(Из фронтовых записей)


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
     Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Содержание

     Федя с наганом
     Неотправленная радиограмма
     Поединок
     Страшное оружие
     Привычное дело
     И миномет бил...
     "Пушка без мушки"
     Подарок военкома
     "Матросский майор"
     Последний доклад
     На старых стенах
     Воробьевская батарея


     Шутливое и  ласкательное это  прозвище краснофлотской тельняшки,  давно
бытовавшее на  флоте,  приобрело в  Великой Отечественной войне новый смысл,
глубокий и героический.
     В пыльных одесских окопах,  в сосновом высоком лесу под Ленинградом,  в
снегах на подступах к  Москве,  в  путаных зарослях севастопольского горного
дубняка -  везде видел я  сквозь распахнутый как бы  случайно ворот защитной
шинели,   ватника,  полушубка  или  гимнастерки  родные  сине-белые  полоски
"морской души".  Носить ее под любой формой,  в которую оденет моряка война,
стало неписаным законом,  традицией.  И,  как  всякая традиция,  рожденная в
боях, "морская душа" - полосатая тельняшка - означает многое.
     Так  уж  повелось  со  времен  гражданской войны,  от  орлиного племени
матросов революции:  когда на фронте нарастает опасная угроза,  Красный флот
шлет на  сушу всех,  кого может,  и  моряки встречают врага в  самых тяжелых
местах.
     Их  узнают на фронте по этим сине-белым полоскам,  прикрывающим широкую
грудь,  где гневом и ненавистью, горит гордая за флот душа моряка, - веселая
и  отважная  краснофлотская  душа,  готовая  к  отчаянному  порой  поступку,
незнакомая  с   паникой  и  унынием,   честная  и  верная  душа  большевика,
комсомольца, преданного сына родины.
     Морская  душа  -  это  решительность,  находчивость,  упрямая отвага  и
неколебимая  стойкость.  Это  веселая  удаль,  презрение  к  смерти,  давняя
матросская ярость,  лютая ненависть к врагу. Морская душа - это нелицемерная
боевая дружба, готовность поддержать в бою товарища, спасти раненого, грудью
защитить командира и комиссара.
     Морская душа  -  это  высокое самолюбие людей,  стремящихся везде  быть
первыми и  лучшими.  Это удивительное обаяние веселого,  уверенного в себе и
удачливого человека,  немножко  любующегося собой,  немножко пристрастного к
эффектности,  к блеску,  к красному словцу. Ничего плохого в этом "немножко"
нет. В этой приподнятости, в слегка нарочитом блеске - одна причина, хорошая
и  простая:  гордость за свою ленточку,  за имя своего корабля,  гордость за
слово   "краснофлотец",   овеянное  славой   легендарных  подвигов  матросов
гражданской войны.
     Морская душа -  это огромная любовь к  жизни.  Трус не любит жизни:  он
только боится ее потерять. Трус не борется за свою жизнь: он только охраняет
ее.  Трус всегда пассивен -  именно отсутствие действия и  губит его жалкую,
никому  не  нужную  жизнь.   Отважный,  наоборот,  любит  жизнь  страстно  и
действенно.  Он  борется за  нее со  всем мужеством,  стойкостью и  выдумкой
человека, который отлично понимает, что лучший способ остаться в бою живым -
это быть смелее, хитрее и быстрее врага.
     Морская  душа  -  это  стремление к  победе.  Сила  моряков неудержима,
настойчива, целеустремленна. Поэтому-то враг и зовет моряков на суше "черной
тучей", "черными дьяволами".
     Если они идут в атаку -  то с тем,  чтобы опрокинуть врага во что бы то
ни стало.
     Если  они  в  обороне  -  они  держатся до  последнего,  изумляя  врага
немыслимой, непонятной ему стойкостью.
     И  когда моряки гибнут в  бою,  они  гибнут так,  что  врагу становится
страшно: моряк захватывает с собой в смерть столько врагов, сколько он видит
перед собой.
     В  ней  -  в  отважной,  мужественной и  гордой морской душе -  один из
источников победы.




     В  раскаленные дни  штурма  Севастополя из  города  приходили на  фронт
подкрепления.  Краснофлотцы из  порта и  базы,  юные  добровольцы и  пожилые
рабочие,  выздоровевшие (или сделавшие вид,  что выздоровели) раненые - все,
кто мог драться, вскакивали на грузовики и, промчавшись по горной дороге под
тяжкими разрывами снарядов, прыгали в окопы.
     В  тот  день  в  Третьем морском полку потеряли счет фашистским атакам.
После пятой или шестой моряки сами кинулись в  контратаку на высоту,  откуда
немцы били по полку фланговым огнем.  В одной из траншей, поворачивая против
фашистов их  же  замолкший и  оставленный здесь пулемет,  краснофлотцы нашли
возле него тело советского бойца.
     Он был в каске, в защитной гимнастерке. Но когда, в поисках документов,
расстегнули ворот  -  под  ним  увидели знакомые сине-белые полоски флотской
тельняшки.  И молча сняли моряки бескозырки,  обводя глазами место неравного
боя.
     Кругом валялись трупы  фашистов -  весь  пулеметный расчет и  те,  кто,
видимо,  подбежал сюда  на  выручку.  В  груди унтер-офицера торчал немецкий
штык.  Откинутой рукой  погибший моряк  сжимал  немецкую гранату.  Вражеский
автомат,  все пули которого были выпущены в фашистов,  лежал рядом.  За пояс
был заткнут пустой наган, аккуратно прикрепленный к кобуре ремешком.
     И тогда кто-то негромко сказал:
     - Это, верно, тот... Федя с наганом...
     В  Третьем  полку  он  появился перед  самой  контратакой,  и  спутники
запомнили его именно по этому нагану,  вызвавшему в  машине множество шуток.
Прямо  с  грузовика он  бросился в  бой,  догоняя моряков Третьего полка.  В
первые  минуты  его  видели впереди:  размахивая своим  наганом,  он  что-то
кричал,  оборачиваясь,  и  молодое его лицо горело яростным восторгом атаки.
Кто-то  заметил потом,  что в  руках его появилась немецкая винтовка и  что,
наклонив ее штык вперед, он ринулся один, в рост, к пулеметному гнезду.
     Теперь,  найдя его  здесь,  возле отбитого им  пулемета,  среди десятка
убитых  фашистов,   краснофлотцы  поняли,   что  сделал  в   бою  безвестный
черноморский моряк,  который так и  вошел в  историю обороны Севастополя под
именем "Феди с наганом".
     Фамилии его не узнали:  документы были неразличимо залиты кровью,  лицо
изуродовано выстрелом в упор.
     О  нем знали одно:  он  был моряком.  Это рассказали сине-белые полоски
тельняшки,  под которыми кипела смелая и гневная морская душа, пока ярость и
отвага не выплеснули ее из крепкого тела.




