-----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------





   На станции третьего класса Касаткино запил начальник. Говорят,  что  во
время дежурства в его кабинете стрелочник играл на балалайке, а он  плясал
"барыню", потом упал и тут же уснул прямо на полу. А когда  пришел  поезд,
его долго не могли разбудить, и поезд из-за этого задержался.
   Начальник  отделения  железной  дороги  в  срочном  порядке  послал   в
Касаткино Александру Курилову, или попросту Саню, как ее звали сослуживцы.
Саня года три назад окончила техникум  по  эксплуатационному  отделению  и
приехала  на  Дальний  Восток  из  Минской  области.  Девушка   она   была
исполнительная, в деле строгая, быстро дослужилась до дежурного по станции
и вот теперь получила неожиданное повышение.
   - Построже там, Курилова. Народ, видать, разболтался,  так  что  наведи
порядок, - наставлял ее начальник. - Ты у нас человек стойкий  -  комсорг,
тебе и карты в руки.
   Саня решила надеть в дорогу форменную гимнастерку и фуражку  с  красным
верхом, чтобы официальнее было. В петлицы гимнастерки приколола по третьей
звездочке, как и полагается носить  начальнику  станции  третьего  класса.
Проходя  мимо  вокзального  зеркала,  она  невольно  посмотрела  на   свои
звездочки и почему-то вспомнила шутки дежурных милиционеров,  которые  все
приглашали ее переходить в милицию.
   - Вид у тебя бравый и голос подходящий, - шутили они.
   Наплевать в конце концов, что она смахивает на  востроносого  парнишку.
Вот только голос хрипловатый - это, конечно, скверно.  Но  голос  изменить
нельзя, стало быть, и жалеть нечего.
   К новому месту службы Саня ехала целый день. Как далеко это  Касаткино!
С центральной магистрали, по которой  ходят  московские  поезда,  пришлось
пересесть на товарняк и еще ехать да ехать куда-то в сторону,  к  границе.
Саня устроилась на  тормозной  площадке  заднего  вагона,  от  приглашения
машиниста ехать на паровозе отказалась - шумно и жарко. Сидя на  чемодане,
она  все  смотрела  по  сторонам.  Куда  ни  глянешь  -  степь  да  степь,
одинаковая, побуревшая под долгим летним солнцем. Проплывали  разбросанные
по степи, как стога, островерхие сопки, густо поросшие мелким дубнячком  и
лещиной, словно подстриженные под гребешок.  Издали  они  казались  совсем
небольшими и вызывали  странное  желание  погладить  их  по  этой  зеленой
шерстке. Станции здесь были маленькие, безлюдные, и кроме дежурных в таких
же, как у Сани, фуражках да стрелочников с флажками, она никого не видела.
"Неужели и в Касаткино такое безлюдье? - думала Саня. -  С  тоски  умереть
можно". Она  все  мечтала  поехать  на  большую  комсомольскую  стройку  и
работать на экскаваторе; а по вечерам клуб, танцы, собрания... И надо  же,
едет  в  Касаткино,  где  и  комсомольской  организации-то  нет.  Но   что
поделаешь, - служба на дороге - что в армии,  куда  пошлют,  там  и  нужно
быть.
   К вечеру небо затянуло тучами, степные дали сгустились, посинели.
   Но вот в окно между туч выглянуло предзакатное солнце и осветило только
одну дальнюю сопку. Невидимая ранее, слившаяся с  горизонтом  сопка  вдруг
вспыхнула тревожным пламенем факела и долго горела посреди синей дремотной
степи. Саня до самых сумерек все смотрела на одинокую сопочку, и ей  стало
грустно.


   В Касаткино поезд пришел затемно. Саня  насчитала  возле  станции  пять
приземистых бараков, уныло смотревших в землю тускло  освещенными  окнами,
да четыре-пять изб. "Не много", - подумала она.
   Возле дежурки -  небольшой  деревянной  избы,  примостившейся  у  самой
колеи, - толпился народ. В желтом свете настенного фонаря  люди  гомонили,
танцевали  под  балалайку;  кто-то  пробовал  петь  тоненьким  срывающимся
голоском: "И-эх, кэво лю-у-ублю..."
   - Что  здесь  происходит?  -  спросила  Саня  у  низенького  дежурного,
которого сначала приняла за женщину.
   - Допризывников провожают. Из Звонарева, - ответил тот  и,  покосившись
на Санин чемодан, спросил: - А вам кого, гражданочка?
   - Мне начальника станции найти надо.
   - А-а! Ищите. Он где-то здесь, -  равнодушно  посоветовал  дежурный  и,
замахав зеленым фонарем, пошел в голову поезда.
   Саня подошла к толпе. Ее не заметили - каждый был занят своим делом.
   В центре этой шумной толпы возвышалась толстая плечистая баба; в  одной
руке перед грудью она держала бутылку водки прямо, как свечу, в  другой  -
стакан. Время от времени она наливала стакан до краев и кричала  отрывисто
басом: "Колька, выпей!"
   От танцующих отходил парень, выпивал залпом водку, а женщина  доставала
из кармана кусок чего-то черного и совала ему в  руку:  "Заешь".  И  снова
начинала кричать: "Иван, выпей!"
   Поодаль от толпы маленькая пожилая женщина в  повязанном  углом  платке
цепко держала за пиджачок худенького паренька и что-то настойчиво  бубнила
ему. "Бу-бу-бу", - доносился до Сани  ее  скрипучий  голосок.  Паренек  ее
плохо слушал и все косился на танцующих.
   - Да ладно, мамка, знаю уж! - с досадой прерывал он ее и конфузился:  -
Ну какая ты...
   - А ты погоди-ко, погоди-ко, - торопливо произносила женщина, -  вот  я
сейчас, сейчас... - И опять звучало ее частое: "бу-бу-бу".

   Танго - хороший танец,
   Он всех собой чи-ирует... -

   лениво напевал высокий парень в военной фуражке,  танцуя  что-то  вроде
тустепа.
   - Орлы! Соколики! Голубчики! - кричал наголо  обритый  пьяный  мужик  в
фуфайке, хлопая по бокам руками, как кочет крыльями.  -  А  Васька-то  мой
прямо поедет в армию из военкомата. Эх,  поезд  бы  задержать!  Поговорить
надо.
   - А то ты за двадцать лет не наговорился с ним, - гудит толстая  тетка.
- Ты бы хоть гостинцев ему принес на дорогу, говорок!
   - Гостинцы - это  ваше  бабское  дело,  -  назидательно  замечает  тот,
переступая ногами на месте, словно рысак. - А мне по душевной части...  На
эту самую... на служению, говорю, наставить надо, - закончил он строго.
   - Молчи уж, наставник, - не унимается баба. - Ногами-то  вон  семенишь,
как заведенный.
   - Дядь Семен! - кричит кто-то из толпы.  -  А  ты  Сергункова  попроси!
Может, задержит поезд. Объясни ему - дело важное.
   - А как же, государственное! - подхватывают в толпе и шумно гогочут.
   - А что? И пойду, - неожиданно решается тот. - Он поймет.  Он,  говорю,
мужик сердечный, начальник-то.
   "Ну и стихия..." - невесело подумала Саня.
   Она заглянула в дежурку - никого.  "А  где  же  станционные  работники?
Повымерли, что ли, или, может, перепились, как эти?.."
   Саня пошла вслед за  бритым  мужиком  искать  Сергункова.  Чемодан  она
оставила в дежурке.
   Между бараками было  совершенно  темно  и  грязно.  Саня  искала  места
посуше, посветлее, но попадала в болото. Идущий впереди  мужик  в  фуфайке
открыл торцовую дверь барака и радостно крикнул:
   - Соколики! Голубчики! Орлы! - и быстро нырнул в дверь.
   Саня вошла за ним. Помещение оказалось буфетом. Висевшая над  прилавком
лампа-"молния"  тускло  освещала  прокопченные  бревенчатые  стены.  Возле
деревянной полки на бочках сидели  два  человека  и  пили  водку.  Один  -
рыжеусый  старшина  с  планшеткой  через  плечо.  Второй,  перед   которым
почтительно выламывался мужик в фуфайке, - грузный, с одутловатым лицом  и
щелками вместо глаз.
   - Ступай, Семен, ступай, - выпроваживал  вошедшего  мужика  грузный.  -
Видишь, я занят, багаж принимаю у человека.
   - А как жеть! Все мы заняты, - соглашался Семен.  -  Вот  я  и  говорю,
минут на пятнадцать задержать поезд. С Васькой поговорить надо.
   - Вы начальник станции Сергунков? - спросила Саня одутловатого.
   - Ну, положим, я, - отозвался тот, оглядывая Саню с ног  до  головы.  -
Что,  опять  ревизор?  Так  я  сегодня  вечером  не  служебный.  Идите   к
Шилохвостову, а завтра поговорим.
   - Я не ревизор, - ответила Саня.  -  Я  прислана  на  место  начальника
станции.
   - Что-о? - удивленно протянул Сергунков и, посмотрев на старшину, вдруг
сильно покраснел. - А что  ж  это  у  вас  с  голоском,  дочка?  В  дороге
простудились или природой дадено?
   - Голос мой оставьте в покое! - Саня резким движением засунула  руки  в
карманы юбки, отодвинула в сторону локти и  стала  удивительно  похожа  на
драчуна, прятавшего камни про запас.
   Сергунков усмехнулся.
   - Ишь ты, с бесинкой. Ну что ж, товарищ начальник, вон  ступайте  поезд
задержите. Посетитель просит, - сказал он, кивнув на Семена.
   -  Вот  я  и  говорю,  -  подхватил  тот,  обращаясь  к  Сане.   -   На
действительную едет Васька-то.
   Сергунков и старшина засмеялись.
   - Перестаньте валять дурака, - строго сказала Саня пьяному.
   -  А  что,  не  нравится?  -  начал  наседать  тот,  ободренный  смехом
Сергункова. - А если я тебя приласкаю, тогда как, а? - и  он  потянулся  к
ней.
   - Убирайся отсюда, дрянь! - крикнула Саня так неожиданно и гневно,  что
смеявшиеся сразу осеклись, а молчаливо стоявший до этого буфетчик выскочил
из-за прилавка, схватил Семена за шиворот и вытолкнул за дверь.
   - Некультурный, такой некультурный народ, прямо  беда,  -  извиняющимся
тоном  говорил  возвратившийся  буфетчик.  Он  потер  о  пиджак   руки   и
представился: - Между прочим, моя фамилия Крахмалюк.
   - Неплохо  для  начала,  -  заметил  Сергунков.  -  А  следующего  кого
вытряхивать будете?
   - Там посмотрим, - ответила Саня и вышла из буфета.





