---------------------------------------------------------------
© Copyright Рауль Мир-Хайдаров
WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
Email: mraul61@hotmail.com
Date: 15 Nov 2004
Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------
Телеграмму принесли ему прямо на работу, хотя адрес указан был
домашний. Содержание ее такой срочности вовсе не требовало, да и в том, что
телеграмма читана и перечитана, сомневаться не приходилось: на почте их
райцентра -- Хлебодаровки -- работали одни женщины. Акрам-абзы помнил их еще
озорными девками, и они хорошо знали Акрама, который уходил на войну вместе
с их женихами, а вернулся один.
Телеграммы в поселке уже лет двадцать разносила многодетная Дарья
Сташова, жившая во дворе почты в маленьком казенном флигельке. Любопытная,
бойкая на язык, она не вручала ни одну телеграмму без комментариев, но
сейчас отдала молча. Как ни точило ее любопытство, не сказала ни слова,
вручила телеграмму, словно ноту протеста, если не от имени всего поселка, то
от имени работников почты и телеграфа уж точно. Даже велела расписаться в
получении, хотя раньше такой формальностью, предписываемой телеграфными
правилами, никогда себя не утруждала.
"Дорогой Акрам Галиевич,-- начиналась большая, рубля на три,
телеграмма.-- Беспокоит вас из Южно-Сахалинска Наталья Сергеевна Болдырева.
Случайно попалось на глаза ваше объявление в газете. Мне кажется, мы
подойдем друг другу. Отпуск дали неожиданно -- лечу. Буду у вас в
воскресенье, во второй половине дня. До встречи. Наташа".
Когда Акрам Галиевич увидел Сташову в окно кабинета, он почувствовал --
к нему, хотя не ожидал так скоро получить весточку, а в иные дни даже
сомневался, найдется ли хоть одна женщина, которую приманит такая глухомань,
как степная Хлебодаровка, и заинтересует он сам -- провинциальный нотариус
на пороге пенсии.
Выходит, еще как заинтересовал, если от самого Сахалина рвутся к нему
на самолете, дни считают. Гордость за себя на некоторое время заслонила
мысль о Сташовой и ее реакции на телеграмму.
Когда Дарья ушла, Акрам Галиевич прошелся по тесному кабинету
нотариальной конторы, в которой просидел без малого тридцать лет.
До выпускных экзаменов в школе, самого горячего времени у сельского
нотариуса, еще целая неделя, поэтому посетителей в коридоре не было,--
как-то сложилось, что хлебодаровский люд за справкой или какой другой
бумажкой в сельсовет и к нотариусу привык ходить с утра. Вот и сегодня были
у него две старушки -- отписали свои дома: одна -- внуку, другая -- внучке.
"Молоко на губах не обсохло, а уже владельцы недвижимости",-- поморщился
Сабиров, заполняя бумаги, но вслух, конечно, ничего не сказал: должность
обязывала быть беспристрастным. И не такое ему приходилось оформлять на
несовершеннолетних отпрысков.
Он опять развернул листочек телеграммы...
-- Наталья Сергеевна... Наталья Сергеевна...-- произнес он, вслушиваясь
в это сочетание. Имя и отчество ему нравились. "Конечно, могла и письмо
поподробнее для начала написать",-- размышлял он, вертя в руках телеграмму и
невольно перечитывая ее вновь и вновь. Но тут же находил и оправдание
незнакомой Наталье: такие дальние края, письмо с самолета на самолет, с
поезда на поезд раз пять, наверное, перекидывается и затеряться ему ничего
не стоит.
А телеграмма, тем более срочная, куда надежнее, чем беззащитное письмо,
которое в почтовом ящике может с неделю проваляться или пропадет по
нерадивости чьей-то, мало ли о таких фактах в газетах пишут. И отпуск, как
указано в телеграмме, предоставлен ей неожиданно...
Взвешивая все "за" и "против", и в общем-то не одобряя
скоропалительность поступка незнакомой женщины, Акрам-абзы тем не менее
находил оправдание решению Натальи Сергеевны приехать, увидеть все своими
глазами. К тому же впереди у него почти целая неделя, и было время еще раз
все обдумать как следует.
Все оставшееся время до окончания работы Акрама-абзы так и подмывало
позвонить своему другу и соседу, главному бухгалтеру райпотребсоюза
Жолдасу-ага, и поделиться с ним неожиданной новостью. Но, как ни крути,
заводить такие разговоры самому неприлично, ведь не прошло и года, как
схоронил он жену, Веру Федоровну, проработавшую в райпотребсоюзе под началом
его друга Жолдаса, считай, всю свою жизнь. Верочку, как величал главбух его
жену, Жолдас-ага любил, считал хорошей работницей и в те редкие годы, когда
уходил в отпуск или болел, передавал свои полномочия только ей: шутка ли,
каждая подпись бухгалтера -- это движение денег или материальных ценностей.
Не отметив годовщины смерти и не воздав последних земных почестей
близкому, как делал в Хлебодаровке всякий уважающий себя человек, и
разговоры-то заводить о женитьбе или замужестве было грешно. И расскажи он
сейчас главбуху, что к нему в воскресенье приезжает издалека некая Наталья
Сергеевна Болдырева, вряд ли понял бы его даже сосед и лучший друг.
"Могильный холмик еще не осел, а он женихаться спешит, торопится",-- словно
бы услышал недовольные голоса знакомых и незнакомых людей Акрам Галиевич в
тесной, с распахнутым в сад окном комнате нотариальной конторы.
Нет, не ханжи и не лицемеры жили в степной Хлебодаровке, районном
центре Оренбуржья, а самые что ни на есть обыкновенные люди. Они за столетия
выработали свои простые и справедливые правила жизни, не обижающие памяти
ушедших и не ущемляющие в правах и радостях оставшихся на земле. Ведь ловил
уже на себе внимательные взгляды вдов и одиноких женщин Хлебодаровки Акрам
Галиевич, чувствовал к себе интерес. А в праздники или какие другие дни
торжеств, везде, куда приглашали Сабирова соседи, друзья, сослуживцы по
сельсовету и райисполкому, разве не замечал он, как его осторожно, исподволь
старались усадить поближе к той или иной женщине? А у Жолдаса, куда
частенько вечерами заглядывал посидеть за самоваром, а уж на бешбармак зван
был всегда,-- не раз встречал он достойных женщин, как бы ненароком
заглянувших к его хлебосольным соседям. Так ведь ни одна из этих женщин, ни
тем более друзья даже не помышляли заговорить всерьез или в шутку о
женитьбе, считая, что у человека сейчас время скорби и не пробил еще час для
таких разговоров. Всей своей жизнью в Хлебодаровке он, Сабиров, не давал
повода для иных мыслей.
Вот и выходило, что поторопился он с брачным объявлением, и крепко
поторопился. Годовщина смерти жены приходилась на первое воскресенье
августа, еще почти полтора месяца, а у него уже смотрины... Как-то посмотрит
на это хлебодаровский народ? Ну да теперь уж назад дороги нет...
Возвращаясь в этот день после работы домой, Сабиров заглянул на
маленький рынок рядом с автостанцией.
Хоть и невелика придорожная Хлебодаровка, не на всякой карте и отыщешь,
но даже на ее базар добирались продавцы овощей и фруктов, диковинных для
здешних мест. Два молодых корейца, в чьих словах и манерах угадывалось
наличие высшего образования, продавали лук и арбузы, выращенные на
благодатной хлебодаровской земле, которую брали в аренду или, как теперь
говорят, в подряд у местного колхоза. Пожилой узбек скучал у горок
запылившихся сухофруктов прошлогоднего урожая рядом с незнакомыми для этих
краев пахучими специями, приправами, пряностями. Торговала тут и шумная,
бойкая баба из Тюлькубаса, яблоневого местечка под Алма-Атой, сама румяная и
круглая, как знаменитый алма-атинский Апорт. Аромат ранних яблок забивал
даже резкий запах восточных специй.
Хлебодаровка -- место не Бог весть какое денежное, народ не очень
избалован разносолами, деликатесами, свежими фруктами, и потому торговля шла
вяло, хотя цены были вполне умеренные. Покупали немного: кто детишкам, кто
для больного, кто для гостей.
На базарчик Акрам-абзы зашел, чтобы взять яблок, которые пришлись ему
по вкусу. Он частенько покупал их у этой румяной и ладной женщины, тоже
приметившей своего постоянного покупателя. Она издали улыбнулась нотариусу,
но зазывать не стала -- возле ее прилавка как раз толкались девушки из
промкомбината, держа наготове яркие полиэтиленовые пакеты. И вдруг
Акрам-абзы раздумал покупать яблоки и торопливо зашагал прочь от базара: ему
почудилось, что в историю с брачным объявлением втянула его именно эта
продавщица яблок.
Как непостижимы порой поступки, суждения людей, даже умудренных
жизненным опытом, далеко не ветрогонов! Готовы свалить свои беды на что
угодно: на погоду, на понедельник, на тринадцатое число, на самые
невероятные обстоятельства, лишь бы снять с себя ответственность за свой
опрометчивый шаг...
А началось все с того самого дня, когда не оказалось у него с собой ни
пакета, ни сумки, и торговка завернула яблоки в газету "Вечерняя Алма-Ата",
где были напечатаны необычные для провинциального глаза объявления. Хотя
такие объявления и печатались всего в трех-четырех газетах страны, жителям
больших городов они знакомы, как известны и клубы "Для тех, кому за
тридцать" -- городской вариант деревенских посиделок.
Клубы, так широко расплодившиеся поначалу, почему-то быстро захирели и
повсеместно сошли на нет: наиболее активная часть женщин, благодаря
стараниям и энергии которых и появились эти клубы, должно быть, свои
проблемы решила, а у оставшейся части достаточных сил не нашлось. Клубы
умерли, но объявления прижились, более того, докатились до такой глухомани,
как Хлебодаровка.
Говорят, часть обездоленных женщин, в чьих городах не дают брачных
объявлений, и никак не удается открыть клуб интересных встреч, и сложно с
жениховским "кворумом", завалила письмами Центральное радио и телевидение,
требуя применить энтээровскую мощь для решения брачных проблем, советуя
радиостанции "Маяк" каждые два-три часа передавать получасовые записи
брачных объявлений, поскольку в стране несколько часовых поясов, а жених из
Магадана непременно должен услышать о невесте из Закарпатья, хотя разница во
времени у них десять часов. А Центральному телевидению рекомендовалось по
субботам отводить один канал для показа невест во всей красе, а текст о
добродетелях оных чтобы непременно читал своим хорошо поставленным голосом
Василий Лановой, а еще лучше -- сам Тихонов. Не осталась без внимания и
всесоюзная фирма грамзаписи "Мелодия" -- ей настойчиво советовали выпускать
диски и кассеты с теми же объявлениями, можно в музыкальном оформлении, и
намекали, что дела фирмы пойдут резко в гору, равно как и у тех, кто
производит магнитофоны и проигрыватели.
"Средних лет женщина, хорошего здоровья и мягкого нрава, приятной
внешности, умелая хозяйка, склонная к спокойной и несуетливой жизни в
маленьком городе или селе, хотела бы познакомиться с мужчиной не моложе
пятидесяти лет, желательно веселым, общительным, не злоупотребляющим
алкоголем..."
Акрам-абзы раз сто, наверное, читал это объявление. Его воображение
занимала фраза: "средних лет женщина". Сколько же это на самом деле?
Тридцать, сорок, пятьдесят? Поди угадай... Нравилось ему и фраза "склонная к
спокойной и несуетливой жизни в маленьком городе или селе". Это словно про
их Хлебодаровку.
Правда, встречались объявления, которые его раздражали. Например,
такое:
"47 лет. Образование высшее. Меломанка, поклонница литературы и других
искусств. Хотела бы познакомиться с мужчиной, близким мне по интеллекту.
Материально обеспечена: есть машина, дача..."
Он заочно невзлюбил эту даму, хотя ни по каким параметрам ей не
подходил и давала меломанка объявление, разумеется, не в расчете на Сабирова
из далекого степного Оренбуржья.
А какое разнообразие было адресов и предложений! Выбирай -- куда
хочешь, к кому хочешь, кого хочешь!
"Вдова. Пятидесяти лет, крупного телосложения, брюнетка. Двое детей
давно определены и живут отдельно. Имею в Крыму дом, сад. Хотелось бы
принять мужчину самостоятельного, хозяйственного, знающего садоводство и
цветоводство. Желательно крепкого здоровья и высокого роста..."
С тех пор, как попала к нему случайно эта "Вечерка", Акрам Галиевич
каждый вечер рассматривал ее с волнением, как огромную карту мира, висевшую
у него в сельсовете. Как иного путешественника манят города с таинственными,
малознакомыми названиями, так и его манили эти объявления. Иногда он жалел,
что у него только один-единственный номер, и даже на почту сходил,
поинтересовался, нельзя ли на эту газету подписаться с ближайшего месяца.
Огорчили, сказав, что только с нового года.
В иные вечера он так засиживался за газетой, что забывал зайти на
вечерний самовар к соседу.
Жолдас-ага, в такие дни долго не дававший жене команду заносить
самовар, поглядывал за тщательно выкрашенную низкую изгородь, разделявшую их
дворы, и, не видя обычно копавшегося во дворе соседа, думал: "Загрустил
Акрам без Верочки, и не время бередить его раны". Он сам заносил самовар в
дом и, улыбаясь в свои редкие приспущенные усы, озорно грозил: "Погоди, друг
мой, сосед, женим мы тебя. Негоже человеку в старости одному оставаться. Дай
только срок, чтоб по-людски все было, уж больно высоки наши годы для
насмешек, и не нам дурные примеры подавать молодым и топтать не нами
заведенный порядок..."
А его друг в это время перечитывал уже, наверное, в сотый раз:
"Блондинка, хрупкого сложения, хотела бы выйти замуж за доброго, пожилого
человека в сельской местности..." -- и уносился мыслями то к "хрупкой
блондинке, уставшей от города, шума и личных неудач в жизни", то в Крым, к
"брюнетке крепкого телосложения", жившей в огромном доме с садом,
спускающимся к ласковому морю. В объявлении брюнетки его настораживало
условие: "мужчина высокого роста". Хотя Акрам Галиевич и вышел ростом, но
гигантом не был, а что имела в виду "вдова пятидесяти лет", было не совсем
ясно. Вдове, наверное, подошел бы другой его сосед, почти двухметровый Иван
Гаврилюк, так с того собственная жена глаз не спускала, и не то что в Крым
-- в соседние колхозы на сельхозработы не отпускала без скандала с Ивановым
начальством. Может быть, Иван и сбежал бы в Крым, в дом с садом на берегу
моря,-- уж он-то наверняка подходил всем требованиям вдовы кроме, пожалуй,
цветоводства,-- но у него не было такой бесценной газеты, способной круто
изменить его жизнь.
Хоть и редко, но встречались и мужские объявления. Одно из них
Акрам-абзы ни за что не напечатал бы -- слишком уж оно, на его взгляд, было
оскорбительным для женщин. За строками объявления ему виделся эдакий
современный кулак, куркуль, и почему-то хотелось винницкого жениха
неопределенного возраста познакомить с меломанкой 47 лет, имеющей машину и
дачу.
"Ищу женщину крепкого здоровья, не старше 45 лет, работящую, умеющую
обиходить скотину (корова, свиньи), птицу (индюки, гуси). Имею каменный дом
в пригороде Винницы с садом на 18 сотках земли, пасеку. Не пью, не курю,
домосед. Не плясун и не говорун..."
Почему-то обращение к прекрасному полу "не плясуна и не говоруна"
из-под Винницы каждый раз привлекало внимание Сабирова. Что-то было в нем
знакомо нотариусу, вызывало одновременно и грусть, и смех, и улыбку, и
злость. В иные дни мысли кружились только вокруг владельца богатого
поместья. Даже на службе, совсем некстати, ему вдруг вспоминался этот
сердечно-хозяйственный зов...
"Где же я раньше слышал или читал похожее объявление?" -- мучился Акрам
Галиевич, вороша свою память, перебирая всю жизнь, что, впрочем, было
сделать несложно -- из Хлебодаровки он отлучался только на войну и последние
тридцать с лишним лет прожил здесь безвыездно, даже в соседний Оренбург не
ездил, хотя Верочка не раз просила проведать дальнюю городскую родню.
Копаясь в прошлой жизни, Акрам Галиевич вдруг осознал, что он сам был
домоседом, почище винницкого куркуля. И все-таки он был уверен, что когда-то
уже читал нечто подобное.
Однажды на работе он увидел оставленный каким-то посетителем "Крокодил"
и чуть не вскрикнул: "Вспомнил!"
