OCR Гуцев В.Н.
На закате солнца вернулся из станицы Игнат.
Хворостяными воротами поломал островерхий сугроб, лошадь заиневшую ввел
во двор и, не отпрягая, взбежал на крыльцо. Слышно было, как в сенцах
скрипели обмерзшие половицы и по валенкам торопливо шуршал веник, обметая
снег. Пахомыч, тесавший на печке топорище, смел с колен стружки, сказал
младшему сыну Григорию:
- Ступай, кобыленку отпряги, сена я наметал в конюшне.
Дверь широко распахнув, влез Игнат, поздоровался и долго развязывал
окоченевшими пальцами башлык. Морщась, сорвал с усов сосульки тающие и
улыбнулся, радости не скрывая:
- Слухом пользовался - красногвардейцы на округ идут...
Пахомыч ноги свесил с печки, спросил с любопытством сдержанным:
- Войной идут али так?
- Разно гутарют... А только беспокойствие в станице, томашится народ, в
правлении миру видимо-невидимо.
- Не слыхал молвишки всчет земли?
- Гутарют, что большевики землю помещичью под гребло берут.
- Та-а-ак,- крякнул Пахомыч и соскочил с иечки по-молодому.
Старуха у загнетки загремела ложками; щи в чашку наливая,сказала:
- Кличьте вечерять Гришатку.
На дворе смеркалось. Снежок перепадывал, и синевою хмурилась ночь.
Пахомыч ложку отложил, бороду вытирая расшитым рушником, спросил:
- Про мельницу паровую разузнал? Когда пущать будут?
- Мельница работает в размол, можно веять.
- Ну, кончай вечерять и пойдем в амбар. Зерно надо перевеять, завтра,
как удастся погода, уторком доеду смолоть. Дорога-то как, избитая?
- Шлях не спит, день и ночь едут, только разъезжаться трудновато. Сбочь
дороги снегу глыбже пояса.
Григорий вышел за ворота проводить.
Пахомыч натянул рукавщы и yi-нездяяся в иередкв.
- На корову поглядывай, Гриша. Вымя налила она, что не видно;
отелится...
- Ладно, батя, трогай!
Полозья саней с хрустом кромсают оттаявшую снежную корку. Вожжами
волосяными Пахомыч шевелит, золу, просыпанную на улице, объезжает.
Попадается оголенная земля - подреза липнут. Спины напружив, угинаясь, тянут
лошади. Хоть и снасть справная и кони сытые, а Пахомыч нет-нет да и слезет с
саней, кряхтя,- больно уж важко нагрузили мешков.
На гору выбрался, дал вздохнуть припотевшим лошадям и тронул рысцой
шаговитой. Где приглянулось, оттепель сжевала снег, дорогу дурашливо
изухабила. Теплынь на провесне. Тает. Полдень.
Лес начал огибать Пахомыч - навстречу тройка стелется. А снегу возле
леса намело торы. В сугробах саженных дорожку прогрызли узенькую,
разминуться никак невозможно. Что не видно- очень скоро, вот-вот.
- Эка, скажи на милость, оказия-то!.. Тпру!..
Приостановил Пахомыч лошадей, слез и шапку снял. Голову седую и потную
ветер облизывает. Потому снял Пахомыч шапчонку свою убогую, что опознал в
тройке встречной выезд полковника Черноярова Бориса Александровича. А у
полковника землю он арендовал восемь лет подряд.
Тройка ближе. Бубенцы промеж себя разговорчики вполголоса ведут. Видно,
как с пристяжных пена шмотьями брызжет и тяжело-тяжело колышется коренник.
Привстал кучер, кнутом машет.
- Сворачивай, ворона седая!.. Что дорогу-то перенял?!
Поравнялся и лошадей осадил. Пахомыч, в полах полушубка путаясь, с
головой непокрытой к санкам подбежал, поклон отвалил низенький.
Из саней, медвежьим мехом обитых, пучатся, не мигая, глаза стоячие.
Губы рубчатые, выскобленные досиня, кривятся.
- Ты почему, хам, дог-огу не уступаешь? Большевистскую свободу почуял?
Г-авнопг-авие?..
