---------------------------------------------------------------
     © Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001
     Email: SLuknitsky(a)freemail.ru
     Изд. "Русский Двор", Москва, 2005
---------------------------------------------------------------


     крошечная повесть  о  работе  над  ненаписанной  повестью -  ПОСОБИЕ ПО
ПЕРЕВОРОТУ,
     изданная  под   патронажем  покойного   цензора  Владимира  Хмелина   и
посвященная защитнику свободы творчества


     ...Великие дела совершаются обыкновенным меньшинством. Оппозиция всегда
составляет славу  страны.  Иисус был честь  Израильского  народа,  и он  его
распял.


     Немедленно уберите  эпиграф. Причем здесь Ренан,  причем здесь Израиль,
вы что хотите выглядеть интеллигентным для всех?





     В годовщину смерти отца, в семьдесят четвертом, я отправился по заданию
журнала  "Знаменя"  в командировку.  Можно сказать, послал  меня заместитель
главного редактора Катинов, да не  просто послал, а чтобы я ему оттуда, куда
он меня  послал,  еще  и привез  убедительный очерк  о комсомольской стройке
завода "Океан" в городе Николаеве, словом, тогда еще не в  заграницу.  Он же
дал  аванс - аж, тыщу рублей  - по тем временам, для двадцатилетнего  парня,
сумму  убийственную...  Преисполненный  профессионального  рвения,  очерк  я
написал грандиозный. В редакции  его прочитали и отправили, как полагалось в
то время, в  Главлит. Некоторым молодым  читателям это понятие неведомо, они
на этом много  в жизни потеряли. Людям постарше смысл слова понятен, но и те
вряд ли расшифруют само слово, явно сложносокращенное.
     Через неделю, подозрительно,  искоса, но  одновременно  с почтением,  с
которым  смотрят на  нарушителя  общественного  подремывания, поглядывая  на
меня, добрые  коллеги  проинформировали, что  очерк  не  выйдет по цензурным
соображениям, а мое лицо хочет видеть некто Хмелин.
     Пришел в  Китайский проезд,  был приглашен в  кабинет  Цензора.  Цензор
возглавлял   Главлит.   Я   вдохновенно  повторял  про   себя  правозащитные
восклицания.
     Об очерке речи не было. Говорили о моем отце, о Гумилеве, об Ахматовой,
то есть о том, что мы только дома с мамой обсуждали, да и то без посторонних
слушателей. И тональность, взятая Хмелиным была, как у меня дома, без налета
нарочитой  полублатной "совковости",  с  такими же  изящными, несовременными
оборотами речи. Впрочем, крепкое словцо было ему не чуждо.
     - Два совета, - сказал Хмелин, - перестаньте писать дерьмо, - он кивнул
на очерк, - лучше в стол  пишите, но хорошо, а второй, - речей подобно нашей
теперешней, не ведите ни с кем. Через двадцать лет меня вспомните, когда все
будет иначе. А в "Знамя" я позвоню,  чтобы деньги  с вас не  высчитывали, вы
свою работу  сделали, но, если я теперь дам вам карт-бланж, вам  потом будет
стыдно  за эту высокоидейную стряпню, к тому же есть и формальное  основание
ее не печатать: завод, к  которому  вы хотите  привлечь внимание, делает еще
кое-что помимо теплоходов и яхт.
     Он встал, проводил меня до двери и дружески обнял.  Я отметил изящность
его походки и потрясающе начищенные ботинки. С тех пор я знал, что в секторе
КГБ,  именуемом  с  1954 года  Главлитом -  имеется интеллигентный  генерал.
Некоторые  коллеги,  не  способные  принять  словосочетание  "Интеллигентный
генерал", меня убеждали, что он интеллигентом прикидывался. Я рассмеялся:  а
разве  я стал  "совком",  насовав  породистых, как  бычки в  совхозе "Заветы
Ильича",  эпитетов в очерк  о  комсомольском  заводе, да еще  денег  за  это
хапнул? Хотя, благодаря Цензору, не обидел никого, и позорища избежал.
     Потом  имя  Хмелина  на сколько-то лет  для меня потерялось,  мелькнуло
разочек, когда  я сам какое-то  время занимал должность сходную с его. Вновь
Цензор вошел в мою жизнь на постоянной основе, когда в Конституционном  суде
рассматривалось "дело КПСС", где он выступил обвинителем ее деяний в области
печати и литературы...

     Звонит домой только  что назначенный министром печати Данетотов, просит
занять должность  начальника  управления. Я сомневаюсь. Я  пишу книги.  И их
издают.  Правда,  платят  не  очень, но ведь на  должностях нынче деньги  не
платят вовсе, к тому же дома  у меня есть полная свобода достижения  в любое
время холодильника и  бара, чего не будет в присутствии.  Так я Данетотову и
объяснил.
     - Но вашим  первым  заместителем  будет  Владимир Алексеевич Хмелин,  -
сказал  Данетотов, и причины пререканий как-то  сами собой отошли  на задний
план, я  тот час  же  пообещал на  работу выйти. Еще  бы, мне, сыну биографа
Гумилева, человека,  у которого все предки были репрессированы за это самое,
иметь в подчинении генерала из самого оттуда!
     На   службе   служить   было   неправдоподобно   комфортно   и   легко.
Шестидесятидвухлетний, всегда  в отутюженных брюках,  красивый,  сдержанный,
умный, абсолютный Хмелин удивительно вписывался в команду, самому старшему в
которой  - мне -  было тридцать восемь.  Хмелина обожали все: мужчины за то,
что  у него  легко было  учиться профессионализму,  правильному  завязыванию
галстука  и  умению вести  беседу,  а дамы  за то, что  им редко приходилось
видеть исключения. Каждому Хмелин находил доброе слово. Его шутки не ранили.
А шутил он на четырех языках, в том числе, на китайском.
     Одно его качество  казалось вообще непосюсторонним. Когда управление не
справлялось  с заданием, он  всегда находил повод идти на  доклад к министру
сам. Когда управление выполняло задание, он отправлял меня.
     -Ты молод, - говорил  он, - тебя еще будут  бить. А  сейчас пусть  бьют
меня. И, заметь, за дело. Поручение министра мы ведь провалили...
     О смерти он говорил часто. И с юмором. Многое предвидел. Ворчал, что не
доживет до времени, когда Горбачева посадят в тюрьму.
     Как-то я  принес  ему  свою только  что  написанную повесть  "Фруктовые
часы", и попросил прочесть. Повесть была о француженке, с  которой  я бродил
по Парижу  в  бытность моих там  учений. Мне хотелось, чтобы  повесть прочел
именно Хмелин, потому что мало у кого есть сегодня вкус. К тому же в повести
есть  чуть-чуть эротики, а  мне не гоже скатываться до пошлости. И еще одно.
Сам Хмелин не мог теперь запретить эротику, как, впрочем, и пошлость.
     -  Хорошая повесть,  - сказал Хмелин,  - изящная,  добрая, только убери
сцену любви под танком.
     - Ага, - обрадовался я  свободе  слова,  - будем  спорить на тему: секс
чужд советскому человеку?
     - Да нет,  - спокойно ответил Хмелин, - Просто нужно соблюдать точность
и достоверность. А так - под танком - не бывает, хотя это и экстравагантно.
     -Как это не бывает, - запротестовал я, - когда это случилось со мной.
     Это его не убедило.
     - Возможно, - усмехнулся  Хмелин, недоверчиво тыча кулаком мне в живот,
уже  нажитый за  министерским  столом. (Сам он всю жизнь прожил  спортивным,
подтянутым  и  стройным). - Но там,  под  танком, все равно мало места, если
речь идет о советском Т-34, - добавил он.
     Я   не   принял   поправку   цензуры   и  шумно   потребовал   гласного
разбирательства "произвола со стороны недобитков от Главлита".
     В пари,  которое я заключил с Хмелиным (ящик хорошего  коньяку) приняло
участие все министерство. Лично Данетотов разбивал наши сжатые в рукопожатии
руки.
     В конце рабочего  солнечного  июньского дня с той стороны Парка Победы,
где  выставлены на обозрение  дулами как раз на въезжающих в  столицу гостей
огромные и  зеленые, как  кузнечики, пушки, пулеметы и жукообразные танки, к
охраняемым милицией объектам подъехала вереница черных министерских "Волг" и
частного  автотранспорта.  В  Парке  высадился  невиданный в этих  краях лет
пятьдесят десант. А местная милиция передала по рации своим, домашним, чтобы
проверили: не транслируют ли по первому каналу "Лебединое озеро".
     Мы подошли  к ближайшему танку. Вокруг,  как водится, стали  собираться
любопытные. Милиция заняла ключевые позиции.
     - Лезь, - ласково сказал Хмелин.
     - А вы разве не хотите попробоваться в роли героини?
     Как  потом рассказывал Данетотов, через  несколько  минут  из-под танка
раздался сдавленный голос Хмелина: "Ну, ты теперь понял, что надо переделать
эту сцену?!"
     Ящик коньяка, проигранный  мной,  пили всем  управлением  до конца дня.
Кто-то остался на сверхурочные...
     А  ночью  произошла  неприятность:  жена  одного  из  наших  пустяковых
сотрудников, кстати, впоследствии  оказавшимся страшной сволочью, фактически
"сдавшим"   команду,  позвонила   мне  и  сообщила,   что  ее  муж  попал  в
вытрезвитель. Я перезвонил Хмелину.
     -Приезжай срочно ко мне, - сказал Хмелин, - поедем вместе.
     Я приехал.
     -Иди  лови  машину,  желательно  черную, -  сказал  он,  - нам  же надо
переиграть ментовку, а они видали всяких начальников.
     -Я на казенной.
     -Пусть  ждет  здесь.  Если  поедем на  министерской, все  завтра  будут
обсуждать клубничку в нашем управлении.
     Я  поймал  черную  машину,  и  мы  подъехали  к  вытрезвителю  к самому
подъезду. Дежурный, увидев  двух  при  параде,  помчался, было,  докладывать
обстановку.  Хмелин на ходу сунул две  бумажки:  одну поменьше шоферу, чтобы
ждал, другую побольше дежурному и вполголоса назвал фамилию нашего бедолаги.
     Нас без лишних вопросов провели в двадцатиметровые вонючие аппартаменты
с двухэтажными нарами,  где  пол  был  залит нечистотами.  Слышались  стоны,
отхаркивания и рыгания.
     - Ищите своего сами, - сказал дежурный.
     Когда  мы  его,  наконец,  нашли,  первые  его  слова  были:  "Владимир
Алексеевич, и вы тут?"
     По дороге домой Хмелин  сказал: "А ведь  вытрезвитель  роднит". Он имел
право так шутить. Он был аристократом.
     Хмелин - явление российской действительности. Пример того, как дворянин
взялся  служить  "заглотчикам"  не ради  корысти  - у  него  до  смерти была
квартира  -  (две комнатенки), не  было собственной машины, дачи, прислуги и
регулярных Канар. Взялся, (как выяснилось в среду, пятого июня за два дня до
смерти), чтобы  раскачать и уничтожить власть, отнявшую у него  право бивать
морду  старым  русским (коммунякам)  и  новым, строящим циничное  и  хамское
общество.
     Вспоминать о Хмелине стыдно. Не стыдно о нем не забывать.
     Сегодня, кого из писателей не спроси, говорят о "великой с ним дружбе".
     Не  было этого.  Было его  одиночество при живых классиках - секретарях
Союза  писателей  -  всех  тех,  кому он книги  подправлял. Делал это не  из
трусости   и,  уж   конечно,  не  от  уважения,  а  из-за  глупого  русского
пигмалионизма. Их книги он не пускал тоже (и это меня, юного, с литературным
начальством всегда роднило), только  их он не пускал -  так хочу думать - по
причине их несостоятельности и неграмотности. Ну, а раз совесть не позволяла
дать "добро", а "добро" ждали с легкой тенью покровительства  на лице, сам и
подправлял  (переписывал) этим "сильным" писателям  их  нетленные рукописи и
сигнальные экземпляры. Так уж повелось на Руси Великой!
     Он многим помог в жизни, и  его любили, чаще  на словах. Писатели народ
такой... Ждали: может быть, красные придут, может быть,  некрасные. И, когда
оказалось,  что пока  -  некрасные,  многие тоже  свой родной  красный  цвет
поубавили, как будто так и было... Стали розовыми, ро-зо-вы-ми, ра-зо-вы-ми,
чтобы было удобно в случае чего  сказать: виноват,  запачкался, но  ведь  не
сильно  же,  не сильно! Попробуйте доказать,  чего больше в розовом - белого
или красного. А Хмелина записали на всякий случай  в резерв. Он умер потому,
что был в резерве.
     Мы с ним не дружили. Вовиком, Володей,  ВАСом  я его не называл. Всегда
он  был   для  меня  интеллигентом,   великолепным   чиновником,  невероятно
образованным человеком, но оставался в памяти тем самым Хмелиным - цензором,
когда я написал, а он запретил. На его  похоронах я сказал, что в запрещении
есть своя прелесть, в особенности, тогда, когда это совершает Тютчев... Или,
если цензор в приятельствовании.
     Я никогда ничего не вспоминаю, я открываю записи. В записных книжках  у
меня много  про Хмелина: и про то, как он один, отогнав идиотов-милиционеров
с  автоматами, с ледяным  спокойствием,  одной  только  силой духа  и  слова
остановил разъяренную, подстрекаемую, оплаченную толпу в девяносто  третьем,
на  площади  перед  мечетью, что  возле  проспекта Мира.  Толпа  двигалась к
Дзержинскому суду, где слушалось дело газеты  "День"; и про дни путча, когда
была обстреляна его машина, а он вышел из нее и, пока с перепугу поседевший,
жрущий пригоршней валидол шофер, что  называется,  "сушил портки", рассказал
актуальный, как он выразился, анекдот, про русского,  еврея и чукчу, которых
вели  на  расстрел;  есть  записи  и  про  Краснопресненский  суд  девяносто
четвертого,  где  он  свидетельствовал   о  русском  фашизме,  а  лепечущий,
вызванный   впервые  в  жизни  свидетелем  замгенпрокурора  пытался  убедить
присутствие, что  уже и  слово это - "фашизм" стало  атавизмом. Он напоминал
даму, свидетельствующую, что в СССР секса нет.
     Кое-что  из этих  записей пригодилось  мне для моей повести "Пособие по
перевороту", которую мы обсудили с Хмелиным накануне небытия. Он посоветовал
заменить подлинные имена вымышленными.
     Меня Хмелин называл - вольтерьянцем, лиру  свою он передал в Палату  по
информационным спорам, что при Президенте.