Конечно же, он читал такие объявления! Было это в середине пятидесятых
годов, когда в прессе и по радио промелькнуло сообщение, что у американцев
даже дела сердечные делаются не по-человечески, а занимается этим святым
делом электронная сваха-компьютер. Мол, дай знать, кого ты хочешь --
блондинку, брюнетку, шатенку, толстую, тонкую, старую, молодую, желательный
характер и хозяйственные способности,-- и машина тут же подберет тебе
подходящую кандидатуру. Помнится, читая, они с Верочкой смеялись над людьми,
желающими таким образом вступить в брак. Газетное сообщение подхватили
сатирики и карикатуристы, и страницы "Крокодила" тех лет пестрели от
текстов, мало чем отличающихся от некоторых нынешних брачных объявлений.
Открытие это на какое-то время огорчило нотариуса, ведь он хорошо
помнил, как искренне возмущался тогда безнравственностью американцев, считая
подобные объявления аморальными. И все-таки его тянуло к порядком
обтрепавшейся газете.
Поначалу ему и в голову не приходило самому дать объявление в "Вечернюю
Алма-Ату". Дальше расплывчатых намерений написать письмо в Крым "женщине
крупного телосложения" или "хрупкой блондинке, уставшей от неудач в личной
жизни", его фантазии не простирались, да и на успех он не особенно
рассчитывал. Раззадорила же его такая вот исповедь:
"Романтический мужчина, приятной внешности, много повидавший, но
успокоившийся, к пятидесяти годам остался у разбитого корыта. Хотел бы в
оставшиеся дни иметь твердую крышу над головой и верную спутницу жизни. Ищу
покоя и уюта. Ничем не обольщаю, все, что имею, ношу с собой. Играю на
гитаре, пою, знаю поэзию от Верлена до Вознесенского. Думаю, что скрашу
сумерки у семейного очага..."
"Хлюст, прохвост, мот, шляла, кот мартовский,-- костерил
уравновешенный, в общем-то, нотариус "мужчину романтического склада".-- Голь
перекатная, ни кола ни двора, а все туда же, к порядочным женщинам
подкатывается! -- всякий раз, читая, распалялся Акрам Галиевич.-- "Играю на
гитаре, пою... Верлен... Вознесенский..." А пенсию небось не заработал,
стрекозел приятной внешности. "Ищу покоя и уюта"! Губа не дура, да кто же
этого не хочет?.. Особенно на старости лет. И ведь найдется же какая-нибудь
дура, примет его... не иначе".
И он опять и опять вчитывался в зовы души незнакомых мужчин и женщин.
"Да, уж если такие на что-то рассчитывают, так мне сам Аллах велел,--
решил он однажды.-- Со мной любая женщина, даже хрупкая, не пропадет,
что-что, а надежная крыша будет ей обеспечена..."
Откуда же было знать провинциальному нотариусу, что объявление
"романтического мужчины", так рассердившее и подтолкнувшее его самого
обратиться в "Вечерку", вызовет горячий интерес прекрасной половины рода
человеческого по всей стране. Предложения станут поступать адресату
тысячами, самые невероятные, иные письма будут приходить даже с денежными
переводами - видимо, на дорогу. В общем, случится как раз то, на что и
рассчитывал стареющий брачный аферист, сочинивший такое томное,
романтическое объявление. Уж он-то наверняка знал о жалостливой женской душе
не понаслышке.
Решиться-то Акрам-абзы решился, но объявление требовалось составить
путное, толковое, чтобы чувствовалось, что не ветрогон какой-нибудь, а
человек солидный, самостоятельный стоит за строками и отвечает за свои
слова. "Если надо, можно даже заверить текст в сельсовете, мне не
откажут",-- думал Акрам-абзы, пытаясь уместить свое служебное положение,
портрет, планы и пожелания в несколько газетных строк.
Но ничего не выходило: если выпирало одно, то пропадало другое, и слова
казались ему какими-то стертыми, жалкими: "сельский нотариус из
Хлебодаровки..." Перечитывая написанное, Акрам-абзы сникал, понимая, что так
женщину не взять.
"Ну ладно,-- рассуждал нотариус,-- тому горемыке у разбитого корыта
нечего им сказать и дать нечего, одно остается - гитара да какой-то
нерусский Верлен с Вознесенским, но мне-то ведь есть что о себе сказать и
что предложить!"
Но сказать о себе ладно да толково, да чтоб покороче, никак не
получалось, и стал он по вечерам перечитывать мужские объявления, не
принимая, конечно, в расчет ни послание винницкого жениха, ни этого, пропади
он пропадом, пятидесятилетнего романтика с гитарой.
Мужских объявлений оказалось мало, прямо-таки потонули они в море
женских призывов, и Акрам-абзы обвел эти крошечные островки в море-океане
красным карандашом. Мужчинам, видимо, нечего было путного сказать о себе,
предложения их казались мелковатыми, несущественными,-- в общем, скучно и
вяло представлял себя род мужской.
Красные островки не научили Акрама Галиевича ничему толковому, и он
вновь пожалел, что у него только один номер газеты -- будь их у него два или
три, не говоря уже о годовой подшивке, он наверняка отыскал бы там нечто
благородное, возвышенное, ведь обращаются, наверное, в газету и
интеллигентные люди: журналисты, артисты, музыканты...
Но чего нет, того нет. "Коль нет цветов среди зимы, так и жалеть о них
не надо",-- припомнилась Акраму-абзы давно вычитанная поэтическая строка, и
он еще раз порадовался своей памяти: "Это тебе, "романтик", не какой-то
Верлен с Вознесенским, а Есенин!"
Этого поэта он уважал больше всех других и знал кое-какие его строки
наизусть.
"Эх, описать бы все в стихах,-- мечтал нотариус,-- да ладно вставить и
о себе, и о той, которую хочется приветить в своем доме". Но с рифмой не
ладилось совсем, белиберда какая-то получалась: "нотариус-пролетариус" -- на
большее фантазии и рифмы не хватало, оставалась только суровая проза.
"Конечно, если бы подключить кого-нибудь...--рассуждал он.-- Да того же
Жолдаса, он для балансовых комиссий в облпотребсоюз такие доклады пишет... И
все, говорят, сам, только сам!"
Верочка все восхищалась, бывало: "Грамотный у нас бухгалтер, ему палец
в рот не клади!"
Да об этом Акрам-абзы знал и без нее. "А если бы еще отдать
подредактировать Ивану Загорулько,-- развивал он свою мысль, вспомнив про
редактора местной газеты,-- да еще зайти к нему с бутылкой
трехзвездочного..."
Конечно, тогда можно было бы заранее рассчитывать на успех, ведь как ни
крути - одна голова хорошо, а две, а то и три гораздо лучше, надежнее.
Но вся беда заключалась в том, что Акраму Галиевичу не хотелось своими
планами-мечтами делиться со всей Хлебодаровкой. Жолдас, тот, может, и
промолчит, а Иван Петрович сдержится только до первой пивной бочки, да еще и
обсмеять может, журналисты народ такой, с ними нужно быть начеку. "Дружба
дружбой, а табачок врозь" -- всплывала в памяти любимая присказка
Загорулько. Нет, это был человек ненадежный.
Все эти обстоятельства заставили Сабирова самого всерьез засесть за
письменный стол. Если писатели, по слухам, шлифуют иную строку десятки раз,
то Акрам-абзы перещеголял самого трудолюбивого, взыскательного литератора --
он написал девяносто семь вариантов и только девяносто восьмой решился
наконец отправить в "Вечернюю Алма-Ату".
Этот девяносто восьмой вариант он написал после того, как провел вечер
за бешбармаком у Жолдаса-ага, где, как водится, пропустил для аппетита
рюмочку-другую. Написав, он тут же, несмотря на поздний час, пошел на почту
и опустил письмо в ящик. Знал: не решись он сделать это сейчас -- будет
мучить себя долго и сотым и сто пятидесятым вариантом.
Наутро, проснувшись, Акрам-абзы хотел перечитать, что же он все-таки
отправил в газету, но не тут-то было: девяносто восьмой вариант был написан
сразу набело, на одном дыхании, и он так никогда и не увидел, как выглядело
его объявление, заставившее поспешно телеграфировать и сорваться с места
неизвестную Наталью Сергеевну Болдыреву.
А объявление его, отредактированное ушлым, поднаторевшим в таких делах
собратом Загорулько, было напечатано в следующем виде: "Юрист на пороге
пенсии желал бы пригласить в скромный райцентр Оренбуржья женщину, не
идеализирующую жизнь в городе. Сила, здоровье, безупречная репутация,
общественное и материальное положение гарантируют тихую, надежную гавань.
Дом, отлаженное хозяйство позволят познать, не обременяя себя особыми
хлопотами, на склоне лет покой, почувствовать себя хозяйкой и поверить, что
жизнь все-таки удалась".
Попадись на глаза Акраму Галиевичу эта газета, он бы никаких претензий
к редакции не имел -- все солидно, пристойно. Особенно, наверное, ему
понравилось бы: "безупречная репутация, общественное положение"...
Отправив письмо в Алма-Ату, нотариус как-то сник, потерял интерес к
газете, убрал ее подальше. "Зачем я все это затеял?" -- думал он в
послеобеденные спокойные часы на службе, аккуратно укладывая в сейф
потерявшие блеск черные саржевые нарукавники, служившие ему чуть ли не с
первых дней работы в этой должности.
"Мне что, в Хлебодаровке невест мало?" -- иногда говорил он себе, и тут
же вставали перед глазами наиболее вероятные кандидатуры: Мария Петровна --
товаровед по галантерейным товарам из райпотребсоюза, давняя подруга Веры
Федоровны, или Светлана Трофимовна, заведующая почтой. Светлану, помнится, в
давние холостые годы он даже как-то несколько раз провожал с гуляний в
городском саду. Какая была девушка -- загляденье!
Или начальник райгаза, женщина, появившаяся в Хлебодаровке недавно,
вместе с оренбургским газом, в последнее время тоже посматривала на него с
интересом.
А кого он только не встречал у Жолдаса! И Раису Ахметовну, учительницу
русского языка в казахской школе,-- уж ее-то Беркутбаевы наверняка хотели бы
видеть женой соседа, хотя учительница и была намного моложе Сабирова. И
Флюру Исламовну, местного педиатра, подругу и коллегу жены Жолдаса-ага,
женщину строгую, властную, которую Акрам-абзы почему-то побаивался. Да мало
ли кого он встречал в хлебосольном доме Жолдаса!
Запомнилось ему и предложение старой уборщицы сельсовета, аккуратной и
педантичной немки Фриды Яновны Грабовской, которая совсем недавно остановила
его по-свойски во дворе сельсовета и на правах старой знакомой, вроде шутя,
сказала:
-- Акрам Галиевич, не забывайте, что у меня в доме две дочки. Хоть и
говорят люди, что не первой молодости невесты, для вас, думаю, будет в самый
раз. -- И, вздохнув, добавила: -- Конечно, засиделись девочки, крепко
засиделись -- и Марте, и Магде уже за сорок. Долго учились, сами понимаете
-- медицина: медучилище, мединститут, потом долго выбирали, капризничали: то
шофер не устраивал, то слесарь, а время бежит, не мне вам рассказывать. А в
Хлебодаровке женихи на дороге не валяются, вот и остались дочки с носом,
готовы нынче снизить требования, да не к кому. А они у меня хорошие,
хозяйственные, плохого о них, думаю, никто не скажет. Так что примите к
сведению...
Акрам-абзы, конечно, отшутился, но ведь и впрямь невест в поселке
хватало.
В иные дни, по настроению, список подходящих кандидатур из Хлебодаровки
изрядно корректировался, и в него попадали совсем другие женщины. В сладкие
минуты, строя самозабвенно планы своей будущей жизни, Акрам-абзы вспоминал
вдруг о письме в газету, и настроение пропадало. "Зряшная затея, пустое
дело",-- корил он себя, и успокаивался лишь вспомнив, что письмо может и
затеряться по дороге.
"А если не затеряется, так не дадут даже хода, в редакции печатают в
первую очередь своих да по блату",-- думал он, наслушавшись всякого про
городскую жизнь. Окончательно успокаивала лишь мысль: "Да кто же к нам, в
Хлебодаровку, добровольно решится ехать? Грязь полгода месить в резиновых
сапогах да зимой неделями день и ночь печь топить?"
А письмо благополучно дошло до столицы и попало на стол к редактору
отдела объявлений, газетчику талантливому, не без искры божьей. Девяносто
восьмой вариант письма сельского нотариуса что-то тронул в зачерствелой душе
старого газетного волка, и, если учесть, какое длинное и сумбурное послание
написал Акрам-абзы после бешбармака, можно прямо сказать -- постарался
редактор от души. Однако в том, что оно без задержки пошло в ближайший
номер, заслуги редактора не было: просто очень редко поступали мужские
объявления.
Иногда Акрама-абзы, человека честный, начисто лишенного авантюрных
начал, тревожила мысль, на которую другой бы и внимания не обратил: не
совсем верные дал он о себе сведения в газету. Об образовании упомянул
коротко -- юрист, что, конечно, предполагает университетское образование. А
университетское образование - это пять лет студенческой жизни в столице или
другом большом городе. Пять лет университетской жизни -- это культура,
спорт, широта взглядов, интересов: театры, музеи, выставки, спортивные залы,
тесное общение с друзьями с других гуманитарных факультетов. Короче говоря,
человек с университетским образованием -- широко образованный, высокой
культуры, и отсюда его мировоззрение, уклад жизни, привычки.
Не было, к сожалению, всего этого в жизни Акрама-абзы, проработавшего
на юридической службе без малого тридцать лет, и работавшего хорошо,
свидетельством чего были многочисленные награды и поощрения. Его юридическим
факультетом стала война, фронтовые дороги и лишения.
До войны, сразу после школы, послали его от района на юридические курсы
в Оренбург, была тогда такая форма обучения. Прямо с этих курсов и призвали
на фронт. Как и все его ровесники, Акрам Сабиров рвался на передовую, на
боевые позиции, но вышло по-другому: учитывая юридические курсы, взяли его
после ускоренной стажировки в аппарат военно-полевого суда, говоря
по-мирному -- делопроизводителем. Печатал, стенографировал, вел деловую
переписку, работал четко, аккуратно, вдумчиво. Домой вернулся офицером, с
ранением, небольшой контузией и двумя орденами. На фронте приходилось
воевать даже интендантам и врачам, всякое бывало, а военные юристы,
случалось, попадали и в самое пекло.
Иногда он чувствовал себя виноватым и перед покойной женой Верочкой. Не
потому, что решил вновь жениться,-- это подразумевалось само собой, как
естественное продолжение жизни,-- надо же стариться с кем-то рядом.
И клятв друг другу они не давали, хранить верность не обещали, если кто
из них уйдет раньше времени из жизни, они вообще об этом не говорили, не
думали. И умерла Вера Федоровна неожиданно, в расцвете лет -- только
пятьдесят отметили зимой; не болела, не жаловалась, а в один день человека
не стало. И вот теперь он как будто предавал ее, свою Веру. Неловкость он
ощущал и за слова из своего объявления: дом, хозяйство...
Конечно, прожив почти тридцать лет, нажили они кое-какое добро, а
делить его было не с кем, не дал им Аллах детей, хоть и бегала Верочка в
первые годы по врачам да по знахаркам. Да и бездельником Акрам-абзы никогда
не был, всегда на должности, на твердом окладе, а тогда, сразу после войны,
когда с работой в местечках, подобных Хлебодаровке, было не густо, ох каким
высоким казался оклад нотариуса -- восемьсот рублей! Было у него и хорошее
подспорье к окладу -- на весь район он единственный знал переплетное дело, а
в бумажном веке человек, владеющий таким ремеслом, никогда не пропадет. Но
как бы ни был весом его вклад в семейный бюджет, дом держался на Вере
Федоровне -- это сказал бы каждый, кто знал Сабировых, и Акрам-абзы не стал
бы возражать.
Была Верочка неистовой на работу, любое дело горело у нее в руках;
наверное, о такой женщине и мечтал винницкий жених, но по объявлению такую
не найдешь.
Первыми в Хлебодаровке Сабировы подняли свой дом, и в этом заслуга
только Верочки: хоть и мужчина Акрам, а сомневался крепко, одолеют ли такое,
казалось, неподъемное дело.
