--------------------
Лев Вениаминович Никулин
Мертвая зыбь
---------------------------------------------------------------------
Никулин Л.В. Мертвая зыбь: Роман. - Петрозаводск: Карелия, 1987.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 31 августа 2003 года
---------------------------------------------------------------------
--------------------


                               Роман-хроника


     -----------------------------------------------------------------------
     Никулин Л.В. Мертвая зыбь: Роман. - Петрозаводск: Карелия, 1987.
     Вступительная статья Л.Кассиля по изданию:
     Л.Никулин. Мертвая зыбь. Роман-газета Э 16(364). - М.: Худ.лит., 1966.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 31 августа 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     Роман  "Мертвая  зыбь"  воссоздает эпизоды героической борьбы советской
разведки  с  монархической  контрреволюционной организацией, действовавшей в
1921-1927 гг.


                                 Содержание

                           Л.Кассиль. Лев Никулин
                           Мертвая зыбь. Роман




     Он  начал  писать  и  печататься тогда, когда люди моего поколения лишь
учились  еще  читать.  Имя  Льва Вениаминовича Никулина стало известно уже с
1910  года.  Но  по-настоящему  определил  он  свою  писательскую  дорогу  и
заслужил признание после Октябрьской революции.
     Я  помню,  как  в  годы  студенчества зачитывались его романом "Никаких
случайностей"   ("Дипломатическая   тайна"),   вышедшим   в   1927   году  в
"Роман-газете".  А лет двенадцать спустя, когда мне довелось вместе с нашими
советскими  моряками  совершить  плавание  в  Испанию,  где  в  те  годы шла
жестокая  гражданская  война,  где  народ  стремился  не  допустить к власти
фашистов,  мы  читали  на  нашем  корабле "Письма об Испании" Льва Никулина,
которые вышли еще в 1930 году и получили высокую похвалу А.М.Горького.
     "Время,  пространство,  движение"  -  так назвал писатель одну из своих
завоевавших  наибольшую  известность  книг. И этот краткий очерк о нем можно
было бы так и озаглавить: "Время, пространство, движение писателя".
     Надо  ли  напоминать  сегодняшнему  читателю  о таких книгах, как "Люди
русского  искусства", в которой запечатлены выразительные портреты виднейших
деятелей  нашего  театра,  музыки,  поэзии.  Или  о таких, как роман "России
верные  сыны".  Или  о  двухтомном романе "Московские зори". Или о волнующей
книге   "Тухачевский",  которой  писатель  утолил  естественный  благородный
интерес   советских   людей   к   жизни   и  деятельности  одного  из  наших
революционных полководцев.
     А  вот  не  так  давно  романист  дал нам новую книгу - "Мертвая зыбь".
Увлекательный,  почти  приключенческий  сюжет  опирается  здесь  на  точные,
досконально   изученные   автором   исторические  факты.  Да,  это  подлинно
роман-хроника.  Многое  из  того,  что  может  показаться  нам сегодня почти
невероятным,  чем-то  смахивающим  на  авантюрные  ходы  тех фабул, которыми
пользуются  авторы  так  называемых  детективных  сочинений, в данном случае
полностью  соответствует  исторической  правде,  событиям,  происходившим на
самом деле.
     В   основе   романа   -   дерзостно-смелая   и   хитроумная   операция,
организованная  и  блестяще  осуществленная  по  инициативе Ф.Э.Дзержинского
против  монархистов, действовавших подпольно в молодой Советской стране. Это
происходило,  когда,  как пишет автор в своем кратеньком вступлении-эпиграфе
к   роману,   "свирепые   штормы   гражданской   войны"   уже   стихли,   но
контрреволюционная  "стихия не угомонилась", действуя исподтишка, проникая в
нашу  страну  из-за рубежа, стараясь тайно расшатать устои Советской власти.
То  действительно  была  уже "мертвая зыбь", но и она могла причинить немало
бед   и  зла  молодому  государству  трудящихся.  И  чекистам,  во  главе  с
Дзержинским,   пришлось   проявить   не   только   высокую   отвагу,   но  и
исключительную изобретательность.
     Опытный    литератор,   отлично   владеющий   многообразными   жанрами,
Л.В.Никулин  сумел  превосходно организовать и построить свой роман-хронику.
Книга   читается,  начиная  буквально  от  первой  строки,  с  захватывающим
интересом.  Широко  и  точно даны картины жизни тех лет в Советской стране и
за  рубежом.  Документальная  точность  не  помешала автору добиться широких
художественных   обобщений,   помогающих  сегодняшнему  читателю  всерьез  и
взволнованно  осмыслить  трудные  героические  годы  в  жизни  нашей родины.
Помимо  пленительной  и  суровой  фигуры  Дзержинского, в романе запечатлены
полновесные  образы  его  сподвижников,  среди  которых прежде всего хочется
назвать  А.X.Артузова. Выразительно обрисованы и враги, каковых нелегко было
тогда обезвредить.
     Своей  новой,  потребовавшей  длительной  и  кропотливой работы, книгой
Л.В.Никулин  еще  раз  подтвердил,  что  он  по-прежнему  весь  в  работе, в
движении...  Он  то  и  дело  выступает  перед  читателями  в  клубах, Домах
культуры,  по  радио  с  воспоминаниями  о  Горьком,  о Маяковском, ездит во
Францию,  раскапывает  там  ценнейшие  материалы  о  жизни  Бунина, Куприна,
работает в редколлегиях журналов...
     И,   читая   книги   Никулина   или   слушая  в  большом  переполненном
университетском   или  клубном,  молодежном  зале  его  выступления,  всегда
безукоризненно  скомпонованные  и  в  то  же  время  оставляющие впечатление
свободной  артистической  импровизации,  не веря белоснежной "профессорской"
седине,  которую  мы уже знаем не одно десятилетие, - каждый раз ловишь себя
на  том, что начинаешь мысленно подсчитывать: "Постойте! Сколько же ему лет?
Нет,  неужели  75?.."  Да,  счет  этот уже немалый, но те, кто прочтет новую
книгу   Льва   Вениаминовича  Никулина,  убедятся,  что  возраст  не  мешает
постоянному  движению писателя через годы, пространство и страницы новых его
книг.

                                                                 Лев Кассиль




     Бушевали   свирепые   штормы   гражданской   войны;   казалось,   волны
захлестывали  советский  корабль, но Ленин, во главе партии большевиков, вел
его  твердой  рукой,  и  корабль  шел вперед по неизведанному курсу. Наконец
штормы  стихли,  однако  стихия  не  угомонилась.  Еще  долго  мертвая  зыбь
расшатывала  скрепы судна, но по-прежнему Кормчий стоял у руля и вел корабль
к мерцающему во мгле алому огню маяка, к заветной пристани, к социализму.




