----------------------------------------------------------------------------
Перевод: С.И. Трухтанов
Новые переводы сонетов Шекспира: подлинные тексты с параллельным
переводом на русский язык / В. Шекспир; пер. с англ. С.И. Трухтанова;
предисл. О.B. Тимашевой. - М.: Астрель: ACT, 2006.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Затейливые стихи о мужской дружбе
У каждого из нас свое видение Шекспира. Одни ассоциируют его с Гамлетом
в исполнении Смоктуновского, другие с Ярветом в образе короля Лира. Для
кого-то Шекспир - это когда Отелло душит Дездемону, или Ромео, карабкающийся
на балкон к Джульетте, а для кого-то - это Катарина, разящая своими
остроумными репликами будущего супруга или изрыгающий непристойности (хорошо
если только) сэр Фальстаф, поправляющий свой гульфик.
Коварство Яго, беспредельная нежность Корделии, взаимная ненависть
Монтекки и Капулетти, упертое скопидомство Шейлока, разнузданность
Петруччио, эротомания Гертруды... Можно долго продолжать список пороков и
достоинств шекспировских героев, имена которых стали нарицательными.
Культурное человечество цитирует их на перепутье цивилизаций, на всех
перекрестках земного шара. Юго-восток и Азия, мусульмане, православные и
католики, японцы и африканцы столь же чувствительны к Шекспиру, как и люди
европейской расы. Никто из писателей не обозначил нам так конкретно, цепляя
и сознание, и воображение, небо и землю, свет и тьму, бурю и штиль, черное и
белое. Достоинство Шекспира в том, что и сегодня мы часто видим мир его
глазами и говорим о нем его словами. Режиссеры-постановщики, берясь за
Шекспира, не только подправляют его тексты, что возможно при сочетании
различных его переводов, сколько, не задумываясь переносят прошлые события в
разные эпохи, и во дворы мегаполисов, или в сумрак вечной мерзлоты Сибири.
Большинство зрителей понимает его с полуслова, с первой реплики, с первого
утверждения героя:
Век расшатался - и скверней всего,
Что я рожден восстановить его!
Быть или не быть - таков вопрос,
Что благородней духом - покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы...
Умереть, уснуть - и только...(?)
(пер. Б. Пастернака)
Простой вопрос "быть или не быть" для массы людей, склонных к
виртуальному самоисчезновению совсем не так уж стар и незначителен. Быть или
не быть - слова, всегда отсвечивающие новизной, барьер и преграда, во всяком
случае размышление о том, какой же пароль у незнакомого файла? Позывные? Но
каков же ответ?
Издательство решило "быть" сонетам Шекспира в переводе Трухтанова. И
вот читатель держит в руках его сборник и вероятно ищет знакомые ему сонеты
о смуглой леди или о "достоинстве, что просит подаянья", "Уж, если мне
погибнуть, то сейчас..."
Сразу предостережем от этой ошибки. Во вселенной или универсуме ШЕКСПИР
есть разные планеты. Мы напомнили, вероятно, самые знакомые, но обозначим
также, то, что ускользнуло от глаз широкого читателя. Речь идет в данном
случае о сонетах совершенно определенной поры, которые включены в общие
собрания сонетов, но порою их печатают и отдельно. Каждый предмет требует
своих приближений и уточнения. В шекспировском мироздании их следует строго
расположить, а для этого начнем разговор в обычном порядке, повторяя
известное, идя к менее известному.
Для большинства современников Шекспир - поэт, одаренный особым зрением,
открывший в самой ткани земного бытия наличие полярных сил, грозовое
скопление противоборствующих энергий. Все земное кончается смертью, ведь
даже возникновение личности есть противоречие, узел. Чем ярче вспыхнет порыв
самоутвержденья демонстрации воли, тем ближе неотвратимая развязка
регулируемая не человеком, судьбой иль божьим провиденьем, высшими силами.
Одному из внимательных читателей Шекспира Льву Толстому драматические
обобщения английского драматурга вообще показались поверхностными, а
художественная техника неестественной. Массовая слава Шекспира, с его точки
зрения - гипноз, эпидемия. Шекспир явно ниже тех драматургов, анонимных
авторов повестей и поэм, которые послужили ему исходным материалом. О чем
это бишь говорит наш великий писатель, опираясь, кстати сказать, на
европейских литературоведов Гервинуса и Брандеса? Попробуем ответить.
Дело в том, что Шекспир и последователь, и предшественник великого
множества драматических поэтов Джона Белла, Джона Хейвуда, Николаса Юделла,
Джона Стилла, Томаса Кида, Кристофера Марло, Бена Джонсона, Томаса Хейвуда,
Джона Флетчера, Френсиса Бомонта, Джона Форда, Джо Уэбстера и других. Без
них его существование вряд ли было бы возможно. Каждым из этих драматургов
написаны десятки, если не сотни пьес. Все эти драматурги ориентировались на
театр Италии, Франции, Испании, повторяя то сюжет, то приемы, привнося свое,
но часто имитируя, лучше или хуже, чужое. В литературе нет абсолютной
новизны, но есть ценители. В эпоху Шекспира это богатые меценаты и
необразованные зрители, чье чутье на правдивость обмануть невозможно.
Голосуют ногами. Стоя в партере при плохом тексте, долго не протянешь.
В Лондоне конца XVI - начала XVII вв. есть полдюжины постоянных
театральных зданий, хотя местом для постановки какого-нибудь спектакля может
послужить и зала во дворце, и двор гостиницы или харчевни. Женские роли
исполняют мужчины, и только мужчины. (Представьте себе только и Джульетта, и
Клеопатра - мужчины! Это не роли для Гаррика, но находились и другие
актеры). Передвижные труппы выступают именно во дворах харчевен, а значит во
всей изборожденной дорогами стране.
Театр - это своеобразная замена книги, рассказывающей о том, что
случилось с человечеством. Большинство зрителей именно в театре узнавали о
Троянской войне, о гибели Римской империи, об Афинской республике, о
похождениях средневековых рыцарей, об истории английского королевства.
Существует негласное правило о том, что в пьесах нельзя касаться царствующих
особ (нынешнее правление самое лучшее), и религии (это святое). После
просмотра некоторых пьес люди даже начинают порой молиться о ныне
здравствующих официальных особах.
Нехитрые декорации шекспировской эпохи (кушетка - это спальня, трон -
обозначение королевского дворца, сражение - четыре актера с мечами и т.п.)
кажутся исчерпывающими. Однако примитивность внешних средств не мешала
видеть, или скорее воображать место величайших драм. Недостаточность
убранства заменяли поэтические описания. Действовала магия поэтического
слова. Зрители не интересовались рядовым и повседневным. Их волновали
великие поиски и смелые авантюры, невероятные возможности для взлета и
падения отдельных смельчаков.
Нельзя отрицать, что внутрь эпохи Возрождения можно было бы заглянуть и
сквозь тексты иных, нешекспировских пьес. Однако этого уже не случилось.
Вероятно, потому что в широте и всеобщности Шекспиру отказать трудно даже
при глубоко критическом к нему отношении. Например, поэт Серебряного века
Ходасевич полагал, что его мир - "красивый рисунок причудливых линий и
красивых звуков, безделушка, симфония прекрасных слов". И вообще можно ли
понять, можно ли познать смысл происшедшего?
Минувшее - мальчик, упавший с балкона,
Того, что настанет, не нужно касаться,
Быть может и вправду жила Дездемона
Вот в этом палаццо...
Уильям Шекспир (1564-1616) родился в городе Стредфорд-на-Эвоне в семье
ремесленника или мелкого буржуа - перчаточника. Окончив местную
грамматическую школу, то есть научившись латыни и греческому, Шекспир
переселился в Лондон, где работал суфлером в театре, что помогло ему стать
сначала посредственным актером, потом блестящим драматургом. Повторяя чужие
пьесы, он научился создавать свои собственные. Дело было за "малым" - за
талантом. А этот божий дар у него безусловно был.
Впрочем авторство шекспировских пьес до сих пор оспаривается. Их
приписывают писателю и философу Френсису Бэкону, графу Дерби, лорду
Рэтленду, мотивируя невозможностью для провинциального недоучки глобального
видения мира и человека в нем. У него случались географические, исторические
или хронологические ошибки: римляне у него носят шляпы, корабли пристают к
берегам Богемии, и во времена Трои цитируется Аристотель. Говорят так же,
что Уильям Шекспир просто дал свое имя тому, кто пожелал и для
современников, и для вечности остаться неизвестным. Интересуясь тайнами
шоу-бизнеса современной эпохи, можно поверить и таким, пусть досужим,
вымыслам о прошлом. Гипотезы не меняют дела.
Шекспир, такой, какой он есть - это суверенная территория, включающая в
себя две поэмы, сто пятьдесят четыре сонета и множество пьес, подразделяемых
на три периода: светлый оптимистический, трагедийный и мелодраматический. Не
обременяя читателя длинными перечислениями знакомых ему наименований,
отметим только, что, популярный именно сегодня, Сон _в летнюю ночь_ - это
первый период, а не сходящие с подмостков всех театров мира трагедии
"Гамлет", "Король Лир", "Отелло", "Макбет" - это второй. Менее знакомые
пьесы "Буря" и "Зимняя сказка" - это третий.
В биографических преданиях о Шекспире есть тьма легенд. Одна из них
рассказывает о том, как поэт начал писать стихи. Охотясь на чужой земле, то
есть занимаясь браконьерством, поэт оказался лицом юридически преследуемым.
Тогда он решился отвечать властям, развешивая зашифрованные поэтически слова
оправданья на всех столбах в округе. Зная латынь и греческий с детства,
Шекспир многих авторов читал в подлиннике, но особенно он любил Вергилия и
Овидия, чьи стихи знал наизусть. Их можно встретить вставленными или искусно
вплетенными в его драматические тексты. Он скрыто или открыто их цитирует,
перефразирует, уточняя и улучшая для современников.
Когда Шекспир стал драматургом, то он сразу начал писать не хуже тех,
кто уже работал для сцены, причем стихи его были выше известного, негласно
принятого уровня. Это были стихи зрелого поэта. Они могли вступить в
конкуренцию со стихами уже известных хороших драматургов. Кристофер Марло,
например, писал в рифму, потом отверг ее и ввел белый стих. Шекспир
последовал его примеру. Пьес в рифму у него не меньше, чем пьес написанных
прозой или белым стихом. Случается, что он соединяет все техники в
одном произведенье.
Первое известное поэтическое произведение Шекспира - это поэма "Венера
и Адонис". В посвящении он называет ее "первенцем своей фантазии", который
он хочет подарить трем знатным лицам. Шекспир просит их стать его "крестным
отцом". Если считать его стихи подражанием античной поэзии, то мы имеем дело
с английским риторическим и понятийным его оформлением. Шекспир тоньше и
эмоциональнее своих предшественников. Стихи эротичны, но это не эротика
средневекового образца. Она вполне в духе времени - возрожденческая, столь
же смелая, сколь грубая, срывающая тайные покровы, называющая все своими
именами. Так Венера
...хватает потные ладони
Веселого и крепкого юнца
И эти руки в исступленном стоне
Бальзамом именует без конца.
(Пер. В. Томашевского)
В следующей его поэме "Лукреция", тоже звучащей современно, речь идет о
неравной борьбе порока и добродетели. Обесчещенная героиня кончает с собой,
утверждая тем самым, что честь ценнее жизни. Шекспир мастерски показывает
разлагающее действие на душу низменной страсти и страдание оскорбленной
чистоты. Общий тон поэмы сумрачный, слегка, как и в первом случае
патетический, находящийся в согласии с сюжетом о насилии. Сын последнего
римского царя Тарквиния возжелал жену своего друга Лукрецию. Тарквиний
отрицает средневековый аскетизм (грехи во тьме), он жаждет обладать всеми
благами жизни и женщиной тоже, здесь и сейчас. Препятствия лишь разжигают
его страсть. Да, он ценит красоту вообще, но подайте ему тотчас то, что он
хочет. Ему неважно, что его назовут низким сластолюбцем, что женщина не
переживет насилия, и он совсем не думает о наказании - ему придется
отправиться в изгнанье за поруганный символ красоты. В финале поэмы такие
строки:
Они Лукреции кровавый прах
Всем римлянам с помоста показали,
Как повесть о Тарквиния грехах.
И вынесло злодеям всем на страх
Свой приговор народное собранье:
Тарквинию навек уйти в изгнанье.
(пер. В. Томашевского)
Поэмы отразили два полюса таланта Шекспира: легкую манеру изъясняться
по поводу предметов трудных и неоднозначных и желание произнести вердикт
всем сказанным, может быть, даже вещее слово, которое прямо или исподволь
ожидает читатель.
Следующие поэтические опусы Шекспира - это сонеты. Как дружно
утверждают критики: основная масса сонетов была создана между 1592 и 1598
годами, хотя не исключена возможность, что отдельные стихотворения были
написаны раньше или позже этого периода и лишь потом включены в свод его
стихотворений.
По содержанию сонеты можно подразделить на две части, одна из которых,
если угодно, повествует о страстной дружбе поэта с прекрасным юношей и не
менее страстной любви к некрасивой, но пленительной женщине. Далее, мы
узнаем, что друг и возлюбленная поэта сблизились, то есть оба изменили ему,
став причиной его страданий.
Среди сюжетно связанных сонетов мелькают порой и просто
стихотворения-размышления, медитации, маленькие трагедии или завязки драм.
Целый ряд мотивов и образов лирики Шекспира находит затем соответствие в его
драматических произведениях:
Я не могу, мне видеть невтерпеж,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо...
(пер. С. Маршака)
Однако сонеты к другу и сонеты к возлюбленной - это как бы два разных
цикла, хотя между ними есть связь. Если просмотреть и изучить вообще все
сонеты Шекспира, то можно сделать заключение, что они не были написаны по
заранее обдуманному плану. Сонетов, посвященных другу, гораздо больше, чем
стихов, посвященных возлюбленной. Это сильно отличает сонеты Шекспира от
сонетов других поэтов Возрождения, итальянца Данте и Петрарки, французов Дю
Белле и Ронсара. Они писали о любви к женщине и только. Пусть она была
выдуманная. Кто именно - женщина или любовь? То женщина (Кассандра Дю
Белле), а то любовь (Беатриче Данте, Лаура Петрарки).
Суровый Дант не презирав сонета,
В нем жар любви Петрарка изливал...
А. С. Пушкин
В английскую поэзию сонет был введен в царствование короля Генриха
VIII, мужа и убийцы Анны Болейн, английскими подражателями Петрарки - Томас
Уайетом и Генри Серреем. Оба умерли в сравнительно молодые годы. Тауэр, куда
первый поэт попал как замешанный в процессе злополучной супруги Генриха, и
дни там проведенные, подорвали здоровье Уайета, и он вскоре скончался.
Серрей сложил голову на плахе, пав жертвой дворцовой интриги. Однако в
истории литературы они остались как первые и безусловные реформаторы
английской метрики и стиля. Путешествуя по Италии, они почувствовали высокую
сладость итальянского стиха и потом попытались это повторить по-английски.
Вслед за ними пришел черед замечательных авторов сонетов на английском
языке - Эдмунда Спенсера и Филиппа Сиднея. Цикл сонетов "Астрофель и
Стелла", созданный последним, особенно замечателен тем, что поэт воспел и
оплакал свою несчастную любовь к Пенелопе, сестре графа Эссекса,
впоследствии казненного. Филипп Сидней, у которого современники высоко
оценили его роман "Аркадия", написал в подражание Дю Белле свою "Защиту
поэзии", где, в частности, об этом жанре сказал: "Вечнодостохвальная поэзия
преисполнена доблестеродной усладительности и не лишена ни одного из
качеств, присущих высокому понятию учености; поелику хуления на нее
возводимые, либо ложны, либо бессильны... заклинаю вас всех, имевших
несчастие прочесть мою чернилопроизводительную безделку... не презирайте
долее священных таинств поэзии, не издевайтесь над почтенным званием
рифмотворца... все поэты были родоначальниками всякого вежества... Верьте
вместе со мною, что в поэзии сокрыты многие тайности, нарочито туманно
написанные, дабы их во зло не употребили умы непосвященные... Верьте, что
поэты есть любимцы богов и что все, ими сочиняемое, проистекает от
боговдохновенного умоисступления... тогда-то вы станете прекраснейшими,
богатейшими, мудрейшими..." (пер. Г.И. Ярхо)
Конец шестнадцатого века - это официальный расцвет сонетной формы. В
Англии в тот момент было напечатано около двух с половиной тысяч стихов, а
написано наверняка еще больше. Возникнув в Италии в XIII веке на основе
строфы-канцоны, упрощенной затем под влиянием строфики народных песен, сонет
широкую известность приобрел благодаря итальянцам. Он был и оставался вплоть
до XVIII века одной из основных форм лирики в Италии.
Стихотворение сонет состоит непременно из четырнадцати строк, обычно из
двух катренов и двух терцетов. Шекспировские сонеты состоят и трех катренов
и одного двустишия, подводящего итог тому, что антитетически
противопоставлено в первых двух катренах и объединено "под шапкой" -
синтезом в третьем катрене. Вот, например, сонет 22:
Врет зеркало, что я старик, пока ты
Юн юностью юнцов;
Мой лишь тогда наступит час расплаты
Когда твое состарится лицо
Если первое четверостишие это тезис, мысль, облеченная в красивую
форму, второе четверостишие - антитезис:
Твоя краса как драгоценный камень,
Как дар любви, что мы граним храня.
С тех пор, как обручились мы сердцами,
Как я могу старее быть тебя?
Друг очень молод, поэт много старше, но полагает себя в возрасте ему
равным. Поэтому он убеждает его в обобщении:
Лелей себя, будь молодым до срока:
В себе меня спасешь. Пусть все умрут -
Я сберегу тебя, мою зеницу ока,
Как матери ребенка берегут.
И наконец после синтезирующего четверостишия произносится сентенция:
Разбив мне сердце, воли ты не жди:
Ты у меня, я - у тебя в груди.
(пер. С. И. Трухтанова)
Стихи, посвященные другу, имеют несколько тем. Первые девятнадцать
сонетов на все лады толкуют об одном и том же: друг должен жениться, чтобы
его красота ожила в потомках. Платонический характер дружбы вырисовывается в
сонетах 44-47, 50-51, звучит у него и любовь к другу, не знающая ни убыли,
ни тлена (116).
Через всю группу первых, посвященных другу сонетов, проходит
противопоставление бренности красоты и неумолимости времени. Время воплощает
тот закон природы, согласно которому все рождающееся расцветает однажды,
затем начинается увядание и дальше - смерть. Время может уничтожить не одно
существо, но они могут найти продолжение в потомстве. Жизнь победит, поэт
взывает к другу, прося его исполнить закон жизни, победить время, оставив
после себя сына.