Одолели! И лес, и шифер, и цемент, и оконное стекло -- тогда, в
пятидесятых, стройматериалы были большим дефицитом на селе,-- Верочка по
крохам, загодя все добыла. А саман для дома они два лета делали вдвоем --
горбились так, что даже сейчас вспомнить страшно, откуда только силы
брались. Колодка была двойная, на два самана, по шесть ведер глины бухали в
них, а это почти центнер. Ох и надорвали они тогда молодые животы свои, от
коромысел на плечах мозоли натирали, ведь каждое ведро воды из колодца
вручную поднимали, а колодец-то не свой, общий, на соседней улице. Льешь
воду, льешь в замес, а глина ненасытная берет ее и берет, конца-края не
видно, когда насытится, зачавкает. И месили сами, словно лошади, ноги от
жесткой соломы все в порезах да рубцах были. Летом, в жару, Верочка без
чулок на людях появиться не могла. Но даже в такой ломовой работе ухитрялась
Верочка беречь Акрама, всю тяжелую работу взвалить на свои плечи -- разве
такое не заметишь, не запомнишь?
Сильна была Верочка не только в работе, но и голову светлую имела. И
подвал, и стеклянную веранду, и четырехскатную крышу, и большие окна,
непривычные для села,-- все она придумала, почитай и за мастера и за
архитектора была, хоть и без образования.
В райпотребсоюзе, в бухгалтерии, начинала она чуть ли не девочкой на
побегушках, доверяли ей поначалу выписывать товарно-транспортные накладные
да составлять длиннющие списки при инвентаризации и переучете. Жолдас
разглядел не только ее четкий, каллиграфический почерк -- немаловажное
достоинство для работника бухгалтерии, но и пытливый ум, желание понять,
разобраться, что к чему, и лет пять настойчиво учил, уверенный, что с ней
ему работать и работать. Иногда Жолдас шутил: жаль, мол, не имею права
выдавать дипломы счетным работникам, уж Верочке я бы точно выдал с
отличием...
В селе, при всех издержках его суровых нравов, цена человека
определяется точно, и хотя сельсовет и не издает на западный манер ежегодник
"Кто есть кто?", все знают, кто хороший учитель, знающий врач, толковый
парикмахер, честный продавец, а кого за версту следует обходить. А Вера
Федоровна в райцентре была бухгалтер известный. Ее не раз приглашали главным
бухгалтером и на местный маслозавод, который, по слухам, выпускал масло на
экспорт, и в РТС, самую крупную организацию Хлебодаровки, но Верочка, зная,
что и оклады и премиальные там гораздо выше, коллективу, воспитавшему ее, не
изменила.
Размышляя о доме, о хозяйстве, Акрам-абзы думал, конечно, и о Верочке.
И виделись ему долгие зимние вьюжные вечера, когда он сидел за переплетным
станком, а Верочка рядом, напевая что-то грустное, вязала пуховый платок --
и это она умела, не уступая в мастерстве известным татарским вязальщицам.
"Почему она меня берегла, холила, лелеяла? - гадал он сейчас, хотя при
жизни Верочки никогда не задумывался об этом.-- Любила крепко? Или была
признательна за то, что из многих невест я, редкий послевоенный жених,
офицер, остановил свой выбор на ней? Или было еще нечто другое, о чем я не
имею представления и не догадываюсь?.."
Сейчас, потеряв Верочку и выучив почти наизусть объявления женщин в
"Вечерней Алма-Ате", он пришел к выводу, что, наверное, в той лучшей части
женщин довоенного года рождения была воспитана и жила глубочайшая
ответственность за семью, ведь по внешнему виду мужа судили о жене, а
репутация хорошей хозяйки, жены немало значила тогда в обществе, и ее
старались поддерживать, беречь. А сегодня женщина уверена, что о ней судят
только по ее внешнему виду, а если муж выглядит, мягко говоря, неряшливо,
так это его заботы, его проблемы, его человеческий облик, и это ничуть не
бросает тень на элегантную супругу, которая иногда и рядом-то с мужем идти
стесняется.
Благодаря заботам Верочки, Акрам Галиевич слыл в Хлебодаровке щеголем.
А когда они вдвоем шли на работу или возвращались домой, на них любо было
глянуть: оба высокие, крепкие, и все на них аккуратное, подогнанное, чистое,
отглаженное,-- сразу чувствовалась умелая женская рука...
Про каждый куст сирени, про каждое вишневое деревце в саду нельзя было
сказать, не упомянув Верочку. Ее стараниями все это насажено и выращено. А с
другой стороны, не станешь ведь в газету писать про покойницу-жену, женщин
интересует он сам -- какой, на что годится.
В общем, совсем запутался Акрам Галиевич, а тут приспела эта телеграмма
с Сахалина...
Телеграмма требовала каких-то действий. Поначалу пришла мысль отбить
ответную: "Не приезжай!" Но куда? На кудыкину гору? На деревню дедушке?
Хотел даже дать отбой в газету. Мысль показалась забавной, только как бы это
называлось у газетчиков? На этот случай, наверное, и слова подходящего нет:
опровержение, отказ, передумка? Лучше, на его взгляд, подходило военное --
отбой.
Не в пример тяжело давшемуся брачному объявлению, отказ так и просился
на бумагу:
"ОТБОЙ! Юрист из Хлебодаровки, к сожалению, передумал приглашать
иногородних в надежную тихую гавань. Решил отдать предпочтение уроженке
своего райцентра (акклиматизация, адаптация и прочее) не старше пятидесяти
лет".
Вот уж, наверное, заклеймили бы его позором за трусость, малодушие,
безответственность женщины по всей стране, даже те, которым начхать и на
Хлебодаровку, и на самого Акрама-абзы, и писем он получил бы не меньше, чем
"романтический" брачный аферист, но только без денежных переводов.
Но, как ни крути,-- назад хода нет. "Чему быть, того не миновать!" --
решил наконец Акрам-абзы и перво-наперво купил в магазине две бутылки
шампанского.
Как человек обстоятельный, он решил составить программу встречи Натальи
Сергеевны. Входила сюда и генеральная уборка во дворе и в доме, но эти дела
он отодвинул в самый конец недели -- на субботу, чтобы к воскресенью все
сияло и сверкало, как в старые и добрые времена при Вере Федоровне. С
шампанским тоже было решено. Надо было придумать что-нибудь интересное,
необычное, как говорил их завклубом -- гвоздь программы.
Но найти этот самый "гвоздь" оказалось делом непростым. "Не то, не
то..." -- отметал Акрам Галиевич одну идею за другой, аж взмок от волнения
-- не шло ничего путного в голову. И вдруг его осенило: баня!
Была у них в углу сада своя баня, построенная недавно, три года назад,
когда всеобщий саунный бум докатился и до Хлебодаровки. Построил Акрам-абзы
ее хитро: хочешь -- топи дровами по старинке, а хочешь -- электричеством,
если времени или дров нет, хочешь -- парься по-русски, то есть с веником и
ушатом холодной воды, а хочешь -- дыши сухим паром по-фински. Хоть патент
получай на изобретение!
"Баня для человека издалека, с дороги, и есть гвоздь программы",--
обрадовался Акрам-абзы и решил навести там порядок.
Баню не топили уже месяца три. За два вечера Акрам-абзы привел ее в
порядок, подремонтировал заодно кое-что, а когда баня-сауна была готова
принять Наталью Сергеевну, засомневался: удобно ли будет сразу баньку
предложить, хотя человек и с дороги. А вдруг подумает: "Ишь, бессовестный
старик, сразу в баню завлекает"? В общем, подумал-подумал Акрам-абзы и решил
гвоздь программы отменить.
Так, в заботах и хлопотах, глубочайших раздумьях, тревогах и сомнениях
подходила к концу трудовая неделя.
В четверг вечером заглянул к нему Жолдас-ага.
-- Салам алейкум,-- приветствовал друга бухгалтер.-- Что-то ты совсем
загрустил, заходишь редко. Я вот с чем пришел: скоро ведь поминки Веры
Федоровны, так я договорился в колхозе, выпишут тебе пару баранов, а ты
забери их недели за две и пусти к моим в загон. Подкормим, доведем, так
сказать, до кондиции, я особый рецепт знаю...
"Знает или не знает о телеграмме?" -- то бледнел, то краснел
растерявшийся Акрам-абзы.
-- Вижу, по двору суетишься, чистишь, скребешь, баньку вроде затеял,--
продолжал Жолдас-ага.-- Не знаешь, куда себя девать от одиночества? Понимаю,
брат, понимаю...
"Не знает, не знает",-- успокоился Акрам-абзы. Прямой, без хитрецы был
мужик Беркутбаев, но что-то сказать следовало: человек не иголка, в кармане
не спрячешь, все равно увидит гостью. И Акрам-абзы решился:
-- Да вот, Жолдас, в воскресенье, может, дальняя родственница из
Оренбурга подъедет. Обещалась, хотела глянуть на мое холостяцкое
житье-бытье,-- сказал он неуверенно.
-- Гость - это хорошо. Поговоришь, отойдешь душою. И к нам заходи с
гостьей...
С тем Жолдас-ага и распрощался.
Ночь после ухода соседа выдалась бессонной. Акрам Галиевич думал о
Верочке, о поминках, о баранах, за которыми нужно ехать далеко в степь, за
реку, но больше всего о Наталье Сергеевне. Какая она? Умная, добрая, умелая?
Или, наоборот, вертихвостка какая, ведь добралась до самого Южно-Сахалинска,
до самого края на карте, дальше некуда -- море-океан.
В короткие минуты дремы бессонной ночи снилась ему урывками разная
Наталья Сергеевна -- то жгучая брюнетка с прокуренным голосом, то полная
блондинка, солидная, важная дама, вся в перстнях и в маникюре, чем-то
смахивающая на заведующую райгазом, то совсем молодая женщина в джинсах на
берегу океана в час прибоя...
Утром, когда он шел на работу, встретил Сташову и та отдала ему газеты
и журнал "Человек и закон" -- профессиональный журнал нотариуса,-- потом,
спохватившись, достала из сумки два письма. Акрам Галиевич с Верочкой письма
получали редко, и поэтому два письма сразу его удивили. Красивые конверты,
аккуратно подписаны, один пахнет духами.
Письма были адресованы Сабирову, но ни почерки, ни обратные адреса ни о
чем ему не говорили. Поначалу он никак не увязывал их с брачным объявлением,
и вдруг дошло -- первые ласточки. Читать письма на улице он не стал, хотя и
разбирало любопытство, торопливо сунул их в карман и зашагал на службу.
Поутру посетители шли один за одним, и в круговерти дня Акрам Галиевич
про письма забыл. После смерти жены он стал обедать в райпотребсоюзовском
ресторане, где кормили вкусно и недорого, да и отношение к нему было особое.
О письмах он вспомнил, только когда буфетчица многозначительно спросила:
-- Долго, Акрам Галиевич, в холостяках собираетесь проходить? А то есть
у меня на примете подруга, могу познакомить...
-- Что подруга, вот если бы вы на меня глаз положили, Анна Ивановна, я
бы подумал,-- ответил, улыбаясь, Сабиров.
-- Да я, может, и положила б,-- бойко ответил буфетчица,-- так у меня ж
муж есть...
После обеда, как обычно, посетителей не было, и он, не таясь, достал
письма. Прежде чем вскрыть, аккуратно поставил на каждом дату получения, на
всякий случай пронумеровал, и только потом ножницами отрезал край конверта.
Письма были разные. Одно -- от учительницы из Куйбышева, которая
писала, что давно потеряла надежду выйти замуж, и газету с брачными
объявлениями ей принесла подруга, желавшая пристроить ее, лучше других
понимавшая всю горечь ее одиночества.
"...И обе мы,-- писала учительница,-- не сговариваясь, остановились на
Вашем объявлении. Нам показалось, что Вы -- достойный, уважаемый человек, по
каким-то неведомым нам причинам оставшийся вдруг один, и, как пошутила моя
подруга, ради Вас можно рискнуть. Но беда вот в чем: сама я никогда не
решусь приехать к Вам -- не так воспитана, и превозмочь себя нет сил. Хотя
мне очень бы хотелось познакомиться с Вами. Не могу представить, как это я
заявлюсь и скажу: "Здравствуйте, это я. Не возьмете ли Вы меня замуж?"
Хотя, повторяю, заочно вы мне симпатичны, и я бы с удовольствием
прибилась к тихой, надежной гавани и, смею думать, смогла быть достойной
хозяйкой в Вашем доме. Сейчас в школе каникулы, я целыми днями дома и от
всей души приглашаю Вас в гости. Пожалуйста, приезжайте, ведь от Оренбурга к
нам всего пять часов езды поездом. Встречу, покажу наш замечательный город,
Волгу. Мне кажется, такая форма знакомства была бы более достойной,
рыцарской.
С уважением, Елена Максимовна".
Второе письмо, на тонкой, красивой бледно-голубой бумаге с изящной
ярко-красной розочкой в левом верхнем углу, ошарашило нотариуса.
Личных писем он никогда не получал, исключая тыловые треугольники от
своих стариков, да и письма те писались кем-нибудь из соседей под диктовку:
не шибко грамотными были родители, старая грамота, что они знали, арабская,
а позже и латинский шрифт для татар, который они все-таки одолели, были
упразднены. Третью письменность, современную, им одолеть так и не удалось.
Много ли напишешь, диктуя чужому человеку, да и время было суровое, о чем
писать,-- не станешь же расстраивать солдата. Так что их письма были полны
вопросов: как воюешь, как живешь, виден ли конец проклятой войне?
А тут, на склоне лет, первое любовное послание. От таких слов и голове
закружиться недолго.
"Милый Акрам Галиевич,-- начиналось второе письмо.-- Простите мне
заранее подобное обращение, ибо и далее я, наверное, не сдержу по отношению
к вам ласковые нежные слова, которые я копила, собирала и сберегла, не
расплескав их в своей сложной, ухабистой жизни.
Да-да, я верила, я знала, что встречу человека с безупречной репутацией
и прекрасным общественным положением. И только такому человеку я готова
отдаться полностью -- душой и телом. Все или ничего! Зачем размениваться, не
правда ли? Пить -- так шампанское, любить -- так короля! "Вечернюю Алма-Ату"
я выписываю уже несколько лет, с первых брачных объявлений. Я даже переплела
их по годам, как иные переплетают книги. Получаю я и "Ригас балс", где тоже
печатают подобные объявления, но, поверьте, ни одно объявление меня так не
тронуло, не взволновало, как ваше. Я поняла сразу: вы -- моя судьба! Как
верно, а главное, поэтически вы выразились в конце: "...и поверить, что
жизнь все-таки удалась". Признайтесь, вы тайный поэт?
В долгие осенние вечера, когда за окнами будет бесноваться непогода,
лить холодный косой дождь, я буду сидеть в глубоком кожаном кресле у камина
и, зябко кутая плечи в пуховый оренбургский платок (у меня его пока нет),
буду читать вам вслух вашу любимую газету "На страже социалистической
собственности" и журнал "Человек и закон", который я просто обожаю.
А вы, большой и сильный (таким я вас вижу), седой человек, отдавший
ради закона и правопорядка жизнь селу, стоите у меня за спиной в бархатном
халате (я его вам подарю) и гладите своими нежными длинными пальцами мои
волосы. Огненные блики камина, падая на пурпурный бархат, будут еще сильнее
оттенять вашу благородную седину.
Дорогой мой, я уже полюбила наши будущие вечера у камина, пусть в
глуши, но за тихой высокоинтеллектуальной беседой о законе и праве, о
хищениях и злоупотреблениях (имею в виду должностных), ведь вы, юристы, в
курсе всего интересного. Я чувствую, я знаю, как буду вас любить, как буду
верна вам в вашей заслуженной старости. Я не скрашу -- я украшу осень вашей
жизни. Я обязательно покрашу волосы под седину, и мы вдвоем будем
замечательно смотреться. Я уверена: такой тонкий человек, с поэтическим
видением мира, как вы, не может не понять меня, мой хрупкий мир грез, моих
изящных чувств, и не оценить долголетней верности вам. Я ждала только вас,
вы поймете это, как только увидите меня, услышите мой голос, заглянете в мои
глаза, попадете в мои нежные и страстные объятия. О, поверьте, я сохранила
не только жар души... Пишу только о чувствах,-- разве не они главное в нашей
будущей жизни? -- и, как женщина тонкая, считаю: женщина -- это тайна!
Поэтому приезжайте, откройте эту тайну на радость и удовольствие нам, и
тогда наверняка вы снова повторите свои мудрые слова: "Жизнь удалась!"
Целую нежно-нежно, страстно-страстно, обнимаю точно так же. Жду, люблю.
Торопись, милый голубь к заждавшейся тебя голубке, не томи ее долгим
ожиданием.
Твоя Белла, можно просто -- Белочка".
Акрам Галиевич от волнения снял пиджак и нервно заходил по комнате.