   Ночевала она у Настасьи Павловны,  вдовы  первого  начальника  станции,
единственного человека, которого тут звали  по  имени-отчеству,  остальных
либо по фамилии, либо  просто  по  прозвищу.  Эта  пожилая,  обходительная
женщина приехала  сюда  лет  двадцать  назад,  на  должность  дежурной  по
станции. Здесь она вырастила троих детей, здесь и мужа похоронила.
   Весь вечер рассказывала она Сане о здешних местах,  о  людях,  о  себе.
Рассказывая, часто вздыхала,  и  ее  некрасивое  лицо,  с  крупными,  чуть
выпирающими губами, было озабоченным.
   - Хватишь ты, девонька, здесь горя. Народ у  нас  тяжелый.  Каждый  сам
себе хозяином норовит стать. А ты молодая да, видать, горячая.
   - Да ведь, поди, не съедят меня, - возражала Саня.
   - Жизнь тебя съест, - говорила Настасья Павловна, покачивая головой.  -
Я вон тоже приехала сюда молодой да красивой. А  теперь,  смотри,  зубы-то
редкие стали. - Она показала зубы и ткнула в них  пальцем:  -  А  какие  и
совсем повываливались.
   Разговаривая, Настасья  Павловна  беспрестанно  что-нибудь  делала:  то
жарила яичницу, то затворяла тесто, то взялась вязать шерстяную кофту  для
дочери-студентки - остальные-то дети уже не нуждаются.
   Из ее рассказа Саня узнала вскоре всю историю станции  Касаткино  и  ее
немногочисленных обитателей.
   Не бойкое это место. Железная  дорога,  проведенная  когда-то  по  этим
степям в  сторону  границы,  имела  скорее  стратегическое  значение,  чем
хозяйственное. Поэтому Касаткино было просто разъездом с дежурной будкой и
пятью бревенчатыми бараками, где размещались дорожные службы  да  охранный
взвод.
   В последние  годы  степь  вдоль  дороги  заселили,  появились  совхозы,
выросли села, и пошли по этой линии пассажирские  поезда  так  называемого
местного значения. Полустанок Касаткино  был  объявлен  станцией  третьего
класса, а бывшая казарма стала вокзалом. Не было здесь ни света, ни радио,
и даже питьевую воду привозили из города на паровозе.
   - А кино-то хоть бывает здесь? - спросила Саня.
   - Раньше приезжал вагон-клуб, - ответила Настасья Павловна, - а  теперь
нет. В совхоз ходим. Тут недалеко - километра полтора. А помоложе  которые
- те в Звонарево бегают, под сопку, верст шесть будет. Там гарнизон стоит.
   Хозяйка уложила Саню на кровать дочери.
   - Первый месяц пустует кровать, -  пожаловалась  Настасья  Павловна.  -
Дочка-то в институт поступила. Все никак не могу привыкнуть к одиночеству.
   Саня легла на мягкую, взбитую перину и с удовольствием укрылась одеялом
в чистом холодноватом пододеяльнике, пахнувшем горьким мылом.
   А Настасья Павловна села у изголовья Сани с вязанием  и  все  говорила,
говорила.
   - Ничего, спокойно живем. Вот только когда получку получают  совхозные,
тогда бывают истории. Известное дело, вербованные - народ шалый...
   - А что за истории бывают? - перебила ее Саня.
   - Да все тут куролесят, возле буфета. Три дня и три ночи молятся -  все
лужи измеряют, передерутся...
   - То есть как это - молятся? - переспросила Саня.
   - Да все кулаками, кто в грудь, кто в лоб -  по-всякому,  -  засмеялась
Настасья Павловна. - Вот погоди, девонька, насмотришься.
   - А наши тоже пьют?
   - Наши-то прижимистей. Сергунков  вон  отличается,  да  и  то  за  счет
багажников.
   - Опустился он, распух, как свинья, - брезгливо сказала Саня.
   - Ты его, девонька, не больно-то осуждай. Человек он добрый, но слабый.
Его со всех сторон теребят: и  дома  и  на  работе.  Слышала,  может,  про
стрелочника, Кузьмича, который на балалайке ему  играл  в  кабинете?  Есть
такой у нас. Он все подушки Сергункову в кабинет таскал,  да  водочку,  да
пельмени. Кузьмич баню станционную купил у него за четыреста  целковых  да
избу себе выстроил. Теперь и Сергунков ему не нужен. Вот он и  сыграл  ему
на балалайке... Так вот. А дома Сергункова жена ест поедом: он от нее  все
вешаться бегает. Нет, слабый он, тут становой хребет нужен.
   На следующий день с утра в дежурку  собрался  весь  служебный  персонал
станции по случаю приезда нового начальника.  Всего-то  было  три  сменных
дежурных, три стрелочника, кассир, уборщица  да  Крахмалюк,  буфетчик,  на
котором  еще  лежали  обязанности  завхоза,  конюха  и  даже   заведующего
магазином.
   Этот Крахмалюк пришел первым, по-хозяйски расселся за столом дежурного,
захватил телефон и начал кричать что есть мочи:
   - Навес, дай мне совхоз! А? Как меня железом обеспечить?  А?  А  насчет
картошки? А?
   Это свое "А?" он выкрикивал так пронзительно,  что  вздрагивал  и  чуть
позванивал на стене электрический звонок.
   Саня ходила по грязным скрипучим половицам и  чувствовала,  как  что-то
тяжелое, тупое подымается у нее в груди и давит на самое горло. "Не  войди
сейчас никто сюда, - подумала она, - оборву  я  этого  буфетчика".  Но  по
счастью, дверь тихонько отворилась, вошла и встала у порога странно одетая
женщина лет сорока в длинном  брезентовом  фартуке,  какие  раньше  носили
каменщики и жестянщики. Она смотрела на Саню  во  все  свои  серые  детски
наивные глаза и вдруг тихо засмеялась, прикрыв ладонью  рот.  Саня  пожала
плечами и на всякий  случай  пригласила  женщину  в  фартуке  присесть  на
дощатый диван.
   - Ой, и правда начальник-то - девка! - воскликнула та, смеясь.  -  А  я
думала, врут.
   - Что же тут смешного! Вы кто будете? - спросила Саня.
   -  Давеча  Шилохвостов  говорил,  с  девкой  теперь  не  совладать,   -
продолжала свое женщина.
   Саня слушала, все более недоумевая.
   - Она глухая, - оторвался от телефона Крахмалюк. - Это - Поля,  золовка
Сергункова. Уборщица. На работе-то числится жена его, а работает эта.
   Вслед за Полей пришел и Шилохвостов,  которого  вчера  в  темноте  Саня
приняла за женщину. Теперь он показался Сане еще  меньше,  однако  у  него
была  крупная  голова  и  длинный,  как  веретено,   нос.   Он   сдержанно
поздоровался и, сняв кепку, тщательно пригладил черные волосы, расчесанные
на пробор.
   Потом пришел стрелочник Кузьмич, и, к своему удивлению, Саня  выяснила,
что он вовсе не Кузьмич, а Петр Иванович. Это был плотный  мужичок,  очень
приветливый и вертлявый. Он протянул  свою  твердую  квадратную  ладонь  и
слегка наклонился.
   Вскоре собрались все, за исключением кассирши. Посланная за ней  глухая
Поля пришла и сказала, что та доит корову. "Что вы, - говорит, -  ни  свет
ни заря совещаетесь?"
   После чего Сергунков заметил:
   - Придет, никуда она не денется. Давайте начинать, что ли.
   "Ну и ну", - подумала Саня. Ее больше всего удивило не то, что кассирша
не пришла, а то, что все отнеслись  к  этому  совершенно  равнодушно,  как
будто так и надо. А еще удивило Саню то, что никто  не  оделся  по  форме.
Дела...
   - Мне долго говорить нечего, - сказал  Сергунков,  хмуро  глядя  своими
запавшими глазами куда-то через головы в окно. - Я свое отработал.  Теперь
и отдохнуть можно, на пенсию, значит Так что вам работать, вы и  говорите,
- закончил он, обращаясь к Сане, и сел.
   Саня сначала прочла приказ о своем назначении; говорила она тоже  мало,
но строго, и все шло хорошо, пока она не перешла к приказаниям:
   - С завтрашнего дня на дежурство выходить только в форме!
   - А где она у нас, форма-то? - прервал ее Шилохвостов. - Мы  ее  только
на заезжих и видим.
   - А почему же не выкупаете ее? - спросила Саня, покосившись  в  сторону
Сергункова.
   - Некого посылать за ней, - ответил  нелюбезно  тот.  -  Крахмалюка  на
кобыле в город не пошлешь. К тому же это дело добровольное.
   - Ну хоть фуражки-то с красным верхом найдутся? - спросила Саня.
   - Эх, милая, - отозвалась Настасья Павловна. - Я  последнюю  фуражку  в
гроб с мужиком положила.
   - Ну хорошо, - не сдавалась Саня. - Я оставлю в дежурке  свою  фуражку.
Пока будет одна на всех.
   - Ах ты боже мой! Какое великое дело  сделала  -  фуражку  подарила!  -
всплеснул руками Сергунков. - У нас крыши худые, света нет, а она фуражкой
порадовала.
   Сидевшие на деревянном диване железнодорожники  завозились,  послышался
даже короткий смешок.
   - А дежурное помещение без присмотра больше не  оставлять,  -  повысила
голос Саня. - Здесь жезловой аппарат, селектор, телефон...
   - Селектор на базаре не продашь. Кому он нужен?  -  насмешливо  заметил
Сергунков.
   Кто-то опять хмыкнул, и этот смешок словно стегнул Саню.
   - Вам он, по крайней мере, не нужен больше, -  быстро  ответила  она  и
знакомым для Сергункова резким жестом сунула в карманы руки.
   В это время вошла кассирша в чем корову доила:  в  зеленой  фуфайке,  в
подоткнутой юбке, простоволосая.
   - Кто меня здесь вызывал? - спросила она,  с  любопытством  разглядывая
Саню.
   Это была молодая женщина с мелкими чертами лица  и,  несмотря  на  свой
наряд, довольно миловидная.
   - Что это за женщина? - спросила Саня.
   - Кассирша, - неохотно ответил Сергунков.
   - Это кассирша? -  насмешливо  переспросила  Саня  и,  раздраженная  до
предела, еле сдерживаясь, чтобы не накричать на нее, сказала своим хриплым
резким голосом: - Юбку одерните сначала, да не забудьте причесаться. Тогда
и поговорим с вами, товарищ кассирша. А  теперь  уходите,  вы  не  в  хлев
пришли, а в дежурное помещение.
   Кассирша сделала удивленное  лицо,  брови-ниточки  круто  изогнулись  и
поползли на лоб.
   -  Вы  это  мне?  Ведь  мы  же  интеллигентные  люди!  Так  некультурно
обращаться... - Она не договорила и с печальным укором на лице вышла.
   - И вы тоже ступайте все по домам. Спасибо за знакомство.
   "А мне от них никуда теперь  не  уйти",  -  невесело  подумала  Саня  и
вспомнила вдруг слова Настасьи Павловны: "Тут становой хребет нужен.





   Саня поселилась у Настасьи Павловны.
   - Живи, девонька, все равно изба пустая, - уговаривала  ее  хозяйка.  -
Сам-то для семьи строил, да разлетелись все. А я уж, как курушка,  видать,
и сдохну на этом гнезде.
   Было начало сентября. И хотя погода стояла жаркая, с ветреными полднями
и тихими комариными зорями, все, все  говорило  о  приближении  осени;  на
дальних сопочках,  покрытых  мелким  леском,  проступили  кумачовые  пятна
бересклета,  невысокие  лиственницы  на  звонаревском  кладбище  порыжели,
словно покрылись ржавчиной, а по вечерам над степью табунились дикие  утки
и  пролетали  со  свистом  над  станцией.  Но  степь,  обильно   напоенная
августовскими ливнями, не хотела сдаваться  напору  осени,  и  под  бурыми
метелками пырея и мятлика у самых корневищ густо резались перистые  сочные
листья. Хорошо ходить по такой степи! Травяной покров ее настолько густ  и
пружинист, что чуть отбрасывает ногу, точно резиновый.
   Но там, где эта извечная травяная броня сорвана, - обнаженная,  взбитая
плугами земля разбухла и жадно засасывает ноги.  И  Саня  видела,  как  по
совхозным полям пять тракторов таскают  один  комбайн,  который  стоит  на
лыжах. Чудеса!
   - Так и будете вы всю жизнь таскать комбайны? - спросила Саня  пожилого
бригадира в брезентовой куртке.
   - Зачем всю жизнь? Окрепнет земля-матушка, - ответил  бригадир,  весело
подмигивая. - Это она с непривычки раскисла. Небось и тебе с непривычки не
сладко?
   - Откуда это вы взяли? - сердито спросила Саня.
   - Да земля мне шепнула по-дружески, -  ответил  тот  серьезно  и  вдруг
рассмеялся.
   Побывала Саня и в Звонареве, где гарнизон стоит. И там,  оказалось,  ее
уже знали. Проходя мимо двухэтажного деревянного дома, на крыльце которого
сидели женщины, она услышала за своей спиной негромкий разговор.
   -  Начальница  новая.  Выскочка,  должно  быть.  Говорят,  уже   разнос
устроила.
   - Ничего, пообломается, - лениво отвечала собеседница.
   - Заметила - глаза-то у нее бесноватые?  -  настойчиво  твердил  первый
голос.
   - И на такую дураки найдутся, - благодушно отозвалась вторая.
   Саня с трудом сдержалась, чтобы не вступить в перепалку с ними.
   "Эх, всех не переубедишь, -  досадливо  подумала  она.  -  Видать,  тут
каждый шаг на виду. Ну и пусть смотрят и судят".
   Возле Звонарева - небольшая кудрявая сопочка. Местные донжуаны  нарекли
ее Сопкой любви. Саня поднялась на ее вытоптанную вершину и долго смотрела
на  окружающую  местность.  Вся  степь  раздвинулась,  стала   еще   шире,
необъятнее. Как ее много! Но можно увидеть еще больше, еще дальше,  только
захотеть подняться выше. И почему не все в жизни зависит  вот  так  же  от
нашего желания? А ведь так должно быть,  именно  так,  -  думала  Саня;  и
оттого, что так и могло стать, если бы все люди одинаково захотели, у  нее
дух захватывало.
   Станция Касаткино, прилепившаяся к  бесконечной,  как  степь,  стальной
магистрали, выглядела отсюда до смешного незначительной и ненастоящей.  Но
и здесь надо устраивать разумную, светлую жизнь, такую же, как и в большом
городе. А люди скандалят, пьянствуют, ленятся... Ах как они все еще тяжелы
на подъем! "Кто же из них будет моим  другом,  моей  опорой?  -  старалась
отгадать Саня. - Интересно, с кем-то я приду на эту Сопку любви. Откуда он
будет? Агроном из совхоза, а может, военный?"
   - Впрочем, глупости все это - девичьи мечтанья,  -  сказала  она  вслух
своим хриплым резким голосом и быстро пошла домой.
   На  территории  станционного  рельсового  парка,  возле  колеи,   стоял
свежесколоченный дощатый склад.
   Саня и раньше замечала его, но в суматохе  приемки  позабыла  проверить
документацию. Чей он и кто разрешил его здесь строить? И почему  Сергунков
не сказал ей об этом? А если он незаконно  построен?  Ведь  с  нее  голову
снимут. Сейчас по его крыше ползали рабочие, обивали ее толем.
   Саня подошла к складу и спросила крайнего, чубатого рабочего:
   - Кто у вас старший?
   Тот держал в зубах гвозди:  ткнув  себя  пальцем  в  грудь,  он  весело
подмигнул Сане.
   - Не валяйте дурака! - строго сказала Саня.
   Рабочий положил гвозди в ладонь и спросил обиженным тоном:
   - Не верите? А я и есть в самом деле старший. - Он спрыгнул с  крыши  и
ленивой походкой знающего себе цену человека подошел к Сане.
   На нем был серенький костюмчик и застегнутая на все  пуговицы  рубашка.
Саня поняла, что гвозди забивал он просто так, от нечего делать.
   - А вы кто же  такая  будете,  сероглазая?  -  спросил  он,  вежливо  и
снисходительно наклоняясь, словно к маленькой девочке.
   - Начальник станции.
   Парень сделал удивленное лицо и свистнул.
   - И Сергунков вам добровольно уступил престол?
   - Вот уж насчет его доброй воли - не интересовалась.
   - Значит, будем ждать очередного самоповешения. Вот так:  кх-хы!  -  он
помотал пальцем вокруг шеи, показал в небо и смешно выкатил глаза.
   Саня засмеялась. Забавный этот парень и симпатичный;  у  него  вьющиеся
черные волосы, густые брови, сросшиеся на переносице, и крупные, постоянно
обнаженные зубы. Он при каждой фразе каким-то особым  манером  пощелкивает
пальцами и улыбается сквозь стиснутые зубы.
   - Виноват! Я, как говорится, забыл представиться  -  Валерий  Казачков,
мастер совхозного строительства. Очень приятное знакомство, - заключил он.
   - Ну, это еще неизвестно, - ответила Саня.  -  Дайте-ка  разрешение  на
право застройки!
   - Разрешение?! - удивленно протянул Казачков. - Оно, конечно, есть,  но
оно, знаете, еще там.
   - Где это там? - уже начинала сердиться Саня.
   - Там - это в вашем управлении. Да вы не подумайте, что я уклоняюсь,  -
искренне убеждал Валерий. - Пойдемте к Сергункову, и он вам все пояснит.
   Сергунков говорил медленно, словно выдавливая из себя слова.
   - Я по телефону сообщал. Пришлют распоряжение. Обещали.
   - Кто обещал? - допытывалась Саня.
   - Ну кто, кто! Начальник дороги.
   - Я же вам говорил! - обрадовался Казачков. - У меня все по  закону.  А
знаете что? - живо наклонился он к Сане. -  Наш  коллектив  едет  на  Амур
отдохнуть. Ведь нынче суббота! Поедемте с нами?
   Саня колебалась.
   - Да поезжайте, - нелюбезно заметил Сергунков.  -  Из  наших  там  тоже
кто-нибудь будет.
   "В самом деле, поеду, а то еще подумают, что боюсь", - решила Саня.
   - Ладно, заезжайте за мной, - сказала она Казачкову.
   - Закон! - воскликнул  тот,  разводя  руками.  -  Куда  массы,  туда  и
руководители.
   Казачков ушел очень довольный и обещал  в  скором  времени  заехать  на
грузовике.
   - Что это за строитель? - спросила Саня про него у Настасьи Павловны.
   - Казачков-то? О, это атлет. Из города он. Вроде в ФЗО преподавал. А  в
прошлом году приехал  с  шефами  да  здесь  и  остался.  У  нас,  говорит,
вольготнее. А что - понравился?
   - Да ну, глупости!
   - Он ничего, красивый  парень.  -  Настасья  Павловна  многозначительно
улыбнулась - Поговаривают, вроде бы на Верку-кассиршу засматривается.
   Саня надела черную кружевную блузку, а серую разлетайку взяла на  руку,
на случай похолодания. Безрукавная блузка обнажала ее полные руки и делала
Саню солиднее, старше. На  шею  она  надела  позолоченную  цепочку,  но  в
последний момент сняла. "Еще подумает, для него вырядилась".
   Казачков, как и обещал, приехал на грузовике; он выскочил из кабинки и,
приятно удивленный Саниным нарядом, стал приглашать ее на свое место.
   - В кузове доеду, - отказалась Саня и легко перелезла через борт.
   Ей услужливо уступили местечко на  скамейке,  и  машина  тронулась.  Из
станционных поехала только Верка-кассирша. На ней  была  белая  капроновая
кофточка,  сквозь  которую  просвечивали  округлые  сметанные  плечи.  Эта
кофточка, как уверяла кассирша,  осталась  у  нее  от  замужества,  и  она
надевала ее теперь в праздничные дни и при этом вспоминала свою прошлую и,
судя по ее рассказам, счастливую жизнь. Она сидела напротив Сани, степенно
поджимала  подкрашенные  тонкие  губы,  и  ее  мелкое  кругленькое  личико
выражало бесконечное разочарование.
   - Мы, жены офицеров, - чуть ли не каждую  фразу  она  начинала  с  этих
слов, - любили массовые гуляния. По-офицерски они называются пикниками.
   Саню раздражал и этот деланно ленивый голос, и этот тон  человека,  все
видавшего и все едавшего. Верка всех уверяла, что муж ее погиб при полете.
Но от Настасьи Павловны Саня узнала, что  вовсе  он  не  погиб,  а  сбежал
неведомо куда и что теперь кассирша каждое воскресенье торгует в гарнизоне
маслом и сметаной. "И кофту, наверное, в гарнизоне выменяла на  масло",  -
подумала Саня.
   Грузовик быстро катился. Мелкие  камни  гравия  подскакивали  и  звонко
щелкали о деревянное днище и о борта кузова, а под  колесами  стоял  такой
треск и шорох, будто кто-то там распарывал старое пальто.
   Публика в машине оказалась общительной и веселой. Здесь были  совхозные
механизаторы и комбайнеры, несколько пожилых строителей с женами и шефы из
города, со швейной фабрики.
   Пели много и с особенным успехом "Стеньку Разина" с припевками. Высокий
носатый тракторист, стоявший спиной к кабинке, очень  забавно  дирижировал
чьей-то  босоножкой.  В  конце  припевки  он  вдруг  выкрикивал  тоненьким
голосом: "Девушки, где вы?" - "Мы тута, тута", - отвечали ему хором  швеи.
После чего парень корчил огорченную рожу и  ухал  басом:  "А  моя  Марфута
упала с парашюта". - "У-у-у!" - пронзительно  кричали  девчата,  изображая
рев падающей бомбы. "Бум!" - заканчивал парень и свинцовым  кулачищем  бил
по кабине. Шофер притормаживал машину и спрашивал, высовываясь из кабины:
   - Чего? Сойти, что ль, кому?
   В ответ раздавался дружный хохот.
   - А, чтоб вас разорвало! - ругался шофер.
   Грузовик трогался, и начинался новый куплет.
   Саня смеялась вместе со всеми и даже стала подпевать, присоединившись к
швеям. И только кассирша была недовольна тем, что перебили ее  рассказ,  и
скептически смотрела на поющих.
   Наконец за рыжими полосами  соевых  массивов,  сквозь  кущи  прибрежных
талов засквозили тусклым блеском широкие речные плесы.
   Машина подошла к берегу протоки и остановилась.
   - Ура, Амур! - дружно закричали в кузове и попрыгали  все  враз.  Потом
бежали наперегонки к воде.
   Саня много слышала об Амуре, читала, но никогда еще не  видела  его.  И
теперь вдвоем с Валерием, на неведомо откуда взявшейся лодке, она плыла по
тихим протокам и удивлялась всему: вот одиноко стоит округлый  тальниковый
куст и глубоко-глубоко под воду уходит его отражение. "Ишь  ты,  -  думает
Саня, - сам-то с крапиву, а посмотришь на отражение - целый  дуб".  А  как
много здесь проток, и острова,  острова!  И  реки-то  не  видно.  Куда  ни
посмотришь - все берега. Озеро, огромное озеро и тысяча  островов!  А  вон
тот дальний берег такой низкий,  что  прибрежный  лесок,  кажется,  растет
прямо из воды. Чудеса!
   - А что это за вывески? - спрашивает она Валерия, указывая на  столбики
с красными досками, похожими издали на флажки.
   - Это не вывески, а створные знаки, - смеется Валерий.
   Он смотрит цепким  прищуром  на  Саню  и  мощно,  размеренно  загребает
веслами; они проворно, как ладошки, снуют над водой и тихо хлюпают, словно
оглаживают, ласкают воду. И этот ласковый весельный  плеск  волнует  Саню,
будто что-то обещает, что-то нашептывает ей.
   Стояла та особая предзакатная пора тихого теплого дня, когда все вяло и
покорно замирает в ожидании ночи.  Ветру  надоело  дуть  за  день,  травам
шептаться, кузнечикам трещать, и даже солнцу  надоело  греть  эту  большую
степь; оно  потихоньку  остывает  и  незаметно  подкрадывается  к  дальним
сопкам, словно хочет спрятаться за них.
   А как чудесны в это время амурские протоки! Какими цветами играет в них
вода! Если смотреть на воду прямо перед собой, обернувшись лицом к солнцу,
то близко увидишь нежный-нежный зеленовато-голубой цвет, дальше, к берегу,
все розовеет, светится изнутри, словно кто-то под водой зажигает  огромные
лампы, и чем дальше к берегу на закат, тем краснее, гуще цвет, и вот  вода
уже  багровая,  как  кровь,  вся  в  тревожных  блестках,  и   дрожит,   и
переливается... И так тревожно, так радостно становится  на  душе!  Отчего
это?
   На  одном  острове  Валерий  сорвал  саранку,  ярко-красную,  в  черных
крапинках, и поднес ее Сане.
   - Смотри-ка, дикая лилия! Осень подходит,  а  она  все  еще  цветет,  -
удивилась Саня.
   - Цветы цветам рознь, - снисходительно пояснил Валерий. - Иные  еще  не
успевают как следует распуститься, а уже и отцветают.  А  иные  всю  жизнь
цветут. Так, между прочим, и люди. Закон.
   Потом он фотографировал Саню собственным аппаратом "Зоркий".
   - Я больше всего люблю этот ракус, - говорил он,  показывая  Сане  свой
профиль, - а потом этот. - Он оборачивался в полуфас и значительно смотрел
ей в глаза.
   "Ракурс", - хотелось поправить  Сане,  но  сделать  это  она  почему-то
стеснялась. "Ах, не все ли равно, в конце концов, - решила она, - главное,
мне весело".
   В сумерках выпала роса и стало прохладно. В обратный путь Валерий сел в
кузове  рядом  с  Саней  и  укрыл  ее   своим   сереньким   пиджачком.   С
противоположной скамейки за ними всю дорогу зорко следила кассирша.





