Рассказ старого матроса
Из цикла "Морские рассказы"
---------------------------------------------------------------------
Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
Художник Е.А.Игнатьев
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
Небось в те поры бога-то мы вспомнили, вашескобродие! Еще как
вспомнили-то! Уж на что старший офицер был у нас отчаянный: никакого страха
не имел и только, бывало, ругался да нам зубы полировал, - в старину, сами
изволите знать, полировка была форменная! - а и он на тот раз вдруг в
понятие вошел. "Братцы, мол, голубчики любезные!" Совсем по-другому
заговорил: понял, значит, что смерть не то, что безответного матроса по
зубам съездить: она сама в лучшем виде тебя съездит, сколько ты форцу на
себя ни напускай. И все мы вовсе были обезнадежены тогда; прямо сказать, в
отчаянность пришли; так и полагали, что всем нам будет крышка в этом самом
Немецком море. Довольно даже подлое это море, вашескобродие! Завсегда,
сказывают, на нем погода. Волна какая-то шальная, безо всякой правильности
бросается и мотает судно во все стороны. Оттого и качка там самая что ни на
есть нудная. Крепкого человека - и того обескуражит. И видал я, по своему
матросскому званию, всякие моря и окияны, а хуже этого моря нет морей...
Однако господь внял матросским молитвам - матросская-то молитва шибчее до
бога доходит! - и вызволил. Многие которые и живы остались... Ну, да и
командир-то наш, Левонтий Федорыч Белобородов - может, изволили слышать,
вашескобродие? - башковатый и добрый человек был... Показал тогда себя... Не
стерпел гибели "Ястреба", царство ему небесное!
И Иваныч, с которым мы жарким летним днем сидели в тенистом прохладном
саду в имении моего приятеля, бывшего моряка, где старый матрос был ночным
сторожем, обнажил белую как лунь голову и истово осенил себя крестным
знамением.
- А случилась гибель нашему "Ястребу" в проливе, вашескобродие! -
продолжал Иваныч. - Мелистый пролив... много этих самых мелей да каменьев. И
берега обманные, низкие. Запамятовал, как проливу название... Память-то
старая, вашескобродие! Вроде быдто Рака прозывается...
- Скагерак, - подсказал я.
- Он самый и есть... Шли мы это по нем глубокой осенью под зарифленными
парусами, а день был пасмурный... солнышка и звания не было... и погода
свежая... а к вечеру и последний риф взяли для безопасности, потому как
ветер во всю силу входить начал и волны вовсе освирепели, ровно сбесились...
Воют воем и на "Ястреб" набрасываются. Однако конверт-то наш крепкий был,
летом только что выстроен и отправлен был из Кронштадта в дальнюю на три
года, - поскрипывает себе, мотаясь, как угорелый, на волнах. И ничего они с
ним поделать не могут, как ни стараются. Только брызгами нас обдают... Ну и
то сказать - рулевые были исправные, не зевали... Знали, что за зевки не
похвалят... Хорошо. Просвистали это брать койки... Пошли, значит, мы,
подвахтенные, вниз, подвесили койки и рады были после трудного дня заснуть
до полуночи. Ну, известно, уставший человек лег - и готов. Долго ли спал,
обсказать не могу, вашескобродие, но только вдруг меня подбросило, и я чуть
не вылетел из койки. Слышу страшный треск. "Ястреб" задрожал и остановился.
И тую же минуту все повскакали с коек. А уж боцман сверху кричит в люк не
своим голосом: "Пошел все наверх!" А мы и без того торопимся одеться и
наверх бежать - потому все в страхе. Поняли, что на мель встали. Выскочил
это я, как полоумный, наверх, к своему месту, - я марсовым служил, - гляжу -
одна страсть! Ночь темная, кругом море гудит, а ветер так и ревет в снастях.
А командир сам уж в рупор командует: "Марсовые, к вантам! Паруса крепить!" И
голос у его успокоительный, ровно бы никакой беды и нет... Очень много было
твердости в Левонтье Федорыче, вашескобродие. И дока по флотской части был,
и добер был к матросу. Зря не забижал, и если наказывал, то с рассудком... А
было много и таких, что без всякого рассудка нашего брата в тоску вгоняли...
