Юрий Дружников, живущий в Калифорнии русский писатель,
отвечает на вопросы Ирены Лукшич
Опубликовано: "Vijenac", 19 studenoga 1998, Zagreb. Перевод с
хорватского.
Годы, прошедшие после распада Советского Союза, и свобода слова в новой
России не могли не изменить отношениймежду русской литературой и ее
эмигрантской ветвью. После возвращения на родину Александра Солженицына и
смерти в Нью-Йорке Сергея Довлатова и Иосифа Бродского вновь возникли споры
о существовании русской литературы в метрополии и эмиграции. Какова ситуация
сегодня? Об этом профессор Загребского университета (Хорватия) Ирена Лукшич
беседует с живущим в Америке русским писателем, профессором Калифорнийского
университета Юрием Дружниковым.
ЛУКШИЧ: Один ваш коллега мне рассказал такую шутку. Что такое
американский университет? Это учебное заведение на территории США, в котором
русский Дружников учит китайцев и японцев. Это, конечно, шутка. Какие
обстоятельства повлияли на ваш отъезд из России? Когда эмигрировали?
ДРУЖНИКОВ: Родился я и жил в центре старой Москвы. Меня, молодого
писателя, воспитывали люди, которые вышли из лагерей после смерти Сталина, в
том числе Копелев, Шаламов и Солженицын. Поэтому с самого начала
писательской деятельности лучшие свои работы я прятал безо всякой надежды их
опубликовать, а издавались детские книги, которые я писал шутки ради. С
началом событий в Чехословакии в 1968 году мы решили, что следом за Пражской
весной должна последовать Московская весна, но советские власти подавили
Прагу и начали завинчивать гайки у себя дома. Об этом страшном времени тогда
(1969-1976) я написал роман-хронику "Ангелы на кончике иглы", часть которого
во время обыска у приятеля попала к надзирателям за мыслями.
За диссидентские дела (письма протеста, публикации на Западе, работу в
Самиздате) группу писателей-диссидентов одним списком в 70-е годы выкинули
из Союза писателей, но коллег моих сразу выпустили за границу, а со мной
изменили тактику. Не дали визы, не издавали, мстили за публикации за
границей (били стекла, обворовывали квартиру, беря только рукописи, на
допросах грозили лагерем и психушкой). Коллеги-эмигранты основательно
осваивались на Западе, а я значительно тише действовал в Москве: открыл
творческую мастерскую для писателей, потом Литературный театр вдвоем с
киноактером Савелием Крамаровым, потом маленькое независимое издательство
"Золотой петушок", -- все разгонялось известным учреждением.
Сперва вынудили печататься на Западе, а потомна очередном допросе в
КГБобъяснили, что я живу в свободной стране и мне предоставят свободный
выбор, куда хочу: в лагерь или в психушку. Американские писатели Бернард
Маламуд, Курт Воннегут, Элия Визель включились в мою защиту, приняли
почетным членом в ПЕН-КЛУБ (сейчас я в так же спасаю от тюрьмы писателей в
других странах). Остался выезд, но власти мне отомстили: десять лет не
выпускали. Они ошиблись, не посадив или не убив меня бутылкой в подъезде: я
много написал за десять лет немоты в Москве. Но они победили, на пятнадцать
лет полностью изъяв мое имя из литературного употребления на родине. Лишь в
1987 году, после скандала с выставкой "10 лет изъятия писателя из советской
литературы" и письмом Горбачеву от 64-х конгрессменов меня вытолкнули на
Запад.
ЛУКШИЧ:. Как вам понравилась новая среда? Кто вам помогал?
ДРУЖНИКОВ: Я был готов к худшему, но с худшим не соприкоснулся. Не было
никакого шока, о которомчитаешь обычно про других эмигрантов. В два ночи
прилетел в Техас, в восемь утра читал первую лекцию в Техасском
университете. В каком-то смысле моделью для меня был Владимир Владимирович
Набоков во всех своих ипостасях вместе: прозаик, поэт, литературовед и
университетский профессор. Я еще не был уверен, что эта шкура для меня, да и
контракт с университетом был временный, поэтому летом, в каникулы, работал
на радио "Свобода", "Свободная Европа", "Голосе Америки". В это время в
Лондоне вышла моя книга "Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова".