     Начинающий писатель отличается от неначинающего  тем,  что  обязательно
думает, что эпиграф бывает только в начале книги.
     В.Хмелин

     Эпиграф, украденный из Гоголя, с тем только исключением,  что Хмелин не
был рыжим, как Рудый Панько и был не хуторянином, а дворянином.

     Это что за невидаль: Пособие по перевороту? Что за пособие? И швырнул в
свет  какой-то  Хмелин.  Кто  такой  Хмелин. Слава  Богу,  еще  мало  украли
компьютеров в Госкомпечати и дисплеев в Федеральной службе Ростелерадио. Еще
мало народу всякого рода и звания вымарало пальцы  в картриджах.  Дернула же
охота и Хмелина  -  последнего  цензора Государства Российского - потащиться
вслед  за  другими. Право,  оптических  дисков  развелось  столько,  что  не
придумаешь скоро, куда бы только засунуть их...







     Хмелин  -  эксцензор,  даже  экспоследнийцензор  России умирал.  Умирал
весело и вкусно.  Много ел и пил. Свою генеральскую пенсию и зарплату тратил
на хорошее настроение. Купил жене видеодвойку.
     Его  мужественно-легкое,  но   отнюдь   не  фальшивое  ожидание  смерти
заставляло не  мучиться окружающих. Самым замечательным занятием было сидеть
у Хмелина дома, в его небольшом кабинете, смаковать изысканное вино,  нимало
не заботясь предстоящей поездкой домой.
     ...Кстати,  в  Италии  в  дождь  водители  ездят  осторожнее,  чем  мы,
привыкшие к  тому, что  наши  автоинспекторы  - сахарные.  Дело в  том,  что
"гаишницы", а именно эти представительницы демонского сословия служат там  в
дорожной полиции, так вот в Италии, как дождь, "гаишницы" не только не бегут
в  укрытие, а,  наоборот, снимают мундиры, оставаясь в темных купальниках, и
подставляют  упругие  смуглые  тела  небесным  струям.  Уже  потому  поедешь
медленно, что  засмотришься,  результат -  экономия на  штрафах.  Ничего  не
поделаешь  -  виктимология.   В  Москве   автоинспекция  мало  доставила  бы
удовольствия проезжающему, если бы вдруг разделась...
     Я почему об этом говорю?
     Хмелин умирал не в Италии.
     Хмелин умирал у нас, в стране (представили карту?), он умирал в столице
нашей  страны  (представили план  города?),  он  умирал  в  центре  столицы,
недалеко от главной площади, посередине которой уже много  лет лежит мертвый
человек.  Политическая ситуация  уже  такова, что даже  старые партийцы и их
вдовы не идут  молиться на своего идола, а  торгуют за углом большевистскими
газетами,  и назначение  лежащего посередине  восточного полушария  мертвого
человека начинает забываться нарождающимися гуменидами. В городе идет дождь.
Мертвого человека  охраняют неестественно  похожие  друг  на  друга,  словно
рисованные, курсанты. Зевакам из свободной Италии кажется, что  они страдают
от  невозможности  снять  с себя  форму  и остаться в  плавках.  Сказать  по
секрету, пост номер  "раз" давно бы ликвидировали, если  бы коммунистический
большевик Газюнов не сторговался с Комендантом Кремля - сокращенно "Ка-Ка" -
на том, что биологических курсантов заменят на их биологические же  копии, а
натуральных отпустят  по  домам.  Надеялись сэкономить  средства. Оказалось,
двойники хоть и не чувствуют угрызений совести и щекотки, едят вдвое больше,
а затраты на их производство обошлись компартии дороже, чем последние выборы
в Думу.
     Поговаривают,  что район  Кремля и  прилегающих  к нему площадей  скоро
объявят коммунальной зоной.
     Кто-нибудь  представляет себе последствия  смерти одного  из жильцов  в
коммунальной квартире? Конечно, на площадь (Площадь?!) стала бы претендовать
малоимущая  семья  или  какой-нибудь  инвалид.   Придет  инвалид  в  комнату
покойника  и  скажет:  а  не  пора  бы  вам,  Владимир Ильич,  уважать  себя
заставить...
     Хмелин   умирал  в  дождь,  в   небольшой,   но  отдельной   квартирке,
зарезервированной на неопределенный, однако весьма короткий  период, невесть
кем.
     ...Наши "гаишники" в дождь прячутся. Я был рад.
     Я принес "Смирнофф - сухарничек", одну шестьдесят первую часть ведра. И
надо было  не  просто  выпить.  Обо  всем успеть  поговорить,  увидимся  еще
неизвестно когда на  том свете, когда Господь отпустит, а пока еще торчим на
этом. Пить, конечно, надо,  пить  надо  много и  профессионально,  но надо и
насытиться интеллектом и мудрыми замечаниями по поводу  моей новой книги, да
просто  голосом  того,  кто уйдет первым. Надо  еще и машину  в родной гараж
довезти без стрессовых ситуаций.
     - А ты знаешь, что такое "сухарничек", - спросил  Хмелин. - Это великое
дело было для молодых корнетов. Это не так как  теперь: корнет не имел право
пить  водку...  Но водки хотелось. И  вот в  питейных заведениях,  где знали
порядки,  но  и слабостям человеческим сострадали, корнетам она подавалась в
винных бутылках, под  видом белого вина, чуть-чуть поджелтенная растворенным
в ней черным сухариком...
     Супруга Хмелина не беспокоила нас.
     Она -  политолог,  что  значит по латыни "толкущий пыль", ничего тут не
поделаешь. Зато она  никогда  не препятствовала  вольному семейному выпивону
своего  мужа, поэтому выбор  напитков и совыпивальщиков был  основательный и
точный, как выстрел снайпера: пили с ним только друзья, пили вкусно и не так
уж много.
     Мне не надо было приходить к нему  тогда. Но  если бы я не пришел, я не
смог бы объяснить  ему этого ни на языке людей,  ни  потом на языке  неба. А
так, случилось то, что я увидел перед глазами, кажется, когда покупал водку.
     Я пришел,  мы выпили, поговорили всласть, он расплакался, я его уложил.
Он стал засыпать. Меня  Наталья Николаевна  довела до лифта, и  мы с ней еще
разговаривали, а дверь лифта все время то закрывалась, то открывалась. Потом
я простился с ней  и  в этот лифт все-таки  сел.  Хмелин жил  на третьем.  Я
поехал на первый, но на втором вдруг остановился, двери открылись, и на меня
пахнуло,  несмотря на  жару,  холодом. "Кондиционер", -  подумал  я и  нажал
кнопку первого этажа, но  к моему удивлению лифт меня не послушался и вместо
того, чтобы  идти вниз, двинулся вверх. Дверь  еще раз открылась, и холодная
невидимая субстанция вырвалась к Хмелину на этаж.
     Когда я вышел на улицу, то увидел, что одновременно идут два дождя.


     Жены великих людей обыкновенно выдумывают разные фокусы, чтобы их мужья
не вкусили очередной дозы  зелья. Но также их мужья  без  всяких  особых там
способов ухитряются это делать.
     Закарюкин, например, говорит неискренние  слова своей половине, за  что
даже в  неурочное  время  может  получить  стопочку водки.  А потом уже, под
легальный запах алкоголя - добавлять целый день у друзей и соседей.
     Однажды, когда  после утренней  творческой  разминки, я  пошел на улицу
пописать  собаку, он вот так прибежал  ко мне с забинтованным грязным чулком
ухом,  и не своим голосом, шепотом  заорал  (время было раннее - шесть часов
утра):
     - Сережа,  дайте срочно  выпить,  запах  пропадает!.. У меня  тут такое
случилось!  Меня  хочуть  клонировать,  дабы усовестить  общественность  тем
фактом, что человек-то не мертвый, а она его - зарыть...
     Мы с собакой не привыкли к  столь "благообразной" речи и переглянулись.
Черномырдина стали подзабывать.
     Было, как я уже говорил,  ранее утро. Но,  кажется, я  не упомянул, что
была  весна того самого  года, когда правительство, все еще демократическое,
категорически  настояло,  чтобы  мертвый  человек  не  праздновал свой  день
рождения  в их квартире. Все эти лимузины  у подъезда, красные флаги  вместо
скатертей,  ананасы и рябчики, в  качестве укора  совести буржуазии,  могли,
наконец,   спровоцировать  кухонный  скандал.  А  все  еще  коммунистический
парламент  уже демонстративно  раздавал пригласительные на фуршет в Мавзолей
родным и соседям. Это был  уже тот  год, когда  коммунистам, как наследникам
мертвого   человека,   прописанным   на    его   площади,   разрешено   было
приватизировать свою комнату в коммуналке, но с условием предать тело земле.
И никаких ритуальных плясок над усопшим!
     Решив, что у Закарюкина похмельный синдром или подготовка к  фуршету, я
немедленно налил китайской водки и протянул ему стакан, в качестве тренажера
- три-на-жора.
     Войнович  исхитрялся  выпить,  пока  его  жена  бегала  не  ко  времени
зазвонившему  телефону.  Вот сколько вам  позволит выпить  любимая? Бутылку,
две? Вы уж забыли,  зачем вы пригласили милую вашему сердцу даму. От жены же
больше двух  стопочек не  дождетесь.  Ну,  трех. Да и  то, если  честно, вам
придется  долго и унизительно  убеждать,  что  во второй  это  все-таки  был
нарзан, и вы уже сами начали следить за своим здоровьем.
     Я налил  Закарюкину второй  стакан, чем поставил себя  в его глазах  на
более почетное место, чем было у  его супруги,  но  на менее почетное, чем у
Газюнова, потому что  Газюнов  пообещал  налить больше моих двух стаканов  -
ведь фуршет, это когда дозы недозированы.

