---------------------------------------------------------------
© Copyright Александр Шаракшанэ, перевод
Email: Sharakshane АТ yandex.ru
Date: 13 Nov 2007
---------------------------------------------------------------
Александр Шаракшанэ. Старые слова любви
"Сонеты" Уильяма Шекспира -- одна из вершин мировой поэтической
классики. Впервые опубликованная четыре века назад, эта книга и сегодня
остается новостью -- популярнейшим, но, возможно, не до конца понятым и
освоенным произведением. Для любителей поэзии шекспировские сонеты -- не
просто почитаемый литературный памятник, но нечто сегодняшнее, необходимое,
близко их касающееся.
Что же находят в шекспировских сонетах читатели эпохи Интернета? То же,
что и читатели других эпох: оставленное гением свидетельство о сложности
человеческой души -- ее способности на взлеты и падения, мудрость и
суетность, чистоту и порок. О страхе смерти и уповании на спасение. И -- о
вечной потребности в любви и красоте, в которых только и можно искать
спасение.
Если в пьесах Шекспира объектом широчайшего исследования является мир
людей, то в своем лирическом дневнике великий драматург исследовал
собственный внутренний мир, и хотя это второе исследование имеет
сравнительно камерный характер, внимательному читателю оно откроет не
меньше, чем драматургия -- подобно тому, как в маленьком зеркале можно
увидеть не меньше, чем в большом.
Уникальна поэтика "Сонетов". Они писались в то время, когда лирическая
поэзия изобиловала шаблонными метафорами, вычурной и пустой игрой ума.
Шекспир разрывает эти путы литературных условностей, наполняет старые формы
новым содержанием, творит вереницы своих, неподражаемых образов. Все приемы
стилистики нашли в "Сонетах" блестящее воплощение, подчиненное задаче
лирического самопознания и самовыражения.
Глубокий психологизм, проникновенный лиризм и великолепные стихи -- вот
составляющие, сплавом которых являются "Сонеты" Шекспира, великая
поэтическая книга, уверенно шагнувшая в двадцать первый век.
Сонет, относящийся к числу твердых стихотворных форм, возник в 13 веке
в Италии; его изобретателем считается Джакомо да Лентино (ум. ок. 1250).
Название "сонет" происходит от итальянского "sonetto", что значит "песенка".
Первоначально в форме сонета писались стихи "невысокого" содержания; так,
автор "Божественной комедии" Данте Алигьери (1265-1321) обменивался
шутливо-бранными сонетами со своим друзьями. Расцвета эта форма достигла в
творчестве Франческо Петрарки (1304-1374), который адресовал многочисленные
сонеты своей возлюбленной Лауре.
Сонет имеет несколько разновидностей; их общим признаком является то,
что это всегда стихотворение из 14 строк. Классический итальянский сонет
делится на две части: восьмистишие (октаву), включающее два четверостишия
(катрена), и шестистишие (секстет), распадающееся на два трехстишия
(терцета). Оба четверостишия обязательно строятся только на две рифмы, по
схеме abba abba, а трехстишия -- на три или две рифмы, чаще всего в виде cde
cde или cdc dcd. Обычно формальной структуре соответствует смысловая:
содержание четырех строф сонета соотносится как тезис -- развитие --
антитезис -- синтез или как завязка -- развитие -- кульминация -- развязка.
Благодаря Петрарке сонет стал одной из основных форм итальянской лирики
в 15-18 веках. Из итальянской поэзии он перешел в испанскую, португальскую,
французскую поэзию -- подвергаясь видоизменениям и принимая новые функции
(сонетная форма использовалась, например, в классической испанской драме).
В Англии возможности сонета первыми опробовали Томас Уайет (1503-1542)
и Генри Говард, граф Серрей (1517-1547), а по-настоящему его освоил Филип
Сидни (1554-1586). Блестящий придворный, дипломат, воин и поэт, Сидни успел
за свой короткий век сделать очень много для английской поэзии.
Опубликованный в 1591 году сонетный цикл Сидни под названием "Астрофил и
Стелла" приобрел огромную популярность и вызвал многочисленные подражания.
Заметным событием стал также выход в 1595 году книги сонетов Эдмунда
Спенсера (1552-1599).
Английский сонет сложился как более свободная форма -- стихотворение,
состоящее из трех четверостиший, не связанных сквозными рифмами, и
заключительного двустишия (abab cdcd efef gg). Кроме того, если в
итальянском сонете все рифмы женские, а во французском -- чередующиеся, то в
английском языке с его обилием односложных слов господствующей стала
рифмовка на одни мужские окончания.
Первое упоминание сонетов Шекспира относится к 1598 году, когда некий
кембриджский магистр Фрэнсис Мерез опубликовал критическое сочинение под
названием "Сокровищница умов". В разделе "Рассуждение о наших английских
поэтах" Мерез так пишет о поэзии Шекспира: "...сладостный, остроумный дух
Овидия живет в сладкозвучном и медоточивом Шекспире, о чем свидетельствуют
его "Венера и Адонис", его "Лукреция", его сладостные сонеты,
распространенные среди его близких друзей..."
В следующем, 1599 году издатель Уильям Джаггард выпустил под именем
Шекспира поэтический сборник "Страстный пилигрим". Однако из двадцати
стихотворений сборника считать бесспорно принадлежащими Шекспиру можно
только пять -- три отрывка из комедии "Бесплодные усилия любви" и варианты
двух его сонетов, за которыми впоследствии закрепились номера 138 и 144. О
некоторых стихотворениях достоверно известно, что они принадлежат перу
других поэтов; относительно авторства половины произведений мнения
исследователей расходятся. В любом случае, налицо злоупотребление именем
Шекспира и одновременно яркое свидетельство того, что его имя было хорошо
известно любителям поэзии и могло обеспечить книге успех.
В том составе и той последовательности, в которых они известны нам
теперь, сонеты Шекспира были опубликованы в 1609 году лондонским издателем
Томасом Торпом. Есть основания считать, что и это издание было осуществлено
без ведома и участия автора. За это говорит большое количество опечаток и
разнобой в орфографии, от чего были свободны изданные ранее шекспировские
поэмы "Венера и Адонис" и "Обесчещенная Лукреция". По-видимому, сонеты
Шекспира были предназначены для узкого круга лиц, и автор (или его
покровители) не желали их широкой публикации. Во всяком случае, при жизни
драматурга они больше не издавались и впоследствии не вошли в так называемое
Первое (Великое) фолио -- издание в 1623 году тридцати шести шекспировских
пьес.
В 1640 году некий Джон Бенсон опубликовал сонеты в совершенно ином
порядке, сгруппировав их "тематически", причем восемь сонетов были опущены.
Сонеты Шекспира не породили направления или школы -- отчасти из-за
своей гениальной откровенности, которой трудно было подражать, а отчасти
потому, что сам жанр сонетной любовной лирики был к началу 17 века исчерпан
английской поэзией. Показательно, что уже Джон Донн (1572-1631) использовал
сонетную форму главным образом для стихов духовного содержания.
К концу 17 века, с утверждением в английской литературе классицизма, не
только сонеты Шекспира были прочно забыты, но и его пьесы вышли из моды:
стихийный английский гений не отвечал пришедшим из Франции
рационалистическим рецептам драмы.
Интерес к наследию Шекспира стал возрождаться во второй половине 18
века. В 1780 году, после 140-летнего перерыва, Эдмонд Малоун издал сонеты в
приложении к собранию шекспировских пьес. Однако подлинное возвращение
Шекспира состоялось позднее, когда поэты-романтики (У. Вордсворт, С.Т.
Колридж, Дж. Китс) сделали его своим знаменем.
На протяжении 19 века читатели и исследователи обращались к "Сонетам"
Шекспира главным образом как к психологическому документу, проливающему свет
на личность великого драматурга. Лишь постепенно стала проясняться
самоценность этого произведения и место, которое ему принадлежит в поэзии
английского Возрождения и мировой поэзии. Теперь, четыре века спустя после
их первого издания, "Сонетам" каждый год посвящаются сотни статей, а
главное, их читают и перечитывают миллионы людей во всем мире. Как предрекал
сам автор, --
Надгробий царских мраморная стать
Не долговечней строф, с их нежной силой...
(Сонет 55)[*]
Торповское издание содержало 154 сонета. Из их содержания явствовало,
что большая их часть (сонеты 1-126) обращена к безымянному молодому
человеку, которого впоследствии в литературе о шекспировских сонетах стали
именовать "Другом". Меньшая часть (сонеты 127-152) была адресована женщине,
также неизвестной, за которой закрепилось именование "Темная (Смуглая)
Дама". Два последние сонета, по стилю не похожие на остальные, представляли
собой вариации на традиционную тему Купидона, возжигающего любовь.
Издание открывалось загадочным посвящением, споры вокруг которого не
утихают до сих пор: "Единственному вдохновителю (begetter) нижеследующих
сонетов, мистеру W. H., всяческого счастья и вечности, обещанной нашим
бессмертным поэтом, желает доброжелатель, рискнувший выпустить их в свет. Т.
Т.".
На роль Друга исследователи выдвигают две основных "кандидатуры".
Первая -- Генри Ризли, граф Саутгемптон (1573-1624), которому были посвящены
обе поэмы Шекспира. Другая -- Уильям Герберт, граф Пемброк (1580-1630),
который в середине 1590-х годов (когда, вероятно, писались сонеты) был
юношей, а впоследствии стал лордом-камергером при дворе Якова I; Уильяму
Герберту (и его брату Филипу) было посвящено Первое фолио.
Версии относительно личности Темной Дамы имеют еще более гадательный
характер; обычно в этой связи называют Мэри Фиттон, фрейлину королевы
Елизаветы, и некую Эмилию Бассано, музыкантшу и даму полусвета, вращавшуюся
в театральном кругу[*].
В издании Торпа сонеты "к Даме" следовали за сонетами "к Другу", но
такой порядок, скорее всего, не имеет хронологического значения. Порядок
сонетов внутри каждого цикла также подвергался сомнению, однако никакие
альтернативные варианты их расположения не получили признания. Следует
отметить, что непоследовательность и кажущиеся противоречия в составе
сонетов не являются аргументом против их биографичности -- именно такое
впечатление и должны производить собранные вместе стихотворения за несколько
лет, если они были реакцией на подлинные события личной жизни поэта и жизни
его души, а не реализацией продуманного заранее литературного плана.
Запечатленные в сонетах отношения автора "Сонетов", его Друга и Темной
Дамы сложны и драматичны. Первые семнадцать сонетов посвящены одной теме: в
них автор в поэтической форме убеждает своего знакомого, молодого человека
исключительной красоты, жениться и произвести на свет потомство. Такая тема
весьма необычна для лирической поэзии; для ее объяснения выдвигается версия,
согласно которой поэт выполнял просьбу родственников юноши, желавших
устроить его брак, о чем тот не помышлял. Возможно, по первоначальному
замыслу, цикл сонетов должен был ограничиться этой единственной темой --
"агитацией" в пользу брака. Однако, будто для того, чтобы соблюсти законы
драмы, все вышло не так, как рассчитывали действующие лица.
Главный мотив первой группы сонетов -- великая ценность красоты,
которой угрожает разрушительное Время. Избранник природы, наделенный
красотой, не должен растрачивать ее бездумно, он обязан сохранить и
приумножить ее в детях. Тон этих поэтических увещеваний -- почтительный, но
не подобострастный, какого можно было бы ожидать от актера и сочинителя
пьес, обращающегося к наследнику одного из самых знатных родов Англии. Поэт
по-отечески наставляет молодого человека; при этом можно заметить, что в
действительности его заботит не столько успех брачных планов, сколько
феномен красоты и продление ее недолгого земного существования.
В дальнейшем тема брака и отцовства сходит на нет. Содержание и тон
сонетов резко меняются. На смену простому признанию красоты молодого
человека приходит восхищение, преклонение перед его совершенством. Начиная с
сонета 20 поэт прямо говорит о своей любви к юному другу и молит о
взаимности. Подобно мифическому Пигмалиону, автор "Сонетов" влюбился в
созданный им образ.
Море чернил было истрачено исследователями в попытках определить
истинный характер отношений поэта и его Друга. Есть много сторонников того,
что это была чисто платоническая дружба, родство душ; не меньше и тех, кто
уверенно усматривает тут плотскую связь. Представляется, что истина лежит
где-то посередине: с одной стороны, несомненно, что главной составляющей
этих отношений было восхищение поэта вселенской красотой, по его мнению,
воплотившейся в Друге, желание служить этой божественной красоте своей
поэзией. С другой стороны, ревность, страдания от разлук и размолвок,
составляющие немалую долю содержания сонетов "к Другу", по нашим сегодняшним
меркам, скорее свидетельствуют о любовной связи. В сонете 20 поэт прямо
говорит о невозможности для него плотских отношений с юношей, однако
насколько можно этому верить -- вопрос открытый.
Если поначалу Друг предстает образцом физической и духовной красоты, а
чувство, которое испытывает к нему автор, -- облагораживающим и светлым, то
в дальнейшем все усложняется. В сонетах 27-28 это чувство -- уже не столько
радость, сколько неотвязное наваждение. Из сонета 33 мы впервые узнаем, что
отношения поэта с Другом не так уж безоблачны. Сравнивая Друга с солнцем,
поэт сетует: "его от меня скрыла туча". Что это за туча, автор не уточняет,
но обида сильна, и в следующем сонете он дает ей выход. Заканчивается все
искупительными слезами Друга, но в дальнейшем, увы, "туч" будет все больше,
а искупительных слез раскаяния все меньше.
В сонетах 40-42 открылась неожиданная драматическая коллизия:
оказывается, у поэта была любовница, которая ему изменила, и не с
кем-нибудь, а с его обожаемым Другом. Есть все основания полагать, что это
та самая женщина, которой адресованы сонеты 127-152. Эта двойная измена
ранила поэта в самое сердце, но он старается средствами поэзии залечить
рану, придумывая фантастические оправдания поведению изменников.
Изменники, я вас прощу вполне:
Ты любишь ту, что полюбилась другу,
Она же неверна на благо мне,
Чтоб испытал ее ты, мне в услугу, --
пишет он в сонете 42. За этой словесной эквилибристикой для нас
проступает истина, состоявшая, по-видимому, в том, что юноша отнюдь не питал
столь же сильного ответного чувства к поэту. Вероятно, высокородному
красавцу льстили поэтические подношения знаменитого автора, но были по
существу безразличны его переживания.
Кризис, порожденный изменой, миновал без видимых последствий для тона
стихотворных обращений к Другу. Для поэта юноша по-прежнему является
идеалом, чей светлый образ посещает его днем и ночью. Однако из содержания
дальнейших сонетов видно, что нечастые встречи поэта с Другом перемежались с
длительными разлуками, тягость которых поэт, по своему обыкновению, старался
смягчить, перетолковывая происходящее посредством красивых образов. Ярким
примером служит сонет 52, где он уподобляет себя богачу, который добровольно
удерживается от ежечасного любования своим сокровищем:
Я -- как богач, что всякий час бы мог
Своим богатством любоваться тайно,
Но медлит верный отпирать замок,
Чтоб не поблекла радость обладанья.
Нетрудно догадаться, что на самом деле его сокровище, его Друг,
попросту редко дарил сочинителю свое общество.
Иногда поэт пытается в стихах "воспитывать" юношу, как, например, в
сонете 54, где на примере розы, красота которой была бы неполноценна без
аромата, объясняет, что человека красит не только внешность, но и верность.