Оказалось, что мои книги и статьи знают американские слависты, и известный
историк Боб Крамми (он был тогда деканом) предложил мне постоянную позицию в
Калифорнийском университете в Дейвисе. Я взял напрокат грузовик и перевез
семью через пол-Америки под Сан-Франциско.
ЛУКШИЧ:. Как протекали первые годы новой жизни? Чем занимались?
ДРУЖНИКОВ: Трудно передать это чувство свободы -- ведь на родине я был
в черных списках пятнадцать лет. Дело писателя -- это его книги. И они сразу
начали выходить в Нью-Йорке на русском и английском языках. После многих лет
изоляции от читателей я обрел голос: на радио, на телевидении, в прессе
разных стран. Земля эмигрантов, Америка не обращает внимания на мой русский
акцент. Люди открыты другим культурам, а мне, как выяснилось, есть что
сказать студентами и читателям. Вот уже десять лет я читаю лекции по истории
русской литературы и писательскому мастерству. Помимо общих курсов по прозе
и поэзии прошлого века, это "История русской цензуры", "Пушкинистика" (не
биография, не творчество, а история изучения Пушкина, -- курс, который не
читается, кажется, больше нигде в мире, включая российские университеты). В
первые годы я выступил в тридцати университетах, принял участие в 20
конференциях по литературе в разных странах мира. Кроме того,это были
различные клубы писателей, общества любителей литературы. Много выступал и
для русскоязычной эмигрантской публики в центрах русской культуры в разных
городах. Написал множество статей -- они соединились потом в две книги "Я
родился в очереди" и "Русские мифы".
ЛУКШИЧ:. Влияла ли новая среда на ваше мировоззрение? У вас появились
новые эстетические привычки?
ДРУЖНИКОВ: В основе нет, но эта среда научила меня иначе выражать свои
взгляды. Теперь я и сам удивляюсь, что прожив полжизни в России, я тем не
менее чувствую себя именно в Америке дома. А крайние оценки, нетерпимость в
подходе к проблемам удивляют.
У меня наверняка увеличился процент терпимости. Читаю сейчас в
независимых российских изданиях следующую изумительную фразу: "Мнение
редакции не всегда совпадает с мнением авторов статей". Эта фраза вызывает
улыбку. А как же иначе? В том и смысл прессы, чтобы в ней мнения не
совпадали. Это пережиток тотального единомыслия. Тут другое отношение к
книге и статье. Нет давления. Крайности не желательны. Писатель пишет
правду, как он лично ее видит. В Америке категоричность не понимают. Мне
нравится, что даже если говоришь глупость, не принято говорить "Вы не
правы". Окажут: "Ваша мысль очень интересна, но у меня другое мнение". И это
не только вежливость. Это уважение к собеседнику и свидетельство, что другой
не глупее тебя.
Американский университет -- феномен особый: сколько профессоров,
столько и мировоззрений, и эстетических привычек. И все взгляды -- от
умеренных до крайних -- сосуществуют. И еще -- Америка научила меня работать
по 14-16 часов в день. Так и в субботу с воскресеньем. Так работают все.
Формально у нас читают лекции полгода, два-три раза в неделю по одной-две
лекции в день, и полгода свободны. Но преподавание -- это 50 процентовтого,
за что ему платят зарплату. Другие 50 процентов -- это исследовательская
работа или творчество, которое оценивается по книгам, скульптурам, статьям,
фильмам или симфониям. Плюс обязательное участие в конференциях по всему
миру. Считается, что профессор, который сам не пишет книг, не может научить
других, как их писать. Университет поощряет вашу активность. И студенты
вовлечены в ваш творческий процесс, они ваши первые читатели, критики, ваша
Школа.