   В  этот  вечер  Сергунков  бегал  в  огород  вешаться.  Еще   с   утра,
выпроваживая его из избы, Степанида сказала ему:
   - Либо поезжай в город, восстановись, либо подыхай под забором.
   К вечеру он пришел из Звонарева пьяный и  начал  так  смело  стучать  в
окно, что разбил стекло. Затем он грудью навалился на подоконник. И пыхтя,
как кузнечный мех, пытался втащить в окно свое грузное тело, но  был  сбит
мощной рукой супруги и облит водой.
   Мокрый и униженный, он торжественно проклял и жену, и  дом,  и  станцию
Касаткино. После чего, точно слон, разбрызгивая лужи,  тяжело  и  неуклюже
побежал в огород. Там  он  намотал  на  шею  тыквенную  ботву  и  пробовал
повеситься на плетне. Ботва, конечно, порвалась под его тяжелым телом,  но
жена испугалась, и наступило примирение.
   Наутро он пришел к Сане с просьбой.
   - Ты пожалей меня, старика. Оставь мою дочь сторожем. Я уж сам буду  за
нее стоять. Мне все равно делать нечего.
   Надо сказать, что дочь Сергункова хоть  и  числилась  сторожем,  но  не
работала. Сторожили за нее всей семьей, поочередно. Хозяйка,  опасаясь  за
эту должность, и настропалила своего  супруга  поговорить  с  начальницей.
Теперь Сергунков обращался с Саней почтительно, его и без того узкие глаза
еще больше щурились в подобострастной  улыбке,  и  Сане  было  жаль  этого
грузного пожилого человека.
   - Но ведь, Николай Петрович, вы  же  сами  знаете:  нельзя  держать  на
работе одного, а деньги платить другому. И так вместо вашей  жены  золовка
работает.
   - Ах, милая,  ну  какая  разница!  -  деланно  засмеялся  он  тоненьким
торопливым смешком. - Все в один котел идет. Ты уж уважь меня, старика,  а
то мне житья не будет. Ведь у меня Степанида не жена -  тигра.  Я  бы  сам
поступил в сторожа, ну ее к бесу! Да нельзя, на полной пенсии.
   -  Ладно,  Николай  Петрович,  -  уступила  Саня,   досадуя   на   свою
нерешительность. - Только учтите, долго это продолжаться  не  может.  Сами
договаривайтесь с дочерью и женой.
   - Спасибо тебе, дочка.
   Глядя на широкую спину и вислые плечи уходившего Сергункова, Саня никак
не могла понять, чего здесь больше  -  настоящего  горя  или  притворства,
желания поиграть в несчастного. "В самом деле,  чего  ему  не  хватает?  -
думала Саня. - Построил себе дом, вышел на приличную пенсию, зять работает
завскладом в гарнизоне, жена получает зарплату за глухую Полю, и дочь  еще
успел пристроить. Нет, долго я не  выдержу.  Я  его  выпровожу,  вместе  с
дочерью".
   Вообще в первые дни было много  жалоб  от  подчиненных:  жаловались  на
жизнь, на работу, друг на друга, на жен и даже на погоду. Слушая их, можно
было подумать, что съехались они все из райских мест, а почему не  уезжают
обратно - непостижимо. Сане еще не знаком был сладкий  обман  воспоминаний
людей ленивых и мечтательных, для которых  выдуманное  счастливое  прошлое
есть намек на свою значительность.  "Были  когда-то  и  мы  рысаками".  Не
догадывалась еще Саня и о том, что жалобой пользуются как  замаскированной
лестью и доносом.
   - Я, как народный депутат сельского Совета, обращаю  ваше  внимание  на
исключительно халатное отношение к своим обязанностям буфетчика, его же  и
завхоза, - говорил Шилохвостов, и Сане казалось, что фразы проходят  через
его длинный, веретенообразный нос и  оттого  становятся  тоже  длинными  и
какими-то кручеными. -  Ведь  он  что  допускает?  Он  прямо  из  конюшни,
допустим, там лошадь почесав или еще что, с навозом, допустим,  повозится,
идет в буфет, торгует хлебом, а руки не моет.
   - Так почему ж вы ему не  скажете?  -  удивлялась  Саня.  -  Почему  не
призовете его, как депутат, к порядку?
   - С моей стороны предупреждение было, - торопливо заверял  Шилохвостов.
- С другой стороны, вы, как начальник, обязаны знать все,  как  говорится,
отрицательные недостатки.
   Пыталась несколько раз посвятить Саню в  свою  былую  счастливую  жизнь
кассирша.
   - Мы, жены офицеров, любили развлекаться.  Бывало,  пойдем  в  магазин,
возьмем по сто граммов конфет, этих, потом этих, потом этих...
   - Некогда мне про конфеты слушать, - прерывала ее Саня. - Все вы раньше
хорошо жили, наслушалась я уж...
   И даже Кузьмин пришел с жалобой на Сергункова.
   - Он мне за десять стаканов смородины не уплатил по  полтора  рубля  за
стакан. Вот тут записано, - и Кузьмич подал  Сане  четвертушку  тетрадного
листа. - Так что вы у него из пенсии вычислите.
   И этому тоже мало...
   - Хорошо, - сказала Саня. - Я передам вашу жалобу в суд.
   Кузьмич подозрительно покосился на Саню и забрал расписку.
   Саня не любила и не понимала жалоб. Ее крутой и  горячей  натуре  чужды
были  покорность  и  унижение  жалобщиков.  "Видишь  чего  не  так  -  сам
исправляй. Я отучу их от этой слезной привычки. Я им здесь все  переверну.
Во-первых, радио надо провести, во-вторых,  осветить  нужно  станцию.  Эх,
вокзал бы построить новый! А главное, надо чего-то  сделать  такое,  чтобы
они все ходили на цыпочках от радости".
   Она была похожа на молодого орленка, поднявшегося  впервые  высоко  над
степью: его пьянит необъятный простор,  он  бросается  грудью  на  сильный
встречный ветер, и откуда ему знать, что порывистый  степной  ветер  может
поломать неокрепшее и неумело поставленное против ветра крыло...
   Первое столкновение произошло у Сани с кассиршей. В  ту  ночь  заболела
жена у Крахмалюка. Он прибежал к Настасье Павловне в калошах на босу  ногу
и, чуть не плача, причитал в потемках:
   - Помогите мне, помогите! Рива помирает... Всякую чепуху несет. Ребенки
плачут.
   - Да что ж ты нюни-то распустил!  -  грубовато  оборвала  его  Настасья
Павловна. - Эх ты, мужик! Лошадь запрягай, за доктором в  Звонарево  ехать
надо.
   Крахмалюк,  словно  спохватившись,  взял  калоши  в  руки  и  опрометью
бросился во двор.
   - Да куда ты босой-то? Простудишься!  -  крикнула  вслед  ему  Настасья
Павловна, но, не остановив его, только махнула рукой. - Вот непутевый.
   Саня быстро оделась и вместе с Настасьей Павловной пошла к Крахмалюку.
   В небольшой комнате лежала на кровати под каким-то серым одеялом  Рива.
Лежала в платье, прямо на ватном матраце.
   Это была молодая, цветущая женщина, с полными, рыхлыми щеками и густыми
свалявшимися волосами. Она тихо  и  ровно  стонала,  закрыв  глаза.  Возле
кровати на полу  сидели  два  малыша,  грязные,  без  штанов,  в  коротких
рубашонках и кричали один другого пронзительней.
   - Вот тебе и женихи! - воскликнула Настасья Павловна, беря их на  руки.
- Да кто же вас обидел-то? Кошка? Где кошка? Вот я ей задам сейчас...
   В сумраке, еле-еле разгоняемом висячей лампой, Настасья Павловна быстро
нашла  детскую  одежонку,  не  переставая  ругать  обидчицу  кошку,  одела
мальчуганов и унесла их к себе. Саня осталась возле больной.
   - Что у вас болит? - спросила она, наклоняясь к Риве.
   - Вся... вся болю, -  с  трудом  отвечала  та  в  краткие  паузы  между
стонами.
   Крахмалюк  привез  докторшу.  Молодая   широкоплечая   женщина   резким
движением сбросила с Ривы одеяло и, пощупав живот, сказала баском:
   - С утренним поездом больную отправить в город, в клинику.
   - А как же с билетами? - спросил Крахмалюк у Сани.
   - Выпишем билет, собирайтесь.
   Однако кассирша выписывать билет отказалась наотрез.
   - Вы  что,  порядка  не  знаете?  -  удивленно  встретила  она  Саню  и
Крахмалюка.   -   Чтобы   выписать   билет   больному,   надо   заключение
железнодорожного врача, а не любого деревенского. Да и  то  мы  выписываем
только по своей дороге. А в крайцентр выписывает узловая станция. -  Верка
насмешливо поджала губы.
   - У меня же денег не хватит туда-сюда ездить! - взмолился Крахмалюк.
   - А у меня что, думаешь, лишние? - спросила кассирша.
   - Ладно, у кого сколько денег, потом договоритесь, -  властно  прервала
их Саня. - А сейчас выписывай билеты.
   - А я вам не подчиняюсь по кассе! - запальчиво ответила Верка.
   - В таком случае вам придется сдать кассу,  -  строго  предупредила  ее
Саня.
   - Ах вот как! Пожалуйста. - Верка бросила на стол перед Саней ключи  от
кассы и, вызывающе покачивая плечами, пошла из  кабинета.  На  пороге  она
произнесла с улыбкой: - Еще посмотрим, как вы меня приглашать станете!
   Саня  опломбировала  кассу,  потом  вызвала  Настасью   Павловну,   они
составили акт на вскрытие и проверили кассу вместе.
   - Как  же  теперь  быть,  девонька?  -  спрашивала  Настасья  Павловна,
озабоченно вздыхая. - Ведь конец месяца, отчеты составлять надо. Ты умеешь
ли?
   - Нет, тетя Настя, - ответила хмуро Саня, - но вызывать ее не стану.
   - Да, конечно,  это  непорядок,  -  согласно  кивала  головой  Настасья
Павловна и, видя удрученность Сани, весело воскликнула: - Да что ты голову
повесила! Справимся вдвоем-то как-нибудь. Приходилось нам и такими  делами
заниматься. Вспомним.
   Почти неделю просидела Саня за отчетом вместе с Настасьей Павловной.  И
удивлялась множеству всяких отчетных форм: отчитываться надо и по  багажу,
и по грузам, и по билетам, а потом еще по воинским  билетам  отдельно;  по
местному сообщению отдельно, по прямому сообщению опять отдельно. А  потом
еще и по денежным запискам. И всего не перечислить. И вот когда  множество
ведомостей подошло к концу, от начальника движения дороги пришел приказ, в
котором объявлялся кассирше выговор, а Сане - начет за незаконную  выписку
двух билетов.
   - Ну вот и рассудили, - с горькой усмешкой сказала Настасья Павловна. -
Кому пышки, а кому еловые шишки.
   Это  первое  наказание  не   заставило   Саню   сетовать   на   людскую
несправедливость. "Наплевать, что я  уплатила  три  сотни,  зато  человека
спасла", - твердила она про себя.
   Но не остался незамеченным этот добрый шаг сослуживцами  Сани,  людьми,
как думала она, равнодушными и эгоистичными.
   Однажды  за  обедом,  разливая  по  тарелкам  пахучие,   перетомленные,
бордовые от красных помидоров щи, Настасья Павловна сказала Сане:
   - Давеча ко мне заходил Кузьмич с Шилохвостом, по твоим делам.
   - По каким это моим? - спросила, настораживаясь, Саня.
   -  Говорили,  мол,   одной   начальнице   отдуваться   за   Крахмалюков
несправедливо. Надо три сотни уплатить всем поровну.
   - Еще чего  выдумали!  -  недовольно  воскликнула  Саня,  наклоняясь  к
тарелке и чувствуя, как лицо ее заливается краской.  -  Заплатила,  и  все
тут.
   Немного спустя, оправившись от смущения, Саня вдруг рассмеялась.
   - С чего это ты? - Настасья Павловна пристально посмотрела на нее.
   - Представляю, с какой миной вносил бы свой пай Кузьмин!
   - А что ж тут представлять? Внес бы, как все.
   - Да ведь он за копейку готов удавиться. Знаете,  он  приходил  ко  мне
жаловаться  на  Сергункова  -  тот  не  уплатил  ему  за  десять  стаканов
смородины. - И Саня снова усмехнулась.
   - Ничего тут нет смешного, - строго сказала Настасья Павловна.  -  Ведь
Сергунков-то не просил у него смородины, а взял под видом  купли,  да  еще
деньги не уплатил. Обманул, выходит.
   - А Кузьмич его не обманул с баней-то?
   - Эй, милая, какой тут обман, когда все  прахом  шло.  Кузьмину  бы  не
досталась баня - все равно на дрова бы растаскали.  Без  хозяина  и  товар
сирота.
   - Тетя Настя, но ведь ты же  сама  осуждала  Кузьмина  за  то,  что  он
Сергункова подпаивал, а теперь вроде бы и защищаешь.
   - Никого я не защищаю. Да дело-то вовсе и не  в  Кузьмиче,  а  в  самом
Сергункове... Не Кузьмич, так другой нашелся бы.
   - Может быть, но денег я все равно от них не возьму.
   - Денег-то, может, и не надо брать, - Настасья Павловна тронула Саню за
плечо и участливо подалась к ней. - А случаем надо пользоваться, девонька:
видишь - люди-то к тебе лицом поворачиваются.
   - А мне-то что за выгода?
   - Бона! Ты, никак, начальница? А сколько у  нас  делов-то  на  станции.
Небось одна не много натворишь. Помнишь, как тебя встретили?
   Саня отложила ложку.
   - Что-то я не пойму тебя, тетя Настя.
   - А чего ж тут понимать? Надо  начинать  с  малого.  Возьми  хоть  нашу
школу. Ведь там же посередь  класса  печка  стоит.  Ребята  лбами  об  нее
бьются. И дымит она, просто страм!
   - Ну? - Саня вопросительно смотрела на нее.
   - А Кузьмич-то и маляр, и плотник, и печник.  На  все  руки  от  скуки.
Давеча он к тебе приходил, а теперь ты к нему иди. Ну  и  потолкуй  с  им.
Денег, мол, нет, а печку перекладывать надо. Детишки ведь!
   - Да, но занятия как же? Не закрывать же школу на неделю.
   - Думала я и об этом,  да  не  знаю,  согласишься  ли  ты,  -  Настасья
Павловна с  минуту  помолчала.  -  Кабинет  у  тебя  просторный...  может,
временно отдашь под класс?
   - Тетя Настя, да ты у нас настоящий министр! -  Саня  встала  и  быстро
поцеловала Настасью Павловну. - Я побежала! - сказала она,  направляясь  к
двери.
   - Да куда ты? Не успеешь, что ли? Картошки хоть поешь, господи!
   - Потом, потом! - Саня хлопнула дверью и вышла на улицу.
   Единственная классная комната станционной школы помещалась в  одном  из
бараков. Всего в школе училось человек  пятнадцать,  большей  частью  дети
ремонтников дороги, живущих в полверсте от станции. Там жила и учительница
Касаткинской  школы,  пожилая  одинокая  женщина.  Саня   вспомнила,   как
учительница, теребя концы своего простенького темного платка, сетовала  не
раз и на щели в полу, в которые дует, и на разбитые окна, и на печь.
   Сане и  самой  мозолила  глаза  эта  нелепая  печь  посередине  класса,
оставшаяся от разобранной под школу квартиры. И вот теперь она с затаенной
надеждой шла к Кузьмичу. Что-то  ей  готовит  первая  попытка?  Посмеется,
поди, да еще чего доброго из избы попросит. Ах, попытка не пытка!  А  если
он  согласится?  Ведь  это  ж  не  только  ремонт  -  тут  мостик  к  душе
человеческой перекинется. Эх, тетя Настя! Все-то ты понимаешь...
   Саня  подошла  к  калитке  кузьмичевской  избы,  стоявшей  на   отшибе.
Откуда-то сбоку  из  кукурузных  зарослей  рванулся  ей  наперерез  черный
лохматый кобель и злобно захрипел, завертелся волчком на  цепи.  Из  сеней
неторопливо вышел Кузьмич.
   - Замолчь, неугомонный! - Он унял собаку и вопросительно  уставился  на
начальницу.
   - Я к вам, - сказала Саня и, словно извиняясь, добавила: -  Потолковать
на минуточку.
   - Проходите в избу, - Кузьмин широким жестом показал на дверь  и  пошел
вслед за Саней.
   В избе было чисто, свежо и  обдавало  горьковатым,  дурманящим  запахом
гераней,  стоявших  в  черепушках  на   подоконниках.   Возле   двери   на
разостланной клеенке лущили кукурузные початки хозяйка и две  девочки  лет
по десяти. К печке прислонился небольшой стоячок, обшитый брезентом, возле
которого  валялись  кожаные  лоскутья,  деревянные   колодки,   распоротые
ботинки.
   Только теперь Саня заметила, что Кузьмич был в фартуке. Он поставил для
Сани табуретку к столу, снял фартук и, глянув на свои руки, исполосованные
дратвой, с небрежной усмешкой заметил:
   - Сапожничаем помаленьку.
   - Говорят, вы на все руки от скуки, -  вспомнила  Саня  фразу  Настасьи
Павловны.
   Заметно польщенный Кузьмич поспешил отвести похвалу:
   - Да какой уж там на все руки! Так,  стараемся  по  малости.  Ведь  оно
известное дело - хозяйство. - Он присел на край скамьи напротив Сани.
   - Да, хозяйство... Я вот каждый раз прохожу мимо нашей школы,  и  прямо
сердце болит: зима подходит, а там все в дырах и печь дымит да  еще  стоит
посредине класса.
   - Да, да, посередь, - участливо закивал головой Кузьмич.
   - Не говори уж, милая, - отозвалась с полу хозяйка, - всю прошлую  зиму
мерзли там ребятишки. И ноне, видать, не слаще будет.
   - Лето упустили, а  теперь  с  ремонтом  туда  не  сунешься,  -  словно
оправдывался перед женой Кузьмич. - Не закрывать же школу.
   - Зачем закрывать? Выход есть, - заметила Саня. -  Я  решила  на  время
ремонта отдать под школу свой кабинет.
   Кузьмич быстро вскинул на Саню свои рыжеватые быстрые глазки:
   - А ну-ка да кто из начальства приедет? Куда их девать? Не заругаются?
   - Может, и заругаются. Но что же делать? Иного выхода  нет,  -  покорно
ответила Саня.
   - Правда, правда, - отозвалась с полу хозяйка.
   Кузьмин крякнул и подвинул скамью ближе к Сане.
   - Вот я и решила попросить вас, Петр Иванович,  может,  вы  согласитесь
печь переложить?
   - Отчего ж не согласиться? - поспешно  отозвалась  хозяйка,  размахивая
початком. - И печь переложит, и дырки позабивает. Все сделает.
   - Дело нехитрое, - разводя руками, сказал Кузьмин.
   - Только тут помеха одна, -  осторожно  и  опасливо  подходила  Саня  к
денежному вопросу. - Понимаете, на ремонтном счету у нас пока ни  копейки.
- Она резко подалась к Кузьмину и горячо заговорила: -  Но  я  сделаю  все
возможное, чтобы потом оплатить вам.
   - Ничего, ничего, - предупредительно встретил ее заверения  Кузьмин.  -
Тут дело общественное. Куда ж от него податься? Будут деньги -  хорошо,  а
нет - не беда.
   - Спасибо вам, спасибо! - Саня протянула ему руку.
   - Да у меня и руки-то в вару, - смутился Кузьмин  и  вдруг  крякнул:  -
Мать, ну-ка самоварчик! Чайку с вареньем...
   Хозяйка неожиданно легко подняла свое  большое  тело  и  с  готовностью
уставилась на Саню.
   - Нет, нет, спасибо! Потом, в другой раз... - Саня вышла от Кузьмина  с
легким сердцем и домой летела, не чуя под собой ног.
   - Тетя Настя, победа! - закричала она,  ворвавшись  к  себе,  и,  обняв
Настасью Павловну, закружила ее.
   - Да стой! Ну тебя к лешему, - отбивалась Настасья Павловна.
   - Это маленькое начало, тетя Настя, - говорила  Саня,  успокоившись.  -
Эй, теперь бы осветить станцию, радио провести!.. А там и  до  вокзала  бы
добраться...
   На следующий день, во время рапорта,  в  "постанционку",  как  запросто
назывался  железнодорожный  телефон,  подключился  сам  Копаев,  начальник
дороги.
   - Ну как вы там, освоились? - раздался его знакомый басок.
   - Освоилась! -  весело  ответила  Саня  и  вдруг  неожиданно  для  себя
выпалила: - А мы свет решили провести.
   - Кто это мы? - с нескрываемой иронией спросил начальник.
   - Ну, служащие станции. Своими силами...
   - Своими силами? Что-то не верится.
   - Провода пришлете нам?
   - Что ж, посмотрим, - неопределенно ответил Копаев.
   Саня положила трубку и только тут поняла, что  она  наделала.  Ведь  ее
слушал не только Копаев, но и  все  станции.  А  вдруг  у  нее  ничего  не
получится со светом? Засмеют! И надо же...





