---------------------------------------------------------------
Все права принадлежат Дмитрию Липскерову
Страница автора http://www.lipskerov.ru
Адрес электронной почты dmitri@lipskerov.ru
Для некоммерческого использования.
Конкурс литературных критиков - первый приз 100 долларов.
---------------------------------------------------------------
Рассказ
Москва 1990
Я сижу в плюшевом кресле, запрокинув голову на спинку. Глаза закрыты,
волосы прилипли ко лбу... Жара...
Она проходит, слегка касаясь моей ноги. Нога подогнута и затекла... Она
касается ноги, и лодыжку щиплет. Рядом с креслом валяется сползший с ноги
носок. Я вижу, как она наступает на него - полосатый и несвежий...
Она поет заунывную песню.
С грудью белой, пахнущей огурцом, с ногами полными и тоже белыми -
ТОСКА.
Застывшее в мертвой точке солнце, жар от асфальта, на столе второй час
кофе - отдымивший и киснущий на глазах, и руки, как будто отдавшие все силы,
безвольно лежат на подлокотниках.
За окном пейзаж. Но он скрыт густой пыльной листвой. Жить в первом
этаже - тоска. Постоянные сумерки, постоянное ощущение кончины.
Не тоскуют только блондины. Они всегда веселы и, наверное, глупы.
Большие, полные женщины, стремясь избежать тоски, травят свои волосы
перекисью, и смотреть на них - белых, но все равно тоскующих - печально.
Тоска у них во всем: и в маленьких глазках, подведенных обычно синим, и под
мышками в виде темных кругов, и в лоне, скрытом тяжелым животом.
Умное большинство в дни летнего равноденствия - в тоске. В эти дни душа
обязательно болеет, как женщина естественной болезнью. Душа температурит,
капризничает, плачет и может незаметно умереть - вылететь через ухо и
оставить тело ледяным. Ее уже ничем не поймаешь, никакими ловушками,
никакими увещеваниями не загонишь обратно в холод.
В столь милый другим день, с отцветающей сиренью и зацветающей
черемухой, кажется, что все кончилось до сроку, что все додумано до сроку,
что ничего уже не зародится путного - ни мысль, ни идея, и так до конца
придется только вспоминать, что когда-то ты мыслил, рождал идеи... И страх
такой, что хочется пустить пулю в лоб и смотреть, как разлетается ненужная
голова, и ковыряться в ней пальцем, чтобы убедиться в правильности
произведенного выстрела - в ней действительно пустота... И тогда нужно
взорвать день - с его черемухами, с голубизной неба, с девушками,
улыбающимися клубничными губами...
Все тело стало дряблым, оно неприятно самому себе, пища раздражает,
курение лишь корябает горло... Все не в радость, все - в боль...
В ее руках кусок мыла выглядит кирпичом - такие тонкие у нее пальцы...
Она никогда не тоскует, хоть и не блондинка. Она лишь красит волосы в
белый цвет, хотя никогда не тоскует. Ей просто нравится быть блондинкой. Мне
не нравятся блондинки, мне нравится она.
- Ты знаешь, с моей головой что-то происходит. Мне внезапно хочется
плакать и чтобы ты видела мои слезы...
В такие моменты страшно любить. Страшно, что любовь станет единственным
занятием в жизни. А перестать любить нет возможности, тогда вообще никаких
занятий не будет... А мне хочется чего-то писать. Щелкать по клавишам
машинки, и чтобы мысли какие-нибудь появлялись...
- Знаешь, для чего нужна женщина мужчине? - спросил ее как-то.
- Для чего?
- Для того, чтобы о ней не думать, - ответил я, и мне показалось, что
она поняла, что мысль глубока, такие у нее в тот момент были глубокие глаза.
- Чтобы заниматься чем-то другим. Заниматься другим можно лишь тогда,
когда у тебя с любовью все в порядке.
- У тебя с ней в порядке?
- Я ничем другим не занимаюсь.
- Почему?
Несмотря на ее глубокие глаза, она не поняла.
- Потому что солнце, потому что жарко, - ответил я.
Она любила ездить со мной в машине. Она была маленькая, худая и
усаживалась в кресло как-то бочком, кладя ногу на ногу. У нее это
получалось, потому что она была очень маленькая. Мы ездили целыми днями,
попутно делая какие-то небольшие дела, и казалось, тоска куда-то исчезала,
затихала на время, как боль в зубе. Потом я отвозил ее на вокзал, смотрел на
огни уходящего поезда, возвращался домой, усаживался в плюшевое кресло,
расслаблялся, давая возможность тоске завладевать моим телом, и ждал
следующего вечера, чтобы набрать номер ее телефона.
У меня скопилось множество телефонных счетов. Как-то я подсчитал, что
за пять месяцев позвонил ей двести четырнадцать раз. Она позвонила мне
дважды... Она не жила в другом городе, просто у нее была там длительная
работа. Расписывала какую-то церковь.
Как-то у нее случилась сильнейшая ангина. В церквах всегда прохладно, и
горло отекло. Была большая температура, и она приехала болеть домой. Я
ухаживал за ней два дня, радуясь, что хоть чем-то могу занять себя.
На третий день ей стало лучше, и она спросила:
- Ты все не пишешь?
- Нет.
- А чего?..
Потом ей опять стало плохо, и она замолчала, раскрывая рот лишь для
полосканий. И я еще три дня не видел пишущей машинки, укором стоящей на
столе.
На четвертый день она опять спросила:
- Ты хоть придумываешь что-нибудь?
- Нет.
- Это плохо.
Я сам знал, что это плохо, и отправил ее полоскать горло.
На следующий день она предложила:
- Давай придумывать вместе.
- Давай, - согласился я.
У нее проснулся аппетит, она плотно поела - с мясом, овощами и
фруктами. Вытерла рот мокрым полотенцем, откинулась на подушки, вздохнула,
наевшаяся, и задала первый вопрос:
- Про что будем придумывать?
- Не знаю, - ответил я. - А про что ты хочешь?
- Давай про "кого".
- Давай.
- Давай про молодого человека?
- Давай.
- Начинай.
- Можно я подумаю?
- Подумай, - согласилась она и закрыла глаза.
Я сидел и думал, а она спала. Она выздоравливала и проспала до вечера.
Проснулась и спросила:
- Подумал?
- Подумал.
- Ну, начинай.
- С чего ты хочешь?
- А с чего обычно начинают?.. Может быть, с биографии?
Я улыбнулся:
- Давай с биографии... Начинаю...
Она приготовилась слушать и сложила на груди руки.
- Пусть этот молодой человек, - начал я, - Пусть он играет в духовом
оркестре. Десять лет дует в мундштук тенора...
Я посмотрел на нее - кажется, ее это устроило.
- Дул, дул десять лет, ни о чем таком особом не задумывался. Потом
неожиданно сломал руку и задумался...
- Все тебя в драму тянет, - перебила она и слабой рукой потрепала меня
по волосам. - Ну, продолжай...
- И молодой человек затосковал.
- Как ты?