Американская академическая наука -- это множество мировоззрений в одном
котле, эклектика эстетики, хаос от избытка свободы. Некоторым это не
нравится, но я вбираю в себя все, чего раньше не знал, поскольку жил в
закрытом обществе. И вообще, Америка, так сказать, многокультурная страна.
Есть в ней и русское культурное поле -- одно из многих. Слависты в Америке
хотят знать все, в том числе понять, как жила свыше 70 лет та чудовищная
страна, откуда я родом. Тут в университетах находило приют все, запрещенное
там. Здесь и сейчас изучают то, что я в целом называю советизмом, любые
"измы". По русской брани здесь теперь издано больше литературы, чем в России
за всю историю.
Моя "американизация", расширение кругозора, плюрализм помогли лучше
понять русскую литературу, искусство и культуру вообще, посмотреть на это
сверху, как бы с облака. Другими словами, надо было положить на одну чашки
весов старые эстетические принципы и на другую -- новые. И взвесить. Без
этого нельзя было стать понятным и интересным американским студентам. И это
мне по душе. Студенты эти становятся журналистами, дипломатами,
переводчиками, учителями. Если из моих лекций и книг они лучше поймут
Россию, от этого будет польза обеим странам.
ЛУКШИЧ: Хотели бы когда-нибудь вернуться домой?
ДРУЖНИКОВ: Намерения такого пока нет. Ни семейные, ни экономические, ни
даже политические причины для меня, в отличие от других моих коллег,
основной роли не играют. Не важен и фактор ностальгии. "Люблю Россию я, но
странною любовью", как сформулировал150 лет назад Лермонтов. По взглядам я
скорей всего космополит, а, главное, уверен: писать удобнее находясь вдалеке
-- как исторически, так и географически. Лучшие произведения Карамзина,
Гоголя, Тютчева, Тургенева, Достоевского, Куприна, Бунина, Зайцева и многих
других написаны за границей. Пушкин не стал всемирной величиной (мировое
значение Пушкина -- в общем-то советский миф), потому что его всю жизнь не
выпускали в Европу и ему не удалось из России бежать, что я доказываю в
книге "Узник России". Первым русским писателем, хорошо известным за
границей, стал Иван Тургенев, потому что жил в Париже.
В Москве меня пугают, чторусский писатель отрывается от среды. Но это
стереотип пропаганды, то, что я называю овировским мышлением. Никогда мне
так плодотворно не работалось, как в Америке. Лев Толстой говорил, что он
узнает новости от извозчиков на улице, но теперь для этого есть радио и
телевидение, а поговорить с московскими таксистами, впрочем, как и с
нью-йоркскими, достаточно, когда наезжаешь. В России свобода писателя все
еще групповая, зависит от обстоятельств и мнений.
ЛУКШИЧ: Что вам больше всего мешало в новой среде?
ДРУЖНИКОВ: Можно мне быть откровенным? Тогда скажу: гостеприимство
американцев. Днем вас приглашают на ланч, до лекции закуски, после лекции
обед, ежедневные приглашения в гости, а там обычная компания 70 -- 100
человек и все хотят с тобой поговорить. Я люблю людей вообще, красивых
женщин, анекдоты, шум праздников, но это отрывает писателя от стола, и
приходится отказываться от большей части приглашений.
Вторая, более серьезная трудность -- избыток информации. 130 программ
по телевидению (а скоро будет 500). Предложение посмотреть 90 новых
кинофильмов. Газеты толщиной 100 страниц. Только русские газеты и журналы: в
одном Нью-Йорке их 44, десятки во всех крупных городах Америки. Каждый день
вынимаю из почтового ящика стопу, которую еле могу унести. Три четверти этой
стопы можно сразу выбросить -- реклама и разные предложения, например,
сегодня предлагают выиграть миллион или найти вам подходящую жену. А в дверь
звонит общественник: не можете ли помочь деньгами человеку, который решил
пересечь Америку с берега на берег на одноколесном велосипеде. Приходится
помочь этому сумасшедшему, чтобы он от голода не упал со своего
одноколесного велосипеда, и быстрей сесть за недописанный роман.
