---------------------------------------------------------------
© Copyright Василий Шукшин
Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского
---------------------------------------------------------------
История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города
Н., в местах прекрасных и строгих.
Был вечер после трудового дня.
Люди собрались в клубе...
На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил:
-- А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задум-чивую песню
"Вечерний звон"!
На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора -- один за одним.
Они стали так, что образовали две группы -- большую и малую. Хористы все
были далеко не "певучего" облика.
-- В группе "бом-бом", -- возвестил дальше широкопле-чий и показал на
большую группу, -- участвуют те, у кого за-втра оканчивается срок
заключения. Это наша традиция, и мы ее храним.
Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой на-гнули головы и
в нужный момент ударили с чувством:
-- Бом-м, бом-м...
В группе "бом-бом" мы видим и нашего героя -- Егора Прокудина,
сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда "звонили", морщил
лоб и качал круглой крестьян-ской головой -- чтобы похоже было, что звук
колокола плы-вет и качается в вечернем воздухе.
Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впе-реди -- воля.
Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор:
-- Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? -- спро-сил начальник. Он,
видимо, много-много раз спрашивал это -- больно уж слова его вышли какие-то
готовые.
-- Честно! -- поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым,
потому что ответ выскочил поразительно легко.
-- Да это-то я понимаю... А как? Как ты это себе пред-ставляешь?
-- Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин на-чальник.
-- Товарищ.
-- А? -- не понял Егор.
-- Теперь для тебя все -- товарищи, -- напомнил началь-ник.
-- А-а! -- с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей
забывчивости. -- Да-да... Много будет това-рищей!
-- А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? -- искренне
поинтересовался начальник.
-- Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю
корову...
-- Корову? -- удивился начальник.
-- Корову. Вот с таким вымем. -- Егор показал руками.
-- Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще мо-лодая, какое же у
нее "вот такое" вымя? А ты выберешь ста-рую, у нее действительно вот такое
вымя... Толку-то что? Ко-рова должна быть... стройная.
-- Так это что же тогда -- по ногам? -- сугодничал Егор вопросом.
-- Что?
-- Выбирать-то. По ногам, что ли?
-- Да почему по ногам? По породе. Существуют поро-ды -- такая-то
порода... Например, холмогорская... -- Боль-ше начальник не знал.
-- Обожаю коров, -- еще раз с силой сказал Егор. -- При-веду ее в
стойло... поставлю...
Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга.
-- Корова -- это хорошо, -- согласился начальник. -- Только... что ж,
ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь?
-- У меня много профессий.
-- Например?
Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий
наименее... как бы это сказать -- меньше всего пригодную для воровских
целей.
-- Слесарь...
Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.
-- Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? "Евгений Онегин"? Так, а
насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в
Татьяне? Что, говорю, им там... -- Начальник некоторое время слушал тонкий
крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал
головой: мол, все ясно. -- Пусть... Слушай сюда: пусть они там демагогией не
занимаются! Что значит -- будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма
написана! А то я им приду объясню! Ты им... Ладно, счас Николаев придет к
вам. -- Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер,
недовольно проговорил: -- Доценты мне... Николаев? Там у учительницы
литературы урок сорва-ли: начали вопросы задавать. А? "Евгений Онегин". Да
не на-счет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не
будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понима-ешь! -- сказал начальник,
кладя трубку. -- Вопросы начали задавать.
Егор посмеялся, представив этот урок литературы.
-- Хотят знать...
-- У тебя жена-то есть? -- спросил начальник строго.
Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот
взял, посмотрел.
-- Это твоя жена? -- спросил он, не скрывая удивления.
На фотографии была довольно красивая молодая женщи-на, добрая и ясная.
-- Будущая, -- сказал Егор. Ему не понравилось, что на-чальник
удивился. -- Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел.
-- Как это?
-- Заочница. -- Егор потянулся, взял фотографию. -- По-звольте. -- И
сам засмотрелся на милое русское простое лицо. -- Байкалова Любовь
Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На
кассира похожа.
-- И что она пишет?
-- Пишет, что беду мою всю понимает... Но, говорит, не понимаю, как ты
додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них... Муж был пьянчуга
-- выгнала. А на людей все равно не обозлилась.
-- А ты понимаешь, на что идешь? -- негромко и серьез-но спросил
начальник.
-- Понимаю, -- тоже негромко сказал Егор и спрятал фо-тографию.
-- Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой... Ванька с Пресни
заявишься. -- Начальник недовольно оглядел Егора. -- Что это за... почему
так одет-то?
Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то
форменном картузе -- не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким
намеком на участие в художест-венной самодеятельности.
Егор мельком оглядел себя, усмехнулся.
-- Так надо было по роли. А потом уже не успел пере-одеться.
-- Артисты... -- только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой
человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых
не знает пределов.
И вот она -- воля!
Это значит -- захлопнулась за Егором дверь, и он очутил-ся на улице
небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и
покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то
ста-рушка с сумочкой, остановилась.
-- Вам плохо?
-- Мне хорошо, мать, -- сказал Егор. -- Хорошо, что я весной сел. Надо
всегда весной садиться.
-- Куда садиться? -- не поняла старушка.
-- В тюрьму.
Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опа-сливо
отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого
шла. Опять оглянулась на Егора.
А Егор поднял руку навстречу "Волге". "Волга" останови-лась. Егор стал
договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из
кармана пачку денег, пока-зал... и пошел садиться рядом с шофером.
В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору,
-- не поленилась перейти улицу.
-- Я прошу извинить меня, -- заговорила она, склоняясь к Егору. -- А
почему именно весной?
-- Садиться-то? Так весной сядешь -- весной и выйдешь. Воля и весна!
Чего еще человеку надо? -- Егор улыбнулся старушке и продекламировал: -- Май
мой синий! Июнь голу-бой!
-- Вон как!.. -- Старушка изумилась. Выпрямилась и гля-дела на Егора,
как глядят в городе на коня -- туда же, по улице идет, где машины. У
старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не
ведая, доста-вила Егору приятнейшую, дорогую минуту.
"Волга" поехала.
Старушка некоторое время смотрела вслед ей.
-- Скажите... Поэт нашелся. Фет.
А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор.
-- Нет ли у тебя какой музыки? -- спросил Егор.
Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный
магнитофон.
-- Включи. Крайняя клавиша...
Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся го-ловой на сиденье,
закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался.
-- Рад? -- спросил шофер.
-- Рад? -- очнулся Егор. -- Рад... -- Он точно на вкус по-пробовал это
словцо. -- Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в
тюрьме, другую -- отдал тебе, а третью -- прожил бы сам, как хочу. Но так
как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь
ра-доваться? -- Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше -- где
обитают слова красивые и пустые. -- Умеешь, нет?
Шофер пожал плечами, ничего не ответил.
-- Э-э, тухлое твое дело, сынок, -- не умеешь.
-- А чего радоваться-то?
Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это быва-ло -- вдруг ни с
того ни с сего задумается.
-- А? -- спросил Егор из каких-то своих мыслей.
-- Чего, говорю, шибко радоваться-то? -- Шофер был па-рень трезвый и
занудливый.
-- Ну, это я, брат, не знаю -- чего радоваться, -- загово-рил Егор, с
неохотой возвращаясь из своего далекого дале-ка. -- Умеешь -- радуйся, не
умеешь -- сиди так. Тут не спра-шивают. Стихи, например, любишь?
Парень опять неопределенно пожал плечами.
-- Вот видишь, -- с сожалением сказал Егор, -- а ты ра-доваться
собрался.
-- Я и не собирался радоваться.
-- Стихи надо любить, -- решительно закруглил Егор этот вялый разговор.
-- Слушай, какие стихи бывают. -- И Егор начал читать -- с пропуском,
правда, потому что под-забыл.
...в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй, ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!
Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске...
какой-то... Тут подзабыл малость.
Телеграфными столбами давясь...
Тут опять забыл. Дальше:
Пусть для сердца тягуче колко,
Это песня звериных прав!..
...Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.
Зверь припал... и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки...
Вдруг прыжок... и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты недаром даешься ножу.
Как и ты -- я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
Как и ты -- я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу...
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.
Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы,
глядел вперед. И была в его взгляде, со-средоточенном, устремленном вдаль,
решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни
тогда, ни теперь.
-- Как стихи? -- спросил Егор.
-- Хорошие стихи.
-- Хорошие. Как стакан спирту дернул, -- сказал Егор. -- А ты: не люблю
стихи. Молодой еще, надо всем интересо-ваться. Останови-ка... я своих
подружек встретил.
Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста-новился.
Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березо-вый лес. И такой это
был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился
к березке, огля-делся кругом.
-- Ну, ты глянь, что делается! -- сказал он с тихим вос-торгом.
Повернулся к березке, погладил ее ладонью. -- Здорово! Ишь ты какая...
Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. -- Егор быстро вернулся к
машине. Все те-перь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее.
Немедленно.
-- Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сей-час из груди
выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?
-- Откуда!
-- Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи-чек?
-- Двести.
-- Беру за триста. Он мне понравился.
В областном городе, на окраине, Егор велел остановить-ся, не доезжая
того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял
музыкальный ящичек и двора-ми, сложно, пошел "на хату".
"Малина" была в сборе.
Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий
здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре
девицы с голыми ногами... Ходил по комнате рослый молодой парень,
погля-дывал на телефон... Сидел в кресле Губошлеп с темными зу-бами,
потягивал из фужера шампанское... Еще человек пять-шесть молодых парней
сидели кто где -- курили или просто так.
Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и
тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от
этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие
обитали-ща говорят, обижая зверей, -- логово.
Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали
на телефон. Напряжение чувствова-лось во всем. Только скуластенькая молодая
женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но
очень душевно:
Калина красная,
Калина вызрела,
Я у залеточки
Характер вызнала.
Характер вызнала,
Характер -- ой какой,
Я не уважила,
А он пошел к другой...
А я...
Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие
дернулись, как от вскрика.
-- Цыть! -- сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. -- Нервы, --
еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь.
Пошел рослый парень.
-- Цепочка, -- сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал.
Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приот-крыл дверь... И
поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех...
Дверь закрылась.
И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш.
На него зашикали и повскакали с мест.
Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся.
К нему подходили, здоровались... Но старались не шуметь.
-- Привет, Горе. (Такова была кличка Егора -- Горе.)
-- Здорово.
-- Отпыхтел?
Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было
знакомых, а были не просто знакомые -- была тут Люсьен (скуластенькая), был,
наконец, Губошлеп -- их Егор рад был видеть. Но что они?
-- А чего вы такие все?
-- Ларек наши берут, -- пояснил один, здороваясь. -- Должны звонить...
Ждем.
Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на
шее... И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от
неподдельной радости.
-- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела...
-- Ну-ну, -- говорил счастливый Егор. -- И что я во сне делал?
-- Обнимал меня. Крепко-крепко.
-- А ты ни с кем меня не спутала?
-- Горе!..
-- А ну, повернись-ка, сынку! -- сказал Губошлеп. -- Экий ты какой
стал!
Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не
встал. Весело смотрел на Егора.
-- Я вспоминаю один весенний вечер... -- заговорил Гу-бошлеп. И все
стихли. -- В воздухе было немножко сыро, на вокзале -- сотни людей. От
чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы -- все хотят уехать. И среди
этих взволно-ванных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревен-ском
сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и
спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" -- "Да вот... горе у меня! Один
на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек...
Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.
-- Да? -- вроде как безразлично спросил парень, похо-жий на бульдога. И
долго слушал. И кивал. -- Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все
здесь, Горе пришел... Да. Только что. Ждем. Ждем. -- Похожий на бульдога
положил трубку и повернулся ко всем. -- Начали.
Все пришли в нервное движение.
-- Шампанзе! -- велел Губошлеп.
Бутылки с шампанским пошли по рукам.
-- Что за ларек? -- спросил Егор Губошлепа.
-- Кусков на восемь, -- сказал тот. -- Твое здоровье!
Выпили.
-- Люсьен... Что-нибудь... снять напряжение, -- попро-сил Губошлеп. Он
был худой, спокойный и чрезвычайно наг-лый, глаза очень наглые.
-- Я буду петь про любовь, -- сказала приятная Люсьен. И тряхнула
крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.
Тары-бары-растабары,
Чары-чары...
Очи-ночь.
Кто не весел,
Кто в печали --
Уходите прочь!
Во лугах, под покровом ночи,
Счастье даром раздают!
Очи, очи...
Сердце хочет:
Поманите -- я пойду!
Тары-бары-растабары...
Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.
-- Да? -- изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб-ку. -- Нет, вы
ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы-вает, бывает. -- Бульдог положил
трубку. -- В прачечную зво-нит, сука.
Все пришли в движение.
-- Шампанзе! -- опять велел Губошлеп. -- Горе, от кого поклоны принес?
-- Потом, -- сказал Егор. -- Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь,
тут молодые люди незнакомые... Ну-ка, я по-знакомлюсь.
Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор
внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил:
"Так, так".
-- Хочу плясать! -- заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.
-- Ша, Люсьен, -- сказал Губошлеп. -- Не заводись.
-- Иди ты к дьяволу! -- сказала подпившая Люсьен. -- Горе, наш коронный
номер!
И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза.
-- Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!
-- Ша, Горе! -- повысил голос Губошлеп. -- Выбрали время!
-- Да мы же услышим звонок! -- заговорили со всех сто-рон Губошлепу. --
Пусть сбацают.
-- Чего ты? Пусть выйдут!
-- Бульдя же сидит на телефоне.
Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул
им.
Две гитары дернули "Барыню".
Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не раз-машисто, нет, а
четко, легко, с большим тактом. Вроде вко-лачивала каблучками в гроб свою
калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями -- чтоб отлететь. Много она
вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой...
Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только
ногами. Руки заложены за спину, ничего вро-де особенного, не прыгал козлом
-- а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской --
неизжитое, незабытое.
-- Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, -- сказал Егор
вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же-ланная воля.
-- Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду-шу, -- откликнулась
Люсьен. -- Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.
-- Успокой, Люсьен. А то она плачет.
-- Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: "Устала? Милая...
милая... добрая... Устала".
-- Смотри, не клюнула бы эта голубка, -- встрял в этот деланный
разговор Губошлеп. -- А то клюнет.
-- Нет, она не злая, -- серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И
жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они
плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с
какой-то трево-гой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая
отвратительная часть и их жизни тоже -- можно потом выйти на белый свет, а
там -- весна.
-- Она устала в клетке, -- сказала Люсьен нежно.
-- Она плачет, -- сказал Егор. -- Нужен праздник.
-- По темечку ее... Прутиком, -- сказал Губошлеп. -- Она успокоится.
-- Какие люди, Егорушка! А? -- воскликнула Люсьен. -- Какие злые!
-- Ну, на злых, Люсьен, мы сами -- волки. Но душа-то, душа-то...
Плачет.
-- Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу
в ход...
-- Из голубей похлебка хорошая, -- сказал ехидный Гу-бошлеп. Весь он,
худой как нож, собранный, страшный сво-ей молодой ненужностью, весь он ушел
в свои глаза. Глаза горели злобой.
-- Нет, она плачет! -- остервенело сказал Егор. -- Плачет! Тесно ей там
-- плачет! -- Он рванул рубаху... И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И
смолк перепляс волшебницы Люсьен.
Губошлеп держал уже руку в кармане.
-- Опять ты за старое, Горе? -- спросил он, удовлетво-ренный.
-- Я тебе, наверно, последний раз говорю, -- спокойно тоже и устало
сказал Егор, застегивая рубаху. -- Не тронь меня за болячку... Когда-нибудь
ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал.
-- Я слышал.
-- Эх-х!.. -- огорчилась Люсьен. -- Скука... Опять покой-ники, кровь...
Бр-р... Налей-ка мне шампанского, дружок.
Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все.
Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку... Поднес к уху, и она
обожгла его. Он бросил ее на рычажки.
Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремитель-ный человек. Но все
же он был спокоен.
-- Сгорели, -- коротко и ужасно сказал Бульдог.
-- По одному -- кто куда, -- скомандовал Губошлеп. -- Веером. На две
недели все умерли. Время!
Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего
не спрашивал.
-- Ни одной пары! -- еще сказал Губошлеп. -- Сбор у Иванова. Не раньше
десяти дней.
Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил.
-- Ты что, Горе? -- спросил Губошлеп.
-- Я?.. -- Егор помедлил в задумчивости. -- Я, кажется, действительно
займусь сельским хозяйством.
Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении.
-- Каким сельским хозяйством?
-- Уходить надо, чего ты сел?! -- встряхнула его Люсьен.
Егор очнулся. Встал.
-- Уходить? Опять уходить... Когда же я буду приходить, граждане? А где
мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязатель-но надо уходить? Может...
-- Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, вы-следили.
Люсьен пошла к выходу.
Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остано-вил его за плечо. И
мягко сказал:
-- Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся...
-- А ты с ней пойдешь? -- прямо спросил Егор.
-- Нет, -- твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. -- Иди! -- резко
крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях.
Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла.
-- Отдохни где-нибудь, -- сказал Губошлеп, наливая в два фужера. --
Отдохни, дружок, -- хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него
уголок хороший. А меня прости за... сегодняшнее. Но... Горе ты мое, Горе, ты
же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И --
до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть?
-- Есть. Мне там собрали...
-- А то могу подкинуть.
-- Давай, -- передумал Егор.
Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку.
-- Где будешь?
-- Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так -- завали-лись-то?..
В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга.
-- Квартал окружили, -- сказал он.
-- А ты что?
-- Я не знаю куда... Я вам сказать.
-- Сам прет на рога, -- засмеялся Губошлеп. -- Чего ж ты опять сюда-то?
Ах, милый ты мой, теленочек мой... За мной, братики!
Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в
сторону улицы, но оттуда, с той стороны, по-слышались крепкие шаги патруля.
Они -- в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги...
-- Так, -- сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадоч-ной веселости.
-- Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь?
-- Ну-ка, сюда! -- Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу.
Шага с обеих сторон приближались...
И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильно-го карманного
фонаря.
Губошлеп вынул из кармана наган...
-- Брось, дура! -- резко и зло сказал Егор. -- Психопат. Может, те не
расколются... А ты тут стрельбу откроешь.
-- Та знаю я их! -- нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он,
пожалуй, утратил свое спокойствие.
-- Вот я сейчас рвану -- уведу их. У меня справка об осво-бождении, --
заговорил Егор быстро, выискивая глазами -- в какую сторону рвануть. --
Справка помечена сегодняшним числом... Я прикрытый. Догонят -- скажу:
испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки -- испугался сдуру... Все.
Не поминайте лихом!
И Егор ринулся от них... И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон
раздались свистки и топот ног.
Егор бежал с каким-то азартом, молодо... Бежал, да еще и приговаривал
себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и
победно спел:
-- Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!..
Он уже перебрался через трубы... Сзади в темноте, совсем близко,
бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер.
Над ним загрохотали железные шаги...
Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шеп-тал:
-- Д-ничего я не видал, д-никого не знаю.
Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно
было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал.
За ним опять устремились.
-- Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! --
подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то вы-сокую изгородь, побежал по
кустам -- похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся
вбок... Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище.
-- Привет! -- сказал Егор. И пошел тихо.
А шум погони устремился дальше -- в сторону.
-- Ну надо же, сбежал! -- изумился Егор. -- Всегда бы так, елки
зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попа-даешься, как ребенок.
И опять охватила Егора радость воли, радость жизни.
-- Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, -- еще разок спел Егор.
И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на
надгробиях. Кладби-ще огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты --
по-ка машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, урод-ливые, плыли по
земле, по холмикам, по оградкам... Жутко-ватая, в общем-то, картина. А тут
еще музычка Егорова -- вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку.
-- "Спи спокойно до светлого утра", -- успевал прочиты-вать Егор. --
"Купец первой гильдии Неверов"... А ты-то как здесь?! -- удивился Егор. --
Тыща восемьсот девяносто... А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой
гильдии... "Едут с товара-ми в путь из Касимова..." -- запел было негромко
Егор, но спохватился. -- "Дорогому, незабвенному мужу от неутеш-ной вдовы",
-- прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время...
Встал. -- Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь...
Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть
голову. Надо же? Надо. -- И все же спел еще разок: -- Д-ничего ж я не видал,
д-никого ж не зна-аю.
И стал он искать, куда бы приткнуться.
У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово
сказали:
-- Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе... Горе пока-жу и
страдание.
Егор помолчал немного.
-- Ну, выйди.
-- И выйду!
-- Выйдешь... Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? -- по-доброму спросил
Егор мужика за дверью. -- Только правду! А то ведь я узнаю... И строго
накажу, если обманешь.
Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерз-ко, но хоть не так
зло:
-- Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели не-понятно? Шляются
тут по ночам-то.
-- Поджечь, что ли, вас? -- вслух подумал Егор. И брякнул спичками в
кармане. -- А?
За дверью долго молчали.
-- Попробуй, -- сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. --
Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно го-ворю. Уехала она.
-- Куда?
-- На Север куда-то.
-- А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить?
-- А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала... С
таким же вот.
-- Ну, считай, что она в надежных руках -- не пропадет. Будь здоров!
В телефонной будке Егор тоже рассердился.
-- Почему нельзя-то?! Почем? -- орал он в трубку.
Ему что-то долго объясняли.
-- Заразы вы все, -- с дрожью в голосе сказал Егор. -- Я из вас букет
сделаю, суки: головками вниз посажу в клум-бу... Ну, твари! -- Егор бросил
трубку... И задумался. -- Лю-ба, -- произнес он с дурашливой нежностью. --
Все. Еду к Любе. -- И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И
говорил дорогой: -- Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-го-лубушка... Оладушек ты
мой сибирский! Я хоть отъемся око-ло тебя... Хоть волосы отрастут. Дорогуша
ты моя сдобная! -- Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. --
Съем я тебя поеду! -- закричал он в тишину, в ночь. И даже не ог-лянулся
посмотреть -- не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались
в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. -- Задушу в объятиях!..
Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все!
И вот районный автобус привез Егора в село Ясное.
А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу уви-дел и узнал ее.
В сердце толкнуло -- она!
И пошел к ней.
-- Ё-мое, -- говорил он себе негромко, изумленный, -- да она просто
красавица! Просто зоренька ясная. Колобок про-сто ... Красная шапочка...
-- Здравствуйте, -- сказал он вежливо и наигранно за-стенчиво. И подал
руку. -- Георгий. -- И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И -- на
всякий случай -- трях-нул ее, тоже с чувством.
-- Люба. -- Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора.
Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно.
-- Это я, -- сказал он. И почувствовал себя очень глупо.
-- А это -- я, -- сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и
задумчиво.
-- Я некрасивый, -- зачем-то сказал Егор.
Люба засмеялась.
-- Пойдем-ка посидим пока в чайной, -- сказала она. -- Расскажи про
себя, что ли...
-- Я непьющий, -- поспешил Егор.
-- Ой ли? -- искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это
получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку.
-- Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но... это... не так чтоб
засандалить там... Я очень умеренный.
-- Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя ма-ленько. -- Люба
все смотрела на своего заочника... И так странно смотрела, точно над собой
же и подсмеивалась в ду-ше, точно говорила себе, изумленная своим поступком:
"Ну не дура ли я? Что затеяла-то?" Но женщина она, видно, само-стоятельная:
и смеется над собой, а делает, что хочет. -- Пой-дем... Расскажи. А то у
меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом.
-- Люба шла не-сколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был
спокойный и веселый. -- А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По
несчастью. Верно же?
Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но
вида не подал.
-- Да-да, -- сказал он "интеллигентно". -- Стечение об-стоятельств,
громадная невезуха...
-- Вот и я говорю.
-- У вас родители -- кержаки?
-- Нет. Почему ты так решил?
-- Строгие-то... Попрут еще. Я, например, курю.
-- Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не ку-рит...
-- И брат есть?
-- Есть. У нас семья большая. У брата двое детей -- боль-шие уже: один
в институте учится, другая десятилетку закан-чивает.
-- Все учатся... Это хорошо, -- похвалил Егор. -- Молод-цы. -- Но,
однако, ему кисло сделалось от такой родни.
Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно,
беспрестанно входили и выходили... И все с интере-сом разглядывали Егора. От
этого тоже было неловко, неуютно.
-- Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-ни-будь? -- предложил
Егор.
-- Зачем? Здесь вон как славно... Нюра, Нюр! -- позвала Люба девушку.
-- Принеси нам, голубушка... Чего принести-то? -- повернулась к Егору.
-- Красненького, -- сказал Егор, снисходительно помор-щившись. -- У
меня от водки изжога.
-- Красненького, Нюр! -- Загадочное впечатление произ-водила Люба: она
точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством
всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра?
-- Ну, Георгий... -- начала она, -- расскажи, значит, про себя.
-- Прямо как на допросе, -- сказал Егор и мелко посме-ялся. Но Люба его
не поддержала, и Егор посерьезнел.
-- Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство,
конечно, воровало... Тут -- бах! -- ревизия. И мне намотали... Мне,
естественно, пришлось отдуваться. Слу-шай, -- тоже перешел он на "ты", --
давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти...
-- Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал.
-- Вот справка! -- воскликнул Егор. И полез было в карман.
-- Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколь-ко же ты
сидел?
-- Пять.
-- Ну?
-- Все... А что еще?
-- Это с такими ручищами ты -- бухгалтер? Даже не ве-рится.
-- Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натрениро-вал... -- Егор
потянул руки со стола.
-- Такими руками только замки ломать, а не на сче-тах... -- Люба
засмеялась.
И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже.
-- Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь?
-- Нет! -- поспешно сказал Егор. -- Бухгалтером я боль-ше не буду.
-- А кем же?
-- Надо осмотреться... А может, малость попридержать коней, Люба? --
Егор тоже прямо глянул в глаза женщи-ны. -- Ты как-то сразу погнала вмах:
работа, работа... Рабо-та -- не Алитет. Подожди с этим.
-- А зачем ты меня обманывать-то стал? -- тоже прямо спросила Люба. --
Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил...
-- А-а, -- протянул Егор, пораженный. -- Вот оно что... -- И ему стало
легко и даже весело. -- Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай.
И включил Егор музыку.
-- А такие письма писал хорошие, -- с сожалением сказа-ла Люба. -- Это
же не письма, а целые... поэмы прямо целые.
-- Да? -- оживился Егор. -- Тебе нравятся? Может, та-лант пропадает...
-- Он пропел: -- Пропала молодость, та-лант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь,
наливай. Централка, все ночи полные огня... Давай, давай!
-- А чего ты-то погнал? Подожди... Поговорим.
-- Ну, начальничек, мля! -- воскликнул Егор. -- И ниче-го не сказал
мне. А тихим фраером я подъехал? Да? Бухгалте-ром... -- Егор хохотнул. --
Бухгалтер... По учету товаров широкого потребления.
-- Так чего же ты хотел, Георгий? -- спросила Люба. -- Обманывал-то...
Обокрасть, что ли, меня?
-- Ну, мать!.. Ты даешь! Поехал в далекие края -- две па-ры валенок
брать. Ты меня оскорбляешь, Люба.
-- А чего же?
-- Что?
-- Чего хочешь-то?
-- Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня
отдых -- это... Да. Не знаю, не знаю, Любовь.
-- Эх, Егорушка.
Егор даже вздрогнул и испуганно глянул на Любу: так по-хоже она это
сказала -- так говорила далекая Люсьен.
-- Что?
-- Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не
проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упа-дешь ведь. Запалишься и упадешь.
У тебя правда, что ли, ни-кого нету? Родных-то...
-- Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая?
Горе. Мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не
надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу.
Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору
встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю.
-- Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть.
-- Я не из-за денег иду.
-- Из-за чего же?
-- Никем больше не могу быть на этой земле -- только вором. -- Егор
сказал это с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например,
чем-нибудь ее удивить.
-- Ое-ей! Ну, допивай да пойдем, -- сказала Люба.
-- Куда? -- удивился Егор.
-- Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-ни-будь заочница
есть? -- Люба засмеялась. Ей было легко с Егором, очень легко.
-- Погоди... -- не понимал Егор. -- Но мы же теперь вы-яснили, что я не
бухгалтер...
-- Ну, уж ты тоже выбрал профессию... -- Люба качнула головой. -- Хотя
бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выду-мал бы какой-нибудь падеж свиней --
ну, осудили, мол. А ты, и правда-то, не похож на жулика. Нормальный мужик...
Даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли?
-- Между прочим, -- не без фанаберии заговорил Егор, -- к вашему
сведению: я шофер второго класса.
-- И права есть? -- с недоверием спросила Люба.
-- Права в Магадане.
-- Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты -- Горе! Бича хоро-шего нет на
это горе. Пошли.
-- Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я реци-дивист, дурочка. Я
ворюга несусветный. Я...
-- Тише! Что, опьянел, что ли?
-- Так. А в чем дело? -- опомнился Егор. -- Не понимаю, объясни,
пожалуйста. Ну, мы пойдем... Что дальше?
-- Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку... Украсть у меня все равно
нечего. Отдышись... Потом уж поедешь мага-зины ломать. Пойдем. А то люди
скажут, встретила -- от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь, мы тут
какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом... не боюсь я тебя чего-то, не
знаю.
-- Так. А папаша твой не приголубит меня... колуном по лбу? Мало ли
какая ему мысль придет в голову.
-- Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня.
Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной полови-не дома жила Люба
со стариками, через стенку -- брат с се-мьей.
Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые
дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на
самой крутизне.
Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна,
увидела в окно Любу и Егора.
-- Гли-ка, ведет ведь! -- всполошилась она. -- Любка-то!..
Рестанта-то!..
Старик тоже приник к окошку.
-- Вот теперь заживем! -- в сердцах сказал он. -- По внут-реннему
распорядку, язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь!
Видно было, как Люба что-то рассказывает Егору: пока-зывала рукой за
реку, оглядывалась и показывала назад, на село. Егор послушно крутил
головой. Но больше взглядывал на дом Любы, на окна.
А тут переполох полный. Все же не верили старики, что кто-то приедет к
ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не
верилось. А обернулось все чистой правдой.
-- Ну окаянная, ну, халда! -- сокрушалась старуха. -- Ну, чо я могла с
халдой поделать? Ничо же я не могла...
-- Ты вида не показывай, что мы напужались или ишо чего... -- учил ее
дед. -- Видали мы таких... разбойников! Стенька Разин нашелся.
-- Однако и приветить ведь надо?.. -- первая же и сообра-зила старуха.
-- Или как? У меня голова кругом пошла -- не соображу...
-- Надо. Все будем по-людски делать, а там уж поглядим: может, жизни
свои покладем... через дочь родную. Ну, Люб-ка, Любка...
Вошли Люба с Егором.
-- Здравствуйте! -- приветливо сказал Егор.
Старики в ответ только кивнули... И открыто, в упор раз-глядывали
Егора.
-- Ну, вот и бухгалтер наш, -- как ни в чем не бывало за-говорила Люба.
-- И никакой он вовсе не разбойник с боль-шой дороги, а попал по... этому,
по...
-- По недоразумению, -- подсказал Егор.
-- И сколько же счас дают за недоразумение? -- спросил старик.
-- Пять, -- кротко ответил Егор.
-- Мало. Раньше больше давали.
-- По какому же такому недоразумению загудел-то? -- прямо спросила
старуха.
-- Начальство воровало, а он списывал, -- пояснила Лю-ба. -- Ну,
допросили? А теперь покормить надо -- человек с дороги. Садись пока,
Георгий.
Егор обнажил свою стриженую голову и скромненько присел на краешек
стула.
-- Посиди пока, -- велела Люба. -- Я пойду баню затоп-лю. И будем
обедать.
Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла -- чтобы они тут до чего-нибудь хоть
договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей.
-- Закурить можно? -- спросил Егор.
Не то что тяжело ему было -- ну и выгонят, делов-то! -- но если бы,
например, все обошлось миром, то оно бы и луч-ше. Интереснее. Конечно, не
ради одного голого интереса хотелось бы здесь прижиться хоть на малое время,
а еще и надо было... Где-то надо было и пересидеть пока, и осмот-реться.
-- Кури, -- разрешил дед. -- Какие куришь?
-- "Памир".
-- Сигаретки, что ли?
-- Сигаретки.
-- Ну-ка, дай я опробую.
Дед подсел к Егору. И все приглядывался к нему, пригля-дывался.
Закурили.
-- Дак какое, говоришь, недоразумение-то вышло? Ме-тил кому-нибудь по
лбу, а угодил в лоб? -- как бы между де-лом спросил дед.
Егор посмотрел на смекалистого старика.
-- Да... -- неопределенно сказал он. -- Семерых в одном месте зарезали,
а восьмого не углядели -- ушел. Вот и попа-лись...
Старуха выронила из рук полено и села на лавку.
Старик оказался умнее, не испугался.
-- Семерых?
-- Семерых. Напрочь: головы в мешок поклали и ушли.
-- Свят-свят-свят... -- закрестилась старуха. -- Федя...
-- Тихо! -- скомандовал старик. -- Один дурак городит чего ни попадя, а
другая... А ты, кобель, аккуратней с язы-ком-то: тут пожилые люди.
-- Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в раз-бойники
записали? Вам говорят -- бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну -- из
тюрьмы... Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят?
-- Кто тебя в убийцы зачисляет! Но только ты тоже, то-го... что ты
булгахтер, это ты тоже... не заливай тут. Булгахтер! Я булгахтеров-то
видел-перевидел!.. Булгахтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У
булгахтера голос сла-бенький, очечки... и, потом, я заметил: они все
курносые. Какой же ты булгахтер -- об твой лоб-то можно поросят
шес-тимесячных бить. Это ты Любке вон говори про булгахтера -- она поверит.
А я, как ты зашел, сразу определил: этот -- или за драку, или машину лесу
украл. Так?
-- Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец, -- сказал Егор. --
Цены бы не было. Колчаку не служил в моло-дые годы? В контрразведке
белогвардейской?
Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. А чего -- он и
сам не знал. Слова очень уж зловещие.
-- Ты чего это? -- спросил он. -- Чего мелешь-то?
-- А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю... Хо-рошо, другой
вопрос: колоски в трудные годы воровал с кол-хозных полей?
Старик, изумленный таким неожиданным оборотом, молчал. Он вовсе сбился
с налаженного было снисходительного тона и не находил, что отвечать этому
обормоту. Впро-чем, Егор так и построил свой "допрос", чтобы сбивать и не
давать опомниться. Он повидал в своей жизни мастеров этого дела.
-- Затрудняетесь, -- продолжал Егор. -- Ну, хорошо... Ну, поставим
вопрос несколько иначе, по-домашнему, что ли: на собраниях часто выступаем?
-- Ты чего тут Микитку-то из себя строишь? -- спросил наконец старик. И
готов был очень обозлиться. Готов был наговорить много и сердито, но тут
Егор пружинисто снялся с места, надел форменную свою фуражку и заходил по
ком-нате.
-- Видите, как мы славно пристроились жить! -- загово-рил Егор, изредка
остро взглядывая на сидящего старика. -- Страна производит электричество,
паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы. Люди буквально
падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия,
люди, можно сказать, заикаются от напряже-ния. -- Егор наскочил на слово
"напряжение" и с удовольст-вием смаковал его. -- Люди покрываются морщинами
на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое
время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества
облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно... Будем лучше чувал
подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми...
-- Да он с десяти годов работает! -- встряла старуха. -- Он с
малолетства на пашне...
-- Реплики потом, -- резковато осадил ее Егор. -- А то мы все
добренькие, когда это не касается наших интересов, нашего, так сказать,
кармана...
-- Я -- стахановец вечный! -- чуть не закричал старик. -- У меня
восемнадцать похвальных грамот.
Егор остановился удивленный.
-- Так чего же ты сидишь молчишь? -- спросил он дру-гим тоном.
-- Молчишь... Ты же мне слова не даешь воткнуть!
-- Где похвальные грамоты?
-- Там, -- сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку.
-- Где "там"?
-- Вон, в шкапчике... все прибраны.
-- Им место не в шкапчике, а на стене! В "шкапчике". Привыкли все по
шкапчикам прятать, понимаешь...
В это время вошла Люба.
-- Ну, как вы тут? -- спросила она весело -- она разрумя-нилась в бане,
волосы выбились из-под платка... Такая она была хорошая! Егор невольно
загляделся на нее. -- Все тут у вас хорошо? Мирно?
-- Ну и ухаря ты себе нашла! -- с неподдельным востор-гом сказал
старик. -- Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто ко-миссар какой! -- Старик
засмеялся.
Старуха только головой покачала... И сердито поджала губы.
Так познакомился Егор с родителями Любы.
С братом ее, Петром, и его семьей знакомство произо-шло позже.
Петро въехал во двор на самосвале... Долго рычал само-свал, сотрясая
стекла окошек. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины.
К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая
и су-етливая.
-- К Любке-то приехал... Этот-то, заочник-то, -- сразу сообщила она.
-- Да? -- нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый,
весь в каких-то своих думах. -- Ну и что? -- Пнул баллон, другой.
-- Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия -- то-се... А по роже
видать: бандит.
-- Да? -- опять нехотя и лениво сказал Петро. -- Ну и что?
-- Да ничего. Надо осторожней первое время... Ты иди глянь на этого
бухгалтера! Иди глянь! Нож воткнет и не заду-мается этот бухгалтер.
-- Да? -- Петро продолжал пинать баллоны. -- Ну и что?
-- Ты иди глянь на него! Иди глянь! Вот так нашла себе!.. Иди глянь на
него -- нам же под одной крышей жить теперь.
-- Ну и что?
-- Ничего! -- завысила голос Зоя. -- У нас дочь-школьни-ца, вот что!
Заладил свое: "Ну и что? Ну и что?" Мы то и дело одни на ночь остаемся, вот
что! "Ну и что". Чтокалка черто-ва, пень! Жену с дочерью зарежут, он шагу не
прибавит...
Петро пошел в дом, вытирая на ходу руки ветошью. На-счет того, что он
"шагу не прибавит" -- это как-то на него похоже: на редкость спокойный
мужик, медлительный, но весь налит свинцовой разящей силой. Сила эта
чувствовалась в каждом движении Петра, в том, как он медленно воро-чал
головой и смотрел маленькими своими глазами -- прямо и с каким-то стылым,
немигающим бесстрашием.
-- Вот счас с Петром вместе пойдете, -- говорила Люба, собирая Егора в
баню. -- Чего же тебе переодеть-то дать? Как же ты так: едешь свататься, и
даже лишней пары белья нету? Ну? Кто же так заявляется!
-- На то она и тюрьма! -- воскликнул старик. -- А не ку-рорт. С курорта
и то, бывает, приезжают прозрачные. Илюха вон Лопатин радикулит ездил
лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья.
-- Ну-ка вот, мужнины бывшие... Нашла. Небось годит-ся. -- Люба
извлекла из сундучка длинную белую рубаху и кальсоны.
-- То есть? -- не понял Егор.
-- Моего мужика бывшего... -- Люба стояла с бельем в руках. -- А чего?
-- Да я что?! -- обиделся Егор. -- Совсем, что ли, подза-борник --
чужое белье напялю. У меня есть деньги -- надо сходить и купить в магазине.
-- Где ты теперь купишь? Закрыто уж все. А чего тут тако-го? Оно
стираное...
-- Бери, чего? -- сказал и старик. -- Оно же чистое.
Егор подумал и взял.
-- Опускаюсь все ниже и ниже, -- проворчал он при этом. -- Даже самому
интересно... Я потом вам спою песню: "Во саду ли, в огороде".
-- Иди, иди, -- провожала его к выходу Люба. -- Петро у нас не шибко
ласковый, так что не удивляйся: он со всеми такой.
Петро уже раздевался в предбаннике, когда туда сунулся Егор.
-- Бритых принимают? -- постарался он заговорить как можно веселее,
даже рот растянул в улыбке.
-- Всяких принимают, -- все тем же ровным голосом, каким он говорил "ну
и что", сказал Петро.
-- Будем знакомы, Георгий. -- Егор протянул руку. И все улыбался и
заглядывал в сумрачные глаза Петра. Все же хоте-лось ему освоиться среди
этих людей, почему-то теперь хоте-лось. Люба, что ли?.. -- Я говорю: я --
Георгий.
-- Ну-ну, -- сказал Петро. -- Давай еще целоваться. Ге-оргий, значит,
Георгий. Значит, Жора...
-- Джордж. -- Егор остался с протянутой рукой. Перестал улыбаться.
-- А? -- не понял Петро.
-- На! -- с сердцем сказал Егор. -- Курва, суюсь сегодня, как
побирушка!.. -- Егор бросил белье на лавку. -- Осталось только хвостом
повилять. Что, я тебе дорогу перешел, что ты мне руку не соизволил подать?