Лингвисты отмечают сегодня, что значение слова friend стало более
"слабым", так что для обретения прежней силы теперь приходится использовать
выражение close friend. В шекспировском конкордансе Спевака этого выражения
нет, но в современных источниках это самое частое сочетание. В высоко
динамичном современном обществе люди насчитывают друзей дюжинами. Всех новых
людей, кого встречают, тотчас называют друзьями. В шекспировскую эпоху
взгляд на дружбу предполагал медленное становление отношений, дружба должна
длиться "до конца дней моих".
Есть еще одно средство борьбы со временем - это творчество. Жизнь
коротка, искусство вечно. Этот урок древних поэт запомнил очень хорошо.
Владея мастерски формой сонета, Шекспир, рифмуя, не стремится донести до нас
новое содержание. Он поступает какие заботившийся об известности
средневековый поэт, делающий ставку на отточенность и совершенство формы. В
поэтическом цехе работали как в цеху сапожников. Все сделанное должно было
быть непременно добротно сработано, выделано на славу. Какая суть у башмака
или перчатки? Их должна быть пара, а у каждой перчатки по пять пальцев на
руке.
Теряя форму, выживешь едва,
Но в аромате будет суть жива.
(Пер. С.И. Трухтанова)
Донести суть можно, лишь заключив лета дивный аромат в "стекло тюрьмы".
Метафора звучит чрезвычайно современно. Как следят сейчас через камеру,
стекло витрины за "живой жизнью" охранники или любопытные, усталые или
дотошные зрители? Лениво или напряженно? С любопытством или из праздности?
Всяко бывает, но исполнители "живой жизни", участники эксперимента или
артисты порой способны донести, если хотите "аромат живой жизни",
заключенной в "стекло тюрьмы" (У Маршака, для сравненья: "флакон, где
ароматов суть...")
Пространство и время - категории, которыми полно творчество Шекспира. И
суть их не только в том, что поэт, как сказочник, меняет время и место
действия в трагедиях и комедиях, оставаясь при этом реалистом и историком,
но и в том, что картины природы и космоса для него соизмеримы с
человеческими чувствами и фактом существования. _Мирозданье, мрак, потоп,
круговерть, свет, мир, природа, звезды, небеса, око божие, Бог_. Таково
пространство сонетов. Ну а время? Время - _убийца, разрушитель и злодей,
забвенье, цепочка лет, смерть с косой, земная бренность, тиран, застой,
кладбищенский покой_.
Пространство противопоставлено времени, оно способно разнести,
разогнать повсюду ту "красоту, что убивает время". Поэтому поэт говорит
просто, по-мирски:
Весь в трауре мир удивлен и тих:
Ему ты не оставил ничего;
Вдова, хотя б в глазах детей родных,
Увидит сердцем мужа своего.
(Пер. Трухтанова)
Поразительно, как картина похорон отца семейства передает отношения
мира и того, что реально его продлевает - человеческой жизни.
Как сказал Стендаль, существует столько же видов прекрасного, сколько
привычных способов отыскать счастье. Современная жизнь обладает собственной
красотой, у нее есть свой смысл величия и свой собственный героизм. Мысля
последовательно и всегда в развитии, он, трактуя Расина, в сопоставлении с
Шекспиром находит античную красоту в скульптуре. С его точки зрения, она
представляет собой идеализацию воинской и гражданской силы. Представим себе
Геркулеса, тогда кто такой денди? "Геркулес, не нашедший себе употребления".
Очень разумно Стендаль в двух эссе "О Шекспире" представил английского
драматурга, как образец для подражания современникам, как художника,
знающего иную, чем классическая, красоту, как драматурга, сочетающего свет и
тень, большое и малое, низменное и возвышенное так искусно, что это похоже
на саму жизнь.
То жарко светит солнце с высоты,
То око божие затягивают тени;
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И день сменяет ночь, а стужу зной;
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Узри с востока восходящий свет...
...................Угасший день
Домой спешит как немощный старик.
Противопоставление света и тени в девятнадцатом веке подхватили
романтики, переходя постепенно к смешению высокого и низкого,
категорическому разговору о контрастах ("высокопарность тоже божий дар").
Это своего рода философия, рационально выраженная взыскующая краткость, и,
если угодно, доходчивость. Шекспир понятлив и всеми понимаем. Если он
рассуждает в стихах, становясь то старым, убеленным сединами мужем, то
матроной, то государем, то политиком, то солдатом, значит он прекрасно видит
их внутренний мир и знает их словарь. В драматических произведениях его
герои не звучат уж очень высокопарно, скорее афористически, но в сонетах,
где форма требует некоторой нарочитости, он повторяет знакомые сентенции
античных авторов, а также простые истины, расцвечивая их скорописью своего
духа - метафорами. Ведь метафоризм, по мнению русского поэта (Б.
Пастернака), - стенография большой личности. Когда поэт рисует целую
вселенную, Шекспир восстанавливает, избегая нарушений, целостность всего
мира. А весь этот мир он вмещает в поэзию. В творчестве художника время
превращается в вечность, потому что в самой его личности вечность
превратилась во время.
Всю поэзию XVI столетия называют эвфуистической (от имени героя романа
Джона Лили "Эвфуэс, или анатомия ума"). Не избежал влияния этого стиля и
Шекспир. Эвфуизмы встречаются часто в его ранних комедиях "Два веронца",
"Бесплодные усилия любви". Многочисленные тропы, синтаксические и
лексические параллелизмы, восходящие к риторике средневековых латинских
проповедей и трактатов, к дидактическим сочинениям гуманистов способствовали
обогащению английского языка. В первой части "Генриха IV". Шекспир
пародирует этот стиль устами Хотспера:
Котенком лучше стать мне и мяукать,
Чем быть кропателем баллад несносных.
Скорей готов я слушать, как скоблят
Подсвечник медный или как скрипит
Немазанное колесо; все это
Так не набьет оскомины, как сладость
Поэзии жеманной: мне она
Как дряблая рысца разбитой клячи.
(пер. Е. Бируковой)
Создавая один сонет за другим, Шекспир непременно пользуется
перифразом, то есть тоже приближается к эвфуизмам и эстетике барокко, но все
чаще уходит от нее. В его сонетах есть катрены, достаточно витиеватые,
эвфуистические, но когда он делает умозаключение в конце, оно у него все
просто и ясно, как разговорная речь, как пословица: "Умрешь и испаришься,
как дымок, а ведь в наследниках остаться мог"; "Но если страх забвенья не
знаком тебе совсем, умри холостяком"; "Без слов тебе оркестр поет раз сто,
кто жил один, для вечности никто".
Как отмечал еще Генрих Гейне язык Шекспира передан ему его
предшественниками и современниками: "Стоит лишь бегло перелистать Collection
of plays Додслея, чтобы заметить, что во всех трагедиях и комедиях того
времени господствует тот же стиль, те же эвфуизмы, та же преувеличенная
манерность, неестественность в словообразовании, те же concetti, то же
острословие, те же вычурные извороты мысли, которые мы встречаем и у
Шекспира и которые вызывали слепое восхищение и у ограниченных умов;
проницательный же читатель если не осуждал их, то снисходительно прощал, как
нечто внешнее, как требование времени, которое приходилось по необходимости
выполнять". {Генрих Гейне Собр. Соч., т. 7, М, 1958. C. 221.}
О сделанных С.Я. Маршаком переводах сонетов Шекспира А. А. Фадеев
заметил, что эти переводы являются "фактами русской литературы". Будем
помнить об этом. Но поговорим о переводах. Есть правило, что переводимое
произведение должно сохранять историческое и национальное своеобразие. Оно,
на наш взгляд, соблюдено. Мы знаем, что в последнее десятилетие появилось
много новых переводов Шекспира, и пьес, и, в особенности, сонетов,
достаточно только заглянуть в Интернет. Впрочем, на сайте чаще всего речь
идет не о целенаправленной работе переводчика, а о быстром, недостаточно
продуманном переводе одного-двух любовных стихов, вероятно следствиях
последнего романа, об имитациях-переложениях, маньеристских опытах и т.п.
Можно только порадоваться такому увлечению молодых соотечественников,
делающих Шекспира "под себя". Количество хорошо знающих английский язык
читателей неизмеримо возросло. В нашей книге рядом с переводом есть
английский текст, и недовольный может поквитаться предложив издательству
свой законченный труд.
Оксана Тимашева
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel:
Thou that art now the world's fresh ornament,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And tender churl mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
Чтоб вечно сад был розами богат.
Увянет роза, новую рожая,
И передаст ей цвет и аромат.
Ты как Нарцисс: лишь отраженью рад.
Себя сжигая, осветишь ли мрак?
В пустыню превратив цветущий сад,
Себе ты будешь сам жестокий враг.
Собою мирозданье увенчал
Ты, нашей будущей весны гонец.
Твое зерно - начало всех начал,
Эх ты, дурак, транжира и скупец!
Мир пожалей, не то, красавец милый,
Сам станешь для своей красы могилой.
Then forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now,
Will be a tattered weed of small worth held:
Then being asked, where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say within thine own deep sunken eyes,
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer 'This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse'
Proving his beauty by succession thine.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Когда лет_а_ и зимы вспашут лоб,
Покрыв седой травой лицо твое,
Кто вспомнит молодежный гардероб,
За сорок лет сносившийся в тряпье!
А на вопрос: "Где красота лежит,
Что буйно расцветала той весной?"
"В глазах - скажи - она нашла покой,
Где спит гордыня, слезы, боль и стыд".
Совсем другим ответ твой быть бы мог:
"Мой младший сын - милейший из детей -
Прожитой жизни подведет итог,
Мою красу наследуя в своей".
Он мог бы жить, твое тепло храня:
Согрел бы старость жар его огня.
Look in thy glass and tell the face thou viewest,
Now is the time that face should form another,
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb,
Of his self-love to stop posterity?
Thou art thy mother's glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime,
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles this thy golden time.
But if thou live remembered not to be,
Die single and thine image dies with thee.
Ты в зеркале спроси свое лицо,
Пришла ль пора такое же создать.
Мир обеднил бы ты, не став отцом,
Лишив детей несбывшуюся мать.
Да есть ли та, что, девственность любя,
Не пожелает нивой стать твоей?
Тот эгоист, кто любит сам себя -
Он, он убийца собственных детей.
Вот видит мать: ее прекрасный сын -
Блик на стекле ее весенних дней;
И ты под старость сквозь вуаль морщин
Увидишь солнце юности своей.
Но, если страх забвенья не знаком
Тебе совсем, умри холостяком.
Unthrifty loveliness why dost thou spend,
Upon thy self thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then beauteous niggard why dost thou abuse,
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer why dost thou use
So great a sum of sums yet canst not live?
For having traffic with thy self alone,
Thou of thy self thy sweet self dost deceive,
Then how when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which used lives th' executor to be.
Что ж расточаешь ты, красавец мой,
Прекрасных лет бесценный капитал?
Он не подарен был тебе судьбой,
А ссужен - чтоб процентом прирастал.
Так почему же, мой плохой купец,
Забыл ты о процентах и прибытке?
Не ростовщик ты - скряга и скупец,
Зарывший в землю золотые слитки.
Привыкнув сам с собой дела вести,
Не слишком, что обманут, причитай
И думай нынче, чем в конце пути
Оплатишь ты судьбы своей счета.
Ссуди свою красу потомкам, чтобы
Не сгнил твой капитал под крышкой гроба.
Those hours that with gentle work, did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell
Will play the tyrants to the very same,
And that unfair which fairly doth excel:
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there,
Sap checked with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty о'er-snowed and bareness every where:
Then were not summer's distillation left
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was.
But flowers distilled though they with winter meet,
Leese but their show, their substance still lives sweet.
Как годы созидают мастерком
Отраду взорам, юности дворец,
И, тут же все сминая грубо в ком,
Законченной красе кладут конец,
Так время увлекает в круговерть
Весну и лето - соки стынут там,
Где их, живых, зимы застала смерть.
Нет, не цвести заснеженным цветам!
И, если лета жидкий аромат
Не будет заключен в стекло тюрьмы,
Ни красоту, ни благовонный сад
Уж никогда не сможем вспомнить мы.
Утратив форму, лето не вернуть,
Но в запах сладкий перельется суть.
Then let not winter's ragged hand deface,
In thee thy summer ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place,
With beauty's treasure ere it be self-killed:
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thy self to breed another thee,
Or ten times happier be it ten for one,
Ten times thy self were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed for thou art much too fair,
To be death's conquest and make worms thine heir.
Зиме не разрешай рукой холодной
Разбить флакон, где ароматов суть;
Влей в лоно дев сироп свой живородный
И лишь тогда ты можешь сам уснуть.
Процент законный юность соберет
С заемщиц, отдающих без затей,
И в десять раз счастливей станет тот,
Кто десять заведет себе детей,
Но - в десять раз по десять, коль они
Ему во след по десять заведут.
Как сможет Смерть тебя похоронить?
Такие праотцы в веках живут.
Не скряжничай, не то, красавец наш,
В наследство червякам красу отдашь.
Lo in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty,
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch with weary car,
Like feeble age he reeleth from the day,
The eyes (fore duteous) now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thy self out-going in thy noon:
Unlooked on diest unless thou get a son.
Узри с востока восходящий свет:
Вокруг главы очерчен гордый нимб.
Кузнец и воин, лавочник и смерд -
Все пали ниц пред королем своим.
Когда в зенит возносит колесница
Наездника во цвете юных лет,
Подобострастием сияют лица
Придворных, рьяно чтящих этикет.
Когда ж с полудня вниз угасший день
Домой спешит, как немощный старик,
На их черты тотчас ложится тень
И каждый спрятать норовит свой лик.
Вот так, бездетным перейдя зенит,
Увидишь, что к закату ты забыт.
Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly,
Or else receiv'st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear:
Mark how one string sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire, and child, and happy mother,
Who all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee, 'Thou single wilt prove none'.
Ты - музыка, что ж лютне ты не рад?
Смех дружит с шуткой, с медом - сладость;
А рад - тогда зачем твой грустен взгляд?
Иль грусть тебе и доставляет радость?
Постыла песнь семейных клавикордов?
Знай - в ней один упрек: ты слишком горд!
Тщась нотой заменить союз аккордов,
Ты предал их: стал сам себе аккорд!
Звучат же струны лиры иль гитары -
Все по одной, но вместе. Вспомним: Он,
И Дева юная, и плотник старый -
Три одному молились в унисон.
Без слов оркестр тебе поет сам-сто:
"Кто жил один, для вечности - никто";
Is it for fear to wet a widow's eye,
That thou consum'st thy self in single life?
Ah, if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife,
The world will be thy widow and still weep,
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep,
By children's eyes, her husband's shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it:
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd'rous shame commits.
Не оттого ль живешь ты холостой,
Что вдовьих слез страшишься безутешных?
Да полно! Сделаешь весь мир вдовой,
Путь на земле окончив грешный.
Весь в трауре, мир удивлен и тих:
Ему ты не оставил ничего;
Вдова же хоть в глазах детей родных
Увидит сердцем мужа своего.
Не пропадает в этом мире злато,
Кто б ни владел им - скряга или мот,
Но безвозвратна красоты растрата:
Бездетная, она не оживет.
О, нет! Совсем людей не любит тот,
Кто красоту в самом себе убьет.
For shame deny that thou bear'st love to any
Who for thy self art so improvident.
Grant if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov'st is most evident:
For thou art so possessed with murd'rous hate,
That 'gainst thy self thou stick'st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire:
О change thy thought, that I may change my mind,
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be as thy presence is gracious and kind,
Or to thy self at least kind-hearted prove,
Make thee another self for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Не говори, что чувством околдован
И что живешь, весь мир вокруг любя:
Вот люди полюбить тебя готовы;
А ты, увы, влюблен лишь сам в себя.
Не ты ли сам себе первейший враг -
Преступник, заговорщик неумелый?
Мечтаешь ты разрушить тот очаг,
Что сам сложить был должен первым делом.
Очнись, чтоб полюбить тебя я смог,
Добру - не злобе - пищу дай и кров;
Будь сердцем благороден и широк
Из жалости к себе, в конце концов.
Любя меня, стань лучше и светлей,
Умножь свою красу красой детей.
As fast as thou shalt wane so fast thou grow'st,
In one of thine, from that which thou departest,
And that fresh blood which youngly thou bestow'st,
Thou mayst call thine, when thou from youth convertest,
Herein lives wisdom, beauty, and increase,
Without this folly, age, and cold decay,
If all were minded so, the times should cease,
And threescore year would make the world away:
Let those whom nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed, she gave thee more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
Седея, возрождаемся опять
В любом из новых отпрысков. И что ж?
Ту кровь, что, юный, ты спешил отдать,
Ты в старости своею назовешь.
Все в этой круговерти - красота,
А без нее - старение, застой.
Разрушит мир бездетных нищета:
Полвека - и кладбищенский покой.
Те, кто природой не был награжден,
Забудутся - печален их удел,
Тебе ж, чтоб не пропала связь времен,
С грядущим поделиться Бог велел.
Ты был на меди вырезан иглой,
Чтоб в детях повторился оттиск твой.
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night,
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silvered o'er with white:
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard:
Then of thy beauty do I question make
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake,
And die as fast as they see others grow,
And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
Save breed to brave him, when he takes thee hence.
Когда я вижу, как стремглав летят
Две стрелки в круговерти заводной,
Как вдруг фиалки блекнет аромат,
Как локон отливает сединой,
Как гол без листьев лес, к зиме готов,
Где летом был в тени скоту приют;
Как прочь седые бороды снопов
Под скрип и плач телег с полей везут;
Тогда спрошу: "Ну, а лицо твое
Не пощадит ли Время, человек?"
Увы! И красоту ждет забытье:
На смену нам приходит новый век.
Кто защитит от Времени косы?
Лишь твой потомок, дочка или сын.
O that you were your self, but love you are
No longer yours, than you your self here live,
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give.
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination, then you were
Your self again after your self s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold,
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
О none but unthrifts, dear my love you know,
You had a father, let your son say so.
Живи таким, каким тебя люблю!
Но как тебе принадлежать себе?
Ты смертен. К Судному готовься дню,
Дари себя потомкам и жене.
Так ссуду красоты в аренду б смог
Ты превратить и вечно сам собой
Остался б ты, перешагнув порог,
В потомках сохраняя облик свой.
Нет дурака, чтоб дом свой не берег,
Его наполнив теплой добротой.
Кто бы в мороз согреть его не смог,
Впуская в стены холод гробовой?
Любовь дает тебе совет один:
Ты знал отца - пусть знает и твой сын.
Not from the stars do I my judgement pluck,
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good, or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality,
Nor can I fortune to brief minutes tell;
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find.
But from thine eyes my knowledge I derive,
And constant stars in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive
If from thy self, to store thou wouldst convert:
Or else of thee this I prognosticate,
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
Я не астролог, хоть гадать могу,
Но не по звездам, что на нас глядят.
Нет, ничего не знаю про судьбу,
Про эпидемии, про засуху, про глад;
Мне не подскажут верные приметы,
Кому грядут лихие времена;
И сильным мира мне ль давать советы,
Толкуя звезд немые письмена?
