OCR Гуцев В.Н.
Часть первая
Вдоль Дона до самого моря степью Тянется Гетманский шлях. С левой
стороны пологое песчаное Обдонье, зеленое чахлое марево заливных лугов,
изредка белесые блестки безымянных озер; с правой - лобастые насупленные
горы, а за ними, за дымчатой каемкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых
сторожевых курганов - речки, степные большие и малые казачьи хутора и
станицы и седое вихрастое море ковыля.
Осень в этом году пришла спозаранку, степь оголила, брызнула жгучими
заморозками.
Утром, перебирая в постовальне шерсть, сказал отец Петру:
- Ну, сынок, теперь работенки нам хоть убавляй! Морозы двинули, казачки
шерсть перечесывают, а наше дело - струну поглаживай да рукава засучай повы-
ше, а то спина взмокнет!..
Приподнимая голову, улыбнулся отец, сощурились выцветшие серые глаза,
на щеках, залохмативших серой щетиной, вылегли черные гнутые борозды.
Петр, сидя на столе, обделывал колодку; поглядел, как на усталом лице
отца тухнет улыбка, промолчал.
В постовальне душно до тошноты, с кособокого потолка размеренно капает,
мухи ползают по засиженному слюдяному оконцу. Сквозь него заиневший плетень,
вербы, колодезный журавль кажутся бледно-радужными, покрытыми ржавой
прозеленью. Взглянет мельком Петр во двор, переведет взгляд на голую
согнутую спину отца, шевеля губами высчитывает уступы на позвоночном столбе
и долго глядит, как движутся лопатки и дряблая кожа морщинистыми комками
собирается на отцовой спине.
Узловатые пальцы привычно быстро выбирают из шерсти репьи, колючки,
солому, и в такт движениям руки качаются лохматая голова и тень ее на стене.
Приторно и остро воняет пареной овечьей шерстью. Пот бисерным горошком
сыплется у Петра по лицу, мокрые волосы свисают на глаза. Вытер ладонью лоб,
колодку кинул на подоконник.
- Давай, батя, полудновать? Солнце, гля-кось, куда влезло, почти в
обеды.
- Полудновать? Погоди... Скажи на милость, сколько этого репья!...
Битый час гнусь над шерстью.
Соскочил Петр со стола, в печь заглянул. Потные щеки жадно лизнула
жарынь.
- Я, батя, достаю щи. Больно оголодал, жрать охота!..
- Ну, тяни, работа потерпит!
Сели за стол, не надевая рубах; не торопясь, хлебали щи, сдобренные
постным маслом.
Петр покосился на отца, сказал, прожевывая:
- Худой ты стал, будто хворость тебя точит. Не ты хлеб ешь, а он
тебя!..
Задвигал скулами, улыбаясь, отец:
- Чудак ты какой! Равняй себя с отцом: мне на покров пойдет пятьдесят
семой, а тебе - семнадцать с маленьким. Старость точит, а не хворь!..- и
вздохнул.- Мать-покойница поглядела бы на тебя...
Помолчали, прислушиваясь к басовитому жужжанию мух. На дворе
остервенело забрехала собака. Мимо окна - топот ног. Распахнулась дверь,
стукнувшись о чан с вымоченной шерстью, и в землянку вошел задом
Сидор-коваль. Шапки не снимая, сплюнул под ноги.
- Ну и кобеля содержите! Норовит, проклятый, не куда-нибудь кусануть, а
все повыше ног прицеляется.
- Он сознает, что ты за валенками идешь, а они не готовы, потому и
препятствует.
- Я не за валенками пришел.
- А ежели не за ними, то присаживайся вот сюда, на бочонок, гостем
будешь!
- В кои веки в гости заглянул, и то на мокрое сажаешь! Не будь,
Петруха, таким вредным человеком, как твой батянька!..
Посмеиваясь в кустистую бороденку, присел Сидор около двери на
корточки, долго сворачивал негнущимися пальцами цигарку и, закуривая,
плямкая губами, пробурчал:
- Ничего не знаешь, дед Фома?
Отец, заворачивая шерсть в мешок, качнул головой, улыбнулся, но в
глазах Сидора прощупал острые огоньки радости и насторожился.
- Что такое?
Сквозь пленку табачного дыма проглянуло лицо Сидора, губы по-заячьи
ежились в улыбку, глаза суетились под белесыми бровями обрадованно и
тревожно.
- Красные жмут, по той стороне к Дону подходят. У нас в станице
поговаривают - отступать... Нынче на заре вожусь в своей кузнице, слышу -
скачут по проулку конные. Выглянул, а они к кузнице моей бегут. "Кузнец
тут?"-спрашивают. "Тут",-говорю. "В два счета чтобы кобылицу подковал, ежели
загубишь - плетью запорю!.." Выхожу я из кузницы, как полагается, черный от
угля. Вижу - полковник, по погонам, и при нем адъютант. "Помилуйте, говорю,
ваше высокородие. Дело я свое до тонкости знаю". Подковал я ихнюю кобылку на
передок, молотком стучу, а сам прислушиваюсь. Вот тут-то и понял, что дело
ихнее - табак!..
Сидор сплюнул, затоптал ногой цигарку. - Ну, прощевайте! На свободе
забегу покалякать.
Хлопнула дверь, пар заклубился над потными стенами постовальни. Старик
долго молчал, потом, руки вытирая, подошел к Петру.
- Ну, Петруха, вот и дождались своих! Недолго казаки над нами будут
панствовать!
- Боюсь я, батя, брешет Сидор... Какой раз он нам новости приносит, все
вот да вот придут, а ихним и духом вблизи не пахнет...
- Дай время, так запахнет, что казаки и нюхать не будут успевать!
Крепко сжал старик жилистый кулак, румянец чахло зацвел на обтянутых
кожей скулах.
- Мы, сынок, с малых лет работаем на богатых. Они жили в домах,
построенных чужими руками, ели хлеб, политый чужим потом, а теперича
пожалуйте на выкат!..
Едкий кашель брызнул из отцова горла. Молча махнул рукой, сгорбившись и
прижимая ладони к груди, долго стоял в углу, возле чана, потом вытер
фартуком губы, покрытые розоватой слюной, и улыбнулся.
- По двум путям-дороженькам не ходят, сынок! Выпала нам одна, по ней и
иди, не виляя, до смерти. Коли родились мы постовалами-рабочими, то должны
свою рабочую власть и поддерживать!..
Под пальцами старика струна запела, задрожала тягучими перезвонами.
Пыль паутинистой занавеской запутала окно. Солнце на минуту заглянуло в
окошко и, торопясь, покатилось под уклон.
На другой день в постовальню пришел офицер и с ним сиделец из
станичного правления. Молодой одутловатый хорунжий спросил, щелкая хлыстом
по новеньким крагам:
- Ты - Кремнев Фома?
- Я.
- По приказанию станичного атамана и начальника интендантского
управления я обязан забрать у тебя весь имеющийся запас готовых валенок. Где
они у тебя?
- Ваше благородие, мы с сыном год работали. Ежели вы заберете их, мы
подохнем с голоду!..
- Это не мое депо! Я должен конфисковать валенки. У нас казаки на
фронте разуты. Я спрашиваю: где они хранятся у тебя?
- Господин хорунжий!.. Ведь не потом, кровью мы их поливали! Ведь это
хлеб наш!..
У хорунжего на прыщавых щеках ползет слизняком ехидная улыбочка. Зубы
золотые из-под усов доблескивают.
- Говорят, ты - большевик? В чем же дело? Придут красные, они тебе
заплатят за валенки!..
Попыхивая папироской, звякая шпорами, шагнул в угол, ручкой хлыста
сковырнул рядно.
- Ага, вот эти самые валенки мы и заберем! Шустров, бери и выноси на
двор, подвода сейчас подъедет.
Отец и Петька плечо к плечу стали, собой заслонили сложенные в углу
валенки.
Пунцовой яростью вспух хорунжий; роняя с трясущихся губ теплые брызги
слюны, но сдерживаясь, прохрипел:
- Я с тобой завтра буду по-иному разговаривать, когда тебя, старую
собаку, за шиворот притянут в военно-полевой суд!..
Оттолкнул старого постовала, ногами совал к порогу обглаженные,
просушенные валенки. Сиделец брал их в охапку и выбрасывал в настежь
открытую дверь.
За плетнем прогромыхала бричка, остановилась у ворот. Из угла пара за
парой убывали валенки. Молчал старик, но когда сиделец мимоходом взял с
печки и его приношенные седые валенки, шагнул к нему и неожиданно
отвердевшей рукой прижал его к печке. Сиделец с рябым туповатым лицом
рванулся - поношенная рубашка мягко расползлась у ворота - и, не
размахиваясь, ударил старика в лицо.
Петька вскрикнул, кинулся к отцу, но на полдороге от сильного удара
рукоятью нагана в висок упал, вытягивая руки.
Хорунжий вывернул кровью дурной налитые глаза, подскочил к старому
постовалу, звонко хлестнул его по щеке.
- Руби его, Шустров!.. Я отвечаю!.. Да бей же, в закон твою мать!..
Сиделец, не выпуская из левой руки валенок, правой потянулся к шашке.
Упал старик на колени, голову нагнул, на высохшей коричневой спине
задвигались лопатки. Глянул сиделец на седую голову, уроненную до земли, на
дряблую кожу старика, обтянувшую костистые ребра, и, пятясь задом,
поглядывая на офицера, вышел.
Хорунжий бил старика хлыстом, хрипло, отрывисто ругался... Удары гулко
падали на горбатую спину, вспухали багровые рубцы, лопалась кожа, тоненькими
полосками сочилась кровь, и без стона все ниже, ниже к земляному полу падала
окровавленная голова постовала...
Когда очнулся Петька, приподнялся качаясь, в постовальне никого не
было. В распахнутую дверь холодный ветер щедро сыпал блеклые листья тополей,
порошил пылью, а возле порога соседская сука торопливо долизывала густую
лужицу запекшейся черной крови.
Через станицу лежит большой тракт.