- Ты знаешь, тоска делает жизнь некрасивой, и задумываешься: что же
такое самоубийство - слабость или сила?.. А кто-то талантливый взял и описал
жизнь тоскующего талантливо, а какой-то веселый блондин прочитал ту повесть
и загрустил, вдруг поняв, что его жизнь еще тоскливее описанной. И стал
шатеном. И стал умным.
- Это лирическое отступление, - прокомментировала она. - Я знаю...
Продолжай.
- Давай введем в ткань сюжета детективный эпизод? - предложил я. -
Читателя нужно заинтриговать.
- Угу, - согласилась.
- Так вот, этот молодой человек гулял перед сном по парку. У него
болела рука, и он аккуратно придерживал гипс. Вдруг он увидел под фонарем
мужчину и женщину. Они о чем-то говорили, спорили. Затем мужчина достал нож
и замахнулся на женщину. Но не ударил, а, выронив его, заплакал. Потом они
ушли, и молодой человек подобрал нож...
На следующий день она выздоровела и уехала расписывать свою церковь.
- Ты знаешь, что такое любовь? - спрашиваю я ее.
- Мне нравится стрелять из лука, - отвечает она. Знаешь, так натянешь
тетиву, стрела дрожит, рука каменная...
- Припухлости ягодиц из-под коротенькой белой юбочки. И все смотрят...
- Подожди, не говори глупостей... Разжимаю пальцы, и стрела летит. С
визгом врезается в мишень... Десятка...
Мы проезжали мимо поля, на котором столбиками в рядок стояли лучники.
- Я мастер спорта, - сказала она, сложила губки и запищала ими так,
словно сожалея.
- Ты знаешь, что такое любовь?
- У меня двое детей...
У нее двое детей. Две симпатичные чернявенькие девчонки-погодки. Одной
двенадцать, другой одиннадцать. И муж в другой стране, к которому она
собирается ехать в отпуск.
Потом мы целуемся, загнав машину прямо в желтое поле. Она закрывает
глаза, открывает широко рот, как рыба, и ждет поцелуя...
Помимо дочерей у нее есть мама, которая с ними сидит, - женщина с
большими печальными глазами, имеющая свою точку зрения на политические
события. У меня дома старенькая бабушка, поэтому мы ездим целоваться в поле.
- Сделай "рыбу", - прошу я.
Она опять закрывает глаза и широко открывает рот. Я целую ее, сжимая
худое плечо.
За пять месяцев она позвонила мне дважды...
Я позвонил ей на следующий день после того, как она уехала.
- Как ты себя чувствуешь? - спрашиваю.
- Ничего, - отвечает.
- Что ты сегодня делала?
- Работала... Как наша повесть? Движется?
- На чем мы остановились?
- Ну, нож он подобрал...
- Ага... Ты знаешь, такой же нож был у его отца. Подарок жены. Они
разошлись, но нож всегда был для отца самой дорогой вещью, потому что с ним
он чувствовал себя "! мужчиной. Потом отец умер...
- Страсти какие.
- Его нашли в квартире с зажатым в руке ножом. Позже, в сутолоке
похорон, нож куда-то затерялся, о чем молодой человек очень жалел... Молодой
человек подобрал нож, оброненный мужчиной, и стал считать его отцовским.
Пусть будет память.
Потом умерла мать. Через два дня после отца. От нее у него ничего нет
на память, кроме огненных ожогов ремня в детстве... Ты еще здесь? -
спрашиваю я ее.
- Я слушаю, - отвечает.
- Молодой человек, - продолжаю я, - любил смотреть вечерами в зажженные
окна. Любил смотреть на чужую жизнь...
- Это мерзко, - фыркает она в телефонную трубку.
- Подожди. Это необходимая деталь. Ты поймешь потом.
- Ну-ну...
- Лишь только окна, в которых тосковали, он пропускал. Он любил
смотреть на раздевающихся женщин в окнах. Ему всегда было неловко, но он
знал, что раздевающаяся женщина не может тосковать. Даже уже немолодая,
приподнимающая перед зеркалом грудь, словно бы пытаясь вспомнить, какая та
была в юности, как ее целовали мальчишеские губы, иногда делая соску больно
зубами, она все равно не тоскует, а лишь вспоминает со сладкой слезой давно
ушедшую любовь... Но молодой человек подумал: "А может быть, я не прав?
Может быть, раздевающаяся женщина тоже тоскует? Вот ее муж в окне. В
сатиновых штанах, с пивным брюшком и спичиной в зубах. Он угрюм и держит под
мышкой газету. Он только что вышел из туалета, где впитал информацию дня.
Женщина смотрит на него и, может быть, вспоминает, что это его мальчишеские
губы ласкали ее грудь, что у него уже не те зубы, которые по неопытности
делали больно, а искусственные, и она отпускает грудь и уже не смотрит на
себя в зеркало, а, прикрывая от мужа свою наготу руками, ложится в постель.
"Да, она тоскует", - подумал молодой человек.
Муж, стараясь не смотреть на жену, все же случайно, мельком, увидел
опустившиеся груди жены и вспомнил себя с черными усами, мускулистыми
ляжками, с вечным любовным желанием и зубами, раскалывающими фундук. Он тоже
тоскует. Он сплющил спичку между зубами.
Дети. Маленькие существа с первыми зубами, лежащие на двухъярусных
кроватках, улыбаются ему перепачканными чем-то сладким ртами. Они почему-то
всегда видят его, хотя он скрывается за деревьями. Они не пугаются, а весело
смотрят, кривляясь мордочками. Показывают ему своих мишек и кукол, уложенных
рядышком на ночь. И вот уж кто не тоскует, так это они.
Не тоскуют влюбленные, облепленные жаркими простынями. Пусть они
несовершенны в своих формах, пусть неэстетичны их стоны, доносящиеся из
форточки, пусть последствия стонов окажутся для нее неожиданными, но это
неожиданное через пару-тройку лет будет улыбаться молодому человеку из
окошка, кривляясь мордочкой...
Она сказала, что мы наговорили кучу денег, что лучше я продолжу, когда
она приедет на выходные. Завтра же ей рано вставать и нужно быть свежей, так
что "спокойной ночи".
Она сразу начала называть меня на "ты", с первой секунды знакомства.
- Ты меня ждешь? - спросила она, сбрасывая пальто.
- А вы кто? - спросил я.
- Я Маша.
- Тогда тебя... Пойдем, а то там уже все ждут.
Просто моя знакомая пригласила Машу в ресторан, она опаздывала, и меня
попросили встретить ее на входе.
Так мы познакомились, а на третий день уже целовались в машине. Я забыл
и о своей знакомой, и о работе - обо всем на свете... Стоило мне коснуться
ее лица, как она сразу же напрягалась, тело становилось податливым... Она
широко открывала глаза и говорила: "Это ветер... Меня захлестывает ветер..."
Это был не ветер, это был ураган. Он вовлекал меня в свой водоворот,
все вокруг исчезало, и я видел лишь ее жадный пираний рот... мочку уха без
дырочки... седой волосок... маленький шрамик на виске...
А потом я отвозил ее домой. Дети спали, мама сердито ворчала, и я ехал
к своему плюшевому креслу.
