---------------------------------------------------------------
Cierpienie hrabiego Mortena. © Jacek Sobota, 1993,
© Перевод. Вайсброт Е.П.. 2002.
OCR Алексей Владимиров a_vld@mailru.com
---------------------------------------------------------------
Печально то, что страдания,
пожалуй, единственный безотказный
способ пробудить душу ото сна.
Сол Беллоу. "Гендерсон, король дождя"
Хваааатит! - крикнул граф Морген, владелец замка Кальтерн. Однако палач
знал лучше.
Породистое тело графа блестело каплями пота, холодного, как смерть.
Зрачки совершенно голубых глаз Мортена стали огромными от боли и муки.
И экстаза. Его нагое тело возлежало на прогнившей от грязи скамье, а
многофункциональный механизм для истязаний растягивал его до предела
человеческой выносливости.
Механизмом управлял безымянный палач, человек по природе угрюмый и
молчаливый. Его будто топором вырубленное лицо тонуло в глубокой тени.
Подвал освещал одинокий факел, висящий у входа.
Последний оборот маховичка, нежный, как прикосновение крыла бабочки, и
граф с тихим вздохом потерял сознание. Минутой позже что-то опасно затрещало
- палач не мог сказать, то ли это были натянутые ремни, то ли чрезмерно
растянутые суставы графа. Возможно - и то, и другое.
Он аккуратно опрыскал бледное лицо Мортена водой, поддерживаемой при
комнатной температуре.
Граф открыл глаза и улыбнулся. Тридцать лет назад это была бы улыбка
хищная, теперь же всего лишь грустная.
- Развяжи, - приказал Мортен.
Он полежал еще некоторое время, осторожно массируя запястья.
- Когда-нибудь... - Мортен замолчал, морщась от боли, - когда-нибудь ты
растянешь меня слишком сильно. И тогда...
Граф погрозил палачу пальцем прирожденного арфиста, но даже это
движение оказалось болезненным, поэтому он тут же замер.
Тем временем палач, в согласии со своей натурой, молчал. Граф высоко
ценил его сдержанность. Он требовал того же от всего персонала замка.
Разговорчивость не входила в обязанности палача, любившего свою работу и ни
за что на свете не захотевшего бы остаться без нее. Поэтому он стоял
неподвижно рядом с пыточным механизмом - делом всей его жизни. Молчаливый,
холодный и безучастный, как камень.
- Завтра - розги, - решил граф. - Ничто так хорошо не помогает
кровообращению, как хорошая порка. Особенно если кровь голубая, то есть
холодная по природе.
Наконец граф приподнялся, но упал бы, не поддержи его возникшая вдруг
из темноты рука палача, Мортен собрался с силами и встал на ноги.
- Влажно здесь, - буркнул он и вздрогнул.
Палач мгновенно подал ему пелерину кровавого цвета. Это был очень
практичный цвет.
Когда Мортен покидал подвал, истязатель неподвижно стоял в прежней
позе. Граф подумал: "Неужели, оставаясь в одиночестве в подвале, палач все
время ведет себя так?"
С годами Мортен привык считать палача одним из многочисленных устройств
для причинения страданий и пыток, которые используются лишь по мере
надобности.
Граф не без труда поднялся по крутым каменным ступеням.
- Стар я стал, - проворчал он. Он заметил, что последнее время полюбил
разговаривать сам с собой. В конце концов, он был единственным интересным
собеседником в замке Кальтерн.
Добравшись наконец до своей комнаты, он почувствовал себя очень
утомленным. С облегчением уселся в инкрустированное кресло. На стене перед
его глазами висел портрет женщины. Взглянув на портрет, Мортен неожиданно
заплакал.
Художник вышел из палатки и вздохнул полной грудью. Поднималось солнце,
над бескрайними, казалось, вересковьями висела легчайшая, как пух, утренняя
дымка. Картина была настолько притягательной, что художник, не теряя ни
минуты, растянул полотно на станке и принялся набрасывать эскиз. Он так
увлекся работой, что не заметил двух всадников, приближавшихся с севера, со
стороны замка Каль-терн. Увидел их, только когда стук копыт раэвеял тишину.
