----------------------------------------------------------------------------
Сканирование и редактирование 14.04.2000 Вячеслав Румянцев - "О'ХАЙ!"
Прошу сообщать о замеченных ошибках mailto:syao_l@chat.ru
----------------------------------------------------------------------------
Я познакомился с Андреем еще в мои студенческие годы, в Париже. Он был
довольно способным человеком: некоторые его рисунки были очень высоко
оценены компетентными людьми, которые обычно в своих суждениях не ошибались
и которые предсказывали Андрею блестящее будущее. Две или три поэмы, которые
он написал в несколько недель, были не менее замечательны, чем его рисунки.
Но у него не хватало творческой или душевной силы довести что бы то ни было
до конца, и время доказало, что и те, кто оценил его рисунки, и те, кто
находил замечательными его поэмы, жестоко ошиблись - не в своих суждениях об
их эстетических достоинствах, а в том, что Андрею предстояло большое будущее
в живописи или литера- туре. Но в те далекие времена все мы верили в
будущее, и Андрей в этом смысле не составлял исключения. Соображения об
искусстве играли в его жизни очень значительную роль. Но все-таки главное
место в его существовании занимали те бурные чувства, которые он был склонен
испытывать и которые оттесняли вопросы искусства на второй план.
Приблизительно в эти же времена в Латинском квартале и на Монпарнасе
стала бывать женщина, ко- торой было суждено сыграть в жизни Андрея очень
важную роль. Когда она как-то проходила по кафе, подняв голову и прямо глядя
перед собой, один из наших товарищей сказал, что она похожа на Саломею. С
тех пор никто из нас ее иначе не называл. Между прочим, в этом замечании
было что-то очень верное: со стороны казалось, будто эта женщина
действительно несет в руках невидимый поднос. Она была очень красива. Она
была красива настолько, что даже ее нелепый грим - вместо бровей у нее были
две тонкие линии, нарисованные черным карандашом и резко загибавшиеся
кверху, губы она красила кармином, в котором преобладал фиолетовый цвет, -
даже атот грим не производил того убийственного впечатления, которое он
должен был бы производить. Волосы ее были выкрашены в бледно-желтый цвет.
Позже, познакомившись с ней ближе, я узнал, что каждое утро она проделывала
над своим лицом не меньшую работу, чем актер, который гримируется перед
выходом на сцену. Это, впрочем, не мешало ей повторять, что ее наружность ее
совершенно не интересует. Но конечно, если бы все ограничивалось только ее
наружностью, она никогда не имела бы того успеха, который сопровождал ее
всюду, где она появлялась. Фамилия ее была Martin, по-французски она
говорила с ошибками и иностранным акцентом. Martin она была по мужу,
которого мы ни- когда не видели и о котором ничего не знали. Когда речь
заходила о нем, она говорила, что его больше не существует, именно так - il
n'existe plus,- хотя это вовсе не значило, что он умер. Сама она по
национальности была румынкой, вдобавок, кажется, с примесью цыганской и
еврейской крови. Она поступила на историко-филологический факультет Сорбонны
в качестве вольнослушательниц, так как, по ее словам, у нее были какие-то
недоразумения с аттестатом зрелости. Через некоторое время я понял, что
этого аттестата у нее никогда не было и не могло быть, хотя она и говорила,
что кончила какое-то среднее учебное заведение в Румынии. Она не знала таких
вещей, как скорость света, разница между арифметической и геометрической
прогрессией, логарифмы или закон притяжения. Но в области искусства у нее
были познания столь же обширные, сколь неожиданные. Впрочем, ее интересовало
только это, все остальное казалось ей не заслуживающим внимания. Денег у нее
было очень мало, жила она в небольшой гостинице Латинского квартала. От куда
она получала те скудные средства на жизнь, которыми она располагала, тоже
долго было неизвестно, и только однажды совершенно случайно выяснилось, что
некоторую сумму каждый месяц ей присылал тот самый ее бывший муж, которого,
как она говорила, не существовало. Ей было в эти времена двадцать два или
двадцать три года.
То, я думаю, чего она совершенно, казалось, не вы- носила, это была
простота. Простота в искусстве или в человеческих отношениях ей казалась
чем-то унизительно примитивным. Это проявлялось даже в самых обыкновенных
разговорах - она, например, никогда не отвечала на поставленный ей вопрос:
"Ты будешь завтра в университете?"
Она как будто была просто неспособна прямо ответить - да, буду,- или -
нет, не буду. Она говорила: "Почему это тебя может интересовать?" или: "Не
все ли тебе равно?" Поэтому сколько-нибудь длительное пребывание с ней было
утомительно, несмотря на то, что она нередко бывала интересной собеседницей.