На прогоне, возле часовни, узлом сходятся дороги с хуторов,
тавричанских {Тавричанами называли на Дону украинцев, чьи предки были по приказу
Екатерины II переселены из южных, соседних с Крымом (Таврией) мест.} участков,
соседних выселков. Через станицу на Северный
фронт идут казачьи полки, обозы, карательные отряды. На площади постоянно
народ. Возле правления взмыленные лошади нарочных грызут порыжелый от дождей
палисадник. В станичных конюшнях интендантские и артиллерийские склады 2-го
Донского корпуса.
Часовые кормят разжиревших свиней испорченными консервами. На площади
пахнет лавровым листом илазаретом. Тут же тюрьма. Наспех сделанные ржавые
решетки. Возле ворот - охрана, полевая кухня, опрокинутая вверх дном, и
телефонная будка.
А по станице, по глухим сплюснутым переулкам вдоль хворостяных плетней
ветреная осень метет ржавое золото листьев клена и кудлатит космы камыша под
крышами сараев.
Прошел Петька до тюрьмы. У ворот - часовые.
- Эй ты, малый, не подхода близко!.. Стой, говорят тебе!.. Тебе кого
надо?
- Отца повидать... Кремнев Фома по фамилии.
- Есть такой. Погоди, спрошу у начальника.
Часовой идет в будку, из-под лавки выкатывает надрезанный арбуз,
медленно режет его шашкой, ест, с хрустом чавкая и сплевывая под ноги Петьке
бурые семечки.
Петька смотрит на скуластое, бронзовое от загара лицо, дожидается, пока
часовой кончит есть. Тот, размахнувшись, бросает арбузную шляпку в
ковыляющую мимо свинью, долго и серьезно смотрит ей вслед и, позевывая,
берет телефонную трубку.
- Тут к Кремневу парнишка пришел на свидание. Дозволите пропустить,
ваше благородие?
Петька слышит, как в телефонной трубке хрипит чей-то лающий бас, слов
не разберет.
- Погоди тут, тебя обыщут!..
Минуту спустя в калитку выходят двое казаков.
- Кто к Кремневу? Ты? Поднимай руки вверх!..
Шарят в Петькиных карманах, щупают рваный картуз, подкладку пиджака.
- Скидай штаны! Ну, сволочь, засовестился... Что ты, красная девка, что
ли?..
Калитка хлопает за Петькиной спиной, гремит засов, мимо решетчатых окон
идут в комендантскую, и из каждой щели на Петьку смотрят разноцветные глаза.
В длинном коридоре воняет человеческими испражнениями, плесенью.
Каменные стены цветут влажным зеленым мхом и гнилыми грибами. Тускло светят
жирники. У крайней двери часовой остановился, выдернул засов, цинком ноги
распахнул дверь.
- Проходи!
Нащупывая ногами дырявый пол, протягивая вперед руки, идет Петька к
стене. Сверху сквозь малюсенькое окошечко, выдолбленное под самым потолком,
просачивается голубой свет осеннего дня.
- Петяшка?.. Ты?!
Голос отца стучит перебоями, как у долго болевшего. Рванулся Петька
вперед, на полу нащупал босой ногой войлок, присел и молча охватил руками
перевязанную отцову голову.
Часовой стоит, прислонясь к растворенной двери, играет ремнем шашки,
поет разухабистое "страдание".
Под сводчатым потолком испуганно шарахается эхо. Петькин отец,
захлебываясь, сыплет бодрящим смешком, а в круглоглазое окошко с пола
видно Петьке, как на воле клубятся бурые тучи и под ними режут небо две
станички медноголосых журавлей.
- Два раза вызывали на допрос... Следователь бил ногами, заставлял
подписать показания, какие я сроду не давал. Не-ет, Петяха, из Кремнева Фомы
дуриком слова не вышибешь!.. Пущай убивают, им за это денежки платят, а с
того путя-дороженьки, какой мне на роду нарисован, не сойду.
Петька слышит знакомый сипловатый смешок и с щекочущей радостью
вглядывается в опухшее от побоев землисто-черное лицо.
- Ну, а теперя как же? Долго будешь сидеть, батяня?
- Сидеть не буду! Выпустят ноне или завтра... Они меня, сукины коты, за
милую душу расстреляли бы, но боятся, что мужики иногородние забастовку
сделают... А им это, ох, как не по нутру!
- Навовсе выпустят?
- Нет. Для пущей видимости назначают суд из стариков нашей станицы.
Судить будут сходом... А там поглядим, чья сторона осилит!.. Бабушка Арина
надвое сказала!..
Часовой у двери щелкнул пальцами и, притопывая ногой, крикнул:
- Эй, ты, веселый человек, прогоняй сына! Свидание ваше на нынче
прикончилось!..
Перед вечером в постовальию к Петьке прибежал соседский парнишка.
- Петро!
- Ну?
- Беги cкореича на сход!.. Отца твово убивают на площади, возле
правления!..
Не надевая шапки, опрометью кинулся Петьна на площадь.
Бежал что есть мочи по кривенькому, притаившемуся у речки переулку.
Впереди вдоль красноталого плетня маячила розовая рубашка соседского парниш-
ки; ветром запрокидывало у него через голову желтые, выгоревшие под летним
солнцепеком пряди волос, около каждого двора верещал пискливый рвущийся
голосишко:
- Бегите на площадь!.. Фому-постовала убивают казаки!..
Из ворот и калиток выбегали кучки ребятишек, дробно топотали по
переулку босыми ногами.
Когда подбежал к правлению Петька, на площади никого не было, переулки
и улицы всасывали уходящих людей.
Возле ворот поповского дома толстая попадья, приложив к глазам руку
лодочкой, смотрит на бегущего Петьку. У попадьи на ситцевое платье накинута
шаль, в тонких ехидных губах застряла недоумевающая улыбочка. Постояла,
глядя вслед Петьке, почесала ногою толстую, студнем дрожащую икру и
повернулась к дому.
- Феклуша, где же постовала бьют?
- И вот тебе крест! Своими глазыньками видала, матушка, как его
били!..- По порожкам крыльца зашлепали шаги. К попадье, ковыляя, подбежала
кривая кухарка, махая руками, захлебнулась визгливым голосом: - Гляжу я,
матушка, а его ведут из тюрьмы на сходку. Казаки шум приподняли, ему хоть бы
что! Идет, старый кобель, и ухмыляется, а сам собой весь черный до ужасти!..
Его еще допрежде господа офицеры били... Подвели его к крыльцу и как начнут
бить, только слышу-хрясь!.. хрясь!..- а он как заревет истошным голосом, ну,
тут его и прикончили... кто колом, кто железякой, а то все больше ногами.
С крыльца правления, вихляя задом, сошел станичный писарь.
- Иван Арсеньевич, подите на минуточку!
Писарь одернул широчайшие галифе и мелким шагом, любуясь начищенными
носками сапог, направился к попадье. Не дойдя шагов восемь, перегнул назад
сутулую спину и, стараясь подражать интендантскому полковнику, небрежно
приложил два пальца к козырьку фуражки.
- Добрый день, Анна Сергеевна!
- Здравствуйте, Иван Арсеньевич! Что это у вас за убийство было?
Писарь презрительно оттопырил нижнюю губу.
- Постовала Фому убили казаки за принадлежность к большевизму.
Попадья передернула пухлыми плечами и простонала:
- Ах, какие ужасы!.. Неужели и вы принимали участие в этом убийстве?
- Да... как сказать... Знаете ли, когда начали его, мерзавца, бить, а
он, лежа на земле, кричит: "Убейте, от Советской власти не отступлюсь!" -
тут, конечно, я его ударил сапогом - и сожалею, что связался. Одна
неприличность только... сапог и брюки в кровь измарал...
- Я и не воображала, что вы такой жестокий человек!
Попадья, прищурив глазки, улыбалась франтоватому писарю, а у крыльца
правления Петька присел на мокрый от крови песок и, окруженный цветной
ватагой ребятишек, долго смотрел на бесформенно-круглый кровянистый ком...
Летят над станицей журавли, сыплют на захолодавшую землю призывные
крики. Из окошка постовальни смотрит, часами не отрываясь, Петька.
Пришел в постовальню Сидор-коваль, поглядел, как промеж двух кирпичей
растирает Петька зерна кукурузы, вздохнул:
- Эх, сердяга, страданьев сколько ты принимаешь!.. Ну, ничего, не падай
духом, скоро придут наши, легче будет жить! А завтра беги ко мне, я те муки
меры две всыплю.
Посидел, нацедил сквозь прокуренные зубы сизую лужу махорочного дыма,
наплевал возле печки и ушел, вздыхая и не прощаясь.
А легче пожить ему не довелось. На другой день перед закатом солнца шел
через площадь Петька; из ворот тюрьмы выехали два казака верхами, между ними
в длинной, ниже колен, холщовой рубахе шел Сидор. Ворот расшматован до
пояса, в прореху видна обросшая курчавыми и жесткими волосами грудь.
Поравнялся с Петькой и, сбиваясь с ноги, голову к нему обернул:
- На распыл меня ведут, Петенька, голубчик, прощай!
Рукой махнул и заплакал...
Как в тяжелом, удушливом сне таяло время. Завшивел Петька, желтые щеки
обметало волокнистым пушком, выглядел старше своих семнадцати лет.
Плыли-плыли, уплывали спеленатые черной тоскою дни. С каждым днем,
уходившим за околицу вместе с потускневшим солнцем, ближе к станице
продвигались красные; пухла, водянкой разливалась тревога в сердцах казаков.
Утром, когда выгоняли бабы коров на прогон, слыщно было, как бухали
орудия за Щегольским участком. Глухой гул метался над дворами, задремавшими
в зеленой утренней мгле, тыкался в саманные стены постовальни, ознобом тряс
слюдяные оконца. Слезал Петька с печки, накидывая зипун, выходил во двор,
ложился около сморщенной старушонки-вербы на землю, скованную незастаревшим,
тоненьким ледком, и слушал, как от орудийных залпов охала, стонала, кряхтела
по-дедовски земля, а за кучей сгрудившихся тополей, смешиваясь с грачиным
криком, захлебываясь, стрекотали пулеметы.
Вот и нынче вышел Петька во двор раньше раннего, прижался ухом к
мерзнущей земле, обжигаясь липким холодком, слушал. Сонно бухали орудия, а
пулеметы бодро, по-молодому выбивали в морозном воздухе глухую чечетку:
Та-та-та-та-та...