С этими поэтическими нотациями плохо вяжутся сонеты 57-58 -- гораздо более
прочувствованные и, по-видимому, вернее представляющие реальное положение,
-- в которых поэт, в крайнем самоуничижении, рисует картину рабской
зависимости от объекта своего обожания.
Поначалу глухо, но затем все громче в стихах звучат упреки в адрес
юноши -- поэт винит его в неразборчивости, нравственной незрелости.
Цветка обличье с запахом несходно,
Когда растет он рядом с чем угодно, --
пишет он в сонете 69, продолжая "цветочную" аналогию. В этом и
следующем сонетах упоминаются сплетни и пересуды, героем которых был Друг --
факт, болезненный для автора "Сонетов", вопреки очевидности продолжающего
верить в высокую нравственную природу своего идеала.
Находя в юноше воплощенную идею красоты, поэт видел себя служителем
этого божества -- единственным, кто способен запечатлеть Красоту в стихах и
тем самым уберечь ее от разрушительного действия Времени. Однако судьба
уготовила ему удар и с этого направления -- у него появился не просто
соперник, а соперник-поэт.
Сонеты 78-80, 82-86, в которых отразилось это соперничество, являются,
пожалуй, самыми откровенными во всей книге. Дистанция между автором и его
литературным героем сокращается до минимума. Потрясенный происходящим, не
имея душевных сил прятаться за маски, поэт выплескивает на страницы
подлинный душевный сумбур -- свою растерянность, унижение, отчаянные попытки
принизить соперника и отстоять свое первенство.
Для автора "Сонетов" драма соперничества усугублялась тем, что другой
поэт был человеком ученым и владел всем арсеналом новейших приемов
стихосложения. Критикуя эти приемы за фальшивое украшательство и защищая
свой стиль "правдивых и верных слов" (сонет 82), автор "Сонетов" тем не
менее остро переживает свою "неученость" и мнимую неотделанность,
безыскусность своих стихов. Естественно, почитателей Шекспира всегда
интересовало, кому великий Бард отдавал пальму поэтического первенства,
сравнивая (пусть с иронией) его творчество с гордым кораблем, бороздящим
океанские просторы (сонет 80). В отсутствие каких-либо документальных
указаний на личность поэта-соперника, наиболее подходящим "кандидатом"
считается Джордж Чапмен (1559-1634) -- поэт, драматург и переводчик Гомера.
После сонета 86 прямое противостояние с соперником уходит со страниц
"Сонетов", но тон посланий теперь совершенно другой, нежели в начальный
период отношений. В сонете 87 поэт театрально, с горькой иронией прощается с
Другом:
Прощай! Тобой не смею обладать я.
Ты -- роскошь для меня, и знаешь это.
Тебе свободу не могу не дать я:
Прав у меня на совершенство нету.
..............................................
Мне снилось, что тобою обладал я.
Во сне -- король, наутро нищим стал я.
Правда, прощание растягивается еще на десяток сонетов -- до 96-го; в
последних сонетах этой группы автор дает волю разочарованию, накопившимся
обидам, и резко отчитывает юношу -- вплоть до того, что сравнивает его с
"гниющей лилией" (сонет 94).
Сонетами 97-98 отмечено состоявшееся после долгого перерыва примирение
и начало еще одного -- последнего -- этапа отношений поэта с Другом. Сами
эти два сонета очень теплы и лиричны, наполнены радостью возродившегося
чувства. Однако возврат к прежнему оказался невозможен. Дальнейшие сонеты,
несмотря на отдельные декларации любви, говорят о нарастающем отчуждении и
эпизодичности общения с юношей (поэт неоднократно пускается в объяснения по
поводу своего поэтического "молчания").
Особое место занимает сонет 107. По единодушному мнению исследователей,
в нем содержатся намеки на какие-то важные позитивные политические события,
хотя однозначно идентифицировать их не удается. Чем бы ни были эти события,
автор принимает их близко к сердцу, испытывает душевный подъем, который,
впрочем, длится недолго.
Сонеты 109 - 121 в целом сумрачны по тону, сквозной темой в них
является греховность; поэт откровенно, даже вызывающе признается в своих
грехах, заблуждениях и изменах, от раскаянья быстро переходит к встречным
обвинениям: клеймит за грехи всех окружающих и самого Друга.
... станут клясться в зле кромешном:
Что, дескать, все грешны в сем мире грешном, --
пишет он в сонете 121 о своих воображаемых судьях, но, похоже, такое
настроение было не чуждо ему самому.
Цикл сонетов "к Другу" оканчивается без всяких громов и молний: в
сонете 126 (написанном с нарушением сонетной формы) автор отстраненно
предупреждает юношу, что его красота не вечна. Эта отстраненность лучше
любых проклятий показывает, что бог красоты, которому служил поэт, для него
умер.
Сонеты 127 - 152 имеют другой адресат -- Темную Даму. Такое именование
обусловлено тем, что у подруги поэта были темные волосы и смуглая кожа. Это
обстоятельство важно потому, что, как объясняет сам автор "Сонетов",
современный ему идеал красоты признавал только блондинок, а черный цвет
считали некрасивым и, более того, полагали атрибутом зла, -- что позволило
поэту впоследствии называть свою даму "окрашенной злом" (сонет 144) и
"черной, как ад" (сонет 147). Однако она предстает в его сонетах не каким-то
исчадием ада, а просто земной женщиной -- по-своему одаренной, следующей
велениям своей женской природы.
Сонеты "к Даме" -- тоже о любви, но, в отличие от сонетов "к Другу",
любовь здесь не платоническая, а самая что ни есть земная. После короткой
прелюдии (сонеты 127-128) поэт прямо, с небывалой откровенностью, пишет о
том, что его связывает с женщиной, - о плотской страсти (сонет 129). Он
знает, что эта страсть сулит только обман и опустошение, но не может не
поддаваться на этот обман снова и снова.
Если по отношению к другу поэт при всех обидах и разочарованиях
сохранял определенную почтительную дистанцию, то, обращаясь к женщине, он
сразу берет фамильярный тон и скоро начинает давать ей безжалостные
характеристики без тени деликатности. Он ясно видит все ее физические и
нравственные изъяны и не ищет в ней идеала -- как будто всю свою способность
идеализировать он уже отдал Другу. Правда, и это свое трезвое видение он
старается обратить в любовь. У моей госпожи глаза не похожи на солнце, губы
- на кораллы, а щеки - на розы, кожа ее желта, дыхание несвеже, а походка
тяжела, но все равно она прекрасна и не уступит тем, кого льстецы оболгали в
фальшивых сравнениях, пишет он в знаменитом сонете 130.
Но, видимо, доля идеализации, самообмана все же необходима для любви.
Не греша самообманом, поэт впадает в другой грех - заходит слишком далеко в
перечислении недостатков своей возлюбленной, дает волю подспудному желанию
уязвить, унизить ее. Любовь превращается в тягостную зависимость, в которой
стороны не знают, чего они на самом деле хотят, - победить или сдаться,
освободиться или еще глубже погрузиться в омут страстей.
Мы снова, теперь уже с другой стороны, узнаем об измене возлюбленной с
Другом поэта. Но если юноше при этом направлялись нежнейшие упреки, скоро
сменившиеся новыми выражениями любви, то подругу поэт проклинает (сонеты
133, 134), а потом высмеивает, строя непристойные каламбуры (сонеты 135,
136).
Развернутая в сонетах "к Даме" картина любви-ненависти поражает
глубиной и беспощадностью самоанализа. Если бы не было сонетов "к Другу", мы
не знали бы, что их автору доступна любовь самая возвышенная, идеальная, а
если бы не было сонетов "к Даме", мы могли бы заподозрить его в незнании
реальной человеческой природы с ее куда менее высокими проявлениями. Нет,
ему было ведомо и доступно все. Будучи человеком, он был обречен на поиски
любви, а будучи натурой неординарной, он искал ее всюду - и в небе, и на
земле.
Шекспировские сонеты - это не детская сказка, в них нет счастливого
конца. Поэт обманут и в своей небесной любви, и в любви земной. И все же,
несмотря ни на что, он продолжает верить в любовь - самое трудное и самое
лучшее, что доступно человеку в его скоротечной жизни. В конечном итоге
только любовь реальна, все остальное призрачно.
Любовь -- как веха, нет прочней и лучше,
Незыблема пред бурею любой;
Звезда, что светит для ладьи заблудшей,
Непостижима, хоть всегда с тобой.
(Сонет 116)
Уже внешнее, "сюжетное" содержание "Сонетов" делает их явлением
выдающимся. Чтобы оценить смелость автора, достаточно сравнить "Сонеты"
Шекспира с "Астрофилом и Стеллой" Сидни -- образцом для английских поэтов
того времени. Стелла у Сидни -- это настоящая "прекрасная дама": состоящая
из одних совершенств, благородная, недоступная рабыня долга. Бесконечно
влюбленному Астрофилу удается лишь однажды украсть у нее поцелуй, и это
становится причиной огромных переживаний их обоих. В целом блестящая книга
Сидни находится в русле галантной сонетной традиции, сложившейся на
континенте -- и в смысле взаимотношений героев, и по своему образному ряду
(где большая роль отводится вездесущему богу любви Купидону). Как же далеки
от этого шекспировские сонеты "к Даме" с их безжалостным психологизмом и
реализмом, бранью и непристойностями! Правда, шекспировскую "Даму" и Стеллу
Сидни роднит одна деталь внешности -- темные глаза, но в остальном Стелла
безупречно прекрасна, для ее описания автор нанизывает гирлянды сравнений с
мрамором, снегом, жемчугом, порфиром и т.п. Все эти поэтические
украшательства у Сидни еще имели прелесть новизны (для английской поэзии),
но у его многочисленных подражателей превратились в набор клише, которые
высмеивает Шекспир. Его "Дама" не блещет красотой, она сластолюбива,
распутна, лжива и неверна; поэт все это видит -- и любит ее. И напрасно он
сваливает все на плотское влечение, оно не может быть предметом поэзии; этим
предметом может быть -- и является в сонетах "к Даме" -- любовь. Только это
любовь такого сложного состава, что ее отображение было не под силу поэтам
не только в эпоху Шекспира, но еще по меньшей мере два века после него.
Еще необычнее сонеты "к Другу" -- по содержанию их просто не с чем
сравнивать. Без сомнения, историю любви поэта к юноше нелегко было понять и
принять современникам Шекспира (она с трудом воспринимается и многими нашими
современниками). Что же все-таки это за история?
Скажем еще раз, что поэзия не занимается утехами плоти, и даже если они
в данном случае имели место, не они составили предмет первых 126 сонетов.
Истинный предмет обнаруживается, если за событийной канвой и игрой метафор
разглядеть человека, понять, что его на самом деле волнует.
Поэт этого и не скрывает: уже в первой, "матримониальной" части громко
звучат темы, которые в дальнейшем станут постоянными: неумолимость Времени,
которое приносит старость и смерть; бренность всего сущего, включая лучшие
творения Природы; особая ценность Красоты, без которой мир ничтожен и
бессмыслен; могущество поэзии, способной запечатлеть Красоту и тем спасти ее
от уничтожения.
Автор "Сонетов" предстает глубоким пессимистом: в природе он не видит
ничего нового и подлинного -- одни повторения уже бывшего (сонеты 59,60,
123); в людях с отвращением наблюдает физическое и нравственное уродство,
прикрытое париками и румянами с одной стороны, лицемерием и ложью -- с
другой (сонеты 67-68); в обществе находит только галерею пороков и зла, от
которых ему хочется бежать в мир иной (сонет 66); прожитая жизнь, выпавшая
ему в ней доля, собственный физический и нравственный облик вызывают у него
только горькие сетования или самоиронию (сонеты 29, 30, 37 и др.).
Но -- "красота спасет мир", как будет сказано через два с половиной
века другим великим писателем. Автор "Сонетов" необыкновенно остро
воспринимает красоту (и ее отсутствие) и в природе, и в людях. Объяснение
общего несовершенства мира он ищет в философии неоплатонизма с ее
представлениями о том, что видимый мир -- это всего лишь мир плохих копий,
или "теней", порожденных недоступными идеальными сущностями, или
"субстанциями". Все прекрасное в мире -- лишь "тени" непостижимой идеальной
красоты. Однако по счастью есть одно исключение: Друг. В нем идеальная
красота воплотилась в полной мере, она в нем так сияет, что сама
облагораживает все вокруг (сонет 53).
Что же делать поэту, столкнувшемуся с воплощенным идеалом красоты? Его
миссия -- служить этому идеалу своей поэзией, оборонять его от
всеразрушающего Времени. И автор "Сонетов" берет на себя эту миссию. Он всей
душой хочет видеть совершенство, в которое уверовал. По его убеждению,
идеальная красота должна сочетаться с идеальными душевными качествами, и он
пытается играть роль ментора при юном красавце, призывая его в стихах к
верности и правде. Вера в совершенство так велика, что ее долгое время не
могут разрушить никакие опровержения со стороны реальности.
Мировоззренческая и психологическая подоплека этой ситуации станет
яснее, если учесть, что для автора "Сонетов", как и для многих людей
Возрождения, мир пуст, в нем нет Бога. Жизнью человека управляют далекие
звезды, бессмысленные циклы мировых перемен и слепая прихоть Фортуны. Что
ожидает человека за гробовой доской -- неизвестно, определенно рассчитывать
можно только на свидание с червями. Поэтому в "Сонетах" могила и черви
упоминаются многократно, а Господь -- ни разу. Более того, поэт порой
позволяет себе кощунственную игру на христианских символах. Так, в сонете 85
он сравнивает себя с клириком, восклицающем "Аминь!", когда другие
славословят Друга, а в сонете 105 уже открыто на место Бога ставит Друга, с
триединством его атрибутов: "прекрасен", "верен", "добр".
Поэтом, уверовавшим в свою великую роль священнослужителя при
новоявленном боге, овладевает гордыня. Обещая юноше бессмертие в своих
стихах, он заметно увлекается и "бронзовеет". Громче всего уверенность
автора в непреходящей ценности своего творчества звучит в сонете 55,
перекликающемся со знаменитым стихотворением Горация "Exegi monumentum". При
этом поэту, кажется, невдомек, что живому молодому человеку обещания такого
бессмертия могли быть безразличны или даже досадны.
В этом -- одно из проявлений странного, двойственного характера сонетов
"к Другу". С одной стороны, переживания поэта -- тоска разлук и муки
ревности -- нашли в них очень яркое, достоверное изображение. С другой
стороны, Друг остается для нас фигурой призрачной -- мы не узнаем никаких
конкретных примет его внешности и поведения, не слышим его слов. Да и сам
поэт, возведя его на пьедестал, зачастую больше занят своим служением и
своей поэзией, чем реальным юношей.
В конце концов, несмотря на все усилия поэта, кумир пал, произведя
опустошение в душе своего жреца, который ожесточился на мир и пустился "во
все тяжкие". Если здесь уместно говорить о морали, то проще всего повторить
библейское: "не сотвори кумира". А можно еще раз удивиться неистребимости в
человеке тяги к светлому и прекрасному.