Судя по "Безглавому орлу" - гербу на накидках всадников, - это были люди
графа Моргена.
Замок Кальтерн пользовался дурной славой. Граф Мортен не без причины
считался чудовищем и отшельником. Он ни с кем не водил дружбу, ему абсолютно
ни к чему были хорошие отношения с соседями. Бродячие трубадуры
распространяли слухи, будто граф обожал кровь новорожденных. Поговаривали
даже, что он был энергуменом, (* Энергумен (старинное) - опутанный
дьявольскими чарами, подданный злого духа. С древнегреческого: являющийся
объектом воздействия. - Примеч. пер.) но, конечно, в мужицких сплетнях была
масса преувеличений. Одно не подлежало сомнению: редко какой одинокий
путешественник не завершал свой путь именно в окрестностях замка Кальтерн.
Что с ними происходило - неизвестно. Некий философ сравнил однажды жизнь
человеческую именно с дорогой, заканчивающейся всегда для всех одним и тем
же. Известно было и то, что граф Мортен принимал в замке субъектов по
меньшей мере странных - изгнанных из других замков и городов авантюристов,
выдававших себя за алхимиков.
Наездники осадили лошадей в неполных десяти шагах от художника.
- Приветствую вас, господин, - проговорил старший по возрасту и,
вероятно, по положению. - Недурная картинка.
- Ах, это всего лишь abozzo. - Художник пытался скрыть страх за
развязностью.
- Э?
- Abozzo, эскиз, набросок картины.
- Похоже, будет красиво, - вставил молодой, чье. лицо было покрыто
рубцами.
- Я рисую по поручению князя Сорма и нахожусь под защитой его княжеской
милости, - на всякий случай решил раскрыть свой статус художник.
- Вы, господин, находитесь на землях графа Моргена.
- О, уверен, граф не имел бы ничего против...
- Граф... приглашает вас, господин, в замок Кальтерн, - прервал
художника старший из наездников.
- Но откуда графу Моргену было знать, что сейчас я нахожусь именно
здесь?
- Граф не знал, господин. Граф - человек очень гостеприимный и
приглашает к себе всех путешественников, оказавшихся на его землях. Как ни
странно, но до сих пор никто еще не отказывал нашему господину.
Художник почувствовал, как у него вспотели руки. Очень плохая примета в
художественном ремесле. Он глянул на север, где вдали, почти на самом
горизонте, возвышалась угрюмая глыба замка Кальтерн.
Предчувствия у него были скверные.
Одинокая каменная башня вздымалась высоко над стенами замка. Если
верить жутким легендам, то в таких именно башнях обычно содержали строптивых
и красивых принцесс, которых затем спасали из узилища гордые, храбрые,
бравые, жаждущие богатства и славы парвеню. Художник, к сожалению, не мог
рассчитывать на подобную благосклонность судьбы. Проходила неделя за
неделей, а он все еще пребывал в неволе.
В комнате под крышей башни безраздельно царила влажность, а художник
многие годы страдал ревматизмом. Суставы ему выворачивала боль, а душу -
одиночество. Лишь узкое окно в комнате выходило на юг, прямо на вересковья.
Художник глядел на бескрайнюю равнину и страдал.
Неподалеку от окна, там, куда в полдень падал наиболее подходящий для
работы свет, стоял подрамник с растянутым полотном. Художник не знал, чего
от него ожидают. До сих пор граф Мортен не соблаговолил высказаться на сей
счет. Правда, время от времени он заходил в комнату на башне, присаживался
на лежанку и молча выслушивал мольбы, обиды и угрозы узника. Приходил он
редко: подниматься по крутой лестнице ему было трудно.
Неожиданно скрипнул засов, заскрежетали петли. В комнату ступил граф
Мортен собственной персоной. Он был таким же бледным, как растянутое на
станке полотно.
- Приветствую тебя, мэтр, - сказал он.