Я по глазам судьбу читать привык
И в этих твоих звездах вижу ясно:
Раз ты Красы и Совершенств цветник,
Семян не высеваешь ты напрасно!
Я предскажу: из жизни твой уход
И Совершенство, и Красу убьет.
Then I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment.
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment.
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the self-same sky:
\&unt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory.
Then the conceit of this inconstant stay,
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful time debateth with decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.
Когда смотрю на лес, где правит Флора,
Я вижу: совершенства миг летуч.
Весь мир - всего лишь сцена, на которой
Судьбу вещают звезды из-за туч.
Над всем земным один довлеет рок,
Под солнцем все подвластно небесам;
Ты горд, пока течет по жилам сок,
А в старости забытым будешь сам.
На этой сцене бренности земной
Тебе богатство юности дано;
Тут Время вечный спор ведет с Зимой
За право яда влить в твое вино.
И если Время скосит жизнь твою,
Я свой сонет на корень твой привью.
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant Time?
And fortify your self in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens yet unset,
With virtuous wish would bear you living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair
Which this (Time's pencil) or my pupil pen
Neither in inward worth nor outward fair
Can make you live your self in eyes of men.
To give away your self, keeps your self still,
And you must live drawn by your own sweet skill.
Ужели нас ничто не защитит
От Времени - убийцы тирании
И эти строчки ломкие, сухие
И есть тот самый лучший щит?
В зените лет, пока ты жизни рад,
Сады покорно ждут трудов твоих,
Чтоб дать плоды - прекрасный виноград,
Что весь, как ты, а не бесплодный стих.
Завещано нам в детях воплощаться.
Ни мэтра кисть, ни карандаш пока
Твой облик не способны, как ни тщатся
Потомкам донести через века.
Дари себя в зените юных лет -
И сам в веках напишешь свой портрет.
Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet heaven knows it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts:
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say this poet lies,
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage,
And stretched metre of an antique song.
But were some child of yours alive that time,
You should live twice in it, and in my rhyme.
Кто мне поверит, как красив был милый,
Прочтя мои сонеты все подряд?
Но, видит Бог, стихи, как и могилы,
Скорей скрывают, а не говорят.
Случись, что слов невиданных найду я,
Дабы сравненьем расцветить сонет,
"Ты лжешь, - потомок скажет, негодуя, -
Красы подобной не было и нет".
И рукописи все в конце концов
Сочтут придумкой глупой старика;
Тебя же - духом, вложенным певцом
В протяжный слог античного стиха.
Имей ты сына - верили бы мне;
В нем и в сонетах прожил бы вдвойне.
Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed,
And every fair from fair sometime declines,
By chance, or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall death brag thou wand'rest in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st,
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Тебя б сравнить мне с днем прогретым,
Хоть ты его приятней все равно.
Там то потоп, то ветер; да и лето
Нам лишь в аренду краткую дано:
То жарко светит солнце с высоты,
То око Божие затягивают тени;
Размыты идеальные черты
Внезапной цепью странных изменений.
Красе ж твоей в веках не замутнеть,
Не растерять всех красок ненароком;
О как же будет злиться Смерть,
Когда ты заживешь в бессмертных строках!
Покуда люди дышат, говорят,
Живут стихи, жизнь и тебе даря.
Devouring Time blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood,
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix, in her blood,
Make glad and sorry seasons as thou fleet'st,
And do whate'er thou wilt swift-footed Time
To the wide world and all her fading sweets:
But I forbid thee one most heinous crime,
О carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen,
Him in thy course untainted do allow,
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet do thy worst old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
О Время, разрушитель и злодей!
Ты тупишь тигра клык и коготь льва,
Даешь Сатурну есть своих детей,
Сжигаешь вечных Фениксов дотла;
Тасуешь карты с Летом и Зимой,
Творишь, что только вздумаешь со всей
Вселенной беспредельной красотой,
Ты только трогать милого не смей:
Не дай его весенним дням отцвесть,
Пусть он резцом не будет искажен.
Оставь его - пусть проживет, как есть,
Как красоты бессмертный эталон.
А, впрочем, исполняй свой мерзкий план:
В моих стихах он не состарится и сам.
A woman's face with nature's own hand painted,
Hast thou the master mistress of my passion,
A woman's gentle heart but not acquainted
With shifting change as is false women's fashion,
An eye more bright than theirs, less false in rolling:
Gilding the object whereupon it gazeth,
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Природа женским лик твой написала,
Мой сюзерен, о нет, мой хьюзерен!
В тебя вложили женское начало,
Но без непостоянства и измен.
Твой взор кокетства начисто лишен,
Он чист и прям, но властен не по-женски;
Он манит возвышающим блаженством у
Сердца мужей и искушает жен.
Задуманный вначале как девица,
Ты так Природу красотой пленил,
Что от нее довесок получил.
Увы! Теперь нам не соединиться!
Для жен утех ты награжден стрелой,
Их и рази. Любовь дели со мной.
So is it not with me as with that muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven it self for ornament doth use,
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems:
With April's first-born flowers and all things rare,
That heaven's air in this huge rondure hems.
О let me true in love but truly write,
And then believe me, my love is as fair,
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well,
I will not praise that purpose not to sell.
Как можно с гениями состязаться,
Что вирши разряжают в пух и прах?
Лишь шаг от красоты до святотатства,
Весь мир - театр в затейливых стихах,
Что ломятся от вывертов отменных.
Луна и Солнце, звезды, первоцвет -
Все это в их творениях нетленных
Лишь совершенства мира аргумент.
Не лгу я ни в любви, ни в песнопеньи,
А первая мне так же дорога,
Как сын - отцу, что хуже как сравненье,
Чем "в небесах живые жемчуга".
Высокопарность - тоже Божий дар:
Я ж не торгаш, а чувства - не товар.
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date,
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee,
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me,
How can I then be elder than thou art?
О therefore love be of thyself so wary,
As I not for my self, but for thee will,
Bearing thy heart which 1 will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain,
Thou gav'st me thine not to give back again.
Врет зеркало, что я старик, пока ты
Юн юной юностью юнцов;
Мой лишь тогда наступит час расплаты,
Когда твое состарится лицо.
Твоя краса, как драгоценный камень,
Как дар любви, что мы граним, храня.
С тех пор, как обручились мы сердцами,
Как я могу старее быть тебя?
Лелей себя, будь молодым до срока:
В себе меня спасешь. Пусть все умрут -
Я сберегу тебя, мою зеницу ока,
Как матери ребенка берегут.
Разбив мне сердце, воли ты не жди:
Ты - у меня, я - у тебя в груди.
As an imperfect actor on the stage,
Who with his fear is put beside his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart;
So I for fear of trust, forget to say,
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burthen of mine own love's might:
О let my looks be then the eloquence,
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more expressed.
О learn to read what silent love hath writ,
To hear with eyes belongs to love's fine wit.
Как дебютант смущенный на премьере
Не в силах перед залом вспомнить роль,
Как в ярости стенающему зверю
На время память отшибает боль,
Так я, любовник робкий, позабыл,
Как важен куртуазный ритуал.
Исполнен чувств, почти лишившись сил,
Я все слова позорно растерял.
О, взгляд мой, будь же громче и богаче
Всех слов, что в сердце удалось сберечь;
Ищи любви и требуй вмиг отдачи
Настойчивей, чем может чья-то речь.
Учись читать немые письмена:
Глазами слышит лишь любовь одна.
Mine eye hath played the painter and hath stelled,
Thy beauty's form in table of my heart,
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes:
Now see what good turns eyes for eyes have done,
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Срисовывать тебя я не устал
На холст души моей мазком галантным
И сам стал рамой этого холста.
Картина - доказательство таланта.
Рисунки сохраняются в творце,
И не понятен замысел до срока.
Мои висят направо, на торце,
В моей душе, где очи вместо окон.
Какая все же зренье благодать!
Твои глаза - мне внутрь тебя оконца;
Мои нужны, чтоб друга рисовать
И чтоб чрез них тебе светило солнце.
Все ж в живописи им не все дано:
Что рисовать, когда в душе темно?
Let those who are in favour with their stars,
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I whom fortune of such triumph bars
Unlooked for joy in that I honour most;
Great princes' favourites their fair leaves spread,
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I that love and am beloved
Where I may not remove nor be removed.
Богач, кумир, министр, аристократ -
Пусть хвастают они, а я не буду:
Я у Судьбы всегда лежал под спудом,
В безвестности твоей любви я рад.
Как ноготки, согретые судьбою,
В лучах купаясь солнца золотых,
Сойдут в могилу гордые герои:
Хмур сюзерен - и где геройство их?
При неудаче, славе вопреки,
Седой вояка всех наград лишен
По мановенью царственной руки;
Забыт навечно, словно страшный сон.
Я всех вельмож счастливей в сотни раз:
Люблю, любим, никто мне не указ.
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit;
To thee I send this written embassage
To witness duty, not to show my wit.
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it;
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought (all naked) will bestow it:
Till whatsoever star that guides my moving,
Points on me graciously with fair aspect,
And puts apparel on my tattered loving,
To show me worthy of thy sweet respect,
Then may I dare to boast how I do love thee,
Till then, not show my head where thou mayst prove me.
О, государь, коленопреклоненно,
Дань совершенствам заплатив сполна,
Вручает твой вассал сей стих смиренно
Как знак служенья долгу - не ума.
Мой долг велик, а разум ограничен,
Не хватит слов его живописать,
Но льщу себя надеждой, что ты лично
Додумаешь, что я не смог сказать.
И, может быть, проявит благосклонность
Ко мне звезда, что сверху мне светит
И приоденет так мою влюбленность,
Чтоб свиту не смутил лохмотьев вид.
Тогда б любовью хвастаться я мог,
А так - закрою рот свой на замок!
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear respose for limbs with travel tired,
But then begins a journey in my head
To work my mind, when body's work's expired.
For then my thoughts (from far where I abide)
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see.
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which like a jewel (hung in ghastly night)
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo thus by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for my self, no quiet find.
Устав за день, спешу прилечь в кровать,
От странствий отдых предоставить телу,
Однако мозг совсем не хочет спать,
Стремя меня в мечтах к другим пределам.
Мечты, расправив крылья в тот же час
К тебе влекут меня, презрев покой,
Паломником. Не в силах смежить глаз,
Всю ночь вперяюсь в темень, как слепой,
С той разницей, что ищущий мой взгляд
Тебя узреть способен средь теней.
Твой лик лучистый - чистый бриллиант,
Что сумрак ночи делает светлей.
И наяву, и в снах пускаюсь в путь:
Не сплю, и другу не даю уснуть.
How can I then return in happy plight
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night and night by day oppressed.
And each (though enemies to either's reign)
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexioned night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even.
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs length seem
stronger.
И как же днем все может быть в порядке,
Когда мне не уснуть во тьме ночной?
От дня трудов во сне мне нет разрядки,
От снов ночных - где днем достать покой?
Спешат заклятые враги Свет с Тьмою
Меня пытать, друг друга возлюбя,
Дневной работой и мечтой ночною;
Я в муках умираю без тебя.
Мне их тобой не ублажить никак:
Ты - день лицом, глаза - звездам под стать
И, если небо скроют облака,
Готов ты днем светить, в ночи - блистать.
Хоть днем невыносима грусть, за нею
Приходит ночь, чтоб я грустил сильнее.
When in disgrace with Fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon my self and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man's art, and that man's scope,
With what I most enjoy contented least,
Yet in these thoughts my self almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
(Like to the lark at break of day arising
From sullen earth) sings hymns at heaven's gate,
For thy sweet love remembered such wealth brings,
That then I scorn to change my state with kings.
Когда один, у счастья не в фаворе,
Я, как изгой, у времени в плену
Взываю к небу в безответном горе
И жизнь свою, и сам себя кляну,
Но жажду силы, красоты без меры,
Хочу кутить, друзьями окружен,
Блистать талантом, рвать плоды карьеры,
Иметь все то, чего всю жизнь лишен;
Тогда же, презираем сам собою,
Лишь только вспомню я твои глаза,
Взлетаю ввысь, отринув все земное,
Чтоб жаворонком славить небеса.
Мне мысль о том, что я любим, милей
Бесчисленных сокровищ королей.
When to the sessions of sweet silent thought,
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye (unused to flow)
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancelled woe,
And moan th' expense of many a vanished sight.
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
But if the while I think on thee (dear friend)
All losses are restored, and sorrows end.
Когда повесткой вызываю в зал
Судебный на допрос воспоминанья,
Мне ясно: не сбылось, о чем мечтал,
И тщетны по прошедшим дням стенанья.
Могу лишь после слезных апелляций
Почтить ушедших дорогих друзей,
Оплакать низкий курс любовных акций,
Просроченные векселя скорбей,
Погоревать над горем позабытым,
К беде беду приплюсовать в итог,
Вести учет отмоленным молитвам,
Вновь оплатить оплаченное в срок.
А вспомню про тебя - и снова рад:
Потери мне возмещены стократ.
Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead,
And there reigns love and all love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear,
But things removed that hidden in thee lie.
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give,
That due of many, now is thine alone.
Their images I loved, I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
Ты мне тем ближе, чем в твоей груди
Сильней стучат сердца друзей любимых;
Сосуды сообщаются любви,
А значит, все оплаканные живы.
За эти годы океанам слез
Над ними было суждено пролиться;
Но слезы - это только малый взнос,
А капитал в твоей груди хранится.
Ты - склеп нежнейших чувств моих друзей,
Которые, в себе меня лелея,
Потом отдали все свои трофеи,
Чтоб все слилось в одном - тебе.
Любимых прежних блеск в глазах твоих
И сам я тоже твой, а значит - их.
If thou survive my well-contented day,
When that churl death my bones with dust shaft cover
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover:
Compare them with the bett'ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
О then vouchsafe me but this loving thought,
'Had my friend's Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought
To march in ranks of better equipage:
But since he died and poets better prove,
Theirs for their style I'll read, his for his love'.
Ты будешь жить, когда придет мой срок
И я сойду в смертельный мрак могилы.
Перечитай тогда хоть пару строк
Из виршей, что писал тебе твой милый.
Не плачь, что изменились времена,
Явив на свет талантливые перья:
Ты оцени любовь - не письмена,
В которых стал я только подмастерье.
А прочитав, скажи: "Какая жалость,
Что Музе друга было столько лет
И что у них в потомстве не осталось
Стихов, чтоб мог похвастаться поэт.
Мой милый мастер был, он превзойден.
Младые лучше, но любимей - он".
Full many a glorious morning have I seen,
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green;
Gilding pale streams with heavenly alchemy:
Anon permit the basest clouds to ride,
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine,
With all triumphant splendour on my brow,
But out alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath masked him from me now.
Yet him for this, my love no whit disdaineth,
Suns of the world may stain, when heaven's sun staineth.
О, сколько же рассветов видел я,
Что золотят лучами пики гор,
Ласкают реки, рощи и поля
И нежные поверхности озер!
Но набегают стаи черных туч
На неба свод мрачнеющей грядой
И запад грубо гасит солнца луч,
Мир Божий оставляя сиротой.
Вот так в то утро мой невзрачный лик
Согрел своей улыбкой милый друг.
Увы! То был всего лишь краткий миг -
Все скрыла мраком злая туча вдруг.
Я не ропщу: в любое время года
Твоей любви изменчива погода.
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy brav'ry in their rotten smoke?
'Tis not enough that through the cloud thou bleak,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief,
Though thou repent, yet I have still the loss,
Th' offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah but those tears are pearl which thy love sheds,
And they are rich, and ransom all ill deeds.
Зачем мне был обещан ясный день?
Я, без плаща гуляя беззаботно,
Врасплох застигнут: все сокрыла тень,
Твой образ заволок туман болотный.
Сквозь тучи редко ласковым теплом
От слез дождя лицо мне солнце сушит,
Хотя какой мне прок в бальзаме том,
Что лечит раны тела, а не душу?
Раскаянья твои - что за лекарство
Для друга, если сердце так болит!
И клятвы запоздалые напрасны:
Кто оскорблен, несет свой крест обид.
Вот слезы - жемчуга и их ценою
Мой друг и рассчитается со мною.
No more be grieved at that which thou hast done,
Roses have thorns, and silver fountains mud,
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
Ail men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
My self corrupting salving thy amiss,
Excusing thy sins more than thy sins are:
For to thy sensual fault I bring in sense,
Thy adverse party is thy advocate,
And 'gainst my self a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate,
That I an accessary needs must be,
To that sweet thief which sourly robs from me.
Твои грехи да будут позабыты:
У роз - шипы, осадок - у вина,
Цветы - жилище тлей; стыдливо скрыты
Затменьем солнце, тучами - луна.
Повсюду грех. В сравненьях сих не смог
Не погрешить я, грешный, против правды
И все простил, чем грешен, видит Бог,
Но грех любой так мог бы быть оправдан.
Не порицаю я проступок твой
И выступить в твою защиту жажду.
Я должен по суду быть взят под стражу:
Любовь идет на ненависть войной,
А я - предатель в сей войне, который
Отдал свои богатства мародеру.
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be bome alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so, I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Призн_а_юсь: разлучиться нам придется,
Хотя любовь у нас на двух одна.
Так пусть мой грех со мною остается.
Я все снесу, мне помощь не нужна.
Обоих только мысль одна тревожит,
Когда нас врозь разводит рок сурово:
Не в силах он убить любовь, но может
Отнять на время друга дорогого.
Я спрячу нас связующую нить,
Чтоб друга не испачкал мой позор.
А как тебе себя не уронить,
Вступив со мной при людях в разговор?
Остерегись! Я так тебя люблю,
Что мню своею честью честь твою.
As a decrepit father takes delight,
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune's dearest spite
Take all my comfort of thy worth and truth.
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more
Entitled in thy parts, do crowned sit,
I make my love engrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give,
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live:
Look what is best, that best I wish in thee,
This wish I have, then ten times happy me.
Как рад отец беспомощный порою
Забавам отпрыска в кругу друзей,
Так я, старик, израненный судьбою,
Черп_а_ю счастье в юности твоей.
И коль угодно Славе и Уму
Твой герб венчать фигурами своими,
Тогда и я, коль место там найду,
Любовь свою поставлю рядом с ними.
И вот уж дамы кланяются мне:
Тень совершенств коснулась старика.
Мне и чуть-чуть достаточно вполне,
А славы блеска хватит на века.
Пусть твой успех умножится стократ;
А если больше - больше буду рад.
How can my muse want subject to invent
While thou dost breathe that pour'st into my verse,
Thine own sweet argument, too excellent,
For every vulgar paper to rehearse?
О give thy self the thanks if aught in me,
Worthy perusal stand against thy sight,
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thy self dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate,
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Слепая Муза ищет тем опять,
А я чертами вдохновлен твоими:
В меня вливает силы друга имя,
Что всуе не пристало называть.
Из-за тебя лишь удостоен я
И труд мой одобрительного взгляда.
Где тот немой, что б не воспел тебя,
Когда ты сам и тема, и награда?
Стань Музой, заменив все девять прежних,
Что песни вдохновляли сотни лет.