Ее муж работал в другой стране. Он был наш соотечественник. Просто ему
повезло, и он мог, не потеряв родины, посмотреть мир и заработать денег на
дальнейшую жизнь.
- Ему там нравится? - спрашивал я ее.
- Ты знаешь, - отвечала, - бывает по-разному... Вообще-то он устал,
болеет часто и хочет домой.
Я видел, как она читает письма, пришедшие от него, - обстоятельные, на
нескольких страницах, с рисунками, как будто ему было двадцать лет, а не
пятьдесят.
До ее отъезда к мужу было еще несколько месяцев, и к предстоящей
разлуке я относился, как к далекой или вообще неосуществимой перспективе.
- Я поеду только на неделю, - говорила Маша. - Отвезу девочек и приеду.
Пусть девочки отдохнут, да и отец по ним очень соскучился... К тому же я не
могу надолго оставить свою церковь, там еще работы на полгода...
Машин муж был известным в стране человеком. Его лицо узнавал каждый.
Его умные глаза смотрели с экранов телевизоров, с календарей и открыток, его
спокойная речь была частой на радио, и записанные журналистом мысли
печатались в газетах.
- Ему там тяжело, - говорила Маша. - Русских почти нет, а он человек
нелюдимый, очень трудно входит в контакт... Может быть, мы вернемся
вместе...
- А ты бы хотела, - спрашивал я, - чтобы он еще на один срок остался?
Она думала, а потом отвечала:
- Наверное...
- Ты хочешь послушать дальше про молодого человека?
- А там интересно?
- Где?
- Ну, в повести...
- Не знаю, послушай.
Она прижимает трубку телефона к уху и, сказав, что очень хочется есть,
а взять негде, слушает.
- Как-то молодой человек, - начал я, - отправился в парк. Дело было
опять вечером. Он увидел светящееся окошко в спортзале. Оно манит к себе
своим матовым светом, закрашенное густой белой краской. Кто-то заботливый
давным-давно прокорябал изнутри маленькие дырочки монеткой, а кто-то совсем
недавно подставил под окошко ящики. Молодой человек забирается на один из
них и заглядывает в дырочку.
Он видит уставшие, блестящие от пота лица, собранные на затылках
волосы, мокрые, в разводах соли майки, натруженные руки... Майки остаются на
стульях, и спортсменки подставляют маленькие крепкие груди под упругие струи
душа, широко расставив мощные ноги, открыв рот, чтобы побольше ухватить
перегревшегося воздуха... И вдруг молодой человек чувствует, как на его
плечо опускается чья-то рука... Он в ожидании удара... Какой-то мужчина
крепко сжимает его запястье, ведет куда-то за руку... Стыд обжигает его
живот. Стыд за то, что этот поймавший его у окна мужчина, вероятно, и не
догадывается, что не похотливый интерес прижал его к стеклу, что молодой
человек в поисках нетоскующих лиц, что он сам в тоске, что перманентно болен
суицидом и ищет картин светлых и радостных.
Мужчина увлекает молодого человека к машине, сажает рядом, включает
зажигание и, не торопясь, ведет машину с места.
Молодой человек не знал, как будет объяснять свой поступок в милиции
или еще где, если в таковые места его доставят. Но удачливый охотник вел
машину долго. Они проезжали кварталы, целые районы - спящие и темные, и при
желании отделение милиции можно было найти ближе к месту происшествия, так
что молодой человек на время успокоился... Потом подумал, что его могут
отвезти в какое-нибудь отдаленное, пустынное место и ударить тяжелым по
голове, а защищаться будет нелегко - у него сломана рука... В кармане лежит
найденный в парке нож - память об отце... Он вновь заволновался.
- Все хорошо, - вдруг сказал мужчина. - Все хорошо.
Как оказалось, они ехали к нему домой. Он жил на шестом этаже старого
дома с лифтом, поднимающим медленно и пружиняще. Молодой человек заметил,
что в квартире мужчине стало ненадолго плохо - он сел в кресло и незаметно
тер сердце, спрятанное за широкой грудью. Потом спросил, опять неожиданно:
- Вам интересно в таком возрасте смотреть за женщинами?
- Нет, - ответил молодой человек.
- Тогда зачем?
- Не знаю.
Мужчине было лет пятьдесят - пятьдесят пять. Он сидел и поглаживал
правой рукой подлокотник кресла. Это было его привычкой, потому что материал
на одном из подлокотников был истерт, когда другой была почти новым.
- Вы иголки вставьте, - посоветовал молодой человек. - Острием вверх.
Мужчина с удивлением посмотрел на него.
- Избавитесь от привычки.
Мужчина посмотрел на свою руку с изящным зеленого камня перстнем на
указательном пальце и сказал:
- Мне не мешает.
Он сед, у него аккуратно уложены волосы, небольшие залысины со
взбухшими венами. Он занимается умственным трудом - на столе пишущая машинка
и листы бумаги.
- И что ж вы там видели, в окне?
Молодой человек хотел было рассказать про свою тоску, что она прогрызла
его насквозь и что он смотрит в окна, пытаясь избавиться от нее. Но он
испугался, что ему не поверят, что мужчина подумает, будто про тоску все
придумано, дабы оправдать свою страстишку подглядывать. И молодой человек
вдруг заплакал. Это у него получилось просто и естественно.
- Да вы не волнуйтесь так, - заговорил мужчина. - Все в порядке. Все в
этом мире подглядывают. Во всяком случае процентов девяносто подглядывают, а
оставшиеся десять хотят подглядывать. Так что все в порядке вещей, - он
раскурил большую трубку и, пуская струю вкусного дыма, продолжил: -
Подглядывают легально и нелегально. Легально - в кинотеатрах, в театрах,
дома за мужьями и женами, в парикмахерских, скверах, библиотеках, школах и
т.д. Нелегально - в щели, дырки, окна, как вы, и во все отверстия. Главное,
чтобы подглядывающий нелегально был незаметен... Вы обратили внимание, что
эффект подглядывания за раздевающейся женщиной на экране, среди зрителей,
совсем иной, нежели за "живой", раздевающейся тут же, перед вами одним?
Правда же, эффект другой?.. Подчас ощущения в кинотеатре гораздо сильнее...
Так ведь? А почему?.. Потому что осуществляется групповое подглядывание. Вы
немножко ревнуете ее к остальным зрителям, женщина становится чуть-чуть
вашей, капельку родной. Вам хочется смотреть на нее одному, кажется, что
материализуйся она - и вы могли бы с ней жить без всяких проблем... Так
ведь?
Молодой человек неуверенно пожал плечами.
- Пожалуй, вы подумаете, что мое сексуальное чувство обострено и не
совсем нормально, - сказал мужчина. - Но я рассказал это лишь для примера.
Потому что застал вас именно подглядывающим за женщинами... Согласитесь, что
можно подсматривать и за другим. Например, за тем, как человек подстригает
ногти, как перекашивается его лицо, как губы становятся похожими на двух
жирных червяков, борющихся друг с другом... Можно подглядывать за умирающим,
за его конвульсиями, за желтеющим лицом, за отвисающим подбородком... Как
только он умирает, подглядывание становится уже наблюдением. Подглядывать
можно лишь за одушевленным, разумным предметом. Все остальное наблюдение
ботаника или природоведа...