- Ваше высокоблагородие!.. Христа ради, объезжайте вы меня. Вы
порожнем, а у меня вага... Я ежели свильну с дороги, так и не выберусь.
- Из-за тебя я буду лошадей кг-овных в снегу душить?.. Ах ты сволочь!..
Я тебя научу уважать офипег-ские погоны и уступать дог-oгy!
Ковер с ног стряхнул и перчатку лайковую кинул на сиденье.
- Аг-тем, дай сюда кнут!
Прыгнул полковник Чернояров с саней и, размахнувшись, хлобыстнул кнутом
Пахомыча промеж глаз.
Охнул старик, покачнулся, лицо ладонями закрыл, а сквозь пальцы кровь.
- Вот тебе негодяй, вот!..
Бороду Пахомычеву седую дергал, хрипел, брызгаясь слюной.
- Я из вас дух кг-асногваг-дейский выколочу!.. Помни, хам, полковника
Чег-нояг-ова!.. Помни!..
Над талой покрышкой снега маячит голубая дуга. рубенцы говорят
невнятным шепотом... Сбочь дороги постромки обрывая, бьются лошади Пахомыча,
сани опрокинутые, с дышлом поломанным, лежат покорно и беспомощно, а он
тройку глазами немигающими провожает. Будет провожать до тех пор, пока не
скроется в балке задок саней, выгнутых шеей лебединой.
Век не забыть Пахомычу полковника Черноярова Бориса Александровича.
С ведрами от криницы идет Пахомычева старуха.
В вербах, стыдливо голых, беснуются гоачи. За дворами, на бугре, промеж
крыльев красношапого ветряка на ночь мостится солнце. В канавах вода кряхтит
натужисто, плетни раскачивает. А небо - как вянущий вишневый цвет.
Ко двору подошла, у ворот подвода. Лошади почтовые с хвостами, куце
подкрученными, и у ног их, захлюстанных и зябких, куры парной помет
гребут. Из тарантаса, полы офицерской шинели подбирая, высокий, узенький - в
папахе каракулевой - слез. Повернулся к старухе лицом иззябшим.
- Мишенька!.. Сыночек!.. Нежданный!..
Коромысло с ведрами кинула, шею охватила, губами иссохшими губы не
достанет, на груди бьется и ясные пуговицы и серое сукно целует.
От материной кофтенки рваной навозом коровьим воняет. Отодвинулся
слегка, улыбнулся, как варом в лицо матери плеснул.
- Неудобно на улице, мамаша... Вы укажите, куда лошадей поставить, и
чемодан мой снесите в комнату... Заезжай во двор, слышишь, кучер?
Хорунжий. Погоны новенькие. Пробритый рядок негустых волос. Свой: плоть
от плоти, а стесняется Пахомыч, как чужого.
- Надолго приехал, сынок?
Сидит Михаил у окна, пальцами бледными, не рабочими, по столу
постукивает.
- Я командирован из Новочеркасска со специальным поручением от
войскового атамана. Пробуду, очевидно... Мамаша! Сотрите молоко со стола,
что за неопрятность... Пробуду здесь месяца два.
Игнат с база пришел, следя грязными сапогами.
- Ну, здорово, братуха!.. С прибытием.
- Здравствуй.
Руку протянул Игнат, хотел обнять, но как-то разминулись и пальцы
сошлись в холодном и неприязненном пожатии.
Улыбаясь натянуто, сказал Игнат:
- Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали...
Брови нахмурил Михаил.
- Я еще казачьей чести не продал.
Помолчали нудно.
- Как живете? - спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги.
Пахомыч с лавки метнулся к сыну.
- Дай я сыму, Миша, ты руки вымажешь.- На колени стал Пахомыч, сапог
осторожно стягивая, ответил: - Живем - хлеб жуем. Наша живуха известная. Что
у вас в городе новостишек?
- А вот организуем казаков отражать красногвардейщину.
Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши:
- А через какую надобность их отражать?
Улыбнулся Михаил криво:
- Ты не знаешь? Большевики казачества нас лишают и коммуну хотят
сделать, чтобы все было мирское - и земля и бабы...
- Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут.
- Какую вашу линию?
- Землю у панов отымают и народу дают, вон она куда кривится,
линия-то...
- Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь?
- А ты за кого?
Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь,
чертил на стекле бледные узоры.
За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над
Гетманским шляхом раскорячился.
На кургане обглоданная столетиями, ноздреватая каменная баба, а через
голову ее, прозеленью обросшую, солнце по утрам переваливает, вверх
карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука - щенят,
лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими, горячими лучами.
Зарею заехал от шляха с плугом Пахомыч. Ногами, от старости вихляющими,
вымерял четыре десятины, щелкнул на муругих быков кнутом и начал чернозем
плугом лохматить.
Давит на поручни Гришка, чуть не в колено землю выворачивает, а Пахомыч
по борозде глянцевитой ковыляет, кнутом помахивает да на сына любуется:
даром что парню девятнадцатый год, а в работе любого казака за пояс заткнет.
Загона три прошли и остановились. Солнце всходит. С кургана баба
каменная, в землю вросшая, смотрит на пахарей глазами незрячими, а сама
алеет от солнечных лучей, будто полымем спеленатая. По шляху ветер пыльцу
мучнистую затесал столбом колыхающимся. Пригляделся Гришка - конный скачет.
- Батя, никак, Михайло наш верхи бежит?
- Кубыть, он...
Подскакал Михаил, бросил у стана взмыленную лошадь, к пахарям бежит, на
пахоте спотыкается. Поравнялся - дух не переведет. Дышит, как лошадь
запаленная.
- Чью вы землю пашете?!
- Нашевскую.
- Да ведь это земля полковника Черноярова?
Пахомыч высморкался и, подолом рубахи холщовой вытирая нос, сказал
веско и медленно:
- Раньше была ихняя, а теперь, сынок, нашевская, народная...
Белея, крикнул Михаил:
- Батя! Знаю я, чье это дело!.. Гришка с Игнатом до худого тебя
доведут!.. Ты ответишь за захват чужой собственности.
Пахомыч голову угнул норовисто:
- Наша теперя земля!.. Нету таких законов, чтоб иметь больше тыщи
десятин... Шабаш! Равноправенство...
- Ты не имеешь права пахать чужую землю!..
- И ему права не дадены степью владать. Мы на солончаках сеем, а он
позанял чернозем, и земля три года холостеет. Таковски есть права?..
- Брось пахать, отец, иначе я прикажу атаману арестовать тебя!..
Пахомыч повернулся круто, закричал, багровея и судорожно дергая
головой:
- На свои кровные выучил... воспитал!.. Подлец ты, сучий сын!..
Аж зубами скрипнул позеленевший Михаил:
- Я тебя, старая...- шагнул к отцу, кулаки сжимая, во увидел, как
Гришка, ухватив железную занозу, бежит через пахоту прыжками, и, голову
вбирая в плечи, не оглядываясь, пошел на хутор.
У Пахомыча хата саманная. Частокол вокруг палисадника ребрами
лошадиного скелета топорщится.
С поля приехал Григорий с отцом. Игнат баз заплетал хворостом, подошел,
и от рук его пахуче несло пряным запахом листьев лежалых.
- Нас, Григорий, в правление требуют. На майдане сход хуторной.
- Зачем?
- Мобилизация, говорят... Красногвардейцы заняли хутор Калинов.
За гуменным пряслом меркла, дотлевала вечерняя заря. На гумне в ворохе
рыжей половы остался позабытый солнечный луч, ветер с восхода ворохнул
полову, и луч погас.
Гришка коня почистил, зерна задал. На крыльце кособоком вдовый Игнат с
сынишкой шестилетним своим возился. Глянул мимоходом Гришка в глаза
братнины, от смеха сузившиеся, шепнул:
- Ночью надо уезжать в Калинов, а то тут замобилизуют!..
Матери, выгонявшей из сенцев телка, сказал:
- Белье достань нам с Игнатом, маманя, сухарей всыпь...
- Куда вас лихоман понесет?..
- На кудыкино поле.
