Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. "Золото". Роман, рассказы, повесть
Издательство "Беларусь", Минск, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
В уездном городе Кочетове "Сибирская гостиница" пользовалась плохой
репутацией, как притон игроков и сомнительных сибирских "человеков", каких
можно встретить только в сибирских трактовых городах, особенно с золотых
промыслов. Чистая публика избегала останавливаться в номерах "Сибирской
гостиницы", но навертывались иногда проезжающие, попадавшие в эту трущобу по
неведению. Днем в гостинице всегда было тихо, но жизнь закипала по вечерам,
и далеко за полночь окна гостиницы светились огнями: темные сибирские
человеки играли в карты, кутили на чужие деньги и весело хороводились с
подозрительными женщинами. Общая зала всегда оставалась пустой - сибирская
публика еще не привыкла к трактиру, и только в бильярдной громко щелкали
шары, точно открывалась и закрывалась какая-то громадная пасть, лязгавшая
вершковыми зубами. Старик-маркер, в войлочных туфлях и длинном дипломате
неопределенного цвета, разбитой старческой походкой шмыгал около бильярда и,
считая очки, монотонно повторял недовольным тоном:
- Сорок семь и двадцать четыре... двадцать четыре и сорок семь!
Это был мрачный субъект с испитым, желтым лицом и моргавшими серыми
глазами. Он часто морщился, потому что простуженные ноги давали себя
чувствовать при каждом неловком шаге. Да и руки тоже болели у старика -
сказывался старческий ревматизм. Коротко остриженные седые волосы покрывали
угловатую голову, точно серебряной щетиной, а когда старик упорно глядел на
кого-нибудь своими маленькими глазками - редкий выносил этот волчий взгляд.
- Чего уперся глазами-то, старый черт!.. - ругались самые отпетые
бильярдные завсегдатаи.
Старик презрительно улыбался и машинально выкрикивал свои маркерские
цифры. Не одну тысячу верст сделал он, ходя около бильярда, а еще в силах и
может ответить за любого молодого. Широкая сутулая спина и длинные руки
говорили о недюжинной силе, когда-то сидевшей в этом износившемся старом
теле; но что было, то прошло, а теперь старый маркер все ходил около своего
бильярда, как манекен. Прислуга в гостинице не любила его за неуживчивый
нрав, но хозяин его держал как ловкого человека на всякий случай - он и из
беды выручит и других не выдаст. Вообще серьезный был старик, видавший виды,
не то что остальная трактирная прислуга, набранная с бору да с сосенки.
Звали старика Галанцем - эту кличку он принес с собой в Сибирь из Расеи. Кто
он такой и откуда - никто не знал, да никто и не интересовался: просто
маркер Галанец - и все тут. Только когда старика сердили, он говорил:
- Эх, вы, варнаки сибирские!..
- А ты как в Сибирь попал, дедка?
- Я? Я - другое... Я по своему делу попал, а не по кнуту. Помирать в
Расею пойду... Надоело мне и глядеть-то на вас, варнаков.
После каждого такого объяснения Галанец делался особенно мрачен и ходил
около своего бильярда темнее ночи. Разве они, холуи, могут что понимать? Он,
Галанец, с полковниками в аглецком клубе играл... да. Меньше полковника туда
и хода не было, а это что за публика, и публика холуйская, и прислуга тоже.
Никакого обращения не понимает, потому что настоящего никто и не видал. Эх,
кабы ноги Галанцу да прежний вострый глаз, бросил бы он давно эту немшоную
Сибирь!.. Так, видно, на роду было написано, чтобы с холуями валандаться...
От судьбы не уйдешь. Своих гостей старик презирал от всего сердца: разве это
настоящие господа, - так, шантрапа разная набралась. Каждый норовит на грош
да пошире - одним словом, варнацкая публика.
Тускло горят лампы в бильярдной. В буфете стенные часы пробили
одиннадцать. Галанец ходит с машинкой в руках чуть не с обеда. Ноги у него
сегодня особенно ноют - чуют, видно, ненастье старые кости. На беду игроки
навязались неугомонные: Вася и проезжий адвокат. Оба играют хорошо, но
Галанец следит за игрой с презрительной улыбкой: разве так играют?
- Смотри, распухнет шар-то! - дразнит адвокат Васю.
Вася надувается, краснеет и, выцелив шар кием, делает промах. Каждая
неудача заставляет его отплевываться. Он в смятой крахмальной рубашке и
потертом пиджаке, на ногах туфли, как и у маркера, - барыня, значит,
осердилась и арестовала сапоги. Молодое, румяное лицо Васи хмурится, и он
сердито взмахивает своей шапкой белокурых кудрей. Этот Вася настоящий
мучитель для Галанца: как свяжется с кем играть, так и не уйдет, пока огней
не погасят. И зачем только живет человек в "Сибирской гостинице"? Приехал с
какой-то барыней да и околачивается третью неделю, а прислуга шу-шу,
шу-шу... Оказалось, что Вася состоит при барыне аманом и чуть что
напроказит, она сапоги с него снимет, а потом не велит обеда подавать. Сама
запрется в своем номере и на глаза его не пускает. Целый день так-то Вася и
перебивается в бильярдной, а прислуга смеется над ним же.