     Большой театр. Партер, ложи, амфитеатр - все было заполнено.
     - Товарищи!   Мне  предстоит  сделать  отчет  о  внешнем  и  внутреннем
положении республики...
     Наступила  тишина,  особенная, поразительная, после того как только что
гремели  рукоплескания  и  сквозь  то  затихающий, то вновь возникающий гром
пробивались крики:
     - Да здравствует вождь мирового пролетариата!
     - Да здравствует Ленин!
     Все,  кого Советская Россия послала на Девятый съезд Советов, собрались
в этот день, 23 декабря 1921 года, в Большом театре, в Москве.
     - Первый  раз  приходится  мне  давать  такой отчет в обстановке, когда
прошел  целый  год  и ни одного, по крайней мере крупного, нашествия на нашу
советскую власть со стороны русских и иностранных капиталистов не было...
     Из  оркестра,  где  сидели  и  стояли  люди, хорошо было слышно и видно
Ленина.  Он  то  ходил  по  самому  краю  сцены,  то  останавливался, как бы
размышляя  вслух.  Ленин  говорил  о  неустойчивом, непонятном и несомненном
равновесии,  "которое  состоит  в  том,  что, будучи окружены со всех сторон
державами,  неизмеримо  более  могущественными  в  экономическом и в военном
отношениях,  чем  мы, сплошь и рядом открыто враждебными к нам до бешенства,
тем  не  менее  мы видим, что им не удалось осуществить дело, на которое они
три  года  затрачивали  столько  средств  и  сил, - дело непосредственного и
немедленного удушения Советской России".
     Артузов  держал  на  колене  блокнот  и  быстро записывал. Он знал, что
потом,  перечитывая эти записи, вновь ощутит атмосферу съезда и вновь как бы
услышит  то  самое важное, что Ленин подчеркивал интонацией или энергическим
жестом.
     - Надо  помнить,  что от всякого нашествия мы всегда на волоске. Мы все
сделаем,  что  только  в  наших  силах,  чтобы это бедствие предупредить. Мы
испытали  такую  тяжесть  империалистической войны, какую едва ли испытал на
себе  какой-нибудь другой народ. Мы испытали после этого тяжесть гражданской
войны,   которую   нам   навязали   представители   господствующих  классов,
защищавших  эмигрантскую  Россию - Россию помещиков, Россию капиталистов. Мы
знаем,  мы  слишком  хорошо  знаем, какие неслыханные бедствия для рабочих и
крестьян несет с собой война...
     Артузов  продолжал  записывать,  но,  видимо,  нажал  слишком сильно на
карандаш,  сломал  кончик и ахнул от досады. Кто-то молча дал ему перочинный
ножик.  Он заметил, что слова Ленина записывают многие. Сегодня вечером, еще
до  выхода  газет,  еще  до  завтрашнего  утра, Москва узнает, о чем говорил
Ленин в своем отчете съезду Советов.
     - Мы  идем на самые большие уступки и жертвы, но не на всякие, но не на
бесконечные,  -  пусть те, немногие, к счастью, представители военных партий
и  завоевательных  клик  Финляндии, Польши и Румынии, которые с этим играют,
пусть  они это себе хорошенечко заметят... есть предел, дальше которого идти
нельзя.  Мы  не  допустим издевательства над мирными договорами, не допустим
попыток  нарушать  нашу мирную работу. Мы не допустим этого ни в коем случае
и станем, как один человек, чтобы отстоять свое существование...
     Тут  все загрохотало: сверху из лож до оркестра и президиума прокатился
гром, люди оглушительно хлопали.
     Только  в  одной  ложе  три  господина  в черных костюмах и белоснежных
твердых  воротничках  не аплодировали. Один из них, сидевший впереди, достал
платок  и  вытер  лоб,  хотя  в зале было прохладно, со стены веяло холодом,
театр плохо отапливался - берегли топливо.
     Возвращая перочинный ножик владельцу, Артузов сказал, кивнув на ложу:
     - Эстонской миссии не очень нравится...
     И  снова  повернулся  к  сцене.  Отчет  Совета  Народных  Комиссаров  и
Центрального  Исполнительного  Комитета  Советов шел к концу. Он охватил всю
жизнь  Советской  республики:  обрушившийся  на  страну  голод,  разрушенную
войной  промышленность,  подорванное народное хозяйство, новую экономическую
политику.
     - Новое  общество,  которое основано будет на союзе рабочих и крестьян,
неминуемо...
     И  кончил  Ленин, как всегда, просто, с неодолимым чувством убеждения и
верой в победу.
     - Мы  эту  задачу  решим  и  союз рабочих и крестьян создадим настолько
прочным, что никакие силы на земле его не расторгнут.
     Долго  еще  гремели  рукоплескания. Артузов спрятал блокнот, исписанный
до  последнего листка. Человек, одолживший ему перочинный ножик, ждал, когда
можно  будет  двинуться  к  выходу.  Зрительный  зал  был  освещен скудно, и
Артузов долго всматривался в его лицо. Затем сказал:
     - А ведь мы с вами знакомы... Товарищ Потапов Николай Михайлович?
     - Да. Но вас что-то не припомню.
     - Мы встречались года три назад у Николая Ильича Подвойского.
     - Припоминаю... Но как это вы запомнили даже мое имя и отчество?
     - Запомнил. Вы все еще в Главном штабе?
     - Да, все там же... А вы, товарищ Артузов? Где вы теперь?
     - Это особый разговор. Когда-нибудь расскажу при встрече.
     Они  уже  пробирались  в узком проходе к вешалке. Около них Луначарский
говорил Чичерину:
     - Каков Владимир Ильич! Какая логика! Какой охват эпохи!
     Артузов  и  Потапов  добрались  до  своих  шинелей.  Артузов  до своей,
солдатской.   Потапов  до  темно-серой,  в  прошлом  явно  генеральской.  Он
пропустил вперед Чичерина и, улыбаясь, сказал Артузову:
     - Не  могу  привыкнуть к военной форме Георгия Васильевича. Все-таки он
очень штатский, а тут - гимнастерка с "разговорами", буденовка...
     - Время  такое,  Николай  Михайлович. Даже Наркоминдел в военной форме.
Как  сказал  Владимир  Ильич:  "Мы  не  допустим  издевательства над мирными
договорами". До свиданья, Николай Михайлович. Надеюсь, встретимся?
     - И я надеюсь.
     Перед  фронтоном  Большого театра застыла цепь часовых. Всадник в шлеме
внимательно  разглядывал господ, усаживающихся в автомобиль с трепетавшим на
ветру флажком.
     Когда  автомобиль  тронулся,  глава  эстонской  миссии  Боррес  сказал,
обращаясь к тому, кто сидел позади:
     - Контроль...   Контроль...  За  нарушение  законов  о  труде  нэпманам
угрожают  судом. И в то же время большевикам предлагают у них учиться... Как
можно учиться у людей, которым угрожают судом?
     - Ленин  сказал,  что новая экономическая политика всерьез и надолго, -
несмело заметил тот, кто сидел позади.
     - Интересно,  что  думают  обо всем этом ваши друзья? Господин Кушаков,
например?
     Боррес обращался к Роману Бирку - атташе миссии по делам печати.
     - Я давно их не видел.
     - Кого "их"?
     - Кушакова и его мадам.
     - Напрасно. Надо увидеться. Дипломат обязан иметь связь в обществе.
     "Давно ли мы дипломаты", - подумал Бирк, но промолчал.




