Роман


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Л.Соболев. "Капитальный ремонт"
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1989
     Художник А.Никулин
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Роман  "Капитальный ремонт" -  одно  из  лучших произведений известного
советского  писателя   Л.Соболева   (1898-1971).   Посвящен  жизни  русского
дореволюционного флота.


     Содержание

     Вс.Сурганов. "О.Р." - основная работа

     Капитальный ремонт
     Часть первая
     Часть вторая

     Словарь морских терминов





     Роман "Капитальный ремонт" впервые увидел свет в 1932 году на страницах
журнала "Локаф"* -  ныне "Знамя".  В  1933 году вышел отдельным изданием.  В
течение шести последующих лет переиздавался семь раз подряд. Его перевели на
языки  народов  СССР,   выпустили  в  Англии,  Польше,  Финляндии,  Франции,
Чехословакии, США. В рабочих клубах и армейских частях, на боевых кораблях и
в  сельских библиотеках шло оживленное обсуждение полюбившейся книги.  О ней
жарко спорили критики. Ее высоко оценил на Первом съезде советских писателей
А.М.Горький,  отметив появление в  нашей  литературе еще  одного самобытного
мастера.
     ______________
     * ЛОКАФ - литературное объединение Красной Армии и Флота.

     Роман не  был автобиографичным в  традиционном понимании.  Тем не менее
его  сюжет,  ключевая  идея,  характеры  главных  персонажей были  органично
связаны  со   всем,   что  пережил  и   перечувствовал  молодой  художник  в
предшествующие бурные годы.
     Леонид Сергеевич Соболев (1898-1971) родился в  Иркутске,  в  небогатой
дворянской семье.  Мальчик,  подрастая, все больше мечтал о море и кораблях.
Примером ему  служил  Александр -  любимый старший брат,  который,  блестяще
окончив в  1909 году гимназию,  сразу же направил прошение о  принятии его в
петербургский Морской корпус,  а по его окончании, с весны 1913 года, принял
командование орудийной башней линкора "Павел Первый". Леонид к этому времени
тоже  перебрался  в  столицу,  учился  в  Третьем  Александровском кадетском
корпусе,  наведываясь к брату на корабль при каждой возможности.  В мае 1916
года,  в  разгар военных действий на  Балтике,  будущий писатель поступает в
заветное Морское  училище  (так  был  переименован к  тому  времени  Морской
корпус).   А  год  спустя,  избранный  после  Февральской  революции  членом
училищного  комитета,  уходит  в  море  в  должности  матроса-сигнальщика на
миноносце "Стройный".  Так получает он "крещение" войной и революцией. То же
"крещение"  обрел   и   Александр,   которого  восставшие  матросы  "Павла",
расправившись с  офицерами-"драконами",  выбрали в  судком,  оказав ему  тем
уважительное доверие.
     Оба  брата  с  честью  это  доверие оправдали,  пройдя  через  жестокие
испытания  гражданской  войны,   обороняя  Кронштадт  и   Красный  Питер  от
интервентов и  белогвардейцев.  С  марта 1919  года  Леонид Соболев начинает
действительную флотскую службу уже в  командирском звании.  Служба эта -  на
миноносцах,  тральщиках,  на  линкоре -  продолжается вплоть до  1931  года:
молодой штурман увлеченно помогает возрождать и строить Балтийский флот.
     Одна  из  активных  форм  этой  помощи  -   сотрудничество  в   журнале
"Краснофлотец" и первые писательские опыты - рассказы, очерки, юморески. И в
их числе рассказ "Историческая необходимость" (1926),  из которого несколько
лет спустя вырос "Капитальный ремонт".
     Очень  большую  роль  в  создании романа,  в  формировании политических
взглядов автора и его исторической концепции сыграли Вс.Вишневский, Н.Мамин,
Н.Свирин,    Р.Мессер,    Вл.Кнехт    и    другие   товарищи   Соболева   по
Ленинградско-Балтийскому отделению  ЛОКАФа.  Во  всяком  случае,  говоря  об
истории  "Капитального  ремонта",   писатель-моряк  неизменно  и  благодарно
называл ЛОКАФ и Красный Флот в числе своих "соавторов".
     Дальнейшая его  судьба  была  долгой  и  славной.  В  качестве военного
корреспондента он  принял  участие  в  Финской кампании 1939-1940  годов,  в
Великой Отечественной войне.  Сборник его рассказов и очерков "Морская душа"
(1942) стал  одной  из  самых  признанных книг  военной поры.  В  1954  году
появилась повесть "Зеленый луч".  Много сил потребовала от  Леонида Соболева
общественная работа,  и  прежде всего создание в  1958  году Союза писателей
РСФСР и  руководство им  на  протяжении двенадцати лет.  Но  все  эти годы и
десятилетия он  мечтал вернуться к  продолжению романа,  который остался для
него самым дорогим из всех замыслов и творений.
     Первые же страницы "Капитального ремонта" поражают резкими контрастами.
Действие развертывается на  линкоре  царского флота  в  самый  канун  первой
мировой войны.  Перед нами чудовищный образ боевого корабля, превращенного в
"остров  плавающей  стали".   Самое  страшное  качество  этого  мира  -  его
бесчеловечность. Здесь нет людей. Здесь несут службу матросы и офицеры - две
касты, между которыми пролегла вековая пропасть ненависти и вражды.
     Внешняя  налаженность,  сияние  безукоризненно  выскобленной  палубы  и
надраенной "медяшки" прячут  ледяную  черноту  трюмных  карцеров  и  спертый
воздух  матросских кубриков.  За  каждым блестящим кителем,  за  раздушенной
физиономией какого-нибудь лейтенанта Греве  или  кавторанга Шиянова писатель
вскрывает отвратительные признаки гниения - от животной ненависти к матросам
вплоть  до  проигрыша  казенной  суммы  и  тщательно скрываемой венерической
болезни.
     Наиболее полно раскрывается изнанка флотского великолепия в трагической
истории с кочегарами.  Сцена перед непокорным,  но все-таки еще миролюбивым,
еще  не  потерявшим веры в  справедливость матросским строем,  встревоженные
офицерские  разговоры,   наконец  превосходно  показанная  комедия  военного
судилища  выявляют  до  конца  и  провокаторскую натуру  Греве,  и  трусость
Шиянова, и торжество пресловутого мичмана Гудкова, чувствующего себя во всей
этой полицейско-сыскной атмосфере как рыба в воде.
     Самой  "закономерностью"  расправы  над   заведомо  неповинными  людьми
Соболев убеждает нас,  что любая жестокость "драконов" - не просто их личное
качество.  Это  следствие всей  природы  царизма.  В  бесчеловечной сущности
"острова  плавающей стали"  проступают черты  жестокого старого  времени.  И
потому вся ненависть молодого писателя к  этому времени вспыхивает очищающим
пламенем воинствующего гуманизма.  Это -  добрая,  хотя и разгневанная сила,
которая вносит в роман победные,  утверждающие нотки. Она рождает лирическую
наполненность книги,  ее звонкие краски и пронизывающую иронию. И главным ее
источником становятся страницы,  где Соболев заводит речь о людях, которые и
в страшных условиях не перестали быть людьми.
     Разумеется,  к этой категории относятся далеко не все матросы.  Соболев
отлично видит и таких "нижних чинов",  кто неплохо чувствует себя на царском
корабле,  -  стоит  лишь  вспомнить бравого унтера  Белоконя или  предавшего
товарищей "крепкого мужичка" Филиппа Дранкина.  Но  рядом с  ним  еще  более
выразительны и  близки нам утомленные кочегары с лицами,  покрытыми угольной
пылью,  молчаливый матрос  Силин  или  бойкий  на  язык  вчерашний питерский
мастеровой Кострюшкин.  И  чем более вглядывается художник в  судьбы и  души
людей в "синем рабочем",  тем явственней оживает, теплеет, очеловечивается в
романе неуклюжее бронированное чудовище.
     Рядом  с  безжалостной и  обреченной темой  "острова  плавающей стали",
сопротивляясь  ей,   возникает,   набирает  силу  тема  "корабля-друга".   В
контрастах,   все  более  резких  столкновениях  чередуются  "матросские"  и
"офицерские" эпизоды.  И  мы чувствуем,  как нарастает в  матросских сердцах
протест против несправедливости.  В глухо закипающую борьбу с ней включаются
не  только люди,  но и  сам линкор:  образ матросской массы,  воссозданный в
новых революционных традициях нашей молодой литературы - традициях "Чапаева"
и "Железного потока", - неразрывно сливается с образом живого, протестующего
и борющегося корабля.
     Под  воздействием этой  борьбы  и  формируются характеры главных героев
первого  тома:  лейтенанта Николая  Ливитина и  его  младшего брата  Юрия  -
гардемарина Морского корпуса.
     Именно Николай с  наибольшей откровенностью разъясняет брату  корыстную
основу  "благородной" военной профессии,  насмешливо ниспровергая "кадетский
патриотизм",   придуманный  на  потребу  "митюх"  и   безусых  гардемаринов.
Естественно,  что и сам он воспринимается вначале как циничнейший из "жрецов
службы и моря",  - не чужие ведь, а собственные мысли высказываются им, да и
внешне как будто ничем не выделяет его Соболев из офицерской среды.
     Однако  после  нескольких  глав  наше  отношение  к  Николаю  меняется.
Становится все  очевидней,  что перед нами энергичный,  умный и  беспомощный
человек,  который  вынужден прятаться в  эгоцентризм,  как  в  скорлупу,  от
"организованного абсурда",  царящего на  флоте  и  мешающего ему,  моряку по
призванию,  по самому складу души, любить свой корабль и Родину и служить им
верой и  правдой.  Но  вот  надвигается война,  и  в  душе  лейтенанта зреет
предчувствие невиданных перемен. Непривычно странное, неожиданное стремление
заглянуть в душу матроса, в те самые ее печали, о которых он с такой иронией
лишь недавно толковал брату, вдруг властно охватывает Николая. И чем сильнее
это стремление,  тем быстрее ползет трещина между ним и  его золотопогонными
сослуживцами,  и мы ясно видим,  как постепенно, но неудержимо расходятся ее
края под нажимом Времени.
     Время стучит и  в  юношеское сердце Юрия  Ливитина.  Глубинное развитие
этого характера еще  более противоречиво,  потому что ухватил его художник в
самом  бурном  процессе  становления и  с  гораздо  большей  определенностью
нацелил в  краснофлотскую современность конца 20-х годов.  Качества будущего
царского офицера и  качества будущего командира Красного Флота -  еще только
предпосылки в  его развитии,  но они уже живут,  уже борются между собой,  и
автор  зорко  и  заинтересованно следит за  всеми  перипетиями разгорающейся
борьбы и сам участвует в ней, сочувствуя, издеваясь и негодуя.
     Быть может поэтому,  когда речь заходит о младшем Ливитине, в авторском
тоне нет того уничтожающего сарказма,  с каким он говорит о "жрецах службы и
моря".  Здесь главное его  оружие -  насмешка,  больно бьющая по  юношескому
самолюбию.  Иронизируя, а то и откровенно смеясь, рисует Соболев злоключения
гардемарина:  то  его задерживают на  рассветной палубе в  кальсонах,  то он
неуклюже  пытается  "соблазнить"  горничную  Наташу  по   всем   "правилам",
вычитанным из бульварных романов.
     За  этим  обличающим,  но  и  облегчающим смехом  проступает симпатия к
герою. Истоки ее в горячей и по-своему бескорыстной влюбленности Юрия в море
и  корабль,  в  его тяге к  матросам.  Пусть все это юноша взрастил в  себе,
"Станюковича начитавшись",  -  Соболев то и дело язвит по этому поводу... Но
из-за  локафовских выпадов на каждом шагу пробивается его собственная давняя
приверженность к поэтическим страницам флагмана русской морской литературы.
     В  пору  первого  знакомства с  "Капитальным ремонтом"  далеко  не  все
читатели сумели  понять диалектическую природу характеров братьев Ливитиных.
Даже многие профессиональные критики видели в  Николае и  Юрии лишь блестяще
разоблачаемых   представителей   офицерской   касты.   Писатель   подтвердил
неизбежность внутренней перестройки своих  героев  в  четырех  новых  главах
романа,  которые были  опубликованы в  первой половине 1962 года и  которыми
завершается ныне "Капитальный ремонт".
     Эти  главы воспринимаются как  первый подступ к  развязке обозначенного
Соболевым острейшего социально-психологического конфликта.  Решающим толчком
здесь служит весть о войне, сигнал тревоги, по которому извлекаются из сейфа
строго  секретные  пакеты,   готовятся  выйти  в   бой  корабли,   и  первая
заградительная мина  -  первая  из  многих  тысяч,  которые вскоре  заполнят
Финский залив,  тяжело скатывается в волны.  Страна, флот, люди перешагивают
некий качественный рубеж времени.
     Он  становится для  братьев Ливитиных рубежом повзросления.  Теперь уже
каждому читателю видно,  что не только Юрий,  но и рисующийся своим цинизмом
Николай продолжали до  этого  момента питать  какие-то  иллюзии:  Юрий  -  о
воинской славе,  ждущей  его  в  неминуемом и  немедленном морском сражении,
коим,  по  его  мнению,  обязательно должна  открыться война,  Николай  -  о
возможности  хоть  как-нибудь  воздействовать на  неотвратимый ход  событий,
грозящий флоту разгромом.  Но  каждая из  судорожных попыток реализовать эти
стремления терпит  крах.  Обстоятельства сильнее  -  те  самые,  которые так
неумолимо  и   жестоко  решили  в  свое  время  судьбу  кочегаров.   Царизм,
воплощенный в "организованном абсурде" всего хода государственной и флотской
жизни,  заведомо не  способен к  активной встрече с  врагом,  а  тем более к
победе.  Он  приговорен к  смерти  самой  историей.  И  жуткая тяжесть этого
приговора уже не  просто гнетет Николая.  Мучительно и  гневно сознавая свое
бессилие,  он начинает всерьез размышлять о неизбежной и желанной теперь для
него революции.
     Не легче и  Юрию.  Не потому ли иронические нотки,  привычно звучащие в
посвященных ему строках,  почти неприметно для нас сменяются драматическими,
а  насмешливо  поданный  эпизод  "соблазнения"  Наташи  выступает  теперь  в
многозначительном контрасте со страницами,  рассказывающими о  неожиданной и
горькой,  о прощальной бабьей ласке, которой дарит юношу горничная Сашенька,
провожая его. Что с того, что "набег на славу" не удался. Ведь в этом порыве
Юрия не было на сей раз ничего позорного,  и грозовая туча войны еще тяжелей
нависает над ним,  над Николаем,  над Сашенькой - над всей страной. И потому
обжигающий его губы Сашенькин поцелуй остается за ним по праву -  ему нечего
стыдиться, его бой по-прежнему близок и неотвратим...
     Не менее близка и  неотвратима теперь решающая встреча Николая и Юрия с
теми героями романа, которые в первых его главах оставались на втором плане.
Большевики-подпольщики Кудрин,  Волковой,  Тишенинов выдвигаются вперед всем
развитием  действия,   всем  ходом  событий  закономерно  и  неизбежно,  как
единственная по-настоящему активная и целеустремленная сила истории.
     Обращенный своим  содержанием в  прошлое,  впрочем,  тогда не  столь уж
далекое,   "Капитальный  ремонт"  был  органично  связан  с  временем,   его
породившим.
     То было время "великого перелома" - семилетие между 1927 и 1934 годами,
которое ныне  являет  нам  как  трудно  постижимое сочетание созидательского
энтузиазма и возрастающей трагичности.  Уже утверждался сталинский культ и в
ходе "сплошной",  "ударной" коллективизации, в обстановке "головокружения от
успехов" множились числом незаконные "раскулачивания",  аресты и ссылки.  Но
все это,  до какой-то поры,  воспринималось подавляющей частью современников
как неизбежные издержки и жертвы борьбы за социализм в ходе его развернутого
победного  строительства,   зримо-весомого,   как  шпалы  Турксиба  и  домны
Магнитки.
     Людям,  особенно тем,  кто сумел,  на  их  взгляд,  избавиться от груза
дореволюционных предрассудков и  радостно почувствовать свою приобщенность к
ритмам  и  лозунгам  времени,  на  некий  срок  помстилось  тогда  наивно  и
счастливо, что они окончательно познали законы исторического развития и даже
овладели главными его  рычагами,  потребными для возведения еще небывалого в
веках государства трудящихся.
     Отсюда -  крайне характерное для  тех бурных лет страстное,  можно даже
сказать  пристрастное,   отношение  к   истории  и   к  современности  в  их
сопоставлении  и  контрастах.  Хозяйски  "осваивает"  историю  и  набирающая
зрелость  наша   литература.   Мысли   об   эпических  полотнах,   достойных
происходящего,   звучат  в   письмах  и   статьях  М.Горького,   А.Толстого,
А.Серафимовича,  Д.Фурманова,  начинают воплощаться в  первых  томах  "Клима
Самгина",  "Тихого  Дона",  "Хождения по  мукам".  То  же  ощущение породило
советский исторический роман. Обращаясь к истории, художники прежде и больше
всего стремились понять свое время.
     В  том  же  направлении развивалась и  оборонная тема.  Военная  угроза
росла,  и  в  ответ на  нее росли Вооруженные Силы Страны Советов.  Проблема
патриотизма и  воинского долга,  отношения между  командиром и  подчиненным,
складывающийся  облик   советского   военного   профессионала  -   вот   что
интересовало   локафовских   авторов,    и    особенно    А.Новикова-Прибоя,
Вс.Вишневского,   В.Лавренева,  С.Колбасьева.  Стремясь  понять  те  сложные
процессы,  которые происходили в  начале 30-х годов в армии и на флоте,  они
обращались к их октябрьским и предоктябрьским истокам.
     Леонид Соболев не  был  среди них  исключением.  Но,  как и  во  всяком
настоящем  художнике,  эти  тенденции  проявились  в  нем  и  в  его  романе
по-своему.  И  прежде  всего  они  проявились как  флотская  устремленность,
интерес  к  формированию  советской  морской  души,  к  рождению  командира.
"Капитальный ремонт" был задуман и выполнен как первая часть эпопеи, глубоко
современной не  только по  духу,  но и  по содержанию;  как начало оборонной
эпопеи  о  вчерашнем и  сегодняшем дне  Красного  Флота,  готовящего себя  к
завтрашним классовым боям. Роман посвящался людям большой и нелегкой судьбы,
с которой неразрывно сплелась судьба самого писателя.
     Отсюда беспокойный характер еще  одного главного героя  в  "Капитальном
ремонте"  -   его  лирического  героя-повествователя.   Он   предстал  перед
советскими читателями начала 30-х годов как молодой их современник - товарищ
и ровесник строителей Магнитки и Днепрогэса,  командир РККФ*, зорко следящий
за зловещими махинациями керзонов и Пуанкаре у границ Республики.  Он принес
в роман горячее дыхание своей поры, ее революционный пафос, ее иронический и
негодующий  голос.  Он  заставил  книгу  откликнуться  на  самые  актуальные
политические проблемы тех лет и отразил в ней собственное ощущение времени и
понимание исторического процесса.
     ______________
     * РККФ - Рабоче-Крестьянский Красный Флот.

     Именно   так    воспринимаются   развернутые   "лирико-публицистические
отступления",   как  назвал  их  сам  автор,   -   важнейшая  художественная
особенность романа,  его  главная  новаторская черта.  Действие происходит в
прошлом,   но  сам-то  писатель  непрерывно  вмешивается  в   это  действие,
взволнованно его переживает и комментирует. Его взгляды на жизнь, на историю
России,  на  флотскую службу сталкиваются в  непримиримой схватке с  ложными
идеалами Юрия Ливитина,  с  реакционным мировоззрением действующих в  романе
офицеров царского флота,  со взглядами, остатки которых мешали строительству
флота советского.
     Так  получили широкое  типическое обобщение автобиографические элементы
"Капитального  ремонта".  Голос  лирического  героя-повествователя  зазвучал
здесь как голос целого поколения. И в этом проявилось замечательное качество
современности книги,  построенной,  казалось  бы,  на  традиционной,  сугубо
исторической основе.  То  был важный вклад ее  автора в  формирование метода
социалистического реализма.
     С  не  меньшею силой  выявилось и  гуманистическое,  антивоенное начало
романа.   Это   была   самозабвенная,   яростная  атака   на   бесчеловечную
империалистическую политику: яркое художественное воплощение ленинской мысли
о  необходимости неустанно разоблачать тайну,  в  которой рождается чудовище
войны, раскрывать все и всяческие империалистические сговоры и махинации.
     Однако  молодой  художник,   уже   получивший  широкое  и   заслуженное
признание,  не переставал размышлять над своей работой,  углубляя и  уточняя
прежде  всего  именно  историческую  концепцию.   Он  почувствовал  элементы
упрощенчества в  собственном образном  толковании русской  военной  истории,
принял как  должное упреки товарищей,  которые считали,  что военная сторона
флотской жизни показана у  него мало.  Сам он  говорил тогда же о  том,  что
русский флот  кануна первой мировой войны усилиями прогрессивно настроенных,
смело  мыслящих  офицеров,   вроде  того  же  Николая,   был  гораздо  лучше
подготовлен к  боям,  нежели накануне Цусимы,  -  в  артиллерийском и минном
деле,  в организации разведки. И вообще как раз в пору появления двух первых
частей "Капитального ремонта" взгляд на  историю России,  особенно же  на ее
военно-патриотические традиции, начал ощутимо меняться. Следует помнить, что
надвигались новые бои,  - в год выхода романа до начала второй мировой войны
оставалось всего семь лет, до начала же Великой Отечественной - девять.
     В  конце 20-х  -  начале 30-х  годов тяжеловесно-торжественное название
Соболевского линкора "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" не  без иронии
обыгрывалось автором и  с  пониманием воспринималось читателями как еще один
замшелый символ самодержавия.  Вдобавок оно недвусмысленно ассоциировалось с
живо-памятным    названием    другого,    реального   корабля    -    "Князь
Потемкин-Таврический" (вспомним,  кстати,  что  как раз в  те  годы мятежный
броненосец совершал триумфальный рейд по киноэкранам республики в  пламенном
фильме Эйзенштейна).  Но  к  началу сороковых имя  и  образ создателя "Науки
побеждать" обрели для современников совершенно иное содержание - в том числе
и в литературе, в театре, в кино.
     С  другой  стороны,  как  мы  знаем,  тогда  же  подверглась  коренному
"пересмотру" история гражданской войны,  а  судьба очень  многих ее  героев,
которые к  30-м  годам занимали высокие командные посты в  армии и на флоте,
обернулась трагически.  Это  обстоятельство не  могло не  дезориентировать и
автора  "Капитального  ремонта",   положившего,   как  известно,   в  основу
изначального замысла историю командных кадров флота.
     Наконец,  само  нарастание грозовых событий вовсе остановило работу над
романом,   потребовав   от   писателя-оборонника  решительного  поворота   к
современности.  Этап "Капитального ремонта" сменился в его творчестве этапом
"Морской души"...
     Когда же, три десятилетия спустя, Соболев возвратился к заветным папкам
с шифром "О.Р." - "Основная Работа", ему стало очевидно, что действие романа
настолько отодвинулось в  прошлое,  что  в  нем решительно возобладали черты
традиционного  исторического  жанра.  Соответственный  характер  получила  и
работа  над  его  продолжением -  писатель  решительно углубился в  изучение
российской общественной атмосферы 1914-1917 годов,  и прежде всего в историю
военных операций на Балтике.  Отбор материалов,  обдумывание и  обработка их
продолжались до  последнего дня.  Контуры третьей части  уже  определились в
воображении художника,  первые  фрагменты новых  глав  легли  на  бумагу.  К
сожалению,  довести до  конца  этот  главный труд  своей  жизни  Соболеву не
пришлось.
     Означает  ли  это,   что  "Капитальный  ремонт"  -   вещь,   так  и  не
состоявшаяся?  Надо  полагать,  подобный  подход  был  бы  ошибочным.  Можно
сожалеть  лишь  о  невоплощенных замыслах,  продолжающих открытую  Соболевым
эпическую тему.  О  том,  что  не  воссозданы им  полузабытые ныне  страницы
героических сражений русского флота на  Балтике в  годы первой мировой войны
или  грозные  подробности  революционного взрыва  на  эскадрах,  стоявших  в
Кронштадте,  Ревеле,  Гельсингфорсе в  начале марта 1917 года.  Мы так и  не
узнаем ничего о путях, которыми братья Ливитины приобщатся к революции, если
не считать двух эпизодов "перевоспитания" Юрия, положенных в сюжетную основу
рассказов "Перстни" и  "Экзамен",  которые сейчас открывают сборник "Морская
душа",  но  в  первоначальном варианте создавались как  главы,  продолжавшие
"Капитальный ремонт".
     Все  это так.  И  тем не  менее то,  что составляет ныне художественный
монолит романа,  обладает всеми признаками завершенности.  И не удивительно.
Несколько раз в беседах с автором этих строк Леонид Сергеевич говорил,  что,
перевалив на восьмой десяток,  он не дает себе права забывать о том, что его
труд над романом может прерваться в любой день. И поэтому каждую новую главу
он,  помимо всего прочего, обдумывает и пишет с таким тайным расчетом, чтобы
она,  "в случае чего", могла стать "точкой", поставленой в финале. Думается,
теперь это желание художника не только может, но и должно быть раскрыто. Да,
собственно,  и  без того видно,  как стягивает в финальный узел все сюжетные
линии книги ее теперешняя последняя,  пятнадцатая глава,  оставляя, вместе с
тем,  автору возможность нового взлета.  И  если мы  так и  не дождались еще
одной  эпопеи,  то,  во  всяком случае,  роман  "Капитальный ремонт" вошел в
советскую литературу законченным.  Вошел  прочно и  навсегда,  как  одно  из
подлинно классических ее произведений.

     Всеволод Сурганов



                                                    Неизменному другу - О.И.










     Койка  покачивалась и  подрагивала,  равномерный грохот машин  углублял
утренний  молодой  сон,   но   что-то   зазвенело  тревожно,   непрерывно  и
настойчиво...  Пожарная тревога! Судовой номер сорок пять - значит, рожок No
15  в  правом  офицерском коридоре...  Юрий  Ливитин  быстро  сел,  привычно
протянул  руки  к  натянутым парусиновым бортам  койки,  чтобы  спрыгнуть на
палубу и  бежать на  свое  место.  Но  руки не  нашли опоры и  скользнули по
ворсистому одеялу.  В  купе  -  солнечная полутьма синих  штор,  вагон мягко
гремит и покачивается, и никакого рожка No 15 нет. Отпуск! Три свободных дня
вне корабля, тревог и дудок! Юрий улыбнулся и зевнул с удовольствием.
     Как быстро,  однако,  въедаются в сознание корабельные привычки! Койка,
пожарная тревога,  место по ней у рожка No 15,  -  точно годами приучен он к
быстрому набату пожарной тревоги и  к судовому расписанию.  На самом же деле
нет еще трех недель,  как Морской корпус начал летнее плавание.  Это, однако
ж,  хорошо:  гардемарин всегда должен ощущать себя на корабле,  и  береговая
спокойная жизнь должна быть ему чуждой и непривычной.
     - Слушайте-ка,  будущий Нахимов, - сказал добродушный голос снизу, - не
пора ли вставать? Гельсингфорс проспите, - чай уже разносили.
     Юрий свесил голову. Толстый пехотный офицер сидел на диване, с которого
постель была уже убрана, и пил чай, позванивая ложечкой. Армейское остроумие
- "будущий Нахимов", сам-то ты очень на Кутузова похож, бурбон пехотный!..
     - Благодарю вас, господин штабс-капитан, я сейчас встану.
     Гардемарины всегда вежливы, но холодны, как британцы: надо уметь давать
понять   неизмеримую  пропасть   между   захудалым   армейским  офицером   и
гардемарином  Морского  корпуса  -  корпуса,  единственного на  всю  Россию,
корпуса, в который принимают только сыновей офицеров, потомственных дворян и
чиновников  не  ниже  четвертого  класса  табели  о   рангах.   Не  пехотное
провинциальное училище, куда берут без разбора, кого попало!..
     Штабс-капитан навязчив,  бестактен и  неопрятно словоохотлив.  Юрию уже
известно  (а   познакомились  они  вчера  в   полночь),   что  штабс-капитан
возвращается из  отпуска в  Николайштадт,  что  гарнизон там  мал  и  служба
однообразна,  что чухны вообще сволота,  а  ихние (он так и сказал -  ихние)
девки безобразны и  утомительно добродетельны и  что  сам  штабс-капитан уже
дважды обойден чином. Провинциальный армеут!
     Юрий ловко соскочил сверху,  полунатянув белые брюки,  и,  извинившись,
докончил одевание внизу.  Штабс-капитан  внимательно и  достаточно бестактно
следил,  как Юрий, плотно обернув форменкой бедра, застегнул откидной клапан
флотских брюк и как оправил потом форменку рассчитанно-небрежным напуском.
     - А знаете,  будущий адмирал,  неостроумные у вас штаны,  ей-богу!  Это
каждый раз за надобностью все пуговицы расстегивать?
     - Форма.  Кроме того,  обычная прорезь была бы безобразной.  Ведь брюки
спереди ничем не прикрыты.
     Таким  тоном  говорят  с   прислугой,   с   капельдинером  в  театре  -
безразличным,  сухим и вежливым тоном. Но штабс-капитан этого не замечал. Он
пил  чай,  и  его мятый китель собрался на  животе в  привычные складки.  Он
отпустил сальную шутку насчет некоторых удобств клапана и  сам  засмеялся ей
довольно и  искренне.  Юрий  Ливитин изобразил улыбку  так,  как  делает это
старший офицер  "Авроры",  старший лейтенант Энгельгардт,  для  Юрия  служит
образцом  настоящего  флотского  офицера:   он  всегда  холоден,  корректен,
презрителен,  ослепляюще чист,  всегда  тщательно  выбрит.  Юрию  брить  еще
нечего,  а  пухлые губы  никак не  идут уголками вниз,  презрительный взгляд
также не удается:  глаза всегда неприлично-мальчишески веселы.  Единственно,
что выходит похоже,  - это холодный, стальной голос и нарочитая сдержанность
жестов.  Юрию восемнадцать лет, юность бурлит в нем здоровой и сытой жизнью,
и в кругу товарищей -  там,  в корпусе, - Юрий бесится порой, как мальчишка.
Но вне корпуса форма обязывает к сдержанности и соблюдению достоинства.
     Он  вымылся  над  вделанным в  стенку  умывальником,  вычистил  зубы  и
пожалел,  что  нельзя сделать прямой пробор (Энгельгардт причесывался именно
так),  -  круглая  голова  была  глупо  стрижена  под  машинку;  в  плавании
гардемаринов стригут,  как матросов.  Но  и  это,  как и  многие неудобства,
возводилось традициями в  заслугу:  в море,  в трудном плавании,  невозможно
иметь  безупречный  пробор,  поэтому  лучше  его  не  иметь  совсем,  -  так
защищались гардемарины Морского корпуса от насмешливых выпадов барышень.
     Проводник пришел на звонок,  убрал постель и принес горячий крепкий чай
и  бисквит.  Юрий  сел  подальше  от  штабс-капитана  и  карманной  пилочкой
подровнял ногти.
     Штабс-капитан вновь пустился в дорожные скучные разговоры:
     - А скажите, юнкер, долго вам еще в училище трубить?
     "Юнкер"!  Ливитин  посмотрел на  него  уничтожающе.  "Юнкер  Ливитин" -
задавиться надо!  "Гардемарин Ливитин" -  вот это звучит. Это сочетание слов
тем более приятно ласкает самолюбие,  что оно еще ново,  только вчера прочли
на шканцах "Авроры" приказ о  производстве кадет 4-й  роты в гардемарины 3-й
роты, - отсюда и отпуск, и уверенность жестов, и новенький золотой якорек на
узких белых погонах. "Юнкер"!..
     - Простите,  господин штабс-капитан,  я не юнкер, я гардемарин Морского
корпуса.
     - Ну, это все равно!
     - Никак нет. У нас юнкеров нет.
     - Вы мне очки не втирайте,  - обиделся штабс-капитан. - Я сам знаю, что
есть! У меня в роте вольноопределяющийся Герлях переведен в армию из юнкеров
флота.
     Взгляд Юрия снисходителен.
     - Гардемарина Морского корпуса  могут  разжаловать в  юнкера  флота  за
неуспешность или дурное поведение - это верно, господин штабс-капитан. Юнкер
флота - это вольноопределяющийся флота, и ничего более.
     - Ну, ладно. А гардемарином сколько вам лет быть?
     - Гардемарин,  -  Юрий поправил ударение,  -  оканчивает Морской корпус
через три  года.  В  1917  году я  буду иметь честь стать офицером флота его
величества.
     Флота его величества в России нет.  Есть Российский императорский флот.
Но это долго и не так звучно;  кроме того,  англичане говорят: "Хис мэджисти
шип,  хис мэджисти нэви" -  корабль его величества, флот его величества, - а
англичане достойны подражания во всем, начиная с дредноутов и кончая трубкой
и хладнокровием. Англичане - лучшая морская нация в мире.
     - А юнкера флота тоже могут произвести в мичманы*?
     ______________
     *  В  царском флоте  мичман  -  первый офицерский чин.  (Здесь и  далее
примечания автора.)

     - Так точно, в мичмана.
     Юрия это забавляет,  а штабс-капитан запыхтел:  два подряд исправленных
ударения  его  бесят.  Но  флот  во  многом  отличается от  армии:  юнкер  -
гардемарин,  обыкновенный рапорт  -  по-флотски рапорт,  в  армии  на  север
указывает  компас,   во  флоте  -  компас.  Все  это  мелочи,  но  они  лишь
подчеркивают,  что штабс-капитану никогда не понять пышной четкости флотской
службы. Штабс-капитан раздраженно поставил стакан на столик:
     - Ну, раз производят, значит, и разницы нет!
     - Кроме одной.  Офицер из  юнкеров флота вряд  ли  когда-нибудь получит
адмиральские орлы.
     - Почему это?
     - Так...
     Ливитин явно, но корректно насмехается. Штабс-капитан злится:
     - Черная кость?
     - Н-нет...  отсутствие нужных  знаний...  Морской  корпус  приравнен  к
высшим учебным заведениям.
     Юрий  врет,  но  врет искренне.  Ему  этого хочется,  как  хочется всем
воспитывающимся и  воспитавшимся в  Морском  корпусе,  единственном во  всей
России.  Он врет также насчет юнкеров и адмиральских орлов:  адмирал Макаров
никогда не  кончал  Морского корпуса,  а  сдал  мичманский экзамен,  окончив
только мореходное училище, что не помешало ему сконструировать первый в мире
мощный ледокол "Ермак" и  написать первый в России курс морской тактики.  Но
об  этом  упоминать не  обязательно.  Юрию  хочется показать штабс-капитану,
окончившему  какое-нибудь  провинциальное  пехотное  училище,  всю  огромную
разницу между  гардемарином и  юнкером.  Штабс-капитан молча закурил дешевую
папиросу. Ливитин вынул трубку.
     - Разрешите курить, господин штабс-капитан?
     Душистый дым распластался синими облаками и  дрожит в  воздухе вместе с
вагоном.  Штабс-капитан  прекращает  разговор  -  в  нем  накипают  обида  и
бессильная  злость.   Мальчишка,  нахал,  английский  табак  курит,  одет  с
иголочки, самоуверен, - таким вся дорога чиста. Она расчищена для них отцами
и дедами,  мальчишка,  наверное, уже сейчас знаком со всем флотом, - и легка
ему будет служебная лямка. Штабс-капитан равно не любит офицеров гвардейских
полков и офицеров флота. Они одинаково блестящи, самоуверенны и обособленны.
Гвардия его величества,  флот его величества!.. А армия - не его величества?
Армия,  безмерная серая армия штабс-капитанов занумерованных полков,  армия,
принимавшая на себя удары войн и восстаний,  разве она -  не его величества?
Откуда у них, у флотских, эта самоуверенность, с которой они ходят по улицам
финских городов,  как по  дорожкам собственных имений?  Они подлинно владеют
этой страной, порядок в которой поддерживают те же штабс-капитаны гарнизонов
Або, Торнео, Николайштадта и Свеаборга. Штабс-капитан побаивается мичманов и
боится  лейтенантов,  хотя  они  ниже  его  чином.  Но  как  утвердишь  свой
авторитет, если китель всегда висит на брюхе складками и голос в гневе может
только срываться на  высокий фальцет и  неостроумную брань?  Нигде не купишь
этой золотой брони превосходства и самоуверенности,  это - годы воспитания и
наследственный капитал предков.
     Штабс-капитан взглянул на гардемарина с ненавистью и любопытством.
     Гардемарин сидел свободно и  непринужденно,  но  прилично,  как сидят в
светских гостиных.  Он затягивается трубкой долго и глубоко так,  что нижняя
челюсть  опускается и  кожа  щек  натягивается.  Потом  медленно и  спокойно
вынимает трубку изо рта,  размыкает свежие юношеские губы,  и  во  рту виден
клубящийся белый дым. Он вдыхает его в себя, выдвигая нижнюю челюсть вперед,
откидывает голову слегка назад и выпускает длинную струю дыма,  направляя ее
вбок и  вверх нижней губой.  Штабс-капитан не  знает,  что  красиво курить -
особое искусство и  что эта манера перенята Ливитиным у  старшего лейтенанта
Вилькена,  который,  в  свою  очередь,  вывез ее  из  заграничного похода на
крейсере "Россия",  заимствовав непосредственно от  флаг-офицера английского
адмирала.  Штабс-капитан этого не знает и с внезапной резкостью, неожиданной
в его неряшливом и рыхлом теле, кидает под стол в плевательницу изжеванный и
обмусленный окурок.  Окурок упал  рядом  с  никелированной плевательницей на
синий ковер,  и  штабс-капитан бессильно и  густо покраснел перед мальчишкой
младше его чином. Гардемарин не замечает окурка, он даже не смотрит туда, но
штабс-капитан чувствует, что это только снисходительная светская учтивость.
     Поезд замедлил ход.  Гардемарин встал и,  сбросив в  пепельницу ударами
согнутого пальца лишний пепел из трубки,  сунул ее с огнем в карман.  В этом
тоже флотский настоящий шик:  класть трубку с огнем в карман. Жизнь строится
из мелочей, и нельзя упускать ни одной мелочи. Нужно всегда, каждую секунду,
даже наедине,  чувствовать себя под посторонними взглядами, если хочешь быть
безупречно-сдержанным и запоминающимся.  Такова школа жизни,  таков железный
закон светскости. Ливитин надел фуражку и ребром ладони проверил, приходится
ли кокарда посередине лба.
     - Счастливо  оставаться,   господин   штабс-капитан,   -   сказал   он,
прикладывая руку к фуражке.
     Штабс-капитан посмотрел на  него  с  завистью,  грустью и  всей  обидой
захудалого армейца.  Все,  что белое,  -  форменка,  брюки, туфли и чехол на
фуражке,  -  ослепительно;  все, что золотое, - буквы на ленточке, нашивки и
якорьки на погонах -  блестит; полосы тельняшки, воротник форменки и обшлага
- темно-сини.  Ровный  загар  сдерживает юношеский  румянец,  тонкий  нос  с
вырезанными глубоко  ноздрями  напоминает штабс-капитану  старинные портреты
генералов в  николайштадтском собрании,  -  порода,  кровь поколений.  Юноша
стоял  над  штабс-капитаном,  подобный белому фрегату в  высоких парусах над
мшистым озеленелым камнем,  - будущее российского флота побеждает российскую
армию,    армию   гарнизонов   заброшенных   крепостей,   армию   безвестных
занумерованных полков,  квартирующих в российских захолустьях. Единственное,
чем  может штабс-капитан уязвить гардемарина,  -  это,  не  меняя позы и  не
подавая руки,  сказать небрежно:  "До  свиданья,  юнкер".  Но  штабс-капитан
поднялся с дивана, протянул руку и смущенно сказал:
     - Честь имею кланяться...
     Разве может не покорить кого-нибудь этот юноша, дорога которого открыта
до  конца  жизни,  юноша,  рожденный для  блеска лейтенантских погон  и  для
тяжелого полета адмиральских орлов?..
     Гардемарин  вышел  на  перрон  вокзала,  и  штабс-капитан  следил,  как
уверенно и  легко он  пробирался через толпу.  Руки прижаты локтями к  телу,
кисти  слегка отставлены и  отмечают каждый шаг  плавным покачиванием вокруг
тела.  Кажется,  что он только что вымыл руки и несет их перед собой,  боясь
запачкать о самого себя. Эта особенная походка выдумана самим Юрием, и будет
день,  когда кто-нибудь переймет эти изящные, плавные жесты, как перенял сам
Юрий манеру курить трубку.
     Гельсингфорс был солнечен,  чист и аккуратен,  как всегда. Кажется, что
солнце  никогда  не  покидает этот  город;  зимой  оно  нестерпимо сияет  на
сметенных к панелям сугробах,  на обсыпанных инеем деревьях, на гладком льде
замерзшего рейда. Летом оно жарко наливает до краев неширокие улицы финского
голубого камня и  вязнет в  густой листве бульваров и садов.  В этот майский
день  Гельсингфорс стоял  на  граните своих набережных у  тихой воды  рейдов
аккуратно и чистенько,  как белокурая крепкая фрекен в крахмальном переднике
у   кафельной  плиты   над   тазом   теплой  воды:   чистый,   неторопливый,
хозяйственно-удобный город.  Зеленые трамваи катились,  как игрушки. Витрины
каждого магазинчика миниатюрно-солидны,  а на Эспланаде они размахивались во
всю стену,  и тогда солидность их граничила с роскошью, и в них беспошлинные
иностранные товары.  Бесшумность автомобилей равна молчаливости их  шоферов.
Полицейские на перекрестках -  в черных сюртуках,  вежливы, неразговорчивы и
подтянуты. Шведские и финские надписи на вывесках, на трамваях, на табличках
с  названиями улиц,  шведская и  финская речь неторопливой тротуарной толпы,
белокурые проборы и локоны,  розовые щечки молодых людей и девушек,  марки и
пенни сдачи заставляли чувствовать себя в иностранном городе.  Даже часы - и
те отличаются на двадцать минут от петербургского времени: здесь время свое,
не российское.
     В  двенадцати часах езды от столицы Российской империи стоит на голубом
граните скал иностранный город,  и время в нем -  не российское.  Российское
время  -  хмурое,  царское  время  -  медленно,  неверно и  томительно:  оно
спотыкается над  огромной империей,  завязая в  ее  просторах,  как пьяный в
непобедимой грязи сельской улицы.  Оно бредет в будущее - ленивое, неверное,
подгоняемое петербургской трехцветной палкой российское время,  - и кажется,
что оно всегда чешет затылок в тупом раздумье:
     - Куды гонят?..
     И  никто не знает,  куда его гонят -  тысячелетнее бородатое российское
время,  подхлестываемое самодержавием.  Оно бредет из мглы веков, проламывая
бердышами головы татар и  поляков,  подминая соседние ханства и  царства под
медленный шаг потемкинских армий, под легкие копыта императорской кавалерии,
устилая  Европу  разноцветными  мундирами  александровской гвардии,  Азию  -
белыми   рубахами   скобелевских  отрядов,   Восток   -   черными   папахами
куропаткинских  армий.   Приобретая,   завоевывая,   порабощая,   отягощаясь
собственной добычей,  бредет российское время  от  войны к  войне,  и  войны
торчат  верстовыми  столбами,   меряя  тяжкий  путь  Руси,  России,  Империи
Российской.  Войны и  восстания дымятся кровью и  пожарами по  всей  стране,
первой в  мире  по  пространству.  Размеренный шаг  русской армии  с  равной
тяжестью ступает в  лужи  иностранной и  в  лужи русской крови.  Трехгранные
штыки с  одинаковой силой втыкаются в  турецкие,  французские и  в  мужицкие
кишки.  Барабаны бьют  одинаково ровную дробь  перед играющими белыми ногами
императорского коня  на  площади и  перед  вздрагивающими ногами  только что
повешенных бунтовщиков.
     Российские города  равнодушно гордятся своими  годами,  и  блеск  одних
годов затмевается глухим предвестьем других.  Кичится Киев 988 годом,  когда
голая  Русь  полезла в  святую днепровскую воду,  таща  за  собой  Перунов и
Даждь-богов.  Привычно,  как купчиха тысячным перстнем, гордится Москва 1812
годом,  -  а  в  перстне играет зловещий отсвет залпов и пожаров кривых улиц
Пресни.  Ревниво хранит Севастополь пороховую славу одиннадцати месяцев 1855
года, - и с дымом нахимовских бастионов смешивается дым догорающего крейсера
"Очаков".  На  башне  царицы Сумбеки хмурым царским орлом  застыл год  1552,
когда Казань перестала быть ханством,  а  под башней,  выкинутые из  лавок и
дворцов пугачевскими толпами 1774  года,  втоптаны в  грязь шелка,  товары и
животы купцов,  камзолы,  ордена и пудреные головы дворян. Кавказ подымает к
снеговым вершинам десятки  годов  жестокой и  темной  истории завоевания его
аулов.  Иртыш качает в  желтых струях год  1582,  когда на  тундры,  тайгу и
многоводные  сибирские  реки  легло  хмурое  и  тяжелое  слово:   "Сибирское
царство".   Угрюмо  хранит  Гельсингфорс  год   1809,   год   окончательного
присоединения Финляндии "к семье российских народов".
     И молчат города,  все города Российской империи, смотря сквозь дымные и
теплой  кровью сочащиеся цифры  1904-1905,  -  смотря сквозь них  вперед,  в
мутную  и  неизвестную даль  грядущих годов,  молчат и  идут  за  российским
медлительным временем  ленивой,  бестолковой,  толкающейся толпой,  сами  не
зная, куда гонит их гербовая министерская бумага из Санкт-Петербурга...
     Они идут покорной толпой -  разноязычные,  разнолицые,  в  разное время
завоеванные города,  княжества и царства:  Москва, Киев, Владимир, Новгород,
царство  Казанское,   Астраханское,  царство  Польское,  Сибирское  царство,
Псковское государство,  царство Херсонеса Таврического и Грузинское царство,
великое княжество Смоленское,  Литовское,  Волынское, Подольское, Новагорода
низовские земли великое княжество,  великое княжество Финляндское, княжество
Эстляндское,  Курляндское,  Лифляндское, Семигальское, Самогитское, Вятское,
Югорское,  земли иверские,  кабардинские и карталинские,  область Арменская,
государство Туркестанское, - все владения, перечисленные в титуле императора
и самодержца всероссийского,  царя польского,  великого князя финляндского и
прочая,  и прочая, и прочая. И идет среди них Финляндия, хмурая, как темь ее
лесов,  твердая,  как гранит ее скал, непонятная, как ее язык, и враждебная,
как колония.  В  этой толпе российских княжеств и азиатских царств она идет,
ненавидя и  молча,  твердым финским временем.  Не в пример всем им,  великое
княжество   Финляндское,    "составляя   нераздельную   часть    государства
Российского, во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на
основании особого законодательства".
     И всероссийский обыватель, попадая в Финляндию, чувствует себя не дома,
здесь он  -  всегда в  гостях.  Он  старается идти по улице не толкаясь,  он
приобретает неожиданно вежливый  тон  и  даже  извозчику  говорит  "вы".  Он
торопливо опускает пять пенни в  кружку,  висящую в входной двери в трамвай,
опасаясь  презрительно безмолвного  напоминания  кондуктора  -  встряхивания
кружкой перед забывчивым пассажиром. Чистота уличных уборных его ошеломляет,
и  он  входит в  их  матовые стеклянные двери,  как  в  часовню,  -  молча и
благоговейно.   Он  деликатно  оставляет  недоеденный  бутерброд  за  столом
вокзального  буфета,   где  за  марку  можно  нажрать  на  все  пять  марок.
Всероссийский обыватель ходит по  улицам Гельсингфорса,  умиляясь сам себе и
восторгаясь заграничной культурой, тихий, как на похоронах, и радостный, как
именинник...
     Но  истинно-русский человек не  может быть долго трезвым на собственных
именинах:   он  робко  напивается  в  ресторане,  и  вино  разжигает  в  нем
патриотическое самолюбие.  Чья страна?  Финская?  Что это за финская страна?
Чухляндия!   Провинция  матушки  России!   Кто  здесь  хозяин?..  Российский
обыватель  вспоминает  фельетоны  Меньшикова в  "Новом  времени",  где  ясно
доказывается,  что  Россия погибнет от  финнов,  поляков и  жидов.  Тогда он
хлопает  кулаком по  столу.  Шведы  и  финны  брезгливо оглядываются.  Потом
появляются полицейские в черных сюртуках и молча выводят его в автомобиль, -
даже  не  дерутся.  В  полицейском управлении точно и  быстро называют сумму
штрафа;  она крупна так, что веселье и удаль спадают. С этого дня российский
обыватель начинает отвечать чухнам  их  же  ненавистью,  перестает умиляться
порядком  и   теряет  всякий  вкус  к  газовым  плитам,   дешевым  прокатным
автомобилям  и  автоматическим выключателям на  лестницах,  включающим  свет
ровно на столько времени,  сколько нужно трезвому человеку,  чтобы подняться
на  самый верхний этаж.  Он  живет в  Гельсингфорсе напуганно,  скучно,  без
размаха. Скучная страна Финляндия!
     Но в Гельсингфорсе стоит флот,  в Свеаборге - крепость, на Скатуддене -
порт,  в  Мариинском дворце -  генерал-губернатор.  Поэтому в  Гельсингфорсе
живут семьи флотских офицеров,  портовые чиновники,  семьи гарнизона, врачи,
чиновники генерал-губернатора,  торговцы,  финансисты, преподаватели русской
гимназии.  В слоеном пироге шведо-русско-финского гельсингфорсского общества
флотские офицеры вкраплены блестящими цукатами в верхний, лучший слой; они -
украшение,  блеск и  вкус,  и  перед ними меркнут деньги шведских и  русских
финансистов,   тускнеет  административное  величие   генерал-губернаторского
двора.
     Они -  хозяева,  и в этом им никто не откажет.  Гельсингфорс -  столица
флота.
     Это русское население финского города не похоже на приезжих обывателей.
Оно  привыкло  к   особенностям  Гельсингфорса,   половина  из  них  говорит
по-шведски,  они принимают как должное газовые плиты, центральное отопление,
буфеты-автоматы,  финскую честность и уличные уборные,  чистые, как часовни.
Они  воспитывают изящных невест  для  шведских коммерсантов и  для  флотских
офицеров,  колеблясь между числом акций и  числом просветов на погонах,  так
как и акции и просветы имеют равную склонность к увеличению в количестве,  а
следовательно,  и к упрочению благосостояния. Они обставляют гостиные легкой
финской мебелью,  едят  перед супом простоквашу с  корицей без  сахара,  они
вешают над крахмальными скатертями овальных столов уютные огромные абажуры и
поддерживают  в  своих  квартирах  нерусскую  чистоту  с  помощью  шведок  и
финнок-горничных.  По  вечерам  в  эти  квартиры входят  флотские офицеры  -
статные,  высокие,  маленькие или толстые, но все одинаково милые, изящные и
остроумные;  они просят у  хозяйки разрешения снять оружие и бросают кортики
на столики перед зеркалом в  передней.  Кортики лежат на полированном дереве
грудой, и зеркала отражают слоновую кость и золото их рукояток, переливчатый
муар черных портупей.
     Если  составляется компания,  квартиры  пустеют,  -  тогда  общество на
автомобилях закатывается провернуть в "Фению",  "Берс", "Кэмп", "Сосьете". В
ресторанах музыка,  свет,  легкий  ужин  и  легкое  вино,  провороты веселы,
искристы,  и близость женщин - интересных, остроумных и непродажных женщин -
волнует. Флирты мгновенны, романы молниеносны, отблеск моря лежит на гладком
сукне сюртуков и  ослепительных уголках воротничков,  -  море не ждет,  море
торопит ловить жизнь,  радость и женщин.  Пусть это море рядом, пусть нет из
него  выхода  в  океаны,  пусть  давно  забыл  российский флот  кругосветные
трехгодичные плавания и  корабли стоят на  рейде,  как стояли летом и  будут
стоять весной,  но море зовет,  море торопит, вино подогревает романтические
мечты,  и  женщины влюбляются в моряков,  и моряки влюбляются в женщин,  как
будто  эскадра утром уходит в  океан.  Невесты уезжают раньше,  а  под  утро
рестораны  выбрасывают разделенные проворотом компании:  пары,  пары,  двое,
двое - черное пальто и шелковое манто, николаевская шинель и пушистая шубка,
черное   пальто   и   голубая   шляпка,   лейтенанты   и   жены   чиновников
генерал-губернатора,  жены  капитанов  второго  ранга  и  мичмана,  капитаны
второго ранга и блестящие вдовы.  Автомобили гудят и шуршат по снегу.  Ключи
отдельных ходов  холостых квартир дрожат в  горячих пальцах,  автоматические
выключатели гасят  свет  на  предварительном поцелуе  у  двери.  В  холостых
комнатах,  в  ящиках  бесполезных  письменных  столов  -  коробки  конфет  и
бенедиктин,  на  постели -  свежее,  прохладное белье  и  далеко на  рейде -
корабль  во  льду,  завтра  потребующий службы,  а  сегодня дарящий блеск  и
берег...
     Если ж  нет холостой комнаты,  шоферу говорится:  "Большой круг",  -  и
автомобиль не  торопясь  везет  пассажиров кругом  города,  но  пассажиры не
смотрят на лунный пейзаж, и шофер никогда не оглянется в окошечко за спиной.
Купе  автомобиля тесно и  уютно,  как  каюта,  мостовые ровны и  чисты,  как
корабельная палуба,  и  автомобиль катится по ним гладко и  легко,  как сама
лейтенантская жизнь.  Маршрут  "большого круга"  установлен точно,  и  шофер
уверенно поворачивает руль  на  углах улиц:  маршрут жизни так  же  известен
мичманам,  и  служба  поворачивает руль  на  перекрестках годов  уверенно  и
спокойно.  На одном из поворотов лунный луч, переместившись, падает на погон
пальто,  и над двумя его звездочками сверкает третья - брильянтовая слезка в
розовом женском ушке;  через полтора года, в первый день пасхи, служба также
повернет руль -  и третья звездочка на погоне сделает мичмана лейтенантом, и
жизнь покатится по другой,  такой же чистой и ровной улице. Дорога накатана,
повороты заранее известны,  и  всякая  улица  имеет  свое  начало  и  конец.
Лейтенантские и мичманские улыбающиеся губы вбирают в себя женский рот одним
и тем же изученным движением.  Женщины безвольно расслабляют плечи и туманят
взор часто мерцающими ресницами,  обозначая этим,  что  далее сопротивляться
они   не   в   силах.   Тогда  лейтенанты  придают  лицу   хищное  выражение
всепоглощающей страсти и  (задернув занавеску сзади шофера) смелым движением
руки  распахивают шубку;  оттуда  вздымаются теплые волны  аромата,  и  руки
безошибочно разбираются в складках платья... Все имеет свой маршрут - жизнь,
служба, любовь, - везде свои накатанные дороги...
     Но  снаружи  в  автомобиль проникает  зловоние.  Оно  отравляет воздух,
перешибает теплые ароматы, и шофер резко ускоряет ход, обгоняя темно-красные
цистерны  ассенизационного обоза:  Гельсингфорс пользуется покровом  ночи  и
загородным шоссе также и для очистки города.  Лейтенанты и дамы,  не изменяя
страстного выражения лица, стараются не замечать струи зловония, густой, как
мед:  есть вещи, замечать которые неприлично. Можно брать руками сокровенные
части тела баронессы, но их нельзя назвать своими именами, хотя эти же слова
произносятся перед  сотней  матросов  вслух.  Жена  капитана  первого  ранга
позволит проделать с  ней такие вещи,  от которых откажется проститутка,  но
она  никогда не  простит любовнику,  если он  выйдет от  нее в  уборную,  не
притворившись,  что идет говорить по телефону: законы общества непреложны, и
нельзя сворачивать с накатанных дорог.
     Темно-красные цистерны, отравляя лунный пейзаж зловонием, катятся рядом
с  автомобилем,  разбалтывая внутри  себя  сочные бифштексы,  нежных розовых
омаров,  землянику,  шоколад,  зернистую икру, дорогое вино - как назывались
все  эти  разнообразные вещи,  недавно  еще  бывшие  украшением ресторанного
стола,  а  теперь  неразличимо смешанные в  мерзкую  зловонную жижу.  Старый
замшелый финн сидит на цистерне,  привычно вдыхая вонь и медленно прожевывая
взятый из  дому  кусок  хлеба.  Лунный луч,  переместившись,  падает на  его
колени,  и  тогда ярко сверкают три звездочки на этикетке коньячной бутылки,
подобранной в выгребной яме,  -  бутылка,  если ее вымыть,  стоит пятнадцать
пенни,  одну седьмую часть его ночного заработка.  Старик равнодушно смотрит
на обгоняющие его автомобили:  шоссе одно,  одна дорога,  одни и те же ухабы
встряхивают роскошное содержимое его цистерны и бесшумных автомобилей...
     Гельсингфорс был, как всегда, праздничен, чист и ярок. Юрий Ливитин шел
по коротким улицам своей особенной походкой, спокойный и сдержанный, изредка
оглядывая себя в  зеркальных стеклах витрин.  Город отдан флоту -  и  лучшая
улица,  Эспланада, упирается в Южную гавань, где стоят в самом центре города
миноносцы.  Сюда  же,  к  гранитной  набережной,  пристают  катера  линейных
кораблей и  крейсеров,  стоящих  на  рейде.  Набережная чиста,  пустынна,  и
дневальные застыли неподвижно у тех мест,  куда пристают катера их кораблей.
Юрий всмотрелся в ленточки и, найдя матроса, у которого на лбу тесно сжались
высокие золотые буквы:  "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский",  подошел к
нему.
     - Что, братец, катер скоро?
     Матрос неуверенно отдал честь.  Черт  его  знает,  полагается или  нет?
Гардемаринов на флоте нет,  они плавают на учебных кораблях, и матросу никак
не  вспоминается,  -  начальство ему гардемарин или не  начальство.  Все над
матросом начальство, - лучше перетянуться, чем не дотянуться.
     - Через десять минут подойдет, господин гардемарин!
     Юрий откозырнул и сказал с небрежной ласковостью:
     - Вольно, братец! Опусти руку.
     Ему  очень  хотелось  поговорить  с  матросом.  К  разговору  побуждало
приподнятое праздничное настроение и  впервые услышанное обращение "господин
гардемарин", приятно ласкающее слух.
     - Ты в какой роте?
     - Так что четвертой роты, господин гардемарин!
     - Четвертой?  Значит, у лейтенанта Ливитина? Ну, как он? Хороший ротный
командир?
     - Так точно, господин гардемарин, не обижаемся.
     - Строгий или нет?
     - Известно, службу спрашивают...
     - Ну, а в роте его любят?
     - Так точно, господин гардемарин, любят.
     - Так... Ну, а ты какой губернии?
     - Вологодской губернии,  Кадниковского уезда, Сольцевской волости, села
Малые Сольцы, господин гардемарин!
     - Вологодской? Ну, что из дому пишут? Урожай как нынче?
     Матрос покраснел с натужливого разговору.  Вот привязался барчук: какой
ему урожай в мае месяце?
     - Ничего урожай... обыкновенный, господин гардемарин...
     К  пристани подкатил извозчик,  и с пролетки соскочил лейтенант в белом
кителе.  Черные усики его  были подстрижены над губой,  и  это придавало его
узкому тонкому лицу неуловимый оттенок щегольства и тщательной аккуратности.
Он небрежно поднял руку к  козырьку,  отвечая Ливитину,  вытянувшемуся возле
матроса, и, сощурясь, взглянул на дневального.
     - Катера не было?
     - Никак нет, вашскородь!
     Лейтенант походил,  посвистел,  сложив губы  трубочкой,  швырнул носком
узкой английской туфли камешек в воду и потом подошел к Ливитину.
     - Вы к нам, гардемарин?
     - Так точно, господин лейтенант! Я брат лейтенанта Ливитина.
     - Очень рад!  Греве,  Владимир Карлович...  Ливи часто читает нам  ваши
остроумные письма. Курите? Прошу...
     Он разговорился с  Ливитиным о корпусе,  о преподавателях,  безошибочно
вспоминая их прозвища,  и  совершенно очаровал Юрия неподдельным интересом к
его отметкам,  шалостям и  планам на будущее.  Однако с той же легкостью,  с
какой он вел этот разговор,  он оставил Юрия, как только на пристань подошли
еще три офицера.  Ливитин с  напускным равнодушием прислушивался к его живой
болтовне, полной непонятных ему намеков, оборотов речи и прозвищ.
     В  катере Юрия забыли пригласить в  кормовую каретку,  и  он стал около
рулевого,  делая вид,  что именно здесь ему хотелось быть.  Однако самолюбие
пощипывало,  и лейтенант Греве показался далеко не таким очаровательным, как
это было на пристани.
     Катер,  содрогаясь своим  широким  и  низким  корпусом  и  часто  стуча
машиной,  обогнул остров и повернул к рейду. Рейд застыл, распластавшись под
утренним солнцем ровной и  свежей гладью,  бесцветной у  катера и синеющей к
горизонту.  "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" вдавился в  нее тяжко и
грузно,  и казалось, что серо-голубая броня его бортов отлита одним куском с
серо-голубой  водой.  Он  огромен,  молчалив и  недвижен.  Палуба  широка  и
просторна,  как  соборная паперть.  Четыре орудийные башни  одна  за  другой
встали в  ряд с  кормы до  носу;  их длинные стволы вытянулись из амбразур в
стремительном поиске врага и  так и застыли над палубой.  От простора палубы
башни кажутся небольшими и броня их -  невесомой. Но броня тяжела: она одела
башни и рубки толстой двенадцатидюймовой коркой, она перекрыла корабль вдоль
и  поперек тяжкими листами и окружила борта тысячепудовым поясом.  Броня так
тяжела,  что громадный корабль, раздавливая воду, утонул в ней двумя третями
своего корпуса,  оставив над поверхностью воды только низкий борт и  палубу,
как отдыхающий на воде пловец оставляет над водой один рот -  только чтоб не
захлебнуться.  Низки  борта,  и  потому не  понять береговому человеку,  как
огромен  этот  линейный корабль и  сколько этажей,  трапов  и  глубоких шахт
скрывается в его подводном чреве.
     Между  башнями  полнотелые дымовые  трубы  вздымаются из  палубы  двумя
высокими прямыми колоннами.  Мачты,  отягощенные внизу рубками и  мостиками,
стремительной  стальной   спиралью   пронизывают   их   сложное   и   тяжкое
металлическое сплетенье и,  освободившись,  взвиваются в  небо ровным прямым
деревом стеньг,  истончаясь,  легчая,  обостряясь в  тонкие иглы флагштоков.
Если закинуть голову и  смотреть на флагшток,  то кажется,  что облака бегут
совсем рядом с ним и что там - постоянная свежая и легкая тишина.
     Нет  на  корабле  более  достойного  места  для  флага  в  бою.   Здесь
распластывает его  быстрое движение корабля;  здесь  реет  над  эскадрой его
синий косой крест,  угрожая и  презирая;  здесь не  обжигает его  трепещущих
складок горячий огонь,  пузырями вылетающий из длинных стволов орудий,  и не
закрывает его гордости и славы желтый дым залпа.  А когда вода, ринувшаяся в
пробоины,  нальет доверху все шахты,  все этажи и все человеческие рты, даже
когда она,  проглатывая дым и жар, шипя, польется сверху в дымовые трубы, то
и  тогда  флаг,  охраняя честь и  доблесть российского императорского флота,
последним уйдет в  воду...  Именно этот образ нравился Ливитину:  уходящий в
воду флагшток с трепещущим на нем андреевским флагом.
     Но  корабли гибли  иначе.  Они  переворачивались грузно  и  неудержимо,
измучив перед этим людей неверной надеждой, что крен не смертелен, - и флаг,
описав  вместе  с  мачтой  огромную  стремительную  дугу,   уходил  в  воду,
согревшуюся от жара котлов и  теплоты человеческой крови.  Флаг тонул раньше
безобразно торчащего над  водой борта,  по  которому,  скользя,  карабкались
люди.  Так было с  восемью боевыми кораблями в проливе Цусима.  И с таких же
высоких и гордых мачт спускала флаг сдавшаяся японцам Небогатовская эскадра.
     И  сюда  же,   в  эту  легкую  тишину,   в  бег  облаков,  с  достойной
медлительностью, вползает адмиральский флаг, когда нога адмирала там, далеко
на  юте,  властно станет  на  палубу корабля,  избранного быть  флагманским.
Адмиральский флаг  бессменно дежурит в  вышине;  днем и  ночью он  парит над
эскадрой, подобный одному из черных орлов на адмиральских погонах, - хищный,
зоркий и жестокий.  С этой высоты он видит все, как видит все его адмирал из
своей кожано-шелковой каюты на корме.  Сюда,  в легкую тишину, несутся звуки
горнов и  оркестров со всех проходящих мимо кораблей с  выстроенной на борту
командой.  Сюда,  в  гордое уединение,  бьют  хлопки салютных выстрелов всех
портов,  где  появляется плывущий глубоко внизу  под  этим  флагом  корабль.
Отсюда,  с  властной высоты,  адмиральский флаг  молчаливо подтверждает волю
адмирала, объявленную пестрым трепетом сигнальных флагов.
     И здесь, на этом синем кресте, столетиями распято понятие человек.
     Нет  людей  на  этом  острове плавающей стали.  Сталь любит числа.  Она
родилась на заводах в  числах градусов,  в  числах атмосфер,  в числах тонн.
Сквозь числа  формул и  числа  чертежей она  прошла великий машинный путь  и
вновь обрела числа:
     26000 тонн водоизмещения;
     42000 лошадиных сил в турбинах;
     592 фута длины;
     40000000 рублей затрат;
     12 двенадцатидюймовых орудий;
     1186648 заклепок;
     1186 матросов;
     39 офицеров;
     1 командир - это только числа, обыкновенные числа, без которых сталь не
могла бы  жить -  то  есть передвигаться по воде и  бросать из стальных труб
стальные цилиндры, чтобы поразить другую сталь, в которой 2000000 заклепок и
1306 матросов.
     В  ее  тяжкой броневой скорлупе,  в  скупом просторе башен,  казематов,
отсеков  хитро  и  экономно  расставлены  тысячи  приборов.  Одни  -  грубы,
неприхотливы и  легко  заменимы.  Таков  прибойник стодвадцатимиллиметрового
орудия,  вталкивающий снаряд  в  дуло:  это  просто  палка  с  обитым  кожей
утолщением на конце.  Он может валяться на сквозняке, не боится ни дождя, ни
мороза,  он груб и  крепок и  в случае поломки может быть мгновенно заменен.
Другие -  хрупки, капризны и ценны; это - хронометры. Их берегут в бархатном
покое пружинного ящика, им отведена особая каюта, где температура ровна, где
их  не  беспокоят рев и  сотрясение орудий,  и  ежедневно штурманский офицер
тонкими,   осторожными  пальцами  заводит  их  длинным  золоченым  ключом  и
записывает максимальную и  минимальную температуру каюты.  От  прибойника до
хронометра -  все приборы на  корабле имеют свою ценность и  требуют той или
иной суммы забот.
     Человеческие  приборы  на  корабле  также  различны.   Одни  -   грубы,
неприхотливы и  крепки:  матрос второй статьи,  по судовому расписанию номер
422  -  пара рук  для  подносимого к  заряднику снаряда,  цепкая,  хваткая и
сильная.  Он не боится ни дождя, ни сквозняка, ни солонины. Он груб и крепок
и в случае порчи может быть мгновенно заменен.  Другие -  капризны, хрупки и
ценны:  офицеры.  Их держат в  кожаном покое пружинных кресел кают-компании,
где  температура ровна  и  воздух чист  от  запаха пота  и  грубых слов,  их
ежедневно свозят  на  берег  в  общество равных  им  и  привычных людей,  их
ежемесячно заводят  золотым  ключом  крупных кредиток и  тщательно смазывают
тугую  пружину  честолюбия.  Матроса  делают  год-полтора,  офицера,  как  и
хронометр,  обтачивают,  шлифуют  и  выверяют  десятками лет.  От  командира
корабля до  матроса второй статьи -  все  обслуживающие корабль человеческие
приборы имеют свою ценность и требуют той или иной суммы забот.
     Нет  людей на  этом  острове плавающей стали.  Есть адмиралы,  офицеры,
кондукторы,  унтер-офицеры  и  матросы.  Они  расставлены  по  ступеням  раз
навсегда установленной службы,  одни выше,  другие ниже,  и  каждый на своей
ступеньке ждет удара сверху и посылает удар вниз,  - но никогда не наоборот.
Порядок вещей определен столетиями, и нервное подергивание адмиральской щеки
на  верхней ступени лестницы мгновенно отдается на  нижних  ступенях хриплым
матюгом   унтер-офицеров,   а   короткое  слово   "кабак-с!",   слетевшее  с
адмиральских  поджатых  губ  в   разговоре  наедине  с  командиром  корабля,
разливается по  нижним  ступеням  широкой  волной  полутора  годов  карцера,
распределенных поровну между  тридцатью шестью  матросами,  плохо  вымывшими
кубрик No  20.  Каждая ступень имеет свою кличку:  на  одних только титулы и
имена-отчества, на других - чин и фамилия, на третьих - только фамилия, а на
нижней ступени - презрительное бесфамилье...
     - Эй,  ты,  как  тебя там!..  -  громко сказал лейтенант Греве,  подняв
голову над кожухом каретки.
     Оба  крючковых,  стоявших  неподвижно по  бортам  катера,  оглянулись с
готовностью и оба враз ответили:
     - Чего изволите, вашскородь?
     - Я  тебе  говорю!  -  лейтенант кивнул  правому.  -  Доложишь  ротному
командиру,  что  я  заметил тебя в  грязном рабочем.  Что у  тебя за  штаны?
Мерзость!
     - Есть,  вашскородь,  -  сказал  крючковой и,  повернувшись,  застыл  в
прежней позе.
     Юрий Ливитин посмотрел сбоку на его лицо.  Широкое и слегка курносое, в
ровном  загаре,  скрывавшем веснушки,  оно  как  будто  осталось спокойным и
неподвижным.  Черт знает,  что за люди! Никакого самолюбия, хоть бы смутился
или  покраснел!  Юрий  сам  часто  получал  обидные  и  резкие  замечания и,
вспомнив,  сразу  же  ощутил ту  горячую волну гнева и  уколотого самолюбия,
которая заливала кровью щеки и  делала взгляд Юрия суженным и острым.  Этого
взгляда побаивался и  сам  ротный  командир,  почему он  сразу  же  поспешно
отходил,  повторив:  "Без отпуска!", отлично зная, что через секунду Ливитин
переломит себя  и  вспомнит дисциплину.  Юрий  знал дисциплину,  любил ее  в
других и в себе, но всякий раз замечание подымало его на дыбы. А этот Митюха
- хоть бы хны! Странные люди...
     Но катер резко повернул к трапу, закачав на своей волне длинную колбасу
баркасов и катеров, поставленных под кормой линкора и на бакштов; дневальные
на шлюпках встали и отдали катеру честь. Если крючковые стоят смирно, но без
крюков,  - значит, в катере офицеры; их не видно, но они могут заметить, что
дневальные зевают. Если же крючковые застыли с крюками в руках, - значит, на
катере  командир  корабля  или   адмирал,   и   тогда  надо   быть  особенно
внимательным.
     Юрий Ливитин подтянулся и взглянул на линкор -  первый настоящий боевой
корабль, на котором ему предстояло провести три дня отпуска - первые три дня
из  ожидающих  его  десятилетий  пленяющей  и  прекрасной  службы  флотского
офицера.




     В дверь каюты тихо постучали.
     - Входи,  Козлов,  -  сказал лейтенант Ливитин,  и сказал без ошибки: у
Козлова был свой,  особенный стук,  осторожный и ласковый, как прикосновение
бритвы фрекен Анни в лучшей парикмахерской Гельсингфорса.
     - Вашскородь,  где дозволите господину гардемарину постелить?  - сказал
Козлов,  появляясь в дверях. Был он плотен, розов, чисто мыт и выбрит, голос
его тоже не беспокоил,  - хороший вестовой должен быть бесшумен и незаметен,
а лейтенант Ливитин воспитывать вестовых умел.
     - Юрик, хочешь со мной на даче в рубке? А хочешь - здесь.
     - Как  прикажешь,  -  сказал Юрий  ломающимся голосом.  -  Душно здесь,
пожалуй.
     В  каюте и  точно было душно.  Лейтенант полулежал в расстегнутом белом
кителе на койке,  уперев ноги в  специальную скамеечку и  предоставив кресло
гостю,  -  флотское гостеприимство обязывает даже  по  отношению к  младшему
брату.  Вентилятор на  специальной полочке  мягко  шелестел своими  золотыми
крыльями,  но  прохладнее от  него  не  было.  Каюта  сверкала  белой  чашей
умывальника,  зеркалом  с  пушистой  грудой  купального халата  и  мохнатого
полотенца  по  бокам,  блестящим риполином переборок и  стеклами  фототипий,
привинченных к ним медными угольничками.  Под стеклами были: "Генералиссимус
граф  Суворов-Рымникский" на  фоне  остроконечных ревельских кирок,  шипящая
зеленая  волна,  накренившая  трехмачтовый барк,  и  три  девушки:  одна,  в
кружевных панталошках, натягивала чулок в розовом полусвете камина; вторая -
в  обличающем пляж  луче  прожектора военного корабля,  стоя по  щиколотку в
воде,  испуганно согнула  колени,  закрывая рукой  маленькие груди;  третья,
батистово-полуголая,  просыпалась  в  обширной  постели,  полуоткрыв  глаза,
касаясь пальцами молочно-розового соска полной груди.  Девушки имели длинные
стройные ноги,  большие голубые глаза, белокурые волосы и рот алой вишенкой,
как  того  требовал  стандарт англо-французского искусства для  флотов  всех
наций.
     Козлов открыл платяной шкаф:  не нужно переспрашивать, если желание уже
полувысказано.  Из шкафа пахнуло духами и английским табаком. Плотные стопки
белья были  тверды и  свежи.  Вставленные друг  в  друга воротнички высились
двумя  белыми мраморными колоннами:  справа высокие -  под  китель,  слева с
уголками -  под  сюртук.  Платье висело рядами гладкого проутюженного сукна,
поблескивая золотом эполет,  погон,  пуговиц: мундирная пара, сюртучная пара
выходная, сюртучная пара второй срок, тужурки, кителя, брюки. Внизу сверкала
шеренга ботинок: на правом фланге - лакирашки, подальше - шевро, на шкентеле
- корабельные с мягкой подошвой. Правый угол шкафа был отдан суровым военным
доспехам:  сапоги  резиновые  для  вахт  осенью,  сапоги  русские  на  ранту
парадные,  сапоги русские строевые,  сабля парадная,  сабля строевая, кортик
выходной,  кортик  служебный,  бинокль в  желтом  футляре,  черный  дождевик
блестящий,  как  рояль.  Пыли и  непорядка нет,  матрос первой статьи Козлов
обслуживает только  лейтенанта Ливитина,  а  в  сутках двадцать четыре часа.
Пятен  на  сукне  от  вина  и  иного  -  нет:  хороший вестовой обязан знать
средство.
     Гардемарин  Ливитин  лениво  перелистывал  в   кресле  цветистые  листы
французского журнала.  Он одет совершенным матросом, как Козлов, - форменка,
тельняшка,  белые брюки. Но у Козлова штаны холщовые, от многократной стирки
мягкие,  как шифон, воротник и тельняшка бледно-голубые по той же причине. У
Ливитина белые туфли -  замшевые,  носки -  кремового крученого шелка, брюки
добротного полотна с  острой складкой,  синий цвет воротника глубок и темен,
как море перед ветром,  и  на плечах узкие погончики белого сукна с золотыми
нашивками и  якорьком.  Гардемаринские форменки после  пятой стирки навсегда
остаются в  стенах  корпуса,  переходя во  второй срок  для  повседневности;
матросы же надевают первый срок по особой дудке.
     Гардемарин  Ливитин  наслаждался в  каюте  брата  отдыхом,  свободой  и
налаженностью военного  корабля,  лучшего  в  мире  отеля,  по  его  мнению.
Трехдневный отпуск  легко  заслонил всю  утомительную озабоченность учебного
плавания,  дудки,  вахты, шлюпочные прогоны, приборки, побудку сырым утром и
вечные  сквозняки  в  гардемаринской палубе.  Он  посмотрел на  ловкие  руки
Козлова и вдруг рассердился.
     - Черт  его  знает,  -  сказал  он,  захлопывая  журнал.  -  Скорей  бы
производство... Надоело!
     - Балда,  - сказал лейтенант лениво, - учись, Митрофанушка, тяни лямку.
Плох  тот  генерал,  который не  был  солдатом.  Потрись еще  три  годика  в
матросской шкуре - тогда узнаешь флотскую службу.
     - Что ты мне прописи читаешь? - сказал Юрий раздраженно. - В матросской
шкуре!  На  кой мне черт,  скажи на милость,  вязать койку,  драить медяшку,
лопатить палубу и  без малого гальюнов не убирать?  Ведь никогда в жизни мне
делать  этого  не  придется,  а  теперь  я  убиваю  на  это  лучшие  годы...
Нельсоновщина, анекдот для бедных!
     - Stern board,  midshipman!* - сказал вдруг лейтенант резко и закончил,
улыбаясь: - Devant les gens**, как говорила тетя Аня!..
     ______________
     * Задний ход, гардемарин! (англ.).
     ** Перед прислугой (фр.).

     Юрий густо покраснел и сказал ни к селу ни к городу:
     - Ужасно жарко, черт знает! Привык все время на палубе...
     - Козлов!  - сказал лейтенант, подбрасывая в воздух спички. - Постелишь
- расстарайся,  братец,  пивушка похолоднее. Только много не тащи, - скажут,
нижнего чина спаиваю.
     - Есть  много  не  тащить,  вашскородь,  -  ответил Козлов  и  вышел  с
набранным бельем, прикрыв без стука дверь.
     Младший Ливитин принял независимую позу: начнутся нравоучения.
     - Вот что,  Юрка,  - сказал лейтенант серьезно. - Ты мне демократию тут
не разводи и Козлова не порть.  Он хоть и Митюха,  а найдется,  кто ему твои
слова разъяснит.
     - В  фитиле  расписываюсь,  господин лейтенант,  но  при  своем  мнении
остаюсь,  -  ответил Юрий  с  фальшивой развязностью и  вновь  взорвался.  -
Матросская шкура!..  Тянуть лямку!..  Чепуха вдвойне! Вот я вяжу свою койку,
пачкаю руки шваброй,  -  а  обед мне подают,  и посуду я не мою.  Одет,  как
матрос,  но бородатым унтер-офицерам не козыряю и  в  ресторане с тобой сижу
запросто.  Мерзну,  как сукин кот,  на шлюпке дневальным, набиваю тросами да
веслами мозоли, - а вечером, на бережку, сижу в апартаментах твоей невесты и
тяну  херес,   который,   кстати  сказать,   неплох...   Какая-то  идиотская
двойственность!  Августейший гардемарин великий князь  Никита  тоже  изволят
драить медяшку и  получать фитили от  своих капралов*.  А  на  берегу те  же
капралы бухаются его  автомобилю во  фронт как павлоны**,  с  искрами из-под
подошв.  Ведь это все маскарад,  детские игрушки!  Хотите нас научить понять
матросское нутро таким способом?.. Атанде-с! Где-то ноги, сапоги всмятку!
     ______________
     *  Так в обиходе Морского корпуса именовались гардемарины старшей роты,
назначавшиеся унтер-офицерами в младшие роты в помощь офицерам-воспитателям.
     ** Юнкера Павловского пехотного училища, славившиеся своей выправкой.

     - Слушайте,  гардемарин,  я  вас  посажу под  арест,  -  сказал старший
Ливитин,  закуривая папиросу.  Горячий мальчишка и  соображает;  ливитинская
кровь,  по Станюковичу юноша работает, свежие мысли в затхлой рутине, отцы и
дети,  как говорится...  -  Извиняю тебя только потому, что сам в свое время
так думал, пока не понял, какой глубокий смысл в швабре заложен.
     - Какой к черту смысл?  Играем в матросиков да посмеиваемся,  дожидаясь
господского житья  с  ликерами в  кают-компании,  с  малагой в  собрании,  с
девочками в веселом доме,  -  на вас,  старших поглядывая. А отсюда вывод: к
черту демократическую комедию!  Делайте из нас офицеров, высшую касту флота,
учите нас командовать Митюхами в форменках да воспитывать себе Козловых и не
краснеть,  когда матрос со  всех  четырех кидается за  оброненной перчаткой.
Одно из двух:  или мы -  будущие офицеры,  или - волосатые студенты, из тех,
что ходят в народ.
     Николай Ливитин поморщился.
     - С  кем  ты  в  роте водишься,  что такого гвардейского духу набрался?
Формируетесь,  Юрий Петрович?  Младая кровь играет,  ничего не попишешь!.. Я
тоже на  швабру обижался.  Полагал,  что через швабру должен матросскую душу
постигнуть.  Черта я  лысого постиг!  Там  сам  квартальный ногу сломит.  Не
забудь, что это - та самая прославленная мужицкая душа, о которой существуют
полярные взгляды просвещенных беллетристов: иные думают, что она святыня и в
ней господь бог собственной персоной сидит.  А  иные,  напротив,  пререкают,
будто  там  одна  вонь  и  свинство -  девку пошшупать,  водки хлобыстнуть и
помещика поджечь... А вот старший офицер - особого мнения. Ты с ним поговори
(только раньше производства не советую -  под арест посадит),  он тебе прямо
скажет:  ставь матроса раком -  и он уважение к тебе почувствует;  а коли ты
его поставить не сумеешь - он тебя раком поставит, и тогда флоту крышка.
     Юрий фыркнул.
     - Остроумно, но держимордно!
     - Как угодно-с! А слова, между прочим, золотые, только понимать их надо
духовно.   Задача,  собственно,  заключается  в  том,  чтобы  из  этой  души
матросской,  в  коей не  то  господня святыня,  не то коровий навоз,  всякую
постороннюю мыслишку,  как  каленым железом,  выжечь.  Лишняя она в  военном
деле... Пить хочется смертельно, а Козлов, стервец, провалился!
     Лейтенант Ливитин протянул руку к  кнопке.  Лежал он  большой,  чистый,
сильный,  ленивый.  Губы у него красивы и припухлы, глаза длинно прорезаны и
спокойны,  руки  крупны  и  пальцы длинны.  Вагонный штабс-капитан не  видел
Николая Ливитина;  перед  братом  Юрий  -  как  гадкий утенок,  из  которого
когда-то  вырастет такой же  белый и  сильный лебедь.  Юрий  сидел угловато,
плечи еще узки,  шея тонка,  на  правой скуле -  юношеский прыщ,  замазанный
квасцами и припудренный.
     Козлов вошел  до  звонка,  мягко  переступив комингс двери,  балансируя
подносом.
     - Тебя за смертью посылать,  верблюд, - сказал лейтенант недовольно. На
"Генералиссимусе" была  традиция ругаться не  площадной бранью,  а  вежливо.
Поэтому в  ходу были:  "верблюд",  "шляпа",  "пиджак" и  почему-то "жернов".
Выдумывание бранных слов служило предметом конкурса,  и  наиболее остроумные
вводились в обиход.
     - Так что,  вашскородь,  к  буфетчику бегал,  у вестовых шиттовского не
было, - ответил Козлов, ставя поднос и принимая пепельницу.
     - Молодец,  Козлов,  отставить верблюда!  -  сказал  Ливитин весело  и,
сбросив ноги с койки, сел.
     - Рад стараться,  вашскородие,  -  ответил Козлов негромко и, осторожно
высыпав  окурки  на  ладонь  (чтобы  не  беспокоить возвращением),  поставил
пепельницу и вышел.
     Юрий  Ливитин жадно потянул пенящееся пиво и  сказал,  облизнув верхнюю
губу:
     - Тебя послушать, так идеальный матрос - это автомат!
     - Правильно, Юрочка, в этом мудрость военной службы! И к этому клонится
вся система,  выработанная веками.  Выделка автомата трудна, а рецепт прост.
Берется деревенский парень,  Митюха вульгарис, призывного возраста, двадцать
один год,  желательно малограмотный. Митюху в течение новобранской зимы бьют
по черепу уставами, правилами, традициями, бьют долго и много... Умело бьют,
не так,  как вас,  Юрий Петрович, по вольности дворянства, - пока всю шелуху
не  обмолотят.  Получается,  так  сказать,  отливка,  грубая  еще  заготовка
будущего  матроса,  бессмысленно-исполнительная машина,  в  которую,  как  в
глину,  требуется вдуть флотский дух.  Брак в отливке бывает преимущественно
из  окончивших городское четырехклассное или  -  не  дай  бог -  техническое
училище и в дальнейшую отделку не идет.  Ни черта из него не выйдет, хорошо,
если службу дотянет,  не подгадив...  А  хорошая отливка,  в которой,  кроме
уставов,  правил  и  ощущения непреложности совершающегося,  никаких вольных
мыслей нет, идет в дальнейшую обработку на корабле. Тут уже все мы принимаем
участие ежеминутно,  незаметно,  постоянно!  Ты думаешь,  мне очень весело -
вывалившись из  "Фении" в  шесть  утра,  в  восемь,  как  идиоту,  докладать
командиру, что в четвертой башне случаев не было? А надо, не для нас надо, а
для  Митюх.  Чтобы  Митюха всей  душой верил,  что  коли  в  восемь часов не
поднимут флага и  господа офицеры не отрапортуют,  -  то,  значит,  в восемь
часов одну минуту случится светопреставление...  Или очень мне приятно Ирину
на улице кидать и материть чужого матроса в три света вполголоса, коли он не
откозырял?  А надо,  чтоб всякий Митюха чувствовал,  что в этом есть особый,
неведомый ему  смысл,  который  настолько важен,  что  за  соблюдением этого
смысла следят неусыпно,  повсеместно, твердо и до скончания века. Никогда не
показывай матросу,  что король -  голый.  Делай глупости с  серьезным видом,
вызывай отбывающему адмиралу караул  и  оркестр наверх,  чтобы  отпустить их
вниз, не использовав, едва он покажется на палубе. Выслушивай в рапорте, что
в вахтенном отделении столько-то унтер-офицеров и нижних чинов,  хотя список
суточного наряда у тебя в руках.  Требуй,  чтобы матрос уверил тебя,  что он
рад  стараться,  коли ты  его похвалил;  отдавай под суд,  если он  присел в
карауле у кормового флага,  хотя стеречь,  собственно,  нечего,  ибо корабль
стерегут сигнальщики и вахта, а флаг спущен и лежит в вахтенной рубке... Вот
пройдет человек через такую обточку -  айн,  цвай,  драй!  -  и в знаменитой
русской душе -  чисто,  как на палубе:  ни тебе святыни,  ни тебе навозу,  а
главное - никакой неожиданности!
     - Ну,  знаешь,  -  сказал Юрий,  улыбаясь,  - ты просто рисуешься своим
цинизмом.
     - Какая тут,  милый, рисовка! Я с тобой как на духу говорю и покорнейше
прошу моих откровений не разглашать.  Тебе, конечно, по молодости лет обидно
насчет человеческой души, опять же Станюковича ты начитавшись, видимо, - там
у  него это замечательно расписано.  Только хлопотно,  доложу я тебе,  целой
ротой человеческих душ командовать.  Пожалуй,  в  печали их вглядываясь,  на
стрельбе щита не разглядишь.  А ста двадцатью четырьмя матросами командовать
- вовсе даже свободно.  Проще живите,  мой юный брат,  и  смотрите в корень.
Жизнь  принадлежит  сильным,  а  сильным  можно  быть  только  тогда,  когда
понимаешь,  на  чем  держится  порядок  вещей.  Получите вечерний афоризм  и
допивайте ваше пиво. Дин скооль, мин скооль...
     - Алля вакра фликорс скооль!* -  ответил Юрий, беря бокал. - А от твоих
цинических речей все же довольно неуютно.  Выходит, и меня обтачивают? Что я
тебе - болванка?
     ______________
     *  "За  твое  здоровье,  за  мое  здоровье...  "  -  "За  здоровье всех
хорошеньких девушек" - обычный шведский тост при чоканье бокалами.

     - Непременно.  Только из более капризного материала и  потому требующая
более тонкой обработки... Шурку Пахомова видаешь?
     - Уг-гу, - сказал Юрий гулко в бокал.
     - Ты  еще в  штаны делал,  когда мы с  ним в  гимназии цапались.  Он же
красным был  и  на  сходки шлялся.  Я  ему раз морду побил -  не  сошлись во
взглядах на знамя:  он уверял,  что это тряпка,  а я тогда еще принимал вещи
всерьез.  Вот  полюбуйся теперь,  как он  щелкает шпорами и  вытягивается на
улице в струнку,  когда мимо даже чужую тряпку проносят,  - красота! А много
ли  человека обрабатывали?  Всего два  года Николаевского кавалерийского,  и
вместо лохматой шевелюры -  пробор в ниточку,  а под пробором - мысли справа
по  три  как на  ученье,  одинаковым аллюром,  одинакового ранжира...  А  ты
говоришь -  купаться! У нас с тобой с детства привычка к военному делу, а уж
коли Шурку Пахомова оболванили под гребенку, - значит, система продуманная.
     - Это что же,  от чистки кобыл такой сдвиг в умах происходит? - спросил
Юрий ядовито. - Так и швабру мою понимать прикажешь?
     - Да  не  обижайся ты на швабру!  Швабра -  великая вещь.  На ней да на
чистоле весь флот стоит!  Неужели ты думаешь, что тебя всерьез три года учат
медяшку драить?  Подумаешь,  какие интегралы!  Не  в  том  тут сила:  тебя с
отроческих лет  приучают делать  вещи,  весь  смысл  коих  заключается в  их
бессмысленности. Вот парадокс, красота!
     Лейтенант наградил себя глотком пива.
     - Ведь  бессмысленно драить медяшку,  когда висят тучи и  через полчаса
пойдет дождь,  -  однако ты  драишь и  не  удивляешься.  Так же  мало смысла
посылать с вахты спрашивать у старшего офицера разрешения дать команде обед,
не  дать  которого он  не  может.  Или  мне,  сходя на  берег,  обращаться к
вахтенному начальнику - младше меня чином - с неизменным "Разрешите?", когда
я имею на то согласие старшего офицера... А между тем эти бессмысленные вещи
необходимы как для нас,  так и для Митюх, так и для вас - третьего сословия.
Во-первых -  это  признак одежды на  голом короле,  во-вторых -  поддержание
незыблемости порядка. В-третьих - железная необходимость соблюдения и знания
тысячи этих правил предохраняет от вредных рассуждений,  вроде моих. Военный
человек должен быть всегда занят,  иначе он  начнет задумываться,  что,  как
известно по индюку,  для здоровья вредно.  Дай-ка мне вон зеленую книжку,  я
тебе флотскую библию почитаю!..
     Юрий   стал  перед  книжной  полкой.   Индусская  мистика  "Хатха-йоги"
втиснулась между  рассказами Аверченко  и  "Морской  практикой" Гельмерсена.
Морской  устав  прислонился к  цветистому томику  стихов  Игоря  Северянина,
английский словарь  -  к  "Женщине,  стоящей  посреди",  изделия Арцыбашева.
"Морская тактика" адмирала Макарова странным образом зажалась между  желтыми
французскими романами,  самые  названия которых  показывали,  что  лейтенант
поддерживает знание  языков литературой нескучной.  Зеленая книжка нашлась в
строгом окружении "Курса морской артиллерии" и  Семеновской "Расплаты" и  по
изъятии  оказалась  приказами адмирала  Шанца  издания  1865  года.  Николай
Ливитин перелистал страницы.
     - Толковый покойничек был!  Тут  есть  философские мысли  о  воспитании
юношества - сахар!.. Вот: "...мною замечено, что господа офицеры беседуют по
вечерам с  гардемаринами о  посторонних флоту вещах,  как-то:  о театрах,  о
политике  и  о  родне.  Господам  офицерам следовало бы  помнить,  что  дни,
проведенные гардемаринами в  обучении,  невозвратны,  что рассуждающий юноша
легко может набраться и  на стороне вредных мыслей и что гардемарин с идеями
в голове подобен человеку,  который под парадным сюртуком имеет заношенное и
дурно  пахнущее  белье.   Я   ожидаю,   что   господа  офицеры  сами  поймут
легкомысленность своего  поведения  и  впредь  будут  практиковать приватные
разговоры вне  службы лишь в  целях научения будущих офицеров морскому делу,
опыту и флотскому духу,  коего я,  к сожалению,  на эскадре вижу мало,  а не
развращать юные умы не ведущими к цели посторонними разговорами". Видал? Вот
это воспитание правильное!
     - Не   особенно,   видно,   правильное,   если   лейтенант  российского
императорского флота  говорит  вещи,  за  которые  штатских  людей  посылают
запросто на каторгу,  -  сказал Юрий насмешливо;  умничает братец и резвится
мыслью.
     - И правильно,  что посылают;  за это даже вешать следует, - подтвердил
Ливитин  благодушно.  -  Штатским о  таких  вещах  догадываться не  следует.
Лейтенант же  говорит  с  братом  гардемарином,  вступающим в  великий орден
жрецов службы и  моря,  и  говорит не на разглашение,  а  в поучение...  Так
некогда наивный неофит с  ужасом узнавал от седовласого жреца,  что масло из
пупка Изиды выдавливается насосиком,  но,  узнав, молчал, ибо толпа верующих
незамедлительно разобрала бы указанного неофита на составные части,  буде он
ей объяснился б откровенно. Молчи и ты, расти не дураком, а понимай флотскую
службу.
     - От такого понимания недолго и  в  отставку подать...  Зачем же ты сам
служишь,  если всю прелесть флотской службы и всю ее значительность похабишь
таким  нигилистическим анализом?  -  спросил Юрий,  раздражаясь на  себя  за
неумение ответить потоком горячих и значительных слов.  Они теснились в нем,
но  были  несвежи  от  частого употребления:  долг,  родина,  победоносность
русского  оружия  -  все  это  потеряло половину смысла  и  не  годилось для
уничтожения спокойного цинизма брата.
     - Зачем?  Ты  бы  спросил  еще,  зачем  я  живу?  -  сказал  лейтенант,
усмехнувшись.  -  Это из серии проклятых вопросов,  на которых сам Толстой к
старости свихнулся.  А вот почему я служу, я отвечу без задержки. Во-первых,
- он стал загибать пальцы с крупными блестящими ногтями, - во-первых, пороха
мне не выдумать, стало быть, не к чему мотаться по университетам, проникая в
тайны мироздания.  Денег же  родитель наш на двоих оставил не слишком много,
чтобы жить припеваючи в  собственном особнячке,  так лучше служить в почете,
чем гнить в канцеляриях.  Во-вторых, потому, что мне все это крайне нравится
- весь блеск,  порядок,  вся эта прекрасная машина из  стали и  людей,  да в
конце концов и самое море, - все это крепко, незыблемо, вечно и красиво. Ну,
а в-третьих -  совсем просто:  чем пыльная жизнь?  Служу, ем, сплю, на берег
хожу, имею комфорт, почет и власть... Все это на улице не валяется!
     - Я  думал,  ты хоть из приличия скажешь пару слов о  защите родины и о
службе царю! - сказал Юрий, совсем рассердившись.
     - Вот  это  действительно в  пользу  бедных!  -  расхохотался  Николай.
Смеялся он заразительно и не спеша;  крепкие зубы,  предупрежденные золотыми
точками от разрушений,  были белы и ровны,  глаза веселы и насмешливы. - Да,
Юрий Петрович, я ошибся: конечно же, я служу для защиты престола и отечества
от  врагов  унешних  и  унутренних и  так  далее,  смотри  памятку  молодого
матроса...   Я  думал,   ты  вырос  из  кадетского  патриотизма.   Эти  вещи
подразумеваются сами собой;  если престол и отечество полетят к черту, тогда
и  нас  с  тобой  не  будет.  Все  мы  существуем для  войны.  Для  войны мы
обрабатываем Митюх и  обрабатываемся сами.  Десятки лет  мы  драим медяшку и
людей, чтобы четверть часа пострелять по неприятельскому кораблю для решения
острого вопроса: кому раков кормить - нам или им? Это тоже известные вещи, и
говорить о  них -  дурной тон.  Когда-нибудь надо же  положить свой живот на
алтарь отечества,  в уплату царю-батюшке за все то вкусное, что в этот живот
попало на его денежки!
     Юрий вскочил с кресла, выведенный из себя:
     - Слушай, Николай, я прошу тебя прекратить этот разговор! Я не понимаю:
или ты  издеваешься от  нечего делать,  или у  тебя очередной надрыв высокой
души и ты хамишь все направо и налево!..  Точно я не знаю,  что ты честный и
прекрасный офицер!..  Точно я  не  знаю,  что у  тебя глаза горят,  когда ты
мечтаешь всадить снаряд в  "Мольтке" или в  "Дейчланда"!  Чего ты  ломешься,
скажи на милость?
     Лейтенант улыбался лениво и смотрел на брата, размахивавшего руками.
     - Юрий,  если ты хочешь кого-нибудь убедить,  никогда не жестикулируй и
не выпускай тысячу слов в минуту. Волнение неприлично для человека, знающего
себе цену...  Неужели факт,  что масло из  пупка Изиды не  течет само собой,
настолько тебя поразил,  что ты  потерял равновесие?  Я  полагал,  ты умнее.
Пойми,  что оружие - в руках того, кто знает скрытый смысл вещей. Я даю тебе
в руки это оружие.  Пока ты молод, выработай в себе уменье делать глупости с
серьезным видом -  и тогда ты непобедим. Никогда не принимай ничего всерьез,
все на свете - пыль, кроме собственного спокойствия.
     - Очевидно,  поэтому ты  куришь гашиш и  не  спишь ночами,  если  Ирина
полчаса поговорит с  другим?  -  спросил Юрий  с  открытым вызовом,  целя  в
больное место.
     Лейтенант встал и застегнул воротник кителя.
     - Да.  Потому что это касается лично меня. Ирина - моя, а все, что мое,
для других должно быть свято.  Мир -  это я,  все остальное сделано для моей
потребы и удовольствия. Единственная вещь в жизни, которую следует принимать
всерьез,  -  это  твоя  собственная  душа.  Прислушивайся к  тому,  что  она
повелевает. Мир может рухнуть вместе с флотом, отечеством, престолом и всеми
абстрактными понятиями о  долге,  о  чести и  о прочем,  но душа твоя всегда
останется с тобой. И если ты служил ей, "не щадя живота своего, как верному,
честному нелицемерному воину быть надлежит"* то крушение всей вселенной тебя
мало взволнует... Пойдем, возьмем на ночь воздуху. Форменку оправь!..
     ______________
     * Слова царской присяги.

     Лейтенант подошел к зеркалу и, пригладив волосы, повернул выключатель и
открыл дверь.
     За  дверью,  в  коридоре,  стоял в  выжидательной позе пожилой матрос в
фуражке с  козырьком,  с  дудкой  и  с  нашивками на  тучных покатых плечах.
Форменка облепила его мягкую,  почти женскую грудь, и чувствовалось, что она
была влажна, - в коридоре было жарко.
     - Ко мне,  Сережин? - спросил Ливитин-старший, задержавшись в дверях. -
Чего ж не постучал? Заходи.
     - Не  осмелился беспокоить вашскородь,  как у  вас братец в  гостях,  -
сказал Сережин густым и медленным голосом, входя и снимая фуражку.
     - Рекомендую,  - надежа и опора ротного командира, фельдфебель Сережин!
Пусти-ка меня к столу, Юрий.
     - Здорово, Сережин, - сказал Юрий, улыбаясь.
     - Здравия  желаю,  господин гардемарин,  -  осторожно рявкнул Сережин и
тотчас повернулся к лейтенанту: - Дозволите доложить, вашскородь?
     Он положил на стол листки и  карандаш и загудел,  ловко принимая из-под
рук лейтенанта подписанное:
     - Как  завтра  большая приборка,  -  соды,  мыла,  ветоши  от  боцманов
потребовается...  Аттестат  извольте  подписать  Пархоменко  и  Зикину,  как
направляющим на  госпитальное излечение...  Силину  записка об  арестовании,
число суток извольте пометить, сколько прикажете...
     - Постой! Кто Силина посадил?
     - Так  что  заготовил  по  своему  соображению,   вашскородь,  как  ему
лейтенант Греве утром заметили за грязное рабочее на катере.
     - Много в карцер. Поставь под винтовку на час.
     - Как  прикажете,  вашскородь,  можно и  под  винтовку...  Жалованье-то
дозвольте на двоих за месяц, которые в госпиталь.
     - Да...  -  Лейтенант оглянулся. - Юрик, изобрази государственный банк,
лень в шкатулку идти. У тебя русская мелочь есть?
     - Только марки.
     - Два  рубли  шестьдесят  всего  и   надо,   вышскородь,   не  извольте
беспокоиться, я из своих выдам, - сказал Сережин и, аккуратно собрав листки,
вытянулся. - Каких-либо приказаний не будет, вашскородь?
     - Будет,  - сказал Ливитин, улыбаясь. - Во-первых, чтоб в роте все было
в  порядке  (Сережин осклабился преданно и  самодовольно),  а  во-вторых,  у
крестника, вероятно, зуб прорезался... Передай от меня и пожелай здоровья.
     Ливитин  открыл  стол  и  вынул  узкий  полированный  футляр.   Сережин
покраснел от удовольствия,  бережно принимая ящичек,  и с гордостью взглянул
на Юрия.  Юрий глупо улыбнулся, не зная, что надо было сказать и как принять
этот внезапный демократизм брата.
     - Чувствительно   благодарим,    вашскородь,   -   сказал   Сережин   с
достоинством. И от сына и от супруги дозвольте поблагодарить.
     - Пойдешь на берег, - кланяйся. Ступай!
     Сережин вышел, держа футляр перед жирной грудью, а лейтенант, посмотрев
на Юрия, рассмеялся.
     - Нравится?
     - Превосходный экземпляр. Знаешь, на кого он похож? На Афиногена...
     Ливитин вспомнил,  как Афиноген гудел по утрам в  кабинете отца со всей
преданностью и тщанием старого слуги, выросшего в доме, и рассмеялся.
     - У меня с ним примерно те же взаимоотношения:  все мое хозяйство в его
руках,  все сто двадцать четыре души. Не фельдфебель, а золото, за ним я как
за каменной стеной.  Вот тебе еще заповедь:  подбирай себе унтер-офицеров да
обретешь ими в душе мир, а в начальстве благоволение...
     - И будь им кумом, - добавил Юрий ехидно.
     - Почему кумом?  Это не обязательно.  У Гаврилы Андреича Неновинского я
на свадьбе посаженым отцом был.  Зато у  него в  башне и у Сережина в роте -
порядок  умопомрачительный.  Учись,  фендрик,  флотской службе,  -  почет  и
подарок  больших расходов не  сделают,  а  преданность пробуждают.  Умей  не
только карать,  но  и  осыпать милостями нужных тебе  людей,  дабы завоевать
любовь и доверие подданных... Кстати, я тебе подарочек готовлю, - век будешь
благодарить!
     - На  зубок?  -  улыбнулся Юрий.  -  Опоздал,  у  меня  уже  все  зубки
прорезались!
     - Не все,  Юрочка!  Вот когда эти зубки прорежутся,  - Николай постучал
ногтем по звездочке на погоне, - тогда и подарок получишь.
     - Не Козлова ли часом? Вот это бы угодил...
     Лейтенант покачал пальцем перед прищуренными глазами:
     - Ни-ни!  На Козлова не целься,  Козлов меня в могилу положит и закроет
мои  адмиральские очи.  Козлова  я  никому  не  отдам.  Я  уже  ему  невесту
присмотрел, женю для верности, а жену к Ирине приставлю.
     - А детки родятся - и деток приспособишь? У тебя тут прямая усадьба.
     - А ты не язви. Я для тебя человека подобрал. Белоконь по фамилии. Пока
у Сережина в выучке, унтер-офицер... Постой, ты когда производишься?
     - Пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого, - точно ответил Юрий.
     - Третий год на сверхсрочной будет как раз.  Фельдфебель в твою будущую
роту выйдет - сахар! Ты с ним сейчас познакомься и намекни, да не в оглоблю,
а легонько,  а то возомнит о себе много.  Благодари брата,  баловень!..  Мне
небось никто соломки не  подстилал,  а  о  тебе  старший брат денно и  нощно
попечение имеет. Шаркни ножкой и поцелуй ручку!
     - Чувствительно благодарим,  вашскородь,  -  сказал Юрий басом.  - И от
будущей супруги дозвольте поблагодарить!..
     Они вышли.  Офицерский коридор был ярко освещен,  и  на  белом риполине
пререборок темными мягкими пятнами выделялись портьеры открытых дверей кают.
Резиновая дорожка заглушала шаги,  вентиляторы,  гнавшие наверх  по  широким
трубам жаркий и  потный воздух матросских кубриков,  гудели ровным и сильным
басом. Юрий повернул от двери налево к широкому трапу на верхнюю палубу.
     - Не по чину,  -  сказал лейтенант,  -  в командирский трап лезешь! Нам
сюда...
     Фельдфебель  Сережкин,   выйдя  от  Ливитина,  вызвал  к  себе  Силина.
Откинувшись на  стуле,  он  смотрел на веснушчатое напряженное лицо Силина и
постукивал пальцем по столу.
     - Ты чувствуй,  облом.  Кабы не моя доброта, отсидел бы пять суток! Вот
они...
     Он шевельнул пальцем записку об аресте,  зачеркнутую Ливитиным. В графе
суток крупно выделялась цифра "5".
     - Рассерчал ротный - страсть! "Ка-ак, говорит, на моем на катере и чтоб
грязные  штаны!"  Матерится.  "Заготовь,  говорит,  записку  на  пять  суток
стервецу",  -  тебе,  значит.  Я,  конечно,  заготовил. Несу. Сидит злой, не
смотрит.  Ложу перед им записку.  Он уж вставку в пальчики взял,  а тут я не
вытерпел. "Дозвольте, говорю, вашскородь, заступиться, хороший матрос Силин,
ничего я за им не замечал,  а лейтенанту Греве, сами изволите знать, пылинка
за  гору  кажется.   Опачкал  штанину  в   угле,   не  поспел  переодеть..."
Поговорили...  "Ну,  говорит, ладно, уж коли ты просишь, прощаю. Из-за тебя,
говорит, прощаю, так ему и передай". Чувствуешь?
     - Покорно благодарим,  господин фельдфебель, - сказал Силин, смущенно и
радостно улыбаясь. - Известно, вы, конечно, как доложите, от вас зависимо...
     - То-то.  Я вот и доложил.  Он по записке -  чирк:  час,  говорит,  под
винтовку,  -  только и всего.  Вот она,  записка,  разорвать можешь или жене
пошли, пусть понимает, какая флотская служба, когда фельдфебель добер.
     - Вами вся рота довольная, господин фельдфебель покорно благодарим.
     - Вот и пошли жене,  - повторил фельдфебель самодовольно. - Она у тебя,
кажись, белошвейка?
     - Шьет помалу, так точно.
     - Ты  ей  напиши:  сколько возьмет -  сынишке надо рубашонки построить.
Крестник он ротного у меня,  вот ложечку подарил на зубок.  Он меня уважает,
ротный.  Ты помни и другим расскажи,  что я ротному скажу, то и будет... Так
напишешь, возьмется ли?
     - Она и за так сделает, господин фельдфебель, в благодарность.
     - Не  люблю,   -  сказал  Сережин,  подняв  палец,  -  не  люблю  таких
разговоров,  Силин, знаешь ведь! Какая может быть благодарность? Не положено
по уставу!  Пусть шьет,  я заплачу,  сколько там скажет. На годовалого пусть
шьет, на вырост. Напишешь? Ну, ступай с богом...
     Сережин вздохнул довольно и  счастливо.  Ложечка блестит,  рубашки сыну
шьются,  за них Сережин заплатит,  сколько скажут (скажут, конечно, вчетверо
меньше)... Ротой надо уметь управлять с умом, воспитывая в ней любовь к себе
и благодарное уважение.




     Овальная дверь кормовой минной рубки,  как  и  вся рубка,  -  из  брони
толщиной  в  двенадцать  дюймов;  она  закрывается  специальным  моторчиком,
работающим от боевой цепи тока;  поэтому сейчас она была открыта,  и  в  нее
потянуло холодком рассвета.  Юрий спал голым,  как  того требовали гигиена и
традиции Морского корпуса,  и прохлада заставила его пошевелиться и натянуть
на  себя плотную простыню,  приятно пахнувшую свежим бельем и  шкафом брата.
Пиво,  может быть,  не  побеспокоило бы  до утра,  но то,  что Юрий прозяб и
пошевелился,  подтолкнуло события.  Он недовольно открыл глаза - вставать не
хотелось, но не встать было нельзя.
     Рядом,  на  такой  же  раздвижной походной койке,  ежедневно приносимой
Козловым из шкиперской,  спал тоже голый лейтенант Ливитин,  спал спокойно и
прилично,  не  издавая звуков и  не  выпуская слюны  из  плотно сжатого рта:
хороший офицер и  во сне должен быть приличен и внушать уважение.  Для этого
еще  в  корпусе дежурный офицер  будил  четырнадцатилетних кадет  и  говорил
вполголоса:  "Кадет Ливитин,  прекратите храп!  Лягте на правый бок,  дышите
носом! Руку!.. Поверх одеяла!"
     Но  встать все-таки  надо.  На  ковровой разножке у  койки лежат носки,
тельняшка и  сиреневые фельдекосовые кальсоны (в  отпуску разрешалось носить
собственное белье).  Сиреневый цвет  кальсон  мягок  и  приятен  для  глаза,
трикотаж тонкий,  на поясе шелк. У Юрия достаточно такта, чтоб не приехать в
гости к  брату в  ярко-красных шелковых кальсонах,  которые гардемарин барон
Медем  называет  смерть  девкам  и  которые  употребляются исключительно для
поездки в  веселое место.  Однако брюк и форменки все же не видно.  Юрий сел
встревоженно;   в  синей  полутьме  светлой  ночи  на  круглой  стене  рубки
поблескивает  яростно  начищенный  прибор  минной  стрельбы,  стальные  щиты
настила палубы чисты и пусты,  брюк и форменки нет,  нет и чехла на фуражке:
они глубоко внизу корабля.  Вестовой Козлов,  заметив,  что платье господина
гардемарина имеет  суточную  давность  и  что  чемодана  при  нем  не  было,
дождался,  когда господа уснули, все выстирал, прокатал и повесил в сушилку,
заказав коку погреть утюг к побудке.  Утром он принесет выглаженную и чистую
одежду  и,   осторожно  кашлянув  над  лейтенантом  и  гардемарином,  скажет
негромко:
     - Вашскородь, так что половина восьмого.
     Но это будет в половине восьмого,  а был только четвертый час.  Усердие
не  по  разуму!  Гардемарин пытается уснуть,  но  пиво беспощадно.  Черт его
знает,  ничего не  поделаешь...  В  таком дурацком виде неудобно пройти мимо
вахтенного начальника в  чистый,  благоухающий сосной  озонатора  офицерский
гальюн.  Придется лупить полторы версты на бак, в неистребимую вонь карболки
и  аммиака  командных гальюнов.  Перспективочка!..  Юрий  решительно влез  в
тельняшку и потянулся за кальсонами...
     Боцман Пахом  Нетопорчук медленно ходил по  верхней палубе,  осматривая
свое хозяйство.  Он  высок ростом,  плечист,  грудь широка,  и  на ней висит
никелированная дудка.
     Дудка -  это  плоская коробочка с  полым шариком на  конце,  в  которую
вставлена гнутая трубка.  Свистеть в дудку -  особое искусство. Для этого ее
надо взять в  руку,  уперев шарик в  ладонь,  и,  полусогнув над ним пальцы,
сложенные,  как для игры на скрипке, дуть в трубку; от силы дутья и движения
пальцев над  дыркой  дудка  меняет свой  свист,  от  мягкого и  глубокого до
пронзительного и  высокого;  чтобы  получить в  свисте  трель,  надо  языком
сделать "трр".  Существует до  пятнадцати различных мелодий,  которые нельзя
изобразить никакими нотными знаками.  Мелодии эти,  как  и  многие  флотские
традиции,  передаются из поколения в поколение изустно,  так же как и секрет
краски наружного борта или метод разворота весла при гребке.
     Всякий унтер-офицер,  боцманмат и  боцман получает дудку в  пожизненное
владение   как   эмблему   власти:   унтер-офицеру   всегда   найдется   чем
распорядиться.   Дудка  висит  на  цепочке,  тоже  никелированной.  Цепочка,
разрешением тех же  традиций,  может быть употреблена для поощрения ленивого
ударом по  мягкой части тела  (издавна названной "казенной",  ибо  ранее она
принадлежала матросу не более, чем остальное корабельное имущество). На удар
обижаться  не  следует;  это  просто  грубоватая  фамильярность старшего  по
отношению к  младшему.  Унтер-офицеры  дудками  дорожат и  обычно  имеют  их
собственные -  серебряные,  с серебряной же цепочкой.  Строго говоря,  это -
нарушение формы, но офицеры с одобрением замечают серебряную дудку на груди,
украшенной медалью:  в  масштабе унтер-офицера приобретение серебряной дудки
означает ту  же любовь к  флоту и  то же стремление к  флотскому щегольству,
которое заставило,  например, командира крейсера "Богатырь" выкрасить борт и
надстройки дорогим риполином за свой счет.
     Боцман Пахом Нетопорчук не принадлежал к  числу щеголей унтер-офицеров.
Он хмур,  исполнителен,  заботлив,  но не щеголь.  Он всегда одет чисто и по
форме,   но   несколько  мешковато.   Другие  переделывают  казенные  брюки,
добиваясь,  чтобы зад был обтянут без складки.  Нетопорчуку некогда думать о
таких  пустяках:  корабль слишком велик,  и  на  нем  -  тысяча мелочей,  за
которыми  надо  постоянно смотреть  да  присматривать.  Нетопорчук -  ютовый
боцман "Генералиссимуса",  его заведываемая часть -  верхняя палуба от кормы
до второй трубы со всем,  что на ней находится. Он обязан беречь и содержать
в порядке те вещи,  которыми пользуются другие:  тросы,  бросательные концы,
трапы,  штормтрапы,  чехлы  вьюшек,  вьюшки для  тросов,  скребки,  лопатки,
голики, торцы для драйки палубы песком и самый песок. Каждая вещь на корабле
имеет своего хозяина,  над  хозяевами этих  вещей властвует Нетопорчук,  над
Нетопорчуком - старший боцман, над ним - старший офицер. Линии подчинения на
корабле подобны сложной схеме канализации тока, и все сходятся в одну точку:
командир корабля.
     Официально шкафутом владеет сейчас  вахтенный унтер-офицер,  он  меряет
палубу по  правому борту:  шестьдесят два шага от  кормовой рубки до  второй
башни.   Но  дежурный  боцман  обязан  поддерживать  порядок  в  районе  его
видимости,  где  бы  он  ни  был.  Всякий унтер-офицер,  даже и  вне несения
вахтенной  или  дежурной  службы,  также  обязан  восстанавливать нарушенный
порядок,  где бы он его ни заметил. Унтер-офицер отмечен нашивками и дудкой,
и  он не может не видеть вещей,  нарушающих воинский и  морской вид корабля.
Нетопорчук  проходил  по  палубе,  вглядываясь в  каждую  мелочь;  убрать  и
прибрать можно в  любое время,  на  это  есть вахтенное отделение,  если оно
занято - подвахтенное отделение, для обоих существует дудка.
     Нетопорчук остановился у киль-блоков баркаса No 2.
     Киль-блоки - это стальные подставки с приклепанными фигурными вырезами,
обделанными кожаными круглыми подушками;  на  них,  как  в  кресло,  садится
поднятый краном из  воды  баркас.  Кожа  носовых кильблоков была оцарапана и
лохматилась. Значит, надо промазать ее маслом, придав заусеницам мягкость, и
затереть потом пемзой, чтобы кожа опять стала гладкой и блестящей. Это будет
поручено утром хозяину баркаса No  2  -  второй роты,  четвертого отделения,
унтер-офицеру второй  статьи Савочкину:  номер  баркаса сразу  указывает его
команду; на военном корабле система номеров, вещей и людей удобна и понятна,
как  и  вся  корабельная жизнь.  Надо  только,  чтобы  мысли  и  сердце были
разграфлены так,  как  разграфлено расписание дня,  висящее  под  стеклом  в
вахтенной рубке.
     Нетопорчук разграфлен давно,  четырнадцать лет  въедаются  в  него  эти
неколебимые графы.  Четырнадцать лет изо дня в  день звучит побудка -  летом
всегда в  полшестого,  зимой  всегда в  шесть.  Четырнадцать лет  в  полдень
свистят соловьи к вину,  в восемь утра горны приветствуют подымаемый флаг, в
восемь  вечера собирают на  молитву и  справку.  Четырнадцать лет  порядка и
чистоты навсегда заслонили безалаберщину и  грязь деревни.  Всякий пол  стал
палубой,  всякая лестница -  трапом,  всякая веревка -  тросом,  а бечевка -
штертом.  Всякий человек стал или  офицером,  или  матросом,  или  вольным -
последние непонятны и  беспорядочны.  Всякий поступок стал или  разрешаемым,
или  запрещаемым.   Все  очень  просто,  если  сердце  и  мысли  разграфлены
неизгладимыми графами судового распорядка...
     - Ты  куда?  Пошел  вниз,  щучий сын!  -  прикрикнул вдруг Нетопорчук и
хватил цепкой по подштанникам щуплого матроса,  вылезшего из-за киль-блоков:
выперла деревня на палубу в белье и без фуражки.
     Матрос отскочил, как ужаленный, и крикнул высоко и нервно:
     - Как ты смеешь, болван!
     - Что-о?  -  сказал  Нетопорчук,  медлительно  удивляясь.  -  Заспался,
дубина, очухайся! С боцманом говоришь... Куда прешь в исподнем? Фуражка где?
     - Да мне в гальюн... - сказал матрос растерянно.
     - Вижу,  что в гальюн.  Моча в голову ударила, что порядок забыл! Какой
роты?
     Матрос помялся, потом сказал тихо:
     - Да я не ваш... Пусти в самом деле...
     - Что  обозначает "не  ваш"?  Коли матрос,  должен на  всяком корабле в
правилах себя вести.  Как обращаешься?  Прибавляй титул,  говори:  "Виноват,
господин боцман!"
     - Виноват, господин боцман, - сказал матрос еще тише.
     - То-то.  Низами без штанов надо ходить! - Нетопорчук в сущности не был
ни злым,  ни придирчивым, порядок восстанавливался, а матрос, видимо, робкий
и вовсе глупый.  -  Сыпься вон в люк, да живей! Вахтенный начальник идет, он
тебя благословит...
     Но  вахтенный  начальник  был  уже  виден,   и  скрыться  было  некуда.
Лейтенанта Веткина  поразил выкрик,  разнесшийся в  тишине  рассвета,  и  он
подходил к месту непорядка, играя кортиком.
     - Кто здесь? Ты, Нетопорчук? Что у вас за базар?
     - Виноват,  вашскородь,  -  сказал Нетопорчук,  вытягиваясь.  - Так что
матрос заспалси, вылез на палубу, как есть.
     Левой  рукой Нетопорчук показал на  матроса,  как  он  есть.  Лейтенант
Веткин оценил развратный вид нижнего чина.  Отпустить было нельзя,  от этого
страдала дисциплина: матрос совершил проступок, матрос должен быть наказан.
     - Что же ты,  братец...  - начал было лейтенант, но, вглядевшись, вдруг
замолчал и  пожевал губами.  -  М-да...  -  сказал он  после  и  обратился к
Нетопорчуку. - Оставь-ка нас на минутку!
     Положение было затруднительным. Конечно, это брат Ливи, обедавший вчера
на лейтенантском конце стола, против Веткина. С одной стороны, действительно
разврат, этого даже серый новобранец себе не позволит. Но с другой стороны -
гость кают-компании,  брат  лейтенанта,  -  все-таки неловко...  Дернуло его
вылезти на  палубу в  подштанниках,  и  чему их в  корпусе учат?..  Черт его
знает, глупая история!
     Лейтенант Веткин избрал выход.  Преступление должно быть  наказано,  но
для наказаний имеются различные способы. Не обязательно сажать под арест или
ставить  под  винтовку:  можно  отлично  действовать  на  самолюбие  гораздо
больнее.  Маленькое  развлечение на  вахте  и  остроумный  урок  гардишку...
Кажется, Ливи называл его Юриком?
     - Не  спится,  Юрий Петрович?  Доброе утро!  -  сказал лейтенант Веткин
приветливо.
     Юрий  стоял,  будто  свежепокрашенный  суриком:  красный  и  липкий  от
мгновенного пота,  желая провалиться сквозь броню палубы.  Если бы лейтенант
расфитилял его с  бранью,  считая за  матроса,  -  можно было бы  отделаться
коротким "Виноват, вашскородь" и исчезнуть в ближайший люк, чтобы посмеяться
за утренним чаем в  кают-компании над трагическим столкновением физиологии с
усердием вестового.  Но сейчас?..  Светского опыта у  Юрия мало,  еще меньше
натренировано то  верхнее офицерское чутье,  которое различает,  когда можно
назвать старшего в чине шутливым его прозвищем,  когда - по имени-отчеству и
когда - официальным титулом. Это - особое искусство, тонкая игра на оттенках
взаимоотношений и на обстановке момента; молодые мичмана - и те срываются за
послеобеденным кофе  и  получают жестокий урок от  старших,  после чего кофе
кажется без сахара, а жизнь - оконченной.
     Юрий  колебался  между  развязным  тоном  брата  лейтенанта Ливитина  и
утрированной щегольской выправкой гардемарина Морского корпуса.  То и другое
- в кальсонах одинаково глупо,  и он молчал, краснея сверх предела, до зуда,
и мучаясь.  Веселый лейтенант продолжал не замечать,  что гардемарин в одном
белье.
     - Слушайте,  гардемарин,  -  сказал Веткин,  беря его под руку и  мягко
увлекая на ют. На юте - часовой у трапа, вахтенный унтер-офицер, рассыльный,
вахтенный у склянок, дневальный на концах... Все видят поражающую взор пару:
безупречного лейтенанта во  всем  белом  и  нелепую фигуру  в  тельняшке,  в
сиреневых кальсонах,  без фуражки и  в  туфлях на  босу ногу.  Все видят,  а
рассвет с каждой минутой ярче...
     - Слушайте,  гардемарин, - продолжал Веткин нарочно громко, - по-моему,
в вашей роте есть такой гардемарин граф Бобринский, длинный?
     - Да... Так точно... - Слова выдавлены, как засохшая зубная паста.
     - Удивительно милый юноша!  Когда я  как-то приехал к  вам,  в  Морской
корпус... - Последние слова лейтенант подчеркивает специально для часового у
флага,  который,  сохраняя уставную неподвижность позы и лица, целится левым
ухом угадать в  разговоре,  что это за птица в сиреневых штанах и тельняшке.
Мученье продолжается. Лейтенант коротает вахту, беседуя на самые безобидные,
самые  внеслужебные темы,  внутренне  хохоча  над  уничтоженным гардишком  и
стараясь не замечать, как расплываются в улыбку лица вахтенных и дневальных:
он  знает,  что гардемарин замечает это раньше его.  Урок вежлив,  блестящ и
незабываем.   Забавней  всего  то,   что  вдобавок  к  психологической  муке
гардемарин испытывает,  вероятно, и физическую: не погулять же он сорвался с
койки в одном белье?
     - Извините,  милый гардемарин,  -  лейтенант наконец сжалился, - как ни
приятно мне с вами беседовать, но надо и послужить. Доброй ночи! Надо пройти
по  палубе,  матросня вечно вылетает на палубу спросонок одетой не по форме!
Советую приспнуть, до подъема флага еще далеко...
     Он  отпустил наконец локоть Юрия,  остановившись перед трапом,  ведущим
почти отвесно в минную рубку.
     Признаться? И опять в подштанниках проходить под насмешливыми взглядами
матросни,  из которой никто не остановит господина гардемарина,  если его не
остановил вахтенный начальник?.. Нет, лучше скрежетать зубами, корчиться, но
ждать, пока этот подлец Козлов принесет спасительное платье! Юрий откланялся
и поднялся по трапу в рубку.
     Лейтенант Веткин,  улыбаясь сам  себе,  отошел на  ют  и  там,  окончив
развлечение, обратился к службе:
     - Рассыльный! - голос резок, как хлыст.
     - Есть рассыльный, вашскородь!
     - Позови этого болвана.
     Первым  движением посылаемого матроса должен быть  отчетливый поворот с
одновременным опусканием руки; вторым и следующим - легкий и бодрый флотский
бег.  Рассыльный рванулся  вслед  за  гардемарином,  но  по  дороге  впал  в
сомнение.  Какого болвана? Вряд ли того, что в исподних, - тогда бы сказали:
"Попроси господина гардемарина".  Из  вахты кого?  Но  все матросы одинаково
болваны, если лейтенант недоволен.
     Рассыльный,  рискуя  навлечь  недовольство и  на  себя,  возвратился  к
вахтенному начальнику.
     - Которого прикажете, вашскородь?
     - Этого... Нетопорчука!
     Рысцой с бака подбежал Нетопорчук и замер в двух шагах от раздраженного
лейтенанта.
     - Что же ты, старый дурак? Ослеп?
     - Виноват, вашскородь, - сказал Нетопорчук, еще не понимая.
     - Который год служишь,  а  гардемарина от  матроса отличить не  можешь?
Шляпа! А еще боцман!.. Чего ты на него разорался? Твое это дело, болван?
     - Виноват, вашскородь, так что они за киль-блоками стояли...
     - Что ты  мне чепуху городишь?  Какие киль-блоки?  Ты что -  по лицу не
видишь, гардемарин или матрос?
     - Виноват,  вашскородь,  так что за киль-блоками кальсонов сперва у них
не  было видно...  Как вы  с  ими пошли,  аккурат я  разглядел,  что на  них
кальсоны господские.  Разве бы  я  позволил,  вашскородь?  Так что я  службу
вполне понимаю, кальсонов сперва не было видно, вашскородь!
     Лейтенант Веткин подумал.
     - Ну, ступай. В другой раз будь осторожнее! Завтра явишься к лейтенанту
Ливитину, попросишь прощения, что обознался... Про кальсоны доложишь, это ты
верно говоришь.
     - Дозволите идти, вашскородь?
     - Можешь быть свободным.
     Нетопорчук отошел в  сторону,  смущенный и  хмурый,  и  сорвал обиду на
вахтенном матросе, прислонившемся спиной к броне боевой рубки:
     - Ты чего краску задом мараешь, фефела!
     Матрос отпрянул от рубки и виновато оглянулся,  словно краска и в самом
деле могла быть запачкана чистой форменкой.
     - Развалился на шканцах,  что в тиятре,  а беспорядку не видишь!..  Это
что?
     Вьюшка манильского троса,  на  которую показывал Нетопорчук,  была  как
будто в порядке. Но боцманский глаз видит зорче.
     - Зашнуровать надо по-человечески.  Глядишь,  куда не надо, а под носом
не замечаешь... Обтяни! Не чехол, а бабья юбка...
     По трапу из рубки спускалась тонкая фигура в  мешковатом белом кителе с
лейтенантскими погонами.  Фуражка низко  надвинута.  Новый  офицер какой-то,
шляются  тут  в  гости,   прости  господи,   разбери  их  всех!   Вахтенный,
подшнуровывая чехол, выставил зад на дороге офицера, и Нетопорчук пихнул его
зло:
     - Дай пройти! Не видишь!..
     Матрос  отскочил,  и  оба  они  проводили глазами гардемарина Ливитина,
медленно и  с  достоинством следовавшего в кителе,  фуражке и брюках брата в
офицерский гальюн, пахнувший сосной озонатора.
     Вахтенный фыркнул.
     - Ты чего? - сказал Нетопорчук грозно. - Ты чего у меня фырчишь?
     - Виноват,  господин боцман,  так что чудно...  Даве вы  его цепкой,  а
теперь...
     - А вот это не чудней ли будет? Рассуждать выучился!..
     Кулак у  Нетопорчука крупный и крепкий,  но показал его боцман больше с
обиды на  самого себя,  и  не  для  битья,  а  для острастки.  Не  бил людей
Нетопорчук, хоть самого раньше били и в зубы и подзатыльником, как придется.
Не приказано нынче людей бить;  старший офицер,  как в должность вступил год
назад, собрал боцманов и унтер-офицеров и сказал коротко и внушительно: "Вы,
сукины дети, до меня рукам волю давали... Чтоб я больше жалоб не слышал! Где
в уставе насчет морды?  Позор это -  людей по морде бить,  понятно? Если про
кого узнаю,  -  вызову в  каюту и так зубы вычищу,  что забудет драться,  не
посмотрю и  на  нашивки...  Поняли?"  Старший боцман  Корней  Ипатыч  слушал
недовольно и потом унтерам жаловался на несправедливость:  запрещают, а сами
офицеры,  того гляди,  прикладываются - то биноклем, как вон лейтенант Греве
сигнальщика Горбунова,  то  и  просто кулаком,  как  трюмный механик.  Но  у
Нетопорчука на  это  своя  точка  зрения:  господское дело  особое,  офицеру
виднее, чего можно, чего нельзя.
     Вахтенный все же  предпочел зайти за вьюшку,  будто поправляя чехол,  а
Нетопорчук обеспокоенно задумался.  Трудная флотская служба, за что выговоры
получаешь!..  Завтра вот объясняй лейтенанту господину Ливитину, что кальсон
в  темноте не  было видно.  Обознался,  это  верно,  а  все же  стыдно,  как
обгадился...  Хороший матрос,  да  еще  боцман,  глаз  должен иметь быстрый,
господ должен во  всяком виде отличать (офицеров вообще Нетопорчук в  мыслях
зовет  господами  -   своя  у  них  господская  жизнь,  господские  слова  и
поведение)...  Мало ли какие случаи бывают, когда без формы и без погон? Вон
ревизор,  господин Будагов,  очень любят на  купанье к  матросам заплывать к
выстрелу,  наперегонки поплавать;  хоть в воде и весь голый,  а разве его от
матросни не отличишь?  Тело белое,  нежное,  голова хоть обритая вся,  а все
какая-то иная,  господская, и взгляд другой, господский взгляд. Поди дай ему
в воде тумака,  да скажи: "Обознался". Небось потом под винтовкой научишься.
В  темноте по нюху узнаешь,  сквозь броню угадаешь,  кто за ней:  офицер или
матрос.
     Конечно,  гардемарин -  вовсе не  офицер,  но  все равно из господ,  на
офицера учится.  И  как  их  там ни  одевай матросами,  все равно господская
порода во  всем  сказывается.  Ишь  ведь  как  заавралил:  "Как  ты  смеешь,
болван!.." По одному окрику мог бы разобраться,  старый дурак,  а вот теперь
расхлебывай...
     - Рассыльный!  - сказал громко лейтенант Веткин, щелкнув крышкой часов.
- Сбегай к вестовым, узнай, встает ли лейтенант Греве!
     Рассыльный на  носках пробежал мимо  Нетопорчука,  топотать на  верхней
палубе нельзя -  под ней каюты. Значит, без четверти четыре. Нечего смотреть
на  часы:  служба идет  сквозь сутки,  месяцы и  годы,  и  каждому положению
часовой стрелки соответствует свое  действие и  каждому дню  недели  -  свое
дело.  На  военном корабле не надо думать,  гадать и  угадывать.  Нетопорчук
приладился пальцами к дудке и выжидающе взглянул на вахтенного начальника.
     - Свистать третьего отделения на вахту! - скомандовал лейтенант Веткин.
     Нетопорчук засвистал пронзительно и долго.
     Немыслим российский военный  корабль без  дудки.  Всякое  приказание на
корабле предваряется дудкой.  Приказание, отданное вахтенным начальником или
старшим офицером,  птицей летит по кораблю,  гонимое свистом дудок из люка в
люк, из кубрика в кубрик, пока не отыщет тех или того, к кому оно относится.
В  матросе  же  выработан  условный  рефлекс:  свист  дудки  заставляет  его
настораживаться и ждать приказания,  которое сейчас будет произнесено.  Если
приказание носит авральный характер,  то есть относится ко всей команде,  то
сперва  командуют:   "Унтер-офицеры  к   люкам!"   Тогда  все  унтер-офицеры
разбегаются каждый к  своему люку и,  став над  ним враскорячку,  ухватывают
дудку в ладонь и подносят ее ко рту,  набирая воздух и косясь взглядом на ют
или на мостик, откуда несется команда. Отданная нараспев команда покрывается
свистом и  трелью дудок,  после чего  "унтер-офицеры повторяют слова команды
громким и  ясным голосом без изменений и  дополнений".  Голоса у них громки,
но, вопреки уставу, хриплы от постоянного покрикивания и отчасти от вина...
     Вахтенный унтер-офицер,  наклонившись,  как  и  Нетопорчук,  в  люк  по
другому борту, свистел так же пронзительно и долго.
     Немыслим   российский   военный   корабль   без   дудки.    Ритмическим
подсвистыванием ее  дают темп тяге снастей;  резким,  нарастающим свистом ее
выгоняют сон  из  людей  по  утрам  в  подмогу  горну;  особыми переливами -
соловьем -  команду  собирают к  полуденной чарке  вина;  долгой  замирающей
трелью приветствуют поднимаемый и  спускаемый кормовой флаг.  При  входе  на
корабль офицера полагается иметь фалрепных, выстроенных по двое на площадках
трапа в  готовности помочь выйти из  шлюпки или  поддержать оступившегося на
ступеньках офицера,  для чего на  вахту выводятся люди,  занимающиеся днем и
ночью только этим; при встрече вахтенный и фалрепный унтер-офицеры свистят в
дудки нежно,  почтительно и  длительно.  По  проходе офицера они дают особую
короткую  презрительную дудку,  носящую  наименование отсвистать  фалрепных,
которые враз  поворачиваются,  враз  взбегают по  трапу  и  враз  исчезают в
отведенном для них месте, сильно смахивая при этом на ученых собак...
     - Вот,  богова мать,  рассвистелся,  -  сказал,  заворочавшись, матрос,
подвешенный под люком в  церковную палубу,  но сказал тихо.  Впрочем,  свист
дудок  заглушал его  хриплый  спросонья голос,  и  от  этого  свиста  койки,
свисающие  с  подволока,   подобно  неизвестным  ботанику  огромным  плодам,
закачались.  Матросы зашевелились,  подвертывая одеяло и  соображая во  сне:
побудка или на вахту кого?
     Отсвистав положенное, Нетопорчук опустил голову ниже в люк.
     - Третье отделение на вахту! Койки взять!
     От этого густого и оглушительного крика молодой матрос Егорчиков быстро
вскочил с  койки,  объятый страхом внезапного пробуждения,  и  немедленно же
получил крепкий удар в  лоб;  койки подтягиваются к подволоку высоко,  чтобы
имели вид,  а  не висели мешком,  и  сесть в них никак нельзя,  можно только
лежать, для чего, собственно, койка и сделана.
     - Чего ты,  дурной,  скачешь? - сказал Нетопорчук сверху. - Спи дальше,
забыл, какого отделения?
     На койке номер кончается на четверку,  стало быть,  Егорчикову в  самом
деле  можно  спать  еще  целый  час.  Третье отделение помещается в  той  же
церковной  палубе,  но  дальше  в  нос;  его  и  будят,  незачем  Егорчикову
вскакивать.  Молод еще,  рожа глупая,  со сна пошла пятнами,  а на лбу зреет
шишка.
     - Да спи же, дурья голова, - сказал Нетопорчук почти ласково. - Порядок
не знаешь! Не тебя ж будят, стало быть, спи...
     В  палубе  рычащий и  харкающий утренний кашель,  шлепки  босых  ног  и
быстрая молчаливая возня  с  койками.  Матросу полагается на  вставанье пять
минут:  одеться, свернуть в ровную колбасу постельное белье, одеяло, подушку
вместе  с  распорками,   шкентросами,   подвязывающими  койку  к  подволоку,
зашнуровать ее и вынести наверх сетки.  Еще пять минут - на умыванье, гальюн
и  покурить,  и пять минут остается еще для того,  чтобы набить перед вахтой
живот чаем и куском хлеба с желтым русским маслом...
     Лейтенанта Греве вестовой начал будить за  полчаса до  вахты.  Он будил
его   покашливанием,   осторожным   шепотом,   неотвязным   и   почтительным
приставанием.
     - Вашскородь, так что на вахту... Вашскородь, полчетвертого...
     Каюта тиха, душиста, темна. Спалось сладко.
     - Вашскородь, кофе готово. Опоздаете, вашскородь...
     Спалось сладко еще и потому,  что Греве вернулся из "Фении" с последней
шлюпкой.
     - Вашскородь, извольте пробудиться!
     - Слышу.  Чего пристаешь?  - сказал Греве ясным и бодрым голосом. - Как
погода?
     - Очень прекрасная, вашскородь. Тихо вовсе.
     - Ну и ступай. Сейчас встану.
     Но вестовой не ушел.  Он знал,  что этот ясный голос,  в  котором нет и
тени сна, - только хитрый обман, чтобы перестали будить. Лейтенант уже снова
заснул.
     - Вашскородь, без двенадцати...
     - Да, да, сейчас встаю. Как погода? Отлично... Ступай, Лещиков, ступай.
     Тело  нежится в  чистом и  ласковом белье,  и  глаза  закрываются сами.
Дыханье опять ровно.  Вестовой решился -  стрелка без  десяти -  и  отдернул
занавеску иллюминатора.  Свет  и  свежесть  хлынули  в  каюту,  и  сразу  же
пружинная койка показалась жесткой,  пробуждение -  насильственным и жизнь -
отвратительной. Лейтенант сел на койке, зевая и морщась.
     - Сколько раз  тебе,  болвану,  говорить:  не  смей  открывать!  Буди в
темноте, ведь знаешь!..
     - Виноват, вашскородь!
     - Проспал, шляпа! Опять поздно будишь...
     - Так что вы не вставали, вашскородь.
     - Врешь! Пошел вон, жернов.
     - А вы не уснете обратно, вашскородь? - осторожно спросил вестовой, но,
поняв по взгляду лейтенанта, что тот проснулся окончательно, быстро исчез за
дверью.  Вода  для  зубов  принесена,  белое платье приготовлено на  кресле,
платок в карман положен -  более нечего тут делать.  Раз озлился,  теперь не
заснет.
     Выпить кофе не удалось, надо прежде всего тщательно одеться: желудок не
виден,  а плохо натянутый тонкий носок заметен. Застегивая портупею кортика,
лейтенант Греве  подошел к  люку  наверх и  подождал начала боя  склянок.  С
последним ударом, по традиции, вбиваемой Станюковичем с детства, он вышел на
палубу навстречу Веткину. Лейтенанты на мгновенье остановились, выпрямившись
и приложив руку к козырьку, и тотчас же сменили холодную служебную строгость
лиц на обычную скучающую рассеянность.
     - Собачья жизнь,  Джипси,  my darling*, - пожаловался Греве, откровенно
зевнув. - Спать хоцца... Сдавайте вахту.
     ______________
     * Дорогой мой (англ.).