- Господин... - Художник согнулся в глубоком поклоне. Настолько
глубоком, насколько позволяли ревматические суставы.
Мортен подошел к окну, однако предварительно плотно окутался пурпурной
пелериной. Темные тучи за прорезью окна быстро бежали по небу, словно
куда-то спешили.
- Надеюсь, тебе не наскучило мое гостеприимство, мэтр? - Граф не
отрывал глаз от затянутого тучами неба. Он подумал, что люди подобны тучам.
Их тоже неустанно гонит какой-то ветер предназначения.
- Как может наскучить то, чего нет? Я сижу в этой затхлой, влажной норе
много дней и...
- Действительно, здесь влажно, - буркнул граф. Он оторвал глаза от туч
и взглянул на стены, покрытые толстым слоем плесени. Потом пожал плечами; -
Климат такой.
- Я знаю свои права, господин...
- Necessitas non habet legem, мэтр. У необходимости нет закона.
В тот день граф был неразговорчив, и это неизвестно почему сильно
обеспокоило художника.
- А знаешь ли ты, мэтр, что в действительности отличает человека от
обычной скотины?
- Разум? - рискнул художник.
- Нет. Способность получать удовольствие от собственного страдания. От
чужого, впрочем, тоже.
- Из этого следует, что я не человек.
- Это твое мнение, мэтр.
- Зачем ты все это мне говоришь, граф?
- Узнаешь. Узнаешь уже сегодня ночью.
- Я - уважаемый художник, господин! Я написал портрет супруги князя...
- И его любовницы, знаю. С той поры князь воспылал странной любовью к
изящному. Ну и стал покровителем и меценатом твоего искусства. Однако не
обольщайся, мэтр, думая, будто Сорм сделает что-либо, чтобы вытащить тебя из
Кальтерна. Ты не настолько значительная персона, чтобы князь рискнул
торговаться с таким сильным соседом, как я. Очень грустно знать, сколь часто
любовь к искусству проигрывает выгоде.
- Я бы не был столь уверен...
- Замолчи. У моего терпения есть свои границы, как и у всего на этом
свете. А кажется, группа юных недоумков проталкивает идею мира без границ...
Глупцы. Однако, возвращаясь к тебе... мне наскучили твои дерзости. Не
забывай - твоя жизнь и смерть в моих руках, хоть ты и не считаешь это для
себя честью.
- Но чего ты, собственно, хочешь, господин? Что я должен для тебя
написать?
- Уж конечно, не портрет моей любовницы. До чего же скучны бывают
бездельничающие художники...
- Что должно произойти этой ночью, господин? - спросил художник.
Граф вышел, ничего не ответив.
Храбрость не была сильной стороной художника. Он был человеком простым,
и если б не головокружительное стечение обстоятельств, быть может, до конца
дней своих подковывал бы лошадей, как его отец и дед. Однако сложилось так,
что отец художника был убежден в том, что его сын - ублюдок. И это никак не
способствовало расцвету родительско- сыновней любви. В результате интересы
будущего художника свернули на совершенно другие пути, максимально,
разумеется, далекие от кузнечно- подковывательной колеи. Искусство - это
чистая случайность.
Подвалы были густо напоены влагой, но на сей раз художник заботился не
о своих суставах. Скорее уж опасался за голову, так как этот орган имеет в
жизни гораздо большее значение.
Факел давал мало света, и художник, прикованный к стене цепями,
тяжкими, как укоры совести, даже не видел лица своего истязателя. Свистнул
бич, заканчивающийся свинцовым шариком, и узник почувствовал пронизывающую
боль.
- Не забудь присыпать ему раны солью. - Голос графа Мортена шел
откуда-то из тьмы.
После первого часа художник перестал ощущать боль. Он перестал вообще
что-либо ощущать. Ему казалось, что душа покинула его тело и повисла над
ним, словно в задумчивости, полной мягкой иронии. Ибо, что есть тело? Так,
ничего не стоящая оболочка, "ящик". Правда, ведь существовал еще и ящик
Пандоры...