- Мне все это неприятно, - сказала Маша в трубку телефона. - Мне будет
сниться какая-нибудь гадость. Твои жирные червяки и трупы...
- Хорошо, - согласился я. - Пропустим этот момент... В общем, мужчина
оказался писателем...
- Опять как ты! - возмутилась Маша. - Может быть, ты себя описываешь?..
Я заметила, что тебя интересуют всякие гадости. Мне становится это
подозрительным!..
- Не бери в голову, - предложил я и продолжил: - В общем, мужчина
убеждал молодого человека в том, что подглядывать - само естество человека.
Подглядывая, человек познает суть вещей и истинные корни поступков. Мужчина
заинтересовал молодого человека своими теориями и пригласил к себе в гости
назавтра...
- Хватит на сегодня, - зевнув, сказала Маша. - Про завтра - завтра. Ты
звонил Кате?
- Нет, - ответил я.
- Обязательно позвони.
Катя работает в билетной кассе и взялась с помощью дефицитных
авиабилетов связать Машу и ее мужа на другом конце континента. Так сказать,
осчастливить.
Катя - непомерно толстая женщина сорока лет с мертвецки белым от
толстого слоя пудры лицом, на котором редиской краснел крашеный рот. Она
такая толстая, что ей приходится сидеть только на табуретках, при этом левая
или правая часть зада свисает к полу.
Тело Кати, несмотря на свои формы, было пустым. Хирурги вычистили из
него все женское, оставив только душу, которая вследствие многочисленных
операций не ожесточилась, а, наоборот, стала мягкой и почти общедоступной.
Голос Кати был мужским, а пудра скрывала щетину на тройном подбородке.
- Тебе, Машенька, - басила Катя, - я помогу всегда. Есть у меня
слабость к твоему мужу.
Она смотрела на настенный календарь с изображением Машиного мужа и
подмигивала ему.
- Да, слабость есть, - говорила. - Устрою я вам свиданку под пальмами с
кокосами. Только смотри, - предупреждала она, - целуй его чаще, а то
упустишь такого мужчину!.. Годами не видитесь, а там солнце, девки в одних
трусах разгуливают, витамины в каждом магазине продаются...
На меня Катя внимания не обращала. Я был представлен ей как младший, да
еще двоюродный, брат. Я был моложе Маши на целых одиннадцать лет и
переживал, когда Катя рассуждала о поцелуях. А Маша улыбалась и говорила,
что без поцелуев, конечно, не обойтись, и я представлял, как она будет
делать "рыбу" своему мужу, а тот будет хватать ее за губы акульими зубами.
Потом Катя устраивала а ля фуршет для Маши. На стол выкладывались
паюсная икра, всякие редкие баночки, конфеты в трехслойных коробках,
ставилось шампанское и коньяк, обязательно с пятью, как у бывшего генсека,
звездочками. Я тоже как брат приобщался к трапезе, молча ел и почему-то
представлял Машу бегущей по морскому берегу в одних трусиках....Чем ближе
подходило время Машиного отъезда, чем он становился реальнее, тем чаще мои
почки выпускали порции адреналина, подгоняющего сердце.
- Ты любишь его? - спрашивал я.
- Кого?
- Мужа.
Я спрашивал ее об этом часто, но она почти всегда молчала. Лишь однажды
сказала:
- Я живу с ним четырнадцать лет, у меня двое детей от него. Разводиться
и менять что-то в своей жизни я не буду.
В детстве, когда меня вели в зубную поликлинику, я умудрялся по дороге
вырвать у себя все шатающиеся зубы... Я размышлял над тем, не стоит ли мне
расстаться с Машей до того, как она уедет к мужу.
- Я же вернусь, - говорила она. - Я не собираюсь оставаться там... Что
ты дергаешься!..
Мне трудно было представлять, как в интимные моменты Маша будет
говорить своему соскучившемуся мужу те же слова, что и мне.
- Не буду! - уверенно говорила она.
Но я знал, что против природы не попрешь, что все страстные женщины не
в силах удержать себя от слов, сказанных кому-то раньше... Хотя, безусловно,
эти слова мужу были сказаны раньше, чем мне... После таких разговоров мы с
Машей обязательно ссорились. Но она была отходчивой, сразу забывала обо всем
неприятном, и на следующий вечер, созвонившись, мы разговаривали.
- Что Катя? - спрашивала она.
- Обещала, - отвечал я.
- Это замечательно. Держи с ней контакт.
- Ты знаешь, - сказал я, - молодого человека заинтересовал мужчина со
своими теориями, и он пришел к нему на следующий день под вечер. Благо у
него в запасе был целый месяц и не надо было ходить в духовой оркестр.
Вместо него в тенор теперь дул другой человек, с толстыми пальцами,
частенько нажимающий вместо одной клавиши сразу на две. Такие толстые были у
него пальцы. У него была еще больная жена и двое детей.
Молодой человек, разговаривая с мужчиной, с удивлением отмечал, что все
теории писателя созвучны его неосознанным ощущениям.
- Все это ерунда, - говорил мужчина. - Подглядывать в окна, ходить в
кинотеатр... Ерунда. Это лишь первые шаги ребенка... Хотите, я вам предложу
более увлекательное приключение? На первый взгляд оно покажется вам скучным
и лишенным всякого смысла и потребует времени. Хотите?
Молодой человек пожал плечами.
- Это даже не приключение, это самое серьезное исследование...
- Предлагайте, - согласился молодой человек.
- Есть один дом, - сказал мужчина. - Это очень старый дом, в его
квартирах высокие потолки. На пятом этаже, рядом с лифтом, есть чуланчик
дворника, в котором тот хранит свой инвентарь. И вот в этом чуланчике, под
самым потолком есть сквозная щель... В нее можно разглядеть одну квартиру...
- И что? - спросил молодой человек.
- Вы можете понаблюдать за чужой жизнью. За самой обыкновенной, ничем
не выдающейся жизнью.
- Зачем?
- Вы ребенок... В эту щель, в крошечное окошко вы увидите самую
настоящую жизнь - не манерную, не деланную... Вам многое станет понятно в
этой жизни.
- А кто там живет? - спросил молодой человек.
- Самая обыкновенная семья. Мать и дочь...
- Откуда вы это знаете?
Мне это рассказал один человек. Он сам хотел понаблюдать, но, к
несчастью, умер... Так что щель есть, она свободна, а смотреть в нее некому.
- Он согласился? - спросила Маша.
- В конце концов - да, - ответил я. - На следующий день он отправился
по адресу, поднялся на пятый этаж, но зайти в дворницкий чулан не решился.
Боялся, что попадет в западню, боялся, что писатель проводит какой-то
эксперимент.
Он ходил вокруг дома, проверяя, нет ли чего подозрительного... Так он
промотался до вечера, а назавтра решился.