Сначала пореже, потом чаще, минутный перебой - и снова еле слышное:
Та-та-та-та-та...
Чтобы не мерзли колени, подложил Петька под ноги попу зипуна, прилег
поудобнее, а из-за плетня простуженный голосок:
- Музыку слушаешь, паренек? Музыка занятная...
Дрогнул Петька, вскочил на корточки, а через плетень сверлят его из-под
клочковатых бровей стариковские глаза, в бороде пожелтелой хоронится
ухмылочка.
Угадал Петька по голосу деда Александра, Четвертого по прозвищу. Сказал
сердито, стараясь переломить в голосе дрожь:
- Иди, дед, своей дорогой! Твое дело тут вовсе не касается!..
- Мое-то не касается, а твое, видно, касается?
- Не цепляйся, дед, а то пужану в тебя вот этим каменюкой, после
жалиться будешь!
- Больно прыток! Прыток больно, говорю! Я тебя, свистуна, костылем могу
погладить за такое к старику почтение!..
- Я тебя не трогаю, и ты меня не трожь!..
- Сопля ты зеленая, по-настоященски ежели разбираться, а тоже
щетинишься!
Взялся дед за колья плетня и легко перекинул через огорожу сухое,
жилистое тело. Подошел к Петьке, оправляя изорванные полосатые порты, присел
рядышком.
- Пулеметы слыхать?
- Кому слыхать, а кому и нет...
- А мы вот послухаем!..
Петька, скосившись, долго глядел на растянувшегося плашмя деда, потом
нерешительно сказал:
- За вербой ежели прилечь, дюжей слышно.
- Послухаем и за вербой!
Переполз дед на четвереньках за вербу, обнял оголенные коричневые корни
руками, на корни похожими, и минуты на две застыл в молчании.
- Занятно!..- Привстал, отряхая с колен мохнатый иней, и повернулся к
Петьке лицом.- Ты, малец, вот что: я наскрозь земли могу все видать, а тебя
с полету вижу, чем ты и дышишь. Слухать этую музыку мы могем до
бесконечности, но мы с сыном не то надумали... Знаешь ты мово Яшку? Какого
за большевизму пороли нашенские казаки?
- Знаю.
- Ну, так мы с ним порешили навстречу красным идтить, а не ждать,
покель они к нам припожалуют!..
Нагнулся дед к Петьке, бородой щекочет ухо, дышит кислым шепотком:
- Жалко мне тебя, паренек. Вот как жалко!.. Давай уйдем с нами отсель,
расплюемся с Всевеликим войском Донским! Согласен?
- А не брешешь ты, дед?
- Молод ты мне брехню задавать! По-настоященски выпороть тебя за такие
подобные!.. Одна сучка брешет, а я вправду говорю. Мне с тобой торговаться
вовсе без надобности, оставайся тут, коли охота!.. И пошел к плетню, мелькая
полосатыми портами.
Петька догнал, уцепился за рукав.
- Погоди, дедушка!..
- Неча годить. Желаешь с нами идтить - в добрый час, а нет, так баба с
возу - кобыле легче!..
- Пойду я, дедушка. А когда?
- Про то речь после держать будем. Ты заходи нынче к нам ввечеру, мы на
гумне с Яшкой будем.
Александр Четвертый испокон века старичишка забурунный, во хмелю
дурной, а в трезвом виде человек первого сорта. Фамилии его никто не помнит.
Давненько, когда пришел со службы из Иваново-Вознесенска, где постоем стояла
казачья сотня, под пьянку заявил на станичном сходе старикам:
- У вас царь Александр Третий, ну, а я хоть и не царь, а все-таки
Александр Четвертый, и плевать мне на вашего царя!..
По постановлению схода лишили его казачьего звания и земельного пая,
всыпали на станичном майдане пятьдесят розог за неуважение к высочайшему
имени, а дело постановили замять. Но Александр Четвертый, натягивая штаны,
низко поклонился станичникам на все четыре стороны и, застегивая последнюю
пуговицу, сказал:
- Премного благодарствую, господа старики, а только я этим ничуть не
напужанный!..
Станичный атаман атаманской насекой стукнул:
- Коли не напужанный - еще подбавить!..
После подбавления Александр не разговаривал. На руках его отнесли
домой, но прозвище Четвертый осталось за ним до самой смерти.
Пришел Петька к Александру Четвертому перед вечером. В хате пусто. В
сенцах муругая коза гложет капустные кочерыжки. По двору прошел к гуменным
воротцам - открыты настежь. Из клуни простуженный голосок деда:
- Сюда иди, паренек!
Подошел Петька, поздоровался, а дед и не смотрит. Из камня мастерит
молотилку, рубцы выбивает, стоя на коленях. Брызжут из-под молота ошкребки
серого камня и зеленоватые искры огня. Возле веялки сын деда, Яков, головы
не поднимая, хлопочет, постукивает, прибивая к бортам оборванную жесть.
"К чему хозяйствуют-то, в зиму глядя?" - подумал Петька, а дед стукнул
последний раз молотком, сказал, не глядя на Петьку:
- Хотим оставить старухе все хозяйство в справности. Она у меня
бедовая, чуть что - крику не оберешься! Может, кинул бы свою справу как
есть, но опасаюсь, что нареканиев много будет. Ушли такие-сякие, скажет, а
дома хоть и травушка не расти!..
Смеются у деда глаза. Встал, похлопал Петьку по шее, сказал Якову:
- Кончай базар, Яша! Давай вот с постоваловым сынком потолкуем насчет
иного-прочего.
Выплюнул Яков изо рта на ладонь мелкие гвоздочки, которыми жесть на
веялке прибивал, подошел к Петьке, губы в улыбку растягивая:
- Здорово, красненький!
- Здравствуй, Яков Александрович!
- Ну, как, надумал с нами уходить?
- Я вчера деду Александру сказал, что пойду.
- Этого мало... Можно с дурной головой собраться в ночь, и прощай
станица! А надо памятку по себе какую-нибудь оставить. Оченно мы много добра
от хуторных видели! Батю секли, меня за то, что на фронт не согласился
идтить, вовсе до смерти избили, твово родителя... Эх, да что и гутарить!
Нагнулся Яков к Петьке совсем близко, забурчал, ворочая нависшими
круглыми бровями:
- Про то знаешь ты, парнище, что они, кадеты то есть, артиллерийский
склад устроили в станичных конюшнях? Видал, как туда тянули снаряды и
прочее?
- Видал.
- А к примеру, ежели их поджечь, что оно получится?
Дед Александр толкнул Петьку локтем в бок, улыбнулся:
- Жу-уть!..
- Вот папаша мой рассуждает: жуть, говорит, в прочее, а я по-иному могу
располагать. Красненькие под Щегольским участком находются?
- Крутенький хутор вчерась заняли,- сказал Петька.
- Ну вот, а ежели, к тому говорится, сделать тут взрыв и лишить
казачков харчевого припасу, а также и военного, то они будут отступать без
огляду до самого Донца! Во!..
Дед Александр разгладил бороду и сказал:
- Завтра, как толечко начнет смеркаться, приходи и нам на это самое
место... Тут нас подождешь. Прихвати с собой, что требуется в дорогу, а за
харч не беспокойся, мы свово приготовим.
Пошел Петька к гуменным воротцам, но дед вернул его:
- Не иди через двор, на улице люди шалаются. Валяй через плетень,
степью... Опаска, она завсегда нужна!
Перелез Петька через плетень, канаву, задернутую пятнистым ледком,
перемахнул и мимо станичных гумен, мимо седых от инея, нахмуренных скирдов
зашагал к дому.
Ночью с востока подул ветер, повалил густой мокрый снег. Темнота
прижухла в каждом дворе, в каждом переулке. Кутаясь в отцовский зипун, вышел
Петька на улицу, постоял возле калитки, прислушался, как над речкой гудят
вербы, сгибаясь под тяжестью навалившегося ветра, и медленно зашагал по
улице ко двору Александра Четвертого.
От амбара, из темноты, голос:
- Это ты, Петро?
- Я.
- Иди сюда, левей держи, а то тут бороны стоят.
Подошел Петька, у амбара дед Александр с Яковом возятся.
Собрались. Дед перекрестился, вздохнул и зашагал к воротам.
Дошли до церкви. Яков, сипло покашливая, прошептал:
- Петруха, ты, голубь мой ясный, неприметнее и ловчее нас... тебя не
заметют... Ползи ты через площадь к складам. Видал, где ящики из-под
патронов вблизи стены сложенные?
- Видал.
- На тебе трут и кресало, а это конопли, в керо- сине смоченные...
Подползешь, зипуном укройся и вы- секай огонь. Как конопли загорятся, клади
промеж ящиков и гайда... к нам. Ну, трогай. Да не робей!.. Мы тебя тут ждать
будем.
Дед и Яков присели около ограды, а Петька, припадая животом к земле,
обросшей лохматым пушистым инеем, пополз к складам.
Петькин зипунишко прощупывает ветер, холодок горячими струйками ползет
по спине, колет ноги. Руки стынут от земли, скованной морозом. Ощупью
добрался до склада. Шагах в пятнадцати красным угольком маячит цигарка
часового. Под тесовой крышей сарая воет ветер, хлопает оторванная доска.
Оттуда, где рдеет уголек цигарки, ветер доносит глухие голоса.
Присел Петька на корточки, закутался с головой в зипун. В руке дрожит
кресало, из пальцев иззябших выскакивает трут.
Черк!.. черк!.. Еле слышно черкает сталь кресала о края кремня, а
Петьке кажется, что стук слышен по всей площади, и ужас липкой гадюкой
перевивает горло. В намокших пальцах отсырел трут, не горит... Еще и еще
удар, задымилась багряная искорка, и светло и нагло пыхнул пук конопли.
Дрожащей рукой сунул под ящики, мгновенно уловил запах паленого дерева и,
приподнимаясь на ноги, услышал топот ног, глухие, стрянущие в темноте
голоса:
- Ей-богу, огонь! А-а-а, гляди!!!
Опомнившись, рванулся Петька в настороженную темь, вслед ему грохнули
выстрелы, две пули протянули над головой полоски тягучего свиста, третья
брунжанием забороздила темноту где-то далеко вправо. Почти добежал до
ограды. Позади надсадно кричали:
- По-жа-ар!... по-жа-ар!..
