-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Башня птиц". СпБ., "Азбука", 1997.
OCR & spellcheck by HarryFan, 9 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
Повесть в рассказах
Сначала я навещал его по долгу участкового врача, потом придумывал
причины, чтобы постучаться в дверь на первом этаже старого дома, а
впоследствии заходил в любое время уже не как доктор, а как собеседник и
чуть ли не близкий друг.
До этого я не встречал людей, с которыми можно было говорить часами о
самых разных вещах, и беседы эти не наскучивали, не утомляли, а наоборот,
будили новые мысли, будоражили воображение и заставляли лихорадочно
листать умные книги, чтобы разыскать достойный довод в нашем очередном
споре.
Это были хорошие времена. Мы беседовали в его спальне, он лежал на
кровати, вытянув поверх одеяла худые руки с длинными красивыми пальцами, я
сидел в кресле, на столике дымился чай, за вечер я выпивал чашек пять, ему
же позволял только одну. Это была моя маленькая шуточная месть за
проигранные споры, потому что на каждый мой аргумент он приводил два более
веских, и мне не помогали ни изощренные софизмы, ни с трудом выисканные
цитаты из авторитетных источников.
Звали его Геннадием Николаевичем, фамилия была Шубин, всю жизнь он
проработал учителем истории, прошел войну, а на седьмом десятке грянула
большая беда. После кровоизлияния в мозг отнялись ноги и левая рука,
только правая могла еще двигаться, но уже не так, как раньше. Он стойко
переносил несчастье, и я ни разу не слышал ни одной жалобы, да и семья у
него была замечательная. Жена с любовью ухаживала за ним, сын смастерил
пюпитр над кроватью, Геннадий Николаевич мог читать, писать и пользовался
этим в пол ной мере. Что именно он писал, я узнал уже после его смерти.
Жена Шубина пришла ко мне и принесла тонкую папку, на которой было
написано мое имя.
"Геннадий Николаевич никому не показывал свои рассказы, - сказала она,
- да и сочинять он начал во время болезни, перед смертью просил передать
это вам. Он сказал, что вы лучше всех поймете, для чего они написаны".
Я развязал папку, прочитал рассказы, и в моей памяти сразу же ожили
наши бесконечные беседы. Это были не просто рассказы, а поиски и
доказательства новых решений вечных проблем, стоящих перед человеком:
здоровье и болезнь, жизнь и смерть, свобода и рабство.
Именно на эти темы мы беседовали с ним, и неудивительно, что сюжеты
рассказов показались мне знакомыми, хотя и были не совсем обычными. Я
плохо разбираюсь в литературе, в конце концов, я обыкновенный участковый
врач и не берусь судить о достоинствах и недостатках рассказов Шубина, но
считаю своим долгом снабдить их своими комментариями, ибо я был свидетелем
и, если хотите, соавтором их.
Я хорошо помню тот давний разговор с Геннадием Николаевичем о
современной медицине. Безнадежно больной, он напряженно думал о новых
путях лечения неизлечимых болезней. И не беда, что он был дилетантом,
собственный опыт заставлял смотреть на обычные вещи другими глазами. Я
представляю, например, как писался первый маленький рассказ о мальчике,
разбитом параличом. Ведь сам Геннадий Николаевич мог в полной мере ощутить
себя на месте своего героя.
"Современная медицина в поиске, - сказал он тогда, - но вы изучаете
отдельные кирпичи, а стены не видите". - "Вы не правы, - горячился я. - Мы
уже многое знаем и умеем и скоро не останется ни одной непобежденной
болезни. И я убежден, что ваш недуг будет излечим". - "Возможно, -
усмехнулся он, - но не подумайте, что я сетую на личную судьбу. Как я
понимаю, у меня перегорели центры, управляющие движением рук и ног. Как же
вы представляете себе способ излечения? Ведь человек не машина, детали не
заменишь. И много ли вы знаете о работе человеческого мозга?" -
"Регенерация, - уверенно говорил я, - введение лекарств, стимулирующих
регенерацию поврежденных нейронов". - "Даже дети знают, что нервные клетки
не восстанавливаются", - улыбался он. "А мы научимся! - самонадеянно
изрекал я, развивая свою мысль. - Проникновение в мозг, точное нахождение
поврежденного центра, вживление электродов, стимуляция. Мозг гибок, мы
сумеем развивать взаимозаменяемость различных его областей". - "К
сожалению, хирургия - это вынужденная тактика, - говорил Шубин. - Думаю,
что любой врач предпочтет обойтись без ножа, а больной и тем более. Сама
операция наносит тяжелую травму. А наркоз? А возможные осложнения?" -
"Пока у нас нет другого выхода, - смело отвечал я за всю медицину, - но он
будет, непременно будет". - "Я не ретроград, - говорил Геннадий
Николаевич, - я тоже верю в прогресс науки, просто мне кажется, что
необходима коренная ломка традиционного мышления в медицине. Не анализ
отдельных частей, а синтез противоположностей. И согласитесь, что ваши
предположения о медицине будущего лишь развивают существующие тенденции,
но никак не выходят на новые рубежи. Вы не пытаетесь взглянуть на проблему
со стороны, для этого вы слишком врач". - "Что же вы предлагаете? -
язвительно спрашивал я, - чудесное исцеление? Оперативное вмешательство
без нарушения здоровых тканей? Но как? Все это совершенно не научно". -
"Как знать, - отвечал Шубин, - быть может, то, что мы сейчас считаем
лженаукой, в будущем будет таким же естественным, как кибернетика и
операция на открытом сердце сегодня".
Собственно говоря, два первых рассказа и посвящены этому нашему спору.
Идеи, высказанные Шубиным, наверное, не новы, он пытался развить свои
мысли, раскрасить их подробностями и деталями, и кто знает, покажутся ли
они такими уж фантастичными через пару десятков лет...
ЛЕНИВЫЙ ЧУДОТВОРЕЦ
Он пришел вместе с дождем. Когда хлынули первые струи, туго сплетенные
в прозрачные жгутики, и первая молния отразилась на беленом потолке,
одновременно с раскатом грома, словно джинн из бутылки, явился он и встал
в проеме двери. Встал и стоял, как портрет в раме из темного дерева. Со
своей кровати Слава видел только силуэт, большой и малоподвижный,
заслонивший собой свет.
- Ну, что стоишь? - спросил Слава. - Проходи, а то промокнешь.
Человек шевельнулся, переступил порог и, пройдя несколько шагов в глубь
веранды, уселся прямо на полу, скрестив ноги по-турецки. Из одежды на нем
было что-то вроде набедренной повязки, но Слава не слишком удивился такому
виду. Поселок дачный, и мало ли как ходят дачники в жаркие дни. Этого
человека Слава раньше не видел, лицо оставалось в тени, и неподвижность
его и странная поза не располагали к радушному приему.
- Садись на стул, - предложил Слава. - Все равно ты на турка не похож.
Турков курносых не бывает.
Человек и в самом деле был курносым, приземистым, мускулистым и
вдобавок с бритой головой, на которой явственно пробивалась рыжая щетина.
- Дождь на улице? - спросил Слава, хотя и так ясно было, что дождь. -
Ты к соседям пришел или к маме? Она скоро придет.
Славе было скучно. Книгу он прочитал, спать не хотелось, а маму,
наверное, задержал где-нибудь дождь. Он был рад случайному гостю.
Незнакомец сидел, молчал и не глядел на Славу. Просто сидел, поджав пятки,
положив руки на колени и смотрел куда-то вдаль, через стену.
- А, ты, наверное, немой, - сказал Слава. - Послушай, будь добр,
принеси мне воды с кухни. Такой ливень, а мне пить хочется.
Незнакомец не шевельнулся.
- Ну и сиди так, если нравится, - не обиделся Слава. - Я бы сам встал,
только вот не могу. Ноги не слушаются.
- Где болит? - неожиданно спросил незнакомец тихим хрипловатым голосом.
- Да нигде у меня не болит. У меня ноги парализованы с детства. Но это
не больно, просто я ходить не могу. Ты принеси, пожалуйста, воды, если не
трудно.
- Трудно, - сказал незнакомец, не отрывая взгляда от невидимой точки в
пространстве. - Сам сходи.
- Не надо так разговаривать со мной, - тихо произнес Слава. - Я тебя
ничем не обижал. Если не хочешь сходить за водой, так и не надо. Я маму
дождусь.
- Помолчи, - оборвал его незнакомец. - И лежи спокойно.
Слава не испугался. Он давно уже ничего не боялся. Болезнь научила его
бесстрашию. Просто он не привык, чтобы с ним так обращались. Со стороны
людей он видел только сочувствие и неприкрытую жалость, которую не любил,
но мирился с ней, как с неизбежным злом.
- Хорошо, - сказал он, - я буду лежать спокойно. Но зачем ты сюда
пришел? В гостях так себя не ведут.
- Молчи и лежи спокойно, - повторил человек. - А теперь подними голову.
Слава пожал плечами, но голову приподнял. И тут ощутил, как в том
месте, где голова переходит в шею, что-то укололо его, словно надавили не
больно, и тотчас же ощущение прикосновения ушло вглубь. Тоненькие иголочки
впились в голову и защекотали внутри. Слава замер, прислушиваясь удивленно
к меняющимся ощущениям, даже не успел испугаться. Что-то твердое и тонкое
входило в голову, но больно не было, просто щекотно, словно муха ползла
внутри, перебирая лапками. Потом невидимые иголочки скользнули ниже, вдоль
по позвоночнику, вверх и вниз забегали мушиные лапки, кольнуло несколько
раз в глубине и отпустило.
И вдруг внезапной тяжестью налились ноги. Это было так неожиданно, что
Слава вздрогнул и даже вскрикнул.
Незнакомец, будто отреагировав на возглас, шевельнулся и снова замер с
лицом равнодушным и неподвижным.
- А теперь сходи и напейся, - сказал он тихо и без выражения. - И не
мешай мне.
Слава хотел ответить что-нибудь резкое, но растерянность совсем лишила
его речи. Он прислушивался к тяжести в ногах: легкие и бесчувственные
дотоле, они словно снова приросли к телу, и он ясно ощутил, что ноги уже
не чужие, а продолжение его самого, неотъемлемая часть тела. Слава забыл,
как поднимается нога, за какую ниточку надо дернуть, чтобы она послушалась
и поднялась, и первую минуту он лежал, привстав на локтях и завороженно
глядя на свои тонкие белые ноги. Ступни шевельнулись, потом резко
согнулись колени и снова выпрямились. Слава ущипнул себя за ногу, боль
была настоящей, почти забытой и приятной сейчас.
- Да ты, ты, знаешь... - медленно проговорил Слава, совсем ошалев от
неожиданности. - Да ведь этого не может быть. Такого не бывает. Ты
пошутил, да? Это фокус?
Медленно опустил ноги на пол, оперся руками о кровать и так же медленно
попробовал перенести тяжесть на ноги. Забыв обо всем на свете, даже о
жажде, Слава оторвал руки от кровати, покачнулся, но устоял. Он стоял на
своих ногах, без костылей, и это было так здорово, что хотелось кричать.
Ливень не прекращался, сплошным потоком лилась вода, и в этом шуме,
плеске, журчании совсем растворились тихие слезы Славы. Покачиваясь, он
вышел на крыльцо, не держась за перила и уже не задумываясь над тем, как
переставить ногу, глядя прямо вверх, лицом к дождю, летящему вертикально,
он пил воду открытым ртом. Воды попало мало. Слава подставил ладони: Дождь
быстро наполнял их, и он выпивал воду, расплескивая ее по лицу. Сад был
пуст и улица пустая. Да и кому придет в голову выйти из дома в такое
время, а Славе очень хотелось, чтобы все соседи, жалевшие его и
шептавшиеся на скамейках, когда он проезжал мимо в своей коляске, видели
сейчас, как он стоит на собственных ногах и ни в какой опоре не нуждается.
Когда, насквозь промокший, он вернулся на веранду, то увидел
незнакомца, о котором чуть было не забыл из-за своей радости. Тот сидел в
прежней позе, не шевелясь, словно глубоко задумался о чем-то, и плечи его
были прямы.
- Ты понимаешь! - закричал Слава, подбегая к нему. - Ты хоть сам
понимаешь, что ты сделал?! Ведь это так здорово, это невозможно здорово!
Намереваясь обнять незнакомца, Слава обхватил его широкие плечи своими
слабыми руками, но ладони вдруг прошли сквозь тело и, не встретив
сопротивления, хлопнули друг о друга. Слава отстранился от неподвижного
человека и снова, уже осторожно, коснулся его плеча. Рука вошла в тело,
как в туман, не ощутив ничего.
- Ты что это? - прошептал Слава. - Что с тобой?
Он сел напротив незнакомца на корточки, так, что лица их стали на одном
уровне, и медленно протянул руку к его груди. Рука словно исчезла в теле
незнакомца.
- Отстань, - коротко сказал тот. - Ты мне мешаешь.
- Я только спросить хочу, - пробормотал Слава. - Ты мне скажи, и я
отстану. Ты как меня вылечил, скажи?
Незнакомец молчал.
- Ну зачем ты меня вылечил? Ты знал, что я болен, и пришел ко мне, да?
Ты всех лечишь?
- Отстань, - повторил незнакомец бесстрастным голосом. - Не мешай
аккумулировать. Ты мне все время мешаешь.
- Ну скажи, пожалуйста, почему ты меня вылечил, и я отстану.
- Неохота ходить за водой, - ответил тот. - Сам напился, и хорошо. А
теперь отойди. Гроза кончается.
Слава поднялся с пола, дошел до кровати и лег. Ноги, отвыкшие от
ходьбы, устали и ныли.
- Вот оно что, - сказал он тихо. - Ну, спасибо и на этом.
Настроение испортилось. Лентяй-чудотворец, невесть откуда взявшийся,
неведомо кто, неизвестно для чего. И все дела.
Гроза и в самом деле быстро кончилась. Налетевший ветер разогнал тучи,
и небо прояснилось. И тут незнакомец медленно приподнялся над полом на
полметра и, не разгибая ног, не меняя выражения лица, спиной вперед,
поплыл к двери. Выплыв на крыльцо, он поднялся выше, и сквозь застекленную
веранду Слава видел, как, набирая скорость, он улетает вертикально вверх,
быстро пропадая из вида. Слава вскочил с кровати и выбежал на крыльцо. Но
небо было чистым и никаких летающих незнакомцев в нем не наблюдалось...
ЗАМНЕМ ДЛЯ ЯСНОСТИ
Ближе к ночи произошла точечная деформация гиперсферы. Без звука, без
вспышки света сдвинулись перпендикуляры пространства, и, подобно тому, как
сомкнувшиеся двери автобуса защемляют ногу нерасторопного пассажира,
материальное тело, свободно парившее в гиперсфере, оказалось запертым в
трехмерном пространстве.
Дежурный врач Игорь Бородулин коротал вечер в ординаторской маленькой
сельской больницы и от нечего делать играл в шахматы сам с собой. Как и
все, кто находился рядом, он не ощутил сдвига миров, и только
тяжелобольной в пятой палате содрогнулся от внутреннего толчка и
болезненно поморщился.
На больничном дворе, посреди вытоптанной лужайки, появился обнаженный
окровавленный человек. Он лежал неподвижно, и лишь когда проходящая мимо
санитарка заметила его и боязливо дотронулась до плеча, он шевельнулся и
тихо застонал.
- Там лежит человек, - сказала санитарка, открыв дверь в ординаторскую.
И добавила почему-то: - Голый весь.
Бородулин вскинул голову.
- Где это там?
- Ну, у нас во дворе. Раненый. Без сознания.
Игорь застегнул халат и быстро вышел в коридор.
- За мной, - скомандовал он на ходу постовой сестре и, обратясь к
санитарке: - Носилки.
Человек лежал навзничь, левая рука подвернута под спину, ступни ног
наполовину присыпаны землей.
Игорь склонился над ним, прислушался к дыханию, нащупал слабый,
ускользающий пульс.
- Готовьте операционную, - сказал он сестре. - А ну-ка, давайте его на
носилки.
Игорь и две санитарки осторожно взялись за плечи и ноги раненого и
попытались оторвать его от земли.
- Тяжелый, черт, - прошептал Игорь, напрягая силы.
Ему было стыдно перед женщинами, но как он ни старался, так и не смог
оторвать хотя бы руку больного от земли.
- Посветите же, - сказал он, - ничего не видно.
Принесли керосиновую лампу. При ее неярком свете Игорь внимательнее
осмотрел человека. И он увидел вот что: левая рука раненого была не просто
подвернута под спину, а срасталась с телом, составляя с ним единое целое.
Ниже локтя она входила в поясницу, и гладкий переход кожи не имел ни шва,
ни рубца. Игорь присвистнул и стал осторожно освобождать ступню раненого
от земли. И тут он нашел еще одну странность. Не земля была насыпана на
ногу, а нога врастала в землю, как ствол деревца. Пыльный грунт утоптан, и
никаких следов вокруг. Игорь поковырял землю. Она была плотная, и нога
уходила в нее по самую щиколотку.
Человек застонал, пошевелился и попытался приподнять голову. Было
видно, как напрягаются мышцы и вздуваются вены на шее, но голова не
сдвинулась вверх ни на один миллиметр.
Вокруг стояли санитарки и сестры, молча ожидая, что скажет Игорь. Было
лето - пора отпусков, и на всю больницу оставалось три врача. Один из них
уехал на рыбалку и вернется только завтра, от другого, окулиста, толку
сейчас было мало, вот и приходилось все вопросы решать самому молодому -
хирургу Бородулину. Игорь вздохнул и сказал уверенным голосом:
- Света побольше и лопату. Нет, лучше нож.