   Целую неделю вместительный Санин кабинет был тесно заставлен  школьными
партами, а рабочий стол ее настолько пропитался мелом,  что  этот  белесый
налет невозможно было ни  отмыть,  ни  отскоблить.  Кузьмич  сдержал  свое
слово, и ненавистная печка стояла теперь скромно в углу классной комнаты.
   Однако эта радость прошла для Сани незаметной; ее  преследовала  теперь
всюду одна и та же мысль. "Надо провести свет. Непременно  надо.  Главное,
столбы нужны. Но где их взять?" Она целыми днями ломала голову  над  этим.
Неожиданно помог ей Валерий.
   После прогулки по амурским просторам он зачастил на станцию. Но, зная о
Саниной строгости, Валерий приходил  всегда  по  делам:  то  справлялся  о
наличии платформы, то советовался, в  каком  месте  разгружать  песок  или
кирпич. И только потом он отходил от Саниного стола, садился  поудобнее  в
глубокое  плетеное  кресло,  почерневшее  от  времени  и  неведомо  откуда
попавшее  в  кабинет  начальника  станции,  и  подолгу  засиживался.   Его
серенький внакидку  пиджачок  сползал  с  плеч,  обнажая  тугие  узловатые
бицепсы, гладкие, отполированные летним солнцем и водой, точно  булыжники.
Валерий часто улыбался и говорил много, но как-то сквозь стиснутые зубы, и
со стороны казалось, что он делает одолжение.
   - Хоть вы, Александра Степановна, и приехали  к  разбитому  корыту,  но
иной человек может вам и позавидовать, - снисходительно звучал его  низкий
голос. - Она хоть и захудалая, но станция, а вы - начальник. У вас большие
возможности, а главное - полная самостоятельность. Автономия. При умной  и
товарищеской (он сделал ударение на "и") поддержке  можно  правильно  дела
поставить. Закон! Эх, я ради этой автономии в городе комнату оставил.
   - А где раньше работали? - спросила Саня.
   - Преподавал в ФЗО. Семьсот рублей оклада и вся  жизнь  впереди,  -  он
невесело усмехнулся. - А там перспектива, так сказать, рост: к шестидесяти
годам завучем будешь, если умеешь уважать начальство.  Пенсию  получишь  и
огород за городом. Не по мне такая перспектива,  ждать  долго  да  и  цена
неподходящая. А здесь я сам себе начальство.
   При выходе из кабинета он у самой двери сторонился и,  взяв  Саню  чуть
повыше  локтей,  переводил  ее  через  порог,  точно  через   лужу.   Саня
чувствовала  сильное  пожатие  его  цепких  пальцев  и  рывком   старалась
высвободить руки. Но Валерий, казалось, совершенно не замечал ее  протеста
и так же, с ласковой улыбочкой, снисходительно говорил:
   -  Осторожно,  крыльцо  ветхое,  ступени  шаткие,  а  вы   на   высоких
каблучках...
   Сложное чувство испытывала к нему Саня: ее решительной натуре не  могли
не нравиться сила и ловкость Валерия, та особая уверенность, с которой  он
что-либо делал или говорил. Но эта ленивая снисходительность... Как знать,
может быть, она следствие скрытого неуважения к  ней?  Саню  ничем  нельзя
было так  больно  ранить,  как  неуважением.  Оставаясь  одна,  она  часто
ворошила запавшие в память фразы Валерия: "Иные цветы  всю  жизнь  цветут,
как, между прочим, и люди. Закон!" "У вас большие возможности - автономия!
Вам нужна товарищеская поддержка..."
   "Что он за человек? Суется со  своими  наставлениями.  Все  "закон"  да
"закон". Прямо ментор какой-то. Поучает меня, как  маленькую,  -  начинала
сердиться Саня. - Или прицениться хочет, чего я стою?.. Да и нравлюсь ли я
ему?"
   Но вот вспомнились другие минуты. Валерий рядом с  ней,  подпрыгивающий
на скамейке в кузове грузовика  и  продрогший  на  ветру,  она  под  серым
пиджачком Валерия, и вплотную - его глаза, не в снисходительном прищуре, а
внимательные, широко раскрытые, в сухом  горячем  блеске.  И  Саня  ничего
определенного не могла подумать о нем. Мысли ее  постоянно  обрывались,  и
вспоминалась прогулка по амурским протокам; воображение рисовало  хваткие,
сильные руки, орудующие веслами, и она почти физически ощущала  их  цепкое
пожатие.
   Судьба Санина сложилась так, что она, несмотря  на  свои  двадцать  три
года, ни разу еще не  успела  влюбиться.  Юность  прошла  в  трудную  пору
семейных нехваток и неурядиц. Отец не вернулся с войны. Мать  работала  на
бондарном заводишке и по воскресеньям ходила в  город  покупать  недельный
запас харчей - пшена, масла, хлеба. Из этого часть  выделялась  Сане:  все
аккуратно насыпалось в мешочки, наливалось в бутылочки  и  укладывалось  в
рюкзак. Так и уходила Саня в город  на  ученье  с  недельным  рационом  за
спиной. Жила она на квартире с подружками из окрестных деревень. У них все
было в складчину: и варево, и плата за квартиру, и покупка учебников.  Был
у Сани еще старший брат, он учился в  Минске,  в  ремесленном  училище,  и
присылал  оттуда  свои  поношенные  гимнастерки.  В  этих  гимнастерках  и
вырастала Саня: они были и ее рабочим платьем, и  студенческой  формой,  и
выходным нарядом.
   Худенькая,  коротко  остриженная,  с  быстрыми  бегающими  глазами,   в
великоватой гимнастерке, она и не  думала  о  нежных  чарах  любви.  Ее  и
звали-то попросту Санькой, как мальчишку. Ей казалось, что все смотрят  на
нее насмешливо, и она готова была ежеминутно постоять за себя. Резкость  в
обращении, выработанная годами, отпугивала ее ухажеров, и даже станционные
милиционеры, видавшие виды, держались с ней на почтительном расстоянии.
   И вот теперь на ее пути встал Валерий,  встал  неразгаданный,  пугающий
своей расчетливой хваткостью и влекущий мужской, властной настойчивостью.
   Однажды вечером он пришел прямо в дежурку. Саня сидела одна за  столом.
Она только что отправила поезд, записала в журнал  номер  жезла  и  теперь
передавала "поездную", то есть докладывала диспетчеру по телефону.
   - Сюда нельзя! - строго сказала Саня,  кладя  телефонную  трубку  и  не
отвечая на приветствие Валерия.
   - Очень важное дело! - Валерий сел к столу. - Я, кажется, нашел для вас
столбы.
   - Да? - радостно отозвалась Саня. - Хорошо.  Мы  сейчас  пойдем  -  мне
стрелку надо перевести - и поговорим.
   - Да подождите вы, - остановил ее Валерий. - Дайте-ка хоть взглянуть на
ваше таинственное дело.
   Он по-хозяйски осмотрел помещение. Возле жезловатого  аппарата  Валерий
остановился, послушал с минуту постукивание реле и сказал:
   - На прядильный стан похож. У моей бабки в  горнице  стоял...  Забавная
штучка, - указал он на селектор и весело  подмигнул.  -  За  вашим  столом
хорошо в любви признаваться.
   - Почему? - недоумевая спросила Саня.
   - Сразу по селектору все станции услышат. Потом уж никуда не  денешься,
не отвертишься.
   Саня рассмеялась.
   - Пойдемте-ка! Ближнюю стрелку перевести надо.
   Они вышли. Ночь стояла  пасмурная,  темная.  На  путях  было  пустынно.
Стрелочник ушел куда-то далеко  в  степь,  к  дальнему  семафору.  Зеленый
огонек его сигнального фонаря одиноко светился, покачиваясь, точно  волчий
глаз. Валерий крепко держал Саню под руку.
   - Так безопаснее,  -  оправдывался  он,  -  один  споткнется  -  второй
поддержит.
   Эта маленькая хитрость в другой раз просто рассмешила бы Саню, и она со
свойственной ей резкостью сказала бы:  "Не  валяй  дурака.  Отцепись!"  Но
сейчас она непонятно для себя робела перед настойчивостью этого человека и
стыдилась оттого, что позволяет ухаживать за собой во время  дежурства.  А
Валерий, ободренный ее молчанием, гладил и пожимал ей пальцы.
   - Столбы для вас нашлись, - говорил он, воодушевляясь. - Очень  просто.
У нас мост хотели строить на луговой дороге через Каменушку. Отменили - на
зиму глядя незачем строить. Закон! Теперь заживем, и свет у вас  будет,  и
радио.
   Саня слушала его молча и  думала  о  том,  что  Валерия  интересуют  не
столбы, а совсем другое. Она себя ловила на мысли,  что  и  ее  теперь  не
столько интересуют столбы, которые она так долго искала, сколько то,  чего
она ждет от него и чего боится.
   Когда они подошли к стрелке,  Саня  отстранила  Валерия  и  взялась  за
рычаг.
   - Давай я тебе помогу, - Валерий схватил ее руку.
   - Пусти, не мешай!
   Он поймал ее вторую руку, притянул Саню к себе. Она запрокинула лицо  и
вяло встретила его поцелуй.
   - А теперь уходи! - Саня опустилась на рельс и закрыла лицо руками.
   Ей вдруг сделалось не по себе,  захотелось  уйти  куда-то,  спрятаться,
будто она оказалась раздетой и кто-то посмотрел на нее.
   - Что с тобой? Ты обиделась? - Валерий наклонился к ней, обнимая ее  за
плечи.
   - Да уйди же ты! - хрипло крикнула Саня.
   Он испуганно отпрянул и быстро исчез в темноте.
   Она просидела несколько минут неподвижно, и чувство нетерпимости совсем
прошло. Теперь ей уже хотелось видеть Валерия,  говорить  с  ним,  ласкать
его. Да неужто он ушел? Ее внезапно испугала эта  мысль.  Она  вскочила  в
тревоге, оглядываясь, и неожиданно для себя крикнула:
   - Валерий!
   Он отозвался совсем рядом, вынырнул из-за какого-то  штабеля,  так  что
напугал Саню.
   - Ты здесь, оказывается, - только и смогла произнести она.
   - Я знал, что ты позовешь.
   - Какой ты... умный.
   И Саня покорно приникла к нему.





