---------------------------------------------------------------
© Copyright Юрий Дружников, 1963-1988
Источник: Ю.Дружников. Соб.соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, 1998, т.1.
---------------------------------------------------------------
Микророман
Директор школы Гуров не знал, как поступить.
Прямого указания сверху не поступило, сказали, мол, разберитесь сами,
но так, чтобы до конца учебного года вопрос был решен правильно. Гуров уж и
в райком ездил, дескать, намекните, как будет правильно? Там отвечали: вам
же сказали -- решите самостоятельно. Вот и действуйте. Ошибетесь -- тогда и
будем поправлять. Легко сказать! Если ошибешься, уже ничего не докажешь и
никто старых заслуг не вспомнит. Вот почему Гуров откладывал. Учебный год
между тем спешил к концу, откладывать дальше некуда.
Месяц назад в школу нагрянули одна за другой три комиссии из разных
инстанций. Перекопали до дна, а причину тщательно скрывали. Гуров грыжей
чувствовал: что-то идеологическое. Но что именно, не мог выяснить, несмотря
на все связи. Ничего страшного, видимо, не раскопали, иначе бы не
перепоручали. Одномоментно раскрутили б дело на полную катушку и сделали
оргвыводы. А тут почти утихло.
Дела в школе обстояли не хуже, чем в соседних, в чем-то даже и лучше.
Учительскую перестало лихорадить, все вошло в свою колею. И вдруг...
-- Ну, рады за тебя.-- поздравил Гурова завотделом школ в райкоме.--
что телега не подтвердилась.
-- Телега?-- его словно током ударило.
-- Ты будто с луны свалился. Да анонимка, из-за которой весь сыр-бор.
Учитель-то географии Комарик расхваливал на уроке фашистов и американский
империализм.
-- Что?-- Гуров поперхнулся и закашлялся, не мог остановиться.
-- Не заходись... Возможно, оговорился. Учитель старый, уважаемый. А
насчет того, что политики у него на уроках, мягко говоря, недостаточно,
факт, к сожалению, установленный. Дыма без огня не бывает. Там, где не все
пронизано идеологией, остаются щели. Вот в щель и подуло. Кстати, сколько
ему?
-- Шестьдесят один.
-- Шестьдесят один плюс беспартийный. Надо тебе этот вопрос
подработать. Зря что ли комиссии трудились? Хотя, конечно, учитель на всю
Москву известный, разговоры пойдут -- дескать, не бережете кадры.
-- Дак как же быть-то?
-- Придумай.
По дороге домой Гуров, обиженно надувая губы, вспомнил, как Пал Палыч
Комарик вылез недавно на педсовете с неуместным замечанием. Гуров ввел для
всей школы еженедельное тридцатиминутное чтение вслух газеты "Правда", а
Комарику показалось, что для младших классов это, видите ли, рановато и
тяжело, мол, им стоять навытяжку, без движения.
-- От жизни отстаешь, Палыч! Они ведь будущие защитники родины.--
пристыдил его тогда Гуров, не придав значения недовольству Комарика.
А оказалось, зря не придал.
Хотел Гуров посоветоваться с учителями, которым доверял, но боялся, что
раньше времени слухи по школе поползут. Поэтому делиться ни с кем не стал,
кроме завуча, да и то под большим секретом. Сказал ей только для того, чтобы
попыталась отыскать автора анонимки (а то завтра на меня напишут!). Но она
не смогла догадаться, кто.-- многие учителя могли настрочить, а уж обиженных
и злобных родителей -- так пруд пруди.
Мучился Гуров недолго: если указание поступило, лучше выполнять
немедленно. И уж после думай сколько влезет. Учителей Гуров, конечно,
собрал, дал указание предметникам уделять больше внимания линии партии и
нашим успехам. А с Комариком он придумал прямо-таки гениальный ход, чтобы
все были довольны.
-- Пал Палыч.-- он распахнул дверь учительской.-- Тебе не трудно зайти
ко мне?
И, вздохнув, скорей вышел. Убирают-то не за старость, а за политику --
тут уж мораль ни при чем. Нечего распускать интеллигентские сопли. Черт
дернул Комарика жалобу на себя спровоцировать. Учебное заведение все-таки --
язык за зубами надо держать. С другой стороны, Гурова поставили в эту школу
не так давно и скоро возьмут в министерство. Как бы учителя не приняли шаг
нового директора за желание выслужиться или бюрократизм. И без того зовут за
глаза полковником.
Гурова действительно бросили на укрепление фронта просвещения после
отставки из армии, но он всегда старался избегать муштры и по возможности
разрешал другим вести себя, так сказать, не по уставу. Да все имеет пределы.
Что делать, если учитель не справляется с ответственной миссией? Устранить
человека с почетом -- это не Гуров изобрел. Так и на самом верху делать
принято.
