---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Щеголев
     Email: al_axe@lens.spb.ru
     Date: 16 Aug 2002
---------------------------------------------------------------

      (Предостережение)






     этим словом он назвал то, от чего отказался навеки.
     Мир встретил его  ослепительным  светом.  Свет  ворвался в  распахнутые
зрачки, мгновенно сломив нетерпеливое  желание увидеть.  Он оперся о  стену,
полуослепший,  постоял  так,  привыкая,  осторожно  разжал  стиснутые  веки.
Лестница... Он оглянулся. С нежностью прочитал наклейку на черном дерматине:
Келья отшельника. Затем привычно вскинул  рюкзачок на плечи и  резво побежал
вниз  по ступенькам,  соображая по  пути, как  отсюда  добраться до дома.  И
только преодолев один лестничный пролет, остановился.
     Он замер,  утратив чувство  реальности. Дверь, позволившая давным-давно
войти в  Келью,  располагалась на площадке первого  этажа!  Или воспоминания
лгали? Что-то  жутко  знакомое чудилось в этих ступенях,  в этих обшарпанных
подоконниках,  в дворике, наконец, видневшемся  сквозь окна!  Он  перегнулся
через  перила  и  внимательно  посмотрел  вниз. Этаж, второй,  третий... Все
точно. Это его лестница. Лестница его дома. А площадка, с  которой он только
что спустился... Там находится его квартира! Ну да! Прямо напротив выхода из
Кельи!
     На слабеющих ногах человек поднялся обратно.
     В том месте, где пару минут назад он выскользнул из плена, была глухая,
не знавшая ремонта стена старого  дома. Ни малейших следов двери. Правильно:
здесь  и  не  могло быть  никаких дверей, потому что за  стеной этой  шумела
улица.  Узник  подошел, ощущая робость.  Нет - благоговение.  Погладил рукой
шершавую  поверхность,  прошептал:  Спасибо...,  прижавшись  щекой  к  серой
штукатурке.   Потом   повернулся  на  180  градусов  и  посмотрел  на  дверь
собственной квартиры. Что за ней?
     Сейчас было лето - судя по пейзажу за окном лестничной клетки. Но какое
именно  лето? То  самое, в которое он  обрел Келью, или  же какое-то другое?
Сколько прошло  времени - дней, лет, веков? Боязно... Впрочем, пути назад не
было.  Он добровольно покинул  убежище, поняв свое  предназначение, и  пусть
сомнения останутся по ту сторону сомкнувшихся стен!
     Человек нашел в кармане связку ключей.
     Квартиру  ему  устроили  родители. Конечно,  любопытно было  бы узнать,
каким образом, но факт  этот столь  зауряден, что  тратить буквы  жалко.  Он
никогда не интересовался подробностями  - просто принял подарок, поднесенный
ему в честь  получения  аттестата зрелости,  и  начал строить жизненный путь
самостоятельно.  Квартира  была  однокомнатной,  без телефона, на  последнем
этаже, но зато он жил в ней один.
     Мама... - подумал человек,  и слабый укол  стыда стал ему наградой.  Ни
разу в  Келье он не вспомнил о ней. Ни разу...  Надо будет позвонить, да-да,
обязательно.
     Он просунул ключ в замочную скважину. Замок сработал.


     - Ты кто? - спросила девица.
     - Как... - он даже растерялся.- Я?.. Это моя квартира.
     Из  комнаты  высунулась вторая девица. На обеих были  короткие  халаты.
Нежно-розовый и нежно-голубой.
     - Кто там пришел?
     - Говорит, что здесь живет.
     - Прекрасно! - вторая девица хохотнула. - Мы тоже здесь живем.
     Наступило молчание. Первая вдруг сообразила:
     - Слушай, ты Холеный, наверное?
     Он  вздрогнул.  Он  вечность  не  слышал  этого  слова.  Забыл  о   его
существовании.
     - Да, - неуверенно ответил он. - Это я...
     Такое человек носил имя. Второе, разумеется - то, с которым был признан
в  лучших домах, с которым был принят в  обществе. Настоящее, увы, погибло в
огне. Он  вспомнил, откликнулся! Значит, каждый теперь  вправе называть  его
именно так.
     - Ну, даешь! Какого же ты молчишь-то? Сразу не мог сказать?
     - Я вас не знаю, - хмуро произнес Холеный.
     - А мы тебя хорошо-о знаем! - снова хохотнула вторая девица. - Люмп нам
много порассказывал.
     И первая не удержалась, хмыкнула:
     - Чего нас знать, мальчик? Я Надя, а это Верка. Долго ли умеючи?
     Мальчик вмиг оживился. Он спросил, пораженный:
     - Люмп? Так это Люмп вас притащил?
     - У-у, какой догадливый!
     Человек сглотнул.
     - Как он, а? Я его давно не видел.
     - Что, соскучился? Понимаем, твой Люмп красавчик.
     -  Кончайте балаган, девочки,  -  неожиданно  жестко сказал Холеный: он
вспомнил прошлый тон. - Я его ищу. По делу. Где Люмп сейчас?
     Гостьи переглянулись.
     - Хорошо ищешь! Про самочувствие его не знаем, но показать можем.
     Человек вспотел от возбуждения. Проговорил сипло:
     - Он тут, что ли?
     - Хочешь поглазеть? Иди, иди, полюбуйся.
     Девочки дуэтом засмеялись. Гадкий был смех, странный.
     Вошли  в  комнату.  Царил  неописуемый  бардак!  Пол устилали матрацы -
сплошным ковром.  Валялись бутылки, пустые и неначатые, пачки сигарет, белье
и прочая одежда, видеокассеты, стаканы, журнальчики, огрызки, фантики -  все
сразу  не охватить.  Очевидно, здесь  было весело.  А мебель... Впрочем, это
неважно.  Друг лежал  на полу возле стены - то  есть на матраце, конечно,  -
свернувшийся калачиком, накрытый простыней, такой маленький, беззащитный.  И
почему-то с открытыми глазами. Холеный испугался. Шепотом спросил:
     - Что с ним?
     - Поехал, - громко сообщила Надя. Или Вера? Подруга пояснила:
     - Вон его машина.
     На подоконнике лежал шприц.
     - Чем он?
     - Хрен его  знает. Какую-то  редкую  стекляшку достал вчера, ну и решил
попробовать.
     Мальчик бессильно опустился - там же, где стоял.
     - Давно начал?
     -  Ха!.. Он пока не начал,  он пока  пробует. Между прочим, третий  раз
уже. Но говорит, кайф!
     Девочки тоже присели. Они очень мило преподносили себя - со смешками, с
ужимками, с перемигиваниями. От них веяло фирменным изяществом.
     - Твой Люмп, кстати, недавно провалился в свой поганый институт.
     - Елки-палки... - горестно пробормотал Холеный. - Опять поступал?
     Глупый был вопрос. Острота щелкнула в момент:
     - По его взгляду разве не видно?
     Окончив  школу, Люмп регулярно  -  каждое лето  -  подавал документы на
постановочный факультет театрального института. Метр люмпен-культуры, он все
же  хотел от  жизни чего-то  большего.  Экзамены проваливал  с неизбежностью
утренних кошмаров.
     Холеный подполз к другу и долго тряс его за плечи. Затем, стиснув зубы,
произвел  несколько  лечебных пощечин. Рука  месила потный,  противный кусок
человеческой плоти. Ничего больше.
     -  Брось!  -  посочувствовал сзади  скучающий  голос.  -  К  вечеру сам
очухается.
     Мальчик послушался,  оставил в  покое скрюченную  под  простыней куклу.
Спокойно, - говорил он себе. Так и должно быть.
     -  Холеный! -  позвала его девочка в розовом.  - Ты где пропадал  целый
год?
     Он  резко  встал. Сел, сопровождаемый  недоуменными  взглядами.  Сказал
невпопад:
     - Год... Один год... Ровно год...
     - Ты что, чокнутый? Где хипповал-то?
     - Пошли со мной, - предложил вдруг Холеный. - Узнаете, увидите.
     Серьезно предложил, с какой-то томящей душу надеждой.
     - Спасибо,- фыркнула... Вера, кажется... - У тебя дома лучше.
     -  Люмп  нас  уверял, будто  тебя  прикончили,  -  это была  уже  Надя,
соответственно.  -  Будто  ты поцапался не с той бабой, с  которой можно.  С
какой-то дико крутой девочкой из крутой  компании. И тебя  в  тот  же  вечер
отловили.  Люмп  слышал,  как она  своим  кобелям команду давала, чтобы тебя
догнали и  проводили домой. У нее там  собачья свадьба, одна  сука на дюжину
кобелей. Люмп, понятно, врал?
     Холеный не ответил. Вспоминал. Содрогался. Благодарил Келью.
     - Ну и видок у тебя! - продолжило разговор существо в розовом халате. -
Запустил ты себя, лапушка. Хиппи,  кстати, давно  не в моде, слыхал? От тебя
воняет, как от старика. Не обижайся, я любя.
     Подруга Вера поддержала тему:
     - А  ты вроде  ничего  парнишка.  Широ-о-кий. Ежели  отмыть, то в  деле
сгодишься.
     - Когда в последний раз мылся? - осведомилась Надя.
     - Год назад.
     Зря  он признался. Он  не  подозревал  о последствиях.  Только  подумал
машинально: О да, я грязен!
     -  Фига  себе... -  тихо сказала Вера.  Подружки  переглянулись. И,  не
выдержав,  бешено  заржали,  вспахав носами матрацы. Потом  Надя  миролюбиво
предложила:
     - Давай мы тебя помоем.
     - Спинку потрем, - пообещала Вера.
     - Не хочу, - Холеный криво улыбнулся.
     В комнате неожиданно стало очень тесно. Нос наполнился  запахом чего-то
женского - духов? дезодоранта? шампуни? - в уши ударил  с двух сторон шепот:
Мальчик наш... Сейчас... Погладим, приласкаем...
     - Вы чего? - оторопело спросил мальчик.
     Он  был совершенно  не готов  бороться. Да  и  какая там  борьба! После
недолгой и  во  многом приятной возни  его вытащили  из комнаты в  прихожую,
затем  в коридорчик, он сопротивлялся  - да,  да!  - но руки утратили  былую
уверенность в делах с женщинами, а  глаза -  о, грязный, сумасшедший  мир! -
глаза привычно искали то, чего  от него и не думали скрывать. Было прекрасно
видно:  под  халатами  у девочек ничего  нет.  Кроме  изумительного  загара,
конечно.
     -  Будешь нашим  господином?  - веселясь,  крикнула...  Кто?!  Кто  это
крикнул?!
     - Только сначала отмоем!
     - А потом уж - мы твои рабыни!
     Девочки  развлекались, не стесняясь,  от души.  Они впихнули мальчика в
ванную, навалились  на  дверь,  тот  и  опомниться  не  успел,  как  снаружи
стрельнула задвижка. Его заперли.
     Он  посмотрел  вокруг.  Белый кафель,  стенной шкафчик, раковина,  душ.
Забытое, давно ставшее ненужным помещение...
     - Нельзя же! - растерянно пробормотал он. - Нельзя мне...
     Забава кончилась. Одна из девочек сказала:
     - Освежись, лапушка.
     - Подмойся, - засмеялась вторая.
     И пошли, не спеша, прочь. Ясно разносились их озабоченные реплики:
     - Ну? Что будем делать?
     - Голяк явится, пусть сам выкручивается.
     - Может это совсем и не Холеный? Какой-то он...
     - Да хрен с ним!
     Мальчик сел на край ванны. А ему  что делать? Стучать,  рваться, ломать
запоры?
     Боже... Это его дом?






     с этого заголовка я решил начать.
     Я взялся  за перо. Трепет  охватывает при  мысли о том,  что  моя  рука
прикасается...  О-о,  счастье!  Я имею  полное  право  писать  Здесь.  Нужно
продолжать начатое кем-то дело, потому что чистых страниц в моей Книге очень
много.  И еще  -  сейчас скажу  главное  - я  должен  писать,  потому что  я
господин.  Отныне  и вовеки  веков.  Тем, кто  оскорбит  меня  непониманием,
объясню: я  не  властен  над  кем-либо,  я  господин над собой. А был  рабом
жалким, ничтожным. Впрочем, подробные объяснения ниже.
     Я никогда в жизни  ничего не писал, кроме троечных сочинений в школе  и
заявлений по разным поводам. Я ничего не читал, кроме парочки положенных  по
школьной программе шедевров и детективов, которые продавал на книжном рынке.
Поэтому я не умею  составлять жизнеописания: не знаю, как это делали другие,
и  вообще, как это положено делать. Может быть, строго  хронологически?  Или
отдаваясь  хаосу  мыслей,  возникающих  независимо   от   намеченного  плана
изложения?  Впрочем,  в  любом  случае  я постараюсь,  чтобы  было просто  и
понятно.
     Келья  ворвалась в мое  сумасшествие  совершенно  неожиданно.  И крайне
жестоко - так я полагал долгое время. Мое сумасшествие длилось двадцать пять
лет, и за этот невообразимый срок я успел сделать кучу бесполезностей. Писал
сочинения,  изучал  детективы,  сдавал  лабораторные работы,  засыпал  перед
мерцающим  экраном,  просыпался в  чужих  постелях, шкафами  копил пленки  и
кассеты, по утрам искал пиво, один раз родился, отмечал дни рождения, думал,
что живу - и так далее, и тому подобное. Хотя, стоп! - я даю волю оставшейся
во  мне  злобе, о простит меня святая белизна  Твоих страниц...  Пусть будет
коротко: я закончил школу, я  бросил институт, я работал сутки через трое, я
истратил колоды грязных бумажек на  собственные потребности и на потребности
своих падших  подружек. И пусть будет понятно: я ни в коем случае не жалею о
прошедшей  бесполезно  четверти  века  и  о  воспоминаниях,  что  существуют
независимо  от  меня.  И  то,  и  другое  было   необходимо  для  излечения.
По-настоящему я родился  совсем  недавно  -  в  тот день, когда впервые стал
счастлив. Но об этом после.
     Келья...  Собственно, все  началось  с  вечера встречи.  Знаете,  когда
приходишь под вечер к близким друзьям в гости - в сумке привычно звякает - а
там  уже  полный  сбор,  знакомые  и незнакомые,  очень шумно,  весело, и ты
освобождаешь сумку, садишься за стол, или на  ковер, или кому-то на колени -
у  кого как принято -  и тебе становится не менее  весело, чем остальным. Ты
принимаешь  внутрь  эликсир, становишься  еще  веселей,  а  потом  выбираешь
подружку, либо давно и хорошо  изученную,  либо новенькую, неизведанную  - в
зависимости  от  вкусов и  смелости  - и начинаются  бесконечные  разговоры,
которые  всегда одинаковы,  шутки,  которые утром  никого бы не  рассмешили,
сигаретный дым,  гогот, поцелуи, ритм,  стихийное разбредание по имеющимся в
наличии помещениям, и, наконец, гасится свет - или не гасится, если компания
настолько развеселилась,  что  подружки  этого  уже  не требуют - во  всяком
случае, вечера встречи завершаются неизменно бурно. Тот  вечер встречи ничем
не  отличался  от  сотен таких  же  вечеров,  ранее  имевших  место  в  моей
биографии. За исключением разве  факта,  что в гости я  пришел к  совершенно
незнакомому человеку, к другу подруги моего падшего друга - все понятно? - и
был принят там, обласкан, напоен, как свой. Не  хочется вспоминать детали...
Случилось,  правда одно событие,  а  если  точнее  -  приключеньице, изрядно
подпортившее тогдашнее мое настроение.  Была  там  девочка, которую я раньше
приметил  на  подобных же мероприятиях,  и  решил  я...  о, прости!  прости!
прости!..  подклеиться  к  ней...  не  знаю Твоих  слов!...  Тем более  -  в
одиночестве она  сидела,  почему-то без  своего  постоянного мужчины,  ну  и
подсел я, хвост распушил, весь вечер слюни фонтаном пускал, подпоил ее - как
положено  - впрочем, она  и сама  без удержу наливалась соком.  Если девочка
вызревает,  следует   брать  ее  беспощадно.  Ритуал  проверен  веками.  Она
принимала игру, явно  соглашаясь перевести разговор в более тесные рамки, но
когда я уверенно свернул на  вечно модную видеотему, признавшись, что дома у
меня имеется аппарат, в рюкзачке как раз припасена кассета с нужным фильмом,
и  вполне реально  немедленно отправиться  -  засмотреть материал,  -  новая
подружка неожиданно  взбесилась. Сказала  что-то вроде:  Мне бы мужика, а не
видеомальчика.  И  я  ей  -  соответственно... Не  желаю  вспоминать детали!
Больные страсти сумасшедших лет,  оставьте... Короче, закончилось тем, что я
влепил по раскрашенным щечкам. Да! Да!  Ударил.  Женщину. По лицу.  И  ушел,
решив затащить к себе домой любую повстречавшуюся девицу: в голове-то горит,
внутри-то сладко булькает  - то ли желание, то ли принятая  доза - и вообще,
очень вредно изучать в одиночестве такую клевую кассетку, если ты весь вечер
накачивал  себя предвкушением  ночи.  Падший друг пытался меня  успокоить  и
вернуть в компанию, но я его послал, естественно.
     Было ровно двенадцать. Ноль часов, ноль минут - я специально посмотрел.
Связано ли это с тем, что на лестничной площадке я заметил смешную дверь? Не
знаю. Она была врезана в крайне неудобном месте, в нише с мусорным бачком, и
я  подумал: какой  же нелепой должна  быть планировка скрывавшейся за дверью
квартиры! На  дерматиновой обивке  ясно виднелась приклеенная надпись: Келья
отшельника, сделанная не слишком аккуратно из газетных заголовков - Келья из
одного  заголовка,  отшельника из  другого. Еще я  подумал, что здесь живет,
очевидно, какой-то очередной пижон,  вроде моего падшего друга, который свою
квартиру  вообще  залепил  газетными  вырезками  сверху  донизу.  Дверь была
приоткрыта!  Я  находился в том опасном  ирреальном состоянии,  когда  всюду
чудится  разгул  веселья, когда  не  понимаешь,  как  может  быть  иначе, и,
повинуясь  безумному импульсу, возжелав продолжить вечер, почти уверенный  в
хорошем развлечении, я шагнул в чужую квартиру.
     Так я впервые вошел сюда.
     Братья  мои, это было неслыханным везением! Случайно  ли, неслучайно ли
Келья  открылась именно  предо  мной, не  дано мне  уразуметь, а  только я с
содроганием  теперь  понимаю,  что  этого  могло  и  не  произойти.  Но!   -
свершилось. Раб ударил женщину, после чего оказался в каменном плену. Раб...
     Признаюсь, первым произнесенным мной словом  стало  ругательство. Так я
выразил удивление. В самом деле - мрачные каменные стены, горящая в полутьме
свеча,  единственное  оконце  под  потолком, вся  обстановка этого странного
помещения  вызвали в моей  голове стресс. Я стоял и озирался. Мысли о пьянке
остались  на  лестнице.  Просыпалось  любопытство.  За  порогом,  который  я
переступил  так решительно, не оказалось квартиры  -  только  одна  комната,
больше похожая на камеру в подземелье.  Кто  живет здесь? Куда ушли хозяева?
Было пусто,  тихо, спокойно - опасаться  нечего.  Меня  заинтересовал  вход,
завешенный грубой холщовой тряпкой: я сразу его не заметил. Сделав несколько
шагов,  приподнял  занавеску -  в темной нише  виднелся  вполне  современный
унитаз.  Уборная.  Я  издал  смешок.  И  вдруг  обнаружил, что  мне  уже  не
интересно. Что я устал, что мне хочется домой - посмотреть фильм на кассете,
подцепить  случайную юбочку,  позвонить  какой-нибудь заскучавшей  подружке,
снять мотор, поехать прямо под теплое одеяло - вариантов полный бумажник! Но
хотеть что-либо было поздно. С тупым недоумением я оглядывался по сторонам и
видел в призрачном свете только свою колеблющуюся  тень. Выход пропал. Самое
дикое, что я даже не помнил, где он был, этот выход, в какой  из стен. Тогда
я струсил. А знал бы,  что останусь здесь навеки, наверное, просто спятил бы
от страха.
     Таким приняла меня Келья. Грязным, низким, мерзким.