     В  тот  же  вечер  Артузов  в своем кабинете читал записи, сделанные во
время  заседания  съезда.  Не  все можно было разобрать, некоторые строки он
подчеркивал,  считая  их  особенно важными, например то, что Ленин говорил о
мирном строительстве:
     "...Взявшись  за наше мирное строительство, мы приложим все силы, чтобы
его  продолжать  беспрерывно.  В  то  же  время,  товарищи,  будьте  начеку,
берегите  обороноспособность  нашей страны и нашей Красной Армии, как зеницу
ока..."
     Он  задумался:  из пяти с половиной миллионов красноармейцев осталось в
строю  немногим более миллиона. Серьезные разногласия между Троцким и Фрунзе
о  военной  доктрине.  Фрунзе  стоит  на  позициях  партии в этом вопросе...
Артузов  вспомнил свою встречу с Потаповым: интересный человек, генерального
штаба  генерал-лейтенант.  Каких людей удалось привлечь на сторону советской
власти  Николаю  Ильичу  Подвойскому!  Впрочем, кажется, они были знакомы до
революции.
     Артузов снова взялся за свои записи.
     "...в  Донбассе...  от  нашей крупной промышленности остались ничтожные
остатки..."  -  читал  он  слова  Ленина.  Да,  как  ни грустно, но это так.
Артузов  встал,  прошелся  по своему кабинету. Он часто подумывал о том, что
ему,  инженеру  по  образованию,  следовало  бы  работать  в промышленности,
поднимать    производство,    -    в    сущности,   это   его   долг,   долг
инженера-большевика. А вместо этого...
     Он вернулся к своим записям.
     Ленин  говорил  о голоде... В разоренной войной стране голод разразился
ужасающим  бедствием.  АРА*, Комитет помощи голодающим... Эти господа решили
спекулировать  на  всенародном несчастье, чтобы дорваться до власти. Артузов
чувствовал, что задыхается от негодования, и с силой отворил форточку.
     ______________
     *  АРА  -  Американская администрация помощи, созданная в 1919 году для
укрепления   позиций   американского   империализма.   Под   видом  оказания
продовольственной  и  иной помощи вела разведывательную работу в ряде стран,
в  том  числе  и в Советской России. Деятельность АРА была прекращена в 1923
году.

     Ночь  была  светлая, из окна здания ЧК он видел как на ладони Лубянскую
площадь,  башню  и  арку  Владимирских  ворот, фонтан на площади и уходившую
влево  обветшалую  стену  Китай-города,  вдоль  которой  стояли заколоченные
будки книготорговцев.
     Тихо звенели последние, уходящие в парк трамваи.
     Артузов  видел засыпающий город, только кое-где, как всегда по вечерам,
светились  прямоугольники  окон. Он представил себе, что происходит за этими
окнами:  нетопленные комнаты, где чуть светится огонек самодельной лампадки:
хозяйка  делит детям сваренную в жестяной печке-буржуйке пшенную кашу, режет
аккуратно  кубики  черствого  с соломинками хлеба. А есть такие дома, где за
глухо   задернутыми   шторами,   после  сытного  ужина,  за  рюмкой  коньяка
"Мартель", господа рассуждают о том, когда кончится советская власть.
     И  Артузов  подумал  о дипломатах в ложе Большого театра, о господах из
эстонской  миссии.  Чичерин сказал о договоре с буржуазной Эстонией, что это
генеральная  репетиция  соглашения  с Антантой, первый опыт прорыва блокады,
эксперимент  мирного  сосуществования  с  буржуазными  государствами. Что ж,
посмотрим, как эти господа понимают мирное сосуществование...
     Он  подошел  к  несгораемому  шкафу,  шкаф  открылся со звоном. Артузов
достал папку. На ее переплете было написано: "Дело А.А.Якушева".
     Послышался стук в дверь.
     Вошел  Косинов,  молодой  человек,  высокий,  худощавый,  с  реденькой,
пробивающейся бородкой.
     - У меня кончилась махорка.
     - Возьми на шкафу.
     Косинов  достал  пакетик  с  махоркой,  оторвал  клочок  от  вынутой из
кармана газеты и стал свертывать самокрутку.
     - Я  слышал  не  весь  доклад  Ленина. Откровенно говоря, волновался...
Большой  театр  -  лабиринт.  Знаю,  что дежурные на местах и не подведут, а
все-таки...
     - Я  тоже  неспокоен,  когда выступает Ленин... К тому же знаю привычку
Владимира  Ильича. - Артузов усмехнулся. - Дзержинский как-то рассказывал, с
год  назад  это было, идет он к Троицким воротам, и вдруг навстречу - Ленин.
Феликс  вне себя: "Владимир Ильич, как же вы один, без охраны?" А Ильич ему:
"А вы? А вы?.."
     - Мне сказали, что в отчете говорилось о Чека?
     - Да.  Это  я  записал  слово  в  слово.  Хочешь прочитать? - и Артузов
подвинул свой блокнот Косинову. - Разберешь?
     Косинов читал молча, а в одном месте сказал с восхищением:
     - Замечательно!  - И прочел вслух: - "Господа капиталисты, российские и
иностранные!  Мы  знаем,  что  вам этого учреждения не полюбить! Еще бы! Оно
умело  ваши  интриги и ваши происки отражать, как никто, в обстановке, когда
вы  нас удушали, когда вы нас окружали нашествиями, когда строили внутренние
заговоры  и  не  останавливались ни перед каким преступлением, чтобы сорвать
нашу  мирную  работу.  У  нас  нет  другого ответа, кроме ответа учреждения,
которое  бы знало каждый шаг заговорщика и умело бы быть не уговаривающим, а
карающим немедленно". Как хорошо сказано...
     - Да,  но  это  нас обязывает... - Артузов выдвинул ящик стола и достал
две  фотографии.  Одна,  побольше,  -  групповой  снимок.  В  центре - белое
здание,  вокруг  на  обвивающей,  нарисованной ленте надпись: "Императорский
Александровский  лицей. Выпуск 1907 года". Вокруг ленты - фотографии молодых
людей  в  мундирах  лицея, и над ними какие-то господа тоже в мундирах и при
орденах.
     - Обрати  внимание  на лица... Какое самодовольство, какая надменность,
цвет  аристократии,  "золотая  молодежь". А наверху - воспитатели, директор,
преподаватели...
     Артузов  взял другую фотографию: господин в пенсне, с завитыми усами, с
большим  лбом,  который  несколько  увеличивала  лысина. Выразительный, чуть
насмешливый взгляд.
     - Это  и  есть  Александр  Александрович  Якушев.  Видно, что человек с
характером.  Представительная внешность, знает себе цену. Он же изображен на
снимке  среди  воспитателей... А среди лицеистов - другое действующее лицо -
Юрий  Александрович  Артамонов.  Окончил  лицей  в  тысяча девятьсот седьмом
году.  Его  нам  указала  Варвара  Николаевна  Страшкевич,  он ей приходится
племянником... Кстати, как она?
     - Дама  с  ужимками. Типичная институтка, воспитанница Смольного... Все
подтвердила.
     - А что Якушев?
     - Согласился дать показания. Пишет, - сказал Косинов.
     - Важно  не  то,  что  он  напишет, а то, что утаит... Шел бы ты спать,
Виктор... Небось не спишь вторые сутки.
     - А ты?
     Артузов не ответил. Он задумчиво перелистывал дело Якушева.