Тем временем Пал Палыч, отложив все дела, с готовностью захлестнул и
прислонил к стенке потертый портфель с поломанным запором. Он прошелестел по
коридору, откашлялся, предвидя разговор, открыл директорскую дверь и
остановился посреди кабинета с непременным портретом того, кого надо. Старик
помнил, что в этом старом, начала века, здании гимназии, в том же
директорском кабинете, на той же стене одно время висел Хрущев, а до него --
Сталин, до Сталина, говорили, Троцкий, а до Троцкого -- Николай-последний.
Портреты Сталина и Хрущева (куда их было девать?) и посейчас стоят в пыли за
шкафом. Гуров, небось, и не знает. Глядишь, еще кое-кому понадобятся.
Директор поднялся и, задев животом угол стола, двинулся к учителю. В
принципе все уже решив, он опять заколебался: что, если решение
преждевременное? Но защищать старика нельзя. Если защищаешь -- ты с ним
заодно. И Гуров не смалодушничал, не отступил.
-- Любезный Пал Палыч!-- он взял старик за локоть.-- Говорят, якобы
анонимка тебя обидела. Пустяки. В чем там дело-то?
-- Дело серьезное, не пустяки.-- Пал Палыч вытащил из кармана
малюсенькую щеточку и пригладил седые усики, делавшие его похожим на
благородного иностранца.-- Я этот пример лет тридцать привожу, когда
проходим Голландию. Но до сих пор анонимок не поступало.
-- Что хоть за пример?
-- Немцы в войну из других стран вывозили ценности, специалистов. Из
Голландии же везли в вагонах землю. Вот какие были умные фашисты.
-- То есть как это -- умные фашисты?-- с тревогой спросил Гуров.-- В
каком-таком смысле?
-- В таком, что земля голландская очень плодородна, на ней все растет
даже лучше, чем в американском штате Калифорния.
-- Да при чем тут Калифорния?
-- Мне уж Марина Яковлевна тоже говорила: "На кой вам Калифорния?!
Сравнивали бы лучше с нашей Кубанью, что ли..." Хорошо, на будущий год
сравню с Кубанью.
Еще не хватало: говорить ученикам, что почва в Голландии лучше, чем на
Кубани! Совсем старик спятил. И черт дернул его болтать про все это! А
насчет умных фашистов -- ни в какие ворота не лезет! Конечно, кто-то
стукнул. Теперь заработала машина, и в результате -- все ангелы, а Гуров --
Змей Горыныч.
-- Пал Палыч.-- Гуров взял быка за рога.-- я слышал, ты на пенсию
собираешься. Нехорошо скрывать от нас, нехорошо. Все-таки мы -- твоя вторая
семья. У коллектива встречное предложение: не просто тебя проводить, а
торжественно, пригласить общественность на последний урок. Организацию
мероприятия мы возьмем на себя, на то мы и администрация...
Сказав, Гуров ощутил неловкость. Какая вторая семья, когда семьи у
Комарика никогда не было. Еще подумает, что намекнул на давнишний флирт с
завучем Мариной Яковлевной, о котором Гурову, едва он в школе появился, все
уши прожужжали.
Пал Палыч не знал, что собрался на пенсию. Пожевал губами и произнес
что-то вроде "м-м-м". Растерялся, но возражать администрации ему в жизни не
довелось.
Возражал он после, про себя, когда шел домой. Слякотно было, как
осенью, а ведь шло начало мая. Асфальт на тротуаре местами провалился, лужи,
рыжие от глины, отражали заборы и прохожих. Сырость пробиралась внутрь,
портфель тянул руку, хотя был почти пустым. Все, что могло понадобиться на
уроках, лежало в голове. От кого же он слышал, полковник, что я собрался на
пенсию? Может, из роно указание? Стало быть, пора меня, гнилого мерина,
гнать.
В середине мая потеплело. Пал Палыч открыл окно. Вечером дворовая
ребятня разбрелась по домам, стало тихо. Он сидел за столом, покрытым
желтой, в цветах, клеенкой. Это был и обеденный, и письменный стол:
демаркационная линия проходила точно посередине.
На письменной стороне стоял глобус, похожий на дыню. Голубые океаны
выгорели, стали желтыми пятнами. В войну, когда не осталось пособий, дети
скатали из глины шар, облепили бумагой в несколько слоев, разрезали, нутро
вынули, оболочку склеили и надели на проволоку. Хрустя и пошатываясь, земной
шар завертелся.
На глобусе осталось множество ошибок: Африка налезала на Европу, Азия
сплющилась, обе Америки перекосило. И глобус, и сам земной шар уйдут на
пенсию за ненадобностью. Со временем, со временем, конечно, а пока... Может,
пожаловаться кому? Да кто теперь на жалобы внимание обращает? И правы они:
мало у меня идеологии, а география нынче никому не нужна, главное -- знать
указания, они вполне знания заменяют.
После того разговора, встретив в коридоре во время перемены полковника,
он попросил только: не надо торжества. Тихо подам заявление, и все тут.
Зачем будоражить школу, тратить время без того забеганных учителей на сугубо
личное дело?