     Пишущий эти строки, помнишь ли ты, для кого пишешь?
     Да. Для себя.
     Правильно: все остальные ответы  - ложь.  А достоин ли ты  своих строк,
пишущий?
     Нет.
     Правильно: ты достоин  только жизни бренной.  Зачем  же  оскверняешь ты
святую бумагу?
     Чтобы увидеть, как я грязен.
     Да, пишущий, ты грязен, но для чего тебе нужно видеть это?
     Чтобы стать чище.
     Ты веришь в то, что можешь стать чище?
     Нет, не верю.
     Почему?
     Потому что я грязен, низок, мерзок.
     Правильно, пишущий! Повтори еще раз.
     Я грязен, низок, мерзок.
     Чему же тогда ты веришь?
     Я верю коленям. Я верю губам. Я верю Книге. Я верю. Верю. Верю.
     Рассказывай дальше, пишущий.


     Первую ночь я провел относительно спокойно. Пьяный хаос, воцарившийся в
голове, как  ни странно, дал возможность  заснуть. Если бы я мог соображать,
если  бы до  конца осознавал  происшедшее, то не  смог  бы отключиться ни на
мгновение.  Утро  же встретил  больным  и  растерянным.  Сон  на  деревянной
кровати, наполненный к тому же бредовыми видениями, явился не лучшим отдыхом
для израненного благами  цивилизации организма.  Впрочем, именовать мое ложе
кроватью  было  бы  неправильно.  Широкая скамья, покрытая  подобием матраца
(холщовый  мешок,  набитый  сеном),  без  подушки,  без  одеяла  -  вот оно,
неласковое ложе мое, стоит в углу по левую руку от  стола, готовится принять
полагающуюся ему  ношу. Собственно, и наступление  утра так  же  было чистой
условностью.  Скудный  свет,  проникающий  сквозь  высокое  оконце,  не  мог
справиться  с вечным  полумраком Кельи.  К  счастью,  похмелье  оказалось не
слишком тягостным:  принятая  вечером доза  была  слабовата. Период жестоких
похмелий наступил  позже.  Поэтому  я  имел  возможность  соображать,  но  -
разумеется!  -  ничегошеньки не понимал. Я  обошел эту комнату  без  дверей,
задержавшись  сколько требуется  в  нише с  унитазом,  попытался заглянуть в
оконце,  посидел за  дощатым столом, собираясь  с  мыслями. Свеча стояла  на
столе, она продолжала гореть, ничуть не уменьшившись за ночь. Здесь же лежал
огромный старинный фолиант, на  котором  сияла  золотом надпись:  Правила. Я
полистал его равнодушно, подумав только, что он, наверное, жутко дорогой. На
первой  странице  была  всего одна фраза:  Познавший грязь  однажды,  раб ее
вечный, на  других страницах  также помещались какие-то фразы,  которые я не
стал читать, потому что в то немыслимое утро мне было совсем не до старинных
фолиантов. Не знал. Не знал, что это - Книга... Я занялся  содержимым своего
рюкзачка,  решив,  что  не  существует  дела  важнее.  С  чувством  горького
сожаления  достал   кассету,  которую  так  и  не  успел  вчера  посмотреть.
Записанный  на ней фильм  назывался Безумное животное, две  серии -  как мне
сообщили, о похождениях одной  смазливой особы, - и название это было  четко
выписано на  торце  пластмассового  корпуса.  Кроме  того,  я извлек бутылку
водки, чудом уцелевшую после вечера  встречи, термос с чаем и полиэтиленовый
мешок с едой, которые  я всегда брал с собой, когда надолго уходил  из дома,
ну  и множество других  чисто мужских мелочей. Обшарил и карманы. Там были в
основном деньги: бумажные  и металлические, мелкие  и крупные, в бумажнике и
просто так. Новехонькие и засаленные, свои и чужие, на любой вкус, для любой
жизненной  ситуации  - кроме моей  нынешней. Достал паспорт,  покрутил  его,
посмотрелся  в  фотографию - вместо  зеркала.  Вытащил  импортную  шариковую
ручку.  Сигарет  у  меня  не  было,  как  ни  странно, я не  курил,  так  уж
сложилось...  Короче, при мне оказалась куча бесполезнейших  вещей. Впрочем,
несправедлив я,  это относится не  ко  всем  из  них.  С жадностью  я вскрыл
бутылку водки и сделал несколько лечебных глотков. Лучшего лекарства  трудно
было бы пожелать.  Потом посмотрел на термос и пакет с едой,  но меня как-то
скверно  мутило, процесс  принятия  пищи  казался несуразностью,  и  я решил
отложить трапезу. Гораздо важнее было поискать выход. Не бывает в нормальных
домах  комнат без дверей! Тем более, я же сумел каким-то образом сюда войти?
Перед  глазами  стояла картина: обшитая дерматином дверь, на которую наклеен
газетный  заголовок  Келья  отшельника.  И я  тщательно  изучил  стены  этой
комнаты,  изнемогая  от нетерпения отыскать подвох -  шутка, на  мой взгляд,
затянулась. Но холодный  камень  быстро  излечил  от горячечного энтузиазма.
Кругом  был сплошной монолит, словно  в  пещере. Я  не обнаружил ни  единого
стыка. Тогда  я взобрался на стол, опасаясь, как бы он не рухнул, и выглянул
в окошко  под потолком.  Увидел только  чистейшее голубое небо. Вот этого уж
никак быть не могло:  квартира находилась на первом этаже, вокруг в изобилии
стояли  другие  здания,  деревья,  трубы,  всякие  иные  неотъемлемые детали
городского  пейзажа,  а  тут  не  было видно  даже линии  горизонта. Долго я
смотрел,  ожидая неизвестно  чего,  потом  у меня возникло крайне неприятное
впечатление, будто я смотрю снизу вверх, будто это не окошко вовсе, а люк. И
я  поспешно  слез. Странности  меня добили -  я откупорил термос, зашелестел
пакетом,  принялся  бездумно  поглощать   запас  съестного.  В  пакете  были
бутерброды с сыром и два вареных яйца.
     Так начался мой первый день.
     Главным  его  итогом  стало  ощущение  полной нереальности  создавшейся
ситуации. Это ощущение  было  очень  важным. Именно из него родилась позднее
мысль о  полной  нереальности моего существования  до Кельи -  мысль  о моем
сумасшествии.  А  затем  и  понимание  единственной абсолютной реальности  -
Кельи,  Книги,  Покоя. Тому,  кто прочтет: брат  мой  неведомый, обратись  к
предыдущим  страницам, обратись к  собственным воспоминаниям  дней прихода в
Келью, и ты поймешь... Вообще, мне нравится воскрешать в памяти первый день.
Нравится  вновь переживать  ту растерянность, тот  унизительный  страх,  что
обрушились на меня поначалу. Это хорошие чувства,  целебные, истинные. Хотя,
возможно, я преувеличиваю, и в первый день  страха еще не было, а был просто
нормальный житейский испуг. Я пытался о чем-то думать, сейчас уже не помню о
чем, наверное,  о том, что кассета с фильмом получена всего на одни сутки, и
сегодня ее необходимо вернуть. Я ходил вдоль стен, залезал на стол и смотрел
в окно, я  невыносимо проголодался  к вечеру. Я не спал  почти всю  ночь.  Я
ждал.
     А  вот  утром следующего  дня  пришло время настоящей  паники. Особенно
после того, как  я снова достал пакет из-под  бутербродов, туго соображая от
голода,  и обнаружил, что  он отнюдь не пуст. В нем  находилась куча  снеди:
бутерброды  с ветчиной,  кусок  вареного языка, помидоры, хлеб, осетрина, на
сладкое  бисквит и халва - в общем, было там  только  то, что я обожал. Даже
фрукты -  два апельсина.  И  термос  оказался  заполнен  изумительным  чаем,
индийским, не  фальшивым,  я  в этом  разбирался,  и чай  почему-то не сдох,
сохранил  надлежащий аромат.  Сожрал я  указанный  набор мгновенно. И  понял
вдруг, насколько серьезно влип. Так серьезно, что предполагать было жутко.
     С этого момента начался второй период моего пребывания в Келье - период
поисков выхода.  Мне удалось изобрести всего лишь три способа  освобождения.
Первый - попробовать продолбить стену. Второй - вылезти через оконце. Третий
- позвать  на  помощь, опять же  используя  оконце. Первый  вариант  недолго
занимал мой  рассудок:  хоть  и  знал  я,  что  от  спасения  меня  отделяет
всего-навсего  перегородка старого  дома, обделанная  зачем-то камнем, вести
такого  рода работы  здесь  было решительно нечем.  Разве  что  лбом биться.
Второй  и третий варианты  отняли  значительно больше  времени. Не  медля ни
секунды, я положил на пол старинный фолиант и свечу, и установил табурет  на
стол. (Свеча  все  еще горела, что  удивляло  меня, но не больше, чем еда  в
пакете,  чем исчезнувшая дверь,  чем уборная в тесной каменной нише.)  Затем
взгромоздился на шаткое сооружение. Голова в дырку не пролезала, точнее,  не
пролезали уши, и  это  глупое затруднение  бесило  меня  весь второй день. Я
кричал, звал кого-нибудь,  приводя в действие третий  вариант,  но  никто не
отзывался. Самым  мучительным  было сознавать,  что  квартира  находится  на
первом этаже. А видел  я в  окошко  лишь  ясное голубое небо, ничего больше,
только небо, как ни заглядывал в него, как ни протискивал голову.
     Разумеется, я не сразу оставил  попытки дать  знать о себе, я продолжал
это  жалкое  действо  поразительно  долго.  Человек упрям!  Человек -  самое
упрямое из животных. Безумцы упрямы  вдвойне...  Стыдно мне, братья. Стыдно,
как и вам...  Каждый день я писал одну  и ту же записку,  вырывал листик  из
записной книжки  и выбрасывал  наружу. Куда они падали, не знаю  и  ныне.  Я
самозабвенно  вопил, только тем и занимая себя  - я  вопил так, что в глазах
темнело, орал до судорог в горле. Голос мой потом долго  метался по комнате,
превращаясь  в одуряющий  гул,  и  после сеансов  этих  меня  терзала  лютая
головная боль. Я едва не  устроил пожар, желая  хоть как-то привлечь к  себе
внимание, но пламени зажигалки вполне хватило, чтобы одуматься. И конечно  -
тысячу раз  конечно!  - все  было  напрасно. Между тем, Келья снабжала  меня
изысканнейшими  яствами,  которые   я  находил  каждое  утро  в  собственном
полиэтиленовом  пакете,  прекрасным чаем  в  термосе,  обеспечивала  минимум
санитарных  потребностей, горела  вечная  свеча,  было  не так  уж холодно и
удивительно, неправдоподобно тихо. Но дни походили друг на друга, как мелкие
деньги в  монетнице,  и  надежда обрести  свободу постепенно  растворилась в
застывшем воздухе.
     Наступил период отчаяния.
     Я  плохо  помню  этот  период,  впрочем, бесконечно тому  рад.  Причина
проста. Однажды я допил бутылку водки. Наутро она была полна. Я вновь выпил,
мне стало полегче, а утром опять обнаружил ее готовой к употреблению. Короче
говоря,  у  меня начался  запой.  Бутылка была большой - 0,75 литра, и моему
развращенному  алкоголем  организму  ее  вполне  хватало.  Я пил  натощак, и
бутылка  милосердно наполнялась всего за  несколько  часов  моего сна, я пил
так, как не пил еще  никогда  в жизни.  Темный был  период.  Тоска сменялась
апатией,  и наоборот.  Случались  вспышки  слепой ярости,  когда я  вытворял
невесть что. Странно, но я ни разу не пытался покончить с собой, мне даже не
приходила в голову  такая возможность,  вероятно,  потому что мне вообще  не
приходило тогда  в  голову  ничего толкового.  Запой прекратился  совершенно
неожиданно. Я разбил бутылку. Чисто случайно,  неловким движением смахнул ее
на  каменный пол, и даже не сообразил, что наделал, и  даже не  расстроился.
Просто  ругнулся. Да,  от позорной гибели  меня  спасла  случайность.  Каким
образом пережил утреннее похмелье, не понимаю. Чудом? Совсем этого не помню.
А  придя  в себя, неожиданно принялся размышлять, и подумал вот о чем. Из-за
чего я не нахожу места? - спросил я себя. Нет, нет, не  так! Я спросил себя:
о чем я  больше всего жалею?  И с ужасом нашел  ответ:  о том, что  так и не
удалось мне посмотреть вожделенную видеокассету с фильмом Безумное животное.
Да!  В  глубине  души я больше  всего жалел  об  этом печальном  событии, и,
безусловно, о многих  других  жалел  так же искренне, но об этом - отдельно.
Ответил  я,  и  мне  вновь  стало  погано. В самом  деле,  -  задал  я  себе
риторический вопрос, - кто я? Мужчина? Видеомальчик? Нечто среднее? И тогда,
лежа на колючем матраце, не имея сил, чтобы шевельнуться, я решил. Кто бы  я
ни был - я решил - надо жить. Именно здесь. Надо терпеть. Надо смириться.
     Так я смирился.
     Может быть, на самом деле это  выглядело не настолько уж красиво, как я
пытаюсь  описать?  Может быть, я  только  вообразил  свой  первый шаг? Пусть
презирают меня Твои страницы, пусть судит меня Твое  слово... Но я  все-таки
сделал шаг. Горжусь этим, горжусь безмерно, исступленно, с наслаждением.
     Потому что  я вошел сюда. Я! Я!  Я!  И живу  здесь, и  читаю  Книгу,  и
впервые счастлив. Потому что я - господин.


