-----------------------------------------------------------------------
   "Избранные произведения в двух томах. Том второй".
   М., "Молодая гвардия", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                   Разве  так  проста  и  примитивна  проблема  советского
                героизма?  Разве  это  такое  легкое  и  логически  прямое
                действие? Советская отвага, советская смелость - это вовсе
                не бесшабашное, бездумное,  самовлюбленное  действие.  Это
                всегда служба советскому обществу,  нашему  революционному
                делу, нашему интернациональному имени. И поэтому всегда  у
                нас    рядом    со    смелостью    стоит     осторожность,
                осмотрительность,   не   простое,   а   страшно   сложное,
                напряженное решение, волевое действие не  безоблачного,  а
                конфликтного типа.
                                                               А.Макаренко








   ШЛЯПА И ТОРБА

   - Держись за свой брыль, эй! Ветром унесет!
   - Рот-то, рот закрой! Сам закроешь или помочь?
   Эти и им подобные замечания остаются, однако, без ответа.
   - Та тю на тебя! Чего же ты молчишь? Чи ты моря не видал, чи как?
   Мальчик в свитке  и  соломенной  шляпе  (по-украински  -  брыль)  стоит
неподвижно на ступенях Графской лестницы - глаз не сводит с моря.
   Так вот оно, стало быть, какое, это море!
   Конечно, он уже видел его, и не раз, но только на картинках. И там море
было другое, не живое. Сейчас оно движется, наплывает без устали на берег,
а коснувшись причала, куда-то уходит. Куда? Волны, к сожалению, невысокие,
пологие, сказать по-флотски - зыбь. А поглядеть бы на море,  когда  шторм!
О-о!..
   Два беспризорника, метя длиннополыми лохмотьями лестницу, нервно кружат
подле мальчика в  брыле.  Внимание  их  привлекает,  впрочем,  не  столько
пресловутая шляпа, сколько торба, лежащая у него в ногах.  То  и  дело  на
плутоватых, пятнистых от грязи физиономиях сверкает улыбка.
   Все трое, наверное, ровесники, но эти, в  лохмотьях,  набиты  житейским
опытом по макушку, тогда как владелец торбы прост и наивен, как подсолнух.
   И хоть бы зажал коленями свое имущество! Хоть бы огрызнулся разок! Нет,
оцепенел. Стоит и молчит - будто околдованный.
   Выбивая пятками дробь, тряся рукавами и многозначительно перемигиваясь,
беспризорники сужают и сужают круги.
   Свершилось!  Околдованный  морем  смотрит  себе  под  ноги,   потом   в
растерянности оглядывается. Ни торбы, ни беспризорников! В просветах между
колоннами нет никого, лестница пуста.
   А в той торбе были сало, хлеб, смена белья, недочитанная книжка.  Были!
Машинально рука тянется под  брыль,  к  затылку.  При  подобных  печальных
обстоятельствах в Гайвороне почему-то принято чесать в затылке.
   Но почти сразу же он забывает о торбе.  Несколько  минут  назад  с  ним
стряслось нечто более ужасное. Его не взяли на корабль!
   За колоннами виден бронзовый Нахимов. Он  стоит  на  площади  спиной  к
приезжему. Поза  говорит  сама  за  себя.  Прославленный  флотоводец  дает
понять, что до приезжего ему нет никакого дела.
   Еще более неприветливо ведут себя львы, которые  лениво  разлеглись  по
обеим  сторонам  лестницы.  С  подчеркнутым  равнодушием  они  воротят  от
гайворонца свои надменные каменные морды.
   А ведь он просился даже  не  на  самый  большой  корабль,  крейсер  или
линкор, согласен был на любой, пусть маленький, пусть катер, лишь  бы  тот
был военный.
   В гавани, как он и ожидал, их было полным-полно, этих военных кораблей.
Все одномастные, серые, чтобы сливаться с морем и  без  следа  исчезать  в
тумане - это-то он уже знал. Пушки грозно  торчат  в  разные  стороны.  На
причал с палубы переброшены сходни, возле них стоят вахтенные. А на мачтах
- или как там... на реях? - полощутся разноцветные веселые флаги!
   Перекинув торбу через плечо, он прошел вдоль причала, не  пропустив  ни
одного корабля. Сердце  в  груди  трепыхалось,  как  флаг.  У  сходней  он
останавливался, стаскивал свой брыль, говорил  "Драстуйтэ!"  или  "Доброго
здоровья вам!". Потом долго переминался с ноги  на  ногу,  держа  брыль  у
живота, ожидая, когда на него обратят внимание: по-деревенски  вежливый  и
терпеливый - ну вылитый пастушок из сказки!
   Его замечали наконец. Матросы, свободные от вахты, перевешивались через
поручни,  вступали  в  разговор.  Выяснялось,  что  на  корабле  юнга   не
требуется.  Разговаривали,   впрочем,   дружелюбно,   советовали   малость
обождать, подрасти, а ведь это дело нехитрое: надо лишь вернуться домой  и
побольше есть борща и галушек - не заметишь, как вырастешь.
   Он печально кивал, потом брел к следующему кораблю.
   Так  обошел  он  весь  причал,  и  ни  разу  с  корабля  не   раздалось
долгожданное:  "А  хлопец  вроде  ничего  себе.  Эй!  Вахтенный  у  трапа!
Пропусти!"
   Да, тут хочешь не хочешь, а зачешешь в затылке!
   Но, даже стоя в этой бесславной позе  на  ступенях  Графской  лестницы,
Григорий ни на секунду не пожалел о сделанном и не подумал о том, что надо
возвращаться в Гайворон.
   Покинуть море, корабли? Невозможно! Особенно сейчас, после того как  он
их увидел!..


   КОТ В САПОГАХ

   Он  ощутил  толчок  в  плечо.  Сжав  кулаки,  обернулся.  Опять  эти...
пятнистые?
   Нет. На лестнице стоял хлопец примерно одних с ним  лет,  с  загорелым,
очень  веселым,  совершенно  круглым  лицом.   Однако   вначале   внимание
гайворонца привлекли сапоги. Правильнее даже назвать  их  ботфортами.  Они
были великолепны: непомерно высокие, настолько высокие, что верхнюю  часть
пришлось вывернуть наизнанку и с небрежной лихостью опустить раструбом  на
икры. Ботфорты делали круглолицего похожим на Кота в сапогах. Это невольно
располагало к нему.
   К сожалению, Григорий произвел на него менее благоприятное впечатление.
   - Ну и шляпа у тебя! - сказал Кот  в  сапогах,  прищурясь.  -  Знакомая
лошадь подарила? У нас в Севастополе такие лошадям надевают,  чтобы  башку
не напекло.
   Начало разговора, по  всему,  предвещало  драку.  Но  и  тут  сказалась
гайворонская медлительность. Пока Григорий, нахмурясь, набирал  воздуху  в
грудь, пока замахивался, незнакомец, как воробей, скакнул  повыше  на  две
или три ступеньки и преспокойно уселся там.
   - Про шляпу забудь! - сказал  он  небрежно.  -  Я  пошутил  про  шляпу.
Садись-ка лучше да расскажи: чому такый сумный?
   Неожиданно Григорий  почувствовал  к  нему  доверие.  Присев  рядом  на
ступеньку,  он   принялся   довольно   сбивчиво   рассказывать   о   своих
злоключениях. Кот в сапогах не отрывал от него серьезного взгляда.
   - Из дому подался - это ничего, - утешил он. - Я  тоже  думаю  податься
кой-куда. Про это потом. Нагана, понимаешь, не имею.  Пожевать  хочешь?  -
спросил он без всякой связи с предыдущим.
   Григорий подумал немного, вспомнил об исчезнувшем  сале  и  со  вздохом
сказал, что хочет.
   Тогда Кот в сапогах повел гайворонца за собой.
   Он вел его долго, мимо  домов  и  заборов,  очень  крутыми  спусками  и
подъемами. Выглядело так, словно бы морской город Севастополь построен  на
огромных окаменевших волнах.
   И это тоже понравилось Григорию.
   На вершине горы они остановились передохнуть. За спиной  был  собор,  а
внизу, у ног, - большие белые дома. Дальше синела бухта, и в нее  медленно
входил пароход, большой и белый, как  дом.  Григорий  даже  задохнулся  от
восторга.
   Потом они ехали на трамвае куда-то через поля и виноградники.  Конечной
остановкой была Кадыковка - окраина Балаклавы. Низенькие хатки были  крыты
не соломой, как в  Гайвороне,  а  черепицей.  Казалось,  от  этого  дольше
удерживаются на них отблески заходящего солнца. Оно было очень  большое  и
очень красное и медленно, с явной неохотой, погружалось в море.
   "Никуда не пойду звидсы!" - еще раз подумал Григорий.
   Мазанка, где жил Кот в сапогах - его звали Володькой, - была маленькая,
так что взрослым приходилось нагибаться, входя в дверь. Зато  внутри  было
чисто, уютно. Как дома в  Гайвороне,  пахло  сухой  травой  и  только  что
выстиранными рушниками.
   За ужином Володька продолжал проявлять заботу о приезжем. Заметив,  что
тот стесняется, сам растолковал родителям, что вот,  мол,  хлопец  заболел
морем, но где же и лечить эту болезнь, как не у нас, в Севастополе, верно?
   Мать молчала - она была вообще молчалива, -  а  отец  охотно  улыбался.
Лицо у него было доброе, круглое, как у сына, только с усами.
   Оказалось, что он вожак знаменитой в Балаклаве ватаги, то есть рыбацкой
артели. Судьба Григория, таким образом, решилась.


   ПОРАЖЕНИЕ Ф.АМЕРИКИ

   Но долго еще не мог он поверить в то, что судьба его решилась.
   Не было  ли  хоть  малой  крупицы  волшебства  во  всем  этом?  Ведь  и
началось-то ни с чего другого, как с волшебства, с волшебного фонаря.
   Можно  вообразить,  что,  сидя  совсем  недавно  в  гайворонском   Доме
крестьянина, Григорий засмотрелся на экран, на который разноцветным пучком
падали сзади лучи из фонаря, потом внезапно был  подхвачен  этими  лучами,
стремглав понесся вперед и - ап! - очутился уже по ту сторону  экрана,  на
ступенях Графской лестницы, у плещущего синего моря.
   Так неожиданно для семейства Григория  закончился  давний  спор  о  его
будущем. Старший брат, машинист паровоза, настойчиво тянул Григория к себе
в депо. Отец же,  хмурясь,  повторял:  "И  деды  и  прадеды  были  у  него
хлеборобами. И  я  хлебороб.  Выходит,  при  Советской  власти  должен  он
выучиться на агронома". Спорили об этом до хрипоты,  пока  не  вмешался  в
спор родич, бравый комендор-черноморец, сверхсрочник, прибывший в Гайворон
на побывку.
   Провожая отпускника, комсомольская организация поручила ему  сделать  в
родном селе доклад о молодом Советском Военно-Морском Флоте.
   "Объяснишь шефам про нашу жизнь, - напутствовали его. -  Диапозитивы  с
собой возьми, раззадорь их молодое воображение!"
   В те годы Военно-Морской  Флот,  получив  пополнение  по  комсомольской
мобилизации, начинал жить новой, деятельной жизнью.  Снова  реяли  вымпелы
над обезлюдевшими за время гражданской войны морями. Поднимались  один  за
другим всплески  за  кормой  тральщиков,  расчищающих  фарватеры  от  мин.
Будущие адмиралы - комсомольцы  первого  призыва,  робея,  усаживались  за
столы в классах военно-морских училищ и  чинно  раскладывали  перед  собой
тетрадки и учебники.
   Но ничего не знали об  этом  в  тихом  Гайвороне  на  Черниговщине,  от
которого, как в присказке говорится, до любого моря год конем скачи  -  не
доскачешь...
   И вот,  провожаемый  любопытными  взглядами,  враскачку  идет  по  селу
молодой матрос в бескозырке  с  развевающимися  лентами,  держа  на  плече
диковинный чемодан из брезента.
   Гайворонцы переговариваются через улицу из-за тынов:
   "Хто воно такый?"
   "Та то ж Андрий, сын старого Ткаченко. А вы и не призналы?"
   А еще через несколько дней вывешена афиша на двери Дома колхозника:
   "В первом отделении доклад военмора-сверхсрочника А.Ткаченко о флоте, с
диапозитивами.
   Во втором отделении (по путевке облкультпросвета)  выступит  Ф.Америка,
чемпион многих первенств: силовые номера, в  том  числе  зубной,  а  также
классическая партерная борьба с любым желающим из публики".
   Зал Дома колхозника набит до отказа. В  освещенный  квадрат  на  экране
вплывает грозный многобашенный корабль. Пенная грива волочится за  ним  по
ослепительно синей воде.
   "Называется линкор! - раздается голос  докладчика.  -  Старое  название
было ему дредноут, что по-английски значит - "никого не боюсь".
   Иногда возникает заминка.  От  столика,  где  колдует  с  диапозитивами
докладчик, доносится сердитый шепот:
   "Та не ту, Грыцько, не ту..."
   На правах родственника Григорий удостоен  чести  помогать  при  запуске
проекционного, иначе волшебного, фонаря. Но  от  волнения  он  то  и  дело
путает диапозитивы. Глаз  не  может  отвести  от  противоположной  дальней
стены, где вдруг - так кажется ему - приоткрылось оконце в его,  Григория,
будущее...
   И все-таки мальчик - всегда мальчик. С тем же азартом, что и  остальные
гайворонцы,   Григорий   после   короткого   антракта   переживает   новое
захватывающее зрелище.
   Странствующий (по путевке облкультпросвета) силач Ф.Америка (Федот  или
Федор Америка?) поднимается на сцену, сотрясая ее тяжелой поступью.  Минут
двадцать раздаются со сцены топот, уханье,  сопение,  гул  падающих  гирь.
Наконец коронный номер Ф.Америки! Он влезает на  два  стула  и,  чудовищно
раскорячившись, поднимает зубами гирю  с  пола.  Все  без  обмана,  все  в
точности, как было указано в афише!
   Спрыгнув со стульев, Ф.Америка что-то говорит в зал.  (Голос  у  силача
неожиданно пискливый и негромкий.)
   "Шо вин кажэ, шо?.."
   "Выклыкае поборотыся з ным!.." - торопливо передают по рядам.
   Ну же, гайворонцы!
   Однако  гайворонские  парубки  безмолвствуют.   Опустив   головы,   они
стараются спрятаться друг  за  дружку  или  конфузливо,  бочком  жмутся  к
стеночке. Кое-где начинают вспархивать подавленные девичьи смешки. А силач
между тем похаживает  взад  и  вперед  по  сцене,  гордо  поводя  покатыми
толстыми плечами.
   Мучительно долгая пауза. Со стыда  Григорий  готов  провалиться  сквозь
землю.
   Но  кто  это,  нагнув  голову  и  работая   локтями,   так   решительно
протискивается к сцене? В  зале  встают,  поднимаются  на  цыпочки,  чтобы
разглядеть смельчака. О! То ж приезжий флотский!
   Еще на ступеньках, ведущих на сцену, он с поспешностью стаскивает через
голову свою полосатую рубашку (потом уж узнал Григорий, что она называется
тельняшкой).
   Ого! Спина у флотского - дай бог! Широченная и темная от загара, словно
бы сплошь литая из чугуна.
   В зале притаили дыхание.
   Э,  да  что  там  говорить!  В   общем,   бравый   комендор-черноморец,
заступившись за честь родного Гайворона, вышел один на один  против  этого
Федора  (или  Федота)  Америки,  "чемпиона  многих  первенств",  и  спустя
несколько кинут с ужасающим грохотом свалил его на помост.
   Что важно: я ничего не прибавил от себя! Все  случилось  именно  так  в
этой драматически нараставшей последовательности: сначала доклад о  флоте,
с диапозитивами, потом силовые номера Ф.Америки (ну и фамилия, нарочно  не
придумаешь!) и, наконец, сокрушительное, как теперь говорят,  убедительное
поражение странствующего силача от руки докладчика.
   Спрашиваю вас: будь вам тринадцать лет, усидели бы  вы  после  этого  в
своем Гайвороне?
   А, то-то и оно!..
   Но, к сожалению,  в  плане,  старательно  обдуманном,  оказался  изъян:
сбежав из Гайворона следом за докладчиком, Григорий уже не  застал  его  в
Севастополе. Незадолго перед тем корабль, на котором тот  служил,  ушел  в
дальний поход к берегам Турции.
   И все-таки волшебный фонарь не подвел. Вместо  родича-комендора  тотчас
же рядом с Григорием очутился заботливый Кот в сапогах.  А  главное,  море
было тут же, еще более красивое и манящее, чем на разноцветных картинках -
диапозитивах...


   ЧЕРЕСЧУР ЗАДУМЧИВЫЙ

   Выяснилось, впрочем, что любовь Григория - без взаимности: он-то  любил
море, но море не любило его.
   И кто бы мог подумать: он укачивался!
   В таких случаях Володька, опекун его, всегда  старался  быть  рядом.  А
вместе с ним являлась на выручку тень Нельсона.
   Конечно, отчасти утешительно было узнать, что и Нельсона укачивало.  Но
ведь он был адмиралом. Кто бы осмелился списать его за это  с  корабля?  А
Григория запросто могли списать. Подумаешь, кухарь на сейнере (такая  была
у него незавидная должность)!
   Да  и  кухарь-то  он  был,  признаться,  никудышный.   Пожалуй,   самый
никудышный на всем Черном море. А может быть, даже и на остальных морях.
   Вечно все валилось у него из рук: ложки, плошки,  тарелки,  сковородки.
Как-то, выйдя с вечера в море, рыбаки должны были обходиться за  завтраком
одной-единственной ложкой  на  всех.  То-то  досталось  кухарю!  Накануне,
споласкивая ложки после ужина, он по  рассеянности  шваркнул  их  за  борт
вместе с водой из бачка.
   - Ну что ты такой задумчивый? - попрекал его Володька. - Это на лавочке
в сквере можно быть задумчивым. А море, учти, не любит задумчивых.
   Зато Григорий очень быстро научился чинить сети, сушить их и убирать  в
трюм сейнера. А когда принимался  сращивать  концы  пенькового  троса  или
чистить металлической щеткой якорную цепь, то уж тут  просто  залюбоваться
можно было его работой.
   - Имеет талант в пальцах! - глубокомысленно говорил отец  Володьки.  Но
тотчас же прибавлял, потому что был справедливым человеком:  -  А  морских
ног не имеет. И зачем ему, скажи, маяться в море? На  берегу  тоже  работы
хватает. Слесарь из него был бы подходящий.
   Володька сердился на отца:
   - Ну что вы, батя: мается,  мается!  Да,  мается,  но  молчит!  Сами  ж
видели. Чуть засвежеет, весь делается зеленый, но пощады у моря не просит.
Зубы стиснет и работает!.. А ноги что! - Он пренебрежительно  отмахивался.
- Еще отрастут морские ноги!
   Домой Григорий написал, чтобы не беспокоились за него, "все  добрэ",  у
вожака ватаги принят как родной и ходит не только в море, но  и  в  школу.
Все довольны им, море - тоже. (Пришлось-таки взять грех на душу!)
   ...Летом  ватага  ловила  кефаль,  серебристые  стада  которой   близко
подходят к берегу. Осенью  та  же  кефаль,  войдя  в  возраст,  называется
лобанами. Рыбу лежень, плоскую  камбалу,  ловят  на  крючковую  снасть.  А
ставрида по глупости идет на подсвечивание.
   Чего только нет в этом Черном море! И названия-то у рыб диковинные, как
они сами; расскажи в Гайвороне - не поверят.
   Был в море, например, звездочет, забавный уродец. А еще  морская  игла,
морской  скорпион,  морской  таракан,  морская   собачка   (умеет   больно
щипаться), морская лисица (или скат), морской петух, морской конек  (похож
на шахматного).
   А у берега, под камнями,  водились  крабы,  и  среди  них  -  стыдливый
(назван так потому, что, будучи пойман, закрывает клешнями "лицо").
   В море обитал также моллюск-диверсант. На вид был безобидный  червячок,
но аппетит имел  огромный;  питался  деревянными  сооружениями:  сваями  и
днищами судов. За три  летних  месяца  успевал  проточить  доску  до  пяти
сантиметров в глубину. Из-за  него  деревянные  суда  обшивают  медью  или
цинком и стараются почаще вытаскивать на берег для просушки.
   Море полно загадок. Со дна его раздаются голоса - чаще всего  ночью.  В
Гайвороне сказали бы, перекрестясь:  "Души  утопленников"  -  и  стали  бы
обходить берег стороной.
   Но Григорию очень хотелось понять, что это за голоса.
   Однажды вечером он сидел у вытащенного до половины из воды  баркаса  и,
обхватив колени руками, смотрел на море. Было оно все в искрах-блестках  -
будто звездная пыль беспрестанно сыпалась на воду с неба.
   Рядом присел на песок Володька:
   - Море слушаешь?
   - Ага.
   Длинная пауза.
   - Володька, а чого воно так стогнэ?
   - То горбыль голос подает, - безмятежно пояснил Володька. - Рыба  такая
есть. Когда мечет икру, то очень громко стонет.
   - До самого берега пидплывае?
   - Зачем? Горбыля с глубины до сорока метров слыхать.
   Снова пауза.
   - А хто цэ хропэ?
   Склонив голову, Володька прислушался.
   - Петух морской. Помнишь, вчера в сети один попался?  Спинные  плавники
пестрые у него - красные, желтые и синие. Он, бывает,  еще  подсвистывает.
Он не вредный. Ты его не бойся.
   - А я и не боюся. Я до моря привыкаю...


   ПОТОМКИ ЖИТЕЛЕЙ АТЛАНТИДЫ

   Но, конечно, удивительнее всех были дельфины, иначе - карликовые киты.
   До чего же любопытные и доверчивые, ну совсем как маленькие дети!
   Они не боялись приближаться к сейнеру, весело играли  под  его  кормой,
подолгу сопровождали сейнер в море. Любопытство и губило их. Рыбаки как бы
приманивали дельфинов  на  шум  винтов,  а  когда  животные  приближались,
безжалостно били по ним из ружей.
   Ловили дельфинов также сетями.  Загоняли,  стуча  под  водой  камнем  о
камень, крича, свистя, улюлюкая, тарахтя в ведра и сковородки.
   Вот когда наконец кухари могли отвести душу!
   Довелось Григорию участвовать и в совсем  уж  фантастической  облаве  в
воде. Способ ли лова это был, ныне оставленный,  отец  ли  Володьки  решил
доставить развлечение рыбакам, трудно сказать.
   В тот  день  дельфины  упрямились,  не  хотели  идти  в  сети.  Сейнера
покачивались на мертвой зыби. Грохот,  дребезг,  звон  стояли  над  морем.
Вдруг мановением руки вожак приостановил шумовой концерт. Кухари  на  всех
сейнерах замерли, дрожа от нетерпения.
   - Желающие - в воду!
   И тотчас стало пестро над палубами от торопливо стаскиваемых тельняшек.
   Восторженно вопя, Григорий кинулся  за  борт.  С  тонущего  корабля  не
прыгают быстрее.
   Тут-то для кухарей и началось раздолье! Вода между  сейнерами  и  сетью
сразу была сбита в пену. Кутерьма поднялась такая, что не только дельфины,
но и кашалот кинулся бы с перепугу в сеть.
   Домой вернулись с богатой добычей.
   Но дома настроение у Григория  упало.  Вроде  бы  щемило  и  щемило  на
сердце. Взрослые, узнав об этом, конечно, только  посмеялись  бы.  Но  что
поделать: взрослые так быстро забывают о том, что  и  сами  когда-то  были
детьми.
   Григорию стало жаль дельфинов.  Они  были  такие  игривые  и  забавные,
совсем как веселые черненькие свинки!
   И разве это не предательство? Когда любопытный дельфин доверчиво шел на
шум винтов, в него вдруг  начинали  палить.  Словно  бы  человек  подозвал
симпатичного пса, тот, улыбаясь всем телом, от морды до хвоста, кинулся  в
ноги, и тут-то его ни с того ни с сего огрели бы дубиной...
   А загон в воде - это было совсем нехорошо.  Дельфинам,  наверное,  тоже
хотелось поиграть в пятнашки с ребятами.
   И Володька замолчал, пригорюнился после загона.
   Однако долго молчать было не  в  его  характере.  Устраиваясь  спать  в
каморе, где они ночевали с Григорием, он сказал отрывисто:
   - Рыба глупа, дельфин умен. Почему?
   Григорий не знал.
   - Мог бы сам догадаться. Не в Гайвороне живешь,  дельфин  всегда  перед
глазами. Ответь: почему он всегда перед глазами?
   Григорий покорно молчал.
   - Пароходы сопровождает, - продолжал Володька, - прыгает,  кувыркается,
всячески себя выказывает. Или  кинется  на  пляж  -  курортников  из  воды
погонит. Для шутки, конечно. Ну, смекаешь, нет?
   Это была обычная его манера.  Когда  Григорий  начал  чувствовать  себя
совершенным  дурнем,   Володька   соблаговолил   перейти   к   пояснениям.
Оглянувшись, понизил голос:
   - Весть подает!
   - Яку весть? - спросил Григорий, тоже пугливо оглянувшись.
   - Я, мол, человеком был.
   - Брэшэшь!
   - Стану я брехать! Дельфин же вроде оборотня. Слыхал про Атлантиду?
   - Ни...
   Был, оказывается, такой остров, очень большой,  с  красивыми  городами,
башнями, лесами и реками, и вдруг затонул от землетрясения,  как  тонут  в
бурю корабли.
   Однако население, по  словам  Володьки,  успело  загодя  подготовиться.
Ученые там были умные. Они  даже  срок  предсказали  -  через  столько-то,
дескать, лет потонем. И жители начали тренироваться.  Подолгу  сидели  под
водой в бассейнах и ваннах,  сначала  по  одной  минуте,  потом  дольше  и
дольше. Приучали себя есть сырую рыбу и водоросли -  хоть  и  противно,  а
надо!  В  общем,  постепенно  переходили  на  подводное  довольствие.  Ну,
плавали, конечно, мирово, об этом  нечего  и  говорить.  И  когда  наконец
тряхнуло   их   согласно   предсказанию,   были    вполне    подготовлены:
полурыбы-полулюди. Вильнули плавниками и поплыли себе в разные стороны.
   Вот почему дельфины жмутся теперь к людям, стараются объяснить:  мы  же
родичи с вами, тоже были людьми в давно прошедшие времена...
   Григорий был потрясен:
   - А мы с тобой в сети их!
   - Да, некрасиво, брат... Я над их прыжками,  понимаешь,  голову  ломаю.
Что бы эти прыжки означали? Может, код? Видал, как глухонемые  на  пальцах
разговаривают? И тут вроде бы так. Скажем, два прыжка  в  одну  сторону  -
"здравствуй", три в другую - "прощай". Или еще как-нибудь.
   Лицо Володьки приняло выражение, какое бывает у кошки, когда  та  сидит
на подоконнике, а под  самым  носом  у  нее  безнаказанно  охальничают  за
стеклом воробьи. Он вздохнул.
   - А может, мне на ученого выучиться?  -  неожиданно  сказал  он.  -  На
такого, который по морским животным. Я бы подразобрался  в  этом  коде.  И
потом - двустороннюю связь между людьми и дельфинами! Они нам прыжками,  а
мы их флажками. Здорово, да? Но только, чтобы считать  дельфинов  морскими
людьми и в сети или из ружей - ни-ни! Чтобы  уважать  их  и  учить  всему!
Пусть помогают нам вместо водолазов,  клады  потонувшие  ищут.  Они  бы  с
дорогой душой, я уверен...