Было, вашескобродие! - раздумчиво прибавил старик.
Он примолк, вздохнул, словно бы сожалея о тех людях, которые вгоняют в
тоску, и продолжал:
- Полезли мы, марсовые, наверх... Разошлись по реям и изо всех сил
стараемся, чтобы скорей закрепить свой парус... Спустились вниз... А уж из
орудия палят... Сигнал о бедствии, значит, даем. И матросики уже на всех
помпах стоят, воду откачивают из трюмов... А она все больше да больше
прибывает... А "Ястреб" наш так и бьется, так и бьется о каменья... Жутко
было, вашескобродие! Однако все еще надежда есть, что откачаем воду и до
утра продержимся, а там, может, и берег близко, как-нибудь спасемся... Ну, и
налегаем на помпы... И холоду не чувствуем. И капитан подбадривает: "Не
робей, говорит, молодцы!" Так надеялись мы до утра вашескобродие, а как
рассвело, то поняли, что нам крышка. Вода уж под верхнюю палубу подошла, и
через корму ходят волны... А буря не унимается, и кругом ничего не видно...
Одни волны бунтуют, кружатся, и в них - смерть. А из орудий еще палят.
Последние заряды расстреливают, потому вниз, под палубу, уже нет ходу. А
капитан, и вахтенный, и штурман - все стоят на мостике. Левонтий Федорыч
бледный как смерть и за эту ночь совсем постарел... Смотрит с тоской. И все
мы с тоской смотрим. Бросили помпы и стали было готовить на случай к спуску
гребные суда и вязать плот... Куда тебе!.. Вода хлынула из люков и стала
заливать переднюю палубу... Волны захлестывали... Все люди столпились на
носу, потому как "Ястреб" передней частью на камнях сидел, то и выше он был,
а как стало покрывать водой и верхнюю палубу, полезли все на ванты, держимся
друг около дружки, и кои и на марсы забрались, чтобы смерть не достала. А
она тут как тут, из воды смотрит... В отчаянности ждем мы, что вот-вот
"Ястреб" сломается и мы потопнем... И батюшка нам отходную стал читать: к
смерти, значит, готовить... Но не успел он окончить, как его смыло волной, и
он скрылся в море... И многих, кои не успевали забраться на ванты, смывало,
и они на наших глазах погибали. Жутко было смотреть, и всякий думал, что и
ему недолго ждать. И кои молились, кои плакали, кои от страха сидели ровно
ополоумевшие, с выпученными глазами. Два матросика с отчаянности сами в воду
бросились, чтобы не томиться зря... Великое мучение послал тогда господь...
Давно это было, а как вспомнишь, и то вовсе жутко... Иной раз приснится, как
это мы бедовали, так в холодном поту проснешься. Несколько человек хоть и
живы остались, а рассудка навсегда решились. И каких только страстей не
пришлось тогда увидать, вашескобродие!.. Опасная эта флотская служба... Нет
такой другой. На сухой пути ты, по крайности, можешь распорядиться собой, а
ежели кругом вода?.. То ли дело на земле!.. И тебе травка, и тебе лес, и
тебе поле, и тебе цветики... Небось, хорошо! Вот мы с вами тут сидим,
вашескобродие, и чувствуем землю-матушку. Дух-то какой от цветов идет... И
птаха-то как заливается, бога хвалит... И комар жужжит... И вон он
муравей-то, работяга, соломинку несет... Одно слово - благодать! - говорил
Иваныч.
И его маленькие, все еще живые лучистые глаза любовно смотрели вокруг.
И его морщинистое, сухое, отдававшее желтизной лицо было полно умиления...
Он достал из кармана широких парусинных штанов маленькую трубку, набил
ее махоркой и, с наслаждением сделав несколько затяжек, продолжал:
- А взять теперь море?.. Один в нем обман.
- То есть как обман? - спросил я, не совсем понимая, что хотел сказать
Иваныч.
- А так, обман - как бывает в лукавом человеке... вроде здешнего
управляющего! - понижая голос, вдруг добавил старик. - Небось, я его
наскрозь вижу, даром что лукав... Сделай, братец, одолжение!