Стукали выстрелы.
"Только бы до угла добежать!" - трепыхается мысль в голове у Петьки.
Напряг все силы, бежит. Колючий звон режет уши. "Только бы до
ограды!.."
Горячей болью захлестнуло ногу, ковыляя, пробежал несколько шагов, ниже
колена по ноге ползет теплая мокреть... Упал Петька, через секунду вскочил,
попрыгал на четвереньках, путаясь в полах зипуна.
Долго сидели дед с Яковом. Ветер турсучил в ограде привязанную к
большому колоколу веревку и, раскачивая языки у маленьких колоколов,
разноголосо и тихо вызванивал.
В темноте, возле складов, застывших посреди площади сутулыми буграми,
сначала глухие, изорваннае ветром голоса, потом рыжим язычком лизнул темноту
огонь, хлопнул выстрел, другой, третий... У ограды юнот, прерывистое
дыхание, голос придушенный:
- Дедушка, помоги!.. Нога у меня...
Дед с Яковом подхватили Петьку под руки, с разбегу окунулись в темный
переулок, бежали, спотыкались о кочки, падали. Миновали два квартала, когда
с колокольни сорвался набат, звонко хлестнул тишину и расплескался над
спящей станицей,
Рядом с Петькой дед Александр хрипит и суетливо вскидывает ногами.
Петькины щеки щекочет его разметавшаяся борода.
- Батя, в сады!.. В сады держите!..
Перескочили канаву и остановились, переводя дух.
Над станицей, над площадью - словно треснула пополам земля. Прыгнул
выше колокольни пунцовый столбище огня, густо заклубился дым... Еще и еще
взрыв...
Тишина, а потом разом по всей станице взвыли собаки, снова грохнул
онемевший было набат, истошный бабий крик повис над дворами, а на площади
желтое волнистое полымя догола вылизывает рухнувшие стены складов и,
длиннорукое, тянется к поповским постройкам.
Яков присел за нагим кустом терна, сказал потихоньку:
- Убегать теперь совсем невозможно. По станице хоть иголки собирай, ишь
как полыхает!.. Да и ногу Петяшкину надо бы поглядеть...
- Надо подождать зари, пока не угомонится народ, а потом будем
продвигаться до казенных лесов.
- Довольно пожилой вы человек, батя, а располагаете промеж себя, как
дите! Ну, мыслимо ли это дело - ждать в станице, когда кругом нас теперя
ищут? Опять, ежели домой объявиться, то нас сразу сбатуют. Мы в станице
первые на подозрении.
- Оно так... Ты верно, Яша, говоришь.
- Может, в нашем дворе, в катухе переднюем? - морщась от боли, спросил
Петька.
- Ну, это подходящее. Там рухлядь есть какая?
- Кизеки сложены.
- Потихоньку давайте трогаться!.. Батя, и куда вы лезете передом? Шли
бы себе очень спокойно позаду!
К утру в прикладке кизяков Яков с Петькой вырыли глубокую яму; чтобы
теплее было, застелили ее снизу и с боков сухим бурьяном, спустились туда, а
верх заложили сухой повителью, арбузными плетями, свезенными с бахчей для
топки.
Яков порвал на себе исподнюю рубаху и перевязал Петьке простреленную
ногу. Сидели втроем до самого вечера. Утром во двор приходили люди. Слышен
был глухой разговор, лязг замка, потом голос совсем неподалеку сказал:
- Постовалов парнпшка, должно, на хуторе работает. Брось, браток, замок
выворачивать! На кой он тебе ляд? У постовала в хате одни воши да шерсть,
там дюже не разживешься!..
Шаги заглохли где-то за сараем.
Ночью ахнул мороз. С вечера слышно было, как лопалась на проулке земля,
с осени щедро набухшая влагой. По небу, запорошенному хлопьями туч,
засуетился в ночном походе кособокий месяц. Из темносиних круговин зазывно
подмаргивали звезды. Сквозь дырявую крышу ночь глядела в катух.
В яме под кизяками тепло. Дед Александр, уткнув подбородок в колени,
спит, всхрапывая и шевеля ногами. Петька и Яков разговаривают вполголоса.
- Батя, проснись! Когда вы разгуляете сон? В путь пора!
- Ась? В путь пора? Можно...
Долго и осторожно разбирали кизяки. Слегка приоткрыли дверь,- на дворе,
по проулку ни души.
Миновали крайний двор в станице, через леваду вышли в степь. До яра
саженей сто ползли по снегу. Позади станица с желтыми веснушками освещенных
окон пристально смотрит в степь. По яру до Казенного леса шли тихо,
осторожно, словно на зверя. Звенел под ногами ледок, снег поскрипывал. Голое
каменистое днище яра кое-где запруживалось сугробом, по нему - голубые петли
заячьих следов.
Яр одной отножиной упирается в опушку Казенного леса. Выбрались на
пригорок, поглядели вокруг и не спеша потянулись к лесу.
- До Щегольского нам опасно идтить не узнамши. Скоро фронт откроется -
могем попасть к белым.
Яков, вбирая голову в растопыренные поды полушубка, долго высекал
кресалом огонь. Сыпались огненные капли, сухо черкала сталь о кремень. Трут,
натертый подсолнечной золой, зарделся и вонюче задымил. Яков два раза
затянулся, ответил отцу:
- Я так полагаю: давайте зайдем к лесничему Даниле, как он есть наш
прекрасного знакомства человек. У него узнаем, как нам пройтить через
позиции, да кстати и Петяшку малость обогреем, а то он у нас замерзнет
вчистую!
- Мне, Яков Александрович, не дюже зябко.
- Молчи уж, не бреши, парнишка! Зипун-то твой не от холода построенный,
а от солнышка.
- Трогай, Яша, трогай, сынок!.. Смотри, куда Стожары поднялись, скоро
полночь,- сказал дед.
Саженей полсотни не доходя до лесной сторожки, остановились... У
лесника Данилы в окошке огонь, видно, как из трубы лениво ползет дымок.
Месяц повис над лесом, неловко скособочившись.
- Должно, никого нет. Пойдемте.
Под сараем забрехала собака. Обмерзшие порожки крыльца скрипят под
ногами. Постучались.
- Хозяин дома?
Из сторожки к окну прилипла чья-то борода.
- Дома. А кого бог принес?
- Свои, Данила Лукич, пущай за-ради Христа обогреться!
В сенцах пискнула дверь, засов громыхнул. На пороге стал лесничий,
из-под правой руки глядит на гостей, а в левой винтовку за спину хоронит.
- Никак, ты, дед Александр?
- Он самый... Пущай переночевать-то?
- Кто его знает... Ну, да проходите, небось уместимся!
В комнатушке жарко натоплено. Возле печи на разостланной полсти лежат
трое,- в головах седла, в углу винтовки. Яков попятился к двери.
- Кто это у тебя, хозяин?
С полсти голос:
- Аль не узнал станишников? А мы вас со вчерашнего дня поджидаем.
Думаем, все одно им Казенного леса и Даниловой сторожки не миновать... Ну,
раздевайтесь, дорогие гостечки, переночуем, а завтра без пересадки направим
вас на царевы качели!.. Давно по вас веревонька плачет!..
Привстали казаки с полсти, за винтовки взялись.
- Вяжи поджигателям руки, Семен!..
Двое спят на постели, третий сидит за столом, свесив голову; промеж ног
у него винтовка. Лесник Данила кинул на пол дерюгу.
- Постели, дед Александр, все костям вольготнее будет!
- Смотри, жалостливый человек, как бы самому на ней спать не
пришлось!.. Слышь, лесник? Возьми дерюгу!.. Они склады спалили, за такие
дела и на морозе рядом с хозяйской сукой поспать не грех!..
Перед зарей запросился дед на двор:
- Пусти, сынок, сходить требуется по надобности...
- Ничего, дед, мочись в штаны либо в валенок!.. Завтра подвесим тебя на
перекладину, там просохнешь!
В окна царапался немощный зимний рассвет. Встали казаки, умылись, сели
завтракать. Яков неприметно шепнул отцу и Петьке:
- Бечевку я перетер ночью... Как дойдем до станицы - все врозь,- в
леваду, а оттель в гору... в норы, откуда мы камень рыли... Тамотка сроду не
возьмут нас!..
Шли связанные конопляной веревкой все трое за руки. Петька припадал на
раненую ногу, скрипел зубами от ноющей боли.
Вот и станица, разметавшая по краям седые космы левад, словно баба в
горячке. Когда свернули в первый проулок, Яков с перекошенным, побелевшим
ртом рванул веревку и, виляя по снегу, кинулся в левады. Дед Александр и
Петька следом. Все врозь. Сзади крик:
- Стой, стой, в заразу мать!..
Выстрелы и топот конских ног. Петька, перепрыгивая канаву, оглянулся:
дед Александр упал, зарываясь простреленной головой в сугроб, и высоко
взбрыкнул ногами.
Гора с верхушкой, опоясанной снегом, бежит навстречу. Глазными
впадинами чернеют ямы, откуда Казаки добывали камень. Яков нырнул первым, за
ним Петька.
Извиваясь, обрывая одежду, царапая до крови тело об острые уступы,
ползли в сырой, придавленной темноте. Иногда Петьку больно били по голове
сапоги Якова. Нора раздвоилась, поползли налево. Петькины ладони в мерзлой
глине, сверху за шиворот сочится вода.
Яма под ногами. Спустились и сели рядом.
- Горе мне!.. Батю, должно, убили,- прошептал Яков.
- Упал он возле канавы...
Глохнут, будто чужие, голоса. Темь липнет на веки.
- Ну, Петька, теперь они нас измором будут брать. Пропадем мы, как хорь
в норе, а впрочем, кто его знает!.. Лезть к нам они побоятся. Эти норы мы с
батей рыли еще до германской войны. Я все ходы знаю... Давай полозть дальше.
Ползли. Иногда упирались в тупик. Сворачивали назад, другую тропку
искали...
В густой, вязкой тьме жались двое суток.
Тишина звенела в ушах. Почти не разговаривали. Спали, чутко
прислушиваясь. Где-то вверху буравила землю вода. Просыпались, опять
спали...
Потом, тыкаясь в стены, как слепые щенки, полезли к выходу. Долго
блуждали, и внезапно больно и ярко стегнул по глазам свет.