   НЕ ХВАТАЕТ ТРИДЦАТИ РУБЛЕЙ

   Вообще Володька был выдумщик, беспокойный, непоседливый.  Он  буквально
разрывался между различными замыслами, которые так и роились в его  наголо
стриженной круглой голове.
   Однажды он простудился и сидел с завязанным горлом дома.  Вернувшись  с
моря, Григорий застал друга  над  картой  обоих  полушарий,  вырванной  из
учебника. Володька что-то измерял на ней  циркулем  и  с  глубокомысленным
видом записывал на бумажке.
   - Кныжки рвэш? О! - предостерег Григорий.
   Володька только дернул плечом. Потом с натугой прохрипел:
   - Мыс Бурь, мыс Горн... Красиво, да? - Сверился с бумажкой.  -  Тристан
да Кунья. Тринидад. Море Кораллов. Пролив Магеллана. Бискайя! Гавайи!.. Ну
что ты молчишь? Конечно, ты человек сельский, лучше Черного моря ничего не
видал.
   - А лучше его и нет ничего, - убежденно сказал Григорий.
   Моря Кораллов Володьке показалось мало. С ходу без малейшего усилия  он
придумал еще какие-то Гриппозные острова. Такое название будто бы дали  им
из-за плохого климата. Там, по словам Володьки, чихают все, даже  капитаны
и штурманы дальнего плавания. Столица островов  соответственно  называется
Ангиния. А по соседству располагается архипелаг Кашля. Тот уж почти совсем
не исследован - сплошные топи и болота. В общем, Гавайи, ясно, получше.
   - Поидыш туды? - спросил упавшим голосом Григорий.
   - Не по пути, нет. Всюду не поспеть мне.
   Именно тогда показан был Григорию  маршрут  на  карте,  пролегавший  из
Севастополя в Нью-Йорк. Гавайи действительно оставались в стороне.
   Выяснилось, что Володька  собирается  в  США,  чтобы  поднять  тамошний
рабочий класс против капиталистов.
   Спутников - и надежных - он без труда навербовал бы среди кухарей. Дело
не в спутниках.
   Остановка была за малым. Нужны деньги - рублей тридцать - на билеты,  а
также харчи - примерно дней на десять.
   События должны были развиваться так. Часть денег шла  шоферу.  Володька
предполагал спрятаться под брезентом одной из машин,  которые  вывозят  со
складов рыбу. (Садиться на поезд в Севастополе опасно, могут задержать  на
вокзале.)  Добравшись  под  брезентом  до   Симферополя,   путешественники
пересаживаются в поезд и беспрепятственно катят на восток. Из  Читы  -  на
верблюдах - в Монголию, там, конечно, помогут араты, сочувствующие мировой
революции, и запросто перебросят в Корею. А  оттуда  уж  рукой  подать  до
Калифорнии. Вот тебе и Америка!
   План, спору нет, был хорош. Григорий тоже не любил  капиталистов  и  на
верблюдах еще не ездил никогда. Но как же с дельфинами? И потом,  пришлось
бы расстаться с Черным морем, а этого он никак не мог.
   Володька рассердился.  В  отношениях  с  Григорием  привык  повелевать,
несмелые возражения его воспринял как бунт на корабле. Напряженным, сиплым
шепотом - весь разговор велся шепотом - он спросил:
   -  Что  важнее  -  революция  в  Америке  или  дельфины?  Управимся   с
революцией, тогда займемся и дельфинами.  Они-то,  конечно,  бедолаги,  их
очень жаль, но ведь  ждали  несколько  тысяч  лет,  придется  малость  еще
подождать.
   Григорий был подавлен. Просто не представлял себе, как будет  жить  без
своего Кота в сапогах. Но ведь и без Черного моря он не мог жить...


   ЧЕРТ ПО ИМЕНИ ТРИНИТРОТОЛУОЛ

   - Батя! Семафор со встречного танкера!
   - Читай.
   - Читаю: "У вас по курсу плавающие мины!"
   Это, верно,  набедокурил  шторм,  налетевший  вчера  на  побережье.  Он
повалил деревья, повыбивал стекла в окнах. Заодно сорвал где-то и  мины  с
якорей.
   Вскоре на сейнерах увидели эти мины.
   Два шара плыли по течению  на  значительном  удалении  друг  от  друга.
Отчасти похожи были на шлемы водолазов,  но  смахивали  также  на  чертей,
которые двигаются гуськом по морю, выставив головы  из  воды.  Даже  рожки
торчали на круглых черных лбах.
   Пока сейнера меняли курс, один из рыбаков,  служивший  в  молодости  на
Военно-Морском  Флоте,  объяснил,  что  мине  достаточно  боднуть   корпус
корабля, или причал,  или  камень,  чтобы  согнулся  рог-колпачок.  В  нем
заключена колба. Она хрустнет, и жидкость из нее прольется на батарейку.
   - А потом?
   -   Электрический   ток,   искра!   И   грохнут   двести    килограммов
тринитротолуола.
   -  Три-нитро-толу-ол!  -  с  благоговением  повторил  Володька.  -  Как
заклинание, верно?
   Мины  оказались  старые,  обросшие  ракушкой;   значит,   очень   долго
находились под водой - с гражданской войны, а быть  может,  даже  мировой.
Много лет подряд они спокойно покачивались под водой на длинных  минрепах,
как грибы поганки. Шторм всколыхнул воду, минрепы лопнули, мины всплыли на
поверхность.
   Григорий с Володькой заспорили: цокнутся ли они друг о друга, или ветер
переменится и погонит их на камни? В том и в другом случае мины  взорвутся
сами, иначе сказать - покончат жизнь самоубийством.
   Но этого не произошло. Расторопный танкер вызвал по радио минеров. А уж
минеры, понятно, знали, как заклинать злого духа, заключенного в бутылке.
   С тральщика спустили шлюпку.  Она  описала  полукруг.  Подойти  к  мине
полагалось так, чтобы не навалило на нее ветром.
   Сидевший на корме минер с подчеркнутым спокойствием  закурил  папиросу.
Володька и Григорий переглянулись. К чему еще этот форс? Рядом  же  двести
килограммов не леденцов, а взрывчатки!
   Но то был не форс. Папиросу  приходится  обязательно  закуривать,  даже
если минер некурящий. Ведь обе  руки  его  заняты,  а  огонь  должен  быть
наготове.
   Минер перегнулся к мине. Гребец делал  в  это  время  короткие  гребки,
удерживая шлюпку на расстоянии вытянутых рук  товарища.  Издали  не  видно
было, что он там делает. Но минер со всеми предосторожностями подвешивал к
мине патрон.
   - Ага! Наклонился, папиросой поджигает бикфордов шнур!
   - Дал ей прикурить! Все!
   Гребец не спускал глаз с минера. Едва лишь тот выпрямился,  как  гребец
навалился  на  весла.  Повернувшись  лицом  к  товарищу,  минер  стал  ему
помогать, налегая на весла, чтобы гребки были сильнее.
   На сейнерах затаили дыхание.
   Шлюпка удалялась от мины очень  быстро,  рывками.  Когда  от  нее  было
метров восемьдесят, гребец и минер легли ничком на дно шлюпки.
   И вовремя! Секунды, отмеренные длиной шнура, кончились.
   Со звуками обвала поднялся над водой столб дыма, черный-пречерный.  То,
ругаясь и топоча ногами, выбирался из мины черт по имени Тринитротолуол!
   А через несколько минут тем же путем последовал за ним и братец его  из
второй мины...
   Домой рыбаки вернулись с трюмами, полными глушеной рыбы.
   Но Володька и Григорий и думать забыли о рыбе. Дотемна они  торчали  на
улице - описывали взрыв всем желающим, причем, как водится, с каждым разом
добавляя в свое повествование что-нибудь красочное.
   - Да угомонитесь вы! - прикрикнула на них мать Володьки.
   Но они никак не могли угомониться.


   "КУРС ВЕДЕТ К ОПАСНОСТИ!"

   Володька объявил, что ночь подходящая, надо бы половить крабов.  С  ним
отправились по  обыкновению  младший  брат  Володьки  и,  конечно,  верный
Григорий.
   Волны у  берега  занимались  обычной  своей  возней,  копошились  подле
камней, пробуя, прочно ли те сидят, и что-то  недовольно  бормоча.  Камни,
наверное, сидели прочно.
   Тайком от отца Володька отлил керосину в ведро и, намотав на две  палки
обрывки пропитанной керосином пакли, закрепил их проволокой.
   Факелы зажжены! (Время от времени их  приходится  обмакивать  в  ведро,
чтобы получше горели.) Краболовы вошли  по  колено  в  воду.  Пятна  света
поплыли по воде.
   Младший брат Володьки стонал и приплясывал на берегу от нетерпения. Он,
увы, не получил факела. Он был на подхвате.
   Потревоженные в своем сне под камнями, ослепленные светом крабы  ничего
не могли понять. Лишь огорченно и  растерянно  разводили  клешнями,  будто
говоря друг другу: "Неужели? Поймались? Это надо же!"
   Лов был удачным. В корзине уже ворочались семь красняков и  одиннадцать
каменщиков. Вдруг Володька выпрямился:
   - Полундра!
   От неожиданности Григорий уронил в воду огромного  красняка.  Метрах  в
пятидесяти от берега чернел шар. В звездном мерцании, разлитом над  морем,
тускло отсвечивала его поверхность. Вот он колыхнулся и набычился, показав
чертячьи рожки. А! Мина! Почти неприметно двигалась она на длинной зыби  и
при этом укоризненно качала своей лысой головой: "Ах, дети,  дети!  Крабов
ловите? А время позднее, ночное время. Вам уже спать пора давно!"
   Мина,  вероятно,  была  из  той  самой  семейки,  которую   растормошил
вчерашний  шторм.  Только  эта  немного  подзадержалась  -   быть   может,
заглядывала в какие-нибудь бухточки по пути.
   Володька крикнул брату:
   - Эй! Еще рогатик! К бате беги! Пусть флотских вызывает!
   - А ты?
   - На ялике за ней пойду.
   - И я.
   - Нет. Ну что стоишь? Окоченел? Как дам раза!
   Рыдая от обиды и зависти, младший брат припустился бежать.
   - Грыцько! Весла тащи!
   Спотыкаясь, отчаянно спеша, Володька и Григорий ввалились в ялик.
   - Сильно не греби... Табань!.. Снова греби... Табань!..
   Мина неторопливо плыла вдоль берега, не  удаляясь  от  него,  но  и  не
приближаясь  к  нему.  Конвой  на  ялике  сопровождал   ее,   держась   на
почтительной дистанции.
   Стало меньше пахнуть водорослями, воздух,  насыщенный  солью,  сделался
словно бы плотнее.
   Впереди сверкнул огонь.
   Володька  встал  с  банки,  поднял  зажженный  факел  и   принялся   им
размахивать. Днем мог бы отличиться, просемафорить сигнал "Веди", то есть:
"Ваш курс ведет к опасности". Ночью за неимением фонаря пришлось пустить в
ход факел. Но это было даже интереснее, больше напоминало кораблекрушение.
   Мальчикам очень хотелось,  чтобы  навстречу  шел  пассажирский  пароход
водоизмещением две тысячи тонн, не меньше, рейс: Одесса - Батуми. И  чтобы
пассажиры толпились у  борта,  вглядываясь  в  темноту  и  переговариваясь
взволнованными  голосами.  И  капитан,  стоя  на  мостике,  произносил  бы
благодарность по мегафону. И над морем, навострившим уши, разносилось  бы:
"Спасибо, ребята,  за  то,  что  предотвратили  кораблекрушение!"  А  они,
предотвратившие кораблекрушение, тихо сидели бы в ялике  и  смотрели,  как
мимо проплывают ряды ярко освещенных иллюминаторов.
   Но им повстречался не пароход, а какой-то катер-торопыга. На слух можно
было угадать, что он уже не  молод,  страдает  одышкой  -  вероятно,  пора
перебирать болиндер.
   Сигнал Володьки был отрепетирован, иначе говоря, повторен, в знак того,
что понят. На катере помахали фонарем, потом  увалились  мористее.  Вскоре
огонек померк и растворился в переливающемся искрами море.
   Вот и все. Как-то уж очень по-будничному, без  прочувственных  речей  и
слез благодарности!
   А за что, собственно, благодарить-то? Выполнен моряцкий долг:  товарищи
предупреждены об опасности. Так и положено на всех морях и океанах.


   МОРЕ ДЛИННО СВЕРКНУЛО ПОД НИМ...

   Но потом стало очень холодно. Время, наверное, повернуло на второй час.
Минеры не появлялись. А береговое течение продолжало уносить мину дальше и
дальше по направлению к мысу Фиолент.
   Море  вокруг  раскачивалось  и   фосфоресцировало.   От   беспрерывного
мелькания искр щемило глаза.
   Но в сон не клонило. Наоборот! Никогда еще в жизни не  чувствовал  себя
Григорий таким энергичным и бодрым. Былой его гайворонской флегмы  как  не
бывало.
   Он осмелился попроситься на корму, за руль.  Но  Володька,  видимо,  не
желал выпускать из рук командования. Он даже не ответил сразу на  просьбу,
продолжая с напряжением вглядываться в мину, которая,  поддразнивая  своих
преследователей, приплясывала, как дурочка, в отдалении на крутой волне.
   Лишь спустя некоторое время Володька удостоил друга ответом:
   - Захекался на веслах? Мозоли себе на ручках натер?
   Григорий промолчал. При чем тут ручки, захекался? Готов грести хоть  до
самого Севастополя. Просто ему захотелось, чтобы мина была перед  глазами.
Надоело то и дело на нее оглядываться.
   Его охватил азарт охотника, всепоглощающий азарт, никогда еще до  этого
не испытанный.
   - А дэ вона зараз, Володька? Далэко? Нэ загубы, дывысь!
   - Не упущу, смотрю, - снисходительно уронил Володька.
   Но он все-таки упустил ее.
   Слишком  уж  фосфоресцировало  море,  вдобавок  еще   и   переливалось,
искрилось, присыпанное звездной пылью. Поди разберись: мина то  высунулась
из-за волны, сама волна сверкнула гребнем или дельфин спинкой? Звездный ли
отблеск промелькнул там, вдали, блик  ли  это  возник  на  гладкой  черной
макушке мины?
   Володька встревожился, даже привстал с банки, завертел головой в разные
стороны. Мины нет. Нет ее, и все!
   Но где же она? Берег - справа по борту. Вон явственно видны торчащие из
воды, оголяющиеся лобастые камни. Не за тем ли камнем спряталась мина?
   - Правым греби, левым табань!.. Да поворачивайся ты!
   Однако Григорий и  сам  понимал,  что  надо  поворачиваться.  Пыхтя  от
усердия, он с лихорадочной быстротой заработал  веслами,  спеша  изо  всех
сил, боясь упустить эту чертову мину.
   - Стоп! - отчаянным голосом  закричал  Володька.  -  Вот  она!  Табань!
Табань!
   Григорий невольно обернулся. Мина оказалась совсем  близко,  неожиданно
близко.  Она  словно  бы  выглянула  из-за  оголяющегося  камня  метрах  в
пятнадцати-двадцати от ялика, удовлетворенно кивнула, а  потом  подмигнула
мальчикам - многозначительно-зловеще.
   - Табань, Грыцько! - услышал еще  раз  Григорий,  навалился  грудью  на
весла, но...
   Грохота он уже не услышал, не  успел  услышать,  увидел  только  пламя.
Почему-то оно было сбоку и в то же время внизу. Море под Григорием  длинно
сверкнуло...





   ПЫТКА НЕПОДВИЖНОСТЬЮ

   Оказалось, что оживать еще труднее,  чем  умирать.  И  дольше!  Слишком
узкой была эта щель - обратно в  жизнь.  Чтобы  протиснуться  сквозь  нее,
нужно было затратить невероятно много усилий.
   Но он очень старался.
   Все же ему удалось протиснуться. От боли он застонал и открыл глаза.
   Высокий потолок. Это хорошо! Комната полна света и воздуха.  За  окнами
синеет море.
   Спрыгнуть на пол, подбежать к окну! Григорий вскинулся,  но  смог  лишь
приподнять голову над подушкой. Тело не подчинилось. Почему?  И  тогда  он
опять застонал, потому что понял: ожил лишь наполовину.
   Пытка неподвижностью - вот что это было такое!  Попробуйте-ка  полежать
несколько часов на спине,  совершенно  не  двигаясь,  будто  вас  гвоздями
прибили к кровати. И смотрите в высокое окно, за которым море  и  верхушки
кипарисов. Вообразите при этом, что вам  всего  тринадцать  лет,  что  вас
прямо-таки распирает  от  желания  бегать,  прыгать,  кувыркаться,  так  и
подмывает вскинуться, стукнуть голыми пятками об пол и опрометью  выбежать
из дому.
   Долго  болея  и  постепенно  теряя  подвижность,   человек,   возможно,
привыкает к такому состоянию, если к нему вообще можно привыкнуть. Но  тут
чудовищное превращение в колоду, в камень было мгновенным.
   И Григорий никак не мог понять, как и почему это произошло.  У  него  в
результате контузии отшибло память.
   Казалось, всего несколько минут назад он ходил, бегал, прыгал, смеялся,
а теперь не может двинуть ни рукой, ни ногой, будто туго-натуго  спеленат.
Над ним склоняется озабоченное лицо нянечки, его поят лекарствами, и,  как
слабое дуновение ветра, откуда-то доносится шепот: "Бедный мальчик!"
   Значит, теперь он уже бедный мальчик?
   В голове прояснялось очень медленно. Ему надо было вспомнить все, снова
испытать пережитый  им  ужас,  секунда  за  секундой,  только  в  обратном
порядке.
   Врачи старались утешить Григория. Но он молчал, упрямо закрыв глаза.
   Даже не мог отвернуться от этих беспрерывно  разговаривающих  врачей  -
должен был лежать, как положили, на спине, подобно бедному жучку, которого
ни с того ни с сего перевернули кверху лапками.
   Он стал вдобавок таким раздражительным,  что  едва  вытерпел  посещение
двух гостей из ватаги. Вручив ему гостинцы: связку  бубликов  и  шоколадку
(как маленькому!), они уж и не знали, что делать дальше. Уселись у койки и
хрипло откашливались.  При  этом  каждый  раз  немилосердно  трещали  туго
накрахмаленные, с трудом напяленные на них больничные халаты.
   О приблудной  мине  гости  смогли  рассказать  немного.  Ее,  наверное,
придрейфовало к берегу, к каменистой отмели, волны начали забавляться  ею,
перекатывать с места на место.  Свинцовые  рожки  от  этого  погнулись.  В
общем, не дотерпела! Немного бы еще надо дотерпеть. Катер  из  Севастополя
был уже на подходе - флотские,  увидев  мину,  начали  спускать  с  катера
шлюпку.
   - В общем, выловили тебя, как глушеную рыбку из воды.
   - А Володьку?
   - И Володьку, само собой...
   Но при упоминании о Володьке гости снова  раскашлялись  и  заерзали  на
месте, надоедливо, как жестяными, треща  своими  больничными  халатами,  а
потом что-то слишком быстро засобирались домой.
   Григорий, впрочем, сразу же забыл о непонятном их  поведении.  Чересчур
поглощен был собой, этой своей мучительной, непривычной скованностью.
   Даже когда мать ненадолго приехала к  нему,  он  все  больше  и  с  нею
молчал.
   - Деревянный он какой-то у  вас,  -  посочувствовала  докторша  Варвара
Семеновна. - Хоть бы слезинку уронил...


   "МАЛЬЧИШЕК РАДОСТНЫЙ НАРОД..."

   Но она просто не знала ничего. Григорий плакал - тайком, по ночам.
   Принесли ему книжку "Евгений Онегин". Он читал  ее  весь  вечер  и  был
какой-то  очень  тихий.  А  ночью  сиделке,  которая  вязала  в  коридоре,
почудился плач. На цыпочках она вошла в палату.
   Ночник, стоявший на полу, бросал полосу света между  койками.  Отовсюду
доносилось спокойное дыхание или натужный храп. Только на  койке  Григория
было тихо. Он словно бы притаился, дышал еле  слышно,  потом  все-таки  не
выдержал и всхлипнул.
   - Ты что? Спинка болит?
   - Ни, - тоже шепотом.
   - Ну скажи, деточка, где болит? Может, доктора позвать?
   - Нэ трэба, тьотю.
   Сиделка была уже немолодых лет, толстая, очень спокойная. Звали ее тетя
Паша. Вздохнув, она присела на край постели.
   - Отчего ты не спишь, хороший мой?
   В интонациях ее голоса было что-то умиротворяющее.  И  слово  "хороший"
она произнесла по-особому, певуче-протяжно, на "о" - была родом  откуда-то
из-под Владимира.
   Нельзя же не ответить, когда  тебя  называют  "хороший  мой".  Григорий
шепотом объяснил, что в  книжке  есть  стих:  "Мальчишек  радостный  народ
коньками звучно режет лед". Голос его пресекся...
   Но он преодолел себя. Ну вот! Когда потушили в палате  свет,  так  ясно
представился ему Гайворон, неяркое зимнее  солнце  и  замерзший  ставок  у
церкви. Крича  от  восторга,  он,  Григорий,  гоняет  по  льду  с  другими
хлопцами. Ковзалки, или, по-русски сказать, коньки, - самодельные,  просто
деревянные чурбашки с прикрепленной к ним проволокой. Но какую же  радость
доставляют они! Ни с чем не сравнимую! Радость стремительного движения.
   Тетя  Паша  вздохнула  еще  раз.  Потом  она  заговорила   спокойно   и
рассудительно, изредка  вкусно  позевывая.  От  одного  этого  позевывания
спокойнее становилось на душе.
   Григорий почти и не вдумывался в смысл  слов.  Просто  рядом  журчал  и
журчал ручеек. Казалось, он перебирает на бегу круглые обкатанные камешки.
И каждый камешек был звуком "о".
   Думая об этом, мальчик заснул.


   ДОБРЫЙ ФОНАРЬ

   Но почти каждую ночь - и это было  нестерпимо  -  он  заново  переживал
взрыв мины. Вскидывался с криком и минуту или две не мог понять, где он  и
что с ним.
   Теперь он не мог спать в темноте. Вернее, пробуждаться в темноте.  Ужас
пробуждения затягивался. Вскинувшись  ночью,  он  должен  был  обязательно
видеть свет.
   Когда в палате начинали готовиться  ко  сну,  Григорий  жалобно  просил
медсестру:
   - Тьотю, не выключайтэ!
   Но делать этого было нельзя: свет люстры мешал  соседям.  Был,  правда,
ночник, стоявший на полу. Григорий не видел его, так как лежал  на  спине.
Проснувшись, различал лишь слоистый мрак над собой.  И  этот  мрак  давил,
давил...
   Не сразу разобрались в этих его "капризах".  Наконец  кровать  Григория
повернули так, чтобы он мог видеть окно перед собой.
   То было очень высокое, чуть  ли  не  до  потолка,  окно.  Днем  за  ним
сверкало море, ночью горел фонарь на столбе.
   Григорий полюбил  фонарь.  В  трудные  минуты  тот  неизменно  помогал,
круглое сияющее лицо его, чем-то  напоминавшее  лицо  Володьки,  ободряюще
выглядывало из-за подоконника. "Не  бойся,  хлопче,  не  надо  бояться!  -
словно бы говорил добрый фонарь. - Все хорошо,  все  нормально.  Ты  не  в
гробу и не в подводном гроте! Ты в больнице, а я тут, рядом с тобой..."


   "ДОКТОРША РАЗРЕШИЛА..."

   И дело пошло на лад - отчасти, может быть, благодаря этому фонарю.
   Не очень быстро, словно бы  крадучись,  возвращалась  жизнь  в  тело  -
снизу, с кончиков пальцев на ногах. Вскоре Григорий уже гордо восседал  на
койке, обложенный подушками. А через несколько дней ему  подали  роскошный
выезд - колясочку. Он с  удовольствием  принялся  раскатывать  на  ней  по
палате и коридору, крутя колеса руками.
   Жаль, гайворонские не могли видеть его на этой  колясочке!  Ого!  Ездил
быстрее всех и особенно лихо заворачивал.
   А спустя некоторое время Григория поставили на костыли.
   Что ж, поначалу прыгать  с  костылями  было  даже  занятно,  напоминало
какую-то игру. Он воображал  себя  кузнечиком.  Был  бедным  жучком,  стал
веселым кузнечиком!
   И когда в одно из  воскресений  Григория  опять  навестили  рыбаки,  он
прежде всего потащил их из палаты в коридор  -  не  терпелось  похвалиться
перед ними своим недавно приобретенным умением.
   - Ось побачытэ! Бигаю, як на ходульках!
   Он быстро запрыгал по коридору.
   Костыли разъезжались, ноги слушались еще плохо.  Но  Григорий  трудился
изо всех сил. Проскакав до конца коридора и обратно, он притормозил, затем
поднял к гостям оживленное, раскрасневшееся, с капельками пота лицо:
   - Ну як?
   Он ожидал удивления, похвал. Но гости почему-то  молчали.  Ни  один  не
сказал: "Ну здорово же!" Или хотя бы: "Молодец ты!"  Стояли  неподвижно  у
стенки и, понурясь, безмолвно смотрели на него.
   Странно! Григорий  почувствовал  себя  обиженным.  А  он  так  для  них
старался!
   Наверное, потому не похвалили его, что они - взрослые.  Жаль,  Володьки
нет среди них. Некому по-настоящему оценить.
   А почему его нет? И на этот раз нет?  Что  случилось?  Из-за  чего  они
такие сумрачные, понурые, неразговорчивые?
   Внезапно чудовищная, дикая, ни с чем не сообразная  догадка  мелькнула.
"Володька - нэ живый!"
   Григорий порывисто подался на костылях к рыбакам:
   - Володька... - и запнулся.
   Снова молчание. Гости стоят у стенки  и  старательно  прячут  глаза  от
Григория.
   Потом гуськом и очень медленно они потянулись к выходу, поднимая ноги в
резиновых сапогах, чтобы не шаркнуть, упаси бог, по натертому  больничному
полу.
   И на Володьке были когда-то такие сапоги... И отвороты у него тоже были
спущены щегольски на голенища...
   Только дойдя до порога, один из рыбаков обернулся и сказал негромко:
   - Докторша не разрешала говорить. А сегодня спрашивали  у  нее,  и  она
разрешила. Значит, все, дело  твое  на  поправку!  Вернемся  с  моря,  еще
придем!
   Они ушли, а Григорий так и остался  стоять  посреди  коридора  один  на
своих костылях.
   "Володька нэ живый! Его Кот в сапогах нэ живый!"  Может  ли  это  быть?
Значит, Черное море есть, город Севастополь есть, а Володьки уже нет и  не
будет никогда?..
   Григорий вернулся к себе в палату очень тихий и, сбросив халатик, сразу
же полез под одеяло, даже не поболтав ни с кем из соседей перед сном.
   - Не заболел ли, Гриша? - заботливо спросили его.
   - Ни. Я здоровый...
   Да, он-то здоровый, а Володьки уже нет! "Володька нэ живый!.."
   И тут новая мысль сразила его, буквально придавила плашмя к  подушке  и
матрацу. Ведь это он, именно он, никто другой, виноват в том, что Володька
погиб! Он не смог достаточно быстро притабанить... Сдуру еще  и  оглянулся
на ту мину. Потерял несколько драгоценных  секунд.  А  ведь  дело  было  в
секундах!..
   Утром Григорий не запрыгал к окну, как  обычно;  Море  расстилалось  за
окном синее-синее. Но к чему смотреть  на  него?  Оно  же  только  мучает,
напоминает о Володьке...


   "КЛИНИЧЕСКАЯ" ТУСЯ

   Угрюмый, насупленный, слонялся  Григорий  по  больнице.  Костыли  будто
аккомпанировали его мыслям. Сухо пощелкивая  в  такт,  они  приговаривали:
"Так-то, брат! Так-то, брат!"
   Однажды его по рассеянности занесло в женское отделение.
   Там, в коридоре, он увидел девочку,  которая  читала,  пристроившись  у
окна. Девочка сидела  на  табурете,  согнувшись,  уперев  руки  в  колени.
Раскрытая книга лежала перед нею на другом табурете. Поза была  не  только
странная, но и очень неудобная.
   Григорий в изумлении остановился. Довольно долго простоял он так,  пока
девочка наконец не удостоила заметить его присутствие.
   Над книгой поднялось измученное, почти серое лицо с прилипшими  ко  лбу
мокрыми прядями. Дыхание было затрудненное,  со  свистом.  Узенькие  плечи
поднимались и  опускались,  в  мучительном  усилии  проталкивая  воздух  в
легкие.
   - Ну чего ты стал? -  спросила  девочка  сердито,  но  с  расстановкой,
потому что жадно хватала воздух ртом. - Не видишь, у меня приступ!
   Григорий удивился еще больше:
   - А ты читаешь?!
   - Я читаю, чтобы отвлечься.
   - Но ты же плачешь, - робко возразил он,  видя,  что  по  лицу  девочки
текут слезы.
   - Фу какой глупый! Я плачу не о себе. Я плачу о бедной Флоренс.
   И она с раздражением перевернула  книгу  обложкой  вверх.  Там  стояло:
"Диккенс. Домби и сын".
   После этого она отвернулась и опять уткнулась в книгу, считая,  видимо,
что вопрос исчерпан. Григорий молча смотрел на нее. Так прошло две или три
минуты. Перевернув страницу, она кинула через плечо:
   - Ты еще не ушел?
   И сконфуженный Григорий запрыгал на костылях обратно в свою палату.
   Однако на следующий день он вернулся. Что-то в  этом  было  непонятное,
какая-то загадка. А когда он натыкался на загадку, ему хотелось немедленно
ее разгадать.
   Девочки в коридоре не было.
   - Кого шукаешь, мальчик? - Из  дверей  грудью  вперед  выплыла  молодая
санитарка, очень разбитная, веселая и такая лупоглазая, что ее можно  было
принять за краба-красняка.
   Озираясь по сторонам - деру бы дал, если бы не эти костыли, -  Григорий
пробурчал:
   - Була тут... Кныжку читала...
   - А, ухажер пришел! До нашей Тусечки ухажер пришел! - радостно, на весь
коридор заорала санитарка.
   Ну и голос, пропади ты вместе с ним! Граммофон, а не голос!
   Григорий  начал  было  уже  разворачиваться  на  своих   костылях,   но
громогласная продолжала неудержимо болтать:
   - В палате Тусечка твоя, в палате! Консилиум у  нее.  Ты  думаешь,  она
какая, Тусечка? В газетах пишут про нее. Умерла раз, потом обратно  ожила.
Клиническая смерть называется!
   Она произнесла "клиническая" с такой гордостью,  будто  сама  умерла  и
ожила. Григорий совсем оробел. Стоит ли связываться с такой девчонкой? Еще
от главного врача попадет. "Консилиум"! "Клиническая"!..
   Но вечером, ужасно конфузясь, он в третий раз притопал к дверям женской
палаты, хотя знал, что это запрещено.