     - Две трубы, две мачты, справа Гельсинки, слева - море, а в нем вода, -
сказал Веткин скучающе. - Капитуся на бережку припухает, подкинь ему катерок
к семи тридцати.
     В отношениях офицеров "Генералиссимуса" между собой культивировался тот
великолепный тон  внешнего небрежения службой,  который особенно подчеркивал
налаженность корабля:  служба катится сама собой,  как по рельсам, смазанным
маслом,  вахта должна быть исправна настолько, чтобы передавать было нечего,
служба  организована так  четко,  чтобы  никаких неожиданностей не  было,  а
хороший офицер, вступающий на вахту, должен сам знать все, что требует устав
передавать по  вахте.  Все же приказания записаны бисерным почерком старшего
офицера в книгу распоряжений...
     - У вас отвратно поставлено наблюдение,  лейтенант Веточкин,  -  сказал
лениво Греве,  одновременно незаметно и зорко оглядывая палубу и часового. -
Капитуся вовсе не  спит.  В  данный момент в  египетском кабинете "Фении" он
любит рыжую женщину...
     - Неужели Хильду? - оживился Веткин. - Врешь!
     - Выбирайте слова,  маркиз.  Самолично налопал  собственного командира,
когда он тащил ее по коридору в  кабинет.  Хильда была малость дернувши,  но
очень сосредоточенна и серьезна, comme un chien qui pisse dans un violon*.
     ______________
     * Как собачка, которая целится писать в скрипку (фр.).

     - Соображала, сколько содрать с таракана, - фыркнул Веткин, но, заметив
подходивших унтер-офицеров, мгновенно согнал улыбку и выпрямился.
     Они  подходили  напряженным строевым  шагом  один  другому  в  затылок.
Передний смотрел  на  лейтенанта Веткина  вытаращенными немигающими глазами,
повторяя  в  уме  годами  выученный рапорт,  и,  не  доходя  четырех  шагов,
остановился,  приставил ногу и  рванул туго вытянутую руку к фуражке.  Рука,
слегка задрожав на  пружинящих мускулах локтевого сгиба,  застыла у  правого
виска, и черные усы задвигались:
     - Ваше высокоблагородие,  в  третьем отделении четвертой роты на  вахту
выведено  унтер-офицеров  три,   нижних  чинов  четырнадцать,  больных  нет,
арестованный один, расходных одиннадцать. Вахту принял исправно.
     Он отступил на шаг влево,  не опуская руки и  взгляда,  и  на его место
сделал шаг другой:
     - Ваше  высокоблагородие,   за  время  вахты  никаких  происшествий  не
случилось. Вахту сдал исправно.
     Лейтенанты опустили руки.
     - Подвахтенные  вниз,   -  сказал  лейтенант  Греве,  и  унтер-офицеры,
повернувшись кругом, оторвали руки от виска и, одновременно начав шаг, пошли
к  выстроенным друг против друга вахтенным отделениям.  Там они засвистели в
дудки прямо в лицо своим шеренгам и рявкнули раздельно по слогам:
     - Подвахтенные вниз!
     Расходные и  сменившиеся люди повернулись и бегом бросились к люкам,  а
сменяющиеся матросы - по своим местам.
     - Вахту сдал, - сказал лейтенант Веткин.
     - Принял, - ответил Греве. - Спи спокойно, моя дорогая.
     Он  проводил взглядом Веткина и,  сощурив глаза,  кивнул унтер-офицеру,
медленно двинувшись по правому борту в нос,  осматривая палубу.  Хотя Веткин
наверняка обходил палубу перед сдачей вахты,  но с этого момента за палубу и
за все,  что на ней произойдет, отвечает лейтенант Греве, а на палубе тысяча
вещей, которые могут опозорить вахтенного начальника.
     Ют опустел.  На нем остались часовой у голого еще кормового флагштока и
кормовая двенадцатидюймовая башня -  друг против друга, разделенные палубой,
из  которой торчат вентиляционные грибы над  иллюминаторами офицерских кают.
Орудия башни направлены матросу прямо в  грудь.  Кажется,  что он  поставлен
здесь  на  вечный  расстрел:  три  двенадцатидюймовых орудия  целят  в  одну
матросскую грудь месяцами,  годами,  десятками лет.  Бесполезный тонкий штык
его винтовки не колышется,  -  зачем?  Матрос прикован к  андреевскому флагу
тяжкими кандалами устава и  правил службы,  он  может только стоять статуей,
охраняя покой командира,  спящего внизу под  его  ногами в  своей каюте.  Он
никогда не может сойти с места:  орудия целят в грудь.  Их снаряды - почти в
человеческий рост; они так же тяжелы и равнодушны, как статьи устава, и, как
статьи устава,  они  в  руках тех,  кто  спит сейчас в  каютах под  надежной
охраной молчаливых дул, направленных на матроса.
     Чтобы сдвинуть эту башню и отвести дула орудий от матроса, нужна помощь
многих  людей.   Нужны   комендоры,   чтобы   повернуть  в   башне   штурвал
горизонтальной наводки.  Нужны гальванеры,  чтобы этот штурвал включил ток в
муфту Дженни.  Нужны минеры,  чтобы получить этот ток из динамомашины. Нужны
кочегары,  чтобы был  пар,  который вертит динамомашину.  Нужна вся команда,
чтобы погрузить на корабль уголь, рождающий этот пар.
     И  тогда,  когда все эти люди сделают то,  что от них нужно,  -  орудия
отвернут от матроса свои дула и часовой повернет свой штык вниз. Он разобьет
им стекло светлого люка,  и осколки посыплются в каюту командира, а вслед за
ними  в  каюту  влетит  горячая  пуля  часового,  в  которой за  десятки лет
скопилась не видная лейтенанту Греве тяжелая ненависть.
     Это будет только так: все вместе.
     А   пока  -   часовой  стоит  под  вечным  расстрелом,   прикованный  к
андреевскому флагу неподвижным взглядом трех  длинных орудий и  липкой силою
одной тысячи трехсот пятидесяти трех статей Морского устава.




     Вода текла по всему кораблю.
     Наверху -  она хлестала из  шлангов тугими сверкающими плетьми по броне
башен  и  по  тиковым доскам  палубы;  внизу,  в  жилых  помещениях,  -  она
расплывалась по линолеуму кубриков и  коридоров в мутные и скользкие от соды
лужи,  струилась мыльными ручейками по краске переборок,  дверей и рундуков,
собираясь в  блестящие радужные капли  на  выпуклых головках заклепок.  Воду
гнали по дереву, железу и линолеуму щетками и голиками в отводные шпигаты, и
она крутилась над отверстиями их безостановочным вихревым водоворотом;  воду
собирали тяжелыми хлюпающими швабрами,  остро  пахнущими смоленым тросом,  и
отжимали  в   ведра  грязными  звенящими  струйками.   На  линейном  корабле
"Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" шла субботняя приборка.
     В  левой  церковной палубе  мытье  подходило к  концу.  Краска  вымыта,
складные столы и  банки,  поставленные к  переборкам на  попа,  уж подсохли.
Насухо  протертый линолеум палубы уже  блестел под  десятками лампочек,  как
подрумяненная  корка  пирога,  -  матовым,  теплым,  желтым  блеском;  босые
матросские ноги оставляли на  нем  отчетливые,  медленно просыхавшие влажные
следы.  Унтер-офицер Белоконь взглянул на эти следы,  почесал двумя пальцами
бритую кожу щеки и прикрикнул бодрой скороговоркой, привычно упирая на концы
фраз для исполнительности:
     - Подтирайсь,  подтирайсь,  ноги  подтирай насухо,  не  гадь  линоля-а!
Гордеев! Пройди шваброй, пройди насухо, чтоб как чертов глаз было!
     Гордеев,  согнувшись пополам,  пополз от  двери раком,  таща  за  собой
отжатую швабру, кругообразными ее размахами подбирая последние мокрые следы.
От  швабр,   горячей  воды,  распаренного  дерева,  сырого  линолеума  и  от
матросского пота в палубе стоял сытный влажный запах - чистотой пахло. Двери
всех  внутренних помещений и  люки  наверх задраены на  все  шесть барашков:
унтер-офицеры охраняют свои отсеки враждебно и  твердо -  какая же приборка,
коли будут шляться взад-вперед?  Еще швабру потащут с соседнего отсека, а со
швабры же  капит!  Поэтому в  скобу  двери Белоконь еще  с  началом приборки
просунул шток щетки.
     Барашки  водонепроницаемой двери  из  соседнего  отсека  задергались  и
повернулись один за другим -  кто-то открывал дверь с той стороны.  Белоконь
хитро посмотрел на шток в  скобе двери,  -  дергай,  дергай!  Шток,  однако,
затрещал:  крепкие руки  тянули дверь.  Можно было бы  обласкать впереверт с
загибом,  чтоб не  лазали,  да  уж был такой случай,  послал Белоконь сквозь
дверь самого старшего офицера куда  не  надо.  Неприятно вспомнить...  Дверь
задергалась сильней.
     - Открой!
     Белоконь на всякий случай вынул шток и приоткрыл дверь;  за ней - толпа
кочегаров.  Сапоги у кочегаров в угольной пыли,  синее рабочее платье потно,
грязно,  мокро,  - вылезли духи из пекла! Только для них и мыли линолеум! По
линолю фуражку белую пустить можно,  как камушком по льду,  чехлом вниз - не
запачкается!
     Белоконь потянул на себя дверь:
     - Катись к чертовой матери, гадить лезете!
     - Дык пройти ж, мы с вахты!
     - Мы легонько...
     - В баню подмыться, господин унтерцер!
     - Вот  я  тебе  задам  баню!  Вались  обратно в  кочегарку,  покуда  не
переписал!
     - Куды ж в кочегарку, когда сменились?
     - Разговаривать буду? Руку! Пальцы отобью!..
     Унтер-офицер Белоконь захлопнул дверь и  просунул опять шток  в  скобу.
Блестит линолеум, матовый, свежий, чистый, смотреть любо на чистоту.
     - Вот  же  зараза  божьей  матери,  -  сказал  передний  из  кочегаров,
безнадежно подергав еще раз дверь. - Куды ж теперь?
     - Сказали тебе  -  в  кочегарку,  куда ж  в  синем рабочем вылезешь?  -
ответил другой, расчесывая грудь сквозь синюю нанковую куртку. Кожа горела и
зудила,  за долгую вахту угольная пыль забила поры, а баня далеко на баке, и
до нее еще пять таких же дверей, и у каждой унтер-офицер.
     - Его бы, шкуру, самого туда спустить! Вторую вахту стоять, что ли?
     - Ну-ка,  братцы,  дай пройти!  -  звонко крикнул сзади молодой веселый
голос.
     Кочегары  обернулись:   из   люка,   ведущего  в   кочегарку,   торчало
мальчишеское курносое лицо под замызганной офицерской фуражкой, перемазанное
углем и потное,  как у самих кочегаров.  Они расступились, и мичман Морозов,
котельный инженер-механик,  легко выскочил из  люка и  вошел в  синюю толпу,
улыбаясь и  балагуря на  ходу.  Четыре  часа  утомительной вахты  кончились.
Сейчас можно вымыться с головы до ног и промочить горло крепким горячим чаем
с  лимоном.  Он  шутливо ткнул пальцем в  живот рослого кочегара с  кровавой
грязной ссадиной на щеке:
     - Жиреешь, Езофатов, женить пора! Где тебе бог помог щеку раскрасить?
     - Оступился в яме,  вашскородь,  - ответил Езофатов, смущенно прикрывая
щеку.
     Кругом засмеялись:
     - Он, вашскородь, рожей весь уголь вспахал!
     - Из такого дров будет!..
     Мичман Морозов озабоченно нахмурился:
     - Чего же ты мне раньше не сказал? Подсменился бы... Не хватай грязными
пальцами, фельдшеру покажи, как вымоешься. Больно?
     - Ничего,  вашскородь,  заживет, не барышня, - сказал Езофатов, глядя с
улыбкой на маленького мичмана сверху вниз.
     Заботливый механик,  мичман Морозов,  простой и душевный до людей.  И в
роте справедливый и в кочегарке.
     - Обязательно в лазарет пойди,  слышишь?  -  повторил Морозов и,  опять
улыбнувшись, оглядел людей, дергая дверь в церковную палубу. - Ну, а вы чего
тут венчаетесь? Дорогу забыли? Марш в баню, черти полосатые!
     - Не пропущают, вашскородь, приборка...
     - В кочегарку обратно гонят...
     - Моют везде... Не пройти!
     - Да,  влипли вы,  братцы,  где ж тут пройдешь!  -  сказал сочувственно
Морозов и нетерпеливо дернул дверь. Она приоткрылась. Белоконь подозрительно
выглянул в дверь и потом распахнул ее.
     Мичман Морозов,  поджав губы,  посмотрел на блестящий линолеум и  потом
поднял глаза на Белоконя с виноватым видом:
     - Я легонько, не наслежу...
     - Ничего, вашскородь, проходите, - сказал неприветливо Белоконь, тотчас
захлопывая за ним дверь.
     Мичман Морозов большими шагами,  на  носках,  оставляя черные пятна  на
линолеуме,  пошел к  своей каюте.  Механические каюты,  кроме каюты старшего
инженер-механика,  расположенной  у  кают-компании  по  "Господской  улице",
помещались на  "Горячем поле" -  в  жарком поперечном коридоре,  соединявшем
правую и левую церковные палубы.  Когда-то,  в эпоху парусно-парового флота,
механики составляли особый корпус офицеров и чины имели не флотские,  и хотя
несколько лет  назад они  были  переименованы из  поручиков и  полковников в
лейтенантов и  капитанов первого  ранга,  -  но  красный кантик  на  рукавах
сюртука и  теперь презрительно подчеркивал разницу между  настоящим флотским
офицером и  механиком.  Форма  флотского офицера  выдержана в  императорских
цветах:  только черное и  только золотое.  Тонкий красный кантик понимающему
человеку говорил многое:  и то, что в инженерное училище принимали бог весть
кого,  мещан и разночинцев;  и то,  что механик в конце концов нечто среднее
между паровозным машинистом и шофером;  и то, что механик никогда в жизни не
будет командовать никаким кораблем...  И,  может быть,  поэтому унтер-офицер
Белоконь,  подчинившись офицерскому авторитету и  пропустив мичмана Морозова
на чистый линолеум,  тем не менее сумел вложить предельную презрительность в
короткую фразу:
     - Гордеев! Подотри за им!
     Кочегары  же,   оставшиеся  за  дверьми,   имели  недолгий  разговор  с
фельдфебелем Сережиным,  пришедшим со  строевыми прибрать отсек,  который по
причине единственного открытого на  всю  середину корабля люка наверх обычно
прибирался последним.  Сережин спустился с  верхней палубы  в  бодром азарте
приборки и, увидав синюю толпу, сказал кратко:
     - Сыпься отселева, чтоб духу не было!
     - Куды ж, господин фельдфебель? Не пущают...
     Сережин выразительно кивнул на люк наверх.
     - В синем же рабочем, господин фельдфебель!
     Сережин задумался.  В синем рабочем на палубе появляться запрещено.  На
палубе можно  быть  только в  белом  рабочем платье с  выпущенным воротником
форменки.  Сережин посмотрел на дверь церковной палубы - Белоконь. В корму -
офицерский отсек. На люк в кочегарку - вахтенный механик. Вот не было печали
- отсек же мыть надо!..  Он поднял глаза на трап наверх: если бегом, во весь
дух,  -  кто увидит? Палубу еще не кончили скачивать, не наследят; вахтенный
начальник на юте,  офицеров на палубе сейчас нет,  -  везде вода и  струи из
шлангов, а с рейда - кто увидит, если бегом?
     - Бежите через верхнюю палубу,  под первой башней люк открытый.  Только
чтоб во весь дух! Живва!
     Тридцать два  кочегара один  за  другим прогремели по  трапу  и  бегом,
гуськом,  увертываясь от брызгающих струй, перескакивая через лужи, побежали
по  левому борту  на  бак.  Прохоров,  строевой,  озорничая,  хлестнул из-за
третьей башни струей по ногам, синее рабочее прилипло к икрам, холодная вода
приятно напомнила о бане.
     - Эй, духи боговы, повылазали!
     Кочегары весело обругались на ходу.  Свежая вода,  солнце, бег, воздух,
простор палубы,  простор глазу -  рейд синий-синий,  большой, и глаза слегка
режет после горячей полутьмы кочегарок.  Езофатов с  размаху двинул по спине
Афонина - кровь заиграла с бегу...
     - Приостанови-ить приборку! Ста-ать к борту!
     Команда прозвучала далеко на  юте,  но  ее  тотчас передали по  верхней
палубе унтер-офицеры,  производящие приборку.  Команда громка и непреклонна,
она требует побросать голики и щетки, прекратить всякое движение по палубе и
стать к борту на долгие пять минут.  Она прихлопнула бегущих кочегаров,  как
мух сеткой,  ровно на полдороге между открытыми люками. Часть остановилась в
нерешительности, остальные набежали на них и подтолкнули вперед:
     - Дуй вовсю, дождешься!..
     Тридцать два кочегара рванулись вперед.
     Бегут синие люди,  огибая белых, уже ставших к борту, и нет уже солнца,
простора,  синего  рейда,  вольного  воздуха,  есть  только  квадратная дыра
спасительного люка вниз, далеко у первой башни.
     - Куда? Чего жеребцами скачете? К борту стать!
     На пути кочегаров вырос боцман Нетопорчук.  Он даже руки расставил, как
это делают,  останавливая бегущую лошадь. Кочегары вновь сгрудились, набежав
друг на друга.
     - Дозвольте, господин боцман! До люка!..
     - Команду не слышали? Нельзя теперь бегать. Стой тут...
     Кочегары вытянулись в синюю шеренгу вдоль поручней, спиной к борту, так
же, как стояли уже тысячи матросов и сотни офицеров в Гельсингфорсе, Либаве,
Кронштадте,  Ревеле,  в Финском,  Рижском,  Ботническом заливах, на линейных
кораблях и  миноносцах,  на  канонерских лодках  и  минных заградителях,  на
транспортах,   тральщиках,   сторожевых  катерах  и   на  черных  с  золотом
императорских яхтах, - стояли неподвижно, молча, смотря прямо перед собой.
     Российский императорский флот  каждое утро погружается в  благоговейную
тишину.  Слышно,  как  журчит стекающая с  палуб в  шпигаты вода  только что
законченной или  прерванной приборки,  -  такая тишина стоит над  кораблями.
Шлюпки на рейдах, увидев сигнал, сушат весла, неподвижно распластывая их над
водой,  напоминая странных больших птиц;  серебряные крупные капли  падают с
белых,  стеклом  скобленных лопастей в  гладкую утреннюю воду,  звук  капель
слышен -  такая тишина стоит над рейдами.  Корабли,  идущие в  море,  где их
никто не видит,  тоже погружаются в безмолвие,  и слышно, как рокочут в воде
их винты - такая тишина стоит над Балтийским морем.
     Столетья  не  шутят.  Они  прошли  над  российским императорским флотом
тяжкой поступью флотской службы,  и неизгладимые следы их навсегда оттиснуты
на кораблях.  Они застыли в отчетливых спиралях марсафальных бухт, аккуратно
уложенных на  палубах у  шлюпбалок так  же,  как  сто лет назад;  столетиями
отлита  чугунная  неподвижность  часовых  у  кормовых  флагштоков;  столетья
вплетены в хитрую оплетку клевантов, к которым прикреплены уже сигнальщиками
кормовые андреевские флаги.  И  самый флаг -  еще  лежащий на  всех кораблях
одинаково на левом локте сигнальщика, - насыщен столетьями, как и эта минута
перед  его   подъемом.   Двести  лет   ежедневно  флаг  медленно  ползет  по
лакированному дереву  флагштоков и,  поднявшись до  места,  вздрагивает всем
полотнищем от прикосновения к клотику,  вздрагивает и замирает, если на море
штиль,  или трепещет непрерывной дрожью,  распластывая над флотом свой синий
косой крест, если ветер свеж и на море барашки.
     - Теперь припаяют, мать их за ногу, - шепотом сказал Езофатов.
     - А за что паять, когда сами гонят снизу? - шепотом же ответил сосед.
     Строевой унтер-офицер Хлебников,  второпях ставший в  лужу  около синей
шеренги, тоже шепотом ругнулся с левого фланга:
     - Цыть, вы!
     Двести лет этот флаг почитается,  как знамя в полку,  и все служащие на
корабле должны охранять его до последней капли крови.  На якоре его охраняет
особый часовой, а на ходу, во время боя, когда флаг поднимается не только на
гафеле,  но  и  на  мачтах даже  ночью,  охранение его  поручается надежному
унтер-офицеру, который не допускает никого до него дотрагиваться без личного
приказания командира.  Если  флаг  будет  сбит,  он  немедленно должен  быть
заменен другим,  дабы неприятель ни  на  мгновенье не мог предположить,  что
флаг перед ним  был спущен.  Как же  можно поднимать по  утрам этот флаг без
особой торжественности,  как же можно не прекратить все работы,  все громкие
команды, все движение на корабле, когда двухсотлетний флаг готовится осенить
своим косым крестом корабли императорского флота?
     И  поэтому за  пять  минут  до  восьми  часов  на  адмиральском корабле
подымается до  половины сигнал "Щ-И",  обозначающий,  что  через пять  минут
будет подъем флага без церемонии.
     Подъем  флага  обыкновенный,   и  никакой  церемонии  действительно  не
готовилось;  делалось только то, что делается изо дня в день. Караул выбежал
наверх,  торопливо вышли на  ют  офицеры и  вытянулись в  длинную шеренгу по
правому борту,  горнисты выстроились рядом с караулом,  и все люди на палубе
бросили работу и стали вдоль поручней, спиной к борту.
     С  бака  быстрой походкой прошел старший офицер,  взглянул мимоходом на
синюю  шеренгу кочегаров,  поднял брови и  обронил подвернувшемуся под  руку
унтер-офицеру:
     - Хлебников! Переписать!
     Тридцать два  кочегара в  синем  рабочем портят вид  верхней палубы,  и
старшему  офицеру  невозможно  вдаваться  в   подробности  причин  нарушения
порядка.  Он прошел дальше,  торопясь на ют ранее командира. Хлебников вышел
перед шеренгой,  раскрыл записную книжку (книжки выдавались из судовой лавки
за  счет  корабля  каждому  унтер-офицеру) и  вытащил огрызок карандаша.  На
кармане  рабочего платья  каждого  кочегара -  судовой номер.  Шеренга людей
вдоль поручней -  шеренга номеров в записной книжке: тридцать два человека -
тридцать два номера.  Номера пройдут через книжки отделенных унтер-офицеров,
заменятся фамилиями, и каждый из тридцати двух матросов получит ровное число
часов под винтовкой. Он записывал молча, и кочегары так же молча расправляли
складки кармана, если номер был плохо виден.
     Разговаривать нельзя.  Тишина накапливалась над кораблем и рейдом,  уже
вышел  где-то  далеко  на  юте  командир,  и  команда  "смирно" окончательно
прекратила жизнь на палубе.  И когда тишина назрела и тише,  кажется, уже не
может быть,  тогда на адмирале взвился до места, поднятый ранее до половины,
сигнал,  и  вслед за  ним на всех кораблях,  во всех портах,  на всех рейдах
звучит команда:
     - На фла-аг и гю-юйс!
     Команда  протяжна,  голоса  вахтенных  начальников  звучат  приподнято,
разносятся по воде, замирают, и на флот нисходит молчание.
     Юрий  Ливитин стоял  на  левом фланге офицерской шеренги,  вытянувшись,
замерев,  застыв.  Подъем  флага  всегда  казался ему  прекрасным и  глубоко
значительным обрядом,  но  сегодня  он  особенно остро  ощущал  величие этой
минуты  молчания,  потому  что  впервые в  жизни  он  приветствовал флаг  на
настоящем боевом корабле,  и еще потому,  что впервые он наблюдал его подъем
здесь,  среди офицеров,  в  чью  семью он  войдет равноправным членом только
через три года.  Он  ощущал то  счастливое чувство торжественности,  которое
владело им на парадах в столовом зале Морского корпуса,  когда под медленный
марш  из  картинной галереи показывалось древнее корпусное знамя.  Но  знамя
приветствовали маршем, а андреевский флаг - тишиной.
     Она  очень долга,  эта  утренняя минута молчания,  единственная минута,
когда флотские люди могут уйти всем сердцем и  всей мыслью в свой внутренний
мир.  Потом начнется корабельный день, доверху налитый службой; он прогремит
по суткам,  размеренный и  точный,  он заполнит сердце и  мысли и  к  вечеру
швырнет в  койки вконец вымотанные им тела,  которым останется только одно -
спать.
     Юрий знал,  что  на  флоте нет бессмысленных традиций,  все оправдано и
прекрасно.  Двести лет  тому  назад установлено это  минутное молчание перед
началом флотского дня,  и  в нем -  глубокий смысл.  Когда корабль в дальнем
плавании; когда не видать даже чужих берегов; когда день встает из-за океана
неизвестным,  враждебным и коварным; когда океан так велик, что родные села,
именья и  города со  всем,  что  в  них осталось самого дорогого,  заслонены
выпуклостью земного шара,  -  тогда эта минута отдается полно и благоговейно
самому себе,  богу  и  семьям.  Безмолвная тишина раскрывает простые морские
сердца,  люди вспоминают своих близких,  люди без слов и молитв (даже слегка
стыдясь) обращаются к  всевышнему,  -  ибо беды,  которые таит в  себе море,
неисчерпаемы...  Кто  в  море  не  бывал,  тот  богу не  маливался!..  Люди,
очищенные и  просветленные этой минутой сосредоточения и примиренные ею друг
с  другом,  вступают в  новый  морской  день,  готовые к  вечной  борьбе  со
стихией...
     Юрий повел блестящими от волнения глазами по шеренге караула,  запомнил
сосредоточенные лица  матросов и  сдержанно взволнованный взгляд  лейтенанта
Греве,  кончавшего свою  вахту.  Дальше  смотреть  помешала башня,  но  Юрий
угадывал,  что и  теперь,  в  1914 году,  тысяча с  лишком матросов и  сорок
офицеров линейного корабля  "Генералиссимус граф  Суворов-Рымникский" отдают
эту минуту молчания полно и благоговейно своим мыслям.
     Это так и было.
     Корабль молчал сосредоточенно и серьезно. Молчал вахтенный на склянках,
вцепившись рукой в хитро оплетенный конец,  ввязанный в язык колокола,  -  в
восемь часов  нужно пробить четыре двойных удара.  Часы  над  его  головой -
круглые  морские  часы  с  козырьком от  дождя  и  с  лампочкой для  ночи  -
показывают уже полминуты девятого. Это ничего не значит - склянки бьют ровно
в восемь часов, а адмирал лучше знает, который час; молчит вахтенный, смотря
не  на часы -  точные корабельные часы,  -  а  на рот вахтенного начальника.
Вахтенный начальник тоже молчал,  не  доверяя сигнальщикам и  всматриваясь в
адмиральский сигнал;  надо уловить тот миг, когда он отделится от нока реи и
пойдет вниз,  -  для  того и  поднимают сигнал,  чтобы все корабли на  рейде
действовали одновременно.  Молчал  караул  на  юте,  молчали  дневальные  на
шлюпках,  стоящих на  выстрелах и  за кормой,  молчали неподвижные гребцы на
остановившихся шлюпках  на  рейде,  молчали  на  левом  борту  тридцать  два
кочегара,  застигнутые сигналом на  верхней  палубе,  молчала  белая  ровная
шеренга офицеров. И сам командир - единственный, имеющий право выбирать себе
место на палубе во время подъема флага, - тоже молчит. Его длинные рыжие усы
утренне свежи и  еще не обвисли,  на эти усы смотрит третий с  левого фланга
мичман,  пухлый и сонный,  как невыспавшийся ребенок. Он смотрит пристально,
безмолвно и  сосредоточенно.  Даст или не даст?  Неловко подавать рапорт,  а
впрочем -  не  убьет же...  Скупой рыжий черт,  жалко ему  каких-то  двухсот
рублей,  не  свои ведь -  окрасочные,  казенные,  все  равно лежат.  Что  бы
соврать?  На  операцию сестре?  На теплые вещи?..  И  дернуло вчера сунуться
играть с Рязановым, ему же прет, как утопленнику...
     Командир делает пол-оборота,  -  если захочет,  он может даже пройти по
палубе в  эту минуту,  когда все стоят молча и  неподвижно.  Он  может это -
единственный из  всего экипажа корабля,  он -  первый после бога и  государя
императора на  вверенном ему  корабле.  Ему даны права абсолютного монарха в
этом царстве стали, оружия и военных людей, он может повесить любого матроса
и может совершить над ним обряд отпевания, если на корабле нет священника, и
он  может даже ходить по  верхней палубе во время одной минуты молчания.  Но
идти некуда и  незачем:  рапорты офицеров уже приняты,  ни в погребах,  ни в
башнях,  ни в машинах случаев никаких не было, хронометры заведены, якорного
каната  на  клюзе  сорок  пять  сажен,  больных  восемь,  арестованных семь.
Командир поворачивает голову к левому борту, и вслед за его взглядом туда же
устремляется тревожный взор  старшего офицера:  увидит или  нет?..  Башня...
катера...  люди... поручни... и назад - люди... катера... башня. Кажется, не
видит.  Определенно не  видит,  башня мешает!  Не мешала бы -  дергал бы уже
усами, таракан: синее рабочее платье кочегаров за версту видно, надо было их
сразу вниз послать,  а  то стой теперь и  волнуйся:  вдруг сделает шаг-два к
левому  борту?   Тогда  обязательно  увидит,   а  потом  скулеж  на  неделю:
"Удивляюсь,  Андрей Васильевич...  распущенность...  у  вас  не  корабль,  а
публичный дом...  не  палуба,  а  базар..."  Скулить  таракан умеет  обидно.
Тяжелый капитан,  с  таким служить несчастье,  скорей бы  отбыть эту каторгу
старшего  офицерства и  уйти  командовать миноносцем...  Еще  год,  минимум,
приличного миноносца раньше  не  получить.  Можно,  конечно,  попросить мать
поднажать в Петербурге... Ну, дадут маленький номерной миноносец, черта ли в
нем? А этот рыжий идол не скоро уйдет, придется терпеть...
     Кочегаров с  юта не видно,  и  они тоже не видят юта и офицеров на нем.
Они стоят молча,  как все на палубе, и как будто спокойно. Большая блестящая
лужа отражает их  синюю ровную шеренгу.  Вода дрожит мелкой,  чуть заметной,
непрерывной   рябью,   словно   закипает   (здесь   под   палубой   работает
вентиляционный мотор),  и  от этого отраженные в  ней синие фигуры лихорадит
нервной напряженной дрожью.  Незаметная,  закипающая рябь бежит по  шеренге:
чуть поворачиваемые головы, чуть слышный шепоток одними губами перебегает по
ней...  "Претензия..." Слово неизвестно кем пущено,  оно волнует, тревожит и
прочно оседает в умах,  манит призраком справедливости: за что же стоять под
винтовкой,  когда им  приказали бежать по  палубе?..  И  опять (откуда-то из
середины шеренги) сразу  в  обе  стороны бежит чуть  слышным шепотком,  чуть
заметной  напряженной  рябью  новая  фраза,  поддерживающая малодушных:  "Не
расходись...   до  командира  дойдем...  неправильно..."  Она  бежит,  порой
застревая на  чьих-то  пересохших от внезапного испуга губах,  не решающихся
послать далее опасный этот лозунг, и тогда сосед подталкивает соседа большим
и  тяжелым кулаком и  короткой бранью:  "Заслабило?.."  -  и  она опять идет
дальше, вливаясь в промежутки между синими плечами, как в пазы между досками
палубы, - неразрывной смолой круговой поруки.
     Взгляд командира упорно направлен на кормовую башню, и старшему офицеру
кажется,  что командир, как охотничья собака, чует за этой башней неполадок.
А может быть -  краска?  Вон она отбита на броне целым куском,  а краска для
командира -  святей святого...  Лучше уж краска,  чем кочегары!  Но командир
думает совсем не о краске. Совершенно ясно, что и вчерашний рапорт останется
без  последствий,  и  опять  придется заглушать в  себе  болезненное желание
перевестись на берег,  в  домик с садиком,  где нет этой размеренной службы,
царственного одиночества, ядовитых шпилек адмирала, где нет тысячи безличных
и  опасных людей,  которые давят его  вместе со  сталью и  броней корабля...
Командир  резко   опускает  глаза  и   переводит  их   хмуро  и   строго  на
левофлангового  матроса  в   первой  шеренге  караула.   Туда  же  мгновенно
устремляется взгляд старшего офицера и  ощупывает матроса с  головы до ног -
бесится таракан, с левой ноги встал, теперь вот матрос не понравился. Рожа у
матроса и вправду глупая,  так ведь рожи не сменишь!  А так - выбрит гладко,
фуражка сдвинута чуть набок,  уши чистые, черный ремень подсумка режет вырез
форменки, стоит, как мертвый, только в правой руке чуть угадывается излишнее
напряжение, - чего он ему не понравился?
     Рука матроса действительно напряжена, и под мышками густо вскипает пот:
командир смотрит,  сейчас на  караул брать,  а  пальцы неловко охватили ложе
винтовки.  Хочется чуть пошевелить ими, чтобы было ловчее вскинуть винтовку,
не дрогнув вбок штыком,  да уж не поправишь,  неладно взял, чтоб она сдохла.
Матрос видит взгляд командира боковым зрением,  а глаза держит прямо вперед,
не мигая,  уперев их в третью пуговицу кителя лейтенанта Бутурлина, стоящего
против него в офицерской шеренге.  Лейтенант Бутурлин красив,  росл, розовая
кожа шеи над воротником кителя, кажется, благоухает на расстоянии, - весь он
чистый,  без  пятнышка,  чистый и  свежий,  усы  слегка подбриты над верхней
губой,  и  губы  сложены  надменной и  презрительной гримасой  знающего свою
красоту мужчины.  Лейтенант молчит,  как и  все,  и его взгляд,  серьезный и
вдумчивый,  слегка  печальный,  смотрит внутрь себя,  не  видя  окружающего.
Неужели Лиля?  Как будто больше некому.  Но это вздор,  - жена врача, вполне
приличная женщина...  Но,  с другой стороны,  последние две недели как будто
никого,  кроме нее, не было... Разве в прошлый четверг в "Фении"? Черт знает
что там было:  были какие-то армейцы,  пили много...  Но ведь он торопился к
Лиле,  муж дежурил в  госпитале,  и  вряд ли он забыл обычную брезгливость к
случайным женщинам.  Но если Лиля,  -  это черт знает что,  замужняя дама, и
вдруг... Впрочем, если не повезет, говорят, с родной сестрой поймаешь. Какая
все-таки неудача, лечись теперь, как гимназист; надо будет прежде всего...
     - Флаг подымают!
     Торопливый крик  сигнальщика резко  нарушил минуту  молчания,  полно  и
благоговейно отдаваемую мыслям о  самом дорогом,  что есть у флотских людей.
Люди, очищенные и просветленные этой минутой сосредоточения и примиренные ею
друг  с  другом,  вступали в  новый флотский день  с  новой верой в  милость
всевышнего и с новой бодростью...  Так,  по крайней мере, думали голландские
шкипера,  насаждавшие в  российском  флоте  правильные морские  традиции,  а
голландским шкиперам была свойственна некоторая сентиментальность.
     Безмолвный  и  быстрый,  испрашивающий  разрешения  поворот  вахтенного
начальника  к  командиру,  разрешающее прикосновение командирских пальцев  к
козырьку фуражки - и молчание российского императорского флота окончилось:
     - Флаг и гюйс поднять!
     Одновременно, враз, лопнула тишина.
     Колокольный звон  склянок.  Резкие фанфары горнов,  подобранных нарочно
чуть не в тон.  Стук весел, взлетающих над шлюпками вертикально вверх. Свист
всех   дудок   унтер-офицеров.   Трепетание  ленточек   фуражек,   сорванных
одновременно с тысяч голов.  Двойной сухой треск винтовок, взятых на караул:
ать,  два.  Флаг медленно ползет к  клотику,  играя складками.  Горны играют
дальше всех,  дудки стараются не отстать,  и  щеки унтер-офицеров багровеют.
Потом  установленная мелодия  горнов  и  воздух  в  унтер-офицерских  легких
кончаются. Флаг доходит до места в тишине.
     Она уже иная. Эта тишина полна скрытого напора нового флотского дня. Он
не ждет,  он торопит, и командир первый надел фуражку. Лейтенант Греве начал
флотский день:
     - Накройсь! Караул вниз! Вольно! Продолжать приборку!
     Горны  вскрикнули  коротко  и   высоко,   и  зачарованный  молчанием  и
неподвижностью флот сразу ожил. Фуражки взлетели на головы, караулы взяли "к
ноги",  повернулись, приподняли винтовки и бегом исчезли в люках. Струи воды
взлетели из  шлангов и  зашипели по  палубе  вместе  с  трущими ее  щетками.
Шеренги офицеров сбились в  кучки.  Шлюпки опустили весла в уключины и сразу
же  взмахнули ими  в  долгом гребке,  нагоняя потерянный ход,  борта линкора
мгновенно опустели, люди расползлись по палубе десятками белых раскоряченных
лягушек, отдирая песком белые доски.
     И  только  синяя  шеренга  кочегаров  осталась  у  борта.  Унтер-офицер
Хлебников покосился на  них  раз,  посмотрел два,  решительно шагнул и  стал
перед молчаливой шеренгой:
     - Разойдись бегом! Команды не слыхали?
     Молчание. Потом - взрыв голосов враз:
     - Неправильно!  За что писал?.. Зови старшего механика, пущай разберет!
Сами гонят и взыскивают!..
     - Но! Что за крик?
     Опять молчание.
     - Какой может быть крик на  фронте?  Эт-то что за кабак?  Как-кие могут
быть разговорчики?
     Унтер-офицер Хлебников знает  службу и  знает матросов и  всегда сумеет
удержать  их  в  своих  руках.  Но  сейчас  ему  не  по  себе.  Кочегары  не
послушаются,  это видно по их возбужденным глазам и слышно по их крикам. Тут
не к старшему механику - прямо до старшего офицера бежать надо... А ну-ка:
     - Смирно!
     Бесполезно. Они и так стоят смирно.
     - Нале-во!
     Кой-кто  дернулся  по   привычке,   но   удержался.   Шеренга  осталась
неподвижной, глаза опущены.
     - Та-ак,  -  протянул Хлебников растерянно.  -  Эт-то  что значит?  Это
значит - бунт? Эт-то значит - арестантские роты?
     Кочегары молчали.  Хлебников обвел  глазами  шеренгу.  Лица  серьезны и
возбуждены,  глаза у всех в сторону.  Только Вайлис, кочегарный унтер-офицер
второй статьи,  смотрит прямо  на  Хлебникова.  Он  стоит третьим с  правого
фланга,  небольшой,  но  плотный,  спокойный,  глаза голубые,  ясные,  как у
ребенка,  губы  плотно  сжаты,  с  усмешкой  какой-то.  Беспокойный  матрос,
подковырка у  него во всех словах,  и слова у него какие-то книжные,  может,
потому,  что он плохо говорит по-русски.  Остальные смотрели мрачно, иные со
страхом и  отчаянием,  точно удивляясь своей смелости,  но  ясно,  что вожжа
попала под хвост всем.
     - Хорош-шо...  -  сказал Хлебников, сохраняя достоинство, - я, конечно,
доложу... допрыгаетесь...
     Он  быстро  пошел  на  ют,  а  кочегары остались упрямой и  неподвижной
шеренгой.  Кочегары почуяли  в  себе  ту  матросскую правду,  которой всегда
добивались отчаянные головы флотских легенд.  И  недаром они  избрали способ
протеста  древний,   как  андреевский  флаг,  -  претензию  во  фронте:  "Не
расходиться... до командира дойдем... неправильно..."
     Вода течет по палубе ручьями,  она совсем чистая, на корме мыло и песок
уже смыты,  и  доски палубы желтые;  лить воду можно до бесконечности,  моют
мытое место.  Но вода льется,  обдавая брызгами матросов, стоящих наготове с
резиновыми лопатками в  руках.  Боцман Нетопорчук стоял у  кормовой башни за
матросом, держащим туго пульсирующий шланг, - воду надо лить с толком. Струя
фыркает, шипит и блестит на солнце.
     - Под башню, под башню, промой мамеринец!
     Струя,   сверкнув,  метнулась  к  башне,  обмывая  парусиновую  полосу,
прикрывающую ее  основание,  но  тотчас же  рука боцмана резко дернула пипку
шланга вправо.
     - Дура! Господ офицеров обольешь!
     Лейтенант  Греве  и  лейтенант  Бутурлин,  передавая  вахту,  стояли  в
разговоре у  кормовой башни.  Струя бьет в  одно и то же место мамеринца,  и
парусина гремит, трепещет и чернеет от воды. Боцман смотрит на лейтенантов с
хмурым почтением, - не уходят, и приборка задерживается, а как скажешь?
     К офицерам подошел Хлебников и,  вытянувшись,  доложил что-то, опасливо
оглядываясь на шкафут.  Греве нахмурился и пошел к носу.  Бутурлин, перестав
улыбаться, пошел за ним.
     - Простите,   Георгий  Владимирович,   это  было  еще  на  моей  вахте,
разрешите,  я  и  прекращу это,  -  сказал Греве твердо,  и Бутурлин,  пожав
плечами,  охотно  остановился.  Греве  на  ходу  легонько  толкнул  в  плечо
Хлебникова:
     - Унтер-офицеров ко мне, живо!.. Всех, кто на палубе!
     Нетопорчук  помялся,  поглядывая  на  Бутурлина,  и  потом,  набравшись
смелости, подошел и остановился в двух шагах:
     - Дозвольте доложить, вашскородь!
     - Ну, тебе еще что? - обернулся лейтенант с некоторой нервностью.
     - Как бы не облить... Извольте в сторонку отойти...
     Бутурлин  отошел,  и  струя  обводит  мамеринец,  кидая  вверх  светлые
фонтаны, и, отражаясь от брони, дробится в брызги обильного дождя. Он обдает
часового у трапа, винтовку и подсумок. Часовой стоит неподвижно. Он не может
перейти на другое место.
     И  с  той же  неподвижностью,  почти торжественной,  стояли вдоль борта
тридцать два кочегара,  поверивших в  справедливость.  Они стояли с  упрямым
терпением,  как  стоял  когда-то  гвардейский экипаж  на  морозной Сенатской
площади,  - бесцельно, безмолвно, обреченно. Струи шлангов падали около них,
не обдавая брызгами,  - казалось, сама вода боится прикоснуться к их заранее
осужденным телам,  - и палуба у их ног оставалась в песке и мыле. Их бережет
от  брызг  невидимая стена,  и  озорной Прохоров уже  не  хлестнет по  ногам
веселой прохладной струей:  тридцать два кочегара перешли грань,  они уже не
люди,  не товарищи,  не духи боговы чумазые.  Здесь, по эту сторону грани, -
порядок,  устав,  покорность.  Там,  где синие безмолвные фигуры, - пустота,
непонятность, преступление.
     Эту  грань  подчеркивают шесть-семь  унтер-офицеров,  предусмотрительно
поставленных лейтенантом Греве вокруг кочегаров с  приказанием не подпускать
к ним матросов.  Сам лейтенант перед шеренгой,  нервничая,  покусывал нижнюю
губу,  ожидая старшего офицера.  Колоссальный фитиль от него обеспечен, - не
мог сам справиться с кучкой заупрямившихся матросов... Можно было бы вызвать
караул,  но не годится обострять события.  И почему это именно на его вахте?
Вот повезло!..
     Старший офицер появился из-за башни неожиданно,  и  хотя его ждали,  но
все - и кочегары, и унтера, и лейтенант - подтянулись и замерли.
     Старший  офицер  прошел  вдоль  шеренги  быстро  и   хмуро,   почти  не
вглядываясь в  лица,  и  остановился у  правого фланга.  Карл Вайлис смотрел
голубыми своими спокойными глазами на  выбритую кожу  щеки старшего офицера.
Она гладка, суха, и ее красит легкий пятнистый румянец. Вайлис малого роста;
он поднял голову,  чтобы видеть лицо старшего офицера,  а тому кажется,  что
матрос  нагличает  и  голову  вздернул  дерзко.  Недаром  Хлебников в  своем
торопливом докладе упомянул его фамилию.  Старший офицер спокоен,  и  только
лейтенант Греве,  стоящий за ним, чует грозу: длинные пальцы опущенной вдоль
белых  брюк  правой  руки  старшего  офицера  начинают непрерывное движение,
раскатывая невидимый шарик между большим, средним и указательным пальцами, -
плохой признак...
     - Зачинщики, шаг вперед.
     Это негромко. Это - пока. Это еще не гроза.
     Шеренга вздохнула.  Кто  зачинщики?  Все согласились,  неизвестно,  кто
начинал.  Шеренга  молчит,  и  шарик  приобретает упрямую упругость,  он  не
раздавливается. Пальцы раскатывают его все быстрей и нервней.
     - Ты... латышская морда!
     Это -  внезапно громко,  как залп в упор.  Вайлис дернул головой. Окрик
ударил по напряженным нервам, как хлыст.
     - Ты  подбивал?   Я  про  тебя  знаю!..   Книжечки  почитываешь?  Бунты
устраиваешь? Матросов мне портишь?
     У  старшего офицера  большой  опыт:  никогда  нельзя  говорить со  всей
толпой,  надо выделить одного.  Тогда внимание остальных отвлекается.  Кроме
того,  никакая толпа не действует заодно,  в  ней всегда есть колеблющиеся и
такие,  которые уже чувствуют,  что зашли далеко.  И  тем и другим надо дать
лазейку и  надежду,  что  их  гроза не  тронет и  что  для них все обернется
благополучно.
     - Паршивая овца  все  стадо гадит!  Я  тебя научу к  бунту подбивать...
Мерзавец! Шаг вперед!
     Вайлис отлично понимал,  что будет дальше: сейчас ему набьют рожу перед
фронтом,  и  все  остальные будут  стоять  потупившись.  Выходить из  фронта
нельзя,  это обособит его от  остальных.  Нельзя отделяться от всех тридцати
двух: тогда будешь один. Один человек всегда гибнет.
     - Я не подговаривал,  ваше высокоблагородие,  -  сказал он,  не опуская
глаз. - Спрашивайте со всех матросов... Мы хотим...
     - Молчать!
     Старший офицер  допустил ошибку:  можно  бить  человека,  вырванного из
толпы,  но  нельзя трогать его в  толпе,  когда плечо с  плечом с  ним стоят
другие.
     Перед  поднятой рукой  старшего офицера  Вайлис  отшатнулся -  и  фронт
загудел. Чей-то голос истошно крикнул:
     - Не за что бить, драконы!
     Старший офицер,  резко  повернувшись,  быстро пошел  на  ют.  Лейтенант
Греве,  ступив на  полшага вперед,  опустил руку в  задний карман,  медленно
обводя   взглядом   возбужденных  людей.   Он   слегка   побледнел,   черные
подстриженные усики еще  резче обозначились над плотно сжатыми губами.  Игра
зашла далеко и стала острой и волнующей.
     Шесть шагов...  Стрелять надо в живот: в голову - промахнешься... Важно
свалить первого, кто кинется, - тогда бросятся вперед унтер-офицеры...
     Но никто не кидался на лейтенанта. Матросы неподвижны. Они хотят, чтобы
выслушали их претензию.  Они избрали для этого единственный вид протеста: не
расходиться, пока их не выслушают. Они стояли неподвижно.
     Жаль.  Лейтенант Греве  вынул руку  из  кармана.  Жаль.  Старший офицер
позорно удрал и,  если бы  что случилось,  Греве показал бы свою твердость и
решительность.  Характер и способности проявляются в острые моменты;  иногда
одна опасная минута скажет о человеке больше,  чем годы службы.  Жаль.  Дело
было бы громкое,  и все узнали бы,  каков лейтенант Греве.  И все забыли бы,
что  он  не  сумел заставить их  разойтись...  Но  ждать больше нечего:  они
неспособны на поступки, пусть проветрятся.
     Он  медленно повернулся и,  не  торопясь,  пошел  вдоль  фронта,  кинув
Хлебникову внятно и четко:
     - Не подпускать сюда никого.
     Молчание действует лучше крика,  и неизвестность всегда пугает. Он ушел
на  ют,  оставив  вспышку  догорать  на  левом  борту  в  молчаливом  кольце
унтер-офицеров.  Вспышка  тлела  в  томительном  одиночестве тридцати  двух,
заливаясь  медленно  наплывающей  волной,   -   ощущением  непоправимости  и
обреченности.  Двадцать длинных минут  синие фигуры еще  продолжали нарушать
порядок палубы, застыв перед несогнанной лужей.
     За  эти  двадцать минут старший офицер имел  три  разговора,  быстрых и
напряженных,  как  во  время  боя.  Первый -  со  старшим инженер-механиком.
Капитан  второго  ранга  Униловский в  полной  мере  оценил  обстановку.  Он
почувствовал неприятное посасывание внизу живота,  но взял фуражку с внешней
решимостью:
     - В конце концов -  я попробую...  Но, Андрей Васильевич... Если они на
вас замахнулись,  то  меня,  -  он развел руками,  -  меня просто выкинут за
борт...
     Старший офицер потушил папиросу резким жестом.
     - Вы правы, вас они недолюбливают. Я доложу командиру.
     Это был второй разговор.  Командир корабля сидел, глубоко вдвинувшись в
кресло  у  стола,  и,  опустив  голову,  внимательно смотрел на  левую  ногу
старшего офицера. Низ брюк был забрызган, - неужели он бежал от матросов, не
видя  дороги?   Шляпа...   Старший  офицер,   внутренне  проклиная  себя  за
неожиданную торопливость речи,  говорил  неприлично быстро.  Командир узнал,
что  тридцать два кочегара стоят во  фронте,  последовательно отказавшись от
повиновения унтер-офицеру, вахтенному начальнику и старшему офицеру. Что при
попытке  их  образумить  старший  офицер  едва  не  был  убит.  Что  старший
инженер-механик  давно  считал  это  отделение  неблагонадежным  и  выходить
опасается. Что караул не вызывали, так как опасно разжигать страсти. Что все
возможные меры  приняты,  но  команда не  расходится,  почему старший офицер
считает положение очень серьезным и только поэтому беспокоит командира.
     Командир медленно гладил  рыжие  длинные усы.  Он  служил в  офицерских
чинах двадцать шесть лет;  за это время можно научиться спокойствию.  Шиянов
раздул историю,  осел,  и  теперь оправдывает собственную беспомощность.  Но
если это  и  не  бунт,  то  это должно называться бунтом:  раз дело дошло до
командира, то оно тем самым не может рассматриваться как пустяк. Командир не
мальчишка,  чтобы делать то,  что другие не  догадались сделать,  и  если он
начинает действовать,  то  должен действовать так,  чтобы на  его корабль не
показывали пальцем.
     - Прежде всего - уберите их с палубы, - сказал он, вставая.
     Кавторанг Шиянов пожал плечами.
     - Когда я  был старшим офицером,  я не спрашивал совета у командира,  -
ответил на  этот  жест командир.  -  Кто  из  механиков наиболее популярен в
команде?  Пошлите к ним. Пусть не грозит и не раздражает. Пусть обещает, что
я разберусь, но пусть немедленно заставит их разойтись. Никаких разговоров о
бунте,  ни  в  кают-компании,  ни в  палубах,  предупредите господ офицеров.
Прикажите дать катер, я поеду к адмиралу. Дознание закончить сегодня же.
     Старший офицер,  ненавидя себя и  командира,  вышел из  каюты и  сказал
попавшемуся на глаза вестовому:
     - Мичмана Морозова ко мне!
     Это был третий разговор.  Мичман Морозов, узнав, что от него требуется,
покраснел в негодовании. Он всегда догадывался, что Шиянов трус и подлец, но
теперь в  этом убедился.  Он хочет использовать доверие матросов к  Морозову
для  их  обмана!  Мичман Морозов отказался.  Тогда  кавторанг Шиянов закурил
четвертую папиросу: три лежали в пепельнице недокуренными.
     - Вы уведете их вниз,  Петр Ильич, - сказал он сухо, - иначе вы пойдете
под суд.  Это ваши люди,  и  вы  допустили на  корабле распропагандированную
сволочь.  Вы понимаете,  чем это кончится, если они будут стоять на палубе и
не повиноваться?
     - Господин   кавторанг,   -   взволнованно   начал   Морозов,   -   это
несправедливость, их выгнали...
     - Вы  студент или  офицер?  -  резко перебил Шиянов.  -  Какая к  черту
справедливость,  если меня чуть не убили?  Одно из двух: или вы сделаете то,
что вам сказано, или - под суд!
     Мичману Морозову двадцать четыре  года  -  это  меньше  половины жизни.
Остальная половина зависела от его ответа.  Матросы правы, это ясно, но ясно
и то,  что они заранее осуждены. И чем поможет им донкихотский отказ мичмана
Морозова?
     - Слушаюсь, господин кавторанг, - сказал он и вышел из каюты.
     За  эти  двадцать минут  палубу  уже  кончили  скачивать.  Потоки  воды
опадали, шланги вяло ослабли, и их закатали в круги. Огромные лужи на палубе
отражали мачты,  небо,  блеск  краски надстроек и  синюю  шеренгу кочегаров,
стоящих  на   песке  и   мыле   единственного  неприбранного  куска  палубы.
Унтер-офицеры вокруг них стояли так же  молча,  и  за их кругом продолжалась
обычная корабельная жизнь.
     С  определенных  мест  палубы  ряды  босоногих  матросов  с  резиновыми
лопатками  в  руках  начали  наступление друг  на  друга.  Лопатки,  плотным
прижимом проводимые вдоль  досок палубы,  плескали воду  далеко вперед.  Это
делалось  быстро  и  одновременно по  всей  палубе,  -  матросов много,  они
полусогнуты, и руки их проворны. Лопатки стучали по палубе, как частый град,
и  лужи  высохли  на  глазах,   согнанные  за  борт.  Когда  отдельные  ряды
двигавшихся в  шахматном порядке приборщиков сошлись,  палуба за  ними  была
только влажна,  а не мокра;  солнце скоро высушит ее добела, оставив влажную
желтизну лишь там, где тень.
     И  только за кругом унтер-офицеров,  как за чертой зачумленного района,
осталась лужа.  В нее,  в конце двадцати минут,  вступил правой ногой мичман
Морозов,  веселый и  добродушный,  как всегда.  Он  обвел глазами кочегаров,
улыбаясь, как будто ничего не случилось, и напряженные лица их повеселели.
     - Что же вы,  братцы,  протяпали?  -  сказал он огорченно. - Намудрили,
умные головы, из мухи слона сделали!
     - Дозвольте, вашскородь, доложить, - сказал один.
     - Говори, Езофатов.
     - Так что несправедливо взыскивают, - сказал Езофатов убежденно. - Один
по низу не пущает,  другой наверх гонит, а боцман до люка добежать не дал. А
нам взыскание... Заступитесь, вашскородь!
     Мичман Морозов озабоченно сжал губы:
     - Так бы сразу и говорили...
     - Так старший офицер не слушали,  вашскородь. Какие же зачинщики у нас?
Разве  мы  бунтуем?   Претензию  заявить,   вашскородь,   пускай  начальство
разберется...
     - А теперь смотри, как дело повернулось, - сказал Морозов и задумался.
     Все смотрели на него с тревогой и выжиданием.
     - Ну,  вот что,  братцы, - сказал он решительно. - Валите все в палубу.
Нечего вам тут стоять,  хуже будет. Я доложу старшему офицеру, разберемся по
справедливости. Подбодрись!.. Нале-во!
     Матросы охотно повернулись. Морозов крикнул весело и громко:
     - В баню - бегом марш!
     Шеренга пробежала мимо него и  скрылась в носовом люке.  Мичман Морозов
перестал улыбаться и, поморщившись, сказал унтер-офицеру Хлебникову:
     - Старшему офицеру список отнеси.
     Хлебников наклонился к нему и, понизив голос, доложил:
     - Вашскородь,  тут о драконах кричали...  Так что извольте записать,  я
приметил: так что это - у которого рожа разбитая в крови... С вами еще после
говорил...
     - Хлебников,  -  сказал мичман Морозов негромко, сквозь зубы, и детское
веселое лицо его  сделалось бледным и  взрослым.  -  Хлебников,  пошел ты  к
чертовой матери,  слышишь? К чертовой матери, пока я тебе самому всю рожу не
искровенил... Понял?
     Хлебников  не  понял.  Он  посмотрел  вслед  мичману  Морозову,  быстро
уходившему к люку,  и,  аккуратно вырвав из записной книжки листок,  пошел к
старшему офицеру.
     Цепь унтер-офицеров распалась,  и  шкафут опустел.  На палубе в широкой
луже  несогнанной воды  бежали отраженные ею  облака.  Потом  поверхность ее
зарябилась и  возмутилась длинными неровными волнами,  и облака исчезли:  на
воду с трех сторон наступали прижимающиеся к доскам палубы резиновые лопатки
приборщиков.  Они легко и  быстро оттеснили воду к  ватервейсу,  и она журча
полилась по  его  цементированному ложу в  шпигат.  Палуба была окончательно
прибрана от всякой грязи и беспорядка.




     Корабль продолжал жить  своей  размеренной на  минуты и  рассеченной на
водонепроницаемые отсеки жизнь.  Заминка,  случившаяся на шкафуте,  никак не
отразилась  на   ровном  ходе  всей  огромной,   годами  выверенной  машины,
называемой флотской службой: колесики перекосились, поскрежетали, но опытная
рука тотчас выровняла их ход -  и  служба пошла дальше,  отмечая колокольным
боем склянок каждые уничтоженные ею и выкинутые за борт полчаса жизни тысячи
двухсот людей.
     Юрий Ливитин,  стоя в неловкой позе у стола в каюте брата, перелистывал
французский роман,  отыскивая в  нем  наиболее  рискованные места  (заглавие
книги еще вчера предрешило эту невинную контрабанду).  В дверь постучали,  и
он  быстрым,  заранее намеченным движением ловко  бросил книгу  на  полку  и
обернулся. В двери, рассеченный пополам беспощадным прямым пробором и линией
золотых пуговиц кителя, стоял мичман Гудков.
     - Николай Петровича нет?  -  спросил он, шепелявя и растягивая слова. -
Не  откажите передать,  что по  приказанию старшего офицера я  буду занят до
самого завтрака...
     Гудков поднял до отказа свои тонкие брови над бесцветными глазами,  что
означало у него выражение особой значительности.
     - Оч-чень  важное поручение!  По  роте  я  распорядился,  пусть Николай
Петрович не волнуется:  приборка окончена,  молодые занимаются с Белоконем и
все олл райт...
     - Есть, есть! - сказал Юрий с полупоклоном.
     Гудков поклонился тоже,  и Юрий ответил новым выжидательным поклоном, -
мичман,   казалось,  хотел  что-то  сказать.  Но  Гудков  неожиданно  сделал
озабоченное  лицо  и,   разведя  руками  в   знак  абсолютной  невозможности
дальнейшего разговора,  исчез.  Юрий усмехнулся и  вышел вслед за  ним;  ему
хотелось взглянуть на Белоконя и оценить выбор брата.
     Военный  корабль,  подобно дамским часам,  никем  еще  не  доводился до
степени  совершенной исправности*;  поэтому  на  палубе  везде  продолжалась
работа.  У  второй трубы  трюмные подымали для  просушки парусиновые шланги.
Кочегарный кондуктор Овсеец,  багровея  толстой  шеей,  стянутой  воротником
кителя,   закинув  голову,   следил,  как  мокрые  и  тощие  кишки  шлангов,
подергиваясь,  подымались на блоках, раскачиваясь медными тяжелыми фланцами.
Трюмный, выбиравший подъемный гордень, второпях дернул его сильным рывком, и
пустая кишка,  извилисто затрепетав в  воздухе,  ударилась фланцем о  трубу.
Овсеец с  маху двинул матроса кулаком в  спину и  тотчас оглянулся:  офицеры
битью  препятствовали,   а  тут  гардемарин  проходит,  еще  наскулит  потом
кому-нибудь...
     ______________
     * Цитата из приказа адмирала фон Шанца, 1865 г.

     - Смотри,  деревня!  Кто  тебе сказывал дергать?  Собьешь нарезку,  чем
ответишь?  - закричал он сразу же, обозлившись на себя за то, что оглянулся.
- Две очереди без берега...  за  грубое обращение со шлангом!  Бери лопатку,
натекло вон!..
     У  кормовой рубки Юрий увидел Нетопорчука и  густо покраснел,  вспомнив
ночное происшествие.
     Нетопорчук  стоял  в  петлях  шестидюймового манильского троса,  как  в
кольцах гигантского светло-желтого удава.  На вьюшке,  с  которой был смотан
трос, действительно оказалась ржавчина и сырость. Нетопорчук рассматривал их
с удовлетворенным видом врача, который на вскрытии убеждается в правильности
поставленного им диагноза. Юрий, пересилив смущение, окликнул его:
     - Боцман, где четвертая рота словесностью занимается?
     Нетопорчук оглянулся и сразу почтительно вытянулся.
     - Должно,  в  восемнадцатом кубрике...  Тюльманков!  Проводи  господина
гардемарина на занятию!
     Тюльманков оказался бледным (точно  после  болезни),  худым  и  высоким
комендором.  Он  ловко спрыгнул с  висячего трапика четвертой башни и  молча
пошел к люку вниз.  Юрию показалось неудобным идти рядом не разговаривая,  и
он спросил, чтобы что-нибудь сказать:
     - Ну как, не скучаешь по дому здесь?.. Ты какой губернии?
     - А  я  не губернии,  я из самого Питера...  А вот объясните,  господин
гардемарин,  почему это с  матросом обязательно о губернии разговаривают?  -
спросил Тюльманков неожиданно гладко и насмешливо.
     Юрий  смутился и  растерялся:  вот  фрукт оказался,  неприятный какой и
дерзкий!..  Он  так  и  не  нашелся,  что  ответить  (гардемарин матросу  не
начальник),   и   постарался  придать  себе  холодный  и  безразличный  вид,
почувствовав,  однако,  что  на  глаза  готовы навернуться слезы  бессильной
злости.
     - Сюда,  здесь ближе,  -  сказал Тюльманков,  на  этот раз не  добавляя
обращения, и показал на люк.
     Белоконя они  нашли  в  восемнадцатом кубрике с  листком в  руке  перед
сидящими полукругом матросами. При звуке шагов он повернул к Юрию свое живое
лицо,  отмеченное той лихой флотской красотой, которая заставляет офицеров с
удовольствием  сказать:   "Орел-матрос,   марсофлот!"   Сытое  и  загорелое,
повернутое быстрым поворотом крепкой крутой шеи, оно блистало зубами и алело
румянцем;  яркие  губы  под  тонкими черными усами,  казалось,  были  готовы
ответить веселой улыбкой на шутливое приветствие начальства;  быстрые темные
глаза, хитрые и неглупые, смотрели бодро и смело. Именно таким и должен быть
настоящий матрос,  не размазней какой-нибудь! Что ж, выбор Николая совсем не
плох, фельдфебель через три года получится отменный...
     - Здорово,  Белоконь,  продолжай, я не помешаю, - сказал Юрий смущенно.
Он  никак еще  не  мог привыкнуть к  той законно-небрежной манере обращения,
которая  помогает  восемнадцатилетнему мальчику  утвердить свой  авторитет в
глазах матросов,  начавших службу тогда,  когда юноша,  готовящийся стать их
начальником, играл еще в игрушки.
     - Отсталых вот приказали подрепетить,  господин гардемарин,  как сейчас
свободное время,  -  сказал Белоконь,  с  презрением смотря на  матросов.  -
Обломы без понятия,  ротное дефектное имущество вроде...  Садись! Продолжаем
занятию!
     Он справился с  листком и,  опустив его,  окинул матросов своим быстрым
взглядом.
     - Запоминай:    первеющая   обязанность   матроса    береговой   части,
дислоцирующей в  великом  княжестве Финляндском,  есть  усмирение населения,
бунтующего против законов Российской империи.  Вот какая картина. Понятно?..
Понятно, Сторожук?
     - Понятно, господин унтерцер!
     - А коли понятно, сообрази сам, почему чухна бунтуется?
     - Сенаторы, господин унтерцер, - бойко ответил Сторожук.
     - Какие сенаторы? Дурак... ухватил слово, обрадовался... Ну?.. Слушайте
все,  какое объяснение.  Запоминай:  Финляндии в  1809  году  минифестом его
императорского  величества  государя  императора  Александра  Первого   были
предоставлены полные права самого свободного управления и  издания нутренных
законов  сенаторами  особо  учрежденного  сейма.   Вот  какая  картина.   По
прошествии же  ста  лет  финны должны были стать русскими наравне с  прочими
покоренными народами,  однако дарованный государем столетний срок не ослабил
патритизма покоренного народа, почему финны вопреки договору обратно требуют
своего сейма и  ненавидят русских,  особенно славный российский флот...  Вот
какая картина. Подрепетим после... Теперь по прошлому занятию!
     Он опять взглянул на листок и поднял глаза.
     - Ты,   пскопской,   отвечай  ще   раз:   для  чего  учреждена  у   нас
Государственная дума?
     Молодой парень, года на четыре старше Юрия, мгновенно вспотел и, утирая
лоб ладонью, молча покраснел до самых белых волос.
     Белоконь сожалеюще качнул головой:
     - Не  знаешь?  Который раз объяснять?  Ну,  сообрази сам,  зачем народу
Дума? Не можешь, редька... Скажи ему ты, Сторожук!
     Сторожук вскочил и, смотря на лампочку, быстро зачастил:
     - По  приказу  его-ператорского-личества  гсдаря-императора Гсдарствена
дума учреждена,  дабы присланные со  всех концов страны лучшие выборные люди
помогали гсдарю-ператору уследить за всем,  чего делается,  и  в случай чего
наказывать ослушников закона. Все, гсн-унтерцер!
     - Вот.  Слыхал?  Назубок надо отвечать...  Поучишь его после с  голоса,
Сторожук!..  Теперь отвечай мне,  Черных, скольки было у нас Государственных
дум и за чего их разогнали?
     - Было три, господин унтер-офицер, таперя сидит четвертая, - медленно и
вдумчиво начал Черных,  шевеля в помощь себе толстыми узловатыми пальцами. -
Первую,  значит,  разогнали за  то,  что ее члены были наподряд бунтовщики и
подлецы,  которые вместе с жидами мутили Финляндию... Вторую, значит, за то,
что в  ей завелись изменщики и цареубивцы...  помышляющие на священныю особу
государя  императора...   А  третью,   значит,  за  выслугой  лет,  господин
унтер-офицер...
     - Так.  Ничего.  Мямлишь очень,  что корову доишь!  Живей надо характер
иметь! Матрос должен быть быстрый, лихой, сообразительный, а ты что? Какой с
тебя матрос?  Что с дерма пуля...  Ну-ка,  Кострюшкин,  отвечай бодрей: кому
выгодна в России революция?
     Кострюшкин, худощавый и быстроглазый матрос, ответил, чуть улыбаясь:
     - Революция  выгодна  иностранным  государствам,   завидующим  силе   и
могуществу российской державы, господин унтер-офицер.
     - Тэ-экс...  А какое воспоследствие будет иметь революция, если армия и
флот допустят бунтовщиков до мятежу?
     - Голод, разорение и завоевание России врагами, так как нарушится общий
порядок и некому будет управлять государством.
     - Правильно... Только ты улыбочки брось, что за улыбочки на занятии?
     - Третий  раз  же   спрашиваете,   господин  унтер-офицер,   -   сказал
Кострюшкин,  все-таки улыбаясь,  -  я же знаю, что будет в случае революции,
ей-богу, знаю...
     - Знаешь!  Значит,  не знаешь, мастеровщина... Тебя мичман Гудков особо
приказали подрепетить...
     - Дай-ка  мне,  Белоконь,  -  сказал  вдруг  Юрий,  протягивая руку  за
листком.
     На  плотной почтовой бумаге  незнакомым тонким  почерком были  написаны
вопросы и ответы:

     "В. Много ли в России земли?
     О.  Очень много,  гораздо больше,  чем надо для крестьянства,  но  мало
умных людей, умеющих ее обрабатывать, отчего она и дает мало хлеба.
     В. Что же ты будешь делать с тем, кто тебе начнет говорить, что у наших
крестьян земли недостаточно?
     О. Бить в морду и доставлять по начальству, как смутьяна".

     Дальше Юрий не читал и вышел из кубрика, улыбаясь.
     Вернувшись в  каюту,  он  застал брата над умывальником;  белая мыльная
пена таяла на  его обнаженных до  локтя руках:  цветной дракон,  наколотый в
заграничном плаванье,  шевелил  свои  кольца  при  движении  мускулов.  Юрий
восторженно поделился своим впечатлением от Белоконя.
     - Я говорил,  благодарить будешь,  -  сказал лейтенант,  крепко вытирая
дракона полотенцем.
     Юрий, вспомнив, вдруг рассмеялся:
     - Скажи, пожалуйста, а что такое мичман Гудков?
     - Помощник мой в роте,  потрясающий идиот,  но служит,  как пудель. Про
него на  флоте поговорка,  что на "Генералиссимусе" между прочими редкостями
замечательны:  паркетный пол в  каюте командира и  некий мичман Гудков...  А
что?
     - Что это за темы для занятий с матросами? Дума, революция... Странно!
     Николай, улыбаясь, прижал правую руку к груди, улавливая пальцами левой
ускользающую запонку манжеты.
     - Ничего не странно!  Матросики последнее время политикой интересуются.
Так лучше ее на корабле разъяснять, чем где-либо на сходке.
     - Уж очень прямолинейно ее тут разъясняют,  неловко слушать. Ты бы хоть
подправил там чего-нибудь.
     - Спасибо!  - поклонился лейтенант, расшаркавшись. - Я потому Гудкову и
поручил наладить занятия,  что  у  меня самого на  это глупости не  хватает.
Пойми ты наконец,  что на флотской службе полутонов не полагается:  черное -
так  уж  как  уголь,  белое -  так  белей паруса.  Матросам понятия надо как
следует внушать,  а то,  гляди,  опять до двенадцатого года скатимся...  Вас
небось в  корпусе про двенадцатый год не учат?  Не восемьсот двенадцатый,  а
девятьсот двенадцатый?
     - Нет. А что?
     - А то, что матросики сговорились в одну чудную апрельскую ночь на всех
кораблях  офицеров  перерезать  и  начать  революцию.   Хорошо,  что  мудрое
начальство предусмотрело и  везде держало своих людишек,  а то висел бы я на
рее наравне со сверстниками...
     - Ну что ты там рассказываешь, - сказал Юрий недоверчиво.
     Смутно и  недостоверно в  корпус доходили слухи о том,  что на кораблях
случаются позорные  открытия:  тюк  нелегальной литературы в  угольной  яме,
какие-то  кружки,  имеющие связь  с  берегом.  Но  все  эти  слухи сейчас же
подавлялись рассказами из  первых рук  о  том,  что к  мичману такому-то  (с
упоминанием его фамилии и степени родства рассказчику) три матроса привели в
каюту студента: вот-де, вашскородь, он уверяет, что вы Россию продаете и вас
надо за борт кидать, мы и привели, пущай сам кидает... Успехом пользовался и
героический рассказ  о  лейтенанте с  "Цесаревича",  который  на  пристани в
Ревеле  убил  наповал матроса ударом кортика за  площадную брань  по  адресу
государыни,  причем  остальные  матросы  отказались взять  тело  убитого  на
шлюпку,  говоря:  "Собаке -  собачья смерть".  Двенадцатый год?  Невероятно:
революция же кончилась в пятом году...
     Лейтенант улыбнулся:
     - Очевидно,  и вас по схеме мичмана Гудкова учат:  студенты, мол, мутят
народ,  а матросы-де -  сплошные орлы,  только и мечтающие помереть за веру,
царя и  отечество...  Ныне не парусный флот,  Юрочка!  Теперь к  машине да в
башню неграмотного Митюху не  поставишь.  А  у  грамотных матросов,  которых
воленс-ноленс* на флот брать надо,  -  своя точка зрения.  Они вон полагают,
что  во  всякой войне виноваты фабриканты и  офицеры,  которые будто во  сне
видят,  как  бы  это  поскорее повоевать.  Следственно,  тех  и  других надо
вырезать до  седьмого колена,  -  и  тогда  на  земле будет рай,  называемый
социализмом...
     ______________
     * Хочешь не хочешь (лат.).

     Юрий посмотрел на него насмешливо:
     - "Швобода", иначе говоря? Это же несерьезно.
     - В корпусе -  несерьезно.  А мы,  говорю тебе,  на вулкане живем...  А
впрочем, апостол Павел советует христианам и не говорить о сих мерзостях. Не
барское это дело -  политика. Пускай ею занимаются жандармы и мичман Гудков.
Наше  дело -  стрелять и  помирать,  когда прикажут...  Пойдем,  что  ли,  в
кают-компанию, - уже к вину свищут!
     На  верхней палубе  разливалась веселая дудка.  На  баке  к  извилистой
шеренге ожидающих матросов вынесли ендову с водкой.  Старший баталер, важный
и  серьезный,  как  священник,  раздающий причастие,  достал список пьющих и
строго оглянул придвинувшихся матросов.
     - Куда навалились? За два шага стоять! Прольете!
     Он  несколько помедлил,  ощущая свою власть над нетерпеливой толпой,  и
только потом негромко добавил:
     - Ну, подходи... фамилию громчее!
     Матросы затихли,  жуя языки и набирая этим слюны, чтобы очистить рот от
скверного вкуса,  -  завтрак в  нем  был шесть часов назад.  Они стояли друг
другу в затылок, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо подталкивая в спину
переднего и  провожая глазами тех,  кто уже,  крякнув и  утирая рот ладонью,
отходил в сторону,  подмигивая остальным.  Ендова владела матросской толпой,
поблескивая  на  солнце,   притягивая  к  себе  взгляды,  мысли  и  желания.
Колыхавшаяся в  ней  сладковатая,  острая,  огненная  жидкость  одним  своим
сверканием и  легким,  едва  ощутимым на  воздухе  запахом заставляла пустые
желудки вздрагивать стенками,  нервировала,  подымала настроение.  И  если у
последних подошедших к шеренге матросов лица были еще равнодушными и глаза -
усталыми и  сонными,  то  ближе к  ендове лица  оживлялись,  глаза с  жадной
устремленностью следили за откидывающимся затылком очередного,  и слюна била
уже непрерывной струей.  Ее проглатывали вместе с  новой опрокинутой в чужой
рот чаркой.
     Когда-то,   в   эпоху  деревянных  кораблей,   эта  чарка  водки  имела
гигиеническую цель:  вечная  сырость  в  матросских помещениях,  согреваемых
жаровнями раз в сутки, требовала профилактических мер против простуды. Позже
к   гигиенической  прибавилась  дисциплинарная  составляющая:   вино   стало
антитезой порки,  предметом поощрения: по чарке за лихую греблю, по двадцати
линьков -  за вялую.  Когда же парусный флот уступил место паровому,  чарка,
утратив свою гигиеническую составляющую,  утратила и поощрительную:  награды
чаркой более не рекомендовались в  видах попечения о  народной трезвости.  И
чарка заняла свое место в великолепном ряду флотских традиций, оправдываемых
смутно, но гордо.
     На  деле  же  чарка к  1914  году  перешла в  категорию экономическую и
политическую.  Русскому человеку без водки - смерть; она сопровождает его от
крестин до заупокойной литии,  она булькает по всему пространству Российской
империи, ее везут в самые глухие углы, где нет еще церкви и никогда не будет
школы,  но где уже утверждена на избе зеленая вывеска казенной монопольки. В
росписи государственного бюджета казенная продажа питей  занимает почти одну
треть дохода,  -  вся Россия пьет, пропивая и выблевывая в лужу ежегодно 900
миллионов  рублей.  Каждая  женская,  мужская,  старческая  и  девичья  душа
(носящая уравнивающее пол  и  возраст название "статистической") выпивает за
год  одиннадцать бутылок водки.  Почему же  эта же  русская душа,  когда она
становится матросской,  будет  лишена  общих  национальных прав  российского
гражданина?  Несправедливость эта могла бы вызвать недовольство и  так вечно
бунтующих матросов...
     И  государство великодушно вливает в  матроса за  пять лет  его  службы
восемнадцать ведер  казенного очищенного вина,  терпя,  таким  образом,  как
будто ни с чем не сообразный расход в полтораста рублей на каждого.
     Однако несообразность эта - только кажущаяся.
     Изо дня в день, в течение пяти лет, дважды в сутки чарка водки падает в
матросский желудок  точно  рассчитанной порцией  физического и  психического
воздействия.  Она  пробуждает в  матросе  чувства  благодарности за  заботу:
"Поработал,  вот тебе и вина стаканчик, дай бог здоровья!.." Чарка за чаркой
производит в  матросе  медленные,  незаметные ему  изменения,  необходимые и
желательные:  вино  нарушает правильный обмен  веществ,  и  в  теле  матроса
откладывается нездоровый жир,  придающий ему,  однако,  внешнюю  гладкость и
сытость,  которыми не стыдно похвастать и  перед царем и  за границей.  Вино
медленно  разрушает нервную  систему,  ослабляет память,  замедляет мозговую
работу,  -  так и  должно быть,  матросу задумываться вредно.  Как и  всякий
наркотик,  оно становится необходимой потребностью -  и  матрос,  попадая на
берег,  заворачивает в  первый  от  пристани трактир,  где  возвращает казне
великодушно подаренные ему деньги. Одновременно эта же потребность в выпивке
гарантирует флот  от  вредных сборищ  на  берегу и  от  желания понять вещи,
понимать которые матросу нет надобности.
     Наконец,  когда матрос,  окончив службу,  возвращается в деревню или на
фабрику,  флотская  чарка  превращает  его  в  могучее  подкрепление  жалким
полуведерным статистическим душам. Он продолжает пить свою сотку в день, три
с  половиной ведра в  год.  В  первые же  пять лет  свободной своей жизни он
возвращает казне истраченные на  его чарку полтораста рублей (ибо на  каждом
ведре казна имеет чистой прибыли шесть с  полтиной);  в  последующие же годы
привычка, воспитанная флотской чаркой, даст уже прямой барыш... Так мудрый и
проницательный  государственный  ум   сохраняет  спокойствие  на   флоте   и
безболезненно завоевывает внутренний рынок.
     Впрочем,  никто  не  заставляет матроса  пить.  Он  может  получить эти
полтораста рублей деньгами.
     Именно на  часть  этих  денег рассчитывал комендор Кобяков,  подавляя в
себе привычное желание предобеденной чарки.  Всякий рубль Кобякову был нынче
очень нужен:  село  выло  в  голос,  тяжба с  помещиком закончилась,  и  суд
присудил общину все-таки выплатить Засецкому аренду за тот год,  когда пашня
была еще горелым лесом.  Отец писал,  что на их двор пало сто девять рублей;
такую сумму Кобяков мог накопить с трудом за год, а отец уже плакался насчет
продажи коровы.
     Однако  каждая  выпитая  впереди  чарка  подмывала  разумное  основание
твердого кобяковского решения -  не пить. В конце концов стало казаться, что
одну чарку -  последнюю!  -  выпить можно: ведь письмо это он мог получить и
после обеда,  да  и  разговор-то  всего о  лишних восьми копейках.  А  чарка
требовалась  настоятельно.   Кобяков,  проглатывая  слюну,  совершенно  ясно
ощущал,  как  сейчас круглым и  теплым шариком упадет в  его  желудок водка,
оставляя во  рту  сладкий и  свежий вкус;  как голова качнется и  полегчает,
освобождаясь от нудной мысли о доме, об отце, об аренде и ста девяти рублях;
как  приятная  бодрость  наполнит уставшее за  утро  тело  и  каким  вкусным
покажется все тот же изо дня в день надоевший борщ.  Трехлетняя привычка уже
приготовила его желудок,  чувства,  мозг к  восприятию обманчивого ядовитого
тепла.  Обмануть  их  доверчивую готовность,  не  дать  им  привычного ожога
казалось    невозможным.    Казалось,    что    тогда    наступит   пустота,
неудовлетворенность, тоска, бунт обманутого в своих ожиданиях организма.
     Неожиданно в  глаза  Кобякову  сверкнул  чехол  фуражки  запрокинувшего
голову переднего матроса,  и  запах  водки ударил в  нос  сильно и  властно:
незаметно для  себя самого он  очутился уже  перед ендовой.  У  него сжалось
сердце, и глаза забегали в отчаянной решимости.
     - Ну,  думай! Заснул? Фамилию забыл? - подогнал старший баталер, занеся
над  списком  карандаш,   а  сзади  напоминающе  двинули  в  спину.  Кобяков
решительно приложил руку к фуражке.
     - Так  что  вычеркните,  господин кондуктор,  желаю  деньгами получать,
Кобяков,  четвертой роты,  -  сказал  он,  отворачивая голову от  манящего и
возбуждающего запаха, струившегося от протянутой чарки.
     Старший баталер посмотрел на него презрительно и уничтожающе:
     - Трезвенники!  Скопидомы!  -  сказал он, отыскивая фамилию в списке. -
Порченый матрос пошел нынче,  за деньгой гонится... Небось палат каменных не
состроишь с этих денег, а копишь... Жила!
     Шеренга засмеялась,  Кобяков покраснел:  он вспомнил, как он сам так же
издевался над непьющими, и соврал, глядя в сторону:
     - Так  что  мне доктор запретил,  господин кондуктор,  внутренности мне
вредно...
     - Вредно!  Что твой доктор понимает?  Какой от водки вред матросу?  Так
отказываешься, что ли?
     - Чиркайте, господин кондуктор, - сказал Кобяков упавшим голосом, точно
прощаясь с жизнью.
     - Ну,  и  отходи,  не  проедайся,  монашка  Христова,  -  сказал  сзади
нетвердый голос, и чья-то рука отпихнула Кобякова. - Восьмой роты, Езофатов,
господин кондуктор, в списке нет. Извольте пометить, обратно пить начал.
     - Что же вы, сукины дети, путаете? - буркнул старший баталер сердито. -
Один бросает, другой начинает, морока одна с вами...
     - Стало быть, причина подошла, - сказал Езофатов дерзко и взял чарку. -
Напоследях пьем, неизвестно еще, чего будет...
     Старший  баталер  поднял  глаза  от  ведомости  и   всмотрелся  в  него
подозрительно:
     - Постой...  Ты,  никак,  уже пил?  Чего такой разговорчивый?  А  ну-ка
дыхни!
     Езофатов  поспешно  опрокинул  в   рот  чарку  и,   ухмыляясь,   охотно
придвинулся.
     - Извольте, дыхну... с нашим удовольствием... свеженькая!
     Сзади засмеялись, баталер вскипел:
     - Под винтовкой настоишься, стервец! Доложу ротному!
     - Это нам теперь безразлично,  докладайте, - сказал Езофатов, поправляя
фуражку, и отошел, умышленно вихляя руками и бедрами. При некоторой ловкости
и  при отсутствии унтер-офицеров своей роты можно было выпить и  за другого,
по соглашению с ним:  пило до пятисот человек, - где же баталеру всех в лицо
помнить?  Поэтому Езофатов выпил в начале очереди как Венгловский, а в конце
- как Езофатов.  Хотелось заглушить в себе обиду и страх,  рожденные в каюте
мичмана Гудкова.  Мичман сворачивал все дознание на бунт,  и было ясно,  что
дело кончится судом.  Вайлис сперва рассмеялся, когда Езофатов, вернувшись с
дознания  в  кубрик,  хлопнул  кулаком  и  на  вопросы  кочегаров озлобленно
ответил:
     - В бога,  в закон,  в веру,  в загробный мир... продал мичман Морозов!
Теперь вот разбирают:  "по справедливости"!..  Не  надо было тогда с  палубы
уходить,  боговы дети,  ну что бы с нами сделали при всей команде, ну что? А
теперь поодиночке - под суд!..
     - Есть у них время тебя судить,  -  сказал тогда Вайлис, усмехаясь. - У
тебя горячая голова,  Езофатов.  Если за это судить - тогда весь флот надо в
тюрьму сажать.
     Но  и  Вайлис,   вернувшись  потом  от  лейтенанта  Веткина,  несколько
помрачнел и  на  расспросы ответил,  как  всегда,  спокойно  и  несколько не
по-русски.
     - Повезли турусные колеса,  геморрой их  бабушке...  Они  говорят -  мы
бунтовали.  Они, кажется, собираются потолковать с нами на суде о погоде и о
пряниках...
     Потом, до самой дудки "вино и пробу дать", кочегаров по одному вызывали
- кого к лейтенанту Веткину, кого - к мичману Гудкову: дознание, как срочная
угольная  погрузка,  велось  в  две  струи.  К  обеду  дознание  было  почти
закончено.
     В кают-компании обед назывался завтраком.
     Огромный  стол,   составленный  покоем,  сверкал  на  солнце  серебром,
графинами и скатертью,  белой и твердой,  как кителя офицеров.  На ней резко
выделялись черными  пятнами  кожаные спинки  придвинутых стульев,  гербы  на
посуде и бутылка малаги у прибора старшего офицера: водки он не пил.
     Юрий  Ливитин,  скрывая  улыбкой  неловкость,  внимательно рассматривал
рыбок в  аквариуме.  Отец Феоктист,  тучный и багроволицый,  подошел к нему,
привычно играя крестом на красной муаровой ленте с тонкими желтыми полосками
по краям. Такие ленты, цветов ордена св. Анны, жаловались к оружию за боевую
заслугу -  офицерам на темляк,  а священникам (за неимением у них сабли) - к
наперсному кресту.
     - Рыбок рассматриваете,  молодой человек?  -  спросил он и вздохнул, не
ожидая ответа Юрия. - Сколь глубок символ рыбок на военном корабле. Мы вот с
вами небось утонем в пучине,  а рыбки всплывут!..  Еще возрадуются, подлецы,
что в родную стихию вернулись...
     - И без пояса всплывут, главное, - ехидно добавил кто-то из мичманов.
     - Дерзишь отцу духовному,  мичманок, - сказал отец Феоктист, благодушно
погрозив пальцем.  Офицеры рассмеялись, Юрий тоже, хотя ничего не понял. Все
разговоры кают-компании,  легкие и живые,  были насыщены намеками, условными
словами, как это бывает в дружной семье, где люди сжились и где каждая фраза
имеет скрытый смысл, непонятный постороннему. Не мог же Юрий знать, что отец
Феоктист,   панически  боясь  аварий,  на  каждый  поход  надевал  под  рясу
специально купленный  за  границей  спасательный пояс,  поставляя этим  пищу
мичманским остротам.
     Батюшка, откинув широкие рукава рясы, ухватил левой рукой щепоть корму,
а правой - рюмку водки, заранее приготовленную вестовыми на колонке из туфа,
и  постучал рюмкой по стеклу.  Рыбки,  ударяя бесшумно хвостами,  подплыли к
нему  и  замерли  полукругом,  уставившись своими  невыразительными круглыми
глазами на рюмку.
     - Будьте здоровы!  -  пожелал батюшка рыбкам,  высыпая корм в воду,  и,
чокнувшись с  аквариумом,  опрокинул в рот рюмку.  Рыбки ринулись к медленно
тонувшему корму, а отец Феоктист поставил рюмку на место и закусил крохотным
зернышком.
     - Всякое животное свое потребляет,  -  сказал он наставительно. - Овому
пища требуется твердая,  кто  в  воде,  овому жидкая,  кто  на  суше...  Сие
знаменует гармонию природы.
     В  кают-компанию быстро вошел старший офицер,  на  ходу оглядывая стол.
Усатая  рожа  буфетчика скрылась  в  окошке,  вестовые  бросились отодвигать
стулья, офицеры поднялись с кресел, направляясь к своим местам.
     - Прошу к  столу,  господа!  -  сказал Шиянов,  став  у  своего места в
середине  стола,  и  наклонил голову.  Отец  Феоктист торопливо осенил  стол
мелким крестом (причем,  так как его место было против старшего офицера,  то
благословение пришлось  на  бутылку  малаги)  и,  не  останавливая  движения
протянутой руки, тотчас взял салфетку и заправил ее за воротник рясы, закрыв
ею всю грудь.
     Офицеры сели.  Белые рукава кителей одновременно блеснули над столом, и
все руки сделали один и  тот же привычный жест;  согнулись в  кисти,  ударив
безымянным и  средним  пальцем  по  уголкам слишком далеко  вылезших манжет,
потом так же  одновременно вынули салфетки из колец и  бросили их на колени,
после чего протянулись, уж вразнобой, к графинам, к хлебу, к закускам.
     Юрий,  успев за вчерашний обед кое-чему научиться,  положил салфетку на
колени  (грудь завешивал только батюшка) и  без  особого страха разобрался в
разнокалиберных вилках у  своего прибора и  в  закусках перед ним.  Вчера он
вынужден был краснеть и отказываться от закусок:  демократическое воспитание
в  корпусе  не  обучает  тонкостям настоящего светского стола,  а  дома  ели
вкусно, но попросту.
     - Приветствуем гостя, салют! - сказал лейтенант Греве, подымая рюмку. -
Скооль!
     Юрий споловинил рюмку:  это он  тоже подметил вчера.  На каждом корабле
была своя манера пить водку, и по ней можно было узнать, кто где плавает: на
"Генералиссимусе" рюмку пили в  два приема,  на  "Цесаревиче" ее  пили,  как
ликер,  не закидывая голову и медленно цедя сквозь зубы;  на минной дивизии,
наоборот,  -  утрируя грубоватость настоящих моряков,  опрокидывали голову и
хлопали  рюмку  целиком,   делая  после  этого  короткий  выдох  "г-ха!",  и
прибавляли,  морщась,  обращаясь к  соседу:  "Никогда не  пей,  -  гадость!"
Закусывали  тоже  по-разному:  на  крейсерах  -  мгновенно,  на  линкорах  -
неторопливо, а на миноносцах пили под запах, нюхая корочку хлеба.
     Над  столом стоял сдержанный одновременный говор.  Мичманский конец был
мальчишески шумен,  лейтенантский - спокойно остроумен, средний, господский,
где около Шиянова и против него сидели старшие специалисты,  врач и батюшка,
- солиден.  Разговор перекатывался по столу, как блестящий пустотелый легкий
шар,  вскидываясь высоко вверх  от  взрывов смеха,  опадая при  смене  блюд,
задерживаясь ненадолго в  одном конце стола,  чтобы от  меткого удара нужной
реплики перелететь на другой. Юрий почти не принимал в нем участия: улыбаясь
и  поворачивая голову,  он следил за полетом этого блестящего шара,  который
одновременно отражал разнообразные вещи.
     Крутясь и  перекатываясь над  столом,  он  внезапно показывал алжирский
кабачок,  где черная борода старшего штурмана ошибочно наградила его титулом
шейха.   Вдруг   просверкав  адмиральской  эполетой  недавно  произведенного
прежнего  командира  "Генералиссимуса",  шар  отражал  глубокие  синие  воды
Индийского океана (батюшка вспомнил поход второй эскадры)* - и сразу же вода
отхлынула,  обнажая стройные ножки шведской балерины, приехавшей на гастроли
в  Гельсингфорс.  Прокатился целый дождь крупных золотых монет ее  месячного
содержания,   оплачиваемого  Штокманом,  владельцем  огромного  магазина,  и
скрылся в отрезках синей диагонали: заспорили, где лучше покупать материю на
китель -  у  Штокмана или  в  Петербурге?  Материю разорвала морда  бульдога
лейтенанта  Будагова  с  карандашом  в  зубах.   Леди  деловито  перегрызала
карандаши на столе один за другим, отмщая хозяину недавнюю порку...
     ______________
     * Вторая Тихоокеанская эскадра,  совершившая в 1904-1905 гг. переход из
Либавы до Цусимского пролива, где почти вся погибла.

     - За что, изверг? Несчастная Леди!
     - Не жалейте,  господа!  Она мне испортила породу: молниеносный роман с
лохматым Пираткой под первой башней. Вахтенный, подлец, не уследил!.. А я-то
обещал мадам Беклемишевой первого щенка!..
     Шар взлетел кверху,  крутясь в  общем смехе,  и перелетел на мичманский
конец: тему о собаках мичмана оживленно подхватили.
     На лейтенантском конце занялись рыбой. Греве налил Юрию третью рюмку.
     - Довольно, пожалуй, Юрик, - сказал Николай, чуть нахмурясь.
     - Пустяки, - ответил Юрий небрежно.
     Моряки должны уметь пить, и, хотя голова уже кружилась, Юрий споловинил
рюмку, поставил ее на стол и, гордясь, улыбаясь и обожая всех, обвел глазами
стол.  Курносый молодой мичман на том конце стола был бледен,  мрачен и явно
пьян. Юрий поморщился: эх, мичмана, пить не умеют!
     - Кто это там? - спросил он тихо у брата, показывая глазами.
     Ливитин вгляделся.
     - Мичман Морозов, механик, а что?
     - Что за трагическая скорбь? Влюблен?
     - Не знаю, что с ним... Морозинька, ау! Что мы губки надули?
     Морозов поднял на него глаза -  они были уже тупы и малоподвижны,  -  и
потянулся к графину.  Но,  вероятно, старший офицер обратил на него внимание
раньше Юрия; он мигнул вестовым, и рука в нитяной перчатке ловко перехватила
графин  (водку  от  мичманов убирали,  когда  старший офицер  находил порцию
достаточной; мичмана по молодости лет всегда были неумеренны).
     - Подло и противно, - сказал Морозов, повернув голову к Ливитину и водя
рукой  там,  где  был  графин.  -  Подлецов много  стало,  Николай Петрович!
Обидно!..
     Это  разнеслось над  столом явственно,  и  Шиянов,  перестав улыбаться,
взглянул в сторону Морозова холодно и строго:
     - Петр Ильич,  это ваше частное дело!  Кают-компанию вряд ли интересуют
подобные открытия. Светский человек должен уметь скрывать свои чувства.
     - А  мне  пришлось  видеть  светского  человека,   господин  кавторанг,
которому никак не удалось скрыть, что он трус и подлец, - неожиданно четко и
длинно сказал Морозов через стол, бледнея.
     - Вы,  вероятно,  обнаружили его  в  лишней  рюмке,  -  ответил Шиянов,
передернувшись слегка щекой, но очень спокойно. - Господа мичмана, успокойте
вашего друга.  Напомните ему, что он в кают-компании и что наш молодой гость
может составить о ней превратное мнение...
     Он повернулся к старшему артиллеристу,  продолжая разговор.  Неловкость
пролетела над кают-компанией,  и понадобилось некоторое усилие,  чтобы общий
говор засверкал, как прежде.
     Сквозь двери в коридоре показался рассыльный с вахты;  к нему навстречу
тотчас же побежал один из вестовых:  матросу вход в кают-компанию воспрещен.
Матрос попадает в  нее только в  двух случаях:  если он ранен в бою (тогда в
кают-компании развернут перевязочный пункт) или если он становится вестовым.
Но в  том и в другом случае он скорее не матрос,  а человек:* страждущий или
услужающий...
     ______________
     * Официантов в ресторане подзывали именно этим словом:  "Человек! Подай
карту!"

     - Прошу внимания,  господа! - сказал Шиянов, прочитав поданный вестовым
семафорный бланк.  Говор затих.  -  Командир сказал приготовиться к походу к
четырем часам  вечера.  Назначена стрельба.  Прошу господ офицеров сейчас же
изготовить  свою  часть.   Кому  нужно  распорядиться,   прошу  вставать  не
спрашиваясь!
     Несколько офицеров встали,  в  том числе и  Морозов.  Он прошел к двери
нетвердыми шагами:  необходимо как  можно скорее привести себя  в  порядок -
короткий сон, душ, бутылка содовой и крепкий чай. Поход! К походу нужно быть
готовым, какие бы личные неприятности этому ни мешали.
     Рояль  рванул веселый американский рэгтайм.  Лейтенант Веткин обернулся
и, увидев, что играет Греве, подсел к нему на ручку кресла.
     - Ну,  так  что  дознание?  -  спросил его  Греве  негромко,  продолжая
отчеканивать перебойный ритм быстрыми пальцами.
     - Дерьмо твое дело,  Иван-царевич...  Шиянов на тебя злится,  что ты не
сумел их разогнать. На тебя валит, говорит, что все из-за тебя вышло.
     Греве покраснел.
     - Сволочь. Сам небось удрал.
     - Говорит, на него замахнулись.
     - Врет, подлец! Придумал, чтобы себя выгородить. Кто это видел?
     - Унтера. Их Гудков опрашивал.
     - Им что прикажешь, то и видели. Струсил, а теперь оправдывается.
     - Тебя все-таки придется опросить со всеми онерами.
     - Ладно!.. Гадко, что он на меня валит. А что я мог сделать? Орать?
     - Если будет доказан бунт,  тогда ясно,  что ты ничего не мог, - сказал
Веткин.
     Греве перешел на медленные торжественные аккорды Грига.
     - А будет ли доказан? - сказал он в раздумье.
     - Не признаются матросики.  Говорят в один голос,  что никто на него не
замахивался... Ты-то видел?
     - Черт его  знает,  -  сказал Греве неуверенно.  -  Видел,  как  Шиянов
отшатнулся и побежал, как заяц...
     - Шиянов теперь в  лепешку разбивается,  чтобы доказать,  что  его бить
собирались.  На меня разорался,  почему из дознания этого не видно.  Иначе ж
ему позор!..  Перед завтраком они с Униловским гадали на кофейной гуще,  кто
мог замахнуться. Выходит, что Вайлис. Самый ненадежный, хоть и унтер...
     Они замолчали,  -  в  кресло около рояля опустился батюшка.  Греве весь
ушел  в  клавиши,  раздавливая рояль  мрачными аккордами.  Они  торжественно
подымались над притихшей кают-компанией.  Греве играл хорошо,  и  его любили
слушать.  Тяжесть медноподобных звуков постепенно легчала,  слабела, таяла в
прозрачных трезвучиях дискантов.  Когда они замерли в высоте,  исчезнув, как
легкие облака, батюшка шумно вздохнул.
     - Божий  дар  -  музыка!  -  сказал он  растроганно.  -  Какое очищение
раскаяния! Превосходно играете, Владимир Карлович, за душу берете... Как сия
штучка зовется?
     - "Смерть Азы", - ответил Греве, вставая. - Ну, пойдем к тебе, Веточка,
потолкуем...
     - Христианская  смерть,  превосходная  музыка,  -  повторил  батюшка  с
удовольствием и,  зевнув,  поднялся тоже.  -  Пойти  приспнуть до  похода  с
устатку...
     Хранители  традиций  различают  во  флотском  сне  несколько  различных
наименований:  основной -  в  койке,  раздевшись,  от  двух ночи до половины
восьмого утра;  утренний дополнительный -  часик  в  кресле  после  разводки
команды на работы;  поощрительный -  с половины пятого утра до десяти, когда
после  вахты  с  полночи до  четырех,  называемой "собакой",  полуофициально
разрешается не присутствовать на подъеме флага;  высочайше утвержденный - от
завтрака до двух часов в отведенное для сего уставом время;  предварительный
- часик в кресле перед обедом;  вечерний дополнительный - минуток полтораста
после  обеда,  если  за  обедом  довелось перехватить лишнего.  И,  наконец,
иногда,  после веселой ночи на  берегу,  случается сквознячок -  покрывающий
насквозь все  время  от  завтрака до  обеда  и  соединяющий,  таким образом,
высочайше  утвержденный  с  предварительным.   Для  "сквознячка"  необходимо
принять  некоторые меры,  кратко  сформулированные в  мнемоническом правиле:
"Если  хочешь спать  в  уюте  -  спи  всегда в  чужой каюте",  страхующем от
неожиданных вызовов к старшему офицеру или в роту.
     Понимающие люди  справедливо утверждают,  что  хороший  флотский офицер
должен уметь разнообразно сочетать все  эти различные виды сна со  службой и
уметь засыпать в любое время и в любой позе, чтобы урвать от жестокой службы
причитающиеся  нормальному  человеку  восемь  часов   сна.   Урвать  же   их
действительно  чрезвычайно  трудно:   служба   флотского  офицера  тяжела  и
многообразна.  Постоянные вахты,  необходимость ежедневно вставать к подъему
флага,  присмотр за  ротой  или  заведуемой частью,  налагаемая общественным
положением необходимость бывать  в  ресторанах до  поздней  ночи,  дружеская
беседа в кают-компании, заходящая иногда за рюмкой ликера далеко за полночь,
- все  эти  суровые  и  трудные  обязанности флотского офицера совершенно не
оставляют времени для сна. Между тем в любой момент присяга и старший офицер
могут потребовать полного напряжения духовных и  физических сил,  и  к этому
моменту нужно иметь спокойный ум  и  отдохнувшее тело -  то  есть выспаться.
Наиболее  же  философские  умы  добавляют  к  этому  еще  одно  соображение:
поскольку рано  или  поздно будет война,  в  течение которой спать вообще не
придется, то в мирное время нужно выспаться авансом.

     Двадцатый кубрик,  где  помещались кочегары восьмой  роты,  никогда  не
видел дневного света:  внутри линкора, под тремя палубами, далеко от бортов,
он  так  и  был  выстроен  в  электрическом свете.  Воздух  освежался в  нем
непрерывно гудящими вентиляторами -  вдувными и  вытяжными,  и  от  этого  в
кубрике, закупоренном внутри корабля, как консервная банка, был беспрерывный
сквозняк. Летом он шевелил над голыми и потными спящими телами расслабляющий
горячий  воздух;  зимой  -  леденил  тела  морозной струей.  От  постоянного
сквозняка,  разности  температуры  и  от  житья  в  стальной  клетке  кривая
ревматических болезней с  появлением на  флоте  железных кораблей повысилась
более  чем  в  два  раза.  В  походе,  когда накаленные соседством кочегарок
переборки и  палуба кубрика поджаривают находящихся в  нем  людей,  из  труб
вентиляции вместо свежего воздуха льется вода:  волна,  не  в  силах поднять
тяжкий нос линкора,  вкатывается на  палубу,  заливает на ней вентиляционные
грибы, и вентиляция работать не может.
     В кубрике матросы живут,  как на вечном бивуаке. Человеку нужно: спать,
есть,  мыться,  отправлять естественные потребности,  хранить  где-то  вещи,
отдыхать.  Если  для  всех этих надобностей лейтенант Ливитин имел каюту,  в
миниатюре отображавшую комфортабельную квартиру, и вдобавок - кают-компанию,
то для матроса эти общечеловеческие действия раскиданы строителями и уставом
по всему кораблю,  как от взрыва бомбы,  не интересующейся,  куда залетят ее
осколки. Умывальник - двумя этажами выше; место для куренья - верхняя палуба
на баке,  в дождь,  в мороз - одинаково; гальюн - в расстоянии от пятидесяти
до трехсот шагов,  не считая трапов;  часть вещей - в шкафчике, отводимом на
двоих,  остальные вещи -  в  большом чемодане в рундуках,  куда ходить можно
лишь  по  особой дудке;  койка хранится в  сетках на  верхней палубе,  летом
впитывая в себя дождливую сырость,  а зимой -  морозную стылость, выгоняемые
после из подушки и одеяла телом самого матроса.
     В зависимости от времени дня кубрик служит столовой,  спальней,  местом
для  занятий и  местом отдыха.  Волшебным велением дудки кубрик обвешивается
койками,   дымится  щами,  пустеет  или  забивается  людьми,  молчит,  поет,
обливается водой приборки.  В кубрике живут тридцать два кочегара четвертого
отделения; по этому расчету в кормовое помещение, занимаемое одним человеком
- командиром корабля,  следовало бы прихватить еще двенадцать матросов сверх
всего четвертого отделения.
     Железные,  крытые линолеумом столы были составлены тесно.  За  ними,  в
праздном  ожидании бака  с  борщом,  который  еще  далеко  наверху  в  руках
дежурного уборщика,  стоящего в очереди у камбуза,  сидели кочегары.  Обычно
перед обедом в  кубрике стоял шум голосов и  бесцельный стук ложек о  столы,
перекрывающий гул  вентиляторов.  Но  сегодня  настроение было  подавленным.
Слово "суд" перелетало от стола к  столу,  напоминая всем о  той тоскливой и
раздражающей боязни, которая по очереди охватывала каждого, когда кочегаров,
после так  легко сошедшей с  рук утренней вспышки,  поодиночке перетаскали в
каюту Веткина или Гудкова.
     - Главное - было бы за что? А то, что было, - плешь одна!..
     - Ну и засудят,  экая беда!  - ответил с фальшивой лихостью у соседнего
стола Езофатов.  -  Спроси вон у Венгловского, что там - людей с кашей едят?
Венгловский! Расскажи про дисциплинарку, чего там за страсти?
     Венгловский поднял  на  него  глаза  и  усмехнулся  тонкими  нерусскими
губами.  Он  зимой вернулся из дисциплинарного батальона,  куда попал за то,
что  хотел дать имя  своему ребенку,  прижитому вне  брака.  Ротный командир
брака  не  разрешал,   имея  на  Венгловского  зуб  и   желая  наказать  его
почувствительнее. Юзефа ходила на восьмом месяце, когда Венгловский подделал
подпись  мичмана  фон   Нейгардта  на   разрешение  и   прихлопнул  печатью,
выкраденной из  его каюты.  Ребенок избавился от позорной пометки в  будущем
паспорте -  "внебрачный", а Венгловский получил полтора года дисциплинарного
батальона.
     - Тюрьма везде одинакова, - сказал он равнодушно. - Тут мы каторжники с
погонами, а там - без погон, только и разницы!
     Вайлис посмотрел на него со своего стола и покачал головой:
     - Венгловский,  прикрой немного поддувало,  такие слова нельзя говорить
громко.
     - Кто тут услышит, - махнул рукой Венгловский, - все свои!
     - Все равно.  У  таких слов есть крылья!  Они летают куда не  надо,  до
самых офицерских ушей.
     - Не ты ли донесешь?
     - Ты дурак, Венгловский, - сказал Вайлис хладнокровно.
     Вайлис  стал  унтер-офицером из  кочегаров этого  же  отделения полгода
назад  по  представлению мичмана Морозова,  которому Вайлис казался умнее  и
грамотнее других.
     Хороший унтер-офицер,  конечно,  не  смог бы  оставить без  последствия
такие  разговоры  нижних  чинов  при  себе.   Но   Вайлис  не   был  хорошим
унтер-офицером, так как в его представлении авторитет достигался не страхом,
а  уважением матросов.  Последнего он  легко  достиг своей  справедливостью,
ровным обращением и латышским спокойствием.
     Кочегары,   сперва  косившиеся  на  его  нашивки,   скоро  потеряли  те
ассоциации,  которые автоматически пробуждались желтой или  белой тесьмой на
плечах  форменки:   доносчик,  шкура,  присутствие  которого  само  по  себе
небезопасно. Таким Вайлис не был.
     - Ну,  кочегары!  -  крикнул он,  спокойно улыбаясь. - Не хороните вашу
любимую тетю! Подымите носы повыше! В крайнем случае - мне срежут нашивки, а
вы постреляете рябчиков... Давайте лучше кушать борщ, это успокаивает!
     Борщ  уже  принесли в  медных  луженых баках.  Линолеум стола  покрылся
застывающим жиром,  - бак стоял посредине, и с ложек, проносимых над столом,
беспрерывно  капало;   сидевшие  крайними  предпочли  встать  и  есть  стоя,
протягиваясь к  баку  через плечи сидящих.  Мясо вылавливали горкой прямо на
стол  (тарелок и  вилок  в  матросском инвентаре не  полагалось),  разрезали
складным ножом,  выбив мозг  из  костей на  линолеум стола,  и  ели  руками,
передавая куски друг другу,  как только старшие по бачкам скомандовали:  "По
мясам!" - предварительно постучав о стол ложкой.
     Адмиралы   солидных   кабинетов  Адмиралтейств-коллегий,   определявшие
уставами   и   приказами   поведение   матроса,   прекрасно  знали   русское
простонародье:  оно  отличается от  скотины  лишь  способностью пить  водку,
выговаривать вслух  слова  (преимущественно непечатные) и  снимать шапку при
появлении помещика.  Мужик неприхотлив и не брезглив, он может хлебать щи из
одного бака  с  сифилитиками и  охотно брать мясо из  чужих рук,  только что
почесывавших потеющие мужские места...
     Пообедав и рыгнув,  предоставили очередным уборщикам мыть столы и бачки
и стали укладываться отдыхать.  Устав запрещает приступать к тяжелым работам
тотчас  же  после  обеда  без  важных  причин  и  рекомендует давать команде
достаточное время для отдыха,  во  время которого не  отдается почестей даже
при проходе адмирала:  отдых священен.  Спит весь корабль, кроме вахтенных и
наказанных;  последние в  это  время  стреляют рябчиков (то  есть  стоят под
винтовкой  на   шкафуте)  или   работают  в   особой   артели  штрафованных,
употребляемой для грязных и неприятных работ.
     Чтобы как следует отдохнуть, людям, вставшим в пять утра и работавшим с
шести,  предоставляются на  час  времени рундуки и  палуба.  То  и  другое -
железное.  Лучше всего спать на животе,  уткнув голову в  руки и согнув одну
ногу  под  прямым углом;  тогда  тяжесть тела  приходится на  мягкие места -
живот,  предплечье и ляжки.  Иные предпочитают спать на спине,  раскрыв рот,
запрокинув голову и  страшно храпя.  Но так или иначе этим часом отдыха надо
воспользоваться,  чтобы как следует отдохнуть,  потому что в остальное время
дня,  от  побудки до  раздачи коек  в  десять вечера,  матросу категорически
воспрещается валяться на рундуках или на палубе.
     Сверху засвистала дудка, и потом голос дневального крикнул:
     - Четвертое отделение на верхнюю палубу во фронт!
     Те,  кто еще не  заснул,  вскочили.  Кочегары заволновались.  Тревожное
ожидание беды,  владевшее всеми с утра,  подняло на ноги и остальных.  Дудка
была неожиданна и непонятна: во фронт во время отдыха?..
     - Не ходи,  братцы,  ловушку строят!  -  крикнул отчаянно Езофатов.  Он
сидел на столе,  на котором собирался было спать, расставив руки, испуганный
сам и пугающий других.
     Вайлис хлопнул его по спине.
     - Ну, тише, тише, закрой дырку, дует, - сказал он, подняв глаза на люк,
точно  стараясь  разглядеть через  три  палубы  намерения начальства.  -  Не
авральте все, ну!
     Кубрик затих,  встревоженно вслушиваясь в гудение вентиляторов.  Эх,  и
жизнь матросская, оглядчивая, пуганая!..
     - Пятое отделение на  верхнюю палубу во фронт!  -  далеко прокричал еще
голос.
     Кочегары переглянулись.  Вайлис  поднялся по  трапу,  высунув голову  в
верхний кубрик. Потом, глядя вниз из-под мышки, он негромко сказал:
     - Ну, мокрые курицы, нечего в штаны класть. Пары разводить надо. Поход!
     Езофатов длинно и облегченно выругался.
     Лейтенант Веткин тоже был лишен послеобеденного отдыха.  После завтрака
пришлось опросить лейтенанта Греве.  И  тогда Веткин с  особым удовольствием
почувствовал,  что дознание наконец закончено, все стало ясным, как кофе. Он
вызвал к  себе мичмана Гудкова и,  вкратце изложив свое личное заключение по
материалам дознания,  предоставил Гудкову  выразить  его  официальным языком
совместного рапорта,  а  сам,  вытянувшись в  кресле,  приступил к высочайше
утвержденному сну с  чувством человека,  который выполнил все,  что от  него
требовалось присягой, родиной и старшим офицером.
     Мичман  Гудков,  подняв до  отказа свои  тонкие брови  над  бесцветными
глазами  (потому  что  все  мысли,  излагаемые им  сейчас  на  бумаге,  были
необыкновенно значительны),  быстро  скрипел пером,  иногда  в  азарте шумно
шелестя  листами  дознания,  отыскивая  жирно  подчеркнутые  Веткиным  особо
доказующие места.  Без пяти два он  прихлопнул пресс-папье последнюю строчку
заключения по дознанию, и лейтенант Веткин открыл глаза.
     - Ну, вот и прекрасно. Все хорошо, что хорошо кончается! - сказал он, с
удовольствием  потянувшись,  и,  согнав  с  лица  сонность  холодной  струей
умывальника,  надел  свежий китель,  вычистил ногти,  взял  рапорт вместе со
сшитыми листами дознания и пошел к командиру корабля.