     "Я,   Александр   Александрович  Якушев,  потомственный  дворянин,  сын
преподавателя  кадетского  корпуса,  родился  7  августа  1876 года в городе
Твери,  окончил Императорский Александровский лицей, последняя моя должность
-   управляющий   эксплуатационным  департаментом  управления  водных  путей
министерства  путей  сообщения  в  чине действительного статского советника.
После  революции,  с  1921  года, работал в качестве консультанта по водному
хозяйству.  В старой армии не служил, в белой тоже. Женат, имею троих детей.
Хотя   я   ни   в  какую  партию  не  входил,  но  по  убеждению  -  русский
националист..."
     Написав последние слова, Якушев положил перо и задумался.
     В сущности, в эти несколько строк уместилась вся его биография.
     Он  вспомнил  себя  мальчиком  в лицейской форменной курточке... Дачная
купальня,  деревянная  лесенка,  уходившая  в  золотисто-желтую, пронизанную
лучами   солнца   воду.   Там,   где   падала  тень  от  навеса,  вода  была
коричнево-темной  и мутной. Такой была жизнь Якушева, или, вернее, такой она
ему  казалась  теперь:  светлая,  беззаботная  в  детстве и юности и темная,
мутная  в  зрелые годы. Саша Якушев - мальчик, томимый какими-то тревожными,
неясными  предчувствиями...  Танечка  - институтка, приезжавшая из Москвы на
каникулы.  И  опять  купальня,  и  он,  сам  Саша,  тихо подплывавший, чтобы
подсмотреть  в  щелку  купальни  свою  любовь, Танечку, в голубой прозрачной
сорочке,  облепившей  ее стройную фигурку... Все это было и ушло навсегда. А
что  было  потом?  Александр  Якушев  в лицейском мундире, случайная связь с
певицей  из  "Аквариума",  еще  связи,  от  которых  ловко  отделался  перед
женитьбой,   потом  служба,  завидная  карьера  и  к  сорока  годам  -  "его
превосходительство",  действительный статский советник. Все это давалось как
будто  легко,  а  на  самом  деле  -  сколько  было низкопоклонства, поисков
протекций?..  И  вот  впереди  -  открытая  дорога! Но все это было накануне
революции.  Якушева  охватила  злоба.  Революция! Какое право имели отнять у
него  положение  в  свете,  блестящее  будущее,  генеральский  чин*, удобную
казенную  квартиру,  разбить  карьеру,  которую  он  создавал десятилетиями,
разрушить строй, с которым была связана вся его жизнь?..
     ______________
     *   По  "Табели  о  рангах"  чин  действительного  статского  советника
соответствовал военному званию "генерал-майор".

     Он  обмакнул  перо  в  чернила и стал писать быстро, хотя за два месяца
тюрьмы еще не привык это делать без пенсне.
     "...Я  считаю  монархию  единственным  строем, который может обеспечить
могущество  и  величие  России.  Тем  самым  я являюсь противником советской
власти,  контрреволюционером.  Однако  я  хотел  бы знать, в чем меня теперь
обвиняют?  Все,  что  можно мне поставить в вину, относится к прошлому, и об
этом прошлом я постараюсь рассказать подробно и вполне откровенно.
     В  1919 году, когда северо-западная армия генерала Юденича наступала на
Петроград,  мы  были  уверены,  что советская власть доживает последние дни.
Юденич  занял  окрестности  Петрограда,  генерал Миллер наступал на Вологду,
поляки  занимали  Минск,  корпус Кутепова занял Курск и Орел. Мы, я говорю о
подпольных  организациях  в Петрограде, имели связь с Национальным центром в
Москве  и  готовили  мятеж  в  Петрограде, так же как наши единомышленники в
Москве.  Все  это  теперь имеет историческое значение, поскольку ВЧК удалось
ликвидировать  и  нашу  и  московскую организации. Мы были уверены в успехе,
готовили   вооруженное   выступление   и   выработали  строгие  меры,  чтобы
обеспечить порядок в столице. Что это значит, надеюсь, понятно.
     Мы  надеялись  справиться  с  рабочими,  не  дать им возможности лишить
город  воды  и  света,  пытались  связаться  с  теми офицерами, которые были
мобилизованы в Красную Армию. Чем это кончилось - известно.
     Некоторое  время  я  оставался  в  Петрограде. Когда начались аресты, я
переехал в Москву, где меня меньше знали".
     Совсем  стемнело.  Якушев  разогнул  спину  и  положил  перо. Надо было
ждать,  когда  дадут свет. Он провел рукой по лицу. Каждый раз, когда он это
делал,  ему  чудилось,  что  лицо  не его, обычно гладко выбритое, а кого-то
другого,  обросшего  колючей  бородой. Любопытно было бы поглядеть на себя в
зеркало.  Он прошелся несколько раз из угла в угол и, когда вспыхнула тускло
светившая лампочка, снова продолжал писать.
     "На  этом, собственно, и кончилась моя активная деятельность. Из Москвы
я  предполагал  пробраться  на  юг.  Это мне не удалось. Мятеж Кронштадтской
вольницы  меня  обнадежил,  но  ненадолго.  Наступило  время нэпа, которое я
воспринял  как  крушение  принципов  большевизма.  Я  жил,  ничего не делая,
продавая  фарфор  и  столовое серебро, которое вывез из Петрограда. Именно в
это  время  произошла  встреча с одним знакомым генералом, которого я хорошо
знал  по  Петрограду.  Он  поинтересовался,  что  я делаю и как существую. Я
объяснил ему свое положение.
     - А вы, ваше превосходительство?
     Он с удивлением посмотрел на меня:
     - Я  с  ноября семнадцатого года работаю. Теперь в штабе Красной Армии.
Я  думал, вам это известно. Мне кажется странным, что вы, с вашими знаниями,
сидите без дела. На что вы надеетесь?
     Все  устроилось  неожиданно  для меня. Рано утром ко мне явился некто в
кожаной    куртке    и    передал   мне   приглашение   явиться   к   одному
высокопоставленному  лицу.  Это  приглашение  имело  характер  приказа,  и я
уклонился  от  него.  Тогда  спустя неделю за мной пришли уже двое в кожаных
куртках,  посадили  в  автомобиль  и  доставили к этому лицу. Я был встречен
милостиво,  мне  сказали, что известны мои заслуги, знания и организаторские
способности, которые не могли получить должное развитие при царе.
     Я сказал:
     - Не знаю, откуда вам это известно.
     - От многих видных специалистов, которые работают у нас.
     Затем  мне было сказано, что мои убеждения "русского националиста" тоже
хорошо  известны и потому для меня не должны быть безразличны судьбы русской
промышленности  и  хозяйства.  Кончился  этот разговор тем, что я согласился
работать  с  большевиками. Я занял хорошее положение, как известно, был вхож
в  кабинеты  видных  деятелей  ВСНХ,  меня  знали и знают Красин, Керженцев.
Внешне  все  обстояло  у  меня благополучно, я составлял докладные записки и
планы по водному хозяйству, в осуществление которых не верил.
     Я   был  командирован  в  Швецию  в  начале  ноября,  а  22  ноября  по
возвращении  в  Москву  был  арестован.  Убеждений моих я не менял и являюсь
по-прежнему  русским националистом и монархистом. Был им и после Февральской
революции,  когда  на предложение князя Львова занять пост товарища министра
путей  сообщения ответил, что, как верноподданный его величества, Временного
правительства не признаю.
     Вы  спрашивали  меня  о моем отношении к советской власти сегодня. Я не
закрываю  глаза  на  усилия  большевиков  восстановить то, что разрушено, но
настоящий  порядок  наведет державный хозяин земли русской. На этом я кончаю
мои   показания.   Никаких   имен   я  не  называл  и  не  назову,  о  своей
контрреволюционной деятельности я рассказал все, ничего не утаив".
     Он перечитал то, что написал, и четко расписался:
                                                                 "А.Якушев".