События принимали неожиданный оборот. Мелькнула и тут же пропала мысль о
Наталье Сергеевне.
-- Какая женщина! - невольно вырвалось у него. - Какой шквал, тайфун,
ураган!
За тридцать лет жизни с Верочкой он вряд ли слышал столько волнующих
слов! А какой тайной веяло от них!
"Поистине тонкая женщина,-- думал Акрам-абзы, вспоминая "жар души",
"хрупкий мир грез", "осень вашей жизни".-- А как умна! "Женщина -- это
тайна!"
Он невольно провел по волосам и вспомнил "благородную седину". С
сединой было не все в порядке: время лишь слегка посеребрило виски, а в
общем, шевелюре нотариуса позавидовал бы и иной молодой человек.
Перечитав письмо, он огорчился еще раз: неблагополучно было и с
"нежными длинными пальцами". Короткопалая, красная от ветра и воды, сильная
рука нотариуса вряд ли отличалась от руки любого жителя Хлебодаровки, ибо
колоть дрова, топить углем печь, обихаживать скотину приходится тут всем --
и судье, и бухгалтеру, и рабочему.
Письмо учительницы из Куйбышева не тронуло в его душе никаких струн, и
он, уходя домой, оставил его в сейфе, а письмо "Белочки" взял с собой, чтобы
дома, в спокойной обстановке, прочитать еще раз.
Поужинав, Акрам-абзы улегся на диван, поскольку глубокого кожаного
кресла в доме не было, и вновь достал письмо из конверта. Оно притягивало,
манило, заворожило...
"Какой подход, какие слова знает!" -- думал он восхищенно о "Белочке",
но в моменты, когда случайно видел свое отражение в трюмо напротив, пыл его
угасал. Наверное, получи такое письмо кто-то другой, Акрам-абзы посмеялся,
да что посмеялся -- повеселился бы от души: камин, халат,
высокоинтеллектуальные разговоры под шум дождя... Но над собой смеяться не
хотелось, приятно было читать обращенные к себе слова: "вы -- моя судьба",
"я украшу осень вашей жизни", "не томи долгим ожиданием".
"Вот какое отношение, оказывается, есть в этой жизни к нашему брату",--
тихо радовался нотариус. Но вдруг его радость померкла: он вспомнил о
нашумевшем на всю Хлебодаровку письме Ивану Гаврилюку, его соседу.
Как-то Ивана направили в дальний колхоз на сенокос -- дело, понятное
ныне каждому горожанину. В колхозе особых условий -- гостиницы, общежития,--
конечно, не было, да и приехало их всего четыре человека. Поставили их на
постой к старикам да одиноким бабам. И вот осенью, когда наступила пора
хлебоуборки, пришло Ивану письмо. Гаврилюки письма получали так же редко,
как и Сабировы, и оно оказалось событием и попало в руки Кати, его жены.
Удобно или неудобно читать письмо, адресованное мужу, Катя и думать не
стала, тем более оно, как и письмо "Белочки", пахло духами и почерк на
конверте был явно женский.
До прихода Ивана Катя, наверное, раз десять перечитала письмо, накалив
в себе страсти до предела. Встречала она мужа у калитки с новым чилижным
веником за спиной, и как только ничего не подозревавший Иван появился у
дома, она на виду у соседей накинулась на него. В одной руке Катя держала
письмо, из которого цитировала по памяти то одну, то другую строку, причем
делала это как заправский чтец -- громко, с выражением, ловко вставляя
непечатные комментарии, вызревшие в ее ревнивой душе, и не менее ловко
хлестала бедного Ивана колючим веником.
Больше всего Катю, как понял тогда Акрам-абзы, раздражали ласковые
слова и книжные эпитеты.
-- Слышишь, она так соскучилась по тебе, что целует каждый твой
пальчик! -- орала Катя на всю улицу.
Конечно, зная Ивана, этому нельзя было не улыбнуться: от тяжелой и
грубой работы даже сложить в кулак огромную негнущуюся пятерню ему было
трудно. Нашла Катя и места, явно заимствованные из книг о роскошной жизни и
страстной любви, о чем она сообщила на всю улицу. Были там и строки, похожие
на те, что писала "Белочка".
В общем, повеселилась тогда Хлебодаровка за счет бедного Ивана. А
письмо, написанное карандашом, с многочисленными орфографическими ошибками,
Катя носила с собой в магазин, на базар и охотно зачитывала всем желающим
особо пикантные места, естественно, с комментариями. Ей нравилась роль
обличительницы, и она, наверное, еще долго носилась бы с письмом, да Иван
однажды круто пресек ее концертную деятельность - письмо порвал, а жене
поставил синяк под глазом.
"А если бы письмо "Белочки" пошло по Хлебодаровке? Сраму не оберешься
на всю жизнь",-- испугался вдруг Акрам-абзы, но письмо не порвал, а спрятал
понадежнее.
В субботу Акрам Галиевич встал рано и энергично взялся за выполнение
последнего пункта программы встречи Натальи Сергеевны -- генеральной уборки.
Начал со двора: полил цветы, обдал из шланга деревья, кусты, вымел опавшие,
пожухлые от жары листья. Сменил в туалете, стоявшем в глубине садика, давно
перегоревшую лампочку и отнес туда специально купленный рулон туалетной
бумаги. В летней дощатой душевой залил в бак воды.
Дел во дворе оказалось немного, да и откуда им быть: после смерти
Верочки продал он корову, даже не дождавшись, пока она отелится, а
оставшееся сено перетаскал к Жолдасу, у которого скотины всегда полный
загон. Перевел Акрам-абзы потихоньку и гусей, и кур, а двух свиней сдал
живыми, на вес, в заготконтору райпотребсоюза -- все требовало неусыпного
присмотра и держалось на Вере Федоровне. Оттого и уборка быстро закончилась,
что убирать было всего ничего -- одни цветочки остались теперь во дворе.
Когда нотариус заканчивал уборку во дворе, вдоль улицы прошла
почтальонша. Акрам-абзы, как и всякий сельский интеллигент, начинавший день
с газеты, поспешил к ящику.
Но газеты в субботу остались нечитанными, потому что он опять получил
два письма...
Одно, в аккуратном нестандартном конверте, очень похожее на казенное,
содержало в себе что-то твердое, и Акрам-абзы вскрыл его первым.
Твердое оказалось фотографией. С матового картона хорошего студийного
снимка смотрела на Акрама Галиевича несколько грустная, элегантно одетая
женщина. Покажи лет двадцать назад кому-нибудь в Хлебодаровке эту
фотографию, первым вопросом наверняка было бы -- артистка? Да-да, артистка,
и только,-- иного Акрам Галиевич и предположить не мог: какая свободная,
раскованная манера держаться перед объективом, какая прическа, какой наряд!
В глазах чувствовался ум, достоинство.
Долго держал в руках Акрам Галиевич фотографию, не решаясь оторвать
глаз от прекрасного, одухотворенного лица. "Неужели такую женщину
заинтересовало мое объявление?" -- обрадовался и испугался он одновременно.
"Конечно, фотография не этого года",-- мелькнула догадка. Будь
Акрам-абзы дока в модах или обращай он хоть изредка внимание на женские
прически, то установил бы, пусть приблизительно, год, когда был сделан этот
фотопортрет. Но беда заключалась в том, что не только хозяйством, а и модой
в доме ведала Вера Федоровна.
А с прической было и совсем неясно: может, в городе и носят сейчас
такие красивые прически, в Хлебодаровке же все больше платки: зимой -- свои,
оренбургские, пуховые, летом -- яркие японские или турецкие. Вера говорила,
что эти платки стоят немалых денег, а что под ними -- один Бог ведает. Одно
было ясно -- женщина с фотографии платок не носила.
Глядя на снимок, Акрам Галиевич засомневался во вкусах хлебодаровских
женщин. Он перевернул фотографию, надеясь на обороте прочитать дарственную
надпись -- в его молодые годы писали в таких случаях всякие красивые слова и
даже в стихах,-- но больше он надеялся увидеть случайно указанную дату,
когда фотографировалась эта элегантная женщина. Но ни дарственной надписи,
ни даты на обороте не было.
Ах, как хотелось ему знать, когда же, в какие годы снялась
взволновавшая его душу "артистка"! Вот в городе криминалисты-специалисты,
что в любом детективе по окурку определяют: кто курил, почему курил, куда
глядел, а главное -- где живет,-- наверняка вычислили бы не только год, но и
час, когда фотографировалась прекрасная дама. Час, конечно, нотариуса не
волновал, а вот год...
"Кому показать фотографию?" -- размышлял Акрам-абзы. Он знал все
правовые органы Хлебодаровки и их кадры, но никто и приблизительно на
волшебника не тянул. И впервые в жизни он позавидовал горожанам: все к их
услугам, что душа не пожелает, и криминалисты под боком, а здесь майся,
пропадай в неведении.
Залюбовавшись фотографией, Акрам-абзы чуть не забыл про письмо --
тонкий лист бумаги, лежавший в нестандартном конверте.
"Уважаемый Акрам Галиевич,-- было четко и красиво отпечатано на
машинке.-- Газету с вашим объявлением оставила случайно у меня на приеме
больная. На склоне лет, а может, и от личных неудач в жизни человек иногда
становится суеверным. Вот и я приняла это как некий знак судьбы. Оттого и
родилось это послание вам. Впрочем, скажи мне кто-нибудь раньше, что я буду
знакомиться по брачному объявлению, я бы восприняла это как оскорбление. Не
пойму, что меняется -- годы или люди? Наверное, и годы, и люди. Из многих
пошлых, на мой взгляд, предложений ваше выделялось щемящей искренностью,
благородством, открытостью. За этими словами видится мужчина старой закалки.
Каждый расшифрует это понятие по-своему. Как же расшифровала его я? Вы --
человек серьезный, на вас можно положиться, а еще точнее -- вам можно
доверить свою судьбу. А это, на мой взгляд, главное.
Привлекла меня и Хлебодаровка. Вы удивлены? Объясняется это очень
просто: родом я из Оренбурга, ваша землячка. С годами человек становится еще
и сентиментальным и его неудержимо тянет в родные края, где, кажется, был
всегда счастлив. Крепнет убеждение, что все твои беды и несчастья начались,
как только покинул отчий край. Каждый год я бываю в отпуске на родине,
проезжаю мимо вашей зеленой Хлебодаровки, даже по каким-то делам однажды
ездила туда с родственниками на машине. Давно я вынашиваю мысль вернуться
домой, в Оренбург, и у меня нет видимых причин крепко держаться за Ташкент,
где сейчас живу. И вдруг случайная газета, ваше предложение... Жаль, не мне
лично.
Разве это не знак судьбы? И как я могла удержаться от соблазна
попытаться решить свою судьбу: а вдруг? Хлебодаровка -- село наполовину
татарское, я это знаю. Так хочется опять слышать наши песни, шутки, плясать
на свадьбах озорные "апипа", знать, что рядом живут родственники,-- вот
видите, какие перспективы открыло ваше предложение перед бедной женщиной. Не
знаю, как другим, а мне трудно устоять. С отпуском у меня решено давно, до
вашего объявления, поэтому я смею предложить: в следующую субботу я буду
проезжать Хлебодаровку скорым поездом номер пять в десятом вагоне. Если вы
сочтете нужным -- подойдите к поезду, я сойду в Хлебодаровке и побуду у вас
день-другой. Если же вы не придете, я поеду дальше и через час буду в
Оренбурге, где пробуду почти месяц. На всякий случай записываю вам номер
телефона и домашний адрес, где меня можно найти в Оренбурге...
С уважением, Назифа Аглямова".
"Доктор, значит",-- тепло подумал Акрам Галиевич и вновь взглянул на
фотографию,-- женщина ему нравилась.
Второе письмо, которое он вскрыл без особого волнения и азарта,
оказалось от "Белочки". Опять та же бумага, те же духи, еще более красивые и
страстные слова.
"Белочка" писала, что поскольку весь ее досуг принадлежит ему, и только
ему, Акраму Галиевичу, она решила хоть письменно пообщаться с дорогим
человеком, выплеснуть клокочущие в ее душе слова любви, и что в первом
письме от волнения забыла написать номер своего домашнего телефона, а
сейчас, вдогонку, исправляет эту оплошность. И как было бы прекрасно, если
бы он позвонил и она услышала его дорогой голос. Сетовала, что нет
видеотелефона, и рассуждала как такой телефон облегчил бы жизнь многим
людям, дающим брачные объявления.
Далее "Белочка", человек озабоченный общественными интересами, как она
себя охарактеризовала, писала, что уже заготовила в Министерство связи
письмо, чтобы быстрее и шире внедряли видеосвязь, особенно в маленьких
городах, где нет ни газет с брачными объявлениями, ни клубов "Для тех, кому
за тридцать". Загвоздка была одна: "Белочке" никак не удавалось в своем
городе собрать под письмом сто подписей - уже месяц, как она застряла на
восемьдесят седьмой.
Почему она решила собрать под своим письмом министру связи именно сто
подписей, "Белочка" не объясняла.
"А что, видеотелефон -- это неплохо. Это не фотография: ретушь, ракурс,
выгодное освещение, импортная фотобумага... А тут -- товар лицом, таков,
каков есть",-- размечтался Акрам-абзы.
Но, представив себя на местном почтамте, где наверняка не нашлось бы
изолированного помещения для такого телефона и его свидание происходило бы
на виду у всех работников почты и вообще любопытных, а Сташова на другой
день разнесла бы по всей Хлебодаровке, с какой "мымрой" или "фифочкой"
любезничал их нотариус, государственный человек, он тут же охладел к
новшеству, за которое ратовала "Белочка".
Его взгляд упал на настенные ходики -- время уже близилось к обеду, а
он еще толком и не завтракал, и дел невпроворот, а завтра приезжает гостья,
Наталья Сергеевна. "Ишь размечтался",-- укорил он себя и встал.
Фотографию далеко убирать не хотелось, чуть даже не поставил ее на
трюмо, но передумал, иначе что бы он сказал Наталье Сергеевне, если бы она
спросила, кто это? Врать-то надо умеючи, а сказать правду -- значит, обидеть
человека зря. Да и кто ему эта актриса-доктор?
"Еще надо узнать, когда снималась, двадцать лет назад и я орлом ходил!
-- распетушился Акрам-абзы.-- Нет, никакой горячки, никакой спешки, не
годовой отчет. Только очное знакомство! Не поддаваться никакой "голубке",
никаким видеотелефонам, никаким сладким и волнующим словам, хоть и приятным,
и за душу берущим. Только личное знакомство!"
От таких решительных мыслей Акрам-абзы взбодрился и вновь принялся за
дела. К вечеру, закончив генеральную уборку, он сходил в поселковую баню,
попарился. За ужином, довольный проведенным днем, а главное -- выработанной
позицией, пропустил рюмочку и раньше обычного лег спать -- впереди предстоял
непростой день.
Утром Акрам-абзы тщательно побрился, воспользовался дорогим импортным
лосьоном, что подарили женщины ему как фронтовику на День Советской Армии,
подготовил парадный костюм, галстук и еще раз оглядел хозяйство, на котором,
как ему показалось, лежала печать крепкой хозяйской руки. Положил в
холодильник шампанское, поставил на медленный огонь бульон, замариновал в
винном уксусе молодую баранину для шашлыка, подготовил шашлычницу и
шампуры,-- время тянулось медленно.
Акрам-абзы заранее ознакомился с расписанием автобусов, идущих из
города, и приблизительно знал, когда Болдырева должна была приехать в
Хлебодаровку. Но Наталья Сергеевна появилась несколько раньше, чем он
предполагал.
Когда Акрам Галиевич, при орденах, в парадном костюме, выходил из
калитки, намереваясь встретить гостью на автостанции, прямо у его дома
остановилось запыленное в долгой дороге такси. Из машины вышла нарядно
одетая женщина и направилась к нему. Была она статной, русоволосой, а ясные
глаза, казалось, излучали теплый свет.
-- Здравствуйте, Акрам Галиевич,-- сказала женщина и, улыбаясь,
протянула ему руку.
-- Наталья Сергеевна?!-- опешил Акрам-абзы.-- С приездом. А я вот шел
на автостанцию встречать вас...
Он бы, наверное, еще долго так стоял в растерянности, но сзади раздался
нетерпеливый сигнал.
-- Извините, я отпущу такси,-- сказала гостья и вернулась к машине.
Взяв с переднего сиденья изящную кожаную сумочку, достала деньги и
отдала таксисту четыре десятки. Шофер открыл багажник и взглядом пригласил
Акрама Галиевича достать вещи пассажирки.