     В четыре часа "Генералиссимус" снялся с якоря и вышел на стрельбу номер
восемь-бис, осторожно раздвигая своим огромным телом неглубокую воду пролива
между нарядными островками гельсингфорских шхер.  На пляже одного из них под
цветными кокетливыми зонтиками лежали две дамы в купальных костюмах.
     - Смотри,  "Генералиссимус" в море пошел,  - сказала одна из них слабым
приятным голоском.
     - Вот  несчастные эти флотские офицеры!  -  вздохнула другая.  -  Людям
праздник, а они в море... Господи, как их мучают этой службой!
     И  она  тотчас  встала во  весь  рост,  отбросив зонтик и  придав телу,
обтянутому узким трико,  наиболее изящный и выгодный изгиб. "Генералиссимус"
плавно  повернул на  крутом  колене фарватера,  и  от  этого  кормовая башня
уставилась орудиями на  пляж.  Вызывающе изогнутая женская  фигура,  блистая
белыми полными ногами,  вдруг поплыла в  поле перископа,  цепляясь за черный
частокол делений,  и  это  показалось совершенно невероятным.  Сердце  часто
заколотилось,   но   Юрий  поспешно  завертел  штурвальчик.   Тогда  женщина
остановилась над цифрой "2" и улыбнулась юноше маняще и откровенно.  Сильные
стекла башенного перископа отчетливо и  точно передали тени мокрого шелка на
ее груди,  и  выпуклость ее обозначилась недосягаемым и  дразнящим видением.
Связанная с  линкором законами оптики и внезапной юношеской мечтательностью,
она уплывала вместе с берегом...
     Берег!  Берег!  Чудесный берег российского императорского флота! Берег,
от  которого отрываются только  для  того,  чтобы  его  города  и  люди  еще
желаннее,  еще острее встали потом по  курсу возвращающегося корабля!  Берег
изящных женщин,  влюбленных в дальний гром орудий и близкий шепот мичманских
губ,  берег автомобилей и ресторанов,  берег,  протягивающий душистые руки к
залежавшимся в  плаванье деньгам,  берег расступающейся толпы,  почтительных
поклонов и  сдергиваемых картузов,  -  берег,  завоеванный флотом...  Вот он
провожает юношу  в  море,  посылая  ему  последним приветом  женскую  грудь,
обтянутую шелком.  Вот он  ждет его возвращения,  напоминая о  себе дальними
огоньками маяков,  похожих на цветные лампочки над столиками "Фении", вот он
дразнит еле различимыми в бинокль усадьбами и домами,  сладкая жизнь которых
никогда не будет известна моряку.  Вот он встречает его на граните пристани,
как  Колумба,  в  сотый  раз  открывающего полную неожиданностей Америку,  и
кидает все свои радости к его ногам. За спиной юноши - суровое море, могучие
корабли,  тяжелый и  прекрасный устав стального монастыря,  блеск,  власть и
сотни подобных ему  властелинов флотского берега.  Их  губы целовали жесткую
сталь  переговорных труб,  их  пальцы  сжимали рукоятки приборов,  их  глаза
видели сухую или мокрую смерть, их уши слышали плотный грохот боя. Они хотят
берега,  жизни,  женских губ и мягкой ткани на мягкой груди,  -  и это будет
наше,  ибо  кто  посмеет  отказать нам,  хозяевам-завоевателям и  защитникам
флотского берега!..
     - Ну-ка,  Юра,  в сторонку, - сказал снизу голос Ливитина, и за штанину
нетерпеливо подергали. - Пусти, скоро тревога!
     "В  сторонку"!  Еще  целых три  года в  сторонку!  Три года ждать этого
бесспорного  права  чувствовать себя  хозяином  великолепной и  пленительной
жизни!..  Юрий повернул штурвальчик, перископ уперся в невыразительную воду,
и женщина в трико навсегда исчезла из его жизни.
     В  башне было ярко-светло и  тихо,  как  в  операционной.  Внутри этого
слитка стали,  застывшей в  причудливых формах траверзной брони,  площадок и
колодцев, бело-синие матросы были невесомыми и бесшумными. Серая и огромная,
как  свисающий зад  слона,  казенная часть орудия непрерывно и  чуть заметно
двигалась вверх-вниз в  ярко освещенном колодце башни,  в  котором блестящие
рельсы  зарядника  крутым  изгибом  американских гор  проваливались вниз,  в
зарядное  отделение.  Казалось  невероятным,  что  этот  толстый  непонятный
обрубок, опутанный проводами, продолжается там, за башней, стройным и легким
устремлением безупречно сужающегося ствола.
     Человеческая  мысль   была   уплотнена   здесь   в   движущуюся  сталь,
одухотворенную нервной  энергией  электрического тока.  Движение трех  тысяч
пудов почти разумной стали,  точное до миллиметра, производилось квадратными
мужицкими пальцами первого наводчика Кобякова.
     Комендор Кобяков был  приделан к  орудию в  качестве особого механизма,
связующего стеклянную и  стальную его  части:  он  удерживал нить прицела на
нижней кромке щита. Кроме того, он же нажимал ногой педаль, производя этим в
канале орудия взрыв восьми пудов пороха.
     В   ожидании  первого   выстрела  башней   владела   тревожная  тишина,
подчеркнутая непрерывным  жужжанием  моторов.  Каждое  пощелкивание приборов
сжимало сердце Юрия, угрожая оглушающим грохотом залпа, и тогда он вскидывал
глаза на Кобякова -  не раскрыл ли тот уже рта?  Но Кобяков, упершись правым
глазом в резиновый ободок прицела и прищурив левый,  наоборот, закусил губу,
наводя орудие особо тщательно.
     В  ясном  поле  прицела  на  скрещении  нитей  сидел  парусиновый  щит.
Деревянное его  основание было сделано из  огромных коряг,  и  в  прицел был
хорошо виден комель правого бревна, к которому был прибит первый шест. Такие
же  корни еще до службы Кобяков выворачивал на той пашне,  за которую теперь
присудили платить аренду.  Кобяков тронул штурвал,  и  нить прицела легла на
основание щита.  От  точности этой  наводки зависело облегчение работы отца:
после удачной стрельбы первые наводчики получали от  Ливитина по рублю.  Сто
девять рублей долга Засецкому надо было собирать всеми способами.
     Между  тем  Засецкому,  помещику,  деньги требовались немедленно.  Хотя
директор Дворянского банка,  где было заложено имение,  и  был с Засецким на
"ты",  но  отсрочить уплату процентов за  ссуду  не  мог  -  Казенная палата
требовала скорейшего оборота денег, чтобы уплатить торговому дому "Джерс энд
компани" за  хлопок,  из  которого была  сделана вата,  превращенная сложной
химической обработкой в порох, поставляемый казенными заводами для флота.
     Таким образом получилось,  что  неизвестный для Кобякова круг обращения
денег замкнулся в кормовой башне "Генералиссимуса" и что Кобяков,  нащупывая
ногой педаль,  готовился сжечь в канале орудия среди многих тысяч и те самые
сто девять рублей, которые были необходимы ему, чтобы не разорить хозяйства.
     Вдруг  башню  рвануло  вбок  и  что-то  больно  ударило Юрия  в  плечо.
Пошатнувшись,   он   заметил  испуганное  и   растерянное  лицо  гальванера,
схватившегося за рубильник.  Лязг, грохот, звон, шипенье наполнили башню. Из
провала стремительно поднялся зарядник,  громадный,  как рояль, поставленный
на ребро,  догнал орудие и присосался к открывшейся уже его пасти,  выпустив
тотчас гремучую стальную змею,  выпрямляющуюся на ходу в упругую палку. Змея
втолкнула снаряд в  канал орудия и  быстро побежала обратно.  По  дороге она
задела  за  выступ медного ящика  над  лотком,  и  оттуда,  хлопнув дверцей,
вывалился шелковый цилиндр полузаряда.  Змея ринулась вперед,  загнала его в
дуло и  на обратном пути выронила в  лоток второй полузаряд;  коротким,  уже
сердитым ударом она вбросила и его в канал и,  громыхая и лязгая, скрылась в
своей норе,  а зарядник стал падать вниз, в провал, так же стремительно, как
появился.  Замок  вжался  в  орудие  вкрадчивым извивом вползающего в  землю
червя, и в башне опять наступила тишина, подчеркнутая жужжанием моторов.
     Стыдясь и смущаясь, Юрий только теперь понял, что это был выстрел, а не
катастрофа:  самого выстрела в  башне не слышно,  и рта раскрывать оказалось
незачем.  Все это произошло настолько быстро, что снаряд за это время еще не
достиг щита.
     Вылетев из  дула  орудия  с  превосходящей воображение скоростью одного
километра в  секунду,  он,  опережая звук выстрела,  рождая свой собственный
гром,  подымался высоко в вечернее небо почти по прямой линии. Но неуклонная
сила земного тяготения потянула его вниз, сгибая все круче и круче линию его
полета.   Он  наклонился  остроконечной  головой  к   воде  -   раскаленный,
громыхающий,  бешено  вращающийся объект  сложной  невидимой  борьбы  многих
механических  сил:   взрыва   пороховых  газов,   силы   земного  тяготения,
сопротивления воздуха,  наклона оси орудия, инерции корабля в момент залпа и
собственного своего вращения.  Сложение всех этих сил,  заранее рассчитанное
таблицами артиллерийской стрельбы,  направило снаряд к щиту и швырнуло около
него в  воду.  Вода всплеснулась на месте падения беззвучным светлым столбом
серебряных брызг.
     Брызги и  точно были  серебряными:  этот  великолепный фонтан стоил три
тысячи двести рублей.
     Но в  мозгу лейтенанта Ливитина вставшие за щитом,  как свечи,  водяные
столбы   отложились  свободным  от   красоты   и   стоимости  артиллерийским
представлением  "перелет".   Как   вода,   смачивающая  строчки  анилинового
карандаша, заставляет их стать яркими и видными, так кровь, прилившая именно
к   тем   извилинам  лейтенантского  мозга,   которые   хранили  многолетние
впечатления, образы и числа, составляющие сумму знаний о стрельбе, заставила
их  проступить отчетливо и  ярко  за  счет всех иных,  посторонних стрельбе,
впечатлений.   Сложные   цепи   условных  рефлексов,   созданных  длительной
тренировкой мозга,  замкнули накороткую зрение и  речь,  освобождая мозг для
решения более трудных вопросов.  Поэтому три всплеска снарядов,  вставших за
щитом, мгновенно оформились в первую необходимую команду:
     - Два меньше! Пять влево!
     Гальванер защелкал передающими приборами, установщики прицелов изменили
данные,  и  три Кобяковых вновь навели иначе приподнятые и  иначе повернутые
орудия на нижнюю кромку щита.
     - Залп,   -   сказал  Ливитин  негромко,   и,   рванув  башню  коротким
кругообразным движением,  как  встряхивают остановившиеся часы,  с  его  губ
скатились еще десять тысяч рублей.
     Таким же  свойством был  наделен мальчик из  старой французской сказки:
при  каждом  слове  из  его  рта  вылетала блестящая золотая монетка.  Слова
лейтенанта приносили значительно больше прибыли,  хотя,  казалось бы,  он не
созидал,  а  уничтожал деньги.  Но  уничтоженные словом  "залп" десять тысяч
рублей мгновенно породили возможность создать новые порох,  снаряды и орудия
взамен  разрушенных залпом.  Во  многих  концах  страны и  мира  неизвестные
Ливитину люди приступили к действиям:  начали продавать,  покупать, нанимать
рабочих, составлять чертежи, выдумывать формулы, получать или давать взятки.
Доллары,   марки,   рубли,   франки  и  иены  -  море  разнообразных  денег,
взволнованное всплеском  снарядов,  вздрогнуло,  заколебалось,  ринувшись  в
крутящуюся воронку взорванных десяти тысяч рублей,  спеша создать вместо них
новые ценности.  Разноязычные рабочие хлопка,  руды,  угля,  стали,  кислот,
зерна  и  леса  проработали еще  одну  минуту сверх  того  времени,  которое
требовалось  им,   чтобы   окупить  хозяйские  расходы  на   поддержание  их
существования.  Созданные ими за эту минуту ценности восстановили утопленные
лейтенантом Ливитиным десять тысяч рублей,  и  часть этой прибыли докатилась
до него в виде лейтенантского жалованья.
     Таким образом,  получилось,  что  и  этот  новый круг  обращения денег,
неизвестный Ливитину,  замкнулся в  кормовой башне "Генералиссимуса" так же,
как  и  кобяковский,  с  той только разницей,  что Кобяков,  нажимая педаль,
уничтожал свои  деньги и  от  этого  обеднел,  а  Ливитин,  уничтожая чужие,
богател.
     - Поражение через тридцать секунд, автомат два с четвертью сближения! -
скомандовал Ливитин. Щит попал в накрытие, и стрельба могла быть ускорена.
     "Генералиссимус",  описывая плавную дугу  вокруг щита,  вспарывал носом
изнутри голубое полотно воды,  отворачивая форштевнем белые  края  разреза и
размалывая его обрывки винтами за кормой. Гигантское и великолепное создание
крупной  индустрии  двигалось  по  воде,  непрерывно  расточая  деньги.  Они
вылетали из орудий в желтом блеске залпа,  стлались по небу черными вздохами
дыма из труб,  растирались подшипниками в текучем слое дорогого заграничного
масла,  крошились,  как в мясорубке, лопатками мощных турбин. Деньги таяли в
воде, ибо корабль этот, выстроенный для защиты рублей от долларов и франков,
устарел еще до спуска своего на воду: за время его постройки доллары и марки
отлились в лучшую броню и лучшие орудия,  против которых этот корабль уже не
годился.  Но  сейчас,  ослепленный собственной мощью,  он  громыхал залпами,
медленно раскачиваемый силой отдачи своих орудий, величественный и огромный,
как боевой слон.
     Юрий, оглушенный грохотом, восхищенный и подавленный зрелищем стрельбы,
раскрыв в  полуулыбке рот,  смотрел на  все блестящими от  восторга глазами.
Чудесная вещь  стрельба!  Он  начинал понимать то  почти  нежное чувство,  с
которым Николай всегда говорил о башне. Жаль, что так скоро кончается!..
     Стрельба окончилась быстро.  Одетые в форменки мужики и мастеровые,  из
которых каждый в своей личной жизни считал огромной суммой четвертной билет,
за  одиннадцать минут выкинули в  воду  полтораста тысяч рублей и  по  отбою
вышли на палубу с  равнодушным видом людей,  которые закончили положенную им
работу.
     Стрельба оказалась удачной,  и на мостике было весело. Корабль повернул
в Гельсингфорс.  Солнце спустилось к воде, зализывая длинными теплыми лучами
шестьдесят  восемь  ран,  нанесенных  морю.  Лейтенант  Греве,  сощурившись,
посмотрел на безвредный сейчас для глаз красный сплюснутый диск.
     - Повоевали -  и за щеку!  -  сказал он Бутурлину.  -  К десяти на яшку
станем, штурманец? А то у меня вечерок сорвется, нынче у Власовых на лужайке
детский крик.
     - Что-нибудь вроде, - ответил Бутурлин, вынимая из ушей вату, - полтора
часа ходу, поспеешь...
     Юрий  забрался на  сигнальный мостик.  Оттуда  море  казалось огромным.
Небо,  исполосованное полетом снарядов,  обильно точило теплую кровь заката.
Вольный  и  прохладный воздух,  чуть  горчивший запахом  дыма,  расширил его
легкие.  Он вздохнул свободно и  счастливо и в невольной потребности общения
сказал  сигнальщику,  проворно  натягивавшему на  поручни  снятый  на  время
стрельбы обвес:
     - Вечер-то какой, роскошь!
     - Чего  изволите,  господин  гардемарин?  -  не  расслышав  за  шумящей
парусиной, с готовностью спросил тот.
     - Посмотри на закат, говорю... не видишь?
     Сигнальщик бросил обвес и  обеспокоенно повернулся к  солнцу,  подняв к
глазам бинокль.  Он провел им по горизонту,  отыскивая, что именно привлекло
внимание гардемарина. В бинокле алое поле дрожало и переливалось, вода мягко
сливалась с небом в примирительном одноцветье,  и ничего не было видно. Зато
правее заката сигнальщик увидел то,  что  требовалось,  и,  отняв бинокль от
глаз, с уважением посмотрел на Юрия.
     - Так точно,  адмирал идет,  -  сказал он и  побежал на крыло мостика к
сигнальному кондуктору.
     Корабли сблизились быстро.  Флагманский линкор  шел  на  юг,  полоща  в
закате контр-адмиральский флаг.  На  "Генералиссимусе" сыграли большой сбор,
люди быстро выстроились по борту. Лейтенант Греве встревожился.
     - Что ему надо в море в субботу? - сказал он вполголоса Бутурлину. - Не
к добру старик заплавал, ей-богу...
     Флагман разошелся с  "Генералиссимусом" в  полумиле;  на  фок-мачте его
болтался полосатый флаг.
     - Вашскородь, на адмирале "он" - "следовать за мной!" - прогудел сверху
голос сигнального кондуктора.
     - Лево на борт, - сказал командир, не удивляясь.
     Корабль,  зашипев кормой и  раздавливая ею  подбегающую к  борту  воду,
легко повернул на обратный курс и вступил в кильватер адмиралу,  привязанный
к  нему  молчаливым приказанием.  Гельсингфорс и  все,  что  ожидало  в  нем
лейтенанта Греве,  осталось за кормой.  Греве спустился с мостика и пошел на
ют, задрав по дороге ударом сложенных пальцев чехол фуражки сзади, образовав
из  нее род поварского колпака.  Офицеры на юте засмеялись.  Такое положение
фуражки обозначало: "недоволен начальством".
     - Господа,  Гревочка бунтует,  - сказал Веткин, бросая папиросу в обрез
(офицерам курить на юте разрешалось).
     - Старый дурак,  -  пожаловался Греве с искренним огорчением. - Ну куда
он к черту повел? В Ревель?
     - Гревочка,    пути   начальства   неисповедимы,    -   сказал   Веткин
примирительно.  -  Учитесь властвовать собой:  ваше  свидание не  состоится!
Пойдем лучше пить коньяк,  я  выиграл с батюшки,  он утверждал,  что адмирал
оставит нас в покое.
     - Пойдем, - сказал Греве обреченно, - здесь уголь сыплет.
     Палуба хрустела от угля,  выкидываемого с  дымом из труб.  В  кочегарке
выла вентиляция,  и через определенные промежутки времени раздавался звонок.
Тогда  кочегары  распахивали топки,  и  жар  разливался по  палубе  горячей,
вызывающей пот волной. Езофатов, стоя боком к топке и защищая лицо привычным
поворотом головы,  швырял очередные лопаты угля на ломкий пласт раскаленного
жара. Топка захлопнулась, и Езофатов выпрямился.
     - Время сколько там,  Вайлис?  - спросил он, осторожно обтирая обратной
стороной ладони рассеченную утром щеку.
     - Около десяти, наверное.
     - Когда якорь кинем, не знаешь?
     - У меня была глупая тетка,  -  сказал Вайлис, помолчав и ловко вытащив
из глаза черным пальцем угольную порошинку. - Она умерла от любопытства. Она
все добивалась узнать, которого числа будет второе пришествие...
     - О чем ты мелешь?
     - Откуда  я  знаю,  деревянная башка?  Позвони  по  телефону  господину
старшему механику!
     - А куда идем-то? Обратно уже?
     Вайлис даже не ответил,  всматриваясь в водомерное стекло. Кочегарка не
имеет  направления.  Она  имеет только время,  измеряемое звонками топочного
уравнителя и  числом подбрасываемых лопат.  Корабль может  стать  на  якорь,
может  идти  в  Америку,  может идти  ко  дну,  -  кочегарка узнает об  этом
последней. Глупые вопросы!..
     В  двенадцать  часов  ночи  четвертое  отделение  кочегаров  сменилось.
Усталые и  злые,  они  поднялись в  жилую палубу;  койки уже висели рядами в
зеленом свете  ночных ламп,  и  воздух был  тоже  ночной:  жаркий,  вонючий,
сытный.
     Вайлис,  вымывшись в  бане,  вышел  наверх покурить.  Корабль стоял  на
якоре,  молчаливый,  огромный,  неподвижный.  Берегов в неясной мгле майской
ночи не было видно.  Вода была светла.  На ней равномерно вспыхивала зеленая
мигалка бакана,  справа горел  красноватый огонь  маяка,  слева  угадывалась
громада такого  же  корабля,  и  высоко  в  небе  горел  адмиральский огонь.
Название этого места было неизвестно.  Не все ли равно? Ничто не меняется от
того места, где стоит корабль.
     Ночь пела жужжанием вентиляторов, звоном стекающей где-то за борт воды,
с берега тянул легкий печальный аромат северной весны.
     - Не спится, небось? - сказал кто-то рядом.
     Вайлис  обернулся  и,   всмотревшись,   узнал  Тюльманкова,   комендора
четвертой роты. Их связывали полуприятельские отношения, зародившиеся тут же
на  баке:  Тюльманков  заинтересовался как-то,  увидав  Вайлиса  на  баке  с
книжкой. Книжка была из судовой библиотеки и называлась "Оборона Севастополя
в рассказах героев",  и Тюльманков стал смеяться,  что Вайлис читает чепуху;
все обещал дать какую-то книгу про настоящее, да так и не собрался.
     - Я  слышал,  ты  нынче  Гадюку  срезал?  -  сказал  он  вопросительно,
потянувшись за огоньком.  -  Молодец, так ему и надо! Жаль, что ты ему ряжку
не свернул!
     Вайлис пожал плечами.
     - У меня мозги еще в порядке,  я знаю,  что это бывает.  Товар не стоит
свечки!
     - Жалко,  ты  нас не предупредил,  -  сказал Тюльманков медленно.  -  В
случай чего, матросы поднавалились бы... Плавала бы теперь Гадюка за бортом!
Ты как своих-то подбил на претензию? Кочегары ваши ведь не разбираются.
     Вайлис потушил трубку.
     - Не знаю,  чего ты от меня хочешь.  Я их не подбивал, они сами начали.
Надо спать идти!
     - Постой,  голова!  Чего боишься?  Момент тут серьезный.  Тебя ж судить
будут... Надо кой о чем потолковать.
     - Нечего толковать, Тюльманков, - сказал Вайлис упрямо, - пускай судят,
ко мне придраться не за что. Суд покажет правду.
     - Судил волк козу, а потом слопал! - усмехнулся Тюльманков. - Дурак ты,
Вайлис, надо своим умом жить!
     - Я чужого и не прошу, - сказал Вайлис, вставая.
     - Да ты постой, чудило! Сядь! Слушай.
     Вайлис неохотно сел.  Тюльманков,  негромко и  все  время  оглядываясь,
изложил свою мысль.  Надо,  чтобы Вайлис и  все  кочегары всюду рассказывали
матросам, что вместо справедливого разбора Гадюка чуть не избил. Надо, чтобы
возможно больше матросов поняло,  что  суд  загубит людей,  хотевших правды.
Надо просить всех заступиться и  не выдавать на расправу,  для этого,  когда
будет суд,  Вайлису выбежать на верхнюю палубу с криком "ребята,  спасайте".
Тогда  подымутся  известные Тюльманкову матросы  и  увлекут  остальных,  все
перебьют офицеров и подымут красный флаг. На других кораблях будут уже этого
ждать, и по этому сигналу...
     Вайлис встал, не дослушав.
     - Один теленок собрался скушать волка, - сказал он сердито, - он подбил
все стадо.  Все были очень храбрыми,  как ты,  и кричали, что их много. Волк
прекрасно пообедал в этот день.  Прощай! Не замешивай меня в такую сказочку,
у меня никогда еще не гулял в голове сквозной ветер.  Нам с тобой на каторгу
не по пути.  В позапрошлом году такие,  как ты, довели матросов до виселицы.
Ищи себе поглупее.
     Тюльманков остался сидеть,  попыхивая папироской. Потом он швырнул ее с
размаху в обрез; просияв огненной дугой, она, зашипев, погасла.
     - Эх, и народ же кислый! - сказал он вслух и пошел в корму, в четвертую
роту.  На  шканцах  из  открытого люка  кают-компании  мягко  звучал  рояль.
Тюльманков наклонился над  люком;  в  ярком  розовом свете,  падавшем сбоку,
отливал пушистым ворсом темный ковер,  и на нем резко выделялись четыре пары
ног в белых брюках,  вытянувшихся из кресел. Туловищ сидевших не было видно,
но    ноги,    сиявшие,    как    белый    четырехконечный    крест,    были
успокоенно-самодовольны.  Между  восемью  подошвами замшевых  туфель  взгляд
Тюльманкова  завертелся  бомбой,  готовой  взорваться;  он  просунул  голову
дальше,  и от этого штаны облепили зад. Именно по этому туго обтянутому заду
горячо щелкнула цепка. Тюльманков откинулся.
     - Засматриваешь? Куда засматриваешь? Это тебе тиятр? - сказал вахтенный
унтер-офицер негромко, чтобы не слышали в люк.
     Он  проследил за  Тюльманковым,  пока тот  добежал до  трапа,  и  тогда
положил дудку в  карман,  прислонившись к люку и слушая музыку,  покачивая в
такт головой и играя на груди цепочкой дудки.  Эта вторая дудка была принята
с вахтой и служила только для свистка.
     Ночь  яснела,  свежея,  и  порой вздыхала легким ветерком.  Море лежало
прекрасной светлеющей гладью,  и  с  берега тянул  печальный аромат северной
весны.  "Генералиссимус"  спал,  слушая  позднюю  музыку  лейтенанта  Греве,
тоскуя,  негодуя,  пугаясь тихих унтер-офицерских шагов,  набираясь сил  для
нового дня недели.
     Наступал день седьмой,  воскресенье - день, посвященный отдыху, веселью
и общению с богом.




     Побудка была на полчаса позже -  в  шесть.  Корабль опять облили водой,
протерли мылом с песком,  выдраили медь, матросов переодели в черные брюки и
в  форменки.  Флаг  подымали с  церемонией,  на  адмиральском корабле  играл
оркестр.  Матросы стояли сине-бело-черным фронтом,  влитым в  палубу ровно и
неподвижно,  как  стойки  поручней  за  ним.  Кричали  лающее  приветствие и
провожали  глазами  рыжие  свисающие  командирские усы.  За  командиром  шел
Шиянов;  у  восьмой роты он занервничал.  Но кочегары ответили,  как все,  -
громко, весело, отрывисто. В восемь пятнадцать командир съехал к адмиралу.
     Боцман Нетопорчук любил праздничные дни: корабль сиял, как стеклышко, и
во  всем  чувствовалась особая  торжественная приподнятость,  особенно  если
солнце было,  как сегодня, ярким и веселым. После подъема флага он спустился
в каюту.
     Строго говоря, это был обыкновенный железный шкаф, четыре шага в длину,
три  в  ширину,  иллюминатора нет,  свет  электрический,  воздуха тоже  нет,
вентиляция искусственная; правая стенка шла под крутым наклоном - каюта была
построена под трапом в кочегарку.
     Внутри этого железного шкафа для  человека стоял тоже железный шкаф для
вещей,  а  в  нем,  по  старой  матросской привычке,  Нетопорчук держал свой
деревянный сундучок.  Он вынул его из шкафа,  достал носовой платок -  нынче
праздник.   Сундучку  -   пятнадцатый  год,   сделан   он   тоскливой  зимой
новобранства,  первой флотской зимой Нетопорчука.  На внешней стороне крышки
положена на  клею  хитро  сплетенная сетка  из  парусной нитки;  в  центре -
топовый  узел,   напоминающий  четырехконечную  звезду,  а  от  него  лучами
расходится узор  из  рыбацких  штыков  с  двумя  шлагами,  лучи  переплетены
выбленочными узлами;  рамка сетки -  из полосок фигурного мата. Работа равно
красивая,  как  и  кропотливая.  Но  в  первые  годы  службы вечера пусты  и
медленны,   и  в  строгой  симметрии  узлов,  в  чистоте  плетенья  навсегда
захоронена  молодым  матросом,   потом  марсовым,  унтер-офицером,  а  потом
боцманматом и  боцманом Пахомом Нетопорчуком -  навсегда завязана им в  узел
вся жалость к  себе,  молодому парню,  вся когда-то сосавшая тоска по глухой
зеленой деревне.  Далека деревня,  и никого в ней нет.  Был пастух -  сирота
Пашка, да не стало...
     На внутренней стороне крышки наклеены картинки, одна к другой вплотную,
впритык,  -  получается целая картина.  Крышку заклеил Нетопорчук уже давно,
дальше клеить некуда.  Картинки флотские,  настоящие,  любит  крышку боцман.
Слева  с  угла  -  батарея  порт-артурская  "Тигровый Хвост",  стреляющая по
неправдоподобно близким  японским миноносцам.  Рядом  на  открытке -  гибель
"Стерегущего",   где  матрос  открывает  левой  рукой  кингстон,   а  правой
крестится,  -  герой-матрос, и фамилия внизу. Потом - портрет царя в мундире
капитана первого ранга.  Рядом водолаз,  в  скафандре,  сидит на дне океана,
рыбы кругом плавают,  а на коленях водолаза - голая русалка с хвостом. Потом
- мост меж двух башен,  большой мост через Темзу-реку - память о Лондоне; за
границу ходили,  Нетопорчука -  за рост - из Портсмута со взводом матросов в
Лондон возили на  свадьбу короля какого-то.  К  мосту баба приклеена,  какая
баба -  кто  ее  знает?  -  подарил лейтенант барон Фитингоф,  когда у  него
Нетопорчук в вестовых был, - голая баба и красивая, в зубах цветок.
     А  пониже -  настоящая картина,  в красках:  сидит матрос на бульваре с
нянькой, нянька пышная, млеет, ребенок в коляске откатился, в голос ревет. А
матрос рукой обнял,  взасос няньку целует,  усы у  матроса черные,  форменка
глаженая,  фуражка -  хлеб резать можно, такие поля острые. Сам другой рукой
подбоченился,  целуется, а глаз влево косит: там солдат идет - крупа. Солдат
невидный,  робкий,  серый,  -  армия.  И подпись:  "Матросы всегда впереди".
Нетопорчук сам до женского пола робок -  обидел бог рожей и характером:  нос
картошкой,   лицо  в  рытвинах,   усы  рыжие,   с  подпалинами,  а  характер
застенчивый, - какая тут нянька! Но картинка ему нравится, - флотские всегда
впереди, не он, так этот с черными усами, все равно - матрос...
     Крейсер "Олег" наклеен,  на  волне снят,  волна громадная,  полкрейсера
накрыла;  ахнуть можно, а снято из иллюминатора у самой воды, хитро снято, -
оказывает,   будто  волна  такая  и   крейсер  храбрый.   Ну,   конечно,   и
"Генералиссимус" висит в  двух видах -  с  борту и  с  носу.  На втором году
сверхсрочной и  сам  Нетопорчук снялся -  нашивки получил.  Сидит на  стуле,
пальцы на коленях растопырил, глаза вытаращил, грудь колесом, а рожу сменить
бы  у  баталера,  рожа незавидная,  не любит Нетопорчук своей рожи,  наклеил
потому, что посылать некому и место было.
     В  сундуке  уложено все  аккуратно,  к  месту:  слева  выгородка,  а  в
выгородке нитки,  иголки,  пуговицы,  матросу некому штопать да латать,  сам
матрос за одеждой следит;  чистоля баночка, завернутая в ветошь, и гербовка,
досочка  такая  с  вырезом -  пуговицы чистить.  Рядом  воткнута в  колечко,
сплетенное из  волоса,  вставочка с  пером.  Писать  приходится часто  -  не
письма, письма писать некому, - записки шкиперам на соду, мыло, тросы. Пишет
их Нетопорчук медленно,  ухватив ручку,  как свайку,  во все пять пальцев, и
почерк  получается корявый.  Вчера  вон  лейтенант Веткин смеялись,  как  он
дознание  подписывал:  "Язык,  говорят,  спрячь,  ишь,  ребеночек с  усами".
Конечно,  господа пишут быстро,  буквы у лейтенанта выходили красивые.  Один
только раз он  их  почиркал -  это когда Нетопорчук никак не  мог вспомнить,
кричал  ли  Вайлис после  подъема флага  "не  расходись,  претензию заявим".
Нетопорчук почтительно объяснил,  что он  сразу ушел от кочегаров в  корму и
ничего  такого  не  слышал.  Лейтенант  стали  сердиться,  и  у  Нетопорчука
заскочили  мозги:  когда  офицер  кричит  -  теряешь  всякое  соображение  и
говоришь:  "Так  точно,  вашскородь".  Тогда все  пошло хорошо до  конца,  и
лейтенант Веткин прочли вслух, что он показал. Нетопорчук слушал, удивляясь,
как  складно он,  оказывается,  разговаривал,  но  в  одном  месте  попросил
перечесть:
     "...когда же был сыгран "исполнительный", то кочегары хотели разойтись,
но Вайлис, выйдя вперед, кричал: "Не расходись, братцы, заявим претензию, не
дадим над собой издеваться, команда нас поддержит".
     - Никак нет,  вашскородь,  я  такого не  слышал,  -  сказал Нетопорчук,
набравшись смелости,  - так что я докладал вашему высокоблагородию, что как,
значит, подъем флагу был, я сразу на ют ушел. Там приборка же задерживалась,
вашскородь!
     Вот  тут  лейтенант и  стали  чиркать  и  ругаться.  Но  Нетопорчука не
собьешь: он твердо знал, что офицеру врать в глаза нельзя, этому учили еще с
новобранства -  "начальству всегда говори правду",  -  на  это он и  присягу
приносил. Так и вычеркнули эти слова, хоть и обругали старым болваном.
     Вся эта история с дознанием вывела Нетопорчука из равновесия.  Выходило
так,  что, если бы он дал кочегарам добежать до люка, никакой бы кутерьмы не
получилось.  Но, с другой стороны, он никак не мог согласиться, что тогда он
сам был бы прав. Подъем флага - вещь священная, никакого шевеления не должно
быть, а они стадом... Непорядок!
     Однако все же что-то подсасывало изнутри, в голову лезли разные мысли и
даже непривычно мешали вчера заснуть,  пока Нетопорчук не догадался,  в  чем
тут дело.  Дело было в нарушении устава.  А устав кочегары нарушили тем, что
отказались разойтись из фронта, и здесь Нетопорчук был уже решительно ни при
чем. Устав - не шутка! На то он и устав, чтоб его исполнять. Какая же служба
будет,  если каждый будет делать то, что ему нравится? Глядишь, весь корабль
развалится...
     Дверь  открылась без  стука,  и  всю  ширину ее  заполнил белый китель.
Нетопорчук привычно вскочил,  но -  потом улыбнулся почтительно.  Это был не
офицер, а кочегарный кондуктор Овсеец, Осип Осипович.
     - Здравствуй,  Пахом  Егорыч,  -  сказал  Овсеец,  протягивая  огромную
мясистую ладонь. - По вашей боцманской части к вам старший офицер прислал.
     Он  говорил в  нос,  сильно  сопя.  Офицерский китель  с  неофицерскими
погонами сидел на нем мешком, а под офицерской фуражкой (тоже с неофицерской
кокардой) лоснилось сытое и  жестокое лицо с  бравыми усами.  Такими и  были
кондукторы, среднее корабельное сословие: ни офицеры, ни матросы.
     Овсееца Нетопорчук знал мало. Кондукторы держались от команды отдельно,
снисходя лишь  к  особо  уважаемым унтер-офицерам -  к  таким,  которые сами
метили дослужиться до  этого  чина.  Да  и  был  Овсеец чужой специальности,
ронять перед ним боцманское звание не приходилось.
     - Шланги  опять  затребовались,  Осип  Осипович?  -  спросил Нетопорчук
солидно, однако все же встав.
     - Линя шестипрядного отпусти, сажен двадцать.
     Нетопорчук насторожился.
     - Для какой это надобности?
     - Надо -  и  все тут,  -  сказал Овсеец уклончиво и  засопел в  усы.  -
Приказание такое.
     Нетопорчук задумался.  В кочегарки тросы и штерты давать -  что в топку
бросить. А шестипрядный линь на чистое дело нужен, на шлюпки, на фалрепа...
     - Смоленого, может, Осип Осипович? Вы же все равно загадите...
     Овсеец засопел чаще,  и  ладонь его  сама сжалась в  кулак.  Со  своими
кочегарными унтер-офицерами разговаривал он иначе, но с боцманом требовалась
дипломатия, а к ней Овсеец не привык.
     - Ты, Нетопорчук, не кобенься. Приказано - стало быть, давай. Или иди к
старшему офицеру, он тебя погладит. Дело экстренное.
     Имя старшего офицера подействовало.
     - Так пришлите в тросовую кого, выдам, - сказал Нетопорчук неохотно.
     - Идем вместе, сам возьму, - буркнул Овсеец, и они вышли из каюты.
     В  церковной  палубе  уже  налаживали  церковь.  Машинный  унтер-офицер
Кузнецов   сдержанно   покрикивал  на   матросов,   осторожно  расставлявших
иконостас.  Он был из щитов,  покрытых иконами,  весь на скобах,  шарнирах и
болтах,  -  удобный, быстро собирающийся и не занимающий много места. Минный
унтер-офицер Пилебеда,  отступив в глубину палубы, раздувал кадило, крутя им
в воздухе, как бросательным концом.
     Кадило  вдруг  вызвало в  Нетопорчуке неожиданную ассоциацию:  вчера  в
тросовую  вернули  старый  бросательный конец,  которым  вполне  можно  было
заменить  требуемый  Овсеецом  новый  линь.   Нетопорчук  ухватил  за  рукав
проходившего матроса:
     - Куда идешь?
     - Так что по своему делу, господин боцман!
     - Какое свое дело?
     - В гальюн, господин боцман, до обедни управиться...
     - Обождешь.  Беги  в  носовую  шкиперскую,  марсового Тюнина,  чтобы  в
тросовую яму бежал. Скажи, боцман кличет.
     Кострюшкин с места взял ход,  чтобы поспеть в шкиперскую и в гальюн. Он
бежал со всех ног по чистым кубрикам и,  перескакивая высокий комингс двери,
споткнулся,  согнулся почти до  палубы,  стараясь удержаться на бегу,  и  со
всего разбега ударился головой во  что-то мягкое и  обширное.  Сверху охнуло
басом.
     Кострюшкин обомлел: поп.
     Отец Феоктист тучен,  медлителен и  злопамятен.  Он  смотрит на матроса
гневно,  раскрыв  от  боли  рот.  Скажет  ротному  -  настоишься  потом  под
винтовкой.  Кострюшкин - матрос лихой, хитрый и соображает быстро. Он сложил
руки лодочкой и,  оставшись в  невольном поклоне,  сказал раньше,  чем успел
что-либо вымолвить отец Феоктист:
     - Благословите, батюшка!
     Батюшка закрестил его торопливо мелким привычным крестом,  а  губы сами
выпустили слова, которые невольно может вышибить из человека удар в живот:
     - Ох,  мать в перемать, в перемать мать, бог благословит, во имя отца и
сына и святого духа...
     Потом он  отнял левую руку  от  губ  Кострюшкина,  погладил ею  живот и
спросил подозрительно:
     - Чего тебе вдруг благословляться приспичило? Как фамилия?
     - Раб божий Никифор. Помолитесь, батюшка, день рождения мой нынче.
     Ответ  дипломатичен и  сразу ставит вещи  на  свои  места:  священник -
духовный отец, матрос - духовный сын, при чем здесь фамилия?
     Отец  Феоктист посмотрел на  Кострюшкина испытующе:  смеется матрос или
нет? Но голос у Кострюшкина умильный, лицо елейное, только в глазах прячется
матросская  хитринка,  беспроигрышная и  смекалистая,  рожденная  двухлетней
школой уверток и самозащиты. Отец Феоктист покачал головой и изложил матросу
краткое поучение,  стараясь,  чтобы оно  было  доступно понятиям слушателя и
чтоб имело на  него благодетельное,  нравственное влияние,  как требует того
Морской устав в главе пятнадцатой раздела третьего:
     - Дурак, прости господи, бежишь, как очумелый! Ты мне печенку сдвинул.
     - Простите Христа ради, батюшка, споткнулся!
     - Споткнулся. А ты не спотыкайся. Ну, ступай, бог простит.
     Кострюшкин смиренно отошел и  опять пустился рысью.  Бог-то простит,  а
вот простил ли бы ротный командир,  если бы батюшка пожаловался,  -  бабушка
надвое сказала.  Кто же виноват,  что поп вышел из бортовой выгородки,  где,
опять-таки  по  требованию  устава,   ему  отведена  каюта  по  соседству  с
помещением для команды, дабы быть доступнее к ней?
     Батюшка  посмотрел ему  вслед  и  перешагнул комингс  церковной палубы,
распахнув рясу.  И  тотчас же густой голос Пилебеды приветствовал его лучшей
музыкой:
     - Смирно!
     К отцу Феоктисту вернулось хорошее настроение.  Команды "смирно" ему не
полагалось, но она была заманчива и приятна.
     - Вольно,  братцы, - сказал он сочным баском, помахивая рукой, и прошел
к алтарю. Склянки пробили девять часов.
     Наверху и  в  кубриках запели горнисты,  и  команда начала собираться в
церковную палубу.  Потом пришли офицеры и  последним -  командир.  Он кивнул
головой на вопрошающий взгляд отца Феоктиста, и служба началась.
     В палубе было душно. Сотни людей, скученных в плотную массу потных тел,
не слышали слов священника, вязнущих в духоте низкого помещения.
     Старший офицер, стоявший впереди шеренги офицеров, посмотрел на часы и,
шагнув вперед,  тихо  обратился к  командиру.  Рыжие усы  тоже наклонились к
часам, и коротко остриженная голова командира утвердительно кивнула. Шиянов,
быстро перекрестившись,  прошел мимо алтаря и осторожно, не стуча каблуками,
поднялся по трапу наверх.
     В  другом конце палубы кочегарный кондуктор Овсеец,  увидев мелькнувшие
над алтарем ноги старшего офицера,  тотчас тронул за  плечо впереди стоящего
матроса.
     - Слышишь,  передай вон туды, - сказал он шепотом. - Кочегара Езофатова
в восемнадцатый кубрик, чтоб бегом!
     Езофатов,  обернувшись,  посмотрел назад;  Овсеец качнул ему  головой к
выходу,  и  Езофатов,  хмурясь,  пробрался через ряды и  вышел из  церковной
палубы. Он пошел по безлюдным кубрикам, вздыхая и молча поминая всех святых:
опять дознание, наверно, вот же волынка идет, таскают, таскают...
     Восемнадцатый кубрик был в самой корме,  под офицерскими каютами. Люк в
него был  между кают-компанейским коридором и  коридором офицерского отсека.
Езофатов согнулся,  бойким матросским навыком прогромыхал по трапу вниз, - и
сердце его сжалось.
     За столом в караульной форме -  с шарфом и револьверной кобурой - сидел
мичман Гудков.  Двое кондукторов, тоже с кобурами, надетыми на белые кителя,
стояли  за  ним.   Езофатов  оглянулся  на  трап:   у  трапа  замерли  шесть
унтер-офицеров с винтовками.
     - Пойди сюда, - сказал мичман Гудков нервно. - Фамилия? Деньги при себе
есть? Клади сюда!.. Сядь!.. Подожди тут!..
     Через минуту в кубрик,  так же отбивая каблуками четкую флотскую дробь,
вкатился Афонин и побледнел,  потом Венгловский,  Матюшин, Вайлис, - все они
падали  в   кубрик,   как  рыбы  в  садок,   падали  и  застывали  в  тяжкой
неподвижности.  Разговаривать не  давали,  в  кубрике стояла нервная тишина,
нарушаемая  лишь   отрывистыми  возгласами  мичмана  Гудкова  после  каждого
громыхания ног по трапу:
     - Фамилия? Деньги есть?..
     Капитан второго ранга Шиянов,  выйдя на пустынную палубу,  принял вахту
лично, как это бывает во время боя или авральных работ. Он отослал вахтенных
матросов на бак и  поставил к  люкам унтер-офицеров.  Они застыли над ними в
готовности загнать обратно в палубу каждую любопытную матросскую голову.
     С  адмиральского корабля к левому трапу "Генералиссимуса" подходили два
паровых катера с  баркасами на  буксирах.  Пустые баркасы,  задрав носы (как
вытягивают морду  лошади,  привязанные сзади  катящейся телеги),  шлепали об
воду круглыми своими бортами;  на банках в молчании сидели матросы, поставив
винтовки меж колен; штыки винтовок блестели, покачиваясь от толчков буксира.
Легко стукнув, катера подбросили баркасы к трапу и, заклокотав задним ходом,
закачались у борта на собственной волне.
     Два лейтенанта и  два мичмана с  саблями и револьверами,  как на параде
или в карауле,  вышли на палубу и, коротко поговорив с Шияновым, откозырнули
и вывели своих матросов из баркасов.  Они провели их через нижнюю дверь,  не
подымая  на  верхнюю  палубу,  прямо  в  офицерское помещение  и  расставили
шпалерами по коридору до восемнадцатого кубрика.  Все это делалось негромко,
без  шума,  -  может быть,  потому,  что молитвенный флаг,  развевавшийся на
мачте,  воспрещал,  согласно уставу, громкие команды и шум на верхней палубе
из уважения к божественной литургии, происходившей внизу.
     Один за  другим,  так же  бесшумно и  быстро,  вдоль шеренги матросов с
чужого  корабля спустились в  шлюпки  тридцать два  кочегара.  Цепь  штыков,
сворачиваясь вслед за ними,  опять заблестела на баркасах. Лейтенанты, пожав
Шиянову руку,  сбежали по трапу,  старшины баркасов скомандовали:  "Встать!"
Баркасы колыхнулись,  и  катера,  поочередно описав  плавную дугу,  пошли  к
адмиральскому кораблю, поблескивая трубами и штыками.
     Шиянов  вынул  платок  и  провел  вчетверо  сложенным  его  уголком  за
воротником кителя.  Унтер-офицеры отошли от люков.  Овсеец повертел в  руках
нарезанный на  куски  бросательный конец  и  передал  его  одному  из  шести
унтер-офицеров.
     - Возьми, кинь в мусорный рукав. Не потребовался. Тихие были.
     Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
     Рыжие  усы  командира дрогнули,  и  тяжелый  взгляд  его  вопросительно
остановился на  Шиянове,  когда тот,  осторожно ступая по  трапу,  показался
рядом с алтарем.  Шиянов чуть наклонил голову успокоительно и,  став на свое
место,  перекрестился и  вынул часы:  служба должна идти по-флотски,  а "иже
херувимы" - половина обедни - запоздало на три минуты. Все должно иметь свой
порядок  на  военном  корабле,  и  господину  богу  почтительно,  но  твердо
предлагалось уложить пролитие своей благодати в  рамки,  отведенные для того
судовым расписанием.  Шиянов подозвал к себе глазами унтер-офицера Пилебеду,
прислуживающего в алтаре. Пилебеда ходит на цыпочках, истово и торжественно.
Он склонил свою бритую начисто голову к губам старшего офицера.
     - Скажи Кузнецову, чтоб быстрей пели. Тянет!
     Пилебеда кивнул головой,  - во время богослужения не рявкнешь "есть", -
и  на  цыпочках же отошел к  Кузнецову,  машинному унтер-офицеру.  Кузнецов,
добровольный регент,  любит хор и благолепное пение.  Он,  полузакрыв глаза,
слушал,  как первый голос мягко выводил мелодию,  - стараниями Кузнецова хор
на   "Генералиссимусе"  превосходный.   Пилебеда  подошел  к   нему  с   той
торжественной  медлительностью,   которой   требует  благолепие  службы,   и
прохрипел ему на ухо:
     - Старший офицер приказали не чикаться... Давай полный! Тянешь...
     Кузнецов,  пробудившись от музыкального транса,  испуганно кивнув хору,
взмахнул руками.  Херувимы приобрели ускорение столь заметное, что в шеренге
офицеров  замелькали  улыбки:   опять  батя   будет  за   завтраком  сердито
утверждать,  что  торопливость пригодна только при  ловле  блох.  Темп  хора
подхлестнул и  отца Феоктиста,  и  он,  смотря сбоку на рыжие усы командира,
ускорил  свои  протяжные возгласы,  вызвав  этим  легкую  усмешку  на  губах
старшего офицера.
     Юрий стоял среди офицеров,  тяготясь духотой и скукой: посещению церкви
он  подчинялся,  как некоторой неизбежности,  проистекавшей в  детстве -  от
нежелания огорчить мать,  а в корпусе,  где в церковь водили фронтом,  как в
баню или на гимнастику,  -  от прямого приказания. Он давно выучил церковную
службу наизусть,  чтобы  в  любой  момент знать,  сколько минут  осталось до
конца.  Поэтому он одобрил распорядительность Шиянова: обедня пошла к концу,
как призовой вельбот к  финишу.  Но,  чувствуя за своей спиной матросов,  он
крестился в  положенные моменты:  не  следует оскорблять веры матросов -  им
молитва в конце концов дает какое-то удовлетворение -  посмотреть хотя бы на
Нетопорчука  (фамилию  которого  Юрий   отлично  запомнил  после   случая  с
кальсонами).
     Нетопорчук слушал обедню внимательно и  строго.  Отношения его с  богом
были несколько условными: молиться ему, собственно, было не о чем; утруждать
бога мелочными боцманскими делами было неловко,  о семье и близких молить не
приходилось,  за неимением таковых.  Поэтому из всей службы Нетопорчук ловил
только три момента:  просьбу ектеньи "о плавающих и  путешествующих";  потом
"взбранной воеводе",  как молитву,  близко касающуюся военного сословия,  и,
наконец,  прямое и  точное указание "о христолюбивом воинстве".  Эти молитвы
Нетопорчук  поддерживал  от  себя  широким  крестным  знамением  и  глубоким
вздохом,  убедительно  смотря  при  просьбе  о  плавающих  на  образ  Николы
Мирликийского,  который заведовал флотом,  а при остальных двух - на святого
Александра Невского,  который  сам  был  военным,  а  кроме  того,  числился
покровителем "Генералиссимуса",  поскольку графа  Суворова  звали  Александр
Васильевичем,  почему  образ  этого  военнослужащего святого висел  во  всех
кубриках.
     Обедня  окончилась.  Командир,  поцеловав  крест,  проскользнул ловким,
незаметным движением мимо  руки  отца  Феоктиста (матросы должны были видеть
этот несуществующий поцелуй смиренного христианина,  а рука батюшкина - черт
его знает, когда он ее мыл?) и, поклонившись господам офицерам, отбыл в свое
царственное уединение  на  корме.  Неведомыми  путями  это  мгновенно  стало
известным  вахтенному  начальнику,  и  молитвенный  флаг,  белый  с  красным
крестом,  медленно сполз с  мачты,  обозначая,  что  на  корабле вновь можно
курить,  громко командовать,  материть в  бога и святых апостолов и вызывать
караул и оркестр для встречи лиц, коим это положено по уставу.
     Офицеры поспешно поднялись наверх,  прочищая легкие от спертого воздуха
церковной палубы.  С  левого борта,  рассекая штилевую воду узким и  длинным
телом,  проходили  два  миноносца,  беззвучно испрашивая сигнальными флагами
позволения  стать  на  якорь.  Адмиральская мачта  желтым  квадратным флагом
ответила:  "Да, согласен, разрешается". Миноносцы, круто осадив задним ходом
и  вздымая белую  пену,  как  пыль  из-под  ног  осаженной на  скаку лошади,
одновременно прогремели якорным канатом.
     - Пойдем  посмотрим рубки,  заодно  покурим,  там  можно,  -  предложил
лейтенант брату.
     Они медленно пошли в  нос.  Матросы,  чисто одетые,  тихие и  натянутые
неловкостью  праздничного безделья,  уступали  им  дорогу.  На  баке  играла
гармошка,  и  кто-то  танцевал,  собрав  кучу  народу.  Согласно статье  953
Морского  устава,  начальствующие лица  "стараются  поддерживать  в  команде
бодрое и  веселое расположение духа,  для чего дозволяются на корабле разные
игры, музыка и пение и (когда возможно) часть команды отпускается на берег".
На берег в этой глухой бухте сойти было нельзя;  поэтому тотчас после обедни
была дана дудка: "Команде песни петь и веселиться!"
     Палуба уже просохла,  и ее матовая белизна резко подчеркивалась черными
блестящими струйками  смолы,  заполнившей пазы  досок.  Серо-голубая  краска
башен и  надстроек блестела,  как  эмаль.  Медь  горела солнечным блеском на
приборах,  на поручнях трапов, медью окованы самые ступеньки трапов, из меди
сделаны колпаки компасов,  замки орудий,  иллюминаторы кают,  и даже в самом
настиле палубы через каждые полтора шага  вделаны медные планки от  борта до
борта.  Медь  сверкала здесь и  там,  порой вспыхивая нестерпимым для  глаза
ослепительным  кружком  отраженного  в  ней  солнца.   Солнце,   поддерживая
праздник,  кинуло на "Генералиссимуса" все свои лучи,  и  он блестел и  сиял
палубой, медью, краской, матросскими форменками и бритыми до блеска щеками.
     Низкий пустынный берег  бухты  подчеркивал своей  унылостью праздничный
блеск рейда -  воды и  кораблей.  Но  берег никогда не может быть приведен в
такое же  состояние великолепного порядка и  чистоты,  как  море  и  военные
корабли.
     Белое облачко дыма вырвалось с  правого борта адмиральского корабля,  и
хлопнул звук пушечного выстрела.
     Юрий обернулся:
     - Салют? С чего это?
     Лейтенант оглянулся тоже.  Пушечный выстрел  мог  означать многое:  или
начало салюта,  или  сигнал к  шлюпочной гонке,  или  выговор какому-либо из
кораблей,  -  мало ли  что  придет в  голову празднично-скучающему адмиралу.
Интонацию  этому  адмиральскому голосу  придавал  подымаемый  одновременно с
выстрелом сигнал, и лейтенант взглянул на мачту. По ней медленно полз наверх
пестрый гюйс -  тот самый,  который развевался сейчас на  носовых флагштоках
кораблей,  обозначая, во-первых, что они не ниже второго ранга, а во-вторых,
что они на якоре.
     - Гардемарин Ливитин,  вы  не  наблюдательны.  Что  обозначает гюйс  на
фок-мачте?
     - "Прорезываю строй,  имею особое приказание",  - ответил Юрий, щеголяя
знаниями.
     - Шляпа! На якоре - строй?
     - Правильно!..  На якоре - заседание суда особой комиссии, - поправился
Юрий,  засмеявшись,  и вдруг удивился:  -  В праздник -  суд?  Что у них там
стряслось?
     - Не у них,  а у нас,  -  объяснил лейтенант, пропуская брата вперед на
трап, ведущий на мостик. - Наших кочегаров судят за вчерашнее поведение.
     - Быстро!
     - Чего быстрей, служба налаженная. Мой Гудков в полном восторге. Шиянов
его выбрал для доставки страшных преступников на адмиральский фрегат и попал
в  точку:  это дело надо любить,  как Гудков любит.  Он с вечера пистолетами
обвесился.
     - А разве их уже отправили? Я и не знал...
     - Вся  команда  не  знает,  для  того  и  делалось,  -  сказал  Ливитин
наставительно и,  толкнув дверь флагманской штурманской рубки,  остановился,
удивленно подняв брови.
     В  рубке,  предназначенной для  штабной прокладки во  время  пребывания
адмирала на походе и обычно пустовавшей,  оказались матросы.  Они вскочили с
кожаного  дивана,  поправляя  фуражки.  Ливитин  узнал  среди  них  рулевого
боцманмата Кащенко,  двоих своей роты -  Тюльманкова и Волкового,  остальные
пять-шесть человек были ему незнакомы.
     - В чем дело? - спросил он, нахмурясь. - Что у вас тут за сборище?
     Кащенко, солидно кашлянув в кулак, неторопливо и почтительно объяснил:
     - Картину,  вашскородь,  рисуем.  Господин старший  штурман  дозволил в
свободное время. Вот, извольте взглянуть!
     На столе и точно стояла картина,  поставленная на аккуратно подложенную
старую парусину;  рядом лежали кисти и краски.  На картине "Генералиссимус",
непомерно  высокий  и  угрожающий  орудиями,  разрезал  воду  цвета  синьки,
выдавливая из нее белые колбаски,  изображающие пену.  Корма была еще только
намечена,  и там белел грязный холст со следами мучительных поисков поворота
кормовой башни.
     Кащенко, горделиво отставив пальцы с карандашом, смотрел на лейтенанта,
ожидая оценки.
     - Картина  хорошая,  -  усмехнулся Ливитин,  -  но  остальные чего  тут
крутятся? Тюльманков зачем?
     - Так  что он  мне башню указывает,  вашскородь,  я  над башней которое
воскресенье бьюсь.  А  Марсаков вон  портрет с  Волкового срисовывает,  бабе
послать...
     - Свет   внизу   ненормальный,   вашскородь,   -   пояснил  Марсаков  с
превосходством человека,  владеющего тайнами  искусства.  -  Настоящего тона
никак не  подберешь.  Срисуешь его,  а  он потом драться полезет:  почему на
покойника похож...
     Матросы сдержанно засмеялись, Ливитин улыбнулся тоже:
     - Вы, художники, небось, курите тут?
     - Никак нет,  вашскородь,  разве можно!  -  хором ответили матросы, уже
повеселев.
     Кащенко заступился:
     - Они не нагадят,  вашскородь,  мы тут чисто и в аккурате... Приборочку
потом сделаем, старший штурманский офицер с этим и разрешили.
     - Ну ладно, пойдем выше, Юрий, - сказал лейтенант, выходя. - Подумаешь,
штурман в покровители искусств записался! Обложим за завтраком.
     Тюльманков плотно прикрыл за ними дверь.
     - Тоже, сыщик, сука! Лазает везде, - сказал он зло.
     - Брось,  он не из этих,  -  ответил Кащенко, садясь на диван, - просто
братца водит кораблем похвастать.
     - Все они одним миром мазанные!
     - Ну,  довольно там, - оборвал Волковой, перестав улыбаться, - и верно,
много нас тут.  Вались-ка,  Спучин,  на мостик, без тебя поговорим, в случае
чего - крикнешь.
     Спучин  вышел  из  рубки,   а  Кащенко  вынул  пробку  со  свистком  из
переговорной трубы, проведенной с мостика в рубку. Матросы сели.
     - Продолжай, Тюльманков, - кивнул Волковой коротко.
     - Так все уж, товарищи, - сказал Тюльманков, - боится Вайлис - и точка.
А мое мнение,  конечно,  такое: не хлопать, раз дело само в руки идет. Когда
еще такой случай будет?  Сейчас развернуть среди матросов агитацию на  этом,
недовольных хватает, а в день суда начать вооруженное восстание...
     - Загнул, - хмыкнул Кащенко неопределенно.
     Тюльманков повернулся к нему нервно:
     - А ты знаешь,  что в Питере творится?  Не слыхивал?  А ты знаешь,  что
революция на носу? Вот что по всей стране делается, слушай...
     Он полез за пазуху и достал письмо.
     - Вчера  прислал Эйдемиллер,  помните,  комендор в  запас  осенью ушел?
Теперь на Пороховых работает...
     - Заслони окно, Кащенко, - вставил Волковой негромко.
     - Вот  что  пишет  он  и  просит  комитету  передать:  "Начались у  нас
беспорядки, заводы забастовали. У нас бастует тротиллитовое отделение и наше
капсюльное.  Печатники бастуют на типографии купца Яблонского,  третий месяц
не  сдаются.  Объявлена везде однодневная забастовка,  протест за обуховцев,
которых царская свора  скоро  судить  хочет.  Пожалуй,  перебросится на  всю
матушку-Россию,  ну,  тогда и  вам,  матросам,  придется пройтись по  стопам
пятого  года.  Вот,  Ваня-друг,  какие  дела  настали,  на  кораблях за  все
цепляйтесь,  чтобы поддержать нас,  дела будут большие..." - Он посмотрел на
Кащенко уничтожающе, пряча письмо. - И теперь, конечно, самое время; кстати,
и кочегары подвернулись...
     Кащенко покачал головой:
     - Не с того конца начинаешь,  теперь поздно...  Если б нам хоть за день
их выходку знать. Бунтуют не спросясь, сволочи...
     - Значит,  никакой работы в  кочегарах не было,  варимся в своем котле,
конспири-ируем!  -  зло сказал Марсаков, тыча сухой кистью в портрет: окна в
рубке большие, зеркальные, видимость сохранять надо.
     - Дурак!  -  коротко обрезал Волковой.  -  Забыл, как на "Цесаревиче" в
позапрошлом году в штаны клал? И врешь ты все: в кочегарах у нас три пятерки
есть. А вон спроси Балалаева, - они-то знали?
     Кочегар Балалаев вынул  из  угла  рта  загнанный туда  раздумьем черный
длинный ус.
     - Стихийное  это  дело,  товарищи,  -  равномерно загудел  он,  -  один
Венгловский в четвертом отделении из наших, да что один сделает? Вайлиса вот
бы обработать, да туго поддается...
     Тюльманков сощурился:
     - Шкура твой Вайлис... нашивочный!
     - Не всякая нашивка - шкура, спроси у Кащенко!
     Кащенко,  усмехаясь,  повел желтым поперечным наплечником,  как генерал
густой эполетой.
     - Вот она,  миленькая!  Я  за  ней,  как за каменной стеной!..  Сколько
офицерских задов вылизал, чтобы ее заиметь, но зато выручает...
     - Ну, заболтали, - сказал Волковой, и смех прекратился.
     Волковой,  поглядывая на  всех  своими  острыми глазами,  спрятанными в
густой  поросли  бровей,   сидел  серьезно  и  строго,  очевидно,  пользуясь
авторитетом и  уважением матросов.  Он  поднял  большую  и  тяжелую руку  и,
сдвинув фуражку на лоб, почесал в затылке.
     - Стихия  и  есть,  Балалаев  верно  говорит,  -  сказал  он,  медленно
обдумывая, - а стихию не оседлаешь... Ее надо снизу брать и плотины ставить,
чтобы куда нужно кинулась. Я, товарищи, так считаю...
     Все притихли.
     - Первое -  кочегаров мы  вчера прохлопали,  как не  было связи и  как,
значит,  упустили с  самого  первоначала.  Теперь второе -  суд.  Тюльманков
собирается вокруг суда  поднять матросов.  Ну,  подымем.  Ну,  покидаем наше
офицерье за борт.  Ну, скажем, все у нас обернется в лучшем виде, и поднимем
мы красный флаг.  И даже,  скажем, откликнутся на флаг и прочие корабли... И
что у нас получится, товарищи?
     - Революция, - подсказал Тюльманков.
     Волковой кивнул головой,  как будто именно этого ответа он  и  ждал,  и
поднял глаза на Тюльманкова:
     - По-вашему, по-эсеровскому, революция. А по-нашему - нож в спину.
     - Заслабило,  когда порохом запахло? - кинул ему Тюльманков, задетый за
живое.
     Волковой усмехнулся.
     - Это  вас  учат на  виселицу героем ходить!  А  нас большевики учат не
помирать,  а  побеждать!  Куда ты  под красным флагом пойдешь?  "Потемкин" в
Румынию ходил, а мы - в Швецию?
     - В Кронштадт пойдем, - ответил Тюльманков прямо.
     - А Кронштадт знает?
     - Увидит - узнает, а узнает - присоединится!
     - Кто увидит-то, дура? Офицеры на батареях увидят. Они тебе присоединят
снарядики!
     - Радиотелеграмму пошлем, - сказал Тюльманков, не сдаваясь.
     - Жандарму в  карман,  -  добавил  Кащенко и  посмотрел на  Волкового с
улыбкой.
     - Так  что  же  это,   товарищи?  -  вскочил  Тюльманков.  -  Предавать
революцию? Ждать, когда дядя ее сделает?
     - Сядь,  -  потянул его за рукав Волковой,  -  не на сходке,  криком не
возьмешь...  Вот,  товарищи,  что я скажу, а потом высказывайтеся. Партийный
комитет о  кочегарах наших ничего не  знает.  Партийный комитет об  открытом
восстании еще ничего не указывал.  Оно ему на голову, как с неба, свалится и
все карты собьет.  Будут нас материть,  что не спросясь сунулись...  Кащенко
правильно говорит:  хоть за  день бы  нам было знать,  -  то же и  партийный
комитет про нас скажет.  Потому такое у  меня предложение:  пускай их судят,
тут  уж  ничего сейчас не  поделаешь.  Приговор разъяснить матросам,  вокруг
приговора организовать недовольство,  на другие корабли перекинуть, сообщить
на заводы и по городу,  какие дела царское правительство делает.  Сообщить в
петербургский комитет, что готовим восстание, пусть назначат срок. Вот.
     Балалаев, внимательно слушавший, поднял голову.
     - Продаешь  товарищей кочегаров,  Волковой!  Они  на  нас  надеются,  а
по-твоему выходит - чем больше им пришьют, тем лучше? А чего же тогда партия
организует стачку в помощь обуховцам,  которых судят?  По-твоему, тоже - чем
больше их в каторгу загонят,  тем для революции лучше?  Злее, мол, остальные
будут?
     Волковой покачал головой, как на маленького.
     - Ты,  Балалаев,  жалеешь товарищей и под ноги смотришь. Мне, может, их
тоже жалко,  а  я  кругом смотрю и  вперед.  Повесят их?  Нет.  А  обуховцев
повесят,  - это раз. Потом - обуховцы общее дело делали, а эти сбоку рванули
и силы наши дробят,  -  два. А потом - каждый день люди на каторгу зря идут,
пусть хоть эти с пользой для революции пойдут, - три. Так вот нам...
     - Полундра! - вдруг громко сказала переговорная труба.
     Кащенко схватил карандаш, Марсаков - кисть, Волковой, не договорив, сел
у  портрета.  Балалаев загудел  громким и  очень  естественным смехом,  тыча
пальцем в скривленную трубу "Генералиссимуса" на картине.
     Дверь отворилась, и в рубку быстро вошел Кострюшкин.
     - Братцы,  - сказал он, морщась и заикаясь, - братцы, продало офицерье!
Сейчас Сидюхин мне  сказал,  только что  сменился,  часовым у  флага  стоял:
кочегаров за обедней свезли с корабля...  Гадюка всю вахту вниз загнал, одни
унтера были... Братцы! Судят уже... Вон, гюйс поднятый!..
     Тюльманков  с  размаху  опустил  кулак  на  стол,   и  "Генералиссимус"
подпрыгнул вместе с полосатой водой:
     - ...в господа Исуса Христа!..
     Матросы бросились к раскрытой двери.
     Красный флаг,  перечеркнутый царской рукой двумя крестами - косым синим
андреевским и  прямым  белым,  обезображенный и  рассеченный ими  на  восемь
лишенных связи красных треугольников,  развевался на фок-мачте адмиральского
корабля,  оповещая корабли об истинной цели неожиданного похода,  стрельбы и
стоянки на этом глухом рейде.
     Поднятый на  фок-мачту,  он приобрел грозный смысл:  где-то под ним,  в
глубине адмиральского корабля,  из кожаных переплетов выползали статьи книги
XVI Свода морских постановлений,  подобные скользким прожорливым червям. Они
опутывали мысли  и  слова  тридцати двух  кочегаров,  они  съедали различия,
рожденные многолетней службой, превращая унтер-офицеров и кочегаров первой и
второй  статьи  в  одинаковых "нижних  чинов  разряда  штрафованных".  Черви
подтачивали корни,  питавшие матросов соком далеких сел и городов,  рвали их
связь с  домами и из пережеванных на судебном следствии слов строили крепкую
тюремную стену.  В церковной палубе адмиральского корабля шло заседание суда
особой комиссии.
     Адмирал,  начальник бригады  линейных  кораблей,  действовал энергично.
Решение было принято еще вчера, когда командир "Генералиссимуса", робея, как
мальчик,  и  подергивая рыжим усом,  докладывал о  происшествии на  шкафуте.
Адмирал слушал,  прихлебывая крепкий холодный чай; в приоткрытом ящике стола
белела  отличной добротности бумага последней секретной почты.  Адмирал знал
значительно больше командира.  Совершенно доверительно, даже не для сведения
командиров кораблей,  из Петербурга сообщали о массовых стачках, забастовках
и  беспорядках на  заводах.  Командир охраняет свой корабль,  адмирал -  всю
бригаду.  И если для командира это называется "бунтом",  то для адмирала это
не может иметь иного названия, как "восстание".
     Нужно  было  карать быстро,  умело  и  беспощадно.  Малейшая задержка и
ошибка могли стоить неисчислимо:  в  Петербурге беспорядки,  -  флот  должен
сразу показать, что на нем и не пахнет девятьсот пятым годом.
     Поэтому  необходимо  обрушить  суд   на   голову  агитаторов  внезапно.
Необходимо  отвлечь  внимание  матросов  от  сегодняшнего случая  стрельбой,
походом,  работой.  Лучше истратить сто семьдесят две тысячи казенных рублей
на  снаряды,  уголь  и  масло,  чтобы отделить опасный корабль от  эскадры и
судить  на  пустынном рейде,  чем  провести этот  суд  на  глазах  остальных
кораблей.
     К  окончанию похода дознание,  убранное в кричащий наряд подчеркиваний,
восклицательных знаков  и  вопросов  (зеленый  карандаш  лейтенанта Веткина,
синий -  мичмана Гудкова,  красный -  командира "Генералиссимуса"), попало в
руки  председателя  завтрашнего  суда  с  лаконическими,  но  исчерпывающими
пометками адмиральских красных чернил. Барон Гедройц, командир адмиральского
корабля, собрал у себя вечером остальных членов суда, назначенных адмиралом.
Комедии гражданского судоговорения не  место на  военном корабле:  совещание
было кратким и решающим.  Приговор был записан лейтенантом фон Веймарном тут
же в каюте командира.  Для того чтобы придать ему законную силу, требовалось
только поднять на  фок-мачту гюйс  и  просидеть несколько часов в  церковной
палубе, слушая бесполезные слова людей, оправдывающих свои поступки.
     И гюйс был поднят сразу после обедни.
     Флотские флаги крайне выразительны. До десяти часов на мачте висел флаг
"хер" -  иначе "молитвенный":  красный крест на белом поле;  крест напоминал
всем о божественной литургии, происходящей на корабле. В десять часов восемь
минут  его  сменил гюйс.  Его  красное поле,  рассеченное двумя  крестами на
отдельные куски, отразило собой всю мудрую политику правительства: религия и
власть так же рассекали население империи на множество кусков - армия, флот,
фабричные,  крестьяне,  инородцы,  иноверцы...  Власть и  религия пересекали
империю, как лучи гюйса, пересекали нагайками, струями пулеметов и крестными
знамениями, не давая слиться и объединить силы.
     Обвинительный акт  начался перечислением членов суда.  Титулы блестели,
как погоны,  чины -  как штыки конвоя, и тридцать два кочегара слушали, щуря
глаза.  Легкий  сквозняк шевелил бумагу  в  руках  лейтенанта фон  Веймарна,
назначенного делопроизводителем.  Казалось,  она коробится со стыда, пытаясь
сбросить с себя ложь, опутавшую ее тонким женским его почерком:
     - "...кочегар же  первой  статьи Матвей Езофатов в  ответ  на  увещания
капитана второго ранга Шиянова дерзко выкрикнул:  "Бить вас надо, драконов",
- после чего унтер-офицер второй статьи Карл Вайлис пытался ударить капитана
второго ранга Шиянова, но не успел в своем намерении, будучи схвачен за руку
унтер-офицером первой статьи Хлебниковым..."
     Вайлис  поджал  губы  и  посмотрел  вбок  на  Хлебникова.   Тот  сидел,
уставившись  глазами  в  двигающийся  рот  лейтенанта,   и  каждый  раз  при
произнесении  своей  фамилии  быстро  взглядывал  на  председателя,  как  бы
стараясь угадать, как тот относится к его поведению.
     Вайлис   усмехнулся:   лейтенант  читал   явную   чепуху.   Сейчас  все
разъяснится,  когда начнут опрашивать кочегаров.  Шиянов,  Греве и Хлебников
наврали со страху,  и все тридцать два кочегара это подтвердят. Тридцать два
против трех - чего же беспокоиться?
     Езофатов слушал зло  и  внимательно.  Он  тяжело пошевелился на  банке,
отчего коснулся спиной винтовки часового.  Часовых было много -  у дверей, у
люков,   около  подсудимых.   Они  слушали  обвинительный  акт  испуганно  и
жалостливо,  отводя глаза в сторону от кочегаров:  ничего,  мол,  братцы, не
попишешь, дело ваше ясное.
     Барон  Гедройц,  председатель суда  и  командир  адмиральского корабля,
дышал редко и  медленно.  При  вдохе на  белом кителе расправлялась складка,
шевеля  орден  Владимира  третьей  степени,   -   у   барона  была   одышка.
Перечисляемые лейтенантом фон  Веймарном фамилии жили для него еще отдельной
жизнью от  этих матросов,  которым они  принадлежали.  Кочегары были той  же
безликой, ровной массой, которую он видел мельком на воскресных осмотрах, на
подъемах флага.
     Он  рассматривал подсудимых с  некоторым любопытством:  матросы.  Те же
самые  матросы,  которых  у  него  больше  тысячи.  Обыкновенные добродушные
крестьянские лица. Который из них Езофатов?..
     Барон Гедройц представил себе, как на него замахивается один из них под
угрожающий рев  других,  и  сразу  почувствовал полное  одобрение  к  резким
наставлениям адмирала:  возмутительный случай!.. Он быстро накидал на бумагу
ряд вопросов,  которые должны были вскрыть всю картину бунта,  и, дождавшись
окончания чтения акта, приступил к следствию.
     Перед обедом поднялся легкий ветерок.  Гюйс  на  фок-мачте зашевелился.
Это  была старинная и  жестокая игра бело-синих лучей с  красным полем.  Они
прятались в складках материи,  сливая на момент красное поле рассеченных ими
частей в  подобие цельного красного флага,  -  и тотчас же с легким хлопком,
похожим на  слабый выстрел,  ложились вновь властной преградой.  Алые  части
никак не могли соединиться.  Они горели в лучах солнца яростью окровавленных
десен, ломающих зубы на стальных прутьях решетки.
     Под гюйсом,  на баке, повинуясь праздничной дудке "команде песни петь и
веселиться!",  собрались кучки матросов.  Синие воротники,  сливаясь вместе,
образовывали из  кучек сплошную массу.  Но  тотчас же  ее  перерезали кителя
кондукторов,  белые, как прямой луч на гюйсе, - и масса вновь распадалась на
лишенные связи кучки.  По  палубе и  по  кубрикам необычайно часто проходили
офицеры,  и за каждым из них -  как бы невзначай по своим делам -  осторожно
следовали по два-три унтер-офицера...
     ...Вайлис, бледнея, посмотрел на Греве. Что он говорит?
     - Так точно.  Я  ясно слышал голос кочегара Езофатова:  "Бить их  надо,
драконов".  Старшему офицеру ничего  не  оставалось делать,  как  (лейтенант
Греве в  затруднении провел пальцем по  подстриженным усикам)...  как быстро
отклониться от замахнувшегося на него унтер-офицера Вайлиса...
     - Благодарю вас,  -  сказал барон Гедройц,  полупоклоном показывая, что
больше вопросов нет.
     - Я прошу суд отметить, - продолжал Греве, волнуясь, - что возбужденное
состояние нижних чинов не позволило мне лично прибегнуть к решительным мерам
для подавления беспорядка.  Я полагал, что авторитет старшего офицера сломит
их безрассудство, и, облегчая их участь, я...
     - Суд понимает ваши намерения, - сказал барон Гедройц. - Кочегар второй
статьи Езофатов Матвей! Чем был вызван твой выкрик?
     Лейтенант фон  Веймарн  попытался записать корявые  слова,  стиснутые в
горле бессильной злобой,  штыками конвоя и статьями устава. Но тонкому перу,
на лету хватавшему гладкую речь Греве и Шиянова, невпроворот оказались глыбы
матросских слов. Оно завязло в бесконечных "так что, вашскородь" и "как они,
значит".  Он поднял левую бровь, нерешительно покачивая пером над бумагой, и
вдруг быстро схватил в изящную сеть женского почерка главный смысл:
     "...кочегар Езофатов объясняет,  что им  было сказано:  не за что бить,
драконы..."
     Он наклонился к соседу:
     - Ловко передергивает, каналья!
     Барон Зальца 1-й неопределенно улыбнулся. Его положение было фальшивым.
Он  не  юрист:  статьи книги  XVI  Свода  морских постановлений прочитаны им
наспех вчера.  Но сейчас -  он защитник этой банды бунтовщиков. Барон Зальца
отлично видит,  что  матрос  передергивает,  придавая своей  фразе  характер
оборонительный,  а  не  наступательный.  Однако это может помочь защите.  Он
настаивает на  опросе  свидетелей,  чтобы  установить точную  редакцию  этой
фразы.
     Фон Веймарн одобрительно смотрит в  преданные глаза Хлебникова и кивает
головой.  Хлебников  толково  и  гладко  подтверждает составленный Веймарном
обвинительный акт,  слегка  пересаливая от  усердия:  да,  Езофатов крикнул:
"Бить вас надо, драконов, за борт покидать".
     Тогда   опросили  унтер-офицеров,   которых   Греве   расставил  вокруг
кочегаров. Унтер-офицеры вскакивали и отвечали по уставу.
     - Слышал ли ты выкрик: "Бить вас надо, драконов"?
     - Так точно, ваш-сок-родь!
     - Не кричи так... Может быть, было сказано: "Не за что бить, драконы"?
     - Не могу знать, ваш-сок-родь!
     - Значит, это правильно: "Бить вас надо, драконов"?
     - Так точно, ваш-сок-родь, правильно, бить вас надо, драконов!
     Фон Веймарн спрятал улыбку в ладонь:  ответ звучит преданно,  но глупо.
Он шепотом подколол соседа:
     - Сорвалось,  барон?  Факты  против  вас.  Я  не  поручил бы  вам  даже
бракоразводного дела...
     Перед столом бородатый и спокойный боцманмат. Он вслушивается в вопросы
внимательно и разговаривает охотно.
     - Ты видел, как Вайлис замахнулся на старшего офицера?
     - Так что дозвольте доложить,  вашскородь.  Как они,  значит, сперва на
них замахнулись,  тут они все, значит, заавралили и сгрудилися вокруг них, а
господин старший офицер, значит, отбежали от них...
     - Постой. Кто "они"?
     - Так что кочегары.
     - Вокруг кого "них"?
     - Так что вокруг господина старшего офицера.
     - Значит, ты подтверждаешь, что они действительно на него замахнулись?
     - Так точно, вашскородь, сперва они сами замахнулись...
     Фон Веймарн запутался в  этих "они" и  "их",  -  об  офицере полагается
говорить во  множественном числе,  -  но картина совершенно ясна.  Показания
подтверждают сказанное Греве и Шияновым, подтверждают заключение по дознанию
лейтенанта   Веткина,   подтверждают  обвинительный  акт,   написанный   фон
Веймарном.
     Опрос Вайлиса отложили на после-завтрака.
     Обвиняемые ели на том же столе, за которым их судили; с него было снято
красное сукно и вместе с ним - вся пышность суда. Офицеров "Генералиссимуса"
пригласили в кают-компанию. Греве подтащили к роялю, и он заиграл уверенно и
весело.  За  столом  вспомнили несколько случаев бунта,  кончавшихся не  так
благополучно,  и  посмеялись над  потрясающей глупостью ответа:  "Так точно,
ваш-сок-родь, бить вас надо, драконов!"
     В командирском салоне за завтраком адмирал поинтересовался результатами
судебного следствия.
     - Надеюсь,  вы не будете миндальничать в приговоре, барон, - сказал он,
пощелкивая крышкой портсигара.  - Я имею все основания советовать вам крутые
и решительные действия. Когда вы закончите?
     - Предполагаю  к  обеду,   ваше  превосходительство,  -  ответил  барон
Гедройц, накладывая на тарелку салат.
     - Прекрасно... Мичман Шаховской, сигнал можно поднять после завтрака!
     Флаг-офицер поклонился.  После завтрака на  фок-мачту взлетели позывные
миноносцев и  трехфлажный сигнал "хер-один-ноль",  а  ниже  -  цифровой флаг
"шесть".  Миноносцы задымили,  готовясь к  походу к шести часам вечера.  Два
игрушечных  моторных  катера  отвалили  от  них  к   адмиральскому  кораблю:
командиры являлись к адмиралу за инструкциями...
     Вайлиса сразу же  стали слушать иронически.  Нерусские обороты его речи
придавали ей характер надуманности и неправдоподобности.  Он был первый, кто
рассказал суду, как фельдфебель Сережин выслал кочегаров на верхнюю палубу в
синем  рабочем  платье  и   что   именно  это  заставило  кочегаров  считать
распоряжение Шиянова переписать их - неверным и обидным.
     - Не отвлекайся в сторону, - перебил барон Гедройц, дыша шумно и редко:
одышка после еды усиливалась. - Суду нужно знать, что было во время бунта, а
не до него.
     - Я  думаю,  суд  для того и  существует,  чтобы слушать противничающие
стороны,  - сказал Вайлис уверенно. - За нас виноват фельдфебель Сережин. Он
сказал, мы можем спокойно бежать в синих штанах...
     Барон Гедройц покраснел и сдвинул брови.
     - Отвечай на вопросы суда. Почему ты замахнулся на старшего офицера?
     - Если вас будут ударять в лицо, вы тоже махнете руку защищаться.
     - Я  не спрашиваю тебя,  что бы я делал!  -  вспыхнул барон,  и часовые
подтянулись.  -  Ты отрицаешь,  что поднял руку на старшего офицера, стоя во
фронте?
     - Я поднял руку к моему лицу,  -  повторил Вайлис упрямо,  -  это очень
неприятно, когда дают в морду, и, кроме того, это запрещено законом.
     - Значит,  по-твоему выходит,  что старший офицер ни с  того ни с  сего
ушел от вас, хотя ему никто не угрожал? Почему же он ушел, по-твоему?
     Вайлис пожал плечами.
     - Спросите господина старшего офицера.  Я не знаю,  почему он убежал от
матросов. Может быть, у него были нужные дела.
     Кочегары начали улыбаться. Опрос Вайлиса прервали и занялись другими.
     К четырем часам дня среди кочегаров началось расслоение.  Новую линию в
показаниях открыл кочегар первой статьи Филипп Дранкин.
     Суд явно угрожал тяжким приговором,  а  Дранкину остался год службы.  В
Черниговской  губернии  был  хуторок,   плодовый  сад.  Жена  справлялась  с
хозяйством не  хуже его самого,  позавчера написала,  что поп,  переводясь в
город,  задешево продал землю и лошадь. Хуторок рос, и сменить его на тюрьму
не  представлялось разумным.  Дранкин,  посматривавший на  судей  хитрыми  и
испуганными глазками,  уловил наконец,  чего  хочет от  него начальство.  Он
первый  из  тридцати  двух  кочегаров  подтвердил,  что  Вайлис  и  Езофатов
действительно подговорили матросов не  расходиться из  фронта и  подняли всю
эту бучу.
     За  столом  оживились.  Барон  Зальца 1-й  нашел  наконец прямой объект
защиты.
     Слова  Дранкина проложили дорогу трем  молодым ученикам-кочегарам.  Они
прибыли на  "Генералиссимус" месяц  назад и  жили  еще  под  страшным гнетом
нарушения присяги,  которым их  насмерть запугали экипажеские унтера.  Ловко
поставленные вопросы председателя подтверждались ими полностью.
     Второй группой оказались пять человек, стоявших на левом фланге. Долгие
опросы,  противоречивые показания,  томительность суда сбили их с толку.  Им
начало  казаться,  что  Езофатов  действительно  крикнул:  "Бить  вас  мало,
драконов".  Замахнулся ли  Вайлис -  они не  видели и  согласились,  что мог
замахнуться.  Правый фланг  был  очень  обижен взысканием,  и  именно оттуда
докатилась до них неизвестно кем пущенная фраза, шепотом переданная во время
подъема флага:  "Не расходись,  братцы,  заявим претензию, за что же зря под
винтовкой стоять".
     Упорство  кочегаров  было  сломлено.  Стена  тридцати  двух  одинаковых
показаний,  данных  на  дознании  лейтенанту Веткину,  дала  трещину.  Барон
Гедройц ввел  в  нее  тонкий  нож  надежды и  расширил осторожными,  легкими
ударами  обещающих  оправдание расспросов.  Стена  шатнулась  и  обвалилась,
остался обломок в восемь или девять камней, перешагнуть через который уже не
было трудно.
     К обеду суд удалился на совещание.
     Флагманские  сигнальщики  владеют  семафором,  как  фокусники;  быстрое
махание их флажков пересекло рейд и замерло в корявых буквах бланка:

                   Распорядитесь вещами кроме номеров
                          1224 1234 1274 1304
                                                      Шиянов

     В   кают-компании  "Генералиссимуса"  оставшийся  за   Шиянова  старший
артиллерийский офицер, потряхивая в руке костями трик-трака*, прочел бланк и
грузно поднялся с кресла, сказав партнеру:
     ______________
     * Трик-трак -  настольная игра, распространенная в кают-компаниях; каза
- одинаковое число очков на обеих костях, дающее преимущество.

     - Большая каза моя. Прошу не заматывать, я сейчас!
     Вызванный к  нему  в  каюту кочегарный кондуктор Овсеец понимающе кивал
головой.  Потом он с фельдфебелем восьмой роты, со старшим баталером и двумя
понятыми из кочегаров прошел в двадцатый кубрик.
     Он был пуст и  чисто прибран.  На решетчатых дверцах шкафиков с  вещами
стояли номера тридцати двух кочегаров.  Овсеец,  посапывая в  усы,  деловито
пометил мелком  четыре  дверцы и  распахнул остальные.  Вещи  кочегаров были
выкинуты  на  палубу  и  рассортированы:  казенное  обмундирование  пошло  в
баталерскую при  описи,  частные  вещи  легли  в  сундучки  и  припечатались
печатью.
     Суд  шел  своей  тяжкой поступью.  Он  говорил тусклым языком книги XVI
Свода  морских  постановлений.   Он   шелестел  листами  дознания,   листами
показаний.  Он блистал погонами и титулами судей,  штыками конвоя и холодным
сиянием  военного  закона.   Форменки  матросов  промокли  от  пота,   горла
пересохли, и все яснее вставал смысл приговора, размеренно читаемого бароном
Гедройцем.
     - "...выслушав дело  о  нижних чинах  линейного корабля "Генералиссимус
граф Суворов-Рымникский",  обвиняемых по  статьям 74  и  104 книги XVI Свода
морских постановлений, в количестве 32 ниже поименованных нижних чинов..."
     Имена,  фамилии,  губернии,  волости... в браке состоит - не состоит...
под судом ранее был - не был, наказание отбыл...
     - "...признал  виновным  в  том,   что  они  24  сего  мая  1914  года,
согласившись между собой противиться распоряжениям начальства о наложении на
них дисциплинарного взыскания за  появление на  верхней палубе одетыми не по
форме,  стоя  во  фронте  в  числе  более  восьми  человек,  заявили сначала
унтер-офицеру  первой   статьи  Хлебникову,   затем   вахтенному  начальнику
лейтенанту  Греве  и,  наконец,  старшему  офицеру  капитану  второго  ранга
Шиянову, что требуют снятия взыскания и немедленного выхода наверх командира
корабля для разбора их претензии,  совершив этим проступок,  предусмотренный
статьями..."
     - "...При   этом  суд   признал,   что   вышеописанное  противодействие
распоряжениям начальства могло  иметь  вредные  для  службы  последствия,  и
установил,  что в ответ на приказание старшего офицера разойтись кочегар 2-й
статьи Езофатов призвал нижних чинов к открытому бунту, выкрикнув: "Бить вас
надо,  драконов",  - и подстрекал остальных к избиению старшего офицера. Суд
установил,   что   кочегарный  унтер-офицер  второй  статьи  Вайлис,   забыв
налагаемые на него званием обязанности, не только не содействовал начальству
в  подавлении  бунта,   но,  напротив,  замахнулся  на  старшего  офицера  с
намерением  начать   избиение.   Остальные  вышепоименованные  нижние  чины,
несмотря на  повторную команду  "смирно" и  увещания капитана второго  ранга
Шиянова и  лейтенанта Греве,  вышли из  фронта и  столпились вокруг старшего
офицера..."
     На   мостиках   трепещут   семафорные  флажки.   Короткие   приказания,
составленные ловко и непонятно для многих,  летают с корабля на корабль, как
чайки перед бурей -  низко,  быстро, касаясь острым крылом воды. Флаг-офицер
адмирала,  не садясь в каретку катера,  а стоя на борту,  как провинциальный
брандмейстер,  -  лихо,  гордо,  с рукой на бедре,  -  третий раз промчал на
миноносцы и дважды - на "Генералиссимус".
     Миноносцы дымят и  вздрагивают от проворачиваемых машин.  В  канцелярии
"Генералиссимуса" старший баталер и старший писарь, злые от спешки и духоты,
заканчивали писать  пищевые и  денежные аттестаты на  двадцать восемь нижних
чинов, списываемых с корабля согласно приказу по бригаде...
     Юрий  Ливитин  заглянул в  кают-компанию;  она  пустовала.  На  корабле
происходило что-то  необычайное,  это  было видно даже непосвященному глазу.
Офицеры бродили по палубе,  то и дело скрываясь в люках. Николай провел часа
полтора в каюте мичмана Морозова и вышел оттуда, насвистывая. Юрий знал, что
это  означало у  него  сдерживаемое волнение и  злость.  Разговор с  ним  не
клеился. После третьей томительной паузы Юрий обиделся:
     - Мне  интересно,  при  чем  здесь я?  У  вас что-то  происходит,  а  я
виноват...
     Он встал и почувствовал себя глубоко несчастным:  вся гордость быстрого
сближения с офицерской семьей и ощущение собственной взрослости исчезли.  Ну
конечно,  он  мальчишка,  молокосос,  которому нельзя даже  намекнуть на  то
заманчиво-жуткое и серьезное, чем озабочен Николай и все офицеры.
     - Да,  ты  приехал не  очень кстати,  -  согласился Ливитин,  тщательно
приглаживая отвернувшийся карман кителя.  -  Денек не из особо удачных, если
бы не ты, я, пожалуй, напился бы нынче, как юнкер.
     Юрий присел на койку.  Обида и ощущение отчужденности заменились острым
любопытством:  Николай взволнован!  Было жутко,  интересно,  и казалось, что
вот-вот  произойдет что-то  страшное и  неожиданное,  как  выстрел на  балу.
Настоящий военный корабль показывал наконец свое лицо,  не видное из корпуса
и  с  берега.  Вот  он  -  суровый  долг  флотского  офицера,  на  мгновение
приоткрывшийся из-за  завесы  блестящей и  веселой жизни!  Такой  ждет  Юрия
служба.  О  ней  еще  ничего  не  рассказывал  Николай,  это  не  шуточки  и
анекдотики. Юрий почувствовал внезапный прилив преданности и геройства.
     - А что такое готовится? - спросил он как можно небрежнее.
     - Ничего не готовится,  что тебе в голову взбрело?  - ответил Николай и
вновь засвистал.
     Юрий вспыхнул и встал.
     - По крайней мере,  ты,  может быть, будешь любезен сообщить мне, каким
образом я доберусь отсюда до Питера?  -  спросил он холодно. - У меня отпуск
кончается.
     Лейтенант посмотрел на него сбоку и вдруг рассмеялся.
     - Ты безбожно молод,  Юрка,  -  сказал он обычным тоном,  - совершенный
мальчишка! Расти в приятных иллюзиях, пока не увидишь жизнь такой, какая она
есть... А что до отъезда - ты прав. Посиди тут, я тебе оказию сосватаю.
     Он вышел. Томительное ощущение одинокости и тревоги овладело Юрием. Ему
вдруг захотелось домой.  Не на "Аврору",  не в  корпус,  а именно домой -  в
уверенную тишину обыкновенной комнаты.
     Юрий оглядел каюту.  Блестящая и кокетливая,  она теперь показалась ему
ловушкой.  Только тонкие переборки отделяли его от всего корабля;  за ними -
по кораблю ходил страх.
     Он был непознаваем, неясен, непонятен, - но он был. Страх проскальзывал
сквозь  обычную  небрежную  веселость  офицерских  разговоров.   Он   был  в
насвистывании Николая  и  в  его  неразговорчивости.  Страх  окружал  каюту,
врываясь в  нее  вместе с  гулом  вентиляторов,  вытягивающих спертый воздух
матросских кубриков, - и, как этот гул, он имел корни там же.
     - Чепуха,  -  подбодрил  себя  Юрий,  присаживаясь к  столу,  но  вдруг
вздрогнул:  синий  стальной зрачок  глянул на  него  из  полуоткрытого ящика
стола.
     Револьвер  всегда  казался  Юрию  некоторой  отвлеченностью.  Это  была
условная смерть,  скорее символ смерти, нежели орудие ее. Маленький браунинг
для  человека из  общества (даже для штатского) был такой же  обязательной и
такой же  бесполезной принадлежностью туалета,  как  галстук или трость.  Но
этот  браунинг  был   иным.   Тревога  и   страх,   бродившие  на   корабле,
материализовались,  приобрели форму и вес. Юрий взял его в руки с неприятным
чувством.
     Нечто унизительное было в браунинге на военном корабле. Корабли дерутся
орудиями и  торпедными аппаратами,  и  эта  недальнобойная и  слабая игрушка
была, очевидно, не для морского боя.
     - Можно? - сказал вдруг в дверях голос, и Юрий поднял глаза.
     Мичман Морозов стоял в дверях и,  как Юрий смог заметить, был сильно не
в себе. Он был опять мрачен, бледен и явно нетрезв.
     - Пожалуйста,  брат сейчас придет,  -  сказал Юрий, вставая и внутренне
морщась.
     Морозов вошел и, качнувшись, сразу упал в кресло.
     "Сапог  и  есть",   -   подумал  Юрий  презрительно;   механиков  звали
"сапогами",  намекая на черные погоны Инженерного училища и на черную кость.
- "Чего Николай с ним связался? Подумаешь - дружба..."
     Разговаривать Морозов решительно не  хотел.  Он сидел в  чужом кресле в
чужой каюте в мрачном раздумье. Пауза была неловкой и томительной. Греве или
Веткин давно бы  сумели разбить ее шуткой,  и  осколки засверкали бы легким,
удобным разговором, - а этот молчит, как пень! Юрий обозлился.
     - Простите,  я  вас  оставлю,  -  сказал он  с  предельной холодностью,
вставая и  кладя браунинг на  койку;  к  столу через Морозова добраться было
невозможно.
     - Пожалуйста,   -  сказал  Морозов  равнодушно  и  опять  погрузился  в
молчание.
     Юрий прошел в кают-компанию. За роялем Греве и Веткин, дурачась, играли
в  четыре руки собачий вальс.  Веткин сбивался,  и Греве хохотал над ним так
заразительно, что Юрий улыбнулся тоже.
     Чувство  тревоги  здесь  исчезло.  Кают-компания жила  полной  вечерней
жизнью.  Отец Феоктист,  сложив на  животе руки,  осклабясь,  слушал веселую
болтовню мичманов.  Старший артиллерист стучал костями трик-трака,  и уже на
угловом диване составилась вечерняя беседа лейтенантов.  Бронзовый рыбак над
ними меланхолично держал фонарь, и свет его дробился в разноцветных ликерных
рюмках.
     Юрий вздохнул. Жизнь, очевидно, наладилась, в уезжать расхотелось.
     Брат поднялся ему навстречу с дивана, где он говорил с Шияновым.
     - Ну,  собирайся,  - сказал он, подходя. - Через полчаса катер. Старший
офицер  устроил  тебя  на  "Бдительном",   они  прямо  в  Кронштадт  идут...
Попрощайся с ним и поблагодари.
     Юрий подошел к Шиянову.  Тот полулежал в углу дивана, далеко запрокинув
свою узкую голову, и отбивал сухими длинными пальцами такт собачьего вальса.
Белые уголки его воротничка были невозмутимо свежи:  после суда он переменил
белье и вместе с ним - настроение.
     - Разрешите поблагодарить вас, господин кавторанг, за то исключительное
радушие, которое я встретил на "Генералиссимусе", - сказал Юрий, кланяясь, и
внутренне похвалил себя за вполне светскую фразу. Шиянов тотчас встал: гость
вне  чинов,   и  флотское  гостеприимство  обязывает.  Он  сказал  несколько
незначащих любезных слов,  пожал  Юрию  руку  и  снова  откинулся на  диван,
просияв уголками воротничка.
     Юрий подошел к роялю.  Лейтенант Греве прервал игру и простился с Юрием
со своей обычной безразличной любезностью.
     Веткин был теплее.
     - До  свиданья,  блестящий  гардемарин,  надежда  российского флота,  -
сказал он.  В глазах его пробежал смешок,  и он задержал Юрину руку. - Вы на
меня не сердитесь?
     Юрий густо покраснел.  Он  снова почувствовал себя,  как тогда ночью на
палубе.  Сейчас было хуже:  смотрели не матросы,  а офицеры. Смешок в глазах
Веткина был опасен:  неужели вот сейчас, жестоко забавляясь, он расскажет со
всегдашним милым остроумием позорную историю о том,  как гардемарин вылез на
палубу в сиреневых кальсонах и в тельняшке?
     - Что у вас за тайны мадридского двора?  - спросил старший Ливитин. - В
чем дело, Юрий?
     Юрий пробормотал что-то несвязное. Веткин рассмеялся.
     - Не  ревнуйте,  Ливи!  Позвольте мне  иметь  с  вашим братом маленькую
тайну. Клянусь, она не угрожает вашей фамильной чести!
     Он тряхнул Юрину руку.
     - Право,  не сердитесь, Юрий Петрович. Жизнь - великолепный анекдот, не
правда ли?
     Юрий облегченно вздохнул.  Интимный дружеский тон, установившийся между
ним и  лейтенантом,  мог только льстить его самолюбию.  Сердиться на Веткина
было невозможно.
     - Правда... только мне было не до смеху...
     Оба опять понимающе фыркнули,  и Юрий, поклонившись остальным офицерам,
пошел к  дверям под прыгающий мотив собачьего вальса.  В  коридоре лейтенант
спросил все еще улыбающегося брата:
     - На что Веткин намекает?
     Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие.
Лейтенант расхохотался тоже.
     - Веткин,  ей-богу,  остроумен!  Умеет  же  человек  во  всем  находить
анекдот!..  А тебе наука - не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, -
сказал Ливитин,  открывая свою дверь, и вдруг остановился. Высокая и большая
его  фигура  заслонила собой  каюту,  и  Юрий  услышал только  его  внезапно
изменившийся голос:
     - Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!
     Он  шагнул вперед,  и  теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова.  Тот
опускал браунинг на стол, рука его тряслась.
     - Выпейте воды,  фу,  стыд какой!  -  сказал лейтенант,  и Юрий ревниво
уловил в его тоне теплые ноты.  Так когда-то Николай утешал его в огорчениях
детства.
     Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий
решительно вошел  в  каюту,  закрыл дверь и,  деловито налив в  стакан воды,
сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что
бы то ни стало.
     - Ну,  в  чем  дело,  Петро-Петруччио?  -  спросил лейтенант.  -  Юрий,
защелкни замок, здесь драма... Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?
     Морозов  поднял  на  него  свое  круглое  мальчишеское  лицо.  Бледное,
курносое,  оно жалко дергалось,  и  Юрий про себя пожал плечами:  мальчишка,
хоть и мичман по третьему году!
     Морозов молча  кивнул на  стол.  Лейтенант взял  бумагу и,  пробежав ее
глазами,  свистнул.  -  М-да,  -  сказал он,  кладя бумагу на стол, - не так
хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!
     - Я подлец,  Николай Петрович,  и мне надо стреляться, - сказал Морозов
отчаянно,  и  по  тону его  нельзя было понять,  спьяна или  всерьез он  это
говорит.  Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку,  подальше
от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.
     Фиолетовые буквы были  казенно ровны и  невыразительны.  Юрий  читал их
быстро,  одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно
отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:

     Суд  особой комиссии,  назначенный приказом начальника бригады линейных
кораблей от 24 сего мая, в составе...

     - Подлость -  понятие сугубо относительное, - сказал Ливитин, садясь на
койку. - Объяснитесь!

     ...признал виновным в  том,  что  они 24  сего мая,  согласившись между
собой противиться распоряжениям начальства...

     - Я должен был догадаться,  что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая
себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится...

     ...стоя во фронте в числе более восьми человек...

     - Да, приговор довольно циничен, - согласился Ливитин, - но при чем все
же вы?

     ...при этом суд признал,  что вышеописанное противодействие могло иметь
вредные для службы последствия, и установил...

     - Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх,
и из-за каких-то синих штанов...

     ...приговорил:  унтер-офицера 2-й  статьи Карла Вайлиса и  кочегара 2-й
статьи  Матвея  Езофатова  к  лишению  всех  особенных...   и  по  состоянию
присвоенных прав и преимуществ...

     - Не из-за штанов,  а из-за последствий,  -  поправил Ливитин,  - из-за
неуместной строптивости.

     ...к  отдаче  в  исправительные арестантские отделения сроком  на  пять
лет...

     - Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова!
Почему Греве не позвал сразу меня?  Я бы сумел повернуть дело безболезненно!
Матросы мне верили... до сих пор! А теперь...
     Морозов отчаянно махнул рукой.
     - Рубикон был перейден,  претензия во фронте, как известно, разбирается
не ротным командиром, - сказал Ливитин наставительно.

     Кочегаров первой  статьи  Бориса  Афонина,  Антипа Вильченко,  Доминика
Венгловского... в числе двадцати человек...

     - Кого вы убеждаете? Себя? - нервно повернулся в кресле Морозов. - Дело
не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов...
     - Тише,  -  поднял руку лейтенант,  -  не  затрагивайте не дозволенного
начальством!

     ...к  отдаче в  дисциплинарные батальоны или роты сроком на  один год и
шесть месяцев...

     - Да, боимся! - горячо воскликнул Морозов. - И в этом все несчастье! Мы
в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции... И сами ведем их
к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы...
     - Исключите меня,  сделайте одолжение, - попросил Ливитин, - мое дело -
служба, и боле ничего.
     - Ширма! Вы прячетесь!

     Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова,  Павла Кузнецова... Егора Советова
- к  содержанию в  военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь
месяцев...

     - Не  спрячетесь,  Николай Петрович,  за  службу!  Мы  сами эту  службу
создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов...
     - Ну,  здесь  пошли  обличения,  -  сказал  насмешливо лейтенант и  сел
поудобнее.  -  У  вас  необыкновенно высокая душа,  мичман  Морозов,  просто
приятно!

     Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров,  матросов
второй статьи... считать по суду оправданными.

     - Николай Петрович,  -  сказал Морозов,  мучительно морщась, - зачем вы
всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти
обличения и в душе соглашаетесь с ними!..
     - Не только понимаю,  но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, -
сказал лейтенант,  тщательно приминая папиросу.  -  Трагедия - совершенно по
старику Станюковичу:  жестокий старший офицер  и  прекраснодушный порывистый
мичман.  Последний мучается несправедливостью и -  как это?  -  "бледный,  с
горящими глазами,  он подошел к  старшему офицеру.  "Позвольте вам заметить,
господин кавторанг,  что вы подлец",  - сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры
ахнули,  Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил ее на
щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании". Вечером мичман,
натурально,  стреляется,  только попросил бы - не в моей каюте и не из моего
револьвера.
     - Вы все шутите,  -  сказал Морозов уныло, - а мне на душе так паршиво.
Черт знает, какая подлость!.. Я выйду в отставку!
     - Для начала отслужите за училище, вам, кажется, еще три года осталось?
- усмехнулся лейтенант. - А потом - советую в сельские учителя. Схема ясная:
"от ликующих,  праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан
погибающих..."
     - Прощайте, - сказал Морозов, решительно вставая, красный и злой.
     - Сядьте и  сохраняйте спокойствие,  -  усадил его  силой лейтенант.  -
Никуда вы сейчас не пойдете.  Вы находитесь в  состоянии аффекта,  в котором
человек очень свободно может заехать в  морду старшему офицеру и  трагически
кинуться за  борт.  Я  вас  понимаю:  вам хотелось бы,  чтобы я  прижал вашу
многодумную голову  к  своей  груди  и  восхитился бы  вашими переживаниями.
Ах-ах,  какая,  мол, тонкая натура! Сядьте и примите холодный душ. Юрий, дай
ему папиросу!
     Юрий положил на стол приговор.
     - А знаешь,  Николай,  - сказал он, доставая портсигар, - действительно
что-то неладно. Уж очень жестокий приговор, мне тоже как-то не по себе.
     - Вот  еще  подрастающий борец за  правду!  -  кивнул на  него Морозову
лейтенант.  -  Оба вы -  слепые щенки, и черта ли я с вами вообще вожусь? Но
один - мой брат, а другой - друг. Поэтому слушайте и мотайте на ус.
     Юрий присел на край койки.
     - Прежде всего,  во  избежание недоразумений,  поставим точки над  "i":
Шиянов  -  трус,  Греве  -  бездушный  карьерист  (по  терминологии того  же
Станюковича), и оба, естественно, подлецы. Но дело вовсе не в их подлости...
Как, по-вашему, командир - тоже подлец?
     - Н-нет,  -  сказал Морозов неопределенно,  - почему же? Ему Шиянов так
все рассказал...
     - По вашей логике - он тоже подлец: он должен был выйти к команде, а он
не вышел.
     - Правда, - сказал Юрий.
     - Очень приятно. А адмирал?
     Морозов махнул рукой.
     - Этот кочегаров и в глаза не видел!  Ему дали дознание, сфабрикованное
Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не
вызвали, так ловко повернул дело Веткин...
     - Зачислим в  подлецы  Веткина  и  Гудкова,  а  также  все-таки  и  его
превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?
     - Могло, - опять согласился Юрий.
     - Брат более последовательный либерал,  чем вы, Петруччио! Итак, кто же
не  подлец?  Один мичман Морозов?  Неверно.  Он умолчал и  не поднял вовремя
шума.
     - Вот в этом-то и дело, - вздохнул Морозов в отчаянии.
     - Прошу принять в  вашу компанию подлецов и  меня,  -  сказал Ливитин с
поклоном,  -  я  знал эту историю и мог попросить катер.  Мое выступление на
суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo* - я подлец.
     ______________
     * Следовательно (лат.).

     - Правда, - сказал Юрий, фыркнув.
     Лейтенант еще раз поклонился.
     - Мерси!  Итак,  получается,  что подлецы -  все офицеры,  а кроткие их
жертвы -  матросы.  Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры
не  были бы  подлецами,  -  то  есть лейтенант Греве выслушал бы  претензию,
кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы
невинность,   командир  благословил  бы  сию  кроткость  агнцев,  а  адмирал
пригласил  бы  всех  устроителей  этой  мирной  справедливости  на  парадный
завтрак... Какая счастливая Аркадия!
     Лейтенант даже вздохнул.
     - И  дошла бы  сия Аркадия до морского министра.  И  написал бы морской
министр на  розовой бумаге  поздравительное письмо  участникам торжества:  в
ознаменование,  мол,  умиротворения  на  флотах  и  полного  согласия  между
офицерами и  матросами отдаю,  мол,  под суд за бездействие власти адмирала,
командира,  старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана
Морозова как ротного командира... И вот подняли бы опять гюйс - и повезли бы
миноносцы в  Кронштадт перечисленных лиц.  А вместе с ними -  прислушайтесь,
Петруччио! - повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя
во фронте в числе более восьми человек...
     - Значит,  все дело в этой мертвой цифре:  "восемь"?  -  сказал Морозов
раздраженно. - А если бы их было семь?
     - Тогда вообще ничего бы не было,  -  рассмеялся Ливитин. - Бунта бы не
было!  Бунт бывает - обратите ваше внимание - лишь при числе бунтующих более
восьми человек!
     - Что за чепуха? - обиделся Юрий.
     - Не чепуха,  а законы Российской империи,  - строго сказал лейтенант и
усмехнулся. - Вы желаете существовать, мичман Морозов? Желаете, надеюсь. Так
будьте любезны хранить законы и поддерживать их чистоту. Ибо государство, из
коего  вынут  хоть  один  закон,  немедленно обратится в  груду анархических
развалин... Вот в чем сила мистической цифры "восемь"!
     - Вы говорите, что вы не революционер, - сказал Морозов спокойно. Хмель
сошел  с  него  вместе с  волнением:  одно,  очевидно,  питало другое.  -  А
по-моему,  о вас надо сообщить в жандармское управление...  Если я вас понял
правильно, вы предлагаете изменить систему законов Российской империи?
     Лейтенант Ливитин осторожно стряхнул пепел и кивнул головой.
     - Вы необычайно проницательны, Петр Ильич, это совершенно моя мысль.
     - Значит - надо делать революцию?
     - Тем, кого беспокоят эти законы, - да...
     - А вам?
     - Меня они не беспокоят.  И вас,  смею заверить, не беспокоят. И его, -
лейтенант кивнул на Юрия,  - и его не будут беспокоить... Они беспокоят тех,
кого они давят.
     - То есть матросов?
     - Не  только  матросов,  -  сказал  Ливитин,  удобно вытягивая ноги,  -
примерно семь или восемь десятых населения нашей цветущей страны...
     Морозов даже оглянулся на дверь.
     - Тогда революция неминуемо должна быть?
     - Всенепременно и обязательно, - охотно подтвердил лейтенант.
     Юрий, уже давно хмурившийся, наконец взорвался:
     - Если  продолжать  твою  логику,   выходит,   что  надо  самому  стать
революционером, иначе эта неминуемая революция тебя раздавит!
     - А это -  как на чей вкус,  -  улыбнулся лейтенант.  -  Меня лично эта
профессия не шибко восхищает:  хлопотно и  пахнет каторгой...  И кроме того,
ничего не  может быть  гаже фигурки российского революционного интеллигента:
брошюрки,  сходки,  хождение в  народ и  горящие глаза,  благородные речи  о
страдающем меньшом брате,  -  словом,  революция на  полный ход  до  первого
классного чина в  департаменте или первого гонорара за  полезную адвокатскую
деятельность.  И тогда -  просвещенный либерализм и лицемерные воздыхания...
Петруччио,  не сердитесь: не вы один, подавленный мировой несправедливостью,
трагически хватались за  пистолет.  Только  потом  все  эти  прекраснодушные
самоубийцы  благополучно примиряются с  мировой  несправедливостью,  получив
казенное место и приличное жалованье... Слякоть!
     - Однако многие из них пошли на виселицу за революцию, - горячо перебил
Морозов.  -  Это - тоже слякоть? При всем вашем цинизме вы не смеете унижать
подвижничество народовольцев, декабристов, лейтенанта Шмидта...
     - Не галдите вслух,  мичманок,  здесь военный корабль, - сказал Ливитин
серьезно.  -  Я  не  про  них.  Никому  не  возбраняется бесплодно лазать на
Голгофу, бесплодно, потому что все равно революцию сделают не они. Революция
придет снизу,  мимо вашего героического фрондерства.  И  будет эта революция
совсем не  такой,  какой вы  себе ее  представляете;  не  дай бог,  если она
случится в нашем поколении, благодарю покорно...
     - Если вы так отчетливо видите приближение революции,  - ехидно вставил
Морозов,   -   тогда  будьте  последовательным:  давите  ее,  чтоб  дотянуть
благополучно свое поколение.
     - Почитайте,  Петрусь,  "Историю Пугачевского бунта", господина Пушкина
сочинение,  почитайте и  взгляните революции в  лицо.  Она  будет  страшна и
истребляюща. Пугачев был умный мужик и смотрел в корень: бей бар и господ, а
после,  мол, разберемся, что к чему! Вы знаете, какая сила поперла за ним на
этот клич? Сообразите, чем вы эту силищу удержите? Не этим ли? - Он подкинул
на ладони браунинг и пренебрежительно швырнул его на койку.  -  Самоутешение
идиотов!  Девять зарядов и  девять сотен  Митюх  -  арифметика убедительная.
Предоставим Шияновым и  Греве  верить  во  всемогущество этого  талисмана...
Задача жизни,  мои  юные  друзья,  заключается не  в  том,  чтобы сдерживать
перстом жернова истории,  а  в  том,  чтобы между этими жерновами найти свое
место.  Всякое поднявшееся на  дыбы  зерно  будет размолото в  муку.  А  то,
которое  найдет  свою  ямочку,  уляжется  в  нее  и  не  будет  подыматься в
возмущении   -   будет   благополучно   крутиться...   Вот   вам   философия
непротивления,  исправленная и  дополненная  лейтенантом  Ливитиным.  Открой
дверь, Юрик, это, наверное, о катере докладывают.
     Но  в  открывшейся двери  стоял  боцман Нетопорчук.  Он  был  красен от
волнения и напряжен заранее.
     - В чем дело, боцман? Ко мне? - спросил Ливитин.
     - Дозвольте, вашскородь, доложить...
     - Дозволяю.
     - Дозвольте,  вашскородь,  прощенья просить,  как я  обознался с  вашим
братцем, господином гардемарином, - начал Нетопорчук хрипло, моргая глазами.
- Так что,  вашскородь,  они,  значит,  вышли ночью оправиться и не по форме
одеты были...
     - Знаю, - сказал Ливитин, и Нетопорчук переступил с ноги на ногу.
     - Так  что  окажите  милость,   вашскородь,   простите  за  глупость...
Кальсонов сперва на  них  не  было видно,  я  потом разглядел,  что кальсоны
господские... Разве бы я позволил?..
     - У него проси прощенья,  не у меня,  - сказал лейтенант, отводя глаза.
Морозов тоже опустил голову, тщательно приглаживая уголки приговора.
     Нетопорчук, затосковав и багровея до шеи, повернулся к Юрию.
     - Простите за глупость, господин гардемарин, - проникновенно сказал он,
подымая на него глаза.
     Юрий  покраснел.  Взрослый человек,  серьезный и  печальный,  смотрел в
глаза преданно и виновато.  В этом было какое-то позорное и гадкое ощущение,
точно кто-то целовал ему сапоги, а он старался отдернуть ногу.
     - Я ничего...  я даже не помню...  Ступай,  пожалуйста, - ответил Юрий,
неловко путаясь в словах.
     - Тогда дозволите идти,  вашскородь?  -  спросил Нетопорчук, облегченно
вздыхая.
     - Ступай, - кивнул ему лейтенант и потянулся за папиросами.
     Нетопорчук вышел. Неловкое молчание повисло в каюте. Все трое не хотели
смотреть друг  другу  в  глаза.  Лейтенант медленно закуривал;  спичка почти
догорела,  когда он щелчком швырнул ее в пепельницу,  и тогда мичман Морозов
резко встал.
     - Как  все  это  подло...  мерзко...  гадко...  -  сказал он,  морщась,
раздельно кидая слова,  как плевки,  и складывая приговор дрожащими пальцами
вдвое,  вчетверо,  в восемь и в шестнадцать раз.  -  Ужасный, организованный
абсурд! Николай Петрович, как вы можете...
     - Войдите!  -  громко крикнул лейтенант,  и Морозов замолчал, не находя
пальцами кармана.
     - Катер подан,  вашскородь,  приказано доложить,  - сказал рассыльный с
вахты, вытянувшись в двери.
     - Хорошо,  ступай, - ответил лейтенант, вставая. - Ну, собирайся, Юрий,
поцелуемся! Петруччио, я прошу вас не уходить из моей каюты. Вам некуда идти
и незачем...
     В катере Юрию стало грустно.  Он сидел один в кормовой каретке,  слушая
негромкий рокот машины.  "Генералиссимус" бесшумно и  плавно отступал назад,
слабо  освещенный последними косыми  лучами огромного солнца,  сплюснутого у
горизонта,  и  было  нельзя различить на  корме высокую фигуру брата.  Может
быть, он спустился уже в кают-компанию.
     Юрий вздохнул.  Она  снова просияла перед ним всеми люстрами,  лампами,
белыми  кителями,   серебром  и   скатертью  стола   -   волшебным  видением
праздничной,  чудесной жизни,  далекой целью нудных и  утомительных трех лет
несвободного гардемаринского прозябания.  Настоящий корабль, сверкнувший ему
тремя днями великолепной флотской службы,  маня,  отходил вдаль. Он медленно
поворачивался,  меняя очертания (катер огибал линкор с  носа),  и  мачты его
быстро сходились.  На момент они слились в  одну,  и  тогда "Генералиссимус"
потерял свою  огромную длину:  он  грузно  расселся вширь,  оплывая броней с
башен  и  рубок книзу,  как  будто она  не  могла сдержать своей собственной
тяжести и медлительно стекала к бортам,  как незастывшая краска, наслаиваясь
и утолщаясь темно-голубыми своими потеками.  Низкий,  неподвижный и грозный,
он  уставился пустыми  глазницами якорных  клюзов  в  воду  перед  собой,  и
казалось,  что тусклое тонкое ее  стекло было прогнуто у  бортов спокойной и
непомерной его тяжестью.  На баке,  где тонко торчал гюйсшток с разноцветным
гюйсом, было безлюдно. "Генералиссимус" молчал, и молчание лежало на рейде.
     Внезапно корабль вскрикнул высоким,  жалобным,  протяжным криком.  Звук
родился непонятно откуда.  Казалось, это кричал сам корабль, и то, что голос
его был слаб и высок,  было неожиданно страшным.  Чистый, тонкий вопль повис
над тишиной рейда,  продержался несколько секунд, потом упал на октаву вниз,
и  печальные,  медлительные квинты начали безнадежную жалобу на  неизвестном
языке.
     Это была обыкновенная повестка -  сигнал, играемый на горне за четверть
часа до спуска флага.  Юрий слышал ее в плаванье каждый день, но никогда еще
она не рождала в нем такой печальной тревоги, как сегодня. До сих пор сладко
трогавшая его чувствительность и вызывавшая неопределенные мечтания, сегодня
она  была неприятно томящей.  Большой,  могучий корабль,  отступающий вдаль,
очевидно,  плакал неуклюжими и страшными мужскими слезами,  и от этого стало
неуютно.  Юрий решительно встал,  приписав этот горький осадок исключительно
своей грусти от расставания с "Генералиссимусом", и вышел из каретки на борт
катера, чтобы отделаться от неприятного впечатления.
     Вдоль  кожуха безобразной грудой лежали сундучки и  какие-то  корзинки,
сваленные  как  попало.  Крючковой  среди  них  стоял  одиноким  столбом  на
пожарище.
     - Что  это  за  багажный вагон?  -  спросил Юрий шутливо и  достал было
портсигар,  чтобы  угостить  крючкового папиросой  и  в  разговоре забыть  о
тоскливом крике корабля.
     Крючковой посмотрел на него сбоку, не поворачивая головы.
     - Приказано сдать на "Бдительный". Осужденных вещи.
     Юрий смешался. Тон крючкового был серьезен. Шутки его матрос не захотел
принять,  и это было унизительно. Он повернулся, небрежно насвистывая, чтобы
сохранить достоинство, и взглянул вперед.
     "Бдительный" вырастал впереди узким  и  хищным своим телом.  Игрушечный
трапик в четыре ступеньки был важно спущен с борта и гордился медными своими
стойками  и  толстыми  фалрепами,  обшитыми красным  сукном,  совсем  как  у
больших.  На  палубе  было  пусто.  У  среднего люка  неожиданно и  волнующе
возникла фигура часового. Острый штык его торчал в небо. Наличие этого штыка
в совсем не положенном месте палубы было понятно, неприятно и зловеще.
     Этот штык,  плач повестки,  сундучки и корзинки, гюйс на пустынном баке
молчаливого  "Генералиссимуса",   браунинг  Морозова,   приговор  слились  в
неразрывную цепь  ассоциаций,  и  она  давила  сердце  тревожным и  неловким
ощущением.     Пустяки,     походик    будет!    На    миноносце,    набитом
бунтовщиками-кочегарами!..
     Но  над  трапиком,  встречая катер,  белым ангелом-хранителем склонился
розовощекий мичман.  Юрий узнал в  нем Петрова,  который год назад в корпусе
был унтер-офицером его отделения. Поэтому (и потому еще, что приезд Юрия был
предварен  семафором  лейтенанта Ливитина) его  приняли  на  миноносце,  как
родного,  и  Петров тотчас провел его  в  кают-компанию.  Она была светлой и
душистой,  крохотной,  как бонбоньерка, и необыкновенно уютной. Круглый стол
занимал почти всю  ее  площадь,  над  диванами вокруг него нарядно и  весело
сверкала эмалевая краска выжженных по ореховой панели орнаментов и  картин в
билибинском вкусе -  витязи,  жар-птицы, Иван-царевичи и Елены Прекрасные, -
собственноручный подарок кают-компании от старшего офицера. В одной из кают,
двери которых выходили прямо к круглому столу,  бросался в глаза необычайный
абажур:  с подволока, охватывая тонким прозрачным батистом яркий матовый шар
лампы,  свисали дамские кружевные панталоны с голубой ленточкой, продернутой
в прошивке.
     Петров,  спустившись вместе с Юрием,  представил его сидевшим за столом
командиру, старшему офицеру, ревизору и механику (сам он был здесь вахтенным
начальником и  штурманом).  Офицеры радушно протягивали Юрию  руки,  называя
себя и одновременно не забывая гостеприимства.
     - Старший  лейтенант Петров-Третий,  -  сказал  командир.  -  Чайку?  С
коньяком?..
     - Мичман Петров-Девятый, прошу любить и жаловать, - подхватил ревизор и
подвинул к Юрию сахарницу. - Вы до Кронштадта с нами? К подъему флага будем,
адмирал торопит.
     - Лейтенант Петров-Седьмой,  -  сказал механик, а старший офицер сперва
крикнул в буфет:
     - Вестовые,  стакан!  -  и  потом протянул Юрию руку в свою очередь.  -
Лейтенант Петров-Пятый. Ночевать, не обессудьте, придется на диване...
     Коллекция Петровых поразила Юрия,  и,  плескаясь в  умывальнике в свете
кружевных  панталон  (хозяином  этой  каюты  оказался  Петров-знакомый),  он
спросил его об этом вполголоса.
     - А вот подите ж,  -  мрачно сказал Петров.  -  Я по старшинству выбрал
минную дивизию,  явился к  адмиралу нашему в штаб,  представляюсь.  "Петров?
Отлично.  На "Бдительный"!" Приезжаю, у них лица вытянулись: еще Петров?.. А
потом  флажок* по  пьяному делу  пояснил:  адмиралу моча  в  голову ударила,
подбирает по фамилиям.  К нам -  Петровых,  а на "Бурном" - Ивановых набрал.
Только там командир подгадил, Гобята по фамилии, всю музыку ему портит.
     ______________
     * Флаг-офицер, штабной офицер для поручений.

     Юрию   хотелось   рассмеяться,    но    унылое   лицо   Петрова   (дыне
Петрова-Четырнадцатого) этому мешало.  Он спрятал лицо в полотенце, а Петров
продолжал:
     - Сволочь адмирал.  Он традицию насаждает, а нам хоть плачь! Телеграммы
путаем,  письма; и служба ни к черту, матросы ржут... Да у нас ничего, а вон
на  "Лихом" лейтенант Курочкин стреляться хочет:  к  нему адмирал командиром
Куроедова ляпнул...  Пойдем  чай  пить  до  похода,  у  Третьего  коньячишко
неплохой...
     За  вторым  стаканом Юрий  почувствовал сотрясение стола:  "Бдительный"
выбирал якорь.  Кают-компания была пуста,  и  опять чувство тревоги охватило
Юрия.  Где-то  за  тонкой  переборкой под  ненадежной охраной  были  собраны
кочегары "Генералиссимуса". Неужели они покорно примут этот приговор?
     Но Ильи Муромцы и  Иван-царевичи успокоительной стражей охраняли тонкую
переборку, коньяк подымал настроение, и ощущение неловкой тревоги само собой
исчезло.








     Июль стоял необыкновенно жаркий.
     В высоком небе,  неправдоподобно синем, как на ярких цветных открытках,
величественно застыли  крутобокие ватные  облака.  Под  ними  две  недвижные
острые  шпаги  парных  гвардейских  часовых  -  игла  Адмиралтейства и  шпиц
Петропавловской крепости - охраняли грузную корону Исаакия; золото искрилось
в небе,  срываясь с них мелкой,  слепящей глаза пылью. Санкт-Петербург давал
солнцу парадную аудиенцию в своем великолепном тронном зале.
     Дворцы,  нанизанные крупными жемчужинами на гранитную нитку набережной,
прятались в  темном бархатном футляре своих садов.  Муаровые орденские банты
переплетенных каналов  подхватывались пряжками бесчисленных мостов.  Широкая
голубая лента  Невы  была  надета столицей через плечо,  как  присвоенный ей
орден св.  Андрея Первозванного.  Купола соборов блистали в мраморной оправе
своих  колонн,  подобные  алмазам  на  пожалованных  императрицею  перстнях.
Тяжелые  золотые  буквы  банков  и   торговых  фирм  раскатились  по  городу
червонцами,  рассыпанными из небрежно открытого кошелька вельможи. Кварталы,
ровные,  как  шашки паркета;  площади,  гладкие,  как  постаменты памятников
великих дел  и  людей империи;  проспекты,  прямые и  широкие,  как  желоба,
проведенные от лицеев и академий на простор российской равнины,  которую они
затопляют  вековым  потоком  губернаторов,  прокуроров,  архиереев,  земских
начальников,  офицеров,  банкиров -  так  стоял он  у  моря,  город империи,
многократно воспетый и  привыкший к  восхвалению,  понуждая думать о себе не
иначе, как пышными придворными образами.
     Если  Гельсингфорс манил  Юрия,  как  любовница,  то  Петербург  всегда
казался ему  чопорной и  нелюбимой богатой невестой.  Но  карьеру надо  было
начинать здесь -  и  надо было делать вид,  что любишь Петербург,  в котором
таились корни  этой  карьеры:  связи,  власть,  чужие деньги и  общественное
мнение, обязательное для всей России. "Плоский, холодный красавец, надменный
и  эгоистичный",  -  так называл его Юрий в  письмах к  брату,  -  пугал его
строгостью  своих  шахматных  линий,   гранитной  официальностью  отношений,
безразличной вежливостью петербуржцев,  ровной  и  бесшумной,  как  торцовая
мостовая...
     Кронштадтский пароход медлительно шлепал плицами, астматически придыхая
на каждом обороте колес.  Вода бежала из-под них желтой и мутной;  казалось,
она была неприятно теплой,  как в  остывающей ванне,  и  пахнуть должна была
вяло и влажно:  ношеным бельем и обмывками нечистого тела. Море стояло перед
крыльцом  столицы  неубранной плоской  лужей  нечистот и  отбросов огромного
города.
     Но  вода  казалась такой  только у  борта;  если  поднять глаза  вдаль,
Маркизова  лужа*  опять  становилась морем:  солнце  одевало  ее  серебряной
кольчугой,  а небо красило в глубокий синий цвет.  Так создавалась достойная
рамка золоту, граниту и торцам.
     ______________
     * Ироническое название устья Финского залива (до Кронштадта),  вошедшее
в  быт в  прошлом столетии.  Связано с  адмиралом маркизом де  Траверсе,  не
выводившим эскадры далее Кронштадта.

     Это  был  фальсификат.  Но  столица  давно  привыкла к  подделкам и  не
замечала их,  как  не  замечает человек  вставного зуба  в  собственном рту,
ощупывая его  порой языком:  не  он  ли  болит?  Начиная от  французских вин
изготовления Елисеева  (поставщика  двора  его  величества  и  обывательских
квартир) и  кончая  нестерпимой гордостью императорского орла  на  штандарте
Зимнего дворца,  подделка,  грубая или искусная, наполняла столицу, придавая
ей  бесстыдный  блеск  тэтовских  бриллиантов,  которым  петербургские  дамы
средней  руки  ослепляли провинциалов.  За  этим  фальшивым блеском  трезвый
взгляд мог легко проследить ту темную грань, которая отчетливо проступала на
душистой  коже  императрицы Елисавет,  когда  по  окончании  пышного  приема
иностранных послов фрейлины снимали с  нее тяжкое парчовое платье:  месяцами
не  мытое тело царицы резко отделялось от шеи и  плеч,  выставляемых вырезом
платья напоказ Европе.  Императрица в баню ходила неохотно - под рождество и
под пасху.
     Так  и   столица  прикрывала  гранитом  и  мрамором  свою  неистребимую
российскую вшивую грязь, нищету, невежество и крепостническое самоуправство.
Облицованные  гранитом   каналы   ее   воняли   страшной   устойчивой  вонью
обывательских  клозетов.   Великолепная  Нева   поила   острова  и   окраины
неразбавленной  холерной  настойкой,   очищая  фильтрами  воду   только  для
центральной части города.  Под безлюдным паркетным простором барских квартир
сыро  прели  в  подвалах полтораста тысяч  угловых  жильцов с  кладбищенской
нормой  жилплощади  в   один-два   метра  на   душу.   Двадцать  две  тысячи
зарегистрированных нищих  украшали  своими  лохмотьями  паперти  соборов,  в
которых на  стопудовых литого  серебра иконостасах выглядывало из-за  колонн
драгоценной ляпис-лазури  невыразительное лицо  царицы небесной,  окруженное
сиянием из самоцветных камней стоимостью в сто десять тысяч рублей.  Дворцы,
построенные на налоги, обманывали прохожих царственным величием своих колонн
и  пышностью огромных  фасадов.  Но  только  глубокий провинциал с  трепетом
смотрел на них, благоговейно воображая себе за их стенами таинственную жизнь
князей  императорской  крови:   дворцы  давно   были   проданы  августейшими
биржевиками обратно  в  казну,  как  Мария  Николаевна продала  свой  -  под
Государственный совет,  как дети Михаила Павловича -  под Русский музей, как
Николай Николаевич Старший,  поторговавшись,  продал  свой  под  Ксениинский
институт благородных девиц и  как  Младший,  махнув рукой на  всякий этикет,
загнал свой под оперетку Палас-театру...
     Немногие  дворцы  продолжали  хранить  величавое  благородство царского
жилища. Таким был царскосельский Александровский дворец, за литыми решетками
которого невозможно было  угадать ту  средней руки  обывательскую квартирку,
какую устроил себе по  своему вкусу Николай Александрович,  поступившись для
удобных  семейных клозетов редчайшим созданием Гваренги -  концертным залом.
Впрочем,  Николай  Александрович (которому роспись  государственного бюджета
отводила на 1913 год, кроме шестнадцати миллионов на содержание двора, еще 4
286  895 рублей "на известное ему императорскому величеству употребление") в
личной жизни показывал подданным редчайший пример скромности и бережливости,
исписывая карандаши до  последнего огрызка,  после  чего  их  не  бросал,  а
передавал  на  забаву  августейшему  сыну,   о  чем  восторженно  сообщалось
населению империи в патриотических брошюрках.
     Таким был  и  Зимний дворец,  легкие колонны которого потеряли всю свою
воздушность,  задуманную великим строителем: колонны, как и сам дворец, были
хозяйственно выкрашены в темно-красный цвет -  совершенно тот цвет,  которым
красят во всей России стены боен,  чтобы кровь, брызгающая на стены, не была
заметной (предосторожность оказалась не лишней, что блестяще подтвердилось в
одно тихое январское утро).
     Таким был  и  Аничков дворец,  где  доживала свою  сухую старость вдова
всероссийского  станового  пристава   Александра  Третьего.   Дворец   этот,
избранный  для  жилья  образцовым  семьянином,  хранил  лучшие  нравственные
традиции дома Романовых: он был некогда построен императрицей Елизаветой для
графа Разумовского в благодарность за бессонные ночи, проведенные им на ложе
императрицы;  за  те же заслуги Екатерина Великая через сорок лет пожаловала
этот же дворец князю Потемкину...
     Фальсификат  наполнял  столицу  до  самого  пробора.  Город  чиновников
смаковал французские сардины,  сфабрикованные из рижской салаки,  одевался в
английский шевиот  лодзинских мануфактур,  следил  по  "Новому  времени"  за
внешней  политикой,   надевал  девственную  фату  на  своих  невест.   Город
держателей акций  прикладывался к  новоявленным мощам  Серафима  Саровского,
называл Государственную думу парламентом,  обучал детей в  гимназиях,  читал
Арцыбашева и  Вербицкую и  гордился перед  Москвой  званием столицы империи.
Заглаженный бетон  новых зданий казался солидным гранитом,  а  тонкие листки
стекол огромных окон в них - зеркальными. Белый ромб университетского значка
назывался  образованностью,  маникюр  -  культурой.  Мостовая  Измайловского
проспекта вздрагивала от  твердого шага  проходившей мимо  гвардейской роты;
бронзовый  ангел  памятника  Славы,  забравшись на  колонну  из  пяти  рядов
турецких пушек,  осенял роту лавровым венком, - и армия казалась непобедимой
(хотя армия была той же самой,  которую десять лет назад разбили японцы),  а
турецкая  кампания  -  триумфом  (хотя  Дарданеллы по-прежнему  оставались в
турецких руках).
     Так стоял он у моря, город империи, обманывая, предавая, молясь, вешая,
лицемеря и гордясь.