И только что умиленное лицо Иваныча приняло сердитое выражение, и глаза
заискрились... Видно было, что у Иваныча были какие-то неприятные счеты с
управляющим.
- Иной раз море ласковое такое, льстивое... не шелохнется, - а
поверь-ка ему! И опять же: каждую минуту жди от него, прямо-таки сказать,
подлости, вашескобродие!.. Каждую минуту имей опаску! Еще прежде, в старину,
когда деревянные суда были, все еще обнадеженность могла быть в случае беды;
а теперь, когда пошли эти броненосцы хваленые, попади-ка на камень, так и
выскочить на палубу не успеешь, как уж на дне!
Иваныч еще несколько времени продолжал бранить броненосцы, называя их
неповоротливыми черепахами, и только после моего деликатного напоминания
продолжал свой рассказ.
- Сидели мы так на вантах день, холодные, голодные... Рядом со мной
первогодок сидел, землячок из одной деревни, Акимка Костриков, - так тот
совсем духом упал... Плачет, как дите... А был он паренек хороший, душевный
такой, только по флотской части трудно в понятие входил, и попадало ему и от
старшего офицера, и от боцмана часто-таки, и очень даже довольно накладывали
ему в кису. И много он терпел и жаловался, бывало, на матросскую службу и по
дому скучал - по земле, значит. Ну, утешаю я землячка, говорю: "Еще, бог
даст, какой-нибудь корабль купеческий мимо проходить будет, - небось, подаст
помощь... подойдет... И буря, - говорю, - стихать стала. И "Ястреба" не так
бьет о каменья... Еще, пожалуй, продержится!" И как только я обнадежил его
таким манером, гляжу - и взаправду на горизонте парусок белеет и идет курцом
на нас... Увидали судно и другие, и вдруг, словно бы по команде, все
закричали "уру", до трех раз. От радости, значит. Глядим все обнадеженные на
парус, платками машем, флагами... чтоб заметили... Акимка просто-таки
обезумел... То плачет, то смеется, и сам весь дрожит, посинелый от холода...
А вскорости обозначился бриг... Жарит под всеми парусами прямо на нас и флаг
аглицкий развевается. Тут все опять "уру" прокричали... Видят - спасение
близко... крестятся... А капитан с грот-марса кричит, - он туда с мостика
перебрался, потому как мостик уж был под водой: "Поздравляю, ребята! Помощь
близка!" И все опять "уру"... да такую громкую и радостную, что и сказать
нельзя... И опять все стали махать шапками... Вот уж бриг совсем близко и
спустился к "Ястребу". Видно было и капитана ихнего и матросов... Все мы
замерли от радости... Ждем: вот с брига спустят шлюпки... Уж капитан наш
что-то по-ихнему на бриг кричит... "Подходи, мол, ближе! спасай нас!.." Так
что ж бы, вы думали, вашескобродие, сделал этот гличанин? Прошел в
нескольких саженях от нас и... только его, подлеца, и видели!.. Повернул и
пошел далее и скоро пропал из глаз... Мы все только ахнули... И если б
только мог слышать капитан, какими проклятиями мы его провожали и как мы
ругали эту собаку!.. Какая собака?.. Хуже... Зверь самый лютый - и тот
жалость имеет к своему брату, а этот... Бывают же на свете такие злодеи,
вашескобродие! Не помочь погибающему!.. Как только бог терпит таких
дьяволов! И как этот самый капитан потом на свете жил?.. И как это матросы
гличане не взбунтовались тогда против него и не заставили его помочь таким
же людям, как и они сами?.. Где совесть у людей?!
Иваныч смолк, полный негодующего недоумения, видимо, и на старости лет,
после долгого житейского опыта сохранивший веру в человеческую совесть и до
сих пор удивлявшийся, что ее иногда не бывает.
- И, знаете ли, вашескобродие, что я полагаю насчет этих самых... что
тогда бросили нас на погибель? - проговорил, наконец, он.
- Что?
- А то, что совесть их потом замучила. Без этого никак невозможно,
вашескобродие. Потому, какой ты ни будь отчаянный человек, а придет время -
совесть объявится. "Так, мол, и так... Честь имею явиться!.." А капитан,
может, ночей не спал... Все перед им матросики с погибающего корабля стояли.
