---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Владимирович Левашов
     WWW: http://www.vagrius.ru/books/13/levash01.shtml
     © издательство "Вагриус"
     Date: 22 Apr 2002
     "Солдат удачи"

     Роман выходил так же под названием "Провокация"
---------------------------------------------------------------

     Книга Виктора Левашова "Заговор патриотов"

     [издательство Вагриус, http://www.vagrius.com]. Несколько слов об авторе:


     Виктор  Левашов - член союза писателей России. Автор триллера "Убийство
Михоэлса", а также остросюжетных  романов  "Их  было  семеро",  "Рискнуть  и
победить",  "Двойной  капкан",  "Угол атаки" (изданы в серии "Солдаты удачи"
под псевдонимом Андрей Таманцев).

     Несколько слов о книге:

     Герои   нового  романа  Виктора  Левашова,  бывшие  офицеры-десантники,
оказываются в самом центре крупномасштабной  политической  провокации  Всего
один  шаг  оставался  до того критического момента, после которого Эстония и
вся Прибалтика превратились бы в новую горячую точку Европы. Бывший  капитан
спецназа  Сергей  Пастухов  и  его  друзья  смогли предотвратить провокацию,
потому что они умели не только стрелять. Они умели думать.

     Техническая информация о книге:
     Код ISBN: 5-264-00268-1
     Объeм: 384 стр.
     Суммарный тираж: 11000 экз.
     Формат: 84x108/32, ч/б
     Выход книги: 07.2000.

     URL: http://www.vagrius.com/html/books/13/levash01.htm

     Ваши отзывы: vagrius@vagrius.com,
     http://www.vagrius.com/html/c/guestbuk.htm


     







     И   где   был  хор?  где  был  орган?  все  рушилось  сверху,  с  небес
разверзшихся, пронзенных рыбьей костью соборного  шпиля,  притянувшего,  как
громоотвод,  все  громы  и молнии гнева Господня в самой страшной части всех
реквиемов, когда-либо исторгнутых на людей свыше.

     Dies irae.

     День гнева.

     И не  имело значения,  кто  вывел на нотных линейках эти грозные  знаки
неминуемого возмездия,  чьи  руки  упали на  клавиатуру органа, кто взмахнул
дирижерской палочкой перед хором.
     Все  это было лишь средство  -  проводник,  случайно избранный энергией
грозового  разряда,  чтобы  обрушиться  на  людские  души,  сорвать  коросту
обыденности, как  засохший бинт  с гноящейся раны,  приуготовить  к исповеди
перед самим собой.
     А это и значило - перед Ним.

     Это я, это я, Господи!
     Имя мое - Сергей Пастухов.
     Дело мое на земле - воин.
     Твой ли я воин, Господи? Или царя Тьмы?

     За  стенами собора бушевала  весна.  Россия еще лежала в снегах,  вьюги
реяли над ее хмурыми городами. А здесь  ветер гнал с Финского залива веселые
облака,  гранил  красную  черепицу  крыш  и   древние  таллинские  мостовые.
Трепетали вымпелы  на корабельных  флагштоках  в порту. По брусчатке Старого
города цокали подковы коней, запряженных в пролетки. На них катали туристов.

     Завтра на эти мостовые прольется кровь.
     Русская.
     И эстонская тоже.
     Как ее различить?
     Кровь различается по группам, а не по национальности.

     Эстония была  как  многопалубный  теплоход,  на курсе  которого всплыла
ржавая, обросшая ракушками донная мина. Полвека пролежала  она на грунте.  И
теперь тяжело покачивалась на светлой балтийской волне.
     Она не сама всплыла. Ей помогли всплыть.

     Вразуми меня, Господи. Наставь на путь истинный.
     Укрепи веру мою в то, что я слуга Твой - пес Господен.

     Ибо что, если не воля Твоя, вела меня долгим кружным путем и привела на
этот  перекресток,  где  прошлое  перехлестнулось с  будущим  и  во  вспышке
короткого замыкания  высветились дьявольские  механизмы,  управляющие жизнью
людей?

     Dies irae.

     Аминь.

     Суки.




     Впервые   чувство   национального  самосознания  житель  Таллина  Томас
Реб?ане, за которым еще со  школьных лет  закрепилась кличка Фитиль, испытал
21 ноября 1990 года в КПЗ 15-го отделения милиции города Ленинграда.
     За три  недели до этого  возле гостиницы  "Европейская" он свел удачное
знакомство с  одним  из  финнов,  которые  на  выходные толпами  наезжали  в
Ленинград  оттянуться на всю катушку -  отдохнуть от сурового сухого закона,
свирепствовавшего на  их родине.  Финн быстро  набрался,  ему  потребовались
российские     "деревянные",     чтобы      продолжить      знакомство     с
достопримечательностями Северной Пальмиры. Этого момента  Томас  и ждал. Как
истинный джентльмен  и  даже в  некотором роде патриот,  он предложил  финну
обмен по очень выгодному курсу. Но в тот момент,  когда пачка "фиников" была
уже в руках Томаса, а  пачка  рублей, ополовиненная широко известным в узких
кругах приемом "ломки",  перешла к гостю северной столицы, тот  неожиданно и
как-то  неприятно протрезвел, несколько сильных мужских рук сковали движения
Томаса.  И  намного  раньше, чем финн предъявил милицейское  удостоверение и
представился  оперуполномоченным Ленинградского  уголовного  розыска,  Томас
понял, что на этот раз удача ему изменила. И крепко.
     Пахло  не мошенничеством по статье 147 часть 1 УК РСФСР (до двух лет со
штрафом до четырехсот  рублей). Пахло статьей  147 часть  2 ("мошенничество,
совершенное  повторно"  - до четырех  лет),  так  как  у Томаса уже  была за
плечами полугодовая  отсидка  за те же  дела. А могло быть и намного  хуже -
статья 88: "Нарушение правил о валютных операциях". Чем это может кончиться,
страшно было даже подумать.
     Томас  и не  думал.  Человеком  он  был  незлобливым,  больших пакостей
ближним  старался не  делать,  жил легко и верил,  что Господь будет к  нему
милосердным. Потому что всей своей, пусть даже не  совсем безгрешной, жизнью
Томас славил созданный Им мир, радовался  ему, как и должен истинный католик
радоваться  Божьему  творению.  А  вот  те,  кто  злобствуют  и  вечно  всем
недовольны, те и есть настоящие грешники, их и нужно карать.
     Этими соображениями Томас  не  стал  делиться  со  следователем.  Очень
сомневался он, что  этот хмурый  следак районной прокуратуры сможет  оценить
особенности  его тонкой и в чем-то даже поэтической натуры. Но  другое Томас
знал твердо: он оценит его  полную готовность сотрудничать со  следствием. И
он был откровенным: ни от чего не отпирался, все рассказал, все подтвердил и
подписал.  Рассказал  даже еще о паре  мелких "кидков", понимая, что  они не
документированы и не могут ему повредить, но  благожелательности со  стороны
следователя могут прибавить.
     Так и вышло. Сказать,  что  следователь исполнился к  Томасу симпатией,
было  бы преувеличением, но и вражды к подследственному он не испытывал. Это
уже само по  себе было  немало. По характеру допросов  Томас понял, что 88-ю
шить  ему, похоже,  не будут.  А в данном случае  это и  была высшая милость
Божья.
     Через три  недели, которые Томас  провел  в  знаменитом  питерском СИЗО
"Кресты", дело было готово к передаче в  суд. По мнению сокамерников Томаса,
многие из которых парились в ожидании суда едва ли не годами, срок следствия
был   неправдоподобно   коротким.   Но   Томас  понимал,  чем  вызвана   эта
оперативность. Финские туристы  были  источником валюты.  Любое криминальное
происшествие  с  ними,  попадая  в  хельсинкские  газеты,   грозило  вызвать
сокращение  числа  "четвероногих  друзей",   как  ласково  именовали  финнов
гостеприимные  ленинградцы.  А происшествий  хватало,  "четвероногие друзья"
словно   бы  сами  напрашивались  на   то,  чтобы   быть  ограбленными   или
облапошенными.  От  питерской  милиции  требовали  усилить  борьбу  с  этими
негативными   явлениями.  И  дело  Томаса  Ребане   давало   ментам  хорошую
возможность   продемонстрировать   обкомовскому   начальству   и,   главное,
дружественной  Финляндии, что эта  борьба  ведется, и  ведется,  как видите,
господа, весьма эффективно. Потому и следствие  было  проведено со скоростью
курьерского поезда.
     И хотя  в  обвинительном заключении стояла статья  147-2, Томас  все же
надеялся, что отделается по минимуму,  тем более  что следователь специально
отметил  чистосердечность  признаний  обвиняемого.  Что,  по  мнению Томаса,
характеризовало его как порядочного человека.
     Теперь  важно было  произвести хорошее  впечатление на  судью.  Было бы
огромной  удачей, если  бы судьей оказалась женщина  средних  лет.  Впрочем,
молодых женщин среди  судей практически  не  бывает.  А на  женщин  среднего
возраста, особенно одиноких, Томас действовал неотразимо. Не потому, что  он
был  красавцем.  Нет,  красавцем  он  не  был.  При  росте  сто  восемьдесят
сантиметров, с припухшими по-детски чертами лица, с  взлохмаченными светлыми
волосами и  унылыми голубыми глазами, которые при желании можно было назвать
грустными, Томас  производил  впечатление  старательного  и  недокормленного
студента,  который  из  сил  выбивается,  чтобы   получить  образование.  Но
необходимость помогать больной  матери, вырастившей  его  без  отца-негодяя,
который исчез сразу после его рождения и ни  разу не дал о себе знать, плата
за лекарства, плата соседке, чтобы  присмотрела за матерью, пока он сидит на
лекциях... Да что говорить!
     Студентом  Тартуского  университета  Томас   действительно  был.  Целых
полгода.  За  это  время  он успел  прочитать  Гесиода  и  мог  без  запинки
перечислить  имена всех  девяти  древнегреческих  муз - от  музы  лирической
поэзии Евтерпы до музы астрономии Урании. Из них ему особенно нравились муза
комедии  Талия и  муза любовной поэзии Эрато. К Полигимнии,  музе гимнов, он
относился совершенно равнодушно, как и  ко всем  гимнам вообще, к Терпсихоре
был снисходительно-благожелательным. А  вот  музу истории  Клио почему-то не
любил. Не  нравилась  она ему,  казалась  злой и непостоянной.  Как  деканша
истфака,  еще молодая,  но уже стерва. Сегодня у нее одно, завтра другое,  а
послезавтра   и    вообще    третье:    русские,   оказывается,    уже    не
братья-освободители,  а  чуть  ли  не  оккупанты. И все  это  не напрямую, а
хитроумно, в подтексте. Томасу было по барабану, кем будут считаться русские
в   официальной   историографии   Эстонии.   Но  нужна  же   хоть   какая-то
определенность.  Что  это за  наука,  в которой сегодня дважды два четыре, а
завтра четыре и две  десятых, да  еще и со знаком минус.  И что это за муза,
которая покровительствует такой науке.
     Нет, не  нравилась ему Клио. А поскольку  числился он  по историческому
факультету,  первый  семестр стал для него и последним: он не сдал ни одного
зачета, и к экзаменам его даже не допустили,  так  как, по справке деканата,
из шестисот  сорока  учебных  часов  студент  Томас  Ребане прогулял  триста
двадцать,  ровно  половину, чего ни  разу  не  случалось  со  дня  основания
университета  в  1632 году. Но студенческий билет Томас сохранил и регулярно
продлевал  его  за  мелкие  подарки  секретарше  проректора.  Для  серьезной
милицейской проверки он не годился, но в мелочах помогал отмазываться, в том
числе и от матери.
     Мать Томаса постоянно жила на хуторе на острове Сааремаа, откуда вся ее
семья была родом и где родился  и сам Томас, держала пять коров и была такой
несокрушимой мощи  и  здоровья,  что управлялась  со  всем хозяйством  одна,
нанимая работников лишь на сенокос и силосование. Примерно раз в полгода она
появлялась в городской квартире  и  выкидывала  из нее  всю компанию Томаса,
сколько бы  там людей  ни было, при этом спускала  с лестницы и его  самого.
После  чего наводила  порядок, клятвенно обещала  сыну  переломать ему ноги,
если  в  следующий  раз  найдет  в  квартире  хоть  одну  пустую  бутылку, и
возвращалась  на   хутор,  так  как  хозяйство   требовало  постоянного   ее
присутствия.
     Так что единственной правдой в печальной истории своей  жизни,  которой
Томас  доверительно  делился  с годившимися ему  в матери  дамами, был отец.
Томас действительно его не знал. Но не потому, что тот был негодяем. Он  был
тихим пьяницей, и мать выгнала его сама. Когда Томас подрос, ему рассказали,
что отец плавал старшим механиком  на  малом  колхозном траулере там  же, на
Сааремаа,   исправно   привозил  матери  деньги,   слезно  просил  разрешить
вернуться,  но мать была непреклонна. В конце концов отец утонул.  По пьянке
его смыло в  штормовое  море,  а  так  как  команда траулера была тоже после
получки,  хватились стармеха только на второй день, когда он уже мирно лежал
на песчаной отмели на острове Муху.
     Такова  была правда. Но кого интересует правда? Людям нужна  не правда.
Людям  нужна  греющая их  сердце ложь.  Они верят  лишь  в то,  во что хотят
верить. Это помогает им жить. Особенно женщинам в годах,  истосковавшимся по
мужской заботе  и жаждущим  излить свою материнскую  заботу на всякого,  кто
подвернется под руку.
     В том числе и на Томаса.
     И  он  для них,  по его  искреннему  убеждению,  был совсем  не  худшим
вариантом.  По  крайней  мере,  он  никогда их  не  бил,  даже  будучи очень
поддатым. Никогда, ни единого раза, никого. Это было его принципом. А когда,
наскучась  жизнью,  которая  довольно  быстро  начинала  напоминать  тусклые
семейные  будни, исчезал из приютившего его гнезда, никогда не прихватывал с
собой золотых колечек, цепочек или других ценных безделушек. И денег тоже не
брал. Ну, разве что червонец на такси.  Но не более того. Нет,  не  более. А
почему?  Потому  что  он  считал  это  неблагородным. Так  поступают  только
подонки. А он не был подонком.
     Материнские  чувства,  которые  Томас пробуждал своим  видом  у  женщин
определенного склада  и  возраста, не раз выручали его  в трудных  жизненных
ситуациях. И в ночь  перед судом он помолился о  том, чтобы судьей оказалась
такая вот женщина. И молитва его, похоже, была  услышана. Когда конвойные на
автозаке доставили его  в районный суд  и вели по  коридору, он прочитал  на
двери зала судебных заседаний: "Судья Кузнецова". Сердце его дрогнуло.
     Но затем  события  приняли  неожиданный  и странный оборот. Вместо того
чтобы  ввести  его в  зал,  его  долго,  часа  три, мурыжили  в комнате  для
обвиняемых,  а  попросту говоря  -  в арестантской,  ничего  не объясняя.  В
арестантскую время от времени входили какие-то люди, штатские и милицейские,
задавали Томасу  формальные  вопросы,  ответы  на  которые  давно  уже  были
изложены в протоколах допросов, исчезали, снова появлялись и снова исчезали.
На вопросы Томаса они не  отвечали, но он отметил, что привычная милицейская
хмурость на  их  лицах разбавлена  недоумением и  даже,  пожалуй,  некоторой
растерянностью. Словно бы они  столкнулись с  нестандартной ситуацией  и  не
знают, как на нее реагировать.
     Томасу  это  не  понравилось.  Он понятия не  имел, в  чем  заключается
нестандартность ситуации, но по опыту знал, что в таких  ситуациях  чиновный
люд  (в их  числе и  сотрудники правоохранительных органов)  всегда  находит
почему-то  самое плохое решение.  Ну самое что  ни на есть  никудышнее. Если
даже сесть и специально  задаться целью  найти самое  плохое из всех  плохих
решений,  в жизнь не  додумаешься до такого,  какое  чиновники  рожали с той
легкостью  и даже естественностью, с какой жаба  мечет икру. Потом, конечно,
спохватывались, корректировали,  исправляли, но главное-то было уже сделано.
И  потому  при  всей зыбкости  своего положения Томас все  же  предпочел  бы
определенность. Он  уже  мечтал  о встрече с  судьей Кузнецовой. Там  многое
будет зависеть от него. Пусть даже  не  очень многое, но  хотя бы кое-что. А
сейчас от Томаса не зависело ничего. Наоборот, он полностью зависел от того,
какой выход из нестандартной ситуации  найдут эти милицейские и прокурорские
валуи. Да что же, черт возьми, происходит?
     Только  во  второй  половине  дня  что-то, похоже,  начало проясняться.
Конвой  вывел Томаса из  здания райсуда и сунул в  автозак. Томас решил, что
суд почему-то отложен и его возвращают  в "Кресты". Но вместо этого  автозак
недолго  покружил по городу и остановился возле 15-го  отделения  милиции. А
еще через десять минут Томас оказался в той же самой камере предварительного
заключения,  где провел первую ночь  после злосчастной сделки  с  подставным
"финном".
     В камере не было никого, лишь застарелая вонь говорила о том, что место
это  не  относится  к  категории  малообитаемых.  Конвойный  снял  с  Томаса
наручники и даже  почему-то расщедрился на сигарету. Томас воспринял это как
дурной знак.
     Через несколько минут в  камере появился следователь, который  вел  его
дело,  а с  ним  - оперативник, капитан милиции, который задержал Томаса. На
этот раз он был в форме. Конвойный вышел. Томас поспешно погасил сигарету  и
вытянулся. Не  то чтобы по стойке  "смирно"  (при  его росте это могло  быть
воспринято как некий вызов), а, скорее, принял почтительную  позу официанта,
всем  своим   видом  демонстрируя  готовность   быть   максимально  полезным
правоохранительным  органам  15-го отделения  милиции  города  Ленинграда  и
одновременно по выражению их лиц  пытаясь понять, что его ждет. Но ничего не
понял.
     - Фамилия? - спросил следователь.
     -  Ребане, -  с  готовностью  ответил  Томас.  -  Томас Ребане.  Ребане
по-эстонски  -  "лисица".  А если  быть точным  -  "степная лисица". Так что
по-русски моя фамилия - Лисицын.
     - Не болтай, - хмуро посоветовал капитан.
     - Слушаюсь, - поспешно согласился Томас.
     - Место рождения? - продолжал следователь.
     - Хутор Кийр на острове Сааремаа. "Кийр" по-русски - "луч".
     - Не болтай, - повторил капитан. - Сааремаа - это Эстония?
     - Так точно, - подтвердил Томас. - Остров на Балтике.
     - Видишь - Эстония, - сказал капитан, обращаясь к следователю.
     - Понятно, - кивнул тот. - Место постоянного жительства?
     - Город Таллин, - отрапортовал Томас. - Адрес...
     - Не нужно, -  прервал следователь. - Во-первых, мы его  и так знаем. А
во-вторых, это не имеет сейчас никакого значения.
     Томас поразился. Как это - не имеет значения адрес? Адрес, место работы
- да с этого  в ментовке всегда начинают.  Но если не имеет значения  адрес,
что же имеет значение?
     Очень ему  хотелось задать этот вопрос, но он сдержался. И  был за свою
сдержанность вознагражден. Потому что следователь ответил сам:
     -  Сейчас  имеет  значение  следующее. Первое:  вы родились  в Эстонии.
Второе:   постоянно  проживаете  в  Эстонии.   И  следовательно,   являетесь
гражданином...  Как  они сейчас  называются?  - обратился  он  к капитану. -
Республика Эстония? Или просто Эстония?
     - А  пес  их  знает, -  ответил капитан. - Думаю,  они  и  сами еще  не
определились. Пиши: Эстония, и дело с концом.
     -  И,  следовательно, являетесь  гражданином Эстонии, - закончил  фразу
следователь.  -  Поэтому  я  делаю вам  официальное заявление. Поскольку  вы
совершили преступление на территории Российской Федерации, вы подпадаете под
действие законов Российской  Федерации.  Мы  могли  бы,  конечно, сунуть вам
вполне  заслуженный вами срок,  и это было бы справедливо.  Но вы  являетесь
гражданином   иностранного  государства,  и  ваше  осуждение  может  создать
международно-правовой   инцидент,   который   нам   на   хрен    не   нужен.
Взаимоотношения Эстонии и Российской Федерации не  урегулированы практически
ни в какой части, в том числе и  в части  судопроизводства и  сотрудничества
правоохранительных органов.  Начинать эту бодягу  с вас и с вашего дела ни у
кого из нас  нет  ни  времени, ни  желания. Поэтому  я вынес  постановление.
Учитывая  незавершенность   вашего   преступления   и  ваше   чистосердечное
раскаяние, уголовное дело  в отношении вас приостановить. Не  прекратить,  а
приостановить, - строго  повторил следователь. - А  вас,  как нежелательного
иностранца,  выслать  за  пределы  Российской Федерации, а  конкретно  -  за
пределы Ленинградской области.
     - Как - выслать? - помертвев, спросил Томас. - Куда - выслать?
     От волнения и обилия канцелярских фраз в словах следователя Томас почти
ничего не  понял  из  того,  что тот  говорил, но слово "выслать"  очень его
испугало. От  него  пахн?уло  этапами, пересыльными  тюрьмами, какой-нибудь,
прости господи, Коми АССР, столица Сыктывкар, с ее зонами и лесоповалами.
     - Вы будете выдворены на территорию своей республики,  - сухо  объяснил
следователь. - Вы все поняли?
     - Так точно, все,  абсолютно все, -  закивал Томас, хотя по-прежнему не
понимал ничего.
     - А теперь, Фитиль, послушай меня, -  вступил в разговор капитан. - Я с
ребятами неделю потратил,  чтобы  тебя  прихватить.  И мы  это  сделали.  Но
благодарности не получим. Так что считай, что тебе здорово  повезло. Но если
ты хоть раз появишься в Питере, хотя бы даже туристом, крупно пожалеешь. Это
дело будет тебя ждать. И получишь по нему  на всю катушку. Это  лично я тебе
обещаю,  а  моему  слову  можно  верить.  И  я не  посмотрю,  иностранный ты
гражданин или не иностранный. Все запомнил?
     -  Все, товарищ капитан, - заверил Томас. - Спасибо,  товарищ  капитан.
Можно только один вопрос? Почему я нежелательный иностранец? Верней,  почему
нежелательный, это я понимаю. Но почему иностранец?
     Капитан и  следователь с недоумением посмотрели сначала на  него, потом
друг на  друга, а затем  разом  расхохотались.  Капитан даже  хлопал себя по
ляжкам и  приговаривал: "Я  не  могу! Нет, не могу! Мы  тут на ушах стоим, а
он..."
     - Ты газеты хоть иногда читаешь? - отсмеявшись, спросил он.
     - Регулярно,  - с достоинством ответил  Томас. -  Хронику происшествий,
спорт, новости культурной жизни. Но в "Крестах" нам газет не давали.
     - Но радио-то хоть слушал? Радио-то в камере было!
     - Радио слушал, - подтвердил Томас. - Нерегулярно.
     - То-то и видно, что нерегулярно, - заключил капитан.
     Он вызвал молодого оперативника, приказал:
     - Отвезешь этого хмыря в Ивангород.  Там переведешь по мосту  в  Нарву.
После чего дашь ему хорошего пинка под зад и вернешься домой. Приказ ясен?
     - Так точно.
     - Выполняй.
     -  Товарищ  капитан, вы  не  ответили  на мой  вопрос, - позволил  себе
напомнить Томас. - Почему все-таки я иностранец?
     -  Да   потому,   что   с   позавчерашнего  дня   Эстонской   Советской
Социалистической  Республики не  существует. Совет  народных депутатов  СССР
удовлетворил  просьбу  прибалтийских республик  об отделении  от  Советского
Союза. И теперь есть независимое государство Эстония. И ты - гражданин этого
гребаного  независимого государства. Не знаю,  станет ли независимая Эстония
счастливей, но  одному  человеку  от этого  дела повезло точно.  Тебе.  Будь
здоров, Фитиль. Желаю никогда в жизни тебя не встретить.

     Вот так Томас Ребане узнал, что его родина обрела независимость.

     Через три  часа оперативник  высадил Томаса  из потрепанных милицейских
"Жигулей" на окраине Нарвы, пинка давать не стал, лишь снисходительно махнул
на прощанье  рукой и укатил куда-то в глубину  России,  которая вдруг  стала
заграницей  и  превратилась  от  этого  в  огромную  и  таинственную   терра
инкогнита. А Томас  стоял на мосту, смотрел  на  хмурую  нарвскую  воду,  на
темные  от осенних  дождей  краснокирпичные  крепостные стены  Ивангорода  и
пытался  понять,  что  же,  собственно  говоря,  он,  гражданин  независимой
Эстонии, ощущает.
     Он  ощущал  радость от того, что удалось  обойтись без встречи с судьей
Кузнецовой. Да, это он ощущал.
     Но больше не ощущал ничего.


     Хотя  нестандартная  ситуация,   в  которой  Томас  Ребане  оказался  в
Ленинграде в дни объявления  Эстонии  независимым государством,  закончилась
наилучшим для него образом, его тонкое наблюдение о родовой, сидящей в генах
способности чиновничества всех видов и рангов находить самые  худшие из всех
возможных  решений  получило в последующие годы  столько подтверждений,  что
даже  говорить об  этом  стало  банальностью.  Удивлялись  уже  не  глупости
принимаемых  решений.  Удивлялись,  когда  постановление  правительства  или
парламента  оказывалось если  не разумным,  то хотя бы не очевидно  портящим
людям жизнь.
     Томас творчески развил свой  тезис. Он  пришел  к  выводу,  что  лучший
чиновник - это тот, кто не делает ничего. Совершенно ничего. Просто ходит на
работу,  сидит в своем кабинете, получает зарплату  и  не принимает  никаких
решений. В политических дискуссиях, которых Томас не любил, но в которых как
интеллигентный человек вынужден был участвовать, так как возникали они везде
и по любому поводу, этот его коронный тезис снимал накал страстей и примирял
самых яростных оппонентов.  Все соглашались: да, лучше бы они, падлы, сидели
и ничего не делали.
     Но они делали. А поскольку ситуация была в высшей степени нестандартной
везде - и в независимых государствах Балтии, и в скукожившейся после распада
СССР России, - то и решения, принимаемые правительственными чиновниками всех
уровней,  были настолько нелепыми  и даже чудовищными, что  весь мир ахал, а
граждане новоявленных независимых государств только головы втягивали в плечи
и  испуганно озирались, пытаясь  угадать,  какая новая  напасть  и  с  какой
стороны их ждет. И не угадывали. Потому что этого не знал никто. И в  первую
очередь - те, кто принимал решения.
     В богемных компаниях, в которых проходила жизнь  Томаса Ребане, за  ним
укрепилась  репутация  человека  остроумного, широко,  хоть и  поверхностно,
эрудированного   и    несколько   легкомысленного.   Но   при   всей   своей
легкомысленности  он был  далеко не глуп. Он был равнодушен к  политике,  но
довольно  быстро  понял,  что та неразбериха, в  пучину  которой погрузилась
Эстония в  пору становления своей  государственности, не так уж  и случайна,
как  казалось  на  первый взгляд.  Под  истерики митингов, под телевизионные
сшибки  политических  дебатов,  под пикеты  и  марши протеста русскоязычного
населения,  возмущенного   готовящимися  законопроектами   о  гражданстве  и
государственном    языке,   в   республике    происходило   крупномасштабное
мародерство,  которое  на  страницах  газет  именовалось  перераспределением
общенародной собственности,  денационализацией и прочими красивыми  и умными
терминами.
     Перли всё - от заводов до танкеров и лесовозов в портах.
     Перли все, кто не тратил время на пустых митингах-говорильнях.
     И вывод этот  Томас сделал не на  основе абстрактных рассуждений. Какие
абстракции!  Люди, с  которыми  он  всего несколько  лет  назад  фарцевал  у
гостиниц и "ломал" у "Березок" чеки  Внешторга, становились хозяевами  фирм,
покупали особняки в самых престижных районах Таллина, снимали под свои офисы
многокомнатные номера бывшей интуристовской гостиницы "Виру" - самой дорогой
в  городе, да и  во всей Эстонии. И  ладно  бы люди были  какие-то  особенно
умные, какое там - по уровню интеллекта сразу после многих из них шли грибы.
     Были,  конечно,  и  другие,  из бывших, отсидевшиеся  в глубинах  ЦК  и
Совмина. У тех позиции были заранее подготовлены, и к ним уходила  не мелочь
вроде особняков и танкеров, а  сами порты, железные дороги  и рудники. К ним
Томас и не примеривался. Понимал: там ему нечего ловить, не  та игра,  не те
игроки, не его  калибра.  Но  эти-то, свои, Витасы  и  Сержи-мочалки, они-то
почему ездят  на  дорогих иномарках,  а  он, Томас  Ребане, знающий финский,
почти свободно  говорящий по-английски и по-немецки, целый семестр слушавший
лекции лучших профессоров старейшего в Европе Тартуского  университета, даже
"Жигулей" не имеет!
     Томас не был жадным человеком. Видит  Бог, не  был. Но тут  совершалась
какая-то  высшая  несправедливость.  Томас  не  сразу это осознал. Но  когда
однажды  до  него до-шло,  что  новая жизнь  проходит  мимо  него,  как мимо
захолустной  пристани проплывает белоснежный,  в праздничной  иллюминации, с
музыкой, шампанским и женским смехом круизный теплоход, он понял, что должен
действовать. Да,  действовать, если  не  хочет  навсегда остаться  в  унылом
одиночестве на этом песчаном косогоре под хмурым чухонским небом и сиротским
балтийским дождем.
     А этого он не хотел.
     Но  что  он  умел?  "Ломать"  чеки?  Так про  них все и думать  забыли.
Податься в "челноки"? Но все  ярмарки под завязку забиты турецким и польским
ширпотребом!
     Проведя несколько дней в одиноком пьянстве и  мрачных  раздумьях, Томас
смирил  гордыню  и  отправился  за советом  к  старому  приятелю,  с которым
когда-то на пару работал у "Березок".  Звали его Стас, а кличка  у него была
Краб  по  причине  квадратности  его  короткой  плотной  фигуры,   какого-то
болотистого цвета кожи и непомерно длинных рук, мощных, как клешни.
     В  изящных комбинациях, которые  разрабатывал  и  проводил Томас,  Краб
осуществлял  силовое  прикрытие. И  на  большее  не  годился. Он  даже бабки
считать  не  умел.  Когда  Томас  отстегивал положенные  ему  двадцать  пять
процентов, Краб долго мусолил купюры, шевелил губами и подозрительно смотрел
на напарника своими маленькими крабьими глазками, пытаясь понять, не  нагнул
ли его тот  при расчете,  хотя расчет всегда требовал лишь  умения делить на
четыре. При этом  малый был скрытный  и зажимистый. Томас не  помнил случая,
чтобы его удалось выставить  хотя  бы на бутылку пива. Чем занимался Краб  в
свободное от работы у "Березок" время, никто не знал, да и не интересовался.
И лишь случайно Томас узнал, что Краб учится на вечернем отделении техникума
советской  торговли,  переползая  с  курса  на  курс с  натугой  маломощного
грузовика, одолевающего очередной подъем лишь со второй или третьей попытки.
     И  вот теперь этот Краб  - президент компании  "Foodline-Balt". Сначала
организовал  целую  сеть  передвижных  закусочных,  а  теперь ведет  оптовую
торговлю продуктами со всей Европой.
     Краб. Господи милосердный, да что же это творится в Твоих имениях?
     Но  делать  было нечего.  Томас пошел  к Крабу. Тот был кое-чем  обязан
Томасу. Когда  Томаса первый раз  замели по  147-й, на следствии  он отмазал
напарника. Продиктовано это  было чисто  практическими  соображениями:  одно
дело, когда преступление совершается в одиночку, а совсем другое -  когда по
предварительному  сговору  в  составе  преступной  группы. Но  все же  Томас
считал, что  поступил  благородно  и потому вправе рассчитывать  на ответную
благодарность.

     Его расчет оправдался. Краб принял  Томаса запросто, не чинясь, в своем
офисе с видом на одну  из  главных достопримечательностей Таллина -  древнюю
башню Кик-ин-де-Кёк,  только через секретаршу  попросил  подождать,  пока он
закончит переговоры  с  датчанами. Секретарша провела  Томаса  в  просторную
гостиную  с  глубокими кожаными  креслами, необъятными  диванами и старинным
камином,  переоборудованным под бар. В  простенках между высокими сводчатыми
окнами висели современные картины -  разные квадраты и зигзаги. Томас понял,
что это комната  ожидания для  VIP.  Секретарша  подтвердила: "Да,  господин
Анвельт считает нетактичным заставлять посетителей ждать в приемной".
     Господин Анвельт. Тушите свет.
     Секретарша говорила  по-эстонски  - с хорошей  дикцией, даже с какой-то
внутренней элегантностью,  которую Томас,  обладавший способностью к языкам,
сразу  отметил  и оценил. Она была  белобрысая, худая,  как жердь, в  очках.
Строгий костюм, в меру косметики.  И это произвело на Томаса гораздо большее
впечатление, чем весь  антураж дорогого  офиса.  Ай  да  Краб. Если  у  него
хватило ума подбирать  секретарш  не по длине ног  и по величине бюста, а по
деловым качествам, то не удивительно, пожалуй, что он так поднялся.
     Краб. Надо же. Господин Анвельт.
     Последние остатки сомнений исчезли.  Томас понял, что пришел туда, куда
надо.

     Минут  через  двадцать, в  продолжение  которых  Томас  изучал  богатое
содержимое бара и с трудом удерживался от  того, чтобы засадить хорошую дозу
"Джонни  Уокера",  "Джека Дэниэлса", "Хеннесси" или неизвестного ему,  но на
вид  очень  симпатичного  виски  "Chivas Regal", на пороге гостиной возникла
другая секретарша, такая же лощеная и бесполая, как и первая, известила:
     - Господин Анвельт. - И неслышно исчезла.
     И тут же ввалился Краб.
     За  несколько  лет, минувших со  времен  их сотрудничества, он облысел,
фигура раздалась в бедрах, кожа лица и рук покраснела,  а плоская, скошенная
ко лбу  лысина, -  так та даже побагровела. Он еще больше стал  походить  на
краба, но теперь на краба вареного. Он был  всего года на три старше Томаса,
но  выглядел на  все  сорок  с  лишним.  В  нем  и раньше  была  взрослость,
проистекавшая  от серьезного  отношения к  себе, теперь  она  превратилась в
основательность,  респектабельную  солидность. Классный портной, сшивший его
костюм, смог лишь слегка подкорректировать его фигуру. Но самого Краба, судя
по всему,  это меньше всего волновало. Уже  на пороге  гостиной он  содрал с
себя  пиджак,  небрежно швырнул его  в  угол,  туда же отправил  галстук  от
Кардена или Сен-Лорана и дружески, хоть и не без снисходительности,  стиснул
плечи Томаса своими клешнями:
     - Здорово, Фитиль! Рад тебя видеть, блин!
     -  Здравствуйте,  господин  Анвельт.  Спасибо,  что  нашли  время  меня
принять, - ответил по-эстонски Томас, подпустив в тон самую малость иронии -
ровно столько, чтобы при  необходимости можно было  сделать вид, что никакой
иронии не было.
     -  Фитиль! - укоризненно  сказал Краб. -  Иди ты  на ...! В кои-то веки
пришел человек, с которым можно  нормально  побазлать, и на тебе - "господин
Анвельт". Краб! Забыл? Так вспоминай, блин, а то вышибу к такой матери!
     - Здорово, Краб, - с улыбкой ответил Томас. - Я тоже рад тебя видеть.
     - Другое дело,  - удовлетворенно кивнул Краб. - Давай-ка  врежем.  Я  -
коньяку. А  ты  сам выбирай. Только говорить  будем  по-русски. А почему?  А
потому что  это  скоро  станет  запретным  удовольствием.  Как для школьника
покурить  в  сортире. А для меня уже стало. Ты  не  поверишь, Фитиль, я беру
уроки  эстонского  языка.  Я, эстонец,  учусь  эстонскому  языку.  Видел эту
белобрысую  кобылу,   мою  секретутку?  Вот  она  меня   и   учит.  Кандидат
филологических наук. Нормально? Учит меня моему родному языку. А  вот знаешь
ли  ты,  что  эстонский  язык -  он,  это,  сейчас  вспомню. Вот,  вспомнил:
флективно-агглютинативный!
     - Как? - поразился Томас.
     - А вот так! - довольно захохотал Краб. - Не знаешь, Фитиль, не знаешь!
И я не знал. А теперь знаю.
     - И что это значит? - спросил Томас.
     - А вот  в  это я  еще  не въехал,  - признался Краб. - Потому, блин, и
учусь.
     - Но зачем?
     - Затем! Чтобы эти падлы  в мэрии или в правительстве не  определили по
моему  произношению  моего  социального  происхождения.  И  знаешь  как  они
прислушиваются? Будто  шпиона  вычисляют!  Суки  позорные.  Вчера  еще  жопу
русским  лизали,  а  сегодня... Сказать, что там  считается неприличным, как
пернуть? Заговорить по-русски! Да, я  эстонец. И горжусь этим.  Нас мало, но
мы самая высокая нация в мире и все такое. Но  почему я не могу  говорить на
том языке, на каком  хочу? На каком  мне, блин, говорить удобней? Это и есть
демократия? Новые времена! Дожили, бляха-муха!
     Краб  набуровил  в  фужер  французского "Камю"  и чокнулся  с  Томасом,
который выбрал все-таки "Джонни Уокер":
     - Будь здоров, Фитиль!
     - Будь здоров, Краб!
     -  Ты  меня  Крабом,  пожалуй,  не называй,  -  попросил Краб,  наливая
по-новой. - Проехали Краба. Называй просто Стасом. Прозит, Фитиль!
     - Прозит, Стас,  - отозвался Томас. - Но тебе вроде бы  грех жаловаться
на  новые  времена, -  заметил он, закуривая  и  с удовольствием ощущая, как
разливается по слегка похмельным мозгам хорошее виски.
     - А я и не жалуюсь. Я просто высказываю свой плюрализм мнений.
     Краб выбрал из сигарного ящика длинную "гавану", со знанием дела обмял,
обнюхал, потом обрезал кончик золотой  гильотинкой и  прикурил  от  золотого
"Ронсона". Развалясь  на  диване, словно  бы испытующе  взглянул  на  Томаса
своими маленькими крабьими глазками:
     -  Хочешь спросить,  как я поднялся?  Вижу,  хочешь. Валяй,  спрашивай.
Может, и отвечу.
     -  Не ответишь,  - возразил Томас. - И я не спросить  хочу, а понять. А
объяснять ты не станешь.
     - Не дурак ты, Фитиль, но мозги  у тебя дурацкие. Повернуты не  туда, -
прокомментировал Краб. - Верно, объяснять не буду. Скажу вообще. Помогли мне
подняться. Умные люди. Советом. А остальное своим горбом добывал, потому как
был - что? Стартовый капитал.
     - Откуда? - спросил Томас, прекрасно знавший,  что в  многодетной семье
Краба с  крепко  закладывающим  отцом,  портовым  грузчиком,  никогда  рубля
лишнего не водилось.
     - Оттуда! - значительно объяснил Краб, окутываясь дымом "гаваны". -  Мы
с тобой неплохо заколачивали, так?
     - Бывало, что и неплохо.
     - И куда ты бабки спускал? На блядей, на пьянки-шманки. Так? А я каждый
бакс заначивал.  Каждый, понял? Как  знал, нужны будут  для большого дела. И
кто теперь ты, а кто я?
     - Знаешь, Стас, ты если не хочешь, не говори, - попросил Томас. - Чтобы
поднять такое  дело, как у  тебя, нужны не тысячи  баксов, а десятки  тысяч.
Если не сотни. Я к  тебе не за  проповедью пришел, а за советом. Не знаю,  к
какому делу приспособиться. Сможешь дать совет - скажу спасибо. Не сможешь -
значит, не сможешь. Но лапшу на уши мне вешать не надо.
     - Не дурак, не дурак, - повторил Краб. - Не обижайся, Фитиль. Сейчас мы
что-нибудь для тебя придумаем. Политикой не хочешь заняться?
     - Какой политикой? - удивился Томас неожиданному вопросу.
     - Большой! У  нас в Эстонии  все  большое, потому  как  сама Эстония  с
комариный хер. Нам понадобится свой депутат в рийгикогу. Как ты на это?
     - В парламенте? - изумленно переспросил Томас. - "Вам" - это кому?
     - Нам - это нам. Дойдет до дела, узнаешь.
     - И что я буду делать в рийгикогу?
     - Да что и все. П.....ть. А про что - это тебе  будут говорить. Знаешь,
что такое лоббирование? Вот им и будешь заниматься.
     Томас задумался. Предложение  было в высшей степени необычным.  Депутат
рийгикогу.  Ничего  себе.  Томас  никогда  и  думать  не думал  ни  о  какой
политической карьере.  С другой стороны,  почему  бы  и  нет?  Среди  старых
козлов, которые сейчас  заседают в парламенте, он выглядел бы,  пожалуй,  не
худшим образом.
     -  Решайся,  решайся,  -  поторопил  Краб. -  Глядишь,  со  временем  и
президентом станешь.
     - Даже не знаю, - проговорил наконец Томас. - Ты уверен, что я подойду?
     - А это мы  сейчас узнаем, - пообещал Краб и нажал клавишу интеркома. -
Роза  Марковна,  зайдите,  пожалуйста, в гостиную, -  бросил он в микрофон и
объяснил Томасу: - Роза Марковна Штейн. Мой главный менеджер. По кадрам и по
всему. Сука  страшная.  Но дело знает.  Переговоры ведет  - я тащусь. Доктор
социологии, между прочим. И знает шесть языков. Шесть! Зачем одному человеку
знать столько языков? Не понимаю.
     Роза  Марковна оказалась грузной седой  еврейкой в  бесформенной черной
хламиде  до пят. Ей было,  пожалуй, под шестьдесят.  В  молодости  она была,
вероятно, красавицей.  Остатки  былой  красоты  и  сейчас  сохранились на ее
высокомерном патрицианском лице. Выражение "сука страшная" подходило  к  ней
как нельзя лучше, потому  что  она была лишена главного, что делает  женщину
женщиной, - сентиментальности.
     При ее появлении  Томас встал,  как и полагается воспитанному  человеку
при появлении дамы, и слегка поклонился.  Сочтя свои светские обязанности на
этом  исполненными,  он опустился в кресло, с любопытством ожидая, что будет
дальше.
     - Томас Ребане, - представил его Краб. - Мой старый друг.
     Роза Марковна внимательно  посмотрела  на  Томаса.  Очень  внимательно.
Гораздо  внимательней,  чем   того  требовали   обстоятельства.  Томас  даже
почувствовал себя неуютно под ее взглядом.
     - Мечтает о политической  карьере, - продолжал Краб. -  Как, по-вашему,
есть у него шансы?
     Она без приглашения подошла  к бару, плеснула в бокал  джина "Бефитер".
Водрузив  толстый  зад на  край журнального стола, сделала глоток,  закурила
коричневую сигарету  "More" и  только  после этого, как  бы  приведя  себя в
рабочее состояние, кивнула Томасу:
     - Встаньте,  молодой человек. Повернитесь. Пройдите до окна и  обратно.
Еще  раз  -  медленней.  Спасибо,  -  сказала  она,  когда Томас исполнил ее
приказы. - А теперь скажите что-нибудь.
     - Что? - спросил Томас.
     - Да любую глупость, потому что ничего умного вы не сможете сказать при
всем желании.
     Томас разозлился.
     - Мадам, - галантно обратился он к этой  старой суке.  - Вам, вероятно,
кажется, что  у меня  не много  принципов. Но  теми, что есть,  я дорожу.  И
потому я не могу ответить вам так, как вы того заслуживаете.
     Роза Марковна усмехнулась.
     - Неплохо, - оценила она. - Еще что-нибудь. Можно не обо мне.
     - О политике, - подсказал Краб. - Запузырь что-нибудь забойное.
     - Стас Анвельт! - неодобрительно произнесла Роза Марковна.
     - Извиняюсь,  -  спохватился  Краб.  -  Я имел  в  виду:  пусть  скажет
что-нибудь о политике.
     - О политике?  - переспросил Томас. - Ноу проблем.  Господа депутаты! Я
убежден и  хочу  убедить в этом всех вас, что любые  намерения правительства
сделать что-либо для блага народа должны пресекаться в самом зародыше и даже
рассматриваться как государственное преступление. Ибо все, что правительство
делает для блага народа,  оборачивается бедами для  народа. И чем энергичней
действия  правительства,  тем больше они приносят бедствий. Таков опыт нашей
новейшей истории, таков опыт наших прибалтийских соседей, таков опыт России.
Правительство национального бездействия - вот каким я вижу  наш высший орган
исполнительной власти.
     Роза Марковна засмеялась.
     -  Очень неплохо.  Даже  не  ожидала. А по психофизике  -  классический
эстонский тип: судак  снулый. Оказывается, если ему  задницу подскипидарить,
можно что-то и выжать. Но нельзя же скипидарить все время.
     - Почему нельзя? - возразил Краб. - Все можно, если нужно.
     - Нет,  Анвельт. Для политического деятеля главное - воля к власти. А у
вашего друга воля только выпить и затащить в  постель  какую-нибудь шлюху. Я
могу, конечно, с ним поработать, но результата не гарантирую.
     - Поработайте, - кивнул Краб. - Считайте, что это моя личная просьба.
     - Цель?
     - Парламент.
     -  Серьезное дело, - заметила  Роза Марковна и обратилась  к  Томасу: -
Судимости? Отсидки? Только не врите.
     - Была одна, - ответил за Томаса Краб. - По сто сорок седьмой, полгода.
     Роза Марковна допила джин и безнадежно махнула рукой.
     - С этого надо было  начинать! Парламент! Какой парламент? Со статьей о
мошенничестве? Он проиграет выборы последнему дебилу!
     - Можно  представить это как преследование КГБ, - предложил  Краб. - За
все эти дела: права человека и все такое.
     - Пустой номер. Диссидентам давали 70-ю.  И они все друг друга знают. В
России это могло бы пройти, у нас - нет. Так что политическая карьера вашего
друга  закончилась, не начавшись. Но  он,  как мне  кажется,  не  очень этим
расстроен. Не так ли, Томас?
     - А с чего мне расстраиваться? - ответил Томас. - Расстраиваются, когда
что-то  теряют. А  у меня и не было ничего. Так что ничего я и не потерял, -
заключил  он  и  махнул  еще  "Джонни   Уокера",  проявив  тем  самым  верно
подмеченную Розой Марковной волю к этому делу.
     - Да  и правильно, - одобрил Краб. -  Ну их в  баню с  их  парламентом.
Только  штаны просиживать.  Мы тебе другое  дело  найдем. К чему бы нам  его
приспособить, Роза Марковна?
     - Право, не знаю.
     -  Не  знаете? -  удивился Краб.  - Да  вы только  на него  посмотрите!
Красивый эстонский  парень! Национальный кадр! И  для такого кадра у нас  не
найдется дела?
     -  Во-первых,  давно уже не парень, - ответила Роза Марковна.  - Насчет
красивый  - тоже большой  вопрос.  Я бы сказала так:  импозантный  эстонский
мужчина. Не первой свежести, но еще ничего. Собственно, в этом качестве мы и
можем его использовать. Через месяц приезжает эта старая выдра  из Гамбурга.
Томас,  пожалуй, сможет произвести  на нее  впечатление.  Это облегчит  наши
переговоры.
     - Класс! - восхитился Краб. - Что для этого надо?
     Роза Марковна критически оглядела Томаса.
     - Не так уж  и много.  Приодеть. Прическу у хорошего  мастера.  Немного
загара   в  солярии.   И   поработать  над   имиджем.   Я  бы  сделала   его
художником-абстракционистом. Просвещенные западные дамы любят  искусство. Во
всяком случае, делают вид, что любят.
     - Я  - художник? - поразился  Томас.  - Да я зайца нарисовать не смогу!
Уши смогу, а остальное - нет.
     -   Ты   не   расслышал,   -   объяснил   Краб.    -   Тебе    сказано:
художником-абстракционистом.  Неужели не сможешь наляпать такой вот херни? -
кивнул он на картины в простенках.
     -  Стас  Анвельт,  это  же  Кандинский,  -  укоризненно  заметила  Роза
Марковна.
     Краб отмахнулся:
     - Это вы знаете, что Кандинский. И я знаю, потому как платил. А  кто не
знает, тому это просто мазня. Вот и наляпаешь такой же мазни.
     - Лучше пойти в  Академию художеств и купить у  студентов их работы,  -
посоветовала Роза Марковна. - Не думаю, что они будут заламывать цены.
     - Тоже верно, - одобрил Краб.
     -  И я, значит,  должен  буду  охмурить  эту  даму из  Гамбурга,  чтобы
облегчить вам переговоры? - уточнил Томас.
     - Вник, - подтвердил Краб.
     Моральные принципы, которыми в своей жизни руководствовался Томас, были
достаточно   эластичными    и   легко   трансформировались    под   влиянием
обстоятельств. Поэтому предложение Краба не  вызвало в его душе протеста. Но
он  почувствовал, что если сейчас ответит согласием, то невозвратимо  уронит
себя  в  глазах не только  этой старой падлы, но и самого Краба.  Поэтому он
ответил холодно и с достоинством:
     - Ты предлагаешь мне то, что я умею делать и без твоих советов.
     - Другие бабки, - заметил Краб.
     - Не имеет значения.  Это не дело. Это удовольствие. Или необходимость.
А я пришел к тебе за советом о деле.
     - Значит, нет? - спросил Краб.
     - Нет, - подтвердил Томас.
     - Роза Марковна, спасибо. Извиняйте, что побеспокоил зазря.
     - "Извиняйте зазря",  -  брезгливо повторила Роза Марковна. - Вы бы еще
добавили "бляха-муха".
     -  Прошу  извинить,  - поспешно поправился Краб  и  даже  сделал  такое
движение,   будто  собирался  привстать   с  дивана.  -  Благодарю  вас   за
консультацию. Не смею более задерживать.
     - Так-то лучше, - кивнула Роза Марковна, сползла со стола и направилась
к  выходу.  С  полдороги  обернулась  и  вновь, как  при  знакомстве, как-то
особенно внимательно посмотрела на Томаса.
     - А вы мне понравились, молодой человек. И даже не совсем понимаю  чем.
Если смогу быть вам полезна -  не стесняйтесь.  Скажите,  Альфонс  Ребане  -
знакомо вам это имя?
     - Альфонс Ребане? - переспросил Томас. - Нет.
     - Может быть, это ваш дядя, дед или какой-нибудь родственник?
     - Нет, - повторил Томас. - Никогда о нем не слышал. А кто он такой?
     - Вы не знаете?
     - Нет.
     - Тогда и не нужно вам этого знать, - сказала Роза Марковна и вышла.
     - Знаешь, сколько я ей плачу?  - спросил Краб. - По четыре штуки баксов
в  месяц.  Я ее переманил  из Академии  наук,  когда там  все  накрылось. Ее
блатовали в одну  очень серьезную фирму, предлагали три штуки. Но я перебил.
И она стоит  этих  бабок. Надо же, понравился ты ей. Ей  мало  кто нравится.
Даже  со  мной  разговаривает  через  губу.  Ладно.  Чего  же   тебе,  блин,
присоветовать? Ничего даже в башку не приходит.
     - Да  ничего  и не  надо,  -  легко  отмахнулся Томас. - Не приходит  -
значит,  не  приходит. Давай  дернем  еще по  одной, да  я  пойду,  не  буду
отвлекать тебя от бизнеса.
     -  Погоди  нарез?аться, это успеется,  -  остановил его  Краб.  -  Нет,
Фитиль,  не могу я тебя так отпустить. Ты пришел ко  мне  за советом, оказал
уважение. И  как  ты меня отмазал  от  сто сорок седьмой, это я  тоже помню.
Ладно, дам тебе наколку. На серьезный бизнес. На очень серьезный. Сделай вот
что.  Поезжай  в  Россию и  купи там  двухкомнатную  квартиру. Где-нибудь  в
Рязани, в  Туле,  под  Питером. Все  равно где. Только  не  в Питере и не  в
Москве, там дорого. Хату  купи самую дешевую. Потом дашь  объявление в наших
газетах,  в  русских:  "Меняю  двухкомнатную  в  России на  двухкомнатную  в
Таллине". Вник?
     - Не совсем, - признался Томас.
     - Считать  не умеешь. Двухкомнатная в Рязани или где там обойдется тебе
штук в  пятнадцать гринов. А на  сколько потянет двухкомнатная в Таллине? На
полтинник!
     - Да кто же пойдет на такой обмен? - удивился Томас.
     - Найдутся.
     - Потребуют доплату.
     - Не  потребуют. Еще и спасибо скажут. Не въезжаешь? Совсем ты, Фитиль,
плохой. Ты газеты-то хоть читаешь? Телек смотришь?
     - Ну, иногда.
     - Не то смотришь, - заявил Краб. - Заседания рийгикогу надо смотреть, а
не голых баб. Скоро  будут  приняты  законы  о  гражданстве и языке. В самых
крайних вариантах. Понимаешь, о чем я?
     - Не будут, - уверенно возразил Томас. - Наши рвутся в Совет  Европы, а
с такими законами Эстонию и близко к нему не подпустят.
     - Рассуждаешь правильно, но  по-мудацки. Как демократ. А политику у нас
сейчас делают не демократы.  Они только называют  себя  демократами. Сколько
всего населения в  Эстонии?  Чуть больше миллиона. Так?  А  сколько из этого
миллиона  русскоязычных?  Почти  четыреста  тысяч. Четыреста  тысяч, Фитиль,
вникни!  И десять  тысяч российских  военных пенсионеров.  Что  такое десять
тысяч российских  военных пенсионеров?  Это  пятая колонна, Фитиль,  если ты
понимаешь, о чем я говорю.
     Томас возмутился. Ему, Томасу, этот  лапоть объясняет, что  такое пятая
колонна. Ему, Томасу,  он  читает  лекцию, как  профессор тупому студенту. И
говорит  настолько явно с  чужих слов,  что  похож на балаганную марионетку.
Господи милосердный, да за что же Ты подвергаешь меня такому унижению?
     -  Десять  тысяч  отставных капитанов, майоров  и  полковников  -  это,
Фитиль, бомба, - самодовольно  продолжал Краб  и сигарой изобразил в воздухе
бомбу,  которая получилась  похожей  на брюкву. - В любой  момент они  могут
превратиться в армию. Хорошо обученную и умеющую, блин, воевать. А оружия им
Россия  подбросит,  за  этим  дело  не станет. И  от  независимости  Эстонии
останется что?  Правильно.  Нужна  нам эта  головная  боль?  Потому и  будут
приняты  такие  законы, о каких  я  тебе сказал. С  Советом Европы мы  потом
разберемся. А сейчас нужно выдавить из Эстонии максимальное число русских. И
они побегут. Все, больше я тебе  ничего не скажу. Остальное сам поймешь. Для
кого-то это политика, а  для  кого-то - большой бизнес. Для  очень серьезных
людей, Фитиль. Ты можешь втихаря примазаться  к этому бизнесу. Но о том, что
я тебе сказал, не болтай. Вмиг шею свернут.  А теперь давай вмажем и поехали
ужинать. Гулять так гулять. За этими делами никакой жизни не видишь.  Иногда
я даже спрашиваю себя: а на кой хер мне все это надо? Но бизнес, Фитиль, это
как ехать  на велосипеде. Пока крутишь педали,  едешь. Чуть  перестал - все,
жопой в луже.
     Томас понимал,  чем  вызвано предложение Краба  вместе  поужинать.  Тот
считал, что  облагодетельствовал  старого  приятеля ценным советом, и оттого
чувствовал к Томасу искреннюю доброжелательность. Странные дела. Люди всегда
благожелательны  к  тем,  кому  делают  добро.  А кому  причиняют  зло,  тех
ненавидят.  Почему?  Совершенно  непонятно.  Но  это  была  данность,  и  ее
следовало принимать  как данность. Томас с благодарностью принял приглашение
Краба.
     Уже  в  черном  шестисотом "мерсе",  когда  ехали в ресторан  гостиницы
"Виру", Краб еще раз кольнул Томаса своими глазками и заметил:
     - Задумался. И знаю, о  чем.  Бабок  у тебя нет.  Но это твои проблемы,
Фитиль. Я мог бы дать тебе под процент,  но не дам. Малый ты неглупый, но не
деловой.  И пролететь можешь в два счета.  И  тогда  мне  придется  включать
счетчик и все такое. И не потому, что пятнадцать кусков - не баран накашлял.
Дело в принципе.  Если станет известно, что меня  кинули хоть  на один бакс,
могут найтись желающие  кинуть и  на  "лимон". А быть в бизнесе лохом - это,
Фитиль, себе дороже. Так что, сам понимаешь.

     Ужин, начавшийся  в изысканном ресторане "Виру",  закончился под утро в
припортовых барах  с дешевыми  шлюхами,  на которых Краб  оказался почему-то
падок, с  какими-то  иностранными моряками, которых  Краб щедро поил. От его
респектабельности  не осталось  и  следа. Он гулял по полной программе,  как
мечтал,  возможно, гулять в юности, но по  соображениям  экономии не мог,  а
теперь  мог.  Потом по непонятной  причине произошло массовое  мордобитие, и
охранникам Краба  пришлось немало  потрудиться, чтобы вытащить хозяина и его
гостя из всеобщей свалки. Томаса охранники привезли  к его  дому и свалили у
подъезда,  а хозяина  транспортировали в его  загородный  особняк. С  трудом
продрав  на  следующий день  глаза и похмелившись "Особой  эстонской", Томас
начал обдумывать деловое предложение, которым одарил его  Краб. И чем больше
думал, тем в большее волнение приходил.


     Несложный   расчет,  произведенный  Томасом   на  клочке   бумаги,  дал
ошеломляющие результаты.
     По  данным  переписи 1970  года,  которые  Томас  нашел  в  старом, еще
советского  издания  энциклопедическом  словаре, в Таллине на 55,7  процента
эстонцев  приходилось  35  процентов  русских,  3,6 процента украинцев  и  2
процента белорусов.  Для  полумиллионного  города  это означало, что  в  нем
проживает почти двести тысяч  русскоязычного  населения. И занимают они, при
средней численности  семьи  в  четыре человека,  не  меньше пятидесяти тысяч
квартир.
     Пятьдесят тысяч квартир в одном только Таллине.
     Пусть уедут не  все, пусть только двадцать  процентов. Это десять тысяч
квартир.  Если  на  каждой  квартире наварить  хотя  бы  по  двадцать кусков
"зеленых", это получится...
     Томас  произвел на  бумажке  умножение и  понял, что  должен немедленно
выпить. Отдышавшись после крупного  глотка водки, сделанного прямо из  горла
"Особой  эстонской", он с опаской, как на повестку из полиции,  посмотрел на
листок.
     Там стояло: 200 000 000 $.
     Двести миллионов долларов.
     Двести!
     Миллионов!
     Долларов!
     И это только по Таллину. А по всей Эстонии?

     Было от чего бешено заколотиться сердцу.

     Краб ошибся, назвав  этот бизнес  большим. Сказать  "большой" или  даже
"очень большой" значило не сказать ничего.
     Это была не арифметика.
     Это была астрономия.
     Это был  бизнес  такого  масштаба, что у  Томаса невольно  шевельнулось
подозрение:  а не затеяна ли вся эта бодяга с независимостью Эстонии  только
лишь  для  того, чтобы провернуть  это дельце?  Но,  освежившись  еще  парой
глотков "Особой  эстонской", он пришел к  выводу, что это  вряд ли. Эстонцы,
конечно,  народ неглупый,  но все-таки  не  настолько умный. Воспользоваться
ситуацией  -  да,  на это мозгов может хватить. И у кого-то  хватило. Но  не
более того. Нет, не более.
     Томас  понимал и  другое: в таком бизнесе раздавить  могут, как комара.
Раздавят и не заметят. Это означало, что к совету  Краба примазаться к этому
бизнесу  втихаря следует отнестись очень серьезно.  Томас знал за собой грех
словоохотливости и тут же, над бутылкой "Особой эстонской"  и над бумажкой с
расчетами, дал себе страшную клятву молчать о своих умозаключениях даже  под
пытками.  Даже в светлое утро тонкого опохмеления,  когда сто  двадцать пять
граммчиков беленькой,  "смирновского"  столового  вина номер  двадцать один,
захрустишь малосольным сааремским  огурчиком и весь мир захочется  объять  и
излить на него все свое дружелюбие и нежность души.
     Да, даже тогда.
     Такую клятву дал себе Томас.
     Он торжественно сжег в пепельнице бумажку с  расчетами и даже попытался
подержать над огнем руку, но тут же отдернул, потому что было больно.

     Следующую  неделю  Томас  безвылазно просидел  дома перед  телевизором,
смотря  все  политические  программы,   а  в  перерывах,   когда   запускали
американские боевики или  клипы с полуголыми герлами,  внимательно читал все
газеты, эстонские и русские. И понял, что Краб прав.
     Не Краб, нет.  А те,  чьи  мысли  он озвучивал  в  стремлении  поразить
старого приятеля масштабностью своего политического мышления.
     Да, все  шло к тому, что законы  о гражданстве и государственном  языке
будут приняты  в таком варианте,  который  сделает все некоренное  население
гражданами второго сорта и вызовет их массовый отток в Россию.
     Особенно неистовствовали депутаты от Национально-патриотического союза,
не  скрывавшие,  что  они  считают   себя  преемниками  партии  "Изамаалийт"
("Отечественный  союз"),  созданной  еще в 1935 году  и во  всех  совет-ских
учебниках истории именовавшейся фашистской.  Либералы и  умеренные демократы
отбрехивались,  но чувствовалось, что  они  и  сами  не  верят,  что  сумеют
отстоять   свою  точку  зрения,  а  возражают  национал-патриотам   лишь  из
стремления не растерять свой не слишком многочисленный электорат.
     За   кулисами  бурной  политической  жизни  республики  стояли  опытные
кукловоды. Они знали, что делают. И для чего.
     А теперь это знал и Томас.

     К этому  огромному  бизнесу грех было  не  примазаться. С этим все было
ясно.  Неясно было  с  другим:  где взять необходимые  для раскрутки  бабки.
Занять? У кого? Близкие приятели Томаса были  такой же голытьбой,  как и  он
сам, а  люди серьезные не  дадут. Не та репутация  была у Томаса, чтобы  ему
могли дать в долг без  солидного залога даже под большие проценты. Посвятить
кого-нибудь в суть дела, взять в долю?
     Стоп, сказал себе Томас.  Стоп. Это и есть то, о чем  предупредил Краб:
"Вмиг шею свернут".
     Занять  под  залог  квартиры? Квартира  была  не слишком просторная, но
двухкомнатная, в хорошем доме, в центре города неподалеку  от площади Выйду.
Под нее можно было запросто занять штук тридцать. Но записана квартира  была
на мать, она получила ее после двадцати лет работы крановщицей на судоверфи.
При оформлении залога это может всплыть, а  если мать узнает  про эти дела -
нет, об этом лучше не думать.
     Занять у матери?
     Скорей для очистки совести, чем в надежде на успех, Томас отправился на
хутор Кийр, располагавшийся на южной оконечности острова Сааремаа неподалеку
от мыса Сырве.  На этой мызе жили когда-то дед и бабка Томаса по материнской
линии.  Получив в  Таллине  долго-жданную  квартиру,  мать уехала  на  хутор
сначала помочь старикам, а когда  они померли, втянулась в  хозяйство и даже
купила, когда пришли новые времена, пятнадцать гектаров заливных лугов.
     Для поездки Томас выбрал воскресный день, чтобы говорить с матерью не в
коровнике, а  нормально,  в доме. Но едва Томас увидел ее, как  сразу понял,
что из его затеи ничего не выйдет.
     Мать была  в  синем  панбархатном  платье,  голову  украшала  мелкая, в
барашек,  химическая завивка,  а на красных,  грубых от работы руках  нелепо
блестели  золотой браслет  и толстое,  бочонком, золотое обручальное кольцо.
Она прямо-таки светилась самодовольством счастливой женщины, которая  однако
не спешит делиться своим счастьем с окружающими, а, напротив, как бы ревниво
осматривается, не намерен ли кто-нибудь на него покуситься.
     Во дворе  стоял новенький  "форд-сиера", массивный  мужик в  аккуратном
комбинезоне  надраивал  полиролью его сверкающие  бока. Мать  сказала:  "Мой
муж". При этом главным в ее фразе было слово "мой", хотя каким образом можно
выделить во фразе  из  двух слов именно  это "мой", Томас так и не понял. Но
она выделила.
     Все  было  ясно.  Томас и заикаться  не  стал  о деньгах.  Он  сердечно
поздравил молодоженов, расцеловал мать и был приглашен на обед. К столу мать
выставила графинчик домашней наливки и строго следила,  чтобы ни сын, ни муж
не выпили  лишней  рюмки,  из чего  Томас заключил, что у его отчима  с этим
делом все в порядке.
     Чтобы  как-то рассеять довольно напряженную атмосферу  семейного обеда,
Томас начал подробно рассказывать  о фирме, в которой  он  работает  главным
менеджером (при этом описывал фирму  Краба, не называя  ее). Когда  эта тема
под  недоверчивым  взглядом матери иссякла,  а  никакой  другой  на язык  не
навернулось,  расспросил мать об Альфонсе Ребане,  о  котором упомянула Роза
Марковна во время встречи в  офисе  Краба,  и выяснил, что такого  прохвоста
никогда не было ни в ее роду, ни в роду его отца. На удивленный вопрос сына,
почему она считает этого человека прохвостом,  мать убежденно  ответила, что
только у прохвоста и может быть  такое имя, потому что так  называют мужчин,
которые живут за счет женщин.
     Довод  был не  слишком  убедительным,  но  Томас спорить  не  стал.  Он
распрощался и  поспешил  на  теплоход,  в  буфете  которого крепко нарезался
молдавского коньяка "Аист", кляня неудачную свою  судьбу и даже слегка ропща
на  несправедливость  Его, что вообще-то было не в его правилах.  Но  как не
роптать, как не  роптать?  В руках у него  было верняковое, сулящее  десятки
тысяч  баксов  дело,  а  он не  может даже  приступить к  нему!  Как тут  не
возроптать?!

     И  Всевышний  устыдился  и  явил Томасу  свою милость.  Правда,  форма,
которую Он для этого избрал, была, по мнению Томаса, как бы это поделикатней
сказать,   резковатой.  Через  неделю  после  семейного  обеда  мать  Томаса
отправилась вместе  с  мужем  в свадебное  путешествие  по Европе  на  своем
новеньком "форде".  Где-то  за Белостоком на  узкой  польской  трассе отчим,
сидевший  за рулем, неудачно  вышел  на  обгон  и  лоб в  лоб столкнулся  со
встречным панелевозом. Мать Томаса погибла мгновенно,  отчим умер через  два
часа  в реанимации,  а  машина превратилась  в груду  металлолома. Следствие
установило, что водитель находился в средней стадии алкогольного опьянения.
     Томас стал наследником  хутора и таллинской квартиры,  но воспринял это
без малейшей  радости,  а даже с искренней скорбью. Но такова была воля Его.
Томас нашел в  тайнике в  доме  матери, о котором знал  еще с детства, около
двух тысяч долларов, на  эти деньги перевез останки  погибших из  Белостока,
достойно похоронил их на  хуторском кладбище и приготовился вступить в права
наследования.
     Но  тут выяснилось,  что  у этого толсторожего хмыря, который по пьянке
угробил его любимую матушку, есть две взрослые дочери. По причине отсутствия
средств они  скромно устранились от участия в  расходах  на  похороны своего
гребаного папаши, но через  месяц после поминок заявили свои права не только
на долю в хуторском хозяйстве,  но и на часть таллинской  квартиры. Это было
настолько  кощунственно, что Томас примчался на  хутор  с твердым намерением
изменить  одному из  своих  главных  жизненных принципов  и набить им  обеим
морды. Но у этих драных сучар оказались крепенькие, как боровички, мужья,  в
результате морду набили  самому  Томасу. Он умылся в ручье,  в котором еще в
раннем  детстве  ловил  пескарей и  уклеек,  и  клятвенно  пообещал  этим...
таким...  в  общем,  своим  новоявленным  родственникам  прислать  бандитов,
которые с  ними  разберутся и  популярно  объяснят, как  зариться на  чужое,
нажитое не  их трудами добро.  И всю дорогу до Таллина Томас был уверен, что
сделает это.
     Среди  его  многочисленных  знакомых были самые  разные  люди.  Были  и
бандиты, и  они охотно подписались  бы на  это дело.  Но, поразмыслив, Томас
отказался от  этой идеи. Во-первых,  за  выбивание долгов (а заказ мог  быть
истолкован  и так) существовала твердая такса: 50  процентов. Это, по мнению
Томаса,  было  слишком  много. Во-вторых, был  риск  оказаться  на крючке  у
уголовников,  а это могло иметь непредсказуемые последствия. Вообще в жизни,
кроме ментов,  Томас  больше всего  остерегался двух  вещей: уголовников,  с
которыми  волей-неволей пришлось пообщаться во время отсидки,  и наркотиков.
Он даже травку запретил себе курить, посмотрев однажды на страшную ломку, во
время которой  его  приятельница  выпрыгнула  из  двенадцатого  этажа  своей
квартиры, где проходил вполне рядовой загул.
     Но главное было все же не в этом. Не Божье это дело. Нет, не Божье. Это
было для Томаса главным. Да, это.
     Он не  стал  обращаться  к  бандитам,  а  пошел  к хорошему юристу, тот
внимательно изучил документы и сразу отыскал зацепку: не  слишком  грамотная
или  не слишком внимательная  секретарша  поссовета,  регистрировавшая  брак
матери с этим проклятым алкашом, вместо фамилии "Ребане" написала "Рибание".
Это давало формальные основания опротестовать  в суде факт заключения  брака
этого типа с матерью Томаса. Но юрист сказал, что шансов выиграть дело очень
немного,  это  обстоятельство  лучше  использовать  как  рычаг  давления  на
противную сторону при заключении мировой. И хотя Томасу была ненавистна сама
мысль о переговорах с  этими алчными тварями, он признал, что это,  пожалуй,
самое разумное. Юрист встретился с наследницами и быстро добился соглашения:
они отказываются от притязаний на таллин-скую квартиру, выкупают долю Томаса
в  хуторском  хозяйстве  за  двадцать  тысяч  долларов, а  он  оформляет  им
дарственную на хутор.
     На том  и  сошлись. Из двадцати тысяч пять пришлось отдать юристу, но в
руках Томаса оказалась наконец сумма, достаточная, чтобы начать свой бизнес.
     И он его начал.

     В Ленинградскую  область  он не поехал,  из  памяти еще не  изгладились
обещания ментовского капитана, и  ему никак не улыбалось совершенно случайно
столкнуться  с ним. Томас  поехал  в Тулу и купил там  скромную, но довольно
приличную двухкомнатную  квартиру в блочном доме  всего за двенадцать  тысяч
баксов. Вернувшись в  Таллин,  дал  объявления во все  русские газеты и стал
ждать. На оставшиеся бабки купил не новые, но еще приличные "Жигули" - белый
пикапчик "ВАЗ-2102",  и сделал в квартире капитальный ремонт,  соединив  две
комнаты в одну большую студию. И оборудовал  ее, как студию:  установил пару
мольбертов, накупил кистей, красок, подрамников и холстов. На самый  большой
холст выдавил  килограмма три краски,  яростно размазал ее, ощущая  при этом
какое-то  странное  чувство  -  будто бы выдавливает  на своем лице угри:  и
сладостно, и противно. Над названием он не стал  долго ломать голову, назвал
просто:  "Композиция  номер  шесть". Потом, как  советовала  Роза  Марковна,
поехал в  Академию художеств и на сто  баксов накупил у нищих первокурсников
штук  пятнадцать  абстрактных  картин и  эскизов самых  разных размеров  и в
художественном беспорядке разбросал их по студии.
     Все это Томас сделал, вовсе не намереваясь принимать предложение  Краба
насчет  охмуряжа  его клиенток.  Нет,  он  сделал все  это  так,  на  всякий
пожарный.  Идея  Розы  Марковны  чем-то ему  понравилась, почему нет?  И при
нынешней жизни ни от чего нельзя зарекаться. Может, и к Крабу придется идти.
Что ж, придется - значит, придется.
     Но Томас очень надеялся, что не придется.

     Месяца через четыре,  после ожесточенных дебатов, был наконец-то принят
закон о  гражданстве в  редакции  Национально-патриотического союза. Он  был
такой подлючий,  что на месте любого  русского Томас немедленно плюнул бы на
эту сраную Эстонию и  укатил в  Россию, только чтобы не  видеть  этих наглых
эстонских рож, лоснящихся  от национального  самодовольства. Таллин забурлил
митингами протеста, полиция их разгоняла, возникали драки. Горячие эстонские
парни метелили горячих  русских парней резиновыми дубинками, горячие русские
парни  разбивали  носы  горячих   эстонских  парней  кулаками   и  причиняли
членовредительства древками от плакатов.
     Дело сдвинулось. По объявлениям Томаса стали звонить. Но, узнав условия
обмена, возмущались и прерывали переговоры.  Одна довольно  молодая семейная
пара заинтересовалась  всерьез. Муж даже съездил в Тулу,  посмотрел квартиру
и,  вернувшись,  сказал,  что  они согласны  на  обмен, если  Томас доплатит
тридцать  тысяч  долларов,  так как их  таллинская  квартира стоит  по самой
скромной оценке не меньше пятидесяти тысяч.
     Квартира  действительно была хорошая и стоила даже больше полтинника. И
если бы у Томаса были свободные бабки,  он бы согласился. Десять штук навара
- кисло ли? Но в том-то и беда, что этих тридцати тысяч у Томаса не было. Он
отказался.  Мелькнула мысль  взять кредит под  залог своей студии,  но Томас
отогнал ее. Он уже не верил, как в молодости, в свое везение. А вдруг кинут,
а вдруг что-то еще? И превратишься в бомжа. Ему это надо?
     Он продолжал терпеливо ждать.

     Еще  через  полгода  был  принят  закон о  государственном  языке.  Им,
естественно,   стал    эстонский.   Хоть   он    и   в    самом   деле   был
флективно-агглютинативным, что,  как не поленился выяснить Томас, заглянув в
энциклопедию,  было  всего лишь  характеристикой  морфологической  структуры
языка.  Еще Томас  с удивлением  узнал, что в его родном языке  всего девять
гласных и шестнадцать согласных звуков. Странно. Ему почему-то казалось, что
больше.
     Но главное было не в этих лингвинистических тонкостях. Лица  некоренной
национальности,  не  сдавшие  экзамен  на   знание  государственного  языка,
подлежали увольнению с работы. С любой. Главное было в этом.
     Вот теперь побегут, с удовлетворением решил Томас.  Но они не побежали.
Уехали  единицы.  Остальные  бесновались  в  манифестациях, мокли и мерзли в
пикетах, жаловались в ООН, но уезжать не желали. Не желали, и все.
     Томас был  возмущен, охвачен чувством  искреннего  негодования  на этих
оккупантов,  которые полвека  держали в рабстве его  свободолюбивый  народ и
продолжают жировать на священной эстонской земле, политой потом его дедов  и
прадедов.   Под   влиянием   этого   чувства   Томас   пришел  в   отделение
Национально-патриотического  союза  и  набрал  там целый рюкзак  листовок  с
надписями  типа: "Русские  оккупанты,  убирайтесь  в  Россию!"  По  вечерам,
прячась, как подпольщик, он  рассовывал листовки в  почтовые  ящики в  домах
российских военных  пенсионеров.  Это  были очень приличные  дома в  хорошем
районе, квартиры там  тянули на полную  цену.  Весь этот  район  был обклеен
объявлениями  Томаса  об  обмене. Но на них  не откликался  никто. Запихивая
пачки  листовок  в  узкие  щели   жестяных  ящиков,  Томас  злорадно  думал:
"Уберетесь, гады! Все уберетесь!"
     Первый  рюкзак  он распределил за  неделю,  взял  у  национал-патриотов
второй. Но  он остался почти нетронутым. Однажды поздним  вечером российские
военные пенсионеры отловили Томаса и  умело, не оставляя следов на лице, так
отмудохали  его, что он еле добрался  до дома и неделю отлеживался, охая при
каждом вздохе и обкладывая компрессами отбитые почки.
     Когда немного полегчало  и в  унитазе вместо крови за-плескалось просто
нечто  розоватое,  Томас  начал  выползать  из  дома. Эстонских политических
изданий  он  больше  не  покупал,   зато  стал  покупать  русские  газеты  -
московские.  И  словно прозрел.  Российские  шахтеры  перекрывали  Транссиб,
рабочим годами  -  Господи  милосердный,  годами!  -  не  платили  зарплату,
сопоставление  пенсий с ценами на продукты вызывало оторопь. Как же  они там
вообще еще живы?!
     Все  стало понятным. Какой же идиот поедет в эту  Россию из бедной,  но
сравнительно все-таки благополучной Эстонии?!

     Томас понял, что  со  своим  верняковым бизнесом он  пролетел. До  него
доходили слухи, что крупные риэлтор-ские фирмы скупают жилье в Подмосковье и
в русских городах средней полосы. Даже Краб создал при своей "Foodline-Balt"
дочернюю фирму по операциям с недвижимостью и ведет строительство чуть ли не
целого микрорайона в Смоленске.  Но это Томаса не волновало. Их дела. Может,
они считают, что  это выгодное помещение капитала,  так как  из-за  инфляции
квартиры все время  повышаются  в цене.  Может,  ждут,  когда  в  России все
устаканится и русские все же потянутся на родину. Пусть ждут. Они могут себе
это позволить. А Томас не мог. Окончательно отлежавшись, он съездил в Тулу и
продал квартиру  за  свою цену. И считал, что  ему повезло. Двенадцать  штук
"зеленых" были  хорошими  бабками,  особенно если  не гусарить и  чем-нибудь
прирабатывать на жизнь.
     Этим  он  и  занялся.  Когда  жизнь поджимала,  подкалымливал  на своих
"Жигулях". Не брезговал и сдавать свою студию знакомым центровым девочкам за
почасовую оплату. Почему нет? Девочкам надо жить, Томасу надо жить. Время от
времени  обслуживал важных  клиенток  Краба, за  что  тот  в зависимости  от
результата  переговоров  платил от  двухсот  до трехсот баксов.  Иногда  сам
кадрил богатых иностранных  туристок. Устанавливал  мольберт с подходящим  к
случаю наброском на набережной или  возле ратуши и прохаживался возле него с
задумчивым  видом,  покуривая  прямую  данхилловскую  трубку,  которую купил
специально для создания имиджа.
     Туристок прямо-таки  тянуло  посмотреть на набросок, а  дальше было уже
все  просто.  Наметив  подходящий  объект,  Томас  завязывал  непринужденную
беседу, жаловался на творческий кризис, потом показывал гостье город, угощал
шампанским в  кафе и приглашал в свою студию посмотреть  его работы.  Иногда
осмотр  заканчивался  на  широкой  тахте,  застланной  домотканой  эстонской
дерюжкой, а  иногда обходилось и без этого. Дамы смотрели студенческую мазню
и,  что  самое поразительное,  почти  всегда  что-нибудь  покупали.  Но  что
потрясло его до глубины души, так это то, что одна из клиенток Краба, старая
выдра из Гамбурга, оказавшаяся не такой уж и старой, вдруг загорелась купить
его  собственную работу  -  "Композицию номер шесть",  тот  самый  холст, на
который Томас  выдавливал  краски  с таким  чувством, с каким давят угри.  И
купила. И  выложила  восемьсот баксов. Сама!  И  при  этом  не  было никакой
широкой тахты.  Ни  до  того, ни после.  Боже  милостивый,  да что же это за
странный мир искусства?
     Томас  срочно изготовил  вторую  такую же  картину  - "Композицию номер
семь", но на нее покупательниц почему-то не находилось.
     Политикой он вообще перестал  интересоваться. И  лишь  когда  в  России
разразился  августовский  финансовый   кризис  и  Томас  прочитал  в  "Новых
известиях",  что  цены  на  недвижимость  стремительно  падают,  он  испытал
удовлетворение от того, что угадал и вовремя избавился от тульской квартиры.
И одновременно - злорадство. Злорадствовать по поводу несчастий ближних было
делом  не совсем богоугодным, но Томас не мог сдержаться. Да и какие они ему
ближние  - все эти киты-риэлторы или тот же Краб. Наварить  хотели  на  беде
русских,  с которыми эстонцы  многие века  мирно  жили на  эстонской  земле,
поливая ее общим потом и украшая общим трудом? Вот и наварили!
     Недвижимость  продолжала  валиться.  Цена  квадратного  метра  элитного
московского жилья снизилась  с полутора тысяч долларов  до тысячи, потом  до
семисот и продолжала снижаться. Стремительно падали цены и на типовое жилье.
На Краба было страшно смотреть. Томас однажды увидел его возле мэрии и узнал
только  по квадратной фигуре. Он выглядел уже не на сорок с лишним, а на все
шестьдесят. Томас приветственно помахал ему, но Краб его даже не заметил. Он
рявкнул   на   телохранителя,  не  слишком  проворно  открывшего  ему  дверь
"мерседеса", и укатил.

     Вот так-то, Краб. Кто теперь ты, а кто я? Я - свободный художник и болт
на все забил. А ты?  Загнанный в угол хорек. Краб - ты и есть Краб. И всегда
останешься Крабом. Господин Анвельт, блин.
     Но все же злорадство - нет, не любит его Господь. И карает безжалостно.
Покарал он и Томаса, подверг  душу его испытанию  искушением.  И Томас этого
испытания не выдержал.


     Однажды утром, в середине января, месяцев через пять  после черного для
России 17 августа 1998  года,  в  студии  Томаса раздался телефонный звонок.
Секретарша Краба  на своем  изысканном  эстонском сообщила господину Ребане,
что его  срочно  хочет  видеть господин Анвельт. Краб принял Томаса в  своем
солидном  кабинете, в  котором  все было изощренно-изысканно,  кроме  самого
хозяина.  Он  рыхлой квашней лежал в черном офисном  кресле, утопив  плоскую
голову  в  квадратные  плечи, посверкивал маленькими злыми глазками,  как из
норки.  Красное  крабье  лицо  его  выражало  раздражение человека,  который
вынужден отвлекаться от серьезной работы на сущую ерунду. При этом он словно
бы удивлялся себе - тому, что все-таки отвлекается.
     На  этот раз  не было ни дружеских объятий, ни  "Джонни  Уокера".  Краб
сразу перешел к делу:
     - Бабки есть?
     -  Какие у меня бабки! - уклончиво ответил Томас. - Это у тебя бабки, а
у меня - так, семечки.
     - Сколько?
     - Ну, штук несколько, может, и наскребу.
     - Сколько? - повторил Краб.
     - Ну, около десяти.
     В заначке у Томаса  было почти одиннадцать тысяч долларов, но он решил,
что негоже кичиться своим богатством, скромней нужно быть, скромней.
     - Мало, - заключил Краб. - Нужно сорок. Можешь достать?
     Томас только руками развел:
     - Где?! Да и зачем?
     Краб объяснил:
     -  Предлагают  партию   компьютеров.   Сто  штук.  "Пентиумы".  Потроха
японские, сборка  минская. Отдают  по четыреста  баксов за штуку. Я  у  тебя
заберу по шестьсот. Вник? Твой навар - двадцатник чистыми.
     - А твой? -  спросил Томас. Он не  разбирался  в компью-терах, но знал,
что "пентиумы" - это какие-то  новые процессоры и в магазинах они  уходят не
меньше чем по тысяче долларов.
     - Мои дела,  - отрезал Краб. - Только лететь в Минск  нужно сегодня же.
Дело  горящее.  Самолет через два часа. Белорусская таможня и транспорт - за
их счет, фуру дадут. На нашей таможне тебя встретит мой начальник охраны.  У
него там все схвачено. Получишь, все проверишь, привезешь, сдашь мне. Расчет
налом. Ты платишь им, я тебе.
     - Почему бы тебе самому не взять процессоры и не получить весь навар? -
поинтересовался Томас.
     Краб отмахнулся:
     - Только и дел у меня, что этой мелочевкой заниматься.
     - Однако же занимаешься.
     -  Недоделанный ты, Фитиль. Полжизни прожил, а самого главного так и не
понял.  От бабок  нельзя отказываться. Ни от каких.  Один  раз откажешься, а
потом  они  от  тебя откажутся.  Шанс  я тебе даю. Не  хочешь  -  найду кому
предложить.
     При  этом  он продолжал  смотреть  на  Томаса выжидающе  и словно  бы с
каким-то любопытством, как смотрят  на хорошо знакомого человека, в  котором
вдруг выявилось что-то новое, ранее неизвестное, странное.
     Томас не обратил внимания на его взгляд. Он обдумывал замечание Краба о
том, что от бабок  нельзя отказываться. Вообще-то он и сам никогда от них не
отказывался,  но мысль показалась ему  глубокой и не  лишенной  философского
содержания.
     - Думай быстрей, время! - напомнил Краб.
     - Но... Нет у меня тридцати штук. И взять негде. Десять найду. Все.
     - Черт с тобой,  - решился Краб. - Так и быть, дам тебе тридцатник. Под
твою хату. На три дня. Под десять процентов. За три дня управишься.
     - Залог оформлять - дело небыстрое, - заметил Томас.
     - Напишешь расписку. Нет времени. Рожай, рожай! - раздраженно поторопил
Краб.
     Томасу  бы внимательно посмотреть на Краба,  попытаться  понять, отчего
это он так раздражается и даже злобится на старого приятеля, которому делает
доброе дело. Но в голове у Томаса плясали цифры.
     Навар  - двадцать штук. Минус десять процентов от тридцати  штук - три.
Чистых   -   семнадцать   тысяч   баксов.  На  них  машину  можно   сменить,
прибарахлиться,  обновить мебель  в  студии.  Можно  даже  купить  небольшой
каютный катерок и катать на нем по живописному Финскому заливу дам. Западных
- для дела, своих - для  удовольствия. На семнадцать  тысяч можно много чего
сделать. А можно и ничего не делать, просто два-три года безбедно жить.
     И Томас решился:
     - Согласен.
     Он очень опасался везти при себе сорок тысяч долларов наличными, но все
обошлось.  До аэропорта его проводил охранник Краба, в  Минске  встретили  и
сразу  повезли на  завод. Но Томас  попросил тормознуть у  попавшего  ему на
глаза  компьютерного  салона,  нанял  за  двести   баксов  инженера  и   тот
протестировал  все  сто процессоров.  И  только  когда  он сказал, что все в
порядке и машины классные, Томас расплатился и лично проследил  за погрузкой
коробок в  фуру.  Он  сам  помогал  укладывать процессоры  так,  чтобы их не
растрясло, и от усердия даже порвал хороший финский плащ о здоровенный крюк,
для какой-то надобности вбитый внутри кузова фуры.
     На белорусской таможне все  прошло гладко и быстро,  а на эстонской,  в
Валге, произошла задержка. Пока с начальником охраны Краба Лембитом Сымером,
невысоким крепким  эстонцем с холодными  рыбьими  глазами,  бывшим  офицером
полиции,  ждали нужного  человека, Томас  то и  дело  выскакивал на лестницу
покурить, а на самом деле смотрел, на месте ли фура. Фура стояла на месте, а
водитель,  здоровенный  неразговорчивый  белорус, лениво прохаживался вокруг
нее, пинал скаты - не для проверки, а от нечего делать. Когда нужный человек
наконец появился, еще  часа  полтора бегали по  кабинетам.  Закончив,  Томас
первым делом  открыл замки и  за-глянул в фуру.  Все коробки  были на месте.
Томас успокоился.
     Сымер вернулся  в  Таллин на своем "опеле",  а Томас продолжил  путь  в
просторной кабине "КамАЗа". Дорога  очень располагала к тому, чтобы засадить
граммов двести и заполировать пивом "Хайнекен". Или "Баварией". Или  крепким
"Магнумом".  Или тоже крепким "Белым  медведем". "Туборгом" тоже можно.  Или
темной  "Балтикой"  номер  шесть.   А  еще  можно  "Хольстеном",  "Факси"  и
пильзенским.  В конце концов, можно даже местным "Тоомпеа", почему нет?  Это
было бы даже патриотично.
     Но Томас сдержался. И  в конце пути,  уже в виду Таллина с его шпилями,
куполами,  ажурными  арками  мостов  и  иглой  телецентра  над милым каждому
эстонцу  ломаным контуром красных  крыш даже почувствовал  гордость от того,
что все же не  выпил, что вел себя как серьезный  бизнесмен, который никогда
не путает дело с удовольствием.
     Фуру  загнали  задом  в  просторный  ангар,  где  фирма  Краба  хранила
деликатесные продукты.  Водила  отцепил  тягач  и уехал на нем заправиться и
пообедать,  предупредив,  что  заберет  фуру часа  через  два. Пока грузчики
переносили  коробки с процессорами  в  лабораторию, приехал  Краб  с молодым
компьютерщиком, приказал ему: "Проверяй". И закурил "гавану".
     Компьютерщик подключил свою  аппаратуру и принялся  за работу. С первым
процессором  все  было  в  порядке,  а вот  второй почему-то никак не  хотел
включаться. Несколько  раз  проверив все  порты, компьютерщик вскрыл кожух и
надолго задумался. Потом сказал:
     - Я  бы очень удивился,  если бы  он заработал. Очень. Так. Я решил бы,
что произошло чудо. И это действительно было бы чудо.
     Он  показал Томасу и Крабу содержимое "Пентиума".  Томас обмер. Начинка
процессора была, возможно, японской. И даже  скорее всего  японской,  потому
что такую тонкую  и красивую металлическую стружку  вряд  ли умеют делать на
белорусских заводах.  Но это была металлическая стружка. И  только.  Начинка
всех остальных "Пентиумов" была точно такая же.
     Краб приказал грузчикам, кивнув на распотрошенные "Пентиумы":
     - На свалку! -  Потом сказал Томасу:  -  Мудак!  - Затем швырнул на пол
"гавану", растер  ее  каблуком  и  вынес окончательный  приговор: -  Бабки -
завтра  на  стол. Все  тридцать  штук  плюс процент.  Нет - включаю счетчик.
Десять процентов в день.
     Он крепко выматерился и уехал. А Томас остался  в пустом гулком ангаре.
В голове у него тоже было пусто и гулко от пустоты. Он зачем-то залез в фуру
и осмотрел пустой кузов, словно  это могло объяснить ему, что же  произошло.
Почему-то стало особенно  обидно  за  порванный при погрузке плащ. Он  хотел
пнуть  в  сердцах  этот проклятый крюк. Но крюка  не было. Томас даже ощупал
кузов. Не было крюка. И дырки от него не было.
     И тут до него дошло. Это  была другая фура.  Такого  же цвета, такой же
марки, с теми же  белорусскими номерами. Но -  другая. И подменить ее  могли
только на таможне в Валге.
     Только теперь Томас понял, почему так злобился на  него Краб.  Мошенник
может  снисходительно  относиться  к  обутому  им  лоху,  но  бандит  всегда
ненавидит того, кого  грабит.  Убийца всегда люто ненавидит жертву. Потому и
исходил волнами  злобы  Краб. Потому что он кинул Томаса. И  с самого начала
знал, что кинет. И за так получит его квартиру.
     Томас взъярился. Он не стал дожидаться водилу. Что он мог сделать этому
белорусскому   бугаю?  Томас  кинулся  домой,  похватал  шмотки,  выгреб  из
загашника оставшиеся бабки и запер студию на все замки. Предупредив соседей,
что  уезжает по  делам  на неопределенное время,  вскочил в свои  "Жигули" и
рванул из города.
     Он поклялся  себе:  не видать  Крабу его студии. Расписка  на  тридцать
штук?  Но  в  ней ничего не было про квартиру. Внаглую не вломишься - соседи
тут же позвонят в полицию, а таллинская полиция в последнее время взялась за
дело очень серьезно. Подашь в суд? Да судись, судись!
     Но Томас знал,  что  Краб судиться не будет. Он сделает по-другому. Его
люди отловят Томаса и заставят подписать документы на передачу квартиры. Для
этого  есть  много  способов,  и  все способы они знают. Но  ты сначала меня
отлови!
     Это  было  неразумно.  Правильней  было  пойти  к  Крабу  и  попытаться
выторговать у него хоть малость, хоть комнату  в коммуналке. Но Томас понял,
что не может так  поступить. Иначе он будет презирать себя до конца жизни. И
в душе его теплилась надежда, что Всевышний, покарав его так жестоко, все же
явит к нему милость  от безграничных своих щедрот.  А вдруг Краба взорвут  в
его "мерседесе", как время от  времени взрывали бизнесменов и покрупней его?
А  вдруг сам сдохнет от  жадности и злобы? Или произойдет еще  что-нибудь. У
Бога всего много. Главное же сейчас - скрыться.

     Для Томаса наступили тяжелые времена. Сначала он жил у приятельницы  на
зимней даче на побережье Пирите. Потом перебрался к другой, в Вяйке-Ыйсмяэ -
таллинские "Черемушки". Чтобы подольше  растянуть оставшиеся бабки, "бомбил"
на своей "двушке": возил "челноков" с их бесчисленными  баулами, крестьян на
рынок. Иногда удавалось прихватить пассажира на вокзале или в аэропорту. Тут
приходилось быть  очень осторожным.  Этот бизнес  давно  уже  был схвачен  и
поделен на сферы  влияния,  а прописываться Томас  не хотел - могло дойти до
людей Краба.
     Но извоз вскоре пришлось прекратить. Томаса несколько раз останавливали
для проверки на дорожных постах. И хотя отпускали, очень ему не понравилось,
что менты перед этим куда-то звонили. Кому они звонили? Зачем? И  главное  -
отпускали без  штрафа,  хотя для любого дорожного  полицейского  не  снять с
явного "бомбилы"  хотя  бы сотню крон -  это все  равно что  опозорить честь
мундира.
     Однажды он рискнул и поздно вечером, дворами, подобрался к своему дому.
И обнаружил под окнами студии красную "Ниву" с некрашеным  черным капотом, а
в ней - нещадно  зевающего мордоворота. Это был охранник Краба. Его квартиру
пасли.
     Томас  уехал  из Таллина.  По  газетному  объявлению  нанялся  сторожем
садово-огороднического   кооператива   под  Маарду,   поселился   в   зимней
избе-сторожке  и безвылазно  сидел там,  выбираясь не  чаще раза  в неделю в
поселок, чтобы затариться едой и паленым "сучком". Ничего лучше он позволить
себе  не мог. В сторожке был старый черно-белый  телевизор "Юность", и Томас
регулярно и очень внимательно смотрел хронику происшествий в надежде увидеть
изуродованный взрывом "мерседес" Краба. Но его не взрывали. Других взрывали,
расстреливали  из  автоматов  и  снайперских  винтовок.  Но  Краб   был  как
заговоренный.
     Томас стал  осторожным, как зверь.  Как степная  лисица, давшая фамилию
его роду. Но все  же  ошибся: позвонил  с поселковой  почты к себе в студию.
Телефон не  отвечал. Томас  с  радостью заключил, что  в квартиру  никто  не
вломился.  То, что звонок был ошибкой, он понял на следующий вечер. Выскочив
налегке  в сортир,  он уже  на  крыльце получил чем-то по  черепу, ненадолго
отключился, а когда пришел в сознание, обнаружил себя в какой-то машине  - с
завязанными глазами,  с руками в наручниках, зажатым между двумя мужиками  с
гранитными, судя по ощущению, плечами.
     Но  он не смирился. Он даже  сейчас не  смирился. Ненависть придала ему
решимости.  Пусть бьют, подвешивают за ноги, заставляют копать себе  могилу.
Все равно он  ничего  не подпишет. Из принципа. Пусть жгут его утюгом, пусть
суют в жопу раскаленный кипятильник.
     Впрочем, если дойдет  до  кипятильника, самокритично  поправился Томас,
то, пожалуй, подпишет. Против кипятильника бессильны любые принципы.
     Томас  прислушался. Машина шла ровно, мощно. Это была явно не "Нива", а
какой-то  джип. Водитель и каменные мужики по бокам Томаса  не обменялись ни
словом, даже  ни  разу  не  выматерились.  От них  пахло  табаком и  крепким
одеколоном. А вот  перегаром не  пахло. Это  было  странно. Начальник охраны
Краба Лембит Сымер держал, конечно, свою команду в руках, но бандюги - они и
есть бандюги. Ехать на дело и не вмазать?
     По шуму, проникавшему в салон, Томас понял, что машина въехала в город.
Джип остановился. Томаса провели в какой-то дом, крепко придерживая с боков,
но без пинков и тычков. И это тоже было довольно странно.
     После лифта и хлопанья дверей с него сняли наручники и развязали глаза.
     И он увидел перед собой...

     Господи  всемогущий! Тяжела  карающая десница Твоя! Ох,  тяжела!  Но  и
милость твоя воистину безгранична!

     Он увидел перед собой не Краба.
     Нет, не Краба!