     Пароход с  трудом расходился в  Неве  с  десятками катеров и  буксиров.
Флаги  трепетали на  них  гирляндами,  играя однообразным сочетанием цветов:
белый,  синий,  красный  -  синий,  белый,  красный.  У  броневой набережной
Балтийского  завода,  образованной низкими  громадами  достраивающихся здесь
линейных  кораблей,  эти  цвета  приобретали флотскую ясность  символов.  Из
строгой симметрии флагов расцвечивания,  многоцветной гибкой струей лившихся
с  мачт,  четко  взлетали вверх  синий,  белый  и  красный  цвета,  вставшие
вертикальными полосами, внося этим ясность в происходящее: так расположенные
- они  назывались французским флагом,  а  так  поднятые  на  мачтах  военных
кораблей - они означали приветствие нации.
     Столица подхватила эти  три цвета и  в  порыве самозабвенного ликования
разнесла их  по  своим  набережным и  проспектам.  Она  обвила  трехцветными
лентами  трамвайные столбы  и  колонны  подъездов,  переплела  эти  цвета  в
причудливых розетках на белых платьях дам и на отворотах сюртуков и визиток,
надетых мужчинами,  несмотря на  жару.  Она  перекинула через улицы огромные
полотнища,  на которых колыхались те же три полосы: белая, синяя и красная -
красная,  белая  и  синия.  Расположенные  горизонтально  -  они  назывались
российским национальным флагом,  вертикально -  французским. Составленные из
тех же цветов флаги поразительным и живописным образом выражали солидарность
народов, вступивших в союз: Российской империи и Французской республики.
     Нервный  подъем  торжеств в  конце  нарушил  то  небрежное спокойствие,
гордиться которым было  так  приятно Юрию  Ливитину.  Высокий напор салютов,
гимнов,  флагов,  парадов,  "ура"  (непрерывных  -  царю  и  шестикратных  -
президенту)  -   этот   трехдневный  поток   великолепия,   так   неожиданно
врезавшегося  в  однообразие  учебного  плавания,  наполнял  его  гордостью,
встревоженностью и счастливой преданностью. Высшей точкой этого подъема была
царская пристань на  Неве,  уже  видная  с  парохода в  зелени и  флагах,  -
пристань,  где гардемарины,  особо отобранные по  росту и  привлекательности
черт  лица,  должны  были  быть  сегодня  в  почетном карауле.  В  пустынных
по-летнему залах Морского корпуса уже  ждали избранников заново сшитые брюки
и   форменки,   сияние   медных   поясных   блях   доведено  служителями  до
нестерпимости,  винтовки вычищены матросами,  церковь открыта,  и знамя ждет
взвода, освобожденное от чехла.
     Пароход  подходил  к  пристани,   и  Юрий,   забыв  свою  сдержанность,
приличествующую гардемарину,  завопил вместе со  всеми  "ура",  бросившись к
правому борту.  У  самого моста,  облепленные яликами,  шлюпками и моторами,
стояли два небольших французских миноносца.  Катера речной полиции кружились
около,  оттесняя кормой лавину шлюпок с той же ловкостью и настойчивостью, с
какой  жандармы  оттесняли от  пристаней публику  лоснящимися крупами  сытых
коней.  Оркестры  вспыхивали на  набережной короткими тушами  и  заглушались
криками:  "Vive la France, урра!" Изящная белая яхта стояла ниже миноносцев,
усыпанная  цветами,  цилиндрами,  флагами  и  парижскими платьями;  это  был
"Нарцисс", пришедший вместе с эскадрой и привезший крупнейших представителей
французской промышленности.  Представители русской ждали  их  в  экипажах на
набережной;   свидание  должно   было   состояться  в   Городской  думе   на
торжественном обеде.
     Дума с  утра спрятала свою казенную каланчу в  бархат,  зелень,  флаги,
гербы и транспаранты;  казалось,  от нее пахло духами на весь Невский. Торцы
возле  нее  желто  блестели,  как  паркет.  Сильный отряд  конной  полиции и
жандармов  расположился  внутри  Гостиного  двора;   ротмистр  перед  строем
натягивал белую  перчатку;  она  облегала руку  так  же  плотно,  как  трико
облегало  ножки  балерин,  репетировавших в  обеденном зале  вечерний балет.
Гласные Думы,  подпевая роялю  и  кося  взглядом на  эти  ножки,  озабоченно
проверяли этикетки шампанского:  все  восемьсот бутылок его должны были быть
лучшей французской марки. Вытесненный столами и цветами в темную канцелярию,
член  бюджетной комиссии Думы  безостановочно подмахивал счета  поставщиков:
шампанское потянуло шесть  тысяч  рублей,  золотые жетоны  гостям -  восемь,
цветы -  три с половиной,  а стоимость всего обеда постепенно приближалась к
сумме месячного содержания городских приютов и мест общественного призрения.
     В   двухсветном  зале  метрдотели  лучших  ресторанов  столицы  бросали
короткие приказания армии  лакеев;  на  кухне  главный  смотритель городских
скотобоен,  статский  советник Аптекарев в  белом  халате  самолично усыплял
живых волжских стерлядей;  его помощники,  ветеринарные врачи, устанавливали
доброкачественность продуктов.  Рецензенты двигались бодрой рысью,  на  ходу
занося в блокнот меню обеда и программу концерта. То и другое было выдержано
в  духе гостеприимства,  но  не в  ущерб патриотизму:  русская уха сменялась
пулярдкой по-парижски,  ария из  "Садко" -  дуэтом из  "Богемы",  кулебяка -
жареными бекасами,  хор гусляров -  балетом,  поросенок - омаром, "Боже царя
храни"  -  "Марсельезой".  Русский размах  сочетался с  французской грацией,
аржаная сила -  с  галльской дипломатией,  неустойчивый кредитный билет -  с
золотым  франком,   корона  -  с  фригийской  шапочкой.  Это  был  подлинный
франко-русский союз.
     От  Думы  до  Адмиралтейства  Невский  проспект  был  заполнен  толпой,
ожидавшей  проезда  президента.  Магазины  торговали  нарасхват открытками с
видами  Парижа,  портретами  французских  деятелей,  трехцветными розетками,
жетонами. Фирма Абрикосова С-ья перешибла конкурентов, ухитрившись выпустить
карамель  "Тромблон" и  шоколад  "Стилет" с  фотографиями этих  миноносцев у
Николаевского моста. Трамваи не ходили, как в первый день пасхи.
     Сильные отряды  конной  полиции и  жандармов стояли  в  боковых улицах:
дворники,   не  дожидаясь  окрика,   поспешно  заметали  в  совки  сделанное
жандармскими лошадьми на мостовую.  Боковые улицы были пусты,  к Невскому не
пропускали уже с девяти утра.
     К  полудню город вышел из берегов и  выплеснул на набережную белую пену
платьев.  От  Николаевского до  Литейного моста  набережная представляла зал
театральной премьеры.  Цвет высшего общества откидывался на  кожаные подушки
экипажей,   как  в  креслах  лож  бельэтажа,  и  туалеты  дам  были  пышными
по-вечернему.  На панелях пахло духами,  и толпа колебалась,  как в проходах
партера,  возбужденно переговариваясь, жмурясь от солнца. Офицерские фуражки
рдели и  зеленели среди светлых дамских шляпок,  сабли гремели по камням.  У
царской  пристани и  возле  французского посольства белые  рубахи  городовых
ограждали потребное для  почета  пространство.  Красные бархатные дорожки на
мостовой означали здесь будущий путь высоких гостей.  Троицкий мост сгибался
от гирлянд зелени и  флагов;  арка на нем с огромными буквами "R.F." ожидала
президента,  имевшего  проследовать  в  Петропавловский собор  с  венком  на
гробницу Александра III.
     Сильные  отряды   конной   полиции  и   жандармов  стояли   на   улицах
Петербургской стороны;  крупные лошади,  фыркая,  мотали  черными блестящими
головами, роняя белую пену. К мостам не пропускали.
     Дворцовая площадь, распахнувшись аркой Главного штаба, блестела камнями
под солнцем.  Флагшток над дворцом был еще гол,  но экипажи и автомобили уже
вились у подъездов лакированной черной лентой.
     Сильные  отряды  конной  полиции  и  жандармов  стояли  на  Мойке  и  в
переулках;  нагайки,  свисая,  щекотали вздрагивающую кожу  сытых  коней.  К
площади не пропускали. Никуда не пропускали в центр с окраин.
     Гардемаринский взвод вышел на  пристань в  половине двенадцатого.  Юрий
Ливитин по  росту шел  в  первой шеренге;  прямо перед ним  колыхалась парча
развернутого знамени,  колыхалась не  в  такт  маршу.  Корпус носил знамя не
по-пехотному; знаменщики специально вырабатывали в себе этот широкий плавный
шаг,  презирающий  армейскую  ограниченность  турецкого  барабана.  Нарядные
женщины  оборачивались от  перил  моста,  медленными  любующимися  взглядами
провожая чистых юношей в  белых,  коробящихся от новизны форменках с  синими
воротниками.  От близости знамени (а может быть -  от этих взглядов) в  теле
Юрия дрожала туго свитая пружина,  напрягающая мускулы и  выгоняющая на лицо
легкую краску.  Как в  чаду,  прошел он  за  знаменем мост и  опомнился лишь
тогда,  когда  вместо возбужденных женских лиц  увидел перед  собой каменную
шеренгу солдат.  Усики их,  одинаково закрученные, были совершенно похожи, а
самые лица, кукольно-недвижные, казалось, бесконечно повторяли один и тот же
отпечаток чьей-то  фотографии.  Он  провел  глазами по  фронту:  оригинал ее
оказался на правом фланге в капитанских погонах. Это был командир роты.
     "Здорово сделано!" - восхитился про себя Юрий.
     Гардемаринов подвели к  самой пристани и  выстроили шпалерами по правой
стороне широких сходней.  По левой -  стоял взвод лейб-гвардии казачьего его
величества полка.  Их огромные тела, черные бороды, веером пущенные по алому
сукну мундиров,  косматые чубы, свисающие из-под заломленных на ухо папахах,
должны были оставить в  гостях неизгладимое впечатление:  Россия должна была
мерещиться  за  ними  во  всей  своей  первобытной  могучести  -  бескрайные
просторы,  косматые леса, кулаки, как скалы, и верноподданные взоры. Но, как
знак того,  что  эта  дикая стихия приручена цивилизацией и  подчинена мозгу
страны,  стояла перед бородатыми варварами хрупкая фигура хорунжего.  Сквозь
тонкий  фарфор  его   европейски-бледного  лица  просвечивал  блеск  пышного
родового  титула;  пальцы,  обтянутые  лайкой,  играли  драгоценными камнями
эфеса;  вековая культура дремала в надменном вырезе губ, готовая просверкать
великолепным каскадом того изысканного французского языка,  который бежал от
натиска третьего сословия в русские аристократические семьи и на котором был
представлен императору Павлу проект закона, закрепощающего казаков на землях
их  войсковых  старшин,  -  закона,  положившего конец  беспрестанным бунтам
казачьей вольности и  начало  -  казачьему дворянству,  новой  верной  опоре
престола.
     Когда наконец скомандовали "стоять вольно",  хорунжий приветливо кивнул
головой соседу Ливитина,  гардемарину графу Бобринскому.  Юрия это  укололо:
титулованная каланча знала решительно весь Петербург -  гвардию,  министров,
двор и промышленных тузов -  и ненужно хвасталась этими знакомствами.  Так и
сейчас, он немедленно сообщил соседу слева:
     - Вы знаете,  кто это? Как же! Князь Вадбольский, знаменитый тонняга!..
В  прошлом году просадил в карты пятьдесят тысяч,  которых у него никогда не
было,  какой-то болван с ним на мелок вздумал играть...  Его хотели из полка
вышибить за игру в долг,  а он,  не будь дурак, сейчас же к Демидовой, - ну,
знаете,  божья старушка с  молодыми грехами?  -  он тогда при ней состоял...
Браунинг на  стол  и  вексель:  либо  стреляюсь при  вас  же,  либо платите!
Старушка покряхтела,  но  вексель подмахнула...  Вот мы потом хохотали!  Что
называется, не растерялся: любишь, так доказывай...
     Юрий поморщился и сказал специально, чтобы досадить графу:
     - Прямое свинство:  Морской корпус -  и  казаки!..  Могли бы хоть пажей
против нас поставить!
     - Ерунда,  дорогой мой,  - тотчас отозвался Бобринский, покачивая своей
несоразмерно маленькой головой. - Что пажи? Пажи - вздор, пажами не удивишь,
а вот поищите-ка во Франции таких иродов!  Экие морды -  жуть!  Кстати -  вы
знаете, почему мы здесь?
     - А ну, граф, поври, - непочтительно сказали из второй шеренги.
     - Господа, внимание! Бобрище имеет свежую сплетню!
     - Я  не вру,  отец рассказывал.  Когда Сазонов уговаривался с  послом о
церемониале встречи,  он насчет этих казаков сострил:  "А не испугают,  мол,
президента,  эти великолепные и страшные молодцы?  Но они одеты в красное, а
мне  кажется,  что республиканскому сердцу может быть только приятен красный
цвет?"   Палеолог  ответил  неподражаемо:   "Конечно.   Но   глаз   француза
наслаждается им вполне лишь тогда,  когда он гармонически соединен с белым и
синим..." Сазонов в долгу не остался и тотчас же позвонил Григоровичу, прося
прислать сюда нас, обязательно в форменках...
     - Анекдот,  - сказал Юрий недружелюбно, но анекдот этот запомнил, чтобы
блеснуть им при случае.
     - Не анекдот, а дипломатическое искусство! Вам, может, кажется, что эта
вон рота армейского,  с-дула-заряжающегося-богородице-дево-радуйся пехотного
полка тоже  случайно сюда  попала?  Вдумайтесь,  господа,  почему президента
встречает не  гвардия,  а  какой-то  несчастный девяностый Онежский пехотный
полк?
     - Рожи похожи, - сказал сзади тот же гардемарин. - Рожи у них подобраны
замечательно.
     - А смысл-то в этом какой?  Смысл,  господа?  -  воскликнул Бобринский,
приходя в восторженность.  - Глубокий смысл! Вот-де, какая наша страна, если
в обыкновенный армейский полк целую роту близнецов подобрать можно!  Какие ж
у  нас  резервы,  если  такой  выбор  возможен!  Ротный командир определенно
сделает карьеру, уж орденок ему сегодня обеспечен...
     Юрий отвернулся. Болтовня Бобринского была ему неприятна; в ней была та
самоуверенность и  пустота,  которой,  по  понятиям Юрия,  не  мог  щеголять
будущий  офицер  флота;   в   этом  было  что-то   гвардейско-кавалерийское,
несовместимое с флотом.  Так внешне оправдывал свою неприязнь к длинновязому
графу Юрий,  сам от себя скрывая истинную ее причину - зависть. Он завидовал
ему во всем: и в том, что из корпуса граф уезжал в собственном автомобиле, и
в том, что отец его был скандальным черносотенным депутатом, и в том, что он
знал все светские новости, и в том, что у него были огромные деньги.
     Юрий оглядел пристань.
     Саженные  матросы  гвардейского  экипажа,   присланные  с   катером  со
"Штандарта", застыли попарно у трапа пристани в готовности помочь пристающим
катерам.  Допущенная на  пристань  знать  расплескивала веселый  французский
говор.   Протопресвитер  военного   и   морского   духовенства,   расправляя
георгиевскую ленту поверх сверкающей ризы, наклонил к красивой белокружевной
даме  свое  тонкое  лицо  православного иезуита,  искушенного  в  придворных
интригах.  Городской голова граф Толстой (похожий на Дон-Кихота,  неожиданно
надевшего  фрак  с  орденской  лентой)  кивал  цилиндром направо  и  налево,
чувствуя себя хозяином.  Синяя струйка ладана выбивалась из-под навеса,  где
на  снежной скатерти стояла  чудотворная икона  и  каравай хлеба  на  резном
деревянном  блюде,   скромность  которого   оправдывалась  его   древностью.
Придворный протодьякон отхаркивался двенадцатидюймово.
     Французские морские офицеры, окруженные фраками и русскими мундирами, с
уважением рассматривали гвардейцев-матросов,  с  любопытством задирая кверху
свои подвижные лица с черными усами.  Эти лица, золоченые кепи и опереточная
форма странно напоминали персонажей порнографических открыток.  Один из них,
смешливо улыбаясь,  вызвал с катера матроса; тот ловко выскочил на пристань,
качая  красным помпоном на  своей детской шапочке.  Офицер подтолкнул его  к
гвардейцу.
     - Allons vite,  -  сказал он,  подняв голову вверх,  - prenez се petit,
vous, geant russe!*
     ______________
     * Ну-ка, живо, возьмите этого малютку, вы, русский великан! (фр.).

     Гвардеец,  не понимая,  стоял,  испуганно смотря вниз на француза. Граф
Толстой, спасая положение, поощрительно перевел:
     - Возьми его,  братец, на руки, покачай, как малого ребенка! Покажи ему
нашу русскую силушку... Ну, не бойся!
     Матрос  повел  глазами,  отыскивая  начальство,  и  уперся  взглядом  в
командира порта.  Адмирал разрешающе мотнул своей  роскошной седой  бородой.
Тогда гвардеец подхватил плотного француза на  руки и  высоко поднял его над
толпой,   которая  восторженно  зааплодировала.   Офицер,   довольный  своей
блестящей выдумкой, замахал кепи и закричал:
     - La voila l'entente cordiale! Vive la marine russe!..*
     ______________
     *  Вот  настоящее дружеское согласие!  Да  здравствует русский  флот!..
(фр.).

     - Vive la France! Ура!
     Фотографы  чикнули  грушами.  Гардемарины засмеялись,  но  оркестры  на
набережной грянули  "Марсельезу".  Казаки  сверкнули шашками,  гардемарины -
штыками,  рота  онежцев,  похожих друг на  друга,  как  оловянные солдатики,
беззвучно вздернула винтовки на караул.  Французский матрос, вися в воздухе,
приложил руку к шапке,  смешно выворачивая ладонь;  русский перехватил левой
рукой его пояс, рванул правую к фуражке, держа француза на вытянутой руке, и
застыл в этой чудовищной позе.
     "Марсельезу" играли долго.  Рука его дрожала,  лицо побагровело,  капли
пота покатились по лбу, но он все держал француза на вытянутой руке, отдавая
другой  честь.   Фотографы  взбесились.   Рукоплескания  и  крики  наполнили
пристань.  Публика на мосту подхватила их,  и "ура" покатилось по набережной
до Литейного моста. Сильные отряды конной полиции и жандармов, расположенные
сплошным кольцом у  всех мостов и  у  всех улиц,  ведущих с  окраин в центр,
насторожились.  Лошади запрядали ушами,  жандармы ощупали на седлах нагайки,
ротмистры нервно оглянулись.
     "Марсельеза" окончилась, но тотчас же ее продолжило "Боже царя храни" с
французских  миноносцев,  подхваченное оркестрами  на  набережной.  Хорунжий
князь  Вадбольский превратился в  застывший  фарфор,  казаки  напружили шеи,
готовясь кричать привычное звериное "ура".
     Теперь  матрос  стал  бледнеть.  Кровь  отхлынула от  его  лица,  глаза
помутнели.  Он  пошатывался.  Рука  с  французом заметно опускалась,  рука у
фуражки судорожно дернулась пальцами дважды.  Но  он  все  держал  француза,
переставшего смеяться...
     Адмирал, как помещик, показывающий с крыльца усадьбы редкостное зрелище
жестокой крепостной утехи,  стоял впереди общества, справедливо относя часть
триумфа к себе:  им и его предшественниками,  адмиралами и капитанами,  была
воспитана  в  неповоротливых и  робких  мужиках  эта  непреклонная  флотская
лихость.  Флотская лихость,  бессмысленная, распроклятая, линьком рожденная,
чаркой вспоенная:

     ...Прошлого числа  фрегат "Св.  Иоанн Воинственник" возмутительно долго
управлялся с  уборкой  парусов,  опоздав  сей  маневр  противу протчих судов
эскадры на  одну минуту и  с  четвертью.  Рекомендую по  личному опыту:  для
приобретения уверенности в  беге по  реям ежедневно во время отдыха посылать
людей по марсам под присмотром опытных боцманов и  урядников,  коим внушить,
что  они  будут терять подобным образом и  свой отдых до  тех  пор,  пока не
разовьют в людях флотскую лихость, необходимую в морском деле...

     Лихость  ты  матросская,  чертов  глаз!  Ломаные весла,  грыжа  в  пуп,
лопнувшие тросы,  царский  рупь,  сорванные глотки,  восемь  баб,  штоф  без
передышки, пятак в дугу...

     ...комиссия,  собравшись 23-го  сего  июля  1849  года  на  84-пушечном
корабле  "Три  иерарха",  осмотрев путевой компас,  поврежденный падением на
него  с  фор-брам-реи  марсового матроса Агафона Иващенко,  сорвавшегося при
постановке парусов, нашла:
     стекло разбито,  картушка с  магнитами смята  и  залита кровью,  медный
котелок измят,  компас  к  дальнейшему употреблению обращен быть  не  может.
Почему   комиссия   представляет  настоящий   акт   на   утверждение  вашего
превосходительства на  предмет отнесения за  счет казны стоимости указанного
компаса в  72  рубля ассигнациями,  как  расхода,  последовавшего вследствие
неизбежной в море случайности...

     Гимн  парил  над  пристанью,   рекой  и  набережной  медленным  полетом
императорского орла.  Рука матроса дрожала уже непрерывно, красный помпон на
французе вздрагивал,  старое  флотское сердце ликовало,  адмиральский взгляд
умолял и угрожал.
     Неизвестно,  кто первый пустил эту ядовитую остроту,  - потом в салонах
ее  приписывали злому  язычку  баронессы Остен-Сакен,  сторонницы германской
ориентации.  Но  аплодисменты опадали,  головы отворачивались от  гвардейца,
французы  сухой  официальностью погасили  восторженное выражение  лиц.  Смех
заменялся пересмеиванием,  улыбки  -  ироническим покусыванием губ  по  мере
того,  как острота ядовитой змеей переползала по пристани, наклоняя головы к
шепчущим губам:
     - Странная,  однако ж, аллегория... По мне - это не entente cordiale, а
скорее  апофеоз  1812  года:   посмотрите,  он  вытряс  всю  душу  из  этого
несчастного французика... Что это - намек?..
     Действительно,  француз,  висящий на руке русского богатыря, отдаленно,
но весьма порочно напоминал патриотический лубок времен Отечественной войны.
Это поняли все,  кроме адмирала.  Острота наконец докатилась и до него, и он
запоздало выпил весь ее тонкий яд.  Щека его дернулась,  и  роскошная борода
рывком подозвала к себе флаг-офицера.
     - Прекратите это безобразие,  перестарался,  болван!  -  сказал адмирал
сквозь зубы, не отнимая руки от козырька: гимн плыл над пристанью.
     Флаг-офицер  воткнул в  матроса взгляд,  как  сверло;  он  вертел им  в
шатающейся  фигуре,  но  матрос  утратил  в  своем  страшном  усилии  шестое
матросское чувство:  ощущать на  себе  взор  начальства.  Тогда  флаг-офицер
качнул слегка левым кулаком и  произнес нечто свистящее сжатыми губами.  Это
заклинание привлекло к нему качающийся взгляд матроса.  Губы,  глаза и брови
флаг-офицера  метнули  судорожную  молнию  гнева,   и  матрос  сквозь  туман
последнего напряжения сил  все  же  понял,  что  он  делает  что-то  не  то.
Флаг-офицер подогнал его новым неслышным движением губ (в котором,  впрочем,
явственно  обозначилась позорная  родословная матроса),  продолжая стоять  с
приложенной к  козырьку рукой.  Гимн  парил  над  городом  величавым полетом
царского орла,  гардемарины,  казаки и  онежские близнецы держали на караул,
штатские стояли с обнаженными головами,  мост подпевал величественные слова,
флаг-офицер беззвучно матерился. Федор Громак, крестьянин Тульской губернии,
25 лет,  малограмотный,  под судом и следствием не бывший,  медленно опустил
француза на  палубу.  Пристань плыла перед его  глазами затылками и  спинами
общества,  внезапно  отвернувшегося,  как  только  двусмысленность аллегории
стала всем ясна.
     Гимн кончился.  Французский матрос, возбужденный мыслью, что фотография
его появится завтра во всех газетах,  и  восхищенный силой русского собрата,
протянул Громаку руку,  оживленно лопоча патриотические слова. Но тотчас два
офицера  -  черно-золотой  усатый  француз  и  бело-золотой высокий русский,
одновременно обернувшись,  поспешно  и  негромко выразили на  разных  языках
одинаковую мысль:
     - Finissez. Fichtre, espece d'idiot!*
     ______________
     * Довольно. Убирайтесь вон, идиот! (фр.).

     - Пошел вон, болван, в катер!
     Французский  матрос   мгновенно  спрыгнул  в   свой   катер;   русский,
пошатываясь, прошел вдоль края пристани в свой.
     Там его встретили зависть и насмешка.
     - Выслужился? - коротко спросил крючковой. - Рупь или чарку?
     - Воды дай,  -  ответил Громак не по существу, и пока он пил жадно, как
лошадь,  напрасно проскакавшая мимо  нарядных трибун  за  призом,  крючковой
продолжал:
     - Герой с дырой!.. Не брался бы, коли додержать не мог. Только матросов
перед французами срамишь...
     Громак выругался вяло и неостроумно.
     - Приказали бросить,  -  сказал он потом и  махнул рукой.  -  А ну их к
матери,  не поймешь, чего им надо! Пусти, в кубрик пройду, заморился. Сердце
у меня болит, тварь, стронул его, что ли...
     Он  пошел в  нос,  но  из  кочегарки вылезла другая голова,  курносая и
смеющаяся.
     - Орел и есть,  -  сказала она вполголоса.  -  Верно говорят:  "Русский
матрос везде орлом: в бою орлом, в строю орлом, на стульчаке - тоже орлом, а
под адмиральским орлом - сам мокрая курица..."
     - Ну, чего надо? Пристали! - огрызнулся Громак зло.
     - А я ничего, - сказал кочегар, усмехаясь. - Смотрел на тебя и смеялся:
чисто ученый пес, ей-богу! Позабавил господ, а потом тебя сапогом под хвост,
- пошел,  мол,  боле не требовается... Еще под винтовкой настоишься!.. Поди,
поди, отлежись, авось мозги на место встанут!
     Громак  лег  в  кубрике  навзничь  на  рундук,  смотря  вверх  внезапно
уставшими глазами и удерживая стук перетруженного огромного сердца.  Простая
человеческая обида бродила в нем, приобретая от слов кочегара необыкновенный
оттенок.
     - Баре, мать их за ногу! - сказал он вдруг вслух.
     В  кубрик долетел взрыв  оркестра,  но  он  не  пошевелился.  Торжество
продолжалось без него.
     Подъехало ландо в четверке белых лошадей, и пожилой француз в мундире и
шляпе с  плюмажем пронес на  пристань свои  короткие седые усы,  желтую кожу
сухого лица и звание посла Французской республики. Морис Палеолог прибыл для
встречи президента.  Это  обозначало скорое  прибытие яхты,  предоставленной
царем для дорогого гостя.
     Она показалась на повороте Невы в двенадцать минут второго.  Черная,  с
золотым  украшением на  носу,  с  золотой резьбой по  борту,  яхта  бесшумно
скользила по реке -  единственно молчащая среди грохота салютов, единственно
нагая  среди  пышных  трехцветных драпировок,  единственно движущаяся  среди
общей  неподвижности.  На  невысокой  ее  мачте  (единственно  прямой  среди
согнутых в  поклонах спин) развевался только один  флаг  -  флаг Французской
республики,  флаг  верной  союзницы России.  Русские пушки  стреляли в  него
сейчас холостыми залпами так же  дымно и  громко,  как все прошлое столетие,
под Бородино,  под Лейпцигом,  под Севастополем они стреляли в  этот же флаг
чугунными ядрами.
     Так -  в дыме залпов,  в грохоте орудий, в сверкании штыков и сабель, в
подобострастном окружении эполет,  киверов,  военных мундиров,  во всем этом
зловещем блеске и  шуме консервированной войны -  так появился в  российской
столице он -

     великий  государственный  муж,   страж  европейского  мира,  год  назад
бескровно обуздавший безумные аппетиты Германии, покусившейся на Французское
Марокко...
                                                                      "Речь"

     ...патриот,  восстановитель пошатнувшейся военной мощи как во  Франции,
где ее  подорвала внутренняя радикально-социалистическая политика,  так и  в
России,  забывшей одно  время,  что  театром  действия франко-русского союза
является не Восток, а Европа...
                                                                     "Temps"

     ...с избранием которого в депутаты связан любопытный анекдот о том, что
отец  его,  простой  фермер,  уговорил политического противника своего  сына
снять  свою  кандидатуру в  палату,  за  что  старик целый  день  косил поле
соперника...
                                                      "Петербургская газета"

     ...борец за народную трезвость,  кою он,  в бытность свою еще министром
народного просвещения,  насаждал во  Франции путей внедрения лекции о  вреде
питий...
                                                "СПб Епархиальные ведомости"

     ...блестящий адвокат,  видный  экономист,  тонкий собеседник,  владелец
уютного замка на  юге  Бретани,  где его очаровательной женой собрана редкая
коллекция фарфора...
                                                         "Столица и усадьба"

     ...приезд  которого знаменует новый  фазис  альянса между  двумя  столь
различными  по   духу   и   по   режиму,   но   столь   близкими  по   своим
общегосударственным интересам странами...
                                                                   "Eclaire"

     ...истинно-демократический   президент,   послушный   выразитель   воли
свободного французского народа...
                                                                      "День"

     ...в   устах   которого  слова  приобретают  такую  силу,   значение  и
властность,  что все вскоре замечают, как император слушает его с покорным и
серьезным вниманием,  а  я  убеждаюсь,  что многие из  этих обшитых галунами
сановников думают  про  себя:  "Вот  как  должен был  бы  говорить настоящий
самодержец..."
                                                              Морис Палеолог

     ...чья карьера -  "типичная карьера буржуазного дельца, продающего себя
по очереди всем партиям в политике - всем богачам "вне" политики..."
                                                                       Ленин

     полный  человек с  лицом  мелкого лавочника,  во  фраке  с  андреевской
лентой,   владелец  акций   военных  и   металлических  заводов,   президент
Французской республики - Раймон Пуанкаре.
     Не   бархатный  ковер  лег   под   его  ноги  на   пристани  в   городе
Санкт-Петербурге.  Это легла императорская Россия.  Армия ее  склонила перед
ним  знамена  почетного  караула.  Православие  осенило  чудотворной иконой.
Банкиры согнулись в дугу. Торговля и промышленность руками городского головы
поднесли ему хлеб, лен и леса России в стройном символе каравая, лежащего на
шитом  полотенце на  резном деревянном блюде.  Самодержавный двуглавый орел,
вцепившись в орден Андрея Первозванного (пожалованный вчера царем),  забился
под отворот его фрака в недвусмысленной близости к подбитому шелком карману.
Пристань  качнулась:   Раймон  Пуанкаре  вступил  на   нее   всей   тяжестью
многомиллиардных  займов,   одолженных   французскими  банками   российскому
самодержавию и  российскому  капитализму.  Хозяин  приехал  в  свою  большую
нескладную  деревню  требовать  отчета  от   полупьяного  старосты  Романова
Николая.
     "Марсельеза" гремела над всей столицей.  На пристани, на набережных, на
мостах,  на рабочих окраинах -  везде плескались в солнечных лучах ее бодрые
звуки,  рея над цилиндрами, шляпками, знаменами, над войсками, над полицией,
над огромными толпами рабочих на  Выборгской стороне,  на Путиловском шоссе,
за Московской, за Невской, за Нарвской заставами.
     Город ликовал в этот прекрасный день. Все высыпали на улицу. Трамваи не
ходили.  Магазины не торговали.  Пекари не пекли булок.  Заводы не работали.
Фабрики стояли.  Около  двухсот тысяч  рабочих было  на  улицах,  не  считая
нарядных толп на набережной. Ликование было всеобщим. Подкидываемые в воздух
восторженным населением,  мелькали  на  солнце  цилиндры,  зонтики,  флажки,
цветы,  камни,  булыжники,  нагайки, городовые, стекла витрин, вывески... Не
было  возможности  пробраться  по  улицам:  они  были  запружены  сюртуками,
дамскими платьями,  вицмундирами, экипажами, оркестрами, казаками, рабочими,
жандармами,   сваленными   столбами,   избитыми   приставами,   опрокинутыми
трамваями, баррикадами, ранеными, убитыми.
     Салют был оглушительным. Стреляла вся столица из края в край. Корабли в
Неве  -  стреляли.  Крепость  у  Троицкого моста  -  стреляла.  Городовые на
Лиговской улице  -  стреляли.  Казаки  на  Нейшлотском переулке -  стреляли.
Жандармы на  Путиловском шоссе  -  стреляли.  Девять рабочих завода "Айваз",
загнанные полицией на  чердак дома No  12 по Тобольской улице,  -  стреляли.
Околоточный и два городовых,  сбрасываемые в воду с Сампсониевского моста, -
стреляли...
     Раймон Пуанкаре,  окутанный пороховым дымом,  прижимал руку  к  сердцу.
Столица  улыбалась  в  ответ  мраморным  рядом  своих  дворцов,  поблескивая
золотыми коронками соборов,  улыбалась,  пытаясь  сохранить хорошее  лицо  в
плохой игре.  Скрытые от гостей плотной стеной жандармов,  заставы били ей в
спину зловещими пестрыми волнами бросивших работу людей.  Окраины сжимали ей
горло страшным охлаждающимся кольцом остановившихся заводов; их черные трубы
обступили столицу со всех сторон,  угрожающе поднятые в небо, как занесенные
для  удара  дреколья  и  палки  разъяренной толпы,  напирающей  на  усадьбу.
Проспекты передергивались быстрыми судорогами конных  отрядов,  мечущихся от
завода к  заводу,  от  заставы к  заставе.  Телефоны в  градоначальстве били
непрерывный набат. Четвертый день в городе пахло революцией.
     Россия  ходила беременная революцией,  ходила почти  на  сносях,  злая,
истеричная, беспричинно жестокая, как женщина, не желающая рожать. Революция
надвигалась из мглы веков,  зачатая историей,  неотвратимая и  естественная,
как  неотвратимо рождение ребенка,  пусть ненавидимого с  самого момента его
зачатия,  пусть проклинаемого при каждом своем шевелении. Последнее время, с
Ленского расстрела, эти толчки стали особо нестерпимыми: стачки и забастовки
потрясали пышное зрелое тело империи непрерывной цепью схваток,  указывающих
на  приближение  неотвратимых сроков.  Домашние  средства  не  помогали:  ни
припарки  Государственной  думы;  ни  патентованные  конституционные  капли,
разведенные в  аптеке у  Полицейского моста;  ни  горячие ванны  карательных
отрядов;  ни  плотный бандаж охранки;  ни облегчающие погромные пиявки Союза
русского народа;  ни  даже  ржавая русско-японская игла,  которая,  неудачно
переломившись в  двух местах -  на  Мукдене и  на Цусиме,  так и  не вызвала
желанного  выкидыша,   -  ничто  не  могло  остановить  естественного  роста
ненавистного плода.  Он  рос  в  утробе  царской  России,  неразрывно с  ней
связанный законами исторического развития, питаясь вместе с ней ее же пищей,
живое   внутри  живого,   новая  жизнь,   обрекающая  старую  на   смерть...
Родственники  хватались  за  голову,   посматривая  на  империю,  беременную
революцией.  Скандал грозил не только позором,  но и потерей наследственного
имущества:  в  России все не  как у  людей,  дитя родится наверняка ужасным,
диким,  не поддающимся никакому воспитанию!..  Ведь вот же в приличных домах
бывали скандалы, но как-то обходилось: Франция, перемучившись в родах и смяв
королевские  лилии,  разрешилась,  однако,  вполне  благовоспитанной Третьей
республикой; королевская Англия родила преучтивое парламентское дитя. А этот
чудовищный ребенок,  не  успев еще родиться,  собирается вцепиться в  локоны
милой французской девушке,  бранит английского мальчика и кричит совершенную
непристойность о социальной революции и о пролетариях всех стран!..
     Единственным выходом была хирургическая операция.  Только широким ножом
войны  можно  было  искромсать еще  в  утробе ненавистный плод,  извлечь его
мертвые клочья в  потоках крови.  Но,  уже  раз  обманувшись в  этом крайнем
средстве,  царская Россия не хотела рисковать. Эта операция должна была быть
поставлена на  европейскую ногу:  под  глубоким  наркозом  идеи  объединения
славянства,  с  усиленным  питанием  всего  организма золотым  франком,  под
внимательным присмотром лучших парижских гинекологов,  неплохо набивших руку
еще на Парижской коммуне. Такая операция могла иметь все шансы на успех...
     - Вот   зачем  приехал  сюда  господин  Пуанкаре,   наймит  французских
банкиров!  Вот  почему  так  раболепно приветствуют его  сейчас на  пристани
царская знать,  фабриканты и помещики -  вся эта свора,  за огромные золотые
займы нанятая французским капиталом на побегушки! Их интересы встретились...
     Пятьсот с  лишком рабочих завода Лесснера слушали молча и  хмуро.  Егор
Тишенинов  стоял  над  ними,  забравшись на  бочку  у  самых  ворот,  рыжий,
худощавый,  усталый.  Залатанная выцветшая тужурка  висела  на  нем  мешком,
зеленые  брюки   пузырились  на   коленях,   раздутые  жестоким  ревматизмом
студенческой нищеты.  После каждой фразы он  смыкал губы,  и  желваки на его
скулах вздувались,  как  будто он  стискивал слова во  рту в  тугую звенящую
пружину,  и,  когда он опять раскрывал рот,  они вылетали в  воздух упруго и
далеко.  Ясный,  яростный, целеустремленный - он говорил уже пятую минуту, и
его слушали,  не перебивая. Мальчишка на воротах, изогнувшись, смотрел вдоль
набережной, подстерегая появление казаков; но казаки не появлялись - снимать
охрану  центра  города  для   разгона  одного  из   десятков  митингов  было
невозможно.
     - Война -  вот что привез он  с  собой на броненосце!  Война,  выгодная
французским промышленникам,  -  они  ведь вложили огромные деньги в  военные
заводы Война,  выгодная и нашим Тит Титычам,  - эти только и мечтают, как бы
избавиться от германского ввоза товаров в Россию. Война, выгодная и царскому
самодержавию,  -  оно  всю свою армию отдать готово за  то,  чтобы разорвать
петлю,  которую мы  стягиваем на его шее.  Война вырвет и  из России,  и  из
Франции,  и из той же Германии передовых рабочих -  тех, кто организовался в
партии и союзы, - и пошлет их на фронт...
     - Ну, всех не заберут, на заводе тоже люди останутся, - сказал стоявший
у ворот пожилой рабочий и обернулся, ища сочувствия.
     Сосед покосился на него и ответил нехотя:
     - У кого лишняя сотняжка есть, спору нет, безусловно останется.
     - Ты это про что?
     - А так...
     - А  ты  мои  сотняжки считал?  -  с  напором  спросил первый,  но  тот
отвернулся усмехаясь.
     Тогда  из  того  угла,  где  стояла  молодая  женщина в  синем  платье,
поминутно поправлявшая на  голове платок и  слушавшая не столько Тишенинова,
сколько говорки кругом, в разговор вступил еще один.
     - Счесть нетрудно,  коли огородик есть да коровка к нему прикуплена,  -
сказал он в пространство, посасывая западающие в рот сивые усы.
     Первый, тоже смотря перед собой, огрызнулся:
     - Свой заведи, тогда и считай!
     - Завел бы, да заводилок нет. Все в штрафы ушли.
     - А ты бы с мастером чаи распивал,  как он, глядишь, живо накопишь, - с
задором  подхватила женщина и  сразу  повернулась всем  лицом  к  пожилому в
полной готовности вступить с ним в едкий и оживленный спор.  Но тот замолк и
длинно  сплюнул в  сторону.  Тогда  женщина вдруг  спохватилась и  испуганно
обернулась:
     - Еленка-то, господи, куда подевалась?
     Еленка - беловолосый шарик в ярко-красном платьице - была далеко. Между
рядами высоких сапог,  растущих из  земли,  как  голые стволы деревьев,  она
пробиралась в  поисках подобного себе существа,  так же  блуждающего в  этом
дремучем лесу.  Сапоги приятно пахли дегтем.  Уж заредели их мощные стволы и
яркий  простор двора замелькал через опушку леса,  как  чьи-то  большие руки
подхватили ее кверху, и она начала обратное путешествие - уже по воздуху.
     Очутившись  на  руках  матери,   она  быстро  разобралась  в  событиях,
происходивших над  вершинами леса;  здесь  они  были  много интереснее,  чем
внизу.  Двор оказался сплошь занятым головами,  как в  церкви.  В  окошке во
втором этаже то  и  дело  показывался лысый человек в  сбившемся на  сторону
галстуке -  тот самый,  который по субботам выдавал матери деньги. Где-то за
ним все время звонил тоненький веселый звонок,  и человек тогда оглядывался,
взмахивал руками  и  исчезал,  как  петрушка,  которого  показывали бродячие
актеры. Кроме того, во дворе оказался тощий человек с превосходными золотыми
пуговицами на зеленом пиджаке и  в зеленых же штанах,  забравшийся на бочку.
Он негромко рассказывал что-то неинтересное,  и все его слушали.  На воротах
же сидел мальчишка,  которому, наверное, было еще лучше видно происходившее,
и острая зависть к нему заслонила на время все остальные переживания.
     Зеленый же человек продолжал кричать в голос, все время взмахивая перед
собой рукой:
     - Вам  затуманят мозги словом "отечество"!  Вас  заставят убивать таких
же,  как  вы,  рабочих Германии и  Австрии!  Вашими же  руками будут  душить
революцию! Потому что, убивая на фронте рабочих и крестьян другой страны, вы
будете помогать правительству этой страны давить революцию, как, убивая вас,
рабочие   Германии  будут   помогать  царизму  расправиться  с   назревающей
революцией.  Вот  в  чем  выгода войны для  всех без исключения правительств
богачей и  помещиков!  Вот  о  чем сговариваются нынче русский самодержавный
царь и ставленник французских банкиров - республиканский президент!..
     Глухой пушечный залп,  донесшийся до  завода по  величавой глади  Невы,
поставил за этой фразой убедительную тяжелую точку. Тишенинов поднял руку.
     - Слышите, товарищи? - крикнул он. - Вот первые залпы по революции! Они
страшнее  выстрелов  на  Лене,  страшнее  ружейной  трескотни  на  Дворцовой
площади...  Они бьют по рабочему классу всей Европы,  а может быть,  и всего
мира,  они уничтожают нас не десятками,  а миллионами!  Долой тайные сговоры
царя  с  республикой  капиталистов!  Долой  войну,  да  здравствует  рабочая
революция!..  Она растет,  она идет по всей России. Харьков, Москва, Тифлис,
Баку,  Лодзь,  Иваново-Вознесенск...  Еще  четыре  дня  тому  назад  царские
пристава  расстреливали путиловских  рабочих,  примкнувших к  бакинцам...  А
сегодня в одном Петербурге бастует больше двухсот тысяч, а жандармы не могут
заставить  их  работать.   Снимайте  рабочих,  усиливайте  армию  революции,
останавливайте заводы,  закрывайте  магазины!  Задушим  царскую  власть  без
хлеба,  без света,  без поездов,  без телеграфа!..  Меньшевики кричат вам об
экономических  требованиях,  -  мы  говорим  вам  о  политических.  Лозунгом
всероссийской забастовки  должно  быть:  контроль  над  фабрикантами,  землю
крестьянам,  долой самодержавие, да здравствует республика! Но не республика
господина   Пуанкаре,    работающего   заодно   с   царем,    а   республика
демократическая, с правительством из самих рабочих и крестьян!..
     Когда по непонятной для Еленки причине все разом зашумели и двинулись к
воротам,  она поняла, что сейчас-то и начинается самое интересное. Мальчишка
сполз по  столбу ворот так стремительно,  что она только ахнула,  и  побежал
вперед,  мелькая голыми пятками. Зеленый человек, соскочив с бочки, улыбался
и сразу со всеми говорил,  пробираясь в передние ряды. Кто-то поднял там над
головами палку, и на ней весело заиграл флаг того же цвета, что и ее платье.
     Еленка,  полураскрыв рот,  смотрела на  это  кипенье людей,  и  так,  с
полуоткрытым ртом и блестящими от удовольствия глазами, она выплыла на руках
матери на улицу вместе с толпой,  сожалеюще оглядываясь на тех,  кто остался
во дворе, не принимая участия в этой общей игре.
     Оставшиеся смотрели вслед уходящим без улыбок.  Кучки их  были мрачны и
неразговорчивы. Потом, уже из самых ворот, Еленка увидела, как к ним подошел
лысый петрушка,  тот,  что выглядывал из  окна,  и  они что-то говорили ему,
разводя руками и покачивая головой.
     У Литейного моста лесснеровцы наткнулись на препятствие.  Сильный отряд
конной полиции и казаков высился на горбе моста водоразделом между центром и
окраиной.  Казачий есаул,  скучающе повернувшись в седле,  смотрел назад, на
французское посольство;  набережная там  казалась  цветником:  алые  мундиры
лейб-казаков опоясывали пеструю клумбу толпы; медные трубы оркестра сверкали
на  солнце  золотыми точками,  ожидая  приезда  президента.  Есаул  смотрел,
чертыхаясь:  какие бы празднества ни случались, всегда попадешь в наряд "для
содействия чинам полиции"... Везет атаманцам!..
     Полицмейстер,  грузный и пожилой полковник,  величественный и огромный,
как памятник Александру III,  застыл рядом на  тяжелом вороном коне,  смотря
вниз под уклон моста. Цепь городовых преграждала Нижегородскую, останавливая
даже одиночек и пропуская на мост только хорошо одетых господ,  извозчиков с
седоками и  горничных,  бежавших за  булками в  город (все  лавки Выборгской
стороны с  утра  не  открывались,  опасаясь камня в  стекло).  Забастовавшие
рабочие кучками стояли на улице,  бездействуя,  пересмеиваясь,  поглядывая в
сторону моста.  Дойдя до  них,  лесснеровцы тоже  рассыпались по  кучкам,  и
полицмейстер  усмехнулся:   этот   распад   толпы   на   кучки   выдавал  ее
нерешительность и  отсутствие вожаков.  Разгонять же эти кучки было занятием
пустым и бессмысленным, вроде попыток поймать мух в горсть: сгонишь с одного
места -  они  сядут на  другое.  Полковник Филонов признавал действия только
наверняка.
     У  посольства раздался взрыв криков,  и  по воде ясно долетели до места
первые такты "Марсельезы".  Она  играла в  трубах оркестра,  как шампанское,
искрясь  фанфарами  и  потрескивая  барабанной  дробью,  как  электрическими
разрядами.  И полковник и казачий есаул невольно расправили плечи, слушая ее
победный рефрен,  воинственный и  блестящий,  как  атака  гусаров.  Это  был
замечательный гимн,  лучший  национальный  гимн  во  всем  мире,  подымающий
сердца, горячащий умы, зовущий к победе.
     Этот замечательный гимн прошел за  столетие престранный путь.  Когда-то
горячая,  как кровь баррикад,  и сверкающая, как нож гильотины, "Марсельеза"
вела  революционные войска против аристократической коалиции.  Она  взрывала
замки  феодалов и  швыряла их  в  ворох  королевских лилий вместе с  головой
Людовика  XVI.   Конвент  накинул  на   ее   мятежные  крылья  плотный  шелк
трехцветного знамени,  и  "Марсельеза" из  гимна  революции сделалась гимном
нации,  подобно тому,  как  родившее ее  третье  сословие из  революционного
народа стало реакционным правительством.  Вот  она ведет армию "патриотов" к
Седану  в  тщетной  попытке  укрепить  трон  Второй  империи.  Вот  уже  под
героические ее звуки версальцы вступают в горящие улицы Парижа,  приканчивая
коммунаров. Вот бравурные ее фанфары вместе с саблями экспедиционных армий и
крестами миссионеров врезаются в колонии, прокладывая дорогу ростовщическому
капиталу Третьей республики.  И вот -  в Тунисе,  в Алжире,  в Индокитае,  в
Марокко,  в Гвиане,  на Мадагаскаре, на Таити - везде через серебряные трубы
военных оркестров она лжет на  весь мир о  свободе,  равенстве и  братстве в
республике  концессионеров и  рантье,  лжет  так,  как  могут  лгать  только
французские адвокаты с депутатской трибуны:  звонко,  красиво,  с гасконской
героикой, с патриотическим пафосом.
     А  здесь,  под  хмурой сенью российской короны,  тебя поет еще  русская
революция под залпами карательных отрядов,  поет,  готовясь к  первому этапу
борьбы,  к разрушению абсолютизма, поет на баррикадах Пресни, на Путиловском
шоссе,  -  поет, уже прислушиваясь к иному гимну, еще малоизвестному, еще не
заменившему  ритма   твоих   восьмушек  неуклонной  поступью  широких  своих
четвертей,  как  не  заменил еще Февраля -  Октябрь...  Будет время -  и  ты
сшибешься с этим новым гимном в решительной схватке, как два жестоких врага,
- ты,   увядшая,  изменившая  смысл,  отставшая  в  беге  историй  и  потому
обреченная на гибель революционная когда-то песня!..
     Но  знойный июль тысяча девятьсот четырнадцатого года еще  обволакивает
столицу дымом  своих  лесных пожаров,  дымом  салютов на  Неве  и  залпов на
окраинах, и столица зовется еще Санкт-Петербургом, а огромная нищая страна -
Российской империей, и армия стоит еще против народа.
     "Марсельеза" вспыхнула на углу Финского переулка ярко и неожиданно, как
язык пламени из притушенного костра,  колыхнулась,  качнулась,  охватила всю
Нижегородскую улицу,  сливая кучки в плотную толпу, и, опережая ее медленное
движение,  врезалась в полицмейстерский мозг сквозь седую старческую поросль
больших и  вялых  ушей.  Полковник Филонов шевельнулся в  седле и  изумленно
поднял брови:  цепь городовых распалась,  беспрепятственно пропуская к мосту
толпу. Что они - с ума сошли?..




     Запоздало,  но  аппетитно  позавтракав в  непривычно пустынном просторе
столового зала,  Юрий Ливитин вышел из корпуса в  отличном настроении.  День
расстилался перед ним ровными торцами праздничного города.  Он  пошел было к
трамвайной остановке,  но,  с досадой вспомнив,  что трамваи так и не ходят,
остановился в раздумье.  Зевавший в стороне извозчик тотчас подобрал вожжи и
подкатил к нему, наклоняясь с козел:
     - Прикажите, вашсиясь, прокачу?!
     Ливитин посмотрел на дутые шины с опаской: лихач был из тех, что обычно
стоят на Невском,  и сюда,  на Васильевский остров,  его занесла,  очевидно,
волна сегодняшних торжеств. Такие брали втридорога.
     - Литейный, возле Бассейной, - сказал он нерешительно.
     - Зелененькую извольте, вашсиятельство!
     - Обалдел, дурак, - сказал Ливитин с сердцем и пошел вперед.
     - Два с полтиной, ради союзничков, вашскородь!
     - Восемь гривен...  -  начал было Юрий,  оборачиваясь к нему,  но вдруг
замолк: шагая журавлем, помахивая ему рукой, сзади поспешно нагонял его граф
Бобринский.  Палаш его,  длинный,  как  он  сам,  стучал по  панели,  брякая
спущенным в  ножны для  звона гривенником.  Неужели он  слышал эту мещанскую
торговлю с извозчиком?.. Юрий смутился.
     - Ливитин,  вам  в  какую сторону?  Прихватите меня,  -  попросил граф,
подходя.  -  На Литейный?  Отлично... Ну, ты, борода, давай!.. Позвольте мне
справа?
     - Ради бога, - ответил Юрий тоном хозяина.
     Они сели, уперев палаши в скамеечку для ног.
     - Вот удачно,  а то представьте положение:  дома не знают, что милостью
начальства я в Петербурге, да и звонить бесполезно, отец, наверно, с утра из
автомобиля не выходит, а мамахен, вероятно, и лошадей забрала, а тут вдруг -
ни одного извозца!.. Смотрю, а вы около этого размышляете...
     - Меня это украшение уж очень смутило,  -  соврал Юрий,  кивая на дугу:
два  трехцветных  флажка  были  привязаны  к   ней,   развеваясь  при  езде.
Бобринский, выглянув на них из-за спины извозчика, рассмеялся:
     - И тут альянс,  подохнуть негде! Черт с ними, с флагами, поедем, как в
деревне на свадьбу!
     Лихач с  места взял крупную рысь,  покрикивая на  публику,  запрудившую
мостовую.   Дамы  отшатывались,   подбирая  длинные  платья;   офицеры,   их
сопровождавшие,  недовольно отвечали на небрежное козыряние гардемаринов. На
мосту  по-прежнему стояла густая толпа,  наблюдая снующие между  пристанью и
французскими миноносцами катера. Гостей свозили на парадный обед: офицеров -
в Думу, матросов - в Народный дом.
     - Вот так ведь и будут зевать до ночи, - сказал Бобринский, откидываясь
на  пружинных подушках сиденья.  -  Удивительно падкий  до  зрелищ народ!  И
отчего это петербуржцы по  всякому поводу устраивают толпу,  вы  не  знаете?
Лошадь упала -  толпа,  маляр дом красит -  толпа,  студент с красным флагом
прошел  -  толпа...  По-моему,  оттого,  что  у  нас  очень  мало  публичных
развлечений,  а потому всякий пустяк превращается в событие.  Отец правильно
говорит:  толпе нужно немного -  хлеба и зрелищ,  а потому, мол, надо почаще
устраивать крестные ходы и парады...
     - А  хлеб?  -  спросил Юрий,  тонко улыбнувшись.  Отец  Бобринского был
черносотенным думским депутатом,  и  Юрий  хотел  своим язвительным вопросом
показать, что он сам тоже не лыком шит.
     - А хлеба, дорогой мой, в России на всех не хватает, это ни для кого не
секрет,  -  засмеялся Бобринский.  -  Впрочем,  сегодня зеваки кстати: пусть
французы принимают их за народное ликование...  Эй,  дядя,  лево на борт, по
набережной повезешь! Прокатимся, посмотрим, что у посольства, правда?
     Юрий не успел еще согласиться, как извозчик обернулся:
     - Нельзя по набережной, вашсиясь, не пущают...
     - Как не пускают, что за вздор?
     - Полиция не пущает. Околоточный вчерась объявлял на дворе, собственным
выездом только можно,  а  кто  ежели  с  жестянкой -  так  потом красненькую
штрафу.
     - Ну, черт с тобой! А по Невскому можно?
     - По Невскому можно, отчего нельзя? Где ж тогда ехать, коль по Невскому
нельзя?.. Нельзя, где резидента возят. Объявляли, что бомбы опасаются.
     - Вот дуб!  -  искренне восхитился Бобринский.  - А кому ж в него бомбы
кидать? Что он кому сделал?
     - Что сделал,  кто его знает,  а только опасаются, - сказал извозчик, с
удовольствием поддерживая разговор.  -  Время-то вон какое:  бастуют кругом,
трамвай -  и тот стал, тут только поглядывай... Найдется кому бомбу бросить!
Околоточный сказывал - немецкие шпиены.
     - Il  a  raison,  cet homme*,  -  сказал Бобринский и  продолжал дальше
по-французски.
     ______________
     * Он прав (фр.).

     Юрия мгновенно кинуло в пот; французские его познания были не слишком -
ровно в меру,  чтоб читать без словаря пикантные романы.  Однако,  прикрывая
напряженное внимание рассеянной улыбкой,  он  все же сумел понять почти все,
что сказал граф Бобринский.  Тот передал установившееся в свете мнение,  что
все эти длительные забастовки были организованы Германией.
     - Вы  понимаете,   она  озабочена  нашей  позицией  в  этом  сараевском
скандале...  Война на носу,  дорогой мой,  более,  чем когда-либо.  Им важно
теперь подорвать наше внутреннее спокойствие.  Отец говорит,  что мы танцуем
сейчас на острие меча:  слева -  революция,  справа -  война. Но благодарите
бога за приезд Пуанкаре,  между нами говоря,  государь до его приезда сильно
колебался в вопросе войны. Твердая помощь Франции как нельзя более кстати...
А  на  Пуанкаре безусловно охотятся.  Знаете,  ведь  раут в  Елагином дворце
отменен.
     - Неужели?  -  удивился Юрий,  хотя он ниоткуда не мог знать, что такой
вечер вообще предполагался.
     - Как же, отменен! Вендорф упросил. Он сказал, что до посольства у него
городовых  хватит,   а   строить  из   них   забор   на   шесть   верст   по
Каменноостровскому -  выше его  сил  и  возможностей...  Конечно,  он  прав:
Германия не пожалела бы денег за удачный выстрел, чтобы развалить эти флажки
(Бобринский кивнул на дугу) в разные стороны...
     - Наши страны связаны не чувствами,  а золотом, и потому ничто не может
нас поссорить,  ибо золото прочнее чувств,  -  медленно сказал Юрий,  слегка
волнуясь, что произносит по-французски такую длинную и изящную фразу.
     Бобринский взглянул на него с одобрительным удивлением.
     - А!  -  сказал он глубокомысленно. - Это очень глубоко... Вы намекаете
на займы?
     Юрий  решительно ни  на  что  не  намекал.  Фраза эта  была вычитана им
недавно в скабрезном французском романе,  и там ее говорила циничная кокотка
своему ревнивому любовнику-вору.  Но  Юрий  никак  не  мог  придумать ответа
по-французски  и  воспользовался  фразой,  заменив  в  ней  словом  "страны"
неподходящее к случаю "сердца".  Он не совсем понял, что собственно поразило
Бобринского, и многозначительно улыбнулся в ответ, поспешив, однако, перейти
на русскую речь.
     - Я  не  думаю,  чтобы  несчастье  с  ним  могло  отозваться  на  наших
отношениях,  -  сказал он, жалея, что впутался в такую высокую материю. - Он
не монарх...  Ну,  выберут другого адвоката,  вот и  все!  Случай в  Сараеве
несравненно  серьезнее.   Это   действительно  повод  для  войны:   убийство
престолонаследника!..
     Но Бобринский не слушал.
     - "Ибо золото прочнее чувств",  -  повторил он,  смакуя.  -  Ядовито...
Поздравляю,  Ливитин, - вы владеете искусством светской остроты! Это зверски
тонко!  Я  сегодня же пущу это по гостиным...  Послушайте,  а что вы делаете
завтра?  -  спросил он вдруг,  оглядывая Ливитина сбоку,  точно увидел его в
первый раз.
     - То же, что и вы: возвращаюсь на корабль, - улыбнулся Юрий.
     - Ах,  чертова служба!  Правда...  Ну, а сегодня я вас не зову, сегодня
аврал,  все взбесились,  отец на обеде в Думе,  а сестер,  конечно,  звали в
посольство...  Жаль...  Во  всяком случае,  как только кончится это дурацкое
плаванье, милости просим обедать. У нас бывают интересные люди.
     Юрий вспыхнул от удовольствия, но не показал виду.
     - Благодарю,  мне  будет очень приятно,  -  поклонился он  спокойно,  с
нарочитой   рассеянностью,    оглядывая   нарядную   толпу,   глазеющую   на
разукрашенное  здание  Думы.  Обыкновенная  петербургская толпа!  Пошловатые
молодые люди в цветных галстуках, ахающие худосочные девицы в белых шляпках;
вероятно, и все Извековы стоят тут же, рассматривая подъезжающих французских
офицеров и поджидая Пуанкаре,  который вообще не предполагал быть здесь (как
Юрий только что узнал сам от Бобринского).
     - А все-таки война эта рановато начинается, - вздохнул вдруг Бобринский
огорченно.
     Юрий хотел было согласиться и  подтвердить это  тем,  что новые линкоры
еще  не  были достроены и  что  подводные лодки были заложены в  Ревеле едва
месяц назад, - но графская мысль текла по извилистым путям:
     - Подумайте,  нам еще три года до производства...  Мы не попадем на нее
даже  к  шапочному разбору!  Сазонов говорит,  что  нужно  не  больше восьми
месяцев,  чтобы разделить Германию между нами  и  Францией...  Впрочем...  -
Здесь  Бобринский предупреждающе улыбнулся,  -  впрочем,  я  везде  и  всюду
говорю, что мы ничего не имеем против германского и австрийского орлов и что
после войны мы великодушно вернем имперьи обоим...
     - Как? - не понял Юрий.
     Бобринский в восторге откинулся на сиденье.
     - Им перья!  - пояснил он, захлебываясь от удовольствия. - Мы вернем им
перья, а себе возьмем все остальное... Правда, неплохо?
     Трудолюбиво сколоченный топором каламбур,  очевидно, принадлежал самому
графу.  Ливитин из вежливости улыбнулся. Бобринский и в корпусе не отличался
особо живым умом,  и эта острота еще раз убедила Юрия,  что сам он мог бы не
хуже Бобринского владеть вниманием общества.  Однако все  же  болтовня графа
теперь,   после  приглашения  им  на  обед,  не  казалась  только  пустой  и
хвастливой.   Значительное  содержание  насыщало  ее.  Легкий  мир  большого
петербургского света,  блестящий отсвет салонов, где министр иностранных дел
высчитывает сроки войны и  мира,  весь этот неведомый мир  близких к  власти
людей, больших и независимых денег впервые ощутился Юрием как нечто реальное
и  доступное.  Таинственная жизнь особняков открывала перед ним высокие свои
двери,  маня  и  пугая.  Юрию мучительно захотелось,  чтоб плаванье поскорей
кончилось и чтоб Бобринский не забыл своего приглашения.
     Юрий  уже  видел себя  входящим по  мраморной лестнице,  видел себя  за
обеденным столом -  сдержанного,  спокойного, смело играющего словами, видел
себя  в  богатой гостиной среди  людей,  от  одного  взгляда которых зависит
многое.  Он  поражает всех беспощадностью своих острот,  меткостью суждений,
свежестью мыслей (уж  что-что,  а  в  острословии Юрий даст сто очков вперед
титулованной каланче!).  "Кто этот остроумный гардемарин? - шепчут кругом. -
У  этого  мальчика  впереди  блестящая карьера..."  С  ним  знакомятся,  его
наперерыв приглашают к себе,  звезда светского успеха лучезарно восходит над
ним...  Уже  неизвестная девушка с  бледным тонким  лицом  встала перед  его
глазами, отдавая титул и именья его язвительному уму; уже чья-то влиятельная
супруга смотрела на него через стол блестящими глазами;  уже морской министр
наклонился к  хозяину,  не  сводя с  Юрия  пытливого старческого взора;  уже
распахнулась  перед  ним  та  широкая  дорога  выгодных  связей  и   высоких
знакомств,   которая  не  одного  мичманка  довела  до  флигель-адъютантских
вензелей и собственной кареты, - как извозчик неожиданно обернулся:
     - Куда прикажете, вашсиясь?
     Юрий вернулся к  действительности и  нашел себя на  Литейном проспекте.
Бобринский рядом  болтал без  умолку.  Юрий  вздохнул и  полез  в  карман за
портмоне.
     - Дальше,   красный  дом,   налево  к  подъезду!..   Ну,  до  свиданья,
Бобринский,  рад  был  иметь  приятного  спутника...  Вы  завтра  пароходом?
Поедемте вместе?
     - Отлично,  - ответил тот, протягивая руку. - Так не забудьте, Ливитин,
в первый же отпуск вы обедаете у нас!
     Лихач остановился у солидного подъезда; за зеркальными стеклами швейцар
в ливрее гладил бороду,  пышную, как у протоиерея. Бобринский мельком окинул
взглядом подъезд.
     - Спасибо,  сговоримся еще,  -  сказал Ливитин спрыгивая на  панель,  и
протянул извозчику пятирублевку.  -  Держи за весь конец...  довезешь,  куда
прикажут!  Бросьте,  пустяки!  -  остановил он  протестующий жест  графа.  -
Смешно, ведь один бы я все равно ехал. Салют!
     Они откозырнули друг другу. Лошадь, перебрав на месте ногами, рванулась
вперед.
     Юрий  пошел  к  подъезду,  но  вдруг остановился у  витрины фотографии,
внимательно рассматривая женское лицо,  выставленное в  центре.  Неизвестно,
чем привлекла его к  себе эта фотография,  но  рассматривал он  ее  довольно
долго.  За это время пролетка с  Бобринским успела скрыться вдали проспекта.
Тогда  Юрий  осторожно посмотрел ей  вслед,  прошел мимо  подъезда с  пышным
швейцаром и повернул в ворота.
     Неприлично гардемарину сидеть в  театре выше второго яруса;  невозможно
выйти  на   улицу  без  белых  замшевых  перчаток;   позорно  торговаться  с
извозчиком;  стыдно носить казенные ботинки.  Таков  был  катехизис Морского
корпуса.  Юрий,  поддерживая его со  всем пылом вновь посвященного,  со всей
силой юношеского самолюбия проклинал эти ворота: гардемарин Морского корпуса
и   квартира  во   дворе  были   понятиями  несовместимыми.   Самый  трюк  с
рассматриванием фотографий был  счастливо найден Юрием в  припадке жестокого
отчаяния,  когда однажды компания приятелей шла вместе с  ним по Литейному и
репутация Юрия  как  блестящего гардемарина готова  была  быть  проглоченной
темным зевом ожидавших его ворот.
     В  сотый раз  проклиная ненавистный ему  двор,  Юрий пошел через него к
подъезду в  глубине.  Двор был  обыкновенным двором петербургского доходного
дома.  Какие-то  дети,  чахлые  и  пискливые,  мучили посередине его  кошку,
привязывая ей на хвост бумажку;  няньки сидели на цинковом ящике для мусора,
перемывая кости  хозяевам;  окна  квартир  были  открыты,  разнообразный шум
наполнял  пятиэтажный  колодец  -   два   или   три  рояля  перекликались  с
граммофоном,  из  чьей-то  кухни  летела  визгливая  перебранка.  Полутемная
лестница заставила Юрия  брезгливо поморщиться:  почудился ему  неистребимый
запах кошек,  лука и черт знает чего еще. Он мысленно выругался и понес свой
палаш и оскорбленное достоинство на третий этаж.
     По  правде говоря,  на  лестнице ничем  не  пахло,  а  полутьма на  ней
вызывалась  цветными  стеклами,  вставленными в  окна  для  красоты;  медные
дощечки солидно сияли  на  дверях,  обитых  клеенкой с  фарфоровыми шляпками
гвоздей,  -  и,  будь этот подъезд на улицу,  Юрий не страдал бы. Но наличие
двора -  пусть залитого асфальтом и вполне приличного,  пусть в самом центре
города,  в двух шагах от Невского,  -  убивало в нем справедливость. Жить во
дворе -  пахло мещанством.  Но что поделаешь со старухой, скупой к деньгам и
упрямой, как ведьма?
     И опять Юрий был неправ.  Анна Марковна Извекова, вдова военного врача,
неплохо  практиковавшего и  оставившего ей  четырех взрослых детей  и  пачку
билетов дворянского займа,  совсем не походила на ведьму. Она была веселой и
бойкой старушкой,  любила Юрия, как сына, и уж никак не была виновата в том,
что ему некуда было ходить в отпуск,  кроме ее семьи. Что же до подъезда, то
Анна Марковна справедливо не желала платить лишние шестьсот рублей в  год за
бороду швейцара и его ливрею.  Трагедия гардемарина, живущего во дворе, вряд
ли  могла ее  серьезно волновать.  Да  Юрий никогда и  не заговаривал на эту
тему,  ощущая свое  стесненное положение в  чужом доме  и  полное отсутствие
разумных доводов,  кроме гардемаринского достоинства,  которое Анне Марковне
было решительно непонятно и которое она,  посмеиваясь, называла "гвардейским
гонором".  Словечко это  впервые  возникло,  когда  Юрий  отказался пойти  с
Извековыми на  Шаляпина.  Анна  Марковна,  без  памяти театралка,  обходными
путями доставала билеты в Мариинку,  на все лучшие спектакли,  но непременно
на  галерку,  говаривая,  что лучше послушать Шаляпина пять раз сверху,  чем
один -  снизу.  На  галерку же Юрий пойти никак не соглашался.  Его убеждали
всем семейством, но он выдержал марку и целый вечер проскучал один, оберегая
честь мундира, хотя пойти в театр ему хотелось до слез...
     На звонок долго не открывали,  и Юрий уже встревожился:  неужели все на
даче? Он позвонил еще раз и с облегчением услышал шаги.
     Молоденькая горничная в  розовой кофточке,  выпукло обтягивавшей грудь,
открыла дверь и, узнав Юрия, ахнула и засуетилась.
     - Здравствуйте, Юрий Петрович, вот уж не ждали, да как же вы так, прямо
с моря приехали? Загорели как, выросли, дайте я саблю повешу...
     - Здравствуй,  Наташа,  здравствуй,  -  ответил Юрий, отдавая ей палаш.
Наташа всегда шокировала его своей болтливостью, но Анна Марковна решительно
не умела держать прислугу в рамках;  еще хорошо,  что он едва научил девушку
называть его Юрием Петровичем, а не Юрочкой. Он взглянул на себя в зеркало и
с удовольствием отметил, что плаванье и вправду изменило его к лучшему.
     - Что же ты так долго не открывала? Дома есть кто?
     - Никого нету:  барышня с барчуками пошли французов смотреть, барыня на
даче... Чайку хотите, Юрий Петрович? Обед еще нескоро.
     - Нет...  а  впрочем,  принеси,  пожалуй,  -  сказал  Юрий,  проходя  в
гостиную.  Наташа прошла мимо него,  и  он невольно посмотрел ей вслед.  Она
давно занимала его  мысли.  Ему  казалось,  что  она  отличает его от  обоих
гимназистов Извековых и  даже  предпочитает старшему  -  студенту.  Впрочем,
можно ли  было сомневаться,  чтобы гимназисты шли  в  какое-либо сравнение с
гардемарином!
     Гостиная была  точным  сколком  обычной  петербургской гостиной средней
руки.  Неудобная и  ломкая мебель неизбежного стиля модерн с зеленой обивкой
была расставлена с  претензией на уютность;  пианино было открыто,  и черная
икра  трудных  пассажей густо  обсыпала страницы развернутых нот:  Полинька,
очевидно, продолжала свои занятия в консерватории. Альбомы лежали на круглых
столиках,  храня в себе дядей,  теток и - в огромном тираже - портреты Вали,
Полиньки,  Пети и  Миши;  их снимали каждый год,  запечатлевая для потомства
последовательный их рост. Юрий вздохнул. Ему вспомнились кокетливые гостиные
Гельсингфорса,  и  он пошел было к себе,  но,  подумав,  что квартира пуста,
зашел в комнату Полиньки для некоторой разведки.
     Здесь  все  обозначало изящество  и  тонкость  вкуса.  Девичья  кровать
воздушно розовела в  глубине под девственным кружевным покрывалом.  Туалет с
овальным зеркалом, обрамленным кисеей, с баночками, флакончиками, слониками,
вазочками,  стоял посреди стены как  алтарь,  Юрий  скучающе понюхал пробку;
духи  сладко  пахли  ландышем.   Непередаваемый  аромат,  источаемый  Ириной
Александровной,  вспомнился ему. Усмехнувшись, он поставил наивный флакон на
место.
     Письменный столик у окна пошатывался на гнутых рахитичных своих ножках,
не  приспособленных к  труду.  Крошечный прибор розового камня в  величайшем
порядке  выставил  на  красном  муаре  стола  свои  игрушечные  чернильницы,
подсвечники и пресс-папье. Портреты в круглых и овальных рамках загромождали
остальное пространство.  Здесь был Собинов в  слащавом профиле Лоэнгрина под
серебряным шлемом с перьями; хмурый Бетховен, четвертый год ожидающий, когда
Полинька выучит наконец Лунную сонату;  безупречный фрак  и  грустная улыбка
Максимова,  оплакивающего "Сказку любви  дорогой";  дядя  Сергей  Маркович в
визитке и пестром галстуке; Надсон в последнем градусе чахотки...
     Юрий  поднял  брови:  на  том  месте,  откуда  раньше лейтенант Ливитин
обозревал это сборище Полинькиных привязанностей и  которое пустовало больше
года,  -  теперь  крутил  ус  бравый  поручик драгунского Вильманстрандского
полка.  Вон  оно  куда  метнуло!  Шурка  Пахомов  занял  наконец  вакансию в
кровоточащем девичьем сердце!
     Юрий рассмеялся: разведка была выполнена.
     Полина  Григорьевна  (или  Полинька,  как  ее  называли  все  знакомые,
несмотря на  то  что  она  трагически приближалась к  тому  возрасту,  когда
душистое  слово  "девушка"  заменяется убийственным ярлыком  "старая  дева")
имела  все  основания  кровоточить нежным  своим  сердцем.  Еще  с  гимназии
Полиньку прочили за Николая Ливитина,  и как-то само собой было ясно, что он
непременно на  ней женится сразу по производстве в  офицеры в  ознаменование
юношеской переписки и  игры в  четыре руки.  Но  производство прошло,  милый
гардемарин Коленька превратился в  блестящего мичмана,  обязательно бывал  у
Извековых,  как только попадал в Петербург,  и даже продолжал играть с ней в
четыре руки, - но о предложении не заикался. Полинька стала хиреть. Она чаще
плакала в опере на чувствительных фермато первых теноров,  с меньшим рвением
играла по утрам гаммы и даже чуть не бросила консерваторию. Потом, пересилив
себя,  она стала бурно изучать древний верхнегерманский язык. Это подняло ее
в  собственных глазах  настолько,  что  в  один  из  приездов  Ливитина  она
потребовала  решительного  объяснения.   Юрий  не   знал  подробностей,   но
догадывался,  что брат в  открывшихся перед ним широких горизонтах,  в новых
знакомствах,  в  искристом  воздухе  гельсингфорсских ресторанов,  очевидно,
обрел   новый   критерий  для   выбора   жены.   Полинька  со   всей   своей
чувствительностью,  страстью к  музыке  (опере и  Собинову главным образом),
застенчивостью и  профилем тургеневской девушки не  могла соответствовать ни
Гельсингфорсу,  ни флоту,  ни будущей карьере.  Кроме того,  ей стукнуло уже
двадцать  пять,  и  она  начала  быстро  портиться  как  внешностью,  так  и
характером;  музыка -  музыкой,  но в голосе ее,  когда она была раздражена,
прорывались угрожающие визгливые нотки.  Древний  верхнегерманский язык  был
последней ставкой:  он означал тягу к серьезной науке, достойную современной
культурной женщины и жены флотского офицера.
     Но  и  древние  германцы не  вывезли.  Что  говорил  ей  Николай в  тот
решительный  вечер,   Юрий  не  знал,  но  под  утро  Полинька  совсем  было
отравилась.  На рассвете она разбила графин и крикнула так отчаянно, что все
в  доме повскакали и  ринулись к ней в ночных рубашках (только Николай успел
надеть брюки и  китель -  очевидно,  из привычки к  ночным боевым тревогам).
Полинька лежала в обмороке в самом соблазнительном беспорядке, сжимая в руке
склянку с ужасной надписью "мышьяк".  Но, как видно, силы ей изменили, и она
потеряла сознание раньше, чем жизнь: склянка была полнехонька. Констатировав
это,  лейтенант быстро успокоил рыдавшую Анну Марковну и бестрепетно перенес
полуобнаженную Полиньку на кровать.  Очнувшись, она спросила томно: "Где я?"
Николай  тотчас  подробно и  холодно объяснил ей,  что  она  дома,  в  своей
постели,  что  она насмерть перепугала мать и  что надо уметь владеть своими
нервами.  Полинька разрыдалась на груди матери, и все разошлись на цыпочках.
В коридоре брат поймал Юрия за рубашку и сказал ему наставительно:
     - Юрий,  никогда не играй в четыре руки с барышнями на выданье; это ими
может быть истолковано превратно...
     Утром  лейтенант уехал  на  корабль,  а  Полинька сняла его  портрет со
стола,  стала  разучивать  на  рояле  "Смерть  Изольды",  всем  своим  видом
показывая,  что никто ее  не понимает и  молча гибнуть она должна.  Семейная
трагедия обходилась деликатным молчанием,  Юрий продолжал ходить в  отпуск к
Извековым, но чувствовал себя несколько неловко.
     Теперь  портрет Пахомова улучшил его  настроение.  Он  порешил сообщить
брату  в  ближайшем письме,  что  "кровоточащая сердечная рана  благополучно
затянулась кавалерийским этишкетом"*,  и, усмехаясь этой формулировке, вышел
из приюта страданий.
     ______________
     * Шнур, прикрепляющий к плечу головной убор кавалеристов.

     Что до него, он совершенно одобрял сыгранный Николаем отбой. Во-первых,
нельзя же  всерьез думать,  что  человек обязан жениться на  той,  с  кем он
вздыхал при  луне  в  восемнадцать лет.  Во-вторых,  Полина  никак  не  была
настоящей партией -  в  ней было что-то  такое,  чего Юрий не мог определить
иначе,  как  любимым словечком "мещанство".  Это  была рядовая петербургская
барышня,    ахающая,   вздыхающая,   непременно   музицирующая,   непременно
восторгающаяся искусствами -  и  не обладающая решительно никакими задатками
для ответственной роли жены флотского офицера.  Все в ней было скучно, серо,
ровно и  убийственно плоско,  как все в этой квартире во дворе.  Другое дело
Ирина.  Это была блестящая женщина,  от которой можно было сойти с ума (Юрий
порядком-таки  был  влюблен  в  невесту брата).  И  чего  Николай медлит  со
свадьбой?  Юрий ждал этого события с нетерпением,  -  можно было бы ходить в
отпуск к  ней (Ирина Александровна имела две квартиры -  одну в  Петербурге,
другую  в  Гельсингфорсе),  и,  кроме  того,  это  выручило бы  Юрия  в  его
стесненных средствах -  до производства, конечно! Юрий не знал, сколько - на
эту деликатную тему он никогда не говорил с братом,  - но знал наверное, что
за  Ириной крупные деньги.  По  крайней мере она  жила широко и  независимо,
стяжав себе в Гельсингфорсе титул "блестящей вдовы".
     Отсутствие денег мучило Юрия больше,  чем квартира во  дворе.  Денег не
хватало,  как правило,  сколько бы их ни перепадало.  Хотя Морской корпус, в
уважение Георгиевского креста и заслуг его отца, воспитывал Юрия на казенный
счет,  одевая,  обувая,  кормя и  даже водя в казенную ложу в театр,  тем не
менее  требовалось иметь карманные деньги.  Они  составлялись из  пятнадцати
рублей в месяц эмиритальной пенсии и из разновременных субсидий от брата,  в
среднем составлявших в месяц ту же сумму.  На эти тридцать рублей нужно было
покупать  перчатки,   ботинки,   тонкие  носки,  так  как  без  всего  этого
гардемаринская форма  отдавала  ужасной  казенщиной,  надо  было  заказывать
папиросы -  хоть не у Режи, как граф Бобринский, но все же не дешевле восьми
рублей за тысячу; надо было платить дневальному за чистку сапог и платья три
рубля в месяц,  не меньше... Боже мой, в конце концов была масса расходов, к
которым  обязывал  гардемаринский мундир,  -  совершенно порой  неожиданных,
вроде сегодняшних пяти рублей лихачу, кстати сказать, последних. Приходилось
снова просить в  долг у  Анны Марковны,  которая опять будет говорить жалкие
слова,  что  Юрий  живет "не  по  средствам".  Как  будто есть  кто-нибудь в
Петербурге, кто жил бы "по средствам"!.. Николай, который тоже иногда журит,
что Юрий швыряется деньгами,  сам небось по уши в крупных долгах. Ведь не на
жалованье же он живет в самом деле!
     Свадьба брата положила бы  конец Юриному прозябанию,  мучившему его тем
более,  что  весь  уклад жизни Извековых никак не  отвечал понятиям Морского
корпуса;  получался разрыв, сильно отравлявший его настроение и заставлявший
считать дни до производства.
     Производство!
     Оно   мерещилось  вдали,   как   избавление,   как  второе  рождение  -
благословенный прыжок в  сияющий мир,  злорадный расчет с мещанской жизнью у
Извековых. Как Полинька ждала замужества, которое, озарив ее заемным блеском
имени мужа, сделает ее из ничтожной барышни заметной в обществе дамой, - так
Юрий  ждал  того далекого дня,  когда офицерский сюртук ляжет на  его  плечи
сладостной тяжестью подвенечного платья.  Но  если  Полинька была  вынуждена
играть гаммы, тренироваться в обаятельной улыбке, рассчитывать каждый жест и
каждое слово и  даже изучать древний верхнегерманский язык и трепетать,  что
все эти ухищрения все же могут оказаться недостаточными для избежания титула
"старой девы",  -  то  Юрию  никаких особых  трудов для  своего подвенечного
платья прилагать не  приходилось.  Производство в  офицеры ждало его  так же
закономерно,  естественно и  безболезненно,  как ждет гусеницу превращение в
бабочку. Требовалось только время: гусенице - шесть недель, Юрию - три года,
чтобы  получить  вместе  с  блестящим  нарядом  все  права  и  преимущества,
завоеванные до него поколениями офицерской касты.
     Но - три года! Тридцать шесть месяцев, тысяча и одна ночь без утешающих
сказок  Шехерезады,   тысяча  и  один  день  серой,  как  солдатское  сукно,
школьнической жизни!  Этот срок порой казался Юрию непереносимым, особенно в
такие дни контрастов,  как сегодня:  блеск встречи президента -  и пустынная
тишина  квартиры  во  дворе;  приглашение графом  Бобринским  на  обед  -  и
последняя пятирублевка...
     В  этих мрачных мыслях он прошел в комнату мальчиков.  Здесь стояли две
кровати -  Пети и  Миши -  и крытая ковром оттоманка,  на которой спал Юрий,
приходя из  корпуса раз в  неделю.  На  письменном столе по  летнему времени
лежали вместо учебников журналы,  теннисная ракетка,  раскрытая книжка Дюма,
гильзы и высыпанный на газету табак.  Юрий зевнул и, взяв журнал, растянулся
на  оттоманке.  Скука стала явной,  но с  двугривенным в  кармане разве куда
пойдешь?
     Наташа,   вошедшая  сказать,   что  чай  подан,  обрадовала  его  своим
появлением.
     - Постой,  Наташа,  куда же  ты?  Когда же  все вернутся?  Тоска у  вас
какая...
     - Не знаю,  Юрий Петрович, - сказала Наташа, оборачиваясь в дверях, и в
глаза ему опять нагло полезла обтянутая розовой кофточкой грудь.  -  Я  и то
сижу вот одна да скучаю...
     - Как одна? А Ильинишна где?
     - Ильинишна  в  Народный  дом  отпросилась,  как  обед  сготовит,  там,
сказывают, нынче гулянье, французов угощают.
     Квартира была пуста!.. У Юрия вдруг вспотели ладони.
     - Ах,  вот что,  гулянье...  да, впрочем, гулянье... Отчего же ты не на
гулянье?..
     - Так дома кому же?  -  сказала Наташа, улыбнувшись, и Юрию показалось,
что  она тоже отлично понимает,  что квартира пуста.  -  Да  и  нагулялась я
нынче,  к портнихе бегала на Выборгскую...  И отчего это трамваи стоят, Юрий
Петрович?
     - Трамваи?..  Не знаю,  отчего трамваи стоят, - ответил Юрий, чувствуя,
как сильно колотится сердце.  - Французов встречают, вот и трамваи стоят, не
проехать...
     - А  на  улице  говорили,  будто погром будет,  -  таинственно сообщила
Наташа, наклоняясь вперед. От этого кофточка ее у воротника расстегнулась, и
неожиданно белое тело ударило Юрию в глаза. - Лавки позапирали, уж булки я с
черного хода брала,  боятся все... И городовых сколько!.. А на мосту казаки,
у вокзала тоже, страх такой!
     - Ну что ж,  казаки...  подумаешь,  казаки!  - ответил Юрий, мучительно
торопясь  вспомнить рецепты  легких  побед,  слышанные в  курилке  от  более
опытных гардемаринов. В разговоре это было необычайно просто, но Наташа, вот
эта,  живая,  одна с  ним в пустой квартире,  казалась недоступной,  а время
шло...  (Смелость,  черт возьми,  смелость!  Женщины любят смелость, не дамы
общества, конечно, а эти - горняшки, бонны, модистки...)
     - Что ж тебя казаки напугали? - продолжал он, смотря ей прямо в лицо. -
Они девушек не трогают... особенно таких хорошеньких, как ты...
     - Да,  не  трогают!  Вы  бы посмотрели,  чего на Нижегородской было!  -
воскликнула Наташа, всплескивая руками и широко раскрывая глаза.
     Юрий спустил с оттоманки ноги.
     - Ну, ну, расскажи, сядь, - сказал он, пользуясь ее оживлением.
     Наташа  в  нервном  возбуждении  присела  на  диван;   полные  ноги  ее
обрисовались под тонкой тканью юбки.  Юрий видел этот близкий провал материи
между коленями,  как  видел и  кусочек тела сквозь расстегнувшийся ворот,  -
видел, стараясь смотреть ей в глаза и кивать головой на ее торопливые слова.
Вряд ли он слышал,  что она рассказывала. Слова доносились до него смутно из
какой-то дали, заглушенные и обесцвеченные стучавшей в висках мыслью. Сперва
пошутить, повернуть разговор на что-нибудь двусмысленное, потом погладить...
Руки? Ногу? Или прямо обнять за грудь?.. Наташа волнуется не меньше его, это
ясно видно. Но как это сделать?..
     Наташа действительно была взволнована,  но  совсем не  по  той причине,
какой  хотелось  Юрию.  Страшное  происшествие  встало  перед  ней  во  всех
подробностях так, как она видела его из окна у портнихи, которая доканчивала
Полиньке белую  пелеринку.  Забастовавшие рабочие стояли на  улице  кучками,
пересмеиваясь и  поглядывая в  сторону Литейного моста.  В  ближайшей к окну
кучке  стояла просто одетая женщина,  поминутно поправляя на  голове платок,
держа  за  руку  беловолосую девочку  лет  четырех в  ярко-красном платьице.
Девочка сосала  леденец,  деловито осматривая обсосанную часть  -  много  ли
осталось.  Из  Финского переулка выехали два извозчика;  в  пролетках сидели
французские  морские  офицеры  (как   показалось  Наташе;   на   самом  деле
кондукторы), усатые, полупьяные, в обнимку каждый со своей дамой...
     - Ну уж и дамы!  - вставил Юрий, сворачивая разговор по-своему. - Какие
ж дамы? Наверное, из этих... ну, знаешь... певички?
     - Постойте, - отмахнулась Наташа. Рука ее случайно коснулась Юрия, и он
поспешно задержал ее в своей.
     - Нет, уж ты постой! Твои дамы, наверное, ночевали с ними где-нибудь, в
гостинице...  Ты не заметила,  как они,  усталые,  наверно?..  Французы ведь
кавалеры лихие,  да еще после плаванья,  понимаешь?..  Знаешь, про них такой
анекдот рассказывают...
     - Да постойте же!  Что дамы! Не все равно, какие они, - перебила Наташа
нетерпеливо.  Страшное  вспомнилось ей,  и  она  заранее  расширила глаза  и
придвинулась к Юрию,  даже понижая голос.  -  Они,  значит, едут, нетрезвые,
развалились,  дам этих обнимают,  а тут вдруг студент -  прыг на тумбу.  "Да
здравствует Франция!"  -  кричит и  запел эту...  ну,  как ее?  Полинька все
теперь играет?
     - "Марсельезу",  - подсказал Юрий, тоже подвигаясь и выражая всем лицом
крайний интерес; он даже положил руку на Наташино плечо, будто торопя. - Ну,
"Марсельеза", и что же?
     - А моряки в извозчиках встали и честь отдают,  улыбаются...  Тут их на
руки, качать, "ура" кричат, так и понесли на руках к мосту, и все за ними...
Наро-оду!..  И все смеются - и рабочие смеются, и они, и поют все, а студент
впереди руками размахивает и хохочет...
     Юрий  проклял  свою  медлительную недогадливость:  конечно,  надо  было
придраться к слову "обнимают" и тут же со смехом самому обнять Наташу:  "Как
обнимают?  Вот  так?"  Ну,  а  дальше все само собой пошло бы...  Шляпа!  Он
осторожно спустил руки  ниже ее  плеча,  чтобы при  случае не  растеряться и
обнять как надо.
     Двусмысленность  гимна  здесь,   у  моста,   открылась  во  всей  своей
порочности.   "Марсельеза"  в  звуках  оркестра  на  царской  пристани  была
национальным гимном  дружественной державы;  в  рабочих  глотках  Выборгской
стороны  она  была  запрещенной  революционной песней.  Первая  тянула  руки
жандармов к козырькам,  вторая - к нагайкам. Всю выгоду этой двусмысленности
отлично поняли те, кто вел за собой толпу на мост, неся на руках улыбающихся
французских кондукторов, как щит против полицейских пуль и казачьих нагаек.
     Городовые стояли в недоумении:  толпа шла на них - и ничего нельзя было
поделать.  Крик "да здравствует Французская республика",  французские флаги,
вырванные рабочими  из  кронштейнов над  воротами,  растроганные неожиданной
овацией французские офицеры -  французские! офицеры! - как броней прикрывали
толпу  забастовщиков,  пропускать которую в  центр  ни  в  коем  случае было
нельзя.  Городовым смеялись в лицо, и они стояли, переминаясь, поглядывая на
околоточных.  Околоточные ругались сквозь зубы,  почтительно держа руку  под
козырек и поглядывая на пристава.  Пристав в кровь искусал губу.  Третий раз
уже он дергался рукой для привычного знака и всаживал шпоры в бока коня,  но
сдерживался,  взглядывая на пьяных французских болванов,  не догадывающихся,
что наделала их дурацкая патриотическая восторженность.  Конечно,  разогнать
толпу  было  еще  не  поздно,  но  эти?..  Как  потом  градоначальник  будет
оправдываться в посольстве?..  Французские, черт их раздери!.. Офицеры, мать
их растак!  Хоть бы матросы! И занесло же их сюда с Невского, не могли вчера
поприличнее себе девок найти!  Он опять дал шпоры коню и  помчался к  мосту,
опережая толпу,  а городовые расступились, пропуская на мост тысячную толпу,
повергнув этим в изумление полковника Филонова.
     Всего этого Наташа не видела и  видеть не могла.  Не видела она и того,
как  побагровел на  мосту  полицмейстер,  какого  сочного дурака отпустил он
приставу,   не   считаясь  с   его  капитанскими  погонами,   как  мгновенно
распорядился он сам - прожженный в уличных боях квартальный дипломат. Она не
видела  неожиданной  свалки  в   передних  рядах  и  не  могла  слышать  той
убийственной французской речи,  которой  пристав  пояснял полупьяным гостям,
что  толпа вся пьяна,  что овация может кончиться неблагополучно,  сообразно
грубым  нравам выпившего российского простонародья.  Не  видела она  и  того
выжидающего взгляда,  которым  полковник Филонов проводил извозчика,  вскачь
уносившего через мост растроганных заботливостью французов.  Она  видела то,
что  произошло потом,  -  когда "Марсельеза",  все еще гремевшая над толпой,
стала (за  неимением французов) запрещенной революционной песнью,  когда все
понятия стали  на  свои  места,  когда полицмейстер кивнул головой казачьему
есаулу и казаки пригнулись в седлах,  подняли нагайки и марш-маршем ринулись
под уклон моста...
     Что же  до  Юрия,  то он не видел и  того,  о  чем рассказывала Наташа,
путаясь в  словах  и  захлебываясь ими.  Он  видел  ее  нешуточное волнение,
набирающиеся в глаза слезы,  волнующуюся грудь в розовой кофточке - и спешил
уже  утешать ее,  гладя  плечо,  крутую жаркую спину и  касаясь даже  груди.
Сердце его колотилось.
     ...Толпа  ахнула,  заметалась  в  узкой  ловушке  улицы,  растекаясь  в
переулках,  вбегая в ворота, забиваясь в подъезды, вжимаясь в стены домов. У
самого окна портнихи металась группа в  пять-шесть человек.  Женщина в синем
платье,  обезумев,  прижимала к  груди  ту  самую  девочку,  которая  сосала
леденец;  теперь она визжала,  запрокинув голову, широко раскрыв рот. Лошади
гремели  копытами по  мостовой и  по  панели.  Молодой казак  озорно  скакал
впереди,  крестя  нагайкой  подворачивающиеся спины.  Улица  выла,  кричала,
проклинала.  В  казаков  полетели камни,  вывороченные из  мостовой,  лошади
скакали,  фыркая,  бесясь; казаки на них стервенели. Уже грянуло кое-кому из
них камнем в  бок,  молодому казаку хватило вскользь в  голову.  Фуражка его
упала.  Он  заматерился и  стал хлестать нагайкой по лицам,  вздымая коня на
дыбы и топча им людей...
     - А она было в подъезд,  ребеночка кажет,  а швейцар, верите ли, старый
черт,  дверь под носом -  хлоп... да еще головой качает: нельзя, мол... Она,
бедная,  через улицу, - видно, думала в ворота, - а этот без фуражки налетел
да нагайкой,  нагайкой...  ее,  девочку...  лошадь на дыбы,  копытом топчет,
топчет...
     Наташа разрыдалась,  упав  на  его  плечо всей грудью.  Жаркое ее  тело
давило Юрия сладко и  доступно.  Золотистый пушок вился на  затылке.  Теплый
парной запах чистой здоровой девушки подымался из-за  воротника;  от  Наташи
почти  не  пахло  кухней,  как  опасался этого Юрий.  Он  поднял к  себе  ее
заплаканное лицо,  ощущая наконец вполне,  всей  ладонью,  не  очень крупную
грудь.
     - Ну что же ты ревешь?.. Дурочка! А еще такая большая...
     Она  плакала,  всхлипывая,  зажмурив глаза.  Юрий вдруг догадался,  что
валяет  дурака.  Губы  ее  вздрагивали.  Он  наклонил лицо  и  впился в  них
властным,  зовущим поцелуем,  перед которым, как ему было известно из многих
источников, не могла устоять ни одна женщина.
     Это  был тот самый поцелуй,  которому обучали общество,  беллетристика,
поэзия и искусство времен российской реакции.  О нем, бесстыдном и пьянящем,
пели Бальмонт и  Мирра Лохвицкая,  писали повести Анатолий Каменский и  Юрий
Слезкин и  даже целые романы Арцыбашев,  Вербицкая и  Фонвизин;  его снимала
крупным планом "Золотая серия" ханжонковского кино;  о  нем пели в опере;  о
нем замирали в страстных романсах Юрий Морфесси и Сабинин.  Юрий работал над
губами Наташи по  всем  рецептам этих  авторитетов общественного мнения.  Он
жег,   впивал,   вбирал  в  себя  жадными,   несытыми  губами  ее  безвольно
раскрывшийся рот. Рука его бродила по ее телу в требовательной грубой ласке,
которой, конечно, тайно ждала Наташа, как всякая девушка. Он мягко сгибал на
диван  ее  вдруг  ослабевшее  тело,  с  уверенностью ожидая  момента,  когда
безумный  поцелуй  окажет  свое  действие  и  Наташины  руки  в  изнеможении
обовьются вокруг его шеи и все завертится...
     Но  ничего  не  завертелось.   Наташина  рука  выскользнула  и   больно
оттолкнула его лоб. Губы Юрия сползли с Наташиных, громко чмокнув. Наташа же
вырвалась и отскочила, обтирая рот и опуская юбку.
     - Вот кобель какой,  прости господи! - сказала она, не тратя времени на
выбор выражений. - Пакостник слюнявый, а еще барич... Тьфу!
     Она плюнула в самом деле и выбежала, хлопнув дверью.
     Юрий был уничтожен. Он сидел, красный, как трамвай, не поднимая головы,
злясь,  недоумевая и  чувствуя весь  свой  позор.  Плевок прикипел на  белых
брюках около коленки и остывал, пузырясь. Юрий поискал глазами и, оторвав от
тетрадки на столе листок,  осторожно вытер брюки. Руки его дрожали, хотелось
не то плакать, не то ругаться в голос последними словами.
     - Подумаешь,  девка валдайская!  -  сказал он вслух, успокаивая себя. -
Тоже недотрога, барышню разыгрывает! - И, подумав, добавил: - Стерва!
     Однако обида не улеглась.  Действительно, экий гонор. Кому не известно,
что  горняшек на  то  и  берут  в  дома,  чтобы  охранить молодых  людей  от
подозрительных знакомств на стороне?  Они и сами это отлично знают,  на то и
идут...
     Звонок прервал его  мысли.  Он  подождал,  но  Наташиных шагов не  было
слышно. Обиделась или ревет, ну и черт с ней!.. Он пошел в переднюю.
     Квартира  мгновенно  наполнилась  веселыми  приветствиями,   хохотом  и
оживлением,  принесенным с  праздничных улиц.  Даже Полинька была оживлена и
раскраснелась.  Дядя  Сергей Маркович,  заслонив своей  видной фигурой обоих
племянников,  растопырил руки  и  двинулся на  Юрия,  играя  сочными нотками
адвокатского своего баритона:
     - Ба-ба-ба,  кого я вижу,  какими судьбами,  адмирал? Полинька, дружок,
распорядись-ка Наташу за винцом, поприветствуем юного флотоводца!
     Дядя Сергей Маркович был из того сорта людей, которые создают в столице
скромный,  но  солидный фон для блистания звезд света и  полусвета.  Это они
наполняют кресла партера в театрах, хоры Государственной думы на скандальных
заседаниях,  нижние трибуны скачек, ужинают в Аквариуме и завтракают у Кюба,
подписываются на  "Новое  время"  и  "Речь",  заказывают  платье  у  дорогих
портных,  имеют у парикмахера особый ящичек с личным бельем и составляют то,
что называется "обществом". Манеры его были уверенны и свободны, взгляды - в
меру либеральны, тон - слегка покровительствен. Впрочем, прекрасная холостая
квартира  на  Знаменской,   круглый  капиталец  в   Русско-Азиатском  банке,
сколоченный к  сорока годам удачной карьерой присяжного поверенного,  вполне
оправдывали этот тон.  Сергей Маркович имел солидные связи в  Петербурге,  в
деловых  кругах   почитался  умницей  и   передовым  человеком,   в   кругах
административных -  человеком безупречным,  в  кругах холостых -  не дураком
покутить, а в доме Извековых принимался с уважением, как добрый гений семьи.
Ни  для кого не  было тайной,  что дядюшкин капиталец назначен в  наследство
племянникам. Поэтому все желания его выполнялись в доме тотчас же. Полинька,
снимая  кокетливую  шляпку,   улыбнулась  ему  своей  бесплотной  улыбкой  и
погрозила пальчиком:
     - Ах, дядюшка, вам бы только придраться к случаю!
     Сергей Маркович кинул перчатки в  котелок и поставил в угол свою трость
с серебряной ручкой в виде узкой головы борзой.
     - Обед без  вина -  как  любовь деревенской бабы:  сытно,  полезно,  но
скучно,  -  сказал он,  прищурясь,  и  Полинька вспыхнула,  а оба гимназиста
заржали. Юрий нехотя улыбнулся. Сергей Маркович любил легкие двусмысленности
и всегда с удовольствием смущал ими хорошенькую племянницу; он рассмеялся ей
вслед и пошел в гостиную, оправляя фалды изящной своей визитки, разговаривая
одновременно со всеми с легкостью светского человека.
     - Ну,  адмирал,  воюем?  Вы  читали газеты?  Война на  носу...  Австрия
зарывается... Наташенька, красавица, пойди сюда!
     Он открыл пухлый бумажник и,  похлопывая им по ладони,  стал наставлять
Наташу, где и какого купить вина. Юрий, стараясь не глядеть на нее, прошел к
пианино,  рассказывая любознательному Мише  церемониал  встречи  на  царской
пристани.  Полинька,  успевшая  уже  освежиться после  уличной  пыли,  вошла
тоненькая,  хрупкая,  мечтательная и пахнущая ландышем.  Разговор завертелся
вокруг  французов,  салютов и  празднеств,  причем Юрий  не  отказал себе  в
удовольствии повторить анекдот Бобринского о красном цвете.  Сергей Маркович
сел рядом.
     - Что это с  Наташей?  -  перебил он разговор с всегдашней уверенностью
человека,  который привык,  что к нему прислушиваются.  -  Заплакана,  глаза
распухли...  Мичман! Не ваш грех? Моряки ведь народ такой, времени терять не
любят!..
     - Ну, - дядя, вечно вы, - сказала Полинька, опять вспыхнув.
     Юрий призвал на помощь все своей спокойствие.
     - Нежная  натура,  -  зло  дернул  он  плечом.  -  Видела сегодня,  как
разгоняли забастовщиков,  и разнервничалась.  Там кого-то придавили, женщину
какую-то, отсюда и слезы...
     - Ах, Юрик, - воскликнула Полинька возмущенно, - как можете вы говорить
об этом равнодушно! Это ужасно! Топчут безоружных людей!..
     Собственно, Юрий сам не одобрял казачьих расправ с толпой, считая такие
поступки  унизительными для  военного мундира.  Но  становиться в  споре  на
сторону забастовщиков было тоже неуместно.  Кроме того, обида на Наташу была
еще чересчур свежа.
     - Ну,  во-первых,  не безоружных,  они,  говорят,  камнями швырялись. А
Наташа,  дура,  всего не  видела:  конечно,  их  предупреждали,  уговаривали
разойтись...  А потом, кому не известно, что все эти забастовки организованы
немецкими агентами в ожидании войны!
     Сергей Маркович поднял на него прощающий взор и покачал головой:
     - Эх,  адмирал,  неужели вы верите в эту сказку?  Какие там немцы?  Это
начало революции!  Правительство безумно.  Оно  ослеплено призраком власти и
рассчитывает подавить волну народного гнева привычными нагайками и  залпами.
Оно никак не  хочет понять,  что Россия выросла из полицейских свивальников,
что  ветхий строй абсолютной монархии трещит по  всем  швам,  как  кафтан на
подросшем богатыре.
     - Ну,  поехало,  -  шепнул Миша,  наклоняясь к Юрию, - завелся дядюшка!
Хоть бы  Валька скорей пришел с  ним спорить,  а  то  ведь замучает он  нас,
ей-богу...
     Юрий  кивнул головой,  давая  понять,  что  он  вполне разделяет Мишину
тоску,  но Сергей Маркович продолжал,  вполне уверенный, что его не могут не
слушать.
     - Царские  министры,   назначаемые  придворной  кликой,  непопулярны  в
народе,  они не  могут иметь никакого авторитета,  а  правительство не хочет
этого видеть.  Страшная,  трагическая слепота! Как будто огромные творческие
силы  России  не   могут  выделить  из   передовой  интеллигенции  подлинных
государственных деятелей без  гербов и  предков!  Дайте России ответственное
министерство,  уберите  титулованных мошенников,  дайте  нам  парламент -  и
завтра же забастовки и беспорядки кончатся.
     - Так у нас же есть Дума.  Разве это не парламент? Вполне достаточно, -
сказал Юрий,  чтобы  что-нибудь сказать на  эту  малоинтересную для  него  и
малопонятную тему.
     - Дума!  -  горько усмехнулся Сергей Маркович.  -  Дума,  где  Милюкова
лишают  слова  за  смелую  правду  и  где  терпят все  черносотенные выходки
Пуришкевича!  Это  фикция,  дорогой  мой!..  Дума,  которой  не  дано  права
требовать от  проворовавшихся министров отчета,  куда пошли народные деньги.
Дума, в которой депутатам - совести народной! - рта не дают раскрыть...
     - Дядюшка,  рупь!  -  вдруг вскрикнул Миша и протянул руку. - Продаю! С
пылу с жару... В самый центр...
     Сергей Маркович повернул к нему свое полное лицо.
     - Сперва скажи.
     - Деньги на кон! Надуете, как прошлый раз.
     - Прошлый раз ты надул, из "Сатирикона" украл, - сказал Сергей Маркович
деловито.
     - Так и это краденое, только вы не знаете откуда... Давайте деньги!
     - Если,  кстати,  и не знаю - отдам, ей-богу, отдам, - побожился Сергей
Маркович. - Вот адмирал свидетель!
     - Ну уж ладно, - вздохнул Миша. - Слушайте в кредит:

                         Обрастем мы скоро шерстью,
                         И хоть сможем рот открыть, -
                         Но уж этому отверстью
                         Не придется говорить...

     Сергей Маркович сосредоточенно помолчал, пожевывая губами: похоже было,
будто он пробует четверостишие на зуб,  как двугривенный. Потом одобрительно
кивнул головой,  вытащил записную книжку и  раскрыл ее на странице,  где был
заголовок: "Афоризмы и bons mots"*.
     ______________
     * Меткие словечки (фр.).

     - Диктуй, - сказал он, вывинчивая карандаш.
     Миша  продиктовал,  подмигивая Юрию.  Сергей  Маркович собирал  удачные
присловья,  эпиграммы,  сравнения для  оживления своих  бесчисленных речей в
судах,   на  банкетах  и  в  правлении  Невского  судостроительного  завода,
юрисконсультом которого он  числился.  У  Извековых он превратил этот сбор в
милую игру,  оплачивая отыскиваемые для  него  цитаты и  словечки по  таксе,
выработанной Мишей.
     Юрий  облегченно вздохнул:  разговор,  кажется,  приобретал более общий
характер, и теперь можно было свернуть его к царской пристани, к сегодняшним
торжествам,  к смотру на Кронштадтском рейде,  - словом, туда, где он, Юрий,
станет  центром  внимания.  Масса  свежих  впечатлений грозила  увянуть  под
начавшимся осенним  дождем  гражданской скорби;  остановить этого  адвоката,
когда он садился на любимого конька, было не так-то легко.
     Сергей Маркович дописывал, усмехаясь самому себе.
     - Откуда?  -  спросил  он,  когда  Миша  торжествующе протянул руку  за
гонораром.
     - У  Вальки  украл,  в  лекциях по  языковедению подсмотрел...  А  ведь
годится?
     - Еще  бы,  -  горько  сказал  Сергей Маркович,  доставая из  жилетного
кармана серебро. - Еще бы! Реакция душит свободные умы... "обрастем мы скоро
шерстью"...  Удачно!  Намек на  нашу  свободу слова!  Действительно,  "этому
отверстию не придется скоро говорить". Отвыкнет!
     "Как бы не так,  -  подумал Юрий с грустью,  - тебя в могилу ткнуть - и
там речи говорить станешь..."
     - Парламент!  - опять вздохнул Сергей Маркович, и Юрий нервно выколотил
в  пепельницу трубку.  -  Если бы в нашем "парламенте" огласить те сведения,
которые подобрал я...  Мертвый удар!  Убийственные цифры!.. Но кто возьмется
сделать такой запрос морскому министру и  кто даст его сделать?..  Целый ряд
хищений,   отвратительных  проделок,   взяток,   растрат  -   безнаказанных,
покровительствуемых Григоровичем -  это ужас,  позор,  юный мой друг! Вот вы
готовитесь служить под  преступным руководством безответственных мошенников,
а  знаете  вы,  что  командир  владивостокского порта,  контр-адмирал  Греве
приказал принять от  поставщика двести с  лишком тысяч пудов муки с  жучком,
хотя  приемная  комиссия  отказывалась  ее  принимать?  Сколько  он  взял  с
поставщика за свое приказание?  Вы знаете, что из параграфа сумм, отпущенных
на ремонт судов,  ваше министерство ухитряется покупать мебель и  люстры для
квартиры начальника морского генерального штаба, строить оранжерею командиру
порта в Николаеве,  строить дачу вашему кронштадтскому божку Вирену? А какая
свистопляска  идет  вокруг  подрядов  на  постройках  ваших  новых  линейных
кораблей,  которых никак не  могут достроить вот  уже пять лет!  Четыре года
назад  были  отпущены огромные деньги на  постройку пяти  новых миноносцев и
трех подводных лодок в Черном море. Где эти суда и где эти деньги, спрашиваю
я вас?
     - Напрасно спрашиваете,  - пожал плечами Юрий, - я не министр. Впрочем,
я  отвечу вам  очень коротко:  беда,  коль пироги начнет печи сапожник...  Я
всегда улыбаюсь,  когда слушаю гневные рассуждения штатских людей о военном,
особенно  о   морском  деле.   Самое  забавное  в  таких  запросах  министру
заключается в  том,  что  его судят люди,  которые ни  черта не  понимают во
флоте...  Не  прикажете ли раскрыть вам тайны,  планы и  замыслы,  чтобы они
завтра же стали известны врагам? Смешно, в самом деле...
     - При чем тут военное искусство и военные тайны?  Дело просто:  мы даем
деньги и имеем право требовать за эти деньги боеспособный флот,  который мог
бы защищать родину.  Я ничего не смыслю в портняжном деле,  но,  уверяю вас,
отлично вижу,  хорошо или плохо сшил мне портной визитку.  И если мой сделал
мне ее  за  тридцать рублей,  а  соседу его портной такую же визитку сшил за
семнадцать -  я имею право назвать своего дураком или мошенником.  А вот вам
денежные  показатели  гения  ваших  флотоводцев:   содержание  нашего  флота
обходится русскому народу что-то вроде семидесяти миллионов рублей в год,  а
немцы на эти же деньги держат флот вдвое больший,  чем у  нас...  Вы тратите
двадцать миллионов в год на плаванье флота по Финскому заливу, а немцы на те
же двадцать миллионов гоняют по всем океанам шесть заграничных эскадр... Нам
прожужжали уши,  что  урезывание морского  бюджета  вынуждает к  постоянному
некомплекту личного состава,  а  цифры беспощадно обличают ваше неуменье:  у
нас  сорок  семь  тысяч  матросов,  а  в  Германии (на  вдвое  большем числе
кораблей,  не забудьте) всего сорок шесть... Вы плохо шьете визитки, адмирал
Григорович!  Белые нитки видны везде,  и не надо иметь флотского ума,  чтобы
понять, в чем дело. Хотите, я вам скажу?
     - Ну,  любопытно,  - сказал Юрий, начиная сердиться и тщетно подыскивая
возражения. Но их не было. Морской корпус обучал многим вещам, до богословия
включительно,  но не касался этих денежных вопросов: дело морского офицера -
воевать, а не торговать.
     - Это  главный  козырь  в  наших  картах,   -  сказал  Сергей  Маркович
самодовольно.  - Сравните тоннаж нашего и иностранного флотов, и вы увидите,
что  собственно боевых судов -  если  считать боевыми судами древние калоши,
которые развалятся от  одного  залпа  немецкого дредноута,  всякие  "Славы",
"Цесаревичи",  "Александры",  которым в субботу сто лет стукнет, и крейсера,
которым в  ту же субботу стукнет двести лет,  -  так боевых судов у  нас 260
тысяч тонн.  А небоевых -  учебных судов, яхт - императорских, министерских,
адмиральских,  транспортов,  портовых судов  и  прочих кораблей,  никогда не
имевших на борту пушки,  - таких наберется 300... или, позвольте... кажется,
даже  310  тысяч  тонн.  Вот  часть  разгадки!  У  Германии это  соотношение
выражается в  цифрах -  610 тысяч тонн боевых судов и  90  небоевых...  А  у
Англии -  слушайте,  мичман,  -  у Англии,  владычицы морей,  в списке флота
состоит всего 19 тысяч тонн небоевых судов, то есть в пятнадцать раз меньше,
чем у  нас!  И всю эту ораву надо комплектовать командой,  тратить деньги на
топливо, на ремонт, на краску...
     - Так что же, по-вашему, флота иметь не надо? - вскинулся Юрий. - Какое
вы  имеете  право  судить,  нужны  или  нет  эти  транспорты,  учебные суда,
мастерские, о которых вы понятия не имеете?
     - Не я сужу,  милый юноша,  деньги судят!..  Деньги -  критерий всякого
таланта  и  всякой  бездарности,  лакмусовая бумажка  всех  явлений!  Дебет,
кредит,  баланс  -  вот  прожектор,  освещающий все...  И  баланс показывает
безумные ваши расходы, расходы людей, не умеющих сосчитать до ста... Штабы и
адмиралы -  вот  ваша вторая бочка данаид.  Опять сравните цифры,  все время
помня,  что собственно флота,  то есть кораблей,  могущих вести бой,  у  нас
вдвое меньше,  чем у  немцев.  Но  у  них адмиралов -  двенадцать,  у  нас -
двадцать пять!  Но  у  них капитанов первого ранга восемьдесят,  а  у  нас -
полтораста!.. Иначе говоря, у них один высший начальник делает то, что у нас
четыре.  Посчитайте теперь,  чего  стоят  народу три  бездельника на  каждом
командном месте!..  Не  надо  иметь какой-то  особенной "флотской" головы на
плечах,  чтобы,  всмотревшись в  эти  цифры,  не  схватиться за  нее  обеими
руками...
     Сергей   Маркович  действительно  схватился  за   голову,   покачал  ею
сокрушенно и потом воздел руки в обличительном пафосе.  Сергей Маркович имел
все  шансы  самому  быть  думским  депутатом и  чрезвычайно жалел,  что  эту
эффектную речь не доведется ему прогреметь с думской трибуны лично.
     Юрий сидел надувшись и  покраснев,  решительно не  имея что  возразить.
Цифры  Сергея  Марковича  были  верны.  Они  унизительно били  по  флотскому
самолюбию Юрия,  надо  было  что-то  противопоставить такому  хозяйственному
подходу к военным делам, но ничего не наворачивалось на язык.
     Сергей  Маркович  вдруг  махнул  рукой  и   неожиданно  изменил  своему
ораторскому пафосу.
     - Эх,  Юрий Петрович,  Юрий Петрович!  -  сказал он просто и без всякой
позы.  - Кулаки сжимаются, когда вот так залезешь в суть дела! Вы вот небось
сидите и  думаете:  лезет штафирка не  в  свое дело,  не совался бы...  А  у
штафирки этого не меньше вашего душа болит, когда все это видишь, знаешь - и
ничем не можешь исправить...  Хозяина нет на Руси,  Юрий Петрович, хорошего,
крепкого и  умного хозяина!..  Впрочем,  хозяева эти есть,  да строить им не
дают...  А  коли  б  дали,  была бы  Россиюшка страной -  не  Франциям чета!
Посмотрите,  как  русский мужик  избу  строит,  когда дорвется до  кой-каких
деньжат:  истово,  хозяйственно,  ладно,  бревнышко  к  бревнышку подбирает,
потому -  свое, кровное, потом облитое. И построит - зубами вцепится, никому
не  отдаст...  И  посмотрите на  него  же,  когда он  школу или  больницу по
приказанию начальства рубит: лентяй, мерзавец, тяп-ляп, лишь бы с рук сбыть!
Великое дело -  свою собственность ощущать! А для адмиралов ваших, как и для
министров наших,  все это -  казна,  чужие деньги,  кем-то данные...  А есть
люди,  кому флот - свое хозяйство, кто на этот флот деньги, ум и талант свой
отдает!  Кому флот этот не казна,  а их собственность!  У кого сердце кровью
обливается, когда видишь, как растаскивают его по винтику ваши адмиралы!..
     Юрия  поразила обида,  прозвучавшая во  всем этом,  и  он  посмотрел на
Сергея Марковича совсем по-новому.  Смутной догадкой мелькнула где-то мысль,
что  не  было бы,  пожалуй,  ошибкой дать таким людям наладить флот.  Ведь и
Николай почти так же упрекал верхушку флота в бездарности,  но,  как всегда,
по-своему - под маской цинического равнодушия.
     - Цусима!  Цусима!  - продолжал Сергей Маркович, вновь впадая в пафос и
потрясая руками так,  что манжеты защелкали, как кастаньеты. - Неужели нужен
второй   разгром,   чтобы   обучить   сиятельных  идиотов  четырем  правилам
арифметики?  Вы  опять,  как до  Цусимы,  за  счет флота содержите береговое
ведомство,  штаты,  порты,  адмиралтейство и дачи ваших адмиралов...  Позор!
Честное слово, мы задыхаемся в атмосфере бездарностей, взяток, преступлений!
У  нас связаны руки,  заткнуты рты,  мы не можем протестовать против засилья
бюрократического генералитета.  Ей-богу,  само  правительство толкает нас  к
крайним мерам!  Оно дождется,  что мы выйдем на баррикады вместе с теми, кто
борется сейчас на окраинах за свободу и справедливость!..
     Теперь Юрий обозлился: после Цусимы вошло в моду ругать русский флот на
чем  свет стоит,  это сделалось хорошим тоном для всех либеральных деятелей,
вроде  этого  адвоката.   Юрий  лихорадочно  вспоминал,   чем  отбрил  этого
обличителя Николай,  как-то  заспорив с  ним о  флоте и  тоже докатившись до
неизменного упоминания о  Цусиме.  Что-то он тогда ловко ввернул такое,  что
заткнуло  адвокатское  "отверстие",   как  клепкой...   Какую-то  историю  с
телефонами акционерного общества  Н.К.Гейслер  и  Кo,  в  правлении которого
Сергей Маркович тоже играл что-то вроде роли.  Телефоны, кажется, предлагала
Япония,  и  задешево.  Но  кто-то  кому-то дал взятку,  и  флот получил наши
телефоны -  втрое дороже и всемеро хуже.  Однако,  не вспоминая тонкого хода
взятки,  боясь запутаться в  незнакомом вопросе и  этим  только дать  лишнее
оружие  адвокату,  Юрий  собрался было  ответить мальчишеской резкостью,  но
неожиданно вошел Валентин.
     За громовой речью Сергея Марковича даже не было слышно его звонка. Юрий
обрадовался его  приходу -  Валентин умел  спорить с  дядюшкой до  хрипоты и
отлично сажал его в  калошу.  Хотя он держался взглядов гораздо более левых,
чем Сергей Маркович, и мирился только на демократической республике, но Юрий
не   придавал  значения  его   левизне,   отмечая  только  факт  посрамления
говорливого адвоката.  Студент мог  ловко  обращать оружие  Сергея Марковича
против  него  самого и  дядюшкины обличения министров расширял до  обличения
самого дядюшки в беззубом либерализме. Юрий раскрыл было рот, чтобы стравить
их  в  жестоком  споре,   но  Валентин,   озабоченно  кивнув  всем  головой,
взволнованно подошел к Полиньке:
     - Мамы нет?  Ну  ладно,  слушай,  сестра...  Я  обещал своему товарищу,
Егору,  из Техноложки -  помнишь,  я рассказывал?  - замечательный парень! -
приютить его  на  день-два.  Ему необходимо переждать волну арестов,  у  нас
никому в  голову не придет его искать...  Я думаю,  мама согласится,  как ты
считаешь?
     Полинька подняла на него глаза с испугом и обожанием. Валентин время от
времени пугал семью неожиданными поступками. Раз он притащил на хранение пук
нелегальных брошюр,  и  их  прятали всей семьей,  совместно придумывая особо
надежное хранилище, причем Миша развернул все свои пинкертоновские познания,
а  Анна  Марковна,  проходя мимо продуктового ларя около кухни,  всю  неделю
вздрагивала и  старалась ступать на  цыпочках,  как бы  ожидая,  что брошюры
взорвутся.   Другой  раз  Юрий,   придя  в  отпуск,   застал  незнакомую  (и
прехорошенькую притом) курсистку,  которую даже ему  представили в  качестве
якобы приехавшей из  Воронежа племянницы Анны Марковны,  пока курсистка сама
не проболталась за вечерним чаем, что у ее подруги был обыск. Юрий ничего не
имел   против   Валиных  революционных  увлечений.   Они   были   совершенно
естественны,  и  он  расценивал их  как обычную традицию:  пажи и  правоведы
должны  быть  фатоватыми,  павлоны и  николаевское кавалерийское -  круглыми
идиотами,  гардемарины  Морского  корпуса  -  сдержанными и  остроумными,  а
студенты - волосатыми и обязательно революционерами. Таков был стиль каждого
учебного заведения, и студент, занимающийся революцией, казался Юрию гораздо
естественнее,  чем студент-белоподкладочник,  раскатывающий на лихачах,  как
правовед,  французящий,  как лицеист,  и  называющий царя не  царем,  а  его
величеством,  как  пажи.  Это  было так же  смешно,  как если бы  Юрий вдруг
занялся изучением тех брошюрок, которые прятались Валентином. В конце концов
Валентин все это на  себя напускает для придания себе весу и  для оправдания
того,  что  за  четыре года он  едва перешел на  третий курс филологического
факультета.  Сам  же  по  себе  он  -  добрый малый,  любит  поволочиться за
женщинами,  свободно  и  хорошо  держится  в  обществе  и  большой  приятель
лейтенанта Ливитина, с которым (и с Пахомовым) он кончил гимназию.
     - Что  ж,   Валя,   если  нужно  помочь  человеку,  мама,  конечно,  не
рассердится,  -  сказала Полинька и добавила значительно:  - Никто не видел,
как вы вместе вошли? Где он?
     - На лестнице,  внизу... Мне кажется, мы сбили след, - ответил Валентин
так же значительно, откидывая прядь, падавшую на лоб.
     Эта  прядь черных волос и  демократическая косоворотка под студенческой
тужуркой необыкновенно ему шли.  У него,  как и у всех Извековых, была очень
тонкая кожа, и когда он волновался в споре, кровь проступала на щеках нежным
пятнистым  румянцем,  что  вместе  с  черной  прядью,  крайними  взглядами и
неоспоримой  смелостью  поступков,   вроде  скрывания  литературы,   служило
причиной  бесчисленных  романов  с  медичками.  Сейчас  он  тоже  порозовел,
возбужденный ощущением собственного героизма.
     - Это  замечательный  человек,  умница,  твердый  характер,  прекрасный
организатор...  Ему,  понимаешь, решительно негде ночевать, все его квартиры
под слежкой, и ночью, наверное, будет обыск... Так я побегу...
     - Постой,  Валентин,  -  сказал  Сергей Маркович,  подымаясь из  кресла
обиженным Саваофом. - Я понимаю, что не могу иметь на тебя никакого влияния,
ты  живешь своим умом.  Но  все же послушай голоса благоразумия,  оставь это
дело.
     Валентин даже остановился.
     - Дядюшка,  -  воскликнул он  возмущенно,  -  я  дал  слово!  Ему негде
переждать волну репрессий! Мы же ничем не рискуем, вы отлично знаете, что за
мной слежки нет.
     - А за ним?
     - Я привез его в закрытом извозчике, - сказал Валентин гордо.
     - В солнечную погоду -  закрытый верх! Каждый шпик бросится на это, как
окунь на блесну. Откуда ты его привез?
     - С Выборгской.
     - Через мост? Сквозь строй полицейских взглядов? Дети, дети!..
     - Дядюшка,  он ждет внизу, и это опасно, - сказал Валентин твердо. - Во
всяком случае я приведу его сюда, а насчет ночевки решим...
     - Как хочешь,  Валентин,  но тогда я буду вынужден прекратить посещения
этой квартиры,  -  так же твердо ответил Сергей Маркович. - Если ты в глупом
мальчишеском азарте  можешь  ставить на  карту  свое  будущее,  то  я  своим
настоящим рисковать не желаю. Слуга покорный.
     Валентин гневно на него посмотрел,  и непоправимая резкость готова была
прозвучать в  притихшей гостиной,  но Полинька быстро подошла к нему и легко
обняла его плечи.
     - Валя,  милый,  дядя прав... Подумай, какой удар будет для мамы, если,
не дай бог, за вами следили... Валюська, ну подумай...
     Дядя Сергей Маркович стоял,  молча смотря на Валентина,  вытянувшись во
весь  рост,   недвижный,  большой  и  холодный,  как  кариатида  в  подъезде
Русско-Азиатского банка,  где лежали процентные бумаги,  на  наличии которых
строилось  благосостояние семьи  Извековых  вообще  и  приданое  Полиньки  в
частности.
     Валентин в отчаянье развел руками.
     - Дядя, все это недостойно... Я же обещал ему! Он ждет и волнуется. Как
я ему объясню свое... предательство, другого слова я не нахожу!..
     Юрий Ливитин с облегчением увидел,  что студент сдался.  Шутки шутками,
но  таскать в  квартиру подозрительных людей -  это  уж  слишком.  Увлечение
Валентина заходит далеко,  мало ли, действительно, может быть неприятностей.
Он ясно представил всю нелепость своего положения в случае ночного посещения
полиции и  вполне  стал  на  сторону Сергея  Марковича;  занимайся политикой
сколько хочешь на стороне, но не впутывай в это дело непричастных людей!
     Сергей Маркович, тоже оценив капитуляцию студента, потеплел и, дружески
обняв, повел его в переднюю.
     - Объяснишь ты все очень просто и естественно.  Скажи,  что,  войдя, ты
неожиданно нашел здесь гардемарина,  приехавшего в отпуск... и твой приятель
сам откажется от твоей услуги...
     - Сергей Маркович! - вспыхнул Юрий.
     Но Сергей Маркович, не слушая, уже вышел с Валентином в переднюю.
     Миша расхохотался:
     - Вот струсил дядюшка, знаменито!
     Голос  Сергея  Марковича доносился из  передней  вкрадчивым адвокатским
журчанием.  Валентин,  казалось,  принял все  его соображения,  но  вышел на
лестницу с гнусным ощущением.
     Тишенинов стоял на  второй площадке,  скучающе смотря в  цветное стекло
окна.  Дети на дворе играли в  войну.  Мальчуган в  бархатном костюмчике нес
трехцветный флаг и, нещадно трубя в рожок, командовал дворницкими детьми; те
смотрели на  блестящий рожок  с  безнадежной и  лютой  завистью,  шлепая  по
асфальту босыми  ногами.  Лиловый  ромбик  окна  окрашивал солнечный двор  в
мрачные  тона,  дети  и  флаг  казались  нереальными,  повисшими в  холодной
пустоте.
     Тишенинов судорожно зевнул и  зябко передернул плечами.  Спать хотелось
непобедимо:  последнюю ночь он провел на барже у сплавщиков, перед этим - на
вокзале,  а  целые дни был на ногах.  События вынуждали действовать.  Стачка
росла,  перерастая в  уличные бои,  завод за заводом бросали работу.  В  эту
массу голодных,  доведенных до озлобления людей Егор Тишенинов и десятки ему
подобных были  брошены,  как  скупая пачка  листовок петербургского комитета
РСДРП.   Было   мало  средств  на   листовки,   было  мало  людей,   могущих
противопоставить  ясную   мысль  о   рабочей  революции  розовым  словам  об
экономических требованиях.
     Извеков не возвращался.
     Тишенинов выругался сквозь зубы.  Конечно,  это было ошибкой.  Все было
ошибкой.  Во-первых -  не следовало лезть сюда, в центр города, польстившись
на  безопасный  ночлег  в  господской квартире.  Во-вторых  -  не  следовало
пытаться сыграть  на  "патриотической" овации,  чтобы  провести демонстрацию
через мост.  Лиловое стекло охлаждало мозг,  уничтожая возбуждение,  и через
него эта попытка оборачивалась форменной авантюрой. Она не могла закончиться
иначе,  чем она закончилась.  Он  обязан был удержать себя от  озорной мысли
обмануть  полицию  французами.   Проклятая  романтика  студенческих  сходок.
Близорукое геройство. Дурак!
     Он опять зевнул,  раздирая угол рта,  наклоняя голову. От этого лиловый
ромбик передвинулся,  и  яркий белый день ударил в  глаза.  Флаг у  барчонка
приобрел настоящие свои цвета: белый, синий, красный. Сон наваливался нагло,
не считаясь ни с лестницей,  ни с солнцем, трехцветный флаг поплыл в глазах,
Тишенинов качнулся на ногах, заснув на десятые доли секунды.
     Сон  пробежал под  веками,  играя  трехцветием флага;  теперь это  была
простыня,  на  которой  лежали  мертвая женщина в  синем  ситцевом платье  и
девочка в  красном с  огрызком леденца в  застывшей руке.  Так их  уносили с
Нижегородской, когда казаки вернулись на мост...
     Сверху раздались шаги,  и Тишенинов,  вздрогнув,  проснулся и выжидающе
поднял глаза.
     Смущенный  вид  Валентина  сразу  объяснил  ему  положение  вещей.   Он
усмехнулся про  себя,  вспомнив,  как  горячо  обещал  ему  Извеков,  что  с
квартирой все будет очень просто и  легко.  На  что,  кроме пустых обещаний,
способен этот кокетничающий с революцией щеголеватый барчук?.. Тишенинов, не
дождавшись,  когда Валентин соберется наконец заговорить, повернулся и пошел
вниз.
     - Коллега,  подождите,  я  вам  все  объясню,  -  воскликнул  Валентин,
мучительно краснея.
     - Да ладно,  чего там.  Все ясно,  как кофе.  Прощайте, Извеков, зря вы
меня тащили,  я все наизусть знал, - сказал Тишенинов, нехорошо усмехаясь, и
решительно пошел вниз,  длинный,  худой, в потрепанной тужурке и пузырящихся
брюках.
     В гостиной гремел шторм. Юрий выпускал тысячу слов в минуту, негодуя на
недостойный маневр  Сергея  Марковича.  Он  возмущенно развивал  мысль,  что
военная  форма  не  означает  жандармской души  под  ней,  что  можно  иметь
различные политические убеждения и  уважать их  друг в  друге,  что  русское
офицерство никогда не  несло полицейских обязанностей,  что запугивать людей
погонами -  значит  только порочить военное сословие и  что,  наконец,  есть
такие понятия,  как честь и благородство, - понятия, очевидно, неизвестные в
адвокатском мире. Это было уже слишком, и Полинька собралась пролить масло в
бушующие волны гардемаринского гнева.  Но  Сергей Маркович добродушно поднял
руку.
     - Общее негодование!  Единодушное порицание трусости дядюшки!  - сказал
он,  смотря на Юрия, как на цыпленка. - Молодежь, молодежь! Что ж, приводите
к себе в квартиру скрывающихся революционеров,  а потом удивляйтесь,  что вы
идете в Сибирь, а революция отодвигается. Если позволите, я разъясню вам...
     И  он разъяснил свою позицию округлыми периодами с умело расставленными
восклицательными знаками.  По  его мнению,  Валентин по собственной глупости
рисковал навредить революционному движению,  которым он так горит.  Валентин
имеет чистую квартиру,  и  было  бы  преступлением лишать себя в  дальнейшем
возможности припрятать литературу или скрыть у себя тех людей, которых можно
было скрыть.  Слово "можно" дядюшка подчеркнул и  перешел к  оде.  Ода имела
темой осторожность,  которая есть мать победы, подобно тому как горячность -
ее смерть.
     Вряд  ли   это  кого  убедило.   Неловкое  молчание  по  окончании  оды
становилось тягостным.  В  передней хлопнула оставленная Валентином открытой
дверь  и  зазвучал звон  шпор.  Сергей  Маркович оглянулся,  как  будто  его
ударили.
     Шпоры  зазвенели  в  передней  деловито  и  нагло.  Звякнула  сабля,  -
вероятно,  о  ножку  стола.  Донеслись  неразборчивые и  отрывистые  мужские
голоса.
     Сергей Маркович оглянул всех с  видом пожилой крысы,  попавшей в глупую
мышеловку,  и  сделал отчаянный жест,  как  бы  желая сказать:  "Ну  вот,  я
говорил..." Полинька привстала, побледнев, а Мишка ругнулся вполголоса:
     - Достукался Валька, дурак, до обыска...
     Юрий  потянулся  за  трубкой,   стараясь  скрыть  неприятное  волнение.
Жандармы?.. Это было бы вконец глупо!
     Но в дверях появился молодой кавалерийский поручик,  а за ним смущенный
Валентин -  и  все в  гостиной сразу заговорили с  необычайным возбуждением.
Полинька  радостно  вспыхнула.  Сергей  Маркович  шумно  выпустил из  легких
воздух, который начал там портиться.
     Пахомов секунду постоял в  дверях,  как бы  давая полюбоваться на  свою
стройную фигуру в ловком кителе и в походных ремнях, и потом, скользя, вошел
в гостиную, распространяя свежий запах одеколона и ременной кожи.
     - Адски устал,  зверски голоден,  счастлив,  как  бог...  влюблен,  как
корнет,  -  быстро кидал он,  растягивая слова, пожимая всем руки и задержав
руку Полиньки в своей.  -  Здравствуй, Юрик, что Николай?.. Новости слышали,
господа?..  Валя,  теперь к нам в кавалерию,  а? Какие были дни, обалдеть!..
Видел государя, подъем колоссальный! Курить можно?
     Он обошел всех своей танцующей походкой и  присел в  кресло,  улыбаясь,
играя глазами,  покачивая плечами,  не  давая никому отвечать,  рассыпаясь в
трескотне новостей, вопросов и восклицаний и ни секунды не находясь в покое.
Закуривая,  он  одновременно тащил  к  себе  пепельницу,  швырял на  столике
альбомы и  все  время подрагивал обтянутой в  рейтузы ногой,  звякая шпорой.
Слова рвались из него, шарахаясь друг от друга распуганным табуном и лишь по
дороге понимая свой собственный смысл. Они разлетались в разные стороны, как
бы  оборванные быстрыми поворотами танца,  -  и  оттого (и от легкого рокота
шпор) казалось,  что  в  гостиной все  время играет музыка.  И  сам Пахомов,
непрерывно раскачиваясь и поворачиваясь в кресле,  казалось, танцевал вечную
мазурку или силился справиться с горячим конем. Таков был кавалерийский шик,
означавший, что поручик считает себя адским тоннягой-пистолетом.
     - Нет,  серьезно,  Валька,  подумай!  Господа,  новости  -  зашататься!
Во-первых,  прощай мирная петербургская жизнь,  прощай училище,  я больше не
курсовой офицер...  Довольно пирога, - в строй, в строй, черт меня побери, в
полчок.  Утром государь лично поздравил моих  юнкеров корнетами,  совершенно
неожиданно,  -  зашататься!  Козероги обалдели от счастья, носятся теперь по
Петербургу и бьют в морду портных...  Подумайте, в три дня успеть все сшить!
Пирамидально!
     Юрий насторожился:
     - Как производство в офицеры? Почему? Какое?
     - Необыкновенное... самим государем. Адски шикарно!..
     - Только ваших произвели?
     - Всех,  весь лагерь...  Павлоны, пажи, константиновцы, нашего славного
кавалерийского -  эскадрон и сотня... Представьте, утром парад, никто ничего
не подозревает,  вдруг -  смиррна!..  -  встреча,  гимн,  государь... Прочел
приказ,  поздравил юнкеров корнетами и  подпоручиками,  пил  за  здоровье...
Рыдали...  Я  тоже ревел,  как девчонка...  Да,  нас не  так производили,  -
подумайте,  ведь это золотой выпуск,  это царский выпуск,  за  три месяца до
срока!.. Зашататься!
     Острая мучительная зависть кольнула Юрия.  Производство! И какое! Самим
царем!  Есть  же  люди,  которым везет!  Он  нетерпеливо встал  и  подошел к
Пахомову поближе.
     - Значит, действительно война, Александр Васильевич?
     Пахомов вздернул плечами и быстро зазвякал шпорой.
     - Никто об  этом вслух не говорит...  Но сообразите сами -  зачем такое
внезапное производство,  ведь ни у кого даже формы нет! Между нами говоря, -
на днях,  вероятно,  все будет известно.  Война,  кажется, решена всерьез...
Приезд Пуанкаре очень... Полина Григорьевна, что с вами? Господа, воды!
     Поручик бросился к  Полиньке и поспел как раз кстати,  чтобы подхватить
ее в  объятья.  Побледневшее ее лицо с полузакрытыми глазами прильнуло к его
кителю.  Валентин растерянно кинулся к ним.  Сергей Маркович схватил графин.
Юрий  презрительно  поморщился:   очередное  представление.   Но   Полинька,
казалось,  в  самом деле  обмерла.  По  крайней мере,  она  лежала на  руках
поручика  недвижимо и  бесчувственно.  Сергей  Маркович,  расплескивая воду,
подошел со стаканом, но Пахомов уже поднял Полиньку на руки.
     - Ничего, ничего... Адски глупо вышло, какой я осел! Валя, помоги!
     Они  осторожно  понесли  Полиньку  в   ее   комнату.   Сергей  Маркович
значительно покачал им вслед головой, вытирая платком пальцы.
     - Сколько еще таких трагедий будет в эти дни!  -  сокрушенно сказал он,
снимая телефонную трубку.  -  Сколько слез,  сколько разлук!.. Будьте добры,
барышня,  24-08...  Ужасно,  ужасно,  цветущие молодые люди!.. Добрый вечер,
Аверьян Ильич.  Вот что, голуба, езжайте с утра в правление, скажите Модесту
Васильевичу,   что  я   советую  до  моего  приезда  ни  одной  поставки  не
подписывать...  Ни одной,  Аверьян Ильич... Вот именно про эту я и говорю...
придется кое-что  пересчитать...  Потом вот что,  голуба,  я  раньше часу из
адмиралтейства не освобожусь,  заезжайте по дороге в банк, дайте приказ все,
что там за мной есть,  продать...  Все,  все...  и ноблесснеровские...  Так,
наитие  святого духа!..  Ах  вы,  старый  шакал,  ну,  продавайте тоже,  раз
унюхали. Поцелуйте ручку Розалии Марковне, никак не соберусь...
     Юрий  взволнованно курил.  Новости  Пахомова неприятно его  раздражали.
Правда,  это сходилось с мнением Бобринского,  что война на носу,  -  но так
внезапно?..  Впрочем,  французская эскадра...  может быть, помощь... в конце
концов эта  сараевская история тянется почти месяц...  война неминуема,  это
ясно...
     Вдруг что-то  ударило в  его  груди плотно и  гулко (будто рядом бухнул
турецкий барабан), и сердце заколотилось.
     Война!
     Он  ощутил это слово целиком,  во  всем его буйном и  страшном веселье.
Праздничный   грохот   недавнего   юбилея   Отечественной   войны,   кивера,
"Торжественная увертюра" Чайковского, пушки и пороховые дымы, "Война и мир",
подвиги и слава,  мундир отца с георгиевской ленточкой,  оловянные солдатики
на  зеленом поле  письменного стола,  модели  кораблей,  плеяда  нахимовских
адмиралов,  позор  Цусимы,  знамена Морского музея,  черные  доски  героев в
корпусной церкви, - хлынуло в него многоцветным потоком виденное, слышанное,
прочитанное и взнесло, рождая восторг, и трепет, и страсть.
     Война! Голубые башни "Генералиссимуса", орудия, умные, как люди, залпы,
всплески,  черный  дым,  убегающий перед  плотным  звуком  взрыва  погребов,
изменчивый путь  военного счастья,  страшное и  тайное величие морского боя,
андреевский флаг,  последним  уходящий  в  спокойную воду  (пусть!  пусть!),
подвиги, слава, ставка ва-банк на одну морскую карту, - скоро ли, скоро?
     Война! Война так рано, так глупо рано, когда до производства еще тысяча
и  один  проклятый день?  Ждать,  сидеть за  партой,  зубрить,  когда другие
умирают и  побеждают в  неповторимой,  великой игре народов?  Немыслимо!  От
этого хотелось кричать, плакать, молиться, бежать куда-то, торопя других...
     Он  обвел гостиную заблестевшими глазами.  Но  здесь сидел один  Сергей
Маркович,   давно  уже  положивший  телефонную  трубку  и   читающий  теперь
внимательно заднюю полосу вечерней газеты (биржевик проклятый!). Миша исчез,
очевидно, к брату с новостями, Пахомов где-то приводил в чувство Полиньку.
     Юрия вдруг потянуло в  корпус.  Там его могли понять с  полуслова такие
же,  как он,  юноши,  -  возбужденные, нетерпеливые, оскорбленные торопливым
бегом истории.  Может быть,  Юрий был бы тем первым,  кто обрушит в  стоячее
болото корпусных будней торжественную и праздничную весть: война!..
     Но никого в корпусе нет; те, кто был вместе с ним в почетном карауле, -
в отпуску,  а остальные - в плавании. Юрий взволнованно прошелся по гостиной
и пошел к Полиньке,  ища Пахомова. Братство по оружию влекло его к поручику:
это был свой,  военный,  кто мог здесь понять буйный напор его чувств.  Юрий
раскрыл дверь рывком (до стука ли в такие минуты) - и попятился.
     Полинька,   очевидно  оправившись  от  обморока,  взасос  целовалась  с
женихом,  приподнявшись на кровати на локоть.  Дорвалась,  нечего сказать! К
своим многим обидам в  этом доме Юрий прибавил еще одну -  горькую и  тяжкую
обиду за себя,  за Пахомова (поручика Пахомова) и за прекрасное,  очищающее,
огненное дыхание великого слова "война".