     Часом ранее, едва брежжущим апрельским утром, часов в пять, когда нежно
зазеленивший лес окутан  легкой дымкой,  и первая  птаха прочищает горло для
первого  куплета,  некто  главный  редактор  газеты "Послезавтра"  Капронов,
который хорошо  знал писательский  городок  Переделкино,  высадил  на  улице
Гринева возле дома номер шесть овального лысого человека и немедленно уехал,
потому  что знал,  что на  той же улице, напротив  дома  номер шесть,  живет
давний его оппонент, писатель. Этот писатель  - я.  Капронов не догадывался,
что по  старой привычке, если только бывают врожденные  привычки -  я  встаю
каждый день незадолго до  пяти утра и, предварительно взглянув  на улицу, на
свой двор со второго этажа, на легкую дымку в ветвях бесконечных, уходящих в
небо,  сосен, приступаю  к  правительству  - правлю  текст рукописи,  точнее
компьютерописи. Капронов промчался в своей кибитке мимо моих окон, сочтя мое
белое тело в окне лишь  отблеском  восхода, и скрылся за поворотом. Вскоре я
заметил, как  по участку  Закарюкина  прямо  над  тропинкой, ведущей к дому,
плавно продвигается шаровидное черное тело... В этом теле я узнал Газюнова.
     Не  убоявшись собаки  Альмы,  которую русский  демократ  и  разночинец,
Закарюкин переименовал  в  младенчестве  в Альфу, и которая несколько  раз с
лаем  пробежала  под  плывущим  над дорожкой  Газюновым,  удивляясь летящему
объекту, Газюнов бесшумно проплыл в дом, немного наклоняя голову поднялся на
второй этаж и  "предложил Мавре шинель". Но,  так  как ни шинели  ни Мавры в
этом  веке  не предвиделось,  то оставив прямо на полу на каких-то обломках,
связках  газеты "Позавчера" и  банках из-под голубцов свой плащик, по случаю
приобретенный в Государственной  Думе  по цене,  преуменьшенной  в  сто раз,
пользуясь беспрепятственностью  переделкинских нравов, а  также  сонливостью
закарюкинской  супруги,  которая  еще  не  проснулась,  прошествовал  сквозь
вонючую,  в которой  неделями не мылась посуда,  кухню, едва не наступив  на
мышь, которая  впоследствии  оказалась разросшимся тараканом,  и остановился
перед входом  в комнаты. Перед ним предстали  две  двери. Газюнов в раздумье
даже  опустил на  пол  ранее  поджатые  ноги. Наугад выбрав  из  двух дверей
принадлежащую  хозяину, а не хозяйке,  что было заметно  по самой двери (она
была  менее  изящной)   с  провисшей  блевотиной  поперек  висевшей  на  ней
репродукции картины "Сон разума, разрывающий пасть Чубайса", он отворил  эту
симпатягу вдруг и бесповоротно (ручка не работала в ней).
     А в  это  время  по другую  сторону  двери  хозяин  - крупный  теоретик
бесовщины и всего того, что так мастерски, по-достоевски портит людям  нервы
-  как  раз  вставал  и, радуясь солнышку,  подходил  к зеркалу, прибитому к
двери,  с  предвкушением  узнавания  себя.  Это  происходило  ежеутренне,  и
счастлив был тот день, когда это удавалось.
     Заботливой  рукой хозяйки  поперек зеркала  яркой красной  помадой было
написано слово "ЗЕРКАЛО". Это было  сделано  потому, что великий хозяин  уже
несколько  раз  по  утрам  принимал  собственное  отражение  за  реальность,
осведомлялся  о  состоянии  здоровья   "пришельца"  и  предлагал  неурочному
"визитеру" его поправить.
     Подойдя  сегодня  к  отражению почти  вплотную, прикрыв  в предвкушении
зрелища глаза, застыв так на секунду, он  не заметил, как дверь распахнулась
и  перед ним, застывшим  с закрытыми глазами в похмельном  анабиозе,  возник
овальный человек, по всему видно, опешивший.
     Ни о чем таком  не подозревавший, Юрий Федорович смело открыл  глаза  и
приятно удивился. Он не так представлял себе себя. Прежде всего,  он никогда
не носил галстук, и, пощупав лысую грудь, обнаружил, что и сейчас, как будто
бы его не надел. "Неужели я вчера столько выпил? -  подумал Закарюкин.  - Но
все-таки  не столько  же, чтобы не отличить выпирающих ключиц от  галстука в
горошек".
     Озарение  явилось  не сразу. Потрогав то место у  себя  на челе,  где у
отражения  была  бородавка, Закарюкин успокоился: у него на  этом  месте был
прыщ.

     - Сколько я  знаю  Юрия Федоровича, - сказал Хмелин, -  он до  сих  пор
после этой истории не доверяет зеркальным изображениям, а иногда, и видя их,
приветливо  раскланивается,  на  всякий   случай  осведомляясь  о  состоянии
здоровья увиденного в отражении.. Но... а что было дальше?

     Газюнов не знал, что на оборотной стороне двери висит зеркало. Поэтому,
когда  Закарюкин  спросил  его:  "Вы  живой  или  зеркало?",  -  ему  вопрос
понравился. Газюнов ответил:
     - Я - зеркало нашей эпохи, а вот вы, батенька, живее всех живых. У меня
об том и постановленьице съезда ЦИКа имеется.
     - А кто это такая, ваша Съездациха?
     - Это не важно, - веско отрезало закарюкинское отражение.
     Бородатый   Закарюкин  растроганно  смотрел  на  свое   голое   лицо  в
"отражении", но позволил себе уточнить еще одну вещь.
     - Я, конечно, не имею ничего против, но все ж об чем идет наша речь?
     - Прежде  всего  я  -  Газюнов.  Геннадий  Газюнов.  А второе,  если вы
посмотрите  на себя в зеркало, - начал  было Газюнов,  но Закарюкин  слишком
резво придвинул к нему свое перегаристое лицо,  и ему пришлось отодвинуться,
заметив, - не воспринимайте  мои слова слишком буквально. ЦИК  КП РФ поручил
мне купить у вас одну вашу клетку, многоуважаемый товарищ Господин.
     - Клетку?? - изумился Закарюкин,  - У  меня нет клеток! Я не  произвожу
клеток. Ах, это какая-то ошибка.
     - Позвольте,  Юрий Хведорович! -  испугался Газюнов,  но из чего  же вы
тогда  сделаны, вот же, я же  вижу  же,  есть же клетки!  Обычный  клеточный
организм из рода примитивных.
     -  Вы  что  же, Геннадий Газюнович,  -  растерялся  Закарюкин,  начиная
понимать, кто на самом деле находится перед ним,  - имеете в виду мою личную
клетку,  с ядром и оболочком, а чего ж только одну,  не хотите ли десяточек?
По сходной цене уступлю!
     Газюнов подумал,  взвесил  и  решил,  что  десять  клеток  компартия не
потянет,  ну,  а парочку,  для верности и  чистоты  эксперимента, приобрести
можно.
     - По рукам, Юрий Хфедорович! Беру обе.
     - Надо же, как утро хорошо начинается. С какой части  тела нужно сырье?
- с готовностью оголяя ягодицу, спросил Закарюкин.
     Газюнов предложил ему снять всю одежду, а именно треники, в которых тот
еще в школе прогуливал уроки  физкультуры за чтением "Бедных людей", и вынув
из  кармана  заранее  приготовленные  спирт,  ватку,  пробирку  с  резиновой
затычкой,  скальпель и  пинцет,  разложил  все это на столе.  Обошел  вокруг
тощего  голого донора, выбирая место, из которого вышел бы наилучший вариант
вождя пролетариата.
     -  Пожалуй, одну  клеточку возьмем с левой ягодицы,  - решил Газюнов, -
она у вас привлекательная, вторую клеточку возьмем  с правой мочки. Итого, я
вам буду  должен одну бутылку "Кремлевской"  и одну "чебурашку" - "чекушку",
по-старому. Приступим, подержите, пожалуйста, дезинфицирующее средство.
     Закарюкин  не  расслышал  последнюю  фразу,  подумал,  что  с  ним  уже
расплачиваются авансом, и, не мешкая, осушил бутылочку.
     - Что же  вы  так  долго тянули, - крякнув, укорил  он,  -  какая  вещь
хорошая, из большевистского подполья?
     Газюнов уже делал надрез на ягодице, так и не продезинфицировав верхний
слой  эпидермиса.  Небольшой кусочек уха  также  был  закупорен в  пробирку.
Всего,  несколько тысяч  клеток, не меньше. Он  довольно пощелкал ногтем  по
склянке, поднимая ее к свету.
     Закарюкин, одной рукой схватившийся за ухо, другой за ягодицу, крутился
на месте от немыслимой боли.
     - А позвольте узнать, не собираетесь ли вы глумиться над частицами, так
сказать, моей  субстанции? Цель, так  сказать,  использования? - на прощание
спросил он.
     И   тут   Газюнов   ошарашил  прооперированного,   истекающего   кровью
Закарюкина.
     -  Я же говорил, вы, батенька, вылитый Владимир Ильич перед смертью. Мы
вас клонируем, будет у нас свой Ленин, мы его еще в Президенты выдвинем. Это
уж я вам, как честному демократу, по секрету. А эта восковая мумия нам даром
не нужна. Вождь из воска! Тьфу, одно отключение системы кондиционирования, и
вождя не стало. Только парик с надписью  "Мэйд ин Ю эС эЙ" останется, потому
что выдерживает высокие температуры,  я иногда беру  напрокат,  когда  иду в
баню. Нет  уж, мумию похороним, так  и быть, бросим им эту кость, зато  всех
обхитрим.  Все, -  он еще раз пощелкал  по пробирке, - у нас теперь дубликат
есть. У ти маленький!..



     Клонирование - это самый верный способ консервирования коммунистических
идей. И наша история была бы неправдива, если бы я рассказал  вам, что после
указа Президельцина  о захоронении тела вождя, некто позволил себе  все-таки
взять  одну-единственную  клетку этого уникального  человека и  вырастить  в
пробирке  второго.  Умершие  клетки  клонировать  мы  еще не научились.  Моя
история  была бы  неправдива еще и  потому,  что  во-первых все мои  истории
неправдивы,  кроме  этой,  а во-вторых, самое умное, что  придумал  господин
Газюнов, начитавшись "Шаг в сторону  и два  шага  еще",  он  решил пойти  на
компромисс.
     Компромисс состоял в следующем.
     "Мы,  -  отбойным, как молоток,  голосом  гудел  Газюнов, -  устраиваем
похороны. Мы  хороним вождя  мирового пролетариата, но. Мы хороним его после
торжественного   Съезда-фуршета   компартии   и    приглашенных   на   съезд
представителей  инородных  политических  движений,  на  котором  мы чествуем
рождение Ленина, потом идем его закапываем  в районе староверского кладбища,
что будет иметь свое символическое значение. А  в  Мавзолее,  пока нас  нет,
меняют  тарелки.  Мы  быстренько  возвращаемся,  нам  подают  горячее,  день
рождения плавно переходит в поминки.  Зал нужно будет расширить до  размеров
всея Красной площади, тент уже натягивают".
     Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал.
     - Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? -  спросил  он, наконец, явно
на что-то решившись: уж больно простоватый вид у  него, хитреца, был в  этот
момент.
     - Мы  обсуждали этот вопрос на  ЦИКе...-  уклончиво  начал  Газюнов, от
волнения бородавка на лбу его  налилась чем-то  коричневым и превратилась  в
большую родинку.
     - На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай  за себя, тут тебе не
ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать?
     -  У  нас   было  серьезное   обсуждение,  но   большинством   голосов,
коммунистический централизм...
     - Знаю, знаю,  -  вновь  перебил Президельцин,  глубоко  вдыхая  озон в
легкие  и  протягивая  руку  за приглашением,  которое  Газюнов доставал  из
кармана, -  в  гробу я  видел твой  централизм, в  американском парике!  Ха!
Небось поприжать хотел пригласительный, думал не спрошу!
     - В Эфиопии голодают! - объяснил Газюнов, - и Фидель...
     Озоновая  дыра сегодня была  небольшая,  не развернуться.  Президельцин
облокотился  на   ее  край  и  осторожно  спустился  в  атмосферу,  стоявший
неподалеку  кабриолет подлетел как раз вовремя, Президельцин плюхнулся прямо
в бежевые кожаные подушки.



     ...Здесь я хочу напомнить читателю, пишу не  просто книги, а только  те
которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках.

     Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором
белыми  буквами  была  написана фраза:  "Если  чист ты пред  своим  народом,
денежку получишь  переводом". Шучу. На  куполе на самом деле было  написано,
где  можно  вымыть  руки  и  стрелка  в  сторону  Никольских ворот.  Я,  как
представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший все
это, был в числе приглашенных.
     Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с
густорастущей,  зеленой  стриженой  декоративной  голландской свежей  сочной
травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей проволоки,
которую элегантно прикрывали розовые  занавеси, спущенные сверху фалдами.  В
центре шатра были еще два круга столов: один в другом, в круге первом, самом
малом, разместили  карточки демократов, на их  столах,  красиво нарезанные и
умело  уложенные  в хлебницы, лежали разные сорта черного  хлеба  и какие-то
солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное происходит в
Усыпальнице.
     Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал.
Перед гробом вождя  была накрыта трибуна, так что становилось непонятно, кто
над кем  здесь торжествует. С одной стороны -  эта  линия зеленого  стола  с
лидерами фракций и  Президельциным посредине, причем все они расположились с
одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то  жевать рябчиков, когда
тот, кто  за  спиной  уже  три четверти века  капли в  рот не брал. С другой
стороны  - Ленин  по-прежнему лежал на  высоком  пьедестале, перпендикулярно
столу,  слегка  поднят  в  изголовье,  так что  его  сжатая  в  кулак  рука,
освещенная  приглушенным  лучом  прожектора,  стала  для  многих  тостующих,
образно говоря, комом в горле.
     Вскоре,  когда гроб Ленина  окружили сотрудники служб ритуальных услуг,
проверенные коммунисты, вождь  перестал привлекать внимание и о  нем забыли.
Газюнов, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с замиранием
сердца дождался случайной паузы и прогундел:
     - Гос-товарищи!  Позвольте вам объявить,  что у  нас имеется  небольшой
сюрприз.  В  программе  праздника  он стоит  в поминальной  части,  но  дабы
заинтриговать вас и призвать - не расходиться по домам раньше времени,  могу
вам сказать, что в  восемь часов  вечера  к  нам  приедет  невиданный гость.
Поаппладируем, гос-товарищи!
     Тут  Газюнов покосился на меня  с  опаской и вдруг  высунул язык. Он-то
хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он хотел показать
мне бородавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я понял, почему он
так долго произносит свои речи: наверное, она чешется!
     Я прошел  в комнату ритуальных приготовлений  и  увидел Закарюкина.  Он
прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз, с лентами, на которых
была  надпись:  "Чурики  нас. Администрация  Президента".  Закарюкин  был  в
стельку дугообразен, но еще мог говорить.
     - Нет, это  же верховенские со ставрогиными, бал степан трофимовичей  в
защиту чести гувернеров, послушайте Сергей Павлович, бегите отсюда...
     Я  попытался  вытащить  бедного   бесоеведа  из-под   елки,  да  только
накололся.
     - Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, -  посоветовал я,
- желудок погубите. Послушайте, там Газюнов какой-то сюрприз анонсировал, вы
не знаете ли что за этим кроется?
     Закарюкин высунул голову из-за венка.  Обнаружилось, что мочка  правого
уха у него раскусана надвое, словно жало змеи.
     - Обернитесь, друг мой.
     Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел  еще один Закарюкин, только
уже с циррозом печени  и начальной стадией шизофрении  в глазах.  Он  был  в
кепке  и в жилетке на белую рубаху с  короткими воротничками, он кого-то мне
напомнил, сердце защемило.
     -  Здаавствуйте,  товаищ!  Вы  с Пет`огаадской  стааны?  П`оголодались?
П`ойдите  в соседнюю  залу,  я аспояжусь, вас  покоомят,  -  сказал еще один
Закарюкин.
     Я  оглянулся на моего Закарюкина. Он, по-прежнему сидя за  венком,  но,
очевидно, видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны. Так
и  сидел венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из такого ярого
убежденного  демократа  получился  такой  настоящий  Владимир  Ильич  Ленин?
Пропился человек.
     Я снова вернулся в  банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего
вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и  по-хамски.
Я  запомнил  эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что  его обувь
выглядела   весьма  экстравагантно.  Торчали  пальцы.   Он  вещал,  впрочем,
серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали:
     -  Дорогие,  простые  люди.  -  Президельцин поднял  бровь  и ухо, -  Я
посвящаю эту книгу вам, - Он потряс в воздухе  лакированную книжицу с  яркой
бойней на обложке, -  И делаю это не потому, что уверен  искренне в том, что
вам  нужна  нарезанная,  переплетенная,  испещренная  по  большем  частью не
понятными вам  значками бумага, не к чему не предназначаемая, да  к  тому же
еще и именуемая книгой, а потому, что так принято.
     Вас  большинство,  и я  поэтому вынужден  подчиниться  вам,  как  силе.
Наверное,  было бы возможно бороться  с  вами, даже победить, а потом вас же
уверить  в том,  что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет существования
литературы не научили вас, да и нас,  тех, кто  ее делает,  ничему. Вы молча
стояли  в ожидании зрелища -  что будет?  Вы безмолвствовали, когда на земле
совершались   войны,  насилия   и   прочая  несправедливость,  а  потом   вы
претворялись  сторонними и главное невиновными  наблюдателями, вы  позволяли
себе   давать  советы  императорам,  и  оттого  распадались  империи,  а  вы
благополучно  обвиняли потом  в  этом  бедных монархов, поддавшихся на  ваши
увещевания.  Вы  невнимательно  молились даже Богу,  вы уничтожали  все, что
мешает вам в пьяном виде  заняться  зачатьем себе подобных.  И теперь за все
это  вы перестаете  верить  в  Бога,  полагая что раз он  отвернулся от вас,
перестал служить вам, то стало быть в этом его вина.
     Ваша демократия (власть ваша, народа) привела к тому,  что вы голосуете
за  самозванцев и  жуликов, вы злы и  убоги, но, по-прежнему,  считаете, что
народ - это  та  осмысленная  масса,  без которой  невозможно мироздание. Вы
всерьез думаете,  что вот только  чуть-чуть поднатужиться и тоже сможете все
вместе поднасесть и создать и "Тамань," и "Мадонну с младенцем," и "Болеро".
А когда это  все-таки делает  кто-то  другой, Богом отмеченный,  вы радостно
кричите, что он один из вас... Но не сможете вы ни с Равелем, ни с Рафаэлем,
ни с Лермонтовым, не сможете. Поэтому читайте меня...

     - Ты нигде не упомянул его  имени? А то ведь эти ребята именем народа с
тобой и посчитаются, - сказал Хмелин.
     - Я  только одного боюсь, Владимир Алексеевич, - сказал  я, - А ну  как
эту книгу вы прочтете уже в другом обличье.
     - Что делать, - ответил Хмелин, и это была его последняя фраза:
     Мы  построили общество, где нет проблем с выживанием, а есть проблемы с
парковкой.  Оттого,  что Хруцкий  издал все,  что  я тебе  вычеркивал, он не
насрал меньше семи тонн дерьма  в  своей жизни  -  средняя норма  советского
человека.  Мы  всегда  более  склонны  осуждать  непредателей.  Забывая, что
человек  имеет право  на  преступление,  а  не на  подлость.  Я  тут недавно
позвонил к одному своему другу - нарвался на  автоответчик, и ты знаешь, что
мне  этот автоответчик  сказал?  Он  сказал: "вы  ошиблись  номером".  Но  я
надеюсь,  что  ты  еще не знаешь,  как  ты назовешь повесть, очередной  свой
детектив, который  ты пишешь на  своем  компьютере,  информацию  с  которого
считали все спецслужбы, которые только могут быть. Дарю. Назови ее "Выход из
Windows" и спокойно нажми клавишу "Выключение".

     В тот день, пока старик не раскуксился, я, потихоньку хмелея, все ждал,
когда он сам спросит:
     - Кстати, а как твоя повесть "Пособие по перевороту"?
     -  Я  принес,  - сказал  бы  я,  чувствуя стыд  и возвышенное  волнение
одновременно,  -   давно  уже   меня  просили  написать  что-нибудь  этакое,
патриотическое,  в духе времени.  Того самого  времени,  в котором уже самое
патриотическое никому  не нужно,  потому что понятие  патриотизма в исконном
своем значении исчезло.  Считается хорошим тоном,  а значит  патриотичным на
полном ходу под  улюлюканье  блядских писклячеств из "Мерседеса" вывалить на
грязную  загаженную,  как пол в нарсуде, мостовую банки из-под пива, а  то и
склянку. Ба-бах ее в  прохожего, пусть сдает и кушает до отвала, если склеит
осколки.  Патриотизм!  Надо  думать  владелец  этого  пандемониума - большой
патриот новой России, и его дети будут достойными продолжателями дела своего
отца.  Беда  только в том, что, если родится такой  ребенок  с  недоразвитой
головкой  или пальчики на  руке  его  будут  склеяны, обозленный отец  будут
думать: за что?!
     Путем насилия над бедным классом установится, конечно, в итоге какой-то
порядок, но  пока... Пока  хочется только одного:  зайти в сортир и спустить
свою голову в унитаз. И  не обращайте внимание  на мое ворчание. Я и в самом
деле  считаю, что родина моя  там, где хамство и  мусор на улицах, а хозяева
жизни те, кто этот мусор на дорогу бросает и изо рта вываливает...
     Эта  книга будет  о том,  как  бы поинтереснее прожить  середнячком, не
возжелая  славы  Александра  Великого  или  Наполеона. Порой  достопочтенный
читатель,  если,  конечно,  припомнит,  обратясь  к своей  памяти  "Разговор
Деламбера с Дидро", уловит дух светлой памяти французского энциклопедиста...

     Банкет продолжался.  Вскоре  после  того, как  Президельцин  доел ножку
поросенка и стопочкой "Нарзана" залил,  пошли смотреть на  Ленина.  Конечно,
смотреть: не целоваться  же с восковым огарком. Оно, может, когда-то  и было
маленьким мальчиком с золотой кучеряшкой на трехдюймовом лобике...
     - Но ведь  и Смердякова баба  на свет рожала, -  сказал кто-то за  моей
спиной и тут же исчез за поворотом.
     Давно Владимир Ильич не слышал голоса человечьего. Поди, одичала мумия.
Вокруг гроба,  с белыми атласными  краями, черным окаймлением  стояли важные
персоны  Газюнова и  Президельцина и их охраны. Газюнов стоял  в  изголовье,
Президельцин  в ногах, по бокам  бронированные  хлопцы  из одной  и  той  же
конторы.
     -  Ну,  с днем рождения  и  с  днем  воскрешения вас, Владимир Ильич, -
запальчиво  сказал Газюнов  и  чмокнул  любимое  мертвое тело  в  лоб  задом
наперед.
     - Ладно, кончай лизаться, я пойду отолью, а вы  быстренько смотайтесь в
Каланчевку и обратно, да смотрите мне, поглубжее заройте, чтоб не откопался,
хоша он и мертвец, - Президельцин  похлопал усопшего по ногам, - помянем, не
волнуйся, дядя.
     Охрана взяла гроб под белы рученьки и унесла в  соседнее помещение. Там
должны  были вынуть  из  тела  солому,  противоугонное  устройство,  датчики
температуры и пожарную сигнализацию. Внеся гроб в комнату, парни бухнули его
на пол, вынули тело из гроба  и положили на приготовленную подставку, а сами
вернулись в банкетный зал.
     Академик Барсик еще пять часов  назад не подозревал, что и ему самому и
его бессмертному пациенту предстоит сегодня  отмучиться раз и навсегда. Нет,
Барсик не расстроился, когда  лимузин,  который за ним прислали  свернул  на
Красную площадь и  въехал под  тент, случалось, его отвозили и дальше: то  в
Пекин,  то в Пхеньян...  Но  потерять  возможность довести  до естественного
завершения  такой любопытный эксперимент, понаблюдать за первым в своем роде
пациентом еще какое-то время - было обидно.
     Академик  был высок  ростом,  слегка одутловат,  волосы его были седы и
зачесаны  назад,  прямая  осанка   и  женственные  плечи   выдавали   в  нем
аристократа.  Последние годы  академику жилось грустно. И хотя он был не  из
тех людей, кто позволял себе скучать от безделья, ему не хватало  его бурной
деятельности,  бурной  жизни, которою он жил в период  народных идолов и  их
неизбежных смертей. Согласитесь, бальзамировать тело умершего врага - в этом
есть своя прелесть. Академик, на ходу одевая белый халат и  маску,  успевал,
однако, прихватывать  у  знакомцев  и  незнакомцев  протянутые  ему  бокалы:
во-первых,  он  был  вечным  экспериментатором  и  ему  еще  нужна была своя
клиентура, во-вторых, он хотел пить.
     - Что там на этот раз? Мы же провели санобработку, опять тараканы?
     -  Похороны, -  наконец-то объявили  ему и втолкнули в комнату, где его
ждал захороненец.
     Академик Барсик пробежал по  инерции  еще  две  ступени вверх  и  вдруг
остановился, хватаясь  руками  за мраморные  стены. Перед ним на специальной
широкой разделочной доске лежало три Ленина.  Один,  тот  что слева  был уже
укрыт  венком,  средненький  вроде  и не  спал,  а  некрепко  прикрыв  веки,
подсматривал  за  академиком, только  желтая восковая  кожа  выдавала  в нем
покойника, а тот, что справа - был морщинист и тоже желт, как горчица, но на
нем  была  свежесшитая  одежда,  хотя  и из  ленинского  гардероба. Академик
нашарил в кармане валидол и сунул под маску пару  колес. Стал сосредоточенно
сосать.