Если которого человека бог не накажет, того совесть накажет... Это верно! -
убежденно промолвил Иваныч и примолк, погрузившись в раздумье.
- Ну, рассказывайте, Иваныч, дальше! - попросил я через несколько
минут.
- А дальше была, вашескобродие, одна мука. Обезнадежили мы совсем.
Думали: если не потопнем, все равно голодной смертью помрем. И шлюпок не
было: все смыло, только капитанский вельбот каким-то чудом уцелел. Да где
ему в такую погоду выгрести?.. Ветер хоть и стихал, а все же волнение было
большое. Однако капитан крикнул охотников: кто, значит, желает ехать на
вельботе, чтобы добраться до берега и просить помощи? А берег, как потом
оказалось, был этак милях в трех. Охотников пожелало много, но только из них
выбрали самых крепких семь человек, под начальством молодого мичмана...
Кое-как спустили шлюпку... Отвалила и вскорости скрылась из глаз. Мы так и
полагали, что потонула. Наступила ночь. Ясная была, месячная ночь. И не дай
бог никому провести такой ночи! Чего, чего не было! От голода да от жажды
многие кричали в бреду, как исступленные, и бросались в море. И озверение
какое-то на многих нашло... Всякий хотел повыше забраться и пихал один
другого. А мой Акимка вовсе закоченел. Жмется, бедный, ко мне, еле держится
за вантину и с открытыми глазами вовсе безумные слова безумолку говорит. Все
говорит, говорит... про деревню, как там хорошо, лошадь зовет... и все это
словно видит перед собой... Просто жалостно было слушать. Вижу, парень
совсем пропадает. И жалко его стало. И взял я его за руку - я матрос сильный
был, вашескобродие! - и потащил его наверх, на марс. Еле дотащил. А там,
вашескобродие, матросы догадались и друг на дружке для тепла лежали... Так
вроде как бы склад бревен. Ну, положил и я его на груду и сам на него лег.
Все ему теплее станет. И стал он понемногу отходить... бредить бросил и
заснул.
- А вы, Иваныч, заснули?
- Никак нет, вашескобродие... Сна не было и очень есть хотелось... И
главное - жажда... Так, кажется, за глоток воды все бы отдал... Однако
терпел, потому еще во мне сила была. Но только уж смерти покойно ждал.
Думаю: другие умирают... Чем же я лучше? Придет черед, свалюсь в море... А
жить все же хотелось.
А тут на марсе около меня рядом лежал наш же фор-марсовой Егоров.
Пьяница он был отчаянный и в пьяном виде на руку нечист. И здорово его
наказывали за пьянство, и били и пороли, - а он все свое: как попадет на
берег - мертвецки напьется. А так человек башковатый, веселый и сердцем
прост. И форменный матрос был. Он и говорит мне:
"А знаешь, Иваныч, отчего мне помирать не хочется?"
"Отчего?" - спрашиваю.
"Оттого, - говорит, - что я свинья... Деньги пропивал, а на дочку хоть
бы грош. А дочка у меня без матери, беспризорная сирота, и у кумы живет. А
кума сама еле с хлеба на квас перебивается. И все мне теперь махонькая
Дунька на уме. Кто пожалеет ее, если отец не пожалел? Пропадет ведь!"
"Найдутся, - говорю, - добрые люди, пожалеют!"
"Едва ли, если отец родной... И знаешь, Иваныч... Если бы я спасся
каким чудом, пить бы бросил и все деньги посылал бы дочке!" - Вот ведь,
вашескобродие, когда спохватился: когда смерть на носу была.
- Что ж он, жив остался? - спросил я.
- Жив... И посейчас в Кронштадте живет.
- Ну, а зарок свой сдержал?
- Еще как сдержал, вашескобродие! Просто дивился я: откуда карактер у
него взялся?.. Дочка вовсе другим человеком отца сделала... Ну, и
потрясение, значит, на "Ястребе"... Егоров после этого долго в госпитале в
Кронштадте лежал в повреждении рассудка... Через шесть месяцев только на
поправку пошел.
- Ну, рассказывайте, Иваныч, как же вы спаслись?