     Маленький катер, "морской охотник", попал в беду.
     Он был послан для ночной операции к берегу, захваченному врагом. В пути
его  встретил  шторм.  Катер  пробился сквозь  снег,  пургу  и  седые  валы,
вздыбленные жестоким ветром.  Он обледенел -  и сколол лед. Он набрал внутрь
воды - и откачал ее. Но задание он выполнил.
     Когда же он возвращался, ветер переменился и снова дул навстречу. Шторм
заставил израсходовать лишнее горючее,  а  потом волна залилась в цистерну с
бензином. Катер понесло к берегу, занятому врагом.
     Дали  радио  с  просьбой  помочь  -   и  замолчали,  потому  что  мотор
радиостанции работать на смеси бензина с водой отказался.
     Катер  умирал,  как  человек.  Сперва у  него  отнялись ноги.  Потом он
онемел.  Но  слух его  еще  продолжал работать.  И  он  слышал в  эфире свои
позывные,  он принимал тревожные радио,  где запрашивали его точное место, -
потому что  без  точного места  найти маленький катер в  большом Черном море
трудно.
     Двое суток моряки слышали эти поиски, но ответить не могли.
     На катере между тем шла жизнь.  Командир его,  старший лейтенант Попов,
прежде всего разрешил проблему питания.  Ветер мог  перемениться -  и  тогда
катеру предстояло дрейфовать на юг неделю,  может две. Попов приказал давать
краснофлотцам сколько угодно сельдей и  хлеба и  не ограничивать потребление
пресной воды,  которой было много.  Расчет его оправдался. Когда к вечеру он
спрашивал,  не пора ли варить обед,  краснофлотцы,  поглаживая налитые водой
желудки, отвечали, что аппетита еще нет и консервы можно пока поберечь.
     В кубрике,  как на вахте, постоянно стояли по двое краснофлотцы, широко
расставив ноги и держа в руках ведро.  Они старались держать его так,  чтобы
оно не  болталось на качке.  Еще один расчет командира оправдался:  бензин в
ведре,  "выключенном из  качки",  отделялся от воды.  Его осторожно сливали,
вновь наполняли ведро смесью и вновь держали его на руках,  дожидаясь,  пока
бензин отстоится.  Так к концу вторых суток получили наконец порцию горючего
для передачи одной короткой радиограммы.
     Она  была  заготовлена Поповым в  двух  вариантах.  Первый был  одобрен
комсомольским и  партийным собранием катера и  приготовлен на  случай,  если
радио заработает в видимости вражеского берега:
     "...числа...  часов...  минут  вражеский берег виден в...  милях тчк  С
каждой  минутой  он  приближается  тчк  Выхода  нет  тчк  Будем  драться  до
последнего патрона в  последний момент взорвемся тчк  Умрем  живыми врагу не
сдадимся тчк  Прощайте товарищи привет  родине тчк  Командир военком команда
катера 044".
     Но ветер изменился, и катер стало относить от берега. Поэтому отправили
второй вариант:  свое  точное место  -  и  сообщение,  что  радио работает в
последний раз и что катер надеется на помощь.
     Она пришла своевременно.




     Группа моряков-добровольцев была сброшена ночью на  парашютах за  линию
фронта под Одессой,  чтобы во время атаки Третьего морского полка уничтожать
связь врага,  наводить панику и  пробиваться на соединение со своими.  Среди
них был краснофлотец Петр Королев.  Ему не повезло:  висевший на нем мешок с
автоматом, кусачками, гранатами и прочими необходимыми на земле предметами в
момент прыжка с размаху ударил его в лицо. Королев потерял сознание.
     Очнувшись,  он  обнаружил себя  падающим в  темной  пустоте.  Он  успел
выдернуть кольцо парашюта и  снова впал  в  беспамятство до  самой встречи с
землей. Новый удар привел его в себя. Он понял, что лежит на земле, что лицо
его разбито,  кровь ручьем хлещет из носу и  что вдобавок сильно болит нога,
вывихнутая при падении.  Он уничтожил, как полагается, парашют, хозяйственно
сунув  в  карман  два  клина  шелка,   чтобы  вытирать  кровь,  неостановимо
струящуюся по лицу,  распаковал свой мешок,  прислушался к стрельбе вокруг и
пошел в нужном направлении.
     Идти пришлось во  весь рост -  ползти не давала нога,  а  каждый наклон
головы вызывал сильное кровотечение.  Однако он  все же  сумел подобраться к
вражеским окопам,  перерезав по  пути две-три  линии связи,  но  к  рассвету
совершенно  ослаб.  Он  присмотрел подходящую канавку,  положил  возле  себя
автомат и  приготовленные к  бою гранаты,  но  потеря крови снова лишила его
сознания.
     Очнулся он  при  ярком свете утра.  Над  канавкой стояли два  фашиста -
молодой и постарше,  рассматривая его:  очевидно, они решили, что перед ними
труп.  Королев схватил свой  автомат,  но  диск его  выпал.  Молодой солдат,
увидев  его  движение,  закричал:  "Матрозен" -  и  ринулся бежать,  пожилой
замахнулся винтовкой,  чтобы  приколоть некстати  ожившего  моряка.  Королев
ухватился за ствол и  рывком дернул фашиста.  Тот упал в  канавку,  и  моряк
подмял его под себя.
     Началась страшная, неравная борьба обессилевшего от потери крови моряка
со здоровым и сильным врагом. Королев нащупал на поясе нож, но приподняться,
чтобы  освободить ножны,  не  хватало сил.  Тогда он  схватил гранату (запал
которой был уже вставлен) и стал бить солдата по голове.  Но,  видимо,  мало
было у моряка сил - удары эти никак не могли оглушить фашиста. Так бывает во
сне, когда движения вязнут в томительной вялости кошмара. На четвертом ударе
пальцы моряка разжались,  и  граната выпала.  Фашист подхватил ее и  со всей
силой здорового человека ударил Королева по голове.
     - У  меня шарики в  глазах запрыгали,  -  рассказывал потом Королев.  -
Только,  знаете,  как-то  так вышло,  что я  не только с  того не окосел,  а
напротив - даже очнулся... Такая меня злоба взяла - моей же гранатой меня же
и по башке?..  Откуда силы взялись - я ка-ак психану на него: заорал что-то,
ударил его по руке...  Граната у него и выпала, я ее опять ухватил. А он уже
та мне...  Я снизу бью его по черепу, и развернуться неловко, и сил нет... А
он перепугался,  кричит так,  что меня дрожь пробрала,  - как заяц... Молочу
его,  а  тут  граната пришла в  негодность:  ручку  свернул.  А  кулаком что
сделаешь?.. Тут он чем-то меня огрел, я опять ничего не помню...
     Придя в себя,  Королев увидел, что солдат выскочил из канавки, захватив
его  пустой  автомат и  бросив свою  винтовку.  Подобрав ее,  Королев понял,
почему  тот   не   стрелял:   она   тоже  оказалась  без  патронов.   Тогда,
приподнявшись,  он кинул вслед солдату вторую гранату, откатившуюся в борьбе
в угол канавки. Опять не хватило сил - граната разорвалась слишком далеко от
солдата и слишком близко от Королева.  Забыв о ноге, он побежал за солдатом:
тот уносил оружие, без которого вернуться к своим было стыдно. Он догнал его
и ударил прикладом его же винтовки по затылку.  Солдат закричал и обернулся.
Королев бросил винтовку и  потянул к  себе свой автомат -  и  опять началась
неравная  борьба  сильного  и  здорового  солдата,   единственной  слабостью
которого были страх и  неуверенность в  победе,  с шатающимся,  обессилевшим
моряком, страшным в своей упрямой настойчивости и желании победить.
     Они тянули автомат друг к  другу,  смотря в  глаза и  ругаясь каждый на
своем  языке.  Потом  Королев  заметил  в  глазах  солдата радость и  злобу.
Повернув на мгновение голову,  он увидел, что тот смотрит на скачущего к ним
всадника.  Солдат снял левую руку с автомата и призывно замахал ею всаднику.
Королев тоже снял одну руку с  автомата,  вспомнив,  что на  поясе еще висит
последняя граната.  Он  поднял ее  над  головой,  решив дождаться всадника и
тогда бросить гранату себе под ноги, чтобы взорвать и себя и обоих врагов.
     - Стоим так и ждем.  Я все на фашиста смотрю:  думаю,  не оглушил бы он
меня свободной рукой...  Тогда живым заберут,  много ли мне было надо:  дать
раз - и в глазах вовсе потемнеет. А у него выражение лица вдруг изменилось -
глаза выкатил,  коробочку раскрыл и  глядит мне через плечо.  Я  обернулся -
всадник уж рядом...  Гляжу,  -  мать честная!  - это ж Коровников из первого
батальона! Скачет к нам на полном газу, и ленточки вьются. Бросил солдат мой
автомат -  и  тикать!  Коровников его с ходу одним выстрелом положил -  и ко
мне... А у меня и сил никаких нет: кончились...
     Оказалось, что к утру один батальон Третьего морского полка уже вышел к
этой высотке.  В  кустах нашли брошенную повозку с лошадьми (очевидно,  двое
фашистов,  кинув повозку и отходя к своим,  и наткнулись на Королева). Заняв
вражескую позицию, батальон готовился продвигаться дальше.
     И  тут политрук батальона,  осматривая местность в  бинокль,  увидел на
высотке двух борющихся людей.
     - Что  за  черт?  -  сказал  он  недоверчиво.  -  А  ну-ка,  гляньте  в
снайперский прицел,  он посильнее:  никак, там морячок французской борьбой с
фашистом занимается.
     В прицел рассмотрели, что это был, и точно, моряк. Все подробности этой
борьбы  снайпер  передавал любопытным,  выжидая момент,  когда  можно  будет
безопасно для Королева выстрелить в  солдата.  Но политрук уже распорядился:
Коровников вскочил на  трофейную лошадь  и  весьма  кстати прибыл на  помощь
Королеву.