     Пишущий эти строки, ты  утверждаешь, что веришь Книге. А  вот веришь ли
ты В КНИГУ?
     Да, я верю в Книгу. Кто же не верит в нее?
     Многие не верят, пишущий. Оглянись.
     О  прости, не  могу согласиться, прости, прости. Каждый живущий верит в
Книгу: одни признаются в этом всем,  вторые признаются только себе,  третьим
же не хватает разума признаться даже себе.
     Ты смел, пишущий. Но ты  не прав. Есть люди, активно отвергающие Книгу,
есть такие люди.
     О да, я  не могу  быть прав, и я  не стремлюсь к правоте рожденных мной
мыслей.  Однако  люди,  отвергающие Книгу, не верят  только в  существование
Книги, то есть  В КНИГУ. Зато они истово верят написанному в Книге, то  есть
самой  КНИГЕ, даже не читая ее, даже не зная, что там  написано. Это хорошие
люди,  большинство  из которых  сами  выстроили  себе  Кельи  и живут в  них
самоотверженно, сгорают  в них без стона -  повинуясь своей внутренней вере.
Хотя,  все отчаянно  сложно, потому что с другой  стороны  многим  верящим В
КНИГУ глубоко безразлично ее содержание. В общем, мне не охватить...
     Ты много рассуждаешь, пишущий,  но  ты  опять не прав. Есть отвергающие
Книгу люди, которых невозможно назвать хорошими.  Они не просто грязны - они
омерзительно грязны. Отвечай, есть?
     Прости, но это не люди.
     А кто?
     Это не люди.
     Кто же?
     Не люди.
     Ты запутался в чужой  мудрости, пишущий. А теперь  попробуй  объяснить,
почему ты сам веришь и КНИГЕ, и В КНИГУ.
     Книге я верю, потому что вижу,  насколько грязен. В Книгу  же я верю...
Прости за  многословие... Существуют библиотеки  доказательств, что  никакой
Книги нет в помине. Существует  не меньшее  число доказательств,  что  Книга
дала начало всему.  Поэтому простому человеку не дано знать точно,  есть  ли
Книга или это  вымысел испуганной  обезьяны. Человек может только верить или
не  верить.  Но  верить  значительно  легче. Верить  значительно  спокойнее.
Поэтому я сам... Я не знаю, почему верю В КНИГУ.
     Ладно, пишущий, не мучай себя. Твое дело - рассказывать. Делай дело.


     Далее,  очевидно, в моем жизнеописании следует уделить внимание периоду
прозрения. Согласно логике изложения это  совершенно необходимо. Только пока
мне  неведомо -  как? Период прозрения связан с тем,  что  я  взялся  читать
старинный  фолиант.  Читать  я  начал  потому,  что  это  было  единственным
занятием,  которое  удалось  мне придумать. Я  решил  жить,  впрочем,  нет -
обживаться, а других развлечений в поймавшей меня комнате не существовало.
     Итак,  я  начал  читать.  И  очень  скоро  понял,  что  листаю страницы
необыкновенной   -  святой  книги.  Увы,  это  открытие   меня  не  особенно
взволновало.  Медленно,   позорно  медленно  проникался  я   сутью  и  духом
бессмертных страниц, но все-таки это  происходило, что также вызывает во мне
заслуженную  гордость. Жуткие галлюцинации  посещали меня  в  тот период,  и
вообще, что-то непонятное творилось с моим устойчивым (как я раньше полагал)
рассудком. Я  вчитывался и размышлял, размышлял и вчитывался, я излечивался,
прозревал, и я достиг Понимания.
     Неописуемые ощущения. Неописуемое время.  Мои  слова  жестки и неточны,
мои слова слишком ограничены. Я не знаю Твоих слов... Чтобы рассказать о том
удивительном   периоде,  надо  наполнить  ускользающий,   непокорный   текст
живительной  силой  Твоей,  Книга.  Надо  передать  содержание  Твое.  Разве
доступно мне это чудо? Те, кто вошел в Тебя, кто изведал благодать Твою, они
поймут. Братья неведомые - они поймут. А что могу я,  жалкий грязный червяк,
едва  оправившийся от  душевного  недуга?  Недуга, длившегося  двадцать пять
лет...
     Что я могу описать?
     Я полон  нетерпеливого желания  описывать себя нынешнего. Когда требует
рука,  выводящая  на  бумаге неровные строки, я описываю  себя прежнего. Что
было между этими двумя я - главная загадка моей Кельи.  Пусть поведает  тот,
кто сможет.




     МИР
     (продолжение)

     Сколько времени он сидел -  неизвестно. Часов в ванной комнате не было.
Во всяком случае, не более ста двадцати минут. Он не возмущался, не ломился,
не хныкал. Он отдыхал.
     Звонок в  дверь заставил его вспомнить,  где он, и  зачем. Прислушался.
Раздался бодрый возглас:
     - Ну как, стервы, проспались?
     - Не волнуйся так, ублюдище, - был  нежный ответ. - Иди лучше вон с тем
придурком разберись.
     - С Люмпом?
     - Да нет! С хозяином.
     - С кем?
     - С хозяином квартиры этой, понял? С этим... Холеным.
     Молчание.
     - Врете, - и через некоторое время. - Где он?
     - В ванной. Мы его заперли.
     - И как?
     - Пока молчит.
     Мужской голос казался знакомым. Уверенный, наглый голос.
     - Выпустите! - крикнул Холеный.
     Приблизилось топанье,  дверь  открылась.  Несомненно, новый  гость  был
знаком. Низкорослый,  плотный,  со  взбитыми волосами. Правильно, девочки же
говорили! Голяк - такая кликуха, а настоящее имя...
     - Костя! -  сказал Холеный. - Что это...- он  вспомнил  приличествующую
ситуации грубость, - за драные мочалки под моей крышей?
     Голяк долго вглядывался - изучал, припоминал, удивлялся. Наконец, решил
поработать языком:
     - У Люмпа  спрашивай,  это он с ними живет. А ты... Ты у кого прятался,
чистюля?
     - Путешествовал.
     - Не поделишься, где?
     Вновь повеяло странной надеждой.
     - Хочешь, пойдем со мной, покажу.
     - Ладно, я пошутил,  - тут же среагировал Голяк. - У меня ноги болят. И
жить охота.
     Холеный слез с ванны и двинулся прямо на  него - в коридор, в прихожую,
в комнату.
     - Воняет же от тебя, - поморщился Голяк, отступая.
     Девочки увлеченно смотрели видео. На экране кому-то вспарывали живот.
     -  Что же  вы, стервы,  так  с  хозяином обошлись?  - спросил Голяк.  -
Поиграли бы лучше, как вчера со мной! - он загоготал.
     - Люмп здесь так и живет?  - зачем-то  поинтересовался  Холеный, указав
рукой на брошенное возле стены тело друга. Тот был уже повернут на спину.
     - Да, он что-то наврал твоим родителям.
     Голяк  тяжело плюхнулся на матрац.  Очень кстати  рядом с ним оказалась
бутылка  Гаяне,  он  откупорил  ее,  сделал  глоток,  поставил  обратно.   И
поморщился. От вина или от мыслей?
     - Хорошо, что ты вернулся. За тобой ведь должок есть. Помнишь, кассетку
у  меня  брал,  трехчасовку,   обещал  на  следующий  день  вернуть?  А  сам
растворился. Я помню. Фильмец там клевый. А я  тут недавно в одной  компании
тусовался,  так  у них  должников очень  интересно учат. Приводят клиента  в
специальную квартиру, где соседи вокруг куплены и свое место знают -  кричи,
не кричи,  ни одна  собака к телефону  не  подойдет. Так вот,  приводят его,
ставят  в позу, он  ничего  не подозревает,  а там  собраны мужики отборные,
страстные, ну и начинают...
     - На,  возьми,  -  сказал  Холеный.  Он  поспешно  достал  из  рюкзачка
видеокассету. Голяк осекся. Принял ее, недоверчиво проверил пленку.
     - Надо же. Я думал, она давно накрылась... Фильм-то хоть понравился?
     - Я его не смотрел.
     - Ну ты даешь! Если  нужна,  оставь себе.  Я  уже взял  взамен из твоей
коллекции парочку кассет. Все тип-топ. Я что, ждать тебя должен был?
     Голяк снова глотнул из бутылки. Очевидно, хотел пить. Или для смелости.
Он начал новый разговор, крайне важный, можно сказать - принципиальный.
     - Да, вовремя ты вернулся. Сегодня вечером классная тусовка наметилась.
Здесь в твоей квартире. Про Фигу слышал когда-нибудь?
     Холеный не ответил.  Впрочем,  кто в городе не слышал про  Феогностова,
большого человека в маленьком Питере? Просто смешно.
     - Так вот, сегодня собирались прийти парнишки из толпы Янки. А Янки как
раз человек из толпы Фиги! Просек?
     -  Костя, мне плевать, - сказал Холеный,  глядя приятелю в  глаза.  Ему
было нехорошо. Ему становилось все тоскливей.
     - Как это? - Голяк заморгал. - Бастуешь, что ли? Договорено ведь, назад
не раскрутишь! Люмп договаривался! Телок притащат.
     Холеный отвернулся.
     - Делайте, что хотите, - и повторил равнодушно. - Плевать.
     Люмп вдруг  шумно  вздохнул, пошевелился и сел. Мальчик кинулся к нему,
обрадованный,  но тот  уже  упал обратно. Затылком  в  расплющенный яблочный
огрызок. Друг продолжал купаться в неведомых океанах.
     - Я не понял, - мрачно уточнил Голяк. - Ты даешь свою крышу или нет?
     - Даю, - сказал Холеный. И побрел из комнаты. Вышел в прихожую, щелкнул
замком входной двери.
     - Эй, куда? - крикнул Голяк.
     - Не твое дело, - прошептал мальчик.
     - Ну-ка, стервы,  кончаем  валять дурака!  - Голяк  продолжил  крик.  -
Офигели? Народ скоро  будет, массовка, небось,  уже  тачки  ловит! Вырубайте
аппарат! Одна в лабаз, вторая на кухню, быстро!
     Холеный захлопнул за собой дверь.


     - Мама, - сказал он.
     Телефонная трубка в его руках взорвалась.
     - Малыш! Малыш! Это ты? Але!
     - Это я.
     - Боже... Малыш, ты где!
     - Я дома, у себя. Говорю из автомата внизу.
     На  другом конце  города возник  ураган  эмоций. Сначала  мама пыталась
рыдать. Потом пыталась смеяться. Потом стихия угомонилась.
     - У тебя  все  в порядке, малыш?  - спросила мама звенящим  от  радости
голосом. Он ответил:
     - Конечно.
     - А где ты был?
     - Я все расскажу. Только не по телефону, ладно?
     - Понимаю, малыш... - мама прерывисто вздохнула.  - Я  так волновалась!
Так волновалась... Тебя нигде нет, не звонишь, не приходишь, никто ничего не
говорит, и Федька еще нагнал страху...
     - Тебе звонил Люмп? - он переспросил.
     - Нет, Федя зашел прямо без звонка. Сказал,  что ты  безумно влюбился в
какую-то  девицу  с  Дальнего  Востока,  и тут  же улетел с ней  туда. Будто
звонить тебе  было  некогда, и  поэтому ты просил  через него  передать нам,
чтобы мы не беспокоились, мол, ты побалуешься и вернешься.  Извини, он очень
хороший паренек, но не  могла  же  я поверить  в  такую глупость!  Знаешь, я
решила, что у  тебя неприятности, и тебе  надо скрываться... От каких-нибудь
твоих  гнусных приятелей или от милиции.  В милицию  я на  всякий случай  не
заявляла. Но малыш, еще немного, и я бы не выдержала! Пошла бы.
     - Прости меня, - сказал он внезапно.
     - У тебя точно все в порядке? - мама снова забеспокоилась.
     Он улыбнулся:
     - Я ведь уже дома!
     Мама  еще  повздыхала,  успокаиваясь,  приходя  в  себя  от  радостного
потрясения.
     - Ладно, малыш. Ты у меня взрослый мужчина. Я ни о чем не спрашиваю. Но
вообще-то если твои неприятности  связаны с  финансами,  мог  бы  мне  сразу
сказать, еще прошлым летом.
     Чудесное воспоминание  наполнило  телефонную кабину:  свеча...  горящие
купюры... Он ответил:
     - Не волнуйся, у меня с финансами нормально.
     - А то твой Люмп просил у  меня деньги, сказал, что перед самым отлетом
ты у него взял в долг. Я ему, конечно, не дала.  Если  бы  ты  позвонил  или
оставил записку... Ты ему вернул?
     - Вернул, - соврал он. Другого выхода не было. - А с ключом как?
     - Дала  ему запасной ключ! Он объяснил, что по твоей просьбе присмотрит
за  квартирой.  Свой  ключ,  естественно,  ты ему не оставил, мало ли что? Я
подумала: если он даже и темнит, и вообще - все наврал, за квартирой в любом
случае надо присмотреть, да? Или зря я это...
     - Правильно, мама, не волнуйся.
     - Федя хороший мальчик, хоть и потешный. Из всех твоих ему одному можно
доверять. Не обчистит же он тебя?
     Мама уже совершенно успокоилась.  Обрела  привычную  твердь под ногами.
Разговаривать с ней было легко и приятно.
     - Хочешь, я сейчас приеду? - предложил,  поддавшись порыву, потеющий  в
душной будке человек. Мама замялась.
     - Знаешь, у  меня гости...  Я  страшно  хочу тебя видеть,  малыш! Давай
завтра, а?
     Он огорчился. Но так - умеренно, в пределах разумного.
     - Папа там как?
     Теперь мама заметно напряглась.
     - Отец в командировке, - сухо сообщила она. - Жив, здоров.
     - У вас-то самих все в порядке?
     -  Как нельзя лучше, -  еще суше произнесла мама. С  тайным,  только ей
известным смыслом.
     - Понятно... Ладно, счастливо.
     Человек  нажал  на  рычаг. В трубке успело  только  пискнуть: Малыш,  я
страшно рада...  Он тяжко  усмехнулся. Гости, отец  в  командировке.  Скорее
всего - банальщина.
     Мама так и не назвала его по имени.