Егор и вправду заволновался и полез в карман за сигаре-той. Закурил.
Сел на лавочку. Руки у него чуть дрожали.
-- Чего ты? -- спросил Петро. -- Расселся-то?
-- Иди мойся, -- сказал Егор. -- Я потом. Я же из заклю-чения... Мы
после вас. Не беспокойтесь.
-- Во!.. -- сказал Петро. И, не снимая трусов, вошел в ба-ню. Слышно
было, как он загремел там тазами, ковшом...
Егор прилег на широкую лавку, курил.
-- Ну надо же!.. -- сказал он. -- Как бедный родственник, мля.
Открылась дверь бани, из парного облака выглянул Петро.
-- Чего ты? -- спросил он.
-- Чего?
-- Чего лежишь-то?
-- Я подкидыш.
-- Во!.. -- сказал Петро. И усунулся опять в баню. Долго там наливал
воду в тазы, двигал лавки... Не выдержал и опять открыл дверь. -- Ты пойдешь
или нет?! -- спросил он.
-- У меня справка об освобождении! -- чуть не заорал ему в лицо Егор.
-- Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой, за
исключением маленькой помет-ки, которую никто не читает. Понял?
-- Счас возьму и силком суну в тазик, -- сказал Петро не-выразительно.
-- И посажу на каменку. Без паспорта. -- Пет-ру самому понравилось, как он
сострил. Еще добавил: -- Со справкой. -- И хохотнул коротко.
-- Вот это уже другой разговор! -- Егор сел на лавке. И стал
раздеваться. -- А то начинает тут... Диплом ему покажи!
А в это время мать Любина и Зоя, жена Петра, загнали в угол Любу и
наперебой допрашивали ее.
-- На кой ты его в чайную-то повела? -- визгливо спрашивала
членораздельная Зоя, женщина вполне истерич-ная. -- Ведь вся уж деревня
знает: к Любке тюремщик при-ехал! Мне на работе прямо сказали...
-- Любка, Любка!.. -- насилу дозвалась мать. -- Ты скажи так: если ты,
скажи, просто так приехал -- жир накопить да потом опять зауситься по свету,
-- то, скажи, уезжай седни же, не позорь меня перед людями. Если, скажи, у
тебя...
-- Как это может так быть, чтобы у него семьи не было? Как? Что он --
парень семнадцати годов? Ты думаешь своей головой-то?
-- Ты скажи так: если, скажи, у тебя чего худое на уме, то собирай
манатки и...
-- Ему собраться -- только подпоясаться, -- встрял в раз-говор
молчавший до этого старик. -- Чего вы навалились на девку? Чего счас с нее
спрашивать? Тут уж -- как выйдет, какой человек окажется. Как она за него
может счас заручиться?
-- Не пугайте вы меня ради Христа, -- только и сказала Люба. -- Я сама
боюсь. Что, вы думаете, просто мне?
-- Вот!.. Я тебе чего и говорю-то! -- воскликнула Зоя.
-- Ты вот чего... девка... Любка, слышь? -- опять затормо-шила Любу
мать. -- Ты скажи так: вот чего, добрый человек, иди седни ночуй где-нибудь.
-- Это где же? -- обалдела Люба.
-- В сельсовете.
-- Тьфу! -- разозлился старик. -- Да вы что, совсем оду-рели?!
Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсо-вет ночевать! Вот так
да!.. Совсем уж нехристи какие-то.
-- Пусть его завтра милиционер обследует, -- не сдава-лась мать.
-- Чего его обследовать-то? Он весь налицо.
-- Не знаю... -- заговорила Люба. -- А вот кажется мне, что он хороший
человек. Я как-то по глазам вижу... Еще на карточке заметила: глаза
какие-то... грустные. Вот хоть убей-те вы меня -- мне его жалко. Может, я
и...
Тут из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой
земле.
-- Свари-ил! -- кричал Петро. -- Живьем сварил!..
Следом выскочил Егор с ковшом в руке.
К Петру уже бежали из дома. Старик бежал с топором.
-- Убили! Убили! -- заполошно кричала Зоя, жена Пет-ра. -- Люди добрые,
убили!..
-- Не ори, -- страдальческим голосом попросил Петро, садясь и
поглаживая ошпаренный бок. -- Чего ты?
-- Чего, Петька? -- спросил запыхавшийся старик.
-- Попросил этого полудурка плеснуть ковшик горячей воды -- поддать на
каменку, а он взял меня да окатил.
-- А я еще удивился, -- растерянно говорил Егор, -- как же, думаю, он
стерпит?.. Вода-то ведь горячая. Я еще паль-цем попробовал -- прямо кипяток!
Как же, думаю, он вытер-пит? Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю,
ко-жа, как у быка, -- толстая. Я же не знал, что надо на каменку.
-- "Пальцем попробовал", -- передразнил Петро. -- Что, совсем уж?
Ребенок, что ли, малый?
-- Я же думал, тебе окупнуться надо...
-- Да я еще не парился! -- заорал спокойный Петро. -- Я еще не мылся
даже!.. Чего мне ополаскиваться-то?
-- Жиром каким-нибудь надо смазать, -- сказал отец, ис-следовав ожог.
-- Ничего тут страшного нету. Надо только жиру какого-нибудь... Ну-ка, кто?
-- У меня сало баранье есть, -- сказала Зоя. И побежала в дом.
-- Ладно, расходитесь, -- велел старик. -- А то уж вон лю-дишки
сбегаются.
-- Да как же это ты, Егор? -- спросила Люба.
Егор поддернул трусы и опять стал оправдываться.
-- Понимаешь, как вышло: он уже наподдавал -- дышать нечем -- и просит:
"Дай ковшик горячей". Ну, думаю, хочет мужик температурный баланс навести...
-- "Бала-анс", -- опять передразнил его Петро. -- Навел бы я те счас
баланс -- ковшом по лбу! Вот же полудурок-то, весь бок ошпарил. А если бы
там живой кипяток был?
-- Я же пальцем попробовал...
-- "Пальцем"!.. Чем тебя только делали, такого.
-- Ну, дай мне по лбу, правда, -- взмолился Егор, -- мне легче будет.
-- Он протянул Петру ковш. -- Дай, умоляю...
-- Петро... -- заговорила Люба. -- Он же нечаянно. Ну, что теперь?
-- Да идите вы в дом, ей-Богу! -- рассердился на всех Петро. -- Вон и
правда люди собираться начали.
У изгороди Байкаловых действительно остановилось че-ловек шесть-семь
любопытных.
-- Чо там у их? -- спросил у стоявших вновь подошедший мужик.
-- Петро ихний... Пьяный на каменку свалился, -- пояс-нила какая-то
старушка.
-- Ох, е!.. -- сказал мужик. -- Дак а живой ли?
-- Живой... Вишь, сидит. Чухается.
-- Вот заорал-то, наверно!
-- Так заорал, так заорал!.. У меня ажник стекла задребез-жали.
-- Заорешь...
-- Чо же, задом, что ли, приспособился?
-- Как же задом? Он же сидит.
-- Да сидит же... Боком, наверно, угодил. А эт кто же у их? Что за
мужик-то?
-- Это ж надо так пить! -- удивлялась старушка.
Засиделись далеко за полночь.
Старые люди, слегка захмелев, заговорили и заспорили о каких-то своих
делах. Их, старых, набралось за столом изряд-но, человек двенадцать.
Говорили, перебивая друг друга, а то и сразу по двое, по трое.
-- Ты кого говоришь-то? Кого говоришь-то? Она замуж-то вон куда
выходила -- в Краюшкино, ну!
-- Правильно. За этого, как его? За этого...
-- За Митьку Хромова она выходила!
-- Ну, за Митьку.
-- А Хромовых раскулачили...
-- Кого раскулачили? Громовых? Здорово живешь?..
-- Да не Громовых, а Хромовых!
-- А-а. А то я слушаю -- Громовых. Мы с Михайлой-то Громовым шишковать
в чернь ездили.
-- А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили...
-- Правильно, он маслобойку держал.
-- Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты
чо! А Хромов, сам-то, гурты вон пере-гонял из Монголии. Шерстобитку они
держали, верно, а маслобойку Воиновы держали. Их тоже раскулачили. А самого
Хромова прямо от гурта взяли... Я ишо помню: амбар у их стали ломать -- пимы
искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть.
-- Нашли?
-- Девять пар.
-- Дак, а Митьку-то не тронули?
-- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился,
его отец и отделил. Их не тронули. Но все равно, когда отца увезли, Митька
сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там.
-- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?
-- Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да
тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в
деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, говорит,
нужна бы-ла, а ребятишки выросли -- в тягость стала.
-- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна,
как маленько ребятишки подросли -- не нужна.
-- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-ни-будь -- он тебе...
-- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело...
Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала
семейный альбом с фотографиями, кото-рый сама она собрала и бережно хранила.
-- А это Михаил, -- показывала Люба братьев. -- А это Павел и Ваня...
вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и
опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам
коман-дир письмо прислал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый
был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... Во
сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий
какой, а само-му всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да,
восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили
сильно... А больше нигде даже не царап-нуло.
Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил.
Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и
спокойный.
-- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку под-толкнул.
Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро:
-- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты...
-- Да ты что! -- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда, думал, он на
себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя.
-- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?
-- Ну... везде свои обычаи.
-- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-ни-будь Петро не так,
тот прикинулся дурачком да и плесканул.
-- Ну!.. Что ж я?..
Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в
их сторону... Встретились взглядом с Его-ром. Петро по-доброму усмехнулся.
-- Что, Жоржик, сварил было?
-- Ты прости, Петро.
-- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.
Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор
входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал
здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло-мился
в мирную беседу. Но движение есть движение: посте-пенно разговор за столом
стих. И все сидели и слушали марш-движение.
А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.
Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета-стой занавеской,
которую насквозь всю прошивал лунный свет.
Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.
Егору не спалось. Эта тишина бесила.
Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста-рик похрапывает да
тикают ходики.
Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах
и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не
скрипнуло... Только хрустну-ла какая-то косточка в ноге Егора, в лапе
где-то.
Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице,
когда в тишине прозвучал отчетливый, ника-кой не сонный голос Любы:
-- Ну-ка, марш на место!
Егор остановился. Малость помолчал...
-- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом.
-- Ни в чем. Иди спать.
-- Мне не спится.
-- Ну, так лежи... думай о будущем.
-- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару
вопросов...
-- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?
-- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам...
-- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг
голос старухи сзади, тоже никакой не заспан-ный.
-- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба.
Егор пошел на место.
-- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще стару-ха. -- Думает,
его не слышут. Я все слышу. И вижу.
-- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавес-кой. --
Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!
Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.
-- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернул-ся. --
Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра-шивается?
-- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. --
Разворчался.
И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро-вал:
-- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась
сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое
место, но спектакль не со-стоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за
занавески полете-ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы!
Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:
-- Кто? Чего вы?
-- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недоволь-но. -- Первое
место не занял, вишь.
-- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг.
-- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там?
-- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска-зал Лихтенберг.
И он вовсе не ругается, он острит.
-- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из-девки.
-- Француз, -- откликнулся Егор.
-- А?
-- Француз!
-- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились.
Стало тихо. Только тикали ходики.
И пялилась в окошки луна.
Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом,
Егор сказал:
-- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... эки-пировкой.
Оденусь.
Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на
него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.
-- Ехай, -- сказала она тихо.
-- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на
утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз-можной разлуки с ней. И ему
тоже стало грустно, но он грус-тить не умел -- он нервничал.
-- Как?
-- Не веришь мне?
Люба долго опять молчала.
-- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашива-ешь -- верю, не
верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит.
Егор нагнул свою стриженую голову.
-- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решитель-но. -- Мне всю
жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить.
Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги.
Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я
не знаю. Может, вернусь. Может, нет.
-- Спасибо за правду, Егор.
-- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того,
занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его
замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. --
Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу.
Мне на-до, Люба.
-- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко.
Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили
слезы. -- Но худого слова не скажу.
Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.
-- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона.
И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле не-паханое, и на нем
только-только проклюнулась первая ост-ренькая травка. Егор шагает широко.
Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, --
реши-тельно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом
одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь,
как будто так можно уйти от себя самого.
И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться
люди. Появляются и идут за ним, едва поспе-вают. Это все его дружки,
подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все
молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли
так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой
отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:
-- Ну, будет уж! Будет!
Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается.
И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в
карманы... И Губошлеп про-пал.
...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли авто-бус или
какая-нибудь попутная машина -- до города.
Одна грузовая показалась вдали.
Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемога-лась душой.
Призналась нежданно подруге своей, когда от-доились, молоко увезли и они
выходили со скотного двора:
-- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Ска-зала и сама
подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит ду-ша -- весь день.
-- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то?
-- Сам, говорит, не знаю.
-- Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! "Сам не знаю". У него жена
где-нибудь есть. Что говорит-то?
-- Не знаю. Никого, говорит, нету.
-- Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют
нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел... Ну, паразит!.. -- И
Верка, коротконогая живая ба-бочка, по секрету, негромко рассказала: --
Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал --
голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. -- И Верка
мелко-мелко засмеялась.
-- И когда успела-то? -- удивилась опять Любка своим мыслям.
-- А? -- не поняла Верка.
-- Да когда, говорю, успела-то? Видела-то... всего сутки. Как же так?
Неужели так бывает?
-- Он за что сидел-то?
-- За кражу... -- И Любка беспомощно посмотрела на подругу.
-- Шило на мыло, -- сказала та. -- Пьяницу на вора... Ну и судьбина
тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А
ну-ка да его опять воровать по-тянет? Что тогда?
-- Что тогда? Посадют.
-- Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли?
-- А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой против-но... Вот болит
и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала -- сутки. Правда, он
целый год письма слал...
-- Да им там делать-то нечего, они и пишут.
-- Но ты бы знала, какие письма!..
-- Про любовь?
-- Да нет... Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт
стриженый. Так напишет -- прямо сердце забо-лит, читаешь. И я уж и не знаю:
то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа -- и все.
А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде.
Перво-наперво он шикарно оделся.
Шел по улице небольшого деревянного городка, по дере-вянному тротуару,
в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах.
Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и
несколько слов привета. Подал бланк, об-локотился возле окошечка и стал
считать деньги.
-- "Деньги передашь Губошлепу", -- прочитала девушка в окошечке. --
Губошлеп -- это фамилия, что ли?
Егор секунду-две думал. И сказал:
-- Совершенно верно, фамилия.
-- А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фами-лия!..
-- Бывают похуже, -- сказал Егор. -- У нас в тресте один был --
Пистонов.
Девушка подняла голову. Она была очень миленькая де-вушка,
глазастенькая, с коротким тупым носиком.
-- Ну и что?
-- Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. -- Егор был серье-зен. Он помнил,
что он в шляпе.
-- Ну, и... нормальная фамилия.
-- Вообще-то нормальная, -- согласился Егор. И вдруг забыл, что он в
шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. -- Скажите, пожалуйста, -- сунулся он в
окошечко, -- вот я при-ехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут
никаких знакомых...
-- Ну и что? -- не поняла девушка.
-- У вас есть молодой человек? -- прямо спросил Егор.
-- А вам что? -- Тупоносенькая вроде не очень удиви-лась, а даже
оставила работу и смотрела на Егора.
-- Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь
уникальное турне по городу?
-- Гражданин!.. -- строго повысила голос девушка. -- Вы не хамите тут!
Вы деньги переводите? Вот и переводите.
Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо бы-ло оставлять
работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде
чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные
штучки-дрючки?
-- И сразу на арапа берут! -- негромко возмутился он. -- "Гражданин!.."
Какой я вам гражданин? Я вам -- товарищ и даже друг и брат.
Девушка опять подняла на него большие серые глаза.
-- Работайте, работайте, -- сказал Егор. -- А то только глазками
стрелять туда-сюда!
Девушка хмыкнула и склонилась к бланку.
-- Шляпу, главное, надел, -- не удержалась и сказала она, не глядя на
Егора.
И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим
делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела.
-- Шалашовки, -- ругался Егор, выходя с почты. -- Вы у меня танец
маленьких лебедей будете исполнять. Крако-вяк!.. -- Он зашагал к вокзальному
ресторану. -- Польку-ба-бочку! -- Егор накалял себя. В глазах появился тот
беспокой-ный блеск, который свидетельствовал, что душа его строну-лась и
больно толкается в груди. Он прибавил шагу. -- Нет, как вам это нравится!
Марионетки. Красные шапочки... Я вам устрою тут фигурные катания! Я
наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. -- Дальше он и вовсе
бессмыс-ленно бормотал, что влетит в голову: -- Тарьям-па-пам, та-рьям
па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам...
В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку,
официанту, бумажку в двадцать пять руб-лей и сказал:
-- Спасибо. Сдачи не нужно.
Официант даже растерялся...
-- Очень благодарен, очень благодарен...
-- Ерунда, -- сказал Егор. И показал рукой, чтоб офици-ант присел на
минуточку. Официант присел на стул рядом. -- Я приехал с золотых приисков,
-- продолжал Егор, изучая податливого человечка, -- и хотел вас спросить: не
могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак?
Официант машинально оглянулся...
-- Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут
ляжку. -- Егор вынул из кармана довольно толс-тую пачку десятирублевок и
двадцатипятирублевок. -- А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите?
Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил
старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше.
-- Сергей Михайлович.
-- А? Михайлыч... Нужен праздник. Я долго был на Се-вере...
-- Я, кажется, придумал, -- сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он
внимательно подумал. -- Вы где останови-лись?
-- Нигде. Я только приехал.
-- По всей вероятности, можно будет сообразить... Что-нибудь, знаете,
вроде такого пикничка -- в честь прибытия, так сказать.
-- Да, да, да, -- заволновался Егор. -- Такой небольшой бардак.
Аккуратненький такой бардельеро... Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне
что-то с первого взгляда понрави-лись! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои
деньги!
Михайлыч искренне посмеялся.
-- А? -- спросил Егор. -- Чего смеешься?
-- О'кей! -- весело сказал Михайлыч. -- Ми фас понъяль.
Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по
телефону с Любой. В комнате был еще Ми-хайлыч, и заходила и что-то тихонько
спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске.
-- Але-е! Любаша!.. -- кричал Егор. -- Я говорю: я в воен-комате! Никак
не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь до-поздна. Да, да. -- Егор кивнул
Михайлычу. -- Да, Любаша!
Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо
Егора. И когда был рядом, громко крик-нул:
-- Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?!
Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал раз-говаривать. А
Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал.
-- Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже но-чевать, наверно.
Да, да...
Егор долго слушал и "дакал". И улыбался, и смотрел на фальшивого
Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: --
Беспокоюсь, говорит. И жду.
-- Жди-жди, дол... -- подхватил было угодливый Михай-лыч, но Егор
взглядом остановил его.
-- Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я
даже волнуюсь!..
-- Ну, дает! -- прошептал в притворном восхищении Ми-хайлыч. --
Волнуюсь, говорит!.. -- И опять засмеялся. Бессо-вестно он как-то смеялся:
сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник,
поэтому он ста-рался.
-- Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике... Да ничего! Ничего,
мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина
ты моя милая!.. -- У Его-ра это рванулось так искренне, так душевно, что
Михайлыч даже перестал изображать смех. -- До свидания, дорогая моя! До
свидания, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До сви-дания.
Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча --
смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая
ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою
жесто-кость, строптивость.
-- Да... -- сказал Егор, очнувшись. -- Ну что, трактирная душа?
Займемся развратом? Как там?
-- Все готово.
-- Халат нашли?
-- Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артис-ту поехать. Нет ни
у кого!
-- А ну?
Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся.
-- Больше нигде нету, -- оправдывался Михайлыч.
-- Хороший халат, -- похвалил Егор. -- Н-ну... как я велел?
Михайлыч вышел из комнаты.
Егор прилег с сигаретой на диван.
Михайлыч вошел и доложил:
-- Народ для разврата собрался!
-- Давай, -- кивнул Егор.
Михайлыч распахнул дверь... И Егор в халате, чуть скло-нив голову,
стремительно, как Калигула, пошел развратни-чать.
"Развратничать" собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и
женщины, но какие-то все на редкость не-красивые, несчастные. Все сидели за
богато убранным сто-лом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно
оторо-пел, но вида не подал.
-- Чего взгрустнули?! -- весело и громко сказал Егор. И пошел во главу
стола. Остановился и внимательно оглядел всех.
-- Да, -- не удержался он. -- Сегодня мы оторвем от хвос-та грудинку.
Ну!.. Налили.
-- Мил человек, -- обратился к нему один из гостей, по-жилой, старик
почти, -- ты объясни нам: чего это мы праздноваем-то! Случай какой... или
чего?
Егор некоторое время думал.
-- Мы собрались здесь, -- негромко, задумчиво, как на похоронах, начал
Егор, глядя на бутылки шампанского, -- чтобы... -- Вдруг он поднял голову и
еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и
напряже-ния. -- Братья и сестры, -- проникновенно сказал он, -- у меня
только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои
красивые слова, но дайте все же я их ска-жу. -- Егор говорил серьезно,
напористо, даже торжественно. Он даже немного прошелся, сколь позволило
место, и опять оглядел всех. -- Весна... -- продолжал он. -- Скоро зацветут
цветочки. Березы станут зеленые... -- Егор чего-то вовсе за-волновался и
замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало.
-- Троица скоро, чего же, -- сказал кто-то за столом.
-- Можно идти и идти, -- продолжал Егор. -- Будет по-лянка, потом
лесок, потом в ложок спустился -- там ручеек журчит... Я непонятно говорю?
Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! -- Егор всерьез
на себя рас-сердился. И стал валить напропалую -- зло и громко, как если бы
перед ним стояла толпа несогласных. -- Вот вы все меня приняли за дурака --
взял триста рублей и ни за что вы-бросил. Но если я сегодня люблю всех
подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя... как корова, когда она
оте-лится. Пусть пикничка не вышло -- не надо! Даже лучше. Но поймите, что я
не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль,
потому что я нежный, -- я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить
друг дру-га! -- Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. --
Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко
помирают?! Я не понимаю вас... -- Егор прошелся по-за столом. -- Не понимаю!
Отказываюсь пони-мать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу
во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами... Я сяду на пенек и буду
сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но
если меня кто-нибудь дру-гой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне
будет тя-жело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит -- но страш-но. Мне
страшно! Вот штука-то... -- неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор.
Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: -- Взяли в
руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там
про-волочки такие есть, -- стреляйте!
Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение за-хлопали бутылки.
-- Наливайте быстрей, пока градус не вышел! -- распоря-дился Егор.
-- А-а, правда, -- выходит! Давай стакан!.. Подай-ка ста-кан, кум!
Скорей!
-- Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.
-- Пролил?
-- Пролил. Жалко -- добро такое.
-- Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно,
долго выдерживают.
-- Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...
-- Ух, а шипит-то!
-- Милые мои! -- с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. -- Я
рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все
больше и больше люблю вас!
На Егора стеснялись открыто смотреть -- такую он порол чушь и
бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.
-- Выпили! -- сказал Егор.
Выпили.
-- С ходу -- еще раз! Давай!
Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник -- дармовой.
-- Ух ты, все шипит и шипит!
-- Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.
-- Но вкус какой-то... не пойму.
-- Да, какой-то неопределенный.
-- А?
-- На вид -- вроде конской мочи, а вкус какой-то... неяс-ный.
-- А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не
останавливается?
-- Да, распирает как-то.
-- Ага! И в нос бьет! Пей -- хорошо!
-- А вот градус-то и распирает.
-- Да какой тут, к черту, градус -- квас. Это газ выходит, а не градус.
-- Так, оставили шампанское! -- велел Егор. -- Взяли в руки коньяк.
-- А мы куда торопимся-то?
-- Я хочу, чтобы мы песню спели.
-- Э-э, это мы сумеем!
-- Взяли коньяк!
Взяли коньяк. Тут уж -- что велят, то и делай.
-- Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас
кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, -- дам бутылкой по голове. Выпили!
Выпили.
-- Песню! -- велел Егор.
-- Мы же не закусили еще...
-- Начинается... -- обиженно сказал Егор и сел. -- Ну, ешьте, ешьте,
все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!..
Некоторые -- совестливые -- отложили вилки, смотрели с недоумением на
Егора.
-- Да ешьте, ешьте! Чего вы?..
-- Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.
-- Не захмелею. Ешьте.
-- Ну, язви тебя-то! -- громко возмутился один лысый мужик. -- Что же
ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, на-пример, не могу без закуси, я
моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я
думаю.
-- Ну и ешьте!
А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все
допрашивали и допрашивали.
-- Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? -- хотела
понять старуха.
Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не ве-рилось с этим
военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос,
и какие он слова говорил... Она и теперь еще все разговаривала с ним
мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?"
-- Любк?
-- Ну?
-- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
-- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...
-- Да он наговорит, только развесь уши.
-- Я думаю так, -- решил старик, -- ему сказали: явиться завтра к
восьми часам. Точь-в-точь -- там люди военные. И он подумал, что лучше уж
заночевать, чем утром опять переться туда.
-- Да он же и говорит! -- обрадовалась Люба, -- Ночую, говорит, здесь
на диване...
-- Да все учериждения на ночь запираются! -- стояла на своем старуха.
-- Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать
украдет...
-- Ну, мама!..
И старик тоже скосоротился на такую глупость.
-- На кой она ему черт нужна, печать?
-- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут ска-зать.
Егор налаживал хор из "развратников".
-- Мы с тобой будем заводить, -- тормошил он лысого мужика, -- а вы,
как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли:
Вечерний зво-он,
Вечерний зво-он...
Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла.
-- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом".
-- Дак ты махнул, а сам поешь...
-- Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне
бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м,
бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, -- это не ваше дело.
-- Вроде в тюрьме человек сидит -- тоскует, -- подсказал Михайлыч. --
Или в плену где-нибудь.
-- В плену какие церкви? -- возразили на это.
-- Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, ко-нечно, но все
одно -- церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
-- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, -- вконец рас-сердился Егор.
-- Во-от начнут говорить! И говорят, и гово-рят... Чего вы так слова любите?
Что за понос такой словес-ный?!
-- Ну, давай. Ты не расстраивайся.
-- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли:
Вечерний зво-он,
Вечерний зво-он...
-- Бо-м, бо-ом, бо-о-ом... -- вразнобой "забили на коло-кольне", все
спутали и погубили.
Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и
сказал безнадежно:
-- Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте.
Можете свой родной "камыш" затянуть.
Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно по-молчали... Но вина
и всевозможной редкой закуски за сто-лом было много, поэтому хоть и
погоревали, но так, больше для очистки совести.
-- Чего он?
-- А вы уже тоже -- "бом-бом" не могли спеть! -- упрек-нул всех
Михайлыч. -- Чего там петь-то!
-- Да разнобой вышел...
-- Это Кирилл вон... Куда зачастил?
-- Кто зачастил? -- оскорбился Кирилл. -- Я пел нор-мально -- как вроде
в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще
раскачать надо.
-- А кто зачастил?
-- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, -- он же велел гулять.
-- Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но с другой стороны, а
если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не
было?
Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.
-- Георгий, ты уж прости -- не вышло у нас... с колокола-ми-то.