-- Одобряю и ценю твою скромность, Пал Палыч.-- сказал Гуров.-- Но дело
это вовсе даже не личное. Ты ведь старейший учитель в районе. К учителям,
сам знаешь, отношение у общественности особое. И потом, не могу же я
отказать людям, если они последний раз хотят посидеть у тебя на уроке. Да и
в роно уже знают.
Стало быть, указание не из роно. Инициатива снизу, полковник сам решил.
Жизненный ритм Пал Палыча с того дня нарушился. По ночам старик
ворочался, мысли теснились в голове, налезая одна на другую. Вот и опять,
встав из-за стола, старик протопал по комнате к тумбочке. Вытащив пачку
фотографий, развязал тесьму. Какой же это год? Где-то в конце войны.
Учительница ботаники Марина Яковлевна, красивая и белолицая, как Божья
матерь...
Жила она тогда в школе, вход сбоку, с пристройки. Отец ее был
директором. Спустя год после войны Пал Палыча вызывали. Спрашивали, не
искажает ли педагогической линии директор школы, отец Марины Яковлевны,
который, как выяснили, недавно взял у знакомого книгу немецкого педагога на
немецком языке. Директор никакой линии не искажал, но Комарик как человек
честный и недавний фронтовик, прежде чем сказать, задумался, и получилось,
что ответил он как-то нетвердо. Директора все равно забрали, и не потому,
что не был тверд Пал Палыч. Но простить себе той медлительности он не мог и
казнил себя, что не пошел просить за него, не написал.
Все это Комарик изложил Марине Яковлевне, считая, что скрывать
нечестно. Она поняла его задумчивость как трусость и сказала все, что о нем
думает, с горячностью, свойственной молодости. Позже она его, конечно,
простила, но время ушло. За время это Пал Палыч женился на другой
учительнице, у которой вскоре внезапно проявилась болезнь, сведшая ее через
несколько лет в могилу. Марина Яковлевна тоже вышла замуж. Пал Палыч на
других женщинах не останавливался: не получалось, и она, жалея его, с ним
иногда спала. Он один растил дочь, а когда та вышла замуж и уехала от него,
довольно быстро осунулся и стал жалок.
Оставив на столе фотографию, Пал Палыч покрутил глобус. Он признался
себе, что было бы приятно, если бы кто-нибудь из его бывших учеников
появился завтра на уроке. Но он был не до конца откровенен с собой. Он
подумал об учениках только для того, чтобы сосредоточиться на
одном-единственном -- Толике.
Пал Палыч снова присел и, подняв очки, поднес к глазам фотографию. Вот
этот, третий справа, остриженный наголо, как требовали в то время в мужской
школе. Сколько раз Комарик, между прочим, упоминал его на педсоветах и
районных конференциях и делал это не корысти ради. Ему лично ничего не надо.
Хочется только пользы делу.
По настоянию учителя географии, портрет академика Анатолия Михайловича
Дорофеенко в черном костюме с лауреатскими знаками поместили в раме, под
стеклом, в коридоре старших классов. Там как раз освободился гвоздь, который
до специального звонка из роно держал академика Лысенко. Дорофеенко висел
скромно, в одном ряду с Дарвином, Ломоносовым, Менделеевым и Мичуриным, как
и они, без всяких подписей, что особо подчеркивало его известность.
Учитель при случае укорял ребят академиком, который, де, учился по всем
предметам блестяще. Толик был не столько способный, сколько деятельный по
комсомольской линии. Учился средне, но везде проникал -- тоже способность.
Да и кто посмеет упрекнуть Пал Палыча в том, что он подкрашивал
действительность? Возможно, в этом особом случае цель и в самом деле
оправдывала средства.
Временами старику казалось, что Дорофеенко вообще не существует. Нет
его. Муляж, наглядное пособие. Но легенда о знаменитом ученике то и дело
подкреплялась документами. Дети приносили вырезки из газет: статьи с
перечислением под фамилией всех титулов и званий, интервью о том, куда и как
надо двигать географию в свете последних указаний и чем советская география
коренным образом отличается от буржуазной.
Дважды школьники писали академику коллективные письма от имени и по
поручению. Учитель вместе с ними подписывал их. Ответы оба раза приходили не
скоро, но приходили напечатанными на машинке за подписью его секретарши.
Дорофеенко, говорилось там, желает всем больших успехов в учебе и труде. В
одном из писем имелась даже приписка от руки: "Особый привет географу Павлу
Павловичу Комарику". Лучшие чтецы с выражением читали письмо во всех
классах.
В общем, появись Толик на последнем уроке, для авторитета школы и в
районе, и в городе это было бы крайне полезно. Ну и полковник пожалеет, что
отправил на пенсию учителя, ученики которого прославляют школу на всю
страну.
Намотав на палец длинную цепь, Пал Палыч вытянул из кармана тяжелые
серебряные часы фабрики Павла Буре. Это была его тайная фамильная гордость,
единственная уцелевшая: память о предках, имевших под Москвой хиленькое
именьице, в революцию сожженное просто так, ради красного петуха. Продолжая
глядеть на циферблат, старик пошел в коридор. Туда сходились еще три двери,
составляя коммуналку с общим телефоном на стене и карандашом на веревочке.