     Бомбардировщик возвращался с боевого задания.  В бою с "мессершмиттами"
он израсходовал почти все патроны и оторвался от своей эскадрильи. Теперь он
шел  над  Черным морем совершенно один во  всем голубом и  неприятно высоком
небе.
     Именно оттуда, с высоты, и свалился на него "мессершмитт-109".
     Первым  его  увидел штурман Коваленко.  Он  пострелял,  сколько мог,  и
замолчал.  Стрелок-радист  дал  врагу  подойти  ближе  и,  тщательно целясь,
выпустил свои последние патроны, потом доложил об этом летчику.
     - Знаю, - ответил Попко. - Будем вертеться.
     И самолет начал вертеться.  Он уходил от светящейся трассы пуль как раз
тогда,  когда они  готовы были впиться в  самолет.  Он  пикировал и  взмывал
вверх.  Он делал фигуры, невозможные для его типа. Пока что это помогало: он
набрал только несколько безобидных пробоин в крылья.
     Фашистский летчик,  очевидно, понял, что самолет безоружен. Но, видимо,
он слышал кое-что о советском таране и побаивался бомбардировщика.  Вся игра
свелась теперь к тому, что "мессершмитт" старался выйти в хвост на дистанцию
бесспорно верной стрельбы.
     Наконец ему это удалось. Стрелок-радист увидел самолет прямо за хвостом
и невольно нажал гашетку.  Но стрелять было нечем. Стрелять мог только враг.
Это был конец.
     Тут  что-то  замелькало вдоль фюзеляжа бомбардировщика.  Белые странные
цилиндры стремительно мчались к "мессершмитту". Они пролетали мимо него, они
стучали по его крыльям, били в лоб. Они попадали в струю винта и разрывались
невиданной,  блистающей на солнце, очень крупной и медленной шрапнелью. Один
за другим вылетали из кабины штурмана эти фантастические снаряды.
     "Мессершмитт"  резко  спикировал  под  хвост  бомбардировщику,  в  одно
мгновение потеряв выгодную позицию.  Теперь уйти от него было легко, и скоро
фашист отстал, видимо сберегая горючее для возвращения.
     Радист передохнул и вытер со лба пот.
     - Отвалил фриц,  - доложил он летчику и любопытно спросил: - Чем это вы
в него стреляли, товарищ капитан?
     - Нечем нам тут стрелять,  -  ответил в трубке голос Попко.  -  Я и сам
удивляюсь, с чего он отскочил?
     Тогда в телефон ворвался голос штурмана Коваленко:
     - Это я его отшил.  Злость одолела,  -  ишь как подобрался,  стервец!..
Черт его знает, думаю, а вдруг он их за какие-нибудь новые снаряды примет?
     - Кого это - их? - не понял Попко.
     - Листовки. Я же в него листовками швырялся, всю руку отмотал, пачки-то
увесистые!..
     И весь экипаж - летчик, радист и штурман - захохотал. Смеялся, кажется,
и самолет. Во всяком случае, он потряхивал крыльями и шатался в воздухе, как
шатается и трясет руками человек в припадке неудержимого хохота.
     Потом,  когда  все  отсмеялись,  самолет выправился и  степенно пошел к
базе, совершенно один в чистом и очень приятном голубом высоком небе.