     В обычной, необжитого вида комнате за круглым столом без скатерти сидел
невысокий подтянутый человек лет сорока пяти, в темном костюме с аккуратным,
без  претензий  на моду, галстуком, с редкими светлыми  волосами,  аккуратно
причесанными на пробор, с блеклыми голубыми  глазами.  Но при всей блеклости
глаза  у  него  были жесткие, взгляд острый, властный. И  вообще  было в нем
что-то такое,  отчего у Томаса  даже шевельнулось  сомнение: а не рано ли он
возрадовался, увидев перед собой не Краба?
     По его знаку охранники, доставившие Томаса, молча вышли. Он кивнул:
     -  Присаживайтесь. - Потом  внимательно оглядел  Томаса  и  укоризненно
покачал головой: - Господин Ребане, господин  Ребане!  До  чего  же  вы себя
довели!  Нехорошо,  Томас. Очень нехорошо.  Что ж,  давайте знакомиться. Моя
фамилия Янсен. Юрген Янсен.
     -  А  по  отчеству?  -  вежливо  спросил  Томас,  чтобы  показать  свое
расположение к человеку, который вроде бы не  собирается  подвешивать его за
ноги и совать в зад кипятильник.
     - Предпочитаете общаться на русский манер?
     - Форма обращения русских к старшим кажется мне более уважительной, - с
готовностью объяснил Томас.
     - Тогда зовите  меня  Юрием Яновичем. Я хотел бы задать  вам  несколько
вопросов. И очень надеюсь, что вы откровенно на них ответите.
     - Охотно отвечу, -  пообещал Томас. -  А сигареткой  не угостите? А  то
ваши козлы вытащили меня из сортира.
     - Мои сотрудники, - строго поправил Юрий Янович.
     - Да, конечно. Извините. Не козлы. Ваши сотрудники.
     - И выпить, да?
     - Не откажусь, - признался Томас.
     Юрий Янович вновь осуждающе покачал головой.
     -  И таковы даже лучшие представители эстонского народа!  Да, еще очень
долго нам придется избавляться от пагубных последствий русской оккупации!
     У Томаса  было что  на это сказать.  В близких  ему  кругах этот вопрос
обсуждался и был сделан вывод, что русская  оккупация тут  ни при чем. Взять
финнов.  Была  у них русская  оккупация? Не было. А  насчет бухнуть они кому
угодно  дадут  десять  очков вперед.  Но он промолчал.  Ни  к чему спорить с
человеком, который  понимающе, хоть и с  осуждением,  относится к  слабостям
других людей.
     - Ладно, - кивнул Янсен. - Сам я не курю, но сейчас поищем.
     В серванте он нашел пачку "Мальборо", а из кухни принес початую бутылку
"Смирновской". Томас приободрился. Янсен налил в граненый стакан чуть меньше
половины, немного подумал, прибавил на палец и разрешил:
     - Пейте. Но больше пока не дам. Нам предстоит очень серьезный разговор.
     Томас махнул "смирновку",  закурил и  почувствовал, что  готов к любому
разговору. Юрий Янович извлек из портфеля папку-скоросшиватель и раскрыл ее.
Томас успел заметить, что на  обложке под крупным  типографским "Дело"  было
написано от руки: "Томас Ребане".
     Папка была довольно тощая, но в ней  нашла отражение вся  жизнь Томаса.
Вся,  до  мелочей. От юношеских приводов  в милицию до последнего  залета  в
Ленинграде.   Янсен  цитировал   наиболее  выразительные  документы,  Томасу
оставалось лишь отвечать на мелкие уточняющие вопросы. Потом пошли расспросы
об отце, матери, других родственниках, которых у Томаса практически не было,
а если были, то он их не знал. Юрий Янович и  про семью Томаса знал  все, но
расспрашивал подробно и с особенным, как показалось Томасу, интересом. Когда
и эта часть беседы закончилась, он убрал папку в портфель и кивнул:
     - А теперь  расскажите, от  кого  вы  так  старательно  прятались.  Нам
удалось найти вас только после вашего звонка с почты.
     Томас  понял:  его  телефон  в  студии был  на контроле.  А  кто  может
установить такой контроль, не стоило и спрашивать.
     - Рассказывайте, не стесняйтесь, - подбодрил Янсен.
     Томас рассказал. Янсен слушал внимательно,  но было у  Томаса ощущение,
что все, что он рассказывает, для его собеседника совсем не новость.
     -  Да,  этика  деловых отношений  у  нас оставляет  желать  лучшего,  -
заключил он, когда Томас умолк. - Но с этим покончено. Отныне, друг мой,  вы
будете вести совсем другую жизнь. Никаких загулов, никаких богатых туристок,
никаких центровых  шлюх. Это  вовсе не  значит, что  вы должны жить монахом.
Напротив. У человека вашего возраста  и  вашего положения могут быть романы,
вы  можете  и  даже должны  бывать в  обществе. Но - романы,  а  не  собачьи
свадьбы. И когда я говорю "общество", это означает общество достойных людей.
Разве мало у вас знакомых артистов, художников, журналистов? Вот и общайтесь
с ними, а не с вашими приятелями-маргиналами.
     "Он  меня  что  - вербует?" - удивился  Томас, но  напрямую спросить не
решился.
     - И жизнь  эту вы начнете буквально с завтрашнего дня, - продолжал Юрий
Янович.  - Вернетесь  домой, приведете  себя  в порядок, приведете в порядок
свою студию и начнете новую жизнь.
     - Я не могу  вернуться домой, -  напомнил  Томас. - Меня там  прихватят
люди Краба.
     - Это мы уладим. Забудьте о Крабе. А теперь можете выпить еще немного и
задавать вопросы.
     Этим разрешением  Томас  не  замедлил  воспользоваться. И задал главный
вопрос:
     -  Почему  я  должен вести  жизнь, про которую  вы сказали? Я  понимаю,
конечно,  что это очень хорошо, я всегда мечтал вести такую жизнь. Но почему
- должен?
     -  А потому, дорогой  Томас, что вы являетесь представителем  одной  из
самых достойных фамилий Эстонии, - не без торжественности  ответил Янсен.  -
Вы являетесь внуком полковника Альфонса Ребане, национального героя Эстонии.
     -  Я? -  почему-то  заволновался  Томас. -  Альфонса  Ребане? Я не знаю
никакого Альфонса Ребане. И мать не знала, я спрашивал.
     -  Ничего удивительного, - объяснил  Янсен. -  Жизнь полковника  Ребане
сложилась  таким  образом,  что  он  был вынужден  тщательно  скрывать  свои
родственные  связи,  чтобы не навлечь  опасности  на  дорогих  ему  людей. И
особенно на  своего единственного сына, вашего  отца. Нам пришлось потратить
немало времени на архивные изыскания, чтобы найти вас.
     Томас успокоился. Все стало ясно. Этот прилизанный тип гнал откровенную
липу. Он многое знал  о жизни и семье  Томаса.  Но не  знал  главного: Томас
носил фамилию матери, а ее брак с отцом Томаса так и не был оформлен.  Но он
постарался  скрыть  свои  чувства  и  спросил,  рассудив,  что  этот  вопрос
естественный и даже закономерный:
     - А он... мой дедушка - он жив?
     - Нет. Он умер в 1951 году. Его прах  погребен  на кладбище в старинном
немецком городе Аугсбурге,  в  южной Баварии. Вместе с прахом вашей  бабушки
Агнии.
     -  Как это  грустно!  -  проговорил Томас, придав  лицу соответствующее
выражение. - Мне  так  хотелось  бы его  увидеть. Скажите,  а  почему  он  -
национальный герой Эстонии?
     - Вы это скоро узнаете, - пообещал Янсен. - Об этом узнает вся Эстония!
     Томас потянулся к бутылке, но Янсен решительно отвел его руку:
     - Все. Пить вы больше не будете. Сейчас вас отвезут в  вашу сторожку, а
завтра вернетесь в Таллин и начнете новую жизнь.
     - Обязательно начну, -  заверил Томас. - Но ведь  это завтра. А сегодня
еще   сегодня.  И  нельзя  же  так  сразу,  без  перехода.   Во  всем  нужна
постепенность, разве нет?
     -  Нет,  -  отрезал  Янсен.  -  И  советую,  молодой человек,  серьезно
отнестись к моим словам. Очень серьезно.
     В голосе  его прозвучала  такая угроза, что  Томас невольно поежился  и
быстро согласился:
     - Нет  так нет. Кто  бы спорил.  Я никогда  не  спорю.  Когда  мне дают
хорошие советы, я всегда соглашаюсь. Вы сказали: нет.  И я говорю: полностью
с вами согласен.
     На  том  же  джипе в  сопровождении  тех  же  молчаливых  охранников  с
каменными плечами Томаса отвезли на хутор. К счастью,  запасы "сучка" еще не
были исчерпаны, и Томас  отвел  душу. Но и в густом  хмелю его не  оставляла
тревожная мысль: что все это значит? Он прикинул,  что сможет, возможно, это
понять,  если  найдет  ответ  на  другой  вопрос:  кто  такой этот  долбаный
полковник Альфонс Ребане, которому  ни с того ни с сего вздумалось встревать
в его жизнь?

     На следующий день  Томас на своей "двушке" вернулся в Таллин. Но  домой
не поехал. Вместо этого загнал тачку в переулок, из которого был  виден вход
в офис Краба, и стал ждать. Около пяти  вечера из офиса вышла Роза Марковна.
Она была в светлом плаще, надетом поверх черной хламиды. Охранник подогнал к
крыльцу  ее машину, небольшой синий "фиат-браво",  и услужливо  открыл перед
ней водительскую дверь. Она отъехала от  офиса  и свернула к  ратуше.  Томас
последовал за ней. Манера езды  у нее была мужская, агрессивная. Томас очень
опасался,  что потеряет ее  из виду. К счастью, она  остановилась у табачной
лавки  купить  сигарет.  Воспользовавшись этим, он  тормознул, подошел к ней
сзади и негромко сказал:
     - Роза  Марковна, я Томас  Ребане. Не оглядывайтесь.  Мне очень нужно с
вами поговорить. Вы сказали, что если что, я могу к вам обратиться.
     Она все же быстро оглянулась, но тут же отвернулась и кивнула в сторону
своей машины:
     - Садитесь.
     Томас шмыгнул на пассажирское сиденье.
     -  Только давайте  отъедем в тихое  место,  - попросил  он, когда  Роза
Марковна села за руль.
     Она молча погнала "фиат" к Старому городу.  В  переулке, примыкавшем  к
Большой гильдии,  заглушила двигатель, закурила коричневую  сигарету "More",
внимательно посмотрела на Томаса и констатировала:
     - Вы похожи на человека, которого жизнь достала по полной программе.
     - Я не  похож на этого человека, - мрачно возразил  Томас. -  Я и  есть
этот человек.
     - Что случилось?
     - Меня подставили. И теперь достают.
     -  Вы имеете  в  виду историю  с компьютерами? -  предположила она. - Я
слышала о ней. Хотите узнать у меня, кто вас подставил?
     -  Это я и  сам знаю. Краб. Но не знаю зачем.  И  чем больше думаю, тем
меньше понимаю. Не  те бабки,  чтобы  городить  такую  сложную  схему.  Сами
прикиньте:  договориться  с минчанами,  купить  сто нормальных  "пентиумов",
сделать сто муляжей, найти две совершенно одинаковые фуры, все рассчитать. А
сколько людей им пришлось задействовать? Нет, тут что-то не то. У меня такое
ощущение,  что меня  обложили. И обкладывали серьезно.  Кто? Зачем?  Не могу
понять. Зачем в это дело ввязался Краб? Ничего не понимаю!
     - Вы сообразительны, - одобрительно кивнула Роза Марковна. - Я отметила
это еще при первой нашей встрече. Думаю, Крабу приказали.
     - Кто?
     - Тот,  кто  мог ему приказать.  Вы, вероятно, сами  поняли, что  он  -
фигура несамостоятельная.  И  сделали правильный вывод: для него  это  не те
деньги, чтобы так поступать со старым приятелем, который однажды спас его от
тюрьмы.  Его  нравственность определяется нормой прибыли. Призн?аем  это его
положительной чертой,  хотя в целом  он  не  относится  к  людям, вызывающим
уважение.
     - Почему же вы работаете у него? - поинтересовался Томас.
     -  На  мне большая семья. Парализованная тетка, она меня вырастила, две
ее дочери, у них дети.  А  Краб -  он не намного отличается от новых  хозяев
жизни. Разница между ними такая незначительная, что ею можно пренебречь.
     - А свои дети у вас есть?
     - Нет,  -  довольно резко ответила  Роза  Марковна.  - И не спрашивайте
почему. Давайте вернемся к вашим проблемам.
     - Кто мог приказать Крабу? - спросил Томас.
     - Точно  не знаю. Могу только догадываться.  Но своими догадками с вами
не поделюсь. Чем меньше вы знаете о них, тем лучше для вас.
     - Но зачем? Зачем?! - завопил Томас. - Кому я нужен?! Кому я помешал?!
     - А вот об  этом у меня нет ни малейшего представления, - ответила Роза
Марковна. - Помешать вы вроде бы никому не могли. А кому вы  нужны? И зачем?
Нет, не знаю. Вы хотите,  чтобы я замолвила за  вас перед Крабом словечко? Я
могу это сделать. Но ничего из этого не выйдет. Можете мне поверить, я знаю,
что говорю. Это не его дела.
     -  Не  надо  за меня просить,  - устало отмахнулся  Томас. -  Я  и  сам
понимаю,  что дело не  в Крабе. Я  хотел спросить вас  совсем о другом.  Кто
такой  полковник Альфонс Ребане?  В первую нашу  встречу вы  спрашивали,  не
родственник ли он мне.
     - Вы ответили: нет, - напомнила Роза Марковна.
     - Так оно и есть, - подтвердил Томас.
     - Почему же спрашиваете об этом снова?
     - Мне сказали, что он мой дед.
     Роза Марковна насторожилась:
     - Вот как - дед? Кто сказал?
     - Какой-то валуй в  штатском. Юрген Янсен. Разрешил называть себя Юрием
Яновичем. По всему - "контора". И квартира была  - в обычном доме, но такая,
казенная. Явочная. Или как там у них - конспиративная.
     - Юрген Янсен? -  переспросила Роза Марковна.  - Не хотела бы я иметь с
ним никаких общих дел. И он встречался с вами на конспиративной квартире?
     - Ну да.
     - Это заставляет задуматься.  Вы - не  его уровень. Если он снизошел до
встречи  с вами,  это  означает  только одно: важность дела. Даже,  пожалуй,
чрезвычайную важность.
     - Да кто он такой?
     - Вы правильно сказали: "контора". В советские  времена был полковником
КГБ,  курировал  эстонскую  госбезопасность  по  линии  ЦК.  Сейчас  -  член
политсовета  и   оргсекретарь  Национально-патриотического  союза.  Финансы,
служба безопасности,  стратегическое планирование. Де-юре  второй  человек в
союзе. А по влиянию первый.
     -  Кагэбэшник  у национал-патриотов? - удивился  Томас. - Как он  у них
оказался? Их же отовсюду мели.
     - Как видите, оказался. Помните большой процесс над молодыми эстонскими
националистами? Впрочем,  вряд  ли вы о нем знаете,  у вас был  другой  круг
общения.
     - Почему,  знаю,  - возразил  Томас,  задетый  такой  пренебрежительной
оценкой его вовлеченности  в  общественно-политическую жизнь  республики.  -
Тогда  многих наших  ребят  посадили. Из университета, и вообще.  Меня  тоже
вполне могли посадить. Но я в то время уже сидел.
     -  После  этого  процесса  Янсен дал интервью  радиостанции  "Свободная
Европа". Заявил, что это было позорное судилище в духе Ежова и Берии.
     - Да ну?! - поразился Томас.
     -  Представьте  себе.  Его,  конечно,  сразу  отовсюду погнали, но  это
открыло ему  путь в Национально-патриотический союз. Он  успел  соскочить  с
тонущего корабля. Тогда многие уже понимали, что корабль  тонет, но мало кто
сделал практические выводы. Юрген Янсен сделал.
     - Не дурак, - оценил Томас.
     - Да, этого  у него не отнять. И  он сказал, что  Альфонс Ребане  - ваш
дед? - повторила свой вопрос Роза Марковна.
     - Даже доказывал. И пер, как бульдозер.
     - А он не ваш дед?
     - Сто процентов. Он просто однофамилец.
     -  Вы  это  знаете  наверняка? Или только  предполагаете? Я хотела  бы,
Томас, получить на этот вопрос точный ответ. Он  гораздо  важней, чем  может
вам показаться.
     -  Да как он может быть  моим  дедом? Как? - загорячился  Томас. - Они,
конечно, хорошо покопались в моем досье. Но главного  не  раскопали. А в чем
главное, я вам скажу. Ребане - это фамилия моей матери, с отцом они так и не
расписались. Фамилия у моего отца была Кюннапуу, а не Ребане. И внуком этого
Альфонса  Ребане,  кем бы  он  ни  был,  я  не мог  оказаться  ни при  каких
раскладах. Теперь верите?
     - Теперь верю. Но вы ошибаетесь, если думаете, что они не докопались до
вашего отца  и не знают,  что вам  дали фамилию матери. Не та фирма, дорогой
Томас. Юрген Янсен - профессионал, в этом нужно отдать ему должное.
     - А тогда какого же...
     - Такого, - прервала Роза Марковна. - Им нужен внук Альфонса  Ребане. И
они  почему-то  решили, что на  эту роль  лучше  всего подходите  вы. И  они
заставят вас согласиться  на эту  роль. В сущности, уже заставили. Вот вам и
объяснение  всех  ваших  хорошо организованных  бед. Цель? Об  этом я только
сейчас  начинаю  смутно  догадываться.  Очень смутно. И эти  догадки  не  из
веселых. У вас есть родственники, о которых никто не знает и у кого вы могли
бы надежно спрятаться?  Абсолютно надежно. Потому что  искать вас будут люди
очень серьезные.
     - Ну, на Сааремаа, - не очень уверенно предположил Томас.
     - Не годится. А где-нибудь в России?
     - Нет.
     -  Плохо  дело. Тогда  у вас есть  только один  вариант.  Я видела ваше
досье. Ваше  уголовное  дело  в Ленинграде не закрыто, а приостановлено. Мой
совет  покажется вам,  возможно,  диким, но  я его дам. Поезжайте  в  Питер,
отыщите  следователя, который вел ваше  дело, и потребуйте, чтобы вас отдали
под суд.
     - Я?  Сам? - ошеломленно переспросил Томас.  -  Потребовать? Да  мне же
впаяют года три или все четыре!
     - Думаю,  меньше. Но даже если и три года,  это будет для вас не худшим
вариантом. Хуже другое: если  они не захотят с вами связываться. Но  тут вам
придется проявить настойчивость.
     - Вы не шутите? - с робкой надеждой спросил Томас.
     - Нет.
     - Но почему, почему?!
     - Друг  мой, вы влипли в  очень плохую историю.  В историю, от  которой
тянет   смрадом   могильного  склепа.  Впрочем,  нет.  Это  слишком   слабое
определение. Вы сами поймете, чем от  нее тянет,  когда узнаете, кем был ваш
однофамилец Альфонс Ребане.
     - Кем? - спросил Томас.
     Роза Марковна довольно долго молчала. Потом ответила:
     -  Ваш  однофамилец не просто полковник.  Строго  говоря, он вообще  не
полковник.  Альфонс Ребане  -  штандартенфюрер СС, командир  20-й  Эстонской
дивизии  СС.  Он был  единственным  эстонцем,  награжденным  высшим  орденом
Третьего рейха -  Рыцарским  крестом  с дубовыми листьями. Такие награждения
подписывал лично Гитлер.

     Господи   милосердный!   Пресвятая   Дева   Мария!   Святая   Бригитта,
покровительница влюбленных!

     Штандартенфюрер СС!
     Командир 20-й Эстонской дивизии СС!

     В  критических ситуациях Томас всегда полагался  на  интуицию. А сейчас
интуиция  подсказывала  ему,  что  Роза  Марковна  совершенно  права:  нужно
немедленно  делать  ноги.  Рвать  когти.  Смыливать.  Сваливать. Отрываться.
Сматываться. Убегать.
     До чего  же разнообразен  и выразителен русский  язык.  Как  жалко, что
будущие  поколения юных эстонцев не смогут  этого оценить. А они не  смогут,
потому что для них он будет уже языком иностранным.
     Да, делать  ноги. И немедленно. Он влип  в очень плохую историю? Как бы
не  так! Он влип  в историю, от которой тянуло не смрадом могильного склепа.
От нее тянуло какой-то доисторической жутью, рвами с тысячами расстрелянных,
терриконами  детских  туфелек  -  всей  этой  дьявольщиной, сидящей в темных
глубинах  памяти даже тех, кто об  этом только слышал или читал, кто об этом
никогда не думал и не хотел думать.

     Роза Марковна  молча  курила.  Лицо у нее было  тяжелое,  темное, следы
былой  красоты  проступали  на нем,  как  чеканка  проступает  сквозь патину
старинной бронзы.
     - Чего вы ждете? - наконец спросила она.
     -  Нет,  ничего.  Я  еще не  очухался.  Извините.  Почему  это  вас так
взволновало?
     Томас не ожидал, что она ответит. Но она ответила:
     -  В  этом  человеке  все  зло мира. На  его совести тысячи загубленных
жизней. Вся моя  семья, моя  мать. Я не знаю,  для чего  Юргену Янсену и его
национал-патриотам понадобилось  оживлять этот труп.  Они  не  понимают, что
делают. Они ворошат заразный  скотомогильник. Даже память об Альфонсе Ребане
источает трупный яд.  Поэтому я  и даю вам  этот совет:  бегите, спасайтесь.
Пока не поздно. Может быть, еще не поздно.
     Она  ткнула  сигарету в пепельницу и завела двигатель.  Но  прежде  чем
тронуться, проговорила:
     - Вы хотели спросить, почему у меня  нет детей. Я вам скажу. Потому что
я  не хотела  быть разносчиком заразы. Я не хотела, чтобы в моих  детях была
хоть капля его крови.
     Она помолчала и добавила:
     - Потому что Альфонс Ребане - мой отец.

     Роза Марковна довезла Томаса до  табачной лавки, возле которой осталась
его тачка, он пересел в нее и напрямую, не заезжая домой, рванул в Нарву. Он
уже  знал,  что ему  нужно сделать. Да, так он  и сделает: поедет в Питер  и
постарается затеряться в многомиллионном городе.  А если не удастся - что ж,
есть выход и  на  самый  крайний  случай: найдет того ментовского капитана и
потребует, чтобы его посадили. Черт возьми, он  имеет на это право! Совершил
он преступление?  Совершил.  Обязан  понести  наказание?  Обязан. И никто не
может ему отказать. Существуют же, в конце концов, права человека!
     Но даже если в Питере не захотят  поднимать старое дело,  тоже неплохо.
Пусть этапируют его в Таллин как уголовного преступника, причем рецидивиста.
И тогда вряд ли он сгодится на роль внука национального героя Эстонии.

     Штандартенфюрер СС!
     Командир 20-й Эстонской дивизии СС!
     Да что ж тебе не лежится в твоем Аугсбурге? Столько лет лежал, а теперь
вдруг начал откапываться! С чего?
     Ну нет! Пусть твоим внуком будет кто угодно, но он, Томас, твоим внуком
не будет! На фиг, на фиг нам такое родство!


     "Жигуленок" Томаса бодро бежал по подсушенному солн-цем шоссе, с каждым
километром удаляя его от неведомой и от этого еще более  грозной  опасности.
Но  когда до  Нарвы  оставалось не больше  получаса езды,  над трассой вдруг
появился вертолет и завис над машиной Томаса. Усиленный радиомегафоном голос
приказал по-эстонски:
     - Томас Ребане! Остановите автомобиль!
     И  Томас  понял:  его  достали.  Его  достали  не  менты  и  не  служба
безопасности   национал-патриотов.  На  размалеванной   камуфляжной  краской
вертушке по  его душу  явилась  сама муза истории Клио. Это она отжимала его
"жигуленка"  к  обочине  и  бубнила по-эстонски  через  радиомегафон  грубым
голосом патрульного:
     - Томас Ребане, остановите машину и заглушите двигатель! Томас  Ребане,
немедленно остановитесь!
     Но почему,  почему  Клио? Почему не веселая Талия? Почему не изысканная
Эрато? Пусть даже занудистая Полигимния, муза гимнов.  А что?  Он готов петь
любые  гимны.  "Эстония,  Эстония,  тарам-там-тарара". Да  хоть  бы  и "Союз
нерушимый республик  свободных сплотила  навеки великая  Русь". Так  нет же,
именно  этой стерве Клио  взбрело  в ее древнегреческую голову  отметить его
своим вниманием.
     -  Томас Ребане!  Тормози, твою мать!  - рявкнула на  чистейшем русском
потерявшая терпение Клио. - Или я раздавлю тебя вместе с твоими яйцами!
     И как бы в подтверждение  нешуточности угрозы опорные полозья вертолета
замаячили перед самым лобовым стеклом.
     Томас  остановился.  Его  перегрузили   в   вертушку,  а  за  руль  его
"жигуленка" сел один  из давешних охранников. Через  полтора часа на той  же
конспиративной квартире Томас предстал перед Янсеном.
     - Позвольте поинтересоваться, куда вы направлялись? - сухо спросил он.
     Томас неопределенно пожал плечами:
     - Да так, прокатиться, туда-сюда.
     - Вы направлялись в Санкт-Петербург! - тоном обвинителя заявил Янсен. -
Зачем?
     - Ну,  на денек-другой.  В Эрмитаже  открылась выставка  супрематистов.
Сам-то я не поклонник этого направления, но все-таки интересно, -  попытался
отболтаться Томас. - А что? Я не знал, что нельзя.
     - Не врите! Вы хотели сбежать!
     - Ну, хотел, хотел!  -  признал Томас. - Вам хорошо, а мою студию пасут
люди Краба.
     - Вашу студию никто не пасет. Я вам сказал: забудьте о Крабе.
     - Я-то забуду. Уже забыл. А вот он обо мне вряд ли забудет.
     - Вот расписка,  которую  вы дали  Анвельту. -  Янсен продемонстрировал
Томасу расписку и разорвал ее на мелкие клочки. - Теперь вы удовлетворены?
     -  Я?  Да. А Краб?  Ему не нужны никакие расписки. Конечно,  если вы не
вернули ему его тридцать штук. Или это были вообще не его бабки?
     Но Янсен не попался в расставленную Томасом ловушку.
     -  Приходится  с  сожалением  констатировать,  что  вы  просто трус,  -
заключил он.  - Позор!  Томас Ребане, вы позорите имя  своего великого деда!
Очень жаль, но я вынужден ограничить вашу свободу передвижений.
     - Посадите? - уточнил Томас. - Ну, сажайте.
     - Вы будете находиться под домашним арестом.
     - Да? Ну ладно. А долго?
     - Столько, сколько  понадобится. Пока вы  не  сделаете то, что  от  вас
требуется.
     - А  что от меня требуется? -  живо  поинтересовался  Томас. - Может, я
быстренько это сделаю и это самое... и пойду?
     - Хватит болтать! - прикрикнул Янсен.
     Томас тяжело вздохнул и согласился:
     - Что ж, хватит так хватит. А на что я буду жить под домашним  арестом?
Учтите, бабок у меня нет.
     -  Вы  будете  получать  приличную  зарплату.  В  качестве консультанта
фильма.
     Томасу показалось, что он ослышался.
     - Фильма? Какого фильма?
     - Рабочее  название  - "Битва  на  Векше",  - объяснил  Янсен.  -  Хотя
правильней было бы - "Подвиг на  Векше".  Это будет  художественный  фильм о
великой  победе  эстонских  патриотов  в  годы  Второй   мировой   войны.  О
неизвестной победе.
     - Над немцами? Чего же тут неизвестного?
     - Нет, не  над  немцами. Над советскими оккупантами. Это будет  фильм о
нашей победе.
     - Мы победили? - искренне удивился Томас. - Это для меня новость. А мне
почему-то казалось...
     - Многим так кажется, - перебил Янсен.  - Потому  что эстонцы  не знают
своей истории. Фильмом "Битва на Векше" мы восполним этот позорный пробел.
     - Ладно, уговорили, - сказал Томас. - Давайте восполним.

     А про себя подумал: "Все равно я от вас свалю".

     Но он уже понимал, что это будет непросто.
     Да что же этим падлам от него нужно?
     Что за игрища затеяли национал-патриоты?
     Почему  в них  втравливают  его,  обыкновенного человека, который хочет
только одного - спокойно жить, не думая ни о чем?

     Он и представить себе не мог, какую роль в новейшей истории независимой
Эстонии уготовила ему эта  древнегреческая паскуда муза  Клио и  сколько еще
людей будет втянуто вместе с ним в водоворот событий.

     Артисту наконец повезло: ему предложили роль в кино.
     Фильм  снимала  эстонская  киностудия, он был  о Великой  Отечественной
войне,  и рабочее название у него было "Битва на  Векше". Артисту предстояло
сыграть полкового  разведчика, который  проникает в расположение противника,
чтобы выяснить  схему оборонительных сооружений,  но в результате попадает в
плен, его допрашивают и все такое. Более  подробно  о фильме и  о своей роли
Артист ничего рассказать не мог, так  как  сценарий был  на эстонском языке.
Русский перевод еще не был готов, а начинать съемки нужно было срочно, чтобы
не упустить уходящую натуру -  прибалтийский февраль с его туманами и мокрым
снегом.
     Потому что именно в конце февраля 1944 года происходила эта самая битва
на Векше,  про  которую  я,  честно сказать, ничего не знал,  хотя в училище
историю Великой Отечественной войны изучал с интересом. Этот курс  нам читал
генерал-полковник  Василий  Васильевич  Новиков.  Ему пришлось  послужить  в
штабах едва  ли не всех фронтов от первого до  последнего  дня  войны, и его
личные впечатления очень оживляли официальную  военную историографию, хотя и
вызывали недовольство инспекторов из ГлавПУРа, так как его оценки  не всегда
совпадали с общепринятыми, а иногда  и вовсе  им противоречили. На очередной
идеологической  проработке он искренне каялся,  обещал строго придерживаться
утвержденной программы,  но тут же  о  своих обещаниях  забывал, заводился и
часто  выдавал  такие  подробности  о  наших  прославленных  военачальниках,
увековеченных в  граните и  бронзе, что  они становились для нас, курсантов,
вполне живыми людьми и далеко не всегда вызывающими восхищение.
     И  уж  если  я,  закончивший  Высшее командное  училище  ВДВ с  красным
дипломом, ничего  не знал об этой  битве на Векше,  то Артист  и  подавно. В
ГИТИСе военную историю  не изучали, а потом, когда он оказался в Чечне, было
и вовсе не до истории. Там  мы историю  не изучали, там  мы  ее  творили, не
очень-то понимая, что и  зачем творим. Но  это Артиста не смущало:  неважно,
что  это  была  за  битва,  важно,  что  его  нашли  в  актерской  картотеке
"Мосфильма", выбрали,  провели кинопробы  и утвердили  на  роль. После  всех
своих  неудач  на  театральных подмостках и сомнительных успехов в рекламных
роликах  про  "Стиморол" эту  роль  второго  плана  в  эстонском  фильме  он
воспринял, как неожиданный подарок судьбы, как шанс. Особенно его веселило и
даже казалось  счастливым предзнаменованием  то, что выбрали его  по  типажу
"простецкий русский парень из крестьянской семьи".
     Переполненный  радостными  предчувствиями,  он  и  появился  у  меня  в
Затопино на своей красной  "мазератти", заляпанной  дорожной грязью по самую
крышу:  поделиться  хорошей  новостью,  потрепаться  -  не  по  делу,  а  от
переизбытка чувств, а если удастся - вытащить меня из столярки, из всех моих
муторных  дел на  съемки. Таллин, Домский собор, орган. Европа!  И  всего-то
дней на пять-шесть.  Должны же быть у  человека маленькие и  вполне невинные
развлечения!
     Артист  и Муху уже  уболтал, заразил своим настроением, а вот Боцмана и
Дока не удалось. Боцман вообще  был человек обстоятельный и  не мог оставить
без хозяйского глаза детективно-охранное  агентство  "МХ плюс", совладельцем
которого он  был на пару с Мухой: а  вдруг  как раз в  эти дни  и  объявится
какой-нибудь серьезный  клиент? А Доку было и вовсе не до развлечений: после
августовского  кризиса   дела  в  его  реабилитационном  центре  для  бывших
"афганцев" и  "чеченцев"  шли  плохо, спонсоры жались, и  их  нетрудно  было
понять.
     Я искренне порадовался за Артиста, но никакого настроения ехать с ним в
Эстонию у меня не было. Месяц  назад  я  отвез  Ольгу  и Настену к родителям
Ольги в Орел. Ольга была уже на четвертом месяце, беременность проходила  не
то чтобы тяжело, но как-то не очень гладко, и мы  решили, что под присмотром
матери ей будет  лучше.  Дом опустел, стал ненужно  большим. Тусклый февраль
словно бы обесцветил все краски жизни, вгонял в сонливость, и даже выбраться
утром на обычную  пробежку по берегу Чесны стоило немалых  усилий. И если бы
не  требовательный  скулеж моих  собак,  двух молодых московских сторожевых,
рвущихся со двора на вольную волю, я бы, наверное, так и валялся в постели.
     А тут  и  в моем ИЧП  "Затопино",  снабжавшем  столяркой все  окрестные
стройки, назрел кризис. Назревать он  начал давно, с прошлогоднего "черного"
августа,  когда  экономика  России  едва  не  пошла  ко  дну.  Мои  основные
заказчики, новые русские из  элитного  дачного поселка  на Осетре, словно бы
позабыли  про свои  недостроенные  дворцы.  Кто основательно подразорился, а
другим стало не до коттеджей - крутились, пытаясь  спасти то, что можно было
спасти.  Я   не   сомневался,   что   многим   это  удастся  -   народ   был
тертый-перетертый,  никаким дефолтом их  не достанешь. И  потому принял, как
мне казалось,  правильное решение. Пока на стройке затишье, перебросил своих
работяг  на  лесосеку,  на сушилку  и  пилораму, перевел  столярный  цех  на
двухсменную  работу,  арендовал  у  бывшего  колхоза, а  ныне АО,  пустующее
льнохранилище под  склад  сортовой  древесины  и готовых оконных  и  дверных
блоков.
     Расчет  у  меня  был   простой.  Как  только  ситуация   хоть   немного
стабилизируется,  новые  русские  вспомнят  про свои незавершенки  и  начнут
спешно  их  достраивать  -  хотя  бы  для того чтобы  они стали  полноценной
недвижимостью,  под  залог которой можно брать кредиты, а при острой нужде -
просто продать.  Вот тут-то я и переброшу все бригады на стройку и наверстаю
упущенное, тем более что столярки и заготовок мне хватит с избытком.
     Поначалу  мои расчеты оправдывались. Народ был при деле, и, хотя вместе
с  курсом  доллара  подскочили  цены  на  все,  даже  на аренду  трелевочных
тракторов, в которых не  было ни единой импортной детали, мне все же кое-как
удавалось  сводить  концы  с концами. Я даже сохранил  привязку  зарплаты  к
доллару, как  и до кризиса, хоть и платил поменьше - по полторы сотни баксов
моему  помощнику  Мишке Чванову  и другим  бригадирам  и  по  сто  остальным
работягам.   Зарплата,   таким   образом,   индексировалась   автоматически.
Экономически  это  было  не  слишком  разумно,  но  больно  уж  не  хотелось
расставаться с ролью благодетеля моего Затопино и начавших оживать окрестных
полувымороченных деревень.  То,  что личный мой  заработок с  трехсот баксов
сократился  практически  до нуля, меня как-то не слишком тревожило.  Кое-что
еще оставалось в загашнике, да и при нужде  всегда  можно было  заработать в
мухинско-боцманском  "МХ  плюс", за которым  после  нескольких  удачных  дел
закрепилась репутация серьезного агентства, где работают серьезные люди.
     Первый  удар  по неустойчивому  финансовому  равновесию ИЧП  "Затопино"
обрушился со стороны банка СБС-АГРО, где я держал свои оборотные  средства и
где  они  благополучно зависли  до лучших времен. Потом энергетики взвинтили
цены до несуразных размеров.  Теоретически для всех, а  на  деле только  для
моего ИЧП, потому что во всей округе только  я и платил за электроэнергию. У
школ и больниц  денег  не  было,  у колхозов -  тем  более, а свинокомплексы
отключать было нельзя, потому что  перманентно поддатый электорат в потемках
мог свалиться в грязь и его могли сожрать тощие, как козы,  и вечно  голодые
свиньи. А это было бы политически неправильно, так как вооружало коммунистов
в их борьбе против прогнившего ельцинского  режима. Да  и в самом  деле: при
советской  власти  колхозники ели свиней,  а теперь, при демократах,  свиньи
едят  колхозников?  Нет,  допустить  этого  было   нельзя.  А  поскольку  за
электричество платить все-таки кто-то должен, в районе решили, что  это буду
я.
     Энергетиков мне  удалось  урезонить, снизили  цену на целых  пятнадцать
процентов,   но  тут  навалилось   налоговое  управление.   Приехала  старая
комсомолка, преисполненная классовой ненависти к  мироедам-предпринимателям,
и оценила мои  станки и производственные  помещения  в такую  сумму,  что от
нулей  у  меня зарябило  в  глазах,  а налог с  основных фондов  вполне  мог
составить доходную часть  бюджета небольшого района. Доказывать  ей что-либо
было бесполезно, на все  у  нее  был  только  один ответ: "У нас  учителя по
полгода не  получают зар-плату, в больницах лекарств нет,  а  такие, как вы,
Пастухов, на джипах раскатывают! Стыдно!"
     Я  не очень  понял,  за  что  мне должно быть стыдно  -  то  ли  за мой
"ниссан-террано", на котором я возил в прицепе столярку заказчикам, то ли за
учителей,  работающих без  зарплаты, вместо  того чтобы объявить  бессрочную
забастовку. Но срочно отправил жену Мишки  Чванова  Любу,  бухгалтершу моего
ИЧП, в Москву на курсы повышения квалификации. Реклама обещала, что всего за
пятьсот у. е. самые опытные экономисты и юристы научат экономить на налогах,
не нарушая закон, а умело обходя  его,  что, как  известно, преступлением не
является. Но Люба,  хоть и была в школе круглой отличницей, а за годы работы
в  колхозной бухгалтерии овладела искусством  составлять балансы, после этих
курсов растеряла весь  свой словарный запас. Он сузился от "нельзя" до "надо
заплатить, а то оштрафуют". Вот и верь после этого рекламе.

     Но я держался. Продолжал надеяться. Каждое воскресенье заезжал на Осетр
и  с  удовлетворением  отмечал,  что  в  поселке  все чаще стали  появляться
"лендкрузеры"   и  "мерседесы"  моих  работодателей.  Это  были  не  прежние
многолюдные и шумные выезды на уик-энд с шашлыками и батареями рейнских вин.
Новые русские  приезжали лишь в сопровождении охраны и деловито  осматривали
свои недостроенные дворцы, явно прикидывая, во что обойдется  их завершение.
Меня  здесь  все  хорошо знали, тепло приветствовали  и заверяли,  что,  как
только дела наладятся, строительство возобновится и все заказы будут мои.
     Дела налаживались, хоть и не слишком быстро, но можно было ожидать, что
к  концу  февраля  или  к  началу  марта  работа  в  поселке  новых  русских
развернется полным  ходом.  Тут мне пришлось  отвлечься - слетать с ребятами
кое-куда, чтобы разобраться с одним деликатным делом. Потом смотался в  Орел
проведать своих,  а на обратном пути, не заезжая домой, завернул на Осетр. И
то, что я там увидел, подействовало на меня, как мощный удар под дых.
     Даже  в  февральской  сумеречи  с низкими  снеговыми  облаками  поселок
выглядел  праздничным:  так  весело  стучали молотки  кровельщиков,  визжали
электропилы, урчали бетономешалки. Не меньше чем на десятке коттеджей сновал
рабочий люд.  Две бригады  были в  желтых  фирменных  комбинезонах  турецкой
строительной компании "Измир", еще одна - в синих джинсовых комбезах финской
фирмы "Энсо",  другие -  в обычной рабочей спецуре, смуглые  - молдаване.  И
главное - ни одного моего,  не единой  затопинской рожи. Да что же это, черт
возьми, значит?
     В  разговоры с заезжими работягами я вступать не стал, но  увидел возле
коттеджа   моего  самого  первого  заказчика-банкира  его  "гранд-чероки"  и
поднялся  к  нему.  Он встретил меня  дружелюбно, попросил оценить  качество
отделочных работ, которые  в  его коттедже вели турки. Я  оценил  - качество
было на высоте. Но посчитал себя вправе спросить:
     - Как же так? Вы обещали этот подряд мне.
     - Я  и хотел отдать его вам, - заверил  банкир.  - Пытался дозвониться,
даже пару раз заезжал. Один раз говорил  с вашим помощником, разбитным таким
парнем  со  смешной фамилией Чванов, потом  с его женой,  бухгалтером вашего
ИЧП. Оставил ей визитку, срочно просил позвонить. Разве вам не передавали?
     - Нет, - сказал я. - А что вы сказали Чванову?
     - Что мне срочно нужны рабочие.
     - И что он ответил?
     - По существу,  ничего. Он  был занят - строил баню. Симпатичная у него
получалась  банька. Я немного  подождал, никаких известий от вас не было.  И
кстати,  кое-кто из  соседей  тоже завозил  вам  визитки.  Никакой  реакции.
Пришлось нанимать турок. Это недешево, но время дороже.  Недвижимость должна
быть ликвидной. Сейчас все  должно  быть ликвидным. Трудные  времена, Сергей
Сергеевич, так что не обессудьте.
     - Нет проблем, я все понимаю, - заверил я его.
     Но понимал я еще не все. И намерен был разобраться полностью.
     Банкир немного помолчал, словно раздумывая, стоит ли сказать что-то еще
или на этом завершить разговор. И решил, по-видимому, что стоит.
     - Есть еще неприятный нюанс. Но прежде -  вопрос, я давно хотел вам его
задать. Среди ваших рабочих я ни  разу не заметил ни одного пьяного.  И даже
похмельного. Где вам удалось найти столько трезвенников?
     - Я  их  не нашел,  я их сделал. Они  все  зашитые,  - объяснил  я. - У
нарколога. Каждый на пять лет.
     - Вот как? - удивился банкир. - Каким образом вам  удалось заставить их
это сделать?
     -  Да  никого я не заставлял. Просто  говорил: хочешь работать у меня -
зашейся.
     - И соглашались?
     - А куда им было деваться?
     -  Но ведь лечение у нарколога - удовольствие, насколько я знаю, не  из
дешевых?
     - Да, почти по сто  баксов  с носа. Платить, понятное дело, приходилось
мне.
     - Окупились ваши расходы?
     - Пожалуй, да, - подумав, сказал я. - А  если и не совсем - ну, есть же
еще и моральный фактор.
     - Занятно, - заметил банкир. - В сущности,  вы сделали то, что  пытался
сделать Андропов, а потом  Горбачев со  своей антиалкогольной  кампанией. Но
ваш социальный эксперимент выявил одну довольно существенную вещь. Трезвость
меняет, конечно, менталитет народа. Но не до конца.
     - Вы хотели сказать о неприятном нюансе, - напомнил я.
     - О нем  я и  говорю, - подтвердил  банкир. Он подвел  меня  к  двери в
гостиную и показал на литую  бронзовую ручку. - Таких комплектов я заказывал
двадцать. Сейчас  посчитали  -  оказалось только  восемнадцать. Это  мелочь,
конечно. Но, я думаю, вы должны об этом знать.
     - Спасибо, что сказали, - поблагодарил я его и поспешно откланялся.

     Мишку Чванова я застал на задах  его подворья. Вооружившись стамеской и
киянкой, он конопатил пазы новенького  сруба. Банька действительно выглядела
очень симпатично.
     -  Здорово, Серега!  - заорал он. - Отдохнул?  Молоток!  А  чего  такой
смурной? С похмела? Ну,  мля!  Нас зашил,  а сам оттягиваешься? Хитрован ты,
Серега, хитрован!
     - К тебе банкир из поселка на Осетре приезжал? - спросил я.
     -  Был,  -  подтвердил  Мишка.  -   Просил   прислать   отделочников  и
кровельщиков.
     - Почему же не прислал?
     - Но тебя же не было!
     - А сам? Не знаешь, кого куда?
     -  Знаю,  конечно,  чего  тут  не  знать.  Но  ты   вникни,  Серега,  я
только-только пять венцов уложил - как бросить?  Я о такой баньке всю жизнь,
можно  сказать,  мечтал. И только руки дошли -  нате вам! От  работы  и кайф
нужно иметь, а не только бабки, согласен?
     - Согласен, - кивнул я. - Пошли в дом, есть разговор.
     За  два года вынужденно  трезвой жизни  Мишка основательно обновил свою
избу, пристроил  новые  просторные сени.  И первое,  что я увидел,  открывая
дверь в горницу, была  та самая бронзовая литая ручка  из комплекта, который
заказывал для своего коттеджа банкир.
     - Тебе  не  кажется,  что эта  ручка немного  не  в стиле твоей избы? -
поинтересовался я.
     - Почему?  -  удивился Мишка.  - Все  путем. А что? А,  ты об  этом. Да
брось, Серега. У него этого добра навалом. Не обедняет.
     - Он-то не обедняет. А ты?
     - А что я? Что  я? Чего-то  мне, Серега, не  нравится твое  настроение.
Проще надо быть, проще, и тогда люди к тебе потянутся. Любка! - гаркнул он в
сторону кухни. - Гость у нас. Серега приехал. Корми!
     - Спасибо,  я  уже всего  наелся, -  отказался я. -  Скажи,  Люба, тебе
привозили  визитки  новые  русские  с  Осетра?  С  просьбой  срочно  с  ними
связаться?
     - Ну! - довольно агрессивно подтвердила она, бабьим свои чутьем угадав,
что разговор предстоит не из приятных.
     -  Почему же  ты  мне  их не  передала? Не позвонила сама? Не попросила
позвонить Ольгу?
     - У меня только и дел, что бегать и звонить!
     - Это заказы, Люба. И мы их упустили.
     - Ну, забыла, забыла! Замоталась и забыла! Не может человек забыть?
     - Это твоя  работа, - мягко напомнил я. - Ты получаешь за нее зарплату.
По  сто  пятьдесят  долларов в месяц. Столько же,  сколько квалифицированные
бригадиры.
     - А чего ты на меня орешь? - неожиданно  взвилась она, хотя  я и голоса
не   повысил,   что   потребовало  от  меня  немалого  напряжения  воли.   -
Раскомандовался!  Привык  в армии командовать!  Здесь тебе  не армия!  - Она
извлекла  из серванта  и швырнула  на обеденный стол папки с  бухгалтерскими
документами. - На!  Сам разбирайся, если  такой умный.  Тут  и  визитки твои
гребаные! По сто пятьдесят долларов он мне  платит!  Благодетель  нашелся! А
сам сколько гребешь?
     - Баба, молчать! - скомандовал Мишка, почувствовав, что дело  принимает
дурной оборот. - Серега, давай поговорим спокойно. Нормально, как джентльмен
с джентльменом.
     Я собрал папки с документами и пошел к двери. На ходу объяснил:
     - Мы уже обо всем поговорили.
     - Нет, не обо  всем! - напористо возразил Мишка. - Мы  тут  с  мужиками
потолковали. И хотим потолковать с тобой. Серьезно потолковать.  Как высокие
договаривающиеся стороны. Ты мне друг, Серега, но истина дороже.
     - Что ж, приходите, поговорим, - кивнул я.
     - Когда прикажешь?
     - Часа через два.
     - Будем ровно в семнадцать ноль-ноль, как штык, - заверил Мишка.

     Добравшись наконец до  дома,  я сполоснулся в душе, наскоро перекусил и
просмотрел   визитки.  Всех   потенциальных   заказчиков   я  знал.  И  имел
представление о том, что  в их коттеджах  не  доделано.  Фронт  работ был на
сотни тысяч рублей. Какое на сотни! На миллионы!
     Я убрал  бухгалтерские папки в  письменный  стол  и принялся бродить по
дому в ожидании прибытия высокой договаривающейся стороны.

     В таком состоянии  меня и застал  прикативший на  "мазератти"  Артист с
радостным  известием, что  его  утвердили  на роль второго  плана  в  фильме
эстонской киностудии "Битва на Векше".


     Высокая договаривающаяся сторона явилась  ровно в семнадцать ноль-ноль.
Возглавлял  ее,  понятное дело,  Мишка Чванов, а в  составе  делегации  были
Костик Васин,  мои соседи Артем  и  Борисыч  и зачем-то  увязавшийся за ними
старый плотник  дед Егор, когда-то единственный непьющий во  всей деревне, с
которым  я  начинал  работать  в  столярке.  По  причине  физической  немощи
серьезную  работу  он делать уже не мог,  но глаз у  него  был ост-рый, нрав
придирчивый,  он  выполнял  роль  отдела  технического контроля, и  выполнял
ревностно,  не обращая  внимания  на матюги,  которыми  его обкладывали  мои
работяги. Никаким авторитетом он не пользовался, и его присутствие в составе
делегации можно  было объяснить лишь случайностью или  несуразицей,  каких в
деревенской жизни всегда хватает.
     Пока мои гости раздевались и разувались в прихожей, я обратил внимание,
что  на всех добротные  кожаные  куртки, а на  Мишке  даже турецкая обливная
дубленка,  костюмы  с  галстуками. Только дед Егор  явился  в привычной  для
Затопина  телогрейке.  И  когда, старательно  причесавшись  перед  зеркалом,
делегация  проследовала  в  гостиную  и  чинно  расположилась вокруг  стола,
Артист,  валявшийся  на  диване в  своем свитерке  и выношенных  до  белизны
джинсах, даже присвистнул:
     - Ого! Аграрная фракция мухосранской госдумы в полном составе. Здорово,
аграрии!  Как виды на  урожай? Чего не  посеем, того и не соберем? А чего не
соберем, того не сгноим?
     Но делегация не была расположена к шуткам.
     - Серега, мы к тебе по  серьезному  делу, - объявил  Мишка. -  По очень
серьезному.  Мы  все  свои, так?  И  можем говорить без  обвиняков, так? Мы,
Серега, не с кондачка пришли. Мы, можно сказать,  глас народа  - глас Божий.
Мы все обтолковали со всеми, и у нас, Серега, полный консенсус.
     - Приступай, - поторопил я. - А то в регламент не уложишься.
     -  Приступаю.  Сколько мы получали до кризиса?  На круг - по  две сотни
баксов. Так? А сколько сейчас? Сто пятьдесят - потолок. Поправь меня, если я
ошибаюсь. Мы все понимаем: кризис -  это  кризис.  Дефолт и пирамида ГКО. Мы
вошли в твое положение. Хоть слово тебе  кто сказал? Нет, не сказал. По  сто
пятьдесят - значит, по сто пятьдесят.
     - Долларов, - уточнил я.
     - А чего еще может быть? - удивился Мишка.
     - Рублей.
     - Это не разговор, Серега. За рубли сейчас уже никто не пашет.
     - Ну, почему? На  свинокомплексе пашут.  И получают, насколько я  знаю,
сотни по три-четыре. Рублей.
     - Да там же пьянь голимая! - искренне возмутился Мишка. - Ты что -  нас
с ними ровняешь?
     - Не ровняю, не ровняю, - успокоил я его. - Продолжай.
     -  Продолжаю. Кризис  прошел? Прошел.  Рост валового  продукта составил
один и  четыре  десятых процента. А мы как получали по полторы  сотни, так и
получаем. Это мы, бригадиры. А работяги - так те вообще по сто. А ведь пашем
не  меньше.  Как пахали,  так  и сейчас  пашем.  Это  правильно,  по-твоему?
Справедливо?
     - Правильно и справедливо - не одно и то же, - подал голос Артист.
     - А ты меня не сбивай, не сбивай! - повысил голос Мишка. - Ты лежишь на
диване  и  лежи.  У  нас  тут  серьезный  разговор,  посторонних  просят  не
беспокоиться. Твое дело  - рекламировать  "Стиморол". Вот  и  рекламируй это
говно.
     -  Если  ты  скажешь еще  хоть  одно плохое  слово  про  "Стиморол",  я
поднимусь  с дивана и выбью тебе зуб,  - лениво пообещал  Артист. - Или два.
Это уж как получится.
     -  Не мешай,  -  сказал я Артисту и обернулся к Чванову:  - Переходи  к
требованиям. Вы же их сформулировали?
     - Да, - подтвердил он. -  С  учетом всех поправок и предложений с мест.
Но сначала скажу про другое. Как ты сам живешь - мы в это не лезем. Ольге ты
покупаешь "Ниву", себе - "террано", девчонке  - пианино. Приобщать ребенка к
музыкальной  культуре  -  святое  дело. Но  ведь  должна быть  и  социальная
справедливость! Правильно я говорю, мужики? - обратился  он за  поддержкой к
членам делегации.
     Костик Васин отмолчался, а Артем с Борисычем покивали:
     - Оно, конечно. Все должно быть по справедливости.
     -  Не  то  беда,  что водка дорога, а то беда,  что шинкарь богатеет, -
прокомментировал Артист.
     Но Мишка не отреагировал на провокационный выпад.
     - Так вот, Серега, наш консенсус. Лишнего нам не надо, но и наше отдай.
Турки на  Осетре получают за ту же  работу по шестьсот баксов, а молдаване -
по триста. А мы? Это же  смеху подобно! Поэтому мы говорим:  бригадирам - по
сто восемьдесят, остальным - по сто сорок. И с этого месяца.
     - И все с этим согласны?
     - Все!
     - Вообще-то, Серега, если у  тебя напряженка, - нерешительно проговорил
Костик Васин, но Мишка его перебил:
     -  А  ты  молчи!  Не будь  штрейкбрехером!  Штрейкбрехеры  -  это позор
рабочего класса!
     - Да я ничего, - смирился Костик. - Я как все.
     - Не дело вы затеяли, мужики.  Ох не дело, -  попытался вмешаться в ход
обсуждения дед Егор.
     - А ты, дед,  слова тут не имеешь! -  оборвал его  Мишка. -  Ты  вообще
существуешь у  нас на правах социальной  благотворительности, так что сиди и
сопи в жилетку. Твое слово, Серега!  Если тебе нужно время для  размышления,
мы не торопим. Дело серьезное, требует продумывания.
     - Я уже все продумал. Посидите, сейчас приду.
     Я  прошел  во  вторую  половину  дома, спустился в  подвал и  достал из
тайника  пятитысячную  пачку  баксов.  Купюры  были  по пятьдесят  долларов,
двадцаток   и   десяток  не   было,   но  вступать  в  мелочные   расчеты  с
представителями моего трудового коллектива  у меня не было никакого желания.
Поэтому, вернувшись в гостиную, я выдал Мишке, Костику, Артему и Борисычу по
двести баксов,  деду Егору  - сто пятьдесят,  пересчитал  доллары на рубли и
заставил всех  расписаться в  ведомости. Оставшиеся  баксы  отдал  вместе  с
ведомостью  Костику   Васину,  чтобы  он  завтра  утром  заплатил  остальным
работягам.
     Когда процедура была закончена, Мишка Чванов повеселел.
     - Молоток,  Серега! - заявил он. - Мы так и знали:  поймешь. Потому как
свой. Чем занимаемся завтра? - перешел он на деловой тон.
     - Не знаю, - ответил я. - Лично я завтра уезжаю в Эстонию. А чем будешь
заниматься ты - понятия не имею.
     - Погоди! В какую такую Эстонию? - озадачился Мишка.
     -  В  независимую  республику Эстонию.  Прибалтика.  Столица -  Таллин.
Бывший Ревель.
     - Зачем?
     -  Да вот Артист пригласил. Он  там будет сниматься в фильме "Битва  на
Векше".  В роли второго  плана. Хоть посмотрю, как  снимают кино.  Заодно  и
проветримся.    Послушаем    орган     в     Домском    соборе,     осмотрим
достопримечательности.   Должны  же  быть   в  жизни  какие-то  развлечения,
правильно? А  пока меня не будет, дед Егор поживет в доме, присмотрит, собак
будет кормить. Поживешь, дед?
     -  Отчего  ж  нет?  Конечно, Серега,  -  закивал  старый плотник. -  Не
беспокойся, за всем пригляжу.
     - Вот и прекрасно, - сказал я.
     -  Погоди, погоди!  -  заволновался  Мишка.  - Ладно, ты  в  Эстонию. А
мужикам куда выходить? На пилораму, в столярку, на лесосеку?
     - В столярку - нет, - возразил я. - Ее я запру  и обес-точу. Они могут,
конечно, идти  и на лесосеку, и на пилораму.  Может, там и  найдется для них
работа. Но с завтрашнего утра аренду я платить не буду.
     - Ты хочешь сказать...
     Я одобрительно похлопал его по плечу:
     - Молоток, Мишка! Быстро соображаешь. Именно это  я и  хочу сказать.  С
завтрашнего утра ИЧП "Затопино" прекращает свое существование.
     - Совсем? - глупо переспросил Мишка.
     - Может быть, и совсем.
     - Погоди, Серега! А мы что будем делать?
     - Ну и вопросы  ты задаешь! У тебя  же  баня недостроена. Достраивай. А
остальные...  Ну,  не знаю. Можно  попроситься в бригаду к  туркам. Шестьсот
баксов - хорошие деньги. Или к молдаванам. Триста - тоже неплохо. А можно на
свинокомплекс устроиться. Да что я к  вам со своими советами  лезу? Взрослые
мужики, сами с усами.
     В  гостиной   повисла   тишина.  Эдакий   коктейль  из   недоумения   и
растерянности. Потом Костик Васин поднялся из-за стола и обратился к Мишке:
     -  Я не  штрейкбрехер.  Я  баран. И мы все  бараны. А ты -  козел! - Он
повернулся ко мне: - Извини,  Серега. Ты, конечно, имеешь право сделать, как
решил. Но, может, все-таки передумаешь?
     - Может быть, - сказал я. - Но не завтра.
     Члены делегации покинули  мой дом в полном молчании.  Артист поднялся с
дивана,  постоял у окна, глядя,  как  растворяются  в  метельных сумерках их
фигуры, и озадаченно покачал головой:
     - Неслабо ты их приложил! Они же теперь запьют.
     - Не раньше чем через три года, - ответил я. - Они все подшитые.
     -  В самом деле? А, да, ты говорил. Слушай, но это же  хохма. Что будут
делать тридцать непьющих мужиков в деревне, где нет никакой работы? Мы будем
следить за ходом этого необычного эксперимента. Оставайтесь с нами.
     - Кончай, - попросил я. - Все это совсем не смешно.
     -  Пожалуй,  - согласился Артист. - Один  мой приятель  из  диссидентов
как-то  рассказал.  Когда начинаешь  бороться  за  права  человека,  сначала
ненавидишь власть, которая попирает эти  права. Потом  начинаешь презирать и
ненавидеть тех, кто безропотно позволяет попирать их права. И в конце концов
начинаешь ненавидеть себя за то, что пытаешься облагодетельствовать тех, кто
тебя  об  этом не  просил  и  даже  спасибо  не скажет.  По-моему, ты сейчас
приближаешься к третьей стадии.
     - Я к ней не приближаюсь, - возразил я. - Я в ней уже по уши.
     - Тем  более  самое время сменить обстановку,  -  за-ключил  Артист.  -
Знаешь, как говорил  известный русский  ученый Пржевальский? "А  еще я люблю
жизнь за  то,  что в ней есть возможность  путешествовать". Вот  мы  и будем
путешествовать.

     Утром мы вымыли и до блеска надраили "мазератти", дабы прибыть в Европу
в приличном  виде, потом заехали за Мухой и рванули по Ленинградскому шоссе,
чтобы оказаться, как это с нами случалось уже не  раз, в самом  неподходящем
месте в самый неподходящий момент.

     Начало натурных съемок полнометражного художественного фильма "Битва на
Векше" было назначено на  24 февраля. В этот день командующий Силами обороны
Эстонии генерал-лейтенант  Йоханнес Кейт появился в своем служебном кабинете
ровно  в  восемь утра.  Рабочий день  во  всех  государственных  учреждениях
республики начинался в  девять, но Кейт всегда приезжал на  час раньше. И до
девяти его не имел права тревожить никто.
     Сбросив в приемной плащ  на руки адъютанта, он тщательно причесал перед
старинным,  в бронзовой оправе  зеркалом густые  рыжеватые волосы, подправил
расческой  аккуратно  подстриженные  усы,  четкая  линия  которых скрадывала
несколько   немужественную  и,  как  ему  самому  казалось,   молодящую  его
припухлость   губ.   Это   ему   не   нравилось.  В  свои  сорок   два  года
генерал-лейтенант Кейт не хотел выглядеть моложавым.
     Произведя придирчивую ревизию своей внешности и одернув облегающий  его
статную фигуру мундир, он вошел в кабинет, где на столе его уже  ждала чашка
крепкого  черного кофе  и стопка отпечатанных на  лазерном принтере листков:
сводка происшествий за минувшие сутки, аналитические записки отдела Джи-2  -
Информационного отдела Главного штаба Минобороны, агентурные данные Бюро-1 и
Бюро-2 Кайтселийта - Департамента охранной полиции.
     В отдельную справку была  сведена  полученая развед-службами республики
оперативная  информация о 76-й Псковской воздушно-десантной дивизии  - самом
крупном   мобильным   формировании   российской  армии,  дислоцированном  на
восточной границе Эстонии.
     С изучения этих документов генерал-лейтенант Кейт и начал,  как всегда,
свой рабочий день. Но уже через четверть часа привычный порядок был нарушен:
на пороге  кабинета  появился порученец  командующего капитан Клаус  Медлер,
низкорослый,  пухлый, рано полысевший и потому  тщательно  следивший за тем,
чтобы единственная черная прядь прикрывала  лысину, что достигалось обильным
количеством бриолина.  Не приближаясь к письменному столу командующего и тем
самым  давая понять, что лишь крайняя  необходимость заставляет его нарушить
священное утреннее уединение шефа, он доложил:
     -  Господин  генерал,  позвонили  с  киностудии:  все  будет  готово  к
шестнадцати ноль-ноль.  Газетчиков и телевидение к месту съемки  доставят на
автобусах. Полагаю, вам следует появиться  на площадке не раньше семнадцати.
Иначе получится,  что  вы  ждете  журналистов,  а  не  они  вас.  Я приказал
подготовить  вертолет к шестнадцати двадцати.  Полетное время - около сорока
минут. Ваши планы не изменились?
     -  Спасибо,  Клаус,  -  кивнул  Кейт,  не  ответив  на  главный  вопрос
порученца:  намерен ли он  почтить  своим присутствием начало съемок  фильма
"Битва  на Векше" или решит проигнорировать  это мероприятие, задуманное его
устроителями как  презентация - нечто вроде  торжественной  закладки первого
камня в фундамент здания.
     Капитан  Медлер  вышел.  В  кабинете  установилась  привычная  глубокая
тишина,    нарушаемая   лишь   постукиванием   маятника   напольных   часов.
Генерал-лейтенант Кейт вернулся к прерванному приходом порученца занятию, но
настроение  его  было  безнадежно  испорчено.  Он  не  подтвердил  намерения
присутствовать на  презентации,  но  знал,  что  лететь  придется.  К  этому
вынуждали  его  обстоятельства,  и  сознание  подневольности  усиливало  его
раздражение.
     Причина была  не  только  в  том, что придется ломать  рабочий  график,
лететь под  Тарту на съемочную площадку и общаться с нахальной журналистской
братией.  Главная причина была в самом  факте начала  съемок  фильма, вокруг
которого устраивался непонятный Кейту  ажиотаж. Об идее этого фильма он знал
давно, считал затею дурным анекдотом  и даже предположить не мог,  что  этот
анекдот  может  стать для него серьезной проблемой  и, более того, поставить
под угрозу всю его карьеру.


     Как и  все  эстонские  военачальники,  генерал-лейтенант  Кейт  начинал
службу в Советской Армии. До обретения Эстонией  независимости  командовал в
Кантемировской  дивизии  танковым  батальоном.  Туда  он  был  переведен  из
Забайкальского  военного  округа,  где  оказался  после окончания  училища в
Таллине.
     Ему очень нелегко пришлось  в читинских степях. После мягкой Прибалтики
давили  сорокаградусные морозы, была постоянная тяжесть в желудке  от грубой
пищи, а от местной водки и сивушного самогона его выворачивало наизнанку. Но
не пить с сослуживцами было нельзя - он и так выглядел в части белой вороной
со  своей  исполнительностью и добросовестностью.  Он  был  требователен  не
только к себе и к подчиненным, но и к  командованию, обязанному обеспечивать
условия, необходимые для  успешного несения службы. И видно, так допек  всех
своим  рвением, что после  учений,  на которых  его  танковая  рота показала
блестящие результаты, его без колебаний сплавили в Московский военный округ,
хотя об этом переводе мечтали многие офицеры.
     Кантемировская дивизия, как  и соседняя  Таманская, считалась  элитной,
"кремлевской", дисциплина здесь была строжайшая, но и при этом Йоханнес Кейт
чувствовал  себя  чужаком.  Те  же  пьянки,  что и  в  Чите,  хоть  и  более
подпольные, то же начальственное самодурство плюс стукачество  и  стремление
выслужиться чем-угодно, кроме добросовестной службы, - все это было  глубоко
противно его натуре и ощущалось окружающими. И хотя майора ему дали довольно
быстро,  он понимал,  что  перспектив у  него  нет.  Но  тут  Эстония  стала
независимой, Кейт вернулся в Таллин, и его карьера пошла круто вверх.
     Учитывая  его  несомненное   эстонское  происхождение,  высшее  военное
образование  и   безупречный  послужной  список,  ему  предложили  должность
начальника штаба Сил обороны Эстонии. Указом президента Кейту было присвоено
внеочередное звание полковника, а через год - генерал-майора. Стратегическая
задача, поставленная перед командованием Силами обороны, была сформулирована
предельно  четко:  в  кратчайшие  сроки  максимально  повысить боеготовность
национальных воинских формирований. И Йоханнес Кейт понимал, чем вызвано это
требование.

     События  в  России  начинали  все  больше  тревожить  Таллин. В  Москве
обострялось  противостояние между президентом  Ельциным и Верховным Советом,
возглавляемым Хасбулатовым.  Аналитики  предсказывали,  что  в случае победы
Хасбулатова и вставшего на его сторону вице-президента Руцкого в руководстве
России неизбежно возродятся  подзабытые  имперские  амбиции, а  популистские
лозунги  защиты  прав  русскоязычного  населения  могут кардинально изменить
отношение  новых лидеров России  к независимым прибалтийским государствам. И
хотя конфликт в Москве кончился для Балтии благоприятно -  расстрелом Белого
дома  и  арестом  руководителей  мятежного Верховного  Совета, потенциальная
опасность вмешательства России  во внутренние дела прибалтий-ских государств
сохранялась. И кардинально решить эту проблему можно было только одним путем
- вступлением в НАТО.
     На   этом   пути   необходимо   было  преодолеть   огромное  количество
препятствий,  связанных с взаимоотношениями стран НАТО и России.  Но  была и
еще  одна  проблема, решение которой не  зависело от  геополитики: по уровню
боевой  выучки Силы  обороны Эстонии в системе НАТО могли  быть использованы
разве что в качестве хозвзводов.
     Инспекторские  проверки,  проведенные  Йоханнесом  Кейтом  сразу  после
назначения,  произвели на него  впечатление гнетущее и даже оскорбившее  его
чувство национального достоинства. Казалось бы, молодые эстонцы  - и те, что
начинали срочную в Советской Армии, и  те, что были призваны позже, - должны
с энтузиазмом воспринять то, что служат  они на родине  и призваны  защищать
родину. На деле  же происходило совсем другое. Оказавшись дома, среди своих,
имея  возможность  на  увольнительные навещать родительские дома,  эстонские
солдаты,  даже  новобранцы, повели  себя,  как  российские  "деды"  накануне
дембеля.   Недельные   самовольные   отлучки,   которые  в  Советской  Армии
расценивались  как  дезертирство, ЧП стали самым  обычным делом. Из  городов
рюкзаками везли  водку,  с хуторов  - трехлитровые бутыли самогона, ночью  в
казармах стоял такой дух, какой редко бывает даже в вытрезвителях.
     С  этим   необходимо   было   кончать.   Командующий  Силами   обороны,
шестидесятилетний генерал-лейтенант  Суудер, мечтавший о спокойной пенсии на
зимней даче в Пирите, строительство которой он  все никак  не мог закончить,
охотно  наделил  всеми  полномочиями своего молодого  энергичного начальника
штаба.  Кейт  начал  закручивать  гайки.  Усиленные   комендантские  патрули
вылавливали  на  вокзалах и автостанциях возвращавшихся  из увольнительных и
самоволок  солдат,  конфисковывали  водку  и  самогон  и  тут же, на  глазах
задержанных, выливали содержимое бутылок в канализацию. Число увольнительных
было сокращено  до одной в месяц, в  увольнение отпускались лишь те,  кто за
этот месяц не допустил ни одного нарушения воинской дисциплины.
     Силы обороны  Эстонии  взроптали,  но Йоханнес  Кейт  упорно  гнул свою
линию.
     И однажды резьба сорвалась. Взбунтовалась Пуллопяэ-ская егерская  рота:
избили наиболее  требовательных старшин, искупали командира роты в  нужнике,
разграбили местный магазин и устроили грандиозную пьянку  с  пальбой из всех
видов  легкого  стрелкового  оружия.  По боевой тревоге был поднят  соседний
мотострелковый  батальон и направлен для наведения порядка. Но  егеря заняли
круговую оборону  и заявили,  что  они  отказываются  подчиняться эстонскому
правительству и будут обороняться до последней капли крови. Это был мятеж. О
нем мгновенно пронюхали журналисты,  скандал принял такой  размах, что дошло
до Москвы,  и  оттуда  донесся  грозный рык самого президента Ельцина: "Если
правительство Эстонии  не в  состоянии справиться со своими  проблемами,  мы
готовы ввести в республику миротворческие силы".
     Какого  рода  миротворцы будут  переброшены  из  Псковской  области  на
военно-транспортных  самолетах 76-й воздушно-десантной дивизии и  как  долго
они останутся на территории суверенной Эстонии,  Ельцин уточнять не стал, но
все очень правильно его поняли. Взбешенный  президент  Леннарт Мери отправил
генерал-лейтенанта  Суудера  в  отставку  и  назначил  временно  исполняющим
обязанности командующего Силами обороны генерал-майора Кейта, приказав ему в
кратчайшие сроки уладить конфликт.
     Кейт выполнил приказ президента. Правильно подменив в клятве мятежников
"последнюю  каплю крови" на "последнюю каплю водки", он выждал  сутки, когда
егеря уже наверняка вылакали все запасы разграбленного  магазина,  приехал в
часть  в  сопровождении  лишь порученца  и водителя  штабного  джипа,  перед
неровным  строем  страдающих от похмелья  егерей зачитал  приказ об  отдании
командира роты  под суд военного трибунала,  пообещал во  всем разобраться и
строго  наказать виновных  в притеснениях, чинимых славным эстонским воинам.
Егеря отреагировали довольно вяло, но оружие сдали  и разошлись по казармам,
где и были блокированы подоспевшими мотострелками.  Следствие было проведено
быстро и решительно: злостных смутьянов  отправили в  дисбат, личный  состав
рассеяли  по  другим гарнизонам,  а  роту  заново сформировали  из  наиболее
дисциплинированных солдат лучших эстонских подразделений.

     Мятеж был подавлен. Йоханнеса Кейта утвердили в должности  командующего
Силами  обороны  и  присвоили  звание  генерал-лейтенанта.  Воспользовавшись
ситуацией,  он   убедил  президента  и  премьер-министра   в   необходимости
сформировать  часть  Сил  обороны на контрактной  основе  -  создать  войска
специального     назначения,     способные     эффективно     нейтрализовать
антиправительственные  выступления  внутри  республики.  Он прямо  сказал  о
десяти  тысячах  российских военных пенсионеров,  представляющих  постоянную
потенциальную угрозу независимости Эстонии. Его доводы возымели действие. Из
скудного бюджета республики  были выделены необходимые  средства. Кейт лично
контролировал отбор в эти элитные части, которые получили кодовое название -
спецподразделение "Эст".
     Методика  боевой подготовки  "Эста"  была  разработана  с  привлечением
военных консультантов  из  НАТО.  Это было  сделано с  расчетом:  в Брюсселе
должны знать,  что Силы обороны Эстонии серьезно готовятся  к  вступлению  в
Североатлантический  союз.  У  Кейта  была  мысль  использовать  в  качестве
инструкторов  опытных  сержантов  из  американской  морской  пехоты,  однако
Пентагон  отклонил это предложение,  не  желая  осложнять  свои  отношения с
Москвой.  Но  режим  тренировок  и  боевых  учений  "Эста"  был  максимально
приближен к  системе  подготовки "зеленых  беретов".  И  это довольно быстро
принесло плоды. "Эст" превратилось в современное воинское формирование, куда
не  стыдно  было  привозить  гостей  из  НАТО, изредка посещавших Эстонию  с
рабочими визитами.
     Но  через  год  произошла  трагедия. В  ходе плановых учений  в  районе
Хаапсалу,  при ночном  форсировании неширокого и  неглубокого  пролива между
прибрежными  островами,  двенадцать  бойцов "Эста"  потеряли  ориентировку и
утонули, унесенные на глубину не учтенным при планировании учений течением.
     Да,  это была трагедия.  А  для генерал-лейтенанта  Кейта  -  настоящая
катастрофа.  Он немедленно  подал  рапорт  об  отставке  и  заявил  о  своей
готовности  предстать  перед военным трибуналом  как  руководитель,  несущий
личную ответственность за все, что происходит в эстон-ских Силах обороны.
     Но  президент  не  принял  отставку  Кейта. Он  пригласил  его  в  свою
загородную  резиденцию и после двухчасовой  беседы, на  которой речь шла  об
общих  вопросах и лишь вскользь, как о  прискорбной трагической случайности,
упомянулась гибель молодых солдат,  объявил собравшимся журналистам, что ему
удалось  убедить  генерал-лейтенанта  Кейта,   одного  из  самых  опытных  и
энергичных   эстонских   военачальников,    продолжать   свою   плодотворную
деятельность по укреплению обороноспособности республики.
     Репутация Йоханнеса Кейта была спасена.

     Но  с  "Эстом",  любимым  детищем  генерал-лейтенанта,  ему   не  везло
прямо-таки фатально. В  новогоднюю ночь с  31 декабря 1998  года на 1 января
1999 года произошло событие, вполне рядовое на фоне далекой от  благополучия
криминальной  обстановки  в  республике,  но на самого Кейта подействовавшее
крайне  болезненно.  Один  из  эстонских  военнослужащих попытался  ограбить
сельскую сберкассу и получил от старика охранника  заряд картечи, выпущенный
из старой двустволки прямо в голову грабителя. Неудачливый бандит две недели
пролежал  в  коме, но выжил. И все бы ничего, если бы этот военнослужащий не
оказался сержантом из спецподразделения "Эст".
     История не получила большой огласки, но Кейт счел себя обязанным  вновь
подать прошение об отставке. Адресовано оно было, как и положено, президенту
республики,  но на этот раз Кейта вызвал к  себе  премьер-министр Март Лаар.
Как и президент Эстонии Леннарт Мери, Март Лаар был профессором истории,  но
собачья должность главы  правительства, на которого  всегда и со всех сторон
валятся  все шишки,  вытравила из  его речи профессорскую интеллигентность и
приучила общаться с подчиненными с военной прямотой, хоть и без мата.
     -  Вот твое  прошение об отставке, - сказал  он. - И  вот что я  с  ним
делаю:  кладу  в стол. Оно не  принято.  Но и не  отклонено. Тебя  стоило бы
выгнать к чертовой матери. Но не за то, что этот бандит полез в сберкассу. А
за то, что он позволил подстрелить себя старому пердуну  из старой берданки.
Спецназовец! Сержант суперэлитного "Эста"! Все. Иди и работай.
     Кейт  вышел из Дома правительства. Лицо его  горело. Но он понимал, что
премьер-министр  прав. Командующий  не  может  отвечать за  моральный  облик
каждого солдата, но за боевую выучку  отвечать обязан. Особенно  "Эста". Да,
старый пердун из старой берданки. Уложил с одного  выстрела бойца  "Эста". И
ничего не  меняло  то  обстоятельство,  что,  как  выяснилось,  этот  сторож
сберкассы в  молодости  участвовал в  войне в  Корее  и  даже  был награжден
медалью "За отвагу".
     Йоханнес Кейт проглотил обиду. Как бы там ни было, но "Эст" по-прежнему
оставался  его  козырной  картой,  его  пропуском  в  штаб-квартиру  НАТО  в
Брюсселе, где  он  будет  представлять  Силы обороны  Эстонии, полноправного
члена Североатлантического союза.
     Это была очень дальняя перспектива, но она грела  Кейта и  сообщала ему
энергию жизни. Он  не  раз  ловил себя на  том,  что  в  должности командира
танкового батальона  Кантемировской дивизии чувствовал себя более уверенно и
даже душевно комфортно, чем сейчас, в  должности  командующего  вооруженными
силами  целой страны. Тогда за ним, скромным майором, стояла  мощь  одной из
сильнейших -  при всех  ее проблемах  - армий мира. Теперь  же, в  крошечной
Эстонии, он иногда ощущал себя ряженым, командиром игрушечной  армии - вроде
потешных петровских полков. Как на ряженого на него и посмотрели однажды при
случайной встрече в московском международном аэропорту два его сослуживца по
Кантемировской дивизии, не дотянувшие даже до полковников.
     Кейт не был  националистом, но  снисходительное высокомерие русских его
раздражало. И лишь вхождение  Эстонии в  НАТО могло придать ее Силам обороны
серьезный международный статус и вернуть генерал-лейтенанту Кейту утраченное
ощущение своей значительности.

     Неприятным  разговором  с премьер-министром история со второй отставкой
Кейта не  закончилась, а получила совершенно  неожиданное продолжение. Через
несколько дней  после  этого разговора  в кабинете Кейта  появился  человек,
которого он меньше всего ожидал у себя увидеть.
     Ему  было  под шестьдесят,  он был плотного сложения, эстонского в  нем
были рост  под сто восемьдесят, белесо-голубые  глаза, белесые брови и общая
поросячья белесость лица.  На  массивной  голове  остался лишь  венчик седых
волос,  но,  как  и все  люди,  не страдающие  комплексами по  поводу  своей
внешности, лысину он даже и не старался замаскировать, брил наголо.
     Звали его Генрих  Вайно. В  правительстве Эстонии  он занимал  скромную
должность начальника секретариата, но  в действительности был одним из самых
влиятельных  людей  в  республике.  За  свою  долгую  карьеру   Вайно  успел
поработать в  Совмине Эстонии,  в  орготделе ЦК КПСС  в  Москве, управделами
Центрального  комитета компартии Эстонии. Потом произошла какая-то история с
его дочерью, которая оказалась связанной с диссидентами,  на некоторое время
он  исчез  из   поля  зрения  общественности,  а  после  обретения  Эстонией
независимости появился в аппарате правительства.
     Люди  посвященные (а Йоханнес Кейт относил себя к  ним)  знали, что без
одобрения Вайно не может быть принято ни  одно решение. Даже  самые важные и
срочные документы будут  увязать  в отделах, комиссиях и  подотделах. Ходили
слухи (и Кейт склонен был им верить),  что влияние  Вайно не  ограничивается
его высочайшей  квалификацией  аппаратчика. В бытность  его  управделами  ЦК
компартии  Эстонии  через  его  руки проходили  огромные финансовые  потоки,
пресловутое  "золото партии"  могло  быть мифом,  а могло быть  и  не мифом.
Откуда-то же взялись многочисленные холдинги  и корпорации, во главе которых
стояли люди, так или иначе связанные с Вайно.
     Командующий Силами обороны Эстонии генерал-лейтенант Йоханнес Кейт, над
которым по  бюрократической иерархии стояли министр  обороны,  его  замы, не
говоря уж о первом вице-премьере, курировавшем силовые структуры, значил для
Генриха  Вайно не  намного  больше, чем  глава  районной  администрации  для
премьер-министра,   и  его  появление   в   кабинете   Кейта  было  событием
экстраординарным.
     Вайно не привык к долгим предисловиям и потому начал разговор с дела.
     -  Мне нравится, Кейт,  как вы работаете. Так. Нравится, -  заявил  он,
усаживаясь  в  скрипнувшее  под  его  тяжестью  кресло  и  бросая  на   край
письменного стола  большой  увесистый конверт в плотной белой бумаге. - Ваша
энергия, ваша целеустремленность. Все хорошо. Но в вашей системе отсутствует
очень важный элемент. Без него невозможно добиться успеха.
     - Я слушаю вас очень внимательно, - заверил Кейт. - Какой элемент?
     -  Военно-патриотическое воспитание. Национальное самосознание, родина,
культурные ценности - все это общие слова. Пропаганда должна быть наглядной.
Пропаганда должна быть доходчивой.  А для этого она должна быть  предметной.
Советские  идеологи были далеко не дураки. Они  знали, что делают.  И знали,
как делать. Нам следует  вспомнить  их опыт. И  особенно вам, Кейт,  в вашей
работе.
     - Я  понимаю, о чем вы говорите. Воспитание  должно быть на  конкретных
примерах.   Двадцать   тысяч  солдат   и  офицеров  Эстонского  гвардейского
стрелкового корпуса были награждены  орденами и медалями СССР,  а двенадцать
эстонцев  стали Героями Советского Союза. Не  думаю, что сегодня  это  может
стать основой военно-патриотического воспитания.
     - Есть  и  другие  факты. Больше двадцати тысяч  эстонских добровольцев
сражались против советских оккупантов. Об этом вы знаете?
     -  Разумеется. Из  них  была  сформирована 20-я  дивизия СС. Она  так и
называлась - Эстонская. Сначала она выполняла  конвойно-патрульные  функции,
позже участвовала в блокаде Ленинграда, воевала на Северо-Западном фронте.
     - Для нас важно последнее -  воевала, - подчеркнул Вайно. - Все зависит
от  точки   зрения.  Можно  сказать,  что   эстонцы  сражались  на   стороне
гитлеровской Германии. Да, можно. А можно  и  по-другому:  они сражались  за
свободу своей родины.
     -  Резкая переориентация  общественного  сознания осложнит обстановку в
республике, - заметил  Кейт. - Это может создать препятствия для  вступления
Эстонии в НАТО.
     -    Кто    говорит   о    резкой   переориентации?   Постепенность   и
последовательность - вот  признаки зрелой  политики. Что же до  вступления в
НАТО  - да, это  наша  цель. Ее можно  достичь разными путями.  Можно ждать,
когда до нас дойдет  очередь. Это годы. Но может  возникнуть  ситуация,  при
которой нас примут в НАТО без  всякой очереди. Вы  представляете, генерал, в
каком случае это произойдет?
     - Если возникнет реальная угроза независимости Эстонии.
     -  Правильно.  И  эта  угроза  может  быть только со стороны России,  -
заключил Вайно и перешел  к главному. -  Что нам нужно  сейчас? Не вообще, а
конкретно?  Национальный  герой,  патриот, достойный восхищения и подражания
воин.  И такой герой есть. Да,  генерал  Кейт, он есть. И незаслуженно долго
пребывал в забвении.
     Вайно подвинул ближе к собеседнику белый конверт:
     - Посмотрите этот материал. Это то, что нам сейчас нужно.
     Он тяжело поднялся, молча пожал Кейту руку и вышел.

     Слова Вайно о быстром вступлении Эстонии в НАТО взволновали Кейта. Этот
человек всегда  знает, что говорит. И  словно выплыл из темноты брюссельский
аэропорт  Мелбрук,  заплескались над ним  флаги стран  -  участниц  НАТО, по
мокрому аэродромному бетону к самолетному  трапу подкатил черный  лимузин  с
эмблемой "North Atlantic Treaty  Organization" на лобовом стекле, и служащий
предупредительно  открыл  дверь.  Перед   ним,  генерал-лейтенантом  Кейтом,
представителем Сил обороны Эстонии.
     Кейт  вскрыл  конверт. В нем  оказалась  папка с несколькими  десятками
подшитых машинописных страниц. Он  взглянул на  обложку и  почувствовал себя
так, будто у него заболели все зубы сразу.
     На   обложке  стояло:  "Битва   на  Векше",   сценарий  полнометражного
художественного фильма. Автор и режиссер - Март Кыпс".
     Кейт не сдерживался.  Он схватил  папку и  с  силой,  со всего размаха,
швырнул ее  в самый  дальний угол. Она вспорхнула страницами, как вспугнутый
голубь,  и упала к  ногам  тевтонского  рыцаря,  доспехи  которого  украшали
кабинет командующего Силами обороны Эстонии.
     Этот  Кыпс   был   сумасшедший,  просто  сумасшедший.  Своим  идиотским
сценарием  он  достал  всех.  Кейта он  начал  доставать с  первых дней  его
появления в штабе Сил обороны. Про Кыпса  было  известно,  что  он  закончил
режиссерский  факультет ВГИКа, снял на  "Таллинфильме" пару короткометражек,
но  больших самостоятельных постановок ему не давали,  и он  впал  сначала в
оппозицию  режиму, а потом в крайний национализм, за  что  даже отсидел  три
года по 70-й статье.
     Тогда, при первой встрече,  Кейт вежливо полистал сценарий и вернул его
автору,  объяснив, что кино - это не по  его части.  Но Кыпс выбил, выдавил,
вымучил  из него обещание прочитать сценарий. Он был  настоящим занудой - из
тех, про кого дама  из анекдота говорит,  что ему проще дать, чем объяснить,
почему ты его не хочешь.
     Кейт был обязательным человеком и привык выполнять свои обещания. В тот
же вечер он внимательно прочитал сценарий.

     Он начинался с пролога:
     "Котельная  на  окраине Таллина. Глубокая ночь.  В  топке  котла  ревет
пламя. В него летит уголь. Уголь бросает в топку высокий молодой человек. Он
обнажен  по пояс,  лоб перевязан красным  платком. Блики огня играют  на его
потном теле. Он бросает  лопату на кучу угля и закрывает дверцу топки. Потом
подходит к ведру, зачерпывает ковшом воду и жадно пьет.
     Закадровый текст:
     - Жажда. Она томила меня всю жизнь. Это была жажда свободы.
     Молодой  человек  набрасывает   на  плечи  ватник,  садится  на  лавку,
прислоняется к стене и закрывает глаза.
     Закадровый текст:
     -  Долгие   три  года  я   провел   за   свои  убеждения   в   пермских
исправительно-трудовых  лагерях. Освобождение  не  принесло мне  свободы.  Я
вернулся в Таллин и устроился кочегаром в котельную. Никакой другой работы я
получить не  мог. Путь  в  кино был для меня закрыт. Ничего не  изменилось и
после того, как Эстония стала  независимой. Кто думал тогда о кино, кому оно
было  нужно? Я  чувствовал,  что меня  покидает  желание  жить.  Но  однажды
ночью...
     В котельную входит какой-то человек. Он в шляпе и темном плаще. Зритель
не видит его лица. Молодой человек открывает глаза. Незнакомец берет табурет
и садится против него.
     Он говорит:
     -  Вы  не  знаете  меня,  но  я  вас  знаю.  Это по  моему  приказу вас
разрабатывали как диссидента. По моей воле вы попали на лагерные нары. Я всю
жизнь  верно служил режиму, но только теперь понял, что были правы вы и ваши
друзья,  а  я  был не прав. Я  виноват  перед  вами. Я  виноват  перед  всей
Эстонией.  И я хочу загладить свою вину. Вы снимите фильм.  Я скажу вам, кто
будет его героем. Им будет великий сын  эстонского народа полковник  Альфонс
Ребане. Его сейчас не знает никто. Его должны узнать все.
     Незнакомец исчезает. Молодой человек открывает дверцу топки.
     Пламя.  Бушует  пламя.  Это  горят  деревни,  подожженные  отступающими
частями Красной Армии.
     На этих планах появляются начальные титры фильма: "Битва на Векше".

     Дальше  шел  собственно  сценарий. В основу  сюжета  был  положен якобы
исторический  факт  о  том,  как  во  время  наступления  Красной  Армии  на
Северо-Западном  фронте  в  феврале  1944 года батальоны  некоего Эстонского
легиона, под которым подразумевалась, как понял Кейт, 20-я Эстонская дивизия
СС,  едва  ли не неделю  сдерживали натиск  русских дивизий и  оставили свои
позиции  лишь после приказа из ставки Гитлера. За  проявленный  беспримерный
героизм командир Эстонского легиона Альфонс  Ребане был  награжден Рыцарским
крестом  с  дубовыми  листьями,  а  командир  одной  из  советских  дивизий,
названный   в  сценарии   генералом  Воликовым,  проваливший  наступательную
операцию, был  собственноручно  расстрелян  прибывшим на  поле боя  маршалом
Жуковым.
     Маршал Жуков собственноручно расстрелял генерала?
     Бред какой-то.
     Совершенно замечательной была фраза, которую Жуков произносит, глядя на
поле  боя,   усыпанное   трупами  русских  солдат:   "Мы   недостойны  таких
противников!"
     Полный бред.
     Добрая половина сценария  была посвящена  сложным отношениям полковника
Ребане  с  подосланной  к  нему  русской  разведчицей  красавицей  Агнессой,
влюбившейся в отважного эстонского офицера и под  его  руководством начавшей
работать против Смерша. Спасая жизнь любимого, она врезается на своей машине
в преследующих Ребане советских диверсантов, специально  засланных из Москвы
для его устранения, и умирает у него на руках с его именем на устах.
     И все в этом же духе.
     Кейт отослал сценарий  автору с короткой  запиской о  том,  что кино не
входит в его компетенцию. Но Кыпс не успокоился. В Таллине не было ни одного
сколько-нибудь  влиятельного  правительственного   чиновника  и   ни  одного
крупного бизнесмена, у которого Кыпс не просил, а вернее, не требовал помощи
в реализации  его  гениальной идеи.  От  него шарахались,  как  от заразного
больного. Но он продолжал борьбу с упорством маньяка.
     И вот на тебе - нашел союзника. И какого!

     Кейт поднял  растрепанную папку со  стальной ноги тевтонского рыцаря  и
сунул ее на  самую дальнюю полку книжного шкафа. Но он понимал, что проблема
не  исчезла от  того,  что он  убрал  с  глаз  долой эту  галиматью.  Вайно,
безусловно,  прочитал  сценарий и не  мог  не понимать,  что  все  это  чушь
собачья. Но  он сказал: "Это то, что нам сейчас  нужно". И  любые возражения
Кейта  могли  привести  только  к  одному: его прошение  об  отставке  будет
немедленно извлечено из письменного стола премьер-министра и подписано. А он
не мог себе этого позволить. И ради чего? Ради этой дури?
     Получив от Вайно сценарий, Кейт  долго  раздумывал, как ему  поступить,
если Вайно поинтересуется  его мнением о сочинении  Кыпса. Но  Генриха Вайно
мнение  Йоханнеса Кейта не интересовало. Пока папка со сценарием кочевала по
полкам книжного шкафа Кейта (он  все время  засовывал  ее  подальше, а потом
отослал  аналитикам  Джи-2  с  заданием  оценить  сценарий  с  точки  зрения
исторической достоверности), события разворачивались своим чередом и в конце
концов привели к  тому, к чему  привели: фильм запущен  в производство и  на
сегодня  назначено начало  съемок.  Как это  нынче принято:  не  рабочее,  а
презентационное. Показуха для журналистов и публики. И он, генерал-лейтенант
Кейт, должен играть в этой показухе заглавную роль.

     Черт бы  вас всех побрал. Черт бы побрал  этого юродивого Марта  Кыпса.
Черт бы побрал  этого старого кукловода Генриха Вайно. Серьезный  человек, а
занимается ерундой. Черт бы побрал его самого, Йоханнеса Кейта, не сумевшего
увернуться от навязываемой ему роли.

     Кофе остыл.  Взгляд Кейта скользил по четким  лазерным  распечаткам, но
смысл сообщений улавливался с трудом. И он даже обрадовался, когда напольные
часы пробили девять.
     Час утреннего уединения закончился, его захлестнула обычная череда дел.

     Ровно в шестнадцать  на пороге  его  кабинета  возник капитан Медлер. В
руках у него была папка со сценарием Кыпса.
     - Из отдела  Джи-2 прислали разработку, которую вы заказывали. На героя
этого фильма и на сам сценарий, - доложил он и напомнил: - Вертолет ждет.
     Он  не спросил,  как утром, намерен  ли генерал лететь  на съемки. Кейт
сначала не обратил на это внимания.  Спустившись к машине, он приказал ехать
не в аэропорт, а  домой. Он намерен был  переодеться в штатский костюм. Если
уж  ему не дано отвертеться от участия в этой показухе, так пусть он хотя бы
будет выступать как частное лицо.
     Но капитан Медлер деликатно возразил:
     -  Прошу извинить, господин  генерал. Господин  Вайно  позвонил  мне  и
просил   напомнить,   что   на   презентации  вам   следует  быть  в  форме.
Общественность должна знать, что социальным заказчиком этого фильма являются
Силы обороны республики.
     - Господин Вайно? - переспросил Кейт. - Позвонил - тебе?!
     Это было неслыханно. Это все равно  что  сам Кейт позвонил  бы  ротному
дневальному и попросил напомнить командиру  полка, что  тому следует прибыть
на совещание к командующему.
     - Так точно, - подтвердил Медлер. - Я предложил соединить  его  с вами,
но господин Вайно сказал, что не хочет отвлекать вас от дел.
     - В аэропорт! - приказал Кейт водителю.

     Еще в машине по дороге к военному аэродрому он взял у  капитана Медлера
папку со  сценарием Кыпса  и начал читать вложенную  в нее служебную записку
Информационного отдела Главного штаба Минобороны о герое будущего фильма.
     Дочитывал ее он уже в вертолете.


     "Альфонс  Ребане. Родился  в  1908  году  в  Таллине  в  семье оптового
рыботорговца.
     В 1929 году с отличием закончил Высшую военную школу в  Таллине, службу
начал лейтенантом в 1-м полку армии  Эстонской  буржуазной республики, затем
был назначен  начальником  отдела продольственного  снабжения  интендантства
Таллинского гарнизона.
     В конце 1939 года получил чин старшего лейтенанта.
     В июне 1940 года, незадолго до установления в Эстонии Советской власти,
уволился из армии, но из Таллина не уехал. Его семья (отец,  мать  и сестра)
эвакуировалась в  Англию  на пароходе "Георг V".  На траверзе острова Засниц
пароход был торпедирован немецкой подводной  лодкой. Никому  из пассажиров и
членов экипажа спастись не удалось.
     После аннексии Эстонии  Советским Союзом  Альфонс  Ребане  устраивается
строительным  рабочим на сооружении  причалов  в  Таллинском  порту и  ведет
чрезвычайно замкнутый образ  жизни, опасаясь быть выявленным органами  НКВД,
что могло привести к его ссылке в Сибирь или даже к расстрелу..."

     Генерал-лейтенант  Кейт  недоуменно  поморщился.  Все  это  было  очень
странно. В 1929 году,  в возрасте двадцати одного года, этот Ребане закончил
Высшую военную  школу  в Таллине. По тем временам -  самое серьезное учебное
заведение. Закончил с отличием. И только через десять лет становится старшим
лейтенантом?
     Второй момент. После аннексии  Эстонии  Советским Союзом Ребане  больше
года,   до   вступления  в  Таллин  немецких  войск,  скрывался  под   видом
строительного  рабочего. Как  это могло быть?  Таллин был наводнен агентурой
НКВД. И  не  опознали такую заметную фигуру,  как  влиятельный интендантский
чин?

     "В  начале  сентября  1941  года,  после  взятия  германскими  войсками
Таллина,  Альфонс Ребане добровольно поступает на службу в вермахт и  в чине
капитана назначается командиром одного  из охранно-конвойных, так называемых
"восточных",  батальонов.  В  марте 1943 года 658-й  Восточный  батальон под
командованием майора  Ребане  участвует в  отражении попытки советских войск
прорвать блокаду  Ленинграда. За успешные операции Ребане награжден Железным
Рыцарским крестом.
     В 1943  году  "восточные"  батальоны  были сведены  в  20-ю дивизию СС,
которая получила  название  Эстонской. Альфонс Ребане назначается командиром
45-го полка и получает звание оберштурмбанфюрера СС, что  соответствует чину
подполковника, а затем становится командиром дивизии в чине штандартенфюрера
СС.
     В   конце   февраля  1944   года  20-й  Эстонской  дивизии  СС  удается
приостановить наступление  Красной Армии на Северо-Западном фронте на рубеже
реки Векши. За этот бой по представлению командующего группой армий  "Север"
23 февраля 1944 года Гитлер подписывает приказ о награждении Альфонса Ребане
орденом  Рыцарского креста с дубовыми  листьями. Но эта награда была вручена
А. Ребане только 9 мая 1945 года гросс-адмиралом Дёницем (Karl D?nitz) - уже
после  того,  как  20-я  Эстонская дивизия  СС сдалась  в  плен  английскому
экспедиционному корпусу и была изолирована в лагере в районе южно-баварского
города Аугсбурга..."

     Кейт изумленно вздернул брови. А это что еще за кроссворд?

     "Сам факт награждения Альфонса Ребане гросс-адмиралом Дёницем  именно 9
мая  1945  года  документально  подтвержден,  но  имеющиеся  в  распоряжении
Информационного  отдела   архивные  материалы   не  дают   возможности   его
достоверной интерпретации..."

     Чертовщина какая-то.

     Из  истории  Второй мировой войны  Кейт  знал, что гросс-адмирал  Дёниц
после  самоубийства Гитлера по его завещанию стал рейхсканцлером Германии  и
главнокомандующим  всеми вооруженными силами  Третьего рейха. Это было 1 мая
1945 года. 2 - 5 мая  1945 года он сформировал новое имперское правительство
в   Мюрвик-Фленсбурге  и  пытался  частичной  капитуляцией  перед  западными
союзниками СССР сохранить остатки войск, отходивших с Восточного фронта. Это
ему не удалось. 8  мая 1945 года  была  подписана безоговорочная капитуляция
Германии, а  23 мая гросс-адмирал Дёниц по требованию Сталина  был арестован
английскими властями. В 1946 году он был приговорен Нюрнбергским  трибуналом
к десяти годам тюрьмы как военный преступник.
     И 9 мая Дёниц вручает  Рыцарский крест  Альфонсу Ребане? У  него что, в
эти дни не было более важных дел? И как вообще Ребане мог появиться в ставке
Дёница,  если вся его дивизия  уже  сидела в лагере  под охраной  британских
солдат?