В чулане стояла заляпанная краской стремянка. Молодой человек закрыл за
собой дверь, прижав ее зимней лопатой, расставил стремянку и осторожно,
стараясь не делать шума, поднялся на самый верх. Он нервничал, лицо
покрылось потом, руки дрожали... Под самым потолком действительно оказалась
щель. Она небольшая, но в нее можно просунуть ладонь. Несколько ниток
паутины покачиваются от идущего из квартиры сквозняка. Молодой человек
снимает липкую паутину и, сдерживая дыхание, заглядывает в щель...
Я сделал паузу, проводя языком по пересохшему небу.
- И что он там увидел? - спросила Маша.
На сей раз она не зевала и, казалось, готова была слушать долго.
- Ничего особенного, - ответил я. - Это была самая обыкновенная
квартира. Ничем не примечательная - ни мебелью, ни чем-то другим... Молодой
человек подумал, что даже если бы писатель не сказал, что в квартире живут
мать и дочь, он бы и сам это понял - по мелочам. На детской неубранной
кровати цветастым ворохом лежали игрушки, в основном куклы на стенах были
развешены корявые рисунки с одним и тем же названием, подписанным внизу, -
"Мама".
На спинке стула, стоящего возле обеденного стола, висела женская ночная
рубашка, а на сиденье лежали трусики и лифчик.
Если бы в квартире жил мужчина, подумал молодой человек, вряд ли эти
предметы оставались при дневном свете.
В квартире никого не было, молодой человек разглядывал книжные полки,
прочитывая названия, как вдруг услышал шум - что-то упало, судя по всему, на
кухне, ему невидимой... В комнату вошла большая черная кошка, держа в зубах
- трепыхающуюся мышь. Кошка улеглась посреди комнаты, не выпуская из пасти
своей жертвы. Она постукивала полухвостом и жмурила глаза от падающего в
комнату солнечного света. Мышь, по всей видимости, еще была жива - она
дергала лапками и изредка попискивала.
Кошка испытывает огромное наслаждение, надкусив ниточку мышиной жизни.
Она переворачивается на спину, вытягивается и выгибает дугой спину; ей
хочется заорать детски мартовским гласом, но вдруг она слышит, как в замок
вставляется ключ, как открывается входная дверь и женский голос говорит:
"Вытри ноги".
Кошка вскакивает на лапы, смотрит на голос, сжимает челюсти, и ниточка
мышиной жизни обрывается. На полу капелька крови. Кошка роняет ненужную мышь
и, вскочив на подоконник, принимается вылизывать свои черную шкурку.
В комнату входит девочка на тонких ножках, в школьной форме и с ранцем
за спиной. Она видит на полу дохлую мышь и, взмахнув руками, кричит:
- Мама! Мама! Шмака опять задушила мышь!..
Девочка подбегает к окну, пытаясь поймать кошку. Но кошка увертывается,
спрыгивает с подоконника и исчезает под кроватью.
- Какая ты гадина, Шмака! Живодерка!..
- Нельзя так говорить! - слышится голос матери, и в комнату входит
женщина. Она держит в руках веник и совок. - Сколько раз можно повторять,
что ругаться девочкам не полагается!
Девочка садится на кровать, отпихивая от себя плюшевого зайца.
- А что она... - смотрит на мышь и плачет, скорее от злости на кошку,
нежели от жалости к мышке.
Женщина брезгливо заметает мышь на совок и, выйдя в кухню, говорит
оттуда:
- Кошки должны ловить мышей. Это и природой предназначено, к тому же
мыши приносят в дом болезни.
- Мы же даем ей рыбу! - возражает девочка. - Чего она, не наедается,
что ли?
- Если ты сегодня хочешь пойти к Лене, садись и делай уроки! - говорит
мать, вернувшись в комнату.
Она поднимает голову и смотрит на стену, в то место, где кривой линией
проходит щель.
- Сколько же паутины!.. В следующую субботу будем делать генеральную
уборку!
Молодой человек отпрянул от щели, лестница покачнулась и чуть было не
упала. Молодой человек ухватился здоровой рукой за известковую стену. Сердце
его отчаянно билось, ему казалось, что женщина увидела его глаза,
почувствовала, что за ней наблюдают... Он быстро спустился с лестницы, отпер
дверь и бросился на улицу.
Свежий воздух пошел ему на пользу. Он ходил по тротуарам и переваривал
увиденное. Конечно же женщина не могла видеть его, думал он. В чулане темно,
да и щель такая узкая, что с расстояния разглядеть глаза невозможно...
Он успокоился. Стряхнул с гипса известковую пыль и решил отправиться к
писателю, чтобы рассказать об увиденном.
Девочке лет двенадцать, думал он по дороге. Она еще совсем нескладная.
У нее длинные худые ноги, совсем еще младенческое лицо, хотя под белым
фартучком уже проступают небольшие бугорки. Судя по всему, она избалована, а
оттого маленькая злюка. Да и носик у нее остренький, как у всех злюк.
Мальчишки пока ее ненавидят, но лет через пять будут квасить друг другу
носы, чтобы проводить ее до дома...
Матери лет тридцать пять. У нее длинные каштановые волосы и чуть
припухлые щеки. Руки белые, с родинками и дешевыми браслетками на запястьях.
Лицо ее блекнет, но есть в нем прелесть увядающего цветка, перед тем как он
завянет окончательно...
Молодой человек добрался до дома писателя и поднялся на шестой этаж...
- Все, дальше не придумал, - сказал я в трубку.
В те редкие выходные, когда Маше удавалось приехать домой, нам еще реже
случалось выбраться за город. Слава Богу, есть машина, мы заезжали
куда-нибудь далеко и, если была солнечная погода, загорали.
У Маши был старый, совсем немодный купальник. Она была очень
стеснительной, и трусики доходили до пупка, а лифчик любила широкий и
глухой, так что даже подмышек не было видно. Только тогда, когда была
убеждена, что поблизости нет ни одной души, она подворачивала трусики,
обнажая живот, и я смотрел на белую полоску кожи и шел купаться.
Течение в этом месте Москвы-реки было очень сильным, вода обжигала тело
ледяным холодом, а водоросли опутывали ноги. Я переворачивался на спину,
расслаблялся и плыл метров пятьсот по течению, потом выбирался, возвращался
к Маше, ложился рядом и старался не смотреть на то, что еще не загорело.
Однажды в воде мне свело ноги. Мышцы скрутило невыносимой болью, так,
что помутилось в голове. Меня несло течение, от боли не было сил
сопротивляться, к тому же я ударился головой о какую-то корягу... Я понял,
что тону, и сильно испугался. Глупо было тонуть в Москве-реке, я отчаянно
греб руками, попутно хлебая воду, щипал сведенные икры, стараясь глубже
вогнать ногти в онемевшую кожу, и все-таки выбрался.
Я шел на шатающихся ногах к Маше. Меня мутило, тело сотрясал озноб, а
живот, исцарапанный водорослями, кровоточил.
Маша лежала на спине с закрытыми глазами. Нашлепка из подорожника
сползла с носа, рот был приоткрыт, руки закинуты за голову, а полоска кожи,
еще утром белая, теперь стала розовой. Я поцеловал ее в краешек трусиков.
Она вздрогнула и открыла глаза.
- Я не слышала, как ты пришел. Видимо, задремала.