ЛУКШИЧ: Каково ваше отношение к культурной традиции страны, в которой
живете?
ДРУЖНИКОВ: За десять лет я объехал мир и живу в стране, в которой есть
все -- от великого до смешного. Выбор в Америке огромен, по сравнению с
любой другой страной. Есть вещи, которые вызывают восторг, а есть вещи,
которым удивляешься или которых стыдишься. Например, неумеренная борьба
феминисток за свои права (хотя статус женщины в Америке сегодня очень
высок), беспринципность адвокатов, готовых за деньги доказать, убийца не
виновен (но если вы в беде -- то защитят и вас). Плохие средние массовые
школы, которые выпускают недоучек, поступающих в университеты (зато частные
школы дорогие, но великолепные). Треть населения не может лечиться, так как
не имеет страховки (но для остальных -- лучшая в мире медицинская помощь). В
литературе и живописи -- гарантированная свобода и даже успех графоманов и
халтурщиков (но романы лучших американских писателей и картины мастеров
великолепны). В Голливуде -- качество сценария, определяемое количеством
трупов и проектируемой суммой дохода от проката фильма (но есть гениальные
фильмы, сделанные бедными продюсерами-энтузиастами). Все это -- американская
свобода культуры. За все надо платить, и за нее тоже. Запретите делать
выставку бездарному художнику, и это отразится на свободе гения тоже. Живя в
Америке, самое трудное -- вырабатывать свою линию, свой вкус и ему
следовать, чтобы не утонуть в поп-культурном море.
ЛУКШИЧ: Существует ли эмигрантская поэтика?
ДРУЖНИКОВ: Отвечу коротко: да. Но боюсь, что подробный ответ на этот
вопрос можно осветить лишь в книге размером 300 страниц. Традиции
эмигрантской литературы насчитывают в принципечетыре столетия, со времен
Ивана Грозного, когда из России бежал первопечатник Иван Федоров и писатель
Андрей Курбский. Поэтика эта существует на базе русской литературы, но
всегда была более свободна, жила без цензуры и запретов, вне кастового,
религиозного и политического давления. Изучается эта поэтика на славянских
кафедрах многих университетов Америки и Европы, а теперь и в России.
Вопрос связан с отношением к эмигрантской литературе в России сегодня.
Это отношение зависит от того, к новому или старому поколению относится
читатель или критик. Старые подчеркивают, что автор живет в Америке,
эмигрант, разрешенный, но чужак. Им хочется доказать, что нет не только
своей поэтики у эмигрантов, но нет и самой эмигрантской литературы. Для
молодых же это не имеет значения, они смотрят проще. Для них барьеры
преодолены, хотя, возможно, они чересчур оптимистичны. Вообще, вопрос
сложный. Тема эмиграции в Россиибыла три четверти века запретна, а теперь в
Москве каждый, проведя пару дней на Брайтон Бич, чего-нибудь сочиняет про
эмиграцию.
Сам образ писателя в эмиграции другой. По пути со школьной парты до
профессорской кафедры я слышал о русских писателях, даже классиках, к
сожалению, немало конъюнктурного вранья. В эмиграции его меньше.
Традиционный русский подход к литературе как средству познания вечных
вопросов бытия сохраняется, но писатель -- глашатай всеобщей истины,
духовный лидер, которого надо слушать, разинув рот, гуру, подпитывающий
энергией дух читателей, воспринимается с трудом.