У нее были большие серые глаза с неизменно сердитым выражением, и даже
в ее смехе всегда слышался оттенок какого-то непонятного и, в сущности,
беспредметного гнева. Множество ее поступков отличалось раздражающей
непоследовательностью. Она уславливалась с кем-нибудь идти в кинематограф,
за ней заходили в гостиницу, ее не оказывалось дома, или она оставляла
записку - я раздумала. Она обещала прийти и не приходила. Но другим она
никогда не прощала ни непоследовательности, ни неточности. Ей же это чаще
всего прощалось - потому что ни у кого из нас не возникало сомнения о том,
что за всей этой раздражаю- щей ее внешней неприемлемостью должен
существовать или не может не существовать целый мир, эмоциональная
напряженность которого была одновременно бесспорна и неудержимо
соблазнительна. Надо было только преодолеть эти внешние препятствия. И ради
того, чтобы проникнуть наконец в этот мир, это, конечно, стоило сделать.
Если в этом были убеждены не все или, вернее, не все были убеждены до
конца, то Андрей для этого был готов на любое испытание. Со стороны можно
было по- думать, что он был создан именно для того, чтобы стать ее жертвой.
С самого начала установилось то, что определило их отношения: ей было
позволено все, ему не прощалась ни одна ошибка. Причем ошибкой могло быть
все: не та интонация, недостаточная быстрота или точность ответа, неверное
движение - все, что угодно. Он как-то пришел ко мне с сияющим видом и
сказал, что Саломея наконец согласилась принять от него в подарок книгу
стихов, выбор которой она предоставляла ему. Но когда я встретил его на
следующий день, он был мрачен, печален и неразговорчив.
- Какую книгу ты купил и как она была принята? - спросил я. Он пожал
плечами, вздохнул и ответил, что он купил ей Верлена. Она вернула ему книгу,
сказав, что она ей не нужна, и попросив его при этом больше не приходить к
ней. Он ушел в отчаянии, совершенно не понимая причины ее внезапного и не-
объяснимого раздражения. Каждый раз, когда он звонил ей по телефону, она,
узнав его голос, немедленно вешала трубку.
- Да пошли ты ее к дьяволу,- сказал я ему, когда он рассказал мне это.
- Этой эмоциональной возможности у меня нет,- ответил он.- Если бы ты
знал ее лучше, ты понял бы почему.
Мне было его жаль, я спросил Саломею, почему она жестоко обошлась с
ним.
- Я хотела, чтобы он купил мне Heredia,- сказала она,- а он, дурак, не
мог догадаться.
Я передал ему это. Тогда он купил ей несколько книг, в том числе
Heredia, и оставил ей этот пакет в гостинице. Через два дня он решился опять
позвонить ей по телефону. Он стоял у аппарата, глотая от волнения слюну и
ожидая ее ответа. Она сказала:
- Что же ты так давно не звонил и не был? Я по тебе соскучилась.
Когда он первый раз обнял ее, она дала ему пощечину и сказала, что
такой подлости она даже от него не ожидала и что между ними все кончено.
После этого он не спал две ночи. На третий день вечером она пришла к нему -
у него была небольшая квартира возле Булонского леса, в которой он жил один.
Она вошла, взглянула на него своими гневными глазами и жадно его поцеловала.
Она провела у него всю ночь, и рано утром он отвез ее на такси в ее
гостиницу. После этого, пьяный от восторга, он явился ко мне, разбудил меня
и стал кричать, что я никогда не пойму, что я не могу себе представить, что
это... Я поздно лег накануне, мне очень хотелось спать, кроме того, я
действительно не понимал, что могло привести его в такое состояние. Когда он
наконец объяснил мне, в чем дело, я только сказал ему:
- Ну, желаю тебе дальнейшего счастья, милый друг,- и заснул. Когда я
проснулся, его не было, но пепельница была полна окурков - он, по-видимому,
просидел в моей комнате часа два, восстанавливая в памяти все, что
произошло, и думая о своем ослепите- льном счастье.