Душа художника запросто проникла сквозь толстые стены замка Кальтерн и
порхнула на свободу, к вересковью.
"Значит, я умер", - с удивительным безразличием подумал художник,
учитывая последний факт.
Но он не умер. Ведро ледяной воды вернуло его к жизни. Он обрел
сознание без всякой радости.
- Ты хотел умереть, маляр, - говорил граф. Его голос, казалось, доходил
до художника из дальнего далека. - Не забывай: не только ты мастер своего
дела.
Палач взялся за прижигание.
- Не-ет! - крикнул художник. Его голос перешел в стон.
В воздухе разлился неприятный запах паленого мяса.
- Мой палач - гений, - как ни в чем не бывало продолжал Мортен. - Его
искусство оценил даже некий инквизитор, гостивший у меня, а он не был
профаном, поверь. Я готовил своего палача к его сложному ремеслу с детства.
Он с младых ногтей подвергался самым изысканнейшим истязаниям, чтобы
ознакомиться с будущей профессией, так сказать, изнутри. Поэтому его тело
так деформировано... Юные кости очень легко растягиваются... Но зато его
руки нежнее лепестков горных фиалок.
- Ааааххх!!!
Теперь художника растягивали.
- Ты сетовал на ревматизм, маляр. Говорят, растягивание прекрасно
влияет на такого рода недомогания.
Художнику казалось, что еще чуть-чуть - и его конечности оторвутся от
тела.
Но палач, как всегда, знал лучше. Он приводил свою машину в движение с
тонкостью виртуоза, исполняющего необычную мелодию на доведенном до
совершенства инструменте.
- Оооохх!
Мелодия была воистину необычной.
- Вероятно, ты пытаешься понять, мэтр, зачем я, собственно, держу тебя
здесь и истязаю. Не думай, что ты первый из моих гостей, с которыми
произошло подобное, но в данном случае я хочу, чтобы ты нарисовал для меня
дело моей жизни...
Художник не думал ни о чем. У него не было ни сил, ни даже воли, чтобы
выслушивать графа. Он любой ценой пытался потерять сознание. И не мог.
Искусство палача превратило механизм для растягивания в дыбу.
Истязатель начал готовить тиски.
- Пощади ему пальцы. Они ему будут нужны, - распорядился Морген.
Палач застыл в неподвижности. Спустя минуту отложил тиски.
- Это будет нечто совершенно особое, неповторимое. Такого заказа ты еще
не получал...
Тело художника истекало потом, кровью и мочой.
Неожиданно жертва почуяла свой шанс. Сейчас он потеряет сознание.
Однако, прежде чем это случилось, художник еще успел уловить слова Моргена:
- Я хочу, чтобы ты изобразил для меня на полотне свое страдание, мэтр.
Художника разбудила боль. За небольшими исключениями у него болело все
тело, так что он даже не пытался пошевелиться. К этим немногочисленным
исключениям относились, в частности, веки. Он осторожно приподнял их. Это
был не подвал, а просторная сухая комната. Он лежал на огромном ложе под
балдахином.
За окном в этот момент как раз начинало светать. Но даже свет не был
таким бледным, как лицо художника. По комнате бродила служанка с невероятно
обильными формами. Она сметала со стен паутину, которую пережевывала вместе
с хлебом своими чудовищными челюстями и затем укладывала на раны художника.
Среди пауков царила вполне оправданная паника.
Перед самыми глазами художника на стене висел портрет женщины
невероятной красоты. Он подумал, что такое лицо хотел бы увековечить на
полотне. Увы, кто-то сделал это раньше его. Если б художник не был человеком
искусства, а обыкновенным мужчиной, то первое, что пришло бы ему в голову,
было бы: "Вот женщина, которую я хотел бы иметь". Но он был художник, и
поэтому эта мысль оказалась лишь второй.
Волосы женщины были черны как ночь, кожа - светлее слоновой кости.
Однако внимание привлекали ее глаза. Было в них что-то особенное, какая-то
тайна, отграничивавшая красоту от обыденности.
- Та-ак. Желание уже осталось позади... Художник не мог видеть графа.