Анатолия Михалыча нередко будили из Москвы, а то, случалось, звонили из
Парижа или Рима. Он поежился, нащупал у лампы кнопку, зажмурившись от яркого
света, похлопал ладонью по журнальному столику в поисках очков и дотянулся
до телефона.
-- Дорофеенко Москва вызывает.-- металлическим голосом сообщила
телефонистка.-- Москва на проводе.
-- Давайте.
Дорофеенко устало зевнул. Из трубки донеслось мычание.
-- Слушаю, хэллоу. Кто это?
-- Толик... м-м-м... Толик...
Он опять зевнул.
Мало людей называли его, поседевшего, степенного человека, Толиком. И
он без труда различал их. Но тут не смог.
-- Толик, это Пал Палыч.
-- Пал Степаныч? Здравствуй, батенька. Что же монографию задерживаешь?
Рассержусь!
-- Нет, Толик, это Пал Палыч, учитель географии из твоей... из вашей
школы.
-- Пал Палыч? Ну как же, как же, помню. Чем могу служить?
-- Вы, м-м-м... извините меня, голубчик, что беспокою. Я помню, у вас
поясное время.
-- У вас тоже поясное время. И у всех поясное...
-- Я хотел сказать, у вас поздно. Может, разбудил?
-- Пустяк! А в чем дело?
-- Что?
-- Пустяк, говорю.
-- Нет, не пустяк. Разница во времени три часа. Но у меня завтра
последний урок... м-м-м... в моей жизни. Меня... Я на пенсию...
-- Поздравляю с заслуженным отдыхом. Помню, как вы беспощадно тройки
мне вкатывали. За дело, ничего не скажешь, за дело.
Несколько искусственно хохотнув, Дорофеенко поднялся, одной рукой
накинул халат.
Ему ежедневно приходилось общаться со множеством людей, и по первым
вежливым фразам он умел угадать, что человеку нужно. Это помогало сэкономить
время. А тут, наверное, со сна, не мог он усечь, зачем позвонил учитель.
-- Все знают, Толя, что вы мой самый талантливый ученик.
-- Полноте!
-- Прости старика. Я читал в газете, что ты чуть не каждый день в
Москве. А завтра? То есть у вас, в Новосибирске, сегодня?
-- В Москву? Я там должен быть в четверг на президиуме, потом останусь
гастроли французов поглядеть. Утром, стало быть, среда?
-- Прилетай на день раньше, загляни в родную школу. Вроде как
торжество.
-- Торжество, говоришь?
-- Может, с билетом сложно?
-- Чепуха! Когда урок-то?
-- В тринадцать десять по-московскому. В школе тебя очень любят, Толя.
-- Точно обещать не могу, попробую. Кабы, батенька, заранее... Я ведь
себе не принадлежу.
-- Для всей школы твой приезд будет праздником!
-- Ладно, уговорил, Пал Палыч, уломал, будь по-твоему.-- Дорофеенко и
не заметил, как соскользнул на привычное административное "ты".-- Пока!
-- Закончили разговор?-- спросила телефонистка.-- Разъединяю.
Дорофеенко сбросил халат, лег на спину. Жена делала вид, что не
просыпалась.
Он медленно снял очки и очутился в той проекции, о которой совершенно
забыл. Старый московский переулок, школа, парадное с оторванной дверью,
война... Небось, все посносили, а школа стоит. Да, утренним рейсом он вполне
успеет. Встретят, как положено. Пионеры будут салют отдавать, подарят цветы,
которые никогда не знаешь, куда сунуть, и все прочее. Сколько раз принимал
он подобные почести в других местах -- везде одно и то же.
Пал Палыч казался немолодым, когда Дорофеенко еще учился. Сколько ему
нынче? Почему я пошел в данную отрасль -- благодаря ему или вопреки? Или он
просто ни при чем? Вот выйду на пенсию -- обдумаю этот вопрос в мемуарах.
Последний урок... А ведь, с другой стороны, и у меня тоже это будет:
последний труд, последнее выступление по телевидению, последний
международный конгресс, последний путь... Как говорится, за себя написать
ничего не успел: сперва писал за других, а теперь другие за меня.
Руки Дорофеенко лежали скрещенными на груди, и он снял их. Как сказал
однажды Лев Толстой, не спрашивай, зачем жить, спрашивай, что мне делать.
Неплохо бы уважить старика. Нужно всегда оставаться людьми, в любом ранге,
да мешает суета. Мы -- жертвы. Наука поглощает нас целиком. Завтра бюро
обкома -- обойдутся, как бы только Темякин не перебежал дорогу с поездкой в
Испанию. Прием англичан -- это перепоручу. Что еще важное?
-- Полетишь, Толь?-- рассеянно спросила жена, привыкшая к непрерывным
его вояжам.
-- Знаешь ведь...
Он не договорил и погасил лампу.