- Что, Вася, ножки, видно, заболели?..
- А ну вас к черту! - огрызается он. - Я вот ее задушу, тогда узнает,
какой я человек... А сапоги - плевать. В туфлях еще свободнее.
Прислуга смеется, а Вася как ни в чем не бывало только башкой трясет,
как хороший коренник. Барыня держала его в ежовых рукавицах. Да и было кому
держать: высокая, здоровая, как есть в настоящем соку. Из номера она редко
показывалась, и то больше по вечерам. Наверно, убежала от мужа с молодцом да
и гарцует в свою бабью волю - так решила номерная прислуга. Мало ли народу
околачивается в номерах - всякие и барыни бывают. Вася унижался до того, что
выпрашивал у швейцара сапоги, а у официантов занимал по двугривенному.
Итак, Вася играет с адвокатом. Сначала он проигрывал, но, затянув
партнера, кончил партию несколькими ударами, как делают ярмарочные жулики.
- Не вредно, - похвалил Галанец, прищуривая от удовольствия глаза. -
Ловко сыграно.
- А ты как меня понимаешь, Галанец? - хвастался счастливый успехом
Вася. - Не смотри, что я в туфлях сегодня... Тебе дам десять очков вперед.
- Подавишься...
- Я? Давай, сейчас намочу тебе хвост, старому черту...
Проигравшийся адвокат был рад отвязаться от партнера и тоже принялся
поджигать старого маркера. Положим, этот адвокат был прохвост и, проживая в
гостинице, занимался больше всего обыгрыванием захмелевших купеческих
сынков, но старому Галанцу показалось обидно, что над ним смеются такие
прохвосты, - они задели его за живое место. "Ах вы... шильники!" - ругался
старик, молча выбирая кий. Он редко играл, но теперь нельзя было отказаться.
- Если обыграешь Ваську, закладываю рубль, - поощрял адвокат,
усаживаясь на диван. - Да нет, где тебе, Галанец...
- Я могу даже закрыть левый глаз, - хвастался Вася, выпячивая грудь
колесом. - С одним правым глазом буду играть.
- Ах вы, шильники!.. - ругался Галанец, размахивая кием. - Да я в
аглецком клубе играл в Петербурге... с полковниками... Там меньше полковника
не полагается, а не то чтобы какая-нибудь шантрапа. Чему смеетесь,
желторотые!
Рассерженный Галанец сначала сделал несколько промахов, но потом
успокоился и кончил партию с треском, как играют только старые маркеры.
Вторую партию он кончил почти "с кия", не давая партнеру дохнуть.
- Ах, ты... сахар!.. - ругался Вася, разбитый в пух и прах.
В это время Галанец только хотел сделать шара, но остановился,
посмотрел на Васю сбоку и спросил:
- Как вы сказали, сударь?
- Я говорю: сахар...
У Галанца задрожал в руке кий. Он еще раз посмотрел на Васю и уже
вполголоса прибавил:
- Карпу-то Лукичу сынком приходитесь?..
- А ты почему знаешь?
- Да поговорка-то ихняя... Помилуйте, как мне-то этакого слова не
знать? То-то я все присматриваюсь к вам: лицо знакомое, а узнать не могу. А
вот поговорку-то узнал...
Вася был сконфужен этим открытием и только таращил глаза на маркера.
- Ну, что же вы остановились? - спрашивал адвокат.
- Не могу... устал... - бормотал Галанец, бросая кий.
Ночью в каморке Галанца долго светился огонь. Каморка была крошечная,
как нора, где-то под лестницей в номера, но все-таки свой угол, где сам
большой, сам маленький. В углу на столе горела дешевая жестяная лампочка, и
тут же стояла бутылка с водкой. Вася сидел на стуле, облокотившись руками на
стол, а Галанец кружился по комнате.
- А про Поцелуиху слыхали? - спрашивал старик.
- Это где клад-то?
- Шш!.. - зашипел старик, поднимая руку. - Что вы, Василий Карпыч, еще,
пожалуй, услышат... Не таковское это дело, сударь.
Вася засмеялся и махнул рукой. Это движение обидело старика, но это
было минутное чувство, которое сейчас же сменилось чем-то таким любовным и
ласковым... Галанец все смотрел на него, вздыхал и время от времени
повторял:
- Эх, Василий Карпыч... а?.. Вася... Ведь еще малюточкой, можно
сказать, на руках тебя нашивал, и вдруг... Эх, Вася, Вася, нехорошо! Так
нехорошо, что и не выговоришь... Какое уж это занятие - в аманах при барыне
состоять! Наши-то холуи зубы моют-моют, даже со стороны тошно слушать.
- Замотался я... ослабел... - шептал Вася со слезами на глазах. - Сам
себя презираю... Хошь бы в маркеры куда поступить. Уеду куда-нибудь подальше
и поступлю... А то что же это за мода: чуть прогулял лишний час, она и
сапоги долой.
- Да кто она-то, дама-то твоя?
- А исправничья дочь, исправника Чистого...
- Это Галактиона Павлыча?.. Ах, боже мой, боже мой!.. Как сейчас его
вижу, голубчика... Значит, дочка она ему-то?
