Источник: Петрушевская Л.С. Дом девушек: Рассказы и повести. - М.:
"Вагриус", 1999. - 446 с.
OCR & spellcheck: Феня Пелешевская (kissens@inbox.ru), 5 сентября
2003 г.
Я человек жесткий, жестокий, всегда с улыбкой на полных, румяных губах,
всегда ко всем с насмешкой. Например, мы сидим у Мариши. У Мариши по
пятницам сбор гостей, все приходят как один, а кто не приходит, то того,
значит, либо не пускают домашние или домашние обстоятельства, либо просто не
пускают сюда, к Марише, сама же Мариша или все разъяренное общество: как не
пускали долгое время Андрея, который в пьяном виде заехал в глаз нашему
Сержу, а Серж у нас неприкосновенность, он наша гордость и величина, он,
например, давно вычислил принцип полета летающих тарелок. Вычислил тут же на
обороте тетради для рисования, в которой рисует его гениальная дочь. Я
видела эти вычисления, потом посмотрела совершенно нахально, на глазах у
всех. Ничего не поняла, белиберда какая-то, искусственные построения,
формально взятая мировая точка. Не для моего, короче говоря, понимания, а я
очень умная. То, что не понимаю, того не существует вообще. Стало быть,
ошибся Серж со своей искусственно взятой мировой точкой, причем он же давно
не читает литературу, надеется на интуицию, а литературу читать надо. Открыл
тут новый принцип работы паровоза с КПД в 70 процентов, опять небывалые
вещи. С этим принципом начали его вывозить в свет, туда-сюда, на капичник, к
академику Фраму, академику Ливановичу, Ливанович первый опомнился, указал
первоисточник, принцип открыт сто лет назад и популярно описан в учебнике на
такой-то странице мелким шрифтом для высших заведений, КПД тут же оказался
снижен до 36 процентов, результат фук. Тут все равно ажиотаж, образовали
отдел у Ливановича, нашего Сержа ставят завом, причем без степени. В наших
кругах понимающее ликование, Серж серьезно задумался над своей жизнью, те ли
ему ценности нужны, решил, что не те. Решил, что лучше останется у себя в
Мировом океане, все опять в шоке: бросил карьеру ради воли и свободы, в
Мировом океане он простой рядовой младший научный сотрудник, ему там полная
свобода и атлантическая экспедиция вот-вот, давно намечающаяся, с заходами в
Ванкувер, Бостон, Гонконг и Монреаль. Полгода моря и солнца. Хорошо, выбрал
свободу, там, в его кровном детище с КПД 36 процентов отделе, уже набрали
штат, взяли заведующим (бездаря кандидата наук, все забито, они начали
трудиться не спеша и вразвалочку, то в буфет, то в командировку, то курят.
За Сержем ездят консультироваться, вернее, сначала ездили, два раза, Мариша
смеялась, что в Мировом океане не знают уже, кого за кого принимать,
какого-то Сержа, мэнээса, все время у них из-под носа утаскивают на
консультации. Но потом это быстро прекратилось, те вошли в колею, дело ведь
непростое, дело не в принципе, а в иной технологии, ради которой ломать
существующее производство, не нужно электричество, все возвращается в век
пара, все псу под хвост. Таким образом, вначале вместо прогресса летит к
черту вообще все, как всегда. А все это пробивает один отдельчик в пять душ,
там у нас устроилась лаборанткой одна знакомая, Ленка Марчукайте, приходит,
приносит утешительные новости, что кандидат наук вот-вот рожает ребенка на
стороне, на него готовится письмо тех родителей, на работе он в полной
отключке, орет по телефону, а комната одна, и ни о какой энергетике нет
слов. Пока готовят проект решения по передаче им опытно-испытательного
верстака в подвале института на три часа ночного времени, Но Сержу эта воля
и свобода обернулась гораздо хуже, пришло время оформляться с анкетами в
экспедицию, он в анкете написал, что беспартийный, а в год поступления в
Мировой океан написал в анкете же, что член ВЛКСМ. Обе записи сравнили,
выяснилось, что он самостоятельно выбыл из рядов комсомола, даже не встал в
Мировом океане на учет в комсомольскую организацию, итого не заплатил
членских взносов за много лет, и выяснилось, что это не поправишь ни
взносами, ничем, и в океан его не пропустила комиссия. Все это, придя,
рассказал тот же Андрей-отщепенец, и его оставили со всеми пить водку, и он
в порыве сказал, чтобы ему никто ничего не говорил, он за включение в
экспедицию стал стукачом, но стучать обязан только на корабле, на суше он не
нанимался. И действительно, Андрей ушел в океан, а пришел оттуда -- привез
из Японии маленький пластиковый мужской член. Почему же такой маленький, а
потому, что не хватило долларов. А я сказала, что это Андрей привез для
дочери. А Серж сидел печальный, хоть ему и дана была полная свобода, весь
институт ходил в океан, а он с небольшим составом лаборантов осуществлял
отправку, переписку и прием экспедиции в Ленинграде. Однако это было давно и
неправда, кончились те дни, когда Серж и Мариша совместно тосковали о Серже
и стойко держались, кончились все дни понимания, а наступило черт знает что,
но каждую пятницу мы регулярно приходим, как намагниченные, в домик на улице
Стулиной и пьем всю ночь. Мы -- это Серж с Маришей, хозяева дома, две
комнаты, за стеной под звуки магнитофона и взрывы хохота спит стойко
воспитанное дитя, дочь Соня, талантливая, своеобразная девочка-красавица,
теперь она моя родственница, можете себе представить, но об этом впереди.
Моя родственница теперь также и Мариша, и сам Серж, хоть это смешной
результат нашей жизни и простое кровосмешение, как выразилась Таня, когда
присутствовала на бракосочетании моего мужа Коли с женой Сержа Маришей, --
но об этом после.
Значит, вначале было так: Серж с Маришей, их дочь за стеной, я тут
сбоку припека, мой муж Коля -- верный, преданный друг Сержа; Андрей-стукач
сначала с женой, Анютой, потом с разными другими женщинами, потом с
постоянной Надей; дальше Жора -- еврей наполовину по матери, о чем никто
никогда не заикался, как о каком-то его пороке, кроме меня: однажды Мариша,
наше божество, решила похвалить невзрачного Жору и сказала, что у Жоры
большие глаза -- какого же цвета? Все говорили кто желтые, кто светло-карие,
а я сказала еврейские, и все почему-то смутились, и Андрей, мой вечный
недруг, крякнул. А Коля похлопал Жору по плечу. А чего, собственно, я
сказала? Я сказала правду. Дальше: с нами всегда была Таня, валькирия метр
восемьдесят росту, с длинными белокурыми волосами, очень белыми зубами,
которые она маниакально чистила три раза в день по двадцать минут (час -- и
ваши зубы будут белоснежными), а также с очень большими серо-голубыми
глазами, красавица, любимица Сержа, который ее иногда гладил по волосам,
очень сильно напившись пьяным, и никто ничего не понимал; а рядом сидела
Мариша как ни в чем не бывало, а я сидела тут же и говорила Ленке
Марчукайте: "Почему ты не танцуешь, потанцуй с моим мужем Колей", -- на что
в ответ все грубо хохотали, но это уже был самый закат нашей общей жизни.