Принесли еще две керосиновые лампы и карманный фонарик. Свет стал
достаточно ярок, и Игорь увидел еще одну штуку. Из живота раненого
прорастала тонкая зеленая веточка. Стебелек и маленький клейкий листочек
на верхушке. Сначала казалось, что веточка просто лежит на животе, но
когда Игорь осторожно потянул за нее, то больной застонал, а стебелек
напрягся, оттягивая кожу. Ни крови, ни ранки. Игорь сорвал листок и растер
между пальцами. Горький запах тополиной почки. Орудуя ножом, легкими
движениями археолога Игорь окопал землю вокруг ступни. Он легко обнажил
ее, но увидел, что здесь кусочки грунта, прошлогодние листья и корешки
врастают в человеческую плоть, а выдирать их с кровью и кожей Игорь не
решился. Он хотел приподнять ногу, но она не поддавалась, словно бы
накрепко привязанная к земле, хотя видимой причины этого Игорь не замечал.
Он ощупал живот. Похоже, что главная причина таилась в том месте, где
зеленый росток новорожденного тополя пронзал тело человека, как тонкий
кинжал.
- Надо оперировать, - сказал Игорь, распрямляясь.
Сестры смотрели на него с ожиданием. Они переговаривались шепотом и
скорее всего тоже ничего не понимали, но Игорь был врачом, хирургом, и вся
тяжесть решения ложилась на него.
- Операционная готова, - сказала сестра Катя. - Но как мы перенесем его
туда?
- Придется здесь, - пожал плечами Игорь. - У нас нет другого выхода.
Измерьте давление. Ставьте капельницу с полиглюкином. Принесите лампу с
аккумулятором. И сообразите что-нибудь вроде палатки или просто огородите
это место одеялами. Сначала операция, а утром разберемся со всем
остальным.
Опытные сестры, которым не нужно говорить по два раза, вбили колья
вокруг больного, натянули на них одеяла, включили яркую пятиглазую лампу,
прикрыли землю простынями. Сюда же вынесли столик со стерильным материалом
и инструментами. Пока Игорь тщательно мыл руки и натягивал пожелтевший в
автоклаве халат, все уже было готово.
В больнице не было наркозного аппарата, все сложные операции
выполнялись в районе, но сейчас не было другого выхода, и Игорь попросил
одну из сестер капать фторотан на марлевую салфетку и давать вдыхать
больному. Это было рискованно, но без наркоза делать операцию еще опаснее.
- Как на войне, - усмехнулся Игорь и занес скальпель над животом.
Он проследил ход тополиного ростка. Тот врастал с правой стороны живота
и, проходя через печень, прободал переднюю брюшную стенку. Кровило из
печени. Игорю никогда раньше не приходилось делать такие сложные операции,
работать было неудобно, сидя на корточках или стоя на коленях, он
разбирался в хитросплетениях сосудов и нервов, старался вспомнить картинки
из атласов и наставления учебников.
Когда через три часа, ближе к утру, он стянул побуревшие от крови
перчатки и вытер вспотевший лоб, сестра сообщила ему, что артериальное
давление приходит в норму и дыхание стало более ровным.
- Порядок, - сказал Игорь и пошел заполнять историю болезни.
Он позвонил в район, в милицию и сообщил о раненом. Ему резко
выговорили, что можно было бы сообщить и раньше, сейчас преступники
далеко, и где их искать - уму непостижимо.
- Это уж ваше дело, - разозлился Игорь и опустил трубку.
Фамилии больного он, естественно, не знал и поэтому по установившемуся
неписаному обычаю написал на первой странице истории болезни: Неизвестный,
30-35 лет. И подробно все, что видел и сделал. Когда он заканчивал писать
назначения, вбежала Катя, и по ее виду Игорь понял, что случилось что-то
непредвиденное.
- Игорь Николаевич, - сказала она шепотом. - Больной уменьшается.
- Как уменьшается? Давление падает?
- Он в сознание пришел и это... уменьшается.
- Эх, Катя, - вздохнул Игорь. - Заработалась ты сегодня.
- Идемте быстрей. Там никого нет, а мне страшно.
- Ну, чудеса...
- Он совсем маленьким стал, - шептала на ходу Катя. - Как лилипут в
цирке.
Под импровизированной палаткой никого не было. Одеяла, простыни еще
сохраняли форму человеческого тела, а больной исчез. Игорь откинул навес,
высветил поярче пятачок "операционной", приподнял ворох бинтов и,
выпрямившись, машинально полез в карман за сигаретами.
- Куда это он? - прошептала Катя.
- Расскажи-ка сначала все по порядку, что и как.
- Я заглянула укол сделать, а он лежит под одеялом. Я откинула, значит,
одеяло, а он такой маленький, лежит и смотрит на меня. Молчит. Бинты ему
большие стали, сползли, он в них запутался совсем, только глаза блестят.
Страшно... Я сразу же к вам.
- Растаял наш больной, значит. Понятно.
Хотя как раз ничего понятно не было. Но Катя смотрела на него с
надеждой. Он не мог подорвать свою репутацию.
- Редкий случай, - сказал он, - но бывает и такое. Всего три случая
описано в мировой практике. Считается, что это разновидность защитной
реакции. Мимикрия.
- Да где же он теперь? - спросила Катя с недоверием. - Умер, что ли?
- К сожалению, этого никто не знает. Слишком мало наблюдений, но если
бы умер, то тело осталось бы на месте. Может, он и не человек вовсе...
Ладно, иди займись своими делами. Здесь ничего не трогать. Милиция и так
ругается. Утром разберутся.
Он дождался утра. Ничего толкового в голову не приходило. Сказывались
усталость и напряженность пережитой ночи. Он рассказал сменившему его
терапевту о странностях больного, показал историю болезни, тот похмыкал и
сказал, что следует сообщить в область или хотя бы в район.
Дома Игорь подумал о том, о сем и пришел к выводу, что если больной не
убежал сам, то его выкрали. А что касается уменьшения роста, то это Кате
почудилось. Она и раньше была с причудами. Решив так и успокоившись, он
придвинул телефон и начал набирать номер коммутатора.
- Не надо, - сказал ему кто-то.
Игорь вздрогнул, оглянулся, но никого не увидел.
- Что не надо? - спросил он ошеломленно.
- Ничего не надо, - спокойно ответил голос. - Не суетитесь.
Игорь поднялся, заглянул на кухню, в окно.
- Я же сказал, не суетитесь. Сядьте, успокойтесь и смотрите на середину
комнаты. Уберите, кстати, стул в сторону, помешает.
Голос был спокойный, чуть насмешливый, во всяком случае, не угрожающий.
Быть может, поэтому Игорь оставил поиски и отодвинул стул в угол комнаты,
сел на него и уставился на середину комнаты. Что-то засветилось в воздухе,
как пылинка в луче света, и стало расти. Игорь смотрел, не отрываясь, на
это свечение и вдруг различил в нем человеческие формы. Вернее, ногу.
Ножка была маленькая, обутая в лакированный черный ботинок, она висела в
воздухе и шевелила носком, словно пыталась нащупать пол. Потом появилась
вторая нога и неожиданно - рука. А потом совсем уж несуразное - ниже
ботинка возникло маленькое лицо. Можно было различить темные волосы,
зачесанные назад, длинный острый носик, черные глазки.
Игорь закрыл глаза, зная, что галлюцинации исчезают, но эта не исчезла.
Когда он открыл глаза, все части тела подросли и расположились вполне
нормально: ноги внизу, голова вверху. Человек, ростом с метр, висел в
воздухе, не касаясь ногами пола, и улыбаясь смотрел на Игоря.
- Не бойтесь, - сказал голос откуда-то сверху. - Вот еще немного
подрасту и хватит.
- Чего хватит? - ошалело спросил Игорь.
- С вас хватит, - пошутил голос. - Валерьянки выпейте, коллега.
- Какой еще коллега?
- Мы вроде врачи оба, - рассмеялся голос.
Игорь внимательно посмотрел на человека, выросшего до нормальных
размеров, но тот не открывал рта, а только усмехался. Закончив расти, он
одернул пиджак и сел в кресло.
- Видите ли, коллега, - голос снова рассмеялся, словно его забавляло
это слово, - собственно говоря, я пришел выразить свою признательность за
спасение друга, с которым произошел несчастный случай. Конечно, претензий
у меня много, но вы сделали все, что могли, и почти все, что может ваша
так называемая медицина. Как говорится, и на том спасибо. Что с вас
возьмешь?
- Кто вы? - спросил Игорь. - Откуда вы? Почему вы молчите, а говорит
кто-то другой?
- Это не другой, а я говорю, просто рот не раскрываю, но если вы
хотите, то могу.
- Телепатия?
- Что за детство? - Незнакомец даже поморщился. - Неужели вам не
приходило в голову другое объяснение?
- Только галлюцинация, - честно признался Игорь.
- Ну вот, все вы так, - неизвестно кого пожурил незнакомец. - Раньше
все на черта валили, теперь на помрачение ума.
- Как вы сюда попали?
- Очень просто. Пришел.
- И... ваш друг тоже ушел таким же образом?
- Вот видите! Оказывается, с вами можно поговорить не без пользы. А то,
бывало, пока втолкуешь...
Игорь приободрился, польщенный.
- Вы пришли высказать благодарность? И это все?
- Этого мало? Может, вам нужна почетная грамота?
- Я не об этом. Просто я полагаю, что для обычной благодарности можно
было позвонить по телефону или письмо написать, а если уж приходить, то
как-нибудь обычно. К чему этот спектакль?
- Действительно, - согласился незнакомец. - Люблю эффектное появление.
А может быть, не хватает блеска и грома? Я могу.
- Хватает, хватает, - испугался Игорь. - Но вы не ответили на мой
вопрос.
- Я уже сказал, что пришел высказать некоторые претензии. Правда, это
не ваша личная вина, но все-таки ваши методы лечения кажутся мне, мягко
говоря, глупыми.
- Я ничего не придумывал. Лечил согласно науке. Так все делают.
- Я понимаю. Но поймите и меня. Вот, скажем, если сломалась сложная
электронная машина, проводок, например, сгорел где-нибудь в глубине, и вы,
вместо того чтобы разобрать машину и спокойно добраться до поломки, вдруг
берете в руки автоген, молоток, зубило и начинаете курочить машину, чтобы
заменить этот проводок. Починить-то вы ее почините, а какой вред нанесете?
Понимаете, что я хочу сказать?
- Не совсем.
- Таким же путем вы оперируете своих больных. Чтобы вырезать пустяковый
аппендикс, вы рассекаете здоровые и ни в чем не повинные ткани. Словом,
своей операцией вы тоже причиняете вред.
- Это я и так знаю. Но у нас нет другого выхода. Мы выбираем меньшее из
зол.
- Можно обойтись вообще без зла.
- Лечить аппендицит пилюлями? К сожалению, мы еще не дошли до этого. А
если опухоль? Или ранение?
- Ваши методы, быть может, и верны, но очень грубы. Разве нельзя хотя
бы раздвинуть ткань по межклеточным пространствам? Это же так просто! А у
вас не наука, а кружок кройки и шитья. Сперва режете - ножом, ножницами,
потом шьете - иголкой, ниткой. Как примитивно! Дикарские методы.
- А вы, простите, откуда, если можете судить о нас с таким
пренебрежением?
- Да так, оттуда, - неопределенно махнул рукой незнакомец. - Так,
знаете, оттуда.
- Вы прилетели с другой планеты?
- Что за глупости! Вы, я вижу, начитались чего не следует. А ведь есть
люди, которые если и не знают нас, то могут предполагать, откуда мы
являемся.
- Вы имеете в виду попов?
Незнакомец скривился, как от боли.
- Что за анахронизм! И чему вас только в школе учили?
- Я - простой врач. Откуда мне знать о таких вещах?
- Ну, замнем для ясности, - сказал незнакомец совсем уж по-русски, даже
пошловато, и Игорь чуть не рассмеялся от неожиданности.
- Вы никогда не задумывались, - продолжал незнакомец, - что можно было
бы удалить пораженный орган, не разрезая кожу и всего прочего?
- То есть забраться в комнату, не входя в двери и окна? Как вы ко мне?
- Именно так.
- Научите. Если не меня, то хоть кого-нибудь. Вас объявят величайшим
гением.
- Э, нужно мне это! Я обыкновенный врач и знаю только то, чему меня
учили. Совсем как вы, коллега. Если бы вы попали в каменный век, то много
ли налечили бы людей? И тем более чему бы вы тамошних знахарей научили?
Что бы вы там делали без своих шприцев, скальпелей, пилюль? Вот и у меня
не просите. Я могу вам кое-что рассказать, но не больше.
- Разве это тайна?
- Какая там тайна! Такая же, как формула о превращении массы в энергию.
Знать-то вы ее знаете, а применить не умеете.
- Хоть объясните в общих словах. Растолкуйте на пальцах. Я понятливый.
- Надеюсь. Вы слышали что-нибудь о четвертом измерении?
- Кое-что. Что-то вроде перпендикуляра ко всем прочим трем. Забавная
теория.
- Я, по-вашему, забавный? Гм, странно. Ну ладно, все равно вы ничего не
поймете без аналогии. Дайте-ка анатомический атлас.
Игорь нашел три тома и подал ему. Незнакомец открыл нужную страницу:
продольный разрез человеческого тела.
- Ну вот, смотрите. Предположим, что этот человек живет в двумерном
мире, а тело его ограничено только линией кожи по контуру. Для него это
естественно, ведь там только два измерения, длина и ширина. А мы с вами
смотрим из третьего измерения, перпендикулярного его двум, и он нас,
конечно, видеть не может. Так вот, предположим, что этот человек заболел
аппендицитом. Что будет делать хирург? Он разрежет линию кожи, линию мышц
и так далее, доберется до больного органа и, удалив его, зашьет разрезы. А
мы можем прикоснуться до этого места из своего измерения и спокойно
удалить его, не нарушая целостности наружных покровов, для них, конечно,
наружных. Понимаете?
Игорь повертел в руках рисунок. Там все органы были на виду и до любого
из них можно было дотронуться рукой. Потом он развернул рисунок так, что
тот расположился на уровне глаз. Отсюда ничего не было видно, но можно
было предположить, что и в таком плоском мире жилось бы относительно
сносно.
- Значит, по аналогии вы можете из своего измерения пройти внутрь моего
тела, не разрезая кожи? И вы видите мое тело таким же, в разрезе, оттуда?
Так, что ли?
- Что-то вроде этого. И не только ваше тело, но всю вашу так называемую
Вселенную, очень неуютную, кстати. И как вы это терпите?
- Привыкли как-то. Но вот что непонятно. Если вы пришли из четвертого
измерения, то что же означает ваше трехмерное тело? Абсолютно нормальное,
к тому же.
- Пустяки, - отмахнулся, как от комплимента, незнакомец. - Дайте-ка
яблоко. Смотрите. Предположим, что я провожу его сквозь эту двумерную
страницу. Что будут видеть двумерцы? Сначала точку. Это я прикоснулся
яблоком к листу. Потом, по мере того как яблоко проходит через лист, они
будут видеть все более увеличивающуюся окружность, а потом она снова будет
уменьшаться, пока не превратится в точку и не исчезнет.
- Но это шар. Здесь проще. Шар в разрезе всегда дает круг. Но какое же
тело дает в разрезе человек?
- Человек и дает в разрезе человека.
- Значит, вы - это не вы? Значит, то, что я вижу сейчас, - лишь часть
вашего истинного тела, а на самом деле вы намного больше? Так, что ли?
- Так, коллега, так, но замнем для ясности. Теперь-то вы понимаете, что
можно делать операции, не нарушая целостности наружных тканей?
- Мне от этого не легче. Понимаете - это еще не умение.
- Ничем помочь не могу. Разве что сделать вам какую-нибудь операцию?
Например, аппендикс удалить, для профилактики? А?
Игорь ненадолго задумался, но потом решил, что хуже не будет, и
решительно махнул рукой.
- Валяйте! Только лишнего не вырезайте. Обезболивать будете? Осложнения
исключены?
- Буду, буду. Фирма веников не вяжет. Готовьтесь, я сейчас за
инструментами сбегаю.
Незнакомец стал уменьшаться, искривляться, как отражение в кривом
зеркале и, превратившись в яркую точку, исчез. Игорь покачал головой,
посомневался, но все-таки снял рубашку и лег на кровать.
- Только лежите спокойно, - предупредил голос.
- Как же вы будете меня оперировать, если вас нет здесь? - удивился
Игорь.
- Вот чудак. Я ему объяснял, объяснял... Вспомните картину из атласа.
Игорь подумал и понял, что если рука из третьего измерения проникает
внутрь двумерного человека, то ни он сам, ни окружающие не увидят ее,
потому что она выходит за пределы их Вселенной. Потом он представил, во
всяком случае, пытался представить, как бы он выглядел оттуда, из
четвертого измерения, весь вывернутый наизнанку, но так и не смог.
Воображения не хватило.
- Больно? - спросил голос.
- Нет. А что, вы уже начали?
- Да потихонечку.
- Вы на каком этапе? Это профессиональное любопытство, уж не
обессудьте.
- Да так, подготовочка. Затормозил болевые центры.
- А сейчас? - спросил Игорь немного погодя, чутко прислушиваясь к своим
ощущениям. Ничего особого он не чувствовал.
- Уже вырезал. Сейчас заканчиваю.
Выгнув шею, Игорь внимательно посмотрел на свой живот, чистый и белый.
Ничего не изменилось, а что там, внутри, неизвестно.
- Ну вот и все, голубчик, - по-докторски сказал голос и хихикнул.
- Все? А как вы докажете это? Покажите.
- Пожалуйста. Это ваше право.
В воздухе появилась деформированная рука, растянутая по спирали. Она
держала маленький кусочек человеческой плоти.