     Передний  склон   высоты   127,5,   расположенный  у   хутора  Мекензи,
обозначался  загадочной  фразой:   "Где  старшина  второй  статьи  на  танке
катался".
     В  начале марта  в  одном из  боев  за  Севастополь Третий морской полк
перешел  в  контратаку  на  высоту  127,5.  Атака  поддерживалась танками  и
артиллерией Приморской армии.  Высота была  опоясана тремя  ярусами немецких
окопов и  дзотов.  Бой  шел  у  нижнего яруса,  артиллерия била по  вершине,
парализуя огонь фашистов, танки ползали вдоль склона, подавляя огневые точки
противника.
     Один из  танков вышел из  боя.  На нем был тяжело ранен командир.  Танк
спустился со склона и остановился у санчасти. Не успели санитары вытащить из
люка раненого,  как  из  кустов подошел к  танку рослый моряк с  повязкой на
левой руке,  видимо только что наложенной.  Оценив обстановку и  поняв,  что
танк без командира вынужден оставаться вне боя, он ловко забрался в танк.
     - Давай прямо на высотку,  не ночевать же тут,  - сказал он водителю и,
заметив его колебание,  авторитетно добавил:  -  Давай,  давай! Я - старшина
второй статьи, сам катера водил, дело привычное... Полный вперед!..
     Танк помчался на склон.  Он переполз и  первый и  второй ярусы немецких
окопов,  взобрался на вершину и добрых двадцать минут танцевал там, крутясь,
поливая из  пулемета и  пушки,  давя фашистов гусеницами в  их норах.  Рядом
вставали разрывы наших снарядов - артиллерия никак не предполагала появления
нашего танка на вершине.  Потом танк скатился с  высоты так же стремительно,
как взобрался туда,  и  покатил прямо к  кустам,  где сидели корректировщики
артиллерии.
     И тут старшина второй статьи изложил лейтенанту свою претензию.
     - Товарищ лейтенант,  нельзя ли батареям перенести огонь? Я бы там всех
фашистов передавил,  как  клопов,  а  вы  кроете,  спасу  нет.  Сорвали  мне
операцию...
     Но,   узнав  с   огорчением,   что  его  прогулка  на   вершину  мешает
заградительному огню,  моряк смущенно выскочил из танка и сожалеюще похлопал
ладонью по его броне.
     - Жалко,   товарищ  лейтенант,   хороша  машина...  Ну,  извините,  что
поднапутал...
     И,  подкинув  здоровой рукой  немецкий автомат  (с  которым  он  так  и
путешествовал в  танке),  он исчез в кустах.  Только о нем и узнали,  что он
"старшина второй статьи",  да  запомнили сине-белые полоски "морской души" -
тельняшки,  мелькнувшей в  вырезе ватника,  закопченного дымом и замазанного
кровью.
     Вечером мы пытались найти его среди бойцов,  чтобы узнать, кто был этот
решительный и отважный моряк, но военком полка, смеясь, покачал головой:
     - Бесполезное занятие.  Он,  небось, теперь мучается, что не по тактике
воевал,  и  ни за что не признается.  А делов на вершинке наделал:  танкисты
рассказали,  что одно пулеметное гнездо он с землей смешал - приказал на нем
крутиться,  а  сам  из  люка высунулся и  здоровой рукой из  автомата кругом
поливает... Морская душа, точно...




     В  разведке под  Севастополем трое  краснофлотцев вышли  на  минометную
фашистскую батарею.  Они  бросили в  окоп  несколько гранат  и  перестреляли
разбегающихся фашистов. Батарея замолкла.
     Казалось,  можно было  бы  возвращаться -  не  каждый день бывает такая
удача. Но миномет был цел, и рядом лежало несколько ящиков мин.
     - А  что,  хлопцы,  -  раздумчиво  сказал  Абращук,  -  мабуть,  трошки
покидаемся по немцу?
     Он  взялся наводить,  Колесник -  подносить ящики с  минами,  а  третий
разведчик, армянин Хастян, встал к миномету заряжающим.
     Немецкие мины полетели в немецкие траншеи,  и все пошло хорошо. Наконец
фашисты догадались,  что по  ним бьет их  же  собственный миномет.  На троих
моряков посыпались снаряды и мины.
     Казалось бы,  пора было подорвать миномет и  оставить окоп.  Но  моряки
заметили, что их батальон, воспользовавшись неожиданной поддержкой миномета,
поднялся в  атаку.  Тогда они решили бить по немецким траншеям,  пока хватит
немецких мин.
     И  миномет бил  по  фашистам.  Все  ближе и  все  чаще  рвались рядом с
моряками  немецкие  снаряды.  Разрывы  стали  обсыпать краснофлотцев землей,
осколки - визжать над ухом. Колесник упал: его ранило в ноги. Перевязавшись,
он ползком продолжал подтаскивать к Хастяну ящики с минами.
     И  миномет бил по фашистам,  бил яростно и  непрерывно.  Снова в  самом
окопе  грохнул снаряд.  Хастяну оторвало кисть  руки.  Моряки перетянули ему
руку бинтом,  остановили кровь. Он встал, шатаясь, протянул здоровую руку за
очередной миной, которую подал ему с земли подползший Колесник, и опустил ее
в ствол.
     И миномет бил по фашистам.
     Он бил до тех пор, пока до окопа не добежали краснофлотцы, ринувшиеся в
атаку.
     Даже   видавшие  виды  севастопольские  бойцы  ахнули  при   виде  трех
окровавленных моряков,  методически и  настойчиво посылавших неприятелю мину
за  миной:  один  -  безногий,  другой  -  безрукий,  третий  -  неразличимо
перемазанный кровью и землей.
     Раненых тотчас понесли в тыл, а Абращук сказал:
     - Эх, расстроили нашу компанию... Ну, становись к миномету, желающие...
Тут еще полный ящик, бей по левой траншее, а я вперед пойду!
     Он подобрал немецкий автомат и бросился вслед за атакующими моряками.