Пишу я не для России, Америки или Австралии, а сначала для себя. Так
же, между прочим, делал и Пушкин. Лучшее из написанного издаю. Амплуа,
страсть -- в любопытстве, а не в разоблачении; призвание -- в поиске, как у
старателя, ищущего крупицу золота в породе. Кстати, я и золотишко мою
изредка, ибо живу в часе езды от Коломы, что на Американской реке, -- центра
золотой лихорадки. Мою без удач, но процесс захватывает. Добавлю еще афоризм
Хуана Рамона Хименеса, такого же эмигранта, как я, которого приютил и США:
"Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек". Без сего правила, на мой
взгляд, лучше не быть писателем. Я медленно копаю до исходного документа, а
нет его -- до свидетельств очевидцев. Даже чистая моя проза есть
исследование или расследование жизненных коллизий героев. Копаю слоями:
сперва просто как любознательный читатель, потом как историк, литературовед,
наконец, как писатель, то есть с эмоциями.
ЛУКШИЧ: Какого, так сказать, положение вашего творчества по отношению к
родине?
ДРУЖНИКОВ: Большая часть моих книг -- о России и поэтому там много моих
потенциальных читателей. Но ведь я опять противоречу принятымтам мнениям. В
Москве вышел новым изданием мой "Узник России" -- иная биография Пушкина.
Доказываю, что великий патриот был потенциальным эмигрантом, отказником, как
мы грешные, хотел бежать из России и, главное, никогда в нее не
возвращаться. Пушкин -- национальная святыня, последняя патриотическая
опора. Русская монархическая газета в Буэнос-Айресе назвала статью обо мне
"Ненавистник России". А если серьезно -- ведь это не я грешный, а великий
поэт называл Русь проклятой, писал, что ненавидит свое отечество с головы до
ног. Духовно Пушкин близок нам, эмигрантам. Впрочем, сейчас все смешалось.
Интеллигенция всегда живет в скептическом состоянии духа. Один старый
писатель в Москве на мой вопрос, не собирается ли он на Запад, ответил: "А
зачем мне уезжать, мне и здесь плохо". Конечно, есть и непонимание, и
зависть,потребление, но письма российских библиотекарш, которые получаю в
Калифорнии, дышат любовью к хорошему чтению. Хочу заметить, что "своим
человеком", а тем более, "любимым писателем" быть там сейчас, конечно,
трудно: Россия при жизни художника ругает и делает великим писателем после
смерти. "Они ценить умеют только мертвых" -- это Пушкин сказал, а
повторилПастернак.
ЛУКШИЧ: Какого рода ваши контакты с Россией?
ДРУЖНИКОВ: Контакты разные, непростые. Когда бываю там, приглашают на
радио и телевидение, но не всегда упоминают, где я живу, как будто вернулся.
Печатаются мои книги (вернее, перепечатываются из эмигрантской прессы). В
толстых журналах сидят пожилые экспертши, работающие по принципу Карела
Чапека. У него критик говорит писателю: "Вы должны писать так, как писал бы
я если бы умел". Цензуры и идеологии старой нет, но традиции "самого острого
оружия партии" живы. Авторов все еще делят на своих и врагов, подчас
печатают только мнения, которые разделяют в данный момент сами. Начальство
их по-прежнему гипнотизирует. К сожалению, проблема авторских прав стала еще
хуже, чем до распада. Продают в собственность
заводы и землю, а продукцию чужого ума считают своей, будто это грибы
из леса.
Многие люди, творившие гадости, сидят там если не на тех же, так на
аналогичных местах. Писатели-палачи и жертвы сегодня оказываются рядом на
телевстречах и за редакционными столами. На допросе на Лубянке в 85-м мне
"предъявляли рецензии" на публикации моей прозы за границей. Рецензии
доказывали, что я антисоветчик и пора меня сажать. Подписи были: "Член Союза
писателей" (без имени). Кто именно писал на всех нас эти доносы? Ведь
исключали, сажали и высылали на основе этих сочинений. Разве можно было
такое представить себе в Германии после Второй мировой войны?
Об эмиграции все еще не сказано достойное покаянное слово, слово
извинения за многолетний обман, массовые публичные оскорбления. А
благодарность за сохранение духовных ценностей, которые там уничтожили бы?