Тут же была Ленка Марчукайте, девка очень красивая, бюст пятого
размера, волосы длинные русые, экспортный вариант, двадцать лет. Ленка
вначале вела себя как аферистка, каковой она и была, работая в магазине
грампластинок. Она втерлась Марише в доверие, рассказав ей о своей тяжелой
жизни, потом хапнула у нее большую сумму и ходила с этим долгом как ни в чем
не бывало, потом исчезла, вернулась без четырех передних зубов, отдала
деньги Марише ("Вот видите?" -- победно сказала Мариша) и сказала, что
лежала в больнице, где ее приговорили, что у нее не может быть детей. Мариша
еще более ее полюбила, Ленка у нее только что не ночевала, но без зубов это
уже было другое, не экспортное исполнение. Ленка с помощью Сержа устроилась
лаборанткой в его 36-процентном отделе, вставила себе зубы, вышла замуж за
еврейского мальчика-диссидента Олега, который оказался сыном известной
косметички Мэри Лазаревны, и в этой богатейшей семье Ленка была некоторое
время как бы нашим лазутчиком, со смехом рассказывала, какая у Мэри спальня,
какие шкафы, за каждый из которых можно прожить жизнь в долларах, и что Мэри
подарила ей еще. Мэри баловала Ленку и говорила, что ее кожа -- это
естественное богатство. Кожа у Ленки была действительно редкой природной
тонкости, белый жир и красная кровь давали небывалое сочетание даже в разное
время дня, все равно как закат или восход, а губы у нее вообще были красные
как кровь. Такая же кожа бывает сплошь у всех детей, у моего Алешки,
например. Но Ленка обращалась с собою пренебрежительно, бегала по разным
притонам, как вертихвостка, себя не ценила и наконец объявила, что ее Олег
уезжает со всеми своими через Вену в Америку, а она не поедет -- и не
поехала, разошлась с Олегом, стала отличаться тем, что, придя в дом, тут же
садилась к кому-нибудь из мужчин на колени и прекрасно себя чувствовала, а
бедные наши мальчики, хоть мой Коля, хоть стукач Андрей, криво при этом
ухмылялись. Только Сержу она не рисковала садиться на колени, Серж был
неприкосновенным, да еще тут же находилась Мариша, обожаемая Ленкой, и над
Маришей смеяться Ленка не могла, как она смеялась над всеми нами и над
молодой женой Андрея-стукача, которая вспыхнула и ушла на кухню, когда Ленка
плюхнулась на колени к Андрею, ничего при этом не подразумевая. Эта жена
Надя была еще моложе Ленки, ей вообще было восемнадцать лет, а дать ей можно
было пятнадцать, худая, тонкая, рыжая, испорченная по виду школьница, на это
только и мог клюнуть Андрей, который давно был известен благодаря
болтливости своей казенной жены Анюты как полный импотент, которому ничего
не нужно. Испорченная-то Надя испорченная, но вышла замуж и стала баба
бабой, откроет пасть эта нимфетка и поет: то-то она сварила, так-то Андрей
пил и она его не пускала больше пить, то-то они купили. Единственное, что
при ней осталось от ее испорченности и извращенности, -- это выпадающий
глаз, который при каких-то неловких движениях выскальзывал из орбиты и
вываливался на щеку, как яйцо всмятку. Страшное, должно быть, зрелище, но
Андрей с этим носился, возил Надю, державшую глаз на ладони, в больницу, там
им этот глаз вправляли, и вот в эту ночь Андрей, я думаю, бывал на высоте. И
с предыдущей, Анютой, Андрей жил ради волнующих моментов ее припадков, когда
он возил ее, закутанную в одеяло, в "скорых помощах" из больницы в больницу,
пока не выяснилось, что у нее так называемая ядовитая матка. Эта ядовитость
Анютиной матки имела хождение в нашем кругу, и на Анюте и Андрее лежала
печать обреченности. У всех у нас уже были дети, у Жоры трое, у меня Алеша,
и стоило мне не появиться в доме Сержа и Мариши недели две, как по рядам
проходила весть, что я рожаю в роддоме: так они шутили над моим
телосложением. У Тани был сын, известный тем, что во младенчестве ползал по
матери и сосал то одну грудь, то другую, и так они и развлекались. У Андрея
же и у Анюты детей быть не могло, и их было жалко, поскольку без детей
как-то нелепо жить, и не принято было жить, самыйто эффект заключается в
том, чтобы жить с детьми, возиться с кашами, детскими садами, а в ночь на
субботу почувствовать себя людьми и загулять на полную мощность, даже вплоть
до вызова милиции той, другой стороной улицы Стулиной. У Анюты же и у Андрея
была обреченность, пока однажды Анюта вдруг не родила дочь, ни с того ни с
сего, почти не изменившись! Ликование было полным, Андрей в ночь родов
принес Сержу две бутылки водки, вызвали моего Колю и всю ночь пили, и Андрей
сказал, что назовет свою дочь Маришей в честь Мариши, и Мариша была
неприятно задета этой честью. Но делать нечего, не запретишь, и прихлебала
Андрей назвал дочь Маришей. Но на этом праздник, а также семейная романтика
закончились, и Андрей, надо думать, надолго забросил свои супружеские
обязанности, а Анюта, наоборот, почувствовала свою обыкновенность, стала как
все женщины, безо всяких припадков, и в связи с этим начала приглашать в
течение год продолжавшегося декретного отпуска все новых и новых друзей, и
тут Андрей ушел на ролях стукача в плавание, а вернувшись, нашел у себя дома
целый рой знакомых, привлеченных, по-видимому, холостым состоянием Анютиной
прежде ядовитой матки. Андрей нашел новую романтику в своем положении
брошенного мужа, стал романтически приводить к Сержу и Марише отборных
девушек, а Ленка Марчукайте нагло садилась ему на колени, как бы
припечатывая его уже истощившиеся, сделавшие свое дело детородные органы.
Это у нее была такая шутка и издевательство.
Она села как-то на колени и к моему Коле, Коля, худой и добрый, был
буквально раздавлен весом Ленки и физически и морально, он не ожидал такого
поворота событий и только держал руки подальше и бросал взоры на Маришу, но
Мариша резко отвернулась и занялась разговором с Жорой, и вот тут я начала
что-то понимать. Я тут начала понимать, что Ленка дала маху, и сказала:
-- Лена, ты дала маху. Мариша ревнует тебя к моему мужу.