С утра Пал Палыч сходил в прачечную, взял накрахмаленную рубашку,
которую не любил, потому что она натирала шею. Он заварил и выпил крепкого
чаю, как всегда, с кусочком сыра без хлеба. Взял под мышку портфель, дошел
до двери и вернулся. Положил портфель на место, на табуретку возле стола, и
отправился просто так.
В школе мирно текли уроки. Коридоры пустовали. Гулко отдавались шаги,
да уборщица тетя Настя брякала ведром. Из-за дверей доносились знакомые
голоса учителей.
-- Пал Палыч, миленький, где же вы?-- пропела завуч, выкатившись ему
навстречу и артистически всплеснув руками.-- Полковник волнуется, скорей к
нему!
Какая Марина Яковлевна сегодня нарядная. Она счастлива, чего там,
только прикидывается грустной. Муж -- начальник цеха на заводе, почтовом
ящике, троих детей нарожала -- редкость по нашим временам, дело любит.
Комарик зашел в кабинет директора, пожевал губами и пробурчал:
-- М-м-м... Приедет, весьма возможно, Дорофеенко.
-- Ого!-- удивился Гуров и встал.-- Ай да Палыч! Как говорится,
комментарии излишни.
Было от чего ахнуть Гурову: лауреат, член ЦК, президент какой-то
международной ассоциации борьбы за мир, почетный член нескольких академий
Европы нынче собственной персоной будет в школе. Старик врезал в яблочко.
Конечно, академика надо встретить, как положено. Для коллектива огромный
положительно воздействующий фактор!
Директор приложил кулак ко рту, посмотрел на учителя и вдруг пожалел,
что плохо о нем думал.
-- Обрадовал ты нас сообщением, Палыч.-- сказал он.-- Очень обрадовал.
Иди, спокойно готовься к уроку, мы сами все организуем. Единственная
просьба: не забывай про высокий идейный уровень. Не надо нам Голландии и уж
тем более Калифорнии, сам понимаешь. Дави больше на наши достижения, на
патриотизм... Да, попроси ко мне завуча.
Когда дверь за учителем закрылась, Гуров открыл сейф. В нем стояло
несколько бутылок коньяку и коробка конфет для почетных гостей: событие
придется, как положено, завершить в кабинете. Директор вытащил початую
бутылку коньяку, плеснул в стакан небольшую дозу, проглотил, чмокнул,
закусил шоколадной конфеткой, запер сейф и снял трубку. Он набрал номер,
соединился со знакомым в "Вечерке" и сообщил суть дела.
-- Оценил? Тогда быстрей присылай сотрудника, можно и
фотокорреспондента.
Вбежала, запыхавшись, Марина Яковлевна.
-- Куда вы все запропастились?-- спросил директор.-- Лозунг готов?
-- Все-все нормальненько.
-- Текст продумали?
-- Очень сердечный, как вы велели. Написали: "Прощайте, дорогой учитель
Павел Павлович!"
Гуров поморщился.
-- Что-нибудь не так?-- встревожилась Марина Яковлевна.
Директор потер пальцами, словно ощупывая лозунг.
-- У-у-у, вас могут неправильно понять, не чувствуете? Срочно снимите с
урока десятиклассников, пускай перепишут: не прощайте, а -- до свидания. У
нас же не похороны. И потом это... "дорогой учитель". Знаете, кто у нас
учитель? А вы Пал Палыча так называете. За это опять нагоняй. Нет уж, с меня
хватит. Значит так: "До свидания, Павел Павлович". Ну, можно еще
восклицательный знак. И больше никакой самодеятельности! Выполняйте.
Кивнув, Марина Яковлевна побежала было обратно. Полковник прав, глупо
написали. Как она сама не сообразила?
-- Кстати.-- окликнул директор, предварительно окатав глазами ее
обтекаемый задик.-- А что с цветами?
-- Деньги собрали. Букет с рынка ребята уже притащили. Не очень
эффектный, да уж какой добыли.
-- Попрошу вас.-- Гуров сделал паузу.-- Букет для вручения разделить,
сделать два.
-- Два?!
-- Два. Приедет академик Дорофеенко.
-- Боже мой!
-- Поменьше эмоций, побольше дела. Найдите старшую вожатую. Пусть
подготовит пионеров для встречи, как положено. Отмените урок, но чтобы всех
одеть -- белый верх, темный низ и при красных галстуках. Горниста и знамени,
я думаю, не надо, не тот случай. Вызовите секретаря комсомольской
организации. Надо оповестить комсомольцев, чтобы у всех были на груди
значки. Проследите лично.
Порозовев от волнения, Марина Яковлевна хотела что-то спросить, но
Гуров жестом дал понять, что дальнейшие разговоры неуместны. Он проверил,
закрыт ли сейф, запер кабинет и направился в учительскую.