     Как  известно,  на  каждом корабле имеется своя  достопримечательность,
которой на нем гордятся и которой обязательно прихвастнут перед гостями. Это
или  особые  грузовые стрелы неповторимых очертаний,  напоминающие неуклюжий
летательный  аппарат   и   называющиеся  поэтому   "крыльями  холопа",   или
необыкновенный штормовой коридор от  носа  до  кормы,  каким угощают вас  на
лидере "N",  ручаясь,  что по  нему вы пройдете в  любую погоду,  не замочив
подошв.   Иной  раз  это  скромный  краснофлотец  по  первому  году  службы,
оказывающийся  чемпионом  мира  по  плаванию,  иногда,  наоборот,  замшелый,
поросший седой травой корабельный плотник,  служащий на флоте с  нахимовских
времен.
     Морская часть  на  берегу во  всем  похожа на  корабль.  Поэтому в  той
бригаде  морской  пехоты,  которой  командовал  под  Севастополем  полковник
Жидилов, оказалась своя достопримечательность.
     Это была "пушка без мушки".
     О  ней накопилось столько легенд,  что нельзя уже было понять,  где тут
правда,  где  неистребимая флотская подначка,  где уважительное восхищение и
где  просто  зависть  соседних  морских  частей,  что  не  они  выдумали это
необыкновенное и примечательное оружие.
     Кто-то   уверял  меня,   что   полковник  взял   эту   пушку  а   Музее
севастопольской обороны.  Кто-то  пошел дальше и  утверждал,  что "пушка без
мушки" палила еще по Мамаю на Куликовом поле. Но, видимо вспомнив, что тогда
еще не было огнестрельного оружия, спохватился и сказал, что исторически это
не доказано, но то, что пушка эта завезена в Крым Потемкиным, - уж, конечно,
неоспоримый факт.
     О ней говорили еще,  что она срастается по ночам сама, вроде сказочного
дракона,  который,  будучи разрублен на куски,  терпеливо приклеивает к телу
отделенные части  организма,  поругиваясь,  что  никак  не  может отыскать в
темноте нужной детали - глаза или правой лапы. Впрочем, рассказы этого сорта
родились из показаний пленных немцев:  примерно так они говорили о  какой-то
"бессмертной пушке" под  Итальянским кладбищем,  которую они никак не  могут
уничтожить ни снарядами, ни минами.
     Все  это так меня заинтересовало,  что специально для этого я  выехал в
бригаду, чтобы посмотреть "пушку без мушки" и собрать о ней точные сведения.
Вот вполне проверенный материал об этой диковине,  за правдивость которого я
ручаюсь своей репутацией.
     Где-то  в  Евпатории,  не  то  в  порту,  не  то на складе металлолома,
полковник Жидилов еще  осенью наткнулся на  четыре орудия.  Это  были вполне
приличные орудия -  каждое на  двух добротных колесах,  каждое со  стволом и
даже с  замком.  Самым ценным их качеством,  привлекшим внимание полковника,
было  то,  что  к  ним  прекрасно подошли  76-миллиметровые снаряды зениток,
которых в  бригаде было хоть пруд пруди.  Недостатком же  их  была некоторая
устарелость конструкции (образец 1900 года) и отсутствие прицелов.
     Первая причина полковника не смутила. Как он утверждал, в войне годится
всякое оружие,  вопрос лишь в  способе его применения.  Раз к данным орудиям
подходили снаряды и  орудия могли  стрелять -  им  и  полагалось стрелять по
врагу, а не ржаветь бесполезно на складе.
     Вторая  причина  -  отсутствие  прицелов  и  решительная  невозможность
приспособить к этой древней постройке современные -  также была им отведена.
Полковник,  выслушивая жалобы  на  капризы  техники,  обычно  отвечал мудрой
штурманской  поговоркой:   "Нет  плохих  инструментов,  есть  только  плохие
штурмана".  И  он  тут  же  блестяще  доказал,  что  для  предполагаемого им
применения этих орудий прицелы вовсе не нужны.
     Одну  из  пушек  выкатили  на  пустырь.  Удивляясь  перемене  судьбы  и
покряхтывая лафетом,  старушка развернулась и уставилась подслеповатым своим
жерлом  на  подбитый бомбой  грузовик метрах в  двухстах от  нее.  Наводчик,
обученный полковником,  присел  на  корточки и,  заглядывая в  дуло,  как  в
телескоп, начал командовать морякам, взявшимся за хобот лафета:
     - Правей... Еще чуть правей... Теперь чуточку левей... Стоп!
     Потом  замок щелкнул,  проглотив патрон,  и  старая пушка ахнула,  сама
поразившись своей прыти: грузовик подскочил и повалился набок.
     Именно  так  все  четыре "пушки без  мушки" били  впоследствии немецкие
машины на  шоссе возле Темишева.  Их установили в  укрытии для защиты отхода
бригады,  и  они  исправно  повалили девять  немецких грузовиков с  пехотой,
добавив  разбегающимся фашистам  хорошую  порцию  шрапнели прямой  наводкой.
Именно так они били по танкам,  и  так же работала под Итальянским кладбищем
последняя "пушка без  мушки".  Три  остальные погибли в  боях,  их  пришлось
оставить  при  переходе  через  горы,  где  тракторы были  нужны  для  более
современных орудий. Но четвертую полковник все же довез до Севастополя.
     Здесь ей дали новую задачу: работать как кочующее орудие. Ее установили
в  двухстах-трехстах  метрах  от  немецких окопов  и,  выбрав  время,  когда
артиллерия начинала бить  по  неприятелю,  добавляли под  общий шум  и  свои
снаряды.  Маленькие, но злые, они точно ложились в траншеи, пока разъяренные
фашисты не распознавали места "пушки без мушки". Тогда на нее сыпался ураган
снарядов.
     Ночью моряки откапывали свою "пушку без мушки" из  завалившей ее земли,
впрягались в нее и без лишнего шума перетаскивали на новое место,  поближе к
противнику,  отрыв рядом надежное укрытие для себя. Немцы снова с изумлением
получали на  голову  точные снаряды бессмертной пушки  -  и  все  начиналось
сначала.
     С  гордостью представляя мне свою любимицу,  бригадный комиссар Ехлаков
подчеркнул:
     - Золото,  а не пушка! В нее немцы полторы сотни снарядов зараз кладут,
а сделать ничего не могут.  Расчет в блиндаже покуривает,  а ей,  голубушке,
эта стрельба безопасна.  Ты сам посуди:  прицела нет,  панорамы нет,  ломких
деталей нет,  штурвальчиков разных нет.  Есть ствол да колеса.  А  их только
прямым попаданием разобьешь.  Когда-то  еще прямое будет,  а  на осколки она
чихает с присвистом... Понятно?
     В самом деле, все было понятно.