До поздней ночи на хуторском майдане гремел гул голосов. Пахомыч пришел
оттуда затемно. У дверей амбара, где спал Гришка, остановился. Постоял и
присел на каменный порожек обессиленно. Тошнотой нудной наливалось тело,
сердце трепыхалось скупыми ударами, а в ушах плескался колкий и тягучий
звон. Сидел, поплевывая в блеклое отражение месяца, торчавшее в лужице
примерзшей, и больно чувствовал, что налаженная, обычная, жизнь уходит, не
оглянувшись, и едва ли вернется.
Где-то у огородов около Дона надсадно брехали собаки, в лугу размеренно
и четко бил перепел. Ночь раскрылатилась над степью и молочной мутью
закутала дворы. Закряхтел Пахомыч, дверью скрипнул.
- Ты спишь, Гриша?
Из амбара пахнуло тишиной и слежавшимся хлебом. Внутрь шагнул, нащупал
шубу овчинную.
- Гриша, спишь, что ли?
- Нет.
Старик на край шубы присел, услыхал Гришка, как руки отцовы дрожью
выплясывают мелкой и безустальной. Сказал Пахомыч глухо:
- Поеду и я с вами... Служить... в большевики...
- Что ты, батя?.. А дома как же? Да и старый ты...
- Ну, что ж как старый? Буду при обозе состоять, а нет - так и в седле
могу... А дома нехай Михайло правит... Чужие мы ему, и земля чужая...
Нехай живет, бог ему судья, а мы пойдем землю-кормилицу отвоевывать!
Разноголосо прогорланили первые петухи. Над Доном за изломистым
частоколом леса заря заполыхала. Несмело и осторожно поползли тающие тени.
Вывел Пахомыч трех лошадей, напоил, потники заботливо разгладил,
оседлал. Вместе со старухой Пахомыча всхлипнули гуменные воротца, лошадиные
копыта сочно зацокали по солончаку.
- Надо летником ехать, батя, а то на шляху могут перевстреть! -
вполголоса сказал Игнат.
Небо поблекло. Росой медвяной и знобкой вспотела трава. Из-за Дона, с
песков лимонных, сыпучих, утро шагало.
На защитном кителе полковника Черноярова звездочки чернильным
карандашом скромненько вкраплены. Щеки мясистые в синих жилках. В стены
паутинистые хуторского майдана баритон дворянски-картавый тычется. Пальцы
розовато-пухлые, холеные, жестикулируют сдержанно и вполне прилично.
А кругом потной круговиной сгрудились, жарко дышат махорочным перегаром
и хлебом пшеничным окисшим. Папахи красноверхие, бороды цветастые. Рты,
распахнутые, ловят жадно, а баритон, картавящий, гаденький, из губ, дурной
болезнью обглоданных:
- Дог-огие станичники!.. Вы исстаг-и были опог-ой цаг-я-батюшки и
Г-одины. Тепе-гь, в эту великую смутную годину, на вас смотг-ит вся
Г-оссия... Спасайте ее, пог-уганную большевиками!.. Спасайте свое имущество,
своих жен и дочег-ей... Пг-имег-ом выполнения гг-ажданского долга может
послужить ваш хутог-янин хогунжий Михаил Кг-амсков: он пег-вый сообщил нам
пг-о то, что отец его и два бг-ата ушли к большевикам. И он пег-вый - как
истинный сын тихого Дона - становится на его защиту!..
Казаков нашего хутора Крамскова Петра Пахомыча и сынов его Игната и
Григория Крамсковых, как перешедших на сторону врагов Тихого Дона, лишить
казачьего звания, а также всех земельных паев и наделов, и по поимке
передать военнополевому суду Вешенского юрта.
Около прошлогоднего стога сена отряд остановился кормить лошадей. У
хутора за гуменным пряслом стучал пулемет.
Комиссар, раненный в щеку навылет, на жеребце, белесом от пота,
подскакал в тачанке, крикнул рвущимся и гундосым голосом:
- Гиблое дело!.. Видать, нашлепают нам!..
Жеребца промеж ушей вытянул плетюганом и, харкая и давясь черными
шмотьями крови, засипел командиру отряда на ухо:
- Не пробьемся к Дону - могем пропасть. Посекут нас казаки, мешанину
сработают... Скликай в атаку идтить!..
Командир, бывший машинист чугунолитейного завода, такой же
медлительный, как первые взмахи маховика, голову бритую приподнял, трубки
изо рта не вынимая:
- По коням!..