Егор помолчал... И капризно спросил:
-- А почему они все такие некрасивые?
Михайлыч даже растерялся.
-- Дак это... Георгий, красивые-то все -- семейные, заму-жем. А я
одиноких собрал, ты же сам велел.
Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть.
Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость.
-- Ты можешь такси вызвать?
-- Могу.
-- До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! -- Егор встал,
сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук.
-- А зачем в Ясное-то?
-- У меня там друг. -- И опять стал взволнованно хо-дить. -- Душа у
меня... наскипидаренная какая-то, Михай-лыч. Заведет она меня куда-нибудь.
Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты
собрал людей?
-- Пятнадцать. С нами -- семнадцать. А что?
-- Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе ос-тальные. Не
обмани! Я заеду узнаю.
-- Да что ты, Георгий!..
И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку -- в село,
к Любе.
"Ну, что это, что это? -- пытал себя Егор. -- Что это я?" Беспокойство
и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки.
-- Ну, как там... насчет семейной жизни? -- спросил он таксиста. -- Что
пишут новенького?
-- Где пишут? -- не понял тот.
-- Да вообще -- в книгах...
-- В книгах-то понапишут, -- недовольно сказал так-сист. -- В книгах
все хорошо.
-- А в жизни?
-- А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни?
-- Плохо, да?
-- Кому как.
-- Ну, тебе, например?
Таксист пожал плечами -- очень похоже, как тот парень который продал
Егору магнитофон.
-- Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие
кислые-то все? -- изумился Егор.
-- А чего мне тут -- хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?
-- Да где уж ублажать! Ублажать -- это ты свою бабу убла-жай. И то ведь
-- суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: "Отойди, от тебя
козлом пахнет".
Таксист засмеялся.
-- Что, тебе говорили так?
-- Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим
стекло.
Таксист глянул на Егора, но смолчал.
А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать
воедино, -- все в голове спуталось из-за этой Любы.
Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил ма-шину. И вдруг
оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом,
зашел в другие ворота -- в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой
в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко -- босиком --
прошли по сеням, и голос Петра спросил:
-- Кто там?
-- Я, Петро. Георгий, Жоржик...
Дверь открылась.
-- Ты чего? -- удивился Петро. -- Выгнали, что ли?
-- Да нет... Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Мар-тин" пил?
Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.
-- Чего?
-- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?
-- Пошто в бане-то?
-- Чтоб не мешать никому.
-- Да пойдем на кухне сядем...
-- Не надо! Не буди никого.
-- Ну, дай я хоть обуюсь... Да закусить вынесу чего-ни-будь.
-- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как
студентка.
В бане, в тесном черном мире, лежало на полу -- от око-шечка -- пятно
света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку.
-- Чего домой-то не пошел? -- не понимал Петро.
-- Не знаю. Видишь, Петро... -- заговорил было Егор, но и замолк.
Открыл бутылку, поставил на подоконник. -- Ви-дишь -- коньяк. Двадцать
рублей, гад! Это ж надо!
Петро достал из кармана старых галифе два стакана.
Помолчали.
-- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю.
-- Ну, не говори. Наливай своего дорогого... Я в войну пил тоже
какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
-- Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это клопы коньяком
пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
-- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет.
Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным,
зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни соба-ка нигде не залает, ни
ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в
степи еще -- тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается
туман и сырость. Зябко и тихо.
И вдруг в тишине этой из бани донеслось:
Сижу за решеткой
В темнице сырой... --
завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них
вышло, так -- до слез -- складно и грустно:
Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
Кровавую пищу клюет под окном...
Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так -- увязал-ся с ней и пошел.
Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то
задумчивый. Люба очень радо-валась, что он пошел с ней, -- у нее было
светлое настроение. И утро было хорошее -- с прохладцей, ясное. Весна
все-таки, как ни крутись.
-- Чего загрустил, Егорша? -- спросила Люба.
-- Так... -- неопределенно сказал Егор.
-- В баню зачем-то поперлись. -- Люба засмеялась. -- И не боятся ведь!
Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился:
-- Чего?
-- Да там же черти! В бане-то... Они там и водются.
Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу... И по-гладил ее по
спине. У него это нечаянно вышло.
-- Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти... Я их
знаю!
-- Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я ду-мала, это мой
Коленька преподобный приехал...
-- Какой Коленька?
-- Да муж-то мой.
-- А-а. А он что, приезжает иногда?
-- Приезжает, как же.
-- Ну? А ты что?
-- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трез-вый-то ни разу и не
приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе
делается. Противно, меня трясти начинает.
Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях
унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так
далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть
иногда кривой линией, но резко, определенно.
-- Да-да-да, -- притворно посочувствовал Егор, -- прямо беда с этими
алкашами!
-- Беда! -- подхватила простодушная Люба. -- Да беда-то какая. Горькая:
слезы да ругань.
-- Прямо трагедия. О-е!.. -- удивился Егор. -- Коров-то сколько!
-- Ферма... Вот тут я и работаю.
Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
-- Вот они... коровы-то, -- повторял он. -- Вишь, тебя увидели, да?
Заволновались. Ишь, смо-отрют... -- Егор по-молчал... И вдруг, не желая
этого, проговорился: -- Я из всего детства мать помню да корову. Манькой
звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама
пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает,
на дорогах, на плетнях остается... Вот... А ей кто-то брюхо вилами проколол.
Зашла к кому-ни-будь в ограду, у некоторых сено было еще... Прокололи. Кишки
домой приволокла.
Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамыслова-тым рассказом. А
Егор -- видно было -- жалел, что он у него вырвался, этот рассказ, был
недоволен.
-- Чего смотришь?
-- Егорша...
-- Брось, -- сказал Егор. -- Это же слова. Слова ничего не стоят.
-- Ты что, выдумал, что ли?
-- Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слу-шай, но слова
пропускай. А то ты доверчивая, как... -- Егор посмотрел на Любу и опять
ласково и бережно и чуть стесня-ясь погладил ее по спине. -- Неужели тебя
никогда не обма-нывали?
-- Нет... Кому?
-- М-гм... -- Егор засмотрелся в ясные глаза женщины, усмехнулся. --
Кошмар. -- Все время хотелось трогать ее. И смотреть.
-- Глянь-ка, директор совхоза идет, -- сказала Люба. -- У нас был. --
Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.
К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно,
таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской похожей, с любопытством
смотрел на Любу и на ее -- непонятно кого -- мужа, знакомого?
-- Чего ты так уж разулыбалась? -- неприятно поразился Егор.
-- Он хороший у нас. Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте,
Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?
-- Был у вас. Здравствуйте! -- Директор крепко тряхнул руку Егора. --
Что, не пополнение ли к нам?
-- Дмитрий Владимирович, он -- шофер, -- не без гор-дости сказала Люба.
-- Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть?
-- У него еще паспорта нету... -- Гордость Любина угасла.
-- А-а. А то поехали со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают.
Боюсь, надолго.
-- Егор! -- заволновалась Люба. -- А? Район наш уви-дишь. Поглянется!
И это живое волнение, и слова эти нелепые -- про район -- подтолкнули
Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся.
-- Поехали, -- сказал он.
И они пошли с директором.
-- Егор! -- крикнула вслед Люба. -- Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где
будете... Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще!
Дмитрий Владимирович посмеялся.
Егор оглянулся на Любу и некоторое время смотрел на нее. Потом
повернулся и пошел за директором. Тот подо-ждал его.
-- Сам из каких мест? -- спросил директор.
-- Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка.
-- Листвянка? У нас нет такой.
-- Как нет? Есть.
-- Да нету! Я-то знаю свой район.
-- Странно... Куда же она девалась? -- Егору не понра-вился директор:
довольный, гладкий... Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не
переваривал довольных лю-дей. -- Была деревня Листвянка, я хорошо помню.
Директор внимательно посмотрел на Егора.
-- М-да, -- сказал он. -- Наверно, сгорела.
-- Наверно, сгорела. Жалко -- хорошая была деревня.
-- Ну, так поедешь со мной?
-- Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас по-нял?
И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера.
-- Чего так со мной заговорил-то? -- спросил директор.
-- Как?
-- Ну... как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем?
-- Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Био-графия -- это
слова, ее всегда можно выдумать.
-- Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать?
-- Как? Так... Документов у меня никаких нету, кроме одной справки,
никто меня тут не знает -- чего хочу, то и на-говорю. Если хотите знать, я
сын прокурора.
Директор посмеялся. Егор ему тоже не понравился: какой-то бессмысленно
строптивый.
-- А что? Вон я какой -- в шляпе, при галстуке... -- Егор посмотрел в
зеркальце. -- Чем не прокурорский сын?
-- Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем.
Напоремся вот на участкового -- что делать?
-- Вы -- хозяин.
Подъехали к пасеке. Директор легко выпрыгнул из ма-шины.
-- У меня тут дельце одно. А то, хошь, пойдем со мной -- старик медом
угостит.
-- Нет, спасибо. -- Егор тоже вышел на волю. -- Я вот тут... пейзажем
полюбуюсь.
-- Ну, смотри. -- И директор ушел.
А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг. Подошел к березке,
потрогал ее.
-- Что? Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро... Оденешься.
Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая... Скоро нарядная будешь.
Из избушки вышел дед-пасечник.
-- А что не зайдешь-то? -- крикнул Егору с крыльца. -- Иди чайку стакан
выпей!
-- Спасибо, батя! Не хочу.
-- Ну, гляди. -- И дед ушел.
Вскоре вышел и директор. Дед провожал его.
-- Заезжайте почаще, -- приветливо говорил дед. -- Чай, по дороге. То и
дело ездите туг.
-- Спасибо, отец, спасибо. Поехали.
Поехали.
-- Вот... -- сказал директор, устраивая какой-то сверто-чек между
сиденьями. -- Есть вещество такое -- прополис, пчелиный клей, иначе.
-- Язву желудка лечит?
-- Да. Что, болел? -- повернулся директор.
-- Нет, слыхал просто.
-- Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек.
-- Говорят, здорово помогает.
-- Да, говорят, помогает.
Впереди показалась деревня.
-- Меня ссадишь у клуба, -- сказал директор, -- а сам съездишь в
Сосновку -- здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет
дома, спроси, где он, найди.
Егор кивнул.
Ссадил у клуба директора и уехал.
К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки. И люди пожилые тоже
подходили. Готовилось какое-то со-брание. Директора окружили, он что-то
говорил и был опять очень уверен и доволен.
Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор.
Часто смеялись.
Старики курили у штакетника.
На фасаде клуба висели большие плакаты. Все походило на праздник, к
которому люди привыкли.
Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамен-та еще лежала груда
кирпичей и стоял старый кузов самосва-ла с застывшим цементом.
Егор привез бригадира Савельева и пошел искать дирек-тора. Ему сказали,
что директор уже в клубе, на сцене, за сто-лом президиума.
Егор прошел через зал, где рассаживались рабочие совхо-за, поднялся на
сцену и подошел сзади к директору.
Директор разговаривал с каким-то широкоплечим чело-веком, тряс
бумажкой. Егор тронул его за рукав.
-- Владимирыч...
-- А? А-а. Привез? Хорошо, иди.
-- Нет... -- Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где
их не могли слышать, сказал: -- Вы сами умеете на машине?
-- Умею. А что такое?
-- Я больше не могу. Доехайте сами -- не могу больше. И ничего мне с
собой не поделать, я знаю.
-- Да что такое? Заболел, что ли?
-- Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый... Зэк
несчастный, но не могу. У меня такое ощуще-ние, что я вроде все время вам
улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты
мужик хо-роший, но... Вот мне уже сейчас плохо -- я пойду.
И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что
наговорил директору много слов. Тарато-рил, как... Извинялся, что ли? А что
извиняться-то? Не мо-гу -- и все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться,
не-сознательность свою пялить... Тьфу! Горько было Егору. Так помаленьку и
угодником станешь. Пойдешь в глаза загляды-вать... Тьфу! Нет, очень это
горько.
А директор, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему -- он не все
понял, то есть он ничего не понял.
Егор шел обратно перелеском.
Вышел на полянку, прошел полянку -- опять начался ле-сок, погуще,
покрепче.
Потом он спустился в ложок -- там ручеек журчит. Егор остановился над
ним.
-- Ну надо же! -- сказал он.
Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на приго-рок...
А там открылась глазам березовая рощица, целая боль-шая семья выбежала
навстречу и остановилась.
-- Ух ты!.. -- сказал Егор.
И вошел в рощицу.
Походил среди березок... Снял с себя галстук, надел одной -- особенно
красивой, особенно белой и стройной. Потом увидел рядом высокий пенек, надел
на него свою шляпу. Отошел и полюбовался со стороны.
-- Ка-кие -- фраера! -- сказал он. И пошел дальше. И долго еще
оглядывался на эту нарядную парочку. И улы-бался. На душе сделалось легче.
Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил. Время от
времени принимался вдруг напевать: "Зачем вы, де-вушки, красивых любите?"
Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку...
И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то
такое решался и никак не мог решиться. И опять ре-шался. И опять не мог...
Он нервничал.
-- Не переживай, Егор, -- сказал дед. Он тоже похаживал по комнате -- к
двери и обратно, сучил из суровых ниток леску на перемет, которая была
привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей. --
Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют!
-- Да я не переживаю.
-- Сплету вот переметы... Вода маленько посветлеет, пой-дем с тобой
переметы ставить -- милое дело. Люблю.
-- Да... Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить.
-- И я. Другие есть -- больше предпочитают сеть. Но сеть -- это...
поймать могут, раз; второе: ты с ей намучаешь-ся, с окаянной, пока ее
разберешь да выкидаешь -- время-то сколько надо!