Пусть тот, кто поверял тебе надежды
В веках прославлен будет как Поэт.
А буду я отмечен средь людей,
Труд будет мой, а слава вся - твоей.
O how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring:
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give:
That due to thee which thou deserv'st alone:
О absence what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave,
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive.
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain.
Как мне воспеть твой облик и дела,
Когда ты плоть моя - роднее брата?
И что мне даст моя же похвала,
Что всякий раз ко мне летит обратно?
Поэтому в любви нам стоит быть
Двумя, не перестав любить друг друга.
Смогу тогда тебя я похвалить
За то, в чем есть одна твоя заслуга.
Какою пыткою была б разлука та,
Что испытал, оставшись без тебя я!
Но, слава Богу, в мире есть мечта:
Я мук избегну, о тебе мечтая.
Как не грустить, научат эти дни:
Два сердца ты в стихах соедини.
Take all my loves, my love, yea take them all,
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call,
All mine was thine, before thou hadst this more:
Then if for my love, thou my love receivest,
I cannot blame thee, for my love thou usest,
But yet be blamed, if thou thy self deceivest
By wilful taste of what thy self refusest.
I do forgive thy robbery gentle thief
Although thou steal thee all my poverty:
And yet love knows it is a greater grief
To bear greater wrong, than hate's known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites yet we must not be foes.
Хоть всех моих любовниц отними,
(Я сам бы _о_тдал их тебе без боя):
Ты не получишь преданней любви,
Чем та, что обручила нас с тобою;
Подругу украдешь, меня любя,
Я в том ничуть винить тебя не буду.
Обижусь, коль обманешь сам себя,
Назвав порок любовью, а не блудом.
Тебя прощу, воришка мой бесценный,
Хоть без гроша тобой оставлен сам.
Знай, что в любви царапина измены
Саднит больней, чем ненависти шрам.
Предав любовь, смешав ее с грехом,
Убей меня, но не считай врагом.
Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty, and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art, and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed.
And when a woman woos, what woman's son,
Will sourly leave her till he have prevailed?
Ay me, but yet thou mightst my seat forbear,
And chide thy beauty, and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth:
Hers by thy beauty tempting her to thee,
Thine by thy beauty being false to me.
Твои грешки - побочный дар свободы:
Я с глаз долой - тотч_а_с из сердца вон.
Ты ст_о_ишь их: в свои младые годы
Кто только ими не был искушен!
Ты добр, а значит, будешь совращен;
Красив - предмет повышенной заботы.
Не сможет тот, кто женщиной рожден,
Не стать трофеем сладостной охоты.
Все ж, мог хотя б не лезть в ее кровать,
Держась вдали границ моих владений,
А так ведь грех придется искупать
Двух вероломных клятвопреступлений:
Подругу совратил, красой маня,
И так красиво обманул меня.
That thou hast her it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly,
That she hath thee is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders thus I will excuse ye,
Thou dost love her, because thou lenow'st I love her,
And for my sake even so doth she abuse me,
Suff'ring my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love's gain,
And losing her, my friend hath found that loss,
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross,
But here's the joy, my friend and I are one,
Sweet flattery, then she loves but me alone.
В том полбеды, что ты увел ее,
Хотя никем не дорожил я так, как ею;
Ты уведен - вот горе в чем мое:
Твою любовь утратить мне больнее.
Преступники, я оправдать вас смог:
Ее ты любишь, зная, что люблю я;
Она ж тебе вручила свой цветок,
Меня любя, в тебе меня целуя.
Уйдет она к тебе - ее лишусь,
С тобой расстанусь - друг ей достается;
Как горек мне ваш двойственный союз,
Мне одному нести сей крест придется.
Но что приятно: с другом я един,
И, стало быть, я у нее один.
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would, I say, mine eyes be blessed made
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.
С закрытыми глазами мне видней:
Суть вещи скрыта зримой оболочкой.
Глаза твои мне светят в темноте,
И лишь во сне тебя я зрю воочью.
О ты, чей взор рассеивает тени,
Что за источник света скрыт в тебе,
Как он затмил бы день, раз в сновиденьях
Тень бледная так светится во тьме!
И как бы, недостойный, я хотел
Днем облик твой увидеть настоящий,
А не фантом среди бесплотных тел,
Что выдумал мой разум полуспящий!
День без тебя - мне словно мрак ночной,
А ночь, как день, освещена тобой.
If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way;
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee;
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah! thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that so much of earth and water wrought
I must attend time's leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of either's woe.
Вот стать бы мыслью и, отринув плоть,
Собой проткнуть завесу мирозданья,
Бездушное пространство побороть,
К тебе летя стремглав чрез расстоянья.
Тогда не важно было б, где я есть,
Насколько от тебя сейчас далек:
Меня бы мысль сумела перенесть
Куда ей хочется - в один прыжок.
Печальна мысль, что я не мысль, однако;
За приземленность я себя кляну;
Я, созданный из влаги и из праха,
Всю жизнь у силы тяжести в плену.
Что от земли с водой я получил?
Лишь слезы, да сознанье, что бескрыл.
The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide.
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppress'd with melancholy;
Until life's composition be recured
By those swift messengers return'd from thee,
Who even but now come back again, assured
Of thy fair health, recounting it to me:
This told, I joy; but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.
Огонь и воздух - две других стихии.
Где б ни был я, они с тобой, мой свет.
Страсть и мечта, их качества такие:
То есть они, то их в помине нет.
Из четырех стихий без быстрых двух,
Что мной посольством посланы к тебе,
Я плотью стал, что испустила дух,
В тоске тону, вконец отяжелев.
Объединю стихии все потом,
Когда увижу вновь своих послов
И заверенья их услышу в том,
Что друг, на радость мне, вполне здоров.
Но и тогда недолго буду рад
И загрущу, послов вернув назад.
Mine eye and heart are at a mortal war
How to divide the conquest of thy sight;
Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie
(A closet never pierced with crystal eyes),
But the defendant doth that plea deny
And says in him thy fair appearance lies.
To' cide this title is impanneled
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determined
The clear eye's moiety and the dear heart's part:
As thus; mine eye's due is thy outward part,
And my heart's right thy inward love of heart.
Глазам моим и сердцу нет покоя:
За твой портрет смертельный бой идет.
Своим его считает ретивое,
Глаза твердят, что все наоборот.
Клянется сердце: твой портрет живой
На дне его упрятан, как в темнице,
Ответчик возражает: образ твой
В их глубине до времени хранится.
Дабы решить имущественный спор,
В суде заслушав прения сторон,
Им свой выносит разум приговор:
Мой друг да будет честно поделен:
Глазам моим - все прелести фасада,
А сердцу - чувства, скрытые от взгляда.
Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famish'd for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love's picture then my eye doth feast
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart's guest
And in his thoughts of love doth share a part:
So, either by thy picture or my love,
Thyself away art resent still with me;
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them and they with thee;
Or, if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart to heart's and eye's delight.
Как брат с сестрой мои душа и взгляд,
В любви один готов помочь другому,
Когда глаза тебя недоглядят
Иль сердце стиснут вдруг тоски оковы.
Лишь пищу дай - и ненасытный взор,
Немедля сердце ждет на пир богатый;
То сердце зренье позовет на двор,
Чтоб вспомнить пережитое когда-то.
Картиной или грезой о любви
Во мне хранится имя дорогое.
Мечты найдут хоть на краю земли:
Они со мной и в тот же миг - с тобою.
Мне зренье нарисует твой портрет -
И большего для сердца счастья нет.
How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might unused stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy of comfort, now my greatest grief,
Thou, best of dearest and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief,
Thee have I not lock'd up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
And even thence thou wilt be stol'n, I fear,
For truth proves thievish for a prize so dear.
Не глупо ль? Безделушки золотые,
Пускаясь в путь, я спрятал под запором
При стражниках, чьи кулаки литые
Способны охладить любого вора,
А ты, пред кем мои брильянты - сор,
Моя незаживающая рана,
Отрада дней, ласкающая взор,
Оставлен был на прихоть шарлатана.
Не в сундуке тебя я схоронил.
Тебя там нет, я это знаю точно:
Ты здесь, где сердце - у меня в груди,
Откуда выход не заказан, впрочем.
Ты и оттуда пропадешь когда-то:
При ценностях и Честность воровата.
Against that time, if ever that time come,
When I shall see thee frown on my defects,
When as thy love hath cast his utmost sum,
Call'd to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass
And scarcely greet me with that sun thine eye,
When love, converted from the thing it was,
Shall reasons find of settled gravity, -
Against that time do I ensconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part:
To leave poor me thou hast the strength of laws,
Since why to love I can allege no cause.
В тот день, когда (коль сей настанет срок)
Меня завидев, ты скривишь лицо,
А аудит любви сочтет итог,
Послушно следуя советам мудрецов;
Когда ты с выражением чужим
Пройдешь, не подарив очей сияньем,
Когда любовь, отринув связь с былым,
Отыщет равнодушью оправданье,
Тогда тебя в обиду я не дам:
В суде, свою ничтожность осознав,
Я обвинить себя сумею сам,
Не дав лишить тебя законных прав.
Ты прав, прогнав беднягу без затей:
Кто я такой, чтоб ждать любви твоей?
How heavy do I journey on the way,
When what I seek, my weary travel's end,
Doth teach that ease and that repose to say
'Thus far the miles are measured from thy friend!'
The beast that bears me, tired with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some instinct the wretch did know
His rider loved not speed, being made from thee:
The bloody spur cannot provoke him on
That sometimes anger thrusts into his hide;
Which heavily he answers with a groan,
More sharp to me than spurring to his side;
For that same groan doth put this in my mind;
My grief lies onward and my joy behind.
Как тяжко ехать с грузом мыслей горьких:
В конце пути мне радости немного,
Ведь с каждым поворотом, с каждой горкой
Все дальше я от милого порога.
Мне тяжело и конь мой изнемог,
Под грузом дум моих плетется хмуро,
Как будто понимает, что седок
Одобрит вряд ли быстрые аллюры.
Его в сердцах колю я шпорой злой,
В ответ он только стонет мне в укор,
И мне больнее стон его немой,
Чем самому коню удары шпор.
Тот стон мне рану сердца бередит:
Все счастье - дома, горе - впереди.
Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer when from thee I speed:
From where thou art why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
O, what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur, though mounted on the wind;
In winged speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire of perfect'st love being made,
Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race;
But love, for love, thus shall excuse my jade;
Since from thee going he went wilful-slow,
Towards thee I'll run, and give him leave to go.
Любовь простит медлительность коня:
Совсем не мной он был обременен,
А тем, что от тебя везет меня.
Какой же торопиться тут резон?
Вот как он оправдается, когда
Мне малый миг покажется столетьем,
Когда я, птицей бурю оседлав,
Его пришпорю и огрею плетью?
И не догнать ни птице, ни коню
Желанья моего, что вдаль поскачет,
Пустившись в самый бешеный аллюр;
Прости, любовь, медлительную клячу,
Что от тебя трусила не спеша;
Назад стремглав сама летит душа.
So am I as the rich, whose blessed key
Can bring him to his sweet up-locked treasure,
The which he will not every hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly placed are,
Or captain jewels in the earcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprison'd pride.
Blessed are you, whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lack'd, to hope.
Как на скупого я похож сейчас
С ключом от полной золота темницы!
И я тобой любуюсь в месяц раз,
Боясь, что наслажденье притупится.
Поэтому и роскошь праздных дней
Краснеет редко среди будней серых;
И в ожерелье средь других камней
Нанизаны так скупо солитеры.
И Время, как наряды в гардеробе
Тебя хранит, не выпуская в свет.
В разлуке каждый встречи миг торопит
Вот он пришел - и больше счастья нет.
Блаженство мне при встречах дарит друг;
Надежду на свиданье - в дни разлук.
What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend?
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend.
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new:
Speak of the spring and foison of the year;
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear;
And you in every blessed shape we know.
In all external grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.
Какая мысль в тебе воплощена,
Что счесть не смог отброшенных теней я?
Коль каждой соответствует одна,
К чему их сонм и лишь одна идея?
К примеру, вот Адониса портрет, -
С тебя рисунок сделан неумело.
Елену вспомним мы в расцвете лет -
Твое, хоть в греческой тунике, тело.
Возьмем весну иль осень - время жатвы.
Одна твою красу взяла в заем,
Другая - щедрость, нрав твой благодатный.
Мы в них тебя мгновенно узнаем.
В земных реалиях я угадал
Твой образ - недоступный идеал.
O, how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker-blooms have full as deep a dye
As the perfumed tincture of the roses,
Hang on such thorns and play as wantonly
When summer's breath their masked buds discloses:
But, for their virtue only is their show,
They live unwoo'd and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so;
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall fade, my verse distills your truth.
Насколько совершенней красоту
Способно сделать истинное знанье!
Прекрасна роза, но и розу ту
Стократ нам украшает обонянье.
Ни цветом, ни количеством шипов
Шиповник розе не уступит в мае;
Подобно ей, кокетничать готов,
Когда с бутонов маски бриз срывает.
Как жаль, что внешность сути их богаче:
Им суждено увять без кавалеров,
Весталками. Но с розами - иначе;
Их упокоят в лавках парфюмеров.
Под старость, смотришь - где крас_о_ты? Нет их.
Но выжимка Любви живет в сонетах.
Not marble, nor the gilded monuments
Of princes, shall outlive this powerful rhyme;
But you shall shine more bright in these contents
Than unswept stone besmear'd with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war's quick fire shall burn
The living record of your memory.
'Gainst death and all-oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the judgment that yourself arise,
You live in this, and dwell in lover's eyes.
Ни идолам, ни бюстам золотым
Не пережить мои произведенья;
Сохраннее в сонетах будешь ты,
Чем памятников стертые каменья.
Пройдет пехота Марса, сея смерть,
Дворцам царей придет последний срок,
Но ни огню, ни стали не стереть
Родного имени из этих строк.
Поправ и смерть, и мрак могил немой,
Ты будешь жить. И теми же словами
Певец тебя восславит молодой,
Что мир придет донашивать за нами.
Восстанешь в день Суда под трубный звук,
Пока живи в моих стихах и сердце, друг.
Sweet love, renew thy force; be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but to-day by feeding is allay'd,
To-morrow sharpen'd in his former might:
So, love, be thou; although to-day thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
To-morrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness.
Let this sad interim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that, when they see
Return of love, more blest may be the view;
Else call it winter, which being full of care
Makes summer'sw elcome thrice more wish'd, more rare.
Воспрянь, любовь! Ужель твоя стрела
Должна какой-то жажды быть тупее?
Ведь та, будь хоть сто раз утолена,
Назавтра тем становится острее.
Вот и твой взгляд, любовь, что вдруг потух
И, голод утолив, впал в морок сонный,
Пусть алчет вновь, чтобы желанья дух
Не омрачался скукой монотонной.
Пусть пресыщенье будет, как река,
Делящая равнину на две части;
Любовников влекут ее брега -
Увидеть друга - вот что значит счастье!
Иль будет как зима, чтоб рядом с нею
Казался летний зной втройне милее.
Ageing your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do, till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I, my sovereign, watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu;
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But, like a sad slave, stay and think of nought
Save, where you are how happy you make those.
So true a fool is love that in your will,
Though you do any thing, he thinks no ill.
Что жизнь раба? Всегда служить тебе
И ждать, пока ты нарезвишься вволю;
И никогда не думать о себе,
Твою покорно исполняя волю;
Переносить спокойно скуки смерть,
Следя за бегом стрелок золотых;
И слез своих выказывать не сметь,
Когда совсем слугу прогонишь ты.
Я ревности не дам себя объять,
Когда спешишь из дома "по делам"
Одну лишь мысль не в силах отогнать:
Кого ты веселишь и где ты сам.
Я от любви стал глупым, право слово:
Что б ни было - не думаю плохого.
That god forbid that made me first your slave,
I should in thought control your times of pleasure,
Or at your hand the account of hours to crave,
Being your vassal, bound to stay your leisure!
O, let me suffer, being at your beck,
The imprison'd absence of your liberty;
And patience, tame to sufferance, bide each cheque,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may privilege your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell;
Not blame your pleasure, be it ill or well.
Избави Бог, чьей волей я - в неволе,
Что б я с тебя к ответу призывал!
За сюзереном не следит вассал,
А раб ждет только милости - не боле.
Ты господин, так обижай слугу,
Забудь его совсем для наслаждений.
Я боль терпеньем обуздать смогу,
Привычно обходясь без обвинений.
Ты полноправен, как и все вельможи,
Идешь, куда стопы тебя влекут:
Ты все, что пожелаешь, делать можешь -
Ты сам себе присяжные и суд.
И, пламенем сжигаем ожиданья,
Тебе всегда сыщу я оправданье. к
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burden of a former child!
O, that record could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some antique book,
Since mind at first in character was done!
That I might see what the old world could say
To this composed wonder of your frame;
Whether we are mended, or whether better they,
Or whether revolution be the same.
O, sure I am, the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
Но, если под Луною все не ново,
Природой мы обмануты шутя!
Пытаясь новое придумать слово,
Родим уже рожденное дитя.
Ах, если б время повернулось вспять
И я перечитать бы книги смог,
Что писаны тому столетий пять,
И в буквах истины найти исток,
Я сам решил бы, кто милей, когда
Узнал бы, на кого похож мой друг,
Кто лучше - мы сейчас, они тогда,
Иль неизменно все и замкнут круг.
Уверен, что я прав и книги те
Слагали гимны меньшей красоте.
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end;
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crown'd,
Crooked elipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time doth transfix the flourish set on youth
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow:
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
Подобно в_о_лнам, что о берег бьют,
К нам приплывают умирать минуты,
Сменив одна другую. Так в бою
Солдаты наступают на редуты.
Младенчество и юности рассвет
Венчает зрелость - возраст благодатный,
Но Время затмевает жизни свет,
Подаренное требуя обратно.
О, как оно коверкает черты
И лоб морщиной бороздит косою!
Как вмиг срезает стебли красоты
Своею беспощадною косою!
Сонет же, где воспел я милый взгляд твой,
Надеюсь, устоит пред этой жатвой.
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenor of thy jealousy?
O, no! thy love, though much, is not so great:
It is my love that keeps mine eye awake;
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake:
For thee watch I whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
Скажи мне честно, тень твоя нарочно
Является, прервав мой сон ночной,
Обманывая зренье еженощно
И вечно издеваясь надо мной?
Скажи, зачем был послан сей шпион
Ко мне твоим зловещим повеленьем?
Чтоб духом этим был я уличен
В грехах постыдных, праздности и лени?
Увы, мой друг, слабей во много раз
Твоя любовь. Одна во всей Вселенной
Любовь моя не даст мне смежить глаз,
Поскольку только я твой страж бессменный.
Вот так же буду на часах стоять я,
Когда проснешься ты в чужих объятьях.
Sin of self-love possesseth all mine eye
And all my soul and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account;
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopp'd with tann'd antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
'Tis thee, myself, that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Мой взор влюблен в мое отображенье,
Я сам себе бесценный эталон.