Отъехал комиссар сажени три, спросил, оборачи- ваясь:
- Как думаешь, ликвидируют нас?..- и поскакал, не дожидаясь ответа.
Из-под лошадиных копыт пули схватывали мучнистую пыльцу, шипели, буравя
сено; одна оторвала у тачанки смолянистую щепу и на лету приласкалась к
пулеметчику. Выронил тот из рук портянку, в дегте измазанную, присел,
по-птичьи подогнувши голову, нахохлился, да так и помер - одна нога в
сапоге, другая разутая. С железнодорожного полотна ветер волоком притащил
надтреснутый гудок паровоза. С платформы в степь, к скирду, к куче людей,
затормошившихся, повернулось курносое раззявленное жерло, плюнуло, и, лязгая
звеньями, снова тронулся бронепоезд "Корнилов" э 8, а плевок угодил правее
скирда. Со скрежетом вывернул вязанку дегтярного дыма и спутанные арбузные
плети от прошлогоднего урожая.
И долго еще под тяжестью непомерной плакали ржавые рельсы, шпалы
кряхтели, позванивая, а возле скирда в степи Пахомычева кобылица жеребая, с
ногами, шрапнелью перебитыми, долго пыталась встать, с хрипом голову
вскидывала, на ногах подковы полустертые блестели. Песчаник жадно пил
розоватую пену и кровь.
Болью колючей черствело сердце, шептал Пахомыч:
- Матка племенная... Эх, не брал бы, кабы знатье!..
- Дуришь, батя!..- на скаку прокричал Игнат. - Беги на бричку садись -
видишь, в атаку лупим!..
Вслед ему глянул старик равнодушно.
Пулеметный треск, будто холстинное полотнище в клочья шматуют. На
патронных ящиках лежал Пахомыч, слюну горько-приторную сплевывал. А над
землей, разомлевшей от дождей весенних, от солнца, от ветров степных,
пахнущих чабрецом и полынью, маревом дымчатым, струистым плыл сладкий запах
земляной ржавчины, щекотный душок трав прошлогодних, на корню подопревших.
Подрагивала выщербленная голубая каемка леса над горизонтом, и сверху
сквозь золотистое полотнище пыли, разостланное над степью, жаворонок вторил
пулеметам бисерной дробью. Григорий за патронами подскакал.
- Не горюй, батя; Кобыла - дело наживное!..
Губы Гришкины бурые порепались от жары, веки от ночной бессонницы
набухли.
В обнимку взял два ящика и взвихрился, потный и улыбающийся.
К вечеру подошли к Дону. Нз лощины до сумерек садила батарея, по бугру
маячили казачьи разъезды. Ночью желтый настырный глаз прожектора шнырял по
зарослям терна, нащупывал коновязи, палатки, людей. Минуту цепко излапывал
их, поливая светом мертвенным, и гас.
С рассветом - с бугра густо, цепь за цепью, как волны. Из терна
вихрастого стрельба пачками с прицелом, с выдержкой. В полдень командир
отряда о подошву сапога излатанного выбил трубку, взглядом
равнодушно-тяжелым обвел всех:
- Неустойка выходит, товарищи!.. Плывите через реку, в десяти верстах
хутор Громов,- закончил устало: - Там - наши...
Коня расседлывая, крикнул Гришка отцу:
- Чего ж ты?!
- Глупство!..-строго сказал Пахомыч, а у самого челюсть нижняя
запрыгала.- Плыви, Гриша!.. Коня разнуздай... А я того... стар уже...
- Прощай, батя!..
- С богом, сынок!..
- Ну, иди, лысый! Да ну же, черт, спужался!..
По пояс, по грудь, а вот уж одна голова Гришкина с бровями насупленными
да сторожкие уши коня над сизой водой.
Загнал Пахомыч обойму сплющенным пальцем, на мушку ловил перебегавшие
фигурки людей, потом выкинул последнюю дымную гильзу и руки волосатые
поднял:
- Пропадаем, Игнат!..
В упор в лошадиную морду выстрелил Игпат, сел, широко расставив ноги,
сплюнул на сырую, волнами напелованную гальку и ворот рубахи защитной разо-
рвал до пояса.