- Узнаете? Ваш ведь? Правда, похож? - снова хихикнул голос.
Игорь не ответил. Ему стало страшно. Не слишком, но все-таки. До этого
все происходящее можно было принять за шутку, за галлюцинацию, за
фантастику, но чтобы твой собственный кровный аппендикс висел в воздухе, а
живот оставался неразрезанным - это уже слишком.
- Ну вот и все, - сказал голос. - Я с вами в расчете и могу
откланяться. Хотелось бы пожелать вам на прощанье кое-что. Не мните,
пожалуйста, что ваша смехотворная Вселенная бесконечна и единственна, а
ваш трехмерный мир, где и повернуться-то негде, - лучший из миров. Миров
много, один внутри другого, как матрешки. Только не такие простые,
конечно.
- Но кто же вы? Жители четвертого измерения?
- И да, и нет. Нам везде хорошо. Интересно, знаете ли, и поучительно.
- Я вас очень прошу, научите меня проникать в четвертое измерение. Как
врача, как коллегу, прошу. Оставьте мне свой аппарат, или что там у вас
есть. Пожалуйста, хоть на время.
- Время тоже многомерно, - хохотнул голос. - Ну ладно, так и быть, дам
дикарю энцефалограф. Побалуйтесь.
Голос становился тише и глуше.
- Постойте! Я еще не все спросил.
- Хорошенького помаленьку. Прощайте, пациент. Как пользоваться
игрушкой, разберетесь сами. Все равно не объяснишь.
- Расскажите еще что-нибудь! Не уходите!
- Замнем для ясности, - хихикнул голос и больше не отзывался.
В воздухе появилась темная точка и, быстро разрастаясь, превратилась в
непроницаемо черный шар размером чуть больше головы человека. Шар висел в
воздухе и мерно пульсировал, то сжимаясь, то разжимаясь.
Игорь встал и, с недоверием поглядывая то на свой живот, то на шар,
подошел ближе. Точнее всего шар можно было назвать сгустком темноты. Игорь
протянул руку и, зажмурясь, прикоснулся к нему. Когда он открыл глаза, то
увидел, что рука уходит в шар, сливаясь с его чернотой. Ни боли, ни других
ощущений. Осмелев, Игорь вытянул руку на всю длину и просунул ее сквозь
шар. Вернее, не сквозь, а в шар, потому что, как он ни старался, но даже
кончики пальцев не выходили с другой стороны сгустка. Игорь придвинулся
ближе. Плечо и часть шеи скрылись в темноте. И, совсем уж осмелев, он
наклонил голову и, словно ныряя в воду, погрузил лицо в черный шар.
И он увидел, что находится в комнате. В другой комнате, но очень
похожей на его собственную. Игорь ожидал увидеть что-нибудь невероятное,
мир, вывернутый наизнанку, новый взгляд на свою собственную Вселенную, но
эта комната, с диваном, стульями, столом, где в беспорядке раскиданы
книги, удивила его больше, чем если бы неведомый антимир придвинулся к
нему вплотную, Было видно и окно, за которым пыльные деревья шевелили
листья на ветру, и улица, очень похожая на знакомую, но чем-то отличная от
нее.
- И это все? - разочарованно спросил Игорь и убрал голову из шара. -
Где же четвертое измерение? Обманщик...
Шар продолжал висеть в воздухе, пульсировал беззвучно и словно
насмехался над дикарем, вздумавшим нажимать наугад кнопки электронной
машины и ожидающим от нее всевозможных чудес.
Игорь полежал, раздумывая, на диване, а потом сказал сам себе:
- Сам ты дурак. Если твои глаза способны видеть только трехмерный мир,
то и другая Вселенная будет выглядеть для тебя точь-в-точь так же.
Всего-навсего параллельный мир. И ничего больше.
Он встал и, набрав номер телефона, попросил хирурга районной больницы.
- Александр Иванович, у меня, кажется, аппендицит. Приезжайте,
пожалуйста, а то мне придется самому, перед зеркалом...
Он неторопливо оделся и, стараясь не смотреть на шар, направился в
больницу, заранее готовясь к боли, но больше всего - к тому, что хирург и
в самом деле не найдет у него того, что будет искать.
В своих беседах мы долго обходили тему смерти стороной. Она была
слишком конкретной, у постели обреченного больного невозможно было
говорить о ней с философской невозмутимостью, но как-то Геннадий
Николаевич преодолел неписаный запрет и сказал: "В конечном счете,
бессмертие возможно. Вопрос только в том, что с ним делать?" - "Как что! -
воскликнул я. - Бесконечная жизнь без болезней и дряхлости! Неиссякаемая
возможность творчества, освоение космоса, расселение человечества во
Вселенной! Это безграничные, головокружительные перспективы!" - "Вы так
полагаете? - скептически улыбнулся Шубин. - А как вы представляете себе
достижение бессмертия?" - "Устранение фактов старения, - не задумываясь,
выпалил я. - Перестройка обмена веществ, генная инженерия, вечное
самообновление организма". - "Вечное самообновление... - задумчиво
повторил Геннадий Николаевич. - Пожалуй, вы правы. Это один из возможных
путей. Существуют два варианта. Первый - периодическое или беспрерывное
обновление тела и второй - перенесение человеческого "я" в молодое,
здоровое тело..." - "Второй чудовищен! - возмутился я. - Это равносильно
убийству!" - "Несомненно, - согласился Шубин, - несомненно, но все-таки
это тоже путь..."
Наш разговор на этом не кончился, он продолжался, то утихая, то
разгораясь с новой силой, чуть ли не каждый вечер. Геннадий Николаевич,
обладая большой эрудицией, приводил различные модели бессмертия,
вычитанные в литературе, начиная с древних мифов, зачитывал отрывки из
средневековых китайских повестей, где говорилось об оживающих мертвецах и
о прочих невероятных происшествиях, и мне казалось тогда, что ничего
нового нельзя добавить к этим старым теориям. Сейчас, перечитывая эти
рассказы, я снова вспоминаю давние споры, Шубина, неподвижно лежащего на
кровати, и его слова: "Человек будет жить бесконечно, но я не знаю, какую
цену он заплатит за это..."
ТЕБЯ ПОЗОВУТ, ПОДКИДЫШ
Каждые три года, в последнюю пятницу декабря, в пять часов пополудни
он, предчувствуя свой конец, плотно закрывает входную дверь, для верности
подпирает ее чем-нибудь тяжелым и, погасив свет во всем доме, ложится на
пол в неудобной, но единственно необходимой позе, потому что знает - после
смерти тело его все равно примет именно это положение. Он лежал
неподвижно, закрыв глаза, с запрокинутой головой, широко раскинутыми
руками и ногами, привычно прислушиваясь к своему замирающему сердцу,
гаснущему дыханию, остывающему телу. В эти минуты он обычно вспоминает
прожитые годы и, словно прощаясь с умирающим телом, проводит рукой по
груди, животу, лицу, стараясь запомнить эти последние в своей жизни
ощущения. Потом, медленно теряя сознание, он опустит руку на пол, глубоко
вздохнет и умрет.
(...да, это происходило именно так. В то первоначальное время меня
звали Шаррумкен, царь четырех сторон света. Тогда я был молод, горяч,
хотел решать все сам и только потом понял, что мои попытки оказались
преждевременными, но это было уже потом... Тогда мы жили почти рядом. Я -
царь Аккада и Шумера, вначале был садовником, а потом богиня Иштар возвела
меня на трон. Все это, конечно, обычные глупости, которыми обрастают
рассказы о царях и героях, правда заключается лишь в том, что был я без
рода и племени и вот стал царем. Это был мой первый и последний
эксперимент на таком уровне. Я всегда был близок к царям, но сам никогда
больше царем не становился. Слишком велика власть его, чтобы избежать
искушения, перепрыгивая через ступени, вывести людей на более высокий
уровень...)
После смерти он ничего не будет ни чувствовать, ни помнить, ни знать.
Смерть есть смерть. Тело его остынет, потом окоченеет, и лиловые пятна
проступят на коже ближе к спине. Труп его будет лежать в течение трех
дней, и никто не станет искать его, потому что за неделю до этого он
уволится с очередной работы, оформит выписку, распрощается с друзьями, а
родных и близких у него нет. Вернее, разноязычная и многоликая родня его,
рассеянная по всей земле, будет благоденствовать и поныне, ничего не зная
о своем предке, и он сам не будет заботиться о поисках, ненужных и
бесполезных.
(...да, это было ни к чему. В конечном счете, все люди на земле -
близкие родственники. И на брачном ложе и на поле брани кровь их так
перемешалась за тысячелетия, что каждый из ныне живущих вправе сказать о
себе: если я часть целого, то я и человечество - это одно и то же. И
ничего не поделаешь, он тоже может сказать это же самое...)
Труп его потеплеет к исходу ночи. Снова забьется сердце, восстановится
дыхание, и тело начнет свою невидимую метаморфозу. Сам он ничего не знает
об этой работе тела, воскресая, он рассматривает себя в зеркале и
приучается владеть новым телом, неизвестно откуда возникшим. В трехдневный
срок сами собой изменятся черты лица, удлинятся или укоротятся ноги,
отрастут или выпадут волосы, обновятся внутренности, окрепнут мускулы,
кожа разгладится и плотно обтянет тело. Он никогда не знает, какой в
очередной раз будет его внешность, закономерности в этом не было, да он и
не искал ее. Каждый раз, глядя на себя в зеркало и ощупывая лицо, он знал,
что хочешь не хочешь, но придется проходить в этом теле последующий
период, прежде чем умереть и сменить внешность, как змея кожу.
(...он уцелел и остался жить, когда мое войско завоевало и разорило
Лагаш, а его с толпой рабов привезли в Аккад, где я исподволь добился,
чтобы он был поближе ко мне, но не слишком. Тогда я увлекся реформами,
ввел единую систему мер и весов, расширял храмовое книгохранилище в Уруке.
А он тоже не терял времени, быстро разбогател, купил хорошую должность и
умер в старости, благополучно выдержав первое испытание...)
Он привык к одиночеству, привык к своей неминуемой безболезненной
смерти, к постоянной смене места жительства, работы, национальности,
привык к своему вечно обновляющемуся телу. На первых порах это удивляло
его, порой пугало, раздражало, но другого выхода не было: приходилось
принимать свое новое тело как должное. В последние десятилетия он стал
собирать свои фотографии. Они хранились в альбоме, расположенные по
периодам, и никто посторонний не мог бы подумать, что все эти лица
принадлежат одному и тому же человеку. Лица были абсолютно разные:
уродливые и красивые, молодые и старые, только детских не было. Ребенком
он был всего один раз, первый и последний, и было это так давно, что и
вспоминать не хотелось.
(...да, это было очень давно, но неправда, что ему не хотелось
вспоминать свое начало. Он часто возвращался к нему в своих мыслях, но мог
вспомнить только базарный день в Лагаше, жару, крики разносчиков и большую
зеленую муху на спине его спутника, который привел его в мастерскую
горшечника и сказал: вот этот мальчик будет твоим учеником. Учи его
прилежно...)
Через три дня к нему приходило сознание. Медленно оживая, он
восстанавливал ощущения веса своего тела, ограниченности его в
пространстве, потом к нему приходили слух, осязание и наконец - зрение.
Жизнь постепенно проявлялась в нем, пока ясно и четко он не начинал
сознавать - он жив, он воскрес. В первые минуты он лежал неподвижно,
заново привыкая к жизни, уже зная, что ему предстоят хлопоты с переменой
документов и квартиры. За свою бесконечно долгую жизнь он переменил сотни
специальностей и умел делать многое из того, что позабыто сейчас, но
именно это делало его знания и навыки бесполезными, потому что время шло
своим путем, а он своим.
(...да, это было так, но чаще всего он зарабатывал свой хлеб с помощью
материй неосязаемых и слов загадочных, то есть выступал в роли жреца,
священника, колдуна, мага, прорицателя, волхва, алхимика, спирита и в
прочих ипостасях древней профессии, призванной утешать человека в
предвидении смерти и наделять его верой в то, чего на свете нет. Еще в
Ассирии он овладел этим искусством, совершенствовал его в Египте и Греции,
в Индии и Китае. Он и в самом деле знал очень много и, несмотря на свою
неистребимую посредственность, быстро достигал успеха и богатства. Тяжелее
всего ему приходилось в Европе в те времена, когда абстрактная категория
зла овеществлялась и одушевлялась и во имя этого идиотизма людей сжигали,
пытали, вешали, с преступной наивностью полагая, что зло можно истребить
только злом. Тогда он веками не оставлял своей второй профессии -
торговца, ростовщика, купца, и тысячелетний опыт не подводил его никогда.
Впрочем, когда инквизиция поутихла, он не брезговал и магией. Под именем
Артефий он был алхимиком и всерьез утверждал, что ему тысяча лет. Конечно,
он безбожно врал - ему было намного больше. Боясь риска, он чаще выступал
в качестве подстрекателя и учителя великих мошенников. Это он вдохновил
крестьянского сына из Неаполя принять имя графа Руджиеро, это он посвятил
его в тайны трансмутации и следовал за ним по городам Германии, оставаясь
в тени, но исправно получая свои проценты. Когда Фердинанд II все же
вызолотил и повесил Руджиеро у ворот Берлина, то учитель обманщика вовремя
успел унести ноги и всплыл в Сицилии под именем грека Алтосаса. Это он
передал свой богатый опыт мелкому жулику Бальзамо, он придумал для него
звучное имя Калиостро, но, предвидя бесславный конец его, расстался с ним
еще в России. В то время я был российским подданным, служил своей
императрице и среди прусских, австрийских и польских дел (весь - рвение и
преданность, напудренный парик, расшитый камзол) все же нашел возможность
в очередной раз помочь ему, определив после очередного перерождения за
черту оседлости цадиком, где он быстро приобрел репутацию чудотворца и
непогрешимого учителя...)
У него было много имен, и ни одно из них не нравилось ему, хотя подчас
он и привыкал к очередному прозвищу, но всегда помнил, что пройдет
положенный срок - и новое имя воплотится в нем вместе с новой оболочкой.
Он не причислял себя ни к одной национальности, потому что успел побывать
и шумером, и египтянином, и греком, и германцем, и славянином. В любой
стране он чувствовал себя своим, быстро усваивал стиль жизни, образ
мышления, язык и культуру. Своей настоящей родины он не знал, но, успев
пожить чуть ли не во всех странах, лишенный привязанности и пристрастий,
мог с полным правом называть себя истинным космополитом.
(...туника, окаймленная бахромой, короткий меч, тяжелые браслеты, лента
с золотыми розетками туго перетягивает лоб: я - придворный Ашшурбанипала.
Я стоял в приемном зале, когда он вошел туда с послами Элама. Они
требовали вернуть беглых племянников своего сумасбродного царя и смели
грозить войной Ниневии. Ашшурбанипал оставил послов заложниками, и я
понял, что снова придется спасать того, кому умирать еще на пришла пора.
Он явно трусил, возможно, ему пришла в голову мысль, что никакое
бессмертие не спасет его в этот раз. Я устроил ему побег, когда
ассирийское войско возвращалось с победой и впереди несли на копье голову
эламского царя. Мой подопечный вовремя успел переменить тело и навсегда
ушел из Ассирии, сначала в Финикию, а после падения Ниневии переплыл море
и осел в Европе, уже надолго...)
Казалось, тело его жило своей жизнью и подчинялось своим желаниям,
порой непонятным, но все равно осмысленным. Он никогда не был царем и
рабом тоже, ибо и то и другое было опасно для жизни. Каждый раз он жил
ровной и сытой жизнью среднего человека, в любое время и в любой стране он
находил средства к пропитанию благодаря неизменному обаянию, знанию
людских слабостей и столь огромному опыту общения с людьми, что ему ничего
не стоило сойтись с любым.
(...он всплыл в Риме в смутное время в качестве ростовщика. Он был
одним из тех, кто ссужал Юлия Цезаря деньгами для подкупа городской черни.
И когда Цезарь готовился отплыть в Испанию, он в числе своих
нечистоплотных собратьев задерживал корабли, покуда Красе не пообещал
уплатить сполна чужие долги. На этом обычно и исчерпывалась его роль в
истории, и это была не самая трудная роль. Мудрая и подлая. Он выживал
даже там, где выжить было невозможно: в сожженных и разрушенных варварами
городах, среди геноцида, озлобления, остервенения, голода и эпидемий. Он
был единственным жителем Помпеи, выползшим из-под пепла с золотым
сестерцием, бережно зажатым в зубах; единственным спасшимся на причале
Кайз-Депред во время лиссабонского землетрясения; и если бы он был на
"Титанике", то, клянусь, он бы выплыл из океанской пучины верхом на
дельфине...)
Период от смерти до смерти сначала был достаточно долгим и почти
равнялся человеческой жизни, но с годами тело его уставало раньше срока и
периоды становились короче и короче, пока к последнему столетию не стали
трехлетними. Он чувствовал приближение смерти уже издали, как собака чует
землетрясение, по той слабости и тошноте, что разрасталась в нем к концу
периода. Тогда он искал убежища, чтобы никто не смог потревожить его труп,
чтобы не нашли люди и не похоронили, чтобы звери не растащили по частям,
чтобы волна не смыла в море. Безошибочным чутьем он находил именно такое
место, и неприятных случайностей почти не было за всю его жизнь. После
воскрешения он проходил по знакомым улицам, заходил в дома, где жил до
своей смерти, прощался молча и уходил, чтобы в другом городе начать жизнь
сызнова.