У входа в каменную пещеру ворох серой золы, окурки, патронные гильзы,
следы многих и многих человеческих ног, а когда выглянули - увидели: по
дороге к станице на лошадях с куце подрезанными хвостами змеилась конница,
серым клубом позади валила пехота, ветер полоскал малиновое знамя и далеко
нес голоса, хохот, команду, скрип полозьев.
Выскочили. Бежали, падали. Яков махал руками и кричал высоким
надорванным голосом:
- Братцы! Красненькие! Товарищи!..
Конница сгрудилась на дороге гнедой кучей лошадей.
Сзади напирала захлюстанная пехота.
Яков тряс головой, всхлипывая, кидался целовать стремена и кованые
сапоги красноармейцев, а Петьку подхватили на руки, жмякнули в сани, в ворох
духовитого степного сена, накрыли шинелями.
Покачиваются сани. Шинели пахнут родным кислым потом, как отцова рубаха
когда-то пахла...
Кружится голова у Петьки, тошнотой наливается грудь, а в сердце, как
жито майское после дождя, цветет радость. Чья-то рука приподняла шинель,
нагнулось к Петьке безусое обветренное лицо, улыбка ползет по губам.
- Живой, дружище? А сухари потребляешь?
Суют Петьке в непослушный рот жеваные сухари, колючими варежками трут
обмерзшие Петькины пальцы. Хочет он что-то сказать, но во рту ржаное месиво,
а в горле комом стрянут слезы.
Поймал жесткую черную руку и к груди прижал крепко-накрепко.
Часть вторая
Дом большой, крытый жестью, на улицу - шесть веселых окон с голубыми
ставнями. Раньше станичный атаман жил, а теперь клуб ячейки РКСМ помещается.
Год тысяча девятьсот двадцатый, нахмуренный, промозглый сентябрь, ночная
темень в садах и в проулках.
В клубе собрание, чад, гул голосов. За столом секретарь ячейки Петька
Кремнев, рядом член бюро Григорий Расков. Решается важный вопрос:
показательная обработка земли, отведенной земотделом для ячейки.
Через полчаса - кусок протокола:
"СЛУШАЛИ: доклад т. Раскова об отмере земли на участке Крутеньком.
ПОСТАНОВИЛИ: выделить для немедленного осмотра и отмера земли тт.
Раскова и Кремневая."
Потушили лампу. Дробно застучали ногами по крыльцу. Петька постоял
около угла и, глядя, как в млечной темноте покачивается белая рубаха
Раскова, крикнул в гулкую тишину задремавшей станицы:
- Гришка, слышь? Люди-то пашут, про обывательскую подводу и думать
забудь! Пешком пойдем!
Чахоточная зорька. По утрамбованной дороге недавно прошел табун. Пыль
повисла на верхушках степной полыни. На бугре пахота. На ней копошатся люди,
ползают запряженные в плуги быки. Ветер крутит крики погонычей, свист и
щелканье кнутов.
Ребята шагали молча. Солнце в полдень - подошли к участку. Десяток
тавричанских дворов застрял в степной балке. Около плотины баба, подоткнув
подол, шлепает вальком. С той стороны в воду по пузо залезли цветные коровы.
Приподняв уши, с дурацким видом долго смотрели на ребят. Передняя, чего-то
испугавшись, дико задрала хвост и шарахнулась на плотину, за ней рванулось
все стадо. Пронзительно защелкал арапником седобородый пастух; подпасок,
мелькая черными пятками, побежал заворачивать. На гумне под отрывистый стук
паровой молотилки певучий девичий голос прокричал:
- Гарпишка, ходим подывымось - якись-то красни до нас прийшлы!..
До вечера искали ребята участкового председателя, ели на квартире
душистые дыни, а землю порешили смотреть завтра. Хозяйка постелила им в
сенцах. Григорий уснул сразу, а Петька долго ворочался, ловил под овчинной
шубой блох, думал: какую землю отведет шельмоватый председатель?
В полночь хозяин стукнул щеколдой, глянул с крыльца на звездное небо и
направился в конюшню замесить лошадям. Заскрипел колодезный журавль, в степи
призывно-протяжно заржал жеребенок. Со двора глухо доносились голоса. Петька
проснулся.
Григорий во сне скрипнул зубами, поворачиваясь на другой бок, произнес
печально и внятно:
- Смерть-это, братец, не фунт изюму!..
В сенцы, стуча сапогами, вошел председатель.
- Хлопцы, а хлопцы, чуете?
- Ну?
- Чума його знае... Зараз приихав с Вежинского хутора наш участковец,
так каже, що той хутор Махно забрав. Це треба вам, хлопцы, тикаты!..
Петька буркнул спросонок:
- Ну, а земля как же? Отмерь завтра участок, тогда уж пойдем, а то что
ж задарма ноги бить!
Снится зарею Петьке, что он в райкоме на собрании, а по крыше кто-то
тяжело ступает, и жесть, вгибаясь, ухает: гу-у-ух!.. ба-а-ах!..
Проснулся - смекнул: орудийный бой. Тревожно сжалось сердце. Наспех
собрались, прихватили деревянную сажень и, отмахиваясь от взбеленившихся со-
бак, вышли за участок.
- Сколько до Вежинского верст? - спросил Григорий.
Вышагивал он молча, задумчиво обрывал лепестки на пунцовой головке
придорожного татарника.
- Верстов, мабуть, тридцять.
- Успе-е-ем!
Минуя бахчи, поднялись на пригорок. Петька уронил подсумок с патронами,
обернулся поднять - и ахнул: с той стороны участка стройными колоннами
спускались всадники. У переднего, ветром подхваченное, как подшибленное
крыло птицы, трепыхалось черное знамя.
- Ах, мать твою!..
- Бог любил! - подсказал Григорий, а у самого прыгнули губы и серым
налетом покрылось лицо.
Председатель уронил сажень, сам не зная для чего полез в карман за
кисетом. Петька стремительно скатился в балку, Григорий за ним.
Странно путаются непослушные ноги, бег черепаший, а сердце колется на
части, и зноем наливается рот. На дне водой промытой балки сыро. Пахнет
илом, вязнут ноги. Петька на бегу смахнул сапоги и половчее перехватил
винтовку; у Григория зеленью покрылось лицо, губы свело, дыханье рвется с
хрипом. Упал и далеко отшвырнул винтовку.
- Бросай, Петя, поймают - убьют!..
Петьку передернуло.
- Ты с ума сошел?! Возьми скорее, сволочь!
Григорий вяло потянул винтовку за ремень. Минуту сверлили друг друга
тяжелыми, чужими глазами.
Снова бежали. У конца балки Григорий запрокинулся на спину. Скрипнул
Петька зубами, схватил под мышки сухопарое тело товарища и потащил волоком.
Балка разветвилась, отножина с лошадиными костями и седой полынью уперлась
прямо в пахоту. Около арбы дядько запрягает в плуг лошадей.
- Лошадей до станицы!.. Махновцы догоняют!
Схватился Петька за хомут, дядько - за Петьку.
- Не дам!.. Кобыла сжеребена, куда на ней йихаты?!
Крепкий дядько корявыми пальцами цепко прирос к стволу, и мелькнула у
Петьки мысль: вырвет винтовку, убьет за жеребую кобылу.
Впитал в себя страшные колючие глаза, рыжую щетину на щеках, мелкую
дрожь около рта и рванул винтовку. Звонко лязгнул затвором.
- Уйди!
Нагнулся дядько за топором, что лежал около арбы, а Петька, чувствуя
липкую тошноту в горле, стукнул по крутому затылку прикладом. Ноги в
морщеных сапогах, как паучьи лапки, судорожно задвигались...
Григорий обрубил постромки и вскочил на кобылу. Под Петькой заплясал
серый в яблоках тавричанский мерин. Поскакали пахотой на дорогу. Дружно
заговорили копыта. Глянул Петька назад, а над балкой ветер пыльцу
схватывает. Рассыпалась погоня - идет во весь дух.
Верст пять смахнули, те все ближе. Видно, как передняя лошадь с
задранной головой бросками кидает назад сажени, а у всадника вьется черная
лохматая бурка.
Кобыла под Григорьем заметно сдавала ход, хрипела и коротко, отрывисто
ржала.
- Жеребиться кобыла будет... Пропал я, Петя! - крикнул сквозь режущий
ветер Григорий.
На повороте около кургана соскочил он на ходу, лошадь упала. Петька
сгоряча проскакал несколько саженей, но опомнился и круто повернул назад.
- Что же ты?! - плачущим голосом крикнул Григорий, но Петька уверенно и
ловко загнал обойму, прыгнул с лошади, приложился с колена, выстрелил в
черную надвигающуюся бурку и, выбрасывая гильзу, улыбнулся.
- Смерть - это, брат, не фунт изюму!
Выстрелил еще раз. На дыбы встала лошадь, черная бурка сползла на
землю, застрял сапог в стремени, и лошадь бездорожно помчалась в клубах
пыли.
Проводил ее Петька невидящим взглядом и, широко расставив ноги, сел на
дорогу. Григорий, растирая в потных ладонях душистую головку чабреца, дико
улыбнулся.
Петька проговорил серьезно и тихо:
- Ну, теперь шабаш,- и лег на землю вниз лицом.
Во дворе исполкома сотрудники зарывали зашитые в мешки бумаги.
Председатель Яков Четвертый на крыльце чинил заржавленный убогий пулемет. С
утра ждали милиционеров, уехавших на разведку. В полдень Яков подозвал
бежавшего мимо комсомольца Антошку Грачева, улыбнулся глазами, сказал:
- Возьми в конюшне лошадь, какая на вид справней, и скачи на Крутенький
участок. Может, повстречаешь нашу разведку - передашь, чтобы вертались в
станицу. Винтовка у тебя есть?
Аятошка мелькнул босыми пятками, крикнул на бегу:
- Винтовка есть и двадцать штук патрон!
- Ну, жарь, да поживее!
Через пять минут со двора исполкома вихрем вырвался Антошка, сверкнул
на председателя серыми мышастыми глазенками и заклубился пылью.