Много позже, стараясь себе представить, что, в сущности, определяло ту
вздорную жизнь, которую вела Саломея и которую она, когда могла, заставляла
вести других, я пришел к выводу, что это было желание не принимать того, что
происходило, а создавать то, что должно было происходить. Тот, с кем она
начинала какой-то разговор, о котором она раньше думала, должен был отвечать
так, как она себе это заранее представила. То, что случалось, должно было
происходить именно так, как это уже произошло в ее воображении. В этом был
какой-то абсурдный и неизлечимый эгоцентризм: и для того, чтобы поступки и
поведение человека соответствовали ее представлениям, нужно было бы, чтобы
он перестал быть самим собой и стал бы чем-то вроде книги, которую она
написала. Это, конечно, так быть не могло, она это прекрасно знала и
понимала, но это неизменно приводило ее в бешенство. Кроме того, она упорно
отказывалась от ответственности за свои поступки и от выводов, которые из
них могли быть сделаны. Когда Андрей, придя к ней на следующий вечер,
положил ей руку на плечо, она сбросила ее резким движением и сказала ему,
что просит никогда больше этого не делать. Он опять впал в отчаяние -
состояние, в которое он приходил очень часто и очень легко. На этот раз оно
продолжалось пять дней, после этого повторилось то, что было у него на
квартире. Через некоторое время он совершенно по- терял представление о
действительности, ничего не знал и ни в чем не был уверен, кроме того, что
вне Саломеи его жизнь не имеет никакого смысла. Это было в известной степени
верно: вне Саломеи его жизнь действительно не имела смысла. Но и с Саломеей
тоже - с чем он, однако, никогда не согласился бы.
- Ты, конечно, не тот человек, который мне ну- жен,- сказала она ему
однажды.- Ты понимаешь, тот, кому я отдала бы себя всю, должен был бы быть
прежде всего выше меня во всех отношениях. Я должна была бы все время
чувствовать над собой его умственное и физическое превосходство. Его
понимание искусства должно было бы быть непогрешимым. Его душевные движения
увлекали бы меня за собой. Это должен был бы быть человек, который
выделяется среди всех остальных. Ты понимаешь? А что ты из себя
представляешь? У тебя есть некоторые способности, но это все. Этого для меня
недостаточно.
Через некоторое время Андрей получил известие о том, что его отец,
живущий в Тулузе, тяжело болен. Андрей показал Саломее телеграмму от доктора
и сказал, что он должен ехать в Тулузу и пришел с ней попрощаться. Она
взглянула на него своими сердитыми глазами и сказала:
- Неужели ты думаешь, что в такие минуты я оставлю тебя одного? Неужели
ты мог сомневаться в том, что я поеду вместе с тобой? Ты представишь меня
твоему отцу как свою невесту.
Она действительно поехала с Андреем в Тулузу и провела там два месяца,
в течение которых отец Анд- рея умирал от рака печени. Она проявила
необыкновенную самоотверженность, не отходила от постели больного, не спала
ночами - и когда, после похорон, она вернулась в Париж, Андрей, по первому
ее слову, был готов сделать все, что она потребовала бы. Я подумал тогда,
что он был прав, сказав мне однажды, что Саломея способна на все и поступков
ее нельзя предвидеть.
Он как-то сказал ей, набравшись храбрости: - Ты считаешь себя умнее
всех, кого ты знаешь? - Нет,- сказала она.- Себя я не считаю особенно умной.
Я только считаю глупыми других, во всяком случае - многих.
- Кроме того теоретического человека, который тебе был бы нужен?
- Кроме этого человека,- сказала Саломея. - Она всегда считает, что
поступает правильно и живет именно так, как нужно,- сказал мне после этого
Андрей,- и разубедить ее в этом нельзя.
Я знал о ней то, чего не знал Андрей. То, что про- изошло вчера, ни к
чему не обязывало ее сегодня Какая-то значительная часть душевной жизни у
нее была просто атрофирована. У нее не было воспоминаний. Сегодняшний день,
с наступлением темноты, уходил в небытие, и то, что произошло за этот день,
переставало существовать. Она очень любила музыку, хотя была совершенно
лишена музыкального слуха и не могла отличить одну мелодию от другой.
Последовательность этих звуков приводила ее в состояние необыкновенного
душевного возбуждения. Но запомнить эти звуки она не могла. Она забывала их
так же, как она забывала свои чувства и свою собственную жизнь и жизнь тех,
кто был с ней связан и кто уходил в прошлое, в котором у нее не оставалось
воспоминаний.
* * *
Саломея и Андрей прожили вместе несколько лет. Она много раз уезжала и
уходила от него, он посылал ей телеграммы, длинные, как письма, затем она
возвращалась, и все начиналось сначала. Потом была объяв- лена война, и
Андрей был мобилизован.
Перед тем как немецкая армия заняла Париж, Саломея исчезла. Андрей был
в плену, в Германии. Я слышал от одного из наших товарищей, что Саломея
оказалась на юге, приняла деятельное участие в партизанском движении, вышла
будто бы во время войны замуж за еврейского банкира, отказалась уехать с ним
из Франции - и была убита во время боя партизанского отряда с частями
французской милиции. Ее похорони- ли в братской могиле, где-то недалеко от
Монпелье. Андрей узнал об этом, вернувшись из плена.
