Л.А.Спиридонова(Евстигнеева). Тэффи

=====================================================================
Лидия Алексеевна Спиридонова (Евстигнеева)
Из книги "Русская сатирическая литература начала ХХ века", М., изд.
"Наука", 1977 г., с. 156-170
OCR: Кот Силантий
=====================================================================

Смех самой Тэффи гораздо ближе сдержанному, тонкому юмору Чехова. Тэффи
(Н. А. Лохвицкая-Бучинская, 1872--1952) призналась в автобиографии, что
первое из ее произведений написано под влиянием Чехова ¹⁷⁸. "Однако широкую
известность ей принесли стихотворения, созданные в годы первой революции и
особенно "Пчелки", опубликованные в большевистской "Новой жизни". Много лет
спустя Тэффи вспоминала: "Кто-то послал это стихотворение Ленину в Женеву, и
оно было напечатано... Впоследствии в дни "полусвобод" я читала его с
эстрады, причем распорядители-студенты уводили присутствовавшего для порядка
полицейского в буфет и поили его водкой, пока я колебала устои" ¹⁷⁹.
Несмотря на активное сотрудничество в радикальных изданиях 1905--1907
гг. и даже в большевистской прессе, Тэффи никогда не переходила грань,
отделяющую "левизну" от подлинной революционности. Первый сборник ее стихов
-- "Семь огней" (1910) навеян мотивами поэзии Ф. Сологуба. Она мечтает
спрятаться от жестокой действительности в милый мир "драгоценных камней".
Образ ее лирического героя зыбок и изменчив. В нем -- отрешенность от мира,
тоска и одиночество. Сборник отразил растерянность Тэффи в первые годы
реакции. Выход из тупика она, как и Аверченко, пытается найти в юморе.
Главная тема первого сборника "Юмористических рассказов" Тэффи -- кошмар
российской действительности, сниженной до уровня комического фарса. С
ядовитой иронией она повествует о "буднях" столыпинской России: об аресте
гимназистов, гонениях на "политику", адвокате, который сделал себе имя на
осуждении политических, о цензурных бесчинствах. Иногда ее смех приобретает
желчно-саркастический оттенок. Таков рассказ "Корсиканец", сюжет которого
парадоксален: в полицейском участке уличный агент Фиалкин обучается
революционным песням, так как решил сделать карьеру и поступить в
провокаторы. Издевательский сарказм Тэффи проявляется в брошенном вскользь
замечании, что "честный провокатор" или "порядочный шпик" одинаково нужны
отечеству.
Анализируя первую книгу Тэффи, В. Кранихфельд писал: "Рассказы г-жи
Тэффи разнообразны. Сюжеты для них она черпает отовсюду: в человеческой
психике, в быте, в политической ситуации, в социальной обстановке -- но
везде она остается строгой реалисткой, сознательно чуждающейся какого бы то
ни было касания иным мирам" ¹⁸⁰. Критик отметил гармоничность большинства
рассказов Тэффи, их тонкую, умную иронию, правильный и изящный язык.
"Юмористические рассказы" Тэффи вышли одновременно с первыми сборниками
Аверченко в 1910 г. Это невольно заставило сравнить двух заявивших о себе
юмористов.
В отличие от Аверченко смех Тэффи более сдержан, менее эффектен. Он не
переходит в раскаты хохота, довольствуется легкой улыбкой, негромкой шуткой,
доброй или иронической усмешкой. Тэффи чужда буффонада, она не любит
фантастики. Даже рождественский рассказ "Страшный ужас" написан без малейшей
претензии на необыкновенное и звучит вполне реалистически. Буйная фантазия
Аверченко толкает его на самые неправдоподобные выдумки, Тэффи подмечает
смешные сюжеты и ситуации в самой жизни. Сравним рассказы Тэффи "Даровой
конь" и "Роковой выигрыш" Аверченко.
Герой Аверченко, писец Еня Плинтусов, выигрывает в лотерею "живой приз"
-- корову. Маленький акцизный чиновник маленького уездного городка Николай
Иванович Уткин у Тэффи выигрывает лошадь. Еня торжествующе вышагивает по
улице вместе с любимой девушкой и коровой. Мальчишки сопровождают его
восторженными криками: "Коровичий сын свою маму спать ведет!". Уткин
оказывается в не менее комическом положении: он бережет лошадь больше самого
себя: снимает новую квартиру с сарайчиком, нанимает конюха, устраивает
специальную сигнализацию от воров. Комическая ситуация в том и другом
рассказе разрешается трагически: Еня теряет корову, квартиру и любимую
девушку, а Уткина от пережитых волнений разбивает паралич. "У Уткина
отнялась левая нога и правая рука. Левой рукой он написал записку: "Никого
не виню, если умру. Лошадь меня съела" ¹⁸¹.