   Всю эту неделю Саня прожила как в бреду. То чувство, которого  она  так
долго ждала, нахлынуло внезапно. Оно залило ее душу, как  в  половодье  на
реке заливает вода не успевший сломаться лед. Больше не было ни  сомнений,
ни тревожных раздумий, - они опустились на глубину.
   Саня не знала, что так же, как несломанный лед  обязательно  поднимется
на поверхность реки, так и сомнения любви, различие взглядов,  характеров,
совести, погрузившиеся в волны чувства, всплывут обязательно со временем и
напомнят о себе.
   Саня вся как-то подтянулась и преобразилась даже внешне: не  стало  тех
резких  движений,  того  беспокойного   бегающего   взгляда:   ее   серые,
прозрачные, как ледок,  глаза  словно  загустели  изнутри,  стали  темнее,
мягче. С Валерием они теперь встречались и днем и вечером по нескольку раз
и без конца обсуждали подробности предстоящего воскресника, словно  в  это
воскресенье не столбы будут устанавливать, а станет решаться их судьба.
   Саня договорилась с начальником звонаревского гарнизона, и  тот  обещал
выделить на воскресник роту солдат. Директор  совхоза  посулил  автомашины
для развозки столбов. Сане даже удалось выпросить на городской  станции  в
ресторане две бочки пива.
   - Пусть погуляют ребята после праведных трудов.
   -  Да,  да,  надо  сделать  все,  чтобы   этот   день   запомнился,   -
многозначительно произносил Валерий.
   Воскресный день выдался  на  славу:  блеклое  осеннее  солнце,  нежный,
прозрачный, с холодноватым зеленым оттенком небосклон и легкие серебристые
паутинки в головокружительной высоте...  Какой  необъятный,  какой  чистый
простор! И эта предвестница недалеких  морозов  -  утренняя  свежесть;  ее
пьешь, она отдает живительным ароматом арбуза.
   Саня не замечала ни бурой поникшей травы, ни  жухлых  листьев  печально
обнаженных  лещин.  В  душе  звенела  та  музыка,  что  рождалась  в  этом
торжественно-чистом небе; и вольный степной ветер трубил, предвещая приход
знакомой и загадочно новой бодрой поры.
   Еще  ранним  утром  Саня  снова  обзвонила  всех  шефов,  напоминая   о
намеченном воскреснике. "Посмотрим, как мои медведи  отзовутся.  Поди,  из
берлог не вылезут", - думала она о станционных работниках. Но, вопреки  ее
предположениям, они собрались возле дежурки первыми.
   - Солнышко небось попарит за день-то, - радостно щурясь  и  прикрываясь
ладонью от лучей, говорил Сергунков.
   - Оно, никак, тоже на воскресник вышло, - поддержал его Кузьмин,  также
прикрываясь пятерней от солнца.
   И все, как по команде, стали смотреть на солнце, прикрываясь  лопатами,
фуражками, ладонями.
   Собрались все обитатели станции: и многочисленные домочадцы  Сергункова
с дородной Степанидой во главе, и Шилохвостов со  своей  рыхлой  шепелявой
супругой, которую все звали Ферой, и Крахмалюк с выздоровевшей и все такой
же беззаботной Ривой, стрелочники,  сторожа.  Пришла  и  Верка-кассирша  с
лопатой, в хромовых сапожках, и даже губы не забыла подкрасить.
   С той памятной прогулки на Амур  кассирша  стала  появляться  тщательно
одетой, особенно в присутствии Сани и Валерия. Саня принимала  этот  вызов
молчаливо и держалась с ней официально, строго. Впрочем,  нельзя  было  не
обратить внимания на ладную  Веркину  фигуру,  на  полные  красивые  икры,
обтянутые тонкими голенищами  сапог.  "Вырядилась.  И  это  называется  на
работу, - неприязненно отметила про себя Саня. - Ну и  шут  с  ней.  Пусть
старается  для  солдат...  А  наши-то  скажи  каким  гуртом  вывалили!   -
радовалась она, глядя на сослуживцев. - Вот тебе и единоличники!" И  в  то
же время ей было неловко оттого, что она не верила в  их  энтузиазм  и  не
понимала, откуда он появился.
   - Чего, начальник, не ведешь нас? - крикнула глухая Поля,  улыбаясь  во
весь рот. - Ай на солнце греться будем?
   - Будто и не рады лишний раз  погреться,  -  ответила  Саня,  испытующе
глядя на собравшихся.
   - Хватит, отогрелись, - отозвался Сергунков. - Вон уж зима на дворе.
   - Смотри-ка, солдаты! -  радостно  крикнул  Шилохвостов,  подымаясь  на
цыпочки на рельсе. - Ай да Александра Степановна! Сагитировала.
   На бугре из-за степного распадка показалась стройная колонна солдат. На
плечах вместо винтовок они несли лопаты.

   Стоим на страже всегда, всегда...
   А если скажет страна труда, -

   летела вместе с клубами дорожной пыли эта старая дальневосточная  песня
над пустынной желто-бурой степью, все выше и выше забираясь в  поднебесье,
где не было уже ни жаворонков, ни стрижей, где повисли одни лишь паутинки,
как следы, оставленные белокрылыми стаями лебедей.
   Возле   дежурки   солдаты   сложили   лопаты   и   рассыпались   вокруг
железнодорожников.
   - Нам бы хоть по одной девчонке  на  отделение...  для  руководства,  -
крикнул  кто-то  звонким  тенорком,  и   по   солдатской   толпе   гульнул
заразительный хохот.
   - Эй, курносая! - обратился к Верке бровастый сержант. - Тебе сапог  не
жмет в коленке? Возьми мой кирзовый.
   - Я портянки не умею накручивать, -  обнажая  в  улыбке  мелкие  ровные
зубы, отвечала кассирша.
   - Не горюй, я тебе покажу, как это делается... Вечерком, потемнее...
   И  снова  по  толпе  волной  ударил  хохот,  заглушая  последние  слова
сержанта.
   - А что, может, и в самом деле разобьете своих людей по нашим бригадам?
- предложил Сане подтянутый, щеголеватый лейтенант в  сваленной  набекрень
фуражке. - И вашим  легче  будет,  и  нам  с  вами  сподручнее  руководить
вместе...
   - Нет, Александра Степановна, - возразил  стоявший  Сергунков.  -  Наши
хотят работать отдельно.
   - А будут они работать? - Саня покосилась на Сергункова с сомнением.
   - Не беспокойтесь, тут дело свое, кровное...
   Вскоре подвел небольшую группу ремонтников Чеботарев. Ремонтники жили в
полутора километрах, держались особняком и даже воду,  которую  возили  из
города, не хотели брать на станции, а  заказывали  для  себя  отдельно.  У
председателя  месткома  Чеботарева,  мужика  статного,  гульливого,  была,
старше его самого лет на пять, жена, которая страсть как ревновала мужа ко
всем и никуда одного не пускала. Вот и теперь она  пришла  вместе  с  ним,
оттеснила его тяжелым животом в сторону и потребовала  от  Сани  отдельной
работы.
   - Мы не хотим за других работать, а свое сделаем. - Она  повела  крутым
плечом и выразительно посмотрела на мужа.
   - Да, да, нам бы  отдельно,  -  поспешно  подтвердил  Чеботарев,  кивая
курчавой огненной головой.
   - Хорошо, будете нагружать столбы на машины, - ответила Саня. - Поедете
на грузовиках.
   Наконец  подъехали  совхозные.  На  первом  грузовике  в  кабине  сидел
Валерий. Увидев Саню, он встал во весь  рост  на  крыло,  сорвал  кепку  с
головы и приветливо замахал. Саня невольно подалась навстречу. Валерий  на
ходу спрыгнул к ней и, радостный, возбужденный, тиская ее  руки,  говорил,
сверкая белозубой улыбкой:
   - Ну как, собралась твоя армия? Закон!
   Порывистый ветер трепал на нем расстегнутый ворот голубой рубашки.
   - Застегнись, простудишься.  -  Саня  сама  стала  застегивать  на  нем
рубашку  и  вдруг,  заметив   посторонние   любопытные   взгляды,   сильно
засмущалась и залилась краской.
   - Глупая, - шепнул ей Валерий, - чего ж ты стесняешься?..
   Людей быстро разбили на бригады,  они  разошлись  цепочкой  по  будущей
электролинии от совхоза до станции, и работа закипела.
   На долю станционных работников  отвели  четыре  ближних  столба.  Место
здесь было низменное, и сразу  показалась  вода.  Вязкий  глинистый  грунт
раскисал, месился под ногами, накрепко засасывая сапоги.
   -  Ишь  проклятая,  как  расквасилась!  -  ворчал,  сопя,  Сергунков  и
выбрасывал из ямы жидкий, текший с лопаты грунт. - Девки, а ну-ка домой за
ведрами!
   Дочери Сергункова - одна школьница, вторая замужняя, на сносях. Эта тут
же примостилась  возле  ямы.  Младшая  вскочила  -  косички  торчком  -  и
бросилась бежать к дому. Степанида копала вместе с мужем, зять ждал  своей
очереди.
   - Николай Петрович, - сказала Саня, подходя, - дайте-ка я попробую.
   - Нет, уж вы компануйтесь с другими, а этот столб будет наш,  семейный,
- и он озорно подмигнул ей своим заплывшим глазом.
   Во второй яме такую же глину вместе с Кузьмичом месила  Верка-кассирша.
Ее маленькие хромовые сапожки по самые ушки были  густо  заляпаны.  Третью
обступили Шилохвостовы и Крахмалюки; они были такие же усердные, грязные и
веселые. Саня переходила от одной группы к другой, брала  лопату,  ухарски
плевала на ладони, кидала землю и так же, как и все,  месила  грязь.  "Вот
тебе и медведи, вот  тебе  и  единоличники,  -  беспрестанно  думала  она,
удивляясь своим сослуживцам. - Землю-то прямо не роют, а грызут... да один
перед другим стараются".
   - Николай Петрович! - обратилась она к  отдыхавшему  Сергункову,  не  в
силах скрыть радостной улыбки. - Смотрите,  что  наши-то  делают!  Вот  бы
всегда так дружно.
   Ей не дал договорить Сергунков.
   - Ведь для  себя  стараются,  голубушка.  Да  и  дело  здесь  разумное,
понятное. Столбы ставим. Свет! - Он чуть помедлил, иронически прицеливаясь
к Сане, и добавил: - Это тебе не фуражка с красным околышком.
   Саня снова залилась  пунцовой  краской,  как  давеча  при  Валерии.  Ей
вспомнилось  первое  совещание  в  дежурке,  их  выжидающие  лица   и   ее
собственный строгий начальнический тон. Какой она  смешной,  должно  быть,
казалась в их глазах! И эта школьная  выходка  с  форменной  фуражкой.  "Я
оставлю в дежурке свою фуражку... Одну на всех!"  -  вспомнила  Саня  свою
фразу. И как значительно произнесена была она! "Фуражкой  хотела  покорить
их... Глупая я, глупая!"
   - Формой, Александра Степановна, дела не подменишь, - сказал Сергунков,
словно отгадав Санины мысли.
   - Ну и водкой тоже не подменишь. - Саня сердито свела брови.
   - И то правда, - смиренно согласился Сергунков.
   Часто по трассе на грузовике проезжал Валерий.  Каждый  раз  он  что-то
приветливо кричал Сане, но из всех слов до нее отчетливо  долетало  только
заключительное - "Закон!". Он разбивал линию,  развозил  столбы,  а  после
полудня начал устанавливать их.  Они  вырастали  в  голой  степи  один  за
другим, как восклицательные знаки; и с каждым новым поднятым  столбом  для
Сани приближались минуты встречи и, как знать, может быть,  такие  минуты,
которые изменят всю ее жизнь.
   Теперь Саня видела Валерия в степи; казалось, он не ездил на грузовике,
а летал над степью, и его серый расстегнутый  пиджачок  раскидывался,  как
крылья.
   Последним установили столб Сергункова. Трамбовка  в  жидком  грунте  не
удалась, и столб осел в сторону, покачнулся.  Со  всех  сторон  посыпались
шутки:
   - Братцы! Видно,  Сергунков  и  со  столбом  успел  выпить.  Вот  он  и
покачнулся.
   - Каков хозяин, таков и столб - на ногах не держится!
   Хохот, хлюпанье, топот - все сливалось в клокочущий  неудержимый  поток
звуков.
   И вот вся  эта  ватага  людей,  разгоряченных  работой,  взбудораженных
шутками и солнцем, проголодавшихся, вывалила на  железнодорожное  полотно.
Полуденное  солнце  не  на  шутку  грело,  словно  позабыло  об  осени,  и
подсушивало глинистые серые мазки на сапогах, на руках, на лицах.
   - Воды! Воды давай! - кричали в толпе.
   И Саня приказала Крахмалюку открыть запасную цистерну с водой.
   - Сегодня позвоню в депо - привезут  еще.  Давай,  давай,  открывай!  -
подтолкнула она Крахмалюка. - А потом и насчет пива скажи.
   Крахмалюк открыл цистерну;  зазвенели  ведра,  и  заискрилась  всюду  в
щедрых фонтанах брызг семицветная радуга. Люди мылись, по  пояс  раздетые,
обливались, ухали и притворно пронзительно взвизгивали. За несколько минут
с водой было покончено.
   - Товарищи! - кричал с цистерны Крахмалюк. - Бросьте вы  плескаться.  У
нас кроме воды есть кой-чего покрепче. Пиво есть! Две бочки...  Александра
Степановна позаботилась.
   - Даешь пиво!
   - Качай начальницу! - рявкнула толпа и бросилась к Сане.
   Но Валерий оказался поблизости; он схватил ее за руку и увлек за собой,
расталкивая людей. Они быстро добежали до вокзала  и  скрылись  в  Санином
кабинете.
   - Я тебя один обниму за всех, - говорил он, запирая дверь. - Ну вот,  а
теперь... - Он подвел Саню торжественно к  столу,  посмотрел  так,  словно
впервые видел ее, и изрек: - Я решил вступить с тобой в законный брак.
   И  уже  через  минуту  он  сидел  по-хозяйски  за  Саниным  столом,  не
дождавшись ее ответа и, по-видимому, считая его излишней формальностью.
   - Я уже подумал, как мы с тобой все устроим,  -  увлеченно  говорил  он
стоявшей в растерянности Сане. - Первым делом мы  оборудуем  твой  кабинет
под квартиру.
   - Да, но ведь это кабинет, - пыталась возражать Саня.
   - Ну и что ж? Сегодня кабинет, а завтра квартира. Как ты решишь, так  и
будет. Ты же начальник.
   - Знаешь что, я поговорю с Настасьей Павловной. Она,  по-моему,  охотно
уступит нам половину избы. Вот и поживем пока. А там и  квартиру  для  нас
построят - домик.
   - Да пойми ты, голова! - горячился Валерий. - Если мы  займем  кабинет,
скорее дом построят. Каждый ревизор будет видеть, что начальник в кабинете
живет и выселить некуда. Стало быть, надо дом строить. Приспичит. Нельзя ж
без кабинета вокзал держать. Закон?
   - Выходит, мы вроде бы  обманываем  кого-то,  -  все  еще  нерешительно
рассуждала Саня.
   - Ах, при чем тут обман! - досадливо отмахивался Валерий. - Просто жить
надо. Нужно брать от должности все, что положено! Тебе положен дом, ну так
и умей взять его.
   - Нам много чего положено. Вот видишь - ни света, ни радио нет.
   - Это совсем другое. Не упрямься, пожалуйста. - Валерий встал и заходил
по просторному кабинету. - Я  уже  все  распланировал:  тут  будет  у  нас
спальня, здесь вроде гостиной. Перегородки я сделаю из своих материалов  -
недорого обойдутся. Ну  там  гардинчики,  всякие  подставочки  тоже  своим
работягам закажу. Ну, каково?
   - Мне надо подумать, посоветуюсь с начальником дистанции.
   - Эх ты, трусишка! А на вид такая смелая...
   - Здесь дело не в смелости.
   - Ну ладно, ладно, - он обнял ее за плечи. - Хорошая ты, только жить не
умеешь. Но это дело поправимое, с нашей помощью. А?  -  И  он,  довольный,
расхохотался.
   А Сане было совсем не смешно: какая-то  беспокойная,  гнетущая  тяжесть
наполнила ее грудь, и она опасливо, с тревогой прислушивалась к  резким  и
шумным ударам сердца. В глубине души она была недовольна этим  разговором.
Но как же быть? Спорить с ним сейчас, возражать -  значит  обидеть  его...
Нет, она не могла сделать этого теперь. И Саня избегала смотреть Валерию в
глаза.