Я не видел его около десяти лет. Когда я случайно встретил его в
Париже, я не сразу его узнал: он постарел, облысел, изменился. Но он узнал
меня. Мы вошли с ним в кафе, это было на Больших Бульварах. Он сразу
заговорил о Саломее, сказал, что ездил разыскивать ее могилу и не нашел ее.
- Даже этого утешения у меня нет,- сказал он.- Как она погибла, о чем
она думала в последние минуты, чье имя она произнесла?
- Ты был на войне,- сказал я.- Как ты можешь ставить такие вопросы? Ты
знаешь, что в этих обстоятельствах люди чаще всего не успевают ни о чем
поду- мать и не произносят никаких имен.
- И меня не было рядом с ней! - Это не твоя вина.
- Зачем я теперь существую, я не очень знаю. Чтобы переменить разговор,
я спросил его, что он делает. На его лице появилось выражение от ращения. -
Что такое? - спросил я.
- Я искренно жалею, что не погиб там, как погибла она,- сказал он.- Я
веду позорную жизнь.
- Это на тебя мало похоже.
- Вместе с тем это так. Если бы ты знал, что я делаю, ты бы отказался
подать мне руку.
- Ты всегда был склонен к преувеличениям, - сказал я.- Я этому поверить
не могу. Что в твоей жизни позорного?
Он объяснил мне, что во время войны он потерял все, что у него было, и
теперь вынужден зарабатывать на жизнь. Он долго искал работы, писал статьи
об искусстве и рецензии о книгах, но денег, которые он этим зарабатывал,
едва хватало на пропитание. И тог- да ему сделали предложение, на которое он
согласился.
- Что, торговля женщинами, что ли?
- Нет,- сказал он,- еще хуже. Те, кто торгуют женщинами, ты понимаешь,
это профессиональные мерзавцами. Я не хочу сказать, что я их оправдываю. Но
они живут в своем собственном прокаженном мире, им каждую минуту угрожает
тюрьма, допросы в полиции, общественное презрение и так далее. Я делаю
работу не менее подлую, чем они, но с той разницей, что мне ничто не
угрожает.
- Что же ты делаешь, в конце концов?
Он опять сморщился от отвращения и скандал:
- Я пишу слова для песенок и куплеты для опере- ток. Ты 'понимаешь?
Вспомни наши университетские годы, Малармэ, Варели, Рильке. И после этого...
- Но кроме этого ты что-нибудь пишешь? для себя?
- Я пробовал, я не могу,- сказал он.- Я настоль- ко пропитан теперь
этой опереточной пошлятиной и этим идиотизмом, что я чувствую себя
хронически отравленным.
Потом он посмотрел на меня с отчаянием и сказал: - Ты представляешь
себе, что сказала бы Саломея, если бы она была жива? Об этом он, конечно,
много думал,- что сказала бы Саломея.
Но для его теперешней жизни, помимо прибавившихся к его прошлому лет и
неотступного воспоминания о Саломее, было характерно то, что и раньше было
одной из главных его особенностей: он жил не так, как хотел, и не делал
ничего, чтобы изменить свою жизнь. В сущности, ничто не заставляло его
непременно заниматься тем ремеслом, которое он считал позорным. Но сделать
усилие, необходимое для того, чтобы избавиться от этого, он не мог.
У него, в общем, ничего не осталось: ни тех смутных надежд на какое-то
будущее в искусстве, которые были у него в молодости, ни того смысла жизни,
который представляла для него Саломея. И, конечно, для человека с его
эстетическими взглядами то, чем он вынужден был заниматься, казалось
последней степенью падения. Трудно было надеяться, что теперь, в его
возрасте, он вдруг начнет другую жизнь, В этом ему мешало, в частности,
воспоминание о Саломее: никакая другая женщина не могла занять ее места. И
так как про- шли годы и годы с того дня, когда они расстались, и
воспоминание о ней оставалось таким, каким оно было в самом начале, то
казалось очевидным, что это уже не могло измениться. Я узнал через некоторое
время, что он написал о ней целую книгу. Ни одно издательство не приняло ее,
потому что Саломея была описана так наивно романтически и так фальшиво, что
это делало всю книгу о ней совершенно неубедительной.
Я думал, конечно, и о Саломее. Что осталось от нее? Наши воспоминания о
ней и история ее трагической гибели, о которой в свое время писалось в
газетах, но которая теперь была забыта, как почти все, происходившее в годы
войны. Но все-таки, думая о Саломее, можно было теоретически предполагать,
что только смерть остановила ее на том пути, который ей предстоял и который,
быть может, был бы блистательным. И конечно, если бы она была жива, то и
жизнь Андрея сложилась бы иначе.