Ленка же беззаботно скрючила рожу и осталась сидеть на Коле, который
совершенно завял, как сорванный стебелек. Тут, я думаю, началось охлаждение
Мариши к Лене, которое и привело к постепенному исчезновению Ленки
Марчукайте, особенно когда та в конце концов родила мертвого ребенка, но это
уже было потом. А в тот момент все в ответ как-то преувеличенно захлопотали,
Таня чокнулась с Сержем, Жора наливал, подал навьюченному Коле и холодной
Марише, Андрей галантно заговорил со своей дурой Надюшей, которая
победоносно смотрела на меня, жену придавленного мужа.
К Жоре Ленка Марчукайте, однако, садиться не рисковала никогда, это
было небезопасно, поскольку Жора демонстрировал, как многие маленькие
мужчины, постоянное сексуальное возбуждение и любил всех -- Маришу, Таню и
даже Ленку. Ленка, существо совершенно холодное, рисковала вызвать у Жоры
покушение на изнасилование при всех, как это уже было с одной дамой Андрюши,
притворявшейся в танце с Жорой жутко темпераментной, а с Жорой этого
допускать было нельзя, и Жора, когда кончилась музыка, прямо схватил свою
рослую даму за подмышки и поволок в соседнюю комнату как бы в беспамятстве,
а в соседней комнате, это было хорошо известно, в эту ночь никто не спал,
дочь Мариши и Сержа находилась у бабушки. Жора успел свалить ополоумевшую
даму на маленькую кровать Сонечки, но пришли невольно усмехающиеся Серж и
Андрей и оттащили Жору, и переполошенная дама одернула задравшееся в ходе
борьбы платье. Событие вызвало жуткий смех на всю ночь, но, кроме того, все,
кроме посторонней дамы, знали, что тут есть игра, что Жора все играет со
студенческих лет в бонвивана и распутника, а на самом деле он ночами пишет
кандидатскую диссертацию для своей жены и встает к своим троим детям, и
только по пятницам он набрасывает на себя львиную шкуру и ухаживает за
дамами, пока ночь.
Но осторожная Ленка Марчукайте, которая тоже играла в сексуальные игры
с большим хладнокровием, не рисковала вызвать Жору на его привычную роль,
это уже было бы слишком, два спектакля, это обязывало к какому-то
завершению: Ленка сядет, Жора немедленно начнет лапать и так далее, а этого
Ленка не любила, как, в сущности, не любил этого и Жора. Впрочем, Ленка
Марчукайте была и прошла, как того захотела Мариша, была и исчезла, и когда
я вспоминаю ее вслух и при всех, это звучит как очередная бестактность.
У меня все как-то перепуталось в памяти в связи с последними событиями
в моей жизни, а именно в связи с тем, что я начала слепнуть. Десять ли лет
прошло в этих пятницах, пятнадцать ли, прокатились чешские, польские,
китайские, румынские или югославские события, прошли такие-то процессы,
затем процессы над теми, кто протестовал в связи с результатами первых
процессов, затем процессы над теми, кто собирал деньги в пользу семей
сидящих в лагерях, -- все это пролетело мимо. Иногда залетали залетные
пташки из других, смежных областей человеческой деятельности, как-то
повадился ходить на пятницы участковый милиционер Валера, человек, знающий
самбо, заносчивый и упрямый. Дверь в квартиру не закрывалась по пятницам,
прямо с тротуара три ступеньки и дверь; он пришел в первый раз, спросил у
всех документы в связи с жалобой жильцов противоположного дома на улице
Стулиной -- на превышение шума после одиннадцати часов вечера и вплоть до
пяти утра. Валера тщательно проверил у всех документы, вернее, проверил их
наличие, потому что ни у кого из мальчиков паспортов не оказалось. У девочек
он не проверял, это в дальнейшем навело на мысль, что Валера кого-то искал,
всю последующую неделю все оживленно и нервно перезванивались, все были
жутко смущены, испуганы и горели огнем. Действительно, в нашу тихую обитель,
в которой шумел только магнитофон, ворвалась какая-то опасность, мы
оказались в центре событий из-за Валеры и проверки документов. К следующей
пятнице все уже точно предполагали, что Валера ищет американского русского
Левку, который уже год живет с закончившейся визой, скитаясь по частным
квартирам и притонам, причем живет не из желания не возвращаться в Штаты, а
просто прогулял срок, за что, ему сказали, по нашим законам полагается
отсидка, и тогда он стал скрываться, и его все привечали с шумом и смехом, а
у Мариши я его ни разу не видела, у соседей же Маришиных по дому,
подозрительной компании, состоящей из двух вечных студенток без постоянной
московской прописки и их разноплеменных сожителей, Левка-американец иногда
ночевал на полу и один раз по случайности, как рассказывали студентки, придя
за рублем, сломал целку дочери министра Нинке со второго курса факультета
журналистики, так что Нинка проснулась вся в крови и потащила в панике
отстирывать матрац на кухню, поскольку ванны в квартире не имелось. Левки же
американца простыл и след, а Нина не имела претензий и теперь, говорят, в
свою очередь, скиталась по всем притонам в поисках Левки, которому она
отдала все, по русскому понятию. С тех пор, говорят, Левка не ночевал на
улице Стулиной, и, таким образом, Валера даром приходил.
Однако Валера пришел опять в пять минут двенадцатого, пришел, чтобы
выключить магнитофон, магнитофон выключили и сидели, пили в тишине, и Валера
сидел с непонятными намерениями, то ли он решил все-таки дождаться Левку, то
ли ему просто нужно было извести под корень нашу безобидную компанию, и он
просто сидел и не уходил. Мариша, горячо убедившая всех, что все люди
интересны, -- у нее вечно ночевали какие-то подобранные с вокзалов, месяц
жила женщина с годовалой парализованной девочкой, приехавшая в Институт
педиатрии на консультацию без права госпитализации, -- Мариша первой нашла
ключ и стала вести себя так, что Валера -- это несчастный и одинокий
человек, в этом доме ведь никому незнакомому не отказывали в приеме, только
редко кто решался навязываться. Мариша, а за ней и Серж стали возбужденно
разговаривать с Валерой на разные темы, дали ему стакан сухого вина,
пододвинули черный хлеб и сыр, единственное, что было на столе, и Валера не
увильнул ни от одного вопроса и ни разу не почувствовал никаких уколов
самолюбия. Так, например, Серж спросил:
-- Ты что, ради прописки в милицию пошел?
-- У меня прописка еще раньше, -- ответил Валера.
-- Ну а чего ты служишь?
-- Трудный участок, -- ответил Валера, -- я знаю самбо, самбист, но
из-за травмы плеча не получил второго разряда еще в армии. В самбо, если
тебя скрутят, то надо подать звуковой сигнал.
-- Какой звуковой? -- спросила я.
-- Хотя бы, извиняюсь за выражение, кашлянуть или перднуть, чтобы не
сломали руку.
Я тут же спросила, как это можно перднуть по заказу. Валера ответил,
что он не успел подать звуковой сигнал и что ему вынесли руку из предплечья,
а так он имеет полный третий разряд. Потом, не переводя дыхания, Валера
изложил свою точку зрения на существующий порядок вещей и на то, что скоро
все изменится и все будет как при Сталине, и при Сталине вот был порядок.