Народу там набилось битком, и гул стоял ничуть не меньше, чем в
коридорах на перемене. Учительницы начальных классов детей отпустили и все
явились как одна. Предметники, даже те, кто хотел увильнуть (и без того дел
полно), или те, кто, вслух не высказываясь, отрицательно отнесся к уроку
(это панихида какая-то!), все же, боясь гнева полковника, заглянули в
учительскую. Свои и гости гнездились кучками. Инструктор из райкома стоял
особняком с выражением большой ответственности на моложавом, но заплывшем от
недостатка двигательной активности лице.
Чужие шепотом спрашивали своих, где академик, а те пожимали плечами.
Корреспондент из "Вечерки" рассказывал заведующему роно, как несколько лет
назад в газете проскочила ошибка. Вместо слов "пионер космоса" в газете чуть
не напечатали "старпер космоса" -- наборщик пошутил.
-- Небось, снизили бы вам оценку за дисциплину.-- пошутил, в свою
очередь, завроно.
-- Редактора бы снизили.-- мрачно сказал корреспондент.-- Между прочим,
почему у вашего учителя такая фамилия? Он что, с пятым пунктиком?
-- Не, он по паспорту чистый.-- быстро ответил завроно.
-- Читателям его паспорт не виден. Мне-то все едино, но редактор
закривляется.
Вновь вошедшие подходили к Пал Палычу, который старался держаться в
стороне. Жали руку, хлопали по плечу, желали успеха в личной жизни. Он всем
кивал и виновато улыбался, обалделый от почестей.
-- Стулья в класс затащили?-- крикнул кто-то.
-- Отнесли, отнесли.-- успокоила Марина Яковлевна.
-- Еще отнесите.-- распорядился Гуров.-- возьмите из актового зала.
Гуров, сжимая в ладони связку ключей, стоял в дверях, одной ногой в
учительской, другой в коридоре, чтобы быть в курсе всего происходящего.
Ровно в тринадцать десять уборщица тетя Настя в надетом поверх зеленого
цветастого платья синем мужском пиджаке с медалью за победу над Японией
вытерла подолом руки и с неизвестно откуда взявшейся военной выправкой,
печатая шаг, подошла к выключателю звонка.
-- Подожди.-- остановил ее директор, глядя в конец коридора.-- Я скажу,
когда начать.
-- Дык время же!
-- Время подождет.
Он наклонился к завучу:
-- Пионеры у входа выставлены?
Марина Яковлевна испуганно развела руки:
-- А как же! Все нормальненько...
-- М-да-а...
-- Класс на взводе, Пал Палыч тоже не железный.-- тихо пропела она.--
Может, отложим урок, то есть перенесем?
-- Скажете тоже!-- Гуров поморщился, оглядел учительскую и приглушил
голос: -- Тут люди из райкома, из роно, из других школ... Ладно! То, что
Дорофеенко опаздывает, в целом еще лучше. Он войдет в сопровождении
пионерского строя прямо во время урока. Улавливаете мою мысль? И это будет
торжественный и эффектный воспитательный момент: встреча учителя и ученика
на глазах детей и общественности. Возвращение блудного сына. Это я шучу,
конечно, вы поняли? В общем, начнем! Вас я прошу остаться у входа и лично
следить за встречей академика.
-- Остаться?-- Марина Яковлевна всплеснула руками, и глаза у нее
поглупели.-- А урок?
-- Да не имеем мы права ставить личные желания выше долга. Настя,
давай!
-- Звони, тетя Настя, звони! Что ты по сторонам зеваешь?-- приструнила
ее Марина Яковлевна.
Директор повернулся ко всем:
-- Даем звонок. Прошу, товарищи!.. Пал Палыч, дорогой, ты готов? Тогда
вперед иди, вперед!..
-- Почетный-то гость ваш где же?-- спросил корреспондент.
-- Не волнуйтесь.-- успокоил Гуров.-- Всему свое время.
Настя по привычке вытерла ладони о платье и подняла руку, будто давала
команду "Огонь!" орудийному расчету. Щелкнул выключатель, но звонка не
последовало.
-- Опять заел, проклятый! Уж сколько раз просила отремонтировать, а
толку-то что.
Она стала тормошить выключатель, стукнула кулаком по боку. Учительская
заулыбалась.
-- Не хочет школа спешить с твоим уроком, а, Палыч?-- сказал завроно.
Комарик стоял весь белый, а тут вдруг покраснел, будто это он был
виноват, что звонок не работает.
-- Извините.-- прошептал старик.
Наконец Настя хитро шлепнула ладонью по выключателю снизу вверх, и
звонок вякнул, замолчал, а потом зазвонил как полоумный, оглушая всех.
Комарик в коричневом костюме, дурманящем нафталином, неуверенной
походкой двинулся из учительской, неся в руках указку.-- не как пику, как
тросточку. Марина Яковлевна пожала ему локоть и прошла с ним несколько
шагов. Он рассеянно кивнул ей.
По только что вымытому Настей коридору, где рядом с Дарвином,
Ломоносовым, Менделеевым и Мичуриным розовело строгое и более значительное,
чем все остальные, лицо академика Дорофеенко, за учителем потянулась
процессия. У двери девятого "Б" старик остановился, пропуская
общественность.