Когда машина, лихо развернувшись, уехала, Акрам-абзы не удержался и
сказал:
-- Сорок рублей! Билет на автобус стоит меньше двух. Вы, наверное,
первый человек в истории Хлебодаровки, приехавший сюда из города на такси.
-- Я ведь спешила к вам,-- ответила, улыбаясь, Наталья Сергеевна и
после небольшой паузы добавила: -- И, чтобы попасть в историю, сорок рублей
-- вполне умеренная плата, уверяю вас.
Ее ответ и улыбка сразу расположили Акрама Галиевича, и он, легко
подхватив чемодан, гостеприимно распахнул перед женщиной калитку...
Через час они, как старые и добрые знакомые, шутя и мило разговаривая,
нанизывали на шампуры маринованную баранину, а затем, пока Акрам Галиевич
возился с мангалом и жарил шашлыки, Наталья Сергеевна накрывала на веранде
стол.
Когда Акрам Галиевич принес первую партию шашлыков и глянул на стол, то
от удивления чуть не выронил тарелку.
На столе, накрытом белой накрахмаленной скатертью, в керамической вазе
стоял удивительно подобранный букет цветов из палисадника. Букет притягивал
внимание, отвлекая от обильной закуски. А закуска... Наталья Сергеевна,
кажется, задействовала всю посуду из сервиза, который никогда раньше целиком
не вынимался из серванта. Красная и черная икра, нежная семга, украшенная
золотыми дольками лимона, осетровый бок и балычок, бледно-розовый муксун,
обложенный листьями салата и сельдерея, только что сорванного на огороде,
салаты из крабов и печени трески и прочие незнакомые Акраму Галиевичу дары
моря и земли. Запах сырокопченой колбасы, казалось, перебивал запах
шашлыков, и все же стол был определенно с морским уклоном.
-- Вы волшебница? -- только и вымолвил озадаченный таким изобилием
нотариус.
-- Нет, я просто рыбачка. А это, так сказать, мой труд, конечный
результат, как сейчас модно говорить у газетчиков. Полгода в море-океане на
траулере, полгода на берегу, на рыбзаводе. Прошу оценить,-- Наталья
Сергеевна взяла из его рук тарелку с шашлыками, поставила на середину стола.
- Прошу! -- И тут же засмущалась: -- Ой, чего это я? Вы же здесь хозяин...
Акрам Галиевич достал из холодильника шампанское. Наталья Сергеевна
наклонилась над своей дорожной сумкой и вынула две длинные узкие бутылки.
-- Может, к такой закуске это лучше пойдет? -- и поставила на стол
коньяк.
Нотариус прочитал: "Двин", "Дойна". Вроде написано по-русски, но такие
названия он видел впервые.
"Это сколько же может стоить такая бутылка?" -- подумал Акрам-абзы,
потому что его беспредельно возмущала цена любого коньяка, но тут же и
восхитился: "Какая женщина! Какая щедрость!"
Выпили за знакомство, за встречу, за коллег Натальи Сергеевны -- за
тех, кто в море. Гостье понравились шашлыки, зелень и овощи с огорода, а
хозяину -- дары моря, потому что в степной Хлебодаровке и хек давно стал
редкостью, а ведь было время -- от камбалы отворачивались, обзывали
одноглазой,-- наверное, камбала обиделась и пропала -- навсегда.
Осмелев, Акрам-абзы решился спросить, почему так странно выглядит
букет.
-- А это -- икебана,-- пояснила Наталья Сергеевна.-- У японцев
научились составлять, казалось бы, несоединимое. У нас, на Сахалине, прямо
все помешались на этой икебане, скоро японцы завидовать начнут. Вот
погодите, мы с вами еще сад камней во дворе разобьем, а в доме заведем
редкие карликовые деревья. Если вы, конечно, не возражаете, Акрам Галиевич.
-- Распоряжайтесь как в своем доме,-- лихо ответил захмелевший нотариус
и включил музыку.
Потом они танцевали некогда популярное танго, напомнившее обоим
молодость, и, словно сговорившись, немного погрустили. Но Акрам Галиевич был
сегодня, как никогда энергичен, и веселое настроение после его очередного
озорного тоста вновь вернулось за стол.
Наталья Сергеевна с юмором рассказывала байки из рыбацкой жизни, а
Акрам Галиевич -- курьезы из своей долгой канцелярской службы, и оба весело
смеялись. Им было хорошо, словно знакомы они были много лет, и вот
встретились после долгой разлуки.
Уже при луне, когда рано засыпающая Хлебодаровка видела первые сны, они
дожарили забытый шашлык, а оставшимися углями из мангала вскипятили самовар.
Наталья Сергеевна всерьез уверяла, что это первый в ее жизни чай из
настоящего самовара -- электрические в счет не шли. За самоваром взгляд
Акрама Галиевича случайно упал на настенные ходики -- время было далеко за
полночь.
Как быстро пролетели часы! Последние двадцать лет даже в праздничные
дни они с Верочкой так поздно ни у себя, ни в гостях не засиживались. "Ведь
завтра на работу",-- мелькнула вдруг тревожная мысль, но Наталья Сергеевна
обратилась к нему с каким-то вопросом, и мысль о понедельнике и работе
растворилась в милом голосе рыбачки, которая еще два дня назад стояла на
берегу Тихого океана, а сегодня сидит у него, в Хлебодаровке, и впервые в
жизни пьет чай из настоящего самовара.
"Ну и время, ну и расстояния!" -- поражался Акрам Галиевич и понял
вдруг, что ощущение времени и расстояния пришло к нему в ту минуту, когда он
взял в руки газету с брачными объявлениями. Ведь до этого вся вселенная,
весь мир, дороги, расстояния для него были заключены в одной Хлебодаровке,
а, оказывается, вот куда может потянуться ниточка, стоит только захотеть,
протянуть руку, выйти за околицу.
Так думал нотариус, радуясь, что и мыслить стал иначе -- шире,
масштабнее, ведь раньше подобное и прийти в голову не могло, и в этот миг
Наталья Сергеевна, у которой, судя по всему, было прекрасное настроение,
сказала в своей странной манере, не то шутя, не то всерьез:
-- Ну что, Акрам Галиевич, берете меня в жены?
Подойдя к нему сзади, она приникла к нему, обняла за плечи, и этот
милый жест беззащитной, щедрой и решительной женщины так тронул Акрама-абзы,
что у него невольно на глаза навернулись слезы, и он, целуя ее руки,
скрещенные у него на груди, тихо выдохнул:
-- Да, Наталья Сергеевна...
Проснулся он рано -- cработала многолетняя привычка. На веранде со
стола все было аккуратно убрано, хотя Акрам Галиевич помнил, что говорил
Наталье Сергеевне: завтра уберем. Значит, уложила его спать, а сама стала
наводить порядок.
"Хозяйственная, не ленивая женщина",-- отметил Сабиров, и настроение у
него поднялось, хотя голова побаливала. Он тихонько прошел в зал, где на
диване спала Наталья Сергеевна, поправил сбившееся одеяло, но будить не стал
-- пусть отдохнет с дороги, путь был неблизким, да и смена времени дает о
себе знать.
Поставил чайник, приготовил завтрак. На душе было весело, хотелось
запеть, чего никогда с ним в жизни по утрам не случалось. Но петь не стал,
воздержался, хотя душа пела точно. Только с удовольствием выпил рюмку
коньяка -- опять же, не делал этого никогда в жизни, собираясь на службу,--
и закусил нежной семгой, которую попробовал вчера в первый раз.
Уходя на работу, он оставил записку, в которой сообщал, где что лежит,
когда придет на обед, и, конечно, добавил несколько нежных слов.
На работе часы тянулись медленно, не то что вчера, и посетителей
оказалось изрядно; не было свободной минуты, чтобы расслабиться, подумать,
как там она, Наталья Сергеевна. Как ей спалось на новом месте? Какое у нее
настроение? Что делает, ждет ли его?
На обед он не шел, а летел, и хорошо, что не повстречался по дороге
никто из друзей-приятелей -- пришлось бы отвечать на вопрос: "Что случилось?
Куда бежишь?" Скрыть свое состояние он был не в состоянии, да и не хотел.
Задержался только у калитки, переводя дух -- совсем запыхался, словно
гнались за ним,-- рывком, нетерпеливо достал газеты из ящика, и на землю
посыпались письма -- сразу пять штук.
Акрам-абзы со страхом глянул во двор, но, к счастью, Наталья Сергеевна
находилась в доме. Он быстро поднял письма, торопливо спрятал их во
внутренний карман пиджака, прошел в туалет и, даже не взглянув ни на один
конверт, бросил их в яму.
"Все, баста! -- сказал он себе с облегчением. -- Надо отбить телеграмму
в газету: мол, все, место у камина занято",-- и улыбнулся, довольный своей
шуткой. Но потом решил, что нехорошо шуточкой отделываться, надо все-таки
как-то отблагодарить людей, ведь не будь этой газеты, он никогда бы не
познакомился с такой замечательной женщиной.
На веранде, как и вчера, был накрыт стол, только букет был другой,
более изысканный. Наталья Сергеевна, в красивом халате, плотно облегавшем ее
ладную фигуру, и в мягких комнатных туфлях на танкетке была так мила и так
уверенно, по-хозяйски чувствовала себя в доме, что Сабирову на миг
показалось: она давным-давно живет здесь, а он сам был в длительной отлучке
и вот вернулся под родную крышу.
-- Быстрее за стол, у меня все готово,-- поторопила Наталья Сергеевна.
Когда она поставила перед ним тарелку, Акрам-абзы удивленно воскликнул:
-- О, настоящая татарская лапша! Так тонко нарезают у нас только на
свадьбах, и то лишь известные мастерицы.
Наталья Сергеевна, довольная, улыбнулась:
-- У нас на рыбзаводе много татар работает, я и разузнала о ваших
национальных блюдах. Я и бялиш могу испечь,-- сказала она гордо.
-- За такие успехи и за такой обед грех рюмочку не выпить. Может,
нальешь, Наталья Сергеевна?
-- А как же с работой? - весело спросила гостья, уже доставая рюмки и
недопитую вчера бутылку.
-- Могу позволить себе и один выговор за всю карьеру,-- ответил
Акрам-абзы, и они оба весело рассмеялись.
Возвращаясь на работу, Сабиров завернул на почту -- решил отправить
телеграмму в газету.
На почте, как и у него в конторе, в послеобеденные часы посетителей не
было. Зато у окошечка, где принимали телеграммы, находилась сама заведующая,
Светлана Трофимовна. Поздоровавшись, она, краснея, пытаясь свести все к
шутке, спросила:
-- Что случилось, Акрам Галиевич? В последнее время хлебодаровская
почта работает только на вас. Вот и сейчас, буквально минуту назад, принесли
телеграмму. Вы, наверное, ее очень ждали?
Акрам-абзы пробормотал что-то невразумительное и, сославшись на то, что
очень спешит на работу, даже не поблагодарив Светлану Трофимовну за
телеграмму, выскочил из здания почты, отирая взмокший от волнения лоб.
"Только бы не от "Белочки"... Ведь осрамит на всю Хлебодаровку! До
Натальи Сергеевны дойдет..." -- думал он, сворачивая за угол, где со страхом
развернул бланк.
"Пожалуйста срочно позвоните Ленинград телефон 2476465",-- прочитал с
облегчением Акрам-абзы, и вдруг его почему-то охватил приступ ярости.
-- Позвоню, позвоню обязательно! Когда рак на горе свистнет! - громко
сказал он и, разорвав в клочки телеграмму, зашагал на работу.
К вечеру он успокоился и, возвращаясь домой, завернул на базар, чтобы
купить яблок. Его так и подмывало сказать какие-то слова благодарности
хозяйке тюлькубасских яблок, но слишком уж много народу толпилось у ее
пахучего прилавка.
"В другой раз непременно скажу",-- решил Акрам Галиевич и ушел с
базара, то насвистывая, то напевая арию из гаджибековского "Аршин мал
алана": "Ах, спасибо Сулейману..." Таким веселым он и появился у калитки.
Наталья Сергеевна ждала его в палисаднике.
-- Знаешь, Акрам Галиевич,-- сказала она,-- я наткнулась во дворе на
баню и очень обрадовалась. Такая чистая, уютная, и все готово, словно ты
собирался сегодня ее топить. Я и затопила. Давай сходим в баню, а в духовке
как раз за это время ужин поспеет. Не возражаешь?
В ответ Акрам-абзы уже в полный голос пропел знаменитую арию.
После бани, пока Наталья Сергеевна колдовала над ужином, обещая новый
сюрприз, он, напевая про все того же Сулеймана, ладил во дворе самовар.
Из-за ограды его окликнул Жолдас-ага.
Сосед был непривычно хмур, и Акрам-абзы, согнав с лица нескрываемое
довольство, направился к нему.
-- Ты что это как осенняя туча?-- спросил Сабиров. - Какая такая
напасть одолела?
-- Это тебя никак не касается,-- отрезал Жолдас-ага.-- А позвал я тебя,
чтобы напомнить: у нас, у мусульман, с родственницами в баню не ходят. А
тебе в твоем положении, я уж не говорю о возрасте, надо до срока вести себя
пристойно -- не француз и не в Париже живешь, никто тебя тут не поймет... --
И вдруг, плюнув себе под ноги, добавил: -- Постеснялся бы людей. Противно
смотреть на твою довольную физиономию,-- и зашагал прочь от забора.
Акрам-абзы растерялся,-- такого поворота он не ожидал. Хорошо, что не
надо было сразу идти в дом. Выручил самовар, возле которого он долго
суетился, приходя в себя от слов друга.
Наконец Наталья Сергеевна из распахнутого окна веранды подала ему знак
вносить самовар, и Акрам-абзы, несколько воспрянув духом, направился в дом.
Лишь только он глянул на Наталью Сергеевну, простоволосую, раскрасневшуюся
после бани, в новом махровом халате, которая с улыбкой приглашала его за
стол, как сразу забыл и про Жолдаса-ага, и про его злые слова.
Посередине стола стояло блюдо, накрытое салфеткой, но по запаху
Акрам-абзы уже во дворе догадался -- бялиш. Возле его тарелки лежала
какая-то яркая плоская коробка.
-- Что это? - спросил он.-- Сюрприз? Я вижу, ты очень любишь всякие
сюрпризы.
-- Нет, это не сюрприз, сюрприз под салфеткой, сейчас увидишь, а это
тебе подарок, вчера в суете и от волнения забыла вручить, ты уж извини.
Открой, пожалуйста, я долго думала, что тебе подарить,-- гостья зарделась от
волнения и стала еще красивее.
Акрам Галиевич открыл коробку и достал из бумажного пакета замшевый
футляр с витой шелковой ручкой -- на манер тех, что носят мужчины на
запястье, только потяжелее и очень изящный.
-- Дальше, дальше,-- подбодрила Наталья Сергеевна, видя, что он
растерялся.
Акрам Галиевич расстегнул футляр и увидел приемник величиной с его
ладонь. Наталья Сергеевна вытянула откуда-то сбоку антенну, включила, и
сразу поймала какой-то концерт. Ровный чистый звук поплыл по веранде,
наполняя душу какой-то теплой радостью.
-- Такая кроха, а имеет собственную антенну! -- искренне восхитился
Акрам-абзы.-- И как красиво сделано!
-- Это не самое главное, он имеет семь диапазонов: пять коротких,
длинные волны и средние -- намного больше, чем в том приемнике, что стоит у
тебя на комоде,-- пояснила довольная его реакцией гостья. -- Работает и от
сети и на батарейках, в коробке есть и наушники, если захочешь слушать один.
-- "Соня",-- прочитал Акрам-абзы на коробке и на замше футляра.
-- "Сони",-- мягко поправила его Наталья Сергеевна.-- Я купила его в
специальном магазине "Альбатрос". Когда мы работаем в океане, нам часть
зарплаты дают в бонах и валюте. Понравилось?
-- Кому же такое чудо не понравится,-- засмущался хозяин и, обняв
Наталью Сергеевну, поцеловал ее...
Ночью Акрам-абзы не никак не мог заснуть. Намаявшись, он потихоньку
высвободил руку из-под головы Натальи Сергеевны и, стараясь не разбудить ее,
вышел во двор.
Стояла удивительная тишина, был тот редкий ночной час, когда дремали
даже самые чуткие псы Хлебодаровки. Высокое звездное небо над сонным
поселком, казалось, струило покой. Спокойно и радостно было и на душе
Акрама-абзы. Но вдруг он вспомнил разговор с Жолдасом-ага, и хорошее
настроение пропало. "Надо это как-то уладить, объяснить..." -- решил
Акрам-абзы, но путевые мысли в голову не шли.