С крыльца исполкома видно Якову равномерно покачивающуюся лошадиную шею
и непокрытую курчавую голову Антошки. Постоял на порожках, вошел в коридор,
изветвленный седой паутиной. Сотрудники и ячейка в сборе. Окинул всех
усталыми глазами, сказал:
- Антошка пыхнул на разведку...- Помолчал, добавил, задумчиво барабаня
пальцами: - А ребята на участке... уйдут от Махна, нет ли?..
Бродили по гулким, опустелым комнатам исполкома, читали тысячу раз
прочитанные частухи Демьяна Бедного на полинявших плакатах. Часа через два
во двор исполкома на рысях вскочили ездившие в разведку милиционеры. Не
привязывая лошадей, взбежали на крыльцо. Передний, густо измазанный пылью,
крикнул:
- Где председатель?
- Вот он идет. Ну как, видали? Много их? На колокольне отсидимся?..
Милиционер безнадежно махнул плетью.
- Мы наткнулись на их головной эскадрон... Насилу ноги унесли! Всего их
тысяч десять. Прут, будто галь черная.
Председатель, морща брови, спросил:
- Антошку не встречали?
- Мы не узнали, кто это, а видно было, как за Крутым логом в степь
правился один верховой. Должно, к Махну попал...
Стояли плотной кучей, перешептывались. Председатель дернул лохматую
бороду, выдавил откуда-то из середки:
- Ребятенки, какие землю пошли отмерять на участок, явно пропали...
Антошка тоже... Нам придется хорониться в камыше... Против Махна мы ничтоже-
ство...
Продагент рот раззявил, хотел что-то сказать, но в двери упало тревожно
и сухо:
- Ходу, товарищ! На бугре - кавалерия!..
Как ветром сдуло людей. Были - и нету! Станица вымерла. Закрылись
ставни. Над дворами расплескалась тишина, лишь в бурьяне, возле
исполкомовского плетня, надсадно кудахтала потревоженная кем-то курица.
Ветер хлопающим пузырем надул на Антошкиной спине рубашку. Без седла
сидеть больно. Рысь у коня тряская, не шаговитая. Придержал поводья, на гору
из Крутого лога стал подниматься и неожиданно в версте расстояния от себя
увидел сотню конных и две тачанки позади. Шарахнулась мысль: "Махновцы!"
Задернул коня, по спине колкий холодок, а конь, как назло, лениво
перебирает ногами, не хочет со спокойной рыси переходить в карьер.
Его увидали, заулюлюкали, стукнули дробью выстрелов. Ветер хлещет в
лицо, слезы застилают глаза, в ушах режущий свист. Страшно повернуть назад
голову. Оглянулся только тогда, когда проскакал окраинные дворы станицы. На
ходу соскочил с лошади, пригибаясь, побежал к ограде. Подумал: "Если бежать
через площадь - увидят, догонят... В ограду, на колокольню!.."
Тиская в левой руке винтовку, правой толкнул калитку, зашуршал босыми
ногами по усыпанной листьями земле. Церковная витая лестница. Запах ладана и
затхлой ветхости, голубиный помет.
На верхней площадке остановился, лег плашмя, прислушался. Тишина. По
станице петушиные крики.
Положил рядом с собой винтовку, снял подсумок, отер со лба липкую
испарину. В голове мысли в чехарду играют: "Все равно меня убьют - буду в
них стрелять... Петька Кремнев сказал как-то: Махно - буржуйский наемник..."
Вспомнилось, как стреляли на прошлой неделе за речкой в арбу на сто
шагов и он, Антошка, попадал чаще, чем все ребята. В горле щекочущая боль,
но сердце реже перестукивает.
Шесть всадников осторожно выехали на площадь, спешились, лошадей
привязали к школьному забору.
Вновь рванулось и зачастило Антошкино сердце. Крепко сжал он зубы,
унимая дрожь, прыгающими пальцами вставил обойму.
Откуда-то из проулка вырвался еще один конный, покружился на бешено
танцующей лошади и, вытянув ее плетью, так же стремительно умчался назад. По
небрежной, ухарской посадке Антошка узнал казака; взглядом провожая зеленую
гимнастерку, качавшуюся над лошадиным крупом, вздохнул.
Застрекотали тачанки, зацокали бесчисленные копыта лошадей,
прогромыхала батарея. Станица, как падаль червями, закишела пехотой, улицы
запрудились тачанками, зарядными ящиками, пулеметными тройками.
Антошка, чувствуя легкий озноб, пальцами, холодными и чужими, тронул
затвор, прислушался. Наверху, среди перекладин, ворковал голубь.
"Подожду малость..."
Около ограды спешенные махновцы кормили лошадей. Меж лошадьми кучами
лежали они, в цветных шароварах и ярких кушаках, как пестрая речная галька.
Говор, взрывы смеха. А по дороге, по две в ряд, тачанки катились и
катились...
Решившись, Антошка поймал на мушку серую папаху пулеметчика. Гулко
полыхнул выстрел, пулеметчик ткнулся головой в колени. Еще выстрел - кучер
выронил вожжи и тихо сполз под колеса. Еще и еще...
У коновязей взбесились лошади, с визгом лягали седоков. На дороге
билась в постромках раненая пристяжная, около школы с размаху опрокинулась
пулеметная тачанка, и пулемет в белом чехле беспомощно зарылся носом в
землю. Над колокольней тучей повисли конское ржанье, крики, команда,
беспорядочная стрельба...
С лязгом пронеслась назад батарея. Антошку увидали. С деревянной
перекладиной сочно поцеловалась пуля. Площадь опустела. На крыльце школы
матрос-махновец ловко орудовал пулеметом, жалобно звенели пули, скользя по
старому, позеленевшему колоколу. Одна рикошетом ударила Антошку в руку.
Отполз, привстал, влипая в кирпичную колонну, выстрелил: матрос всплеснул
руками, закружился и упал грудью на подгнившие кособокие ступеньки крыльца.
За станицей, около кладбища, с передка соскочила разлапистая
трехдюймовка, на облупившуюся церквенку зевнула стальной пастью. Гулом
взбудоражилась притаившаяся станичонка.
Снаряд ударил под купол, засыпал Антошку пыльной грудью кирпичей и
звоном негодующим брызнул в колокола.
Петька лежал ничком, не двигаясь, но остро воспринимая и пряный запах
чабреца, и четкий топот копыт.
Изнутри надвинулась дикая, душу выворачивающая тошнота. Помотал головой
и, приподнявшись, увидел около парусиновой рубашки Григория пенистую
лошадиную морду, синий казацкий кафтан и раскосые калмыцкие глаза на
коричневом от загара лице.
В полуверсте остальные кружились около лошади, носившей за собой
истерзанное человеческое тело в истерзанной бурке.
Когда Григорий заплакал, по-детски всхлипывая, захлебываясь, ломающимся
голосом что-то закричал, у Петьки дрогнуло под сердцем живое. Смотрел, не
моргая, как калмык привстал на стременах и, свесившись набок, махнул белой
полоской стали. Григорий неуклюже присел на корточки, руками схватился за
голову, рассеченную надвое, потом с хрипом упал, в горле у него заклокотала
и потоком вывалилась кровь.
В памяти остались подрагивающие ноги Григория и багровый шрам на
облупившейся щеке калмыка. Сознание потушили острые шипы подков, вонзившиеся
в грудь, шею захлестнул волосяной аркан, и все бешено завертелось в огненных
искрах и жгучем тумане...
Очнулся Петька и застонал от страшной боли, пронизывающей глаза. Тронул
рукой лицо, с ужасом почувствовал, как из-под века ползет на щеку густая
студенистая масса. Один глаз вытек, другой опух, слезился. Сквозь маленькую
щелку с трудом различал Петька над собой лошадиные морды и лица людей.
Кто-то нагнулся близко, сказал:
- Вставай, хлопче, а то живому тебе не быть!.. В штаб группы на допрос
ходим!.. Ну, встанешь? Мне все одинаково, могем тебя и без допроса к стенке
прислонить!..
Приподнялся Петька. Кругом цветное море голов, гул, конское ржанье.
Провожатый в серой смушковой папахе пошел впереди. Петька, качаясь,- следом.
Шея горела от волосяного аркана, на лице кровью запеклись ссадины, а
все тело полыхало болью, словно били его долго и нещадно.
Дорогой к штабу огляделся Петька по сторонам: везде, куда глаз кинет,-
на площади, на улицах, в сплюснутых, кривеньких переулках - люди, кони,
тачанки.
Штаб группы в поповском доме. Из распахнутых окон прыгает на улицу
старческий хрип гитары, звон посуды; видно, как на кухне суетится попадья,
гостей дорогих принимает и потчует.
Петькин провожатый присел на крылечке покурить, буркнул:
- Постой коло крыльца, у штабе дела делают!
Петька прислонился к скрипучим перилам, во рту спеклось, пересох язык,
сказал, трудно ворочая разбитым языком:
- Напиться бы...
- А вот тэбэ у штабе напоять!
На крыльцо вышел рябой матрос. Синий кафтан перепоясан красным
кумачовым кушаком, махры до колен висят, на голове матросская бескозырка,
выцветшая от времени надпись: "Черноморский флот". У матроса в руках
нарядная, в лентах, трехрядка. Глянул на Петьку сверху вниз скучающими
зеленоватыми глазками, замаслился улыбкой и лениво растянул гармонь:
Коммунист молодой,
Нащо женишься?
Прийдэ батько Махно,
Куда денешься?..
Голос у матроса пьяный, но звучный. Повторил, не поднимая закрытых
глаз:
Прийдэ батько Махно,
Куда денешься?..
Провожатый последний раз затянулся папироской, сказал, не оборачивая
головы:
- Эй, ты, косое падло, иди за мной!
Петька поднялся по крыльцу, вошел в дом. В прихожей над стеной
распластано черное знамя. Изломанные морщинами белые буквы: "Штаб Второй
группы" - и немного повыше: "Хай живе вильна Украина!"
В поповской спальне дребезжит пишущая машинка. В раскрытые двери ползут
голоса. Долго ждал Петька, мялся в полутемной прихожей. Ноющая глухая боль
костенила волю и рассудок. Думалось Петьке: порубили махновцы ребят из
ячейки, сотрудников, и ему из поповской, прокисшей ладаном спальни зазывно
подмаргивает смерть. Но от этого страхом не холодела душа. Петькино дыханье
ровно, без перебоев, глаза закрыты, лишь кровью залитая щека подрагивает.