   УМЕРЛА И ОЖИЛА - ЭТО НАДО СУМЕТЬ!

   Вообще-то Григорий не интересовался девчонками. В окружавшем его  мире,
еще не обжитом, разноцветном, таившем так много радостных  неожиданностей,
было кое-что интереснее, на его взгляд: море, например,  военные  корабли,
рыбалка, дельфины.
   Но  "клиническая"  Туся,  бесспорно,  выгодно  отличалась   от   других
девчонок. Умерла и ожила! Это надо было суметь. И ведь он  тоже  умирал  и
ожил! В какой-то мере это сближало их.
   Девочка сидела на подоконнике, опершись спиной  на  раму,  с  книгой  в
руках.
   Григория она встретила по-хорошему.
   - Флоренс и Уолтер полюбили друг друга! - радостно объявила она.
   Григорий и понятия не имел,  кто  эти  Флоренс  и  Уолтер,  но,  будучи
вежливым малым, одобрительно сказал:
   - Цэ добрэ.
   Выяснилось, что Туся больна бронхиальной астмой.
   - Вдруг мои бронхи сужаются. И тогда не хватает воздуха.  Как  рыбе  на
берегу, понимаешь?
   Это-то он мог понять. Понавидался рыб на палубе и на берегу.
   Часто ли бывают приступы? По пять-шесть в день? Ая-яй! Он  сочувственно
поцокал языком.
   - В больнице реже, - сказала Туся. - Здесь меня лечат. Еще  то  хорошо,
что во время приступа никто не причитает надо мной. А дома мать встанет  у
стены, смотрит и плачет. На меня это действует.
   Вроде бы невежливо спрашивать у человека:  ну  а  как  вы  умирали?  Но
Григорий рискнул спросить.
   - О! Это на операционном столе было. - Туся беспечно тряхнула волосами.
- К астме не имеет отношения. Я и не помню, как было.  Лишилась  сознания,
сделалась без пульса. Начали массировать сердце на грудной клетке,  делать
уколы и искусственное дыхание. Две минуты была мертвая, потом ожила.
   Она посмотрела на Григория, прищурясь и  немного  вздернув  подбородок.
Все-таки она  задавалась,  хоть  и  самую  малость.  Впрочем,  кто  бы  не
задавался на ее месте?
   Для  поддержания  собственного   достоинства   Григорию   волей-неволей
пришлось упомянуть о балаклавской мине.
   То, что он тонул и вдобавок был контужен, явно  подняло  его  в  глазах
новой знакомой. И это  было,  конечно,  хорошо.  Но  она  со  свойственным
женскому полу неукротимым любопытством тут же принялась вытягивать из него
подробности:
   - Ну, бухнуло. А дальше? Как ты тонул? Как ты задыхался?  Твои  бронхи,
наверное, сразу же сузились от воды. А второй мальчик? Ты  сказал,  что  в
лодке с тобой был еще второй мальчик. Где он? Тоже здесь, в больнице?  Что
же ты молчишь?
   Но Григорий только жалобно и сердито перекосил  рот,  как  обезьяна,  у
которой отнимают преподнесенное ей лакомство, круто повернулся и  застучал
по коридору костылями с такой поспешностью, будто спасался от погони.


   "ДУРАЧИНА ТЫ!"

   Назавтра  он  не  пришел  к  подоконнику  в  коридоре.  Не   пришел   и
послезавтра. А на третий день, возвратясь откуда-то и пробираясь мимо  его
койки, сосед бросил ухмыляясь:
   - Выйди. Ждет.
   Он выскочил на костылях  в  коридор.  Там  стояла  Туся  и,  нахмурясь,
смотрела на него.
   - А я знаю, почему ты убежал, - объявила она,  стараясь  после  быстрой
ходьбы справиться со своим дыханием. - Нянечки мне  сказали:  тот  мальчик
утонул. Ты очень его жалеешь. Ты - настоящий друг.
   От те и на! Видали, как получается? Он же во всем виноват и он  же  еще
настоящий...
   И чего, спрашивается, эта "клиническая" сует нос в чужие  дела?  Сидела
бы лучше тихо на своем подоконнике!
   Нет, он не хотел, ни за что не хотел рассказывать ей о Володьке, а  вот
ведь приходится! И опомниться не успел, как уже на полный ход  рассказывал
все - спеша, путаясь, волнуясь.
   Туся слушала хорошо - сосредоточенно и серьезно.  Но  так  продолжалось
недолго. Вдруг она вздернула голову.
   - Дурачина ты! - сказала она, сердито смотря  на  него  в  упор  своими
зеленовато-серыми глазами.
   Григорий так растерялся,  что  даже  не  ответил  как  положено:  "Сама
дурачина!"
   - Оглянулся, не оглянулся... - продолжала Туся, досадливо морщась. -  А
какое это могло иметь значение? Оглянулся! Ну а если бы не оглянулся?  Все
равно ялик, как я понимаю, был слишком близко от мины. И потом  погоди-ка,
ты же сидел на веслах?
   - Ага. На веслах.
   - То есть был ближе к мине, чем твой друг. Но у тебя  же  было  гораздо
больше шансов погибнуть, что ты!
   - Так от жэ нэ погиб, - пробормотал Григорий.
   - Случай! Просто случай! - Она мельком  взглянула  на  Григория,  потом
добавила уже мягче: - По-твоему, тот, кто остался жив в бою, виноват перед
своими погибшими товарищами? А разве пуля или мина выбирает?..
   И чем дольше говорила она, тем снисходительнее  делались  интонации  ее
хрипловатого, отрывистого голоса. Будто нагнулась  заботливо  к  малышу  и
успокаивает: "Не бойся! Не надо бояться!"
   Григорий не смог сразу прийти в себя от изумления. А ведь и  верно:  он
же был намного ближе к мине, чем Володька!
   Как она сказала? Дурачина? Он - дурачина? Обидные слова эти  неожиданно
прозвучали для него как музыка...
   Но с тем более страстным  воодушевлением  он  принялся  описывать  Тусе
своего Володьку. Какой это был смельчак, выдумщик и какой добрый!..
   И опять Туся нетерпеливо прервала его:
   - Ну хватит! Мальчик был как мальчик. Такой же, как ты.
   Григорий просто опешил от такого святотатства.
   (А может, и тогда она ужа ревновала его к Володьке?)


   "ИХ" ПОДОКОННИК

   Туся сразу взяла с Григорием тон и повадки старшей.
   А она не была старшей, просто очень много прочла  книг.  И  даже  не  в
этом, наверное, было дело. Долго болела, чуть ли не с трех лет. А  больные
дети - это отмечалось не раз - обычно взрослеют быстрее здоровых.
   Она была  некрасивая.  Григорий  знал  это  точно.  Как-то  молоденькая
практикантка сказала при нем подруге: "До чего же эта Темина некрасивая!"
   "Да.   Бедняжечка..."   -   вздохнула   вторая   практикантка,   потом,
повернувшись к зеркалу, заботливо осмотрела себя и поправила воротничок.
   Некрасивая? Вот как!
   Сама Туся шутила над своим носом. "Как у дятла", - смеялась она.
   Но она нечасто смеялась. Говорила сердито и отрывисто, будто  откусывая
скончания слов, - не хватало дыхания. От этого  слова  приобретали  особую
выразительность.
   Бедная худышка, замученная приступами,  лекарствами,  процедурами,  она
удивительно  умела  поставить  себя  с  людьми.  Даже  Главный  Консилиум,
наверное, считался с нею. А когда громогласная сиделка опять гаркнула  про
"ухажера" в его "кралечку", Туся так повела на нее глазами, что  та  сразу
перешла на шепот: "Ой, не сэрдься, сэрдэнько, не сэрдься!" - и  отработала
задним ходом в дежурку.
   Григорий мстительно захохотал ей вслед. И ничего-то  она  не  понимает,
эта ракообразная. Просто ему очень скучно без Володьки.
   Но через день  или  два,  снова  спеша  к  "их"  подоконнику,  Григорий
подумал, что, может, и не в Володьке дело. С  Тусей  не  только  интересно
разговаривать. Почему-то хотелось, чтобы эта девочка все время  удивлялась
ему и восторгалась им.
   Но она была скупа на похвалы...
   Высоченное окно, у которого они постоянно  сидели  теперь,  выходило  в
сад. Хорошо было смотреть на деревья и на море за деревьями и говорить обо
всем, что взбредет в голову.
   С глубокомысленным видом, хоть и перескакивая поминутно с  предмета  на
предмет, рассуждали они о водолазах, минах и тайных кладах, о рыбной ловле
с подсветкой, о спектакле "Синяя птица", который Туся  видела  в  Харькове
(она была харьковчанка), и о многом-многом еще.
   В больнице, кроме них, не было других детей. И вскоре шуточки  взрослых
по  их  адресу  прекратились  сами  собой.  Даже  громогласная,   она   же
ракообразная,  присмирела  и  не  заводила  в  коридоре  свой  устрашающий
граммофон.
   Что-то необычное и трогательное было в этих отношениях между  мальчиком
на костылях и девочкой, задыхавшейся от  бронхиальной  астмы,  что-то,  не
подходившее никак под привычные общепринятые мерки. Если это была  любовь,
то какая-то слишком спокойная. А если дружба, то чересчур уж пылкая.
   Когда Тусе бывало плохо и ее подолгу не выпускали из палаты,  Григорий,
оставшись в одиночестве, не находил себе места. Стук его костылей возникал
в гулкой  глубине  коридора  то  там,  то  тут,  и  по  этому  неумолчному
монотонному  стуку  больные  догадывались,  что  у  девочки  из   третьего
отделения был опять тяжелый приступ астмы...


   ССОРА

   И только раз они поссорились.
   В обычный час, после обхода, Григорий явился к окну. Туси не было  там.
На подоконнике лежали карандаш и неоконченное письмо.
   Конечно, Григорий слышал о том, что  чужие  письма  читать  нельзя.  Но
как-то не остерегся, машинально выхватил глазами первую строчку. И чуть не
упал от удивления.
   "Моя мамуся! - написано было решительными, задающими вправо буквами.  -
Пожалуйста, не волнуйся за меня. Приступов уже давно нет".
   Как - нет? Что за вранье? На прошлой неделе Туся три дня не вставала  с
постели, так умаяли ее эти окаянные приступы.
   Тут уж невозможно было остановиться, и Григорий, все больше  удивляясь,
прочел:
   "Мне здесь очень весело,  мамочка.  В  нашем  отделении  много  больных
девочек. Я играю с ними. Почти каждый вечер мы смотрим кино".
   С ума она сошла, что ли? Какие девочки? Какое кино? Это же больница,  а
не клуб!
   У него выхватили из рук недописанное письмо с такой силой, что страница
надорвалась. Вздрагивающий от негодования, хрипловатый голос сказал:
   - Как не стыдно! Фу!
   Григорий не знал, что на это ответить.
   - Цэ... цэ тоби должно быть  стыдно,  -  неуверенно  забормотал  он.  -
Брехаты... Та и щэ кому! Матэри...
   Он был не прав. Он понял это, едва лишь вернулся к себе в палату.  Ведь
Туся рассказывала ему, как тревожится о ней  мать.  И  кажется,  у  матери
больное сердце...
   Мучимый раскаянием, он готов был немедленно же просить у Туси прощения.
Однако не решился. "Нэхай охолонэ", - благоразумно сказал себе Григорий.


   "У НЕГО ЕСТЬ ХАРАКТЕР!"

   Через два дня, робея, он притопал к "их" окну.
   По обыкновению, Туся читала на подоконнике. С  героями  книги  все  как
будто бы обстояло благополучно. Это хорошо, это кстати.
   -  А  шо  цэ  ты,  Тусечка,  читаешь?  -  вкрадчиво  спросил  Григорий,
приблизясь.
   Туся обернулась:
   - Я читаю про Генриха Гейне.
   Этот Генрих, видно, был малый не хуже Уолтера, потому  что  глаза  Туси
сияли.
   - Понимаешь, - она заговорила так, словно бы никогда не было  размолвки
между ними. - Гейне был очень-очень болен. Последние годы жизни он  совсем
не вставал с постели - прозвал ее своей матрацной могилой. Над ним  вешали
веревку, и он цеплялся за нее, чтобы приподняться или повернуться на  бок,
представляешь?
   Григорий кивнул. Еще бы!
   - А он был знаменитый поэт,  -  продолжала  Туся.  -  И  он  все  время
работал. Его последними словами были: "Бумагу и карандаш!" Потом  началась
агония...
   Она задохнулась от волнения.
   "Как закалялась  сталь"  в  ту  пору  еще  не  была  написана,  Николай
Островский только начинал  свою  борьбу  с  роковым  неотступным  недугом.
Поэтому пример Гейне произвел на Григория впечатление.
   Кажется, тогда же он узнал и о когтях тигра.
   - Это Гейне перед смертью сказал, - сообщила Туся. - Похлопал рукой  по
только что законченным мемуарам - а в них  он  беспощадно  расправился  со
всеми своими врагами - и сказал ясене: "Тигр  умрет,  но  останутся  когти
тигра!.." Нет, ты не понял, я вижу. О когти же можно  оцарапаться,  верно?
Даже если тигр лежит на земле, уже бездыханный. Он и мертвый  еще  опасен.
Ну, понял теперь?
   Некоторое время Григорий молчал, погруженный в раздумье.
   - А шо ты,  Тусечка,  думаешь,  -  произнес  он  наконец  и  как  бы  с
удивлением поглядел по сторонам, - цьому Генриху було, мабуть, гирше,  ниж
мэни. Ще и верьовку над ным вишалы...
   - Да, но у Гейне был характер, - наставительно сказала Туся. - А у тебя
как, есть характер?
   Этого Григорий еще не знал. Он ей так и сказал с запинкой:
   - Я... я нэ знаю...
   Некоторое  время  Туся  не  сводила  с  него  пристального,  критически
оценивающего взгляда.
   - Ну як? - выдавил из себя Григорий.
   - Я думаю, есть. Но это неважно, что я думаю. Гораздо важнее  в  данном
случае, что думает об этом наш Иван Сергеевич...
   Она выдержала длинную драматическую паузу.
   Иван Сергеевич был врачом третьего отделения. Григорий  часто  жалел  о
том, что попал к Варваре Семеновне, а  не  к  нему.  На  Ивана  Сергеевича
приятно было смотреть даже тогда, когда он шел по коридору, направляясь  в
обход или возвращаясь с обхода. Жизнерадостный, улыбающийся, очень широкий
в плечах, он  выглядел  особенно  широким,  потому  что  полы  его  халата
развевались на ходу.
   - Если бы ты знал, какой он врач! Вот это врач так врач! - восторгалась
Туся. - Когда я задыхаюсь и он усаживается на мою койку и берет  мою  руку
своей большой прохладной рукой, мне уже делается легче.
   Григорий только восхищенно качал головой.
   И вот сейчас этот Иван Сергеевич думает, что у него, у  Григория,  есть
характер!
   - Цэ вин тоби сам сказав? Сама чула?
   Да, Туся слышала это собственными своими ушами.
   Она сидела  в  дежурке  за  ширмой,  медсестра  готовилась  сделать  ей
внутримышечную инъекцию. (Туся никогда не говорила - укол,  она  за  время
своей болезни запомнила множество всяких медицинских терминов и при случае
любила щегольнуть ими в разговоре.)
   Ну вот, стало быть, сидела  она  себе  за  ширмой  очень  тихо.  Врачи,
наверное, и не догадывались о ее присутствии, иначе, конечно, не стали  бы
разговаривать так откровенно. Да, кстати, кроме Ивана Сергеевича и Варвары
Семеновны, были там еще две эти фифки-практикантки.
   Речь почему-то зашла о Григории. Начало разговора она прозевала, потому
что ей было очень плохо. Но после инъекции  она  задышала  лучше.  До  нее
дошло:
   - Мальчик - хроник, и безнадежный!  -  Это  недовольный  голос  Варвары
Семеновны. - Я же показывала вам его рентгенограммы.
   - Не единой рентгенограммой жив  человек,  -  пошутил  Иван  Сергеевич.
Затем уже серьезно: - Понятно,  и  я,  как  вы,  доверяю  рентгенограммам,
однако не хочу, чтобы они заслонили нечто, будем так  говорить,  не  менее
важное.
   - Что же именно?
   - Самого больного, его способность  к  сопротивлению,  его  дух  прежде
всего.
   - Дух? Отдает идеализмом, - заметила дуреха практикантка.
   - Почему? Вы же, например, прописываете своим больным  бром.  Но  ведь,
кроме брома, нужна еще какая-то рецептура радости. Тем более  он  мальчик,
ему нет, наверное, и четырнадцати.
   - Недавно я подарила ему пластилин, - вспомнила Варвара Семеновна.
   - По-видимому, мало этого. Подарите ему надежду!
   - По-вашему, я должна лгать?
   - Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это.
   - Повторяю, он хроник.
   - Ну и что из того? По-разному можно рассматривать длительную  болезнь.
Например, как врага, против которого надо поднять,  собрать,  мобилизовать
все силы больного, в  том  числе  и  волю  его!  Кстати,  я  видел  вашего
Григория. У него упрямый лоб.
   - Да, мне нелегко с ним.
   - А ему с вами? Ну не сердитесь. Вдумайтесь в этого своего Григория. Не
сковывайте его психику. Он должен очень хотеть выздороветь. Пусть  он  изо
всех сил помогает вам. Это важно. Он сможет вам помочь. По-моему,  у  него
есть характер.
   Разговор был очень напряженный, весь из острых углов,  поэтому  он  так
запомнился Тусе.
   Характер, характер! Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер!
   А что такое характер?


   ПРОЩАНИЕ

   Григорий надумал тренироваться - втайне от всех. Готовил Тусе  сюрприз.
Забирался в глубь сада, чтобы его никто  не  видел,  и  там  пытался  хоть
несколько метров пройти без костылей. Должен был  пройти!  Ведь  сам  Иван
Сергеевич сказал, что у него есть характер!
   Он делал короткий шаг, подавлял стон, хватался за дерево,  опять  делал
шаг. Земля качалась под ним, как палуба в  шторм.  Пот  градом  катился  с
лица. Колени тряслись. Но рот его был плотно сжат.
   Григорий заставлял себя думать только об одном: ну и удивится же  Туся,
когда увидит его без костылей! Или  еще  лучше:  он  притопает  к  ней  на
костылях, а потом отбросит их - ага? - и лихо выбьет чечетку!
   Увы, как ни старался он, дело не шло. Правильнее сказать, ноги не  шли.
Руки-то были у  него  сильные,  на  перекладине  он  мог  подтянуться  раз
двадцать подряд. А ноги не слушались. Как будто вся сила перешла из них  в
руки.
   А Туся, не зная ничего об этой тайной  тренировке,  которую  правильнее
было назвать самоистязанием, по-прежнему  сердилась  на  него:  почему  он
вялый, почему невеселый?
   - Ты только себя не очень жалей!  Это  вредно  -  себя  жалеть.  Ты  же
сильный, широкоплечий! Вон как дышишь хорошо.  Я  бы,  кажется,  полетела,
если бы могла так дышать!
   Да, до самой разлуки она была требовательна к нему и неласкова с ним.
   И вот кончилась зима. В один из теплых весенних дней  окно  в  коридоре
распахнули настежь.
   Григорий  и  Туся  сидели,  как  всегда,   на   своем   подоконнике   и
разговаривали. О чем? Кажется, о кругосветных путешествиях.
   Внизу пенился цветущий сад. Не хотелось оборачиваться. За  спиной  вяло
шаркали туфлями ходячие больные. Коридор  был  очень  узкий,  заставленный
шкафами, каждую половицу пропитал противный больничный запах.
   Но из сада пахло весной.
   - Ты будешь меня помнить? - неожиданно сказала Туся.
   Что она хотела этим сказать? Григорий с удивлением заглянул ей в  лицо,
но Туся быстро отвернулась.
   - А сад? Ты не забудешь его?  Смотри:  цветы  белые  и  розовые  -  как
вышивка крестиком на голубом шелке!
   Григорий посмотрел, но не увидел ничего  похожего.  Просто  стоят  себе
деревья в цвету, а за ними расстилается море, по-весеннему голубое.  Такое
вот - крестики,  вышивка,  шелк  -  могло,  конечно,  померещиться  только
девочке.
   И тем же ровным голосом, каким она говорила о вышивке, Туся сказала:
   - Уезжаю завтра.
   - Как?!
   - За мной приехала мать.
   Григорий сидел оторопев.
   От быстрого шепота волосы зашевелились над его ухом.
   - Ты мне пиши! И я буду... А на следующее лето приеду  сюда  опять.  Ты
будешь уже без костылей, а я стану хорошо дышать!
   - Тусечка... - пробормотал Григорий жалобно.
   Но не в ее натуре было затягивать прощание. Неожиданно она спрыгнула  с
подоконника и быстро убежала.





   ПЕРВАЯ ВЕРТИКАЛЬНАЯ МОРЩИНКА НА ЛБУ

   Итак, Тусю увезли. А вскоре и за Григорием приехала мать.
   Неожиданно она натолкнулась на сопротивление.
   - Нэ хочу до дому! - объявил Григорий, стоя перед нею.
   - Як цэ так? У больныци хочэш?
   - И в больныци не хочу.
   - А дэ хочэш?
   Разговор происходил в дежурке в присутствии Варвары  Семеновны  и  тети
Паши.
   Григорий молчал насупясь.
   - Чого ж ты мовчиш? Я кому кажу?
   Мать замахнулась на него слабым кулачком.  Но  он  с  таким  удивлением
поднял на нее глаза, бледный,  сгорбленный,  жалко  висящий  между  своими
костылями, что она опустила руку и заплакала.
   Он тоже чуть было не заплакал, но сдержался. До чего же бестолковые эти
взрослые! Ведь море  стало  его  другом.  Как  же  он  мог  теперь  с  ним
расстаться!
   Кроме того, Туся обещала вернуться будущим летом  в  больницу  на  мысе
Федора. Выходит, он должен дожидаться ее здесь.
   - Буду у моря житы, - сказал Григорий, упрямо нагнув голову.
   - А у кого? Хто тэбэ до сэбэ визьмэ?..
   Из   угла,   где   тетя   Паша   перематывала   бинты,   выкатился   ее
успокоительно-округлый говорок:
   - О! Невелико дело-то! Ну хоть и у нас на маяке поживет.
   При слове "маяк" Григорий поднял голову.
   - Мой-то маячником работает, - пояснила тетя Паша. -  Отсюда  недалеко,
два километра. При маяке дом есть. Нас трое всего: сам, сынок меньшой и я.
А где трое уместились, и четвертому местечко найдем.
   Мать Григория снова заплакала.
   - Ему хорошо у нас будет, - продолжала  тетя  Паша.  -  Воздуху  много,
воздух вольный. А Варвара Семеновна рядом. Чуть что  -  будет  иметь  свое
наблюдение.
   Варвара Семеновна распустила поджатые было губы:
   - Что ж! Если  Прасковья  Александровна  приглашает,  то  я,  со  своей
стороны... Конечно, морской климат ему показан. Пусть  поживет  до  начала
школьных занятий...
   Но прежде чем переехать  на  маяк,  Григорию  пришлось  заставить  себя
выполнить одну тягостную обязанность - посетить родителей Володьки.
   Мать, едва увидала Григория, сразу же заплакала. И после, сидя в  своем
уголке за гардеробом, продолжала плакать - тихонько, почти беззвучно.  Она
вообще была очень тихая.
   А отец,  нервно  расхаживая  взад  и  вперед  по  тесной  комнате,  все
выспрашивал,  терзая   себя,   подробности   несчастья:   как,   в   какой
последовательности произошло оно и как при соблюдении таких-то и  таких-то
предосторожностей могло бы и не произойти. (Но ведь все равно  ничего  уже
нельзя было изменить!)
   Потом он предложил Григорию по-прежнему жить у них, но сказал  об  этом
неуверенно и оглянулся на жену. Да Григорий, конечно, и сам  понимал,  что
это  невозможно:  он  постоянно  будет  напоминать  бедным  людям  об   их
трагически погибшем сыне.
   На вопросы отца Володьки он отвечал, низко нагнув голову, изо всех  сил
хмуря и хмуря брови, чтобы не заплакать.
   Тогда, быть может, и  появилась  у  него  на  лбу  первая  вертикальная
морщинка. Впрочем, она была еще маленькая, неглубокая, чуть наметилась над
переносицей и по временам разглаживалась, начисто пропадала, будто ее и не
было вовсе.
   На маяке она пропала.


   "Я - "БЕРЕГ"! Я - "БЕРЕГ"!"

   Башня маяка была невысока. Но ей и ни к чему  было  быть  высокой.  Она
стояла на стометровом обрыве, на высоченном крутом мысу. Спереди, справа и
слева было море, и только сзади вздымались горы.
   Две тысячи лет назад римляне держали здесь гарнизон против  беспокойных
степняков. Крепостные стены, сложенные из огромных плит, еще  сохранились.
У их подножия, а также на дне рва валялись осколки темно-серого точильного
камня. В гайворонской школе проходили  Рим,  поэтому  Григорий  без  труда
вообразил себе, как легионеры в молчании сидят вокруг костра и  при  свете
дымных факелов точат наконечники своих копий и лезвия мечей.
   Он сделал то, что сделали бы, конечно, и вы в  его  возрасте.  Распугав
двух или трех змей, гревшихся на стене, насобирал целую  кучу  осколков  и
приволок домой. Потом он ежевечерне с благоговением точил свой  перочинный
ножик на римском точильном камне, которому две тысячи  лет!  Лезвие  через
некоторое время сделалось тончайшим, как лист папиросной бумаги.
   На мысу римляне поддерживали огонь: разжигали  огромный  костер  и  всю
ночь без устали подбрасывали в него охапки хвороста.
   Теперешний маяк, понятно,  был  куда  лучше.  На  вершине  белой  башни
находилась так называемая сетка накаливания. Сделана она  была  из  шелка,
пропитанного особыми  солями.  Снизу  подавались  пары  керосина,  которые
добела раскаляли сетку.
   Устройство, в общем, нехитрое. По сути - гигантский примус. Но с сеткой
полагалось обращаться осторожно: дунь посильнее - и сразу же рассыплется в
прах!
   Сетку окружала толстая линза подобно стеклу керосиновой  лампы.  Стекло
было необычное - пузатый  стеклянный  бочонок.  Вместо  обручей  ребристые
грани. Каждая грань преломляла свет, усиливала его и параллельными пучками
отбрасывала далеко в море.
   Целыми днями Григорий ходил теперь за дядей Ильей, мужем тети  Паши,  и
неотвязно клянчил: "Дядечку, та визьмить жэ мэнэ до фонаря!" Даже  божился
иногда, что больше уже не спутает замшу с тряпкой.
   Дело в том, что дядя Илья поначалу гостеприимно позволил ему  протереть
оптику  -  он  называл  ее  с  уважением  полным   наименованием:   "линза
направляющая и преломляющая". Ошалев от радости, Григорий второпях схватил
тряпку, за  что  тотчас  же  получил  по  рукам.  Тряпкой  протирают  лишь
штормовые стекла, которые защищают линзу от града, снега и  птиц,  сослепу
летящих  на  свет.  Саму  же  "направляющую  и  преломляющую"  разрешается
протирать исключительно замшей!
   Сколько  раз,  стоя  в  фонаре  (подниматься  туда  нетрудно,  лестница
невысокая и пологая), Григорий воображал себя командиром корабля.
   Ведет корабль ночью,  вглядываясь  с  командирского  мостика  во  мрак.
Плывет будто в пещере. Ни луны, ни звезд!
   И вдруг раздвинулись впереди камни  гранитных  стен.  Блеснул  узенький
проблеск света!
   Маяк!
   Вспыхивает и гаснет зеленый огонек вдали - будто свет настольной  лампы
под абажуром. Сначала короткий проблеск, потом мрак, опять проблеск и мрак
уже почти целую секунду. Световая характеристика "его" маяка!
   Сигнальщик докладывает:
   "Товарищ командир! Открылся мыс Федора!"
   "Штурману нанести наше место на карту!"
   Хорошо, если бы еще и Туся стояла рядом с ним на мостике...
   Кроме "линзы направляющей и  преломляющей",  были  у  дяди  Ильи  также
ревуны. Когда Григорий впервые услышал их, то подумал: стадо  коров  зашло
по брюхо в воду и, вытянув шеи, оглушительно мычит.
   Ревуны помогают морякам в плохую видимость. Если наваливает  туман  или
начинает идти  снег,  люди,  застигнутые  непогодой  в  море,  откладывают
бинокли. Все на корабле превращается в слух.
   Тише! Слышите? Издалека сквозь свист ветра и гул волн  донесся  слабый,
прерывистый, очень печальный голос.
   Ревуны!  Ну,  теперь  следить  с  часами  в  руках!  Чья  это  звуковая
характеристика? Две секунды - звук, две - молчание,  две  -  звук,  две  -
молчание, пять - звук, шесть - молчание. Подал весть о  себе  мыс  Федора.
Предостерегает: "Я - "Берег", я - "Берег", уходите от меня в море!"
   И рулевой торопливо отворачивает до тех пор, пока  печальный  голос  не
пропадает в шуме волн и ветра.