Через год после моей встречи с ним, путешествуя по Италии, я поселился
на некоторое время во Флоренции. Я жил на Via del Proconsulo, в маленьком
пансионе, с хозяином которого вечерами вел длинные разговоры. Он был пожилой
итальянец, говоривший со мной на том языке, который он искренно считал
французским, но который в действительности представлял со- бой результат его
личного творческого усилия и был одинаково далек и от итальянского, и от
французского, напоминая, однако, и тот и другой одновременно. Он рассказывал
мне о своих соседях - владельце книжно- го магазина, хозяине кафе, о своих
жильцах, о жителях Флоренции вообще; он говорил о судьбе Италии и даже об
искусстве, которое, по его мнению, перестало существовать приблизительно в
первой половине семнадцатого столетия. Он заговорил однажды о том, что вой-
на заставила многих флорентийцев покинуть родной город, из которого при
других обстоятельствах они ни- когда не уехали бы, и идти рисковать своей
жизнью в чужих странах - в холодной России, в жаркой Африке, во Франции. Он
рассказал мне при этом историю того сапожника, который жил недалеко от его
пансиона и которого он был постоянным клиентом, Сапожник этот родился и
вырос во Флоренции, и ему ни- когда не приходила даже в голову мысль, что он
может покинуть свою улицу и свой город. Такой прекрасный сапожник и такой
хороший человек. И вот, во время войны, он был мобилизован и попал в те
части итальянской армии, которые оккупировали юг Франции. После поражения
Италии он поступил в какой-то французский партизанский отряд, где был тяжело
ранен. Только через несколько лет, когда война кончилась, он, наконец,
вернулся во Флоренцию. Из Франции, между прочим, он привез с собой
француженку, это тоже было не нужно, во Флоренции достаточно итальянок. Но
он женился на своей француженке и вернулся к тому сапожному делу, которого
никогда не должен был бы бросать. Жена его ему помогает. Она старше его,
раньше сапожного ремесла совсем не акала, но теперь научилась хорошо
работать.
А что же она делала во Франции?
- Была, вероятно, бедная одинокая женщина,- сказал он.- Ей повезло, она
нашла человека с хорошим ремеслом, он неплохо зарабатывает, в прошлом году
они даже ездили на море летом. Вот, смотри, как сложилась судьба этих людей.
Он мог бы никогда отсюда не уезжать, она бы доживала свою одинокую жизнь во
Франции. Ему бы не хватало ее, ей не хватало бы его. Но оттого, что
Муссолини вступил в войну потому, что считал себя каким-то итальянским
Наполеоном, наш сапожник оказался во Франции и она приехала во Флоренцию, о
которой до этого она, может быть, ничего не знала.
Вероятно, я был значительно менее склонен к философствованию, чем
хозяин моего пансиона, потому что история флорентийского сапожника не
произвела на меня особенного впечатления. Любая деталь в скульптуре
Микеланджело, в бронзе Донателло или Бенвенуто Челлини казалась мне
бесконечно более важной в истории человечества, чем та или другая война,
смерть того или иного диктатора и участь их современников, в том числе
флорентийского сапожника и его жены. Я думал тогда о других вещах и, в
частности, о том, что всякий раз, когда я вырывался из той жизни, которую
вел и которая была ограничена кругом незначительных, в сущности, идей и
представлений, и воз- вращался к созерцанию картин Тинторечто или Ботичелли
или статуй Микеланджело, я впадал в состояние исступленного и трагического
восторга, по сравнению с которым все остальное казалось совершенно неважным.
Я шел однажды вечером по городу, без определенной цели, думая об атом,-
и вдруг вспомнил один из разговоров, который у меня был с Андреем много лет
тому назад. Мы шли с ним тогда по бульвару Я. St. Michil, была прозрачная
сентябрьская ночь. За несколько дней до этого он вернулся из Венеции, где
был первый раз, и рассказывал мне о своих впечатлениях. Из всего, что он
видел, ему больше всего запомнились тогда - Иоанн Креститель Донателло и
"Вознесение" Тинторетто.
- Высокий нищий в бронзовых складках своих лохмотьев, которого нельзя
забыть,- говорил он.- И "Вознесение". Ты понимаешь: множество крыльев
ангелов, летящих вверх, и в середине этого неудержимого движения Христос,
возносящийся на небо. Какой чудовищный гений надо было иметь, чтобы создать
эти вещи. После этого начинает казаться, что жить так, как ты жил до сих
пор, больше нельзя.
- Мне всегда кажется, что жить так, как мы живем, нельзя,- сказал
я.Может быть, то, что ты видел в Венеции, только подчеркивает это, делает
это пони- мание более выпуклым, если хочешь, Но если ты дашь себе труд
вспомнить о том, что ты думал до поездки в Италию, ты увидишь, что ты знал
это уже раньше.