     Мы сидели в подвале разрушенной чайханы под Итальянским кладбищем,  где
было что-то вроде клуба для моряков третьего батальона,  и  снайпер Васильев
показывал мне свою записную книжку.  В ней стояли только цифры.  Так, запись
"14-9/1-2" означала,  что четырнадцатого числа Васильев убил девять солдат и
одного офицера и ранил двоих (кого именно -  офицеров или солдат, - Васильев
из самолюбия не помечал:  промах,  не очень чистая работа!).  Он рассказывал
мне,  как сговаривается с минометчиками (они дают залп по траншее, а он бьет
выбегающих оттуда фашистов),  как выслеживает он тропинки,  как выползает на
свою позицию на откосе скалы, - и, говоря это, он все время с завистью косил
взглядом в угол "клуба".
     Там в полутьме играл баян и военком бригады плясал. Это был его отдых.
     Военком был  удивительным человеком,  сгустком энергии,  пружиной,  все
время жаждущей развернуться и  увлечь за  собой других.  Везде,  куда бы  он
нынче меня ни приводил,  я замечал оживление, неподдельную радость и в то же
время некоторую опасливость - а не скажет ли, мол, сейчас военком знакомой и
обидной фразы:  "Заснули,  орлы? Чего гитлеровцев не тревожите? Может, война
кончилась, я нынче газету не читал?.."
     И везде,  где я его сегодня видел,  он "тревожил немцев". Так, он нашел
цель  для  минометчиков,   дождался,  пока  они  ее  не  накрыли,  перетащил
знаменитую "пушку без мушки" на новую позицию и  не успокоился,  пока она не
вызвала  на  себя  яростный,  но  бесполезный огонь  ("пускай враг  боезапас
тратит!"),  снарядил  разведчиков за  "языком",  отправил в  тыл  раненых  и
теперь, томясь безработицей, плясал.
     - Сколько же у вас на счету? - спросил я Васильева.
     - Я месяц раненый пролежал,  - ответил он, как бы извиняясь. - Тридцать
семь...  То есть, собственно, тридцать пять: двоих мне бригадный комиссар от
себя подарил.
     И  он  рассказал,  что вначале он  стрелял из обыкновенной трехлинейки.
Когда же он уложил десятого фашиста, военком, следивший за каждым снайпером,
сам  приполз к  нему на  скалу,  чтобы торжественно вручить ему  снайперскую
винтовку с  телескопическим прицелом.  Он полежал с ним рядом в его укрытии,
рассматривая передний  край  гитлеровцев и  отыскивая,  где  бы  их  вечером
"потревожить".  Но  тут  на  тропинку вылезли  два  солдата,  и  военком  не
выдержал.  Он  молча  взял  у  Васильева новую  винтовку и  пристрелил обоих
подряд.
     - Я,  конечно, в свой счет их бы не поставил, - закончил Васильев. - Но
военком приказал:  "Бери,  говорит, их себе. Во-первых, я просто не стерпел,
во-вторых,  винтовка не моя,  а в-третьих,  мне счет вести ни к чему, я им и
счет потерял..."
     И я вспомнил, какой счет имел бригадный комиссар Ехлаков.
     В  декабрьский  штурм  Севастополя командный  пункт  бригады  вместе  с
военкомом оказался отрезанным.  Командира бригады не было (раненный,  он был
увезен накануне),  но военком спас и штаб,  и всю бригаду. Он выслал ползком
через  фашистские цепи  восемь отважнейших моряков-автоматчиков.  Пункт  уже
забрасывали гранатами,  когда эти восемь начали бить в спину наступающим,  а
военком  с  оставшимися у  него  моряками встретил врагов  в  лицо  огнем  и
гранатами.  "Кругом компункта все темно было от мундиров",  - так рассказали
мне моряки исход этого боя.
     Баян замолк, и военком подошел к нам.
     - Ну,  наговорился,  что ли?  Время-то идет, - сказал он и стремительно
пошел к выходу.
     Ватник его был расстегнут,  и сине-белые полосы тельняшки, с которой он
не расставался с времен давней краснофлотской службы, извилистой линией волн
вздымались над его широко дышащей грудью.




     В  тяжелых осенних боях  под  Перекопом небольшой красноармейской части
пришлось влиться в соседний отряд морской пехоты.  Командиром этого сводного
отряда был немолодой уже майор, артиллерист береговой обороны. Красноармейцы
любовно прозвали его "матросским майором".  Он  сразу расположил их  к  себе
отвагой, спокойствием, веселым своим нравом и упрямой волей к победе.
     "Матросский майор" перед атакой обычно поворачивал морскую свою фуражку
золотой эмблемой к затылку. Пояснял он это так:
     - Две  задачи.  Первая:  фашистские снайперы эмблемы не  увидят,  стало
быть,  не будут специально в меня целить. Вторая: войско мое, надо понимать,
у меня сзади,  я же впереди всех в атаку хожу.  Вот оно и спокойно - эмблема
сияет и  показывает:  тут,  мол,  командир,  впереди...  стало быть,  все  в
порядке...  -  И он деловито добавлял: - Вот при отходе, ежели что случится,
командир должен фуражку нормально носить. Бойцы назад обернутся, тут эмблема
им и доложит: все, мол, в порядке, командир последним отходит.
     Но  однажды "матросский майор" был  вынужден сам  изменить этому своему
правилу.
     Сводный отряд попал в окружение.  Кольцо врагов сжималось, оттесняя его
к  берегу.  К  ночи моряки и красноармейцы заняли последнюю позицию у самого
моря, установили оборону и решили держаться здесь до конца.
     К какому именно месту берега вышел отряд в многодневных боях на отходе,
сказать было трудно.  На карте путалось кружево заливчиков,  лиманов,  озер,
бухт,  на местности были одинаковые камыши,  кусты да вода.  Было ясно одно:
впереди и с боков надвигался враг, сзади лежало море. Отступать было некуда.
     Конца  ожидали утром,  когда гитлеровцы подтянут силы  для  уничтожения
"черных дьяволов",  попавшихся наконец в мешок. Пока все было тихо, стрельба
прекратилась.  В  ночи шумел ветер,  светила луна.  Черное море поблескивало
сквозь камыши и  кусты широкой и вольной дорогой к Севастополю,  бесполезной
для отряда.
     Просторная даль тянула к себе взоры,  и бойцы отряда молча посматривали
на море.  Но если красноармейцы с  горечью и досадой отворачивались от него,
негодуя на препятствие,  кладущее конец боям и жизни,  то моряки, прощаясь с
морем,  вглядывались в  него с тоской и надеждой,  все еще веря,  что оно не
выдаст и выручит.
     Но в лунном серебряном море не было ни корабля, ни шлюпки.
     "Матросский майор",  обойдя  охранение,  прилег  рядом  с  военкомом  в
камышах на плащ-палатке и тоже стал смотреть на Черное море. Вся его военная
жизнь  -   с   тех  самых  дней,   когда  в  гражданской  войне  он  вступил
добровольцем-юношей в  матросский отряд и  ворвался с ним в Крым по этому же
узкому перешейку, - была связана с морем. Каждый день в течение двадцати лет
он видел его в прицеле орудия, в дальномер, потом в командирский бинокль или
в  окно сквозь цветы,  когда семье удавалось жить с  ним вместе на очередной
береговой батарее.  И  теперь мысль,  что  он  видит море  в  последний раз,
казалась ему дикой.
     Военком,  видимо, разгадал его чувство или, может быть, у него защемило
сердце  от  лунного этого  простора,  неоглядно распахнувшегося над  широким
морем. Он шумно вздохнул и сказал:
     - Да, брат... Хороша вода...
     - Хороша, - сказал майор, и они опять надолго замолчали.
     Обоим многое хотелось сказать друг другу в эту ночь,  которая,  как оба
отлично понимали, была последней ночью в жизни. Слова сами возникали в душе,
необыкновенные и яркие, похожие на стихи. Но произнести их было нельзя.
     В  них было только прошлое -  и  не было будущего.  В них были далекие,
дорогие сердцу люди -  и не было места для тех,  кто лежал рядом в камышах и
верил,  что  эти  два  человека совещаются о  том,  как спасти отряд.  Море,
прекрасное и родное,  вольной своей ширью звало к жизни,  и нужно было найти
путь к  этой жизни.  Но выхода не было -  и такая нестерпимая жалость к себе
подымалась в душе,  что, если произнести блуждающие в ней слова вслух, голос
мог дрогнуть и глаза заблестеть.
     Поэтому оба говорили другое.
     - Ветер нынче какой, - сказал военком. - В море шторм, верно.
     - Наверное, шторм, - ответил майор.
     И они опять замолчали. Потом майор приподнял голову и посмотрел на море
с  таким неожиданным и живым любопытством,  что военком невольно приподнялся
за ним и шепнул, не веря надежде:
     - Корабль, что ли?
     Майор повернул к нему лицо,  и военком заметил в его глазах, освещенных
луной, знакомую веселую хитрость.
     - Военком,  -  сказал майор с  неистребимой подначкой,  -  ты и вправду
думаешь, что это море?
     - А что ж, степь, что ли? - обиделся военком. - Конечно, море.
     - Эх  ты,  морская душа!  -  покачал головой майор.  -  Моря от лужи не
отличил!..  Кабы мы у моря сидели,  тут такая бы волна ходила,  будь здоров!
Понятно?
     - Ничего не понятно, - честно сказал военком.
     - Ну, так поймешь. Фонарь у тебя еще живой?
     Майор выдернул из-под себя плащ-палатку и  накрыл ею  с  головой себя и
военкома.
     Когда командир пулеметного взвода подошел с докладом, что огневые точки
готовы к  бою,  он увидел на песке странное четырехногое существо с огромной
головой.   Оно  ворчало  двумя  голосами  и  шелестело  бумагой.  Потом  оно
засмеялось высоким заразительным смехом майора и  басом военкома,  подобрало
ноги - и майор вскочил, пряча в планшет карту.
     - Окопались?  -  спросил он оживленно.  -  Вот и  хорошо!  Вытаскивайте
обратно все пулеметы к воде...
     Через час отряд осторожно,  стараясь не плескаться,  пробирался друг за
другом по  пояс  в  холодной воде,  подняв над  головами автоматы и  оружие.
Пулеметы несли на  связанных винтовках,  а  пять  оставались еще  в  кустах,
охраняя отход, и возле них лежал военком.
     Море,  к  которому немцы  прижали отряд,  оказалось лиманом,  мелким  и
спокойным.  Ветер распластывал над водой ленточки бескозырок,  но  по лиману
бежали  только  короткие безобидные волны.  Настоящее Черное море  гремело и
перекатывалось рядом, за низкой песчаной косой.
     И  хотя это было отходом,  а не атакой,  майор на этот раз шел впереди,
повернув фуражку эмблемой назад.  Эмблема блестела в лунных лучах,  указывая
путь отряду, и "матросский майор" нащупывал ногой дорогу к Севастополю, то и
дело погружаясь в воду по горло -  так же,  как двадцать лет назад, когда он
переходил Сиваш и когда впервые узнал, что не всякая широкая вода - море.