     - Ты верно понял мое ремесло,  Сережа, - заметил  Хмелин. - Но кого  же
все-таки похоронили? Ведь, по крайней мере, кто-то один должен был остаться.
     -  Правильно, -  сказал  я,  польщенный похвалой  цензора.  Не  всякому
говорят,  что  он  понимает  то,  против  чего борется.  -  Но  как  вы  это
установили?
     -  Я  слышал про  все  эти  торги. В конце  концов мы до  сих пор имеем
мертвое  тело в  сердцевине  государства. А поскольку  ты,  пользуясь своими
источниками, всегда пишешь правду, хоть и  выдаешь  ее за выдумку,  остается
только от трех отнять одного. Двоих нужно было академику препарировать.

     Так он и сделал. Один из трупов оказался в очень хорошем состоянии. Ну,
это как книжка, написанная хорошим русским языком, но безнравственная. Так и
это  тело  -  органы, хоть и поедены  ракообразными,  но  не полуторавековой
давности.  Словно только  что  функционировали,  даже  теплые. Странно,  что
никаких рефлексий вмешательство в организм не вызвало. Обычно, даже  мертвые
мышцы "ведут  беседу"  с  доктором. Академик сделал необходимую обработку  и
удаление ненужных червям внутренностей  и перешел  к другому телу.  От этого
рефлексий  ждать не  приходилось.  Сотни раз вскрываемая брюшная  полость, в
конце  концов так ссохлась и  обтрепалась, что  современные коммунистические
лидеры,  наконец-то,  разрешили  Барсику вшить  молнию. Он  сразу ее  узнал.
Раздвинув   брюшину,   как  тибетский  хирург,   Барсик   выкинул   на  стол
дорогостоящие  устройства,  вложил   внутрь  то,  что  осталось  от  первого
покойника,  как будто  так оно и было  - это для хирургов  будущих  времен -
новое слово в старой медицине - и быстро застегнул молнию.
     Третье тело Ленина поддалось раздеванию также  легко, тем более,  что и
снимать   было  особенно  нечего.  Закарюкин   пришел  на  банкет  в   своих
единственных трениках для приемов и белой рубашке, заправленной в трусы.
     Академик Барсик  подошел к рабочему  лаборантскому столику,  налил себе
водки "Черный Кристалл", осушил стакан и пошел к третьему Ленину. Этот Ленин
был похож на оскобленного кролика: обвислая жиденькая кожица,  худые длинные
вялые  ноги... После первого  прикосновения  скальпеля тело  содрогнулось  и
улыбнулось, что академиком в принципе не исключалось, но в данном конкретном
случае насторожило.  Он занес  скальпель над животом Закарюкина еще раз,  но
застыл,  как  статуя, потому  что  тело  открыло  глаза и заорало. Закарюкин
прикрыл  достоинство,  потому  что  любой  мужчина,  открывший  глаза  после
сильного пития и увидевший над собой  хирурга в белой маске и белой шапочке,
прежде всего решит, что это жена решила наказать его по-своему, по-женски, и
оттяпать у  алкоголика  все  его  хозяйство.  Так вот, прикрыв  достоинство,
Закарюкин  выполз  из-под хирурга, так и  стоявшего еще в позе  Дон Кихота с
копьем, и, подвывая себе под нос, пополз в сторону одежды. Не будь дурак, он
заграбастал себе все, что осталось от двух первых  анатомированных, и быстро
оделся.
     -  Ты  че,  мужик,  охренел?!  -  с  трезвым  укором в  голосе  спросил
Закарюкин, искренне заинтересованный в ответе.
     - Ты живой или Ленин? - спросил его в свою очередь Барсик, стоявший все
еще в той же позе, как позже выяснилось, временно закостеневший от шока.
     - Я - Ленин? Да я  тебе...  - пригрозил Закарюкин, неожиданно вспомнив,
что он демократ.
     - А это кто? - спросил Барсик, показывая глазами на первого Ленина.
     - Это? - Закарюкин ухмыльнулся и подошел поближе,  натягивая кепку, - а
во, ухо видал? Вот он  - мое ухо и есть. А вы Гоголя не понимали?  Говорили,
так не бывает. Провидец!
     Академик Барсик, наконец, стал понимать, что произошло, и почему первый
труп не дернулся, умирая во сне: клонированная субстанция не чувствует боли.
     Через пять минут в комнату постучали голосом Газюнова:
     -  Поторапливайтесь,  любезнейший, у нас  еще  горячее и  особый  пункт
программы, а уже темнеет.
     - Секундочку, - крикнул  Барсик голосом  переодевающейся девушки,  - не
заходите! Что делать-то?  -  обратился  он к  Закарюкину, -  как  я  второго
покойника объясню.
     - Я спасу вас, - сказал Закарюкин, и вдруг  его лицо осенила счастливая
идея, - я спасу Россию!..

     В полумраке апрельского  вечера от Мавзолея отъехали две машины. Одна -
большой  черный  кадиллак - с гробом вождя  мирового пролетариата  Владимира
Уй-йянова (Ленина)  рванул вниз,  под гору,  резко  свернул  на  набережную,
просвистел через Яузские ворота, миновал Таганку и Обельмановку и очутился у
старообрядческого кладбища  в  Калитниках. Второго вынесли  в  простыне  два
дюжих охранника, и  сунули  в  багажник  лимузина, который  все еще поджидал
Барсика.  А  тот обнимаясь  в лаборатории с  Закарюкиным,  благодарил его за
спасение от уголовного наказания: кто же будет преследовать врача за то, что
он случайно  зарезал  живого Закарюкина, но  оставил в  целости  сохранности
дорогостоящую биологическую копию?.. Та идея, так кстати озарившая ленинскую
голову  Закарюкина, и заключалась  в том, чтобы выдать клонированное тело за
натуральное, паспортизированное, а себя любимого сделать Президентом России,
подсунув Газюнову в виде доморощенной биокопии.
     -  Хорошо, что  не перепутал,  я  бы тебе сонную  артерию перекусил,  -
сказал   Газюнов,   услышав  покаянное  признание   академика,  и  по-детски
улыбнулся.
     Сделав  свое дело,  Барсик  благодарно  распил  с  Закарюкиным  бутылку
"Амаретто" и повез домой отжившего  свой  короткий век агнца Долли. Так, про
себя,  он стал называть  клонированное тело  Закарюкина. И  хотя  Барсик был
большим  ученым,  и  муки  профессионального  любопытства  овладевали  им  и
пытались совратить его с пути  истинного, он  не стал заспиртовывать бывшего
кандидата в  Президенты,  а  от  греха подальше сжег  его  тело в  песочнице
детского  сада,  что  располагался  неподалеку от его  дома. Так  и положено
поступать с нечистой силой. Пока Барсик сидел рядом с песочницей и потягивал
"Беломорчик",  тело,  облитое  бензином, потихоньку подсыхало и рассыпалось,
пока прямо над песочницей не пошел столбовой ливень и не превратил угольки в
грязь. Через несколько минут  песок был промыт до  белизны, а вся грязь ушла
глубоко в землю. С одним, правда, не успевшим еще набедокурить Лениным, было
покончено.  Небеса  просияли, как иногда это случается в предзакатную  пору,
когда  вкруг  нескольких  бурых  туч  вдруг  возникает голубое  обрамление и
оказывается видно небо, все такое же ясное, лазоревое, как и днем.

     Закарюкин остался в  лаборатории один с ящиком "Советского шампанского"
в  ожидании  возвращения  званых  гостей  с  променажа   вдоль  опустошенной
кремлевской стены.




     Кладбище было черным. Не потому что черный цвет - цвет траура, а потому
что большая его часть  была застроена склепами, огромными крестами и плитами
из черного гранита. В основном похоронены в этой стороне кладбища были целые
старообрядческие  кланы,  все купеческие  фамилии.  Они  и  церковь помогали
строить, и кладбище  это  содержать. Теперь же  все здесь  заросло  лианами,
спускавшимися  с корявых  ветвей,  паутиной  и  забвением.  Чистые  джунгли!
Процессия  была  небольшая. Гроб несли  медленно,  пробираясь сквозь  ивовые
ветви, вьюны  и еще  черт знает что, как сквозь  тростниковые заросли. Узкую
тропинку уже еле было видно, откуда-то со стороны Завода "Серп и молот", где
пятый год простаивало три четверти  мощностей, повеяло холодом. Газюнов  шел
за гробом, опустив голову, вспоминая меню второй половины вечера.
     - Так, - вздохнул он начальственно,  - где тут  яму-то вырыли, Анатолий
Иванович?
     Из-за спины Газюнова, как вспухший призрак Суслова, показался отставной
козы барабанщик стихотворенщик Пролежнев.
     - Дальше, - промычал он.
     Они шли  еще долго, пока  совсем не  стемнело. Обернувшись на  вереницу
соратников, Газюнов увидел  только горящие во тьме воротнички белых рубашек,
словно  глаза  призраков.  В кладбищенском мраке, по-кошачьи, проорал филин.
Кто-то встрепенулся в  ветвях,  оббил  об них  перья и перепрыгнул на другое
дерево.
     - Может факелы зажечь? - спросил Пролежнев.
     Устроили факельное шествие. Пришлось помучиться с деревьями: факелы все
время цеплялись за ветки и стебли, пару раз, сухие стволы лиан вспыхнув, как
бикфордовы шнуры,  понесли  огонь вверх, к кронам. От ночного  холода и жара
огня вокруг шествия образовался туман. Если бы кто-то мог видеть процессию с
ветвей, кроме жирных  летучих мышей, тот увидел бы,  что территория кладбища
давно  закончилась и яма, зияющая на лысой горе  и приготовленная для гроба,
вырыта  на склоне одного из  вулканов, которые повырастали в Москве  за этот
год, как шампиньоны.
     -  Забивай, - буркнул Газюнов рабочим, смахнув скупую слезу со  щеки, -
помните, товарищ Ленин, я вас любил.
     - Чего же боле? - успокаивающе приобнял его Пролежнев.
     - Што?!  - насупился Газюнов,  ему всегда слышалась в голосе Пролежнева
издевка.  Даже  то,  что  лицо  Пролежнева  выдавало  в том  давно  умершего
человека, тоже  казалось  издевкой.  Ему  вообще все  его окружение казалось
сбежавшим  с шабаша мертвецов, да и в своем лице  он  находил мертвечинку, и
это раздражало его.
     - Ветчинки бы сейчас, - зевнул Пролежнев, - опускать что ли?
     Газюнов еще раз подошел к гробу. Постучал в крышку. Никто не ответил.
     - Молчание - знак согласия, - резюмировал он. - Опускайте.
     Гроб  положили на веревки  и медленно  стали опускать  в яму. Дна ее не
было видно. Неожиданно  гроб  всей  своей подошвой плюхнулся  на поверхность
воды, рабочие растерялись и выпустили из рук веревки. Провожающие сгрудились
над могилой.
     - Да наклони  ты  факел-то!  - раздраженно  приказал  Газюнов какому-то
пожилому человеку с орденскими планками на двух полочках пиджака. - Фу, вонь
какая! С завода что ли?
     Гроб, действительно, плавал, как башмак  в  колодце. Случайно  с факела
полилась  разгоряченная жидкость  и небольшой огарочек  полетел вниз. Тут же
вода,  а  точнее бензин,  который наполнял могилу, взорвался  и  столб  огня
вылетел  из  могилы  на  двадцать  метров  вверх.  Вдруг  земля  заскрипела,
зашевелилась и разошлась по  швам. Заработали  жернова вулкана, разбуженного
взрывом, и сквозь трещины в земле, словно кровь из пор хиросимца, засочилась
красная лава. Газюнов, не помня себя ринулся  напрямик, через  пустырь, куда
глаза глядят. Земля под его ногами была похожа на корку кипящего болота, она
ходила  ходуном  и скрипела, как  пружинная кровать  под телами грешников  в
комнате Карамзина, где была написана "История государства российского...", в
той  самой комнате, из которой большевики в  свое  время  устроили для своих
палату санатория.
     Он выбежал на Владимирку, ту  самую, по которой  гнали в Сибирь сначала
тысячи  людей, одурманенных  коммунистическим пониманием  свободы,  а  потом
миллионы  людей,  живших  при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался
"шоссе Энтузиастов".
     За  его  спиной  раздавались крики  людей  и  звуки прожорливой  земли,
ворочающей своими челюстями...