   МОРЕ ВСЕГДА РАЗНОЕ...

   Нет, никогда не было скучно Григорию на маяке - даже одному. Он ведь  и
не оставался один.
   Море постоянно было с ним. И оно всегда было разное.
   Белый красавец маяк стоял над обрывом,  с  трех  сторон  обступало  его
море, и в течение дня оно много раз менялось на глазах.
   Григорий любил встречать рассвет у подножия обрыва.
   Тихий шорох - как чьи-то приближающиеся шаги! Это на цыпочках  подходит
по рассыпающейся гальке новый день.
   Появляются на глади вод промоины, сияющие, светлые, напоминающие  озера
среди лугов. Наклонно, пучком, падают из-за  облаков  лучи  солнца.  Когда
таких пучков несколько, они выстраиваются в ряд  и  делаются  похожими  на
индейские вигвамы, освещенные изнутри.
   Не отрываясь смотрит вдаль подросток на костылях. Пена  прибоя  обегает
его ноги и концы костылей, уткнувшиеся в гальку.
   День начинается неизменно с маленького события - с  восхода  солнца.  И
заканчивается тоже событием - заходом солнца.
   Облака на закате  неотделимы  от  солнца.  Многоярусные,  цветные,  они
громоздятся друг на друга. В узкие прорези пробивается свет. Там, у очага,
пируют великаны!
   Завороженный этим зрелищем, Григорий присаживается на  гальку.  Костыли
лежат рядом.
   Ага! Насытившись, великаны ушли спать. Очаг погас. Но  вода  еще  долго
хранит свет солнца. Оно словно бы утонуло и покоится на дне морском.  Море
- одна огромная раковина-ропан с перебегающими по ее выпуклой  поверхности
золотыми блестками.
   А за очистившимся от облаков горизонтом поблескивает другая раковина  -
размером еще больше - небо. И вторая темнее первой,  не  перламутровая,  а
розовая...
   Однако Григорий любил море и в шторм. Даже еще больше, пожалуй,  чем  в
штиль.
   До него долетают соленые брызги!  Блаженно  улыбаясь,  он  не  вытирает
мокрого лица. Зрелище непокорного моря всегда  обостряет  в  нем  ожидание
счастья.
   Часами   мог   он   простаивать   на   берегу,   наслаждаясь   картиной
надвигающегося  шторма.  Вот  узкая  светлая  полоса,  похожая   на   меч,
вытянулась между небом и землей. Это знак бури. Тучи над  светлой  полосой
густеют, наливаются клубящимся  мраком.  А  море  у  горизонта,  наоборот,
белым-бело. Волны, поседев от страха, с развевающимися волосами, стремглав
мчатся оттуда к берегу, будто спасаясь от меча, нависшего над ними.
   Волны боятся шторма, но и сами  они  внушают  страх.  Не  издали,  а  у
берега. Тяжко ворочаются здесь, сталкиваясь и  громыхая,  серые,  зеленые,
голубые, с белыми прожилками, как гранитные плиты. Это так спрессовал воду
шторм, без устали колотя и колотя ею о берег.
   Нырнешь - не вынырнешь! Со скрипом сдвинутся  плиты  над  головой,  как
тогда, при взрыве балаклавской мины, и уже  не  шевельнуть  ни  рукой,  ни
ногой, удушье перехватит горло, перед глазами тьма...
   Григорий торопливо отгонял эти мысли, недостойные будущего моряка.
   Но разве он все-таки будет моряком?
   Брызги не только солоны - они горчат. Сильнее начали давить костыли под
мышками. Это Григорий  вспомнил  о  них.  Разве  возьмут  с  костылями  на
корабль?
   Ну что ж! Не возьмут - останется на маяке, будет  маячником,  как  дядя
Илья. Но никуда не уйдет от моря.


   ПРЕДУПРЕЖДАЮЩИЙ КРИК ШТОРМА

   Дядя Илья, видно, и сам был не прочь, чтобы Григорий остался служить на
маяке.
   Впрочем, может, его радовало появление нового свежего  слушателя?  Ведь
он достиг уже того возраста,  когда  любят  в  часы  досуга  наставительно
рассказывать  свою  биографию  или  просто  приводят   к   случаю   разные
поучительные факты. На маяке же население маленькое - раз, два и  обчелся,
со всеми давно уже обо всем переговорено.
   Дядя Илья очень большой, массивный.  Тельняшка,  штопаная-перештопаная,
чуть ли не лопается на  широченной  его  груди.  Однако  говорит  он,  как
кажется Григорию,  с  преувеличенной  вежливостью,  произнося  "ы"  и  "у"
по-черноморски  мягко:  вместо  "выпить"  -  "випить",  вместо  "прошу"  -
"просю".
   Вот и сейчас он решил воспользоваться  выдавшейся  свободной  минуткой,
чтобы продолжать "приучать хлопца к  делу".  Слышно:  осыпается  земля  на
спуске под его размашистой  боцманской  поступью.  Значит,  сверху  увидел
Григория и спешит к нему с каким-то новым наставлением.
   А тут, как назло, страшно хочется спать.
   Блестящие,  словно  бы  отполированные,   пологие   волны   неторопливо
изгибаются навстречу. Суетливо бегают рядом рачки-бокоплавы. Вода шелестит
у ног, обегая торчащие камни. Отсвечивает на солнце  разноцветная  крупная
галька. Рыболовные  крючки,  разложенные  у  воды,  ярко  сверкают.  Глаза
слепит, веки все больше тяжелеют, смыкаются...
   Но дядя Илья уже тут как тут.
   - Морем любуешься? - доносится откуда-то сверху его недовольный  голос.
- Ну любуйся, любуйся! А ведь с зюйд-веста шторм идет.
   Пристроившись рядом на берегу, он с выматывающей  душу  медлительностью
начинает ковыряться в своей трубке и, громко сопя, продувать ее.
   - Это нехай себе больные-отдыхающие  морем  любуются,  -  бурчит  он  в
перерывах между продуванием. - Других делов у них больше нет. А ты  же  не
отдыхающий-больной? Ты  же  собираешься  работать  при  море.  Значит,  не
любоваться им должен, а вникать в него, понял?
   Шторм? Дядя Илья сказал, что идет шторм? Но ведь небо безоблачно, чайки
лениво покачиваются на воде.
   - Чайки, чайки! - передразнивает дядя Илья. - Устарели они, чайки твои.
Наука уже дальше чаек пошла.  Чи  я  не  объяснял  тебе,  что  есть  такой
предупреждающий крик шторма?
   Григорий молчит. Угрелся на солнце, неохота разговаривать.
   - Впереди шторма, чтобы ты знал, идет  сильный  шум  под  водой.  Идет,
учти, очень быстро и обгоняет морские волны. Сам шторм черт те где еще,  у
берегов Турции или Болгарии,  а  шум  подводный  -  уже  вот  он  я!..  Но
невооруженным ухом его не слыхать, - с важностью добавляет старый маячник.
- Недоступный он для нашего человеческого  невооруженного  уха.  Доступный
только для всяких морских тварей, медуз или рачков-бокоплавов например. Ты
их видал, бокоплавов?
   А то нет! Не только видал, но и ловил не раз. Рачки эти обычно  греются
на прибрежных камнях, а  перед  штормом  с  поспешностью  перебираются  на
берег. Медузы же, спасаясь от шторма, наоборот, уходят в глубь моря, чтобы
их не выбросило волной на берег.
   - Ты, однако, на медуз не смотри, - продолжает  поучать  дядя  Илья.  -
Есть приборы, которые поумнее медуз. На них и смотри.
   Григорий не прерывает дядю  Илью.  Ага!  Слышно,  он  уже  продул  свою
трубку. Теперь начал неторопливо большим пальцем уминать в ней  табак.  О!
До раскурки еще далеко.
   Сияющее пространство все наплывает и  наплывает  от  горизонта.  Что-то
успокоительно бормочет волна, будто убаюкивает. Шторм? Какой там шторм!
   Сонно слушает Григорий о приборах "умнее медуз".  Их  устанавливают  на
тридцатиметровой глубине вдоль берега. Там они  и  улавливают  приближение
шторма за несколько часов до того, как первая  волна  его  со  вздыбленным
белым гребнем ударит о берег.
   О! Несколько часов! Можно еще безмятежно поклевать носом,  посидеть  не
двигаясь, на разогревшейся береговой гальке...
   ...Стоило бы, пожалуй, Григорию и дяде Илье отвести на мгновение взгляд
от моря, оглянуться на розовато-голубой, с  белыми  прожилками,  обманчиво
спокойный отвес Ай-Петри.  Вон  откуда,  из-за  спины,  с  оста,  а  не  с
зюйд-веста надвигается на них сокрушительный шторм -  подземный,  хотя  он
пока еще и не в нескольких часах, а в  нескольких  неделях  пути  от  мыса
Федора...


   ЗЕМЛЯ РВАНУЛАСЬ ИЗ-ПОД НОГ

   В середине лета дядя Илья получил отпуск и поехал к родичам в  Киев.  С
собой прихватил и Григория, чтобы показать его тамошним врачам.
   А когда Григорий и дядя Илья вернулись, то оказалось, что в Крыму  было
землетрясение! Вот оно  как!  Никто,  правда,  на  мысу  не  пострадал,  и
разрушений не было, только пес Сигнал потерял голос от лая.
   Григорий очень жалел, что такое интересное событие произошло без  него.
Не повезло! В кои веки  землетрясения  те  случаются,  так  на  ж  тебе  -
угораздило отлучиться!..
   Прошел июль, миновал и август.  В  сентябре  Григорий  начал  ходить  в
школу, которая находилась неподалеку от маяка.
   Дни были еще жаркими, но от Ай-Петри по вечерам уже тянуло холодом.
   На маяке в тот вечер  долго  сумерничали,  ожидая  тетю  Пашу,  которая
задержалась в больнице. Она пришла в двенадцатом часу, поворчала  на  дядю
Илью и Григория из-за того, что малыш еще не уложен, и разогнала по койкам
всю честную компанию.
   Но тут принялся скулить  у  двери  Сигнал.  Григорий  распахнул  дверь.
Почему-то Сигнал ухватил его зубами за штанину и потащил через порог.
   Ночь была темная. Остро пахли водоросли - казалось, это рыбаки вывалили
тонны рыбы внизу под обрывом. Цикад слышно не было, хотя спать им  еще  не
полагалось. По-прежнему Сигнал вел себя странно. Припадал на передние лапы
и взлаивал сорванным голосом,  будто  хотел  что-то  объяснить,  о  чем-то
предупредить.
   - Нашел время играть! - зевая, сказала тетя Паша с  кровати.  -  Оставь
его, дурака, пусть побегает...
   Григорий долго не мог заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но  сегодня
он был какой-то непонятный, неравномерный. Так  стучала  кровь  в  висках,
когда Григорий лежал больной. Но разве море может заболеть?
   Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на  лоб.  В  комнате
было серо от пыли.
   Ничего не понимая, он нашарил костыли, вскочил, запрыгал к  двери.  Его
обогнала тетя Паша с маленьким сыном на руках.
   За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень  тонкий  звук:  "А-а-а!"
Будто комар бился в стекло!
   Кричали где-то под горой, возле больницы, и вверху, у  шоссе,  женщины,
сразу много женщин.
   То  было  второе  землетрясение  1927  года,  сентябрьское,  еще  более
сильное, чем июльское.
   Григорий  стоял  как  столб,  растерянно  озираясь  по  сторонам.  Мимо
пробегали полуодетые люди. Они поспешно сносили вещи  к  платану,  который
рос  посреди   двора,   успокаивали   плачущих   детей,   переговаривались
взволнованными, высокими голосами.
   Из повиновения  неожиданно  вышел  дядя  Илья.  Не  слушая  тетю  Пашу,
сидевшую под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя  вахта  была  не
его. Фонарь продолжал светить.
   Самым пугающим был этот  непрекращающийся,  тонкий,  колеблющийся  вой:
"А-а-а!" Он вонзался в душу. Казалось, в ужасе кричал  весь  Южный  берег,
терпящий бедствие.
   По-разному вели себя люди в беде. Никогда бы не подумал  Григорий,  что
садовник соседнего санатория, громогласный,  толстый,  с  торчащими  врозь
усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не  сознавал  этого.
По щетинистому неподвижному лицу его струились слезы, а садовник  даже  не
утирал их.


   ОН ОТБРОСИЛ КОСТЫЛИ!

   Поддалась панике и тетя Паша,  обычно  такая  уравновешенная.  В  одной
нижней  юбке,  босая,  распатланная,  она  то  крестилась,   то   целовала
зареванного малыша, то судорожно цеплялась за Григория.
   Вдруг она подхватилась и, усадив сына на узлы, кинулась в дом.
   - Куды вы, тьотю?!
   - Ходики забыла, господи!
   И зачем понадобились ей эти ходики - дешевые деревянные часы с гирькой?
Она не была жадной и вещей успела захватить из дому  гораздо  меньше,  чем
соседки. Но, быть может, с ходиками связаны были воспоминания, а ведь  они
обычно  дороже  вещей.  Ходики  как  бы   воплощали   для   нее   семейное
благополучие. Когда все  бессмысленно  рушилось  вокруг,  трещал  по  швам
размеренный уклад жизни, эти часы-друзья были особенно  дороги.  Казалось,
нельзя жить без них.
   Никто не успел ее остановить. Она метнулась в дом.
   И тут опять тряхнуло!
   Тетя Паша показалась в проеме двери, почему-то держа  ходики  высоко  в
руке. Она споткнулась, упала. Сверху сыпались  на  нее  какие-то  обломки,
глина, пыль.
   Оцепенев, смотрел на это Григорий. И малыш тоже смотрел на мать,  сразу
же оборвав плач.
   Она попыталась было встать - не смогла.  То  ли  придавило  ее,  то  ли
обеспамятела и обессилела от страха.
   И тогда Григорий кинулся к ней на помощь.
   Он не думал об опасности. Видел перед собой только это  лицо  в  черном
проеме двери, большое, белое, с вытаращенными от ужаса, молящими, зовущими
на помощь глазами.
   Рывком он подхватил  тетю  Пашу  под  мышки,  поднял.  Кто-то  суетливо
топтался рядом. Кто это? А! Садовник из санатория!
   Вдвоем они вытащили тетю Пашу из дому.
   И вовремя! Едва успели сделать это, как кровля и стены обрушились. Там,
где только что лежала  тетя  Паша,  медленно  расползалась  куча  щебня  и
камней.
   От поднявшейся пыли Григорий чихнул и с удивлением огляделся. Что  это?
Землю уже не качает, но еще происходит что-то необычное. Он не смог  сразу
понять что.
   Набежавшие соседки с ахами и охами  повели  тетю  Пашу  под  руки.  Она
оглянулась, вскрикнула:
   - Костыли-то где?
   Костылей в руках у Григория не было. Костыли лежали в нескольких шагах.
Он и не заметил, как отбросил их. Как же  ему  удалось  перемахнуть  такое
расстояние без костылей?  Будто  внезапно  подувшим  ветром  приподняло  и
кинуло к дому. Что это был за ветер?
   Он раскинул руки, робко сделал шаг. Сейчас получилось хуже.  Сейчас  он
думал о том, как бы сделать этот шаг. Тогда он не думал.
   С маяка вернулся дядя Илья. Ему с двух сторон жужжали в уши,  показывая
на кучу камней и щебня у двери и на Григория без костылей.  Да,  он  ходил
без костылей вокруг широковетвистого  платана  еще  неуверенно,  короткими
шажками.
   У платана к тому времени собрался целый табор. Место это было  наиболее
безопасное, потому что строения стояли  поодаль.  Люди  так  и  заночевали
здесь - на одеялах, тюфяках, просто на траве.
   Земля успокаивалась постепенно. Толчки еще повторялись, но раз от  разу
слабея.
   Будто кто-то, озорничая, подползал тайком, хватал  в  темноте  за  край
тюфяка, тянул к себе, потом медленно отпускал. Хотелось крикнуть: "Эй  ты!
Хватит! Кончай баловаться!"
   Рядом с Григорием  вздыхали,  стонали,  охали  во  сне  взрослые.  Зато
маленькие дети спали неслышно - вероятно, очень устали от плача...
   Прибой все еще беспорядочно и тяжело бьет о берег. Море до самых  своих
недр растревожено землетрясением.
   Не заснуть Григорию!
   Нет, но что же это случилось с ним? Почему он отбросил костыли?
   Всю осень и зиму его лечили в  больнице,  мучили  процедурами,  пичкали
лекарствами, и он не  мог  отбросить  костыли.  А  тут  вдруг  взял  да  и
отбросил! За ненадобностью отшвырнул прочь и пошел. Нет, побежал! Забыв  о
костылях, стремглав кинулся на выручку к тете Паше!
   Это же чудо произошло с ним! Иначе и не назовешь - чудо!
   Но, может быть, утраченное умение ходить без костылей вернулось лишь на
короткое время, всего на несколько минут?
   Обеспокоенный Григорий встал на  ноги.  Проверяя  себя,  сделал  шажок,
остановился. Получилось! Не очень хорошо, но получилось.
   Он повторил опыт.
   Колени дрожат, спина  болит,  мускулы  рук  напряглись,  ища  привычную
опору. Но это ничего. Готов вытерпеть любую боль, лишь бы ходить, как  все
- без костылей!
   И Григорий упрямо возобновляет свои попытки, медленно,  очень  медленно
двигаясь по кругу,  обходя  дозором  широковетвистый  платан  и  спящих  у
платана вповалку людей, словно бы охраняя их тревожный, прерывистый сон...


   ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ДЕРЖИТ ХРОНОМЕТР В РУКЕ

   Мне бы, признаться, хотелось сразу перейти  от  сентября  1927  года  к
октябрю 1944-го, иначе говоря, с  мыса  Федора,  где  мало-помалу  утихает
землетрясение, перебросить вас рывком на  Дунай,  который  содрогается  от
взрывов донных и якорных мин.
   Но тогда многое важное останется недосказанным.
   Почему именно во время землетрясения Григорий отбросил костыли? Вот что
вам обязательно нужно понять!
   Конечно, Иван Сергеевич немедленно же заинтересовался этим "чудом".  Он
стал заниматься с Григорием лечебной гимнастикой, разработанной по особому
методу.
   Врач и пациент проявили удивительную настойчивость, не ослабляли ни  на
один день своих объединенных усилий.
   Но это и понятно. Григорий  страстно  хотел  выздороветь,  чтобы  стать
моряком! Манящая цель была перед ним.
   И длилось это, заметьте, годы, долгие годы, все  то  время,  в  течение
которого Григорий, по-прежнему живя на маяке, заканчивал среднюю  школу  в
соседнем поселке.
   Полтора-два часа в день проводил он в  больнице,  где  под  наблюдением
Ивана  Сергеевича  педантично  отрабатывал  ходьбу,  бег,  прыжки,   махи,
повороты, будто готовясь к отборочным спортивным  соревнованиям.  Даже  во
сне мускулы его не могли забыть об этом - так уставали  к  ночи.  Григорию
снилось, что он бегает, прыгает, сгибается и разгибается,  а  рядом  стоит
неизменный Иван Сергеевич в белом халате и держит хронометр в руке.
   Тусю бы еще  сюда!  Пусть  бы  тихохонько  сидела  себе  в  сторонке  и
неотрывно смотрела на него исподлобья своими сумрачными  зеленовато-серыми
глазами, а потом небрежно уронила бы что-нибудь одобрительное. Наконец-то!
Она так редко его хвалила.
   Но он не дождался ее похвалы. Туся  не  приехала  на  мыс  Федора,  как
обещала. Ни "будущим летом" не приехала, ни  во  все  последующие  за  тем
годы. Просто удивительным образом исчезла, без следа растворилась  в  этом
необъятном и непонятном мире.
   И только на единственное его письмо она ответила, на первое, в  котором
он описывал землетрясение. А потом уж и на письма  перестала  отвечать.  И
они, одно за другим, начали печально возвращаться обратно.
   Иван Сергеевич по собственной инициативе послал запрос  в  Харьков,  на
почту. Оттуда ему сообщили, что письма возвращены "за выбытием адресата".
   Но куда выбыл адресат? Почему? Когда?..
   Григорий очень тяжело переживал то, что Туся забыла  его.  В  это  было
трудно поверить, не правда ли? На нее было совершенно  непохоже.  А  он-то
считал, что она - верный, непоколебимый друг и в горе, и в радости,  друг,
не способный нарушить данное обещание!
   И все же, представьте, ему было легче думать о ней именно так.  Забыла?
Да, забыла. Но жива! По какой-то непонятной причине  ушла  из  его  жизни,
однако иначе, чем ушел Володька...
   Ни с кем - ни с Иваном Сергеевичем, ни с тетей Пашей, ни с дядей  Ильей
- не делился Григорий своими переживаниями.  Где-то  он  вычитал  недавно:
"Мужчина должен нести свое горе молча и в одиночку". Ну что  ж!  Это  было
правильно: молча и в одиночку...


   ПОЧЕМУ ОН ОТБРОСИЛ КОСТЫЛИ?

   Наступил наконец долгожданный день, когда Григорий в праздничном своем,
тщательно Отутюженном тетей  Пашей  костюме  стоит  у  притолоки  двери  в
кабинет Ивана Сергеевича, а тот,  прохаживаясь  взад  и  вперед  несколько
быстрее, чем обычно, говорит ему:
   - А я и не волнуюсь! Откуда ты взял, что я  волнуюсь?  Уверен  в  твоем
успехе ничуть  не  меньше  тебя,  даже  больше.  Ты  пройдешь  медицинскую
комиссию и будешь по  физическим  данным  своим  допущен  к  испытаниям  в
военно-морское училище.
   - Исключительно благодаря вам, - почтительно вставляет Григорий.
   - Отнюдь не исключительно! Лишь отчасти. Я же объяснял много  раз:  как
ни странно, главным образом тебе помогло землетрясение. Ну а теперь  беги!
Не опоздай на севастопольский автобус. И  помни:  вечером  по  пути  домой
обязательно зайди ко мне. Как бы поздно это ни было! Я буду ждать,  понял?
Хотя, повторяю, я ни капельки за тебя не волнуюсь.
   По лестнице простучали быстрые шаги, гибкая юношеская фигура,  мелькнув
под окном, скрылась за воротами больницы.
   Конечно, Ивану  Сергеевичу  очень  хотелось  вместе  с  ним  поехать  в
Севастополь. Но тогда бы, вероятно, он больше волновался. Пока что мальчик
держится молодцом. Верный признак: не вставляет в русскую речь  украинские
слова - значит, держится! Да и было  бы  неудобно  перед  севастопольскими
врачами. Кое-кто, пожалуй,  истолковал  бы  приезд  Ивана  Сергеевича  как
навязчивость,  бестактность,  стремление  использовать  авторитет   своего
имени. Нет уж, пусть мнение его коллег будет абсолютно беспристрастным!
   Годен или не годен? Вот как стоит вопрос!
   К сожалению, кое-что было упущено с самого начала. В больнице Григория,
несомненно,  передержали  на  костылях.  Фигурально  выражаясь:  пеленали,
кутали, по-бабьи парили в рукаве!
   И вдруг на маяке во время  землетрясения  его  встряхнула  сама  земля.
Буквально встряхнула!
   Последствия одной встряски,  у  Балаклавы,  Григорий  вышиб  с  помощью
другой - на мысе Федора. У него же не было никаких необратимых явлений.  И
физических увечий никаких. Время шло, следы контузии исчезали. В  какой-то
мере он был подготовлен к тому, чтобы отбросить костыли. Не  хватало  лишь
толчка. И вот он, толчок!  Да  нет,  какой  там  толчок!  Настоящий  взрыв
психической энергии! Раньше энергия была задавлена, зажата где-то в недрах
его существа, и вот...
   Причем,  что  важно,  обошлось   без   чудотворца!   Никто   во   время
землетрясения не простирал к Григорию руки, не возглашал: "Восстань, иди!"
Он сам отбросил костыли, без  приказания.  Вернее,  повинуясь  внутреннему
властному приказу - помочь человеку!
   Медицине, кстати сказать, давным-давно известны случаи, когда  больного
излечивает сильное нервное потрясение.
   На совещаниях-летучках Иван Сергеевич любит приводить по  памяти  текст
двух надписей, обнаруженных при археологических раскопках в Греции:
   "Никанор, параличный, сидел  и  отдыхал,  один  мальчик  украл  у  него
костыль и побежал. Он вскочил, погнался за ним и стал здоров".
   "Девочка, немая, играла у храма в роще,  увидела  змею,  вползавшую  на
дерево. В ужасе стала громко звать отца и мать и ушла из рощи здоровой".
   "Но случай с Григорием, конечно, особый, -  продолжал  размышлять  Иван
Сергеевич. - Стоит лишь представить себе - по рассказам очевидцев,  -  при
каких обстоятельствах он отбросил костыли. Он же не пошел, он побежал! Сам
очень удачно выразился: словно бы  ветром  подхватило  и  понесло!  Именно
понесло! Сломя голову он бросился на помощь к  погибавшему  человеку.  Вот
разгадка  его  эмоционального  взрыва.  Привязанность  к   этой   сиделке,
благодарность за то доброе, что он  видел  от  нее,  стремление  заплатить
добром за добро -  все  вместе  сыграло  роль  своеобразного  психического
катализатора.
   Интересно, понял ли это мальчик (для Ивана Сергеевича он и в семнадцать
лет мальчик)?"
   "Думая о других, забываешь о себе! - втолковывал ему Иван Сергеевич.  -
Это как раз и произошло с тобой в ту сентябрьскую страшную ночь. "Думая  о
других..." - звучит как девиз, не правда ли?.. Дошло это до него?.."
   Иван Сергеевич смотрит на часы. Томится ли еще Григорий  в  раздевалке,
ожидая вызова? Либо его уже вызвали к столу, покрытому красным  сукном,  и
он в чем мать родила вышагивает под недоверчиво  настороженными  взглядами
врачей, членов медицинской комиссии.
   О, понятно, не было бы никаких  затруднений,  если  бы  мальчик  избрал
другую профессию, скажем агронома, врача, педагога, инженера. Но  он  вбил
себе в голову: во что бы то ни стало должен быть военным моряком, точнее -
минером!
   - Личные счеты с минами сводишь? - пошутил однажды Иван Сергеевич.
   - Какие счеты?
   - Про балаклавскую свою забыл?
   Он тотчас же  пожалел  об  этих  нечаянно  вырвавшихся  словах.  Обычно
Григорий хмурился, когда ему напоминали про балаклавскую мину.  Ведь  дело
не ограничилось  тогда  контузией.  При  взрыве  погиб  его  лучший  друг,
которого он называл своим Котом в сапогах.
   И сейчас Григорий немного помолчал, прежде чем ответить на вопрос:
   - Вы же знаете, Иван Сергеевич, - сказал он, - я море  очень  люблю.  И
технику люблю. Мне один человек говорил: "У тебя талант в пальцах!"  Ну  а
тут сочетание:  и  море  и  техника,  то  есть  мины.  Всякая  новая  мина
неизвестного образца -  это  тайна.  А  что  может  быть  интереснее,  чем
разгадывать тайны, верно?
   И все же он - так показалось Ивану Сергеевичу - чего-то недоговаривает.
В выборе профессии было  как  будто  и  что-то  очень  личное,  им  самим,
возможно, еще не совсем до конца осознанное...
   Уж и солнце давным-давно село за море, и  вечерний  обход  проведен  по
палатам. А Григория нет и нет!
   Зажглись  во  дворе  больницы  круглые,  на  высоких  столбах   фонари.
Уединившись в своем кабинете, Иван  Сергеевич  включает  настольный  свет,
пытается читать. Где там! Газета, книга валятся из рук.
   И вдруг - что это? Шаги по лестнице, очень быстрые, бодрые! Значит...
   - Годен! - еще с  порога  кричит  Григорий.  -  Иван  Сергийович,  воны
кажуть: в тэбэ здоровье - самэ найкраще!
   - Вот видишь... - бормочет  Иван  Сергеевич,  обнимая  его  трясущимися
руками. -  Заморочил  мне  голову  с  утра:  волнуетесь,  Иван  Сергеевич,
волнуетесь! А сам до чего разволновался? Снова по-украински заговорил?
   Он  отстраняется  на  шаг  от  Григория,  потом  с   силой,   по-мужски
встряхивает его руку.
   -  Об  экзаменах  я  не  беспокоюсь.   Выдержишь.   Считай   себя   уже
моряком-курсантом!.. Чего же пожелать тебе, милый? В  этих  ваших  высоких
военно-морских званиях я не очень-то разбираюсь. Ну, хочешь, пожелаю  тебе
в будущем стать минером?.. Будешь разоружать мины.  Расквитаешься  с  той,
балаклавской... Я, конечно, шучу...