Метафоры "Сонетов" -- тема отдельного разговора. Метафоризму Шекспира
были посвящены -- и еще будут посвящены -- фундаментальные исследования. Не
имея возможности говорить здесь об этом сколько-нибудь подробно, отметим, с
нашей точки зрения, главное. Безусловно, Шекспир отдавал дань литературным
традициям своего времени -- в частности, традиции изощренной и зачастую
бессодержательной игры ума, называемой "эвфуизмом". Для многих используемых
им метафор можно указать источники в предшествующей английской или
континентальной поэзии. Но так же, как в своих драмах Шекспир заимствованные
сюжеты поднимал на недосягаемую высоту искусства, так в поэзии он, используя
известное чужое, творил неподражаемое свое. Очистив метафорический арсенал
от растиражированных, омертвевших формул, он использовал его для воплощения
в стихах самого сложного из своих героев -- самого себя.
Столь же обширную и важную тему составляет язык "Сонетов". Шекспир
творил в то время, когда литературный, в частности, поэтический английский
язык претерпевал бурную эволюцию -- раздвигал свои границы, выстраивался в
систему, совершенствовался. Великой фигурой в этом процессе был Шекспир;
достаточно сказать, что тысячи новых слов (и новых значений имевшихся слов)
вошли в английский язык из его пьес -- и, отчасти, из "Сонетов". Шекспир был
мастером языка, необыкновенно чувствительным к смыслу слова, умевшим и
любившим играть на его смысловой палитре. В "Сонетах" практически нет
случайных, необязательных слов -- все важны, нагружены смыслом, все работают
на общий поэтический итог стихотворения. В этом -- одно из слагаемых величия
этого произведения, которое прекрасно чувствовалось современниками Шекспира
и угадывается нами ныне.
В России первые публикации переводов отдельных сонетов Шекспира
относятся к середине 19 века (В.П. Боткин, В.С. Межевич, М.Н. Островский, И.
Мамуна). Полностью "Сонеты" были впервые опубликованы в 1880 году, в
переводе Н.В. Гербеля (1827 - 1883) -- издателя и переводчика, выпустившего
полное собрание сочинений Шекспира на русском языке. В 1880-е годы в печати
появились переводы из "Сонетов", принадлежавшие В.Г. Бенедиктову (1807-1883)
и Ф.А. Червинскому (1864-1917). В 1902 году были опубликованы девятнадцать
сонетов в переводе С. Ильина.
Итогом русского освоения Шекспира в 19 веке стало пятитомное собрание
его сочинений под редакцией С.А. Венгерова; сонеты содержались в пятом томе,
вышедшем в 1904 году. Для этого издания были использованы 17 уже
публиковавшихся переводов (И. Мамуны, Н. Гербеля, С. Ильина, Ф. Червинского)
и 137 новых, для работы над которыми Венгеров привлек как известных поэтов
-- К. Случевского (1837-1904), К. Фофанова (1862-1911), В. Брюсова
(1873-1824), -- так и ведущих переводчиков своего времени, -- В. Лихачева
(1849-1910), Н. Холодковского (1858-1921), А. Федорова (1868-1949), В.
Мазуркевича (1871 -- после 1927), Т. Щепкину-Куперник (1874 -- 1952). Всего
в работе над переводами участвовало шестнадцать человек. Несмотря на
разнобой (так, размер сонетов в переводе варьировался -- переводчики
пользовались шестистопным, пятистопным и даже "вольным", разностопным
ямбом), венгеровское издание "Сонетов" стало значительным событием; оно
сопровождалось квалифицированным комментарием и статьей, а главное, в нем
был выдержан общий, достаточно высокий для того времени профессиональный
уровень переводов.
В 1914 году были опубликованы все (за исключением двух) сонеты Шекспира
в переводе М.И. Чайковского (1850-1916). Достоинством этого перевода было, в
частности, то, что в нем впервые был почти полностью выдержан размер
подлинника[*].
В 1920-е - 1930-е годы к сонетам обращался известный поэт М.А. Кузмин
(1875-1936). Сохранились сведения о том, что он успел перевести первые 110
сонетов, однако эти переводы не публиковались и были утрачены.
В 1937 году, в составе хрестоматии по литературе эпохи Возрождения,
были опубликованы все сонеты "к Даме" в переводе О.Б. Румера (1883-1954). В
1938 году два сонета (66 и 73) перевел Б.Л. Пастернак (1890-1960).
Этапным событием стало опубликование в 1948 году "Сонетов" в переводе
С.Я. Маршака (1887-1964). Именно в этом переводе, многократно
переиздававшемся, шекспировские сонеты стали широко известны в нашей стране.
Следующая крупная публикация в этой области состоялась только в 1977
году -- был напечатан полный перевод "Сонетов", выполненный А.М. Финкелем
(1899-1968). Помимо этого, в 1970-е - 1980-е годы в разных изданиях
появились отдельные переводы П. Карпа, Р. Винонена, В. Орла, Б. Кушнера, Д.
Щедровицкого, А. Васильчикова, Г, Кружкова, Д. Кузьмина, И. Астерман и др.
С конца 1980-х годов до настоящего времени "Сонеты" Шекспира много раз
становились объектом переводческих трудов. Наиболее значительные полные
переводы, появившиеся в этот период, принадлежат Игн. Ивановскому, С.
Степанову, И. Фрадкину, В. Микушевичу. Переводчиков увлекает трудная задача
-- найти в русском поэтическом языке адекватные средства, чтобы представить
читателю лирику великого Барда в ее истинной глубине и сложности. Возможно,
этот процесс никогда не закончится -- мы всегда будем перечитывать эти
стихи, открывать в них что-то новое и благодаря этому лучше понимать самих
себя.
Ведь солнца свет и стар и вечно нов, --
Так и любви довольно старых слов.
(Сонет 76)
[*] Все цитаты из "Сонетов" У. Шекспира даются в переводе А. Шаракшанэ.
[*] Мы здесь не обсуждаем получивших распространение -- главным образом,
за пределами Великобритании -- теорий, в которых само авторство "Сонетов"
(как и всех пьес шекспировского канона) приписывается другим лицам и,
соответственно, их адресация трактуется совершенно иначе. -- А.Ш.
[*] Для освещения истории русских переводов "Сонетов" У. Шекспира в 19 -
начале 20 вв. использована статья А. Зорина из издания: Шекспир В. Сонеты.
М., Радуга, 1984.
* Уильям Шекспир. "Сонеты" -- перевод А.Шаракшанэ (редакция октябрь 2007 г.) *
Всегда мы от прекрасного творенья
Потомства ждем -- чтоб роза красоты,
В срок отцветя и став добычей тленья,
В потомке обрела свои черты.
Но ты, с красой своею обрученный,
Свет глаз своих питаешь сам собой --
Средь пиршества на голод обреченный,
К себе жестокий, милый недруг свой.
Ты -- молодое украшенье мира,
Глашатай вешних красок и цветов,
Но сам, скупец и вместе с тем транжира,
Себя в бутоне схоронить готов.
Делись! Не то проешь, что должен миру,
И лишь могила будет гостьей к пиру.
Когда полсотни зим возьмут в осаду,
Траншеями изрыв, чело твое,
Твоей красы наряд -- очей усладу --
Все осмеют как жалкое тряпье.
И, спрошенный, что с прежним даром стало,
Где красота, что всем была люба,
Что ты предъявишь? Старых глаз провалы?
Горючий стыд, пустая похвальба!
Куда достойней в пору увяданья
Суметь ответить: "Вот мое дитя --
Мне продолжение и оправданье", --
Свои черты в ребенке находя!
Как будто ты, старик, стал снова молод,
И кровь твоя горит -- когда в ней холод.
Скажи лицу, что в зеркале ты видишь:
Пора себе подобие создать,
А то обманщиком пред миром выйдешь,
У женщины отнимешь благодать.
Где дева, чье непаханное лоно
Презрит такого земледельца труд?
И кто безумец тот самовлюбленный,
Что скажет -- пусть потомки в нем умрут?
Для матери ты -- зеркало живое,
Ее весны далекой первый цвет.
Так дни златые встретятся с тобою,
И в окна старости вернется свет.
Но если ты к забвенью дело клонишь,
Умри один, и образ свой схоронишь.
Прелестный мой транжира, почему
Ты тратишь на себя красы богатство?
Природа ведь не дарит, а тому
Ссужает щедро, от кого воздастся.
Ты -- расхититель баснословных сумм,
Тебе доверенных для передачи.
Ты -- ростовщик в убытке, толстосум,
Себя ограбивший, других -- тем паче.
Все сделки совершая сам с собой,
Выгадываешь ты в ущерб себе лишь.
А в смертный час, назначенный судьбой,
Какой отчет оставить ты сумеешь?
Пусть красота переживет твой прах --
Твоей поверенной в земных делах.
Творят часы -- за часом быстрый час --
Прекрасный образ, столь желанный взору,
А после, на него же ополчась,
Все обрекают порче и разору.
Так время безудержное спешит
Отправить лето к злой зиме на гибель, --
Застынут соки, снег запорошит
Всю красоту под кронами нагими.
И если только в тесноте стекла
Не спрятать капли чудного нектара,
Исчезнет красота, как не была,
Умрет и память сладостного дара.
Но сок заветный сохранит зимой --
Не вид, но душу красоты самой.
Так дай зиме отпор -- не допусти,
Чтоб летний день погублен был жестоко.
В сосуд достойный клад свой помести --
Суть красоты в заветных каплях сока.
Тут прибыль -- не корысть ростовщика,
Ты вправе породить себя другого.
И рады все, что ставка высока --
Хоть сам-десят от вклада дорогого.
Стать в десять раз счастливее -- суметь
Десятикратно в детях повториться.
И что тогда поделать сможет Смерть
Коль ты в потомстве оживешь сторицей?
Не будь упрям и с красотой своей
Не стань добычей смерти и червей.
Смотри: когда вздымает на востоке
Пылающую голову восход,
Весь мир взирает на него в восторге
И почести, как богу, воздает.
Когда, взойдя на гору голубую,
Светило полно жизни молодой,
Все так же душу смертную любую
Пленяет этот путник золотой.
Когда же с высоты, уже не в силе,
Оно повозкой шаткой катит в ночь,
Глаза, что прежде преданно следили,
Гнушаются упадка, смотрят прочь.
И ты, сейчас входящий в пору полдня,
Умрешь один, отцовства не исполня.
Ты сам как музыка, так отчего же
Тебя печалит звуков нежный лад? --
Того бежишь ты, что тебе дороже,
И принимаешь то, чему не рад.
Коль этих нот согласных переборы
Твой слух язвят, так это потому,
Что слышатся в них мягкие укоры
Безбрачию пустому твоему.
Вот струны ударяют дружно вместе,
Чтоб друг у друга тон перенимать, --
Как будто голоса сливают в песне
Отец, дитя и счастливая мать.
И все без слов поют одно и то же:
"Живущий в одиночестве ничтожен".
Иль так тебя слеза пугает вдовья,
Что одиночества ты терпишь гнет?
Но коль умрешь ты, не родив подобья,
Весь мир тебя оплакивать начнет.
Для мира смерть твоя тем будет хуже,
Что образ твой ни в чем не будет жив,
Когда вдовице вспоминать о муже
Дано, себя сынами окружив.
Что расточает мот, находит просто
Другое место в мире, без вреда;
Но красота, не получая роста,
Теряется для мира навсегда.
Любви в душе тот не имеет к людям,
Кто виноват в сем преступленье лютом.
Стыдись! Любви совсем, как видно, чуждый,
Себя ты тратишь вопреки уму.
Что ты любим, доказывать нет нужды,
Но сам любви не знаешь ни к кому.
В плену у ненависти, злые козни
Себе чинишь ты собственной рукой,
Разрушить покушаясь дом роскошный,
Хранить который -- долг твой дорогой.
О изменись, чтоб изменил я мненье!
Красе ль не быть жилищем для любви?
Будь добрым, как само твое явленье --
Иль хоть к себе сердечность прояви.
Создай себя другого, сделай милость,
Чтоб красота вовеки не затмилась.
Пойдет на убыль жизнь твоя, но в сыне
Она прибудет, станет все видней,
И кровь младую, что даруешь ныне,
Ты назовешь своей на склоне дней.
И в этом -- красота, и рост, и разум;
Без этого -- безумье, старость, крах.
Когда б такой пример все взяли разом,
За краткий век весь мир сошел бы в прах.
Те, что Природой сделаны небрежно --
Безликие, -- пусть без следа умрут.
Но к избранным щедра она безбрежно,
И дар сей умножать -- твой долг и труд.
Природа как печать тебя ваяла,
Чтоб оттисков оставил ты немало.
Когда в часах я время наблюдаю,
И вижу ночи тень на ясном дне,
Фиалку, что, отцветши, облетает,
И смоляные кудри в седине;
Гляжу, как роща догола раздета,
Что тень давала стаду в летний зной,
И как везут на дрогах зелень лета,
В снопах, с колючей белой бородой, --
Тогда я знаю: должен мир покинуть
И ты когда-то, Временем гоним,
Раз всюду прелесть и краса погибнуть
Готовы, чтобы дать расти другим.
От Времени с косою нет защиты --
В потомстве лишь спасение ищи ты.
Лишь был бы ты собой! Но ведь, любимый,
Собой ты будешь, лишь покуда жив.
Так упреди конец неотвратимый,
Другому образ милый одолжив, --
Чтоб краткий срок владения земного
Пережила краса твоя, -- чтоб ты
Собою стал за гранью смерти снова,
В потомке обретя свои черты.
Кто рухнуть даст прекраснейшему дому,
Который мог бы в блеске содержать,
Хотя придет пора ненастью злому,
И будет холод смертный угрожать? --
Лишь расточитель! Повториться ныне,
Как твой отец -- в тебе, ты должен в сыне.
Хоть я не доверяюсь звездам дальним,
Знакома астрономия и мне,
Но не такая, чтоб решать гаданьем,
Когда быть мору, гладу и войне.
Я не даю на каждый час прогнозы,
Гром иль гроза грядет -- не знаю сам;
Где ждут царей удачи и угрозы,
Не в силах предсказать по небесам.
Зато глаза твои мне знанье дали.
По этим звездам я могу предречь:
Чтоб красота и правда процветали,
Себя дарить ты должен -- не беречь,
Иль станут правде с красотою нежной
Твои глаза могилой неизбежной.
Когда представлю, что всему в природе
Дано цвести мгновение одно;
Что этот мир огромной сцены вроде
Для действа, что звездами внушено;
Что людям, будто саженцам, до срока
Расти определяет неба власть,
И те, что полны молодого сока,
Должны отцвесть и без следа пропасть;
Тогда, столь юный в этом мире бренном,
Ты мне еще дороже -- потому,
Что Время грозное уж спорит с Тленом,
Как день твой превратить в ночную тьму.
Я в бой пойду за молодость твою:
Что Время отберет -- я вновь привью.
Но что ж ты Время сам не обуздаешь,
Чтоб этот деспот карой не настиг, --
Заслон от увяданья не поставишь
Надежнее, чем мой бессильный стих?
Ты в той поре счастливого расцвета,
Когда немало девственных садов
Охотно воплотят -- верней портрета --
Твой образ в поросли живых цветов.
Жизнь обновит, что годы износили,
Когда творенья кисти и пера
Тебя живым запечатлеть не в силе --
Ни внешности прекрасной, ни добра.
Отдай себя -- себя вернешь при этом
Изделья своего живым портретом.
Кто в будущем поверит сей бумаге,
Где полн твоих достоинств каждый стих,
Хоть, видит небо, здесь, как в саркофаге,
Ни жизни нет, ни лучших черт твоих?