Короче говоря, весь вечер у нас прошел в социологических исследованиях
образа Валеры, и в конце концов то ли он все-таки оказался находчивей, то ли
наша общая роль была пассивной, но вместо обычного анкетирования, как это у
нас уже не раз бывало с залетными пташками типа проституток, приводимых
Андреем, или с теми, кто, заинтересовавшись музыкой, останавливались под
окном на тихой улице Стулиной и завязывали с нами через подоконник разговор
и в конце концов влезали в комнату тем же путем и были затем вынуждены
отвечать на целый ряд вопросов, -- на сей раз дело повернулось иначе, и
Валера, конкретно не касаясь своих служебных обязанностей, битый час громко
поучал нас, как было при Сталине, и никто особенно ему не противоречил, все
боялись, видимо, провокации, боялись высказать перед представителем власти
свои взгляды, да и вообще это было у нас не принято -- выражать свои
взгляды, какое-то мальчишество, орать о своих взглядах, а тем более перед
идиотом Валерой, ускользающим, непознанным, с неизвестными намерениями
пришедшим и сидящим за бедным круглым столом в бедняцкой комнате Мариши и
Сержа.
В двенадцать все, как оплеванные, поднялись и пошли, но не Валера.
Валере то ли было негде провести ночь дежурства, то ли у него было четкое
задание, но он сидел у Мариши и Сержа до утра, и Серж высказался, и это было
потом передано массам через Маришу по телефону, что это самый интересный
человек, какого он встречал за последние четыре года, но это у него была
защитная формулировка и не более того. Серж целиком принял на себя Валеру,
так как Мариша ушла спать на пол в комнату Сонечки, а вот Серж остался, как
мужчина, и пил с Валерой чай из зверобоя, целый чайник мочегонного, причем
Валера ни разу не отошел в уборную и убрался, только когда кончилось его
дежурство по участку. Валера, видимо, не хотел оставить свой НП ни на
секунду и совершил мочезадержательный подвиг. Со своей стороны, Серж тоже не
отходил, опасаясь в свое отсутствие обыска.
Как бы там ни было, та пятница была пятницей пыток, и мы все сидели не
в своей тарелке. Ни Ленка Марчукайте ни разу не уселась на колени ни к кому,
тем более к Валере, ни Жора ни разу не крикнул в форточку прохожим
школьницам "девственницы", только я все спрашивала, как это самбисты
научаются пердеть, усилием воли или специально питаясь. Мне хватило этой
темы на целый вечер, поскольку Валера единственно чего избегал -- это именно
этой темы. Он как-то морщился, уклонялся от темы, ни разу больше не произнес
слова "перднуть" и невзлюбил меня, как все, с первого взгляда и навеки. Но
крыть ему было нечем, это слово, видимо, не значится в неопубликованном
списке тех слов, за произнесение которых в публичном месте сажают на
пятнадцать суток, тем более что Валера сам первый его произнес! И я одна
встревала в тот умственный разговор, который с помощью наводящих вопросов
затеял Серж, надеясь все-таки вознестись на позиции насмешливого наблюдателя
жизненных явлений, за каковое жизненное явление мог бы сойти Валера, но
Валера плевать хотел на отеческие вопросы Сержа, а пер напролом и говорил
опасные для своего служебного положения вещи насчет того, что в армии многое
понимают и недолго всем вам тут гулять и что хозяин придет.
-- Но все-таки, -- встревала я, -- это в армии учат пердеть? Но вы не
научились, я вижу, потому что не смогли вовремя перднуть и не получили
разряда.
-- В армии такие ребята, такой техсостав, -- продолжал Валера, -- у них
в руках техника, у них в руках все, знающие ребята, и у них есть в голове.
Серж же спрашивал, к примеру, часто ли приходится дежурить ночью и где
дали комнату. Мариша спрашивала, женат ли Валера и есть ли дети, тоном своей
обычной доброты и участливости. Таня, наша валькирия и красавица, только
тихо ржала и комментировала вполголоса, нагнувшись над стаканом, особенно
яркие реплики Валеры, и адресовалась все время к Жоре, как бы поддерживая
его в этой трудной ситуации, где он, полуеврей, но чистый еврей по виду,
предъявил Валере паспорт (у него единственного был паспорт на этот раз),
который Валера вслух зачитал: Георгий Александрович Перевощиков, русский!
Да, в этот свой второй визит Валера опять спрашивал паспорта и опять
проверил паспорт у Сержа, и опять не получил паспорта ни у Андрея, ни у
моего Коли, ни у случайно забредшего на эту опасную вечеринку постороннего
-- редко бывавшего в Москве христианина Зильбермана, который был жутко
напуган и предъявил вместо паспорта свой старый студенческий билет, по
каковому студенческому он вечно получал железнодорожные билеты со скидкой.
Валера отобрал у Зильбермана билет, просто положил в карман, и Зильберман
смылся, спросив громко, где тут туалет. Валера, хоть и угрожал вначале
отвести Зильбермана вплоть до выяснения личности, не сделал вслед ни шагу, а
мы все сидели и мучились, как же теперь бедный Зильберман будет бояться и
трястись, и к его положению прибавится еще положение находящегося на крючке.
Но, видимо, Зильберман не был нужен Валере.
Мне было интересно, как поведет себя стукач Андрей, но Андрей тоже
повел себя осторожно и сдержанно. Как только выключили магнитофон, Андрей
потерял возможность танцевать с кем ему хотелось, а танцевал он капризно,
иногда вообще не танцевал, а его жена Надя, обабившаяся до последней
степени, несмотря на свой вид испорченного подростка, сидела в это время
тоже как истукан и задним числом ревновала, так вот, Андрей сел со своей
Надей. А у Нади отец был полковник на взлете, и все речи Валеры, как
младшего состава, Надя воспринимала только сквозь призму того, что на вопрос
Сержа, какой ему присвоили все-таки чин, Валера ответил, что многие бы
хотели, чтобы не присвоили, а ему присвоили сразу лейтенанта. Надя сразу
освоилась одна среди всех, стала ходить взад-вперед, повела Андрея звонить
какой-то Ирочке и потом вообще увела Андрея, и Валера никак не отреагировал.
Возможно, если бы мы все ушли, он бы все равно остался, здесь была его
"точка", а возможно, и нет.
Мы с Колей на сей раз не потратились на такси, а успели после метро на
автобус и приехали домой как люди и обнаружили, что Алешка не спит в
полвторого ночи, а сидит осоловевший перед телевизором, экран которого горит
впустую. Это было наше первое ночное возвращение с пятницы -- не утреннее,
-- и мы увидели, что Алешка тоже по-своему празднует эту ночь, а он, когда
его я укладывала, сказал, что боится спать один и боится гасить свет.