- А через этот самый вельбот... Спасибо матросикам: не оробели, и,
мичман, что с ними поехал, не оробел... Выгребли, выбросились на берег и
оповестили... А мы этого и не думали в те поры. Никакой надежды на вельбот
не имели... Так рассчитывали, что погиб, и ждем смерти... Прошла так вторая
ночь... Рассвело... Море затихло, и солнышко светит... А мы все - как
приговоренные... Нет даже силы, чтоб на обломках спасаться... И я начал
поддаваться... Ослаб... И жажда замучила... И только слышим мы,
вашескобродие, что капитан не своим голосом закричал насчет питья, и насчет
того, что он людей до смерти довел... Кричит бедный Левонтий Федорыч, да и
шабаш! Тоже, значит, в потрясении был. И многие, которые кричали, охали, и
стонали, и призывали смерть. И не обсказать, как тяжко было слушать,
вашескобродие, эти стоны да крики. Вспомнишь как, и то жутко станет...
Хорошо. Кричал это таким манером капитан примерно с час или с два и затих...
И вдруг опять капитана крик жалобный такой... "Простите, братцы!" И вижу я -
он с грот-марса вниз головой... Бросился, значит... и его волна в море
унесла... Окровавленный весь был, сказывали потом матросы, кои с грот-марса
видели... Царство ему небесное, голубчику!.. Добер был!
Иваныч перекрестился и продолжал:
- И вскорости после того, как бросился капитан, вижу я парус на
горизонте. Думаю - обман глаз... многим в те дни все паруса мерещились...
Однако нет... все увидали, и скоро шкунка обозначилась... Идет на нас...
Опять мы закричали "уру", только "ура" эта самая едва слышная была... Силы
не было по-настоящему крикнуть. При последнем издыхании почти все находились
и звали смерть, как вместо этого жизнь пришла!.. Шкунка подошла борт 6
борт... Повышли оттуда шведы и стали нас, как замерзших птиц, снимать да на
шкунку таскать... А я, вашескобродие, от радости так-таки и заплакал. Слова
сказать не могу, а плачу. И сняли с нас мокрую одежду, завернули в одеяла и
положили на палубу. И стал доктор ихний с фершалом обходить нас и давали нам
по капельке рому, а потом горячего супу. По самой малости давали, а то
помногу нельзя, говорят... И вскорости доставили нас благополучно на берег и
разместили по домам в ихнем маленьком городке; и оправлялись мы там с
неделю, пока не отправили нас, вашескобродие, в Кронштадт... Только многих
не досчитались... Было всех нас на "Ястребе" сто семьдесят пять человек, а
осталось сто...
- А что с "Ястребом" стало?
- Потонул. Вскорости, как нас с него сняли, поднялся ветер и к ночи
заревел. Вот в ту ночь "Ястреб" и потонул. Уж утром его и звания не было.
Только одни обломки рыбаки видели...
Иваныч умолк и стал набивать трубку.
В эту минуту в конце аллеи показался владелец имения, Петр Петрович,
высокий, худой, бодрый еще старик.
При приближении его Иваныч встал.
- Садись, Иваныч... садись! - приказал ему отставной моряк.
И, обращаясь ко мне, спросил:
- О чем это вы с Иванычем беседовали?
- Он о гибели "Ястреба" рассказывал...
- Да... Ужасные были дни... Никогда не забыть их! - задумчиво
проговорил Петр Петрович.
- Вы тоже были тогда на "Ястребе"?
- Был. Мичманом тогда был. С тех пор мы и приятели с Иванычем... С тех
пор я и узнал, какой это человек... Он, конечно, не рассказывал вам, как
тогда многих спас от смерти?
- Нет! Про себя ничего не говорил...
- Ну, конечно. Узнаю Иваныча. Он и меня спас... Я едва держался на
вантах, а он меня после земляка своего тоже на марс стащил... Да и не одного
меня, а многих... Ты чего же об этом не рассказал гостю, а? - добродушно
усмехаясь, спросил Петр Петрович Иваныча.
- Чего всякие пустяки рассказывать, вашескобродие! - отвечал Иваныч.
И с этими словами поднялся и заковылял по аллее.
Популярность: 36, Last-modified: Sun, 30 Dec 2001 19:02:33 GmT