Когда б, усвоив новый слог счастливый,
Твои глаза мой описал сонет,
В грядущий век меня лгуном сочли бы,
Ведь красоты такой на свете нет.
И пожелтевшая страница эта,
Где образ истинный нашла краса,
Была б осмеяна как бред поэта
Иль древнего сказанья словеса.
Но если ты себя продолжишь в детях,
Жив будешь ты и в них, и в строфах этих.
Могу ль тебя я уподобить лету?
Ты краше, и краса твоя ровней,
Ведь угрожают бури первоцвету,
И краток срок законный летних дней.
Сияющее око в небосводе
То слишком жгуче, то омрачено.
Все лучшее в изменчивой природе
Несовершенным быть обречено.
Но нет предела твоему цветенью,
Ты не утратишь дара красоты,
И поглощен не будешь Смерти тенью,
Коль в строчках вечных воплотишься ты.
Покуда в людях есть душа и зренье,
Ты жив пребудешь -- как мое творенье.
О Время алчное! Все сокруши:
Вели земле пожрать, что родила,
Льву когти затупи, зубов лиши,
И феникс вечную сожги дотла.
За летом зиму скорую пришли.
Что хочешь, с миром делай, разори
Все украшенья блеклые земли,
Лишь худшего из зол не сотвори:
На лбу любимом за чертой черту
Пусть не проводит древний твой резец,
Чтоб невредимой друга красоту
Оставить для людей как образец.
А впрочем, козням вопреки твоим
В стихах моих он будет молодым.
Лицом прекрасной женщине подобен
Ты, царь-царица дум и чувств моих,
А сердцем дев нежней, но неспособен
К измене, что в обычае у них.
Глаза, чей свет как будто дарит златом,
Игры фальшивой женской лишены,
А стан мужской всех очертаний ладом
Пленяет взор и мужа и жены.
Тебя Природа женщиной лепила;
Затем, сама же страстью воспылав,
Ненужным добавленьем наделила
И тем меня лишила всяких прав.
И коли так, будь женщинам усладой,
А мне любовь свою оставь наградой.
Не так служу я Музе, как поэты,
Что, красотой мишурной вдохновясь,
Ей небесами уснастят куплеты,
Cо всем прекрасным ей припишут связь
И нарекут, в сравненье горделивом,
Луной и солнцем, перлом недр и вод,
Апрельским цветом -- всяким редким дивом,
Что заключает этот небосвод.
А мне в стихах, как и в любви, дороже
Правдивость. И поверьте: мой предмет
Прекрасен так, как человек быть может,
Хоть и не ярче солнца и комет.
Другие пусть шумят, а я не славлю
Того, что на продажу я не ставлю.
Что стар я, не докажет мне зерцало,
Покуда с юностью ты лет одних,
Но увидав, что время начертало
Тебе морщины, смерть найду я в них.
Владею сердцем я твоим по праву,
Ведь и мое живет в твоей груди,
Присвоив красоты твоей оправу.
Так как же мне быть старым, посуди?
Поэтому, любовь моя, прошу я:
Ты береги себя; я ж дал обет
Себя беречь, чтоб сердце, что ношу я,
Как нянька добрая, хранить от бед.
Коль будет сердце, что в тебе, убито,
Твое останется во мне сокрыто.
Как иногда плохой актер от страха
Не может роли вымолвить слова,
А гневная натура от размаха
Страстей своих становится слаба,
Так мне от чувств невмоготу бывает
Речей любовных соблюдать устав;
И кажется тогда, что убывает
Любовь, от силы собственной устав.
Пускай же выразит тетрадь немая
Все то, что говорит в моей груди, --
Пусть молит о любви, и, ей внимая,
Меня ты больше всех вознагради.
Умей понять, что сказано без звука.
Глазами слышать -- вот любви наука.
Мои глаза художниками стали:
Холстом мое взяв сердце, рамой -- грудь,
Они портрет твоей красы создали,
Где перспектива -- живописи суть.
Раздвинув плоти тесные границы,
Твой образ верный даст узреть она.
Он в мастерской души моей хранится,
Что светом глаз твоих освещена.
Так трудятся глаза глаз милых ради:
Мои глаза рисуют облик твой,
Твои же -- окна; солнце, внутрь глядя,
В моей душе любуется тобой.
Но живописцы эти невелики,
Не зная сердца, пишут только лики.
Пусть тот, кому благоволят светила,
Высоким титулам и славе рад,
А я, кого фортуна обделила,
Имею то, что выше всех наград.
Любимец государя расцветает
Нарциссом гордым в солнечных лучах,
Но над его расцветом смерть витает:
Сокрылось солнце, и цветок зачах.
И если воин, сто побед добывший,
Окажется однажды побежден,
Весь ратный труд его забудут бывший,
Бесславьем будет он вознагражден.
А я -- счастливец любящий, любимый,
И это титул мой неотделимый.
Любви моей владетельный милорд,
Чьим совершенствам я обязан данью!
Своим служеньем, а не слогом, горд,
Я прибегаю к этому посланью.
Так велико служенье, что мой слог
Покажется нагим и бесполезным.
Я уповаю, чтоб укрыться мог
Твоим он пониманием любезным!
Когда же звезды, что судьбу творят,
Мне явят доброе расположенье,
Своей любви смогу я дать наряд,
Что и твое заслужит уваженье.
Тогда скажу я, как тебя люблю,
А до поры твой слух не оскорблю.
Окончив путешествие дневное,
Желанный отдых телу дать могу,
Но только лягу, странствие иное
В бессонном начинается мозгу:
Где б ни пристал я, мысли -- пилигримы
К тебе свой начинают дальний путь.
Я провожаю их в полет незримый
И век тяжелых не могу сомкнуть.
Зато души всевидящие очи,
Незрячему, мне дарят образ твой.
Он светится алмазом в черной ночи,
Потемки наполняя красотой.
Так днем тружу я тело, ночью -- разум,
Покоя нас двоих лишая разом.
И как же мне вернуть благополучье,
Когда целитель -- сон ко мне нейдет,
Когда за тяжким днем и ночь не лучше,
И ночь, как день, а день, как ночь, гнетет?
Хотя друг другу их враждебны царства,
Меня изводят вместе день и ночь:
Терзаюсь ночью, что меня мытарства
Дневные от тебя уносят прочь.
Я дню польстил -- сказал, что лик твой светит
Ему под стать, коль в тучах небеса;
А ночи -- что не будь и звезд на свете,
Все озарит за них твоя краса.
Но день мою все умножает муку,
А ночь все горше делает разлуку.
Когда, не мил ни людям, ни фортуне,
Отверженный, я плачу над собой
И к небесам глухим взываю втуне,
Мечтая уподобиться судьбой
Счастливцам, что надеждами богаты,
Кому даны, на радость их друзьям,
Талант, и внешность, и ума палаты, --
Забыв о том, чем так богат я сам;
Себя жалею, чуть не презирая,
Но вспомню о тебе -- душа в полет
Стремится от земли к воротам рая
И, будто жаворонок, песнь поет.
В твоей любви такая мне награда,
Что мне и царской участи не надо.
Когда на суд раздумий сокровенных
Зову я дней минувших череду,
Я сокрушаюсь о желаньях бренных,
Переживаю каждую беду.
Тогда глаза, которым слезы внове,
Их льют о тех, кто вечной ночью взят,
О давних ранах умершей любови,
О всем былом, что не вернуть назад.
И, память вороша, я стоны множу --
Оплаканных печалей пересказ,
И счет их горький для себя итожу,
И заново плачу, как в первый раз.
Но только о тебе, мой друг, я вспомню,
Как все утраты тяжкие восполню.
В твоей груди -- собранье всех сердец,
С которыми проститься я не в силах,
Там царствует любовь, там свой конец
Нашли друзья мои, а не в могилах.
Платя проценты от своих потерь,
Как много раз я чтил святым обрядом
Слезы оброненной тех, что теперь
В тебе явились драгоценным кладом!
В тебе жива за гробом, смерть поправ,
Любовь, с наследьем тех, кого не стало.
Тебе оставил каждый долю прав
На то, что им во мне принадлежало.
На всех любимых я в тебе гляжу,
И весь тебе -- всем вам -- принадлежу.
Настанет день, когда меня -- на благо --
Невежа Смерть в земной упрячет прах,
И обо мне напомнит лишь бумага,
Где изъяснялся я в простых стихах.
Ты их сравни с твореньями эпохи,
Где их перо любое превзошло,
Но за любовь мою, хоть строчки плохи,
Все ж сохрани их, новшествам назло.
И обо мне ты так подумай нежно:
"Когда б он с веком вместе мог расти,
Его бы Муза жизнь дала, конечно,
Стихам таким, что быть ему в чести.
Другие превзошли его, но все же,
Хоть слог их дорог, в нем любовь дороже".
В своем явленье утреннем великом,
Вершинам горным солнце дарит взор,
Лугов касаясь лучезарным ликом
И в злато превращая гладь озер;
Но позволяет туч бегущей своре
На совершенстве наследить таком,
И, мир покинув, стороною вскоре
На запад пробирается тайком.
Так и земное солнце озарило
Меня своей красой в начале дня.
Увы, моим оно недолго было, --
Его сокрыла туча от меня.
Все солнцу своему любовь простила,
Ведь без пятна и в небе нет светила!
Был мне тобой обещан день погожий,
И в путь я устремился налегке,
Но низкой тучи мглой, на дым похожей,
Был от тебя отрезан вдалеке.
Пусть ты развеешь тучи между нами --
Хоть от дождя лицо мне осуши, --
Все мало мне, ведь проку нет в бальзаме,
Что лечит раны тела, не души.
В твоем раскаянье мне нет леченья,
Печаль твоя ущерб не возместит:
Обиды крест тяжел, и облегченья
Не принесет обидевшего стыд.
Но этот перл -- слеза с твоей ресницы --
Искупит все грехи твои сторицей.
Ошибкой не казнись, она понятна:
Порой хрустальный замутнен родник,
У розы есть шипы, на солнце -- пятна,
И в сладостный бутон червяк проник.
Мы все грешны. Я -- тем, что обеляю
Твою вину сравнением таким,
Рассудок свой постыдно ослепляю,
Тебе прощая больше, чем другим.
Ошибке чувств ищу я оправданье,
Стал адвокатом обвинитель твой.
Любовь и ненависть, бушуя втайне,
Ведут во мне междоусобный бой,
Так что пособником я стал невольно
Обидчика, мне сделавшего больно.
Я признаю: должны мы быть двоими,
Хотя любовью слиты мы в одно.
Пусть лишь мое грехи пятнают имя,
Мне в одиночку их нести дано.
Одна любовь соединяет милых,
Но в жизни каждого своя печаль.
Любви ничто поколебать не в силах,
Но отнятых часов бесценных жаль.
Я буду ото всех скрывать привычно
Любую связь, что между нами есть,
И ты меня не привечай публично,
Чтоб на меня свою не тратить честь.
Я так люблю, что всем в тебе владею --
И честью беспорочною твоею.
Как рад старик-отец, чей отпрыск юный
Весь молодого полон куражу,
Так я, хромой по воле злой Фортуны,
В тебе лишь утешенье нахожу.
Пусть красотой и благородной кровью,
Вдобавок к состоянью и уму,
Ты наделен, -- тогда и я, любовью,
Причастен к изобилью твоему.
Я не презренный, не хромой, не бедный --
Ведь от великих совершенств твоих
Мне обладать довольно тенью бледной
И я живу частицей славы их.
Все лучшее в тебе пусть воплотится --
И мне стократно в счастье обратится.
Моей ли Музе не иметь предмета,
Когда твоим дыханьем полон стих?
Мне темою -- ты сам, и тема эта
Не для писаний грубых и простых.
Себя благодари, коль чем-то сможет
Привлечь твое вниманье мой сонет.
Где бессловесный, что стихов не сложит,
Когда ты творчеству свой даришь свет?
Явись десятой Музою, превыше
Десятикратно старых девяти,
И дай тому, кто о тебе напишет,
Стихи на все века произвести.
Коль нашим дням перо мое по нраву,
Труд мне оставь, хвалу -- себе по праву.
О, как же мне с достоинством восславить
Тебя -- часть драгоценную мою?
Как мне хвалы нелепой не доставить
Себе, когда тебя я воспою?
Уже затем пусть будем мы не вместе --
Пусть будет и любовь разделена, --
Чтоб, отлученный, мог сложить я песню,
Что в честь твою лишь прозвучать должна.
Разъединение! Каким же пыткам
Ты для меня равнялось бы, когда
Тебя не заполняла бы с избытком
Заветных дум любовных череда! --
Когда б я не познал твою науку:
Как, друга славя, пережить разлуку.
Мои любви, любовь, отнять ты можешь --
Все отними, что мне любить дано;
Тем истинной любви ты не умножишь, --
Я всю ее тебе отдал давно.
Коль ты берешь мое, любя меня лишь,
В том никакой вины я не найду;
Стыдись, когда себе ты изменяешь,
У прихоти своей на поводу.
Тебе прощу я -- не подам и виду,
Хоть, милый вор, ты грабишь бедняка.
Но как любви снести любви обиду,
Что более, чем ненависть, горька!
Прелестен грех твой в образе благом.
Казни обидой -- но не стань врагом.
Все милые грехи твоей свободы,
Когда я в сердце не живу твоем,
Простительны -- ведь в молодые годы
Мы часто дань соблазну отдаем.
Прекрасен ты -- от лести нет отбою;
Ты добр -- тебе опасности грозят.
Как сыну женщины владеть собою,
Когда он женщиной в осаду взят?
И все ж ты мог, умерив вожделенья
Беспутной юности и красоты,
Не покушаться на мои владенья,
Где обе верности нарушил ты:
Ее -- прельстив ее красой своею,
Свою -- красой мне изменяя с нею.
Что ею обладаешь ты -- не жаль,
Хоть сильно я любил ее, не скрою.
Мне сердце ранит худшая печаль:
Что обладает и она тобою.
Изменники, я вас прощу вполне:
Ты любишь ту, что полюбилась другу,
Она же неверна на благо мне,
Чтоб испытал ее ты, мне в услугу.
Я потерял -- нашла любовь моя;
Ты обретаешь там, где я утратил.
Нашли друг друга вы -- лишился я
Вас, изменивших мне меня же ради.
Но верю я: мой друг и я -- одно,
И ей любить меня лишь суждено.
Смежая веки, лучше вижу я:
Днем на презренные гляжу я вещи,
А ночью предо мною тень твоя,
Глазам закрытым видимая, блещет.
Ночь озарил своим явленьем ты.
О, как же будет днем оно прекрасно!
И белый свет затмят твои черты,
Коль даже тень их так сияет ясно.
Тебя узреть -- каким для глаз моих
Великим наслажденьем это будет,
Коль даже по ночам, незрячих, их
От сна тяжелого твой образ будит!
Дни без тебя -- что ночи для меня,
А ночь с тобой в мечтах -- светлее дня.
Когда б из мысли -- не из вялой плоти --
Я состоял, как мог бы я легко
Преодолеть, в стремительном полете,
Путь до тебя, как ты ни далеко!
В какие б земли ни было порою
Угодно занести меня судьбе,
Я и моря и сушу перекрою
Неудержимой мыслью о тебе.
Увы, не весь из мысли быстроногой,
Преград не знающей, я сотворен.
Земли с водой в моем составе много;
Удел мой -- издавать за стоном стон,
Коль две стихии медленные дали
Мне только слезы -- знак своей печали.