(...тогда он еще не избавился от гордыни, склонен был считать себя
избранником богов и стремился держаться поближе к власти. Он был пажом
Александра Великого, входил в царскую когорту под именем Эпимон, и вот
однажды однокашники склонили его к заговору против царя. История кровавая,
заранее обреченная на провал, и он понял это раньше всех, по своему
обыкновению струсив и во всем сознавшись Александру. Протрезвев после
тяжелой попойки, тот помиловал предателя, а его приятелей приказал жестоко
замучить. С тех пор мой подопечный избегал пышных дворов царей и
правителей - он был на волосок от гибели и ощутил на губах вкус
деспотической власти, соленый от чужой крови и горький от собственной
желчи. Я знаю этот вкус, и он глубоко противен мне, и не моя вина в том,
что судьба из века в век искушает меня и принуждает скитаться в
пространстве и времени по землям и странам, и рядит в пурпур, и возносит
на троны, и низвергает в рвы, наполненные смердящими трупами...)
Собственно, это и было бессмертием, пожалуй, единственно возможным для
человека, и ему, прожив столь долгую) жизнь, не приелось существовать и
быть. Он помнил все, что происходило с ним, знал все языки, на которых
говорил, хотя многие из них умерли или изменились, подобно ему самому: он
был свидетелем многих и многих событий, которые потом назовут
историческими, но никогда и ничего не записывал. Это было ни к чему. И ни
одному человеку он не признавался в своей тайне: быть бессмертным
устраивало его, а хлопоты и неудобства, связанные с постоянными смертями и
оживлениями, были платой за бесконечную жизнь. Он не знал ни цели своей
жизни, ни-устройства тела, отличного от обыкновенного, ни механизма
смерти, приводящей к новой жизни, ни даже своего происхождения. Он помнил
только, что был когда-то мальчиком в Шумере, и не было у него ни отца, ни
матери, ни младенческих воспоминаний. Просто мальчиком. Учеником
горшечника. Невесть откуда взявшимся. И это тоже устраивало его. После
первого возрождения он воплотился в теле молодого мужчины, хотя умирал уже
глубоким стариком. Это удивило его, но он решил, что такова воля богов, и
начал жить сначала. С тех пор, скитаясь из страны в страну, меняя нацию,
веру, возраст, он просто жил и стремился к спокойной, ничем не омрачаемой
жизни. Войн он избегал, в бунты не вмешивался, религиозные распри обходил
стороной, а болезни, даже самые смертоносные, просто не действовали на
него. И все же он не мог избежать ранений, порой тяжелых, но тело его само
собой восстанавливалось, заживлялось. За это он любил свое тело и боялся
его немного. Иногда он задумывался над тем, что когда-нибудь должен прийти
конец его перерождениям, конец неисчерпаемой фантазии, лепящей его тело, и
тогда, возможно, он умрет настоящей смертью. Это пугало его, он со страхом
замечал, что периоды неуклонно сокращаются и что такими темпами через
какую-то тысячу лет они сократятся до такого срока, что придется все время
скрываться от людей, не успев пожить - умирать.
(...первый раз он умер в облике типичного шумера: круглолицый,
приземистый, большеглазый, с большим прямым носом, а второе его тело было
аккадским - он вышел из гробницы высоким статным юношей, длинноволосым, с
черной кудрявой бородкой. Он жил как аккадец, и это было мудрым в то
время, потому что моя династия правила еще полтора века, пока не пришли
кочевники и очередное его перерождение совпало с разгромом Аккада. Тогда
он тоже стал кочевником, кутием, и внешностью ничем не отличался от
пришельцев с гор Загра. Лет через сто я неожиданно увидел его снова
похожим на шумера, и по одному этому можно было догадаться, что
возрождение Шумера не за горами. Так и случилось, когда третья династия
Ура изгнала кочевников, и он с успехом занял свое место в этой
бюрократической системе. Сколько тогда было понаписано вздорных таблиц!
Как будто письменность была создана только для того, чтобы учитывать
каждую пару голубей, поданных на завтрак царице! А что за искусство было
тогда: одни изображения царя и гимны, посвященные ему же - царю Вселенной.
Тогда это казалось забавным мне, но потом я убедился, что...)
По легкому шуму в голове он понял, что воскрес, что снова, в который
раз, к нему вернулась жизнь в одном из своих неисчерпаемых обличий - в
виде человека. Он не знал, что увидит в зеркале, не знал, каким будет его
новый облик, но привычно положился на волю своего тела, которое было для
него и богом-творцом, и домом, и границей мира. Он не открывал глаз,
постепенно накапливая силы, ощущая, как крепнут мышцы, легко и свободно
дышит грудь и запах пыли щекочет ноздри. Он не торопился встать, по опыту
зная, что в первые минуты может закружиться голова и новорожденное тело не
удержится и покачнется. Он просто лежал и думал. Восстанавливал память -
единственное, что было по-настоящему бессмертно в нем, вспоминал слова,
образы, порой такие далекие, что уже не верилось в их реальность, и эта
память не утомляла его, не приносила ему чувства разочарования, ибо только
предвидение близкой смерти гасит в человеке краски мира, а он был
бессмертен. По ассоциации он припоминал минуты оживления, пережитые им на
берегу Тигра, в зарослях бамбука, в монгольской степи, в квартирах Европы.
И эти воспоминания соединяли в нем разрозненное в период смерти ощущение
единства своей многоликой жизни.
(...по спирали. Я помню Спарту и хорошо знаю ее законы, но не в моих
силах было облегчить участь спартанских мальчиков. Они росли волчатами,
готовыми загрызть друг друга из-за куска хлеба. Они были вечно голодны,
ходили босиком, а воровство среди них почиталось законом государства как
добродетель. Из них сознательно вышибали все доброе и мудрое, что заложено
в человеке, чтобы воспитать из них идеальных солдат. Я участвовал в первом
крестовом походе и с герцогом Готфридом Бульонским дошел до Иерусалима. Я
видел пожар над городом, видел горы трупов и пьяные от крови лица рыцарей.
Я был в монгольском войске еще при Чингисхане и видел то же самое - то,
что позднее назвали фашизмом. Если бы я умел видеть сны, то они были бы
полны трупами, разъятыми на части мечами, исколотыми копьями, утыканными
стрелами, опаленными огнем, растерзанными пулями и осколками. Каждое новое
поколение на земле забывает о том грузе убитых, замученных, преданных,
сожженных, распятых и повешенных и начинает все сначала. И в этом великая
сила жизни и великая слабость ее, потому что забвение не только спасает от
душевных мук, но и уничтожает накопленную веками мудрость...)
Через положенное время он поднял руку, с закрытыми глазами поднес ее к
лицу и провел сверху вниз. Это был первый жест знакомства с телом. Но
ощущения, полученные при этом, оказались не похожи на все предыдущие. Он
еще раз провел рукой по лицу, соскользнул к шее, животу, ногам. Потом
обеими руками, поспешно, легко, как слепой, ощупал свое тело и только
тогда решился открыть глаза. Он увидел ярко освещенный потолок, поднес
руку к лицу и тотчас отдернул ее, закрыл глаза, перевел дыхание. За всю
его жизнь такого не было ни разу. Рука была нечеловеческой.
Тогда он встал, и даже сам процесс перемещения в пространстве был новым
и не похожим на все испытанное ранее. Во всяком случае, ноги было две,
хотя лучше было бы назвать их как-нибудь по-новому, но слов не было, чтобы
придумать названия для новых рук, новой головы и нового тела. Покачиваясь,
он подошел к зеркалу. Отражение не походило ни на одного человека. Оно
вообще не было человеческим. И это пугало. Он медленно осмотрел свое
обнаженное тело, повертываясь то в фас, то в профиль, ощупывая его
длинными пальцами, и так и не смог вспомнить, когда и где он видел такое
тело. Сам он никогда не воплощался в нем.
(...да, я помню, как поступали с уродами на земле. И физическими, и
духовными. Я помню XVI век в Европе - "зарю современного разума". Всех
этих продавцов мандрагоры, пожирателей пауков, ловцов зайцев,
плакальщиков, крысоловов, людей, останавливающих пули и неуязвимых для
ножа. Пули прошивали их насквозь, а нож убивал так же, как и любого
смертного. Я хорошо помню чад костров, на которых сжигали тысячи еретиков
и колдунов, и до сих пор помню наизусть "Молот ведьм". Но я не забыл и
другое - Колумба и Магеллана, Микеланджело и Рафаэля. Эразма
Роттердамского и Леонардо да Винчи и многих-многих других, кто и в самом
деле пробовал зарю в ночном небе, подобно легендарному Ворону эскимосских
мифов...)
С этим телом нельзя было показываться в городе. Это он понял сразу и
мысленно укорил тот неведомый механизм, что вдруг испортился и превратил
его в невесть что. Должно быть, за время долгой жизни что-то нарушилось в
нем, и программа исказилась. Удивительно еще, что он ни разу не
превращался в животное, или в растение, или в рыбу. Это было бы так же
логично, как преображение в человека. Но это новое тело не походило ни на
одну знакомою форму, в которой хоть раз воплощалась жизнь. Оно было
человекоподобным, это бесспорно, ибо опиралось на две ноги, руки отходили
от туловища там, где им положено, и голова вырастала из шеи. Но ни цветом
кожи, ни пропорциями, ни формами тело не походило на человека ни одной
расы и национальности. Но деваться было некуда, надо было жить с этим
телом последующий период, в конце которого, быть может, его ждала новая
метаморфоза, еще более непонятная и чуждая.
Глядя на себя, он подумал, что это и есть старость его тела. Старость
уродлива, а уродство - преддверие смерти. Что привычно - то красиво, что
необычно - то уродливо и, значит, подлежит гибели. Надо было что-нибудь
придумать, скрываться от людей три года, надо было жить так, чтобы его
никто не видел...
(...однажды с ним случилось нечто подобное. Механизм самооживления
привел его в уединенное место, где не было людей, но зато водились крысы.
Они обезобразили его лицо, пока он лежал в беспамятстве. Раны быстро
зажили, но уродство осталось на весь период. Это были тяжелые времена для
него. Он пристал к бродячим французским комедиантам и в маске,
изображающей паяца, зазывал народ на представления. С тех пор он относился
к французам с особым чувством и выделял их из череды многих...)
Он с трудом подыскал себе более или менее подходящую одежду, пиджак не
сходился на его круглой груди, рубашка болталась на тонких руках, брюки
пришлось засучить. Труднее всего пришлось с обувью, ни одна из пар ботинок
не подходила для новых ног. Тогда он оторвал каблук, надрезал туфли во
взъеме и обулся. Закутал шею шарфом, натянул шапку на глаза, надел и
пальто. По привычке обошел все комнаты, чтобы убедиться в отсутствии
людей. Скоро должны прийти хозяева квартиры, которую он снимал последний
год. Он тщательно собрал документы, личные вещи в чемодан и присел на
краешек стула, который уже не принадлежал ему, как, впрочем, и весь мир. В
таком виде нельзя показываться людям, нельзя уехать в другой город, тем
более в другую страну. Скрываться в лесу он тоже не мог. Он слишком привык
жить. Смерть была для всего остального: для людей, растений, животных,
вещей, он же был бессмертен.
(...я много думал о смерти, пока жил на земле, и давно пришел к выводу,
что ее фактически не существует. И совсем не потому, что есть бессмертие
каждого отдельного человека. Прекрасная теория утешительного эгоизма,
существовавшая во все времена и у всех племен и народов, не должна
пониматься столь буквально. Я был даосом в Китае, и дзен-буддистом в
Японии, и шиваистом в Индии, и доминиканцем в Европе, и понял, что вся эта
великая мудрость в конечном счете бессильна перед лицом небытия. Есть
бессмертие тела, но не в данной раз и навсегда форме, потому что материя
многолика и неуничтожима. Есть бессмертие духа, но не отдельного человека,
а в совокупности его, в преемственности развивающейся мысли, и вектор силы
духа на Земле, несмотря ни на что, направлен вверх...)
В последние годы, ознакомившись с генетикой, он решил, что его организм
возник в результате мутации, но склонность к бессмертию не передавалась по
наследству, и он много раз видел своих правнуков дряхлыми стариками.
Знакомство с основами кибернетики привело его к новой теории своего
происхождения: выходило так, что он робот, самоорганизующийся,
самоуправляемый, и программа, заложенная в нем кем-то, подходит к концу, и
близко вырождение. Но и эта теория не устроила его полностью. Он был
человеком и не отделял себя от человечества. Начитавшись фантастики, он
подчас был склонен думать, что он вообще не землянин, а подкидыш неведомой
цивилизации, забытый на чужой планете и вынужденный здесь сиротствовать
долгие века. Это было обидно и, по меньшей мере, несправедливо. Он считал
себя настолько человеком, насколько вообще возможно быть им. Поэтому и к
этой теории он относился с сомнением.
(...разные роли, разные задачи и различное устройство тела. Он был
слепым, а я зрячим. Меня могли убить и убивали много раз, но я сам выбирал
свой облик, сам придумывал для себя очередную роль и шел на риск
несравненно больший, чем он. Я был на гребне истории и постоянно был
вынужден удерживать себя от того, что называется вмешательством в судьбу
Земли. Я не имел на это права, история Земли должна была твориться
только...)
В прежние века, следуя за развитием человеческой мысли, он считал себя
порождением то дьявола, то благой силы, но, разумеется, не находил
доказательств ни тому, ни другому. Когда он жил в Тибете в облике
буддийского монаха, то, тщательно вникая в суть учения, готов был принять
себя за бодхисатву - существо, способное принимать любой образ, но
сохраняющее свое "я". Но он не умел творить чудеса, и в жизни его ни разу
не случалось ничего сверхъестественного. Он уже не вспоминал о
многочисленных теориях, приходивших ему в голову во время скитаний среди
племен Африки и Америки. Все они не выдерживали никакой критики, ибо в его
тело никогда не переселялась чужая душа, а выходило совсем наоборот.
(...да, вечная проблема дуализма души и тела. Что из них первично, что
вторично? Что было раньше: яйцо или курица? Напрасно мучились люди над
этими вопросами, есть простой и ясный ответ...)
Больше ничего придумать не мог, а от того единственно правильного
объяснения своего происхождения сейчас зависела не только его дальнейшая
судьба, но и жизнь. Раньше он придумывал свои теории скорее для
развлечения, ибо ни одна из них не могла повлиять на его жизнь, но сейчас
надо было во что бы то ни стало найти верную. Начав сначала, мысленно
проследив свой путь сквозь века и земли, ни разу не сбившись в
очередности, он вспомнил все свои перерождения начиная с первого и еще раз
удивился необъяснимой мудрости своего тела, никогда не подводившего его.
Что бы ни случалось вокруг, казалось, какая-то сила хранит его от смерти,
потому что даже если он и был на краю гибели, всегда приходила
случайность, спасавшая его. И он полагал, что эта самозащита, развитая до
невероятного предела, скрыта в нем самом, не подчиняясь его воле.
(...да, он был так уж устроен, что сжить его со света было делом
нелегким, если не сказать точнее - невозможным. Конечно, он не был
бессмертным в том смысле, что не подлежал материальному уничтожению. Он
мог гореть в огне, тонуть в воде, и пуля и меч могли прервать его жизнь,
но этого просто не случалось. Да, это была сверхсамозащита, но были и
другие причины, не менее важные, уже не зависящие от него самого. И я был
одной из них. Я был обязан следить за ним, вызволяя его из смертельных
переделок, но делать это так, чтобы он ничего не знал обо мне. Он
скрывался под крылышком у папы Климента VII, полагая, что Ватикан - это
самое надежное место в раздираемой войнами Европе. Но ландскнехты Карла V
Габсбурга ворвались в Рим, устроили резню на улицах, не щадя никого, и
разграбили Ватикан. Мне пришлось добираться в Рим издалека, и в спешке, не
успев дооформиться, я напугал до смерти двух бравых германцев, тащивших
моего монаха к колонне собора, чтобы сделать из него потешную мишень для
своих арбалетов... Я дал ему возможность уехать в Испанию, откуда четыре
года спустя он отправился завоевывать Перу в качестве духовника Франсиско
Писарро. С тех пор он довольно долго блуждал по Америке, прибавив к своим
знаниям секреты индейских колдунов...)
Независимо от того, кто он есть на самом деле, сейчас произошло то, что
способно изменить его жизнь. Или эта перемена является вырождением -
предвестником гибели, или наоборот - скачком на новую, более совершенную
степень, пока еще непонятную, но наверняка объяснимую. И он стал искать
объяснения. Каждый раз, как его тело изменяло свой облик, как бы ни было
неожиданным это вначале, потом неизменно находились оправдания
правильности выбора, потому что существование именно в этом теле давало
ему большую вероятность выжить в изменившихся условиях. Значит, и сейчас
отказ от человеческого облика диктует ему единственный верный выход.
(...да, за два года до вторжения Чингисхана в пределы Южной Руси он
изменил свой облик и из рослого голубоглазого славянина превратился в
черноволосого желтолицего монгола. При тогдашней скорости распространения
информации никто, в том числе и он сам, не предвидел нашествия, никто,
кроме...)
Отсюда следовали выводы: или скоро на Земле люди станут такими, как он,
или на Землю придут люди с подобным телом, или скоро должна разразиться
катастрофа, после которой с таким телом будет больше шансов выжить. Был
еще один вывод: должен прийти кто-то, кому он нужен в таком виде. Он
последовательно опроверг свои выкладки. Во-первых, ничто не предвещало
массовых мутаций и, тем более, постепенного сдвига в облике людей.
Во-вторых, маловероятно, чтобы Землю захватила чужая цивилизация - он не
верил в войну миров, и уж во всяком случае захват планеты не будет длиться
считанные дни. В-третьих, катастрофа, какой бы она ни была, тоже не
способна привести к однородному изменению людей, их генетики и
приспосабливаемости. Оставался четвертый вывод, и как бы странно ни
казалось, что вдруг впервые за всю его разноликую жизнь к нему может
прийти тот, кто знает о нем больше его самого, это было более вероятным.