     Роман  Густавович  Бирк  -  атташе по делам печати в эстонской миссии -
давно  не  навещал  своих  московских знакомых Макара Антоновича и Агриппину
Борисовну  Кушаковых.  Когда-то  Кушаков  был  членом  правления Московского
купеческого  банка.  В трудные годы, девятнадцатый и двадцатый, он с помощью
охранных  грамот  и  удостоверений  сберегал  квартиру, числясь кем-то вроде
консультанта  в  Наркомфине.  Но  как  только  повеяло нэпом, Кушаков ушел с
работы  и  организовал  частное  предприятие  -  заводик  в  Замоскворечье с
внушительной вывеской: "Кушаков и Недоля. Фирма существует с 1902 года".
     Подъезжая  к  дому  на  углу  одного из арбатских переулков, Роман Бирк
подумал  о  времени,  когда  этот  доходный дом принадлежал Кушакову. Каково
было   хозяину   видеть,   как   постепенно   выселялись   прежние  солидные
квартиронаниматели  и  барские  квартиры занимали жильцы, ранее обитавшие за
Курским  вокзалом  или  за Крестовской заставой. Кушаковы "самоуплотнились",
раздобыв  каких-то  дальних  родственников,  и  благополучно  жили  в  своей
квартире, минуя трудгужевые и прочие повинности.
     Принят  был  Бирк  радушно, как можно было принять дипломата пусть даже
маленькой,  но все же буржуазной державы. Бирк приехал с подарком. Он привез
хозяйке  четвертинку  "Бенедиктина".  Агриппина  Борисовна  любила ликеры. У
Кушаковых  в  тот  вечер  были  гости.  Одного  из  них  Бирк знал - Евгения
Христофоровича  Градова,  в  прошлом  видного  московского адвоката, другого
видел  впервые.  Это  был  блондин  с  резкими чертами лица, светло-голубыми
глазами  и  аккуратно  постриженной  рыжеватой  бородкой.  Коричневый  френч
хорошо  сидел на его худощавой фигуре, и это обнаруживало привычку к военной
форме.
     - Стауниц, Эдуард Оттович, - представила его хозяйка.
     - Вот  мы  все  узнаем  из  первоисточника,  -  сказал Кушаков. - Роман
Густавович по своему положению был на съезде.
     - Если  говорить  об  отчете  Совнаркома, то Ленин признает, что страна
находится  в  тяжелом  положении,  особенно остро стоит вопрос с топливом...
Вас,  Макар  Антонович,  интересует  более  всего  металлургия.  Можете себе
представить   -   страна   производит   всего   шесть  процентов  того,  что
производилось в мирное время.
     - Великолепно!  - сказал Стауниц и добавил: - Великолепно в том смысле,
что  вы, Макар Антонович, вложили средства и, главное, вашу энергию в верное
дело, если...
     - Вот  это  я  и хотел сказать, если не будут ставить палки в колеса, -
глубокомысленно  произнес Градов. - Я имел случай защищать Буша и Коринкина,
частных   предпринимателей,  обвиняемых  в  нарушении  кодекса  о  труде.  Я
поставил  перед судом альтернативу: хорошо, господа... товарищи судьи, закон
запрещает   использовать  труд  подростков.  Но  эти  подростки,  работая  у
частного  предпринимателя,  получают  за  свой  труд  энную  сумму,  которая
позволяет  им  как-то  прокормить себя, не сидеть на шее у родителей. А если
мои подзащитные их уволят, положение подростков ухудшится.
     - Если  будут  вмешиваться  в  частную  промышленность,  нам  останется
прикрыть  лавочку,  - сказал Кушаков. - Однако надо признать, что у власти я
встречаю  содействие.  Им  очень  нужны сейчас лопаты, грабли, водопроводные
трубы  и  радиаторы  для отопления. В прошлые зимы водопроводное и топливное
хозяйство  пришло  в  упадок.  Не  надо  паники.  Соблюдать  кодекс о труде?
Пожалуйста.  Гражданская  война кончилась, рабочих рук сколько угодно. Зачем
брать на работу подростков?
     - Меня  интересует  другое,  я  рассуждаю в широком масштабе, что такое
нэп? Эволюция или тактический ход? - спросил Градов.
     - Всерьез  и  надолго,  вот  что  мы  слышали, всерьез и надолго, но не
навсегда.  Как  расценивают  это  заявление  господа  дипломаты? - с улыбкой
сказал Стауниц, обращаясь к Бирку.
     - Я  предложил  бы  обойти  эту  тему.  В  моем положении представителя
иностранной державы это было бы вмешательством во внутренние дела.
     - Ох уж эти мне дипломаты!
     - Эдуард  Оттович,  господа...  Прошу отведать пирога... Как говорится,
закусить чем бог послал, - вмешалась хозяйка.
     - Дары Сухаревки? - осведомился Стауниц, приступая к пирогу.
     Роман  Бирк  обратил внимание на перемены в квартире Кушаковых. Прежде,
год-два  назад,  в  углу  столовой были аккуратно сложены дрова. Теперь была
убрана  даже  железная  печурка,  на  стенах появились картины, изображающие
уток, зайцев и всякую живность.
     Хозяйка объяснила перемены:
     - Хочется  как-то  украсить  жизнь.  Удалось  сохранить столовую и нашу
спальню.
     - Я нахожу, что вы недурно устроились по нынешним временам.
     - Все-таки  придется  покинуть  насиженное  гнездо,  -  вздыхая, сказал
Кушаков.   -   Вот  гримасы  жизни,  домовладелец  бросает  свою  недвижимую
собственность на произвол судьбы.
     - И куда же вы?
     - Присмотрел  особнячок  вблизи  Чистых  прудов,  -  правда,  в  плохом
состоянии,  придется  ремонтировать, но зато мы будем одни, и никто не будет
тыкать в глаза: "Домовладелец!" Думаю, к весне наладим там жизнь.
     - Я  бы  повременил,  -  прихлебывая  вино,  сказал  Стауниц. - Бросить
квартиру  в собственном доме? Представьте себе, обстоятельства изменились, и
тогда вы здесь, на месте, купчая и все бумаги при вас.
     - Мы  с  Макаром  думали  об  этом.  Но  даже в случае перемены - кто в
Москве нас не знает!
     "Опять  о  том  же,  - подумал Бирк, он чувствовал какую-то неловкость,
когда  при  нем  намекали  на возможность переворота. - Неужели их ничему не
научили эти годы?"
     Чтобы не молчать, он спросил у Стауница:
     - Вы как будто из военных?
     - Не  в  больших чинах. Прапорщик. - И он посмотрел на Бирка испытующим
взглядом.
     Бирк  выдержал  взгляд.  Чтобы  изменить тему разговора, он заговорил о
балете. Хозяйка поддержала.
     - Была  на  днях  на "Корсаре", - затараторила она, - на сцене все, как
было,  но  в зале, боже мой... Гимнастерки, кожаные куртки... И холод, какой
холод. Я так сочувствовала Гельцер, ведь на ней только трико!
     - А как насчет царской ложи? Ну и публика!
     "Опять этот Стауниц!" - подумал Бирк и стал прощаться.
     - Прошу извинить. У нас почтовый день, отправляем курьеров.
     - Пожалуй,  и  я  с  вами.  Если  Роман  Густавович будет так любезен и
довезет, - сказал Градов.
     - Ох  как  нехорошо...  Все  спешат.  Вы  заходите  к нам, - приглашала
Агриппина  Борисовна,  -  по  пятницам  у  нас  покер, а для солидных гостей
преферанс.
     В автомобиле Бирк спросил у Градова:
     - Кто этот Стауниц?
     - Будущий   компаньон  Кушакова.  Очень  мало  знаю  о  нем.  Отец  был
лесопромышленником,   разорился.   Сын,  говорят,  человек  со  связями.  Но
конечно,  кроме  связей  нужны...  -  и  он пошевелил большим и указательным
пальцами, - золотые кружочки, империалы.
     Они пересекли Лубянскую площадь. Окна большого дома были освещены.
     - Серьезное  учреждение,  -  сказал  Градов  и,  как  показалось Бирку,
слегка вздрогнул.
     Бирк промолчал.