А две другие составные части,
Те, что от воздуха и от огня --
Паренье мысли и пыланье страсти, --
Всегда к тебе стремятся от меня.
Когда, любви послами дорогими,
Они в твои уносятся края,
Без них, с двумя стихиями другими,
Как в меланхолии, сникаю я.
Под тяжестью своей я буду гнуться
И мой не восстановится состав,
Пока мои посланцы не вернутся,
Тебя в прекрасном здравии застав.
Узнав о том, я радуюсь, но вскоре
Их отсылаю вновь, себе на горе.
У глаз моих и сердца тяжба злая
За обладанье образом твоим:
Глаза ревнуют, всем владеть желая,
А сердце прав не уступает им.
Клянется сердце: лишь в его темнице,
Глазам невидимый, хранишься ты;
Те отвергают иск: им тоже мнится,
Что только в них обитель красоты.
Чтоб положить конец жестоким спорам,
Собранье мыслей применяет власть.
Утверждены их мудрым приговором
И доля ясных глаз и сердца часть:
Глазам -- права на дорогую внешность,
А сердцу -- на любовь твою и нежность.
Глаза и сердце поклялись однажды
Друг другу помогать, чем каждый может:
Когда глаза тебя увидеть жаждут,
Иль сердце от любви удушье гложет,
Дается сердцу пировать с глазами --
Твоим портретом любоваться вволю,
Потом глаза гостят у сердца сами --
В любовных мыслях получают долю.
Коль будут сердце и глаза делиться,
Тебя, хоть далеко ты, я присвою.
Ты от меня не можешь отдалиться:
Пока я мыслю, мысль моя с тобою.
Когда ж уснет она, твой образ сразу
Разбудит сердце и предстанет глазу.
С каким стараньем, собираясь в путь,
Я под замок упрятал все, что можно,
Чтоб мелочь каждую потом вернуть,
От рук нечестных сохранив надежно!
Но в ком одном души не чаю я,
В сравненьи с кем брильянт сочту я вздором,
Моя отрада и печаль моя --
Ты можешь быть любым украден вором.
Тебя не мог держать я взаперти.
Ты будешь в тайнике таком храниться,
Где волен ты остаться иль уйти --
В моей груди, заботливой темнице.
И там, боюсь я, вор тебя найдет --
Такой трофей и Честность украдет!
Для той поры (ужель она придет?),
Когда грехи прощать не станешь мне ты,
Когда итог последний подведет
Любовь, исполнив разума советы;
Когда, случайно встретив, ты меня
Едва приветишь солнцами-глазами;
Когда на месте прежнего огня
Приличий холод будет между нами, --
Для той поры оплот я сотворю,
В сознании того, чего я стою:
Свидетелем твоим заговорю
На том суде, что сам себе устрою.
Меня ты бросить вправе по суду,
Меня любить -- причин я не найду.
О как в пути далеком тяжело мне,
Когда я знаю, что на склоне дня
Мне отдых долгожданный лишь напомнит,
Что милый друг все дальше от меня!
Мой конь, под тяжестью моей печали,
Плетется вяло, с поводом не в лад, -
Ему, как видно, чувства подсказали,
Что всадник скорости и сам не рад.
Сердясь, я в бок его вонзаю шпору,
Но получаю только тяжкий стон,
Какой издать скорее мне бы впору,
Кто хуже ранен, чем от шпоры -- он.
И стону этому я мыслью вторю,
Что счастье позади, я еду к горю.
Такое у любви есть оправданье
Никчемному коняге моему:
Когда от друга прочь, дорогой дальней,
Я еду, торопиться ни к чему.
А стану возвращаться -- быть в ответе
Ему пред нетерпением моим.
Тогда, хотя бы мчался он, как ветер,
Все мне казалось бы, что мы стоим.
Тогда мое желанье нас обгонит,
Оно подобно быстрому огню,
С ним никакие не сравнятся кони --
Но своего я все же извиню:
Коль от тебя он плелся еле-еле,
Пускай бредет, а сам помчусь я к цели.
Я -- как богач, что всякий час бы мог
Своим богатством любоваться тайно,
Но медлит верный отпирать замок,
Чтоб не поблекла радость обладанья.
Так праздничных в году немного дней,
И потому торжествен каждый праздник,
А в ожерелье дорогих камней
Бывает мало средь каменьев разных.
Ты временем сокрыт, как сундуком,
Который для прекрасного наряда
Темницей будет долго, чтоб потом,
В особый час, красу открыть для взгляда.
Благословенно все, что даришь ты --
И встреч блаженство и разлук мечты.
Что за субстанцией ты наделен?
Когда у каждого есть тень одна лишь,
Ты все чужие тени взял в полон
И тенями любыми сам одаришь.
Возьмусь ли я Елену описать,
И всякий в ней твое лицо увидит,
Адониса изображу ли стать --
В одежде грека твой набросок выйдет.
К чему мне говорить про вешний день
И благостное время урожая? --
Они твоей красы являют тень,
Твоей природе щедрой подражая.
Во всем прекрасном есть твои черты,
Но верным сердцем всех превыше ты.
Нам красота дороже во сто крат
Союзом верности с красою внешней.
Так розу красит сладкий аромат,
Что обитает в сердцевине нежной.
Милы цветы шиповника -- ярка
Окраска их, как роз душистых тоны,
И так же, от дыханья ветерка,
Трепещут над шипами их бутоны.
Но не оценят их игривых поз,
Обречена их прелесть увяданью
И смерти втуне, -- а кончина роз
Нам аромат оставит сладкой данью.
Прелестник мой! Уйдет краса ланит,
Но стих любовь и верность сохранит.
Надгробий царских мраморная стать
Не долговечней строф, с их нежной силой.
Здесь будет ярче образ твой сиять,
Чем в запыленном камне над могилой.
Война повалит статуи, как смерч,
На камне камня не оставит смута,
Но не погубят ни огонь, ни меч
Стиха живого -- памяти сосуда.
Ни смерти, ни беспамятной вражде
Тебе не стать пределом. Песня эта
Пребудет на устах людских везде,
Во всем потомстве, до скончанья света.
Так до Суда, что оживит твой прах,
Пребудь в стихах и в любящих глазах!
Любовь, окрепни! Разве в нас силен
Один лишь аппетит, что вечно с нами
И, хоть сегодня пищей утолен,
Уж завтра гложет острыми зубами?
Такой же будь, любовь: насытишь глад
Очей своих сегодня до дремоты,
Но завтра снова алчет пусть твой взгляд,
Чтоб не лишилась духа своего ты.
Пусть будет перерыв, как ширь морей
Меж берегов, куда влюбленных двое
Приходят каждый день, чтоб тем острей,
Вернувшись, было счастье молодое, --
Иль как зима: она сурова к нам,
Зато втройне мы рады летним дням.
Что делать мне, рабу, как не служить,
Не ждать господской воли изъявленья?
На что мне время -- для чего мне жить,
Пока тобой не вызван из забвенья?
Я не ропщу, коль час за часом битым
Томиться на посту уже невмочь;
Не смею горькой чувствовать обиды,
Когда слугу ты отсылаешь прочь.
И в ревности гадать я не могу,
Где ты и с кем, какие рядом лица;
Жду, жалкий раб, и мысли нет в мозгу
Иной, как об уделе тех счастливцев.
Любовь глупа, она не мыслит зла,
Какими б ни были твои дела.
Бог, сделавший меня твоим рабом,
Да упасет, чтоб я твоим досугам
Учет вести пытался иль умом
В них проникать -- я, твой вассал к услугам!
Пусть буду я, страдая, ждать тебя,
Как узник ожидает высшей воли,
Привычно унижения терпя,
Тебя в своей не упрекая боли.
Где хочешь, будь и трать на все лады
Часы свои -- вольны твои решенья.
Что хочешь, делай -- можешь только ты
Себе простить свои же прегрешенья.
Я буду ждать, хоть ожиданье -- ад,
Тебя простив заранее стократ.
Коль правда, что не ново все кругом --
Все было, -- то какое заблужденье
Творить пытаться дерзостным умом,
Чтоб дать уже рожденному рожденье!
О пусть бы, углубляясь в старину,
Хотя бы на пятьсот витков светила,
Средь ветхих книг я отыскал одну --
Что в письменах твой образ воплотила!
Чтоб знал я, как сумел тот древний мир
Сказать о чуде твоего сложенья,
Кто превзошел кого -- они иль мы, --
Иль все под солнцем то же, без движенья.
Но нет, уверен я, что для похвал
Предмета равного никто не знал!
Как волны на скалистые уступы
Бегут, теснясь, так череда минут
Спешит к концу, где каждая уступит
Свои права другой, и все уйдут.
Едва увидев свет, спешит рожденье
Шажками к зрелости, но с той поры
Его затмений омрачают тени,
И Время губит все свои дары:
Цветущих лет наряд испортит брешью,
Избороздит чело самой красы,
Редчайшие плоды пожнет небрежно --
Все лишь пожива для его косы.
Но вопреки руке его жестокой
Мой стих тебя воспел для славы долгой!
Твоей ли волей мне ночами долго
Глаз не дают сомкнуть твои черты,
И дрема обрывается, лишь только
В игре теней привидишься мне ты?
Иль это дух твой прилетел без тела
Следить за мною, чтоб к исходу дня
В делах постыдных и часах безделья,
Питая ревность, уличать меня?
О нет! Любви твоей бы не хватило,
Чтоб сна лишить. Моя же так сильна,
Так велика, что отдых победила,
Велев на страже быть, не зная сна.
И видит страж твой неусыпным взглядом:
Ты далеко, не спишь, и кто-то рядом.
Гордыня грешная мне сердце гложет,
Глаза мои заполонив всецело.
Душе моей леченье не поможет,
Так прочно себялюбье в ней засело.
В моем лице мне совершенство мнится.
Я знаю: ни по стати, ни по нраву
Со мной никто на свете не сравнится,
Я сам себя лишь оценю по праву.
Но зеркало показывает ясно
Мне на лице дубленом лет тисненье,
И, понимая, что грешу ужасно,
Любви к себе даю я объясненье:
То не себя -- тебя в себе хвалю я,
Красою дней твоих свой век малюя.
Для той поры, когда любимый будет,
Как я, потрепан Времени рукой,
И годы в жилах кровь его остудят,
Лоб исчертив, и по тропе крутой
Его младое утро к ночи съедет,
И прелестями, что ему даны,
Как королю -- страна, он станет беден,
Все растеряв сокровища весны;
Для той поры я оборону строю --
Хоть от косы смертельной не уйдешь, -
Не дам ему, с такою красотою,
Из памяти пропасть, попав под нож.
В строках чернильных явится живущим
Он в полной красоте, всегда цветущим.
Когда я вижу, как обезображен
Величья след, оставленный веками --
Как Время сокрушает, в диком раже,
И статуй медь, и гордых башен камень;
Как наступает океан голодный,
Одерживая верх над царством суши,
И как земля простор стесняет водный,
Убыток в прибыль обращая тут же;
Как Время, троны и державы руша,
Однажды торжествует и над ними, --
Невольно мысль мне проникает в душу,
Что Время и любовь мою отнимет.
Убийственная мысль! Мне остается
Рыдать о том, что потерять придется.
Когда не вечны ни гранит, ни медь,
Ни твердь земли, ни океан безбрежный,
Как тяжбу с тленом красоте иметь,
Что силой на цветок походит нежный?
Как устоит медовый лета дух
В осаде дней, разящих без разбора,
Когда стенам не избежать разрух,
И сталь не выиграет с ними спора?
О мысль пугающая! Где укрыть
От Времени его алмаз великий?
Кто быстроногих дней осадит прыть,
Не даст им портить совершенства лики?
Никто! Лишь магия чернильных строк
Моей любви подарит вечный срок.
Я смерть зову, мне в тягость этот свет,
Где мается достоинство в нужде,
И где ничтожество живет без бед,
И чистой веры не сыскать нигде,
И лаврами увенчаны плуты,
И честь девичью треплют на торгах,
И совершенство -- жертва клеветы,
И чахнет мощь у немощи в руках,
И власть искусству заперла уста,
И блажь в управу знание взяла,
И искренность зовется "простота",
И под пятой добро живет у зла, --
Устал я и бежал бы от всего,
Но как я брошу друга своего?
Зачем он должен средь заразы жить --
Очарованьем скрашивать уродство,
Своим присутствием греху служить,
Обману придавая благородство?
Зачем живой цветник его лица
Для украшенья мертвого украден,
И совершенство розы-образца
Используется жалких копий ради?
Зачем он должен жить, когда бедна
Природа кровью, чтоб наполнить вены, --
Когда давно пуста ее казна,
И цел его лишь клад благословенный?
Его хранит Природа -- в нем видна
Ее краса в былые времена.
Да, в нем запечатлелось время оно,
Когда цвела привольно красота --
Когда не водружали незаконно
Примет ее на видные места;
Когда златых волос, подделки ради,
У мертвецов не крали из гробниц,
И жизни новой не имели пряди,
Служа для украшенья новых лиц.
В нем -- знак былого века дорогого,
Когда сияла правда без прикрас,
Не облачая летним днем другого
Увянувшей красы за разом раз.
Он -- клад Природы, образ давних пор,
Искусству ложному живой укор.
Каким ты миру предстаешь наружно,
Прекрасен ты, на самый строгий суд.
Все языки -- и вражеские -- дружно
Тебе хвалу правдивую несут.
За внешность внешней ты хвалой отмечен.
Но языки, что в этом заодно,
Порой ведут совсем иные речи
О том, что глазу видеть не дано:
Красу души твоей стремясь измерить,
О ней судить берутся по делам,
И предстаешь ты (коль им можно верить)
Цветком прекрасным, с гнилью пополам.
Цветка обличье с запахом несходно,
Когда растет он рядом с чем угодно.
Тебя хулят -- в том не виновен ты.
Пятно хулы лежит на всем прекрасном,
А подозренье -- спутник красоты,
Ворона, что летает в небе ясном.
Коль кто-то совершенен -- будет он
Тем больше славен, если оклеветан.
Находит порча сладостный бутон,
А ты цветешь чистейшим первоцветом.
Все юности беспечной западни
Тобой побеждены иль миновали,
Но станет слава добрая в те дни
Преградой новой зависти едва ли.
Когда б не подозренья, ты бы мог
Во всех сердцах один быть царь и бог.
Когда умру я, ты скорби не доле,
Чем будет возвещать унылый звон,
Что я бежал из низкой сей юдоли
И в низший мир червей переселен.
И руку, что писала эти строчки,
Не вспоминай. Я так тебя люблю,
Что предпочту забвенье без отсрочки,
Чем памятью покой твой отравлю.
Перечитав сонет мой в час досуга,
Когда меня поглотит прах земной,
Не повторяй пустое имя друга --
Пускай твоя любовь умрет со мной,
Чтоб, слыша вздох твой обо мне последний,
Премудрый мир тебя не ранил сплетней.
Чтоб мир не стал допытываться, чем
Я заслужил, что был любим тобою,
Когда умру -- забудь меня совсем,
Я памяти, любовь моя, не стою.
Во мне заслуг не сможешь ты найти --
Иль разве только ложью искупая
То, что покойному - чтоб был в чести --
Дать не захочет истина скупая.
О, чтоб из-за любви ты на нее
Не бросил тень, меня хваля фальшиво,
Со мной пусть имя погребут мое --
Да не останется на стыд нам живо.