Из спальни голоса, щелканье машинки, бабьи смешки и хрупкие перезвоны
рюмок.
Мимо Петьки попадья на рысях в прихожую, следом за ней белоусый
перетянутый махновец тренькает шпорами, на ходу крутит усы. В руках у
попадьи графин, глазки цветут миндалем.
- Шестилетняя наливочка, приберегла для случая. Ах, если б вы знали,
что за ужас жить с этими варварами!.. Постоянное преследование. Ячейка даже
пианино приказала забрать. Подумайте только, у нас взять наше собственное
пианино! А?
На ходу уперлась в Петьку блудливо шмыгающими глазами, брезгливо
поморщилась и, узнав, шепвула махновцу:
- Вот председатель комсомольской ячейки... ярый коммунист... Вы бы его
как-нибудь...
За шелестом юбок недослышал Петька конца фразы.
Минуту спустя его позвали.
- В угловую комнату живее иди, трясня твоей матери...
Белоусый в серебристой каракулевой папахе за столом.
- Ты комсомолец?
- Да.
- Стрелял в наших?
- Стрелял...
Махновец задумчиво покусал кончик уса, спросил, глядя выше Петькиной
головы:
- Расстреляем - не обидно будет?
Петька вытер ладонью выступившую на губах кровь, твердо сказал:
- Всех не перестреляете.
Махновец круто повернулся на стуле, крикнул:
- Долбышев, возьми хлопца и снаряди с ним на прогулку второй взвод!..
Петьку вывели. Провожатый на крыльце ремешком связал Петькины руки,
затянул узел, спросил:
- Не больно?
- Отвяжись,- сказал Петька и пошел в ворота, нескладно махая связанными
руками.
Провожатый притворил за собой калитку и снял с плеча винтовку.
- Погоди, вон взводный идет!
Петька остановился. Было нудно оттого, что нестерпимо чесался
подбородок, а почесать нельзя - руки связаны.
Подошел низенький, колченогий взводный. От высоких английских краг
завоняло дегтем. Спросил у проводаатого:
- Ко мне ведешь?
- К тебе, велели поскорее!
Взводный поглядел на Петьку сонными глазами, сказал:
- Чудак народ... Валандаются с парнишкой, его мучают и сами мучаются.
Хмуря рыжие брови, еще раз глянул на Петьку, выругался матерно,
крикнул:
- Иди, вахлак, к сараю!.. Ну!.. Иди, говорят тебе, и становься к стене
мордой!..
На крыльцо вышел белоусый махновец из штаба, перевесившись через резные
балясины, сказал:
- Взводный, чуешь?.. Не стреляй хлопца, нехай он ко мне пойдет!
Петька взошел на крыльцо, стал, прислонясь к двери. Белоусый подошел к
нему вплотную, сказал, стараясь заглянуть в узенькую, окровяненную щелку
глаза:
- Крепкий ты, хлопец... Я тебя мылую, запишу до батька у вийсько.
Служить будешь?
- Буду,- сказал Петька, закрывая глаз.
- А не утэчэшь?
- Кормить будете, одевать будете - не сбегу...
Белоусый засмеялся, наморщил нос.
- И хотел бы утэкты, та не сможешь... Я за тобой глаз поставлю.-
Оборачиваясь к провожатому, сказал: - Возьми, Долбышев, хлопца в свою сотню,
выдай, что ему требуется из барахла. Он на твоей тачанке будет. Гляди в оба.
Винтовку пока не давай!
Хлопнул Петьку по плечу и, покачиваясь, ушел в дом.
Из станицы выехали на другой день в полдень. Петька сидел рядом с
вислоусым Долбышевым, качался на козлах, думал тягучую, нудную думу.
Взмешенная грязь на дороге после дождя вспухла кочками. Тачанку
встряхивает, раскачивает из стороны в сторону. Шагают мимо телеграфные
столбы, без конца змеится дорога.
В хуторах, в поселках - шум, мужичьи взгляды исподлобья, бабий
надрывный вой...
Вторая группа откололась от армии и пошла по направлению к Миллерову.
Армия двигалась левей.
Перед вечером Долбышев достал из козел измятую буханку хлеба, разрезал
арбуз. Прожевывая, кинул Петьке:
- Ешь, браток, ты теперь нашей веры!
Петька с жадностью съел ломоть спелого арбуза и краюху хлеба, пахнущую
конским потом.
Долбышев откромсал тесаком еще ломоть, сунул Петьке.
- Только нет у меня на тебя надежи! Так соображаю я, что сбегишь ты от
нас! Порубать бы тебя - куда дело спокойнее!
- Нет, дядька, напрасно ты так думаешь. Зачем я от вас буду убегать?
Может, вы за справедливость воюете...
- Ну да, за справедливость. А ты думал - как?
Петька поправил на глазу повязку и сказал:
- А ежели за справедливость, то на что ж вы народ обижаете?
- А чем мы его забижаем?
- Как чем? Всем! Вот хутор проехали, ты у мужика последний ячмень коням
забрал. А у него детишкам есть нечего.
Долбышев скрутил цигарку, закурил.
- На то батькин приказ был.
- А ежели бы он приказ дал всех мужиков вешать?
- Гм... Ишь ты, куда заковырнул!..
Долбышев развешал над головой полотнища махорочного дыма, промолчал.
А на ночевке Петьку позвал к себе сотенный, рябой матрос
Кирюха-гармонист,- сказал, помахивая маузером:
- Ты, в гроб твою мать, так и разэтак, если еще раз пикнешь насчет
политики - прикажу поднять у гачанки дышло и повесить тебя, сучкинова сына,
вверх ногами... Понял?
- Понял,- ответил Петька.
- Ну, метась от меня ветром да помни, косой выволочек, чуть что -
другой глаз выдолблю и повешу!..
Понял Петька, что агитацию нужно вести осторожнее. Дня два старался
загладить свой поступок: расспрашивал у Долбышева про батько, про то, в
каких краях бывали, но тот хранил упорное молчание, глядел на Петьку
подозрительным, исподлобья, взглядом, цедил сквозь сжатые зубы скупые
слова. Однако Петькина услужливость и благоговение перед ним, перед
Долбышевым (который родом сам не откуда-нибудь, а из Гуляй-Поля и жил с
Нестором Махно прямо-таки в тесном суседстве), его растеплили, разговаривать
стал (у он с Петькой охотнее - и через день выдал ему карабин и восемьдесят
штук патронов. В этот же день перед вечером сотня стала привалом неподалеку
от слободы Кашары. Долбышев выпряг из тачанки коня; подавая Петьке пибарку,
сказал:
- Скачи, хлопче, вон до энтих верб, там пруд, почерпни воды, кашу
заварим!
Петька, стараясь сдержать прыгающее сердце, сел верхом и мелкой рысью
поскакал к пруду. "Доеду до пруда, а оттуда в гору, и айда",- мелькнула
мысль. Доехал до пруда, обогнул узкую, полуразвалившуюся плотину, незаметно
бросил цибарку и, ударив коня каблуками, выскочил на пригорок. Словно
предупреждая, над головой взыкнула пуля, около становища хлопнул выстрел;
Петька помутневшим взглядом смерил расстояние, отделявшее его от
становища: было немного более полверсты. Подумал: "Если скакать на гору,
непременно настигнет пуля". Нехотя повернул коня, поехал обратно.
Долбышев, подвесив на кончик дышла казанок с картофелем, глянул на Петьку,
сказал:
- Будешь баловать - убью! Так и попомни!
Ранней зарей Петьку разбудил воющий гул голосов. Проснулся, сбросил с
тачанки попону, которой укрывался на ночь. В редеющей синеве осеннего дня
перекатами колыхался крик.
- Дядька, что за шум?
Долбышев, стоя на козлах, во весь рост махал лохматой папахой и,
багровый от натуги, орал:
- Батькови здравствовать!.. Ур-ра-а!..
Петька привстал, увидел, как по дороге, запряженная четверкой вороных,
катится тачанка. С лошадей белая пена комьями, крутом верховые, а сам Махно,
раненный под Чернышевской, держит под мышкой костыль, морщит губы - то ли от
раны, то ли от улыбки. С задка тачанки ковер до земли свесился, пыль
растрепанными космами виснет на задних колесах.
Мелькнула тачанка мимо, а через минуту только пыль толпилась вдали на
дороге да таял, умолкая, гул голосов.
Прошло три дня. Вторая группа продвигалась к железной дороге. По пути
не было ни одного боя. Малочисленные красные части отходили к Дону. Петька
ознакомился со всей сотней: из полутораста человек - шестьдесят с лишним
были перебежчики-красноармейцы, остальные - с бору да с сосенки.
Как-то на ночевке собрались у костра, под гармошку выбивали дробного
трепака. Сухо покрякивала под ногами земля, схваченная легоньким морозцем.
Долбышев ходил по кругу вприсядку, шелкал по пыльным голенищам ладонями
и тяжело сопел, как запаленная лошадь.
Потом, расстелив шинели и кожуха, легли вокруг огня. Пулеметчик
Манжуло, прикуривая от головни, сказал:
- Есть такие промеж нас разговоры: болтают, что через Шахты поведет нас
батько до румынской границы, а там кинет войско и один уйдет в Румынию.
- Брехни это! - буркнул Долбышев.
Манжуло ощетинился, обругал Долбьтшева матерком, тыкая в его сторону
пальцем, крикнул:
- Вот он, дурочкин полюбовник! Возьми его за рупь двадцать! А ты,
свиной курюк, думал, что он тебя посадит к себе на тачанку?..
- Не может он кинуть войско!..- запальчиво крикнул Долбышев.
- Раздолба!.. Отродье Дуньки грязной!.. Ведь не пустит румынский царь
на свою землю двадцать тысяч! - белея от злобы, выкрикнул пулеметчик.
Его поддержали:
- Верно толкуешь!..
- В точку стрельнул, Манжуло!..
- Мы до тех пор надобны, покель кровь льем за батьку да за его
любовниц, каких он с собой возит...
- Го-го-го!.. Ха-ха-ха!.. Подсыпай ему, брательник! - понеслись над
костром крики.
Долбышев встал и торопливо пошел к тачанке сотника. Вслед ему
пронзительно засвистали, заулюлюкали, кто-то кинул горящее полено.