     Петербург медленно утопал в  бархатной постели июльских сумерек нижними
этажами  дворцов и  ступеньками папертей соборов.  Торчали еще  их  колонны,
памятники на  площадях да  адмиралтейская игла:  золото на ней и  на куполах
соборов прощально поблескивало в  темнеющем небе.  Дно  глубоких улиц было в
полутьме,  особенно там,  где шел Тишенинов. Торцов здесь не было, улицы эти
были  изрыты  черной  оспой  булыжников,  огромных  и  твердых,  как  черепа
городовых;  встречная телега  грохотала по  ним,  как  будто  где-то  близко
работал пулемет.
     Торцы были бы  врагами:  на них падал яркий свет из окон кондитерских и
от подъездов кинематографов.  Кондитерские опасно манили булками и пирожками
(Тишенинов с  утра не имел в желудке ни крошки),  кинематографы -  призраком
мягкого сна под музыку и стрекот экрана (он не спал третью ночь).  Но везде,
где был свет и  люди,  могли быть нежелательные встречи.  Улицы с булыжником
были  безопаснее;  крутя,  они  дружески вели Тишенинова через весь город от
квартиры Извековых к Нарвским воротам.
     Война!
     Это слово,  вырвавшись из его собственной речи,  шло за ним по пятам от
самого завода Лесснера.  Конечно,  это была война -  с  убитыми,  ранеными и
пленными,  с  лихой  казачьей атакой  и  трофеями в  виде  мертвой женщины и
девочки с  леденцом,  настоящая война пулеметов и шашек против поющих ртов и
кусков красной материи,  - война, требующая регулярного войска, диспозиции и
артиллерии:  стреляли же  по  деревянным домикам Пресни из полевых орудий?..
Может быть, завтра будут ухать по Выборгской из осадных...
     Война!
     Их  было две  -  совершенно различных войны.  Одну вели уже давно,  без
обмена  нотами и  без  официальных ультиматумов,  но  вели  всерьез.  Потери
доходили до настоящих военных цифр.  За три года - девятьсот пятый, шестой и
седьмой -  мы  потеряли 26 183 человека убитыми и  311 117 человек ранеными.
Кроме  этих  -  сожженных на  крейсере "Очаков",  убитых пулями,  снарядами,
утопленных в ревельских баржах,  запоротых карательными отрядами,  - с нашей
стороны  числились  потери  еще  по  двум  графам:  повешенных по  приговору
военно-полевых судов -  2249 человек и  убитых во  время погромов -  37  398
человек.  Сверх  того  мы  терпели ежегодно убыль пленными и  пропавшими без
вести в  крепости,  на каторге и по тюрьмам;  средняя цифра этих потерь была
14320 человек за год.
     Конечно,  это  была  война,  только  называвшаяся иначе:  революционным
движением.  Это  была  настоящая война,  с  быстрыми  перебросками войск,  с
марш-маневром Семеновского полка на Москву,  с позиционным измором охранкой,
с ракетами и орудийным гулом,  с шифрованными телеграммами в Царское Село, с
молебнами и  наградами,  с  горящими домами и  утопленными кораблями.  Цифра
потерь  была  хорошей  военной  цифрой,  приличной для  любого  европейского
государства:  65  830 одних убитых.  За три года Крымской кампании каждая из
стран-союзниц -  Англия,  Франция и  Турция  -  потеряла убитыми по  88  000
человек. Немногим больше.
     И  была другая война.  Она еще не  разразилась,  она висела над Россией
тяжелой, все небо покрывающей тучей, набухшей кровавым дождем и отыскивающей
точку,  которая могла бы притянуть молнию... Поставьте громоотвод на золотую
головку Петергофского дворца! Молнию тянет туда, в тихий разговор императора
Николая и президента Пуанкаре. Отсюда вспыхнет пожар, отсюда!..
     В темных клубах,  гонимых сараевским ветром,  еще нельзя было различить
точных цифр потерь,  но было ясно, что у них будет много нулей. И было ясно,
что  составлены они  будут  из  тех  же  людей,  которые  гибли  тысячами на
длительной    неофициальной   войне    российского   самодержавия   с    его
верноподданными.
     Впрочем, война - это значило и другое.
     Дымный призрак русско-японской войны встал над  Тишениновым в  дубленом
полушубке,  уходя в  небо бородатой головой в  маньчжурской папахе.  Пресня,
Одесса,    Севастополь,   крестьянские   бунты,   "Очаков",   "Потемкин"   и
всероссийская забастовка - разве это не были дети войны, рожденные Цусимой и
Мукденом?  Надвигавшаяся война была,  очевидно,  крупнее.  И  дети ее будут,
очевидно,  крепче и крупнее.  Будет больше крови.  Но кровь и в мирное время
струями текла  по  расшитому мундиру империи.  Может быть,  лучше иметь один
решительный бой, чем ежегодно терять десятки тысяч, истощая силы?.. Это было
ясно.
     Но было ясно и то,  что лихорадка и усталость брали свое, - и война шла
за  Тишениновым по булыжным улицам,  нестрашная и  ручная.  Страшнее ее были
сейчас городовые на углах и выползшие к ночи из каменных подворотен дворники
в  их  идиотских тулупах,  несмотря на  лето.  От  тулупов пахло  псиной,  и
казалось,  что  кто-нибудь  из  дворников,  коротко и  зло  взлаяв,  вот-вот
вцепится бульдожьей хваткой в икру, разрывая зеленые студенческие штаны...
     - Эй, господин скубент, проходите! Чего расселись?
     Тишенинов с  удивлением заметил,  что он в  самом деле сидит на выступе
подъезда.  Значит, трехсуточная усталость сказалась. Неподвижная глыба меха,
бороды   и   дубленой   кожи,   нависшая  над   Тишениновым,   оказалась  не
русско-японской войной,  а дворником.  Лицо его было где-то на уровне пятого
этажа,  отчего стало ясным,  что за ногу он укусить не сумеет.  Но это опять
начинался сон  или бред,  голова горела,  и  во  рту была неприятная жаровая
сухость.  Тишенинов встряхнулся и  встал,  и  тотчас  из  мехового  зловония
огромного воротника и  огромной бороды врезались в  его  сознание две  вещи:
огурец и  медная бляха.  Огурец захотелось вырвать и  съесть,  он  хрустел в
зубах дворника,  дразня голодную жадность.  Но  бляха на  шее  под  бородой,
тускло сверкнув, прояснила мозг холодным прикосновением тюремной решетки или
кандалов. Ни заснуть, ни заболеть было нельзя.
     - Коли выпивши,  идите домой или в  участок,  -  неприветливо предложил
дворник,  -  а  подъезды не  для  спанья  понаделаны.  Расселся тут  тоже...
Свистать, что ли? Городовой недалеко...
     - Не надо свистать,  друг любезный,  -  сказал Тишенинов, пьяно ворочая
языком.  -  Ты пьешь,  я пью,  все мы пьем... Пойду по-хорошему - и ладно...
Прощай, Иван Захарыч, деток поцелуй...
     И,  шатаясь,  он пошел от дворника, стараясь не ускорять шагов, но и не
переборщить в покачивании. Пьяный (но в меру!) дворникам не враг.
     Однако  все  же  до  Кудрина надо  было  дойти  скорее и  по  дороге не
задумываться:  задумчивость  в  данном  случае  могла  навредить.  За  углом
Тишенинов  пошел  быстрее.  Широколицые проститутки с  неестественно темными
провалами  глаз  и  нестерпимым  запахом  сладкой  пудры  скучно  соблазняли
душку-студентика.  Он  прошел  улицы  на  последнем дыхании финиша  и  через
полчаса,  размякнув и  осев,  сидел перед чугунком картошки в комнате Федора
Гаврилыча Кудрина, монтера электрической станции Путиловского завода.
     Теперь внезапно расхотелось есть.  Картошка не лезла в высушенный жаром
рот.  Тишенинова знобило, и первые шквалики жестокой лихорадки передергивали
костлявое его тело.  Кудрин сидел на  подоконнике открытого окна,  и  за ним
дымилось  вечернее  небо  столицы.  Внизу,  перед  каменным киотом  Нарвских
триумфальных ворот,  затеплились бледные лампады газовых фонарей.  Петербург
вздыхал,  утомленный дневными боями и празднествами. Где-то тонко и тревожно
пересвистывались паровозы.
     - Вы  кушайте без  стеснения,  Егор Саныч,  баба еще сварит,  -  сказал
Кудрин,  потягивая папироску и  смотря на  поникшего над столом студента.  -
Может, чарочку желаете? Федосья, где там бутылка?
     Тишенинов  замотал   головой.   Женщина  в   углу,   наклонившаяся  над
керосинкой,  подняла  голову  и  улыбнулась.  Тишенинову показалось,  что  в
комнате,  низкой и  душной,  вдруг посвежело -  такая была улыбка у  Федосьи
Кудриной,  вдруг напомнившая ему унылое,  но прекрасное детство. Женщина над
керосинкой,  гладко причесанная на  пробор,  с  круглыми плечами под  тонким
ситцем кофты,  с  остатком яркого когда-то  румянца на  ровной коже щек,  со
спокойными своими неторопливыми движениями -  необыкновенно трогала.  Она (а
быть может,  керосинка, у которой она хлопотала) вызывала в его памяти мать,
которую он  помнил  только  по  дешевым портретам.  Казалось,  голова  сразу
перестанет гореть,  если она проведет по его лбу своей большой - и наверное,
прохладной - рукой.
     - Оставь ты его,  Федя, видишь - и так человек едва на ногах, спать ему
надо,  а не вина,  -  сказала она медлительно.  -  Где вот вас поместить, не
придумаю, живем, сами видите...
     - С Гаврюшкой ляжешь,  а мы с Егор Санычем на койке,  - ответил Кудрин,
но Тишенинов перебил, качая тяжелой головой:
     - Не надо,  пожалуйста,  я на полу лягу...  Знобит меня, не заразить бы
вас чем...
     Кудрин  повернулся  в  сумеречной  рамке  окна.  Крупный  и  ладный,  в
матросской тельняшке,  обтягивающей широкие плечи, он сидел на подоконнике в
позе отдыхающего гребца, слегка согнув спину, скрестив руки и опустив крутую
шею.  Он  повернул  к  Тишенинову свое  квадратное,  чисто  бритое  лицо,  с
любопытством и  с  обычной легкой насмешкой поглядывая на  него.  Таким  его
увидел  Тишенинов и  полтора года  назад,  когда  с  такой  же  хитроватой и
спокойной усмешкой, так же сбычивши свою упрямую, коротко стриженную голову,
Кудрин   в   первый  раз   присутствовал  на   беседе  студента  с   кружком
рабочих-путиловцев.
     - Вылечил бы я вас по-флотскому,  да кишка у вас тонка, - сказал Кудрин
сожалеюще.  -  Против лихорадки нет  средства лучше:  в  баню,  а  потом чаю
горячего да водки стакан -  и под одеяло...  Утром что встрепанный встанете.
Хотите, Егор Саныч? И день банный, и банщики, кажись, еще не бастуют...
     Кудрин говорил с  ним,  как  с  ребенком,  и  это трогало и  раздражало
Тишенинова.  Трогало потому,  что  он  угадывал в  этом  большую бережность,
щадящую его, а раздражало потому, что самому ему хотелось рассказать про все
эти  дни  (особенно про  Литейный  мост)  и  расспросить,  что  делалось  за
Нарвской. Но Кудрин усмехнулся, что-то вспомнив, и заговорил так, словно все
эти дни были обычными мирными и спокойными днями:
     - Только смотрите,  в  бане разговоров чтоб никаких!  А то знаете как у
нас   шкура  одна  в   бане  выслужилась?   Сережин  такой  был  у   нас  на
"Генералиссимусе".  Как я в запас уходил, он в фельдфебеля вылез в четвертой
роте.  Сукин сын,  гадюка,  тихий такой,  нет  таких людей вреднее...  Мы  в
Гельсинках в баню ходить любили,  там с бабами моются, вот тут сам сидишь, а
вот  где  Федосья -  баба  голая моется,  ей-богу!  Конечно,  ничего себе не
позволяли,  культура у  них строгая...  Из любопытства ходили:  смешно.  Вот
сидим мы как-то в мыле,  -  я с годком своим пошел, с Кащенко-рулевым, он на
сверхсрочной теперь. Первый у меня дружок был, сознательный матрос. Мы с ним
на "Цесаревиче" в двенадцатом году -  помните,  восстание было?  - едва ноги
унесли.  Как нас тогда не замели, сам не знаю: связь мы держали с комитетом,
в  команде многие знали,  но  ничего,  не выдали...  Да,  так вот...  сидим,
значит, моемся для виду и на баб зыркаем. Смотрим - Сережин, унтер-офицер, к
молоденькой чухонке  пришвартовался.  И  все  поближе,  подлец,  подгребает,
получше рассмотреть, что там у нее есть. Она, конечно, жмется, стесняется. А
он и мыться забыл, уставился, как баран...
     - Вот  жеребцы!  -  сказала  Федосья,  плюнув.  -  Ты  бы  рассказывать
постыдился...
     Кудрин лукаво подмигнул на нее Тишенинову.
     - А ты не ревнуй. Понапрасну ревнуешь: люди ж кругом были! Так вот, она
терпела,  терпела,  а потом его,  жирного черта,  мочалкой по морде - хрясь!
Конечно,  он аврала не поднял,  -  финны ох строги насчет такого!  -  съел и
отодвинулся с  шайкой подальше.  А  тут какой-то,  вроде,  скажем,  вас,  из
интеллигентных:  вот, мол, в свободной стране что русские делают! - и пошел,
и пошел! Пять слов по-русски, пять по-фински. Правильно говорил. Стоит голый
и  про  революцию кроет.  Форменный митинг развел,  и  мыться все побросали,
слушают,  мы с Кащенкой только вдвоем и моемся, спины друг другу трем, будто
нас и нет.  Крой,  мол,  Вася, присоединяемся в молчанку! А он уже и до царя
добрался:  вот мол,  царские опричники, - у Сережина, действительно, якорь и
орел на грудях наколотые,  -  душат, мол, Финляндию! - и все такое прочее...
Сережин,  что клоп, надулся и к нам - "хватайте его, сукинова сына!" Кащенко
говорит:  "Господин унтер-офицер,  куда же его голого? И сами голые! Да и не
дадут забрать,  видите, шайками машут". Матюгнулся, шкура, - и в дверь, и мы
за ним от греха, а то потом донесет, что слушать остались. Оделись, выходим,
а  Сережин уже у  выхода стоит и шпика науськивает.  Жандармы там переодетые
ходят,  в  штатском.  И где он его раздобыл -  самому мне удивительно...  За
такую быстроту третью нашивку и  получил,  перед фронтом потом приказ читали
самого командующего с благодарностью и постановом в пример...  Чего же вы не
кушаете, Егор Саныч? Голодный, небось.
     Тишенинов улыбнулся через силу и взялся за поставленный Федосьей стакан
чаю.
     - Заболел, должно быть. Ничего не хочется. Вот пить - самовар бы выпил.
     Кудрин сожалеюще покачал головой:
     - Удивляюсь  я  вам,  Егор  Саныч.  Не  с  вашим  здоровьем в  подполье
лазать... Вам когда ученье кончать?
     - А я и не кончу,  - сказал Тишенинов, дуя на чай. - Не дадут. Вышибут,
вероятно. Да и к чему кончать? Чтобы народ грабить на казенном месте?
     - Вот я на это и удивляюсь,  -  сказал Кудрин раздумчиво. - Жизнь ваша,
конечно,  небогатая, но все же соответствовать может, не наша рабочая жизнь.
Нам что?  Нам один в жизни курс,  либо голодать,  либо драться. А вам вполне
возможности имеются:  перемучаетесь сколько там  у  вас  положено,  пять или
шесть годиков, - и в люди вышли... А вы с нами идете. Неизвестно еще, чего с
этоей революции выйдет, а свою жизнь портите! Непонятно...
     Тишенинов улыбнулся:  Кудрин любил  разговаривать на  философские темы.
Идейность? Действительно, что можно было о ней сказать?
     - Очень вы  в  корень любите смотреть,  Федор Гаврилыч,  -  ответил он,
тяжело ворочая языком.  -  Это хорошо, что везде материальную причину ищете,
это   правильно.   Только  оставьте  хоть   что-нибудь  на   долю   сознания
человеческого.  Человек тем от животного и отличается,  что способен мыслить
отвлеченно,  порой самого себя  забывая.  Можно ведь  и  чужую беду умом так
понять,  что она больше своей казаться будет.  А  перед нами история,  Федор
Гаврилыч,  и в ней сквозная -  на все века -  несправедливость,  порабощение
богачами бедняков.  Вот и  пойдешь на борьбу и других за собой будешь звать,
чтобы всем лучше было...  Это трудно рассказать.  Может -  семейное.  Отец у
меня, я вам говорил, шесть лет в ссылке провел, народником был... Я в ссылке
и родился, так сказать, потомственный революционер.
     - А  отец ваш потом кем служил,  зарабатывал-то  хорошо?  -  неожиданно
спросил Кудрин.
     - Чиновником в почтовом ведомстве, восемьдесят рублей получал.
     - Вот то-то  и  оно!  -  усмехнулся Кудрин торжествующе.  -  Отсюдова и
революционность в вас сидит.  А получал бы он триста - ходили бы вы теперь в
меньшевиках. Я про это и допытывался.
     Тишенинов рассмеялся.
     - Уж очень это просто у  вас выходит,  Федор Гаврилович,  -  сказал он,
разминая катышек сероватого хлеба.  - Вроде какого-то прогрессивного налога:
до ста рублей в месяц -  большевик, со ста до трехсот - меньшевик, с трехсот
до четырехсот - либерал, а с шестисот - октябрист... Так, что ли?
     - Да нет,  -  отмахнулся Кудрин.  -  Вы слушайте,  я верно говорю. Нашу
жизнь надо опытом понять. Как это Маркс писал: "нечего терять, кроме цепей",
- а  коли  этих  цепей  на  себе  не  носите,  обязательно уловочку найдете,
оправдание такое вот  той несправедливости,  что вы  поминали.  Материальная
база -  она все, Егор Саныч, на ней весь мир стоит, и с нее все концы искать
надо...  Я вот вам,  скажем,  доверяю, а иному интеллигенту, хоть он в доску
при мне расшибись,  ни  на  сколько не  поверю:  сдаст.  В  серьезный момент
сдрейфит,  будьте покойны!  От них, вот от таких, меньшевики и плодятся: "мы
да  вы,  да  мы  вместе",  -  слов  хоть  пруд  пруди,  а  на  деле -  фига:
шалтай-болтай, зюд-вест и каменные пули... Вот в пятницу, когда бой у нас на
Путиловском вышел,  выступил на сходке такой.  Нелегальщик, под слежкой. Ну,
конечно,  -  в хлопки.  Все будто правильно:  и бакинцев приветствует,  и за
стачку  солидарности  говорит,   а   до   лозунга  дошел  -   стоп   машина,
меньшевистские позывные за  полторы мили  видать:  "Выдвигайте экономические
требования вместе с  бакинцами:  первое,  чтоб восьмичасовой,  второе,  чтоб
квартиры",  и так далее и тому прочее... Откричал свое - и слазит. Тут я его
и прихлопнул. Что ж, говорю, нам подсовывают, товарищи! Волынку подсовывают?
Против кого он  нас,  товарищи,  зовет?  Против фабрикантов он нас зовет.  А
разве мы не знаем,  кто за фабрикантами стоит?  Правительство стоит, царская
ненавистная власть.  А  можем мы,  говорю фабриканта рифовым узлом скрутить,
если правительство останется с  полицией да с  казаками?  Не можем,  говорю.
Надо,  говорю,  товарищи,  в  корень бить,  а  корень в Зимнем дворце сидит.
Корень вырвем - и дерево свалим...
     Кудрин даже встал с окошка.
     - Тут я  как-то ловко так сказал,  сейчас не помню.  В  горячке сказал.
Знаете,  какое усилие чувств бывает,  когда на тебя, что на апостола какого,
рабочая масса смотрит,  каждое слово ловит...  Одним словом,  ввернул насчет
того,   что  экономические  лозунги  объявляют  войну  фабрикантам,   а  вот
политические -  самому правительству,  это я в "Что делать" читал...  Полное
давление в  людях развил,  так и  пошли все со  двора...  За демократическую
республику!
     - Не кричи ты,  Федя,  Гаврюшку разбудишь...  соседи услышат, - сказала
Федосья мягко.
     Кудрин огляделся и опустил поднятую руку.
     - Верно,  забылся малость,  -  сказал он, улыбаясь, - зато пошли, и как
пошли! Что лава какая...
     Тишенинов поднял на него воспаленные глаза.
     - Федор Гаврилович,  -  начал он,  волнуясь;  бледные и худые скулы его
костисто высунулись вперед.  - Вот вы вывели людей на шоссе... Ведь вы же их
повели,  правда?..  И сами знаете,  что потом произошло... Сколько из них на
месте осталось?..  И вот я: тоже сегодня вывел на мост лесснеровцев, думал -
обманем  полицию  французской овацией...  Женщину  казаки  смяли  лошадьми с
девочкой,  насмерть... Они мне душу давят, ведь на мне их смерть, а на вас -
тех... И вы и я обязаны были предвидеть, чем это кончится, - и вот повели...
и убили...
     Кудрин посмотрел на него, не совсем понимая.
     - Ну, убили. Так как же?
     - Так убили-то их - мы с вами?! Своих убили!
     Кудрин напустил слюны в  папироску и  выкинул зашипевший окурок в окно.
Потом он поднял голову,  и  Тишенинов заметил в его глазах то непроницаемое,
что  порой -  в  резкие моменты -  появлялось в  них  и  пугало его.  Кудрин
помолчал, играя задвижкой окна, и потом негромко сказал:
     - Какой это дурак вам сказал,  что революция без крови делается?  Ну, а
кроме,  -  давайте поспокойнее:  сколько на  путиловском шоссе  убитых было?
Десятки.  И сколько по всему Питеру на другой же день на улицу вышло?  Сотни
тысяч.
     - Так это я понимаю! - перебил Тишенинов в отчаянье. - Понимаю... А вот
неужели вас не  мучают те...  тогда в  пятницу...  которых вы  сами на штыки
повели?
     Кудрин  хрустнул  задвижкой  и   вдруг  выругался  длинным  и   сложным
матросским загибом впереверт, в святых апостолов и весь царствующий дом. Это
было  так  неожиданно грубо,  что  Тишенинов вздрогнул и,  растерянно встав,
подошел вплотную к Кудрину, как бы закрывая Федосью от этого потока страшной
флотской брани.  Но Кудрин кончил ругаться так же внезапно,  как и начал, и,
отвернувшись от Тишенинова,  нагнулся в  окно,  видимо стараясь успокоиться.
Тишенинов смотрел на  него,  ожидая  ответа,  но  Кудрин молчал,  разминая в
пальцах новую папиросу.
     Тяжелая тишина стала над комнатой.  Тишенинов понял, что этой внезапной
грубой бранью Кудрин,  очевидно, хотел прикрыть то, что, вероятно, саднило и
в  нем  и  что  было неизбежно и  нужно,  но  для  человеческих сил  слишком
значительно.  Студент шагнул вперед.  Душевная тяжесть,  томившая его, нашла
отголосок.  Он хотел сказать об этом возможно проще и мягче и этим облегчить
себя  и  раскрыл было  рот,  как  Кудрин резко пошевелился на  подоконнике и
приподнял руку, останавливая его.
     - Постой,  -  сказал он  неожиданно на  "ты" и  еще больше перегнулся в
окно.  Тишенинов тоже свесил голову вниз. Она сразу стала кружиться. Приступ
лихорадки  опять  потряс  его  тело,   но   он  пересилил  его,   напряженно
прислушиваясь к тому, что услышал Кудрин.
     Снизу нарастал странный непрерывный гул. Большие массы людей, очевидно,
приближались  к  Триумфальным  воротам,   распахнувшим  в  акварельное  небо
огромную свою арку.  Покамест был  только нарастающий шум приближения тысячи
ног, но никто еще не показывался.
     Отсюда,  из  окна,  Триумфальные ворота были видны во всем своем тяжком
величии.  Бронзовые воины стояли на  пьедесталах меж колонн,  тускло отливая
латами на вялом свете фонарей.  Шестерка вздыбленных коней на парапете свода
влекла в колеснице фигуры Славы и Победы; на погасающем небе кони выделялись
четко и  прекрасно.  Странной была эта арка здесь,  в захолустье Петербурга,
среди  низких  деревянных домов.  Тишенинов усмехнулся.  В  этой  арке  была
непобедимая  ирония   истории.   Здесь   под   бронзовой  надписью   аттика:
"Победоносной российской императорской гвардии -  признательное отечество" -
эта гвардия вступила в бой с народом,  несущим прошение царю. Слава и Победа
простерли свои венки над кровавым месивом,  составленным гвардейскими пулями
из  представителей признательного отечества.  Триумфальные ворота  оказались
кстати:  9 января 1905 года революция вошла через них в Петербург,  навсегда
оставив их широко распахнутыми в историю.
     - Идут, - сказал Кудрин шепотом.
     Они шли.  Мостовая начала дрожать от близкого топота ног; уже зазвякало
разбитое стекло в фонаре против окна.
     Тишенинов схватил Кудрина за руку в необычайном волнении: это революция
шла  на  Петербург старым известным путем,  шла  с  окраин по  окровавленным
булыжникам, через свои Триумфальные ворота, неудержимая и гневная!
     - Идут! - повторил Тишенинов, задыхаясь.
     Он не верил слуху:  поступь тысяч приближалась. Когда успели собраться?
Почему вечером,  почти ночью? Это была не демонстрация, это было восстание!!
Бронзовые  латники   беспомощно  застыли  меж   колонн,   огромные,   тускло
поблескивающие,  недвижные.  Кони над аркой взвились на дыбы;  казалось, они
храпят, напуганные приближением массы людей...
     - Идут...  иху  мать!  -  коротко  бросил  Кудрин  в  предельной злобе.
Тишенинов быстро взглянул на него,  не понимая, и снова нагнулся в окно так,
что карниз больно надавил на грудь.
     В  пролете арки в тусклом отблеске фонарей блистали латы.  Кони вынесли
из полутьмы свои огромные черные головы. Мостовая зацокала.
     Это были живые кони,  и латы были надеты на живых людей.  Медные каски,
приняв на себя орлов с  распростертыми крыльями,  увенчивали всадников.  Все
это  показалось  фантастикой.   Тишенинов  посмотрел  на   пьедесталы  между
колоннами:  бронзовые воины стояли там на местах,  а  казалось -  это именно
они,  сойдя с  гранитных цоколей и  стащив с портала огромных коней,  решили
сами пройти в Триумфальные ворота.
     - Кавалергарды,  в гроб и в веру, - сказал рядом Кудрин, - и на парад и
на усмирение первыми...
     Тишенинову захотелось кричать.  Кричать без слов, на одной высокой ноте
злобы и отчаяния, кричать так, чтобы захлопали двери низких деревянных домов
и чтобы многие тысячи людей выскочили на улицу: гвардия входила в восставший
Петербург!  Тяжкие  бронзовые кони,  привыкшие давить  мягкие  тела,  медные
истуканы на них, привычные к залпам по безоружной толпе... Гвардия входила в
Триумфальные ворота, заранее торжествуя победу.
     Это  был  зловещий ночной  парад.  Офицеры  ехали  впереди  эскадронов,
разделяя  металлические их  лавины  белыми  своими  мундирами и  английскими
кобылами.  Кони в эскадронах,  казалось,  шли в ногу.  Фонари пели тревожную
песню  звенящими стеклами;  это  было  единственной музыкой  ночного парада.
Триумфальная арка выпускала из себя бесконечную ленту войск.
     Прошли конно-гренадеры в меховых опушках касок с алыми жадными языками,
свисающими на  затылки.  Прошли особо ненавистные лейб-казаки на подобранных
конях,  готовых к  атаке.  Прошли  кирасиры;  их  длинные палаши серебряными
палками  свисали  вдоль  ботфортов:  разгоняя  толпу,  кирасиры обычно  били
палашами,  не вынимая их из ножен.  Потом фонари зазвенели в  лад:  дзинь...
дзинь...   дзинь...   Тяжкая  поступь  Семеновского  полка   потрясла  дома;
одновременные удары  солдатских сапог  в  мостовую вбивали  глубоко в  камни
давнюю январскую кровь.
     - Значит, завтра начнут давить, - сказал наконец Кудрин, откидываясь от
окна.  -  Гвардию по  пустякам из  лагеря не тревожат.  Конечно,  правильно:
полиции не хватает, дело крупным запахло... Слыхали, Егор Саныч, "Правду"-то
прикрыли?..  Как же,  утром полный разгром был,  тридцать человек похватали,
редакцию и сотрудников...  Все по расписанию -  газеты прикроют, гвардия вот
пожаловала, глядишь - завтра осадное положение введут... Форменная революция
идет, как пятый год, ей-богу! Давайте спать, на завтра силы понадобятся.
     Тишенинов с  трудом отошел от  окна,  пошатываясь,  и,  заметив на полу
сложенное  одеяло  и  подушку,  молча  повалился на  них,  почти  ничего  не
сознавая.  Его колотило двойным ознобом - ознобом лихорадки и ознобом мысли.
Плыли,  путаясь,  видения дня,  множась и повторяясь,  сливаясь в горячечный
бред,  тяжкий и  давящий,  как громыхающая за стенами медленная -  девяносто
шагов в минуту -  угрожающая поступь гвардейских войск,  продолжавших литься
бесконечным потоком из широкой пасти Триумфальных ворот.
     Гвардия пришла сюда прямо со смотра в Красносельском лагере,  не сменив
даже парадной формы на повседневную. Утром она проходила перед ярким букетом
мундиров и  фрейлинских платьев,  выросшим на  горушке  за  крупом  царского
белого  коня,   сытого  до  флегмы,  и  за  черными  лакированными  крыльями
президентской коляски.  Так же  гудело огромное поле под мерным -  девяносто
шагов в  минуту -  топотом ног.  Латы  и  каски конницы блестели на  солнце.
Шестьдесят  три  тысячи  отборных  императорских  войск,  сворачивая  шеи  в
повороте головы, проходили перед царем и президентом.
     Воздух  был  полон  плотных звуков  медных  и  серебряных труб  сводных
оркестров;  могучая  их  волна  отбрасывала напуганных  птиц,  как  весенним
ураганом. Лотарингский марш - марш французской провинции, отнятой Германией,
- звучал  над  полем  как  напоминание,   как  обещание,   как  вызов.   Его
воинственный намек был  понят всеми как нужно.  Французский посол улыбался в
свои  жесткие  короткие  усы,   германский  стоял  в   надменном  и  злобном
спокойствии.  Царь посматривал на президента с бледной улыбкой: великолепное
зрелище было полно могущества и блеска.
     Раймон Пуанкаре,  вы должны быть довольны:  вот гвардия русского царя -
дрессированная азиатски-страшная  орда,  предводимая людьми  лучших  фамилий
страны,  мясистый кулак русского царя, не раз угрожавший Франции, - теперь в
исступлении  преданности  проходит   перед   вами,   уроженцем  порабощенной
Лотарингии,  сквозь взгляды германского и австрийского послов,  проходит под
лотарингский марш  -  тот  самый,  который  запрещен германскими властями на
территории Эльзаса и Лотарингии.  Вы должны быть довольны:  император слушал
вас накануне с серьезным и покорным вниманием.  Вы умеете говорить,  Раймон,
вы  ни  словом не обмолвились о  Франции,  вы говорили только о  России;  вы
напомнили самодержцу то,  что  твердят  ему  его  министр иностранных дел  и
лучшие люди мыслящей России.  Вы сказали,  что неудача русско-японской воины
навсегда положила предел исканиям России на  Дальнем Востоке,  и  указали на
другой восток -  Ближний.  Вы  привели цифры:  80  процентов всего  хлебного
вывоза  России  через  Дарданеллы,  один  миллион рублей ежедневного убытка,
когда в смутный год Балканских войн Турция закрыла проливы.  Вы указали, что
Германия крепнет на  Ближнем Востоке и  недалек тот  день,  когда проливы из
слабых варварских турецких лап перейдут в  ее бронированные культурные руки.
Вы повторили известные вам слова Сазонова: "Ваше величество, проливы в руках
сильного государства -  это  значит  полное экономическое порабощение России
этим государством".
     Глубокий экономист и блестящий политик, вы тут же сомкнули в одно целое
эти две пружины,  двигающие судьбами народов,  играя цифрами на самой слабой
струнке царя.  "Революция бессильна,  если  ее  не  поддерживают либеральные
круги промышленников и  финансистов",  -  сказали вы и  подчеркнули,  в  чем
кроется недовольство этих кругов, приведя ряд убийственных цифр: 6 миллионов
рублей  промышленного  экспорта  России  в  Германию  против  300  миллионов
германского импорта!  400 миллионов всего вывоза России против 650 миллионов
импорта Германии в одну только Россию, не считая отчаянной борьбы в Турции и
в  Персии!..  Широкие  круги  русского общества справедливо недовольны таким
потоком германских товаров. Молодая русская промышленность и древний русский
хлеб  не  в  силах противостоять этой лавине.  Царь,  положивший этому конец
военной силой и открывший выход мощным производительным возможностям России,
сравнится в веках с Петром Великим, так же расчищавшим для России новые пути
развития, - такого царя поддержат лучшие люди страны...
     Вы  помните,  как жадно слушал вас одутловатый неумный человек в  белом
флотском кителе,  с трудом разбираясь в приводимых вами цифрах? Вы играли на
всем:  на  экономике,  на  идее  славянской империи,  на  рыцарских чувствах
(священные  узы  союза!),  на  царственном  самолюбии  (Цусима!  Порт-Артур!
Мукден!),  на революции (кто страшнее,  государь,  -  безграмотная чернь или
окончившие университет коммерсанты и промышленники?),  играли мастерски, - и
вот гвардия проходит перед вами, благодарно отданная вам, спасителю династии
и другу империи.
     Это огромное войско, новое колониальное войско Франции, подобно зуавам,
неграм,  аннамитам скоро выполнит свою историческую миссию. Молодые здоровые
мужики  превратятся в  сплошную стену,  в  которой начнут вязнуть германские
пули и  снаряды.  Их много,  этих крепких тел,  и  на каждое из них нужно по
крайней мере две пули, - тем меньше их останется у немцев на долю французов.
Варварские полчища (не в  них ли увязли когда-то кривые татарские сабли,  не
прорубившись до Европы?),  -  эти полчища,  как компресс, оттянут германские
войска от Парижа.  Их долго придется убивать,  их много, как китайцев, их 87
миллионов  одних  мужчин.   Они  нависнут  над  Германией  с   востока  роем
неистребимой саранчи, вырастая в своих окопах взамен убитых, как грибы после
дождя.
     Что же делать, Раймон! Так уж устроен мир, не правда ли, что одни воюют
снарядами,  а  другие -  мужиками!  И кто посмеет упрекнуть тебя в том,  что
именно ты  послал на  смерть миллионы людей,  населяющих богатую,  но глупую
страну?  У этой страны есть свои интересы, она будет драться за них, за свое
место под солнцем.  Но  ты  бы не был государственным человеком,  если бы не
сумел  заставить  этого  немытого  гиганта,  Россию,  работать  на  Францию,
Раймон...
     Ровными колоннами живого мяса идет гвардия по красносельскому полю,  не
угадывая,  что думает о ней полный человек в цилиндре,  сидящий в коляске на
пригорке.  Золотые латы  кавалергардов и  кирасиров блестят,  как  червонцы,
рассыпанные  по  зеленому  сукну  банковского счетного  стола;  разноцветные
мундиры пехоты составляют узор,  сложный и прихотливый,  напоминающий радугу
кредитных билетов.  И правда,  Раймон,  разве это не чудесно ожившие деньги,
десять  миллиардов золотых франков,  ринувшихся в  Россию  в  хищном  поиске
прибылей?
     Кирасиры  его   величества,   кирасиры  ее   величества,   казаки   его
императорского высочества наследника цесаревича,  собственный его величества
конвой,  стрелковый императорской фамилии  полк,  гренадерский Кексгольмский
императора   австрийского  полк,   Санкт-Петербургский  гренадерский  короля
прусского полк -  неразличимая смесь русских, австрийских, германских корон,
перевитых славянскими и латинскими вензелями на золоте погон,  на алом сукне
чепраков.
     Латы, каски, ментики, кивера, доломаны, супервесты, нагрудники, колеты,
лампасы, серебряные савельевские шпоры, сторублевые тимофеевские сапоги.
     Князья, бароны, графы, герцоги, светлейшие князья, принцы, беститульные
дворянские фамилии,  частоколом своих  двойных,  тройных,  четверных прозвищ
оберегающие древность  рода;  безусые  корнеты,  перед  которыми  заискивают
командиры полков;  штаб-ротмистры,  целящие в  женихи  княжнам императорской
крови.
     Поместья,  майораты,  вотчины,  усадьбы,  заповедники.  Тонконогие кони
собственных заводов и саженные солдаты собственных уездов,  те и другие -  в
цвет, в масть, в рост.
     Гвардия,  garda -  отряд телохранителей,  опора двора,  цвет,  пример и
зависть армии,  лучшее войско императорской России - оно было великолепно до
неправдоподобия,  как  резьба по  золоту,  как пышная опера с  шестьюдесятью
тысячами хорошо обученных статистов.
     Неестественным скопищем дрессированных людей оно  шло  за  расчесанными
хвостами  офицерских кобыл,  неся  за  плечами  ровно  воткнутые  гигантские
гребенки  синеватых штыков.  Правые  руки  вылетали  с  фланга  равномерными
взмахами сильного плоского крыла.  Головы  вздернуты силой  невидимого удара
под  подбородок.  Неподвижно выкаченные глаза  устремлены на  гриву смирного
белого коня.  И на одном и том же месте - в четырех шагах от его равнодушной
узкой  морды -  полковые командиры вскидывали над  головами серебряный факел
обнаженной сабли,  поджигая  его  холодным  пламенем заранее  приготовленный
восторг.  По  этому знаку солдаты опускали глаза на  ноги  впереди идущего и
настежь распахивали белозубые рты.
     Только стадо буйволов,  разъяренных до кровавой пелены в глазах, могло,
пожалуй,  издать более страшный и поражающий нервы рев.  Головы солдат пухли
от  крика.  Кивера тесней жали  лбы.  Жилы  на  висках вздувались.  Оркестры
захлебывались в  этом  реве.  Знаменщик  шел  молча:  он  ловил  ритм  шага,
вглядываясь в беззвучные размахи капельмейстерской палочки, и по твердой его
поступи держал шаг весь полк.
     Царь подымал руку к  козырьку -  и  тогда молчавшие до  сих  пор вторые
шеренги взводного расчета вздували "ура"  до  невозможной силы...  Так  была
обучена  гвардия,   и  так  она  приводила  в  изумление  иностранцев  своим
согласованным криком.
     Однако эта  игра,  повторившаяся с  начала парада не  один десяток раз,
начала  уже  прискучивать.   За   спинами  царя  и   президента  двор  начал
разговаривать,   перешептываться,  поглядывая  со  значительной  улыбкой  на
одинокие островки австрийского и  германского послов.  Оба дипломата отлично
понимали  характер  этого   оживленного  шепотка:   каламбуры  хлестали  там
искрящимися каскадами  остроумия,  язвительно тем  более,  чем  тоньше  были
намеки   оскорбительного  парада.   Каждый  удар   медных  тарелок  оркестра
(нескончаемо игравшего все тот же лотарингский марш) ложился на бледные щеки
графа Пурталеса новой звенящей пощечиной.  Дипломатическое достоинство знает
подробный прейскурант рассчитанных оскорблений;  на  парадном обеде -  марка
вина,  наливаемого камер-пажом в бокал посла;  на придворном балу - любезный
отказ супруги министра иностранных дел от  первого полонеза;  на аудиенции -
чуть заметная разница в  кивке царственной головы.  Эти  мелочи,  как  будто
незначащие,  задолго до  ультиматумов показывают резкий  поворот во  внешней
политике.  Выбор  лотарингского  марша  для  торжественного прохода  русской
гвардии нынче, в такой напряженный момент общеевропейской обстановки, не мог
быть  простой  азиатской  бестактностью.  Это  доказывало,  что  с  приездом
Пуанкаре царь потерял всякое благоразумие и  публично сжигал за собой мосты.
Война была им, очевидно, решена.
     Латы,  каски,  кивера,  сабли,  пики,  знамена - весь этот воинственный
средневековый блеск  все  же  никак  не  ослеплял взгляда германского посла.
Линейки проходивших шеренг  ложились перед  ним  ровными знакомыми строчками
осведомительных сводок о боеспособности русской армии.  Роты выстраивались в
плотные колонки цифр интендантских расходов по снабжению. Орудия утешительно
напоминали о работе заводов,  заготовляющих для них снаряды;  синие гребенки
штыков  -  о  неминуемой  нехватке  винтовок  для  вооружения войск  запаса;
саженный рост  гвардейцев -  о  тех  холмах  лишней земли,  которые придется
выкинуть лопатами из  окопов,  чтобы спрятать таких гигантов от точного огня
германской артиллерии.  Лопаты привели мысль к русским заводам,  как привели
ее к ним и штыки, и орудия, и все это несметное количество войска, требующее
вагонов для  перевозки к  границе,  рельсов,  по  которым бегают эти вагоны,
паровозов,  которые их тянут,  угля, который двигает паровозы... России с ее
миллионной армией  уже  перестали  пугаться  так,  как  пугались  в  прошлом
столетии,  когда  не  научились еще  пронизывать любую толщу прущих в  атаку
шеренг  безостановочным пулеметным огнем  и  смешивать ураганом дальнобойных
снарядов любое количество полков с  любым количеством земли,  в  которую они
принуждены зарываться.  Металл,  а  не мясо,  промышленность,  а не сражения
решали  теперь  войны.  Кроме  того,  между  этим  блистательным  войском  и
германской  границей  лежали  недостроенные  версты  стратегических железных
дорог,  стояло вязкое болото русской тридцатисуточной мобилизации, и Франция
могла  сегодня бряцать русской саблей сколько ей  нравится.  Прежде чем  эта
сабля  подымется для  удара,  с  самой Францией будет покончено:  короткий и
страшный удар через Бельгию, второй Седан и новая сдача Парижа...
     С  поля  шел  тяжелый запах пота  шестидесяти трех  тысяч огромных тел,
распаренных июльским  солнцем  внутри  узких  мундиров,  меховых  ментиков и
кавалергардских лат  (горячих,  как самовары).  Этот запах -  запах мужика -
угрожающе напоминал о  том,  сколько таких  же  мужиков,  не  одетых  еще  в
солдатскую форму,  ждут по всей расползшейся,  как гигантская квашня, стране
своей  очереди быть  обученными нехитрому фокусу -  ходить ровными рядами за
офицером,  чтобы  по  завершении этой  науки  быть  свезенными в  окопы.  За
племянниками,  мужьями, внуками, кузенами, любовниками, сыновьями придворной
знати, собравшейся в павильоне, шли, потея от жары, усердия и страха, мужики
в оперных костюмах,  сшитых на налоги,  собранные с них же самих, шли сытые,
ошеломленные гвардейским непроворотным пайком после  привычного недоедания в
деревне, шли отупевшие в беличьем колесе смотров, парадов, учений, караулов,
отвыкшие от труда, научившиеся завидовать краснорожим откормленным унтерам и
мечтать о том,  когда удастся дослужиться до великолепного их звания,  чтобы
на  всю жизнь убежать от  забытого уже призрака вечной мужицкой недохватки и
тяжелой деревенской работы.
     Полуграмотные и  дикие,  знавшие  до  службы  только  две  сделанные из
металла машины -  топор и соху,  - они несли винтовки, как дубины, тащили за
собой  пулеметы,  как  бороны,  пугались собственных орудий.  Граф  Пурталес
рассматривал их  с  ироническим любопытством.  Тупые и  медлительные тюлени,
обученные стрелять из циркового пистолета,  -  как не походили они на солдат
его страны, где культура и промышленность с детства приучают людей к машине,
к  порядку  и  к  сообразительности!  Любопытно  было  бы  видеть,  в  какую
беспомощную кучу  свалились бы  эти  стройные полки,  если  бы  какой-нибудь
особенный магнит,  притягивающий только  золотые погоны,  внезапно вырвал из
них  редкие фигурки офицеров?  И  какой  должна быть  та  гениальная голова,
которая  способна создать необыкновенную организацию,  чтобы  управлять этим
немыслимым стадом в современном бою и вести его к победе?
     Голова эта была найдена графом Пурталесом легко.  Крохотная, узколобая,
седая,  серым  небьющимся  изолятором телеграфного столба  она  торчала  над
волнующейся  нивой  султанов,  плюмажей  и  перьев  придворных  треуголок  и
киверов,  хозяйски всматриваясь в  гвардию своими колючими,  как булавки,  и
маленькими,  как они,  глазками. Дурная, вялая кровь трехсотлетней династии,
не  разбавленная ни  одной  свежей  каплей,  истощенная родственными браками
(цари и  собаки,  как известно,  родства не  знают!),  выгнала эту крохотную
черепную коробку на  саженную высоту,  как  случайный и  малонужный придаток
нелепо длинного тела.  Заброшенная в эту сиротливую высоту, куда сердце (как
провинциальный водопровод на верхние этажи) подавало кровь с трудом, скупыми
каплями,  головка при каждом своем движении, казалось, побрякивала ссохшимся
внутри  ее,   лишенным  питания  мозгом.   Однако  этого  побрякивания  было
достаточно,  чтобы  признать  великого  князя,  главнокомандующего  войсками
гвардии и петербургского военного округа, дядю царствующего ныне императора,
будущим вождем русской армии.
     Бряканье ссохшегося мозга гулко разносилось по гвардии,  как отчетливая
барабанная дробь,  равняющая ряды и призывающая к воинственной славе. Сила и
власть,  -  умеющие не  щадить,  не  склоняться,  не трусить перед бунтующей
империей,  -  чудились  гвардейскому офицерству в  беспощадных резолюциях на
приговорах военных  судов,  в  хлещущих  по  генеральским щекам  приказах  о
результатах смотров,  в  самой матерщине,  грубо кидаемой в  лицо  с  высоты
петровского доброго роста,  -  сила и  власть,  которых не помнила Россия со
времен  Николая Первого.  Поэтому в  офицерских собраниях,  на  таинственных
пирушках по  квартирам,  в  курилках военных училищ творимой из  уст в  уста
легендой   создавалась  опасная   популярность  Николая   Николаевича  среди
гвардейского офицерства.  Оно поговаривало о дворцовом перевороте,  о замене
одного Николая другим,  о  создании военной власти,  по  которой соскучилась
Россия и  в  которой она  нуждалась с  тех пор,  как закачался царский трон,
расшатываемый Думой,  Распутиным,  темными  банкирскими  дельцами  и  свежей
памятью позорной японской войны.
     Необыкновенное "ура" вдруг донеслось с  поля.  Звонкое,  восторженное и
искреннее,   оно  поражало  после  равнодушного  солдатского  рева.   Головы
любопытно повернулись, лорнеты и бинокли поднялись к глазам.
     Проходили юноши.  Простые их  гимнастерки были неожиданно скромны.  Под
правым погоном у каждого белел сложенный вчетверо лист бумаги.
     Никогда  ни  одна  воинская часть  не  проходила перед  царем  в  таком
расстройстве рядов и  с такой потерей выправки.  Штыки над узкими их плечами
образовывали позорно волнистую линию; казалось, она дышала вместе с ними так
же  нервно  и  взволнованно.  Правофланговый в  третьей  шеренге шел,  почти
спотыкаясь от слез и восторга, повернув к царю не только лицо, но и все свое
худощавое,  еще не  сложившееся тело.  Слезы текли по  многим розовым щекам.
"Ура" звучало самозабвенно и благодарно.
     Тогда царь  снял фуражку и  широко перекрестил эту  потерявшую равнение
часть.
     И тотчас у павильона началось безумие.  Дамы, плача, срывали бутоньерки
с  плеча и  кидали цветы в колеблющиеся ряды.  Камергеры фальцетом закричали
"ура".  Великая  княгиня  Милица  Николаевна,  черноокая и  прекрасная,  как
зловещая сивилла, ворожащая смерть, побледнев, качнулась и, быстро перебежав
траву  между царским конем и  рядами,  поцеловала первого попавшегося юношу.
Ахнув,  тот  пошел дальше,  как  слепой,  а  она  осталась перед проходящими
шеренгами  белой   статуей  победы,   конвульсивно  протянув  вперед   руки,
вдохновляя и поражая своей мрачной увядающей красотой.
     Так -  впереди царя и императрицы - она стояла, благословляя изломанные
судорогой  исступления  ряды,  не  замечая  (или  не  желая  замечать)  того
впечатления, которое произвел ее вдохновенный порыв.
     Неживое лицо императрицы покрылось пятнами; голубые выпуклые глаза царя
затянуло стеклянной пленкой; бело-розовый букет царских дочерей, воткнутый в
лакированную корзину шестиместного ландо, возмущенно затрепетал всеми своими
лепестками.    Президент   улыбнулся   с    видом   постороннего   человека,
присутствующего при  семейной сцене  и  вынужденного делать  вид,  будто  он
совершенно не замечает,  что сейчас с визгом начнут бить посуду. И только по
четвертому этажу государева дяди поплыла из сухой и  колючей бородки сухая и
колючая одобрительная улыбка.
     Милица Николаевна,  сестра его  жены  и  жена  его  брата,  дочь короля
Черногории,  страстный  апостол  войны  за  освобождение славян,  сторонница
военной  партии,  открыто  и  непримиримо  вдохновляла  дворцовую  оппозицию
великих князей  против императрицы.  Это  она  оттачивала солдатские остроты
властолюбивого своего шурина о  Распутине и  вместе с  сестрой пускала их  в
обращение по салонам,  полкам и дворцам.  Это она переводила невыразительное
бряканье ссохшегося его  мозга в  горячую проповедь войны во  что бы  то  ни
стало,  войны,  нужной для  спасения трона и  для  благополучия опоры его  -
гвардии.  Это  она  лестью,  балами,  посещениями полков  и  многообещающими
намеками покупала преданность гвардейского офицерства.
     И  сейчас именно она (а  не  императрица и  не  кто-нибудь из робостных
царских  дочерей) воспользовалась моментом,  чтобы  купить  преданность этих
юношей,  чтобы  свернуть их  верноподданнический порыв  на  нужную  для  нее
дорогу,  чтобы напомнить им собой о муже своей сестры, о брате своего мужа -
о  настоящем их вожде.  И  он,  оценив это,  описал своей маленькой головкой
крутую  дугу,   наклонившись  к  министру  двора.   Тот  послушно  дал  знак
церемониймейстеру.   Лотарингский  марш  оборвался.  Медленные  звуки  гимна
сорвали цилиндры и треуголки с лысеющих голов,  и в волнах его всплыла опять
на  свою  одинокую высоту сухая  и  хищная крохотная голова хозяина гвардии,
великого князя Николая Николаевича.
     Военным училищам была оказана величайшая честь:  это  их  старшие роты,
произведенные сегодня в подпоручики, проходили под звуки гимна. Белые листки
с приказом о производстве, засунутые под погоны, были единственным признаком
совершившегося  долгожданного  превращения  их  из  полусолдат  в   офицеров
гвардии.  Восторженно крича,  благословляя царя и благодарно отдаваясь ему -
на войну,  на подвиг,  на смерть,  шли они,  еще по-солдатски -  в шеренгах,
готовясь вступить в ряды гвардии и вести ее прекрасным путем воинской славы.
     Страшный,  невеселый путь!  Вот  он  проложен в  веках -  от  Нарвского
сражения до Нарвской заставы.  Дымная кровь, капающая с неуклюжих штыков и с
гибких  шпицрутенов.  Гордые клочья боевых знамен над  в  клочья иссеченными
солдатскими спинами.  Дворцовые караулы,  охраняющие императоров и,  по мере
надобности,  придавливающие их в углу опочивален,  как крыс, освобождая этим
трон для императриц.  Царицыны награды за это:  титулы,  ордена,  поместья -
офицерам, двадцатипятилетний срок службы - рядовым. Зимние вахт-парады перед
Зимним дворцом,  снеговые переходы через Альпы,  Балканы,  Кавказ; застывшие
трупы,  валяющиеся в  одних узких солдатских мундирах на  снегу торцов и  на
снегу   гор.   Ослабленные  винты   штуцеров  и   подпиленные  штыки,   чтоб
одновременный бряк при взлете на караул радовал царево сердце -  и чтоб пули
не  попадали в  турок  и  французов.  Молчаливые атаки  сомкнутым строем,  с
оркестром, с развернутыми знаменами под картечным огнем. Трагический разгром
в  1805 году под Аустерлицем,  но!  -  через сто лет -  блестящая победа под
Пресней...
     Юноши плакали. Незабываемый миг, величественная минута, когда каждый из
них готов умереть по  взмаху царских ресниц,  -  где и  когда вспомнят потом
этот день гвардейские офицеры?
     Уже,  как листья под сухим самумом надвигающейся войны, падают на бирже
акции;  уже воют телеграфные провода,  накаливаясь от ультиматумов,  и скоро
начнут выть  бабы в  деревнях,  ушибленных мобилизационным расписанием;  уже
пуля сербского студента пробила первую дырку в  многокровном теле Европы,  и
кровь уже сочится,  каплями пока, чтобы скоро хлынуть океанами. Уже начат их
последний путь из Красносельского лагеря,  в который они никогда не вернутся
для пышных парадов и сытого житья.
     Одна  за  другой уходят с  красносельского поля  в  неясную тьму  годов
офицерские роты в  солдатском строю,  в  солдатских рубахах,  с  солдатскими
винтовками,  странным образом предвосхищая свое  собственное будущее,  когда
опять перед чьим-то белым конем, сытым до флегмы, пойдут на новые, небывалые
фронты офицерские роты, батальоны и батареи в солдатском строю с солдатскими
винтовками возвращать свои майораты,  поместья и вотчины,  -  пойдут, трижды
сменившие присягу,  убежавшие от солдат собственных уездов, пойдут бок о бок
со вчерашними врагами - немцами, чехословаками, болгарами, - против русских,
знакомо примечая впереди них красные знамена.  Дон, Кавказ, Сибирь, Варшава,
Крым,  Териоки, японские, французские, английские пароходы. Константинополь,
Галлиполийский лагерь,  алжирские копи - метанье по всему миру, от Парижа до
Шанхая,  от  Бухареста до Маньчжурии,  вороний полет на сладкий запах крови,
где бы он ни был,  исступленное отчаяние,  отчаянные надежды, мелкие подачки
Рябушинских и  Детердингов,  "Боже,  царя храни" перед расчесанными хвостами
английских  кобыл  и   российское  "ура"  перед  поседевшими  усами  Раймона
Пуанкаре, который один не бросит вас в течение десятилетий.




                                                 Иулия 16 дня, лета от Р.Хр.
                                             1914, лейтенантства нашего 2-е.

                                                      Рейд фортеции Свеаборг

     Любезный брат наш, Юрий Петрович!
     Во грустях пребывая и могильным предвестием волнуем, эпистолию забавную
писать вам решился, дабы в обществе ума и доброго гумора вашего от матерщины
воздержаться и тем душу свою от пекла вечного спасти. Материться же позывает
неведомо как.  Ибо сказано: "Ке нотр ви маритим? Тужур - дежур, суар - буар,
навиге,  навиге,  и апре -  мурю*.  И еще сказано:  "Аве,  Юрий, моритури те
салютант!"** Нащет же моритуров разных сие вскорости произойти не замедлит.
     ______________
     * Намеренно искаженная французская фраза, долженствующая означать: "Что
наша  жизнь моряка?  Всегда дежуришь,  вечером выпьешь,  плаваешь-плаваешь и
потом - помрешь".
     **  Перефразировка восклицания  римских  гладиаторов:  "Да  здравствует
Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя!"

     Ультиматумы бесперечь жисть нашу  омрачают.  Понеже печатные ведомости,
газетой именуемые,  на корабль наш экспедируются с  небрежением -  того ради
экипаж весь,  с капитаном вкупе,  в политической ситуации блуждает,  подобно
фрегату, в туман влипшему: с которой стороны нас осаждают и кто супостатом в
баталии ожидаемой объявится,  то  нам  пока неведомо.  Кои  утверждают,  что
швецкие фрегаты бить нам морду плывут;  кои пререкают,  что, напротив, немец
посуды свои супротив нас на  море спущает;  а  кои на  аглицкий флот взоры с
опаской кладут,  памятуя,  что  англичанка всегда гадит.  Того ради фендрики
наши об залог меж собой бьются, - с кем же воевать доведется? Я тож в азарте
супротив ведомого тебе  главного медика Осипа Карлыча,  на  шведа подозрение
имеющего,  пять  штофов  франкского  вина,  шампузой  именуемого,  за  немца
выставил.  Преферанс в  сем споре иметь уповаю,  ибо немец обезьяну выдумал,
следственно, и повод к войне вполне свободно выдумать может. Тогда - выпьем.
     Мы же,  впротчем,  на планиду полагаясь, службу царскую несем исправно,
медяшку каждодневно до  нестерпимости сияния  доводя  и  палубу  песком  без
малого до самой броняшки соскабливая.  И,  коли господь поволит,  чистолем и
шваброю флоты  неприятельские в  бегство обернем,  поколику снаряды боевые с
адмиралтейства до  сего  времени принять не  удосужились,  и  фрегат наш  на
военную ногу  никак  установить не  можем,  грома  поджидая,  после которого
русскому патриоту креститься положено,  отнюдь же не ранее... Слух у нас тут
такой пущен: якобы адмирала нашего ваши санкт-петербургские сенаторы в каюте
накрепко замкнули и  часового приставили,  чтоб,  упаси  бог,  оный  озорной
старик нечаянно флота не вывел,  потому в море, бывает, суда утопнуть могут,
в гаванях же на привязи в целости пребудут.  Хотя в истории наслышаны мы,  -
подобный случай в Порт-Артуре слезами окончился...*
     ______________
     *  26  января 1904 г.  Япония без  официального разрыва дипломатических
отношений начала войну  атакой эскадры,  стоявшей без  всяких мер  охраны на
порт-артурском рейде.


     Письмо,  начатое  утром,  так  и  лежало  на  столе.  Лейтенант Ливитин
перечитал начало,  усмехнулся и,  как был -  в  фуражке и грязном кителе,  -
присел  в  кресло:   флаг-офицер  командующего  морскими  силами,  лейтенант
Бошнаков уходил на миноносце со штабным поручением в Биоркэ, где стоял отряд
судов  Морского корпуса,  и  письмо  нужно  было  успеть переправить ему  на
"Рюрик".
     Неожиданно подвернувшийся стиль письма требовал остроумного завершения,
но  сейчас решительно не  острилось.  День подходил к  концу,  и  внутренняя
тревога нарастала все больше,  слухи за  день приобрели размеры грандиозные.
Бошнаков,  метеором влетевший из  штаба с  повторным приказанием закончить к
вечеру  все  предварительные  для  мобилизации  работы,  успел  взволнованно
рассказать,  что заградители уже вышли к Порккала-Удду с полным запасом мин,
что кто-то где-то видел в море германские крейсера,  что мобилизация решена,
но  задерживается  царем  в   ожидании  ответа  на  нашу  ноту  Австрии.   В
кают-компании  уже  вслух  говорили  "война";  ходил  уже  наспех  пойманный
анекдот,  что  Ванечка Асеев,  по  пьяному делу  отсиживающий на  гауптвахте
третью  неделю,  прислал в  штаб  великолепную телеграмму:  "Прошу  временно
освободить для  первого  опасного  похода  искупить кровью  ответ  оплачен".
Гельсингфорсская   газета    сбивчиво   сообщала   ход    русско-австрийских
переговоров,   вызванные  из  отпусков  и   командировок  офицеры  привозили
противоречащие газетным сведения, - и было совершенно неизвестно, что будет.
Продолжалось то томительно-тревожное время,  когда все говорят о  войне,  но
когда слово "война" запрещено к произнесению вслух,  когда корабли готовятся
к  бою,  но  никакой мобилизации нет,  когда  официально течет  обыкновенное
мирное  время,  но  на  деле  все  мысли  и  действия  направлены к  военным
надобностям; когда война не объявлена, но нестерпимо хочется, чтобы она была
объявлена,   положив  конец  растерзанным  тревогою  дням,   и  внесла  хоть
какую-нибудь ясность.
     Собственно,   это   письмо   было   лейтенанту  только   предлогом  для
восстановления в  себе обычного спокойного взгляда на  вещи,  -  может быть,
поэтому оно с  самого начала приняло такой тон,  но теперь продолжать его не
хотелось.  Ливитин  в  раздумье повернул головку  автоматического пера;  оно
охотно выпустило густую каплю на  кончик своего золотого жала  и,  повинуясь
пальцам, лениво пошло по плотной синеватой бумаге с грубо рваными краями:
     Пропозицию такую к вам,  любезный брат, имею. Богом молю: испроситесь у
начальников своих с  должности на  малый срок и  не замедля сюда прибывайте,
покеда мы миног кормить собой не зачали.  Желательно вам в жилет поплакать и
фамильные распоряжения отдать,  поколику некий  прожект мной  адмиралу опять
доложен,  отчего для моей персоны воспоследствия вскорости произойти могут в
смысле  положения живота  моего  на  алтарь.  Депешу  официальную с  тою  же
просьбишкой начальству вашему с  фельдъегерем же,  с  коим сия цидуля к  вам
попадет,  отсылаю.  Уповаю,  что оное, то есть начальство, препоны чинить не
будет, как мы нынче в героях ходим...

     - Вашскородь, пожалуйте обедать, - сказал в дверях Козлов.
     Лейтенант Ливитин кивнул головой и предостерегающе поднял палец.

     ...Шутки в  сторону,  Юрий.  Немедленно проси отпуск и приезжай хоть на
три часа.  На душе -  кало.  Поторопись, а то меня не застанешь. Неизвестно,
когда потом свидимся...

     Козлов достал из  шкафа  приготовленный чистый китель и  постоял,  пока
лейтенант не  закончил письма и  не  вложил его  в  длинный узкий  конверт с
выпуклыми синими буквами "Генералиссимус граф  Суворов-Рымникский" в  правом
углу. Конверт и бумага тонко и остро пахли шипром.
     - Съедешь на "Рюрик",  лейтенанту Бошнакову отдашь с запиской, - сказал
Ливитин, проходя к умывальнику и сбрасывая китель. Белое его безупречие было
беспощадно вымарано копотью и  маслянистой грязью.  Козлов успел  подхватить
летевший на койку китель и растянул его на руках неодобрительно:
     - Опять, вашскородь, первого срока китель испортили. Я ж вам приготовил
из стареньких,  этак весь гардероб переберете! Куда ж его теперь? В нем и на
вахту не выйдешь, пятна будут...
     - Мачты рубят,  кителя летят!  - сказал Ливитин, фыркая под душем. - Не
ворчи, Козлов, война... Застал?
     - Так точно,  вашскородь,  приказали благодарить. Сдачи извольте, сорок
пять марок отдал. Только розы, вашскородь, незавидные: господа мичмана утром
порасхватали, садовник говорил - как пасха...
     - Война!  -  засмеялся Ливитин из  полотенца и  вдруг,  опустив его,  с
любопытством уставился на  Козлова,  вытирая  свои  длинные  пальцы.  Ноготь
указательного на  левой руке был безобразно и  глубоко обломан,  и  мохнатая
ткань неприятно шерстила обнажившуюся розовую его подушечку.
     Это  (и  испорченный китель) было  началом войны:  гибли мирные вещи  и
мысли,  кителя и люди переставали идти в счет,  срывались привычные покровы,
защищающие чувства,  и что-то и весело (и неприятно) шерстило душу, какой-то
ее  уголок,  вылезший в  огромные события,  свежечувствительный ко  всему  и
по-новому ощущающий привычные явления.
     Ноготь  был   сломан  лейтенантом  Ливитиным  при   резке   грот-мачты.
Грот-мачту   же   резали   вследствие  внезапно  обнаружившейся  полной   ее
непригодности для  боевого корабля.  А  увидели эту непригодность только два
дня назад - в полыхающем свете австрийского ультиматума Сербии.
     Мачтами этими гордился "Генералиссимус",  гордились его офицеры, флот и
последний   кадет,    покупавший   открытки   военных   судов    российского
императорского  флота.   Это   были   огромные  решетчатые  башни  спирально
закрученных стальных  труб,  мощным  штопором ввинченных в  небо  на  высоту
семнадцати сажен и  схваченных десятью круглыми кольцами толщиной с человека
каждое,  -  две Александровские колонны в натуральную величину, поставленные
на палубу.  Гордились ими потому, что они были точной копией решетчатых мачт
американских дредноутов,  и  потому,  что  ни  один  из  дряхлеющих кораблей
русского флота  не  имел  подобной красоты,  и  потому еще,  что  сложное их
очертание,   напоминающее  Эйфелеву  башню,   говорило  о   последнем  слове
военно-морской техники: башни были увенчаны тяжкими марсами, где должна была
быть  сосредоточена центральная наводка  всех  крупных  орудий,  облегчающая
стрельбу.  Но с центральной наводкой что-то не заладилось с самого начала, и
на  нее плюнули.  Мачты же остались на страх врагам и  на утешение друзьям -
великолепные и  небывалые,  прибавляющие "Генералиссимусу" еще более грозной
величественности.
     Четырнадцатого же июля, -
     когда   сараевский  выстрел   отдался   наконец   затяжной   детонацией
дипломатических  сейфов  и   выкинул  из   них   первый  залп  бесповоротных
ультиматумов;
     когда  броненосец "La  France" под  флагом президента республики полным
ходом шел через Немецкое море, торопясь доставить великого режиссера в Париж
к первому акту разработанной им мировой постановки;
     когда самодержец всероссийский раскрыл уже  малахитовый бювар на  своем
письменном  столе,  засиженном  портретами многочисленных дочерей,  и  вынул
оттуда первый вариант манифеста об объявлении войны;
     когда   военный  и   морской  министры  уже   ломали   голову  над   не
предусмотренным никакими планами повелением царя  мобилизовать войска только
против Австрии;
     когда заградители принимали уже полный запас боевых мин, чтобы на много
лет закупорить ими Финский залив;
     когда  к  вечеру  на  кораблях впервые сыграли многозначительный сигнал
"отражение минной атаки" и  люди разбежались по  орудиям и  начали всю  ночь
маячить  в   синем  полумраке  плутонгов,   хмуро  и   боязно  ожидая  удара
неизвестного врага с неизвестной стороны в неизвестное время;
     когда практические снаряды,  заполнявшие погреба, казались уже издевкой
над нервным ожиданием сменить их  на боевые (а приказа не приходило,  ибо не
было  еще  мобилизации) и  когда  каждому матросу и  офицеру хотелось скорей
принять эти боевые снаряды как успокоительную,  хотя и  неверную гарантию от
внезапного появления германских или шведских линкоров;
     когда  эти   линкоры  мерещились  уже  сигнальщикам  в   каждой  лайбе,
показавшейся на горизонте;
     когда война из  возможности стала достоверностью и  когда всякая деталь
корабля  была  переосмыслена в  трепете самозащиты и  судорожно прикинута на
военных весах, мирно ржавевших в мирное время, -
     тогда,  14 июля 1914 года,  вдруг оказалось, что решетчатые мачты - это
не гордость корабля, а его гибель.
     Две Александровские колонны, разгуливающие по Балтийскому морю, заметны
на крайнем пределе видимости.  Они торчат в прицелах "Мольтке" и "Дейчланда"
превосходной  точкой  наводки.  Они  предательски  указывают  курсовой  угол
"Генералиссимуса",  облегчая этим пристрелку немецких орудий. Привлекая, как
огромные магниты,  к  себе чужие снаряды,  они  при  первом попадании готовы
рухнуть  на  палубу  тяжкими своими  марсами и  всеми  тоннами своей  стали,
заклинивая  башни,  пробивая  рубки,  убивая  своих  же  людей.  Бесполезные
украшения, лишенные всякого смысла при отсутствии на них центральной наводки
(так  и  не  задавшейся,  хоть  брось!),  они  торчат  над  кораблем заранее
приготовленными надмогильными памятниками.  Так  усовершенствование,  отмщая
небрежение им, обратилось во вредоносность.
     Четырнадцатого июля утром командующий морскими силами,  почуяв наконец,
в  виду  надвигающихся событий,  полноту власти  и  ощутив некоторую свободу
действий, приказал: "Снять!"
     В   бестолковой  сумятице  предмобилизационных  судорог  и  нервирующих
догадок  кают-компании лейтенант Ливитин  обрел  реальное дело:  предложение
снять мачты без лесов и без кранов принадлежало ему. В разрушении грот-мачты
была успокоительная и  жестокая радость;  казалось,  в этом было единственно
нужное сейчас и спасительное дело.
     Он резал сталь ацетиленом.  Вторые сутки синие узкие языки пламени днем
и ночью свистели на высоте ста двадцати,  ста пяти,  восьмидесяти футов. Две
четверти водки  были  розданы  поощрительными чарками на  лейтенантский счет
гальванерам и  комендорам его собственной четвертой башни,  призванным им  к
подвигу.  Мачта  врастала в  палубу,  будто кто-то  вбивал ее,  как  гвоздь,
ударами молотка.  Война внесла свой  первый корректив в  грозное великолепие
"Генералиссимуса".  Тщедушные  бревна  красились в  порту  в  шаровый  цвет,
готовясь заменить собой  тяжкую стройность эйфелевых башен.  Куски  огромной
тугой спирали, шипя, отделялись и, качаясь на гордене, ползли медленно вниз,
на баржу. Внизу шла погрузка угля, катали бочки с солониной, грузили военные
и выгружали мирные вещи, суматошно метались люди; наверху, на мачте, свистел
ослепительный газ,  и  в ушах звучало "заклинание огня" из "Валькирии".  Это
было сказочно, спокойно и отчасти льстило самолюбию. Самое важное - война за
всем этим была не видна.
     Она обрушилась настолько внезапно,  что отдавала неправдоподобием. Семь
лет, с младшей роты корпуса, Ливитин привык слышать это бряцающее слово, так
что  оно потеряло свой первородный смысл,  как теряет его любое слово,  если
его повторить вслух сто -  двести раз подряд.  Самые орудия,  из  которых он
стрелял  по  парусиновым  щитам,   были  инструментом  военным,  как  и  сам
лейтенант.  Война вросла в  его  жизнь прочным и  осознанным оправданием его
существования.  И  тем  не  менее последние дни  казались нереальным бредом,
чьей-то дурной шуткой.  Эти дни требовали о чем-то всерьез подумать,  что-то
решить, как-то оторваться от созерцания мучительного своего романа с Ириной,
вообще -  взглянуть вокруг и,  значит,  потерять уравновешенность. Привычная
ирония  и  великолепный цинизм  были  неуместны:  кто-то  негодовал;  кто-то
плакал; кто-то трепетал; кто-то рвался в бой. Все это казалось нереальным. И
только ноготь,  сломанный нечаянно утром на мачте,  был реальностью; розовый
эпидермис ногтевого ложа  (с  самого рождения не  обнажавшийся),  чувствовал
решительно всякое  прикосновение и  поминутно напоминал о  беспокойном слове
"война".
     И так же,  как нельзя приставить отломившийся кусок ногтя и прикрыть им
слишком чувствительное место,  -  нельзя было вернуть мирные дни и спокойную
стрельбу по парусиновому щиту.  Лейтенантская жизнь, вместе с историей мира,
была круто сломана и повернута в неизвестную сторону.  В свежем надломе дней
ясно и холодно проглядывала смерть.  Не страх перед ней был неприятен,  - он
не  был еще ощутим во  всей этой нереальности,  -  неприятно было убегающее,
никак не уловимое сознание, что необходимо поскорей, пока есть время, что-то
успеть.  Успеть понять, успеть что-то решить, - вообще успеть сделать что-то
непривычное, неизвестное, но обязательное.
     Смерть ждала в западной части Финского залива. Лейтенанту Ливитину, как
и большинству других офицеров "Генералиссимуса", первый бой не представлялся
победой.  Силы были слишком неравны:  три наших линейных корабля (из которых
два  -  "Цесаревич" и  "Слава" -  были  музейными памятниками Цусимы) против
эскадры новейших германских дредноутов,  стреляющих на  милю  дальше  наших!
Было ясно,  что в первые же часы войны весь огромный флот Германии ринется в
Финский залив,  чтобы одним ударом покончить с русским, не дожидаясь ввода в
строй дредноутов,  пятый год  достраивающихся в  Петербурге.  Дурак стал  бы
этого ждать!
     Англия -  вот кто был бы спасителем русского флота!  Англия,  владычица
морей,  которой  достаточно пошевелить на  Спитхэдском рейде  орудиями своих
дредноутов и линейных крейсеров,  чтобы германский флот круто положил руля и
заторопился бы в  Северное море охранять от них западное побережье.  Англия,
лютая мечта Генмора*, не имеющего права числить ее в своих планах союзницей!
Англия,  благословенное имя,  звучащее в кают-компаниях последней надеждой и
исступленной верой в чудо!..
     ______________
     *  Генеральный морской штаб  -  высшее  оперативное управление царского
флота.

     Англия  выжидала,  попыхивая на  рейдах  дымом  своих  дредноутов,  как
гигантской трубкой,  воткнутой в  угол  молчаливого рта.  Газеты  извивались
берестой на огне, разгадывая это молчание. Где-то в невидных флоту кабинетах
лились  униженные  обещания,  мольбы,  благородные  жесты,  подкупы.  Англия
молчала - и это молчание означало пока что гибель "Генералиссимуса" в первые
часы войны.
     Он  собирался выйти  к  центральному заграждению,  походить возле него,
выжидая немецкий флот,  - и потом уйти в воду, стреляя до того момента, пока
вода  эта  не  хлынет  в  амбразуры последней стреляющей башни.  Именно  так
представляли себе  этот первый и  последний бой  надвигающейся войны офицеры
"Генералиссимуса":  одни  -  с  горькой иронией,  другие -  в  романтическом
самоутешении.  Прекрасная гибель,  кровавая горечь славы,  мраморные доски в
церкви Морского корпуса,  георгиевские ленточки вокруг портретов в "Огоньке"
и слово "герой", переходящее в потомство.
     Англия  молчала.  Умереть с  криком "ура"  на  восторженных устах  было
глупо,  но,  к несчастью,  необходимо. Однако это было приемлемо для зеленых
мичманов, вроде Мишеньки Гудкова, а лейтенант Ливитин вышел уже из возраста,
когда со вкусом умирают за собственную глупость.  Что же,  час пробил.  Пора
расплачиваться за  великолепные годы смотров и  парадов,  за спокойный обман
самого  себя,  России  и  флота.  Умереть было  необходимо,  -  так  же  как
проигравшемуся  кавалергарду,   подписавшему   фальшивый   вексель,   бывает
необходимо пустить пулю в лоб.
     Поэтому все  стало новым и  неожиданным,  как  для  человека,  внезапно
получившего диагноз:  последняя стадия туберкулеза. Необходимая смерть стала
между  лейтенантом Ливитиным и  жизнью косым  и  холодным зеркалом,  отражая
знакомые вещи в незнакомом ракурсе.
     И  сейчас,  всматриваясь в  Козлова,  лейтенант Ливитин вдруг обнаружил
перед собой не  удобное дополнение к  удобной каюте -  вестового,  исправную
лакейскую машину,  -  а  нечто неожиданное,  удивляюще-новое.  Розы,  Ирина,
уютная квартира на Мюндгатан,  7,  хорошенькая Саша в  крахмальном чепчике -
были  сближающими понятиями.  Ирине  -  розы,  а  Саше  -  что?..  Лейтенант
усмехнулся своим мыслям.
     - А как ты о войне понимаешь, Козлов? - спросил он с участием. - Может,
не сегодня завтра в бою будем?
     - Это как прикажут,  вашскородь,  -  уклончиво ответил тот,  расправляя
свежий китель.
     - Сашу-то свою видел? Плачет?
     - Известно...  Барыня говорит,  поставь розы  в  воду,  а  она  ревет в
передник. Я уж сам поставил, барыня даже смеялись...
     - А тебе жалко?
     - Кого, вашскородь?
     - Ну, Сашу... или себя...
     Козлов промолчал.
     - Не горюй!  Первый бой все покажет. Живы будем, я вас сразу перевенчаю
и отпуск устрою!
     - Покорнейше благодарю, вашскородь. Запонки извольте.
     - Поживем еще,  Козлов!  - сказал лейтенант ненатурально бодро. - Чарку
выпей за мое здоровье.
     - Покорнейше благодарю,  вашскородь,  -  ответил Козлов тем  же  тоном,
которым он  благодарил за  свадьбу,  и  вдруг,  помявшись немного,  спросил,
смущаясь:  -  А  может,  пронесет,  вашскородь?..  Войны ж еще не объявляли,
может, его пугнуть - притихнет?
     - Кого его?
     - А шведа.
     - Почему шведа?
     - На баке говорили -  Швеция задирает. Австрия, мол, на суше, а на море
- Швеция. Будто бы ей Финляндия занадобилась.
     Ливитину  стало  вдруг  нестерпимо скучно:  теперь  этот  тоже  задавал
осточертевший и  в кают-компании вопрос:  с кем война?  Но если там,  споря,
ссылались на политику,  на экономику,  на различные исторические "тяги" и на
авторитет   Генерального  морского   штаба,   считавшего  Швецию   в   числе
обязательных противников,  то  Козлову надо  было  что-то  сказать просто  и
отчетливо. Сказать же было нечего, и Ливитин загородился вопросом же:
     - А тебе что - воевать неохота?
     - Какая  ж  охота,   вашскородь!  -  искренне  сказал  Козлов.  -  Одно
разорение!
     Лейтенант поднял брови.
     - Почему разорение? Наоборот, морское* всю зиму получать будешь.
     ______________
     *  Морское довольствие -  прибавка к жалованью за время,  когда корабль
числится в кампании (на Балтике - обычно с мая по ноябрь).

     - Хозяйству разорение,  вашскородь,  -  вдумчиво объяснился Козлов. - С
японской едва на ноги стали,  а тут - лошадей заберут, это уж обязательно...
Брат,  скажем, уйдет, ему год до призыва остался. Так у нас очень все хорошо
выходило: ему в солдаты идти, а я бы как раз со службы пришел...
     Ливитин  удивился не  на  шутку.  Четвертый год  жил  он  с  Козловым и
полагал,  что Козлову эта наладившаяся и спокойная совместная жизнь была так
же  удобна,  как  и  ему  самому.  Было совершенно естественно,  что  Козлов
останется или на сверхсрочную,  чтобы переходить с ним с корабля на корабль,
или  в  качестве  лакея  на  береговой квартире  с  Ириной  Александровной и
Сашей-женой.  И вдруг оказывается,  что Козлов, несмотря на хорошенькую Сашу
(приспособленную  лейтенантом  в  качестве  мертвого  якоря,   удерживающего
Козлова в доме), имеет свои собственные планы и что крестьянские наклонности
никак не были преодолены ни флотом,  ни городом,  ни Сашей.  Несомненно, что
это был человек -  с особой, своей жизнью, непонятной и, вероятно, сложной и
с  ясным  наличием свободной воли.  Этому  открытию,  разрушающему удобные и
спокойные иллюзии,  Ливитин был  также  обязан  нависшей над  головами обоих
войне.
     Лейтенант медленно застегивал китель,  рассматривая Козлова внимательно
и  серьезно,  с оттенком некоторого иронического любопытства.  Но обломанный
ноготь зацепил за ткань и  напомнил опять о необходимости иначе относиться к
вещам.  Ирония была  бы  некстати.  "А  может -  пронесет?.."  Слишком много
наивной надежды было  вложено Козловым в  этот  вопрос.  Вот  стоит человек,
открывшийся в  матросе  первой  статьи  Козлове,  как  открывается в  тумане
встречный корабль:  внезапно и  тревожно.  Он стоит и  ждет ответа.  Ливитин
поискал в себе какие-то простые слова, отвечающие неожиданной (но понятной в
конце концов) откровенности Козлова,  но не успел он их найти, как Козлов на
его  глазах переменился:  почудилось ли  ему  что-то  опасное в  пристальном
лейтенантском взоре или сам он сообразил невежливость упоминания о  деревне,
когда лейтенант только что сказал о свадьбе (по совести говоря,  жениться на
Саше  Козлов никак  не  собирался,  рассматривая ее  как  добавочный паек  к
вестовскому положению), - но грудь его выпрямилась, как на опросе претензий,
лицо приобрело бессмысленную бодрость, и взгляд стал бравым и лихим.
     - Присягу,  вашскородь,  сполнять приходится,  - сказал он отчетливо, -
охота или неохота, а прикажут воевать - пойдем!
     - Ну  и  пошел  вон,  верблюд!  -  досадливо  сказал  лейтенант,  кидая
полотенце,  и  вышел из  каюты,  сердясь на самого себя за свой смехотворный
позыв к лирике. Подумаешь, какие сердечности с матросами!
     Но какая-то обида осталась в  лейтенанте и  отравляла дальнейший вечер.
Ему казалось,  что,  не сваляй Козлов дурака и  не прими он этого идиотского
высочайше утвержденного тона бравого матроса,  нужные слова нашлись бы  сами
собой  и  помогли  бы  ему,  Ливитину,  избавиться  от  ощущения  внутренней
тревожной тяжести - ощущения малознакомого и неприятного.
     К обеду он опоздал,  ели уже сладкое. В обычное время опоздание к столу
было  одним  из  смертных  грехов  флотского офицера.  Но  Ливитин  вошел  в
серебряный перезвон приборов с небрежной уверенностью (с какой иные входят в
партер после начала акта), зная, что ему опоздание простительно и что его не
встретят ни  поднятые брови старшего офицера,  ни ядовитые улыбочки соседей.
Опозданием в данном случае можно было слегка пококетничать: всем (а старшему
офицеру  -  лучше  всех)  было  известно,  что  лейтенант Ливитин опаздывает
потому,  что он рубит мачты.  "Руби их,  окаянных,  лейтенанте,  и  благо ти
будет,  и нам вкупе!" - выразился вечером отец Феоктист и пояснил, испуганно
покачивая головой:  "Экую  сволочь,  прости господи,  оказывается,  на  себе
возили!"  Мичмана смотрели на Ливитина с восторгом,  а лейтенант Веткин -  с
прямой завистью:  на войне,  как и на гонках,  важно с места забрать ход,  -
Анну не Анну, а Станислава с мечами Ливи сорвет как пить дать!
     За  столом  шел  перебивающий  и  оживленный  разговор  исключительно о
служебных делах: о заканчивающейся погрузке угля, о помещениях для запасных,
о том, будут или нет снимать деревянный настил верхней палубы, которая в бою
может  загореться,  -  о  сотне вещей,  всплывших на  поверхность на  гребне
накатывающейся  волны  мобилизации  (впрочем,  последнее  слово  произносить
избегали). Очевидно, накренившиеся под тяжестью событий дни сдвинули с места
и  флотские  традиции,   потому  что  старший  офицер  слушал  артиллериста,
толкующего за столом о  кранах и  погребах,  и не только не останавливал его
обычным ядовитым напоминанием,  что для застольной беседы есть другие, более
интересные обществу темы,  но и сам, кивая ему утвердительно головой, поднял
руку и оживленно сказал через всю кают-компанию вошедшему Ливитину:
     - Николай Петрович,  порт  дерево прислал,  с  утра  хочу новые стеньги
ставить! Не подведете, голубчик, успеете?
     - Надеюсь, - ответил Ливитин, садясь, и сразу же с недовольной гримасой
протянул в воздух,  не глядя,  свою пустую тарелку: из того, что он опоздал,
не  следовало еще,  что тарелка должна остыть,  однако она была чуть теплой,
что  не  соответствовало комфортабельности кают-компанейского стола  и  было
очевидным упущением вестовых.
     Рука в нитяной перчатке тотчас приняла тарелку.
     - Холодная, - кивнул Ливитин через плечо.
     Вестовой,  принявший тарелку,  приложил ее донышком к щеке и,  виновато
качнув  головой,  побежал к  буфетному окну.  Лейтенант Веткин посмотрел ему
вслед и усмехнулся.
     - Вестовые ошалевши малость,  - сказал он, играя кольцом от салфетки, -
вам  тарелки забыли  согреть,  мне  батюшкину стопку  подсунули,  а  бедному
Гревочке боржома не поставили...
     - Обалдевают.  Что  же  будет,  если война в  самом деле?  -  отозвался
лейтенант Греве желчно. - Этак вовсе без обеда насидимся!
     Ливитин пожал плечами.
     - У них деревня в голове, нервничают, - сказал он, вспоминая Козлова.
     - Что вестовые балдеют -  это в порядке вещей.  Но что в штабах в штаны
кладут - это хуже, - начал Веткин, и по его оживившемуся лицу Ливитин понял,
что он запасся новыми анекдотами.  - Слышали, Николай Петрович, что Бошнаков
рассказывал?
     - Кое-что... Я его мельком видел...
     - Пожар в б...ке во время наводнения! - хихикнул Веткин. - Генмор вчера
германский свод сигналов прислал, - удосужились наконец! - просит размножить
для  флота и  вернуть для  хранения как первоисточник...  Имажине?*  Адмирал
будто приказал ответить,  что на "Рюрике",  кроме четырех писарей,  ни одной
скоропечатной типографской машины не имеется...
     ______________
     * Представляете? (фр.).

     Ливитин усмехнулся.
     Свод  сигналов  представлял огромную  книгу  более  тысячи  страниц,  и
действительно  Генмор,   спохватившийся  накануне   войны   размножить   его
средствами штаба флота, был по меньшей мере смешон.
     Но  свод  был  каплей в  море.  Предвоенная горячка била  петербургские
штабы,  перетрясая аккуратные папки планов,  и  то  и  дело роняла из  них в
историю   отвратительные  грешки   благополучного  "департамента   побед   и
завоеваний".
     Каждый час приносил новое изумляющее открытие.  То обнаруживалось,  что
для целей разведки совсем нет годных миноносцев -  их  не строили уже девять
лет  -  и  только-только заложили нефтяные эсминцы,  которые,  как  и  новые
дредноуты,  еще  не  были готовы.  Внезапно оказалось,  что  для  "Новика" -
единственного быстроходного миноносца,  способного  дать  хоть  какую-нибудь
разведку Балтийского моря,  -  нет в  Гельсингфорсе запасов мазута,  но зато
мазутом можно захлебнуться в  Либавском военном порту (который,  как попутно
выяснилось,  наличными силами флота защищать невозможно и  который по планам
предполагалось взорвать при попытке немецкого флота к захвату). То комендант
Выборгской крепости неожиданно предъявлял флоту  вексель  срока  1906  года,
требуя высылки к нему для брандвахтенной службы кем-то когда-то обещанных (и
в  план  занесенных) военных судов,  которых не  оказывалось в  природе.  То
Генмор приказывал снять с флота всех офицеров-академиков для штабной работы,
оставляя этим корабли без командиров и старших офицеров, и тогда командующий
морскими силами, взвыв, шифрованно матерился.
     Впрочем,  шифра,  в прямом значении этого слова, вообще не было: Генмор
так и  не поспел (а может быть,  не догадался) составить гибкий радиокод,  и
оперативные   распоряжения   доверялись   сомнительной  тайнонепроницаемости
цифровых  сочетаний  обыкновенной  трехфлажной  книги,  в  тысячах  оттисков
имевшейся  на  кораблях  флота  и  в  десятках  -  у  военно-морских  атташе
иностранных держав.  Для обмана последних к цифрам свода прибавляли условное
число (задача для детей среднего возраста). Но и помимо откровенности такого
шифра и неудобств арифметических выкладок, сама эта флотская библия - библия
как  по  объему,  так  и  по  древности -  мало  была  пригодна  к  переводу
распространенных указаний из Петербурга и перечней недостатков в снабжении и
в организации, обнаруженных в Гельсингфорсе. Она изобиловала бом-брамселями,
пертами,  русленями,  гинце-квиверлеер-лапами  и  прочими вкусными терминами
парусного  флота,  во  времена  которого  была  составлена;  она  с  любовью
археолога хранила  в  полутора  тысячах  своих  страниц  великолепные боевые
приказания "таранить противника",  "отнять ветер",  "взять на абордаж" и  не
лишена  была   философической  тяги   к   понятиям  отвлеченным:   "проявить
раскаяние",   "призываю  благоволение  божие",   "вдохновение",  "ликование,
ликовать,  ликующий".  И  хотя  в  1912  году она  была освежена специальной
комиссией,   внесшей  в   нее  "аэроплан",   "мину  Уайтхеда",   "революцию"
("революционный",  "революционер,  -  ры") и прочие понятия,  накопившиеся к
тому времени во  флоте,  тем  не  менее часто приходилось шифровать слово по
отдельным  буквам,  тратя  на  каждую  из  них  пять  цифр  соответствующего
сочетания.
     Эту   громоздкую  книгу,   призванную  поднять  на   себе  всю  тяжесть
оперативного управления флотом,  сразу же  заело в  узком шкиве мобилизации,
словно плохо спущенный пеньковый трос, в котором пряди идут то пучностью, не
пролезая в блок, то скупой ниткой, угрожающей разрывом. На иных вопросах она
была великолепно лаконична, так что трудно было разобрать, куда, собственно,
следует "немедленно идти"  -  на  врага или  на  дно?  На  иных  -  эпически
многословна:  "по  встретившейся надобности",  "благоволите не  отказать"...
Воздух  и  провода  одинаково гнулись  под  нескончаемым потоком  объемистых
шифровок,  обильных,  как  поздравительные телеграммы во  всероссийский день
Веры,  Надежды, Любови и матери их... Шифровали решительно все, запятые же -
неукоснительно.  Несекретные  приказания  командующего  о  закрытии  шхерных
фарватеров  для   плавания   невоенных   судов   возвращались  к   нему   же
зашифрованными в виде ненужных оповещений, что его же распоряжением такой-то
фарватер закрыт.  Учитывая это,  флаг-офицеры,  в  мыле сидящие над флотской
библией,  ловчились угадывать по объему текста:  нужное или нет?..  В помощь
телеграфу метались офицеры-курьеры:  из Гельсингфорса в Петербург с таблицей
эскадренных позывных кораблей флота,  как-то не оказавшейся ни в Генморе, ни
в  Главном  морском  штабе;  из  Петербурга  в  Гельсингфорс  -  с  письмами
начальника  Генмора  к  командующему с  путающим  все  соображения  любезным
сообщением "о  замеченном соглашении Германии со  Швецией"...  Берега залива
оказались слепыми,  постов службы связи явно было недостаточно.  В базах - в
Гельсингфорсе и в Ревеле -  было много бушлатов и форменок первого срока, но
мало  угля...  В  этом  вихре  позорных открытий флаг  командующего морскими
силами  на  мачте  "Рюрика" трепетал,  как  и  его  старое  военное  сердце,
бесполезным  гневом,  -  и  под  этим  флагом  штабники  Бошнаковы  пытались
сохранить видимость понимания происходящего и  значительно поджимали губы на
вопросы Веткиных с  кораблей флота,  а  сами эти корабли,  под сенью того же
властительного адмиральского флага,  грузили уголь, готовясь к бою и к новым
открытиям того же порядка.
     Но,  как  в  закипающем котле грязного белья идет  наверх сперва легкая
пена,  падая  через  край  грязными  клочьями,  а  главная  масса  вонючего,
пропитанного микробами белья едва готовится пошевелиться в темном его чреве,
- так  и  до  офицеров "Генералиссимуса" доходили только  внешние показатели
заношенности военного белья Российской империи,  закипающей на  огне  войны.
Никому еще (даже самому командующему) не было известно, как будет реализован
план кампании,  составленный в  1912 году и тщательно хранимый без изменений
за семью печатями сейфов.  Еще никто не знал, что армия будет делать одно, а
флот -  другое; что центральная минная позиция, альфа и омега морского плана
войны,  с  флангов по  берегу обнажена для  противника;  что  флот не  знает
фарватеров своего  будущего  плацдарма  -  Рижского  залива;  что  береговую
оборону его  придется спешно создавать во  время  самой войны;  что  военная
империя,  увешанная медалями в память проведенных ею десятков войн,  к войне
неспособна.  Мелочи  заслоняли  еще  суть,  и  лейтенант  Веткин  со  смехом
продолжал излагать свои сюрпризы.
     - А вот еще эпизодик,  -  сказал он,  фыркая заранее, - оказывается, на
кронштадтских  фортах  нет  офицеров,   "могущих  распознать  наши  суда  от
неприятельских",  и  потому  Генмор  просит адмирала прислать туда  с  флота
парочку грамотных лейтенантов...  Не желаете ли,  Николай Петрович?..  Место
тепленькое... Потом - коронный номер: адмирал...
     Но  коронного номера  рассказать не  удалось,  потому  что  к  Ливитину
подошел  вестовой  с  рыбой,  и  Веткин  замолчал,  с  очевидным нетерпением
дожидаясь, когда тот отойдет. Греве улыбнулся и добавил:
     - Местечко и  верно тепленькое...  Вроде дегустатора на винных складах:
попробовал,  пожевал губами,  щелкнул языком и определил:  "Немец.  Стреляй,
братцы,  без опаски".  Всего и дела, а Питер под боком... Красота!.. Ну, так
что за коронный номер? - спросил он, когда вестовой отошел.
     Веткин  сделал было  возмущенное лицо,  но,  очевидно,  смешная сторона
события пересиливала в  нем  возмущение,  потому что  он  опять заразительно
рассмеялся:
     - Из  той  же  оперетки  "Генмор  в  поход  собрался...".  Представьте:
адмирал, что мышь в родах, - где немецкий флот? В Киле? В море? В каком море
- Балтийском  или  в  Северном?  Рвет  и  мечет.  Флажки  -  с  глаз  бегут.
Запрашивает Генмор:  "Сообщите  агентурные сведения,  где?"  И  -  эпический
ответ: "Сведения от тайной разведки имеются лишь десять дней назад, все было
спокойно...   О  новых  сведениях  срочно  (оцените,   господа!),  "срочно!"
запрошены агенты... Бошнаков говорит, старика чуть удар не хватил...
     Веткин  отчаянно замахал рукой,  приглашая других  посмеяться вместе  с
ним.
     - А ведь вы,  Вадим Васильевич,  донельзя всем этим довольны,  -  вдруг
сказал Ливитин, осторожно отделяя шкурку осетрины. - Признайтесь?
     - То есть? - спросил Веткин, продолжая еще смеяться.
     - То есть вам эти штучки - хлеб. Анекдотец же!
     - А что же,  смеяться нельзя?  - удивился Веткин. - Извините, не вижу в
этом ничего особо порочного -  смеяться над растерянностью чиновников из-под
шпица.
     - Даже  если  эта  растерянность граничит с  преступлением?  -  спросил
кто-то сбоку.
     Ливитин повернул голову и  увидел мичмана Морозова;  он стоял за спиной
Веткина,  облокотившись на  аквариум;  обед кончили,  и  кают-компания почти
опустела.
     Последние два дня Ливитину не  приходилось видеть Морозова:  так же как
Ливитин на мачте,  он пропадал часами у себя в кочегарке, где банили котлы и
наспех меняли прогоревшую кирпичную кладку.  Видимо, ему сильно досталось за
эти дни:  он осунулся,  темные круги легли под глазами. Сейчас румянец пошел
по  его  курносому лицу  пятнами,  -  и  по  этому и  по  тому еще,  как  он
забарабанил пальцем по стеклу аквариума,  Ливитин понял,  что Петруччио стал
еще нервнее прежнего.
     - Я  вполне  солидарен  с  Николаем  Петровичем,  -  продолжал Морозов,
стараясь сдерживаться и не повышать голоса.  - Можно смеяться над глупостью,
но если эта глупость - показатель системы, то не смеяться надо, а...
     - На Морозов-ве! - воскликнул вдруг Ливитин тем тоном, каким окликают с
борта шлюпку. - Возьмите два рифа: вас кренит на левую!
     - Почему два рифа?  - возмутился Морозов, отмахиваясь. - Какой там крен
на левую, когда мы спокойно идем ко дну на совершенно ровном киле? Позвольте
хоть  перед  смертью  поматериться,   ведь  умирать-то   будем  мы,   а   не
адмиралтейские гении!..  Это еще цветочки, что Вадим Васильевич рассказывал!
Ягодки впереди ждут, наливные ягодки, спелые, десять лет с цусимской рассады
под сиянием штабных аксельбантов зрели... Вызрели, благодарю покорно...
     - Где же  вы эту самую Цусиму увидели,  позвольте полюбопытствовать?  -
спросил  Греве,   прищуриваясь.  Морозов  оглянулся  на  вестовых,  начавших
собирать с дальнего мичманского конца, и понизил голос.
     - Где-с?  Извольте:  в  широте и  долготе первого боя с  "Мольтке" и  с
"Кайзером",   точнее   сказать  не   могу-с,   механикам  оперативные  тайны
неизвестны. Но нам известна такая прописная истина, что государства, которые
проиграли войну,  были разбиты еще до поля сражения... То есть несли причину
своего  поражения в  себе,  во  всей  военной  системе  данного государства,
служащей отражением его  внутреннего политического строя...  Вам  эта  мысль
нова, Владимир Карлович?
     Греве пожал плечами.
     - Не  столько  нова,  сколько  абсолютно невоенна:  досужее  измышление
какого-нибудь социолога из красных.
     - Почти,  -  Морозов даже не скрыл улыбки,  - почти: начальник академии
Генерального   штаба,    профессор   стратегии,    свиты   его    величества
генерал-лейтенант Леер... Изволили почитывать?
     - Уел, механик! Ей-богу, уел! - воскликнул Веткин, расхохотавшись.
     Ливитин улыбнулся в тарелку,  Греве покраснел,  но не нашелся сразу чем
ответить, как Морозов продолжал, снижая еще голос до напористого полушепота.
     - Где  Цусима,   говорите?  В  эмбрионе  -  под  боком:  мачтах  наших,
например... Плавали, плавали с эйфелевыми башнями, и вдруг - раз! Негодны...
В котлах наших:  ходили,  ходили,  как птичка по тропинке бедствий,  а перед
самой   войной   опамятовались,   оказывается,   до   капитального   ремонта
доходились...  Чиним вот теперь домашними средствами, из жилетки брюки, и то
наспех...  Воевать надо,  -  а  мы  без воды плачем:  один "Водолей" на  всю
эскадру мечется,  как деревенский водовоз на пожаре... И это - еще не война,
война впереди,  и  будем мы  в  ней  лопать ягодки,  которые в  мирное время
созревали...  Система!  Поистине -  "Флот и морское ведомство", - не зря эту
книжку  старик  Семенов кровью  написал!  Как  до  Цусимы  было:  флот  -  и
адмиралтейский шпиц,  корабли -  и  канцелярии,  живые люди -  и  манекены в
орденах,  пушечное мясо -  и лощеные теоретики,  -  так и теперь осталось...
Только ядовитее это "ведомство" стало,  потому что очень народ ожесточился в
погоне за  чинами и  каждый друг другу яму  роет,  а  что в  эту яму корабли
летят,  - плевать! Был бы орденок лишний да береговое местечко потеплее. Тут
не смеяться надо, а плакать горькими слезами, Вадим Васильевич!
     - Словом, ни такое, вашскородь, у меня настроение... - ехидно подхватил
лейтенант Веткин,  покачиваясь на стуле,  - такое настроение, что дал бы я в
морду,  да не знаю кому",  - как мне пьяненький Ипатов раз исповедался. Так,
что ли, Петр Ильич?
     - Действительно, не знаю кому! Пожалуй, жизни не хватит все морды бить,
которые того просят!  -  ответил Морозов зло.  -  А  может,  к  зеркалу надо
подойти да самого себя двинуть: мы в этом тоже виноваты...
     - Благодарю вас!  -  протянул насмешливо Греве.  - Что вы разоряетесь в
обличительных филиппиках по  адресу Генмора,  это  вам  по  штату положено -
студенческие привычечки, да и, по крайней мере, в вашем стиле: "Мы-де, серые
герои,  умираем  за  косность  аристократических штабных  светил!.."  Мысль,
положим,  несвежая,  демагогическая  и  глубоко  неверная,  -  впрочем,  все
простим! Но что мы виноваты, - простите, не пойму! Глуп-с, видимо, для столь
поражающей логики.
     - Конечно, мы, флот! - горячась и еще больше покрываясь пятнами, сказал
Морозов.  -  Что Генмор?  Далеко Генмор!  А  вот то,  что мы с вами тут,  на
кораблях,  дурака валяли в течение многих лет,  -  это верно.  Вон,  адмирал
Макаров который год в  Кронштадте стоит и  перстом в прохожих тычет:  "Помни
войну!"  Что-то  я  не замечал,  чтоб господа офицеры в  самом деле о  войне
помнили.  За  оскорбление почитаем,  когда  нас  в  море  вывезут и  адмирал
военному искусству начнет обучать. Что греха таить, Владимир Карлович, верно
ведь!..  Смотрами да  ресторанами занимались,  -  давайте теперь  вместе  со
штабами ответ держать.  И не будем из нашей гибели анекдот строить,  как это
Вадим Васильевич делает.
     - Поверьте,  Петр  Ильич,  -  презрительно отозвался Веткин,  вставая и
тщательно придвигая к столу стул,  -  поверьте, что я со своими "анекдотами"
умру много спокойнее, чем вы, и, полагаю, с большей пользой для корабля. Вас
и  сейчас истерика колотит.  Прекрасный пример для нижних чинов!  Если б все
офицеры,  как вы, рассуждали, тогда, действительно, только в Цусиму и плыть.
Но,  слава богу,  у  нас на  корабле есть офицеры со  здравым умом,  которые
отлично умеют  расценивать неизбежные для  начала  всякой  войны  недохватки
организации,  но до ваших геркулесовых столбов не дойдут. Не дойдут. И таких
большинство...
     - Например,  Мишенька Гудков,  - вмешался в разговор лейтенант Ливитин,
покончив с  жарким и  пододвигая к себе мороженое.  -  Вот это дух!  На цепь
сажать надо.  Землю роет и ни о каких там Цусимах не задумывается.  Учитесь,
Петруччио... Бросим о высокой материи, я вас вот что спросить хотел: ежели я
остатки труб на мачте этой окаянной свинцовыми пробками забью, - потекет али
не потекет?
     Морозов посмотрел на  него,  как молодой бычок,  набежавший на  канаву:
недоумевая и даже наклонив слегка набок голову.
     - Чеканить надо, сырость внутрь пойдет, - ответил он с разбегу.
     Ливитин пососал со вкусом ложечку и  собрался продолжить этот спокойный
технический разговор, но Греве опять вернулся к оборванной Ливитиным теме.
     - А я никакой трагедии не вижу,  - объявил он авторитетно. - Антагонизм
штабов и  флота -  явление естественное:  снизу всегда кажется,  что  кто-то
наверху чего-то недодумал,  в  чем-то запутался,  это еще в  "Войне и  мире"
верно  схвачено.  Помните?  "Ди  эрсте  колонне марширт,  ди  цвайте колонне
марширт..."  Важно не это.  Важен именно тот дух личного состава,  о котором
Ливи упомянул.  И ронять этот дух такими паническими разговорами,  как ваши,
не следует.  Русский флот,  -  Греве выпрямился на стуле,  -  русский флот в
самые тяжелые минуты умел с  честью выносить и бой...  и ошибки организации.
Поздно сейчас заниматься критиканством,  Петр Ильич, поздно и бесполезно! Да
и не так все мрачно обстоит,  как вам кажется...  Тот же Бошнаков только что
вернулся с адмиралом из Ревеля,  послушайте,  что он говорит о крейсерах и о
минной дивизии. Это у нас на линкорах возможны такие речи, как ваша, там вас
не слушали бы так благодушно, как Николай Петрович. Какой подъем! Если у нас
матросы грузят,  как черти, и сами идут с Ливитиным на мачту, то там матросы
охотниками просятся на заградители, обступили Бошнакова, качали, спрашивали,
скоро ли война... Бригада крейсеров буквально в бой рвется...
     - Где тонко, там и рвется, - вставил Морозов мрачно.
     - Неостроумно... и, извините, глупо! - вспыхнул Греве.
     Бошнаков  действительно рассказывал что-то  вроде.  И  Греве  тоже  был
по-своему  прав.   Еще   не   разлилась  по   России  волна   патриотических
манифестаций,  которыми люди спасали себя от  ясной оценки внезапно вставшей
над ними войны,  пряча,  как страусы, голову в тень национальных флагов, - и
дух флота еще нечем было измерять.  "Матросы работали,  как черти" - это был
первый и пока единственный показатель боевого духа. Из рассказов Бошнакова в
передаче  Греве  и  в  пересказе  кого-нибудь  третьего,  как  снежный  ком,
творилась легенда о  рвущихся в  бой кораблях,  и линкоры утешались,  что на
крейсерах "прекрасный дух",  а крейсера,  в свою очередь, кивали на линкоры,
где   было  "настоящее  боевое  настроение".   Впрочем,   крейсера  (вернее,
кают-компании крейсеров) чувствовали себя бодрее: призрак боя на центральной
позиции не  мог стоять перед ними во весь свой рост так,  как он стоял перед
офицерами  линкоров.  Их  ждало  другое:  разведки,  лихие  крейсерские бои,
обстрелы берегов, уничтожение миноносцев...
     Крейсерские   бои,    разведки,    отражение   миноносцев!   Громоздкие
высокобортные корабли с  частоколом фабричных труб,  которых было едва ли не
больше,  чем  пушек,  тихоходные мишени  для  подводных  лодок,  цусимские и
доцусимские старушки: "Диана" (1899 год спуска), "Россия" (1896), "Громобой"
(1899),  "Богатырь" (1901)...  -  какую разведку,  какие лихие бои могли они
вести?
     - Давайте,  Владимир Карлович, бросим легенду о мощи российского флота!
Дух  -  духом,  но  таким кораблям разве святой дух  да  Микола Мирликийский
поможет,  -  сказал Морозов жестко и  отошел от аквариума.  -  Плывет этакая
непобедимая армада каравелл старше нас  с  вами возрастом,  плывет навстречу
только что спущенным со стапелей германским кораблям -  и обидно и горько на
ней  тонуть...  Уж  если  нам  -  новому кораблю,  единственной пока надежде
российского флота -  капитальный ремонт котлов нужен! Да что им! Всему флоту
он  нужен,  сверху донизу!..  Все заклепочки прочеканить,  все пушечки,  что
горохом стрелять собрались,  сменить,  все старое нутро выкинуть, а новое...
Да где его, новое, возьмешь!..
     Морозов безнадежно махнул рукой и пошел из кают-компании.
     - Нигилист,  ей-богу,  нигилист! - фыркнул Веткин. - Право, если б я не
знал,  что Морозинька склонен к истерике, я бы попросил Шиянова его суток на
семь посадить... Что у него, невеста на берегу, что он так разнервничался?
     Греве   сделал   пальцами  неопределенный  жест,   означающий  догадку:
"Механик, чего же спрашивать..."
     Он помолчал,  следя за Веткиным, выходящим из опустевшей кают-компании,
и поднял глаза на Ливитина.
     - Я удивляюсь, Ливи, - сказал он потом, медленно притушивая папиросу. -
Вы всегда так приветливо слушаете эту непристойную демагогию.  Сколько раз я
ни обрывал этого,  -  он поискал слово, - этого дешевого оратора, вы ни разу
меня не поддержали. А между тем, пожалуй, вы единственный, с чьим мнением он
считается... Такое фрондерство, неприличное флотскому офицеру, вас как будто
забавляет?
     - Отчасти,  - ответил Ливитин, так же медленно гася окурок. - Это имеет
свежий вкус.
     - И - острый?
     - Возможно.
     - Даже если это - красный соус?*
     ______________
     *  Соус  с  красным перцем к  мясу  -  излюбленное блюдо на  английских
кораблях.

     - Я  предпочитаю британскую кухню,  -  сказал Ливитин с полуулыбкой.  -
Русские пироги очень тяжелы, пресны и располагают к вялости ума.
     Греве усмехнулся.  Наконец-то после утомительного студенческого спора с
Морозовым,  где  вещи  назывались своими именами,  можно  было  отдохнуть на
словесном фехтовании с Ливитиным!  С этой точки зрения Ливи был превосходным
собеседником.
     - Не забывайте,  Ливи, что острая пища почти всегда разрушает организм.
Всякие излишества -  политические в особенности -  нередко вызывают кровавый
понос.  Что до меня,  я  не поклонник этой заразной болезни.  В  корабельных
условиях она протекает в особо тяжелой форме...
     Ливитин  щелкнул портсигаром и  положил его  в  верхний карман  кителя.
Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл.
Взгляд  Греве  был  слишком  прозрачным и  ничего  не  выражающим для  такой
интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам,
кавалергард во  флотском кителе,  вдруг показался ему  совсем в  ином свете.
Почему-то  припомнилась весенняя  история  с  кочегарами и  нехорошая  роль,
которую играл в ней Греве.
     Ливитин улыбнулся.
     - Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем
более -  длительного и в Шлиссельбургской крепости.  Ваши вдумчивые прогнозы
ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.
     Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве
- с  пристальным вниманием,  Ливитин -  с живым любопытством.  Двое вестовых
замерли в отдалении,  выжидая, когда господа офицеры окончат разговор, чтобы
убрать приборы. Потом Греве встал первый.
     - Все-таки,  Ливи,  на  вашем месте я  бы  разъяснил юнцу нелепость его
поведения, особенно в военное время!
     - Я  не верю в  свои педагогические способности,  Владимир Карлович,  -
ответил Ливитин,  также отодвигая стул.  -  Неужели всю  войну будет по  три
разводки в день? - добавил он с комическим вздохом, пропуская Греве вперед.
     Из кают-компании Ливитин сразу зашел к  Морозову в каюту и застал его в
одном белье, надевающим прогарное рабочее платье.
     - Вот кстати!  -  сказал ему Ливитин еще из  дверей.  -  Не  торопитесь
надевать штаны. Вас высечь надо.
     - Не вижу за что, - фыркнул недовольно Морозов.
     - Зря горячитесь и нервы травите, неистовый Робеспьер!
     - Так, Николай же Петрович...
     - Принимайте бром.  Что вас слабит на речи?  Чего вы там наговорили?  И
кому?  Веткину,  идиоту,  поставщику острот, который отца родного за анекдот
продаст... Греве, который смотрит на вас прищурясь... Не понимаю такой траты
энергии. Подумаешь, голос флотской совести сыскался!
     Морозов без малого в голос взвыл:
     - Николай же Петрович!  Не молчится,  хоть брось!  Горько же сознавать,
что ты  игрушка в  чьих-то  руках!  Вот пошлют тебя на  дырявой посудине,  с
"прекрасным духом" гибнуть позорно и жалко...  Разве это не бесит?  Да вы-то
сами, - вы же видите весь этот длительный обман, безмолвный уговор нас всех,
носящих офицерские погоны и  обязанных присягой и дисциплиной расшаркиваться
друг  перед другом,  уверять один  другого в  мощи флота,  не  сомневаться в
неминуемой победе и  круговой порукой замалчивать весь  тот  позор,  который
кругом творится.  Воевать идут -  идиоты! - когда тут не воевать, дай бог до
боя доплыть...  И вы это видите,  наверное,  лучше меня, - я что? я механик,
многого не знаю и только догадываюсь! - видите и молчите... Чего вы молчите?
     - Поставьте на ночь горчичник к затылку,  Петруччио,  - сказал Ливитин,
впадая в обычный тон и усаживаясь по-хозяйски к столу.  - Вы допрыгаетесь до
чего-нибудь.  Сколько раз я вам толкую, что здесь военный корабль. Публичный
дом  и  пожар в  нем во  время наводнения,  как Веточкин сострил,  я  вполне
отчетливо вижу,  смею вас заверить.  И  так же,  как вы,  постом и  молитвою
готовлюсь помереть за веру-царя-отечество и за глупость как собственную, так
и  вышестоящих начальников...  Аренда счастливой жизни окончилась,  юный мой
друг, пожалуйте к расчету, надо иметь мужество оплачивать фальшивые векселя,
а  мы  их  надавали России-матушке порядочно.  Но бить по сему поводу голыми
кулаками в броняшку не собираюсь и вам не советую: кулаки в кровь разобьете,
а отсрочки платежа все равно не очистится...  А вот вы поясните,  Петруччио,
из-за чего вы, собственно, глотку дерете и кулаки расшибаете?
     Морозов,  просунув наконец  голову  в  узкий  разрез  твердой  парусины
прогара, бросил на него быстрый взгляд.
     - Начистоту?
     - Обязательно.
     - Я всерьез скажу.
     - Валяйте.
     - А может - страшное.
     - Погодите, я за стул схвачусь!
     Лейтенант действительно взялся  обеими  руками  за  переплет стула,  но
потом предупреждающе поднял ладонь:
     - Стоп! Я, может, сам догадаюсь... Революция?
     Морозов  кивнул  головой.  В  прогарном платье,  без  всяких  признаков
офицерского чина,  курносый  и  всклокоченный,  он  напомнил Ливитину давние
гимназические годы. Такие же всклокоченные студенты, с таким же обязательным
стремлением к  немедленной революции,  несмотря ни на что,  тогда разъясняли
гимназическому кружку смысл манифеста 17  октября.  Все это показалось,  как
виденное в театре.  Жизнь опустилась над юностью прочным железным занавесом,
охраняющим от пожара.
     - Догадаться нетрудно,  - сказал Ливитин, сочувственно кивая головой. -
Революция!  Панацея от всех зол,  начиная с  голодного крестьянина и  кончая
боем на центральной позиции!  Как это у вас просто выходит: революция, смена
политического строя,  новые люди,  у...  как там его?..  у  государственного
кормила,  -  айн,  цвай,  драй! - и мичман Морозов счастлив: война отложена,
флот не гибнет,  Россия тоже,  мужички каждый день курицу кушают,  и по всей
территории Российской империи...  то бишь, республики - благовоние и тишина.
А позвольте полюбопытствовать, Германия с Австрией тоже войну отложат?
     Морозов поколебался, но потом упрямо ответил:
     - Война или  мир -  в  руках правительства.  Новое правительство всегда
может объявить причину войны дутой, вот и все!
     Ливитин расхохотался.
     - Простите,  я с точки зрения узкоисследовательской: вам точно известны
причины войны?
     - Н-нет...
     - И  мне нет.  Помимо братьев-славян и креста на святой Софии,  причины
эти известны досконально только людям, стоящим у государственного кормила. А
кто у этого кормила стоит -  двор ли,  парламент ли,  -  смею заверить, один
черт.  Кто бы ни стал, ему важно, чтоб это кормило вдоволь кормило. А посему
математически точный  вывод:  будет  республика -  будет  и  война,  и  ваши
запоздалые вопли решительно ни при чем.  Только к пожару в публичном доме во
время наводнения прибавится еще порядочное землетрясение. Вот вам прогноз на
революцию в ближайшие дни.
     - Сытый пессимизм! - огрызнулся Морозов сердито.
     - Не лайтесь.  Пустячки -  "сытый",  когда помирать доводится... Вот вы
насчет  книжечки  господина Семенова упомянули.  Читано.  В  идеалистические
гимназические годы читано.  И по сердцу резнуто, помню. Смею вам доложить, я
на  флот  из-за  преступной к  нему страсти пошел:  Цусима эта  самая сердце
травила,  полагал флот переделать.  Молод,  конечно,  был,  очень это просто
казалось.  А как двинули меня несколько раз по черепу -  примолк.  Поищите в
архивах под  шпицем записку мою  об  этих  эйфелевых башнях.  Даже ответа не
дали,  а  можно  было  мачты сейчас не  резать.  Насчет крейсеров упомянули?
Извольте.  В  первый год выпуска плантик мною по своей охоте был составлен с
исчислением,  сколько  быстроходных  крейсеров  с  сильной  артиллерией  для
некоторых действий в  Балтийском море  потребно и  сколько  кредита  на  сие
испрашивать... Линкоры заместо того строят, "флот открытого моря" заложили -
линейные крейсера,  которым в заливе -  что слону в ванне.  А плантик,  чай,
крысы  скушали.  Впрочем,  выговор  за  это  имел:  не  суйся,  мичманок,  в
адмиральское дело! Но из того, что у меня в голове другие безысходные планты
сидят,  не следует еще, чтобы ею в досаде о броняшку биться, нет. Я и кулаки
теперь жалею.  Плантиков не  пишу  и  записок не  представляю.  Наоборот,  в
последние годы ушел в разврат мыслей и склонность к эгоцентризму, чего и вам
желаю.
     Морозов мрачно на него посмотрел и надел фуражку.
     - Как слепые щенки,  -  сказал он устало, - как слепые щенки... Тычемся
мордой,  сами не знаем куда...  Или еще хуже: кто-то тебя за шиворот берет и
тычет:  в службу, в войну, в смерть... Помяните мое слово: скоро на эту игру
желающих не будет вовсе. Дайте только войне народ расшевелить.
     - А вы не скулите,  -  ответил Ливитин,  идя к двери.  - Малый сбор вон
играют,  ишь как весело!  Пойдем, юноша, в разные места: я на мачту, а вы на
дно,  в кочегарку... А кстати: вы этот капитальный ремонт в фигуральном виде
больше не употребляйте. Двусмысленность получается.
     - Какая? - не понял Морозов.
     - Такая.  Обыкновенная.  В  оглоблю.  Скажите,  какая святая наивность!
Какой  такой  капитальный  ремонт  сверху  донизу?   Да   еще  при  Греве...
Рекомендую:  тихая змейка,  но  ядовитая.  Как бы чего не вышло,  как боцман
Нетопорчук говорит.
     - При чем здесь Греве? - опять не понял Морозов.
     Ливитин нахлобучил ему фуражку до самого носа и толкнул к дверям:
     - Сыпьтесь в кочегарку, механик, это для всех полезнее! Пошли...