   Под вечер они пошли в Звонарево прогуляться. В  буфете  возле  вокзала,
разбившись на кучки, гуляли совхозные рабочие. Одна  группа  расположилась
прямо у вокзальной  стенки;  на  принесенном  кем-то  рядне  сидели  шесть
парней. Посредине стояло  ведро  пива,  валялись  кружки,  бутылки  из-под
водки. Черноусый, черный от  загара,  как  цыган,  парень  в  расстегнутой
брезентовой куртке,  надетой  прямо  на  голое  тело,  короткими  толстыми
пальцами рвал гитарные струны и пел хриплым, но приятным голосом:

   Гори, гори, моя звезда-а...

   Саня остановилась возле них и строго сказала, мотнув головой:
   - Вы что это возле вокзала расселись? А ну-ка марш отсюда!
   Парень прекратил петь и учтиво спросил:
   - Что? Марш? Пожалуйста! - и быстро заиграл, подпевая:

   Легко на сердце от песни вэсэлай...

   Валерий взял Саню за руку и силой увел от этой веселой компании.
   - Нашла с кем связываться, с пьяными, - упрекал он  ее  и  одновременно
уговаривал: - Пошли, пошли, нечего тут делать.
   - Так ведь они, чего доброго, и вокзал спалят, -  слабо  сопротивлялась
Саня.
   - Ну да, целые годы тут пьянствуют, и ничего, а нынче спалят!
   - Черт меня дернул пиво заказать, - в сердцах сказала Саня.
   - Здесь причина не в пиве, - возразил Валерий. -  Они  и  водкой  одной
напились бы. Им сегодня аванс выдали.
   - Месяц работают, а потом за два-три дня все пропивают. Ну что ж это за
народ? - с горечью вопрошала Саня.
   - А к чему им копить?  Они  нынче  здесь  -  завтра  там.  Вербованные,
холостые, - весело говорил Валерий.
   - Можно подумать, что тебе это нравится.
   - Нет, меня это просто не касается.
   - Но ведь они же работают у тебя на стройке!
   - Ну и пусть работают на здоровье. Они все получают, что положено.
   - Действительно, как все просто! - с иронией заметила Саня.
   У нее все более и более  портилось  настроение.  После  того  дневного,
такого солнечного подъема,  когда  вся  душа  ее  звенела,  как  натянутая
струна, когда хотелось нежных, необыкновенных слов и  горячей  ласки,  она
получила самое обыкновенное, законное предложение, как те совхозные ребята
аванс. И потом этот разговор о кабинете...
   Ну почему она, вступая в жизнь,  должна  хитрить,  обманывать  кого-то?
Почему она счастье свое должна начинать сделкой со своей совестью? Да  что
ж это за жизнь такая!
   По дороге в  Звонарево  Саня  отмалчивалась  и  становилась  все  более
угрюмой.
   - А ты совсем нос повесила. Я знаю,  чем  тебя  развеселить.  Пошли  на
танцы! - предложил Валерий.
   Гарнизонная  танцплощадка  представляла   собой   бетонное   основание,
огороженное частоколом. Возле самого забора  стояли  скамеечки,  врытые  в
землю. Люди танцевали под баян в пальто. Возвышавшееся рядом темное здание
клуба было закрыто - все еще ремонтировалось. Бетон  на  танцплощадке  был
шершавый, песок под ногами противно скрипел.  Валерий  раза  два  наступил
Сане на ногу.
   - Да что с тобой? - спросил он. - Ты совсем не слушаешь музыки.
   - Я не могу больше, - тоскливо сказала Саня. - Пойдем отсюда.
   - Куда?
   - Хоть куда, мне все равно.
   Валерий посмотрел внимательно на Саню и  стал  торопливо  выбираться  к
выходу.
   - Пошли на Сопку любви. Там тебя ветерком обдует  и  все  пройдет,  все
пройдет, - приговаривал он на ходу.
   Уже поднимаясь по склону когда-то такой курчавой, а теперь  оголившейся
сопочки, Саня посмотрела в сторону станции и  обмерла:  там,  подсвеченные
густым багрянцем зари, чернели приземистые длинные бараки.  Над  одним  из
них то выбрасывались, то гасли длинные, острые, как ножи,  языки  пламени.
Искры густо роились в клубах черного дыма и  разлетались,  как  светлячки,
далеко по степи.
   - Что это? Пожар? - испуганно спрашивала Саня, крепко вцепившись в руку
Валерия.
   - Да, кажется, станция горит, - осторожно ответил он.
   - Горим, горим! - пронзительно,  страшно  закричала  Саня  и  опрометью
бросилась вниз, потом по степи напрямую к станции.
   Валерий бежал за ней и время от времени старался сдержать ее:
   - Успокойся, Саня!.. Ведь ты совсем запалишься.
   - Горим, горим! -  исступленно  повторяла  она  и  бежала,  бежала  без
роздыха.
   Возле  горящего  вокзала  Саня,  к  своему  удивлению,  увидела  совсем
небольшую толпу. Стояли все свои да  кое-кто  из  ремонтников  и  негромко
гомонили; чуть подальше, возле пожарной машины, спокойно  стояли  пожарные
да несколько человек звонаревских, видать приехавших с ними. Из  совхозных
никого не было. Пламя уже поглотило тесовую крышу и теперь туго  ревело  и
клокотало внутри вокзала, как в колодце. Вокруг горящего здания  все  было
залито тревожным, дрожащим светом и стояла необычайная, жуткая тишина.
   Саня ринулась к пожарным:
   - Что же вы не тушите? На поглядки приехали?
   - Чем? Воды-то нет, - отвечал усатый  пожарный,  картинно  стоявший  на
крыле автомашины.
   - А багры на что! Растаскивайте! Я вам приказываю! -  надрывно  кричала
Саня.
   - Чего там растакивать? - невозмутимо произнес тот же пожарник,  видимо
старший. - Чуть тронешь - все рассыпается. Гнилье.
   - Ах, так! Отказываетесь?.. - Саня подбежала к своим сослуживцам.  -  А
вы  что  любуетесь?  Кино  вам  бесплатное,  что  ли?   Берите   багры   и
растаскивайте стены!
   - Напрасно волнуешься, дочка,  -  ответил  кто-то  из  толпы,  Саня  не
разобрала, чей голос. - Кассу вынесли в сохранности, а всякая лобуда пусть
горит, ей и цена-то копейка.
   - Как это - пусть горит? - опешила Саня, чуть не плача  от  бессилия  и
гнева.
   Перед ней стояли словно не те люди, что сегодня с таким  усердием  рыли
ямы, месили грязь, таскали столбы.
   - Чего горевать, он уже и так отслужил, отстоял свое.
   - Новый скорей построят.
   - С чего же в огонь-то лезть? - раздавались из толпы голоса, и Саня все
больше и больше накалялась от ярости.
   Кто-то подбежал к толпе и крикнул:
   - Ребята! Чеботарев с литовкой бежит сюда.  Пьяный.  Жену  разыскивает.
Кабы не порезал кого... Берегись!
   - Он, сердечный, пьяным  только  на  ней,  ведьме,  и  отыгрывается,  -
заметил кто-то сочувственно.
   - Зато  уж  наутро,  тверезому,  она  ему  задаст,  -  произнес  кто-то
злорадно.
   - Пошли, ребята, своя жизнь дороже...
   И толпа стала быстро таять. Это еще сильнее подстегнуло Саню.
   - Своя, значит?  Своя!  А  это  чужое?  Пусть  горит?  -  пыталась  она
остановить толпу, но ее никто не слушал.
   - Пошли, пошли отсюда, - тащил ее за рукав Валерий. - Долго ли до беды.
Тебе дело говорят Новый скорей поставят. Закон!
   - Ах и ты туда же! Я знаю - для тебя все  чужое,  все...  Только  шкура
своя дорога... Вот он, твой закон. - И все накипевшее на  душе,  все,  что
западало от мерзкой людской расчетливости и давило, - все это  взметнулось
острым языком пламени, перехватило горло,  сдавило  дыхание.  -  Прочь  от
меня! Уходи отсюда!
   -  Ты  что,  ополоумела?  -  Валерий  отпрянул  от  нее,   но,   увидев
огненно-рыжую, словно горящая головешка, голову Чеботарева и за его плечом
в медном отблеске пожара широкое лезвие косы, бросился наутек.  А  Саня  с
криком: "Бить их! Бить...  всех,  всех!.."  -  налетела,  как  коршун,  на
Чеботарева и била его по щекам до тех  пор,  пока  не  упала  на  землю  в
слезах, в исступлении. Чеботарев, в  минуту  протрезвевший,  бросил  косу,
растерянно стоял перед ней.
   - Вот оно как обернулось, - бормотал он. - Виноват... Нарушил, значит.
   Потерявшую память Саню отнесли к Настасье Павловне.  Потом  приехал  на
велосипеде из Звонарева милиционер и забрал Чеботарева, чтобы посадить его
в подвал, приспособленный участковым для вытрезвиловки.