     "В  конце  1945  года  по  условиям  Потсдамского  соглашения  началось
возвращение  в СССР всех оказавшихся  на оккупированных западными союзниками
России   территориях   советских   военнопленных,   узников  концлагерей   и
перемещенных  лиц. В  их  числе были  депортированы солдаты  и  офицеры 20-й
Эстонской  дивизии СС,  кроме тех немногих,  кто сумел эмигрировать  в Южную
Америку или  в  нейтральные государства. Они были  помещены в фильтрационные
лагеря в Сибири и подвергнуты тщательной проверке.
     В ходе допросов было  установлено, что командир дивизии штандартенфюрер
СС Альфонс Ребане  утром  9 мая  1945  года  был  увезен  из лагеря в ставку
гросс-адмирала  Дёница  двумя   английскими  офицерами.  О  вручении  Ребане
Рыцарского  креста  с  дубовыми  листьями  было  объявлено  личному  составу
дивизии, но сам Ребане после награждения в лагерь не вернулся. Ходили слухи,
что на обратном  пути из Мюрвик-Фленсбурга в Аугсбург его машина подорвалась
на мине и Ребане погиб.
     Эти  слухи,  как выяснилось,  не  соответствовали действительности.  Из
агентурных  источников  стало  известно,  что Альфонс Ребане  обосновался  в
Англии   и   возглавил    движение   эстонского   сопротивления   советскому
оккупационному   режиму.   При   содействии   британской   разведки   Сикрет
интеллидженс сервис  и  на  ее  средства он организовал  в графстве  Йоркшир
разведшколу, вербовал лиц эстонской  национальности  и руководил их засылкой
на территорию Прибалтики для разведывательной и диверсионной деятельности. В
частности, в отряды так  называемых "лесных братьев", ведущих  на территории
Эстонии борьбу против коммунистического режима.
     Обращает  на   себя   внимание   то   обстоятельство,  что  большинство
диверсантов,  прошедших  обучение  в  разведшколе А.Ребане и  заброшенных  в
Эстонию,  было  выявлено  органами  НКВД,  перевербовано  и  использовано  в
контрразведывательных операциях советской госбезопасности, в результате чего
были уничтожены многие отряды "лесных братьев"..."

     Кейт  озадаченно  покачал  головой. И снова  ничего не понятно.  Боевой
офицер,  опытный  командир.  И  не  сумел  организовать работу  разведшколы?
Перегорел?  Спился?  Сдался,  ощутив  собственное  бессилие перед чудовищной
машиной НКВД?

     "В 1951 году финансирование разведшколы, которой руководил Ребане, было
прекращено. Ребане переехал в Западную Германию и поселился в Аугсбурге, где
ранее была похоронена его гражданская жена Агния, погибшая в мае 1945 года.
     Вскоре после переезда  в Аугсбург, в сентябре 1951 года, Альфонс Ребане
погиб  в автомобильной  катастрофе. Из-за неисправности  рулевого управления
его автомобиль "Фольксваген-жук" сорвался в пропасть  на одной из альпийских
дорог.  Останки Ребане  были  похоронены в  закрытом гробу на  муниципальном
кладбище Аугсбурга рядом с могилой его жены..."

     К служебной записке была приложена сканированная на компьютере архивная
фотография,  парадная, сделанная,  вероятно,  сразу после награждения, о чем
свидетельствовала  впечатанная  в   угол  снимка  надпись:  "Alfons  Rebane.
09.05.45. M?urwik-Flensburg".
     На  снимке был  худой человек  в парадном эсэсовском  мундире  со всеми
регалиями: орел со свастикой над правым накладным карманом кителя, наградные
планки  и Железный Рыцарский крест  слева, а на  шее,  на высоком  воротнике
между серебряными шевронами - Рыцар-ский крест с дубовыми листьями.
     Холодное  удлиненное лицо,  высокий лоб,  прилизанные светлые  волосы с
безукоризненно ровным пробором, тонко сжатые губы, твердый взгляд.
     Типичный ариец. А  если  эстонец, то с сильной примесью немецкой крови.
И, пожалуй, немецкой спеси.
     Кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями. Не шутка. Высшая награда
Третьего  рейха. Такие награждения  подписывал  лично  Гитлер. И за  так  их
никому  не  давали. Значит,  все-таки было  что-то на  этой Векше и сценарий
Кыпса не полная ерунда?
     Аналитическую записку о сценарии Кейт читать не стал,  заглянул сразу в
конец. Его не интересовали рассуждения аналитиков, его интересовали выводы.

     "Анализ фактического  материала, положенного в основу  сценария  фильма
"Битва  на Векше", крайне затруднен  в виду того, что какие-либо достоверные
данные  о   событиях   отсутствуют.   Явным  преувеличением   воспринимается
утверждение  сценариста  о  том,  что 20-я дивизия  СС,  названная почему-то
Эстонским легионом, могла удерживать натиск  советских  войск в течение семи
дней.  Это непременно нашло бы отражение в хронике ВОВ. Более правдоподобным
представляется  срок  максимум в  двое  суток,  что  тоже  немало,  учитывая
стремительность наступления Красной Армии на Северо-Западном фронте.
     Плодом  авторской  фантазии  является и эпизод  с  расстрелом  генерала
Воликова.  Достоверно   известно,   что  в   конце  февраля   1944  года  на
Северо-Западном   фронте    погиб   командир   парашютно-десантной   дивизии
генерал-майор Волков,  но  нет  никаких  оснований утверждать,  что  он  был
расстрелян маршалом Жуковым.
     Мы не можем дать никакой оценки сценария в целом, так как это относится
к компетенции кинокритиков..."

     Этого Кейт и ждал. Да ничего другого и  быть не  могло. Дешевка.  Фарс.
Все  это  прошлое. Его лучше  не  трогать. Пусть остается на кладбищах  и  в
архивах.  Вытаскивать  мертвецов   из  могил  и  заставлять   кривляться   в
современных политических шоу - не нужно этого делать.
     У Кейта не было никакого отношения к Альфонсу Ребане. Он не хотел иметь
к нему никакого отношения. Но отчего-то  появилось какое-то тяжелое чувство.
Как будто он узнал что-то такое, чего лучше не знать. Этот мертвый эсэсовец,
кости которого  давно истлели  в  Баварии,  словно  смотрел на  него  своими
холодными глазами, вызывая предчувствие надвигающейся беды.

     - Подлетаем, - доложил капитан Медлер. - Съемочная площадка под нами. Я
приказал сделать над ней круг.
     Кейт  отдал  ему папку со сценарием и неприязненно,  побуждаемый скорее
обязанностью, чем интересом, стал смотреть в иллюминатор.

     Внизу извивалась неширокая речка  с наледями у берегов. Левый, северный
берег был  высокий,  правый - низинный. Всхолмье  левого берега было  изрыто
ходами сообщения, пулеметными гнездами, позициями  противотанковых и полевых
орудий. Сверху  были  видны броневые щитки  и стволы пушек. По  расположению
противооткатных устройств и  утолщениям дульных тормозов Кейт определил, что
это действительно немецкие  пушки  времен Второй  мировой  войны.  Во всяком
случае, очень похожие.  В капонирах  стояли  четыре танка Т-VI  - "тигры". И
тоже выглядели, как настоящие. Макеты, конечно. Но выполненные очень умело.
     По  низинному  берегу, заросшему  красноталом и  ивняком,  откуда, надо
полагать, наступали русские, тянулись неглубокие окопы. Тут были дивизионные
пушки "ЗиС-3" и несколько танков "Т-34".
     Людей на позициях  не было, зато в  стороне, на лугу, где рядами стояли
фургоны  киногородка  -   лихтвагены   и   тонвагены  киношников,   трейлеры
костюмерных и вагончики для артистов, - бурлила толпа.
     Посреди  луга  был  натянут  обширный  сине-белый тент,  круглый, вроде
циркового   шапито.   В  стороне  грудились  микроавтобусы  и   разномастные
легковушки,  доставившие артистов и гостей: от обычных "Жигулей" до солидных
"мерседесов"  и  мощных  джипов. Но  даже среди дорогих  иномарок выделялась
красная спортивная "мазератти" с откинутым по случаю погожего дня верхом. На
сиденьях  развалились в  свободных  позах,  свесив через  борта  ноги,  двое
каких-то  молодых людей  в  цивильных костюмах. Третий  -  в красноармейской
пилотке  и   фронтовой  телогрейке,  явно  переодетый  к  съемкам  актер,  -
прохаживался возле машины.
     По  лугу,  стараясь не удаляться от навеса, под  которым наверняка были
столы  с фуршетом,  праздно слонялся разномастный люд, в руках у многих были
высокие стаканы и жестянки пива, к которым они то и дело прикладывались.
     Презентация, судя по всему, набирала обороты.

     Генерал-лейтенант  Кейт  взял  у капитана Медлера  бинокль  и  еще  раз
внимательно  осмотрел  место  будущих  съемок.  Он  ошибся. "Тигры"  не были
макетами. Это были  настоящие немецкие танки времен Второй мировой  войны. И
105-миллиметровые   полевые   орудия   Круппа   тоже   были   настоящие.   И
"тридцатьчетверки". И "ЗиС-3".
     Кейт  нахмурился.  Затея  с  фильмом  перестала  казаться   ему  дурным
анекдотом.  То, во что  вложены большие  деньги,  не может быть анекдотом. А
сюда были  вложены  очень  большие  деньги. Достать  советские пушки и танки
времен  войны было,  допустим,  не  слишком  большой  проблемой,  их  немало
сохранилось  в  военно-исторических музеях и в российских воинских частях. А
вот  достать подлинную немецкую  технику - другое дело. После войны она была
собрана  с  полей сражений и отправлена  на переплавку.  Остались  единичные
экземпляры, и каждый  из них  стоил во много раз дороже самого  современного
танка.
     Для съемок их, конечно, не покупали, брали  в  аренду. Но и аренда плюс
доставка тяжелой техники из Германии выливались в круглую сумму. Таких денег
не  было у правительства. Их могли  дать только  спонсоры  - и не  мелочь, а
самые крупные бизнесмены Эстонии.  А эти люди и цента не выложат, если у них
не будет уверенности, что этот цент вернется к ним полновесным долларом.
     Похоже,  Йоханнес  Кейт недооценил  серьезности всей  этой затеи.  Он и
сейчас понимал далеко не все, но одно понял совершенно четко: здесь какая-то
крупная игра.  Очень  крупная. И нужно постараться быстро понять ее правила,
чтобы стать в ней полноправным партнером, а не остаться безгласной пешкой.

     Вертолет командующего сделал круг над съемочной площадкой и приземлился
на  территории   войсковой   части,  в  километре  от  места  съемок.  Здесь
дислоцировался один из отрядов "Эста". Кейт принял рапорт командира отряда и
пересел  в   поданный  к  вертолету  "лендровер"  в  камуфляжной  раскраске.
"Лендровер"   пересек  речку   по  легкому  понтонному   мосту,  наведенному
специально  для  съемок, подкатил к  тенту,  и генерал-лейтенант  Кейт сразу
оказался  в плотном  кольце газетчиков  и  телевизионщиков.  И  первым,  кто
прорвался к нему, был автор сценария и режиссер фильма Март Кыпс. Раскинув в
стороны длинные руки так, словно хотел заключить Кейта в объятия, он заорал:
     - Господин генерал, вы с нами! Я знал,  что вы оцените мою идею! Я всем
говорил:  Йоханнес Кейт -  умный  человек,  он обязательно оценит  мою идею.
Пусть не сразу, грандиозность замысла не все  могут постигнуть сразу.  Но он
обязательно будет с нами! Я счастлив, генерал, я безумно счастлив!
     "Чтоб ты сдох", - подумал Кейт. А вслух произнес:
     - Рад за вас, Март. Надеюсь, вам  удастся создать фильм, который затмит
шедевр Кийска "Цену смерти спроси у мертвых".
     - Кийск?! -  возмущенно переспросил этот  рыжий  придурок.  - Да  после
моего фильма о нем никто и не вспомнит!
     - Я об этом и говорю, - подтвердил Кейт.

     Началось кино.

     В статье какого-то кинокритика я однажды прочитал, что самые интересные
сюжеты в кино происходят за кадром. В кадре - вымысел, а за кадром - жизнь с
ее  невыдуманными  страстями, столкновением интересов и всем прочим, из чего
состоит жизнь. Но первые часы, проведенные нами на съемочной площадке фильма
"Битва на  Векше",  заставили меня  усомниться в  верности этого наблюдения.
Потому что не происходило ничего. Совсем ничего.
     - Кино - это ожидание, -  объяснил Артист часа через четыре после того,
как  мы  точно к  назначенному времени  приехали  в  то место под Тарту, где
должно    было    разворачиваться    действие   фильма.   -   Сначала   ждут
режиссера-постановщика. Потом  ждут осветителей. Потом выясняется, что взяли
не ту пленку,  ждут пленку.  Потом  ждут солнце.  Когда  наконец  появляется
солнце, бригадир осветителей заявляет, что их смена закончилась. Посылают за
водкой для  осветителей, ждут водку. Сейчас это просто,  а было время, когда
достать водку было главной проблемой.
     -  Ладно  тебе  заливать,  -  лениво  отозвался  Муха,  разомлевший  от
безделья. - Что-то не помню я такого времени.
     - Потому что ты молодой и непьющий. А я помню. На первом курсе ГИТИСа я
снимался в массовке.  И директор фильма две бутылки водки доставал целых три
часа. Через райком партии.  За это время солнце ушло,  и осветители  уехали.
Обе бутылки директор выпил сам и потом плакал.
     - Плакал? - удивился Муха. - А не блевал?
     - Может, и блевал. Но сначала плакал и клял профессию, которая загубила
всю его жизнь.
     Артист старался  говорить весело,  но чувствовалось, что он нервничает.
То  и дело поправлял линялую пилотку  с  красноармейской звездой, подтягивал
голенища  яловых  сапог, распахивал  телогрейку  и  расправлял  гимнастерку,
перетянутую кожаным офицерским  ремнем. И все время как  бы оглядывал  себя,
проверяя,  соответствует ли  он  образу  полкового  разведчика,  который ему
предстояло воплотить на экране.
     Над съемочной  площадкой  появился  вертолет с опознавательными знаками
Сил обороны  Эстонской  Республики, сделал широкий круг и пошел на  снижение
где-то за холмистым левым берегом.
     - А сейчас-то чего ждут? - спросил я.
     - Не знаю, - сказал Артист. - Попробую выяснить.
     Он еще раз поправил пилотку,  взглянул на себя в боковое  автомобильное
зеркало  и  направился к толпе,  грудившейся  вокруг  укрепленного на легких
металлических конструкциях  круглого  ярмарочного  тента.  Под тентом стояли
пластиковые столы на алюминиевых ножках, за ними возвышались коробки с вином
и  упаковки  с  баночным пивом.  Два официанта в  белых  куртках  с  черными
галстуками-бабочками еле  успевали открывать  бутылки  и  наливать выпивку в
высокие стаканы, которые тут  же исчезали и возвращались на другие столы уже
пустыми.
     В толпе были и актеры, и журналисты, и  почетные гости, приглашенные на
презентацию. Солидные  бизнесмены  в длинных пальто беседовали с эсэсовскими
офицерами, их  жены и дочери в  накидках из  соболей  и норки кокетничали  с
молоденькими лейтенантами Красной Армии с розовыми эстонскими лицами.
     Рядом с тентом был сооружен просторный настил из свежих досок с низкими
деревянными  перильцами   -  что-то   вроде   невысокой  трибуны,  утыканной
микрофонами  и  обставленной  камерами  телевизионщиков. На досках сидели  и
лежали человек  двадцать  молодых солдат  в эсэсовских  шинелях  и  коротких
немецких сапогах  с  железными  подковками под  присмотром обер-ефрейтора  -
роттенфюрера. На  медных бляхах  их ремней красовалось: "Got mit uns"*.  Все
они  были  вооружены  немецкими рожковыми  автоматами времен Второй  мировой
войны - "шмайссерами".
     Это  была  массовка   из  солдат   местного  гарнизона.  Они  с  тоской
посматривали  в сторону тента, где бурлил запретный для них праздник жизни с
разливанным морем халявного вина и пива.
     За  долгие часы  ожидания  мы  успели  во всех  подробностях  осмотреть
позиции противоборствующих  сторон  -  немцев и  наших,  при  этом  немецкие
позиции Артист  изучал особенно внимательно, так  как по роли ему предстояло
сюда  проникнуть.  Потом  потолкались  в  тусовке,  где  преобладала  мягкая
эстонская речь  и лишь изредка слышалась  русская. Но  ничего заслуживающего
внимания не обнаружилось, даже минералки не нашлось у официантов. Поэтому мы
вернулись  к "мазератти"  и пробавлялись кофе  из  трехлитрового  китайского
термоса, предусмотрительно захваченного в дорогу.
     Артист  извлек из толпы и подвел к нам высокого рыжего парня, одетого с
претензией на  художественную отвязанность. Он был в желтой замшевой куртке,
в черной рубашке-апаш, лоб перевязан красным платком.
     - Режиссер-постановщик Март Кыпс, - представил его Артист. - Мы  вместе
поступали в ГИТИС, а потом он перешел  во  ВГИК. Познакомься, Марик, это мои
друзья.
     Он небрежно кивнул нам:
     -  Привет, ребята! -  И уставился на  "мазератти".  - Однако!  Чья  это
тачка? Только не говори, что твоя.
     - Моя, - скромно признался Артист. -  Купил, знаешь ли, на тот  случай,
если придется ехать в Канны получать Гран-при за твой фильм. Не на "Жигулях"
же туда тащиться. Согласись, Марик, это было бы неприлично.
     Во взгляде режиссера мелькнуло сомнение. Оно  было  вызвано не тем, что
фильм "Битва на Векше" получит Гран-при на Каннском кинофестивале. В этом-то
он  ни-сколько   не  сомневался.  Он  сомневался  в  том,   что  "мазератти"
принадлежит Артисту. Небрежная поза Артиста, поигрывавшего ключами, так и не
развеяла его сомнений. Но он не стал задерживать внимание на этом роскошном,
но все-таки неодушевленном  предмете, так как это отвлекало  от  главного. А
главным здесь был он. Именно он, режиссер-постановщик Март Кыпс, был центром
этого киногородка, праздничной толпы, газетчиков, телевизионщиков, киношного
люда и вообще всего  этого солнечного дня со свежим ветром и весело бегущими
облаками.
     -   Как  жизнь,  парни?   -   поинтересовался  он  со   снисходительной
благожелательностью хозяина праздника, который рад любому гостю, даже самому
незначительному.
     - Осторожней,  Марик, -  предостерег его Артист. - На твоем месте я был
бы почтительней. Эти  парни  - из  международного арт-агентства  "МХ  плюс".
Продвижение  лучших  произведений  искусства на  международный  рынок. В том
числе  и кино.  Олег Мухин - владелец. Сергей  Пастухов  - ведущий  эксперт.
Олег, покажи ксиву.
     Муха  извлек весьма солидное  удостоверение своего детективно-охранного
агентства и небрежно им помахал. Режиссер мгновенно сменил тон.
     - Господин Мухин.  Господин  Пастухов.  Рад видеть  вас  здесь.  Вы  не
пожалеете, что  приехали.  Мой  фильм  откроет  новую  эру в эстонском кино.
Надеюсь, вы  дадите сообщение о презентации. Как мне с вами связаться, чтобы
информировать о ходе съемок?
     -  Мы сами свяжемся  с вами,  если  решим, что  это необходимо, - важно
ответил Муха.  -  Мы  никому не  даем  своих  координат.  Иначе нас  завалят
бездарными проектами.
     -  Вы  правы! Да, совершенно правы! - вдохновенно завопил Март  Кыпс. -
Бездарность  - вот настоящий бич нашего  времени!  Воинствующая бездарность!
Культура стала  непрофессиональной!  Иногда даже жалеешь о том,  что исчезла
цензура.  По  крайней  мере,  она   помогала  удерживать  на  уровне  планку
мастерства!
     -  Хватит трепаться,  Марик,  - прервал его Артист. - Ты  лучше  скажи,
когда дашь мне сценарий. Съемки начинаются, а я сценария даже не видел.
     - И не увидишь.  Принцип моего художественного метода - импровизация. В
условиях, максимально  приближенных  к реальности.  Это принципиально. Герои
моего  фильма  придут  к зрителю из самой жизни. Поэтому я беру на все  роли
только  тех   актеров,  которые  не  заезжены,   не  растиражированы.  Но  -
талантливы.  Как, например, ваш друг Семен Злотников, -  добавил он  с явным
желанием завоевать наше расположение. - Я хотел бы,  чтобы вы отметили это в
своем пресс-релизе.
     - Подумаем, - неопределенно пообещал Муха.
     -  Вы сомневаетесь,  что  Семен талантлив?  -  несколько  обескураженно
спросил режиссер.
     - Нисколько  не  сомневаемся,  - ответил я. -  В  этом  нам приходилось
убеждаться не раз. Но вот насколько он талантлив  как актер кино - этого мы,
честно сказать, не знаем.
     - Вы убедитесь  в этом  очень скоро.  Сегодня же! -  пообещал Кыпс  и с
беспокойством оглянулся.
     К трибуне подкатил "лендровер" в камуфляжном  раскрасе, из  него  вышел
какой-то  чин в  мундире эстонской армии, за ним второй чин, помельче, и два
спецназовца  -  солдаты охраны с десантными "калашами".  По  реакции Кыпса я
понял, что его-то как раз и ждали.
     -  Генерал-лейтенант  Кейт!   -  восторженно  округлив  глаза,  сообщил
режиссер. - Все-таки  приехал, козел!  Все, ребята, бегу. Пресс-конференция.
Подходите, будет сенсационный сюрприз. Настоящая конфетка для прайм-тайм!  -
И он рванул к генералу, которого уже окружила толпа.
     - Нехороший ты человек,  Пастух, - сказал Артист. - Не мог  подтвердить
мою талантливость? Язык бы отвалился?
     - Я и подтвердил. Из "калаша" ты садишь с обеих рук вполне талантливо.
     - А мечешь ножи - так просто гениально, - поддакнул Муха.
     -  Засранцы вы оба, - сказал Артист.  - Ничего не волокете в искусстве.
Пошли, будете просвещаться.

     Когда  мы протиснулись  к  трибуне, на  ней уже стояли  режиссер  Кыпс,
эстонский  генерал-лейтенант и  какие-то  другие солидные  люди.  Журналисты
толпились  внизу  под  микрофонами,  на  трибуну были  нацелены  телекамеры,
массовка и менее важные гости располагались на дальнем обводе. Официанты под
тентом отдыхали - судя по всему, выдача халявы временно прекратилась,  чтобы
не отвлекать публику от центрального мероприятия.
     - Уважаемые  дамы и господа! Друзья! - обратился к присутствующим Кыпс,
предварительно  проверив,  работают  ли  микрофоны.  -  Здесь   присутствуют
журналисты    из    Москвы,    Санкт-Петербурга,   представители    крупного
международного  арт-агентства, русские актеры.  Поэтому  предлагаю  говорить
по-русски.  Надеюсь, по  этой  причине  никто  не обвинит  меня в отсутствии
патриотизма?
     Он окинул аудиторию  быстрым внимательным  взглядом. Никто вроде бы  не
собирался обвинять его в отсутствии патриотизма. Кыпс продолжал:
     -  Небольшое  вступление.  В  основу сценария  фильма "Битва на  Векше"
положены исторические события.  По  чисто идеологическим соображениям они не
нашли  никакого  отражения в официальной  советской истории  Второй  мировой
войны, но  для  нас, эстонцев, это одна из самых ярких  страниц. И мы хотим,
чтобы наш фильм сделал ее фактом общественного сознания. Много лет я боролся
за  этот  фильм.  И  только  теперь  наше  общество  созрело  до адекватного
восприятия моих идей. Поэтому  я  говорю: это  самый  счастливый день в моей
жизни!
     Аудитория    доброжелательно    покивала    и    даже    снисходительно
поаплодировала, поздравляя режиссера с этим знаменательным для него днем.
     - А теперь разрешите мне представить тех, без кого мой сценарий  так  и
остался бы на  бумаге, -  торжественно возвестил  Кыпс.  - И прежде  всего -
представителя  Национально-патриотического союза. Господин Юрген Янсен, член
политсовета  союза.  Он  не  только  убедил  руководство принять  участие  в
финансировании  съемок,  но  и  помогал   нам  в   практической  подготовке.
Поприветствуем его!
     На этот раз аплодисменты были более дружные, хотя,  как мне показалось,
холодноватые.  Из  толпы  почетных   гостей  выступил  невысокий  подтянутый
штатский с аккуратно причесанными  на  пробор белесыми волосами. По  реакции
журналистов можно было понять, что он один из тех, ради  кого они и приехали
на презентацию. Телеоператоры припали  к  камерам, газетчики потянули вперед
руки  с диктофонами. Но  член политсовета Национально-патриотического  союза
лишь скромно поклонился и вернулся на место.
     - Среди спонсоров фильма  есть и  крупные предприниматели, -  продолжал
Кыпс. - И  это  знаменательно,  господа!  Эстонские бизнесмены озабочены  не
только  своей прибылью, но и нравственностью подрастающего поколения. Весьма
солидный взнос сделал  президент компании "Foodline-Balt" господин  Анвельт.
Как  и все наши спонсоры, он просил не  разглашать сумму  взноса. Мы уважаем
его скромность, но все  же я попрошу его  ответить: что подвигло его на этот
благородный акт? Господин Анвельт, прошу вас!
     К микрофонам подошел  лысый квадратный  человек в  длинном  кашемировом
пальто с белым  шелковым шарфом на короткой шее, кашлянул, прочищая голос, и
заявил:
     - Я - эстонец. И этим, блин, все сказано.
     - Браво, господин Анвельт!
     Кыпс  горячо  поаплодировал.  Потом  он  представил  других  спонсоров,
перечислил занятых в фильме актеров, ни одну из фамилий которых я никогда не
слышал, кроме фамилии Артиста, и продолжал:
     - События, о которых идет речь  в  фильме, происходили в конце  февраля
1944 года на Северо-Западном фронте. То, что вы видите здесь, - почти точная
копия  реальной  обстановки. Рельеф  местности, расположение позиций, ширина
речки -  все подлинно. А подлинность - это основа  моего творческого метода.
Здесь все настоящее: обмундирование, вооружение, орудия, танки. Да, господа,
это настоящие  "Тигры",  технически исправные,  с полными баками горючего, с
полным  боекомплектом.  Они могут  стрелять и будут стрелять  -  разумеется,
холостыми  зарядами.  Когда  командир  Эстонского  легиона   получил  приказ
отступить,  позиции были взорваны, чтобы их не мог использовать  неприятель.
Они  будут  взорваны и в моем фильме -  по-настоящему, настоящим толом, а не
пиротехническими шутихами. Подлинность  и еще раз подлинность! А  теперь мне
остается сказать, что мне особенно приятно видеть  здесь командующего Силами
обороны  республики  генерал-лейтенанта  Йоханнеса  Кейта. Я надеюсь, он  не
откажется быть главным консультантом нашего фильма.
     И вновь  журналисты прореагировали так,  как  реагируют на  нечто очень
важное.  В чем это важное, я  не  понял,  так  как был в положении человека,
попавшего в незнакомую компанию, где все друг друга давно и хорошо  знают  и
связаны  какими-то   отношениями.   Эти  отношения  проявляются  во  внешних
действиях, но суть их для чужака остается загадкой.
     Вид  у   генерала  был  вполне  бравый,  но  мне  показалось,  что  все
происходящее не доставляет ему удовольствия.  Он сдержанным поклоном ответил
на приветственные  аплодисменты и сказал, что  будет рад  оказаться полезным
создателям фильма в меру своей компетентности.
     - Прошу извинить за длинное вступление, - объявил Кыпс. -  Приступаем к
пресс-конференции. Господа журналисты, задавайте вопросы.
     - Санкт-Петербург, агентство  "Русская  линия",  - представился один из
журналистов. - Господин Кыпс, как вы натолкнулись на идею этого фильма?
     Кыпс принял таинственный вид.
     - Это была рука судьбы, - многозначительно возгласил он. - Да, господа,
рука судьбы!  Идею фильма мне  подсказал человек, от которого я меньше всего
этого ожидал. Вы поразитесь, господа, когда узнаете,  кем был  этот человек.
Он был  генералом  КГБ. Вы не ослышались. Именно он, отставной генерал-майор
КГБ, однажды ночью  пришел ко мне  в  котельную и рассказал, что на кладбище
баварского  города Аугсбурга похоронен  единственный  эстонец,  награжденный
высшей  наградой  Третьего  рейха  - Рыцарским крестом с дубовыми  листьями:
полковник Альфонс Ребане. Он знал его  лично. И этот разговор  предопределил
всю мою дальнейшую жизнь. Последовал поиск свидетелей, кропотливая работа  в
архивах. Так и родился сценарий этого фильма.
     -  Третьего  рейха?  -  с  недоумением повторил Муха.  - Я  чего-то  не
врубаюсь. Кино-то про что? Кто кого победил на этой Векше?
     - Альфонс Ребане не  полковник,  - возразил тот же  журналист.  - Он  -
штандартенфюрер СС...
     - Как?! - поразился Муха.
     -  Почему в  своем сценарии  вы  называете  20-ю дивизию  СС  Эстонским
легионом, а ее  командира полковником? Не значит ли  это, господин Кыпс, что
вы сами не вполне убеждены в том, что представлять махрового эсэсовца в роли
национального героя  Эстонии не вполне этично?  А если называть  вещи своими
именами,  не  считаете ли  вы,  что ваш  фильм  -  откровенная  политическая
провокация, направленная на обострение противоречий в эстонском обществе?
     -  У  вас  нет  никаких  оснований  для таких  обвинений!  - возмущенно
парировал  Кыпс. - Художник  творит  по  своим  законам.  Для меня не  имеет
значения,  какое звание было у моего  героя. Для меня  главное,  что Альфонс
Ребане был блестящим эстонским офицером, патриотом  своей  Родины и яростным
борцом против коммунистического режима!
     - Вопрос к генерал-лейтенанту Кейту, - вмешался в ход пресс-конференции
другой журналист. - Газета "Эстония". Господин генерал,  вы согласны с  тем,
что штандартенфюрер СС может быть  сегодня образцом  для  молодых  эстонских
солдат?
     - Слушай, мы куда попали? -  с недоумением спросил Муха. - Они тут что,
совсем с дуба съехали?
     -  Я  согласен  лишь  с тем, что художник творит  по своим  законам,  -
уклонился от прямого ответа генерал-лейтенант.
     -   20-я  Эстонская  дивизия  СС  была  сформирована   из   "восточных"
батальонов, -  напористо вел свою линию журналист.  -  Их  деятельность была
настолько успешной  с  точки зрения  командования СС, что на немецких картах
Эстония первой из прибалтийских республик была помечена штампом "Judenfrei":
"Свободна  от евреев". А  правильнее сказать:  "Очищена  от евреев". Альфонс
Ребане был командиром одного из таких батальонов.
     Но генерал не дал втянуть себя в спор.
     - Давайте вернемся к нашему разговору после того, как  фильм будет снят
и мы увидим его на экране, - предложил он.
     -  Я  не  сомневаюсь,  что Март  Кыпс  создаст подлинный  шедевр, -  не
отступал  корреспондент   неизвестной  мне,  но  чем-то  симпатичной  газеты
"Эстония". - Но это не сможет отменить того факта, что Нюрнбергский трибунал
признал СС преступной организацией.
     Я  с  интересом ждал, что  ответит  на это  командующий Силами  обороны
Эстонии, но тут в разговор вмешался еще один журналист:
     -  Газета   "Ээсти  курьер",  -  представился  он.  -  Мой  коллега  из
русскоязычной  "Эстонии"  настаивает  на  том,  чтобы  строго придерживаться
исторических  фактов.  Да,   в   Нюрнберге  СС   была   признана  преступной
организацией.  Но  есть  и  другие  факты:  от  рук  коммунистов  погибло  в
тринадцать  раз больше  эстонцев, чем от  рук  фашистов. И я сейчас повторяю
вопрос, который  задал руководитель общества "Мементо"  господин Уно Сяэстла
на открытии мемориала возле Синимяэ: "Когда будет Нюрнберг для коммунистов?"
Пора  перестать  препарировать  историю  в угоду  политической  конъюнктуре.
Поэтому  мы  будем приветствовать фильм Марта  Кыпса, но лишь  в том случае,
если в нем не будет никаких недомолвок.  Героями  фильма должны быть те, кто
был в действительности: отважные эстонские солдаты и офицеры 20-й дивизии СС
во главе со своим командиром штандартенфюрером СС Альфонсом Ребане!
     - Послушай,  Сенька, -  обратился я к Артисту. - Ты уверен, что это тот
фильм,  с  которого  начнется твое  победное  шествие  к вершинам  Каннского
фестиваля?
     - А также берлинского и монакского? - поддержал меня Муха.
     - Что ты несешь, что ты несешь?  - разозлился Артист. - Какой фестиваль
в Монако? В Монако играют в рулетку, а не смотрят кино!
     - Да? - сказал Муха. - А я и не знал.
     - Ты не ответил на мой вопрос, - напомнил я Артисту. Но он лишь сердито
засопел и отвернулся к трибуне.
     - Господа, наша пресс-конференция превращается в политический диспут, -
заявил Кыпс. -  Я обдумаю все, что услышал.  Я открыт для любых  мнений.  Но
особенно  значимым для меня будет мнение генерал-лейтенанта Кейта.  А сейчас
прошу задавать вопросы, относящиеся  непосредственно к съемкам. Я вижу, есть
вопрос  у корреспондента российской  телекомпании НТВ.  Прошу вас,  господин
корреспондент.
     - Спасибо. Среди гостей присутствует господин Генрих Вайно, влиятельный
правительственный  чиновник.  Значит  ли   это,  что  правительство  Эстонии
поддерживает идею создания этого фильма?
     К микрофонам подошел высокий пожилой эстонец, плотный, с крупной бритой
головой,  одетый  строго официально.  Вероятно,  он  не  ожидал,  что станет
активным участ-ником  пресс-конференции, но  ответил уверенно,  без малейшей
задержки:
     - Нет, не значит. Но мы не считаем себя вправе вмешиваться в творческую
жизнь эстонских деятелей  культуры. Поэтому я  присутствую здесь в  качестве
наблюдателя. И не считаю возможным давать какие бы то ни было комментарии.
     -  А  теперь, дамы  и  господа,  -  сенсация!  - объявил Кыпс.  - Здесь
находится человек, присутствие которого во время  съемок придаст творческому
процессу некую  ауру, привнесет  в сегодняшний  день  живой  отголосок  души
Альфонса  Ребане. Между  прошлым и настоящим всегда есть незримая связь. Она
эфемерна, но она есть. И поэтому я с особенным удовольствием представляю вам
прямого потомка героя нашего фильма, его внука - историка и художника Томаса
Ребане! Итак, господа, Томас Ребане!
     Возле микрофонов появился будто бы вытолкнутый из толпы почетных гостей
долговязый  малый.  Он был в коротком белом  плаще и прекрасно сшитом  сером
сюртуке,  с  хорошо  уложенными  светлыми   волосами,   элегантным   красным
галстуком-бабочкой  и красной гвоздикой  в петлице.  Но вид у него был  явно
растерянный и даже, как мне показалось, слегка затравленный. Появление его в
центре  всеобщего внимания было, похоже, сюрпризом не только для публики, но
и для него самого.
     Аудитория  сначала  удивленно  примолкла,  потом  оживилась,  раздались
аплодисменты,     зашуршали     моторы    телекамер,     засверкали    блицы
фотокорреспондентов. Томас Ребане довольно быстро  освоился и даже  галантно
поклонился, как бы благодаря за внимание, вовсе не заслуженное его  скромной
персоной.
     - Господа журналисты, можете задавать вопросы! - разрешил Кыпс.
     Первым оказался корреспондент газеты "Эстония".
     - Черт побери, Томас! - сказал он. - Я знаю тебя больше десяти лет  - с
тех  пор, как тебя вышибли с истфака  Тартуского  университета. Но даже и не
подозревал, что ты внук национального героя Эстонии. Почему ты молчал?
     - Да я и сам  не знал, - ответил Томас. - Мне сказали об этом всего две
недели назад.
     - Кто тебе об этом сказал?
     - Ну, те, кто меня нашли.
     - А конкретно? Или это секрет?
     - Да нет. Господин Юрген Янсен.
     Член  политсовета  национал-патриотов,  которого  Кыпс  представил  как
одного из главных  спонсоров,  приблизился  к микрофонам и  уверенным жестом
руки попросил внимания:
     - Позвольте  мне дать пояснения. Да,  действительно  всего  две  недели
назад я сообщил Томасу, что он является внуком  Альфонса Ребане. Но знали мы
об этом  давно.  Просто не  было  документов, которые подтверждали бы это  с
полной  достоверностью. Альфонс  Ребане был для коммунистов  злейшим врагом.
Поэтому  родители  Томаса тщательно скрывали это опасное для них родство. По
вполне понятным причинам не афишировал его и Альфонс Ребане. Что же касается
вашего не слишком тактичного замечания о  том, что Томаса Ребане "вышибли" с
исторического  факультета, то тут есть  и другое объяснение. Он сам  ушел из
университета,    так    как    чувствовал    интуитивное    неприятие    той
идеологизированной лжи, которая в советские  времена выдавалась  за историю.
Не так ли, Томас?
     - Да, конечно, - покивал Томас. - Если честно, вышибли меня за прогулы.
Но историю я действительно никогда не  любил. Клио никогда  не  относилась к
числу любимых мной муз.
     - А с каких  пор ты художник?  - не унимался корреспондент "Эстонии". -
Об этом ты тоже узнал всего две недели назад?
     Томас обиделся. Из  кармана  плаща он извлек журнал  с яркой  глянцевой
обложкой и продемонстрировал его публике:
     -  Это  журнал  "Дойче  арт". Месяц  назад в  мюнхенском  музее  "Новая
пинакотека" проходила выставка современного искусства из  частных коллекций.
А "Новая пинакотека" - это,  кто  не знает,  как Эрмитаж. На выставке была и
моя  картина,  я назвал ее "Композиция  номер шесть".  Она  была отмечена  в
статье одного из самых известных немецких искусствоведов доктора Фишера. Так
что можешь засунуть свою иронию... В общем, ты знаешь, куда ее засунуть.
     Ответ Томаса вызвал одобрительные смешки в публике.
     - Ты - в "Новой пинакотеке"? - поразился настырный корреспондент. - Что
же написал о твоей картине доктор Фишер?
     -  Пожалуйста, могу  прочитать.  - Томас раскрыл журнал  и нашел нужное
место.  -  "Композиция  номер  шесть"  молодого эстонского  художника Томаса
Ребане -  это похмелье красок,  обнаженный примитивизм, вызывающий,  наглый,
исполненный такого  равнодушия и  даже отвращения  к  зрителю,  что  картина
невольно обращает на себя внимание".
     - И что это значит? - озадаченно спросил журналист.
     - Что?
     - То, что написал о твоей картине доктор Фишер.
     - А!  Ну, это  типа  того,  что я выразил  свое отношение  к этому, как
его... В общем, к советской власти.
     - Прекрасно,  Томас  Ребане! - заявил корреспондент  "Ээсти курьер".  -
Прекрасный ответ! Вы помните своего знаменитого деда?
     - Увы, нет, - ответил Томас. - Я его никогда не видел.
     - Но вы ощущали его присутствие в своей судьбе?
     - Я?  Да, конечно. А  как же? Иногда ощущал. Но каким-то странным, даже
мистическим образом.  Словно кто-то предостерегал меня  от одних поступков и
поощрал к другим.  Должен признаться, я не всегда  следовал этим  советам. И
потому совершал ошибки, которых вполне мог избежать.  Но я же  не  знал, кто
дает мне эти советы.
     - Альфонс  Ребане  был  непримиримым  борцом  против  коммунистического
режима. Вы разделяете политические взгляды своего деда?
     - Как же их можно  не разделять?  - удивился  Томас. - Сейчас все стали
антикоммунистами. Даже коммунисты.
     - Господа, разрешите мне закончить на этом пресс-конференцию, - объявил
Кыпс.  -  Благодарю  всех. Благодарю  Томаса  Ребане  за  откровенность  его
ответов.  Объявляется  перерыв. После него желающие смогут присутствовать на
репетиции  одного   из  центральных   эпизодов  будущего  фильма.   Реальные
киносъемки - процесс  кропотливый и для  постороннего  наблюдателя  попросту
скучный.  Но  мне  хотелось бы дать вам  представление о  фильме, поэтому  я
проведу так называемый мастер-класс. Артистов и режиссерскую группу прошу не
расходиться. Еще раз, господа, спасибо за внимание!
     Толпа  потекла  под  навес  к  заскучавшим  официантам, солидные  гости
неторопливо  спускались с подмостков,  на  ходу  обмениваясь впечатлениями о
пресс-конференции.  Говорили в  основном  по-эстонски. Лишь однажды  мое ухо
уловило  русскую речь. К Томасу  Ребане, сошедшему с трибуны в сопровождении
национал-патриота  Янсена, подошел квадратный  спонсор, заявивший  в  начале
пресс-конференции, что он эстонец и этим, блин, все сказано, и проговорил со
странным выражением, с эдакой смесью удивления, уважения и пренебрежения:
     - Ну ты даешь, Фитиль! Внук Альфонса Ребане! Никогда бы не подумал.
     - И  тебе, Краб, придется  с этим  считаться,  - не без вызова  ответил
потомок эсэсовца.
     - Никаких "фитилей", Анвельт, - приказал национал-патриот.  - И никаких
"никогда бы не  подумал".  Никогда,  нигде и ни при  каких  обстоятельствах.
Ясно?
     - Вник. Проехали Фитиля. Господин Ребане. А просто Томасом  я могу тебя
называть?
     -  Можешь. Кстати, Краб, у тебя зависли  мои десять штук баксов. Закинь
мне их. Счетчик я включать не буду, но советую не тянуть.
     - Какие десять штук? - возмутился квадратный Анвельт. - Я твоих бабок в
глаза не видел!
     Томас Ребане обернулся к Янсену:
     - Значит, это вы должны мне мои десять тысяч?
     -  Свободны, Анвельт, -  сухо  кивнул  национал-патриот.  А  когда  тот
отошел, резко посоветовал Томасу:
     - Не забывайтесь,  молодой человек. Если бы не  я, вы никогда не узнали
бы, что являетесь внуком Альфонса Ребане.
     - Но  я  узнал.  А  теперь  узнали все.  И  вам  тоже придется  с  этим
считаться. Я хочу получить свои бабки.  Мне  не  нравится, когда они лежат в
чужом кармане.
     - Да  отдаст он вам  ваши жалкие баксы,  отдаст!  - раздраженно  бросил
Янсен.
     - Другой разговор, - с удовлетворением констатировал внук национального
героя.  -  А  теперь  я  бы  чего-нибудь  выпил. Чего-нибудь  невульгарного,
соответствующего человеку моего положения.
     - Обойдетесь! - прикрикнул национал-патриот. - Не забывайте, что вы под
домашним арестом. А в условия домашнего ареста входит сухой закон. Пойдемте,
мы должны присутствовать на мастер-классе.
     -  Хоть сценарий дали  бы почитать,  - сказал Томас.  - А то меня будут
спрашивать о подвиге дедули, а что я могу сказать?
     -  Получите сценарий, - пообещал Янсен. - Возьму  экземпляр у Кейта. Он
вряд ли станет его перечитывать. А у вас для этого будет много времени.
     - Связался я с вами! -  пробормотал Томас Ребане и послушно поплелся за
Янсеном.
     - Тут какая-то темниловка, - заключил  Муха, прислушивавшийся, как и я,
к  этому странному  разговору. -  Но мне он почему-то нравится, этот фитиль.
Хоть он и внук эсэсовца. По-моему, редкостный раздолбай. Но в этом гадюшнике
выглядит нормальным человеком. А  что это, если не  гадюшник?  Снимать фильм
про подвиги  эсэсовцев  в  годы Великой Отечественной войны! Это надо  же! Я
даже представить себе не мог, что такое вообще возможно!
     Толпа начала редеть. Серьезные гости презентации рассаживались по своим
джипам и "мерседесам", машины  выруливали  на  асфальтированный  проселок  и
исчезали  среди  холмов.  Артист оглянулся на  пустеющую  стоянку и попросил
меня, отдавая ключи от "мазератти":
     - Запри тачку. И крышу подними - вдруг дождь.
     -  Может,  двинем  домой?  -  предложил  я.  -  Трасса  пустая, к  утру
доберемся.
     - Нет, - буркнул Артист. - Останемся. Досмотрим.
     - Чего смотреть-то? - удивился Муха. - По-моему, все и так ясно.
     - А мне не все!
     - Молчу, - сдался Муха. - Как скажешь. Сегодня твой день.
     Как и  на  всех  современных  дорогих  машинах,  черная  кожаная  крыша
"мазератти"  приводилась в  действие электрическим  приводом.  После нажатия
клавиши  она  мягко   наползала  с  багажника  к  лобовому  стеклу,  отделяя
пассажиров от суеты жизни. Я  немного  посидел  в этом  оазисе спокойствия и
комфорта, пытаясь понять,  что это за странное действо, свидетелями которого
мы оказались.
     Резкая  стычка  между журналистом  из  русскоязычной  "Эстонии" и явным
националистом  из  "Ээсти  курьер" уже  сама  по себе  вызывала  недоумение.
Странным был сам предмет спора. Если правда, что от рук  коммунистов погибло
в тринадцать раз больше  эстонцев, чем от  рук фашистов, это может объяснить
ненависть к коммунистам. Но разве может это объяснить, а тем более оправдать
любовь к фашистам? Так,  во всяком  случае, казалось мне. В Эстонии, похоже,
думали по-другому. Иначе не затеяли бы этот фильм.

     И тут до  меня вдруг дошла вся  фантасмагоричность происходящего - не в
деталях, а в целом. Во всем мире до сих пор вылавливают военных преступников
и судят, несмотря на их  престарелость. А здесь с помпой запускают фильм про
подвиги эсэсовцев. Они тут действительно с дуба съехали?
     Был  только  один вариант, при котором  все это  было бы естественным и
даже  рутинным:  если  бы  Вторая  мировая  война   закончилась   полной   и
окончательной победой Третьего рейха под мудрым предводительством вождя всех
времен  и  народов  генералиссимуса  Адольфа  Гитлера.  Но   она   вроде  бы
закончилась чуть-чуть не так. Или я ошибаюсь?
     Твою мать. В демократической Эстонии. Сегодня. Снимают фильм о подвигах
эсэсовцев. А  выйдет он через  год. Ну, правильно: как раз к 55-летию со дня
Победы. Это что, такой подарок ветеранам Великой Отечественной войны?
     Кому все это понадобилось? Зачем?
     А  ведь  кому-то понадобилось.  Об  этом  свидетельствовал  даже размах
презентации.

     Что все это, черт возьми, значит?

     Не придя  ни  к  какому выводу,  я  допил  остывший кофе из  термоса  и
вернулся к  помосту, на котором  режиссер  Март Кыпс проводил  показательную
репетицию - мастер-класс.


     Начало  смеркаться.  Над  речушкой,  призванной  исполнять роль  Векши,
стелился туман, словно  загустели заросли  ивняка  и краснотала  на низинном
берегу.  Заработала  передвижная   электростанция,   питающая  осветительные
приборы.  Мощные  юпитеры  вспыхнули над  помостом,  на котором  проводилась
пресс-конференция. Теперь он превратился  в съемочную площадку.  Реквизиторы
установили  дощатый стол, расстелили на нем штабные карты, расставили гильзы
от сорокапятимиллиметровых снарядов, наполненные соляркой, в которой плавали
матерчатые фитили, - коптилки военной поры.
     Тусовка  съежилась.  Телевизионщики уехали  готовить материал  к эфиру,
солидные гости, отметившись, поспешили к своим делам. Но некоторые остались.
Почему-то  остался  правительственный  чиновник Генрих  Вайно. Остался  член
политсовета Национально-патриотического  союза Янсен, не отпускавший от себя
внука  национального  героя  Эстонии. Рядом с  Вайно  и  Янсеном  независимо
держался генерал-лейтенант Кейт, но  какая-то зависимость все  же, вероятно,
была, иначе командующий сразу улетел бы, как любой занятый человек, отбывший
протокольное  мероприятие.  Были  еще  несколько газетчиков  и  единственная
телевизионная группа таллинских "Новостей".
     -  Суть  эпизода  в следующем, -  объяснял  Кыпс не  столько  артистам,
сколько  почетным гостям,  для  которых  на  краю  помоста  были  поставлены
раскладные дачные стулья. Меня и  Муху,  как  представителей  международного
арт-агентства "МХ плюс", он тоже отнес к почетным гостям. Поэтому и для  нас
нашлось место  -  правда, в  самом заднем ряду.  -  Передовые части  дивизии
генерала Волкова,  в сценарии я называю его  Воликовым, выдвинулись на рубеж
реки Векши и попытались с ходу атаковать позиции Эстонского легиона, но были
отброшены   батальонами   Альфонса  Ребане.  Русским  пришлось  отступить  и
окопаться на правом берегу. Генерал Воликов получил приказ от маршала Жукова
в кратчайший срок прорвать  оборону противника. Он не знал, какие  силы  ему
противостоят. Нужно  было произвести разведку и  взять "языка" - лучше всего
штабного офицера. Эту задачу Воликов и ставит перед одним из лучших полковых
разведчиков лейтенантом Петровым. Его роль исполняет актер Злотников. Семен,
на точку!
     Артист вошел на освещенную прожекторами площадку и остановился у стола.
Вид у  него был, прямо скажем, не слишком веселый. Совсем невеселый. А  если
быть точным, вид у него был  такой, что я обложил себя за то, что согласился
с его желанием  остаться. Нужно было скрутить его, кинуть на заднее  сиденье
"мазератти" и как  можно быстрей  увезти  в Россию.  Скрутить Артиста  было,
конечно, непросто, но вдвоем с Мухой мы как-нибудь справились бы. Ну, сломал
бы он нам по паре ребер, для друга не жалко.
     В   духовной  атмосфере  современной  демократической  Эстонии  даже  я
чувствовал  себя  не  очень  уютно.  А   Артист  и  подавно.   Он,  конечно,
соответствовал типажу "простецкий русский парень  из крестьянской семьи". Но
на самом-то деле был евреем.
     - Текст! - приказал Кыпс.
     - Какой? - хмуро спросил Артист. - Ты же не дал мне сценария.
     -  Я повторяю:  мой метод - импровизация! Что должен сказать лейтенант,
когда его вызвали к генералу?
     - А кто генерал?
     - Я. Текст!
     - Товарищ генерал, лейтенант Петров прибыл по вашему приказанию!
     - Очень хорошо, - кивнул Кыпс.  -  Вольно,  лейтенант.  Слушай  приказ.
Нужен  "язык".  Сегодня  ночью   идешь  на  тот  берег.  И  без  "языка"  не
возвращайся. Возьмешь четырех самых  лучших  разведчиков...  Разведчиков  на
площадку!
     Появились  четыре солдата из массовки,  одетые так же, как  и Артист: в
телогрейки и яловые сапоги. На груди у них висели тяжелые дисковые  автоматы
ППШ.
     - У них  же  фейсы  эстонские, -  заметил Артист. - Получается: эстонцы
против эстонцев?
     - Ты  прав, - немного  подумав,  согласился  режиссер.  - Ладно,  потом
сменим.  Мы  договорились с  Ленин-градским  военным округом,  - объяснил он
гостям. - Пришлют  батальон солдат.  На  съемках  будут наступать  настоящие
русские, так  что  подлинность будет  соблюдена.  А подлинность, господа,  -
основа моего творческого метода. Подлинность и еще раз подлинность!
     - Что  же  происходит  дальше?  - продолжал Кыпс. - Разведгруппа удачно
форсирует  Векшу и проникает в расположение Эстонского легиона. Но эстонские
легионеры  -  опытные  воины.  Их  роли,  кстати,  будут   исполнять   бойцы
спецподразделения  "Эст", элита Сил  обороны. Специально  для этого и  место
съемки мы выбрали поблизости от расположения их части. Генерал Кейт, я видел
показательные выступления ваших питомцев. Я восхищен. Мои поздравления!
     - Спасибо,  Март, -  поблагодарил  генерал-лейтенант.  - Я передам ваши
слова моим бойцам. Это их вдохновит.
     Он  произнес это с иронией, но чувствовалось, что слова Кыпса доставили
ему удовольствие.
     - В скоротечной ночной  схватке четыре советских разведчика погибают, а
лейтенант Петров попадает в плен, - вернулся Кыпс к  описанию эпизода. - Его
приводят к  Альфонсу Ребане. И тут  начинается самое интересное!.. Садитесь,
товарищ лейтенант, - предложил он Артисту, входя в роль Альфонса Ребане.
     Не  знаю, какой он режиссер,  но актером  он был  вроде  бы неплохим. И
эдакая усталость  в  тоне,  и  глубинная озабоченность  ситуацией.  И  слово
"товарищ" он произнес хорошо, без издевки, но с вывертом.
     Артист сел на подставленный реквизитором табурет.
     - Что  нужно Альфонсу Ребане? - продолжал Кыпс, адресуясь  к  гостям. -
Чтобы русские  не узнали,  какие силы им противостоят и как укреплена  линия
обороны? Это  так, да. Но  ему гораздо важней  другое:  убедить русских, что
Эстонский легион малочислен и истрепан в боях, что никакого укрепрайона нет,
а есть наспех вырытые окопы и, главное, что на вооружении Эстонского легиона
лишь легкое стрелковое  оружие и  ручные  пулеметы. Если бы в  этом  удалось
убедить генерала Воликова, тот не стал бы ждать подхода танков и артиллерии,
а повел  бы утром наступление  силами  своих пехотных полков. Но  как  этого
добиться?  У  Альфонса   Ребане  был   только  один  способ:   перевербовать
захваченного  разведчика,  заставить работать на  себя, передать через  него
дезинформацию русскому генералу. И Альфонс Ребане сделал это. Да, сделал!
     - Перевербовал лейтенанта-разведчика?  - удивился  Артист. - Куда-то ты
полез не в ту степь. Как он мог его перевербовать?
     - Объясняю. Кого видит перед собой полковник  Ребане? Простого русского
парня,  крепкого,   здорового,  с  лицом,  не  отмеченным  печатью  излишней
образованности.
     Муха  ухмыльнулся и подтолкнул меня локтем.  Я сделал знак: не  мешай -
творческий процесс!
     -  Явно  - из  деревенских, из крестьянской  семьи, - продолжал Кыпс. -
Работящий,  сноровистый.  Раз  сумел стать лейтенантом-разведчиком - значит,
сноровистый. И  следовательно - из работящей крестьянской семьи. Логично?  -
спросил он у Артиста.
     -  Ну,  допустим,  -  кивнул тот,  озадаченно морща  свое не отмеченное
печатью излишней образованности лицо.
     - А что такое  работящая крестьянская семья в  3О-е го-ды?  Это кулаки,
господа. И это значит, что отец нашего разведчика наверняка был раскулачен и
сослан в Сибирь  или  даже  расстрелян.  Твой  отец, Семен, - кулак.  Это по
Станиславскому - предлагаемое обстоятельство. Можешь ты это допустить?
     - Вообще-то мой отец  - альтист, профессор Москов-ской  консерватории и
почетный  член  десятка  академий.  Но  могу  и  допустить,  что  кулак.  Со
Станиславским спорить не буду. Допустил. И что из этого следует?
     - Из этого следует все! - торжествующе объявил Кыпс. - И прежде всего -
неосознанная, сидящая в самой глубине твоей души ненависть к большевистскому
режиму, уничтожившему всю твою большую дружную семью. И Альфонс Ребане помог
тебе понять  самого  себя. Он  убедил тебя,  что быть подлинным  патриотом -
значит бороться против коммунистического режима.
     - И я побежал к своим и доставил им всю эту туфту?
     - Да. Дезинформацию.  Генерал Воликов отдал  приказ  о наступлении. Оно
захлебнулось  в  крови.  И  уже  не  спасли  положения  подошедшие  танки  и
артиллерия. Русская дивизия была обескровлена, она не смогла сломать оборону
Эстонского  легиона.  И только  когда  была закончена перегруппировка группы
армий "Север", Альфонс Ребане получил  приказ отступить. Таков общий рисунок
одного  из центральных эпизодов фильма, - закончил Кыпс. - Детали появятся в
процессе съемок, в ходе импровизации. Импровизация - это вторая составляющая
моего творческого метода.
     -  Полная херня, - подумав, сообщил  свое мнение Артист. - Если у  меня
отец  -  кулак, меня  и близко  не  подпустят к  полковой  разведке.  Ее  же
контролировал Смерш!
     - Ты  сумел скрыть свое  происхождение. Многие так  делали. В суматохе,
которая царила в начале войны, это было нетрудно.
     - Вот за что я люблю режиссеров -  они все умеют объяснить! Даже  любую
фигню! Если я так  ненавижу  большевиков, почему я не  перебежал  к немцам в
начале войны?
     - Ты  был морально не готов к  этому решению. Ты и не  сделал бы этого,
если бы не встреча с тонким психологом, каким был Альфонс Ребане.
     -  Февраль  сорок четвертого года, Марик. Вникни! Не сорок второго,  не
сорок третьего - сорок четвертого! Любому идиоту уже ясно, что Гитлер капут.
И в это время я перебегаю к немцам? Ты хоть думай, что несешь!
     -  Именно  в  это  время!  - убежденно возразил  Кыпс.  -  Да,  все уже
понимали, что война  проиграна. Но для  тебя это единственный шанс вырваться
из большевистского ада,  оказаться вместе с отступающей германской армией на
Западе. Пожалуйста, можешь сделать это главным мотивом.
     -  Все равно херня, -  повторил Артист. - Полковой  разведчик лейтенант
Петров.  За его  плечами - три  с  лишним года войны.  Сколько раз он  успел
сходить   за   линию   фронта?  Десятки!   И  тут  его   захватят   в   плен
фашист-ско-эстонские валуи?
     - Они были готовы к встрече с русским разведчиком.
     - Это я,  разведчик, был готов к  встрече с ними.  Эффект неожиданности
был на моей стороне.
     - Ты забываешь, что у эстонских легионеров подготовка была не хуже, чем
в подразделении "Эст"!
     -  И  что? - презрительно спросил Артист. - Ты  хочешь сказать, что эти
"эсты" смогут взять меня в плен?
     Кыпс развел руками и обратился к Кейту:
     -  Генерал,  я  бессилен.  Объясните  артисту  Злотникову,  что   такое
спецподразделение "Эст".
     -  Нет  ничего  проще,   -  со   снисходительной   усмешкой   отозвался
генерал-лейтенант. - Отправляйте разведчика на задание.
     - На какое задание? - не понял Кыпс.
     - Какое задание дает генерал Воликов лейтенанту Петрову? Взять "языка".
Пусть идет и берет. Возьмет - значит, все ваши построения  ничего не  стоят.
Попадет в плен - продолжите свой "мастер-класс". Я с интересом понаблюдаю за
психологической дуэлью  Альфонса  Ребане  с  русским  разведчиком.  Где этот
артист, исполняющий роль героя вашего фильма?
     - На той стороне, в штабном блиндаже, - доложил помощник режиссера.
     - Вот  и приступайте. А  мы посмотрим. Это интереснее, чем слушать ваши
рассуждения. Не так ли? - обратился Кейт к Генриху Вайно и национал-патриоту
Янсену.
     - Занятно, - кивнул Вайно.
     - Очень занятно, - подтвердил Янсен.
     Пока  Кыпс связывался  по рации  с помощником на том  берегу  и отдавал
распоряжения приготовиться к прогону, реквизитор принес ППШ и подал Артисту.
     - А это мне зачем? - спросил Артист.
     - Положено, - объяснил реквизитор. - У всех такие же автоматы.
     - И с ним я полезу за "языком"? На настоящее дело я бы взял "шмайссер".
А эту дуру мне и даром на надо.
     - А что вам нужно?
     - Метров пять крепкого тонкого шнура. И финку с тяжелой ручкой -  лучше
со  свинчаткой.  А  этих я  с  собой  не  возьму,  - кивнул  он  на  четырех
"разведчиков". - Лишняя обуза мне ни к чему.
     - Вы хотите сказать, что пойдете один? - удивился Кейт.
     - Вот именно, генерал.
     - Они хорошие солдаты.
     - Может быть. Но я их не знаю. А с незнакомыми на такие дела не ходят.
     - Вы самоуверенны, Злотников.
     Артист хмуро усмехнулся.
     - Вы и понятия не имеете, генерал, насколько я самоуверен.
     До Кейта, по-моему, начало кое-что доходить.
     - Вы служили в армии?
     - Пришлось.
     - Воинское звание?
     - Рядовой запаса.
     Генерал-лейтенант  с  некоторым   сомнением  посмотрел  на  Артиста   и
повернулся к порученцу:
     - Кто командует массовкой на том берегу?
     - Сам командир отряда. Капитан Кауп.
     -  Передайте  ему: репетиция приравнивается к боевым  учениям. Со всеми
вытекающими последствиями. И если они не сумеют перехватить разведчика...
     - Можете не продолжать, господин генерал. Он поймет.
     - Все  готово,  можно начинать, - объявил  Кыпс. - Как только лейтенант
Петров будет схвачен,  дадут зеленую ракету, и мы перейдем  на ту сторону, в
командирский блиндаж. Желаю удачи, Семен.
     - С тобой я потом разберусь, - вместо традиционного "к черту, к  черту"
пообещал  Артист. Он  деловито попрыгал, проверяя, не брякает ли что-нибудь,
подмигнул нам и скрылся в низинном ивняке.
     Генерал-лейтенант Кейт обратился к режиссеру:
     -  Что-то  не верится мне, что этот актер  - рядовой  запаса.  В  каких
войсках он служил?
     - Понятия  не  имею, -  ответил  Кыпс,  озадаченный  обещанием  Артиста
разобраться с ним. -  Вроде бы воевал  в Чечне. Но в каких частях...  Сейчас
выясним. Здесь  его друзья. Господин  Мухин и  господин  Пастухов. Они могут
знать. В каких войсках служил Сенька? - обратился он к нам.
     - В спецназе, - ляпнул Муха. - В диверсионно-разведывательной группе.
     Он получил от меня внешне незаметный, но болезненный тычок по ребрам  и
спохватился:
     - Ну, это он так сам говорил. Но разве можно  ему верить? Он же трепач.
Артистическая  натура. Соврет - недорого возьмет.  Он говорил, например, что
за  его голову чеченцы  назначали премию в миллион долларов. Не  треп? Да за
него и  половины не дали бы. Штук триста - куда ни шло. Ну, четыреста. Ладно
- четыреста пятьдесят. А "лимон"? Да ни в жизнь!
     - Мы не располагаем  информацией о службе артиста Злотникова, - прервал
я словесный понос Мухи.
     Генерал-лейтенант снова подозвал порученца:
     - Передайте приказ капитану Каупу: выставить патрули по всему берегу.
     - Слушаюсь. Немедленно передам.
     -  Нечестно, господин генерал, - сказал я. - Вы сейчас - наблюдатель. А
наблюдатель не имеет права вмешиваться в ход учений.
     - На войне как на войне, - холодно ответил Кейт.
     Что ж, на войне как на войне.
     Интересное намечалось кино.

     С полчаса  ничего не  происходило. Генерал-лейтенанта и высоких  гостей
снабдили  армейскими  биноклями,  они  напряженно  всматривались  в  высокий
северный  берег.  Но он  был погружен  в  темноту, лишь изредка  разрываемую
осветительными  ракетами. Звуков тоже никаких  не было - их  заглушал дизель
электростанции. Кейт  приказал выключить движок. Теперь погрузился в темноту
и  наш  берег,  стало слышно, как плещется на камнях вода и  кричит какая-то
болотная птица.
     Муха  сбегал  к  "мазератти"  Артиста  и  притащил  полевой  бинокль  с
встроенным прибором ночного  видения  и  компьютером,  позволяющим укрупнять
фрагменты изображения  и делать их более  четкими.  Этим  биноклем, изделием
российской оборонки,  нас премировал мэр одного  подмосковного городка после
того, как мы сделали для него кое-какую работу.
     Чтобы  не  смущать  командующего  Силами  обороны  Эстонии  видом этого
чудо-бинокля,  мы  отошли в сторону и принялись по очереди  всматриваться  в
северный берег. На зеленоватом фоне четко вырисовывались  танковые капониры,
замаскированные  пушки  и  пулеметные  гнезда  на высоком берегу,  виднелись
силуэты  солдат  в  стальных  немецких  касках   военных  времен.  Одиночные
патрульные в таких же касках передвигались и по кромке воды.
     А вот это, по-моему, было  ошибкой.  На месте  генерал-лейтенанта Кейта
или  этого  Альфонса  Ребане  я  выслал  бы  парные патрули. И  под  страхом
трибунала   запретил  бы  курить.  Возможно,  выполнявшие   роль  фашистских
легионеров "эсты"  и получили такой приказ, но явно его не выполняли. И хотя
курили  они,  пряча  сигареты  в ладони, слабые пятнышки света  все  же были
видны.
     На  выбор  у  Артиста было  два  варианта.  Легким понтонным  мостиком,
переброшенным  через речку,  он  воспользоваться не  мог -  его  как бы и не
существовало,  да и он был весь  на виду. Километрах в восьми от позиций был
автомобильный мост. Можно было проскочить туда, а потом зайти к легионерам с
тыла. Но  восемь  километров туда и восемь обратно  - это  час бегом.  После
такой пробежки  сил для  активных  действий  останется маловато.  Оставалось
одно: попытаться  незаметно форсировать речушку вплавь. Она была  неширокая,
всего  метров  пятнадцать,  и вряд  ли  глубокая. При одной мысли, что нужно
лезть в ледяную воду, невольно пробирала дрожь. Но на войне как на войне.
     - Смотри, смотри! -  вдруг сказал Муха и протянул мне бинокль. Но я уже
и  без  бинокля заметил,  как  сигарета в руках  одного  из патрульных вдруг
сделала резкий зигзаг.  В бинокль  хорошо было  видно, как  какая-то  темная
фигура,  возникшая наверняка  из  воды,  взяла патрульного за ворот шинели и
оттащила за  прибрежный валун. Некоторое время ничего не было видно, а затем
из-за  валуна поднялся  легионер в  каске, в  шинели, в коротких  эсэсовских
сапогах, со "шмайссером" на груди и побрел вдоль  берега, забирая все выше и
выше, к танковым капонирам.
     Мы  с Мухой  переглянулись,  я спрятал  бинокль  в карман  плаща,  и мы
вернулись на трибуну. По нашим расчетам, ждать оставалось недолго.
     И точно, минут через сорок в руках режиссера Кыпса ожила "уоки-токи".
     - Слушаю! - нервно бросил Кыпс.
     - Марик, тут такие дела, - раздался голос помрежа. - Разведчик проник в
штаб и уволок полковника.
     - Как - уволок?! - завопил Кыпс. - Куда?!
     - Не знаю, он запер нас в блиндаже.
     - А охрана?! Охрана где?!
     - Не знаю, мы не можем выйти из блиндажа.
     Генерал-лейтенант выхватил рацию из рук режиссера:
     - Капитана Каупа!
     - Сейчас развяжем, - пообещал помреж.
     - Медлер! - рявкнул генерал-лейтенант.
     - Слушаю вас, - вытянулся порученец.
     - Всю  массовку с  этого  берега -  туда.  Перекрыть  отходы.  Включить
электростанцию, осветить берег всеми прожекторами! Выполняйте!
     - Есть выполнять!
     - Капитана Каупа ко мне!
     - Есть капитана Каупа к вам!
     Взвыл  движок  электростанции,  осветители  развернули  все  софиты  на
противоположный  берег.  Человек  двадцать  солдат,  бивших  баклуши на этом
берегу, кинулись выполнять приказ.  По железу  понтонного  мостика загремели
сапоги,  через пять минут  весь левый берег  был  усеян фигурами в  немецких
шинелях и стальных касках. Вспыхнули прожектора и на том берегу. В их  свете
черными тенями замелькали солдаты.
     - Вот подлюка! - сказал Муха.
     - Генерал, вы играете не по правилам, - обратился я к Кейту.
     Он  даже  не счел нужным взглянуть в мою  сторону.  Зато  ответил  внук
национального героя Эстонии:
     - А генералы никогда по правилам не играют. Они их меняют по ходу дела.
Как  выгодней.  Поэтому  из  военных не  получилось  ни  одного  выдающегося
шахматиста. Там не сходишь конем через всю доску. А хочется.
     -  Томас Ребане!  -  осадил его  национал-патриот.  -  Вам  не  к  лицу
высказывать такие замечания в адрес эстонских воинов!
     - А я-то при чем? - удивился Томас. - Они сами обосрались.
     Шутки шутками,  а  положение  у Артиста было аховое. Вернуться  на этот
берег  с  "языком" ему не  дадут. Так что  в  его  положении  я плюнул бы на
"языка",  будь  он  даже и штандартенфюрер СС,  выпотрошил  бы его на месте,
прикончил и уходил  задами. Впрочем, в данном конкретном  случае потрошить и
приканчивать не было необходимости.
     Некоторое время я был уверен,  что Артист так и сделал, но неожиданно с
того берега донесся рык танкового  дизеля. Один из "тигров" окутался  черным
дымом, выполз  из капонира,  волоча  за собой  маскировочную  сеть,  и начал
медленно спускаться по крутому  откосу. На него полезли эсэсовцы, замолотили
"шмайссерами" по броне. "Тигр" остановился и крутанул башней, сметая стволом
с брони  отважных  легионеров.  Потом вновь взревел дизелем  и ринулся вниз,
набирая скорость. Воды речушки раздались под его пятидесятитонной махиной.
     "Тигр"  взлетел  на  низинный берег и замер в  угрожающей  близости  от
трибуны:  мощный, свирепый, в клубах пара и черном  чаду  солярки, с длинной
88-миллиметровой  пушкой,  с  фашистской  свастикой на  квадратной башне,  с
мокрой маскировочной сетью, которая висела  на нем, как  невод. Он был похож
на злобное чудовище, вы-рвавшееся из темных глубин истории.
     Двигатель  заглох.  С лязгом открылся люк.  Из  него появилась  сначала
немецкая каска, потом шинель с погонами роттенфюрера, а затем и сам Артист в
полной эсэсовской  форме. Он  спрыгнул на  землю,  вынул из  кармана  шинели
красноармейскую  пилотку,  выжал ее,  старательно расправил  и  надел вместо
каски. Потом поднялся  на  трибуну, вскинул к  пилотке руку  и  отрапортовал
обалдевшему режиссеру Кыпсу:
     - Товарищ генерал, ваше приказание выполнено. "Язык" взят.
     Кыпс вспомнил, вероятно, обещание Артиста разобраться  с ним, юркнул за
спину генерал-лейтенанта Кейта и оттуда спросил:
     - Где же "язык"? Где он?
     -  А  там,  в  танке.  Пусть  его  вытащат,  а  то мне  надоело  с  ним
валандаться.  Он   не  тяжелый,  но   больно   уж   длинный.  Неудобный  для
транспортировки.
     К "тигру" кинулись  капитан Медлер с помрежем и через  несколько  минут
извлекли на свет божий высокого  худого человека в мундире  офицера СС. Руки
его, будто вытянутые по швам, были  примотаны к телу шнуром, а во рту торчал
кляп из его собственной форменной фуражки. При этом создавалось впечатление,
что он пытался съесть фуражку, но высокая тулья и лакированный козырек в рот
не пролезли и теперь торчали наружу вместе с фашист-ской кокардой.
     - Командир 20-й Эстонской дивизии СС штандартенфюрер СС Альфонс Ребане,
-  представил  его Артист  и  обернулся к "языку". -  Извини,  старина.  Сам
понимаешь, импровизация. Надеюсь, я не очень тебя помял?
     Он финкой  разрезал шнур, вытащил изо  рта "языка" фуражку и нахлобучил
ее на голову актера. Потом обратился к Кыпсу:
     - Как тебе  такой финал  битвы  на Векше? А вам, генерал? "Эсты, эсты!"
Говно на палочке ваши "эсты"!
     Мужественное  лицо   генерал-лейтенанта  Кейта  побагровело.  По-моему,
замечание Артиста ему не понравилось.
     -  Не везет генералу с  "Эстом", - проговорил  национал-патриот  Янсен,
обращаясь  к Генриху  Вайно.  -  То  у  него люди  тонут.  То его  сержантов
подстреливают старики-охранники. То они сами себя сажают в лужу, как сейчас.
     - Не везет, - согласился Вайно. - Я только не понимаю, в чем причина: в
"Эсте" или в самом Кейте?
     К  помосту  по  понтонному  мостику подкатил  штабной  уазик,  из  него
выскочил молодой  офицер в эстонской форме.  Голова у  него  была перевязана
свежим бинтом.
     - Господин генерал, капитан Кауп по вашему приказанию прибыл! - доложил
он.
     - Вы идиот, Кауп! - рявкнул генерал-лейтенант Кейт. - Вы опозорили весь
свой отряд! Весь "Эст"! Вы доказали полную свою никчемность!
     - Он не виноват, - вступился за капитана Артист. - Откуда он мог знать?
Идет легионер и идет. А когда понял, бился, как лев.  Мне даже пришлось  его
слегка успокоить.
     - Я  разговариваю не с  вами! Я разговариваю с моим офицером! - отрезал
Кейт. - У вас  было  сто человек! Сто!  И  вы  не  смогли перехватить одного
паршивого русского лейтенанта!
     - Вы  бы  поосторожней  насчет  паршивых  русских лейтенантов, -  хмуро
посоветовал Артист.
     Но генерала несло:
     -  Вам,  капитан  Кауп,  командовать  не  отрядом  "Эста",  а   чистить
солдатские нужники! Да,  солдатские нужники! Это, вероятно, единственное, на
что вы способны!
     - Господин генерал-лейтенант, - снова вмешался Артист. - В армиях всего
мира не  принято отчитывать офицеров в  присутствии  подчиненных. Ваше право
сделать ему любой втык, но только наедине.
     - Я не нуждаюсь в ваших советах!
     - А это не совет, - возразил  Артист. - Это  напоминание об  офицерской
этике.
     -  Молчать! - гаркнул Кейт.  И,  не сдержавшись,  добавил почему-то  по
немецки: - Russische Schwein!*
     - Если быть  точным, вам следовало бы  сказать: "Judische Schwein"**, -
поправил Артист.
     Он помолчал и довольно мирно произнес:
     - А теперь,  генерал, вам придется  извиниться. Я, возможно, приму ваши
извинения. Да, скорее всего приму. Понимаю: вы расстроены и все такое. Будем
считать, что это просто сорвалось с вашего языка. Брякнули. Бывает. А теперь
сожалеете. Вот и скажите об этом. Вслух.
     - Я никогда  ничего не брякаю! - взревел Кейт. - И никогда не сожалею о
сказанном!
     -  Прискорбно,  -  сказал  Артист.  -  В  таком  случае  я вынужден вам
ответить.
     - Сенька! - завопил я.
     Но  было поздно. Коротким снизу Артист врезал по левой  скуле  генерала
открытой ладонью, вложив в удар всю силу своей обиды на подло обманувшую его
творческие надежды судьбу. К счастью, своего отношения к фашизму он  не стал
выражать этим ударом, иначе бы должность командующего Силами обороны Эстонии
стала  вакантной. Звонкой оплеухи не получилось, но генерал отлетел к низким
перильцам помоста, в воздухе мелькнули его начищенные ботинки, и сам генерал
исчез из поля зрения почтеннейшей публики.  Как говорят в  боксе, вылетел за
пределы ринга.
     Артист констатировал:
     - Будем считать, что извинения принесены. И я их принял.
     -  Охрана!  -  дурным  голосом  заорал порученец  командующего и  начал
судорожно  рвать из  кобуры  пистолет. Но, как часто бывает в таких случаях,
петелька   не  расстегивалась,   пистолет  застрял.  Два  спецназовца   были
расторопнее.  Они  вскочили  на  помост  и  направили  на Артиста  десантные
"калаши". Капитан Медлер извлек наконец  свой ПМ и нацелил в  Артиста. Ствол
"макарова" дрожал крупной дрожью.
     Артист быстро огляделся. Я понял ход его мыслей: капитан не в счет, как
разобраться с  этими  двумя  гусаками,  он уже  понял,  а теперь  прикидывал
маршрут отхода.
     Муха дернулся было к нему, но я остановил:
     - Охренел?! Трупов сдуру навалят!
     - Отставить, - приказал я Артисту.
     Он молчал.
     - Отставить! - повторил я. - Не понял?
     Артист наконец расслабился и буркнул:
     - Есть отставить.
     Из-за перилец извлекли генерал-лейтенанта Кейта. Он нацелил  на Артиста
палец, прыгающий, как ствол пистолета капитана Медлера:
     - Арестовать! На гауптвахту!
     -  Я,  между  прочим, иностранец.  И  лицо вполне гражданское. Вас это,
генерал, не смущает? - поинтересовался Артист.
     - Увести! - приказал Кейт.
     На  Артиста набросили наручники. Под конвоем "эстов" и капитана Медлера
его засунули в уазик, на котором привезли капитана Каупа. УАЗ рванул с места
и помчался за холмы - туда,  где  сел вертолет командующего и где, вероятно,
находилась база спецподразделения "Эст".
     Кейт  промакнул платком  губу, посмотрел  на следы  крови на  платке  и
обернулся к Кыпсу:
     - Никаких  Эстонских легионов! Никаких  полковников!  Хватит  лукавить!
20-я  Эстонская дивизия СС! Командир  дивизии - штандартенфюрер  СС  Альфонс
Ребане! А кому это не нравится, пусть убирается к черту, в Россию!
     Он сбежал с помоста и решительно направился к "лендроверу".
     - Как мало  иногда нужно, чтобы изменить позицию человека, - проговорил
Вайно, обращаясь к национал-патриоту.
     - Да, - согласился тот.  - Всего-навсего съездить ему по физиономии.  А
вы  хотели  уехать. Я  же  вам  говорил, что  стоит  остаться.  Жизнь  часто
подбрасывает  такие  аргументы,  до  каких никогда  не додумаешься.  Как  вы
считаете, в вертолете командующего найдется для нас место?
     - Думаю, что найдется.
     - Пойдемте, друг мой,  -  предложил Янсен внуку национального  героя. -
Вас ждет ваша скромная обитель.
     - Минутку! -  остановил его Томас  и  подошел к  забытому всеми актеру,
игравшему роль Альфонса Ребане.
     Он обошел его, с интересом оглядывая, потом положил ему на плечи руки и
проникновенно сказал:
     - Эх,  дедуля, дедуля! И  что тебе не лежалось в твоем Аугсбурге? Тихо,
спокойно. Не понимаю!
     - А фильм  все равно будет! - вдруг ни с того ни с сего завопил Кыпс. -
Он будет, будет, будет!

     Вайно  и Янсен  с  внуком национального  героя  Эстонии сели  в  джип и
укатили  в  сторону воинской  части. На площадке остались лишь  режиссерская
группа да взвод солдат. Они завели "тигр"  и пытались загнать  его на старое
место.
     Мы  с Мухой  на "мазератти" последовали за джипом. Как мы и ожидали, он
въехал на  ярко  освещенную  территорию  базы  отряда "Эст".  Через  полчаса
поднялся вертолет и ушел в сторону Таллина, а затем и джип без пассажиров, с
одним только водителем, вырулил на таллин-ское шоссе.
     -  Это  называется:  приехали  развлекаться, - сказал Муха.  -  Домский
собор, орган, Европа. Вот тебе и Европа! Ну что, начнем развлекаться?
     - Попозже, - сказал я. - Пусть все немного уляжется.
     Похоже, тот кинокритик все-таки  прав: самые интересные  сюжеты в  кино
разворачиваются  за кадром.  Не  знаю,  как  фильм  "Битва  на  Векше" будет
выглядеть на экране, но закадровое действие начало обретать динамичность.

     В  вертолете генерал-лейтенант  Кейт  сидел,  стиснув зубы,  смотрел  в
иллюминатор на проплывающие внизу хрупкие и  оттого казавшиеся  праздничными
огни поселков  и  деревень. Капитан Медлер  даже близко к нему не  подходил,
верно угадав  состояние  шефа. Генрих Вайно  и  Юрген Янсен расположились  в
креслах  в задней  части  салона, о  чем-то негромко  беседовали. К Кейту не
обращались, понимая, что ему сейчас не до разговоров.
     И ему  действительно  было не  до разговоров. Его трясло от  бешенства,
вжимало  в кресло от унижения. Чудовищная нелепость того,  что произошло, не
укладывалась  в сознание. Ему дали  по морде.  При  всех.  Ему, командующему
Силами обороны  Эстонии, дали  по морде. И он не нашел ничего  лучшего,  чем
арестовать этого мерзавца. Непостижимо!
     Но что он мог сделать? Ввязаться в пошлую, безобразную драку?  Но он же
цивилизованный   человек!  Русские  всегда  иронизировали  над   стремлением
прибалтов  быть европейцами. Напрасно иронизировали. Эстония - это Европа. И
всегда  была Европой  в  отличие  от  варварской  азиатской России.  А  быть
европейцем -  это  обязывает. Но так легко рассуждать, пока тебе не  дали по
морде.
     Russische Schwein!

     Кейт  знал,  что  он  должен  был  сделать.  Да, знал.  Он  должен  был
пристрелить этого подонка.  Отобрать у охранника "калашников"  и выпустить в
него  весь  магазин.  Чтобы  автомат  яростно  забился  в руках.  Чтобы пули
кромсали мерзкую плоть, разбрызгивали мозги.

     Judische Schwein!

     Для  Кейта  всегда  был  инфернальной  загадкой  животный  антисемитизм
нацистов. Он никогда не понимал антисемитов.
     Сейчас понимал.
     В России даже евреи становятся хамами!

     Проклятье.  Как чувствовал:  не нужно  было  лететь  на  эту  идиотскую
презентацию. Как знал!

     Кейт взял себя в  руки. Нет.  Все правильно. Он  поступил  так,  как  и
должен был поступить. Он нашел самый достойный выход из ситуации, из которой
достойного выхода вообще не бывает. Но тут же он вспомнил, как бегал во-круг
помоста телеоператор  "Новостей" с работающей камерой, и заскрипел зубами от
ярости и бессилия.

     Когда  в иллюминаторе замаячили красные предупредительные огни  на игле
таллинского телецентра, Вайно поднялся со своего места, сел рядом с Кейтом и
положил тяжелую руку ему на плечо.
     - Выбросьте из головы, генерал, - дружелюбно проговорил он. - Ничего не
случилось.
     - Не случилось? - вскинулся Кейт. - Да я этого мерзавца...
     - Что? - спросил Вайно.
     - Да я ему...
     -  Что? Я понимаю ваши чувства, генерал, но что вы  можете ему сделать?
Привлечь за мелкое хулиганство?
     -   Он   напал  на  эстонского  офицера  при  исполнении  им  служебных
обязанностей!  Оскорбление  нанесено  не  мне!  Оскорбление  нанесено  Силам
обороны Эстонии!
     - Присутствие  на презентации съемок  фильма не входит в ваши служебные
обязанности, -  возразил Вайно. - А  закрытый суд провести не удастся.  Этот
актер  -  гражданин  России.   Будут  присутствовать   люди  из  российского
посольства,  русский  адвокат,   русские  журналисты.  И   знаете,  чем  это
закончится? Тем,  что  все  забудут и про фильм, и про  Альфонса Ребане. Для
чего  была устроена эта  пышная  презентация? Чтобы  вся Эстония  узнала  об
Альфонсе  Ребане.  Если  вы станете главной  фигурой скандала, на нет  будут
сведены все наши усилия.  Бывают ситуации, когда интересы дела  должны  быть
выше оскорбленного самолюбия. Сейчас как раз такой случай, дорогой Йоханнес.
     "Дорогой Йоханнес"  - это было  что-то новое. Но в  душе Кейта все  еще
бурлило от негодования.
     - Этот  инцидент  не  удастся  скрыть,  - проговорил он. - Его  снимала
программа новостей. Завтра  в  утреннем  выпуске  они  прокрутят  пленку.  С
соответствующими комментариями.
     - Не будет никакой пленки. Я дал указание.  Будет нормальный репортаж о
презентации фильма. И  ничего  лишнего. Остыньте, остыньте,  Йоханнес.  И вы
поймете, что я прав.
     - Я ценю ваше участие, господин Вайно, но...
     - Генрих, дорогой Йоханнес. Для вас я - просто Генрих.
     - Мне стыдно  за "Эст", - признался  Кейт. - Мне стыдно за  себя как за
командующего.  Я  провалил  всю  боевую  подготовку  "Эста".  Если  какой-то
мальчишка,  хоть и  повоевавший в Чечне, смог  из-под носа ста  моих  бойцов
вы-красть штабного офицера - это позор прежде всего для меня!
     -  Не  спешите с выводами,  Йоханнес, - остановил его Вайно. - Я думаю,
что  с  этим  мальчишкой,  как вы его назвали,  не все так просто. Я поручил
моему  помощнику связаться с Москвой и выяснить, что это за актер и откуда у
него такая квалификация диверсанта.  У меня остались в Москве  старые связи,
мы получим эту информацию. Я попросил сделать это  срочно,  так что  давайте
подождем, а потом уж будем давать  оценки.  Кстати, Юрген приглашает  нас на
базу отдыха Национально-патриотического союза. Вы никогда там не были?
     - Не имел удовольствия.
     - Вы правильно сказали - удовольствия. Мне приходилось бывать. И уверяю
вас: ни разу  не  пожалел. И  потому  принял  приглашение.  Присоединяйтесь,
Йоханнес. День был не из легких, не грех и расслабиться.
     - Спасибо за приглашение. Но...
     - Никаких "но". Заодно поговорим о серьезных делах. Я думаю, что пришло
время для этого разговора.
     - Да, конечно. Спасибо. Хотя...
     -  Вот и прекрасно, - заключил  Вайно,  давая  понять, что он больше не
хочет слышать никаких отговорок.
     Вертолет     приземлился.      К     нему     подкатил     микроавтобус
Национально-патриотического союза. Не заезжая в город, он вырулил  на шоссе,
ведущее  к  побережью,  и  через  сорок  минут  въехал  в   ворота  усадьбы,
расположенной в западной части Пирите, в стороне от дачных поселков.

     База отдыха национал-патриотов произвела на Кейта приятное впечатление.
Все  постройки  усадьбы  были  выполнены  в стиле старинных  эстонских  мыз.
Огромную жилую ригу  обступали бревенчатые  коттеджи  с искусной  деревянной
резьбой, возле риги  сохранился даже колодец с потемневшим от времени срубом
и длинным журавлем на высокой опоре. Лишь покрыта  рига  была не дранкой,  а
стилизованной под старину черепицей из зеленой стеклокерамики.
     Внутреннее устройство  риги было вполне  современным:  двадцатиметровый
бассейн, несколько саун, большая трапезная с длинным дубовым столом. Обслуга
состояла  из немолодых женщин и молчаливых  мужчин. Юрген  Янсен, ставший  в
роли гостеприимного хозяина настолько  значительным,  что даже Вайно рядом с
ним как бы уменьшился ростом, с усмешкой объяснил Кейту:
     - Разочарованы? Я тоже предпочел  бы видеть здесь красивых девушек,  но
увы.  Мы  вынуждены  беречь  свою  репутацию. Зато  повара  у  нас -  высшей
квалификации. И массажисты тоже. В этом вы убедитесь.
     Кейт  убедился. После сауны, бассейна и рук пожилого  массажиста, умело
размявшего  все  мышцы  генерала,  он  почувствовал,  что  все  неприятности
минувшего дня словно бы отступили куда-то вглубь. И более того, пришло ему в
голову: если бы  этих  неприятностей не  было, вряд ли он  был бы так близко
допущен в общество Вайно и Янсена - двух самых влиятельных людей в Эстонии.
     Кейт  с  нетерпением  ждал  начала разговора  о  серьезных  делах,  для
которого,  как  сказал  Вайно  в вертолете, пришло время.  И  ожидание этого
разговора еще больше затушевывало пережитые неприятности.


     Вайно  начал  разговор после ужина, когда из трапезной перешли в уютную
гостиную с разожженным камином и устроились в креслах вокруг низкого  стола,
уставленного бутылками.
     - Полагаю, Йоханнес, вы удивились, когда я принес вам сценарий Кыпса, -
проговорил  Вайно,  налив   в  широкий  низкий  бокал  немного  французского
арманьяка и с  видом знатока оценив букет.  - Он носился с ним много лет. Вы
поняли, почему я обратился к нему именно теперь?
     - Я задавал себе этот  вопрос, - ответил Кейт. -  Но не находил на него
ответа.
     - Сейчас понимаете?
     - Начинаю. Фильм Кыпса -  предлог.  Способ  предъявить  народу  Эстонии
нового  национального героя. И сделать это  в нейтральной форме. Если бы эта
инициатива исходила от Национально-патриотического союза или от Союза борцов
за свободу Эстонии,  это  было бы расценено как  чисто политический  демарш.
Соответственно, и фигура Ребане осталась бы лишь мелкой картой в сиюминутной
политической игре.
     -  Вы  правы,  - кивнул  Вайно.  -  И  все-таки,  почему Альфонс Ребане
понадобился нам именно сегодня?
     Кейт предпочел уклониться от прямого ответа:
     - У меня есть догадки, но я хотел бы послушать вас.
     - Давайте выпьем, господа, -  на правах хозяина предложил Янсен. - Чего
вам налить, генерал? Виски, коньяку?
     - Водки.
     - Ваше здоровье, Йоханнес! - приподнял свой бокал Янсен.
     - Ваше здоровье, господа!
     Кейт выпил водку, даже не почувствовав ее вкуса.  Он понимал:  от того,
чем закончится этот разговор  у  камина, может зависеть вся  его  дальнейшая
жизнь.
     - Я как-то говорил  вам, что у Эстонии есть два пути вступления в НАТО:
долгий и быстрый, - приступил к разговору Вайно.
     - Я помню ваши слова, -  подтвердил Кейт.  -  Второй путь реален,  если
возникнет угроза независимости Эстонии со стороны России.
     - Вы ежедневно  получаете те  же сводки,  что  и я.  На политику России
сегодня влияет несколько основных факторов. Какой, по-вашему, главный?
     - Угроза импичмента президенту Ельцину?
     - Это важный фактор. Но не главный.
     - Югославия? Растущая напряженность в Чечне?
     - Нет.  Президентские выборы. Они состоятся  через год,  но именно этим
предопределяется  сейчас вся политика Кремля. У Ельцина много врагов. И если
один из  них  одержит на  выборах верх, президенту Ельцину и его  команде не
позавидуешь. Его самого изваляют в грязи, а многие из его окружения окажутся
в Лефортово.
     -  Да,  в   России  почему-то  любят  сотворять  кумиров,  а  потом  со
сладострастием их свергать, - согласился Кейт.
     -  Вот  именно, вот  именно, - покивал  Вайно.  - А теперь представьте,
генерал,  что в этой ситуации  в одной из прибалтийских республик вспыхивают
серьезные  волнения  русскоязычного  населения.  У нас,  в  Эстонии. Полиция
пытается усмирить  их. Но  это, как всегда бывает, только разжигает страсти.
Волнения   переходят  в   акции  гражданского  неповиновения.  Правительство
вынуждено  принять жесткие репрессивные  меры. Запрет  русских  политических
организаций,  закрытие  их газет,  массовые  аресты.  Обстановка  еще  более
накаляется.  Среди  русских  националистов найдутся  провокаторы.  Найдутся,
Юрген?
     - Непременно найдутся, - ответил Янсен.
     -  Я тоже  думаю, что  найдутся.  На  улицах  появится  оружие.  Станет
реальной угроза  гражданской  войны.  Что  предпримет президент  Ельцин?  Он
поймет, что у него  появился очень хороший шанс восстановить  свой престиж -
прежде всего внутри  страны.  Россия заявит  о намерении ввести в республику
миротворческие силы.
     - Ельцин однажды уже сделал это - во время мятежа Пуллопяэской егерской
роты, - напомнил Кейт. - Но тогда он ограничился словами.
     - А сейчас ему будут  нужны дела. Псковская воздушно-десантная  дивизия
будет  поднята  по боевой тревоге. Как  в  этой ситуации прореагирует  НАТО?
Единственным способом:  Эстонию срочно, в обход всех формальностей, примут в
Североатлантический союз. Есть ли у вас, генерал,  сомнения в точности этого
прогноза?
     - Нет,  -  подумав, ответил Кейт.  - Но  это  сиюминутная ситуация. Она
может измениться в любой момент.
     - В деталях - да, - подтвердил Вайно.  -  Но не в принципе. В  политике
есть только один критерий -  результат. В этом смысле президент Ельцин очень
крупный политик.  Человек, который  развалил Советский Союз, чтобы захватить
власть,  и расстрелял парламент,  чтобы ее удержать, не остановится ни перед
чем. Речь  даже  не  о  самом Ельцине. Он - "брэнд", знак очень  влиятельной
политической группировки. При любом раскладе эти люди не упустят возможности
выступить защитниками русскоязычного населения. Не потому, что они озабочены
их судьбой,  а потому, что они озабочены своей судьбой. И  мы предоставим им
эту возможность... В чем дело? - недовольно спросил он, увидев возникшего на
пороге гостиной капитана Медлера.
     -  Прошу  извинить, -  проговорил  тот.  -  Господин  Вайно, звонит ваш
помощник. Он  сейчас сбросит на  факс  информацию, полученную из Москвы.  Он
хотел бы, чтобы факс приняли лично вы. Позвольте проводить вас к аппарату.
     - Спасибо, иду.
     Вайно тяжело поднялся и вышел из комнаты.
     Янсен  помешал старинной  кованой кочергой  угли в камине и внимательно
посмотрел на Кейта.
     - Я  давно  и с  интересом наблюдаю за  вашей деятельностью, генерал, -
проговорил он. -  Но  главного  так  и  не  понял. Утонули молодые  солдаты.
Трагично. Как поступает нормальный руководитель? Создать комиссию,  провести
расследование, строго  наказать  виновных. Военнослужащий  пытался  ограбить
сберкассу?  Указать  управлению кадрами  на слабую  воспитательную  работу с
личным составом. А вы - в отставку. Откуда в вас это?
     - Вам не нравится?  - спросил Кейт. Ему  была  неприятна  эта  тема.  В
словах Янсена содержался намек на его прошение об отставке, лежавшее в столе
премьер-министра.
     - Напротив, очень нравится, - заверил Янсен. - Просто хочу понять.
     -  Я   уважаю   в  себе  профессионала.  И   не  привык   перекладывать
ответственность на других. В этом смысле я ненормальный руководитель.
     -   Знаете,  о  чем   я  думаю,  генерал  Кейт?  Вы  недолго  пробудете
представителем  Сил обороны Эстонии  в  НАТО. Нет,  недолго. И  это  немного
досадно. Такие профессионалы, как вы, очень нужны Эстонии.
     - Что вы хотите этим сказать? - нахмурился Кейт.
     -  Ваша карьера предопределена. В  вас есть  то, чего нет ни у  кого из
натовских  генералов.  Вы  знаете  россий-скую  армию  изнутри.  Поэтому  вы
обречены занять видное  место в командных  структурах  НАТО. В Международном
объединенном штабе. Или даже в Военном комитете.
     Кейт не  сразу нашелся с ответом.  Он никогда никому не  рассказывал  о
своих планах, даже жене. Боялся  сглазить. Янсен же  говорил об  этом как  о
чем-то само собой разумеющемся. И смотрел дальше. Намного дальше. Туда, куда
сам Кейт боялся заглядывать даже в мечтах.
     - Только не убеждайте меня,  что  вы  никогда  об этом  не  думали, - с
усмешкой посоветовал Янсен.
     - И тем не менее это так, - возразил Кейт. - Я реалист. А это настолько
далекие перспективы, что о них не стоит и думать.
     - Далекие? - переспросил Янсен. - Как знать, как знать.
     И он снова занялся углями в камине.
     Воспользовавшись паузой, Кейт попытался оценить услышанное.