- Родная дочь... Она замужем, только уж очень избалована: если у мужа
денег нет, Анна Галактионовна и уедет.
- А он-то как же, муж-то?
- Ну, он деньги и добывает, а как добудет - она и воротится. У ней
своих много, ну и дурит... Мужа в черном теле держит. Я выпью, дедка.
- Пей, голубчик... Ах, какое дело, какое дело!.. И даже в уме-то не
представишь себе... Ежели бы такая дама подвернулася покойнику Карпу Лукичу,
да он бы ее узлом завязал. Вот какой был человек необыкновенный... А вы,
Василий Карпыч, насчет сапог не сумлевайтесь; мы это в лучшем виде
оборудуем. Ах, какое дело, какое дело!..
- Мне вот только выпить, я ее убью, змею...
- Зачем убивать, Васенька... Пусть ее поживет: не ты, так другой
найдется. Наскочит на такого хохоля, что овечкой сделает... Ну, да это все
пустое. Погоди, оборудуем... Вот что, Вася, ты не ходи туда, в номер, а
ночуй здесь, у меня. Я на полу прилягу, а ты на кровать...
- А она искать меня будет.
- Пусть поищет... А то я и сам схожу к ней. С полковниками
разговаривал, небось, тоже в зубах у нас не завязнет. Так прямо и скажу: я и
папеньку вашего Галактиона Павлыча даже весьма знал, уж вы извините, а это
не порядок...
- Ну?
- А то как же, Вася? В женскую, мол, вашу часть я не вхожу, а свою
мужскую могу понимать и даже превосходнее других прочих.
- Нет, ты не ходи: плевать... Пусть ее разорвет со злости.
Вася обрадовался предложению Галанца и сейчас же улегся на его кровать.
Он даже улыбался при мысли, как будет рвать и метать Анна Галактионовна, э,
плевать, пусть лопнет! Правда, кровать у Галанца, вымощенная из старых
досок, гнулась и трещала под ним, да и ноги пришлось согнуть, но все-таки
лучше, чем слушать там, в номере, попреки да ругань. Старик в это время
успел устроиться на полу, охая и покряхтывая. Он потушил свою лампочку и
долго ворочался на своем жестком ложе.
- Василий Карпыч, вы спите?
- А... нет, не сплю... - бормотал впросонках Вася. - А что?
- Да так... Вот лежу и про клад все думаю.
- Про какой клад?
- А на Поцелуихе.
- И не думай лучше: ничего не придумаешь. Отец в землю от этого клада
ушел...
- Ах, боже мой, кому ты сказываешь-то, Вася? Ты меня бы спросил лучше,
как это самое дело было... Да. Тебя еще тогда и на свете не было...
- Рассказывай...
Пауза. Старик пошарил рукой по полу, угнетенно вздохнул и сел. Его
старые глаза через окружавшую ночную темноту глядели вдаль, далеко, на то,
что случилось тридцать лет назад. Ах, как все это было давно, и вместе точно
все случилось вчера!
- Я тогда в аглецком клубе маркером служил, - начал старик, разводя
руками. - Ну, а "Дрезден" в Конюшенной - модные номера так назывались. В
"Дрездене" у меня швейцар был знакомый. Так вот этот швейцар - Никитой его
звали - и приходит ко мне этак с утра, когда еще господа в номерах спали.
"Григорий, - говорит, - дело до тебя есть". "Какая-такая потребность
случилась?" - говорю я. "А такая, - говорит, - не вдруг и выговоришь..."
Говорит это, а сам смеется. Хорошо. Ну, он и рассказывает: приехали, грит, в
"Дрезден" два господина, не то, чтобы настоящие господа, да и к купцу нельзя
применить. Заняли, грит, лучший номер и сейчас спать; целые сутки спали. Мы
уж, грит, хотели полиции объявлять, ну, а они в этот раз и проснись.
Потребовали самовар, водки и закуски. Фициант подает им все в порядке, как
следует порядочным господам, а они его на смех подняли. "Ты, - грит, - за
кого нас принимаешь?" Всю эту номерную закуску назад, а заказали себе целое
блюдо телячьих почек и четверть водки. "Это, - грит, - по-нашему,
по-сибирски"... Ну, обнаковенно, прислуге это самое дело удивительно, а
управляющий даже сконфузился, потому в "Дрездене" первые господа
останавливаются, а тут сразу такое безобразие. Однако все исполнили... Что
же ты думал, они вдвоем целую четверть выпили и целое блюдо почек оплели, а
сами даже ни в одном глазу. Люди как люди. Повременили малое место и
заказали обед, за обедом опять пили всячины, а сами опять ни в одном глазу.
После обеда посылают за мной, чтобы я ложу им в оперу достал. "Как, -
говорит Никита, - записать прикажете в кассе?" "Граф Кивакта и князь Эншамо*
- так и запиши". Ну, Никита добыл им билет, вечером они поехали. Там уже
капельдинеры встречают по-своему: ваше сиятельство, пожалуйте... Хорошо.
Прослушали они одно действие, сходили в буфет, а потом и заснули в ложе-то.