Мой стыд -- за то, чему я жизнь даю,
Твой -- за любовь к ничтожному твою.
Ты застаешь во мне такую пору,
Когда дрожат последние листы
На тех ветвях, что были домом хору
Птиц сладкогласых, а теперь пусты.
Ты видишь день, что, на закате тая,
Темнеет быстро, -- ночь его крадет
И, будто Смерть, сестра ее родная,
На все печать недвижности кладет.
Свет пламени ты видишь, где остался
Огонь на пепле юности былой.
Но, поглощенный тем же, чем питался,
На ложе смерти станет он золой.
Ты видишь все. Но лишь сильней во взоре
Любовь к тому, с чем расставаться вскоре!
Но не горюй, коль под арест жестокий,
Без права выкупа, я буду взят.
Все главное вместили эти строки,
Они меня живым отобразят.
Их открывая, ты откроешь снова
То, что во мне тебе посвящено.
Земля опять землею стать готова,
Но лучшее -- мой дух -- с тобой давно.
Тот нож, что тела воровски лишает,
Отнимет лишь наследие червей,
Отбросы лет, -- потеря небольшая,
Не стоящая памяти твоей.
Цени лишь то, что в этом содержалось,
А это -- здесь, навек с тобой осталось.
Мысль о тебе -- как хлеб, что жизнь дает,
Как ливень для земли, на смену зною;
А я скупцу подобен, что ведет
Спор беспрерывный со своей казною.
То обладаньем горд, то страшно мне,
Что подлый век похитит клад бесценный;
То быть хочу с тобой наедине,
То -- восхищаться мир заставить целый.
Тебя увидеть -- пир для глаз моих,
Что, и насытясь, снова жаждут вгляда.
Я не имею радостей иных;
Все от тебя -- и мука, и награда.
То чахну я, то к пиру приглашен;
То всем владею, то всего лишен.
Ты спросишь: почему я не блещу
Стиха разнообразьем легковесным --
Приемов новых с веком не ищу,
Не склонен к сочетаньям неизвестным?
Зачем пишу я всякий раз одно,
Творенье в то же платье облачая,
И выдает оно, кем рождено,
Любым из слов меня изобличая?
О знай, любовь моя: любовь и ты --
Стихов моих и тема, и основа.
Слова мои не новы и просты,
Я тратил их не раз и трачу снова.
Ведь солнца свет и стар и вечно нов, --
Так и любви довольно старых слов.
Часы покажут, как уходит время,
А зеркало -- как вянет красота.
Дневник с тобой разделит мыслей бремя --
Начни с ним дружбу с чистого листа.
Могилу видим мы за жизнью краткой,
Найдя морщины в зеркале своем,
А по часам, где тень скользит украдкой,
Мы времени бег вечный узнаем.
Все то, что память удержать не может,
Ты на страницах этих запиши.
Дневник и сохранит и приумножит
Плоды былые мысли и души.
Часов и зеркала урок запомнишь --
И книгу эту мудростью наполнишь.
Так часто я взывал к тебе как к Музе --
И с помощью твоей стихи родились, --
Что ныне, о таком прознав союзе,
К тебе чужие перья обратились.
Глаза, что научили петь немого
И грубый ум подвигли к воспаренью,
Ученому лишь прелести немного
Добавят к величавому творенью.
Но ты мои стихи цени всех выше,
Ведь рождены они твоим внушеньем,
Когда другим ты служишь только пышным
Их стиля и искусства украшеньем.
А моему невежеству дал все ты:
Искусство и учености высоты.
Когда один к тебе взывал мой стих,
Твоя краса жила в моем творенье,
Но Музы голос для меня затих,
И сладостные строки в разоренье.
Любовь моя, прекрасный образ твой
Достойнейшему уступлю перу я,
Но твой поэт в долгу перед тобой --
Тебе он платит, у тебя воруя.
Тебя за добродетель хвалит он,
У нрава твоего взяв это слово,
И дарит красотой, лишь нежный тон
Щеки твоей тебе вручая снова.
Так не склоняйся к этим словесам,
Ведь за его хвалы ты платишь сам.
Как скован мой язык -- писать нет сил,
Когда твое возлюбленное имя
Другой, могучий дух провозгласил
И славит дарованьями своими!
Но ведь твоих достоинств океан
С большим и скромное приемлет судно,
И тот челнок убогий, что мне дан,
Я в плаванье пускаю безрассудно.
Лишь с помощью твоей я плыть смогу,
Когда ему подвластна ширь морская.
Коль буду брошен я на берегу,
Он будет реять, парус распуская.
Челну -- погибель, море -- кораблю;
Так от любви крушенье я терплю.
Я ль тот, кто стих тебе надгробный сложит,
Иль ты переживешь мой прах земной,
Отсюда смерть тебя забрать не сможет,
Хоть память обо мне умрет со мной.
Здесь обретешь ты для бессмертья силу,
Хоть сам исчезну я для всех времен;
Земля мне даст безвестную могилу --
В людских глазах ты будешь погребен.
Мой стих любовный памятником станет;
Его потомки смогут перечесть,
И оживлен ты будешь их устами --
Когда умрут все, в ком дыханье есть.
Ты вечно -- властью строчек всемогущих --
Пребудешь там, где дух -- в устах живущих.
Ты с Музою моею не обвенчан
И принимать ты можешь без смущенья
Те славословья, что поэты вечно
На книгах пишут в виде посвященья.
Умом ты совершенен, как и статью,
И зная, что моей хвалы ты выше,
Достойной дани принужден искать ты
Среди того, что век искусный пишет.
Но хоть другие и мудры на диво -
Назло их риторическим потугам, -
Ты, истинно прекрасный, был правдиво
В словах простых описан верным другом.
Прикрасы их для щек бескровных лестны,
А для твоих -- цветущих -- неуместны.
Я не искал прикрас для красоты --
Мной без прикрас была она воспета;
Казалось мне, что превосходишь ты
Все подношенья скудные поэта.
И для хвалы я потому был нем,
Что сам ты служишь истиной живою --
Как далеко сегодня перьям всем
До совершенства, что зовут тобою.
Мне немоту в упрек поставил ты,
Хотя она мне славу заслужила.
Ведь нет вреда красе от немоты --
Страшна хвалы безжизненной могила.
И жизни свет из-под прекрасных век
Живей всего, что сочинят вовек.
Кто сочинит хвалу тех слов богаче,
Что ты есть ты -- в ком заключен огромный,
Единственный запас прекрасных качеств,
И образцом ты был бы и для ровни?
Лишь то перо, что уж совсем убого,
Польстить не сможет своему предмету,
Но, чтоб тебя воспеть, не нужно много:
"Ты - это ты", -- вот песня, лучше нету.
Пусть пишущий скопирует прилежно
То, что в тебе природа написала,
И копия такая неизбежно
Поэту славы принесет немало.
Но совершенство омрачил ты скверной --
Своей любовью к лести непомерной.
Немеет Муза, глас ее затих.
Ведь для хвалы тебе -- и пышной очень --
Теперь есть много перьев золотых
И слог, что всеми музами отточен.
Остались мысли мне, слова -- другим.
Я, будто в церки служка неученый,
Твержу: "Аминь", когда заслышу гимн,
Что кем-то сложен в форме утонченной.
Когда тебе возносится хвала,
Я вторю: "Это точно! Это верно!" --
И добавляю, что хвала мала,
Но это -- в сердце, любящем безмерно.
За громкие слова других цени,
Меня ж -- за мысли, лучше слов они.
Не стих его, на гордых парусах
Держащий курс к тебе, заветной цели,
Виной тому, что разум мой зачах,
И мысли гибнут в нем, созревши еле.
Не дух его, что духами учен
Писать, как смертным недостанет мочи,
Виной, что дара речи я лишен, --
Не он, и никакие тени ночи.
И пусть к нему любезен призрак тот,
Кому в ночи перо его внимало,
Не их союз мне запечатал рот,
Искусства их я не боюсь нимало.
Но он стал петь о прелестях твоих,
И, их лишась, мой обессилел стих.
Прощай! Тобой не смею обладать я.
Ты -- роскошь для меня, и знаешь это.
Тебе свободу не могу не дать я:
Прав у меня на совершенство нету.
Владенье мне такое не по чину --
Моих заслуг дороже многократно.
А одарять -- найдешь ли ты причину?
Возьми же все права мои обратно.
Цены ль себе не знал ты настоящей,
Насчет меня ль поддался заблужденью,
Но дар чрезмерным был -- так пусть дарящий
Вернет его, по здравому сужденью.
Мне снилось, что тобою обладал я.
Во сне -- король, наутро нищим стал я.
Когда меня захочешь на позор
Ты выставить, предав молве нелестной,
Я за тебя вступлюсь, себе в укор,
И назову твою измену честной.
Мои изъяны мне как никому
Знакомы. Я о них рассказ сложил бы
Такой, что благородству твоему
Разрыв со мной во славу послужил бы.
Тогда и сам в прибытке буду я.
Ведь, любящий, я полон так тобою,
Что и позор -- коль польза в нем твоя, --
Себе сочту я пользою двойною.
Всецело твой, я честь твою люблю
И за нее бесчестие стерплю.
Чтоб объяснить разрыв, ты мне в вину
Поставь изъян любой -- не стану спорить.
Скажи, что хром я, -- ковылять начну
И всем твоим резонам буду вторить.
Меня не опорочишь никогда
Ты так, оправдывая вероломство,
Как, помысел твой зная, без труда
Себя я опорочу -- скрыв знакомство.
Держаться я сумею в стороне.
Язык не скажет о тебе ни слова,
Чтоб на беду, по неразумью, мне
Знакомства вдруг не выболтать былого.
Я сам твоей защитник правоты:
Мне тот не мил, кого не любишь ты.
Оставь меня теперь, когда и так
Мир на меня кругом идет войною,
Стань самой тяжкой из его атак,
Но не последней горестью двойною.
Не дай душе оправиться от бед,
Чтоб только хуже был потом я ранен.
Не насылай, ненастной ночи вслед,
Отсроченную бурю утром ранним.
Не жди, чтоб череда сужденных мне
Печалей мелочных меня сразила.
Ударь немедля -- чтоб познал вполне
Я, какова Фортуны злая сила.
И там, где нынче вижу я беду,
Тебя лишась, беды я не найду.
Кто состояньем горд, кто -- благородством,
Кто -- силой тела, кто -- сноровкой спорой,
Кто -- платья новомодного уродством,
Кто -- скакуном, иль соколом, иль сворой.
Отраду в чем-нибудь находит каждый --
Свой приз натура всякая получит, --
Но я всех этих частностей не жажду,
Владея благом, что одно всех лучше.
Твоя любовь важнее предков знатных,
Дороже клада, мантии пышнее,
Милее сокола иль гончих статных, --
Я больше всех горжусь, когда я с нею.
Одна беда: любовь отнять ты волен,
И буду я всех больше обездолен.
Себя украсть ты можешь у меня,
И все же будешь ты всю жизнь моим,
Ведь не продлится жизнь моя и дня,
Когда тобой не буду я любим.
К чему бояться худшего из зол,
Коль меньшее окончит жизнь саму?
Теперь я вижу: то, что я обрел,
Капризу не подвластно твоему.
Не страшен мне изменчивый твой нрав,
Раз мне измен при жизни не терпеть.
О, как блажен я -- обладатель прав
На счастье жить, на счастье умереть!
Но и блаженство можно запятнать:
Изменишь ты, а я не буду знать.
Я буду жить, неверности не чуя,
Как глупый муж. Мне будет невдомек,
Что стал чужим ты -- за любовь сочту я
Любви фасад, хоть сердцем ты далек.
Ведь злу в твоих чертах не поселиться --
Не то что у других, когда рассказ
О всех изменах тайных пишут лица
Морщинами вокруг угрюмых глаз.
Тебя рождая, небеса решили,
Чтоб у тебя в очах любовь жила,
И хоть бы ум и сердце грех таили,
Лик сладости был полон, а не зла.
Как Евы яблоко, растет, прелестна,
Краса твоя, что с нравом несовместна!
Кто зла не сеет, хоть на зло способен --
Чья воля внешности не сообразна, --
Кто, всех волнуя, сам скале подобен,
Неколебим, не ведает соблазна;
Кто о небесной милости радеет --
Природы дар не портит, даже в малом, --
Тот совершенством, как король, владеет,
Когда другому быть дано вассалом.
Цветок благоуханье дарит лету,
Хоть век свой для себя он проживает,
Но коль находит порча прелесть эту,
Цветка достойней и сорняк бывает.
Что сладостнее -- портится тем пуще,
И нет зловонней лилии гниющей.
Каким очарованьем облачен
Твой грех любой -- как скрашены деянья,
Пятнающие юности бутон!
Как зла в тебе роскошны одеянья!
Есть языки, что над тобою суд
Вершат, твои смакуя похожденья,
Но имя лишь твое произнесут --
Звучат хвалой нелестные сужденья.
В каком прекрасном доме жить дано
Порокам этим, что тебя избрали, --
Где красотой прикрыто зла пятно
И милым выглядит в такой вуали!
Ты дарованье береги свое,
Ведь тупится и стали острие.
Беспутной юность видится одним,
Другим забавы юности по нраву,
Но теми и другими ты любим,
И все грехи твои тебе во славу.
Почтенье вызовет кусок стекла,
Коль он на пальце королевы будет;
Так и греховные твои дела
Сочтут достойными -- и не осудят.
О скольких же ягнят ждет волчья пасть,
Коль примет хищный волк овцы обличье!
О скольким жертвами твоими пасть,
Используй ты красы своей величье!
Не делай зла. Я так тебя люблю,
Что имя доброе с тобой делю.
Поистине, зиме была сродни
С тобой разлука, о отрада года!
Как холодны и темны были дни,
Как опустела для меня природа!
А ведь была то летняя пора,
Настала осень, урожая время,
Что носит тяжесть вешнего добра,
Как чрево вдов -- по смерти мужа бремя.
Но видел я в поре богатой той
Лишь нищету сиротского удела,
Ведь лета прелесть полнится тобой,
А без тебя и птица редко пела,
И так уныла песнь ее была,
Что лист бледнел, решив -- зима пришла.
С тобою разлучен я был весной,
Когда Апрель, нарядный и веселый,
Всему вокруг дарил дух юный свой,
И в пляс пускался сам Сатурн тяжелый.
Но пенье птиц и все цветы земли,
С обильем запахов и красок разных,
Внушить мне повесть лета не могли --
Иль заманить их рвать в лугах прекрасных.
Как ни был розы лепесток пунцов,
Как ни белели чаши гордых лилий,
В них копии я видел с образцов,
Что все они в тебе лишь находили.
В разлуке мне зимой стал вешний день,
Цветы же мне твою дарили тень.
Таков был мой упрек фиалкам ранним:
"Плутовки, ваш украден аромат --
Наполнен он любви моей дыханьем!
Ваш пурпур кровью вен его богат,
Где вашим сгущена она стараньем!"
От рук твоих у лилий белизна,
У майорана -- тон любимой пряди;
Средь роз краснела от стыда одна,
Другая побелела, страха ради,
А третья, ни красна и ни бела,
Добавила, ограбив розы эти,
Дух уст твоих -- но за ее дела
Снедает червь ее во всем расцвете.
Я видел, что воришки все цветы:
И прелесть их, и сладость -- это ты.
О Муза, где ты, почему забыла
О долге -- петь источник сил твоих!
Как много тратишь ты святого пыла
На пустяки -- и меркнешь из-за них!