     Генерал-лейтенант Кейт не  был  шокирован  идеей,  изложенной  Генрихом
Вайно.  Через него проходили  десятки сценариев возможного развития событий.
Эти сценарии составлялись  аналитиками спецслужб республики. Они отслеживали
любые изменения обстановки и просчитывали их воздействие на ситуацию.  Почти
все они прогнозировали военно-политическую  экспансию России и предсказывали
утрату Эстонией ее независимости. И сейчас Кейт не оценивал моральный аспект
самой  идеи и вытекающего из  нее плана. Он пытался  понять,  насколько этот
план реален.
     Получалось: реален.  Более  того, этот  план  начнет  осуществляться  в
ближайшее время. Иначе Вайно не завел бы этого разговора.
     Кейт  понял: не было никакой случайности в его приглашении  на эту базу
отдыха.  Инцидент на съемочной  площадке тут  ни при чем.  Этот разговор был
заранее запланирован.  Вайно и Янсену  нужен союзник. Именно он, командующий
Силами обороны. Почему? Не  вопрос.  Отряды "Эста"  были способны  быстро  и
эффективно подавить все антиправительственные выступления, блокировать очаги
опасности и предупредить провокации. Спецподразделение "Эст" для того и было
создано.   Но   сейчас    "Эсту"   отводилась   совсем   другая   роль.   От
спецподразделения "Эст"  требовалось невмешательство, а  вернее, активность.
Но  не  в  подавлении  очагов  напряженности,  а,  наоборот,   в  разжигании
беспорядков. Обеспечить такую роль "Эста" мог только генерал-лейтенант Кейт.
Или тот, кто займет его место, если он откажется участвовать в заговоре.
     А то, что это был заговор, не вызывало у Кейта ни малейших сомнений. Он
легко просчитал дальние последствия.
     Что  происходит  на следующей стадии,  после того как  Эстонию примут в
НАТО?   Политический   кризис.   Президент   и   правительство,  оказавшиеся
неспособными удержать ситуацию под контролем, уходят в отставку. Назначаются
новые  выборы.  На  них  побеждают  националистические  партии.  Кто  станет
премьер-министром?  Совершенно очевидно, им станет Генрих Вайно.  Парламент,
по конституции, избирает  и президента. Кто станет  президентом? Лидер самой
влиятельной партии  -  председатель Национально-патриотического союза, всеми
делами в котором заправляет его серый кардинал Юрген Янсен.
     В голове у  Кейта словно  щелкнуло. Он нашел ответ  на  вопрос, который
невольно возник  у  него с момента приезда на эту базу отдыха. Вайно и Янсен
словно  бы поменялись ролями. Да, хозяином здесь был Янсен, а Вайно и Кейт -
его  гостями.  Но  это не  объясняло подмеченной Кейтом подчиненности Вайно.
Излагая  идею  заговора, он все  время поглядывал на Янсена, как бы проверяя
его реакцию на  свои  слова.  И  сам  факт,  что  этот разговор повел Вайно,
говорил о многом.  Он подставлялся,  а в  таких делах главные фигуры  всегда
стараются остаться в тени.
     Так кто же здесь марионетка, а кто кукловод? Получается, что кукловод -
Янсен?  Получалось, так. И он  уже  назвал цену, которую предложат  Кейту за
участие в заговоре. Но  не цена была сейчас главным для Кейта. Главным  была
конечная цель заговора.
     Йоханнес Кейт  не  был  националистом.  К  националистическим идеям  он
относился брезгливо,  считал  их игрой на самых низменных инстинктах народа.
Ему была ближе позиция либералов, утверждавших, что противостояние с Россией
контрпродуктивно,  что  неразумно загонять  во внутреннюю эмиграцию  десятки
тысяч  русских инженеров,  врачей, ученых,  квалифицированных  рабочих,  что
самим  ходом  истории  и  в силу  своего  географического  положения Эстония
обречена на сотрудничество с Рос-сией.
     Но сейчас Кейт вдруг поразился своей  наивности. О каком сотрудничестве
с Россией  может  идти  речь?  Как можно  сотрудничать  с этим  монстром, не
умеющим   уважать   даже  свой  народ,  насаждающим   повальное   воровство,
варварство,  пьянство,  хамство?  Во  всех  цивилизованных  странах бандитов
сажают в  тюрьму.  И  если нет возможности  упрятать  за  решетку бандитскую
Россию,  значит,  нужно  отгородиться  от  нее ядерным  щитом  НАТО, закрыть
границы,  беспощадно  подавить все  попытки русских экстремистов  навязывать
свою волю народу Эстонии.
     Национальная идея апеллирует к низменным инстинктам? Пусть так. Но если
нет другой, если идея культурной общности с Европой недостаточно действенна,
сгодится и эта - как инструмент для достижения цели. Сгодится все!
     Все  встало  на  свои  места. Оставалось непонятным одно: каким образом
внутриполитическая  обстановка  в  республике  будет  доведена  до  ситуации
взрыва?

     В гостиную  вернулся  Вайно,  на  ходу  просматривая текст  полученного
факса. Он опустился в свое кресло, дочитал до конца и добродушно взглянул на
Кейта.
     - Я же вам говорил, генерал, что  вы напрасно  расстраивались.  Вам  не
нужно стыдиться за своих питомцев  из "Эста".  Они профессионалы. Просто они
столкнулись  с  профессионалом  другого  уровня.  Этот, как вы его  назвали,
мальчишка, артист Злотников, прозвище у него, кстати,  Артист, действительно
рядовой  запаса.  Но  еще три года назад, во  время  войны  в Чечне,  он был
старшим   лейтенантом   спецназа   и   членом   одной   из   самых   сильных
диверсионно-разведывательных групп. И чеченцы действительно назначали премию
в миллион  долларов. Правда, не за его голову, а  за голову командира группы
капитана Сергея Пастухова по прозвищу Пастух. Как я понимаю, это тот молодой
человек, который приказал Артисту  не  оказывать  сопротивления при  аресте.
Третий молодой человек, которого мы  видели  в  компании  Пастухова, -  Олег
Мухин по  прозвищу Муха,  в прошлом -  лейтенант  спецназа,  тоже из команды
Пастухова. В конце  чеченской войны  их было семеро. Сейчас в живых осталось
только  пять человек. Кроме Пастухова,  Злотникова и Мухина есть еще  бывший
капитан медицинской службы  Иван  Перегудов по прозвищу Док и бывший старший
лейтенант спецназа Дмитрий Хохлов по прозвищу  Боцман. Весной 96-го года все
они  были  разжалованы  и уволены  из армии.  Формулировка:  за невыполнение
боевого  приказа. Никакой информации  об  этом нет,  но по манере  поведения
Артиста мы можем догадаться, какого рода было это происшествие.
     - Он наглец! - бросил Кейт. - Привыкший к безнаказанности наглец!
     -  Вы  правы и  одновременно  не  правы.  Его  не обвинишь  в  излишнем
чинопочитании,  это я так мягко говорю,  но для него  ваши  бойцы,  генерал,
просто щенки. И он это доказал. Если бы вы знали то,  что знаете  сейчас, вы
восприняли бы все как должное и не возникло  бы  никакого инцидента.  Не так
ли, Йоханнес? Вы же не стали бы упрекать боксера-перворазрядника за  то, что
он проиграл бой олимпийскому чемпиону?
     - Их разжаловали и уволили из армии три года назад, -  напомнил Кейт. -
За это время они не могли не потерять форму.
     -  Но, как  мы видели,  один из  них не  потерял. Думаю, не потеряли  и
другие.  Я  объясню,  почему  так  думаю.  Профессии  у  них  сейчас  вполне
гражданские.  Пастухов  -  владелец  небольшого  цеха  по   деревообработке,
Перегудов  работает  в  реабилитационном центре  для  участников афганской и
чеченской войн, Злотников -  безработный актер. Мухин и Хохлов - совладельцы
частного  детективно-охранного агентства "МХ плюс".  Название  образовано из
первых  букв их фамилий. А "плюс" - это,  как я понимаю, их друзья Пастухов,
Перегудов  и Злотников.  Я не назову, разумеется, того, от кого получил  эту
информацию,   -  продолжал  Вайно.   -   Скажу   только  одно:   это   очень
информированный  источник.  Он дал понять, что  команду Пастухова  и  сейчас
иногда привлекают к выполнению специальных  заданий. Он дал понять это одной
фразой:  "Их обычный  гонорар за  работу  - по  пятьдесят тысяч долларов  на
каждого".
     Вайно бросил листки факса в камин и кочергой подгреб к ним углей.
     - Вот так-то, дорогой Йоханнес. Людям, потерявшим  форму, не платят  по
пятьдесят тысяч долларов.
     - Какие  специальные  задания они выполняют? Чьи? - вмешался в разговор
Янсен.
     - Меня  это тоже интересует.  Но задавать дополнительные вопросы своему
информатору я не могу. То, что он посчитал нужным мне сообщить, он сообщил.
     - Кто знал, что Томас Ребане появится  на презентации? - спросил Янсен.
- Вы никому об этом не говорили?
     - Разумеется, нет. Мог сказать сам Томас, - предположил Вайно.
     - Исключено. Он был полностью изолирован от окружающих.
     - Кыпс?
     - Он узнал за час до пресс-конференции.
     - Значит,  не знал никто. Только вы, я и ваши люди, - заключил Вайно. -
Что вас встревожило?
     - Я спрашиваю себя: случайно ли появление этой компании здесь и сейчас?
     Вайно усмехнулся:
     - Не стыдно,  Юрген? Вот  вы-то и потеряли форму. Ну какой, скажите  на
милость,  профессионал, отправленный на  задание, будет вести себя так,  как
этот  Артист? Ввязываться в  представление с похищением  штандартенфюрера, а
потом - извините, Йоханнес, - при всех бить морду командующему?
     - Да,  конечно. Вы правы, - помедлив, кивнул Янсен. - Я  как-то об этом
не подумал.
     Но и после  этих слов лицо у него осталось напряженным. Было ясно,  что
довод Вайно  не показался  ему убедительным, а  согласился он с ним лишь для
того,  чтобы не акцентировать внимание на этой теме.  Кейт  не понял, почему
внук  эсэсовца, фигура  скорей экзотическая, чем  значительная, так занимает
его  собеседников. Но,  видимо,  с  ним  было связано что-то важное. Поэтому
Янсен спросил:
     - Томас не сможет сбежать? Охрана надежная?
     - Сбежать? - переспросил Кейт. - Совершенно исключено.
     - Будем надеяться, - кивнул Янсен.
     - А с этим Артистом следует поступить так, - предложил Вайно. - До утра
пусть посидит на губе, а потом посадить в машину и вывезти из Эстонии.
     - Просто так отпустить? - возмутился Кейт.
     -  Именно так, -  подтвердил Вайно,  и  в  голосе его  появились  нотки
недовольства - он не любил, когда его не понимали сразу. - И хочется верить,
что  он удовлетворится  этим решением и не  захочет устраивать  скандал.  Вы
хотите спросить, какой скандал он может устроить? Объясняю. Он - иностранец.
И лицо сугубо гражданское. Вы  сажаете его на военную гауптвахту.  На  каком
основании? Где ордер? Где постановление об аресте? Я очень надеюсь, генерал,
что  ваши  "эсты" не  слишком дали волю рукам,  когда Артист  оказался в  их
власти.  В  противном  случае  он  не  захочет  остаться   в   долгу  и  вам
гарантированы совершенно ненужные неприятности.
     - Мои солдаты не бьют пленных.
     - Вы  уверены, что и на  этот раз  они  не  отступили  от  этого весьма
благородного правила?
     - Уверен. Я видел, как арестованного вели на гауптвахту. Караул смотрел
на него с уважением.
     - Значит, так и поступим, - заключил Вайно.
     Кейту сейчас было безразлично,  как поступить  с арестованным.  Все это
осталось далеко позади.  Но  он понял,  что  у  него  появился хороший повод
обозначить свою  новую роль среди этих высокопоставленных заговорщиков. Роль
равноправного  партнера, а  не  послушного  исполнителя.  Поэтому  он  резко
возразил:
     - Нет. Прошу извинить, но это мое дело. И как поступить с арестованным,
позвольте решать мне.
     - Как же вы намерены с ним поступить? - нахмурился Вайно.
     - Он  просидит  на губе не до  завтрашнего утра,  а месяц. Да, месяц! И
весь месяц  будет чистить  сортиры! Я его научу уважать эстонскую  армию!  А
потом пусть жалуется хоть в ООН!
     - Йоханнес прав, - решительно заявил Янсен, и Кейт понял, что он сделал
выигрышный ход. - Это его дело. Он вправе поступить так, как считает нужным.
Закончили с этой темой. Переходите к главному.
     Такой  поворот  разговора  очень не  понравился Вайно.  От прихлынувшей
крови  даже потемнела его крупная бритая голова, из чего  Кейт сделал вывод,
что у него повышенное давление и даже  есть, возможно, предрасположенность к
апоплексии. Но Вайно сдержался.
     - Согласен, займемся главным, - сухо кивнул он и обратился к Кейту: - У
вас есть вопросы?
     -  Что может послужить  толчком  для резкого  обострения  обстановки  в
республике?
     - Не догадываетесь?
     Кейт помедлил  с ответом.  Это был разговор, в  котором  имело значение
каждое слово. И  он решил, что не стоит умничать, чтобы случайно  не попасть
впросак.
     - Я чувствую, что это связано с Альфонсом Ребане, но каким образом - не
знаю.  Во всяком случае, вряд ли таким толчком сможет послужить фильм  Марта
Кыпса.
     - Я  вам  скажу,  что  вызовет нужную  нам реакцию, - проговорил Вайно,
сделав  крошечный глоток  арманьяка. - Фильм - чушь.  Даже  если Кыпс снимет
шедевр,  в  чем я  очень  сомневаюсь. Это всего  лишь повод  для того, чтобы
поставить  вопрос  о возвращении  останков Альфонса  Ребане  в Эстонию.  И о
торжественном перезахоронении их в Таллине. А вот это, согласитесь, не чушь.
     - Торжественное перезахоронение эсэсовца?! - переспросил Кейт. - В наши
дни?! В Таллине?!
     - Да, -  подтвердил  Вайно.  -  В наши дни. В Таллине.  На мемориальном
кладбище Метсакальмисту.
     Сама  мысль о том, что  сегодня,  в  конце  двадцатого века,  в столице
демократической  Эстонии  будут  торжественно  хоронить   останки   фашиста,
показалась  Кейту  дичью. Кино  - черт с ним,  кто сейчас ходит  в кино.  Но
это...
     Вайно по-своему расценил его замешательство.
     -  Вы  правы  в   своих  сомнениях.  Если  эта  акция  будет  проведена
национал-патриотами, она вызовет митинги протеста,  пикеты.  Даже, возможно,
попытки сорвать похороны. И не более того. А  если это будет государственное
мероприятие?
     - Правительство на это не пойдет, - убежденно сказал Кейт.
     - Добиться этого будет очень непросто, - согласился Вайно.
     - Кабинет Марта Лаара на это не пойдет никогда, - повторил Кейт.
     -  Пойдет, -  возразил  Янсен.  -  Мы  заявим,  что в  противном случае
Национально-патриотический  союз  выйдет  из  правящей  коалиции. И  кабинет
министров отправится  в отставку.  Март Лаар  не захочет расстаться со своим
постом. Решение о перезахоронении Альфонса Ребане будет принято.
     - И оно будет означать переориентацию всей политики Эстонии, - заключил
Вайно. -  Вдумайтесь, генерал:  торжественное  перезахоронение  останков  не
какого-то  полковника  никому  не  известного  Эстонского   легиона.  Нет  -
командира   20-й  Эстонской   дивизии  СС,  штандартенфюрера  СС,   кавалера
Рыцарского креста с дубовыми листьями, высшей награды Третьего рейха.
     - Это  может  вызвать  очень  сильный взрыв  возмущения  русскоязычного
населения, - признал Кейт. - Но не мало ли этого, чтобы разогреть обстановку
до ситуации гражданской войны?
     - Мало, - кивнул  Вайно. - В этой  браге не хватает дрожжей. Они будут.
Вы совершенно правы, генерал:  главная карта в нашей  игре - Альфонс Ребане.
Но  очень  важен  и  его  внук  -  Томас Ребане. Чрезвычайно важен.  Почему?
Объясню. Но  прежде скажу о  другом. Членство Эстонии в НАТО -  не самоцель.
Это внутренняя стабильность, безопасность иностранных инвестиций, интеграция
в  европейскую  экономику.  Реализация  разработанного  нами  плана  чревата
многими неприятностями и даже бедами  и для эстонцев, и для русских, которые
в общем-то не виноваты, что по воле истории оказались на нашей земле...
     - Виноваты,  - перебил Янсен.  - Их никто не звал  в Эстонию. Они ехали
сами. Они искали здесь сытой жизни. И чувствовали себя хозяевами. Но хозяева
здесь  мы.  Им  придется  с  этим  смириться.  Раз и  навсегда. Им  придется
смириться с  ролью бедных  родственников,  присутствие которых мы терпим. Но
терпим лишь до тех пор,  пока  они уважают  наши законы, наши традиции и наш
язык!
     -  Успокойтесь, Юрген, вы не  на митинге, -  заметил Вайно. - Никто  не
ставит  под сомнение вашу  верность национальной  идее.  Мы  все понимаем. И
понимаем,  что  без  жертв  не  бывает  побед.  Мы  приведем  нашу  родину к
благополучию не через  десятилетия  мучительного выползания из нищеты, а уже
завтра. Это - цель, близкая серд-цу каждого патриота.
     - Поэтому мы и обратились к вам, - закончил его речь Янсен. - Поддержка
всех патриотических  сил нам гарантирована, но  главенствовать должна армия.
Нам   нужна,   генерал,  ваша  решительность,   ваш   опыт,  ваш   авторитет
военачальника. Мы не сомневаемся, что вы будете с нами в  этот ответственный
для нашей родины час.
     Если бы Янсен  прямо спросил,  согласен ли Кейт участвовать в заговоре,
он без  колебаний  сказал бы "да".  Но, поскольку  вопрос был неявным,  Кейт
решил, что и его ответ может быть таким же  неявным. И  в  случае,  если эта
гостиная прослушивается,  чего  Кейт  вовсе  не  исключал,  никто  не сможет
обвинить его на основании записи этого разговора в участии в заговоре.
     Если заговор провалится.
     Но он  не мог провалиться.  Когда идея отвечает внутренним потребностям
всего общества, от темных крестьян  и люмпен-пролетариев до  интеллектуалов,
она становится несокрушимой. И нужно быть бездарным организатором, чтобы  ее
погубить.  Генерал-лейтенант  Кейт не считал себя бездарным организатором. И
он не видел сил, которые могли бы противостоять заговору.
     Не было таких сил.
     Но все же он не сказал: "Да".
     Он сказал:
     - Я никогда не давал поводов усомниться в моем патриотизме.
     -  Другого ответа мы  и  не  ждали. -  Вайно поднял бокал  с  остатками
арманьяка. - За наше  единство, друзья. Вижу Эстонию  в составе Объединенной
Европы.  Вижу  ее  расцвет.  Вижу  вас,  генерал,  представителем  эстонских
вооруженных сил в НАТО. Да поможет нам Бог.
     Он допил арманьяк, Янсен тоже осушил свой бокал. Пришлось пить до дна и
Кейту,  хотя эти сто граммов были для него явно  лишними. Но не  выпить было
нельзя. "Ничего, отосплюсь", - подумал он.

     Но в эту ночь генерал-лейтенанту Кейту выспаться было не суждено. Когда
он   под   утро   вернулся  домой  и  провалился  в  тяжелый  сон,  раздался
требовательный  звонок   телефона   спецсвязи.  Кейт   нашарил   трубку   на
прикроватной тумбочке, бросил:
     - Слушаю.
     -  Докладывает оперативный дежурный.  На  связи  капитан Кауп.  Требует
немедленно соединить с вами.
     На Кейта словно бы вылили бадью ледяной воды.
     - Соединяйте, - приказал он.
     В трубке раздался голос командира отряда "Эст":
     - Господин генерал-лейтенант, у нас ЧП!

     Бывают ситуации, когда требуется проявить изрядную  изворотливость ума,
чтобы найти оптимальное решение. А бывает и так,  что нечего и мозги сушить:
решение уже найдено до тебя, остается только грамотно его применить.
     Артист  вполне  наглядно показал, как можно  проникнуть  в расположение
противника.  И  хотя  нам   предстояло  инфильтроваться  не   в  бутафорский
укрепрайон,  охраняемый  бутафорскими  эсэсовцами  с  заряженными  холостыми
патронами "шмайссерами", а в реальную воинскую часть спецподразделения "Эст"
с  соответственно  вооруженной  охраной, опыт Артиста вполне мог сгодиться и
тут.
     В   половине   первого  ночи,   когда   лагерь   "Эста",   гудевший  от
начальственного разгона, как потревоженный пчелиный улей, немного утих, мы с
Мухой отогнали "мазератти" километра на два от базы "Эста" и припрятали ее в
придорожном  березнячке,  закидав сеном из  похудевшего  за зиму  стога. Все
документы выложили из карманов и спрятали за  обшивку  багажника, а ключи от
тачки  положили  под правое  заднее колесо -  на  тот случай,  если придется
возвращаться поодиночке.  Никакого  оружия у  нас не было и быть не могло, а
бинокль мог пригодиться.
     Самое  досадное, что у нас не было никакой подходящей одежды, кроме тех
приличных костюмов и плащей, что были на нас. А камуфляжки нам  сейчас очень
не помешали бы. Но кто знал.  В Европу ехали  - развлекаться, вести светскую
жизнь!
     Мы  заперли  тачку и бодрой  рысцой  по  подсушенному  ночным  морозцем
асфальту и хрустящему под  ногами песку обогнули базу  "Эста" и вышли с тыла
на  левый фланг эсэсовского укрепрайона, линия  которого четко рисовалась  в
темноте цепочкой фонарей, подвешенных на шестах.
     Мы рассуждали так.  Если рыжий  режиссер  Кыпс не врал,  что у "тигров"
полный   боекомплект  и   что  на  позиции   доставлен   тол,   которым  все
оборонительные  сооружения при отходе эсэсовской дивизии  будут взорваны, то
там  наверняка выставлена охрана. Ну, мало ли - чтобы не забрел  посторонний
или алкаши из соседней  деревни не открутили башню у  танка на предмет сдать
ее в металлолом. Не знаю, правда, как здесь, а в России этот промысел сейчас
в ходу. И охрана эта  не  может быть слишком серьезной - человек пять-шесть,
вряд ли  больше. И  рассредоточена она  почти на полкилометра:  от  крайнего
"тигра" до штабного блиндажа. И  если  все это так, то на первом этапе  наша
задача:  незаметно отключить двоих, переодеться в  их камуфляж, а уже потом,
под  видом  своих, разоружить  и  запереть в  штабном блиндаже  и  остальную
охрану,  обрезав  им все средства связи. А там  можно  будет переходить и ко
второму этапу.
     Мы залегли за пригорком, Муха настроил бинокль и почти сразу сказал:
     - Один есть. Полюбуйся. Лежит на танке.
     Я  посмотрел в  бинокль. Действительно,  на  корме "тигра",  второго  с
фланга,  в  свободной  позе  расположился  боец  "Эста". Лежал он на  спине,
закинув руки за голову, нога на ногу, "калаш" рядом. Его поза показалась мне
странной. И только потом я сообразил, что это как раз тот "тигр", на котором
Артист вывез  "языка". Его все-таки сумели вернуть на позицию,  и разогретая
от бешеного напряжения двигателя броня еще хранила тепло.
     -  Во  дает!  - сказал Муха. -  Часовой!  Часовой  должен  прежде всего
охранять себя. Потом - вверенный ему объект. А этот валуй кого охраняет? Или
решил, что не от кого? Опасное заблуждение!
     Но меня интересовало другое.
     Один.  А где остальные? Больше  никого  не было  видно. Я осмотрел  всю
позицию  и  передал  бинокль Мухе. Но  и  Муха  никого  не увидел.  Он  даже
расстроился:
     - Вот засранцы! Нам же две камуфляжки нужно, а у нас, получается, будет
только одна!.. А! Нет. Вот и вторая идет. Идет, голуба, идет!
     К "тигру" неторопливо приблизился второй спецназовец, забрался на танк,
пристроился рядом с первым. Мы еще немного выждали. Больше никого не было.
     - Пора, - кивнул я.
     Муха  наскреб  подмерзшей грязи,  растопил ее  в  ладонях,  умылся  ею,
скользнул  в  кустарник и  исчез в темноте.  Я тоже  прошелся  по физиономии
грязью и взял левее.

     И все исчезло. Не было  ни времени, ни  пространства,  ни  воздуха,  ни
земли. Я сам был воздухом,  землей, пространством и временем. Я словно лежал
на  месте,  а все наплывало на меня:  обступали  холмы,  изрытые  траншеями,
надвигались сверху осветительные  фонари,  вырастали  темные туши  "тигров".
Иногда я оказывался на  пути зарослей ивняка или  орешника  и  тогда  просто
отклонялся в сторону, чтобы не  мешать  их движению, пропускал их мимо себя.
Муху я не видел и не мог видеть, но точно знал, где он в какую секунду. И он
знал, где в любую секунду я.
     Вот и левая гусеница "тигра" приблизила траки вплотную к моему лицу.
     Вот сверху  донеслась мягкая эстонская речь с ее  протяжными гласными и
дифтонгами.
     И вдруг все движение прекратилось. Это означало: начали.
     И мы начали.
     Я сбросил  ближнего ко мне спецназовца с брони, подхватил его автомат и
сунул ствол в его раскрытый от не-ожиданности рот.
     - Спокойно, - негромко сказал я. - Все в порядке, ты у друзей.
     Не знаю, что в это время происходило с правой стороны  танка, но  через
десяток  секунд раздалось  натужное пыхтение, Муха  приволок  на мою сторону
своего клиента, потом сходил за его "калашом". Вернувшись, объяснил:
     - Больно уж здоров. Пришлось отключить.
     По мысли создателей спецподразделения "Эст",  оно должно было выполнять
антитеррористические  и полицейские  функции,  поэтому в  штатное снаряжение
каждого бойца входила  пара австрийских наручников.  Что было для нас  очень
кстати.  Мы  сковали браслетками  руки наших  пленников  и  посадили  рядом,
прислонив спинами к гусеничным каткам. Клиент Мухи уже пришел в себя, только
все время  вертел головой,  будто шею ему сдавливал слишком тугой галстук. А
мой все отплевывался, хотя ствол "калаша", который он некоторое время держал
во рту, был чистый. Ну,  разве что  в смазке. А если в  смазке, сам виноват,
личное  оружие после  чистки  и смазки нужно протирать  досуха. Вот теперь и
отплевывайся.
     - Где остальные? - спросил  я моего клиента, рассчитывая, что он оценит
деликатность моего с ним обращения:  все-таки  я не применил к нему почти ни
одного  болевого приема. Но  он не  оценил. Он гордо поднял  голову и что-то
произнес по-эстонски.
     - Говори по-русски, - попросил я.
     - Не понимаешь по-эстонски?
     - Не понимаю.
     - Тогда тебе нечего делать на эстонской земле!
     Муха ласково похлопал его по щеке и проникновенно сказал:
     - Я турист, понял? И очень плохо воспитан. Дурное влияние улицы, знаешь
ли,  трудное  детство.  Туристы  не  обязаны   знать  эстонский.   А  будешь
в......ться, схлопочешь. Имя?
     - Валдис  Тармисто, заместитель  командира второго  взвода третьей роты
отдельного  батальона спецподразделения "Эст", -  отрапортовал клиент, верно
угадав за проникновенностью Мухи его мгновенную готовность перейти к методам
допроса, не предусмотренным Женев-ской конвенцией.
     - Хватит, хватит,  -  остановил его  Муха. -  Никогда не  говори больше
того, о чем тебя спрашивают. А то выдашь военную тайну. А  ваши тайны нам на
хрен  не  нужны.  Тебе, Валдис,  задали вопрос: где  остальные?  На  него  и
отвечай. Ты понял?
     - Так точно, понял. В блиндаже.  Они в  штабном  блиндаже,  -  поспешно
ответил Валдис.
     - Сколько их там?
     - Четыре человека.
     - Сколько всего в охране?
     - Они и мы. Больше нет.
     - Что они делают в блиндаже?
     - Я не знаю. Сидят. Петер знает, он только что оттуда пришел.
     - Что они там делают, Петер? - спросил Муха у второго.
     - Играют в карты. В покер.
     - А ты почему не играешь?
     - Я больше не мог. Я проиграл все деньги.
     - Во сколько смена? - спросил я.
     - В шесть утра. В шесть ноль-ноль, - отрапортовал Валдис.
     Я взглянул на свою "Сейку". Два ночи. Нормально.
     - Поднимайтесь, - приказал я.
     Они встали. Валдис был примерно моего роста, а Петер на полголовы выше.
     - Опять моего размера нет! - снова расстроился Муха.
     - А  что  ты  хотел?  Эстонцы  -  самая высокая нация  в  мире.  Ладно,
придумаем что-нибудь. Раздевайся! - приказал я Валдису.
     - Я не могу голый, - запротестовал он. - Я могу простудиться!
     - Мое наденешь. Хороший костюм, хоть и не от Хуго Босса. А плащ как раз
от Хуго Босса. Но для хорошего человека не жалко. Быстро! - приказал я.
     Если честно, плаща мне было жалко. Не потому, что он был от Хуго Босса,
а потому, что  его выбрала и  купила мне  Ольга. И  она расстроится, когда я
скажу,  что  его потерял или его у меня украли. Врать, конечно, нехорошо, но
не  говорить  же ей, что я  обменял  его на обмундирование спецподразделения
"Эст". Не поймет.
     Все-таки в "Эсте" кое-чему  учили неплохо. Через две минуты заместитель
командира  второго  взвода  Валдис Тармисто  был в моей  одежде, а  я  в его
камуфляже. И даже ботинки подошли по размеру.
     - А теперь  слушайте. Сейчас мы идем в штабной  блиндаж. Без фокусов, -
предупредил я. - Убивать мы вас не будем, но  колени прострелим. И будете до
конца жизни хромать. Когда подойдем, постучите и попросите отпереть.
     - Они не запирают, - сказал Петер. - От кого?
     - Тем лучше. Тогда просто войдете.
     - А что потом?
     -  Ничего.  Останетесь  играть  в  карты.  До  конца  смены.  Все ясно?
Двинулись!
     Я прошел вперед - на случай, если еще  кто-нибудь из охраны проиграется
и выйдет  подышать свежим воздухом. Муха шел сзади с автоматом, поставленным
на боевой  взвод.  Понятно,  что стрелять  даже  по  ногам пленников  мы  не
собирались, но в случае чего пальба  над головами могла дать нам возможность
смыться.
     Тяжелая  дверь   штабного  блиндажа  была  приоткрыта,  оттуда  тянулся
сигаретный дым,  слышались  возбужденные  голоса.  Когда мы появились  из-за
спины Петера, разгоряченные покером "эстовцы" долго не могли въехать, кто мы
такие и для  чего пришли. Ну,  это  дело мы им  быстренько  объяснили.  Мухе
повезло:  среди  самой высокой нации  в  мире нашелся и нормальный  человек,
всего  на  десяток  сантиметров  выше  Мухи.  Так что  теперь  мы  оба  были
экипированы одинаково - как бойцы спецподразделения "Эст".  Только Муха  был
толще: он натянул камуфляж на костюм - не из жлобства, а чтобы камуфляжка не
болталась на нем, как на вешалке.
     Обраслетив всю  охрану  и обрезав телефон, мы умылись  водой  из ведра,
потом заперли  блиндаж  снаружи  на все засовы  и  напрямую,  не  скрываясь,
двинулись  к  ярко  освещенному  гарнизону.  Так, как  возвращаются  в часть
часовые, сдав  разводящему  свои  посты, - не слишком медленно  и не слишком
быстро:  "калаши"   на  плече,  небрежно   сдвинутые  на  затылок  форменные
камуфляжные кепарики. Часовой с угловой вышки что-то крикнул  нам, но я лишь
неопределенно махнул  рукой: то ли  привет,  то ли не  до тебя. Понимай  как
знаешь.
     Сошло.
     Второй этап нашей операции вошел в решающую стадию. И  тут любая ошибка
могла  быть  очень  даже  чреватой.  Нужно  было учитывать  и  то,  что весь
командный состав  "Эста" вздрючен разгоном,  который  наверняка  устроил ему
генерал-лейтенант Кейт, а младшие командиры соответственно вздрючили рядовой
состав. Оставалось надеяться только на то, что с момента отлета командующего
прошло  достаточно  времени,  а  неприятный  эпизод  с  русским  разведчиком
относился не  к  службе,  а к  делу  в общем-то  постороннему  и не  слишком
серьезному - к кино. А кино - это развлечение.
     И все-таки.
     Главное  в таких ситуациях - расслабиться. Тоже  как бы  раствориться в
окружающем.  Чтобы от  тебя  исходило не  больше напряжения,  чем  от  мирно
пасущейся на лугу коровы.
     Два  бойца  "Эста",  курившие  у  ворот  КПП,  очень  удивились,  когда
обнаружили,  что в грудь им  уперлись стволы  наших  "калашей", и  не  сразу
поняли,  что  происходит.  А  когда  поняли,  оцепенели  и  утратили  всякую
способность к сопротивлению.
     Очень может  быть, что они были  неплохими солдатами и на показательных
выступлениях  вызывали восхищение зрителей.  Но  они ни разу  не стреляли  в
живого человека, не  всаживали ему под лопатку нож и не слышали, как хрустят
под руками шейные позвонки. А мы слышали. За  нами  был страшный опыт  нашей
войны. И  воевали мы не с солдатами. В Чечне мы воевали с волками. И  потому
сами стали волками. Нам пришлось стать волками, чтобы выжить  и победить. Мы
не победили, но выжили. А опыт  волчьей войны так и остался  в нас, проник в
самые  наши  гены и  давал  о  себе  знать в минуты опасности. И те,  с  кем
сталкивались мы в эти минуты, чувствовали нашу волчью суть.
     Шестерых солдат, несущих ночную вахту на КПП, мы обезоружили, прицепили
наручниками к трубам водяного  отопления, а старшему  лейтенанту, начальнику
караула, велели проводить нас  на гауптвахту.  По  его приказу часовой отпер
дверь  "губы", а  больше  нам  ничего  и  не  требовалось.  Мы заперли их  в
караулке, взяли ключи  и углубились в коридор,  куда на обычных  гауптвахтах
выходили двери камер.
     Но  в  этом гарнизоне  "губа"  была  необычная.  Камеры  отделялись  от
коридора  не  стеной,  а  решеткой,  как  в  американских  тюрьмах,  как  их
показывают по телевизору. Всего  на  "губе" было  четыре  камеры. Две из них
пустовали, а две другие, в  конце коридора, расположенные друг против друга,
были обитаемыми. И картина, которую  мы увидели, осторожно подкравшись, была
прямо-таки умилительной.
     На бетонном полу возле решетки  одной из камер сидел Артист,  подстелив
под задницу арестантский тюфяк и набросив на голые плечи эсэсовскую  шинель.
Все его облачение,  в котором  он ходил  за  "языком", сушилось на  батарее.
Обняв  руками  голые колени,  он  с интересом  слушал  то, что  из-за другой
решетки  ему  рассказывал  внук  национального  героя  Эстонии Томас Ребане.
Немецкие  сапоги с  короткими  голенищами стояли рядом с Артистом, точно  бы
готовые к тому, что в них сунут ноги и продолжат "дранг нах остен". Или, как
это было в феврале 44-го, "нах вестен".
     Томас сидел не на полу, а в придвинутом к решетке мягком кресле, на нем
была красная шелковая пижама  и домашние  тапочки. На  коленях у него лежала
какая-то  рукопись, он  читал  ее и  переводил или  пересказывал Артисту  ее
содержание.
     Сама камера, в которой обитал потомок эсэсовца, меньше всего напоминала
"губу".  Скорее,  номер в  приличной  гостинице:  мягкая кровать, телевизор,
устланный ковровой  дорожкой  пол.  И  даже на решетке  была  плотная штора,
которой  постоялец этой замечательной камеры мог в любой момент отгородиться
от внешнего мира.
     Это  и была,  как  я понял, та  скромная  обитель,  про  которую сказал
национал-патриот Юрген Янсен.
     Времени у нас было в  обрез, но я все-таки не удержался и прислушался к
рассказу Томаса.
     - А дальше так, - говорил он,  заглядывая в рукопись. -  "Вечер того же
дня.  Красавица Агнесса  лежит  на тахте, покрытой  персидским  ковром.  Она
практически  обнажена.  Она открывает глаза и видит перед  собой  полковника
Ребане.  Агнесса:  "Ах!  Я  была  без  сознания!   Вы  воспользовались  моей
беспомощностью!"  Полковник Ребане: "Милая  фройляйн,  я не отношусь  к  той
категории мужчин, которые получают удовольствие от  обладания бесчувственной
женщиной". Агнесса:  "Вы даже не притронулись ко мне? Это правда?" Полковник
Ребане:  "Да, это  правда".  Агнесса:  "Ах,  я никогда  не  встречала  таких
мужчин!"
     - "Практически обнажена" - это  красиво, - оценил Артист. - Эта сучка и
есть русская шпионка, которую подослали к полковнику?
     -  Почему сучка? -  обиделся Томас Ребане.  -  Пожалуйста, не оскорбляй
даму. В конце концов, очень может быть, что она моя бабушка.
     Он   приготовился   читать  дальше,  но   нам  пришлось   прервать   их
увлекательное занятие.
     - Зэка Злотников,  с вещами на  выход! - скомандовал Муха,  отпирая его
камеру.
     Артист недовольно покачал головой:
     - Вечно  ты, Муха,  торопишься. Куда  я в таком  виде пойду? Шмотки  не
высохли.
     - На себе досушишь. Быстрей! - приказал я.
     - А меня? Возьмите меня, ребята! -  взмолился внук национального героя.
- Мне очень нужно отсюда свалить! Что вам стоит? Возьмите!
     -  Давай  возьмем,  - поддержал Артист, с отвращением натягивая влажную
гимнастерку.  -  Малый  нормальный.  И  у  него  есть  кое-какая  любопытная
информация. Очень даже любопытная.
     - Отставить! У тебя все шутки. А тут не шутки. Нам бы самим выбраться.
     - Вот так всегда, - уныло заключил Томас Ребане. - Каждый думает только
о себе. А выручить другого человека, который попал в  беду, - куда там. Своя
задница всегда ближе к телу.
     - Рубашка, - поправил Муха. - Своя рубашка ближе к телу.
     - У кого-то рубашка, а у вас жопа, - парировал потомок эсэсовца.
     - В какую беду ты попал? - спросил я.
     - Не знаю, - хмуро ответил Томас. - Но  от этого мне не лучше. От этого
мне хуже.
     - Я бы взял, - сказал мне Муха. - Тут все не так-то просто. Берем?
     - Черт с ним! Выпускай!
     - Только быстро, быстро! - скомандовал Муха, отпирая решетку.
     Томас похватал какие-то шмотки, сунул их в спортивную сумку и, как был,
в пижаме и тапочках, выскочил из камеры.
     - Сценарий не забудь, - напомнил Артист. - Потом дочитаем. И обуйся!
     Томас запихнул рукопись в сумку, сунул ноги в туфли и рванул к выходу.
     - Стой! - остановил я его. - Все делать только по моей команде!
     После треволнений минувшего дня  весь лагерь спал беспробудным сном, но
следовало соблюдать предельную осторожность. В любой операции самое важное и
самое трудное - чисто уйти. И я сомневался, что нам удастся пройти по лагерю
такой толпой  и не  привлечь  нежелательного внимания. К  "губе"-то  мы  шли
нормально:  начкар,  с ним  два солдата.  Картина привычная  и не вызывающая
никаких   вопросов.  А  сейчас  нежелательным  было   любое  внимание.  Даже
какой-нибудь  дневальный,  сдуру глянув  в окно  и  увидев  такую  компанию,
немедленно  поднимет тревогу. Да и то сказать: два солдата спецподразделения
"Эст",  с  ними   эсэсовец   в   шинели   с  погонами  роттенфюрера,   но  в
красноармейской пилотке, и совсем уж какой-то придурок в красной пижаме и со
спортивной сумкой в охапке.
     Поэтому  я забрал начальника караула и прошел  с ним к штабному уазику.
Водителя не было. Я  приказал начкару сесть за руль и подогнать УАЗ к дверям
губы. Потом  за руль сел Муха, начкар рядом  с ним, а я устроился  на заднем
сиденье, потеснив  Артиста и Томаса. Ствол  моего "калаша" упирался в  спину
начкара, напоминая ему о том, что любая самодеятельность нежелательна. Перед
КПП я  приказал ему выйти и открыть ворота. После этого  мне осталось только
вернуть его в караулку КПП и зафиксировать наручниками.
     Путь был свободен. Позади  было  тихо.  Кажется,  обошлось. Но едва  мы
отъехали на километр и лагерь "Эста" скрылся за холмом, Артист приказал Мухе
остановить машину.
     - В чем дело? - спросил я.
     -  Мне  нужна  эта тачка,  -  заявил Артист. -  Примерно на час.  -  Он
обернулся к Мухе: - Поможешь?
     - Почему нет? А что делать?
     - Скажу.
     - Кончай! - приказал я. - Хватит с нас приключений!
     Но Артист не сдавался.
     - Пастух, сегодня мой день, - сказал он. - Не мешай, а? Иди с Томасом к
моей тачке и жди нас. Мы  вернемся самое  большое через час. И не спрашивай,
что я хочу сделать.
     Я колебался.  Не нравилось мне это дело. И Артист не нравился. Какая-то
дурь была в нем.
     - Я нечасто тебя о чем-то прошу, - проговорил он. - Сейчас прошу. Ну?
     Никогда я его таким не видел.
     - Ладно, валите, -  разрешил  я, хотя мой  внутренний  голос прямо-таки
вопил, протестуя. - Но чтобы через час были.
     Артист сразу повеселел.
     - Муха, гони вкруговую, - приказал он. -  К  понтонному мостику. А  там
разберемся.
     Мы с Томасом выгрузились из уазика и потащились к стогу, возле которого
была  спрятана  "мазератти".  Пока  я  очищал  тачку  от  маскировки,  Томас
переоделся в свой элегантный серый сюртук и спохватился:
     - А плащ? Я забыл плащ!
     - Какие проблемы? Сходи и возьми, - предложил я.
     - Это ты так шутишь, да? - спросил он.
     Я не  ответил. Он уселся на переднее сиденье. Я завел  машину, вывел ее
на  асфальтовую дорогу и поставил  так, чтобы сразу  увидеть Артиста и Муху,
если они собьются с пути и появятся впереди или сзади нас.
     Томас с робкой надеждой спросил:
     - У вас выпить ничего нет?
     - Ну ты даешь! - восхитился я. - Сейчас только об этом и думать!
     -  А  ты  бы  о  чем думал,  если  бы  тебя  продержали  две  недели на
минеральной воде "Нарзан"?
     Он надолго задумался, а потом задал вопрос, который, судя по всему, уже
давно вертелся у него на языке:
     - Вы кто, ребята?
     -  А  ты?  -  вопросом  на  вопрос  ответил я. -  Кто ты?  Если ты внук
национального героя, почему тебя держат на "губе"?
     - Они  называют  это  -  под  домашним  арестом,  - объяснил Томас. - В
Таллине я  сидел дома.  С охранником.  А  сейчас должен быть на съемках.  Не
возить  же  меня каждый  день  из  Таллина. Вот и  пристроили  на "губу".  С
гарантией, что не свалю.
     - Почему ты хочешь свалить? Почему они тебя не отпускают?
     - Я им нужен.
     - Зачем?
     -  Не  знаю.  Это все  - раскрутка. Понимаешь?  И фильм -  раскрутка. И
презентация. И я на презентации. Они раскручивают.
     - Тебя?
     - Нет. Альфонса Ребане.
     - Твоего деда, - уточнил я.
     -  Да никакой он  мне не дед! Его  и близко не  было  в нашей семье! Он
просто однофамилец. Ребане, если по-русски,  - это Лисицын.  И больше ничего
общего у меня с ним нет. В этом-то все и дело!
     - Точно?
     - Еще бы не точно!
     - Так,  - сказал я.  -  Это  кино, похоже, поинтересней  того,  что  мы
видели. Ты все расскажешь. Но не сейчас. Сначала дождемся ребят.

     Прошел час. Их не было.
     Час двадцать. Их не было.
     Час сорок. Никого.
     Я сидел  в  анатомическом  водительском кресле "мазератти",  облегающем
спину и задницу, как обьятия любимой жены, но ерзал,  как на иголках. Вопрос
был только один: что  произойдет раньше - в лагере поднимут тревогу или  они
вернутся.
     Мой внутренний  голос  возмущенно молчал.  Обиделся,  что я  к  нему не
прислушался.
     Темнота  сгустилась так,  как бывает только  перед  началом рассвета. С
того  места,  где стояла  наша  тачка,  были видны отсветы  яркого лагерного
освещения,  а  дальше  справа  -  тусклая  цепочка  огней  над  укрепрайоном
Эстонской дивизии СС.
     И вдруг я заметил,  что эти огни погасли. Были - и нет.  Я даже сначала
подумал, что мне показалось. Всмотрелся - не показалось. Ни единого огонька.
     Что бы это могло значить?

     4.10. Начало рассветать. Ребят не было. У меня в душе появилось тяжелое
предчувствие беды.



     - Вон они! - вдруг сказал Томас.
     - Где?
     - Да не впереди - сзади!
     Я врубил заднюю  скорость. Через  две минуты Артист и  Муха ввалились в
машину, Артист хрипло выдохнул:
     - Все в порядке. Гони!
     - А где уазик?
     Он неопределенно махнул рукой:
     - Там бросили. Вместе со всеми "калашами". Гони, Серега, гони!
     Я  не  заставил  себя  упрашивать.   Единственным  моим  желанием  было
оказаться  от  этих  мест как можно  дальше. И как  чувствовал: не успели мы
отъехать километра на три, как до нас донесся вой  сирены -  в лагере "Эста"
объявили  тревогу.  Я  дал под сотню - больше не позволяла дорога, она  была
слишком узкая и извилистая, петляла между холмов. Но минут через пять Артист
попросил  ехать помедленней.  "Мазератти"  огибала  высокий  холм,  поросший
ельником и мелкими соснами.
     - Тормозни! - скомандовал Артист. - Теперь мы в полной безопасности.
     Я остановил тачку. Артист выпрыгнул из машины  и полез по  холму вверх,
жестами  предлагая  нам  следовать  за  ним.  Поднявшись   метров   на  сто,
остановился.
     - Вот отсюда все будет хорошо видно, - удовлетворенно сообщил он.
     Я осмотрелся.  Уже  заметно рассвело. С косогора хорошо просматривались
холмы левого берега реки, исполнявшей роль Векши, но  было  слишком  далеко,
чтобы разглядеть блиндажи и  окопы. По полям, обтекая холмы, стелился туман.
Из него прорастали березовые перелески, стога. Было сыро, пахло прошлогодней
листвой.  У нас в Затопино -  морозы  и вьюги,  а здесь - почти весна.  Было
что-то очень приятное в этой мирной, доброй к человеку земле.
     Артист напряженно всматривался в сторону Векши.
     - И чего мы ждем? - спросил я. - Когда совсем рассветет?
     - Нет. Когда они доберутся до блиндажа и включат свет.
     - И что будет?
     - Увидишь.
     Ожидание  затягивалось.  Воспользовавшись  этим,  Муха  стащил  с  себя
камуфляжную куртку, потом брюки и выругался:
     - И все ты, Артист! Из-за тебя хорошие штаны испортил!
     На брючине его костюма темнело мазутное пятно.
     - Отчистишь, - отмахнулся Артист. - Бензинчиком ототрешь. Да что же они
тянут? Их же люди  в  блиндаже!  Неужели  никому не придет в голову  пойти и
проверить, что с ними?
     И тут над укрепрайоном зажглась гирлянда огней.
     - Всё! - завопил Артист. - Смотрите!
     И мы увидели.
     Сначала  беззвучно  вспухли  холмы.  По всей  линии обороны  засверкали
словно бы  злобные шаровые  молнии. Земля  вздыбилась,  из  нее выстреливали
картечные  сгустки камней, как из жерла проснувшегося вулкана. И  лишь потом
на  наши  ушные перепонки  обрушился грохот  взрыва. Вернее, серии  взрывов,
которые сливались друг с другом,  образуя какой-то утробный гул. И не успела
осесть  поднятая  на  десятки метров  земля,  как  начались короткие  резкие
взрывы. Я уже понял, что это такое: это начал рваться боезапас в "тиграх".
     От внезапной тишины даже зазвенело в ушах.
     - Вот вам, суки, битва на Векше! - изрек Артист. - Валим!
     Мы скатились к дороге, погрузились в тачку. Артист сел за руль и погнал
"мазератти" к шоссе, которое связывало Тарту с Таллином.
     - А теперь объясни мне, что это было, - попросил я Артиста.
     - Да все очень просто. Мы вывели  цепь на рубильник, которым включается
освещение. Единственная проблема была - взрыватели не сразу нашли. Они  были
в снарядном ящике в штабном блиндаже.
     - И пришлось  поуродоваться, пока перетаскали тол к  танкам,  - добавил
Муха. - До чертовой матери они его наготовили.
     - А насчет трупов можешь  не беспокоиться, - заверил меня Артист. - Все
кадры сидели в штабном блиндаже. А рядом с ним ничего не взрывалось.
     - Это, конечно,  утешает,  -  сказал я. -  Но я тебя спросил  не о том,
каким образом вы замкнули взрывную цепь. Я тебя спросил совсем о другом.
     - Понимаю. Я просто реализовал сценарий. Все  точно  по тексту. Получив
приказ из  ставки фюрера, доблестные эстонские  патриоты отступили.  А перед
этим взорвали свои позиции. Вместе с боевой техникой. Чтобы она не досталась
врагу.
     - С какой техникой?
     - Со всей. Четыре "тигра". И с десяток крупповских пушек.
     - Артист, твою мать! - сказал я. - Ты хоть понимаешь, что натворил?
     - А что я натворил?
     - Это теракт! И вмешательство в дела суверенного государства!
     -  Ничего  подобного,  - возразил  он. - Я лишь слегка подкорректировал
творческий  процесс.  Денег  на  новую технику у них  нет.  И  даже  за  эту
расплатиться не смогут. И значит - кина не будет.
     - Почему ты это сделал? - удивленно спросил Томас Ребане.
     - Сценарий мне не понравился. Характеры схематичны, а диалоги  написаны
газетным языком.
     Томас взглянул на меня:
     - Он шутит?
     - Да, шучу, -  резко сказал  Артист.  -  Но могу  и без шуток. По этому
сценарию  отца  моего  героя сослали  в Сибирь или  расстреляли. Моего  отца
никуда не ссылали. Но его брат, две тетки и мой дед с бабкой - все они лежат
в  Бабьем Яру. Объясняю специально для тебя, наследник героя. Бабий Яр - это
овраг в Киеве,  между Лукьяновкой  и  Сырцом.  В сорок первом  году  фашисты
расстреляли там семьдесят тысяч евреев. Среди них были и все мои предки. Мне
до феньки, кто их расстреливал: СС или просто зондеркоманды. И были ли среди
них эстонцы  -  это  мне  тоже до феньки.  Фашисты не  имеют национальности.
Теперь понятно, почему мне не понравился этот сценарий? И закончим на этом.
     Шоссе выскочило из перелеска и тянулось  вдоль  железнодорожной  ветки.
Впереди показалась платформа пригородной электрички.
     - Высадите  меня здесь,  а  сами  уезжайте,  -  сказал Томас Ребане без
особой уверенности в голосе.
     - Хочешь вернуться на "губу"? - спросил я.
     - Нет, я  не  хочу. Но вам нужно  делать  ноги.  Очень быстро. Если вас
прихватят, у вас будут большие проблемы.
     -  Если  мы  тебя  высадим, нас  прихватят  гораздо быстрей,  - резонно
заметил  Муха.  - Сначала  отловят тебя. Ты в своем сюртуке - как жираф. Кто
тебя раз увидит - надолго запомнит. Ты им все выложишь: и где мы, и на какой
тачке. После этого отловить нас - раз плюнуть.
     - Почему я им все выложу? - оскорбился Томас.
     - Потому что ты не Зоя Космодемьянская.
     - Это такая партизанка? - припомнил он. - С гордо поднятой головой?
     - Она самая, - подтвердил Муха.
     - Да, я не Зоя Космодемьянская, - самокритично признал Томас.
     - Поэтому сиди и не рыпайся.
     -  Из-за  меня у  вас будут дополнительные  неприятности, -  счел своим
гражданским долгом предупредить он.
     - Одной больше, одной меньше - без разницы, - усмехнулся Артист.
     -  И  ты  должен нам  кое  о чем  рассказать, -  напомнил  я. -  Ты нас
заинтриговал.
     - Тогда купите мне водки, - потребовал Томас.
     -  Совсем обалдел малый! -  изумился Муха.  - Кто же пьет  водку в пять
утра?
     -  Я! -  твердо сказал Томас.  -  Вон  там, рядом со  станцией,  ночной
универсам. Там продают все. И водку тоже. Иначе я с вами не  поеду. И ничего
не расскажу.
     - Тормозни, - кивнул я Артисту.  - Муха, сгоняй. Ты у нас единственный,
кто нормально одет.
     - Что  будем брать? -  деловито спросил Муха, словно всю жизнь только и
занимался тем, что бегал за водкой.
     - Все равно, - сказал Томас. - Только много!
     Через  двадцать  минут  Муха  вернулся  в  машину.  В руках  у него был
полиэтиленовый пакет с побрякивающими бутылками. Не успел Артист тронуться с
места,  как Томас  извлек из  пакета  бутылку  и  начал  зубами  выдергивать
пластмассовую пробку.
     - Стой! - заорал Муха. - Это же бензин!
     - Какой бензин? - опешил Томас.
     - Чистый. Авиационный.
     -  Зачем ты купил бензин? - обиделся Томас. - Я просил купить  водку, а
ты купил бензин!
     - Штаны почистить, вот  зачем,  - объяснил  Муха.  - Водка  -  в другой
бутылке. Ну, кадр!
     Но  Томас уже не обращал ни  на кого внимания. Отвинтив пробку какой-то
водяры с эстонской  этикеткой, он припал к горлу и  сделал несколько хороших
глотков. Потом промакнул губы рукавом, понюхал мятую  гвоздику,  торчавшую в
петлице его сюртука, аккуратно завинтил пробку и сообщил:
     - Вот теперь тип-топ. Ты спросил,  кто пьет водку утром, - обратился он
к  Мухе.  -  Водку  хорошо  пить  в любое время. Вечером -  чтобы  вечер был
веселый. Днем  - чтобы день был хороший. Ночью -  чтобы  ночь была  не очень
длинной.  Но лучше всего водку пить  утром. У  вас, у русских,  есть хорошая
поговорка: "С утра выпил - весь день человек свободный". Теперь я свободный.
- И он с удовольствием закурил.
     - Пора валить из этого независимого государства,  - сказал Артист. - Не
нравится мне Эстония. Маленькая, но злая. Как злобная собачонка.
     - Ты  не имеешь  права так говорить, - запротестовал Томас. - Страна не
может быть злой. Такой ее делают люди.
     - А я про что? -  отозвался Артист. - Проскочим через Нарву, - решил он
и прибавил газу.
     - Нет, - возразил Томас. - Через Нарву нельзя. Там перехватят.
     - Тогда через Псковскую область, через погранпереход "Куницына гора".
     - Нельзя, - повторил Томас.
     - Ладно, через Латвию - через Валгу.
     -  И  через Валгу  нельзя.  Вообще через границы нельзя. Все они  будут
перекрыты.
     - Ерунда, - отмахнулся Артист. - Пока они нас вычислят, пройдет  время.
Не сразу же они кинутся нас ловить.
     - Они будут ловить не вас, - сказал Томас.
     Он помолчал и со вздохом добавил:
     - Они будут ловить меня.

     Мы поначалу не придали значения  словам  Томаса  и с таллинского  шоссе
свернули на трассу, которая должна  была вывести нас  самым коротким путем к
Нарве.   Восточнее   Кохтла-Ярве   она  вливалась   в  автостраду  Таллин  -
Санкт-Петербург.  До  автострады  было  чуть  больше ста  километров,  потом
километров  пятьдесят  до Нарвы, а там  - Ивангород, Россия. При  нормальном
раскладе к вечеру мы могли быть в Москве. Но нормальным раскладом здесь и не
пахло.
     - Это плохая дорога, - сказал Томас. - Мы неправильно по ней поехали.
     - Нормальная дорога, - возразил Артист, держа под  сто  пятьдесят. - Не
автобан, но бывают и хуже.
     -  Она не  потому плохая,  что  неровная, -  объяснил  Томас.  -  Много
дорожных постов.
     - А на таллинской трассе - меньше?
     - Не меньше. Но там их можно объехать. Хорошие проселки -  к хуторам, к
дачам. Здесь - болота, особенно на севере. И если пост - его не объедешь.
     - Фигня, проскочим,  - отозвался  Артист.  - Пока они сообразят, что  к
чему, мы уже будем в России.
     Дорога  была  пуста, в темных  ельниках  и  прозрачных  березнячках  по
обочинам  висели  клочки тумана, мелькали  хутора,  в которых  только-только
начинала пробуждаться  жизнь. Над  печными  трубами  вились дымы,  кланялись
колодезные журавли, из раскрытых ворот царственно  выплывали дородные коровы
знаменитой  эстонской черно-пестрой  породы с мотающимися  на шеях жестяными
боталами.
     -   Чтобы  нас  вычислить,  нужно  киношников  опросить,   -  продолжал
успокаивать  нас и себя Артист.  - А они керосинили до утра, сейчас дрыхнут,
как... Черт!  - сказал он, увидев замигавший красный светодиод антирадара. -
Кому же это не спится в такую рань?
     Не спалось  дорожному полицейскому,  одинокая  фигура которого  маячила
возле  стеклянной  будки  поста. Он  был без бронежилета,  как  это заведено
сейчас у российских гаишников, и даже без "калашникова" на груди. Хорошо они
тут живут,  мирно.  В  руках у  полицейского  была черная  труба переносного
локатора  типа  "Барьер-2", он с интересом смотрел  на цифры,  мелькающие на
дисплее,  и  наверняка  с  удовлетворением  прикидывал,  в  какую   копеечку
обойдется водителю превышение скорости. Кто рано встает, тому Бог подает.
     Артист сбросил скорость до девяноста.
     - Сейчас нас оштрафуют, - сообщил Томас.  - На этой дороге  везде стоят
знаки "шестьдесят".
     -  Перебьются!  -  ухмыльнулся  Артист и  нажал  на  антирадаре  кнопку
подавления  локаторного  сигнала.  И  видно,  сработало:  полицейский  начал
озадаченно  вертеть  свой  прибор  в  руках, трясти,  заглядывать  в  трубу,
протирать  дисплей,  на  котором  вместо  цифр  плавал  туман.  Он  был  так
обеспокоен  поломкой   своего   кормильца,  что  лишь   мельком   глянул  на
просвистевшую  мимо него  "мазератти". Потом вдруг, словно вспомнив  что-то,
уставился нам вслед и метнулся к будке.
     - Побежал звонить, -  прокомментировал Томас. - На следующем  посту нас
задержат, потому  что  пользоваться  антирадарами  в  Эстонии  запрещено.  А
радарами с подавлением - тем более.
     - Отмажемся, - отмахнулся Артист. - Баксы они у вас берут?
     - Нет, они  берут  кроны,  -  объяснил Томас. -  А баксы они хватают. И
сразу заглатывают. Как и ваши в России.
     -  Наши? - вступился за честь  России  Артист.  - Никогда! Наши сначала
просят съездить в банк и поменять баксы на рубли. А вот их хватают.
     - Я  бы  вернулся,  -  подал голос  Муха.  Он  оглянулся  и  снял  свое
предложение: - Поздно.
     Полицейский "форд", стоявший возле поста, сорвался с места и устремился
нам вслед, включив мигалки.
     - Тормозни, - приказал я Артисту. - С одним мы договоримся.
     Артист сбавил скорость.  Но полицейский не стал догонять нас. Он держал
дистанцию  в  полкилометра, не  приближаясь.  Это  был  плохой  признак.  Но
бессонная  ночь  со всеми нашими приключениями притупила чувство  опасности.
Самоуверенность  Артиста, все  еще наполненного  дурацкой  победительностью,
невольно передалась  и мне.  Подумалось: обойдется. Артист поднажал.  "Форд"
отстал. Но  когда  впереди показался второй пост дорожной  полиции, я понял,
что не обойдется.
     Это была такая же стеклянная  будка, как и прежний пост, но выглядел он
совсем  не  так  мирно.  Шоссе  перегораживали  две  полицейские   машины  с
включенными  проблесковыми маячками.  Возле них  стояли  четверо  постовых в
бронежилетах. В руках у них  были "калаши" с  недвусмысленно направленными в
нашу сторону стволами.
     "Понял?  - спросил меня мой  внутренний голос. - А что я  тебе, мудаку,
говорил?"
     Артист бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида и взялся за ручник,
явно намереваясь юзом развернуть "мазератти" в обратном направлении.
     - И не думай! - приказал я. - Попали - значит, попали.
     Старое  правило:  сделав  ошибку,  не  торопись  ее  исправлять,  чтобы
впопыхах не наделать новых.
     Повинуясь знаку, поданному автоматным стволом  одним из  полицейских  с
сержантскими погонами, Артист съехал на обочину, опустил стекло и дружелюбно
поинтересовался:
     - Доброе утро, командир! Какие проблемы?
     При  виде  эсэсовского  роттенфюрера в красноармейской пилотке  сержант
слегка прибалдел, но бдительности не утратил.
     - Документы! - потребовал он, подойдя к водитель-ской двери левым боком
- так,  что ствол "калаша" оставался направленным на Артиста. Остальные трое
рассредоточились и довольно грамотно страховали товарища.
     Сержант внимательно  просмотрел  паспорт  и права  Артиста,  заглянул в
салон:
     - Кто ваши пассажиры?
     - Друзья, командир.
     - Прошу всех выйти из машины.
     Все-таки Европа - это  Европа. Наш ОМОН уже выбросил бы нас на асфальт,
да  еще и  прошелся бы  по  ребрам  ботинками  -  так,  для  профилактики  и
утверждения собственного достоинства.
     Мы вышли. Лишь  Томас замешкался.  Он поспешно извлек из пакета бутылку
водки и приложился к ней, верно рассудив, что потом этой возможности может и
не быть. А хотелось еще немного побыть свободным.
     Нам  приказали  встать  лицом  к  машине  и  положить  руки  на  крышу,
сноровисто обыскали и разрешили опустить руки.
     Сержант снова заглянул в салон.
     - Выходите! - приказал он.
     - Иду, иду! - отозвался Томас.
     Согнувшись  в три погибели, он  вылез из низкой машины, распрямился  во
весь свой рост, одернул  сюртук и расправил смятую гвоздику в петлице. После
чего поднял руки, широко  улыбнулся и что-то приветливо  сказал по-эстонски.
Но  вместо того  чтобы  поставить  Томаса к  машине и обыскать, все  четверо
полицейских уставились  на  него,  а  у  одного,  самого  молодого, даже рот
открылся.
     Томас снова  улыбнулся и  что-то сказал  по-эстонски, подкрепляя жестом
свои слова: "Я к вашим услугам, господа". В этом роде.
     Полицейские опустили  автоматы, а  сержант  почтительно задал  какой-то
вопрос. В его мягкой речи я уловил лишь одно слово: "Ребане".
     - Совершенно верно, я Томас Ребане, - ответил Томас. Чтобы понять смысл
его слов, не требовалось знания эстонского языка.
     А тут и вовсе началось что-то  непонятное. Трое полицейских  вытянулись
по  стойке "смирно", а сержант вскинул  руку к козырьку форменной  фуражки и
отрапортовал -  надо полагать, представился.  Потом произнес недлинную речь.
Томас выслушал  ее с благосклонным вниманием  и протянул сержанту руку.  Тот
почтительно  пожал ее и  отступил  в сторону,  давая  возможность  остальным
полицей-ским  совершить  торжественный  обряд  рукопожатия.  После чего  все
четверо вновь вытянулись по стойке "смирно", отдали честь, а  сержант поднял
над плечом кулак и негромко, но со значением произнес два слова. И убей меня
Бог, если слова эти были не "Зиг хайль!"
     Томас в ответ тоже поднял кулак к плечу и так же негромко, со значением
повторил:
     - Зиг хайль!
     Сержант вернул Артисту документы:
     - Прошу извинить за беспокойство. Счастливого пути, господа!
     Полицейские  машины разъехались, освобождая  дорогу. Артист посмотрел в
зеркало заднего вида и сказал:
     - Не понял.
     - Твоя машина может ехать быстро? - спросил Томас. - Так пусть она едет
очень быстро.
     "Мазератти" с места набирала сто километров за четыре секунды, а с ходу
она выскочила за те же секунды на скорость под двести.
     -  А теперь  не  так быстро, - распорядился Томас. -  Следующий пост  -
через тридцать километров. А слева - поворот к  старому  кирпичному  заводу.
Вот он. Заворачивай!
     Машина съехала с асфальта на проселок  и тут же завязла в песке. Метров
триста,  которые отделяли ограду  завода от шоссе,  мы  пронесли "мазератти"
почти  что  на  руках. И  когда  наконец загнали ее  под  какой-то  навес  и
ввалились  в салон, отдуваясь и вытирая с  лиц  пот, Томас достал  из пакета
бутылку, пальцем разделил оставшуюся водку  пополам и отпил ровно половину -
ни больше ни меньше. Потом закурил и сказал:
     - Так вот. Они видели вчера по телевизору в вечерней программе репортаж
о  презентации фильма.  И узнали меня. И в  моем лице  приветствовали  моего
дедулю. Они сказали, что получили приказ задержать красную спортивную машину
с московскими номерами. Их предупредили, что  в ней  три  преступника и они,
возможно, вооружены. Пока все понятно, да?
     - Дальше, дальше! - поторопил Артист.
     - Я объяснил  сержанту, что мы возвращаемся  со съемок и в машине - мои
друзья, артисты. Он признал, что произошла  ошибка, так как  им не был точно
известен  номер  и  марка  машины.  Но  сейчас  он  передаст  эту информацию
оперативному дежурному  и нас больше не будут останавливать для  проверки. Я
думаю, эту информацию он уже передал.
     - Твою мать! - вырвалось у Артиста.
     - Я понимаю,  что ты хочешь этим выразить,  - ответил Томас. - А теперь
включи радио.
     - Да, веселенькая музычка - это нам сейчас в самый раз, - одобрил Муха.
     - Я хочу послушать  не музыку,  - возразил Томас. -  Я  хочу  послушать
последние известия. Но сначала нужно поймать полицейскую волну.
     Как  и  все  в  навороченной  "мазератти"  Артиста, приемник в  ней был
первоклассный, и всего через пару  минут в стереодинамиках затрещали разряды
помех,   прерываемые  докладами  дорожных  полицейских.  Разговаривали  они,
понятное  дело,  по-эстонски,  и нам  оставалось лишь хлопать  ушами и ждать
перевода Томаса.
     - Да, команда всем постам, - переводил он. - Марка машины, номер... Да,
три вооруженных преступника. С ними - заложник... Это, наверное, про меня...
Стрелять  по колесам запрещено. Стрелять на поражение запрещено. Задерживать
запрещено. При  обнаружении объекта  организовать сопровождение и немедленно
информировать  центр,  будет  выслана  группа  захвата...  Ага,  вот  кто-то
спрашивает,  кто  заложник...  Ответ:  мужчина  тридцати пяти лет,  высокий,
блондин, эстонец.  Одет, как педик... Не понимаю. Почему, как педик? Разве я
одет, как педик? - обратился он к нам.
     -  Не как  педик. Как  гомик,  - рассеял его недоумение Муха. -  Дальше
давай!
     - Мою фамилию не назвали, - сообщил Томас. - Почему? Не понимаю.
     - Может, они не хотят, чтобы  все узнали, что ты сбежал? -  предположил
я.
     - Теперь  понимаю, -  кивнул он. -  Это правильно. Если все узнают, что
внук национального героя  сбежал -  это не есть хорошо...  Ух  ты!..  Приказ
пограничным   постам.  При  попытке  пересечь   границу  задержать...   трех
россий-ских граждан: Пастухова, Мухина, Злотникова. Это вы?
     - Мы, - подтвердил Артист.
     - Очень приятно. Вот мы теперь познакомились. - Он еще немного послушал
переговоры полицейских и за-ключил:  - Больше  ничего  для  нас интересного.
Перейди на диапазон FМ.
     Салон  заполнился  музыкой  вперемежку  с  трепотней  диджеев. Томас  с
заднего  сиденья  потянулся  к  приемнику  и  начал медленно  вращать  ручку
настройки.
     - Это  не то... Тоже не то... Обзор утренних газет... Президент  Ельцин
заявил,  что  слухи об отставке правительства  Примакова не  имеют под собой
никаких оснований.
     - Значит, скоро снимут, - прокомментировал Артист.
     - Зачем? -  огорчился  Томас.  - У вас такой  хороший  премьер-министр.
Ничего не делает, и всем хорошо.
     - Не отвлекайся, - сказал я.
     - Это  не  интересно... Это тоже... На  вчерашнем заседании  парламента
принят закон о реституции. Надо же. Очень долго они его обсуждали.
     - А это еще что такое? - заинтересовался Муха.
     -  Закон  о возвращении собственности прежним владельцам. Недвижимости.
Если раньше тебе принадлежал дом, предъяви документы и получай его обратно.
     - А если там другие люди живут?
     - Не знаю. Выселят. Поэтому обсуждали так долго.
     - Раньше - это когда?
     - До советской власти.
     - Ну, тех владельцев немного осталось, - заметил Артист.
     - Есть наследники.
     - Слушай, Томас, а  у твоего деда-эсэсовца была недвижимость? - спросил
Муха.
     - Откуда мне знать? - Он пожал плечами. - Может, была. Может, не была.
     - Кончайте трепаться! - приказал я.
     Томас снова приник к приемнику.
     - Ага, вот. Последние известия... Ух ты!.. Про нас!.. Вот это да!.. Ну,
дают!
     - Что там? - нетерпеливо спросил Артист.
     - Не мешай! - отмахнулся Томас. - Ну, я вам доложу...  Так-так... А вот
это...  Полный  облом!..   Как?!  Кто   бездарный  художник?   Да  я   этому
корреспонденту морду набью!.. Главная сенсация... Ну и закрутили!
     - Ты хоть молчи, - взмолился Муха. - Слушай молча, а потом расскажешь.
     -  Молчу, - согласился Томас. - Вот как?.. Вот  это номер!.. Все, пошла
реклама. "Виагрой" никто не интересуется?
     -  Я  тебя сейчас трахну  без всякой "Виагры"! -  взревел Артист.  - Ты
нарочно жилы из нас тянешь?!
     Томас выключил приемник.
     -  Докладываю.  Вчерашняя презентация  съемок  фильма "Битва  на Векше"
принесла  три сенсации.  Первая:  в  качестве  национального  героя  Эстонии
впервые назван матерый эсэсовец, мой дедуля. Сенсация номер два: присутствие
на презентации командующего Силами обороны Эстонии генерал-лейтенанта Кейта.
Это значит, что все заявления Кейта о том, что эстонская армия вне политики,
можно забыть. И  главная сенсация - взрыв,  уничтоживший  подготовленную для
съемок военную технику на общую сумму в два с половиной миллиона долларов.
     - Ни хрена себе! - ахнул Муха.
     - Да, это ни хрена себе, - согласился Томас. - Директор фильма объявил,
что это означает  срыв  съемок и полное банкротство кинокомпании.  Но это не
все,  - предупредил он готовую сорваться  реплику Артиста. -  Режиссер  Кыпс
заявил,   что   взрыв   на   съемочной   площадке   -   дело   рук   русских
национал-экстремистов. Специалисты из службы  национальной  безопасности  не
исключают  террористического  акта  и считают счастливой  случайностью,  что
обошлось без  жертв.  Этот взрыв,  по мнению обозревателя  газеты "Эстония",
произвел эффект, которого  не  дал бы самый  удачный  фильм. Он сделал такую
рекламу командиру  20-й  дивизии СС Альфонсу Ребане, которую невозможно было
сделать никаким иным способом.
     - Поздравляю, - сказал я Артисту.
     -    И   это    тоже   еще    не   все,   -    продолжал    Томас.    -
Национально-патриотический  союз, Союз  борцов  за  свободу  Эстонии  и  ряд
общественных  организаций   заявили,  что  эта  акция  не   должна  остаться
безответной. Они потребовали от правительства принять  решение о возвращении
на родину праха моего дедули и о торжественном захоронении его в  Таллине на
кладбище Метсакальмисту. Это вроде вашего Новодевичьего кладбища,  - пояснил
Томас. - Вот теперь все.
     - Ты хочешь что-то сказать? - спросил я Артиста.
     Он промолчал.
     И правильно сделал.
     - У вас, русских, все время так, - прокомментировал Томас. - Хотели как
лучше, а получилось наоборот.
     - Не  понимаю, - сказал я. - А как они это себе представляют? Эстонское
правительство обратится  к канцлеру Германии с  просьбой  разрешить  забрать
прах штандартенфюрера СС для торжественного перезахоронения в  Таллине?  И в
каком положении  окажутся немцы? Разрешить - скандал, протесты прогрессивной
общественности.  Не  разрешить   -   тоже   скандал,  протесты   реакционной
общественности.
     - Будет  не  так,  -  возразил Томас.  - Они заставили  меня  подписать
бумагу. Прошение на имя мэра Аугсбурга,  чтобы мне разрешили забрать останки
дедушки. Я спросил:  а останки бабушки? Янсен сказал: "Это  все равно, что в
Мавзолее лежал бы Ленин с Надеждой Константиновной Крупской".
     - И ты подписал?
     Томас пожал плечами:
     -  А что мне  оставалось? Теперь я  начинаю понимать, зачем я им нужен.
Они  пошлют  меня в Аугсбург.  За останками. А кого? Внук.  Семейное дело. И
никаких протестов.
     -  А  как  прореагируют  в  Таллине  на  торжественное  перезахоронение
эсэсовца? - спросил Артист.
     - Я думаю, что в Таллине прореагируют очень  бурно, - ответил Томас.  -
Потому что в  Таллине двести  тысяч русских, из них  десять тысяч российских
военных пенсионеров.
     - Да это же провокация! - возмутился Артист.
     Я хотел высказать свое мнение о роли  его личности  в этой  истории, но
Артист опередил меня.
     - Молчи, - попросил он. - Молчи. Я знаю,  что ты хочешь сказать.  Я уже
сам все понял. Ошибся. Признаю. Но кто же знал?
     -  Хватит политики,  -  вмешался Муха.  -  Нужно думать, как выбираться
отсюда. Они знают,  что мы где-то  здесь.  И если начнут  прочесывать район,
возьмут нас тепленькими.
     - У меня есть план, как нам выбраться, -  сообщил  Томас. - Если вы  не
будете меня перебивать, я расскажу.


     План Томаса заключался в  следующем.  Километрах  в трех  от кирпичного
завода, давшего  нам временное  пристанище, была,  по  его словам, АЗС.  При
заправке - автосервис. Можно договориться с хозяином: машину Артиста загнать
в  бокс, а  другую  взять напрокат и на  ней выбираться. Когда все уляжется,
можно будет вернуться за "мазератти". Перспектива расстаться со своей тачкой
не умилила  Артиста, но  его мнения  никто не спрашивал.  План  был не  ахти
какой, но другого не было.
     В автосервис  отправили Муху и Томаса. Муху - как единственного из нас,
кто был нормально одет, хоть  и с мазутным пятном на  брючине, которое очень
его  расстраивало.  Он  все  порывался почистить  его  специально  купленным
бензином, но мы  не дали:  весь салон провоняет, нюхай потом его бензин. А с
Томаса пришлось снять его сюртук, наверняка известный уже каждому эстонскому
телезрителю, и напялить утепленную камуфляжную куртку, которая досталась мне
в обмен на мой приличный костюм  и на  плащ от Хуго Босса. На  голову, чтобы
скрыть его шевелюру и прикрыть козырьком лицо, нахлобучили эстовский кепарь,
предварительно отодрав с него форменную кокарду.  Куртка была  ему маловата,
руки торчали из рукавов, но с этим пришлось смириться.
     Артист нашел в бардачке упаковку "Стиморола", который он  рекламировал,
но  сам никогда не употреблял,  велел  Томасу нажевать и засунуть  жвачку за
щеки.  Это  придало  физиономии Томаса  некоторую  грушеобразность,  сделала
похожим   на  хомячка   и   привлекательности   не   прибавило,  но  убавило
узнаваемости. Что и требовалось.
     Они выбрались  на  шоссе и по обочине  зашагали  к заправке.  Впереди -
маленький Муха, а за ним, как на буксире, Томас. Вот уж верно - фитиль.
     Мы  с  Артистом вернулись  в  машину.  Артист угрюмо молчал,  обдумывая
случившееся. Мне тоже было о чем подумать.
     Над дорогой  прошел  военный  патрульный вертолет, потом еще один и еще
два -  все  военные. Это  мне как-то  не понравлось. Навес, хоть и  дырявый,
надежно  скрывал "мазератти", но если на наши поиски бросят вооруженные силы
Эстонии, далеко не уйти. Но с какой стати им объявлять тревогу? Только из-за
того,  что  с  гауптвахты  сбежал  артист?  Или  из-за  того, что исчез внук
эсэсовца? Но не  настолько же он  им нужен, чтобы поднимать Силы  обороны  в
ружье.
     Или настолько?

     У меня  появилось  ощущение, будто бы  нас  втягивает в  какой-то омут.
Случайности сцеплялись  одна с другой,  как вагоны  товарняка,  спускаемые с
сортировочной  горки.  И локомотивом в  этом составе была случайность  номер
один:  приглашение  Артиста  на  роль  второго  плана  в  фильме  эстонского
режиссера Марта Кыпса "Битва на Векше".
     Я повернулся к Артисту:
     - Ну-ка расскажи мне, как  тебя  выбирали на эту роль.  И  не пропускай
подробностей.
     -  Ну, как? - Он пожал плечами. - Как обычно. Позвонили  с "Мосфильма",
там в актерском отделе работает одна моя знакомая. Сказали,  что из  Таллина
приехала  режиссерша и  подбирает  актеров.  Отобрала  для  кинопроб  десять
человек. Среди них - я. Вот, собственно, и все.
     - Все? Или не совсем все?
     - Ну, я сразу встретился с этой эстонской дамой. То да се. Кино - штука
тонкая,  тут  важны личные отношения.  Сводил  ее пообедать в "Палас-отель".
Потом она из Таллина дала телеграмму.  О том, что  меня утвердили на  роль и
вызывают  на съемки. Теперь все. Есть только одна мелочь, - подумав, добавил
Артист. - Я сначала не обратил на нее внимания...
     - Какая мелочь?
     -  Эта  моя  знакомая,  из  актерского  отдела  "Мосфильма".  Она  мне,
оказывается, не звонила.
     - Кто же тебе звонил?
     - Не знаю. Меня дома не было, говорили с отцом. Приятный женский голос.
Я был  уверен,  что это она. Купил  ей цветы.  Она удивилась: за что?  Тут и
выяснилось, что она не  звонила. Решили, что кто-то из отдела. Из отдела так
из отдела, я об этом и думать забыл.
     - Во сколько тебе обошелся обед в "Палас-отеле"? - полюбопытствовал я.
     - Около ста баксов.
     - Тебе не кажется, что ты выбросил бабки на ветер? По-моему, тебе и так
дали  бы эту роль.  И  даже  упрашивали бы, если бы  ты стал отказываться. И
упрашивали бы очень настойчиво.
     -  Черт,  -  сказал  Артист.  Потом  помолчал и  сказал: -  Суки. - Еще
помолчал и спросил: - И что это значит?
     - Об этом мы можем только догадываться.
     - Хотелось бы не догадываться, а знать точно, - заявил Артист, ни в чем
не  терпевший  неопределенности. Эта  черта его характера и  была, по-моему,
главной  причиной того, что  он не сыграл и  не сыграет,  возможно,  никогда
роль, о которой страстно мечтал: принца Гамлета  с его мучительным "Быть или
не  быть". - Да нет,  все это чистая случайность. На роль  меня  выбирали по
типажу. Мог  оказаться любой из десяти актеров, если бы я  не подсуетился. И
вообще, кто  мог предположить, что ты бросишь все и поедешь со мной? Кто мог
предположить, что поедет Муха? Полная ерунда!
     - Это ты меня уговариваешь? Или себя?
     - Суки! - повторил Артист. - И что теперь?
     На этот раз плечами пожал я:
     - Знаешь, как говорят хирурги после операции?
     - Знаю. "Понаблюдаем".
     - Нет. "Вскрытие покажет".

     Мы  рассчитывали, что Муха  и  Томас  вернутся  часа  через два, но они
вернулись  гораздо  раньше.  Во  двор  кирпичного  завода въехал здоровенный
оранжевый  "К-700"  с  бортовым  прицепом,  закрытым  аккуратным брезентовым
тентом. В кабине, рядом с трактористом,  молодым степенным эстонцем,  сидели
Томас и Муха.
     Как выяснилось,  на  полпути к заправке  Муха заметил  трактор и быстро
сообразил,  какую  пользу  он  может  нам   принести:  на  прицеп  погрузить
"мазератти", закрыть брезентом  и таким образом выбраться из опасного места.
Хозяину  трактора он  объяснил, что  наша  машина  сломалась, а  автосервис,
который   ремонтирует  такие  иномарки,  есть  только  на  трассе  Таллин  -
Санкт-Петербург.  Тот  объявил  сначала  триста  баксов,  но   когда  увидел
"мазератти",   сразу   поднял   цену  до   пятисот  -  то  ли   оценив  нашу
платежеспособность, то ли  почуяв что-то неладное. Скорей последнее: четверо
молодых  мужиков  в экзотическом  прикиде как-то  не сочетались  с  шикарной
иномаркой. Томас попробовал его устыдить, но тракторист стоял на своем.
     Он был  высокий,  плотный, в просторном брезентовом  комбинезоне поверх
толстого,  крупной домашней вязки  свитера.  Синий  берет  и  короткая рыжая
борода делали  его  похожим  на шкипера. На все  тексты  Томаса  он  коротко
отвечал: "Нет".
     В конце концов Томас сдался и подошел к нам.
     - Не прогибается,  -  сказал  он.  - Подозревает, что тачка ворованная.
Хоть и не говорит. Потянем?
     Я  кивнул.  Бабки у  нас  были,  а выбора  не  было. И это был  хороший
вариант.  Даже очень хороший. Если все  пройдет благополучно,  мы окажемся в
двухстах километрах от того места, где нас будут искать.
     - Двести ему  нужно  отдать  сразу,  а триста  показать,  - предупредил
Томас.  - И отдать только после  того, как он  довезет  нас  до  места.  Мы,
эстонцы, народ  законопослушный. Это  у  нас от немцев. Но когда  мы думаем:
"Законно или незаконно?", мы имеем в виду: "Прихватят или не прихватят?" Это
у  нас  от  русских.  Если  отдать  ему все  вперед,  он сдаст  нас  первому
полицейскому.
     Выслушав наши условия, шкипер согласно кивнул и уехал на свой хутор  за
досками, по которым можно было бы вкатить "мазератти" в прицеп.
     - Не заложит? - обеспокоился Муха.
     - Нет, - уверенно сказал  Томас. -  Отказаться  от таких  бабок -  не в
эстонском характере.
     - А вот это у вас от евреев, - сказал Артист.
     Шкипера не было часа два. Спешить нам было некуда, на таллинскую трассу
лучше  всего было  выбраться  вечером,  в  темноте.  Но  мы  все  же  начали
беспокоиться.
     Над дорогой и придорожными полями  одна за другой  проходили патрульные
вертушки с опознавательными знаками Сил обороны Эстонии,  по  шоссе в ту и в
другую сторону проносились "лендроверы" в камуфляжном раскрасе.
     - Да они что, с цепи сорвались? - с недоумением прокомментировал Муха.
     Очень на это было похоже.
     Шкипер   наконец  появился,  умело  сдал  прицеп  к   навесу,  приладил
направляющие - две широкие  доски. Артист  сел за руль,  мы пристроились  по
бокам и  легко забросили  "мазератти" в кузов.  Томас  хотел  ехать в кабине
трактора, но мы решили, что не стоит ему светиться. Чем обычней картина, тем
лучше: едет себе  трактор  с прицепом, водитель  в  кабине  один, везет себе
хозяйственный груз и везет, дело житейское.
     Мы залезли в  салон "мазератти",  шкипер накрыл машину  брезентом и для
маскировки набросал сверху и по бокам несколько захваченных с хутора льняных
снопов. Предусмотрительный народ эти эстонцы.
     - Мы поедем вокруг,  -  проинформировал  нас  Томас.  -  По той  дороге
опасно. Так - дальше, на пятьдесят километров, но лучше.
     Трактор рыкнул двигателем, прицеп покатился по колдобинам.

     Путешествие началось.

     Вряд  ли  именно  такие  путешествия  имел в  виду Пржевальский,  когда
говорил, за что  он любит  жизнь.  Но все же лучше ехать  в полной темноте в
комфортабельном салоне "мазератти", чем сидеть в эстонской каталажке, гадая,
какой срок и за что нам впаяют.
     А впаять могут сколько угодно и за что угодно. За нападение на гарнизон
воинской части могут?  Могут. За  похищение внука национального героя могут?
При желании могут.  А взрыв? "Эстовцы", которые сидели  в блиндаже, опознают
всех нас без малейших сомнений. И доказывай потом, что мы не  хотели  ничего
такого,  а просто нам не понравился сценарий этого долбаного фильма, так как
там схематичны характеры.
     Теракт.  За   это  могут  засадить  на  всю  катушку.  И  прогрессивная
общественность  пальцем не шевельнет  в  нашу  защиту. И я  бы ее за это  не
осудил.
     Я поразмышлял еще немного и понял, что наше положение гораздо хуже, чем
мне показалось. И самая главная опасность была неявной, она каким-то образом
была  связана с  большой  политической игрой,  в  которую  был  втянут  этот
долговязый эстонский  плейбой Томас Ребане,  а через него втянуты мы. И  мы,
пожалуй,  уже знали о нем слишком много и могли представлять угрозу для тех,
кто эту игру затеял. Во всяком случае,  они могли предположить, что мы знаем
слишком  много.  Этого  предположения  вполне  достаточно,  чтобы  мы  стали
проблемой. А затеяли эту игру  люди очень серьезные. Они решают  проблемы по
мере их возникновения.
     А что, собственно, мы знаем о Томасе Ребане? Да ничего толком не знаем.
Только одно: что он  не  внук этого эсэсовца, а фигура подставная. Но почему
на эту роль выбрали именно  этого раздолбая? Однофамилец? Не  факт. Ребане в
Эстонии наверняка  не меньше,  чем  в России  Лисицыных.  И на роль  потомка
национального  героя  могли  бы  найти  фигуру более достойную.  Но  выбрали
все-таки его. Или он действительно внук Альфонса Ребане, но об этом не знал?
     Вполне  мог  не  знать.  Национал-патриот  на  пресс-конференции  очень
логично  все  объяснил. Могли не знать и его родители. Или знали, но боялись
сказать. И правильно боялись. Если бы об этом узнали наши после войны, Томас
имел  шанс  вообще  не  появиться  на  свет  -  его родителей упекли бы куда
подальше. А если бы  узнали в более поздние советские времена -  тоже ничего
хорошего. Посадить бы не посадили, но жить им было бы очень даже неуютно.
     - Вот  что,  Томас  Ребане, -  обратился я к нашему попутчику,  полному
загадок, как  Бермудский треугольник. - Поведай-ка нам о своих приключениях.
Как тебя угораздило встрять в это дело?
     - Долгая история, - отмахнулся он.
     - Ничего, время  есть. Дорога дальняя, делать нам все равно нечего. Так
что давай приступай.
     Повествование  Томаса длилось минут тридцать. Временами оно  было очень
вдохновенным.  Вдохновение он черпал  из  бутылки.  Когда  водка  кончилась,
иссякло  и  вдохновение.  Ничего  принципиально  нового  мы  не  узнали,  но
некоторые  подробности  были  красноречивыми.  Операция  с  компьютерами,  с
помощью  которой его за-гнали в угол,  выдавала  очень  опытную руку. Что-то
Томас,  конечно,  оставил  за  кадром,  но  и  того,  что   рассказал,  было
достаточно, чтобы убедиться: никакого  отношения к похороненному в Аугсбурге
эсэсовцу он не  имеет.  Не имел, пока  его не ввели  в эту  игру. Оставалось
непонятным одно: почему все-таки его?
     -  Чего же тут  непонятного?  - сказал Муха,  когда  я  поделился своим
недоумением. - Потому что он сирота.
     - Я? - удивился Томас. - Да, сирота. В самом деле. Я никогда об этом не
думал. У меня очень много друзей. Поэтому я никогда не думал, что я сирота.
     - Ладно, сирота. И что из этого следует? - спросил Артист.
     - Его никто не хватится, если он исчезнет, - объяснил Муха.
     - Почему  я  должен  исчезнуть? -  встревожился  Томас.  -  Я  не  хочу
исчезать!
     - А тебя об этом никто и спрашивать не будет. Понадобится - и исчезнешь
как миленький.
     Сирота.  Что-то  в  этом объяснении было.  В  роли  Томаса обозначилась
перспектива. Как  только он станет ненужным, его уберут. И о нем не вспомнит
никто, потому  что друзей не бывает очень  много.  Если друзей очень  много,
значит, их попросту нет.
     - Погодите, - сказал я.  - Как может исчезнуть внук национального героя
Эстонии? Его  даже сейчас, после единственной  телепередачи, узнают дорожные
полицейские! Да его хватятся все национал-патриоты!
     - Это мне нравится, - оживился Томас. -  Значит,  я могу  диктовать  им
свои условия? Так, да? Раз я не могу незаметно исчезнуть?
     - Не обольщайся, -  сказал Артист. - У тебя  роль  не второго  плана, а
первого. Если не главная, то одна  из  главных. Но  от этого  тебе не легче.
Исчезнешь с помпой. Это тебя больше устраивает?
     - С помпой? - переспросил Томас. - С какой помпой?
     - Цитирую завтрашние газеты:  "Новая провокация  русских  экстремистов.
Злодейски убит внук национального  героя Эстонии. Гнев и  возмущение кипят в
сердце  каждого патриота. Требуем установить на  центральной площади Таллина
памятник отважному эстонскому  воину Альфонсу Ребане и  его внуку". Нравится
перспектива?
     -  Нет, -  подумав, ответил  Томас. - Эта перспектива мне не  нравится.
Возьмите меня с собой в Россию. Мне здесь нельзя оставаться.
     - Даешь! - усмехнулся Муха. - Как мы можем взять тебя с собой? Провезти
через границу в багажнике?
     -  Я  скажу как. Я знаю.  Я им сейчас нужен,  правильно? -  заторопился
Томас.  - Они даже запретили стрелять при задержании. Так? Я им нужен живым.
Все  очень  просто.  Вы  объявляете меня  заложником  и  прорываетесь  через
границу. Говорите: если не пропустят, вы  меня убьете. И они  пропустят. А в
России мне дадут политическое убежище.
     - С какой стати? -  усомнился  Муха.  - В России нас посадят  за захват
заложника, а тебя вернут в Эстонию.
     - Нет,  ты не понимаешь!  -  горячо возразил  Томас. - В  Москве  я все
расскажу.  Я  сбежал,  чтобы  предотвратить  провокацию.  Провокацию  против
русских в Эстонии. Так! Без меня им дедушку немцы не отдадут. Значит, некого
будет  торжественно  хоронить. И всей их  затее  наступит  финиш.  А вы  мне
помогли.  И все будет замечательно.  Мне дадут политическое убежище,  а  вам
дадут орден Дружбы народов.
     При  всей своей экзотичности план  был не лишен остроумия. Но в нем был
один существенный недостаток.
     - Нас не пропустят через  границу, - объяснил я. -  Как раз потому, что
ты  можешь  все рассказать россий-ским властям.  Поэтому тебя не выпустят. И
нас тоже. Вместе с тобой.
     Томас немного подумал и уныло согласился:
     - Да, это может быть. Что же делать?
     А что делать, когда не знаешь, что делать?
     Думать.

     Все  правильно. Не  будет  никакой  каталажки,  не будет никакого суда.
Потому что на суде  мы можем заговорить о том, о чем не должна знать ни одна
живая  душа.  Кроме  тех,  кто ведет игру. А  есть  только один стопроцентно
надежный  способ  заставить человека  молчать.  Этот  способ называется  "не
убить". Нет, он называется "решить проблему".
     И как ее будут решать? Нас захватит полиция или  "эсты" и пристрелят на
месте?  Не  проходит.  Даже  если  найдется  чин,  который  возьмет  на себя
ответственность отдать такой приказ,  вряд ли найдется служивый, который его
выполнит.  Как там ни крути, а это убийство. А служивый человек,  хоть  и не
всегда последовательно, служит закону.  Для таких дел есть специальные люди.
Их не так уж и  много, и маловероятно,  что они окажутся на  месте в  момент
нашего задержания. Убрать потом - при  попытке к бегству?  Это ближе. А если
мы не будем предпринимать никаких попыток к бегству? Как тогда?
     Это был интересный вопрос. И я  был почти уверен  в том, что волнует он
сейчас не только меня. Но и тех, кому эту проблему нужно решать.

     Твою мать. Это называется - вляпались. На ровном месте.

     В нашей ситуации самым разумным было доехать  до какого-нибудь городка,
купить там  обычную,  не привлекающую внимания  одежду,  а потом бросить эту
засвеченную "мазератти", хоть она и обошлась Артисту в чертову кучу  баксов,
бросить этого раздолбая Томаса  Ребане, разбежаться  и поодиночке переходить
границу - в толпах  эстонских "покупантов",  которые  каждый  день наводняли
ярмарки Ивангорода и сметали все, что у себя на родине могли продать дороже.
Мы видели эту картину  по дороге в Эстонию и очень удивились: оказывается, и
в России есть еще  что-то, представляющее интерес для эстонских торговцев. В
этой сутолоке проскочить через пограничный пункт будет не так уж и трудно. И
у нас  хватало  "зеленых", чтобы в  случае  осложнений  найти общий  язык  с
пограничниками.
     Но что-то мешало мне принять это решение.  И я понял  что.  Нельзя было
Томаса  оставлять.  Оставить  его здесь, а  самим  вернуться  домой  значило
притащить вместе с собой опасность. Те, кто ведет эту игру, вряд ли смирятся
с бесследным исчезновением трех человек, которые соприкоснулись с их тайной.
В таких делах мелочей не бывает. А вычислить нас - нечего делать, достаточно
за-просить  погранпункт  в Нарве.  Там скажут,  с  кем  пересекал  эстонскую
границу российский гражданин Злотников. И  уже,  возможно, сказали. И с нами
начнут происходить разные случайности.

     О чем это я раньше подумал? Что нас втягивает в омут?
     Да мы в нем уже с головой!

     По  всему выходило,  что  Томас  прав:  его нужно  забирать  в  Россию.
Оставался только один  вопрос: как нам  всем вместе  выбраться?  И  тут меня
осенило.  А с чего это мы зациклились на сухопутных границах, почему  бы  не
попытаться  умотать  морем?  По  Финскому  заливу  курсируют десятки  судов.
Спрятать четырех человек на любой посудине - не проблема. Было бы желание. А
желание  будет.  В  любом эстонском  порту  найдется  капитан  какого-нибудь
лесовоза или сухогруза, которому лишние бабки не помешают.
     Значит,  нам  нужен порт. Большой. В маленьких любой чужак на  виду.  А
самый большой порт в Таллине. Что ж, придется прорываться в Таллин.
     Я не стал делиться своими  соображениями. Не хотел, чтобы о придуманном
мной  маршруте  отхода раньше времени узнал Томас. До  Таллина еще  пилить и
пилить. Всякое  может  быть.  И если  так случится, что его прихватят, а нам
удастся уйти,  путь  морем  будет для нас закрыт.  Его  прижмут,  и  он  все
выложит, потому что он  не  Зоя Космодемьянская. Я не ставил это ему в вину,
просто констатировал  как  факт. А случиться могло  что  угодно.  Недаром на
полях  старинных русских лоций писали: "Там,  где неизвестность, предполагай
ужасы".

     В машине  было темно, уютно. Прицеп  швыряло  на ямах, но  амортизаторы
"мазератти"  превращали эти толчки в мягкое  покачивание.  Потом ямы и кочки
кончились.  Значит, выехали  на  шоссе. Я не  очень представлял  себе, каким
маршрутом мы  едем, но до автострады Таллин  - Санкт-Петербург было никак не
меньше ста  пятидесяти или  даже двухсот  километров. При  скорости трактора
километров двадцать в час это почти десять часов езды. Вот  тебе и маленькая
страна. Размер страны зависит от способа передвижения.
     - Жрать охота, - сообщил Муха.
     Что верно, то верно: со  вчерашнего  дня  во рту у нас не было и крошки
хлеба.
     Но  предусмотрительным  оказался не  только шкипер.  Предусмотрительным
оказался  и  Томас.  Часа  через  полтора  трактор  остановился,  постоял  с
работающим  двигателем,  потом  двинулся и через полчаса  снова остановился.
Брезент  приподнялся,  шкипер  стукнул в  стекло и  просунул  в  машину  два
полиэтиленовых пакета. В одном было три батона вареной колбасы и две буханки
хлеба, в другом позвякивали бутылки.
     - Это  я попросил его купить, - объяснил  Томас.  -  С нас еще двадцать
баксов.
     Пакет  с  колбасой  он  отдал нам,  а из второго пакета  извлек бутылку
"Смирновской" водки.
     - Неужели будешь пить? - поразился Муха.
     - Буду, - со вздохом сказал Томас.
     - Ты же целую бутылку выжрал!
     - Это уже давно. И было много переживаний. Нервы нужно успокаивать.
     И  он принялся успокаивать  нервы,  а мы дружно  навалились на колбасу.
Путешествие  становилось не то чтобы приятным,  но  сносным. Если бы еще  не
периодически возникавший  стрекот патрульных вертушек, подтачивающий иллюзию
нашего благополучия.
     Но чувства чувствами, а природа брала  свое.  Нас  естественным образом
потянуло в сон. И как я ни старался убедить себя, что расслабляться не время
и спать нельзя, организм одержал сокрушительную победу.