На первый взгляд рассказы Тэффи и Аверченко кажутся близнецами. Однако
тема "маленького человека" раскрывается в них далеко не одинаково. Аверченко
анекдотический случай занимает сам по себе. Он не скупится на юмористические
детали, рисуя ссору Ени с невестой, реакцию обитателей Дворянской улицы,
беспредельное изумление жильца и хозяина, увидевших, что Еня привел корову в
комнату. Понимая, что ни один здравомыслящий человек не поступит, как Еня,
Аверченко оговаривается: "Может быть, весь мир нашел бы этот поступок Ени
удивительным, вздорным и ни на что не похожим. Весь мир, кроме самого Ени
да, пожалуй, коровы" ¹⁸². Еня у Аверченко исключителен, необычен, и как ни
уверяет автор, что такое может случиться с каждым, читатель не верит,
самодовольно ощущая свое превосходство ("Я бы так не сделал!"). Смех,
который рождает рассказ, основан на чувстве читательского превосходства.
Совсем иную окраску имеет смех Тэффи. Ее герой не исключителен, а
зауряден. Комизм рассказа тесно связан с психологическим подтекстом. Для
Уткина "счастливый" выигрыш -- улыбка судьбы; лошадь -- символ честолюбивых
мечтаний, жалких претензий "маленького человека" на какую-то иную жизнь.
Смешные поступки Уткина, его желание выделиться из толпы характерны для
мелкого провинциального чиновника. Комизм рассказа строится на глубинном
обнажении психологии человека, смех окрашивается нотами грусти. Это роднит
Тэффи с Чеховым, у которого она училась лаконизму, умению передать тончайшие
нюансы настроений и чувств героя с помощью психологического подтекста. Юмор
абсурда, свойственный Аверченко, ей чужд.
Аверченко многоголос, выступая под разными комическими масками. "Что ни
рассказ, то иная форма, иной стиль, как будто книгу писал не один Аркадий
Аверченко, а вся его семья, состоящая, по крайней мере, из 5--6 юмористов
разных темпераментов и вкусов" ¹⁸³,-- заметил В. Кранихфельд. Тэффи не
способна к мимикрии. Ее авторское "я" достаточно отчетливо просматривается в
книге, хотя писательница предпочитает держаться за сценой. Аверченко всегда
на авансцене: он часто сопровождает рассказы вступлением и заключением "от
автора". В "Роковом выигрыше" обширное предисловие, заключающее в себе спор
с читателем, заканчивается следующими словами: "Корова -- это ключ к
музыкальной пьесе. Понятно, что в этом ключе и должна разыграться вся пьеса,
или -- ни я, ни читатель ничего не понимаем в музыке" ¹⁸⁴. Из любого пустяка
писатель может сделать музыкальную пьесу: ему более важна оркестровка, чем
тема произведения. Он пытается передать музыку жизни, ее блеск и полноту.
Анекдотический случай для Аверченко -- одна из многочисленных шуточек
злодейки-судьбы, с которой ничего не поделаешь.
Тэффи никогда не разговаривает с читателем в открытую, не навязывает
ему своих мыслей, а подводит к выводам исподволь. Система художественных
образов, психологический подтекст, тонкая авторская ирония наводят на мысль,
которая лежит в основе рассказа. В "Даровом коне" это мысль о суетности
мелкого честолюбия, о тине мелочей, засасывающих человека. Внутренняя логика
событий неумолимо ведет к трагико-комическому финалу: Уткин не может
выпутаться из сложившегося положения. Его "съела" не лошадь, а та система
общественных отношений, при которой он вынужден изо всех сил тянуться, чтобы
быть "на уровне". Развивая тему "маленького человека", идущую от Пушкина,
Гоголя, Достоевского и Чехова, писатели решают ее по-разному. Аверченко
ориентируется на фантастику раннего Гоголя, Тэффи ближе традиции гоголевской
"Шинели" и чеховской "Смерти чиновника".
Bo втором сборнике "Юмористических рассказов" писательница обобщает
свои наблюдения над русской действительностью, создавая омерзительный образ
"человекообразного" - девятиглазого гада с чуткими усиками и перепончатыми
лапами. "Человекообразные" для Тэффи символизируют многоликое, вездесущее
мещанство и кажутся ей непобедимыми. "Они крепнут вce более и более и скоро
задавят людей, завладеют землею..."¹⁸⁵. Конкретизируя образ, Тэффи рисует
"человекообразных" в разных воплощениях: от самого невинного -- Манечки
Куксиной в рассказе "Экзамен" -- до вице-губернатора, не имеющего
собственного мнения ("Седая быль"). Честолюбивый мещанин Самосов,
пролезающий в церкви вперед, чтобы быть на виду у начальства, интеллигентный
обыватель Иван Петрович из рассказа "Антей", супруги Шариковы или мелкий
служащий Кулич -- все это "человекообразные". Торжество пошлости ужасает
Тэффи, мир кажется ей царством всеобъемлющей глупости. Она высмеивает
"человекообразных", но не знает, как с ними бороться.