Вернись же, Муза, и покайся в лени --
Стихами кроткими пред ухом тем,
Что, оценив, их примет в искупленье,
И даст искусству лучшую из тем.
В лицо любви моей вглядись ты снова,
И коль морщинку в нем найдешь, на грех,
Сатирой стань и сделай, силой слова,
Добычу Времени смешной для всех.
Нож Времени остановить ты сможешь,
Коль гимн любви моей скорее сложишь.
О Муза нерадивая! Как ты
Мне объяснишь, что не поешь о друге?
Ведь без него нет в мире красоты,
Нет истины -- и нет твоей заслуги.
Иль скажешь, что у истины есть свой
Цвет постоянный, и других не нужно,
Что красоте не нужен краски слой,
И улучшать ее -- лишь делать хуже?
Должна ли ты молчать, коль в похвале
Он не нуждается? Ведь сделать в силах
Ты так, чтоб оставался на земле
Он дольше позолоты на могилах.
Исполни долг! Я дам тебе урок,
Как сохранить красу на долгий срок.
Люблю я все сильнее, хоть наружно
Любовь моя теперь не так видна;
Она ведь не товар, который нужно
Показывать, чтоб поднялась цена.
Была юна любовь -- ее встречал я
Своими песнями, покуда мог,
Как соловей, что летних дней начало
Воспел, но в пору зрелую умолк.
Хоть лето так же красно, как во время,
Когда звучала трель его, грустна,
Мелодия, подхваченная всеми,
Уже очарованья лишена.
Так языку сам не даю я воли,
Тебе наскучить не желая боле.
Какую скудость Муза всякий раз
Приносит мне, при столь великой теме!
Предмет мой только лучше без прикрас,
Чем c песнопеньями моими всеми.
Меня в молчанье можно ли винить?
Ты в зеркало взгляни -- предстанет взору
Там совершенный лик, что не сравнить
С тем, что писал я, к моему позору.
И значит, разве не было б грехом
То искажать, что было безупречно?
Ведь лишь стараюсь я своим стихом
Твою красу запечатлеть навечно,
А стих вместить не сможет никогда,
Что зеркало покажет без труда.
Мой друг, с тех пор, как повстречались мы,
Твоей красы не убыло ничуть --
В моих глазах ты прежний. Три зимы
С лесов наряд успели отряхнуть,
Три раза лето золотой поре
Осенней уступало, жег июнь
Апрельский аромат в своей жаре, --
А ты по-прежнему и свеж и юн.
Но стрелка на часах, свой ход тая,
От цифры к цифре все же перейдет.
Так облик твой, что прежним вижу я,
Быть может, все-таки уже не тот.
Услышьте же, грядущие века:
Была краса когда-то велика.
Кто идолопоклонством может счесть
Любовь мою? Ведь одному служил я
Возлюбленному, и в его лишь честь
Все песни и хвалы мои сложил я.
Вчера был добрым -- добр и нынче он,
Всегда величье в нем одно и то же.
И я, на постоянство обречен,
Все об одном пишу, всегда похоже.
"Прекрасен", "верен", "добр" -- весь мой сюжет.
"Прекрасен", "верен", "добр" -- три вечных слова.
И для поэзии свободы нет
Желаннее, чем повторять их снова.
"Прекрасен", "верен", "добр" -- лишь в нем одном
Три совершенства обрели свой дом.
Старинных хроник вороша листы,
Я совершенства нахожу приметы --
В стихах изящных лики красоты,
Прекрасных дам и рыцарей портреты.
И вижу я, что древнее стило,
Хваля их руки, и глаза, и лица,
Лишь только описало, как могло,
Твоей красы сегодняшней частицы.
Пророчествами были те хвалы,
Они наш век -- тебя предвосхитили,
Но были все прозренья их малы,
Тебе достойной песней стать не в силе,
Ведь мы, кому тебя узреть дано,
Слов нужных не находим все равно.
Ни собственные страхи, ни пророки --
Провидцы мировых судеб и дел --
Моей любви не могут ставить сроки,
Поверив, будто есть у ней предел.
Смешны авгурам прежние печали.
Из тени вышла смертная луна.
Годину бед оливы увенчали,
И мир на все объявлен времена.
Впитав целебный дух эпохи новой,
Любовь воспряла. Мне стихи даны,
А им подвластна Смерть -- тиран суровый
Племен, что безъязыки и темны.
Здесь -- памятник тебе, он сохранится,
Хоть рухнет и монаршая гробница.
Способна ли измыслить голова --
И могут ли чернила, вслед за нею,
Предать бумаге новые слова,
Чтоб выразить любовь мою полнее?
Нет, милый мальчик. Должен в день любой
Я, как молитву, фразами одними,
Все так же повторять: "Ты мой, я твой", --
С тех пор, как славное назвал я имя.
Так прежняя любовь, всегда юна,
Назло годам, и дряхлым и увечным,
Давать морщинам места не должна,
Имея древность в услуженье вечном.
Тогда, где, кажется, мертва любовь,
Она и в старости родится вновь.
Нет, в сердце верности я не нарушу,
Хоть страсти жар в разлуке убывает.
Скорей себя я бросил бы, чем душу, --
В груди твоей беглянка пребывает.
Там дом моей любви. И пусть блуждал я,
Но, как из странствий, я пришел обратно,
Как раз ко времени. Другим не стал я,
И сам своих грехов смываю пятна.
Пусть мной пороки управляли чаще,
Чем прочими -- хоть в каждом их довольно, --
И все ж не так, чтоб благом величайшим
Зазря пожертвовал я добровольно.
Вселенная ничтожна, -- так скажу я.
В тебе, о роза, мир свой нахожу я.
Увы, все это так. Туда-сюда
Шутом сновал я, мысли убивая;
Грешил и увлекался, как всегда,
Что дорого, задешево сбывая.
И правда то, что верности нигде
Я не искал; зато, вкусив измену,
Вернул я сердцу юность, а в беде
Тебе, любви моей, изведал цену.
Но это в прошлом. Больше аппетит
Я свой не буду заострять беспечно,
Мне друга вновь испытывать претит --
Того, кто бог в любви, мой бог навечно.
Прими ж меня -- чтоб на небо вернуть, --
В свою святую, любящую грудь.
Пеняй за все Фортуне -- божеству,
Виновному в делах моих неправых:
Я на подачки публики живу
И потому погряз в публичных нравах.
На имени моем -- клеймо стыда,
И, как рука красильщика, всегда я
Во власти полной своего труда.
Так пожалей меня, не осуждая.
Я уксусные зелья пить готов,
Чтоб сильную в себе убить заразу,
Роптать не буду, что рецепт суров,
На горечь не пожалуюсь ни разу.
Но пожалей меня, и твой больной
Излечен будет жалостью одной.
Пусть жалость и любовь твои сотрут
С меня клеймо вульгарного скандала.
Что мне другие, и любой их суд,
Когда твоя любовь судьей мне стала?
Ты для меня весь мир, лишь твой язык
По праву все грехи мои итожит.
Что я добром иль злом считать привык,
Никто другой переменить не сможет.
И мненья, что звучат со всех сторон,
Швыряю в пропасть я, -- мой слух гадюки
Для клеветы и лести затворен.
Все лишние он отвергает звуки.
Так прочно в мыслях ты всегда со мной,
Что мертвым кажется мир остальной.
С тех пор, как мы расстались, стала зрячей
Моя душа, глаза же потеряли
Свою способность -- видят все иначе,
И мне в вожатые годны едва ли.
До сердца зренье не доносит боле
Всех образов -- будь то цветка иль птицы.
Душа при этом не играет роли,
И глаз с увиденным спешит проститься.
Уродство иль краса предстанет взору --
Какие б видеть ни пришлось предметы:
Ворону, море, голубя иль гору, --
Во всем твои я нахожу приметы.
Душе вместить иного невозможно --
Она верна, а зренье ненадежно.
Моя ль душа, что ты венчал короной,
Чуме монархов поддается -- лести?
Иль то мой глаз, правдивый, но влюбленный,
Алхимию творит с душою вместе?
Ужасных монстров превращает сразу
Он в ангелов, что на тебя похожи.
Любой предмет, когда предстанет глазу,
Становится тотчас прекрасным тоже.
А правда в том, что, уступив искусу,
Душа по-царски лести пьет напиток,
И глаз, усвоивший, что ей по вкусу,
Питья такого подает избыток.
Коль это яд, ему греха здесь мало:
Глаз любит лесть и пьет ее сначала.
Те строки, что писал тебе я, лгали --
Ведь о любви моей в них говорится,
Что больше ей не стать. Я мог едва ли
Знать, что огонь мой ярче разгорится.
Таящее превратностей мильоны,
И королей обеты Время рушит,
Возводит всем намереньям заслоны,
К измене сильные склоняя души.
Тогда, боясь его жестокой власти,
Не вправе ли сказать я был: "Теперь я
Сильней всего люблю тебя", -- напасти
Предчувствуя, и лишь мгновенью веря?
Любовь большой назвал я горделиво,
Она ж -- дитя, что все растет на диво.
Да не признаю я, что есть помехи
Союзу верных душ. То не любовь,
Коль могут на грехи толкнуть огрехи
И на измену -- суетная новь.
Любовь -- как веха, нет прочней и лучше,
Незыблема пред бурею любой;
Звезда, что светит для ладьи заблудшей,
Непостижима, хоть всегда с тобой.
Любовь -- не шутка Времени пустая.
Хоть юный цвет исчезнет без следа,
Любовь перемениться не заставят
Ни дни ни годы -- вечно, до Суда.
А если заблужденье речи эти --
Я не поэт, и нет любви на свете!
Так обвиняй меня: скажи, что долга
Твоим достоинствам я не платил, --
Что не взывал к твоей любви подолгу,
Хоть всеми узами с ней связан был;
Что время душам отдавал ненужным,
Не помня прав заветных, дорогих;
Что парус подставлял всем ветрам чуждым,
Меня унесшим в даль от глаз твоих.
Не упусти ни истины, ни вздора --
Припомни все грехи моей стези,
Наставь прицел разгневанного взора,
Но только ненавистью не срази.
Суди меня, но не твори расправу,
Ведь грех мой верности твоей во славу.
Как аппетит порой мы подстрекаем --
Для неба ищем острых ощущений;
Как, убоясь болезней, обрекаем
Себя на муки самоочищений;
Так я, пресыщен сладостною дружбой,
Ее с горчайшей смешивал приправой --
Себя до хвори доводил ненужной,
Как будто тяготился жизнью здравой.
Любви недомоганья упреждая,
Ее к беде привел я настоящей:
Здоровье стало немощью, когда я
Его вредом лечил, для силы вящей.
Таков урок, что мне усвоить надо:
Влюбленному лекарства хуже яда.
Какие зелья пил из слез Сирены
Я, к адским чанам мерзским припадая!
Надежд и страхов испытал я смены;
Мнил обрести, но лишь терял всегда я.
Как на грехи бывает сердце падко,
Когда оно себе блаженным мнится --
Когда ума лишает лихорадка,
И не вмещаются глаза в глазницы!
О благо горя! Мне пришлось усвоить,
Что лучшему и зло благоприятно.
Коль разоренную любовь отстроить,
Она прекрасней станет многократно.
Виновный, я пришел к своим истокам,
Все искупив в страдании жестоком.
Что ты когда-то был жесток со мной,
Теперь на благо: из-за той печали
Меня согнуться грех заставит мой --
Коль сделан я не из чеканной стали.
Ты, раненный жестокостью моей,
Как я твоей, теперь изведал боли,
А я, тиран, и не равняю с ней
Своей из-за тебя несчастной доли.
О, если б знала наша ночь тревог,
Как тяжки эти раны в сердце самом,
Она б могла -- как ты когда-то смог, --
Тебя целебным наделить бальзамом!
Но грех твой искупленья стал ценой:
Он мой искупит, мой искупит твой.
Уж чем порочным слыть, имей пороки, --
Коль и безвинным будешь все равно
В порочности выслушивать упреки.
Не в радость то, что кем-то суждено.
Распутство, что в крови моей, должно ли
Чужим, фальшивым нравиться глазам,
А слабости мои -- быть в чьей-то воле,
То злом зовущей, что добром -- я сам?
Нет! Я есть я, а кто чинит препоны
Моим грехам -- лишь судит по своим.
Быть может, прям я, а мои шпионы
Все мыслят криво, и судить не им --
Иль разве станут клясться в зле кромешном:
Что, дескать, все грешны в сем мире грешном.
Твой дар, дневник, теперь в моем мозгу,
Где память все записывает прочно.
Верней, чем на бумаге, сберегу
Я эти записи навек, бессрочно.
Иль хоть на срок, пока природы власть
Дарует мозг и сердце мне -- не доле;
Пока забвенью каждый не отдаст
Ему в тебе доставшуюся долю.
В том дневнике ты б не был так храним,
И не ему любви итожить миги.
Вот почему я смел проститься с ним,
Тебя доверив самой лучшей книге.
Писать для памяти -- напрасный труд:
Во мне твой образ годы не сотрут.
Нет, Время, не хвались, что я другой.
Всех новых пирамид твоих величье
Мне скучно -- новизны в нем никакой;
Все было, поменялось лишь обличье.
Наш краток век, и восхищаться нам
Дано старьем, что ты всучаешь снова.
И легковерность наша этот хлам
Своим, единственным, считать готова.
Тебе не верю и делам твоим
Я не дивлюсь -- ни нынешним, ни прошым.
Все хроники твои, что мы так чтим,
Творило наспех ты, обманом пошлым.
Клянусь, что вечно буду верен я;
Тут ты бессильно -- и коса твоя.
Когда б любовь рождало положенье,
Бастардом жить бы ей, без всяких прав, -
У Времени в чести иль в униженье,
Росла б она средь роз иль сорных трав.
Но нет, мою любовь создал не случай.
Ей не страшны ни слава и успех,
Ни беды тяжкие судьбы горючей,
Что Время уготовило для всех.
И, не страшась Политики неверной,
Что в найме по часам всегда была,
Она живет политикой примерной --
Цветет, не зная ливней и тепла.
Я Времени шутов зову к ответу,
Чья смерть -- добро, а жизнь -- подлее нету.
Что толку, коль выказывать почтенье
Я стану, выступая с балдахином?
К чему мое о будущем раденье,
Что приведет лишь к тленью и руинам?
Я повидал таких, кто все потратил
На внешность и тщеславия утехи,
Кто вкус простой забыл изыска ради --
Убогих в призрачном своем успехе.
Твоей душе свободно дань плачу я.
Прими мой дар, простой и беззаветный,
Секундам не подвластный, но хочу я
В обмен на сердце -- сердце в дар ответный.
Прочь, соглядатай! Коль душа верна,
От всех наветов лишь сильней она.
О мальчик мой, в плену твоей красы
Серп Времени, зерцало и часы.
Когда краса твоя так молода,
Виднее любящих тебя года.
Природа властна твой по жизни путь
Рукой искусной к юности вернуть,
Чтоб лучшим детищем своим, тобой,
Унизить Время, дать минутам бой.
Но знай, любимец прихоти ее:
Ей не сберечь сокровище свое.
Платить и ей придется по счетам -
Когда-то платою ты станешь сам.
Судила строго черный цвет молва,
И красоты не мог носить он имя,
Но черный принял красоты права,
Когда она пренебрегла своими.