   ФЛОТСКИЙ СУХАРЬ

   Мне бы хотелось, чтобы вы ощутили переход  от  одной  части  повести  к
другой именно так: как бы вплыв туда с Григорием по реке.
   Только  реку  эту  уж  никак  не  назовешь  спокойной  и   светлой.   В
действительности  она  коричневая,  как  кофе,  который  скупо   подбелили
молоком. И в среднем плесе течение ее очень быстрое,  особенно  осенью,  а
сейчас осень.
   Перегоняя друг друга, вертясь в завихрениях пены, плывут доски, остатки
понтонов,  пучки  соломы,  разбитые  патронные  ящики,  какие-то   высокие
корзины, а порой проносит и трупы лошадей,  лежащие  на  боку,  безобразно
раздувшиеся. Да, фронтовая река...
   Наверху идут бои. Беззвучные отголоски их катятся по воде. А  навстречу
этим отголоскам, с упорством преодолевая течение и  мины,  поднимаются  по
Дунаю советские тральщики, вереница тральщиков...
   И еще хотелось бы мне показать вам  Григория  (в  этой  -  дунайской  -
части) под другим углом зрения. Хотелось бы, чтобы мы  взглянули  на  него
глазами одного из его подчиненных, молодого офицера, совсем еще новичка на
войне.
   Дистанция между ними большая, и не только в должностях и званиях, но  и
в возрасте, а стало быть, в  жизненном  опыте.  И  Григорий,  представьте,
очень не нравится этому молодому офицеру!
   ...Итак, как сказано, тральщики поднимаются вверх по Дунаю.  Двигаются,
понятно, лишь днем. Когда наступает ночь, они бросают якоря у берега.
   Вот  и  сейчас  под  береговыми  вербами  вытянулась  длинная  вереница
кораблей.
   Темно. Время - за полночь. Идет дождь.
   На палубе головного тральщика два  молодых  офицера.  Один  только  что
сменился с вахты, другому не спится, вышел покурить.
   До нас доносятся обрывки разговора.
   - Разве о своем комбриге  можно  так?  -  замечает  укоризненно  первый
собеседник.
   - А я только тебе, больше  никому.  Я  авторитет  его  перед  матросами
всегда поддержу, а приказания выполняю  не  хуже  других.  Как  говорится:
"Есть, товарищ комбриг!" А что думаю о нем, это,  извини,  дело  мое.  Мне
устав не запрещает иметь свое мнение о  командире.  Что  я  могу  с  собой
поделать? Не люблю, не люблю педантов!
   - А это у него профессия такая. Мины, они, знаешь, все же как-то больше
уважают педантов.
   - Мины пусть себе уважают, это их дело,  -  задиристо  отвечает  второй
голос. - Но при чем тут я? Он - минер, а я - штурман.  И  ты  не  минер  -
механик.
   - А воюем с тобой оба на тральщиках. То-то и оно. Мне рассказывали: наш
комбриг года два назад совершил в Севастополе  что-то  из  ряда  вон.  Был
тогда младшим флагманским минером флота.  Я  подкатился  к  нему  от  лица
комсомольской  организации:  "Не  поделитесь  ли  воспоминаниями  о  своем
севастопольском подвиге, товарищ капитан второго ранга, и, если можно,  во
всех подробностях?" - "Нет, - говорит, - сейчас не до  подробностей,  мины
тралить надо. Вот станем в затон на зиму, тогда напомните".
   - Гм! Засекреченный подвиг?
   - Придираешься ты к нему, Генка.
   - Да что ты! Это он придирается ко мне! Третьего  дня  целую  лекцию  о
бачках прочел. Не нравятся  ему,  видишь  ли,  бачки  мои.  "На  флоте,  -
говорит, - без году неделя, а уже под Сюркуфа работаете!" Кто этот Сюркуф?
   - Француз, кажется. Адмирал.
   - А! Ну если адмирал, тогда ничего еще...
   Постепенно светлеет. Дождь, мелкий, настырный, то перестает,  то  опять
начинает идти.
   - Слышал, как он оборвал меня за ужином?  Только  было  я  заговорил  о
любви...
   - Положим, ты о девочках своих заговорил, а не о любви. Это разница.
   - Остришь? Ну остри, остри. У нас в кают-компании все острят.  Один  он
не снисходит до шуток. "В моем присутствии, лейтенант, прошу пошлостей  не
говорить!" Каково? Вот же сухарь! Начисто лишен романтики. Разве настоящий
моряк может быть сухарем?
   - А как же! Флотский сухарь. Самый твердый из сухарей.
   - Опять остришь?


   ЦИТАТА И ЗАМЕЧАНИЕ

   Дождь перестал. Уже не темно, а серо вокруг.
   Стали видны лица собеседников. Один из них курит  почти  без  перерыва,
нервничает. Он еще очень молод, недавний курсант. Товарищ его постарше, но
ненамного. Он,  наоборот,  рассудителен,  спокоен.  Впрочем,  сказывается,
наверное, и  усталость  после  вахты.  На  бригаде  траления  до  прибытия
лейтенанта Кичкина он был по  возрасту  младше  всех  остальных  офицеров.
Поэтому в кают-компании к нему обращаются по отчеству - Петрович,  шутливо
и любовно подчеркивая тем крайнюю его молодость.
   - Нет, возьми, к примеру, Кирилла Георгиевича! - продолжает  Кичкин.  -
Это романтик! А ведь будет даже постарше комбрига. Лет сорока, я думаю.
   Пауза. Шорох волны за бортом.
   - Этот сразу, с первого своего слова, понравился мне. И знаешь чем?  Ты
удивишься. Цитатой. Неужели я не  рассказывал  тебе?  Ну  как  же!  Где  я
бригаду нашу нагнал?.. Ну да, в Оряхове. Нагнал я, значит, ее и отправился
представляться по начальству. Вестовой указал каюту  начальника  походного
штаба. Стучусь. "Разрешите войти?" - "Попробуйте!"  Попробовал,  вошел.  И
удивился. Каюта, оказывается, такая тесная, а сам  начальник  штаба  такой
длинный,  что  работает  в  полусогнутом  положении.  На  столике  пишущая
машинка, и он, скорчившись  в  три  погибели,  выстукивает  на  ней  одним
пальцем. Ты-то видел это много раз. Но на  свежего  человека...  При  моем
появлении он сразу же встал. И тут вдруг выяснилось, что  начальник  штаба
умеет не только складываться, но и раскладываться, как складной метр.
   - Да ну тебя!
   - Я, конечно, ему по всей форме:  "Разрешите  представиться!  Лейтенант
Кичкин, закончил штурманский факультет высшего военно-морского,  прибыл  в
ваше..." И так далее. А он жмется и покашливает, и шинель на нем внакидку.
Я вежливо замечаю, что не мешало бы, мол, пирамидончику или аспиринчику на
ночь, доктора рекомендуют. А он: "Ваши доктора - сухопутные крысы! Я бывал
в странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от желтой
лихорадки, а землетрясения качали сушу, как морскую волну. И я жил  только
ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом. И если  я
сейчас не выпью рому, то буду как  бедный  старый  корабль,  выкинутый  на
берег штормом. Есть у вас ром, лейтенант?"
   "Нету", - пробормотал я, как болван.
   "Ага! Я так почему-то и думал, представьте".
   И смотрит на меня, этак  добродушно  помаргивая.  Лицо,  вижу,  хоть  и
худое, но темное от загара, очень мужественное.
   "Позвольте, - говорю я. (Тут меня вроде бы осенило.) - Это же не ваше -
о роме! Это Стивенсон, "Остров сокровищ". Я вспомнил!"
   "И должны были вспомнить. Читали, вероятно, совсем недавно".
   - Поддел тебя насчет молодости?
   - При чем тут поддел?  Наоборот.  Я  ему  представился,  а  он  -  мне.
Дескать, романтики мы оба... С таким за честь примешь служить!
   - Комбриг небось не цитатой тебя встретил?
   - Держи карман! Замечанием, а не цитатой.  Еще  я  и  представиться  не
успел, а он уже мне замечание вкатил.
   - Ая-яй!..
   - Да.  Я  же  тебе  рассказывал.  Ехал  сюда,  на  Дунай,  надеялся  на
бронекатера попасть. А меня - на тральщики. И в  Оряхове,  смотрю,  что-то
допотопное вырисовывается на рейде, вроде бы пакетбот или  как  там  их  в
романах Жюля Верна называют? Пока на ялике до  него  добирался,  несколько
раз глаза кулаками протирал. Нет, правильно: по обоим бортам - колеса! Ну,
ясно, взгрустнулось. Поднялся со своим чемоданчиком по трапу, возьми да  и
брякни вслух:
   "Послушайте,  куда  я  попал?  Это  же  бандура,  которая   сама   себе
аплодирует!"
   Очень точно, по-моему, сравнил. Когда плицы колес ударяют  о  воду,  не
кажется разве тебе, что кто-то хлопает в ладоши над ухом?
   - Скорей уж прачка лупит вальком по белью.
   - Тебя, спасибо,  не  было  там,  не  подсказал  насчет  прачки.  И  за
"аплодирует" попало. Случился в то время у трапа сам комбриг.
   - О!
   - Да. Слышу неторопливый  голос:  "Вахтенный  командир!  Научите  вновь
прибывшего молодого офицера уважать военный корабль, на котором  он  будет
служить. Поясните, что ему, может быть, придется умереть на этом корабле".
   - А что? Это он правильно сказал.
   - Пусть правильно, согласен. Но нельзя же так, Петрович! С ходу  -  тюк
по лбу!
   - Он тебя по лбу, а я бы еще и по загривку добавил. Плицы,  видите  ли,
ему не понравились, пакетботы! А  ты  где  был,  когда  мы  эти  трофейные
пакетботы собирали? На готовенькое пришел и через нижнюю губу дуешь?
   - Ну теперь ты стал мне мораль читать!
   - Болтаешь зря потому что...
   - Нет, все-таки он сразу меня невзлюбил, Петрович. Ну  и...  Слышал  ты
когда-нибудь, чтобы наш комбриг голос повысил?  Не  на  меня.  Вообще.  А,
то-то и оно! Одними своими покашливаниями и  помалкиваниями  всю  душу  из
тебя вынет.
   - Строгий он, это ты верно. И требовательный. А как  же  иначе?  Легко,
думаешь, такого, как ты, салагу обтесать, втолковать тебе, что война - это
прежде всего труд!
   - Согласен, труд. Но где у нас атаки? Где разведка боем? Где,  наконец,
сам бой, ответь. Я же штурман, черт  меня  подери!  -  За  борт,  описывая
длинную дугу, летит окурок. - Зачем я здесь? Что делать штурману на Дунае,
где всем, как известно, заправляют лоцманы и водят суда по своим  домашним
ориентирам - по какой-нибудь корове, которая в полдень всегда  пасется  на
мысу?
   - Корову еще к чему-то приплел...


   НЕУДАЧНАЯ ДАТА РОЖДЕНИЯ

   Уже совсем рассвело. Видны унылые  поля,  посеребренные  инеем.  Он  на
вантах, и на палубе, и на  прибрежном  камыше,  который  плашмя  полег  от
ветра. Холодный воздух тоже напоминает о приближающемся ледоставе.  Вскоре
Дунай побелеет, затвердеет. И движение кораблей прекратится до весны.
   А  наверху  наступают.  Стремительно  продвигаясь  вместе  с  войсками,
Краснознаменная, ордена Нахимова Дунайская  флотилия  одним  плечом  своим
подпирает 2-й Украинский фронт,  другим  -  3-й  Украинский.  Бронекатера,
пользуясь малой осадкой и быстротой хода, промчались над  минами  и  воюют
далеко впереди.
   А где же место минеров?
   Увы, проходя с заведенными тралами один отрезок реки по нескольку  раз,
тральщики  продвигаются  вперед   не   так   быстро,   как   хотелось   бы
нетерпеливому, порывистому Кичкину.
   Он сердито закуривает новую папиросу.
   - Ну не обидно ли, скажи! Гудков, одного со мной выпуска,  к  Державину
получил назначение! Опять кому плохо? Мне. К Державину, это надо понимать!
На бронекатера! Он в освобождении Белграда участие принимал! А я  что?  За
полторы сотни километров  от  фронта  телепаюсь  взад-назад  с  тралом  за
кормой. Одно только и слышишь: "По местам стоять! Вправо-влево не ходить!"
Фу!..
   Пауза. Кичкин - мечтательно:
   - А биография-то у Державина! Мне Гудков рассказывал. Был пограничником
на Дальнем Востоке, водолазом, боцманом. На  подготовительных  курсах  его
вызвали к доске, велели "а" в квадрате написать. Он взял да и вывел  букву
"а", потом обвел ее квадратом. Но все преодолел, закончил училище одним из
первых. А теперь гляди: командир бригады  бронекатеров,  Герой  Советского
Союза, признанный мастер десантов! Мне нравится, когда  у  человека  такая
биография. Чтобы взлеты были и падения - тогда интересно.
   - Опять заносит тебя! Какие же взлеты и падения могут  быть  у  минера?
Первое его падение обычно и последнее.
   - Насчет  падений  я  фигурально.  Но  у  нашего  комбрига,  я  уверен,
какая-нибудь совершенно гладенькая, успокоительно-прямолинейная биография.
Все, понимаешь,  приплюсовывалось  одно  к  одному,  как  в  старое  время
капиталец округлялся - по копеечке.
   - А у тебя не прямолинейная?
   - Что ты, Петрович! У меня прямо-таки роковая биография.
   - Да ну?
   - Верно говорю. У некоторых, знаешь, происхождение, всю  жизнь  борются
со своей анкетой. У других фамилия плохая  -  например,  Заяц.  Хотя  был,
кажется, такой командир  крейсера  -  Заяц.  А  у  меня,  представь,  дата
неудачная.
   - Какая дата?
   - Рождения. Не вовремя родился. Вот пишут в романах: герой проклял день
своего рождения. А я лично не день - год. Мне бы на три-четыре года раньше
родиться - тогда бы хорошо.
   - Почему?
   - Тогда бы я к началу войны окончил  училище,  оборонял  Ленинград  или
Севастополь или служил на  Севере.  Нет,  вот  кому,  я  считаю,  повезло:
комбригу нашему! Ты прикинь, Петрович: тридцати  лет  не  было  -  младший
флагманский минер флота! Едва за тридцать перевалило  -  командир  бригады
траления! Ну не завидно ли, скажи!
   Скорбный вздох.
   - Я и то до смерти рад, что хоть к концу войны подоспел. Все же  легче.
А то кто-нибудь спросил бы: что вы делали во время  Великой  Отечественной
войны? Учились на  военного  моряка?  Только  и  всего?  Выходит,  избрали
военную профессию и были только свидетелем, современником войны? Нехорошо!
Некрасиво, товарищ Кичкин!
   Вдруг Петрович протяжно, с хрустом зевает:
   - Ну, Гена, отвел душу? А теперь слушай команду: по  койка-ам!  Я  свою
вахту уже отстоял. А тебе с восьми на вахту.
   - И не говори! Как подумаю, что утром  опять:  "Заводи  трал!  Сохраняй
строй уступа! Подсекай мину!"...
   Палуба пуста.
   ...Быть может, Кичкин  рассуждал  бы  по-иному,  если  бы  знал,  какой
разговор о нем вели недавно комбриг и начальник походного штаба.
   - Не слишком ли вы строги с лейтенантом Кичкиным? -  спросил  добрейший
Кирилл Георгиевич. - Ведь он мальчик еще совсем.
   - А я хочу, чтобы поскорее взрослым стал! - твердо ответил комбриг. - И
я должен спешить. Война! В любой  момент  обстоятельства  могут  сложиться
так, что тому же Кичкину, как моему штурману, придется заменить меня.
   - Что еще за мрачные предчувствия, товарищ капитан  второго  ранга?  Не
узнаю вас!
   - При чем тут предчувствия? - Комбриг  чуть  повысил  голос.  -  Вы  же
знаете, что нам, минерам, не положено иметь никаких  предчувствий!  Просто
на минах подрываются без всякого различия в  должностях  и  рангах.  Стало
быть, в каждом своем офицере я должен быть уверен абсолютно, в том числе и
в Кичкине!..
   Ни Кичкин, ни Петрович, ни сам комбриг не подозревают, что всего лишь в
нескольких  днях  пути  их  подстерегает  под   водой   зловещая   загадка
Молдова-Веке...
   Слитной темной массой надвигается сверху Дунай. Он в белой рамке  инея.
Невысокие плакучие вербы на берегу присыпаны инеем, поля застланы  белесым
туманом. Утро на Дунае начинается трудно, медленно.
   Это же не просто осень, это поздняя осень, конец октября...


   ДЕЛЬФИНЫ, КОБРЫ И КРОКОДИЛЫ

   Да, надо спешить! Григорий спешит.
   Он ведет свою бригаду вверх по Дунаю,  с  беспокойством  поглядывая  на
огрузневшее,  набрякшее  влагой  небо,  на   иней,   серебристой   пленкой
устилающий поля, на темную зловещую воду. Осень, осень!  Не  за  горами  и
зима. А ему еще столько работы на Дунае!
   В  бригаде  его,  помимо  "строевых"  тральщиков,  приведенных  им   из
Севастополя   и   Одессы,   есть   немало   тральщиков,    так    сказать,
импровизированных: баржи, буксиры портовые, яхты прогулочные, чуть ли даже
не землечерпалки.
   Сбор всех частей? Пусть так. А что еще оставалось ему делать?
   Первые  мины  на  Дунае  встречены  были  у  Джурджу.  Отступая,  немцы
продолжали ссыпать и ссыпать их в воду  -  как  из  сказочного  бездонного
мешка.
   Здесь  были  самые  разнообразные  мины,  какие   только   можно   себе
представить:  от  донных,  плашмя  улегшихся  на  грунте  подобно   сонным
крокодилам, до якорных,  тихо  покачивавшихся  на  своих  минрепах,  будто
кобры, которые поднялись на хвосте, готовые любого ужалить.
   Командование флотилии поспешило создать бригаду траления,  назначив  ее
командиром Григория. Он и минеры его кинулись в только  что  освобожденные
дунайские порты: Измаил, Галац, Браилов, Русе, Джурджу.  Там  у  причалов,
как испуганные стайки водоплавающей птицы,  сбились  разноперые  трофейные
суда. Ими Григорий и пополнил свою вновь созданную бригаду.
   Яхты прогулочные и буксиры портовые? Ну и что из того? Тянут же  тралы,
послушно выполняют необходимую работу!
   Посмотрите, как это получается у них!
   ...Трал заведен. Красные и синие буи-поплавки  послушно  поворачиваются
толстыми носами навстречу течению.
   - Малый вперед!
   Буи понеслись вдоль реки, гоня перед собой бурун.
   Тральный расчет наготове.
   Проходит пять минут, десять. Неужели здесь нет мин?
   Ага! Буи запрыгали, заплясали  на  воде.  Начинают  быстро  сближаться.
Подскочили, нырнули. Есть! Подсекли мину, волокут ее под водой!
   Смотрите, смотрите! Сейчас будет самое интересное!
   Посреди сгрудившихся поплавков вынырнула вдруг круглая  черная  голова.
Похоже, мина  выскочила  на  свет  и  с  дурацким  видом  оглядывается  по
сторонам: где я и что со мной?
   Но ей не дают слишком долго "оглядываться" - тут же подрывают!
   Кобры, которые поднялись на хвосте, то есть якорные  мины,  приходится,
как видите, предварительно  извлечь  на  поверхность,  чтобы  обезглавить.
Большая гибкая полудуга - ее тащат за собой два тральщика - подсекает мину
в воде, перерезает минреп, на котором та держалась, и мина всплывает -  на
расправу!
   А вот за двумя тральщиками, идущими строем уступа, тянется на буксирных
концах гигантская петля диаметром до пятидесяти метров.
   Ее поддерживают и отводят в сторону буи. Чем не  дельфины?  Беззаботное
стадо дельфинов, которые, кувыркаясь, несутся за кормой корабля.
   Через эту петлю пропущен электрический  ток.  Он  создает  вокруг  себя
электромагнитное поле, которое не переносят мины, отлеживающиеся на дне.
   Что же касается акустических мин, то  одновременно  с  электромагнитным
тралом буксируется и акустический трал. В нем при движении возникает  звук
чрезвычайно  противный  -  будто  тянут  палку   по   штакетнику.   Этакое
длинное-длинное  дробное  дребезжание!  Тут  не   то   что   мина,   любой
раздражительный человек не выдержит, взорвется!
   Так выглядит траление на Дунае...


   СРАВНЕНИЕ, "УТВЕРЖДЕННОЕ СВЫШЕ"

   Кстати, это  Кичкин  придумал  насчет  кобр,  дельфинов  и  крокодилов.
Однажды за ужином в кают-компании он развернул целую  цепочку  диковинных,
не уставных сравнений перед удивленными офицерами.
   Те, будто по команде, повернулись к комбригу.
   Он выдержал паузу, негромко кашлянул:
   - Стихов, бывает, не пишете, лейтенант?
   - Да что вы, ей-богу, товарищ комбриг! - в смятении воскликнул Кичкин и
залился багровым румянцем, так что все поняли: врет, пишет!
   - Фантазия у вас работает, - помолчав, сказал комбриг. - Целый зверинец
тут развели... А почему про тигра не вспомнили?
   - Про какого тигра, товарищ комбриг?
   - Точнее сказать, про когти его. Афоризм есть  такой:  тигр  умрет,  но
останутся когти тигра!
   - А как же траление с тигром увязать?
   - А очень просто. Под тигром в  данном  случае  надо  понимать  фашизм.
Подыхает же он, не так ли? Вот-вот добьем его на Балканах. Но мины,  когти
фашизма, еще остались, торчат кое-где со дна. Мы, стало быть,  и  вырываем
эти когти.
   Сравнение понравилось.
   - Наверное, сами стихи пишете, товарищ комбриг? -  оправясь,  осмелился
пошутить Кичкин.
   Комбриг снисходительно усмехнулся:
   - Еще чего! Есть у меня время сравнения разные придумывать!  Это  немец
один придумал про когти.
   - Немец? Да что вы! Не может быть!
   - Ну, немец-то, в общем,  наш.  Кирилл  Георгиевич  подтвердит.  Генрих
Гейне.
   И с того вечера сравнение "когти тигра", придуманное "нашим  немцем"  и
как бы "утвержденное свыше", прочно укоренилось в бригаде.
   Говорили, усмехаясь: "Заводи трал! Когти у тигра будем вырывать!"  Или:
"Ого! Коготок попался нам на пути. Спроста не отдерешь ото дна!"
   Как-то, оставшись наедине с комбригом, Кирилл Георгиевич пошутил:
   -  Здорово  вы,  однако,  классика  немецкого  приспособили  для   нужд
траления. Смотрите-ка, и Генрих Гейне на Дунае пригодился!
   - Из-за лейтенанта Кичкина получилось, - сказал  задумчиво  комбриг.  -
Кобрами своими и крокодилами напомнил мне про эти когти.  Впервые,  знаете
ли, я услышал о них еще в детстве, давным-давно...
   И Кириллу Георгиевичу показалось, что сейчас комбриг начнет  вспоминать
что-то очень важное, заветное. Но нет! Нахмурившись,  он  круто  переменил
тему разговора...
   Вероятно, стоит для довершения сходства добавить, что  можно  и  впрямь
поцарапаться об эти "когти", да еще как!
   Гитлеровцы, отходя по Дунаю, устанавливали защиту вокруг своих  якорных
мин - буи с резаками под водой. Случалось, резаки эти по многу раз на  дню
перерезали тралы. А иногда подсеченная мина,  выскакивая  на  поверхность,
рвалась в самом трале. И в том и в  другом  случае  приходилось  сращивать
трос прямо на минном поле, ежесекундно рискуя жизнью.


   ВЫСОКИЙ КОЭФФИЦИЕНТ ПРОЧНОСТИ

   Удивительно ли, что некоторых гражданских моряков  с  непривычки  брала
поначалу оторопь?
   На трофейных судах,  которые  были  привлечены  к  тралению  на  Дунае,
команды остались старые,  а  люди  в  этих  командах,  откровенно  говоря,
попадались  разные.  Большинство,  естественно,  сразу  же  потянулось   к
советским минерам всей душой: "Хотим помогать вам тралить, не можем стоять
в стороне, когда вы трудитесь для общего нашего блага". А  кое-кто  шагнул
за  большинством  сгоряча,  а  потом  засомневался,   начал   нерешительно
переминаться с ноги на ногу.
   Вот так и один капитан, после того как подсеченная им  мина  неожиданно
взорвалась очень близко, в самом трале,  почти  что  перестал  тралить,  в
общем, под любым предлогом отирался увильнуть от опасной работы.
   Кичкин, не  признававший  компромиссов,  стоял  за  то,  чтобы  немедля
списать робкого капитана с корабля. Однако, к его удивлению и негодованию,
комбриг почему-то медлил,  чего-то  выжидал,  только  чаще  обычного  стал
наведываться на "нерадивый" тральщик.
   И вдруг с изумлением все видят: резко  переменился  в  своем  поведении
капитан! Что ни день - убирает по четыре, по пять, а то и по шесть  мин  с
фарватера - вполне приличный результат!
   Поработал так с недельку и запросился на побывку к  семье  -  тральщики
как раз проходили мимо его родного села.
   Что же сделал комбриг? Отказал капитану? Нет, представьте, отпустил!
   Кичкин не мог прийти в себя от изумления.
   - Вернется, - успокоительно сказал комбриг за обедом. - Теперь я в  нем
уверен. Будет тралить с нами до самой Вены, а если понадобится,  то  и  до
Регенсбурга.
   И что бы вы думали? Вернулся капитан, не опоздал ни на один день. Еще и
нескольких односельчан привел на подмогу.
   Кичкин ничего не понимал, пока Кирилл Георгиевич не объяснил  ему,  что
капитана воодушевил подвиг старшины второй статьи Караваева.
   Тут надо заметить,  что  команда  тральщика  была  смешанной  -  помимо
гражданских моряков, укомплектована еще и русскими военными моряками ("для
повышения коэффициента прочности", - с улыбкой пояснил Кирилл Георгиевич).
   Тральщик буксировал на длинном тросе баржу с тралом  (естественно,  без
людей). Баржа подорвалась, получила пробоину  и  начала  тонуть.  Вдобавок
взрывом у нее заклинило руль.
   Затонув, она перегородила бы фарватер, что сорвало бы все траление,  во
всяком случае, надолго задержало бы продвижение тральщиков по Дунаю.
   Не дожидаясь команды  и  не  сговариваясь,  три  наших  военных  моряка
кинулись с борта тральщика в воду. И вплавь к барже саженками!
   Старшина Караваев, опередив  своих  матросов,  быстро  вскарабкался  на
палубу, скатился в трюм и, отыскав пробоину,  закрыл  ее  телом.  В  любой
момент судно могло перевернуться, но он старался не думать  об  этом.  Тем
временем матросы его, торопясь изо всех сил, расклинили руль, вывели баржу
на мелкое место к там посадили на грунт так, что надпалубные надстройки ее
возвышались над водой. И получаса не прошло, как траление возобновилось.
   Все это, оказывается, видел с тральщика колеблющийся капитан. А комбриг
стоял с ним рядом и по  выражению  лица  его  понял:  отныне  сомнениям  и
робости конец - капитан надежен, будет тралить, пока не  отдерет  ото  дна
последнюю мину на Дунае!
   - Это  для  вас  урок,  юноша,  -  по-дружески  сказал  Кичкину  Кирилл
Георгиевич.  -  Командиру,  как  видите,  обязательно  надо  быть  хорошим
физиономистом и обладать психологическим чутьем. А кроме того,  -  добавил
он многозначительно, длинным взглядом посмотрев  на  молодого  офицера,  -
иметь еще и очень большой запас терпения...
   Что он хотел этим сказать? Неужели догадался о шалости с букашкой?