Морген находился в глубине комнаты, за его спиной. Говорил тихо, почти
шепотом, словно они находились в святилище.
- История нашей любви относится к роду трагических, и однако ни один
трубадур не пожелал бы о ней петь. Думаю, никто из числа героев этого...
произведения... не попытался бы даже изменить ход событий. Впервые я увидел
ее тридцать лет назад, когда наведывался в одну из немногочисленных
деревушек, много веков принадлежавших роду Моргенов. Это случилось уже после
кончины моего отца, и я хотел узнать что-нибудь о состоянии доставшегося мне
имущества. Так случилось - думаю, неслучайно, - что в тот момент в деревне
карали преступников различной стати. Я никогда не скрывал своей склонности
получать удовольствие от чужих страданий, впрочем, мой род славен этим.
Примерно раз в при поколения случается среди Мортенов чудовище моего покроя.
Староста деревушки хотел мне понравиться - отсюда и зрелище. Когда я глядел
на мучения несчастных глупцов (было организовано даже колесование), я ощущал
нездоровое возбуждение, мой membrum virile (* основной орган (лат.)) живо
реагировал на вид свежей крови, на хруст ломающихся костей и крики, полные
боли и... страдания. Я этого не стыжусь. Но в группе простых страдальцев
была и она. Ты, вероятно, удивился, мэтр, видя несомненное благородство ее
черт, что столь прекрасное существо было простой мужичкой? Ну что ж...
скорее всего в ее жилах текла голубая кровь Моргенов. Кто-то из моих предков
активно поучаствовал в ее зачатии. Разумеется, она сразу же приковала к себе
мое внимание. Приковала гак крепко, что мои несчастные глаза оказались в
положении узника, лишенного малейшей надежды на освобождение. Сравнить это
можно только с твоей ситуацией, мэтр.
Граф рассмеялся. Художнику было не до смеха. Он промолчал. История
Мортена, повествуемая тихим, гипнотическим шепотом, затягивала слушателя,
словно белого жертву.
- Мальчишка, не заслуживавший звания истинного истязателя, уж не говоря
- палача, полосовал ее прекрасное тело суковатой палкой. Она кричала, но в
глазах ее... в ее черных, как отчаяние, глазах светился экстаз! Понимаешь,
мэтр, она жаждала боли и унижения. Потом я узнал, что ее наказали за
воровство, но я-то знаю, что она воровала лишь ради того, чтобы получить
наказание. Она была моей противоположностью, антитезой, если бы я был ночью,
то она - светлым днем и так далее. Она увлекла меня. Я забрал ее в Кальтерн,
сделал хозяйкой моего замка. До той поры я думал, что мое сердце не способно
на какие-либо чувства. Кроме нездоровых эмоций...
Граф горько рассмеялся. Звуки, доносившиеся из глубины комнаты,
подсказали художнику, что Мортен ходит от стены к стене.
- У нее было простое имя, о котором мы оба гут же забыли. Обращаясь к
ней, я говорил: "сокровище мое". Эго звучит банально, но прекрасно отражает
суть того, что эта девушка значила для меня. Впервые в жизни я полюбил
по-настоящему. Это была удивительная любовь. Ночи мы проводили в подвале,
где я подвергал ее без помощи палача (тогда он еще был неоперившимся
птенцом) самым изощренным истязаниям. Лишь тогда мы достигали оргазма. Оба.
Да-а... Это была необыкновенная любовь... Но, как сказал один философ: "Дела
людские идут не настолько хорошо, чтобы большинству нравилось только самое
лучшее". Мы были другими, но были ли худшими? Это все равно что любовь
убийцы с самоубийцей, идеального палача с идеальной жертвой. Теперь я вижу -
впрочем, возможно, видел уже тогда, - что наша любовь неизбежно стремилась к
своему концу, к свершению...
Художник многое бы дал, чтобы сейчас, в этот момент, обернуться и
взглянуть в лицо графу Мортену. "И написать его", - подумал он.