Наверное, она увидела мое бледное лицо, потому что резко приподняла
голову и спросила:
- Что с тобой?
Я закрывал руками живот, но из-под ладоней, смешавшись с водой,
сочилась кровь.
- Что случилось? - испугалась она.
Я не отвечал, лишь глупо улыбался.
- Что ты молчишь? Тебя кто-нибудь ударил?! Отвечай же!
- Я люблю тебя, - сказал я. - Это стрелы, пущенные из твоего лука,
попали мне в живот.
Маша недоверчиво посмотрела мне в глаза.
- Я влюблен в тебя, как шмель в цветок, - сказал я и положил слабую
руку ей на плечо...
Над нашими головами было небо, а тела были сплошь в отпечатках травы...
Маша поправила купальник и спросила:
- Как думаешь, нас никто не видел?
- Видел, - ответил я.
- Да что ты?! - зарделась она.
- Вон, птица сидит на ветке. Она видела все, от начала до конца.
- Ребенок, - сказала Маша и отправилась к воде.
Мы возвращались в город, когда наступил вечер.
- Ты знаешь, - сказал я, - я чуть было сегодня не утонул. Правда...
- Да что ты!
- Глупо, да?
- Глупо, - согласилась Маша. - Я посплю?
- Поспи.
- А то сегодня в поезд. Опять не высплюсь.
Она поудобнее устроилась в кресле и закрыла глаза.
- Ты его любишь? - спросил я.
- Кого?
- Мужа.
Она молчала, потому что спала, потому что никогда не отвечала на этот
вопрос.
Я нажал на педаль газа. Отъезд Маши к мужу приближался, став куда как
реальным. Толстая Катя достала билеты, не взяв даже переплаты, такая она
была добрая. Она была настолько добра, что растянула Машину поездку на целый
месяц, сказав, что на более раннее число приобрести билет назад не было
возможности. Я не знал, как переживу неделю, а тут целый месяц.
Я сижу в плюшевом кресле. В комнате, несмотря на солнечный день за
окном, темно...
Уставший за долгий перелет самолет чиркает шасси о бетонную полосу.
Самолет некоторое время катится, выруливая к зданию аэропорта, затем
застывает возле выхода, кишкой протянувшись к дверям. Пассажиры спешно
покидают опостылевший салон и устремляются к таможне. Среди них Маша с двумя
дочерьми. Она вглядывается в толпу встречающих, пытаясь разглядеть лицо
мужа. Девочки не могут спокойно стоять в очереди и дергают мать за руки:
- Скоро, мам?
- Скоро, скоро, - отвечает Маша, рассматривая толпу. Но в толпе - лишь
черные потные лица негров, вероятно, спутавших советский самолет с
прилетевшим из Африки.
Наконец все таможенные процедуры соблюдены, и Маша с дочерьми
пересекают границу.
- Папа, папа! - кричат девочки и бросаются навстречу невысокому
человеку с таким известным на родине лицом и таким незнакомым в этой жаркой
стране. - Папочка!..
Он стоит с голыми ногами, в коротких шортах с цветастыми пальмами, и,
улыбаясь, целует дочерей.
- Здравствуй, родной, - шепчет Маша, касаясь губами мочки его уха.
Они садятся в вишневый "понтиак", взятый напрокат, и, счастливые, едут
в город. По пути перекусывают в китайском ресторанчике и наконец добираются
до дома. Все хорошо, все как нельзя лучше. Девочки отправляются гулять в
парк с бесплатными аттракционами, а Маша с мужем ложатся в постель.
Для посторонних шепот влюбленных всегда чушь. Влюбленным совсем не до
литературных оборотов. Здесь могут быть и такие ласковые слова - "ты моя
дорогая! Козявочка моя прекрасная"; восклицания - такие, как "О!.. А!.. Ух
ты!.. Вот здорово!.." Сплошная графомания, одним словом.
Его рука ложится на ее плечо, живот вздрагивает. Она втягивает воздух
носом, как каратист перед ударом, ожидая следующего прикосновения. Ей
хочется сказать: "Меня захлестывает ветер" - но она вспоминает, что слова
эти были однажды уже сказаны... Она решает отдаваться без слов. Делает это
красиво, со знанием нюансов. Великолепная картина для школьного онанизма...
Я сижу в плюшевом кресле и слышу, как звонит телефон.
- Это я, - говорит Маша. - Ты рад?
- Рад, - отвечаю. Она звонит второй раз.
- Ты придумал продолжение своей повести?
- Придумал.
- Тогда рассказывай. У меня есть час перед сном. Я слушаю...
- Молодой человек рассказывал писателю об увиденной им картине. Тот
слушал его, слегка улыбаясь. А когда молодой человек рассказал про кошку и
мышь, писатель заметил:
- Видите, можно подглядывать не только за людьми, но и за животными. Вы
делаете успехи. - И разливая кофе в чашки, спросил: - Еще пойдете?
- Наверное, - ответил молодой человек.
- Идите, идите. Много еще интересного увидите...
И молодой человек стал ходить в чуланчик почти каждый день, проводя
перед щелью долгие часы. Он стал привыкать к своему занятию. Его уже не
пугали чьи-то шаги по гулкой лестнице, шум лифта и взгляды женщины на
потолок. Он увлекся проходящей перед его глазами жизнью и по вечерам
рассказывал писателю об увиденном.
Однажды он пришел в чуланчик совсем рано. Было воскресное утро, мать и
дочь еще спали. Волосики девочки разметались по подушке, одной рукой она
обнимала зайца, а другая была спрятана под одеяло. Мать спала на спине,
одеяло немного съехало, она ровно дышала, и под ночной рубашкой угадывались
соски маленькой груди.
Вдруг девочка заворочала головой и открыла глаза. Вытащила из-под
одеяла руку и увидела свои пальцы. Они были в крови. Девочка испуганно
заморгала глазами и посмотрела на мать. Та спала, одеяло все больше сползало
на пол. Девочка села в кровати и жалобно позвала:
- Мама... Мама... - и заплакала.
Мать открыла глаза, сглотнула слюну и спросила:
- Который час?
Потом посмотрела на дочь и словно очнулась, увидев ее плачущей:
- Что с тобой?!
Вскочила, подсела к ней на кровать, увидела на руке кровь, сильно
заволновалась и заговорила быстро-быстро:
- Скажи мне, где у тебя болит? Не плачь, пожалуйста... Я с тобой. Мама
тебе поможет. Ну, где у тебя болит?
- Живот, - ответила девочка, плача большими слезами. - И кровь оттуда.
Вот, видишь, - и показала матери руку.
Мать посмотрела на дочь и вдруг, поняв, улыбнулась.
- Что ты смеешься! - закричала девочка. - Мне же больно!
Мать улыбалась и гладила дочь по плечу.
- Ты стала взрослой, - говорила она. - Ничего страшного не происходит.
Просто ты выросла и из девочки превратилась в девушку.
- Но мне же больно! - сказала девочка с напором.
- Ты привыкнешь. Так бывает у всех девушек и женщин.
- И у тебя?