Натурально вся публика на них воззрилась... Сейчас капельдинер разбудил их и
говорит: "Так и так, ваше сиятельство, никак невозможно, чтобы спать в
театре". А те ему: "За свои-то деньги нельзя?" "Уж это как вам будет угодно,
а только начальство... порядок..." Тогда они встали и ушли, а Никиту на
другой день опять в театр: откупи нам эту самую ложу на целый месяц.
Хорошо... Вася, да ты никак спишь?
______________
* Кивакта и Эншамо - названия двух речек в тайге.
- Нет, не сплю... Кто же это такие были?
- А ты слушай... Откупили они ложу в театре, а сами опять призывают
Никиту и прямо подносят чайный стакан водки. Никита и в рот этого вина не
брал, да и должность у него такая, чтобы всегда быть в аккурате. "Не могу, -
грит, - ваше сиятельство..." "А ежели, - грят, - не можешь, так пошли кого
поумнее себя". Ну, один лакеишка выискался было, а только не вытерпел: на
втором стакане ослабел, под руки его из номера вывели. А они в амбицию: что
это, грят, у вас за номера такие, ежели удовольствия себе получить нельзя за
свои деньги? Одним словом, куражатся, и никакого с ними способа. Вот
Никита-то и пришел ко мне: выручи, Григорий. А надо тебе сказать, что
смолоду я очень был набалован и водки принимал до неистовства - недаром
Галанцем прозвали. На Васильевском острову галанцы летами наезжали, ну, так
я с ними хороводился: никто супротив них не может устоять касательно
выпивки, а я даже превосходнее их себя оказывал. Конечно, глупость это наша
одна... Так за это качество и прозвали меня Галанцем. В праздник нарочно
меня наши водили в гавань, чтобы галанцев конфузить. Хорошо... Вот Никита и
пришел за мной, чтобы я в "Дрезден" к ним завернул ублаготворить ихних
гостей. Опять-таки моя глупость была: пошел. Ну, прихожу это в номер и даже
диву дался - таких два осетра, что даже попревосходнее галанцев настоящих
будут. Как два дубовых корабельных бруса... ей-богу!.. Признаться сказать, я
даже этак маленько оторопел, потому как сам ростом не дошел в настоящую
меру. Они поглядели этак на меня: "Можешь?" "Могу, ваше сиятельство"...
Натурально сейчас чайный стакан водки и сейчас другой, а я им: "Позвольте
третьим закусить"... То-то глупость... Как я третий-то выпил, тогда один
встал, подошел ко мне, обнял и расцеловал. "Вот это, - грит, - по-нашему,
по-сибирски..." А потом: "Каков ты есть человек?" Очень я им понравился.
Который меня целовал, и оказался вашим тятенькой, Карпом Лукичом Полуяновым,
а другой-то Логин Евсеич Недошивин. Золотопромышленники сибирские, известное
дело, приехали в Питер удовольствие себе сделать, а куда ни сунутся, везде
им порядок: то нельзя, это нельзя, третье не полагается. Обидно им
сделалось, что препятствуют, значит, карахтеру; зачем, грят, мы ехали-то
такую даль? А мне-то обрадовались, как родному, и сейчас вместо себя в ложу
стали посылать, чтобы досадить кассиру. Ложа дорогая, а я каждый день и сижу
в ней один. Из театра к ним в "Дрезден" и рассказываю все, как и что было...
Очень довольные были. Потом заказали отыскать им подходящую французинку,
потому как много были наслышаны об этой нации. Денег у них бугры, ну и
чудили... Вася, ты никак совсем спишь?
- Да нет же... Рассказывай.
- А на чем я остановился-то?
- Да на француженке... А клад-то скоро?
- Погоди, будет и клад...
- С этой французинкой у нас хлопот было весьма достаточно, - продолжал
в темноте голос Галанца, - ну, кое-как приспособили. Настоящая французинка,
свою квартиру держала на Малой Морской. Только прихожу я в "Дрезден" к Карпу
Лукичу и докладываюсь: "Пожалуйте всякое удовольствие получить". А они этак
переглянулись и смеются... Дело было за ихним завтраком: блюдо почек и
четверть на столе, все по форме. "Кому же, - грят, - ехать?" "Это, - грю, -
вам ближе знать, а французинка готова в полной форме". Ну, посмеялись,
закусили и начали как будто собираться... Между собой-то перепираются, а я
стою в дверях и молчу. Только совсем уж собрались, а покойник Логин Евсеич и
говорит: "Карп Лукич, знаешь, что я тебе скажу? Чем к французинке ехать и
беспокоить себя, удивим лучше Галактиона Павловича... Он думает, что мы в
Питере проваландаемся до осени, а мы к нему прямо на именины и подкатим, как
снег на голову". Вот тебе и французинка, думаю про себя, - всю музыку
испортят. Тятенька ваш как обрадуется. "И в самом деле, - грит, - чего мы
здесь дураков валяем - все нельзя... Удивим Галактиона Павлыча!" Ну, я уж не
стерпел и говорю: "Как же, - говорю, - с французинкой? Она, например, ждет в
полной форме"... "А ты, - грят, - и поезжай к ней, как в театр за нас ездил,
а деньги, что следовает, заплатим: так и скажись - сибирский князь Эншамо".
- Ха-ха... ловко! Что же ты, ездил... а?