   На расследование пожара в Касаткино  приехал  начальник  отдела  кадров
Софрон Михайлович Косяк. Это был человек солидной наружности и деликатного
обхождения;  крупные  рыжеватые  кудри  и  седые   виски   придавали   ему
артистический  вид;  у  него  все  было  округлым:  и  широкий   скошенный
подбородок, и розовые,  как  свежеиспеченные  пирожки,  щеки,  и  мясистый
глянцевитый нос. Более двадцати лет прослужил он в армии, дошел до майора,
однако выше должности инструктора политотдела  дивизии  не  поднялся.  При
первом же сокращении его уволили в запас. В отделении  дороги  он  работал
уже третий год и успел заслужить авторитет объективного и беспристрастного
человека.
   Софрон  Михайлович,  понаторевший  во  всевозможных  комиссиях,   сразу
приступил к делу. Он решил начать с опроса "противной  стороны",  то  есть
тех людей, с которыми Саня сталкивалась по службе. "Объективность - прежде
всего, - рассуждал он, - а искать ее  надо  в  столкновениях".  Поэтому  и
вызвал первой кассиршу.
   Он принял ее в буфете, спешно оборудованном под кабинет.
   - Садитесь, пожалуйста, Вера Григорьевна, - мягко пригласил Косяк.
   Верка церемонно поджала губу и осторожно присела на краешек стула.
   - Что вы можете сказать нам по вопросу пожарных обстоятельств? -  Косяк
снова мягко улыбнулся.
   Верка повела плечом:
   - Это про какие же обстоятельства?
   - Иными словами, то, что было до пожара.
   - А что ж было? Ставили столбы, потом плескались  возле  дежурки.  Пиво
пили. Потом  совхозные  пришли,  пьянствовали.  А  когда  пожар  случился,
приехали пожарники тушить - воды не оказалось.
   - А куда же вода делась?
   - Так я же вам сказала: после работы плескались - всю израсходовали.
   - А кто же дал указание на расход воды?
   - Начальница наша, Курилова.
   - Так, так... А можно было бы, скажем, отвести людей на  помывку  сапог
куда-нибудь в степь? Болота есть в степи?
   Кассирша внимательно посмотрела на Косяка и согласно улыбнулась.
   - Сколько хочешь.
   - Понятно. Значит, товарищ Курилова проявила в этом вопросе недомыслие?
Вы согласны?
   - Конечно, согласна! - с радостью  подхватила  она,  догадываясь,  куда
клонит Косяк.
   - Хорошо, так и запишем.
   Он вдруг подался к Верке и быстро спросил:
   - А за что вас отстранила Курилова от работы?
   -  Билет  незаконно  приказывала  выписать.  А  я   отказалась,   -   с
достоинством отвечала кассирша. - Тогда она сама выписала.  А  ей  за  это
начет сделали. Да уж если говорить начистоту, беззаконие здесь  на  каждом
шагу. - Она наконец поняла, что от нее требуется, и разошлась. - Здесь все
держится на сделках. Курилова держит на работе сторожем бывшего начальника
станции, а деньги выплачивает его дочери, потому что ему не  положено,  он
полный пенсионер. А возле  главного  пути  совхозные  построили  незаконно
склад. У них документов на разрешение постройки нет. Я все  знаю!  Бывшего
начальника  они   за   это   угостили   водкой,   а   Курилова   с   ихним
десятником-строителем вроде за жениха с невестой. Он ей и столбы поставил,
уж наверно за что-нибудь, не задаром же. А я честный человек,  я  скрывать
ничего не стану.
   Косяк быстро записывал и согласно кивал головой.
   - Интересно очень... Спасибо вам, спасибо, - сказал он, потирая руки. -
А не смогли бы вы пригласить ко мне того строителя из совхоза? Ну, скажем,
после работы.
   - Отчего ж нельзя? Приглашу. Он придет. - Верка, довольная и радостная,
встала из-за стола. - Курилова замуж думает за него выйти! Но  по  секрету
вам скажу ничего у нее не выйдет.  Да!  Она  тут  во  время  пожара  такую
истерику закатила. Обзывала всех,  и  его  тоже,  с  кулаками  лезла.  Так
неинтеллигентно! Он с той поры на глаза ей  не  попадается.  Я  все  знаю,
все...
   - Так, так, - кивал головой Косяк, любезно провожая свою посетительницу
до двери.
   Он вызывал к себе и Крахмалюка, и Шилохвостова, и Кузьмича  -  всех,  и
даже глухую Полю. Но неожиданно для себя он не встретил  со  стороны  этих
людей активной поддержки своего расследования; они либо  отвечали  нехотя,
одними и теми же фразами: "Нет, не видал...", или - "Чего не знаю, того не
могу сказать...", либо вовсе отмалчивались.
   А Кузьмич даже стал  доказывать;  что  вокзальный  барак  загорелся  от
проходящего поезда - искры вылетели из паровозной трубы и попали на крышу;
крыша-то ветхая, на ней не щепа - солома, ну  и  загорелось,  стало  быть.
Чего же тут винить Курилову? Да и барак ветхий, отстоял свое...  Грош  ему
цена.
   Косяк сделал Кузьмичу строгое внушение за то, что  тот  безответственно
относится к государственному имуществу, и, выпроваживая его, подумал: "Уже
успела обработать своих подчиненных". Потом он  вызвал  Саню.  Он  нарочно
разложил по столу исписанные листки и, встречая Саню, сказал:
   - Ну вот, товарищ Курилова, в основном картина  ясна.  Скажем  прямо  -
трудовая дисциплина на станции хромает. А там,  где  нет  дисциплины,  там
чепе неизбежно. - Он сделал внушительную паузу и с  особенной  ласковостью
добавил: - Да и вы, надо сказать, подразложились.
   - А что, пахнет? - хрипло спросила Саня.
   - Вы напрасно идете на обострение, - не повышая голоса, заметил  Косяк.
- Вы еще молоды, впереди у вас большая жизнь, и не надо затруднять...
   - Оставьте мою молодость в покое, - прервала его Саня. - А облегчений я
от вас не жду...
   - Напрасно вы начинаете со мной разговор в таком тоне.
   - А нам и не о чем с вами  говорить:  у  вас  ведь  все  уже  записано,
согласно показаний... Вы,  не  говоря  со  мной,  уже  определили,  что  я
разложилась.
   - Ну что  ж,  товарищ  Курилова,  в  таком  случае  разрешите  уточнить
некоторые факты?
   - Пожалуйста, спрашивайте.
   - Воду из цистерны вы разрешили расходовать?
   - Я.
   - Пиво было привезено по вашему заказу?
   - По моему.
   - Так. Во время пожара отсутствовали?
   - Да.
   - Не скажете ли, где были?
   - А что, вам еще не успели сказать?
   - Товарищ Курилова!
   - Не кричите, я вас не боюсь. На танцах я была. Запишите себе, если еще
не записали. И кончайте допрос; вы не следователь, а я не подсудимая.
   Косяк встал.
   - Хорошо. Покажите мне разрешение на  постройку  склада  возле  главной
колеи.
   - У меня нет такого разрешения.
   - Кто же построил этот склад?
   - Совхозные строители.
   - А столбы вам выдали тоже они?
   - Что вы имеете в виду?
   - Ничего особенного. Просто хочу выяснить,  кто  же  все-таки  разрешил
строительство склада у главной колеи.
   - Разрешение было дано устно бывшему начальнику станции.
   - Вы так полагаете? -  Косяк  вышел  на  порог  и  позвал  поджидавшего
неподалеку Сергункова.
   Тот вошел, тяжело ступая по скрипучим половицам, и, шумно выдохнув, сел
возле стола, не глядя на Саню.
   - Вы работаете, товарищ Сергунков?
   - Нет, я на пенсии, - ответил тот, не поднимая головы.
   - А кто же у вас является сторожем? - спросил Косяк Саню.
   - Числится его дочь, а работает он, - ответила Саня.
   - С вашего согласия?
   - Да.
   - Понятно.
   Сергунков мотнул головой, видимо желая что-то сказать, но  на  него  не
обратили внимания, и он опять тяжело вздохнул.
   Вошла без стука Верка и, смерив  уничтожающим  взглядом  Саню,  сказала
Косяку звонко, с какой-то внутренней радостью:
   - Казачков из совхоза приехал. Позвать?
   - Да, да, пожалуйста.
   Верка ушла.
   - Остается выяснить одно обстоятельство.
   - С меня достаточно. - Саня встала и направилась к выходу,  но  в  этот
момент отворилась дверь и на пороге появился Валерий. Он аккуратно прикрыл
за собой дверь и прошел мимо Сани так, словно ее здесь не было.
   "Ах, вот как!" - Саня резко сунула  руки  в  карманы  и  повернулась  к
столу, туда, где теперь стоял Валерий, готовая схватиться  с  ним,  как  в
драке, лицом к лицу.
   Поздоровавшись, Косяк сухо спросил:
   - У вас есть разрешение на постройку склада возле колеи?
   - Нет, - весело отвечал Валерий, - но  я  строил  по  разрешению  обоих
начальников станции.
   -  Значит,  нынешний  начальник  станции  знал,  что  документации   на
отчуждение территории под склад у вас нет? - спросил Косяк, удовлетворенно
улыбаясь.
   - Разумеется, знал, - уверенно отвечал Валерий.  -  У  нас  здесь,  так
сказать, взаимопомощь... Я в долгу не остался.
   Кровь бросилась Сане в лицо, пудовым молотом ударило в виски, зазвенело
в ушах...
   - Подлец! - тяжело произнесла она и вышла, не закрыв за собой дверь.
   За ней выбежал и Сергунков.
   - Дочка, дочка! - кричал  он  за  ее  спиной.  -  Прости  меня,  прости
окаянного!..
   - Уйдите, Николай Петрович!  Уйдите  от  греха!..  -  устало  и  хрипло
ответила Саня.
   - Как же это все свелось-то? Дочка! Эх! - он остановился  и,  с  минуту
потоптавшись на месте, крикнул: - Ну я ж ее! - и бросился домой.
   Семья Сергункова в это время в полном сборе  пила  за  кухонным  столом
чай. Он  вырос  на  пороге,  как  разъяренный  бык,  огромный,  черный  от
заслоненного света, тяжело пыхтевший.
   - Ты что  сопишь,  ай  воз  на  тебе  везли?  -  спросила  невозмутимая
Степанида. Она сидела с угла и громко отхлебывала чай с блюдечка.
   - А ты и впрягла бы... Лишь бы  тебе  на  двор  привез...  -  Он  тучей
надвигался на жену, и голос его, полный затаенной угрозы, все нарастал:  -
Тебе  все  мало!  Моей  крови  мало!  За  других  принялась.  Курилову  на
беззаконие подбила!
   - Ты что, белены объелся? Молчать! - грозным басом рявкнула Степанида.
   - Нет, хватит, отмолчался! - Сергунков с маху треснул кулаком по  столу
перед самым носом Степаниды.
   Пыхнул,  словно  от  испуга,  самовар,  загремела  посуда,   заголосили
девчата. Но Степанида быстро  выхватила  из-под  себя  табуретку  и  ловко
ударила ею по загорбку Сергункова. Он было бросился за  ней,  но  раздался
такой силы рев застольных, что Сергунков оторопел и отступил.
   - Ах, так! Все против меня, все... Ну хорошо!..
   Он убежал в соседнюю комнату, снял  с  себя  ремень,  быстро  встал  на
табуретку, привязал его  за  крюк  в  потолке  для  зыбки,  сделал  петлю,
захлопнул ногой дверь и торжественно крикнул:
   - Будь ты проклята, кровопийца!
   Затем он услышал, что к двери бежали, с грохотом оттолкнул табуретку  и
только в это мгновение сообразил, что дверь замкнулась на английский замок
и что ключ был с этой стороны.
   - Спаса-а!.. - закричал он, захрипел и забился в конвульсиях,  повиснув
в петле.
   Зять  несколькими  ударами  выбил   дверь,   схватил   поперек   живота
задыхающегося  Сергункова  и,  напрягшись,   приподнял   его.   Степанида,
побледневшая как полотно, всхлипывая, точно от ожога, бегала вокруг и  все
приговаривала:
   - Ой, батюшки! Да что же  такое  деется,  отцы  родные!  Головушка  моя
горькая...
   - Ремень, ремень режьте! - кричал на нее зять, красный от натуги.
   Наконец обрезали ремень, положили притихшего Сергункова на кровать.  Он
стал медленно розоветь, открыл глаза. Степанида сидела возле  него  и  все
еще плакала:
   - Да что ж это ты учинил-то, отец? Нешто я тебе лиходейка какая... Ведь
для семьи стараюсь.
   - Ладно уж, будет, надоело, - равнодушно произнес зять и, посмотрев  на
руку,  с  досадой  заметил:  -  Часы  вот  разбил...  Ишь  как   циферблат
раскурочил. Здорово брыкался! -  Он  с  минуту  послушал  часы.  -  Стоят.
Придется в город везти в починку. Вот жалость...