   КАК ВЫВЕСТИ С КОРАБЛЯ ТАРАКАНОВ

   Шалость эта имела свою предысторию.
   Как  вы  не  раз  уже  имели  случай  убедиться,  опасность  на   Дунае
подстерегает минеров при каждом шаге гребного винта или  обороте  бортовых
колес. Нервы натянуты до отказа. Поэтому особенно  ценится  здесь  хорошая
шутка. Нигде, пожалуй, не смеются так охотно, так от души, как  в  бригаде
траления в короткие часы отдыха.
   Подлинная душа кают-компании  -  Кирилл  Георгиевич.  Он  неистощим  на
шутки. Даже на собственных своих фотографиях, посылаемых  жене,  неизменно
пишет:  "Личность  Баштанника  К.Г.  заверяю.  Начальник  походного  штаба
К.Г.Баштанник".
   Прибыв в бригаду, Кичкин принял в  заведование  кают-компанию  (ею,  по
обычаю, заведует младший офицер). И вскоре он был  вынужден  обратиться  к
начальнику походного штаба с жалобой по поводу тараканов.
   Таковым, понятно, на военном корабле находиться  не  положено.  Но  под
штабной тральщик приспособлен был старый  пассажирский  пароход,  на  коем
тараканы водились с незапамятных времен и  в  несметном  количестве.  Всем
другим помещениям они предпочитали камбуз, буфет  и  кают-компанию,  чего,
естественно,  не  мог  терпеть  Кичкин,  серьезно  относившийся  к   своим
обязанностям.
   - Значит, одолели вас тараканы? - спросил Кирилл Георгиевич,  испытующе
глядя на Кичкина. - Что  ж!  Есть  средство.  Но  сумеете  ли  вы  достать
селедочный рассол?
   - А что это такое?
   - Ну, жидкость, в которой мокнут селедки.
   - Расстараемся, найдем, - бодро сказал Кичкин.
   - Ну вот видите, какой вы молодец. Рассола, учтите, надо много.
   - Достану много.
   - Вынимайте блокнот, пишите! -  Косвенным  взглядом  Кирилл  Георгиевич
приглашает  к  вниманию  офицеров,  в  ожидании  обеда  рассаживающихся  в
кают-компании на диване (в таких случаях ему обычно требуются  слушатели).
- Итак, рассол у вас уже есть. Засим вы призываете вестового  и  вместе  с
ним принимаетесь мазать рассолом подволоки и переборки.  Записали?  Только
погуще мажьте, погуще! Теперь полагается выждать  час  или  два.  Не  надо
мешать тараканам, понимаете? Они едят. И пусть себе  едят!  -  Это  "пусть
себе" звучит зловеще. - Нуте-с, им после селедок,  само  собой,  захочется
пить. Рядом вода, много воды - Дунай.  Жажда  погонит  ваших  тараканов  к
воде. Очень хорошо. В таковом намерении им  не  препятствовать!  Наоборот!
Все иллюминаторы на корабле открыть настежь! - Кичкин перестал  записывать
- до него донесся подавленный смешок с дивана. Но лицо Кирилла Георгиевича
по-прежнему сохраняет серьезное и участливое  выражение.  -  А  дальше  уж
элементарно. Как только последний таракан уйдет  наружу,  на  водопой,  вы
быстренько - тут, знаете ли, нужна быстрота!  -  закрываете  иллюминаторы,
один за другим! Вот и все! Цель достигнута, тараканы  выведены!  А  утонут
они там или  подорвутся  на  минах,  это,  согласитесь,  не  наша  с  вами
тоска-печаль.
   Кичкин оглянулся - за спиной его давятся от сдерживаемого смеха. Закрыв
блокнот, он самолюбиво вскинул голову.
   Но как раз вовремя, ни секундой раньше, ни секундой  позже,  участливое
выражение сползло с худого и  длинного  лица  Кирилла  Георгиевича.  И  он
улыбнулся Кичкину своей обезоруживающей, очень доброй, как бы извиняющейся
улыбкой. Сердиться на него в подобных случаях нельзя.
   О,  все  шутки-розыгрыши   свои   преподносит   Кирилл   Георгиевич   с
неподражаемым  артистизмом.  Не  был  бы  он  отличным  военным   моряком,
наверняка прославился бы как блистательный эстрадный рассказчик, причем  в
своей собственной обаятельной манере.
   Лишь один комбриг огражден от его кают-компанейских шуток своим высоким
званием и занимаемой должностью. Вдобавок  он  слишком  серьезен,  слишком
погружен в себя. Шутки доходили бы до него с таким Запозданием, что вообще
не имело бы смысла шутить.
   А вот Кичкина толкнул бес под руку.


   ФОКУС С БУКАШКОЙ

   За очередную провинность Кичкин был вызван к комбригу. Раздрай, то есть
выговор, длился очень долго,  с  обычными  покашливаниями,  с  длиннейшими
выматывающими душу паузами. Томясь, Кичкин  переминался  с  ноги  на  ногу
перед столом, то и  дело  тоскливо  поглядывая  на  дверь:  не  придет  ли
кто-нибудь к комбригу с докладом?
   Спасение пришло не из двери.  Блуждающим  взором  Кичкин  зацепился  за
букашку, которая  перебегала  через  стол  по  каким-то  своим  пустяковым
букашкиным делишкам.
   "Вот оно! - шепнул Кичкину на ухо неотлучно сопровождавший его бесенок.
- А ты, наверно, и забыл, что комбриг очень брезглив?"
   Ну как же! Он действительно брезглив - на удивление, до болезненности!
   Имитируя  крайнюю  угнетенность,  упадок  сил  (от  раскаяния),   почти
сомнамбулическое состояние, Кичкин повел рукой по столу за букашкой.  Явно
не отдавая себе отчета в своих поступках, машинально  схватил  ее,  потом,
словно бы по забывчивости, поднес ко рту и...
   Нехитрый фокус! Еще в детстве он удивлял им приятелей. Брался  на  спор
проглотить лягушонка, гусеницу, несколько гвоздей - все, что угодно,  лишь
бы поместилось в горсти. Но он  только  делал  вид,  что  глотает.  Двигал
кадыком, давился, морщился, а лягушонок или гвозди  оставались  у  него  в
горсти.
   Тот же спектакль был разыгран перед изумленным комбригом. Кичкин, якобы
в  беспамятстве,  поднес  горсть  ко  рту,  сделал  несколько   судорожных
глотательных движений, страшно скривился и, опустив руку, незаметно бросил
букашку на пол.
   Изумление на  лице  комбрига  сменилось  выражением  почти  физического
страдания.  Некоторое  время  он,  видимо,  боролся  с  тошнотой.  Наконец
просипел полузадушенным голосом:
   - Вы с ума сошли! Вон отсюда! Выплюньте сейчас же эту гадость!  Да  рот
прополоскать, рот!..
   Торжествуя, Кичкин опрометью кинулся из каюты...
   Фокус с букашкой был обсужден наедине с Петровичем.
   - Школярские замашки! - сказал Петрович  с  осуждением,  но  по  голосу
можно догадаться, что он сдерживает улыбку. - А ведь ты не школяр,  Генка.
Ты - офицер.
   - Уж и пошутить нельзя!
   - Над командиром? При исполнении своих служебных обязанностей?  Счастье
твое, что комбриг не понял фокус  с  букашкой.  Нет,  попомни  мое  слово:
спишет он тебя с корабля!
   Молчание. Кичкин обдумывает нависшую над ним угрозу.
   - За что это списывать меня с корабля? - обиженно бурчит  он.  -  Я  же
воюю. И, по-моему, не хуже других... А насчет букашки правильно:  допустил
глупость, согласен. Но ты пойми,  Петрович:  монотонность  этого  траления
нашего заедает. Ну и... ошибешься иной раз...
   - Да  брось  ты,  ей-богу!  Завтра  к  Железным  Воротам  подойдем.  Ты
развеселись! Название-то какое - Железные Ворота! А что у тебя  дальше  на
карте?
   - Катаракты, - неохотно отвечает Кичкин. - Ворота - это только  вход  в
Катаракты.
   - Вот и протиснемся всей бригадой через эти Катаракты.  А  потом  опять
равнина, раздолье. И до Белграда уже рукой  подать.  Как  село-то,  забыл,
называется, за Катарактами?
   - Молдова-Веке...
   ...Никогда больше не забудет  Петрович  названия  села  по  ту  сторону
Катарактов. И не он один. В бригаде все до конца дней своих будут  помнить
Молдова-Веке, потому что там встретят их тупые удары взрывов и  оранжевая,
горящая, стремительно несущаяся навстречу вода...





   КОМАНДУЮЩЕМУ ДУНАЙСКОЙ ФЛОТИЛИЕЙ

   Донесение

   Утром 2 ноября 1944 года, пройдя горные  ущелья  Катарактов,  тральщики
вверенной мне бригады в количестве сорока пяти вымпелов вышли  на  плес  у
села Молдова-Веке.
   Еще до рассвета донеслись до нас в горах  отдаленные  раскаты,  которые
были вначале приняты  за  беглый  артиллерийский  огонь.  Однако  по  мере
приближения к плесу смысл этих  раскатов  разъяснился  -  впереди  рвались
мины.
   Наконец, миновав последний поворот, мы увидели пламя над рекой.
   На широком плесе у села Молдова-Веке скопилось к тому времени около ста
судов, караван, собранный после прохода через  Катаракты  для  дальнейшего
следования к фронту. В  составе  каравана  были  баржи  с  боеприпасами  и
продовольствием, а также горючим для танков и авиации, буксирные пароходы,
понтоны для наведения переправ и госпитальное  судно  с  выздоравливающими
бойцами.
   В дальнейшем комендант каравана действительно  не  проявил  необходимой
осторожности. Но могу засвидетельствовать в  его  оправдание,  что  погода
резко ухудшилась. Со дня на день Дунай мог  стать,  суда  оказались  бы  в
ловушке - вмерзшими в лед  до  весны.  Заставляла  спешить  и  напряженная
обстановка на фронте.
   В силу этих соображений комендант каравана,  не  дожидаясь  тральщиков,
отдал приказание сниматься с якоря.
   На рассвете 2 ноября, то есть в то время, когда мы были уже на  подходе
к Молдова-Веке, караван возобновил свое движение по Дунаю.
   И тогда корабли один за другим начали рваться на якорных  минах.  Почти
сразу же подорвалась баржа с  горючим.  По  Дунаю  потекло  пламя,  бензин
разлился на большом пространстве,  увлекая  за  собой  горящие  обломки  и
увеличивая панику на судах.
   Потом стали детонировать немецкие донные мины, лежавшие на  грунте.  От
детонации немедленно подорвалась  в  голове  каравана  еще  одна  баржа  с
горючим, а также ее буксир.
   (Описываю последовательность взрывов со слов коменданта  каравана,  так
как, приближаясь на предельной скорости к плесу, мы  видели  лишь  высокие
всплески воды и вспышки блещущего огня.)
   Подорвался понтон в середине каравана, за ним в конце каравана -  баржа
с боеприпасами. Пожар с нее перекинулся на соседнюю баржу, также груженную
боеприпасами. И она была, в свою очередь, уничтожена взрывом.
   Движение каравана приостановилось.
   Выйдя на  плес,  мы  застали  картину  полного  разгрома  -  как  после
массированного  артиллерийского  или  воздушного  налета.  Уцелевшие  суда
приткнулись к берегу где попало, некоторые даже выбросились на мель. Пламя
текло по воде. Раненые и обожженные взывали из воды о помощи.
   Немедленно же моряки моей бригады приняли  участие  в  тушении  пожара.
Раненые были подняты на борт, им оказана медицинская помощь.
   Нас встретили с огромной радостью и облегчением,  надеясь  на  то,  что
тральщики начнут сразу же пробивать фарватер и поведут караван  дальше  за
собой. Однако положение оказалось значительно более сложным.
   По моему приказанию  было  проведено  разведывательное  траление  вдоль
плеса. Кроме того, я лично опросил ряд местных  жителей  -  сербов.  (Село
Молдова-Веке находится на румынском берегу, но живут в нем сербы.)
   Установлено  было,  что  с  плеса  начинается  минная   банка,   причем
необычайной плотности, а также длины -  тянется  от  Молдова-Веке  на  сто
двадцать километров, почти до самого Белграда.
   Лоцманы, сопровождавшие бригаду, были вызваны на штабной  тральщик  для
консультации. Все они сошлись на том, что бесполезно  пытаться  штурмовать
наличными силами бригады минированный участок такой длины и плотности. Это
заняло бы у нас несколько месяцев, тогда как ледостава можно ждать в самое
ближайшее время. Совет лоцманов: зимовать бригаде в Молдова-Веке.
   Докладывая Вам обстановку, сложившуюся у  села  Молдова-Веке  и  ожидая
Ваших  приказаний,  буду  между  тем  стараться  изыскать  иные   варианты
решения...


   ПЕРВАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ

   - Спишь, Петрович?
   - Нет.
   - Перебрось-ка спички со стола!.. Спасибо. И ты не  можешь  заснуть?  Я
как закрою глаза, огоньки эти начинают мерцать. Мучение!
   - Какие огоньки?
   - Ну те, что на воде были. Бензин горящий. До самой  смерти,  наверное,
не забуду, как трупы вереницей проплывали вдоль борта. А возле них,  вроде
свечей погребальных, огоньки эти, огоньки...
   - Да, вспомнишь - дрожь пробирает!
   -  И  тебя  пробирает?  А  ты  уже  третий  год  воюешь.  Мне,  значит,
простительно. Да еще комбриг приказал мне спустить  шлюпку  и  вылавливать
трупы в камышах. Такое только в кошмаре может присниться...
   - Захоронить-то их надо было?
   - А я ничего против этого не  говорю.  Не  Мне  -  кому-нибудь  другому
пришлось бы вылавливать. Но они, Петрович, уже и на людей не были  похожи.
Черные-черные,  как  головешки.  Будто  лесной  пожар  прошел,   а   потом
полуобгорелые пни подмыло и течением вниз понесло.
   - Да будет тебе!
   Молчание. Иллюминатор в каюте зашторен. Кичкин и Петрович ворочаются  с
боку на бок, то и дело взбивая подушки. Нет, сон нейдет!
   - На что у комбрига нашего нервы стальные, - это опять Кичкин,  -  а  и
того,  знаешь,  проняло.  Я  вместе  с  ним  на  мостике  стоял.  Невольно
оглянулся, вижу: лицо будто окаменело! Белое, неподвижное. А  когда  начал
приказания отдавать, все откашливается и откашливается, словно бы в  горле
что-то застряло...
   Койка под Петровичем сердито скрипит.
   - Стальные нервы! Железные, железобетонные! А ты их видел когда-нибудь,
нервы эти? Просто жилочки тоненькие, обыкновенные волоконца.  А  силища  в
них, понял? Не говори: нервы - как сталь! Говори: сталь - как нервы! Такую
нагрузку выдерживают, что и сталь бы согнулась и бетон треснул к  черту...
А комбриг, к  твоему  сведению,  откашливается,  когда  волнуется.  И  еще
украинские  выражения  по  рассеянности  начинает  вклеивать  в  разговор.
Примета верная!
   Пауза.
   - Что же, так и спать с открытыми, глазами? - жалобный голос Кичкина. -
Вот уж действительно голубой Дунай! Желтый от огня, а  не  голубой...  Мне
еще, Петрович, бензин очень жалко. Высокооктановый!  Авиационный!  Сколько
его, прикинь, по Дунаю утекло! Тонны, я думаю.
   - Что ты! Десятки тонн!
   - Сгорел-то зазря. А наши летчики его как манны небесной ждут.
   - Ну, тот, что сгорел,  бог  с  ним!  Но  ведь  и  этот,  что  остался,
доставить к фронту нельзя.
   - Сколько же эскадрилий, подумай, не может  подняться  в  воздух  из-за
того, что здесь, у Молдова-Веке, бензин застрял?
   Связист и штурман одновременно вздыхают. За неплотно  сдвинутой  шторой
отблески затухающего пожара...


   ВЗЯЛИ "ЯЗЫКА"

   - Разрешите доложить, товарищ начальник штаба! "Языка" взяли!
   Кирилл  Георгиевич  и   Петрович,   вызванный   на   утренний   доклад,
оборачиваются. В дверях - Кичкин.
   - Как "языка"? Кто взял?
   Для моряков это событие чрезвычайное, редчайшее. "Язык",  пленный!  Всю
войну можно провоевать на флоте, но так ни разу и не увидеть врага в лицо.
   Кичкину не стоится на месте. Он необычайно оживлен.
   - Комбриг приказал передать, что съезжает на берег! С  пленного  допрос
снимать!
   - На берег? А почему пленного сюда не доставили?
   - Скандальный чересчур, говорят. Хлопот с ним не оберешься, если сюда.
   Кичкин сияет. Наконец-то  и  на  дунайских  тральщиках  повеяло  ветром
военно-морской  романтики!  Но  Петрович  недоверчиво  присматривается   к
Кичкину. Что-то подозрительное видится ему в скользящей улыбке друга.
   - Разыгрываешь, Генка?
   - Помилуй бог, что ты! Разве я бы  позволил  себе  разыгрывать  Кирилла
Георгиевича, тем более в боевой обстановке! Тебя еще, пожалуй... Нет,  все
правильно! Только пленный-то - металлический!
   Петрович недоумевающе хлопает белесыми ресницами. Но Кирилл  Георгиевич
- опытный военный моряк, видывал виды на своем веку.
   - А! Обсыхающую мину нашли?
   - Так точно.
   - Как же она очутилась на берегу?
   - Наверно, при отходе немцы забыли.
   - Вот это подвезло! Это,  товарищи,  удача!  Вдруг  у  обсыхающей  мины
диковинка какая-нибудь внутри?
   Вскрыть мину было важно для  того,  чтобы  уточнить  режим  дальнейшего
траления. Но никто даже представить себе не мог, какая, почти невероятная,
"диковинка" таилась внутри найденной на берегу обсыхающей мины...
   Как назло, хлопотливые обязанности заведующего кают-компанейским столом
требуют присутствия Кичкина в камбузе. Все же ему удается улучить минуту и
выскочить на палубу.
   Все население Молдова-Веке столпилось на берегу. А моряки -  советские,
болгарские, румынские,  чешские,  словацкие,  югославские  -  теснятся  на
палубах своих судов, некоторые даже  взобрались  на  ростры,  чтобы  лучше
видеть.
   Ялик с комбригом на руле и матросом на веслах скрывается за  поворотом,
поросшим вербами.
   Напряженное ожидание...
   "Так в давние времена, - думает Кичкин, -  выезжали  богатыри  на  поле
брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А  дружина  (это
мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу..."
   Если бы мозг Кичкина, как некий чувствительный прибор,  мог  воспринять
сейчас мысли комбрига, то, вероятно, молодой лейтенант очень удивился бы.
   Сидя в ялике напротив гребца, Григорий думает о том, что с каждым разом
почему-то труднее разоружать эти мины. Усталость? Как будто  бы  нет.  Еще
достаточно силен и бодр, чтобы оставаться минером-разоружателем. Страх? Но
он уже давно научился волевым  усилием  подавлять  страх.  Что  же  тогда?
Предчувствия? О, чушь! Бабья чушь эти так называемые предчувствия! Никогда
в жизни он не верил ни в предчувствия, ни в удачу. Верил  только  в  себя.
Это, по-видимому, и было его удачей.
   Но что-то уж очень много мин разоружил он на своем веку. Не слишком  ли
много? Должен  же  когда-нибудь  наступить  конец  головокружительным  его
победам над минами?
   Мистика? Никакой мистики! Объяснение самое трезвое. Предположим, что  в
нем - почти незаметно, минуя контроль  сознания,  -  стала  вырабатываться
некая самонадеянность, а стало  быть,  и  сопутствующие  ей  торопливость,
небрежность. Недаром же говорят: головокружительные победы! Вот что опасно
в его положении.
   Почему бы тогда не приказать разоружить мину на берегу  кому-нибудь  из
офицеров  бригады?  Среди  них   немало   опытных   минеров-разоружителей,
полностью заслуживающих его доверия. Но, чем черт не шутит,  что,  если  в
этой с виду заурядной немецкой обсыхающей  мине  спрятан  какой-то  особой
важности секрет,  то  есть  новые,  неизвестные  приборы?  В  этом  случае
обращаться с обсыхающей миной нужно сугубо осторожно. Не то она  взорвется
ненароком, и все важные секреты ее развеются вместе с дымом в воздухе.
   Как ни доверяет Григорий своим офицерам, себе он, естественно, доверяет
больше.
   И  потом,  признаться,  любую  мину  очень   приятно   разоружить   (не
разоружать, а именно разоружить!).
   Григорий, однако, обиделся бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что  есть
в разоружении  вражеских  мин  что-то  общее  с  азартной  игрой.  Так  же
затягивает, не правда ли?
   "Вздор! - отрезал бы минер.  -  Это  отнюдь  не  игра,  это  работа!  И
наверное, одна из наименее  эмоциональных  на  свете,  сродни  математике.
Риск? Конечно. Но при этом расчет, а не азарт!"
   Впрочем, едва ступив из ялика на берег и  увидев  перед  собой  лежащую
среди сухих водорослей мину, Григорий тотчас же отбросил  посторонние,  не
идущие к делу мысли - по обыкновению всем существом  своим  сосредоточился
на решении очередной задачи.
   ...В томительном ожидании тянется время на тральщиках.  Проходит  минут
двадцать. И - раскат! Над вербами взметнулся вихрь песка, земли и  камней.
Что это означает - победу минера или его смерть?
   Ага! Мальчишки, сидящие, как галки, на  деревьях,  загалдели,  замахали
руками, стали кидать вверх шапки. Победа! Из-за поворота показался ялик. У
ног комбрига приборы, которые он снял с мины, перед тем как подорвать ее.
   Но почему у него такое хмурое, озабоченное лицо?..
   В  камбуз,  где  Кичкин  распекает  нерадивого  кока,  приходит  спустя
некоторое время Петрович.
   - Ну как? - спрашивает Кичкин, оставив кока на минуту в покое.
   - Нормально, ты  же  слышал.  Встреча  состоялась,  взаимное  понимание
достигнуто.
   Видно по всему, Петрович приберегает  какой-то  эффект.  Но  Кичкин  не
хочет унижаться и клянчить. Он лишь бросает как бы вскользь:
   - Вот бы на этого раззяву Фрица или Ганса поглядеть, который на  берегу
свою мину забыл.
   - Почему же Фрица или Ганса? Скорей уж Фредди или Джонни.
   - Путаешь, как всегда, Петрович. Это английские, а не немецкие имена.
   - Верно. Так ведь и мина не немецкая!  Как  ты  сказал  утром:  "языка"
взяли? Ну а "язык"-то, к твоему  сведению,  оказался  английский.  Сначала
пленный,  конечно,  отмалчивался,  упирался,  немцем  прикидывался.  Потом
комбриг стал допрашивать  его  пожестче,  он  и  раскололся.  По-английски
заговорил.
   Теперь черед Петровича насладиться изумлением друга.
   - Сомневаться  не  приходится.  На  приборах,  снятых  с  мины,  клейма
американских заводов. Своими глазами видел.
   - Странно!
   - Там странно или не странно, а ведь и местные жители подтверждают, что
в район Молдова-Веке незадолго перед отходом немцев прилетали английские и
американские самолеты.
   - Зачем? - Кичкин ошеломлен. - Помешать отходу немцев они не  могли.  И
ведь вдобавок союзники знали, что мы наступаем,  что  наша  флотилия  идет
вверх по Дунаю.
   - Знали. Само собой, не могли не знать.
   - Выходит, Дунай перегорожен впереди  не  только  минами  врага,  но  и
минами наших союзников?
   - Выходит, Генка, что так...


   ПЯТАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ

   Кичкин распахнул дверь на палубу, в задумчивости постоял у борта.
   Очень тихо на воде. Лунные дорожки, как куски холста,  разложенные  для
отбелки и просушки, протянулись вдоль плеса.
   Дунай разветвляется здесь на два рукава. Между ними низменный островок,
который, по рассказам местных жителей, заливает дважды в году -  весной  и
осенью. Сейчас из воды торчит только щетинка кустарника, самого острова не
видно.
   За  спиной  Кичкина  позвякивает  посуда,  оживленно  спорят   офицеры,
собравшиеся  в  кают-компании.  Тема  разговора,   конечно,   -   недавнее
разоружение американской мины.
   Ну и что из того, что мина разоружена и опознана? Это  открытие  ни  на
метр  не  продвинуло  бригаду  вперед.  Вот  уж  пятые   сутки   тральщики
отстаиваются на плесе у Молдова-Веке. Стало быть, зря рисковал комбриг?
   Зря ли? Этого Кичкин еще не знает.
   Кстати, где комбриг? Его не было за ужином в кают-компании.
   А, вот он! Стоит неподвижно на носу, чуть расставив ноги, забросив руки
за спину. Голова упрямо наклонена, будто задумал бодаться.
   Впрочем, это обычная его поза.
   Кичкин подумал, что поза в данных  условиях  символическая.  Человек  в
раздумье стоит перед скрытым под водой неодолимым препятствием.
   Навстречу гонит волны Дунай, словно бы дышит - широко, вольно. На самом
деле трудно дышит, потому что скован минами. Он в железных кандалах,  этот
могучий богатырь, которого в русских былинах  уважительно  именуют  Дунаем
Ивановичем.
   Сумеем ли мы расковать богатыря? Должны!
   Последнее слово Кичкин, увлекшись, произнес  громко,  спохватился  и  с
испугом посмотрел на  комбрига.  Тот  остался  неподвижен  -  так  глубоко
задумался, что не слышит ничего.
   Да, в целеустремленности отказать ему нельзя.
   Именно в последние дни комбриг  повернулся  к  Кичкину  какой-то  новой
своей,  неожиданной  и  привлекательной   стороной.   Вдруг   за   суровой
сдержанностью  его  Кичкин   увидел   человека,   глубоко   и   мучительно
переживающего вынужденную задержку тральщиков у Молдова-Веке.
   Сегодня, подняв за обедом глаза на комбрига, он поразился  и  ужаснулся
перемене, которая произошла с ним.  Глаза  ввалились,  лицо  побледнело  и
осунулось, как после долгой, изнурительной болезни.
   И аппетита, видно, нет. Вот даже ужинать не захотел.
   Пожалуй,  лучше  подобру-поздорову   убраться   с   палубы.   Неудобно!
Получается, вроде бы он подглядывает за своим комбригом.
   Но какая-то сила удерживает Кичкина на  палубе.  Не  любопытство,  нет.
Какое уж там любопытство! Скорее горячее сочувствие, желание помочь...


   РАЗНОЦВЕТНЫЕ ШТРИХИ

   Жаль, что молодой штурман не может проникнуть в мысли своего комбрига.
   А ход их примерно таков.
   Положение на плесе у Молдова-Веке ухудшается с каждым днем. Мало  того,
что тратится топливо (отдано приказание поддерживать пары), иссякают также
и запасы бодрости. Лихорадка ожидания изматывает людей.
   Сегодня утром Кирилл Георгиевич доложил о том, что с тральщиков сбежало
несколько иностранных лоцманов и рулевых.
   Григорий помолчал.
   - Ну что ж! Очень хорошо, - неожиданно сказал он. - Естественный отбор,
понимаете? Теперь трусы только повредили бы нам. Зато  оставшиеся  сделали
свой выбор, и они будут с нами до конца!
   Он посмотрел на Кирилла Георгиевича и удивился: как плохо тот выглядит!
Эти пять суток вынужденного томительного бездействия  можно  приравнять  к
пяти неделям тяжелых боев.
   Григорию особенно трудно  встречаться  взглядом  с  молодыми  офицерами
бригады. В их глазах удивление, нетерпение! Они словно бы говорят: "Ты  же
опытный, умный!  Неужели  не  можешь  ничего  придумать,  найти  выход  из
положения, чтобы повести нас вперед - к фронту?"
   Часами в полной неподвижности просиживает он за столом в  своей  каюте.
На столе перед  ним  загадка  Молдова-Веке.  Красными  и  синими  штрихами
изображена она на карте Дуная.
   Разноцветные штрихи напоминают листья, сам Дунай - дерево. Ветви -  его
притоки. Ими Дунай осеняет  Румынию,  Болгарию.  Югославию,  Чехословакию,
Венгрию,  Австрию,  Баварию.  Кроной  своей  это   многоветвистое   дерево
упирается в горы Шварцвальда. А  корни  у  дельты  погружены  в  советскую
землю.
   Но вдали от корней могучий ствол испещрен разноцветными черточками. Это
участок Дуная выше Катарактов, между Молдова-Веке и Белградом.
   От красной и синей штриховок, которыми покрыта  голубая  полоска  реки,
рябит в глазах. Красным заштриховано  там,  где  мины  клали  англичане  и
американцы,  синими  -  где  ставили  их  немцы.  Таковы  данные   опроса,
проведенного среди  местного  населения.  Просветов  в  штриховке  нет.  В
некоторых местах синие  штрихи  находят  на  красные  -  это  значит,  что
англо-американские и немецкие мины легли в два слоя.
   Насколько же проще было два с половиной года назад в Севастополе!
   Там Григорий знал твердо:  если  он  ошибется,  на  дно  вслед  за  ним
спустятся другие минеры, разыщут такие же мины и разгадают их тайну.
   Сейчас ошибка его была бы непоправима.
   На памяти, кроме того, свежие  рубцы.  Своими  глазами  видел  он,  как
подрывались суда каравана, пытавшиеся второго ноября идти  вверх.  Еще  до
сих  пор  вылавливают  в  камышах  трупы  погибших  и  почти  каждый  день
приходится выполнять печальный долг - присутствовать на похоронах.
   Повторить катастрофу в Молдова-Веке?  Подняться  к  Белграду,  заставив
мины расступиться перед собой, но как плату за это оставить в Дунае  сотни
трупов?
   Однако и зимовать в Молдова-Веке нельзя.
   Значит, идти вверх, и поскорее, потому что с каждым  днем  все  труднее
решиться. Но... Что "но"?