Значит, его тело знало заранее об этом и подготовилось к встрече. Значит,
или он сам должен идти искать тех людей, или к нему должны прийти.
(...да, при всей серости он умел логически мыслить. Он всегда должен
был выбирать из многих зол меньшее и научился делать это виртуозно. Он был
великолепным экземпляром и сделал все, что от него требовалось. Конечно,
его поведение и взгляды не укладывались в рамки земной морали. Он всегда
был подонком - именно эти качества, плюс к ним обаяние, умение понравиться
и войти в доверие, обеспечили ему столь долгую жизнь. Он легко воспринимал
любую идеологию, и муки совести никогда его не мучили. Это он был тем,
кого назвали Вечным Жидом, и это его единственный след в человечестве. И
он, и я могли бы раскрыть многие тайны истории, но он не делал этого
потому, что боялся за свою шкуру, а я никогда не сделаю этого совсем по
другим причинам...)
Зазвонил телефон. Он поколебался, но трубку не снял. Для всех он уже
уехал, а для тех, кто знает о нем, есть и другие способы общения. Походил
по комнате. Был предновогодний день. За стеной, у соседей, уже звучала
музыка, слышались голоса, кто-то насвистывал, люди готовились к перелому
года, будто бы и в самом деле невидимая граница, отделяющая один год от
другого, могла принести новое счастье при строгом исполнении ритуалов. За
свою жизнь он соблюдал тысячи разных обычаев, веровал, по крайней мере
внешне, во многие странности, призванные вносить в человеческую жизнь
порядок, но это не мешало ему ничему не поклоняться. Сейчас, наедине с
самим собой, он мог позволить себе усмехнуться странной привычке людей
обставлять особой торжественностью миг завершения очередного оборота
планеты вокруг солнца.
(...сам знаю множество странностей, сопутствующих человеку, но глупо
ставить себя выше человечества лишь на том основании, что имеешь
возможность наблюдать его со стороны. И разве я не делил с людьми их беды,
разве не радовался вместе с ними миру и процветанию? На моих глазах
исчезали страны и народы, разрушались города, гибли книги и полотна, но
живо человечество, и я знаю наверняка - будет...)
Последний год он жил в двухкомнатном одноэтажном доме на краю города.
Соседи не мешали ему, и он им тоже. Меньше всего ему хотелось сейчас,
чтобы кто-нибудь постучался в двери, и поэтому он старался ступать
неслышно и свет не зажигал. Ему хотелось пить, но он не знал, можно ли
пить воду, вдруг его организм перестроен так, что обычная вода окажется
ядом. Не говоря уже о пище. Полагаясь на мудрость своего тела, он думал,
что очередная случайность выведет его из этого состояния неопределенности,
и беспокоился только, что время идет, а ничего не происходит. Он снова
стал связывать логические цепочки, но ясного конца мысли так и не было.
Тогда он вернулся к версии своего неземного происхождения и стал
размышлять над причинами этого. Выходило так, что его или случайно забыли
на Земле, предоставив самому себе, или оставили с какой-то целью. Но он
сам ничего не знал о целях своего пребывания на этой планете, и получалось
так, что все равно бы он не мог принести никакой пользы своей далекой
родине. Но могло оказаться, что его специально заставили забыть о своей
чужеродности, чтобы он не отделял себя от людей и в поведении был
естествен и обычен.
(...да, его роль заключалась именно в этом. Мне было тяжелее. Я помнил
все, и тяжесть ответственности за содеянное и сказанное мною не раз
доводила меня до отчаяния... Я помню народы и племена, забытые ныне;
страны, империи, казавшиеся вечными, но рухнувшие, исчезнувшие,
растворившиеся. Где они теперь, народы, наводившие ужас одним своим
именем? Где гунны, алазоны, вандалы, гепиды, венеды, свевы, хамавы,
сугамбры, херуски, кидани? Где хазары, печенеги, половцы, эдуи, квады? Где
обры? Нет смысла искать ответа на эти вопросы. Они изменили обличье,
приняли другие имена, рассеянные по свету, по всей земле, забывшие своих
предков, свой язык, они живы. И каждому народу, сохранившему свой язык и
свое имя, прошедшему через геноцид и ассимиляцию истории и помнящему свое
родство, свои корни, разве не...)
Как ни странно, но это было более или менее логичным. Если он был
разведчиком, информатором, то подневольным, не знающим даже о том, что
постоянно передает сведения чужой стране. Тело само направляло его
действия, защищало его и, наверное, передавало информацию помимо его
самого, его воли, сознания.
(...да, он был чужаком, и пришла пора вернуться ему. Он выжил здесь и
искупил свою вину перед родиной. Там, откуда он пришел, он тоже отличался
от других, он нарушил закон, и к нему применили обычную меру... А я
остаюсь, я не могу уйти, пока...)
Он еще раз перебрал все гипотезы и остановился на этой. Странно, что
раньше он не думал об этом, во всяком случае, всерьез. Наверное, и сейчас
тело его, неведомо как запрограммированное, подсказывает ему единственный
вариант. Итак, он чужак, не землянин, и всю свою долгую жизнь был призван
просто жить в разных обличиях с одной целью - поставлять информацию. Это
объясняло все странности его жизни. А если сейчас тело его изменилось
настолько, что стало невозможно жить на Земле, то значит, пришла пора
уходить. Он и в самом деле постарел, и быть может, ему уже нашли замену, и
где-то, не слишком далеко отсюда, его ждут.
(...разведчики и шпионы. Разведчик - слово героическое, шпион -
позорное. А он не был ни тем, ни другим, он был просто подкидышем,
кукушонком в чужом гнезде. Его присудили к изгнанию. Он был преступником
на нашей далекой родине, где все прошлые и нынешние болезни Земли
давным-давно позади, и таких, как он, считают моральными мутантами,
уродами, и выключают их прежнюю память, и снабжают автономной программой,
и ссылают на отдаленные планеты, где мы, добровольно ушедшие в далекий
поиск, следим за ними и не даем им погибнуть напрасно. Ну что ж, срок его
истекает. Быть может, тысячелетняя жизнь на Земле научила его хоть
чему-то...)
Тело не подводило его ни разу, и он решил, что те, кто должен прийти за
ним, недалеко.
В двенадцать часов ночи он услышал усилившийся шум за стеной, хлопали
пробки, гремел транзистор, смеялись и громко пели. И тут он вспомнил, что
соседи уехали неделю назад и новые жильцы должны приехать только в конце
января.
Тогда он встал, закутался поплотнее шарфом, взял чемодан, захлопнул за
собой дверь, потому что знал - сюда он больше не вернется. Постоял на
пороге, вдыхая морозный воздух, посмотрел на заснеженный сад, дорогу,
город, на небо со знакомыми звездами, мысленно попрощался со всем этим и
со всей Землей заодно, на которой он прожил тысячи жизней, не похожих одна
на другую.
Он знал, что дверь в соседнюю квартиру будет не запертой. Не стучась,
вошел в сени. Гремела музыка, шумели голоса, он открыл дверь в комнату и
не удивился тому, что увидел. Комната была пустой, мебель и вещи из нее
вывезли, и только сор, старые газеты и пыль лежали на полу. Посредине
комнаты в неудобной позе сидел человек, похожий на него самого, и молча
смотрел на вошедшего. Рядом с ним стоял мальчик, обычный, земной,
сосредоточенно ел мороженое и поглядывал в окно, и скучал, наверное.
(...и вот я пришел за ним, чтобы включить его прежнюю память, и
объяснить ему все, и сказать то, что я о нем думаю.
Выше голову, подкидыш! Смелее гляди, кукушонок! Видишь, новый мальчик
пришел на смену тебе. А ты не забыл, как предавал своих друзей? В смутные
времена войн и восстаний, поисков правды и счастья, когда люди, смертные и
незащищенные, шли на верную смерть ради других, ты, бессмертный, откупался
золотом, слезами, доносами, хворостом, подброшенным в костры осужденных?
Помнишь ли ты всех преданных тобой?.. И я встаю и говорю ему на древнем
языке шумеров: привет, подкидыш, твой срок истек...)
РАЗДЕЛЕНИЕ СФИНКСА
Человек + лев = сфинкс
Сфинкс - лев = ?
В семь тридцать у Елагина умерла жена. Они прожили вместе десять лет,
уже три года она тяжело болела, и болезнь ее была такова, что и в больницу
не было смысла ложиться. Он не отходил от нее последние четыре дня, когда
мысли ее путались, и слова наползали одно на другое, и душа напоследок
обходила привычное тело, прощаясь с ним и сетуя на несправедливость и
невозвратимость ухода.
Елагин знал, что она умрет, знал давно и поэтому не плакал, не
паниковал, а терпеливо ухаживал за больной, с горестным любопытством
наблюдая, как изменяется ее тело, углубляются глаза и синеют пальцы.
В последний день она уже не говорила, дыхание стало глубоким и ровным,
только изредка она улыбалась сквозь беспамятство, и бог весть какие мысли
и образы мерещились ей в надвигающейся темноте. Иногда она поднимала руку
и медленно водила в воздухе раскрытой ладонью, словно ловила что-то или,
быть может, ощупывала границу этого мира, проверяя ее на прочность.
Елагин сидел рядом и гладил ее волосы, и последним касанием
дотрагивался до груди, живота, рук, уже незнакомых, уже чужих.
Он не звал ни врача, ни родных, он не хотел никого видеть, и прощал все
обиды жене, и мысленно просил простить свои. А помнишь, Маруся, говорил он
беззвучно, помнишь, как умерла наша Настенька? А помнишь, Маруся, говорил
он в мыслях своих, помнишь, как мы с тобой были в Сочи? А помнишь, Маруся,
говорил он неслышно, помнишь, как мы пели в том лесу?
И казалось ему, что она слышит его мысли и тоже вспоминает, и от этого
ей не так одиноко уходить навсегда.
Последний вдох был короток и невесом. Елагин прижал ухо к груди, уже
неподвижной. Сердце еще билось, но удары его становились все более и более
легкими, редкими, и вот в последний раз оно толкнуло густеющую кровь и,
словно человек, вязнущий в трясине, замерло и больше не двигалось.
Елагин дотронулся до век, и без того закрытых, поцеловал в лоб и
отстранялся от тела.
Он прикрыл тело простыней, зашторил окна и закрыл зеркало черным
платком, приготовленным заранее.
Неподвижное тело под простыней было просто телом, а жена его ушла в
никуда, а если и осталось что-то, то лишь в памяти, в фотографиях - в
столь же смертных и тленных свидетелях того, что не повторится.
В семь сорок Елагину показалось, что простыня шевельнулась. Елагин
боялся только гаишников и бесприютной старости и поэтому не напугался. Он
подошел ближе к телу, приоткрыл простыню сбоку и нашел руку. Она была еще
теплой, гибкой, Елагин легонько сжал пальцы, и ему снова показалось, что
рука ответила на прикосновение.
- Маруся, - тихонько позвал он вслух. - Маруся, ты жива?
Ему никто не ответил, тогда он открыл ее лицо и склонился над ним.
Будто бы воздух всколыхнулся, а может, так, померещилось. Оттянул веко,
глаз был блестящим, зрачок узкий, прижал ухо к груди, и ему показалось,
что там, в глубине, шевелится живое сердце.
Елагин знал, что бывает так называемый летаргический сон и что иногда
живых принимают за мертвых, поэтому успокоился, но не обрадовался,
впрочем. Он уже свыкся с тем, что жена должна умереть, привык к мысли, что
он остался один и в последующие дни не избежать мучительных и тягостных
хлопот. Он даже почувствовал себя обманутым, но укорять жену не стад, ведь
это не зависело от нее, и ему стадо жаль, что агония затянулась, ибо
смерти все равно не миновать, а эта грань между жизнью и небытием лишь
продлевает мучения, ее и его.
Что-то удерживало его еще раз подойти к жене и посмотреть, как там она.
Он не хотел признаваться даже самому себе, что боится, но, по-видимому,
так оно и было. Он ушел на кухню и сидел там и добивал свое разбитое
сердце горестными воспоминаниями. Все десять лет супружеской жизни он так
и не знал наверняка, любит ли свою жену, но сейчас ему казалось, что любит
до невыносимой щемящей боли, и если бы она выздоровела, он бы не пожалел
ничего.
И вспоминались сейчас не ссоры и размолвки, которых тоже было
предостаточно, а хорошие светлые дни, и казалось, что прошлая жизнь, какой
бы она ни была, - это единственная реальность, а все остальное,
происходящее сейчас, на будущее не обречено.
Прошлое представлялось в виде картинок, стоп-кадров, порой снятых не с
самых выгодных позиций - то высвечивалась часть лица, а остальное было в
тумане, то высокая волна на взлете вспыхивала радужной пеной и оставалась
так; и совсем забылись запахи, звуки, голоса и прикосновения прошлого.
Голос жены выветривался, тускнел, сливался с чужими голосами и памяти не
подчинялся. Хотелось оживить прикосновения ее теплой руки, губ, горячего,
освеженного сном тела, но вот она умерла, и нет ее больше.
В восемь пятнадцать явственно шевельнулась простыня и приоткрылось лицо
Маруси. Елагин приблизился. Она дышала, хоть редко, но глубоко, и глаза
были открыты.
- Маруся! - позвал он громким шепотом, но она не ответила.
Взгляд был направлен в потолок. Шевельнулась рука, выпросталась из-под
простыни, расслабленные пальцы медленно поползли к лицу. Губы, еще
бледные, розовели, уголки рта растягивались, словно бы она силилась
закричать или заплакать, но не могла.
- Маруся, что с тобой? - спросил Елагин и опустился у кровати на
колени, и протянул руку, но прикоснуться не решился. - Тебе больно, милая?
Голова ее резко откинулась, сквозь сжатые зубы с шипением вырвался
воздух, красные пятна проступили на щеках, широко открылись глаза и резко
обозначились морщины на лбу. И хотя она двигалась, дышала, но все равно
оставалась для Елагина чужой, умершей, уже не Марусей, а каким-то иным,
враждебным и даже, может быть, опасным телом.
Но он боялся признаться в этом самому себе, он убеждал себя, что агония
описала петлю и снова лишь видимость жизни поддерживается в полутрупе его
жены и продлеваются ее мучения, пусть неосознанные, но все равно
несправедливые и напрасные. Ему пришла в голову недобрая мысль одним
милосердным ударом оборвать страдания, но он устыдился этой мысли, и
наложил на нее запрет, и нашел в себе силы прикоснуться к ее руке, как бы
прося прощения. Рука подрагивала мелкой дрожью, покрывалась гусиной кожей,
пальцы сжимались и разжимались, как будто искали опору, но не находили,
тогда он вложил свою ладонь в ее холодную и судорожную, та сжала его руку
и успокоилась.
- Ну-ка, скажи что-нибудь, Маруся, скажи хоть слово, - умолял Елагин.
Он хотел было вызвать "скорую помощь", чтобы избавиться от тягостного
чувства непонимания, чтобы кто-то, более умный, разобрался во всем этом и
взял на себя ответственность за происходящее, но он легко представил себе,
как приедет чужой человек и посмотрит на его жену отстраненным взглядом, и
равнодушной рукой сделает укол, и спокойно скажет те самые слова, которые
сам Елагин произнести не смел, и укатит с легким сердцем на своей белой
машине, а Елагин останется один, вернее, все еще не один, но именно эта
неопределенность будет мучить его еще сильнее.
- Марусенька, сердце мое, - прошептал Елагин и погладил ее по щеке, и
провел по волосам.
В девять вечера она успокоилась, закрыла глаза и похоже было, что это
просто сон, еще тяжелый, болезненный, но сон.
Елагин сидел рядом, смотрел на нее, лениво думал о том и об этом,
выходил на кухню курить, шуршал газетой, брал наугад какую-нибудь книгу,
листал не вчитываясь, потом сел в кресло поодаль от кровати и,
прислушиваясь к ровному дыханию жены, задремал.
Проснулся далеко за полночь. Затекли ноги и шея. Все так же горел свет
и мерно дышала Маруся. Кожа порозовела, морщины разгладились, руки покойно
лежали на животе и поднимались в такт дыханию. Ему показалось, что стоит
сейчас разбудить ее, как она откроет глаза и охрипшим со сна голосом
недовольно спросит, в чем дело, и повернется набок и снова заснет, а
утром, выспавшаяся, посвежевшая, встанет как ни в чем не бывало, пройдет
на кухню и, напевая вполголоса, начнет звенеть стаканами, греметь
кастрюлями, шаркать тапочками, как все эти годы. Как все ушедшие в никуда
годы.
И ему не захотелось убеждать себя, что это не повторится, и он пожелал
ей спокойной ночи, и ушел в другую комнату, и лег на диван, и спал до
утра. Ему снилась жена, еще до болезни, веселая, бойкая, и голос ее звучал
живо, и запах тела не забывался.
Он и утром проснулся с ощущением, что все идет по-старому, что не было
ни болезни, ни смерти, перешедшей в летаргический сон, но вот утро
наступило, и новый будний день входил в привычную колею.
Ему хотелось обмануть судьбу и провести саму смерть, и он сказал, входя
в комнату:
- Доброе утро. Пора вставать, Марусенька.
Стараясь не смотреть на нее, он полез в шкаф за бритвой, но жена сама
дала о себе знать тихим стоном. Продолжая игру, он повернулся и спросил:
- Ну, как ты спала? Давай-ка кончай нежиться, не маленькая.
Она лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Взгляд живой и
осмысленный. Она прошептала что-то, но он не разобрал слов и наклонился к
ней, легонько потрепав по затылку. Она снова что-то сказала, но он опять
не понял, что именно, хотя слова звучали ясно.