     Трудно воспроизвести  дословно столь интимный разговор. Может, таким он
был, может  не совсем таким, может и вовсе не таким. Невозможно передать  на
бумаге сумбурные речи  взволнованной матери! Но  суть разговора ясно  видна:
мать  была  далеко.  На  другом  конце города. И  самое  важное - она вполне
обошлась без имени сына. Самое странное...
     Он миновал арку и снова оказался во дворике. Привычнейшее, почти родное
место, неразрывно связанное с понятием дом. Он  вошел  в  крошечный  скверик
посередине и сел на скамейку. Прямо напротив скрипела  дверью его парадная -
также  почти родное место.  До нее  было не больше двух  десятков шагов. А в
скверике на  второй  скамейке сидела женщина с ребенком.  По всей видимости,
бабуля с внучком.
     Надо идти, - сказал себе человек.  И прислушался.  Отклика  в  душе  не
последовало.
     Надо идти, -  твердо повторил  он. -  Надо  спасать друга. Надо спасать
всех этих маленьких слепых людей.
     Вот теперь  отклик был. Только не тот, который требовался. Всколыхнулся
густой,  мутный,  противный  осадок,  заставил  кулаки  беспомощно  сжаться.
Человек не знал, как  спасать души, не знал,  как сохранять разум. SOS никто
не  кричал.  В приступах  безумия никто не  бросался на стены.  И  он не мог
никому  ничего сказать -  объяснить,  убедить, помочь  увидеть  - потому что
слова  ушли! Те слова,  которые  копил  он в Келье, которые  переполняли его
всего день назад, они исчезли. Они бросили его,  предали, сбежали! Да и были
ли они вообще - ТЕ СЛОВА?
     Его предназначение...
     Надо  идти домой,  -  снова  напомнил  себе  человек.  Ноги  не  желали
вставать: тело  затопило  незнакомой усталостью. И он остался  сидеть. Решил
подумать, что же ему предпринять. Конкретно - что?
     Бабуля неподалеку пригрозила внуку:
     - Если ты не будешь слушаться, то станешь таким же, как этот дядя!
     - Ничего  себе,  экземпляр!  -  буркнул  мужчина, гуляющий по  двору  с
собачкой. - Бывает же такое.
     Человек  заснул  сразу.  Отключился, не  сопротивляясь,  с  покорностью
обреченного, даже не заметив, что закрыл глаза. Так и не начав думать. Будто
для  этого и уселся он  на  скамейке в  почти родном скверике  рядом с почти
родной парадной. Сказались бессонная ночь, утренний стресс, волнения встречи
с гостеприимным миром.
     Была уже вторая половина дня. Дело шло к вечеру.






     рассказать о ней все же необходимо.
     Попавший в Келью верно подметил: слова человеческие слишком ограничены,
чтобы  в тисках околонаучных догм объяснить  ими необъяснимое. Человек начал
жить заново. Но что заставило его  это сделать? Как  смог поверить он в свое
ничтожество? Какой силой Книга убедила его?
     Понадобились особые слова  - вне разума и логики - слова  Книги. Они не
поддаются анализу и  пересказу. Впрочем,  если  справиться  с  бессмысленным
желанием понять, если снять очки и  закрыть глаза, если отложить беспомощное
перо, то тогда удастся кое-что описать.
     Взглянув на чудо со стороны.
     И еще есть сложность. Непонятно, как называть человека, ведь  он сжег в
конце концов свое имя - буквально! Не  хотелось бы называть его узником, это
не совсем точно:  вероятно,  он  и был узником,  несомненно, он считал  себя
таковым, но лишь до некоторого момента. Не хотелось бы постоянно употреблять
термин человек: может  быть он  и стал им теперь, а может быть и  нет. Лучше
всего,  пожалуй, подобрать ему обозначение согласно возрасту.  В  том кругу,
где раньше обитал попавший в Келью, люди  именовали друг друга мальчиками  и
девочками.  Поразительно точные  слова!  И если принять  мальчика в качестве
рабочей формулировки, определяющей особь  мужского пола,  давно  переставшую
быть ребенком, но  никак не  желающую повзрослеть, то  она  - формулировка -
уляжется  в рассказе о Книге вполне  благополучно.  Итак, двадцатипятилетний
мальчик, бывший узником, ставший (возможно) человеком...
     Все по  порядку.  Келья давала узнику тишину, свет, еду, ложе, но очень
быстро  тайны  эти  перестали  его  интересовать.  Апатия   сменилась  тупым
смирением. Узник потерял  счет  дням: дни его  также перестали интересовать.
Внешний  мир отодвинулся далеко-далеко, потускнел,  превратился в  декорацию
просмотренного когда-то  фильма, а прошлая  жизнь, соответственно, в обрывки
этого  полузабытого фильма,  и трудно  было  представить, что он  вообще еще
где-то существует - внешний мир.
     Мальчик открыл книгу. Не имеет значения, что толкнуло его  к этому.  Он
начал читать.
     Как  и в  первый раз,  он начал читать  с названия -  Правила. Прочитал
фразу: Познавший  грязь однажды  -  раб  ее  вечный. А  затем  пришло  время
настоящих  странностей,  наивысших  из странностей, которые  встретил  он  -
живущий в Келье. Кроме  названия и фразы  на  первой  странице ничего  более
прочитать ему не удалось. Это в самом деле было очень странно: пока страница
лежала  перед  глазами,  пока видел  узник  начертанную на  ней  строку,  он
прекрасно понимал написанное. Но стоило  лишь  перевернуть страницу, закрыть
или отодвинуть Книгу, да что там - просто  отвести взгляд от бумаги! - смысл
прочитанного  ускользал из памяти.  Доходило до смешного. Мальчик вызубривал
вслух  фразу  до  автоматизма, потом закрывал  Книгу, продолжая  механически
повторять строку раз  за разом, и тут же ловил  себя  на том,  что  бормочет
какую-то бессмыслицу.
     Поначалу  он  был  просто   удивлен,  но  в  нем  неизбежно  проснулось
любопытство. Он увлекся, и в  итоге этот фантастический процесс чтения занял
его разум целиком.
     Книга была выстроена таким образом: на каждой странице помещалась некая
фраза. Во время прочтения она поражала банальностью и назидательностью, даже
раздражала, и в голове немедленно  всплывал устоявшийся  термин -  прописная
истина. Не  слишком лестный термин, однако ни одну из пресловутых  прописных
истин  мальчик не смог  самостоятельно повторить. Они забывались  мгновенно.
Они отторгались сознанием.
     Однажды, забавляясь в очередной  раз с Книгой, он поднял глаза, и вдруг
обнаружил, что прямо  перед ним находится окно. Когда оно появилось в стене?
Мальчик вскочил, опрокинув табурет. Сквозь стекло он видел центральную улицу
города. Улица была полна людей, но в обычной этой городской картинке имелось
что-то отталкивающее. Каждого  человека  мальчик прекрасно знал, собственно,
это  вообще был  один  и тот же  человек - его друг. Падший  друг.  Его друг
спешил куда-то.  Шел, прогуливаясь.  Стоял,  глазея  по  сторонам. Бежал  за
автобусом.  Ехал на  велосипеде. Сидел на кромке  тротуара, сидел  на газоне
скверика,  сидел  на корточках,  прижимаясь  к  стене...  Во всех  лицах  он
выглядел  одинаково  привычно  -  затертая  парусиновая  куртка, на  которой
написано: Пора бы и честь знать, дурацкая соломенная шляпа, обыкновеннейшие,
давно не  стираные штаны неопределенного  цвета,  немыслимо  грязные  старые
ботинки. Штаны внизу заправлялись в длинные пестрые гольфы, и это было очень
важной деталью  его туалета.  Внешний вид друга изобиловал, как  и положено,
чрезвычайно  важными мелочами - гольфы на разных ногах  обязательно  разного
цвета, один гольф приспущен, другой раскатан во всю длину, ботинки тщательно
выпачканы,  справа  на  куртке  пацифистская  бляха, лицо  небрито  с особым
умением,  на  голове  под  соломенной  шляпой  фирменный  -  еж   из  волос.
Бесчисленное множество мелочей принципиальной важности.
     Мальчик,  остолбенев, смотрел  в  окно  -  на  этот  чудовищный  парад.
Почему-то  ему  не очень хотелось туда, хотя чего  уж  проще -  прыгай, и ты
среди  своих! Он  неуверенно подошел,  ткнулся  лбом  в  стекло. И  очнулся:
холодный камень привел его в чувство.
     Таким  было первое видение.  Зачем оно понадобилось Книге? Причем здесь
падший друг? Неясно. Вообще,  личность друга загадочным  образом повлияла на
излечение  пациента  Кельи, хотя сам он, как  персонаж, никакого отношения к
случившейся истории  не имел.  И еще -  мальчик, конечно, должен  объяснить,
почему он называет друга своего падшим. И он объяснит. Сам.
     Ушло  видение, наполнив комнату новым  страхом. Неужели схожу  с ума? -
подумал  мальчик.  Слабость  заставила его  опуститься  на скамью. Спятил, -
снова подумал он. Тут  ему пришло на ум слово: это слово сильно удивило его.
Откуда  оно  взялось  в  его  сознании?  И  неожиданно  понял  -  из  фразы,
прочитанной в Книге! Гласило слово: Детство. Оно ясно отпечаталось в памяти,
каким-то образом  увязавшись с  только что увиденной  неприятной картиной, и
это  удивило  мальчика еще  больше. Детство...  Вроде  бы  светлое,  хорошее
слово...  Он  принялся  натужно  восстанавливать  фразу  из   Книги.  Фраза,
разумеется,  не далась ему дословно, однако смысл ее он сумел теперь понять!
Детство не оправдывает глупость - вот о чем говорила страница.
     Так Книга одержала первую победу.
     Почему-то мальчик испытывал чувство, похожее на стыд.  Нет, нет, это не
было стыдом!  Это было всего-навсего  НЕЧТО ПОХОЖЕЕ. А как  же я?  - спросил
себя мальчик. Каким ходил я по улицам? Как выглядел со стороны? Что казалось
самым  важным? Долго  он сидел  и думал.  Терзал мозг нещадно,  но  не  смог
вспомнить ни одной  ВАЖНОЙ МЕЛОЧИ своего  облика.  Что-то  сместилось  в его
голове,  произошел  какой-то необъяснимый провал в памяти, и это не испугало
узника, наоборот - обрадовало.
     Следующее видение также пришло во время чтения. Вновь возникло знакомое
окно в  стене, а  за  ним - квартира  друга. Друг сидел за  столом, пред ним
громоздилась куча видеокассет, лежал молоток, сам же  он увлеченно занимался
делом - вытаскивал наугад кассету из кучи, бегло прочитывал  то, что на  ней
написано, затем либо  откладывал  в сторону, либо разбивал  молотком. Выбрал
кассету  с надписью  любовь,  издал  восторженный возглас,  отложил,  выбрал
кассету женитьба,  отложил, кассету армия разбил  вдребезги, ребенок - та же
участь.  Подумав, разбил женитьбу и любовь. И так далее. Работа спорилась, и
вскоре осталась единственная кассета - кресло.  Тогда друг  устало поднялся,
вставил ее в видеомагнитофон, затем опустился в стоящее рядом кресло-качалку
и принялся лениво раскачиваться. При этом он жадно ел  яблоки. Он вытаскивал
яблоки одно за другим из мусорного бачка, стоящего  рядом с креслом, огрызки
же складывал в вазу на столе. Что показывал видеомагнитофон, было не видно.
     Человек  не мог заставить себя  подойти  к  окну, он сидел, замерев, не
пытаясь отвернуться, он смотрел, ничего  не понимая, гадливо скривившись,  и
не заметил даже, как видение отпустило его. Более всего  его поразил процесс
уничтожения  видеокассет. Невозможно  представить,  зачем другу понадобилось
такое варварство! Видеокассеты - это ведь... Человек был потрясен.
     А придя в себя, сообразил, что увиденное - отнюдь не бессмыслица.  Окно
показало  сконцентрированную до абсурда картину жизненного пути его друга. В
самом  деле, судьба у  того  сложилась изумительно  просто.  Можно сказать -
банально.  Рано  влюбился,  зачем-то женился, вскоре  ушел в  армию. Там ему
резко  не  понравилось,  и через  пару месяцев он  вернулся, естественно, по
состоянию  здоровья.  Каким-то  образом  помог сосед по  лестнице,  врач  по
призванию, истинный кудесник (по правде  говоря, сосед поступился принципами
ради бабушки солдата). За  время пребывания  в армии молодая жена родила ему
сына, на что друг, возвратившись, отреагировал очень своеобразно - бросил ее
вместе  с  ребенком.  Он  вплотную занялся искусством. Он  являл собой яркую
творческую индивидуальность, это очевидно.
     Подробности  жизненного  пути  друга  промелькнули  в  голове  мальчика
мгновенно. И снова он испытал нечто похожее на  стыд. И снова перед  глазами
стояло прочитанное в Книге слово  - Долг. Господи, ну при чем  здесь долг?..
Мальчик напряг память и в результате  сформулировал суть фразы! Долг длиннее
жизни...  Затем  с непривычным волнением  решил поразмышлять  о  собственной
жизненной   ситуации,  дабы  успокоиться,  дабы   убедиться  в  правильности
израсходованных лет, но обнаружил, что все забыл. Начисто. Помнил только имя
и  массу  ничем  не связанных  деталей.  Тут  же пришло  противоестественное
облегчение,  и  это чувство  было  настолько  большим,  настолько  сильным и
приятным, что мальчик едва не заплакал, не в силах вместить его в себе.
     Так он впервые захотел слез.
     С  этого момента  он начал  читать с упоением, хотя  сознание его бурно
сопротивлялось неведомым  словам. Проснулась в нем настоящая страсть. И суть
Книги  постепенно  открывалась  -  видение  за видением.  Они  возникали  во
множестве  -  короткометражные  истории  за  несуществующим  окном  - и  как
хотелось бы найти в  их появлениях систему! Но это, увы, не дано никому:  ни
ему, ни вам, ни мне. Потому что мальчик читал, открывая Книгу наугад.
     Пытаться читать по-другому - недопустимая самонадеянность.
     Каждый  раз он  видел вроде  бы привычные  вещи, но  здесь они казались
неприятными и вызывали  нелепое ощущение, похожее на стыд.  Каждый раз  он с
болезненным  удовлетворением обнаруживал  утерю  части  воспоминаний  о себе
прежнем. И каждый раз  видение непостижимым образом связывалось с каким-либо
словом.
     Мальчик  наблюдал,  как  друг  его  пишет картину  на окне  собственной
квартиры.  Друг самозабвенно выстраивал мазок за мазком,  пользуясь при этом
только черной краской,  и в  конце  концов закрасил стекла целиком. А  затем
тонкими полосками  бумаги заклеил  их  крест-накрест.  Совесть - такое слово
одолело почему-то разум мальчика, когда ушло видение. Он четко помнил, что в
прошлой  жизни друг  свободное  от развлечений  время посвящал  практической
реализации люмпен-культуры, общепризнанно считаясь  художником. Естественно,
свободным. И, кстати, с гордостью носил кличку: Люмп. Впрочем, каждый в этом
мире имел какую-нибудь кличку,  не  правда  ли?  Означенная  люмпен-культура
держалась  на двух постулатах. Первое:  внутренний  мир  -  это  вранье, его
выдумали немощные старцы,  а главное в человеке  - внешнее, и все мысли, все
поступки,   все   способы  самовыражения  человек   подчиняет  исключительно
внешнему.  Второе: только  то,  что  запрещено,  имеет  хоть какой-то смысл,
поскольку  запретить  -  значит  признать,  запрещенное  -  значит  идеально
честное, а  все остальное -  либо  сытость, либо ложь,  либо лживая сытость,
здесь-там-и-повсюду. Таковы были убеждения друга.
     А что для меня было главным? -  тщетно  спрашивал себя узник. -  Каковы
мои убеждения?
     Еще он видел,  как  друг прямо  на улице избивал свою бабушку. Это  был
зверский спектакль! Стоял чудесный погожий  день,  и  пацифистская бляха  на
куртке  внука   ярко  блестела,  отражая  солнечный  свет.  Веселый  зайчик,
испускаемый  бляхой,  постоянно  попадал  мальчику  в  глаза, слепил,  мешал
смотреть, однако в целом происходящее было более  чем ясно. А когда кулаки у
миролюбца  устали,  и началась  разминка  ног,  когда назойливое мельтешение
нагрудного  знака не  могло  уже скрывать жесточайших  подробностей, мальчик
зажмурился. И видение растаяло. Осталось лишь слово - Правда.
     А я... - он с ужасом рылся в памяти. - Неужели я тоже пацифист?
     Еда,  которую   находил  узник  каждое   утро,   давно  перестала   его
интересовать - точно так  же, как  загадки Кельи или непрерывная смена дней.
Он,  конечно,  съедал  ее,   но  вкусовые  достоинства  не  вызывали  больше
эмоционального  подъема. Вообще,  с  едой  происходили забавные метаморфозы.
Сначала узник  почти шиковал, питался, можно сказать,  по высшему разряду  -
только деликатесами, но как-то незаметно  рацион посуровел, а в конце концов
стал  и вовсе аскетичным. Теперь узник завтракал, обедал  и ужинал хлебом  с
луком и был вполне доволен. Вполне.
     Он открывал Книгу. Ежечасно. Он только тем и занимался, что открывал ее
- страница за страницей -  вся его жизнь в Келье  состояла из этого простого
действия.  Он  обретал постепенно способность  чувствовать собранные в Книге
истины, ему нравилась их неизведанная  раньше сладость. Он  убеждался, видел
собственными глазами, что нет более  универсального руководства к жизни, чем
банальные прописные истины. И тот, кто утверждает, будто всосал их с молоком
матери,  кто  отмахивается от  них  слабенькими руками, тот  неправ, неправ,
неправ!
     Время хаоса взорвало эту идиллию.  На куски  разодрало  жалкое  подобие
покоя. Жуткое время! Переживший его достоин слов Кельи - да, достоин.
     А  было так:  пришло видение. На центральной улице города, прямо  возле
несуществующего окна  стоял человек - падший друг мальчика  - он  размахивал
руками, строил рожи и  беспрерывно  повторял одну  фразу: Магнитофон купили,
пора подумать о душе. Шуточка была смутно знакома, мальчик знал ее когда-то,
но  когда  - забыл,  разумеется.  Это продолжалось  вечность. Мальчик  стоял
неподвижно,  смотрел на безобразные кривляния друга,  с  недоумением  слушал
дурацкую остроту. И, наконец, догадался, что тот обращается к нему, именно к
нему!  Просто-напросто издевается! Тогда его обуял гнев. Он подскочил к окну
и  рванул  на  себя  раму,  желая попросить  этого  клоуна убраться  домой к
бабушке. Рама распахнулась. Удар лбом о стену был хорош!
     Так настало время хаоса.
     Воспоминания  вернулись внезапно, все разом,  обрушились  невообразимой
лавиной,  и, не в силах сдержать их напор, мальчик  лег на  пол,  прижавшись
щекой к ножке стола. Он вспомнил себя прежнего. Он обо всем вспомнил.
     Как познал в школе физическую сущность КПД: купил - продай дороже.
     Как сбывал, учась в институте, диски сокурсникам.
     Как записывал за деньги кассеты.
     Как толкал на черном рынке книги, воруемые подружками из типографий.
     Жизненный путь его оказался  проложен  по типовой  схеме, выверенной на
примере многочисленных знакомых. Этот путь состоял всего из  двух поворотов.
Первый  - мальчик бросил учебу. Второй  - стал деловым.  Имелись, правда,  и
зигзаги.  Например,  он избежал призыва в  армию, не  слишком  долго выбирая
между симуляцией психического расстройства и покупкой фиктивных свидетельств
о  браке  и  о рождении  двоих наследников. Затем  увлекся видео, переключив
деловую  активность на вечно  модную  сферу,  и быстро пристрастился к этому
наркотику  -  сделался  истинным видиотом. Очень  плодотворно  занимался  он
поиском клиентов и поставщиков, друзей и покровителей, постепенно  выходя на
солидных,  серьезных  граждан, на людей, по-настоящему  страшных. Кстати, та
фразочка:  Магнитофон купили, пора подумать о душе, была любимой  присказкой
одного  из  этих  страшных  граждан  -  тот  употреблял  ее,  когда  включал
видеоаппаратуру,  а  фильмы,  которыми  услаждал  душу,  были  исключительно
чугунной порнухой - что ж, таковы вкусы сильных мира сего.
     Трудно определить, какая же из этих причин заставляла  мальчика  шагать
по дороге,  не сворачивая: деньги?  видеокассеты?  подружки?  Какая  из этих
вечных целей являлась  главной в его жизни? Бесполезно  выбирать.  Указанные
цели  образовали равносторонний треугольник, в  котором каждая из  них  была
лишь средством для соседней.
     Мальчик  лежал,  раздавленный  воспоминаниями.  Он  не притворялся. Вот
сейчас  его  жег  стыд  - непереносимая  пытка!  Кто испытывал, пусть  вновь
застонет. Это  чувство  было настолько сильным,  что он даже  не мог  внятно
объяснить себе, из-за  чего ему все-таки  стыдно. Елки-палки, - слабо шептал
мальчик. - Вот отвал!.. Вот прикол!.. -  а возможно, несколько иные словечки
сочились сквозь дрожащие уста, но смысл их был примерно таков.
     Потом  он задал осмысленный вопрос:  что, собственно, случилось? Откуда
такие  глупые страдания?  Кроме  ножки  стола отвечать  было  некому.  Тогда
ответил  сам:   просто  возвратилась  память.  Просто  возвратились  прошлые
праздники. И  нет в этом ничего  плохого,  и не может  в  этом  быть  ничего
постыдного.  Мальчик  заставил себя  встать,  присел  на табурет,  привычным
движением  начал  листать Книгу. Он делал это бездумно, автоматически, желая
успокоить взбудораженную голову, и вдруг заметил, что пачкает страницы. Руки
его были по локоть в грязи! Мысли мальчика заметались. Зеркало! - подумал. -
Где зеркало?  Он вытащил почему-то  паспорт, раскрыл его, бормоча обезумело:
Дайте же зеркало! В фотографии отразилось полузнакомое, заросшее, грязное до
омерзения  лицо. Мальчика охватила паника. Отдернув занавесь,  он ворвался в
нишу, где располагалась уборная, снял крышку с бачка над унитазом и принялся
лихорадочно отмываться. А когда  вернулся, утираясь рубашкой, в Келье царила
жуткая темнота. Господи,  подумал он, свеча погасла... Догадка пронзила его:
Или я  ослеп? Трясущимися руками  нашарил  зажигалку, торопливо чиркнул. Все
было  в порядке:  догорела свеча.  Всего-навсего догорела свеча. Он забрался
ногами  на стол, стараясь не задеть Книгу, и выглянул в оконце. Там сплошной
стеной  стояла  тьма,  бездонная  до  головокружения.  Ночь?  -  предположил
мальчик.  -  Туча?..  Или  я  ослеп?! - вновь  пронзила ужасная  догадка. Он
спустился, нашел на ощупь зажигалку. Все было в порядке! Тогда  он улегся на
скамью, не думая больше ни о чем.
     Когда  ушел  спасительный сон, огонь свечи как  и  прежде разгонял мрак
Кельи.  Мальчик  сел  рывком,  мгновенно  проснувшись.  И  долго смотрел  на
трепещущее  пламя,  зачарованный  его дыханием.  Нежданная  радость  на  миг
посетила   разум.  Нежность  наполнила  душу.   И   явилась  ему  совершенно
удивительная мысль:  нет более надежного света, чем стоящая на  столе свеча.
Он упруго встал - этот самый надежный свет дал ему силы. Нужно читать Книгу,
-  решил он и в  нетерпении уселся за  стол,  предвкушая новые  открытия. Он
попытался читать.
     Но время хаоса продолжалось.
     Книга  была безжалостно выпачкана,  повсюду были  видны следы  пальцев,
присохшие капли грязи, размазанные пятна, потеки. С ужасом взирал мальчик на
результаты  своей деятельности. На каждой  странице  он видел  только первую
фразу:  Познавший грязь однажды, раб ее вечный. Он мог повторять ее, сидя за
столом, мог твердить вслух, вышагивая по комнате, мог любоваться  изяществом
букв или  изучать по ней орфографию. Единственное, что он  не  мог теперь  -
прикасаться к смешным прописным истинам.  И ему назойливо  лезло в глаза это
короткое колючее слово - Раб - везде оно было, везде!
     Надо что-то делать,  - подумал мальчик. Надо...  Он  бережно принял  на
руки Книгу  и понес ее  в уборную - смывать грязь. В  бачке вместо воды была
водка, и тогда мальчик заплакал.
     Впервые он узнал вкус слез.
     Ничего  больше  не  оставалось,  кроме  как  отнести старинный  фолиант
обратно, вернуться  в уборную - так узник и сделал. Окунув лицо в  бачок, он
начал  по-собачьи  лакать  водку,  всхлипывая,  жадно  хватая  ртом  забытое
наслаждение. А потом, уже сидя за столом, стал жечь деньги. Запаливая купюру
за  купюрой  от  горящей  свечи,  он  смотрел,  как  легко  пламя  побеждает
всесильные  бумажки, и  удивлялся: почему  же ему раньше не  пришло в голову
заняться  таким важным  делом? Валявшийся на полу паспорт заставил  мальчика
временно  прервать работу.  Он  брезгливо  поднял  этот  документ,  зачем-то
удостоверяющий  его  личность.   Раскрыл,   в  который  раз  обнаружив  свое
изображение. Кроме  того, первый листик  содержал фамилию,  имя и  отчество.
Совсем  недавно  в  памяти  сохранялись  только  они, эти  пустые  никчемные
сочетания  звуков,  теперь  же к  ним приложился и  весь  он  целиком,  -  с
отлаженной, наивернейшей  биографией, с тщательно ухоженной грязью, - однако
фамилия-имя-отчество так и  остались  для него  пустыми  никчемными звуками.
Горько... Мальчик решительно выдрал жалкий листик. И сжег его без колебаний.
Вместе с деньгами.
     Значит, вот вы как!  - злобно говорил  он.  - Значит, вы уверены, что я
раб? Ну и ладно! Ну и хрен с вами!
     Покончив с делами, он вновь рискнул прикоснуться  к Книге. Приоткрыл ее
где-то  посередине, обмирая  от томительного  страха, и тут  же увидел слово
любовь - более из фразы  ничего не понял. Поднял голову.  Оконные рамы  были
распахнуты,  а перед окном сидел  на  табуретке... он  сам!..  и  с упоением
предавался чтению.
     Причем здесь любовь? - крикнул человек. Безмолвие стало ответом. Полный
недоумения, он попытался  вспомнить бурные эпизоды  своей жизни, связанные с
любовью, вспомнить подружек, вечера  встречи, но эти  сценки телесного цвета
ничего не объяснили  ему. И тогда узник заплакал во второй раз. Почему-то он
ощущал сейчас неудержимую потребность в слезах.
     А  потом, получив облегчение,  продолжил  чтение  Книги. Может быть там
удастся найти ответы ему - живущему в Келье мальчику?