-- Да... Попробуй покидай ее. "Зачем вы, девушки..." А Люба скоро
придет?
Дед глянул на часы.
-- Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Счас сдадут -- и
придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас -- пос-ледыш, а последышка жальчее
всех. Вот пойдут детишки у самого -- спомнишь мои слова. Она хорошая девка,
добрая, только все как-то не везет ей... Этого пьянчужку нанесло -- насилу
отбрыкались.
-- Да, да... С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже... это смотрю --
прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А?
-- Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь, -- ожи-вился дед, --
под строгай изолятор -- я бы их столкал! Всех, в кучу!
-- А Петро скоро приедет?
-- Петро-то? Счас тоже должен приехать... Пущай поси-дят и подумают.
-- Сидеть -- это каждый согласится. Нет, пусть поработа-ют! --
подбросил жару Егор.
-- Да, правильно: лес вон валить!
-- В шахты! В лес -- это... на чистом-то воздухе дурак со-гласится
работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины!
Тут вошла Люба.
-- Вот те раз! -- удивилась она. -- Я думала, они только ночью приедут,
а он уж дома.
-- Он не стал возить директора, -- сказал дед. -- Ты его не ругай -- он
объяснил почему: его тошнит на легковушке.
-- Пойдем-ка на пару слов, Люба, -- позвал Егор. И увел ее в горницу.
На что-то он, похоже, решился.
В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале, и Егор пошел к
нему. Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило.
Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом
Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. Егор полез в кабину
самосвала, за руль.
-- Далеко ли? -- спросил дед, который тоже видел из окна, что Петро дал
машину, а Егор и Люба собрались куда-то ехать.
-- Да я сама толком не знаю... Егору куда-то надо, -- ус-пела сказать
Люба на ходу.
-- Любка!.. -- хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже
дверью.
-- Чего он такое затеял, этот Жоржик? -- вслух подумал дед. -- Это что
за жизнь такая чертова пошла -- вот и опасай-ся ходи, вот и узнавай бегай...
И он скоренько тоже пошел на половину сына -- спро-сить, куда это Егор
повез дочь, вообще, куда они поехали?
-- Есть деревня Сосновка, -- объяснял Егор Любе в ма-шине, когда уже
ехали, -- девятнадцать километров отсюда...
-- Знаю Сосновку.
-- Там живет старушка по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь
лежит в больнице.
-- Где это ты узнал-то все?
-- Ну, узнал... я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один
товарищ просил попроведать эту старуху, про детей ее расспросить -- где они,
живы ли?
-- А зачем ему -- товарищу-то?
-- Ну... Родня она ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сде-лаем так:
подъедем, ты зайдешь... Нет, зайдем вместе, но рас-спрашивать будешь ты.
-- Почему?
-- Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! -- повысил голос Егор. Нет,
он, конечно, нервничал.
-- Ну-ну! Ты только на меня не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю.
Ну?
-- Потому что, если она увидит, что расспрашивает му-жик, то она
догадается, что, значит, он сидел с ее сы... это, с племянником. Ну, и сама
кинется выспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в
тюрьме... Фу-у! До-шел. Язык сломать можно. Поняла хоть?
-- Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь?
-- Надо что-то выдумать. Например, ты из сельсовета... Нет, не из
сельсовета, а из рай... этого, как его, пенсии-то на-меряют?
-- Райсобес?
-- Райсобес, да. Из райсобеса, мол, проверяют условия жизни престарелых
людей. Расспроси, где дети, пишут ли? Поняла?
-- Поняла. Все сделаю, как надо.
-- Не говори "гоп"...
-- Вот увидишь.
Дальше Егор замолчал. Был он непривычно серьезен и сосредоточен. Через
силу улыбнулся и сказал:
-- Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно?
Люба тронула ладонью его руку.
-- Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашиваю.
-- А что закричал... прости, -- еще сказал Егор. -- Я сам не люблю,
когда кричат.
Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной ле-са, под колеса
попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее
подкидывало, хваталась за ручку дверцы. Егор смотрел вперед -- рот плотно
сжат, глаза чуть прищурены.
Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и
снова мытый. Простой стол с крашеной столешницей. В красном углу --
Николай-угодник.
Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору...
Егор был в темных очках.
-- Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? -- спросила она. -- Рази через их
видать?
Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал.
-- Вот мне велели, бабушка, разузнать все, -- сказала Люба.
Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике.
-- Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать руб-лей... -- Она снизу,
просто посмотрела на Любу. -- Чего же еще?
-- А дети где ваши? У вас сколько было?
-- Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое
в городах... Коля в Новосибирске на па-ровозе работает, Миша тоже там же, он
дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то.
Фо-токарточку недавно прислали -- всей семьей, внучатки уж большенькие,
двое: мальчик и девочка.
Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, по-кивала маленькой
птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко -- и
ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала
-- так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся:
-- Вот... Живут. -- И опять замолчала.
Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу
не шевельнулся, пока старуха говорила, смот-рел на нее.
-- А еще двое? -- спросила Люба.
-- А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные ду-шеньки, или нету
их давно.
Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не
заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза
фартуком.
-- Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо,
два братца... Про этих не знаю.
Зависла в избе тяжелая тишина... Люба не могла приду-мать, что еще
спрашивать, -- ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора... Тот сидел
изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то
вполне окамене-ло. Любе и вовсе не по себе стало.
-- Ладно, бабушка... -- Она вдруг забылась, что она из "райсобеса",
подошла к старушке, села рядом, умело как-то -- естественно, просто --
обняла ее и приголубила. -- По-годи-ка, милая, погоди -- не плачь, не надо:
глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать!
Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала голо-вой.
-- Может, найдутся... Спасибо тебе. Сама-то не из крес-тьян?
Простецкая-то.
-- Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то...
Егор встал и вышел из избы.
Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил
косяк -- гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер.
Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы
еще уметь плакать в этой жизни -- все немного легче было бы. Но ни слезинки
же ни разу не выкатилось из его глаз, только каме-нели скулы и пальцы до
отека сжимали что-нибудь, что ока-зывалось под рукой. И ничего больше, что
помогло бы в тяж-кую минуту: ни табак, ни водка -- ничто, все противно.
От-кровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем.
И еще только твердил в уме, как молитву: "Ну, будет уж! Будет!"
Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с
низкого крылечка. Скорым шагом пошел по ог-раде, оглядываясь на избу. Был он
опять сосредоточен, за-думчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны...
Снял очки, стал смотреть на избу.
Вышла Люба.
-- Господи, до чего же жалко ее стало! -- сказала она. -- Прямо сердце
заломило.
-- Поехали, -- велел Егор.
Развернулись... Егор последний раз глянул на избу и по-гнал машину.
Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула.
Выехали за деревню.
Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко за-жмурил глаза.
-- Чего, Егор? -- испугалась Люба.
-- Погоди... постоим... -- осевшим голосом сказал Егор. -- Тоже,
знаешь... сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать.
Люба тихо ахнула:
-- Да что же ты, Егор? Как же ты?..
-- Не время, -- почти зло сказал Егор. -- Дай время... Скоро уж. Скоро.
-- Да какое время, ты что! Развернемся!
-- Рано! -- крикнул Егор. -- Дай хоть волосы отрастут... Хоть на
человека похожим стану. -- Егор включил ско-рость. -- Я перевел ей деньги,
-- еще сказал он, -- но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась --
от кого, спро-сит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять
и... скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока... Не могу пока --
сердце лопнет. Не могу. Понимаешь?
-- Останови-ка, -- велела Люба.
-- Зачем?
-- Останови.
Егор остановил.
Люба обняла его, как обняла давеча старуху, -- ласково, умело, --
прижала к груди его голову.
-- Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?..
-- Она заплакала. -- Что мне с вами делать-то?
Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел
комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал:
-- Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у
меня будете жить хорошо. Я зря не говорю.
Дома их в ограде встретил Петро.
-- Волнуется, видно. За машину-то, -- догадалась Люба.
-- Да ну, что я? Я же сказал...
Люба с Егором вылезли из кабины, и Петро подошел к ним.
-- Там этот пришел... твой, -- сказал он по своей привы-чке как бы
нехотя, через усилие.
-- Колька? -- неприятно удивилась Люба. -- Вот гад-то! Что ему надо-то?
Замучил, замучил, слюнтяй!..
-- Ну, я пойду познакомлюсь, -- сказал Егор. И глянул на Петра. Петро
чуть заметно кивнул головой.
-- Егор!.. -- всполошилась Люба. -- Он же пьяный не-бось -- драться
кинется. Не ходи, Егор! -- И Люба сделала было движение за Егором, но Петро
придержал ее.
-- Не бойся, -- сказал он. -- Егор...
Егор обернулся.
-- Там еще трое дожидаются -- за плетнем. Знай.
Егор кивнул и пошел в дом.
Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко.
-- Да они же изобьют его! -- чуть не плакала Люба. -- Ты что? Ну,
Петро!..
-- Кого изобьют? -- спокойно басил Петро. -- Жоржика? Его избить
трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть
поймет раз и навсегда.
-- А-а, -- сказал Коля, растянув в насильственной улыб-ке рот. -- Новый
хозяин пришел. -- Он встал с лавки. -- А я -- старый. -- Он пошел на Егора.
-- Надо бы потолко-вать... -- Он остановился перед Егором. -- Мм?
Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно
приятной наружности, с голубыми умными глазами.
Старики со страхом смотрели на "хозяев" -- старого и но-вого.
Егор решил не тянуть, сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы...
Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз.
Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут.
-- Если ты, падали кусок, будешь еще... Ты был здесь последний раз, --
сказал Егор сверху. И стал спускаться.
Коля вскочил с земли... И засуетился.
-- Пойдем отсюда! Иди за мной... Идем, идем. Ну, соба-ка!.. Иди,
иди-и!..
Они шли уже из ограды. Егор шел впереди, а Коля сзади. Коля очень
суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и укоризненно
качнул головой.
-- Иди, иди-и, -- с дрожью в голосе повторял Коля.
Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро.
-- Только не здесь, -- решительно сказал Егор. -- Пошли дальше!
Пошли дальше. Егор опять очутился впереди всех.
-- Слушайте, -- остановился он, -- идите рядом, а то как на расстрел
ведут. Люди же смотрят.
-- Иди, иди-и, -- опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя.
Еще прошли немного.
Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал
и прыгнул сзади на Егора. Егор кач-нулся вбок и подставил Коле ногу. Коля
опять позорно упал. Но еще один кинулся, этого Егор ударил наотмашь --
кула-ком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота
дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выла-мывать кол.
-- Ну, собака!.. -- задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно
ринулся на Егора.
Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же чело-век никогда до
конца не забывается -- всегда, даже в страш-но короткое время, успеет
подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают
редко.
Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Ко-лю. Коля наткнулся
на его спокойный -- как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный --
взгляд.
-- Не успеешь махнуть, -- сказал Егор. Помолчал и доба-вил участливо:
-- Коля.
-- А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! -- попытался еще
надавить Коля. -- С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
-- Пить надо меньше, дурачок, -- участливо сказал Егор. -- Кол-то
выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было
за ним, -- наверно Коля, -- но его ос-тановили:
-- Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в
другом месте прищучим.
Егор не остановился, не оглянулся.
Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам
себе удивляясь: неужели это его рабо-та. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул:
-- Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту
прикрыл глаза. Постоял так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется
ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство. Егор всегда это
чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а
черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный
утробный звук, то он перейдет в тебя -- где-то загудит внутри, в голове, что
ли, или в груди -- не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот
была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось толь-ко вот это
немногое: корова Манька, да как с матерью носи-ли на себе березки, чтобы
истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало
вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на бере-гу
реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего
этого и грустно, и по-иному щемило серд-це -- и дорого, и больно. И теперь,
когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно
оста-новить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет --
что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе
предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. "Да что же я за
урод такой! -- невольно подумал он. -- Что я жить-то не умею? К чертям
собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся". Егор глубоко
вздохнул.
-- Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом, -- ска-зал он. И
теперь только увидел на краю поля березовый ко-лок и пошел к нему.
-- Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с кра-ешку и стоят.
Ну, что дождались? Зазеленели... -- Он ласково потрогал березку. -- Ox, ox
нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы
крикнули, по-звали -- нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу --
красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить
теперь. -- Егор отошел немного от березок, огля-нулся и засмеялся: -- Ка-кие
стоят! -- И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
-- А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот...
Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударни-ки выходить. Вот так. -- И
запел Егор:
Калина красная,
Калина вызрела,
Я узалеточки-и
Характер вызнала-а,
Характер вызнала-а,
Характер ой како-ой...
Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед.
И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: вы-сокий молодой
парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
-- О-о! -- сказал он. -- Вот так гость! Садись, Вася!
-- Шура, -- поправил гость, улыбнувшись.
-- Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, по-мнишь? Вася-то был
большой такой, старшиной-то рабо-тал... -- Егор тараторил, а сам, похоже,
приходил пока в се-бя -- гость был и вправду нежданный. -- Мы с Шурой
служили вместе, -- пояснил он. -- У одного генерала. Са-дись, Шура, ужинать
с нами.
-- Садитесь, садитесь, -- пригласила и старуха. А старик даже и
подвинулся на лавке -- место дал:
-- Давайте.
-- Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Геор-гий, кое-что.
Да передать тут...
-- Да ты садись поужинай! -- упорствовал Егор. -- Подо-ждет таксист.
-- Да нет... -- Шура глянул на часы. -- Мне еще на поезд успеть...
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая време-ни Шуре
как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов
пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец
запуты-вал других. Бывало это и от растерянности.
-- Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золо-тые были
денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем -- чего там
тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от
генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных?
Пойдем...
Они вышли.