- Наушничать пошел... Ну, ладно... Подойдет бой, мы его в затылок
шлепнем!
Петька увидал, как сотник Кирюха шагает к костру, и отодвинулся
подальше от огня.
- Вы что, хлопцы? Кто из вас по петле соскучился?.. Кому охота на
телеграфных столбах качаться? А ну, говорите!..
Манжуло привстал с земли, подошел к сотнику упор, сказал, дыша часто и
отрывисто:
- Ты, Кирюха, палку не перегинай! Она о двух концах бывает!.. Прищеми
свой паскудный язык!
- А ну, пойдем в штаб!
Кирюха ухватил пулеметчика за рукав, но кругом глухо загудели,
привстали с земли, разом сомкнулась позади сотника стена лохматых папах.
- Не трожь!
- Душу вынем!
- Тебя вместе с штабом вверх колесами опрокинем!
Кирюху понемногу начали подталкивать, кто-то, развернувшись, звонко
хлестнул его по уху. Синий кафтан сотника треснул у ворота. Брякнули затворы
винтовок. Сотник рванулся, в воздухе повис стонущий крик:
- Сполох!.. {Сполох - здесь: тревога.} Изме...
Пулеметчик зажал ему ладонью рот, шепнул на ухо:
- Уходи да помалкивай... Пулю в спину получишь!
Расталкивая скучившихся махновцев, провел его до первой тачанки и
вернулся к костру.
Снова загремел рокочущий хохот, пискнула гармонь, забарабанили
каблуками танцоры, а около тачанки повалили Долбышева наземь, заткнули куша-
ком рот и долго били прикладами винтовок и ногами.
На другой день из штаба группы прискакал ординарец, передал сотнику
засаленный блокнотный листик. На листике всего четыре слова набросано
чернильным карандашом! "Приказываю сотне взять совхоз".
С бугра виден совхоз. За белой каменной змейчатой оградой - кирпичные
постройки, высокая труба кирпичного завода.
Сотня, бросив на шляху тачанки, бездорожно цепью пошла к совхозу.
Сотник Кирюха с лицом, перевязанным бабьим пуховым платком, ехал
впереди. Вороная кобылица под ним спотыкалась, он ежеминутно оглядывался на
реденькую шеренгу людей, молча шагавших позади.
Петька шел седьмым на левом фланге. Почему-то казалось, что сегодня -
скоро - должно случиться чтото большое и важное. И от этого ожидания было
ощущение нарастающей радости.
Когда на выстрел подошли к совхозу, сотник соскочил с лошади, крикнул:
- Ложись!
Рассыпались возле балки. Легли. Ударили по каменной ограде недружным
залпом. С крыши совхоза хриповато и неуверенно заговорил пулемет. По двору
замаячили люди. Пули ложились позади цепи, подымали над землей комочки
тающей пыли.
Три раза ходила сотня в атаку и три раза отступала до балки. Последний
раз, когда бежал Петька обратно, увидел возле сурчиной норы Долбышева,
лежавшего навзничь, нагнулся - под папахой на лбу у Долбышева дырка. Понял
Петька, что подстрелили его свои же: выстрел почти в упор, в лицо, повыше
глаза.
Четвертый раз сотник Кирюха вынул из ножен гнутую кавказскую шашку и,
обводя сотню соловыми глазами,прохрипел:
- Вперед, хлопцы!.. За мной!..
Но хлопцы, не двигаясь с места, глухо загудели. Манжуло, пулеметчик,
выкинул из винтовки затвор, крикнул:
- На убой ведешь? Не пойдем!..
Петька, чувствуя, как холодеют его пальцы, а тело покрывается липким
потом, выкрикнул рвущимся голосом:
- Братцы!.. За что кровь льете?.. За что идете на смерть и убиваете
таких же тружеников, как и вы?..
Голоса смолкли. Петька сразу почувствовал, как вспотел у него в руках
винтовочный ремень.
- Братцы!.. Давайте сложим оружие!.. У каждого из вас есть родная
семья... Аль не жалко вам жен и детей? Думали вы об этом, что будет с ними,
ежели вас перебьют?..
Сотник выдернул из кобуры маузер, но Петька предупредил его движение,
вскинул винтовку, почти не целясь, выстрелил в синий распахнутый кафтан
Кирюха закружился волчком и лег на землю, зажимая руками грудь.
Петьку окружили, сзади ударили прикладом, смяли и повалили на землю. Но
пулеметчик Манжуло, растопыривая руки, нагнулся над ним, заорал дурным
голосом:
- Стой!.. Не убивать парня!.. Стой - нехай доскажет, тогда
пристукаем!..
Приподнял Петьку с земли, встряхнул:
- Говори!
У Петьки перед глазами плывет земля и клочковатое взлохмаченное небо.
Собрал в один комок всю волю, заговорил:
- Убивайте!.. Один конец!..
Сзади гаркнули:
- Громче... ничего не слыхать!
Петька вытер рукавом сбегающую с виска кровь, сказал, повышая голос:
- Обдумайте толком. Махно доведет вас до Румынии и бросит!.. Ему вы
нужны только сейчас!.. Кто хочет холопом быть - уйдет с ним, остальных
Красная Армия уничтожит. А если сейчас мы сдадимся, нам ничего не будет...
В балке сыро. Тишина. Дышать всем трудно, словно не хватает воздуха...
Ветер низко над землей стелет тучи. Тишина... тишина...
Пулеметчик потер рукой лоб, спросил тихо:
- Ну, как, хлопцы?..
Потупленные головы. В стороне сотник Кирюха разодрал на простреленной
груди рубаху, в последний раз взбрыкнул ногами и затих, мелко подрагивая.
- Кто сдаваться - отходи направо! Кто не хочет - налево! - крикнул
Петька.
Пулеметчик отчаянно махнул рукой и шагнул направо, за ним хлынули
торопливо и густо. Человек восемь остались на месте, помялись, помялись и
подошли к остальным...
Через пять минут к совхозу шли тесной валкой. Впереди Петька и
пулеметчик Манжуло. У Петьки на заржавленном штыке разорванная белая
исподняя рубаха вместо флага.
Из ворот совхоза высыпали кучей. Винтовки наизготове, смотрят
недоверчиво.
Не доходя шагов триста, сотня стала. Петька и Манжуло отделились, без
винтовок двинулись к совхозу. Навстречу им двое совхозцев. На полдороге
сошлись. Поговорили немного. Бородатый совхозец обнял Петьку. Манжуло,
утирая усы, крест-накрест поцеловался с другим.
Гул одобрения с той и с другой стороны. Сотня с лязгом сваливает в одну
кучу винтовки, и по одному, по два, кучками идут в распахнутые ворота
совхоза.
Из округа приехал в совхоз уполномоченный ЧК. Расспросил Петьку,
записал показания в книжку и, пожав ему обе руки, уехал.
Часть махновцев влилась в красный кавалерийский полк, преследовавший
Махно, остальные пошли в округ, в военкомат. Петька остался в совхозе.
После пережитого так хорошо без движения лежать на койке. Как будто
утихает режущая боль в порожней глазной впадине. Будто никто сроду не
волочил Петьку на аркане, не бил смертным боем... Недавнее прошлое как-то не
помнится, не хочет Петька его вспоминать.
Но когда в совхозном клубе идет мимо треснувшего зеркала, мимоходом
увидит свое землистое, изуродованное лицо,- горечь сводит губы и труднее
становится дышать.
Во вторник перед вечером в комнату к Петьке вошел секретарь совхозной
ячейки. Сел на койку рядом с Петькой, поджал длинные, в охотничьих сапогах,
ноги, откашлялся:
- Приходи через час в клуб на общее собрание,
- Ладно, приду.
Посидел секретарь и ушел. Через час Петька в клубе. Слушает доклады
председателя совхоза, агронома, заведующего кирпичным заводом, ветеринара.
Перед Петькой в отчетных цифрах проходит налаженная, размеренная, как часы,
жизнь.
Протокол. Выработка резолюций. Пожелания.
В текущих делах слова попросил секретарь ячейки.
- Товарищи, у нас в совхозе живет комсомолец Кремнев, Петр. Вы знаете,
что ему мы обязаны тем, что сохранили совхоз от разгрома. Ячейка предлагает
отправить Кремнева в округ на излечение, а потом зачислить его на
освободившееся место на нашем заводе. Давайте голоснем. Кто "за"?
Единогласно. Воздержавшихся нет. Но Петька встал со скамьи, из порожней
глазной впадины бежит у него на щеку торопливая мутная слеза. У Петьки губы
сводит. Постоял, оглядел собрание прижмуренным глазом, сказал, трудно
ворочая непослушным языком:
- Спасибо, но я не могу остаться у вас... Я рад бы работать с вами...
Но дело в том... дело вот в чем: у вас жизнь идет как по шнуру, а там... в
станице, откуда я... там жизнь хромает, насилу наладили дело, организовали
ячейку, и теперь, может быть, многих нет... махновцы порубили... и я хочу
туда... там сильнее нуждаются в работниках...
Все молчат. Все согласны. В клубе тишина.
Провожать пошли чуть ли не всем совхозом. Пока попрощался Петька и
поднялся на гору - смерклось. Над дорогой, над немым строем телеграфных
столбов расплескалась темнота...
Ползет вдоль Дона, повыше лобастых насупленных гор, Гетманский шлях.
Молча шагает Петька.
В черной вязкой темени, в пустой тишине спящей ночи звонко чеканятся
шаги. Похрустывает под ногами иней. Ямки, вдавленные лошадиными копытами,
затянуты тоненькой пленкой льда. Лед хрупко звенит, проламываясь, хлюпает
мерзнущая вода.
Из-за кургана, караулящего шлях, выполз багровый от натуги месяц.
Неровные, косые плывущие тени рассыпались по степи. Шлях засеребрился
глянцем, голубыми отсветами покрылся ледок.
Молча шагает Петька, раскрытым ртом жадно хлебает воздух. Увядающая
придорожная полынь пахнет горечью, горьким потом...
Без конца кучерявится путь-дороженька, но Петька твердо шагает
навстречу надвигающейся ночи, и из голубого полога неба бледно-зеленым
светом мерцает ему пятиугольная звезда.
Популярность: 2, Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 20:35:33 GmT