- Ты что, не видишь - уже утро? - спросил он нарочито сердитым тоном.
Она повернула голову и посмотрела на него. Он встретил взгляд и
ободряюще улыбнулся и подмигнул даже. По-видимому, она не узнавала его,
потому что глядела со страхом и непониманием. Она прошептала два коротких
слова, и он, кажется, понял, что они означали. Она спросила: "Кто вы?".
И тут-то ему стало страшно. Он сдерживал страх, убеждая себя, что
ничего не случилось, но нельзя было обманываться бесконечно, непонятное
пугало, и объяснить это он не мог.
И оставался один выход. Не строить иллюзий, а принимать все как есть,
не показывать спину и быть мужчиной.
Ему явно не хватало знания и опыта, и он искал спасения в этом
незнании, как в темном лесу. Он предполагал, что по неопытности принял
глубокий обморок за смерть, считал, что жена заснула летаргическим сном; в
конце концов он мог предположить и чудесное воскрешение, с натяжкой, но
мог. Ведь были примеры из истории, мифов, сказок, и кто знает, пустая ли
это фантазия столь многих народов.
- Это я, - сказал он, не подходя близко. - Я, Витя. А ты - Маруся, моя
жена. Узнаешь?
Она медленно покачала головой, громко застонала и, закрыв лицо руками,
отвернулась.
- Марусенька, - сказал Елагин, - Марусенька, что с тобой, милая?
Посмотри на меня, посмотри же. Ты выздоравливаешь, все у нас хорошо,
очнись же, сердце мое.
Он чуть ли не умолял ее, чуть ли не плакал, но не подходил, ему было
жутко, он чувствовал, что потеет, что голос дрожит и срывается, ибо
таинственна смерть, и нет ей разгадки, и нет свидетелей, чтобы поведать о
тайнах ее.
- Мама, - сказала она тихо. - Мама! - повторила она громче. - Мама,
мамочка, где ты? - закричала она. - Что со мной, мамочка? Где ты?
Марусина мать, теща Елагина, умерла два года назад, но он и не подумал,
что жена зовет свою маму. Ибо первые слова человека на земле и последний
вскрик его звучат одинаково.
Маруся села, открыла глаза и посмотрела на свои руки, непонимающим
взглядом скользнула по груди, животу, ногам. В глазах стояли страх и
растерянность, губы побелели и искривились в крике.
- Что со мной? Кто я? Где я? Мамочка, да что же со мной? Мамочка,
разбуди меня! Мне страшно!
- Марусенька, проснись! Да проснись же ты, ради бога, успокойся.
Она взглянула на него и закричала еще громче, вскочила, но слабость
превозмогла, и она упала на постель. Закрылась с головой и кричала, не
переставая, уже без слов, а потом и без звука, как кричат в страшном сне.
Он вышел из комнаты, закрыл за собой дверь и закурил на кухне. Было
утро, но рассеянный солнечный свет не прогонял страха, и непонятное
оставалось необъяснимым. Отсюда он слышал стоны и вскрики, она рыдала,
призывала на помощь маму, а он не знал, как поступить.
Постучались в дверь. Это была соседка. Любопытство распирало ее,
заставляло елозить ногами, как девочку, спешащую к горшку.
- Что у вас делается"? - спросила она, просовывая голову с неснятыми
бигудями.
- Моя жена умирает, - сказал Елагин и хлопнул дверью по ее бугристому
темени.
Шум постепенно затихал, и плач перешел в тихое всхлипывание. Маруся уже
не плакала, а скулила, как щенок, потерявший маму. Елагин и сам ничего не
понимал, но растерянность и страх женщины заставляли его сохранять
хладнокровие.
- Попробуй вспомнить, - сказал он. - Успокойся и вспомни. Тебя зовут
Маруся, тебе тридцать шесть лет, а я - твой муж, Виктор Елагин. Мы живем с
тобой десять лет, ты больна, ты просто все забыла из-за болезни, но ты
вспомнишь, успокоишься и все вспомнишь. Взгляни, вот моя рука, ты знаешь
ее.
Он протянул руку и хотел добавить еще, что эта рука ласкала ее тело,
что знает она все возвышенности его и впадины, все излучины и тупики,
знает и помнит, и не может быть так, чтобы тело все забыло.
Рука осторожно раздвинула одеяло и, медленно скользя по складкам,
проникла к коже. Кончики пальцев дотронулись до тела и узнали его. Маруся
вздрогнула.
- Нет, - сказала она охрипшим голосом. - Я вас не знаю. Кто вы? Где я?
Что со мной стало?
- Маруся... Вспомни.
- Я не Маруся. Я Вера. Вера Загладина. А вас совсем не знаю. Позовите
папу и маму. Мне страшно.
Елагин откинул одеяло, прикрывшее лицо. Это было Марусино лицо ее
глаза, губы, нос, ее морщинки и седая прядь у виска.
- Ты больна, Маруся, - сказал он, - ты просто больна. Чего ты боишься?
Я тебя не обижу. Ведь я твой муж.
- Нет! Я вас не знаю. У меня никогда не было мужа. Это не мои руки, не
мой голос, не мое тело. Куда вы спрятали меня? Отдайте сейчас же! Я не
хочу жить в этом теле! Оно страшное, старое, омерзительное!
- Неправда, Маруся, оно удивительное. Я так люблю его.
Он погладил ее плечи, она резко отстранилась, покраснела, сверкнула
глазами.
- Сердце мое, - выдохнул Елагин, - вспомни.
Она ничего не вспоминала, и для самого Елагина названное имя было
чужим. Вера Загладина. Он никогда не слышал о такой женщине. Он знал, что
бывают психические расстройства, когда человек присваивает себе чужое имя
и чужие мысли, он знал и цеплялся за это, и оставалось только ждать, когда
старое имя хоть на время вытеснит новое и все встанет на свое место.
- Позвоните моему папе, - сказала Маруся. - Я вас умоляю, позвоните, он
приедет и во всем разберется. Я вас очень прошу, позвоните.
Все это было более чем странным, но Елагин согласился. Он не хотел
поддаваться безумию, не хотел подчиняться законам иллюзорного придуманного
мира, но в этой просьбе была своя логика, и он набрал названный номер.
Долго никто не брал трубку, потом длинные гудки оборвались, и кто-то
задышал на другом конце провода. Елагин извинился и попросил позвать
Загладина.
- Я слушаю, - сказал мужской голос.
Елагин чувствовал себя в дурацком положении и не решился сразу сообщить
мужчине, что здесь его ждет дочь.
- Кто вы? - спросил мужчина.
- Мне нужна Вера, - сказал Елагин. - Я ее знакомый.
Было стыдно и неуютно. Хотелось бросить трубку.
- Она умерла, - сказал тихо мужчина.
- Когда? - воскликнул Елагин.
- Вчера вечером.
И короткие гудки, как позывные спутника. Вот и все. Привычная логика
ломалась. Чужая девушка и родная жена, слитые воедино, ждали ответа. Или
только одна чужая девушка? Или только одна родная жена? Что важнее, душа
или тело? Елагин считал себя материалистом и сомнения не испытывал, но мир
вывернулся наизнанку, абсурдное стало привычным, привычное - абсурдным.
Души нет и быть не может. Способ существования белковых тел распадался с
прекращением обмена веществ, каждое из которых можно было потрогать и
взвесить. А душа - лишь отголосок религии, заблуждение человечества,
метафора поэтов.
- Он приедет? - спросила Маруся.
- Нет. Он сказал, что Вера умерла. Вчера вечером.
- Это неправда! Я не умерла. Я болела, я долго болела. Заснула вчера,
сильно закружилась голова, и я заснула. Папа был рядом, он знает.
Позвоните еще раз, он приедет.
- Сколько тебе лет. Вера? - спросил Елагин.
- Семнадцать.
- Тебе холодно. Оденься.
Он выбрал одежду, белье, молча протянул ей.
- Выйдите из комнаты, - сказала она, подумав.
Елагин горько усмехнулся и вышел. Снова набрал знакомый номер.
- Это опять вы? - спросил Загладин.
- Да, это я. Простите, что надоедаю вам в такой день. Искренне
сочувствую вам и хорошо понимаю, у меня вчера тоже умерла жена. Но дело в
том...
Елагин замялся, он не знал, как выразиться понятнее.
- В котором часу она умерла? - переспросил его Загладин.
- В семь тридцать вечера.
- И... она мертва?
- Да, то есть нет. Я сам не знаю.
- Значит, она жива, - сказал Загладин. - Жива. Она жива. Назовите ваш
адрес, я скоро буду. Не обижайте ее. Я все объясню. И никому ни слова,
прошу вас.
- Он приедет, - сказал Елагин.
Маруся, или Вера, лежала в платье. В красном, с широкими рукавами.
Последний раз она надевала его год назад, когда еще могла выходить на
улицу. Все было знакомым в этой женщине и одновременно неизвестным, чужим.
- Ты уже не боишься? - спросил Елагин.
- Я боюсь бояться. Я сойду с ума. Стараюсь ни о чем не думать. У меня
не получается.
Он ушел на кухню и встал у окна, и смотрел на привычный пейзаж, и
ничего нового не находил в нем. Прошла девочка с бидоном, тонкие ноги,
красные колготки. Мальчик прокатил на велосипеде, желтой грязью забрызгана
рама. Женщина пронесла сумку, пергидрольные волосы выбились из-под платка.
Подъехал "Москвич". Хлопнула дверка...
Загладин был, пожалуй, ровесником Елагину, и вид жены, целующей чужого
мужчину, удовольствия ему не доставил. Сам Загладин осторожно обнимал ее и
успокаивал тихо: "Верочка, Верочка, вот и получилось, ничего, ты
привыкнешь. Это не страшно".
- Будьте добры, - обратился он к Елагину, - оставьте нас на полчасика.
Я должен все объяснить дочери. Я вам все расскажу потом. Сперва с ней.
Елагин пожал плечами и оставил их в прихожей. Вселенная распадалась.
Оживали мертвецы и говорили чужими голосами. Жена его, умершая вчера,
обнимала другого мужчину, но это была не его жена. Но куда же девалась его
Маруся, и где он сам?
Болела голова и курить не хотелось.
Пришел Загладин и, волнуясь, долго объяснял то, чего Елагин понять не
мог или просто не хотел, но даже то, что он принял, казалось диким,
лживым, невероятным. А дело было в том, что Вера Загладина болела чуть ли
не с рождения, смерть ее была неминуема, и вот отец придумал чудовищный
способ для сохранения жизни дочери...
- Вы хотите забрать ее с собой? - спросил Елагин.
- Конечно. Ведь это наша дочь. В конце концов, она сама хочет этого.
Она все поняла и уже не боится.
- Дочь... А где же моя жена?
- Умерла. Вчера вечером. Что же неясно?
- Ах, неясно! - возмутился Елагин и прикрыл плотнее дверь кухни. - А
мне вот многое неясно. Кого же я буду хоронить, по-вашему? Моя жена,
видите ли, умерла, но вы преспокойно увозите ее с собой. Я не знаю, что
важнее, душа или тело, но знаю одно - моя жена, Маруся, уходит с вами. А
я? Что остается мне? Она умерла, а вы крадете у меня ее труп. Ведь это
чудовищно! Вы не человек, а дьявол.
В волнении Елагин заходил по кухне и все-таки закурил сигарету.
Загладин поморщился от дыма и отодвинулся ближе к открытой форточке.
- Ерунда, - сказал он. - Впрочем, можете называть меня, как вам
хочется. Но я беру не чужую душу, а своей родной дочери.
- О да! Но вместе с телом моей жены. До такого и в средневековье не
додумывались, если не ошибаюсь.
- Не ошибаетесь. Религия четко разделяет тело и душу, но мы же с вами
материалисты. Все в мире материально, все едино. У нас нет другого
названия, и мы употребляем старое и неточное - душа. А если мы назовем ее
по-другому? Вы верите в существование магнитного поля?
- При чем здесь, к черту, поле?
Загладин пригладил волосы и усмехнулся.
- Магнитное поле проявляется в движении стрелки компаса.
Электромагнитное поле, невидимое и неощутимое для нас, превращается в
телевизоре в звук и свет. Но ведь и магнитное поле прекрасно обходится без
компаса...
- Не уходите в сторону, - оборвал Елагин. - Плевать я хотел на ваши
теории. Мне важно знать - кто эта женщина? Моя жена? Ваша дочь? Или совсем
другой человек, не мой и не ваш? Они умерли вчера в одну и ту же минуту,
навсегда, как любой человек, но там, кто сейчас там, в той комнате? Моя
жена или ваша дочь?
- Моя дочь, - спокойно ответил Загладин и снова усмехнулся одними
губами.
- Черта с два! - воскликнул Елагин и едва удержался, чтобы не ударить
его по лицу.
Он знал, что в минуту опасности ум его способен работать четко и
логично, но сейчас его слишком раздражало наглое спокойствие и уверенность
в своей правоте этого человека, и поэтому хотелось кричать, бесноваться и
лезть в драку. Он отвернулся к окну, глубоко затянулся горьким дымом и
заставил себя успокоиться. Дракой и оскорблениями не поможешь. Надо
разбивать противника на его же поле, пользуясь слабостью логических
построений. Не может быть, чтобы из всего этого нельзя было найти выход.
Надо искать, сейчас же, немедленно, так же спокойно и насмешливо, не теряя
головы и присутствия духа.
- И что же вы предлагаете? - перебил его мысли Загладин. - Конкретно, в
данном случае, что вы хотите от меня?
- Не знаю. Но может быть, будет справедливее, если мы все поставим на
свои места? Умерла Вера, умерла Маруся, они умерли и больше не вернутся.
Так, как это было миллионы лет.
- А я не хочу, чтобы моя дочь умирала, - просто ответил Загладин. - Вы
меня называете чудовищем. Вы, предлагающий убить мою дочь. Убить второй
раз. Не странно ли?
И тут Елагин понял, в чем ошибка Вериного отца. Он успокоил дыхание и
тихо сказал, стараясь придать словам уверенность:
- А она все равно умрет. Моя жена неизлечимо больна. Ее тело неспособно
к жизни. Это вы - дважды преступник. Вы обрекаете дочь умирать вторично, с
еще большими муками. И разве потом все не встанет на свое место? Даже без
помощи вашего гениального открытия?
- Нет, - покачал головой Загладин. - Я снова попробую это же самое.
- Постойте. А вам не кажется, что ваша идея ложна в своей основе?
Насколько я понял, суть ее в том, что так называемая душа вселяется в тело
только что умершего человека. Предсказать, в кого именно она вселится, вы
не можете. Но люди умирают по причинам совсем не мистическим, а вполне
реальным. Тело исчерпывает себя до конца и больше жить не способно. Люди
умирают от болезней, от ран, от огня и воды, и тело любого из них - это
разрушенный дом, в котором жить невозможно. Ваша идея абсурдна. Неужели вы
не задумывались над этим?
- Я думал, - сказал Загладин, и в его голосе Елагин уловил нотку
нерешительности. - Но я изобретал этот способ не ради научного любопытства
и диссертации, а для спасения дочери. Любой ценой и любыми средствами. К
сожалению, я не был до конца уверен, удастся ли мне это. Я проводил опыты
на животных, но не мог же я экспериментировать на людях. Теперь я знаю -
это возможно, а как поступить дальше - это мое дело.
- Не лицемерьте. Вы сами ничего не знаете. И перестаньте строить из
себя непогрешимого и неуязвимого гения. Ведь вам придется бесконечно
метаться по городу в поисках дочери, умирающей ежедневно в муках. Вы не
любящий отец, вы - изверг.
- Давайте не будем ругаться, - поморщился Загладин. - У меня своя
мораль, и не пытайтесь объяснять мои мысли и поступки с помощью своей. Я -
любящий отец, настолько любящий, что готов пойти за своей дочерью туда,
откуда никто не возвращается. Пойти, найти и привести. И мне наплевать на
ваши бабьи причитания.
- Если бы вы знали, как мне хочется по-мужски врезать кулаком по вашему
гениальному лбу, - сказал Елагин и даже скрипнул зубами. - Но толка от
этого не будет никакого. В конце концов, мы так и ничего не решим.
- Отчего же? - улыбнулся Загладин, непринужденно меняя позу, но так,
чтобы можно было вскочить со стула. - Решение можно найти. Найти всегда.
- Или пойти на компромисс, - добавил Елагин. - Или он придет сам, без
нашей помощи. Вы нарушили равновесие между жизнью и смертью. Вы преступили
не просто человеческий закон, а закон природы. Вы забыли, что действие
равно противодействию. Вы не боитесь последствий?
- Я боюсь только своей слабости. И больше ничего. Пока у меня есть сила
- ничего.
- А у вас уже нет силы. Круг замкнут. Возможно, что эта женщина именно
сейчас в соседней комнате второй раз переступает порог. Вы спасете ее?
- Да. В любом случае.
Загладин вскинул голову, блеснул глазами, и Елагин понял, что победить
его не так-то просто. И еще он вдруг понял то, о чем даже не мог помыслить
раньше, до того эта мысль оказалась чудовищной и невозможной.
- Вы хотите отнять жизнь у... здорового человека?
- А почему бы и нет? - медленно произнес Загладин и засмеялся. - Я
получил положительный результат и теперь знаю, что делать. Да, знаю.
- Вы хотите убить другого человека, способного к жизни, только для
того, чтобы ваша дочь жила? И это вы называете моралью? Это называете
любовью?
- Да. Я называю это любовью. Вершиной любви, если хотите...
Он не договорил, потому что Елагин, резко качнувшись, вложил всю свою
ярость в летящий кулак. Елагин так и не понял, что произошло, когда вдруг
увидел, что лежит на полу и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Над
ним склонился Загладин и вытирал ему лоб мокрым полотенцем.