От этого греха нет исцеленья,
Так сильно он во мне укоренен.
Мои достоинства мне всех других милее.
Что за лицо! Ну что сравнится с ним!
Я сам судья - мне изнутри виднее:
Я лучше всех, я был всю жизнь таким!
Но в зеркале я правду вижу ясно:
Лицо потасканное с задубелой кожей,
Что видел я прекрасным столь напрасно,
Меня лишь потому украсить может,
Что красоту твою я счел своей,
Украсив старость блеском юных дней.
Against my love shall be, as I am now,
With Time's injurious hand crush'd and o'er-worn;
When hours have drain'd his blood and fill'd his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travell'd on to age's steepy night,
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing or vanish'd out of sight,
Stealing away the treasure of his spring;
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife,
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life:
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
В тот день, когда, как я, любимый мой,
Дряхл станет и горбат от груза лет,
С лицом, измятым времени рукой,
Когда его прекраснейший рассвет
Вдруг обернется вечером старенья
И юность, что желанней всех наград,
Вдруг медленно уйдет из поля зренья
И унесет весны бесценный клад,
Уже надежный будет скован щит
От злого Времени косы кривой:
Он память мне о друге защитит,
Когда окончит он свой путь земной.
Ты воссияешь в черноте чернил
Цветущим, юным, как при жизни был.
When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down-razed
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the watery main,
Increasing store with loss and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay;
Ruin hath taught me thus to ruminate,
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Когда я вижу, как обезображен
Жестокосердно труд седых веков -
Дворцов богатство, камни древних башен
И бронзовые статуи богов;
Когда я вижу, как глубины вод
Пространства суши поглощают жадно,
Но, только море берег отберет,
Тот все отвоевать спешит обратно;
Когда я вижу, как весь мир устроен,
Как ненадежны троны королей,
Под грузом дум лишаюсь я покоя:
Что будет с тем, кто мне всего милей?
И эта мысль гнетет меня, как смерть:
Мы рождены терять, а не владеть.
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'er-sways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O, how shall summer's honey breath hold out
Against the wreckful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
О fearful meditation! where, alack,
Shall Tune's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
O, none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Бездонно море, камни скал тверды;
Их скосит все равно серп Смерти злобный.
Как тут услышать Красоты мольбы,
Что ручейка журчанию подобны?
Как сохраниться запахам медовым,
Когда тараны Времени у стен
И даже крепостным вратам дубовым
Не пережить полон, распад и тлен?
Где тот ларец, где бриллиант мой милый,
От Времени скрываясь, мог бы лечь
И избежать разверзнутой могилы,
Чтоб красоту свою в веках сберечь?
Увы! И лишь чернил волшебный щит
Твой блеск от тьмы забвенья защитит.
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Давно ушел бы сам, терпеть устав
Сей гнусный мир, где честный сир и хладен,
Где рядится ничтожество в шелка,
Где чистый сердцем дочиста обкраден,
Где все награды впору изымать,
Где девственность осмеяна и честь,
Где кривда мажет грязью правду-мать,
Где силу гнет расслабленная лесть,
Где прикусил певец себе язык,
Где с кафедры витийствует подпасок,
Где умный носит глупости ярлык,
Где в кандалах добро, а зло - в лампасах.
Давно б ушел от этого всего,
Да страшно друга бросить одного.
Ah! wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek
And steal dead seeing of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggar'd of blood to blush through lively veins?
For she hath no exchequer now but his,
And, proud of many, lives upon his gains.
O, him she stores, to show what wealth she had
In days long since, before these last so bad.
Как может жить он, окружен грехом,
Его благословляя красотой?
Тем самым Зло усиливает он,
Пороки декорируя собой!
Косметикой не д_о_лжны отбираться
У совершенства цвет лица и щек.
На что нам, право, розы имитация?
Мой друг и сам - изысканный цветок.
Что жизнь? Она есть совершенств банкрот,
Плодит лишь анемичные тела;
А мой любимый - банк земных красот,
Его процентами и жизнь жива.
Как раритет он будет сохранен,
Чтоб не забылся блеск былых времен.
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before the bastard signs of fair were born,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Твое лицо - цветок былых времен,
Сияющий природной красотою
Тех дней, когда не мог быть заменен
Румянец дивный краскою простою;
Когда не крали локон у могил,
Где тот до Дня Суда нашел покой,
Чтоб он второю жизнью вдруг зажил
И вновь украсил модниц, как живой.
Ты сам - как отблеск дней заветных,
А цвет лица естественен и свеж:
Весны красот не занимает лето,
Не носит юность старости одежд.
Нам, глядя на твое лицо, видней,
Сколь фальшь Искусства Истины бедней.
Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues, the voice of souls, give thee that due,
Uttering bare truth, even so as foes commend.
Thy outward thus with outward praise is crown'd;
But those same tongues that give thee so thine own
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that, in guess, they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind,
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The solve is this, that thou dost common grow.
Любая часть тебя ласкает взор:
Мир восхищен твоею красотой,
Ты - совершенство - общий приговор
И даже враг согласен с правдой той.
За соразмерность черт - хвала без меры.
Но, говоря приятные слова,
Кто поумней, не брали их на веру,
Нащупывая корень естества.
Поняв, что истина - в душе, не в теле,
Оценку вынесли твоим делам всерьез,
До них дошло, кто ты на самом деле -
Сорняк забил твой куст прекрасных роз.
Зачем же вид и сущность так различны?
Да потому, что ты - цветок публичный.
That thou art blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being woo'd of time;
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast pass'd by the ambush of young days,
Either not assail'd or victor being charged;
Yet this thy praise cannot be so thy praise,
To tie up envy evermore enlarged:
If some suspect of ill mask'd not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
Тебе не повредили обвиненья:
Мишенью лжи всегда была краса,
Ее лишь оттеняют подозренья,
Как черная ворона - небеса.
Будь идеал: он нужен клевете,
Чтоб сделались достоинства видней.
Из всех цветов червяк ест только те,
Что совершенны в сладости своей.
Ты искушенья дней младых избег
Бог знает как, но то была удача!
А вот тебе и потрудней задача -
Как рты клеветникам закрыть навек.
Ах, если б зависть обуздать ты смог,
Весь мир тогда б лежал у твоих ног.
No longer mourn for me when I am dead
Then you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world, with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it; for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot
If thinking on me then should make you woe.
O, if, I say, you look upon this verse
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse.
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan
And mock you with me after I am gone.
Не дольше черный цвет, когда умру,
Носи, чем голос колокола грустный
Расскажет всем, что отошел твой друг
В тот гнусный мир, где червь пирует гнусный.
Не вспоминай, как умерший пиит
Любил, когда увидишь эти строки:
Хотел бы я быть навсегда забыт,
Чтоб ты страданий избежал жестоких.
И, если перечтешь ты этот стих,
Когда мой прах смешается с землею,
Не воскрешай меня в мечтах своих,
А погреби любовь свою со мною,
Чтоб смердам не услышать горький стон,
Чтоб не был ты насмешкой оскорблен.
O, lest the world should task you to recite
What merit lived in me, that you should love
After my death, dear love, forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove;
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
O, lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
О! Как я не хочу, чтоб кто-нибудь
Тебя, мой друг, учил бы, что не должно
Жалеть шута. Я умер. Позабудь:
Ведь все мои достоинства ничтожны.
Прибегнуть мог бы ты к красивой лжи,
Мой приукрасить мог талант и нрав бы,
На камне выбив: "Гений здесь лежит..."
Дождешься слов таких от скряги-правды!
Но, если я твоей любви не стою
Настолько, чтоб солгал ты в жизни раз,
Пусть имя ляжет в гроб со мной. Живое,
Оно б компрометировало нас.
Стыдимся оба мы, не знаю, кто сильней:
Я - виршей, ты - бездарности моей.
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruin'd choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire
Consumed with that which it was nourish'd by.
This thou perceivest, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
В моих чертах ты видишь время года,
Когда листва желтее книг страниц
Валяется, замерзшая, у входа
Во храм лесной, где пели хоры птиц;
Во мне ты видишь краткий сумерк дня,
Прощальный отблеск красного светила,
И ночь, что еженощно приходя,
Нас саваном спокойствия накрыла;
Свет старого костра ты видишь тут,
Что распластался на углях былого:
На сем одре отдаст он душу Богу,
Когда сожжет все то, что принесут.
Поняв, меня полюбишь тем сильней,
Чем ближе осень старости моей.
But be contented: when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me:
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered.
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Не лей же слез, коль на ужасный суд,
Где нет ни апелляций, ни кассаций,
Меня в гробу дубовом понесут:
Сим рифмам суждено с тобой остаться.
Когда прочтешь написанное мной,
Поймешь, что это о тебе, конечно;
Мой бренный прах смешается с землей,
Моя душа с тобой пребудет вечно!
Теряешь ты обноски, горсть костей,
Червей добычу, глины жирной ком,
Трудов разбойных нищенский трофей,
Не стоящий и памяти о нем.
Ведь в сущем суть ценн_а_, не оболочка:
Моя же - не во мне, а в этих строчках.
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet-season'd showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As 'twixt a miser and his wealth is found;
Now proud as an enjoyer and anon
Doubting the filching age will steal his treasure,
Now counting best to be with you alone,
Then better'd that the world may see my pleasure;
Sometime all full with feasting on your sight
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight,
Save what is had or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Твоя любовь мне так нужна для счастья,
Как летний дождь цветам, покрывшим луг;
Такою же к тебе пылаю страстью,
С какой скупец лелеет свой сундук:
То всем твердит о тайнике своем,
То жадных опасается соседей;
Так я с тобой то быть хочу вдвоем,
То радость эту разделить со всеми;
То ум мой насыщается тобой,
То снова ем тебя голодным взглядом.
Нет, не ищу я радости другой,
Как только быть всегда с тобою рядом.
Всю жизнь то голоден, то ем без меры;
Лег нищим - утром встал миллионером.
Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth and where they did proceed?
O, know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Зачем мои стих так гол и так привычен,
Без ритмов стильных и полутонов,
Не современен и не экзотичен,
Так сверхтрадиционен и не нов?
К чему плодить сонеты бестолково,
Что мысли повторяют без конца?
В них каждое сравненье или слово
Во мне признает сразу же отца.
И все ж любовь я воспою опять,
А в ней - тебя без новомодных слов;
Сносив до дыр, я вывернуть готов
Все рифмы наизнанку - не узнать.
Как солнце нам с утра сияет снова,
Любовь твердит одно и то же слово.
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste;
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book this learning mayst thou taste.
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by thy dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity.
Look, what thy memory can not contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, deliver'd from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee and much enrich thy book.
Морщиной лик в зерцале отразится,
Сочтет секунд потерю циферблат;
Лишь этой книжки чистые страницы
Души отображенье сохранят.
Напомнит зеркало про тлен утраты,
Про рты могил, что нас с рожденья ждут,
Крылом, как ворон, гномон воровато
В ничто сметет навечно прах минут.
Бумаге, а не памяти дырявой,
Доверь те мысли, что в мозгу стучат:
Потом среди новорожденных чад
Ты выберешь друзей себе по нраву.
Про бренность вспоминай, дневник ведя, -
Он мудростью обогатит тебя.
So oft have I invoked thee for my Muse
And found such fair assistance in my verse
As every alien pen hath got my use
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes that taught the dumb on high to sing
And heavy ignorance aloft to fly
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
But thou art all my art and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
Тебя я Музой называл своею,
И вдохновлен всегда был лишь тобой,
Теперь я не один - и я немею
Перед твоих поклонников толпой.
Всех разом опьянил твой взгляд галантный:
Немой запел, открыл глаза слепец,
Ученому прибавилось таланта,
Талант надел величия венец.
Но я горжусь, что лишь мое искусство
Не как у них, тобою рождено.
Они и так в поэзии искусны:
Ты не вода в их жизни, а вино.
Меня ж поднять способен ты один
К вершинам из невежества пучин.
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace,
But now my gracious numbers are decay'd
And my sick Muse doth give another place.
I grant, sweet love, thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen,
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of and pays it thee again.
He lends thee virtue and he stole that word
From thy behavior; beauty doth he give
And found it in thy cheek; he can afford
No praise to thee but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee thou thyself dost pay.
Пока лишь я твой образ воспевал,
Тобой одним дышали эти строки.
Увы! Но Музы истощились соки:
В другие руки отдан мой фиал.
Вполне достоин ты, чтоб быть воспетым
Талантливым (не мне чета) пером,
Но знай, что новомодные поэты
Торгуют все ворованным добром:
Твердят о добродетели, крадя
Достоинства твои - и все им мало!
И красота, которой наградят,
Лишь слепок неумелый с идеала.
Прошу: поэтов не благодари
За их дары, что сам им подарил.
O, how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied, speaking of your fame!
But since your worth, wide as the ocean is,
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark inferior far to his
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride;
Or being wreck'd, I am a worthless boat,
He of tall building and of goodly pride:
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this; my love was my decay.
Каким мне кажется мой голос слабым,
Когда тебе талантливый певец
Сонетов расточает дифирамбы:
Пристыженный, слагаю свой венец.
Как тема ты безбрежен, словно море,
Где всем довольно и ветров, и волн -
И гению, и мне. Все ж на просторе
Уступит бригу своевольный челн.
Хожу с опаской мелкою водою;
Талант же там, где дна не знает лот.
Я затону - что ж, много я не стою,
Лишь наш фрегат свой флаг убережет.
Он возвеличен, я же на мели:
Моя любовь есть крах моей любви.
Or I shall live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten;
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I, once gone, to all the world must die:
The earth can yield me but a common grave,
When you entombed in men's eyes shall lie.
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read,
And tongues to be your being shall rehearse
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live (such virtue hath my pen)
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Мне ль плакать о твоей придется смерти,
Иль самому лежать в могиле той,
Но, не сумев лишить тебя бессмертья,
Забвенье рассчитается со мной.
В веках нетленным будешь ты, мой милый,
А я так скоро буду позабыт!
Я стану прах, мне хватит и могилы,
Тебя ж людская память приютит.
Ты оживешь сонетами моими,
Потомки вновь их перечтут не раз;
И сотни уст твое прошепчут имя,
Когда умрут все те, кто жив сейчас.
Так, под пером бессмертным став,
Ты заживешь дыханьем на устах.
I grant thou wert not married to my Muse
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subject, blessing every book
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise,
And therefore art enforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days
And do so, love; yet when they have devised
What strained touches rhetoric can lend,
Thou truly fair wert truly sympathized
In true plain words by thy true-telling friend;
And their gross painting might be better used
Where cheeks need blood; in thee it is abused.
Не присягал моей ты Музе, знаю,
У Муз чужих ища чужой любви,
Случись, тебе понравится какая,
Ее стихи собой благослови.
Твой ум отточенный красе под стать,
И если видишь ты, что я не гений,
Найди того, кто б мог стихи писать,
Среди витий новейших направлений.
Когда же изощренных слов запас
Исчерпает совсем такой пиит,
Ты вспомнишь друга верного не раз,
Того, что просто правду говорит.
Румянятся, чтоб скрыть такой изъян,
Как бледность щек, а ты и так румян.
I never saw that you did painting need
And therefore to your fair no painting set;
I found, or thought I found, you did exceed
The barren tender of a poet's debt;
And therefore have I slept in your report,
That you yourself being extant well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory, being dumb;
For I impair not beauty being mute,
When others would give life and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
Ты истинно красив и без румян
И я тебя в стихах не украшал.
Я понял (иль то был самообман?):
Ты выше льстивых и пустых похвал.
Смиренно я затем молчать готов,
Чтоб стало всем и каждому видней,
Как мало у плохих поэтов слов
Для песен, равных красоте твоей.
Молчание в вину мне ставишь ты,
Хоть это тоже труд, угодный Богу:
Немой, я не пятнаю красоты,
А языками в ад мостят дорогу.
Тебя восславлю, взгляд прекрасный чей,
Живей похвал обоих рифмачей.
Who is it that says most? which can say more
Than this rich praise, that you alone are you?
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew.
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory;
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story,
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired every where.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond on praise, which makes your praises worse.
К чему сравненья? Ты же бесподобен,
А я тебя тобой уже назвал.
Какой еще сосуд вместить способен
Столь совершенству равный идеал?
Певец занудлив, скучен и уныл,
Когда забудет он про украшенья;
Наоборот - достоин восхищенья,
Тот, кто тебя с тобой самим сравнил.
Пусть только им написанный портрет
То отразит, что создала природа:
Надолго, думаю, такой поэт
Кумиром почитался б у народа.
Добавлю в мед твой дегтя только ложку:
Приемля лесть, тускнеешь ты немножко.
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts whilst other write good words,
And like unletter'd clerk still cry 'Amen'
To every hymn that able spirit affords
In polish'd form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say "Tis so, 'tis true,'
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you,
Though words come hindmost, holds his rank before.
Then others for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
Уста моей несчастной Музы немы,
Пока похвал тебе курится дым,
И девять Муз пером своим златым
Вплетают лесть в небесные напевы.
Я восхищен искусством сих богинь
И, хоть я лучше их слагаю строки,
Но то - в уме, вслух лишь могу в восторге
Твердить, как дьяк неграмотный: "Аминь!"
Я вторю похвалам: "О, как чудесно!"
И - больших - от себя добавить рад,
Да что слова! Они в толпе, где тесно;
Моей любовью занят первый ряд.
Цени в поэтах красоту стихов,
Во мне же чувства, что богаче слов.
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all too precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonished.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence
As victors of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence:
But when your countenance fill'd up his line,
Then lack'd I matter; that enfeebled mine.
Его ль стихи, что парусами в море,
Чей приз единственный - любовь твоя,
Меня лишили разума и воли,
Убив все планы, что взлелеял я?
Он разве дух, что награжден за что-то
Талантом как подарком темных сил?
Не он ли, сокол дерзкого полета,
Поэта вдохновения лишил?
Но нет, ни он, ни даже ада сила,
Что ум в него вливает по ночам,
Не скажет, что поэта победила
Иль будто я от страха замолчал.
Он отнял тему - вот его грехи:
Ведь без тебя пусты мои стихи.
Farewell! thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thyself thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gavest it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgment making.
Thus have I had thee, as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Прощай навек! Ты слишком дорог мне.
Достоинства твои, как знаешь сам,
Теперь настолько выросли в цене,
Что мне не уплатить по векселям.
Я награжден - в чем тут моя заслуга?
Во мне достоинств не было и нет.
И, вволю насладившись даром друга,
Дарителю верну я свой патент.
Себя тогда ты отдавал, не зная,
Ни кто ты есть ценой, ни кто есть я.
Исправлена ошибка роковая:
Вернулся дар твой на круги своя.
Как сладко о тебе всю ночь мечтать:
Во сне - король, к утру - никто опять.
When thou shall be disposed to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side against myself I'll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn.
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults conceal'd, wherein I am attainted,
That thou in losing me shall win much glory:
And I by this will be a gainer too;
For bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double-vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right myself will bear all wrong.