- Да, но не так,- сказал он,- и не то. То, что меня убивает, ты
понимаешь, это одновременное и параллельное существование таких разных миров
и это нестерпимое разнообразие ощущений, которых никакая сила воображения не
может соединить в одно. Каждый из нас ведет несколько существований, и то
огромное расстояние, которое их разделяет, для меня непостижимо и страшно. Я
не могу себя в атом найти.
Он остановился и опустил голову - и со стороны получалось впечатление,
что ночью на бульваре стоит человек, который внимательно смотрит на свои
ноги. Потом он поднял голову и сказал:
- Я не могу понять, что человек, который следит за разливом симфонии,
за тем, как она растет и расширяется, потом вдруг чудесно суживается и
возвращается к тем двум нотам, из которых она родилась,- я думаю сейчас о
Пятой симфонии Бетховена - этот человек, который в течение долгих минут
живет в этом мире и в которого навсегда вошло это необычайное движение
звуков - как может этот человек после этого, выйдя из концертного зала,
безболезненно вернуться к тому же, что было до сих пор.
- Я не вижу в этом непримиримого. противоречия,- сказал я.
- Я не говорю о противоречии, я не сопоставляю постижение искусства с
другими человеческими чувствами,- сказал он.- Но меня пугает расстояние,
разделяющее на разные миры то пространство, в котором я потерялся когда-то
давным-давно и в котором я больше не могу найти себя.
- Может быть, гений, в частности, обладает способностью одновременного
постижения всех этих разных миров - той способностью, которой органически
лишены простые смертные. Не построения теоретической концепции, в которую с
одинаковым правом во- шли бы все человеческие чувства в их невероятном
разнообразии,- а чего-то другого - стихийного и без- ошибочного постижения
всего этого.
- Может быть,- сказал он.- Но в таком случае следует сказать, что
понимание гения нам недоступно. Не его проявления, а его природы.
Я шел теперь по длинной и узкой флорентийской улице. Была поздняя ночь
с неподвижным воздухом и звездным небом. Четверть века тому назад, в Париже,
когда мы говорили с Андреем, те же неразрешимые вопросы занимали мое
внимание. Если бы мне сказали тогда, что мы проживем двадцать пять лет,
пройдем через разрушительную войну, будем свидетелями гибели миллионов людей
- и после всего этого опять вернемся к тем же вопросам, я бы не поверил. Я
бы сказал, что этого не может быть, что нас ждет медленное и естественное
душевное оцепенение, через которое мы так же медленно будем идти к смерти,
все будет постепенно терять свое значение - и чувства других людей, и
произведения искусства, и природа гения. Но это оказалось не так. Каждому из
нас был дан его особенный мир, законы которого не изменялись от времени.
Поэтому теперь во Флоренции я думал о том же, о чем думал тогда в Париже - с
той же бесплодной и безнадежной настойчивостью. И поэтому же Андрей вел
теперь такую жизнь, испытывая отвращение к тому, что он делал, и думая о
том, что сказала бы Саломея.
Однажды днем я шел сначала по via Ghibellina, а затем свернул в
узенькую улицу, отходившую от нее под прямым углом. Здесь жили очень бедные
люди, занимавшиеся собиранием железного хлама. Первый, ко- го я увидел, был
смуглый мальчик лет пятнадцати, который с выражением наивного торжества в
лице нес в руках несколько заржавевших пружин из какого-то развалившегося
дивана. Сквозь узкие входы в дома были иногда видны дворы, заваленные ржавым
железом самого разного происхождения. Дойдя до середины улицы, я увидел
мастерскую того самого сапожника, о котором мне рассказывал хозяин моего
пансиона. Это был широкоплечий человек со смуглой кожей: в недостаточном
освещении - улица был темная - неподвижное его лицо мне показалось похожим
на бронзовый профиль. Против него сидела его жена, та самая женщина, которую
он привез из Франции. Когда я остановился у его окна, она подняла голову и
взгляну- ла на меня - и я должен был сделать над собой усилие, чтобы не
вскрикнуть от удивления. Я встретил знакомый неизменившийся взгляд серых
сердитых глаз и узнал Саломею.
Я повернулся и быстро пошел к своему пансиону. Там я вызвал горничную и
попросил ее отнести записку жене сапожника. В этой записке я просил Саломею
прийти на следующий вечер, в семь часов, на вокзал, где я буду ее ждать.