- Я убил ее. Задушил собственными руками. Я наверняка знал, что она
жаждала именно этого. И однако ее смерть потрясла меня. Я почувствовал
скорбь, тоску, невыносимые страдания... И еще - что я самый одинокий человек
на свете. Я постоянно страдаю, мэтр, страдаю, как никто не страдал до меня.
Я мучаюсь во время бессонных ночей, а если мне удается уснуть, то вижу во
сне снова ее. Только когда я велю себя истязать, то получаю минутное
облегчение. Так, словно физические страдания моего жалкого тела позволяют
мне на мгновение забыть о муках душевных. Из-за этого я стал походить на
нее. Дьявольщина! Она! Всегда она! Только она!!!
Граф подошел к портрету, тем самым оказавшись в поле зрения художника.
Он был бледен, бледнее даже, чем обычно.
- Я хочу, чтобы ты написал для меня свои страдания, мэтр. Я хочу
упиваться твоими мучениями и... на несколько минут забыть о своих. Я хочу
получить изображение человека, который ежедневно подвергается истязаниям,
тоскует по свободе, но у которого нет надежды обрести ее. Я хочу иметь
картину твоей души, мэтр. И пусть это не будет зала пыток, я терпеть не могу
буквализма. Это должно быть твое естество, состояние твоего разума.
- Значит, я никогда не покину стен Кальтерна? - спросил художник. Он не
хотел, чтобы голос выдал его страх. Но голос оказался предателем и... выдал.
- Никогда.
Мир закружился перед глазами художника, предметы утратили форму и
аромат. Он потерял сознание.
Время уходило на рассмотрение вересковья. Вересковье ночью, когда
зрение уже приспосабливалось к темноте, вересковье бледным рассветом,
вересковье в полдень и к вечеру. Время текло медленно, размеренно. Граф
Мортен решил, что организм художника не выдержит ежедневных истязаний.
Поэтому палач мучил художника только раз в неделю. Однако хуже всего были
одиночество и неволя. Мортен больше уже не посещал влажной комнаты в
каменной башне. Дошло до того, что художник с тоской ждал дня мучений. Тогда
он пытался завязать разговор с палачом, Но тот Молчал как заклятый.
Пищу художнику приносил человек, отвечающий за всех узников замка
Кальтерн (сейчас художник был единственным узником). Однако разговаривать с
ним было невозможно, потому что он просто просовывал миску с пищей или водой
через специальное оконце в двери и уходил.
Время от времени художника навещала знахарка, та самая, которая впервые
осматривала его раны. Художник заговаривал с ней до того момента, пока
наконец не увидел, что женщину лишили языка. Быть может, только для того,
чтобы она не могла беседовать с художником. Чтобы его одиночество было
абсолютным.
Спустя некоторое время он уже настолько ослаб, что не мог
самостоятельно встать и подойти к окну. Целыми днями лежал на лежанке и
страдал. Снова и с невероятной силой давал о себе знать ревматизм.
Несмотря на это, он надеялся, все еще верил в покровительство князя
Сорма, в Провидение, которое порой берет под защиту художников, потому что
они ведь - прекраснодушные идеалисты, верящие в слепую судьбу. Верил он
также и в то, что вера творит чудеса. Мечтал, что в один прекрасный день
безымянный палач переломит наконец позвоночник своему хозяину - не по злой
воле, а случайно, потому что ведь он был верен, как пес.
Каждый день он представлял себе, как отомстит Мортену. Его ненависть
приняла болезненные размеры. Стала манией. Он целыми днями размышлял о
разновидностях пыток, которым подвергнет графа, пока наконец не понял, что
именно этого-то Мортен жаждал больше всего. Это окончательно лишило
художника надежды. Он перестал есть, похудел и ослаб еще больше. Начал
помышлять о собственной смерти. Не покончил с собой только потому, что все
же придумал способ отомстить Мортену. Он решил отложить самоубийство на
потом, как откладывают различные несущественные дела, чтобы уступить место
вопросам более существенным. Он начал писать.