     Сплошное кольцо ржаво-красных барж и шаланд охватывало "Генералиссимус"
гигантским спасательным кругом,  удерживая его на поверхности военной волны,
хлынувшей на Россию.  Уголь,  снаряды,  мука,  перевязочные материалы, мясо,
торпеды,  машинное масло,  порох,  капуста  разными  способами и  различными
путями переправлялись с  барж в  его подводные хранилища,  напитывая корабль
энергией, необходимой для боя. К вечеру должна была прибыть еще одна баржа -
для  выгрузки в  нее вещей,  этому бою ненужных.  Поэтому,  едва встав из-за
стола,  Шиянов спрыгнул в катер,  чтобы обойти с боцманом корабль и отыскать
для нее у борта свободное место.
     С  катера  "Генералиссимус" выглядел спокойнее;  молчаливая сутолока на
его палубе отсюда не была видна. Оба крана, нависшие над ним с обоих бортов,
еще не работали (команда кончала ужин), а скопление барж само по себе еще не
означало той необыкновенной сумятицы, которую обрушило на корабль приказание
штаба закончить приемку всех  запасов к  утру.  Где-то  в  надежной броневой
скорлупе  секретного  ящика  лежал  нераспечатанный мобилизационный часовик,
предусматривающий  порядок  приемок  и   категорически  отрицающий  подобный
воскресный базар барж. Но документ не имел еще силы, ибо мобилизация не была
еще объявлена.
     Такое положение вещей для  всякого старшего офицера было бы  гибельным.
Но  Шиянов ценой  одновременного появления в  разных пунктах приемок,  ценой
охрипшего голоса  и  целой  пачки  вставленных кому  следовало фитилей сумел
добиться  относительного успеха.  Угольная  погрузка  шла,  почти  не  мешая
приемке  снарядов;  капуста  и  мясо  удачно  избегали на  палубе  встречи с
торпедами;  люди работали с  четырех часов утра без  отдыха и  без смены,  и
сейчас, после запоздавшего ужина, опять должен был быть сыгран "малый сбор".
Таково было  ироническое название сигнала,  вызывавшего на  работу всех,  за
исключением караула и вахтенного отделения.
     "Генералиссимус" стоял,  развернувшись курсом вест.  За  громоздким его
силуэтом на небо туго,  без складок, был натянут плотный желтый шелк заката,
как занавес,  скрывающий перестановку декораций на  театре военных действий.
Балтийское море за ним готовило неизвестное.  Возможно,  что из Киля уже шла
германская эскадра.  Возможно,  что  шведский флот уже  соединился с  ней  в
назначенном шифром рандеву* где-нибудь на параллели Готланда.  Возможно, что
удар будет внезапен,  без объявления войны, по примеру Порт-Артура. Все было
равно  возможным и  равно неизвестным;  желтый шелк  западного горизонта был
загадочно-пуст  и  непрозрачен:  разведка отсутствовала.  Поэтому оставалось
только одобрить решение командующего приготовить к бою корабли, не дожидаясь
официального   объявления   мобилизации   и   первого   немецкого   снаряда,
разрывающего этот проклятый занавес.
     ______________
     * Условленное место встречи эскадр или кораблей.

     Катер огибал корму -  единственное место, которое было свободно от барж
и шаланд,  но которое не могло быть использовано для новой баржи: здесь были
оба трапа,  парадный правый и служебный левый, ют - место вахтенной службы -
и  каюта  командира.  Шиянов  раздраженно щелкнул пальцами и  поднял  глаза,
стараясь не видеть этой заманчивой, но запретной для погрузок части борта.
     Огромный  двуглавый  орел,  приклепанный к  броне  над  длинным  медным
названием  "Генералиссимус  граф  Суворов-Рымникский",   осененный  кормовым
флагом,  воинственно расправлял свои  зубчатые крылья и  смотрел на  Шиянова
обеими своими хищными головами. Увидев его, Шиянов нахмурился: угольная пыль
за  целый день погрузки осела на  крыльях орла мелкой черной мукой и  резала
флотский глаз.
     - Корней Ипатыч, - сказал он укоризненно, - что же это?
     Старший боцман,  стоявший за  его спиной,  поднял на орла свое дубленое
курносое лицо.
     - Сами знаете, вашскородь, приборочки не было... Кончим - приберемся...
Вон же аврал какой! До орла ли тут...
     - Не годится так,  -  продолжал Шиянов недовольно.  -  Неудобно! Катера
ходят, адмирал может приехать... Корабль познается в мелочах, Корней Ипатыч,
и вдруг - грязный орел...
     Эта   мысль  понравилась  Шиянову,   и   он   опять  вскинул  глаза  на
проплывающего над головой тусклого,  пылью припудренного орла. Именно в этом
и шик настоящего старшего офицера -  не упускать мелочей!  Орел перерастал в
некий символ.  Корабль лихорадочно готовился к бою,  грязь,  уголь везде, на
палубе какие-то бочки,  капустные листья,  -  не корабль, а рынок. Но если с
кормы  корабля,   изнемогающего  от   работ,   встречает  посторонних  орел,
выдраенный,  как для смотра,  -  всем становится ясно,  что грязь и кабак на
палубе -  только временное,  вынужденное событиями состояние и  что  корабль
этот -  настоящий военный корабль с прекрасной налаженностью и с талантливым
старшим офицером. Так незначительная деталь - какой-нибудь отточенный ноготь
- сразу  определяет настоящее общественное положение человека,  в  каком  бы
костюме он  ни  был.  Шиянов представил себе,  каким  успокоительным блеском
должен сиять орел во мраке угольной пыли и  в грохоте бесчисленных погрузок,
и решительно повторил:
     - Не годится, Корней Ипатыч, надо послать кого-нибудь!
     Корней Ипатыч,  однако,  запротестовал. Хитрый старик, дослужившийся до
кондукторских  погон,   отлично  понимал  свои  взаимоотношения  со  старшим
офицером.  При  нем  он  был  правой рукой и  на  правах престарелой няньки,
ворчащей  на  господ,  порой  позволял  себе  жестоко  спорить  с  Шияновым,
возражать которому не пришло бы в голову никому на корабле.
     - Как желаете, Андрей Васильевич, ваше, конечно, дело. Только, осмелюсь
доложить,  одна глупость выйдет:  вон и  солнцу закат,  кто смотреть на него
будет,  на орла-то?  Опять же и адмирал.  Что он,  не видит,  адмирал, какая
колбаса вкруг?  Теперь -  люди:  где я  человека возьму?  Сами знаете,  хоть
пальцем их делай, все в расходе...
     Длинная  воркотня боцмана  никак  не  соответствовала разбегу,  взятому
Шияновым с утра.
     - Ну, будет! - оборвал он. - Выдраить!
     - Есть,  -  сказал Корней Ипатыч, и было видно, что он так или этак, но
от орла увернется. Старый и упрямый дурак! Шиянов отвернулся. Не вдалбливать
же ему в голову все глубокое значение вычищенного орла?
     Катер  проскочил дальше к  носу,  и  новые  хлопоты заняли ум  старшего
офицера.  Орел, почти почерневший от прилипшей к нему угольной пыли, остался
одиноко грозить в пространство. На желтом шелке заката черный орел выглядел,
как на  императорском штандарте.  Россия встречала невидимого еще врага этим
победоносным знаменем.
     Замечательная птица  прилетела в  Россию  четыре  с  половиной столетия
назад.  Тогда она никак не походила на эту,  приклепанную к  корме огромного
корабля.  Геральдика,  мудрая  наука  о  гербах,  в  точном  соответствии  с
характером каждой эпохи изменяла внешний вид этой символической птицы. Когда
беспризорный  орел  только  что  рухнувшей  в  Босфор  Византийской  империи
осторожно  присел  на  третьесортную корону  Ивана  Третьего,  подозрительно
осматриваясь  обеими  своими  маленькими  и  придурковатыми головами  (новое
царство оказалось не  из завидных!),  -  этот геральдический эмигрант далеко
еще не был в теле: крылья его были вяло опущены, перья, выщипанные османами,
редки,  лапы тощи,  -  дай  бог только прокормиться в  сермяжьем царстве.  И
только  когти  алчно  растопырились,  обещая  приютившему птицу  московскому
боярству оправдать себя  в  будущем.  И  первой добычей затрепыхался в  этих
когтях Господин Великий Новгород - первая республика, слопанная подрастающей
монархией.   Иван   Грозный  привычным  жестом   воткнул  в   загривок  орла
православный  шестиконечный  крест.   От   этого  удара  головы  орла  хищно
вытянулись  в  стороны  -  к  Сибири  и  к  Ливонии,  в  сильнейшем  желании
отколупнуть добрый кусок в  хозяйстве первого российского царя.  Но загудели
крестьянские бунты -  и пришлось орлу, как спугнутой курице, скакать с одной
царской головы на  другую,  не  особенно разбираясь в  родословной.  Из этой
переделки птица вынесла мудрый опыт, двух корон на головах оказалось мало, -
и   осторожная  геральдика  напялила  на   орла   третью,   сменившую  собой
шестиконечный крест.  Тогда всем стало ясно,  что не богом единым жива будет
российская держава, но и твердой царевой властью.
     В  лабазном складе  тишайшего Алексея Михайловича орел  раздобрел.  Под
огромной своей короной,  как под ярмарочным навесом,  он расположился прямым
сидельцем бойкой лавки,  постукивая по непокорным головам скиптером и крепко
ухватив в левую лапу державу,  круглую, как медный пятак. Пора было подумать
о том,  как выбраться из Охотного ряда в Европы.  И тогда герольдмейстерская
контора впервые подняла двуглавому орлу опущенные крылья.  Он опять похудел,
но  теперь это  была уже  мускулистая худоба натренированного хищника.  Цепь
Андрея   Первозванного,    пожалованная   первым   российским   императором,
побрякивала на  его  сильной груди,  когда  он  вместе  с  Петром метался от
азовских берегов до новорожденной столицы на невских болотах.
     Потом он  присел на крышу Екатерининского дворца,  чистя клювами перья,
забрызганные  кровью  пугачевских  восстаний  и  бессчетных  турецких  войн.
Дворянство окрепло.  Оно охотно предоставляло императрице своих крепостных в
бесчисленные рекрутские  наборы.  Армия  напирала  на  турецкие  и  польские
границы,  отодвигая докучную их  преграду на  запад и  на  юг  и  принося из
походов на лихо поднятые крылья орла новые гербы покоренных царств.
     И  тогда  из  Крыма  впервые потянул в  Петербург влажный ветер Черного
моря.  Орел повел одной головой на юг,  увидел - и надолго оставил ее в этом
внимательном  повороте,  упершись  немигающим  своим  глазом  в  узкую  щель
Босфора.
     Другая голова тревожно смотрела на  запад.  Там  наполеоновская блокада
зажала  жирную  пуповину,   питающую  английским  золотом  младенческий  рот
российского  торгового  капитала.   Дворянство,   как  на  охоте,   замахало
краснооколышными фуражками  на  императорского орла,  сгоняя  его  на  новые
войны:
     - У-лю-лю!..
     - Ату его!
     И он взлетел,  подчиняясь,  и приобрел в этом полете тот широкий размах
крыльев,  который  напоминал ему  и  Европе  недавнее надменное паренье  над
Лейпцигом,   Берлином,   Парижем  и   Веной,   -   распластанный  и  изящный
александровский  орел.   Геральдика,   прислушиваясь  к  почтительному  хору
европейских держав,  тотчас сменила в  его  лапах  пятак  державы и  дубинку
скиптера на  многозначительные громовые стрелы и  лавровый венок.  На  целое
столетие престиж молодой русской расы был неразрывно связан в  представлении
буржуазной  Европы  с   престижем  неколебимо  сильной,   твердо  охраняющей
современный "порядок" царской власти, и моральная сила России отождествилась
с военной силой европейского жандарма*.
     ______________
     *  См.:   В.И.Ленин.   Полн.   собр.  соч.,  т.9,  с.151-159.  "Падение
Порт-Артура".

     Однако  все  же  дубинка  была  привычнее,  чем  романтические громовые
стрелы.  И николаевский орел поспешил поднять с Сенатской площади выроненный
новым царем скипетр, мокрый от крови восставшей гвардии, и напоминающе занес
его над страной,  как шпицрутен.  Николай Первый исправно кормил птицу сырым
мясом из собственных рук;  перья ее встопорщились, клювы заострились, головы
опять вытянулись к  черноморским проливам и  к  Европе,  -  и  никому уже не
узнать в  этом жестоком,  хищном и  властном орле-стервятнике флегматичного,
откормленного каплуна времен  тишайшего лабазника.  Камнем,  сложив  крылья,
падает  он  на  восставшую  Венгрию,  одним  ударом  приканчивая  революцию;
широкими кругами ширяет над Кавказом,  разоряя гнезда горных племен;  хищная
его   тень  покрывает  Персию,   угрожая  английским  деньгам,   наводнившим
персидские рынки.  Империя  цветет,  богатея и  ширясь,  крылья  орла  опять
вздымаются кверху в нестерпимой гордости самовластья; империя грабит своих и
чужих,  грабит армиями,  дешевым хлебом,  водкой, жандармами, мануфактурами,
департаментами.
     Но  колеса  истории,   скрипя,   окончательно  сворачивают  с   древней
феодальной   дороги,   и   императорский  престол   пошатывается  на   своей
исторической колеснице,  роняя в страну от этих толчков вынужденные реформы.
Ими  устилают путь.  Орел  кровоточит:  крымская кампания,  первое поражение
распухшей монархии... Две головы орла вступают в озлобленное противоборство,
помещики  и  молодая  буржуазия царапаются во  внутренней борьбе,  временами
мирясь,   чтобы   вместе  расклевать  общего  врага,   подымающегося  внутри
измученной страны: революцию. Это последнее мирное занятие вошло в обиходный
круг  дел  царственной птицы.  Жирная и  громоздкая,  подобная новому своему
хозяину -  Александру-миротворцу,  уселась она на  империю,  от края до края
укрыв ее своим телом, незаметно для Европы раздирая острыми когтями растущую
революцию и костяной улыбкой клювов кокетничая с Францией,  подманивающей ее
золотой крупой франков.
     Но,  снова  согнанный с  нашеста  криками  российских банков,  отвыкший
летать, разъевшийся на домашних хлебах, круглый орел тяжело и неохотно летит
на   восток  за  десять  тысяч  верст  в   неверную  колониальную  авантюру.
Порт-Артур!  -  второе поражение,  военный крах, понесенный самодержавием...
Ох,  годы!  Когда ты видел такие годы,  черный с золотом императорский орел?
Почему  геральдика не  присвоит  тебе  новые  атрибуты победы  -  виселицу и
нагайку?  Новые знамена приютили тебя  на  своих полотнищах,  новая надежная
императорская гвардия -  "Союз  русского народа" -  черная сотня  купеческих
молодцов победно проносит тебя на  хоругвях по  усмиренным погромами Гомелю,
Кишиневу,   Белостоку,  Седлецу.  Черная  сотня  идет  по  пылающей  России,
закрепляя боевые  победы  Семеновского полка,  черная сотня  возвращает орлу
Москву, Одессу, Кронштадт, Свеаборг, царство Польское, Красноярск, Иркутск и
площадь Зимнего дворца.  И  на  башенке его,  обращенной к  сырым  казематам
Петропавловской крепости,  вновь спокойно и  грузно присел вспоенный кровью,
мясом вскормленный, зубчатокрылый двуглавый орел, накапливая в острых когтях
нестерпимый военный зуд.
     И   теперь  он   опять  смотрит  на  проливы  и   на  Европу  с   кормы
"Генералиссимуса" хищным полубезумным взглядом красноватых глаз.  Освеженная
французскими займами  позолота блестит на  его  перьях:  Георгий Победоносец
бодро скачет на  тонконогом коне навстречу победам.  Гербы покоренных царств
теснятся на крыльях,  очищая место турецкому полумесяцу, данцигским ключам и
галицийским колосьям.  Двуглавый орел  шевелит крыльями,  готовясь к  своему
пятьдесят третьему военному полету...
     Но  побед не  будет.  Год  Цусимы и  Порт-Артура висит на  крыльях орла
неодолимым грузом  истории.  Военное могущество двуглавого хищника оказалось
мишурным.  Он  сам  себя  сожрал,  пытаясь ударами крепких клювов  задержать
движущий Россию  исторический ход.  Царизм оказался помехой современной,  на
высоте новейших требований стоящей организации военного дела,  - того самого
дела, которому царизм отдавался всей душой, которым он всего более гордился,
которому  он  приносил  безмерные  жертвы...  Гроб  повапленный  -  вот  чем
оказалось самодержавие в  области внешней защиты,  наиболее родной и близкой
ему, так сказать, специальности*.
     ______________
     *  См.:   В.И.Ленин.   Полн.   собр.  соч.,  т.9,  с.151-159.  "Падение
Порт-Артура".

     И  пусть  Раймон Пуанкаре обещает самоновейшее оружие,  пусть сходят со
стапелей новейшие линкоры,  пусть штабс-капитан Андреади смело возит по небу
на  русском  военном  самолете  первую  женщину-пилота,  княгиню  Шаховскую,
изумляя ловкостью обращения в  воздухе с  дамой,  пусть лихорадочно стучат в
ревельских доках пневматические молотки на новейших подводных лодках,  -  он
обречен,  победоносный некогда императорский военный орел.  Первые  залпы  в
Восточной Пруссии обнажат страшные язвы  системы,  прикрытые его  золочеными
крыльями.  Мазурские болота засосут целиком его  верную опору -  гвардию.  В
армию хлынут, гонимые ударами цепких когтей, новые ненадежные кадры. Царь, в
последней надежде на военное чудо,  протягивает сегодня руку смерти, отдавая
ей  по  тысяче людей за каждое перышко четырехсотлетнего орла,  -  и  смерть
тяжко сжимает цареву руку,  вглядываясь с  усмешкой в  проступающие во  мгле
темные своды екатеринбургского подвала...  16  июля решает судьбу орла -  16
июля,  день  подписания манифеста о  последней мобилизации русской  армии  и
русского императорского флота.
     Она фактически уже шла.  Боевые снаряды неповоротливыми тюленями лежали
на палубе.  Заградители стояли в  Порккала-Удде,  изнывая вместе с  флотом в
нервическом нетерпении поскорее сбросить в  воду  свою спасительную преграду
готовых к  взрывам мин.  Катера,  как нераспрягаемые во время пожара лошади,
дымили на выстрелах в  самозабвенной готовности сорваться с  места и мчаться
куда  надо  -  подталкивать скрипучую машину  необъявленной,  но  проводимой
мобилизации.  Черная пыль принимаемого для  боя  угля лежала на  палубе,  на
белом  чехле  часового у  флага  и  недвусмысленным траурным крепом  покрыла
золотые крылья кормового орла. На палубе начиналась третья за сутки разводка
на работы.
     Срезанная  до   половины  грот-мачта   торчала   над   кормовой  башней
безобразным и  гнетущим напоминанием,  зловеще грозя  гигантскими обгорелыми
пальцами своих  почерневших от  огня  спиралей.  Матросы  в  грязном рабочем
платье,  без фуражек, с надетыми вместо них на головы чехлами стояли ломаным
фронтом,  готовясь продолжать погрузку угля.  Широкие,  как  трибуны скачек,
лестницы,  образованные подвешенными беседками,  спускались с баржи с углем.
Портовый кран  нагнул свою  длинную шею  над  шаландой со  снарядами;  седой
крановщик  с   повязанной  щекой,   дожевывая  хлеб,   выглядывал  из  своей
закопченной стеклянной будки,  равнодушный,  как стрелочник.  Раскиданные по
палубе угольные корзины, снаряды, какие-то бочки, ящики, тюки, вытащенные из
командной библиотеки деревянные шкафы загромождали палубу.  "Генералиссимус"
перетряхивал содержимое  своих  погребов,  шхиперских  и  кладовых,  отбирая
нужные для боя вещи и выкидывая на берег ненужные.  Такими были практические
снаряды (те самые, которыми лейтенант Ливитин стрелял по парусиновым щитам),
деревянная мебель,  тенты,  ковры,  шлюпочные паруса,  сломанные кресла  для
отдыха офицеров на юте.  Вся эта сутолока вещей была невообразимо хаотичной,
как  платформа узловой станции.  Весь  российский императорский флот  наспех
пересаживался в скорый поезд с лаконичной табличкой под окнами вагонов "Порт
- бой".
     С трудом пробираясь между завалившими палубу вещами,  лейтенант Ливитин
добрался до фронта четвертой роты,  и Сережин, как всегда - густо и страшно,
рявкнул "смирно". Ливитин оглядел фронт.
     Мачта требовала последнего напряжения сил.  Во что бы то ни стало нужно
было срезать еще двадцать футов ее спиральных стальных прутьев и  сегодня же
застлать  их  обрубки  привезенным из  мастерских порта  стальным настилом с
просеченной в нем дырой для новой -  деревянной -  мачты. Люди, вторые сутки
днем и ночью работавшие по резке мачты, откровенно устали. Их лица осунулись
и  посерели;  там  и  здесь белели повязки,  -  многие пожгли себе  ладони и
пальцы, хватаясь за горячую, неостывшую сталь.
     - Подтянись, братцы, сегодня кончим! - сказал Ливитин возможно веселее.
- Гаврила Андреевич,  возьмите в погреб людей,  практические снаряды наверх,
баржу подали...
     Неновинский,  артиллерийский кондуктор, хозяин четвертой башни, высокий
и усатый, похожий на провинциального телеграфного чиновника пожилой человек,
солидно выступил вперед и пошел вдоль фронта, отсчитывая себе людей.
     - Кто на мачте работал,  тех оставьте,  -  сказал ему вслед Ливитин.  -
Волкового тоже  не  берите...  Сережин!  Отбери,  кто  с  Волковым на  мачте
работал!
     - Так  что  Волковой  в   карауле,   вашскородь,   -   доложил  Сережин
сконфуженно, чувствуя, что с Волковым он распорядился что-то не так.
     Лейтенант быстро  взглянул  на  него  и  так  же  быстро  отвел  глаза.
Преданное лицо Сережина мгновенно покрылось капельками пота. Этот взгляд был
хорошо понятен Сережину: он означал длинный разговор в каюте с глазу на глаз
(лейтенант никогда не ругался перед строем, оберегая авторитет фельдфебеля),
и пойдет этот разговор о его,  Сережина, глупости, самый обидный разговор...
И верно, мог бы догадаться, что Волковой в этом мачтовом аврале у лейтенанта
правой рукой ходит!..  Сережин выразил на лице полное раскаяние и  запоздало
вздохнул, высоко подняв свою жирную грудь.
     Ливитин стоял нахмурясь. По глупости Сережина Волковой погиб для работы
на  целые сутки.  Выцарапать его из  караула было почти так же  сложно,  как
добиться отмены смертного приговора: караульный устав схватил уже его в свои
цепкие  статьи,   высочайше  утвержденные  шестьдесят  лет  назад  со   всей
непререкаемостью николаевского артикула.  Надо  было  находить другой выход.
Ливитин поискал глазами:
     - А Тюльманков где?
     Сережин вспотел окончательно (вот уж денек задался!)  и стал,  путаясь,
объяснять:
     - Дозвольте доложить,  вашскородь:  Тюльманкова господин старший офицер
орла сейчас драить послали, аккурат перед разводкой... как он, значит, бачок
мимо мусорного рукава сполоснул...  а они аккурат на бак проходили,  а он на
глазах... враз они его на орла...
     Мгновенный гнев,  неожиданно для  самого  Ливитина,  застлал перед  ним
фронт вздрагивающей пеленой.
     - Белоконь! - сказал он так резко, что Сережин вздрогнул.
     Белоконь отчетливо шагнул вперед.
     - Возьмешь людей,  спустишь там обрезки на палубу, - продолжал Ливитин,
сдерживаясь и не подымая глаз,  -  поднимешь настил, приготовишь к клепке...
Сережин, разведи людей на горденя, как утром... Где старший офицер?
     - На правом шкафуте, вашскородь, - сказал Сережин поспешно и участливо,
как тяжелобольному.
     Ливитин  быстро  пошел  на   другой  борт,   и   Сережин  проводил  его
сочувственным взглядом.
     - Озлился,  -  сказал он вполголоса Белоконю, - как озлился! Счас у них
со старшим мордокол будет. Карактерный, когда ему впоперек! Бери людей, а то
еще чего дождемся...
     Ливитин лавировал по палубе,  беззвучно ругаясь. Отсутствие Волкового и
Тюльманкова вышибло у него почву из-под ног.  Оба они -  слесаря в прошлом -
были выбраны лейтенантом для резки стальных труб мачты;  собственно, в них и
заключался секрет  презрительного отказа  Ливитина от  помощи  механиков,  и
именно они должны были сегодня утереть нос скептикам с лейтенантского стола,
утверждавшим,  что Ливитину так или этак придется призвать на мачту варягов,
когда дело дойдет до клепки настила над обрубленной мачтой.  И оба выбыли из
строя  в  решительный момент!  Один  -  по  серости Сережина,  с  которого и
спрашивать нечего (исполнительный болван,  и только!),  другой -  по капризу
Шиянова,  узколобо, не считающегося с особыми качествами матроса. "Бачок!.."
Солдафон, тупица...
     Шиянова Ливитин нашел перед второй ротой.  Боцмана шли за ним истовым и
торжественным крестным ходом,  предводимые Корней  Ипатычем.  Когда  Ливитин
нагнал их,  Шиянов наставлял в  чем-то  Нетопорчука,  который молча  шевелил
губами,  повторяя про  себя  приказание,  чтобы запомнить и,  упаси бог,  не
перепутать.  Ливитин  остановился  в  выжидательной  позе.  Разговор  шел  о
выкидывании на баржу лишнего дерева.
     "Цусимские  страхи",  -  зло  подумал  Ливитин  и  усмехнулся.  В  этом
распоряжении было что-то от желания страуса спрятать голову в песок.
     Призрак  пожара  деревянных предметов на  корабле висел  над  флотом  с
Цусимы, когда железные корабли, перегруженные деревянной отделкой, горели от
раскаленных  японских  снарядов,  как  костры.  И  хотя  горела  не  столько
деревянная  мебель,  двери  и  внутренние  трапы,  сколько  десятками  слоев
наложенная на все корабельное железо краска,  однако в  поцусимских кораблях
строители,  напутанные прецедентом,  расшибли в усердии лбы:  двери,  трапы,
каютные шкафы и командные рундуки,  даже письменные столы - все было сделано
из железа. И это несгораемое железо было покрыто опять-таки тем же, два раза
в год наращиваемым слоем краски, воспламеняющейся охотнее дерева, что не раз
ядовито   подчеркивал   в   кают-компанейских  спорах   Ливитин,   отстаивая
минимальный комфорт офицерских кают.  Он  позволял себе вслух полагать,  что
дело не в том,  чтобы строить несгораемые корабли,  а в том, чтобы уметь ими
маневрировать так,  чтобы их  не  расстреливали в  упор.  И  тут  же  ехидно
предлагал проект несгораемого рояля из лучшей крупповской стали.
     - Понял? - говорил между тем Нетопорчуку Шиянов, и Корней Ипатыч за его
спиной   подбадривай  Нетопорчука  движением  стертых   коротких  бровей   и
значительным поджиманием толстых своих губ.  -  Пройдешь по  шхиперским,  по
тросовым, там ведь у вас черт его знает что накидано... Всякое лишнее дерево
- понял?  -  в баржу!  Сообразишь сам на месте.  Что очень нужное -  оставь.
Остальное - вон!
     - От пожара...  Снаряд -  он попадет,  и затлеет... Понял? - добавил от
себя Корней Ипатыч.
     - Так  точно,   -  сказал  Нетопорчук,  медленно  соображая,  и  вдруг,
осененный мыслью,  поднял голову:  -  А с палубой как,  вашскородь? И шлюпки
опять же?
     - Я  тебе о шлюпках что-нибудь говорил?  -  повысил голос Шиянов.  -  О
палубе говорил? Рассуждаешь, болван!
     - Сказано -  по шхиперским и по тросовым, понял? - добавил опять Корней
Ипатыч и показал для верности кулак. - Бери десять человек - и марш!
     Ливитин злорадно усмехнулся: Нетопорчук ударил в точку. Ливитин никогда
не  восхищался Шияновым,  считая его  тупицей и  солдатом,  а  сейчас просто
ненавидел  за  пакость,  подложенную с  Тюльманковым.  Вопрос  Нетопорчука с
точностью  фотоаппарата  восстанавливал  вчерашний  спор  за  обедом,  когда
Ливитин тонко язвил по  поводу деревянного настила палубы.  Медные полосы на
ней,  идущие от борта к борту, прикрывали стыки тиковых досок и были рождены
тем же, Цусимой навеянным страхом пожара. Предполагалось, что по мобилизации
корабль,  споров эти медные швы, мгновенно скинет с себя парадную деревянную
кожу,  и освобожденная палубная броня тускло засверкает на его спине боевыми
тяжелыми латами военного несгораемого снаряжения.
     Но командир и Шиянов решили палубы не обдирать.
     Палуба,  белые доски, мытые и скобленные изо дня в день, палуба - краса
корабля,  палуба, чистая, как операционный стол, - не могла быть снята перед
призраком пожара.  Голая скользкая броня,  прикрытая ею,  была бы  до отказа
безобразной. Кто из настоящих морских офицеров мог принести такую жертву? "В
конце концов,  -  оправдывал Шиянов себя и  командира,  -  пожар на  верхней
палубе легко потушить.  Но пожар внизу..." - и здесь он значительно поднимал
палец, считая разговор оконченным.
     - Андрей Васильевич,  разрешите на минуту,  -  сказал Ливитин, и Шиянов
отошел от боцманов.  - Я прошу освободить Тюльманкова от наказания, он нужен
мне сейчас на мачте.
     Шиянов повернул к нему усталое и недовольное лицо:
     - Какой Тюльманков? В чем дело?
     Ливитин объяснил. Шиянов поморщился:
     - Николай Петрович,  это не в моих привычках,  вы отлично это знаете. Я
никогда не отменяю наказаний.
     - Я  прошу не отменить,  а  отсрочить,  Андрей Васильевич,  черт с ним,
пусть после хоть всю ночь драит.
     Шиянов смотрел на него, соображая.
     - Нет,  -  сказал он  потом,  -  что вам загорелось?  Как же  так?  Он,
наверное, уже орла чистолем вымазал, надо кончить... Выдраит - прошу, берите
куда угодно...  И потом...  это деморализует матроса.  Наказание должно быть
мгновенным,  иначе он не поймет его смысла.  Простите,  Николай Петрович,  у
меня дела...
     Шиянов  повернулся к  фронту.  Ливитин  опять  почувствовал застилающую
фронт и  Шиянова пелену в  глазах.  Когда он  так  близко к  сердцу принимал
корабельные  дела?..  Спокойствие  и  циническое  равнодушие  давно,  еще  с
мичманских лет, были его щитом - и вдруг?.. Нервы, очевидно, распустились за
эти дни.  Если сейчас заговорить со старшим офицером,  будет явный скандал и
резкие слова.  Положим,  они будут справедливыми, но стоит ли тратить нервы?
Шиянова не  переломишь,  на таких идиотах вся флотская служба стоит.  Черт с
ним,  с  орлом и  с Шияновым,  в конце концов не до ночи же будет Тюльманков
чистить орлиные перышки...  Ливитин отошел,  соображая, как ему обойтись без
Тюльманкова и все-таки не призвать механических варягов на клепку мачты.
     Тюльманков же сидел на узкой беседке,  спущенной за корму. Огромный - в
ширину расставленных рук -  медный орел,  привинченный к броне,  угрожал ему
раскрытыми клювами обеих  своих  голов.  На  беседке стоял  ящичек с  банкой
чистоля и ветошью. Круглые крылья орла были уже покрыты белой, едко пахнущей
густой  жидкостью,   и  она  на  глазах  зеленела,   отъедая  окислы  медной
поверхности.  Чистоль требует времени - чем дольше оставить его на меди, тем
легче потом навести на  нее  блеск.  Поэтому Тюльманков сидел в  вынужденном
бездействии и рассматривал коронованную птицу.
     Зубчатокрылый императорский орел о  двух яростных головах был  оттиснут
на корме "Генералиссимуса" подобно фабричной марке некоей солидной фирмы. Он
гарантировал  военное   качество  "Генералиссимуса",   гарантировал  победу,
удостоверяя  принадлежность корабля  к  российскому  императорскому флоту  -
флоту Нахимова, Лазарева, Сенявина, флоту Наварина, Гангута и Варны. Это был
фальсификат,  потому  что  доверие к  этой  фабричной марке  было  подорвано
Цусимой и  Порт-Артуром,  но  какая  солидная фирма  стесняется удостоверять
своей маркой явно негодные к употреблению вещи?
     Эта круглая марка чернью и золотом "Сделано в империи", фабричная марка
старинной фирмы,  основанной в 1489 году, имела достаточный авторитет и была
оттиснута не  только  на  кормах военных кораблей.  Она  была  удостоверяюще
поставлена историей на  многих событиях и  явлениях,  рекомендуя их качество
Европе и потомкам.
     Могущество державы российской и краткая формула ее силы:  "православие,
самодержавие,  народность". Самозабвенный патриотизм и идея родины, растущая
в  оранжереях дворянских имений и  пересаженная на тучную почву директорских
кабинетов молодых  заводов.  Идея  цивилизации и  культуры,  бурным  лопухом
прущая  в  стеклянное небо  банковских и  биржевых зал  на  жирном черноземе
четырнадцатичасового   рабочего   дня.   Нераздельность   и   единство   ста
восьмидесяти  шести  входящих  в  состав  империи  народностей,  восторженно
умирающих в огненных купелях отечественной, крымской, японской войн. Десятки
тысяч верст поблескивающих рельсов,  запечатленных на ленивой спине скифских
и  славянских  степей,   как  след  кнута,  побуждающего  к  благодетельному
цивилизованному труду.  Единственная в мире армия, умеющая босиком ходить по
Европе  до  Италии  и  по  Азии  до  Пекина  и  побеждать  голыми  кулаками.
Величественная простота  православной церкви,  охраняющей заветы  Христа  от
торгашеских инстинктов иезуитов  и  от  растлевающего свободомыслия лютеран.
Исторический великодержавный путь славянства от Киева до Византии, щит Олега
на дарданелльских фортах.  Знак доверия народа - кредитные билеты, равные по
силе золоту.  Памятники,  памятники,  памятники -  великих царей, гениальных
полководцев,  непререкаемых побед,  гуманных реформ.  Утирающий слезы вдов и
сирот платок первого шефа  жандармов.  На  всем этом плотно и  удостоверяюще
стоит круглый оттиск солидной фабричной марки чернью и  золотом:  "Сделано в
империи".
     И на распухающих в бесконечной смене недородов и неурожаев крестьянских
животах,  на согнутой в  варварском труде спине российского мастерового,  на
казенных  фронтонах  острогов  и  тюрем,  где  содержатся 185  459  человек,
нарушивших священный закон  частной собственности или  пытавшихся уничтожить
ее  путем  революции,  на  бесчисленных могилах девятьсот пятого года  стоит
выжженная огнем карательных отрядов та  же солидная фабричная марка чернью и
золотом: "Сделано в империи".
     Орла сейчас Тюльманков ненавидел вдвойне.  Во-первых,  это  был  объект
унизительного ненужного труда.  Во-вторых,  он был окаянным символом царской
власти,  примелькавшимся на  бляхах  городовых знаком  насилия,  неотделимым
признаком многих вещей,  ненавистных с детства: монопольки, где орел смотрел
с зеленой вывески,  холодно наблюдая трагедию пропиваемых грошей; волостного
правления,  куда тащили спасенные от  отцовского запоя деньги;  полицейского
участка;   адмиральских  погон;  заводской  конторы;  балтийского  флотского
экипажа, впервые познакомившего его с военной службой.
     Однако орел над  его головой,  обмазанный чистолем как густыми зелеными
соплями,  далеко не был великолепен,  и это доставляло Тюльманкову злорадное
удовольствие.
     - Сволочь,  - сказал он вслух, потому что никто, кроме часового у флага
высоко над  его  головой,  не  мог  этого  услышать.  -  Сволочная птичка...
Полетай, полетай, крылышки обрежем! Воевать захотела?
     Орел безмолвно смотрел на него,  кося своими выпуклыми слепыми глазами.
Георгий Победоносец на щите,  вделанном в  грудь орла,  неудержимо скакал на
тонконогом коне через зелено-грязные потеки чистоля к новым победам.
     Злоба вновь охватила Тюльманкова.  Он встал на шаткой беседке и  с маху
начертал всей ладонью по тусклому налету чистоля, от крыла к крылу, короткое
непристойное слово. Оно легло на орла, как пощечина.
     - Вот и сохни так,  сука! - сказал удовлетворенно Тюльманков и принялся
яростно тереть когти  и  лапы  орла.  Тряпка мгновенно почернела,  точно  от
крови.
     Первая буква слова,  ляпнутого Тюльманковым на орла,  косым андреевским
крестом накрест перечеркивала герб.  Слово прилипло к нему,  как некая новая
геральдическая  деталь.  Геральдика,  мудрая  наука  о  гербах,  рекомендует
помещать на  них  короткий девиз,  выражающий внутренний смысл  помещенных в
гербе  изображений.  Но  за  все  четыре с  лишком века  кропотливой возни с
двуглавым орлом никакая геральдика не могла придумать столь выразительного и
исчерпывающего девиза.  Он  непередаваемо зло  и  коротко выражал всю  тщету
надежд самонадеянной птицы.
     Внизу суетливо простучала машина парового катера,  зашипела на  быстром
его повороте волна,  и  Тюльманков посмотрел вниз через подмышку.  На катере
стоял лейтенант Греве,  нервно приглаживая черные подстриженные усики:  порт
ухитрился прислать торпеды без зарядных отделений.
     "Вот колбасят офицеры...  приперло...  из штаба в  штаб..."  -  подумал
Тюльманков,  усмехаясь и  кругообразным движением старательно начищая  карту
одного из четырех морей, в которую жадно вцепился когтями орел. - Это вам не
парады разводить... Вояки!"
     В морском офицере с годами вырабатывается привычка -  подходя к кораблю
или отваливая от него,  окинуть его пытливым взглядом:  не висит ли с  борта
какая мотня,  позорящая вид военного корабля, как стоит часовой у флага и не
запутался ли самый флаг вокруг флагштока.  Именно поэтому Греве, несмотря на
владевшую им,  как всеми,  тревогу, привычно поднял голову, и первое, что он
увидел,  было непристойное слово, тусклой обнаженной медью поблескивающее на
вымазанных грязным чистолем крыльях и  груди  орла.  Греве не  поверил своим
глазам.  Он поворачивал голову по мере того,  как корма с опохабленным орлом
проходила мимо катера,  и потом взглянул на крючкового.  Тот, невольно вслед
за Греве задравший голову, теперь опустил ее, и тогда лейтенант увидел в его
глазах испуг.  Этот испуг убедил лейтенанта в том, что такая надпись на орле
ему не приснилась.
     - К трапу! - коротко приказал он.
     Рулевой,  не удивляясь,  повернул штурвал, хотя катер только что отошел
от корабля.  Мало ли чего мог забыть лейтенант!  Эти дни все ходили,  как во
сне,  натыкаясь друг на друга,  а катер гоняли днем и ночью. Белые скобленые
тетивы  левого  трапа  опять  подошли к  носу,  и  крючковой,  напружившись,
изогнулся,  готовясь ухватиться крюком за протянутый по борту леер. Катер не
успел еще  остановиться,  как лейтенант прыжком очутился на  нижней площадке
трапа  и  быстро взбежал на  палубу.  Машинист,  по  традиции всех  катерных
машинистов,  высунул голову из машинного люка, любопытствуя, куда пришли, и,
увидев родной трап и мелькнувшие на нем ноги лейтенанта Греве, выругался:
     - Приехали! Ездиют, сами не знай куда, что мышь в родах!
     Рулевой негромко засмеялся.
     - В пузыря залез лейтенант: орла ему обгадили.
     - Чего?
     Рулевой,  перегнувшись через штурвал,  повторил с надлежащей интонацией
то,  что было написано на орле, и простое непотребное слово в этой интонации
приобрело угрожающий и  глубокий смысл,  который  отлично  ухватил машинист.
Сперва он засмеялся,  крутнув головой,  потому что матросское едкое слово не
могло не рассмешить.  Но потом, оценив его появление на орле именно сегодня,
в  тревожном  напоре  надвигающейся войны,  понимающе  подмигнул рулевому  и
сделал обеими руками сильный и выразительный, но тоже малопристойный жест:
     - Так-с. Значит - са-а-дись со своей войной и с орлом вместе!.. Лихо!
     На  вахте стоял лейтенант Бутурлин.  Он,  усмехаясь,  встретил Греве на
верхней площадке трапа.
     - Зонтик забыли, Владимир Карлович? - спросил он ядовито.
     Но Греве отмахнулся, никак не расположенный к шуткам.
     - Кто там у вас кормового орла драит?
     Бутурлин поднял брови.
     - Аллах его знает,  - ответил он лениво. - Кого-то я подвесил, ей-богу,
не всматривался. "На свете девок много, нельзя же всех мне знать..."
     - Где старший офицер?.. Там этот негодяй черт знает что написал...
     - А что? - без особого интереса спросил Бутурлин.
     Греве сказал, что Бутурлин ахнул и засуетился.
     - Вот подлец...  Вахтенный!..  А мы адмирала ждем, вот бы... Вахтенный!
Рассыльный!
     Греве,   не   дожидаясь  действий   Бутурлина  (которые  обещали   быть
решительными), пошел в нос, уворачиваясь от раскатываемых на палубе снарядов
и от черных, как негры, матросов, пробегавших с угольными корзинами. Старший
офицер на корабле всегда может быть найден -  сперва с помощью расспросов, а
потом  непосредственно по  доносящемуся крику.  Шиянов стоял  около баржи со
снарядами,  закинув  голову,  и  последними словами обкладывал флегматичного
крановщика,  свесившего вниз голову из стеклянной своей будки:  кран терся о
борт,  сдирая  с  него  краску.  Греве  отозвал старшего офицера в  сторону.
Выслушав, Шиянов покраснел от гнева.
     - Двадцать суток мерзавцу!  Рассыльный! Вахтенного начальника ко мне!..
Что за народ собачий!
     Греве посмотрел на него серьезно.
     - Андрей Васильевич,  может быть,  вы  спуститесь в  каюту?  Здесь дело
много сложнее, чем вам кажется.
     - Успеется,  -  недовольно поморщился Шиянов. - Запереть сукина сына на
хлеб и воду, потом разберемся... Боцмана! Чего же вы смотрите? Кранцы! Где у
вас кранцы? - всхлипнул он вдруг жалобно и рванулся опять к борту.
     - Тогда я  прошу разрешения лично доложить командиру,  господин капитан
второго ранга, - сказал Греве официально. - Дело не терпит отлагательства.
     Шиянов на  ходу  остановился вполоборота:  тон  Греве его  поразил.  Он
вскинул на него глаза - ошалевшие в суете погрузок глаза старшего офицера.
     Греве стоял нарочито спокойный и  холодный.  Он  знал,  что  в  моменты
аврала   на   старшего  офицера  может   подействовать  только  невозмутимое
спокойствие,  врезающееся контрастом в  его повышенную нервозность.  Шиянов,
как и  большинство старших офицеров,  сильно кокетничал положением человека,
которого рвут на  тысячу сторон,  и  даже сам  подчеркивал эту необходимость
делать все за всех,  ненужным ураганом врываясь для этой цели во все работы,
мимо которых случалось проходить.  Тень легкого презрения пробежала в глазах
Греве,  пока он  выжидательно смотрел на  захлопотавшегося старшего офицера,
ожидая ответа.  И тот,  через свой искусственно разожженный авральный азарт,
очевидно, ясно это уловил, потому что с сожалением посмотрел на крановщика и
на  сбежавшихся боцманов  и  потом,  принимая вид  человека,  подчиняющегося
неизбежности,  махнул рукой и сказал, не отказав себе в удовольствии придать
ответу тон внезапной усталости:
     - Ну, пойдемте.
     Под визг крана,  раскачивающего в воздухе огромные пятицветия торчавших
из люльки снарядов, под лихую музыку оркестра, вливавшего бодрость в забитые
углем  матросские уши,  под  грохот ссыпаемого в  горловины угля  они  молча
прошли к  люку и  спустились в просторную и тихую каюту старшего офицера.  И
здесь  Греве  начал  говорить,  глядя  в  переносицу  Шиянова  прозрачным  и
спокойным взглядом.

     С  мачты  рейд  выглядел успокоительно мирно.  Вода  казалась такой  же
легкой и неподвижной,  как и ровное вечернее небо.  Островки лежали на ней в
темнеющей зелени сосен;  дачки на них игрушечно белели. Желтый высокий закат
торжественно бледнел,  и  там,  где небо медленно стекало на  него густеющим
ультрамарином,  горела  зеленоватая и  одинокая  звезда.  Лейтенант  Ливитин
улыбнулся и  поздравил себя с  тем,  что  он  не  потерял еще  способности к
лирике.
     Он сидел верхом на круглом бревне,  укрепленном на специально для этого
оставленных торчащих прутьях разрушаемой мачты.  Блоки,  круглые и огромные,
свисали с бревна трофейными отрубленными головами:  тали,  пропущенные через
них, болтались расслабленно, и в этом был первый триумф лейтенанта Ливитина:
настил  уже  был  поднят.  Аккуратной круглой  крышкой он  прихлопнул сверху
обрубок  недавней  эйфелевой башни,  и  на  его  обагренной суриком  гладкой
площадке уже был поставлен кузнечный горн,  а в горне, едко пощипывая ноздри
Ливитина горячим дымом,  разгорался уголь,  накаливая заклепки. И в этом был
второй успех.
     Волковой и Тюльманков не понадобились.  Гальванер Кострюшкин,  ничем до
сегодняшнего дня  не  замечательный,  спас  положение.  Он  стоял  у  горна,
деловито  показывая  двоим   матросам,   как   ухватывать  длинными  щипцами
раскаленные  заклепки.  Пневматический  молот  лежал  у  его  ног  послушной
собакой,   повиливая  изредка  своим  длинным  шлангом  в  знак  покорности:
Кострюшкин оказался  клепальщиком,  и  Ливитин  смог  все-таки  обойтись без
призыва механических варягов на мачту.
     Кострюшкин взял в  обе руки молот,  и  от  незаметного движения пальцев
молот забился в  его  руках ровным пулеметным стуком,  расплющивая очередную
заклепку. Чернея, она остывала, меняя под градом частых ударов цвет и форму.
Слегка взволнованный и серьезный,  Кострюшкин наклонился над ней, и Ливитину
вдруг  вспомнилось,  как  боязливо и  нервно  брался  тот  же  Кострюшкин за
рубильник зарядника в  башне.  В  этом -  опять-таки неожиданно,  как и  все
сегодня,  -  угадывалась любовь к одной машине и нелюбовь к другой. Впрочем,
это было естественно. Ливитин представил себе, что его самого вдруг, оторвав
от артиллерии и от корабля, силком посылают на четыре-пять лет куда-нибудь в
астраханские степи,  где нет никакого моря,  и  предлагают вместо управления
артиллерийским  огнем  заняться  добыванием  соли...   Вероятно,  что-нибудь
похожее испытывают люди,  оторванные от привычных занятий и  приставленные к
мало интересующим их военным машинам.
     Ливитин,   не  вмешиваясь,   смотрел  на  ловкие  и   быстрые  движения
Кострюшкина и  думал  о  загадочном явлении,  называемом матросом.  Странное
дело:  это  привычное существо,  неотделимое от  корабля,  орудия и  службы,
сегодня второй  раз  на  его  глазах подвергалось действию рентгеновых лучей
надвинувшейся войны,  и  на  смутном экране  догадок неверными,  блуждающими
пятнами обозначились неожиданные виденья... Козлов, умеющий отлично выбирать
розы и  знающий французские названия вин и духов,  оказался крестьянином pur
sang* со всеми думами о деревне и хозяйстве,  приличными разве первогодку...
Кострюшкин,  бестолковый гальванер и  неловкий матрос,  обращается с  хитрой
пневматикой свободнее,  чем  в  башне  со  своими рубильниками...  Логически
рассуждая,  каждый из  ста двадцати четырех матросов его роты должен таить в
себе такие же  неожиданности.  И  кто  поручится,  что среди этих одинаковых
людей   нет   лучшего  на   целую   губернию  сапожника  или   какого-нибудь
шлифовальщика драгоценных камней,  причем  не  всяких,  а  именно  алмазов и
именно розочкой?  Около полумиллиона человек ежегодно бросают свои привычные
дела, входят в управления воинских начальников, и здесь солдатская фуражка и
матросская  бескозырка  неразличимо смешивают  их  в  однородную  массу,  не
имеющую прошлого.  Но это прошлое у них,  -  несомненно, есть. Оно дважды за
сегодняшний  день   выглянуло   из-за   примелькавшихся  лиц   вестового   и
гальванера...  Что  еще  может обнаружиться в  матросе,  подвергнутом бурной
реакции на крепкую дымящуюся кислоту военных дней?..
     ______________
     * Чистокровным (фр.).

     В  прорезе настила,  сделанном для  новой мачты,  показалась незнакомая
матросская голова.
     - Лейтенанта Ливитина не видали, братцы? Старший офицер ищет...
     - Там он, - ответил Кострюшкин непочтительно, и Ливитин усмехнулся. Это
ему даже понравилось.  Очевидно,  Кострюшкин целиком захвачен работой,  если
забыл о его присутствии и не сказал "они" или "их высокоблагородие". Значит,
можно было спокойно уйти: клепка настила была обеспечена.
     - Где  старший  офицер?  -  спросил лейтенант,  спуская длинные ноги  с
бревна и ощупывая носком точку опоры.  Чья-то рука осторожно, как фарфоровую
чашку,  взяла  каблук его  туфли и  поставила ногу  на  остатки скреплявшего
прутья кольца. Рассыльный попытался вздернуть к фуражке руку, но узкая дыра,
из  которой он  выглядывал,  как чертик из детской шкатулки,  помешала ему в
этом, и он ограничился неестественно громким повышением голоса.
     - В каюте, ваш-сок-родь!.. Вас просят!
     - Сейчас иду,  -  сказал Ливитин и остановился перед Кострюшкиным: - Ну
как? Пойдет? Проживем без механической силы?
     - Сделаем,  вашскородь,  -  весело  отозвался Кострюшкин.  -  Куда  ты,
солдат, холодную тащишь? Сказал, чтоб светилась! - тут же прервал он себя. -
Раздуй мехи, раздувай, не бойся!
     Ливитин спустился по скобчатому трапу внутри мачты улыбаясь и  с той же
улыбкой быстро пошел к кормовому люку.
     Шиянов встретил его озабоченно и недовольно.
     - Садитесь, Николай Петрович... Кто такой Тюльманков?
     - А  это тот матрос,  которого вы орла драить послали,  -  без задержки
ответил Ливитин,  отодвигая кресло и  доставая портсигар:  беседа,  кажется,
обещала быть неслужебной. - Курить позволите, Андрей Васильевич?
     - Пожалуйста...  Я не про это спрашиваю, - нетерпеливо сказал Шиянов, и
Ливитин  заметил,   что  большой  и   средний  пальцы  его  руки  непрерывно
раскатывают невидимый шарик.  Шиянов, очевидно, был в серьезном затруднении.
- Кто он такой вообще?
     Ливитин недоумевающе посмотрел на  него  и  на  лейтенанта Греве.  Этот
сидел спокойно и выжидающе.
     - Комендор... Второй наводчик левого орудия четвертой башни.
     - Точнее? Характер? Поведение?
     Ливитин пожал плечами:
     - Нерасторопен.   Характер   угрюмый,   нервный   матрос.   Пьяным   не
замечался...
     - Это  все не  то,  Николай Петрович,  -  перебил Шиянов.  -  Кто он  в
прошлом?
     В прошлом!  Еще одно прошлое встало перед Ливитиным,  как бы в ответ на
его мысли на мачте. Он развел руками:
     - Право, не знаю. Разрешите, я сейчас вызову фельдфебеля.
     Шиянов поморщился, и пальцы его задвигались быстрее.
     - Я  полагал,   что  вы  сами  знаете  матросов  своей  роты,   Николай
Петрович...  Каковы  его  политические убеждения?  Вы  считаете  его  вполне
благонадежным?
     Ливитин обозлился.
     - Я  могу  точно доложить вам,  господин кавторанг,  все  достоинства и
недостатки Тюльманкова как матроса и комендора.  Но, по-моему, в обязанности
ротного командира не входит полицейская слежка, - сказал он резко.
     Шиянов передернул щекой.
     - Не обостряйте вопроса.  Ваш Тюльманков черт его знает что выкинул,  и
мне  необходимо знать,  случайность это или злонамеренность?  Расскажите про
его художества, Владимир Карлович!
     Греве рассказал.
     Ливитин поднял брови.
     - М-да.  Неожиданный вольт, - сказал он в раздумье. - Вообще Тюльманков
матрос тихий...  Очевидно, его что-нибудь обозлило. Я докладывал вам, что он
очень нервен и вспыльчив.  Вероятно, наложенное вами наказание вызвало в нем
этот протест.
     Шиянов нехорошо усмехнулся:
     - Ваш  Тюльманков  -   матрос  или  институтка?   "Нервен,   вспыльчив,
протест..."  Что у  нас -  военный корабль или пансион благородных девиц?  -
выкрикнул он вдруг,  уставясь на Ливитина круглыми глазами.  - Вы понимаете,
что такая похабная надпись на орле - не надпись на заборе?
     - А мне кажется, что он написал бы это и на самоваре, если б вы послали
его драить не  орла,  а  самовар,  -  сказал Ливитин упрямо.  -  Хулиганская
выходка, я согласен... Но разрешите доложить: Тюльманков работал на мачте не
за страх, а за совесть, здесь просто вопрос обиженного самолюбия. Он отлично
знал, что он и Волковой - в центре событий, оба они утирали нос механической
силе...  подумайте,  комендоры -  и сами справились с мачтой!..  И вдруг - в
последний  вечер  вы  лишаете  его  заслуженного  триумфа...  Ясно,  человек
озлился, - и вот результат...
     Шиянов посмотрел на него насмешливо:
     - Очень тонкая психология,  прямо чеховский роман!  Все обстоит гораздо
сложнее,  чем вам кажется,  - значительно сказал он, не замечая, что говорит
словами  Греве.  -  Вы  изволите  обижаться на  "полицейский сыск",  как  вы
выражаетесь.  А знаете ли вы,  что здесь - работа целой организации? - вдруг
опять выкрикнул он.  -  Это  агитация!  Это  бунт!  А  вы,  прямой начальник
Тюльманкова,  не  видите того,  что  творится у  вас  под  самым  носом,  вы
прикрываете это психологией...  Революция,  а  не психология!..  Потрудитесь
дать мне  точную характеристику вашего мерзавца!  Кто  он?  Рабочий?  Какого
завода?  С кем дружит в роте?  Религиозен ли?  С кем ведет переписку? О чем?
Семья?
     Ливитин с самого начала крика встал и стоял,  сдерживаясь. Когда Шиянов
прекратил град своих вопросов, он взял фуражку.
     - Эти  сведения вам  доложит  мичман  Гудков,  господин капитан второго
ранга,  - сказал он официальным тоном. - Я сейчас прикажу ему это выяснить и
прошу разрешения продолжать мне работу на мачте.  Мы ожидаем войны, господин
кавторанг,  и мне кажется, мачта сейчас несколько важнее, чем дознание. Если
я ошибаюсь, будьте добры разъяснить мне мое заблуждение.
     - Прошу,  -  отрезал Шиянов и  вдруг,  как  бы  поняв,  про что говорит
Ливитин, сразу изменил тон: - Ах, мачта? Да, да, поторопитесь... Как настил?
     - К полночи кончу.
     - Кончайте,  Николай Петрович.  Адмирал торопит, возможно, в ночь будет
мобилизация, а там выход в море... Черт бы его подрал, вашего Тюльманкова, в
такое время!.. - искренне выругался он.
     Ливитин вышел, и Шиянов тотчас снял телефонную трубку.
     - Старшего боцмана послать!  Живо!  -  крикнул он  в  нее  и,  повесив,
озабоченно  почесал  кончик  носа.  Греве  поднял  на  Шиянова  спокойный  и
выжидательный взгляд.
     - Ах,  да!  -  сказал Шиянов на это.  - Вот история... Так вы думаете -
организация?
     - Несомненно,  - сказал Греве негромко. - Я не могу советовать, но я бы
произвел обыск...
     Шиянов посмотрел на него испуганно.
     - Обыск необходим,  -  повторил Греве настойчиво.  - Лейтенант Ливитин,
очевидно, не интересуется политической физиономией своих матросов, и надо ее
выяснить.
     Шиянов в раздумье пощелкал портсигаром.
     - Нет, - сказал он решительно. - Обыск невозможен. Черт его знает, куда
этот обыск повернется...  Позор! Перед самой войной, накануне боя - обыск на
военном корабле!  Команда возмутится...  Эта весенняя история из-за каких-то
штанов разыгралась,  а тут -  обыск!  И разговоры пойдут на флоте,  сплетни,
пальцем показывать будут... Неверно, Владимир Карлович!
     - Послушаем мичмана Гудкова,  -  сказал Греве,  усмехнувшись.  - Вот он
стучит.
     Но  вошел  Корней  Ипатыч,  и  Шиянов  поднял  ему  навстречу  кулак  и
выразительно потряс им в воздухе:
     - Вот,  Корней Ипатыч,  видали?  Я  ваших боцманов в дым разнесу,  если
завтра к обеду мачту мне не вооружат... Передайте!
     - Не извольте беспокоиться,  господин кавторанг, - сказал Корней Ипатыч
успокаивающе,  -  все в лучшем виде будет. Как господин Ливитин закончат, мы
уже не подгадим. Дозвольте только кого из господ офицеров в порт, изматюгать
там кого следовает, чтоб такелаж к ночи доставили... А мы уж справимся.
     - Ну-ну,  то-то,  -  Шиянов опустил кулак и  задумался.  -  Кого вот  я
пошлю?.. Заняты все...
     - Мичмана Гудкова спосылать бы... они не на погрузке.
     Шиянов было просветлел,  но,  взглянув на Греве, досадливо и вспыльчиво
крикнул:
     - Прошу не  советовать!  Черта мне  в  ваших советах!  Лейтенант Веткин
поедет... Зайдите к нему и скажите, чтоб без такелажа не возвращался!..
     Корней Ипатыч вышел,  и  тотчас вслед за ним в  дверях показался мичман
Гудков, озабоченный и важный.
     - Ну? - коротко спросил Шиянов.
     Гудков,  наклонив свой беспощадный пробор,  доложил быстро и  точно все
сведения о  Тюльманкове,  даже  почти не  шепелявя (шепелявость его  была не
столько природной, сколько искусственной и шла исключительно от гвардейского
щегольства).  Выяснилось,  что Тюльманков до  призыва работал на  Балтийском
судостроительном,  имеет образование четырехклассного городского,  замечен в
чтении нежелательных книг.  В  марте (Гудков заглянул в записную книжку),  в
марте  отобран  от  него  сборник  "Знание" с  повестью Куприна  "Поединок".
Холост,  но ведет оживленную переписку. Письма осторожны, но имеют нехороший
оттенок  и   мысли  между  строк;   главная  переписка  ведется  с  какой-то
Н.И.Полуяровой в  Петербурге и  с  ушедшим в  запас в  прошлом году матросом
Эйдемиллером...
     - Адреса?  -  перебил Греве и  медленно достал записную книжку.  Гудков
справился в своей и назвал.
     - Продолжайте.
     - Странно,  что из  его корреспондентов отвечают на корабль все,  кроме
этих,  -  сказал Гудков, видимо, щеголяя своей проницательностью. - Письма к
ним часто ссылаются на  их ответы,  а  этих ответов на корабль не приходило,
очевидно,   пишут  на   береговой  адрес...   Пропустить  я   не  мог,   вся
корреспонденция роты мною прочитывается тщательно.
     Ротные  письма Гудков читал  действительно тщательно.  Эту  обязанность
помощника ротного  командира Гудков  выполнял с  большой  охотой.  В  мутном
унылом  потоке  деревенских  поклонов  иногда  попадались  пикантные  детали
наивных   любовных  признаний,   ревнивых  упреков  и   интимных  сообщений,
восторгавших Гудкова простотой и  сочностью языка.  И  именно поэтому письма
Тюльманкова к  неведомой Полуяровой давно  уже  обратили  на  себя  внимание
Гудкова полным отсутствием любовной темы и насторожили его подозрительность.
     Когда  Гудков  окончил подробную характеристику Тюльманкова,  лейтенант
Греве посмотрел на Шиянова.
     - Это не убеждает вас, Андрей Васильевич?
     - Да, да, матрос ненадежный, - сказал Шиянов растерянно. - Но все-таки,
черт его знает,  обыск сейчас -  скандал!  Тут война на носу - и вдруг такие
неприятности... Впрочем, доложу командиру, дело действительно такое...
     Он подошел к зеркалу,  поправил китель и,  взяв фуражку,  вышел. Мичман
Гудков с любопытством взглянул на Греве и умоляюще заторопил:
     - Владимир Карлович,  а  что  произошло?  Я  этого Тюльманкова давно на
примете держу...
     Греве опять рассказал про орла. Гудков даже оживился, как будто заранее
это предсказывал.
     - Это в его стиле,  определенно! И, знаете, Владимир Карлович, помните,
когда кочегары взбунтовались? Там Тюльманков немалую роль играл. Но - ловок,
подлец!  Не ухватишь... Я говорил тогда Ливитину - лучше списать его к черту
в  экипаж,  а  Николай Петрович -  вы  же  знаете  его  упрямство:  "Хороший
комендор, а вы из мухи слона делаете". Не верил, и вот - пожалуйте бриться!
     Греве неопределенно усмехнулся:
     - Ливитин вообще из  святых.  Бравирует своей либеральностью и  ходит в
белых перчатках.  Рыцарь!  А  вот когда эти Тюльманковы его за  борт швырять
начнут, спохватится, да поздно... Человек, не понимающий своего стержня... А
скажите, с кем Тюльманков в роте дружен?
     - Вот это очень трудный вопрос, - ответил Гудков, опять со вкусом входя
в роль опытного следователя и значительно поднимая свои бесцветные брови.  -
Оч-чень трудный!..  Скрытен,  подлец,  почти нелюдим!  Есть фамилии,  но они
ничего не дают, пустое место...
     - Так  вот,  Михаил Владимирович,  -  перебил Греве серьезно,  -  обыск
произведете вы...
     Он  сказал это  таким тоном,  как  будто мнение старшего офицера было в
этом вопросе необязательно, и Гудков даже подтянулся.
     - Обыск произведете вы.  Постарайтесь не делать шуму и убрать незаметно
лишних свидетелей.  В  помощь возьмите кого-нибудь из  кондукторов,  скажем,
Овсееца. Доложите потом старшему офицеру и отвезете... - Греве поправился, -
и,  вероятно,  он прикажет отвезти Тюльманкова непосредственно в  канцелярию
генерал-губернатора.  Там найдете ротмистра фон Люде и расскажете на словах,
что это за птица... Захватите с собой все письма, что найдете... Может быть,
записная книжка,  какая-нибудь  литература -  это  все  взять...  Письменный
рапорт пошлете потом...
     - Вероятно,  дело  пойдет об  оскорблении величества,  -  важно  сказал
мичман Гудков.  Вся эта история его необыкновенно занимала и льстила ему. Он
догадывался,  что Ливитин смотрит на  него как на дурака и  пшюта,  а  тут -
выкусите,  Николай Петрович!  -  второй раз,  весной и сейчас, ему, молодому
мичману,  доверяют важнейшие действия.  Он  вспомнил,  как тихо и  ловко был
проведен им арест кочегаров,  и выпрямился:  -  Вы не беспокойтесь, Владимир
Карлович, я сумею...
     Он закурил папиросу и откинулся в кресло,  с обожанием смотря на Греве.
Греве был для него идеалом морского офицера: изящный, спокойный, остроумный,
решительный - разве не таким был лейтенант Греве?..
     Тюльманков уже сидел в карцере.  Это был железный тесный шкаф размеров,
достаточных для того,  чтобы в  нем поместилась койка,  не более.  Четвертая
стена была заделана сплошной решеткой сверху донизу. Карцеры узким коридором
выходили в кормовое шпилевое отделение, отведенное под караульное помещение,
и  таким  образом  караульный начальник мог  постоянно видеть  арестованных,
выставленных, как товар на витрине, и следить за их поведением.
     Карцера,  против обыкновения,  были пусты.  Шиянов ввиду массы погрузок
распорядился выводить арестованных на  работы,  и  сейчас  только  крайний к
дверям  карцер  был  заперт,  и  за  его  решеткой сидел  на  железном стуле
Тюльманков.  Он  сидел прямо,  с  ненужной вызывающей улыбкой на тощем своем
лице,  опустив длинные руки  и  независимо покачивая ногой.  Изредка,  через
решетку,  он встречался с взглядом того или иного матроса из караула и тогда
усмехался еще независимее,  приподымая одну бровь.  Ему хотелось думать, что
весь караул знает о  его надписи на двуглавом орле,  что слово это мгновенно
облетело не только караульное помещение, но и пробежало с кем-нибудь с кормы
на угольную погрузку и,  несомненно, ходит сейчас по кораблю, вызывая испуг,
восхищение, злорадство и поворачивая чьи-нибудь мозги на новые мысли.
     Но те,  кого он мог видеть из своей клетки, относились к его пребыванию
здесь  необыкновенно безразлично.  Только Волковой,  выходивший зачем-то  на
палубу,   вернувшись,  посмотрел  на  Тюльманкова  тяжелым,  неодобрительным
взглядом.   Но  тотчас  он  сел  вполоборота  и,   видимо,   отказываясь  от
переглядывания с ним,  опустил глаза в караульный устав, единственную книгу,
разрешенную к чтению в караульном помещении.  Тюльманков упрямо придал своей
усмешке  еще  более  вызывающее  и  торжествующее выражение,  стараясь  этим
подавить наползающий в сознании страх.
     Страх этот  вызывался неизвестностью.  Арест произошел слишком быстро и
бесшумно, чтобы можно было считать его концом истории с орлом, а не зловещим
началом.  И дернуло его намазать на орле это слово!  На кой черт?  Чтобы его
увидал лейтенант Греве -  и только?  Бесцельность этого ощущалась все яснее.
По  поведению Волкового было  видно,  что  и  самый факт  ареста не  удастся
раздуть в  повод для  восстания.  Уж  если весной,  с  кочегарами,  Волковой
решительно разбил его,  Тюльманкова,  боевые предложения,  то сейчас,  когда
никто из команды и не догадывается, за что схватили Тюльманкова, было совсем
безнадежно ожидать каких-нибудь действий.  И опять Тюльманков,  как и тогда,
почувствовал бессильную злобу против Волкового.
     "Организованность...  -  зло подумал он,  глядя в широкую и неподвижную
его спину.  -  Жди организованности!  Так и проживем всю жизнь...  Хвататься
надо,  за каждый повод хвататься,  а мы хлопаем... Тактика! Трусят, черти, и
тактикой прикрываются!.."
     Этот всегдашний спор о тактике и начале восстания сейчас,  имея в своих
аргументах    свободу    самого    Тюльманкова,    приобретал    совершенную
непримиримость, и принципиальная вражда к Волковому перешла в подозрительную
ненависть. Тюльманков опять взглянул на неподвижную спину Волкового, и мысли
его побежали,  как во  сне,  смутными и  фантастическими картинами,  искажая
действительность и не желая ее принимать.  Теперь уже казалось, что поступок
с орлом был совершенно сознательным геройством,  попыткой разбудить сознание
матросов  великолепным  жестом,   подобным  решительному  жесту  террориста,
кидающего бомбу  в  министра и  -  одновременно -  в  себя.  Жалость к  себе
стиснула горло.  И  эта жалость и  подавляемый страх рождали в голове планы,
один фантастичнее другого,  горячая речь просилась на уста, речь, подымающая
на восстание, на бой, на смерть или победу...
     Но  какое-то  движение за  решеткой привлекло его  внимание (потому что
каждое движение людей казалось относящимся непосредственно к его судьбе) - и
неустойчивые,  встревоженные мысли разом вылетели из головы, оставив в мозгу
едва заметный след. Так исчезают при внезапном пробуждении сонные видения, в
которых все как будто было ясно, неумолимо логично и реально. Фантастические
планы   и   яркие   убеждающие  слова  пропали,   а   в   решетке  выступила
действительность.
     Отсюда,  из  карцера,  было видно не  все шпилевое отделение.  И  когда
спустившийся сюда  мичман  Гудков отозвал в  сторону караульного начальника,
мичмана Кунцевича,  оба  они  оказались не  видны.  Зато  хорошо  был  виден
Волковой,  и по тому,  как часто перелистывал он страницы, и по напряженному
выражению его  лица Тюльманков угадал,  что он  не  столько читает,  сколько
пытается вслушаться в  разговор офицеров.  Потом  Волковой быстро  поднял на
Тюльманкова свои глубоко спрятанные под густыми бровями глаза,  и Тюльманков
спросил его взглядом же:  "Чего они там?" Но Волковой тотчас опустил глаза и
еще  напряженнее нахмурился,  стараясь связать  долетавшие до  него  обрывки
слов.
     И  тогда в  рамку решетки опять вступил мичман Кунцевич,  и было видно,
как  он,  наклонившись над постовой ведомостью,  повел пальцем по  графам и,
остановившись на  часовых третьей смены,  поднял  голову  и  поискал глазами
разводящего унтер-офицера.
     - Хлебников!  Выведи арестованного!  Проводишь в кубрик,  переоденешь в
черное...  Мичман  Гудков об  остальном распорядится...  Волкового в  конвой
возьмешь, до смены обернется...
     Конвой?   Тюльманков  вскочил,   торопя  события.   Ждать  дальше  было
немыслимо. Конвой? С корабля? Куда же?
     Хлебников раскрыл  решетчатую дверь,  Волковой  взял  винтовку и  встал
смирно,  пропуская мимо себя Тюльманкова,  и только тогда тот увидел в руках
мичмана  Гудкова  измятые  знакомые конверты и  вчетверо сложенную небольшую
газету.  Сердце отчаянно заколотилось,  и  бессильная злоба  сжала кулаки до
боли в суставах. Все стало ясным.
     Письмо Эйдемиллера и  газета "За народ" хранились Тюльманковым в месте,
где их  никто не мог обнаружить:  в  специальном кармане малого парусинового
чемодана,  искусно пришитом внутри так,  что он никогда не бросался в  глаза
при еженедельных осмотрах.  Наличие писем и газеты показывало,  что вещи его
тщательно,  с кропотливым ощупыванием каждой складки, были обысканы. События
грозно нарастали, и непонятное распоряжение переодеть его в береговое платье
открыло свой жуткий смысл: охранка.
     Он оглянулся испуганно и затравленно. Матросы караула равнодушно стояли
и  сидели  в  привычных позах  вынужденного безделья,  и  никто  не  понимал
обличительного и  страшного значения писем и газеты,  которыми мичман нервно
похлопывал по  ладони.  Никто,  кроме разве Волкового,  который не раз читал
письма Эйдемиллера и самую газету.  Но и он упорно отводил глаза,  очевидно,
боясь выдать свое понимание.
     Нервная  тошнотная  тоска  охватила  Тюльманкова.   Завыть,  закричать,
броситься на  Гудкова или вырвать из рук Хлебникова винтовку и  выстрелить в
Гудкова,  потом в Кунцевича, - что-то нужно было немедленно сделать, пока он
еще здесь,  где матросы,  а не жандармы,  пока есть еще крупица надежды, что
его поддержат... Волковой поддержит первый. Потом еще кто-нибудь из караула,
хоть  двое,  трое...  этого  же  достаточно!  Остальные не  будут стрелять в
своих...   Потом  выбежать  на  палубу,   стреляя  в  офицеров,  призывая  к
восстанию...  Тюльманков повел вокруг почти безумными глазами,  и  Хлебников
тотчас придвинулся к нему вплотную.
     - Но-но,  не  дури,  -  сказал он испуганно.  -  Вашскородь,  дозвольте
связать, ишь, кулаки-то...
     И  тогда все посмотрели на руки Тюльманкова.  Кулаки действительно были
сжаты так,  что напружились большие синие жилы. Волковой тоже подошел к нему
вплотную и подтолкнул его вперед.
     - Иди...  ты...  -  буркнул он мрачно,  и  в  этой интонации Тюльманков
услышал бесповоротное осуждение и  окончательно убедился,  что и Волковой не
поддержит его,  если он  сейчас кинется на  офицеров.  Он криво усмехнулся и
хотел что-то сказать,  но Волковой грубо толкнул его к трапу.  Мичман Гудков
отступил,  давая им дорогу, и так - Хлебников впереди и Волковой сзади - они
поднялись по трапу наверх.
     Восемнадцатый кубрик был совершенно пустой,  все люди работали - кто на
мачте,  кто  на  погрузке снарядов.  Рундук  Тюльманкова оказался беспощадно
перерытым  сверху  донизу,   и,  когда  Тюльманков,  едва  различая  вещи  в
наплывавшем в  глазах тумане,  полез  в  малый чемодан за  чистой форменкой,
пальцы его запутались в отпоротом кармане чемодана.  Ловок мичманок! Не хуже
жандарма, нюхом берет! Тюльманков выпрямился и встретился с тяжелым взглядом
Волкового,  стоявшего совсем  рядом.  Хлебников в  стороне деловито рылся  в
большом чемодане,  доставая черные брюки,  и поэтому Тюльманков смог наконец
шепнуть то, что кипело внутри:
     - Продаешь, Волковой?.. Как весной - кочегаров?.. Та-актика!..
     Волковой  с  открытой  ненавистью  смотрел  на  него  маленькими своими
хмурыми глазами.
     - Молчи,   -   шепнул  он  в  ответ,  едва  шевеля  губами,  -  анархия
задрипанная!   Добился  обыска?   Из-за   ерунды  организацию  проваливаешь,
сволочь... Хоть в охранке-то не глупи... помолчи...
     Хлебников швырнул штаны, и они упали на плечо Тюльманкову.
     - Не проедайся тут,  жив-ва!  Надевай барахло,  нечего чикаться,  не на
свадьбу!
     И  опять -  Хлебников впереди и  Волковой сзади -  они вышли на верхнюю
палубу.  Горнист только что сыграл отбой,  и тяжело дышащие люди сидели там,
где их застал этот сигнал, - на не донесенной до горловины угольной корзине,
на  беседках,  спускающихся в  баржи,  на кучах угля -  и  торопливо курили,
пользуясь пятиминутным перерывом утомительной погрузки.  Никто  не  понимал,
почему и  куда ведут со  штыками Тюльманкова,  и  его  провожали равнодушным
взглядом.  Отчаяние овладело им,  -  отчаяние, жалость к самому себе и ясное
ощущение,   что   никогда  больше  он   не   увидит  этих  людей,   матросов
"Генералиссимуса",  за которых он идет сейчас в  охранку,  а оттуда в тюрьму
или на каторгу...  Товарищей,  за которых он боролся четыре года, с которыми
вместе  он  должен был  поднять на  место  андреевского флага  -  красный...
Матросы! Это были матросы, умевшие овладеть "Потемкиным", умевшие умирать на
"Очакове",  матросы Свеаборга и "Памяти Азова"... Чего же они сидят на угле,
измученные погрузкой,  сидят на палубе корабля, осужденного царем на близкую
гибель в бессмысленной, ненужной народу войне, - сидят и молчат, вместо того
чтобы действовать - так, как они умели действовать в девятьсот пятом году?..
Безумные и  яркие мысли побежали в мозгу по старым следам,  оставленным роем
фантастических планов,  рожденных там, в карцере, - и Тюльманков потерял над
собой власть.
     Неожиданно для Волкового он  метнулся в  сторону и  вскочил на огромный
плоский гриб вентилятора, сорвав фуражку, воспаленный и страшный.
     - Товарищи!  Матросы!  -  крикнул он хрипло. - Довольно терпеть царских
псов -  офицеров! Товарищи, вспомните, чему мы вас учили, разбирайте оружие,
скидывайте власть!
     - Молчать!  -  тонко  всхлипнул Хлебников,  щелкая затвором.  -  Слазь!
Стрелять буду!
     - Чего  сидите,   чего  ждете?  -  обезумев,  кричал  Тюльманков.  -  К
винтовкам!  Бей офицеров!..  Товарищи же...  да  кто же  тут есть из  боевой
организации,  подымайте же  людей!  -  почти  заплакал он,  обводя  матросов
глазами в  страшной тоске  безответья,  и  вдруг сильный удар  прикладом под
коленки сшиб его с вентилятора.
     Упав, он увидел искаженное лицо Волкового, навалившегося на него.
     - Сам  пристрелю,  -  сквозь  стиснутые зубы  сказал он  в  самое  ухо,
скручивая ему руки назад. - Провал готовишь, сволочь?
     К   вентилятору  бежали  уже   унтер-офицеры  с   темными  от   угля  и
сосредоточенно нахмуренными лицами.  Хлебников, кинув винтовку, бестолково и
ожесточенно  зажимал  ладонью  перекошенный рот  Тюльманкова.  Белый  китель
Шиянова мелькал среди черных матросских фигур,  быстро приближаясь.  Матросы
стояли,  отводя от вентилятора глаза.  Все это было так быстро, неожиданно и
невероятно, что вряд ли кто понял, к чему призывал Тюльманков.
     - Горнист!  Движение вперед!*  -  крикнул на  ходу Шиянов,  и  горнист,
стоявший у  баржи,  приложил к  губам  горн.  Резкий  сигнал  поднял  людей,
бесконечная лента угольных корзин начала свое,  рождающее темные облака пыли
течение.  Унтер-офицеры  медленно разошлись,  и,  когда  вентилятор открылся
из-за их спин, Тюльманкова там уже не было.
     ______________
     * Сигнал, означающий продолжение работ или учения.

     Связанный,  с кляпом во рту,  он ногами вперед,  как покойник,  плыл на
четырех дюжих унтер-офицерских руках по пустым коридорам и  палубам к трапу,
где его ждал катер с мичманом Гудковым.
     Погрузки продолжались.




     С берега катер возвращался к самой смене караула - к одиннадцати часам.
Теплая и  темная июльская ночь  была  неспокойной,  по  всему рейду мелькали
красные  и  зеленые отличительные огни;  порой  над  ними  светились двойные
белые,  означая,  что  сзади  тянется  на  буксире  баржа.  Лучи  крепостных
прожекторов шарили  по  воде,  освещая ползущие к  кораблям краны,  шаланды,
накренившегося "Водолея" и катера, которые суетливо мчались и к кораблям и к
берегу.  В  этой  тревожной  мигающей  иллюминации  "Генералиссимус"  возник
колеблющимся заревом горнов на срезанной гротмачте,  и катер, выйдя из Южной
гавани, повернул на него, как на маяк.
     Едва отвалили от пристани,  мичман Гудков позвал обоих - и Хлебникова и
Волкового -  в  кормовую каретку и даже разрешил сесть.  Он был в повышенном
настроении,  шутил и  угощал папиросами,  ничем не  напоминая того  Гудкова,
который  недавно  сидел  здесь  с   браунингом  в   руке  против  связанного
Тюльманкова.  Волковой молчал.  Шутки Гудкова были так же  неприятны,  как и
угощение  папиросой:  мичман,  видимо,  всячески  старался подчеркнуть,  что
бунтовщик Тюльманков -  это одно,  а совсем другое - они, верные и преданные
матросы. Он даже пообещал представить Волкового к поощрению за находчивость,
с  какой тот  прекратил мятежные выкрики Тюльманкова.  При слове "поощрение"
Хлебников  подхихикнул  и  тут  же  начал  заискивать  перед  Волковым.  Тот
усмехнулся про себя: что ж, это пока на руку...
     Тюльманкова на  катере не  было.  Вместо него на корабль возвращалась в
подсумке  Хлебникова (чтобы  не  помялась  в  кармане)  расписка  канцелярии
генерал-губернатора в приеме подследственного матроса.  Тюльманков же,  судя
по всему, проходил сейчас первый допрос.
     Темная вода бежала у  борта мягкой и  теплой текучей струей.  Опустив в
нее руку,  Волковой смочил лоб и шею.  Первый допрос...  Недавно в безлюдной
башне,  возясь с  освещением прицела,  они толковали как раз об  этом первом
допросе  (который  должен  же  когда-нибудь  быть):   что  и  как  отвечать?
Тюльманков сказал:  "А чего там отвечать?  Молчать и  плевать в рожу,  пусть
бьют, шкура зарастет..."
     Он представил себе бледное,  отчаянное лицо Тюльманкова и  ясно увидел,
как наотмашь -  с ворота -  рвет он на себе форменку с хриплым криком: "Бей,
тварь!  Бей  матроса!"  Волковой передернул плечами,  словно жандармы -  те,
усатые,  рослые и  равнодушные,  которые увели  Тюльманкова,  -  ударили его
самого.  По спине опять пробежал холодок,  такой же,  как там,  в  приемной,
когда,  вызванный Гудковым по  телефону,  в  нее  вошел ротмистр фон  Люде и
окинул   матросов  взглядом  врача,   приступающего  к   осмотру   больного.
Подравнивая карманной пилочкой ногти  и  молча  посматривая на  Тюльманкова,
ротмистр выслушал короткий доклад Гудкова и  потом увел его к себе для более
подробного разговора.
     И за все то время,  пока дожидались в приемной, не удалось перекинуться
ни одним словом:  рядом торчал Хлебников,  а у двери -  жандарм.  Тюльманков
стоял неподвижно,  только в вырезе форменки прыгала жила на шее,  доказывая,
как бешено бьется у него сердце. Раза два-три он подымал глаза и ненавидящим
взглядом смотрел на дверь, где скрылся ротмистр, а однажды таким же взглядом
хлестнул и Волкового. Но никак нельзя было объяснить, что винить ему надо не
Волкового и не матросов "Генералиссимуса", а совсем других - тех, кто годами
приучал его к мысли,  что революционер - это прежде всего бесстрашный герой;
тех,  кто  посылал таких  же  Тюльманковых убивать одного  прокурора,  чтобы
другой,  его  заменивший,  присуждал их  к  повешению;  тех,  кто учил,  что
революция -  это  борьба отдельных людей с  отдельными людьми.  Ничего этого
сказать тут было нельзя.
     Однако все же,  воспользовавшись тем,  что жандарм у  двери отвернулся,
Волковой,  неловко вывернув ладонь опущенной по шву брюк левой руки, нащупал
пальцы Тюльманкова и крепко их сжал.  Тот вздрогнул, как от удара. Волковой,
испугавшись,  что заметят,  тут же  выпустил пальцы,  но Тюльманков,  как бы
отвечая на пожатье, вдруг громко и зло сказал: "Ну, чего там волынят! Скорей
бы,  все  равно  ведь  ничего не  скажу!"  Хлебников засуетился,  а  жандарм
неторопливо обернулся и  лениво пригрозил:  "Ты  вот  сейчас помолчи,  а  то
недолго и  рот заткнуть".  Но тут где-то мягко прозвенел звонок,  в приемную
вошли еще два жандарма,  а из кабинета вышел мичман Гудков. Раскрасневшийся,
озабоченный, он сказал Хлебникову, подняв на лоб брови: "Сдай арестованного,
расписку дадут, на корабле мне отдашь", - и Тюльманков исчез за дверью, быть
может, навсегда...
     Волковому было  отлично известно,  что  бывает  за  такими  дверьми.  В
девятьсот четвертом его  вместе  с  отцом,  мастером  железнодорожного депо,
забрали в  жандармское,  найдя  дома  при  обыске пачку прокламаций.  Сперва
лаской, потом угрозами у отца долго допытывались, откуда у него прокламации,
потом ударили в пах, а когда он очнулся и повторил: "Не знаю", - двинулись к
нему,  Сеньке.  Все внутри у него затомилось в ожидании такого же удара.  Но
тут  он  услышал,  как  отец  прохрипел:  "Парнишку-то  не  мучьте,  что  он
понимает..." -  и его осеняло.  Он отчаянно,  в дурной голос, заревел и стал
кричать,  что  сверток украл в  депо,  в  инструментальной,  польстившись на
бумагу - клеить змея, но дома разобрался, что бумага жидка и рвется, кинул в
сенях и забыл о ней. И хотя его самого не били, жандармы навсегда остались в
памяти томительным предчувствием удара ногой в пах.
     Из  ненависти  к  ним  Сенька  добился,   что,   несмотря  на  неполных
шестнадцать лет,  его  приняли в  боевую дружину.  Как  только дело касалось
жандармов,  он напрашивался там на самые рискованные дела.  Его не разорвало
бомбой  в  августе девятьсот пятого  только потому,  что  бумажку с  роковой
надписью "исполнитель" вынул из кожаной шапки тот, кто подошел к столу перед
ним.
     С  тех  пор  сквозь его  случайно уцелевшую жизнь прошли годы,  книги и
люди,  и революция стала перед ним совсем в ином свете.  На "Генералиссимус"
Волковой пришел уже  с  явкой петербургского комитета социал-демократической
партии  большевиков к  вовсе  неизвестному ему  гальванеру  четвертой  башни
Федору Кудрину. Они оказались в одной роте, в одной башне.
     В  одном кубрике,  и  всю  первую ночь  насквозь Волковой прошептался с
новым  знакомцем.  Кудрин  сразу  же  оценил  решительность и  вместе с  тем
осторожность Волкового, к чему того приучила подпольная работа в саратовском
депо,  которую  прервал призыв  на  флот.  Позже  они  сошлись ближе,  потом
сдружились -  немногословно и крепко,  ничем, впрочем, не выказывая на людях
своей внутренней спайки.  И  сейчас именно Федора Кудрина -  друга,  братка,
кореша -  по флотскому словарю,  -  умницы,  большевика,  организатора -  по
словарю  партийному,  -  именно  Кудрина  не  хватало  Волковому,  чтобы  не
поддаться чувству  острой  жалости  к  Тюльманкову и  не  наделать  вдобавок
каких-нибудь похожих глупостей самому.
     "Генералиссимус" был уже близко. Горны на мачте потухли, черная громада
корабля,  отмеченная неяркими точками ламп над  баржами,  как  будто осела в
воду.  Катер,  качнувшись, повернул к трапу. Сияние далеких гельсингфорсских
огней побежало вправо, а слева ударил в глаза длинный голубой луч прожектора
с  миноносца,  дежурившего у  выхода с  рейда,  пошнырял по воде и  бесшумно
переметнулся в  море.  Охрана.  Наверное,  на "Генералиссимусе" тоже сыграли
отражение минной атаки и к орудиям стала на ночь дежурная смена...
     Близость войны чувствовалась во  всем,  и  Волковой чуть  не  выругался
вслух.  Дурак-одиночка!..  "Кто  тут  есть  из  боевой  организации?.."  Вот
доказывай теперь жандармам,  что она тебе не приснилась... Молчи не молчи, а
о том,  что не надо, уже ляпнул. Пусть до фамилий не докопаются, а все равно
на  время придется пришипиться всерьез.  А  тут война -  никак теперь нельзя
времени терять.  Матросам,  кто понадежней, надо сразу же объяснить, что это
за  война и  как  сделать,  чтобы она  двинула революцию.  Кащенко позавчера
привез с берега письмо из Питера, там сказано, как объяснять. А вот попробуй
пообъясняй,  когда  всюду  будут  искать эту  самую "боевую организацию",  о
которой офицеры и  не догадывались.  Теперь слежка пойдет дай бог на пасху -
вовсю!  Письма еще берег,  болван,  карманчик пошил... Сообразил, судак царя
небесного:  бумага -  она разве не шуршит?  Значит,  и  Эйдемиллера ухватят,
сосватал дружок...  Эх,  и дернуло тебя,  черта,  одному революцию за кормой
делать!..
     Орел,  оскорбленный Тюльманковым,  смотрел на  приближающийся катер  со
злобной удовлетворенностью.  В  полусвете гакабортного огня было видно,  что
его кто-то дочистил,  хищно разверстые клювы посверкивали, готовясь ухватить
новую добычу. Катер уменьшил ход и подошел к левому трапу.
     Взглянув на часы у  вахтенной рубки,  Волковой отпросился у  Хлебникова
оправиться до смены и, передав ему винтовку, побежал на бак. У третьей башни
кто-то  негромко  окликнул  его.   Всмотревшись,  Волковой  увидел  Кащенко,
который,  прячась от света лампы,  подвешенной на второй трубе, стоял в тени
башни.  Палуба была здесь пустынна,  цепочка матросов перетаскивала угольные
корзины много дальше к  носу,  но  что-то насторожило Волкового,  и  он тоже
шагнул в тень от башни.
     Кащенко,  обычно спокойный и медлительный, схватил его за руку и быстро
заговорил:
     - Думал, не дождусь... Давай сообразим, чего делать.
     - А чего делать?  -  хмуро возразил Волковой.  -  Сорвался с нарезов, и
себе, и делу напортил... Одна надежда, что не продаст.
     - Я не о том. На берег я со штурманом съезжал, за картами.
     - Ну? - оживился Волковой. - Опять виделся?
     - Утром из  Питера приехала.  Пакет дала.  А  что  в  нем  -  не  знаю.
Взглянуть негде.
     - Куда девал?
     - Тут он.  -  Кащенко осторожно положил ладонь на грудь.  - По кубрикам
везде  рыщут,  форменная  облава  идет.  К  Марсакову  в  рундук  лазали,  к
Кострюшкину тоже... Главный шпик Греве самолично распоряжается. Пока на себе
таскаю, а к ночи - куда?
     Волковой задумался.  Матрос -  весь на виду,  даже и ночью: раздеваться
надо перед всеми,  в койку прыгают в подштанниках да в тельняшке,  где ж тут
пакет спрятать?  В  рулевом отделении или в башне,  -  так везде нынче люди,
везде унтера, корабль к бою готовят...
     - Покажи, - сказал он.
     Кащенко,  осмотревшись по сторонам,  вынул из-за ворота рабочего платья
небольшой,  в четверть листа, пакет, обернутый в плотную бумагу, и тотчас же
спрятал его за спину. Волковой решительно протянул руку.
     - Давай сюда.  Как в  секретном шкафу будет -  под охраной часового.  А
завтра придумаем чего.
     Теперь  к   Кащенко  вернулись  его   медлительность  и   осторожность.
По-прежнему держа пакет за спиной, он покачал головой:
     - Ты же на людях будешь. Да и Хлебников рядом...
     - Не волынь, Артем! - обозлился Волковой. - В караул опоздаю, мне еще в
гальюн... Кто на меня подумает - я ж прямо из жандармского! Давай, говорю!
     И он протянул руку.  Кащенко отдал пакет, Волковой быстро засунул его в
разрез форменки,  под тельняшку,  на голое тело возле самого сердца, оправил
форменку  щегольским напуском  и  рысью  помчался  на  бак.  Но  тут  же  он
столкнулся с  лейтенантом Ливитиным и  остановился,  давая ему  дорогу между
лежащими на палубе снарядами. Лейтенант, очевидно, только что спустившийся с
мачты, перемазанный, но довольный, окликнул его:
     - Что ж,  Волковой,  выходит, без тебя доклепали? - сказал он с веселым
сожалением. - Догадало тебя в караул угодить! Ну ничего, две чарки за мной!
     - Так точно, вашскородь, обидно, - согласился Волковой и вдруг добавил:
- Вашскородь,  а  кому на левое орудие наводчиком прикажете?  С утра прицелы
согласовать надо, я в карауле, а Тюльманков вон...
     Улыбка тотчас исчезла с лица Ливитина.
     - Утром и  скажу,  -  оборвал он Волкового и пошел дальше,  чуть слышно
насвистывая,  что означало у него с трудом сдерживаемое раздражение. И точно
- Волковой тут же услышал у себя за спиной его резкий окрик:
     - Куда вещи тащишь? В отпуск собрался?
     Волковой  оглянулся:  перед  Ливитиным вытянулся кто-то  с  сундучком в
руке, но рассматривать было некогда - до смены оставалось минут семь-восемь,
и он побежал на бак.
     Перед лейтенантом стоял боцман Нетопорчук. Оробев от внезапного окрика,
он не успел собраться ответить, как Ливитин продолжал:
     - Дела тебе нет, что ты свое барахло таскаешь?
     - Виноват, вашскородь, так что - дерево, - ответил наконец Нетопорчук и
в  доказательство  выставил  в  полосу  света,  бившую  из  кормовой  рубки,
сундучок. Он и точно был деревянный.
     - Ничего не понимаю. Ну и что ж, что дерево?
     - На  баржу  несу,  вашскородь,  -  медлительно объяснил  Нетопорчук  с
видимым облегчением.  -  Как господин старший офицер лишнее дерево на  баржу
скидавать велели...
     Ливитин смотрел на  него со всевозрастающим раздражением и  вдруг снова
раскричался:
     - Дерево?  А  почему ты  башку свою на баржу не скинешь?  Неси обратно,
балда!
     Приказ вроде бы  и  обрадовал Нетопорчука,  однако он продолжал стоять,
глядя на лейтенанта в сомнении.
     С  самой  вечерней разводки на  работы  сундучок не  давал  ему  покоя:
расставаться с ним было жаль,  столько лет с ним жил,  и картинки на нем,  и
оплетка,   память  о  новобранстве,  а  вот  на  ж  тебе  -  ведь  и  впрямь
деревянный!..  Обойдя все свои боцманские хранилища и  кладовые и беспощадно
распорядившись везде насчет "лишнего дерева",  Нетопорчук вернулся в каюту и
долго стоял над сундучком, не решаясь его опустошить. Наконец, вздохнув, как
над  покойником,  вынул аккуратно все,  что  в  нем было,  положил в  шкаф и
попытался снять картинки.  Но они,  как и оплетка на внешней стороне крышки,
приклеены были на  совесть,  крепким столярным клеем.  На  мгновение у  него
мелькнула мысль: а может, и не надо тащить сундучок? Ну какой от него пожар?
Стул вон и  тот огня больше даст...  Но  испугавшись,  что начал рассуждать,
когда  старший офицер  прямо  приказали о  всяком лишнем дереве,  Нетопорчук
захлопнул крышку и пошел с сундучком наверх,  стараясь думать не о нем,  а о
том,  все  ли  поспел он  пересмотреть в  тросовых.  А  вот теперь лейтенант
Ливитин кричат,  ругаются,  чего  вроде  никогда не  делали,  и  велят нести
обратно.
     - Как бы чего не вышло,  вашскородь,  -  сказал Нетопорчук с  опаской и
снова попытался объяснить: - Старший офицер всякое дерево...
     - Двадцать раз  тебе  говорить?  Проваливай со  своим  сундучком,  неси
обратно, слышишь?
     Нетопорчук покорно повернул с сундучком к люку, а Ливитин пошел за ним,
всматриваясь в  его чугунную походку,  и  вдруг ощутил некоторый страх:  что
может сделать такой Нетопорчук,  если ему прикажут!  Голову себе отрежет - и
не удивится...  Что за люди,  боже мой, что за люди!.. Хорошее настроение, с
которым он  спускался с  мачты,  было  вконец  испорчено -  сначала вопросом
Волкового,  а  потом этим дурацким сундучком,  некоторым символом того,  что
происходило на корабле.
     Шестнадцатый каземат,  через  который  пришлось идти,  чтобы  попасть в
офицерский коридор,  встретил его синей полутьмой боевого освещения, готовым
к выстрелу орудием и напряженным молчанием прислуги. Если вдуматься - тот же
сундучок:  третью ночь  люди не  спят,  бесцельно напрягая нервы и  зрение в
ожидании воображаемой атаки в  глубине рейда,  который защищен свеаборгскими
батареями,  охраняется у  входа миноносцами,  а с моря -  дозором крейсеров.
Хороши эти люди будут в бою,  если,  еще не начиная войны,  проведут до него
пять-шесть таких ночей!
     Острый край откинутого люка снарядного погреба,  не замеченный в  синем
полумраке, пребольно ударил Ливитина по щиколотке, и, зашипев, он ругнулся в
голос.  Шияновская распорядительность:  на  верхней  палубе  -  что  Невский
проспект,  а тут - собачья тьма! Войдя в ярко освещенный офицерский коридор,
Ливитин шагнул через мешок муки, лежавший у самой его каюты, рядом с которой
был люк в погреб сухой провизии, и вошел к себе, резко захлопнув дверь...
     Волковой же,  успев до  склянок обернуться,  ровно в  одиннадцать часов
вечера,  осторожно поправив кащенковский пакет  так,  чтобы он  пришелся под
черный  ремень  флотского подсумка,  пересекающий грудь  от  левого плеча  к
правому бедру,  и  не  выпирал из-под форменки,  стал возле этого же люка на
пост No 3, у денежного ящика.
     Обычно здесь бывало безлюдье и  торжественная тишина.  Денежный ящик  и
шкаф с  секретными документами стоят в самой корме корабля -  перед дверью в
командирский отсек.  Ночью,  убедившись сперва,  что ни в правом, ни в левом
офицерских коридорах никого нет,  часовой может отступить на шаг в сторону и
обернуться на  эту,  всегда  раскрытую  дверь.  Тогда  он  видит  просторную
переднюю,   где  на  белой  переборке  молчаливо  и   страшно  висит  черное
командирское пальто,  сквозь вторую дверь -  полуосвещенный салон, а в самой
глубине его -  третью дверь,  ведущую в командирскую каюту.  В салоне тихо и
пусто, как в алтаре. И как в алтарь через царские врата могут входить только
священник и дьякон,  так из всех тысячи двухсот человек, живущих на корабле,
в  эту дверь могут входить без вызова только двое:  старший офицер,  капитан
второго ранга Шиянов и командирский вестовой Ефрем Мамотка.
     С   утра  Мамотка  проносит  туда  никелированный  прибор  для  бритья,
серебряный  кофейник,  хрустальные вазочки  с  паштетом,  маслом,  вареньем,
стоячую  накрахмаленную салфетку и  стакан  в  тяжелом подстаканнике.  Через
некоторое время он выносит все это обратно -  перепачканным,  нагроможденным
на поднос в  беспорядке в  мыле и в пятнах.  Тогда в дверь проходит Шиянов с
аккуратно   сложенными  бумагами   утреннего  доклада   -   и   выносит   их
перепутанными,  исчирканными красным карандашом,  порой смятыми,  а иногда и
разорванными.  Затем в  дверь опять проходит Мамотка -  на  этот  раз  не  с
посудой,  а  с  кем-либо из  офицеров,  вызванных командиром.  При  этом они
непременно задерживаются у  двери  перед  зеркалом,  чтобы оправить китель и
прическу, не замечая ни часового, ни иронического ожидания Мамотки, который,
полуобернувшись,  стоит у  командирской двери с  согнутым для рокового стука
пальцем,  как бы спрашивая:  "Ну,  собрался, что ли?" Посещение командирской
каюты  всегда  означало собой  неприятность,  почему  передняя с  зеркалом и
носила выразительное наименование "предбанник". Из каюты офицеры выходят без
сопровождения Мамотки примерно в  таком же  виде,  как посуда или бумаги:  в
мыле, в пятнах, растерзанные и помятые.
     На  посту  No  3  каждая  смена  караула  наблюдает лишь  одну  сторону
таинственной командирской жизни.  Так,  часовому первой  смены  -  вечером и
утром от  семи  до  девяти и  от  часу  до  трех  днем  и  ночью -  выпадает
сомнительное удовольствие видеть самого командира:  близко,  вплотную - так,
что  слышится короткое дыхание,  ударяющее в  нависшие желтые усы,  а  рукав
кителя задевает неподвижный локоть часового,  командир корабля проходит мимо
него и  утром на подъем флага,  и  днем,  когда,  пользуясь отдыхом команды,
спящей по  всем уголкам громадного корабля,  он  выходит на пустынную палубу
"взять воздуху",  и вечером,  при съезде на берег,  и,  наконец, даже ночью,
если он возвращается ночевать на корабль.
     Третьей  смене,   в  которую  нынче  попал  Волковой,   предоставляется
наблюдать  зрелище  разнообразной  и  обильной  еды,  проносимой  неутомимым
Мамоткой в  каюту:  в утренние часы -  кофе,  в полдень -  завтрак,  в шесть
вечера -  обед,  а по понедельникам,  когда командир отсиживается,  отпуская
Шиянова на берег, - и вечерний чай, около двенадцати ночи.
     Наиболее спокойной считается вторая  смена,  которая  приходится на  те
часы, когда командир служит или отдыхает: она не угрожает проходом командира
и  не раздражает аппетита погрузкой свежей провизии в  командирский желудок.
Часовой видит только Шиянова с  бумагами да  Мамотку с  офицерами и  лишь по
этим признакам может судить о деятельности командира корабля.
     Однако  в   эти  тревожные  дни  все  покосилось.   Командир  в   самое
неположенное время съезжал к  адмиралу и  возвращался с такими же пятнами на
лице,  с какими выходили от него его собственные офицеры.  В сияющей пустыне
обоих офицерских коридоров непривычно толпилась матросня, грузившая в погреб
сухой провизии муку,  крупу, макароны, сахар, и даже в самом предбаннике был
раскрыт люк в  кормовой арсенал,  куда комендоры спускали пулеметные ленты и
тридцатисемимиллиметровые снаряды.  В  каюту командира то  и  дело проходили
офицеры, не только не предшествуемые Мамоткой, но даже не задерживаясь перед
зеркалом:  то Бутурлин со штурманскими картами, свернутыми в толстую трубку,
то  старший артиллерист с  рапортичками принятых снарядов,  бормоча на  ходу
подсчет  погрузки,  то  ревизор  Будагов с  чеками,  бланками или  с  книгой
приказов.  Теперь все они входили торопливо и деловито, непочтительно вешали
фуражки над самым командирским пальто,  а Мамотка обгонял их, таская в салон
запотелые сифоны содовой воды.
     Став на пост,  Волковой,  продолжая думать о своем,  рассеянно наблюдал
эту толчею,  непривычную для такого священного места.  По офицерскому трапу,
тяжело переваливаясь,  сползали с верхней палубы мешки, матросы тащили их по
коридору к погребу сухой провизии,  и порой старший баталер тихо,  словно на
палубе,  покрикивал высоким тенорком:  "Живей,  живей, господа бога мать, не
задерживайтесь!"  Тут же  пробирались к  предбаннику Сторожук и  Кострюшкин,
неся  ящик  с  пулеметными  патронами.   Когда  подошли  ближе,   Кострюшкин
встретился взглядом с  Волковым,  но  отвел глаза и  как бы невзначай сказал
Сторожуку:
     - А у нас шкура новая завелась.
     - Кто? - не понял тот.
     - Увидишь,  -  загадочно  сказал  Кострюшкин,  -  скоро  с  нашивочками
поздравлять будем, спрыснем... Гляди, дверь - не стукни!..
     Они скрылись в  предбаннике,  а у Волкового упало сердце.  Вот же сукин
сын, куда бьет!.. Никак не ждал он, что стычку его с Тюльманковым кто-нибудь
может повернуть таким христопродавным образом.  Правда, всякому понятно, что
Кострюшкин -  самый верный дружок Тюльманкова и  самый ярый его приверженец,
но ведь корабль - что деревня: кто бы ни пустил слушок, повторять будут все.
Не станешь каждому доказывать,  что нельзя было позволить дураку кричать про
организацию!..
     Кровь кинулась ему в голову.  Недавнюю жалость к Тюльманкову смыло этой
горячей волной.  Гляди -  семя его ходит,  Кострюшкин, один из тех, кого тот
всегда подбивал в  комитете против большевиков!  Вон чего удумал!  А  зачем?
Чтобы отпугнуть матросов от Волкового,  от Кащенко,  от всех, кто шел против
преподобного его апостола!..
     То, что еще два года назад он угадал в Тюльманкове, встало сейчас перед
Волковым с новой силой.  Хуже всего и опаснее было то,  что, словно заразная
болезнь,  все это вспыхнуло теперь в другом человеке,  а может быть - и не в
одном.  Видно,  не  только в  комитете гнул свою линию Тюльманков,  а  еще и
шушукался тайком с  такими Кострюшкиными,  подбирая сторонников.  Он  упрямо
пытался повторить то, что было два года назад на "Цесаревиче": тогда думали,
что  главнее  всего  -  собрать побольше людей,  и  вербовали в  организацию
всякого,  кто  только был  обижен офицерами или  просто выражал недовольство
порядками на флоте.  Таких звали на сходки,  посвящали в подпольные секреты,
поручали случайным людям вовлекать в организацию остальных -  будто в России
стоял не  девятьсот двенадцатый год,  а  девятьсот пятый.  Ведь кто,  как не
Тюльманков,  кричал:  "Проморгаете Хлебникова!  Ты послушай,  как он на баке
офицеров честит!  К  нам его надо!"  А  Хлебников-то как раз после арестов и
получил свои нашивки.  Время было трудное -  провал на "Цесаревиче" показал,
что восстание на  флоте надо готовить как-то  иначе и  что апрельский провал
произошел не потому,  что охранка сумела все разнюхать, а именно потому, что
сами организаторы наделали ошибок.
     А   Тюльманков,   когда  на  "Генералиссимусе"  начали  сколачивать  из
разгромленных остатков новую  организацию,  опять  упрямо  взялся  за  свое.
Кудрин привез задание петербургского комитета - иметь на корабле организацию
немноголюдную,  но  тщательно законспирированную,  которая могла бы  повести
матросскую массу в  революцию,  как только общее движение в стране потребует
восстания на  флоте.  А  что  сделал Тюльманков?  Он  сразу стал высмеивать,
кричать,  что  такая тактика позорна,  что она губит дело,  что революцию не
ждут,  а  творят,  что  большевистская система  пятерок  -  это  недоверие к
матросам, что она помешает накапливать силы, что комитет оторван от команды,
варится в собственном соку,  -  словом,  везде и всюду, где мог и с кем мог,
болтал о немедленном восстании.
     И  еще раз с  острой горечью Волковой вспомнил о  Кудрине.  Пока тот не
ушел в запас,  бороться с Тюльманковым и с его влиянием на людей было легче.
А  вот  потом  Волковому пришлось справляться одному,  пока  сперва Кащенко,
потом Марсаков,  а  за ними и остальные комитетчики не раскусили Тюльманкова
окончательно. А теперь - Кострюшкин?.. Да и один ли?..
     В  глубине  левого  офицерского  коридора,   по  которому  погрузок  не
производилось,  показалась сухая фигура старшего офицера.  Рядом с  ним  шел
лейтенант Греве,  что-то  ему доказывая,  отчего тот недовольно морщился.  У
командирского трапа они остановились, и Шиянов раздраженно сказал:
     - Возможно,  вы и  правы,  но на себя я  этого взять не могу.  Не могу,
Владимир Карлович!  Доложу командиру,  как он... Вы не уходите, вероятно, он
вас захочет выслушать...
     Он  привычно одернул белый  китель,  который и  так  сидел на  нем  без
складочки,  и  шагнул мимо часового в  дверь предбанника,  а лейтенант Греве
остался возле командирского трапа,  пощипывая усики и раздумчиво уставившись
взглядом на  Волкового.  Проследить этот  взгляд тот  не  мог  -  матросу не
полагается рассматривать в  упор  офицера,  -  но  ему  показалось,  что  он
упирается в ту легкую вздутость,  которую все-таки образовал на груди пакет,
переданный Кащенко.  Можно  было  бы  подвинуть ремень  подсумка так,  чтобы
прикрыть им пакет, но шевелиться было нельзя. Нельзя было и опустить голову,
чтобы  посмотреть,  точно  ли  пакет так  выпятился.  И,  как  назло,  суета
погрузок,  которая только что наполняла весь отсек,  почему-то прекратилась:
ни  одного мешка не валилось сверху,  ни одного матроса не было вокруг.  Был
только  лейтенант Греве  в  четырех шагах  от  него,  и  был  этот  упорный,
сверлящий, неподвижный взгляд, вонзающийся в левую сторону груди.
     Волковой стоял по уставу -  неподвижной статуей,  "пятки вместе,  носки
врозь,  левая  рука  по  шву  штанины,  правая  -  легко  придерживая ружье,
подавшись всем средствием вперед,  но отнюдь не опираясь на оное", как учили
его  в  новобранстве,  и  глаза его,  как положено часовому на  посту,  были
устремлены  прямо  перед  собой.  Но  боковым  зрением  он  прекрасно  видел
лейтенанта Греве и  его  острый,  холодный взгляд,  который был направлен на
пакет,   скрытый  форменкой  и  тельняшкой.   Неужели  заметил?..   Волковой
почувствовал,  что начинает медленно покрываться потом -  сперва он выступил
на  шее,  затем на  лбу,  затем покрыл все тело горячей влажностью,  которая
собралась в струйки и вдруг быстро потекла по лбу, по шее, по груди.
     Что,  если он вздумает обыскать?  Насторожился,  как пес. Словно стойку
делает.  Да  нет,  не  может  он  этого  -  сперва надо  вызвать караульного
начальника:  часовой есть лицо неприкосновенное. Вот если потянется к звонку
у  шкафа  -  тогда решил обыскать.  Ждать,  пока  придет Хлебников и  мичман
Кунцевич, нечего. Сменят - винтовку придется отдать. Значит, один выход: как
позвонит,  тут же выстрелить в него, выскочить на палубу и кинуться за борт.
Только не  отдавать пакета.  Ищи в  море.  Только не отдавать пакета!..  Ну,
лейтенант, звони! Звони, звони! Получишь матросскую плату за все!..
     Вся буря мыслей и чувств, бушевавшая в Волковом, никак не выражалась ни
на его лице,  ни в его высочайше утвержденной позе часового.  Только струйки
пота,  катившиеся по лицу,  выдавали его состояние, но ведь тут было жарко и
душно.  Даже сам лейтенант Греве вынул платок и  провел им по лбу и затылку,
тонкий барский запах  духов,  английского табака и  свежего белья донесся до
Волкового.  Греве положил платок в карман и снова,  повернув слегка голову и
прищурив глаза,  уперся пристальным взглядом в Волкового.  Вероятно, он даже
не видел,  что перед ним - матрос или шкаф: оба были одинаково неподвижны, а
взгляд  искал  спокойной  точки,   чтобы  мозг  мог   заняться  обдумыванием
обстоятельств, беспокоивших лейтенанта.
     Неужели  не   удастся  уговорить  рыжего  таракана  решиться  на  арест
двух-трех подозрительных матросов?  Правда,  обыски ничего не дали,  но было
совершенно ясно,  что Кострюшкин и Марсаков неблагонадежны. Надо действовать
решительно.  Ротмистр фон  Люде не  раз  говорил,  что близорукость флотских
офицеров опасна.  Что касается его, лейтенанта Греве, он отлично помнит, как
весной ему  пришлось стоять перед  взбунтовавшимися кочегарами,  нащупывая в
заднем кармане браунинг.  Никто  из  офицеров "Генералиссимуса" не  ощущал с
такой ясностью и  яростью,  как он,  что под палубой их кают тлеет бикфордов
шнур,  огонь которого вот-вот подползет к пороху -  и все взлетит к чертовой
матери.  Никто  не  понимает  этого  -  ни  службист  Шиянов,  ни  ко  всему
равнодушный командир,  ни  этот восторженный охранник,  мичман Гудков.  Даже
Ливитин,  кому  сейчас  нет  ходу  и  кого  кидает  поэтому  из  романтики в
ницшеанство,  из  патриотизма в  студенческий нигилизм,  умница  Ливи,  кому
Греве,  став  морским  министром  обновленной  парламентской России,  охотно
доверил бы  Балтийский флот,  -  даже  Ливитин не  сознает ужаса  положения.
Только  он,  лейтенант Греве,  эстет  и  музыкант,  понимает это  той  своей
холодной  сущностью,   которой  никто  не  знает,   он,  Володя  Греве,  кто
шестнадцатилетним  кадетом  в  самой  жизни  увидел,  что  это  за  штука  -
революция,  когда мужики жгли усадьбу отца,  когда вся семья в  слякоть и  в
дождь пробиралась на  телеге по  тому сосновому бору,  куда ездили только по
грибы,  когда  все  -  и  дедушка-сенатор,  и  бабушка,  племянница шведской
принцессы,  и красавица мать, и сестра-институтка - ночевали в избушке егеря
Дормидонта,  преданного барам  с  малых  лет,  когда сам  он,  Володя Греве,
прятался на сеновале,  дрожа,  как заяц... Все это не забывается. Все это не
прощается. Все это саднит душу, жмет и жжет.
     Кто  может понять его здесь?  Здесь,  на  корабле,  где нет наследников
подлинно барской власти?  Нет,  это не Англия.  Там флот -  флот господ, там
офицерами служат потомки лордов и пэров Англии.  Недаром между офицерскими и
матросскими помещениями там устроены кубрики матросов морской пехоты и каюты
их офицеров -  охранителей касты,  стражей господ.  А тут? Тут надо стоять у
дверей и ждать,  пока два близоруких тупых солдафона, два городовых, в руках
которых  находится  судьба  корабля,  а  может  быть  и  флота,  решатся  на
необходимую меру...
     Греве нетерпеливо сделал шаг вперед, к предбаннику.
     Тотчас  же  Волковой напрягся всем  телом  и  приподнял винтовку.  Если
протянет руку к звонку, то...
     В  люке  командирского трапа появились две  ноги  в  тяжелых матросских
ботинках,  и  с  тем  дробным грохотом,  который отличает лихого матроса,  с
верхней палубы  скатился вниз  рассыльный.  Держа  на  отлете  красный бланк
радиотелеграммы,  он с ходу пробежал мимо Греве в предбанник, и оттуда почти
сразу же выскочил лейтенант Бутурлин, уткнул палец в кнопку звонка за плечом
Волкового -  да так и  не отпускал ее,  пока из люка караульного помещения в
глубине   левого   офицерского  коридора  не   вынырнуло  перепуганное  лицо
Хлебникова. Приподняв винтовку, он на рысях подбежал к шкафу, и Волковой, не
дожидаясь его  приказания,  сделал  шаг  влево,  оставив на  линолеуме белые
мучные  следы.   Лейтенант  быстро  наклонился,  показывая  Волковому  чисто
подстриженный затылок, и, повернув ключ, распахнул дверцу нижнего отделения.
Там,  по-видимому,  было еще какое-то потайное хранилище, потому что, пачкая
брюки в муке,  Бутурлин, словно на присяге перед знаменем, опустился на одно
колено,  торопливо отыскал на  связке  совсем маленький ключик и  сунул  его
куда-то в глубь шкафа.  Что-то там щелкнуло,  Бутурлин вынул нетолстый синий
конверт  с  пятью  кроваво-красными  орлеными  печатями и  захлопнул дверцу.
Хлебников сунулся было к нему с караульным журналом,  но лейтенант цыкнул на
него:  "Потом!"  -  и исчез в предбаннике.  Волковой,  ступив на шаг вправо,
снова  закрыл  спиной  хранилище  корабельных  и  государственных  тайн,   а
лейтенант Греве быстро пошел в кают-компанию.
     Все  это  произошло  с  какой-то  нервной  стремительной  суетливостью,
удивившей Волкового.
     Ни   он,   ни   Хлебников  (как  и   ни   один  из  остальных  матросов
"Генералиссимуса") не  могли ни  знать,  ни догадываться,  что заключалось в
этом нетолстом синем пакете величиной в половину листа.
     Пакет этот  был,  видимо,  необычайной важности.  Он  хранился в  особо
сделанном для него ящичке стального шкафа.  Даже в тех редких случаях, когда
он  появлялся  на  свет  божий,  офицер,  заведующий секретными документами,
вынимал пакет таким образом, что окружающим была видна только та сторона, на
которой были  пять кровавых пятен.  На  другой же  стороне -  той,  которая,
подобно  обратной стороне луны,  всегда  оставалась для  матросов невидимой,
жирными типографскими буквами было напечатано:

                             Совершенно секретно
              Вскрыть по получении мобилизационной телеграммы

     Но даже и  офицеры (которые,  несомненно,  знали о существовании такого
пакета и,  конечно,  догадывались о  его  содержании,  тесно связанном с  их
собственной судьбой) далеко не  все  представляли себе,  что именно придется
делать им и всему кораблю после вскрытия синего конверта, когда таинственная
его сила,  освободившись, начнет вызывать те неостановимые действия, которые
будут равно губительны как  для  неприятеля,  так  и  для  самого корабля (а
значит, и для них).
     Предполагалось,  что  в  нем заключается наилучший из  множества других
вариантов план  действий каждого  отдельного корабля в  первый  день  войны,
связанных  с   действиями  флота.   Считалось,   что  план  этот  непрерывно
исправляется и  улучшается в зависимости от обстоятельств,  известных только
Морскому генеральному штабу,  то  есть от изменений политической обстановки,
от состояния флота, от ввода в строй новых кораблей и исключения устаревших.
Ведь  не  зря  же  морской министр ежегодно представляет государю императору
последний  вариант  оперативного  плана.   Тогда  на  полях  его  появляется
начертанный  собственной его  императорского величества  рукой  особый  знак
синим карандашом,  именуемый "согласие",  -  и  в  тот  же  самый миг пакет,
хранящийся в  шкафу,  теряет свою магическую силу,  а  его место в маленьком
стальном ящичке занимает другой синий  пакет,  чтобы  либо  так  же  умереть
естественной смертью,  либо выпустить на волю заключенную в нем могучую силу
первого боевого приказа,  посылающего корабль и  его людей в море для победы
или для гибели.
     Где и как это произойдет -  кроме адмирала и командира корабля,  никому
из  экипажа неизвестно.  Балтика велика,  на  ее побережье имеется множество
целей для первого удара, который, несомненно, тщательно продуман Генмором, -
внезапного,  неожиданного для противника удара, определяющего собой весь ход
кампании.
     Воспаленная романтика наиболее молодых  офицеров флота  и  восторженных
гардемаринов,  вроде Юрия Ливитина,  верила в  этот наступательный бой,  как
верит в  непорочное зачатие девы  Марии монах-фанатик.  Ужасный стыд Цусимы,
надменное презрение офицеров флота "владычицы морей",  иронические усмешки в
усиках французов,  никогда, кстати говоря, не воевавших на своих театральных
броненосцах,  многотрубных и пузатых,  -  все это стоном стонало в молитвах,
возносимых к  Генмору:  дай  нам повод к  подвигу,  ты,  властитель флотских
судеб,  верховный  жрец  науки  побеждать,  наследник Апраксина и  Сенявина,
Нахимова и Ушакова,  Лазарева и Макарова - ты, Генмор, наш мозг и мысль, дай
нам возможность доказать нашу юношескую доблесть,  нашу преданность русскому
флоту,  утоли снедающую нас  жажду подвига и  победы!  Пусть в  новом блеске
встанет слава российского флота, окрашенная нашей кровью, слава, померкшая в
Цусиме!  Мы будем стрелять из орудий и брать врага на таран,  мы бестрепетно
будем  взрывать свои  погреба  и  открывать кингстоны,  мы  составим экипажи
самоубийственных брандеров, но дай только, дай нам действовать! Скажи лишь -
где?  Куда направит синий пакет огневую мощь наших орудий? Где предназначила
твоя мудрая воля искать боя с  германским флотом?  Какому немецкому названию
бухты,  пролива,  острова суждено стать в  один ряд  с  бессмертными именами
Синопа, Чесмы, Гангута?..
     Молча  хранит  все  это  в  себе  синий  пакет,  запрятанный  в  недрах
секретного шкафа,  словно  Кащеева смерть  -  за  тремя  замками,  за  семью
печатями.  Придет час - чьи-то руки достанут его из стального ящичка, чьи-то
пальцы  нетерпеливо раздавят печати,  разорвут плотную оболочку -  и  оттуда
вылетит  спрессованная  годами  военно-морская  мысль,  страшный  для  врага
сгусток подсчетов, вариантов, догадок, споров, имевших одну многолетнюю цель
- победу.  Сколько  опыта,  знаний,  военного таланта томится в  этом  синем
пакете!  Сколько замыслов мечтает вырваться наконец на волю - и действовать,
оживать в  залпах и  маневрах,  алой  человеческой кровью окрашивать бледные
линии прокладок на  оперативных картах,  топить вражеские корабли и  громить
прибрежные города.  Придет час -  и германский Кащей почувствует острое жало
оперативной мысли Генмора, впившейся в самое его сердце.
     И вот час этот настал.
     Красные  бланки  радиотелеграмм  с  многоговорящими позывными  "Морские
силы" -  то  есть всем кораблям -  уже  разнесли по  флоту тревожный сигнал:
"Дым,  дым, дым". Повинуясь ему, на всех боевых кораблях Балтийского флота -
на рейдах Гельсингфорса, Либавы, Кронштадта, Ревеля, в Финском, в Рижском, в
Ботническом заливах -  на  линейных кораблях и  миноносцах,  на  крейсерах и
канонерских лодках, на минных заградителях и транспортах, на тральщиках и на
подводных лодках,  на  посыльных судах и  на черных с  золотом императорских
яхтах -  синие пакеты покинули свои стальные хранилища.  Их  уже вскрывали -
где спокойно,  где с затаенным волнением,  где с тревогой, где с надеждой: а
вдруг там  обнаружится какой-то  необыкновенный план победы,  тайно от  всех
разработанный Генмором,  а  где  с  равнодушием конторщика похоронного бюро,
который отлично понимает,  что  в  конверте на  имя  подобной фирмы  никаких
романтических неожиданностей быть не может.
     Но  вряд  ли  кто  из  этих  военных людей,  разрывающих синий конверт,
понимал,  что сейчас он начисто рвет связи с берегом, с семьей, с привычной,
спокойной жизнью.  В  хрусте ломающихся печатей вряд  ли  кто  слышал грохот
всероссийского обвала,  уносящего в  своих  обломках  миллионы  искалеченных
человеческих судеб.  И  уже наверное никому не  привиделось на белой плотной
бумаге бледное лицо ожидающей его смерти. Служба есть служба, и нет в ней ни
пафоса,  ни романтики,  ни высокой мечты: синий пакет извещал командира не о
том,  какую  героическую роль  придется играть  его  кораблю в  первом  акте
трагедии,  уже начатой на театре военных действий,  а  о  том,  когда и куда
именно надлежит вести этот корабль по  окончании мобилизационного срока и  в
распоряжение какого старшего начальника поступить.
     Этот трезвый, этот будничный взгляд на синий пакет был вполне объясним.
Никаких  неожиданностей (кроме  разве  перелицованной шифровальной  таблицы)
синий пакет таить в себе не мог.  Командирам кораблей, как и многим офицерам
постарше чином,  отлично было известно, что основная идея оперативного плана
решительно  никак  не  изменялась  с  давнего  1908  года.   Первой  задачей
Балтийского флота  было  и  остается:  успеть до  подхода германской эскадры
поставить поперек залива грандиозное,  в три тысячи мин,  заграждение, затем
не позволять неприятелю уничтожить или ослабить его тралением,  а  в  случае
форсирования его германским флотом - вступить в решительный бой.
     Все это -  и  развертывание сил,  и  порядок постановки заграждения,  и
обеспечение его дозорами и поддержкой, и само боевое маневрирование на малых
ходах в  условиях стесненного мелями и банками района -  все это многие годы
повторялось на  ученьях,  маневрах и  военно-морских штабных играх,  всем до
смерти надоело и в деталях было известно генеральным штабам всех стран,  где
имелся хоть  какой-нибудь флот.  В  этом смысле синий пакет ничего нового не
открывал. А то, чем новый план 1914 года отличался от плана 1912 года, синим
пакетам доверено не было, составляя тайну Морского генерального штаба.
     И, пожалуй, так было лучше.
     В  "Плане операций морских сил  Балтийского моря на  случай европейской
войны  на  1914  год"  находились такие  горькие истины,  что  если  бы  они
отразились в  синих пакетах,  это могло бы порядком подпортить умонастроение
тех,  кто  должен  выполнять предначертания Генмора.  С  первых  же  страниц
вводной своей части "План операций" с откровенным мужеством - или, наоборот,
с мужеством откровенности -  сообщал,  что ни о каких операциях,  собственно
говоря,  не может быть и речи. Для этого попросту не хватало сил: из четырех
находящихся  в  строю  линкоров  два  -   "Слава"  и  "Цесаревич"  -  осенью
становились в ремонт,  а из крейсеров два, типа "Адмирал Макаров", требовали
замены котельных установок.  Что же  касается минных судов -  как надводных,
так и подводных,  -  то с ними, пояснял План, "дело обстоит серьезнее всего:
этот  род  оружия,  не  возобновляемый в  течение  девяти  лет,  выслуживает
последние сроки боевого значения,  а в большей части совсем его утратил"*. В
отношении портов План с  удивительным спокойствием сообщал,  что  Свеаборг и
Ревель,  на которые, по оперативным требованиям, будет вынужден базироваться
флот,  "в 1914 году остаются в  том же состоянии,  как и  ранее,  то есть не
могут обслуживать даже и те бригады, которые в них находятся", потому что не
имеют доков, лишены погрузочных средств для быстрой мобилизации, в частности
для снабжения судов топливом.
     ______________
     *  Соображения,  приведенные в  кавычках здесь и  далее,  цитируются по
подлинному "Плану операций".