   На четвертый день после отъезда  Косяка  начальник  проходящего  поезда
вручил Сане повестку на товарищеский суд. Читая ее, Саня  вдруг  вспомнила
фразу Валерия: "Вам нужна товарищеская помощь" - и  невесело  усмехнулась.
Оставив вместо себя, согласно распоряжению, Сергункова, она отправилась  в
город. На главной магистрали  к  ней  в  купе  подсел  начальник  соседней
станции Васюков.
   - А, именинница!  -  радостно  приветствовал  он  ее.  -  Что  это  так
позеленела?
   - Позеленеешь, дядя Вася.
   - Не горюй, мы тебя в обиду не дадим.
   Это был седоусый большеносый веселый человек; на  его  маленькой  сухой
голове просторно, как на колу, висел картуз, длинная жилистая шея вылезала
из черного хомута шинели, словно картофельный росток из подполья.  Было  в
нем что-то от балаганного Петрушки: лукавое, добродушное и очень забавное.
Сане он давно уж полюбился, и она звала его запросто дядей Васей.
   - Значит, вокзал у тебя сгорел?
   - Сгорел, дядя Вася.
   - Ну, туда ему и дорога.
   - Да дело-то не в вокзале.
   - А в чем же?
   - Приезжал ко мне с ревизией...
   - Кто ж такой? - перебил ее Васюков.
   - Косяк.
   - Этот вездесущий!
   - Ну, и допрос учинил. А я возмутилась.
   - А-я-яй! - закрутил головой и защелкал языком Васюков.
   - И все обернулось, дядя Вася, против меня.
   И Саня стала рассказывать ему  о  том,  как  вел  расследование  Косяк.
Васюков очень живо реагировал: то снимал и снова надевал картуз, то хватал
Саню за руку.
   - Обожди-ка маленько! Значит,  и  женишка  твоего  приплел?  Эх,  силен
бродяга!
   Он настолько увлекался рассказом, с таким  восторгом  произносил  свое:
"Силен бродяга!", что Сане трудно было решить: сочувствует ей Васюков  или
он целиком на стороне Косяка.
   - Следственный дар Косяк имеет, - заключил Васюков. - Выходит,  Санька,
на таких, как мы с тобой, дураках люди талант раскрывают. А то и повышение
по должности получают.
   - Вот и не знаю, дядя Вася, что мне теперь  будет,  -  грустно  сказала
Саня.
   - А ничего и не будет. Поговорят, поговорят да на том и разойдутся. Это
не впервой. Всех нас в свое время судили.
   - Ну уж Косяк так просто не отступит.
   - Подумаешь, Косяк! - взъерошился Васюков, как кочет. -  А  мы-то  что,
лыком шиты? - И он сердито нахлобучил по самые уши картуз.  -  Небось  без
нас ни одно решение не состоится. - И,  подавшись  всем  корпусом  вперед,
торжественно заявил: - Ты, Санька, положись на меня,  я  тебя  в  беде  не
оставлю. Я выступлю. Я ему покажу! - И  Васюков  потряс  в  воздухе  своей
сухой, как скалка, рукой.
   Уже в сумерках они приехали в город.
   - Значит, дело наше будут разбирать в  восемь,  -  Васюков  потянул  за
ремешок из глубокого кармана часы. - И, выходит, у  нас  больше  часа  про
запас. Теперь самый раз в буфет бы зайти, пропустить горяченького.
   - Пойдемте, - охотно согласилась Саня.
   В буфете, усаживаясь за столик, Васюков крякнул в кулак и  заметил  как
бы между прочим:
   - Оно бы и выпить немножко не мешало.
   - Я не стану, - отказалась Саня. - Может, вам заказать?
   - Да, да. Мне стаканчик водочки. Норма,  хе-хе!  -  У  Васюкова  весело
блеснули глаза. - Я,  знаешь  ли,  насчет  деньжат  просчитался,  маловато
прихватил! Ну да мы свои. А насчет суда ты не беспокойся, я уж постараюсь.
   - Ладно об этом, дядя Вася. - Сане становилось  не  по  себе;  она  уже
пожалела, что так разоткровенничалась с Васюковым.
   - А что же тут такого? Сказано: брат за брата, око за глаз. Или  мы  не
люди?
   Васюков долго и тяжело тянул водку, а ел быстро, тарелку за тарелкой, с
большим аппетитом. Под конец, когда Саня уже рассчитывалась, он поймал  за
руку официантку и попросил еще стаканчик.
   - Дядя Вася! - укоризненно произнесла Саня.
   Он виновато улыбнулся.
   - Это я на свои, для храбрости.
   - Ну как хотите, я пошла.
   - Я сейчас, сейчас! - крикнул ей вслед Васюков.
   У входа в правое крыло вокзала, где помещалось отделение  дороги,  Саню
встретил сам Копаев.
   - А, проказница! Ну-ка, заходи в кабинет.
   Но в  кабинете  начальник  отделения  дороги  сразу  перешел  на  сухой
официальный тон, и у Сани тревожно заныло на душе.
   - Что вы там натворили? Я читал докладную записку Косяка. Ведь  это  же
развал! Просто не верится.  -  Он  в  упор  посмотрел  на  Саню  смоляными
навыкате  глазами.  Тяжелый,  широкоплечий,  он  производил   внушительное
впечатление; и эти черные с синевой прямые волосы, и крупный желтый, как у
грача, нос, и эти глаза... они просто гипнотизировали. И Саня, сжавшись  в
комочек, робко молчала.
   - Пожалуйста, не отмалчивайтесь, - уже мягче добавил он.  -  Расскажите
мне все до мелочей.
   И Саня стала рассказывать, сначала сбивчиво, путано, а потом разошлась;
она рассказала и о стычке с кассиршей, и о том, какая  неприятность  из-за
Сергункова вышла, и о цистерне с водой, и о незаконной постройке склада, и
о том, что установку столбов под электричество приняли за  сделку.  Только
про свою неудачную любовь она ни словом не обмолвилась.
   - Это все? - строго спросил Копаев, когда она кончила рассказывать.
   Саня потупила взгляд и тихо сказала:
   - Все.
   Копаев встал.
   - Ну что ж, идите на суд.  Да  держитесь  как  следует.  Я  обязательно
приду.
   Прибывшие начальники станций, диспетчеры всех трех кустов, руководители
отделения дороги - все собрались в красном уголке. На повестке дня  стояло
два вопроса: итоги работы за месяц и суд чести.
   Производственное совещание проводил  начальник  службы  движения.  Саня
забилась в самый угол и была очень довольна, что о  ней  не  упомянули  ни
слова. "Вот так бы и позабыли про меня. Как хорошо было бы!" - думала она,
и ей хотелось, чтобы совещание шло и шло, не прекращалось всю  жизнь.  Она
плохо слушала выступавших; ей казалось, -  где-то  далеко-далеко  от  нее,
словно в фокусе, рождался тонкий противный звон, затем он все  усиливался,
нарастал и горячей волной захлестывал ее.  Временами  Сане  чудилось,  что
кто-то горячо дышит ей в уши,  будто  хочет  сказать  нечто  важное  и  не
решается. Она зябко вздрагивала и невольно озиралась.  "Что  это  со  мной
творится?" - спрашивала себя Саня и прятала подбородок в  мягкий  воротник
шерстяной кофточки, связанной Настасьей Павловной. И только когда по всему
телу хлынула мелкая безудержная дробь, а по  потолку,  по  стенам  поплыли
разноцветные светящиеся шары, Саня поняла, что у нее жар.  "Этого  еще  не
хватало!" - испугалась она и, крепко ухватившись за стул,  пыталась  унять
дрожь.  Из  противоположного  угла,  от  черной   глянцевитой   печки   ей
старательно подмигивал  Васюков:  мол,  держись!  Видно,  тепло  от  печки
окончательно укрепило его блаженное расположение духа, и в  доказательство
тому густо полиловел его рыхлый пористый нос.
   Перед судом вошел Копаев и сел сбоку к столу. Теперь за столом остались
трое выборных: судья -  председатель  месткома  Серпокрыленко,  -  женщина
квадратного телосложения и, несмотря на свои  пятьдесят  лет  и  тучность,
очень подвижная; заседатели - начальник локомотивного отдела,  подтянутый,
щеголеватый, с пышными светлыми усами, и уже хорошо знакомый  Сане  Косяк.
Пришли на суд и все члены комсомольского бюро, бывшие  Санины  подопечные.
Они стайкой расположились вокруг нее и замерли в напряженном ожидании.
   Серпокрыленко встала из-за стола, постучала рукой о графин  и  спросила
Саню:
   - Курилова, у вас есть отвод к членам суда?
   - Нет, - хрипло ответила Саня.
   - В таком случае товарищеский суд чести объявляется открытым. Пишите, -
заметила она секретарше Копаева. - Слово имеет заседатель товарищ Косяк.
   Косяк заранее написал свою речь  и  теперь  неторопливо  и  старательно
зачитывал ее.
   -  Товарищи,  так  же,  как  в  мире  нет  ничего  необъяснимого,   все
взаимосвязано и взаимно обусловлено, так и в жизни - возникновение  всяких
чепе надо искать в поведении ответственных за это товарищей, в отклонениях
от норм и законов социалистического общежития.  -  Косяк  сделал  короткую
передышку и, мельком взглянув сначала на  начальника  отделения,  сумрачно
сидевшего   у   стола,   потом   на   публику,   настороженно   притихшую,
удовлетворенно продолжал: - Пожар  произошел  по  неизвестным  причинам  и
обстоятельствам,  но  вокзал  сгорел,   товарищи,   по   причинам   вполне
определенным; они слагаются из отсутствия трудовой дисциплины  на  станции
Касаткино, а также из морального разложения Куриловой. В доказательство  я
приведу вам несколько фактов. Вдумайтесь в них, товарищи.
   Косяк начал по  пунктам  перечислять  все  Санины  нарушения,  подробно
останавливаясь на каждом. А пунктов этих оказалось великое множество:  тут
было и нарушение государственных интересов - история с  Сергунковым,  -  и
незаконные операции по  выписке  билетов,  и  ротозейство  -  расходование
цистерны воды, а потом уход  на  танцы,  -  и  даже  потворство  низменным
интересам массы - две бочки пива.
   Саня слушала его, волнуясь, сдерживая все усиливающийся озноб  и  новые
приливы сильной дрожи. В глазах временами появлялись огненные  наплывы,  и
тогда Косяк отдалялся, становился совсем маленьким, но  голос  его  звучал
над Саниным ухом резко и сухо, как выхлопная труба.
   - Она, товарищи, вступила даже в сделку со своим ухажером и за  столбы,
а может, за другие услуги, разрешила построить склад возле главной линии.
   - Вы лжете! Лжете! - крикнула наконец Саня, не выдержав.
   Серпокрыленко постучала по графину и с минуту строго отчитывала Саню за
нарушение порядка. Косяк, опустив руки, снисходительно ждал, и на лице его
было написано: за  правду  я  готов  и  пострадать.  Свое  выступление  он
закончил требованием понизить Курилову в должности.
   По тому, как все притихли, Саня  почувствовала,  что  заявление  Косяка
подействовало, и ничего хорошего она не ждала.
   Затем попросил слова Васюков. Поднимаясь, он уронил стул и, нагнувшись,
долго гремел им.
   -  Вы  скоро  там  справитесь  со  стулом?  -  не   выдержала   наконец
Серпокрыленко.
   - Один момент!  -  бойко  ответил  Васюков.  -  Вот  так.  А  теперь  и
поговорить можно. Да. - Он стоял, опираясь плечом  о  печку,  и  блаженная
улыбка заливала все его лицо.
   Саня только теперь поняла, какая неожиданная неприятность грозит ей  от
выступления Васюкова, и со страхом ждала, что он скажет.
   - Хорошую речь произнес Косяк, ничего не скажешь. А почему?  -  Васюков
покрутил головой и нагнул  лоб,  словно  хотел  боднуть  кого-то.  В  зале
раздался смешок. - А потому, что  все  записано,  честь  честью.  Сказано:
слово не воробей - вылетит, не  поймаешь.  А  зачем  его  ловить?  Ты  его
запиши, оно и само никуда не денется.
   - Ближе к делу, - прервала его Серпокрыленко.
   - К делу и есть, - невозмутимо продолжал Васюков. -  Сказано,  слово  к
делу не подошьешь. А  Косяк  подошьет,  потому  -  понятие  имеет.  Насчет
Куриловой растолковал нам честь честью. Я ей еще давеча говорил: ты, Саня,
не беспокойся, все разберут как следует. И я,  говорю,  за  тебя  словечко
замолвлю. А почему ж не замолвить? Человек она хороший, душевный.  Значит,
пошли мы с ней в буфет... О чем это я?..
   В зале нарастал хохот. Серпокрыленко напрасно стучала о графин.
   - Слушайте, Васюков! - покрывая шум, сказал Копаев. -  Может  быть,  вы
пойдете погуляете и вспомните там, свежим воздухом подышите?
   - Ну да, подышать мы согласны. Отчего не подышать? - Он торопливо пошел
на выход и запнулся за чей-то стул. Кто-то поддержал его под руку и  помог
выйти за дверь.
   С трудом уняв шум, Серпокрыленко гневно произнесла:
   - Я просто возмущена новым  проступком  Куриловой:  перед  товарищеским
судом она ведет в буфет угощать своего  так  называемого  защитника.  Нет,
видно, не с чистой совестью шли вы, товарищ Курилова, на этот суд.
   "Вали уж все до кучи, - горько подумала Саня. - Семь бед - один ответ".
И когда слово взял Копаев, сердце ее сильно и гулко застучало,  от  нового
прилива жара потемнело в глазах. "Ну, этот доконает меня", -  мелькнула  в
голове мысль.
   -  Курилову  мы  давно  с  вами  знаем,   и   знаем   как   исправного,
дисциплинированного работника. - Он строго повел своим  грачиным  носом  и
сердито нахохлил широкие черные брови. - Как  же  так  случилось,  что  за
неполных три месяца самостоятельной работы этот хороший в прошлом работник
успел морально разложиться, если верить расследованиям Косяка?
   В зале прошел  волной  приглушенный  гомон,  как  вздох  облегчения.  А
Серпокрыленко встревоженно округлила свои  бесцветные  глазки  с  белесыми
ресницами, подняла над графином ручку, да так и застыла, словно статуя,  и
только лиловые  пятна  стали  медленно  выплывать  на  щеках,  выдавая  ее
волнение.
   - Положим, она могла по неопытности израсходовать всю воду,  позабыв  о
возможности пожара, - продолжал Копаев, - даже  уйти  в  этот  злополучный
вечер на танцы. Мы вправе осудить ее за это. Но мы должны и  помнить,  что
она не начальник пожарной охраны и не сторож. Мы ее можем упрекнуть и даже
наказать за путаницу в должностном составе станции, но у нас нет оснований
считать, что там была сделка за счет государства. И уж, во всяком  случае,
в истории со столбами ни о какой сделке и речи быть не  может.  Я  получил
коллективное письмо от  работников  станции  Касаткино  и  должен  сказать
прямо: я чувствую и свою вину лично и вину нашего отделения в том, что  мы
до сих пор не помогли осветить эту станцию. А они сделали все, что  могли.
Я зачитаю вам письмо...
   Это были последние слова, которые слышала Саня. Что-то тяжелое и мягкое
навалилось на нее, застилая свет; она  почувствовала,  как  по  щекам  ее,
щекоча, побежали теплые слезы. На какое-то мгновение  ей  показалось,  что
это вовсе не слезы, а скользят по щекам солнечные зайчики, и ей стало  так
хорошо...





   Две недели пролежала Саня в больнице с воспалением легких. А когда  уже
заметно окрепла, стала ходить по палате, у нее  оказалось  еще  и  нервное
расстройство.
   - Имейте в виду, вам нужна строгая диета и постельный режим, -  говорил
ей на прощанье доктор, пожимая своей мягкой шелковистой ладонью исхудавшую
Санину руку. - А может быть, еще полежите? - и он смешно взглядывал на нее
сверху из-под очков.
   - Нет, нет, не могу.
   - Ну, как знаете! Вот вам бюллетень на десять дней, а в случае  чего  -
приезжайте.
   Саня ехала, как и три месяца тому назад, на товарняке,  только  в  этот
раз на паровозе. Те же знакомые степи, теперь по-новому принакрытые жидким
беленьким покрывалом первого снега, с печальным однообразием  бежали  мимо
поезда. На горизонте то тут, то там появлялись небольшие сопочки; когда-то
аккуратненькие, кудрявые, как барашки, они теперь оголились и были  похожи
издали на серые щетинистые кочки. Среди них Саня  попыталась  отыскать  ту
знакомую сопочку, поразившую ее когда-то огневым подсветом, но  так  и  не
нашла: все они стояли под низким хмурым небом такие же хмурые, одинаковые.
   "Вот и зима идет, долгая, скучная, - думала Саня. - И  надо  готовиться
встречать ее. Новые заботы, новые хлопоты. И опять одна, одна..."
   Вот показалось и Касаткино: быстро набегали приземистые  бараки,  дома.
На месте сгоревшего вокзала чисто убрано, словно ничего там и не  было.  А
рядом лежат бревна, новенькие доски в штабелях... Что это? Откуда  они?  А
вот и бревенчатая дежурка; от нее повалила к полотну целая  ватага  людей.
Зачем они собрались?
   Резко просвистели три  остановочных  свистка,  пронзительно  завизжали,
заскрежетали тормозные колодки на колесах, паровоз задергался и стал.
   Саня высунулась из паровоза и сразу все поняла: перед ней стояли все ее
сослуживцы, и на каждом была новенькая форменная фуражка с красным верхом.
Они неловко переминались, молчаливые, слегка смущенные и радостные.
   Сане захотелось рвануться к поручням и  одним  махом  спуститься  туда,
вниз, но руки ее дрожали от волнения и слабости,  и  она  долго  не  могла
нащупать ногой подножку.
   - Вот так,  -  бережно  поддерживал  ее  Сергунков  и,  видя,  с  каким
радостным вниманием оглядывает она собравшихся, заметил: - Это я у  самого
Копаева  выпросил,  фуражки-то.  Для  порядка,   значит.   Сюда   приезжал
начальник. Видишь? - указал он на бревна. - Строить будем вокзал.
   - Строимся, строимся! - удовлетворенно загудели со всех сторон.
   - Откуда же вы узнали, что я приеду? - спросила Саня, не в силах скрыть
своего счастливого удивления. - Ведь я никому не сообщала.
   - А нам Васюков позвонил, - наперебой отвечали  ей.  -  Едет,  говорит,
жива-здорова.
   В толпе Саня обратила внимание на полную девушку в форме и в сапожках.
   - Валя Дунина, - представилась девушка.
   - Новая кассирша.
   - На место той прислана.
   И никто не произнес ни имени, ни фамилии прежней кассирши.
   Уже дома Настасья Павловна рассказала Сане:
   - Выжили ее в два счета. Особенно Сергунков с Шилохвостовым  старались.
Она после твоего отъезда схлестнулась с  этим  Валерием.  Два  лаптя...  И
поселиться здесь решили. Ни стыда, ни  совести,  прости  господи.  Ушла  к
нему, и корову свою на веревочке увела. Эх, девка, девка! Смотрю я на тебя
и думаю: ну чем ты их взять сумела? Как  приворожила  к  себе?  Нынче  вон
Кузьмич к твоему приезду банку варенья принес, а Рива -  ой,  не  могу!  -
Настасья Павловна засмеялась, - горшок щей приволокла. Видно,  крепость  в
тебе особая - становой хребет.
   В  сумерках  пошел  снег;  и  Саня   долго   смотрела   в   окно,   как
прихорашиваются  черные  плешины  земли,  как  мягче  и  чище   становится
просторная, бескрайняя степь.

   1957

Популярность: 68, Last-modified: Tue, 09 Jul 2002 09:32:49 GmT