Родина этого не делает, -- тем хуже для ее нравственного сознания.
ЛУКШИЧ: По-вашему, эмиграция полезна?
ДРУЖНИКОВ: Без эмиграции сейчас не было бы части русской литературы,
которую спасали и издавали только на Западе. Для меня эмиграция была
единственным средством выжить, опубликовать написанное, то, что было
вывезено нелегально дипломатами в виде микропленки. Но и сегодня, как я уже
сказал, свобода для меня существует на Западе, а не в России.
Покойный мой друг Сергей Довлатов любил повторять: "Свобода здесь --
читатель там". Впрочем, теперь это несколько устарело: свободы и там стало
больше, а читатель... Издаются американские русские писатели небольшими
тиражами --от 700 до 2000 экз. Но сказать по чести, не верю я в массового
читателя вообще. Массовый читатель, самая читающая страна в мире -- это был
советский пропагандистский миф -- поглядите на тиражи сегодняшних "реальных"
изданий в России.
У меня свой читатель, для которого я пишу. Этот читатель человек
интеллигентный, чувствующий юмор,думающий. Мы с моим читателем из одного
союза скептиков. И читатель мой живет в разных странах. В Америке русских
писателей читает так называемый средний класс, точнее -- русская часть
среднего класса -- эмигранты, живут они и в Австралии, и в Европе, и в
Канаде. Читают мало. Но есть более заинтересованная категория читателей:
тысячи славистов -- профессора университетов, студенты, аспиранты, учителя
русского языка средних школ. К читателю в России я, видимо, вернусь в новом
веке.
В русской прессе Америки идет сейчас такая же дискуссия об умирании
литературы в России, а в России об умирании литературы в эмиграции. Но если
мы обратимся к началу прошлого века, то увидим, что тиражи были еще меньше
-- 500-1000 экземпляров. Поэты Вяземский и Жуковский скупали тираж Пушкина
целиком, чтобы просто дарить знакомым, а сам Пушкин жаловался, что круг
редеет и скоро мы будем вынуждены из-за отсутствия читателей читать друг
другу. При этом литература становилась той, которую мы теперь называем
классикой. Разговоры о смерти литературы -- от нестабильности общей ситуации
в России, от ощущения безвременья. От того, наконец, что умирают мифы,
уступая место чувству реальности. А литературные развечания мифов -- это
именно то, чему я посвящаю часть моей жизни. Эксперимент с созданием
коммунистического рая был уникальный. Очень интересно человечеству его
понять. Полжизни, опыт -- в России, а писать лучше -- в Америке.
Вне всяких сомнений, эмигрантские произведения -- это крупица русской
культуры. Хорошие они или плохие, они в ней останутся как свидетельства
нашего времени и нашего миропонимания. Но в подтексте вашего вопроса спор:
одна или две русских литературы... Эмигрантская ветвь, по-моему, необходима
для России, ибо, когда на родине плохо, рукописи и даже самих писателей
можно спасать только на Западе. ХХ век подтвердил эту традицию. Сегодня
саженцы, спасенные эмигрантами возвращаются на родину, но что будет завтра?
Если мы ответственны за судьбы русской культуры, надо быть готовыми к
худшему. Здесь надо хранить то, что написано там. Если опять диктатура,
пускай не идеологическая, а циничная военная или тайной полиции, пусть не
надолго, -- все равно с ней придут обыски, аресты, чистки, сжигание бумаг,
архивов, книг, конфискация компьютеров, как в прошедшую войну
радиоприемников. За день можно уничтожить то, что пишется десятилетиями, --
опыт есть. Если диктатура, то следом Самизат, а здесь опять расцветет
Тамиздат. Кто из нас поручится за надежность происходящих там перемен?
Дистанция, по моему убеждению, только помогает писать о России, отметая
второстепенное. Расстояние помогает лучше понять страну, в которой я
родился.
1998, Загреб.
Популярность: 48, Last-modified: Wed, 24 May 2000 17:11:06 GmT