     Как  ни странно, в самой Москве  еще было светло. "Уж  не пришел  ли  в
столицу  феномен   белых   ночей?"  -  подумал  Газюнов,  тормозя  одинокий,
позвякивающий, как пустые стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.
     -  До  Красной  площади,  именем революции, -  сказал Газюнов и положил
перед вагоновожатым сотенную.
     Вагоновожатый выдал  Газюнову сорок проездных  талонов на  все наземные
виды городского транспорта, кроме автолайна, и  Газюнов по неведению  пробил
все сразу.  Пробивал всю  дорогу,  пока  трамвай не  выкинул его  на Яузских
воротах. К восьми  часам погорелец добрался до  Мавзолея.  Там уже начинался
кордебалет.  Из-за  голубых  елок взвивались  в  небо  разноцветные пушистые
фейерверки,  Газюнов  был ранен  в самое сердце. На  трибуне Мавзолея лежали
дюжины  четыре  стройных дамских  ножек, стоял визг и гам. Под тентом бегали
официанты, демократы играли в "Биржу",  а возле дверей Мавзолея прохаживался
насупленный Президельцин. Увидев Газюнова, Президельцин довольно улыбнулся.
     - Ну, что, колобок ты мой недопеченый, пока ты на революционном трамвае
сюда громыхал, там,  понимаешь, "Серп и молот" выгорел на три четверти.  Вот
тебе  решение  Верховного суда о  взыскании  убытков  с  компартии  на сумму
годового бюджета на двухтысячный год.
     - Так  это провокация? - возмутился Газюнов и отошел назад на два шага,
- Я буду жаловаться в ЮНЕСКО и ГРИНПИС...
     И  разъяренный  Газюнов  ворвался  в  комнату,  где  ждал  его  команды
близнец-брат партии,  потому что Ленин и партия - близнецы-братья, Закарюкин
допивал уже  пятую  бутылку "Шампанского", закусывая одним  только  пивом  и
занюхивая ленинской кепкой.

     Президельцин  вошел в банкетный зал. Взгляд его  упал на стол, где  все
эти  годы  лежал мертвый  человек. Президельцин сел на свое место, все шумно
сели следом, но кто-то  подал знак, издавна означавший "тихо,  Борис  думать
будет",  и  гул голосов  затих, все  устремили свои  глаза  в глубину  себя.
Президельцин вытянул  перед собой  руки  и взгрустнул. "Лежал  себе  и лежал
старик, никого не трогал, - подумал он, - и что меня дернуло разрешить здесь
торговые  бутики открыть.  Все-таки память юности,  ностальгия, понимаешь...
Другие,  так те  в  парках  траву  мяли, а мы, как  в Москву, так к  Ленину,
сверять сердцебиение..."



     Эта глава самая приятная, потому что в  ней в ретроспективном изложении
я сочинил себе даму, которую  люблю  по  сей день.  Встретил я ее  в  городе
Варезе  на  севере Италии в провинции Ломбардия,  где  должен был состояться
большой всемирный съезд  шпионов-нелегалов, и куда я приперся  из Парижа без
документов, к тому же совершенно забыв отметить визу.
     Но все разрешилось благополучно: пограничные чиновники Франции и Италии
были и сонными  и глупыми, короче  говоря,  я  вышел  на  перрон  варезского
полустанка.
     И вот теперь, излагая суть происшествия, свидетелем которого я стал две
недели  назад, я нахожусь в  неловкой ситуации,  ибо не могу умолчать о том,
что в настоящий момент как раз лежу в постели с моей роскошной возлюбленной,
а  вы  принуждены  ждать,  пока  я продолжу  мой в высшей  степени правдивый
рассказ.
     У меня  замечательная возлюбленная: кроме того,  что она просто создана
для любви, она  еще красива, умна,  респектабельна и хорошо  владеет русским
языком.
     Я познакомился с ней  при весьма  заурядных  обстоятельствах:  вышел  в
Варезе  из Парижского поезда и попросил первую же даму дать мне две  копейки
на телефон-автомат. Попросил, конечно, по-английски, потому что в  голову не
могло  придти, что она говорит  на  моем языке тоже. И что такие  прелестные
дамы  знают кириллицу.  Но сама сорвавшаяся с языка ностальгическая фронда с
двумя копейками  заставила маховик  рулетки остановиться  там, где  это было
нужно мне. Нет, сначала-то она по инерции протянула мне свой автомат, достав
его  из  дорожной сумки,  но  потом  элегантно  проведя  пальчиком  по  лбу,
воскликнула:
     - Ах, телефон-автомат! - и прищурилась.
     Она дала мне монету,  и я позвонил  туда,  куда должен был поехать.  Из
телефона  я вышел  к ней так, словно  у  нас  было  запланировано  свидание.
Сообщив своему абоненту  ее приметы, я с удовлетворением принял информацию о
том,  что  она и есть  мой связник, просто  меня  забыли  предупредить  о ее
существовании.
     Должен сказать, что в Варезе  съезд шпионов организовал я. Потому  что,
когда  некоторые мои наблюдатели стали сообщать мне, что  спецслужбы Европы,
южной и северной Америк, Юго-восточной Азии, практически всех развитых стран
и России продались и работают  налево, я в сердцах бросил крылышко куропатки
в Газюнова, который как раз в этот момент высветился на сцене, и тут же стал
организовывать совещание в Варезе прямо в банкетном зале Мавзолея.
     Появился  какой-то  сбой в  шпионской  информации,  которая всегда была
двигателем  прогресса. Я приехал  в Варезе в крайне злом настроении, повезло
же  некоторым,  что  связная  оказалась столь  точной  копией  моего  идеала
женщины.
     Мы тайно договорились  создать  дубль  спецслужбы, которые  работали бы
всерьез на то государство,  которое  нам  приемлемо. Поэтому  такой  съезд и
должен  был происходить  в  никому неведомом городишке Варезе, в сорока пяти
километрах от Милана на границе со Швейцарией.
     Не  обошлось  без  курьеза.  Немцы  - участники  ассамблеи  - оказались
настолько   законопослушными,   что   побежали   советоваться   относительно
возможности принять участие  в форуме со своим правительством: целесообразно
ли такие подпольные спецслужбы создавать, и конечно были дисквалифицированы.
Но, в  общем, с немцами бороться никогда не  представляло труда. У  них ведь
ordnung, они шпионят с девяти до  шести с перерывом на съедание сосисок, а с
пяти до девяти можно спокойно шпионить за ними.
     Вы будете недовольны,  но  Варезе слегка  напоминало  мне  Переделкино:
росли на холмах сосны и пели русские птицы. Здесь тоже очень хотелось писать
стихи и плевать на государство, которое кроме неприятностей никому ничего не
принесло. В  этом городе некогда  жил Пьекьяро и я никогда не мог отделаться
от мысли, что его новеллы мне близки по духу.
     Вы, конечно, понимаете,  что каждый разведчик должен иметь  свою особую
профессию. Так вот той  самой профессией прикрытия  была профессия писателя,
как и у многих других,  чьи  имена рядом с моим  мне упоминать  нескромно. Я
сочиняю  и надеюсь это  делать и впредь.  В  ту весну  все  было удивительно
хорошо, и кабы знать тогда, что все  столь гармонично закончится, можно было
совсем ничем не заниматься. Не идти, например, в кабачок, чтобы принять свои
триста  пятьдесят виски,  не  утруждать  себя  ухаживанием за  понравившейся
дамой.
     Но в ту весну я еще не готов был  уверовать в то, что вечность, которая
даст и  отдохновение  и спокойствие  и даже  в  какой-то  степени  выпестует
аристократизм  духа,  чтобы можно было  иногда,  этак не  торопясь,  создать
рассказ в духе О'Генри - уже наступила.

     В  тот  самый  момент,  когда  я  бросал  под  ноги  Газюнова  крылышко
куропатки,  прогоревший в  нескольких  местах, угрюмый  конферансье  Газюнов
встал в стойку на  авансцене  рядом в постаментом для гроба вождя. Он широко
расставил  ноги  и сцепил руки  под  животом. Президельцин взглянул  на него
исподлобья. Встал с рюмкой в кулаке.
     - Ну, так сказать, помянем аксакала минутой молчания, -пробасил он.
     -  Минуточку, гос-товарищи, минуточку, - успокоил  уже встающих  гостей
Газюнов, - присядемте.
     Вот оно победное мгновение, Газюнов торжествовал  и ликовал.  Он сделал
шаг  в  сторону дверей и вывел за руку  Владимира  Ильича Ленина,  живого  и
невредимого, подтолкнул его к публике.
     -  Позвольте представиться:  кандид..., то есть, не  Кандид, конечно, а
кандидат  в Президенты  России на  следующих выборах, честь  и совесть нашей
эпохи, любимец публики - Ленин! Поприветствуем, товарищи!
     Все товарищи вскочили и рьяно зааплодировали, восклицая:
     - Мир народам!
     - Земля крестьянам!
     - Бордели неимущим!
     - Да здравствует Ленин!
     - Ленин жил, Ленин жил, Ленин в органах служил!
     - Хлева и зрелищ!
     Червячок злорадства и высокомерия прополз через Газюнова и внедрился  в
Закарюкина. От  сдвинул на  затылок  ленинское  кепи  и  зацепился  большими
пальцами  за  проймища  собственной  жилетки.   Стал  раскланиваться.  Вдруг
звериное рычание переросло  крики толпы, и все замолкло  вмиг,  словно  люди
увидели  извержение  Везувия.  Это Президельцин  лез на  сцену через стол  в
неудержимом порыве сопротивления столь вероломному обману.
     - Не дам, не бывать, танки сюда! Я буду разговаривать только с танка! -
кричал он, срывая  горло, обиженный и  оскорбленный. - С вами по-человечески
нельзя!
     Я в это время  как раз звонил  своему  африканскому  коллеге,  который,
услышав рычание Президельцина, спросил меня, не путешествую ли я по сафари в
окружении львиной семьи. Я сказал, что я путешествую по Евразии в  окружении
бурых  медведей, что несколько  успокоило коллегу,  потому  что медведей  он
никогда  не видел. В это  время  Президельцин, выкрикивая одну только фразу:
"не  отдам!"  пытался  расцарапать  физиономию  Закарюкина,  прячущегося  за
широкие плечи  Газюнова.  Словом, кавардак  на сцене был  неприятен  во всех
отношениях, так как перерос границы трагифарса. Закарюкин выкрикивал  что-то
вроде "помогите!", с трудом увертываясь от разъяренного демократа.
     Неловко оступившись, Президельцин  наступил на брошенное  мной крылышко
и,  поскользнувшись, со всего маху грохнулся  на каменный пол заведения. Это
малое сотрясение  мозгов Президельцина произвело  странную  штуку:  он  сел,
выпрямился и тихим голосом сказал:
     - Или  ты,  крокодил,  его положишь обратно в  гроб,  или  я  тебя лишу
пропуска в вечность.
     - Да что вы так разволновались, - попытался отшутиться Газюнов, - да вы
посмотрите на него, он же года не проживет...
     - Я, понимаешь ли, сказал, - отрезал Президельцин.
     -  Подумать  можно?  -  спросил  Газюнов,  никак  не  ожидавший  такого
поворота.
     Он знал, что ХОЗУ Президента уже отпечатало несколько именных пропусков
в вечность, предназначенных, в основном, первым  и вторым лицам государства,
но только сейчас он осознал, что первым лицам  фракций Госдумы пропуска тоже
были подготовлены. Он быстро проворачивал в  мозгу варианты, представлял всю
ту божественную жизнь, которая ему предстояла за озоновой дырой, потом резко
повернулся и сказал Закарюкину:
     - Надо лечь!
     Тот еще  вяло  бросал в  молчаливо  наблюдавшую  за ходом сюжета  толпу
оправдания, вроде: "Я не Ленин, я - Закарюкин", но Президельцин ему отвечал:
"Знаем мы вас,  Владимир Ильич. Вы кем только ни назоветесь,  лишь бы в гроб
не  ложиться!  Ишь  раскаркался". Двое  бравых  солдатиков  подхватили  тело
Закарюкина и положили  его  на  место,  еще теплое после  похорон настоящего
Ленина.
     Утром  следующего  дня  обнаружив, что на  полу полно воды льющейся  из
ниоткуда, позвав домового и не получив  ответа, я понял, что пора  ехать. Но
куда ехать? По  счастью, был  со мной  рядом мой старый глобус, я  раскрутил
его, отчего он упал и разбился, но я собрал его, зажмурился и наугад воткнул
в  него  иголку. Игла засела  в Италии, слегка поцарапав при этом Францию. Я
пригляделся: острие  иглы  оказалось в  провинции Ломбардия, прямо  в городе
Варезе.
     Через  несколько  часов  все секретные  агенты  уже  транспортировались
разными средствами передвижения в эту маленькую дыру, оставленную на глобусе
моей булавкой.
     ...В  обнимку  с моей  новой спутницей,  являвшейся по совместительству
связной, мы завалились в маленькую частную гостиницу, на которой был вывешен
зеленый транспарант с надписью: "Съезд писателей-гуманистов".
     Хотелось декламировать стихи:





     -  Кстати,  Сереженька, о  вечности,  -  сказал Хмелин, дослушав проект
пособия.  - Ваш  или вашего приятеля  рассказ,  теперь  уж  не  знаю,  имеет
реальное продолжение. Очевидно, автор, увлеченный обворожительной особой или
особой миссией, не поинтересовался тем,  что сталось с  бедным Закарюкиным и
вообще с этой проблемой.
     -Поинтересовался. Псевдоленин и  псевдоклонированный Закарюкин  сошел с
ума. Академик  Барсик  взял  новую тему для исследования: причина шизофрении
Ульянова (Ленина). Им уже выдвинуты две версии: одна - навязчивая идеология,
другая - необходимость смерти. Барсик регулярно посещает Мавзолей и приносит
Закарюкину  выпить.  Тот   и  сам  иногда  выбирается  в  Переделкино,  если
столкнетесь с ним случайно, не спугните. Он стал очень ранимым. Падает.
     - Выходит, только один Барсик знает, что  настоящий Ленин давно в чреве
земном.  Иногда  приходят  мысли  о роли  Провидения в некоторых  выкидышах.
Остается  надеяться, ведь  о том, что покончено  с  мертвым человеком  знает
писатель, выдумавший эту драму так, а не иначе.







     1.
     Говоря о произошедшем теперь,  то есть, подглядывая в конец  задачника,
где написаны  ответы, легко себе  представить,  почему  этот областной центр
заинтересовал одновременно и космос, и правоохранительные органы.
     Правоохранительные органы потому, что область после  опубликования  еще
недавно  секретных  данных  о  распространившейся  в  ней  наркомании  стала
изнывать от  неблагополучных  показателей и, естественно,  жаждала  наказать
виновных. Ими, как водиться оказались журналисты.
     А космос,  потому  что  именно здесь,  куда через три месяца должен был
прибыть   полковник  Нестеров   расследовать  это  неблагополучие,   имелось
сверхсекретное предприятие, на котором выпускался материал  очень похожий на
металл.  Материал  этот  имел  название   "Дельта-2М"  и  использовался  для
строительства сопла космических кораблей.
     Отцы  области  гордились  тем,  что   вносят  вклад   в   отечественную
космонавтику.  И было,  между  прочим,  чем гордиться:  материал был легким,
сверхпрочным и, при ближайшем рассмотрении, даже немножко неземным.
     Но однажды  технология  изготовления "Дельты-2М"  была нарушена нелепой
случайностью,  а  не  злым умыслом,  и он  получился  неподдающимся  никакой
обработке.
     Абсолютно никакой.
     И вся техника на  свете не способна была теперь вернуть застывшую массу
в нужную форму.
     Счет шел буквально на часы.