Тэффи горько иронизирует над слабостями "человекообразных", над
отсутствием логики в их поведении, над их тщетными усилиями пробраться в
"человеки". Ее юмор далеко не добродушен, в нем преобладает печаль.
Художественный такт, чисто женская мягкость сочетаются в рассказах Тэффи с
едкой иронией, комическое сближается с трагическим. В стихотворении
"Подсолнечник" она пишет:
Мы нищие. Для вас ли будет день!
Мы гордые. Для вас ли упованья!
И если черная над нами встала тень,
Мы смехом заглушим свои стенанья ¹⁸⁶.
Ноты печали отличают юмор Тэффи от "краснощекого юмора" Аверченко. В
рецензии на сборник Тэффи "И стало так" А. Чеботаревская заметила, что
многие рассказы весьма близки "по элегическому тону и глубокой человечности
сюжетов к лучшим образцам чеховского юмора" ¹⁸⁷. В этом сборнике раскрыта
трагедия тусклого, будничного существования без идеалов и стремлений. Один
из рассказов называется "А lа Сарданапал". Прочитав в ресторанном меню
пышное название "бомб а lа Сарданапал", посетительница заказала блюдо и
получила обыкновенный картофель. За великолепной вывеской обнаружилось нечто
вполне прозаическое. Для Тэффи характерен такой сатирический прием, который
можно назвать "эффектом узнавания". Она переносит его и в область морали. За
внешней благопристойностью буржуазного мира всюду скрывается пустота, ложь,
мелочность, словом, "а 1а Сарданапал". Писательница вывертывает наизнанку
привычные понятия и обнажает их сущность. Возникает цикл иронических
рассказов о человеческих страстях и пороках. Ложь, по определению Тэффи,--
сокровище земли, ибо она концентрирует массу напрасно пропадающей вральной
энергии дурак -- "зародыш конца мира", (лень -- двигатель прогресса.
Человеку было лень рыть землю руками, и он придумал лопату, лень ходить
пешком, и он изобрел паровоз. Отсюда -- сатирическое умозаключение, что лень
-- лучшее природное качество, "мать всей культуры".
Рассказ "Дураки" Тэффи начинает с посылки: "Кажется, будто все
понимают, что такое дурак, и почему дурак, чем дурее, тем круглее", а потом
доказывает, что вопрос сложнее, чем кажется. В сатирической лекции о дураке
она приходит к выводу, что есть особая разновидность дураков, "которая всю
жизнь учится. Это -- дураки набитые" ¹⁸⁸. Дураки хорошо устраиваются в
жизни, так как не выносят никаких противоречий мысли, никаких нерешенных
проблем, в обществе они народ удобный, а во всех жизненных передрягах
руководствуются тремя аксиомами: "здоровье дороже всего", "были бы деньги",
"с какой стати" и постулатом "так уж надо". Тэффи заключает: "Все поведение
дурака, как и его наружность, так степенно, серьезно и представительно, что
его всюду принимают с почетом. Его охотно выбирают в председатели разных
обществ, в представители каких-нибудь интересов. Потому что дурак приличен.
Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко.
Нигде не зацепит" ¹⁸⁹.
Обыгрывая слово "круглый" (круглый дурак -- круглые мысли -- круглая
жизнь), Тэффи подводит читателя к финалу рассказа, который звучит как
философское обобщение. Круг, замкнутый дураком в политике, науке или
искусстве, время от времени прорывается, если кто-то почувствует: "О, как
жутко! О, как кругла стала жизнь! И прорвет круг".
"О, как жутко!" -- подтекст всех рассказов Тэффи, внешне забавных,
внутренне глубоко трагичных. "Темою ее неистощимых по мягкому юмору, тонко
наблюдательных и по существу остроумных рассказов служит всегда не личность,
но обычность, обыденность, повседневность серой будничной жизни, жалкой в
своей неизбежной повторности, драматичной в основе своей" ¹⁹⁰,-- писала А.
Чеботаревская. В сборнике "И стало так" под легким нажимом пера Тэффи
вырисовывается не лицо эпохи, не социальный тип мещанина, а всеобщая
обыденность тоскливых сереньких будней.
В книге "Карусель" Тэффи продолжает рисовать "человекообразных" в тех
или иных обличьях. Вот колоритный портрет одного из них: "...лицо его было
похоже на мелкий перелесочный кустарник: брови -- кустиками, усики --
кустиками, бачки -- кустиками, и на лбу -- хохол -- кустом. И смотрел
Овечкин из этих зарослей и порослей тоскливо и тревожно, как заяц,
забившийся от собак в можжевельник" ¹⁹¹. Перед нами опять-таки не социальный
портрет мещанина, а обобщающий образ человека, раздавленного жизнью. От
Гоголя и Чехова Тэффи идет к Ф. Сологубу, демонстрируя беспросветный трагизм
человеческого существования вообще.