Пауза. Галанец в темноте отплевывается и тяжело вздыхает. Вася еще
громче хохочет.
- Что же, действительно ездил... - заговорил Галанец, когда немного
успокоился от благочестивого негодования. - Главная причина - опять моя же
глупость была: пообещали мне всю пару новую, верхнее пальто, шляпу - одним
словом, полный костюм от Корпуса. Карп-то Лукич разошелся и часы свои
золотые на меня нацепил, а Недошивин перстни свои дал мне. Ох, согрешил я
без конца перед господом богом...
- Что же француженка?
- Да ничего... Все одно, как и наши бабы, только одета чисто, даже до
чрезвычайности чисто, и обращение имеет свободное. Ей удивительно
посмотреть, какие такие сибирские князья бывают, а у меня своя глупость на
уме - платье-то все у меня останется... Ох, глупость была, Васенька, а
теперь вот и каюсь! Тьфу... Приезжаю я от французинки в карете, а они уж
совсем и в дорогу собрались. Посмеялись надо мной, поспросили про
французинку, а потом и говорят: "Айда с нами в Сибирь, Галанец! Будешь
доволен, а ты нам по нраву пришелся"... Даже подумать хорошенько не дали:
собирайся... Что же, думаю, ежели уж такая удивительная линия подошла...
Склался я в полчаса и покатил, не знаю сам куда. Дальше своей Ярославской
губернии не бывал, а тут на край света... Все-таки ничего, думаю, купцы
богатые, не оставят. Признаться сказать, с дороги малым делом чуть-чуть не
воротился: так и тянет меня в Питер, и кончено. Как закрою этак глаза, и
начнет представляться все: на Невском огни, музыка, швейка одна знакомая,
полковники, с которыми на бильярде играл... Чем дальше едем, тем города
мельче и народ совсем убогий живет, а бабы - одно только название, что бабы.
Мне скучно, а им веселее. Едут и все Питер ругают... Очень уж это им слово
не понравилось: "нельзя". Проплыли мы таким манером по Волге, повернули на
Каму, а там уж по трахту закатили на двух тарантасах. Объехали эти самые
горы и на сибирскую сторону перевалили... Чем дальше едем, тем веселее мои
господа: "Вот это наше пошло". Сидят да похваливают... Ну, тут,
действительно, и места начались другие и народ особенный. Прямо сказать:
сибирский народ, варнак. Переехали Иртыш, катим по степи - и вдруг, братец
ты мой, на одной станции и накрыли Галактиона Павлыча. Значит, сам исправник
Чистый... Мои благодетели так и охнули: нарочно из Питера приехали, чтобы
ему суприз сделать, а он и встрелся. Даже приуныли совсем. Исправник-то
расспрашивает их про Питер, а они на меня показывают. "Вот, - грят, - у нас
Галанец все произошел". И опять пить меня заставляют: надо же чем-нибудь
удивить Чистого. А я как примечаю, что моим благодетелям даже совестно
против него: и из Питера уехали не солоно хлебавши и его не могли удивить
именинами. Даже из лица спали, туманные такие ходят оба и водку перестали
принимать... Чистый-то сметил, в чем дело, и их же впредь на смех поднимает.
Хоть назад ворочаться, так в ту же пору. Что же ты думаешь, ведь удумали они
штуку... Хе-хе!.. То есть в лучшем виде... Сидим это мы на станции, а Карп
Лукич похаживает и говорит: "Ах, ты, сахар ты мой, Галактион Павлыч,
соскучился я по тебе..." Ну, натурально, сейчас выпивка. Что ни слово, то
хлоп да хлоп... Чистый пьет наряду с ними, могутный человек, а свое дело
помнит: "Господа, а мне некогда - через два дня именинник, надо домой
поспевать". "Поспеется, сахар ты наш, а именинник не медведь - в лес не
уйдет". И опять рюмка за рюмкой... Только и народ был: медведю, кажется,
столько не выдержать. И ведь уделали-таки Галактиона Павлыча... Пили они,
пили, неочерпаемое, можно сказать, количество, пока он из настоящего разума
не выступил. На ногах-то он держится, а разуму в ем уж нет. Помнит одно:
ехать надо, потому именинник. Когда его нагрузили вполне, сейчас вывели под
руки, усадили в экипаж и пожелали гладкой дороги. Лошади-то и не заложены, а
Карп Лукич на козлы и по-ямщичьи ухает, а Недошивин дугу с колокольцами
трясет... Потеха чистая! Чистый только мычит: "Пшол!.." - ну и, натурально,
заснул. Дали ему с час поспать, а Карп Лукич опять на козлы, а Недошивин за
дугу... Тпру!.. Приехали, ваше скородие. Ну, конечно, Чистый ничего не
понимает. Вывели его из экипажа, будто на другую станцию приехали, и опять
пить. "Мы с тобой, - грят, - вместе на именины едем"... Ну, таким манером
двои сутки Чистого из экипажа таскали в избу, а из избы в экипаж. А когда
строк вышел, тятенька-то ваш разбудили Чистого, шапочку сняли и говорят: "С
ангелом имеем честь поздравить, Галактион Павлыч"... Ей-богу! Что было
смеху, что ругани... Чистый-то так расстервенился, что мы едва от него тогда
ноги уплели... Все-таки свое сорвали: удивили его, как он именинником-то
проснулся. Ох, грехи тяжкие, точно все это вчера было, а никого уж и в живых
нет!