Класс, переутомившийся от ожидания, загрохал партами и вытянул шеи
навстречу входящим. Ученики с ехидцей смотрели, как гости, толкаясь,
усаживаются. Завроно грузно втиснулся за парту рядом с корреспондентом.
Принесенных стульев не хватило, и ученики сами начали вставать с последних
парт и подсаживаться третьими вперед.
Когда Комарик вошел, в глаза ему бросилось красное полотнище, на
котором было написано белыми буквами: "До свидания, Павел Павлович!"
-- Здравствуйте.-- хрипло сказал он.
Засмеялись каламбуру, захлопали. Отличница Сарычева, в пионерском
галстуке и с комсомольским значком на недетской груди, распирающей школьное
платье, подняла руку и, не ожидая разрешения, спросила:
-- Пал Палыч, а правда, что приедет Дорофеенко?
Она хотела угодить, но Комарик пробурчал что-то невнятное, сел за стол
и уткнулся в журнал. Сарычева повела плечами и оглянулась на директора. Тот,
отрицательно качнув головой, приложил палец ко рту.
В горле у Пал Палыча першило, от напряжения слезились глаза. Опасение
сказать что-нибудь идеологически неверное сверлило сознание. Как назло,
заболел зуб, который давно надо было удалить. Учитель все время поправлял
очки, они мешали, больно давили на переносицу. Радуются, что ухожу, вдруг
мелькнуло у него. И никак не мог отогнать эту мысль, хотя в нее не верил.
С трудом он отметил, кого нет, оглянулся, на месте ли политическая
карта мира. Хорошо, хоть она висела на месте. На "камчатке" все еще не
расселись гости.
Комарик не знал, как должен проходить торжественный урок. Все эти дни
думал, что скажет ученикам о себе и о жизни. Но уместно ли теперь, в
присутствии официальных лиц, которым известно об анонимке, на уроке
географии говорить о жизни вообще? Не прозвучит ли это опять аполитично? Он
приступил, как обычно, к опросу. Двоечников опрашивать было неуместно,
отличников как-то неловко: зачем ему явная показуха? Он стал вызывать
средних. Средние отвечали средне, даже хуже, чем обычно, испуганные своей
исторической миссией.
Оглядывая класс, учитель не мог себе простить, что сболтнул полковнику
о Толике. Распустил нюни на старости лет. Приехал бы тот -- хорошо, а нет --
никто бы не узнал.
Гости шепотом переговаривались о всякой всячине, не имеющей к уроку
отношения. Ребята оглядывались на дверь, ожидая явления академика. Сидя за
партой с долговязым двоечником, Гуров следил за стрелкой часов и осторожно
поглядывал то на завроно, то на инструктора райкома. Те были непроницаемы.
Поначалу Гуров ждал, что с минуты на минуту дверь откроется и академик
Дорофеенко, побрякивая лауреатскими медалями, прошествует в класс в
сопровождении эскорта пионеров. Это будет кульминационным моментом урока.
Если Комарик не сообразит вызвать знаменитого ученика к доске, можно будет
тактично подсказать. Выступление академика на школьном уроке географии --
такое в "Вечерке" прозвучит неплохо. Но вот уже скоро полурока. Дорофеенко
не появился и не появится, иллюзии ни к чему. Небось, Комарик просто
свистнул, рассчитывая на поддержку, чтобы на пенсию не уходить.
Пал Палыч подошел к карте и водя указкой начал говорить. Он умел
интересно рассказывать. Но сейчас директор, слушая его вполуха, наблюдал за
классом. Не слушают. Думают о своем, зевают, записочки передают, хихикают.
Для них это важное мероприятие на другой волне. Нет, старость понять и
уважить можем только мы, взрослые. Не слишком ли жестоко поступает школа? Но
ведь так устроен мир. Мне велели только нажать кнопку. Даже с точки зрения
общечеловеческой морали, хотя она нам и не указ, иного выхода не дано.
Молодежь подпирает и выталкивает стариков. Замена у меня на примете
подходящая: географичка молодая, вроде неглупая, русская, партийная. А
главное, симпатичная внешне. Есть на что глаз положить, и не только глаз.
Комарик вдруг замолк. Спазм сдавил горло. Слова запрыгали, заметались,
заклокотали, бессильные сорваться с языка. Страх сказать не то давил на него
всю жизнь, урезал его ум, обкорнал знания. Он чувствовал, что превратился в
ничтожество, но что он мог поделать, как мог иначе жить? Наступила неловкая
тишина. Глотнул, начал фразу, снова глотнул. Гуров поднял бровь, подумал
было: вот и забывать стал старик, склероз. Наконец Пал Палыч совладал с
собой, откашлялся, заговорил. Внутренние часы его сработали. Едва он
произнес последнее слово, зазвенел звонок.
Отличница Сарычева вытянула из-под парты букет цветов в целлофане и,
поправляя совсем короткое, детское, платье, поднесла учителю. Второй букет
остался у нее под партой.