И в других сборниках этих лет писательница живописует нелепые
условности, засоряющие быт, мелочную повседневную "ерунду". Возникают
всевозможные юмористические руководства: как принимать гостей, как делать
визиты, советы уезжающим и провожающим, молодым хозяйкам и пр. Мишурная
оболочка жизни, пошлость, подстерегающая человека на каждом шагу, подмечены
Тэффи очень метко и зло. И. Бунин заметил, что ее рассказы, правдиво
отражающие жизнь, написаны "здорово, просто, с большим остроумием,
наблюдательностью и чудесной насмешливостью" ¹⁹².
Тэффи не чужда погоня за анекдотом, смешным словцом, юмористическим
каламбуром. Однако в предреволюционные годы смех ее заметно серьезнеет.
Изображая мерзости российского бытия, она, как и Аверченко, пассует перед
обывательской стихией. Лучшая книга дореволюционных рассказов Тэффи "Неживой
зверь" вся пронизана трагическим ощущением неблагополучия жизни. В
предисловии к сборнику она пишет: "...цель этого предисловия -- предупредить
читателя: в этой книге много невеселого" ¹⁹³
Спокойным эпическим тоном Тэффи повествует о трагедии детства и
старости -- двух крайних точек бытия человека. Детство в ее рассказах сытое
и обеспеченное, но это не делает его счастливым. Тоскливо одиноки маленькие
герои писательницы: Катя, которой так не хватает душевного тепла, что ее
единственным другом становится неживой "зверь" -- шерстяной игрушечный
баран. Ласковый зверь противопоставлен живым, но жестоким "лисьим бабам",
матери с "птичьим личиком", которая уже давно ничего Кате не отвечала, ей
все было некогда, учительнице, похожей на старого цепного пса ("даже около
глаз были у нее какие-то желтые подпалины, а голову поворачивала она быстро
и прищелкивала при этом зубами, словно муху ловила" ¹⁹⁴). Прием оживления
предметного мира подчеркивал контраст между "звериной" атмосферой буржуазной
жизни и нормами человечности.
Трагична смерть тихого впечатлительного мальчика в рассказе "Олень".
"Сладкая тоска", которой заболел Лелька, увидев оленя в зоопарке, непонятна
взрослым. Мать сухо поругивает его: "Какие глупости" -- и, отстранив
мальчика, разъясняет: "Олень четвероногое, млекопитающее". А нянька бубнит:
"Надо желудивым кофеем поить. У Корсаковых всех детей желудивым кофеем
поили. Вот и были здоровы" ¹⁹⁵. Между тем олень все время является Лельке.
Мысль о том, что он притаился где-то и мучается, а глаза его "тоскуют на
розовую полоску печального неба", убивает мальчика. Восприятие ребенка с его
свежестью и непосредственностью освещает несправедливость и фальшь взрослой
жизни.
Другие рассказы сборника повествуют о трагизме старости ("Француженка",
"Дедушка Леонтий", "Крепостная душа", "Старуха"). Примечателен рассказ
"Зверь", который начинается словами: "Их было двое -- старик и старуха".
Оказывается, речь идет о безрадостной жизни старого льва и львицы в цирке, а
зверь -- это жестокий, грубый дрессировщик. Тот же прием в "Лесной идиллии",
где изображены "кот и пуделиха" --узколобые практичные мещане, не замечающие
красоты окружающей природы. Бездушным людям противопоставлена величественная
душа леса, единый живой организм. В рассказе "Пар" опять контрастное
сопоставление: легкомысленная пустая актриса, гран-кокет Арвидова и ее
собачка Тяпка, преданное, любящее существо. В сборнике "Неживой зверь"
явственно выступает гуманистический положительный идеал Тэффи: дети --
природа -- народ. Писательница рисует колоритные фигуры людей из народа:
баба Матрена, пожалевшая подстреленного зайца, Явдоха, у которой убили сына
на фронте, кухарка Федосья, чья индивидуальность властно подчинила себе
барыню Степаниду Павловну, и та, возмущаясь Федосьиной некультурностью,
незаметно для себя стала сама говорить: "нонеча", "давеча", "окромя" и
"приголандриться". В некоторых рассказах Тэффи достигает высот подлинного
искусства, передавая народный говор, склад ума, народную психологи. Таков
рассказ "Тихая заводь" -- о жизни "отставной" прачки и "отставного" кучера.
С удивительным мастерством Тэффи рисует мир, в котором живут ее герои.
Живопись словом у Тэффи очень выразительна. Если в сборнике "Семь огней" она
была самодовлеющей, то теперь подчинена задаче создания реалистического
образа.