- А клад-то когда будет?
- Да в свое время и клад.
- Приехали мы и на место, Васенька. Понравилось мне, как жил Карп
Лукич: дом - полная чаша, всего вволю, только птичьего молока недостает. И
все этак на сибирскую руку приспособлено, не по-расейски, потому как жисть,
значит, вполне привольная. Обзнакомился я со всем и живу себе. Выпал снежок,
зима сибирская завернула, ну, мне уж и скучновато стало. Главная причина:
делать мне нечего. Известно, нет-нет да и поманит на свою сторону, в Расею.
Хорошо около меня, да только все чужое... Раз этак около рождества очень уж
я стосковался да и говорю Карпу Лукичу: "Отпустите меня домой, а то без дела
чего же мне слоняться". А они только смеются: "Погоди, Григорий, в некоторое
время ты мне пригодишься, а работа впереди. У нас все так: год на боку
лежим, да одну неделю за два года работаем". Конечно, по-нашему,
по-расейски, это даже весьма несообразно, ну, да делать нечего, нанялся -
продался. Прошли святки, прошла масленая, а этак неделе на третьей поста
Карп Лукич и говорит, чтобы я собирался в дорогу. Весь дом вверх дном
повернули, точно вот на войну собираемся. Целый обоз снарядился с нами -
значит, в разведки поехали. Хорошо. Рабочих с нами за пятьдесят человек,
конюхи, вожаки - войско, да и только. Молебен отслужили, все честь честью
справили и в путь. Мамынька ваша провожает нас, а сама как река льется,
потому неведомо, когда воротимся. Почитай, весь город сбежался на проводы. Я
в кошевой вместе с Карпом Лукичом еду, в том роде, как обережной или
подручный. Успел за зиму-то к каждой ихней привычке вполне привеситься: они
еще только подумают, а я уже сделал. Едем мы таким родом день, едем два,
свернули с трахту на проселок, а с проселка в тайгу: ни конца, ни краю
вплоть до китайской границы. Поехали по тропам, по приметам... По дороге в
двух местах сделали разведки, да только попусту. Гляжу я на Карпа Лукича и
дивуюсь: совсем другой человек, а водки даже ни-ни. Такой у него зарок был
положен, что как на дело, так водки ни капли. На первых-то разведках мы
позадержались лишнюю неделю, а тут нас весной накрыло. Обождали водополь и
поехали дальше верхами, а на стану караул оставили. Ну, тут настоящую муку
мы и приняли: то гора, то болото, а то и на горе болото. Переправа за
переправой, а речки быстрыя да студеныя... Всего удивительнее для меня
оказывали себя лошади: сколь же умна эта самая скотина! По болоту идет, так
с кочки на кочку перескакивает, на гору по камням царапается, под гору на
хвосте идет - человеку так не сделать, как эта самая таежная лошадь. В
седле-то сидеть страшно, только и глядишь, на который бок половчее упасть, в
случае чего... А каково такой лошади под Карпом Лукичом идти: четырех
лошадей в сутки менял. Ну, думаю, по этаким местам только душу спасать
ездить... Приедем на стан - разогнуться нет возможности. Чем дальше едем,
горы выше, а в горах опять холоднее. Начали лошади в болотах вязнуть.
Пришлось их оставить на втором стану с конюхами, а сами пошли пешком. Грузен
был Карп-то Лукич, не может по болоту идти. Тогда нас на лубках с ним через
болота перетаскивали... С неделю мы таким манером промаялись, всю душеньку
вымотали. Не утерпел я и спрашиваю Карпа Лукича: "Куда это мы идем?" А он
мне: "Клад будем искать... Слыхал про Поцелуиху?" Это почесть на самой
китайской границе выходило, да и Поцелуих считали до десятка речонок - что
ни речка, то и Поцелуиха, а дорога - пьяный черт ездил. Долго ли, коротко
ли, доехали мы до большой горы, Белок называется. Карп Лукич и говорит:
"Здесь будет последний стан". Начали мы делать разведки в разные стороны.
Везде есть знаки на золото, а настоящего дела все-таки нет: нестоящее золото
для работы. Почесть целое лето мы таким манером прожили в лесу, обносились,
озверели, на людей не стали походить. Этак раз, уж к осени дело было,
отбились мы с Карпом Лукичом от партии. От своего Белка пошли к другой
дороге, - со стану глядеть, так рукой подать. Мы с Карпом Лукичом да трое
рабочих - и все тут. Шли-шли, а гора точно от нас уходит дальше. Однако к
вечеру добрели. Место глухое, лес - овчина овчиной. Речка с горы выпала -
опять, значит, Поцелуиха. Пошли вниз по речке. Вот тут нам и поблазнило...