     И так как третья балтийская база -  Либава - была заранее предназначена
к  эвакуации в первые же дни войны (ибо армия ее защитить не сможет),  то по
всем  этим  причинам оперативная зона  флота  была  сведена Планом почти  до
размеров пресловутой Маркизовой лужи:  к востоку от меридиана Гельсингфорса.
Рижский залив,  который имел большое оперативное значение для защиты правого
фланга нашей  армии,  и  Або-Оландская шхерная позиция в  устье Ботнического
залива,  важная  в  случае  ожидаемого Планом  выступления Швеции,  из  игры
совершенно исключались.  Объяснялось это тем,  что "с  имеемыми силами можно
говорить только о  первом оперативном направлении противника" -  то  есть  о
действиях его против столицы.  О  Балтийском же  море и  думать нечего было:
План исключал и его,  ибо "подавляющие силы противника создают невозможность
в текущем году каких-либо операций в открытом море".
     Короче  говоря,   "План   оперативных  действий"  сводился  к   глубоко
обоснованному "Плану оперативного бездействия" морских сил Балтийского моря.
Тот  сложный,  громадный,  весьма дорогостоящий организм,  который именуется
флотом  и  управляется мыслью  и  заботами Морского министерства и  Морского
генерального штаба,  мог проявить свою боевую активность лишь в  том,  чтобы
осуществить постановку центрального минного заграждения на  линии  Ревель  -
Порккала-Удд,  что  и  так  давно  было  известно не  только  адмиралам,  но
первогодкам-мичманам.
     Именно об  этой  операции столь  торжественно и  пышно  сообщали сейчас
синие  пакеты,   открывая  наконец  кораблям  Балтийского  флота  так  долго
скрываемую от них военную тайну.
     Этот  исторический  момент  был  добросовестно  отмечен  унтер-офицером
Хлебниковым.  В  караульном журнале  линейного корабля  "Генералиссимус граф
Суворов-Рымникский" на  странице  четырнадцатой было  записано  корявым  его
почерком:

                   Пост No 3
                   17 июля 0 ч.07 м.
                   Снята пичать ниж. отдел. сикретново шкафа.

     Под  этим должны были стоять подписи лейтенанта Бутурлина,  заведующего
секретными документами,  и  мичмана  Кунцевича,  караульного начальника.  Но
подписей  не  было,  и  это  обстоятельство тревожило Хлебникова значительно
более,  чем  загадочный конверт,  появление  которого  несомненно предвещало
какие-то грозные события.
     По инструкции караульной службы на посту No 3 имеют доступ: к денежному
ящику - ревизор корабля, а к секретному шкафу - офицер, заведующий секретной
перепиской.  Когда кто-либо из них снимает или накладывает печать, при этом,
кроме  разводящего,  должен  присутствовать и  караульный начальник,  что  и
отмечается его  подписью в  журнале.  Но  в  этот  суматошный день печать на
верхней  дверце  секретного  шкафа  как   была  снята  утром,   так   и   не
накладывалась,  потому  что  лейтенант Бутурлин  все  время  лазал  в  шкаф,
доставая и кладя обратно разноцветные папки,  и разводящий то и дело выбегал
на звонок,  чтобы отодвинуть от дверцы часового,  который подчиняется только
ему одному. Однако вторая печать - нижняя - оставалась все же на месте и при
смене  караула  была   передана  мичману  Кунцевичу  в   неприкосновенности.
Пренебрежение,  с каким лейтенант Бутурлин обошелся в спешке с нижней, столь
тщательно  охраняемой  печатью,   не  только  не  приказав  вызвать  мичмана
Кунцевича,  но  даже  не  предупредив Хлебникова о  намерении открыть нижнее
отделение, оборачивалось теперь прямым нарушением инструкции.
     Вспотевший  и  растерянный Хлебников,  переминаясь с  ноги  на  ногу  в
томительном  ожидании  возвращения  Бутурлина,   стоял  рядом  с   Волковым,
бесполезно охраняя  опустевшее вместилище грозного  пакета  и  поглядывая на
предбанник.  Лейтенант все не  выходил.  "Потом!.."  Ему-то легко цыкать,  а
разводящему  что  делать?   Может,  бежать  прямо  до  мичмана  Кунцевича  и
признаться,   что  прохлопал?..  Вот  ведь  куда  завернуло,  мать  честная,
исправный  унтер-офицер,  службу  назубок  знает,  а  тут  обгадился  как!..
Понятное же дело:  его и допускать-то до дверцы не следовало...  Как увидел,
куды он полез,  так и доложить:  виноват,  мол,  вашскородь, так что не имею
права  допущать,  дозвольте караульного начальника вызвать...  Да  разве все
сообразишь,  ведь как  заавралил!  Раззвонился без продыху,  что твоя боевая
тревога, а теперь отвечай...
     Волковой,  который  за  время  этой  суматохи успел  незаметно оправить
ремень подсумка и  убедиться,  что  заветный пакет  ничуть не  выделяется на
груди,  со злорадством посматривал сбоку на Хлебникова,  отлично понимая его
мучения.  Тот,  расценив его взгляды по-своему,  качнул головой и озабоченно
чмокнул губами, ища сочувствия, но тут же замер и подтянулся: невесть откуда
взявшись за  спинами матросов,  тащивших огромный куль,  прямо  к  нему  шел
мичман Гудков.  Поджатые губы  и  прищуренные глаза доказывали,  что  мичман
порядком обозлен.  Хлебников,  сразу поняв в чем дело, обмер. Вот ведь денек
выпал, туды его в печенку!.. То одно, то другое...
     - Ты чем думаешь?  Задом думаешь,  скотина?  - негромко спросил Гудков,
подойдя вплотную. - Где расписка? До утра ждать буду?
     Хлебников торопливо полез в подсумок, и Волковой спрятал улыбку.
     - Так что на посты пришлось разводить,  вашбродь.  Справился - хотел до
вас проситься, а тут лейтенант Бутурлин вызвали.
     - Хотел... Ты понимаешь, что тебе доверено? Я жду, старший офицер ждет,
а он...
     И Гудков выругался длинно,  неостроумно, но очень обидно, что, впрочем,
Хлебников принял как должное, всем потным лицом выражая преданность и только
помаргивая глазками.  Гудков в  раздумье поднял и опустил брови,  повертел в
руках расписку и  двинулся к двери ливитинской каюты.  Волковой проводил его
взглядом:  иди, иди, самое тебе время о жандармском докладывать, благословит
тебя ротный...  Вот ведь как озлился, когда ему про прицел сказали! Если его
теперь еще и мичман раздразнит - ей-богу, пойдет к старшему офицеру выручать
Тюльманкова:  без него,  мол,  башня -  как без рук,  а тут война на носу...
Чудак -  ему бы только башня,  ничего под носом не видит, Кудрина уговаривал
на сверхсрочную оставаться, нашивки обещал!.. На миг Волковой и сам поверил:
может, и впрямь заступится?..
     Гудков подошел к  двери,  и  едва он  постучал,  как Ливитин появился в
коридоре.  Было похоже,  что  он  ждал этого стука,  -  так быстро открылась
дверь. Но тут же он с разочарованием сказал:
     - Ах, это вы? Извините, я серьезно занят.
     Гудков, как обычно, значительно поднял брови:
     - Но, Николай Петрович, я хотел доложить вам о Тюльманкове...
     - Я понимаю. Может быть, после? Повторяю, я сейчас занят.
     И  дверь  не  очень  вежливо закрылась,  щелкнув замком.  Гудков  пожал
плечами и  пошел по  коридору,  сторонясь матросов,  которые опять заполнили
офицерский отсек, таща мешки с мукой и ящики. Ливитин же, оставшись в каюте,
закурил и снова лег на койку, рассеянно глядя перед собой.
     В  каюте горела одна только лампа -  та,  которая стояла на  письменном
столе. Зеленая лодочка глухого ее абажура была повернута так, что сноп лучей
ударял в угол,  туда,  где сверкало толстое стекло портрета.  От этого каюта
была   погружена   в   легкую   воздушность  отраженного  света,   обманчиво
раздвигавшего ее тесный металлический куб,  и вся она -  вместе с привычными
вещами, книгами, фотографиями - приобретала нужную нереальность.
     Этот призрачный успокоительный свет излучали обнаженные плечи Ирины.
     Великолепно покатые, они сияли над черным гладким мехом, сползшим почти
до локтей.  Казалось, если бы не нижняя рамка, удерживающая на груди мех, он
продолжал бы  скользить вниз,  обнажая  и  далее  нестерпимую белизну  кожи,
скользить до  самых ступней,  потому что нечто неуловимое в  лице женщины на
портрете заставляло думать, что, кроме полоски лоснящегося меха, на ней и не
было  иной  одежды.  Ирина смотрела в  каюту со  странной полуулыбкой,  чуть
сощурив свои длинные (и глубокие) глаза,  чуть расширив крылья тонкого носа,
чуть  повернув голову влево,  чуть приподняв уголок темной своей брови.  Это
чуть,   видимо,   и  вызвало  необходимость  нижней  рамки,   препятствующей
дальнейшему скольжению меха.
     И  это  же  чуть обусловило сложное устройство,  которым был оборудован
портрет: тонкий золоченый прутик бежал над верхней рамкой, крохотные колечки
на  нем  держали  занавесь  из  плотного  темного  шелка.  Сейчас  она  была
раздернута - и это доказывало, что лейтенант Ливитин был в каюте один.
     Появившись  впервые  в   начале   лета,   занавешенный  портрет  вызвал
неизбежные толки в кают-компании.  Ливитин отшучивался, предоставляя каждому
по-своему развлекаться догадками и остротами,  -  и к таинственному портрету
скоро привыкли и перестали его замечать.
     Именно  поэтому занавесь и  была  сделана:  опасность "привыкнуть и  не
замечать" была для Ливитина наиболее устрашающей.  Все,  что касалось Ирины,
должно было быть всегда по-новому желанным, всегда немного запретным, всегда
томительно-неуловимым,  по-особому  отдаленным -  на  миллиметр дальше,  чем
доставала рука. Иначе чувства могли потерять свою свежесть и стать такими же
незамечаемыми,  как солнце на небе, как свое дыхание, как золото для богача.
По  этой веской причине все откладывалась свадьба,  поэтому же  Ирина целыми
неделями жила в  Петербурге,  а  когда она бывала в  Гельсингфорсе,  Ливитин
порой не съезжал на берег,  хотя имел полную к  тому возможность.  И поэтому
же,  наконец,  плотная  занавесь  скрывала  это  -  единственное в  каюте  -
изображение Ирины.
     Оно  открывалось не  часто.  Это  бывало тогда,  когда  мысль об  Ирине
становилась значительнее корабля,  службы, самой жизни, или наоборот - когда
мысль о ней исчезала настолько,  что ей требовалось искусственное дыхание. В
том и другом случае колечки,  звеня, разбегались, обнаженные плечи ударяли в
глаза  своим сиянием -  и  портрет оживал сам  или  оживлял собой засыпающие
чувства.
     Сегодня же  это свидание было вызвано малодушным бегством.  От  себя?..
Или от действительности?..
     За дверью каюты неотвратимо приближалось неизбежное. Оно шуршало углем,
проваливающимся с верхней палубы в шахты, громыхало элеваторами, спускающими
в  погреба снаряды,  журчало в  трубах  у  подволока принимаемой в  цистерны
водой,   сотрясало  дверь  падением  мешков  с  мукой  -  мягким,  глухим  и
безжизненным,  как  падение  трупов,  и  материлось порой  охрипшим тенорком
старшего баталера.  Неизбежное приближалось,  тяжелое и давящее, наваливаясь
на  корабль.  И  под  нестерпимой,  все увеличивающейся его тяжестью корабль
медленно, дюйм за дюймом, оседал в воду. Корабль должен был затонуть, и это,
почти  незаметное еще  затопление под  принимаемыми для  боя  грузами,  было
началом конца.  События были спущены с цепи,  война, видимо, решена, сложная
машина массового самоубийства пришла в движение.  В неясном сумраке будущего
уже различалась смерть.
     От  всего  этого  и  скрылся лейтенант Ливитин в  призрачный отраженный
свет,  наполнявший каюту,  поставив между собой и остальным миром ненадежную
преграду запертой двери.
     Работа  с  мачтой  была  закончена.  Лихорадочная  и  напряженная,  она
оказалась  лишь  временным спасением от  того  тревожного ощущения,  которое
владело Ливитиным третий день.  Теперь он  лежал  на  койке,  закусив зубами
папиросу  и  рассеянно  рассматривая  портрет.  Стекло  блестело  холодно  и
равнодушно.  Ирина  за  ним  казалась безмерно далекой -  где-то  на  другой
планете.  Мысли, сплетаясь, пересекаясь и снова встречаясь, бежали десятками
ручейков внезапного летнего ливня.  И  как  эти торопливые и  слабые струйки
обходят лежащий на  их пути камень,  так и  все они обходили что-то главное.
Нелепо и назойливо повторяясь, их сопровождали две звучные строчки:

                         Я черным соболем одел
                         Ее блистающие плечи...

     Ливитин,  любивший жить,  обычно не  задумывался над такой малоприятной
вещью,  как смерть.  Но и  не углубляясь в этот вопрос,  он знал о ней нечто
такое,  чего не знали другие: смерть начинается вовсе не в тот момент, когда
у человека останавливается сердце.  Начинается она гораздо ранее,  смотря по
обстоятельствам.  К сожалению, начало ее можно было определить только задним
числом,  в чем и заключалось основное неудобство ливитинского открытия. Так,
например,  у  лейтенанта Дольского,  который застрелился прошлым летом,  его
смерть началась за  неделю до  выстрела -  а  именно в  тот момент,  когда в
"Сосьете" он  встал  из-за  карточного стола,  оставив на  нем  все  наличие
денежного сундука миноносца "Донской казак".  А офицеры Второй Тихоокеанской
эскадры по  существу жили  мертвецами весь  свой  пятимесячный поход со  дня
выхода из Кронштадта до Цусимского боя.
     По философии лейтенанта Ливитина,  смерть начиналась там,  где в  жизнь
человека входит ее скрытая причина -  будь то коховская палочка, втянутая из
воздуха дыханием,  женщина,  из-за  которой будешь потом убит на дуэли,  или
приказ  по  морскому  ведомству  о  назначении  на  корабль,  долженствующий
погибнуть.  Задача заключалась в том,  чтобы суметь разгадать эту скрытую от
человеческого взора причину и сделать свой ход, путающий карты.
     В  данном случае его собственная гибель еще позавчера,  в  день,  час и
минуту  приказания готовить корабль к  бою,  предостерегающе взмахнула своим
черным крылом.
     - Я черным соболем одел...  ее блистающие плечи, - почти вслух повторил
лейтенант и поморщился.  -  Пожалуйте бриться,  присягу сполнять, черт бы их
всех побрал...
     Кого - он сам не знал.
     В коридоре глухо свалился очередной труп, и сейчас же дверь дрогнула от
тупого удара, потом хриплый тенорок закричал:
     - Заткни дыру-то, заткни, дура-новый-год, не видишь - порвал!..
     Кто-то пыхтя заворочал у двери мешок, толкая - очевидно, задом - дверь.
Она пучилась своим тонким железом,  удерживая напор внешних событий. Ливитин
смотрел на  нее  с  посторонним любопытством -  выдержит ли?  -  и  вдруг  с
необычайной ясностью представил себе,  что  за  этим  тонким  листом железа,
кокетливо  выкрашенным блестящим риполином,  -  вода.  Вода,  которая  скоро
хлынет в недра этого огромного корабля,  заполняя все -  отсеки,  каюты, его
собственные легкие.  События  ломились к  нему  в  каюту  широким матросским
задом, вызывая его на оборонительные действия. Но какие действия, кроме тех,
которыми усердно обманывали себя  другие,  что,  кроме  таких же  энергичных
сборов на собственные похороны, мог он предложить?..
     Позавчера,  14 июля,  он начал бесповоротно и неудержимо умирать. Финал
этого непривычного времяпрепровождения не  был определен календарным числом.
Оставалось неизвестное ему  количество времени,  которым он  мог располагать
для  того,  чтобы  подсунуть старой  ведьме что-нибудь путающее ее  коварные
расчеты.
     Старой ведьмой была судьба.
     Взаимоотношения лейтенанта Ливитина  с  нею  определялись всем  багажом
литературы и философии, набранным им на полустанках жизненного пути. В общем
они  сводились  к  признанию  некоторой  мрачной  мистической силы,  которая
задалась целью так или иначе напакостить лично ему,  лейтенанту Ливитину. Во
избежание осложнении он старался не раздражать эту злобную силу по пустякам:
не  закуривал третьим от одной спички,  не начинал важных дел в  понедельник
или в пятницу,  когда они совпадали с тринадцатым числом месяца, показывал в
кармане кукиш встретившемуся попу и старался не обгонять похорон. Все это он
проделывал с шуточкой,  с насмешкой над самим собой,  но с тенью опаски: все
же  спокойнее,  глупо-глупо  -  а  зачем лезть на  рожон?  Порой,  в  полосе
невезения,  когда решительно все,  вплоть до мелочей,  ему не удавалось,  он
даже открыто унижался перед старой ведьмой,  заканчивая всякое предположение
осторожным восточным заклинанием "Ксмет-алса!",  что  означает:  "Если будет
угодно судьбе".  Однако все это было простой страховкой.  Где-то  в  глубине
души  лейтенант Ливитин был  давно  убежден,  что  старая  ведьма наживается
только на  идиотах,  кто не  умеет расшифровать ее топорные хитрости.  Умный
человек всегда мог  разгадать их  и  противопоставить им  свою  волю,  одним
остроумным ходом спутать всю мистическую шахматную партию.
     Такой ход он и  попытался сделать нынче утром.  На фок-мачте Российской
империи  уже  третий  день  болтался роковой  сигнальный флаг  "Щ"  -  иначе
"исполнительный".  Этот флаг,  поднятый на  адмиральском корабле,  по  своду
сигналов  означает:  "Приготовиться к  выполнению  назначенного маневра  или
объявленного сигналом приказания".  Старая ведьма уже подняла "Щ" до  места,
деликатно предупреждая, что со спуском его всероссийский маневр будет начат,
все  придет  в  губительное движение  и  "Генералиссимус",  согласно  "Плану
операций  морских  сил  Балтийского  моря",   будет  запросто  расстрелян  у
центрального минного заграждения вместе с  закупоренным в его кормовой башне
неким лейтенантом Ливитиным.
     И  этот  лейтенант из  чувства  яростного протеста  попытался самолично
изменить ход  событий.  Вчера  там,  наверху,  на  марсе срезаемой мачты,  в
необычайной напряжении мыслей и чувств он вдруг увидел выход.  Произошло это
случайно,  от пустяка.  Но пустяк этот в его, ливитинском, масштабе равнялся
Ньютонову яблоку:  видимо,  навязчивая идея,  владевшая им все это тревожное
время,  производила в  подсознании свою  работу  и  ухватилась за  случайный
повод.
     Распоряжаясь непривычным  делом,  соображая  на  ходу,  как  добираться
режущим  огненным  языком  ацетилена  до   жизненных  узлов   спирали,   или
прикидывая,  как лучше спустить на  палубу ее  уже срезанные куски,  Ливитин
вместе с этим думал совсем о другом.  Вокруг него весело перекрикивались его
матросы,  которым новое  дело  понравилось,  а  перед  ним  с  высоты  мачты
открывалось за узкой кишкой Финского залива просторное Балтийское море,  и в
глубине его,  возле  Киля,  уже  выстраивались в  походный ордер  германские
линкоры,  крейсера,  миноносцы.  С  дурацкой этой  мачты  он  как  бы  видел
спокойный  и  уверенный парад  слаженной силы,  выходящей на  увеселительную
прогулку в  Финский залив,  где,  как им  хорошо известно,  их  дожидаются у
заграждения два-три старых, жалких корабля.
     Все внутри у  него кипело,  страдало,  обливалось кровью души.  Поздно!
Поздно!  Все было поздно!  Не успеть ничего выправить.  Расплата,  да вторая
"Расплата",  подобная  цусимской,  снова  трагически произойдет вон  там,  в
узкости Финского залива.  Все  обречено ходом  давно образовавшегося течения
жизни,  неумностью  и  косностью,  равнодушием  и  полным  забвением  уроков
истории.   И   что   мог  сделать  он   -   одинокий  лейтенант  Российского
императорского   флота,   незадачливый   наследник   нахимовских   побед   и
неосуществленных макаровских мыслей?..
     Но все же он думал,  думал и думал - думал, как одержимый: чем же можно
в первый же час войны напугать немцев так,  чтобы заставить их отказаться от
выхода  в  море?  Тут  нельзя было  полагаться ни  на  Генмор,  ни  на  Штаб
командующего морскими силами Балтийского моря.  У них все давно передумано и
взвешено,   перебраны  все  проекты,   и   вряд  ли  предвоенная  обстановка
Балтийского театра  известна  командиру  четвертой  башни  "Генералиссимуса"
лучше, чем им.
     Но у этого командира башни было два несомненных преимущества.  Первое -
личная  заинтересованность в  судьбе  линейного корабля "Генералиссимус граф
Суворов-Рымникский",  а  это  уже положительный фактор.  Своя рубаха ближе к
телу,  припрет к  стенке -  гляди,  и  порох выдумаешь,  не зря отец Варлаам
говорил:  "Я  худо разбираю,  а  тут уже разберу,  как до  петли доходит..."
Второе -  мысль его  была  свободна от  оперативных штампов,  которые годами
препятствовали Генмору искать новые  пути  и  средства,  может быть,  совсем
неожиданные.  Генмор  и  Штаморси  приучены  воевать  по  правилам,  которые
внушались ему  самому еще  в  корпусе.  Но  ведь  эти  академические правила
военно-морского искусства международны. Значит, и противнику легко разгадать
действия, направленные против него: ему стоит представить себя на моем месте
и решить,  что сделал бы в этом случае он сам,  -  вот все и сойдется... Тут
нет  ни  неожиданностей,  ни  новостей...  Нет,  та  неизвестная ему  самому
операция,  которая могла отбить у немецкой эскадры охоту двинуться в Финский
залив,  должна быть вне  этих установленных действий.  Успех только в  этом.
Только в этом. Но что сделать?..
     Ньютоново яблоко,  как  ему  и  полагается,  свалилось неожиданно.  Это
произошло  вчера,  на  вторые  сутки  резанья  мачты  и  на  третьи  -  того
тревожного,  томящего сознания,  что необходимо что-то успеть, успеть что-то
решить,  что-то сделать,  которое все эти дни преследовало его. Было уже под
вечер,  навстречу  вагнеровскому "заклинанию огня",  звучащему  в  свисте  и
искрах  полыхающего  ослепительным  пламенем  ацетилена,   в  небе  зажглась
зеленоватая вечерняя звезда,  та,  о которой пел Тангейзер,  а глубоко внизу
рейд начал уходить в  нежную дымку сумерек,  но  был  еще отчетливо виден со
всеми  своими  кораблями,  с  катерами,  озабоченно  сновавшими  по  светлой
вечерней   воде,   с   транспортом,   медленно   проходившим   возле   борта
"Генералиссимуса", - и было странно думать, что все это - и звезда, и пламя,
и  музыка,  и рейд -  исчезнет,  потому что исчезнет он сам вот в этой тихой
теплой воде.
     Пересилив себя,  Ливитин объявил перекур и протянул матросам портсигар.
Руки  -  обожженные и  перемазанные,  сильные в  пальцах и  грубые  кожей  -
протянулись к  нему,  руки комендоров,  гальванеров,  электриков его  башни,
вдруг  восстановивших в  себе  навыки сварщиков и  клепальщиков,  слесарей и
кузнецов.  Словно сместилось нечто во времени и пространстве. Матросы сидели
возле  уродливо  торчащих  срезанных  стальных  труб,  покуривая и  довольно
посматривая на  результаты своих трудов,  негромко советуясь,  как  половчее
подобраться резаком к той вон окаянной трубе, что держит весь обруч спирали.
И  было видно,  что  этот спокойный рабочий разговор,  чудом перенесенный из
другого,  далекого мира на  тесную площадку марса,  доставлял им,  матросам,
величайшее удовлетворение. По условиям его жизни лейтенанту Ливитину не были
знакомы такие перекуры в мастерских, в депо, на заводах и фабриках. Но им-то
- людям,  вырванным из  трудовой  среды,  видимо,  вспомнились сейчас  такие
перекуры в покинутом ими и полузабытом мире. И если бы он мог это понять, он
подумал бы,  что старая ведьма -  судьба - дает этим рабочим людям последний
отдых перед гибелью, освещенный далеким отсветом невозвратимых дней, подобно
тому как она вызывала в  нем вагнеровскую музыку -  такой же  далекий отсвет
юности и неосуществленной мечты.
     Волковой,  который  за  эти  сутки  незаметно  стал  первым  и  главным
помощником Ливитина в непривычном тому слесарном деле, курил, посматривая на
проходящий внизу транспорт, и наконец обратился к лейтенанту.
     - Это как же понимать, вашскородь? Транспорт-то вроде не наш?
     Ливитин всмотрелся. Определить его национальность было трудно, но можно
было  разглядеть,  что  это  был  один из  тех  грузовых пароходов,  которые
приходили в Гельсингфорс за финским лесом.
     - Лесовоз. Норвежский или английский.
     - Может, и немецкий?
     - Может быть.
     - Что ж это выходит: война войной, а торговля торговлей?
     Лейтенант пожал плечами.
     - Пока войны нет, море для всех свободно.
     Волковой с сомнением покачал головой.
     - Неладно это. Я бы и сейчас их не пускал.
     - Не дают тебе,  Семен,  флотом покомандовать, - поддел его Тюльманков,
стоявший рядом. - Ты бы нараспоряжался!
     Волковой обернулся к нему.
     - А  чего ему на  фарватере делать?  Долго ли с  гакаборта две-три мины
скинуть, пока никто не видит? Немец - он хитрый, на все пойдет.
     - Да,  скинешь,  а  дозоры на  что?  -  вмешался Кострюшкин.  -  Видал,
миноносцы со вчерашнего дня в море?
     - Миноносцы же  никого не осматривают.  Слышал,  пока войны нет -  море
свободно!  Нет,  не пускал бы я его на рейд,  -  убежденно сказал Волковой и
бросил окурок в горн. - Вашскородь, разрешите перекур кончать?
     Ливитин,  смотря  на  Волкового  отсутствующим взглядом,  молча  кивнул
головой.
     Догадка,  почти сумасшедшая,  но,  несомненно,  верная, сверкнула перед
ним;  план,  дерзкий до чрезвычайности, но осуществимый, мгновенно занял все
его  мысли.  "Пока  войны  нет  -  море  свободно..."  Единственное  решение
открылось ему  сейчас в  этой  фразе,  все  вдруг  стало  ясно  и  приобрело
конкретность,  которой ему недоставало все эти дни. Поразительно, как раньше
не пришло ему это в голову!..
     Люди  опять  занялись  работой,   снова  засвистел  газ  и   посыпались
ослепляющие искры,  а Ливитин все стоял молча,  обдумывая внезапно возникший
проект и  соображая сроки и  возможности.  По всему выходило,  что он вполне
осуществим,  если за него взяться немедленно.  Но решиться на это мог только
командующий морскими силами. Ему, только ему нужно было доложить этот план.
     Ливитин подозвал Волкового и Тюльманкова,  сказал,  что вернется позже,
наметил с ними, какие трубы надо резать, и пошел к люку. Быстро спускаясь по
скобчатому  трапу  внутри  мачты,  он  соображал,  как  справиться с  первой
трудностью.  Если подать рапорт по команде -  то есть через старшего офицера
командиру  корабля,  который  войдет  с  ходатайством  к  командиру  бригады
линкоров,  а  тот  доведет его до  сведения штаба флота,  где станут решать,
докладывать  ли  это  командующему,  -  драгоценное  время,  главный  фактор
проекта,   будет  упущено.   Значит,   тут   надо  было  действовать  иными,
непривычными средствами.  А  что,  если Бошнаков?..  Друзьями они никогда не
были,  но сохраняли еще с корпуса те легкие приятельские отношения,  которые
позволяли  попросить  его,  одного  из  флаг-офицеров  адмирала,  как-нибудь
подсунуть тому письмо...
     Ливитин решительно направился к лейтенанту Веткину,  который в сутолоке
погрузок,   превративших  шканцы  в   проходной  двор,   старался  сохранить
спокойствие, достойное вахтенного начальника.
     - Вадим Васильевич, у меня к вам просьба...
     - Прикажите, - откозырнул тот.
     - Если  будете посылать катер  на  "Рюрик",  не  откажите взять у  меня
письмо к Бошнакову.
     - А  вы сами ему отдайте,  Николай Петрович,  -  посоветовал Веткин.  -
Бутурлин ему  какие-то  документы готовит к  девяти  часам,  он  обязательно
примчится - такая уж должность!
     Надо было торопиться, и Ливитин, наспех проверив по карте свои расчеты,
засел за  письмо,  не  особенно заботясь о  его  стиле.  Важно было изложить
основную мысль,  адмирал и сам поймет,  что надо.  А мысль эта заключалась в
следующем.
     В  наших  портах  задержались до  выяснения  политических обстоятельств
несколько пароходов торговых фирм разных стран. Надо было срочно купить один
из них (лучше в Либаве или в Риге) и,  оставив его название, оборудовать под
заградитель на двадцать -  тридцать мин.  Для этого надо будет всего-навсего
сделать в корме скрытый полупортик,  положить в трюме рельсы и замаскировать
палубу  и  трюм  штабелями леса,  что  можно  закончить в  сутки.  Пароход с
фальшивыми  бумагами  идет  к  балтийским  проливам,  где  ожидает  условной
радиотелеграммы,  держась в море как можно ближе к Кильской бухте.  В первый
же час войны он вываливает свои мины на фарватере и  затопляется сам.  Этого
будет  достаточно,  чтобы  вызвать панику в  германском флоте при  первом же
выходе в  море.  Что касается экипажа,  то он добирается до наших берегов на
баркасе (или гибнет,  о  чем  думать не  хотелось,  так как командиром этого
парохода лейтенант Ливитин просил назначить его самого,  ссылаясь на  знание
английского языка).
     Письмо было готово как  раз  к  тому времени,  когда лейтенант Бошнаков
примчался на  катере  на  "Генералиссимус".  Он  повертел в  руках  конверт,
деликатно не  спросив,  что написано в  письме,  раздумчиво пожевал губами и
наконец сказал:
     - Только для вас,  Ливи.  Но  предупреждаю:  я-то  вывернусь,  а  вы...
Смотрите,  не присесть бы вам,  как зеленому мичманку, на эн суток, где эн -
функция того, как старику взглянется...
     Пока что  все обошлось:  сегодня утром Бошнаков,  снова примчавшийся по
штабным делам на корабль и сообщивший, что командующий гонит его после обеда
на миноносце в Биорке,  заговорщицки шепнул Ливитину, что письмо он подсунул
в  папку личной переписки адмирала и  что  старик "пока молчит".  Весь вечер
Ливитин ждал,  что адмирал его вызовет,  -  поэтому он  так быстро и  открыл
дверь Гудкову.
     Он  дорого дал бы  за  то,  чтобы очутиться сейчас на Мюндгатан,  7,  в
уютной квартирке холостяка-женщины,  где  цветы и  ковры,  духи и  скрытые в
шелку лампы успокаивают человека и  утишают в нем все страсти,  кроме одной.
Не  раз в  упоении успеха говорил он Ирине:  "Вот бык,  которого я  посвятил
тебе!"  Это  был  или  флотский приз за  стрельбу,  или  медаль "За спасение
утопающих" -  свидетель прыжка в  ледяную воду  рейда вслед за  оступившимся
комендором,  или речь на заседании военно-морского суда,  где ему, защитнику
по   назначению,   удалось  избавить  от  виселицы  матроса,   который  убил
любовницу-проститутку...
     Но  эти тореадорские быки были романтикой.  Налет на Кильскую бухту мог
бы   стать  его  лучшим  быком,   но  игра  уже  не  привлекала:   жизнь  из
театрально-романтических  декораций  уходила  в  железную,  ржавую,  мозглую
атмосферу войны.  Впереди  ждала  подневольная,  чужой  мыслью  определенная
смерть в ловушке "Генералиссимуса".  Конечно же, та, другая, которую он сам,
своим решением вызывал из недр ада,  была бы эффектнее и,  наверное,  легче:
слава либо смерть (а возможно, и вместе: слава и смерть) - так стоял вопрос.
И он сам,  своей свободной волей,  решился на эту попытку, которая определит
дальнейшую его жизнь или прервет ее.
     И  хотя он  решился,  ему все же  чего-то не хватало.  Видимо,  вся его
сущность  сильного,   красивого  человека  двадцати  пяти  с  половиной  лет
протестовала против самоубийственного решения,  и нужен был еще толчок. Если
бы  она,  кто  владела его  жизнью вот  уже  второй год,  ускользая и  маня,
отталкивая и привлекая,  разжигая ревность и платя за нее страстью, она, кто
больше мешал,  чем помогал ему жить,  она,  тяжкий его крест и  нелегкое его
счастье, - если бы Ирина сказала свое слово! Если бы сказала она, что думает
об  этом  замысле,  который  вернее  было  назвать авантюрой!  Если  бы  она
прошептала:  "Боюсь...  боюсь за тебя..." Или сказала:  "Горжусь тобой, ты -
мой Зигфрид..." Или просто расплакалась бы,  как когда-то расплакалась мама,
услышав,  что  он  решил поступать в  Морской корпус...  Боже  мой,  если бы
что-нибудь она сказала,  да нет,  не сказала -  выказала взглядом, рыданием,
жестом!..
     Но  портрет молчал.  Сияя  теплым мрамором плеч,  придерживая спадающий
мех,  чуть  сощурив свои  длинные глаза и  чуть  раздув тонкие ноздри,  чуть
приподняв край темнеющей брови,  Ирина смотрела на него - и молчала. Молчала
совершенно так,  как  молчала всякий раз,  когда он  начинал читать ей  свои
стихи или когда в длительном и бесплодном диалоге с самим собой он изнемогал
перед  странной  этой  молчаливой  полуулыбкой,   которую  он  ненавидел  за
безмолвность и  боготворил за  таящийся в  ней призыв,  жаждущий не слов,  а
молчания...
     В  дверь снова постучали.  Ливитин бросил взгляд на часы -  было уже за
полночь,  ждать было нечего.  Он  не торопясь встал,  повернул абажур лампы,
задернул занавесь портрета и  лишь  после  этого  открыл  дверь.  За  ней  в
коридоре оказался лейтенант Веткин.
     - Честь имею проздравитъ,  -  сказал он с наигранной бодростью.  - Дым,
дым, дым... Сам видел в радиорубке.
     - Так,  -  сказал  лейтенант Ливитин с  полагающимся для  такого случая
спокойствием,  - "И в одном ему счастие было - в носе волосы шибко росли"...
выходит, опоздал я, Веточка! Вот какая штука капитана Кука...
     - Непонятно.
     - А тут и понимать нечего. Значит, воюем?
     - А кто его знает...  Сейчас все объяснят - к чему этот чертов дым, вон
уже Мамотка лупит, - сказал Веткин, смотря вдоль коридора.
     И точно, к офицерам подбежал запыхавшийся Мамотка.
     - Вашискородия,  командир корабля приглашают господ  офицеров в  салон.
Приказано - сейчас же.
     - Хорошо,  ступай,  -  ответил Веткин и повернулся к Ливитину. - Пошли,
Николай Петрович! Вот теперь все ясно: девочки - в зал!..
     Пока  Ливитин  заходил  в  каюту  за  фуражкой,   оба  коридора  начали
наполняться офицерами.  Мимо прижавшихся к переборкам матросов, прекративших
погрузку, они проходили молча, стараясь не торопиться и держаться спокойно и
равнодушно.  Но  удавалось это  не  всем,  что хорошо было видно часовому на
посту No 3: офицеры шли прямо на него.
     Волковой стоял,  не думая теперь о пакете на груди - офицерам сейчас не
до него,  да он,  оказалось,  вовсе и не выпячивается.  Необычная процессия,
видимо,  означала,  что война началась,  и наконец стало понятно,  что синий
пакет,  вынутый Бутурлиным из шкафа, имел важное значение, наверное, это был
боевой приказ.
     Но  если Волковой догадывался,  хоть и  смутно,  о  силе синего пакета,
которая привела в движение всех офицеров, то эти офицеры, проходя мимо него,
не могли ни знать,  ни догадываться,  что тут, под охраной часового, скрыт у
самого матросского сердца другой пакет,  сила которого во много раз больше и
грознее.  Силы его не  знал и  сам Волковой.  Он знал только,  что в  пакете
заключается что-то присланное петербургским комитетом социал-демократической
партии большевиков.  Там могли быть и газеты, в которых рассказано то, о чем
на корабле только и шептались,  -  об июльских днях в Петербурге.  Там могли
быть письма товарищей с  важными сведениями.  Там могли быть и  листовки,  и
пряные указания, как действовать в такое трудное и опасное время. Что бы там
ни было -  в нем был тоже свой план войны, великой войны народа против царя.
Завтра пакет будет вскрыт в безопасном месте -  и сила его рванется к людям.
Пакет начнет свое дальнее, многолетнее и победоносное действие.
     Последним  мимо   этого  пакета  прошел  мичман  Гудков,   как   всегда
озабоченный и значительный, держа в руке расписку на Тюльманкова, которую он
так и  не успел отдать старшему офицеру,  и  Волковой позволил себе покосить
вслед ему взглядом, в котором были я презрение и насмешка.
     Войдя в салон,  Гудков двинулся было к Шиянову,  но тот подозвал к себе
лейтенанта Ливитина и отвел его в уголок салона.
     - Николай Петрович, - сказал он вполголоса, - командир корабля приказал
вам к подъему флага прибыть на "Рюрик" к адмиралу. В чем дело, голубчик?
     Ливитин пожал плечами, хотя внутри у него что-то счастливо оборвалось и
сердце заколотилось.
     - Понятия не  имею,  господин капитан второго ранга,  -  сказал он  как
можно равнодушнее.
     - Командир разрешил взять его катер,  -  продолжал Шиянов, - на вахту я
дал знать.
     - Чрезвычайно признателен,  Андрей Васильевич,  - поклонился Ливитин, и
разговор прекратился: из каюты вошел в салон командир корабля.
     Офицеры вытянулись. Командир, тяжело дыша в рыжие усы, подошел к столу.
     - Господа  офицеры,   -  сказал  он  негромко.  -  Государю  императору
благоугодно было  объявить мобилизацию Балтийского флота.  Прошу  получить у
лейтенанта Бутурлина мобилизационные часовики.




     Скамейка  казалась необыкновенно твердой,  недвижно согнутые в  коленях
ноги затекли, каждый удар колес на стыках рельсов отзывался в голове, но все
это  было пустяками по  сравнению с  тем  унизительным чувством неловкости и
стыда,  которое не  покидало Юрия с  самого Выборга,  когда он вошел в  этот
по-ночному  освещенный вагон  и  поспешил  сесть  на  единственное свободное
место.
     Оно  оказалось у  прохода и  вдобавок под  одной из  двух включенных на
потолке ламп,  и это мучило его более всего -  он был весь на виду.  Правда,
все меры были приняты:  бушлат свернут погонами внутрь и  вместе с  фуражкой
(тоже повернутой золотыми буквами к стенке) положен на полку для вещей,  где
Юрий  ухитрился  приспособить и  длиннейший  свой  палаш.  Что  же  касается
форменки,  то,  сев рядом со спящим финном в  брезентовом плаще и  в кожаном
картузе, Юрий тотчас оттянул ее назад так, чтобы погончики пришлись почти на
лопатки, надежно скрывшись от любопытного взгляда.
     Упрятав  таким  образом  все  признаки  гардемаринского  звания,   Юрий
попробовал заснуть,  но сон решительно не приходил,  и  он сидел в неудобной
позе,  не имея возможности вытянуть ноги:  напротив него,  привалясь к плечу
соседа,  спал какой-то студент в тужурке и в поношенных, вспухших на коленях
зеленых брюках.  Оставалось только разглядывать спящих и с тоской дожидаться
девяти часов,  когда  поезд  ворвется под  свод  гельсингфорсского вокзала и
когда можно будет, наконец, покинуть этот ужасный вагон.
     Ничего ужасного в  этом вагоне не  было:  это  был обыкновенный финский
вагон  третьего  класса,   очень  чистый  и   просторный.   Экономные  финны
справедливо  не   желали  переплачивать  на   коротком  переезде  за   право
растянуться на скамье,  и деревянные диваны,  приспособленные для сидения по
трое,  для  удобства были  даже снабжены подлокотниками.  В  самом же  факте
путешествия в  третьем классе  курьерского поезда ничего позорного не  было:
Морской  корпус  сам  подчеркивал  это,   предоставляя  гардемаринам  скидку
(по-канцелярски -  литеру) именно для проезда только в  третьем классе.  Но,
так же  как никому из гардемаринов,  уважающих свое (и корпуса) достоинство,
не приходило в голову ходить с куцым казенным палашом,  так и езда в третьем
классе  была   несомненным  шокингом*.   Главный  морской  штаб   тут   явно
недомысливал.  В  отношении офицеров вопрос  этот  был  решен  с  отчетливой
ясностью: им просто-напросто запрещалось ездить в вагонах третьего класса, и
они  имели  право  садиться во  второй  с  билетом третьего.  Почему же  для
гардемарина,  будущего офицера флота, казна неприлично скупилась?.. И обычно
при  своих  поездках  в  Гельсингфорс  Юрий,  снисходительно  исправляя  эту
бестактность начальства,  пренебрежительно швырял красную литеру у  кассы  и
полностью уплачивал за  второй  класс.  Но  нынче  положение было  иным:  он
отправлялся в суровую неизвестность, и деньги приходилось считать.
     ______________
     * Shocking - неприличный, скандальный (англ.).

     Деньги внезапно и  беспокояще изменили свои привычные свойства.  До сих
пор они были предметом,  не требующим особых размышлений, исправно неся свою
службу,   блестящую  и  легкую,   как  дворцовый  караул,  -  службу  охраны
гардемаринского достоинства.  Они звенели или шелестели в  плоском портмоне,
без  сожаления покидая его  замшевую постель.  Отпускные дни расстилались за
стенами   корпуса   солнечным  цветистым  полем,   золотые   тяжелые   пчелы
полуимпериалов* вылетали  из  портмоне  только  для  сбора  душистого  меда:
перчаток,    заказных   папирос,   одеколона,   плотной   почтовой   бумаги,
необыкновенных зубных щеток,  коробок шоколада или иных галантных подарков -
всех этих значительных пустяков,  необходимых в столичной жизни. Мягкий шелк
пятирублевок превращался в голубой бархат кресел Мариинского театра, веселую
трехрублевую зелень  манили  к  себе  витрины  цветочных магазинов,  серебро
быстро катилось по жизни поблескивающими колесами таксомоторов,  медь тяжело
громыхала трамвайными пятаками.
     ______________
     * Золотая монета в 7 р. 50 к.

     Гардемаринские деньги  имели  свои  пути,  свой  круг  знакомств,  свои
возможности,  соответствующие  положению  и  возрасту  их  хозяина.  Еще  не
открылись перед ними  зеркальные двери запретных пока ресторанов,  варьете и
шикарных публичных домов,  еще не тянулись к ним жадные руки портных (корпус
как-никак одевал неплохо,  форма требовала лишь незначительных коррективов),
еще  не  разинул на  них  бездонные пасти своих четырех королей покер*,  бич
лейтенантов,  и  женщины,  пренебрегая гадким  утенком,  еще  не  указали им
бесчисленных дорог  к  бочке  Данаид.  Все  это  ожидало заветных мичманских
звездочек, пособия на экипировку, прогонных, подъемных, столовых, наградных,
первого жалованья, белой книжечки офицерского заемного капитала, возможности
загнуться  у  приятеля-ревизора  из  корабельных  окрасочных  сумм  и  права
подписывать  векселя.   Мир   был   открыт  едва  на   десятую  свою  часть,
замечательные Америки лежали еще на пути молодого мореплавателя -  и  деньги
порхали пока по наивным цветам невинных удовольствий.
     ______________
     * Азартная американская игра, входившая в моду в Гельсингфорсе.

     Эти  беспечные  гардемаринские  деньги  не   унижались  до   постыдного
обслуживания низких потребностей -  еды,  жилья,  платья,  они  не  пахли ни
керосином,  ни мылом прачки,  ни пеленками, ни лекарством, ни ржаным хлебом,
ни едкой смолой дров.  Может быть,  поэтому они и не знавали счета:  оставив
низменные запахи в  сургучном карантине казначейства,  они легко приходили и
легко уходили. Отсутствие их не угрожало ни голодом, ни стылостью, ни бедой,
- оно угрожало только стыдом.
     Однако  нынче  деньги  (двадцать рублей,  взятых  неделю назад  у  Анны
Марковны  под  августовскую  пенсию,  и  десятка,  подхваченная тогда  же  у
поручика Пахомова под  небрежное честное слово) беспокоили.  Они  торчали из
портмоне никак  не  укладывающимся в  него  вопросом:  хватит или  нет?  Эти
тридцать рублей должны были  продержать Юрия  на  плаву до  того дня,  когда
судьба его определится, что могло произойти только в Або, небольшом порту на
берегу Ботнического залива,  где,  по его предположениям, стоял интересующий
его дивизион миноносцев.
     История  поторопилась,  и  это  следовало  немедленно исправить  своими
средствами.   Война  пришла  тремя  годами  ранее,   застав  Юрия  учеником,
мальчишкой.  Она  собиралась пронести свои тяжелые знамена где-то  вне  стен
Морского  корпуса,  отметить  немногих  избранников  черно-желтой  ленточкой
Георгиевского креста и  потом  скрыться за  дубовыми дверьми дипломатических
кабинетов на  долгие годы  -  не  каждое же  десятилетие бывает война,  черт
побери!..  И  поэтому  событие,  о  котором  он  привык  думать  со  сладкой
взволнованностью -  далекое  производство в  офицеры,  -  обещало теперь  не
радость,  а длительные мученья.  Разве это будет легко - плавать на корабле,
расстрелявшем уже  свой боевой запас,  жить в  каюте убитого в  бою  мичмана
такого-то, дурак дураком слушать вечерние рассказы в кают-компании о боях, в
которых он,  Юрий,  не был,  о победах, в которых он, Юрий, не участвовал, -
слушать и  молчать,  краснея и завидуя?  Начинать службу,  не скомандовав ни
одного залпа,  носить китель,  ни  разу не смоченный водяным столбом жуткого
накрытия,  пользоваться  славой,  завоеванной  для  флота  другими?..  Такая
перспектива была невозможной, неприличной и обидной для самолюбия.
     С  того  самого вечера,  когда в  гостиную Извековых ворвалось вместе с
поручиком Пахомовым огненное слово "война",  Юрий не находил себе места. Все
три дня отпуска,  данного корпусом по случаю встречи президента, он провел в
лихорадочном возбуждении,  как, впрочем, и вся столица, температура которой,
уже поднятая франко-русскими торжествами и волнениями на заводах, продолжала
опасно повышаться.  В  газетах "собственные корреспонденты" с каждым номером
громче   и   откровеннее  кричали   о   заносчивом  поведении  Австрии,   об
оскорбительном ультиматуме,  которого гордая Сербия,  конечно,  не примет, о
готовности  Германии  поддержать  требования Австрии  и  святой  обязанности
России встать на защиту младших братьев-славян.  Сергей Маркович,  появляясь
на  Литейном,  озабоченно рассказывал,  что  заводы останавливаются один  за
другим, что бастуют уже более ста тысяч и что это грозит бог знает чем, если
только война не  повернет мысли рабочих в  другую сторону,  -  и  тут  же  в
упоении изобретал планы наступления и на Австрию и на Германию одновременно,
изощряясь в  стратегических обходах  на  картах  всех  масштабов ("мальчики"
накупили  их   в   предвидении  событий).   Анна  Марковна  рыдала  в   суп,
противопоставляя материнские слезы воинственному решению Валентина, который,
забыв   свои   революционные   увлечения,    всерьез   собирался   поступить
вольноопределяющимся в  полк к  Пахомову,  а  Полинька все  эти  дни плакала
беспомощно,  безмолвно и  безостановочно,  ибо  Пахомов и  точно расстался с
училищем и  уезжал на  днях в  какой-то полугвардейский "полчок" куда-то под
Гродно.
     Вернувшись в  Биорке,  Юрий  обнаружил,  что  лихорадит не  только его.
"Аврора"  оказалась до  клотиков  набитой  догадками,  гардемаринская палуба
превратилась в  светский салон,  полный слухов и сплетен,  исходящих главным
образом от  графа Бобринского,  который делал вид,  что  и  тут  имеет самые
свежие  новости от  офицеров,  частенько прогуливавшихся с  ним  на  верхней
палубе.  Говорилось разное и  противоречащее:  что  всех распишут на  боевые
суда;  что роту отправят на Тихий океан,  где войны нет,  и  что плавать там
будут до самого рождества, спустившись в южные широты; что наоборот - вместо
плавания  всех  вернут  в   корпус  спешно  продолжать  занятия,   так   как
производство будет  необычайно ускорено...  Во  всем  этом  запутанном шуме,
болезненно  раздражающем  и   воображение  и   самолюбие,   Юрий   испытывал
беспокойное чувство  человека,  который  заведомо  опаздывает на  спектакль,
идущий один только раз.  Но ни поговорить,  ни посоветоваться ни с  кем было
нельзя:  задуманный им  план действий мог  осуществиться именно при условии,
что о нем никто не узнает.
     И вдруг все определилось буднично и казенно.  Вчера утром после подъема
флага  Иван-Бревно (он  же  капитан второго ранга Шилкин,  старший корпусный
офицер) прочел перед  строем приказ о  расформировании Отряда судов Морского
корпуса и  об увольнении гардемаринов в  отпуск до начала занятий в корпусе,
то есть до первого сентября.
     Отпуск!  Отпуск в  такое  время!  Более  издевательской насмешки судьбы
нельзя было придумать...  Весь день гардемарины ходили как потерянные, слухи
и  сплетни увяли,  а Юрий,  отстояв от двенадцати до шести сигнальную вахту,
мрачно съел котлеты,  оставленные в расход, поднялся на ростры правого борта
и  сел  там на  круглую банкетку,  в  которой белой змеей лежали свернутые в
бухту  тали  командирского катера:  тут  было  штатное  место  для  одиноких
размышлений, найденное Юрием еще в начале кампании.
     Четырнадцативесельный катер  красного дерева,  роскошный и  изящный,  -
ходок и красавец,  гордость крейсера и зависть многих кораблей флота,  - был
чем-то вроде корабельной реликвии.  Его,  взамен сгоревшего в Цусимском бою,
построили кронштадтские мастера-умельцы - любовно и кропотливо. Наружная его
обшивка, тщательно полированная, отсвечивала глубоким темно-красным блеском,
а все внутри - и планширь, и банки, и заспинная доска, и решетчатый кормовой
люк  -  все  так  же  тщательно было выскоблено стеклом,  отчего благородная
порода дерева выступала во  всей  своей  нежно-розовой и  теплой девственной
красоте,  даже как бы пахнущей тропиками.  В  отличие от дурного тона других
кораблей, где на командирских катерах металлические части были никелированы,
на авроровском и уключины,  и румпель,  и нагеля - все было из желто-золотой
меди.  Гребцам-гардемаринам разрешалось входить в  него  только босиком и  в
чистом рабочем платье,  а  при  спуске обязательно присутствовал сам старший
офицер "Авроры",  старший лейтенант Энгельгардт,  ревниво следя, чтобы катер
не  коснулся бортами не  только шлюп-балки,  но даже и  мягкого белого троса
талей.
     Юрий  Ливитин был  удостоен чести войти в  число пятнадцати юных жрецов
этого  корабельного божка и  вместе с  ними  скоблил стеклом дерево и  драил
ежедневно всю  медяшку (не доверяя скромному флотскому чистолю,  гардемарины
изощрялись   в   добывании   немыслимых  мазей   и   составов   иностранного
происхождения,  фланели,  замши  и  даже  мягкого меха).  Но  вместе  с  той
влюбленностью,  которую питали к  катеру остальные,  у Юрия было к нему свое
особое  отношение.  В  этом  избалованном красавце  он  видел  некий  символ
флотской  красоты  -   пусть  бесполезной,   но  пленяющей.  Словно  большая
настольная  игрушка,   катер   стоял   здесь  на   желтых  кожаных  подушках
киль-блоков,  стройные его обводы были туго укрыты чистейшей белизной чехла,
подобно тому как  строгое глухое платье скрывает женское тело.  Но  как иной
счастливец знает всю тайную красоту этого тела, так и Юрий знал всю прелесть
этого катера,  когда,  вздрагивая от согласных ударов весел, он набирает ход
или  когда,  накренившись и  шипя форштевнем,  выставив ветру всю  громадную
площадь  белых,  без  пятнышка,  высоких парусов,  он  режет  стальную корму
"Авроры" и будто понимает, будто чувствует, сколько глаз восхищенно любуются
им.
     В  нем  был  давний  волшебный отсвет  лихой  и  величественной красоты
нахимовского флота,  и  возле  него,  в  тишине пустынного уголка надстроек,
хорошо думалось,  мечталось, воображалось, чего в вечном шуме гардемаринской
палубы,  которая утихает лишь по  команде для сна или для занятий,  никак не
получалось. В прошлой кампании, на "Верном", таким любимым местом был у Юрия
салинг фок-мачты.  В  кадетские годы  ему  частенько приходилось сиживать на
этой крестовине,  венчающей топ фор-стеньги, куда кадета посылали на час-два
вроде как в  воздушный карцер,  и  он  настолько привык к  просторной тишине
высоко над палубой, что стал лазать туда по своей охоте - конечно, незаметно
от  вахтенного офицера.  На  "Авроре"  салинга  не  было  (да  гардемарину и
неприлично было бы  забираться туда!),  и  Юрий прятался от  шума здесь,  на
рострах,  возле  красавца-катера,  вызывавшего в  нем  какие-то  удивительно
легкие, неясные, но приятные мысли и мечты.
     Нынче и  катер не помогал.  Мысли были колючие,  тревожные,  беспокойно
требовательные.  Было  совершенно ясно,  что  пришла пора  каким-то  образом
осуществить задуманный план, единственно возможный в создавшемся положении.
     Коротко говоря,  план этот заключался в  стремительном набеге на славу.
Гремучая и  соблазняющая,  поджидала она Юрия в зеленых просторах Балтики на
скрещении морских путей из Швеции и из Германии.  Тут, на стыке Ботнического
и  Финского заливов,  в  узких горлах двух балтийских промоин,  был неминуем
первый морской бой.  И  надо было вовремя попасть в  Або,  чтобы,  растолкав
плечом толпу конкурентов,  кинуть на  зеленые волны,  как на  сукно игорного
стола,  свою судьбу:  или - или... Памятные доски в корпусе были двух родов:
черные,  в церкви,  с именами павших -  и белые,  в столовом зале, с именами
георгиевских  кавалеров.  Имя  Юрия  Левитана,  подброшенное могучим  ударом
первого столкновения флотов,  могло упасть либо на черную,  либо на белую. В
этом и заключался смысл задуманного им плана.
     Кто именно из  узкогрудых борзых,  рвущихся с  привязи на далекий запах
немецкого зверя,  кто  из  миноносцев вынесет на  себе Юрия на  крутую волну
военной удачи и как именно он словчится попасть на него -  Юрий не знал.  Но
это   было  несущественно,   докучные  прозаические  детали  бледнели  перед
грандиозностью  принятого  им  решения,   и  о  них  Юрий  не  думал.  Тремя
миноносцами командовали приятели Николая,  одного выпуска с ним,  - понятное
же дело,  они согласятся,  что Юрий не может ведь болтаться в отпуску, когда
флот  выходит в  море  поднять перчатку,  кинутую германским наглецом...  На
миноносцах,   конечно,   обычный  некомплект  команды  (когда  еще  прибудут
запасные!),  и  каждый  из  командиров уцепится за  добровольца-гардемарина,
который...  Тут  Юрий  с  разбегу  наскочил  на  проклятый  вопрос:  а  что,
собственно,  он может делать на корабле?  -  и тотчас же отмахнулся от него:
ну,  господи,  что угодно!..  сигнальщиком,  комендором,  рулевым... В конце
концов он же не Митюха, которого надо обрабатывать годами...
     Мысль эта нравилась ему все больше и больше. В этом был даже особый шик
- начать  войну  нижним  чином:  мало  ли  было  в  свое  время  на  Кавказе
титулованных "нижних  чинов",  ловивших  кресты  и  пули,  раны  и  чины?  А
Балтийское море сплошь усеяно черными крестами германских кормовых флагов, и
любой из  них,  оставив свою чернь в  соленой воде,  может вынырнуть из  нее
маленьким белым крестиком на  черно-желтой полосатой ленточке.  "Кто в  бою,
получив ранение,  останется на  вахте до конца боя...  кто удачным выстрелом
потопит  неприятельский  корабль...  кто  с  небрежением  собственной  жизни
потушит пожар на  корабле..."  -  статут ордена святого Георгия Победоносца,
именующегося для  нижних чинов  Знаком отличия военного ордена,  точен,  как
прейскурант.  Подвиги расписаны по сортам и  делятся на категории,  но любая
распахивает перед  Юрием желанные двери:  "За  боевые заслуги производится в
чин мичмана".
     Если так,  то и экзамен,  наверное,  будет просто для отбытия номера: в
самом деле,  перед столом -  юноша с двумя (тут Юрий застыдился и сбавил), с
Георгиевским крестом,  моряк,  знающий корабль,  как  свои  пять пальцев,  и
боевую службу,  как "Отче наш",  -  кто же не отнесется к  нему с уважением?
Ведь  именно  так  и  держал  экзамен  в  Выборге будущий адмирал фон  Шанц,
восемнадцатилетний матрос-доброволец с боевыми отличиями...
     В  мечтах  все  это  получалось  превосходно,  но  Юрий  заставил  себя
вернуться к  действительности.  Жизнь уже вынуждала к немедленным поступкам.
Завтра  утром  "Аврора" пойдет в  Кронштадт,  а  послезавтра ротный командир
вручит ему в  корпусе отпускной билет,  который будет выписан,  конечно,  на
квартиру  Извековых,  и  тогда  все  осложнится невероятно.  Попробуй с  ним
пробраться  в  Або!   На  всех  станциях  уже  поставлены  военные  патрули,
обязательно  нарвешься...   Мелькнула  мысль:  а  что,  если  взять  у  Миши
гимназическую куртку?  Но  тут же  Юрий выругал себя:  значит,  на миноносце
появиться мальчишкой-штафиркой?..  Так ничего и  не придумав,  Юрий в  самом
скверном настроении пошел вниз на осточертевший сигнал к вечерней молитве.
     Но внезапно все повернулось.  Подвешивая к  палубе койку,  Юрий услышал
дудку  и  голос  Шурки Краснова,  стоявшего вахту:  "Гардемарина Ливитина на
верхнюю палубу  к  левому трапу!"  Недоумевая,  кому  он  понадобился,  Юрий
выскочил наверх и в свете люстры увидел незнакомого офицера, который передал
ему письмо и тут же,  улыбаясь,  сообщил,  что Николай Петрович поручил ему,
лейтенанту Бошнакову,  самолично  доставить братца  на  корабль,  почему  он
рискнул воздействовать на  психику знаменитого Ивана-Бревно (он  так  его  и
назвал,  восхитив этим Юрия),  и что все,  собственно,  уже улажено, но надо
поторапливаться с  отпускными документами,  так  как  "Лихой" идет обратно в
Гельсингфорс через двадцать пять - тридцать минут.
     Как во сне, Юрий здесь же, у трапа, прочитал письмо, которое показалось
ему забавным и остроумным, и помчался к старшему корпусному офицеру.
     На миноносец Юрий не попал,  несмотря на то,  что Иван-Бревно (бывший в
корпусе   в   свое   время   ротным   командиром  Бошнакова   и   Ливитина),
расчувствовавшись,  тотчас начертал на  докладной записке Юрия:  "Заготовить
отпускной билет на двое суток и  литеру",  -  и  сам послал ее с  вестовым к
писарям.   Задержала   неожиданная   канитель   со   сдачей   койки   и   ее
принадлежностей,   прогарного  рабочего  платья   и   прочего   крейсерского
имущества,  так как на "Аврору" Юрий больше не возвращался.  В палубе отъезд
Ливитина  произвел  форменную  сенсацию.  Все,  даже  Бобринский (который  в
Петербурге, несмотря на неожиданный отпуск, так и позабыл пригласить Юрия на
обед),  откровенно ему завидовали: подумать, в такие дни и вдруг побывать на
действующем флоте (как со  значением стали теперь,  еще до  войны,  называть
гельсингфорсские  корабли)!..   Все  помогали  ему  собирать  и   таскать  в
подшхиперскую казенные вещи,  а  Шурка Краснов,  вернейший друг и  приятель,
оказал услугу неоценимую:  все понимая, он, умница, прислал с вахты сказать,
что  буксир,  привозивший свежую провизию,  на  его счастье,  пойдет прямо в
Выборг, и если Ливитин успеет...
     Ливитин,  конечно,  постарался успеть,  и  за  полчаса до  прохода того
самого курьерского поезда Петербург - Гельсингфорс, на котором привык ездить
к  Николаю,  он оказался у кассы и,  решив экономить свои скудные деньги,  в
первый раз в  жизни предъявил красную литеру на  проезд в  третьем классе со
скидкой половины стоимости. Весь этот бурный разворот событий оказал на него
такое возбуждающее действие,  что оставшееся до  поезда время он прошагал по
перрону  в  самых  радужных мыслях.  Ну,  теперь-то  все  отлично обойдется!
Николай,  который смог так  все обставить с  отпуском,  казался ему каким-то
волшебником. Конечно же, стоит только ему написать письмо своим приятелям по
выпуску,  чтобы любой из них сразу же взял Юрия к себе на миноносец.  У него
не  было  ни  малейшего  сомнения,  что  Николай  отнесется  к  его  замыслу
сочувственно:  ведь и  сам он  тоже задумал что-то  такое,  чего Юрий еще не
знал.  Все-таки это  здорово -  оба  брата Ливитины в  первые же  дни  войны
покажут себя!..  Мысль эта так его восхитила,  что он  победоносно улыбнулся
какой-то  невзрачной финской  девушке,  дожидавшейся поезда  с  корзинкой  в
руках. Девушка испуганно опустила глаза.
     В  таком  сильно  приподнятом настроении он  шагнул было  к  ступенькам
спального вагона,  остановившегося как раз возле него, но тут же он вспомнил
о  проклятой литере  и  разом  упал  духом.  На  черта  ли  нужно  было  ему
скупердяйничать, как студенту, когда все так хорошо складывается и завтра же
на  "Генералиссимусе" Николай вручит ему  столько марок,  сколько ему  будет
нужно на первое трудное время устройства на миноносцах?.. И, пропустив перед
собой девушку с  корзинкой,  он вошел в соседний вагон далеко не в таком уже
бодром самочувствии -  мало ли кто мог увидеть гардемарина в этом плебейском
третьем  классе!..   Унизительные  хлопоты  с   бушлатом  и  палашом  вконец
расстроили его.  Вдобавок ему еще вздумалось перечитать письмо Николая, и он
вдруг понял, что оно вовсе не было веселым и беспечным. Пробивающаяся сквозь
шутливые строки тревожная тоска,  так непривычная ему в письмах брата, вдруг
передалась Юрию. Уже с каким-то суеверным страхом он прочел заново приписку:
"На душе - кало. Поторопись, а то меня не застанешь. Неизвестно, когда потом
свидимся".
     Непонятная тревога передалась ему,  ни  о  чем хорошем уже не думалось,
ничего  не  получалось и  со  сном,  хотя  на  "Авроре" он  засыпал в  любом
положении и в любое время.  И только когда окно посветлело и в нем,  утомляя
взгляд,  замелькали сосны,  мысли  начали  путаться,  и  гардемарин Ливитин,
уронив голову на брезентовое плечо соседа, заснул тем непробиваемым флотским
сном,  прервать который может лишь  горн или  грохот колоколов громкого боя.
При  этом  он  с  бессознательным наслаждением вытянул ноги  и  задел колени
сидящего  против  него  студента,   который  тотчас  проснулся  и   диковато
осмотрелся,  как человек,  не очень понимающий,  где же он,  потом попытался
было устроиться поудобнее и снова заснуть. Но теперь со сном не получалось у
него,  - он решительно открыл глаза, подобрал ноги и, повернув голову, начал
смотреть в окно.
     Там, в легком веселом свете погожего утра близко тянулась высокая стена
темно-зеленых могучих елей.  Все  чаще стали в  ней вспыхивать светлые пятна
пушистых молодых  сосенок,  которых  сменили  желто-красные  колонны стволов
старших их братьев -  пошел строевой корабельный лес,  потом в  вагоне опять
потемнело от огромных елей,  обремененных косматыми,  почти черными ветвями,
тяжко нависшими над откосом полотна. Порой лес отступал, и тогда открывались
либо небольшое поле,  уставленное обломками серых скал, и низкая бревенчатая
избушка,  почерневшая от времени и  свидетельствующая об откровенной нищете,
либо полная солнца,  ровная пышная лужайка с пятью-шестью равнодушно жующими
пятнистыми коровами  и  непривычный взгляду,  ладный  раскрашенный домик  на
фундаменте из камней и валунов,  слепленных белыми швами цемента,  - видение
хуторского достатка, угрюмый замок трудного финского благополучия. Кто-то из
пассажиров опустил впереди стекло, душный, наспанный одетыми людьми вагонный
воздух сменился лесным -  свежим и  чистым,  и  сон уже окончательно прошел.
Совсем  рядом  с  окном  потянулись серо-голубые скалы  в  острых  уступах и
трещинах,  откуда рвалась к  небу жадная до жизни зелень -  какой-то кустик,
растущий куда-то вбок,  или тонконогое деревцо,  ствол которого был выгнут и
перекручен как бы в отчаянной попытке вырваться из каменного плена.
     И вдруг внезапным световым ударом - ощутимым, казалось, даже кожей лица
- открылось в окне нечто, чему он не нашел сразу названия. Секундой позже он
понял,  что это была гладь залива.  Сияющая утренним серебряным блеском, она
распахнулась и  вдаль,  и вширь,  -  и от слепящего этого простора и глазу и
сердцу стало свободно и  легко.  Не  успел он  всмотреться,  как старые ели,
словно спеша,  плотным темным занавесом затянули недолгое видение, а затем у
окна опять выросла каменная стена, которой только решетки и не хватало.
     Но раз увиденный -  светлый простор все время чувствовался и за стеной,
и взгляд жадно ждал,  когда же снова откроется сияющая эта вольная гладь.  И
когда наконец это случилось,  Тишенинов невольно улыбнулся серебряно-голубой
шири, как улыбаются новому знакомому, в котором угадываешь будущего друга.
     Вот ведь как неожиданно все повернулось!.. Еще четыре дня тому назад он
не  мог  и  предполагать,  что  дальнейшая его жизнь будет связана с  морем,
которого он толком и не видал, и с военными кораблями, о которых он уж вовсе
ничего не  знал.  Однако этот важный поворот в  его  жизни совершился,  хотя
далеко еще не  закончился,  и  пора было привыкать к  мысли,  что все теперь
пойдет по-иному,  начиная с  того,  что его нарядят вот в  такой маскарадный
костюм,  в  который был одет разбудивший его молодой матрос,  -  вот в такие
брюки со странным клапаном, в смешную детскую матроску с голубым воротником,
в  шапочку с  ленточками...  И  вместе  с  привычной студенческой тужуркой и
косовороткой придется  проститься с  той  беспокойной,  но  вольной  жизнью,
которую он  сам  для  себя  избрал,  с  возможностью говорить везде то,  что
думаешь...  Придется следить за каждым своим шагом,  за каждым словом, уметь
сдерживать чувства,  привыкать к  чужой среде и делать из самого себя совсем
другого человека...
     Поворот этот произошел в  воскресенье,  13 июля,  когда Тишенинов снова
пришел переночевать к Кудрину, как они условились. День был трудный: хотя по
всему  Питеру бастовало уже  более  двухсот тысяч  рабочих,  угроза войны  и
мобилизации (чего вот-вот ожидали) поколебала решительность тех,  кто шел за
другими,  а не своей трудной дорогой.  На заводе Леснера управление пошло на
локаут:  вчера было объявлено,  что, если и в понедельник опять не выйдут на
работу,  всех рассчитают,  а обратно принимать будут с разбором. В стачечном
комитете  сразу  же  наметился раскол,  большинство настояло на  прекращении
забастовки.   С  этим  Тишенинов  и  приехал  под  вечер  к  Кудрину,  чтобы
посоветоваться, но тот сразу же перебил его:
     - Это теперь не наша с вами забота,  Егор Саныч. Нам другое поручается:
работа на  флотах.  Война,  выходит,  и  в  сам-деле будет...  Опять мне  на
"Генералиссимус" - вот и встретимся.
     - Навряд,  -  возразил Тишенинов,  - меня в пехоту заберут, да еще и не
скоро: отсрочка у меня по Техноложке, третий курс...
     Кудрин пристально посмотрел на него.
     - Вам,  Егор  Саныч,  другое  намечено:  придется вам  в  юнкера  флота
подаваться,  -  сказал он  серьезно.  -  Годик-полтора в  матросской шинелке
походите,  а там,  глядишь,  -  мичман инженер-механик. Офицер как офицер, а
внутри - наш! Вот в чем дело.
     Тишенинов искренне рассмеялся.
     - И долго вы над этим думали, Федор Гаврилович?
     - А это не я думал,  а в петербургском комитете, - по-прежнему серьезно
ответил Кудрин.  -  Немало думали, да не о вас одном. Вот вы прикиньте сами:
отсрочка - отсрочкой, а все равно вас заберут. Ну и что? Одним революционным
солдатом будет больше. А у вас другие возможности имеются: за вами три курса
Технологического -  это  половина  экзаменов на  инженер-механика.  Кто  вам
мешает стать  флотским офицером?  Другого случая не  дождешься.  Обязательно
сейчас надо -  после наверняка разбираться станут, кто да откуда, а нынче по
горячке дело чистое:  патриотический подъем!  Не могу,  мол,  учиться,  хочу
сражаться... У меня, вон, отсрочка, а я сам иду, - но по моей образованности
не в солдаты же!.. Возьмут вас в юнкера флота, да еще похвалят, вот увидите!
Так ведь, Егор Саныч?
     И Кудрин довольно подмигнул.  Тишенинов посмотрел на него с ироническим
сожалением.
     - Уж чего лучше...  Один вот вопрос:  кто это вам сказал,  что в юнкера
флота берут политически неблагонадежных?
     - А кто это вам сказал,  что вы политически неблагонадежны? - в тон ему
ответил Кудрин.  - Эх, Егор Саныч, Егор Саныч, сами вы себя не знаете!.. Вон
чего о  вас тут написано,  почитайте-ка!  -  И  он  с  видимым удовольствием
протянул ему вчетверо сложенный лист плотной бумаги.
     Тишенинов развернул его  и  с  удивлением увидел  в  левом  углу  гриф:
"Управление    С.-Петербургского    градоначальника.     Канцелярия.     3-е
делопроизводство".  Под  крупной надписью "Свидетельство" стоял  типографски
отпечатанный текст,  где  в  положенных местах затейливым писарским почерком
была вписана его собственная фамилия. Не веря глазам, он прочел:

     "Дано сие,  по приказанию Градоначальника, на основании ст. ст. 197 1 и
194 Положения о  воинской повинности студенту СПБ технологического института
Егору Александровичу Тишенинов у,  для  представления по  принадлежности при
поступлении на военную службу вольноопределяющимся в том, что он, Тишенинов,
в   политической  неблагонадежности  не   замечался  и   что   опорачивающих
обстоятельств в  вышеуказанных статьях о  Тишенинове за  время  проживания в
С.-Петербурге в делах Управления Градоначальника не имеется.

                                    От гербового сбора свободно на основании
                                          п.5 ст.62 Устава о гербовом сборе.

                                                    Управляющий канцелярией:
                                                коллежский асессор Филиппов.
                                                Делопроизводитель: Косткин".

     Тишенинов покачал головой и сложил листок.
     - Могучей силы бумаженция, - сказал он, усмехнувшись, - если только кто
ей поверит.
     - А чего ж не поверить?  -  по-прежнему спокойно ответил Кудрин.  - Все
доподлинное -  и печать,  и бланк,  и подписи.  И номер верный - хоть сейчас
запрашивай  градоначальство,  ответят:  да,  мол,  писали...  Одно  неверно,
гербовый сбор господин коллежский асессор все же взыскал. И немалый: цельную
катеньку в карман положил!  -  Кудрин засмеялся и покрутил головой. - И не в
первый раз берет,  а тут задорожился:  война!..  Но на такое дело комитет не
пожалел.  Вы  только вдумайтесь,  Егор Саныч,  до чего же важно вам флотским
офицером стать!  Надо  вперед  смотреть -  война  быстро  доведет  народ  до
понятия, а уж о флоте - говорить нечего! Матросы, чуть что, первыми встанут,
а  где своих офицеров взять?  Вот и надо всяким случаем пользоваться,  чтобы
революционеры не только в кубриках были, а и в кают-компаниях... Вы помните,
что Ленин писал о решении Таммерфорсской конференции военных организаций?
     - Нет,  не  помню,  не  попадалось  на  глаза,  -  откровенно  сознался
Тишенинов. - А что он писал?
     - Занятно,  -  хмыкнул Кудрин.  -  Значит,  не читали?.. А я-то думал -
интеллигент-революционер,  небось все назубок знает...  Меня вот третьеводни
комитетчики так же  спросили:  ты  же  матрос,  тебе лучше знать,  как Ленин
меньшевиков умыл в вопросе об офицерах...
     - Ну, и как же он умыл? - нетерпеливо спросил Тишенинов.
     Кудрин помолчал и достал папиросу.
     - Вы меня,  Егор Саныч,  извините,  -  смущенно сказал он, - но я душой
покривил:  конечно,  мол,  помню, в самый раз к Тишенинову это подходит... Я
ведь что думал: коли петербургский комитет вас во флотские офицеры определил
и даже Ленин что-то об этом писал -  чего же мне спорить?  Да я и без Ленина
понимаю -  послать вас на  флоты надо,  вы,  как человек образованный,  сами
разберетесь,  что Ленин писал и о чем. Я хоть и не читал, а знаю: писал он о
том,  что мы думаем,  все так и сходится...  Только мне ведь тоже интересно,
какие это он наши мысли в статейке своей выразил?
     Как  ни  был  встревожен грядущей своей судьбой Тишенинов,  он  все  же
рассмеялся.
     - Так  ведь,  Федор Гаврилович,  всего в  нашей полуподпольной жизни не
схватишь.  Раз и вы,  флотский,  и я, штатский, этого не знаем - может быть,
договоримся:  вы по своей цепочке,  я  по своей -  давайте-ка добудем мы эту
статью!  И мне весьма интересно будет узнать: в честь чего это петербургский
комитет деньги на  взятки вашему коллежскому асессору тратит,  чтобы меня во
флотские офицеры  определить?  Поймите правильно,  я  ведь  не  отказываюсь,
пойду, только никак понять не могу: как вы все это устроите?
     Кудрин выпустил клуб дыма.
     - А очень даже просто выйдет. Поезжайте вы, Егор Саныч, в Гельсингфорс,
куда -  расскажу. Прошение прямо в штаб командующему флотом подавайте, - оно
и  скорее будет,  чем  тут через Главный штаб,  да  и  от  полиции питерской
подальше.  Бумага хоть верная, но здесь ею лучше не хвастаться... Ну, ладно,
- прервал он себя, - потом договорим, вон Федосья идет.
     Федосья,  как и тогда, угостила опять картошкой с салом, и Кудрин, кому
надо было уходить на утреннюю смену, предложил лечь спать. Тишенинову по его
просьбе постелили на полу возле кроватки Гаврюшки,  но спать он не мог - так
все в нем бушевало и томилось. Неожиданное предложение Кудрина (которое, как
он отлично понимал, было предложением петербургского комитета) выбило его из
колеи.  Он готов был продолжать ту опасную работу агитатора, которую вел все
это время на  столичных заводах.  Но стать флотским офицером?  Уйти в  чужую
среду? Играть несвойственную ему роль не год и не два, а до тех пор, пока не
победит революция?.. Обо всем этом надо было подумать.
     И  он сидел на подоконнике,  глядя в  окно,  раскрытое в  темную душную
ночь.  Кудрин,  взобравшись на  торжественную супружескую кровать,  гордость
Федосьи,  давно уже спал тяжелым, тревожным, беспокойным сном. Гаврюшка тихо
посапывал.  Федосья,  неслышно прибрав все, что нужно, и приготовив все, что
нужно будет на рабочее утро мужа и сына (уже ходившего в городское училище),
промелькнув в свете фонаря белым милым видением, так же неслышно и осторожно
примостилась на кровати возле Кудрина.  Все затихло в комнате,  и Тишенинов,
сидя  на  подоконнике,   обдумывал  то,  что  сказал  ему  Кудрин  от  имени
петербургского комитета партии большевиков. Надо было решать - решать в одну
ночь и  на  всю  жизнь.  Перед ним  был  перевал,  перелом,  распутье.  Одно
исключало другое.  Жизнь переламывалась,  и  это зависело не  от  него -  от
истории, которую он творил вместе с людьми своей партии.
     Он не знал, сколько времени провел он тут, подобрав колени к подбородку
и  смотря в  одну  точку -  на  фонарь возле Нарвских ворот.  Очнулся он  от
странного звука -  вроде скрипа ржавой лебедки.  Выйдя из тяжелых своих дум,
он  понял,  что это скрипел во сне зубами и  стонал Кудрин.  Тишенинов хотел
было подойти к  нему и  разбудить,  чтобы прервать какой-то его кошмар,  но,
повернув голову, увидел, как Федосья жестом неизъяснимо нежной ласки провела
в полусне ладонью по щеке Кудрина и неразборчиво что-то пробормотала. Кудрин
вздохнул сильно и  нервно раз и два,  выпустил сквозь зубы тоже неразборчиво
какие-то  гневные  слова,  Федосья  опять  огладила его  -  и  Тишенинов уже
явственно услышал тихие слова: "Спи, Федюша, я тут. Опять адмирал приснился?
Спи,  родненький..." Кудрин,  как ребенок, всхлипнул, вздохнул - на этот раз
счастливо и глубоко, и снова все затихло в рабочем этом жилье.
     Острая зависть кольнула Тишенинова.  Всю-то  свою недолгую жизнь он был
один,  и  никто не  гладил его  так  вот  по  щеке,  и  никто не  сказал ему
удивительного слова "родненький". Были в его жизни женщины - разные, начиная
от идейных курсисток,  начитавшихся Леонида Андреева, Шницлера и Сологуба, и
кончая рублевыми проститутками с  Екатерининского канала,  но  никогда он не
слышал  этого  сонного  женского слова-дыхания,  этого  матерински-любовного
утешения,  не  знавал  тайного  женского  русского тепла.  Он  как  бы  даже
застыдился того,  что  оказался невольным свидетелем этого  движения женской
души, и, боясь услышать еще что-либо особое и священное, сполз с подоконника
и  лег на  него животом,  перевесившись на  улицу так,  как высунулись они с
Кудриным в памятную ночь прохода гвардии сквозь Нарвские ворота.
     Теперь там было все тихо.  В тусклом свете фонарей зловеще поблескивали
латы  бронзовых воинов,  охраняющих Триумфальную арку,  а  вокруг печально и
тревожно мигали в  окнах низеньких деревянных домов рабочего люда  огоньки -
там тоже не  спали:  завтрашний день грозил или войной,  или потерей работы.
Один за другим они наконец погасли. И давно уже Нарвская застава погрузилась
в усталый и беспокойный сон,  а Тишенинов все лежал на подоконнике,  пытаясь
различить в  будущем свой новый,  так неожиданно открывшийся перед ним путь,
ломающий всю его жизнь.
     Ломающий?..
     Нет, тут что-то было не так.
     Видимо, Кудрин был прав: по призыву из запаса на корабли придут матросы
с заводов, с фабрик, с железной дороги, из деревни, и среди них будет немало
таких,  кто кое-чему научился в "вольной" жизни,  кое-что понял.  Вернутся и
такие,  как Кудрин, - готовые революционеры. На корабли придут не запуганные
новобранцы,  кому легко забить голову сказками про веру-царя-отечество и про
врага "унутреннего и унешнего"...  Там,  на кораблях, соберется гвардия - не
та царская гвардия,  которая недавно блистала касками и палашами тут, у этой
Триумфальной  арки,  а  гвардия  революции,  готовая  выступить  по  сигналу
вооруженного восстания,  когда ему придет время.  И место его - в рядах этой
гвардии.
     Нет,  это не ломка жизни. Это логическое продолжение ее, развитие в том
самом направлении,  которое он  давно,  еще в  реальном училище,  избрал для
себя.   И,  всматриваясь  в  притихшие  нарвские  кварталы  домов,  хранящих
беспокойный ночной  покой  рабочих людей,  которых завтра погонят на  бойню,
Тишенинов впервые,  пожалуй,  понял,  кто же такой он сам.  С  поразительной
ясностью он  увидел в  себе  человека,  профессией которого является борьба,
революция.
     Как бы  со  стороны он вглядывался в  лежавшего на подоконнике нервного
молодого  человека  двадцати двух  с  половиной лет,  совершенно одинокого в
мире,  без семьи,  без дома,  без твердого места в жизни.  Этот чело век был
теперь студентом и  готовился стать инженером.  Но  совершенно так же он мог
стать и врачом, и учителем, и аптекарем, и адвокатом - кем угодно (только не
чиновником!),  потому что все эти профессии были для него побочными. Главной
и основной жизненной профессией его была революция.  А раз так -  о какой же
ломке  всей  жизни  могла идти  речь?  Революция посылала его  на  новое (и,
вероятно, трудное) дело в неизвестную ему военную флотскую среду, она давала
ему новое и очень трудное задание с дальним и умным прицелом: стать флотским
офицером и остаться профессионалом-революционером.
     И едва лишь он понял это умом и принял сердцем, все стало необыкновенно
ясно и просто, и нужно было как можно скорее начать выполнять это задание.
     По  складу  характера Тишенинов принадлежал к  тому  сорту  людей,  кто
быстро воспламеняется и кому необходимо начинать действовать тотчас же,  как
только они на что-либо решились.  С  утра он пошел в  институт,  потратил на
получение необходимых документов весь день (по летнему времени в  канцелярии
была тишь да гладь) и вечером вернулся к Кудрину веселый, оживленный, совсем
не похожий на того, кто был тут вчера.
     И снова они допоздна просидели на подоконнике,  и Кудрин -  как всегда,
неторопливо  и  распространенно  -   посвящал  его  в  мало  кому  известную
полуподпольную,  полулегальную  жизнь  русских  революционеров в  Финляндии.
Тишенинов узнал, что у старого почтенного мастера по хронометрам, уже третий
десяток  лет   работающего  в   инструментальной  камере   Гидрографического
управления Российского императорского флота,  Петра  Евдокимовича Скворцова,
есть  дочь  Вера,   через  которую  петербургский  комитет  держит  связь  с
большевистской пятеркой на  "Генералиссимусе".  Кудрин посоветовал ему найти
через нее рулевого боцманмата Кащенко,  она же будет знать,  куда попадет по
призыву сам Кудрин.  Сейчас с  Тишениновым ей  ничего не  пересылалось -  на
первое время ему надо быть особо осторожным.
     И теперь он сидел в поезде и смотрел в окно, где проносилась незнакомая
ему страна -  хмурая,  как темь косматых ее  лесов,  твердая,  как гранит ее
голубых скал,  непонятная,  как ее язык,  -  Финляндия, беспошлинная радость
санкт-петербургского обывателя и  камень  в  больной печени  нововременского
Меньшикова.  Финляндия, заноза в сердце всероссийской охранки и верный приют
для русских революционеров, Финляндия, единственная во всей империи колония,
чудом сохранившая свое лицо...
     Удивительна была ее судьба.  Родина народа работящего и невоинственного
- она  в  течение долгих  семи  веков  была  ареной ожесточенной борьбы двух
военных могуществ:  увядающего шведского и  набирающего силы российского.  И
подобно тому как сочный плод дерева,  выхоженного трудолюбивым дедом, падает
в  ленивые руки  равнодушного ко  всему  внука,  так  иронией истории полное
завоевание Финляндии завершилось в  1809  году,  когда  в  России царствовал
Александр Первый, "властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда,
нечаянно пригретый славой".
     Как  бы  желал  он,  деспот,  игравший  роль  просвещенного  европейца,
немедленно  поставить  финнов   на   колени,   подчинить  их   всероссийской
трехцветной  палке,  превратить  добытую  суворовскими  учениками  страну  в
какой-нибудь привычный Верхнесысольский уезд!..  Но сделать это было опасно.
Наполеон,  озаренный ореолом Первого консула республики и новым,  ослепившим
Европу блеском императора французов,  был в  полной своей силе,  и свежа еще
была память об  Аустерлице и  о  Прессбургском мире,  который легко развалил
Священную Римскую империю.  Так  же  легко  могла развалиться и  Российская.
Поэтому  завоеванную страну  нужно  было  привлечь на  свою  сторону  любыми
средствами,  чтобы заслониться ею  от  Швеции,  где в  ожидании королевского
трона сидел уже наполеоновский управитель маршал Бернадот. Надо было сделать
все, чтобы подкупить денежных людей Финляндии и обольстить ее политиков: что
там  ни  говори,  под  властью Швеции эта  вновь приобретенная губерния была
полусамостоятельной страной, имела свой сейм и кое-какие права...
     И  впервые за всю историю самодержавного российского трона с высоты его
раздалось крамольное слово  "конституция".  Августейшее перо  со  скрипом  и
кляксами  вывело  хитроумные  завитушки  росчерка  "Александр" на  небывалом
документе,  где говорилось о необходимости "внутренним устройством Финляндии
предоставить народу сему несравненно более выгод в соединении его с Россией,
нежели  он  имел,   быв  под  обладанием  Швеции",   для  чего  сему  народу
предоставлялось,  не в пример остальным народам России, "бытие политическое,
дабы он считался не порабощенным России,  а  привязанным к  ней собственными
его очевидными пользами",  для каковой цели и были сохранены в Финляндии "не
только гражданские, но и политические ее законы"*.
     ______________
     * Рескрипт барону Штейнгелю 14 сентября 1810 г. - "Сборник исторических
материалов, извлеченных из Собственной Е.И.В. канцелярии".

     Такие  -  и  даже  превышающие  их  по  вольнодумству -  громкие  слова
Александр Первый (он же  Благословенный) произнес на  заседании финляндского
сейма  в  городе  Борго,  поспешив сделать  это  еще  до  подписания мирного
договора со Швецией для скорейшего привлечения к  себе сердец.  Но слова эти
были   только   словами.   Никакими   законами  дарованная  державной  волей
конституция не  подтверждалась,  кроме  разве  покровительственных пошлин на
ввоз  заграничного сырья  для  зарождающейся финской промышленности,  чем  в
завоеванной стране была  завоевана и  ее  влиятельная верхушка.  Конституция
Великого  княжества  Финляндского оказалась  чем-то  вроде  той  бутафорской
мантии  из  холста  и  кумача  с  хвостами черных  котов,  которой на  сцене
изображается порфиро-горностаевое королевское величие.
     На  выяснение загадок этой  конституции ушло  почти  все  девятнадцатое
столетие.  Игра заключалась в  том,  что  финские ученые пробовали по-своему
толковать те  законодательные недоумения,  которые  содержались в  статуте о
Финляндии,  а  российские власти  разъясняли их  по-своему.  Финские деятели
всерьез пытались осуществить в жизни пышную ложь Александра Благословенного,
а  царские власти отделывались новыми,  столь же пышными и  пустыми царскими
манифестами. Лишь однажды, после неудачной Крымской войны, пришлось пойти на
кое-какие уступки:  так, впервые после декламации в Борго был наконец созван
в  1863 году финляндский сейм,  государственным языком был  признан финский,
Финляндия получила право на свою валюту, на свой суд, на льготы по отбыванию
воинской повинности.  Вследствие всего  этого император Александр Второй (он
же  Освободитель),  который через полсотни лет выполнил кое-что из  обещаний
Александра Первого, был благодарно увековечен в статуе перед зданием сейма.
     Как бы  там ни было,  Финляндия без всяких неприличий,  вроде польского
восстания, вполне спокойно и замиренно жила и торговала до конца века, когда
судьбой ее занялся новый российский император Николай Второй,  который,  как
известно,  начал свою государственную деятельность с обращения к земцам, где
произнес исторические отрезвляющие слова  насчет  бессмысленности мечтаний о
каких-либо  реформах.  При  помощи Победоносцева и  других верных опор трона
царственному  взору  открылось,  что  в  унаследованной  империи  существует
престранное отдельное государство,  управляющееся по каким-то своим законам,
что оно является пристанищем всяких неблагонадежных элементов,  представляет
собой опаснейший очаг революции и что (страшно сказать!) собирается попросту
отложиться от  России.  Выяснилось также,  что  все данные дедом и  предками
льготы и свободы внука и потомка ни к чему не обязывают,  ибо все предыдущие
манифесты  имели  целью  лишь   успокоение  финских  умов,   а   никакую  не
конституцию.
     Так  ровно через девяносто лет,  в  1899  году,  появился новый царский
манифест,  где было разъяснено, что к чему, и где понятия были поставлены на
высочайше утвержденные места.  Финляндия была  отечески  воспринята в  число
прочих окраин империи.  Самоуправляемость финляндского сейма была сведена на
нет.  Право издания собственных законов резко ограничено.  Устав о  воинской
повинности приведен в  соответствие со  всероссийским.  Положение о  финском
суде отменено.  Словом,  в эту непонятную страну были наконец введены веками
проверенные  нормы   всероссийского  житья-бытья  образца  Верхнесысольского
уезда,  на что не решался даже сам августейший городовой,  усопший император
Александр Третий (он же Миротворец).
     Финская интеллигенция была  потрясена:  рухнула и  та  жалкая видимость
самостоятельности,   которая  подменяла  собой  конституцию.   Заволновались
рабочие на фабриках,  глухо заворчали крестьяне на хуторах, кому приводилось
теперь отдавать сыновей в русские войска. Поднялась волна протестов. Пятьсот
тысяч финнов подписали петицию сейма, где говорилось: "Поэтому финский народ
в  настоящее время  чувствует себя  пораженным до  глубины  души.  Привыкший
всегда уповать на свои основные законы, многократно утверждавшиеся державным
словом,  народ теперь лишился того спокойствия духа, которое дается только в
сознании  святости  закона".  Возмутилась  и  Европа.  В  Петербург  прибыла
международная депутация от имени целой тысячи выдающихся ученых, литераторов
и  художников всей  Европы.  Перед очи  молодого самодержца она  допущена не
была,  и  привезенный ею  адрес лег в  архив вместе с  петицией финляндского
сейма.
     В   Гельсингфорсе  же   начал  бурную  деятельность  генерал-губернатор
Бобриков,  получивший  чрезвычайные полномочия "для  охранения  в  Финляндии
государственного порядка и общественного спокойствия".  Начались решительные
репрессии,   возникла  жестокая  цензура,   из  Петербурга  одно  за  другим
посыпались  новые  "частные  постановления",  которые  уничтожали  последние
остатки финского самоуправления.
     Исторический фарс,  сыгранный в Борго девяносто лет тому назад,  теперь
оборачивался трагедией.  Из  мирной  торговой  страны  Финляндия становилась
обширным  очагом   недовольства  и   волнений,   надежным  убежищем  русских
революционеров.  Создавалась рабочая партия Финляндии, возникли кружки среди
студентов  и  молодежи.  И  когда  в  России  грянула  революция 1905  года,
Финляндия детонировала мгновенно,  подобно тому  как  хорошо  подготовленный
заряд   отзывается  на   взрыватель.   Финские   рабочие   присоединились  к
всероссийской забастовке,  во  многих  городах  вспыхнуло рабочее  движение,
зашевелилось крестьянство.  Как  будто  воскресло то  далекое  время,  когда
четыреста лет назад племена сумь и емь восстали против шведского владычества
в страшной, стихийной "дубинной войне"...
     Рабочее восстание испугало молодую финскую буржуазию,  но  удержать его
она не  могла.  Великое дело было сделано.  Русская революция,  поддержанная
финляндцами, заставила царя разжать пальцы, которыми он в течение нескольких
лет  сжимал горло  финляндского народа.  Царь,  желавший распространить свое
самодержавие на Финляндию,  конституции которой клялись его предки и он сам,
должен  был  признать  не  только  изгнание  с   финляндской  земли  палачей
бобриковцев и отмену всех своих незаконных указов, но и введение в Финляндии
всеобщего и  равного избирательного права*.  В июле 1906 года Николай Второй
был вынужден утвердить принятую сеймом новую конституцию Финляндии.
     ______________
     * См.:  В.И.Ленин,  Полн.  собр.  соч.,  т.19,  с.127-128. "Царь против
финского народа".

     Но не прошло и четырех лет,  как черносотенные бандиты Зимнего дворца и
октябристские  шулера  III   Думы   начали  новый  поход  против  Финляндии.
Уничтожение конституции,  которою  защищены  права  финляндцев от  произвола
русских самодержцев,  уравнение Финляндии с прочей Россией в бесправии...  -
вот  цель  этого  похода...  В  лице  демократической и  свободной Финляндии
царское  правительство и  его  сподвижники хотят  уничтожить последний  след
народных  завоеваний  1905   года...   Все   благоприятствует  разбойничьему
предприятию...  Западноевропейская буржуазия, некогда посылавшая царю адреса
с просьбой оставить в покое Финляндию,  не шевельнет пальцем о палец,  чтобы
остановить  бандитов.   Ведь  ей   только  что  поручились  за  честность  и
"конституционность" намерений царя те люди,  которые в  те времена призывали
Европу осудить царскую политику в Финляндии. Именующие себя "представителями
русской интеллигенции" и "представителями русского народа",  кадетские вожди
торжественно заверили европейскую буржуазию,  что  они,  а  вместе с  ними и
народ русский - солидарны с царем*.
     ______________
     * См.:  В.И.Ленин,  Полн.  собр.  соч.,  т.19,  с.127-128. "Царь против
финского народа".

     Предательство свершилось.  В  марте 1910  года Столыпин смог провести в
Государственной  думе   законопроект,   который  по   существу  отменял  все
завоеванные финским народом права и  одновременно восстанавливал этот  народ
против царя и  его министров.  И даже "План операций Морских сил Балтийского
моря на  случай Европейской войны на 1914 год" тревожно сообщал для сведения
штабов и  старших морских начальников:  "Политическая обстановка в Финляндии
сохраняет прежний отрицательный характер.  Возможность во  время Европейской
войны  восстания  в  Финляндии нисколько не  умалилась,  но  есть  основания
предполагать,   что  она  более  чем  вероятна.  Это  положение  усложняется
установившейся в последнее время связью финских враждебных нам организаций с
эстляндскими, родственными финнам по языку и происхождению".
     Вот этой своей стороной и выказывала свое лицо Тишенинову Финляндия.  В
глазах большевика-агитатора именно такой она  и  была.  Только поэтому здесь
(невероятно  в  условиях  Российской  империи)  могли  происходить партийные
конференции,  совещания,  встречи, здесь, в Выборге, могла печататься газета
"Пролетарий",  центральный орган большевиков.  Здесь передавались в надежные
руки  привезенные из-за  границы  лондонские  и  женевские  брошюры,  номера
"Искры",  поручения Ленина.  Здесь не  раз  находил приют и  сам  Ленин -  в
Куоккале,  в Выборге,  в Стирсуддене, в Таммерфорсе, в Або, в Котке, в самом
Гельсингфорсе и  в  его предместье Огельбю...  Не раз суровая эта и  честная
страна спасала его от охранки,  сама не зная, не имея еще возможности знать,
что с  этим человеком спасает она судьбу не  только русской революции,  но и
далекие судьбы планеты. Здесь по неокрепшему декабрьскому льду прошел он над
зеленой балтийской водой,  уходя в  эмиграцию,  и лед потрескивал под смелой
его поступью,  и  судьба человечества висела на  волоске,  -  но  не  выдала
Балтика Ленина ни царской охранке, ни холодной подледной смерти.
     Думая об этом,  Тишенинов смотрел на мелькавший в  окне пейзаж уже не с
тем  жадным  вниманием,  как  раньше.  Слева  снова  блеснула  в  глаза  так
поразившая его недавно гладь залива, справа хмуро тянулся хвойный лес.
     Море и Финляндия... Две стороны его будущей жизни.
     Он вспомнил друзей по заводу Лесснера, рабочих-большевиков, путиловцев,
с  которыми был ранее связан,  студентов одной с ним партийной веры.  Теперь
надо искать других -  матросов. Может быть (один шанс на тысячу!), кого-либо
из офицеров.  Появятся друзья-финны. Это люди крепкие, боевые, смелые, стоит
вспомнить девятьсот пятый год,  стачку в  Або,  в Гельсингфорсе.  Сам он был
тогда еще пареньком,  но  дядя,  брат матери,  железнодорожник,  привозил из
Финляндии рассказы,  которые,  возможно,  и  определили путь  его,  Егора...
Темное и  светлое будущее стояло перед ним,  заслоняя темный и  светлый лес.
Темное - по решительной неизвестности: что и как будет. Светлое - по ясности
мысли,  освещающей будущее,  как  и  что  надо  делать.  Темный косматый лес
сменялся  солнечными полянами.  Темные  нависшие скалы  -  справа,  светлый,
сияющий простор залива в просеках леса - слева.
     Темное и светлое -  это жизнь.  Опасность и беда -  это жизнь.  Царская
тюрьма и революция -  это жизнь.  Весь вопрос в том,  что победит:  свет или
тьма?  Тюрьма или свобода?  И за это можно отдать все. Можно стать офицером.
Можно надеть ненавистные золотые погоны. Важно, чтобы люди - настоящие люди!
- понимали,  где в тебе свет,  где тьма.  Будет время, свет вырвется наружу.
Держись,  Егор. Это тебе не Литейный мост. Это тебе не дешевая спекуляция на
"Марсельезе".  Тут счет пойдет на корабли.  Корабли должны быть нашими. И ты
поможешь в  этом великом деле тем,  кого на  этих кораблях ты еще не знаешь.
Держись,  Егор. Учись быть (нет, не быть - казаться!) другим человеком. Будь
им  уже сейчас.  Нынче ты -  дурак-патриот,  восторженный студентик,  всегда
мечтавший о  флоте и  теперь желающий отдать жизнь во славу его.  Простись с
лесснеровцами,  с  путиловцами,  с  товарищами по  партии.  Завтра ты будешь
другим. Тебя ждет море. Ждет Финляндия, в которой будут друзья.
     Странное  дело:   получалось,   что   новая  его  судьба  была  как  бы
предопределена именно здесь, в Финляндии. Ведь та конференция, с которой все
это  началось в  петербургском комитете,  произошла именно  тут,  в  финском
городе  Таммерфорсе,  о  котором он  и  не  слышал.  Ленинской статьи о  ней
Тишенинов так и не смог найти ни у кого из товарищей, кого сумел застать. Но
Кудрин,  поговорив с  кем-то из комитетчиков,  в последний вечер расставания
пересказал все же главное.
     Оказалось,  в  этой статье речь шла о  работе среди офицеров.  На  двух
конференциях -  октябрьской и  ноябрьской  -  выяснились две  точки  зрения.
Меньшевистская резолюция  призывала  обратить  на  все  офицерство серьезное
внимание,  чтобы по возможности сделать из офицеров сознательных сторонников
социал-демократической  партии,   и   видела  в   них   будущих  технических
руководителей вооруженного  восстания.  Большевистская резолюция,  наоборот,
утверждала,   что  в   массе  своей,   по  классовому  социальному  составу,
офицерство,   даже   в   буржуазно-демократическом  перевороте  (конференция
происходила в  ноябре 1906 года,  то есть еще в отзвуках революции),  играет
роль реакционную и что речь может идти лишь о привлечении отдельных офицеров
из оппозиционно настроенных групп.
     Ленин  решительно поддержал большевистскую резолюцию,  жестоко  высмеял
меньшевиков (которые боятся указать классовую связь офицерства с буржуазией)
за  их  мещанскую работу мысли  и  повторил в  своей  статье последний пункт
большевистской резолюции,  который Кудрин  постарался пересказать Тишенинову
поточнее:   о   том,   что  оппозиционных  офицеров  надо  использовать  для
осведомления,  а  в  большевистские боевые  организации привлекать  не  кого
попало, а только отдельных из них*.
     ______________
     * См.: В.И.Ленин, Полн. собр. соч., т.15, с.285-286.

     Только тогда,  когда Кудрин рассказал ему это, Тишенинову стал ясен ход
мыслей товарищей из петербургского комитета.  Конечно же,  кроме поиска этих
"отдельных офицеров",  нужно было использовать все возможности,  чтобы иметь
на кораблях флота своих офицеров...  И конечно же, только в этой предвоенной
суматохе можно было осуществить то,  о чем в мирной обстановке нельзя было и
мечтать:  сделать морским офицером профессионального революционера,  который
может вести боевую партийную работу среди матросов и  в  случае вооруженного
восстания сможет повести их в  бой за революцию...  Это была верная и далеко
нацеленная мысль.  Если б на каждом корабле Балтийского флота было по одному
такому офицеру и если бы все они знали, что существуют тут, рядом...
     И  теперь он с  особым любопытством перевел взгляд на спящего перед ним
молодого матроса - по всей вероятности, первогодка. Попробовать заговорить с
ним?..  Интересно бы  понять,  чем  дышат эти  пареньки,  которых уже начала
оболванивать  царская  служба...   Правда,   вид   у   матроса  необычный  -
щеголеватый,  подтянутый, ясно, что он не из деревни, но и на мастерового не
очень  похож.   Возле  его  ног  под  скамейкой  стояла  шкатулка,   сияющая
полированной карельской березой,  изящная и,  по  всей  видимости,  дорогая.
Странный матрос...
     Конечно,  Тишенинов не мог знать,  что такие шкатулки были обязательной
принадлежностью кадет  и  гардемаринов Морского корпуса в  учебном плавании.
Считалось хорошим тоном брать на корабль для тетрадей, учебников, конвертов,
бритвенных и других туалетных принадлежностей, для запретных шелковых носков
и  прочего нехитрого имущества не обыкновенные чемоданчики или несессеры,  а
именно такие шкатулки,  называемые по традиции сундучками. В этом был особый
глубокий смысл:  на корабле живут по-матросски,  значит, надо по-матросски и
держать свои личные вещи в сундучке.
     Как-то  так  получилось,  что издавна сундучки стали предметом жестокой
конкуренции.  Определились два противоположных течения. Одно утверждало, что
чем  шкатулка  грубее,  дешевле  и  проще,  чем  больше  напоминает сундучок
первогодка-матроса,   тем   лучше  выражает  она   настоящий  флотский  шик.
Сторонники второго течения,  наоборот,  считали,  что  Морской корпус должен
облагораживать старые морские традиции и  поэтому для  сундучков может  быть
использовано и красное,  и черное,  и палисандровое дерево,  отчего отпрыски
благородных  семей  волокли  на  корабль  дедовские  и  бабушкины  шкатулки,
служившие в свое время хранилищем писем и любовных сувениров.
     В этом давнем споре Юрий сидел меж двух стульев. По совести говоря, ему
очень хотелось блеснуть фамильной шкатулкой с  вензелями и инкрустацией.  Но
таковой не было,  и  поэтому в  прошлом году он ринулся в  другую крайность:
пошел на  Апраксин рынок и  разыскал там  ужасающее сооружение,  нечто вроде
гробика для  новорожденного,  -  едва  покрытый морилкой,  весь  в  сучьях и
заусеницах,  еловый сундучок с  крышкой на ременных петлях и  с накидкой для
замка из обыкновенных гвоздей.  Сундучок,  по единодушной оценке сторонников
первого течения, оказался лучшим в роте.
     Однако сундучок барона Медема - кокетливая бонбоньерка крупных размеров
из  темного  красного дерева,  таившего в  себе  тот  глубокий теплый  свет,
которым,  по слухам, славился командирский катер "Авроры", - на всю кампанию
испортил ему  настроение.  Юрий поклялся переплюнуть белобрысого барона и  с
января месяца начал шататься по  антикварным магазинам.  Наконец счастье ему
улыбнулось:  перед самым уходом в  плаванье он  где-то  на  Морской приобрел
удивительную шкатулку карельской березы,  на  крышке которой велением судьбы
был выложен из  кусочков дерева вензель "А.Л.".  Не задумываясь,  Юрий отдал
тридцать пять рублей (сумму,  превышавшую его месячный бюджет) -  и  на этот
раз победил и по второму, аристократическому счету. Шкатулка вполне свободно
сошла за  дедовский погребец (благо отца Юрия звали Петром Алексеевичем),  и
даже  сам   граф  Бобринский,   проведя  длинными  пальцами  по   зеркальной
поверхности крышки,  сказал снисходительно:  "Прелестная вещь...  Все-таки у
наших дедов был вкус..."
     Все неудобства "дедовской реликвии" Юрий ощутил вчера, когда побежал на
трап к  буксиру.  Выяснилось,  что  тащить ее  надо под  мышкой (на "Аврору"
знаменитый сундучок нес  за  двугривенный дневальный корпуса).  Поняв  такое
неудобство,  Юрий выклянчил у Шурки Краснова,  правившего вахтой,  несколько
футов белого шестипрядного линя и обвязал им проклятое дедовское наследие. В
вагоне оказалось, что реликвия никак не желает влезть на багажную полку - на
такое употребление шкатулки несуществующие предки не  рассчитывали.  Поэтому
Юрий,  заталкивая "матросский сундучок" под скамейку, к ногам, озлился не на
шутку.  Ведь есть же в  магазинах удобные плоские чемоданы!  Хорош он будет,
появившись с таким "матросским сундучком" на миноносце в Або!..
     Тишенинов  снова  поднял  глаза,   внимательно  рассматривая  странного
матроса.  От этого ли навязчивого взгляда или оттого,  что затекли ноги, тот
зашевелился,  повернулся во  сне,  и  на  левом  плече его  блеснули золотые
нашивки и между ними - изящный золотой якорек.
     Как ни  слаб был Тишенинов в  понимании военной,  а  тем более флотской
формы,  он все же сообразил,  что паренек этот - юноша благородных кровей, и
никакой он не матрос-первогодок,  а гардемарин Морского корпуса (это звучное
слово  Тишенинов твердо выучил,  знакомясь с  программами Морского корпуса и
Морского инженерного училища,  которые он  купил  с  целью  выяснить,  какие
экзамены придется ему  сдавать для производства из  юнкеров флота в  мичманы
инженер-механики). Неожиданность превращения первогодка-матроса в блестящего
гардемарина так его рассмешила, что он улыбнулся во весь рот.
     Именно эту  улыбку и  увидел Юрий  Ливитин,  когда,  тщетно попытавшись
найти  для  падающей своей головы иную  опору взамен брезентового чухонского
плеча,  он раскрыл глаза.  Все объяснилось ему в одно мгновение:  и то,  что
позор пребывания гардемарина в  третьем классе был открыт,  и то,  что виной
тому был  студент в  пузырящихся брюках,  и  то,  что сейчас над этим начнут
смеяться и чухонцы,  и белесая девчонка с корзинкой...  Он почувствовал, что
краска заливает его  лицо.  И  дернул его  черт сунуть эту окаянную литеру в
кассу...
     Но  раз уж  так случилось,  надо с  достоинством выходить из положения.
Юрий деланно зевнул -  со вкусом,  врастяжку, потянулся и потер щеки с видом
усталого,   но  все-таки  в  конце  концов  поспавшего  человека,  и  потом,
оглядевшись, вдруг с преувеличенной поспешностью подобрал ноги.
     - Прошу извинить,  - сказал он, улыбаясь (чего стоила ему эта улыбка!).
- Я,  кажется,  вас побеспокоил,  вытянув ноги...  Знаете, я не очень привык
спать в вагоне сидя...
     - Ничего,  гардемарин,  я проснулся сам,  вы меня не разбудили,  - тоже
улыбаясь,  сказал  Тишенинов,  и  Юрий  похолодел:  "гардемарин"!  Значит  -
понял?..
     Он нашел в себе силы снова сладко зевнуть.
     - А я,  право,  так устал,  что мне было все равно.  Внезапный вызов на
действующий флот (Юрий значительно растянул эти  слова)...  Ночь...  Билетов
нет... Прыгнул, куда попало...
     Он развел руками -  и  вдруг с  ужасом почувствовал,  что из него полез
бессмертный мистер Джангль из "Пиквикского клуба", враль и бахвал, вместе со
своей  отрывистой речью,  полной намеков и  недоговоренностей.  Но  студент,
видимо, ничего не заметил. Наоборот, он проявил явный интерес.
     - Как на действующий флот? Ведь вы же в корпусе? А ученье?
     Юрий пренебрежительно махнул рукой.
     - Ученье?.. Война! - сказал он значительно. - Вам, вероятно, понять это
трудно,  у вас,  студентов, иная психология... Но военный человек, моряк тем
более,  -  как может он сидеть на берегу,  когда там сражаются корабли?  Дал
телеграмму - и вот еду...
     - Нет, отчего же трудно, я понимаю, - сказал Тишенинов, убрав улыбку. -
Наоборот,  я даже завидую вам. В первые дни - и в бою... Но, простите, а кем
же вы будете на корабле?
     Юрий невесело улыбнулся.
     - Не все ли равно? Сначала простым матросом-комендором, сигнальщиком...
А там... Судьба!
     Он  драматически взмахнул рукой и  замолчал.  Юрий уже не  мог с  собой
справиться.  Какая-то посторонняя сила заставляла его нести эту чепуху, и он
чувствовал,  что вот-вот нагородит такого вздору,  что и  сам потом в нем не
разберется, и не дай бог встретить в жизни этого студентика. Черт его принес
в вагон!  Не будь его, все обошлось бы отлично. А эта оскорбительная улыбка,
иронический взгляд...  Надо  было проучить студента,  дать ему  понять,  что
гардемарин Морского корпуса,  идущий  на  подвиг,  выше  какого-то  третьего
класса...
     Однако Юрия уже понесло.  И куда его занесет спасаемое честолюбие -  он
сам не  знал и  уже начал тяготиться взятой на  себя ролью.  Но  по счастью,
собеседник остановил этот готовящийся излиться поток неожиданным вопросом:
     - Скажите,  а  может  быть,  и  мне  лучше  пойти простым кочегаром или
машинистом?
     Юрий посмотрел на него, как человек, остановленный на разбеге внезапным
препятствием.
     - Вам?.. Простите, я не понимаю...
     Тишенинов добродушно усмехнулся.
     - Так чего ж  не понять!  Я тоже еду добровольцем во флот.  До призыва.
Такое, знаете, время.
     - Так-так, - натужливо сказал Юрий, - но почему же на флот?
     - Видите ли...  В  случайной встрече это трудно объяснить.  С детства я
мечтал о флоте, но вы знаете - условия приема в ваш Морской корпус...
     - Я понимаю, - с поспешной снисходительностью ответил Юрий.
     - Ну  вот,  я  попробовал держать в  Морское инженерное училище.  Но по
конкурсу не попал и  пошел в  Технологический...  А  теперь мне посоветовали
подать  прошение командующему о  приеме  в  юнкера  флота...  Экзамены-то  я
выдержу.  Но, может, все-таки проще, как вы, - пойти матросом, а потом, если
отваги хватит... Возможно, за подвиг...
     Юрий,  сделав сочувствующее лицо,  держал значительную паузу.  "Черт-те
что я ему наговорил,  - в свою очередь подумал Тишенинов, - но будем считать
это первой пробой...  Надо же мне что-нибудь в адмиральском штабе объяснить?
Пусть подскажет..."
     А  Юрий тем  временем тоже раздумывал над вопросом попутчика.  Вот ведь
навязался на голову!  С  одной стороны -  факт примечательный,  об этом надо
Николаю  рассказать,  гляди-ка,  даже  студенты на  войну  полезли по  своей
охоте...  Это  тебе  не  Валентин,  о  ком  кавалерийское Николаевское давно
плачет,  а обычный студентик...  А с другой стороны - что я этому скажу? Сам
наврал, и ему голову морочить?..
     Но Тишенинов сам ему помог.
     - Я-то по себе думаю -  правильнее проситься в юнкера флота. Тут у меня
знания,  экзамен на инженер-механика я  выдержу...  А подвиг...  Ведь это не
всякому дано совершить? Но вот - примут ли меня?
     Юрия  охватило великодушие.  Дурацкий инцидент с  третьим  классом  был
исчерпан, студент был явно стоящий, и надо было что-то для него сделать.
     - Знаете  что,  -  величественно сказал он.  -  Вы  действуйте в  своих
масштабах.  Если что не заладится, сообщите моему брату. Кстати, может быть,
познакомимся?  Есть такой английский обычай - называть себя при расставании,
а Гельсингфорс уже близко... Я гардемарин Юрий Ливитин.
     - Егор Тишенинов, пока - студент, - улыбнулся Тишенинов.
     Они церемонно пожали друг другу руки, не подозревая, что несколько дней
назад могли встретиться в  квартире на Литейном совсем в ином качестве и что
в далеком будущем судьба снова сведет их пути.
     - Итак, Егор... Простите?.. - Юрий вопросительно взглянул.
     - Александрович.
     - Итак, Егор Александрович, при неполадках ищите моего брата: лейтенант
Николай   Петрович   Ливитин,    линейный   корабль   "Генералиссимус   граф
Суворов-Рымникский", я ему о вас скажу. Что касается меня - я и сам не знаю,
где буду... Надеюсь - встретимся.
     Они раскланялись,  так как поезд замедлил ход.  Юрий,  уже не стесняясь
(честь  корпуса была  спасена),  достал с  полки  палаш,  подхватил на  руку
бушлат,  взял шкатулку и  пошел в  тамбур.  Тишенинов посмотрел ему  вслед и
потом,  спохватившись,  достал записную книжку и записал то,  что сказал ему
Юрий.
     Связи нужно было завязывать с первого дня.




     Из вагона Юрий вышел в  приподнятом,  возбужденном,  в  удалом каком-то
настроении.  Все-таки  здорово получилось с  этим  студентом!..  Можно  было
похвалить себя за находчивость:  позор пребывания в третьем классе обернулся
готовностью  к   любым  жертвам  во  имя  долга.   И   все  теперь  казалось
превосходным,  замечательным, легко достижимым, все впереди было удивительно
ясно. Через час он увидит Николая, тот, конечно, поймет его - и, быть может,
завтра жизнь повернется новой,  пусть суровой, но прекрасной своей стороной,
и гардемарин Ливитин сделается матросом второй статьи, чтобы через полгода -
год стать мичманом, озаренным боевой славой...
     До Южной гавани было не так далеко, и обычно Юрий ходил туда пешком. Но
тот изящный,  как бы плывущий шаг,  которым он любил щеголять и  который как
нельзя лучше подходил к  состоянию его  духа,  сейчас не  получался.  Мешала
шкатулка:  чтобы козырять встречным офицерам,  нести ее приходилось в  левой
руке  вместе с  бушлатом,  почему никак  не  удавалось придерживать пальцами
палаш,  который  то  и  дело  ударял  по  лодыжке,  как  бы  напоминая,  что
благородная его сущность несовместима с  тасканием громоздких вещей.  И едва
свернув с площади на улицу,  ведущую к Эспланаде,  Юрий уже пожалел,  что не
взял у вокзала таксомотор.
     Впрочем,  это можно было поправить - достаточно зайти в любой магазин и
позвонить по  одному из  тех номеров телефона,  какие уважающий себя морской
офицер помнит в  любой  степени утомленности проворотом и  какие язык  может
пролепетать даже тогда,  когда перестает повиноваться. Юрий отлично знал оба
эти телефона - чюгу-фэм, чюгу-фэм и шютти-фэм, шютти-фэм*, по которым ему не
раз приходилось говорить одну из немногих знакомых шведских фраз:  "Варшогу,
шикка эн отомобиль, Мюндгатан шю... Такк со мюккет!"**
     ______________
     * 25-25 и 75-75 (швед.).
     ** Пожалуйста,  пришлите автомобиль,  Мюндгатан, семь... Благодарю вас!
(швед.).

     Палаш  напоминающе  стукнул  по  лодыжке,  и  Юрий,  молча  ругнувшись,
покорился:  придется все же вызывать таксомотор,  расход не так уж велик. Он
толкнул первую попавшуюся под  руку  зеркальную дверь  и  вошел в  небольшой
магазин.
     Терпкий и приятный запах хорошо выделанной добротной кожи встретил его.
На полках выстроились чемоданы -  желтые, коричневые, слепящие черным лаком,
кожаные и фибровые,  опоясанные ремнями или блистающие оковкой,  громадные и
крохотные,  пузатые и плоские. Ниже грудой лежали дамские сумочки, портфели,
несессеры,  бумажники.  Миловидная льноволосая фрекен скучающе смотрела, как
два армейских подпоручика -  один розовый,  как девушка, другой усатый не по
возрасту -  выбирали несессеры,  рассматривая сверкающие флаконы,  мыльницы,
бритвенники.  Юрий небрежно,  вполоборота отдал честь,  и  оба в  ответ враз
откозырнули,   щелкнув  при  этом  каблуками  девственно  блистающих  сапог.
Новенькая,  еще  не  освоенная офицерская форма,  почти  голые,  по-юнкерски
стриженные  затылки  под  необмятыми  фуражками,   преувеличенная  выправка,
щелканье каблуками -  конечно же,  это были только что произведенные павлоны
того  самого  царского  выпуска,  о  котором  рассказывал  Пахомов.  Воевать
прибыли!  Куда? В Финляндию, где на суше никаких сражений и быть не может! И
сразу  кинулись  покупать несессеры...  Юрий  покосился на  прилавок и  чуть
усмехнулся.
     Но и  павлоны не остались в долгу.  Тот,  что с усами,  негромко сказал
что-то  другому,  и  оба насмешливо посмотрели на обвязанную линем шкатулку.
Юрий  вспыхнул.  Он  вдруг увидел себя со  стороны,  их  глазами:  блестящий
гардемарин неловко тащит в руке ящик,  обмотанный бечевкой (чем, несомненно,
был в их представлении превосходный шестипрядный линь,  отбеленный и мягкий,
которым морской глаз мог только любоваться).
     Уязвленное самолюбие мгновенно затуманило ему  Голову,  и,  вместо того
чтобы спросить,  где здесь телефон,  он поставил шкатулку на прилавок, обвел
глазами полки и еще раз поднес руку к фуражке.
     - Прошу прощения...  Фрекен,  гийв миг эн лилла кофферт...  Дэн, гууль,
лилла, варшогу...*
     ______________
     *  Фрекен,  дайте  мне  маленький чемодан...  Тот,  желтый,  маленький,
пожалуйста... (швед.).

     Шведских слов у  Юрия было маловато,  но для павлонов хватало и  этого,
тем  более  что  сказаны они  были  уверенно и  быстро.  Фрекен  улыбнулась,
подкатила лесенку и  поднялась на  три ступеньки,  показывая круглые крепкие
икры в черных чулках, тотчас привлекшие внимание обоих офицеров.
     Решение купить чемодан возникло внезапно,  но  Юрий был даже благодарен
павлонам:  когда-нибудь надо же  было расстаться с  этим дурацким сундучком!
Что хорошо на "Авроре", смешно на боевом миноносце. Чемоданчик небольшой, от
силы рублей на  шесть-семь,  но  вполне приличный,  не  то  что эта дурацкая
карельская береза.  Ее  надо оставить в  магазине,  завтра Сашенька заедет и
отвезет на Мюндгатан...
     Фрекен достала чемоданчик, поставила на прилавок и опять улыбнулась.
     - Это оцень корроший весць,  рруска кожа, английска ррапота, - с резким
раскатом звука "р"  защебетала она,  обмахивая чемодан пушистой метелкой.  -
Варшогу... Ферти-тре марк... Соррок рри маррки...
     Сорок три марки!..  Юрий внутренне ахнул. Шестнадцать с лишним рублей -
больше половины всего, что у него в кармане!.. Но отступать было поздно - не
уходить же,  когда  вещь  уже  выбрана,  да  и  павлоны смотрят...  Впрочем,
чемоданчик был и  в самом деле хорош:  изящный,  солидный,  из твердой,  как
дерево,  толстой кожи цвета яичного желтка,  со сверкающим замком и рамочкой
для визитной карточки и с ключами на ремешке удивительного плетения...
     - Вот и  прекрасно,  я  возьму,  такк со мюккет,  -  сказал он возможно
небрежнее  и,   развязав  линь,   открыл  свой  "матросский  сундучок",  где
обнаружились полосатая тельняшка и носки (слава богу,  шелковые, удачно, что
они попали наверх!).  Увидя белье,  фрекен стыдливо отвернулась, за что Юрий
ее  мысленно поблагодарил.  Загородившись крышками,  он  быстро  перекидал в
чемоданчик нехитрый свой  гардемаринский скарб,  хвастаться которым  ему  не
было  охоты  ни  перед  этой  золотоволосой  Ундиной,  ни  тем  более  перед
павлонами.  Потом  положил  на  прилавок  пахомовскую десятку,  две  зеленые
бумажки  и,  взглянув  на  лежавшую  у  кассы  табличку курса,  добавил  еще
двугривенный.  Ундина тем  временем достала лист плотной оберточной бумаги и
придвинула опустевшую шкатулку.
     - Ррасивая  весць,  -  певуче  пропела  она,  лаская  пальцами  крышку,
напоенную желто-белым светом. - Насса каррельска перреза, настоясца...
     Оба павлона снова взглянули на Юрия,  как ему показалось, с насмешливой
улыбкой.  Разглядываете?  Подсмеиваетесь?  Ну ладно,  полюбуйтесь, что такое
гардемарин Морского корпуса...
     Он защелкнул замок чемодана, опустил ремешок с ключами в карман и, чуть
улыбаясь, посмотрел на фрекен.
     - В самом деле нравится?
     - О, йя... Такая ррасивая весць...
     - Тогда оставьте ее себе.
     Все трое - Ундина и офицеры - изумленно уставились на него.
     - Берите,  берите,  -  повторил  Юрий,  нестерпимо наслаждаясь эффектом
сцены.  -  Варшогу, тааг ханс, - и, не найдя слова, закончил по-английски: -
Фор ремембер...*
     ______________
     * Пожалуйста, возьмите ее на память... (швед.).

     Ундина испуганно отодвинула шкатулку.
     - Нет,  нет!  -  воскликнула она, качая головой. - Этта весць торрогая,
торроже чемодана...
     - Тем более обидно,  если она сгорит или утонет,  - пожал плечами Юрий,
уже  совершенно войдя в  героическую роль  и  с  удовольствием видя  боковым
зрением, как прислушиваются павлоны. - Все равно я ее где-нибудь оставлю, не
в бой же мне ее брать?  Слышали?  -  война начинается!.. Возьмите на память,
но...  -  тут он повысил голос специально для армейцев,  -  но обещайте, что
будете хранить в  ней письма любви,  как делала моя бабушка...  Стуур лукка,
адье...*
     ______________
     * Большого счастья, прощайте... (швед.).

     Он козырнул (ей, а не павлонам) и, не дожидаясь ответа, ловко зажал под
мышкой бушлат,  подцепил ручку чемоданчика тремя пальцами,  чтобы остальными
придерживать палаш,  и выплыл из магазина своей особенной походкой. Бабушка,
дедушка -  какая разница...  Важно,  что павлоны стоят, раскрыв рты, обалдев
сего числа!
     Уверенно и  легко шел он по залитой солнцем Эспланаде,  держа на отлете
правую свободную руку и  отмечая каждый шаг  плавным ее  покачиванием вокруг
тела. Походка спокойна и изящна, палаш усмирен, взгляд рассеянно скользит по
лицам  прохожих и  по  витринам,  чемодан сияет  яично-желтым успокоительным
блеском, и жизнь расстилается впереди ровными, отлично подогнанными кубиками
темно-серого гранита,  по которым каблуки стучат звонко и весело. Не сегодня
завтра все окончательно решится, и в какой-то день он, единственный из всего
выпуска, первым наденет мичманские погоны, завоеванные в бою...
     Юрий с удовольствием чувствовал,  что его опять "понесло".  Этим словом
он  называл  то  свое  состояние,  когда  из  глубины его  существа внезапно
вырывался другой Юрий -  тот,  находчивый, остроумный, решительный, которого
он обожал,  которым восхищался и  которого умолял:  "Ну,  побудь еще немного
таким,  скажи еще что-нибудь необыкновенное,  ну, изуми еще всех!.." Правда,
всякий раз он с любопытством и с некоторой тревогой ожидал, чем это кончится
и куда занесет его это второе "я",  действующее как бы помимо его самого,  и
потом иногда с раскаянием вспоминал, чего же такого наговорил и наделал он в
этом восхитительном состоянии уверенности и победительности? Походило, будто
в  мире существуют два Юрия Ливитина:  один -  тусклый,  застенчивый,  плохо
понимающий жизнь и,  видимо,  не  очень-то  уж  умный,  и  другой -  смелый,
блестящий,   по-театральному  яркий,   покоряющий   всех,   самоуверенный  и
удачливый.
     Он поделился как-то этими мыслями с Николаем.  Тот рассмеялся и сказал:
"Все правильно, Юрочка, все мы актеры у господа бога! По секрету говоря, и я
обожаю  в  себе  именно того  Николая Ливитина,  который может  в  абсолютно
трезвом виде отмочить какую-нибудь штуку.  Иметь такого двойника хлопотливо,
но приятно, пусть даже он иногда и глупостей наворотит..."
     Сейчас,  поостыв, Юрий понимал, что тот, второй, и в самом деле слишком
уж  разошелся.  Все-таки швыряться шкатулкой ценой в  тридцать пять целковых
ради того,  чтобы умыть павлонов,  было глупо, да и чемоданчик можно было бы
взять попроще...  Но  в  конце концов за  всякое удовольствие надо  платить!
Кроме того,  павлоны наверняка расскажут об этом своим свеаборгским дамам, а
те  разнесут  по  всему  Гельсингфорсу  легенду  о  щедром  гардемарине,   и
когда-нибудь  она  докатится и  до  него  самого,  и  он  улыбнется с  видом
человека, который кое-что об этом знает...
     Гельсингфорс был привычно тих,  чист и  аккуратен.  Как ни странно,  ни
особой  напряженности,  ни  тревоги на  улицах  не  чувствовалось,  утренняя
рыночная торговля на  Торгет-плац в  конце Эспланады шла  своим неторопливым
хозяйственным ходом.  И  только  шумное скопление портовых подвод на  стенке
Южной  гавани  за  рынком  и  полное отсутствие нарядных миноносцев,  обычно
стоящих тут  кормами к  Эспланаде,  доказывали,  что  там,  на  рейде,  идут
какие-то  спешные и  грозные приготовления.  У  стенки  в  тех  местах,  где
приставали только  щегольские паровые катера  и  моторки,  теперь сгрудились
рабочие  баркасы,  пузатые и  неприглядные,  матросы перетаскивали с  подвод
ящики,  тюки,  мешки.  Разыскать во  всей  этой  суете какую-нибудь шлюпку с
"Генералиссимуса" Юрию  не  удалось,  пришлось  расспрашивать  дежурного  по
пристани боцманмата.
     И тут выяснилось,  что на линкорах сообщение с берегом прекращено еще с
вечера,  но что,  как звонили с  вышки службы связи,  в одиннадцать тридцать
придет катер с "Генералиссимуса", который будет ждать кого-то из офицеров.
     Задержка эта озадачила Юрия,  но ненадолго -  в том настроении, в каком
он  был,  все решалось быстро и  легко.  А  что,  если пойти на Мюндгатан?..
Правда,  рано,  но пока Сашенька накормит его завтраком, Ирина Александровна
уже встанет,  и он узнает все новости о Николае.  Да и тому,  конечно, будет
приятно получить от Ирины самый свежий привет, а может, и записку...
     Он оставил в дежурке чемоданчик с бушлатом и пошел к мосту, ведущему на
Скатудден  -  полуостров,  где  находился порт,  казармы  флотского экипажа,
склады,  мастерские и  где в тихих улицах возле православного собора издавна
жили флотские семьи.  Здесь же в  удобном современном доме была и  небольшая
квартира  Ирины,  которую  она  называла  своей  "лилла  хютте"*:  столовая,
маленькая гостиная, спальня и комната Сашеньки, всегда приезжавшей с барыней
из Петербурга.  Юрию приходилось бывать тут только вместе с братом, и теперь
он испытывал некоторую неловкость: вваливаться утром, без зова... Но впрочем
- война, сейчас не до светских условностей...
     ______________
     * Хижинкой (швед.).