     С  берега,  вероятно,  казалось,  что  на  середине реки росла какая-то
странная передвигающаяся рощица  белоствольных деревьев.  Светлые и  зыбкие,
возникающие из воды и медленно опадающие,  они прорастали на пути маленького
катера, и пышные, сверкающие водяной пылью их кроны осыпались металлическими
плодами.
     Это  был  ураганный минометный артиллерийский огонь с  обоих берегов по
узкости реки.  Бронекатер,  пробиравшийся в  этом  лесу  всплесков,  метался
вправо и влево.
     Командир его был уже ранен.  Он наваливался всем телом на крышу рубки и
смотрел только перед собой,  угадывая по  всплескам,  где вырастет следующая
смертоносная роща.  Он командовал рулем,  и каждая его команда спасала катер
от прямого попадания. Чтобы проскочить узкость и спасти катер, надо было все
время кидаться из стороны в  сторону,  сбивая пристрелку врага.  И  командир
выкрикивал слова команды,  и  рулевой за  его  спиной повторял их,  и  катер
рвался вперед, все вперед, беспрерывно меняя курс.
     Но  порой  рощица  светлых зыбких деревьев прорастала у  самого катера,
иногда сразу с  обоих бортов.  Это было накрытие.  Тогда вода обдавала катер
обильным душем,  и  вместе  с  водой  на  палубу  падали осколки,  грохоча и
взвизгивая.  После одного из  таких накрытий рулевой не ответил на команду и
командир, подумав, что тот ранен или убит, хотел обернуться к нему. Но катер
выполнил маневр,  командир понял, что все по-прежнему в порядке, и продолжал
командовать рулем.  И хотя рулевой снова не повторял команды, катер послушно
выполнял малейшее желание командира и  мчался  по  реке  зигзагами,  лавируя
между всплесками.
     Наконец  водяные  рощи   стали   редеть.   Только   отдельные  всплески
преследовали катер.  Потом и  они  остались за  кормой,  впереди распахнулся
широкий и мирный плес.  Катер выскочил из обстрела, и на реке встала тишина,
показавшаяся командиру странной.
     И в этой тишине он услышал за собой негромкий доклад:
     - Товарищ командир... управляться не могу...
     Он с трудом обернулся.  Рулевой всем телом повис на штурвале.  Лицо его
было белым,  без кровинки, глаза закрыты. Руки еще держали штурвал, и, когда
он  медленно пополз по  нему,  падая на  палубу мостика,  эти руки повернули
штурвал. Катер резко метнулся к берегу.
     Командир  перехватил  штурвал  и  крикнул  с  мостика,  чтобы  рулевому
помогли.
     Когда его подняли, он был мертв. Нога его была разворочена осколками, и
вся палуба у штурвала была залита кровью.
     Это  было на  бронекатере 034.  Рулевым его  был старшина второй статьи
Щербаха, черноморский моряк.