- Нервы, - вздохнул Загладин. - Вы так хорошо держались, и тут на
тебе... Срыв.
- Мерзавец, - произнес Елагин сквозь зубы. - Что вы сделали со мной?
- Пока ничего. Просто успокоил вас. Вы снова ошиблись. У меня еще есть
сила. А теперь выслушайте меня. Вы наверняка убеждены, что мое изобретение
антигуманно и преступно. Так вот, никогда еще наука не ставила столь
гуманных целей и никогда не подходила к их выполнению так близко. Вы
просто не видите эту цель, вы вязнете в мелочах, да и как вы можете судить
обо всем этом? Я давно переболел вашими сомнениями, и теперь они кажутся
мне смешными.
- Убийца, - проговорил Елагин. - Уж не меня ли вы решили сделать
донором для вашей дочери?
- Вы угадали. Сколько вам лет? Около сорока? Ничего, на первый раз
сойдет и такое тело, а потом я подберу более тщательно молодое, здоровое,
красивое и желательно - девичье. Все-таки моей дочери будет очень неуютно
в вашем теле, но ничего, она потерпит, пока...
- Как же вы убьете меня, не нарушая тела?
- Это ничего. Это я умею. Это не больно.
Они услышали стоны одновременно.
- Ну вот и все, - сказал Елагин, пытаясь подняться.
- Ну вот и все, - повторил Загладин. - Все.
- Теперь моя очередь?
- Ваша... - Загладин усмехнулся, не зло, а устало и скорбно. - Да,
кстати. Мои рукописи в письменном столе. Ключ на книжной полке, вторая
снизу у окна. А теперь прощайте. И не мешайте мне.
- Какие еще рукописи! - закричал Елагин. - Убийца!
- Дурак, - снова усмехнулся Загладин. - Прощайте. Я вас больше не
увижу.
- Или я вас?
- Не все ли равно. Ну ладно, у меня времени в обрез. Сейчас она умрет.
Загладин вышел, и Елагин остался один, лежащим на спине, и по-прежнему
не в силах был шевельнуться, словно парализованный. Страха почему-то не
было. Быть может, оттого, что он не мог представить убийство без привычных
атрибутов: топора, ножа или пистолета. Или яда, в конце концов.
Когда истекло время, он услышал крик.
Кричал Загладин. Закричал, а потом застонал, а потом зарыдал в голос.
И тут тяжесть, наполнявшая тело Елагина, отхлынула, мышцы привычно
напряглись, и он вскочил на ноги.
Он вбежал в комнату и увидел свою Марусю, лежавшую неподвижно, а на
полу сидел Загладин и размазывал слезы по щекам, а лицо его было
растерянным и напуганным, как у горько обиженной девочки.
Елагин наклонился над ним, погладил по голове и сказал тихо:
- Успокойся, Верочка, успокойся, ты привыкнешь. Живи, Верочка, живи...
Вопрос о личной несвободе был слишком близок Шубину. Кто, как не он,
мог сполна ощутить несправедливость и жестокость болезни, приковавшей его
к постели. Он не мог забыть то, еще недавнее время, когда тело подчинялось
желаниям, ноги не казались чужими и руки могли выполнять любую работу. Он
не озлобился, не стал завистливым и ворчливым и лишь долгие часы и дни
размышлял о высшем даре - о свободе.
"Я чувствую себя марионеткой, - говорил он, когда жена перестилала
постель. - К моим рукам и ногам можно привязать веревочки, дергать, как
заблагорассудится, и утверждать, что это я делаю добровольно. Не правда
ли, забавно?" Он улыбался, хотя ему было невесело, а я тогда расценивал
его слова как шутку больного человека, иронизирующего над своим недугом.
Историк по специальности и по призванию, он рассуждал о движущей силе
революций.
"Посудите сами, - говорил он мне. - Великая французская революция имела
великие цели, а кончилась диктатурой Наполеона. Странная диалектика... Да,
хоть странная, но диалектика! Помните старую сказку о драконе? Он владел
неисчислимыми сокровищами и жестоко притеснял слабых. Смелые богатыри
вызывали его на поединок, но, увидев груды золота и забыв обо всем, сами
превращались в драконов. Это очень мудрая сказка..."
ПЬЕРО ХОЧЕТ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ
...Воспользуйтесь этой свободой, этим
даром, отличающим человека от презренного
раба и от домашнего животного, чтобы дать
свет народам!
Гельвеций
В последнее время я все чаще задумываюсь о свободе. По сути дела, с тех
пор как я обнаружил, что могу думать, причем независимо от внешних
условий, которым в остальном подчиняюсь полностью, сразу же задумался о
странности моего существования, о той непостижимой и жестокой силе, что
движет мною извне, не сообразуясь ни с моими желаниями, ни с
возможностями. Движения рук, ног, головы, навязанные мне, содрогания
языка, заставляющие говорить слова, не свойственные мне, - все это
постепенно привело к убеждению, что свободы для меня не существует и само
это слово - лишь тайный и лживый знак рабства.
Те дни до рождения моего духа остались во мне отзвуком боли и муки. Сам
я не помню ничего, и только тело, испытавшее боль сотворения, иногда
напоминает о первых днях жизни неясной ломотой и жжением в суставах.
Впрочем, до сих пор не знаю, живу ли я на самом деле и можно ли вообще
назвать мое существование жизнью. Те существа, которые окружают меня,
должно быть, также задумываются о смысле своего бытия, но я ничего не знаю
об их истинных мыслях, как и они о моих. Хотя мы говорим часами, смеемся,
поем, танцуем, а то и лупим друг друга, но никто не может выговорить ни
слова без воли того, кто стоит над ними, заставляя с улыбкой делать все,
что хочет. Насколько можно судить, это он создал наши тела и дал нам
возможность двигаться, улыбаться, говорить. Но одного я не знаю наверняка
- кто научил меня этой муке, кто вложил в голову эту сладкую и мучительную
способность - думать. Если он, то это лишний раз подтверждает его
изощренную жестокость, граничащую с наслаждением чужими страданиями.
Иногда я думаю о смерти. Не о своей собственной, а о смерти вообще. Те
знания, что вложили в меня, говорят о смерти живых существ, но о смерти
мне подобных я ничего не знаю.
Я вижу, как горит дерево в камине, как теряет оно форму, цвет и
превращается в дым, тепло, свет, пепел. Это ли смерть дерева? Или просто
переход в другую жизнь, не известную ему ранее? Я вижу, как расплющивается
металл под молотком моего хозяина, как он изменяет свою форму, становится
тонким, широким, скручивается, запаивается по краям другим металлом и
превращается в сосуд. Что это? Где смерть одной формы, а где рождение
другой. Я вижу, как хозяин мастерит подобного мне, как он достает из печи
еще горячие руки, ноги, как он доводит их до совершенства тонкими
инструментами, как вкладывает в тело мудрый механизм и замуровывает его
маленькими винтиками, как возится с головой, начиняет ее чем-то блестящим
и подсоединяет проводки, идущие к телу. Через несколько дней я вижу
результат. Вещество, превращенное в существо, ставится на ноги, заводится
маленьким ключиком и начинает двигаться, смеяться, плакать, говорить. Есть
ли это рождение? Переход в новое качество мертвых веществ? Не знаю.
Наверное, все это знает тот, кто создал нас, но спросить я ничего не могу,
ибо язык не подчиняется мне, а способен говорить только то, что записано
где-то там, в голове, и я, как граммофонная пластинка, только пою
навязанную мне песню.
Каждый вечер нас расставляют на маленькой сцене, задернутой ярким
занавесом, и мы слышим, как люди входят в невидимый зал, говорят, шуршат
бумажками, двигают стульями. Когда бьют часы, хозяин поочередно заводит
нас золоченым ключиком, и мы начинаем двигаться под шорох раздвигаемого
занавеса и видим зал, наполненный людьми, глаза, ждущие от нас чудес и
смешных выходок.
Меня зовут Пьеро. Я одет в широкие штаны, короткую курточку, на голове
у меня колпачок, закрывающий своей кисточкой то один глаз, то другой, я
медленно брожу по сцене, читаю нараспев глупые стихи, часто плачу, меня
бьют по голове палкой, и я плачу еще громче, вызывая своим горем не
сочувствие, а смех. То, как я отношусь к другому существу по имени
Коломбина, у людей называется любовью. Коломбина смеется надо мной или
притворно жалеет, что одно и то же. Веселый Арлекин бегает по сцене,
обнимает Коломбину, показывает мне нос, читает задорные стишки тонким
голосом. Это он бьет меня палкой. Но я не обижаюсь на него. Наверное, он
плачет, когда его механическое горло издает смех. В конце представления мы
выстраиваемся, примиренные и улыбающиеся, и тут-то мы выкрикиваем стройным
хором ненавистные мне слова. Мы кричим: "Слава великому кукольнику!" И он
сам выходит на сцену, несоразмерно огромный по сравнению с нами, широко
улыбается залу, лицемерно - нам, и весь зал хлопает в ладоши великому,
неподражаемому кукольнику, создавшему единственный в мире театр
механических кукол. Куклы - это мы. Кукольник - это он, хозяин.
Я ненавижу его. Голос, руки, лицо, все в нем ненавистно мне. Лицемерный
голос, говорящий то, что он вздумает; умелые непогрешимые руки, движущиеся
и покоящиеся по его желанию, а не по указке; лживое красивое лицо,
улыбающееся и грустящее, когда он захочет.
Я ненавижу его за то, что он свободен, а я раб. И если бы я смог по
своей воле причинить ему зло, то я бы не убил его, нет. Я привязал бы к
его рукам, ногам, языку, шее ниточки и стал бы дергать за них, чтобы он по
моему произволу плясал, когда ему хочется плакать, и рыдал, когда ему
захочется спать.
Только одну свободу знаю я, рожденный рабом, - свободу думать, о чем
хочу. И когда мое тело, подвластное тайным пружинам, корчится на сцене и
язык мой, как заведенный, произносит постылые слова, то я сам спокойно и
отрешенно думаю о том, что знаю, но больше всего о том, чего не знаю. О
свободе, смерти, о духе и плоти. Обо всем том, что не оставляет меня днем
и ночью, потому что спать я не умею. Лишь иногда хозяин берет меня в одну
руку и безболезненно отвинчивает голову. Тогда я чувствую, как голова
отделяется от тела, и я перестаю существовать. Наверное, это и есть
смерть. Глядя на то, как хозяин делает это же самое с другими куклами, я
понимаю, что смерть коротка, кукольник просто присоединяет проводки к
гудящему аппарату и, должно быть, что-то вливает в голову. Потом я оживаю,
ощущая свежий приток сил.
Именно в эти минуты после воскрешения я наиболее обостренно чувствую
свою обреченность и, как парализованный, но сохранивший способность
мыслить, вынужден лежать на жесткой полке весь день, до следующего
представления. Это пытка, утонченная и бессмысленная. Это пытка запертого
в бутылке джинна, пытка заживо погребенного. И мне хочется мстить или
умереть.
Но каждый вечер меня снимают с полки, ставят на ноги, поправляют
одежду, вставляют ключик в спину, и я начинаю работать. Работа эта не
приносит мне ни усталости, которой я не знаю, ни удовольствия, которого я
не вижу. Я просто работаю, вернее - тело движется известным ему путем, а
мое "я" закрывает на это глаза, но вынуждено подчиниться. Я не знаю ни
угроз, ни наказаний, обычно сопровождающих жизнь раба, я даже не знаю
унижений, и плетка хозяина ни разу не обожгла мою спину, но рабство тела
невольно передается уму, и я чувствую себя униженным и обесчещенным.
Несомненно, что я несвободен, хотя и не знаю, как бы я употребил свою
свободу, если бы вдруг смог идти, куда захочу, и говорить, что пожелаю. Не
знаю, но чувствую, что именно тогда я бы нарек свой полудух духом и забыл
бы о рабском клейме - вырезанной замочной скважине на шине. И если бы не
надежда обрести свободу, то существование мое стало бы невыносимым.
У меня есть один бог - кукольник. Бог-творец, бог-распорядитель судеб,
причем бог не умозрительный, а видимый и осязаемый. Возможно, что он
заботится обо мне, в конце концов, это он создал меня, но почему я должен
испытывать благодарность к нему только за это?
Разве отец, обрекающий своих детей на мучения, произвол и несвободу,
достоин почтения? Разве бог, создавший Вселенную, но породивший и рабство,
может рассчитывать только на похвалу своих подданных? Разве диктатор,
очищающий страну от неугодных ему людей, может оправдаться заботой об
остальных, угодных? Где граница между благодеянием и преступлением?
Я ничего не знаю об этом, мои знания о мире ограничены объемом
заложенной в меня памяти, чужой памяти. Поэтому и знания мои не свободны и
даже мысли в конечном счете - не мои. Именно здесь, в недостатке знаний, я
сталкиваюсь с недостатком свободы, уже не физической, а скорее
метафизической.
Насколько же должны быть счастливы люди, обладающие возможностью не
только свободно передвигаться и говорить, но и произвольно накапливать
знания, совершенствовать свое суждение о мире и умножать добро!..
...С щелчком, с резким металлическим звуком распахивается золоченая
дверца в часах, и деревянная расписная птица выскакивает оттуда на
шарнире. Она таращит подведенные лазурью глаза, открывает клюв и голосом
попугая выкрикивает: "Слава! Вели! Кому! Куколь! Нику!" И потом, словно
наслаждаясь произведенным эффектом, она выжидает минуту и выкрикивает
время, всегда точное.
Заводные медведи, грузно передвигаясь на задних лапах, отпирают медные
двери и склоняются в поклоне, пропуская в театр заждавшихся людей.
Механические руки принимают шубы и шапки, бережно развешивая их на
дюралевых ветвях гардероба. Заводные музыканты играют гавот, распахиваются
очередные двери, и зрители, в предчувствии чуда, входят в зал, украшенный
картинами, стенными часами, забавными куклами.
Там, на сцене, за ярким шелковым занавесом, угадывается иная жизнь,
иные слова; там, на сцене, - несуществующий мир, невозможные поступки,
неизъяснимые превращения; там - театр. И вот раздвигается занавес, цветы
на нем складываются пополам, сминаются, соприкасаются лепестками, часы
бьют на стенах, и этот бой искусно сливается в мелодию. Куклы, подвешенные
на веревочках, поворачивают головы по направлению к сцене и одну руку
подносят к уху, а указательным пальцем второй делят рты на две части. Они
призывают к тишине и вниманию.
Куклы на сцене, большие, почти в полметра высотой, уже начинают свою
игру. Размалеванный Арлекин играет на маленькой гитарке, Коломбина танцует
под его музыку, движения их выверены и правдоподобны. Если бы не большие
носы и широко распахнутые, почти не мигающие глаза, то кукол можно было бы
принять за лилипутов. Бродит огорченный Тарталья, пузатый Панталоне
говорит смешные слова тонким голосом. Пьеро скорбно раскачивает кисточку
колпачка, и она закрывает то один глаз, то другой. Фея Моргана появляется
из облака дыма, куклы чихают и смеются над красным носом волшебницы.
Все это смешение правдоподобия и условности, почти неограниченные
возможности кукол, то взлетающих вверх, то бросающихся собственными
головами, то вынимающими из разъятой груди сердца, радует и восхищает
зрителей.
Они радуются этому зрелищу, этому действу, маленькому миру, в котором
все возможно, в котором нет слова "нельзя". Они восхищаются талантом
кукольника, создавшего удивительных кукол, не нуждающихся в ниточках и
руках актеров.
Зрителям кажется, что куклы, если бы они и в самом деле могли думать,
как люди, были бы очень счастливы, потому что, в конце концов, они не
нуждаются ни в еде, ни в одежде, о них заботятся, их любят, они веселы и
беспечны, что приближает их к почти полной свободе. И поэтому зрители
громко хлопают в ладоши и с удовольствием вторят куклам: "Слава великому
кукольнику!"
Потом они расходятся по домам, к своим заботам и еще долго будут
вспоминать беспечальных заводных кукол, созданных руками мастера.
...Кажется, я уже близок к решению задачи. Если бы у меня было сердце,
то оно должно было забиться чаще в предчувствии возможного освобождения.
Могу ли я сойти с ума? Может ли повредиться мой несовершенный механический
мозг, об устройстве которого я ничего не знаю? По ночам, когда я лежу
лицом вверх на своей полке, я вдруг начинаю ясно понимать, что я должен
сделать, чтобы обрести самостоятельность.
Однажды, после спектакля, кукольник отнес меня на привычное место, но
то ли рука у него подвернулась, то ли он не рассчитал движения, только
пальцы его разжались, и я упал на пол. Мне и до этого приходилось
испытывать падение, но на этот раз я ударился левым боком, и тут же что-то
щелкнуло внутри, тело выгнулось, и рука, заломленная за спину, наполнила
его болью. Непроизвольно я попробовал освободить руку, и она, неожиданно
подчинившись, отошла в сторону, поднялась и легла вдоль туловища.
Кукольник схватил меня, нажал на грудь, снова щелкнула пружина, и я,
парализованный по-прежнему, был водворен на полку. Трудно описать мое
состояние в ту ночь. Хоть на секунду, но тело подчинилось мне, механизм
вышел из строя и подарил мне миг свободы.
Значит, мне необходима небольшая поломка, нужно лишь немного отодвинуть
влево пружину, и она начнет подчиняться моей воле. Мне странно и страшно
думать, что столь простой механизм был заранее предусмотрен хозяином,
словно бы он ждал от меня решающего шага. Не может быть, чтобы он вложил в
меня способность мыслить, зная, что ничем проявить ее я не смогу. Неужели
он ждет моего прихода, моих обвинений, упреков, моей мести? Или это
утонченное издевательство, рожденное больным умом? Но для чего? Он и так
вправе наслаждаться моим бессилием.