     В  тот  ночной  час, когда Роман Бирк и его попутчик миновали Лубянскую
площадь,  глядя  на  освещенные  окна  большого дома, Дзержинский говорил со
своими  ближайшими  сотрудниками.  Этот  разговор  имел  важное значение для
событий, которые произошли впоследствии.
     - Военные  задачи  мы  решали  энтузиазмом  масс,  рабочие  и крестьяне
понимали,  что  несут им капиталисты и помещики. Нашим делом было на фронте,
через  особые  отделы,  вылавливать  и  уничтожать  предателей,  бороться  с
бандами,  в  тылу  обезвреживать  заговорщиков.  В  отчете на съезде Советов
товарищ  Ленин  говорил,  что  иначе  как репрессией, быстрой, беспощадной и
решительной,  отвечать  было  нельзя.  За  это  враги  советской  власти нас
ненавидели  и  ненавидят.  Теперь партия и рабоче-крестьянское правительство
ставят  перед  нами  новые  задачи. Обстановка требует сосредоточения нашего
внимания   на   задачах   чисто   политических.   Мы   и  называемся  теперь
Государственным  политическим  управлением. Надо, чтобы это название - ГПУ -
внушало   врагам   еще   больший  страх,  чем  ВЧК.  Теперь  условия  работы
осложнились.  И  в  особенности  это  относится  к борьбе с контрреволюцией.
Товарищ  Ленин  говорил, что от нас требуется больше умения и знания тактики
врагов.  Сфера  наших действий становится более узкой, но ответные удары ГПУ
по  врагам  советской власти должны быть более точными и сокрушительными. Мы
победили  в  гражданской войне, мы выбросили за границу не одну тысячу наших
заклятых  врагов.  Они  рассеяны по всему миру, они нашли себе приют во всех
европейских  столицах.  Там  они  вынашивают  планы  террористических актов,
диверсий,   проникновения   в   Советскую   страну.   Им  помогают  разведки
капиталистических  стран.  Вооруженные  силы  белых, сосредоточенные главным
образом  в  Сербии,  представляют несомненную опасность. И Врангель всячески
старается  сохранить боеспособность своего так называемого ОРА - Объединения
русской армии... Теперь я должен информировать вас о следующем...
     Дзержинский остановился на мгновение, чтобы передохнуть.
     - По  сведениям  из-за  границы  и данным, полученным внутри страны, мы
убедились,  что  на советской территории действует довольно многочисленная и
глубоко  законспирированная  контрреволюционная  организация. Она называется
Монархическая  организация  центральной  России - МОЦР. Центр ее находится в
Москве,   а   разветвления   -   в   Петрограде,  Нижнем  Новгороде,  Киеве,
Ростове-на-Дону  и  на  Северном  Кавказе.  Несомненно,  что  существуют еще
организации  и  группы, пока неизвестные нам. МОЦР установила прямой контакт
с  центрами  белой  эмиграции  за границей и, опираясь на их помощь, готовит
восстания  против советской власти. ГПУ обязано проникнуть в замыслы и планы
врага и в нужный момент нанести ему сокрушительный удар.
     Для  тех  сотрудников,  кто  не  занимался  непосредственно делом МОЦР,
сообщение Дзержинского было несколько неожиданным.
     - Цека  нашей  партии,  -  продолжал  Дзержинский, - которому я доложил
материалы  по  этому  делу,  предлагает  нам  не  производить  арестов  всех
известных  участников  организации.  ГПУ  должно взять деятельность МОЦР под
неослабный  контроль,  с  тем  чтобы  выяснить  масштабы ее, организационные
формы  построения,  идейных и практических руководителей, состав, программу,
цели,  тактику борьбы и средства связи с заграницей, анализировать опасность
организации  для  Советской  республики, перехватить каналы, по которым МОЦР
поддерживает  контакты  с  заграничными  белоэмигрантскими  центрами.  Нужно
сделать  так,  чтобы МОЦР превратилась в своего рода "окошко", через которое
ГПУ  могло бы иметь точное представление о том, как предполагает действовать
против  нас  белая  эмиграция - наши враги за границей. Ленин не раз говорил
чекистам,  что они должны работать более вдумчиво, досконально разбираться в
сигналах,  тщательно  проверять их и не принимать опрометчивых решений. Враг
ушел  в  подполье,  учел  свои  провалы  и  ошибки  и действует теперь очень
осторожно.
     Дзержинский перешел к задачам:
     - Что  мы  должны  делать?  Нам нужен человек, который поможет чекистам
проникнуть  в  ядро монархической организации. Человек, которому эти господа
верят,  которого  знают  как  убежденного  монархиста и который мог бы стать
одним  из руководителей МОЦР, действуя в интересах советской власти. Недавно
мы   арестовали   некоего  Александра  Александровича  Якушева.  Это  видный
специалист   по   водному  хозяйству,  занимавший  в  дореволюционное  время
солидное  положение.  Мы  убедились,  что  сейчас  он  не  только  стоит  на
позициях,  враждебных  по  отношению к советской власти, но и является одним
из  руководителей  МОЦР. Следствие по этому делу ведет товарищ Артузов и его
отдел...
     Дзержинский повернулся в сторону Артузова:
     - Якушев  перешел  на  советскую службу после длительного саботажа, но,
видимо,  он  начал работать лишь с целью маскировки своей контрреволюционной
деятельности.  Это  ему  не удалось. Он арестован. И, однако, мы убедились в
том,   что,   несмотря   на   свои   монархические   взгляды,  он  отвергает
бесчеловечные  методы  борьбы,  которые  предлагают  его единомышленники. Он
отвергает  интервенцию.  И  для него, как он заявил, "превыше всего интересы
России".  Поэтому  он осуждает терроризм и шпионаж в пользу Антанты. В то же
время   он   категорически   отказывается  дать  нам  откровенные  признания
относительно МОЦР и назвать хотя бы одно имя. Так, товарищ Артузов?
     - Да. Именно так.
     - Но  мы  не должны терять надежды переубедить его, склонить на сторону
советской  власти. Попытаемся это сделать. Поэтому будем держать его арест в
тайне.   Якушев   арестован   тотчас   по  его  возвращении  из  заграничной
командировки,  в  момент,  когда  он  отправлялся  в  другую командировку, в
Иркутск.  Ни  в  Москве,  ни  за  границей об аресте его не знают. По нашему
мнению,   моему   и   товарища   Артузова,   Якушев   может   быть,   говоря
иносказательно,  тем  ключом,  который откроет нам, чекистам, доступ в МОЦР.
Разумеется,  это  зависит  и  от  самого  Якушева. Он должен объявить тайную
войну  своим  единомышленникам,  войну  смертельную.  Вместе с тем он должен
помочь  нам  освободить  от  влияния  врагов  и людей колеблющихся, случайно
попавших  в  МОЦР.  Ни Якушев, ни сами чекисты, которым удастся проникнуть в
МОЦР,  ни  в  коем  случае  не должны принимать участие в контрреволюционных
действиях   этой  организации,  но  в  то  же  время  они  должны  создавать
впечатление,  будто  являются убежденными монархистами. Такая работа требует
ума,  выдержки,  смелости  и  находчивости.  Умело  маскируясь, надо глубоко
проникать   в   лагерь  врагов,  подогревать  их  недоверие  друг  к  другу,
возбуждать  взаимные  подозрения,  вызывать  споры.  Мы  знаем  о  том,  что
происходит  за границей: постоянные склоки, грызня между белыми эмигрантами.
Надо им умело подбрасывать горячий материал, сеять между ними вражду.
     Все,  кто слышал эту речь Дзержинского, понимали сложность поставленной
задачи.  Каждое  слово  руководителя  ГПУ  воспринималось  как воля партии и
советской власти.
     Дзержинский  собрал  своих сотрудников и говорил с ними, несмотря на то
что  здоровье  его ухудшилось. Приступ острого ревматизма - болезни, которую
он  получил  на  каторге, - случился именно в эти дни. Врачи настаивали хотя
бы  на  коротком  отдыхе.  Однако  на  следующий день после совещания Феликс
Эдмундович  вызвал  к  себе  Артузова. Тот приехал к нему за город и привез,
как  было  уговорено,  показания  Якушева.  Дзержинский  читал  их и отмечал
карандашом отдельные места.
     В  саду  еще  лежал  снег,  на террасе пригревало солнце, и чуть слышно
звенела капель.
     Дзержинский прислушался и улыбнулся:
     - Слышите? Это - весна...
     Артузова  всегда  изумляла  восприимчивость ко всему прекрасному в этом
необыкновенном человеке.
     Они  еще  долго  обсуждали  детали  задуманной операции, которая должна
была обезвредить деятельность МОЦР.
     Прощаясь, Дзержинский сказал:
     - Дело,  которое  мы  с вами делаем, необходимо пролетариату. Уничтожая
зло,  мы  должны всегда думать о том времени, когда его не будет на земле...
-  И,  задумавшись,  добавил:  - "Чтоб добрым быть, я должен быть жесток..."
Это сказал Шекспир в "Гамлете".