Правда, был вариант: Наталья Сергеевна говорила, что уже три года не
видела брата и сестер, которые живут в Закарпатье, и намекала, что неплохо
было бы съездить туда вдвоем. А что, если предложить ей съездить туда одной
-- погостить, отдохнуть, все-таки три года без отпуска? А он бы тут поминки
по жене справил, все чин чином, чтобы никто потом ничего плохого о них не
сказал. Вот тогда и с Жолдасом помирился бы, и Наталью Сергеевну сохранил.
Впрочем, можно было бы прилететь за ней в Карпаты и вместе вернуться в
Хлебодаровку.
"Вот только как ей об этом сказать, чтобы не обиделась?" -- думал он,
расхаживая по ночному двору. По ту сторону забора в загоне у Жолдаса-ага
сонно ворочалась корова, и Акрам-абзы вспомнил о баранах, за которыми нужно
съездить за реку. "Вот и повод помириться,-- подумал он.-- Сам же говорил:
пусти их ко мне в загон, откормлю по особому рецепту". От этой мысли он
повеселел и пошел спать, уже совсем успокоившись.
Утром он чуть не проспал на работу, чего с ним ни разу не случалось за
последние двадцать лет. Разбудила его Наталья Сергеевна.
В доме было все прибрано, чисто, стол накрыт. А на столе пыхтел
самовар, хотя по утрам нотариус обходился чаем из чайника, согретого на
газовой плите. Даже блины успела напечь Наталья Сергеевна -- блины с икрой
были для него в новинку.
-- Балуешь,-- сказал довольный Акрам-абзы, садясь за стол. - Так и
растолстеть недолго...
Жизнь с умелой и расторопной хозяйкой, быстро вошедшей в эту роль, ему
нравилась все больше.
Потом Наталья Сергеевна подала ему свежую рубашку, помогла повязать
галстук, и, придирчиво оглядев с ног до головы, проводила до самой калитки,
и еще долго, пока он не скрылся за углом, глядела ему вслед.
На работе Акрам Галиевич еле высидел до обеда -- так ему хотелось
поскорее увидеть ласковую гостью, да и любопытство разбирало: что же она
сегодня приготовит? Ему пришлось по вкусу, как Наталья Сергеевна готовила и
подавала на стол. Вот сервиз, например, лет десять пылился в серванте, по
праздникам только и вынимался, а она -- сразу его в обиход, и насколько
веселее, красивее стало за столом.
А цветы на столе? "Почему сами раньше не догадывались, ведь полон двор
цветов? Пустяки, кажется, а как приятно украшают жизнь",-- думал Акрам-абзы.
Его вдруг разобрала такая нежность к Наталье Сергеевне, что он захотел
немедленно, сегодня, к обеду сделать ей какой-то подарок. Он даже на полчаса
раньше закрыл контору и зашел в районный универмаг. Внимательно обошел все
три этажа, но достойного подарка так и не нашел: ни платья, ни сумочки, ни
туфли, ни косынки даже сравниться не могли с тем, что имела Наталья
Сергеевна,-- видимо, в "Альбатрос" завозили товары с иных складов. "Ничего,
я обязательно съезжу в город, там уж наверняка подберу что-нибудь",-- решил
Акрам Галиевич и поспешил домой.
Даже не глянув на почтовый ящик, из которого торчали газеты, он вошел в
дом. Странная тишина встретила его. За несколько дней он уже привык к тому,
что Наталья Сергеевна включала музыку к его приходу, а из кухни доносились
приятные запахи, что-то там шкворчало, пыхтело. Но сейчас дом словно вымер,
осиротел. Такое же ощущение было у Акрама-абзы, когда он только схоронил
Веру Федоровну.
Предчувствуя неладное, Акрам Галиевич прошел в переднюю. Все аккуратно
прибрано, кругом чувствуется хозяйственная женская рука. На круглом столе,
покрытом тяжелой бархатной скатертью, белело письмо.
"Милый Акрам Галиевич,-- прочитал растерянно Сабиров.-- Наверное, своим
поступком я доставляю огорчение нам обоим, и я, конечно, об этом еще не раз
пожалею. Но нас, женщин, понять трудно, порой мы делаем необъяснимые,
малопонятные поступки. Мой поступок из этого ряда. Разумом я понимаю: вот
человек, который будет любить и беречь тебя, скрасит твою старость. И дом
Ваш действительно надежная гавань, чувствую я и то, что понравилась Вам, и
это доставляет мне радость. Вы ни о чем не расспрашивали меня, а я не
пыталась рассказывать о себе. Наверное, Вы поступили мудро: зачем? Вас
гораздо больше волновало будущее -- какой я буду, а не какая была.
Когда я увидела Ваше объявление, я сказала себе: хватит, Наталья,
успокойся, вот нашелся и для тебя тихий уголок на земле, перестань
куролесить, метаться по стране из края в край. Но, видимо, наши благие
желания трудно уживаются с нашими привычками. Вдруг, в какой-то час, я
поняла, как тесно мне будет в тихой и надежной гавани, хотя это то, о чем
мечтает нормальная одинокая женщина в моем возрасте.
Спокойная, размеренная жизнь, наверное, не для меня. Я не готова к ней,
и я, как ни странно, наверное, не знаю, как себя вести с благополучными, с
безупречной репутацией мужчинами,-- в моей жизни были совсем другие, и я
знала, что я им нужна. Нужна, наверное, я и Вам. Но я предчувствую, что
однажды весной, когда потянутся с юга журавли, потянет и меня в дорогу.
Такая вот я цыганка, Акрам Галиевич. Но Вы человек добрый и не заслуживаете,
чтобы Вас бросили. Я догадываюсь, как доконала бы Вас молва вашей
Хлебодаровки,-- все малые местечки одинаковы, жила я в таких селах. Боюсь я
и привыкнуть к вам: горше была бы разлука потом, поэтому я уезжаю сейчас.
Прощайте, не поминайте лихом. Все, что было между нами, поверьте, было
от души, с любовью.
Простите. Целую. Наталья Сергеевна".
Акрам Галиевич, ничего не понимая, перечитал письмо еще раз... Уехала?
Зачем? Почему? Ее мотивы были совершенно ему не понятны -- ведь не
молоденькая, чтобы тянуло к кострам, палаткам, голубым городам. И вдруг ему
стало ужасно жаль эту неприкаянную женщину: он увидел в ней, кроме
решительности, бесшабашности, необузданной щедрости и широты, почти детскую
незащищенность, неустроенность.
"Найти, догнать!" -- мелькнула мысль, и Акрам Галиевич кинулся на
автостанцию. На автостанции он нашел дежурную, описал ей Наталью Сергеевну и
спросил с надеждой, не появлялась ли она. "Уехала два часа назад",--
последовал краткий ответ. Акрам Галиевич устало опустился на скамейку. Он
понимал, что Наталья Сергеевна потеряна для него навсегда. Умом понимал, но
душою не хотел смириться, ведь так ладно, по-людски все начиналось...
-- Акрам Галиевич, вы уже который день к нам обедать не ходите, или мы
чем не угодили? -- спросила его Анна Ивановна с порога ресторана,
находившегося на другой стороне узкой улочки, напротив автостанции.
Акрам-абзы тяжело поднялся и, вспомнив, что еще не обедал, пошел в
ресторан.
-- Что-то вы не в духе,-- заметила участливо Анна Ивановна, видя, что
нотариус сильно расстроен.
В ресторане он задержался надолго, впервые в жизни не явившись после
обеда на работу.
Возвращаясь домой, вспомнил, как еще вчера шагал этой же дорогой,
весело напевая: "Ах, спасибо Сулейману...", и как был счастлив.
"А сегодня и Наталью Сергеевну потерял, и с Жолдасом в ссоре. Что же
делать, как быть?" -- мучился Акрам-абзы. Но ни одной спасительной мысли не
приходило на ум.
По привычке, чтобы отвлечься от мрачных дум, он занялся хозяйственными
делами: вынес золу из бани, выкинул веники, сполоснул шайки, вылил
оставшуюся воду, но как-то не ладилась, не шла работа. Так и не завершив
банных дел, стал бесцельно бродить по двору. Ему хотелось, чтобы Жолдас, как
в добрые времена, пригласил его на самовар, но двор Беркутбаевых был пуст.
Вскоре вечер опустился на село. В переулке за садом медленно
поднималась, словно густой туман, мелкая бархатная пыль,-- так было каждый
день, когда возвращалось с выпаса сильно поредевшее в последние годы
хлебодаровское стадо. Чья-то огромная рыжая корова подошла к забору
Акрама-абзы и стала энергично тереться о столб, ограда затрещала.
Акрам-абзы, схватив первую попавшуюся палку, кинулся спасать забор. Отогнав
корову, увидел в ящике газеты, мимо которых пробежал в обед.
Достав газеты, он на всякий случай заглянул в ящик и ахнул -- на дне
лежало еще с десяток писем.
-- Вот это да! -- невольно вырвалось у Акрама-абзы, и вдруг до него
дошло, что его вчерашний утренний поступок, когда он решительно выбросил
пять писем, ровно ничего не решал -- колесо истории продолжало крутиться и,
судя по сегодняшней почте, набирало все большие обороты.
"И почему ж колесу этому не вертеться?-- рассуждал Акрам-абзы.-- Ведь
телеграмму в газету я так и не послал". Он долго стоял возле калитки,
перебирая письма, думая, как с ними поступить, но решительного желания
выбросить их как-то не ощущал.
Одно письмо пахло знакомыми духами, и он перевернул его адресом вверх
-- конечно, от "Белочки". "Я уже узнаю письма по запаху",-- подумал
Акрам-абзы и впервые за долгий и тягостный день улыбнулся. Однако письмо от
"Белочки" читать не хотелось, оно никак не могло его утешить -- перед
глазами все еще стояла Наталья Сергеевна.
Акрам Галиевич с неохотой зашел в переднюю. Холодным и неуютным
показался ему дом, еще вчера сиявший огнями и гремевший музыкой. Густые,
вязкие сумерки стояли в притихших комнатах, и Акрам Галиевич включил свет.
Яркий свет вынуждал что-то делать, и он принялся готовить ужин.
"Ужин одинокого мужчины",-- мелькнула вдруг в памяти читанная где-то
строка, и Акрам Галиевич увидел себя как бы взглядом постороннего человека.
"А что убиваться? -- заговорил этот посторонний.-- Если к другому уходит
невеста, то неизвестно, кому повезло". Подзадоривала и другая шевелившаяся
мысль: "Вот на столе десяток писем, и, может быть, в одном из них
действительно счастливый лотерейный билет".
Акрам Галиевич накрывал стол механически. Поставил икебану, достал из
серванта посуду, и, только когда сел ужинать, понял, что Наталья Сергеевна
за несколько дней пребывания оставила в доме неизгладимый след. Он уже точно
знал, что всю оставшуюся жизнь будет ужинать именно в этой комнате и, может,
даже с цветами на столе. Сидя за столом, накрытым по образцу Натальи
Сергеевны, он закусывал деликатесами, привезенными ею, и думал о Наталье
Сергеевне как о чем-то грустном и прекрасном, но уже очень давнем.
Письма на столе не особенно волновали Акрама-абзы, но любопытство
все-таки разбирало. Поначалу он прочитал адреса, не вскрывая конвертов:
послания шли со всех концов страны. Три письма оказались с Украины, их Акрам
Галиевич в конце концов вскрыл первыми. Писем как таковых не было, были
четкие, деловые предложения,-- эти женщины, в отличие от "Белочки", в
облаках не витали.
Если бы каждое письмо не имело своего обратного адреса, причем в разных
областях Украины, Акрам Галиевич решил бы, что написаны они одной женщиной:
стиль, манера, требования, даже объем писем были одинаковы, строка в строку.
Эти предложения напомнили ему объявления по обмену квартир, что изредка
печатала их областная газета: "Имею то-то, хотела бы побольше да получше".
Основной акцент предложений делался на том, что имеют -- а имели они
немало,-- и требовался человек, тянувший по их меркам, на жизнь в этом
благе, при одном непременном условии: наличии крепкого здоровья.
"Бугая ей надо",-- вспомнил Акрам-абзы Катин комментарий по адресу
мужниной пассии в далеком колхозе.
Как он уразумел, женщинам с Украины требовался примак с завидным
здоровьем, хотя условия для примака были обещаны подходящие. "Нет, в чужой
дом никогда, из Хлебодаровки ни шагу! Сегодня ушла одна, и то покой потерял,
а каково сняться с места, а через год-другой получить от ворот поворот?" --
решил он, и сделал еще один вывод: принимать во внимание следует только
варианты с переездом к нему, и не обольщаться никакими заманчивыми
предложениями. Осторожность селянина взяла верх. "Это капиталист ради
трехкратного увеличении капитала готов пойти на что угодно, а нас машинами,
дачами, сберкнижками не заманишь",-- подытожил Акрам-абзы свою мысль и
остался доволен собой.
Странно, но новые письма так не будоражили воображение Акрама-абзы, как
те первые, от "Белочки", например. Единственный конверт, который он вскрыл с
трепетом, был из Крыма -- ему показалось, что это письмо от "брюнетки
крепкого телосложения", у которой сад спускается к морю. Но он ошибся: не
было у этой женщины ни сада, ни дома, жила она в однокомнатной квартире на
четвертом этаже и дорабатывала до пенсии на обувной фабрике.
Его отношение к предложениям было непонятным ему самому: раздражали и
те, в которых на первый план ставилось движимое и недвижимое имущество, и
те, в которых открыто признавались, что ничего не успели нажить и остались,
так сказать, у разбитого корыта.
Акрам-абзы поймал себя на мысли, что хотел бы получать письма от
женщин, чьи объявления поразили его воображение, когда он впервые развернул
газету,-- они были ему как-то ближе, роднее, понятнее. "Это, наверное, как
любовь с первого взгляда",-- думал он, цитируя уже по памяти: "Хрупкая
блондинка, уставшая от неудач в личной жизни, хотела бы остаток дней
провести в сельской местности..." Но, увы, не было писем ни от "хрупкой
блондинки", ни от "брюнетки крупного телосложения",-- к ним, наверное,
Акрам-абзы отнесся бы теперь более внимательно.
"Главное -- не пороть горячку",-- успокаивал он себя, вскрывая
очередное письмо.
Какая-то старушка, персональная пенсионерка из Ленинграда, приглашала
его к себе и соблазняла большой библиотекой по юриспруденции, собранной ее
мужем, и возможностью заняться наукой, не выходя из квартиры. Она и
фотографию библиотеки прислала. Акрам Галиевич даже испугался такого
количества книг -- у них в Хлебодаровке и в районной библиотеке, наверное,
столько не было.
В двух других письмах оказались и фотографии соискательниц, но после
Натальи Сергеевны эти женщины показались ему такими серыми, скучными,
несимпатичными, что он их писем и читать не стал.
Все десять писем, пришедшие в этот день, включая и нечитанное от
"Белочки", оказались в мусорном ящике.
-- Будет день -- будут и письма,-- сказал Акрам-абзы вслух и, довольный
остроумной, как ему показалось, фразой, пошел спать...
Так оно и вышло: наступил новый день, и пришли новые письма, и на этот
раз попалось кое-что интересное совсем неподалеку. Акрам Галиевич чуть за
телефон не схватился на службе, чтобы заказать разговор, как было оговорено
в письме, но воздержался, вспомнив про доктора Аглямову, которая завтра
выедет из Ташкента, а послезавтра, возможно, будет у него, если конечно, он
того захочет. Особенно ему понравилось последнее: если он того захочет.
Надо сказать, что эти письма и телеграммы уже повлияли на поведении
Акрама-абзы: он не только стал ходить более важно по Хлебодаровке, но и
задумываться, не слишком ли занижал себя в жизни, не слишком ли скромно и
незаметно прожил. Вот в Ленинграде, например, ему предлагают на пенсии
заняться наукой, обобщить, так сказать, свой юридический опыт,-- тут он
пожалел, что решительно порвал письмо, а главное -- фотоснимок
кабинета-библиотеки, где бы он трудился,-- вещественное доказательство своей
значимости.
Вечером он долго вглядывался в фотокарточку доктора Аглямовой, которую
поначалу принял за артистку, и вновь его мучили вопросы: когда снималась,
сколько лет фотографии и каков оригинал сегодня. Что и говорить, женщина на
фотографии ему нравилась, и Акрам-абзы пристроил портрет на трюмо.