Когда после войны мне сказали, что она убита, я испытал чувство
глубокой печали. Но это было ничто по сравнению с тем холодным отчаянием,
которое охватило меня в тот вечер, когда я ждал ее на вокзале. Мимо столика,
за которым я сидел, проходили туристы, немцы, англичане, американцы,
французы, до меня доходили их слова, которые я слышал, не пони- мая их
смысла. Я видел перед собой лицо Андрея - не того облысевшего человека,
который писал теперь слова для песенок и испытывал отвращение к самому себе
и своим клиентам, а Андрея двадцать пять лет тому на- зад, с его далекими и
восторженными глазами, и слышал его слова: - Нет, ты не можешь понять, ты
никогда не поймешь. Нет, это было слишком жестоко. Если бы Саломея была
жива...
Я думал, что она не придет. Но она пришла. Когда она приблизилась к
моему столику и я встал и придвинул ей стул, она пристально посмотрела на
меня - так, точно чего-то опасалась. Я не знал у нее этого выражения глаз.
Проглотив слюну от волнения, я спросил ее:
- Как все это могло произойти? Не ответив на мой вопрос, она спросила:
- Он жив?
- Жив. Он думает - так же, как думал я до вчерашнего дня,- что ты была
убита. Он так же мало похож сейчас на того, каким был до войны, как ты не
похожа на прежнюю Саломею.
- Ты находишь, что я очень изменилась? Нет, внешне она изменилась
меньше, чем можно было ожидать. Ее лицо отяжелело, над ртом появились
морщины, но она была еще хороша.
- Я не имел в виду внешние изменения. Но ты мне не ответила, как все
это произошло. Повторяю, мы все были уверены, что ты была убита на юге
Франции во время войны.
- Я была очень тяжело ранена,- сказала Саломея.- Я думала, что я умру,
я в этом не сомневалась. Потом произошла обыкновенная сусальная история,
знаешь, как пишут в глупых сентиментальных книгах: меня подобрал молодой
итальянец, донес меня до госпиталя и потом приходил ко мне каждый день.
Через неделю доктор сказал мне, что я останусь жива.
Она вынула папиросу и закурила. Я вспомнил, что раньше она не курила.
- Ты помнишь, что было во время войны? Для многих людей, в том числе
для меня, все сложное исчезло. Остались самые простые вещи: голод,
опасность, страх смерти, холод, боли, усталость и бессознательное понимание
того, что все в жизни просто и страшно. А то, о чем можно мечтать, это
только тепло, сон, еда, безопасность, крыша над головой - что еще?
- Да, да, я понимаю,- сказал я.- Но каменный век кончается.
- Когда мы потом приехали с ним во Флоренцию,- сказала она,- война была
кончена, опасности больше не было. Маленькие дети играли на улицах, светило
солнце, было тепло. Но все, что было раньше, перестало существовать. Разве
ты не заметил, что того мира, который был до войны, больше не существует?
- Это можно было бы сказать, даже если бы войны не было. Конечно, того
мира больше не существует. Но тот, который сменил его, не непременно должен
быть ограничен окном сапожника на узкой улице, выходящей на via Ghibellina,
и тем, что представляет теперь твоя жизнь. Стоило прожить такую жизнь,
пройти через такие испытания и уцелеть - чтобы все кончилось так? Мне
кажется, что ты заслуживаешь лучшего.
- Ты уверен, что то, о чем ты думаешь, лучше? - Нет,- сказал я.Может
быть, это недостаток воображения, но мне все-таки кажется, что нельзя больше
искалечить свое существование, чем ты это сделала. Я помню, что в прежние
времена ты мечтала о другом.
- А может быть, счастье в том, что тебе удается ограничить себя и
понять, что главное - это несколько несложных вещей?
- Так живут десятки миллионов людей. Но есть другие, которым этого
недостаточно.
Я посмотрел в ее глаза и вдруг с удивлением увидел, что в них стояло
спокойное и равнодушное выражение, с тем легким оттенком превосходства,
который я знал раньше, но который сейчас мне казался неуместным и
необъяснимым. Прежнее отчаяние охватило меня, я подумал, что так это
оставить нельзя. Я сказал:
- Я предлагаю тебе следующее. Сейчас мы выйдем отсюда. Моя машина стоит
за углом. Я заеду на несколько минут в пансион и расплачусь. У тебя есть
какое-нибудь удостоверение личности? Завтра мы будем на французской границе.
Завтра вечером ты будешь в Париже, а еще через неделю ты забудешь все, что
предшествовало твоему возвращению.
- Нет,- сказала она.- Ты уедешь из Флоренции и вернешься в Париж без
меня.
- Ты категорически отказываешься ехать? - Что я буду делать - в этом
далеком чужом городе?
Только в первую минуту разговора с ней я услышал в ее голосе волнение,
это было тогда, когда она спросила, жив ли Андрей. Все остальное время она
была спокойна - состояние, которое ей было совершенно не- свойственно
раньше.