     Якушев ждал вызова к следователю.
     "Надо  бороться за жизнь", - говорил он себе и в своих показаниях писал
только  о  прошлом,  о  том,  что было известно. Временами он убеждал себя в
том,   что  его  настоящее,  то  есть  то,  что  он  один  из  руководителей
контрреволюционной  организации,  член  ее  Политического совета, неизвестно
ЧК.  Но  внезапно  ночью,  в  полусне,  ему  чудилось, что все открыто, и он
покрывался  холодным  потом.  От  допроса  к  допросу,  он  все больше терял
уверенность  в  себе.  Якушев боялся предстоящего вызова к следователю, хотя
этот  человек - смуглый, с бархатными бровями, темно-синими глазами, похожий
на  итальянца  -  чем-то  нравился.  Если  бы  он  был  в  смокинге,  а не в
гимнастерке с расстегнутым воротом, возможно, выглядел бы элегантно.
     Раньше,   когда   Якушев  думал,  что  может  быть  арестован  ЧК,  ему
представлялся  матрос  с  маузером,  мат  и угрозы. Потому его и удивил этот
молодой  человек. Допрос он вел как бы небрежно, будто бы думая о другом, но
это  был  опасный  противник.  И  когда  следователь поймал Якушева на явной
издевке,  с  которой  была написана одна докладная записка, тот с удивлением
спросил:
     - Вы инженер?
     Оказалось,   что   следователь  окончил  Петроградский  политехнический
институт.
     - Как же вы оказались здесь, на таком месте?
     - А  мы,  большевики, идем туда, куда нас пошлет партия. Так вернемся к
тому,  как  вы  работали  при царе и как работали при советской власти. Есть
разница:  при  царе,  вы  сами  признали,  вам резали сметы, вы даже ругаете
министерство  финансов;  при советской власти вам шли навстречу по мере сил.
Так или не так?
     Якушев вынужден был согласиться.
     Читая показания Якушева, следователь вдруг спросил:
     - Вы  семейный  человек,  у  вас  дети...  Но  вы  не отказывали себе в
некоторых развлечениях?
     - С вашей точки зрения, это преступление? Я старый балетоман.
     - Да... Но Мила Юрьева... Вы посещали ее как любитель балета?
     - Я был у нее один раз.
     - В Петрограде, в ее квартире, в доме Толстого, на Фонтанке.
     - Да... То есть я был в театре на ее бенефисе и потом поехал к ней...
     - Вы были ее гостем. Но кроме вас кто-нибудь был у нее в тот вечер?
     - Право, не помню. Это ведь было давно.
     - Осенью  тысяча  девятьсот семнадцатого года. Потом гости разошлись, а
вы остались. Вы и еще один гость.
     - Да... Какой-то негоциант, восточный человек.
     - Месье Массино.
     - Да... Кажется, его так звали.
     Больше  следователь  не  возвращался  к  этому вопросу. Но Якушев долго
размышлял,  откуда  взялась эта Юрьева. Пустая девчонка... И вдруг вспомнил:
кто-то  говорил  ему,  что  Милу  Юрьеву  арестовала  ЧК в 1918 году. А этот
Массино  был  ее покровителем. О встрече с Массино не хотелось вспоминать. В
следующий  раз  следователь  как  будто  не интересовался ни танцовщицей, ни
господином  Массино.  Он не спрашивал о том, что делал Якушев за границей, и
это одновременно успокаивало и тревожило.
     Дни шли. Вызова к следователю не было.
     Якушев  размышлял  о прожитой жизни, хлебал из жестяной мисочки суп, то
есть  вычерпывал  пшено и какие-то кусочки, плававшие в водице, или крошил в
эту  водицу  черствый хлеб. Впрочем, он знал, что голодала вся страна. И тут
ему  вспомнились  обеды  у  Донона  и  домашний  повар.  Но  Якушев все-таки
предпочитал  в  то время хорошие рестораны и приятную компанию равных ему по
положению  людей. Он был интересный собеседник, любил грубоватые, "с перцем"
анекдоты,   умел   рассказывать   пикантные  истории,  -  словом,  был,  что
называется,  светский  человек,  директор  департамента,  штатский  генерал,
которого  принимали  в  некоторых домах петербургской знати. Его мечтой было
побывать  на  костюмированном  балу  у графини Клейнмихель, но туда так и не
позвали.
     В  сущности  Якушев  сам сделал карьеру. Окончив Александровский лицей,
он,  к удивлению товарищей, выбрал должность воспитателя в лицее и пробыл на
этой  скромной  должности  три  года.  Там не требовались особые знания, тем
более  технические.  Воспитатель  был прежде всего светский человек, отлично
знающий  языки.  В лицее обучались юноши из аристократических семей. Их отцы
были  в  большинстве  своем  важными сановниками, и в беседах с родителями о
достоинствах  и  недостатках  их  сыновей  Якушев  умел нравиться. Когда же,
оставив  службу  в лицее, он пошел на службу в министерство путей сообщения,
один  из  влиятельных  отцов,  сановник,  дал  ему  ход. Став действительным
статским  советником,  он по праву вошел в круг своих бывших воспитанников и
их родителей. Этот круг нужен был Якушеву для карьеры.
     Не  стеснявший  себя  в  застольных  шутках, Якушев совершенно менялся,
когда  речь  заходила  о  "высочайших  особах".  Лицо  его принимало строгое
выражение,  и  он  многозначительно  озирался,  как  бы  говоря:  "Не терплю
вольных  речей".  Когда  перед  войной,  и  особенно  в  годы войны, открыто