Сборник "Неживой зверь" наглядно продемонстрировал эволюцию Тэффи от
символизма к реализму. Но эпоха реакции наложила свой отпечаток на ее
творчество. Скептицизм, неверие в возможность преобразования мира были
характерны для нее так же, как для других сатириконцев. Писательница
подменяет социальные категории отвлеченными, ее сатира убеждает читателя во
всесилии зла. Карусель, шарманка сатаны -- вот что такое жизнь в изображении
Тэффи.
Шарманка сатаны закрутила Тэффи в годы революции:
Киев--Одесса--Новороссийск--Екатеринодар. В фельетоне "Последний завтрак"
Тэффи описывает веселящуюся, как перед страшным судом, Одессу. Еще до
отъезда из России она остро чувствовала порочность той среды, в которой
оказалась волей судьбы. Вот как описан Киев при белых: "Первое впечатление
-- праздник. Второе -- станция, вокзал перед третьим звонком" ¹⁹⁶.
Спекулянты, маклеры, дельцы, аферисты... "Пьют, едят, едят, пьют, кивают
головами. Скорей! Скорей! Успеть бы еще выпить, еще съесть и прихватить с
собой! Близок третий звонок..." ¹⁹⁷.
Тэффи невольно демонстрирует полный духовный распад буржуазной публики.
В отличие от Аверченко она прекрасно видела, до какой степени моральной
деградации докатился вчерашний "барин". Страницы ее воспоминаний,
повествующие о прощанье с родиной, пронизаны щемящей болью: "Последние часы
на набережной у парохода "Великий князь Александр Михайлович". Суетня,
хлопоты и шепот. Этот удивительный шепот с оглядкой, исподтишка, провожавший
все наши приезды и отъезды, пока мы катились вниз по карте, по огромной
зеленой карте, на которой наискось было напечатано: "Российская империя".
Да, шепчут, оглядываются. Все-то им страшно, все страшно, и не
успокоиться, не опомниться до конца дней, аминь" ¹⁹⁸.
Жизнь Тэффи в эмиграции сложилась внешне благополучно. Она жила в
Париже, много писала, печаталась в газете "Последние новости" и других
изданиях. Но что-то умерло в ней безвозвратно. Словно увезла с собой навеки
черный бесслезный плач по родине, который слышала в час отъезда. Голос ее
стал звучать надтреснуто и тревожно. Об этом свидетельствуют изданные в
1920-X годах сборники "Стамбул и солнце", "Так жили", "Вечерний день",
"Черный ирис", "Passiflora". Страстоцвет -- символ страдания -- центральный
образ второй книги стихов Тэффи. Она оплакивает свой "страстной" путь,
добрый смех покидает ее, улыбка превращается в гримасу боли. Символические
образы "Passiflora" скрывают тоску и растерянность:
Вот завела я песенку,
А спеть ее -- нет сил.
Полез горбун на лесенку
И солнце погасил... ¹⁹⁹.
В рассказах Тэффи этих лет -- те же мотивы. Название одного из них "Ке
фер?" стало на долгие годы расхожей фразой в эмиграции. Произведения Тэффи,
в том числе "Ке фер?", в 1920г. были перепечатаны "Правдой" и, по
свидетельству С. Виноградской, нравились В. И. Ленину²⁰⁰. "Что делать?
Делать-то что?"-- вот вопрос, который неотступно преследует писательницу.
Едкая ирония Тэффи по адресу белой эмиграции очевидна. В ее рассказах нет
характерной для Аверченко обиды белогвардейца на историю. "Тэффи,--
справедливо заметил один из критиков,-- разочарована не столько в неудаче
белого движения, сколько в том человеческом материале, который должен был
составить штурмовые колонны контрреволюции" ²⁰¹.
В эмиграции потускнело золото эполет, закатились звезды многочисленных
претендентов на русский престол, поизносились мундиры и обнаружилось
неприглядное лицо "доблестных воинов". Рисуя русский "городок" в Париже,
обитатели которого живут, как "собаки на Сене", Тэффи предельно иронична.
"Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и
генералов,-- сообщает она бесстрастным тоном летописца,-- из них только
малая часть занималась извозом -- большая преимущественно долгами и
мемуарами. Мемуары писались для возвеличения собственного имени и для
посрамления сподвижников. Разница между мемуарами заключалась в том, что
одни писались от руки, другие на пишущей машинке" ²⁰². Смешные, подчас
карикатурные фигуры, которые она изображает, убоги и трагичны. Это
губернаторские дочки, услужающие в кафе, боевой офицер, работающий
приказчиком в лавке, генерал, плетущий шапочки из крашеной соломы, барон
Зельф -- цыган в хоре.