- И у меня тоже, - ответила мать. - А теперь вставай и пойдем в ванную,
я открою тебе душ. Ты постоишь под душем, и у тебя все пройдет...
Можно представить себе состояние молодого человека после только что
увиденного. Даже редкому отцу, думал он, выпадает возможность увидеть тот
миг, когда его дочь становится взрослой. А оттого сердце у молодого человека
билось спокойно, его переполняли радость и счастье, как будто он сам был
отцом этой девочки. И даже к женщине он почувствовал влечение, как к матери
своего ребенка. И подумал, что не будет больше рассказывать писателю об
увиденном. Теперь это ему представлялось крайне неприятным, словно бы он
рассказывал подробности своей интимной жизни...
- Я не выдержу твоего отъезда к мужу, - сказал я Маше.
- Выдержи, - попросила она.
- Ты знаешь, толстая Катя умерла.
- Как умерла?!
- Как-то вечером ей вдруг стало плохо, ее отвезли в больницу, и тем же
вечером она умерла... Я играл на ее похоронах. Я обычно никогда не
заглядываю в гроб, а тут посмотрел... Гляжу - толстая Катя...
- Подожди, подожди! - прервала меня Маша. - Ты что говоришь!.. На чем
ты играл?!
- Как на чем? - удивился я. - На теноре. Мы часто играем на похоронах.
Маша помолчала, обдумывая услышанное.
- Зачем ты это придумал? - сказала она после паузы.
- Я хочу, чтобы толстая, жирная Катя поскорее умерла! Я хочу быть
музыкантом, чтобы играть на ее похоронах и безбожно фальшивить!.. Не уезжай!
- Ты же знаешь, я не могу.
- Не уезжай!
- Я приеду. Ты должен дождаться меня.
- Не уезжай!
- Я приеду. Ты должен дождаться меня.
- Не уезжай!
- Ты знаешь, я хочу, чтобы ты завтра приехал ко мне. Я хочу показать
тебе роспись церкви. Ты еще успеешь на поезд...
Наутро я был у Маши. Она повела меня в церковь. Это было небольшое
изящное строение восемнадцатого века, и сейчас оно реставрировалось, дабы
стать действующим.
Фрески Маши были неуклюжими. Они были какие-то плоские, и святые скорее
напоминали алкоголиков. Я это предчувствовал, потому что Маше никогда не
удавались люди. Она прирожденная пейзажистка, а тут взялась не за свое дело.
Обо всем этом я ей сказал.
- Я сама все знаю, - ответила она. - Теперь уже поздно об этом
говорить!
Мы приехали в гостиницу и пообедали в буфете.
- Тебя можно уважать, - сказал я.
- За что?
- За то, что ты взялась за неподъемное дело.
- Ты правду говоришь?
- Правду... Я рад, что у тебя только один талант. Женщины, обладающие
многими талантами, уже совсем не женщины, а чуточку мужчины. С ними страшно.
Сам ощущаешь себя неполноценным мужчиной... А ты женщина, самая нормальная.
Я этому очень рад.
Маша прижалась ко мне и поцеловала в воротник рубашки.
- Что там было дальше? - спросила она.
- Где?
- В повести.
- Дальше?.. Дальше молодой человек сказал писателю, что его больше не
интересует наблюдение за этой квартирой. Что он сам подыщет себе новый
объект наблюдения... На самом же деле он проводил возле щели почти все
время. Пропускал даже репетиции в оркестре. Брал с собой термос с кофе,
бутерброды и сидел на лестнице до поздней ночи.
Однажды девочка сидела на полу и рассказывала зайцу такую историю:
- Милый заяц, - говорила она. - Вчера учительница сказала, что я
воровка. Что я украла у учителя географии кошелек... Ты же знаешь, зайчик,
что я не воровка. Меня мама всегда учила не брать чужого... Это гад Сергеев
на перемене вытащил из сумки кошелек. Он думал, что в классе никого нет, а я
сидела на полу и собирала рассыпавшиеся кнопки... Конечно же, я не выдам
Сергеева. Мама говорит, что ябедничать - самое последнее дело...
А на следующий день в квартиру пришла учительница и разговаривала с
матерью. Учительница говорила, что, по всей видимости, девочку поставят на
учет в милиции и что обязательно нужно вернуть деньги.
Мать позвала девочку. Та пришла из кухни и испуганно смотрела то на
мать, то на учительницу. Мать размахнулась дала девочке пощечину.
- Ну не надо так, - сказала учительница. - Не надо... Подождите хотя
бы, пока я уйду.
Молодой человек чуть было не закричал от охватившего его возмущения. Он
еле сдержался и, увидев, что учительница уходит, бросился на улицу. Он
догнал ее и, запыхавшись, начал говорить:
- Как вам не стыдно!.. Что вы такое творите!
- О чем вы? - испугалась учительница.
- Вы не разобрались толком а ситуации, а обвиняете ребенка в ужасном
преступлении!
- Кто вы такой? - спросила учительница,
- Я?.. - Молодой человек на миг запнулся. - Я ее дядя. Девочка мне все
рассказала... Это не она взяла деньги, а Сергеев. А теперь мать понапрасну
ее побила.
- Подождите! Откуда вы все это знаете? Вас не было в квартире.
- Я был. Я сидел в другой комнате, - нашелся молодой человек.
- Мне казалось, что это однокомнатная квартира, удивленно сказала
учительница.
- Да, квартира действительно однокомнатная... Но у нас еще есть
маленький чуланчик. Я сидел там, чинил пылесос и все слышал.
- Так вы говорите, что это Сергеев?
- Он, - подтвердил молодой человек.
- Хорошо. Я разберусь, - пообещала учительница и, попрощавшись, ушла.
Молодой человек поднялся на пятый этаж и, вместо того чтобы занять
место возле щели, позвонил в дверь. Ему открыла женщина и с удивлением
посмотрела на незнакомца.
- Разрешите, - сказал молодой человек. - Я из милиции. - Женщина
отступила, пропуская его в комнату. Девочка сидела на кровати, и на ее
заплаканном личике краснели следы материнских пальцев.
- Все прояснилось, - сказал молодой человек. - Девочка ни в чем не
виновата. Она не брала этих денег. Их взял Сергеев, ее одноклассник.
Мать растерянно смотрела на молодого человека, а потом спросила у
дочери:
- Почему же ты мне не сказала?
- Ты меня учила, что ябедничать плохо, - всхлипывая, ответила девочка.
Мать порывисто обняла ее и стала целовать мокрое лицо.
- Прости меня, - шептала она. - Прости меня, пожалуйста. Я скверная
мать.
- Ну что ты, мама, - отвечала девочка, - ты хорошая. Я люблю тебя.
И мать и дочь плакали.
Потом женщина, вспомнив, что в квартире они не одни, выпустила дочку из
объятий и принялась благодарить молодого человека:
- Спасибо вам большое... Вы такой груз с меня сняли... Спасибо...
- Ну что вы, - засмущался молодой человек. - Я сам рад, что все хорошо
кончилось... Может, мы попьем чаю?
Женщина засуетилась, накрывая на стол, и потом они пили чай и
разговаривали о чем-то незначительном.