Действительно, свет горел везде, а ведь раньше Алешка не боялся, но раньше
ведь был дед, а недавно дед умер, мой отец, а моя мать умерла три месяца
перед тем, за одну зиму я потеряла родителей, причем мать умерла от той
болезни почек, какая с некоторых пор намечалась и у меня и которая
начинается со слепоты. Как бы там ни было, я обнаружила, что Алешка боится
спать, когда никого нет дома. Видимо, тени бабушки и дедушки вставали перед
ним, мой отец с матерью воспитывали его, баловали его и вообще растили, а
теперь Алешка остается один вообще, если учесть, что и я должна буду вскоре
умереть, а мой добрый, тихий на людях Коля, который дома скучал или
неприлично начинал орать на Алешку, когда тот ел вместе с нами, -- Коля,
видимо, собирался уйти от меня, причем уйти он собирался не к кому другому,
как к Марише.
Я уже говорила, что над нашим мирным пятничным гнездом пролетели многие
годы, Андрей из златоволосого юного Париса успел стать отцом, брошенным
мужем, стукачом на экспедиционном корабле, опять законным мужем и
обладателем хорошей кооперативной квартиры, купленной полковником для
Надюши, и, наконец, алкоголиком; он все еще любил одну Маришу всю свою
жизнь, начиная со студенческих лет, и Мариша это знала и ценила, а все
другие дамы на его жизненном пути были просто замещением. И коронным номером
Андреевой программы были танцы с Маришей, один-два священных танца в год.
Жора также вырос из охальника-студента в скромного, нищего старшего
научного сотрудника в самой дешевой рубашке и брюках темно-серого цвета,
отца троих детей, этакого будущего академика и лауреата без притязаний, но в
нем всегда было и сидело в самом его нутре одно: любовь к Марише, которая
любила всегда только Сержа и больше никого.
Далее, мой Коля тоже боготворил Маришу, они все как с цепи сорвались
еще на первом курсе института по поводу Мариши, и эта игра все длилась до
сих пор, пока не дошла до того, что Серж, которому досталась прекрасная
Мариша, жил-жил с ней и вдруг нашел себе любимую женщину, еще со школьной
скамьи, и однажды в праздник Нового года, когда все напились и играли в
шарады, он сказал: "Пойду позвоню любимой женщине", -- и все громом были
поражены, ибо если мужчины любили Маришу и считали Сержа единственным
человеком, то мы все любили Маришу и Сержа в первую голову, Серж всегда был
у всех на устах, хотя сам мало говорил, это его так вознесла Мариша, которая
любила его коленопреклоненно, то ли как мать, то ли как сподвижница,
благоговела перед каждым его словом и жестом, потому что когда-то в свое
время еще на первом курсе, когда Серж ее полюбил в числе прочих и предлагал
ей жениться и спал с ней, она ушла от него, сняла комнату с неким Жаном,
поддалась эротическому влечению, отказалась от первой и чистой любви Сержа,
а потом Жан ее бросил, и она сама, своей властью пришла к Сержу, теперь уже
навеки отказавшись от идеи эротической любви на стороне, сама предложила ему
жениться, они женились, и Мариша иногда со священным восторгом
проговаривалась, что Серж это хрустальный стакан. Я бы сказала ей теперь,
чтобы она не спала с хрустальным стаканом, все равно не выйдет, а выйдет,
так порежешься. Но тогда мы все жили какими-то походами, кострами, пили
сухое вино, очень иронизировали надо всем и не касались сферы пола, так как
были слишком молоды и не знали, что нас ждет впереди; из сферы пола весь
народ волновало только то, что у меня был белый купальник, сквозь который
все просвечивало, и народ потешался надо мной, как мог; это происходило,
когда мы все жили в палатках где-нибудь на берегу моря, и сфера пола
проступала также и в том, что Жора жаловался, что нет уборной и что в море
дерьмо никак не отплывает. В остальном тот же Жора кричал про отдыхающих
женского пола, что им нужен хороший абортарий, а Андрей романтически ходил
на танцы за шесть километров в город Симеиз к туберкулезным девушкам, а Серж
упорно ловил рыбу с помощью подводной охоты и так осуществлял свою
мужественность, а ночами я все слушала, как из их палатки несется мерное
постукивание, но Мариша была всю свою жизнь беспокойным существом с огнем в
глазах, а это не говорило ничего хорошего о способностях Сержа, а мальчики
все были на стреме по поводу Мариши и, казалось, хотели бы коллективно
возместить пробел, да не могли пробиться. В сущности, этот сексуальный
огонь, который пожирал Маришу, жрицу любви, в сочетании с ее же
недоступностью, позволял столь долгое время держаться общей компании,
поскольку чужая любовь заразительна, это уже проверено. Мы, девочки, любили
Сержа и любили вместе с тем и Маришу, переживали за нее и так же, как она,
раздираемы были на части, но по-своему -- с одной стороны, любить Сержа и
мечтать заменить Маришу, с другой стороны, не мочь этого сделать из-за
сочувствия Марише, из-за любви и жалости к ней. Короче говоря, все было
полно неразделимой любовью Мариши и Сержа, неосуществимостью их любви, и на
это клевали все, а Серж бесился, единственный, у кого были все права.
Однажды эта язва прорвалась, хоть и не совсем, когда среди безобидных
сексуальных разговоров за столом -- это были разговоры чистых людей,
способных поэтому говорить о чем угодно, -- когда речь зашла о книге
польского автора "Сексопатология". Это было нечто новое для всего нашего
общества, в котором до сих пор каждый жил так, как будто его случай
единственный, ни самому посмотреть, ни другим показать. Новая волна
просвещения коснулась, однако, и нашего кружка, и я сказала:
-- Мне рассказывали про книжку "Сексопатология", и там половой акт
разделяется на стадии, супруги возбуждают друг друга, Серж, надо сначала,
оказывается, гладить мочку уха у партнера! Это эрогенная зона, оказывается!
Все замерли, а Серж сказал тут же, что относится ко мне резко
отрицательно, начал брызгать слюной и кричать, а мне что, я сидела как
каменная, попавши в точку.
Но это было еще до того, как Серж нашел себе любимую женщину на своей
же улице детства, встретил свою юношескую эротическую мечту, теперь полную
брюнетку, как донесли некоторые осведомленные лица, и до того, как в
квартиру на улице Стулиной стал регулярно приходить милиционер Валера и так
бороться за тишину после одиннадцати часов вплоть до семи утра, и также это
произошло до того, как я стала постепенно обнаруживать, что слепну, и уже
тем более до того, как я нашла, что Мариша ревнует моего Колю к Ленке
Марчукайте.
Значит, во мгновенье ока развязались все узлы: Серж перестал ночевать
дома, отпали все пятницы и начались такие же пятницы в безопасном месте, в
комнате валькирии Тани, хотя и при участии ее сына-подростка, ревновавшего
мать абсолютно ко всем. Далее подростка изолировали, отправляя его по
пятницам вместе с девочкой Сонечкой на улицу Стулиной, по поводу чего я
заметила, что детям полезно спать друг с другом, но на меня не обратили
внимания, как всегда, а я говорила правду.