Тэффи тщательно подбирает осколки прежнего быта, милой старой жизни,
"нашей провалившейся Атлантиды". Ее герои ревниво заботятся о чистоте
русского языка, восклицая: "Ведь это единственное, что у нас осталось,
Сокровище наше..." ²⁰³. В рассказе "Разговор" она изображает двух
эмигрантов, один из которых порядком офранцузился, а другой стал путать
русские слова с немецкими. Приятели ожесточенно спорят, какое выражение
русское, какое "не эхт-русское": "Постойте, не сбивайте. Потому что есть
свекровь и есть сноха, это значит, жена снохача, и есть золовка, и есть
невестка, золовкина сестра, что ли, а брат снохача -- золовкин деверь...
-- А мерин, это кто кому как?
-- Ничего не помню. Придется в Ларуссе посмотреть. Беда"²⁰⁴
Тэффи показывает, что потеря родины неминуемо влечет за собой потерю
языка и национального лица. Рассказы "Ностальгия", "Сладкие воспоминания",
"Осколки" и другие окрашивает острая тоска по России. Это же чувство рождает
серию рассказов Тэффи под общим заглавием "Далекое". Милые детские
воспоминания, провинциальные зарисовки, типы людей, давно ушедших и забытых.
В Париже Тэффи встречает старую русскую няньку, которая теперь крестится на
Эйфелеву башню, требует у своих господ конопляного масла, головизны и
заявляет, что будет разводить кур ("Приключение"). "Заехали!-- говорила она
им.-- Ни лежанки, ни валенок. Нашили себе платьев с поршивочками и гогочут,
как гуси. По-францюски, по-францюски, а посмотришь, так и сами не понимают,
что говорят"²⁰⁵. Нянька умиляет Тэффи, как тот русский солдатик, что, живя в
Париже, все еще говорит "оттентелева". В дореволюционных рассказах Тэффи
развенчивала сусальный образ доброй нянюшки, теперь она любуется ею. Видя
лишь мелочную жизнь "городка" в Пасси, где люди были злы и никогда не
смеялись, Тэффи восклицает в рассказе "Дар весны": "Страшно жить на свете,
господа!" ²⁰⁶ И снова в "Книге Июнь": "Страшно на свете твоем!"²⁰⁷Не
смешно, не грустно, а страшно.
В тоске мечется беззащитная душа героини, обращаясь к богу, всемогущему
и жестокому. Страх смерти, иллюзия счастья, жертвенная любовь -- вот
основные мотивы "Книги Июнь". "Всю жизнь вертятся люди, как собака за
хвостом перед тем, как улечься" ²⁰⁸,-- горестно иронизирует Тэффи. Книга
жизни, "книга тайн несказанная" раскрывается для Тэффи неизменно на черной
странице. Она благословляет страдания разлуки, унижения и обиды, горячий
восторг самоотречения, описывает монастырскую богадельню, где старики сидели
недвижно и безмолвно, точно ожидая своей очереди в приемной господа бога.
Тэффи пытается перевернуть черные страницы, обращаясь к картинам далекого
детства. Но и они теперь превращаются в неясную эманацию родины, "милую
печаль зыбких воспоминаний, таких неясных, мреющих, как в лесной прогалине в
солнечное утро испарение согревающейся земли: дрожит что-то в воздухе, ни
тень, ни свет -- эманация самой земли" ²⁰⁹.
В автобиографических рассказах ("Гудок", "Охота", "Золотой наперсток",
"Тихий спутник") Тэффи ворошит прошлое, пытается убежать от безрадостной
действительности на остров воспоминаний. Но выясняется, что он мал, замкнут
в круге ее личных интересов, печалей и радостей. В рассказе "Тихий спутник"
Тэффи вспоминает, как, приехав в Берлин, написала "письмо мирового значения"
и тут же оговаривается: "Мирового для моего мира, единственного, в котором
живет человек и вместе с которым гибнет" ²¹⁰. В этом признании вся Тэффи
эмигрантской поры. События огромного мирового значения она пытается
рассмотреть с узколичной точки зрения. Бог, к которому она обращается за
помощью, никак не хочет напоить ее героев чистой водой счастья. "Мутная
вода. Такой воды кони не пьют... Пьют кроткие овцы да вьючные животные" ²¹¹.
В рассказах Тэффи появляются ноты смирения и покорности. Анализируя
"Книгу Июнь", критик Р. Днепров писал: "Гоголевский смех далек ей, в нем
горечь и страсть, а страсть всегда земна, пристрастна. Щедрин чужд ей своей
требовательностью и сарказмом. Пожалуй, есть у нее общее с Чеховым, но и
Чехов ведь не творил некий "суд сверху", был заинтересован в лучшем, чем то,
что видел, т. е. опять-таки требовал.