     Проснулся я внезапно - с тем ужасом,  с каким водитель на ночной дороге
вдруг открывает глаза и обнаруживает, что какое-то  время он был в отключке.
Прицеп  не двигался. Доносился рокот тракторного  двигателя, работающего  на
холостых  оборотах.  Возле  пассажирской   двери  "мазератти"  стоял  хозяин
трактора и терпеливо постукивал по стеклу каким-то ключом. Я удивился: зачем
он  залез под  брезент? И  тут же  понял, что  брезент  откинут,  а на улице
темнота.  На  моей  "Сейке"  было  четверть  седьмого.  Вечера!  Вот  это мы
придавили! Сказалась все-таки бессонная ночь.
     Я опустил стекло. Шкипер сунул голову в салон и сказал:
     - Нужно выходить. Мы приехали.
     Он добавил что-то еще - по-эстонски.
     Я приоткрыл  дверь.  В  салоне  зажегся свет. Муха  и  Артист мгновенно
проснулись. Лишь  Томас безмятежно дрых, откинув  голову на спинку сиденья и
двумя руками  прижимая  к  груди бутылку.  Муха растолкал его.  Он  закрутил
головой,  заморгал,  пытаясь  понять,  где он  и что  с ним. Потом дошло. Он
выслушал шкипера и перевел:
     - Говорит:  дальше не поедет.  На автостраде  много  полиции  и военной
автоинспекции. Пост мы проехали, нужно выгружаться.
     Я вылез из машины.  Трактор  стоял  на  придорожной  стоянке, на  каких
ночуют дальнобойщики.  Вокруг  чернел  сосновый  лес, тревожно шумел  ветер.
Площадка была пуста. Лишь одна фура светилась подфарниками на другом  конце.
Двое водил,  расположившись перед капотом, грели  на паяльной  лампе чайник.
Мимо  стоянки со  свистом проходили тяжелые  грузовики,  бесшумно  скользили
легковушки.  Метрах  в  пятистах  празднично сиял  стеклянный куб  дорожного
поста, возле него стояли две полицейских машины.
     - В какой стороне Нарва? - спросил Артист.
     - Там. - Томас показал на пост.
     - Твою мать! Нам же нужно как раз в ту сторону!
     - Нет, - возразил Томас. - Нам нельзя в Нарву. Там найдут. Нам нужно  в
Таллин.
     - А в Таллине не найдут?
     - В Таллине мы спрячемся.
     - Как?
     - Я знаю как. До Таллина близко, сорок километров. И только один пост.
     Артист вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул:
     - В Таллин так в Таллин.
     Мы  скатили  "мазератти" с  прицепа  и  расплатились  со  шкипером.  Он
аккуратно  спрятал  баксы  в  бумажник,  взгромоздился  в  кабину трактора и
свернул в сторону Нарвы.
     - Уезжаем! - скомандовал Томас. - Быстро, быстро! Я немножко думаю, что
он нас сейчас заложит.
     И  точно:  "К-700"  остановился возле  поста,  тракторист  выпрыгнул из
кабины и подошел к полицейским.  Муха достал  из бардачка бинокль, но и  без
него  было  видно, как  шкипер  что-то  объясняет, показывая руками в разные
стороны.  Оба  полицейских  "форда" включили  мигалки,  сорвались с  места и
устремились  к  нашей  стоянке.  Артист  дал по газам, "мазератти"  снарядом
вылетела на шоссе. Мы уже приготовились к гонке,  но "форды" вдруг  свернули
на какой-то проселок.
     Томас включил приемник и нашел полицейскую волну.
     - Поступила информация о  местонахождении  объекта, - немного послушав,
сообщил  он. -  Объект  в километре  от  трассы, на  второстепенной  дороге.
Доставлен туда на тракторе. Информация поступила от хозяина трактора.
     - Все-таки заложил, подлюка! - сказал Муха.
     - Да, заложил, - подтвердил Томас. - Но соврал.
     - Это у вас не от  русских. И  не от немцев, - обобщил Артист. - И даже
не от евреев. А от кого?
     -  Зачем  ты  обижаешь эстонский народ? - укорил его Томас. -  Не нужно
отказывать  нам в самобытности. Это у нас от нас самих. Теперь можно ехать в
Таллин. Некоторое время будет спокойно.

     Некоторое   время   мы  ехали   спокойно.  Навстречу  нам   проносились
полицейские  "форды" и  военные  джипы,  подтягиваясь  к  месту  обнаружения
объекта. Томас,  которому я  уступил кресло  рядом с  водительским, чтобы он
показывал Артисту дорогу, напряженно слушал переговоры патрульных.
     Впереди  показался  дорожный  пост.  Артист  пристроился  за   огромным
рефрижератором,  на подъезде  к посту  вышел в левый ряд и как  бы прикрылся
махиной  рефрижератора  от  полицейских. Кажется,  проскочили. Но тут  Томас
сообщил:
     - Нас  засекли! -  И снова  приник к приемнику.  - Приказ всем:  объект
движется к Таллину, - ретранслировал он переговоры  на полицейской  волне. -
Приказ группе захвата: приступить к задержанию... Всем  патрульным  машинам:
уйти с пути следования объекта, обеспечить группе захвата свободу маневра...
Ага, вот: "Объект вижу"...
     Мы  вывернули  шеи  и  уставились  в  заднее  стекло.  Какая-то  машина
выскочила из-за автобусной остановки и ринулась за нами.
     - Что  за  черт?  - удивился Артист. -  Это же  "Нива"!  У них что,  не
нашлось тачки поприличней?
     Он придавил педаль газа. "Нива" отстала.
     - Здесь - шестьдесят, - предупредил Томас. - И часто стоят с радарами.
     -  Сбавь  скорость,  - сказал я. - Нам  сейчас  не хватает  на обычного
гаишника напороться.
     Артист  сбросил до  шестидесяти. "Нива" быстро  приближалась. При свете
фар  встречных машин было  видно, что  она  красная,  а капот  черный -  так
бывает, когда  деталь  сменили,  но  не успели  покрасить. В машине, судя по
силуэтам,  было  четверо. Водитель и  пассажир курили  - отчетливо светились
огоньки сигарет.
     Артист нервничал, то и дело поглядывал в зеркало заднего вида.
     - Сейчас  ограничение кончится, - успокоил его Томас. - Будет окружная,
там можно ехать сто.
     Но до окружной мы не доехали. С правой стороны "Нивы" сверкнуло, ударил
выстрел,  пуля чиркнула по асфальту и ушла в сторону. Тут же  полыхнуло еще.
Били по колесам.
     - Да что ж они, козлы, делают? -  возмутился Муха.  -  Людей  же  может
зацепить рикошетом!
     Томас  оглянулся на  звук выстрелов,  всмотрелся  в  "Ниву" и  завопил,
вцепившись в плечо Артиста:
     -  Гони!  Гони! Это не группа захвата,  это люди Лембита Сымера! Точно!
Это их тачка! Они на ней пасли мою студию! Гони!
     - Кто такой Лембит Сымер? - спросил я.
     -  Начальник охраны  Краба! Я вам про  него говорил!  Это  бандиты! Они
выпустили на нас бандитов!
     - Спокойно, - сказал я. - Их всего четверо.
     - Ты не понимаешь! -  продолжал вопить Томас. - Они будут стрелять! Они
вас перестреляют, а меня возьмут! Полиция не может стрелять, а они могут!
     И тут до меня дошло. Вот, значит, как  они придумали решить проблему. А
что,  неплохо.  Если  бы Томас  не  узнал  их  машину,  мы  в  конце  концов
остановились бы и сдались властям. Тут бы нас и свели на конус.
     Грохнуло еще два выстрела.
     Муха оглянулся и выругался.
     - Они еще и покуривают! Покуривают и  постреливают!  Сбрось скорость! -
приказал он Артисту. - Подпусти ближе.
     - Зачем? -  спросил Артист, но скорость сбавил. Так  уж у нас повелось:
если кто-то приказывает - значит, он знает, что делает.
     -  Опусти крышу!  - продолжал  командовать  Муха и  нагнулся,  зашуршал
пакетами.
     - Зачем? Холодно! - запротестовал Артист.
     Я уже понял замысел Мухи и подкрепил его команду своим авторитетом:
     - Делай что сказано!
     Крыша уползла  назад. В  салон ворвался сырой  ветер, обжег лица, сразу
пронизал до костей. Между нами и "Нивой" было всего метров десять.
     Грохнул еще выстрел.
     - Сейчас согреемся. Сейчас у меня кое-кто хорошо  согреется! - пообещал
Муха.
     В руках  у него  появилась бутылка. Он примерился и метнул ее в "Ниву",
как  гранату из окопа.  Лобовое стекло  "Нивы" разлетелось,  она вильнула  и
вмазалась  в  бетонный  столб ограждения.  От удара  задок занесло  в кювет,
"Нива" кувыркнулась и встала на крышу.
     - Недурно! - похвалил себя Муха. - А сейчас они будут греться!
     Но взрыва не последовало.
     - Они же курили! А почему не горят? - с недоумением проговорил Муха.
     Крыша надвинулась и встала на место. Артист прибавил газу. Муха включил
в  салоне свет  и  снова нагнулся,  зашуршал  пакетами.  Он  извлек какую-то
бутылку, посмотрел на этикетку и заорал:
     -  Фитиль, твою мать! Твое пьянство  до добра не доведет!  Я тебе точно
говорю: не доведет!
     - Странно. Почему они не загорелись? - спросил я, оглядываясь на быстро
удалявшуюся от нас "Ниву".
     - Потому! Потому что этот мудак водку везде насовал!
     Муха ткнул мне в руки бутылку. На этикетке стояло: "Бензин авиационный,
очищенный".
     - Ты бросил в них мою водку? - поразился Томас. - А почему ты не бросил
бензин? Он гораздо дешевле!
     - Еще  слово,  и этим бензином  получишь по  башке! -  пообещал Муха. -
Почему, почему! А чем я штаны буду чистить?
     - Показывай дорогу, - одернул Томаса Артист. - Уходим на окружную?
     Томас послушал переговоры полиции и сказал:
     - Нет.  Прямо, в  город. Они  уже  нашли  "Ниву". Вызывают  "скорую"...
Приказ всем машинам: блокировать  красную "мазератти".  Оружие не применять.
Это  они  заботятся  обо  мне...  Теперь  налево...  Прямо...  На  светофоре
направо... А теперь в эту арку...
     Надо отдать ему  должное: свой город он  знал. Подчиняясь его командам,
Артист гнал  тачку  по  каким-то  переулкам,  проходным дворам, мелькали  то
крепостная стена, то решетка набережной. К нашему счастью, наступил вечерний
"пик",  машин  было  полно,  и  даже  на  центральных  улицах,  расцвеченных
мигалками  полицейских  "фордов"  и  военных  "лендроверов",  нам  удавалось
оставаться незамеченными.  Наконец  въехали  в какой-то  темный двор,  Томас
велел втиснуться между стоящими в  глубине двора машинами, выскочил из тачки
и начал поспешно стаскивать с одной из машин прорезиненный тент.
     - Помогите! - скомандовал он.
     Под тентом оказался белый "жигуленок" - пикап "ВАЗ-2102".
     - Это моя машина, - объяснил Томас. - Дальше поедем на ней.
     - Молоток, Фитиль! У тебя котелок варит! - одобрил Муха.
     -  Да,  иногда  немножко  варит,  -  признался Томас.  - Когда  заднице
становится горячо.
     Мы натянули  тент  на  "мазератти",  Томас перетащил  в  "двушку"  свои
бутылки и сел за руль.
     - Ты же поддатый! - запротестовал я.
     -  Нормально,  -  возразил  он.  -  Я  уже  весь  переволновался.  Если
остановят,  все равно заберут.  А  вам нужно  спрятаться и  сидеть,  пока не
скажу. Ищут  четверых на "мазератти", а одного на "Жигулях" не  ищут. Нам из
города выехать, а там будет тип-топ.
     Довод  был  убедительный.  Муха  сжался  в комок  спереди, я с Артистом
распластался в  просторном багажнике пикапа. Заднее  сиденье было разложено,
так что  места хватило. Томас прикрыл нас сверху каким-то полиэтиленом, и мы
начали новый этап путешествия. На этот раз - по Таллину.

     Красивый, говорят, город, много достопримечательностей.

     Пару раз "двушку" Томаса притормаживали, но тут же отпускали.
     - Им не до нас, - объяснил  он. -  Я чувствую  себя очень значительным.
Меня ловит вся полиция Таллина.
     - И все вооруженные силы Эстонии, - из-под полиэтилена добавил я.
     - Да? - удивился Томас. - Кажется, ты прав. Если я когда-нибудь об этом
расскажу,  мне никто не поверит... Последний пост, - предупредил он. - Очень
тихо лежите. Я сейчас остановлюсь и спрошу, по какой  дороге  лучше ехать на
Маарду. Это такой поселок на побережье.
     - А сам дорогу не знаешь? - подал голос Муха.
     -  Хорошо  знаю.  Но  если  я  буду ехать,  меня остановят.  А  если  я
остановлюсь сам, они скажут, чтобы я уезжал и не мешал им ловить меня.
     Скрипнули тормоза, послышались  голоса. Вежливо-просительный  - Томаса,
лающий - полицейского. Машина тронулась.
     - Вот  теперь  уже  порядок,  -  сообщил Томас.  -  Но вы  еще немножко
полежите.
     Минут через  двадцать он  разрешил нам подняться. Машина шла  по темной
дороге, проложенной,  как  просека,  среди сосен.  Здесь еще держался  снег.
Далеко  позади  стоял отсвет городских  огней.  Проехали какой-то малолюдный
поселок, снова углубились  в лес. Еще  через  полчаса  "двушка" остановилась
возле  просторной  избы  на  краю  садово-огородного  кооператива  - скопища
дачек-скворечников. Нигде не было ни огонька.
     - Все, приехали, - сказал Томас. - Здесь хорошо.
     Он  поднялся  на крыльцо,  нашарил за наличником  ключ  и  отпер дверь.
Щелкнул выключателем. Голая лампочка под потолком осветила  довольно большую
захламленную комнату с бревенчатыми  стенами. Из  мебели в  ней были топчан,
пара  табуреток и стол, да  на тумбочке стоял древний телевизор  "Юность". И
все углы были уставлены пустыми бутылками.
     - Чего же здесь хорошего? - спросил Артист, брезгливо осматриваясь.
     - Здесь нас не будут искать. Я прожил тут целый месяц. И весь месяц был
очень свободным человеком. Очень.
     Он  сбегал  во двор, принес охапку  дров, набил ими печку, на  конфорку
поставил  закопченный алюминиевый чайник. В топке загудело пламя,  затрещали
поленья. Стало уютней. Из чулана Томас приволок  несколько  старых матрацев,
овчинный тулуп, какое-то тряпье, лишь отдаленно напоминающее одеяла. Все это
он расстелил на полу и сообщил:
     - Здесь будем  спать. Здесь будем сидеть. Пить чай. Смотреть телевизор.
Чем плохо?
     - И сколько же мы будем здесь сидеть? - задал риторический вопрос Муха.
     - А вот этого я не знаю, - ответил Томас.
     Ну, не  привыкать. Приходилось жить и не в таком комфорте.  Мы навели в
комнате порядок, вымыли  кружки,  разложили остатки колбасы и хлеба,  налили
чаю  и  устроились  за  столом  дружной  артелью.  Эдакие  работяги,  хорошо
сделавшие  свое дело. Но вот что это за дело и каким боком оно еще выйдет  -
это был очень большой вопрос.
     Томас включил телевизор и довольно потер руки:
     - А теперь можно спокойно выпить.
     Что  он  и  сделал,  вежливо  предложив  налить  и  нам,  но  не  очень
огорчившись отказом.
     Телевизор разогрелся и сообщил:
     - Как  мы передавали, пресс-секретарь премьер-министра заявил  сегодня,
что правительство намерено обсудить и, возможно, принять решение о перевозке
в Эстонию останков командира 20-й  дивизии СС  штандартенфюрера СС  Альфонса
Ребане для  торжественного перезахоронения на мемориальном кладбище Таллина.
Он мотивировал  это  тем, что правительство  не может  выступать против воли
значительной части эстонских  избирателей,  возмущенных  наглой  провокацией
русских экстремистов и срывом съемок патриотического фильма...
     - Неужели решатся? - поразился Муха. - Торжественно хоронить эсэсовца -
да они что, озверели?!
     - Могут, - отозвался Томас. - Заявление пресс-секретаря - пробный  шар.
Посмотреть на реакцию, стравить  пар. А потом можно и принимать решение. Под
давлением общественности.
     - Суки, - сказал Артист.
     - Политики, - согласился Томас.
     -  Это заявление вызвало резкую  реакцию Объединенной  народной  партии
Эстонии, -  продолжал  диктор. - В заявлении правления ОНПЭ отмечается,  что
придание статуса национального героя человеку, носившему мундир организации,
повинной  в  гибели  миллионов людей,  является  кощунством. Правление  ОНПЭ
потребовало от  правительства Эстонии не принимать этого решения,  чреватого
обострением   внутриполитической   ситуации   в   республике    и   подрывом
международного авторитета Эстонии.  "В случае игнорирования этого требования
ОНПЭ оставляет за собой право на организацию акций протеста против фашизации
Эстонии", -  подчеркнуло  правление  Объединенной народной партии Эстонии  в
своем заявлении...
     Диктора на экране сменил телекорреспондент "Новостей":
     - Все жители Эстонии  обратили сегодня внимание на необычную активность
полиции и вооруженных сил.  Полеты военных вертолетов,  патрулирование дорог
мобильными  группами спецподразделения "Эст",  необычно  строгий  пропускной
режим  на  границах.  Чем  это  вызвано?  С  этим  вопросом мы  обратились к
командующему Силами обороны генерал-лейтенанту Кейту.
     В   кадре   появился   хорошо   знакомый   нам   и   особенно   Артисту
генерал-лейтенант.  Вид  у него  был несколько помятый, как у  человека,  не
спавшего  пару  ночей.  Впрочем,  это  могло  просто  показаться -  качество
изображения черно-белой "Юности" было не идеальным.
     - Нет никаких причин для беспокойства, - объяснил генерал. - Проводятся
плановые учения спецподразделения  "Эст"  для отработки  взаимодействия  Сил
обороны и полиции в операциях антитеррористического характера.
     -  Связано  ли  это  со  взрывом  на  съемочной   площадке?  -  спросил
корреспондент.
     - Нет, это всего лишь учения.
     -  Правление Объединенной  народной  партии  Эстонии  открытым  текстом
заявило сегодня  о  своем  намерении  организовать акции  протеста в  случае
решения  правительства  о  торжественном перезахоронении  праха  эсэсовского
офицера  Альфонса  Ребане.  Не   являются  ли  эти   учения  предупреждением
экстремистам?
     -  Я  не  раз  говорил  и готов повторить:  Силы  обороны  Эстонии  вне
политики.  Они призваны защищать конституционный строй. Все наши мероприятия
преследуют только эту цель.
     - Сколько времени продлятся учения?
     - До тех пор пока не будет достигнут положительный результат. Пока трое
условных террористов, условно  проникших на территорию республики, не  будут
обнаружены и обезврежены.
     - Вы  хотите сказать, господин генерал, что за целый день этого сделать
не удалось? - удивился корреспондент. - Все наши вооруженные силы и  полиция
не смогли найти и обезвредить всего трех человек?
     -  В  этом  главная  трудность  борьбы  с  террористами,  -   разъяснил
генерал-лейтенант.  -  Если бы  на  территорию республики  проник  батальон,
задача давно  была бы решена. Чем меньше диверсионная группа,  тем трудней с
ней бороться. Мы не намерены играть в поддавки. На роль условных террористов
были  выбраны очень  опытные  диверсанты. Но они  будут  задержаны  в  самое
ближайшее время.
     - Вы не могли бы сказать, где и когда это произойдет?
     -  Разумеется, нет. Я не исключаю, что они сейчас смотрят эту передачу.
С моей стороны было бы неразумно сообщать им о наших планах.
     -  Спасибо,  господин  генерал.  На вопросы  корреспондента  "Новостей"
отвечал командующий Силами обороны генерал-лейтенант Кейт.
     - Сейчас пойдет эстонский выпуск, - сказал Томас и выключил телевизор.
     - Условные диверсанты - это он про нас?  -  спросил Муха. - И мы  будем
задержаны в ближайшее время?
     - Туфтярщик, - прокомментировал Артист.
     - Что такое туфтярщик? - заинтересовался Томас.
     -  Это то же самое, что понтярщик, -  объяснил Муха. - А понтярщик - то
же, что мудозвон. А мудозвон - это все равно что...
     - Это я знаю, - сказал Томас. -  Туфтярщик. Очень красивое слово. Нужно
запомнить.

     Но  генерал-лейтенант Кейт не был туфтярщиком. Едва мы расположились на
тюфяках и выключили свет, как глубокую, до звона в ушах, тишину заполнил рев
двигателей, в окно ударили слепящие прожектора, над  избой зависли не меньше
двух вертушек и по окрестным лесам разнесся громоподобный мужской голос:
     -  Говорит   командующий  Силами  обороны  генерал-лейтенант  Кейт.  Вы
окружены. Сопротивление  бесполезно. Предлагаю освободить заложника, сложить
оружие и сдаться. В этом случае я гарантирую вам безопасность.
     Мы  повскакивали с матрацев. На улице было  светло, как на стадионе  во
время футбольного матча.  Сверху били прожектора вертолетов, с  земли  -  не
меньше десятка автомобильных фар и фар-искателей.
     - Как они сумели нас вычислить? - удивился Артист.
     - Я не знаю, -  растерянно ответил Томас. Он  метнулся к столу, глотнул
"смирновки" прямо из  горла и сказал: - Нет,  знаю. Знаю!  Это Юрген  Янсен!
Только он мог догадаться, что я здесь! В прошлый раз они меня взяли отсюда!
     - А какого ж ты нас сюда привез?! - возмутился Муха.
     - Я не подумал,  что это его дела. Не понимаю,  почему не подумал. - Он
сделал еще глоток  и вдруг  заорал: - Это снова она! Эта стерва  снова  меня
достала! Да за что же она ко мне прицепилась?!
     - Кто? - с недоумением спросил Артист.
     - Клио!
     - Совсем одурел малый, - поставил диагноз Муха. - А  я предупреждал: не
доведет тебя до добра эта пьянка!
     -  Повторяю, - вновь загремел  голос  Кейта. - Освободите  заложника  и
выходите с  поднятыми руками.  Обещаю, что правительство  Эстонии не  станет
выдвигать против вас обвинений, вы будете переданы российской стороне.
     - Врет, сука, - сказал Артист.
     - Придется поверить, - ответил я.
     - Передаю  микрофон  представителю  российского  посольства, -  сообщил
Кейт.
     - Пастухов,  Злотников, Мухин! - раздался другой мужской  голос - очень
знакомый,  хоть и  искаженный  динамиками. -  Не  валяйте дурака, немедленно
выходите!
     Артист выглянул в окно и ахнул:
     - Мама родная! А он-то откуда взялся?!
     Мы оторвали Томаса от бутылки, вытолкнули его вперед и вышли на крыльцо
с послушно поднятыми руками.
     А как  было не послушаться,  если представителем российского посольства
был  не кто иной, как генерал-майор Голубков, начальник  оперативного отдела
Управления  по  планированию  специальных  мероприятий  -  самой   секретной
спецслужбы России, подчиненной только Кремлю.

     Два "эстовца" обыскали нас и отступили, освобождая путь к микроавтобусу
российского посольства.
     - Садитесь, - кивнул Голубков.
     Залезая в салон, мы увидели, как "эстовцы" проводили Томаса  к военному
"лендроверу". Стоявший  возле  него  молодой офицер  козырнул и открыл перед
Томасом дверь.  В  другой "лендровер"  погрузились  генерал-лейтенант Кейт и
сопровождающие  его  лица.  Вертушки  ушли,  машины вырулили  на проселок  и
длинной колонной устремились к Таллину.

     Похоже, наше путешествие подходило к концу.

     За  всю дорогу  Голубков,  сидевший  рядом  с  водителем,  ни  разу  не
обернулся к нам и не сказал ни одного слова. В городе микроавтобус отделился
от колонны и через двадцать минут въехал в ворота посольства России.
     Никогда  раньше никому  из  нас в посольствах бывать не приходилось. По
телепередачам мне представлялось, что там парадные залы с коврами и красивой
мебелью, где проходят  приемы и всякие  торжественные  дела. Но кроме залов,
как выяснилось, в  посольстве были и другие помещения.  В одно из  них нас и
препроводили два сержанта посольской охраны.
     Это  была  полуподвальная комната с металлической дверью и решетками на
маленьких окнах. В ней  стояли с  десяток железных кроватей, покрытых серыми
суконными одеялами, и пластиковый  стол с несколькими стульями, какие бывают
в  дешевых  забегаловках. Все это очень  напоминало  "губу". Вероятно,  сюда
сажали   проштрафившихся   дипломатов   -   непроницательных   экономических
советников и нерасторопных пресс-атташе. Может  быть, и военных атташе. Этих
наверняка за пьянку.
     Некоторое  время  мы  пребывали в одиночестве, потом дверь открылась  и
появился  генерал-майор Голубков.  Как  всегда, он  был  в обычном цивильном
костюме.  Седые,  коротко  постриженные  волосы  окаймляли  его  простоватое
добродушное лицо. Но сейчас оно не было добродушным.
     Он внимательно оглядел нас, потом устроился за столом,  закурил "Яву" и
кивнул:
     - Рассказывайте!..

     "Совершенно секретно.
     Начальнику Управления по планированию
     специальных мероприятий
     генерал-лейтенанту Нифонтову А.Н.,
     начальнику оперативного отдела
     генерал-майору Голубкову К.Д.
     Аналитическая записка
     12  января с.г. около  17 часов  в районе аэродрома 234-го  парашютного
полка  76-й воздушно-десантной  дивизии ВВС РФ,  дислоцирующейся в Псковской
области,   был   задержан  неизвестный  мужчина,  осуществлявший  визуальное
наблюдение  за  передвижением  военно-транспортных   самолетов.  Задержанный
оказался   гражданином   Эстонии   Вилле  Сонном.  Допрошенный  сотрудниками
Псковского управления ФСБ, он признался, что  является агентом отдела  Джи-2
(Информационного   отдела  Главного  штаба  Минобороны   Эстонии)  и   имеет
оперативный псевдоним "Хендрик". В момент  задержания у Вилле  Сонна не было
обнаружено никакой фото-  и  видеоаппаратуры, однако, как было установлено в
ходе следствия,  он  обладает  феноменальной памятью.  Всего один раз увидев
аэродром,  он  сумел  точно  указать  не  только  количество и  расположение
военно-транспортных самолетов Ил-76М и Ил-76МД, но и все их бортовые номера.
     Вилле  Сонн показал, что объектом его разведпроникновения является 76-я
воздушно-десантная  дивизия. Ему было поставлено  задание: сбор информации о
дислокации  и вооружении дивизии,  вербовка информаторов из числа  офицеров,
создание оперативных позиций среди  сотрудников Псковского управления ФСБ. В
его  задании  подчеркивалась необходимость уделить  особое внимание плановым
учениям парашютно-десантных  полков 76-й дивизии и фиксировать все изменения
в графиках боевой подготовки.

     Пристальный  интерес к боеготовности российских войск в Ленинградской и
Псковской  областях  эстонские  разведслужбы   начали  проявлять  с  момента
обретения  Эстонией независимости.  Еще в 1992 году в  Пскове был задержан и
разоблачен  агент  1-го  Бюро  Департамента  охранной  полиции  МВД  Эстонии
(Кайтсеполицай)  Яано  Рясса.  Позже, весной  1995  года,  на погранпереходе
"Куницына гора" Печорского района  Псковской области при таможенном досмотре
в  специально  оборудованном тайнике  в автобусе  "Икарус"  были  обнаружены
тридцать тысяч  листов топографических карт с реквизитами "Генштаб  МО РФ" и
"Совершенно секретно".  Эти карты  используются при наведении баллистических
ракет на цели. Их пытался вывезти гражданин Эстонии Антс Кеск, завербованный
сотрудниками отдела Джи-2. Как было установлено проведенным  расследованием,
эстонская   военная   разведка   осуществляла   эту   операцию   по   заказу
развед-управления Министерства обороны США.
     В  последующем  был  выявлен  и взят под  наблюдение  еще  ряд  агентов
Кайтселийта,  а  также военной и политической разведки Эстонской Республики.
Но в последнее время  наблюдается повышенная активность эстонской  агентуры,
которая не  может быть объяснена традиционной обеспокоенностью Эстонии якобы
постоянно существующей угрозой ее независимости со стороны России.

     В  конце  января  с. г. внимание  сотрудников  военной контрразведки  в
Пскове привлек гражданин Эстонии Петр Калачев, 1975 года рождения, житель г.
Тарту, выпускник химического факультета  Тартуского университета.  Прибыв  в
Псков для осуществления торгово-посреднической деятельности, он начал  очень
активно завязывать знакомства  с молодыми офицерами 76-й  воздушно-десантной
дивизии.  Будучи человеком  коммуникабельным,  располагая вызывающей доверие
внешностью,   всегда  имеющий  деньги,   он   легко   налаживал  контакты  с
интересующим его контингентом.
     В начале февраля была сделана следующая оперативная запись разговора П.
Калачева со штабным офицером одного из полков  76-й дивизии ВДВ капитаном Н.
Разговор происходил в салоне автомобиля "Жигули", принадлежащего капитану Н.
     "Калачев. Как там у вас, это самое, в Косово, это самое, воевать будем?
Или не будем?
     Н.  А  черт   его  знает.  Пока-то   мы  ориентируемся  по  официальным
заявлениям.
     Калачев. А  в Чечне  не собираемся воевать? У  вас, это  самое, не было
разговоров насчет Чечни?
     Н. Не было. Нам еще Чечни... (Неразборчиво.) Пустой приехал-то?
     Калачев. Не пустой.  Только о деньгах как я тебе хочу сказать?  Я  тебе
даю двести бачков за прошлое и из тех трехсот пятидесяти я тебе  даю двести.
Потому что  мне-то  еще нужно же, понимаешь, чтобы они  ушли и их проверили,
правильно?  Так  что,  это  самое,  сейчас  будет  двести  из   тех  трехсот
пятидесяти. Получается четыреста. Проверь. Все о'кей?
     Н. (Ответ неразборчив.)
     Калачев. Что касается,  ты сам понимаешь, Косово, я хотел бы,  чтобы ты
постарался  сразу ответить.  Была  ли послана какая-нибудь новая миссия, это
самое, в Югославию?
     Н. Никакой миссии новой не посылали.
     Калачев.  И  скажи  мне, какие вообще документы  в контексте Югославии,
какие документы по Косово вообще можно получить? Оперативные планы, я имею в
виду,  и  вообще,  понимаешь? Скажи, а ты  какие-нибудь  ксерокопии там  сам
снимать не можешь нигде вообще? Это сложно, я понимаю.
     Н. Нет, почему. При желании можно.
     Калачев.  Скажи мне, ты вообще к каким-нибудь  серьезным документам, ну
меня  интересуют документы  с  грифом  "ДСП"  и  "Секретно", доступ  имеешь?
Подготовь  мне какой-нибудь, это  самое, материал по тому, к каким ты вообще
документам доступ какой-то имеешь.
     Н. Это можно.
     Калачев.  Скажи мне,  это  самое, посещали  в  последнее время  дивизию
офицеры уровня штаба округа или Генштаба?
     Н. Были.
     Калачев.  Кто,  когда? Что  проверяли? Ну, это,  понимаешь, вопросы,  в
общем-то, простые, за них тебе тоже будет двести бачков. Подходит, да?
     Н. Сделаю.
     Калачев. По Косово, я думаю, вряд ли будет что-нибудь серьезное, а если
будет,  за сколько времени ты сможешь  это узнать? Я даже не про  Косово,  а
вообще.  Если будет что-то серьезное, срочная переброска дивизии, за сколько
времени об этом станет известно? Какие  признаки могут быть? Мне, это самое,
нужно знать это точно, понимаешь? Чтобы не получилось так, что ошибка. И это
нужно не на словах, понимаешь? Нужны серьезные документы, чтобы не было, это
самое, никаких вопросов. Сможешь это устроить?
     Н. Сколько?
     Калачев. Это серьезное дело. Ты подумай. Пятьсот.
     Н. Подумаю.
     Калачев.  Значит, будет пятьсот бачков.  И за это самое, за этот самый,
как его, б...дь, за  кассетку, за видеокассетку, нет, за план учебной работы
триста бачков. И сто пятьдесят я тебе еще должен. Все правильно?
     Н. Да.
     Калачев.  О'кей. Поехали. На  светофоре  я  выскочу,  а  ты  покрутись,
посмотри. До встречи!.."

     Слабая профессиональная подготовка П. Калачева и его стремление  быстро
расширить  сеть  информаторов  позволили  подвести  к  нему  офицера военной
контрразведки  Ленинградского  военного округа,  представив  его в  качестве
одного  из  заместителей   начальника   штаба  76-й  дивизии  ВДВ,   недавно
переведенного   в   Псков   из   Санкт-Петербурга.  Офицер   был   тщательно
залегендирован. Ему удалось установить, что главной задачей агента  Калачева
является  получение  документов,  которые  свидетельствовали бы  о  том, что
парашютно-десантные полки  76-й дивизии подняты по боевой тревоге и готовы к
переброске к  месту  предполагаемой операции.  При  этом  П.  Калачев  прямо
сказал,    что   эти   документы   могут   быть    не   действительными,   а
фальсифицированными,  но  таким  образом,  чтобы  не  возникло  ни  малейших
сомнений  в их  подлинности.  Необходимую  убедительность им  должны придать
сообщения из  других  источников.  Он  дал понять, что эти  сообщения  будут
заранее  подготовлены,   нужно  лишь  точно  определить  их   содержание   и
синхронизировать  передачу  их  в  разведцентр  после того,  как  будет  дан
соответствующий сигнал.
     Калачев  подчеркнул, что из документов должно  быть понятно, что  район
предполагаемой  операции  не  Косово  и  не  Чечня.  Количество  топлива   в
военно-транспортных самолетах дивизии должно  быть рассчитано на преодоление
расстояния  до  пятисот  километров.  То  есть  речь идет  о  предполагаемой
переброске парашютно-десантных полков 76-й дивизии в Эстонию.
     За выполнение  этого задания  Калачев пообещал гонорар в размере десяти
тысяч  американских долларов, две тысячи он  согласился выплатить в качестве
аванса и сказал, что в случае успеха операции сумма гонорара будет удвоена.
     На вопрос, к какому времени должны быть подготовлены документы, Калачев
сказал,  что  точно не знает, но ориентировочный  срок - середина или  конец
марта.

     Окончательная оценка полученной информации была  сделана после проверки
П. Калачева.  Вызывало подозрение,  что такое  серьезное  агентурное задание
дано  человеку  столь молодому и  по складу характера легкомысленному,  хотя
использование   эстонскими    спецслужбами   малопрофессиональных    агентов
отмечалось  и   ранее.   Это  имело  свое  объяснение  в   истории  создания
разведывательных подразделений республики.

     К моменту обретения  Эстонией  независимости на ее территории  работали
сотни  опытных  офицеров КГБ.  Но в  силу сложившейся  в  обществе атмосферы
привлечение  их  в охранную  полицию  Кайтселийт,  в военную  и политическую
разведки  было  исключено.  Штаты   спецслужб  комплектовались  по  принципу
преданности  национальной  идее,  руководящие должности  занимали  люди  без
должной подготовки и зачастую даже без высшего образования.
     Несмотря на  то что странами  - членами НАТО на становление разведслужб
Эстонии, Латвии  и  Литвы  было  истрачено в  общей сложности более  двухсот
миллионов долларов  и  для  консультаций привлекались опытные инструкторы из
ЦРУ,  германского  Бюро национальной безопасности и  шведской  контрразведки
СЕПО,  изначально   заложенный   непрофессионализм   оказался  очень  трудно
преодолимым.  Вилле  Сонн  и  другие  выявленные агенты эстонских  спецслужб
жаловались  на   пренебрежительное   отношение  руководителей   к  агентуре.
Игнорировались требования безопасности, не готовились схемы  вывода агентов,
даже  срывались заранее подготовленные  контакты из-за  того,  что резиденты
попросту опаздывали на конспиративную встречу.
     Таким  образом, задействование в  ответственной оперативной  комбинации
такого агента,  как Калачев, не  представлялось чем-то необычным. Но все  же
было  принято   решение  подстраховаться.  Подведенный   к  Калачеву  офицер
контрразведки  потребовал,  чтобы тот устроил  ему встречу  с  руководителем
разведцентра.
     Такая встреча состоялась на погранпереходе "Куницына гора".  На контакт
с контрразведчиком вышел начальник отдела  Джи-2  Главного штаба  Минобороны
Эстонии майор Рихто Ю.,  завербовавший в свое время Вилле Сонна и ряд других
агентов.  Он подтвердил полномочия П. Калачева. Но наш офицер заявил, что он
согласен выполнить  задание  лишь  в  том  случае, если  связь с  ним  будет
поддерживать сам Ю., а Калачев будет полностью выведен из комбинации.  Майор
Ю.  согласился  на  это  условие.  Согласился  он  и  на  требование  нашего
контрразведчика увеличить его гонорар  до сорока тысяч  долларов, при этом в
качестве аванса выплатить десять тысяч.
     Майор Ю. подтвердил,  что начало  операции намечено на  вторую половину
марта. Он  сказал, что необходимость переброски 76-й  дивизии ВДВ в  Эстонию
может   возникнуть   сама   собой,   в   силу   сложившейся   ситуации,   но
фальсифицированные  документы все  равно  должны  быть заранее подготовлены,
чтобы их можно было использовать в любой момент.

     Проанализировав эту информацию, мы пришли к выводу о том, что во второй
половине  марта  ожидается  настолько  сильное обострение внутриполитической
обстановки  в  Эстонии, что это  может  потребовать от  России введения туда
миротворческих  сил.  Поскольку  анализ  обстановки  в республике  не  давал
никаких  оснований  прогнозировать  такого  масштаба  социальный  взрыв,  мы
предположили, что речь может идти об искусственном нагнетании  напряженности
в  эстонском  обществе,  перманентно  существующей  из-за  дискриминационных
законов о гражданстве и государственном  языке. Иначе  говоря, о готовящейся
крупномасштабной акции, имеющей целью спровоцировать Россию на использование
своих вооруженных сил для защиты русскоязычного населения Эстонии.
     На этом этапе перед нами встал вопрос: кто  и каким образом готовит эту
акцию?

     Зная о  весьма скудном собственном  бюджете  Минобороны Эстонии  и  его
разведуправления,  не имеющего возможности выплачивать агентуре  гонорары  в
десятки  тысяч  долларов,  мы  предположили,  что  отдел  Джи-2 готовит  эту
операцию по заданию Центрального разведывательного  управления  США и на его
средства, что было  уже  не раз, так как спецслужбы Эстонии с момента своего
создания  находятся под патронажем ЦРУ. По нашему поручению резиденты Службы
внешней разведки и  Главного разведывательного  управления  России провели в
США  зондажные  мероприятия  с  целью  выяснить, какого  рода  мотивы  могут
заставить Соединенные Штаты дестабилизировать обстановку в Эстонии.
     Собранная  информация  не  подтвердила наших предположений. Более того,
источник в госдепартаменте США дал понять, что Белый дом не заинтересован ни
в каких обострениях ситуации в Прибалтике. Все внимание сейчас сосредоточено
на Югославии, на подготовке военной операции НАТО в Косово. Любые  конфликты
в  других  регионах могут  нарушить сложившееся  равновесие сил и привести к
неконтролируемым последствиям.
     Это заставило нас  более детально изучить ситуацию в  Эстонии с  учетом
даже той  информации, которая  ранее не принималась в  расчет. В  частности,
было  переосмыслено  сообщение  о  том,  что  в  начале  января с. г.  через
белорусский  погранпункт  "Варшавский  мост" в Таллин  проследовал  грузовой
состав с  военной техникой времен Второй мировой войны - танками Т-VI "тигр"
и артиллерийскими  орудиями. В  таможенной декларации было указано,  что это
вооружение  будет  использовано  на  съемках фильма,  к которому  приступает
кинокомпания "Ээсти".
     Ознакомление со  сценарием  фильма "Битва  на Векше" дало нам основания
предположить, что этот фильм может быть рассмотрен в контексте  интересующей
нас   проблемы.  Выход  его  на   экраны   может   вызвать  резкие  протесты
русскоязычного    населения    Эстонии    и     спровоцировать    обострение
внутриполитической ситуации.
     Очевидно противоречие. Операция, о которой сообщил наш  контрразведчик,
запланирована на середину  или  конец марта,  а фильм выйдет  на  экраны  не
раньше чем  через  год. И он не сможет вызвать такую  реакцию, которая резко
дестабилизировала бы обстановку  в Эстонии. Анализ указывал  на отсутствие в
поле нашего зрения  некоего события, способного  принудить  Россию  ввести в
Эстонию миротворческие силы или  хотя  бы объявить в  76-й Псковской дивизии
ВДВ повышенную боевую готовность.
     Никакой информации, которая могла бы вывести нас на след этого события,
мы не имели.  Поэтому  было принято решение тщательно  отслеживать ситуацию,
связанную с запуском в производство фильма "Битва на Векше".
     Чтобы  получать  оперативную  информацию  из первых  рук,  было  решено
задействовать агентуру ФСБ в Эстонии, внедрить в  съемочную группу одного из
агентов.  Однако,   как  выяснилось,  при  сильных  оперативных  позициях  в
республике,  агентурная  сеть  ФСБ  слабо  охватывает  эстонскую  творческую
интеллигенцию  в целоми  кинематографистов  в частности.  Это  заставило нас
искать иные оперативные подходы.
     Помог случай. Среди  десяти  русских артистов, отобранных  в  картотеке
"Мосфильма" вторым режиссером съемочной группы кинокартины "Битва на Векше",
оказался  актер  Семен  Злотников  ("Артист")  из  команды  Пастухова.  Наша
сотрудница сообщила  об  этом его отцу.  Одновременно мы  блокировали  выход
эстонского  режиссера на остальных кандидатов на эту роль, временно отключив
их телефоны. Эта мера оказалась  излишней, так как  Злотников вошел в личный
контакт с режиссером и убедил ее дать эту роль ему.
     Поскольку  никаких конкретных задач  Злотникову  мы поставить не могли,
его  решено было задействовать втемную, с  тем чтобы в нужный момент войти с
ним в  контакт.  Для  этого в  Таллин  под  видом  журналиста  был направлен
сотрудник оперативного отдела старший лейтенант Авдеев.
     Около  полудня 24  февраля  он вышел с нами на  связь и сообщил, что на
съемочную  площадку  под  Тарту  прибыл  на  своей  машине  Семен  Злотников
("Артист"), а с ним Сергей Пастухов ("Пастух") и Олег Мухин ("Муха").
     Презентация  съемок  фильма  "Битва  на  Векше"  была  назначена на  16
часов..."


     "Совершенно секретно.
     Начальнику Управления по планированию
     специальных мероприятий
     генерал-лейтенанту Нифонтову А.Н.
     от начальника оперативного отдела
     генерал-майора Голубкова К.Д.
     Докладная записка
     24 февраля в 20.30 от старшего лейтенанта Авдеева, присутствовавшего на
презентации  съемок фильма "Битва на Векше", поступило  сообщение о том, что
во время проводимого режиссером-постановщиком фильма Кыпсом  "мастер-класса"
между   артистом   Злотниковым   и   командующим  Силами   обороны   Эстонии
генерал-лейтенантом Кейтом возник  конфликт, в результате которого Злотников
нанес Кейту оскорбление действием, за что был арестован охраной командующего
и  увезен в  неизвестном  направлении, предположительно  - на  расположенную
поблизости базу спецподразделения "Эст".
     Инцидент  был  заснят оператором  программы "Новости" русской  редакции
Таллинского   телевидения.   Предполагая,   что   видеозапись   может   быть
использована для  обвинения  Злотникова, старший лейтенант  Авдеев предложил
телеоператору продать кассету, мотивируя это тем, что репортаж все  равно не
будет  показан   на   эстонском  телевидении,   находящемся   под  контролем
правительства. Оператор согласился и запросил  три  тысячи долларов. Попытки
Авдеева снизить цену не увенчались успехом. Телеоператор опасался, что показ
этого видеоматериала  на российском  телевидении может грозить  ему крупными
неприятностями вплоть до увольнения с работы.
     Авдеев  просил   санкционировать  покупку   кассеты   и   передать  ему
необходимые средства, так как таких денег у него не было. Я дал разрешение и
отправил  в российское  посольство  в Таллине шифрограмму с указанием выдать
Авдееву указанную сумму.
     Около семи часов утра  25 февраля старший лейтенант Авдеев  вновь вышел
на связь и доложил, что в 5.25 на съемочной площадке произошел  очень мощный
взрыв, а еще  через час в киногородке, где в вагончиках были размещены члены
съемочной  группы  и  актеры,  появились  офицеры спецподразделения  "Эст" и
начали  выяснять  марку  и  номер  автомобиля,  на  котором  приехали  актер
Злотников и представители  арт-агентства "МХ плюс" Мухин и  Пастухов. Спустя
еще  полчаса  поступила  информация из  ФАПСИ  о радиоперехвате  переговоров
эстонской полиции.  Всем полицейским постам предписывалось  принять меры для
обнаружения автомобиля марки "мазератти" красного цвета, в котором находятся
три вооруженных  преступника и заложник. Одновременно всем погранпостам было
приказано задержать  российских граждан Злотникова,  Пастухова  и Мухина при
попытке их пересечь  границу. Фамилия заложника не была  названа, сообщались
лишь его приметы.

     В 10.30 я  вылетел  в Таллин.  Встретивший  меня  в  аэропорту  старший
лейтенант Авдеев передал мне купленную им видеокассету. Сопоставив имеющуюся
у  нас информацию, мы предположили,  что заложником Злотникова, Пастухова  и
Мухина   является  гражданин   Эстонии   Томас  Ребане,  представленный   на
пресс-конференции как внук главного  героя фильма "Битва на Векше" командира
20-й дивизии СС Альфонса Ребане.
     Не  имея ни малейшего представления,  для  чего Пастухову, Злотникову и
Мухину понадобилось брать его в заложники и не  имея достаточной информации,
чтобы  оценить   сложившуюся  обстановку  в  целом,  я  предпринял   попытку
прозондировать ситуацию. По моему распоряжению секретарь посольства связался
по телефону  с эстонским МИДом  и потребовал объяснить,  на каком  основании
военнослужащими  Сил  обороны Эстонии  был  арестован  российский  гражданин
Злотников, прибывший на съемки фильма "Битва на Векше". Он также потребовал,
чтобы ему предоставили возможность встретиться с арестованным.
     Сотрудник  МИДа  Эстонии  навел  справки  и  сообщил,  что   российский
гражданин  Злотников   действительно   был   задержан   вчера  для  проверки
документов,  но  сразу  же отпущен.  В настоящее  время он и  его  сообщники
Пастухов  и Мухин  разыскиваются по подозрению  в  причастности к взрыву  на
съемочной   площадке  фильма  "Битва  на   Векше",   который   был  расценен
общественностью Эстонии как  вызывающая провокация. Как только подозреваемые
будут арестованы, российским дипломатам предо-ставят возможность встретиться
с ними.

     Просмотр  купленной старшим  лейтенантом  Авдеевым  видеокассеты привел
меня к решению попытаться  использовать ее  для разрешения ситуации, которая
представлялась чреватой серьезными последствиями. Если Злотников, Пастухов и
Мухин  будут  задержаны  и  доказана  их причастность  к  взрыву,  это  даст
эстонской стороне возможность обвинить Россию во вмешательстве во внутренние
дела  и  оправдать  политику  дискриминации  по отношению  к  русскоязычному
населению.
     Репортаж,  снятый  телеоператором  программы  "Новости",  действительно
давал  основания для обвинения Злотникова в хулиганских действиях. Но  более
важным  было то,  что  он наглядно  свидетельствовал о  низком уровне боевой
выучки  элитного  спецподразделения  "Эст" и в  весьма  неприглядном  и даже
унизительном  положении   показывал  командующего  Силами  обороны   Эстонии
генерал-лейтенанта Кейта.  Показ этого репортажа по телевидению мог серьезно
скомпрометировать   вооруженные  силы   Эстонии  и   привести   к   отставке
командующего.
     По   моему  приказанию  старший   лейтенант  Авдеев,   работавший   под
журналистским  прикрытием,  снял   однокомнатный  номер   "люкс"  в   бывшей
интуристовской гостинице  "Виру"  и начал  обзванивать редакции  Би-би-си  и
Си-эн-эн,   предлагая   сенсационный  видеоматериал,   отснятый   во   время
презентации фильма "Битва на Векше". Как я и предполагал,  гостиничный номер
прослушивался эстонскими спецслужбами. Реакция последовала  незамедлительно.
На  связь  с Авдеевым вышел член политсовета  Национал-патриотического союза
Юрген  Янсен.   Во  время  встречи  Авдеев  представил  меня  как  человека,
уполномоченного вести  переговоры. Янсен  дал  понять,  что  он представляет
интересы  правительства  Эстонии.  Было  достигнуто соглашение: мы  передаем
пленку  и гарантируем  освобождение заложника, а эстонская сторона обязуется
не предъявлять Злотникову,  Пастухову  и Мухину  никаких  обвинений  и сразу
после задержания передать их представителям российского посольства.

     В 23.30 лесная изба-сторожка, где укрывались Пастухов, Злотников, Мухин
и  находившийся  вместе  с  ними  Томас  Ребане,  была  блокирована  бойцами
спецподразделения  "Эст".   По   моему  требованию   заложника   освободили,
видеокассета  была передана Янсену,  а  Пастухов,  Злотников  и  Мухин  были
доставлены в российское посольство.
     Они  признали,  что Пастухов и  Мухин  организовали побег Злотникова  с
гауптвахты, а Томаса Ребане взяли с собой по его настоятельной просьбе. Свою
причастность к  взрыву  они  категорически отрицали. Они сообщили, что Томас
Ребане, по его собственному  признанию, не  имеет никаких родственных связей
со штандартенфюрером СС  Альфонсом Ребане,  а является  лицом подставным.  В
част-ности, его уже  использовали, чтобы испросить разрешение мэра Аугсбурга
на получение останков Альфонса Ребане для их перезахоронения в Таллине.
     Еще во время переговоров  с Янсеном  у меня создалось впечатление,  что
его гораздо  больше волнует  безопасность  Томаса Ребане,  чем  видеозапись,
компрометирующая  генерал-лейтенанта  Кейта.  Это  могло свидетельствовать о
том,  что  Томаса Ребане  предполагается использовать для  решения  каких-то
гораздо более серьезных задач.
     Дальнейшие события подтвердили обоснованность этого предположения.

     Утром  26  февраля мне  позвонил Юрген  Янсен  и попросил  устроить ему
встречу  с  Пастуховым,  Злотниковым  и  Мухиным,  чтобы  сделать им деловое
предложение. Встреча  состоялась в одной из приемных российского посольства,
оборудованных звукозаписывающей аппаратурой.
     Деловое предложение Юргена Янсена заключалось в следующем.
     Руководство  Национально-патриотического  союза  заинтересовано  в том,
чтобы  все мероприятия, связанные  с  доставкой останков Альфонса Ребане  из
Германии и торжественным захоронением их на кладбище Метсакальмисту, не были
осложнены   никакими   эксцессами.  В  этом  должна  быть  заинтересована  и
российская  сторона, так  как любые акции русских экстремистов, направленные
на срыв этих мероприятий, вынудят эстонское правительство к жестким ответным
действиям.  Одной из  таких провокационных акций может  стать  покушение  на
жизнь Томаса Ребане, внука национального героя Эстонии.
     Поскольку  господин  Мухин  является одним из  совладельцев московского
детективно-охранного агентства "МХ плюс", а  господа Пастухов и  Злотников -
нештатные  сотрудники агентства, правление Национально-патриотического союза
хотело бы заключить с ними  договор об охране  Томаса Ребане на весь  период
вышеупомянутых мероприятий.  Этого  потребовал  сам  Томас  Ребане,  имевший
возможность убедиться в их профессиональной подготовке. Томас Ребане заявил,
что он не доверяет таллинским  охранным агентствам, так  как среди них могут
оказаться люди, связанные с русскими экстремистскими организациями. Несмотря
на  то,  что  эти  опасения  Томаса  Ребане  являются, по твердому убеждению
Янсена,   совершенно  беспочвенными,  правление  Национально-патриотического
союза все же сочло возможным пойти навстречу его пожеланиям.
     Это и есть деловое предложение, которое он, Янсен, хотел сделать.
     Я  вмешался  в  разговор  и  сообщил,  что  не  считаю  возможным  свое
дальнейшее  участие  во  встрече,  так как  она  носит  частный  характер  и
присутствие на ней представителя российского посольства неуместно.
     Далее приводится расшифровка магнитозаписи.

     "Янсен. Итак,  господа? Я не вижу никаких причин, по  которым агентство
"МХ плюс"  отклонило бы это сугубо  деловое предложение.  Тем более что ваша
работа будет оплачена по высшей ставке: по сто долларов в день на каждого. Я
жду ответа.
     Мухин.  Не вижу никаких причин, господин Янсен, по  которым мы могли бы
принять ваше предложение. Совершенно никаких. Ни одной.
     Янсен.  Следует ли понимать вас в том  смысле, что  предложенная оплата
кажется недостаточной?
     Мухин. Это очень слабо сказано. Слишком слабо.
     Янсен. Мы согласны увеличить оплату вдвое. Вы будете получать по двести
долларов в день.
     Мухин. Срок контракта?
     Янсен. Три недели. Как  только прах Альфонса Ребане будет предан земле,
опасность для жизни  Томаса Ребане станет минимальной.  Не большей,  чем для
любого  гражданина Эстонии  в  наши  неспокойные времена.  За  три недели вы
получите двенадцать тысяч  долларов.  Это много. Наша организация существует
на взносы членов союза. Но сейчас речь идет о спокойствии в обществе. Во имя
этой благородной цели мы готовы пойти на эти расходы.
     Мухин. А на б\льшие? Во имя благородной цели?
     Янсен. Я повторяю: мы небогатая организация.
     Мухин.  Вы нас растрогали, господин Янсен. Поэтому я даже не спрашиваю,
какую  сумму ваша небогатая организация забабахала в съемки фильма "Битва на
Векше".  Верю,  небогатая.  Но  у нас, русских, есть такой  анекдот. Мышонок
просит черепаху: "Перевези меня  на тот берег, только у меня  бабок  нет". А
черепаха отвечает:  "Если у тебя нет бабок, то не хрен тебе и  делать на том
берегу". Вы понимаете, к чему я рассказал этот анекдот?
     Янсен. Я хотел бы, господин Мухин, чтобы вы  более серьезно отнеслись к
моему предложению.
     Пастухов.  Позвольте мне.  Господин Янсен,  вы  наверняка навели о  нас
справки.  Иначе не обратились бы к нам. И вы должны знать, что мы никогда не
работаем за поденную плату.  Только за аккордную. При этом клиент платит все
сразу.  Наличными и  вперед. Плюс текущие  расходы.  Они оплачиваются  после
выполнения работы. По факту.
     Янсен. Эти условия не кажутся мне справедливыми. А если вы не выполните
свою работу?
     Пастухов. В нашем случае - если мы не сумеем предотвратить покушения на
Томаса Ребане, не так ли? Мы не сможем сделать этого  только в одном случае:
если нас перестреляют раньше.
     Янсен. Какую сумму вы считаете достаточной?
     Пастухов. Ее должны назвать вы. В  зависимости  от того, насколько  вам
нужен живой Томас Ребане.
     Янсен. Двадцать тысяч долларов.
     Пастухов. Я не вижу смысла продолжать нашу беседу.
     Янсен. Тридцать.
     Пастухов. Господин Янсен, нам было интересно познакомиться с вами.
     Янсен. Сорок.
     Злотников. Сто.
     Янсен. Полагаю, вы шутите, господин Злотников?
     Злотников. Нет. Сорок тысяч - за работу.  Допустим. А моральный аспект?
Я, еврей, должен охранять внука эсэсовца. Это как? Это стоит гораздо б\льших
денег, господин Янсен. Но мы прониклись  вашей благородной идеей. Мы тоже не
хотим,  чтобы  безответственные  акции  экстремистов   привели  к  ухудшению
положения русскоязычного населения. Поэтому  остановимся на этой  цифре. Сто
тысяч  долларов.  Чем-то  мне  нравится  эта  цифра.  В  ней  есть  какая-то
округлость, знак совершенства.
     Янсен.  Мы  принимаем  ваши  условия.  Вам  будут  даны  самые  широкие
полномочия  вплоть  до  применения  оружия  в  случае  возникновения  угрозы
безопасности   Томаса   Ребане.  Оружие  с  соответствующим  разрешением  вы
получите. К работе вы должны приступить сегодня же.
     Пастухов. Не  спешите, господин Янсен.  Ваше предложение было  для  нас
совершенно неожиданным. Мы должны подумать.
     Янсен. Жду вашего ответа..."

     В этом разговоре обращают на себя внимание три обстоятельства.
     Первое. Несмотря на то что правительство Эстонии еще не приняло решения
о  торжественном перезахоронении  останков Альфонса Ребане, Янсен говорил об
этом  как  о  свершившемся  факте.  Совершенно   очевидно,  что  он  обладал
информацией о том, что это решение будет принято в ближайшее время.
     Второе.  Не исключено,  что  муниципалитет  города  Аугсбурга  уже  дал
положительный ответ на просьбу Томаса Ребане забрать останки Альфонса Ребане
для перевозки в Таллин и Янсен об этом ответе знал.
     Третье.  Сумма  гонорара, запрошенная Злотниковым  (как  он  сам  позже
сказал,   "от  балды"),  представлялась  совершенно  несообразной  характеру
работы. Однако Янсен согласился на нее без малейших колебаний и гарантировал
немедленную ее выплату без  всякого  документального  оформления. Мотивы его
решения в целом не вполне понятны,  но один вывод очевиден: в акции, которую
реализует Национально-патриотический союз, Томасу Ребане отводится  какая-то
очень  важная или  даже главная роль,  при  этом сам он ни в какие планы  не
посвящен и используется втемную.
     Этот   вывод    подкрепляется    широким   освещением   подконтрольными
правительству СМИ презентации  фильма  "Битва  на  Векше", на которой  Томас
Ребане  был  представлен  центральной  фигурой  мероприятия, его  фотографии
публикуются  в газетах, а еженедельник  "Ээсти  курьер" поместил его цветной
снимок на первой обложке.
     Какая бы роль  Томасу Ребане  ни  отводилась, не вызывало сомнений, что
все  последующие  события   будут  непосредственно   связаны   с   ним   или
разворачиваться вокруг него.
     В этой ситуации  я  счел целесообразным использовать возможность ввести
Пастухова, Злотникова и  Мухина  в ближайшее окружение Томаса Ребане с  тем,
чтобы  получать  от  них   оперативную  информацию,  которая   дала  бы  нам
возможность  выявить механизм акции. Но Пастухов заявил, что они не намерены
соглашаться  ни  на  какие  условия  национал-патриотов,   а  торговались  с
единственной  целью  прокачать Янсена.  И теперь,  когда  это  сделано,  они
немедленно   уезжают   из   Эстонии.   Мои   попытки   приказать  были   ими
проигнорированы  на том основании, что они давно  уже  не служат  в  армии и
отдавать им приказы не может никто.
     Лишь после того как я поделился с  ними всем  объемом  имевшейся у меня
информации  и обрисовал серьезность обстановки, они дали согласие на участие
в оперативной комбинации.

     В тот же день Пастухов, Мухин и Злотников переехали в гостиницу "Вира",
где  для Томаса Ребане были сняты апартаменты. Полученные  от  Юргена Янсена
сто тысяч долларов они передали мне на хранение с тем, чтобы я вернул им эти
деньги после  их возвращения в Москву либо же передал их семьям, если они не
вернутся.

     В связи с вышеизложенным считаю необходимым:

     1. Сориентировать всю нашу агентуру  в Эстонии на получение информации,
связанной с планами как националистических, так и  пророссийских организаций
Эстонии.
     2.   Поскольку   старший   лейтенант   Авдеев   оказался  за-свеченным,
командировать  вместо  него  в  Таллин  капитана Евдокимова  для поддержания
постоянной связи с группой  Пастухова. Придать капитану Евдокимову двух-трех
опытных оперативников для подстраховки группы Пастухова.
     3.  Держать  Пастухова в  курсе  всей  новой информации  по  принятой в
разработку теме.
     Начальник оперативного отдела УПСМ
     генерал-майор Голубков".

     Резолюция начальника УПСМ генерал-лейтенанта Нифонтова:
     1. Командировать  в  Таллин  капитана  Евдокимова  и  группу  прикрытия
запрещаю. Расшифровка их эстонскими спецслужбами может послужить поводом для
обвинения России во  вмешательстве  во  внутренние  дела  Эстонии.  Старшего
лейтенанта Авдеева немедленно из Таллина отозвать.
     2.  Для связи с Пастуховым и подстраховки задействовать членов  команды
Пастухова Перегудова ("Док") и Хохлова ("Боцман").
     3.   Задачу   группы  Пастухова  конкретизировать.   Они  должны  самым
тщательным образом  контролировать  все контакты Томаса Ребане и фиксировать
все события, связанные с ним прямым или косвенным образом".




     После  первых стопарей наступает мир и благолепие,  после следующих все
укрупняется  до глобальности,  остаются  горние  выси, адское  пламя внизу и
воссиянность на небесах.  И  ты  паришь там. В  высях.  Как  чайка.  Паришь,
паришь. Сугубо индивидуально.

     А потом все исчезает.

     Томас Ребане прислушался  к себе. Сначала - не открывая глаз. Ничего не
болело. Болело  все.  Мозги  ссохлись,  в рот словно бы запихали ежа. Внутри
гудело, как трансформатор. Тело голое, но ему мягко, тепло. Значит, оно не в
подъезде. И не в кустах. Это хорошо.
     Теперь  можно было попытаться  открыть  глаза. Они открылись.  Все было
белое: белое  одеяло, белая  штора  на  широком, во всю  стену, окне.  Штора
подсвечена снаружи  рассеянным  солнечным  светом.  Значит,  не  ночь.  Тоже
хорошо. Если бы ночь, было бы хуже. Ночью всегда все хуже.
     Томас продолжил осмотр. Осторожно, не шевелясь. Как разведчик.
     Белая,  с позолотой, мебель на белом ковре. Спинка кровати, тоже белая.
Судя по длине спинки, кровать  многоспальная. Человек на пять. Или на шесть,
если не толстые. Что-то висит на спинке. Белая рубашка.  Его? Может  быть. А
что за пятно на рубашке? Господи милосердный, кровь?!
     Томас,  как смог, сосредоточил взгляд. Вроде не  кровь.  Кровь, он  это
помнил, красная. А пятно было скорее  розовое. Что у нас розовое? Раньше был
портвейн розовый. Душевный был портвейн. Восемнадцать оборотов. И приемлемый
по цене.  Но  его  давно  уже  нет.  Есть ликер  "Роза". И кажется,  розовое
шампанское. Да, шампанское. Но почему оно оказалось на рубашке, а не внутри?
Не мог же он пронести его мимо рта? Или мог? Загадка.
     Но никогда не нужно стараться  понять все сразу.  Может сильно заболеть
голова. Во всем  нужна  постепенность. Закон природы. Ребенок  сначала видит
детали, мелкие мелочи.  Поэтому все дети любят маленькие игрушки,  маленьких
кукол. А взрослые суют им  больших и удивляются, почему они не  радуются,  а
пугаются. А как не испугаться, если кукла ростом с тебя, вся из себя неживая
и моргает глазами?
     Ребенок постигает мир, идя к большому от малого.
     Как и человек с хорошего бодуна.
     С рубашкой более или  менее  ясно. А что  это висит рядом с ней? Узкое,
черное. Что у нас черное? Черное у нас женский пояс с резинками для чулок. А
вот и сам чулок повис  на белой спинке кровати сумрачной паутинкой. Это чье?
Это не его, не Томаса. Точно не его? Пожалуй, что  точно. Чулок только один,
а  у него две ноги. Томас  пошевелил ногами, проверил. Да,  две. И потом, он
вроде бы никогда не носил чулки. И пояс не носил. Зачем ему? Он же не педик.
А если это не его, то чье?
     Томас  скосил  глаза, а  потом медленно повернул голову.  Картина  мира
расширилась. В дальнем  конце кровати, если смотреть по  диагонали, примерно
на  широте  его  ног из-под  одеяла  высовывалась  чья-то голова с  длинными
волосами цвета спелых пшеничных колосьев. Лица не было видно, но голова была
явно женская, потому что мужчины таких длинных волос не носят. Даже педики.
     Томас задумался. Каждое напряжение мысли отзывалось болью в затылке, но
увиденное необходимо было осмыслить. Ему не раз случалось обнаруживать утром
в своей постели незнакомых женщин. Иногда двух. Но у всех всегда было по две
ноги. Как  здесь оказалась  эта  бедняжка? Он привел? Но зачем? Он, конечно,
человек милосердный, но это попахивало извращением.
     Томас осторожно приподнял  край  одеяла  и  с  облегчением  понял,  что
ошибся. Ног было  две. На одной  из них черный чулок.  Это многое объясняло.
Ноги  были  молодые. Красный педикюр на той, что без чулка. И блондинка была
вроде бы натуральная. Надо же. Большая редкость по нынешним временам.
     Ноги  зашевелились.  Томас  поспешно  опустил одеяло. Ему не  хотелось,
чтобы  блондинка  проснулась.   Потому  что  придется  разговаривать.  А  он
сомневался,   что  сможет  достойно   поддержать   беседу.   Не  все  сразу.
Постепенность, во  всем нужна постепенность. Сначала нужно освоиться  в этом
новом для него мире.
     Томас соскользнул  с  кровати  и с высоты своего роста оглядел спальню.
Небольшая и очень шикарная. Так, очень. В  стиле  какого-то Луи. Но немножко
похожа на поле боя. Везде разбросаны шмотки. Его серые брюки почему-то висят
на зеркале  трюмо, а сюртук валяется посреди ковра.  Рядом  с  ним -  что-то
черненькое. Что у нас черненькое? Томас поднял. Платье. Шелковое, невесомое.
И какое-то очень коротенькое.
     На тумбочке возле кровати переполненная окурками пепельница, два пустых
бокала. Перед  зеркалом целый набор  косметики.  Духи "Шанель  номер  пять".
Хорошие  духи, дорогие.  Но делающие его присутствие здесь  неуместным.  Или
косметика неуместна? И вообще - что это за спальня и почему он в ней?
     На  спинке кресла Томас  обнаружил белый махровый  халат  и надел  его,
потому  что вид его голого тела с узкой грудью  и тощими ногами был не очень
эстетичен. Халат оказался мал, даже не прикрывал  коленей. Он запахнул халат
на груди, затянул пояском и продолжил обследование.
     В  спальне  были  три двери.  Томас осторожно  приоткрыл одну  из них и
выглянул.  Там обнаружился просторный  холл, обшитый  дубовыми  панелями,  с
ковром на полу, с большим зеркалом и бронзовыми бра на стенах. Одна дверь из
холла  была  явно  входная,  массивная,  другая  двустворчатая,  с  матовыми
стеклами с травлением  - как  морозный  узор. Из-за  нее доносились музыка и
мужские голоса. Томас  прислушался. Музыка была телевизор, а голоса говорили
по-русски.  Отдельные слова  различались, но вместе не складывались. В холле
были еще какие-то двери.  Но выходить  в  холл и заглядывать  в них Томас не
рискнул.
     Он вернулся в спальню  и открыл  вторую  дверь. Это  был  стенной шкаф.
Вешалки  пустые,  только  на одной черное лайковое пальто и  длинный красный
шарф,  а внизу чемодан. Из  дорогих. С колесиками и выдвижной ручкой,  чтобы
его везти.  Бирка  на ручке: "SR-469, GVA - TLL". Она  означала, что чемодан
прилетел в Таллин рейсом 469 швейцарской авиакомпании "Swisair"  из  Женевы.
Это был не его чемодан.  Такого чемодана у Томаса никогда не было.  И пальто
не его. И шарф.
     За третьей дверью были просторная  ванная  и  туалет. Все было отделано
розовым  кафелем.  Это  озадачило  Томаса.  Какое-то смутное воспоминание  о
ванной и туалете  шевельнулось в его голове.  Но там  облицовка была черной.
Кажется. Из ванной выходила еще одна дверь. Томас открыл ее и снова оказался
в том же холле.
     Как это? Ничего не понятно. Понятно только одно: пить  нужно немножечко
меньше.
     Мужские голоса за дверью продолжались . Они показались Томасу отдаленно
знакомыми. Он на цыпочках пересек холл и приблизил ухо к стеклу. И услышал:
     - Странный тип. Сплошные загадки.
     -  Какие  загадки?  Жил  себе человек и  жил. Потом  сорвало  с места и
понесло. Война всегда все перемешивает. Что тебе кажется странным?
     -  Да все. Одно награждение чего стоит. А смерть? Слушайте внимательно.
"В сентябре 1951 года Альфонс Ребане погиб в автомобильной катастрофе. Из-за
неисправности рулевого управления  его автомобиль "фольксваген-жук" сорвался
в пропасть на одной из альпийских дорог..." Вникли?
     - Ну, погиб. Дело житейское. И что?
     -    А   то!   Неисправность   рулевого   управления    в    автомобиле
"фольксваген-жук".  Позвольте вам  не  поверить. "Жук"  выпускался  с  конца
тридцатых годов. И конструкция у него была - лучше не придумаешь. Даже форма
кузова  практически не  менялась  почти  сорок  лет.  Неисправность рулевого
управления  в "жуке". Объяснение для  дураков. Для тех,  кому сгодится любое
объяснение. Не многовато ли набирается загадок?
     - А у меня такое впечатление, что здесь речь идет не об одном человеке,
а о трех. И все разные. Один - туповатый служака, который десять лет ходил в
лейтенантах.  Второй  -  вояка.  И  вроде  бы  неплохой. Стать  за  три года
командиром дивизии - это неслабо. А третий вообще непонятно кто.
     В сознание Томаса проникло только одно слово: "Ребане". Это  он Ребане.
Это он помнил. Но разве он погиб? Нет, он еще, кажется, не погиб. Если бы он
погиб,  его босые  ноги не могли  бы  ощущать  жесткую ворсистость  ковра. И
трансформатор бы внутри не гудел.
     Но, сделав этот  во  всех отношениях успокоительный вывод,  Томас вдруг
замер от необъяснимого, иррационального ужаса, от  мистического предчувствия
надвигающейся катастрофы, которая подступает  все  ближе и вот-вот обрушится
на него. И хотя  немногими  нормально  функ-ционирующими клетками  мозга  он
понимал,  что  это  всего  лишь  похмельный  синдром,  хорошо  знакомый всем
профессионально    закладывающим    людям    независимо    от   национальной
принадлежности, социального  положения и сексуальной ориентации,  он ощутил,
как дало сбой серд-це и лоб прошибло липким предсмертным потом.
     - Тихо! - вдруг раздалось из-за двери.
     Телевизор умолк. Стукнуло отодвигаемое кресло, что-то  клацнуло.  Томас
мог поклясться, что это передернули  пистолетный затвор. Откуда у него такая
уверенность, он не знал. И думать об этом было некогда. Он юркнул в ванную и
затаился, с трудом сдерживая дыхание.
     В холле было тихо. Потом послышался тот же голос:
     - Показалось.
     Над дверью ванной была  узкая стеклянная  фрамуга  с таким  же,  как на
двустворчатой двери, морозным узором. Томас взгромоздился на унитаз и приник
к  проталине.  Посреди  холла  стоял  какой-то  человек  в  белой  рубашке с
пистолетом  в  руке.  Сверху  он  казался   невысоким.  Сверху  все  кажется
невысоким. Пистолет он держал возле уха стволом вверх. На рубашке были видны
желтые кожаные ремни. Как сбруя. Они крепили наплечную кобуру.
     Человек внимательно оглядел  холл,  потом  сунул  пистолет  в кобуру  и
вернулся в  комнату. В глубине ее Томас успел заметить еще двоих. Они сидели
в белых креслах возле белого круглого стола. В белых  рубашках, со сбруями и
кобурами.  Из них  торчали  черные пистолетные рукояти.  Все это  напоминало
кино. Сидят гангстеры, курят сигары  и играют в карты. Эти, правда, сигар не
курили и в карты не играли, а рассматривали какие-то бумаги.
     Томас посидел на унитазе, успокаиваясь и обдумывая увиденное.
     Не обдумывалось. Нет, не обдумывалось.
     Он вернулся в  спальню. Блондинка еще спала. Томас подошел к тумбочке и
внимательно  осмотрел  бокалы.  В  них  было  что-то  красноватое.  На  вкус
непонятное. Было. А где бутылка? Из чего-то же наливали в бокалы? Бутылки не
было.
     Томас почувствовал, что близок к прозрению. Оно было таким же спутником
глубокого  бодуна,  как и  мистический  ужас,  но  спутником  гораздо  более
приятным и часто очень полезным. И  прозрение наступило. Томас сунул руку за
тумбочку  и  даже не  удивился,  когда его  пальцы наткнулись  на прохладное
стекло  бутылки.  Так  и  есть.  Бутылка.  Очень  красивая.  Не  потому  что
фигуристая,  а потому что на  три четверти  полная. "Martini rose".  Розовый
мартини. Вот откуда пятно на рубашке. Загадкой меньше. Как бутылка оказалась
за тумбочкой? Да он сам туда ее и поставил. На автопилоте. Чтобы утром было.

     Томас уселся в кресло и отвинтил пробку. Через десять минут он  уже был
готов воспринимать мир в гораздо более полном объеме.

     Конечно же, спальня существовала не сама  по себе. За ее стенами смутно
вспоминалось  еще какое-то пространство.  Большое. Гостиная. Скорей всего  -
там, за  двустворчатой дверью с  морозным  узором,  где  сидели гангстеры. И
вроде бы там был рояль. Или рояль не там? Еще  был кабинет. Да, правильно. С
коричневыми кожаными креслами. И еще  какие-то  комнаты. Две или  три? И две
ванных с туалетами.  Конечно  же! Две. В  одной  черная  облицовка, в другой
розовая.  Это удобно.  Чтобы  не путать,  где  ты  уже блевал, а где  еще не
блевал.
     И все это было - номер "люкс" в гостинице "Виру".
     Гостиница "Виру" - это в Таллине. А Таллин - это в Эстонии.
     Но он-то почему здесь?
     Для  освежения памяти пришлось  выпить еще. Мартини  сначала вливался в
живот, а оттуда воспарялся к голове. Трансформатор внутри перешел на высокую
ноту  и  вы-ключился,  затих.  Постепенно отмякали  мозги.  Томас  нашел  на
тумбочке пачку "Мальборо" и закурил.
     И тут вспомнил. Все разом. Недавнее  прошлое обрушилось  на  него,  как
тайфун на  японские острова.  Презентация.  Появление на  "губе" симпатичных
русских ребят с повадками матерых диверсантов...
     Минутку, минутку,  минутку! А это не они сидят в гостиной? Или они? Или
не они? Или они? А если они, то как они там оказались?
     Не все  сразу, остановил себя Томас.  Нужно все по порядку.  А то можно
запутаться.
     Что было еще?
     Чудовищный взрыв на рассвете. Бешеная гонка сначала по ночному шоссе, а
потом по Таллину. Осада сторожки под Маарду всей мощью эстонских вооруженных
сил.
     Это  неправильно.  Не  должно быть  столько событий за  такое  короткое
время. В  жизни  все должно быть последовательно и постепенно.  Иначе это не
жизнь, а "Лиса в пустыне". Или она уже началась, а он  просто этого не знал,
потому что не смотрел телевизор?
     Что  было  потом? Потом  его куда-то  везли на армейском "лендровере" и
привезли. Не домой, в  его студию,  а в какую-то  усадьбу на  побережье. Там
была рига, покрытая зеленой черепицей. И бревенчатые коттеджи. В один из них
его проводил молодой офицер "Эста" и  почему-то  отдал честь.  Потом  пришел
Юрген  Янсен и  начал орать тихим голосом. Что Томас такой  и сякой. Что его
вытащили из грязи,  а он. Что Томас даже не представляет себе, что его ждет,
если он.
     В  другое  время  Томас  испугался   бы.  Но  в  нем  еще  сидел  кураж
победительной  гонки.  И  граммов  триста "смирновочки".  Он  словно бы  еще
чувствовал себя под  защитой  русских  ребят.  И потому  посоветовал  Янсену
засунуть свои угрозы себе  в задницу.  Да, господин  Янсен,  себе в задницу!
Если вы  хотите,  чтобы  я  с  вами сотрудничал, вы должны  уважать  во  мне
свободную личность.
     Янсен  удивился. Потом задумался. А  потом  сказал, что будет уважать в
Томасе свободную личность, если Томас будет соответствовать.

     Томас нахмурился.
     Сотрудничать - в чем? Соответствовать - чему?
     Какое-то важное звено выпадало из цепочки воспоминаний.

     На другой  день его привезли сюда.  И сняли  для него  эти апартаменты.
Бабок не дали, но сказали, что в  гостинице  и  в ресторане у  него открытый
счет. Он должен вести себя достойно. Потому что он...
     Ну,  правильно.  Потому  что  он -  внук  национального  героя  Эстонии
штандартенфюрера СС  Альфонса  Ребане,  про  которого хотели  снимать  фильм
"Битва на Векше". Почему и была устроена презентация.
     Все сошлось.

     Боже милостивый, ну почему все нужно  валить в одну кучу? Почему нельзя
сделать так,  чтобы он  жил в этом люксе, а внуком  национального героя  был
кто-то другой?
     Нельзя,  да?  Ну, понимаю,  понимаю. Нельзя так нельзя. Воля  Твоя. Как
скажешь.

     Ладно,  с этим разобрались. Какие-то  неясности еще оставались,  но они
потом  прояснятся.  По  ходу  жизни.  А  теперь  нужно  было  разобраться  с
блондинкой.
     Вчера, это уже твердо  вспомнилось, он решил отпраздновать новоселье. И
собрал всех своих приятелей, до кого дозвонился. Не то чтобы он очень по ним
соскучился,  это  был  просто  способ  проверить  Юргена Янсена. Я свободный
человек  или я  не свободный человек? Если  свободный, то делаю что  хочу. А
хочу  я весело  попрощаться со старой жизнью. Вам она может нравиться или не
нравиться,  но  это моя  жизнь.  Я  не  просил  вас  в нее  вмешиваться.  Вы
вмешались. Вам от меня что-то надо. Ладно, пол?учите.  Но и я  хочу получить
свое.  А  нет  - снова свалю. И будете объяснять общественности,  куда делся
внук национального героя. Вот так.
     Томас   ожидал,  что   Янсен  взбеленится,  но  тот  неожиданно   легко
согласился. И эта легкость встревожила Томаса и омрачила его победу.
     Собралось человек  пятнадцать.  Почему  все так  быстро  нажираются  на
халяву? Среди гостей были центровые девочки. Эта  блондинка могла быть одной
из них. Правда, таких блондинок Томас не помнил. Может, новенькая?
     Он посмотрел на кровать. Блондинка уже  не спала.  Она лежала на  боку,
подперев щеку ладонью, и с интересом наблюдала за Томасом. Ей было, пожалуй,
лет двадцать  семь. Не  клюшка зеленая. Волосы  богатые,  лицо с правильными
чертами,  без косметики никакое - как эскиз  на холсте. Зеленые  насмешливые
глаза. Кошачьи. Томас был уверен, что никогда раньше ее  не  видел, но  лицо
показалось почему-то знакомым.
     - Привет. Ты был неподражаем, - промурлыкала она на хорошем  эстонском.
-  Если  твой  дедушка воевал  так  же,  как ты вчера  в  постели, то ничего
удивительного, что немцы проиграли войну.
     - Как? - переспросил Томас. - Повтори. Только медленно.
     Она усмехнулась. Как-то очень обидно. Томас обиделся.
     - Знаешь,  что в таких случаях говорил мой дедушка? - спросил он.  - Он
говорил: "Милая фройляйн, я не такой мужчина, которому в кайф трахать пьяную
женщину".
     - Пьяная женщина - это про кого? - поинтересовалась она.
     - Про тебя. Посмотри на свои ноги.
     Она откинула одеяло и посмотрела на свои ноги. Ноги у нее были в полном
порядке. Остальное  тоже. Все что надо,  и  ничего лишнего. И блондинка была
натуральная.  В этом уже не  было никаких сомнений.  Она  подтянула  чулок и
вопросительно взглянула на Томаса:
     - И что?
     - Трезвые женщины снимают оба чулка. Или ни одного.
     - Но ты сам просил меня снять один чулок, а второй не снимать.
     - Я? - удивился Томас. - А зачем?
     - Ты сказал, что это тебя заводит.
     - Я так сказал?
     - Ну,  хватит. Да,  ты  так  сказал.  Я  так  и не  дождалась, когда ты
заведешься.
     - Я сейчас заведусь, - подумав, сообщил Томас.
     -  Перебьешься, - отрезала  она и натянула одеяло до подбородка.  - Все
нужно делать вовремя. А теперь отдай мой халат и убирайся в свою спальню.
     - А это чья спальня?
     - Моя.
     - А где моя?
     - Рядом.
     И снова  что-то  не  складывалось. Не сходились  концы  с концами. А не
занесло ли его по пьянке в чужой номер? У Томаса уже мелькала эта мысль. Да,
мелькала. Когда он увидел на трюмо  "Шанель номер пять". И чемодан,  который
прилетел из Женевы. Нужно было это проверить.
     - А этот номер, вообще, он чей? - осторожно поинтересовался он.
     - Твой.
     - Но если он мой, почему эта спальня твоя?
     -  О Господи! - вздохнула она. -  Томас Ребане, вчера  ты мне показался
умней.
     -  Давай лучше поговорим о тебе, -  предложил  Томас. - О  себе я и так
знаю довольно много. Может, не все, но почти все. Ты кто?
     - Твой пресс-секретарь.
     - Здрасьте, - сказал Томас. - Зачем мне пресс-секретарь?
     - Здрасьте, - ответила она. - Зачем человеку нужен пресс-секретарь?
     - Не знаю. Зачем?
     - Связь с прессой.  Паблик рилейшнз.  Политические заявления от  твоего
имени. Хочешь сделать какое-нибудь политическое заявление?
     - В другой раз, - пообещал Томас. - Как тебя звать?
     - Рита.
     - А дальше?
     - Рита Лоо.
     - Рита Лоо, - повторил Томас. - Постараюсь запомнить. Это  ты прилетела
из Женевы?
     - Я.
     - Я так и подумал. Потому что сам я в Женеве никогда  не был. И поэтому
прилететь оттуда не мог. Что ты делала в Женеве?
     - Училась.
     - Долго?
     - Долго.
     -  А я  учился  в  Тарту.  Правда, недолго,  - припомнил Томас,  и  ему
почему-то вдруг стало  так грустно, что пришлось выпить. - Твое лицо кажется
мне знакомым. Но оно  было не таким живым. Не в смысле неживым,  а  в смысле
холодным. Таким, знаешь ли, мраморным. Хочешь мартини? - с надеждой  спросил
он. С  надеждой, что не хочет. Потому что день только начинался, а в бутылке
оставалось уже немного.
     - Нет, - сказала она. - В семье достаточно одного пьющего.
     Томас глубоко задумался.
     -  Ты  мне нравишься, Рита  Лоо,  -  поделился  он с ней  итогом  своих
раздумий.  - Да, нравишься.  По-моему, ты хитрая  штучка, но  в тебе  что-то
есть. И если ты  будешь  говорить просто и  понятно,  мы поладим. Про  какую
семью ты сказала?
     - Про нашу.
     -  Про нашу. Это  очень  интересно. Разве  я  сделал  тебе предложение?
Раньше я за собой такого не замечал.
     - Сделаешь.
     - Заранее дезавуирую!
     Она усмехнулась. И снова как-то очень обидно.
     - Ты не знаешь, от чего отказываешься.
     - Почему не знаю? - обиделся Томас. - Я видел.
     - Не все можно увидеть глазами.
     - Рита Лоо! Я просил тебя говорить понятно! Глазами можно увидеть  все!
А чего нельзя увидеть глазами, того вообще увидеть нельзя! Потому что нечем.
     Она засмеялась:
     - Томас Ребане, я тебе завидую. Тебе столько еще предстоит узнать!
     За  дверью послышался  какой-то  шум.  Томас  насторожился  и на всякий
случай  убрал  бутылку  за  кресло. Шум  стих.  Томас  еще  послушал,  потом
вполголоса спросил:
     - Ты, случайно, не знаешь, эти люди, там... -  Он неоп-ределенно кивнул
в сторону гостиной. - Что они делают?
     -  Сейчас? Не знаю. А  вчера они вытаскивали твоих  гостей и  грузили в
лифт.
     - А они... кто?
     - Твоя охрана. Только не спрашивай, для чего человеку нужна охрана. Она
нужна,  чтобы  его  охранять.  Особенно  если  этот  человек -  национальное
достояние. А  теперь иди, - попросила она. - Я от тебя  слегка  угорела. Мне
нужно  привести  себя  в  порядок, у меня сегодня много дел.  Мы еще  успеем
наговориться. У нас впереди целая жизнь.
     - Ты в этом уверена? - озадаченно поинтересовался Томас.
     Она улыбнулась:
     - Я на это надеюсь.
     Томас не успел осмыслить ее слова. В дверь постучали.
     - Войдите, - сказала Рита почему-то по-русски.
     На пороге появился невысокий молодой человек. Кажется, тот, кто выходил
в холл с пистолетом в руке. Сейчас на нем был серый пиджак букле, и кобуры с
пистолетом не было видно.
     - Доброе утро, Рита, - сказал  он. - Извините  за беспокойство. Привет,
Фитиль. Уже два раза звонил какой-то  человек. Некий господин Мюйр. Он хочет
с тобой встретиться. Говорит, что хорошо  знал твоего  деда. Во  сколько ему
приехать?
     - Ни во сколько!  - твердо отказался Томас. - Я не знаю никакого Мюйра.
Если  он  знал  моего  деда, пусть напишет  воспоминания  и  пришлет  мне. Я
ознакомлюсь.
     - Он сказал, что у него есть важная информация. Важная для тебя.
     - Мне не нужна важная информация. У меня и так много важной информации.
Мне нужно время ее обдумать.
     При  упоминании  фамилии  посетителя   Рита  Лоо,  как  отметил  Томас,
нахмурилась,   потом   ненадолго   задумалась,    но   тут   же   изобразила
доброжелательность.
     - Дорогой, ты  не  можешь  отказываться, -  промурлыкала  она.  - Ты не
принадлежишь себе. Ты принадлежишь всей Эстонии. Передайте господину  Мюйру,
что  господин  Ребане  примет  его,  как только  приведет  себя  в  порядок,
переоденется  и  позавтракает.  Надеюсь,  дорогой,  двух часов  тебе хватит.
Значит, в четырнадцать часов.
     -  Скажу. И  еще.  Твой  водитель  спрашивает,  когда тебе  понадобится
машина.
     - У меня есть водитель? - удивился Томас.
     - Есть.
     - А какая машина?
     - "Линкольн". Лимузин, белый.
     - Понимаю, - сказал  Томас. - У меня есть пресс-секретарь.  У меня есть
белый "линкольн". С водителем. У меня есть охрана. Вы, да?
     -  С  каких  пор  мы на "вы"? -  удивился  молодой человек.  -  Потряси
головой, Фитиль!
     Томас потряс. И вспомнил.
     - Я тебя узнал! - радостно известил он. - Ты - Муха. Точно? Ты бросил в
бандитов мою  водку.  Очень метко  бросил. Я бы  так не смог. У меня  бы  не
поднялась рука. Привет! Откуда ты взялся?
     Молодой человек  с недоумением посмотрел на него и  укоризненно покачал
головой:
     - Тяжелый  случай.  Завязывай,  Фитиль, с  выпивкой. Точно  тебе говорю
тебе: завязывай. Ты сам потребовал, чтобы мы тебя охраняли.
     - Нет, - подумав, проговорил Томас. - Я не требовал.
     - Ты сказал, что боишься покушения. Со стороны русских экстремистов.
     - Нет, - уверенно сказал Томас. - Я этого не говорил.
     - А если вспомнить? Напрягись. Ты говорил это Янсену.
     Томас еще подумал и повторил:
     - Нет. Я  не мог этого говорить. Потому что об этом никогда не думал. А
раз не думал, то и не говорил.
     - Господа, вы не могли бы продолжить беседу в другом месте? - вмешалась
Рита Лоо.  - Олег, проводите Томаса в его спальню. А водителю передайте, что
машина  будет  нужна  мне.  Как, вы  сказали, зовут человека,  который хочет
встретиться с Томасом?
     - Мюйр. Матти Мюйр. Вы его знаете?
     - Может быть. Таллин - маленький город. У нас все знают всех.

     Пресс-секретарь. Из  Женевы.  Белый  "линкольн".  Водитель.  Охрана.  И
какая! Трое русских ребят, которых целый день не могли захватить вся полиция
и все  Силы обороны Эстонии. И не  захватили  бы, если бы он, не подумав, не
привез их в сторожку под Маарду, о которой знал Юрген Янсен.
     И полный  гардероб костюмов. Три. Нет, четыре. И  еще черный фрак.  Или
это смокинг? Если сзади фалды, то фрак. У смокинга фалд нет. Да, фрак.
     Томас стоял  в  своей  спальне и  размышлял  о  том,  что  быть  внуком
национального  героя Эстонии - это,  оказывается, совсем  не  плохо. Спальня
была  такая  же, как у Риты Лоо, только  не белая,  а в золотистых  тонах. И
такая  же мебель. И такая  же  многоспальная кровать. И к ней тоже примыкала
ванная. Черная.
     Да, неплохо. Даже  хорошо. Вот только сам герой немножечко не того. Но,
как сказал один  эстонский писатель: "Эстония маленькая  страна, поэтому  ей
приходится заполнять свой  пантеон разным  говном". Он сказал не совсем так,
но типа этого.

     И чем же за все это придется платить?

     Томас был не из тех,  кто портит себе нервы проблемами до того, как они
возникли. В конце концов, все люди смертны. И если все время об этом думать,
что это будет за жизнь? Это будет не жизнь, а ожидание смерти.
     И все-таки была какая-то неуютность.
     Да что же этим долбаным национал-патриотам от него нужно?

     И еще одна мысль не давала Томасу покоя. Где  он мог  видеть  Риту Лоо?
Отчего ему  знакомо ее  лицо? Почему  при попытке вспомнить словно окатывает
какой-то прохладой? Неживой. Музейной.
     И он  вспомнил. И похолодел.  И  снова его прошибло  липким потом - тем
потом, от которого обмывают покойников.
     Он вспомнил, где видел это лицо.
     В Эрмитаже.
     Да, в Эрмитаже!

     У Риты Лоо было лицо музы истории Клио.
     Или наоборот.

     Опять достала!

     Человеку,   который    хорошо   знал   национального   героя    Эстонии
штандартенфюрера СС Альфонса Ребане и у которого, как он сказал по телефону,
была важная информация  для его внука Томаса Ребане,  было семьдесят  девять
лет, но больше семидесяти восьми ему не давали. Об этом он сообщил мне сам:
     -  В молодости, когда мне было шестьдесят два года,  мне иногда  давали
шестьдесят три. Но это было давно. Сейчас я выгляжу моложе своих лет.
     Он был маленький, сухонький. Серая  велюровая  шляпа  надета набекрень,
лихо.  Тонкая  полоска  жестких  седых  усов  словно  приклеена  над  губой.
Возрастные пигментные пятна  на  восковом малоподвижном лице, а глаза живые,
цепкие. Длинный зонт с изогнутой рукоятью в  маленькой,  затянутой в  черную
кожаную  перчатку руке.  При этом он не  опирался на него,  а как  бы слегка
поигрывал им, как франт тростью. В другой руке - небольшой серый кейс. Серое
теплое пальто. Вокруг шеи вязаный шарф. Упакован и отовсюду подоткнут, чтобы
не дуло.

     Господин Матти Мюйр.

     Поскольку  на этом этапе  оперативной комбинации, в которую нас втравил
начальник  оперативного  отдела  Управления   по  планированию   специальных
мероприятий генерал Голубков, нашей задачей было контролировать все контакты
Томаса  Ребане  и  фиксировать  все,  что  происходит  вокруг  него, я  счел
необходимым присутствовать при его встрече с господином Мюйром.
     В  Эстонию  мы  ехали не  работать,  а развлекаться,  поэтому не  взяли
никакой аппаратуры, без которой современный  человек  чувствует  себя словно
лишенным одного из  органов чувств - иногда  зрения,  а чаще  слуха.  Артист
купил в киоске в холле гостиницы чувствительный диктофон, мы пристроили  его
в предназначенном как раз  для таких деловых встреч кабинете в  апартаментах
Томаса. Но разговор мог пойти на эстонском языке, а расшифровка и перевод на
русский - это время. Поэтому  за четверть часа до встречи я спустился в холл
гостиницы  и начал  присматриваться  к входящим. Для  начала мне  нужно было
перехватить  Мюйра,  а  потом найти  повод, чтобы каким-нибудь  естественным
образом подключиться к его беседе с Томасом.
     Гостиница "Виру", когда-то интуристовская, была построена в стародавние
советские времена и чем-то напоминала  метро. Много мрамора, бронзы, тяжелые
дубовые  двери. Новые  хозяева  постарались  освежить интерьеры  современной
мебелью,  барами,  киосками  дорогих  магазинов,  но  отпечаток  "Интуриста"
вытравить  все же не  удалось. Он был не только  в помпезности, но и в самой
атмосфере.  Даже  богатые  немцы  и шведы,  свободно  чувствовавшие  себя  в
"Хилтонах"   и   "Шератонах",    примолкали   под   взглядами   вышколенного
обслуживающего персонала,  в  которых,  при всей любезности, сквозило что-то
стальное, гэбэшное. Интуристовское.
     Народу в холле  было  немного,  бизнесмены разошлись по делам,  туристы
разъехались  на  экскурсии.  У  входных  дверей  величественно  прохаживался
пожилой  швейцар в  ливрее, важный, как  адмирал.  Несколько привлекательных
девушек,  вынужденных  из-за  немыслимой  конкуренции  работать  даже в  эти
дневные,  практически глухие для  их  ремесла часы, сидели  в креслах в углу
холла,  картинно  курили и  бесплатно  демонстрировали  всем  желающим  свои
достоинства. У кого что было. Двух из них я узнал, они были вчера в гостях у
Томаса. Я приветливо помахал им, но они сделали вид, что меня не узнали. Или
действительно  не узнали. Что,  в общем, не  удивительно, если вспомнить,  в
каком виде они вываливались из гостей.
     Но  не  их коленки  властно  притягивали  мой  взор,  а спина человека,
который  сидел на  высоком табурете за стойкой  бара,  пил кофе и  рассеянно
листал  какой-то пухлый еженедельник.  У его ног стояла небольшая спортивная
сумка с надписью "Puma". Время от времени он поглядывал на зеркальную стенку
бара с полками, уставленными разнокалиберными бутылками. Но он не на бутылки
смотрел. Он смотрел в зеркало. И когда увидел в нем того, кто ему был нужен,
расплатился  с  барменом,  поднял  сумку и направился  к  конторке дежурного
портье, старательно не глядя  в  мою  сторону, что было  непросто, так как я
стоял рядом с конторкой. Я тоже старательно на него не смотрел.
     - Nummer sechs  Hundert  zwei und dreizig,  bitte,* -  сказал  он самую
малость громче, чем это было нужно, чтобы его услышал портье. Но достаточно,
чтобы  услышал я.  И  повторил по-русски  - для тех,  кто  не  учил  в школе
немецкого языка или учил плохо: - Шестьсот тридцать второй.
     - Wie  Name, bitte?** - отозвался портье,  демонстрируя, что он никогда
не относился к двоечникам.
     - Doktor Hamberg. Rudolf Hamberg*.
     - Ein Moment, Herr Hamberg. Bitte, Herr Hamberg**.
     - Danke sch?n***.
     Доктор Гамберг взял услужливо поданный ему ключ и направился к  лифтам,
так  и  не  взглянув в  мою  сторону.  Он  был  таким же  Гамбергом,  как  я
президентом  Ельциным,  а  доктором  действительно  был.  Военным  хирургом.
Правда,  последнюю  операцию он сделал,  если  мне не изменяет память, летом
1995 года в Чечне под Урус-Мартаном. Закончить ее он не успел, потому что на
полевой госпиталь  напали боевики. Он приказал  ассистентке наложить швы,  а
сам, как был, не снимая зеленого хирургического халата и резиновых перчаток,
взял из-под операционного  стола  свой  "калаш" и за полчаса  сократил число
борцов  за  независимость  Ичкерии  на  энное  число  единиц.  Примерно   на
пятнадцать,  считая раненых.  После той ночи он больше никого не возвратил к
жизни. А вот наоборот - было.
     Доктор Гамберг. Капитан  медицинской службы, а ныне рядовой запаса Иван
Перегудов. Для своих -  Док. И не  только для своих.  Дружеское прозвище уже
стало его оперативным псевдонимом. Как "Пастух" для меня,  "Муха"  для Олега
Мухина, "Артист" для Сеньки Злотникова и "Боцман" для Дмитрия Хохлова.
     "Шестьсот тридцать второй  номер, Рудольф Гамберг",  -  повторил  я для
памяти,  продолжая наблюдать за гостиничным холлом. Раз появился  Док, можно
было  ожидать  появления  и  Боцмана.  Но  Боцман  не   обнаруживался.  Зато
обнаружился господин Матти Мюйр.