Идем этак лесом, слышу, Карп Лукич кричит: "Стой!" Я-то позади всех плелся,
потому измотался за день. Подхожу и вижу: стоит Карп Лукич осередь поляны и
руками разводит, а на поляне камни чернеют. "Погли-ко, - говорит, - Галанец,
какие камни-то"... Я приглядел и даже этак обомлел: на поляне-то все
тумпасы, да по аршину ростом каждый... "Это самое место и есть", - шепчет
мне Карп Лукич. Сколь же и местечко диковинное издалось, только вот в сказке
рассказать! А речонка в двух шагах, и в ней такие же тумпасы, точно
поросята, лежат в воде. Ударили уж в сумерках ширп на бережку: золото
оказалось богатимое. Тут мы и заночевали... А Карп Лукич всю ночь не спал:
полежит-полежит у огонька и опять пойдет осматривать эти тумпасы, да к речке
- и мне не дал спать. Еще, думаю, утонет... Ах, какое это удивительное место
было!.. Едва дождались утра, и опять ширп, по ту сторону речки золото еще
лучше. По самой речке взяли пробы - опять золото. "Вон он, клад-то", -
шепчет мне Карп Лукич, а сам точно пьяный сделался. Ну, поставили мы
разведочные столбы, накопали ям и пошли к своему Белку. По дороге рабочие
затески делали на деревьях, чтобы не заплутаться. Одним словом, все устроили
по форме. Только, сударь ты мой, едва мы вышли к своему Белку: вот тут она,
наша гора, совсем на глаза, а пойдем к ней - она точно в сторону отойдет...
Оказия!.. Так мы засветло-то и не могли выйти на стан и заночевали где-то в
болоте. Утром просыпаемся: Белок-то саженях во ста от нас, мы, как кулики, в
болоте мокли целую ночь. Только пошли мы на Белок уж с другой стороны, а не
с той, где стан. В тайге это случается... Хорошо. Пришли на стан, поглядел
Карп Лукич из-под ручки на гору, где мы были, и говорит: "Вон он, клад-то
наш где спрятался"... "Так точно, - говорю я, - Карп Лукич: здесь Белок, тут
болото, а там гора, а из горы выпала Поцелуиха с тумпасами". По-настоящему
нам надо было торопиться к лошадям, чтобы загодя выбраться из этих местов, а
Карп Лукич не утерпел, еще раз захотел побывать на кладовом местечке. Я
остался на стану, а он повел с собой почитай всю партию. И что бы вы думали,
сударь мой: три дня и три ночи искали они эту речку с полянкой, где мы ширпы
били, да так и не нашли... Темнее ночи воротился Карп Лукич и только все
спрашивали меня: "Галанец, ведь ты видел тумпасы?" "Точно так-с, Карп
Лукич..." "Хоронится, - говорит, - от нас клад-то, точно сквозь землю
провалилась полянка с тумпасами".
Что же бы вы думали, сударь мой, мы ведь так ни с чем и выехали из
тайги... Первая причина - снега поопасались, а вторая - весь припас у нас
вышел, и народ нечем кормить. Ну, приехали домой, Карп Лукич веселый такой:
ждет не дождется опять поста, чтобы по последнему пути на Белок выезжать.
Нанял рабочих уж по-настоящему, сделал всякую заготовку: харчи, одежду,
машину, лошадей - в тайге-то негде взять, всякую малость с собой вези. Опять
поехали на Белок по старой дороге и всю муку мученическую приняли в полной
форме. Это легко рассказывать-то. Ну, и опять не нашли Поцелуихи. Так
задарма целое лето пробродили по горам да по болотам, а домой опять
воротились ни с чем. Затуманился мой Карп Лукич, потому как за два года
шатания по тайге сильно деньгами подшибся. Однако на третью весну опять мы в
поход собрались... Где только можно, везде денег добывали, а я стал
примечать за Карпом Лукичом так, что будто он в исступлении ума делается.
Начал даже заговариваться и все Поцелуихой этой бредит: видит ее во сне и
наяву. Опять поехали мы в тайгу и целое лето задаром прошатались, и все
около Белка. Близко осени было дело, надо ворочаться домой, а Карп Лукич
говорит: "Помру здесь, а найду Поцелуиху"... Крепкий был человек, а тут
изняло. Ходит по стану и бормочет: "Это Белок - тут болото... тут гора, с
которой выпала Поцелуиха". Уж это лето нам и задалось же: мошки, комары -
житья нет. Лошадей поморили, рабочие ропщут, а Карп Лукич все на своем
стоит: здесь Белок, там болото, там гора, с которой Поцелуиха выпала. Близко
уж осени было дело. Я в одной палатке с Карпом Лукичом жил. Только раз
просыпаюсь ночью, а в палатке кто-то плачет. И так тихонько плачет, совсем
по-ребячьи. Достал я огня, гляжу, а это Карп Лукич: сел на постель, ухватил
голову руками да и заливается... Ах ты, боже мой, что же это такое? Я его
утешать, а он пуще... Да и меня на сумление навел. "Скажи мне, - грит, -
помнишь ты отлично, как все дело было, когда мы полянку с тумпасами
нашли?.." "Даже, - говорю, - очень превосходно помню; как сейчас, вижу и
полянку, и тумпасы, и речку, и место, где ширпы мы били". "Да, может, ты, -
грит, - ошибся; обнесло нас, поблазнило... Мало ли что в лесу бывает с
человеком!" "Что вы, - говорю, - Карп Лукич, спросите рабочих, которые с
нами были..." Конечно, что тут спрашивать: на свои глаза свидетелей не надо,
а просто Карп Лукич начал мешаться в своем разуме. Тронулся человек... Да и
меня, признаться, тоже оторопь взяла: в самом-то деле, не поблазнило ли
тогда нам!.. Ну, сидим мы на стану под Белком, а уж пошли заморозки - того
гляди, выпадет первый снежок, а тогда в тайге смерть без смерти. Лучшие
вожаки плутают, потому как все приметы снегом засыплет, да и лес совсем
другим оказывает. А Карп Лукич уперся - не пойду, и кончено тому дело. Уж мы
его уговаривали и так и этак - приступу нет. Рабочие забунтовали... Ну, тут
и вышел с нами грех. Ах, какой тяжкий грех, Васенька, случился, что,
кажется, и не рассказать! Одна страсть... Этак утром просыпаемся, выхожу я
из палатки, а кругом бело, точно саваном покрыло все... Саван и был.