Отвергнутый, хлебнувший униженья,
Я защищу тебя, себя предав,
Забыв навек о клятвопреступленьи,
Я миру докажу, что ты был прав.
Мне лучше всех мои грехи известны.
О том, какой я все-таки подлец,
Поведает суду рассказ мой честный.
Ты славен будешь как со злом борец.
И я доволен всем на удивленье -
Многие, не ведают оне:
Все эти раны самообвиненья
Тебе на пользу, значит, мне - вдвойне.
Я - твой. Любя тебя, любовь моя,
Чтоб ты был прав, неправым буду я.
Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence;
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not, love, disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace: knowing thy will,
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I, too much profane, should do it wrong
And haply of our old acquaintance tell.
For thee against myself I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Когда меня прогнать решишь опять,
Особых обвинений не ищи ты:
Скажи: "Он хром", - и я начну хромать,
А не искать свидетелей защиты.
Как сам себя покрою я бесчестьем,
Никто не сможет и наполовину.
Лишь намекни - я сам тебя покину,
Забыв, что мы когда-то были вместе.
Пусть прошлое навек покроет тайна:
Я имя друга спрячу под замком,
Чтоб люди, проследив мой взгляд, случайно
Не поняли, что я с тобой знаком.
Я оболгу себя, скажи лишь: "Лги!"
Так ненавистны мне твои враги.
Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah, do not, when my heart hath 'scoped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger Out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of fortune's might,
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee will not seem so.
Оставь меня сегодня, будь жесток
Сейчас, сей день, когда злой рок намерен
Согнуть меня за все в бараний рог;
Будь мной не позже, а теперь потерян.
Не увеличивай души тяжелый груз
Довесками скорбей, я умоляю;
Не бурь я, - затяжных дождей боюсь,
Что льются, смерть мученьем удлиняя.
Прощанья не затягивая срок,
Забудь меня, пока я полон сил;
И торопись, чтоб первым твой клинок,
А не какой чужой мне грудь пронзил,
Тогда и беды, что грядут - не горе:
Что утонувшему бушующее море!
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their bodies' force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest:
But these particulars are not my measure;
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer than wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks or horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away and me most wretched make.
Кто хвастается древом родословным,
Кто соколом, кто гончею своей,
Кто платьем новомодным и нескромным,
Кто кошельком, кто статью лошадей.
Легко отыщет всякий ум тщеславный,
Как лучше вызвать зависть у других;
Я ж у людей снискать не жажду славы,
Поскольку знаю, чем я выше их:
Твоя любовь мне золота дороже,
Желанней замков и гербов карет,
Милей одежд из золоченой кожи:
Пока любим, меня счастливей нет.
Одну лишь мысль душу в себе тайком:
Разлюбишь - тотчас стану бедняком.
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine,
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end.
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend;
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on thy revolt doth lie.
O, what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Не пощади и, уходя, убей -
Нарушь предел очерченного круга
Судьбы, что нам дала друг друга:
Мне жизнь не в радость без любви твоей.
Что мне бояться ураганной страсти,
Коль перебранки вмиг меня убьют?
На небе я освобожусь от власти
Твоих капризов, прихотей, причуд,
Ты зла не причинишь мне, изменяя,
Твоя любовь мне может жизнь продлить.
О, как я счастлив, счастьем обладая
Уйти из жизни, не устав любить!
Да, идеал любой пятнает грязь:
Я глух и слеп, твоих измен боясь.
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though alter'd new;
Thy looks with me, thy heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks the false heart's history
Is writ in moods and frowns and wrinkles strange,
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
Whate'er thy thoughts or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Как муж рога, я все снесу покорно,
Как будто я еще тобой любим.
Ты добр ко мне, скорей всего, притворно:
Хоть ты со мной, твоя душа с другим.
В лице твоем ни капли гнева нет,
Оно ничем не выдаст осужденья;
У многих лицемерия секрет
Нам брови выдают и повеленье.
Тебе же небо ниспослало милость:
Всегда твой чист и непорочен взгляд
И, что бы в твоем сердце ни творилось,
Глаза твои огнем любви горят.
Твоя краса, скрывая зло, цветет;
Так созревал в раю запретный плод.
They that have power to hurt and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow,
They rightly do inherit heaven's graces
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flower is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flower with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.
Кумиры дум, что не приемлют зла
И лестью липкой не пятнают тоги,
Что в битве хладнокровны, как скала,
А в поведеньи царственны и строги,
И впрямь достойны всяческих похвал:
Их труд спасает нас от разоренья;
Их никогда не гложет червь сомненья,
Им мир уже все должное воздал.
Любимец лета, куст нежнейших лилий,
Цветет для нас, хоть занят лишь собой,
Но, вдруг поддайся он заразе гнили -
Его легко затмит сорняк любой.
Нам запах сладкой лжи обманом плох:
Правдивей роз гниет чертополох.
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O, in what sweets dost thou thy sins enclose!
That tongue that tells the story of thy days,
Making lascivious comments on thy sport,
Cannot dispraise but in a kind of praise;
Naming thy name blesses an ill report.
O, what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot,
And all things turn to fair that eyes can see!
Take heed, dear heart, of this large privilege;
The hardest knife ill-used doth lose his edge.
Сколь ароматным мнит себя порок,
Что, словно червь, съедает лепестки
И скоро съест твоей души цветок:
Так сладостны на вкус твои грехи!
Толпой друзей, хмельных от вожделенья,
Смакующих разврат твоих утех,
Ты вмиг оправдан в форме осужденья:
Старинный герб любой искупит грех.
Ликуй, порок! Тебе ль не повезло;
Владей один его прекрасным телом:
Здесь красоты вуаль прикрыла зло
И черное под нею стало белым.
Используй же свободу осторожно:
Тупеет меч, когда широки ножны.
Some say thy fault is youth, some wantonness;
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are loved of more and less;
Thou makest faults graces that to thee resort.
As on the finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteem'd,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated and for true things deem'd.
How many lambs might the stem wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort
As, thou being mine, mine is thy good report.
Один твердит: ты мерзок и развратен,
Другой - "любвеобилен и пригож";
Как жизнь сплетает истину и ложь,
Так ты - смешенье черно-белых пятен.
На долгих пальцах юной королевы
Алмазом воссияет грань стекла;
Твои проделки так же мир приемлет,
Не в силах отличить добра от зла.
Стада овец сгубить способен волк,
Накинув шкуру слабого ягненка.
Немало душ возвышенных и тонких
И ты своей красой смутить бы мог.
Одумайся! Я так тебя люблю,
Что мню своею честью честь твою.
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness every where!
And yet this time removed was summer's time,
The teeming autumn, big with rich increase,
Bearing the wanton burden of the prime,
Like widow'd wombs after their lords' decease:
Yet this abundant issue seem'd to me
But hope of orphans and unfather'd fruit;
For summer and his pleasures wait on thee,
And, thou away, the very birds are mute;
Or, if they sing, 'tis with so dull a cheer
That leaves look pale, dreading the winter's near.
Как выжить я сумел вдали от друга?
Там летний полдень сразу стал зимой:
Я так замерз, мне свет сокрыла вьюга:
Декабрь завесил небо пеленой.
Все краски лета видел я во сне,
Как солнце, ты меня согрел, светя;
И осень так наследует весне,
И в трауре вдова родит дитя.
И если я остался сиротой,
К чему мне изобилье и уют?
Вернись ко мне, мой милый летний зной,
Здесь без тебя и птицы не поют,
А запоют - так грустно, что порой
Бледнеет лист от страха пред зимой.
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April dress'd in all his trim
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laugh'd and leap'd with him.
Yet nor the lays of birds nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew;
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seem'd it winter still, and, you away,
As with your shadow I with these did play.
В тот день, когда тебе я стал не мил,
Хмельной Апрель, весь пестрый от цветов,
Всех так вином весенним напоил,
Что сам Сатурн резвиться был готов.
Ни трели птиц, ни робкий плеск ручья,
Ни запахи земли, ни первоцвет -
Увы! не принесли мне забытья:
Я звал тебя - и не собрал букет.
Не видел я ни чистоту лил_е_й,
Ни розы бархатистую истому;
Был призрак твой реальности милей,
Куда ни глянь - одни твои фантомы.
В разлуке зимним счел весенний день я,
С твоей играя тенью в сновиденьях.
The forward violet thus did I chide:
Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed.
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair:
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both
And to his robbery had annex'd thy breath;
But, for his theft, in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol'n from thee.
Я упрекал фиалку, мол, не след,
Воришка, красть чужие ароматы -
То вздох его. А в этот царский цвет
Свои цветы покрасила когда ты?
То друга кровь - ее краснее нет!
Цвет рук твоих себе взяла лилея,
А локоны - кудрявый майоран;
Как на иголках, рдея и бледнея,
Ждут приговора розы жарких стран.
Дамасской, бледно-розовой, красивой,
Похищен аромат любимых уст;
Какая низость! В наказанье пусть
Заест ее до смерти червь ревнивый.
Вся прелесть тех цветов, что вижу я,
Украдена нахально у тебя.
Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life;
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Так, Муза, ты могла на столько лет
Того, кто дорог мне, забыть совсем?
Ужель в твоей лампаде масла нет -
Ушло на освещенье низких тем?
Забывчивая! Стихотворной мерой
Восполни долг растраченных минут;
Воспой своим ямбическим размером
Того, кто может оценить твой труд.
Ленивая! Взгляни, что с другом сталось
Ужель его морщин поймала сеть?
Так заклейми тогда скорее старость,
Как ты клеймишь болезни или Смерть.
Пусть песни славить друга поспешат,
Пока ее косою он не сжат.
O truant Muse, what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer, Muse: wilt thou not haply say
Truth needs no colour, with his colour fix'd;
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermix'd?'
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so; for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb,
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem long hence as he shows now.
Чем, Муза, возместить ты сможешь
Забвенье истины и красоты
Любимого, кто мне всего дороже,
Из-за кого возвышена и ты?
Ты скажешь, что приправа правде ч_у_жда,
Поскольку не духи и ни еда;
Мол, красоту и украшать не нужно:
В добре добра не ищут никогда.
И что ж теперь, он должен быть забыт?
Что должно, делай - пой стихом негромким,
Чтоб он могилы пережил гранит
И правду красоты открыл потомкам.
Восславь его, ленивица, хоть раз,
Чтоб жил в веках таким, как есть сейчас!
My love is strengthen'd, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear:
That low is merchandized whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new and then but in the spring
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.
Люблю сильней, чем раньше, но немею;
Смотрю с любовью, но скрываю взгляд:
Товаром станут чувства тем быстрее,
Чем громче их прославить поспешат.
Весной любви, ее зарей согрета,
Моих тебя будила песен трель.
Так соловей поет в начале лета,
А к середине где его свирель?
Не то, что б ночи чем-то стали хуже,
Иль мастерство певца ушло с весной;
Теперь везде хоры - солист не нужен -
Что есть у всех - не дорого ценой.
Чтоб не наскучить песнею своей,
Я тоже помолчу, как соловей.
A lack, what poverty my Muse brings forth,
That having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside!
O, blame me not, if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That over-goes my blunt invention quite,
Dulling my lines and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more, than in my verse can sit
Your own glass shows you when you look in it.
Увы! Нам с Музой изменили силы,
И я талант свой рано исчерпал:
Как ни стараюсь, без прикрас мой милый
Красивее, чем в бархате похвал.
Не мудрено, что мой талант зачах -
Уж чересчур твое лицо прелестно:
Оно приветливо, умно, открыто, честно -
Ну, как все это выразить в стихах?
Зачем пытаться улучшать, скажи,
То, что и раньше совершенным было?
Пытался я о том стихи сложить,
Как ты естественно прекрасен, милый,
Но лучше, много лучше, чем пиит,
Твою красу зерцало отразит.
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion and mine eye may be deceived:
For fear of which, hear this, thou age unbred;
Ere you were born was beauty's summer dead.
Ты молод и сиятелен, как прежде;
С тех пор, как твой впервые встретил взгляд,
Снимали трижды летние одежды
С лесов тенистых три зимы подряд;
Уж три весны зеленых пожелтели;
Пришли в процессе смены зим и лет
Апрелям трем июня три вослед,
А ты все юн, как первоцвет в апреле.
Твоя краса, как стрелка циферблата,
Лишь тиканье, движенья не видать;
И ты все так же юн, как был когда-то:
Иль я обманут зрением опять?
Придет твой срок и мир покинешь ты,
И канет в Лету лето красоты.
Let not my love be call'd idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
'Fair, kind and true' is all my argument,
'Fair, kind, and true' varying to other words;
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
'Fair, kind, and true,' have often lived alone,
Which three till now never kept seat in one.
Кумира я в любви не сотворю
Все идолы мне кажутся чужими;
Лишь одному пою любовь свою:
Аминь! Да воссветится твое имя!
В любви мой неизменен интерес,
Одним дышу, привержен одному;
Так и в стихах - мне ни к чему прогресс,
Я в теме изменений не приму.
Красивый, честный, добрый - вот слова,
Что я тасую, избежав новаций.
Какое поле для игры ума:
В одном - три темы. Уйма вариаций!
Три качества, а милый мой - один:
Пусть он навеки будет триедин.
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then, in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have express'd
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring;
And, for they look'd but with divining eyes,
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Had eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Когда в пыли забытых фолиантов
Встречаю описанья нежных лиц,
Где мертвые с засушенных страниц
Живописуют дам и тонких франтов;
Когда я их читаю восхваленья
Прелестных талий, губ, бровей и глаз,
Я думаю, с каким благоговеньем
Тебя б поэт описывал сейчас!
Твои предтечи были им воспеты
Взамен того, кто им грядет вослед.
Провидеть могут редкие поэты:
Обычно то, что ближе, застит свет,
И лишь сегодня нам дано иметь
Возможность знать. Но - не язык, чтоб петь.
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presage;
Incertainties now crown themselves assured
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and death to me subscribes,
Since, spite of him, I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes:
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs ofbrass are spent.
Ни страх, что день и ночь меня гнетет,
Ни разум, что судьбу провидеть тщится,
Мне не подскажут, скоро ль истощится
В любовном банке мной открытый счет.
Пережила смертельное затменье
Луна - и посрамлен был звездочет;
Единовластно принято решенье -
И ветвь олив народам мир несет.
Незабываемые те событья,
Кропя меня своим святым дождем,
Смерть попирают - в рифмах буду жить я:
Забвение - удел немых племен.
И ты шагнешь к потомкам, друг поэта,
А все гербы тиранов канут в Лету.
What's in the brain that ink may character
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what new to register,
That may express my love or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must, each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallow'd thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
Finding the first conceit of love there bred
Where time and outward form would show it dead.
Нет, мысли ни одной не назову я,
Что бы в чернила не облек поэт;
Из прелестей своих возьми любую -
И ей уже был посвящен сонет.
Но, все презрев, я повторяю снова,
Стихи смешав с молитвами святыми:
Я твой, ты мой, твое святится имя:
Слова привычны, только чувства новы.
Любви извечной в мире быстротечном
Румянец иль морщины - все одно:
Она плюет на старость бессердечно
И, как юнца, гоняет за вином.
Ей место уготовила молва,
Где смерть и тлен. Ан, все ж она жива.
O, never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify.
As easy might I from myself depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reign'd
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stain'd,
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose; in it thou art my all.
О! не вини в измене вероломной
Того, кто чуть остыл, тебя любя;
С тобой расстаться так же тяжело мне,
Как с главной частью самого себя.
Где б ни бродил, всегда вернусь домой,
Туда, где я любим тобой поныне,
И смою грязь оставшейся в кувшине
Святым отцом подаренной водой.
Прошу тебя: не верь! Отринь сомненья,
Я чист, хоть и не голубых кровей;
Я не отдам толпе на разграбленье
Сокровища, что мне всего милей.
Розан души, прекрасный мой кумир,
Мне мир - ничто, ты сам мне - целый мир.
Alas, 'tis true I have gone here and there
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is that I have look'd on truth
Askance and strangely: but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Шутом нашастался по миру, каюсь!
Напропалую врал, что было сил:
Распродавал, с ценою не считаясь,
Любви изменой раны наносил.
Да, правда, что мне правда не по нраву;
Я знаю, что измена - тяжкий грех,
Хотя неверность все-таки приправа,
Наевшись, понял: друг мой лучше всех.
Да будь, что будет! Погуляв беспечно,
Я обуздаю к приключеньям аппетит
И никогда... Пусть Бог меня простит:
Ты - бог любви и я твой раб навечно.
Пусти бродягу блудного опять,
Пречистые колени обнимать.
O, for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then and wish I were renew'd;
Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction.
Pity me then, dear friend, and I assure ye
Even that your pity is enough to cure me.
Ты прав, мой друг, Судьбу мою коря,
За то, что я достоинств не имею.
Что требовать от нищего меня,
Потехи нищих толп, от лицедея?
С профессии не смыть греха клеймо -
Попыткам тщетным щедро отдал дань я;
Красильщик чистым быть бы вряд ли мог:
Прошу, отмой мне имя состраданьем.
Я болен прошлым и приму, лечась,
И желчь, и уксус - лишь бы не болезни;
Я горечь сладкой назову тотчас,
А стыд двойной мне лишь вдвойне полезней.
Меня, о друг мой милый, пожалей:
Твое участье всех лекарств сильней.
Your love and pity doth the impression fill
Which vulgar scandal stamp'd upon my brow;
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue:
None else to me, nor I to none alive,
That my steel'd sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred
That all the world besides methinks are dead.
Любовь и жалость скрыли углубленья,
Что выжгло мне на лбу молвы тавро.
Ты лечишь раны, делая добро -
Что мне тогда какой-то черни мненье?
Ты мне - весь мир. Я из твоих речей
Пойму свои удачи и ошибки.
Ты - мой, мне все чужие, я - ничей,
С людьми упрямый, лишь с тобою гибкий.
Я в пропасть бросил гнусных сплетен сор
И, как глухарь, оглох или змея -
Ни похвалу не слышу, ни укор;
Все очень просто объясняю я:
Так ясно ты во мне запечатлен,
Что безразлично, мир есть явь иль сон.
Since I left you, mine eye is in my mind;
And that which governs me to go about
Doth part his function and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird of flower, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part,
Nor his own vision holds what it doth catch:
For if it see the rudest or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain or the sea, the day or night,
The crow or dove, it shapes them to your feature:
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus makes mine eye untrue.
С тех самых пор, как я тебя покинул,
Не зреньем, а душою вижу свет.
Орлиный взор ослеп наполовину:
Посмотришь - видит, приглядишься - нет.
Взгляд с мозгом все сношения прервал,
Не отличит от ворона бутон;
Где был мосток - теперь большой провал:
Увиденный предмет не видит он.
Луч красоты или уродства тень,
Старух иль дев, детей иль пьяниц лица,
Моря и горы, звезды, ночь и день, -
Он все в твои черты облечь стремится.
Тобою полн, под грузом тяжких дум,
Глаза заставит лгать правдивый ум.