Конечно, Назифа Аглямова, на его взгляд, имела кое-какие преимущества
перед другими: хороша собой, землячка, доктор. "Врач в доме на старости лет
-- это ли не подарок судьбы? Она, наверное, и общий язык с женой Жолдаса
найдет, коллеги все-таки,-- заранее радовался Акрам Галиевич. -- А какая
красавица! -- думал он, глядя на фотокарточку.-- Из здешних, хлебодаровских,
вряд ли кто с ней может сравниться..." Но потом ему стало неловко за такую
мысль, в нем проснулся какой-то скрытый местный патриотизм, и он допустил,
что, пожалуй, Светлана Трофимовна могла бы потягаться внешностью и фигурой с
доктором-артисткой. Но все-таки в заочном споре пальму первенства Акрам-абзы
отдал Назифе Аглямовой. Этот вывод вновь вселил покой в душу нотариуса.
"Встречу, сниму с поезда,-- твердо решил Сабиров. - Как гласит пословица,
попытка -- не пытка. Письма - одно, а личное знакомство - другое..."
Опыт кое-какой по приему гостей у него был, и он уже не робел, как
перед встречей с Натальей Сергеевной. Шампанское стояло нетронутым с
прошлого воскресенья, икра хоть черная, хоть красная -- Наталья Сергеевна
оставила той и другой по литровой банке,-- и консервы всякие редкие, ящик
для фруктов в холодильнике полон. Как сотворить новую икебану, Акрам
Галиевич знал: на всякий случай он записал в книжку, что к чему,-- а не
получится -- повторит букет Натальи Сергеевны. Оставались только генеральная
уборка и, может быть, баня.
На этот раз прямо с утра в субботу Акрам-абзы затопил баню, чтобы
поспела к приходу скорого "Ташкент -- Москва". "Больше суток в пути, жара,
лето",-- рассуждал он, и выходило, что баня будет кстати. Придирчиво оглядев
двор, прошелся по дому -- все было готово к приему гостьи. Правда, шашлыки
на этот раз готовить не стал, решив, что для человека из Ташкента шашлык не
в новинку.
В парадном костюме Акрам Галиевич заранее, не спеша, отправился на
станцию. Хлебодаровка была теперь связана с городами, что справа от нее, что
слева, регулярным автобусным сообщением, поэтому станция потеряла то
значение, которое имела его в молодые годы. Тогда в Хлебодаровке
останавливались все поезда и стояли подолгу, паровозы чистили топки и
заправлялись водой. И в эти получасовые стоянки станция становилась самым
оживленным местом Хлебодаровки.
А какой здесь был базар! Расскажи нынче кому -- не поверят. К вечерним
поездам приходили просто так -- погулять, на лучшую жизнь глянуть. А станция
в те годы была ухоженной, и медный колокол, отбивавший поездам отправление,
сиял, как самовар у хорошей хозяйки. Станция притягивала молодых, наверное,
еще и потому, что только по этим стальным нитям железнодорожных путей можно
было уехать в иную, манящую жизнь, казавшуюся им непохожей на их собственную
-- тихую и незаметную. Теперь же поездами пользовались редко и только в тех
случаях, когда кто-нибудь уезжал очень уж далеко или издалека возвращался.
Несмотря на полдень, станция была совершенно безлюдна. Акрам Галиевич
не был здесь лет десять, если не больше, потому что стояла она в стороне от
его каждодневных маршрутов, да и повода не было, и сейчас, словно сквозь
призму времени, заметил, как она постарела, одряхлела, захирела станция за
эти годы.
Ожидая прибытия "скорого", Акрам-абзы жалел, что поезд стоит
всего-навсего три минуты. "Вот если бы подольше,-- рассуждал он,-- можно
было, где-нибудь затаясь, глянуть, а уж потом решать, как быть". Но такой
возможности у него не было, и выбирать не приходилось.
Поезд пришел с небольшим опозданием. Акрам-абзы неверно рассчитал место
остановки десятого вагона, и ему пришлось бежать в хвост поезда. Еще издали
он увидел женщину, высунувшуюся из тамбура и наверняка выглядывающую его, и
отчаянно замахал ей рукой: мол, сходи. Женщина так и истолковала его жест.
Когда он подбежал к вагону, она уже стояла с вещами на хлебодаровской земле,
а поезд медленно набирал ход.
Если бы Акрам-абзы не запыхался, Назифа Аглямова увидела бы на его лице
большое разочарование. Но он тяжело дышал и раскраснелся от бега, и доктор
Аглямова истолковала это по-своему и перво-наперво ослабила ему узел
галстука и расстегнула верхнюю пуговицу рубашки.
Акрам Галиевич, тяжело переводя дыхание, смотрел на женщину, пытаясь
отыскать хотя бы следы тех прекрасных черт, что были запечатлены на
фотографии, в которую он уже был влюблен. Но сделать это было непросто, и у
него промелькнула грустная мысль, что доктор-артистка сдала почище станции.
Вежливо поздоровавшись, он с тоской поглядел вслед уходящему поезду.
Назифа сразу взяла инициативу в свои руки.
-- О, какой вы бравый! Я таким вас себе и представляла,-- говорила она,
цепко оглядывая Акрама-абзы.-- Конечно, свежий воздух, умеренный физический
труд, отсутствие стрессовых ситуаций... Вот только дыхание у вас, я вижу,
неправильное. Но это мы поправим: начнете бегать по утрам -- через полгода
будете дышать, как юноша.
"Этого мне только не хватало на старости лет",-- неприязненно подумал
Акрам-абзы и представил себя бегущим по утренней Хлебодаровке. Эта картина
невольно вызвала у него улыбку, которую Назифа тоже истолковала по-своему...
Чемодан и сумка оказались тяжелыми, и они остановились перевести дух.
Аглямова, оглядев пыльную, разъезженную поселковую дорогу, хранящую до сих
пор следы прошлогодней золы, сказала:
-- Я вам уже писала об этом, но, даже находясь здесь, не верю, что я,
Назифа Аглямова, знакомлюсь по брачному объявлению и в душе согласна остаток
жизни провести в какой-то Хлебодаровке,-- и громко рассмеялась.
Смех у нее был удивительно молодой и звонкий. В этот миг Аглямова стала
похожа на женщину с фотографии, стоявшей у него дома на трюмо. Но Акрам
Галиевич уже успел понять, она еще живет во времени, когда была прекрасна и
обаятельна, и совершенно не принимает и не желает принимать во внимание свой
нынешний возраст. Редко, но встречаются взрослые, навсегда оставшиеся
детьми, и ташкентский доктор была из этой уникальной породы.
Дом и усадьба ей пришлись по душе -- наверное, они напомнили ей картины
из детства, когда и она жила в деревенском доме с сеновалом, огородом и
садом.
-- У вас здесь очень мило, даже лучше, чем я ожидала,-- сказала она,
придирчиво оглядываясь вокруг и видя ухоженный двор, засаженный цветами. А
вот в доме ей не совсем понравилось, это Акрам Галиевич увидел по ее лицу,
да и она обронила разочарованно мимоходом:
-- Я несколько иначе представляла жилье сельского юриста, интеллигента,
а это типичная сельская изба...
Акрам Галиевич так и не понял, что ей не понравилось и чем должна
отличаться изба нотариуса от жилья соседей. Обрадовалась Аглямова лишь в
зале, когда увидела на трюмо свою фотографию. Она улыбнулась Акраму-абзы,
сверкнув рядом золотых зубов:
-- Я чувствовала, что она у вас в доме на самом видном месте. Спасибо,
это так мило с вашей стороны.-- И, поправив фотографию, добавила: -- Я
подарю вам другую -- большую, в красивой раме.
Баня была давно готова, и Акрам-абзы, прежде чем обедать, осмелился
предложить гостье парную. Аглямова с любопытством глянула на него, досадливо
повела плечом и отказалась:
-- Я не выношу деревенских бань. Вот если у вас есть летняя душевая, то
я с удовольствием ополоснусь.
Отправив гостью в душ, Акрам-абзы решил сам сходить попариться -- не
пропадать же бане! Парился он долго, с азартом, забыв про гостью,-- баня
удалась на славу. Когда он вошел в дом, Назифа-ханум лежала на диване с
книгой, и, как показалось нотариусу, прическа у нее слегка съехала набок.
"Вроде сегодня я и не выпивал... Перепарился, что ли? -- опешил Акрам-абзы,
но вдруг догадался, едва не стукнув себя по лбу: -- Это же парик!"
Кого-кого, а женщин в париках в Хлебодаровке не водилось.
"От той роскошной прически, так пленившей меня, и следа, наверное, не
осталось",-- грустно подумал Акрам Галиевич, но вслух ничего не сказал.
Заправленный самовар наготове стоял на веранде, и Сабиров быстренько
вынес его во двор и разжег огонь. Потом он стал накрывать на стол, и
перво-наперво поставил икебану, над которой с утра колдовал целый час.
Назифа-ханум, вызвавшаяся помочь, так и застыла возле цветов, охая и ахая,
не веря, что он сам составил такой букет.
Уроки Натальи Сергеевны не прошли даром: стол Акрам-абзы накрыл по всем
правилам.
-- Богато живете,-- отметила Назифа-ханум, оглядев щедро накрытый стол.
-- Грех жаловаться,-- ответил Акрам-абзы, которому после баньки не
терпелось пропустить рюмочку. О том, как попали к нему щедрые дары моря, он,
конечно, распространяться не стал. Гостье хозяин налил шампанского, а себе
-- водочки. Выпили за знакомство, за здоровье Назифы-ханум, за прекрасную
профессию врача.
Настроение у Акрама-абзы поднялось: парик казался на месте, а сама
Назифа-ханум нет-нет да и напоминала ту прекрасную женщину на фотографии. Но
все же его так и подмывало спросить, когда она фотографировалась и сколько
ей тогда было лет. Едва сдержался, понимая, что его вопрос обидит гостью.
Добрый прием поднял настроение и гостье. Закусывала она все больше
икрой -- и черной, и красной, и говорила, что никогда в жизни не пробовала
такой свежей и такого высокого качества. Сабиров же многозначительно молчал:
он даже соврать насчет икры ничего не мог, ибо толком ничего о ней не знал.
В общем, сидели хорошо, беседуя о том о сем, не касаясь личной жизни друг
друга. Подоспел и самовар, которому Назифа-ханум очень обрадовалась.
-- А у нас в доме, в детстве, был медный, весь в медалях,-- вспомнила
она.-- И я драила его речным песочком до зеркального блеска! Теперь такие
самовары только в коллекциях и можно увидеть.
Она расспрашивала Акрама-абзы о хлебодаровском житье-бытье, о его
привычках, увлечениях, и делала это тактично, тонко, по-женски хитро. Узнав,
что у него нет никакого хобби, даже похвалила, сказав, что мужчины с ума
посходили -- все свободное время тратят на чепуху, вместо того чтобы уделять
его семье. Потом, извинившись, что так пристрастно расспрашивает обо всем,
сказала:
-- Я ведь, Акрам Галиевич, женщина городская, хоть и родилась в селе.
Интеллигентка, так сказать. Первый мой муж, военный, в годах, крепко меня
любил и баловал. Был в высоком чине, хорошо получал, на службе его одевали,
на службе кормили, его персональная машина всегда была к моим услугам, так
что никаких обычных женских забот я не знала и знать не хотела. У меня была
своя жизнь, свои интересы, и мужа, который любил, как я уже сказала, берег и
лелеял меня, это устраивало. Ну, конечно, мы иногда принимали гостей --
фрукты там, мороженое, шампанское. Да иного -- пирогов, разносолов -- от
меня и не ждали. Зато я играла на фортепиано, читала стихи, пробовала
рисовать,-- друзья мужа боготворили меня, говорили, что я создана для
изящной жизни. Жаль, у вас нет инструмента, я бы с удовольствием сыграла для
вас. Почему я вам это рассказываю? Хотелось бы, чтобы вы поняли меня и были
терпеливы, может быть, я еще научусь вести хозяйство и готовить...
Акрам-абзы молча слушал монолог женщины, не зная, что и сказать на эту
исповедь, как реагировать.
-- Мне у вас здесь нравится,-- продолжала доктор, оглядываясь вокруг,--
но в доме, безусловно, нужно сменить обстановку, придать ей шарм, чтобы
чувствовалось, что живут тут интеллигентные люди. Я думаю, здесь я снова
могла бы заняться живописью, писать скромные сельские пейзажи, виды, город у
меня получается неважно... Может, даже примусь наконец за портреты. Жаль,
что здесь нет возможности выходить в свет, я так люблю бывать в гостях, в
театре... Кстати, хоть какие-то очаги культуры у вас в Хлебодаровке есть?
-- Дом культуры в прошлом году открыли, не хуже чем в городе,-- ответил
Акрам-абзы, трезвея от такого откровенного разговора.
-- И что за творческая жизнь течет в вашем Доме культуры? --
заинтересованно спросила Назифа-ханум. - Какие мероприятия проводятся?
Приезжает кто-нибудь с концертами?
-- Если честно, я не совсем в курсе,-- признался нотариус. -- Отстал от
культурной жизни села. Кажется, кружки всякие есть. Но кино каждый день, за
это я ручаюсь. -- И, вспомнив, добавил: -- На втором этаже библиотека, а в
зале есть большое пианино. Если вы захотите играть -- думаю, возражать не
будут, разрешат, все равно без дела пылится.
-- Сегодня есть кино? - оживилась гостья, даже блеск в глазах появился.
-- А как же, сегодня же суббота. Каждый день, кроме понедельника... -
как-то нерешительно промямлил хозяин.
-- Решено, идем в кино. Я должна все увидеть своими глазами,--
заключила гостья и поднялась из-за стола.
-- В кино так в кино,-- покорно согласился Акрам-абзы, холодея от
мысли, что придется пройти через все село туда и обратно, да и в зале
четыреста мест -- триста девяносто восемь пар внимательных глаз будут
разглядывать, с кем это их нотариус в кино заявился.
"Отказаться? Но как? Эх, была не была, чему быть, того не миновать",--
подумал Акрам-абзы и стал убирать со стола, а Назифа-ханум принялась
доставать из чемодана свои наряды.
Затем она заперлась в комнате, где находилось трюмо с ее фотографией, и
велела не беспокоить часа полтора, а Акрам-абзы бесцельно бродил по двору.
Ему, чтобы собраться, нужно было пять минут, а сегодня не нужны были и они
-- с самого обеда при параде.
"Влип, и крепко влип",-- думал Акрам-абзы, с надеждой глядя во двор
Жолдаса: вот когда необходим был совет мудрого бухгалтера. Но двор
Беркутбаевых был пуст -- наверное, уехали к родственникам в аул и даже не
предупредили, как делали обычно.
"Она и на миг не сомневается, что осчастливила, считает себя подарком
не только для меня, но и для всей Хлебодаровки... Ну ладно, готовить не
умеет, так хоть бы помогла убрать со стола, да и самовар запалить много ли
ума надо! - распалял себя нотариус.-- Полтора часа нафуфыривается, чтобы в
кино сходить, времени не жаль. Живопись, портреты...-- подогревал он себя.--
Ну ладно, была бы хоть похожа на ту прекрасную женщину на фотографии, тогда
был бы какой-то резон ее, как она говорит, лелеять. Я что ж, должен всей
Хлебодаровке предъявлять ее фото - вот, мол, какой красавицей она была в
молодости? Или тот большой портрет в раме, что обещает подарить, должен
нести на вытянутых руках, когда выходить вместе будем? Нет, не поймут меня в
Хлебодаровке, правильно сказал Жолдас, не поймут. Спросят: что, свои хуже,
что ли? И крыть будет нечем. Ох и мудр же Жолдас-ага..."
Акрам-абзы вновь с тоской посмотрел во двор Беркутбаевых,-- там все
будто вымерло. И оттого на душе стало еще неуютней.
"Глядя на нее, мне и представить трудно ее красавицей. А может, и
фотография -- не фотография, а подделка какая-нибудь, в городе они мастаки,
за большие деньги кого хочешь красавицей сделают,-- засомневался нотариус.--
Ведь какая прическа на голове была, прямо как у пушкинской Натали, а теперь
-- парик. Прознают в Хлебодаровке -- засмеют".
Настроение его ухудшалось с каждой минутой. Он считал себя обманутым,
не знал, что делать, как поступить,-- хоть плачь. Никогда в жизни он не
попадал в такое дурацкое положение и не знал, как из него выкручиваться.
"И почему я должен ублажать ее, исполнять капризы, если она и была
когда-то писаной красавицей? Пусть те, кто наслаждался ее красотой и
молодостью, и несут свой крест до конца. Любишь кататься, люби и саночки
возить, а то -- кому вершки, а кому корешки. Так не пойдет... Небось не
написала тому романтику у разбитого корыта, а ведь так красиво коротали бы
вечера -- он ей на гитаре сыграет, она ему в ответ на фортепиано
отбарабанит. Чем не интеллигентная жизнь? А может, пели бы в два голоса,
читали друг дружке стихи,-- издевательски думал нотариус.-- Может, показать
ей объявление "мужчины романтической внешности", газета-то цела, пропади она
пропадом..."