   ПРИКАЗ - ВНУТРЕННЯЯ НЕОБХОДИМОСТЬ

   Вдобавок он знает то, что не известно пока никому на бригаде  траления,
кроме него самого, начальника походного штаба и замполита.
   Получена шифровка от  командующего  Дунайской  флотилией  вице-адмирала
Горшкова.  В  Белграде,  освобожденном  две  недели   назад,   командующий
встретился с югославскими товарищами, которые в разговоре  упомянули,  что
угля на городской электростанции осталось очень мало, столица Югославии со
дня на день может погрузиться во мрак.
   "Не помогут ли  нам  советские  военные  моряки?  -  спросили  югославы
вице-адмирала. - Уголь есть ниже по Дунаю, в  городе  Смедерово.  Но  ведь
между Смедерово и Белградом - плотная минная банка".
   Шифровку командующего Григорий воспринял как приказ.
   А для него приказ всегда становился как бы  внутренней  необходимостью.
Это привито многолетной тренировкой воли во время службы на флоте.  Личные
желания неизменно  отступали  на  второй  план.  Главным,  всепоглощающим,
пронизывающим все существо желанием становилось  стремление  немедленно  и
возможно лучше выполнить приказ.
   И сейчас, наедине с собой, Григорий думал о том, что ему легче умереть,
чем не выполнить этот приказ...
   Чтобы дать отдых глазам, он оторвался от карты Дуная и вышел на палубу.
   Ночь. Луна. Посреди плеса, на том месте, где был островок, днем торчала
щетинка кустарника. Сейчас ее уже нет.
   И от двух поврежденных при взрыве  полузатопленных  барж  остались  над
водой только  мачты  и  надпалубные  надстройки.  А  еще  перед  сумерками
Григорий видел, как через палубу, пенясь, перехлестывала волна.
   Судя по всему, в горах беспрерывно идут дожди. Вода в Дунае  прибывает.
Ну и что из того, что она прибывает?
   Силуэты судов, стоящих на рейде, темнеют поодаль. Мимо борта с  шорохом
пробегает волна. Лунная рябь колеблется на  воде.  И  в  светлом  дрожащем
воздухе звуки негромкой песни - как рябь...
   На одной из дальних барж запели два матроса, украинцы:

   Ты-хо-о, ты-хо
   Ду-на-ай во-о-оду нэ-сэ...

   Знакомая песня! Певали ее и дома, в Гайвороне, девчата на дубках. Но  у
мужчин получается как-то задушевнее.
   Свет в  кают-компании  погас  наконец  -  офицеры  штабного  тральщика,
поболтав после ужина, разошлись по каютам.
   Григорий немного еще послушал песню. Потом и певцы ушли спать. В лунной
тишине  раздаются  лишь  негромкие  вздохи  волны  да  изредка   протяжные
возгласы. То перекликаются вахтенные на судах.
   Только вахтенные бодрствуют в эту нескончаемо длинную лунную  ночь.  Да
он, командир бригады, не спит, не может заставить себя заснуть.
   Впрочем, нет! Еще кто-то стоит неподалеку на палубе. Кто это?
   Повернув голову, он  различает  фигуру,  прижавшуюся  к  фальшборту  на
полубаке.
   А, Кичкин! Тоже почему-то не спится ему...
   Со временем выйдет из него неплохой  офицер,  данные  для  этого  есть,
только пока слишком еще порывист, восторжен. Но это пройдет. Беда  его,  и
не одного его, в том, что сразу же из  военно-морского  училища  попал  на
действующую флотилию,  не  прошел  в  мирных  условиях  школу  становления
офицера.   Отсюда   угловатость,   мальчишеская   обидчивость,   а   также
неуверенность в своих  силах,  которая  маскируется  порой  фанфаронством.
Теперь, в боевой обстановке, буквально на ходу приходится  обтесывать  его
характер.
   Что делать? Война нетерпелива. Война не ждет...


   В ОБХОД ДУНАЯ?..

   И  опять  мысли  от  Кичкина  и  переменчивых   военных   обстоятельств
возвращаются к загадке Молдова-Веке.
   Карта Дуная по-прежнему перед  Григорием,  каждый  изгиб  реки,  каждая
протока ее. Так столб света, погаснув, оставляет на сетчатке человеческого
глаза дрожащую черную тень.
   Удивительная река - Дунай. Вторая в Европе по величине после Волги, она
низвергается с высоты тысячи метров, с  восточного  склона  Шварцвальда  в
Германии, но не вертикально, а наклонно - через всю Юго-Восточную  Европу,
совершая десятки превращений на своем пути:  то  растекаясь  в  широчайшей
пойме, то вдруг оборачиваясь свирепым горным потоком.
   В лоции Григорий прочел, что реку впервые назвали  Дунаем  кельты.  Это
означает - Быстрая Вода, Данувиус. "Дану" - "быстрый", "виус" - "вода".
   Горы в конечном счете определяют непостоянный  характер  реки.  Уровень
воды в Дунае, и без того  полноводном,  повышается  всегда  внезапно.  Это
означает, что в горах начал таять снег или пошли дожди.
   От своих лоцманов Григорий слышал, что подъем воды и  разлив  наступают
дважды в году - весной и осенью. Во время паводка многочисленные  островки
в равнинной местности покрываются  водой.  Дунай  течет  как  бы  в  одном
просторном русле. Для жителей это настоящее бедствие - на  заливных  лугах
погибает много скота.
   В осеннее время вода в Дунае прибывает. Сейчас осень. Почему это  важно
для решения загадки Молдова-Веке?
   Григорий  ждал,  что  вот-вот  возникнет  еще  неуловимая,  все   время
ускользающая  из-под  пальцев  ассоциация,  догадка.  Так,   терпеливо   и
осторожно соединяя два провода, получают наконец искру...
   Он попытался представить себе, что сделал  бы  на  его  месте  командир
танковой бригады или моторизованной пехотной дивизии, если бы наткнулся на
неприступную крепость.
   Попробовал бы обойти, конечно!
   Под конец войны широко  применяется  этот  тактический  прием.  Некогда
возиться с опорными пунктами вражеской обороны, рассчитанными на то, чтобы
задержать наше наступление. Войска обтекают их, обходят,  нанося  решающий
удар с флангов и тыла.
   На Дунае, где  взаимодействие  кораблей  и  сухопутных  войск  наиболее
тесно, моряки переняли обходный маневр у Советской Армии.
   Недавно Герой Советского Союза  Державин  провел  свои  бронекатера  по
каналам Петра и Питательному в обход Дуная, точнее, немецкого плацдарма на
берегу Дуная.
   Нерасчетливо тратить силы на то, чтобы пробиваться  напрямик.  И  нужно
спешить. Начинается гигантская битва за Будапешт.  Бронекатера  нужны  под
Будапештом.
   Обходный  путь  доставался  морякам   нелегко.   Кое-где   они   тащили
бронекатера волоком, чуть не на руках, - за годы войны каналы, оставленные
без присмотра, занесло илом и песком. И все же, хоть  и  пришлось  описать
крутую дугу, путь по каналам в этих условиях был быстрейшим.
   Но на участке от Молдова-Веке до Белграда, к сожалению, нет каналов. Не
поведешь же тральщики, а следом за ними и весь караван в обход  Дуная,  то
есть посуху?..
   В обход? Минуту или две Григорий неотрывно смотрел  на  сверкающий  под
луной, широко разлившийся Дунай, потом круто повернулся:
   - Лейтенант Кичкин!
   Тот с готовностью подался вперед:
   - Слушаю вас, товарищ комбриг!
   - Разбудите начальника штаба! Срочно попросите ко мне! С картами! Пусть
захватит карты минированного участка!
   Бегом (на флоте все приказания  выполняются  бегом)  Кичкин  кинулся  к
каюте Кирилла Георгиевича. А комбриг уже стучал в  каюту  замполита.  Стук
был нетерпеливый, тревожный, но как будто бы радостный. Почему?
   - Но почему, почему? - сердито спрашивал  Кирилл  Георгиевич,  второпях
натягивая китель и одновременно пытаясь свернуть карты в трубку. - Что  же
вы молчите? Почему карты - среди ночи?
   Кичкин не понимал ничего. Он  мог  добавить  лишь,  что  взволнованный,
хриплый голос комбрига, как бичом, хлестнул его по нервам. Неужели найдена
разгадка Молдова-Веке?
   Ему не удалось заставить себя уйти с палубы. Как часовой, он шагал взад
и вперед у каюты комбрига, теряясь в догадках.
   И  терпение  его  вознаграждено.  Через  несколько   минут   из   двери
высовывается Кирилл Георгиевич.
   - Вы еще здесь? Вахтенному командиру передайте:  немедленно  сигнал  на
тральщики и суда  каравана  -  всем  лоцманам  прибыть  на  совещание!  Да
приготовьте карандаши и бумагу. Будете вести протокол.


   СОВЕЩАНИЕ НА РЕКЕ В ПОЛНОЧЬ

   В дрожащей лунной пелене  вспыхивают  и  гаснут  сигнальные  огни.  Над
плесом гулко катятся сиплые со сна,  недовольные  голоса,  и  под  ударами
весел хлюпает, булькает вода.
   Шлюпки и ялики теснятся у  трапа.  Офицеры  штаба  встречают  лоцманов.
Хмурые,  невыспавшиеся,   стуча   сапогами,   негромко,   с   достоинством
переговариваясь, они рассаживаются у стола в кают-компании. Что случилось?
Почему их подняли с коек среди ночи чуть ли не по тревоге?
   Они в форме, присвоенной им на Дунае: толстые  куртки  с  шевронами  на
рукавах, черные, колом торчащие фуражки. Болгары и югославы в  отличие  от
румын, чехов и словаков уже сняли со своих фуражек выцветшие  национальные
эмблемы и взамен прикрепили мерцающие красные звездочки  -  подарок  наших
моряков.
   Лоцманов пятнадцать: пять с тральщиков, десять с судов каравана.  Народ
все солидный, строгий,  знающий  себе  цену.  Загорелые,  серьезные  лица,
клокастые брови, а над упрямыми подбородками раскидистые - вразлет - усы.
   Григорий не подает  виду,  но,  понятно,  волнуется.  "Таких  не  сразу
обломаешь", - с опаской думает он  и  уже  загодя  наливает  себе  воды  в
стакан.
   Он не оратор, об этом все знают. И это, если хотите, лучше. От него  не
ждут выдающихся красот стиля. Сомнений ни у кого нет:  будет  нагромождать
один тяжеловесный оборот на другой,  подпирая  их  спасительными  словами:
"который", "каковой" и "таковой". Речи его почему-то всегда больше  похожи
на выписку из приказа или инструкцию  со  множеством  параграфов,  чем  на
речи. Но ведь на этом полуночном совещании задача его - не удивить и  даже
не воодушевить, а доказать и убедить. А для этого пригодятся и  параграфы,
лишь бы они были толково и связно изложены.
   Тем временем Кирилл Георгиевич невозмутимо раскладывает карту Дуная  на
столе. Тут же, с  краешку,  примостился  Кичкин.  Изредка  он  косится  на
скромно сидящего поодаль Петровича. Что, завидно тебе? Не каждому  доверят
вести протокол на таком совещании.
   Тише! Комбриг постучал карандашом по столу.
   - Югославские товарищи, - так начал он,  -  обратились  к  командующему
Дунайской флотилией вице-адмиралу товарищу Горшкову, прося оказать  помощь
силами флотилии в доставке нескольких барж  угля  из  города  Смедерово  в
Белград.  Столица  Югославии,  недавно   освобожденная   от   гитлеровцев,
находится под угрозой погружения во мрак, так как городская электростанция
может остановиться из-за отсутствия необходимого топлива.  Кроме  того,  в
городе наблюдается нехватка хлеба.
   Что касается подходов к Смедерово сверху, со стороны Белграда, а  также
снизу,  со  стороны  Молдова-Веке,  то,  как  известно,  таковые   подходы
преграждает  стодвадцатикилометровая  минная   банка.   Однако   обращение
югославских друзей является для нас,  советских  минеров,  дополнительным,
очень важным стимулом.
   На море мы бы обошли с вами эту вышеуказанную банку. Но  она  находится
на реке, то есть как бы зажата берегами слева и справа. Несмотря на это  и
принимая во внимание потребность фронта в горючем, а  Белграда  в  угле  и
хлебе, надо во что бы то ни стало двигаться вперед. Но как?..
   Придирчивый Кичкин, который впервые слушает  комбрига,  поморщился  при
неудачном обороте "несмотря... и принимая..." и призадумался над тем,  как
бы поскладнее перефразировать это в протоколе. Но через минуту он забывает
о своем намерении. Комбриг оглушает слушателей первым своим "параграфом":
   - Движение к Белграду представляется мне  возможным,  однако  лишь  при
одном условии - при осуществлении обходного маневра по реке...
   Обходного? Куда он гнет? Как это понимать - обходного?
   Лоцманы  задвигали  стульями,  начали  переглядываться,   зашушукались.
Офицеры  бригады  ведут  себя  более  дисциплинированно.  Но  и  они  явно
взволнованы. Авторучка повисла на весу в руке Кичкина. Только  замполит  и
начальник  штаба  относительно  спокойны  -   они   уже   знают   разгадку
Молдова-Веке.
   - Противостоящая нам минная банка, - продолжает комбриг тем же тягучим,
скучным голосом, - состоит, как установлено, не  только  из  немецких,  но
также  из  англо-американских  мин.  В  этом  факте  и   кроется   решение
поставленной задачи...
   Как?! Час от часу не легче! Значит, чем больше мин впереди,  тем  проще
их преодолеть?  Но  это  же  невероятно,  это  противоречит  обыкновенному
здравому смыслу!
   Волнение в кают-компании нарастает.
   - Условия постановки мин немцами и американцами были различны,  не  так
ли? Немцы ставили свои мины на отходе, с кораблей, то есть более или менее
точно на фарватере. Американцы же и англичане сбрасывали мины с самолетов.
Кучность, естественно, была меньше. Мины даже падали иногда не в  воду,  а
на берег, о чем свидетельствует не взорвавшаяся случайно при падении мина,
впоследствии разоруженная. Прошу вас учесть также фактор большой воды!..
   Лоцманы сердито скрипят стульями,  силясь  понять.  Что  еще  за  новый
таинственный фактор?
   Но комбриг отвечает вопросом на вопрос:
   - Когда ставили мины немцы?
   Вопрос риторический. Кто же этого не знает?
   Недоумевающе кашлянув, лоцман Танасевич отвечает:
   - В конце лета.
   - Иначе говоря, в малую воду?
   - Да, в малую воду.
   - Это чрезвычайно важно, - продолжает так  же  бесстрастно  комбриг.  -
Сейчас, наоборот,  большая  вода.  Мы  присутствуем  с  вами  при  втором,
осеннем, паводке на Дунае.
   Летом, в малую воду, немецкие корабли могли пройти только  по  середине
реки, где было достаточно  глубоко.  Там  они  и  поставили  мины.  Но  на
сегодняшний день вода значительно прибыла, а в некоторых  местах,  как  мы
наблюдаем, даже вышла из берегов и залила низменные участки.
   Исходя из этого (но увлеченный красотой логически развивающихся, как бы
догоняющих  друг   друга   неопровержимых   доводов-"параграфов",   Кичкин
пропускает мимо ушей  тяжеловесное  канцелярское  "исходя"),  нам  с  вами
надлежит пробивать новый фарватер, в обход старого, иначе говоря,  идти  с
заведенными тралами не по стрежню, а  вплотную  у  берега,  кое-где,  если
позволят  глубины,  даже  над  заливными  лугами.  На  этом   пути   могут
встретиться только англо-американские  мины,  каковые  легли  вразброс,  и
справиться с ними будет гораздо легче, чем с немецкими.
   Прошу  взглянуть   на   карту!   Соответствующая   цветная   штриховка,
обозначающая  распределение  мин  на  участке  Молдова-Веке   -   Белград,
подтверждает мою мысль...
   "После  этого,  -  так  записано  в  протоколе,  -  комбриг   пригласил
участников совещания высказаться".


   СТЕНА!

   И тут-то воцарилось тягостное  молчание.  Можно  вообразить  себе,  как
надулись лоцманы! Отродясь не слыхивали такого. Проводка каравана у самого
берега, а кое-где даже над заливными лугами!  Да  он  в  уме?  И  главное,
новичок, три месяца  на  Дунае,  и  кого  взялся  учить:  их,  старожилов,
опытнейших дунайских лоцманов!
   Таков этот достаточно тривиальный, много раз изображенный в  литературе
и в кино конфликт нового со старым,  однако  от  решения  этого  конфликта
зависело выполнение боевой задачи.
   Всем сердцем Кичкин, конечно, на стороне своего комбрига. Но  в  данном
случае важно не его мнение, а лоцманов. Вдобавок он занят протоколом.
   Кичкин записывает:
   "Комбриг повторно и настоятельно приглашает лоцманов высказаться".
   Отмалчиваться дольше неудобно.
   О высказываниях лоцманов написано в протоколе совсем кратко:
   "...заявили: "У нас на Дунае не ходили  так  никогда!"  Олдржих  Боржек
доказывал, что  у  берега  опасные  мели,  попадаются  также  коряги.  Ион
Штефанеску присовокупил, что для него, как лоцмана,  карманным  евангелием
является лоция, а она рекомендует ни на ноту не отклоняться от фарватера".
   Попробуйте представить себе эту сцену.
   Вовсю дымят трубки-носогрейки,  а  на  столе  чадят  керосиновые  лампы
(что-то  случилось  с  движком,  электричество  выключено).  То   и   дело
приходится вставать и подворачивать фитиль. Иллюминаторы раскрыты настежь.
Ночь  идет  на  убыль,  но  никто  не  думает  об  этом  и  не  смотрит  в
иллюминаторы.
   Лоцманы сидят в ряд, насупившись, совершенно неподвижно. Стена!
   Вот она воочию - сила инерции! "У нас не ходили так никогда!" Каково?
   Между тем нельзя усомниться в добросовестности этих лоцманов, в желании
преодолеть минную банку и довести  караван  до  места  назначения.  Просто
предложение ошарашило их. Ново, необычно. Поворот мысли слишком крут.
   А! Вот встает широкоплечий, почти квадратный болгарин Иван Горанов.
   - К сказанному добавить ничего не могу, - тихо говорит он.  -  Но  если
командир бригады прикажет...
   Он разводит руками. Остальные  четырнадцать  медленно,  с  достоинством
кивают. Конечно, если русский командир прикажет...
   Комбриг сморщился, будто надкусил лимон.  Начальник  штаба  с  внезапно
прорвавшимся раздражением разгладил карту на сгибе.  Взволнованный  Кичкин
переводит взгляд с лоцманов на комбрига. Не то, нет?
   Не то! Лоцманы признают авторитет нашей  власти,  а  не  наших  знаний.
Понятно, комбриг может приказать им  -  и  в  конце  концов  должен  будет
приказать, - но ведь их нужно убедить.
   Сиплым голосом,  то  и  дело  откашливаясь,  комбриг  просит  отбросить
старые, укоренившиеся представления о кораблевождении на Дунае.
   - Лоцманы  по  привычке  боятся  мелей  больше,  чем  мин.  Но  сейчас,
наоборот, мин нужно бояться больше, чем мелей.  Предположим,  какая-нибудь
баржа сядет по пути на мель. Так ведь нас целая  бригада,  десятки  мощных
буксиров! Сообща в два счета снимем эту баржу и пойдем дальше.
   Наконец, предложение пробивать  обходный  фарватер  у  берега  нетрудно
проверить с карандашом в руках. На Дунае  ведется  учет  подъема  и  спада
воды, не правда ли? Вчера было приказано  промерить  глубины  на  плесе  у
Молдова-Веке. Вот цифры... Загляните в свои  записные  книжки!  Сверьтесь,
пожалуйста,  с  записными  книжками!  Там,  наверное,  записаны   промеры,
сделанные на Дунае летом в малую воду...
   Напряженная пауза.
   Первым, будто с неохотой, вытаскивает из кармана записную книжку бывший
партизан югослав Танасевич. Давай, друже, давай! Утри нос этим  тугодумам,
своим неповоротливым коллегам!
   Танасевич показывает в раскрытой книжке  что-то  соседу,  румыну  Няга.
Между их склоненными головами с любопытством просунул свою  крупную  седую
голову Горанов.
   Замелькали в кают-компании  лоцманские  записные  книжки  в  клеенчатых
переплетах. Кажется, дошло! Стена дала  трещину.  А  потом  от  нескольких
дополнительных ударов она окончательно развалилась!
   В протоколе это запечатлено в двух лаконичных фразах:
   "Сравнив свои записи с результатами нового  промера,  лоцманы  заявили,
что проводка каравана по обходному фарватеру трудна, но  выполнима.  Вслед
за тем комбриг приказал начальнику  походного  штаба  готовить  караван  к
движению, объявив,  что  на  рассвете  сам  двумя  тральщиками  выйдет  на
разведку в направлении Белграда для проверки относительно меньшей кучности
мин, лежащих у берега".





   РАЗВЕДКА БОЕМ

   "Я очень  боялся,  что  он  возьмет  с  собой  кого-нибудь  другого  из
офицеров. Вдруг слышу:  "Лейтенант  Кичкин!  Протокол  совещания  оформите
после. Пойдете на тральщиках со мной. Не забудьте  захватить  набор  карт,
лотлини и футштоки для замера глубин!" Петрович и говорит мне кисло: "А ты
еще обижался, что он к тебе плохо относится".
   Это, Иечка, называется  "разведка  боем".  Мы  должны  были  пройти  по
английским и американским минам, чтобы проверить новый фарватер. Следом за
нами  готовились  отправиться  и  остальные  тральщики  бригады  вместе  с
застоявшимся у Молдова-Веке караваном..."
   Нет, это не письмо. Во всяком случае, не в обычном смысле слова письмо.
Такое ведь не доверишь перу и бумаге во фронтовой обстановке, не  так  ли?
Но отчасти все же похоже на письмо.
   Это, впрочем, требует краткого пояснения.
   Петрович уже не раз замечал, что  на  друга  его  иной  раз  словно  бы
"находит". Сидя на диване  в  кают-компании  или  стоя  в  одиночестве  на
палубе, он вдруг ни с того ни с  сего  принимался  с  отсутствующим  видом
шевелить толстыми губами, а иногда даже что-то бормотать себе под нос.
   Долго гадал и прикидывал механик: что бы сие  могло  означать?  Наконец
понял: "Стихи складывает, не иначе! Эк его тогда в  краску  кинуло,  когда
сказали про стихи! И про что же он складывает?  Про  наше  траление,  само
собой. А ведь жаловался: монотонное, монотонное, монотонное! Ну что  ж,  я
не против. Пускай складывает на здоровье. Если, понятно,  не  в  служебное
время. А что стесняется, не признается, это дело его. Все начинающие поэты
стесняются".
   Он ошибался, хотя, в общем, был недалек от истины.
   Недели полторы назад комбриг  всенародно  оборвал  Кичкина,  когда  тот
принялся описывать за столом свои  любовные  похождения.  А  ведь,  честно
говоря, их не было на его совести, этих похождений. Травля? Конечно. Самая
заурядная застольная травля. Опыт Кичкина по  части  девушек,  признаться,
очень скромен.
   Но ежели говорить начистоту, то в  Ленинграде  живет  одна  девушка  по
имени Ия, и уж о ней Кичкин  ни  за  что  на  свете  не  позволит  себе  с
фатовским видом разглагольствовать в кают-компании.
   Ей-то он пишет свое нескончаемо длинное письмо - в уме.
   "Так порой тоскливо, Ийка, бывает без тебя. И очень хочется поговорить.
А письма идут слишком долго. Кроме того, о многом ли  напишешь  в  письме?
Существует на свете строгая военная цензура, сама понимаешь.
   Я бы стал вести дневник.  Но  нам  не  разрешены  дневники.  Есть  даже
специальный приказ об этом.
   Вот и придумал писать  тебе  в  уме.  Когда  мы  свидимся,  что  будет,
конечно, очень скоро, я постараюсь восстановить в памяти главное и  прочту
вспух, хорошо?
   Не вздыхай, не вздыхай! Я же знаю, что ты  сейчас  вздохнула,  вспомнив
обо мне.
   После того как я познакомил тебя с Димкой Гудковым, он  сказал:  "Ну  и
девушку ты выбрал! Что за имя? Ия! Это не имя, а вздох. Так и провздыхаешь
с нею всю жизнь!"
   Темнил, конечно. Отводил мне глаза. Я сразу понял, что ты сразила его с
первого взгляда.
   Но бог с ним, с этим Димкой!
   Стало быть, о разведке боем...
   В ту ночь нам уже не  пришлось  спать.  С  первыми  лучами  солнца  два
тральщика под командованием комбрига двинулись вверх по Дунаю.
   Шли мы у самого берега, повторяя его изгибы, так  что  задевали  иногда
бортом за шуршащий камыш. При этом то и дело опускали в  воду  футштоки  и
бросали лоты для замера глубин. Со стороны, наверное, выглядело так, будто
путник, переходя реку вброд, с осторожностью  ставит  сначала  одну  ногу,
потом, утвердившись на ней, выдвигает другую.
   Только все это происходило, как  ты  догадываешься,  под  аккомпанемент
взрывов за кормой, так как оба тральщика шли с заведенными тралами.
   Но мы "допрашивали" - футштоками и тралами - не только  реку.  Подробно
узнавали о минах и глубинах также и у местных жителей.
   Возле каждого более или  менее  крупного  прибрежного  селения  комбриг
приказывал останавливаться. На берег он  сходил  в  сопровождении  меня  и
одного из лоцманов  -  либо  югослава  Танасевича,  либо  румына  Няга  (в
зависимости от того, у какого берега ошвартовывались. Большую  часть  пути
слева от нас была Югославия, справа Румыния).
   Все новые данные я сразу же наносил на карту. Отсюда можешь догадаться,
что я не последняя спица в колеснице. А ты еще считала меня несерьезным.
   Уже в сумерки, Иечка, мы увидели  впереди  разрушенный  железнодорожный
мост, а за ним силуэт Белграда, голубовато-сиреневый.
   Я  даже  не  ожидал,  что  город  такой  большой.  Красавец!  Громадные
многоэтажные дома! И они очень четко выделялись на фоне неба. К сожалению,
сейчас поздняя осень, небо быстро темнеет.
   Комбриг приказал подтянуться вплотную  к  мосту.  Оказалось,  что  быки
подорваны, крутые фермы косо лежат в воде.
   Однако мы нашли достаточно большой разрыв между одним быком  и  фермой.
Тральщики прошли туда и  обратно,  как  под  триумфальной  аркой.  Значит,
пройдет и весь наш караван.
   Белград был совсем рядом, представляешь?
   И тут комбриг опять проявил свой неуступчивый,  трудный  характер.  Мы,
конечно, стали просить его подняться  до  Белграда,  зайти  туда  хоть  на
несколько минут. Интересно же! И потратили бы на этот  заход  каких-нибудь
полтора-два часа, не больше.
   Не разрешил! Нет и нет!
   "Караван ждет внизу, - сказал он. - Минуты лишней не задержимся!"
   А я уверен, ему самому очень хотелось в  Белград.  Все  же  он  взял  и
преодолел себя. Я бы, признаться, не сумел так...
   Но уж на обратном пути, скажу тебе, натерпелся я страху!
   Бой есть бой, Иечка. Для нас,  минеров,  противник  воплотился  в  этих
хитроумных коварных минах. А они имеют обыкновение взрываться, причем иной
раз гораздо ближе, чем было бы желательно.
   Это как раз и произошло на обратном пути.
   Дунай уже заволокло  сумерками  и  туманом.  И  вдруг  какая-то  подлая
английская или американская мина взорвалась в опасной близости  от  нашего
тральщика. (Я тогда стоял  на  баке.)  Взрывной  волной,  будто  ураганным
ветром, сорвало с командирского мостика комбрига и сигнальщика  и  бросило
их за борт.
   Подумай: во время этой разведки мы могли потерять нашего комбрига!
   По  счастью,  осколками  не  были  задеты  ни  он,  ни  сигнальщик.   С
наивозможнейшей поспешностью мы вытащили их из воды и подняли на борт.
   Когда я, поддерживая комбрига под локоть, помогал ему перешагнуть через
леер, мне послышалось, будто он негромко сказал:
   "Значит, не сегодня..."
   Впрочем, поручиться не  могу,  может,  я  сфантазировал  и  мне  только
послышалось.
   А вот за эти слова я ручаюсь! Оглядевшись, комбриг усмехнулся и сказал:
   "Ну и лица же у вас, товарищи! Хоть холодной водой из Дуная отпаивай".
   Можешь вообразить, какие у нас были перепуганные лица! До сих пор,  как
вспомню, мороз по коже...
   Из-за слишком близкого взрыва мины на нашем  тральщике  разошлись  швы.
Аварийно-спасательная  группа  зацементировала  их,   но   воду   пришлось
откачивать все время до Молдова-Веке.
   Вот когда пригодился второй тральщик. Он страховал нас.
   ...Возвращались мы ночью.
   Облитые лунным светом, поднимались  из  воды,  как  призраки,  верхушки
мачт. То были немецкие суда, подорвавшиеся при  отступлении  на  своих  же
минах.
   С осторожностью мы обходили их, прижимаясь почти вплотную к берегу.
   Тральщики  были  со  стороны,  наверное,  тоже  похожи  на  призраки  -
скользили почти бесшумно у самого уреза воды, мимо печальных темных  верб,
а сзади по воде волочился заведенный трал.
   Утром мы вернулись на плес у Молдова-Веке, а днем вся бригада, а за ней
и караван двинулись вверх, пробивая новый обходной фарватер".