     МИР
     (продолжение)


     - Холеный! - его потрясли за плечо. - Ты не подох, оказывается!
     Он очнулся, поднял голову. Знакомая морда.
     Кликуха, какая же у этого парня кликуха? Не помню...
     - Народ развлекаешь? -  парень хмыкнул. - Классное из тебя зрелище. На,
возьми,  заслужил!  -  он  вытащил  монетку  и бросил  ее на  скамейку.  Там
звякнуло. Затем уверенно направился к парадной. По пути обернулся:
     - Зря сидишь, ментов приманишь, - и скрылся.
     Холеный  распрямил  спину.  Болела  шея   после  неудобной  позы,  ныла
поясница, день  явно  заканчивался,  никаких планов,  никаких надежд, ничего
хорошего...  На скамейке рядом  с  ним  лежала газета. На  газете  - горстка
мелочи.  Откуда?  - он  удивился.  -  Из  кармана  выпали?  Или...  -  вдруг
ужаснулся. - За что? - его захлестнула обида. - Они все... За что? За что?
     Люмп! - подбросила его мысль. Уже вечер! Или еще нет?
     Мимо проследовала сочного вида девочка, также скрывшись в парадной. Она
странно приплясывала на ходу. Понятно: причиной тому наушнички на ее голове.
     Иду,  иду, сказал  Холеный, не двигаясь  с  места. Он  стыдливо  собрал
поданные ему  монетки, рассовал  их по  карманам, и только  потом  торопливо
зашагал домой, сгибаясь под горящими взглядами окон.
     Девочки с наушничками на  лестнице не оказалось. Быстро взбежала она на
самый верх. Что ж  - молодая,  сил много. Зато  сзади  топал парень не менее
сочного вида. Парень молча сопровождал Холеного до пятого этажа, и пока тот,
остановившись перед дверью квартиры, занимался поисками ключа, он перегнулся
через  перила  и  щедро  плюнул в лестничный пролет. Снизу донесся  красивый
шлепок.  Когда  же  хозяин  открыл дверь,  парень  неспешно вошел следом, не
проронив ни звука.
     Да, народ собирался. Вечер раскручивал обороты.  Правда, было  не очень
многолюдно, дюжину гостей квартирка могла бы еще  вместить. Так что дышалось
пока легко. Впрочем, накурено было жутко.
     В  прихожей  помещался  Голяк,  облапив  некое  прелестное  существо  в
комбинезоне. Комбинезон, конечно, на голое тело.
     -  О! -  сказал он.  - Явился! Надоело  во дворе? - затем махнул  парню
сзади. - Привет, проходи, - и вновь Холеному. - Сказал бы, что спать хочешь,
мы бы тебя уложили. Постелили бы Надьку, а укрыли Веркой! -  он самозабвенно
гоготнул.  -  А  это  Любка,  знакомься.  Ее  можно  не  кормить, дай только
потусоваться вволю.
     -  Ты интересный мальчик,  - существо мило сообщило Холеному, оглядывая
его сверху донизу. - Оригинальный! Откуда ты такой?
     - Заткнись, Любище, - сказал Голяк. - Не липни.
     - Заткнись сам, ублюдище.
     Холеный прошел в комнату. Народ стоял-сидел-лежал на матрацах, общался,
смотрел видеомагнитофон, откупоривал бутылки, жрал яблоки, тыкал  окурками в
мебель. В воздухе витал разнообразный шум. Мальчики и девочки отдыхали - все
поголовно босоногие и расслабленные - разогревались, готовились к настоящему
вечеру. Люмпа здесь не было.
     - Где Люмп? - спросил Холеный.
     Ему неопределенно кивнули: Там.
     Он нашел друга  на кухне. Тот удобно устроился на полу, опираясь спиной
о газовую  плиту, и забавно раскачивался из стороны в  сторону. Одежда Люмпа
состояла  из  одних плавок,  а  на голове  его...  Полиэтиленовый мешок  был
напялен на голову! Холеный бросился к нему:
     - Федя!
     Тот   медленно,  с   заметным   напряжением   поднял   глаза.   Мутные,
бессмысленные глаза.
     - Это я! Я! Ты узнаешь меня!
     - А... - произнес Люмп.
     Холеный   попытался   поймать  его  взгляд.  Осторожно  взял  в  ладони
безвольную голову. Надо было что-то говорить.
     - Как жизнь? - зачем-то крикнул он.
     - Нет жизни, - тускло откликнулся Люмп.
     - Чего?.. - ошалело сказал Холеный.