     Однако,  поднявшись на  второй  этаж,  он  некоторое время  простоял  в
нерешительности  перед  дверью,  поглядывая  на  беленькую  кнопочку.  Война
войной, но, может, правильнее сперва доложиться по телефону?..
     Как-то  само собой получилось,  что в  свите "мраморной вдовы" ему была
отведена роль первого пажа и юного обожателя. Это ему и льстило и нравилось,
но  совершенно не  походило  на  отношения,  какие  можно  было  бы  назвать
родственными и  какие  оправдывали  бы  столь  ранний  и  неожиданный визит.
Впрочем, вся эта странная история с затянувшейся свадьбой была так же далека
от  обычных представлений о  семье,  как сама Ирина -  от понятия "жена".  В
конце концов Юрий же не дурак:  он давно подозревал,  а с некоторых пор даже
видел,  что в  отношениях Николая и Ирины всегда было что-то неравноправное,
шаткое,  готовое вот-вот рухнуть, но был далеко не против такого светского и
весьма выгодного брака.  И  немалое состояние "мраморной вдовы",  и вес ее в
гельсингфорсском влиятельном обществе,  и связи в Петербурге,  и этот блеск,
которым она  умела себя  окружать,  и  удивительная,  почти мистическая сила
уверенной  в  себе  красоты,   второй  год  державшая  Николая  в  состоянии
исступленной, ревнивой, нелегкой любви, - все оправдывало такой брак, и Юрий
внутренне его торопил.
     Но,  думая о нем,  он никак не мог представить себе, что будет ходить в
отпуск на Мойку в  петербургский "уголок" Ирины Александровны,  с  громадной
гостиной,  с  полутемной,  увешанной коврами и  уставленной низкими диванами
турецкой комнатой,  где  раза  три-четыре ему  пришлось проводить вечера,  в
точности повторявшие шумные вечера в  "лилла хютте"...  И  как ни шокировала
его извековская квартира во  дворе,  но  там он чувствовал себя больше дома,
чем  здесь.  Ирина  Александровна,  несмотря на  всю  свою  ослепительность,
оставалась для  него чужой.  Между нею и  Юрием давно уже прочно установился
шуточный тон  влюбленной почтительности с  одной стороны и  снисходительного
кокетства -  с  другой,  легкий  и  удобный  условный тон,  который исключал
какую-либо  задушевность.   Наедине  с   Ириной  Александровной  он   всегда
чувствовал себя неестественно и  тяготился необходимостью разговаривать -  и
уж никогда бы не пришло ему в голову рассказывать ей о своих делах и мыслях.
Поэтому теперь,  подняв руку  к  звонку,  он  было  опустил ее,  но  тут  же
вспомнил,  что,  может быть, завтра будет в бою и что Николай задумал что-то
несомненно опасное.  Это  было  необычно -  и  определяло собой  необычность
поведения.  Кроме того, его все еще продолжало "нести", и он с удовольствием
представил себе,  с  какой небрежностью сообщит Ирине Александровне об Або и
миноносцах,  как  скажет,  что  зашел проститься перед боем,  -  и,  уже  не
колеблясь, нажал кнопку.
     Звонок  все  же  получился робкий,  словно поперхнувшийся от  смущения.
Дверь  тотчас  открылась,   и  в  ней  показалась  Сашенька,  но  не  в  том
крахмально-чопорном виде,  в  каком он ее только и  знал,  а в синем рабочем
халатике, раскрасневшаяся, озабоченная и удивительно хорошенькая.
     - Ирина Александровна спит?  -  шепотом спросил Юрий,  но Саша ответила
громко, во весь голос:
     - С приездом, Юрий Петрович! А барыни нет... Завтракали?
     - Здравствуйте, Сашенька... А где же она?
     - На Друмсэ.  Как уехала вчера к  Анастасии Петровне обедать,  так и не
возвращалась...  Да вы проходите, проходите, - улыбнулась Сашенька, закрывая
за ним дверь. - Я сейчас кофе приготовлю!
     На  Друмсэ?  Вчера?..  Обида  за  Николая больно  кольнула его.  Уехать
развлекаться в  такое  время!..  Ну,  понятно,  кто  же,  как  не  Анастасия
Петровна, "бэт нуар"* этого дома! Ей бы только кутежи да романы, нашла время
устраивать пикники!..
     ______________
     * Bete noire - злой дух, буквально: черная скотина (фр.).

     Анастасия  Петровна,   жена   пожилого   обрусевшего  шведа,   крупного
лесопромышленника (которого Юрий ни  разу не  видел),  молодая,  эффектная и
весьма   свободная   в   поступках   гельсингфорсская  дама,   была   первой
приятельницей и наперсницей Ирины Александровны. Она часто приезжала к ней в
Петербург, а тут, в Гельсингфорсе, то и дело, даже зимой, увозила ее на свою
дачу на остров Друмсэ,  где поэтому был вынужден появляться и Николай, чтобы
участвовать в пикниках,  лыжных прогулках,  катаньях на яхте или на буерах и
терять из виду Ирину,  окруженную шумной компанией поклонников -  флотских и
крепостных офицеров.  Но  если ему  приходилось делать вид,  что  он  вполне
примиряется с выходками Анастасии Петровны,  то Юрий попросту терпеть не мог
эту "бэт нуар".  Появление ее на Мюндгатан или встреча у  знакомых означали,
что  вечер непременно закончится каким-нибудь проворотом в  тех  ресторанах,
где даже в  сопровождении брата-офицера Юрию нельзя было появляться,  почему
для него вечер заканчивался дурацким кинематографом и скучным сном в комнате
Николая, которую тот снимал тут же, на Скатуддене.
     - Ну что ж, Сашенька, угостите кофе, - вздохнул он, отдавая ей портупею
и палаш. - У меня два часа добрых...
     Она вдруг взглянула на него с быстрой улыбкой.
     - Тогда помогите -  вон мне сколько перетаскать надо,  а  пить-то  не я
буду, а вы, - с необычной фамильярностью сказала она, показывая на стоящие в
передней  ящики.  Один  из  них  был  открыт,  и  в  нем  виднелись бутылки,
переложенные соломой.
     Юрий присвистнул.
     - Н-да... Да тут целый винный погреб! Куда это вам столько?
     Сашенька рассмеялась.
     - В запас.  Вы же зимой благодарить станете,  - слыхали, вина больше не
будет,  война!  Вчера барыня цельный день по  магазинам ездила с  Анастасией
Петровной...  -  Она  открыла дверь в  кухню,  сияющую кафелем стен и  медью
кастрюль.  -  Нате вам молоток и клещи,  вынимайте бутылки, а я в шкафы буду
ставить, ладно?
     - Ладно,  -  сказал Юрий,  бросая фуражку на  столик перед зеркалом,  -
вроде  угольной погрузки...  Чур,  не  отставать!  Пошел все  наверх шампузу
грузить! - крикнул он боцманским голосом и наклонился над ящиком.
     - Тех двух, что слева, не трогайте, в Петербург отвезем, - предупредила
Сашенька и распахнула дверцы шкафов.  - Берите, как есть, без разбора, потом
расставлю...
     Погрузка получилась неожиданно интересной и  познавательной.  В  ящиках
оказались вина таких марок,  которых Юрию не приходилось и видеть, не то что
пробовать,  да  и  бутылки были  самых разных форм и  размеров:  причудливые
ликерные  -   светящиеся  прозрачной  зеленью  шартреза,  пылающие  пламенем
абрикотина  или  скрывающие свой  желтый  грешный  огонь  под  черной  рясой
бенедиктинского монаха;  стройные  по-девичьи  иоганнесберги и  мозельвейны;
полнотелые грузные шампанские в серебре и орденских лентах;  четырехугольный
голландский джин  и  нарядные,  надменные коньяки  с  гордыми  цифрами годов
выдержки;  французские красные,  добродушные и простоватые, и французские же
белые -  изящные,  светлого стекла,  с поэтическими названиями;  чистая, как
слеза,  смирновская водка с двуглавым орлом поставщика двора его величества;
ямайский ром с головой негра и шотландское виски с белой лошадью; золотистые
венгерские токаи с  длинной шеей;  испанские хересы и  английские портвейны,
увешанные медалями,  черные пузатые бутылки той  знаменитой малаги,  которую
потягивали  станюковические  адмиралы...  Целый  мир  требовательного вкуса,
давних традиций изысканного стола, где каждому блюду соответствует свое вино
и каждому вину -  не только своя рюмка, но и свое время и свой разговор, мир
роскошества и  гурманства,  прямой  потомок  римских  пиров  и  великолепных
празднеств Версаля -  новый, удивительный мир открывался ему в этой выставке
вин,  созданных не для грубого опьянения,  а для тончайшего удовольствия. Он
жадно запоминал названия,  этикетки,  формы бутылок,  чтобы потом при случае
блеснуть за столом какой-либо фразочкой вроде "мое любимое Понте-Канэ",  или
"несравненный Фрапэн,  король коньяков",  или "простите,  я пью только Клико
демисек",  -  пусть даже  при  этом  придется лишь  смотреть,  как  другие с
удовольствием потягивают весьма неплохой,  но не достигший снобистских высот
Редерер или российское Абрау-Дюрсо.
     Подбор  вин  удивил  его,  и  передавая  Сашеньке  какое-то  немыслимое
итальянское киянти в соломенной оплетке, он спросил, неужели такую коллекцию
дамы  составили  самостоятельно?  И  тут  оказалось,  что  списком  вин  еще
позавчера  занимался  подполковник Рогуля,  который  и  сообщил  о  грозящем
запрещении винной торговли,  и что один ящик (тот,  где были коньяки,  ром и
виски) он прислал сам вечером, когда Ирина Александровна уже уехала.
     Юрий  поморщился.   Подполковник  Рогуля,  толстый  и  глупый  человек,
располагавший   немалыми   деньгами,    приятель   умершего   мужа    Ирины,
артиллерийского капитана,  был  завсегдатаем  этого  дома.  Сюда,  в  "лилла
хютте",  он приезжал когда хотел, подбивал собравшуюся компанию закатиться в
ресторан или  тут  же  устраивал "на лужайке детский крик",  был непременным
участником всех  развлечений на  Друмсэ и  называл себя  опекуном "мраморной
вдовы".  Всем  было  ясно,  что  и  навязчивость его,  и  это  полушутливое,
полусерьезное ухаживание за  Ириной ни к  чему не ведут,  и  оно не вызывало
ревности даже в Николае,  но Юрию Рогуля был так же противен,  как Анастасия
Петровна, чем - он сам не знал, может быть, еще и тем, что сочинял пошлейшие
романсы,  которые  в  Петербурге  охотно  издавал  Н.X.Давингоф,  знаменитый
поставщик мещанской музыки.
     Однако   неприятный  осадок,   который   оставила   в   нем   нечаянная
откровенность Сашеньки,  скоро исчез. Приподнятое настроение снова вернулось
к нему,  и он начал незатейливо -  в пределах ее понимания юмора -  острить,
шутить и даже откровенно балаганить:  передавая ей бутылки,  он изображал то
ресторанного лакея,  то  пьяного,  то самого подполковника Рогулю.  Сашенька
быстрыми,  привычными  к  перестрелке глазами  посматривала на  него  все  с
большим  и  большим  вниманием,  фыркала,  похохатывала и  наконец  сказала,
растягивая слова:
     - Во-он вы какой, оказывается...
     - Какой?  -  Юрий  взглянул на  нее  снизу,  она  стояла на  табуретке,
принимая от него последние бутылки и ставя их на верхнюю полку.
     - Да такой... Забавный, веселый... Интересный...
     - А я такой и есть! - засмеялся Юрий.
     - Ну  да...  Придете -  надутый какой-то,  церемонный,  будто в  театре
играете или чего боитесь... Вроде связанный.
     Юрий поднял брови - удивительно, до чего верно!
     Именно так обычно и  чувствовал он себя в  "лилла хютте",  и  не только
когда  тут  бывала  штатная свита  "мраморной вдовы" -  солидные кавторанги,
блестящие Старшие  лейтенанты,  "гвардейского экипажу идиот  первой  статьи"
лейтенант граф Гейден с миноносца "Войсковой" - или молодые шведы и не менее
молодые  чиновники  генерал-губернаторской  канцелярии  из  свиты  Анастасии
Петровны.  Нет,  даже и  в  тех редких случаях,  когда они были здесь только
втроем,  Юрий  сидел между Ириной и  Николаем в  точности так,  как  сказала
Сашенька: вроде связанный. И как это сумела она подметить? Он с любопытством
поднял на нее глаза.
     - Вон вы, оказывается, какая... - в тон ей протянул он.
     Сашенька  ответила ему  взглядом,  в  котором  играла  неясная  улыбка,
выжидающая и поддразнивающая.
     - Какая? - тоже в тон ему спросила она.
     - Наблюдательная. Ловко вы это подметили - "связанный"...
     - А я многое вижу,  Юрий Петрович, да мало говорить могу... Помогите-ка
мне слезть,  все уже расставила, - и она, наклонившись, протянула к нему обе
руки,  продолжая смотреть на  него тем  же  особенным взглядом,  которого он
никак не мог понять.  Казалось, она от него чего-то ждала. Чего? Может быть,
он  упускает удобный случай,  и  надо просто охватить ее за талию и  снять с
табуретки. Тогда само собой получится объятье и...
     Но  тут же со всей беспощадной ясностью ему припомнился недавний случай
с Наташей.  Правда, здесь совсем другое, атака идет не с его стороны, не зря
же  Сашенька смотрит таким взглядом...  Да  и  хороша она  очень,  стройная,
тоненькая,  изящная,  не то,  что эта телка Наташа, никто не скажет, что это
простая горничная.  Совсем француженка...  Но черт их знает,  этих горняшек,
вдруг выйдет скандал, узнает Ирина Александровна, Николай...
     Он решительно отступил на шаг и протянул руку.  Сашенька легко оперлась
на нее,  соскочила с  табуретки и тут же оправила волосы с таким спокойным и
безразличным видом, словно ничего другого и не ждала.
     Юрий похвалил себя за сдержанность.
     - Пойду вымою руки,  перемазался я тут с вашими бутылками, - сказал он,
выходя в переднюю.
     - А  вы  в  ванную идите,  там  колонка греется,  можете душ  взять!  -
крикнула ему вслед Сашенька.
     - Правильно!  - обрадовался Юрий. Взять горячий душ после этой дурацкой
ночи в вагоне было очень кстати.  Он повернул в ванную комнату,  где никогда
не бывал,  - в этих новых комфортабельных гельсингфорсских домах гости имели
возможность вымыть руки,  не  выходя из  уборной,  где  для того был устроен
умывальник.
     Открыв низенькую дверь, он невольно остановился.
     Все  здесь  было  погружено в  странный  зеленый  полумрак,  в  котором
таинственно поблескивал никель  кранов  и  глубоко  мерцало  стекло  зеркал,
отражавшее слабый свет  фрамуги,  выходящей в  полутемную переднюю.  Сильный
запах знакомых духов наполнял всю небольшую комнату,  и казалось, что где-то
в  сказочном  этом  подводном царстве  была  и  сама  Ирина.  Присутствие ее
ощущалось настолько,  что, шаря по стене в поисках выключателя и наткнувшись
на что-то мягкое и нежно-пушистое, Юрий сперва невольно отдернул руку.
     Яркий мягкий свет наконец хлынул со  стен и  с  потолка,  в  ему  стало
понятно,  почему  полумрак ванной  был  зеленым:  и  большая,  широкая  чаша
умывальника,   и  три  ступеньки,   ведущие  к  ванне,  и  сама  эта  ванна,
торжественная,  как  алтарь,  и  стены -  все  было  из  зеленого фаянса или
выложено зеленым кафелем, даже циновка, лежавшая на полу, была цвета морской
волны.  Огромное овальное зеркало над ванной и другое,  поменьше,  над чашей
умывальника,  отражая стены,  тоже  казались зелеными,  и  только висевший у
дверей халат, на который наткнулся Юрий, был ослепительно белым.
     Ошеломленный,  в  каком-то  невольном смущении,  Юрий с  любопытством и
неловкостью оглядывал этот храм неизвестной ему религии -  женского служения
собственной красоте.  Множество флаконов, баночек, тюбиков, щеток и щеточек,
пилочек и гребенок,  мочалок и губок - от крохотной до гигантской, которая с
королевским достоинством свешивалась над ванной,  кремы,  ножницы,  пинцеты,
непонятные электрические машинки не  то  для массажа,  не  то для ингаляции,
какие-то стеклянно-резиновые приборы, кувшины, тазы и тазики, пульверизаторы
в  цветных  сетках,   пушистые  полотенца,  салфеточки,  белоснежный  халат,
хранивший,  казалось,  прикосновение нежной  атласной  кожи,  всепобеждающий
призывный запах духов,  название которых было  неизвестно самому Николаю,  -
все   это   каким-то   новым,   неожиданным  образом   выказало  ему   Ирину
Александровну.
     Юрий еще раз окинул взглядом это впервые увиденное им святилище женских
тайн  и  попытался найти ему  оправдание.  Конечно,  всякой красивой женщине
необходим храм гигиены,  однако в том,  что он видел вокруг себя, было нечто
настораживающее,   сомнительное.   Все  это  походило  более  на   тщательно
оборудованную лабораторию,  которая откровенно преследовала не  столько цели
гигиены,   сколько  совершенствование  или  поддержание  могущества  женской
красоты.  Зеленое  и  душистое колдовство уводило мысль  в  жаркие,  сладкие
тайны,  сердце само собой забилось быстрее,  и  в светлой глуби зеркал Юрий,
сам того не желая,  вдруг увидел обнаженное - прелестное, тонкое и хрупкое -
победительное тело, упоенно любующееся собственным отражением...
     И  тут  ему внезапно пришло в  голову,  что,  может быть,  именно это -
влюбленное в себя и влюбяющее в себя других, изящное, холеное тело, со всеми
его желаниями,  требованиями,  капризами - было главнейшим содержанием жизни
Ирины Александровны, будущей жены брата.
     Мысль эта поразила его. Что-то начало для него проясняться в "мраморной
вдове".  Смутные и  недоказуемые догадки,  которые и  раньше бродили в  нем,
теперь приобретали неожиданную четкость.  Эти вечные провороты и  рестораны,
шумная свита поклонников -  в Гельсингфорсе одна,  в Петербурге другая, ящик
вина,  который подполковник Рогуля позволяет себе присылать сюда, как в свой
дом,  неразрывная дружба откровенно распутной "бэт  нуар",  легкомысленный и
жестокий отъезд с ней на Друмсэ, наконец, эта удивительная ванная... Или он,
Юрий, самонадеянно видит то, чего нет, или Николай слеп: ведь для него Ирина
- мечта,  смысл жизни,  "земной бог",  как называли ее в кают-компании... Но
променять последнее,  может быть,  свидание с  Николаем на  дачный пикник?..
Ужасно!
     Недавний веселый подъем исчез,  словно его и  не было.  Где-то в  самых
тайниках мысли мелькнула горькая уверенность,  что  женщина,  которую любовь
Николая украшает,  венчает, возводит в святыню, совсем не святыня, не идеал.
И уж с совершенной ясностью оказывалось,  что ни семьи,  ни дома,  о которых
он, Юрий, видимо, бессознательно тосковал, тут никогда не получится.
     Подавленный своим открытием,  он пытался думать о другом,  но мысль эта
настойчиво возвращалась.  Семья...  Дом...  Николай идет на какое-то опасное
дело,  сам  он  тоже  решил  ринуться в  военную бездну -  и  оба  они  были
невероятно одиноки, оба ждали обыкновенной ласки, обыкновенного участия. Кто
проводит их  на подвиг,  кто поддержит в  роковом решении?  Никто.  Могла бы
мать,  но ее давно нет на свете. И пойдут оба брата в мокрую флотскую смерть
без напутствия, без ласки, без душевного слова, без поцелуя...
     Вот когда со  всей силой почувствовал он тоску по несуществующему дому,
сиротскую неутолимую жажду семьи!..  В  первый раз за недолгую свою взрослую
жизнь он  готов был заплакать,  как ребенок,  которого все забыли,  хотелось
пожаловаться  кому-то,   чтобы  услышать  слова  если  не  любви,   то  хоть
сочувствия, если не вдохновляющие, то хотя бы ободряющие...
     Легкий стук в дверь заставил его обернуться.
     - Можно? - услышал он Сашенькин голос. - Я вам простынку принесла.
     - Спасибо, - ответил он машинально. Дверь открылась, и вошла Сашенька с
мохнатой пушистой простыней.
     - А  чтой-то  вы не сказали,  куда торопитесь?  -  спросила она,  вешая
простыню и снова поглядывая на него особенным взглядом. - Я думала, в отпуск
приехали, а вы говорите, два часа...
     - Нет,  Сашенька,  не в отпуск, - медленно сказал Юрий. - Я попрощаться
зашел.
     - А куда же это вы?
     - На войну.
     - Как это? - удивилась она.
     - А так... Завтра на миноносец - и, может быть, сразу в бой.
     Она засмеялась и покачала головой.
     - Ну да... Кто вас пустит, вам учиться надо!
     - А я и не спрашивался. Матросом пойду.
     Сашенька вдруг ахнула и всплеснула руками.
     - Ой,  Юрий Петрович!  -  каким-то  бабьим жалостным голосом вскрикнула
она. - Что ж это вы, и в самом деле своей охотой на войну?
     Юрий молча покивал головой:  да,  мол,  вот так, своей охотой. Он хотел
сказать что-нибудь,  но,  взглянув на нее, махнул рукой, заволновавшись сам:
глаза ее были полны слез, губы дрожали.
     - Юрий Петрович,  да что это?  -  запричитала она.  - Вам-то зачем? Ну,
Николай Петровичу уж положено -  офицер,  а вы?  Вам же еще можно учиться...
Зачем вы это? Молоденький такой - и вдруг утонете?
     Испуг ее и жалость поразили Юрия.  И оттого, что она сказала "утонете",
а не "погибнете",  он и сам почувствовал,  как к горлу подступает комок. Ему
стало ужасно жалко себя:  действительно,  все это далеко не  шуточки.  Слава
славой, а мины, торпеды, снаряды... Он вдруг увидел, как барахтается в воде,
выбиваясь из сил, а вокруг - ни шлюпки, ни круга, ни буйка... "Утонете"...
     - Ничего,  Сашенька, все будет олл райт, - сказал он нетвердым голосом,
отводя глаза.
     - Ой, миленький, - опять по-крестьянски протянула Сашенька. - Ну, пошли
вам господь бог, дайте я вас на прощанье приласкаю...
     И она обвила его шею прохладными руками, жаркое влажное кольцо охватило
его  губы.  Опустив руки,  не  обнимая ее,  не  касаясь прильнувшего к  нему
крепкого и  горячего тела,  он  стоял  неподвижно,  вслушиваясь в  медленное
покоряющее движение,  которое плыло вокруг его рта и вместе с которым так же
медленно начала плыть и его голова.
     Потом веки его тяжело опустились, он вздохнул, обнял Сашеньку и ответил
ее губам.
     Как ни странно,  он впервые испытывал такой поцелуй.  То,  что бывало с
ним ранее,  было забавой, игрой или профессиональной прелюдией к дальнейшему
и никогда его не захватывало. Но тут...
     Он  хорошо понимал,  что поцелуй этот рожден не любовью,  а  жалостью и
сочувствием,  а может быть (мелькнула и такая трезвая мысль),  а может быть,
просто  расчетом  бывалой  женщины,  польстившейся на  чистенького юношу,  -
недаром же  она смотрела на него тем особенным взглядом.  Но понимание всего
этого отступало все  дальше и  дальше,  в  смутную и  теплую бездну,  откуда
навстречу возникали чувства возвышенные и  трагические,  от которых ему было
нестерпимо хорошо и  печально.  Не Сашеньку,  горничную Ирины Александровны,
целовал он  в  каком-то  восторженном бреду,  полузакрыв глаза,  а  женщину,
провожавшую его в бой.
     Он  уже искренне верил,  что завтра будет стоять на качающейся железной
палубе миноносца,  заливаемой всплесками падений снарядов, и что это объятие
- прощальное,  последнее в покидаемой им жизни,  и потому отдавался ему весь
целиком,  не  зная,  что  будет  дальше,  но  предчувствуя нечто  небывалое,
сладостное, волшебное.
     Вдруг  губы  его  ощутили  никогда не  испытанный ранее  холод.  Жаркое
кольцо,  окружавшее их, распалось. Он открыл глаза: Сашенька, выскользнув из
его  рук,  исчезла  в  дверях.  Несколько секунд  он  простоял  в  столбняке
недвижного  безмолвного отчаяния,  потом  услышал  (казалось,  где-то  очень
далеко) звонок в передней.
     Он  взглянул на себя в  зеркало:  вид у  него был странный -  не то что
взволнованный,  а почти полубезумный,  глаза были красны,  на щеках блестели
слезы.  Неужели он  плакал,  сам того не заметив?..  Юрий поспешил отвернуть
кран и подставить лицо под острые холодные струйки -  может, вернулась Ирина
Александровна,  тогда надо было немедленно привести себя в порядок. Вот уж с
кем  меньше всего хотелось ему сейчас встретиться!  Опять играть глупую роль
влюбленного и преданного пажа,  когда внутри все болит и ноет, все спуталось
и каждая спутанная ниточка тянет свой неразрешимый вопрос... Ну, о чем с ней
говорить,  если пять минут назад ему стало ясно, что он близок к тому, чтобы
думать о  ней так же,  как об  Анастасии Петровне?  Никогда не простит он ей
вчерашнего Друмсэ!..  Нет, придется подольше пополоскаться и сообразить, как
себя вести.  Конечно уж,  никаких дурацких откровенностей о  своем плане,  и
поскорее бы удрать...
     Кто-то  довольно ощутимо похлопал его по спине.  Он поднял голову и  не
поверил глазам: рядом стоял Николай. Как был, с мокрыми руками и лицом, Юрий
кинулся к нему.
     - Кольча!  -  закричал он восторженно, как в детстве, когда, дождавшись
наконец возвращения брата из  гимназии,  кричал ему навстречу это,  им самим
выдуманное ласковое имя. - Вот здорово, чуть не разошлись!
     Он наскоро вытер лицо,  обнял Николая и  крепко поцеловал его в  гладко
бритую, пахнущую знакомым одеколоном и табаком щеку. Лейтенант притиснул его
к себе и, как бывало, приподнял над полом.
     - Молодец,  Юрчен,  что приехал!  - сказал он, тоже называя его забытым
детским именем.  -  Нынче ты мне,  пожалуй,  нужнее...  Ну что ж,  поговорим
здесь, благо квартира пуста.
     Значит,  он уже знает?..  Радость мгновенно схлынула,  внутри поднялась
мутная волна,  сейчас Юрий  почти ненавидел Ирину.  Он  тревожно взглянул на
брата, но тот, будто ничего особенного и не произошло, крикнул в переднюю:
     - Сашенька,  покормите-ка нас чем бог послал! - и, снова повернувшись к
Юрию,  пояснил:  -  На корабль я тебя не приглашаю, очень хорошо, что ты тут
оказался...
     У  Юрия  упало  сердце.  Очевидно,  "прожект",  о  котором говорилось в
письме, адмиралом одобрен, и Николай заехал сюда проститься с Ириной на пути
к тому неизвестному, что задумал. Что же это могло быть?.. Он опять взглянул
на брата,  и ему показалось в нем что-то новое - суровое и неотвязное, будто
он  все  время  о  чем-то  думает.  Юрий  с  места  понес веселую чепуху про
Ивана-Бревно, про студента в поезде и пошел за ним в гостиную.
     В  ней он  бывал только вечерами,  при свете неярких,  скрытых в  щелку
ламп.  Теперь,  залитая утренним солнцем,  она  выглядела совсем иначе (как,
впрочем,  и  многое в  этот день).  На  толстом ковре неожиданно обнаружился
узор,   разбросанные  по  углам  тонконогие  декадентские  столики,   всегда
заставленные  коробками  конфет,   чашками,   подносиками,   бокалами,  были
непривычно пусты,  и  выяснилось,  что они -  из  светлого клена.  Небольшой
кабинетный "Стенвей",  на  крышке  которого  вечером  легкомысленно валялись
яркие тетрадки тустепов, танго, рэгтаймов, блистал черным лаком, вернув себе
подобающий  строгому  инструменту  вид,  и  казалось  невероятным,  что  его
органное  звучание  чаще  всего  сопровождает  модные  романсы,  опереточные
песенки и  даже  ужасные изделия Рогули.  Возле  рояля на  высоком изогнутом
треножнике стоял в вазе большой букет роз.  Зрелые,  громадные, отяжелевшие,
они склонили головы, источая предсмертный сильный аромат.
     Лейтенант, подойдя, по-хозяйски оглядел цветы и с удовольствием понюхал
их.
     - Ай  да  Козлов!  -  одобрительно сказал он.  -  А  скулил,  что  розы
незавидные. Вполне хороши... Жаль, смотреть некому.
     Он тронул длинными пальцами пышную темно-красную розу,  глядевшую прямо
на него.  Вздрогнув,  словно вздохнув,  она осыпалась внезапно и  беззвучно.
Крупные лепестки легли  на  ковре  продолговатой кучкой,  похожей,  казалось
Юрию,  на могильный холмик, и у него болезненно сжалось сердце: Друмсэ, боже
мой...  Усмехнувшись,  Николай коснулся другой.  Она,  будто  только этого и
ждала, осыпалась так же внезапно и бесшумно.
     - Tout passe,  tout casse,  tout lasse...* Прав был Козлов, оказалось -
худой гардероб,  -  сказал он и  открыл нотный шкафик.  -  Потерпи немножко,
Юрий,  у  меня старик Вагнер третий день в ушах бунтует,  а господин старший
офицер объяснили,  что раз он немец, то играть его не патриотично, тем более
на корабле российского императорского флота...  - Он поставил ноты на пюпитр
и,  садясь,  добавил просительным тоном:  -  Мне  малость отойти  надо,  еще
наговоримся, время есть...
     ______________
     * Все проходит, все рушится, от всего устаешь... (фр.).

     Полистав в раздумье страницы вперед и назад,  он помедлил, потом тяжело
опустил руки  на  клавиши,  и  рояль  ответил ему  тоже  тяжелыми медленными
аккордами,  которые Юрий  тотчас  узнал.  Это  был  первый акт  "Валькирии",
мрачно-торжественный мотив  Валгаллы,  заоблачного жилища богов,  где  Вотан
собирал погибших в боях героев.
     Юрий тихонько присел на диван.
     Вагнер был давнишним, с гимназических лет, увлечением Николая. Играл он
и  в  те  годы и  теперь,  как он говорил,  "для себя":  технически не очень
совершенно,  путаясь в  сложных пассажах,  но очень выразительно и вдумчиво.
Для  Юрия,  кто  во  всем  подражал брату,  Вагнер вскоре стал самым главным
композитором, заслонив даже "Аиду" и "Кармен". Чтобы вполне понимать "Кольцо
Нибелунгов",  четырехоперную эпопею  древнегерманского мифа,  подправленного
Вагнером,  требовалось тщательно изучить  тот  звуковой словарь,  которым он
мечтал  перевернуть театральную музыку.  Часами  слушая игру  Николая и  его
пояснения,  Юрий,  еще не научившись сам читать ноты,  мог не хуже завзятого
вагнериста   разбираться   в   сложной,   по-немецки   педантичной   системе
лейтмотивов, которыми Вагнер обозначал не только богов и людей, их чувства и
взаимоотношения,  но  даже и  такие философские и  отвлеченные понятия,  как
судьба,  коварство,  жажда власти,  обреченность року.  Юрий отлично с  этим
справился,  и Николай даже утверждал,  что, если бы о князьях удельновечевой
Руси Юрий знал хотя бы вполовину того, что о вагнеровских героях и богах, он
имел бы по истории круглое двенадцать.
     Поэтому по тем отрывкам, какие сменяли друг друга, Юрий угадывал сейчас
душевное состояние брата.  Тот  метался по  всему клавиру как бы  в  поисках
чего-то,  что могло успокоить его, на что-то ответить, что-то объяснить, - и
это  метание  выражало  его  внутреннее смятение,  о  причине  которого Юрий
догадывался.  Николай  пропускал целые  страницы и  задерживался на  других,
переходя  от  стремительного полета  валькирий к  любовной сцене  Зигмунда с
Зиглиндой,  от поединка его с  Хундингом к  рассказу его о том,  как могучий
Вельзе исчез в бою, оставив его сиротой. Несколько дольше он играл ту сцену,
где  накануне боя с  Хундингом безоружный Зигмунд взывает к  отцу:  "Вельзе,
Вельзе,  где же твой меч?  Твой острый меч,  что мне обещан?" Он сыграл этот
вопль с таким страстным отчаянием,  что у Юрия пробежал по спине холодок,  -
ему вспомнилось письмо Николая,  в  привычной иронии которого сквозило то же
горькое чувство безоружности перед боем. Он невольно взглянул на брата.
     Тот был внешне спокоен,  глаза внимательно устремлены в  ноты,  и  лишь
крепко сжатые скулы да  суровая складка в  углу  рта  отличали его  лицо  от
обычного выражения.  Но когда в музыке -  сперва намеком,  потом все яснее -
начал пробиваться лейтмотив Нотунга,  отцовского меча,  вместе с  этим стало
светлеть и  проясняться лицо Николая.  Вот Зигмунд увидел у себя над головой
воткнутый в  дерево заветный меч -  и  короткая (до пронзительности простая)
музыкальная фраза Нотунга зазвучала во всю силу оркестровой меди замедленно,
плавно и  ликующе,  подобно волне,  вырвавшейся на  широкий разлив.  Николай
улыбнулся ей и торжествующе повторил еще раз,  но тут же оборвал. Помрачнев,
он,  не  глядя  в  ноты,  взял  несколько  грузных  аккордов  -  угрожающих,
ненавидящих, весьма точно выражающих образ Хундинга, того, кто убьет героя.
     Потом медленно перелистал страницы.  Теперь это  была финальная сцена -
заклинание огня,  лучшая,  по мнению Юрия, в опере. В ней Вотан прощается со
своей любимой дочерью -  валькирией Брунгильдой, которая нарушила его волю и
обречена  им  на  волшебный сон,  пока  ее  не  разбудит первый  нашедший ее
смертный.  Но, жалея дочь, он окружает ее огнем, сквозь который может пройти
лишь тот, кто будет свободней его самого и кто не трепещет перед его копьем.
Сцену эту  Юрий мог  слушать и  играть бесчисленное количество раз,  сам  не
понимая,  что  именно в  ней  его  так  волнует.  Конечно же,  это  были  не
тяжеловато придуманные Вагнером  и  порой  раздражающие своей  нелогичностью
события, в которых древний бог действовал иногда просто глупо. Тут побеждала
музыка:  вечной темой прощания -  все равно кого и  с кем -  она отвечала на
тайные  движения человеческого сердца.  Глубокая душевная ее  скорбь  всегда
волновала Юрия.
     Весь  поглощенный органным звучанием рояля,  прикрыв ладонью глаза,  он
мысленно следил знакомое ему  многоголосие оркестра,  какое  рояль полностью
передать не может.  Впрочем,  Николай нынче играл на редкость выразительно -
левая рука как бы  выговаривала в  басах слова,  которые Юрий знал наизусть.
Обычно он  воспринимал их  именно как слова Вотана.  Сейчас же,  в  нервной,
порой срывающейся игре Николая они имели иной, совсем не вагнеровский смысл.
Вотан пел:  "Если я  должен навеки расстаться с тобой,  дорогая",  -  а Юрий
понимал,  что это сам Николай с тоской и страстью обращается к Ирине, ведь с
этим он и приехал сюда - и ее не нашел... И пусть дальше шел оперный текст о
героях,  пирующих в  Валгалле,  о  роге  с  медом,  которого никогда уже  не
поднесет Брунгильда отцу, - все это было вздором, внешним покровом. На самом
же  деле  под  этим,  как  зимняя вода  подо льдом,  неудержимо стремил свое
течение человеческий, сердце щемящий смысл удивительной этой музыки, который
насыщает все ее медленные, мастерски розданные оркестру ходы.
     Вотан пел: "Простите, очи мои! Сверкали ярко вы мне, когда к блаженству
душа стремилась в борьбе с мраком и страхом..." -  а Юрий понимал, что и это
относилось к ней,  к Ирине.  Ведь в стихах Николая,  которые ей посвящались,
говорилось именно  о  стремлении к  какому-то  высшему счастью,  о  борьбе с
ведьмой-судьбой,  с мраком,  с пошлостью, со злом. Стихи эти, по мнению Юрия
(которого он брату не высказывал),  были горячие, искренние, но любительские
и туманные.  Правда,  послушав их,  Юрий обычно ворочался в койке, пытаясь в
своих,   еще   никому  не   известных  стихах  достигнуть  того   откровенно
романтического преклонения перед женщиной,  тех  рыцарских,  самых достойных
чувств,  какими  отличались  стихи  Николая.  В  них  была  та  удивительная
фанатическая вера  в  совершенство Ирины,  которая вызвала каюткомпанейское,
почтительное с  виду,  но ироническое прозвание "земной бог".  И  к  ней,  к
Ирине,  были обращены слова, слушать которые сейчас, когда она веселилась на
Друмсэ,  было просто невыносимо...  "В  последний раз  вижу я  вас,  вам даю
прощальный поцелуй..." Нет ни очей,  ни последнего свиданья,  ни прощального
поцелуя.  А ведь Николая ждет нечто грозное,  опасное, видимо, все решилось,
раз он не зовет на корабль.  Неужели это и  в самом деле прощание?..  Что-то
перехватило в горле.  "Сиять человеку будете вы: бессмертный - несчастный!..
- вас навеки теряет..."
     Никогда еще он не слышал,  чтобы Николай так играл.  Слово "несчастный"
взметнулось из волн спокойной скорби высоким острым гребнем,  будто кто-то в
приступе отчаянной тоски всплеснул руками, и теперь Юрий уже со страхом ждал
того,  что  должно прозвучать:  сейчас Вотан наклонится к  лежащей на  скале
Брунгильде с  последним поцелуем.  Это  и  прежде всегда волновало его,  как
главное,  решающее  во  всей  сцене.  Но  теперь  оно  переворачивало  душу.
Медленные,  неотвратимые ходы оркестра, торжественность и отчаяние, покорная
боль и бессилие перед неумолимым ходом жизни, изменить который не могут сами
боги.

                         С чела твоего
                                       божество
                         Снимаю
                                лобзаньем моим...

     Все. Свершилось.
     Ее  уже  нет  -  валькирии,  божественной  девы-воительницы,  достойной
божественной любви.  Осталась  женщина,  может  быть  и  прекрасная,  но  не
божество. Не небесный - и даже не земной бог...
     А может -  так и надо?..  Зеленое душистое колдовство ванной, проклятое
Друмсэ,  все внезапные сегодняшние догадки и  мысли забушевали в нем с силой
чрезвычайной,  вызывая и жалость,  и гнев,  и страх, что Николай понял все и
теперь страдает,  и  какую-то жестокую радость,  что так случилось,  и  что,
пожалуй, оно и лучше...
     И вдруг его охватил тайный ужас, что Николая он видит в последний раз и
что  слова  вагнеровского прощания надо  отнести к  нему,  старшему из  двух
Ливитиных, единственному близкому существу во всем огромном мире... Пришлось
прикрыть ладонью глаза:  в  них снова стучались слезы...  Что за день,  если
подумать, что за день!
     Уже Вотан призвал бога огня Логе,  уже тот -  почти зримо -  вспыхнул в
музыке и  растекся волной пламени,  но  хрустально зазвенел потом отдельными
маленькими язычками,  и  в  мерцающем их  сиянии  могуче  и  победно  возник
уверенный и  ликующий мотив Зигфрида,  еще не  родившегося героя,  кто будет
свободнее старого бога и пройдет через огненную стихию, сейчас успокоившуюся
и  медленно пылающую в широких,  как бы растекающихся звуках так,  как будет
пылать она долгие годы,  -  а Юрий почти не слышал этого.  Все в нем болело,
страдало, мучилось, все было невыразимо. Что можно было сказать Николаю?..
     И  когда "Стенвей" замолк,  Юрий  испугался.  Надо  было возвращаться к
действительности. Он боялся отнять ладонь от глаз. Но тут крышка рояля мягко
стукнула, и голос Николая сказал очень спокойно и буднично:
     - Я  тебе  не  писал:  срубили мы  наши  эйфелевы башни.  Я  грот-мачту
резал...  Оказалось,  что нынче имя бога огня не Логе,  а Ацетилен.  Здорово
работает,  до  чего красиво,  если бы  ты  видел!  Все  время я  эту  музыку
слышал...
     Юрий  очнулся  и,  незаметно проведя ладонью по  глазам,  открыл  лицо.
Николай стоял возле рояля - статный, красивый, в ослепительно белом кителе -
и закуривал папироску.  Лицо его снова было спокойно.  Что за выдержка, боже
ты мой!..  А может быть,  он, Юрий, все это выдумал за него, и ничего сейчас
не было -  ни прощания, ни поцелуя, снимающего сияние бессмертия?.. Он почти
сердито взглянул на  брата.  Ацетилен?  И  только?..  Но тут он увидел,  что
огонек спички чуть заметно ходит вокруг кончика папиросы - не очень заметно,
но ходит. Значит, все-таки это было?.. Юрий готов был броситься ему на шею и
выложить все, что болело внутри. Пусть это глупо, жестоко, но...
     - Пойдем харчиться,  мне скоро уезжать, - опять спокойно сказал Николай
и пошел в столовую,  крикнув в переднюю по дороге: - Сашенька, расстарайтесь
там коньячку, пожалуйста!
     Стол был накрыт, на залитой солнцем скатерти стояло кофе, молоко, масло
в хрустале,  маленькие мисочки с простоквашей, посыпанной по-фински корицей,
поджаренные ломти  белого  хлеба,  ветчина,  яйца,  прикрытые  салфеткой,  и
непременный шведский  "секст"  -  разделенное на  секторы  блюдо  с  разными
закусками. Лейтенант бросил салфетку на колени и придвинул простоквашу.
     - Не знаю, как ты, а я не завтракал - адмирал вызвал к подъему флага...
     "Вот оно",  - со страхом и любопытством подумал Юрий. Сейчас выяснится,
что это за "прожектик", который он послал командующему. Но Николай продолжал
аппетитно есть простоквашу и потом потянулся за ветчиной.
     Юрий не выдержал.
     - Скажи,  пожалуйста,  ты мне писал... - начал он, волнуясь и сдерживая
себя,  но  тут вошла Сашенька,  и  Юрию пришлось замолчать.  Он занялся было
завтраком,  но что-то -  не то смутная надежда,  не то простое любопытство -
заставило его поднять на нее глаза.
     Улыбаясь не  только ярким и  сочным ртом,  но  и  всей кокетливой своей
повадкой,  Сашенька легко и бесшумно шла к столу с подносом в руках.  Теперь
она,  как  обычно,  была вся  в  тугом крахмале.  Сияющая его белизна плотно
облегала тесным фартучком ее небольшую, тоже тугую грудь, узкими рукавчиками
отложных манжеток -  руки, высоким, до самых розовых мочек ушей, воротничком
- стройную шею  и  увенчивала темные волосы наколкой,  похожей на  маленькую
корону.  Уже невозможно было думать, что полчаса назад эта же женщина, ахнув
и запричитав,  обняла его так просто и душевно. Что же это было?.. Или все в
этом доме -  только игра? С ревнивой пристальностью Юрий следил за каждым ее
движением.
     Не  глядя на  него,  Сашенька сняла с  подноса черную пузатую бутылку с
яркой этикеткой,  на  которой между двумя рядами уходящих вдаль бочек летела
ласточка,  и,  ставя на стол две узенькие рюмки и хрустальную вазочку,  где,
поблескивая крупной солью, лежали жареные фисташки, певуче сказала:
     - Николай Петрович,  вы бы приказали Козлову ласточки вашей запасти,  а
то, говорят, скоро торговлю прикроют...
     И  тут  только Юрию пришло в  голову,  что  и  в  самом деле среди того
множества бутылок,  которые он  перетаскал,  не  было ни  одной с  такой вот
этикеткой.  Чувство острой обиды за брата снова вспыхнуло в нем, конечно же,
просто свинство -  составлять целый список и забыть о том, что Николай любит
именно вот этот пузатенький Мартель.
     - А вы не огорчайтесь,  Сашенька, - ответил лейтенант, тщательно срезая
верхушку яйца.  -  На  всю  войну все  равно не  напасешься.  А  что,  эта -
последняя?
     - Одна еще есть, я уж припрятала...
     - Вот и спасибо,  пусть постоит до случая...  Идите,  Сашенька,  больше
ничего не надо.
     И  опять Юрий невольно взглянул на нее.  На этот раз она метнула в него
быстрый тот взгляд,  и все в нем затомилось. Что за черт, где она настоящая?
Сейчас -  опять горняшка,  а  тогда?..  На  мгновение вокруг губ снова легло
жаркое кольцо и тут же исчезло.  Крахмально-снежная фигурка легко и бесшумно
скрылась в дверях, плотно прикрыв их за собой. Какое-то наваждение...
     Он встряхнул головой, беря себя в руки.
     - Так все-таки,  -  снова начал он,  -  ты  в  письме намекал на что-то
серьезное,  я  из-за этого и приехал.  Что это у тебя за прожект?  Ты можешь
сказать?
     - А почему бы нет,  я тебя для того и высвистывал,  - охотно согласился
Николай,  вскрывая другое яйцо. - Как-никак нас с тобой, Ливитиных, на земле
всего двое,  думал, не успеем попрощаться. Дело, видишь ли, весьма простое и
не  очень новое,  пороха я  тут никакого не выдумал,  но перед братом все же
погордиться можно...
     И,  продолжая со  вкусом завтракать,  он  лаконично,  но обстоятельно и
вполне ясно изложил свой план заграждения выхода из Кильской бухты.
     Перестав есть,  Юрий остановившимися глазами смотрел на брата.  Все,  о
чем  тот  говорил  сухо,  коротко,  военно,  -  в  его  воображении вставало
поразительной, дух захватывающей картиной.
     ...Первые часы  войны.  Немецкая эскадра выходит из  Киля в  Балтийское
море  для  немедленного внезапного удара.  Идут линейные корабли,  крейсера,
миноносцы,  может быть,  даже и линейные крейсера флота открытого моря,  все
эти,  так хорошо знакомые по Джейну и Ташенбуху*,  по военно-морским играм в
корпусе  "Мольтке",  "Дейчланд",  "Кайзер Вильгельм дер  гроссе",  "Лютцов",
"Кельн", "Страсбург" - все брошено на ост, в Финский залив, на Кронштадт, на
Петербург, первый, пугающий, терроризирующий удар, морской Седан... Немецкая
чванная мощь -  эскадра идет,  как на парад, с музыкой, черт бы их драл! Они
же знают,  что русский флот не успел еще отмобилизоваться,  что это будет не
бой, а игра дюжины котов с одной мышью.
     ______________
     *   Справочники  военных  флотов  -   английский  "jane"  и  германский
"Taschenbuch des Kriegsfloten".

     Идут в ночи немецкие корабли,  идут без охраны,  без тральщиков -  ведь
они у себя,  в своей собственной Кильской бухте, а война едва началась, чего
же опасаться?..  И вдруг -  взрыв!  Кренится "Мольтке"... Ну ладно, пусть не
"Мольтке",  пусть  какой-нибудь крейсеришко вроде  "Аугсбурга",  пусть  даже
паршивый номерной миноносец!..  Но  он  взрывается в  своих водах,  на своем
фарватере,  ведущем к верной,  легкой, по-немецки рассчитанной победе!.. Еще
взрыв... Еще... Русские подлодки? Мины? Когда успели?.. Эскадра поворачивает
в  Киль,  тральщики заводят  тралы,  первый,  самый  страшный выход  в  море
сорван...
     Он с  обожанием смотрел на брата,  глаза его горели,  его почти трясло.
Такой удар в первые часы войны - и сделает его он, Николай?..
     - Ну, знаешь, Кольча, - вскрикнул он наконец, - это же... это же... Это
же черт знает что.
     Он сорвался с места и возбужденно зашагал по столовой.
     - Если удастся -  ведь это сразу всю войну перевернет. Они там думают -
мы телята, стоим и ждем ножа, а тут... Нет, до чего ж здорово. И как просто!
Слушай,  -  вдруг кинулся он к Николаю, - возьми меня с собой... Я все равно
собирался на миноносец, но лучше уж сюда, с тобой... Возьми, ну, Кольча, ну,
Никольчик!  -  взмолился он  в  самозабвенном восторге.  -  Ты погляди,  как
здорово выйдет:  ведь кто-нибудь,  кроме тебя,  должен на  лесовозе говорить
по-английски,  на случай досмотра?  А я худо-хорошо,  но болтаю,  для немцев
вполне сойду...  Да и на баркасе если уходить - я же под парусами управляюсь
неплохо,  приз есть... Ну возьми, Кольчик, милый! - уж совсем по-мальчишески
запросился он.
     Лейтенант смотрел на  него  с  улыбкой и,  переждав этот взрыв,  сказал
поучительным тоном:
     - Сколько тебе раз повторять:  хочешь кого-нибудь убедить -  никогда не
жестикулируй и  старайся воздействовать логикой,  а  не  чувствами.  Сядь  и
успокойся.
     Юрий вспыхнул.
     - Я не понимаю, неужели надо ломать комедию и в такие минуты?
     Лейтенант потянулся к пузатой бутылке.
     - А в какие это минуты, позвольте вас спросить?
     - Ну вот в такие... Когда ты мне все рассказал...
     - А что, собственно, все?
     - Как - что!.. Ведь это же подвиг! Дерзкий и великолепный!
     - Ошибаешься,  Юрочка, - сказал Николай, внимательно вытаскивая пробку.
- Никакой это не  подвиг.  Это фантастический рассказ из  "Мира приключений"
или роскошная драма в тысячу двести метров, вся в красках, - что хочешь.
     Он наконец справился с пробкой и закончил нарочито безразличным тоном:
     - Ничего этого не будет.
     Юрий резко повернулся к нему.
     - То есть как не будет?
     - А так. Сядь и возвращайся к действительности. Помечтали - и за щеку.
     Он налил рюмки и поднял свою.
     - Выпьем,   Юрий  Петрович,   за  упокой  души  еще  одного  прожектика
лейтенанта Ливитина... Скооль!
     И  он  медленно  стал  цедить  коньяк,  после  каждого  глотка  поднося
маленькую рюмку к  глазам и любуясь золотистой влагой,  пронизанной солнцем.
Юрий,  не замечая,  что уже сидит и  тоже держит рюмку в  руке,  ошеломленно
смотрел на него,  пытаясь осмыслить сказанное.  Спокойствие Николая казалось
ему противоестественным и угрожающим:  он ждал, что вот-вот произойдет нечто
страшное.
     Больше всего он боялся, что Николай зарыдает, - ему казалось, что тогда
его собственное сердце не выдержит, раздавленное бедствием, размеры которого
он отлично понимал.  Слезы Николая он видел лишь однажды и страшился увидеть
их вновь.  Это было в майский, солнечный день в том старом сибирском городе,
где они жили с тех пор,  как отец вышел в отставку и вскоре после того умер.
Юрий с утра расставил на полу свои многотрубные корабли, точно, по чертежам,
склеенные из плотного ватмана Николаем для морских сражений, правила которых
- хода,  залпы,  курсы -  были  разработаны им  же.  Решительный бой  эскадр
откладывался почти весь последний месяц - у Николая шли экзамены. В тот день
Николай пришел из гимназии веселый,  счастливый,  сдав наконец последний,  и
уже  открывал коробку с  японскими броненосцами (русским флотом  командовал,
конечно,  Юрий),  когда  через  открытое  окно  донесся  пронзительный голос
мальчишки-газетчика:  "Телеграммы  с  театра  военных  действий!  Экстренный
выпуск! Небывалое сражение в Цусимском проливе! Гибель всей русской эскадры!
Экстренный выпуск!" Николай, побелев, уронил коробку и выбежал на улицу.
     Он долго не возвращался, и Юрий нашел его в садике с газетным листком в
руке.  Он  сидел  и  беззвучно  плакал.  Очень  крупные  слезы  катились  по
искаженному душевной мукой лицу, порой громадный, неслыханный - в три-четыре
приема - вздох бурной волной потрясал все его тело. Юрий взял листок, прочел
- и заплакал тоже, так же по-мужски беззвучно. Вернувшись, они молча собрали
бумажные кораблики,  которые потом пожелтели и  рассохлись в своих коробках,
откуда их больше не вынимали: в тот день для Николая закончилась юность, для
Юрия -  детство.  Никогда потом он не видел слез Николая - даже когда умерла
мать.
     Но  теперь  в  этом  слишком  уж  ироническом спокойствии Николая  было
что-то,  что  заставляло  догадываться о  силе  тех  отчаянно-безнадежных  и
беспомощно-мрачных  чувств,  какие  он  хотел  скрыть  под  этой  маской,  и
опасаться,  что они могут вырваться наружу, подобно извержению вулкана, - уж
очень много накопилось там, в недрах души...
     Пауза  затягивалась.  Николай налил  вторую рюмку  и  снова стал  молча
рассматривать ее  на  свет.  И  как  ни  был Юрий растерян и  ошеломлен,  он
внезапно понял смысл своего присутствия здесь:  ведь  никому в  мире,  кроме
него, Николай не мог бы довериться после своего крушения - разве лишь Ирине.
Но Ирины не было, был только он, Юрий, - и ему надо было немедленно оборвать
эту   паузу,   разбить  опасное  молчание.   Надо  было,   что   называется,
"разговорить" Николая, дать ему отвести душу - в иронии, в брани, в гневе, в
жалобе -  в чем он хочет,  только не оставлять в замкнутом самоотравительном
молчании...  Тогда,  в  садике,  Юрий мог выразить свою беспомощную любовь к
нему только тем,  что рыдал вместе с ним.  Теперь, повзрослев, он обязан был
ему помочь.
     И Юрий сказал первое, что пришло в голову:
     - Что же,  выходит -  адмирал не  разобрался в  том,  в  чем разобрался
гардемарин по  первому году?  Не возьму в  толк,  как он мог отклонить такой
план?
     Николай посмотрел на него серьезно, без тени напускного цинизма.
     - Адмирал-то разобрался, насколько я понял. Но и адмиралу воли нет. Вот
в чем беда, Юрча...
     - То есть?
     - Видишь ли,  люди ходят под господом богом,  а  мы,  флотские,  -  под
Генмором...  Да выпей ты рюмку,  укрепи нервы, - перебил он себя. - Ишь тебя
трясет!  Похоже,  не  со мной жизнекрушение произошло,  а  с  тобой...  Ну -
скооль!
     Юрий глотнул коньяк и поморщился.
     - Значит,  опять Генмор?  -  спросил он,  торопливо наливая в чашку уже
остывший кофе.
     - А  как  же,  -  с  нервной веселостью подтвердил Николай.  -  Все он,
благодетель!  Недреманное око, язви его в душу и в пятки, без него флотам ни
ткнуть, ни дернуть...
     И  тут лейтенант произнес такой длинный и сложный акафист Генмору,  что
Юрий,   несмотря   на   драматизм   положения,   внутренне  усмехнулся.   Во
взаимоотношениях между  собою  братья избегали слишком сильных выражений,  и
сейчас Юрий впервые услышал от Николая флотские присловья и вполне оценил их
силу.  Это было покрепче и поостроумней заклинаний Чуфтина, главного боцмана
"Авроры",   который  утреннюю  приборку,   где   участвовали  и   матросы  и
гардемарины,  начинал  хриплой флотской ектеньей,  неизменно добавляя по  ее
окончании: "Господ гардемарин не касается!" Лейтенантский акафист доказывал,
что  вулкан  нашел  кратер  для  извержения и  что  Юрий  добился некоторого
ослабления душевного напора, почему он поздравил себя с успехом.
     Облегчившись таким образом,  лейтенант тоже  налил себе кофе и,  сделав
глоток, сказал:
     - Жаждешь узнать, как протекали события? Изволь. Может, это научит тебя
не подражать старшему брату.
     И уже спокойнее, без едких острот и щеголяния архаическими словечками и
оборотами,  а  так,  как  рассказывал когда-то  Юрию  о  плавании Христофора
Колумба или о Синопском бое -  просто и дружески,  -  он начал рассказывать,
что произошло утром.
     Оказалось,  адмирал принял Николая сразу же, как тот прибыл на "Рюрик",
и сам заговорил об его проекте.  Выяснилось, что еще вчера утром он запросил
Либаву (она  ближе  к  Килю,  чем  Гельсингфорс или  Або)  и  показал список
задержанных иностранных пароходов.  Тут же  он предложил отказаться от мысли
разместить мины в  трюме и  посоветовал спрятать их на верхней палубе внутри
штабелей леса.  Тогда  не  нужно  будет  устраивать в  корме полупортики для
сбрасывания мин  -  рельсы можно  уложить прямо на  палубе,  замаскировав их
фальшивым настилом, что значительно сократит срок подготовки. И, наконец, он
сказал, что матросов на пароход надо набирать из латышей, эстонцев, финнов и
запретить им говорить по-русски, чтобы создать видимость иностранного судна.
На  просьбу  Ливитина послать  его  "капитаном" лесовоза адмирал согласился.
Словом,  все шло так,  что Николай чувствовал себя на  седьмом,  если не  на
десятом небе.
     Но тут в  дверях появился Бошнаков с  изящным кожаным бюваром в руках и
доложил  о  телеграмме от  начальника Генерального морского  штаба.  Адмирал
нетерпеливо раскрыл бювар,  прочел короткую телеграмму,  побагровел,  встал,
походил по  каюте,  потом вернулся к  столу,  еще раз перечитал телеграмму и
буркнул Бошнакову,  что он может идти. Тот заговорщицки подмигнул Ливитину -
выходит, мол, все-таки, что я кое-что сделал? - и вышел из каюты.
     - А  дальше  пошла  фантасмагория,   -  продолжал  Николай.  -  Адмирал
повернулся ко мне и сообщил,  что не имеет времени со мной дальше беседовать
и что план мой неосуществим,  несвоевремен и еще что-то дважды "не" -  я уже
не запомнил. Я ушам не поверил, а у него глаза от бешенства - пустые. Глядит
на  меня,   меня  не  видя,  и  хрипит:  "Это  вздор,  сударь,  обыкновенный
фантастический вздор, и ничего более я вам сказать не могу-с! Ступайте!" Ну,
я и ступаю -  прямо к дверям.  Иду и думаю: что же случилось? И вдруг окрик:
"Лейтенант Ливитин!"  Обернулся.  Зовет к  столу.  Подошел.  Стоит,  вращает
глазами.  Потом:  "Хотите ко мне в штаб?  Мне нужны люди,  кто может думать.
Думать - понимаете вы? А вы можете думать. Хотите? Сейчас дам приказ".
     - Ну  и  что?  -  спросил Юрий  с  замиранием сердца.  Блестящая судьба
Николая  открылась  перед  ним:   любимец  адмирала,  мозг  штаба,  флотский
талант...
     - А что - что? - сказал Николай, наливая рюмку. - Ты когда-нибудь штабы
видел? Нет? Ну и молчи. А я знаю, что это за конфета. Это дело надо любить -
как Бошнаков: двадцать три карандашика в карманах, на лице "чего изволите?",
на корабли наплевать,  а  бумажка -  царь и  бог.  К чертям собачьим!  Лучше
потопну на "Генералиссимусе".
     - Что же ты, так адмиралу и ляпнул? - спросил Юрий, втайне радуясь, что
Николай наконец "разговорился".  В  самом деле,  у  него  теперь было совсем
другое лицо.
     - Ну что ты! Я сказал вежливо, дипломатично: мол, очень благодарен вам,
ваше высокопревосходительство,  но, будучи привержен к артиллерии, мечтал бы
положить свою жизнь в  артиллерийском бою...  Что же касается штаба,  то тут
нужны особые наклонности, коих у меня нет...
     - А он что?
     - Обозлился.  Опять завертел зрачками.  "Я  полагал,  вы  меня поймете.
Война только начинается,  мне  нужны люди.  План ваш показал,  что вы  могли
бы...  Впрочем,  не принуждаю-с.  Очень жаль.  Жаль".  И вдруг мне его стало
жаль. Ему-то трудней, чем мне. Макаров не Макаров - а никого, кроме него, на
адмиральском нашем горизонте я не вижу... И знаешь, Юрча, не сиди во мне эта
лютая ненависть к штабам,  я бы пошел к нему,  ей-богу!..  Но...  -  Ливитин
поднял палец,  - мементо Генмори!* Генмор и старику кровь портит, чего ж мне
в петлю лезть?
     ______________
     * От латинского "Мементо мори" - "Помни о смерти".

     Он допил рюмку и снова стал вертеть ее в пальцах.
     - Одного бы хотелось мне в несчастной моей позиции:  узнать, что именно
было  в  телеграмме,   которую  Бошнаков  так  неудачно  притащил  к  нашему
разговору...  Если б  ты  знал,  Юрик,  до  чего же  обидное это состояние -
чувствовать,  что  ты  гору  можешь своротить,  а  вместо того  приставлен к
серьезной работенке по переносу дерьма из угла в угол, притом не более фунта
за раз...  - Николай помолчал и достал папиросу. - Наверное, я что-то не так
делаю. И в службе и в жизни. Потому и бьет меня старая ведьма по морде и там
и здесь... Очень бы мне не хотелось, чтобы ты по моим стопам пошел. Впрочем,
характерец у тебя, насколько я понимаю, наш, ливитинский, и все мои поучения
совершенно бесполезны.  Но  не забывай,  что,  хотя героический кордебалет в
Кильской бухте не состоялся,  родные ревельские миноги все-таки поджидают на
дне Финского залива личный состав "Генералиссимуса",  в  том числе и  твоего
старшего брата. Посему рассматривай его слова как завещание.
     Он закурил наконец папиросу.
     - Итак,  слушай.  Ты  -  улучшенный экземпляр Ливитиных,  так  сказать,
издание  последнее,  исправленное и  дополненное,  и  потому  тебе  не  след
повторять ошибки предыдущих.  Отец,  как тебе известно,  сунулся с  проектом
закупки в Англии кораблей для создаваемой тихоокеанской эскадры, и кончилось
это тем,  что вместо тепленького местечка где-нибудь в  Адмиралтейств-совете
принужден был выйти в отставку,  не дослужившись до адмиральской пенсии... А
почему?   Потому,   что  выразил  мысли,  Юрочка.  А  мысли,  в  особенности
преждевременные и морское ведомство беспокоящие,  вслух выражать не следует.
Это я тебе говорю,  сын своего отца,  имеющий немалый собственный опыт в сем
деле,   а   ты,   отрок,   учись  на   примере  двух  поколений  российского
императорского флота...  В  нашем флотском деле,  коему ты  сдуру,  на брата
глядючи,  служить вознамерился,  мысль -  она вроде вши:  зудит, беспокоит и
пользы  не  приносит,  наоборот,  один  вред.  Хочешь  служить  до  заветных
адмиральских орлов -  служи по присяге и по инструкциям,  как мой прелестный
мичман Гудков служит... Да вот беда - ведь не сможешь!..
     - Конечно, не смогу, - сердито сказал Юрий.
     - То-то оно и есть.  Следовательно,  чтобы не унижать флотскую мысль до
сравнения со вшой, надо все же, видимо, что-то предпринимать, чтобы она была
полезна  для   величия  отечества,   а   также  для  его  могущества  против
супостатов...
     Николай помолчал и потом неожиданно спросил:
     - Скажи,  пожалуйста,  тебе никогда не приходило в  голову,  что будет,
если немец нас расколотит?
     Вопрос настолько поразил Юрия,  что он  с  изумлением вскинул на  брата
глаза, и тот, не дожидаясь ответа, рассмеялся и махнул рукой.
     - Впрочем,  что ж тебя спрашивать, - конечно, ты не допускаешь и самого
"если"...  Так сказать,  "гром победы,  раздавайся, веселися, храбрый росс".
Однако вспомни:  в  прошлую войну указанный гром не  очень-то раздавался,  и
росс не  только не веселился,  а  горькими слезьми обливался.  А  что за эти
десять лет изменилось?  В армии?  На флоте?  В министерствах?  В преподобном
нашем Генморе? Ровно ничего. Одна разница: противник попался посильнее. Эрго
- и последствия военных неудач будут тоже посильнее.
     - Что  ты  имеешь в  виду?  -  резко  спросил Юрий.  Разговор свернул в
область,   которой  он  не  любил  касаться,  полагая,  что  это  -  отрыжка
гимназических сибирских увлечений Николая.  Флотским офицерам (к  которым он
заранее причислял и себя) эти темы обсуждать вообще не следовало.
     - Именно то,  что  ты  предполагаешь,  -  спокойно сказал лейтенант,  -
революцию.  Только не ту детскую,  которая проистекла в девятьсот пятом году
после неудачной войны,  а похлеще и посерьезнее.  Ну что тебя корчит?  Разве
тебе не  известно по курсу логики,  что одинаковые причины влекут одинаковые
следствия?
     Юрий действительно весь кипел.  Очевидно,  под впечатлением разговора с
адмиралом Николай впал в  то язвительное,  дурное настроение,  которого Юрий
терпеть не  мог:  сейчас начнет хамить все святое направо и  налево,  сыпать
парадоксами, ошеломлять циническими выводами...
     - Но  почему мы обязательно должны проиграть кампанию?  -  не сдерживая
себя,  спросил он с крайним раздражением.  - Аналогии никакой: тогда мы были
одни, а теперь у нас союзники... Англия, Франция!
     Лейтенант,   наливая  рюмку  -   на  этот  раз  только  себе,  невесело
усмехнулся.
     - На  том  свете,  Юрочка,  меня несомненно спросят,  как я  воспитывал
младшего брата,  и опять надают по мордам,  как и здесь.  С огорчением вижу,
что юный брат находится в плену идиотских иллюзий политиканов,  вроде твоего
благополучно-пузатого адвоката -  как его?  - Сергея Марковича... Союзнички,
Юрочка?   Entente   cordiale?*   Родственные  узы   кузенов  -   императоров
Великобритании и России?  Ах,  Юра, Юра!.. Мне бы твое счастливое неведение!
Пойми ты простую вещь:  конечно же,  союзнички ввалятся в драку, раз ее сами
затеяли.  Но их дело -  господское,  а  наше крепостное;  выручать их ржаным
расейским пузом.  Главная война пойдет не у  них,  не на чистеньких равнинах
Франции,  не на ухваченных Англией морях.  Немцы не дураки туда лезть. У нас
она пойдет,  Юрочка! Тут будет и мясорубка пехоты, и кипящий бульон Балтики.
Все на нас ляжет, помяни мое слово!..
     ______________
     *  Дружественное согласие (фр.)  -  наименование франко-русского союза,
Антанта.

     - Ну что ж!  - запальчиво воскликнул Юрий. - Тем более будет чести нам,
раз мы примем на себя всю тяжесть войны!
     - Правильно,  Юрочка.  Не  в  первый раз нам Европу спасать.  Кто ее от
монгольского нашествия загородил?  Мы,  русские.  Почти триста лет сидели мы
под азиатским игом.  Лебеду жрали,  в  посконину одевались,  когда в  Европе
швырялись  бекасами  и  венецианской парчой  женские  прелести  окутывали...
Грамоту,  едва родившуюся, забыли, чтоб Европа за нашими сермяжными спинами,
рабским  потом  провонявшими,   создавала  живопись,  поэзию,  музыку  эпохи
Возрождения... Ты только подумай, куда бы мы шагнули перед Европами, не будь
этих двух с половиной веков рабства!  А Наполеон?  Кто спас Европу от самого
властного   абсолютизма,    кто   вернул   ее    государствам   свое   лицо,
самостоятельность?..   И   вот  теперь  в   третий  раз  мы  заслоним  собой
просвещенную Европу  от  германского  чванливого  филистерства,  от  мертвой
прусской  системы  орднунга,  аккуратизма,  параграфа,  убивающей живой  дух
человека. И кто нас за это поблагодарит? Кто и как?
     Николай говорил с такой страстностью,  что Юрий вдруг понял - эти мысли
не сейчас пришли ему в голову.  Видимо,  они сложились давно, и, по совести,
возражать ему было трудно.  На  этот прямой вопрос он ответил неопределенным
жестом.
     - А вот как,  - сам себе ответил Ливитин. - Дадут нам чаевые - и дело с
концом:  чего-нибудь там получим - десятинки территорий и гроши контрибуции.
И помни: если война закончится победой Антанты и тебя, юного мичмана, станут
возить на эскадре с  почетными визитами в Гавр и Портсмут (читай,  в Париж и
Лондон),  ты  не обольщайся.  Как бы нас ни расхваливали,  пирог-то все-таки
будут делить они,  пресвятые союзнички,  а мы будем присутствовать у стола в
смиренном ожидании, какой кусок нам отвалят...
     Необычайная интонация гнева и  горечи,  прозвучавшая в  голосе Николая,
поразила Юрия, лейтенант даже стукнул кулаком по столу.
     - И  вот за это мы самозабвенно собираемся стать пищей для миног здесь,
в  Балтике,  и для червей -  по всему необозримому пространству создающегося
фронта...  Голова раскалывается при таких мыслях.  Ты вот спросил,  почему я
думаю, будто мы заработаем разгром. Хочешь подтверждений? Жаль, тебя не было
вчера за обедом,  когда их выложил такой жизнерадостный болванчик, как милый
наш Веточка. И уж если его сам Шиянов не остановил, то это обозначает, что и
впрямь дело плохо...  Нехорошо мы  входим в  войну,  весьма нехорошо,  Юрий!
Неготово,  неладно... Не хватит времени излагать тебе доказательства, поверь
старшему  брату  на   слово...   Плохо,   Юрчен!..   По   молодости  лет   и
верноподданности ты даже не соображаешь, как плохо...
     Николай вдруг  охватил голову обеими руками,  беспощадно портя  пробор.
Полминуты-минуту он просидел так,  потом опустил руки и жадно выпил остывший
кофе.  Юрий тотчас налил ему чашку: может быть, он, как говорится, перебрал.
Но Николай заметил наивный жест брата.
     - Нет,  Юрча,  кофе тут не  спасет.  На  душе паршиво.  Когда-нибудь ты
поймешь сегодняшний разговор.  Как тебе кажется,  почему там,  на  мачте,  в
сиянии и звучании огня,  вагнеровского огня утверждения подвига, я схватился
за мысль накидать под Килем мины?..  Я тебя так хорошо знаю, что не допускаю
мысли,  будто ты видишь в  этом желании ухватить славу,  отличиться.  А ведь
кто-нибудь мог  бы  принять это  именно так:  потому что никакого не  только
оперативного,  но  даже тактического эффекта эта авантюра дать бы не смогла.
Но она могла сделать главное:  произвести впечатление. А это немалый фактор,
в особенности в первые часы войны.  Ты имей в виду:  всякий наглец -  прежде
всего обыкновенный вульгарный трус,  и  если ему дать вовремя по  морде,  он
убежит первый.  А  если  стоять перед  ним  в  покорности,  зажмурив глаза и
ожидая,  когда он врежет тебе в переносицу,  то лучше убегать самому загодя,
пока  ноги  носят...  Немецкие адмиралы чувствуют себя  хозяевами Балтики  и
потому наглы.
     Лейтенант оживился и отодвинул рюмку.
     - Ты  сообрази:  если  бы  хоть  одна минка хлопнула в  Кильской бухте,
немецких адмиралов оторопь хватила бы.  Им ведь известно,  что у  нас минное
дело  после Цусимы весьма усовершенствовалось и  что  мин  у  нас  до  черта
великого.  И  раз русские ухитрились в первые же часы войны нагадить в самой
Кильской бухте, то чего же можно ждать в Балтике? В Финском заливе?.. Вот на
что  был  расчет,  Юрочка.  Не  на  уничтожение одного-двух кораблей,  а  на
воздействие на  аккуратные мозги германского генерального штаба.  На выигрыш
во времени,  что для нас сейчас самое главное...  Удивительно, ты вот понял,
даже насчет телят сказал, а Генмор - нет!
     - Конечно, понял, - ответил Юрий, снова с обожанием глядя на брата. Тот
нервно потушил папиросу и отодвинул тяжелую, цельного стекла, пепельницу.
     - Впрочем,  время у  нас  безнадежно упущено.  Ведь что  обидно,  Юрча:
стреляем-то мы лучше немцев,  лучше всех в мире,  в этом нам Цусима помогла,
подучились.  А  стрелять нам не из чего.  Новые дальнобойные орудия лежат на
Обуховском заводе,  дожидаясь,  когда для них построят дредноуты и  линейные
крейсера.  А почему ждут? Потому что корабли эти который год строят у нас на
не  очень  мощных  Балтийском и  Адмиралтейском заводах,  вместо того  чтобы
заказать их  в  Англии тому  же  Виккерсу...  Видал,  как  "Рюрика" сделали?
Красавец!  А у нас не столько строят,  сколько воруют.  И не столько воруют,
сколько дерутся за барыши.  А мы,  пушкари,  сидим без пушек,  а пушки - без
кораблей...  А,  да  что там говорить!  -  И  лейтенант все-таки выпил одним
глотком отставленную рюмку и  тут  же  налил снова.  -  Прав  наш  неистовый
Робеспьер,  Петруччио  Морозов,  мичман  российского императорского флота  и
действительный тайный революционер:  капитальный ремонт всему флоту нужен. И
не только флоту - всему цветущему нашему государству...
     - Бог  знает,  что  ты  несешь!  -  снова вскипел Юрий.  -  Я  понимаю,
настроение у тебя ниже нуля, но нельзя же так!..
     - Можно,  Юрчен,  все можно.  Такое на  нас надвигается,  что тут не до
приличий. Все можно...
     Юрий едва удержался,  чтобы не встать из-за стола. Это было уж слишком!
Конечно,  состояние Николая понятно,  но неужели эта его неудача с Килем так
на него подействовала, что он потерял чувство меры? Ведь то, что он говорит,
под  стать Валентину Извекову,  вернее,  тому неведомому студенту-агитатору,
кого он собирался укрыть от охранки в квартире на Литейном... Но как всегда,
когда язвительный монолог брата доходил до  крайностей,  Юрий не мог найти в
себе возражений,  какие могли бы прозвучать не наивно и не смешно.  И сейчас
он только пожал плечами.
     - Более того,  -  упрямо продолжал Николай,  -  все  это предопределено
ходом событий японской войны...  История - она, брат, дама хитрая. И если мы
с  тобой хоть что-нибудь можем предугадать,  то  нам  надо соображать,  куда
прокладывать курс  жизни...  Вопрос лишь  в  том,  куда  мне  себя в  данной
ситуации определить?  Не  только  себя,  но  и  своего  младшего братца,  за
которого я отвечаю как старший в угасающем роде...
     Как  ни  раздражал Юрия  этот  неожиданный поворот разговора и  как  ни
хотелось ему поскорее перейти к самому важному для него -  к тому, как может
помочь Николай устроиться на  миноносец,  он  с  любопытством,  выжидательно
поднял глаза.
     - Беда, Юрик, в том, что революция делается и будет сделана не нами - я
имею в виду нас обоих.  И в том еще, что нас в нее не примут. Слишком велика
ненависть к нам,  офицерам,  веками накопленная.  Каких-либо Морозовых,  без
году неделя на флоте существующих, примут за своих, а нас с тобой - никогда.
На нас -  неоплаченные долги отцов. Груз линьков, шпицрутенов, вековая рознь
кают-компании и палубы,  господ и матросни...  Ты думаешь, я не догадываюсь,
что в кубриках есть революционные организации?  Не поспел я тебе рассказать:
вчера  один  мой  комендор влип,  Тюльманков.  Кормового орла  испохабил.  Я
полагал - обозлился на взыскание Шиянова. А Тюльманков, когда его увозили на
берег,  звал  на  помощь какую-то  боевую организацию,  которая на  корабле,
видимо,  существует и к которой мне,  по всей видимости, доступа не будет во
веки веков.  Туда путь закрыт.  Моста нет.  Каков бы я  ни был и что бы я ни
думал,  туда мне,  как и тебе, не попасть... Но есть другой путь. Ты помнишь
мои рассказы об августейшем друге?
     Конечно,  Юрий помнил.  Во  время учебного плавания Николая привезли на
госпитальную баржу  с  ободранным при  нырянии  коленом и  положили рядом  с
гардемарином старшей роты. Они разговорились, не зная друг друга. Дело решил
Вагнер:  новый знакомый был  ярым  вагнеристом.  Так  началась эта  странная
дружба,  поражающая неравенством:  гардемарин оказался  князем  Романовским,
герцогом Лейхтенбергским,  младшим  членом  императорской фамилии с  титулом
высочества,  пасынком великого князя  Николая Николаевича.  Герцог вышел  из
корпуса на Черноморский флот,  и  в  последние два-три года Николай ничего о
нем не рассказывал.
     - Конечно, помню, - сказал Юрий, - но не понимаю, при чем тут он?
     - Тсс...   -   Николай  прижал  палец  к  губам.   -   Я  поведаю  тебе
государственную тайну.  Молчи,  скрывайся и таи,  как сказал поэт, а какой -
убей бог, не знаю!
     Юрий обозлился.
     - Вот что,  Николай,  если хочешь говорить о  серьезном,  то  и  говори
серьезно, без балагана!
     Лейтенант искренне расхохотался.
     - Все-таки ты бесподобно молод,  Юрча,  я тебе просто завидую! - сказал
он, глядя на него добродушно и весело. - И очень хорошо, что ты приехал, я с
тобой душу отвел,  а  то в  таких обстоятельствах я  бы совсем зафатигел...*
Когда-нибудь ты  поймешь и  то,  что о  серьезных вещах лучше всего говорить
несерьезным  тоном.   Так  вот,   тайна  такова:  петербургское  гвардейское
офицерство,  часть флотских офицеров, кое-кто из министров стоят на том, что
надо произвести дворцовый переворот и  объявить Николая Николаевича регентом
наследника.  Считается,  что в этом спасение России. Августейший друг весной
приглашал и  меня  к  содействию,  заманивал будущей карьерой.  Я  подумал и
уклонился,  чем, видимо, попортил с ним отношения. Полагаю, ты меня поймешь.
Скажем,  Греве или твоему дураку Бобринскому в  такое дело прямая дорога,  а
нам с тобой -  вряд ли.  Нас эти новые декабристы в свою компанию не примут.
Мы у них не свои... Вот и выходит - болтаемся мы вроде известного предмета в
проруби: ни к тому, ни к другому краю... И получается невеселая картина: кто
бы революцию ни начал -  сверху или снизу,  - мы с тобой ни к матросам, ни к
аристократам не прибьемся...
     ______________
     * Измучился, сошел на нет (от фр. fatiguer - утомляться).

     - Я вот чего не понимаю,  -  с усмешкой сказал Юрий.  - По-видимому, ты
готов и  сам делать революцию,  только не знаешь,  как и  с  кем взяться.  А
весной ты говорил совсем другое -  помнишь?  -  о жерновах истории.  Что они
раздавят каждое зерно,  которое подымется дыбом,  и что важно найти для себя
ямку. Так когда ты шутил: сейчас или тогда?
     - Ядовито,  -  улыбнулся Николай.  - А впрочем, готов объяснить. Видишь
ли,  у  меня  две  философии:  одна  -  сложившаяся в  опыте жизни,  которая
заключается в  желании найти ямку между жерновами,  а  вторая -  желание все
переустроить,  переменить.  Недаром я  в  гимназистах на  сходки бегал и  на
митингах шумел.  Первой философией я  себя успокаиваю,  уговариваю,  что мне
ужасно хочется спокойной жизни и  просвещенного цинизма.  А вторая прет сама
по  себе изнутри,  особенно когда хлопнешься вот  так  мордой об  стол,  как
сегодня... Какая перетянет - покажет время... А сейчас, - лейтенант взглянул
на часы, - а сейчас время текет, и мы с нею, как глубокомысленно говорит наш
отец Феоктист.  За  мной катер придет к  одиннадцати тридцати.  Единственный
профит из  моей  авантюры:  попросил Бошнакова просемафорить Шиянову,  чтобы
прислать катер не на "Рюрик",  а на пристань,  мол, поручение от адмирала на
берег,  потом что-нибудь совру... Думал словчить, как кадет, да и тут мордой
об стол... Проводишь?
     - Я этим катером и собирался к тебе попасть, - сказал Юрий.
     - Ну  и  хорошо,  что  так  вышло.  На  корабле такой  аврал стоит -  и
поговорить не удалось бы.  -  Николай вдруг рассмеялся.  - Масса важных дел:
Веткин утром попросил старшего офицера вернуть вестового Акиночкина, который
два года назад был изгнан в кубрик за то, что ухитрился вывернуть артишок на
голову кронпринцу,  когда тот изволил у  нас завтракать.  Шиянов приказал не
только вернуть,  но и назначить старшим вестовым.  Так что,  видишь, и у нас
свой Сусанин объявился...  И еще. Помнишь, над роялем Вильгельм висел в усах
и  в  мундире капитана первого ранга  российского флота  в  память  свидания
монархов в  Биорке?  Шиянов приказал снять,  но встал вопрос -  куда девать?
Предложили сжечь в  кочегарке,  но  Гудков воспротивился:  хоть и  чужой,  а
император,  нельзя матросов вводить в соблазн... И знаешь, что Шиянов решил?
Запаковать в  бумагу и  отправить в  подшхиперскую.  И  волки сыты,  и  овцы
целы... Так и живем, Юрочка. Видишь, какие у нас сложные заботы - война! Так
пошли, что ли?




     Одержимо,  самозабвенно,  опасно,  рискуя поломкой машин, мчался на ост
небольшой миноносец, гонимый адмиральским приказом. Узкое и длинное его тело
содрогалось мелкой напряженной дрожью,  свидетельствующей, что котлы, машины
и  гребные винты дают много больше того,  что им  положено.  Вода уходила за
корму  взмыленной клокочущей струей,  бурля и  вспениваясь,  надолго нарушая
серебряно-голубоватый покой  заштилевшего залива.  Рожденный  бешеным  ходом
ветер распластывал флаг,  свистел в  ушах и расстилал над водой черно-желтый
хвост дыма,  валившего из  всех  четырех невысоких труб  плотными,  грузными
клубами.
     Вцепившись в  поручни и отворачивая лицо от этого ветра,  Юрий стоял на
кормовом мостике в  растерянном одиночестве.  Все вокруг него -  парусиновый
обвес,   сигнальные  фалы,   решетчатый  настил,   подвешенные  к   поручням
спасательные буйки с трещащими на ветру флюгерками -  все дрожало, тряслось,
хлопало,   отзываясь  на  вибрацию  корпуса.   Но  это  согласованное  между
различными корабельными частями трепетание,  которое всем,  кроме него, было
хорошо знакомо и в котором все,  кроме него,  легко отличали верный и нужный
звук  от  неверного  и   опасного,   эта  бурная  и   возбуждающая  симфония
форсированного хода корабля,  ни  разу им  не  слышанная,  не занимала и  не
радовала  Юрия.  Никогда  еще  с  таким  тоскливым  отчаянием не  ощущал  он
ужасающей своей бесполезности,  неприткнутости,  никчемности. Мало того, что
тут,  на кормовом мостике миноносца, добивающегося предельной скорости хода,
он стоит никому не нужным пассажиром,  лишним человеком, - но и миноносец-то
этот спешит не на вест,  где мерещился Юрию подвиг,  а на ост,  не навстречу
германскому флоту, а в Петербург, в нудные будни...
     Вот как рухнула его мечта. И помочь никто уже не мог, раз не помог даже
Николай...
     Миноносец "Стройный" и  точно шел в Петербург,  напрягая все пять тысяч
семьсот  своих  лошадиных  сил  для  скорейшей  доставки  морскому  министру
небольшого голубоватого конверта,  посылаемого командующим Балтийским флотом
с назначенным для того офицером.  Письмо это,  несомненно,  содержало в себе
какие-то важнейшие сведения или соображения: было приказано выжать из машины
все,  чтобы доставить его  министру к  семи  часам вечера,  никак не  позже.
Поэтому  в  котельном отделении "Стройного" сильные  полуголые молодые люди,
стараясь не  мешать в  тесноте друг  другу  и  обливаясь потом,  беспрерывно
подбрасывали полные лопаты тяжелого угля в  топки,  из жадных пастей которых
вырывался полыхающий свет,  обдавая людей плотным пышущим жаром и  превращая
капли  испарины  на  их  плечах  в  крупные  рубины.   Вентиляторы,  готовые
развалиться,  неистово гудели,  нагнетая в кочегарки воздух,  но весь он без
задержки уходил в  топки,  чтобы раздувать пламя и  гнать его  меж котельных
трубок,   в  которых  вскипала  переходящая  в  пар  вода.  Пожилой  старший
унтер-офицер,   хозяин  кочегарки,   тоже  полуголый,  опасливо  смотрел  на
манометры,  где стрелки дрожали у красной черты,  и все свое внимание уделял
питательным донкам,  качавшим в котлы воду.  Рядом -  за горячей, как плита,
переборкой - в машинном отделении с такой же тревогой посматривал на приборы
молодой   инженер-механик,   которому  впервые   приходилось  вопреки   всем
инструкциям держать такой режим работы машин.  Шел только второй час похода,
и  напрягать механизмы надо было еще  добрых пять часов,  а  ему  уже теперь
казалось,  что они этого не  выдержат.  Но  в  переговорную трубу то и  дело
доносился нетерпеливый голос командира миноносца:  "Как обороты?"  -  и надо
было,  несмотря на инструкции и правила,  требовать от кочегаров предельного
давления пара,  мучить поршни и  цилиндры,  утомлять гребные валы,  чтобы не
позволить  стрелкам  тахометров хоть  чуточку  отклониться влево.  Скорость,
скорость,  ход во что бы то ни стало, приказ адмирала, подхлестывающий голос
с мостика,  начало войны...  Бывший ученик Вологодского реального училища, а
теперь властитель машин и котлов миноносца "Стройный",  обливающийся потом в
своем машинном аду  наравне с  матросами,  в  отчаянии дает знак машинисту у
клапанов:  "Прибавь!",  и  тут же нажимает кнопку звонка в кочегарку.  Голые
люди ускоряют темп подкидывания угля, пожилой унтер-офицер ошалело глядит на
манометр,  донки,  захлебываясь, качают воду, котлы ревут, потрясаемые силой
рождающегося в  них пара,  дым из  труб валит тяжкими клубами не  поспевшего
сгореть угля,  -  но  тонкие стрелки тахометров,  отмечающие обороты гребных
валов,  сдвигаются еще вправо,  как хочет того командир. "Стройный" мчится с
небывалой скоростью -  почти на  три узла скорее,  чем дал на испытаниях,  и
ветер  на  мостике  рвет  ленточки сигнальщиков,  и  штурман  удовлетворенно
докладывает командиру, что траверс Родшера прошли на восемь минут раньше...
     Но если инженер-механик, второй сорт офицера российского императорского
флота,  мучился в машинном отделении,  то остальные офицеры "Стройного",  не
исключая командира,  пухлого и веселого лейтенанта,  засидевшегося в чине не
по  годам,  откровенно радовались тому,  что  миноносец неожиданно послали в
Петербург. Никто, конечно, не надеялся "словчиться на бережишко", потому что
всем было ясно,  что миноносец будет стоять там в немедленной готовности. Но
то,  что нынче не  придется торчать опять в  ночном дозоре у  маяка Грохара,
охраняя неизвестно от  кого  вход  на  рейд,  создавало на  мостике отличное
настроение,  никак не  отвечающее состоянию Юрия.  Сразу же,  как снялись со
швартовов,  его  вежливо  пригласили  туда,  но,  постояв  четверть  часа  с
вымученной улыбкой,  он незаметно спустился на палубу и нашел, наконец, себе
место здесь,  на  пустынном кормовом мостике.  Лучше всего было быть одному:
ему казалось,  что решительно все знают о  позорной его неудаче и что каждый
из офицеров "Стройного" насмешливо поглядывает на неудавшегося последователя
адмирала фон Шанца.
     На  самом деле никто,  понятно,  не  знал ни о  задуманном им набеге на
славу, ни о том разговоре, какой произошел по пути к пристани.
     Едва вышли из подъезда,  Юрий (по возможности небрежно, как бы говоря о
чем-то незначащем,  само собой разумеющемся) рассказал Николаю о своем плане
и  попросил дать письмо к  лейтенанту Рязанову или  к  другому знакомому ему
командиру миноносца,  все равно где -  в Або или тут,  в Гельсингфорсе.  При
этом,  считаясь с  повышенно ироническим настроением брата,  он  поостерегся
упоминать о  долге,  о  невозможности отсиживаться на берегу,  когда на море
идет война. Вместо всего этого он попытался придать романтической своей идее
характер сугубо будничный,  практический и,  кривя  душой,  подчеркнул,  что
речь,  собственно,  идет лишь о  тех  пяти-шести неделях до  начала занятий,
когда ему решительно негде будет провести отпуск,  раз приехать, как обычно,
на "Генералиссимус" будет теперь невозможно...
     Однако все его ухищрения оказались ни к чему.
     - Выходит,  тоже на подвиги потянуло,  Юрий Петрович? - ядовито спросил
Николай. - Могу предостеречь: несовременно и несвоевременно.
     Юрий покраснел.  Накрытие получилось с первого залпа. Беспомощно, но он
все же забарахтался.
     - Это  совершенно  не  обязательно,  -  пробормотал он.  -  Просто  мне
казалось, что приобрести кое-какой опыт до производства было бы полезно...
     - А  какой  опыт?  -  язвительно спросил Николай.  -  В  качестве кого,
позвольте вас спросить?
     Юрий пожал плечами,  хотя внутри у него засосало: этот проклятый вопрос
был ему хорошо знаком.
     - Ну, я не знаю... Сигнальщика, комендора...
     Лейтенант засмеялся.
     - Не  обижайся,  но на месте Рязанова или другого командира миноносца я
бы тебя на версту к  орудию не подпустил.  Комендор,  брат,  -  это художник
своего дела,  и  стрелять он  начинает на третьем году службы.  А  до того -
только  пуляет,   огорчая  своего  артиллерийского  офицера.  Думаю,  что  и
сигнальщик,  кому можно доверять, вырабатывается не в две-три недели... Я бы
тебя на свой корабль и вестовым не взял - небось, ты ни сюртук вычистить, ни
тарелку согреть,  ни кофе приготовить не знаешь.  Да и  не твое это дело,  и
лезть тебе в чужой фарватер совсем ни к чему.  Матрос ты никакой,  а офицера
из тебя,  худо-бедно,  четвертый год лепят. Посему терпи, такая тебе планида
обозначена,  твое  время  еще  настанет...  Кроме того,  предположим,  я  бы
растрогался  и   сочинил   просительное  письмецо.   Думаешь,   Рязанов  или
Петров-Пятый так бы и заахали: "Пожалуйте, Юрий Петрович, желаете - к пушке,
хотите -  к  штурвалу?"  Ни в  жисть.  Никому не лестно заработать фитиль за
совращение малолетних.  И Рязанов схлопотал бы порядком, и ты провел бы весь
отпуск в  карцере...  А  что до  подвигов -  то если бы ты и  пристроился на
каком-нибудь миноносце,  то  заветного матросского крестика все равно бы  не
ухватил.  Это  только тебе  по  юности кажется,  что  война -  цепь отважных
поступков. Коли веришь старшему брату, прими сие за святую правду...
     Но,  заметив, как помрачнел Юрий, лейтенант тут же ласково похлопал его
по плечу.
     - Эх, Юрчен, Юрчен!.. По совести говоря, я тебя вполне понимаю, я бы на
твоем месте тоже на флот рвался. Но вот что возьми во внимание: мы с тобой -
в  одинаковой позиции.  Кому -  Киль,  кому -  Або,  а  мордой-то нас судьба
стукнула об один стол,  и кровь текет из ноздрей в равной мере, что вполне в
порядке вещей... Давай-ка лучше подумаем, как тебе отсюда добираться. Может,
попасешься на Мюндгатан до поезда?
     - Нет,  - резко ответил Юрий, даже не дав себе времени обдумать вопрос:
так неприятна была ему возможная встреча с  Ириной.  Но тут же он представил
себе Сашеньку и пожалел,  что так ответил,  -  кто знает, может быть, он сам
отказывается  от  удивительного  внезапного  счастья?   "Ну,   дайте  я  вас
приласкаю..."  -  прозвучал снова в  его  ушах странный,  мягкий,  обещающий
голос,  и  Сашенька на  мгновение встала перед ним  завлекательным видением,
могущим дать успокоение в бедах сегодняшнего несчастного дня...
     - Как хочешь. Деньги-то у тебя есть?
     - Плэнти*,  -  сказал Юрий.  Говорить об  идиотской покупке чемоданчика
сейчас было просто стыдно.
     ______________
     * Planty - с избытком (англ.).

     - Ну и  отлично,  а  то я малость поиздержался.  Ирина здесь уже вторую
неделю...  Впрочем, Гудков подсчитал, чего нам по случаю войны набежит: и на
бинокли, и на дождевое платье, и способие просто так, за ясные лейтенантские
глаза.  Разживусь -  вышлю.  Но пока -  держи,  что могу. - Он протянул Юрию
русскую красненькую. - Извини, больше нет...
     Юрий шел рядом с ним как во сне. Он никак не мог поверить, что план его
лопнул  так  просто,  быстро,  откровенно.  Потом  упрямая мысль  подсказала
решение:  как бы там ни было,  он все же поедет в  Або и добьется своего без
протекции Николая,  а  до  этого  вернется  на  Мюндгатан...  "Дайте  я  вас
приласкаю..." Будь что будет.  Если Або - то и она. Решив так, он успокоился
и повеселел.
     Но  когда подошли к  пристани,  все  опять разом переменилось.  Катер с
"Генералиссимуса" уже  ожидал,  но  тут  к  стенке  лихо  подошла  моторка с
"Рюрика",  и  из  нее  выскочил все  тот  же  лейтенант Бошнаков с  каким-то
белобрысым худосочным мичманком.  Он  поздоровался с  Юрием,  как  с  хорошо
знакомым,  и  сказал  несколько любезных слов.  Николай  прошел  за  ними  к
стоявшему у пристани штабному автомобилю,  перекинулся несколькими словами с
Бошнаковым и подозвал Юрия.
     - Знаешь,  тебе  просто  везет,  -  улыбаясь,  сказал он,  -  сейчас из
Сандвикской гавани идет  "Стройный" прямо  в  Питер.  Аркадий Андреевич тебя
захватит и  любезно устроит на  поход.  Чего  тебе тут  делать?  Того гляди,
удерешь в  Або,  я  твой характерец знаю,  а  мне за  тебя отвечать и  перед
корпусным начальством и  перед  угасающим нашим дворянским родом...  Ну,  не
злись, не злись! Пиши все ж таки, может, и я найду время на письмецо.
     Он крепко обнял Юрия, поцеловал в обе щеки и приподнял, как бывало, над
мостовой.
     - Братство бывает разное,  -  сказал он негромко и серьезно. - Бывает -
кровное,  бывает - душевное, бывает - военное. Нам с тобой повезло - все это
у  нас есть.  А  теперь появилось еще братство географическое:  Або -  Киль.
Пусть это будет нашим паролем в жизни:  Або - Киль! Когда-нибудь доберемся и
туда и сюда... Ну, беги!
     Он быстро прошел на катер,  а  Юрий,  глотая слезы,  забежал в дежурку,
схватил  бушлат  и  чемоданчик.  Катер  с  "Генералиссимуса" уже  отваливал.
Николай стоял в кормовой каретке,  статный,  красивый,  в ослепительно белом
кителе,  - единственный в мире родной человек - и медленно поводил рукой над
фуражкой в  знак прощания.  Юрий сорвал свою и  замахал ею,  потом побежал к
автомобилю.
     Все  остальное  было  в  печальном  смутном  тумане.   И  знакомство  с
мичманком, который, оказывается, вез в Петербург какое-то письмо адмирала, и
прибытие на "Стройный",  и  прощание с Бошнаковым,  когда пришлось бормотать
какие-то вежливые благодарности,  и звонки аврала,  выход из гавани, далекий
силуэт  "Генералиссимуса"  на  отступающем  в  серо-голубую  даль  рейде,  и
промчавшийся на  пересечку курса  "Охотник" под  флагом командующего флотом,
сигнал "захождение",  и  застывшая вдоль борта шеренга офицеров и  матросов,
где Юрию отвели место между теми и другими,  и резкий поворот лево на борт у
Грохары,  сильно накренивший миноносец,  и  потом этот бешеный,  сотрясающий
весь корабль неистовый ход -  все проходило вне времени. И только теперь, на
кормовом  мостике  "Стройного",   он   мог   хоть   что-нибудь   сообразить,
сопоставить,  привести в  систему  и  соответствие -  настолько неожиданны и
насыщенны были  события этих  трех-четырех часов  четверга семнадцатого июля
тысяча девятьсот четырнадцатого года от рождества Христова и  восемнадцатого
- от его собственного рождения.
     Неотрывно глядя в клубящуюся пену буруна за кормой,  он пытался собрать
мысли.  Все сплеталось,  перепутывалось,  взаимно пронизывалось. Киль и Або,
Мюндгатан и  Друсмэ,  зеленая полутьма ванны и  Вагнер с его душу-вынимающей
тоской  о  любви  и  подвиге,  давняя горечь несправедливых неудач Николая и
странные,  видно,  не  сейчас  родившиеся мысли  его  о  будущем России и  о
проруби,  где им суждено болтаться,  и  нависшая над головой война,  и  этот
оперный заговор "августейшего друга",  и жалкое их ливитинское безденежье, и
недостаточная  дворянская  родовитость,   негодная  для   общества  Греве  и
Гейденов,  российских дворян иностранных кровей,  и эта сумасшедшая, слепая,
самолюбивая, что-то кому-то доказывающая упрямая любовь к женщине, кружившей
головы всем и каждому,  и отчаянная попытка Николая выправить начало грозной
войны, внезапный взлет военного рыцарства, по-запорожски чистого и высокого,
и  собственный его,  Юрия,  порыв в  бой,  и  адмирал с пустыми от бешенства
глазами,  и  опавшие в  бессилии лепестки роз,  и  Сашенька с жарким влажным
кольцом  медлительного поцелуя,  и  дурацкий спектакль в  магазине,  и  руки
Николая,  охватившие голову  и  портящие пробор,  и  эта  тревога,  тревога,
тревога перед  будущим,  где  зияет полная бесцветная пустота и  совершенная
неизвестность,  что же ему делать,  и вьющиеся в глубине миноги, поджидающие
утопленников,  и мещанская квартира Извековых, поджидающая его самого, - все
это путалось в его сознании безнадежным клубком без конца и без начала, и он
тупо  и  отчаянно смотрел вдаль  -  туда,  где  перевертывающаяся,  винтящая
кильватерная струя,  так же путающая слои воды,  как жизнь путает его мысли,
исчезала и  где  торжественная,  покойная гладь штилевого моря брала наконец
власть...
     Вероятно,  так же пройдет и этот сложный,  трудный день его жизни.  Все
успокоится,  затянется гладким покровом.  С какой-то новой,  взрослой тоской
вспоминал он  майский приезд  на  "Генералиссимус",  мирную беседу в  каюте,
спокойствие  удивительной  налаженности  корабельной  жизни,  уверенность  в
будущем. И тут же в памяти вставал "Бдительный" со штыком часового над люком
среднего  кубрика,   и  эти  сундучки  и  корзинки  на  катере  ("осужденных
вещи..."), и печальное рыдание повестки, доносившейся с "Генералиссимуса"...
Что-то  совершалось в  мире неведомое для него,  где-то подспудно,  подземно
пошевеливались пласты, незнакомые ему, и юность его, по-видимому, уже теряла
беззаботность и солнечность.  Надо было что-то понять - и неудачи Николая, и
любовную его галлюцинацию, и свое место в этой невероятно сложной жизни. Она
оказалась много сложнее, чем ему представлялось.
     Один только раз  за  все  время трудных этих дум он  улыбнулся -  когда
вспомнил шкатулку и вагон. Словно о каком-то постороннем человеке он подумал
о  заносчивом гардемарине,  щегольнувшем перед павлонами и  ломавшемся перед
студентом,   о   наивном   мальчишке,   принявшем   войну   за   театральное
представление,  - и ему стало безмерно стыдно за самого себя, каким он был в
это  короткое  утро.  Очевидно,  он  повзрослел враз,  как  враз,  внезапно,
лопается почка,  выбрасывая из  себя лист.  И  как ни тяжко было ему в  этих
мыслях, слезы уже не проступали на глазах. Юность кончилась.
     На   кормовом  мостике  миноносца  "Стройный"  стоял  молодой  человек,
начинавший понимать,  что  такое жизнь.  Ревя  винтами и  гудя клубами дыма,
миноносец  уносил  его  из  легкого  царства  беззаботной юношеской мечты  в
трудную,  суровую действительность.  И  совсем так,  как  постепенно сужался
Финский залив,  переходя сперва в Невскую губу,  а потом в реку Неву,  так и
будущее этого молодого человека сужалось и входило в реальные берега.
     Скоро  на   серебряно-голубоватой  глади  не  оставалось  уже  никакого
признака недавно клокотавшей здесь струи, рожденной промчавшимся миноносцем,
и,  распластавшись под высоким, без облаков, небом, вновь замерла в штилевом
покое равнодушная к  людям и  к  их  бедам,  к  их государственным и  личным
судьбам древняя неглубокая вода Финского залива,  много повидавшая на  своем
веку.
     Незнамо-неведомо когда,  лет,  может,  с  тысячу тому назад,  отплыла с
Ильмень-озера вниз по  Волхову крепкая дощатая лодья с  нехитрым товаром для
соседей-корел.   Белый  парус,  изукрашенный  цветным  рукодельем  -  долгим
разлучным рукодельем жен и невест,  - наполнился ветром, и побежала та лодья
знакомым,  проторенным  удальцами-ушкуйниками путем.  Никто  не  знает,  как
взошло то кормчему в голову,  только,  выведя лодью в озеро Нево,  поплыл он
вдоль берега не на восход,  как все,  а на закат и зашел в открывшуюся через
немалое  время  не  то  реку,  не  то  протоку  какую  -  широкую,  быструю,
светловодную.  И вывела та протока-река лодью на незнакомый обширный разлив.
Вода в нем была вроде как бы и свойская:  на вкус -  пресная, на промер - не
так уж глыбкая, по волне - не страшней той, что гуляла на озере Нево, а коли
по рыбе считать - так и не хуже родной, ильменской. Проплыли по ней подале -
и  повстречали  новых  людей  именем  "емь",  похожих  на  корел:  таких  же
белоголовых, низкорослых и, видать, работящих. Сменялись ильменцы без убытку
и повернули в широкую реку-протоку в обратный путь к Ильмень-озеру.
     И хоть невдомек им было,  что сыскали они тут дорогу в самый океан,  но
сложилась  потом  на  берегах  Волхова  былина  о  Садко-мореходе.   Впервые
замечтали новгородцы о море,  о водных просторах, уводящих в дальние страны,
пусть хоть к  морскому царю или к  самому черту в зубы.  И по верному следу,
проложенному той ильменской лодьей,  пошли другие,  год от года все дальше и
дальше,  и один из кормчих,  опять неведомо кто по имени, завел озерную свою
посудину в  зеленую воду,  уже  заметно отдающую солью,  и  достиг шведского
острова Готланд.
     Чудо свершилось:  лесной, пахотный, земляной народ, который и во сне не
видывал моря, пересек безмерное водное пространство.
     И  пошли с  той  поры ильменские лодьи одна за  другой и  к  ганзейским
купцам, и в датскую богатую страну, и на остров Готланд, и в самую Швецию, а
навстречу им поплыли по Неве,  Ладоге,  Волхову в далекий город, именовавший
уже  себя Господином Великим Новгородом,  суда шведских,  датских,  немецких
гостей.  Длинный и  узкий Финский залив,  самой природой врезанный глубоко в
толщу материка и соединенный вдобавок широкой Невой с Ладожским озером, стал
тем естественным выходом из лесного и болотного бездорожья,  который был так
необходим  складывающемуся русскому  государству  и  по  которому  пошли  на
продажу иноземцам воск и пенька, лен и пушнина, сало и мед.
     Но где деньги -  там и кровь. В 1134 году новгородских торговых гостей,
приплывших в Копенгаген,  поубивали,  в 1157 -  в Шлезвиге захватили датчане
русские суда с  товаром,  а  в 1164 -  пятьдесят пять шведских военных судов
припожаловали к устью Волхова и осадили город Ладогу, чтобы накрепко закрыть
новгородцам ход  на  Балтику.  Но  на  пятый  день  пришлось шведам уходить,
оставив на  дне  озера и  реки Вороной ни  много,  ни  мало сорок три боевые
посудины.  В ответ и новгородцы,  вместе с корелами, хоть и не сразу - через
двадцать лет  -  пустились в  первый свой  морской военный поход  через  всю
Балтику и сожгли шведскую столицу Сигтуну.
     Так -  то притухая, то вскидываясь полымем - занималась, словно костер,
вековая борьба  за  берега  Финского залива.  Через  двести лет  в  крепости
Орешек,  только что  поставленной московским великим князем Юрием у  входа в
Ладожское озеро, был наконец заключен первый русско-шведский мирный договор.
Швеция обязалась не чинить препон торговле русских на Балтийском море. Но не
прошло и  четверти века,  как  все  началось сначала:  войска короля Магнуса
захватили Орешек и переиначили его в Нотебург...
     И еще почти пять столетий по обоим берегам Финского залива,  как волны,
набегали  и  откатывались  разноязычные  войска  Швеции,  Дании,  Ливонского
ордена,  Литвы,  Речи Посполитой -  с одной стороны, и все крепнущие военные
силы  Новгорода и  Москвы,  Пскова и  Владимира,  царства Русского,  империи
Российской -  с другой.  На Копорье,  Ивангород,  Колывань,  Юрьев, Раковер,
старинные русские поселения на  южном  берегу,  каким  ливонские рыцари дали
свои имена, шли войска Ивана Четвертого. Вдоль северного берега на Нотебург,
Выборг,  Гельсингфорс,  Гангут,  Або шли галеры, шнявы, бригантины, фрегаты,
линейные корабли первого российского флотолюбца Петра Алексеевича, смелого и
безудержного до  окаянства.  Война за войной бушевала на равнинах и  болотах
страны эстов и  лифляндцев от Чудского озера до Рижского залива,  на скалах,
озерах и шхерах страны корел,  емь и сумь от Ладоги до Ботники, заливая воду
и  камни  ополченской,   стрелецкой,   солдатской,  матросской,  воеводской,
офицерской,  адмиральской кровью россиян, пробивающихся к морю, - двенадцать
жестоких войн продолжительностью от трех до двадцати пяти лет каждая.
     И теперь начиналась тринадцатая.

     Одержимо,  самозабвенно,  опасно, рискуя поломкой машин, мчался на вест
миноносец,  гонимый нетерпеливым адмиралом.  Неразговорчивый, хмурый - стоял
он на левом крыле трепещущего от недозволенных оборотов мостика, ухватившись
за поручни и как бы подталкивая корабль вперед. Посматривая на это, командир
"Охотника" -  щеголеватый,  но  строгий по виду старший лейтенант,  накануне
производства в  капитаны второго ранга  (после  чего  его  ждало  назначение
командиром на  один  из  строящихся новых эсминцев типа  "Новик") -  вынимал
пробку  переговорной трубы  в  машинное отделение и,  плотно  прижав губы  к
медному раструбу,  пованивающему нашатырем от усердной чистки его всемогущим
флотским чистолем,  негромко спрашивал:  "Как обороты?" Потом, прикладывая к
раструбу  ухо,   пожевывал  губами  и  недовольно  говорил:   "Прибавьте  до
возможного!" И потные голые люди в кочегарке швыряли в огненные зевы тяжелые
лопаты  угля,  и  инженер-механик кривил  лицо,  словно от  зубной боли,  но
стрелки тахометров чуть сдвигались вправо.
     "Охотник" и  так уже мчался на пределе дозволенного.  Еще два-три таких
ошалелых похода с адмиралом -  и придется перебирать механизмы. И почему это
из всех миноносцев адмиралу полюбились эти два -  "Пограничник" и "Охотник"?
Ни помещения приличного,  ни удобств,  ни хода,  а вот поди ж ты:  что бы ни
случилось, именно на них он переносит флаг и гонит, гонит, подпихивая руками
поручни...   Правда,   кое-что  это  дает:   им  обоим  -  ему  и  командиру
"Пограничника"  -   карьера  обеспечена.   Пусть   приятели  посмеиваются  -
"адмиральские извозчики"! Небось вас-то в извоз не берут...
     - Как  обороты?  -  снова спросил он  и  нарочно громко скомандовал:  -
Форсируйте ход! Что?.. Не знаю, механик не я, а вы. Мне нужен ход, а не ваши
объяснения.
     И  он с удовлетворением увидел,  что адмирал отпустил поручни и положил
руки  в  карманы  короткого полупальто.  Значит,  фитиля  пока  что  ожидать
нечего...
     Адмирал и в самом деле торопился в Порккала-Удд,  чтобы успеть засветло
вернуться  в   Гельсингфорс  на   броненосный  крейсер  "Рюрик",   где  была
установлена прямая телеграфная связь с  Петербургом.  Еще три дня тому назад
на порккала-уддском рейде по его приказанию сосредоточился весь отряд судов,
долженствующий поставить центральное минное заграждение,  и  ему  было важно
самому  убедиться в  действительной готовности отряда  произвести постановку
мин, от которой зависела судьба войны.
     Судьба войны?..
     Если б  кто-нибудь спросил его,  опытного флотоводца,  ученика адмирала
Макарова и страстного защитника его идей,  боевого командира порт-артурского
броненосца  "Севастополь",  награжденного  золотым  оружием  и  Георгиевским
крестом,  адмирала, уже седьмой год командующего морскими силами Балтийского
моря и сумевшего за эти годы неизмеримо поднять и артиллерийскую,  и минную,
и  торпедную мощь этого флота,  начальника,  колючего во  взаимоотношениях с
Генмором и с министром и прямого со своим офицерством,  - если бы кто-нибудь
задал ему этот вопрос,  то, по совести, он мог бы ответить, что судьба войны
зависела  от   другого.   Она  зависела  от  стремительной  наступательности
действий,  от дерзости замысла,  от петровской почти безрассудной смелости -
качеств,  бывших когда-то традицией российских флотоводцев: и самого Петра в
Гангутском сражении,  и  адмирала Спиридова в  Чесменском,  и контр-адмирала
Ушакова в бою у Керченского пролива, и вице-адмирала Макарова, кто впервые в
истории  флотов  пустил  в   атаку   небывалые  минные  катера  с   парохода
"Константин"...
     Но   никто  в   Генморе  и   в   министерстве  не   желал  поддерживать
наступательный дух,  угасший  вместе  с  Макаровым  в  день  гибели  его  на
"Петропавловске".  Все  словно под гипнозом находились во  власти предвзятой
идеи,  что  германский флот  в  первые же  часы всенепременно и  обязательно
попытается прорваться в  устье Финского залива с  целью обстрелять столицу и
этим  смутить  начальные дни  войны,  хотя  немецкое  флотское командование,
конечно,  давным-давно знало, что Финский залив в узкой своей части у Ревеля
будет завален огромным количеством мин  и  что  форсировать это  заграждение
будет стоить немалых жертв и усилий. Но неизвестно кем и когда пущенная идея
обязательной обороны столицы с моря укрепилась в штабных и правительственных
кругах.  Она  подчинила себе стратегический и  оперативный замысел поведения
Балтийского  флота  в  ожидаемой  войне.   Она  отравила  мышление  флотских
офицеров,  избранных быть академиками.  Она определила узкую и  слепую стезю
Генмора. Более того, боевой адмирал, командующий морскими силами Балтийского
моря,  подпал  под  ужасное для  флота  влияние,  парализующее стремительную
петровскую деятельность и  свойственную русским  флотоводцам свободу военной
мысли. Этот адмирал, мечтавший по нахимовским заветам вырывать инициативу из
рук   врага   и   подчинять  его   своей,   поддался   тлетворному  действию
господствующих в  высших  кругах  холодных  рассуждений  о  возможности  или
невозможности  военных   действий  против   врага,   об   осмысленности  или
бессмысленности  не   предусмотренных  теорией   военно-морского   искусства
предложений.
     Как это случается даже и  с  умными и  принципиальными людьми,  он  под
напором  окружающих его  военачальников позабыл  о  собственных своих  идеях
обороны Финского и Рижского заливов методами наступления, о заготовленных им
проектах  дерзких  минных  постановок в  южной  части  Балтийского моря,  об
обстрелах германского побережья,  об активном поиске врага и навязывании ему
пусть малого,  но обязательного боя,  внезапного и  смущающего.  Главной его
заботой  теперь  было  другое:  как  бы  не  опоздать  с  постановкой  этого
заграждения,  -  и  он употреблял свои умственные и  духовные силы не на то,
чтобы  измыслить некий  новый способ сопротивления врагу,  а  на  то,  чтобы
вовремя  выполнить  этот  наиболее  благополучный способ  оградить  себя  от
наступления врага.
     Мысль  эта  овладела им  еще  тогда,  когда  после встречи французского
президента  на  "Пограничник" днем  11  июля  прибыл  Нагенмор  -  начальник
Морского генерального штаба,  вице-адмирал Русин,  и  предложил вместе с ним
проехать к  морскому министру,  адмиралу и генерал-адъютанту Григоровичу для
обсуждения создавшегося положения.  На  этом  совещании адмиралу стало ясно,
что война с  Германией неизбежна,  и  он  тут же  попросил министра дать ему
право самому начать постановку центрального минного заграждения, сообразуясь
с  оперативной обстановкой.  Министр обещал доложить об  этом  государю,  от
которого это зависит.  Вечером адмирал на "Пограничнике" ушел в Ревель, куда
вызвал наутро всех флотских военачальников.

                            Всеподданнейший доклад

                         Морского генерального штаба
                              от 14 июля 1914 г.



     благоугодно было  одобрить план  операции Балтийского флота  на  случай
Европейской  войны;  согласно  плана  этого,  важнейшей  операцией  является
своевременная постановка отрядом  заградителей главного минного  заграждения
на центральной Ревель - Порккала-Уддской позиции.
     Вопрос об  определении момента исполнения этой  операции был  предметом
суждения  особого  заседания Совета  Министров под  председательством ВАШЕГО
ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА.  12-го сего июля ВАШЕМУ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ
благоугодно было повелеть соизволить постановку главного минного заграждения
выполнить  по  особому  на  то  Повелению.  Между  тем  обстановка,  могущая
сложиться при  настоящих политических обстоятельствах на  Балтийском театре,
такова,  что можно ожидать внезапного появления неприятеля у входа в Финский
залив;  в  этом  случае  для  успеха  операций  флота  необходимо немедленно
произвести постановку главного  минного  заграждения,  так  как  времени  на
испрашивание особого Повеления для этой операции не будет.
     Представляя изложенные соображения на  Высочайшее ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО
ВЕЛИЧЕСТВА  благовоззрение,  испрашиваю  Высочайшего  ВАШЕГО  ИМПЕРАТОРСКОГО
ВЕЛИЧЕСТВА Повеления Командующему морскими силами Балтийского моря выполнить
постановку  главного  минного  заграждения  в  случае  обстоятельств,   явно
угрожающих, не ожидая особого на сие Повеления.
                                                                       Русин

     Гельсингфорс, "Рюрик", адмиралу Эссену
     14 июля 18-26
     Государем императором было  отказано  в  праве  на  постановку главного
заграждения  по  усмотрению  командующего  морскими  силами  в  случае  явно
угрожающего положения, не ожидая особого повеления.
                                                                  Григорович

     Но   в   этом,   уже  целиком  овладевшем  им   подчинении  официальной
военно-морской доктрине ЦМП -  центральной минной позиции - вдруг, как некий
светлый луч,  блеснула здравая мысль.  И  адмирал пожалел,  что она пришла в
голову   рядовому   лейтенанту   линейного   корабля   "Генералиссимус  граф
Суворов-Рымникский",  а  не  ему,  командующему морскими силами  Балтийского
моря,  кто  через  несколько часов,  при  объявлении мобилизации,  станет по
Морскому  уставу  командующим  флотом  -  флотом  дерзких  операций,  флотом
петровских деяний.  Одним из них, несомненно, могло быть то, о чем он прочел
в  письме неизвестного ему лейтенанта Ливитина,  оказавшемся утром 16 июля в
папке личной корреспонденции, и что он тут же пытался осуществить.

     Эссен - Русину
     16 июля утром
     (с нарочным флаг-офицером)
     ...2) Возникла мысль о  возможности в  нужную минуту заградить выход из
Кильской бухты минами.  Можно заранее послать пароход (норвежский,  датский,
английский), снабдив его фальшивыми документами, оборудовав под заградитель,
чтобы  по   получении  условной  радиотелеграммы  забросать  выход  (вернее,
мористее выхода) минной банкой,  а затем затопить его,  но в немецких водах,
конечно.  Если  война неизбежна,  мы  получим громадную выгоду путем первого
удара   в   центр   расположения  сил   противника  со   всеми   вытекающими
последствиями.  Полагал бы,  что надо ковать железо, пока горячо... Охотники
на это есть...

     Гельсингфорс, "Рюрик", адмиралу Эссену
     16 июля 10-10
     Министр приказал расформировать учебные отряды, вероятно, сегодня будет
объявлена мобилизация флота и четырех округов.
                                                                       Русин

     СПБ, морскому министру
     16 июля 12-10
     Прошу   разрешения  поставить  главное  заграждение  ввиду  угрожаемого
положения.
                                                                       Эссен

     Гельсингфорс, "Рюрик", адмиралу Эссену
     17 июля 2-05
     Его  величество снова подтвердил,  что  постановка главного заграждения
должна быть выполнена по особому повелению.
                                                                  Григорович

     Мобилизация была объявлена, война была неизбежной, и адмирал, не ожидая
ответа Генмора, решил сам осуществить проект лейтенанта с "Генералиссимуса".
Были  получены  сведения  о  находящихся  в  портах  иностранных  пароходах,
лейтенант был  вызван на  "Рюрик" к  подъему флага.  И  когда он  появился в
каюте,  адмирал сообщил ему свои поправки к  плану.  По-макаровски дерзкая и
смелая операция увлекла адмирала,  и он взялся за нее всерьез.  Но тут вошел
флаг-офицер и положил на стол кожаный бювар, который адмирал видеть не мог -
в нем обычно приносились телеграммы и письма из Генмора. Нетерпеливо раскрыв
его, он прочел:

     Гельсингфорс, "Рюрик", Комфлоту
     17 июля 8-18
     Государь император повелел иметь в  виду,  что так как мы не в  войне с
Германией,   то  необходимо  быть  осторожным,   чтобы  не  подать  повод  к
недоразумениям и осложнениям.
                                                                       Русин

     Кровь  кинулась  ему  в  голову,  и  он  едва  сдержал  себя.  Отпустив
лейтенанта, он долго шагал по каюте, заложив руки за спину, пока не появился
с  докладом  начальник  штаба.  Мечта  -  макаровская,  энергичная  мечта  -
отступила перед  трезвой действительностью.  Предвзятая идея  о  появлении в
Финском заливе германского флота вновь овладела им. Напряжение нарастало.

     Гельсингфорс, "Рюрик", Комфлоту
     17 июля 11-18
     По  имеющимся сведениям,  Германия  в  три  часа  ночи  объявила  общую
мобилизацию.
                                                                       Русин

     СПБ, морскому министру
     17 июля 11-30
     Считаю  необходимым теперь же  поставить заграждение,  боюсь  опоздать,
выхожу Порккала-Удд на "Охотнике".
                                                                       Эссен

     Гельсингфорс, "Рюрик", Комфлоту
     17 июля 15-00
     Агентурным сведениям,  часть  германского флота  переходит  из  Киля  в
Данциг.
                                                                       Русин

     Морские силы.
     17 июля 15-15
     Задержать все  суда в  коммерческих портах,  вход и  выход из  Финского
залива закрыть впредь до моего распоряжения. Ставить заграждение...
                                                                     Комфлот
                                                             (не отправлена)

     СПБ, морскому министру
     17 июля 18-00
     Полдень отправил вам миноносцем соображения для доклада государю.  Если
не получу ответа сегодня ночью, утром поставлю заграждение.
                                                                       Эссен

     Петергоф, государю императору
     17 июля 21-00
     Государь, положение весьма серьезно, немедленная постановка заграждения
необходима, запоздание может сделать борьбу с германским флотом невозможной,
прошу высочайшего вашего...
                                                               (не дописано)

     Гельсингфорс, "Рюрик", Комфлоту
     18 июля 2-20
     Агентурным  сведениям,   германский  флот   может  быть  у   позиции  к
шестнадцати часам. Минмор докладывает государю.
                                                                       Русин

     По  правому борту  броненосного крейсера "Рюрик" от  кормовой башни  до
часового у  флагштока,  как  заведенный механизм,  второй час ходил адмирал.
Утро вставало ясным и  тихим.  Тишина стояла и  над спящим кораблем,  и  над
рейдом,   вода  которого  начинала  приобретать  краски.  Просвистали  дудки
унтер-офицеров,  началась смена вахты.  Адмирал,  заложив руки за спину, все
ходил, сдерживая торопливость шага.
     На  очередном повороте у  кормовой башни его нагнал лейтенант Бошнаков,
потерявший обычную щеголеватость, с красными от бессонницы глазами.
     - Ваше  высокопревосходительство,  -  негромко начал  он,  но  адмирал,
заметив в его руке листки телеграммы, резким движением выхватил их.

     Гельсингфорс, "Рюрик", адмиралу Эссену
     (принята 4-15)
     Молния номер два
                                                 Генерал-адъютант Григорович

     Гельсингфорс, крейсер "Рюрик", Командующему флотом
     (принята 4-18)
     Разрешаю поставить главное заграждение.
                                            Главком генерал-адъютант Николай

     Адмирал снял фуражку и широко перекрестился.
     В  шесть  часов  пятьдесят шесть минут из  левого кормового полупортика
минного  заградителя  "Нарова",   бывшего  когда-то   паропарусным  фрегатом
"Генерал-адмирал",  подталкиваемая матросами, громыхая по рельсам, скатилась
в воду первая из тех тридцати девяти тысяч тридцати двух мин,  которые будут
поставлены в  Финском  заливе  и  в  Балтийском море  кораблями  Российского
императорского флота.  И  подобно  тому,  как  крохотный камешек увлекает за
собой  к  обрыву громадно-объемный горный обвал,  она  увлекала за  собой  в
бездну истории веками сложившийся политический уклад  огромного государства,
именовавшегося Российской империей.





     Бакштов -  веревка,  выпускаемая за корму корабля для крепления гребных
судов во время стоянки.
     Банка - 1) сиденье для гребцов в шлюпке; скамейка на корабле; 2) мель.
     Баталер - заведующий снабженческой частью на корабле.
     Ватервейс - желоб вдоль борта для стока воды.
     Вашскородь  (вашбродь,  вашескородие) -  упрощенный  флотским  обиходом
официальный титул царского офицера (ваше благородие, ваше высокоблагородие),
подчеркивающий разницу в сословных правах.
     Вендорф - помощник петербургского градоначальника.
     Выстрела  -  горизонтальные бревна,  отваленные  перпендикулярно бортам
корабля,  стоящего на  якоре,  с  целью держать на  воде  привязанные к  ним
шлюпки.
     Гардемарин  -  воспитанник  Морского  корпуса  и  Морского  инженерного
училища в царском флоте.
     Гордень -  снасть,  проходящая в неподвижный блок, служащая для подъема
груза.
     Каперанг,  кавторанг -  сокращенные названия  флотских  чинов:  капитан
первого ранга, капитан второго ранга.
     Кингстон -  клапан  в  подводной части  корабля для  впуска воды  извне
внутрь судна. "Открыть кингстоны" - значит затопить судно.
     Комингс - ограждение люка или двери в виде порога, препятствующее стоку
воды.
     Кондуктор - подпрапорщик, выслужившийся из матросов.
     Линьки - короткая веревка с узлом, орудие телесного наказания в царском
флоте в крепостнические времена.
     Марсовой - матрос, специалист по тросам.
     Обрез - низкая кадка.
     Плутонг - название батареи мелких орудий на корабле.
     Риполин - дорогой сорт масляной краски.
     Риф, "взять рифы" - уменьшить площадь паруса.
     Свеаборг - морская крепость в Гельсингфорсе.
     Склянки,  "бить  склянки" -  бить  в  колокол  определенное число  раз,
означающих известный промежуток времени.
     Стеньга - дерево, служащее продолжением мачты.
     Такелаж -  общее  наименование всех  снастей,  при  помощи которых идет
управление парусами и которыми удерживаются мачты и рангоут на своих местах.
     Урядник - во флоте в начале XIX в. - унтер-офицер.
     Фалреп - трос, заменяющий перила у входных трапов.
     Фендрик -  старинное (Петровской эпохи) наименование младшего флотского
офицера.
     Шаровая краска - мел с сажей, употребляется для окраски борта.
     Шканцы - парадная часть верхней палубы от задней трубы до юта.
     Шкафут -  часть верхней палубы от  передней мачты (фок-мачта) до задней
трубы.
     Шкентель - снасть на выстреле, за которую привязывают шлюпки, катера; в
переносном смысле "на шкентеле" -  на самом краю,  в конце,  на левом фланге
строя.
     Шпигат отводной - сквозное отверстие в борту на высоте палубы для стока
воды за борт.
     "Штандарт" - царская яхта.
     Этишкет - шнур, прикрепляющий к плечу головной убор кавалеристов.
     Ют - часть верхней палубы на корме корабля.

Популярность: 68, Last-modified: Thu, 21 Feb 2002 08:17:24 GmT