Or whether doth my mind, being crown'd with you,
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say, mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters and things indigest
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
0,'tis the first; 'tis flattery in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up:
Mine eye well knows what with his gust is 'greeing,
And to his palate doth prepare the cup:
If it be poison'd, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Иль разум пьет, возвышенный тобою
Вино монархов - сладкой лести яд,
То ли глаза мне правду говорят,
Но обладают властью колдовскою
Из монстров, населяющих Аид,
Ваять тебе подобных херувимов,
Уродству придавая Божий вид,
Лишь только глаз лучи его обнимут.
Скорее - первое. Мне лесть смутила взор
И королевскую мой разум пьет отраву:
Со знаньем приготовлен был раствор,
Чтоб мозгу был по вкусу и по нраву;
А коль отравлен он - тем меньше грех:
Глаза нальются ядом раньше всех.
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer:
Yet then my judgment knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning time, whose million'd accidents
Creep in 'twixt vows and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to the course of altering things;
Alas, why, fearing of time's tyranny,
Might I not then say 'Now I love you best,'
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe; then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow?
В стихах своих тебе я лгал невольно,
Что чувств моих сильнее быть не может:
Откуда знать я мог, самодовольный,
Как ярко суждено им вспыхнуть позже.
Событий миллионы, все поправ,
Сметают клятв, законов уложенья;
Тускнеет красота, мягчает нрав,
Упрямый ум свое меняет мненье.
Что я люблю сильней, чем буду впредь,
Кричал тогда я громче всех на свете
И думал: "День сегодняшний, как твердь,
А завтрашний - изменчив, словно ветер".
Бутон любви, как мне б он ни был мил,
Цветком назвать я, каюсь, поспешил.
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
О no! it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth's unknown, although his height be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come:
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Не может быть союзу душ препятствий.
Одно прощу: любовью не зови
То чувство, что способно изменяться,
Когда твой друг устанет от любви.
Любовь - как навигационный знак,
Недвижна под порывом урагана,
Ее квадрантом ищет каждый барк,
Она ярка, но суть ее туманна.
При Времени дворе Любовь не шут.
Там серп с косой срезают все живое,
И лишь ее столетья не сотрут -
По Судный день остаться суждено ей.
А если я не прав и нет мне веры,
Тогда и все мои стихи - химеры.
Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your waken'd hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Ругай меня, скажи, что я не смог
Достойно заплатить за каждый взгляд твой,
Что я твоей любовью пренебрег,
Хоть был с тобой навеки связан клятвой;
Что часто то чужим дарил досуг,
От встреч с тобой его, как вор, крадя;
То прочь по ветру отправлялся вдруг,
Несомый парусами от тебя.
Сочти мои грехи и прегрешенья
И в дело оприходуй их скорей;
Прицелься хмурым взором осужденья,
Лишь ненавистью только не убей,
Тогда моя восторжествует вера,
Что совершенство друга - не химера.
Like as, to make our appetites more keen,
With eager compounds we our palate urge,
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge,
Even so, being tuff of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assured
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured:
But thence I learn, and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you,?
Мы радуемся горечи приправ
И ими возбуждаем аппетит;
Нас тошнотой от яда защитит
На том пиру настой из горьких трав.
О, приторная страсть твоей любви -
Не смыть ее мне горьким полосканьем!
Мне б заболеть, чтобы лечить свои
Недуги хиной с полным основаньем.
Уж это мне любовное коварство:
Здорового терзать, что было сил;
Прописывать ему греха лекарство,
Чтоб о болезни он своей забыл.
Я понял на себе: лекарство - яд,
Когда душа и мозг тобой болят.
Тhat potions have I drunk of Siren tears,
Distill'd from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruin'd love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content
And gain by ill thrice more than I have spent.
Настой из слез сирен глотал в бреду я
Был адским жаром закопчен фиал.
Как я страдал, страх с верой чередуя,
То находил, то снова все терял!
Ошибками мой путь бывал изрыт,
А я, беспечный, радовался жизни;
Как страшно вылезали из орбит
Мои глаза в безумства пароксизме!
Кто говорит, что зло во благо, прав:
Добро добрее горе сделать может.
Любовь, из пепла Фениксом восстав,
Становится прекраснее и тверже.
К тебе вернусь, смягчив любовью стыд:
Мне зло потери втрое возместит.
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, you've pass'd a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
O, that our night of woe might have remember'd
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tender'd
The humble slave which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
C твоим непостоянством примирен,
Я не забыл, в какой я был печали,
И тоже повинюсь в грехе своем,
Поскольку, все же, сделан не из стали.
Коль я тебя потряс изменой, друг,
Как ты меня, сей ад я понимаю,
А то мне было вспомнить недосуг,
Как ты меня измучил, предавая!
Ночь наших бед напомнила невольно,
Как сильно пострадал я от обид;
И я, как ты, когда мне было больно,
Раскаяньем помажу, где болит.
Деньгами стал проступок твой забытый:
Ты платишь мне, а я - тебе. Мы квиты.
'T is better to be vile than vile esteem'd,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost which is so deem'd
Not by our feeling but by others' seeing:
For why should others false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight, though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad, and in their badness reign.
Быть грешником приятней, без сомненья,
Чем добродетель выносить на суд:
О нашей чистоте чужое мненье
Вмиг разбивает радости сосуд.
Какого черта похотливый взгляд
Моей обеспокоен жизни током?
Не ангелы ль с небес за мной следят,
Что шалости им кажутся пороком?
Ханжи, забыв совсем, что я есть я,
Мне враз свои припишут преступленья;
Их души кривы, словно вензеля,
Я весь в грязи с их грязной точки зренья.
В грехе они подозревают всех
И это только им присущий грех.
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full character'd with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be miss'd.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Залог любви я потерял беспечно -
Листки, в тетрадку сшитые тобой,
Но мысли все равно всегда со мной -
Тебя и так я буду помнить вечно,
Покуда не подарит провиденье
Мне в старости лекарство забытья,
Ты выживешь и избежишь забвенья -
Умом и сердцем буду помнить я.
Для этого мне не нужны страницы;
Не подсчитают счеты нашу дружбу:
Моей душе вообще страниц не нужно -
В ней образ твой навеки сохранится.
"Для памяти" исчерканный листок -
В забывчивости ветреной упрек.
Nо, Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true, despite thy scythe and thee.
Нет, Время, не хвались, что я старею:
Громады твоих юных пирамид
В моих глазах нисколько не новее,
Чем этот плащ, что трижды перешит.
И каждый восхититься будет рад
Наспех перелицованным старьем;
Обман мы не заметить предпочтем,
Чем знать, что это антиквариат.
Не верю, Время, я твоим скрижалям,
Всерьез их примет только идиот:
Нам в жизни так всегда архивы лгали,
Как ты нам лжешь, всегда спеша вперед.
Я буду верен Истине. Клянусь,
Под Времени серпом не изменюсь.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfather'd'
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gather'd.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto the inviting time our fashion calls:
It fears not policy, that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Была б любовь сироткой провиденья,
Повелевал бы ей суровый рок,
Судьба вплела б бедняжку в свой венок
Цветком иль сорняком - по настроенью.
Но нет! Случайности противны ей;
Она опалу переносит гордо,
Не мякнет от улыбки королей,
Ей все равно, что выдумает мода;
Ей не страшны ни буря, ни метель,
Смешат ее политиканов страсти;
Пред ней одной открыта жизни цель,
Ничто над нею не имеет власти.
В свидетели тому зову я тех,
Кто смертью правой искупил свой грех.
Were 't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which prove more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mix'd with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborn'd informer! a true soul
When most impeach'd stands least in thy control.
Неся над сюзереном балдахин,
Украшу ль свиту пышным позументом?
Решу ль в своей гордыне стать бессмертным,
Познав, что вечность - только тлен руин?
Забуду ль юдоль приживалов власти,
Что, как в шелках, - в долгах, лишенцы прав,
И, хлеб простой презрев, так любят сласти,
Прегорький жребий для себя избрав?
Нет! Белоснежны помыслы мои.
Все, чем богат, - вино и хлеб мой бедный
Кладу я на алтарь своей любви
И жду взамен слова любви ответной.
А ты, лукавый, силы б поберег:
Чем тернии острей, тем ближе Бог.
O thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold lime's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards, still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit, though delay'd, answer'd must be,
And her quietus is to render thee.
Ты Времени сильнее, мальчик мой:
Оно не властно над твоей красой.
Мы все, взрослея, приближаем смерть -
Тебе цвести, твоим друзьям - стареть.
И, коль тебя от Времени обид
Природа хоть на время защитит,
То лишь затем, чтоб помнило одно:
Тем, кто сильней его, оно посрамлено.
Страшись ее непостоянной воли;
Все это - лишь рассрочка и не боле,
Природе Время свой предъявит счет:
Твоя краса, мой друг, пойдет в зачет.
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on nature's power,
Fairing the foul with art's false borrow'd face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not born fair, no beauty lack,
Slandering creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
Цвет черный низким мир всегда считал,
Цвет белый совершенства был основой,
Но ныне очернили идеал
В прямом и переносном смысле слова.
Красавицы природный правят цвет
Румянами, сурьмою, не боясь,
Что уж у Красоты и дома нет -
И предан идеал, и втоптан в грязь.
Власы моей любимой - эбонит,
Глаза чернеют пламенем прекрасным,
Как будто траур носят по несчастным,
Чей цвет лица под краскою сокрыт.
Но даже в трауре прекрасна ты -
И бредит мир красою черноты.
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Лишь только ты, души аккорд прелестный,
Коснешься полированного древа
И дрогнут пальцы тонкие несмело,
И я услышу вновь мотив известный,
Как, к черно-белым клавишам ревнуя,
Что могут целовать твои персты,
Уста, лелея смелые мечты,
Зардеют в ожиданьи поцелуя.
Они со звучным деревом местами
Готовы обменяться в тот же миг,
Поскольку сами клавикорды стали
Под ласками живее губ живых.
А если не судьба, отдай, прошу я,
Им - пальцы, мне - уста для поцелуя.
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust m action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoy'd no sooner but despised straight,
Past reason hunted, and no sooner had
Past reason hated, as a swallow'd bait
On purpose laid to make the taker mad;
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have, extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind, a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Приют греха, растрата сил души -
Вот что такое похоть в голом виде;
Она зачата в горе и обиде,
В кровавом скотстве, грубости и лжи.
Как краток вожделения порыв!
Из ран еще не вытащив клинка,
Оно уж, словно рыба, заглотив
Приманку, ненавидит червяка.
Желай, имей, сходи с ума ночами,
Забудь приличья - жалок жребий твой:
Пик радости влечет экстаз печали,
О счастье сон останется мечтой.
Все знают люди, все равно спешат
Изведать рай, что их приводит в ад.
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Ее глаза на солнце не похожи,
А губы цветом - вовсе не коралл;
И груди белы, но не снежно все же,
И локон черный - нет, не идеал.
С дамасской розой нежной, бело-красной
Любимой щек не спорит красота;
К чему твердить про запах уст прекрасный,
Коль не фиалкой пахнет изо рта?
Речь милой, хоть для уха и приятна,
По тембру - далеко не арфы звук;
Парят, как пух, богини, вероятно, -
Ее же след печатает каблук.
Меж тем, она прекрасней, без сомненья,
Красавиц тех, о ком нам лгут сравненья.
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For welt thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Ты так же, милая, черства душой,
Как те красотки, чьи сердца, как камни,
Но бредит сердце глупое тобой -
Как камень драгоценный ты мила мне.
Пусть злые языки вокруг твердят,
Что смуглостью любовь внушить не можно;
Открыто возражу я им навряд,
Хоть чувствую, что утвержденье ложно.
Клянусь, я прав. Подругу вспоминая,
Каких страданий я не перенес,
Но все стерпел, зато уж точно знаю:
Светлее дня мне ночь твоих волос.
Отрину ложь, вослед любимой глядя:
Черны ее поступки, а не пряди.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O, let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black
And all they foul that thy complexion lack.
Моим глазам меня как будто жаль:
Они, поняв, сколь мучим я тобою,
Смягчают боль мою любовью и тоскою,
Как траур носят черную вуаль.
Люблю их: даже солнце не всегда
Собою украшает так восход,
И западу вечернему звезда
Ничуть не больше блеска придает,
Чем лик твой светел темными очами.
О! кто б твоей душе мог передать
Такую нежность траурной печали,
Чтоб тоже источала благодать!
И я отрекся бы от светлой красоты,
Черня всех тех, кто так не смугл, как ты.
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be?
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engross'd:
Of him, myself, and thee, I am forsaken;
A torment thrice threefold thus to be cross'd.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigor in my gaol:
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Коварная, что сердце мне пленила,
Мой друг твоей стрелою уязвлен!
Ужель моих мучений мало было,
Зачем страдать, несчастный, должен он?
Мне друга сердце уж не возвратишь ты;
Я - сам не свой, твой властный взгляд любя,
Грущу втройне, так как обкраден трижды,
Лишившись вас двоих и сам себя.
Запри меня в своей души темнице,
Чтоб друг был сердцем выкуплен моим.
С такой судьбой я смог бы примириться,
Его любовью от тебя храним.
Но снисхожденье не живет в тюрьме.
Я - узник вместе с тем, что есть во мне.
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learn'd but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Сдаюсь - он твой. Всего жалею боле,
Что сам себя тебе отдал в залог;
Я от себя бы отказаться мог,
Чтоб только друга прекратить неволю.
Корысть и страсть решат исход торгов:
Ты меркантильна, он бежит свободы;
Из-за меня мой друг в шелках долгов,
Закабален расписками на годы.
Саму себя готова всем ссудить
Ты, как носатый ростовщик, бесславно;
Друг платит дружбою процент исправно;
Мне жребий - в одиночестве грустить.
Мы оба пленники. Мой друг не смог
Спасти меня, набив твой кошелек.
Whoever hath her wish, thou hast thy 'Will',
And 'Will' to boot, and 'Will' in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea all water, yet receives rain still
And in abundance addeth to his store;
So thou, being rich in 'Will', add to thy 'Will'
One will of mine, to make thy large 'Will' more.
Let no unkind, no fairbeseechers kill;
Think all but one, and me in that one 'Will'.
Имеешь всех, кого желаешь пылко:
Двух _Уиллов_ призвала твоя звезда.
Не _свил ли_ б твой порок и мне гнезда
В кудрявом мхе на роковой раз_вил_ке?
Холмов _иль ям_ размер - под стать желанью
Снаружи ль, изнутри ль владеть тобой;
Иль что? Князьям - и глаз, и губ сиянье,
А _вил_ друзьям - надежды никакой?
Ты видишь: океан, несущий челн,
Приемлет влагу, что дожди пролили;
Так в твой залив при_были_ воды _Уилли_ -
Слей к ним ручей, что _Биллом_ наречен.
Распредели на всех любовный пыл,
Чтоб в каждом _был_ желанен я - твой _Билл_.
If thy soul cheque thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy 'Will',
And wiD, thy soul knows, is admitted there;
Thus far for love my love-suit, sweet, fulfil.
'Will' will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckon'd none:
Then in the number let me pass untold,
Though in thy stores' account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee:
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lovest me, for my name is 'Will'.
Коль В_и_льям сердцу твоему не мил,
Скажи, что я Жель_я_м - твое желанье:
Слепому стражу ведомо названье
Той силы, что главнее прочих сил.
Я - В_о_льям, вольно реющая птица,
Что в стае начирикается вволю;
Увы, в любви один ноля не боле,
Хоть до колен свисает единица.
Один - забыт, заброшен, уничтожен;
Мне б голым колом быть, а не одним
Из частокола, чтоб я был цен_и_м
Нолем пушистым, на гнездо похожим.
Пусть буду всех желанней и любимей,
Так как твое желанье - мое имя.
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes corrupt by over-partial looks
Be anchor'd in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferr'd.
Чем слепишь ты меня, любовь слепая,
Что уж не видит то, что видит взгляд?
Красу в лицо глаза как будто знают,
Но от уродства вряд ли отличат.
И коль они уже на якорь встали
В той бухте, где любому дан приют,
К чему Любови гнуть крюки из стали,
Что сердце к скалам цепью прикуют?
Как можно было пастбище общины
Принять за клумбу, где растет розан?
Иль просто лгут лукавые глаза,
Обман украсив правдою невинной?
Ни капли правды взор не видит мой,
Болея черной ложью, как чумой.
Then my love swears that she is made of truth
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutor'd youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppress'd.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not to have years told:
Therefore I lie with her and she with me,
And in our faults by lies we flatter'd be.
Клянется в честности любимая когда,
Я верю, хоть она и лжет бесстыдно,
Меня считая юношей, как видно,
Не искушенным в играх зрелых дам.
Мне, право, льстит, что я еще могу
Кому-то показаться молодым;
Приятно верить в это самому -
Так оба против правды мы грешим.
К чему любимой признаваться в лжи
Иль мне - высчитывать свой возраст вновь?
Скрывает годы зрелая любовь,
Она - всего лишь вера в миражи.
Обман смакуем, лежа на лугу:
Она мне льстит, и я ей сладко лгу.
O, call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye but with thy tongue;
Use power with power and slay me not by art.
Tell me thou lovest elsewhere, but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside:
What need'st thou wound with cunning when thy might
Is more than my o'er-press'd defense can bide?
Let me excuse thee: ah! my love well knows
Her pretty looks have been mine enemies,
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries:
Yet do not so; but since I am near slain,
Kill me outright with looks and rid my pain.
Свой норов мной оправдывать не надо,
Ты злом сумела душу мне иссечь:
То был кинжал двусмысленного взгляда,
Уж лучше б слово, честное, как меч.
Люби любого в этой жизни краткой,
При мне же на других смотреть не смей;
К чему тебе меня колоть украдкой:
В бою открытом я тебя слабей.
И все ж я извиню тебя, пожалуй,
Поскольку взгляд свой, что мой первый враг,
Ты от меня нарочно отвращала,
Чтоб мне он повредить не смог никак.
Не надо! Я сражен, мне жизнь не жаль,
Избавь от мук и взглядом глаз ужаль!
Be wise as thou art cruel; do not press
My tongue-tied patience with too much disdain;
Lest sorrow lend me words and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love, to tell me so;
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know;
For if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee:
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be,
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.
О злая, стань же мудрой: не пытай
Презрением страдания немого,
Не то печаль ему подыщет слово
И боль обид прольется через край.
Ах, если б научить тебя я мог,
Нет, не любви, а лишь подделке нежной!
И паралитики, когда приходит срок,
Ждут от врачей не правды, а надежды.
Не то тебе в безумстве раню душу
Отчаянными дерзкими речами;
Скандалы любят люди чрезвычайно:
Тотчас хулу впитают злые уши.
Чтоб нам не лгать и не терпеть обиды,
Смири гордыню - полюби для вида.
In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note;
But 'tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote;
Nor are mine ears with thy tongue's tune delighted,
Nor tender feeling, to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone:
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unsway'd the likeness of a man,
Thy proud hearts slave and vassal wretch to be:
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin awards me pain.