Класс задвигался, загалдел. Все смешалось: хозяева, гости, толпящиеся у
дверей ученики второй смены, прослышавшие о том, что приехал живой академик,
который висит в коридоре.
-- Пал Палыч пал.-- сострил завроно на ухо корреспонденту.
-- Ну как урок? Понравился?-- на всякий случай спросил Гуров.
-- Неплохо.-- похвалил корреспондент и глянул на часы.
Он думал о том, что потратил два часа, а без академика не дадут на
полосе больше десяти строк -- копеечный гонорар. Хорошо еще, фотарь зря не
таскался.
Инструктор райкома наклонился к завроно:
-- Академик-то ваш, того, зажирел. Когда у нас на учете состоял, на
цыпочках в райком бегал. Между нами говоря, лауреатские свои бляшки он
получал знаете за что? За расшифровку фотографий со спутников-шпионов. Его в
загранку одного не выпускают, опасно. А дачку себе не в Новосибирске, а под
Москвой отгрохал -- у нашего секретаря райкома и то победней...
Стоя в окружении долговязых детей, счастливых уже оттого, что можно
орать, старик беспокоился о Толике. Не мог же тот просто забыть. Обещал
ведь, значит, что-то помешало. Скучно прошел урок, серо. Виноват я сам, не
оправдал того, чего от меня ждали. И Гуров будет ворчать: про идейный-то
уровень я забыл. Надо было вставить что-нибудь актуальное.
-- Пал Палыч, миленький!-- вбежала в класс Марина Яковлевна.-- Все
прошло замечательно!
Она обняла Комарика за шею и шепнула ему на ухо:
-- Мне полковник, то есть директор, давал порученьице, но я весь урок
мысленно была с вами.
Она посмотрела в бегающие, слезящиеся глаза старика, хотела его
поцеловать, но в присутствии директора постеснялась.
-- Знаете, почему Дорофеенко не успел?-- найдясь, обратился Пал Палыч к
директору.-- Погода в Сибири нелетная. Я утром прогноз краем уха слышал.
Думал, не коснется, а там пурга. Когда пурга, то...
Уборщица Настя, запыхавшись, вбежала в класс, мигом отыскала глазами
Гурова, вынула из обтертого кармана пиджака бумагу, разгладила об живот и
протянула директору.
-- Не время сейчас, Настя, иди отсюда.-- отмахнулся Гуров.-- Видишь же!
-- Дык, телеграмма-молния.-- объяснила Настя.-- Уж я бегла, бегла,
думала, никак запозднею.
Гуров надорвал телеграмму, пробежал взглядом и крикнул:
-- Товарищи! Не расходитесь! Телеграмма-молния! Молния!..
Все приостановились, затихли. Несколько учеников влезли на парты.
Кто-то хлопнул крышкой -- на него цыкнули.
-- Оглашаю.-- театрально произнес Гуров.-- "Приношу искренние извинения
связи невозможностью прибыть торжество. Точка. Задержан важным
государственным делом. Точка. Сердечно поздравляю коллектив учителей,
запятая, учащихся, запятая, крепко жму руку, запятая, обнимаю Павла
Павловича Комарика. Точка. Подпись: верный его ученик -- академик
Дорофеенко".
Зааплодировали. Гуров протянул телеграмму Комарику, старик взял ее
двумя руками, как хлеб-соль, и поклонился. Он смотрел в нее, но строчки
прыгали, и прочесть ничего не удавалось.
-- Радость-то!-- громко воскликнула Марина Яковлевна.-- Радость какая!
-- Есть мнение, товарищи.-- сказал директор, забирая телеграмму из рук
Пал Палыча.-- зачитать телеграмму во всех классах на торжественных линейках.
-- Может, не надо?-- тихо сказала завуч на ухо директору.
-- То есть как?!-- Гуров в недоумении посмотрел на нее.
Она опять наклонилась к его уху, прошептала:
-- Я сама ее послала.
-- Из Новосибирска?
-- Дочка телеграфистки в моем классе. Я сбегала на почту, попросила, и
все нормальненько...
-- М-да!-- Гуров почесал затылок и прищурил глаза.
В коридоре гости, учителя и ученики смешались в толпе. Директор
проворно забежал вперед, расставил руки, процеживая учеников и собирая
гостей. Когда гости приостановились, он объявил:
-- Высоких гостей прошу ко мне в кабинет: краткое совещание по итогам
урока. Учителя могу быть свободны...
Он повернулся и поспешил в кабинет откупоривать бутылки.
Второй букет, оказавшийся ненужным, длинноногие ученицы стали было
растаскивать по цветочку. Но Марина Яковлевна, заметив это, отобрала цветы,
сказав, что их надо отнести в учительскую. В учительской она передумала и
забрала букет домой.
Про Пал Палыча забыли. Он уходил из класса после всех. В дверях он
оглянулся на красное полотнище над доской и подумал: что, если попросить еще
один последний урок? Такой, чтобы, кроме учеников, никого не было...
Разрешит полковник или нет?
1966.
Популярность: 8, Last-modified: Sun, 11 Jun 2000 16:34:22 GmT