Господи, что только тогда у нас было: рабочие-то совсем озверели и чуть
Карпа Лукича не убили. Так с ножами к горлу и приступают... Известно, тоже
не от ума люди на стену лезут. Ну, поругались, пошумели, забрали все, что
можно, и ушли, а мы с Карпом-то Лукичом вдвоем и остались, да еще лошадь
заморенная с нами. Я его уговариваю идти домой, а он свое толмит: помру
здесь. А снег-то идет да идет. Ну, думаю, пришла наша смертынька с Карпом
Лукичом, догуляли... Запасов осталось у нас дня на три всего, как я
уговорил-таки его идти - не помню. Пошли, а лошадь за нами... И умная это
тварь, лошадь. Столь она умна, столь умна, что вот только не скажет:
чувствую, мол, я, что подвержена я во всем человеку и без вас мне пропасть.
А партия-то, что раньше нас вышла со стану, на вторые сутки заплуталась в
тайге. Пошли споры да раздоры: одни говорят - туда идти, другие - совсем
наоборот. Разбились кучками, и всяк в свою голову ломит. Ну, таким манером
они почитай все выбились из сил, да в тайге и перемерзли: кто с голоду, кто
с натуги, других зверь задавил... Ох, незамолимый грех!.. А Карп Лукич свое:
"Хоть бы помереть скорее, Галанец: один конец, а домой и идти не к чему".
Все-таки идем сколько можем, а за нами лошадь колченогая ковыляет. Мы
остановимся - и она встанет. Когда весь харч вышел, Карп Лукич и говорит:
"Мы ее приколем"... Ну, мне это уж против сердца пришло. "Что вы, - говорю,
- сударь, какие вы слова выговариваете, точно на нас и креста нет... Да и не
об этом теперь думать надо: хоть бы господь христианской кончины сподобил, а
вы лошадь колоть. Не татары мы, слава богу..." В одном месте нашли
замерзлого человека из нашей партии. Ну, совсем у смерти... конец... И что
же бы вы думали, сударь вы мой? Наша лошадь-то ковыляла за нами, а потом
вперед нас пошла. И как идет: пойдет, пойдет и остановится, чтобы мы
подошли. "Ой, - говорю я Карпу Лукичу, - жилье она чует..." Голод уж очень
донимать нас стал, отощали вконец и только кору осиновую жевали. Только этак
мы идем за нашей лошадью, я вижу под снегом будто след. Показываю Карпу
Лукичу, а он не верит: наваждение, говорит. И что бы вы думали, сударь мой?
Ведь вывела она нас, эта самая лошадь, прямо на партию привела - к
Недошивину; храпом своим лошадиным учуяла живых людей. Пришли мы к
Недошивину ни живы, ни мертвы, да так нас из тайги и домой отправили, а Карп
Лукич с этого самого времени замолчали. До самой своей смерти ни единого
словечка не вымолвили; то ли это с голоду, то ли с заботы, или поблазнило
чем, - не умею сказать. Имение все разорили, - одним словом, все богатство
по ветру разнесло... Вот он какой, клад-то, на Поцелуихе выдался нам...
Вася, да ты никак спишь?
Когда Анна Галактионовна проснулась на другой день в своем номере,
первой ее мыслью было: где Васька? Положим, это не первый раз, что он
ночевал где-нибудь в бильярдной, - и притом без сапог далеко не уйдешь, - но
все-таки она встревожилась и позвонила.
- Позовите ко мне Василия Карпыча, - приказала она номерному лакею.
- Их нет-с...
- Как нет? Куда он без сапог уйдет?..
- Так точно... С нашим маркером ушли-с; Галанцем называется, то есть
маркер. Он им и сапоги приспособил... Надели котомку и ушли...
- Это интересно, куда они могут уйти...
- А пошли какой-то клад разыскивать... Конечно, не от ума, а только у
старика-то деньги с собой. На смертный час готовил, а теперь дело
повернулось на клад...
Через год в одной из сибирских газет было напечатано коротенькое
известие, что поисковая партия наткнулась в тайге у китайской границы на два
"неизвестных трупа" - очень может быть, что это были старик Галанец и Вася.
Популярность: 34, Last-modified: Sun, 28 Apr 2002 15:17:33 GmT