Увы! Твой облик взгляду не отрада,
Он тысячу изъянов в нем нашел;
А вот душа тебе напротив рада:
Что зренью дурно - сердцу хорошо.
И голос твой - для слуха не искус,
Чувств не разбудит губ прикосновенье;
Отвергли обоняние и вкус
На пир, где ты хозяйка, приглашенье.
Не смогут чувства, хоть их целых пять,
Спасти мне сердце, что попало в плен;
Оно - вассал, ты - грозный сюзерен:
Ему - служить, тебе - повелевать.
Мне в сей чуме смущенье чувств - награда;
А ты, кем грешен, даришь муки ада.
Love is my sin and thy dear virtue hate,
Hate of my sin, grounded on sinful loving:
O, but with mine compare thou thine own state,
And thou shalt find it merits not reproving;
Or, if it do, not from those lips of thine,
That have profaned their scarlet ornaments
And seal'd false bonds of love as oft as mine,
Robb'd others' beds' revenues of their rents.
Be it lawful I love thee, as thou lovest those
Whom thine eyes woo as mine importune thee:
Root pity in thy heart, that when it grows
Thy pity may deserve to pitied be.
If thou dost seek to have what thou dost hide,
By self-example mayst thou be denied!
Клеймится добродетелью твоею
Любовь моя как тяжкий грех, и все ж
Твоя любовь нисколько не святее,
А грех - на мой, как брат родной, похож.
Меня корить и обличать тебе ли,
Устам твоим ли, лживый оттиск чей
Скрепляет клятвы выспренних речей,
Пятная честь и белый шелк постелей?
Позволь тебя любить законно мне,
Как тем, кому любовь твоя досталась;
Ты жалость в сердце у себя взлелей,
Чтоб та к тебе потом родила жалость.
Случись, ты у других займешь едва ль
То, чем тебе сейчас делиться жаль.
Lo! as a careful housewife runs to catch
One of her feather'd creatures broke away,
Sets down her babe and makes an swift dispatch
In pursuit of the thing she would have stay,
Whilst her neglected child holds her in chase,
Cries to catch her whose busy care is bent
To follow that which flies before her face,
Not prizing her poor infant's discontent;
So runn'st thou after that which flies from thee,
Whilst I thy babe chase thee afar behind;
But if thou catch thy hope, turn back to me,
And play the mother's part, kiss me, be kind:
So will I pray that thou mayst have thy 'Will',
If thou turn back, and my loud crying still.
Случись хозяйке присмотреть к обеду
Одну из кур, что топчутся вокруг,
Она дите свое спускает с рук
И - ну, бегом вослед за птицей бедной.
Малыш - за ней в надежде, что догонит,
Ногами семеня, босой, в слезах,
А той беглянка все пылит в глаза,
И уж не до него в пылу погони.
Вот так ты в небе ловишь журавлей,
Меня совсем оставив сиротой;
Поймай мечту, вернись и пожалей,
Стань снова мамой доброй и простой.
Я помолюсь, чтоб ты поймала Уилла
И к сироте вернуться не забыла.
Two loves I have of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still;
The better angel is a man right fair,
The worser spirit a woman colour'd ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be tura'd fiend
Suspect I may, but not directly tell;
But being both from me, both to each friend,
I guess one angel in another's hell:
Let this shall I ne'er know, but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.
Со мной навечно две любви из двух,
Что мне даны на горе и на счастье:
Посланец неба - друг мой светлой масти
И смуглая подруга - ада дух.
Чтоб вниз меня низвергнуть, женский гений
В соблазн ввергает друга моего,
Хитрейшей цепью лживых обольщений
Лишить пытаясь святости его.
Падет ли ангел - точно неизвестно;
Готов я подозренья взять назад:
С подругой он общался слишком тесно
И ждет его в конце любовный ад.
Но правду я узнаю, вероятно,
Когда исторгнут будет он обратно.
Those lips that Love's own hand did make
Breathed forth the sound that said 'I hate'
To me that languish'd for her sake;
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet
Was used in giving gentle doom,
And taught it thus anew to greet:
'I hate' she alter'd with an end,
That follow'd it as gentle day
Doth follow night, who like a fiend
From heaven to hell is flown away;
'I hate'from hate away she threw,
And saved my life, saying 'not you'.
Уста, что руки изваяли
Любви, "Я ненавижу", - вдруг
Мне прошептали в злом запале,
Но тут, заметив мой испуг,
Она вдруг жалостью вспылала,
Стыдливо прикусив язык,
Что лишь к словам любви привык,
И внутрь свое убрала жало.
"Я ненавижу", - мягче, тише,
Сказала, - уж обиды нет,
И я прощен, и утра свет
Ночь заменил. И тут я слышу
"Я ненавижу", - в третий раз,
И воскресаю: "Но не Вас".
Poor soul, the centre of my sinful earth,
[ ] these rebel powers that thee array;
Why dost thou pine within and suffer dearth,
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? is this thy body's end?
Then soul, live thou upon thy servant's loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more:
So shalt thou feed on Death, that feeds on men,
And Death once dead, there's no more dying then.
Мой бедный дух, центр мерзостей вселенной,
Как тела скорлупа тебя гнетет!
Зачем, хранитель истины, надменно
В свой храм тщеславьем украшаешь вход?
К чему расходы? Срок аренды краток,
А храм стоять столетья не готов;
Червям могильным скопленный достаток
На ужин попадет в конце концов.
Ты силы те, что зря транжирит тело,
Копи в душе своей из мига в миг,
Тлен суеты меняй на вечность смело,
И не хвались богатством, что достиг;
Отринь земное, смертный человек,
И, смерть поправ, пребудет дух вовек.
Мy love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
The uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic-mad with evermore unrest;
My thoughts and my discourse as madmen's are,
At random from the truth vainly express'd;
For I have sworn thee fair and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.
Сильна душа желанья лихорадкой
И ядовитого лекарства ждет
В надежде, что любви запретный плод
Продлит болезнь спасительной облаткой.
Рассудок мой, любовный жар леча,
Как лекарь не был должно оценен;
Обидевшись, меня покинул он:
Я обречен без помощи врача.
Где нет рассудка, там надежды нет,
Что снова стану тем, кем был когда-то;
Слова и мысли - сумасшедший бред,
А слепота - за яд лекарств расплата.
Ты белокурой мнилась мне, однако
Была на деле соткана из мрака.
O, me, what eyes hath Love put in my head,
Which have no correspondence with true sight!
Or, if they have, where is my judgment fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote
Love's eye is not so true as all men's 'No'.
How can it? O, how can Love's eye be true,
That is so vex'd with watching and with tears?
No marvel then, though I mistake my view;
The sun itself sees not till heaven clears.
О cunning Love! with tears thou keep'st me blind,
Lest eyes well-seeing thy foul faults should find.
О, как Любовь мне изменила зренье:
Что вижу - не пойму с недавних пор;
Иль просто на меня нашло затменье
И виноват мой разум, а не взор?
Коль все, что нравится глазам, - прекрасно,
Зачем со всех сторон твердят мне: "Нет"?
А если - нет, мне застит белый свет
Любви пушистый глаз - мне это ясно.
О, взор Любви, в твоей ли власти
Правдивым быть, когда слепит слеза?
Что удивляться, что подводят нас глаза:
И солнце тоже слепо в дни ненастья.
Любовь хитра: нас слезы ослепит,
Чтоб не узрел срамных секретов взгляд.
Сanst thou, O cruel! say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant, for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown'st thou that I do fawn upon?
Nay, if thou lour'st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect,
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But, love, hate on, for now I know thy mind;
Those that can see thou lovest, and I am blind.
Зачем ты говоришь, что не люблю я?
Тобою полн, я сам себя забыл:
В твоих войсках с самим собой воюя,
Тебя, тирана, славлю что есть сил.
Не враг ли мне, кого ты невзлюбила?
Не мне ль постыл, тот, кто тебе не мил?
Случись, с жестокой сам я дерзок был,
Себе отмстить уж мне достанет силы.
Я столько совершенств вмещу навряд,
Чтоб не гордиться должностью слуги,
Молясь усердно на твои грехи,
Исполнив все, что твой прикажет взгляд.
Любимая, мне гнев понятен твой:
Ты любишь тех, кто зряч, а я слепой.
O, from what power hast thou this powerful might
With insufficiency my heart to sway?
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds
There is such strength and warrantize of skill
That, in my mind, thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more
The more I hear and see just cause of hate?
О, though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state:
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.
Откуда у тебя берутся силы,
Что, слабая, ты властна надо мной?
Зачем глаза мои ты с толку сбила?
Я лгу, клянясь, что черен день земной.
Скажи, кто приукрасил твой порок
И злу зачем сопутствует успех?
Кто так мне разум затуманить смог,
Что я за добродетель принял грех?
Кто в сети вверг меня любовных пут,
Где мило то, что ненавидеть впору?
Мою любовь пусть хором все клянут,
Лишь голос твой не подпевал бы хору.
Но чем твои пороки мне милей,
Твоей любви добьюсь я тем верней.
Love is too young to know what conscience is;
Yet who knows not conscience is born of love?
Then, gentle cheater, urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove:
For, thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body's treason;
My soul doth tell my body that he may
Triumph in love; flesh stays no father reason;
But, rising at thy name, doth point out thee
As his triumphant prize. Proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call
Her 'love' for whose dear love I rise and fall.
Что нам готовят женской плоти складки,
Не знает малолетний Купидон
И обвинять меня не смеет он.
Какой хитрец! Сам виноват, мой сладкий!
Ты изменила мне и я в постели
В угоду плоти предал идеал;
Душа сдалась - и вот на бренном теле
Триумфа гордый обелиск восстал.
Сей жезл мне указал любимой грот,
Как гномон - дня зенит на циферблате;
Он то как страж надутый у ворот,
То как помощник вялый на подхвате.
В грехе я не приемлю обвинений:
Любовь - ничто без взлетов и падений.
In loving thee thou know'st I am forsworn,
But thou art twice forsworn, to me love swearing,
In act thy bed-vow broke and new faith torn,
In vowing new hate after new love bearing.
But why of two oaths' breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most;
For all my vows are oaths but to misuse thee
And all my honest faith in thee is lost,
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness,
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And, to enlighten thee, gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see;
For I have sworn thee fair; more perjured I,
To swear against the truth so foul a lie!
Меня в измене не тебе винить,
Ты дважды в сем грехе сама виновна:
Пятно супруга твоего чернит,
Обманут я, а ты клянешься снова.
Но в клятвопреступленьях двух как можно
Тебя винить, коль их за мной - полета:
Я лжесвидетельствовал, клялся ложно
Пятная честь свою, и совесть, и уста.
Божился я, что ты почти Мадонна,
Настаивал, что любишь и верна,
И отрицал, любовью ослепленный,
Ту истину, что всем была видна.
Я мраком лжи унизил правды свет,
За этот грех мне оправданья нет.
Cupid laid by his brand, and fell asleep:
A maid of Dian's this advantage found,
And his love-kindling fire did quickly steep
In a cold valley-fountain of that ground;
Which borrow'd from this holy fire of Love
A dateless lively heat, still to endure,
And grew a seething bath, which yet men prove
Against strange maladies a sovereign cure.
But at my mistress' eye Love's brand new-fired,
The boy for trial needs would touch my breast;
I, sick withal, the help of bath desired,
And thither hied, a sad distemper'd guest,
But found no cure: the bath for my help lies
Where Cupid got new fire - my mistress' eyes.
Спал Купидон, забыв огонь зажженный,
А тут подруга девственной богини
Тот факел, что сжигал сердца влюбленных,
В ручей мокнула, текший по долине.
Поток вскипел и стал горяч, колюч,
Любви безумным жаром потревожен,
И превратился в благодатный ключ,
Что излечить любые хвори может.
Но, воспылав от света милых глаз,
Мне факел сердце вновь зажег на пробу.
И я потом в ручей нырял не раз,
Чтоб излечить любовную хворобу,
Вотще: лишь тот источник исцелит,
Огонь был из которого добыт.
The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vow'd chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warm'd;
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarm'd.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove,
Love's fire heats water, water cools not love.
Божок Амур, сморенный жаром лета,
Забыл свой факел, греющий сердца;
Тут нимфы, чтя невинности обеты,
Решили дружно наказать юнца
И самой смелой был огонь украден,
Что теплил души легионам жен;
Так генерал любви, уснув в прохладе,
Был девственной рукой разоружен.
В ручей был брошен факел бесполезный
Тот закипел от жаркого огня;
Теперь он лечит разные болезни,
Но от любви не вылечил меня:
Огонь любви согреет воду в миг,
Но жар любви не охладит родник. -
Приложение
Вы только что ознакомились с новыми переводами сонетов Уильяма
Шекспира. Для того, чтобы вам легче было сравнить оригинал с переводом или,
может быть, попытаться самим перевести наиболее понравившиеся вам сонеты
приводим некоторые особенности английских поэтических текстов, а также
другие известные переводы {*}
{Переводы С.Я. Маршака были впервые опубликованы в 1947 г. (сонеты 54,
65, 77, 130) и в 1949 г. (сонеты 21, 90, 116).
Переводы Б.Л. Пастернака (сонеты 66, 73) были впервые опубликованы в
1938 г.
Перевод сонета 66, сделанный В.Г. Бенедиктовым, был опубликован
посмертно в 1884 г.}
Английским поэтическим текстам с последней трети XV века и до второй
половины прошлого столетия свойственны некоторые произносительные и
орфографические особенности, которые в основном сводятся к следующему:
{Многие из перечисленных ниже особенностей в ранний новоанглийский период, а
подчас и позднее (по XVIII век включительно), отражали реальные
грамматические и фонетические свойства языка своей эпохи, однако постепенно
они становились канонизированными приемами поэтического языка (ср. пункты 2,
3).}
1. Пропуск слога ради соблюдения размера или из стилистических
соображений (сокращаемая часть слога часто заменяется апострофом):
(а) пропуск конечного гласного: th' = the;
(б) пропуск начального гласного: 'mongst = amongst; 'tis = it is, 't =
it;
(в) пропуск гласного в середине слова: heav'n = heaven;
(г) пропуск согласного со стяжением гласных: se'en = seven, ne'er =
never.
2. Эпентеза в окончании правильных глаголов в Past Indefinite (при
написании над е ставится диакритический знак: unapproach_e_d, devis_e_d).
3. Использование архаической глагольной парадигмы 2 л. ед. ч. (art,
wert, dost, canst, hast, goest), 3 л. ед. ч. (fadeth, loveth) и местоименной
парадигмы 2 л. ед. ч. (thou - three - thy - thine - thyself).
4. Написание глаголов в Past Indefinite с конечным t вместо ed
(finisht, mixt).
5. Употребление приставки а перед глагольными формами и в некоторых
наречиях (a-flying, a-getting, adown), восходящей для глаголов к старой
герундиальной форме с предлогом on.
6. Изменения порядка слов (инверсия): And true plain hearts do in the
faces rest = And true plain hearts do rest in the faces.
7. Употребление "глазной" или "зрительной" рифмы (eye rhyme), когда
рифмуются слова, сходные по написанию, но различные по звучанию (love -
remove).
Ниже приводятся варианты написания, отражающие произносительные нормы
разных эпох и различных орфографических традиций: написание е в конце слова
(sweete = sweet); у = i (chylde = child, ayre = air); a = ea (hart = heart);
ou = о (controul = control); au = a (chaunt = chant); ie = у (angrie =
angry); ea = e (spheare = sphere); er = ir (vertue = virtue); ее = ea (neer
= near); ie = ее (frieze = freeze); ff = f (yff = if); nn = n (ynne = in);
tt = t (butt = but); s = ss (firmness = firmness); th = d (murther =
murder); ck = с (musick = music); u = w (loue = lowe); w = u (howre = hour).
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Зову я Смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
и неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у пророка.
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг!
Перевод С.Я. Маршака
Измучась всем, я умереть хочу,
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,
И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,
И вспоминать, что мысли заткнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.
Перевод Б.Л. Пастернака
Я жизнью утомлен, и смерть - моя мечта.
Что вижу я кругом? Насмешками покрыта,
Проголодалась честь, в изгнаньи правота,
Корысть - прославлена, неправда - знаменита.
Где добродетели святая красота?
Пошла в распутный дом: ей нет иного сбыта!..
А сила где была последняя - и та
Среди слепой грозы параличом разбита.
Искусство сметено со сцены помелом;
Безумье кафедрой владеет. Праздник адский!
Добро ограблено разбойнически злом;
На истину давно надет колпак дурацкий. -
Хотел бы умереть; но друга моего
Мне в этом мире жаль оставить одного.
Перевод В.Г. Бенедиктова
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruin'd choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire
Consumed with that which it was nourish'd by.
This thou perceivest, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
То время года видишь ты во мне,
Когда один-другой багряный лист
От холода трепещет в вышине -
На хорах, где умолк веселый свист.
Во мне ты видишь тот вечерний час,
Когда поблек на западе закат
И купол неба, отнятый у нас,
Подобьем смерти - сумраком объят.
Во мне ты видишь блеск того огня,
Который гаснет в пепле прошлых дней,
И то, что жизнью было для меня,
Могилою становится моей.
Ты видишь все. Но близостью конца
Теснее наши связаны сердца!
Перевод С.Я. Маршака
То время года видишь ты во мне,
Когда из листьев редко где какой,
Дрожа, желтеет в веток голизне,
А птичий свист везде сменил покой...
Во мне ты видишь бледный край небес,
Где от заката памятка одна,
И, постепенно взявши перевес,
Их опечатывает темнота.
Во мне ты видишь то сгоранье пня,
Когда зола, что пламенем была,
Становится могилою огня,
А то, что грело, изошло дотла,
И это видя, помни: нет цены
Свиданьям, дни которых сочтены.
Перевод Б.Л. Пастернака
A woman's face with nature's own hand painted,
Hast thou the master mistress of my passion,
A woman's gentle heart but not acquainted
With shifting change as is false women's fashion,
An eye more bright than theirs, less false in rolling:
Gilding the object whereupon it gazeth,
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out forwomen's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.
Лик женщины, но строже, совершенней
Природы изваяло мастерство,
По-женски ты красив, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.
Твой нежный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Он мужествен и властью величавой
Друзей пленяет и разит подруг.
Тебя природа женщиною милой
Задумала, но, страстью пленена,
Она меня с тобою разлучила,
А женщин осчастливила она.
Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.
Перевод С.Я. Маршака
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Английская поэзия в русских переводах (XIV-XIX вв.) / сост. М.А.
Алексеев, В.В. Захаров, Б.Б. Томашевский. - М., 1981.
Урнов М.В., Урнов Д.М. Шекспир. Его герой и его время. - М., 1964.
Судленкова О.А, Кортес Л.П. 100 писателей Великобритании. - М., 1997.
Шекспир В. Избранное. В 2-х ч. Ч. 2 / сост. Аникст А. - М., 1984.
Популярность: 57, Last-modified: Mon, 02 Jul 2007 14:18:42 GmT