     Больше   всего  раздражали  карманы.  Хотя,  нет  -   дверь!   Поганая,
ненавистная дверь! Или  слаженное  ржание,  рвущееся  сквозь  стену?  Трудно
разобраться. Стена-то  во всяком  случае была очень кстати, без нее - верный
провал... На яростный шепот: Держись! Люмп реагировал беспрерывными кивками,
сам  же  держаться  не  желал,  норовил  сползти на  пол, оседал  неумолимо,
целеустремленно, и каким  же  гнусным  издевательством казался  этот  тяжкий
путь! Вот оно, испытание - мельтешило в голове.
     Где же  ключ! Высвободив одну руку, человек неистово шарил по карманам.
И только найдя требуемый предмет, сообразил -  чтобы изнутри открыть  дверь,
ключа  не требуется.  Он аккуратно прислонил  друга  к  стене  и  попробовал
дрожащими пальцами справиться с замком. Получилось.
     - Пошли, - сказал человек.
     Лестничная площадка не  пустовала: здесь развлекался какой-то парнишка.
В  полной  тишине он странно  дергался,  производил  забавные  телодвижения,
сгорбившись, завесив глаза шикарным чубом, он мычал что-то нечленораздельное
и  сладостно постанывал. На шее его  болтался магнитофончик.  На голове были
наушнички. Парнишка танцевал под музыку, слышимую только им, и выглядело это
на редкость  глупо и  противно. Человек схватил его за  одну из конечностей.
Танцор вскинулся в испуге.
     - Иди внутрь! Чего тут торчишь! - человек возбужденно указал  свободной
рукой в разинутый зев квартиры. - Туда, туда!
     Парнишка миролюбиво улыбнулся, многозначительно потыкал пальцами в свои
наушники  и  послушно удалился, продолжая  дергаться. Очень  заводная у него
была музыка. Человек ногой захлопнул дверь.
     Он подвел друга к противоположной стене. Крикнул, задыхаясь:
     - Мы пришли!
     Друг с недоумением оглядывался, силясь понять происходящее.  Ситуация и
впрямь была нелепой до крайности. Впрочем, ничего особенного не происходило,
поэтому он вел себя пристойно.
     - Мы пришли! - новый отчаянный выкрик. И снова - ничего.
     Тогда  человек  положил  друга на кафельный пол:  не мог больше держать
его. Сам рухнул на ступеньку рядом.
     - Как хорошо, -  с наслаждением пробормотал Люмп, повернувшись на бок и
уютно поджав ноги. - Холодно.


     Он не задавал  себе  вечных вопросов. Он ни о  чем не просил окружившее
его безмолвие. Он не проклинал тот миг, когда увидел выход из Кельи.  И даже
не плакал. Просто сидел на ступеньке, обнимая чугунную решетку, вытирая лбом
вековую пыль - просто ждал. Иногда он поворачивал голову и окидывал взглядом
чужие неопрятные  стены. Дверь... Дверь, украшенная вызывающей надписью. Вот
она,  стоит  только   протянуть  руку!  Приоткрыть  ее,  вдохнуть  сыроватый
воздух...
     Он вскакивал.
     Мираж,  опять  мираж.  Обман  -  в  который  раз.  Проклятая  лестница!
Проклятый насмехающийся колодец!
     Человек ждал, теряя остатки разума. Келья не отвечала на его зов.


     Редкие   шаркающие  шаги.  Кто-то   медленно  поднимался  вверх,  шумно
отдуваясь, задевая  сумкой  ступени, ощутимо наваливаясь  на перила,  кто-то
карабкался сюда, усталый  и равнодушный, чтобы  мимоходом  оборвать  ниточку
надежды.  Да. Это женщина. Остановилась, не решаясь двинуться дальше.  Глаза
ее округлились.
     -  Кошмар!  -  вдруг  заорала  она.  -  Подонки!  Устроили  тут притон!
Господи!.. Каждый вечер, каждый вечер!
     Замолчала, распаленная собственной  решимостью.  Никто  не высунулся из
щелей поддержать или полюбопытствовать. Лестница расслабленно позевывала. Но
законное возмущение - это чувство, которое не позволит молчать долго:
     - Предупреждаю, я пойду в милицию! Последний раз предупреждаю! Подонки!
Господи, какие подонки...
     И Холеный  встал.  Его  качало,  но он  дошел до  квартиры.  Лишь войдя
внутрь, он  вспомнил  про Люмпа.  Впрочем,  возвращаться назад было  нельзя,
потому что снаружи  остались пустота  и бессмысленность, они рвались вслед -
бессмысленность выхода и пустота ожидания.
     В квартире его встретили боль и тоска. Резь терзала глаза, слишком ярок
был свет этого мира. В ушах стоял гул - непомерно громкими оказались здешние
звуки. Холеный заглянул в комнату. Призрачный свет телеэкрана освещал жаркое
месиво тел. Потные черви - копошились, хихикали, выползали  в  прихожую.  По
коридору бродили тени. Прижимаясь к стене, Холеный  побрел в кухню -  попить
водички. Его начинало мутить.
     - Ах!.. А я тебя ищу!
     Кто это? Кто? Как ее... Любка. Любище.
     -  Послушай,  ты  материалист или  идеалист?  - томно спросила,  блестя
заряженными глазками. Зачем ей?
     - Какая разница?
     - Я о-бо-жаю идеалистов.
     Не трогай меня. Убери руки.
     - Я ни тот, ни другой.
     - Ну-у, так не бывает!
     - Бывает.
     Под комбинезоном -  голое  тело. Я давно это понял, отпусти меня! Да не
липни ты... стерва.
     - Тогда кто ты?
     - Я грузчик.
     Появился Голяк, похлопал глазами и пьяно сказал:
     - Ага. С ним. Вот так тусовка.
     Бежать, бежать! Холеный, наконец, отцепился, поспешил прочь.
     - Вся наша жизнь - тусовка, - философски подметил Голяк.
     - Ты вонючка, - улыбнулась дама вслед.
     Из кухни кто-то выходил. Двое.
     - Хамло! Ты знаешь, что девочек надо пропускать?
     - Девочек или шлюх?
     Рассыпчатый смех.
     В   кухне  предавались   интеллектуальным  играм.  Некто  в  тельняшке,
взгромоздившись  босыми ногами  на  стол, декламировал. Аудитория разлеглась
прямо на полу.
     - Что может быть радостнее труда: труд нам  приносит деньги.  Что может
быть  благороднее  денег: на  деньгах  держится  общество.  Что  может  быть
низменнее  денег:  на них купили наши души.  Что может  быть  отвратительнее
труда: он создал таких ублюдков, как мы.
     - Слезай  к нам, умник, - лениво  предложили снизу. - Отциклюем  паркет
твоими афоризмами.
     - Что может быть ничтожнее наших мыслишек!  - возвысив  голос, закончил
поэт.
     О чем они говорили? Какой паркет? На кухне был постелен линолеум...
     Холеный спрятался в ванной. Это  помещение неожиданно оказалось пустым.
Теперь  он заперся сам, изнутри. Устроился на обсиженном краю ванны и только
тут  задался вопросом: почему  Келья не приняла Люмпа?  Какая беда  помешала
этому?
     Думать  было трудно. Чудовищное предположение раздирало мозг. Что, если
Келья отвергла не Люмпа? Что, если?..
     Нет. Нет. Невозможно.
     Книга,  -  взывал  человек,  -  не  оставляй меня!  Верни  слова  Твои!
Подскажи, как поступить?
     Дальше  было так. Поддавшись внезапному  желанию,  он сполз  с  ванны и
начал медленно  раздеваться. Он действовал,  словно  сомнамбула. Раздевшись,
залез  под  душ и  пустил воду.  Я  не грязен,  -  глухо  шептал  человек. -
Неправда. Неправда.






     я обязан  поделиться им  с  вами. Я обязан  рассказать о  пути, которым
достиг его.
     К тому моменту,  когда Келья открылась мне, я был  уже  вполне взрослым
человеком, можно  сказать - не  мальчиком. Это бесспорно. Я имел суждения по
любым вопросам, и, как мне казалось, ничто их не могло сдвинуть  с  места. Я
имел непоколебимое самомнение.  Однако  пребывание  в Келье, и в особенности
период прозрения, начисто вымели из головы моей  все предшествующее. Как это
случилось?  С  наслаждением повторяюсь  - не знаю,  не помню. В результате я
снова разложил мнения по полочкам, снова заболел уверенностью в  себе самом,
и  понадобилось  новое  падение  в  грязь,  чтобы  убедиться  в  собственном
ничтожестве.  И  в  первом,  и во  втором случае  я  считал себя  хорошим  и
правильным. Нет, нет, не так! Я считал себя лучше других.  А на самом деле я
был и остаюсь...
     Впрочем, стоп. Не  надо отвлекаться. Сегодня, когда опять я окунаю перо
в кровь  свою... прости...  прости за  приторную  пошлость...  когда решился
продолжить жизнеописание Здесь - на  Твоих страницах! - итак, сегодня я хочу
рассказать о мгновениях Понимания. А бестолковое метание мыслей, одолевающее
голову, лишь мешает стройности изложения.
     Те сияющие мгновения осветили мою жизнь  не сразу. Да,  я прозревал.  Я
излечивался.  Да, безумие  освободило  мой  разум.  Но Понимание  отнюдь  не
явилось  логическим  итогом этого чуда! Понимание само  по  себе было чудом.
Суть его рвется сейчас из меня, требует немедленного выхода на бумагу,  но я
удержусь в рамках связного рассказа и начну, пожалуй, с другого.
     Начну с  Книги. Святые  страницы становились мне  близки  -  неизмеримо
ближе, чем,  к  примеру, немытая кожа, что бы там ни  напевали сладкоголосые
скептики.  Они  становились для меня единственными друзьями и подругами. Они
стали для меня... Ладно. Я читал. Пытался думать. Увидел, что грязен, увидел
чудовищную  мощь этого понятия, и вообще, увидел множество величайших истин.
Пусть прозвучит расхожий штамп - я духовно перерождался - он идеально точен.
Я искренне, до боли  жалел, что так мало  знаю  о священных  для  всей Земли
вещах, которые обязан  знать  каждый живущий...  Вышесказанное  я  и называю
прозреванием.
     Так я  оказался владельцем колоссального богатства, состоящего, правда,
всего из трех...


     Пишущий эти строки, ты веришь, потому что боишься?
     Да, я боюсь! Ведь я человек.
     Что значит: Ты человек?
     Это   значит:  я  умею  размышлять;  следовательно  -   вижу  варианты;
следовательно - фиксирую зрение на худшем; следовательно - боюсь.
     Кого ты обманываешь, пишущий? Себя  - в  лучшем случае. Ведь ты боишься
без всяких объяснений,  просто потому, что тебе страшно.  Не чувствуя ударов
этого кнута, ты не сделал бы шага. Согласен?
     Да, я боюсь.
     Пишущий, почему ты ни в чем не уверен?
     Ну-у, потому что у меня есть коварные враги!
     Кто же они?
     Как  и  у  любого  человека,   они  -  это  искушения.  Большие,  вроде
недосягаемых звезд на небе, и маленькие,  вроде  монет в  кармане. Искушение
есть главный враг  человека,  тяготы  и лишения  не могут сравниться с ним в
могуществе: тяготы и лишения  человек побеждает, а искушение - крайне редко.
На него обменивается все в этом мире. А самое плохое, что врага этого многие
не  видят,  и бывает даже  так - да, да!  -  что обычное  искушение называют
целью. Я не слишком многословен?
     А ты знаешь, что такое  тяготы  и лишения, пишущий? Ты испытывал  их на
себе?
     О-о, нет...
     Тогда  ты опять  обманываешь -  себя в лучшем  случае. Ты ни  в  чем не
уверен, потому что поступаешь,  как человек:  ясно видя могучего врага,  сам
стараешься ужиться с ним в согласии, а братьям кричишь: Гоните его прочь!
     О-о, да, я грязен...
     Ты слаб, пишущий. Но это не означает, что  ты человек! Ответь: зачем ты
пишешь? Потому что боишься?


     ... открытий.
     Сразу оговорюсь:  эти  открытия  ни  в  коем  случае  не  претендуют на
какую-либо всеобщность. Они касаются только  моей личности. И именно поэтому
имеют ни с чем несравнимую ценность.
     Первое. Из санитарных удобств  в Келье присутствовала только  уборная с
унитазом. Умываться  было  решительно негде. Иногда я  пытался  пользоваться
водой  из  бачка,   преодолевая   массу  нелепых   трудностей,   и  поначалу
невозможность нормально удовлетворять элементарную потребность выводила меня
из  себя.  Но  потом  я  понял  -  это бесконечно  правильно.  Вода в  Келье
отшельника  - ненужная  роскошь.  Водой  глупо  смывать окаменевшую  коросту
прошлых ошибок. И тогда я перестал мыться.
     Второе. Стыд  из  темной, разъедающей душу муки превратился  в надежный
источник  предостережения. Впрочем,  стыд в чистом виде,  безусловно,  также
остался.  Он  только  сделался более  зрелым. Я жил  неправильно  - я  знал,
конечно, как надо жить, чтобы  построить то, что все вокруг строят, я только
и слышал об этом из каждого встреченного рупора, но, увы, не вслушивался,  и
самое важное - не верил. Я жил  не по ПРАВИЛАМ. А значит и не  жил  вовсе  -
пусть будет так. И тогда я забыл свое имя.
     Третье.  Безумные  мучения,  в  которых  человек  рождается,  неминуемо
приводят к тому, что вместе с  ним  рождается безумное зло,  несознаваемое и
неконтролируемое.  Примечательный  факт: младенец  с первых мгновений  умеет
плакать, и затем всю жизнь делает  это весьма энергично,  а  смеяться учится
долго,  постепенно,  не  сразу   овладевая  голосом.  Только  ли  физиология
виновата?.. Не желаю лишних споров! Перейду к сути. Книга убедила меня,  что
я -  раб собственной грязи. Но это не совсем  точно... о, прости, прости!...
Это следствие. Гораздо более страшным является то, что я раб себя самого. То
есть раб того безумного зла,  которое  родилось вместе со мной  и  прекрасно
живет во  мне. Как  вырваться из оков? Я понял -  чтобы стать господином над
своим  маленьким злом,  нужно  стать рабом всеобщего  добра,  ни  больше, ни
меньше. Но что это  такое, и как это сделать, тогда мне было неведомо.  И  я
отказался окончательно от себя бренного, целиком отдавшись размышлениям.
     Изложенные открытия  и  решения  не были настоящим  Пониманием.  Но они
указали путь. Они помогли отыскать впоследствии формулу покоя.  Они  помогли
стать господином. Я вспоминаю их с гордостью.
     Размышления  текли  неспешно,  наполняя  смыслом  каждую  минуту  моего
существования.  Я  доставал  кассету  с  так  и  не посмотренным фильмом,  в
тысячный  раз прочитывал название и думал...  Я думал о  том,  что  Безумное
животное  идеально  подходит для обозначения меня,  как представителя  фауны
Земли, и не только меня, но и...  дайте  им зеркало! -  шептал я...  Думал о
сумасшедшем  мире, в  котором  сумасшедшие  родители  производят сумасшедших
детей,  а потом  с  гневом  встречают врачей  по делам несовершеннолетних. В
котором  безнадежно потерянный  разум лечат баландой в специальных клиниках.
Почти  как  меня, -  я улыбался, -  чаем  с хлебом...  Думал о  необъяснимых
потерях  памяти  миллионами  живущих,  о  зверских  извращениях  логики,  об
отсутствии цели. А у меня, - плакал я, - есть цель, память и логика?
     Впрочем, все эти проблемы казались мне бессмысленно  мелкими. И занимал
меня,  в основном, единственный вопрос:  откуда Келья?  То есть -  каково ее
происхождение? Различные варианты выдавал мой обострившийся интеллект.  Одна
гипотеза утверждала  природный характер Кельи:  будто  бы  существует  такая
объективная реальность, как силовое поле добра, физическую сущность которого
человечество пока не познало, и я, случайно оказавшись в месте возникновения
какой-нибудь  аномалии, какой-нибудь  бури этого  поля, имел  неосторожность
попасть  в  ловушку.  Другая,  куда  более  традиционная  версия,  наоборот,
говорила  о  том,  что Келья  создана  некой  разумной  силой,  так сказать,
неведомым разумом, чужим  для нас,  но не чуждым нашим  бедам.  И наконец...
Божественное  происхождение  -  эта  возможность переворачивала  все внутри,
заставляла меня трепетать обрывком бумаги на ветру. Впрочем, будучи профаном
в этой сфере знаний  и  чувств, я и отсюда  извлекал лишь новые вопросы: кто
написал Книгу? Куда  ушли те, кто прочитал Книгу до меня? Смешно... И только
изгнав  подобные  размышления,  прекратив  выдумывать  версии и  старательно
обосновывать их, только тогда я сделал второй шаг к Пониманию.
     Я  понял,  что настоящую  ценность  имеет  вовсе не вопрос откуда, а  -
ЗАЧЕМ?
     Зачем есть  Келья? - спросил я. И ответил  без колебаний. - Чтобы в ней
была Книга. Да, но зачем есть Книга?!  - над  этим вопросом я  думал гораздо
дольше. Все  же нашел истину. - Чтобы делать меня чище! А зачем нужно делать
меня чище?
     Последний из вопросов оказался неимоверно трудным.  Сколько ни ломал  я
голову, сколько ни терзал фантазию, никак не мог увидеть смысл  в очевидном.
Несомненно, Келья исправляла  во мне то, что можно было исправить. Но зачем,
зачем она тратилась  на  столь крошечную душу? В чем предназначение  такого,
как я?
     Долго  вопрос оставался неприступным. Казалось, ответ рядом, стоит лишь
еще чуть-чуть напрячься. Я был упрям в стремлении понять - так упрям, как ни
в  чем  ранее.  Тщетно,  разумеется!  И  понадобилось  новое  чудо, чтобы  в
очередной раз открыть мне глаза.
     Однажды, изнуренный поисками смысла, я решил восстановить в памяти свой
тяжкий  путь прозрения, весь целиком, с самого первого дня, дабы попробовать
взглянуть на себя со  стороны - взором сочувствующих стен. Вдруг это поможет
мне понять?  И я  принялся вспоминать время прихода  в  Келью,  стараясь  не
упустить ни одну деталь, начиная с вечера встречи, как я пришел в гости, как
мне открыли... Но  попытки воскресить пережитое закончились крахом. Сумел  я
добраться  только до  финала  вечера  встречи.  А там... Увидел с  ужасающей
ясностью, как  бью.  Женщину.  По лицу. Раз.  Другой... Реакция  последовала
немедленно:  жесточайший стыд скрутил  мой рассудок.  Каким же я был гнусным
мужиком!.. - лишь об этом далее и мог думать, лежа навзничь на скамье. Ни на
что больше желания не осталось.
     Ночь  растянулась  на   две:  я  не  спал.  А  утром,  когда  в  оконце
окончательно  посветлело,  на  меня обрушился  новый  приступ  стыда.  Таким
прессом  былое никогда еще  не давило! Я  даже не  плакал,  и даже не шептал
проклятия,  и  даже  дышать  не пытался, я  тыкался носом в  колючий матрац,
выталкивая сухие стоны сквозь омертвевшие губы, и погибал. Встряска  явилась
слишком  неожиданной  для меня - в  плавном течении  изысканных  дум я  стал
потихоньку  забывать о существовании подобных страданий. Но  в конце  концов
прошлое сжалилось, и я сумел приподняться. Затем сел. Поднес ладони к глазам
и долго их разглядывал. Обыкновенные  ладони... Спасительная мысль вспыхнула
ярче свечи.  Я  дал  команду:  рука  послушалась,  ожила,  размахнулась,  и,
помедлив  секунду,  шлепнула  по моей щеке. Ощущение  было  удивительным!  Я
ударил  еще  раз,  посильнее.  Потом по другой. А потом... Потом я  принялся
хлестать руками  по  щекам, не жалея  сил,  остервенело, с бешеной  радостью
подставляя  лицо  ударам.  Было  очень  неудобно бить  самого себя,  руки  в
последний момент норовили смягчить удар, кроме того, было больно и противно,
но  я бил, я терпел и старался, благословляя  суровое  лекарство, потому что
чувствовал, как отпускает, как уходит  позор прошлого безумия. Я  давал себе
пощечины  -  самый вразумительный  из аргументов, и продолжал такое обучение
основам морали до тех пор, пока не заметил...
     Чудо. Свершилось. В стене рядом  со скамьей имелась дверь. Дверь! Как я
не  видел ее раньше - вчера, позавчера, в день прихода? Как я проходил мимо?
Непостижимо.  Первым моим желанием было вскочить и распахнуть ее. Совершенно
естественное  желание!  Но  я  не  двинулся с  места,  усмирив  унизительную
поспешность.