Старик помолчал... И в его безгрешную крестьянскую го-лову пришла
только такая мысль:
-- Это ж сколько они на такси-то прокатывают -- от го-рода и обратно?
Сколько с километра берут?
-- Не знаю, -- рассеянно сказала Люба. -- Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то недоброе.
-- Десять копеек? Десять копеек -- на тридцать шесть верст... Сколько
это?
-- Ну, тридцать шесть копеек и будет, -- сказала старуха.
-- Здорово живешь! -- воскликнул старик. -- Десять верст -- это уже
руль. А тридцать шесть -- это... три шестьде-сят, вот сколь. Три шестьдесят
да три шестьдесят -- семь двадцать. Семь двадцать -- только туда-сюда
съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола.
-- Чего они там? -- сказала она и пошла из избы.
...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу -- открыта. И она услышала
голос Егора и этого Шуры. И замерла.
-- Так передай. Понял? -- жестко, зло говорил Егор. -- Запомни и
передай.
-- Я передам. Но ты же знаешь его...
-- Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил?
-- Получил.
-- Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню
подниму. -- Егор коротко посмеялся. -- Не со-ветую.
-- Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у
него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно,
взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру -- раз, и другой, и третий. И
говорил негромко, сквозь зубы:
-- Сучок... Сопляк... Догадался, сучок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо.
Шура стоял руки по швам, бледный...
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хрип-лым голосом:
-- На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запо-мнил, что я
сказал?
-- Запомнил, -- сказал Шура. Посмотрел на Егора пос-ледним -- злым и
обещающим -- взглядом. И пошел к машине.
-- Ну, вот. -- Егор сел на приступку. Проследил, как ма-шина
развернулась... Проводил ее глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
-- Егор... -- начала она было.
-- Не надо, -- сказал Егор. -- Это мои старые дела. Дол-ги, так
сказать. Больше они сюда не приедут.
-- Егор, я боюсь, -- призналась Люба.
-- Чего? -- удивился Егор.
-- Я слышала, у вас... когда уходят от них, то...
-- Брось! -- резко сказал Егор. И еще раз сказал: -- Брось. Садись. И
никогда больше не говори об этом. Са-дись... -- Егор потянул ее за руку
вниз. -- Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо -- за спиной стоять,
невежливо.
Люба села.
-- Ну? -- спросил весело Егор. -- Что закручинилась, зо-ренька ясная?
Давай-ка споем лучше!
-- Господи, до песен мне...
Егор не слушал ее.
-- Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня. -- И Егор запел:
Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а...
-- Да я ее знаю! -- сказала Люба.
-- Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
Калина...
-- Егор, -- взмолилась Люба, -- Христом Богом прошу, скажи, они ничего
с тобой не сделают?
Егор стиснул зубы и молчал.
-- Не злись, Егорушка. Ну что ты? -- И Люба заплака-ла. -- Как же ты
меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да
что уж я -- проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
-- Веришь ты мне?
-- Веришь, веришь... А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не
испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь...
-- О-о!.. -- взвыл Егор. -- Станешь тут ударником! Нет, я так никогда
ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу!
Ну, сжалься ты надо мной, Любушка.
-- Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо?
-- Все будет хорошо, -- четко, раздельно сказал Егор. -- Клянусь, чем
хочешь... всем дорогим. Давай песню. -- И он запел первый:
Калина красная-а-а,
Калина вызрела-а...
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту
забылась, успокоилась.
Я у залеточки
Характер вызнала,
Характер вызнала-а,
Характер -- ой какой,
Я не уважила,
А он ушел к другой.
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
-- Спишите слова, -- сказал он.
-- Ну, Петро, -- обиделась Люба. -- Взял спугнул песню.
-- Кто это приезжал, Егор?
-- Дружок один. Баню будем топить? -- спросил Егор.
-- А как же? Иди-ка сюда, что скажу...
Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо
заговорил.
-- Петро! -- сказала Люба. -- Я ведь знаю, что ты там, знаю. После
бани!
-- Я жиклер его прошу посмотреть, -- сказал Петро.
-- Я только жиклер гляну... -- сказал Егор. -- Там, навер-но, продуть
надо.
-- Я вам дам жиклер! После бани, сказала, -- сурово мол-вила напоследок
Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокои-лась, но все же тревога вкралась в
душу. А тревога та -- стой-кая, любящие женщины знают это.
Егор полез через плетень к Петру.
-- Бренди -- это дерьмо, -- сказал он. -- Я предпочитаю или шампанзе,
или "Рэми-Мартин".
-- Да ты опробуй!
-- А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с
содовой...
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То
есть он вел трактор, а на сеялке -- сзади, где стоят и следят, чтоб зерно
равномерно сыпалось, -- стояла молодая женщина с лопаточкой.
Подъехал Петро на своем самосвале с нашитыми борта-ми -- привез зерно.
Засыпали вместе в сеялку. Малость пого-ворили с Егором:
-- Обедать здесь будешь или домой? -- спросил Петро.
-- Здесь.
-- А то отвезу, мне все равно ехать.
-- Да нет, у меня с собой все... А тебе чего ехать?
-- Да что-то стрелять начала. Правда, наверное, жиклер.
Они посмеялись, имея в виду тот "жиклер", который они вместе
"продували" прошлый раз в бане.
-- У меня дома есть один, все берег его.
-- Может, посмотреть -- чего стреляет-то?
-- Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все
жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю.
-- Ну гляди. -- И Егор полез опять в кабину. Петро по-ехал развозить
зерно к другим сеялкам.
И трактор тоже взревел и двинулся дальше.
...Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз
у того березового колка, что с края пашни, стоит "Волга" и трое каких-то
людей. Егор всмотрелся... и узнал людей. Люди эти были -- Губошлеп, Бульдя,
еще ка-кой-то высокий. А в машине -- Люсьен. Люсьен сидела на переднем
сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не бы-ло видно, Егор узнал ее по
юбке и по ногам. Мужчины стоя-ли возле машины и поджидали трактор.
Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю
пашни стояла вся зеленая, умытая вче-рашним дождем... Густо пахло землей,
так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля
собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые -- готовилась опять породить
жизнь. И далекая синяя полоска леса, и об-лако, белое, кудрявое, над этой
полоской, и солнце в выши-не -- все была жизнь, и перла она через край, и не
заботилась ни о чем, и никого не страшилась.
Егор чуть-чуть сбавил скорость... Склонился, выбрал га-ечный ключ -- не
такой здоровый, а поаккуратней -- и поло-жил в карман брюк. Покосился -- не
виден он из-под пиджа-ка? Вроде не виден.
Поравнявшись с "Волгой", Егор остановил трактор и за-глушил мотор.
-- Галя, иди обедать, -- сказал помощнице.
-- Мы же только засыпались, -- не поняла Галя.
-- Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами... из ЦК профсоюза
поговорить.
Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному до-мику. На ходу раза
три оглянулась на "Волгу", на Егора...
Егор тоже незаметно глянул по полю... Еще два трактора с сеялками
ползли по тому краю; ровный гул их как-то не на-рушал тишины огромного
светлого дня.
Егор пошел к "Волге".
Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них.
-- А грязный-то! -- с улыбкой воскликнул Губошлеп. -- Люсьен, ты глянь
на него!..
Люсьен вылезла из машины. И серьезно смотрела на под-ходящего Егора, не
улыбалась.
Егор тяжело шел по мягкой пашне... Смотрел на гостей... Он тоже не
улыбался.
Улыбался один Губошлеп.
-- Ну, не узнал бы, ей-Богу! -- все потешался он. -- Встретил бы
где-нибудь -- не узнал бы.
-- Губа, ты его не тронешь, -- сказала вдруг Люсьен чуть хриплым
голосом и посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло.
Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мсти-тельной какой-то
радости.
-- Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тро-нул! Скажи ему,
чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее...
-- Ты не тронешь его, тварь! -- сорвалась Люсьен. -- Ты сам скоро
сдохнешь, зачем же...
-- Цыть! -- сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно
стало -- проглянуло в глазах, -- что мститель-ная немощность его взбесилась:
этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого
будет ку-сать, он, как змея, будет кусать свой хвост. -- А то я вас ря-дом
положу. И заставлю обниматься -- возьму себе еще одну статью: глумление над
трупами. Мне все равно.
-- Я прошу тебя, -- сказала Люсьен после некоторого молчания, -- не
тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю --
ему нравится.
-- Нам -- конец, а он будет землю пахать? -- Губошлеп показал в улыбке
гнилые зубы свои. -- Где же справедли-вость? Что он, мало натворил?
-- Он вышел из игры... У него справка.
-- Он не вышел. -- Губошлеп опять повернулся к Егору. -- Он только еще
идет.
Егор все шел. Увязал сапогами в мягкой земле и шел.
-- У него даже и походка-то какая-то стала!.. -- с восхи-щением сказал
Губошлеп. -- Трудовая.
-- Пролетариат, -- промолвил глуповатый Бульдя.
-- Крестьянин, какой пролетариат!
-- Но крестьяне-то тоже пролетариат!
-- Бульдя! Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри -- читай
"Мурзилку" и дыши носом. Здорово, Горе! -- громко приветствовал Губошлеп
Егора.
-- А чего они еще сказали? -- допрашивала встревожен-ная Люба своих
стариков.
-- Ничего больше... Я им рассказал, как ехать туда...
-- К Егору?
-- Ну.
-- Да мамочка моя родимая! -- взревела Люба. И побежа-ла из избы.
В это время в ограду въезжал Петро.
Люба замахала ему -- чтоб не въезжал, чтоб остановился.
Петро остановился...
Люба вскочила в кабину... Сказала что-то Петру. Само-свал попятился,
развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги.
-- Петя, братка милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!..
-- У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала -- не замечала их.
-- Успеем, -- сказал Петро. -- Я же недавно от него...
-- Они только что здесь были... спрашивали. А теперь уж там. Скорей,
Петя!..
Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог.
Группа, что стояла возле "Волги", двинулась к березово-му колку. Только
женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все дверцы.
Группа немного не дошла до берез -- остановилась. О чем-то, видимо,
поговорили... И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое --
Егор и Губошлеп -- зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз.
...В это время далеко на дороге показался самосвал Петра. Двое стоявших
у "Волги" пригляделись к нему. Поня-ли, что самосвал гонит сюда, крикнули
что-то в сторону лес-ка. Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп,
пряча что-то в карман. Тоже увидел самосвал и побежал к "Волге". "Волга"
рванула с места и понеслась, набирая скорость...
Самосвал поравнялся с рощицей.
Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам.
Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел,
хватаясь другой рукой за березки. И на березах оставались ярко-красные
пятна.
Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за
"Волгой". Но "Волга" была уже далеко. Петро стал разворачиваться.
Люба подхватила Егора под руки.
-- Измажу я тебя, -- сказал Егор, страдая от боли.
-- Молчи, не говори. -- Сильная Люба взяла его на руки. Егор было
запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза.
Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к
самосвалу.
-- Ничего, ничего, -- гудел он негромко. -- Ерунда это... Штыком
насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать...
Егор слабо качнул головой и вздохнул -- боль немного отпустила.
-- Там пуля, -- сказал он.
Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал.
Прибавил только шагу.
Люба первая вскочила в кабину. Приняла на руки Егора. Устроила на
коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал.
-- Потерпи, Егорушка... милый. Счас доедем до боль-ницы...
-- Не плачь, -- тихо попросил Егор, не открывая глаз.
-- Я не плачу...
-- Плачешь... На лицо капает. Не надо.
-- Не буду, не буду...
Петро выворачивал руль и так и этак -- старался не тряс-ти. Но все
равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал.
-- Петя... -- сказала Люба.
-- Да уж стараюсь. Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо.
-- Остановите, -- попросил Егор.
-- Почему, Егор? Скорей надо...
-- Нет... все. Снимите.
Петро остановился.
Егора сняли на землю, положили на фуфайку.
-- Люба, -- позвал Егор, выискивая ее невидящими гла-зами где-то в небе
-- он лежал на спине. -- Люба...
-- Я здесь, Егорушка, здесь, вот она...
-- Деньги... -- с трудом говорил Егор последнее. -- У меня в пиджаке...
раздели с мамой... -- У Егора из-под прикры-тых век по темени сползла
слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор
умер.
И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома...
Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слу-шал что-то такое, одному ему
слышное. Так он в детстве прижимался к столбам.
Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла.
Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча.
Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки.
-- Да что же, -- сказал он на выдохе, в котором почувст-вовалась вся
его устрашающая сила, -- так и уйдут, что ли? -- Обошел лежащего Егора и
сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу.
Самосвал взревел и понесся прямо по степи, минуя большак. Петро хорошо
знал здесь все дороги, все проселки и те-перь только сообразил, что "Волгу"
можно перехватить -- на-перерез. "Волга" будет огибать выступ того леса,
который синел отсюда ровной полосой... А в лесу есть зимник, по нему зимой
выволакивают на тракторных санях лесины. Те-перь, после дождя, захламленный
ветками зимник даже на-дежнее для самосвала, чем большак. Но "Волга",
конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник?
...И Петро перехватил "Волгу".
Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая
красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад
поздно -- самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя: узка
дорога... Свернуть -- с одной стороны лес, с другой це-лина, напитанная
вчерашним дождем, -- не для городской машины. Оставалось попытаться все же
по целине с ходу, на скорости, объехать самосвал и выскочить опять на
большак. "Волга" свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, пошла
тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из
"Волги" даже не успели выскочить... Труженик-самосвал, как разъяренный бык,
ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней.
Петро вылез из кабины...
С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели.
2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Популярность: 103, Last-modified: Tue, 18 Sep 2001 06:14:34 GmT