     История эта произошла  давно, еще  когда  в  языке  были такие,  теперь
ставшие архаичными слова, как ЦК, обком, зарплата, совесть, поэтому в  нашем
повествовании  мы  не будем  их заменять  другими, например:  конгресс  США,
инфляция или консенсус, а возьмем как данность, что речь идет о том времени,
когда ЦК был хозяином в стране.
     Вероятно,   этот   высший  партийный   орган  контролировал  и  процесс
застывания  сверхматериала,  потому что  едва  только  директор, еще  только
обнаружил  сбой программы  в горячем цехе своего предприятия,  как тотчас же
раздался звонок  по  телефону правительственной  связи  АТС-2 (вертушке),  и
заведующий оборонным отделом ЦК спросил:
     - Ну что?
     Директор  завода привстал  со  своего  кресла,  и  было  у  него  такое
ощущение, что кресло, не отклеившись от зада, привстало вместе с ним.
     - Застывает,  товарищ  генерал-полковник,  -  в сердцах,  но  осторожно
выдохнул  директор,  позабыв о том, что в партийных инстанциях напоминать  о
чинах и званиях не принято.
     Но генерал-полковник не клюнул  на то,  что  у  директора задержались в
памяти его многочисленные звезды.
     - Что будем делать? - мягко спросил он.
     -Есть  предложение,  товарищ  заведующий  отделом,  -  сказал  директор
завода, прекрасно понимая, что  не скажи он так, предложение и притом весьма
конкретное немедленно поступит  с другой стороны провода. - Отольем из этого
материала памятник вождю мирового пролетариата Владимиру  Ильичу Ленину, - и
сделал паузу.
     И, конечно, выиграл.  В  стране,  где идеология главенствует  над  всем
остальным, другого, лучшего, даже вообразить себе было невозможно.
     Да,  дорогостоящий  материал пропадает, да,  придется повышать цены  на
сырье, да, все плохо и придется докладывать о временных трудностях секретарю
ЦК, но  есть  во всем  произнесенном  и положительный фактор.  Если директор
завода готов использовать металл  во  благо  монументальной пропаганды,  это
значит, что с идеологией в области  дела обстоят не плохо. А  идеологический
отдел ЦК по статусу выше оборонного.
     Так, продолжая  беседу  с  директором  завода, беседу,  становящуюся  с
каждым словом  все ненужнее, заведующий Оборонным  отделом нажал на  большом
пульте,  что  помещался  слева  от  его   стола  маленькую  кнопку.  Таковых
одинаковых было там штук сто. Но он нажал ту, которая тот час же засветилась
и  засвидетельствовала,  что  трубку  скоро  возьмет   секретарь  областного
комитета  партии,  начальника  директора  оборонного  завода  и  подчиненный
заведующего  отделом  ЦК.  Пока  срабатывала автоматика,  заведующий отделом
завершал разговор с директором оборонного завода.
     Директор завода возник в этом мире из того же чрева,  что  и заведующий
отделом ЦК, но  при  этом  был он моложе, мобильней  и  расторопней, чем его
собрат  в Москве, поэтому он тоже на своем пульте нажал кнопку, но здесь это
была самая большая кнопка. Радиоимпульс четыре километра от завода до обкома
преодолел быстрее, чем его  собрат,  тоже импульс - четыре тысячи километров
от Старой площади до обкома. Поэтому  директор  соединился поэтому с обкомом
почти немедленно, и голос первого секретаря услышал раньше.
     -  У  нас запорота "Дельта-2М", - веско сказал  он  первому  секретарю,
прекрасно  понимая,  что хозяином ситуации тут  является  он. -  Москва дала
команду отлить из этого материала памятник.
     Первый  секретарь  поддакнул.  Он  не был уверенным  в себе  человеком,
поэтому даже неписанное слово  Москвы было  для  него  законом,  и он быстро
свернул разговор,  тем более, как показала  красная  лампочка индикатора, на
проводе была сама Москва.
     Разговор с Москвой ничего нового не открыл первому секретарю. Он только
еще  раз подтвердил готовность  отливать  из  запоротого  материала памятник
вождю, и произвольно, "с потолка", назначил дату для этого мероприятия.
     Все три абонента остались довольны. А секретарь обкома - больше других:
на открытие приедет кто-то из столицы, а это важно, - заметят. Кроме того, в
подчиненном не ошибся: директор завода предупредил о  звонке  из ЦК пусть за
минуту, но успел дать информацию, и его, секретаря обкома, не подставил...
     2.
     Дело не клеилось,  хотя уже  было возбуждено.  Задержанный  в аэропорту
субъект с наркотиками  оказался всего  лишь  "шестеркой"  и  поэтому  ничего
пояснить не мог.
     Тем не менее, дело существовало и требовало расследования. Расследовать
его поручили московскому  полковнику Нестерову, который взял с собой  в этот
огромный областной  город кофр  с различной документацией, сумочку со своими
вещами  и  два чемодана  дамского барахла.  Эти  два  чемодана его не  очень
тяготили,  потому что в этот  же город ехала  с ним вместе его славная жена,
согласившаяся провести время с несчастным  мужем, взявшимся за  распутывание
очередной загадки.
     Расположились супруги в  большой гостинице, в  приличном номере, и пока
Анна   Михайловна  занималась  свиванием   временного   гнездышка,  Нестеров
знакомился с делом.
     Он  пришел  в прокуратуру города, и после недолгих  приветствий  уселся
читать материалы в  том же  кабинете, где колдовал  над  своими растворами и
химикатами прокурор-криминалист.  Криминалист  недавно  побывал в  Москве  и
поэтому  Нестеров  принужден  был  постоянно отрываться  от  дела  и  давать
криминалисту  пояснения из жизни столицы. В конце концов, это ему надоело, и
он  сам стал задавать  вопросы, пока не надоел в свою очередь  криминалисту.
Криминалист занялся делом, ибо наконец, разговор перешел на профессиональные
вопросы,  достал  вещественные  доказательства  преступления  и  показал  их
Нестерову. В  качестве вещдока фигурировал  приятный на  вид  белый порошок.
Нестеров  не  долго думая, послюнявил палец,  прикоснулся к  белому порошку,
представленному ему криминалистом, и машинально этот палец лизнул.
     В ту же секунду он почувствовал прилив энергии и стал действовать. Мозг
стал работать интенсивней, и  Нестеров,  чтобы  обдумать внезапно  возникшую
версию,   вышел   на  площадь,  где  почти  тотчас  же  увидел  толпу  своих
соотечественников, страждущих в ожидании прибытия свежего пива.
     Не раздумывая о внезапно возникшем желании, он тоже встал в очередь, но
вскоре  какой-то  субъект кивнул  ему и поднес кружку, и Нестерову ничего не
оставалось, как с благодарностью улыбнуться и начать пить.
     Поздно, но  какой-то  звоночек  сработал  в голове  Нестерова:  никакой
субъект  просто  так  пиво не поднесет,  а  тут  он опять подошел  и снова с
кружками.
     На этот раз  субъект  показался Нестерову  весьма странным.  На нем был
костюм из золотистого с металлическим отливом  материала, которого не только
в области, но и в столице полковник никогда не видел. В этом Нестеров, часто
имевший служебные  контакты  с  торговлей,  мог не  сомневаться;  костюм  из
материала,   из   которого   скорее   делают   космические   скафандры   для
приключенческих  фильмов,  и  Нестеров,  не   выдержав  и,  забыв  про  свое
расследование, оприходуя  к этому  времени третью кружку,  стал  внимательно
приглядываться к своему визави.
     Тот  оказался словоохотливым, причем говорил,  очень четко  выговаривая
все звуки, и через несколько минут разомлевший на солнце полковник уже знал,
что  перед  ним не какой-нибудь  областной начальник из общества "Знание", а
обыкновенный  инопланетянин, прибывший сюда, на нашу бренную Землю для того,
чтобы помочь землянам пестовать нравственность.
     -  Ну  хорошо, - сказал  Нестеров,  понимая,  что  удивляться  было  бы
бессмысленно, -  если  вы  действительно инопланетянин, знающий очень много,
иными словами, все, что содержится в головах всех землян, то, быть может, вы
с легкостью поможете мне решить и мою проблему:  она как раз  заключается  в
том, что я не знаю того, что я должен бы знать.
     - Буду рад, - сказал инопланетянин  так просто, как будто  он собирался
поднять упавший зонт или платок.
     -   Скажите  мне,  -  спросил,  подумав,  Нестеров,  -  кто  промышляет
наркотиками в этой области?
     Инопланетянин переспросил:
     - А что такое наркотики?
     - Это то, что воздействует на мозг химически, или биологически, или...
     Но продолжить не успел.
     -  Знаю,  это лекарства, которые земляне применяют не  по назначению, -
драге.
     - Пусть драге, - согласился Нестеров.
     - Вам ведь нужен поименный список? Мне только надо сосредоточиться.
     -  Да,  -  сказал  Нестеров,  -  имена  всех,  кто  имеет  отношение  к
преступному бизнесу.
     -  Бизнесу?  - переспросил инопланетянин.  - Это  когда за драго что-то
отдают.
     - Вот именно.
     - Включая представителей властей, которые что-то отдают за драге?
     - Да, - сказал следователь, которого этот разговор стал забавлять.
     - Нет ничего проще, - сказал инопланетянин, - необходимые вам имена уже
здесь.
     И  с этими словами он  открыл  блестящий  чемоданчик и  вытащил  оттуда
толстую пачку  листов, сделанных из какого-то странного, но белого, похожего
на бумагу, материала. На них были написаны в самом деле имена по крайне мере
трех  тысяч человек. К тому же это были не просто имена, но изображения этих
людей.
     - Ого, - сказал Нестеров.
     -  Здесь  все, кто покупал  или  обменивал драге за  деньги в последнюю
неделю.
     - Именно драге? Если мы только правильно друг друга поняли.
     - Конечно.
     - Но ведь сюда могли попасть  и действительно больные люди для  которых
наркотик - лекарство.
     - Вы просили всех.
     Нестеров допил пиво, поблагодарил, взял пачку  подмышку  и  откланялся.
Слишком это было  невероятно, но с таким  списочком он  нашел хорошую работу
оперативникам.
     Прогуливаясь по улице, Нестеров  вспоминал  разговор с незнакомцем, или
скорее ощущение от этого разговора и решил, что он сходит с ума. Но это было
бы слишком просто и  примитивно, и  поэтому он, поддавшись магии внутреннего
голоса, стал вникать в информацию о пришельце.
     И чем больше  он этим занимался, тем больше он понимал,  что существует
какая-то  доселе  ненащупанная  связь  между этой  странной  встречей  и его
визитом в эту область.
     Присев на  скамью  на  бульваре,  Нестеров  стал  рассматривать  листы,
переданные ему при столь обыденных, а потому странных обстоятельствах.
     Верхний  лист  пачки  засветился,  едва  Нестеров  прикоснулся  к  нему
пальцами. На нем появилось изображение пришельца.
     Нестеров так сидел  довольно долго, не отрывая  руки от листа  скорее в
шоке, нежели в раздумье. Он и не подозревал, что неведомые силы исследуют  в
этот момент его мозг,  чувства, код нравственности. Не подозревал он и того,
что сегодняшняя встреча не была случайной: Нестеров был заранее намечен  как
объект исследований, и поэтому случайностью встречи  можно  считать лишь то,
что она произошла у пивного ларька...
     Пришелец, как он представился Нестерову,  залетел с планеты  Ускоренных
мелодий.  Он рассказал  полковнику,  что  любая  мелодия  - это кодированная
информация, и что вполне поэтому резонно, что ее можно прослушать в  два-три
раза быстрее, чем обычно.
     Он говорил  еще  много непонятного  и таинственного,  и земной Нестеров
даже грешным делом подумал, а  не из госбезопасности или не из обкома ли его
инопланетянин.
     В конце концов Нестеров устал и отправился в  гостиницу, где  добавил к
пиву  еще  сто   пятьдесят   "Пшеничной"   и  отлично  был  накормлен  Анной
Михайловной.
     Телевизор смотреть не хотелось, Анечка что-то шила, вдруг встала, чтобы
его поцеловать, и случайно взглянула в окно.
     - Коленька, иди скорей сюда, смотри, что там происходит?
     Нестеров подошел к окну и взял жену за плечи.
     -Ничего   особенного,  -  он   тряхнул  головой,  -  это   на   площади
устанавливают  по  просьбе трудящихся памятник  вождю мирового пролетариата,
другу всех угнетенных, товарищу Владимиру Ильичу Ленину.
     -  Коля,  - делая серьезные глаза спросила Анна Михайловна, - а что,  в
этом номере гостиницы, где остановился полковник из Москвы, нет микрофонов?
     - Есть,  конечно, -  успокоил  ее муж, -  но вряд ли  они работают. Вся
энергия ушла вот на это. - И он показал в окно.
     На  следующий день утром Нестеров  в прокуратуру не  пошел.  Он все еще
изучал  странные документы, которые передал ему неизвестный. Дважды  звонили
из прокуратуры  и УВД,  но  он говорил резко  и коротко:  "Разбираюсь,  надо
будет,  приеду",  -  и  его оставляли  в  покое. Не пошел он  и на пикничок,
устраиваемый  местным  руководством. Он сидел один в номере гостиницы  (Анна
Михайловна  отправилась  за  покупками)  и  пытался  вызвать  в  себе то  же
состояние, которое ощущал вчера.
     Взял в  руки очередной лист. Этот тоже засветился, едва только Нестеров
к нему прикоснулся снова.
     Вновь завязалась молчаливая беседа, и продолжалась она до тех пор, пока
Нестеров не почувствовал смертельную усталость.
     3.
     - Слушай, Нестеров, - голос прокурора был возбужден, как  будто от него
только  что ушла  любовница. Но Нестеров  знал, что любовницы у прокурора не
может быть, не столько  в силу возраста, сколько в силу партийных  традиций,
поэтому он сразу же сказал:
     - Что случилось Василий Игнатьевич?
     - Что  случилось, что случилось, - завопил в трубку прокурор, случилось
то,  что никогда не  случалось. Какой-то мудак,  - он произнес  это слово по
слогам,   вероятно,   чтобы   Нестеров   лучше  понял,  -   привязал  нашего
ответственного   работника,  между  прочим,   депутата,  цепочкой  к  новому
памятнику Ленину. Я не знаю, как ты это квалифицируешь, по двести шестой или
двести двенадцатой, но думай сам... Но то, что парень уже второй день мается
у памятника, это безобразие. Между прочим, почему ты на работу не ходишь?
     Нестеров выдержал паузу. Решил на второй вопрос не отвечать.
     -  Не  понимаю  вас,  Василий Игнатьевич,  как можно  маяться,  стоя  у
памятника Ленину. Вы, по-моему, что-то не то сказали.
     Прокурор  тоже  выдержал  паузу,  ровно  такую,  чтобы оценить  степень
сказанного Нестеровым.
     Степень дозволенности. Но ничего недозволенного  в речи  полковника  не
нашел. Более того и сам вдруг подумал о том, что постоять у памятника вождю,
вознося здравицы партии  в расчете на обещанный  коммунизм, - почетное  дело
каждого советского человека. И  хотел сказать об  этом  Нестерову.  Но потом
понял, что это было бы не по существу. Поэтому начал снова:
     -  Николай  Константинович,  -  сказал  он  уже мягче,  - когда депутат
выходит  из  машины  и  делает  замечание  какому-то  странному  субъекту  в
блестящем костюме, а  тот  приковывает  его  за  это к памятнику вождю, это,
согласитесь, безобразие. И мириться с этим нельзя.
     -  Ну,  а что, разве  инцидент нельзя исчерпать,  освободив  уважаемого
депутата из плена? - спросил Нестеров, начиная уже кое-что понимать.
     - В том-то и дело, что нет, - почти закричал прокурор в трубку, - вы не
представляете, из какого сверхпрочного материала сделан памятник.
     Нестеров уже знал это. Об этом в области знали все.
     - А цепочка? - спроси он, понимая, что ему ответит прокурор.
     - Как сказали наши эксперты, - тихо и внятно объяснил ему собеседник, -
цепочка сделана  из материала, в  сто пятьдесят раз превышающего по крепости
"Дельту-2М", его не может разрезать вся наша техника. Нестеров, вдумайтесь в
мои слова. В области происходит черт-те что.
     - А почему вы мне об этом говорите?
     - Да  потому, что  это  дело должно быть  возбуждено на  уровне минимум
республики, а не области.
     Вот оно  что? Прокурор, оказывается, пекся не о депутате, а беспокоился
о  престиже  области:  как бы чего не вышло, поэтому  и  просил  московского
полковника, коль уж он все равно здесь, подсобить.
     Нестеров  потребовал  к себе  в  номер гостиницы  дежурного  по УВД  со
сводкой происшествий за последние двое суток.
     Просмотрев  ее,  он быстро нашел  то, что  искал,  тот самый  случай, о
котором  говорил ему прокурор. И  теперь  уже  был  уверен, что  инцидент  с
приковыванием депутата цепочкой к памятнику Ленину из материала, не имеющего
аналога  в земном металлостроении, есть дело рук его  недавнего космического
знакомца, но как и кому об этом скажешь?
     Анна  Михайловна  была  счастлива.   Она  возвратилась  из  магазина  с
покупками, а  тут еще Коля  оказался дома и впервые за  много лет совместной
жизни пригласил ее на вечернюю прогулку.
     -  Смотри,  Анечка,  что  происходит,  -  вдруг  сказал он,  когда  они
подходили к площади.
     И его возглас  был уместен. На площади учинялось нечто несовместимое ни
с традициями, ни с воспитанием, ни с обычаями большой страны.
     Огромный, конечно, западного производства, кран ловко захватывал в этот
момент памятник вождю мирового пролетариата товарищу Владимиру Ильичу Ленину
и  осторожно укладывал его на гигантский трейлер.  Он делал это осторожно не
только потому, что этот памятник  являл собой вершину идеологии масс, но еще
и потому, что к нему по-прежнему был прикован депутат Верховного Совета.
     Трое  суток  принужденно  просидевший  возле вождя  депутат,  имел  вид
счастливого человека. Он улыбался и громко декламировал стихи:
     "Узкоглаз, рыжеволос, степенен,
     Бревна разрубал ребром руки.
     - Кто ты? - мужики спросили.
     - Ленин...
     -Так и охуе.ли мужики."

     Присутствующий   на  демонтаже  памятника  врач  потребовал  немедленно
госпитализации депутата. Но как. Не отрезать же ему  руку.  А так  как в эти
дни особенно  восторженно говорили о  приоритете личности, то обком вынужден
был дать добро, и депутат был вскоре доставлен  в сумасшедший  дом вместе со
своим невольным прицепом.
     - В  наше время не следует  сходить с  ума  на почве такого  психоза, -
резонно заметил главный врач, - попробуйте внушить себе, что вы свободны.
     Депутат попробовал и не смог.
     Тогда повинуясь  ситуации,  главный  психиатр  области вырвал  у обкома
деньги, и начал строить здание нового сумасшедшего  дома, чтоб  поместился и
памятник. А он все равно  не встраивался. И тогда под сумасшедший дом решено
было отдать только что построенное здание высокого обкома партии.
     4.
     Незнакомец  в  сверкающем костюме был помощником  капитана космического
корабля. Он не был человеком и не походил на людей. Но в адаптационном шлеме
легко  мог принять  облик существа,  которые  обитали  здесь, где он  теперь
находился.  Единственной  задачей,  в  программе   его  мозга,  было  сеяние
нравственности на Земле.
     На третьей планете  Солнечной  системы  (о чем  уже  последовал  доклад
высшего космического разума)  нравственность, насажденная миллионы лет назад
подобными   ему   существами,  значительно  поредела,  и  озабоченные   этим
обстоятельством, эти существа снова появились на Земле, чтобы в многообразии
объектов выискать хомо сапиенс с кодом бесспорной нравственности.
     Одним из таких объектов оказался Нестеров.
     Но каково  же  было удивление незнакомца, если это понятие вообще может
быть  присуще представителю  инопланетного разума, когда  он обнаружил,  что
полковник, творящий добро,  любимец многих, и  даже  тех, чья нравственность
оставляет желать  большей  плотности, всего лишь плод  воображения грустного
писателя, одинокого и нелюдимого, выдумывающего свои странные истории...













     10





Популярность: 44, Last-modified: Sun, 05 Feb 2006 20:53:24 GmT