     Пишущий эти строки, ты исступленно повторяешь слово Грязь. Но осознаешь
ли ты, о чем пишешь?
     О, да.
     Объясни всем, что вкладываешь в него.
     Не могу...
     Значит, ты лжешь!
     О, нет.
     Тогда объясняй.
     Раньше  для обозначения всего отвратительного было слово грех. Конечно,
часто  им  клеймили  и  вполне  нормальные,  и  даже  хорошие вещи,  но  оно
заставляло людей  страдать:  от страха,  от  пыток, от стыда. Нынче же такие
времена, что  грех никого не беспокоит, не побуждает мучаться от свершенного
и терзаться не свершенным. Однако необходимость этого ничуть не уменьшилась!
Вот и  приходится искать новые слова, привычные, но не слишком уютные. Я так
понимаю смысл существования слова грязь.
     Пишущий, ты не объяснил. Я спрашиваю: что есть по-твоему грязь? То  же,
что и грех?
     Не знаю, отыщется ли на Земле мыслитель, способный раскрыть слово грех.
Если отыщется, только он и сможет проделать то же с грязью. Он гадливо сунет
в бездонную жижу  свои руки, надежно спрятанные в перчатках, вытащит сочный,
истекающий вонью ком и  швырнет в лицо желающему  - пробуй! А я... Я  только
использую готовые слова - те, что подарила мне Книга.
     Правильно, пишущий, ты не способен объяснить чужую мудрость.  Ты просто
послушен. Но искренен ли ты  в самобичевании? Не бравируешь ли ты понапрасну
словом грязный? Вот главное, что может заинтересовать в беседах с тобой.
     Жестокий вопрос... Прости меня, я хотел сказать - сложный. Да, я говорю
о себе - грязен.  Ведь так и есть в действительности! Хоть и  не совершал  я
пока  особо плохих, изощренно подлых поступков,  но  по поступочкам!  но  по
мыслям! по  мечтам!... я не  достоин даже суда. И  я понимаю это  отчетливо.
Вопрос в том, искренне ли я хочу очиститься. Я...  Я слаб. Я твержу сам себе
с упорством  кувалды  - хочу очиститься. Так ли на самом  деле? Мне  страшно
заглядывать  глубже разума.  Прости, если  за  это  можно  прощать. Посмотри
вместо меня, пожалуйста! И ответь, если есть кому отвечать: что там?..
     Не отвечу, пишущий.


     Дверь!
     Я   сидел,  сражаясь  с  мальчишескими  порывами,   сдерживая  в  горле
всхлипывания.  И смотрел сквозь наползающую пелену на вычеркнутый  из надежд
прямоугольник. Понимание  неудержимо  росло,  крепло  в моей  груди!  Я знал
отныне:  для того лишь Келья нянчилась со  мной,  чтобы мог я  отсюда выйти,
чтобы увидел эту дверь. А выйдя, чтобы не оставил Келью одинокой, вернувшись
с  новым заблудшим  -  вот оно, предназначение. Я  должен  привести  сюда...
Кого?.. Друга. Моего друга. Того, кому обязан прозрением.
     Так я понял слово Зачем.
     Встал и толкнул дверь. Не  помню, что в тот момент было для меня важнее
- Понимание или дверная ручка. Я вышел на лестничную  площадку. МИР встретил
меня ослепительным светом - свет ворвался в распахнутые зрачки...
     Прости мое перо! Описывать дальнейшее... невыносимо.




     МИР
     (окончание)

     Пока  рука, сжимавшая  мочалку, дарила  телу  полузабытую  ласку,  пока
живительные  струи смывали  накопленные  за год шлаки,  пока в  потоке  воды
бесследно  исчезали  слезы,  именно  в  эти  неописуемые  минуты  и  вызрело
единственно возможное решение. Холеный закончил  мыться, вытерся полотенцем,
забрался обратно в свое нестиранное, источающее запахи Кельи  тряпье.  После
чего  принялся  неторопливо  рыться  в  стенном  шкафу. Насколько  он помнил
призрачные хлопоты  сумасшедших  лет, здесь  должно было  пылиться средство,
требуемое для реализации  найденного решения  -  две тщательно  закупоренные
бутылки  из-под водки, наполненные бензином. Зачем этот изумительный продукт
хранился здесь, он уже не помнил, возможно, для...
     Вот они.  Холеный  осторожно  вытащил их -  будто гранаты.  И  тихонько
покинул  ванную,  стискивая  бутылки  в  руках, наслаждаясь их  убийственной
тяжестью. Он был бесконечно спокоен.
     Кухню  решил пощадить. А  вот  обработать  коридор -  это  обязательно!
Ничего не забыть  бы: пол, обои на стенах,  антресоли, двери.  Затем настала
очередь прихожей. Здесь: тумбочка, вешалка, коврики,  обувь, книжный шкаф...
Никто не  вмешивался  в его  действия  -  в  коридоре почему-то было  пусто.
Очевидно,  массовка  утомилась,   отдыхала   в  комнате.  Впрочем,  если  бы
кто-нибудь и заметил столь странное поведение, скорее всего, беспечно прошел
бы  мимо,  шлепая  босыми  конечностями  по  линолеуму.  Привычная  этикетка
Народной на бутылках, привычная  внешность  занятого делом мальчика погасили
бы секундный  вопрос - все в порядке, пьяный псих развлекается. Что касается
запаха, то насыщенная мертвечиной атмосфера мгновенно растворила его в себе.
Так что работа была выполнена очень быстро. Потребовалась одна бутылка.
     Наконец,  комната.  С  ней, конечно, дело обстояло  сложнее: слишком уж
много там скопилось живого мяса.  Но ничего! Холеный нашел рюкзачок, вытащил
оттуда зажигалку, улыбнулся. Затем вывернул пробки.
     Стало абсолютно темно.
     Оказывается, на улице был поздний вечер. Почти ночь.
     Погас  телеэкран,  веселье   замерло,   воцарилось  полное  недоумение.
Преодолев   брезгливость,  Холеный  вошел   в  комнату.  Стараясь   поменьше
соприкасаться  с  липкой  шевелящейся  массой,  пополз.  Ступая  по  чему-то
мягкому, шарахающемуся из-под  брюха, слушая отвратительные ругательства, он
добрался до окна, встал, плеснул на занавески остаток драгоценной жидкости и
поднес руку с зажигалкой. Был ясно виден его сгорбленный силуэт.
     -  Я  облил  квартиру бензином,  -  сказал человек  отчетливо.  Тут  же
наступила тишина. - Если не верите, проверьте. Только что облил занавеску. В
руке у меня зажигалка, и сейчас я подожгу вас, ребята.
     Через секунду кто-то пискнул:
     - Точно! Бензином воняет...
     - Во, псих! - кто-то выдохнул.
     И тогда комната взорвалась воплями.
     Чтобы в  квартире  никого не  осталось,  понадобилась  еще  секунда.  А
впрочем, возможно, чуть больше. Массовка  удирала шикарно,  побросав одежду,
забыв  про  партнеров,  разыграла  перед  узкой дверью  безобразную  сцену и
разбежалась, даже не поблагодарив хозяина - первыми, разумеется, мужчины, за
ними  остальные.  Какое-то  время  лестница  содрогалась  от  беспорядочного
топанья. И все стихло.
     Несколько мгновений Холеный мучался вопросом: где он должен находиться?
В  квартире? На  лестнице?  Остаться  в квартире - значит умереть. Выйти  на
лестницу - продлить  страдания. Я должен страдать, -  понял Холеный, испытав
облегчение.  Он  побрел  к  выходу,  прощаясь с  грудой мебели  в комнате, с
загаженными  обоями,  разбросанными  кассетами,  журналами, фотографиями.  И
почти уже совершил задуманное, но тревожная мысль остановила его. Не так,  -
подумал он, поморщившись. - Неправильно я делаю.
     Человек  вернулся в комнату, на ощупь нашел витую декоративную свечу и,
бережно держа  ее, вышел на лестничную площадку.  Люмпа не было, словно и не
лежал  он  здесь  вовсе, словно  не  покидал  эту  квартиру.  Очевидно,  две
девочки-подружки сжалились над ним,  убегая, взяли с собой. Холеный бросил в
коридор  оставшуюся  бутылку с бензином -  она  лопнула, коротко  всхлипнув.
Зажег сухой фитилек. А затем, дрожа от возбуждения, воспользовался маленьким
уютным пламенем, чтобы превратить свой дом в пылающий факел.
     Скатившись  по лестнице,  стрелой  пронзив  дворик, человек ворвался  в
телефонную кабину:
     - Пожар! - простонал он  в трубку. - Пожалуйста, приезжайте скорей! - и
назвал точный адрес.
     Исполнив долг, возвратился во дворик -  не удавалось ему  вырваться  из
крошечного замкнутого мирка!  Он  вошел в чужую парадную,  располагавшуюся с
противоположной  стороны от скверика, и поднялся  на последний этаж, избегая
смотреть  на устрашающие багровые всполохи, отблески которых проникали  сюда
сквозь окна лестничной клетки.
     Это место удивительным образом походило на  его  собственную  лестницу.
Здесь  было  точно так  же  холодно  и тоскливо,  отличались  только  номера
квартир.  Человек  сел  на  ступеньку,  и лишь тогда позволил  себе  целиком
отдаться безнадежности, преданно ходившей вместе с ним весь день, полюбившей
его в тот  самый миг, когда исчезла дверь  Кельи. Он заплакал. Его  лестница
навсегда осталась по ту сторону дворика. Навечно.
     Трудно понять этого человека.
     Он не видел хаоса, не видел паники, что сотрясали дом напротив. Не стал
наблюдать  и за  работой  пожарной  команды. Он  спрятал  лицо  в ладонях  и
заставил   себя   думать  о  том,   что   же   теперь   делать,  но   ничего
возвышенно-светлого в голову не приходило, сохранились только вялые, мелкие,
суетные  мысли,  и он  тихо завыл -  не  удержал  в  груди  черного, глухого
отчаяния.  Ему было  невыносимо страшно. Он осознал, что  готов на  все.  На
что?.. На все!  Елки-палки, зачем я  психую?  - произнес он,  жестоко  кусая
губы. - Чего я добиваюсь, в самом деле! Что мне надо?
     Мне надо домой, вдруг понял человек. Домой, в Келью. Пора возвращаться.
     Он осмысленно огляделся по сторонам. Последний этаж, чужие  равнодушные
стены. Впрочем,  стены всюду одинаковы.  Совершенно безумная  надежда спасла
погибающий  рассудок.  Человек подумал: Какую  из  стен  выбрать?,  и  после
недолгих колебаний решил - ту,  что выходит  на  улицу.  Он  поднялся.  Надо
просто хорошо  попросить,  -  подумал человек, и, ощущая глупую  неловкость,
опустился на  колени -  медленно, неумело.  В его  исполнении это  выглядело
очень  забавно... На  лестнице  было  пусто  - почти  как  ТАМ, над  головой
помаргивала  тусклая  лампочка  - похоже на  ТОТ свет.  Как  просить?  -  он
растерялся. Как?.. Как умеешь, по-другому не получится. И он начал говорить,
сбиваясь,  лихорадочно  подыскивая  слова, не  думая о  том,  что  его может
услышать  посторонний, боясь  лишь  одного -  что не  услышит  Она.  Человек
говорил вслух, его негромкий голос тыкался в углы, полз по ступеням,  иногда
неуверенно  замирая, иногда оживляясь на длинных  фразах,  а когда связность
речи  ускользала, человек  наклонялся  вперед и прикасался  сухими губами  к
штукатурке. Вероятно, так молился бы верующий в храме. Но во  что верил он -
сжегший имя, сжегший дом?
     Он  пожаловался, всхлипывая,  что  не  мог  никого  убеждать, поскольку
терялся,  не знал, что сказать и как сказать. Внутри  его переполняли нужные
чувства, он готов  поклясться в этом! Кроме того, не встретил он заблудших -
только мерзавцев, только отвратительных червяков он встретил: да, не повезло
ему.
     Человек  покаялся,  что  бросил друга. Но ведь он сделал все возможное,
чтобы вытащить того, не правда ли? Видевший это не посмеет осудить!
     Он с горечью описал, как плохо ему здесь, и как  хорошо было там, и как
он соскучился по пламени свечи, и как жаждет вновь прикоснуться к Книге.
     Он признался, что любит Келью.
     И еще  о многом другом  человек поведал лестнице,  стоя перед стеной на
коленях, но все это не имеет ни малейшего значения, потому что никто ему так
и не ответил.
     Человек  провел ночь  чуть выше  -  на загаженном голубями  чердаке. Он
почти не спал, хотя ни о  чем особенном больше не думал, и даже не плакал  -
слезы  иссякли.  Покончить с  собой  так и не решился. Под утро сознание его
прояснилось,   и   он   стал   прикидывать,   как   организовать  дальнейшее
существование в этом ненужном ему мире, а когда встающее солнце начало робко
заглядывать в чердачное окошко, он злобно сказал себе: Чего  тут рассуждать?
Надо  сначала найти пожрать  что-нибудь!  Единственным  чувством,  смущавшим
теперь его утомленную душу, был животный голод.
     Человек  неизбежно превращался в бомжа, а если по-русски, то в обычного
бродягу, да и кем иным мог бы стать этот выползший из Кельи слизняк?
     Ранним утром, спускаясь  с чердака в мир, он увидел  знакомую дверь. Он
не поверил глазам.  Не может быть! - засмеялся. - Не  может быть!  Продолжая
безудержно смеяться, человек подбежал, обнял упругую поверхность, согнувшись
в поясе, припал губами к железной ручке - обезумевший от радости, бормочущий
невесть какие глупости.
     Келья снизошла к его мольбам!
     Дверь  была открыта. Впрочем, если  бы она  оказалась заперта,  человек
сломал бы замок. И он вошел, и вновь попал в привычный полумрак, долго стоял
на  пороге, блаженствуя,  вдыхая чудесный воздух,  здороваясь с жилищем, так
опрометчиво покинутым им день назад, и опять плакал.
     Впервые он был счастлив.