Тэффи не обличает, не зовет, не судит, не требует. Она с людьми, она не
отделяет себя от них ни в чем, но умна и знает, что то лучшее, к чему
стремится человек и с чем наивно сравнивает подлинную жизнь,-- выдумка,
самообман, бесплодная утеха, что вот это подлинное огромно, сложно,
своевластно, и никому, никому не ведомы его пути... Печаль -- вот основная
нота ее голоса, надломленного, умного. Печаль и неосуждение, горький ветер
вечности, экклезиастова вещая простота -- вот что ей ближе всего... Что
знает человек, что может он, маленький, жалкий, вечно изменчивый,
бессильный? "Да будет воля твоя",-- говорит одна из героинь Тэффи. Не "дай"
и не "сделай", не "пошли", а "да будет". Вот и все" ²¹².
Мутные воды эмиграции не могли напоить творчества Тэффи. В 30--40-х
годах она уходит от сатиры, погружаясь в сферу созерцательного юмора,
окрашенного грустным лиризмом, творчество ее мельчает. "Авантюрный роман"
оказался неудачной попыткой создать произведение большого плана, не принесла
успеха и пьеса "Ничего подобного", поставленная в Русском театре в Париже.
Названия книг Тэффи свидетельствуют о том, что она уходит в лирику,
раскрывая еще одну грань своего дарования: "Все о любви", "О нежности" и др.
"Маленькие рассказы", стилизованные сказки, воспоминания определили круг ее
произведений в годы второй мировой войны. Незадолго до смерти Тэффи писала:
"Я перечитывала моих Мережковских и Гиппиус и -- верьте слову -- и половины
не рассказала того, что следовало бы. Не хотелось перемывать грязное
белье... Они были гораздо злее и не смешно злые, а дьявольски. Зина была
интересна. Он -- нет. В ней иногда просвечивал человек. В нем -- никогда"
²¹³.
Миниатюры Тэффи, написанные в эти годы ("Отчаяние", "Красота", "Нищий"
и др.) отдаленно напоминают стихотворения в прозе Тургенева. Один из лучших
"маленьких рассказов" Тэффи -- "Демонстрация" повествует о горестных днях
немецкой оккупации в Париже. Лирический герой ее произведений -- человек,
замученный жизнью, страдающий, одинокий. Писательница находит для него
мягкую улыбку, теплый юмор, а порой создает образы, полные неподдельного
трагизма. Один из последних рассказов, в котором отразились ее собственные
раздумья, "И времени не стало". Бесконечная равнина, освещенная туманной
луной. В мутной дали что-то поблескивает, слышится тяжелый конский топот:
кто-то едет. "Огромная белая костлявая кляча, гремя костяком, подвозит ко
мне белый, сверкающий парчою гроб. Подвезла и остановилась... Ведь этот сон
-- это вся моя жизнь" ²¹⁴,-- пишет Тэффи.
Из ужаса жизни, по мнению Тэффи, ведут пять путей: религия, наука,
искусство, любовь и смерть. Она тешит себя теорией "мировой души", общей для
всего живого. "Возврат в единое" радует ее, лишая страха перед неизбежным. И
вместе с тем -- тоскливый вздох: "Бери меня в твою смерть -- она лучше
жизни" ²¹⁵. Тупик, в который зашла Тэффи в последние годы жизни,--
логическое завершение ее творческой эволюции. От светлого юмора, окрашенного
нотами грусти, и социально значимой сатиры она пришла к беспросветно
пессимистическому мироощущению, в котором почти не осталось места для смеха.
"Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это
трагедия,-- писала она.-- И моя жизнь -- это сплошной анекдот, т. е.
трагедия"²¹⁶. И еще более горестно: "Все мои сверстники умирают, а я все
чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста, он вызывает пациентов, явно
путая очередь, а мне неловко сказать, и сижу, усталая, злая..."²¹⁷.
Тэффи всю жизнь раздражало, что ее считали юмористкой. Еще работая в
газете "Русское слово", она сопротивлялась, когда редакция заставляла ее
систематически поставлять злободневный фельетон. Водоворот газетной суеты
затянул бы Тэффи, если бы не заступничество "самого" Дорошевича: "Оставьте
ее в покое! Пусть пишет о чем хочет и как хочет! Нельзя на арабском скакуне
воду возить!" ²¹⁸.
Зощенко, который учился у Тэффи сказу, умению найти "прекрасно смешные
слова", сравнивал ее с Чеховым. В статье "Н. Тэффи" он писал: "...во всех ее
рассказах какой-то удивительный и истинный юмор ее слов, какая-то тайна
смеющихся слов, которыми в совершенстве владеет Тэффи"²¹⁹. А в набросках к
статье заметил: "Чехов. Одинаковость. Непомерная. Рассказы Чехова и рассказы
Тэффи. Если не сравнивать по силе творчества" ²²⁰. "Человекообразные" Тэффи
воскресли в "Рассказах Назара Ильича господина Синебрюхова" в образе Мишеля
Синягина и в других произведениях Зощенко. Он ценил в книгах Тэффи
мастерство создания карикатуры: "Тэффи берет жизненные карикатуры людей и
снимает еще карикатуру. Получается какой-то двойной шарж. Уродство увеличено
в 1000 раз. Пошлость увеличена в 1000 раз" ²²¹.