Вообще накатила какая-то волна бурной жизни в промежутках между
пятницами: у Мариши погиб отец, как-то посетивший ее на улице Стулиной и на
этой же улице в тот же вечер попавший под автомобиль в неположенном месте,
да еще, как показало вскрытие, в нетрезвом состоянии, поскольку отец Мариши
сильно выпил с Сержем перед уходом домой. Все сплелось в этом страшном
несчастном случае, то, что отец Мариши хотел по-мужски побеседовать с
Сержем, зачем он бросает Маришу, и то, что разговор этот происходил вечером,
когда Сонечка еще не спала, а Мариша и Серж скрывали от Сонечки, что Серж не
ночует дома, Серж нежно укладывал Сонечку спать и тогда только уходил к
другой, а утром так и так Соня всегда просыпалась в школу, когда Серж уже
был в дороге на работу, а после работы, с шести до девяти, Серж отбывал
вахту при дочери, занимался с ней музыкой, сочинял с ней сказки, и вот в
этот-то елейный промежуток и внедрился расстроенный Маришин отец, который,
кстати, сам давно уже жил с другой семьей, имел большой печальный опыт и
имел нового сына двадцати лет. Маришин отец выпил, безрезультатно наговорил
бог знает чего и безрезультатно погиб под машиной тут же у порога дочернего
дома на самой улице Стулиной, в тихое вечернее время в полдесятого.
У меня в тот же период тихо догорела мать, растаяла с восьмидесяти
килограмм до двадцати семи, причем умирала она мужественно, всех
подбадривала и меня тоже, и врачи под самый конец взялись найти у нее
несуществующий гнойник, вскрыли ее, случайно пришили кишку к брюшине и
оставили умирать с незакрывающейся язвой величиной в кулак, и когда нам ее
выкатили умершую, вспоротую и кое-как зашитую до подбородка и с этой дырой в
животе, я не представляла себе, что такое вообще может произойти с
человеком, и начала думать, что это не моя мама, а моя-то мама где-то в
другом месте. Коля не принимал участия во всех этих процедурах, мы ведь были
с ним формально разведены уже лет пять назад, только оба не платили за
развод, помирившись на простом совместном проживании как у мужа и жены и без
претензий, жили вместе, как живут все, а тут он, оказывается, взял и
заплатил за развод и после похорон так трезво мне предложил, чтобы и я
заплатила, и я заплатила. Потом скончался мой насмерть убитый горем отец,
скончался от инфаркта, легко и счастливо, во сне, так что я ночью, встав к
Алешке прикрыть его одеялом, увидела, что папа не дышит. Я легла снова,
долежала до утра, проводила Алешу в школу, а потом папу в больничный морг.
Но все это было между пятницами, и несколько пятниц я пропустила, а через
месяц была Пасха, и я пригласила всех приехать снова, как каждый год, к нам
с Колей. Раз в год на Пасху мы все собирались у нас с Колей, я готовила
вместе с мамой и папой много еды, потом мама и папа брали Алешку и
отправлялись к нам на садовый участок за полтора часа езды, чтобы сжечь
палую листву, прибраться в домике и что-то посадить, -- и там, в
неотапливаемом домике, они и ночевали, давая моим гостям возможность всю
ночь есть, пить и гулять. И на этот раз все было так же, и чтобы все было
так же, я сказала Алешке, что он поедет один на все тот же садовый участок и
переночует там, другого выхода не было, он был уже взрослый, семь лет,
дорогу знал прекрасно, и я еще предупредила его, чтобы он ни в коем случае
не возвращался и не звонил в дверь. И он отправился, одинокий странник, а мы
как раз утром в это воскресенье были с ним на могиле дедушки с бабушкой, он
впервые был на кладбище и таскал воду мне в ведре, мы посадили на могилах
маргаритки. Он должен был начинать с этих пор новую жизнь, мы пообедали
наскоро хлебом с колбасой, сыром и чаем -- из того, что предполагалось на
праздничный стол, и Алеша отправился без отдыха дальше на садовый участок, а
я стала делать тесто для пирогов с капустой, больших средств у меня теперь
не было. Пирог с капустой, пирог с маминым вареньем, салат картофельный,
яйца с луком, свекла тертая с майонезом, немного сыра и колбасы -- сожрут и
так. И бутылка водки. В сущности, я зарабатывала немного, от Коли ждать не
приходилось, он чуть ли не вообще переехал жить к своим родителям, а в
редкие моменты посещений кричал на Алешу, что тот не так ест, не так икает,
не так сидит и роняет крошки на пол, и в заключение орал, что тот все время
смотрит телевизор и вырастет черт те чем, не читает ничего, сам не рисует.
Этот бессильный крик был криком зависти в адрес Сонечки, которая пела,
сочиняла музыку, была в Гнесинской музыкальной школе, куда конкурс один к
тремстам, много читала с двух лет и сама писала стихи и сказки. В конечном
итоге Коля любил Алешу, но он бы его любил гораздо больше, если бы ребенок
был талантливый и красивый, блестящий в учебе и сильный в отношениях с
товарищами. Тогда бы Коля любил его гораздо больше, а так он видел в нем
себя самого и бесился, особенно бесился, когда Алеша ел. У Алеши были
плоховатые зубы, в семь лет еще не выросшие как следует впереди, Алеша еще
не освоился со своим сиротством после дедушки с бабушкой и ел рассеянно,
большими кусками и не жуя, роняя на штаны капли и крошки, беспрестанно все
проливал и в довершение начал мочиться в постель. Коля, я думаю, вылетел как
пробка из нашего семейного гнезда, чтобы не видеть своего облитого мочой
сына, на тонких ногах дрожащего в мокрых трусах. Когда Коля в первый раз
застал, проснувшись от Алешиного плача, это безобразие, он саданул Алешу
прямо по щеке ладонью, и Алеша легко покатился обратно на свою мокрую,
кислую постель, но он не очень плакал, поскольку чувствовал даже облегчение,
что вот его наказали. Я только усмехнулась и вышла вон и пошла на работу,
оставив их расхлебывать. В этот день у меня было исследование глазного дна,
которое показало начинающуюся наследственную болезнь, от которой умерла
мама. Вернее, доктор не сказала окончательного диагноза, но капли прописала
те самые, мамины, и назначила те же самые анализы. Все начиналось теперь у
меня, такие были дела, до того ли мне было, что Алеша мочится в постель и
что Коля его ударил? Предо мной открылись новые горизонты, не скажу какие, и
я начала принимать свои меры. Коля ушел, я вернулась домой и не застала
Колиных носильных вещей, остальное все он благородно оставил, надо ему
отдать справедливость, и вот наступила Пасха, я испекла пироги, раздвинула
стол, застелила его скатертью, расставила тарелки, рюмки, салаты, колбасу и
сыр, хлеб, было даже немного яблок, материна подруга подарила, принесла
кулек редких по весеннему времени яблок и крашеных яиц, и я отнесла часть на
кладбище, покрошила птицам на дощечку, и мы с Алешей тоже поели. Помню, что
кругом в оградах стояли люди, возбужденно разговаривали, пили на воздухе,
закусывали, у нас еще сохранились эти традиции пасхальных пикников на
кладбищах, когда кажется, что все обошлось в конце концов хорошо, покойники
лежат хорошо, за них пьют, убраны могилки, воздух свежий, птицы, никто не
забыт и ничто не забыто, и у всех так же будет, все пройдет и закончится так
же мирно и благополучно, с бумажными цветами, фотографиями на керамике,
птичками в воздухе и крашеными яйцами прямо в земле. Алеша, мне кажется,
поборол свой страх, сажал со мной рассаду маргариток все смелей и смелей в
этой земле, почва у нас в Люблине чистая и песчаная, родителей я сожгла,
только кубки с пеплом стояли в глубине, ничего страшного, все позади, и
Алеша бегал и поливал, а потом мы сходили помыли руки и ели яйца, хлеб и
яблоки, а остатки разложили и покрошили, как это делали на других, соседних
могилах многочисленные посетители. И когда мы ехали домой, в автобусе и
метро все хоть и были под банкой, но какие-то дружные, благостные, словно
заглянули в загробный мир и увидели там свежий воздух и пластмассовые цветы
и дружно выпили за это дело.