     На Мюйра я обратил внимание сразу - по  тому, как засуетился перед  ним
швейцар:  широко  распахнул дверь, придержал ее, подобострастно  закланялся.
Так  суетятся перед  очень  богатым  и  щедрым клиентом. Не  похож был  этот
франтоватый старикан на  очень  богатого клиента.  И тем  более  на  клиента
щедрого. Еще так лебезят перед большим начальством. Но и на начальство он не
тянул. Стар для  начальства. Значит,  был когда-то начальством. И  настолько
грозным, что трепет перед ним сидел в швейцаре даже сейчас.
     Почему-то  я был почти уверен, что это  и есть Мюйр. Человек моложе его
вряд ли  мог быть знаком с Альфонсом Ребане, отбросившим копыта в 1951 году.
Но на всякий случай решил подождать, убедиться.
     Дежурный портье  был слишком  молод, чтобы знать этого старого франта в
пору его  всевластия,  но он верно оценил  суетливость  швейцара и  поспешно
привстал из-за стойки, сама любезность. Мюйр что-то  сказал ему по-эстонски,
тот закивал  и схватился за  телефон - звонить в номер, чтобы известить, что
пришел и сейчас поднимется господин... Э-э?
     - Мюйр, - назвался старик. - Матти Мюйр.
     Теперь ошибки быть не могло. Я подошел и сообщил:
     - Господин Мюйр, господин Ребане ждет вас.
     Он словно ощупал меня взглядом и тут же заулыбался:
     - Он прислал вас встретить меня? Очень мило. Ваше имя, юноша?
     - Сергей Пастухов. Секьюрити господина Ребане.
     - Военная косточка. Не так ли? Не отрицайте, это неистребимо. Офицер. Я
прав?
     - Был, - подтвердил я. - Давно.
     - Что означает для вас "давно"? - живо поинтересовался он.
     - Три года назад.
     Тут-то он и сообщил мне, сколько ему лет и что означает для него самого
слово "давно".

     Едва мы  вышли  из  лифта,  дверь  апартаментов  открылась и  на пороге
появилась Рита Лоо. Вчерашнее шелковое мини-платье она сменила на вязаное, с
широким  воротом,  тоже  черное  и  похожее на  длинный  свитер.  Не слишком
длинный. Совсем не длинный. Даже, пожалуй, короткий. Черное выгодно оттеняло
цвет ее волос,  летний  ветерок во ржи, из ворота  прорастала стройная  шея,
точеное личико, а зубки, зубки, "Орбит" без сахара, "Мастер Дент" отдыхает.
     Если бы она надумала присоединиться к девицам в холле гостиницы, она не
сразу нашла бы клиента. Дороговато будет.
     При  виде  Мюйра на ржаное поле  набежала  грозовая  туча,  порыв ветра
прошел  по  ржи.  Но  Рита  тут  же взяла себя  в руки, вежливо  улыбнулась,
загарцевала  холеными ножками, отступая от  двери и как бы  вовлекая гостя в
номер, заговорила по-эстонски.
     - Нет-нет,  прелестное дитя, - возразил Мюйр, входя. - Давайте говорить
по-русски. Будем снисходительны  к людям, которые не знают нашего языка. Это
не  их вина, не так ли? Им можно посочувствовать. Они  сами себя обрекают на
глухоту.
     Говоря это, он  поставил кейс на  пол,  потом  вручил Рите зонт и начал
снимать  перчатки, по очереди  сдергивая их с  пальцев.  Когда перчатки были
сняты, бросил их  в шляпу и  шляпу тоже вручил  Рите. Затем позволил снять с
себя пальто и размотал шарф.
     Возраст пожилых людей можно  определять по лицу и рукам,  а  можно и по
одежде. Время, когда они переставали  следовать  моде, застывало в покрое их
костюмов и платьев. Даже у  тех, кто за модой никогда не следил.  Магазинный
ширпотреб тоже нес в себе отпечаток времени.
     На Мюйра  это правило не распространялось. Он выпадал из времени. В его
черном  костюме-тройке  угадывались  и  кичливая  суровость  пятидесятых,  и
развратная  избыточность наших  времен с  потугами  модельеров  внести  хоть
какое-то  разнообразие в  консервативный мужской костюм,  а  золотая цепочка
карманных часов на жилете отсылала и вовсе к началу века.
     Он остановился перед зеркалом, пригладил ладонями  серые жесткие волосы
на висках, кончиком мизинца расправил усы. Поинтересовался у Риты, оглядывая
себя:
     - Сколько, по-вашему, мне лет, милочка?
     При  этом он  слегка подмигнул мне  через  зеркало: сейчас  вы увидите,
юноша, что  я был прав, больше семидесяти восьми мне не дают.  Такой у него,
видно, был пунктик.
     - Сто пятьдесят, - с любезной улыбкой ответила Рита.
     - Вот  как?  - слегка  удивился он, но глаза застыли,  стали  жесткими,
мертвыми.
     - Неужели больше? - тоже удивилась она. - Этого не может быть.
     -  Вы  мне  льстите. Разрешите  представиться: Матти Мюйр. С  кем  имею
удовольствие?
     - Рита Лоо. Пресс-секретарь господина Ребане, - представилась и она.
     -  Рита  Лоо, Рита  Лоо, -  пожевал  Матти Мюйр, словно вспоминая. Но я
почему-то был совершенно уверен, что он только делает вид, что вспоминает. А
на самом деле все прекрасно помнит. Он был из тех, кто ничего не забывает. И
ничего  не  прощает.  И Риту  Лоо  он знает, а  она знает  его. Но  оба  это
скрывают.
     - Я знал молодого  человека с такой фамилией, -  сообщил  Мюйр.  -  Да,
знал. Александр Лоо. Журналист. Вы имеете к нему отношение?
     - Он был моим мужем, господин Мюйр.
     - Вы развелись?
     - Он умер, господин Мюйр.
     - От чего?
     - От чего умирают люди? Вам ли этого не знать. От жизни, господин Мюйр.
     -  Прискорбно.  Весьма  прискорбно,  - покивал он, но  глаза оставались
холодными,  мертвыми.  - Но неотвратимо, увы. Впрочем,  почему "увы"? Смерть
бывает и избавлением. Не правда ли, Рита Лоо?
     У меня снова, как уже не  раз за последние дни, появилось ощущение, что
я попал в чужую компанию, где свои страсти, понять  которые постороннему  не
дано.  И страсти эти такого накала, что  в  холле  словно  начало пованивать
серой из преисподней.
     Мюйр поднял кейс и обернулся ко мне:
     - Куда прикажете?
     - Прошу. - Я открыл дверь гостиной.
     - Знакомый номер, - заметил Мюйр, осматриваясь. - Добрый  день, молодые
люди, - поздоровался он с Артистом и Мухой. - Тоже охрана?
     - Да, - подтвердил я.
     -  Неплохо, - оценил  он. - Такой охраны не было даже у меня. Гостиная.
Она стала еще  роскошней. Бар. Уместно. Раньше бара не было. Там -  кабинет.
Там - спальни.  А  там -  музыкальный  салон.  Когда-то  в  нем стоял  рояль
"Бехштейн". А сейчас?
     - Стоит и сейчас.
     - На нем  однажды играл  сам Ван  Клиберн. Правда,  я  слушал  его, так
сказать, по трансляции. Вы понимаете, надеюсь, что я этим хочу сказать?
     - Понимаю, - кивнул я.
     - Но все равно это было впечатляюще.  Да, знаменитый номер. Мы называли
его  министерским. Он  был предназначен  для первых  лиц:  союзные министры,
первые  секретари  обкомов.  Пожив  в этом номере, многие  переставали  быть
первыми. И  даже вторыми.  Поразительно,  как действовала на людей  роскошь.
Сейчас,  конечно, этим не  удивишь  никого. Но всего  лет  двадцать назад...
Какие разговоры велись здесь! Какие мысли высказывались!  А какие трансляции
передавались из спален?  Наши  операторы дрочили, как  сумасшедшие.  Сколько
молодой эстонской спермы было  выброшено на  ветер! Совсем впустую.  Если бы
она пошла  в дело, эстонцев было бы сейчас намного больше.  Я даже  приказал
убрать  из  операторской мужчин, заменить  их девушками. И что бы вы думали?
Они тоже стали дрочить. Даже самые целомудренные. Ах, молодость, молодость!
     До меня не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, я прибалдел. Муха
с Артистом тоже.  И Рита Лоо. Черные снеговые тучи нависли над ржаным полем,
надвинулась  зима с ее безысходностью.  И  тоска, тоска. Смерти  бы, смерти.
Смертушки.
     Мюйр оглядел нас и сделал вид, что спохватился:
     -  Я  сказал что-то  не то?  Ах да, я  сказал  "дрочить". Мне следовало
сказать "мастурбировать". Прошу извинить. Где же господин Ребане?
     Муха повернулся к двери кабинета и гаркнул:
     - Фитиль! К тебе! Какая-то старая гнида!
     На  пороге  кабинета появился  Томас.  Он был  в темно-синем, с искрой,
костюме, весь причесанный и отглаженный, кроме морды лица.
     - Старая гнида? - переспросил он. - Как может так быть?  Гнида не может
быть старой. Если гнида старая, то это не гнида. Это уже вошка.
     - Вошь,  - поправил Мюйр.  - В русском  языке  нет слова "вошка".  Есть
"вошь".
     - Вошь,  - повторил Томас.  - Понимаю. Но  вы не правы. В русском языке
есть такое слово. "Мандавошка". Вы ко мне? Пожалуйста, заходите.
     Мюйр  прошествовал  в  кабинет. Он  оставался  невозмутимым.  Абсолютно
невозмутимым. И  даже  по-прежнему  благодушно-доброжелательным.  Только вот
глаза. Если  гнида может быть старой  и у нее есть глаза, то  такими  они  и
были.
     Рита Лоо отбросила  назад  копну волос и решительно двинулась  вслед за
Мюйром. Артист придержал ее за плечо, негромко спросил:
     - Кто это?
     - Самый большой мерзавец в Эстонии.
     - Это мы уже поняли. Кто он?
     -  Генерал-майор   КГБ.  Бывший.  Пятое  управление.  Говорит  вам  это
что-нибудь?
     - Да, - сказал Артист. - Диссиденты.
     -  Не начинайте разговор без  меня, -  попросил я Риту и знаком показал
Мухе на выход. В черной ванной на полную пустил душ и приказал: - Запоминай.
Шестьсот  тридцать  второй номер.  Это  этажом  выше.  Постарайся незаметно.
Доктор  Рудольф  Гамберг. Доком не называй.  На всякий  случай  в номере  не
говори. В сортире или у лифта.
     - Понял, - кивнул Муха.
     -  Забери  то, что  он передаст. И скажи:  Матти  Мюйр. Контакт.  Пусть
пробьют.
     - И Рита Лоо, - подсказал Муха. - Тоже контакт. И еще какой.
     - Правильно. Действуй.
     Я вернулся в гостиную.
     - Что происходит? - спросил Артист.
     - Пока не знаю.
     - Но происходит?
     - Похоже на то.
     Я прошел в кабинет.
     Разговор, судя по  всему, намечался  серьезный.  Вокруг  Томаса  Ребане
начало что-то происходить. Может быть, как раз  то, что имел в  виду генерал
Голубков.


     Как и все в  этих апартаментах,  предоставленных  в  распоряжение внука
национального  героя  Эстонии, кабинет был обставлен стильно  и одновременно
очень  солидно.  Красивый   письменный  стол  из  темного   резного  дуба  с
полированной столешницей располагал  к вдумчивой умственной деятельности,  а
кожаный диван  и два  глубоких кресла  вокруг овального  журнального столика
словно бы приглашали уютно расположиться в них и вести обстоятельные деловые
переговоры  или  за  рюмочкой  коньяка доверительно  высказывать  свои самые
сокровенные  мысли,  которые  с  точки  зрения   властей  всегда   считались
крамольными.
     Что когда-то и делали в этом кабинете первые лица.
     Переставая после этого быть первыми.

     Почему, интересно, сокровенность всегда крамольна?

     Но  сейчас, как и во  всех  гостиничных номерах при смене  постояльцев,
кабинет  был  безлик, не  одушевлен  ни  бумагами на столе,  ни  тем  легким
беспорядком, которым сопровождается любая живая жизнь.
     За столом  восседал  Томас  Ребане,  отражаясь  в полировке  столешницы
верхней половиной  туловища и  оттого  похожий на бубнового валета. Рита Лоо
устроилась в  дальнем углу  дивана, дыша  духами  и туманами, нога на  ногу,
пальцы сцеплены на колене, червонная дама. Матти Мюйр в своей  черной тройке
неторопливо  прохаживался  по  ковру  от залитого  солнцем окна  до книжного
шкафа,  сумрачно  зияющего  пустыми  полками,  кончиком  мизинца приглаживал
щеточку  усов,  благожелательно  щурился.  Его  кейс  лежал на  подоконнике,
лоснясь дорогой кожей.
     Король пик.
     А  какого  достоинства  и  какой  масти  я? И какая  масть  нынче у нас
козырная?
     - Теперь я  могу говорить? - вежливо поинтересовался Мюйр у Риты, когда
я вошел  в  кабинет и погрузился  в кресло, всем своим  видом показывая, что
выколупать меня оттуда  можно  только  с помощью ОМОНа или спецподразделения
"Эст".
     Она кивнула:
     - Разумеется. Сегодня у нас свобода слова.
     - Господин  Ребане, я пришел к  вам для частного разговора. Вы уверены,
что при нем должен присутствовать ваш очаровательный пресс-секретарь?
     - Я? - переспросил Томас. - Да. Или нет?
     - Да, - сказала Рита.
     - Да, - повторил он. - А почему?
     - Потому что ты мой жених.
     - Жених. Помню, ты говорила. Господин Мюйр, да.
     - Охрана тоже обязательна?
     -  Понятие  охраны мы понимаем расширительно,  - объяснил я.  -  В наши
функции  входит  охрана не  только  физического,  но  и  душевного  здоровья
клиента.
     - По-вашему, я могу ему угрожать?
     - Ему  может угрожать все. Он беззащитен, как одуванчик. Или как овечка
в глухом лесу.
     - Мне больше нравится одуванчик, - подумав, сообщил Томас.
     - Пусть так. Но я считаю своим долгом присутствовать при твоих встречах
с людьми, которые  могут  представлять  собой  источник  угрозы.  Вы против,
господин Мюйр?
     - Нет, - ответил  он. - Более  того.  Если бы вы решили  сейчас уйти, я
попросил бы вас остаться. Против вашего присутствия,  госпожа Лоо, я тоже не
возражаю, хотя это несколько удлинит нашу  беседу. Потому что для начала мне
придется прояснить свои отношения с вами. Но мы  же никуда не спешим, не так
ли?
     - Мы никуда не спешим? - осведомился Томас у Риты.
     - Нет, - сказала она.
     - Господин Мюйр, мы никуда не спешим, - повторил Томас.
     -  Как я  понимаю, вы считаете  меня виновным  в смерти  вашего мужа, -
заговорил Мюйр, глядя на  Риту сверху вниз, снисходительно. - Нет, Рита Лоо.
Это несправедливо. Он умер от наркотиков. И вы это знаете. Он умер через год
после того, как освободился из заключения.
     - А кто его туда засунул? Напомнить? - спросила она.
     - Да, это я инициировал процесс над молодыми эстонскими националистами,
-  легко согласился  Мюйр.  - Я  мог  бы  сказать,  что выполнял указание из
Москвы, но не скажу. Нет, я считал эту акцию правильной и своевременной. Я и
сейчас  так считаю. И  она дала эффект,  какого не  ждал никто.  Кроме меня.
Посмотрите  на наших ведущих политиков, - продолжал он, как бы посмеиваясь и
тем самым как бы  призывая  не  относиться  к тому, что он  говорит, слишком
серьезно.  - Особенно из первой  волны. Каждый третий  прошел через пермские
лагеря. И что же? Они  избавились там  от  интеллигентского прекраснодушия и
поняли, что  за  власть нужно уметь  бороться. Закалились, сплотились.  И  в
конце концов победили. А если бы не было этой закалки? Да так и спивались бы
на своих кухнях в пустой болтовне. Разве это не так?
     Мюйр  огляделся,  ожидая  возражений.   Не  дождавшись,  удовлетворенно
кивнул:
     - Именно так.  Но я не претендую  на то,  чтобы  мое  имя было  вписано
золотыми буквами в историю свободной Эстонии.  Я даже не в  обиде, что  меня
вышвырнули  из жизни в самом зрелом и плодотворном возрасте. Мне было  всего
шестьдесят  девять лет, когда меня отправили на  пенсию,  на которую  я могу
прокормить только  своего кота.  У меня замечательный  кот, - сообщил  он. -
Карл Вольдемар Пятый. Прекрасный собеседник. Потому что он умеет молчать.
     Меньше всего  Мюйр был похож  на  человека,  который  тратит  пенсию на
своего кота, а сам живет впроголодь. Но я воздержался от этого замечания.
     -  Нет,  не в обиде, - повторил  он.  - Оценку  прошлому  даст история.
Собственно говоря, я уже часть истории. Некоторым образом - сама Клио.
     - Вы не Клио, - вступился за  музу истории Томас. - Клио женского рода.
- Он указал на Риту Лоо. - Клио - это она.
     - Вы  ошибаетесь,  -  возразил Мюйр. - Клио  не  может  быть молодой  и
красивой. Она среднего рода. Она стара и страшна. Как я.
     - Вы не инициировали процесс над молодыми эстонскими националистами,  -
решительно вступила в игру червонная дама Рита Лоо. - Вы его спровоцировали.
Подбросили моему мужу доллары. До сих пор удивляюсь, что не наркотики!
     - Нечему удивляться, госпожа Лоо. У нас была другая задача. Наркотики -
уголовщина. А доллары - это работа на западные антисоветские центры. Доллары
очень хорошо вписались  в контекст. Стали эффектной заключительной точкой. А
контекст,  согласитесь, был неспровоцированным.  Самиздат,  "Хроника текущих
событий",  машинописные  экземпляры  "Архипелага  ГУЛАГа".  Нам  нужен   был
политический, а не уголовный процесс.
     - И вы  его успешно сварганили. И даже не краснеете, когда  говорите об
этом сейчас!
     - Я чего-то не врубаюсь, - вновь вмешался бубновый валет. - Вы говорите
о  художественной  литературе,  а  я  не  понимаю зачем. Я  читал "Архипелаг
ГУЛАГ". Талантливо, но затянуто. Но разве вы  пришли  ко мне, господин Мюйр,
чтобы говорить о художественной литературе?
     - Сиди и молчи, - вывела его  из игры червонная дама.  - При обыске они
обнаружили  у  моего мужа пятьдесят тысяч долларов, - объяснила  она мне. Не
потому, что хотела объяснить, а потому, что ей нужно было выговориться и она
почему-то решила, что я самый подходящий для этого адресат. - А сказали, что
должно   быть  двести.  По  агентурным  данным.  Двести  тысяч  долларов!  У
Александра! Да он и десятки никогда  в руках не держал! У нас в доме  иногда
куска хлеба не было! Они допытывались,  куда  он дел остальные сто пятьдесят
тысяч. Пропил. Финансировал подрывную деятельность. Я была совсем девчонкой,
ничего не понимала. Но чудовищность этой нелепицы понимала даже я!
     - Мы не настаивали на этом обвинении, - заметил Мюйр. - Ваш муж получил
только то, что заслужил по закону. И провел в  лагере всего три года. Другим
в те времена давали и по пять,  и по  семь плюс пять. "Семь плюс пять" - это
была такая формула,  -  объяснил он мне. -  Семь  лет исправительно-трудовых
лагерей и пять лет ссылки.
     - Я очень хотела бы, господин Мюйр, чтобы вы сами провели в лагере хотя
бы год!
     Червонная дама вела свою  партию  активно,  но в  самой этой активности
таился проигрыш. Она не оставляла себе резервов. А король пик оставлял. И он
лишь  усмехнулся,   услышав  ее  пожелание,   идущее   от   самого   сердца.
Снисходительно переспросил:
     - Год? Всего  год? В наших-то лагерях? Дитя мое, я провел  в заключении
пять лет  восемь месяцев и  двенадцать дней. С марта сорок восьмого года. Из
них год во  внутренней тюрьме Лубянки,  год в  Лефортово  и восемь месяцев в
камере   смертников   во  Владимирской  тюрьме.   А  последние  три  года  в
"Норильлаге". И только в апреле пятьдесят четвертого  года  был освобожден и
реабилитирован.
     - Странно, что это ничему вас не научило! - бросила Рита.
     Лицо у него окаменело, помертвели глаза.
     - О нет, Рита Лоо, - возразил он. - Эти годы научили меня всему.
     Твою мать.  Восемь  месяцев в камере смертников - это круто. Внутренняя
тюрьма Лубянки и Лефортово - тоже неслабо. А "Норильлаг"?
     Мюйр не стал объяснять, чему научили его  эти  годы. Он  молчал.  И это
было очень красноречивое объяснение.
     - И  в чем парадокс? - снова заговорил он. - В том, что меня обвиняли в
буржуазном  национализме. Как и  вашего  мужа,  Рита Лоо.  Каково? Настоящая
причина была,  конечно,  в  другом.  О ней  я  узнал  много  позже.  Вы даже
представить себе не можете, какие узлы закручивала в те  годы жизнь. Я сидел
из-за того, что слишком много  знал...  Никогда не угадаете. Нет, никогда. Я
слишком много знал о  вашем дедушке, Томас Ребане. Да, об Альфонсе Ребане. И
не знал, что об этом нужно молчать.
     Последнюю  фразу  он  адресовал мне,  и  я  невольно почувствовал,  что
становлюсь  центром  всего  разговора,   хотя  на  эту  роль  совершенно  не
претендовал.
     -  Это неправильно, - решительно заявил Томас. -  Я не согласен. Так не
принимают гостей. Это невежливо. Не выпьете ли чего-нибудь, господин Мюйр?
     - Пожалуй, - согласился пиковый король. - Капельку "Мартеля". Я видел в
вашем баре "Мартель".
     -  Рита Лоо, капельку "Мартеля" для  господина  Мюйра,  -  распорядился
Томас. - И для меня. - Он немного подумал и уточнил: - Две капельки.
     - Я тебе не прислуга, - отрезала Рита.
     -   Она  мне  не   прислуга,   -   сообщил  Томас  Мюйру.  -   Она  мне
пресс-секретарь.
     - И невеста, - напомнил Мюйр.
     -  Да,  и невеста. Я об  этом  все  время  думаю. Я принесу сам. Вам со
льдом?
     - С мышьяком, - посоветовала Рита.
     -  Это она так шутит, - сказал Томас и  обернулся к Рите: -  Где у  нас
мышьяк? Это так шучу я.
     - О Господи! - сказала Рита. - Иди и неси "Мартель". Только молча!
     Томас величественно удалился.
     - Надеюсь, госпожа Лоо, я убедил вас, что в смерти вашего мужа не стоит
винить  меня,  -  продолжил свою  партию  Мюйр.  - Я  всего  лишь  был рукой
провидения. Олицетворял суровую правду жизни. И только.
     -  Не кощунствуйте!  - вспыхнула Рита. - Ваша лагерная  закалка сломала
сотни людей! Самых талантливых, самых светлых, самых честных! Которых сейчас
так не  хватает  Эстонии.  Если  бы  их не перемололи в  лагерной мясорубке,
Эстония  сейчас  была бы  другой  страной!  Этническая  демократия.  Грязная
помойка!
     - Меня всегда умиляет, когда проститутки говорят о политике, а политики
о морали, -  рассудительно проговорил Мюйр. - Ваш муж баловался травкой и до
лагеря. А  после лагеря сел  на иглу. Вместе с вами, Рита  Лоо. Понимаю: вам
хотелось бы вычеркнуть из памяти эти годы. Не следует  этого делать. Нет, не
следует.  Их нужно помнить всегда.  Смаковать каждое унижение,  вспоминать в
бессонницу  каждого грязного скота,  у  которого вы  отсасывали в подъездах,
чтобы добыть дозу для себя  и  для  мужа. Это вооружает. Это  очень помогает
жить. К чему это  я? -  перебил  себя  он.  -  А, вот к чему. Почему  же  вы
захотели и смогли соскочить,  а он нет?  Ваш муж был талантлив, да. Он писал
блистательные  статьи.  Я с  удовольствием  их читал.  Он переправлял их  на
Запад. Так он думал. Нет, он переправлял их в мой кабинет. В сущности, я был
единственным  поклонником  его  таланта.  У  него  был талант,  но  не  было
характера. А талант без  характера оборачивается бедой. Я приведу вам пример
другого человека. Он проходил обвиняемым по тому же процессу и получил те же
три  года. И сидел  в одном лагере  с вашим мужем.  Я говорю о кинорежиссере
Марте Кыпсе. Он же не сломался. Потому что у него был не только талант, но и
характер. Он добивался своей  цели и добился  ее. -  Мюйр  немного подумал и
уточнил: - Почти.
     -  Минутку!  - вмешался  я.  - Так  это вы вдохновили его на  сценарий?
Значит, вы и были  тем таинственным незнакомцем, который пришел к нему ночью
в котельную и рассказал об эсэсовце?
     - Совершенно верно, юноша, совершенно  верно, - покивал Мюйр. - Это был
я. И  этот ночной  разговор  в  котельной был началом  моей самой масштабной
оперативной  комбинации. Лучшей в жизни. Она продолжается и сейчас. Но скоро
завершится,  уже  скоро. Два слова, чтобы  закончить с предыдущей  темой. Не
задумывались ли вы, госпожа Лоо, куда все-таки делись те сто пятьдесят тысяч
долларов,  которых не  досчитались при  обыске вашего мужа? Эти  деньги были
действительно  переправлены  из  Лондона  для  помощи  нашим  диссидентам, -
объяснил  он  мне.  -  Мы перехватили  курьера,  а  затем продолжили игру  и
подбросили  их Александру Лоо.  Но при  обыске  обнаружили  только пятьдесят
тысяч долларов. Остальных  так  и не нашли, хотя перерыли всю Эстонию. -  Он
вновь повернулся к Рите: - Так куда же они подевались? Не догадываетесь?
     - Их украли вы, - предположил я.
     Мюйр засмеялся старческим дребезжащим смешком.
     - Нет, юноша, нет. Я их не украл. Я их приватизировал. Заблаговременно.
Это была моя доля общенародного достояния. И сейчас я могу об этом сказать.
     - Зачем? - спросил я.
     - Чтобы знали.
     - Зачем нам об этом знать?
     - Вам? - удивился  Мюйр. - Разве вы ничего не поняли?  Я говорю это  не
для вас. Для тех, кто вышвырнул  меня из жизни. Кто был уверен, что  с Матти
Мюйром покончено. И теперь они знают. Но знают не всё. Далеко не всё. Им еще
очень многое предстоит узнать!
     -  Будьте  вы  прокляты,  Матти Мюйр!  -  сделала  свой  последний  ход
червонная дама. - Будьте вы прокляты  с вашими долларами и с вашими гнусными
комбинациями! Я думала, что забыла о вас. Зачем вы снова лезете в мою жизнь?
Кто вас звал? Когда же вы наконец сдохнете, старый паук?!
     Король  пик  постоял  у  окна,  сложив за спиной руки  и покачиваясь на
носках. Потом живо обернулся и кончиком мизинца пригладил усы.
     - Паук, - весело повторил он. - Паук. По-моему, меня повысили в звании.
Паук  - это же выше, чем гнида. Не  так ли? - И тут же его лицо вновь  стало
мертвым,  холодным.  - А теперь я отвечу на ваш вопрос. Ваша жизнь, милочка,
интересует меня не больше, чем  жизнь тех голубей за окном, какими так любит
лакомиться мой  кот Карл  Вольдемар Пятый. А вот  жизнь  вашего жениха очень
интересует.  Вы сделали  хороший выбор. Верней, его сделали за  вас, но  это
неважно. Вы  даже не представляете, насколько хороший. Вы это  поймете. Чуть
позже.
     Он извлек  из жилетного кармана плоские золотые  часы,  открыл крышку и
взглянул на циферблат. Заметил:
     - Странно. Мне казалось, что путь отсюда до бара в гостиной не такой уж
и длинный.
     Я тоже посмотрел  на часы. Разговор продолжался уже тридцать  минут, но
запала  у  этого  старого  паука  не убывало. Похоже, козырной мастью  у нас
сейчас были пики.
     -  Знаете ли  вы, юноша, что сообщает человеку энергию жизни? -  словно
угадав  мои мысли,  спросил  Мюйр, защелкивая  часы и  пряча  их  в жилетный
карман. -  Считается,  любовь.  Нет.  Любовь с годами  тускнеет,  становится
привычкой.  Но только  одно  чувство  никогда  не  утрачивает  своей силы  и
остроты. Ненависть!
     На этой оптимистической ноте в кабинет и вернулся Томас Ребане.


     На длинном  пути  от  бара  в  гостиной до  кабинета  Томас  явно успел
пропустить  две капельки "Мартеля".  Скорее всего, из  горла. Это практично.
Чтобы лишний раз не пачкать  хрусталь.  Он  торжественно  водрузил  поднос с
объемистой  квадратной бутылкой  и  пузатыми  бокалами  на  журнальный стол,
плеснул по капельке Мюйру и мне с Ритой Лоо, чуть больше себе и гостеприимно
предложил:
     -  Ваш  "Мартель",  господин Мюйр. Присядьте. А то вы  все ходите.  Так
можно устать.  Хороший  коньяк лучше  пить сидя.  Стоя пьют только на троих.
Чтобы быстро. А мы никуда не спешим.
     После  этого  он  расположился  на диване, деликатно уступая  свободное
кресло гостю. Но  Мюйр не сразу последовал приглашению. Он взял бокал обеими
руками, снизу, поднес к лицу и принюхался. Одобрительно кивнув, предложил:
     - За вас, сын мой.
     - Ваше здоровье, господин Мюйр,  - ответил Томас, несколько озадаченный
таким  обращением.  Но все  же  выпил. Потому что не  выпить было невежливо.
Потом закурил и приготовился слушать.
     Мюйр тоже сделал глоток, оценил:
     - Недурно.
     И только после этого опустился в кресло.
     - Вы удивлены,  что  я так вас  назвал?  - спросил он. - Для этого есть
причина. Дело в том, Томас Ребане, что я некоторым образом ваш отец.
     От неожиданности Томас поперхнулся сигаретным дымом.
     - Нет! - завопил  он.  - Нет и еще раз нет! С  меня хватит деда!  Да вы
что, издеваетесь? Дед -  эсэсовец, а отец - кагэбэшник? Меня же  разорвет на
две части! Если вы так шутите, господин Мюйр, то я прошу вас так не шутить!
     -  Успокойтесь,  успокойтесь,  дорогой  Томас.  Мои  слова  не  следует
понимать буквально. Я имел в виду, что вы - мое порождение. Это я вызвал вас
к  жизни.  -  Мюйр повернулся  ко  мне:  - Это случилось  в ту  самую ночь в
котельной. После этого мне оставалось лишь  ждать. Но  я  умею  ждать.  И  я
дождался.
     Он оценивающе оглядел Томаса и с удовлетворением заключил:
     - Если бы  меня спросили, кого я жду, я не  смог бы ответить. Но теперь
понимаю, что именно такой  человек, как вы,  и  должен  был явиться в образе
внука Альфонса Ребане. Материализоваться из  пустоты.  Я рад познакомиться с
вами, Томас Ребане.
     - Пусть он уйдет, - обратилась ко мне Рита. - Разве вы не видите? Он же
сумасшедший! Уберите его отсюда!
     - Может,  сначала  послушаем?  - предложил я. - Есть  вещи, которых  не
хочется знать. Но все же их лучше знать, чем не знать.
     - Это очень разумно, - поддержал меня Томас. -  Сначала нужно узнать. А
потом можно забыть. Продолжайте, господин Мюйр.
     - Того, что вы узнаете, вы не захотите забыть. Нет, Томас Ребане, этого
вы не забудете никогда.  Госпожа Лоо,  я  прошу вас  остаться,  - проговорил
Мюйр, заметив, что Рита  встала с явным намерением уйти.  - Это  важно и для
вас.  Вы  же  хотите  вернуться  в  Швейцарию и  продолжить  там...  Чем  вы
занимались в Швейцарии?
     - Она там училась, - ответил за Риту Томас.
     -  Очень хорошо.  И  продолжить  там курс обучения. В  клинике  доктора
Феллера. Вы же этого хотите, Рита Лоо?
     Поколебавшись,  Рита  опустилась  на место.  К  своему  бокалу  она  не
притронулась.  Взяла  сигарету из пачки "Мальборо". Томас  услужливо щелкнул
зажигалкой.  Она прикурила, откинулась на  спинку  дивана.  Дымок на осеннем
жнивье.
     -  Я не люблю,  когда женщины курят, но  вам  к лицу, - отметил Мюйр. -
Гнев вам  тоже к  лицу. Красивой женщине все к лицу. Моя информация ошеломит
вас, Томас Ребане. Но это приятное ошеломление.
     - Вы уверены? - осторожно поинтересовался Томас. - Тогда ошеломляйте.
     - Как вы думаете,  Рита Лоо, сколько ст?оит ваш  жених? В том смысле, в
каком это выражение употребляют американцы?
     - Сколько я ст?ою? - озадачился  Томас. - Боюсь, что не так много,  как
мне хотелось бы.
     - Вы ошибаетесь.  По самым  скромным оценкам вы ст?оите от  тридцати до
пятидесяти миллионов долларов. Возможно, и больше.
     Томас раскрыл рот. Потом закрыл. Потом снова раскрыл. Потом спросил:
     - Я? Миллионов долларов? Нет. Мы не сочетаемся. Мы существуем отдельно.
Доллары отдельно. Я отдельно. К сожалению. Но я  привык.  Тридцать миллионов
долларов. Таких денег  не бывает. Это просто цифры. А  цифры не стоят  того,
чтобы о них говорить. Вы  сказали, что знали моего деда. Давайте поговорим о
нем.
     - О нем я и говорю, - объяснил  Мюйр. - Вы знакомы с биографией  вашего
деда?
     - Знаком, да, - подтвердил Томас. - Не так чтобы очень. Я читал справку
о нем. Не слишком внимательно.
     -   Напрасно,  напрасно,  -  укорил   Мюйр.  -  Биография  вашего  деда
заслуживает самого пристального внимания. О какой справке вы говорите?
     -  Справка  как  справка. - Томас пожал плечами.  -  Служебная  записка
отдела Джи-2.  Она  была в сценарии, который  мне дал  Янсен.  Там еще  была
фотография дедули. Эдакий бравый эсэсман.
     - Могу я взглянуть на эту записку?
     - Почему нет? Папка со сценарием в моей сумке. Сейчас принесу.
     - Она осталась в тачке Артиста, - вмешался я.
     - Разве? - усомнился Томас. - Я помню, что принес папку.
     - Уверен, что помнишь? - слегка надавил я.
     - Помню, - подтвердил он. - Но смутно.
     - Вот видишь.
     С  моей стороны это было не очень честно.  Но не мог же я  сказать, что
сценарий фильма "Битва  на  Векше" вместе с  вложенной в него информационной
запиской  отдела  Джи-2  Главного  штаба  Минобороны Эстонии  мы  еще  вчера
оставили в российском посольстве, чтобы там срочно  сделали перевод. Записку
они перевели  быстро и утром передали  нам  с посыльным.  А в  сценарии было
страниц семьдесят, за одну ночь не управишься.
     -  Обойдемся  без справки, -  кивнул  Мюйр. -  Я и так знаю об Альфонсе
Ребане почти все. Он родился в 1908 году в Таллине. Семья была зажиточная, у
отца была оптовая рыботорговля...
     -  Тридцать  миллионов долларов, - пробормотал Томас. -  Кому это надо?
Головная боль. И так хорошо. Мы сидим. Все хорошо. Приятная беседа.
     - В 1929 году Альфонс Ребане с отличием закончил Высшую военную школу и
получил  чин  лейтенанта,  -  продолжал  Мюйр.  -  Сначала  служил  в  штабе
Канселийта,  потом  был   назначен   начальником  отдела  продовольственного
снабжения интендантства Таллинского гарнизона...
     -  А пятьдесят  миллионов долларов?  - снова  заговорил  Томас.  - Один
миллион весит восемь килограммов. Я  читал. Пятьдесят миллионов -  четыреста
килограммов. Деньги  - это то,  что  можно  положить в карман. И  вынуть  из
кармана, когда хочешь  что-то купить. Как можно положить в  карман четыреста
килограммов? Не понимаю. Извините, господин Мюйр, я вас внимательно слушаю.
     -  В  1939  году Альфонс Ребане становится старшим лейтенантом. Если вы
меня внимательно слушаете, у вас уже должен возникнуть вопрос.
     - Возник, - подтвердил Томас. - Вы сказали, что я ст?ою от  тридцати до
пятидесяти миллионов по скромным оценкам. А возможно, и  больше. Так сказали
вы. Больше - это сколько?
     - Вы же не верите, что бывают такие деньги, - с усмешкой напомнил Мюйр.
     - Не верю, - кивнул Томас. - Но все равно интересно.
     - Сто миллионов.
     - Долларов?
     - Долларов.
     - Вопросов больше не имею. Предлагаю выпить. - Томас взялся за бутылку.
     - Тебе не хватит? - спросила Рита.
     - Если ты еще раз так скажешь, я тебя уволю, - пообещал Томас. Он налил
приличную дозу и выплеснул коньяк  в  рот. - Продолжайте, господин  Мюйр.  Я
больше не буду вас прерывать, потому что это меня не колышет. Я не поклонник
"фэнтэзи".  Реальная  жизнь куда  богаче и увлекательней. Выпить с друзьями,
проснуться утром в чужой постели, обнаружить в ней музу истории Клио в одном
чулке. Вот это по мне.
     - Вас тоже ничего не заинтересовало в моем рассказе об Альфонсе Ребане?
- взглянул на меня Мюйр.
     - Вы  умеете  так ставить  вопросы,  что  в них  уже  есть  ответ.  Да,
заинтересовало, -  ответил я.  - В двадцать девятом году он закончил  Высшую
военную  школу,  получил чин  лейтенанта.  И  только через  десять  лет стал
старшим лейтенантом. А должен был стать, как минимум, капитаном. Тем более в
интендантстве. Карьеру там делают быстрей, чем в строевых частях. Связи.
     -  И все же  десять  лет он  ходил в  лейтенантах,  - повторил Мюйр.  -
Почему? Подумайте,  юноша,  подумайте. Вы  уже почти  нашли  ответ. Ключевое
слово   здесь:   интендант-ство.   Что   значит  быть   начальником   отдела
продовольственного  снабжения?  Это  -   распределение  армейских   заказов.
Правильно, связи. Но гораздо важней другое. Догадались?
     - Взятки? - предположил я.
     - Да, взятки от поставщиков, - подтвердил Мюйр. - Очень крупные взятки.
За поставку в  армию  чуть-чуть прогорклого масла, рыбы  и  мяса  с  душком,
прелого  зерна.  Я  уверен,  что  Альфонс  Ребане  намеренно  тормозил  свое
продвижение по службе, чтобы не лишиться хлебного места. К тридцать девятому
году он уже  был  очень  богатым человеком.  И  понимал, что в тех  условиях
деньги в любой  момент могут превратиться  в пустые бумажки. Он обращал их в
собственность. Не в валюту и драгоценности -  котировка эстонской кроны была
ничтожной. В недвижимость.  Вы, юноша,  можете не  знать  нашей истории.  Но
Томас  должен  знать.  Как-никак,   он  учился  на  историческом  факультете
Тартуского  университета. Не обрисуете  ли  вы  нам,  друг  мой,  ситуацию в
Эстонии накануне ее аннексии Советским Союзом? Это тысяча девятьсот тридцать
девятый год.
     - Тысяча девятьсот  тридцать девятый?  -  переспросил Томас. - Нет,  не
обрисую.   Я   доучился  только   до   тысяча   двести   шестого  года.   До
феодально-католической   агрессии.   Могу  рассказать   про  походы   Ордена
меченосцев. Но немного.
     - Объясню сам, - кивнул Мюйр. - В сентябре тридцать девятого года между
Эстонией и Советским Союзом был заключен пакт о взаимопомощи. Согласно этому
пакту в Эстонию  были введены советские войска.  Сначала  -  всего несколько
частей  Красной   Армии.  Это  уже  позже,   в  июне  1940  года,  произошла
полномасштабная аннексия. Но  в  тридцать  девятом  году  это был  знак.  Из
Эстонии  побежали  все  зажиточные  люди.  Они  продавали свои  дома и землю
практически  за бесценок. Альфонс  Ребане их  скупал.  Если бы  его  вера  в
военное могущество  Германии оправдалась, он стал бы одним из самых  богатых
людей  Эстонии.  После  войны   мы  разбирали  архивы  таллинской  мэрии.  В
регистрационных  книгах  были  обнаружены записи о десятках его сделок. Если
быть точным - о  семидесяти шести. Альфонсу Ребане, в частности, принадлежит
земля, на которой сейчас построен телецентр. Полтора  десятка зданий в черте
Старого города. На  его земле  стоит даже загородный дом  президента.  И еще
очень  много  недвижимости.  Я сказал:  принадлежит  Альфонсу  Ребане?  Нет,
принадлежало. А сейчас все это принадлежит его наследнику. Томас Ребане, все
это принадлежит вам.
     - Мне.  Понимаю, понимаю,  - покивал  Томас.  - Мне не раз  приходилось
обувать  лохов.  А сейчас  я сам чувствую себя  лохом, которого  обувают  по
полной программе. Только  не могу понять  как. Ты понимаешь? - спросил  он у
Риты.
     -  Тебя не  обувают, - возразила  она. - Тебя уже обули.  В тот момент,
когда ты согласился встретиться с господином Мюйром.
     -  Но ты сама сказала, что  я  должен с  ним встретиться! -  возмутился
Томас. - Потому что я принадлежу всей Эстонии!
     - Я не знала, что это он. И не морщи лоб. Бесполезно. Тебе все равно не
разгадать его игру, поэтому давай до-слушаем.
     - Браво,  Рита Лоо, браво.  - Мюйр засмеялся. - Ваша невеста, Томас, не
только прелестна. Она еще и умна.
     - А сами купчие? - спросил  я. - Без них доказать  право  собственности
трудно.
     - Вообще невозможно, -  поправил  Мюйр. -  Архив таллинского  нотариата
сгорел в войну.
     - Да!  - поддержал меня Томас. -  Где сами  купчие, господин  Мюйр? Где
они? Я все понял! Сейчас вы будете  вешать мне лапшу на  уши, что они где-то
есть, но нужны бабки, чтобы их найти. Так вот, господин Мюйр, вы опоздали. У
меня нет бабок. Меня уже обули. До вас. Поэтому давайте дернем по маленькой,
и вы наконец расскажете мне про дедулю. Каким  он был? Занудой? Весельчаком?
Как у него было насчет  этого дела? - Томас щелкнул ногтем по бутылке. - Про
то, что он был взяточником, вы уже рассказали. Это, конечно, не украшает. Но
ведь на его месте так поступил бы каждый, верно?
     Мюйр молча  поднялся  из кресла и  перенес с подоконника  на журнальный
столик  серый  кейс.  Набрал шифр  на  замках, раскрыл и развернул,  как  бы
предлагая  полюбоваться  его содержимым.  В  кейсе  лежали три пухлые  пачки
бумаг,  крест-накрест  перевязанные  шпагатом. На  верх-них  листах  -  герб
Эстонии: три  силуэта  львов, один над  другим, в дубовом венке. Зеленоватый
фон,  типографский  шрифт.  В тех  местах, где  типовой  текст прерывался, -
выцветшие чернильные надписи от руки. И типо-графский  текст, и надписи были
на эстонском.
     - Что это? - спросил Томас.
     - Купчие.
     - Настоящие?
     Об этом можно было не спрашивать. У старых бумаг есть свой запах: запах
теплушек, санпропускников, тлена. Запах времени.
     - Можете  посмотреть, - разрешил Мюйр.  - Все семьдесят шесть купчих. С
описью. Альфонс Ребане был очень педантичным в делах.
     Томас  даже  забыл  выпить.  Но тут же  вспомнил. Потом отставил бокал,
развернул ветхий лист описи и начал внимательно читать.
     - Господи  милосердный! Тридцать восемь гектаров в  Пирите! А это?  Еще
двадцать два. Ну, дедуля! Он умудрился скупить полпобережья!
     Томас  развязал  одну  из  пачек и  стал  осторожно  перебирать купчие,
стараясь не  повредить старую гербовую бумагу. Рита Лоо  молча просматривала
опись.  Только я оставался без дела,  так как из  всего  написанного понимал
лишь одно слово: "Eesti" - "Эстония".
     - Я  понял! Теперь я все понял! - вдруг радостно известил Томас, как бы
выныривая  из  прошлого. -  Знаете, почему  мой  дедуля  был таким  отважным
воином?  Он  воевал не за фашистов. Нет! Он  воевал  не против  коммунистов!
Срать  ему  было  на  тех  и  других!  Он воевал  за  свое  добро!  За  свою
собственность! Он не верил, что совет-ская власть в Эстонии навсегда. И ведь
оказался  прав, старый  козел!  Но  немножечко  ошибся  в  сроках. Всего  на
каких-то шестьдесят лет.
     -  Он не был старым козлом,  - поправил Мюйр. - В тридцать девятом году
ему был тридцать один год. На четыре года меньше, чем сейчас вам.
     -  Да?  В  самом  деле. Тогда  понятно,  почему  он  ошибся.  Молодости
свойственно торопить будущее. Но все равно я начинаю его уважать.
     Томас вновь занырнул в историю и тут же вынырнул, как ошпаренный.
     - Вы только посмотрите! - завопил он, размахивая одной из купчих. - Это
же Вяйке-Ыйсмяэ!
     -  Совершенно  верно,  -  кивнул  Мюйр. - Таллинские  "Черемушки".  Они
построены на вашей земле.
     - Нет, они построены при советской власти, - со вздохом напомнил Томас.
- Как  телецентр, как  санатории на побережье.  И как все  остальное.  В том
числе и дом президента.
     - Но земля  принадлежит вам.  Вы вправе  потребовать  выкупить ее.  Или
назначить арендную плату.
     Томас бережно собрал  купчие, перевязал  их  шпагатом,  свернул опись и
аккуратно уложил в кейс.
     -  Это  бесценные  бумаги,  господин Мюйр.  Отнесите их в  исторический
музей,  -  посоветовал он. - Их место там, в Большой Гильдии. Под стеклом на
стендах.
     -  Да,  до  недавнего  времени  эти  бумаги имели  только  историческую
ценность,  -  подтвердил  Мюйр.  - Но  после  того как  был  принят закон  о
реституции, они обрели вполне реальную цену. Сейчас они стоят от тридцати до
пятидесяти миллионов долларов. Но не исключено, что и  сто.  Это  зависит от
конъюнктуры. Вас это по-прежнему не колышет?
     Внук национального героя Эстонии взъерошил волосы,  поскреб в затылке и
впал  в  ступор.  Благоприобретенная осторожность боролась в нем  с  верой в
удачу, в счастливую  свою звезду.  Но  звезда  была слишком яркой,  а  удача
слишком  большой. Так  не  бывает.  Или бывает?  Или не бывает?  Или все  же
бывает?
     Рита  Лоо была права: его не обували, его уже давно  обули. Но  гораздо
раньше, чем он согласился встретиться с Матти  Мюйром. Он думал,  что у него
есть выбор. А я почему-то был уверен, что никакого выбора у него нет.
     Старый  паук,  он  же король  пик и он же  отставной генерал-майор  КГБ
господин Матти Мюйр сидел  в  слишком  глубоком для него кресле,  положив на
кожаные  подлокотники  маленькие  сухие  руки,  наигрывал пальцами  на  коже
какой-то одному ему слышный марш  и с интересом наблюдал, как вяло дергается
в  его  паутине муха  по имени Томас  Ребане. Он  не  спешил.  Куда ему было
спешить? Он знал, что добыча от него не уйдет.
     - Сколько? - спросила Рита, прерывая затянувшееся молчание.
     - Это  уже деловой разговор,  - одобрил Мюйр. - За купчие - ну, скажем,
пятьдесят тысяч долларов. Для начала, на первом этапе.
     -  Для  начала?  Это подразумевает  какое-то  продолжение. А на  втором
этапе?
     - Пятьдесят процентов, госпожа Лоо.
     - От чего?
     - От всего. От стоимости недвижимости. От аренды за землю. От всего.
     -  Пятьдесят  процентов?! - изумился Томас, выведенный из ступора такой
наглостью.  -  Это  же  пятнадцать  миллионов от тридцати!  Двадцать пять от
пятидесяти!
     - Или пятьдесят от ста, - подтвердил Мюйр.
     - Вы считаете это справедливым?  - загорячился Томас.  -  Мой дедуля за
эти бабки  ночами не спал! Думал  о солдатиках, которые едят  гнилое мясо, и
плакал! Мучился  угрызениями совести! Он  за них  кровь проливал  на фронтах
Великой   Отечественной  войны!  Хоть  и  с  другой  стороны.   Вы   грабите
национального героя Эстонии! Это непатриотично, господин Мюйр!
     - Во  всем  нужна  мера,  дорогой  Томас. Чрезмерный  патриотизм -  это
национализм.
     Рита Лоо вернула разговор в деловое русло:
     - Если мы заплатим  вам  пятьдесят тысяч долларов  за  купчие, с  какой
стати нам отдавать что-то еще?
     - Да! Целую половину! - горячо поддержал Томас.
     - Очень хороший вопрос, - похвалил Мюйр. - Значит ли это, что вы готовы
купить у меня эти бумаги?
     - Может быть, - подумав, известил Томас.
     - Ты спятил! - прокомментировала Рита.
     -  Нет,  -  возразил он.  -  Я  думаю  о  будущем.  Что в  жизни  самое
неприятное,  кроме похмелья? Сожаления о возможностях, которые ты упустил. Я
не хочу лежать  ночью в постели и грызть ногти. Это негигиенично.  Поэтому я
не спятил.
     - Господин Мюйр, у нас нет  таких денег, - объяснила Рита. - Мой вопрос
был чисто теоретический.
     - Но я на него отвечу. Ответ такой: потому что без меня вы не  получите
ничего. Чтобы у вас на этот счет не оставалось сомнений...
     Он вынул из бокового кармана кейса какую-то бумагу и подал  Томасу, как
бы приглашая его занять более активную жизненную позицию:
     - Ознакомьтесь с этим документом.
     Томас  пробежал  глазами  текст  и  молча передал бумагу Рите. Она тоже
прочитала и  бросила ее на стол. Поскольку  я  был уже посвящен  во  все эти
дела, то счел для себя возможным тоже ознакомиться  с документом.  Он играл,
как я понял, роль козырного туза.
     Туза пик.

     Это и был туз пик.

     Это была ксерокопия завещания. Бумага не гербовая, самая обычная, очень
старая, с  обветшавшими  углами,  отчетливо видными  на  оттиске.  Прыгающий
машинописный  текст. Текст  русский.  Место  и время  составления  завещания
тщательно   затушеваны  черным   фломастером.  Сначала  с  завещания   сняли
ксерокопию, а потом затушевали текст.
     "Я,  гр. Ребане Альфонс, 1908  года рождения, находясь в здравом уме  и
ясной   памяти,  действуя  добровольно,  настоящим  завещанием  завещаю  все
принадлежащее мне имущество гр. (фамилия зачеркнута).
     Настоящее завещание  составлено  и  подписано  в  двух экземплярах,  из
которых один выдается на руки завещателю Ребане Альфонсу, а  второй хранится
в делах нотариуса по адресу (адрес зачеркнут).
     Завещание  подписано гр.  Ребане  Альфонсом  в  моем  присутствии после
прочтения  текста  вслух.  Личность завещателя  установлена,  дееспособность
проверена".
     Фамилия  нотариуса и все его реквизиты были тщательно вымараны. Даже на
круглой гербовой печати был замазан адрес нотариальной конторы.

     - Что скажете? - поинтересовался Мюйр.
     - Это копия. А где подлинник? - спросил Томас.
     - Вы увидите его. В моих  руках. И после этого я его уничтожу. При вас.
Когда получу дарственную на половину наследства вашего деда.
     - Кому он все завещал?
     - Не вам.
     - Не мне. Это понятно.  Я бы очень удивился, если бы мне. Потому что он
не подозревал  о  моем  существовании. Он  умер в  пятьдесят первом  году. Я
родился в шестьдесят четвертом году. Кому?
     - А вот этого вы не узнаете никогда. И не нужно вам этого  знать. Скажу
только одно, чтобы вас не  мучили угрызения  совести. То лицо, которому  ваш
дед завещал свое имущество, не примет наследства. Откажется от него в пользу
государства. Мы с вами, разумеется, патриоты.  Но не до такой же степени, не
так ли? Дарить государству сто миллионов долларов - это уже не патриотизм.
     - А что? - заинтересовался Томас. - Национализм?
     - Идиотизм.  Я оставлю вам  эту ксерокопию. Изучите. Завещание - ключ к
тем  самым  миллионам.  Подлинник, разумеется,  а  не ксерокопия. И он  пока
останется у меня.
     Томас положил  копию завещания  перед  собой  и уставился  на  нее, как
человек, который сделал  второпях  какую-то важную запись  и  теперь силится
понять, что  же он написал.  Он даже повертел  лист и так и эдак. Но ничего,
похоже, не понял. Кроме одного - что запись важная. Очень важная.
     Мюйр запер кейс и обернулся ко мне:
     -  Проводите  меня, юноша. Вообще-то я всегда хожу  пешком. Это полезно
для здоровья. Но сегодня мне нужно кое-куда заехать. Надеюсь, Томас разрешит
мне воспользоваться его автомобилем. И, если честно, я немного устал. Больше
семидесяти восьми лет мне, конечно, чаще всего не дают. Но все-таки мне  уже
семьдесят девять.
     У дверей кабинета его остановил вопрос Риты:
     - Господин Мюйр, зачем вам пятьдесят миллионов долларов? Вы собираетесь
жить вечно?
     Мюйр остановился и с интересом взглянул на нее.
     - Вы  задали  забавный  вопрос, госпожа Лоо.  Очень забавный. Зачем мне
пятьдесят миллионов долларов? Право, не знаю.
     Он немного подумал, затем пригладил кончиком мизинца усы и ответил:
     - Впрочем, нет. Знаю. Это меня развлечет.
     С тем и вышел, унося с собой всю мерзость уходящего  века, из которого,
как из змеиной  кожи, уже выползал новый век,  двадцать первый от  Рождества
Христова.

     Но и век двадцатый был еще жив, еще смердел.

     -  Рита  Лоо,  свяжитесь  с  приемной  господина  Анвельта,  президента
компании "Foodline-Balt",  -  распорядился  Томас.  -  Передайте Крабу,  что
господин Ребане желает видеть его  у  себя через час. И пусть не опаздывает,
бляха-муха!

     Президент  компании   "Foodline-Balt"   Стас  Анвельт,   которого   его
сотрудники за  глаза,  а чаще даже  только про себя называли Крабом,  слушал
отчет начальника юридического отдела, когда в его кабинет вошла секретарша и
на своем  аристократичном эстонском сообщила,  что позвонила пресс-секретарь
господина Ребане и распорядилась передать господину  Анвельту, что  господин
Ребане  желает видеть  господина Анвельта у себя в  номере гостиницы  "Виру"
через час и хочет, чтобы господин Анвельт прибыл без опоздания.
     Анвельт даже не сразу понял, о чем речь.
     - Кто позвонил? - переспросил он.
     - Пресс-секретарь господина Томаса Ребане госпожа Рита Лоо.
     - И что? О чем она распорядилась?
     - О том, что господин Ребане желает видеть господина Анвельта...
     - Так и сказала? - перебил Анвельт. - "Желает видеть"?
     - Не совсем. Я передаю смысл.
     - А как она сказала?
     - Я не уверена, что мне следует это повторять.
     - А я уверен!
     - Она сказала: "Передайте своему Крабу, что господин Ребане..."
     -  Хватит, - прервал Анвельт. - Я понял. Передайте  этой сучонке, чтобы
она передала своему Фитилю, что господин Анвельт...
     - Будет у него  точно  в назначенное время, - закончила его фразу  Роза
Марковна. - Спасибо, деточка. Идите работайте.
     Секретарша вышла. Анвельт с недоумением уставился на Розу Марковну.
     - Я хотел сказать не это!
     -  "Это" вы  скажете ему  при встрече. Но на вашем месте  я  бы сначала
послушала, что скажет он. Это может быть важным.
     - Важным?!  -  переспросил Анвельт. -  То,  что скажет Фитиль? Он может
сказать мне что-то важное?! Он - мне?!
     -  Мы  поговорим  об  этом  потом,  - прервала  его  Роза  Марковна.  -
Продолжайте, - кивнула она юристу.
     Совещание продолжилось. Стас Анвельт закурил "гавану",  утопил короткое
тяжелое тело в мягком офисном кресле с высокой спинкой, спрятался в нем, как
краб в  нору,  поглядывал оттуда остро,  злобно  своими  маленькими крабьими
глазками. Он почти не слушал. Он думал.

     Совещания,   которые   в   конце  каждого  месяца  президент   компании
"Foodline-Balt"  проводил со  своими ведущими специалистами, правильнее было
назвать собеседованиями. Сам  он называл это "подбивать бабки".  Собственно,
все  бабки  были  к  этому  дню  уже  подбиты, все  отчеты  составлены  -  и
официальные,  для  налоговиков,   и   неофициальные,  для  себя.   Совещания
преследовали другую  цель.  Они  были не  коллективные.  Главные  менеджеры,
экономисты и юристы входили в  кабинет президента  по одному, отчитывались о
своей работе за минувший  месяц и излагали  планы на  будущее. Анвельт молча
слушал, изредка задавал уточняющие вопросы, и порой создавалось впечатление,
что  целью  его  было не выслушать человека, а  пристально его  рассмотреть,
просветить, как рентгеном. Понять.
     Да так оно, пожалуй, и было.
     Третьим участником этих собеседований всегда была  Роза Марковна Штейн.
В штатном расписании компании она значилась главным менеджером по кадрам, но
все  знали,  что Анвельт  без  ее одобрения не принимает ни  одного  важного
решения. В ход совещаний она  никогда  не  вмешивалась, сидела  в стороне  -
седая,  грузная, в неизменной черной хламиде до пят, с выражением холодности
на патрицианском лице - курила коричневые сигареты "More" и время от времени
делала  какие-то  пометки  в  узком  черном  блокноте.  Когда  собеседования
заканчивались, она еще некоторое время оставалась в кабинете Анвельта, потом
уходила, а он вызывал секретаршу и диктовал приказ.
     "Подбивание бабок" завершалось совещанием Анвельта с начальником охраны
Лембитом Сымером, необщительным эстонцем с холодными рыбьими глазами, бывшим
офицером полиции. Никто не знал, о чем они говорят, но через некоторое время
выяснялось, что строптивый партнер пошел на  уступки, а  возникший конкурент
вдруг утратил интерес к оптовой торговле продуктами.
     На  следующее утро приказ  вывешивали на  доске  объявлений в холле. Из
него сотрудники узнавали,  что  кому-то  повышен  оклад, кому-то  срезан,  а
кто-то  уволен.  Без  объяснения причин.  Не  за ошибки,  за  ошибки Анвельт
вздрючивал в  рабочем  порядке и в выражениях  не стеснялся. Главная причина
всегда была в другом: человек исчерпал свой ресурс,  стал ненужным.  И все в
компании  знали,  что окончательный вердикт выносит эта пожилая дама, а Стас
Анвельт  только  утверждает  его  своей  старательной  подписью,  украшенной
завитушками таким образом, что первая буква напоминала $.

     Президент компании "Foodline-Balt" пользовался  людьми,  как  вещами. У
каждой вещи есть  своя цена. И у  каждой вещи есть свое назначение. Как и  у
каждого  человека. За вещи  платишь, они тебе служат. Когда  вещь становится
ненужной, ее  заменяют  другой,  нужной.  Для кого-то и  он сам был вещью. И
считал, что  это нормально, правильно. Разница  между ним и его подчиненными
была  в  том,  что  он  был  нужной  вещью.   Без  которой  не  обойтись.  И
следовательно - дорогой вещью. Он  верил,  что в конце концов придет  время,
когда он перестанет быть вещью. Потому что купить его не сможет никто. Это и
есть  главное в  человеке  - его цена. А все остальное -  разговор  в пользу
бедных.
     Но  были  два  человека, которые  выпадали из этой простой  и  понятной
системы ценностей. Одним была Роза Марковна. Анвельт перед ней терялся.  Она
не лезла  ни в какие ворота. Она могла прочитать пустяковую заметку в газете
и сказать: "Срочно посылайте  людей  в Ригу, скоро там повалятся цены на все
продукты.  Пусть заключают  долгосрочные контракты". А  почему?  Потому  что
московский  мэр  Лужков  намекнул  -  только  намекнул, -  что  хочет  стать
президентом России. Он раз десять перечитал эту заметку, но ничего не понял.
Но  к  совету  прислушался. И  в  самом  деле, Лужков призвал  бойкотировать
латвий-ские продукты  в знак протеста  против  дискриминации  русскоязычного
населения, латыши  затоварились,  цены рухнули, а когда снова  поднялись,  у
"Foodline-Balt"  были  уже  контракты на поставку масла и сыра  из Латвии по
половинной цене.
     То же  было с бельгийской курятиной. Диоксин, диоксин. А оказалось, что
никакого  диоксина  и  не  было, просто  в  Евросоюзе,  бывшем Общем  рынке,
произошла маленькая войнушка. Но как могла это прочухать эта старая еврейка?
Она  объяснила:  "Я  уже лет  тридцать ем  на  завтрак  по  два яйца.  В них
холестерин. А он, как пишут, вреден. И еще я помню передовую в "Правде", где
утверждалось,  что  самое  полезное в картошке - кожура, очистки".  И  снова
Анвельт  не понял, какая связь между  картофельными очистками и тем, что она
ест  на  завтрак,  с ценами  на бельгийских  кур. Но  контрактов назаключал.
Чистой прибыли это принесло около шестисот тысяч баксов.
     Но дело было  даже не в  ее умении делать выводы из самых далеких от их
бизнеса фактов, а в чем-то  совсем другом. Конечно, она была доктором наук и
все такое. Но платил-то ей он. И значит, она для  него должна быть вещью. Но
она не была вещью.  Наоборот, это он чувствовал  себя перед ней  вещью.  При
этом вещью  какой-то  обидно  дешевой.  Ширпотребом. И  она даже не  считала
нужным скрывать, что относится к нему,  как к вещи. Но, понимая это, Анвельт
даже обидеться  на нее не  мог. Она существовала где-то в  другой  плоскости
жизни, куда его обиды не достигали.
     Вторым  человеком,  вызывавшим  у  него  сомнения  в   верности  своего
представления о  людях  и их  ценности,  был, как ни  странно, Фитиль.  Внук
национального героя Эстонии Томас  Ребане. Задолго до того, как  он оказался
внуком. В молодости, когда они  на пару  работали у  "Березок",  Анвельт  по
своей  цене  был  под  ним. Теперь  же  он мог купить  сто таких Фитилей.  И
все-таки вещью Фитиль не был. Он жил так, словно сам мог  купить  сто Крабов
вместе  с его  миллионным бизнесом,  а  не покупает потому,  что это его  не
колышет. Колышет же его врезать в веселой компании, забуриться куда-нибудь с
телками. А что  завтра  ему похмелиться не  на  что  будет, об этом  даже не
думал.  Стопарь  сам придет  на  кривых  ножках.  И  ведь  всегда  приходил,
бляха-муха.
     В  тот памятный день, когда  удрученный жизнью  Фитиль  пришел к нему и
смиренно попросил совета,  к какому бы делу ему приткнуться, Анвельт  понял,
что справедливость восторжествовала, что жизнь подтвердила его правоту. И он
дал  ему хороший совет заняться российской  недвижимостью, дал  от души,  за
удовольствие чувствовать себя в полном порядке. А потом  спохватился: а я-то
сам почему не встреваю  в этот  крутой бизнес? Другим даю советы, а сам сижу
на куриных  окорочках. Прямо как затмение было, а после разговора  с Фитилем
вдруг прояснилось.
     Но тут вышел полный облом. Фитиль каким-то чудом вовремя соскочил, а он
после августовского кризиса в России попал  на такие бабки, что даже страшно
было подсчитывать. Полбеды, что жилье обесценилось больше чем вдвое, гораздо
хуже  было,  что  он  остался  с  огромной   незавершенкой   на  руках  -  с
недостроенным жилым кварталом в Смоленске. И бросить  нельзя,  и достраивать
разорение. А  валютный  кредит,  взятый черным налом,  обрастал  процентами,
распухал, как дрожжевая квашня в теплой печной загнетке. А что  будет, когда
истечет срок возврата кредита? Включится счетчик.
     Он перестал спать  ночами. Бодал подушку, простыни  скатывал  в жгут. А
когда понимал, что  заснуть не удастся, вставал, шел в ванную и  до рассвета
стирал белье в итальянской  мраморной джакузи от Роберто Патаккиа.  Все, что
попадалось  на  глаза.  Стирал   руками,  намыливая   простыни  и  полотенца
сандаловым мылом по пять долларов за кусок. Это немного успокаивало. А когда
стирать было нечего,  усаживался  на кухне и  выметал  из  холодильника  все
подряд, не чувствуя вкуса. Это тоже успокаивало.
     Отвлечься,  конечно, можно было  и  другим способом:  засадить  бутылку
"Камю". Или две. Но Анвельт  не пил. Пить можно, когда ты в порядке. А когда
жизнь взяла за  горло,  пить  нельзя. Это всегда  плохо  кончается. И  среди
тяжелых ночных кошмаров почему-то  особенно  язвила мысль, что и тут  Фитиль
увернулся,  даже  не  заметив  опасности.  Эта  уязвленность  была  мелочью,
комариным  укусом  на  фоне  навалившихся  на  Анвельта  проблем.  Но  очень
противным.  Так,  очень. Особенно  когда не можешь  согнать  комара  и  даже
почесать место укуса.
     Он не понял, для чего Юргену Янсену понадобилось затевать такую сложную
и  дорогостоящую комбинацию  с  компьютерами,  имевшую  целью  всего-навсего
оттягать у Фитиля его  студию, сделать его бомжом.  Но не  без  удовольствия
взял на себя  главную роль.  Проблемы проблемами, но  прихлопнуть нахального
занудливого комара - почему нет?  Но и  это  кончилось странно. Вместо  того
чтобы бесследно сгинуть, Фитиль снова вынырнул. И где! На презентации фильма
"Битва на  Векше"! Внук национального героя Эстонии! Замелькал в телевизоре,
интервью  дает. Он еще, оказывается, и художник! Но Анвельт-то  знает, какой
он художник. Он художником стал с подачи Розы Марковны  и его, Анвельта. Так
нате вам, в  Мюнхене выставляется,  в "Новой  пинакотеке", которая у немцев,
если Фитиль не соврал, как Эрмитаж. И даже статьи в журналах про его картину
пишут. Вот  же везунчик, блин. Про  таких говорят, что они  в  детстве говно
ели. А он, Анвельт, что в детстве ел? Повидло?

     В  детстве президент компании "Foodline-Balt" Стас Анвельт ел что было.
Чаще  всего  были  вареные  макароны, обжаренные  на  маргарине  в огромной,
полуметрового диаметра сковороде. Ее как раз хватало на пять ртов.  Стас был
младшим  из  двух братьев и двух сестер, но  почему-то самым прожорливым. За
это его шпыняли.  Бывала  треска, отец  покупал  ее  у  рыбаков  в  порту  и
приносил,  когда  не  забывал в пивной  или не терял по  дороге. А чаще мать
покупала мороженую  мойву,  жарила  на  комбижире, вонь  разносилась  на всю
коммуналку.  Соседи  за-крывались по своим  комнатам, но не выступали, можно
было нарваться.
     Одна из  соседок работала в общепите, продукты таскала сумками. Однажды
она варила курицу и забыла на ночь унести кастрюлю из кухни.  Маленький Стас
сначала немного отщипнул, попробовал, потом немного еще.  Он и сам не понял,
как получилось, что он съел всю  курицу. Мать выдрала его бельевой веревкой.
И потом  долго еще, пока  не  стал взрослым,  когда случалось есть курицу, у
него было такое чувство, будто бы он ворует.
     Тогда же, в  детстве, наполнилось влекущим содержанием слово "общепит".
"Общепит" - это  было  что-то  сказочно-избыточное, как витрины центрального
гастронома.
     Это и определило его судьбу. В армии он попал в школу поваров, отслужил
в Казахстане в солдатской столовой. После дембеля устроился коком на сейнер.
Из рейсов привозил шмотки, сбывал фарце. А потом и сам стал фарцевать. Тогда
и познакомился с  Фитилем, стал  работать с  ним  в  паре.  Фитиль мастерски
работал. В  доверие  к  любому  клиенту влезал на  раз, без мыла. Работали в
основном у "Березок", но, случалось, и на  авторынке. Кидали  приезжих.  Они
пригоняли в Таллин свои тачки,  потому что  здесь они  уходили по максимуму.
Тут в ход шли "куклы". Фитиль и с ними управлялся не хуже, чем с чеками.
     Но Стас Анвельт понимал, что это не бизнес. Бабки были легкие,  но само
дело было  очень  стремным.  Да  и настоящие бабки были все же не здесь. Они
были в  общепите.  Туда  он  и  устроился после  того,  как  вымучил  диплом
торгового техникума, - снабженцем в  райторг. А когда разрешили кооперативы,
понял, что пришло его время.
     Это было счастливое для него время. Он чувствовал себя так, будто в его
парус ударил  попутный ветер. То приходилось с надрывом,  из  последних  сил
выгребать против ветра  и против течения,  а тут вдруг подхватило и понесло.
Он уволился из райторга, арендовал небольшой павильон возле морского вокзала
и открыл там  кафе-закусочную.  Сначала  всего на  три столика.  В меню были
сосиски и кофе. Когда  сосиски  доставать стало трудно, заменил их рублеными
бифштексами.  За  мясом  ездили  братья  на  хутора,  одна  сестра  работала
буфетчицей, вторая  официанткой, мать крутила  фарш,  а  отца приспособили в
сторожа. Сам Анвельт стоял за плитой.
     Дело  пошло.  Место  было  бойкое, цены  умеренные. Поставили  еще  два
столика, стало  двадцать посадочных мест.  Больше расширяться было некуда. И
тут Стаса озарила хорошая мысль.  Он  стал делать гамбургеры. Ведь что такое
гамбургер? Та же котлета в булке. Оборот сразу вырос. Стас поставил лотки на
Балтийском  вокзале, на  автовокзале,  возле центрального рынка.  Один  брат
остался на снабжении, второй на "рафике" развозил гамбургеры по точкам. Стас
быстро  вернул  все  вложенные  в  дело  бабки,  заработанные  на фарце и  у
"Березок", пошла чистая  прибыль.  На нее  он  купил сначала  пять небольших
белых  автоприцепов-"тонаров",  оборудованных  холодильниками и  плитами  на
баллонном газе, расширил ассортимент. Потом еще пять.
     Тут-то на него и наехали...

     Из  глубокой  задумчивости  Анвельта  вывело  деликатное   покашливание
начальника юридического отдела. Он закончил отчет и ждал вопросов.  Вопросов
у Анвельта не было. Мужик еще не на излете, тянет. Он вопросительно взглянул
на Розу  Марковну, та  кивнула. Юрист вышел.  Анвельт потянулся к  интеркому
вызвать главного менеджера по продажам, но задержал  руку. Раскурил погасшую
сигару и развернул  кресло  к Розе  Марковне. Спросил,  разглядывая ее  так,
будто решал, уволить ее немедленно  или погодить - дать поработать, проявить
себя:
     -  Так  что  же,  по-вашему,  может мне сообщить Фитиль?  Вы сказали  -
важное. Что?
     Вместо ответа она внимательно посмотрела на него и спросила сама:
     - Сколько вы вложили в российскую недвижимость?
     - Вас это не касается!
     - Касается, Анвельт, -  возразила Роза Марковна.  - Потому что компания
"Foodline-Balt",  насколько  я понимаю, на грани  банкротства.  Или  уже  за
гранью?
     - С чего вы это взяли? - возмутился он.
     - А вы  посмотрите на себя в зеркало. Сколько вы прибавили за последние
месяцы? Килограммов двадцать? Бессонница? Едите по ночам?
     Сука. Вот же сука. Но как она узнала?
     - Это довольно обычная реакция многих людей на стресс, - объяснила Роза
Марковна, угадав причину его недоумения.  -  Не думаю, что ваш  стресс может
вызвать  несчастная любовь.  Или тревоги  о судьбах родины. Значит,  бизнес.
Какой вы взяли кредит? На какой срок? Под какие проценты? У кого?
     - Чего это  вы  меня  допрашиваете? -  огрызнулся  он.  -  И не подумаю
отвечать!
     - Это тоже ответ. Кредит большой.  Проценты большие. Срок  маленький. А
кредитор человек очень серьезный. Так?
     Анвельт промолчал.
     Роза Марковна неодобрительно покачала головой.
     - Умиляет ваша уверенность, что нет такого куска, откусив который вы не
смогли бы проглотить.  Есть такой кусок,  Анвельт. Сейчас  он у вас в горле.
Почему вы со мной не посоветовались?
     - А что вы могли посоветовать? "Не лезьте в это дело, Стас Анвельт?"
     - Да. Такой совет я бы вам и дала. И если бы вы ему последовали, вам не
пришлось бы сейчас думать, как выскочить из  этого дела. И при этом остаться
живым.
     Анвельт раздавил в пепельнице сигару, хмуро спросил:
     - И что, по-вашему, мне теперь делать?
     - Не знаю. Знаю, чего делать не нужно.
     - Чего?
     - Того, о чем вы думаете по ночам.
     - Да откуда вам знать, о чем я думаю по ночам?! - взъярился он.
     - Кредит вы взяли черным налом?
     - И что? Все так делают!
     - Об этом  вы и думаете: как замочить кредитора. В чем дело? - перебила
себя Роза Марковна, заметив гримасу, перекосившую лицо Анвельта. - Я сказала
что-то не то?
     - Вы  очень грубо выражаетесь,  - ответил он. - "Замочить". Так говорят
бандиты.
     - Я стараюсь говорить на понятном вам языке.
     - Я бизнесмен, бляха-муха!
     - Это  я и  имела в виду.  Не понимаю  вашего недовольства. "Замочить".
Вполне приличный эвфемизм. Мне следовало сказать "убить"?
     - Убрать, - буркнул Анвельт.
     - Да, это не столь брутально. Ладно,  убрать. Так вот, воздержитесь. На
это есть две причины. И  обе очень  серьезные. Ситуация может  сложиться для
вас благоприятно. В Эстонии скоро может возникнуть ажиотажный спрос на жилье
в  России. Это поможет  вам  выкрутиться.  Навара  не  получите, но концы  с
концами сведете.
     - Спрос? - переспросил он. - С каких хренов ему возникнуть?
     - Трудно  иметь с  вами дело, - вздохнула Роза Марковна. - Напрягитесь.
Вы  же умеете думать, когда  захотите. Какое событие произошло  в  последние
дни? О чем все говорят?
     - Я понял, -  сказал  Анвельт.  - Да,  понял. Альфонса  Ребане объявили
национальным героем Эстонии. Это?
     - Да. Поэтому вы поедете к его внуку и будете разговаривать с ним очень
почтительно. Не думаю, что этот разговор будет для вас приятным. Насколько я
понимаю, Томас намерен  выставить вам счет  за ту историю с  компьютерами. И
вам придется его оплатить.
     - И не подумаю! - рявкнул Анвельт.
     Роза Марковна пожала плечами:
     - Мое дело дать совет. Как вы им воспользуетесь - ваше дело.
     - Вы сказали: две причины, - напомнил он. - Какая вторая?
     - Вы сами ее прекрасно знаете, - сухо  ответила Роза Марковна. - Только
не признаетесь  в  этом самому  себе. И тут я вам  ничем помочь  не могу.  А
теперь давайте закончим подбивать бабки. Вызывайте менеджера по продажам.


     Для   того  чтобы   слово,   обозначающее  неприличное  действие,  было
приличным,   оно   должно   быть   неточным.   "Трахаться"  приличней,   чем
"совокупляться". А "заниматься любовью"  приличней,  чем "трахаться". Слово,
выражающее грубое действие, тоже должно быть неточным, чтобы не быть грубым.
Оно должно  не описывать действие, а лишь  слегка  на  него  намекать. И чем
намек легче и отдаленней, тем безобидней слово.
     Для президента компании "Foodline-Balt" Стаса Анвельта слово "замочить"
звучало гораздо более  грубо, чем слово "убить".  И даже чем "лишить жизни".
Оно описывало действие с физиологической точностью.

     Потому  что  первого  человека, которого Стас  Анвельт  лишил жизни, он
утопил.

     Это  произошло  летом того  года, когда  разрешили кооперативы. Года он
точно не помнил, но хорошо помнил, что стояло необычно жаркое для Прибалтики
лето. В тот день он принимал у  строителей пищеблок, в оборудование которого
угрохал все  свободные бабки. Но  без него уже было никак. Из кафе позвонила
сестра, сказала, что пришли какие-то люди и хотят с ним поговорить. Что-то в
ее голосе заставило его бросить дела и ехать в кафе. Там его  ждали четверо.
И еще ни слова не было сказано, а он уже понял, что дело плохо.
     Стас отстегивал кому  надо - ментам и  чиновникам из пароходства, чтобы
не платить лишнего за аренду. Но к наезду он был не готов. Это в последующие
годы    такие   дела   стали   обычными,   а   тогда,   на   заре   частного
предпринимательства, и слова-то "наезд" не знали, про "рэкет" слышали только
по телевизору про ихнюю жизнь, а "крыша" означала кровлю. И что больше всего
поразило Стаса, так это то, что  наехал  на него  свой -  Леха Чибис с тремя
незнакомыми шестерками-мордоворотами.
     Чибиса Стас хорошо  знал, он работал на авторынке в  прикрытии у кидал.
Кличку свою он получил за то, что был похож на какую-то водоплавающую птицу.
При  большом теле  у  него  была  маленькая  голова  на тонкой шее  с острым
кадыком.  Отношения со  Стасом у него были вполне приятельские.  Это и  было
причиной того, что Чибис долго и не  без смущения подходил к делу, все время
повторял: "Сам понимаешь, братан".
     Когда Стас понял,  к чему он  ведет, кровь бросилась  ему в лицо, и без
того  красное от стояния у плиты, руки-клешни  задвигались  -  так  свербело
немедленно  свернуть Чибису шею. Но  он сдержался,  только спрятал руки  под
стол.  И  даже  когда Чибис назвал сумму отстежки  - пятнадцать процентов от
прибыли, Стас заставил себя добродушно усмехнуться и сказать, что это, блин,
ничего, по-божески. Он легко,  будто для него это было  делом самым обычным,
отдал Чибису всю дневную выручку,  велел  сестрам закрыть кафе и накрыть для
его гостя  стол, а сам  принес из  холодильника  литровую  бутылку  польской
"Выборовой",  запасы  которой  держал  для  ментов  и санэпиднадзора.  Чибис
отослал шестерок, расслабился. Он был  рад,  что нашел понимание. Дело и для
него было новое, он передергался и налег на халявную выпивку.
     Разговор  пошел  оживленный,  о  том  о  сем,  о прошлых делах.  Солнце
припекало, в  кафе  было  жарко, и Стас  предложил  перенестись  на природу.
Сестры собрали в корзину закуски, Стас достал еще бутылку водки, погрузились
в  "рафик".  Старший брат  отвез приятелей  на озеро  Харку. Выбрали место в
стороне  от  пляжей,  на  каменистом  берегу,  безлюдное, чтобы  можно  было
купаться голыми, так как плавок  не взяли. Стас велел брату приехать за ними
к вечеру. Искупались, продолжили. На солн-цепеке Чибиса совсем развезло.
     Через три часа, когда брат приехал, он обнаружил Стаса мертвецки пьяным
на берегу, а Чибиса увидел не сразу - его прибило в прибрежные камыши.
     Брат был  человеком сообразительным и  не стал  ничего трогать, а сразу
погнал за милицией.  Менты и выловили  Чибиса. Картина была ясной.  На  теле
утопленника  не было следов борьбы, купальщики с соседнего пляжа не  слышали
никаких  криков.  Опергруппу  возглавлял  старший лейтенант Лембит  Сымер из
таллинской уголовки. Он понимал, что  все  тут не так-то чисто, но оснований
для возбуждения  уголовного дела не  было. Списали на несчаст-ный случай  на
воде вследствие злоупотребления спиртными напитками.
     Стас  понял, что сидеть и ждать следующего наезда нельзя. С  шестерками
Чибиса, которые  пришли к  нему разбираться, он  разобрался сам. Назначил им
встречу  за  Дворцом спорта, как  позже стали  говорить  -  "забил стрелку",
явился  на  нее с братьями. Шестерки пришли втроем, с обрезом. Волына  им не
помогла, не  успели пустить ее в  ход. Не прочувствовали ситуацию, толковище
готовились начать издалека, как это было принято в те романтические времена.
Стас не стал тратить  время  на разговоры. Приветливо поздоровавшись, он тут
же  куском трубы отключил того, что был с обрезом, братья взяли на себя двух
других.  Опергруппа,  которую  и  на  этот  раз   возглавлял  Лембит  Сымер,
обнаружила утром  три трупа с переломанными  руками  и  разбитыми  головами.
Обрез валялся рядом.
     Уголовное дело  было  возбуждено, но  ничем не закончилось. Стаса и его
братьев месяца три  таскали на допросы, но ни  на чем  зацепить не смогли. В
конце  концов менты отвязались, а по Таллину пошли разговоры о том, что Краб
- человек  серьезный.  Наезды на его  закусочные прекратились. К нему  стали
обращаться другие кооператоры за защитой от непомерных поборов.  Стас не мог
отказать  людям  в помощи. Он  собрал  знакомых,  которые раньше  работали у
"Березок"  и   на  авторынке  в  силовом  прикрытии.  Народ  был  опытный  и
неболтливый. Они и составили костяк команды. Теперь  отстегивали  ему. Но он
не сворачивал торговлю гамбургерами и хот-догами, а, наоборот, расширял. Его
закусочные  быстрого  питания, что-то  вроде  маленьких  "макдональдсов"  на
колесах, можно было увидеть на всех вокзалах, рынках и автострадах Эстонии.
     Своими руками  Стас  Анвельт больше  не убивал никого. По  его  приказу
убивали,  случалось. Он  шел  на это  лишь  при  крайней  необходимости.  Он
понимал, что времена наступают крутые, дух экономической свободы рекрутирует
все  новых и новых волонтеров. И если не хочешь увязнуть в  затяжных войнах,
нужно действовать без всякой сентиментальности.
     В теневом  мире,  который  жил  своей  жизнью за  праздничными фасадами
Таллина, жестокость считалась проявлением силы. И потому, когда все средства
исчерпывались и оставалось последнее, Стас обставлял акции так, чтобы эффект
был  максимальным.  Обыватели  хватались   за   валидол,  читая  расписанные
газетчиками ужасы о садистски изуродованных трупах. Но это не было садизмом.
Это  было  необходимостью. Малая кровь помогала  избежать  большой  крови. А
когда человек  труп, ему  уже  неважно,  в каком  виде он  предстанет  перед
общественностью.

     Ему важно, в каком виде он предстанет перед Всевышним.

     В  каком  виде  перед  Всевышнем  предстанет  он  сам,  Стас Анвельт не
задумывался никогда.  В  последние годы,  когда он занял видное  место среди
самых  солидных  бизнесменов Эстонии, ему приходилось бывать на  праздничных
мессах в костеле Пюхавайму. Это было прилично, так полагалось. Во время месс
хорошо  думалось  о  делах.  Он щедро  жертвовал  на нужды костела,  но тоже
потому, что так полагалось, а не для того, чтобы получить искупление грехов.
     Какие грехи? У него не было никаких грехов. Он никогда не делал того, к
чему его не вынуждали. И потому никогда не испытывал никакого раскаяния. Да,
его задело, когда Роза Марковна произнесла слово "замочить". Но лишь потому,
что  воспоминания  о физических  действиях, которые пришлось  ему совершить,
были ему неприятны.

     "Замочить".   Интеллигентный   человек,   доктор  наук,   а  выражается
неинтеллигентно, грубо.
     Почему интеллигенция так западает на бандитский жаргон?
     Наверное, хочет быть ближе к народу. А зачем?  Чего в  нем  хорошего, в
этом народе?

     "Замочить".  Вот же  падла.  Она  вслух сказала  то,  в чем  он  боялся
признаться даже самому себе. Хотя и в самом  деле думал об  этом ночами.  Но
думал как бы вообще, ощупывая мыслями саму возможность такого решения.
     Вот  есть, допустим, серьезный  бизнесмен, своим  горбом  пробившийся в
жизни,  делающий   полезное   для  людей  дело,   создающий  рабочие  места,
способствующий развитию экономики республики. И есть некий  банкир,  который
делает  деньги из  воздуха. Упырь болотный. От  него  никому никакой пользы,
один вред. Из-за  таких  банковская система не  обслуживает реальный  сектор
экономики, а выпивает из него соки. Сунься-ка получить в банке кредит. Такой
процент объявят, что останешься без штанов. Да еще и набегаешься с бумагами.
Вот  и приходится  идти  к  упырю. У  него без  бумаг. Он открывает  сейф  и
выкладывает бабки. Сколько нужно? "Лимон"? Вот "лимон".  Два? Вот два.  Три?
Вот  три. Срок такой-то. Процент такой-то. Вот и  вся процедура. Но у него и
не пролонгируешь долг. В срок не вернул, пошел счетчик.  И то,  что  наживал
годами,  уплывает из-под тебя. Ты еще сидишь  в своем  кабинете, а он уже не
твой. И "мерседес",  в котором  ездишь  из загородного особняка  в  офис, не
твой.  И офис не твой. И сам особняк.  Никто об этом  еще не  знает,  но  ты
знаешь.
     Так  почему  бы  этому упырю, блин, не  исчезнуть? Кому от этого  будет
хуже?
     Роза  Марковна  ошиблась, предположив, что Анвельт  думает  о  том, как
убрать кредитора.  Это  не проблема. Лембит Сымер настоящий профессионал, он
сумеет сделать все  по  уму. И  сделает без лишних вопросов. Он  всем обязан
Стасу  Анвельту. Да, всем. Анвельт подобрал Сымера,  когда того выкинули  из
угрозыска. Формально -  за  превышение власти. На самом  деле  -  за то, что
полез не туда и не  внял намекам. Он  ревностно служил закону.  Стал так  же
ревностно служить Анвельту. А кто бы не стал за шесть тысяч баксов в месяц?
     Так что убрать - не проблема.  Проблема - убрать так, чтобы при этом не
засветиться. Как бы чисто это ни было сделано, все равно  подумают  на него,
на Анвельта. Не полиция, там это  дело зависнет "глухарем". Подумают те,  на
кого этот банкир работал.
     А работал он на Юргена Янсена.

     Юрген  Янсен обнаружил свое  присутствие в ту пору, когда  Стас Анвельт
понял, что  его бизнес зашел в тупик. Сеть закусочных стала слишком большой,
трудноуправляемой. Накладные расходы на содержание  бухгалтерии, контролеров
и  охрану торговых точек  увеличивались непропорционально доходам.  Продавцы
подворовывали,   к  каждому   в   карман  не  заглянешь.  Появлялись  мелкие
конкуренты,  сбивали цены. Их давили, тут  же  появлялись другие.  Хозяйство
стало экстенсивным.
     Смысл   этого   термина   Анвельту   объяснила  Роза  Марковна   Штейн,
проконсультироваться  с которой  ему посоветовал знакомый чиновник из мэрии.
Она умела  говорить  понятно.  "Если ваша земля дает  урожай шесть центнеров
зерна с гектара, то расширять посевные площади можно только до определенного
предела.  После   этого  весь  доход  будут  съедать  расходы  на   горючее,
амортизация техники и зарплата трактористов. Выход тут только один: повышать
урожайность".    Она    предложила    решение:   пусть    продавцы   выкупят
закусочные-"тонары" в кредит на  льготных условиях с обязательством покупать
продукты  только у  Анвельта,  а  ему  самому следует  организовать  оптовую
торговлю продуктами. У  него будет главное: готовая сеть сбыта. Так родилась
идея закрытого акционерного общества - компании "Foodline-Balt".
     Реализация  идеи требовала  крупных первоначальных вложений: транспорт,
склады, офис, опытный персонал. Бизнес-план, разработанный Розой Марковной и
привлеченными ею экономистами, вызывал восхищение чиновников из Министерства
финансов  и госбанка,  но  попытки  Анвельта получить  кредит  заканчивались
ничем. Дальше разговоров дело не шло.
     Это было  время, когда все кричали о государственной поддержке малого и
среднего  бизнеса,   принимались   государственные   программы,  создавались
ассоциации содействия предпринимателям. Анвельт не  понимал, что происходит.
Вот он я, конкретно, предприниматель. Ну так содействуйте мне. Его в упор не
видели. Конкретный предприниматель не интересовал  никого. Он быстро  понял,
что нужно дать.  И  готов был дать.  Выходил  на нужных  людей. Сначала  они
проявляли заинтересованность, но потом вдруг отскакивали,  как по приказу. А
вот  это  было  уже  непонятно.  Ему  словно  кто-то  специально  перекрывал
кислород. Он поделился  своим  недоумением  с  Розой Марковной. Она сказала:
"Может  быть".   Но  на  вопрос  кто,  ответить  ничего  не   смогла.   Лишь
предположила: "Он обнаружится. Когда поймет, что вы созрели".
     И он обнаружился. Точно бы открылась не  парадная дверь, в которую Стас
Анвельт  пытался  достучаться,  а   маленькая,  сбоку.  И  вместо   приемной
председателя госбанка он оказался в подсобке. Человеком из подсобки был член
политсовета Национально-патриотического союза Юрген Янсен. При знакомстве он
показался Анвельту  бесцветным,  никаким. Но стоило ему  перейти к делу, как
Анвельт понял, что  перед ним тот  еще змей.  Он сказал, что знает господина
Анвельта  как  серьезного бизнесмена, доказавшего,  что он  умеет работать в
условиях  рыночной  экономики.  Он знаком  с  бизнес-планом  и  считает идею
перспективной.  Но  не кажется  ли  господину Анвельту, что  он ставит  себе
слишком узкую цель? Оптовая закупка продовольствия для его сети закусочных -
полдела. Почему бы господину  Анвельту не  задаться  целью  сосредоточить  в
своих руках весь продовольственный импорт Эстонии?
     Господин  Анвельт  ничего не имел против.  Но он не  представлял, каким
образом это можно сделать.
     Янсен  объяснил.  На  определенных условиях  Национально-патриотический
союз  готов оказать  новой  компании  содействие  в  получении долгосрочного
беспроцентного кредита  в  кронах  на  пять  лет  в  рамках  государственной
программы  поддержки  малого  и  среднего бизнеса,  а  также  в  обеспечении
льготного режима налогообложения и  снижении таможенных  пошлин. Понимает ли
господин Анвельт, что это значит?
     Господин Анвельт понимал. Предложение было  фантастическим. Если  кроны
сразу  конвертировать  в  доллары,  то  через  пять  лет  возвращать   будет
практически нечего, инфляция уничтожит  долг. А льготы по налогам и пошлинам
давали  новой  компании возможность  задавить всех  конкурентов  без  всяких
наездов - ценами.
     Но и условия были такими, что у Анвельта глаза полезли на лоб: он будет
президентом компании, но семьдесят пять процентов акций должны быть переданы
Национально-патриотическому союзу. Семьдесят пять! Да за кого его принимают?
Он, конечно, патриот и все такое, но пахать  на чужого дядю - поищите других
дураков,  господин Янсен. Он наладит дело,  отдаст свой  рынок сбыта, а  что
потом?  Потом  его  выставят  и  посадят  своего  человека?  Двадцать  шесть
процентов, господин  Янсен,  блокирующий  пакет. Нет?  Тогда я пошел, у меня
есть свой бизнес, обойдусь и без вас.
     Сошлись на полпути: пятьдесят один процент акций - контрольный пакет  -
остается  у  Анвельта, сорок девять процентов - у национал-патриотов.  Кроме
этого,  компания   отчисляет   пятнадцать  процентов  от  прибыли   в   виде
добровольных пожертвований Национально-патриотическому союзу. Этот пункт был
никак не документирован, но Анвельт  понимал,  что тут не  схимичишь  - вмиг
отменят  все  налоговые и  таможенные послабления, благодаря которым молодая
компания "Foodline-Balt" с феерической  быстротой заняла ключевые позиции на
рынке, а ее президент вошел в деловую элиту Эстонии.
     Юрген Янсен был очень серьезным человеком. Если он даже заподозрит, что
Анвельт  повел свою  игру,  где  он  окажется?  Известно где.  Там, где  уже
оказались  многие. Те, кто переоценил себя.  В заливе  с бетонным блоком  на
ногах.   В   службе  безопасности   национал-патриотов  работали  люди   без
комплексов.
     Это  и  мешало  Анвельту  облечь  абстрактные  ночные раздумья  в формы
конкретного дела. Пойти против Янсена - даже думать об этом было опасно.

     Мрак. Полный мрак.

     В нем был только один просвет. Сильные мира сего почему-то уверены, что
сами они  могут  делать что хотят, а те, кто  под ними, должны делать только
то, что дозволено. Нет. У каждого человека  всегда есть свой интерес. И если
появляется возможность без  риска урвать лишний  кусок, никто ее не упустит.
Это противоречило бы всем законам природы. Банкир - человек Янсена. Но вовсе
не  факт,  что,  давая Анвельту  кредит,  он  работал на национал-патриотов.
Поиметь почти пол-лимона "зеленых"  на свой карман -  кисло ли? И без риска.
Какой риск?  Банк  ворочал  десятками миллионов  баксов, спрятать  среди них
кредит Анвельта - нечего делать.
     Спрятал  или  не  спрятал?  Вот  в  чем  вопрос.  Это  нужно проверить.
Встретиться  с Янсеном и осторожно  прощупать, знает ли тот  о кредите. Если
нет  -  тогда  и   можно  будет  от  абстрактных  размышлений  переходить  к
конкретному делу. А предлог  для встречи с Янсеном может дать этот нахальный
звонок пресс-секретаря Фитиля.  У Янсена  какой-то интерес в Фитиле.  Фитиль
покатит на него бочку  за ту подставу с компьютерами? Очень  хорошо, это то,
что надо. Янсен даже  не заподозрит, для чего Анвельт  на самом  деле к нему
пришел.
     Значит, нужно ехать к Фитилю.
     Выходит, и тут эта старая еврейка права.

     Не дослушав, Анвельт отпустил менеджера по  продажам, позвонил на вахту
и приказал подать машину.
     - Приказ, - напомнила Роза Марковна. - Если завтра  его не повесить, мы
потеряем  рабочий день. Вместо того чтобы думать о деле, люди будут думать о
будущем. Это не способствует повышению производительности труда.
     - Срезать всем по пятнадцать процентов к хренам! - решил Анвельт.
     - Хотите, чтобы весь Таллин узнал,  что компания "Foodline-Balt"  дышит
на ладан?  В жизни люди  симулируют болезнь. В бизнесе выгодней симулировать
здоровье.  На вашем  месте я повысила  бы всем оклады. На  те  же пятнадцать
процентов.
     Анвельт немного подумал и кивнул:
     -  Ладно. Не  на пятнадцать,  жирно  будет.  На десять. Нет,  на  пять.
Хватит. Подготовьте приказ, я потом подпишу.
     В  кабинет заглянул Лембит Сымер. На его  низком лбу красовался большой
белый пластырь. В своей обычной манере - хмуро и словно враждебно - доложил:
     - Машина ждет. С вами поеду я.
     - А где Лех и Гунар? - спросил Анвельт.
     Это были его личные телохранители.
     - На больничном.
     - Оба? - удивился Анвельт. - Что с ними?
     - Тачка перевернулась. Позавчера вечером, на питерской трассе.
     - Какая тачка?
     - Наша "Нива".
     -  Долбаная пьянь! - взъярился Анвельт.  -  Выгнать  обоих  к  чертовой
матери! И за ремонт "Нивы" содрать!
     - Они были трезвые, - возразил Сымер.
     - А ты-то откуда знаешь?
     - Я был с ними.
     - Какого черта вас туда занесло?
     - Дела, - буркнул Сымер и вышел.
     -  Вы задали  очень  точный  вопрос, -  заметила  Роза  Марковна.  - Но
почему-то не получили на него ответа. А между тем это может быть важным.
     - Какой вопрос? - не понял Анвельт.
     -  Что Лембит Сымер и  его  люди делали позавчера  вечером на питерской
трассе. Вы давали им какое-нибудь задание?
     - Нет.
     - Позавчера  вечером перед окружной была  перестрелка. Об этом сообщали
по радио.
     - И что?
     - Вы уверены, что Лембит работает только на вас?
     - А на кого еще он может работать?
     - Я об этом и спрашиваю.
     - Да, уверен!
     Роза Марковна пожала плечами:
     - Тогда не о чем беспокоиться.
     Натягивая макинтош, он хмуро поинтересовался:
     - Вы однажды сказали, что едите на завтрак по два яйца. Что еще?
     - Чашка кофе и сигарета.
     - Я теперь тоже буду завтракать яйцами.
     Он вышел из офиса и плюхнулся на заднее сиденье "мерседеса".
     - Куда? - спросил Сымер.
     Анвельт молчал. Что-то произошло.  Что-то очень серьезное. Может  быть,
очень опасное.
     Он сказал Розе Марковне, что уверен в Лембите Сымере.
     Он соврал. Он не был в нем уверен.
     Это  и была вторая  причина, которая мешала ему отдать  приказ замочить
банкира.
     - Куда? - повторил Сымер.
     - В гостиницу "Виру"!