   НАПУТСТВИЕ СТАРОГО ЮГОСЛАВА

   (Продолжение письма, написанного в уме)

   "...Иногда мне хотелось бы раздвоиться, быть одновременно  на  головном
тральщике и на берегу, чтобы видеть, как проходят наши корабли по реке.
   Мы идем у самого  берега,  как  по  обочине  большой  проезжей  дороги,
понимаешь?
   Люди, толпы людей сбегают к реке.
   Дунай отсвечивает на солнце. Оно неяркое, осеннее. Зелень уже  облетела
с деревьев, поэтому видно далеко вокруг.
   Корабли  двигаются  медленно,  в  точности  повторяя  движения   нашего
головного тральщика. Иногда делают зигзаг и переходят  на  другую  сторону
реки. Маленький посыльный катер  Кирилла  Георгиевича,  начальника  нашего
походного штаба, шныряет взад  и  вперед,  выравнивая  строй,  поддерживая
порядок.
   Комбриг не устает повторять:
   "Что бы ни случилось, держитесь правее -  ближе  к  берегу,  как  можно
ближе! Там ведь  только  англо-американские  мины.  И  с  ними  мы  быстро
управимся. А на немецкие времени сейчас нет. До них еще дойдет черед".
   Проводка каравана с берега кажется, наверное, чудом.  Ведь  гитлеровцы,
отступая, хвалились, что положили на Дунай заклятье. "Мы посеяли  мины,  -
говорили они. - Пусть жатву собирают русские!"
   И вот минул месяц, как ушли немцы, а мы уже ведем караван по минам!
   ...Да, кстати, пишет ли тебе Димка? То-то, наверное, хвастается  своими
небывалыми  подвигами!  Уж  он  таков.  Его  и  в   училище   прозвали   -
Скорострельный Димка. А признайся, было  время,  когда  он  нравился  тебе
больше, чем я? Это было, по-моему, на третьем курсе. Ты еще пошла с ним на
"Периколу", хотя мы твердо договорились идти в филармонию. Но не будем  об
этом...
   Ты еще не забыла, что такое вешки?  Я  же  объяснял  тебе  как  будущей
супруге одного из выдающихся военных штурманов!
   Так вот, течение на Дунае  очень  быстрое,  вешки,  которыми  ограждают
фарватер, часто сносит. А нам они оказались не  нужны.  Что  обвеховывать?
Берег? Для нас надежным ориентиром стал сам берег, его очертания.
   Отсутствие вешек важно еще и потому, что  благодаря  этому  сохраняется
полная скрытность нового фарватера с  воздуха.  А  ведь  немецкая  авиация
нет-нет да и наведывается в эти места.
   Но мы, представь, не оставляем после себя следов. Мы скользим по Дунаю,
как армада невидимок. Ключ к тайне фарватера только  в  прокладке,  в  тех
условных обозначениях, которые я наношу на карту.
   Скажу без хвастовства - ты же меня знаешь, - я правая рука комбрига  во
всем, что касается штурманской прокладки. Интересно, справился бы  с  этим
твой хваленый Димка?
   Разве с Димкой (хотя, я уверен, он неплохо воюет)  могло  бы  произойти
что-нибудь подобное тому, что случилось со мной позавчера?
   Мы подходили к селению Велико Градиште. Я был вахтенным командиром.  Но
и я, и сигнальщик смотрели, понятно, на реку, на  поверхность  воды  и  не
сразу заметили этого старика, хотя, наверное, он уже довольно долго  бежал
по югославскому берегу. Старик устал, запыхался.
   "Стай! Стай!" - кричал он, размахивая длинной палкой.
   Я решил, что он хочет предупредить о какой-то  опасности,  о  скоплении
мин впереди или о недавно намытой мели.
   Головной тральщик замедлил ход.
   Прихрамывая, югослав спустился к воде.
   Ну вот тебе описание его внешнего вида. Коротенькая  курточка,  обшитая
по краям каким-то галуном. Широкие шаровары. На  голове  ветхая  войлочная
шляпа, в руках длиннейший посох, как у древних библейских патриархов.
   "Что хотел, отец?" - спрашивает его с палубы Танасевич.
   "Куда идете? До фронту?"
   "Да".
   "Имею двух сыновей на фронте", - гордо ответил он.
   Признаюсь,  я  рассердился.  За  самовольную  задержку   каравана   без
уважительной причины мне могло здорово нагореть от комбрига.  И  Танасевич
тоже рассердился:
   "Ну и что? Привет сыновьям передать? Затем и остановил нас?"
   "Нет. По другому делу".
   Он снял с головы шляпу. Мы, ничего не понимая, во все глаза смотрели на
него. Тут старик стал вдруг очень  серьезным,  даже  торжественным.  Потом
размашистым крестом осенил нас.
   "С богом, дэца!" [дети (серб.)] - сказал он.
   И такое, знаешь, сознание  исполненного  долга  было  написано  на  его
худом, морщинистом лице,  что  ни  у  кого  недостало  духу  сердиться  на
неожиданную  задержку.  Все-таки  старый,  можно  сказать,  даже   древний
человек, а ведь прихромал издалека, заслышав о первом русском караване,  и
остановил нас для того, чтобы обязательно благословить и напутствовать  на
пути к фронту.
   Нет, долго я не забуду этого старика!
   Он стоял у самого уреза воды, пропуская  мимо  себя  буксиры,  танкеры,
баржи. И хотя с мостика нашего тральщика уже  нельзя  было  различить  его
лицо, мы видели, что шляпу старый югослав держит в руке по-прежнему.
   ...А за селением Базиаш нас уже с обеих сторон обступила Югославия.
   Солнце неизменно вставало за кормой. Но, конечно, холодное, ноябрьское.
Зато какое тепло, Ийка, шло к нам с берегов! Ведь русских  называют  здесь
не иначе как своими старшими братьями. Югославы же славяне, понимаешь?
   ...А в Смедерово,  когда  мы  стали  под  погрузку  угля  и  хлеба  для
Белграда,  на  причал  пробился  поп  (но  прогрессивный,  Иечка,  хоть  и
длинноволосый, и в  рясе,  как  полагается,  однако  перепоясан  патронной
лентой и сбоку маузер на ремне - партизан!). Он до того,  представь  себе,
разгорячился, что с ходу  облапил  нашего  Кирилла  Георгиевича,  который,
по-моему, впервые за весь поход растерялся. При этом поп  громко  объяснял
что-то по-сербски. Танасевич пояснил: он говорит, мы  с  русскими  -  одна
семья! И раскинулась наша семья от Ядрана до Япана! Оказывается,  Ядран  -
это Адриатическое море, а Япан - Японское. Какова семейка-то?.."


   ОБРЫВКИ ЦЕПИ ПАДАЮТ В ДУНАЙ

   Часто на память Кичкину приходил маленький островок с белеющим  на  нем
минаретом мечети среди утесов Железных Ворот, которые  сторожат  скалистый
лабиринт Катарактов.
   В   давние   времена,   когда   турки   господствовали   на   Балканах,
султан-завоеватель приказал протянуть здесь железную  цепь  от  берега  до
берега, то есть перегородить  ущелье  в  самом  узком  его  месте.  Отсюда
название - Железные Ворота.
   Много лет уже турецкая цепь ржавеет на дне Дуная.
   А теперь следом за нею падают туда и  обрывки  цепи,  которой  пытались
сковать Дунай фашисты. Взрыв! Взрыв! И черная металлическая  цепь  оседает
на вспененную взрывом воду.
   Да, подвиг минеров нагляден.
   Обычно слава приходит к человеку после  того,  как  дело  уже  сделано,
подвиг совершен. Сейчас не то. Сейчас само траление Дуная  превратилось  в
триумф, в триумфальное шествие минеров по Дунаю.
   ...Ночь. Костры горят на берегу. К  стоянке  кораблей  спешат  люди  из
ближайших селений.
   Отблески раскачивающегося пламени вырывают из тьмы смуглое  улыбающееся
лицо, или пастушеский посох с загнутым  концом,  или  пеструю  вышивку  на
сорочке.
   А в траве стоят принесенные дары - узкогорлые кувшины с вином и высокие
корзины со снедью.
   Низко свешиваются над головой огромные мохнатые звезды.
   Без устали, жадно, нетерпеливо расспрашивают гости о  Советском  Союзе,
сказочной стране, откуда прибыли военные моряки. Танасевич  едва  успевает
переводить вопросы и ответы.
   Наконец гости уходят. Кичкин, вымотавшийся за день до предела, засыпает
мгновенно.
   Кажется ему, только что закрыл глаза. Но  вот  уже  кто-то  теребит  за
плечо. Кто это? А, вахтенный матрос!
   - Приказывали разбудить, товарищ лейтенант!
   Светает. С каждой минутой кусты, деревья,  холмы  делаются  отчетливее,
ярче. Все сбрызнуто дождем, который прошел недавно.
   Еще через пятнадцать минут раздастся протяжный требовательный гудок.  И
снова однообразные бурые волны впереди, а трос звенит-вибрирует за кормой,
и вот - взрыв, столб воды вздымается и опадает!
   К черту эти "когти", к черту!..


   "Я ПОДАВЛЯЛ СВОЕ ВООБРАЖЕНИЕ"

   За ужином кто-то из офицеров сказал между прочим:
   - Придем в Белград, обступят вас корреспонденты со всех сторон, товарищ
комбриг. Хочешь не хочешь, а  придется  дать  интервью  о  новом  обходном
фарватере на Дунае.
   Комбриг  нахмурился,  пробурчал  что-то,  потом  оглянулся  на  Кирилла
Георгиевича.
   Это,  кстати,  относится  тоже  к  числу  его  загадочных  для  Кичкина
особенностей. Комбриг терпеть не может беседовать с корреспондентами.
   Те, как известно, любят, чтобы с ними разговаривали охотно, выкладывали
без задержки факты, да еще и пересыпали  их  шутками-прибаутками,  разными
колоритными словечками, словами-самоцветами, которые так  весело  заиграют
потом в очерке.
   Комбриг, однако, не таков.
   Помнится, в Турну-Северине, значит, еще до Железных  Ворот,  разогнался
было к нему один военный корреспондент.
   Разговор происходил в кают-компании в присутствии Кичкина.
   Увидев на столе раскрытый блокнот, комбриг, видимо, внутренне сжался  и
приготовился к сопротивлению.
   - Я слышал, вы несколько лет назад в  Севастополе  принимали  вместе  с
водолазом Викуловым участие  в  разоружении  каверзной  немецкой  мины,  -
непринужденно начал корреспондент, не предвидя  для  себя  впереди  ничего
плохого. - Не расскажете ли мне об этом для начала?
   Кичкина зачем-то вызвали на  мостик.  Вернувшись  в  кают-компанию,  он
увидел, что обстановка  здесь  за  короткий  срок  накалилась.  Комбриг  с
недовольным,  даже  удрученным   видом   откинулся   на   спинку   дивана.
Корреспондент же, нервничая, постукивал карандашом по блокноту.
   - Нет, вы о переживаниях, переживаниях своих расскажите!  -  с  нажимом
требовал он. - Ну, спустились,  значит,  вы  под  воду,  увидели  мину,  а
дальше? Что почувствовали? Вы  же  должны  были  что-то  почувствовать.  Я
почему-то совершенно уверен в том, что у вас очень  живое  воображение.  А
ведь с ним нелегко в подобных случаях.
   - Мне и было нелегко, - отвечал угрюмо комбриг. - Но  я  подавлял  свое
воображение.
   - Допускаю. Но вы же  думали!  О  чем  вы,  к  примеру,  думали,  когда
рассматривали первую горловину?
   - О чем?.. О горловине.
   Кичкин наклонил голову, пряча улыбку. Да, в этом ответе  он  весь,  его
комбриг!
   Скрипнула дверь.
   - А вот и Кирилл Георгиевич! - сказал комбриг с облегчением и  поднялся
из-за стола. - Знакомьтесь. Мой начальник  штаба.  Поговорите-ка  лучше  с
ним. Кирилл Георгиевич - минер, севастополец и полностью  в  курсе  насчет
разоружения мины под водой. Он вам обо всем расскажет,  причем,  поверьте,
гораздо лучше, чем я...
   Несомненно, и сейчас, на подходе к Белграду, комбриг уже  примеривается
подставить вместо  себя  Кирилла  Георгиевича  на  предстоящей  встрече  с
югославскими корреспондентами.
   Но  почему  происходит  так?  В  чем  причина  столь  упорного,   почти
непреодолимого нежелания говорить о себе?
   С некоторых пор Кичкин много раздумывает над своим комбригом, старается
понять, разгадать его.
   И вдруг Кичкину показалось, что объяснение наконец найдено!
   Минная обстановка на Дунае уже  тогда,  в  Турну-Северине,  была  очень
сложной  и  трудной.  Комбриг  по  обыкновению  работал  на  пределе  сил.
Постоянно приходилось экономить свою  психическую  энергию,  так  сказать,
рассчитывать суточный ее расход. Именно молчание, вероятно, и помогало ему
это делать.
   Но возможно и другое объяснение, впрочем связанное с  первым.  Комбригу
просто очень тяжело возвращаться мыслью к давним своим  переживаниям  там,
на дне морском. Слишком много душевных сил отняли они у него. Не  случайно
он ответил со слабой улыбкой на какой-то настырный вопрос  корреспондента:
"А нельзя ли спросить что-нибудь полегче?"
   Да, такая гипотеза годится, пусть это всего лишь рабочая гипотеза.


   "ПО-РАЗНОМУ МОЖНО ВОЙТИ В ИСТОРИЮ..."

   Стодвадцатикилометровая минная банка наконец преодолена.
   Бригада траления, а за нею и суда каравана минуют разрушенный мост, тот
самый,  до  которого  несколько  дней  назад  дошли  два  разведывательных
тральщика.
   Уже виден Белград вдали. За Белградом - фронт. Корабли двигаются  прямо
на закат, будто в жерло пылающей печи...
   Опять нужно сделать минутное отступление.
   Фарватер, пробитый Григорием и минерами его бригады  вблизи  берега  по
английским и американским  минам,  будет  исправно  действовать  до  конца
войны. Но после победного ее окончания наступит время провести капитальную
расчистку Дуная от мин, то есть контрольное его траление.
   Пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики давно  вернутся  на  Родину,
лишь  минеры  будут  еще  завершать  труд  войны.  Такова  особенность  их
профессии: вместе с саперами они последними заканчивают войну.
   От грунта нужно отодрать примерно  три  с  половиной  тысячи  "когтей",
которые  накрепко  вцепились  в  дно  реки  и  препятствуют  возобновлению
судоходства.
   Фронт послевоенного контрольного  траления  протянется  на  две  тысячи
километров - от болгарского Джурджу до австрийского  Линца.  К  участию  в
столь обширных работах привлекут,  помимо  тральщиков,  и  другие  корабли
Дунайской флотилии, в  том  числе  бронекатера.  В  распоряжение  Григория
выделят специальный самолет, без  которого  трудно  было  бы  осуществлять
оперативное управление группами тральщиков, разбросанными по Дунаю.
   Англичане любезно предложат нашему командованию свои услуги. В Стамбуле
наготове у них два дивизиона тральщиков. Стремительный бросок из Босфора -
и англичане уже тут как тут, на плесах Дуная, до которых давно, еще в 1943
году, так хотелось им добраться!
   Предложение отклонено. Тысяча благодарностей! Сами справимся!
   Но соседи в Стамбуле заставят наших минеров  работать  с  удесятеренным
напряжением. День за днем десятки тральщиков и  кораблей,  приспособленных
под тральщики, будут старательно просеивать Дунай через свои тралы.
   И ведь каждый участок реки придется пройти короткими галсами не по разу
и не по два, а по многу раз. Аккуратный Петрович подсчитает: если  сложить
все эти галсы, то получится, что надо пройти Дунай  из  конца  в  конец  в
общем около тридцати раз! И его пройдут с заведенными тралами тридцать раз
подряд!
   Взрывы будут еще долго то там, то тут доноситься с  плесов  Дуная,  как
эхо отшумевшей на Балканах бури...
   Но до контрольного траления еще далеко. Это впереди. Пока на Дунае идет
война. Ожесточенные бои кипят севернее и западнее Белграда.
   ..."Печь" на горизонте догорает. "Уголья" в ней кое-где уже подернулись
сизым пеплом.
   Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке.
   - Сколько перемен в моей судьбе произошло, - задумчиво говорит  Кичкин.
- По ту сторону Железных Ворот-я был совсем другим, верно?
   - Ростом, что ли, повыше стал?
   - Не смейся, Петрович. Для меня это важно.
   - Прошел Железные Ворота и сразу переродился, так?
   - Не только Железные Ворота прошел, но и миновал Молдова-Веке. В  жизни
каждого, наверное, есть своя Молдова-Веке.
   - Просто повзрослел, возмужал,  только  и  всего.  Тебе  пока  еще  это
непривычно, вот ты и расфилософствовался.
   - Может, и так, - кротко соглашается Кичкин.
   На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания.  Видны  дома
городских окраин.
   - А какой я фантазер был, Петрович! До Железных Ворот... Больше  всего,
знаешь, мечтал "свалиться на абордаж"! Видел себя стоящим у  боевой  рубки
бронекатера с протянутой вперед рукой,  может  быть,  даже  окровавленной,
наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг, но обязательно  на  глазах
командующего флотилией! И погибал, провожаемый  громом  орудийных  залпов.
Скажи, ну не глупо ли?
   - По-разному, Генка, можно войти в историю. - Петрович  прячет  улыбку,
потому что пародирует приподнятый тон своего друга.  -  Можно  вбежать  на
редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный  катер!  Но
можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время  и  делает
наш караван.
   - Ну вот, опять остришь...


   И БЕЛГРАД РАССТУПИЛСЯ ПЕРЕД НИМИ

   В столицу Югославии передовые  корабли  вошли  поздним  вечером.  Город
высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними.
   Кое-где зажглись уличные фонари. Стало быть,  держатся  еще  белградцы!
Последние лопаты угля, наверное, добирают на своей электростанции.
   Несмотря на позднее время, толпа  встречающих  колышется  на  пристани,
набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Белградцы ждут давно. Задолго до
появления   первых    кораблей    стало    известно,    что    непобедимая
интернациональная бригада траления, преодолев небывалой плотности и  длины
минную банку, ведет караван с хлебом и углем для Белграда.
   Дежурные с повязками на рукавах, взявшись  за  руки,  сдерживают  напор
толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки.
   - Живио! Русски моринарци, живио!
   Стоя рядом с комбригом на командирском  мостике,  Кичкин  поднимает  на
него полный мальчишеского обожания взгляд:
   - Вас приветствуют, товарищ комбриг!
   - Почему же именно меня? Нас всех.
   - Нет, вас особо. Ведь это вы  решили  загадку  Молдова-Веке.  Живио  -
иначе долгой жизни желают  вам.  Если  столько  человек  желают  -  а  их,
смотрите, тысячи здесь, да что  я,  десятки  тысяч,  -  значит,  наверняка
проживете сто лет!
   Комбриг улыбается - рассеянно и снисходительно...


   БЕЗУПРЕЧНЫЙ МИНЕР

   Кичкин прикидывает расстояние до причалов.  Еще,  пожалуй,  есть  время
дописать в уме несколько строк...
   "Кажется, Ия, сейчас, на подходах к причалам Белграда, я понял  наконец
своего комбрига. Этого удивительной цельности характера человека, вначале,
как ни странно, показавшегося мне не очень привлекательным. (Я много писал
тебе о нем.)
   Так вот: он - безупречный минер! В этом его разгадка.
   И он сам сделал себя таким. Терпеливо,  год  за  годом  обтесывал  свой
характер, как скульптор глыбу гранита.  Отсекал  без  всякой  жалости  все
лишнее, все, что могло помешать ему в труднейшей его работе,  всякие  эти,
знаешь,  никчемные  сантименты,  разные  чувствительные  финтифлюшки.   Он
подчинил свою жизнь одной цели - быть безупречным минером!
   Прямолинейны! Ну и что ж! По-моему, лучше быть прямолинейным человеком,
чем каким-нибудь там криволинейным...
   Честно признаться, я был глуп. Я подходил к комбригу  с  поверхностными
мерками. Многое представлялось в нем проявлением педантизма, солдафонства,
скучной ограниченности. Какая чушь! Всегда, не правда ли, нужно ограничить
себя в чем-то второстепенном, стремясь достигнуть  первостепенного,  очень
важного для тебя, насущно важного!
   Я,  к  сожалению,  до  сих  пор  распылял   свои   усилия,   мельчился,
разбрасывался. Но с этим, поверь, уже покончено! Я прошел  через  Железные
Ворота!
   Однако речь сейчас не обо мне.
   Мой комбриг, я думаю, не только ограничивал себя в чем-то, он шел  даже
на жертвы,  отбрасывал  от  себя  бесхитростные  радости,  очень  простые,
доступные обыкновенным людям.
   Интересно бы, например, узнать,  может  ли  он  любоваться  морем,  как
любовался когда-то, скажем, в детстве? Ведь с тех пор он  побывал  на  дне
моря - с глазу на глаз с немецкой неразгаданной миной.
   А речной пейзаж? Получает ли комбриг наслаждение  от  простого  речного
пейзажа? Или по привычке  у  него  неизменно  возникает  одна-единственная
тревожная мысль: не прячутся ли опасные мины под зеркальной гладью вод?
   Кичкин украдкой косится на комбрига.
   Узел морщин над переносицей у него завязался как  будто  еще  туже.  Но
ведь так оно и должно быть: легко ли, просто ли дается подвиг?
   И  они,  эти  морщины,  уже  не  исчезнут  никогда.  Даже   сейчас   не
разгладились - врезаны в лоб грубым резцом судьбы.
   Пожалуй, отчасти напыщенно звучит: резец судьбы. Ладно, в  письмо  Ийке
не вставлять!
   "Пробивать новый фарватер, Ийка, трудно всюду и всегда, запомни это!
   Я уверен: что-то не только прибавилось в душе,  но  и  убавилось  после
преодоления минной банки между Молдова-Веке и Белградом. За все в жизни, в
том числе и за подвиг, Ия, нужно платить, причем по самой дорогой цене!
   Поэтому-то комбриг неизменно суховат и официален в  обращении.  Но  это
лишь своеобразная защитная  реакция.  Он  отгораживается  от  малознакомых
людей молчанием. Можно сказать иначе: как бы надевает под китель невидимую
кольчугу, не очень  удобную  -  ни  повернуться,  ни  согнуться.  Зато  он
защищен.
   Да, конечно, в какой-то степени он пожертвовал  собой.  И  он  не  один
такой. Люди на  войне,  побывай,  за  пределами  физического  и  душевного
напряжения, как-то по-другому видят и чувствуют теперь мир.
   Пройдет ли это у них? Не знаю.
   О, я понял, Ийка, понял! Столь дорогой, столь чудовищно  дорогой  ценой
достается нам всем победа в этой войне!..
   Мой  комбриг,  безупречный  минер,  который  провел  наш   караван   со
снарядами, горючим, хлебом и углем в обход стодвадцатикилометровой  минной
банки, пожертвовал для победы собой, хотя и остался в живых..."


   "ДУМАЯ О ДРУГИХ, ЗАБЫВАЕШЬ О СЕБЕ!"

   Однако увлекающегося Кичкина, насколько я понимаю, занесло  и  на  этот
раз. Боюсь, что многое он по обыкновению, сильно преувеличил.
   О, если бы Кичкин хоть на минуту мог заглянуть в мысли своего комбрига,
который молча стоит рядом с ним на мостике, гладко выбритый, подтянутый, в
парадной тужурке с орденами!
   Да, Иван Сергеевич  был  прав:  он,  Григорий,  -  счастливый  человек!
Детство его было трудным, но ведь у него были верные друзья. Именно они  и
помогли ему стать тем, кем он стал, то  есть  минером  высокого  класса  и
волевым командиром.
   "Пусть все они по мановению волшебной палочки,  -  думает  Григорий,  -
перенеслись сюда, ко мне, на мостик головного тральщика,  чтобы  разделить
со  мной  сегодняшнее  торжество  у  заполненных  толпами  людей  причалов
Белграда!
   Судьбы  людей  взаимосвязаны  гораздо  теснее,  чем   принято   думать.
Бесспорно, жизнь моя сложилась бы по-иному, не встреться на пути Володька,
Туся, тетя Паша, дядя Илья, Иван Сергеевич.
   Что было бы, например, со мною, если бы мальчик в резиновых  ботфортах,
похожий на Кота в сапогах, не подсел ко мне на ступенях Графской  лестницы
и не спросил; "А чому ты такый сумный?"
   А Туся, раздражительная, но справедливая Туся? Быть может, мой характер
был бы изломан, исковеркан, не сними она с меня тяжесть мнимой вины  перед
погибшим Володькой.
   И уж наверняка я был бы  вынужден  вернуться  с  Черного  моря  в  свой
опостылевший Гайворон, если бы тетя  Паша  и  дядя  Илья  не  помогли  мне
зацепиться за маяк на мысе Федора.
   Наконец, кто, как не Иван Сергеевич, буквально поставил меня на ноги! И
он сделал не  только  это.  Он  придал  смысл  всему  моему  существованию
несколькими вскользь сказанными словами:  "Думая  о  других,  забываешь  о
себе!"
   Сам Иван Сергеевич неуклонно следовал этому девизу до последнего своего
вздоха. Он был расстрелян гитлеровцами. Дядя Илья с тетей Пашей погибли  в
одной  из  ожесточенных  партизанских  битв,  когда  немцы  после  захвата
Севастополя  принялись  планомерно  прочесывать  крымские  леса.  Володька
утонул. Жива ли Туся - неизвестно.
   Но где-то  я  читал,  что  по-настоящему  умирает  только  тот,  о  ком
забывают. Поэтому и Володька, и Туся, и тетя Паша, и  дядя  Илья,  и  Иван
Сергеевич живы для меня. Они еще долго будут живыми - докы сам  жытыму  на
свити..."
   Причалы Белграда уже совсем близко. Григорий обернулся  к  сигнальщику,
стоящему рядом наготове с двумя красными флажками в руках.
   - По линии! - негромко сказал Григорий. - К причалам подходить баржам с
углем и хлебом  и  немедленно  приступать  к  разгрузке!  Остальным  судам
каравана и тральщикам встать на якорь на рейде!
   В воздухе торопливо замелькали красные флажки. Приказание  передано  по
линии и тотчас же отрепетовано сигнальщиками на кораблях. Тральщики начали
отворачивать, давая дорогу баржам с углем и хлебом. Под винтами и колесами
забурлила, запенилась вода. Загрохотали якорные цепи,  стремительно  падая
из клюзов в воду.
   Катера подводили к причалам баржи одну за другой. Вот заколыхались  над
ними шеи подъемных кранов.
   И хотя ораторы еще повторяли про себя по бумажкам  текст  заготовленных
приветственных речей, а на прилегающих к Дунаю улицах оркестры, чередуясь,
по-прежнему играли марши, у причалов уже  в  полную  силу  зазвучала  иная
музыка - разгрузки, - подчиненная строгому трудовому ритму...

   Белград - Москва

Популярность: 1, Last-modified: Mon, 14 May 2001 22:27:48 GmT