     все же я достиг его.
     Да, братья неведомые, я вернулся. Точнее -  Келья позволила вновь войти
сюда.  Мир  ослепил,  оглушил  меня,  мир  во  второй  раз  раздавил во  мне
уверенность  (ранее это  сделала  Книга),  и  лишь бесконечная милость Кельи
подарила спасение. Я теперь ясно вижу дверь - вот она, рядом с ложем моим, -
но никогда я не притронусь к ней, никогда не  воспользуюсь  ее предательской
услугой. Я счастлив.
     Увы, я  вернулся один,  не  удалось  мне привести  сюда  кого-либо,  не
удалось вытащить друга. Друг мой  исчез с лестничной  площадки,  и некоторое
время  я тешил себя надеждой, что Келья открылась перед ним, что  он вполз в
нее, и отныне живет рядом со  мной -  просто  я его  не  замечаю,  просто не
пришел  еще  миг  встречи.  Но это  было слишком маловероятно,  и  я  быстро
расстался  с подобной  иллюзией.  Нужно  смотреть правде в  глаза: Келья  не
приняла моего друга! И едва не отказалась от меня самого.
     Тогда я назвал  друга своего падшим.  Я употребляю это слово в значении
безнадежно болен. Не знаю, в чем его истинный смысл, но в данном  случае оно
показалось мне наиболее точным.
     Зачем я перебиваю самого себя?
     Итак,  мое  предназначение...  Я  оказался  недостоин его.  Но  почему?
Трудно... Трудно признаться. И все-таки  заставлю себя сказать. Главной моей
ошибкой стало  то, что я  уверился, будто  бы очистился.  Самообман,  жалкий
самообман!  Я грязен. Был таким, есть, и  вряд ли смогу быть иным. Я грязен,
низок, мерзок. Поэтому  и не далось мне  назначенное, поэтому и не получится
впредь задуманное. Грязен, низок, мерзок - это не пустое самобичевание. Лишь
почувствовав  и  запомнив эту  горькую истину  можно рассчитывать  на что-то
большее, нежели милость Кельи.  Я грязен, низок, мерзок, -  вот она, формула
покоя.
     Все  описанные  ощущения  и  мысли вошли в меня  в первый же день после
возвращения.  Это  произошло  естественно и  безболезненно,  и  вообще,  это
явилось неизбежным  итогом пережитых страданий: слишком долго  я терзал себя
вопросом - кто я и зачем я. Формула покоя позволила забыть страшные вопросы.
Знали бы вы, братья неведомые, как сладостно было повторять найденную фразу!
Я   твердил  ее  весь  день,  мысленно   и  вслух,   испытывая  удивительное
умиротворение,  я  мгновенно  влюбился  в  ее   завораживающую  музыку,  без
колебаний  покорился ее  колдовской мощи. Я был счастлив.  Потому  что стал,
наконец, спокоен.
     Впрочем,  от  того  состояния  души,  которое  я  называю Покоем,  меня
отделяли ночь и еще один день.  Ночью мне приснился сон! Никогда в Келье мне
не снились сны,  только видения испытывали мой рассудок,  а тут...  Огромный
дом,  размеры которого  просто  необозримы  -  ни ввысь, ни  в  ширину.  Все
имеющиеся в нем  квартиры - это Кельи.  Неисчислимое множество комнат, очень
похожих на ту, что приютила меня! Люди, входящие в дом  и выходящие из него,
четко разделялись на три потока  -  одни неторопливо вступают  сюда  обычным
образом, другие выбегают из дверей, радостные и взволнованные, третьи ползут
к дому на коленях. Последовательность действий, происходящих здесь с людьми,
однообразна и  сурова.  Сначала  приход  в  какую-нибудь  из  комнат,  затем
торжественный  процесс  выхода,  и в  итоге  -  жалкое  зрелище  возвращения
обратно. Происходит это в  бешеном темпе, поэтому подробности рассмотреть не
удается, только фрагменты ловит мой взгляд: лицо, полное недоумения... лицо,
освещенное Пониманием...  лицо, искаженное  тоской...  воздетые вверх  руки,
шепчущие губы, слезы, слезы,  слезы... Бессмысленно долго длилась  описанная
фантасмагория. Измученный мельканием тягостных картин, я закрывал глаза,  но
все  равно продолжал ясно видеть непрерывную  смену  чувств  человеческих  -
удивление,  радость,  страдание.  Между тем,  чуть  поодаль к дому  тянулись
вереницы  каких-то очень  странных существ,  вовсе не  похожих на людей,  но
организованных  подобно людским потокам. Точно так же вползали  они  в  дом,
затем   живо  выползали   обратно,  чтобы  немедленно  занять   место  среди
возвращающихся. А совсем далеко, в туманной  дымке, была видна похожая суета
тварей  и вовсе  невообразимой наружности...  Такой  сон наполнил мою первую
ночь обретенного счастья - сон поистине Вселенского масштаба.
     Проснулся  я  оттого,  что кто-то  тыкал мне  в  лицо холодным пальцем.
Конечно,  это  было  всего-навсего  иллюзией, на самом деле  меня  разбудили
срывавшиеся с потолка капли воды. Взбудораженный сновидением, спросонья туго
соображающий,  я  привстал и подумал  в  испуге:  Дождь?  Действительно, это
явление походило именно на дождь -  капли падали равномерно по всей Келье, и
довольно-таки интенсивно.  Я вскочил, сорвал с себя куртку и заботливо укрыл
Книгу. Потом забрался под стол. Что это  значит? - задавался я вопросом. Мне
было не по себе.
     Ошеломляющая догадка едва не привела к травме:  скрюченному  под столом
человеку  трудновато  встать, не  попытавшись  предварительно  вылезти.  Это
слезы!  -  я понял вдруг  смысл происходящего. - Келья  плачет!  Она плачет!
Плачет!..  И  тогда  я  вылез,  разделся  и  лег,  доверчиво  подставив тело
благословенной влаге.
     Привычка  размышлять, растянувшись  на шуршащем  матраце, сделала  свое
дело. Я  быстро успокоился  и принялся анализировать новые  чудеса. Виденный
ночью  сон я  истолковал без особенных мозговых затрат. Очевидно,  не одному
мне открылась Келья,  много людей  побывало здесь до  меня, вполне вероятно,
что и  сейчас  немало  отшельников  обитает  в  условиях, сходных  с  моими.
Собственно,  это  я  предполагал и раньше. А  вот  то,  что все  отшельники,
постигшие предназначение и  вышедшие в мир, приползают на  коленях  обратно,
явилось  для меня  неожиданностью. Конечно,  этот  факт наводил на  грустные
обобщения, в  очередной  раз показывал, как мал человек в сравнении со злом,
но не мне  было  расстраиваться и бичевать человеческую слабость: всего лишь
день минул с тех пор, как я сам вернулся сюда. К тому же, насколько я понял,
так происходило везде, не только у  нас - везде, где действовала  Келья. И я
поразился:  какова же сила слов  Твоих,  Книга,  какова же  сладость воздуха
Твоего, если каждый выходящий неизбежно стремится вернуться!
     Келья плакала. Шел легкий дождик,  переходящий иногда  в морось.  Слезы
лились с потолка  беспрерывно, наполняя комнату  вкрадчивым шепотом, стекали
по стенам,  капали со стола, слезы покрывали пол сплошной лужей.  Когда же я
не выдержал, принялся закоченевшими  пальцами  нашаривать  под собой одежду,
дождь  постепенно пошел на убыль, и вскоре  прекратился  совсем.  Я  оделся.
Почему Келья  плакала?  Эту  загадку я  так и не  решил. Ведь я  вернулся! Я
счастлив! Почему  же она плакала?  Единственный  разумный ответ, приходивший
мне в голову, был таков:  Келья плакала от радости.  Других  вариантов  я не
видел. Я слаб, о прости...
     Горела свеча - ни одна капля  не упала на нее. И я встал, и я прошлепал
босыми ногами  к столу,  с  трепетом сознавая, что  ступаю по слезам  Твоим,
о-о... сел  на  табурет,  высвободил  Книгу из намокшей куртки,  придвинул к
себе, открыл наугад, всмотрелся в страницу... Я открыл Книгу где-то в конце,
и обнаружил что там... обычный рукописный текст, а затем, лихорадочно листая
страницы,  увидел: текст  написан разными  почерками,  на  разных языках, от
древнерусского до английского - я немного  знаю  английский, я когда-то  был
деловым...  и  я  понял   -  здесь   писали  люди.  Такие  же,  как  я.  Мои
предшественники. Мои братья. И я понял... Стоп! Сначала  спросил себя:  а не
стал ли я господином?
     Или нет? Что случилось раньше? Плохо  помню:  странный тогда был  день.
Итак,  я спросил. - А не стал ли  я господином себя бренного?  И с восторгом
ответил. - Да! Да! Да!.. Или это не я ответил?
     Я вернулся  в Келью, потому  что  не смог  жить  без добра.  Добро есть
понимание  и  правда.  И  самоотречение.  И  свеча, в  которой  сгорает  все
ненужное. Добро есть несгибаемая вера  в Нее. Я понял, что  я грязен, низок,
мерзок, и сознание  это дало  мне  право считать себя  приобщенным... Что  я
несу, какое у меня  право! Просто я стал  рабом всеобщего добра, а значит, и
господином себя  бренного. Просто я  готов на все.  На  что? На  все. Только
подскажи...
     Так  я размышлял,  сидя  за столом. Или в этот момент я лежал на тахте?
Тьфу! Я хотел сказать - на скамье?
     Я отчетливо понял, что люблю Келью, да-да, как ни  забавно это  звучит!
Никого  раньше  не  любил, кроме себя, точнее,  кроме своей капризной плоти.
Всецело принадлежал себе, одному только себе. Я был рабом.  А теперь, кого я
люблю теперь? Как это - кого!.. Боже, о чем я?
     Устал...
     Не  получается   у  меня  жизнеописание!  Сбиваюсь,   путаюсь.  Стыдно.
Собственно, сегодня я рассказываю  о том, как достиг покоя,  и осталось  мне
поведать совсем чуть-чуть.  Да,  я  почувствовал,  я  сказал себе,  что стал
господином  своих  дум,  желаний,  действий,  и  это  удивительное  открытие
заставило меня вскочить и заметаться из угла в угол, поднимая фонтаны брызг.
На  несколько  мгновений  мечты  мои  унеслись  далеко-далеко,  за горизонты
разумного. Я молод! - вдруг вспомнил я, обрадовавшись до головокружения. Мне
всего   двадцать  пять!  Ясно  представилась  дальнейшая  жизнь  в  Келье  -
освященная надеждами,  богатая важными  мыслями, наполненная  увлекательными
поисками и  поразительными находками в  собственной душе. А может быть, я не
такой уж  и плохой, каким кажусь себе?  - предположил я, осмелев до  опасной
крайности.  Не  так  уж  грязен?.. Короче  говоря,  я  окунулся  в  неземное
блаженство за эти несколько мгновений.  И  только к вечеру сумел опомниться,
вернулся в нормальное свое состояние.
     Я должен описать случившееся со мной! - вот что я  понял,  обнаружив  в
конце Книги множество рукописных страниц. Я должен писать Здесь!  И, отыскав
в глубинах куртки  шариковую  ручку, решительно сел за стол, пролистал Книгу
до чистых  страниц,  вывел  первый  заголовок:  Келья.  А затем,  - придумав
начальную фразу, составив примерный план рассказа,  определив волнующие меня
темы, вспомнив прошлую жизнь, - затем, только затем...
     Я достиг, наконец, покоя.
     Я  обращаюсь  к  вам,  братья  неведомые -  уже  прошедшие мой  путь, и
медленно бредущие вслед за мной - я взываю к вашей мудрости и вашей милости,
мои братья по вере. По какой-такой вере? По вере в то, что добро есть. Пусть
мои слова будут рядом с вашими, пусть  наши слова будут  вместе, и пусть они
говорят об одном и том  же. Пусть  они твердят  о  сегодняшнем. Завтра, если
останутся силы, я попробую рассказать  о завтрашнем.  Сегодня же... Я описал
все, как сумел. И ничего сверх этого беспощадного предела. Я излагал историю
моего личного восприятия Кельи, старался  быть последовательным, откровенным
и грамотным. Я старался быть понятым правильно. Я старался.


     Пишущий эти строки, не пора ли тебе заканчивать?
     Давно пора, но мне  никак не остановиться.  Сейчас я  отложу  шариковую
ручку, закрою Книгу, нет! - открою ее сначала...
     Это хорошо, пишущий. Продолжаешь ли ты помнить, для кого писал?
     О да, конечно. Для себя, всегда - только для себя.
     А теперь вопрос, оставшийся ранее без ответа: зачем ты писал?
     Позволь не отвечать.
     Правильное решение, иначе получилась  бы  маленькая красивая ложь. Если
станешь взрослей,  ответишь. Теперь - веришь ли ты, что кто-нибудь прочитает
написанное тобой?
     Откровенно говоря, не очень. Я один в Келье.
     Верь, это единственное, что тебе остается.
     Попробую.
     И наконец, пишущий!  Знаешь ли ты,  с кем разговаривал? Кто трогал твою
руку, водившую пером по бумаге? Кто перебивал вопросами твой текст?
     О, прости. Боюсь предполагать...
     Ты сам, пишущий! Только сам. Зачем ты возомнил невесть что?
     А я думал...
     Лучше вот над чем подумай: в чем смысл этих бесед?
     Да! Я давно пытаюсь увидеть смысл!
     Ну и как?
     Я слаб.
     Ты не слаб, а труслив.  Слушай: смысл бесед  в том,  чтобы заглянуть  в
душу  как  можно  глубже. Это необходимо, если  уж  ты  взялся  описывать...
Впрочем, подсознательно ты знаешь, что именно взялся описывать.
     По-моему, я не знаю.
     Ладно, если  станешь взрослей, поговорим и  об этом. Прощай, пишущий, и
будь счастлив.


     Итак, история завершена. Человек нашел то, что заслужил - ни больше, ни
меньше.  Но вот странность: беспрерывно повторяя я грязен, низок, мерзок, он
почему-то был убежден, что это не совсем так. Точнее - совсем не так. Точнее
-  он все более и более  убеждался в обратном. Я хороший, -  иногда он ловил
себя на  мысли. -  Я добрый,  я чистый...  Как ни  изгонял человек  подобную
крамолу, она, разумеется, всегда оказывалась  сильнее  его,  и если говорить
честно, то ни секунды  он  по-настоящему  не  сомневался в том,  что достоин
слова  хороший. Он все-таки сделался  рабом Кельи. Но перестал ли быть рабом
себя? Нужно подумать, братья неведомые.
     Впрочем, не этот вопрос вызывает  истинное  беспокойство, а  вот какой:
Почему Келья плакала?

     1986г.


Популярность: 36, Last-modified: Fri, 16 Aug 2002 09:02:13 GmT