     Прошлое всегда  вопрошает настоящее. А настоящее  не любит оглядываться
на прошлое. Настоящее привстает  на цыпочки и все пытается заглянуть вперед,
в  будущее.  Прошлое  говорит: ты смотри  не вперед, ты смотри  назад, жопа.
Потому  что  будущее   вырастает  из  прошлого.  А  настоящее  отмахивается,
настоящее говорит: иди ты на хрен  со  своими  вопросами, у меня  и  без них
хватает забот. И  не  оглядывается. Пока прошлое не вцепится  ему  в ягодицу
бешеным кобелем. И хорошо, если в ягодицу, а не в загривок.
     Об  этом  я размышлял, сидя рядом  с  водителем  в  белом "линкольне" с
тонированными  стеклами,  плывущем  по оживленным  улицам  Таллина,  залитым
веселым, не  по-февральски весенним солнцем. Матти Мюйр расположился  сзади,
затерялся в  салоне  лимузина, просторном,  как однокомнатная  квартира.  Он
сидел  прямо, кейс с бесценными купчими на коленях, маленькие руки в кожаных
перчатках на рукояти зонта. Шляпа  набекрень, но не  на затылке, а надвинута
на лоб, словно он не хотел, чтобы его узнавали.
     Позади меня сидело прошлое. Но я оглядывался  не в переносном смысле на
прошлое,  а  в буквальном  смысле назад.  На заднее  стекло "линкольна".  За
"линкольном",  среди  разномастных иномарок  и  "Жигулей",  маячила  красная
"мазератти" Артиста. Я ему сочувствовал. Непросто вести  скрытное наблюдение
на такой приметной  тачке.  И города он  совершенно не  знал. И адреса Матти
Мюйра мы не знали. А выпускать его из виду было нельзя.
     Мюйр прекрасно понимал,  что каждая фраза, произнесенная им в кабинете,
сейчас напряженно обдумывается  теми, кому он весь  этот разговор адресовал.
Если бы речь шла о другом человеке, я сказал бы, что он подставился. И самым
глупейшим образом. Но  Мюйр был не из тех, кто делает необдуманные  шаги. За
ним  чувствовалась  школа.  И  старческим  маразмом  не  пахло.  Он  не  мог
предполагать,  что я и Рита  Лоо  самым  нахальным  образом  ввяжемся  в его
разговор  с   Томасом  Ребане,  но  сориентировался   сразу.  И   не  просто
сориентировался, но и задействовал нас,  использовал в каких-то своих целях.
Он был слишком опытным игроком, чтобы  запросто, как это сделал он, раскрыть
все  свои  карты. Такие  в открытую никогда не  играют.  Из этого  следовало
только одно: завещание  Альфонса Ребане не было его козырным тузом, туза пик
он по-прежнему держал при себе.
     После  его  разговора  с  Томасом  обязательно  должны  были  произойти
какие-то события.  И узнать о  них  нам  желательно было  сразу, а не тогда,
когда  они  докатятся  до  нас  искаженным  эхом.  Поэтому   и  увязался  за
"линкольном"  Артист.  В  бардачке   его   "мазератти"  лежал  магнитофон  с
приемником, настроенным на частоту чипа, который Муха сунул мне на выходе из
гостиничного  номера.  Откуда  взялась  эта  радиотехника,  было  ясно  - из
спортивной  сумки "Puma", перекочевавшей из  номера  доктора Гамберга в наши
апартаменты. А  вот куда  пришпилить чип,  было  пока неясно. В пальто или в
шляпу Мюйра - не годилось, нас интересовало  то, что будет происходить в его
комнате, а  не в его платяном шкафу. Рассчитывать, что Мюйр пригласит меня к
себе домой на чашечку кофе и там я найду подходящее место для чипа, тоже  не
приходилось.   Он   не   производил  впечатления  гостеприимного   человека.
Гостеприимные люди беседуют с  гостями,  а не  с котом,  будь  это даже Карл
Вольдемар Пятый. Так что до поры до времени эта серебристо-серая виноградина
на  булавке,  похожая  на заколку для галстука,  покоилась  в  лацкане моего
пиджака.
     - Куда мы едем, господин Мюйр? - осведомился я в  расчете на то, что он
назовет  улицу и  Артист  сумеет найти  ее  на плане  города и  хоть  как-то
сориентируется.
     -  Недалеко. Сначала  в одно место, потом в другое, -  отозвался Мюйр и
что-то  приказал  водителю по-эстонски.  Тот  ответил,  тоже  по-эстонски, и
покосился на  меня. Не без  вызова.  Вызов был трусливый, как тявканье шавки
из-за  спины  хозяина.   При  том,  что   ростом  и  комплекцией  он  вполне
соответствовал размерам  семиметрового лимузина. Меня это устраивало.  Пусть
косится  на  меня, а не смотрит  в  зеркало заднего вида.  Поэтому  я  мирно
посоветовал:
     - Ты рули, браток, рули, куда сказано.
     У  нас с ним уже было  общее прошлое. Правда, небольшое и недолгое. Оно
началось, когда  мы с Мюйром подошли  к "линкольну",  который красовался  на
стоянке перед  гостиницей, как белоснежная крейсерская яхта среди зачуханных
катерков, всяких там "мерседесов" и "БМВ". Водила болтал с тремя белобрысыми
пигалицами  лет  по  пятнадцать-шестнадцать.  Они  были в  черных  рокерских
кожанках  с  неимоверным количеством  шипов и  заклепок,  в руках - букетики
красных  гвоздик.  В сторонке, возле  маломощных мотоциклов,  обвешанных для
придания  устрашающего  вида фарами и  катафотами, независимо  покуривали их
бойфренды-байкеры,   такие  же  сопляки  в  черной  коже   с  красно-черными
нарукавными повязками с изображением фашистской свастики. Так надо понимать,
это  были скинхеды.  Они  очень  гордились  собой,  но  немного  нервничали.
Особенно когда мимо проходили русские тетки из тех, кто до сих пор за СССР.
     Когда я подвел Мюйра  к "линкольну", юные  скинхедки сделали стойку, но
тут  же восторженное  ожидание в  их глазах сменилось  недоумением.  Одна из
пигалиц  развернула какой-то журнал  или  еженедельник с  цветной обложкой и
показала подругам. Они посмотрели и уставились на меня  и Мюйра. Потом снова
посмотрели на  журнал  и  на  нас. Сравнение их очень разочаровало, оно было
явно не в  нашу пользу. Они зачирикали по-эстонски,  обращаясь к  Мюйру. Тот
ответил, потом объяснил мне:
     - Юные леди спрашивают, когда  появится Томас Ребане.  Они говорят, что
он их кумир. Кумир. Неплохо, а? Я сказал, что он обязательно появится в свое
время. Его появление предопределено самим ходом истории.
     Он  взял из  рук  пигалицы журнал и показал мне. На  обложке красовался
внук  национального  героя,  возвышавшийся над  микрофонами  и телекамерами.
Снимок был сделан на пресс-конференции во время презентации фильма "Битва на
Векше". Под снимком была крупная надпись. Мюйр перевел:
     -  "Томас  Ребане:  "Я  всегда  ощущал  мистическое  присутствие  моего
героического  деда в  своей  судьбе.  Альфонс Ребане всегда  стоял  за  моей
спиной". Он даже понятия не имеет, насколько справедливы его слова.
     Мюйр вернул журнал юным поклонницам  национал-социалистической  идеи  и
остановился  возле  задней двери  лимузина,  будто  бы ожидая, что  она сама
откроется. У меня бы, конечно, руки не отвалились открыть, но величественная
невозмутимость водилы  меня  почему-то  несколько взбеленила. Даже  не знаю,
почему. Возможно, за время разговора в кабинете накопилась критическая масса
дурного электричества и требовала разрядки.
     Но я сдержался. Только и сказал:
     - Займись своим делом, парень. Господин Мюйр ждет.
     Он  посмотрел на меня  сверху вниз и ответил длинной  эстонской фразой.
Смысл его фразы  угадывался  и  без перевода.  Смысл  был такой:  будут  тут
всякие.   Его  сытая   розовая  ряшка   была   преисполнена  эдакой   смесью
национального  превосходства  и  высокомерия   холуя,   уверенного  в  своей
безнаказанности. Но насчет безнаказанности он слегка просчитался.
     - Он говорит, что... - начал переводить Мюйр, но я его остановил:
     - Я понял.  Он  говорит, что сегодня прекрасная погода  и  на  небе  ни
облачка.
     Широким  жестом  я   предложил  водиле   убедиться  и  уличить  меня  в
неточности, так как в небе было полно облаков. Он машинально задрал  голову.
Незаметно для  окружающих  я  припечатал  каблуком  к  асфальту  его любимую
мозоль, а когда он отпрыгал на одной ноге, предложил:
     - Повторим?
     Он растерянно оглянулся  на байкеров, как бы призывая их на помощь. Они
было угрожающе дернулись, но внимательно посмотрели на меня и решили, видно,
что вмешиваться не стоит, так как наш конфликт не имел отчетливо  выраженной
идеологической окраски.
     Повторения  не потребовалось. Водила,  прихрамывая,  кинулся к двери  и
поспешно открыл ее перед Мюйром.
     - Вы умеете, юноша, обращаться  с обслугой, - с одобрительной  усмешкой
заметил тот. - Крутые парни, вам палец в рот не клади. А?
     - Ну  что  вы, господин Мюйр,  - возразил я.  - Мы очень скромные люди.
Такие скромные, что самим иногда противно.
     Этот маленький эпизод, который характеризовал меня,  прямо  скажем,  не
лучшим образом, все же сыграл свою положительную  роль. Водителю стало не до
того, чтобы вдумываться, что  это там  за красная спортивная тачка все время
маячит сзади. Возможно, большой беды и не было бы, если бы он засек Артиста,
но и  лишних поводов для размышлений давать не хотелось. Кому?  Тут  не было
никаких       вопросов.      Юргену      Янсену,      члену      политсовета
Национально-патриотического   союза.   Все,  что   окружало  Томаса  Ребане,
принадлежало национал-патриотам. Все - начиная от его костюмов и кончая этим
белым  "линкольном". Они оплачивали гостиницу,  водителя, пресс-секретаря. И
нас. Они  считали,  возможно,  что  по этой причине мы  принадлежим  им.  Не
следовало их разочаровывать. Раньше времени.
     Мюйр  погрузился  в лимузин,  но  подавать  знак к началу  движения  не
спешил.  Он  понаблюдал  за  юными  скинхедками,  переместившимися к входу в
гостиницу, заметил:
     - Если спросить у них, кто такой Гитлер, они  вряд ли  сумеют ответить.
Насколько я  знаю, в  России тоже есть фашиствующая молодежь. Вам, вероятно,
это кажется странным.  А между тем ничего странного нет. Это свидетельствует
о духовном здоровье  нации. Да, юноша, да. Если даже такая вот  тля,  вместо
того  чтобы  нюхать клей "Момент", цепляет свастику и  выходит на площадь, о
чем это говорит? О том, что в ней еще живо общественное начало.  Жажда идеи.
И так ли  уж важно, какого  рода эта  идея? Главное, что эта жажда есть. Без
этого народ превращается в население. Но почему их так мало?
     - Кого? - не понял я. - Фашистов в России?
     - Нет. Скинхедов здесь.  Я ожидал, что их будет  больше. И пикетчиков с
красными флагами тоже  нет. Вероятно,  народ  еще не осознал, что произошло.
Ну, осознает. Сегодня вечером здесь будет очень оживленно. Так, очень.
     - А что произошло? - спросил я.
     - Вы не слышали последних известий?
     - Нет.
     - Произошло  то,  что  и должно  было произойти.  На дневном  заседании
кабинет  министров  принял решение о перевозке останков  Альфонса Ребане  из
Аугсбурга  в  Таллин  и  о  торжественном  перезахоронении  их  на  кладбище
Метсакальмисту.  И  даже выделил из бюджета  на это мероприятие  целых сорок
тысяч крон, - добавил Мюйр и засмеялся мелким дребезжащим смешком.
     - Что вас так рассмешило? - поинтересовался я.
     - Не понимаете? - удивился он. - Сорок тысяч крон - это три с половиной
тысячи долларов. А сколько стоит приличный гроб из мореного дуба?
     - Понятия не имею.
     - Не меньше десяти тысяч долларов.
     - Придется Альфонсу Ребане довольствоваться обычным сосновым гробом.
     - Это было бы непатриотично, - возразил Мюйр. - Нет, юноша. Сорок тысяч
крон  - символ. Знак того, что это государственное мероприятие. Национальный
герой Эстонии  получит такой гроб,  какого  он заслуживает.  Такой,  в каких
раньше  хоронили  членов  политбюро, а  теперь  хоронят бандитов.  Что,  как
выяснилось, в  сути  одно и  то  же.  И  обставлено  это мероприятие будет с
подобающей пышностью. С почетным караулом.  С оружейным салютом. Вся Эстония
замрет в благоговейном молчании. Я предвкушаю очень величественное зрелище.
     Он извлек из жилетного кармана часы и взглянул на циферблат.
     - Странно. Неужели я ошибся?
     К  подъезду гостиницы подкатил черный  шестисотый  "мерседес", из  него
выскочил  охранник  с  большим белым пластырем на  лбу, оценил  обстановку и
после  этого  разрешил  выйти  хозяину.  Хозяин был  квадратный,  в  длинном
кашемировом  макинтоше, с  белым  шелковым  шарфом на короткой шее. Лысина у
него была плоская и красная, как у вареного краба.
     - Нет, не ошибся, - с удовлетворением констатировал Мюйр. - Все-таки он
приехал.  И  даже  раньше  назначенного  времени.  Вы знаете,  юноша,  этого
господина?
     - Я видел его на презентации фильма "Битва на Векше".
     - Это некий господин Анвельт по прозвищу Краб, президент одной из самых
преуспевающих  компаний Эстонии. И он является к  нашему другу Томасу Ребане
по его первому зову. О чем это говорит? О том, что Томас Ребане стремительно
набирает  политический  вес.  Как  я  понимаю, Томас хочет  получить у  него
пятьдесят  тысяч  долларов,  чтобы  выкупить у  меня купчие. Не  знаю, каким
образом он сумеет это  сделать. Право, не знаю. Но  это не мои трудности, не
так ли?
     Мюйр  проводил взглядом господина Анвельта и его охранника,  вошедших в
гостиницу, и кивнул водителю:
     - Поехали, друг мой. Только не гоните. Сегодня мы никуда не спешим.


     "Линкольн"  причалил  к  тротуару  возле  солидного  подъезда  с медной
вывеской,  извещавшей  на  эстонском  и   английском,  что  здесь  находится
муниципальный  банк  города  Таллина.  Рядом  с   подъездом  раскинула  свой
роскошный  цветник молоденькая  флоровизажистка. Водитель проворно выскочил,
обежал лимузин  и  угодливо  открыл дверь. Мюйр  прошествовал  в банк,  а  я
остался  сидеть  в  "линкольне",  разглядывая ценники  на цветах  и  пытаясь
перевести кроны в  доллары, а доллары в рубли. В своих расчетах я исходил из
того, что сорок  тысяч  крон - это три с половиной тысячи долларов. И  когда
перевел, понял, почему за  этими изысканными каллами, пышными хризантемами и
королевскими розами не вы-страивается очередь. У людей, которые проходили по
тротуару, денег хватало только на то, чтобы посмотреть на эти цветы.
     Минут через двадцать Мюйр вышел из банка. Водила застыл возле  открытой
задней  двери  "линкольна"  в  почтительном  полупоклоне. Но  Мюйр не спешил
погрузиться в  лимузин. Он остановился на краю  тротуара  и с  удовольствием
огляделся  по  сторонам.  Ему  все  нравилось.  Он  все  одобрял. Цветочница
прочувствовала  его  настроение  и защебетала, расхваливая  свой товар. Мюйр
немного подумал и согласно кивнул. Через минуту в руках у  него была крупная
темно-красная роза  на длинном стебле. Одна.  Еще  пару минут он ждал сдачи.
Если цветочница и надеялась, что он отмахнется от мелочи, то быстро  поняла,
что ошиблась. А я понял, куда засуну чип, когда улучу момент. В  бутон. И не
было никакого риска,  что Мюйр подарит кому-нибудь эту розу. Он  был  не  из
тех, кто любит делать подарки. Он  был  из тех,  кто любит  их получать.  От
других. И от самого себя.
     Мюйр  вернулся  в  машину, свободно  расположился на  заднем сиденье  и
назвал водителю  адрес. Кейс он  небрежно бросил  рядом с собой, из  чего  я
сделал  вывод, что его содержимое перекочевало в  ячейку  в хранилище банка.
Недолго  попетляв  по  улочкам Старого города,  "линкольн" остановился возле
обширного парка с  голыми  липами и  раскидистыми дубами,  отсвечивающими на
солнце желтизной прошлогодней листвы.
     - Прогуляемся, юноша,  - предложил Мюйр и двинулся  по аллее, поигрывая
зонтом.
     Парк был безлюден.  Под порывами ветра с жестяным шелестом терлись друг
о друга  листья  дубов,  откуда-то  взлетали  крупные  белые  чайки, выдавая
близость большой воды.
     - Этот  парк называется Бастионным. Тоомпарк. Чайки - оттуда, там порт,
-  объяснил Мюйр, показав зонтом в  сторону.  - В  этом  порту на сооружении
причалов  Альфонс Ребане работал после того, как уволился из армии. Это было
в июне сорокового года,  незадолго  до того,  как в  Эстонии  произошла  так
называемая  социалистическая  революция  и  она вошла  в  состав  СССР.  Вам
нравится Таллин?
     - Не знаю, - ответил я. - Я его еще не видел.
     - Что так?
     - Да все дела.
     -  Три  условных диверсанта, которых позавчера целый  день ловили  Силы
обороны Эстонии, - вы?
     - Не понимаю, - сказал я. - О чем это вы?
     - Взрыв на съемочной площадке - ваши дела?
     - Я не знаю, о чем вы говорите, господин Мюйр. Понятия не имею.
     - Склонен поверить,  -  проговорил  он.  - Этот взрыв активизировал все
процессы,  которые  вы  имеете целью остановить.  Он  дал национал-патриотам
такой  рычаг давления на правительство, о каком трудно было даже  мечтать. С
его  помощью  они  заставили  правительство  демократа Марта  Лаара  принять
решение о перезахоронении Альфонса Ребане. Без  этого национал-патриотам  не
удалось бы так быстро добиться своей цели.
     Я  представил, как  корежит  сейчас  Артиста, который  приткнул  где-то
неподалеку свою "мазератти" и  слушает наш разговор.  И  пожалел, что нам не
удалось прорваться  в  таллинский порт и  на  каком-нибудь судне убраться из
Эстонии вместе с внуком национального героя. А теперь поздно, теперь  мы уже
в самом центре паутины, сплетенной  неизвестно кем и  неизвестно зачем. Мюйр
был  убежден,  что  эту паутину сплел он. А вот  у меня  были  на этот  счет
сомнения.
     - Вы действительно не имеете отношения к взрыву? - повторил он.
     - Господин Мюйр,  вы нас  с кем-то путаете, -  твердо ответил я.  - Нас
наняли охранять Томаса Ребане. Это и есть наша единственная цель.
     - Может быть, может быть. Но я рассуждаю  как?  Материализовался  Томас
Ребане. И сразу возле него появляетесь вы.
     - И вы, - подсказал я.
     - Да,  и я, -  согласился Мюйр. - И Рита Лоо. Но сейчас я говорю о вас.
Случайно ли  ваше появление? Не верю в случайности. Особенно когда речь идет
о таких важных делах.
     - Нас нанял господин Янсен.
     - Тем более. Юрген Янсен  - самый лучший мой ученик. Все, что он умеет,
вложил в него я. И он нанимает  вас. Почему? На вашем месте,  юноша, я бы об
этом серьезно подумал.
     - Обязательно подумаю, - пообещал я.

     Это был хороший совет. Мы  уже пытались это понять.  Для  раздумий были
серьезные поводы.
     Первый - наш  гонорар. Сто  тысяч баксов. За  работу, которая стоила не
больше  двадцатника.  Артист  назвал  эту цифру от  балды -  чтобы закончить
разговор  с  Янсеном  на этой высокой и  даже в некотором роде торжественной
ноте. Ан нет, Янсен согласился без малейших раздумий.
     Был и второй  серьезный повод для размышлений. Три  пистолета Макарова,
врученные  нам Юргеном Янсеном  вместе с разрешениями на хранение и  ношение
огнестрельного оружия.  Разрешения были вроде бы по всей форме, с печатями и
подписями эстонских начальственных лиц.  Сами стволы производили впечатление
новых.  Но  это  мало что  значило.  Стволы вполне могли  быть  грязными,  а
разрешения липовыми.  У меня был однажды  случай,  когда мне всучили грязный
ствол  с  разрешением,  которое  было  совсем  как  настоящее,  а  оказалось
профессионально  выполненной фальшивкой. И только по  счастливой случайности
мне удалось вовремя избавиться от этого ствола, из которого, как выяснилось,
был убит ни  в чем не повинный историк из  российского прибалтийского города
К.
     И был еще один повод. Его дал Томас, когда заверил Муху, что у него и в
мыслях не было опасаться  покушения со стороны  русских экстремистов. Отсюда
можно было сделать только один  вывод: Янсену нужно было приклепать к Томасу
нас. Именно нас. Зачем?
     Напрашивалось  только одно  объяснение. Янсена действительно беспокоила
безопасность Томаса Ребане. Вернее, сохранность этой карты в его игре. И он,
вероятно, решил, что  охрана из  граждан России  будет надежной  страховкой.
Если  с  внуком национального  героя Эстонии что-то  случится, куда  поведет
след? В Москву. И  доказывать ничего не  нужно. Общественность воспримет это
без доказательств.
     Но даже  если это объяснение было  правильным, вряд ли оно было полным.
"Янсен  -  самый  лучший  мой  ученик".  В  устах  Мюйра  это звучало  очень
многозначительно.

     Аллея  вывела к  озеру. У  берега копошились черные  морские  утки,  на
середине на легкой ряби покачивались чайки.
     - Присядем, - кивнул Мюйр,  останавливаясь возле скамьи, развернутой на
озеро. - Я люблю этот парк. Но прихожу сюда очень редко. Он  возвращает меня
в прошлое.  Так  получилось, что с  ним связаны  самые главные события  моей
жизни. Их,  собственно,  было  два,  -  продолжал  он,  усаживаясь и  жестом
предлагая  мне занять место рядом. - Здесь я впервые увидел девушку, которая
выжгла мою душу. Да, выжгла. Как выжигает землю напалм. Так, что после этого
на ней уже ничего не может расти. Это было шестьдесят лет назад. Шестьдесят,
юноша. Ровно шестьдесят. Мне было девятнадцать лет,  ей двадцать. Я с самого
начала знал,  что ее  потеряю.  Рядом с ней  я  чувствовал себя  беспородным
дворовым  кобельком. А она была  сукой королевских  кровей. Царственной, как
молодая  пантера. И  я  ее потерял. Это  случилось здесь, в этом  парке.  Мы
гуляли, держась  за руки. Как  дети. В сущности, мы и были детьми. Навстречу
нам шел высокий  молодой офицер. Затянутый в  портупею, со стеком в руке. Он
тоже гулял. Я его знал. Я  служил  клерком в канцелярии  мэрии,  он приходил
туда  регистрировать  свои  сделки с недвижимостью. Он остановился и  что-то
сказал мне.  Я  ответил. Не помню что. Это было неважно.  Важно было другое.
Они посмотрели  друг на друга. И  вместе ушли. А  я  остался сидеть на  этой
скамье. Это и  было  второе главное событие в  моей  жизни. Не то, что я  ее
потерял, нет. А то, что в мою жизнь врезался Альфонс Ребане.
     Мюйр умолк. Он сидел на скамейке - прямо, положив  руки на зонт, как на
рукоять  трости,  из-под надвинутой  на лоб  шляпы  смотрел  на  озеро,  где
плескались чайки и сновали у берега утки.
     - Это был черный день, - снова заговорил он. - Не только  для меня. Для
него  тоже.  Пожалуй,  для  него он был гораздо  черней. Для него  это  была
катастрофа.
     - Почему? - спросил я.
     -  Не понимаете?  Это было лето сорокового года. Через год Таллин взяли
немцы. А она была еврейкой.
     По верхушкам деревьев прошел порыв ветра, зашелестели дубы. Чайки шумно
взлетели  и  закружили  над  озером, оглашая парк резкими  криками. С залива
натянуло облаков, посвежело и даже запахло дождем.
     -  Так вот, Альфонс Ребане, - продолжал Мюйр. -  Увольняется из армии и
устраивается строительным рабочим в порту. Ведет чрезвычайно замкнутый образ
жизни.  Почему? Это понятно. Если  бы его выявили органы НКВД, его отправили
бы в  Сибирь. Или даже расстреляли. У вас  должно появиться как минимум  два
вопроса. Появились?
     У меня было не  два  вопроса, а гораздо  больше.  И  по-явились  они не
сейчас, а  утром,  когда  мы изучали служебную  записку об Альфонсе  Ребане,
подготовленную   Информационным  отделом   эстонского  Генштаба  по  приказу
командующего  Силами  обороны  генерал-лейтенанта Кейта.  Эти  вопросы  были
сформулированы в записке четко и по порядку. Я хорошо их помнил и мог бы без
труда повторить: как Альфонсу  Ребане  удалось избежать ареста органами НКВД
после аннексии Эстонии Советским Союзом; каким образом в Германии  оказалась
его  гражданская  жена Агния  и при  каких обстоятельствах она погибла;  чем
объяснить неэффективность работы  Альфонса  Ребане  в  качестве руководителя
разведшколы.  И кроме того, что за хренобень с его награждением и что это за
странная неисправность рулевого управления в автомобиле "фольксваген-жук"?
     Но  я  решил,  что  не  не  стоит   без  особой  нужды  проявлять  свою
информированность. Поэтому ограничился тем, что кивнул:
     - Да, появились.
     - Сколько? - живо поинтересовался Мюйр.
     - Как вы и сказали: два.
     - Какой первый?
     -  Почему  Альфонс  Ребане не эвакуировался из  Эстонии,  когда  из нее
уезжали все богатые люди?
     - Какой второй?
     -  Как  ему  удалось  избежать  ареста  после  установления  в  Эстонии
советской власти?
     - После аннексии, юноша, - поправил Мюйр.  - Будем называть вещи своими
именами. Ответ на первый вопрос несложен,  я вам его  подсказал. Он  не  мог
уехать один, а его  девушка не могла  оставить родителей. К тому же она была
беременна.  Второй вопрос  гораздо  более  интересен  и имеет  самое  прямое
отношение к нашему разговору. Вы же хотите понять, зачем я привез вас сюда и
для чего все это рассказываю?
     - Любопытно, - подтвердил я.
     - Вы  это поймете, -  пообещал Мюйр. -  Так каким же  образом  Альфонсу
Ребане целый год, до прихода немцев, удавалось прятаться? Таллин - небольшой
город.  Даже сейчас. И не  опознали  такую  заметную фигуру, как влиятельный
интендантский  чин?  Это  в  Таллине,  который еще до советской аннексии был
нашпигован  агентурой   НКВД?  Приходит  вам   в  голову  хоть  какое-нибудь
объяснение?
     -  Нет, - сказал я. - Объяснение может быть только одно. Но оно кажется
мне совершенно невероятным.
     -  Не  торопитесь  с выводами, юноша, - предостерег Мюйр. - Невероятное
оказывается правдой гораздо чаще, чем мы думаем. Если я скажу, например, что
сейчас мы с вами союзники, это покажется вам невероятным?
     - Пожалуй, - согласился я.
     - А между тем мы союзники.  Сейчас у нас  одна  цель. Вы  же не хотите,
чтобы могила эсэсовца Альфонса Ребане на мемориальном кладбище Таллина стала
местом поклонения?
     Я пожал плечами:
     - Что значит хочу или не хочу? Это  не приводит меня в восторг.  Но это
дело эстонцев. Если они хотят поклоняться  праху фашиста, пусть поклоняются.
Мы не намерены вмешиваться  во  внутренние дела суверенного  государства.  И
даже если бы вдруг захотели, не могу  представить, каким образом мы могли бы
это сделать.
     -  И не вмешивайтесь. Не вмешивайтесь.  Пусть его перевезут,  пусть его
торжественно похоронят. Но  знаете,  что будет потом?  На  его могилу  будут
приходить, да. Тысячи людей. Десятки тысяч. И будут на нее мочиться, гадить,
лить  помои!  Ее  будут  осквернять каждую ночь! Над именем Альфонса  Ребане
будут  глумиться все! Его будет проклинать вся Эстония! И в конце концов его
кости выкинут  с  Метсакальмисту  на помойку, на свалку!  А теперь  спросите
меня, почему.
     - Почему? - спросил я.
     -  Потому что  из-за него  были расстреляны все  офицеры и солдаты 20-й
Эстонской  дивизии СС  -  все двадцать  тысяч,  все,  все!  Из-за  него были
уничтожены  отряды "лесных  братьев"  -  все! Потому  что кавалер Рыцарского
креста  с  дубовыми листьями  штандартенфюрер СС  Альфонс Ребане был агентом
НКВД!

     Мюйр  замолчал.  Он  молчал  так  долго, что  мне  показалось,  что  он
задремал. В  этом не было бы ничего  удивительного,  в  его возрасте  запасы
энергии не бесконечны, даже если они питаются таким неиссякаемым источником,
как ненависть. Но я ошибся. Он не задремал. Он всего лишь глубоко задумался.
Потом  свободно  откинулся  на  спинку  скамейки,  сдвинул к затылку  шляпу,
положил ногу на ногу и доверительно сообщил мне, поигрывая зонтом:
     - И завербовал его я.
     Еще помолчал. С усмешкой поинтересовался:
     -  Задал я вам загадку?  Думайте, юноша, думайте. В мире  все  связано.
Таинственная река времени течет не из  настоящего в прошлое. Нет. Она  течет
из  прошлого в будущее. Она размывает старые кладбища и выносит к нам старые
гробы. Прошлое всегда с нами. Оно во мне. В вас. И даже  в таком одуванчике,
как наш друг Томас Ребане.

     Разговоры   бывают    быстрые,    как   фехтование    или    пинг-понг.
Замедленно-изящные, как теннис. Вдумчивые, как шахматная партия.
     А бывают грубые. Как мордобой.
     Томас Ребане, даже  не подозревавший, какое пристальное  внимание самых
разных людей приковано к его скромной персоне,  всегда предпочитал разговоры
свободные и  веселые,  как игра в шашки в "Чапаева", где выигрыш  смешит,  а
проигрыш не огорчает.  Но он понимал, что с Крабом в "Чапаева"  не сыграешь.
Но и к мордобою прибегать не хотелось. После истории с компьютерами Томас не
испытывал к  Крабу  никаких приятельских чувств,  но силовых  методов  он не
одобрял  в принципе. Зачем?  Интеллигентные  люди  всегда могут договориться
мирно. Назвать Краба интеллигентным человеком было, конечно, преувеличением,
но  Томас  считал, что его  собственной интеллигентности  вполне  хватит  на
двоих.
     И  потому,  когда снизу позвонил  портье  и спросил,  ждет  ли господин
Ребане господина  Анвельта, Томас ответил, что  ждет с  нетерпением, радушно
встретил  Краба  у входа  и в изысканных  выражениях  поблагодарил господина
Анвельта за то, что тот любезно откликнулся на его приглашение.
     Но  тут произошел  небольшой  инцидент, разрушивший  атмосферу всеобщей
доброжелательности,  которую пытался создать Томас. Вместе  с Крабом в номер
вошел начальник его охраны Лембит Сымер с большим  круглым пластырем на лбу,
из-под  которого  ореолом  светился  предгрозового  оттенка синяк,  и молча,
хмуро, даже не поздоровавшись  с  Томасом, двинулся в гостиную. На  пути его
возникло препятствие в виде Мухи, который мирно стоял в дверях в своем сером
пиджаке  букле, прислонясь  плечом к косяку и сложив  на груди  руки. Лембит
отодвинул его в  сторону, что было нетрудно, так как он  был  на голову выше
Мухи и гораздо плотней, и шагнул в гостиную. Но тут же  стремительно пересек
прихожую спиной  вперед и вылетел  в коридор,  весом  своего  тела распахнув
входную дверь, которая, по счастью, не успела за-хлопнуться.
     Все  произошло так быстро, что  Томас, гостеприимно принимавший у Краба
макинтош,  даже  не понял, каким образом это получилось.  Сначала  он увидел
Сымера  сидящим  на полу  у  лифта, а  потом  Муху,  который  стоял в дверях
гостиной в той же позе.
     Лембит  вскочил  на ноги и с  угрожающим видом двинулся  на Муху. Томас
поспешно кинулся между ними и развел руки, как судья на боксерском ринге.
     - Господа, господа! - воззвал он.  - Муха,  ты ведешь  себя неприлично.
Это Лембит Сымер, начальник охраны нашего гостя господина Стаса Анвельта. Он
должен осмотреть номер  и убедиться, что безопасности его  хозяина  ничто не
угрожает. - А Сымеру  объяснил: - Это мой секьюрити. Господин Олег Мухин. Вы
коллеги, господа, так что держите себя соответственно.
     - Лембит Сымер? - переспросил Муха.  - Где-то я слышал это имя.  В этом
номере за безопасность всех присутствующих отвечаю я. А коллега Лембит Сымер
пусть подежурит в коридоре или отдаст мне пушку на временное хранение.
     Но  у  Сымера  были  другие  представления  о  своих  обязанностях.  Он
оттолкнул Томаса, выхватил из-под куртки пистолет и приказал Мухе:
     - К стене! Руки за голову!
     Тут снова произошло что-то  настолько  быстрое, что Томас не понял что.
Сымер  почему-то  оказался лежащим на ковре в позе эмбриона, а  его пистолет
каким-то образом перекочевал в руки Мухи. Он зачем-то его понюхал, выщелкнул
обойму и пересчитал патроны. Затем загнал обойму на место и сунул пистолет в
карман. После этого поднял Сымера, вывел его из холла и усадил на банкетку у
лифта. Приказал:
     - Вот здесь и сиди. Тихо. А то схлопочешь.
     Он вернулся в номер и запер дверь. Посоветовал Крабу:
     -  Вы бы сказали своему  авгуру, что личное  оружие нужно чистить сразу
после употребления.
     -  Какому авгуру?  - удивился Томас. - Ты все  перепутал.  Авгуры - это
жрецы в Древнем Риме. Они толковали волю богов. Ты, наверно, хотел сказать -
аргусу. Это правильно.  Аргус  -  такой великан,  которого  Гера  приставила
сторожить возлюбленную Зевса Ио. Сначала она превратила Ио в корову, а потом
приставила к ней Аргуса. Так что охранника можно назвать аргусом.
     - Пусть аргусу, - согласился  Муха. - Но пушку чистить все равно нужно.
А  то быстро изнашивается ствол. В конце концов  его разорвет и  выбьет  ему
глаз. И будет у вас кривой начальник охраны. Он из ментов?
     - Да, - подтвердил  Томас. - Лембит служил в полиции.  Ты определил это
по запаху его пистолета?
     - Нет, по  манерам,  - ответил  Муха. -  Проходите в гостиную, господин
Анвельт,  -  вежливо  предложил  он  гостю.  Приказал   Томасу:  -  Говорите
по-русски. - А Крабу сказал: - Пушку верну, когда будете уходить.
     - Когда из нее стреляли? - спросил Краб, напряженно морщаясь, словно бы
пытаясь понять что-то очень важное.
     - Это вам объяснит ваш авгур. То есть аргус. Спросите у него.
     Краб мрачно оглянулся на входную дверь, потом ощупал Муху  своими злыми
крабьими глазками и молча проследовал в гостиную.
     Томас  искренне  огорчился.  Атмосфера  не  способствовала.  Совсем  не
способствовала. Но  он все  же решил не отклоняться от  сценария предстоящей
встречи, который сам собой сложился у него  в голове,  пока он  ждал гостя и
страдал  от невозможности выпить. Но  разговор  предстоял  ответственный,  а
серьезный человек никогда не путает дело  с  удовольствием. На всякий случай
Томас все же  подвел Краба к  стенному  бару и сделал  широкий  приглашающий
жест:
     - Выбирай.  Твой  бар,  конечно, богаче,  но и этот  тоже ничего  себе.
Рекомендую "Мартель". Но есть и "Камю". Налить "Камю"?
     Но Краб решительно отказался:
     - Я к тебе приехал не пить. Зачем звал?
     - Уверен, что не хочешь? Да ты не стесняйся. Я с тобой тоже за компанию
выпью. Капельку "Мартеля". А?
     - Хватит болтать, - буркнул Краб. - Грузи.
     -  Тогда располагайся,  -  со вздохом  разочарования  предложил  Томас,
указывая на белые кожаные кресла, стоявшие посреди гостиной вокруг белого, с
позолоченной окантовкой, стола. -  В  кабинет  не приглашаю.  Он занят.  Там
работает мой пресс-секретарь, готовит текст  моего  интервью для английского
информационного агентства "Рейтер". Они попросили срочно. Их интересует  мое
мнение по широкому кругу вопросов.
     - Агентство "Рейтер" интересует твое мнение? - усомнился Краб, погружая
увесистое квадратное тело в низкое кресло. - Какое у тебя,  блин, может быть
мнение?
     - Это зависит от  проблемы, - разъяснил Томас. -  По  одной проблеме  у
меня одно мнение, а по другой совершенно другое.
     - Какое? - повторил Краб.
     - Я еще  точно  не  знаю. Когда мой пресс-секретарь закончит работу над
интервью, скажу. Знаешь, Стас, я решил последовать твоему совету и  заняться
политикой,  -   продолжал  Томас,  расхаживая   по   гостиной   и   свободно
жестикулируя. -  К  бизнесу  у меня  склонности  нет, никаким  ремеслам я не
обучен. Остается интеллектуальная деятельность. То есть политика.
     - Ты же художник, - с ухмылкой напомнил Краб, закуривая "гавану".
     - Это - святое. Это,  Стас,  - для души. А хочется быть просто полезным
людям.  Хочется,  знаешь  ли,  помочь людям пережить  эти  трудные  времена.
Поэтому на предстоящих выборах я решил  баллотироваться в рийгикогу. Это наш
однопалатный  парламент, -  объяснил  он  Мухе,  который  устроился  в  позе
стороннего наблюдателя на широком, во всю торцевую стену гостиной диване.
     - Ты что, с бодуна? - удивился Краб.
     -  Немножко  есть,  - признался  Томас.  -  А что,  заметно? Но это  не
препятствует. Это даже помогает. Как-то невольно раскрепощаешься мыслью.
     -  Тебе же  было все сказано про  парламент.  С  отсидкой  по сто сорок
седьмой  ты  даже во  второй  тур выборов не  пройдешь.  Да тебя  никто и не
выдвинет!
     - Я думал  об этом.  Да, думал.  Но  это не  препятствие. Нет, Стас, не
препятствие. Я все объясню. И люди меня поймут.
     - Что ты объяснишь? Что ты можешь объяснить, бляха-муха?
     - Демонстрирую. Дорогие сограждане! Да, я действительно схлопотал шесть
месяцев  по статье  сто  сорок  седьмой,  часть  первая,  за  мошенничество,
выразившееся в так называемой "ломке" чеков Внешторга. Я мог бы сказать вам,
дорогие  сограждане, что специально подставился,  чтобы не попасть под каток
памятного всем вам  большого  политического процесса над молодыми эстонскими
националистами и диссидентами. А я  вполне  мог под него попасть, потому что
дома у  меня  хранился машинописный  экземпляр книги  Александра Солженицына
"Архипелаг  ГУЛАГ",  которую  я иногда читал перед сном. Но я не  скажу  вам
этого. Нет, не скажу. Я не буду врать. Я считаю, что политик не должен врать
своим  избирателям  без крайней необходимости. Я  действительно  фарцевал  у
"Березок" и "ломал" чеки и на этом деле подзалетел. Но что значит фарцевать?
Это  то,  чем занимается сегодня вся  Эстония.  Это обыкновенная торговля, и
сейчас кажется странной  нелепостью, что за это человека можно было посадить
в тюрьму. А что значит  "ломать" чеки, дорогие сограждане? Официальная  цена
одного  чека Внешторга была рубль, я предлагал два, но на  самом деле за сто
чеков платил только сто рублей,  а  не двести,  как обещал. Да, я обувал. Но
кого?  Тех, кто  сам хотел наварить на чеках. А чеки, как  вы знаете, были в
основном у  советской  партноменклатуры,  имевшей  возможность  выезжать  за
рубеж. Такие чеки были и у наших моряков и рыбаков, но ни одного из них я не
кинул. Но не потому, что я  их боялся, нет! А потому, что уважал их нелегкий
труд! Ну, как? Муха, ты человек посторонний. Ты бы за меня проголосовал?
     - Двумя руками.
     - Вот видишь, - обратился Томас к Крабу. - Народ меня понимает.
     - Про кидалово на авторынке тоже скажешь? - поинтересовался Краб. - Как
ты впаривал продавцам "куклы"?
     - Во-первых,  это  было  редко.  А  во-вторых,  не  я,  а  мы. Ты  меня
прикрывал.  И на этом деле  меня не прихватывали.  Однажды  били  - да, было
дело. Да ты  сам хорошо помнишь, потому что  нас били вместе. Но ментовка ни
разу не прицепилась.
     - Но люди-то знают. И на предвыборном собрании обязательно спросят.
     - Кто? Ты?
     - Зачем я? Найдутся желающие. Тут тебе и придут кранты.
     -  Недооцениваешь   ты   меня,  Стас,  -   укорил  Томас.   -  И  людей
недооцениваешь. Это нехорошо. Людей нужно уважать. Любить не обязательно,  а
уважать нужно.
     Он встал в позу трибуна и обратился к Мухе:
     - Дорогие сограждане! Тут некоторые намекают на  то, что я впаривал так
называемые  "куклы" продавцам машин на  нашем  авторынке.  Честно признаюсь:
было. Но что это означает? Это означает, что человек пригонял на рынок новые
"Жигули"  и  объявлял  за него  два  и  даже  три номинала. Официальная цена
оформлялась через  кассу, а  "вышку"  он получал  налом. Вот эту "вышку" я и
выдавал  ему в виде "кукол".  Я  обманывал,  да. Но  кого?  Кто  в советские
времена    мог   покупать   автомобили    по   госцене?   Да   все   та   же
партийно-хозяйственная номенклатура. Так  кого же  я  обувал?  Партократов и
вороватых  чиновников! Я не считаю себя безгрешным, дорогие сограждане. Нет,
не считаю. Мне  часто бывает стыдно  за бесцельно прожитые годы, потраченные
на выживание. Но чем занимались все вы? Выживали. Кто как мог. И если кто-то
из  вас ни  разу не спер с завода болта или хотя бы канцелярской скрепки  со
службы,  пусть  первый  бросит  в меня  камень!  И я  немедленно  сниму свою
кандидатуру! А вам придется голосовать  за политиканов, которые врали вчера,
врут сегодня  и  будут врать  всегда!  Выбор за вами, сограждане!  Голосуйте
душой!
     Муха  поаплодировал. Томас скромно поклонился и подошел к бару, так как
решил, что пятьдесят граммчиков "Мартеля" он заслужил. И даже, пожалуй, сто.
Да, сто. И все. Все, пока не будет сделано дело.
     Краб покатал во рту сигару и озадаченно проговорил:
     - По-моему, Фитиль, ты гонишь пургу. Только никак не въеду зачем.
     -  Никакой пурги,  - возразил  Томас, опускаясь в  кресло  и  закуривая
"Мальборо". - Скажу тебе больше. Я уже решил, по какому округу выставлю свою
кандидатуру.  По  Вяйке-Ыйсмяэ. Это таллинские  "Черемушки",  -  объяснил он
Мухе. - Самый большой район города.
     -  Вяйке-Ыйсмяэ?  - переспросил  Краб.  - Да тебя там закидают  тухлыми
яйцами!  Там  же половина русских, а вторая половина  им  сочувствует. А ты,
блин, внук эсэсовца, если помнишь.
     -  И все-таки Вяйке-Ыйсмяэ, - повторил  Томас.  - Именно потому,  что я
внук Альфонса Ребане.  Я тебе скажу,  Стас, в чем тут фишка. Но только между
нами. Пока об этом не должен знать никто. Придет время, узнают все. А сейчас
- молчок. Дело в том, что весь район Вяйке-Ыйсмяэ стоит на моей земле.
     - Как?! Что значит - на твоей земле?
     -  То  и значит. Эту землю перед войной купил мой дед. А я его законный
наследник.
     -  Твою  мать. А  я уши развесил. Ладно,  Фитиль,  отдыхай. А  я пойду,
некогда мне разводить ля-ля-тополя со всякими алкашами.
     С этими словами Краб бросил в пепельницу недокуренную сигару и выбрался
из низкого кресла.
     - Не спеши, Стас, я еще не все сказал, - остановил его Томас.
     - С меня и этого хватит. Потом как-нибудь доскажешь. Летом, летом.
     -  Сядьте,  господин Анвельт, - посоветовал  со своего  дивана  Муха. -
Сидите и слушайте. Когда вам разрешат уйти, тогда и уйдете.
     - Это кто мне приказывает, бляха-муха? - взъярился Краб. - Скажи  своей
шестерке, Фитиль, чтобы придержал язык. Тут  ему не Россия, тут  его  быстро
окоротят!
     Произошло движение воздуха, и Муха, только что сидевший на  диване, уже
стоял перед Крабом.  В  руке у  него был  пистолет. Он уперся  стволом в лоб
Крабу и вдавил его в кресло.
     - Вот так и сиди. Сиди и кури.
     - Почему ты так с ним разговариваешь? - удивился Томас.
     - Он знает.
     - Что я, блин, знаю?! - возмутился Краб.
     - Не знаешь? Даже  не догадываешься? -  не поверил Муха. - Ладно, потом
объясню.
     Из кабинета вышла Рита Лоо, на ходу убирая в сумочку стопку листков.
     -  Что  тут  происходит?  -  поинтересовалась   она,  уловив  некоторую
напряженность в атмосфере гостиной.
     - Мы беседуем, - объяснил Муха.
     - А что это у вас в руках?
     - Это? А! Это  пистолет Макарова. Привык, знаете ли, вертеть что-нибудь
в руках. Это помогает мне в разговоре. И очень способствует взаимопониманию.
     -   Познакомься,    Рита.    Господин   Анвельт,   президент   компании
"Foodline-Balt", - отрекомендовал гостя Томас.  -  А это мой пресс-секретарь
Рита Лоо. Стас не верит, что весь район Вяйке-Ыйсмяэ стоит на моей земле. Ты
видела купчую - скажи ему об этом.
     - Да, видела.
     - Ты не просто ее видела. Ты держала ее в руках и читала. Правильно?
     - Да, держала в руках и читала. Зачем ты спрашиваешь?
     - Чтобы ты ответила.
     - Ответила. И что?
     - Пока ничего. Ты подготовила текст моего интервью агентству "Рейтер"?
     - Да.
     - Так покажи.
     -  Когда выйдет, тогда и посмотришь. Мне  нужно его еще перепечатать  и
успеть сбросить по факсу в Лондон.
     - Но там все правильно? - строго спросил Томас.
     - Успокойся, все правильно. Ты не  видел  листка, который оставил Мюйр?
Ксерокопия. Ты понимаешь, о чем я.
     - Разве его нет в кабинете?
     - Нет. Я все обыскала.
     Муха извлек из нагрудного кармана пиджака  сложенный вчетверо листок  и
показал Рите.
     - Вы  не  о  нем  говорите?  Он лежал на телевизоре,  я взял, чтобы  не
завалялся.
     - Как он оказался на телевизоре?
     - Понятия не имею. Может, Артист смотрел и оставил?
     - Ладно, бегу, - кивнула Рита, убирая ксерокопию в сумочку.  - Водитель
не вернулся?
     -  Пастух звонил,  он отвез Мюйра домой. Сейчас подъедет, подождите,  -
предложил Муха.
     - Некогда ждать. Возьму такси, - решила Рита.
     - А зачем тебе эта ксерокопия? - заинтересовался Томас.
     - Пригодится. Бай-бай, господа. Чао, дарлинг.
     Она послала Томасу воздушный поцелуй и поспешила к  выходу. Муха  пошел
ее проводить.
     -  А ты не верил, - укорил Томас Краба. - Это  моя невеста. Она держала
купчую  на Вяйке-Ыйсмяэ в своих  руках.  Совсем  недавно.  А с ней было  еще
семьдесят пять купчих. Теперь ты понял,  почему я так  уверенно  говорю, что
меня изберут подавляющим большинством  голосов?  Я  пообещаю в  случае моего
избрания  не  брать  арендную  плату  за землю.  И я  тебе говорю:  за  меня
проголосуют все!
     Из холла появился Муха и вернулся на свой диван.
     - Все в порядке? - поинтересовался он. - Клиент спокоен?
     - Мы близки к взаимопониманию, - заверил Томас.
     - На кой ты мне все это рассказываешь? - спросил Краб.
     -  А ты не  понял? Я хочу, Стас, чтобы ты финансировал мою предвыборную
кампанию.
     - Я? - удивился Краб. - С каких хренов?
     -  Потому что  я тебе доверяю. И не сомневаюсь,  что ты оправдаешь  мое
доверие.
     - А мне-то какой с этого навар?
     - Здрасьте!  Серьезный бизнесмен, а не врубаешься в  элементарные вещи.
Ты сам  говорил,  что  вам  нужен свой  депутат  в рийгикогу. Я и  буду этим
депутатом. Я,  Стас,  очень  выгодное вложение  капитала. Ты вникни!  Я буду
лоббировать нужные тебе законопроекты. А иначе не буду. Иначе буду требовать
повышения  таможенных   пошлин   на   продукты  питания,   чтобы  поддержать
отечественных производителей.  И твой бизнес  накроется медным тазом. Я тебе
дело предлагаю. И всего за пятьдесят тысяч баксов.
     - За сколько?! - переспросил Краб. - За пятьдесят кусков "зелени"?!
     - Ну  да,  -  подтвердил Томас. -  Потом, возможно, понадобится еще. Но
пока только полтинник. Правда, срочно. Лучше сегодня.
     - Сегодня?
     - Сегодня.
     - А до завтра не подождешь?
     - Могу. Но лучше сегодня.
     -  Ну, хватит! -  отрезал Краб.  - Пошутили  и  хватит. И  скажи своему
аргусу,  чтоб не хватался  за пушку. У них в  России, может,  так  и ведутся
предвыборные  кампании,  а у  нас они  так не  ведутся.  Мы все-таки,  блин,
Европа. И у нас, блин, демократия!
     - Значит, не хочешь быть моим спонсором? - огорчился Томас.
     - Не хочу.
     - Ты хорошо подумал?
     - Хорошо.
     - Нет?
     - Нет.
     Томас разочарованно развел руками.
     - Тогда придется зайти  с другой стороны. Видит  Бог, я этого не хотел.
Но ты меня, Краб, вынудил.
     - Я тебе не Краб, а Стас Анвельт!
     - Нет,  - сказал Томас. - Ты был для меня Стасом Анвельтом до того, как
сказал "нет". А сейчас Краб. И я буду разговаривать с тобой, как с Крабом. Я
не хочу этим тебя  унизить. Я  просто  возвращаю наши отношения на некоторое
время назад.
     - Кончай финтить! Базарь по делу!
     - Это  и есть  дело.  Все  мы, Краб,  бываем говном. Такова  жизнь. Кто
больше, кто меньше. Кто чаще, кто реже. Но это, к сожалению, неизбежно.
     - Говори за  себя,  - посоветовал  Краб.  - За себя я могу сказать сам.
Если ты бываешь говном, то это твои дела.
     - А ты - нет?
     - Нет!
     -  Ты  заставляешь  меня говорить  вслух  неприятные для тебя  вещи.  Я
надеялся,  что ты  и без слов поймешь. Не хочешь понимать. Придется сказать.
Мы оценим ситуацию со стороны. Взглядом незаинтересованного наблюдателя. Вот
Муха  и будет  этим наблюдателем. Представь  себе такую картину, - продолжал
Томас, обращаясь  к Мухе.  - Один человек отмазывает другого  от тюрьмы.  Он
бьется со следователем, как гладиатор. И в конце концов побеждает. И идет на
зону в  гордом  одиночестве, но с  сознанием  исполненного долга.  На  целых
полгода!
     - Гонишь  понты!  -  перебил Краб.  - Если  бы  ты меня не отмазал,  то
получил бы до четырех лет!
     - Но и ты получил бы вместе со мной до четырех лет. По статье сто сорок
семь,  часть  вторая, пункт "а": "мошенничество, совершенное  группой лиц по
предварительному сговору". И вместо того чтобы налаживать свой бизнес, валил
бы лес в Коми АССР, столица Сыктывкар, где конвоиры строги и грубы. И как же
за  это отблагодарил  меня мой  напарник? Сначала  он дал  мне  гнилой совет
заняться российской недвижимостью, из-за которого я только чудом не  налетел
на все свои бабки. А  потом и того больше. Он кинул  меня на мою хату. Кинул
самым вульгарным, хотя и по форме изощренным образом. Я говорю про историю с
компьютерами,  я вам  про  нее рассказывал, -  пояснил  Томас. - И как после
этого назвать такого человека? Если он  не говно, то  кто? Я спрашиваю тебя:
кто? Оцени беспристрастно, как богиня правосудия Немизида.
     - Сволочь, - оценил Муха.
     - Вот! А  ты говоришь  не "говно",  - констатировал  Томас. - А человек
говорит "сволочь". Но сволочь же включает в себя понятие "говно"?
     -  Само  собой,  - подтвердил Муха. - "Говно" -  это маленькая сволочь.
Хоть и не всегда сволочь. А "сволочь" - это всегда очень большое говно.
     - Кончай! - рявкнул Краб. - Это были не мои дела! И ты сам это знаешь!
     -  Я  об этом ничего не знаю  и знать не  хочу, - парировал Томас. -  Я
отдал свои бабки  человеку, на которого ты мне указал. Я сделал  все, как мы
договаривались.  Как  я договаривался с тобой. Если тебя  кто-то  подставил,
разбирайся с ним сам. А меня кинул ты. И должен отвечать. И стоить это будет
тебе ровно пятьдесят штук гринов.  Не потому, что я жлоб, а потому, что  эти
бабки мне сейчас нужны.
     - А как это ты, блин, считаешь? - заинтересовался Краб. - Поделись.
     - Охотно. Десять штук моих кровных зависли у тебя? Зависли.
     - Да не видел я твоих бабок!
     - Видел! Сам Янсен сказал, что ты мне их вернешь!
     - Тебе об этом сказал Янсен? - насторожился Краб. - Когда?
     - На презентации кинофильма "Битва на Векше". После пресс-конференции.
     - Врешь!
     - Проверь.
     - И проверю!
     Краб  достал  из   кармана  мобильник  и  нащелкал  номер.  Из  чувства
врожденной  деликатности  Томас  поднялся из кресла и начал прогуливаться по
гостиной. На вопросительный взгляд Мухи переводил:
     - Звонит Янсену... Спрашивает про эти десять штук... Говорит, что хочет
встретиться и все обговорить  лично... Настаивает... Тот, видно, не хочет...
Нет, согласился... Краб говорит, что приедет к Янсену через полчаса...
     - Понял, - сказал Муха. - Но ты все-таки отошел бы от бара.
     - Ты думаешь, что я хочу врезать? - оскорбился Томас.
     - А нет?
     - Да, хочу, - признался Томас. - Но не буду. Пока.
     Краб убрал мобильник и кивнул:
     - С этой десяткой разберемся. А откуда взялись остальные?
     - Упущенная выгода, -  объяснил Томас. - Я должен был  наварить на этом
деле семнадцать штук чистыми. Плюсуй. Двадцать семь. Так? А все остальное за
моральный ущерб.
     - Двадцать три штуки "зеленых" за моральный ущерб? - переспросил  Краб.
- Да это  что ж нужно  сделать,  чтобы причинить тебе такой моральный ущерб?
Поиметь на площади раком?
     - Я разочаровался в дружбе, - не очень уверенно заявил Томас.
     - Не пыли.  Мы с тобой  никогда не были  друзьями. Были напарниками.  И
все.
     - Я разочаровался в человечестве!
     - Ты  разочаровался во  мне.  Допустим.  За остальное человечество я не
отвечаю.
     - Я прятался целый месяц! Я опасался за свою жизнь!
     -  Мало ли  за  что ты опасался. Мои  люди  тебя  и пальцем не тронули.
Может, ты боишься темноты или черных кошек. За это мне тоже платить?
     Томас задумался. К такому повороту темы он был не готов. В словах Краба
была железобетонная логика, и Томас не знал, что ей противопоставить.
     Помощь пришла  с  неожиданной  стороны.  Муха подсел  к  столу,  извлек
пистолет, отобранный у Сымера, и сунул ствол Крабу под нос.
     - Понюхайте, господин Анвельт.
     Крабу пришлось понюхать. Из чистого любопытства  понюхал и Томас. Пахло
гарью.
     - Вы меня спросили, когда из этой пушки стреляли, - продолжал Муха. - Я
вам скажу.  Позавчера около восьми вечера.  И скажу где. На трассе  Таллин -
Санкт-Петербург. И скажу кто. Ваш начальник охраны Лембит Сымер.
     - И все это ты определил по запаху? - удивился Томас.
     - Нет. По фингалу. Он сидел  в  "Ниве" рядом с водителем.  И  саданулся
лбом о правую стойку, когда "Нива" вмазалась в столб.
     - Ты хочешь сказать...
     - Да, это я  и  хочу сказать.  А  теперь  я скажу, в  кого стрелял  ваш
охранник, господин Анвельт. Он стрелял по машине, в которой находились Томас
Ребане, я и мои друзья. Он стрелял в нас. Что вы на это скажете?
     Плоская красная лысина  Краба стала зеленовато-серой, как  в молодости,
когда жизнь еще не сварила его в котле страстей, надежд и разочарований.
     - Я ничего про это не знал! - сказал  он с таким  выражением, что Томас
готов был поверить.
     А Муха был не готов.
     - Странные дела, господин Анвельт, - заметил он. - Вы кидаете Томаса на
квартиру  - и  вроде бы ни при чем.  Ваши люди нападают на нас.  И вы  снова
сбоку припеку. Вас самого это не удивляет?
     - Я  ничего про  это не знал! - повторил Краб с отчаянием, и его лысина
вновь стала красной, как у краба, которого уже пора подавать на стол. - Я не
отдавал Сымеру никаких приказов!
     -  Кто  же  отдал?  Кто, кроме вас, господин  Анвельт,  может  отдавать
приказы вашему начальнику охраны?
     - Может, он в самом деле не знал? - из врожденного чувства деликатности
вступился за Краба Томас.
     -  Мне срать, что  он знал, а чего не знал. Должен был знать,  - заявил
Муха и перешел  с  высокопарного "господин Анвельт" на  более  стилистически
уместное  в  такого рода разговоре "ты". -  Твой  начальник охраны стрелял в
нас.  Он сделал  пять выстрелов.  И не попал  только потому, что стрелок  из
него, как из  дерьма пуля. Но попасть  мог. Даже чисто случайно.  А за такие
развлечения нужно платить. Сколько тебе надо? - обратился он к Томасу.
     - Еще двадцать три. А всего полтинник.
     - А больше?
     -  Нет, больше не надо, - сказал Томас. -  Вообще-то, конечно, от бабок
нельзя отказываться.  Но  все-таки у  каждого  человека должно  быть чувство
меры.
     - Фитиль, ты благородный человек. Из тебя  получится классный  политик.
Ты веришь  в  то,  что несешь. Даже если несешь  херню. Я бы с него за такие
дела содрал  стольник. Ладно, двадцать три.  Вот столько и  стоит  моральный
ущерб, который ты,  Краб, нанес моему клиенту. И вот что  я  тебе скажу еще.
Если ты попробуешь крутить, мы будем считать тебя источником угрозы. Объясню
тебе, что это значит. Нас наняли охранять Томаса Ребане...
     - Кто? - быстро спросил Краб. - Кто вас нанял?
     - Член  политсовета  Национально-патриотического  союза  господин Юрген
Янсен. Он заплатил нам за это сто тысяч баксов.
     - Сколько?! - поразился Томас. - Сто штук за меня?!
     - Да.
     - И отдал? Или только пообещал?
     - Отдал.
     - Я начинаю себя ценить.
     - Главное, что тебя ценят другие. Как видишь, Краб, контракт серьезный.
Как  мы  можем  обеспечить  безопасность  клиента?  Только  одним  способом:
выявлять  и ликвидировать  любой источник угрозы. Сейчас на  эту роль  лучше
всего подходишь ты. Я достаточно ясно выразил свою мысль?
     - Господин Мухин, вы не в России! - попробовал трепыхнуться Краб.
     - Только поэтому ты еще жив,  - оборвал его Муха. - В России таких, как
ты, уже выбили. А  твой аргус жив только благодаря Томасу. Я тоже не одобряю
его поклонения Бахусу... Я правильно сказал, ничего не перепутал?
     -  Да,  правильно,  -  подтвердил Томас. -  Бахус,  он же  Вакх,  он же
Дионисий, - покровитель виноградарства и виноделия.
     - Так вот,  если бы  не его любовь к  Бахусу, твой начальник охраны еще
позавчера превратился бы в шашлык, - завершил свою  мысль Муха. - Я надеюсь,
господин Анвельт, вы сделаете правильные выводы из того, что я вам сообщил.
     - Я должен посоветоваться, - выдавил из себя Краб. - Я позвоню.
     -  Конечно, посоветуйся, -  одобрил Муха. Он положил на стол пистолет и
подтолкнул его к Крабу. - Забирай и вали.
     Краб  с опаской  посмотрел на  пистолет, а  потом вдруг  схватил  его и
неловкими движениями попытался взвести курок.
     Муха  засмеялся. Вроде бы  весело, но Томаса словно  бы вдруг  опахнуло
какой-то горячей волной.
     -  Сначала нужно передернуть  затвор,  дослать  патрон  в  казенник,  -
подсказал Муха.  -  Потом снять  с предо-хранителя. Большим  пальцем  правой
руки. Рычажок  вниз. Теперь взводи курок.  Взвел? Молодец. Отличник боевой и
политической подготовки. А теперь жми на  спуск. Только плавно, не дергай. А
то промахнешься. Давай-давай, жми!
     Краб сунул пистолет в карман и встал.
     Муха неодобрительно покачал головой.
     - А вот так никогда не делай. Ствол на  боевом взводе, а ты суешь его в
карман. Так можно отстрелить себе яйца.
     Краб дико  посмотрел  на  него  и быстро, боком,  как  настоящий  краб,
выкатился из гостиной.
     Муха послушал, как хлопнула входная дверь, и с недоумением проговорил:
     - Странный вы, эстонцы, народ. Считаете себя демократической страной, а
даже не умеете обращаться с "макаровым".
     - Не понимаю, - сказал Томас.  - Какая связь между умением обращаться с
оружием и демократией?
     - Самая прямая. Если у всех есть оружие  и все умеют с ним обращаться -
это демократия. А если оружие есть только у части населения - это диктатура.
     - А если нет ни у кого?
     - Это кладбище.
     Томас решительно подошел к бару и хлобыстнул "Мартеля" прямо из горла.
     - Ты кто? - вернувшись к столу, без обиняков спросил он.
     - Я? - удивился Муха. - Как - кто? Твой охранник.
     - Нет. Вообще. Ты откуда? Вы  все - откуда? У тебя был такой вид, будто
ты пришел... Не знаю. С того света. Не сейчас пришел, а как будто там был.
     - Ну, мало ли где приходилось бывать.
     - И как там?
     - Где?
     - На том свете. Правда, что там райские кущи?
     - Райские кущи? -  переспросил Муха.  - Что-то  не помню. Нет,  райских
кущей не видел. Мы, наверное, бывали не в той части того света.
     - А если бы он выстрелил?
     - Кто?
     - Краб!
     -  Успокойся,  Фитиль,  -   примирительно  проговорил   Муха.  -  Чтобы
выстрелить в человека, мало  иметь  пистолет  и  уметь  нажимать  на  курок.
Пистолет - это не оружие. Это всего-навсего инструмент.
     - А что оружие?
     - Фитиль! Ты как будто вчера родился. Марксистско-ленинская идеология!
     - По-моему, ты  надо мной  издеваешься,  - заключил Томас. - Ты сказал,
что из меня получится классный политик. Ты в самом деле так думаешь?
     - Ну да. Только тебе нужно правильно выбрать страну и время.
     В прихожей стукнула входная дверь. Томас насторожился.
     - Все в порядке, свои, - успокоил его Муха.
     Томас посмотрел на него со священным ужасом.
     - Все понимаю, телепатия, - негромко сказал он.
     - При чем тут телепатия? - удивился Муха. - Ключи есть только у наших.
     Вошел  Сергей  Пастухов,  которого  и  Артист,  и  Муха  признавали  за
старшего, хотя  ни в его внешности, ни  в  манере  поведения не  было ничего
особенного. Его темные волосы поблескивали от воды.
     - Снег? - спросил Муха.
     -  Дождь.  Слегка  моросит.  У  гостиницы  полно  скинхедов.  Появились
пикетчики  с  плакатами  "Да здравствует СССР" и  "Но пассаран".  Как бы  не
передрались. На всякий случай "линкольн" я оставил у служебного входа. Что у
вас?
     - Был Краб.
     - Знаю.
     - Зачем - знаешь?
     - Догадываюсь.
     - Уехал советоваться к Янсену, обещал позвонить.
     - Обязательно позвонит.
     - Что у тебя?
     - Все в норме.
     - Артист?
     - На месте.
     - Есть новости?
     - Есть.
     - Какие?
     - Странные.
     Из всего этого разговора, быстрого,  как пинг-понг,  в сознании  Томаса
отложилась  лишь  фраза  Пастухова о  том, что Краб  обязательно позвонит. И
произнесено  это было так, будто Пастухов знает, о  чем будет этот звонок. И
хотя не было сказано ничего  больше, Томас вдруг ощутил тот  прилив энергии,
тот волнующий кровь кураж, который всегда  предшествовал удачной комбинации.
А комбинация вырисовывалась редкого изящества. Такие комбинации Томас всегда
любил. У  русских про это есть хорошая поговорка: "На елку влезть и  жопу не
ободрать".  Есть  и  другая,  более   точная.   Про  рыбку  съесть.  Но  она
неприличная.

     Краб позвонил через сорок минут. А еще через полчаса  приехали два  его
охранника и молча вручили Томасу сверток в коричневой оберточной бумаге.
     В нем было пятьдесят тысяч долларов.

     Есть люди,  которые при виде  денег  теряют  голову почти в  буквальном
смысле слова. Цепенеют. Утрачивают  всякую способность  контролировать себя.
Знакомый банкир  рассказывал  мне, что  есть даже специальный  тест, которым
проверяют кассиров  перед тем, как взять на работу. Как бы  случайно заводят
человека  в  хранилище  и  наблюдают  за  его   реакцией.  И  если   у  него
самопроизвольно расширяются глаза  и  его кидает  в жар и в холод,  работа с
наличными  деньгами ему противопоказана.  Понятно,  что такую  реакцию может
вызвать только  вид  больших  денег.  Или  очень  больших.  Потому  что  вид
маленьких денег, особенно в собственном бумажнике,  не может вызвать ничего,
кроме изжоги и желания совершить какое-нибудь социальное преобразование.
     Пятьдесят тысяч долларов были для Томаса очень большими деньгами. Но он
не  выказал  никакого  противоестественного   возбуждения.   В   присутствии
охранников  вскрыл одну из пяти  пачек в  банковских бандеролях, внимательно
осмотрел  новенькие  стодолларовые  купюры, прощупал, глянул  на свет, потом
изучил бандероли на остальных четырех  пачках, пролистнул их с угла и только
после   этого  отпустил  охранников.  Но  по-прежнему  остался  деловитым  и
сосредоточенным. Даже стопаря не врезал, что было бы  вполне естественно. Он
сдвинул пачки  банкнот на край стола и занялся плотной коричневой бумагой, в
которую были завернуты бабки.
     Лист  был большой,  во весь  стол. Томас сложил его  пополам, аккуратно
разорвал по  сгибу и в одну половину завернул пачки, уложив их не стопкой, а
в  ряд.  Получился длинный узкий пакет.  Чем-то он  Томасу не понравился. Он
сложил пачки  попарно одна на одну, а пятую рядом. Теперь пакет  стал толще,
но короче. Он выглядел так, будто в нем среднего формата книга. Это устроило
Томаса. Вторую половину  листа он  сложил в размер книги и все это засунул в
черный полиэтиленовый пакет, который принес из спальни.
     Мы с Мухой с интересом  наблюдали за его манипуляциями, но вопросов  не
задавали, потому что спрашивать человека, что он собирается делать со своими
деньгами, так же неприлично, как вторгаться в его интимную жизнь.
     Покончив с пакетами, Томас засел за телефон и минут двадцать названивал
по  разным  номерам. Говорил он  по-эстонски.  Это мне  не  понравилось,  но
просить  его перейти  на русский язык  означало  обнаружить  наш пристальный
интерес  к его  делам  и тем самым разрушить  образ крутой и профессионально
туповатой охраны, который мы старались создать. Я рассудил, что о содержании
разговоров мы узнаем пост-фактум, и оказался прав.
     -  Сейчас поедем к  господину  Мюйру, - сообщил  Томас.  -  Он ждет. Но
сначала заедем в два места.
     Памятуя,  что  гостиная  прослушивалась как  минимум  пятью  "жучками",
обнаруженными Мухой с помощью сканера, переданного нам  Доком в сумке "Puma"
вместе  с  мобильными  телефонами  и  другой  техникой,  Муха  в  не слишком
парламентских  выражениях  высказал  сомнения  в  целесообразности  переться
куда-то на ночь глядя.
     - Во-первых, до ночи еще далеко, - возразил Томас. - Во-вторых, вы меня
охраняете или вы меня сторожите? Разве я под домашним арестом?
     - Нет, - вынужден был признать Муха.
     - Тогда поехали. Можете, конечно, остаться, съезжу  один. Спускайтесь в
ресторан, закажите ужин, потанцуйте  с девушками. Часа через полтора я к вам
присоединюсь.
     Муха выразил бурное согласие и даже брякнул:
     - Девушки - это моя страсть!
     Но я заявил,  что  профессиональная  добросовестность  не позволяет нам
принять это  великодушное предложение Томаса. А  Мухе объяснил  по-нашенски,
по-охранниковски:
     - Куда он на... поедет один с такого бодуна и с такими бабками!
     Разыграв   для   невидимых   слушателей   эту   небольшую   радиопьесу,
психологическую   убедительность  которой  должна  была  придать,   как   мы
надеялись, приправа из незатейливого матерка, мы покинули номер.

     Ситуация в  целом была понятной. Еще до появления охранников Краба Муха
вывел меня в черную ванную и под журчанье струй рассказал о разговоре Томаса
с президентом компании  "Foodline-Balt" господином Анвельтом. Было ясно, что
после  этого  разговора  Краб встретился  с  Янсеном  и тот посоветовал  ему
согласиться на требование Томаса, которое самому  Крабу казалось неслыханным
беспределом и грабежом среди бела дня.
     Или убедил.
     Или приказал.
     В любом случае просматривалась  заинтересованность Янсена в том,  чтобы
Томас   получил    купчие   навязанного    ему   национал-патриотами   деда,
странно-зловещая фигура  которого неотступно преследовала нас в Эстонии, как
тень отца Гамлета.
     Желание Томаса наложить  лапу  на наследство  деда-эсэсовца  тоже  было
по-человечески понятным.  Хотя, на мой  взгляд, глупым и даже  опасным. Было
совершенно ясно, что его и близко не подпустят к этим миллионам. Лапу на них
скорее всего наложат сами национал-патриоты. Но хозяин - барин.
     Гораздо больше  меня заинтересовало упоминание Мухи о том, что Рита Лоо
унесла с собой ксерокопию завещания Альфонса Ребане и была очень  озабочена,
когда  не сразу ее  нашла. Это проясняло  намеки Мюйра  о  неслучайности  ее
появления возле Томаса. Правда, что она намерена сделать с этой ксерокопией,
было совершенно неясно.

     Из  гостиницы  мы  вышли  по  служебному ходу.  "Линкольн"  стоял среди
мусорных баков под ярким дуговым фонарем  и выглядел, как аристократ в белом
смокинге, которого  в поисках острых  ощущений занесло в трущобы. Водила был
так возмущен моим приказом поставить машину здесь, что даже не вышел открыть
Томасу дверь.  Он напрягся,  готовый  дать  мне  гневную  отповедь,  если  я
возникну, но у меня и в мыслях не было возникать.
     Едва  мы  отъехали,  в  кармане  Мухи  запиликал  мобильник.  Он  молча
послушал, сказал: "Все понял". Потом - мне:
     - Звонил  Артист. К  Мюйру приехал Янсен. Говорят по-эстонски. Разговор
эмоциональный. Заметил?
     Я кивнул. Вопрос Мухи и мой  кивок относился  не к звонку  Артиста, а к
небольшой серой "тойоте",  которая включила подфарники и тронулась  с места,
когда наш лимузин проплыл мимо нее.
     "Линкольн"  обогнул  площадь,  на  которую фасадом  выходила  гостиница
"Виру",  и свернул на Пярнуское  шоссе.  Это шоссе, как просветил нас Томас,
начиналось  от площади  Виру,  пересекало  площадь  Выйду и заканчивалось  в
городе Пярну, основанном в  1251 году и некогда входившем в  союз ганзейских
городов.  "Тойота"  отстала  метров  на сто. Но  тут мое внимание отвлек  от
"тойоты" черный пятидверный джип  "мицубиси-монтеро-спорт", который повторил
наш  маневр  по площади  Виру и  пристроился  сзади.  Тонированные  стекла и
ближний свет его фар мешали мне рассмотреть, сколько в нем пассажиров.
     А вот это было уже  непонятным. Открылся сезон охоты? За нами? Вряд ли.
За Томасом? Очень сомнительно. За его бабками? Тогда это люди Краба.
     Томас повернулся к нам с переднего сиденья и сообщил:
     - "Линкольн" мы  сейчас отпустим. Туда, куда мне  надо, на таких тачках
не ездят. Поедем на моей "двушке", она стоит возле моего...
     Он замолчал и уставился в заднее стекло.
     - Не понимаю, - сказал он. - Там ваш, что ли?
     - Где? - спросил я. - В джипе?
     - Нет. В серой "тойоте". Идет за джипом.
     - С чего ты взял, что там наш? - удивился Муха.
     - Он едет с подфарниками, - объяснил Томас. - В Таллине ездят с ближним
светом. Во всей Европе ездят с ближним светом. С подфарниками ездят только в
России.
     - Твою мать, - сказал Муха.
     Он усунулся в угол лимузина, вытащил мобильник и набрал номер. Негромко
- так, чтобы не услышал Томас, - проговорил:
     - Ближний свет, жопа. Ты не в Москве.
     Фары "тойоты" вспыхнули.
     Муха спрятал мобильник.
     - Нет, не наш, - сказал он.

     Был только  один  человек,  которого Муха  мог назвать ласковым  словом
"жопа".  Этим человеком  был  рядовой  запаса,  в прошлом  старший лейтенант
спецназа, а ныне совладелец детективно-охранного агентства "МХ плюс" Дмитрий
Хохлов по прозвищу Боцман.

     Я знал, что он обнаружится. Вот он и обнаружился.

     Но расслабляться не следовало. В джипе уж точно сидели не наши. А в нем
могло быть и пять человек. И даже  семь. Поэтому я потянулся вперед и сказал
Томасу на ухо:
     - К дому не подъезжай. Тачку не отпускай, пусть ждет.
     - Почему? - спросил он.
     - Потому, - объяснил я.
     - Понятно, - сказал он.
     Пярнуское  шоссе, как и предсказывал  Томас,  влилось в  площадь Выйду.
Томас велел водителю тормознуть возле какой-то арки. Джип "мицубиси" проехал
вперед и  остановился  у мебельного  магазина.  Из  него вышли двое  и стали
рассматривать   витрину  с  кухонными   гарнитурами.  Водитель  и  остальные
пассажиры остались в тачке. Кухни их не интересовали.
     "Тойота" остановилась сзади и сразу выключила свет, растворилась  среди
голых  мокрых  деревьев  и припаркованных к  тротуару  машин, крыши  которых
поблескивали под уличными фонарями в мелком моросящем дожде.
     Мы высадились. Томас приказал водителю ждать, ввел нас в арку, потом  в
другую. Мы оказались в темном дворе. Это был  тот  самый  двор, где во время
погони мы сменили  "мазератти" Артиста  на  "двушку" Томаса. Его  пикапчик и
сейчас  стоял  на  прежнем  месте  под  тентом.  Томас  отдал  мне  ключи  и
распорядился:
     - Заводите. Тент суньте в багажник. Потом выезжайте туда, в переулок, -
показал он в дальнюю часть двора. - Там ждите. Я сейчас. Здесь моя студия, я
быстро.
     Но это  поручение  я  передоверил Мухе, а сам  вслед за Томасом вошел в
подъезд. Как-то не хотелось мне оставлять его без присмотра с полиэтиленовым
пакетом в руке, в котором лежали  пятьдесят тысяч баксов. А подъезды и лифты
в наше время - не самое безопасное место.
     Но  мои опасения  оказались  напрасными.  В  подъезде  приятно  удивила
чистота  и  даже  какая-то уютность. Лифт  тоже  был  чистенький, кнопки  не
сожжены и не расковыряны.
     Квартира Томаса, которую он называл своей студией, являла  собой резкий
контраст   этому   небогатому,   но   заботливо   обихоженному  дому.  И  не
модернистскими картинами на стенах и по углам, а неряшливостью,  беспорядком
- не  случайным,  какой бывает при поспешном  отъезде хозяев,  а постоянным,
привычным. Ни в просторной комнате, ни в кухне не было ни пустых бутылок, ни
переполненных окурками пепельниц, но  все равно создавалось впечатление, что
из  этой  квартиры  только что  вывалилась  шумная  компания  и  скоро  сюда
вернется.
     В  углу студии стоял мольберт с укрепленным на нем  большим холстом. На
нем было что-то изображено, но что - я не понял. Если бы я увидел этот холст
не  на мольберте, а валяющимся на  помойке, я решил бы, что  об  него просто
вытирали кисти, а потом выбросили.
     - Немножко пыль, - извинился Томас. - Это ничего. Проходи, я сейчас. Ты
смотри картины, а на меня немножко не оглядывайся, ладно?
     Я  послушно  отвернулся. Но поскольку  перед  моими  глазами  оказалось
большое  зеркало, висевшее над  широкой тахтой, мне  трудно  было  выполнить
просьбу  Томаса.  Впрочем,  почему?  Он  просил  не  оглядываться.  Я  и  не
оглядывался.
     Возле  стенного  шкафа,  занимавшего  одну из  стен,  он  снял  светлый
короткий плащ и  надел другой,  темный,  длинный, свободного  покроя.  Потом
извлек пакет с деньгами  и загрузил его  в  просторный  карман из  такой  же
темной ткани, пришитый изнутри с левой стороны  плаща.  Но не против сердца,
где обычно бывают внутренние  карманы, а глубже,  чуть  выше бедра. Подергал
плечами, проверяя, не заметно ли содержимое кармана со стороны. Проверка его
удовлетворила.
     Его действия показались  мне разумными. Но  то,  что он  сделал дальше,
удивило: он вынул пакет с  долларами из  потайного кармана и  вернул  его  в
полиэтиленовый пакет.
     - Вот теперь все, можно ехать, - сказал он. Заметив, что я оглянулся на
холст, поинтересовался: - Тебе нравится?
     Я молча  пожал плечами. Я не понимал, что здесь может нравиться или  не
нравиться.
     -   По-моему,  чего-то  не  хватает,  -  заметил  Томас,  окинув  холст
критическим взглядом. - Чего? Не понимаю.
     - А что ты хотел этой картиной выразить?
     Он глубоко задумался и честно признался:
     - Ничего.
     - Это тебе удалось.
     Он еще немного подумал и согласился:
     - Ты прав. Да, прав. В джипе были не ваши?
     - Не наши.
     - Точно?
     - Точно.
     - Сколько их там?
     - Трое - как минимум. Но могут быть и еще.
     - А на других машинах могут быть?
     - Могут.
     - Тогда сделаем так, - решил Томас. -  Свет пусть. Пусть  думают, что я
дома. А мы выйдем здесь.
     Он  провел меня в кухню и отпер небольшую дверь. Это был черный ход. Он
выходил на задний двор.  Обогнув  дом,  мы оказались  в узком переулке.  Там
стоял  пикапчик  Томаса.  Томас  вознамерился сесть  за руль, но мы с  Мухой
решительно воспротивились: хмель из него вроде  бы выветрился, но  перегаром
несло так, что его забрал бы первый попавшийся полицейский.
     Покрутившись проходными  дворами и переулками,  мы  выехали на какой-то
проспект. Никаких подозрительных машин не просматривалось. Еще через полчаса
оказались в  районе  порта  среди  старых кирпичных пакгаузов  с подъездными
железнодорожными  путями. Возле торца одного из  пакгаузов стояло  несколько
старых  иномарок  и "Жигулей".  Над воротами помигивала  красными  неоновыми
трубками вывеска "Moonlight-club".
     Место было очень подозрительным не  по отдельным деталям, а по всему, в
целом. Томас был прав: на "линкольне" в такие места не ездят.
     - Посидите, я быстро, - сказал он, вылезая из  машины и забирая с собой
полиэтиленовый  пакет  с  баксами.  -  Мне  нужно встретиться здесь с  одним
человеком.
     - С кем? - спросил я.
     - Это мой знакомый. Я потом все объясню.
     Начиная с момента получения денег, во всех его  действиях чувствовалась
какая-то целеустремленность,  всегда заставляющая окружающих подчиняться. Но
я все же твердо выразил намерение  сопровождать его и здесь. Он не возражал,
но предупредил:
     - Тебе там не понравится.
     - Переживу, - сказал я.
     Он нажал кнопку звонка. В железной, покрашенной суриком двери открылось
окошко. Томас наклонился к нему, что-то  произнес по-эстонски. Нас впустили,
и я сразу понял, почему Томас сказал, что мне здесь не понравится.

     Это был гей-клуб.

     За длинной  стойкой  бара и за столиками  вдоль  красных кирпичных стен
сидели молодые парни в черной коже, в жилетках на голое тело, в напульсниках
и  даже  в  широких  кожаных  ошейниках с  шипами.  На некоторых были черные
кожаные  фуражки  с  высокой тульей,  похожие  на фашистские.  Бухал рок  из
колонок стереосистемы.  Две пары  танцевали на площадке посреди зала. Причем
не так, как нынче принято, а в обнимку, медленно. Но при всем обилии железа,
черной  кожи и устрашающих татуировок  на плечах и  даже  на бритых затылках
атмосфера показалась мне вполне мирной. Может быть, потому, что  народу было
еще немного по случаю раннего вечернего времени. Пили  в  основном  пиво  из
жестяных банок, перед некоторыми стояли стаканы  с  фантой. А вот  курили не
только "Мальборо" - сладковато потягивало травкой.
     Во всем  этом  заведении было  что-то либерально-демократическое.  Не в
российском понимании,  а в нормальном. Этому способствовала бесхитростность,
с которой  старый  пакгауз превратили  в  место культурного досуга: отделили
часть  пространства кирпичной  стеной,  покрыли бетон  пола  кроваво-красным
линолеумом и на длинных шнурах навешали неярких ламп с жестяными абажурами.
     Никогда раньше  в  таких местах мне бывать не  приходилось,  и в первый
момент я слегка прибалдел.
     -  Ты не  смотри, что они такие, - успокоил  меня Томас.  - Они хорошие
ребята. Даже застенчивые. Как девушки. Если  будут  к тебе подходить, говори
"нет". Или просто качай головой.
     - Ты что, голубой? - напрямую спросил я.
     - Нет, я нормальный. Мой знакомый работает здесь администратором.
     Мы прошли в конец зала. Томас заглянул в какую-то комнату и сказал мне:
     - Подожди здесь.
     Я тоже заглянул в комнату.  Там  за  обычным канцелярским столом  сидел
обычный толстый человек в обычном костюме. В комнату вела только одна дверь,
так что никакой угрозы со стороны можно было не опасаться. Я разрешил Томасу
войти, а сам остался стоять у стены.
     И сразу ощутил  себя голым. И при этом девушкой. Возможно, красивой. Во
всяком случае,  что-то  во  мне  определенно было.  Я  пользовался  успехом,
поэтому  головой мне пришлось  мотать часто.  Но Томас  оказался прав: народ
здесь  был деликатный и с руками не лез. Однако и при этом чувствовал я себя
довольно идиотски и огляделся  в поисках какого-нибудь укромного  уголка.  И
сразу нашел. В торце зала стояло  несколько пустых столиков, за одним из них
сидел  высокий   рыжий  человек  в  желтой   замшевой  куртке  и   в  черной
рубашке-апаш. Лоб его был перевязан красным платком.
     Это был кинорежиссер Март Кыпс.
     Перед ним стоял высокий пустой стакан. И до того, как он стал пустым, в
нем  -  судя по выражению мировой скорби  на лице режиссера  -  была явно не
фанта.
     Я подошел и попросил разрешения присесть. Кыпс безучастно кивнул, потом
внимательно посмотрел на меня и сказал:
     -   Господин   Пастухов.  Международное  арт-агентство.  Как  обманчива
внешность.  Впрочем,  внешность всегда  обманчива.  И  мужественность  часто
скрывает нежную душу.
     Похоже,  он  принял  меня  за  педика.  И  даже,  кажется,  сделал  мне
комплимент.
     - У вас есть деньги? - спросил он.
     - Есть.
     -  А у меня нет. Купите мне выпить. Помянем гениальный  фильм "Битва на
Векше".
     По его знаку подскочил молоденький официант с накрашенными губами.
     - Виски,  -  небрежно бросил я тоном завсегдатая баров.  -  Два по  сто
пятьдесят. Хорошего.
     - Два по сто пятьдесят? - озадаченно переспросил официант.
     Я понял,  что  слегка  лажанулся,  нужно было  сказать  "двойного",  но
исправляться не стал и решительно подтвердил заказ.
     -  Два по  сто пятьдесят, понял.  Что господин  считает  хорошим виски?
Хорошего - какого?
     Этот вопрос поставил меня в тупик. Но я нашелся:
     - Самого хорошего.
     -  Есть "Джонни  Уокер,  блю  лэйбл",  - подсказал официант. - Лучше не
бывает.
     - Годится.
     Когда заказ был выполнен, Кыпс взял стакан и с чувством произнес:
     -  За  "Битву на  Векше".  Я  ее проиграл. Так  все  думают. Нет, я  ее
выиграл!  Фильм жив. Он жив вот здесь, в моей голове. Он есть факт  мирового
сознания. Он существует в ноосфере. Не изуродованный цензурой, не обгаженный
пошлыми оценками  черни.  Вечная ему память! - заключил  Кыпс и выпил. Но не
так,  как пьют  в России.  А так,  как в  Европе:  сделал глоток  и поставил
стакан.  -  Столько  труда  пропало!  Столько мучительных  раздумий! Столько
гениальных прозрений!
     Сожаление  о пропавших  трудах не  сочеталось  с  его ранее высказанным
убеждением  в том, что фильм существует  в мировом сознании, но  я посчитал,
что указывать  на это противоречие было  бы нетактично.  И даже, пожалуй,  с
моей  стороны  непорядочно,  так как  к  переходу  фильма  непосредственно в
мировое   сознание,   минуя   стадию   материальную,   мы   все-таки   имели
непосредственное отношение.
     -  Вы  действительно работали  в архивах? - поинтересовался я, вспомнив
выступление Кыпса на пресс-конференции.
     - Годы!
     - И разыскивали свидетелей?
     -  Пытался.  Никого не  нашел. Из  тех,  кто воевал вместе  с Альфонсом
Ребане, не осталось никого.  Всех расстреляли.  Эту загадку  я так и не смог
разгадать.  Была  Русская  освободительная  армия генерала Власова.  Кого-то
расстреляли, других посадили. А Эстонскую  дивизию  расстреляли всю. Почему?
Там тоже были обманутые, принужденные воевать против русских. Давайте выпьем
за  Альфонса  Ребане,  господин Пастухов.  Это была  знаковая  фигура  века.
Страшного века. Дьявольского  века.  Он  так и останется в  двадцатом  веке.
Теперь уже навсегда.
     Кыпс выпил и только тут заметил, что к своему стакану я не притронулся.
     - Почему вы не пьете, господин Пастухов? Не хотите пить за фашиста? Или
не  хотите пить  с  неудачником? Понимаю, боитесь  заразиться.  Да,  неудача
заразна. Я заразился ею от моего героя. Он был великим неудачником.
     - Я за рулем, - нашел я простейшее из объяснений.
     - Конечно, конечно.  За рулем. Мы  все за рулем, все, - сказал режиссер
Кыпс. - Но куда мы рулим? Если бы знать!
     Из кабинета администратора вышел Томас и остановился, высматривая меня.
Черный целлофановый пакет с баксами был при нем. Что-то в выражении его лица
и в некоторой горделивости позы подсказало мне, что он не только уладил свои
дела с толстяком, но и успел врезать.
     -  Извините, Март,  мне нужно  идти, - сказал я, опасаясь, что Томас не
откажется от приглашения выпить и с Кыпсом, а это может иметь  нежелательные
последствия.  Нас,  конечно,  наняли  охранять его,  а  не  воспитывать,  но
возиться  с  пьяным  -  удовольствие  маленькое. Тем  более  когда  была  не
исключена встреча с пассажирами черного  джипа "мицубиси-монтеро". А  что-то
подсказывало мне, что встреча эта не будет мирной.
     - Мне  хотелось  бы с  вами поговорить, - добавил я. - Где  я  могу вас
найти?
     -  Здесь, - сказал Кыпс. - Да,  здесь. Я не педик. Но больше нигде я не
могу показаться. В  меня  будут тыкать  пальцами. А здесь ко мне не пристает
никто.  Мне  иногда  кажется,  что  голубые  -  это  светлое  будущее  всего
человечества.
     Я прошел сквозь строй раздевающих меня взглядов и только на улице вновь
почувствовал себя одетым.
     Трудно, однако, быть девушкой в нашем мужском мире!
     -  Где вы пропадали? - сердито  встретил нас Муха. - Эти, в  "монтеро",
забеспокоились. И знаешь, сколько их там? Шестеро! И все с пушками!
     - Как ты об этом узнал? - удивился Томас.
     Муха с подозрением посмотрел на него, принюхался и ответил:
     - Обыкновенная телепатия.


     Матти  Мюйр  жил  в  Старом  городе  в  доме  постройки  начала века  с
кариатидами и  лепниной по фасаду,  с  круглыми сквозными  арками. Дверь его
квартиры  выходила в одну  из арок.  К ней вели три каменные ступеньки. Сама
дверь была обита обычным коричневым дерматином,  но, когда Томас назвал себя
в  микрофон  и  предъявил  свою  физиономию  глазку миниатюрной  телекамеры,
раздалось гудение и тугое клацанье,  из чего явствовало, что дверь не только
металлическая, но и снабжена электроприводом, как в банковских сейфах.
     Отставной кагэбэшник заботился о своей безопасности.
     Еще подъезжая  к  дому, мы по мобильнику получили сообщение от Артиста,
что Юрген Янсен покинул дом Мюйра минут сорок назад и обстановка вокруг дома
нормальная. Его тачку мы не заметили, хотя она должны была находиться где-то
поблизости,  потому  что  уверенный  съем  информации  с  чипа,   который  я
переправил в жилище Мюйра с помощью розы, мог осуществляться с расстояния не
больше трехсот метров.
     "Двушку"  Томаса мы  оставили  в  соседнем переулке,  Мухе  я  приказал
контролировать ситуацию снаружи,  а  сам вошел вслед за Томасом в  обиталище
старого паука.
     Мюйр встретил нас  на  пороге прихожей.  Он  был  в  белой  крахмальной
рубашке и в  свободном джемпере. Чувствовалось, что день  у него  был не  из
легких  и  возраст  все-таки давал о себе  знать.  Небольшим  пультом  вроде
телевизионного он заблокировал дверь, сухо предложил:
     - Раздевайтесь, молодые люди.
     Томас решительно отказался:
     - Не стоит, господин Мюйр, мы спешим.
     Я  не понял,  куда  мы спешим,  Мюйр  этого тоже не  понял,  но не стал
настаивать. Он провел нас  в просторную комнату, которая  казалась небольшой
из-за пятиметрового  потолка. Довольно крутая деревянная лестница с перилами
вела вверх,  в  другую  комнату,  низкую,  под  одним  потолком  с первой. Я
сообразил, что эта вторая комната располагалась над  аркой  дома, из которой
был вход в квартиру.
     Когда я вез Мюйра домой, он рассказал, что уже лет двадцать живет один,
а  его  хозяйство ведет русская  молодая  пара, дворники. Поэтому в квартире
было  чисто, все на своих местах. Но все это я отметил мимолетно, потому что
основное мое внимание привлекла высокая хрустальная ваза на круглом столе. В
вазе красовалась роза. Лучшее место для нее трудно было придумать.
     Мюйр принес из кухни поднос с графином и тремя крошечными лафитничками.
     - "Мартелем" я вас угостить не  могу, но у меня есть кое-что не хуже, -
проговорил  он, разливая по  лафитничкам чайного цвета жидкость.  -  Это моя
фирменная настойка.
     Но Томас проявил твердость.
     - Господин Мюйр, сначала дело. - Он выложил на стол пакет с долларами и
развернул оберточную бумагу: - Ваши бабки. Ровно пятьдесят штук.
     - Что ж, дело так дело.
     Мюйр извлек из книжного шкафа серый кейс и раскрыл перед Томасом:
     - Ваши купчие.
     В  кейсе  действительно лежали  три пачки гербовых бумаг,  перевязанных
шпагатом.
     Что-то не  сходилось. Я  был уверен, что Мюйр оставил купчие в банке. А
снова съездить за  ними  он  не мог,  потому  что к тому времени,  когда  он
вернулся домой после прогулки по Тоомпарку, банк уже был закрыт.
     - Вы спрашиваете себя, юноша,  что я  оставил  в  банке? -  с суховатой
усмешкой поинтересовался Мюйр. - Нечто гораздо более ценное, чем эти бумаги.
Догадались?
     - Подлинник завещания, - сказал я.
     -  Совершенно  верно.  Мы  присутствуем при  событии в  некотором  роде
историческом. Прошлое  соединяется с настоящим. Наследство  Альфонса  Ребане
соединяется с его наследником.  Но ключик от будущего держу в своих руках я.
Проверили, друг мой?
     - Да, - кивнул Томас. - Все в порядке.
     - Тогда давайте посмотрим на ваши деньги.
     Мюйр не ограничился, как Томас, проверкой  купюр только из одной пачки.
Он вскрыл  банковскую  бандероль на  всех,  из  каждой  выбрал  по несколько
банкнот и внимательно их изучил.
     -  Я вам расскажу, как определить  подлинность баксов, - предложил свои
услуги Томас. - Есть двенадцать признаков...
     - Не трудитесь, - прервал его Мюйр.
     Закончив проверку, он внимательно взглянул на Томаса.
     - Вы уверены, что здесь пятьдесят тысяч?
     Томас смутился.
     -  Извините, господин Мюйр. Я не хочу вас  обманывать. Да, здесь только
сорок  девять. Понимаете,  у  меня был долг.  Важный.  Человеку,  который...
Страшный человек, господин Мюйр. Просто страшный. Да вот  Сергей видел  его.
Скажи, Серж! - обратился он ко мне. - Ты же его видел! Такой толстый!
     - Видел, - подтвердил я, хотя  толстый  администратор  из  гей-клуба не
показался мне страшным. И что-то я  не заметил, чтобы Томас его боялся. Но я
решил обойтись без этого уточнения, чтобы не портить Томасу игру, которую он
вел в каких-то своих, не понятных мне целях.
     - И я... в общем, я заехал и отдал ему  штуку из  ваших денег. Господин
Мюйр, это всего два процента! Неужели не прогнетесь на такой мизер?
     - Ладно, уговорили, - кивнул Мюйр. - Прогнусь.
     - Спасибо, господин Мюйр, большое спасибо, - горячо поблагодарил Томас.
- А все остальные - вот. Проверяйте, господин Мюйр.
     - Поверю.
     - Нет-нет, считайте! - настаивал Томас. - Давайте вместе считать!
     - Я же сказал, что верю, - повторил Мюйр.
     -  Как хотите,  -  согласился Томас.  Он  аккуратно  завернул  деньги и
посоветовал: - Спрячьте их подальше.  Это большие бабки,  господин Мюйр. Они
требуют уважения.
     - Я потом уберу.
     - Лучше сразу. Я положу их вот сюда, на книги.
     Томас встал, чтобы подойти к книжному шкафу, но Мюйр не без раздражения
проговорил:
     - Оставьте! Положите на стол и пусть лежат.
     - Как скажете.
     Томас  вернул  сверток на  стол и  начал  перекладывать купчие в черный
полиэтиленовый пакет.
     - Можете взять вместе с кейсом, - разрешил Мюйр.
     - Мне неудобно, - засмущался Томас. - Это дорогой кейс.
     - По сравнению с купчими он не дороже вашей оберточной бумаги.
     - Вы очень добры, господин Мюйр. - Томас вернул  купчие в кейс. - И что
мне теперь делать с этими бумагами?
     - Вам  скажут. Вам все  объяснит господин Юрген Янсен.  Дам только один
совет. Эти бумаги не имеют никакой ценности без вас. А вы - без них.
     - Что вы этим хотите сказать? - встревожился Томас.
     -  Не отдавайте их  никому.  Эти документы уникальны.  Они существуют в
единственном экземпляре. В гостинице есть сейф. Держите их там.  А еще лучше
-  абонируйте ячейку в банке. И главное - не  давайте никому доверенности на
них.  Ваша  подпись на  этой  доверенности  будет  означать для вас смертный
приговор.
     - Вы меня пугаете, господин Мюйр.
     - Нет. Предупреждаю.
     - Спасибо за предупреждение. Я запомню  ваши слова. И все-таки  вы меня
напугали.  Да,  напугали,  -  повторил  Томас.  -  Мне, наверное,  не  нужно
связываться с этим делом. Как ты считаешь? - обратился он ко мне.
     - Это решать тебе.
     Томас глубоко задумался и заключил:
     - Да,  не  нужно. Господин  Мюйр,  я  погорячился. Вот  ваши бумаги.  Я
забираю бабки, и ну их в баню,  все эти дела.  Если человек к тридцати  пяти
годам не  научился  делать  большие бабки, нечего и дергаться. Значит, Им не
дано. Есть  люди, которым дано, а есть, которым  не дано.  К сожалению, я из
тех, кому не дано.
     Говоря  это,  он  положил кейс на стол  и  начал  заталкивать в  черный
полиэтиленовый пакет сверток с долларами. От волнения даже уронил его на пол
и кинулся поднимать, путаясь в полах плаща.
     - Успокойтесь!  Сядьте и успокойтесь! -  прикрикнул  Мюйр  и  отобрал у
Томаса пакет с деньгами.  -  Что это за истерики?  Не понимаю,  что вас  так
взволновало. Вы же ничем не рискуете.
     - Как это ничем? - возмутился Томас. - А моя жизнь?
     - Ей ничто не грозит, если не будете делать глупостей.
     - А пятьдесят штук? То есть сорок девять?
     - А вы как хотели, молодой человек? Не рисковать ничем, а иметь все?
     - Если сказать честно, это было бы лучше всего, - подтвердил Томас.
     - Ваше право. У меня есть другой покупатель на эти документы. Час назад
меня посетил господин Юрген Янсен. Он готов заплатить за них гораздо большую
сумму.
     - Нет-нет! - запротестовал Томас. - У нас с вами был договор. А договор
дороже денег!
     - Поэтому я и отклонил предложение господина Янсена.
     - Ладно, рискну, - сказал Томас. -  Извините  меня,  господин Мюйр. Это
была минутная слабость.
     Он  защелкнул замки кейса и поставил его на пол рядом  со  своим стулом
как бы в знак того, что решение принято и обратного пути нет.
     - Так-то  лучше,  - одобрил  Мюйр. - Будьте достойны своего деда, Томас
Ребане.  Ваш  дед был  бесстрашным человеком. Он ничего не  боялся. И всегда
побеждал. - Он немного помолчал и уточнил: - Почти всегда.
     Что-то  во  всем  этом  деле было  не  так.  Да  не  мог  Мюйр  всерьез
рассчитывать, что ему обломится половина эсэсовского наследства. И подлинник
завещания  не  дает  ему  никаких гарантий, в каких бы  надежных  банковских
сейфах он ни хранился. Он не мог этого не понимать. А тогда для чего все это
затеял? В чем заключается конечная цель его оперативной  комбинации, которую
в разговоре в кабинете он назвал самой лучшей и самой масштабной комбинацией
в своей жизни?
     - А теперь можно выпить вашей настойки, - предложил Томас. - На чем, вы
говорите, ее настаиваете?
     - На кожуре грецких орехов, - ответил Мюйр. - Она повышает потенцию.
     Судя  по  его  виду, никакого желания  затягивать эту встречу у него не
было, но он счел необходимым соблюсти приличия.
     Томас восторженно округлил глаза:
     - Господин Мюйр! Я потрясен!
     -  Вы  неправильно   меня  поняли.  Потенция  в  моем  возрасте  -  это
способность жить полноценной умственной жизнью.
     - Умственной, - повторил Томас. - Понимаю. Но это тоже хорошо. Скажите,
господин Мюйр, а  кроме этих наперстков...  Я, знаете ли, привык к  емкостям
немного другим...
     Мюйр усмехнулся и достал из серванта фужер.
     - Учтите, это очень крепкий напиток, - предупредил он.
     - Мы многое понимаем по-разному, - философски заметил Томас.
     - Тогда за успех, - приподнял лафитничек Мюйр. - А вы, юноша?
     - Это ваша сделка, - сказал я.
     - За наш успех, друг мой.
     - Ваше здоровье, господин Мюйр.
     Томас ошарашил фужер и вытаращил глаза.
     - Это что? - отдышавшись, спросил он.
     - Спирт.
     - Я ошибся, - признал Томас. - Есть вещи, понимание которых от возраста
не зависит. А теперь, господин Мюйр, позвольте откланяться. Серж, нам пора.
     Он взял кейс, одернул плащ и прошествовал к выходу. У двери обернулся.
     -  Маленькая просьба. Ваш кот.  Карл  Вольдемар  Пятый.  Можно  на него
посмотреть?
     - Он в спальне. - Мюйр показал на  верхнюю  комнату.  - Сейчас  позову.
Карл Вольдемар!.. Карл Вольдемар Пятый!.. Я кого, ленивая скотина, зову?!
     На верхней ступеньке лестницы  появился кот.  Явление  его  было  очень
эффектным,  потому что  это  был  самый  обычный серый кот,  каких у  нас  в
Затопино называют Мурзиками.
     - Это он и есть? - озадаченно спросил Томас.
     - Он.
     - А почему он пятый?
     - Потому что он у меня пятый.
     - А почему он Карл Вольдемар?
     - Так было записано  в родословной первого. Все вырождается,  друг мой.
Все мельчает: идеи, люди, коты.
     Мюйр щелкнул  пультом. Бронированная дверь открылась и  выпустила нас в
таллинский вечер с голыми деревьями и моросящим дождем.
     Томас  увлек  меня  из-под  арки, опасливо  оглянулся  на  окна  Мюйра,
забранные мощными, художественной ковки решетками, и ликующе сообщил:
     - Получилось!
     От избытка чувств  он запустил кейс вверх и даже умудрился его поймать.
Но с координацией движений у него были нелады, он  пошатнулся и грохнулся на
мокрый асфальт. Но и это не умерило его восторга.
     - Получилось! - повторил он.
     Он  не  успел объяснить, что  именно у него получилось, потому  что  из
темноты вынырнул белый пикапчик и резко затормозил возле нас. Муха приказал:
     - Быстро садитесь! Фитиль, показывай дорогу к гостинице!
     - Нам нужно к "линкольну"! - запротестовал Томас. - И нужно зайти домой
- выключить свет!
     - Успокойся, - прервал Муха. - Его уже выключили.