Наконец, во дворе появилась Назифа-ханум: в туфлях на высоких каблуках,
в платье, отливающем медью, с ярко-красной косынкой на шее, завязанной
кокетливым узелком, как у девушек, и в... очках. Заметив растерянность
Акрама-абзы, она сожалеющее развела руками:
-- Да-да, фильмы я уже смотрю в очках, мне и самой трудно смириться с
этим... Ну что, пошли?
"По городским меркам, наверное, она красиво одета, но по хлебодаровским
-- слишком ярко и не по возрасту",-- так посчитал Акрам Галиевич, но вслух
ничего не сказал. В голове вертелись парик, очки и почему-то шляпа, хотя
никакой шляпы не было. "Хоть бы очки сняла пока, а там, в кино, когда
начнется, и надела бы,-- подумал он.-- Ведь должна знать, что в селе очки
даже в самой модной оправе не вызывают восторга. А каблуки, не приведи
Аллах, обломаются на наших колдобинах, вот смеху-то будет".
Как только они вышли на дорогу, Назифа-ханум взяла его под руку -- то
ли считала, что так красивее и культурнее, то ли для того, чтобы случайно не
растянуться в хлебодаровской пыли.
Путь до кинотеатра, который в обычные дни Акраму Галиевичу казался
всего ничего, сегодня виделся бесконечным. Из глубины каждого двора, каждого
палисадника ему чудился любопытный взгляд: с кем это наш уважаемый нотариус
так гордо под ручку вышагивает по улице?
Назифа-ханум о чем-то восторженно щебетала, но Акрам Галиевич слушал ее
вполуха, то и дело невольно озираясь, боясь встретить кого-нибудь из
знакомых и услышать: "Добро пожаловать, Акрам Галиевич, к нам хотя бы на
минутку. А кто эта очаровательная женщина? Вы что же, взаперти ее держите,
прячете от общества? Как вам не стыдно!" Но пронесло -- до кинотеатра дошли
без приключений: и туфли целы, и никто не пристал с вопросами.
У кинотеатра народу было необычайно много -- второй день шел новый
фильм "Вокзал для двоих". Акрам-абзы даже обрадовался, что такая большая
очередь за билетами, оставив Назифу-ханум одну у рекламных афиш, щедро,
по-сельски, расклеенных на фасаде Дома культуры, он стал в очередь.
Очередь двигалась медленно, обрастая попутным людом со всех сторон, и к
кассе подходила уже как могучая река со множеством притоков и рукавов --
другую в Хлебодаровке представить было трудно,-- и немудрено, что
Назифа-ханум в такой толчее потеряла его из виду. Но Акрам-абзы видел ее
хорошо: ханум держалась возле афиш, и ему казалось, что она стоит на слишком
видном месте. Странно, но никто не обращал на нее внимания, не осматривал
пристально; когда к афишам подходили сразу несколько женщин, Назифа-ханум
терялась среди них -- трудно было выделить ее среди хлебодаровок.
Вдруг Акрам-абзы замер. Как будто специально, чтобы растравить его
душу, к афишам подошла Светлана Трофимовна. Они с Назифой-ханум оказались
рядом, как на демонстрации мод -- видел Акрам-абзы такие передачи по
телевизору,-- и Светлана Трофимовна даже взглядом ее не удостоила, а
Назифа-ханум,-- нотариус видел это отчетливо,--разглядывала подошедшую
откровенно и не без зависти: уж очень хороша была сегодня Светлана
Трофимовна.
Сабирову стало стыдно за то, что несколько дней назад, сравнивая заочно
доктора Аглямову с заведующей почтой, он без колебаний отдал предпочтение
Назифе-ханум. Сейчас, когда они стояли рядом в свете заходящего солнца и
фоном им служила красивая киношная жизнь на афишах, было ясно, сколь
несравнимы эти женщины, и он безжалостно "отнял" у Назифы-ханум выданный им
же приз за красоту, женственность и изящество и "передал" его Светлане
Трофимовне. Вот только Светлана Трофимовна, к сожалению, даже не
догадывалась, какие страсти бушевали в душе скромного нотариуса.
Билеты он все-таки добыл, и, потеряв пуговицу, с трудом выбрался из
очереди, которая извивалась, как большая змея.
-- Какой вы молодец, настоящий мужчина! -- восхитилась Назифа-ханум,
видевшая, что творилось у кассы, когда объявили, чтобы очередь больше не
занимали.-- Этот фильм и в Ташкенте идет, мне очень хотелось попасть, но,
увы, там та же история, что и здесь... -- Она поправила ему сбившийся
галстук, пригладила волосы, и добавила кокетливо: -- Спасибо, что
постарались, иначе бы я очень огорчилась.
Уже дали последний звонок, и они поспешили в зал. Зал бурно радовался и
огорчался, возмущался и переживал за двоих на вокзале, но Акрам-абзы фильма
почти не видел -- он смотрел не на экран, а на силуэт Светланы Трофимовны,
которая сидела почти рядом, чуть наискосок впереди. Ему было приятно,
радостно и грустно глядеть на нее, и вместо фильма он видел давнюю-давнюю
осень, когда провожал ее с танцев и жарко шептал: "Светлана... Светочка...
Светик..."
Фильм для Акрама-абзы закончился неожиданно -- так ему хотелось, чтобы
продолжалось бесконечное кино про Светлану Трофимовну, про то далекое время
их юности, когда все было так просто, понятно и волнующе...
На улице стемнело, и Назифа-ханум не видела огорченного лица
Акрама-абзы. Крепко вцепившись в его руку, она бойко разъясняла, какой
подтекст вкладывал режиссер в ту или иную сцену и что вообще хотел сказать
этим фильмом. Задумавшийся Акрам-абзы не слушал ее. На ум приходили мысли
одна нелепее другой. Ему, например, вдруг захотелось освободить руку,
нырнуть в первый же темный переулок, и бежать огородами. Но куда? В иные
минуты ему хотелось добежать до Светланы Трофимовны и, упав перед ней на
колени, со слезами на глазах просить: "Спаси и помилуй!"
Но дорога их подходила к концу, и на спасение рассчитывать не
приходилось. "Так тебе и надо, получил то, что заслуживаешь, старый
козел",-- сказал себе Акрам-абзы, входя во двор, и несколько успокоился.
От волнения он проголодался. Время ужина давно миновало, да и как-никак
гостья в доме, и Акрам-абзы решительно двинулся на кухню. Разделав вырезку,
он принялся ее тщательно отбивать, чтобы поджарилась быстро и была сочнее. В
это время на кухню заглянула Назифа-ханум в спортивном костюме и кроссовках.
-- Обычно перед сном я немножко бегаю,-- объяснила она.-- Думаю, этой
привычке не изменю и здесь, приятно, знаете ли, чувствовать себя в форме.
Когда будет готово -- кликните, я буду бегать возле дома,-- и, улыбнувшись,
выпорхнула во двор.
Пока жарилось мясо, Акрам-абзы быстренько поставил самовар и стал
накрывать стол, удивляясь, как ловко у него все получается. Когда он вышел
за самоваром, Назифа-ханум была уже во дворе, у цветника.
-- Наверное, я буду здесь счастлива,-- сказала она грустно и
проникновенно, как настоящая артистка. -- Какой удивительный воздух, какое
высокое звездное небо и вы, трогательно заботливый и милый... Я так и
представляла себе жизнь с вами.
Акрам-абзы, вытирая взмокший от спешки лоб, не нашелся с ответом,
только пригласил гостью к столу.
Настроение у Назифы-ханум было прекрасное, она раскраснелась и даже
как-то похорошела.
-- Давайте поднимем бокалы, дорогой Акрам Галиевич, за то, чтобы я
никогда не пожалела, что поддалась соблазну брачного объявления,--
предложила она, зазывающе глядя на хозяина.
Акрам-абзы налил гостье шампанского, а себе -- водки, да по ошибке -- в
бокал для шампанского. Настроение было хуже некуда: он чувствовал, что
теряет свободу, а холеная рука Назифы-ханум ловко примеряет на него
ошейник,-- поэтому отливать водку в рюмочку не стал, так и хватил полный
бокал.
Похвалив отбивные, которые и в самом деле того стоили, Назифа-ханум
томно сказала:
-- Если позволите, я скажу еще один тост. Мне бы очень хотелось видеть
вас всегда джентльменом. Таким, как сегодня. Как трогательно вы бежали ко
мне на станции... Я этого никогда не забуду. Как лихо вы добыли билеты в
кино... Вы просто молодец! За вас, дорогой Акрам Галиевич! Вы заслужили
поцелуй,-- и, обняв Акрама-абзы, крепко его поцеловала.
От Назифы-ханум пахло знакомыми духами "Белочки", и Сабиров, теперь уже
не по ошибке, налил себе в бокал водки. Расчувствовавшаяся Назифа-ханум
попросила включить музыку, попутно сообщив, что она недавно начала
заниматься аэробикой.
Акрам Галиевич не знал, что такое аэробика, но спрашивать не стал,
уверенный, что это с хозяйством и кухней никак не связано. Вновь, как и в
прошлое воскресенье, он танцевал то же танго, что и с Натальей Сергеевной,
только настроение у него было совсем другое. И танцевал неважно -- два
больших бокала водки уже сделали свое дело, и он несколько раз наступил на
ногу партнерше, а затем его круто повело к трюмо, где стоял фотопортрет
Назифы-ханум, и он едва не упал.
-- Что с вами, Акрам Галиевич? -- кокетливо спросила ханум.-- Вы
знаете, чего я в жизни до смерти боюсь, так это пьяных мужчин. О, пьющий
мужчина -- это социальное зло нашего времени,-- загорячилась она. -- Как я
ненавижу их! Дали бы мне власть -- я бы всех их в Сибирь, на каторгу, они бы
у меня живо протрезвели! -- И, спохватившись, добавила чуть мягче: --
Наверное, в этом отчасти виноваты и мы, женщины. Конечно, я не имею в виду
себя -- с пьющим мужчиной я и разговаривать бы не стала, хватит,
натерпелась...
Протрезвел ли от этих слов Акрам-абзы? Нет, не совсем, шатало его
по-прежнему. Но и пьяный он чутко уловил: вот где она, спасительная
соломинка! Забрезжил реальный шанс обрести независимость, освободить свою
шею от еще не накинутого, но уже маячившего у лица ошейника.
Он собрал силы, насколько это было возможно, и, как ему показалось,
галантно подвел ханум к столу, а затем произнес немыслимо цветистый тост,
которому позавидовал бы грузинский тамада и прочие краснобаи. Наверное, не
нашлось бы женщины, устоявшей перед таким тостом. В него Акрам-абзы вложил
все свое вдохновение, красноречие, душу, всю лесть, на какую был способен,
это был его шанс -- нужно было хватить еще стаканчик.
Хоть и наслышалась Назифа-ханум немало красивых слов в свой адрес, все
равно приятно слышать их и в провинциальной редакции, а Акрам Галиевич
постарался. Упиваясь сладкими хвалебными речами, ханум потеряла бдительность
и не заметила, как Акрам Галиевич наполнил себе бокал до краев. Да и кто же
во время такого тоста одергивать станет?
Минорное танго сменили на более жизнерадостные ритмы, но танцевать
Акраму-абзы становилось все труднее -- ноги держали плохо и совсем не
слушались хозяина. Снова сели за стол. Водка кончилась, и Акрам-абзы, налив
себе шампанского, выпил без всякого тоста, даже из вежливости не предложив
бокал ханум.
-- Что с вами, Акрам Галиевич? -- спросила Назифа-ханум с явной
тревогой на лице и в голосе.
-- А-а-а,-- махнул безнадежно рукой Акрам-абзы,-- чувствую, запой
начинается. Теперь меня не удержать: пока не выпью все, что в доме и у
соседей, не остановлюсь,-- и хватил залпом еще один бокал шампанского.
-- Какой запой? Надеюсь, вы шутите, Акрам Галиевич? - в глазах гостьи
плясали огоньки недовольства и страха. - Еще этого мне не хватало...
И тут Акрам-абзы неожиданно для себя заплакал навзрыд, самыми
настоящими слезами,-- так ему стало жаль себя на самом деле. Он подошел к
Назифе-ханум и хотел картинно встать на колени, но галантность не
получилась, и он мешком свалился к ногам Аглямовой, которая уже с некоторой
брезгливостью глядела на хозяина дома.
-- Прости, голубка моя ясная, пью я, пью,-- заговорил сквозь слезы и
рыдания Акрам-абзы, крепко обхватив ханум за талию.-- Но я тихий алкоголик,
тихий, и никому нет вреда от моей беды. В год раза три меня заносит, не
более. Как на духу клянусь: брошу пить, только не оставляй меня, радость
моя...
Акрам-абзы плакал и бормотал из последних сил какие-то красивые слова и
клятвы, в основном почерпнутые из писем "Белочки". Было там и про камин, и
про бархатный халат, который он обещал непременно купить...
Назифа-ханум пыталась вырваться, но нотариус держал ее крепко, потому
что боялся упасть. Улучив момент, когда Сабиров попытался вытереть слезы,
она оттолкнула его и отбежала к окну.
-- Подлец! Подлец! Подлец! -- закричала ханум так громко, что ее
услышали, наверное, у Беркутбаевых.-- И газета хороша! Печатает без разбору
каждого алкаша. Тоже мне "человек безупречной репутации"! Подала бы в суд,
да связываться неохота... Нет, ноги моей здесь не будет! Стану я жизнь
губить на алкаша...
-- Не оставляй меня,-- жалобно попросил растянувшийся на полу
Акрам-абзы. - Пропаду я без тебя...
-- Много хочешь! -- зло ответила Назифа-ханум и, перешагнув через него,
вышла из комнаты.
Проснулся Акрам-абзы поздно. В комнате горел свет, хотя в окно било
яркое утреннее солнце. С трудом поднялся с того места, где упал к ногам
ханум. И где проспал всю ночь без всяких сновидений.
Болели бока, трещала голова, но это мало беспокоило Акрама-абзы. Он
прошел мимо неубранного стола и с опаской толкнул дверь комнаты, куда
определил Назифу-ханум. В комнате царил беспорядок, постель была не убрана,
но ханум не было. Не было видно и ее вещей. Нотариус поискал взглядом
записку, письмо, но ничего не попалось на глаза... Сбежала, ей-богу сбежала
и следов не осталось.
-- Хвала Аллаху! - громко сказал Акрам-абзы и счастливо улыбнулся, даже
полегчало сразу, забыл и про бока и про головную боль.
Выйдя во двор, он сладко потянулся -- жизнь показалась ему такой
прекрасной! Потом умылся во дворе у колонки, поставил самовар и принялся
убирать следы вчерашнего застолья. Воскресенье он провел с большой пользой
для себя и для дома, и, заканчивая дела, твердо знал, как ему поступить.
В понедельник утром, по пути на работу, заглянул на почту и протянул
телеграфистке загодя заготовленную телеграмму. Молодая, незнакомая
Акраму-абзы телеграфистка -- практикантка, наверное,-- растерялась:
-- Срочная? А у меня как раз аппарат барахлит. Не знаю, как быть... Я
сейчас у заведующей спрошу...
На ее зов появилась Светлана Трофимовна, поздоровалась приветливо:
-- Акрам Галиевич, добрый день. Что за срочность с утра?
-- Да вот хотел телеграмму отбить, и непременно срочную, с уведомлением
о вручении... - твердо сказал нотариус.
"Убедительно прошу аннулировать мое брачное объявление, ибо я твердо
решил жениться на местной женщине. Прошу извинения у всех, кого побеспокоил
своим опрометчивым и необдуманным поступком",-- вслух прочитала Светлана
Трофимовна, и, улыбнувшись, заверила: -- Не беспокойтесь, Акрам Галиевич, я
сама сейчас же по телефону передам ее в город, и там отобьют срочную в
газету.
Акрам-абзы виновато смотрел на Светлану Трофимовну и почему-то не
решался сделать шаг из почты. Видя растерянность нотариуса, Светлана
Трофимовна вышла его проводить. Когда они вышли на крыльцо, Акрам-абзы вдруг
спросил ни с того ни с сего:
-- А помнишь, я когда-то провожал тебя с танцев, Светлана?
Светлана Трофимовна грустно улыбнулась и тихо ответила:
-- Конечно, помню, Акрам...
1983 г., Ялта
Популярность: 78, Last-modified: Mon, 15 Nov 2004 16:04:33 GmT