За завтраком Михаил усики белобрысые нафиксатуренные самодовольно
накручивал.
- Теперь, мамаша, меня произвели в сотники за то, что большевизм в
корне пресекаю. Со мною очень не разбалуешься, чуть что - и к стенке!
Мать вздохнула:
- А как же, Миша, наши?.. На случай, может, придут они...
- Я, мамаша, как офицер и верный сын тихого Дона не должен ни с какими
родственными связями считаться. Хоть отец, хоть брат родной - все равно
передам суду...
- Сыночек!.. Митенька!.. А я-то как же?.. Всех вас одной грудью
кормила, всех одинаково жалко!..
- Без всяких жалостей!..- Глазами повел строго на сынишку Игнатова: - А
этого щенка возьмите от стола, а то я ему, коммунячьему выродку, голову
отверну!.. Ишь смотрит каким волчонком... Вырастет, гаденыш, тоже
большевиком будет, как отец!..
На огороде возле Дона полой водой и набухающими почками тополей пахнет.
Волны гребенчатые укачивают диких казарок, плетни огорода лижут, обсасывают.
Сажала картофель Пахомычева старуха, двигалась промеж лунок натужисто.
Нагнется, и кровь полыхнет в голову, закружит ее тошно. Постоит и сядет.
Молча глядит на черные жилы, спутавшиеся на руках узлом замысловатым. Губами
ввалившимися шамшит беззвучно.
За плетнем Игнатов сынишка в песке играет.
- Бабуня!
- Аюшки, внучек?
- Поглянь-ка, бабуня, чего вода принесла.
- Чего же она принесла, родимый?
Встала старая, лопату не спеша воткнула, дверцами скрипнула. На отмели
- ногами к земле - лошадь дохлая лоснится от воды, наискось живот лопнул, а
ветерком вонь падальную наносит.
Подошла.
Шею лошадиную мертвые руки человека обняли неотрывно, на левой повод
уздечки замотан накрепко, назад голова запрокинута, и волосы на глаза
свисли. Глядела, не моргая, как губы, рыбой изъеденные, смеялись, ощеряя
мертвый оскал зубов, и упала...
Космами седыми мотая, на четвереньках в воду сползла, голову черную
охватила, мычала:
- Гри-ша!.. Сы-но-о-ок!..
За самоотверженную и неустанную работу по искоренению большевизма в
пределах Верхне-Донского Округа сотник Крамсков Михаил производится в
подъесаулы и назначается комендантом при Н-ском Военно-Полевом Суде.
Командующий Северным фронтом:
Генерал-майор М. Иванов
Адъютант (подпись неразборчива).
Дорога обугленная. Конвойные верхами и их двое. Подошвы в ранах
гнойных. В одном белье, покоробленном от крови. По хуторам, по улицам,
унизанным людьми, под перекрестными побоями. На другие сутки вечером - хутор
родной. Дон и синеющая грядуха меловых гор, словно скученная отара овец.
Нагнулся Пахомыч и клок зеленой пшеницы выдернул, губами задвигал трудно:
- Угадываешь, Игнат?.. Наша земля... с Гришей пахали...
Сзади свист плети витой.
- Без разгово-ров!..
Молча, головы угнув, по хутору. Ноги свинцовеют. Мимо частокола, мимо
хаты саманной. Глянул Пахомыч на двор, ощетинившийся бурьяном махровитым, и
грудь потер там, где колом" больным и неловким, растопырилось сердце.
- Батя! Вон мать на гумне...
- Не видит!..
Сзади:
- Молчи, сволочуга!..
Площадь, поросшая пышатками кучерявыми. Правление. Сходка у крыльца.
- Здорово, Пахомыч!.. Никак, землю отвоевывать ходил?
- Он отвоевал уж на кладбище сажень.
- Наука будет старому кобелю!
Палец с ногтем выпуклым, как броня черепахи, Пахомыч поднял, выдавил,
судорожно переводя дух:
- Н-но, растаку вашу... Хучь погибнем мы, хучь и добро прахом пойдет, а
вам... памятку вложат. Не ваша правда!