- Ты забываешь о времени, мой друг,- сказала она, вставая.- То, в чем
ты живешь, это движение теней. От того, каким ты был раньше, не осталось
самого главного, и ты упорно отказываешься это принять. Ты хочешь повернуть
время назад - этого не может даже Бог. Если бы я послушала тебя и уехала с
тобой в Париж, я бы потеряла то, что у меня есть теперь, и осталась бы в
пустоте, которую нельзя заполнить никакими воспоминаниями. Проводи меня
домой. Потому что теперь у меня есть дом, ты знаешь? Раньше у меня его не
было, я не знала этого понятия.
Мы вышли с вокзала. Я шел молча некоторое время. Потом я сказал,
повторяя ее слова:
- "Потеряла бы то, что у меня есть". Другими словами, соседство
человека, который не понимает одной десятой того, что понимаешь ты?
- Когда я увидела тебя в окне, это меня потрясло,- сказала она.- И я
знала, что ты не поймешь того, что я тебе скажу. Может быть, ты поймешь это
позже. Но для этого нужно, чтобы ты представил себе совершенно другой мир,
которого ты не знаешь и в котором я живу.
- Это какая-то литература.
- Нет, литература у меня кончилась,- сказала она.- Литература - это у
тебя. И до тех пор, пока ты от нее не отделаешься, ты не поймешь того, что
нужно.
Мы дошли с ней до угла via Ghibellina.
- Ты помнишь? - сказал я. - Rue de Vaugirard, rue Monsieur le Prince,
rue de Tournon, rue de Buci, boulevard St. Germain, rue de Saints Peres?
- Да, вспоминаю,- сказала она.- Но тех, кто там жил в эти времена,
больше не существует. До свидания.
Она прошла несколько шагов, потом вернулась и сказала:
- Я не так с тобой попрощалась. Она прижала на секунду свои чужие губы
к моим губам и ушла. Я смотрел ей вслед - она сохранила свою прямую гибкую
походку, за которую ее назвали Саломеей. Потом я вернулся на вокзал. Затем
приехал оттуда в свой пансион и пролежал полночи, не засыпая, упорно следя
за тем, что она назвала движением теней,- вне которого она жила теперь, а я
не мог себе представить своего существования.
Когда я возвращался в Париж, я все вспоминал раз- говор с Саломеей.
Все, что она говорила, не могло объяснить того непоправимого превращения,
которое с ней произошло. То, что я считал ее недостатком, это отсутствие
воспоминаний, теперь спасало ее: если бы она помнила то, что было раньше,
она не могла бы так жить. Ее превращение, как мне казалось, произошло
оттого, что она увидела перед собой смерть. Дошла до нее и потом испытала
животную радость возвращении к жизни. И вот единственные обстоятельства,
которых она не забыла, были именно те, когда она поняла этот возврат к
жизни, которым она была обязана молодому итальянцу. Последнее лицо, которое
она видела перед собой, когда думала, что умрет, это было его лицо. И
первое, которое она увидела уже другими глазами, когда она почувствовала,
что будет жить, это было его лицо. И это было самое сильное и единственное
воспоминание, которое определило и ее превращение и ее теперешнюю жизнь.
Инстинкт самосохранения закрыл перед ней все, что было раньше, и вот почему
мое появление в витрине ее так потрясло, как она сказала. То, что я ей
предложил - вернуться в Париж,- конечно, было невозможно, потому что городу,
где она раньше жила, в ее теперешней жизни не оставалось места. Я думал и о
том, что Андрею, конечно, нельзя было рассказать о Саломее; он решил бы, что
это результат трагического недоразумения или измены. Но. это не было ни
недоразумением, ни изменой. Это была смерть. Не Саломеи, которая теперь жила
на маленькой улице, выходящей на via Ghibellina, а того мира, частью
которого она была для нас, которого больше действительно не было, но вне
призрачного воспоминания о котором мы не представляли себе нашего
существования.
Андрея я встретил зимой в небольшом кафе на углу rue le Buci и Bouleard
St. Germain, куда я вошел, чтобы выпить кофе. Он был так же печален, как
всегда, и теперь мне было его особенно жаль, потому что я так отчетливо
помнил ту сентябрьскую ночь во Флоренции, когда я расстался с Саломеей. Мы
говорили с ним о разных вещах, потом он опять вернулся к тому, что было до
войны, снова заговорил - это было неизбежно - о Саломее и сказал:
- Тебе это, может быть, покажется сентиментальностью, но я бы все-таки
просто хотел знать, где ее могила. Ты знаешь, что я искал ее и не нашел.
- Вероятно, потому,- сказал я,- что у тебя об этом были неправильные
сведения и ты искал ее не там, где нужно.
Популярность: 30, Last-modified: Tue, 23 Jan 2001 17:00:01 GmT