Так что вечером этого дня, одна и свободная, я дождалась слегка
смущенных своих ежегодных гостей, которые явились все как один, потому что
Мариша не могла не прийти, она очень смелая женщина и благородных кровей, а
остальные пришли благодаря ей, и Серж был тут же, и мой бывший теперь уже
муж Коля точно с такими же, как у Алеши, разрушенными зубами, Коля пришел и
отправился на кухню разгружать все, что они принесли, а принесли они уже
сваренную картошку с укропом и огурцы, а также много вина с перспективой на
всю ночь. А почему бы им было и не погулять, когда пустая чужая квартира и
есть еще щекотливое обстоятельство, то есть как я восприму приход моих
новобрачных родственников Коли и Мариши, поскольку они только что вчера
расписались, так все и было, и тут же был Серж, немножко более нетерпеливый,
чем обычно, к выпивке, они с Жорой тут же пошли обмывать все происшедшее,
Ленки Марчукайте давно не было и в помине, говорят, она ходила где-то с
затянутой теплым платком грудью, кто-то ее видел в метро после рождения
мертвого ребенка, она не жаловалась, только пожаловалась, что молоко пришло.
Так вот, Андрей-стукач поставил пластинку, Надя, его малолетняя, стала
изображать из себя опять семейную бабу и рассказала мне, сколько алиментов
платит Андрей и что ему бесполезно даже писать диссертацию, так все и уйдет
на алименты, а когда они кончатся? Через четырнадцать лет, когда Наде
стукнет тридцать три года, и только тогда можно будет родить ребенка уже
своего. Вошла Таня-валькирия, радостно сверкая зубами и глазами, и я ее
спросила, вместе ли положили Сонечку и ее мальчика, вместе им будет удобнее,
а Таня в ответ на это, как всегда, тихо заржала, показав еще больше свои
большие-пребольшие зубы, а Мариша, наоборот, не в пример прошлым годам
обозлилась, когда я спросила:
-- А чем они там занимаются?
-- Вот тем и занимаются, -- ответила радостная Таня.
-- Тебе хорошо, у тебя мальчик, а Марише хуже, Мариша, ты уже научила
Сонечку предохраняться?
-- Не беспокойся, научила, -- ответила Мариша и присоединилась к тихому
ржанию Тани, хотя я, по своему обыкновению, сказала истинную правду.
-- А что такое? -- спросила Надя, у которой один глаз вот-вот готов был
выскочить из орбиты.
-- Надя, -- сказала я, -- это правда, что у тебя один глаз вставной?
-- Она всегда такая, -- сказала сияющая Таня бедной Наде, а тут вставил
свое слово Андрей-стукач:
-- Я к тебе отношусь резко отрицательно! -- заявил он, вспомнив
формулировку Сержа, но я не обратила внимания на Андрея-стукача.
Пришли из кухни Серж с Жорой, уже поддатые, а мой Коля явился из бывшей
нашей спальни, не знаю, что уж он там делал.
-- Коля, ты уже отобрал себе простыни получше? -- спросила я и поняла,
что попала в самую точку. Коля покачал головой и покрутил пальцем у виска,
благодаря чему в это свое посещение он не взял ни одной штуки постельного
белья, спасибо моей проницательности.
-- Мариша, тебе есть на чем спать с моим мужем? Ты ведь часть простынь
выделила Сержу, я понимаю. А у меня все простыни застиранные, прошлый раз
Коля первый раз в жизни собрался стирать белье и бросил его в кипяток, и все
пятна на простынях, весь белок заварил, теперь они проступают в виде
облаков.
Тут все они засмеялись дружным, довольным смехом и сели за стол. Моя
роль была сыграна, дальше сыграл свою роль Серж, который косноязычно,
туманно и гнусаво стал спорить с Жорой об общей теории поля некоего
Рябикина, причем Серж яростно нападал на Рябикина, а Жора его снисходительно
защищал, а потом якобы неохотно сдался и согласился, и в Серже впервые
проступил неудачливый, непроявившийся ученый, а в затырканном Жоре впервые
проявилось восходящее светило науки, ибо ничто так не выдает личного успеха,
как снисходительность к собратьям.
-- Ты, Жора, когда докторскую защищаешь? -- спросила я его наугад, а
Жора клюнул и немедленно ответил, что во вторник предзащита, а защита --
когда подойдет очередь.
Все на мгновенье приумолкли, а потом стали пить. Пили все до полного
затмения. Андрей-стукач вдруг стал жаловаться на райисполком, который не
разрешает им трехкомнатную на двоих, а Надин папа стал генералом и бушует,
валит Наде подарок за подарком, и машина ей уже на мази, и трехкомнатный
кооператив, только бы Наде поступить учиться, а не рожать ребенка.
-- А я хочу рожать, -- сказала Надя упрямо, но никто не поддержал темы.
Короче говоря, разговор за столом не склеился, Коля с Маришей тихо
переговаривались я знаю о чем, о том, чтобы он забрал прямо сейчас свои
остальные вещи и куда надо будет эти вещи сложить, пока идет обмен Маришиной
квартиры на комнату для Сержа и малогабаритную двухкомнатную квартиру, чтобы
Сонечке было где отдельно заниматься музыкой на скрипке, а Сержу было бы где
жить с брюнеткой, а моему мужу было бы где жить с Маришей. А может быть, они
шептались о том, что лучше отдать мне их двухкомнатную, а самим поселиться в
моей трехкомнатной квартире и начать размен.
-- Мариша, тебе понравилось в моей квартире? -- спросила я. -- Может
быть, вы поселитесь здесь, а мы с Алешей будем жить где скажете? Нам с
Алешей много не нужно, и вещи берите.
-- Дура, -- сказал Андрей громко, -- набитая дура! Мариша только и
думает, чтобы ничего у нее не забирать, дура!