Теперь любой, забрав Природы власть,
Красой заемной может скрыть уродство,
И красота, что так согласна пасть,
Живет без имени, утратив благородство.
А госпожи глаза черным-черны,
И брови будто в трауре глубоком
По красоте, что все теперь вольны
Присваивать, чтоб потакать порокам.
Но всякий, видя, как мила она,
Поймет: такой быть красота должна!
О музыка моя! Когда аккорды
Играешь ты на дереве благом,
И струны, пальцам ласковым покорны,
Гармонией пленяют все кругом,
Завидую я клавишам, что смеют
Красть поцелуи из твоей руки,
И губы бедные мои краснеют,
От их законной жатвы далеки.
Горя, они занять готовы место
Тех деревяшек пляшущей гурьбы,
Где каждая, с тобой знакома тесно,
Счастливее моей живой губы.
Коль столько прав у этих дерзких клавиш,
Отдай им пальцы -- губы мне оставишь.
Души растрата в пропасти стыда --
Вот похоти финал, а до финала
Она дика, груба, полна вреда,
Жестока, неверна, и все ей мало.
Вкусивший с нею сладостных минут
Презреньем платит ей. Ее без меры
Взыскуют и без меры же клянут
Как злой обман, рождающий химеры.
Сначала домогаясь без ума,
Потом безумна в обладанье томном.
Само блаженство -- и печаль сама.
Поманит счастьем -- сном растает темным.
Все это знают, но избегнет кто ж
Такого ада, что на рай похож?
Глаза любимой -- вовсе не светила,
Кораллом губ ее не назовешь.
Грудь белизною снега не затмила,
А волос с черной проволокой схож.
Видал я розы всякие когда-то,
Но роз в ее щеках не нахожу.
И есть куда приятней ароматы,
Чем тот, что отличает госпожу.
Хоть слышать голос мне ее по нраву,
В нем музыка от роду не жила.
Как ходят боги, я не знаю, право,
Но у любимой поступь тяжела.
И все ж, клянусь, моя любовь прекрасна,
Хоть пышной лжи не слышит ежечасно.
Ты деспотична, хоть и не дано
Тебе всех прелестей красы надменной.
Ты знаешь: сердце глупое одно
Тебя считает перлом всей вселенной.
Другие скажут, что твои черты
Любовную не могут вызвать муку.
Твердить не стану, что красива ты,
Хотя себе я в том даю поруку.
Лишь только я представлю облик твой,
Как стонов череда докажет ясно,
Что все в тебе, с твоею чернотой,
В моих глазах и светло и прекрасно.
Не ты черна -- черны твои дела,
Тем и злословью пищу ты дала.
Люблю твои глаза -- меня им жаль,
Когда презреньем ты меня тиранишь.
Они, одеты в черную вуаль,
Глядят со скорбью, как меня ты ранишь.
Поверь: так солнца утренний восход
Не красит щеки серые востока,
Не красит так вечерний небосвод
Звезда, что засветилась одиноко,
Как эта чернота твой красит лик.
О, пусть бы все в тебе так украшалось! --
Чтоб траур к сердцу твоему проник,
И поселились в нем печаль и жалость.
Тогда скажу: прекрасен черный цвет.
Где нет его -- и красоты там нет!
Проклятье сердцу, что мне сердце ранит,
Заставив друга мой делить недуг, --
Как будто мало всех моих страданий,
Теперь на рабство осужден и друг.
Души моей двойник похищен властью
Очей жестоких -- ныне твой лишь он,
И я тройною мучаюсь напастью,
Его, себя, да и тебя лишен.
В твою тюрьму пусть буду я посажен,
Чтоб сердце друга выкупить моим.
Дай сердцу моему ему быть стражем,
Чтоб тяжким пленом не был он томим.
И все ж в твоем плену ему томиться,
Ведь он во мне, а ты -- моя темница.
Теперь он твой -- я это признаю.
И сам я у страстей твоих в закладе.
Чтоб половину вызволить свою,
Себя отдам, его свободы ради.
Увы, не примете ни он, ни ты
Замены; ты -- из алчности порочной,
А поручитель мой из доброты
Сам в кабале остаться хочет прочной.
Как ростовщик, ссужая красоту,
Проценты назначаешь ты к уплате,
За долг мой друга привлекла к суду,
И я его теряю в результате.
Теперь твои мы оба, он и я, --
Он, заплатив, не выкупил меня.
Есть у тебя Уилл -- твое желанье,
Уилл другой есть, и еще, быть может.
Довольно и меня, коль притязанье
Мое в тебе любви желанье множит.
Тебе ли, чье желанье необъятно,
В нем моего не спрятать? Неужели,
Хоть у других оно тебе приятно,
Мое желанье не достигнет цели?
Как море синее ни полноводно,
Но дождь всегда принять в себя готово.
Так пусть же будет и тебе угодно
Меня своим Уиллом сделать снова.
Чтоб никого немилость не убила,
Прими нас всех за одного Уилла.
Коль я немил твоей душе слепой,
Ты ей скажи, что я Уилл -- "Желанье",
Чтоб я вошел протоптанной тропой
Желаний всех, в нее вошедших ране.
Пополни клад любви своей, и в нем
Желаний счет пусть мною будет начат.
Большое меряя, мы узнаем,
Что единица ничего не значит.
Хочу я палочкой в твоем реестре стать,
Хотя б нулем остался я повсюду.
Ты можешь за ничто меня считать,
Коль чем-то дорогим тебе я буду.
Хочу, чтоб имя ты мое любила,
А с ним, "Желаньем", -- своего Уилла.
Любовь слепая, что с глазами ты
Моими сделала? Они не видят верно:
Известны им приметы красоты,
Но видится она им в том, что скверно.
Пусть приковал глаза пристрастный взгляд,
Как якорь, к той же бухте, что и прочих,
Но как же зренья с истиной разлад
Для сердца стал подобьем крючьев прочных?
Как может сердце постоялый двор
Принять за тихий уголок заветный,
А зренье с разумом затеять спор,
Пороку придавая образ светлый?
Глаза и сердце, истине грешны,
Чумою лжи теперь заражены.
Она клянется, что сотворена
Из верности и правды, как святая.
Я верю ей, хоть знаю -- лжет она,
Меня юнцом неопытным считая.
Тщеславно думая, что ей кажусь
Я молодым, хоть возраст мой известен,
От лестной лжи я сам не откажусь, --
Так истину мы попираем вместе.
В любви про свой обман не говорят
И лет не называют отчего-то.
Доверье мнимое -- любви наряд,
А годы любящих не любят счета.
Она мне лжет, я тоже лгу в ответ,
И всех изъянов наших будто нет.
О нет, прощать удары не проси,
Что сердцу моему ты наносила.
Не взглядом -- языком меня рази;
Не хитрость пусть убьет меня, но сила.
В любви другой признайся, но при мне
Других тайком глазами не ищи ты.
Зачем уловки сильной стороне,
Коль у поверженного нет защиты?
Позволь мне верить, что от глаз своих,
Со мной враждующих неумолимо,
Меня ты бережешь -- отводишь их,
Чтоб злые стрелы их летели мимо.
И все же на меня свой взор направь --
Меня убей и так от мук избавь.
Сколь ты жестока, столь же будь умна.
Моей любви, все терпящей без звука,
Не унижай без меры -- иль она
Заговорит, как ей подскажет мука.
Хоть не любя, будь ласкова со мной,
Утешь меня любовными речами.
Так утешаем тяжело больной
Надеждой ложной мудрыми врачами.
Ведь я, отчаявшись, с ума сойду,
Злословить о тебе начну безумно,
А в наши дни клеветников суду
Порочный мир внимать готов бездумно.
Но избежать хулы тебе легко:
Дари мне взгляд, хоть сердце далеко.
Клянусь, любовь глаза мне не затмила --
Видны им ясно все твои изъяны,
Но то, что зренью моему немило,
Для сердца ослепленного желанно.
И в голосе твоем мне нет искуса,
И нежностью не соблазняет кожа,
И чувства обоняния и вкуса
Тобою обладать не жаждут тоже.
Но не могли пять чувств моих и разум
Заставить сердце слушать их причины.
И я покорен злой любви приказам,
Подобием раба, а не мужчины.
В моей чуме любовной благо то лишь,
Что, в грех вводя, ты мне и казнь готовишь.
Любовь -- мой грех, ее благочестиво
Отвергла ты как низменный порок,
Но если ты себе грехи простила,
То я едва ли заслужил упрек.
Иль заслужил, но не из губ, что, скверной
Запятнаны, своих лишились прав,
Подобно мне, для уз любви неверной
Чужих постелей много обобрав.
Так пусть мои глаза любви покорны,
Ведь и твои к другому льнут, любя.
Ты жалости в себе пустить дай корни, --
Быть может, пожалеют и тебя.
А если будешь ты к другим сурова,
К суровости ответной будь готова.
Порой хозяйка, что содержит дом,
Увидев, что одна сбежала птица,
Забыть готова о дите грудном,
Чтоб догонять пернатую пуститься.
Не слышит плача громкого она,
Не видит, как дитя к ней тянет руки,
Погонею своей увлечена,
Несчастного не замечает муки.
Так гонишься и ты за беглецом,
А я, твое дитя, остался брошен.
Но коль догонишь, ты ко мне лицом
Вновь повернись, будь матерью хорошей.
Молюсь я, чтоб твоим стал твой Уилл --
Чтоб я потом тобой утешен был.
Есть две любви во мне -- два духа разных,
Мне радость и печаль сулит их власть:
Есть ангел светлый, юноша прекрасный,
И женщина обличьем злу под масть.
Меня отправить в ад скорей желая,
Уводит демон ангела с собой --
Старается соблазна сила злая
Толкнуть его на путь порочный свой.
Гадаю, есть ли ангелу спасенье, --
Они вдали, и меж собой в ладу.
Ответа нет, но мучит опасенье,
Что ангел мой у демона в аду.
И все ж меня сомненье не покинет,
Пока в огне мой ангел не погибнет.
Те губы, что Любовь лепила,
Сказали: "Ненавижу", -- мне,
Кого тоска по ней томила.
Но, поразившись глубине
Несчастья моего, на жалость
Она душой склонилась вновь.
Язык, которым выражалась
Когда-то ласка и любовь,
Поправил дело окончаньем, --
Так ясный день сменяет ночь
И с неба мрак ее печальный,
Как демона, сгоняет прочь.
Мне бросив: "Ненавижу", нежно
Добавила: "других, конечно".
Душа моя! У всех стихий в осаде,
Заключена в греховный прах земной,
Зачем ты так печешься о фасаде,
Платя за это дорогой ценой?
Когда так срок твоей аренды краток,
Зачем ты тратишься на ветхий дом?
Послужат лишь червям твои затраты --
Они наследство проедят потом.
Пусть твой слуга влачит удел жестокий --
За счет него обогатишься ты;
Приобрети божественные сроки,
Отдав часы тщеславной суеты.
Питайся Смертью, как людьми -- она,
Тогда придут бессмертья времена.
Моя любовь, как лихорадка злая,
Влечет к тому, что естеству претит --
Недуг питает, вновь и вновь желая
Свой нездоровый тешить аппетит.
Рассудок -- лекарь мой в любовной хвори --
В досаде, что рецептам я не внял,
Меня покинул, и познал я в горе,
Каков страстей губительных финал.
Лишен рассудка, я лишен надежды
На исцеленье от душевных бед.
В тоске мои метанья безутешны,
А мысли и слова -- безумный бред.
Назвал тебя я светлой и безгрешной,
А ты черна, как ночь, как ад кромешный.
Увы! Глаза ли мне любовь дала,
Какими видеть верно невозможно?
Иль то рассудка беглого дела,
Что образ истинный толкует ложно?
Коль дивно то, что восхищает глаз,
То как же может мир судить иначе?
А если нет, то это лишний раз
Доказывает, что любовь незряча.
Лгут от бессонницы любви глаза
И оттого, что слез полны ресницы.
Так солнцу не дает смотреть гроза,
Покуда небо вновь не прояснится.
А были б любящих глаза сухи,
Узрели бы они любви грехи.
Жестокая! Уж я ли не люблю!
В моем к тебе стремленье постоянном
Я и вражду ко мне с тобой делю,
Себя не помня, становлюсь тираном.
Кому из недругов твоих я рад?
Кого из них я домогаюсь лестью?
А на себе поймав твой хмурый взгляд,
Не мщу ли я себе страданья местью?
Достоинства ль в себе я нахожу,
Чтоб от служенья отказаться гордо,
Когда изъянам я твоим служу,
Приказы глаз твоих ловя покорно?
Тебе не люб я, да и как иначе?
Ты любишь видящих, а я незрячий.
О, что за власть дана тебе без меры --
Изъянами поработить меня,
Чтоб, зренью больше не давая веры,
Поклялся я, что свет не красит дня?
Как может зло в тебе быть столь красивым --
Откуда в низменных делах твоих
Так много искушенности и силы,
Что сердцем я благословляю их?
Чем больше ты причин даешь для злобы,
Тем лишь сильней любовь в душе моей.
Пусть прочих это отвратить могло бы,
Ты с прочими судить меня не смей.
Ты, недостойная, любима мною,
Тем более твоей любви я стою.
Любовь не знает совести укоров,
Хоть прибавляет любящим ума,
Так не бросай же мне упреков скорых,
Не то виновной выйдешь ты сама.
Ведь, преданный тобою, грубой плоти
Свой благородный дух я предаю.
Плоть знает, что она теперь в почете,
И я ее победы не таю.
Пусть на тебя ее подъем победный
Указывает как на ценный приз.
Собой гордясь, готов невольник бедный
Вставать и падать, теша твой каприз.
Прости же, что "любовью" звать я стану
Ее -- кому служу я неустанно.
В любви к тебе я преступил обеты,
Но дважды -- ты, когда любить клялась:
Супружество поправ, лгала и мне ты,
Для новых клятв от старых отреклась.
Но как за ложь мне требовать расплаты,
Собой являя худшего лжеца?
Тебя назвал я той, кем не была ты,
И, хоть не верил, клялся без конца.
Я клятву дал, что ты добра безмерно,
Что ты любви и верности полна.
Я ослепил глаза, что видят верно, --
Закрыла их неправды пелена.
Мне мнилось: ты светла. Преступно око,
Что против истины лжет так жестоко!
Спал Купидон и выпустил из рук
Свой факел, что любви рождает пламя,
Одна из нифм, диановых подруг,
Его, украв, в источник меж горами
Холодный погрузила. Та вода,
Огонь Любви приняв животворящий,
С тех пор целебной стала навсегда --
От всех болезней ванною кипящей.
От глаз возлюбленной моей зажег
Свой факел Купидон и ради пробы
Меня коснулся им любви божок.
Я заболел, но от моей хворобы
Не спас источник. Жизнь моя не в нем,
А в тех глазах, что жгут любви огнем.
Спал мальчик, бог Любви, и рядом с ним
Лежал волшебный факел. Пробегали
Тут несколько Дианы верных нимф,
Что девственность свою оберегали.
Огонь, в котором род людской сгорал,
Был жрицею прекрасной обнаружен,
И, спящий крепко, страсти генерал
Рукой невинной был обезоружен.
В холодных водах местного ключа
Любовный факел нимфа погасила.
И с той поры вода там горяча,
В ней велика целительная сила.
Но этот ключ не излечил меня:
Воде не охладить любви огня.
Популярность: 77, Last-modified: Tue, 13 Nov 2007 20:18:42 GmT