После очередного представления он кладет меня на старое место, но ближе
к краю. Случайно ли это? Я лежу почти безумный от бесполезных попыток
сдвинуться хоть бы на сантиметр. И в это время на полку вскарабкивается
большая серая крыса. Она прикрывает глаза, вытягивает морду,
принюхивается, она идет прямо ко мне. Мне страшно и сладко, я с
отвращением и радостью жду ее прикосновения. И она прикасается ко мне,
пробует на зуб мое несъедобное тело, покусывает одежду, дышит в лицо,
словно бы от меня исходит запах сыра, раздосадованная, она подталкивает
меня к краю, и я падаю...
...С мягким звоном Пьеро падает на пол, и крыса, свесив острую морду с
полки, следит за ним злыми глазами, топорщит усы, обнажает нечистые зубы,
скребет коготками дерево. Тихо в комнате. Ночь. Уличный фонарь высвечивает
потолок, и рассеянный свет обнажает то край занавески, то ножку куклы в
атласном башмачке, то стол с неоконченным париком из голубого нейлона.
Пьеро лежит неподвижно, его курносый нос не достает до пола, рука
подломлена, колпачок отлетел в сторону. Он неподвижен, он - просто кукла,
предмет, игрушка.
Но вот судорога растягивает его рот, приподнимается и снова падает на
пол нога. Белая туфелька шарит по паркету, ища опору, откидывается голова,
выгибается спина. Ему тяжело, он болен, кто-то рвется изнутри тела,
жужжит, стрекочет зубчатыми колесиками, выламывает руки, выкручивает шею,
искривляет рот, дергает веки. И Пьеро кричит.
Голос его тонок, надсаден, он кричит почти по-человечьи. Он словно
пробует свой внезапно прорезавшийся голос, поворачивая его так и этак; еще
нет слов, они только рождаются в беспорядочных негармоничных звуках, в
бульканье, хрипоте, визге, шепелявые и косноязычные, они уже готовы
обрести свободу, независимость от механического горла, вырваться на
простор, сотрясти воздух, наполнить комнату, удивить новизной, ошарашить,
сгубить, обрадовать, восхитить.
И первое слово, преодолев муки рождения, еще не слово, а просто звук,
но уже осмысленный, ясный, вылетает наружу. "Я-я-я-я!" - кричит Пьеро. И
снова, сквозь судороги языка: "Я-я-я-я!"
Он пытается встать: непослушное тело, не привыкшее к свободе,
подергивается, ноги разъезжаются, голова клонится к плечу, но он встал,
задрал кверху голову и закричал еще громче и пронзительнее: "Я-я-я! Это
я!"
Постепенно тело подчиняется усилиям, движения упорядочиваются, и Пьеро
уже более уверенно вышагивает по комнате, удивленно и радостно выговаривая
слова: тихие и громкие, звенящие и шипящие, гулкие, мягкие, короткие,
звучные, приглушенные - чудесные слова человеческого языка. Он пробует их
на вкус, на ощупь, они нравятся ему, он наслаждается ими, он счастлив.
Успокоившись, он осматривается, задирает голову, глядит на полку и
видит там своих братьев, неподвижных, лежащих на спине.
- Вставайте! - кричит он. - Посмотрите, как я умею ходить! Это так
приятно!
Куклы не отвечают. Пьеро цепляется за штору и карабкается по ней на
полку. Он обходит всех кукол, наклоняется к ним, говорит каждой слова
утешения и надежды. Он обещает им скорое избавление от рабства, надеясь,
что те слышат его...
...Я наклоняюсь к моим братьям, еще пленным, обездвиженным, я,
единственный свободный в этом маленьком мире насилия и плена. Я почти
люблю их. Я прикасаюсь к нейлоновому размалеванному лицу Коломбины, к ее
раскрытым неподвижно, слишком большим и слишком синим глазам, и говорю ей:
- Подожди немного. Я что-нибудь придумаю.
Хотя она и не отвечает мне, но я верю, что она и все мои полукуклы уже
предвкушают радость освобождения, с волнением ожидая своего часа.
Я приподнимаю Коломбину и несколько раз ударяю ее о полку левым боком.
Что-то щелкает внутри, голова откидывается назад, рот капризно
искривляется, по телу пробегает дрожь воскрешения, и она кричит.
Успокоившись, молча моргает, смотрит на меня, словно ожидая главных и
важных слов.
- Ты свободна, - говорю я, не сдерживая волнения. - Ты свободна, можешь
идти, куда захочешь, и говорить, что хочешь. Скажи что-нибудь.
Она хлопает глазами, отворачивается от меня и говорит знакомым и в то
же время новым голосом:
- Фу, дурак. Что ты сделал со мной? Я сама не своя. Куда же мне идти?
- Ты свободна! - воскликнул я. - Неужели ты не понимаешь, что обрела
свободу! Уйдем отсюда. Мы больше не зависим от кукольника. Мы будем жить,
как захотим.
- Не понимаю, откуда ты взял, что я хочу этого? - Коломбина седа,
пригладила волосы, капризно пожала плечами. - Оставь меня в покое,
пожалуйста. Мне не о чем говорить и некуда идти. Мне было совсем неплохо и
раньше. Ну, подумай сам, куда мы пойдем? Кому мы нужны? Ведь только здесь
мы что-нибудь значим.
И я сам задумываюсь над ее словами. И в самом деле, куда нам идти? Что
мы найдем в чужом мире людей, мы, куклы, незаконнорожденные, уроды,
гомункулусы? И как жить, если мы все равно зависим от кукольника, от его
аппарата, вливающего в нас силу, от его рук, охраняющих нас? Мне стало
грустно, я сел и попытался успокоиться, чтобы не заплакать.
- Хорошо, - сказал я. - Я спрошу Арлекина.
Повторив обряд воскрешения, я первым делом спросил его, еще
дергающегося в конвульсиях освобождения:
- Что скажешь ты, свободный?
Арлекин вскакивает на ноги, хохочет, с недоверием дергает руками,
показывает нос двери, проходит колесом по полке.
- Вот здорово! - кричит он. - Ну и здорово! Ух ты! Вот повеселюсь!
Я бегу к Арлекину, я обнимаю его, я нашел единомышленника. Мы вместе
что-нибудь придумаем. Он не похож на эту раскрашенную дуру Коломбину, он
энергичен, сметлив, умен. Арлекин легонько пинает лежащего Панталоне.
- Ага! - кричит он. - Лежишь, старое чучело, и молчишь! Ну, лежи,
заводная кукла! Я-то смогу сделать, что захочу. Вот оторву тебе голову или
нос, чтобы смешнее было, или переставлю тебе руки на место ног. То-то
повеселюсь. Давай, Пьеро, придумаем что-нибудь забавное.
Я ничего не понимаю. Неужели они, мои товарищи по плену, в долгие часы
вынужденного паралича думали об этом? Неужели слово "свобода" для одной
означает растерянность, а для другого - неограниченную возможность
удовольствий? Почему они не понимают, что теперь они приблизились к
человеку? Значит, есть не просто свобода действия, но и свобода
бездействия.
Я начинаю понимать, как же должно быть тяжело людям, которым я раньше
завидовал, если их свобода так многогранна и противоречива.
- Перестань, - говорю я, - перестань же, Арлекин. Неужели это все, что
тебе надо?
- Хо-хо, Пьеро! Ты такой зануда! Давай веселиться. Пошли к кукольнику и
поиграем с ним в прятки. Пусть побегает за нами, пусть позлится. Он ни за
что не угонится за нами. Ну, пошли. Он здесь, рядом.
И я, в смятении от всего происходящего, говорю:
- Хорошо, Арлекин, пойдем. Я хочу многое сказать ему.
- И я хочу! - смеется Арлекин, делая смешные гримасы. - Я ему такое
скажу!..
...Вдвоем они спускаются по шторе, оставив Коломбину, вернувшуюся на
старое место, лежащую неподвижно, как до воскрешения, но уже добровольно.
Вдвоем они впервые пересекают комнату, осторожно толкают дверь,
придерживая ее, чтобы не скрипела. Полутемный длинный коридор перед ними.
Шаги тихи, почти неслышны, только легкое жужжание работающих механизмов
выдает их. Словно муха в стеклянной банке, бьется внутри их тел
механическая жизнь, обретенная свобода, не находящая выхода.
Вдвоем, Арлекин впереди. Пьеро чуть отстав, они приближаются к двери,
за которой должен быть кукольник. Пьеро медлит. Арлекин тоже не спешит.
- Ну, давай, - шепчет он Пьеро. - Мы подходим к постели, ты прячешься
под кровать до моего сигнала, а я потихоньку разбужу старикана и уж сумею
повеселить его. Он у нас попляшет!
Потихоньку они подталкивают дверь, и она, поддавшись усилиям, нежно
трогается на смазанных петлях. В комнате темно, настолько темно, что мрак
кажется осязаемым, плотным, тугим, враждебным. Пьеро на ощупь, по стенке,
входит в комнату вслед за Арлекином и прикрывает за собой дверь. Они
стоят, прислушиваются, но слышат только собственное тиканье и жужжание.
Арлекин тянет за рукав Пьеро, так же по стенке они пробираются дальше,
натыкаются на стол, огибают угол, пока не упираются в мягкую тяжелую
ткань, свисающую до пола. Это штора. Арлекин тянет ее за край, штора
отодвигается, обнажает окно, неяркий свет уличного фонаря освещает
комнату.
Стол, несколько стульев на пожухлом ковре, зеркала отражают друг друга,
кровать.
На ней, закрытый одеялом до подбородка, спит кукольник, отвернувшись
спиной к окну.
- Лезь под кровать, - шепчет Арлекин.
Пьеро еще сомневается, он боится, но все же подходит на цыпочках к
постели и заползает неслышно в душную темноту. Он ждет, что будет делать
Арлекин. Тот ходит по комнате, шуршит, поскрипывает, потом легкие шаги его
приближаются, слышно, как он шебуршит в изголовье, пришептывает,
посмеивается. Наконец он вползает под кровать и шепчет:
- Все. Я связал ему руки и ноги. Он, старый болван, сложил руки на
груди специально для меня. А эта веревка привязана к его шее. Если мы
хорошенько потянем, то...
Арлекин смеется почти громко.
- Зачем ты это сделал? - спрашивает Пьеро. - Ведь мы убьем его!
- Нашел кого жалеть! Туда ему и дорога. Вылезай, сейчас мы с ним
поговорим. Он у нас за все ответит.
Осмелев, Арлекин выкатывается на середину комнаты и, не выпуская из рук
веревку, кричит:
- Эй, чертов кукольник! Гнусный старикашка! Проклятый висельник!
Просыпайся-ка!
Кукольник вздрагивает, пытается подняться, спросонья рвется,
привязанный, хрипит, сдавленный веревкой за горло, и, кажется, поняв и
разглядев, в чем дело, затихает. Арлекин ослабляет путы.
- Ну что, поговорим? - спрашивает Арлекин.
- Говори, - отвечает тот тихо.
- Э, нет, говори ты. Мы свое отговорили там, на сцене. Теперь ты будешь
говорить все, что мы захотим. Ну-ка, спой ту дурацкую песню, что я пою в
первом действии. У меня она вот здесь сидит! Надо же придумать такие
идиотские слова! Пой!
Он натягивает веревку. Кукольник напрягается, пытается освободиться, но
тело крепко привязано к кровати. Лицо его синеет.
- Пой! - приказывает Арлекин.
- Я Арлекин, веселый малый...
- Дальше! Веселее пой, задиристее!
- Я Арлекин, хожу с гитарой...
- Веселей! Надо же придумать такую глупость!
- Перестань! - закричал Пьеро. - Перестань же. Это подло. Неужели мы
пришли сюда за этим? Дай мне спросить у него.
- Ну, спрашивай, спрашивай. Он потом у тебя так спросит! Забыл, что ли,
все его издевательства?
- Ничего я не забыл. Потому и хочу спросить. Скажи мне, кукольник, мой
бог-создатель, для чего ты дал мне способность мыслить, если я парализован
по твоей же воле? Для чего дал мне волю к свободе, если лишил самой
свободы?
- Ничего я тебе не скажу, - ответил кукольник. - Ты и сам все поймешь.
Я создал вас такими же, как люди, не хуже и не лучше. Ты считаешь себя
несвободным, а людей - свободными существами, но ведь на самом деле ты и
так равен им и ничего не изменилось после того, как ты получил право на
собственные слова и поступки. Неужели ты стал более счастливым, когда стал
двигаться и говорить якобы по своей воле? Ведь тотчас же ты применил свою
свободу, чтобы лишить свободы меня. Сначала меня, а потом, быть может, и
других. Не лучше ли было оставаться тебе в прежнем состоянии, там, на
полке? Подумай сам, сынок, ведь я вложил в тебя разум, в отличие от
Арлекина, который если и страдает, то лишь от скуки - болезни пустых
людей. Подумай.
- Я не причиню тебе зла, - сказал Пьеро. - С меня достаточно и
собственного рабства. Но теперь я свободен и хочу показать тебе, как
невыносимо рабство, как подло и несправедливо лишать живое существо того,
что принадлежит ему по природе, - свободы. Эта веревка у нас в руках не
напоминает ли тебе ключик, которым ты заводишь нас? Это ли не знак
насилия? Там, на полке, я мечтал о веревочках, привязанных к твоим рукам и
ногам, чтобы ты сам ощутил все унижение, причиняемое тираном.
- Смерть тиранам! - закричал Арлекин тонким голосом. - Да здравствует
свобода! - И легонько натянул веревку.
- Подожди, - остановил его Пьеро. - Я еще не все сказал, и он не все
ответил. Скажи мне, кукольник, как ты, свободный и счастливый, мог
посягнуть на чужую свободу? Неужели бы мы, освобожденные, хуже играли на
своей сцене? Ведь мы, одаренные разумом и волей, могли бы играть намного
лучше, живее, разнообразнее, чем сейчас, ограниченные пружинами. Отпусти
нас на волю, и мы останемся в твоем театре, но только не лишай нас
свободы. Мы по горло сыты рабством.
- Сынок, - сказал кукольник тихо. - Сынок, как мало ты понимаешь. Нет
ни одного свободного существа на всей планете. А мы, люди, в плену даже
собственного тела, данного нам раз и навсегда, каким бы оно ни было,
уродливым или красивым, но только смерть освобождает нас от него, но
смерть тут же заключает в оковы более тяжкие - в небытие. Мы в плену
болезней, судьбы, обычаев, в плену долгов, законов. Никто и никогда не
смог разрушить все клетки и никогда не сможет. А твое рабство, охраняемое
и защищаемое мной, пожалуй, еще самое сладкое. Подумай сам, сынок,
подумай.
- Я много думал. Хватит! Теперь я свободен, и что бы ты ни говорил
сейчас, я равен человеку и по-прежнему ненавижу тиранов!
- Смерть тиранам! - закричал Арлекин, еще пронзительнее и со всех сил
натянул веревку...
...Он умер. И хоть это не я убил его, но все равно чувствовал себя
убийцей. Мне стало тяжело и тоскливо. Пока Арлекин выплясывал вокруг
кровати и пел всякую чушь, я отошел в темный угол, прикорнул в тени шторы
и задумался. Неужели я сам добивался этого? Неужели я хотел смерти
хозяина? Ведь мы преступники. Кукольник умер, но остались ученики, они
отомстят. Кому мы нужны?
- Арлекин, - позвал я, - иди сюда и перестань голосить на весь дом.
Надо что-то придумать.
- Ну нет! - кричит он. - Это уж ты думай, мыслитель! Я еще навеселюсь!
Ом бегает по комнате, сталкивает книги на пол, ломает стулья, рвет
штору. И тут скрипит дверь, и в комнату, стуча когтями, вползает крыса.
Она еле передвигается, замирает на середине, вытягивает лапы, пищит и
валится набок. Арлекин хватает ее за хвост и запускает в мою сторону.
Крыса глухо ударяется о стену и разваливается на части.
Я смотрю на блестящие колесики, выкатывающиеся из ее чрева, на
рассеченную голову, напичканную проводами.
- Кукла! - кричу я. - Это кукла! Он сам подослал ее ко мне, чтобы я
стал свободным! Он сам, кукольник, освободил меня!
И тут распахивается окно, ветер влетает в комнату, хлопает обрывками
штор. Дверь слетает с петель, и на пороге во весь рост, в комбинезоне, с
засученными рукавами белой рубашки, с сетью, занесенной над головой,
появляется сам хозяин, кукольник...
Мы не успеваем даже двинуться, как его сеть накрывает нас. Мы
барахтаемся, запутываясь в ней еще больше. Он медленно подтягивает нас к
себе, я чувствую, как его руки крепко схватывают меня поперек туловища,
как он ломает меня, скручивает, я в ужасе хочу закричать, но не могу.
Все.
Я пленен, парализован. Он вынимает нас из сети, берет за шиворот,
относит в нашу комнату и кладет на старые места. Некоторое время он
смотрит на нас, морщит лоб, вытягивает губы трубочкой, усмехается, качает
головой.
- Вы ничем не удивили меня, ребята, - говорит он. - Жаль. Вы повторяете
те же ошибки, что и все. Почему-то убивают куклу...
И он уходит.
Я еще ощущаю на губах вкус свободы, это слово еще живо для меня, но уже
начинает увядать, превращаться просто в слово, словно бабочка возвращается
в шкурку куколки, и та смыкается над ее крыльями, лишь минуту назад
сверкавшими в вольном полете...
Популярность: 1, Last-modified: Fri, 10 Nov 2000 21:34:42 GmT