     Эту старинную крепость знает всякий, кто бывал в Севастополе.
     У  самого  выхода из  бухты  стоит  на  Северной стороне каменный форт,
отвесно опуская свои  высокие стены в  лазоревую воду бухты.  Почти сто  лет
тому   назад   он   видел   в    прозрачной   этой   воде   черные   громады
восьмидесятичетырехпушечных кораблей,  затопленных  поперек  входа  в  бухту
героями первой севастопольской обороны,  и  снятые с  этих  кораблей морские
пушки били тогда по врагам из широких его амбразур.
     Во  второй  севастопольской обороне правнуки нахимовских матросов снова
подняли над старым фортом гордое знамя черноморской славы.
     Форт  был  очень нужен врагу.  Завладев им,  фашисты могли окончательно
прекратить всякую  возможность прохода  кораблей  и  катеров  в  море.  Форт
запирал выход из бухты, и немцы стремились овладеть им как можно скорее.
     В  последние  трагические  дни  обороны  Севастополя  семьдесят  четыре
краснофлотца охраны  водного  района  под  командой  капитана третьего ранга
Евсеева и  батальонного комиссара Кулинича дали  героическому городу слово -
держать форт и  выход из  бухты.  Они поднялись на  древние каменные стены с
автоматами в руках. В первой же атаке немцев моряки уложили более пятидесяти
их автоматчиков, заставив остальных отхлынуть.
     Тогда фашисты бросили на  форт большие силы.  На  старую крепость пошли
танки.  Сотни  снарядов стали  падать на  гранитные стены.  Эти  стены умели
когда-то  выдерживать удары  круглых бомб  первой севастопольской осады,  но
острых и сильных современных снарядов они выдержать не могли.
     Атака за атакой -  с  фронта и с флангов,  танками и пехотой -  одна за
другой  накатывались на  форт,  накатывались и  разбивались,  как  волны.  В
промежутках между атаками на старый форт падали новые сотни снарядов.
     Они  пробивали в  его  стенах огромные бреши,  они разбивали гранит,  и
высокое облако  сухой  каменной пыли  подымалось столбом к  синему крымскому
небу.   Но  каждый  раз,  когда  гитлеровцы  с  гиканьем  и  воплями  победы
устремлялись к  стенам,  из  этого  облака пыли  стучали очереди автоматов и
пулеметов, и атака вновь захлебывалась.
     Защитников форта  было  мало,  и  каждому приходилось драться за  целую
роту.  На  левом фланге стоял одинокий пулемет;  возле него был  только один
моряк  -  комсомолец Компаниец.  Шестьдесят немецких автоматчиков хлынули  в
образовавшийся после обстрела провал стены,  рассчитывая ворваться с фланга.
Компаниец  одной  длинной  очередью  повалил  почти  половину,  и  остальные
откатились.
     Обстрел,   атаки,  натиск  танков  продолжались  три  дня.  Трое  суток
семьдесят четыре  моряка противостояли огромным силам  и  технике врага.  За
широкими спинами моряков был  выход  из  бухты,  там  должны были  проходить
корабли, и форт надо было держать. Надо...
     И моряки держали форт трое суток,  пока из бухты не вышли все корабли и
катера,  и  ни  одному фашисту не  удалось пройти через  развалины форта  до
прозрачной лазоревой воды.
     Стены  форта рушились,  обвалы засыпали моряков.  Они  выползали из-под
камней,   отряхиваясь,  и  снова  втискивались  в  щели  между  развалинами,
выискивая цель для каждой своей пули. Раненные, они снова ползли на камни, с
трудом таща за собой автомат, и снова били врага.
     Раненым помогал военфельдшер Кусов. Он лежал с автоматом на разрушенной
стене  и  стрелял  по  фашистам.   Его  окликали.   Он  откладывал  автомат,
перевязывал раненого и снова карабкался на стенку, чтобы отбивать атаку. Так
он перевязывал и  стрелял,  стрелял и  перевязывал,  пока снаряд,  ударивший
рядом, не оборвал его мужественной жизни.
     На воде,  у стен форта,  обращенных к городу, стояли шлюпки. Можно было
сесть в  них  и  оставить форт.  Можно было уйти из  этого ада,  держаться в
котором,  казалось,  не было уже возможности. Но это означало - отдать врагу
выход из  бухты.  Это  означало -  отрезать путь тем,  кто  мог  еще уйти из
Севастополя.
     И  шлюпки стояли у стен форта в тихой прозрачной воде,  прислушиваясь к
разрывам снарядов,  к долгой речи пулеметов.  Они стояли и ждали, и мимо них
проходили в море корабли и катера.
     В  конце второго дня боя из развалин вышли два моряка с  носилками.  На
носилках  лежал  комсомолец Грошов,  радист,  старшина  второй  статьи.  Его
откопали из-под стенки, поваленной очередным снарядом, и решили отправить на
тот берег.  Он лежал в  обрывках одежды,  и сквозь них синела на неподвижном
теле тельняшка, но белые полоски на ней нельзя было различить: весь он был в
земле, в едкой пыли раздробленного столетнего гранита.
     У воды он очнулся, приподнял голову и посмотрел на шлюпки.
     - Давай назад,  -  сказал он хрипло.  -  Я еще не мертвый, куда тащите?
Есть пока силы бить фашистскую погань. Несите назад, ребята...
     Моряки молча шли к шлюпкам.
     - Назад  неси,  говорю!  -  крикнул  он  в  бешенстве,  приподымаясь на
носилках.
     И столько ярости и силы было в этом окрике раненого,  что моряки так же
молча повернулись у самых шлюпок и понесли его в форт.
     Шлюпки продолжали ждать. Ждать им пришлось долго - еще вечер, еще день,
еще ночь.  Лишь на рассвете четвертого дня из облака каменной пыли, стоявшей
над  фортом,  вышли моряки,  неся  раненых и  оружие:  приказ отозвал их  на
последний корабль.
     Они  шли к  воде молча,  неторопливо,  изодранные,  засыпанные каменной
пылью, израненные, шли торжественной процессией героев, грозным и прекрасным
видением  черноморской славы,  правнуки севастопольских матросов,  строивших
когда-то этот старый форт.




     Зенитная  батарея  Героя  Советского Союза  Воробьева была  уже  хорошо
знакома  фашистам по  декабрьскому штурму.  Тогда  длинные  острые  иглы  ее
орудий,  привыкших искать врага только в небе, вытянулись по земле. Они били
бронебойными снарядами по танкам,  зажигательными -  по машинам, шрапнелью -
по  пехоте.  Краснофлотцы  точным  огнем  из  автоматов  и  бросками  гранат
останавливали фашистов,  яростно лезших  на  батарею,  внезапно возникшую на
пути к Севастополю.
     Теперь, в июне, батарея снова закрыла собой дорогу к городу славы.
     На  этот раз фашисты бросили на нее огромные силы.  Самолеты пикировали
на  батарею один за  другим.  Дымные высокие столбы разрывов закрывали собой
все расположение батарей.  Но когда дым расходился и дождь взлетавших к небу
камней опускался на  землю -  из  пламени и  пыли  вновь протягивались вдоль
травы острые,  длинные стволы зениток,  и  снова точные их снаряды разбивали
фашистские танки.
     Наконец орудия были убиты.  Они легли,  как отважные воины,  -  лицом к
врагу,  вытянув свои стройные изуродованные стволы. Батарея держалась теперь
только гранатами и ручным оружием краснофлотцев.
     Как  дрались там  моряки,  как  ухитрялись они  держаться еще несколько
часов,  уничтожая врагов,  что  происходило на  этом клочке советской земли,
остававшемся  еще  в  руках  советских  людей,  -  не  будем  догадываться и
выдумывать.
     Пусть каждый из нас молча, про себя прочтет три радиограммы, принятые с
воробьевской батареи в последний ее день:
     "12-03.  Нас забрасывают гранатами,  много танков,  прощайте, товарищи,
кончайте победу без нас".
     "13-07. Ведем борьбу за дзоты, только драться некому, все переранены".
     "16-10.  Биться некем и нечем, открывайте огонь по компункту, тут много
немцев".
     И  четыре часа  подряд била  по  командному пункту исторической батареи
двенадцатидюймовая морская  береговая.  И  если  бы  орудия  могли  плакать,
кровавые слезы падали бы на землю из их раскаленных жерл, посылающих снаряды
на головы друзей,  братьев,  моряков -  людей,  в которых жила морская душа,
высокая и страстная, презирающая смерть во имя победы.



Популярность: 48, Last-modified: Thu, 21 Feb 2002 08:17:34 GmT