Когда молодой человек прощался, женщина пригласила его приходить еще:
- Приходите. Мы будем пить с вами чай и разговаривать...
С тех пор молодой человек стал часто бывать в этом доме. Но вот что
странно: несмотря на знакомство, он продолжал сидеть на лестнице и
подглядывать в щель.
Однажды, когда молодой человек пришел на чашку чая, он застал женщину
одну.
- Я отправила ее на дачу, - объяснила женщина. - К бабушке. Каникулы
начались...
В этот раз молодой человек остался на ночь. Все произошло как-то
естественно. Тело женщины было известно ему вплоть до мельчайших черточек, и
чувство новизны отсутствовало совершенно. Зато было чувство покоя и
удовлетворения. Он вдыхал лимонный запах ее волос, а она рассказывала про
свою жизнь.
- Вышла я замуж очень рано и родила ему ребенка. Наверное, мы жили
хорошо, а потом он умер, и через несколько лет мне уже казалось, что его
никогда не было. Даже лицо его забыла. Осталось лишь ощущение... Потом очень
долго была одна... А потом появился другой человек. Он был много старше и
очень любил меня. А я все не могла понять, люблю его или нет. Он ухаживал за
мной пять лет, умоляя, чтобы я вышла за него замуж. А я все чего-то боялась,
не решалась. Он мучился, но не отступал. Наверное, ему было жаль потраченных
усилий... Наконец я согласилась и вышла за него замуж. Сначала вроде бы все
хорошо было. А потом он начал мне мстить...
- За что? - спросил молодой человек.
- Наверное, за то, что я так долго ему отказывала... Через год мы
разошлись.
Они помолчали, а потом молодой человек рассказал о себе.
- Я познакомился с ней и сразу влюбился. Она жила в другом городе, и
встречались мы очень редко. В основном перезванивались. Я звонил каждый день
в течение полугода. У меня скопилось множество телефонных счетов... Она
позвонила мне дважды... А потом пропала. Я звонил ей, но телефон молчал.
Оказалось, что она снимала квартиру...
- Ты так о ней ничего и не знаешь? - спросила женщина.
- Почему же, - ответил молодой человек, - знаю. Она уехала за границу,
к своему мужу...
- Ты это не придумал, - сказала Маша.
- Не придумал, - согласился я.
- Я же ведь не пропаду. Я вернусь.
- Ты любишь меня? - спросил я.
- Люблю.
- А его?
- Кого?
- Мужа.
Она промолчала... Наверное, можно любить двоих. Одного - за одно,
другого - за другое... Все может быть на этом свете...
Через неделю Маша уезжала. Ночью она собирала вещи, путаясь в детских
платьицах. Я смотрел на нее и мучился. Ровно через сутки она обнимет мужа и
скажет ему: "Мой дорогой..." Девочки и мама спали в другой комнате, за окном
неотвратимо наступало утро.
- Чем кончается твоя повесть? - спросила Маша, выбирая, какой взять
купальник.
- Сейчас узнаешь, - сказал я. - Как-то перед тем, как пойти к женщине,
молодой человек по привычке заглянул в щель и увидел, что женщина не одна. В
комнате был мужчина. Он стоял спиной к щели и о чем-то разговаривал с
женщиной. Что-то было знакомым в его облике, хотя лица разглядеть не
удавалось. Мужчина говорил все громче и громче, а потом ударил женщину по
щеке. И тут молодому человеку удалось разглядеть его лицо... Он узнал его...
- Писатель! - догадалась Маша.
Точно, - подтвердил я. - Молодому человеку показалось, что сердце его
остановилось. Он схватился за грудь и нащупал нож, найденный в парке, -
память об отце. Молодой человек понял, что писатель и есть тот мужчина,
который добивался женщины пять лет, а потом мстил ей. Что писатель
использовал его в качестве шпиона за своей бывшей женой... Щелкнуло
лезвие... Молодой человек вошел в квартиру... остальное было как в тумане...
Помнишь детективное начало повести?.. Молодой человек прогуливался по парку,
случайно видел спорящих мужчину и женщину, а потом поднял нож?
- Это были они? - спросила Маша.
- Писатель узнал нож в руке молодого человека и закричал, как
затравленный зверь.
- Он за тобой наблюдал целых полгода! - кричал он. - Вон видишь ту
щель! Он подглядывал за тобой, видел, как ты раздеваешься, как ты ешь, как
ты болеешь! Ты никогда не была одна! За тобой всегда смотрели его глаза!..
Молодой человек ударил писателя ножом в грудь.
Я замолчал и смотрел на Машу, комкающую в руках купальник.
- Все? - спросила она.
- Нет, еще не все. Молодого человека судили, и целых семь лет он дул в
мундштук тенора на тюремном плоду. А потом, когда его освободили, он
вернулся в свой город и первым делом отправился в дом, в котором жили
женщина и ее дочь. Он поднялся на пятый этаж, зашел в дворницкий чуланчик.
Все было, как и семь лет назад. Стояла лестница, а под потолком была щель.
Молодой человек заглянул в нее и увидел, что в квартире живут совсем другие
люди...
Потом он устроился играть в какой-то заштатный оркестр и исправно ходил
на репетиции. Как-то он возвращался с репетиции домой и в окно троллейбуса
увидел идущую женщину. Она очень постарела и была похожа на увядший цветок.
Рядом с нею шла молодая девушка. Она была очаровательна в своей молодости и
напоминала мать... Молодой человек вышел на остановке и пошел вслед за
матерью и ее дочерью.
Может быть, думал он, там, где они живут, на новом месте, есть
небольшой чуланчик, а под потолком щель шириной в ладонь?..
- Все, - сказал я. - Повесть закончена.
На следующее утро я проводил Машу в аэропорт. Она даже не поцеловала
меня на прощанье, потому что рядом были мама и девочки.
Вернувшись в город, я поехал в ОВИР. Мои документы оказались готовы, и
в тот же день я получил в посольстве визу. Толстая Катя достала мне билет,
на этот раз со значительной переплатой. Через два дня я сел в самолет,
который приземлился в жаркой стране, где работал Машин муж и где она
проводила свой отпуск. Я сидел на лавочке возле дома, в котором жил Машин
муж, и ждал, пока Маша с девочками отправятся на пляж. Потом я поднялся на
пятый этаж, нащупал в кармане нож - память об отце, и позвонил в дверь...
Машин муж лежал на полу с ножом в груди, а я думал, что, может быть,
через несколько лет встречу Машу с повзрослевшими дочерьми и, может быть,
пойду вслед за ними, где-то в глубине души рассчитывая обнаружить небольшую
щель шириной в ладонь...
Я сижу в плюшевом кресле, запрокинув голову на спинку. Глаза закрыты,
волосы прилипли ко лбу... Жара...
Москва,
1990 год
---------------------------------------------------------------
Все права принадлежат Дмитрию Липскерову
Страница автора http://www.lipskerov.ru
Адрес электронной почты dmitri@lipskerov.ru
Для некоммерческого использования.
---------------------------------------------------------------
Популярность: 59, Last-modified: Wed, 03 Nov 1999 18:48:20 GmT