Боком подошел к Пахомычу сосед Анисим Макеев, развернулся и молчком,
зубы ощерив из рыжей бо- роды, ударил Пахомыча в голову.
- Бей их!!! - крик сзади.
С звериным сопением сомкнулась немая человеческая волна, папахами
красноверхими перекипала, сгрудилась в бешеной возне. Под дробный топот
вязко и сочно стряли удары... Но с крыльца правления коршуном сорвался
Микишара, клином разбороздил колыхавшуюся толпу. Вырвался в рубахе
изорванной, белый, с перекошенным ртом, орал:
- Братцы!.. Фронтовики!.. Не допущай к убийству!..- шашку выдернул из
ножен, над головой веером развернул сверкающую сталь.- На фронт их нету,
так-перетак... А тут убивать могут?!
- Бей Микишару!.. Большункам продался!..
Стеной плотной стали Микишара и восемь фронтовиков, в отпуск пришедших,
от толпы отгородили Пахомыча и Игната.
Постояли старики, погомонили и кучками пошли с площади. Смеркалось...
- Хотелось бы ваше г-ешающее слово услышать, подъесаул. Г-азумеется, мы
обязаны их г-асстг-елять, но как-никак, а это ваши отец и бг-ат... Может
быть, вы возьмете на себя тг-уд ходатайствовать за них пег-ед войсковым
наказным атаманом?..
- Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю
и Всевеликому войску Донскому...
С жестом трагическим:
- У вас, подъесаул, благог-одная душа и мужественное сег-дце. Дайте я
вас по г-усскому обычаю г-асцелую за вашу самоотвег-женность в деле служения
пг-естолу и г-одному наг-оду!..
Троекратный чмок и пауза.
- Как вы полагаете, дог-огой подъесаул, не вызовем ли мы г-асстг-елом
возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?
Долго молчал подъесаул Крамсков Михаил, потом, головы не поднимая,
сказал глухо:
- Есть надежные ребята в конвойной команде. С ними можно отправить в
Новочеркасскую тюрьму. Не проговорятся ребята... А арестованные иногда
пытаются бежать...
- Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте
пожать вашу г-уку!..
Сарай для военнопленных, как паучье гнездо паутиной, опутан колючей
проволокой. По ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с
улицы сынишка Игнатов в картузе отцовском и старуха Пахомычева руками
окаменевшими к проволоке тоскливо пристыла, моргает веками кровяными, рот
кривит, а слез нет - все выплакала.
Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:
- Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.
Губами пожевал, сухо закашлялся:
- По нас же не горюй, старуха!.. Пожили... Все там будем. Посля
панихидку отслужи. Поминать будешь, не пиши: "красногвардейца Петра", а
прямо - "воинов убиенных Петра, Игната, Григория"... А то поп не примет...
Ну, затем прощай, старуха!.. Живи... Внука береги. Прости, коль обидел
когда...
Сынишку Игнат на руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся.
Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат:
- Папаня, а чего у тебя кровь на голове?
- Это я ушибся, сынок.
- А начто тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?
- Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно...
Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.
- Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.
- Ты с бабуней иди, сынушка...- Губы у Игната жалко дрогнули,
покривились.- А я потом приду...
Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую,
волочит и тельце маленькое, щуплое к груди жмет, жмет, жмет.
- Папанька, начто у тебя глаза мокрые?
Молчит Игнат.
Потухли сумерки. С луга, с болот уремистых, из зарослей ольхи и
мочажинника туман на сады свалился росой - проседью серебряной. Траву
притолок к земле, захолодевшей и влажной.
Из сарая вышли кучкой. Офицер с погонами подъесаула, в папахе
каракулевой, высокий, узенький, сказал тихо, вполголоса, самогонным
перегаром дыша:
- Далеко не водить!.. За хутор, в хворост!..
В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.
Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На
бугре - за буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в
буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых - ночью щенилась волчица: стонала,
как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и,
облизывая первого мокрого шершавого волчонка, услышала неподалеку - из
лощины, из зарослей хвороста - два сиповатых винтовочных выстрела и
человеческий крик.
Прислушалась настороженно и в ответ короткому стонущему крику завыла
волчица хрипло и надрывно.
Популярность: 70, Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 20:35:30 GmT