Талант Тэффи многогранен: салонные безделушки, в которых чувствуется
"печальное вино", философические новеллы, рассказы, подслушанные у народа,
утонченно жеманные стихи, восточные сказки и стихотворения в прозе. Ее юмор,
кажущийся созерцательным и добродушным, оставляет в душе глубокие
незаживающие царапины, а сатира поражает меткостью и остротой. Лапидарный
стиль, мастерство портретных характеристик, меткость колючих острот сближают
ее не только с Чеховым, но и с Буниным.
К первому сборнику "Юмористических рассказов" Тэффи взяла эпиграфом
изречение Спинозы: "Ибо смех есть радость, а посему сам по себе -- благо"
²²². Искрящиеся остроумием страницы произведений Тэффи пережили свое время,
смех ее -- сам по себе -- благо.

Список литературы:

¹⁷⁷ "Сегодня", 22 марта 1925 г., No 66.
¹⁷⁸ "Первые литературные шаги". Автобиографии современных русских
писателей, с. 203.
¹⁷⁹ Из воспоминаний Тэффи.-- "Новое русское слово", 9 января 1949 г.
¹⁸⁰ "Современный мир", 1910, No 9, с. 171.
¹⁸¹ Тэффи. Рассказы. М., 1971, с. 28.
¹⁸² Аверченко А. Рассказы циника. Прага, 1925, с. 136.
¹⁸³ "Современный мир", 1910, No 9, с. 171.
¹⁸⁴ Аверченко А. Рассказы циника, с. 130.
¹⁸⁵ Тэффи. Юмористические рассказы, кн. II. СПб., "Шиповник", 1910, с.
12.
¹⁸⁶ "Поэты "Сатирикона", с. 328.
¹⁸⁷ "Новая жизнь", 1912, No 7, июль, с. 255.
¹⁸⁸ Тэффи. И стало так. СПб., 1912, с. 142.
¹⁸⁹ Там же, с. 141.
¹⁹⁰ "Новая жизнь", 1912, No 7, июль, с. 255.
¹⁹¹ Тэффи. Карусель. СПб., 1913, с. 112.
¹⁹² Тэффи. Предсказатель прошлого. М., 1967, с. 44.
¹⁹³ Тэффи. Неживой зверь. СПб., 1916, с. 4.
¹⁹⁴ Тэффи. Неживой зверь, с. 10.
¹⁹⁵ Там же, с. 19.
¹⁹⁶ Тэффи Н. А. Воспоминания. Париж, 1931, с. 93.
¹⁹⁷ Там же, с. 96.
¹⁹⁸ Тэффи Н. А. Воспоминания, с. 264--265.
¹⁹⁹ "Поэты "Сатирикона", с. 330.
²⁰⁰ Виноградская С. Если подойдет...-- "Огонек", 1962, No 18, с. 7--8.
²⁰¹ Тэффи. Танго смерти. М.-- Л., ЗИФ, 1927, с. 5.
²⁰² Тэффи Н. А. Городок. Новые рассказы. Париж, 1927, с. 5--6.
²⁰³ Там же, с. 40.
²⁰⁴ Там же, с. 41.
²⁰⁵ ЦГАЛИ, ф. 1174, сп. 1, No 11.
²⁰⁶ Там же, No 6.
²⁰⁷ Тэффи. Книга Июнь. Белград, 1931, с. 13.
²⁰⁸ Там же, с. 37.
²⁰⁹ Там же, с. 137.
²¹⁰ Там же, с. 94.
²¹¹ Там же, с. 70.
²¹² "Возрождение", 2 апреля 1931 г.
²¹³ Цит. по кн.: Седых А. Далекие, близкие. Нью-Йорк, 1962, с. 89.
²¹⁴ Тэффи Н. А. Земная радуга. Нью-Йорк, 1952, с. 60.
²¹⁵ Там же, с. 268.
²¹⁶ Цит. по кн.: Седых А. Далекие, близкие, с. 87.
²¹⁷ Седых А. II. А. Тэффи в письмах.-- "Воздушные пути", альманах III.
Нью-Йорк, 1963, с. 212.
²¹⁸ Тэффи Н. А. Воспоминания, с. 108.
²¹⁹ Зощенко М. М. Н. Тэффи.-- В кн.: "Ежегодник рукописного отдела
Пушкинского Дома. 1972". Л., 1974, с. 140.
²²⁰ Там же, с. 139.

Популярность: 35, Last-modified: Fri, 22 Feb 2008 19:23:06 GmT