     У  ярко  освещенного   подъезда   гостиницы  "Виру"  царило  оживление,
толпилось человек  сто. В свете  круглых  фонарей краснели транспаранты, над
зонтами,  шляпами  и кепками колыхались фанерные  щиты на палках, похожие на
лопаты  для уборки  снега.  Если бы на них  не  белели  плакаты, можно  было
подумать, что это дружной толпой вышли на работу таллинские дворники.
     Толпа  была разделена надвое. Над одной частью было больше красного,  в
другой  чернели  кожаные   кутки   скинхедов.   Между   ними   прохаживались
полицейские, не допуская слияния народных  масс в  критическую массу уличных
беспорядков и обеспечивая беспрепятственный проход в гостиницу постояльцам и
посетителям ресторана. Они подкатывали на шикарных  тачках,  норовя  прямо к
подъезду, но  полицейские  вежливо  отправляли  их на  стоянку,  откуда  они
поспешно проскакивали к дверям гостиницы, опасливо поглядывая в обе стороны.
     Даже  издалека  чувствовалось  напряжение,  в  котором  находились  обе
половины толпы. Но в физическую активность оно не  переходило.  Массы словно
чего-то  ждали. И  было  у  меня сильное подозрение,  что ждут они появления
Томаса  Ребане, который дрых на заднем  сиденье "жигуленка",  обеими  руками
обняв серый кейс с  содержимым  стоимостью  от  тридцати  до  ста  миллионов
долларов в зависимости от конъюнктуры.
     Для нас с Мухой это было очень большим облегчением жизни. Он достал нас
попытками рассказать что-то настолько веселое, что никак не мог добраться до
сути,  потому  что  хохотал  сам. Фирменная  настойка  Матти  Мюйра  оказала
сокрушительное действие даже на  его тренированный  организм. В конце концов
Муха  приказал  ему  заткнуться.  Томас обиделся и  затих.  Но даже  если бы
рассказ его был более связным, мы не стали  бы его слушать. Не  до рассказов
нам было, даже самых веселых. Обстановка к этому как-то не располагала. Наши
собственные наблюдения,  дополненные докладами  Артиста  и Боцмана, рисовали
картину не самую радужную.
     Мобильными телефонами мы договорились пользоваться лишь в самых крайних
случаях,   разговаривать  коротко  и  по  возможности   иносказательно.  При
современном уровне развития  средств связи  даже правительственные линии  не
были  надежно защищены от  прослушивания. А про обычные сотовые  телефоны  и
говорить нечего. Кто и зачем мог прослушивать наши переговоры, было не очень
понятно. Но в  странном и даже,  пожалуй, двусмысленном положении, в котором
мы находились, пренебрегать любыми мерами предосторожности было неразумно.
     Но  сейчас,  похоже, как раз  и  был крайний случай. Поэтому я приказал
Мухе загнать пикапчик  в переулок, из  которого  хорошо  просматривалась вся
площадь Виру и вход в гостиницу, и вышел на связь  сначала с Артистом, потом
с Боцманом. Чтобы не пересказывать Мухе  содержания разговоров, мобильник  я
включил на громкую связь.
     Артист по-прежнему сидел в своей "мазератти" возле дома Мюйра.
     -  Неладно что-то в Датском королевстве,  -  сообщил он. - Здесь гости.
Четверо на "мицубиси-паджеро". В дом не заходят. Ждут.
     - На "мицубиси-паджеро" или на "мицубиси-монтеро"? - уточнил я.
     - "Паджеро".
     - Уверен?
     - Пять различий навскидку. Первое: кузов трехдверный.
     - Достаточно. Братки?
     - Сомневаюсь. Думаю, профи.
     - Почему?
     - Не курят.
     Боцман  был  более многословен,  а  его иносказательность лишена всякой
литературности:
     - Если кто выходит через задний проход, то назад  лучше через передний.
Здесь шесть куч, можно вляпаться. И еще. В тот красивый дом с флагом, где вы
ночевали после  дачи, я  бы не ехал. Подъезды плохие,  тоже много этих, куч.
Примерно два взвода.
     - В форме?
     - Да. "Эсты".
     - Когда возникли?
     - Точно  не знаю. Думаю, после  того, как  в квартире на третьем  этаже
погас свет.
     - Как узнал?
     - Сначала эти шестеро на "монтеро" рванули туда. Оттуда  их завернули к
гостинице. Помощь нужна?
     - Обойдемся. До связи.
     - Это не Краб, -  сказал Муха. - Перекрыты подъезды  к  посольству. Два
взвода. Твою мать. Что это значит, Пастух?
     - Понятия не имею.
     Это  значило только одно:  моя  предварительная оценка  ситуации была в
корне неправильной. Охота шла не за бабками Томаса. Из-за них не  подняли бы
по тревоге спецподразделение "Эст".
     Но долго думать об этом времени не было.
     - Подъедем с  центрального входа, - решил я.  -  Толпа. Полицейские. Не
рискнут. Прикроем с боков. Буди этого подарка.
     После  нескольких  безуспешных  попыток  растрясти  Томаса Муха потерял
терпение  и  влепил  ему  оплеуху. Это подействовало.  Томас встрепенулся  и
удивленно спросил:
     - Ты зачем меня ударил?
     -  Тебе  приснилось.  Не задавай лишних вопросов, -  приказал  Муха.  -
Застегни  плащ.  Подними воротник. Сейчас  мы подъедем к гостинице и выйдем.
Постарайся не шататься.
     - Я никогда не шатаюсь! - заявил Томас.
     - Вот и проверим.
     Появление невзрачного белого  пикапчика на стоянке  перед гостиницей не
произвело  на  толпу  никакого  впечатления. Мы немного посидели  в  машине,
поджидая удобный момент для высадки и последующего броска к подъезду.
     Отсюда можно  было разглядеть  не только сами плакаты, но  и надписи на
них.
     Над толпой, в которой мелькали скинхеды, надписи были на русском языке:
"Русские  оккупанты, убирайтесь  в Россию!",  "Нюрнберг  для  коммунистов!",
"Эстония для эстонцев!" и разные вариации на эти темы.
     У противостоящей стороны  плакаты были  на эстонском, кроме  испанского
"No passaran!" и русского "Да здравствует СССР!".
     Таким образом, вероятно, достигалось взаимопонимание.
     В первых рядах противников  фашизма  стояли крепкие тетки, закаленные в
митинговой борьбе,  каких можно увидеть на всех коммунистических сборищах  в
Москве.  Своими  мощными  телами  они  прикрывали  довольно  хилых  мужичков
среднего возраста и бодрых пенсионеров.
     Толпа их идеологических противников была моложе и разносортнее. Пожилых
женщин вообще  не  было.  Скинхеды  скандировали  "Зиг хайль" и  что-то еще,
вскидывая руки в фашистском приветствии.
     Тут  же   тусовалась   аполитичная   молодежь,  которая   пришла   сюда
поприкалываться.
     Тщательный  визуальный  осмотр  в  четыре  глаза,  который  мы с  Мухой
предприняли, не выявил ни в той, ни в другой  группировке  ни явных профи из
силовых подразделений, ни уголовного вида  качков. Но это ничего не значило.
В такой толпе затеряться нетрудно.
     Удобный момент для броска возник, когда полицейские сплавили на стоянку
очередной "мерседес". Из  него вышли два господина в черных фрачных пальто и
две дамы в норковых накидках и длинных вечерних платьях. Они не-одобрительно
осмотрели пикетчиков  и  прошествовали к подъезду, где  величественный,  как
адмирал, швейцар уже распахнул перед ними тяжелую дверь.
     Мы  выпихнули Томаса из машины и пристроились за ними, прикрывая Томаса
с  флангов. Самое  поразительное,  что он  действительно  не шатался, ступал
твердо и  даже  торжественно, как  некогда, возможно, его мифический  предок
штандартенфюрер СС Альфонс Ребане обходил парадный строй своей дивизии.
     До спасительной двери оставалось не  больше десяти метров, когда  Томас
неожиданно остановился перед теткой с плакатом "No passaran!"
     - Мадам, это неправильный лозунг! - галантно обратился он к ней.
     - Почему это неправильный,  почему это неправильный? - ощетинилась она.
- Фашизм не пройдет!
     -  Да, но  в Испании  он прошел,  -  разъяснил  Томас, отстраняя  Муху,
подпихивающего его  к подъезду. - Испанские коммунисты  потерпели поражение.
Это исторический факт.
     - А у нас не пройдет! - отрезала  тетка и вдруг завопила: - Это он! Он!
Фашистское отродье! Но пассаран!!!
     И  с  этим  неправильным  лозунгом   обрушила  на  голову  Томаса  свою
снегоуборочную лопату.

     Смешались в кучу кони, люди.

     Соединившаяся  в критическую массу  толпа  смела полицейских и  фрачных
господ  с  их  дамами,  замелькали  лопаты,  зонты,  восторженно  заорала  и
засвистела  прикольная молодежь,  светлая  голова Томаса  исчезла под грудой
тел.
     Мы с Мухой  врезались  в эту  живую  массу,  как  шахтеры-стахановцы  в
угольный  пласт, вырубая  и расшвыривая  всех,  кто  оказывался на пути, без
разбора их политической ориентации.
     Боковым  зрением  я успел заметить, как  на  площадку  перед гостиницей
влетел черный "мицубиси-монтеро", из него  высыпали шестеро и остановились в
растерянности. Но наблюдать за ними было некогда.
     Добравшись  до Томаса, мы подхватили его за руки и поволокли  к входу в
гостиницу, прикрывая  своими  спинами, вышибли адмирала  из  двери, рассекли
толпу любопытных в холле и прорвались к лифту.
     И  лишь в  номере, швырнув  это  пьяное фашистское отродье  на диван  в
гостиной, обнаружили, что в руках у него ничего нет.

     Серый кейс исчез.

     И что же все это значит?
     За кем или за чем шла охота?

     Вопрос "за  кем?"  отпадал.  Если  бы  целью  были мы  или  Томас,  все
произошло бы в тот момент,  когда мы выходили  из служебного хода гостиницы.
Лучшего места для засады трудно придумать, а белый "линкольн" среди мусорных
контейнеров  прямо-таки  вопил  о  том,  что рано  или поздно мы возле  него
появимся.
     Целью охоты не могли быть и бабки Томаса. Шестеро на "мицубиси-монтеро"
не проявляли  никакой активности до  тех пор, пока не обнаружили,  что Томас
слишком уж долго задерживается  в своей студии. Вот  тут-то и была объявлена
тревога.
     Тоже отпадает. Что же остается? Только одно: купчие.

     Всегда полезно поставить  себя на  место противника и попытаться понять
логику его действий.
     Как  бы  я  поступил,  если бы  моей  задачей было  изъять  эти купчие,
провонявшие  санпропускниками и теплушками уходящего века? Устроил бы засаду
во дворе Мюйра. Это если  бы  я не знал, кто такой Мюйр. Но я знал.  И знал,
что от  этого старого паука можно  ожидать любой подлянки. Он  мог назначить
встречу с Томасом не дома, а  в  каком-нибудь другом месте. Это  место могло
быть заранее оговорено. Когда? Не в кабинете. Там об этом разговора не было.
Вот  когда:  во время  прогулки  Мюйра  по  Тоомпарку  со  скромным  молодым
человеком по фамилии Пастухов.

     Я понял, что рассуждаю  так, как может рассуждать только один человек -
Юрген Янсен.

     Он знал, о чем Мюйр  говорил с Томасом в кабинете. Он знал, о чем Томас
говорил с Крабом,  -  из  прослушки и  из рассказа самого Краба. Он не  знал
только одного: о чем Мюйр говорил со мной в Тоомпарке.
     Что же он после этого делает?  Он едет  к  Мюйру и разговаривает с ним,
как сообщил Артист, эмоционально. Разговор, вероятно, был тяжелым. Отпечаток
его лежал на всем облике старого паука. Янсен не добился того, чего хотел. А
если верить Мюйру, он хотел выкупить  у него купчие. И тогда возле гостиницы
появляется черный "мицубиси-монтеро".
     И все становится на свои места.
     Я  не могу посылать этих шестерых на "монтеро" к дому Мюйра,  а  должен
пустить  их по следу "линкольна".  И лишь  когда я понимаю,  что Томас  меня
обставил, появляются "паджеро" во дворе Мюйра и два  взвода  на  подъездах к
российскому  посольству. Чтобы эти  купчие не  оказались  там, откуда их  не
выцарапаешь никаким способом. А шестеро профи на "монтеро" устраивают засаду
на заднем дворе гостиницы. И если бы не предупреждение Боцмана, туда бы мы и
подъехали.
     Значит, все-таки купчие.

     А вот тут-то и начиналось самое непонятное.
     Если верить предположениям  Мюйра, наследство эсэсовца могло  стоить до
тридцати до ста миллионов  долларов. Бабки очень  серьезные, но все-таки, на
мой взгляд, не настолько серьезные, чтобы рассматривать их как главный мотив
в  действиях  Янсена.  Чтобы  прибрать  их  к  рукам,  вовсе не  нужно  было
выстраивать такую сложную схему с фильмом "Битва на Векше" и с торжественным
перезахоронением останков  Альфонса  Ребане.  И уж вовсе не  вязалось  это с
активностью    эстонской    агентуры    в   расположении    76-й   Псковской
воздушно-десантной  дивизии и  с  просчитанным  аналитиками  УПСМ социальным
взрывом во второй половине марта.
     Поэтому  я  и  решил,  что  всю  эту  неожиданно  всплывшую  историю  с
недвижимостью  Альфонса  Ребане можно считать боковым ответвлением основного
сюжета, пасынком на стволе.

     Выходит, ошибся.

     А тогда что все это означает?
     Ответ мог дать только Янсен.
     Если в свалке у входа  в гостиницу серый  кейс не перехватили его люди,
то Янсен должен возникнуть в нашем номере с минуту на минуту.

     Он и возник.

     Мы  сделали не слишком настойчивую попытку  раздеть Томаса  и перенести
его в спальню. Но он так брыкался и возмущенно мычал, что мы огранились тем,
что сняли  с него ботинки и оставили на  диване в гостиной.  Его темный плащ
был в грязи, на голове  прощупывалась  обширная шишка.  Но никакой опасности
для его жизни не было.
     Муха довольно  энергично выразил свое отношение  к склонности некоторых
эстонцев,  вроде  бы  ревностных  католиков,  к явно  языческому  поклонению
древнегреческому богу  Бахусу, и  мы махнули на Томаса  рукой. Достал он нас
сегодня по полной программе.
     Я  позвонил  в ресторан и заказал в номер ужин  на три  персоны, имея в
виду, что  Артист, просидевший несколько часов  в машине возле  дома  Мюйра,
явится голодный, как партизан после рейда по тылам противника. Через полчаса
в дверь позвонили, официант вкатил двухэтажный столик, уставленный закусками
и круглыми мельхиоровыми судками  под крышками. Но вошел не только официант.
Вместе  с  ним  вошел Юрген Янсен с  видом  полицейского  комиссара, который
явился в бандитское гнездо, чтобы арестовать преступника.
     Комиссар много чего повидал на  своем веку.  И лишь одного  взгляда ему
было достаточно, чтобы правильно  оценить  обстановку.  И лишь одного слова,
чтобы обрисовать ее с исчерпывающей полнотой:
     - Нажрался!
     - Так точно, - подтвердил Муха. - Как вы догадались?
     - А вы? Вы-то куда смотрели? Не могли удержать?
     - Боже сохрани! - ужаснулся Муха. - За кого вы нас принимаете, господин
Янсен?  Как  можно  удержать  стадо слонов,  рвущихся  к  водопою?  Что  вы!
Затопчут!
     Янсен дождался, когда официант закончит сервировку стола, подписал счет
и жестом приказал ему удалиться. И только тогда задал главный вопрос:
     - Где бумаги?
     Мы  промолчали. Муха  был  занят  тем,  что  открывал крышки  судков  и
принюхивался  к содержимому. А я промолчал  по соображениям высшего порядка,
этического. В  каждой  профессии есть  своя  этика. В этом  смысле профессия
охранника  ничем  не  хуже любой  другой. И  коль  уж мы  оказались  в  роли
охранников, следовало заботиться о чести мундира.
     - Где бумаги? -  повторил Янсен. - И не делайте вид, господин Пастухов,
что не понимаете, о чем я говорю!
     - Я понимаю, о чем вы говорите, - сказал я. - Но не понимаю,  почему вы
говорите  таким тоном.  Вы наняли  нас охранять  Томаса  Ребане,  а  не  его
имущество. И если его будут раздевать на улице бандиты,  мы должны вмешаться
только  потому,  что он может  простудиться.  Вам  не  в чем нас  упрекнуть,
господин Янсен. Наш подопечный жив и здоров. А если немного мычит, то это не
потому, что мы плохо выполняем свои профессиональные обязанности.
     - Где  бумаги, которые он взял у Мюйра? - продолжал напирать  Янсен.  -
Они были  в  сером кейсе. Мои люди видели этот кейс у него в руках, когда он
входил в гостиницу.
     -  Когда  он шел  к гостинице,  - уточнил  Муха.  - Когда  он входил  в
гостиницу,  никакого кейса у  него  уже не  было. И он,  строго  говоря,  не
входил.  Он  вплывал.  Я  бы сказал так: быстро вплывал.  Это  будет гораздо
вернее.
     - Так где же они?
     - Я отвечу на ваш вопрос, - пообещал я. - Но сначала вы ответите на мой
вопрос. Что за охоту на нас вы устроили? С какой целью?
     - Не понимаю, о чем вы говорите. Я послал моих людей подстраховать вас.
И только.
     - Ну, допустим, - согласился я, потому что уличать человека во вранье -
дело пустое и в высшей степени неблагодарное. Что он врет, я и так знал, без
его подтверждения. А человек, которого уличили  во вранье, почему-то никогда
не бывает за это благодарным. - Почему вы нас об этом не предупредили?
     - Не видел необходимости! - отрезал Янсен.
     - Эти бумаги, вероятно, очень важны? - поинтересовался я. - И утрата их
чревата неприятностями?
     - Это очень мягко сказано, господин Пастухов! Слишком мягко!
     - Тогда  разрешите  дать  вам  совет.  Я  бы  начал  готовиться  к этим
неприятностям прямо сейчас. Потому что они на помойке.  Или в мусоропроводе.
А если еще не там, то будут там в ближайшее время.
     - Что вы этим хотите сказать?
     По  возможности  кратко, но точно,  я  объяснил  ему, что  я  этим хочу
сказать. И добавил:
     -  Сам  кейс,  возможно,  удастся  вернуть.  Штука дорогая.  Если  дать
объявление  и пообещать  вознаграждение,  почему  нет?  А  бумаги  вряд  ли.
Насколько  я  понимаю психологию  люмпена, который подобрал этот  кейс после
свалки, первым делом он выкинет эти старые, дурно пахнущие бумаги.
     Янсен прореагировал на мой рассказ очень бурно:
     -  Какого  черта  вас  понесло  в эту  толпу?!  Вы же  видели, что  там
творится! Почему вы не вернулись в гостиницу со служебного входа?
     -  Потому  что   нас   ждали   там   шестеро  ваших   лбов  на   черном
"мицубиси-монтеро", - объяснил Муха.
     - Я же сказал вам, что это была подстраховка!
     - Вы сказали нам об этом только сейчас. Сказали бы на два часа раньше -
и не  было  бы  никакой головной боли ни у нас,  ни у  вас. Да что уж теперь
расстраиваться?  Что вышло, то вышло.  Свершившийся факт,  как говорят умные
люди,  не может  отменить даже сам  Господь Бог.  Не поужинаете  ли с  нами,
господин Янсен? - гостеприимно предложил Муха, заглядывая в один из  судков.
- По-моему, тут что-то очень вкусное. Только не пойму что.
     - Это шампиньоны-орли  в  соусе  ламбертен. Фирменное  блюда  ресторана
"Виру".
     - Да ну? Никогда не пробовал. Присаживайтесь, а то все остынет.
     Но Янсену было не  до  ужина.  Он несколько раз  прошел взад-вперед  по
гостиной, бормоча что-то очень энергичное, напоминающее три русских слова, с
помощью которых  обычно  выражают  высшую степень досады. Потом  остановился
перед диваном,  на котором, уткнувшись  носом в угол,  лежал Томас. И  вид у
него был такой, что Муха поспешно предупредил:
     -  Нет-нет, господин Янсен. Нас наняли  его охранять.  И мы  будем  его
охранять. Даже от вас.
     - Не давайте ему ни капли! - приказал Янсен. - Ни под каким видом!
     - Вы переоцениваете наши возможности, - заметил я. - Мы можем  защитить
человека от  киллеров, от бандитов, даже от случайного дорожно-транспортного
происшествия. Но от себя мы его защитить не можем.
     - Делайте что угодно! Бейте, связывайте! Но он должен быть трезвым! Мэр
Аугсбурга дал разрешение за-брать останки Альфонса Ребане. Если немцы увидят
его  в  таком виде,  они  с  ним даже разговаривать не  будут!  И  правильно
сделают! Мы не можем срывать столь ответственное мероприятие из-за одного...
Завтра  придет мой  помощник, отдадите ему  паспорта и  заполните анкеты  на
получение  виз. Вылет  в  Германию  послезавтра.  Прошу вас,  господа, очень
серьезно отнестись к моей просьбе. Мы заплатили  вам достаточно много, чтобы
вы взяли на себя и эту заботу!
     Что ж, тут он был прав.
     - Мы сделаем все возможное, - пообещал я.
     Янсен  еще раз произнес  те самые три  слова, уже вслух и  по-русски, и
покинул апартаменты.
     -  Я  ему  сочувствую,  - проговорил  Муха,  когда  мы  наконец  смогли
приступить к ужину. - Шампиньоны-орли. А что, вкусно, мне нравится. А тебе?
     - Мне тоже.
     - И соус вкусный. Очень уж он расстроился из-за этих бумаг, - продолжал
Муха, с аппетитом наворачивая фирменное блюдо ресторана "Виру".  -  Нет,  не
так.  Каким  словом  можно  выразить  самую  сильную  степень огорчения  или
расстройства? Такую, что дальше некуда?
     Мы перебрали весь наш словарный запас, но  ничего в нем не  обнаружили.
Но Муха все-таки нашел.
     - Знаю, - сказал он. - Да, знаю. Ему это было - как серпом по яйцам!
     Так  вот  оно ему  и было. А настоящую причину этого я узнал через час,
когда мне  позвонили  из  российского посольства и попросили  очень  срочно,
прямо сейчас, несмотря на  давно уже нерабочее время, прибыть  в консульский
отдел.


     Но принял меня не консул, а  секретарь посольства, довольно  молодой  и
словно иссохший  от  бумажной  работы.  У  него  был  вид  человека, который
выполняет  крайне неприятное  ему поручение  и не  намерен  это скрывать. Он
приказал дежурному никого к нему не впускать и ни с кем не соединять,  после
чего передал мне увесистый пакет. Объяснил:
     - Здесь сценарий фильма "Битва на Векше" и его перевод на русский язык.
Надеюсь, господин Пастухов,  больше  вы не  будете обременять нас  подобными
делами. У наших переводчиков и без этого много работы.
     -  Это все? -  спросил  я,  недоумевая,  почему  этот пакет нельзя было
передать мне с посыльным и не сделать этого завтра.
     -   Нет.   Мне   предписано   ознакомить   вас   с  документом   сугубо
конфиденциального  характера. И сделать  это немедленно.  Надеюсь, не  нужно
объяснять вам значение термина "конфиденциальный"?
     Он  положил  передо  мной компьютерную распечатку. Это была расшифровка
оперативной записи, сделанной, как значилось в предвариловке, в ночь с 24-го
на  25-е февраля с. г.  на базе  отдыха  Национально-патриотического союза в
Пирите.
     Участниками   разговора  были:  начальник  секретариата   правительства
Эстонии  Генрих Вайно,  член  политсовета Национально-патриотического  союза
Юрген Янсен и командующий Силами обороны  Эстонии генерал-лейтенант Йоханнес
Кейт.
     Теперь  мне  стало понятным  раздражение дипломата,  для  которого пост
секретаря посольства  был,  говоря  профессиональным  сленгом,  "корягой"  -
прикрытием его истинной должности руководителя эстонской  резидентуры. Он не
понимал, какого  лешего  в  эти  тайные  дела  понадобилось посвящать  меня,
обыкновенного туриста. Под видом  обыкновенных  туристов приезжали, конечно,
разные  люди,  но ни  один человек,  причастный  к спецслужбам,  никогда  не
наделал бы столько шороху, сколько наделали  мы, поставив на уши всю полицию
и Силы  обороны  Эстонии.  Но,  видно, указание  об этом поступило  с  таких
верхов,  что  ему и  в голову не пришло возражать. Единственное, что он  мог
себе позволить, - это всем своим видом выражать  свое неодобрение действиями
московского руководства.
     Он и выражал. Пока я читал  расшифровку, он нетерпеливо прохаживался по
кабинету,  ожидая,  когда  я  закончу  и  уберусь  к  чертовой  матери  и из
посольства,   и   из   его   жизни,   строго   регламентированной   законами
конспиративной   работы.  Любое  нарушение  этих  законов  грозило  провалом
агентурной сети,  на создание  которой было  потрачено столько  сил  и денег
российских налогоплательщиков.
     Я  вполне   понимал  его  чувства,  но  читал  очень   внимательно.   А
заключительную часть перечитал дважды. В ней были ответы на многие вопросы.
     Почти на все.

     Там было:

     "Вайно. А теперь к делу. Да, вы все правильно  поняли, генерал. Главная
карта  в  нашей  игре - Альфонс  Ребане. Но не менее важен и его внук  Томас
Ребане.  Почему? Сейчас объясню.  Как  вы  знаете, парламент принял на  днях
закон о возвращении  имущества  прежним собственникам. Это особняки, заводы.
Но главное - земля. И вот представьте, что объявляется собственник на землю,
на  которой  построены  дома  российских  военных пенсионеров.  Да, эти дома
построены при советской власти и квартиры в них приватизированы. Но стоят-то
они на чужой земле. И  собственник вправе потребовать  выкуп за свою  землю.
Или  назначить арендную  плату. По своему усмотрению.  Эта  плата может быть
очень высокой. И она будет очень высокой. Реакция?
     Кейт.  Это очень сильные  дрожжи.  Насколько  я понимаю, речь  идет  не
только  о  военных пенсионерах. Целые кварталы с преобладающим русскоязычным
населением  могут  оказаться  на  чужой  земле. Страсти  будут  накалены  до
предела.
     Вайно.  И   в   этот  момент  правительство   недвусмысленно   -  актом
торжественного  перезахоронения штандартенфюрера СС -  заявляет,  что отныне
героями  Эстонии  будут  патриоты, сражавшиеся с  советскими оккупантами. По
терминологии русских националистов - фашисты. Получим мы нужный эффект?
     Кейт.   Думаю,  да.  Особенно  если  русские   экстремисты  решатся  на
провокации.
     Янсен. Обязательно решатся. В этом мы им поможем.
     Вайно.  Есть  и  еще  один  очень  важный  момент. Чрезвычайно  важный.
Представьте  на секунду,  генерал, что владельцем  земли,  на которой  стоят
жилые кварталы с русскими, окажется - ну, кто?
     Кейт. Не знаю.
     Вайно.  Штандартенфюрер   СС  Альфонс  Ребане.  Вернее,   его  законный
наследник. Его внук Томас Ребане.
     Кейт.  Есть   сведения   о  том,  что   Альфонс  Ребане   был   крупным
землевладельцем?
     Вайно. Есть.
     Кейт. И есть документы, которые это подтверждают?
     Янсен. Они всплывут. Мы получим их в самое ближайшее время.
     Вайно. Как вам нравится, генерал, такой поворот сюжета?
     Кейт.   Это   бомба.   Это  настоящая   политическая   бомба   огромной
разрушительной силы.
     Янсен. Именно это мы и имели в виду..."

     No passaran!
     Фашизм не пройдет.
     Он не  пройдет нигде. Ни в Эстонии, ни у нас, в России,  ни  в одной из
бывших республик СССР.
     Нет, не пройдет!
     Потому что, если всего  лишь одного пьяного раздолбая достаточно, чтобы
торпедировать  хитроумный,  тщательно  подготовленный  заговор, можно  спать
спокойно. А  он у  нас не  один.  Их  у нас много.  На  наш век хватит. И на
двадцать первый останется.  Собственно,  мы даже могли бы  экспортировать их
вместо нефти как  умиротворяющую субстанцию. Это было  бы в  высшей  степени
гуманно и экономически перспективно, потому что запасы нефти невосстановимы,
а запасы этого продукта обновляются постоянно.
     И до тех пор, пока такое положение будет  сохраняться,  могут  отдыхать
все.
     Могут отдыхать коммунисты, потому что коммунизма мы не построим.
     Могут отдыхать капиталисты, потому что капитализма мы не построим.
     Могут отдыхать демократы, потому что  мы не построим и демократического
общества.
     Мы не построим ничего такого, что требует мобилизации всех физических и
духовных сил  народонаселения, высокой сознательности и  трезвого взгляда на
жизнь.
     И слава Богу.
     Потому что ничего такого нам и не надо.

     С  этими оптимистическими  мыслями  я  и  покинул  особняк  российского
посольства, возвышавшийся,  как  утес, в море политических бурь, сотрясавших
крошечную  Эстонию,  приткнувшуюся,  как утлый  челн,  к  огромному материку
России. Он бы и рад был уплыть, прибиться к другому берегу. Да куда же ты от
нас уплывешь?


     Возле  подъезда  гостиницы  "Виру"  было  пусто.  Толпа  схлынула,  как
приливная   волна,  оставив  после  себя  груды  сора.  Лениво  прохаживался
полицейский.  Два  дворника  шоркали  метлами,  сметая  с  асфальта  обломки
снегоуборочных  лопат, обрывки  плакатов, пуговицы,  жестянки  из-под пива и
пустые бутылки.
     "Мазератти" Артиста стояла на охраняемой стоянке, а сам Артист сидел за
столом в гостиной и увлеченно  ужинал. Центральная фигура сюжета по-прежнему
дрыхла на диване в застегнутом наглухо темном плаще, поджав  длинные ноги  и
подложив под  щеку  сложенные ладонями руки. Муха сидел  перед телевизором и
смотрел выпуск новостей на эстонском языке. А возле окна стояла Рита Лоо.
     Судя по всему,  Муха  уже  ввел ее  в курс дела.  При  этом  он мог  не
опасаться прослушки, потому  что наши отношения  с  пресс-секретарем  Томаса
были вполне прозрачными. То, что  она узнала,  произвело  на  нее  тягостное
впечатление.  Она  нервно  курила, хмурилась, узила, как от  холода,  плечи,
досадливым  движением  отбрасывала  назад  копну светлых, как  спелая  рожь,
волос.
     Я  взглянул  на  нее  и  почувствовал  себя  человеком,  погруженным  в
кропотливую и довольно пакостную работу, которому вдруг сказали: "Бросай все
к чертовой матери, никому это уже не нужно". Я испытал  облегчение. Не нужно
было  ломать голову  над тем, что Рита  Лоо сделала с  ксерокопией завещания
Альфонса Ребане и почему так сумрачен ее взгляд. Не нужно было думать,  кого
попросить  расшифровать  и  перевести  с  эстонского  на  русский  пленку  с
разговором Матти Мюйра с Юргеном Янсеном, которую  привез Артист. Можно было
выбросить из головы всю эту историю с наследством эсэсовца и  все, что с ним
связано:  самого Мюйра  и  его хитроумные  комбинации.  Все закончилось. Как
хорошо. Даже не верится.
     Я почувствовал себя счастливым.
     Почти.

     Все  остальное  нас   не  касалось.  Из   политической  бомбы  огромной
разрушительной  силы,  про   которую  на  ночной  сходке   на  базе   отдыха
национал-патриотов сказал генерал-лейтенант  Кейт, взрыватель был извлечен и
выброшен на помойку. Или в мусоропровод. И мы этому поспособствовали. Скорее
невольно,  чем  вольно.  Теперь   заботой  российского  посольства  и  нашей
резидентуры было сделать так, чтобы торжественные похороны останков эсэсовца
прошли без осложнений, без единой акции со стороны русскоязычного населения,
которая  могла быть воспринята как провокационная. И если они здесь не даром
едят хлеб, сделать это будет нетрудно. Не будет акций - не будет поводов для
репрессий,  не  будет  ответного  социального  взрыва.  И  национал-патриоты
утрутся.
     Так что нам  оставалось  решить  только один  вопрос: как  сохранить  в
трезвости и  сохранности  нашего подопечного, который  даже  не  подозревал,
какая грозовая туча прошла мимо него  и  на острие  каких событий находилась
его беспечная жизнь.

     Артист смолотил  ужин, насухо  вымазал хлебом  соус ламбертен  с судка,
потом выпил чашку остывшего кофе и откинулся в кресле, вытянув длинные ноги.
     - И что мы теперь делаем? - вопросил он.  -  Муха,  отвлекись. Основные
события происходят не в телевизоре. Они происходят в жизни. Рита, у вас есть
какие-нибудь предложения?
     Она пожала плечами:
     - Проспится. А что еще можно сделать?
     Муха постоял над Томасом, посмотрел на его безмятежную  физиономию и  с
сомнением покачал головой:
     - Не выход. Проспится  и начнет снова. Куда его к черту  везти  в таком
виде?  Его даже в самолет  не  пустят. А в  Германии? Там  же на каждом шагу
пивные!
     - Тогда, Пастух, слово тебе, - сказал Артист. - У тебя  большой опыт по
этой части.
     Рита Лоо удивленно посмотрела на меня.
     - Вот как? Никогда бы не подумала.
     - Я имел в виду совсем не то, о чем вы не подумали, - разъяснил Артист.
- Его опыт другого рода.
     - Поднимись в шестьсот тридцать второй  номер, - попросил я Муху. - Там
живет господин Рудольф Гамберг. Он доктор, я случайно узнал. Пригласи  его к
нам. Может быть, он сумеет помочь.
     Муха настороженно взглянул на меня. Я кивнул: все в  порядке, иди. Муха
вышел.  Я  понимал, чем вызвана  его настороженность. На связь с Доком мы не
выходили даже  по мобильнику. Но тут был  удобный случай войти с ним в явный
контакт.  И  если его связь  с  нами  потом  засекут,  это  будет  выглядеть
естественно - люди знакомы. И он действительно мог помочь.
     Через десять  минут в дверях гостиной появилась плотная фигура  доктора
Гамберга. Он был при жилете и галстуке, но в домашней куртке вместо пиджака.
И  выглядел так, как  и должен выглядеть молодой, но уже  солидный доктор из
поволжских немцев. Такая у него была легенда.
     Доктор  Гамберг  приветствовал  нас  суховатым поклоном,  отказался  от
капельки "Мартеля", любезно предложенной Мухой, спросил:
     - Чем могу быть полезен?
     -  У  нас  проблема,  - объяснил  я.  - Послезавтра нам нужно  лететь в
Германию, а наш друг слегка... - Я предложил ему полюбоваться нашим другом.
     - По-моему, я знаю этого господина, - заметил доктор Гамберг. - Я видел
его по телевизору. Это, если не ошибаюсь...
     - Не  ошибаетесь, - подтвердил я.  - Это он и есть. Внук  национального
героя Эстонии. Нам нужно привести  его в норму. И сделать  так, чтобы в этой
норме он был хотя бы пару недель.
     - Вы  обратились не  по  адресу. Я хирург. И уже  долго не практикую. Я
здесь по вопросам закупки лекарств для реабилитационного центра. Вам следует
обратиться к наркологу.
     -  Нельзя. Пойдут разговоры. А мы обязаны заботиться о его репутации. В
реабилитационном центре вы  наверняка сталкивались  с  такими проблемами. Мы
очень просим помочь.
     - Право, не знаю...  Сама процедура несложная, препараты можно купить в
аптеке или у нарколога. Но...
     - Ваша работа будет оплачена, - заверил Артист.
     - Забашляем конкретно, - подтвердил Муха.
     - Дело не в этом. Для такого лечения нужно согласие пациента.
     - Доктор, нет проблем, - заявил Муха. - Сейчас будет.
     Он попытался  растолкать Томаса.  Когда  это не удалось, усадил его  на
диване и вылил на  голову  полбутылки французской минеральной воды  "Перье".
Томас открыл глаза и удивленно спросил:
     -  Дождь? -  Потом ощупал голову. - По-моему, шишка. Большая.  Немножко
болит. Что это было?
     - А сам не помнишь?
     -  Помню.  "Но  пассаран".  Я хотел объяснить, что  в гражданской войне
тридцать седьмого года в  Испании этот  лозунг не сработал. Но почему-то она
меня не дослушала.
     -  Это  доктор Гамберг,  -  представил я гостя.  - Сейчас он будет тебя
лечить.
     - Это хорошо, - сказал Томас. - Здравствуйте, доктор.  Только  немного.
Сто граммчиков. Больше сразу не стоит. Потом можно еще. Но сразу нельзя.
     -  Фитиль,  твою  мать!  -   гаркнул  Муха.  -  Он  будет  тебя  лечить
по-настоящему!
     - Это как?
     - Я поставлю вам капельницу, сделаю укол димедрола, - объяснил  Док.  -
Вы хорошо поспите. Примерно сутки. А  потом сделаем инъекцию биностина. И на
некоторое время вы будете избавлены от всех проблем.
     - На какое время?
     - Можно на пять лет. Можно  на год. Год - минимальный срок. Биностин  -
это современный аналог антабуса. Очень хорошее средство. Экологически чистое
и не дает побочных эффектов.
     - Вы хотите меня зашить? - удивился Томас. - Зачем? Зашивают алкашей. А
я не алкаш.
     - А кто? - спросил Муха.
     -  Я? Я художник. Просто  у меня творческий  кризис. У  всех художников
бывает   творческий   кризис.   Если  художника  продержать  две  недели  на
минеральной воде "Нарзан", у него обязательно будет творческий кризис.
     - Сказал бы я, какой ты художник, да в присутствии дамы...
     - Я могу выйти, - предложила Рита.
     - Фитиль,  кончай  кочевряжиться!  -  перешел  Муха  на проникновенный,
доверительный  тон.  - Ты  со своей пьянкой  сам все  время  влетаешь  и нас
втягиваешь. На шоссе нас только чудом не  перестреляли из-за  твоей водки. В
избе прихватили -  тоже из-за тебя. А  наследство твоего деда? Ты же просрал
целое состояние! И все из-за пьянки!
     - Ничего я не просрал, - возразил Томас, проявив совершенно неожиданную
трезвость понимания ситуации. - Ты, Муха, как ребенок. Никто и не дал бы мне
этих  бабок. Да  еще  и шею могли  свернуть.  Даже странно, что ты этого  не
понимаешь.
     - Ты потерял  бумаги, за которые отдал пятьдесят  штук! Пятьдесят тысяч
долларов, Фитиль! Вникни! Ты мог бы на них десять лет жить и в ус не дуть!
     - Нет. Если десять лет, то дуть. А не дуть - только пять лет.
     - Ладно, пять.  Мало? Взял и  выбросил пять лет  безбедной жизни! Из-за
чего? Из-за пьянки!
     - Ты плохо обо мне думаешь, Муха. Да, плохо. Я от тебя этого не ожидал.
И  вообще ты грубо со  мной обращаешься. Охрана не должна так  обращаться  с
охраняемым  лицом.  Я  еще в машине  хотел все рассказать, а ты  сказал  мне
"заткнись".
     - Что ты, черт бы тебя, хотел рассказать? Давай, рассказывай!
     Томас болезненно поморщился и пообещал:
     -  Расскажу.  Только  сначала  нужно  поправиться. А то  немножко болит
голова.
     Я вопросительно взглянул на Дока. Он кивнул:
     - Можно. В его состоянии это не имеет значения.
     Рита подошла  к  бару,  налила в низкий широкий  стакан  "Мартеля" и на
подносе подала Томасу.
     - Спасибо, -  с  чувством сказал  он. - Рита  Лоо, ты нравишься мне все
больше. И знаешь что? Я, пожалуй, в самом деле на тебе женюсь. Почему нет? В
жизни все нужно попробовать.
     - Из нас выйдет хорошая пара. Пей.
     Томас был не  из тех, кто заставляет себя упрашивать. Он осушил стакан,
потом удобно устроился на диване, закурил и приступил к рассказу:
     - Вот ты,  Серж,  спрашивал, кто  этот толстый человек из клуба "Лунный
свет".
     - Ты сказал: администратор.
     -  Не-ет!  Он не  просто  администратор. Он  лучший  мастер  в Таллине.
Кукольник. Он делает куклы.
     - Куклы? - удивился Артист. - Какие куклы?
     - Не те, в которые играют. Совсем другие. Серж уже догадался. Мы вместе
с ним были  у  Мюйра.  Ты  понял, почему я  так  себя вел? Волновался, пакет
ронял?
     - Тогда не понял, - честно признался я. - Сейчас понимаю.
     -  Ты правильно  понимаешь.  Я  отдал ему не бабки.  Нет. Я  впарил ему
"куклу"! Это такие пачки, с виду как бабки,  - объяснил  Томас Артисту. - Но
бабки там только  сверху и снизу.  А в середине - бумага. Это  и  называется
"кукла".
     - А где же бабки? - спросил Муха.
     Томас расстегнул плащ, извлек из внутреннего кармана пакет в коричневой
оберточной бумаге и с торжеством шлепнул его на стол:
     - Вот! А вы говорите: алкаш, зашейся!
     - Фитиль, я тебя недооценил, - вынужден был признать Муха.
     Он развернул бумагу. Там оказалось пять пачек  в банковских бандеролях.
Я недоуменно  поморщился. Я  хорошо помнил,  что Мюйр вскрывал  бандероли на
всех пачках.
     Я распотрошил пачки. В каждой из них было по две стодолларовые купюры -
сверху и снизу, а в середине - аккуратно нарезанная бумага.

     Это была "кукла".

     И тут до меня дошло: Томас перепутал пакеты.
     Пакет с долларами он отдал Мюйру, а "куклу"  спрятал в потайной  карман
плаща.

     Томас  уставился  на "куклу"  и смотрел на нее не  меньше минуты. Потом
снял плащ и пиджак, лег на диван, скрестил на груди руки и сказал:
     - Доктор, приступайте. Я сдаюсь.

     Нам  предписывалось:  по  прибытии  в  Аугсбург  остановиться  в  отеле
"Хохбауэр"  на Фридхофштрассе, оформить в мэрии документы на вскрытие могилы
Альфонса  Ребане,  купить  по  кредитной карточке гроб  высшей  категории  и
доставить на муниципальное кладбище, переместить  останки  Альфонса Ребане в
купленный гроб, организовать упаковку гроба в деревянный короб.  После этого
дождаться прибытия  из  Таллина  микроавтобуса,  погрузить  в  него короб  и
самолетом вернуться в Таллин.
     Билеты на рейс "Люфтганзы" до  Мюнхена,  от которого  до Аугсбурга было
около  ста километров,  заказали для нас на 28  февраля, но  вылет  пришлось
перенести.  То ли Док переборщил с  дозой снотворного, то ли организм Томаса
оказался  слишком восприимчив к димедролу, но после капельницы и  уколов  он
продрых не сутки, а почти  двое. Но Янсен не  выразил никакого  недовольства
отсрочкой. Напротив, выразил глубокое удовлетворение нашими действиями, хотя
и не понял, как нам удалось уломать клиента на это дело.
     Роль сиделки при Томасе взяла на себя Рита Лоо. Доктор Гамберг заходил,
интересовался  состоянием  пациента  и  всаживал   ему  в  задницу  какие-то
очищающие  кровь  уколы.  Нам  же  делать  было  совершенно   нечего,  и   я
воспользовался этим, чтобы прочитать сценарий кинорежиссера Марта Кыпса.
     Специалист я  в  этих  делах никакой,  но мне  показалось, что Артист в
оценке этого сочинения был  прав: характеры схематичны,  а диалоги  написаны
газетным языком. Если, конечно,  иметь в виду газеты советских времен, а  не
нынешние, где язык бывает очень даже выразительным.
     Но кое-что меня в сценарии заинтересовало.  Там была,  например, сцена,
когда  Альфонса Ребане  вызывают в  ставку Гитлера,  чтобы вручить Рыцарский
крест с дубовыми листьями:
     "Гитлер. Полковник, я счастлив вручить вам  эту высшую награду Третьего
рейха.
     Ребане. Мой фюрер, я  приму это крест в тот день,  когда Эстония станет
свободной.
     Гитлер. Я знал, что эстонцы самая высокая нация в  мире. Теперь я вижу,
что это великая нация!"
     При   всей   пафосности   этой  сцены   в  ней  угадывались   отголоски
действительных событий. Так это было или не так, но эти самые дубовые листья
и в  самом  деле  были вручены  Альфонсу  Ребане  не  после  приказа  о  его
награждении в феврале 1944 года, а только 9 мая  1945 года. И не Гитлером, а
гросс-адмиралом Дёницем.
     Чувствовалась, хоть и слабее,  какая-то документальная основа и в сцене
смерти Альфонса  Ребане.  В годовщину  гибели своей возлюбленной  Агнессы он
приходит на ее могилу, чтобы  возложить двадцать пять белых роз (столько лет
ей было, когда она погибла), тут-то его и настигает пуля убийцы.
     Черный мрамор надгробья, белые розы на нем, алая кровь героя.
     Все это было слишком  красиво, чтобы  быть  правдой. Но  и  официальная
версия  о неисправности рулевого управления  в  автомобиле "фольксваген-жук"
тоже не выглядела слишком правдоподобной.
     Поразмыслив,  я  решил,  что  не стоит  откладывать до  возвращения  из
Аугсбурга разговор  с Кыпсом. Художник, конечно, творит по своим законам. Но
из чего-то же он черпает материал для работы.  Что-то Кыпс мог  знать. Пусть
немного, но нам сейчас годилась любая малость.
     Чувство  освобождения,  которое я испытал после  посещения  российского
посольства,  подтачивалось  слишком  многими невыясненными вопросами.  Может
быть, ответы на них не имели прямого отношения к нашим  конкретным делам.  А
может быть, как раз и имели.
     Из головы у меня не выходили слова  Мюйра о том, что Альфонс Ребане был
агентом  НКВД.  Это  вызывало  у  меня  очень  большие   сомнения.   Не  мог
девятнадцатилетний  мальчишка, мелкий клерк  из мэрии,  кем  в 1940 году был
Мюйр, завербовать  тридцатилетнего  офицера  эстонской армии. И не мог агент
НКВД воевать так, как воевал Альфонс Ребане.
     Но были и другие факты,  которые косвенным образом  работали  на версию
Мюйра.
     Факт, что  Альфонс Ребане  целый  год,  до прихода немцев,  прятался  в
Таллине, наводненном сотрудниками НКВД. Факт,  что большинство  диверсантов,
подготовленных   в  его  разведшколе,   оказалось  перехваченным   советской
госбезопасностью.
     Всему, конечно, можно найти объяснение. В развед-школу мог быть внедрен
наш крот. А в Таллине после аннексии Эстонии у НКВД было слишком много более
важных дел, чем ловить какого-то интенданта.
     Все так. Но если  бы в  словах Мюйра оказалась хоть толика  правды, это
самым  кардинальным образом решало бы  все  сегодняшние проблемы. Даже малая
вероятность  того,  что Альфонс  Ребане может  оказаться Штирлицем,  остудит
самые горячие национал-патриотические головы.  Торжественное перезахоронение
останков эсэсовца просто не состоится.
     И я отправился к Кыпсу.

     Погода совсем  испортилось.  С  залива  шли  низкие облака,  дул ветер,
срывался  то дождь, то  мокрый снег.  "Линкольн" стоял перед  гостиницей, но
туда, куда  я  собрался, на таких  тачках не ездят. Водитель  муниципального
такси  "фольксваген-пассат"  оказался плотным  русским  мужиком  лет  сорока
довольно флегматичного вида. На мой вопрос, знает ли  он, где находится клуб
"Лунный свет", он кивнул:
     -  Это где  пидоры? Садись. Только  там сейчас никого нет, рано. Они  к
вечеру начинают тусоваться.
     - Знаю, - сказал я. - Поехали.
     -  А  тебе зачем  туда?  - поинтересовался он,  выруливая  на Пярнуское
шоссе. - На пидора ты вроде не похож.
     - Дела.
     - Дела так дела. Сам-то не здешний?
     - Из Москвы, - объяснил я.
     И это было моей ошибкой.
     - О  чем там у вас в Москве думают? - спросил он  таким тоном,  что мне
сразу  нужно было понять, что продолжать разговор не следует. Но я как-то не
въехал и поэтому простодушно ответил:
     - Кто о чем.
     -  Кто о  чем! - завопил  он, и "пассат" рванул, как  пришпоренный. - О
своих жопах они там думают! А о русских не думают! Мы тут хоть сдохни, а они
- кто о чем! Я бы этому... такому...  Ельцину... и этим... таким... А о нас,
о  соотечественниках, кто будет  думать?!  - завершил он пламенный  монолог,
который - будь он записан для синхронной передачи по телевизору - состоял бы
из сплошных "пик-пик".
     - А ты гражданин России?
     - Нет! Я гражданин этой, пик-пик-пик, Эстонии, мать ее пик!
     - При чем же Ельцин?
     -  Как  это, пик-пик-пик, при  чем? Над нами  тут,  пик-пик-пик.  А он,
пик-пик-пик-пик. А мы тут, пик-пик-пик-пик. Если б его, пик-пик-пик, такого,
пик-пик, заставили учить ихнюю, пик-пик, такую, пик-пик, грамматику - я б на
него посмотрел!
     -  Не понимаю,  - сказал я. - Зачем президенту Ельцину  учить эстонскую
грамматику?
     - Затем! Иначе с работы погонят!
     - Послушай, ты что-то путаешь. Ельцина многие хотят  погнать с  работы.
Против него выдвинуто пять  пунктов обвинений. Но импичмент за то, что он не
учит эстонскую грамматику...
     - Да не его погонят! Меня! Не  сдам  экзамена -  и погонят! Экзамена на
знание ихнего, пик-пик-пик, такого, пик-пик, государственного языка! Понял?
     - Теперь понял. Ты, наверное, недавно в Эстонии?
     - Как это недавно? Двадцать лет!
     - И не успел выучить язык?
     - Да на пик бы он мне сдался!
     - Ну, хотя бы для того, чтобы не потерять работу.
     Он  затормозил  так  резко,  что в  задницу  "пассата"  едва не  въехал
какой-то "жигуль".
     - Значит,  по-твоему, я  должен  учить  ихний язык?  -  почти  спокойно
спросил таксист, играя желваками на широких славянских скулах.
     - А как? Если эстонец живет в России, он должен знать русский язык?
     - Само собой.
     - А почему же ты не хочешь учить эстонский?
     - Ты что, ровняешь нас, русских, с этой чухней?
     - Ну да, - вполне искренне сказал я. - А ты считаешь, что они лучше?
     - Вылезай! -  приказал таксист. - Мало того что ты пидор, так  ты еще и
еврей! Выматывай к такой, пик-пик-пик, матери, пидорасный жидяра!
     Дискуссия  с  самого  начала  была контрпродуктивной, а теперь и  вовсе
вышла на неприемлемый уровень. Я понял, что нужно ее прекращать.
     - Мужик, у меня к тебе очень простой вопрос, - дипломатично сказал я. -
Тебе давно морду били?
     Такой поворот темы его удивил.
     - Давно. А что?
     - Будет недавно. Поэтому трогай. И соблюдай правила.
     - Это ты, что ли, мне морду набьешь?
     - Я.
     Он посмотрел на меня и поверил.  Остаток  пути  мы  проехали  в  полном
молчании.  У  торца  пакгауза  с  выключенной  вывеской  "Moonlight-club" он
буркнул:
     - Ждать не могу, у меня заказ.
     Отъехав метров на пять, остановился и высунулся в окно:
     - Слушай меня, пидор! В Литве всех русских  давно зажали. У нас фашиста
собираются хоронить. А в Латвии  уже наших славных  партизан, героев Великой
Отечественной войны, судят! Понял? Так своему пидору Ельцину и передай, мать
его пик-пик-пик-пик!
     И он рванул с места, как от погони.

     Клуб был закрыт,  у  входа  стоял  только один  дряхлый "жигуленок", но
толстый администратор-кукольник оказался  на  месте. На мой  вопрос, где мне
найти режиссера Кыпса,  он порылся в  столе и извлек визитную карточку.  Она
была  на эстонском языке. Я попросил написать адрес по-русски, но он сказал,
что  я  вряд  ли  найду.  Он вы-звал мальчишку-уборщика,  в котором  я узнал
давешнего официанта с ярко накрашенными губами, что-то сказал ему и объяснил
мне:
     - Он вас отвезет. Он знает. Запл?атите ему крон двадцать.
     Мы погрузились в "жигуленок"  и через полчаса оказались в Старом городе
возле четырехэтажного  особняка с  мансардной крышей. Но я  не стал  входить
сразу. Мой опыт тесного общения с Томасом подсказывал, что  вряд ли разговор
с режиссером Кыпсом будет информативным, если я не позабочусь об атмосфере.
     Я вышел на какую-то  торговую улицу с обилием  вывесок  и сразу отыскал
винный магазин довольно дорогого вида. Мой собственный  вид, казавшийся  мне
самому  вполне  приличным,  все же не  очень соответствовал  этому магазину.
Поэтому  минут пять  я простоял  у  прилавка, ожидая, когда на  меня обратит
внимание  холеный  молодой продавец. Наконец  он снизошел и  поинтересовался
по-русски, что господину угодно. Господину было угодно бутылку виски "Джонни
Уокер, блю лэйбл".  И сразу снисходительности  как ни  бывало. К  сожалению,
"блю лэйбл" нет, так как это слишком дорогое виски и не  пользуется спросом,
но  есть  "блэк  лэйбл".  Господин  скорчил  пренебрежительную  гримасу,  но
все-таки согласился на "блэк лэйбл"  и выложил за  него  пятьдесят баксов. И
только  на  улице,  развернув тонкую  рисовую  бумагу, сообразил,  что "блэк
лэйбл"  -  это тот  же "Джонни Уокер",  только не с голубой  этикеткой,  а с
черной.
     Век живи, век учись.

     Режиссер Кыпс жил  на  самом верху особняка.  Звонок не работал. На мой
стук  из-за  двери   послышалось  эстонское   словосочетание,  по  интонации
аналогичное  русскому  "кого  там  еще  черт  принес".  Я расценил  это  как
приглашение и вошел  в большую мансардную  комнату, дверь  которой  выходила
прямо на лестничную площадку.
     Комната была почти голой, с минимумом мебели,  и от этого  казалась еще
больше. Центральное место в ней занимал  письменный стол с  пишушей машинкой
"Оптима",  стены были увешаны фотографиями  и эскизами декораций.  Горы книг
вдоль стен  придавали жилью приятный, какой-то  студенческий вид. Просторное
мансардное  окно  выходило  в  парк,  в  глубине  его  над  голыми   кронами
возвышались островерхая кровля и шпиль костела.
     Перед окном  стояло старое кресло-качалка, в нем возлежал режиссер Кыпс
и  смотрел  на  мокрый  парк  и  костел. Он был в длинном,  болотного  цвета
вельветовом халате с  атласными отворотами, потускневшими  от многочисленных
стирок,  без красного платка на лбу,  отчего  его  лицо казалось  вытянутым,
лошадиным.
     Мое появление его как бы и не удивило.
     - А, господин Пастухов, - сказал он. - Возьмите что-нибудь  и садитесь.
Помолчим  о  великом.   Это  церковь  Нигулисте.  Готика.  Тринадцатый  век.
Созерцание ее смиряет гордыню в пору побед и утешает в невзгодах.
     Поскольку  целью моего прихода было не помолчать, а как раз наоборот, я
развернул   бутылку.   При  виде  ее  режиссер  Кыпс  не  выразил   никакого
воодушевления, но  поднялся  из  качалки,  подтащил к окну  хлипкий  столик,
сбросив с него груду бумаг, и принес из глубин комнаты два тонких стакана.
     - Тогда будем  пить. Это тоже занятие умиротворяющее, -  спустился он с
духовных  высот на  грешную  землю.  - "Блэк лэйбл".  У  вас  хороший  вкус,
господин Пастухов.
     Он разверстал виски,  глубоко  задумался, а  потом  с чувством произнес
тост:
     - Чтоб они сдохли!
     - Кто? - удивился я.
     -  Национал-патриоты! -  ответил  Кыпс  и  выпил.  - Подонки!  Это  они
устроили взрыв!
     Такая трактовка происшествия меня устраивала, но было интересно,  какие
сложные  логические  построения  привели режиссера  Кыпса к  такому  выводу.
Поэтому я сказал:
     - Но вы сами заявили, что считаете это акцией русских экстремистов.
     -  Я ошибся. Но потом  задал  себе  вопрос: cui prodest? Кому  выгодно?
Ответ  ясен.  Сначала  взрыв, а  уже  через  день  решение  правительства  о
торжественном перезахоронении Альфонса Ребане.
     - Но они вложили в фильм деньги, - напомнил я. - И немалые. И не только
национал-патриоты. Другие спонсоры тоже.
     - Они вложили!  -  пренебрежительно отмахнулся Кыпс.  - Все они сначала
взяли  в госбанке беспроцентный кредит под мой фильм и раз десять прокрутили
его в коммерческих банках.  Они все просчитали. Иначе и кроны не дали бы. Не
знаю, как в России, а у нас в Эстонии патриотизм - это очень хороший бизнес.
     - Но за танки придется платить.
     - Ничего не придется. Все было застраховано.
     Кыпс  принял  еще дозу,  порозовел, оживился,  и  я  понял,  что  нужно
переходить к делу, пока его снова не занесло в духовные выси.
     - Меня заинтересовала, Март,  ваша оценка Альфонса  Ребане,  которую вы
ему дали во время нашей встречи в клубе "Лунный свет".
     На лошадином лице режиссера отразилась напряженная работа мысли. Я счел
необходимым напомнить:
     -  Вы  назвали  его  знаковой   фигурой   двадцатого  века  и   великим
неудачником.
     -  Неглупо,  -  кивнул  Кыпс,  оценив  глубину  собственных оценок. - В
сущности, это так и есть.  По нему прокатились все жернова века.  Коммунизм,
фашизм, антисемитизм. Миллионы людей пострадали от каждого из этих жерновов.
Но сразу от всех - только он. Вы читали мой сценарий?
     - Да.  Но  я не специалист в  кино,  поэтому  оценить его  не  могу,  -
поспешил я предупредить его вопрос: "Вам понравилось?"
     - Для ведущего эксперта арт-агентства вы довольно скромны.
     - У меня другой профиль. В  вашем сценарии меня заинтересовали факты. У
вас там,  например,  есть  сцена, когда маршал Жуков расстреливает  генерала
Волкова.  В   сценарии   вы  назвали  его  Воликовым.  Мне  она  не  кажется
достоверной.
     - Это гипербола. Я рассматриваю войну как античную трагедию. Высочайший
трагизм, надмирный!
     - А как было на самом деле?
     - Гораздо скучней. Генерал Волков застрелился.
     - Вот как? После разгона, который устроил ему Жуков?
     - Нет,  еще до приезда  Жукова. Но  разве  дело в этих  деталях? Дело в
высшей правде!
     Вообще-то мне казалось, что дело как  раз в этих деталях, но я решил не
ввергать режиссера в искусствоведческий спор, в котором он был сильнее меня.
Поэтому перевел разговор на другое:
     - В вашем сценарии Гитлер вручает Рыцарский крест Альфонсу Ребане, а он
отказывается. Это тоже гипербола?
     - Это художественный домысел. Этого события не было, но оно могло быть.
Понимаете?
     - Нет. Но если вы объясните, я постараюсь понять.
     - Объясню. Как было на самом деле? Альфонс Ребане  написал рапорт: "Мой
фюрер, мои дела недостойны такой оценки". Я своими глазами видел этот рапорт
в берлинском  историческом  архиве.  Если  следовать так  называемой  правде
жизни, что я  должен снимать? Ночь.  Блиндаж. Альфонс Ребане берет  ручку  и
пишет. Так? Чушь! Это же невозможно смотреть! А кино - это видеоряд!
     -  Почему  он  отказался   от   награды?   Действительно  считал   себя
недостойным?
     - В общем, да. Там, конечно, было все по-другому. Но в принципе верно.
     - Но девятого мая сорок  пятого года  он эту награду принял, - напомнил
я. - Из рук гросс-адмирала Дёница.
     - Ага! - встрепенулся Кыпс. - Значит, вы читали не только мой сценарий?
Что еще?
     - Служебную записку Информационного отдела Минобороны, - честно ответил
я. - Она была составлена по приказу Кейта.
     - Вот же козел! Решил меня проверить! Но не выступал. Понял, козел, что
это опасно для его карьеры!
     -  Давайте  вернемся  к  Альфонсу  Ребане.  Почему он  все-таки  принял
награду?
     - Вы изучали историю Второй мировой войны?
     - Интересовался.
     -  Тогда поймете.  После капитуляции Германии Черчилль  очень опасался,
что  Сталин попытается захватить  всю Европу.  И он  мог это сделать. У него
было многократное  превосходство над войсками союзников. Его танковые  армии
могли за день дойти до Парижа и  за три  дня до Мадрида  и Рима. Поэтому  по
инициативе Черчилля наиболее боеспособные части вермахта,  сдавшиеся в плен,
не расформировывались, а концентрировались  в  лагерях  вдоль демаркационной
линии.  Они имели статус военнопленных,  но  носили  прежнюю форму  и  знаки
различия, даже проводили строевые  занятия. А их оружие хранилось на складах
поблизости. И если бы Сталин решился на захват Европы, эти  части приняли бы
на  себя первый  удар. Эстонская дивизия СС и была  одной  из  таких частей.
Чтобы поднять боевой дух дивизии, Альфонсу Ребане и  вручили дубовые листья.
И  тут он отказаться  не  мог. Этого  требовали  интересы  дела.  Полагаю, я
ответил  на ваш  вопрос,  -  заключил  режиссер  Кыпс  и  причастился  "блэк
лэйблом". -  Потом, когда  Черчилль убедился, что Сталин нападать  не будет,
всех пленных  перевели  в  лагеря в  глубине  оккупационных  зон и подвергли
денацификации.  Вот  вам  и  разгадка  этого  странного награждения Альфонса
Ребане.  Это награждение  сыграло  свою роль  и  в  его  дальнейшей  судьбе.
Предопределило его выбор на  роль  руководителя эстонского  сопротивления  и
начальника разведшколы.
     -  Его деятельность  в этой  роли была, насколько  я знаю,  не  слишком
успешной, - осторожно заметил я.
     - Это  темная история, господин Пастухов.  Очень темная. Я старался  об
этом не думать. Это помешало бы мне в работе над фильмом.
     -  Но сейчас  работа  над фильмом,  скажем  так,  завершена. У  вас  не
появилось желания разобраться во всем до конца?
     - Почему вы этим интересуетесь? - спросил Кыпс.
     - Я с детства увлекался историей,  - бодро соврал  я. - Ученые говорят,
что прошлое содержит в себе ответы на самые жгучие вопросы  настоящего. Ваша
оценка Альфонса Ребане как знаковой фигуры века заставила меня задуматься, -
добавил я, и это было, пожалуй, правдой.
     - Что вы о нем знаете?
     -  Только то, что было в вашем сценарии и  в  информационной записке. И
кое-что рассказал  господин Мюйр. Он рассказал  мне, что  Альфонс Ребане был
агентом НКВД. И что завербовал его он.
     - Рассказал вам? - удивился Кыпс. - А мне он этого не рассказывал. Но я
знаю об  этом  из  другого  источника. Мне удалось  найти  чекиста,  который
работал в  Эстонии перед войной. Их группой руководил отец  Мюйра, он был из
старых  революционеров.   Формально  Матти  Мюйр   действительно  завербовал
Альфонса  Ребане. И даже  взял  с  него подписку о  сотрудничестве.  Мне  не
удалось  ее  найти  в эстонских архивах.  Возможно, она  уничтожена.  Но  не
исключено, что хранится в Москве, на Лубянке. Туда мне пробиться не удалось.
А  было  так.  У Альфонса  Ребане  была возлюбленная,  еврейка.  Когда немцы
подходили к Таллину, он понял,  что ей грозит  физическое  уничтожение. И он
пришел к Мюйру. Вероятно, из своих источников он знал, что его отец связан с
НКВД.  Он сказал, что готов сотрудничать с органами,  если наши помогут  его
девушке эвакуироваться  в Англию. Туда уехали  его родители. Они погибли, но
он  об  этом  не   знал.   Энкавэдэшники  согласились.  Тот   старый  чекист
рассказывал,  что это была очень сложная операция. В Таллин уже вошли немцы.
Подпольщики   явились   в   дом   родителей  девушки   под   видом  немецкой
зондеркоманды,  увели  ее  и отправили  в  Англию  в  трюме  угольщика.  Они
рассчитывали,  что  Альфонс  Ребане  станет  их  ценным агентом.  Но  он  их
переиграл. Через две недели вся подпольная группа была за-хвачена гестапо  и
расстреляна. Мюйру  и этому чекисту только  чудом удалось скрыться и перейти
через линию  фронта.  Все остальные  погибли.  В том  числе и отец Мюйра.  И
знаете,  кто привел  гестаповцев на явку? Гауптман Альфонс Ребане! Каков мой
герой, а? Ребане  по-эстонски - "степная лисица".  Очень осторожный и хитрый
зверь. Альфонс Ребане был настоящим степным лисом.
     Рассказ увлек самого Кыпса. Он освежился еще глотком виски и продолжал:
     - Я  вам больше скажу, господин Пастухов, гораздо больше!  Я совершенно
уверен,  что  в  Англии  мой  герой   действительно  работал  на   советскую
госбезопасность.  Он  был одним из самых ценных советских агентов. Да, одним
из  самых  ценных!  Не менее ценным, чем  Ким  Филби и знаменитая лондонская
пятерка.  С  его  помощью  были уничтожены  все отряды  "лесных  братьев"  в
Эстонии. Гораздо раньше, чем в Латвии и в Литве. Не верите?
     - Нет, - твердо сказал я.
     - То есть как это нет? - возмущенно спросил Кыпс.
     Он был из тех людей, которые любят, чтобы в любом споре последнее слово
оставалось за ними.  И его режиссерский опыт с умением объяснять, как сказал
Артист, "любую херню", позволял  ему выходить победителем в спорах. Я был не
против того,  чтобы признать  себя  побежденным.  Более того, я очень  этого
хотел. Но мне нужны были факты, а не фантазии, даже самые вдохновенные.
     - Выкладывайте контраргументы, господин Пастухов! - потребовал  Кыпс. -
Я не оставлю от них и следа!
     - Первый. Советский агент не мог воевать так, как Альфонс Ребане.
     - А как он воевал? - пренебрежительно отмахнулся Кыпс.  - Он  был очень
организованным, очень исполнительным, очень  дисциплинированным  офицером. В
роли командира "восточного" батальона добросовестно чистил Эстонию от евреев
и коммунистов. А на фронте добросовестно воевал. И только.
     -  Позвольте,  Март.  А  битва на  Векше,  за которую  Альфонса  Ребане
представили к высшей награде Третьего рейха?
     - Да не было никакой битвы!
     - Как это не было? - удивился я.
     -   А   вот  так.  Да,  наступление  русских  на   рубеже   Векши  было
приостановлено, но  Альфонс Ребане  тут  ни при  чем! Я  расскажу,  что  там
произошло. Было так. Парашютно-десантную дивизию генерала  Волкова выбросили
в  тыл Эстонской дивизии  СС.  Имелось  в виду, что ее зажмут в тиски с двух
сторон  и уничтожат. Но  Ребане  успел отступить.  Он, как  говорили  тогда,
драпанул.  Гораздо  быстрей  и  дальше,  чем этого  ждали.  Дивизия генерала
Волкова заняла  позиции  на  Векше и целые сутки  сдерживала натиск  Красной
Армии. Да, господин Пастухов, так и было. И это был не единственный случай в
ходе  войны.  Чаще  совет-ская  артиллерия  била  по  своим.  Но  бывали   и
столкновения  между  своими. Особенно на  флангах. Так  получилось и  здесь.
Непогода, плохая  связь,  режим радиомолчания. Все сошлось.  Бой  был  очень
жестокий  и  кровопролитный.  Только через сутки  выяснилось, что десантники
сдерживали  натиск своих. Поэтому и  застрелился  генерал  Волков. И поэтому
Альфонс Ребане отказался  принять Рыцарский крест с дубовыми листьями. Он не
считал  возможным  получать  незаслуженную   награду.  В  сущности,  проявил
порядочность.  Мы привыкли  считать  порядочность частью морали. Как видите,
это не так. Есть еще аргументы?
     - Есть. Чтобы  штандартенфюрер  СС  согласился  работать  на  советскую
разведку, наши должны были на чем-то очень сильно его зацепить. Его подписка
о сотрудничестве, даже если она сохранилась, такой зацепкой быть не могла. О
ней  он наверняка сообщил немцам. Да и английской контрразведке  тоже, когда
давал согласие возглавить разведшколу.
     -  Это хороший вопрос,  - кивнул  Кыпс. - Да, советской госбезопасности
нужен был очень сильный рычаг давления. И он был. Я думаю, что это  была его
дочь.  Да, господин Пастухов, дочь Альфонса Ребане и его возлюбленной Агнии.
Ей было  месяца три, когда Агнию увезли. Мой  чекист рассказывал, что у  них
был приказ увезти только Агнию. О дочери речи не было. То ли не знали о ней,
то  ли  забыли  сказать.  Вероятно, Агния  успела  сунуть дочь  родным.  Это
естественно, потому  что  агенты НКВД  явились  в  дом  под  видом  немецкой
зондеркоманды.  Я пытался ее найти, но мне это не удалось.  Я решил, что она
погибла,  потому что  всю семью Агнии немцы истребили в концлагерях вместе с
остальными таллинскими евреями. Парадокс, что занимался этим Альфонс Ребане.
По долгу  службы.  Получается, что  и  понятие  "долг"  никак  не связано  с
понятием "мораль". А тогда что же такое мораль?
     - Вы решили, что дочь Агнии и Альфонса Ребане погибла, - мягко вернул я
Кыпса в русло нашего разговора.
     -  Да, - подтвердил  он. - Но  после  войны советская  госбезопасность,
вероятно, ее нашла. Я не на сто процентов в этом уверен, но это единственное
объяснение.  Дочь  Альфонса  Ребане  - это и  был  тот аргумент,  с  помощью
которого энкавэдэшники заставили Ребане работать на советскую разведку.
     -  Есть еще два аргумента в пользу моей версии, - отвлекшись  на глоток
виски, продолжал Кыпс. - Они косвенные, но я не стал бы ими пренебрегать. По
степени  секретности  документы   разделяются  на  три   вида:   "Секретно",
"Совершенно секретно" и "Особая папка". Так вот, дело Альфонса Ребане было в
"Особой папке".  Поэтому я и не смог до него  добраться,  хотя в  Москве мне
помогали мои друзья, известные  кинематографисты.  Но главный мой аргумент -
смерть Альфонса Ребане.
     - В сценарии вы написали, что он погиб от пули убийцы на могиле жены, -
подсказал я.
     - Это  просто художественный  образ.  Я думаю,  что  его  ликвидировали
агенты   Сикрет   интеллидженс   сервис.   Постоянные  провалы   выпускников
разведшколы не могли не  насторожить англичан.  Они поняли, на кого работает
Альфонс Ребане, и убрали его, а гибель инсценировали. Сначала убили, а потом
сунули  труп в старый "фольксваген" и  сбросили  его  в пропасть.  Я  был  в
Аугсбурге. Искал  свидетелей смерти Ребане. Родных и близких  там у него  не
было. Хоронить его могла либо полиция, либо английские оккупационные власти,
либо  союз ветеранов  войны. Но  хоронили его  какие-то люди  из  эстонского
землячества. О таком землячестве в Аугсбурге никто никогда не слышал. Убедил
я вас?
     -  Нет. Если Ребане работал на Москву и  англичане  его  раскрыли,  его
должны были арестовать и судить. Вместо этого ему разрешают выехать в ФРГ.
     -  Здесь есть  тонкость,  господин Пастухов.  Что  значит  арестовать и
судить? А скандал, а запрос в палате общин? Да это стоило бы должности всему
руководству СИС! А престиж британской разведки? Шесть лет, с сорок пятого по
пятьдесят первый год, под крылом СИС работал советский агент! Нет, они нашли
другой выход.
     - Значит, вся история с советской разведчицей Агнессой в вашем сценарии
просто выдумана?
     - Как это выдумана? -  возмутился и даже  обиделся режиссер. - В ней не
выдумано главное - любовь! Любовь, которая превыше всего! А частности - кого
они интересуют?
     - Они интересуют меня. Как было на самом деле?
     -  Очень  банально.  Когда  Эстонская  дивизия  сдалась  в  плен,  всем
разрешили написать письма родным и близким. Альфонс Ребане написал в Лондон,
сообщил  Агнии,  что он  в  Аугсбурге.  Она  работала  медсестрой  в военном
госпитале, поэтому ей удалось получить разрешение поехать к нему. Это было в
середине  мая  сорок  пятого года. На поезде она доехала до  Мюнхена, там ее
ждал  "виллис"  с  британским солдатом-водителем,  его  прислали  из  лагеря
встретить ее.  На подъезде к  лагерю  "виллис"  подорвался на  мине.  Солдат
уцелел, Агния погибла.  Ее похоронили в Аугсбурге.  Вот,  собственно, и все.
Альфонс Ребане так и не встретился с ней. Он  встретился с ней после смерти.
Смерть - это самое  великое таинство жизни. Вы когда-нибудь задумывались над
этим, господин Пастухов?
     Я понял, что  виски "Джонни Уокер" с  черной этикеткой  вот-вот  унесет
режиссера Кыпса в высшие сферы,  и поспешил задать  еще один вопрос, который
меня интересовал:
     - Почему вы назвали  Альфонса Ребане великим неудачником?  Ему не очень
повезло в жизни, согласен. Но почему - великий?
     - Потому что ему не повезло и после смерти, -  торжественно изрек Кыпс.
- Сорок  восемь  лет он  пролежал  рядом  со  своей Суламифью.  А теперь  их
разведут.
     - Что вы имеете в виду?
     - То, о чем все говорят. Его прах перевезут из Аугсбурга в Таллин. А ее
прах останется на немецкой земле. Это надмирная трагедия, господин Пастухов.
Воистину  надмирная! Смерть победила  любовь.  Зло победило  добро.  Великий
Шекспир отдыхает. Почти полвека соперник Альфонса Ребане, коварный Яго, ждал
своего часа. И до-ждался. Он все-таки их развел!
     - Кто?
     - Матти Мюйр.

     Твою мать!

     Наверное, мне следовало промолчать. Но я понял, что  с моей стороны это
будет нечестно.
     -  Послушайте, Март, -  сказал я. -  Я не  специалист в кино, я простой
зритель. Но то, что вы рассказали, кажется мне потрясающе интересным. Это ни
в какое сравнение не идет с тем, извините  за откровенность, говном, которое
вы написали. Почему бы об этом вам и не снять свой фильм?
     - Да кто мне даст об этом снимать! - отмахнулся кинорежиссер Кыпс.
     - А вам что - все равно, о чем снимать?
     - Да. Да! О чем - неважно. Важно - как! Я - кинорежиссер! У меня немеют
ноздри,  когда я представляю запах пленки!  У меня леденеют  пальцы, когда я
представляю  ее атласную  поверхность и режущие душу края!  Я  и это, как вы
изволили выразиться,  говно снял  бы так,  что весь мир ахнул бы! Величайшая
трагедия двадцатого века проступила бы сквозь этот примитивный сюжет! И они,
сволочи, это почувствовали! Они своим подлым нюхом учуяли опасность, которую
несет для них настоящий художник!
     - Кто они? - спросил я.
     - Национал-патриоты! Поэтому и устроили взрыв!

     В этом  счастливом заблуждении я и  оставил кинорежиссера Марта Кыпса в
обществе  бутылки "Джонни Уокер, блэк  лэйбл" и церкви Нигулисте, созерцание
которой смиряет гордыню в пору побед и утешает в невзгодах.


     Вернувшись в гостиницу,  я поднялся  на шестой этаж и  постучал в номер
доктора Гамберга.
     - Доктор, я хотел вас спросить, когда вы закончите лечение...
     Док усмехнулся и прервал меня:
     - Все в порядке. Проверено, мин нет.
     - А были? - спросил я.
     - Нет.
     - Могут появиться.
     - Я слежу. Входи.
     Доктор   Гамберг   посторонился,   пропуская   меня   в  свой  скромный
однокомнатный номер.
     - Что  за дурацкую легенду тебе  сваяли? - спросил я.  -  Почему доктор
Гамберг?
     - Я тоже сначала думал, что дурацкая,  -  ответил он. - Оказалось, нет.
По легенде  я из  поволжских  немцев.  Репрессированный народ. Эстонцы  тоже
считают  себя пострадавшими  от русских. Это обеспечивает мне  сочувственное
отношение патриотически настроенных чиновников и деловых кругов.
     - С твоим-то немецким?
     - Не так  уж он и плох. Для русского немца сойдет. А в Германию я ехать
не собираюсь.
     - Не зарекайся. Не исключено, что придется.
     Я выложил ему всю информацию,  которая  скопилась  у  меня за последнее
время, пересказал содержание  разговора с режиссером  Кыпсом и задал вопрос,
ответ на который мог быть очень важным:
     - Можно ли по старым костям определить, был ли человек убит?
     - Смотря как был убит. Если выстрелом в голову, можно. Если в туловище,
нет. Если, конечно, не переломаны все ребра или позвоночник.
     -  Допустим,  в  голову  или  переломаны.  Можно  получить  в  Германии
экспертное заключение об этом?
     - Об убийстве? Нет. О характере  повреждений,  которые могли привести к
смерти, можно.
     - Заключение будет официальным?
     -  Исключено.  Частное. Двух  или трех экспертов. Это  возможно. Хорошо
заплатить.  Немцы  - законопослушный  народ, но тут  никаких  законов они не
нарушат. Почему ты об этом спрашиваешь?
     Я изложил ему план, который возник у меня после разговора с Кыпсом. Мне
самому  он  казался  реальным,  но  человек  всегда   склонен  переоценивать
собственные идеи. А Док привык опираться на реальность. К этому его приучила
профессия. Военные хирурги всегда реалисты.
     План был такой.
     Допустим, в архивах Лубянки обнаружится подписка  Альфонса Ребане о его
согласии сотрудничать с  органами НКВД. Но национал-патриоты заявят, что это
фальшивка.
     По архивными материалам  можно составить сводную справку о деятельности
его разведшколы.  Но и  это легко  опровергается тем  же  доводом, который я
привел Кыпсу: в школе работал какой-то другой советский агент.
     Экспертное заключение о насильственной смерти Альфонса  Ребане  само по
себе тоже ничего не значит.
     Но  если все эти документы будут собраны вместе, от  них так  просто не
отмахнешься.
     - Допустим, все эти документы мы получим, - подумав, сказал Док. -  Как
их использовать?
     К ответу на этот вопрос я был готов:
     - Опубликовать. С  фотокопиями. А где  -  найдем. Можно в русскоязычной
газете "Эстония". Или в какой-нибудь другой. Это сенсация. Любой газетчик за
нее ухватится.  И вся Эстония  будет до посинения  спорить,  Штирлиц Альфонс
Ребане или не Штирлиц. Если  национал-патриоты не полные идиоты, они отменят
торжественное захоронение. Что и требуется доказать.
     Док надолго замолчал. А потом сказал:
     -  А что, может сработать. Давай попробуем. -  И добавил:  - Загадочная
история. Думаю, в ней еще немало сюрпризов.
     - Надеюсь, что нет, - сказал я. - Куда уж больше!

     Я ошибся. Главный сюрприз  нас ждал впереди - на муниципальном кладбище
южнобаварского города Аугсбург.


     Было начало первого ночи, когда мы вышли из небольшого отеля "Хохбауэр"
и  по Фридхофштрассе,  что  означало улица Кладбищенская,  направились вдоль
высокой  ограды  из  стальных  пик,   соединенных  чем-то  вроде  гербов,  к
центральному  входу кладбища. Слева тянулись одноэтажные строения похоронных
контор и  гранитных мастерских, светились стеклянные ангары оранжерей. Перед
конторами возвышались  самых разных форм стелы  и надгробные памятники, пока
безымянные и с открытой датой.
     В  одной  из  этих  контор  мы утром выбирали гроб.  Оказывается, самые
дорогие элитные гробы  делают не из мореного дуба,  а из вишневого дерева. И
высшим  классом считается  дерево,  источенное какими-то древесными жучками.
Поверхность получается не гладкой, а как бы с тиснением, и весь гроб кажется
сделанным словно бы из  темно-вишневой кожи. На ней очень эффектно смотрятся
литые позолоченные ручки, такие же металлические  венки на верхней  крышке и
фигурные  струбцины,  которыми  верхняя  крышка  прижимается к  гробу вместо
плебейских гвоздей.
     Выбор  гроба  мы предоставили Томасу  как лицу некоторым образом кровно
заинтересованному. Когда мы вылетали из Таллина, он еще не вполне проспался,
но  уже в Мюнхене выглядел бодрячком, а по дороге из Мюнхена до  Аугсбурга и
вовсе  оживился,   восхищенно  рассматривал  аккуратные,  словно  кукольные,
немецкие деревушки  и городки  в  удалении от трассы, заснеженные альпийские
склоны. И лишь в придорожном кафе при "Интертанке", где  таксист остановился
заправиться, при виде стойки бара и стеллажа с бутылками Томас помрачнел и в
его голубых глазах появилось коровье уныние.
     Но  Док потрудился  на  славу.  Сделав  заключительный  укол, он  минут
двадцать методично объяснял Томасу,  какие разрушения  его  организму  может
принести любое спиртосодержащее лекарство вроде валокардина и даже  квас или
несвежий  кефир.  А  сто  граммов -  это  верная  смерть.  Он  отпечатал  на
компьютере  памятку и велел всегда носить  ее  при  себе, чтобы  медицинские
работники  в случае какого-нибудь происшествия с ним знали,  что при лечении
категорически запрещено применять любые препараты,  в состав которых  входит
алкоголь.  Томас  понимающе  кивал,  но  вид  у  него  при  этом  был  такой
пришибленный, что нам стало  его искренне жалко. И даже Артист, относившийся
к Томасу несколько иронически, счел нужным приободрить его:
     -  Старичок,  это же всего  на год.  А  что  такое год? Каких-то триста
шестьдесят пять дней.
     -  Триста  шестьдесят  шесть, - мрачно  поправил  Томас. -  Потому  что
следующий год високосный.
     К  выбору  гроба  для  своего  названного  деда он  отнесся  с  большой
ответственностью.  Из   десятка  этих   произведений  столярного  искусства,
выставленных  в демонстрационном  зале,  отобрал  два со сплошными крышками,
приказал поставить их рядом и долго сравнивал, щупал  белую атласную обивку,
проверял на мягкость. Потом перешел к тиснению. И наконец сказал:
     - Dieser! - И, подумав, прибавил: - Bitte*.
     Гроб   стоил   восемнадцать  тысяч  марок.  Мы  расплатились  кредитной
карточкой,  которую  выдал  мне Янсен,  распорядились  доставить  покупку  в
служебное помещение кладбища, а сами отправились улаживать дела в мэрии.
     Наше появление в приемной мэра вызвало тихую панику, причины которой мы
не понимали,  пока  ее не  объяснил сам  мэр  города  Аугсбурга,  коренастый
розовощекий  баварец  с внушительным от  баварского пива животом. Вид у него
был  такой,  будто  бы мы  пришли  обсудить с  ним процедуру его собственных
похорон. Он  встретил нас посередине своего огромного сумрачного кабинета и,
даже  не предложив  сесть,  обратился к  нам  с энергичной речью, содержание
которой тезисно излагал молодой переводчик.
     Господин  мэр  не  видел  никаких  причин,  чтобы  не  дать  разрешения
уважаемому господину Ребане на эксгумацию его гроссфатера и на перевозку его
останков на родину.
     Господину  мэру  стало   известно,  что  в  Эстонии  этому  мероприятию
придается определенный политический смысл.
     Господин мэр об этом ничего не знал и знать не желает.
     Господин мэр настоятельно просит господина Ребане и сопровождающих  его
господ держать причину их приезда в Аугсбург в глубокой тайне и не обсуждать
ее ни с кем из  посторонних лиц и особенно с журналистами, так как это может
вызвать нежелательный резонанс как в  самом городе, так и  во всей Германии.
По этой же причине господин  мэр желал бы, чтобы господин Ребане воздержался
от  посещения могилы своего гроссфатера в  дневное время  дня,  так  как это
посещение может быть зафиксировано журналистами.
     Со своей стороны господин мэр  гарантирует, что  господину Ребане будет
оказано всяческое содействие и все формальности будут сведены к минимуму.
     Господин мэр  очень надеется, что  господин Ребане с должным  вниманием
отнесется к его просьбе и правильно поймет причины, которыми она вызвана.
     Томас выслушал переводчика и успокоил мэра:
     - Jawol, nat?urlich. Wir alles verstehen*.
     - Карашо, - просиял мэр. - Sehr gut!**
     - Auf Wiedersehen!*** - попрощался Томас.
     Когда мы вышли на площадь, Муха одобрительно похлопал Томаса по спине:
     - Вот видишь! Завязал и сразу немецкий вспомнил.
     Во избежание огласки для эксгумации и была выбрана ночь.

     Возле высоких ворот кладбища нас ждал пожилой  чиновник то ли из мэрии,
то  ли  из  прокуратуры и кладбищенский сторож  в черной униформе.  Чиновник
нервничал,  тревожно  оглядывал   пустую  Фридхофштрассе.   Увидев  нас,  он
неодобрительно покачал головой, хотя мы пришли не только точно, но и даже на
пять минут раньше. Его неодобрение относилось, возможно, к тому, что он ждал
трех человек, а явились четверо. В последний момент к нам присоединился Док,
добиравшийся до Мюнхена через Берлин.
     Чиновник открыл  калитку, впустил  нас на  территорию кладбища, еще раз
оглядел, как подпольщик, пустынную улицу и юркнул следом.
     Кладбище  напоминало  хорошо  ухоженный  парк со  столетними  дубами  и
буками.  Вдоль аллей  стояли  круглые садовые  фонари, на  зеленой  газонной
траве,  кое-где  прикрытой  мокрым  снегом,  возвышались надгробные  камни и
памятники  самых  разных  размеров  и  форм, от  простых  гранитных глыб  до
величественных скульптурных групп с ангелами.
     Чиновник  провел нас в  дальний угол парка и  показал  на два небольших
черных камня, стоявших рядом:
     - Hier*.
     На одном камне было выбито:

     На соседнем:

     Томас вдруг хлопнул себя по ляжкам и едва ли не завопил:
     - Я понял! Теперь я все понял! Я понял, кому было завещание!
     - Не шуми, - одернул его Артист. - Кому?
     - Розе  Марковне Штейн! Она работает  главным  менеджером у  Краба! Ну,
конечно! Как же я раньше не догадался? Она же сама говорила мне, что Альфонс
Ребане ее отец! А это ее мать!
     Развязался еще  один узелок в этой  таинственной истории,  всплывшей из
темных глубин прошлого. Но никакого практического значения это уже не имело.
     Появился  кладбищенский  сторож  и три серьезных  молодых могильщика  в
прорезиненных  комбинезонах, с заступами  в руках. Потом четвертый  прикатил
высокую тележку  на  резиновом ходу, вроде  больничной каталки. На  ней были
деревянные носилки - для того, что когда-то было Альфонсом Ребане.
     Могильщики надели перчатки и принялись за работу.
     Минут  через  сорок первый заступ глухо  стукнул  о  дерево. Еще  через
полчаса могила  была  вскрыта. Один  из могильщиков вылез  из  ямы и  что-то
сказал чиновнику.
     Томас перевел:
     - Говорит, гроб целый. Потому что из дуба.
     Сторож куда-то ушел, могильщики отошли в сторону и закурили, а чиновник
быстро  заговорил, обращаясь к Доку, который  был самым солидным  из нас и в
глазах немца выглядел главным.
     Док объяснил:
     - Он настаивает, чтобы мы увезли и надгробный камень.
     -  Ну, увезем, какие  проблемы, - кивнул  я. -  Погрузим в микроавтобус
вместе с гробом и увезем.
     Вернулся  сторож  с другой  тележкой,  пониже и  помощней, и  с  мотком
широких ремней. Могильщики приладили их, взялись за концы, выдернули гроб из
могилы и  погрузили  на  каталку.  Один  из  могильщиков  тщательно  очистил
скребком налипшую на доски глину, обмел метелкой и повез каталку по аллее, а
трое оставшихся быстро закопали могилу,  а потом вывернули надгробный камень
и перекантовали его на тележку. Яму забросали землей, старательно сровняли с
газоном.
     Теперь на газоне стоял только один камень.
     Агния Штейн.

     Развод свершился.

     Ромео и Джульетта страшного века.

     Мы  прошли в кладбищенскую  служебку -  просторное, облицованное  белым
кафелем помещение со сводчатым потолком. Здесь уже стояла  каталка с гробом.
На  такой  же  каталке  красовалось  и  новое  пристанище  Альфонса  Ребане,
поблескивая в свете люминисцентных ламп  позолотой ручек  и мерцая тиснением
вишневого дерева.
     Чиновник  подал   могильщикам  знак   приступать  к  делу.  Аккуратными
гвоздодерами они  вскрыли гроб и отошли в сторону. Чиновник повернулся к нам
и сделал приглашающий жест, деликатно уступая русским господам право первыми
ознакомиться с муниципальным  имуществом  города Аугсбурга,  которое  теперь
переходило в их владение:
     - Bitte!*
     Нам  не  раз  приходилось раскапывать  ямы, в которые чеченцы сваливали
наших  убитых  ребят. Случалось вскрывать  и массовые  захоронения. Это была
очень тяжелая работа. От нее сгущалась  и начинала  гудеть в висках кровь. И
смотреть сейчас на остатки эсэсовца ни у кого из нас желания не было.
     Но посмотреть пришлось.
     Док   надел  заранее  купленные  резиновые  прозектор-ские  перчатки  и
вооружился большим пинцетом. Пинцет ему не понадобился.
     Док постоял над открытым гробом и сделал нам знак подойти. Предложил:
     - Полюбуйтесь.
     Мы заглянули в гроб.
     Смотреть было не на что.

     Гроб был пустой.

     Томас спросил:
     - А где же дедуля?
     - Вот так,  суки! -  сказал  Артист. -  И  кого  вы  будете хоронить  в
Таллине?


     Над муниципальным кладбищем города Аугсбурга висел мутный обмылок луны.
Над безмолвными аллеями светились безмолвные  фонари. С гор наползал  туман,
струился между надгробьями, как таинственная река времени.  Которая течет из
прошлого в будущее.
     Которая размывает старые кладбища и выносит в настоящее старые гробы.

     Они никогда не бывают пустыми.



     Пролог
....................................................................... 5
     Часть первая
     Нежелательный иностранец ............................................ 7
     Часть вторая
     Выбор гроба
................................................................ 221


Популярность: 7, Last-modified: Mon, 08 Nov 2004 07:47:12 GmT