Писал день и ночь, следующий день, следующую ночь. Он писал
беспрерывно, без передышки. А когда закончил - выбросился в окно.
- Я считал, что окно слишком узкое, чтобы кто-нибудь мог протиснуться
сквозь него, - бросил Мортен слуге, отвечавшему за узников. Они стояли у
основания башни над разбившимся художником.
- Это был человек исключительно тощего строения, - ответил слуга.
- Кроме того, сквозь окно не было смысла убегать, стены башни
совершенно неприступны. Так зачем же было устанавливать в окне решетку или
уменьшать просвет? Откуда мне было знать, что кто-то захочет просто прыгнуть
с башни. Это же верная смерть.
- Хорошо. Можешь идти. В конце концов, самое важное то, что он закончил
картину. - Последние слова Мортен проговорил уже про себя.
"Итак, он решился на то, на что я никогда не мог решиться, - думал
граф, взбираясь по крутым ступеням каменной башни. - Выбрал смерть как, в
своем понимании, бегство. А если правы различные сектанты, которые бродят по
свету и вещают - каждый по-своему - абсолютную истину? Если смерть означает
не конец, но, наоборот, начало? Если существует жизнь вечная? Меня это не
интересует. Вечная жизнь означает для меня вечное страдание. Но разве,
продолжая жить в этой юдоли слез, я сокращаю себе тем самым вечность? Ведь
для того я принимал в Кальтерне всех этих шутов, алхимиков: я хотел
продолжить жизнь и сократить вечность..."
Он вошел в комнату-узилище. Сразу направился к картине. У графа дрожали
руки, когда он брался за полотно, накрывающее холст.
На картине с невероятной тщательностью была изображена комната, в
которой художник провел почти год жизни. Лежанка, прогнивший стол,
прогибающийся под собственной тяжестью, каменные стены, заросшие плесенью,
станок с натянутым на нем полотном (на полотне - соответствующим образом
уменьшенное изображение камеры и так далее) и, наконец, небольшое оконце,
выходящее на юг, на вересковье. Единственной деталью, отличающей картину от
реальности, была решетка на окне.
"Символ рухнувшей надежды", - подумал граф.
Он был разочарован. Он уже не помнил, чего, собственно, ожидал, но
наверняка знал, что не этого.
Когда граф выходил из комнаты, ему вдруг почудилось, что он слышит
протяжный крик такого безбрежного отчаяния и страдания, что он покачнулся и
чуть было не упал. Он подбежал к окну.
- Ты слышал что-нибудь? - крикнул Морген проходившему внизу конюху.
- Нет, господин, - ответил конюх.
- Крик. Чей-то крик... Ну, говори, слышал или нет?!
- Я ничего не слышал, господин...
- Значит, ничего не слышал и я, - проворчал граф. Но в ту же ночь его
разбудил тот же крик. Лишь тогда он понял, что художник все же выполнил
задание.
"Картина - это образ его души, то, что в нем! - лихорадочно думал
Мортен. - А самое важное в картине то, чего на ней нет! А нет - художника!!
Человека, глядящего на свою камеру... Вот что изображает картина - разум
художника, состояние его души..."
Морген сорвался с ложа и побежал к одинокой башне. Он так быстро
взбирался по ступеням, что, добравшись, едва мог дышать. Вошел в комнату.
Сел на лежанку перед картиной. И снова услышал крик. Собственный.
Труп графа Мортена нашел палач и разрыдался; его собственная жизнь
неожиданно потеряла смысл. Предсмертный вопль графа слышали множество людей.
Все как один клялись, что не забудут его до конца дней своих.
Тело графа валялось на лежанке в верхней комнате каменной башни,
которую называли еще Одинокой. Мертвые глаза были устремлены на последнее
творение заточенного здесь художника. Впоследствии очевидцы говорили, а
бродячие менестрели подхватывали, что в глазах Мортена застыли
нечеловеческий ужас, боль, страдание.
И экстаз.
Ольштын. апрель 1993 г.
Популярность: 38, Last-modified: Wed, 22 Jan 2003 14:09:13 GmT