-- Но почему же, берите! -- сказала я. -- Мне одной много не надо, а
Алеша ведь идет в детский дом, я уже устраиваю и хлопочу. В город Боровск.
-- Прям, -- сказал Коля, -- еще чего.
-- Пошли-ка отсюда, этот спектакль выдерживать... -- сказал
Андрей-стукач и даже стал решительно подниматься вкупе со своей Надей, но
остальные не шелохнулись, им важно было довершить суд до конца.
-- Я устраиваю его в детдом, вот анкета, -- сказала я и, не вставая,
достала из-за стекла книжной полки анкету и заполненные бланки.
Коля их взял посмотреть и порвал.
-- Наглая же дура, -- сказал Андрей. Я откинулась на стуле:
-- Пейте, ешьте, сейчас принесу пироги с вареньем и капустой.
-- Ладно, -- сказал Серж, и они стали снова пить, Андрей поставил
пластинку, а Серж подошел к своей чужой жене Марише и пригласил ее
танцевать. Мариша вспыхнула, как приятно было видеть ее вороватый взгляд,
направленный в мою сторону, почему-то именно в мою! Вот я уже и стала
мерилом совести, бормотала я, ставя на стол пирог с капустой.
Тут все завертелось, осуществился праздник их любви, все дружно орали,
пели, как им было весело, а Коля, оставшись не у дел, подошел ко мне и
спросил: а где Алеша?
-- Не знаю, гуляет, -- сказала я.
-- Так уже первый час ночи! -- сказал Коля и пошел в прихожую.
Я ему не мешала, но он не стал одеваться, а по дороге завернул в
уборную и там надолго затих, а в это время Марише стало плохо, она перепила
и не нашла ничего лучшего, как вывеситься в окно кухни и сблевать свеклой
прямо на стену, как это выяснилось на следующий лее день из слов пришедшего
техника-смотрителя дома.
Пироги, окурки, разграбленные салаты, огрызки и половинки яблок,
бутылки под диваном, Надя, которая навзрыд плакала и держалась за глаз, и
Андрей, который держал на руках Маришу и танцевал с ней -- это был тот самый
знаменитый один акт в год, который они совершали после того, как Мариша
выдала меню на мой дом, а Надя видела это первый раз в жизни и была этим
делом испугана до потери глаза.
Потом Андрей собрался и строго собрал Надю, дело шло к закрытию метро,
Серж и Жора дружно одевались, Коля вышел из уборной и, плохо соображая, лег
на диван, но его поднял Жора и повел, сзади шествовала радостная Таня, и я
наконец открыла дверь им всем, и они все увидели Алешу, который спал, сидя
на ступеньках.
Я выскочила, подняла его и с диким криком "Ты что, ты где!" ударила по
лицу, так что у ребенка полилась кровь, и он, еще не проснувшись, стал
захлебываться. Я начала бить его по чему попало, на меня набросились,
скрутили, воткнули в дверь и захлопнули, и кто-то еще долго держал дверь,
пока я колотилась, и были слышны чьи-то рыдания и крик Нади:
-- Да я ее своими руками! Господи! Гадина!
И кричал, спускаясь по лестнице, Коля:
-- Алешка! Алешка! Все! Я забираю! Все! К едреней матери куда угодно!
Только не здесь! Мразь такая!
Я заперлась на засов. Мой расчет был верным. Они все, как один, не
могли видеть детской крови, они могли спокойно разрезать друг друга на
части, но ребенок, дети для них святое дело.
Я прокралась на кухню и выглянула в окно, поверх полузатертой Маришиной
блевотины. Мне недолго было ждать. Вся компания вывалилась из парадного.
Коля нес Алешу! Это было триумфальное всеобщее шествие. Все возбужденно
переговаривались и ждали еще кого-то. Последним вышел Андрей, стало быть,
это он держал дверь. Когда он вышел, последний прикрывавший фланги, Надя
выкрикнула ему навстречу: "Лишение материнства, вот что!" Все были в ударе.
Мариша хлопотала с носовым платком над Алешей. Пьяные голоса разносились
далеко по округе. Они даже поймали такси! Коля с Алешей и поддерживающая их
Мариша, спотыкаясь, влезли на заднее сиденье, спереди сел Жора. Жора,
видимо, будет платить, подумала я, как всегда, точно, и Жоре это по дороге,
он так и так всегда ездит на такси. Ничего, доберутся.
В суд они не подадут, не такие люди. Алешку будут прятать от меня. Его
окружат вниманием. Дольше всех романтически будут любить Алешку
Андрей-стукач и его бездетная жена. Таня будет брать Алешку на лето к морю.
Коля, взявший Алешу на руки, уже не тот Коля, который ударил семилетнего
ребенка плашмя по лицу только за то, что тот обмочился. Мариша тоже будет
любить и жалеть маленького, гнилозубого Алешу, не проявляющего талантов даже
в малой степени. И богатый в будущем Жора подкинет от своих щедрот и средств
и, глядишь, устроит Алешу в институт. Другое дело Серж, человек в целом мало
романтический, человек сухой, циничный и недоверчивый, -- но этот кончит
сожительством с единственным по-настоящему любимым им существом, с Сонечкой,
сумасшедшая любовь к которой ведет его по жизни углами, закоулками и темными
подвалами, пока он не осознает ее полностью, не бросит всех женщин и не
будет жить ради одной-единственной, которую сам породил. Такие случаи также
бывали и бывают. Вот это будет закавыка и занятие для маленькой толпы моих
друзей, но это будет не скоро, через восемь лет, а Алеша за эти годы успеет
набрать сил, ума и всего, что необходимо. Я же устроила его судьбу очень
дешевой ценой. Так бы он после моей смерти пошел по интернатам и был бы с
трудом принимаемым гостем в своем родном отцовском доме. Но я просто,
отправив его на садовый участок, не дала ему ключ от садового домика, и он
вынужден был вернуться, а стучать в дверь я ему запретила, я его уже научила
в его годы понимать запреты. И вот вся дешево доставшаяся сцена с избиением
младенцев дала толчок длинной новой романтической традиции в жизни моего
сироты Алеши, с его благородными новыми приемными родителями, которые свои
интересы забудут, а его интересы будут блюсти. Так я все рассчитала, и так
оно и будет. И еще хорошо, что вся эта групповая семья будет жить у Алеши в
квартире, у него в доме, а не он у них, это тоже замечательно, поскольку
очень скоро я отправлюсь по дороге предков. Алеша, я думаю, приедет ко мне в
первый день Пасхи, я с ним так мысленно договорилась, показала ему дорожку и
день, я думаю, он догадается, он очень сообразительный мальчик, и там, среди
крашеных яиц, среди пластмассовых венков и помятой, пьяной и доброй толпы,
он меня простит, что я не дала ему попрощаться, а ударила его по лицу вместо
благословения. Но так лучше -- для всех. Я умная, я понимаю.
Популярность: 99, Last-modified: Tue, 07 Oct 2003 10:20:19 GmT