заговорили  о  вредном влиянии при дворе старца Григория, Якушев возмущался.
Был  случай, когда он сказал одной светской приятельнице, дурно отозвавшейся
об императрице:
     - Прошу не считать меня в числе ваших знакомых.
     Много  огорчений  причинял  ему  ход  войны,  наступление  в  Восточной
Пруссии,  гибель  армии Самсонова. Когда бранили Ренненкампфа - бездарного и
глупого,  Якушев  утешал себя тем, что это немец. Но Сухомлинов был русский,
а  его  обвиняли  в том, что он обманул царя и Россию, утверждая, что Россия
готова  к  войне  и  что  у  русской армии есть все для победы. Тогда Якушев
решил  для  себя,  что  во всем виновата жена Сухомлинова, ее подозрительные
связи  с  австрийским  консулом  в Киеве - неким Альтшиллером. Виноват был и
предатель  Мясоедов.  Но  Мясоедова  повесили, а неудачи армии продолжались.
Порадовало   наступление  Брусилова,  но  ненадолго.  Царь  принял  на  себя
верховное командование, а дела на фронте не улучшались.
     Все  чаще  и  упорнее  говорили  о  "темных  силах" и всемогущем старце
Распутине...  Говорили люди, которых Якушев почитал за их титулы, придворные
звания  и  богатство.  Он  уже  не  мог  считать  устойчивым  свое служебное
положение:  беспрестанно  сменялись премьер-министры и министры, происходило
то,  что  называли  "министерской чехардой", и каждый министр тащил за собой
"хвост" каких-то приближенных, а иногда просто проходимцев.
     Показывали  безграмотные,  написанные  каракулями  записочки  "старца",
адресованные  высшим  сановникам:  "Милай, дарагой, помоги ему, бедному; бог
тибе не аставит..." И сановники помогали явным жуликам и казнокрадам.
     Знакомый  генерал,  близкий  к  ставке "Верховного", рассказал Якушеву,
что  царица  вмешивается  в  дела военные, что по совету Распутина не только
сменяют  министров, но передвигаются армии и начальник штаба Алексеев ничего
не может сделать.
     "Не  слушай Алексеева, - писала царица своему венценосному супругу, - а
последуй совету нашего друга... ведь ты главнокомандующий".
     И царь следовал совету "друга"... войска несли огромные потери.
     Когда  убили  Распутина,  Якушев  подумал, что зло вырвано с корнем, но
ничего  не  изменилось,  и  стали  говорить  без  стеснения о подозрительных
связях  царицы  чуть  ли  не  с  германским штабом, переписывали стенограммы
речей  ораторов  в  Государственной думе и те статьи в немецких газетах, где
было напечатано о влиянии на царя "молодой царицы".
     Все  шаталось,  рассыпалось  и  наконец  рухнуло в феврале семнадцатого
года.
     Якушев  всегда  считал себя патриотом и не мог безболезненно переживать
неудачи  на фронте. Отречение царя в пользу Михаила, брата, казалось Якушеву
единственным  спасением.  Но  вот отрекся от престола и Михаил. Как же быть?
Да,   Николай  был  слаб,  но  важно  не  то,  кто  сидит  на  троне,  важен
монархический принцип.
     А  главное  -  нет  порядка.  Когда  кто-то  из  подчиненных  явился  в
департамент  с  красным бантиком в петличке, Якушев приказал ему "убрать вот
это",  как  не  соответствующее  форменной  одежде  коллежского  асессора  в
служебное время.
     Бородатые  солдаты,  без  поясов,  шинель  внакидку, вызывали в Якушеве
гнев.  Он  думал: где же верные полки, которые так хороши были в дни парадов
на   Марсовом   поле,   лейб-гусары   в   ментиках,   гиганты  кавалергарды,
лейбказаки?..  Хуже  всего  то,  что  какой-то  адвокат Керенский на фронте,
влезая  на  стул, просил (именно просил, а не приказывал) наступать, а в это
время адъютантишка держал над головой премьера зонтик...
     Все  тревожило,  огорчало,  раздражало.  Александр  Александрович искал
утешения...   Осенью  семнадцатого  года  он  решил  развлечься  и,  получив
приглашение  на  бенефис  Милочки  Юрьевой,  отправился  в театр миниатюр на
Троицкой.  Якушев ценил не столько талант Милочки, сколько ее миловидность и
пухленькие  плечики.  Когда он прошел за кулисы поблагодарить танцовщицу "за
доставленное  удовольствие",  то  встретился  с  ее  покровителем Массино, о
котором  слышал  как  о  загадочном  субъекте. Господин Массино, видимо, был
предупрежден  об  этой  встрече  и тут же пригласил его к Милочке Юрьевой на
квартиру.
     У  Якушева  осталось  воспоминание  о  квартире Юрьевой, обставленной в
восточном  вкусе,  об уютной гостиной с расписным фонарем в потолке, коврах,
тахте  и  восьмигранном  столике  перед  ней,  о розовом, редком в то время,
шампанском.  Но более всего он запомнил беседу с "турецким и восточных стран
негоциантом" месье Массино, как значилось на визитной карточке.
     С  брезгливой  усмешкой  Массино  говорил  о Временном правительстве, о
разрухе  на  транспорте,  о  том,  что  американцы  всерьез возьмутся за эту
несчастную  страну,  если  им  отдадут,  например, железные дороги и рудники
Донецкого  бассейна.  Со  знанием  дела Массино говорил о том, что в Америке
формируется   "железнодорожный   корпус"   для   России,  что  надо  изучить
провозоспособность     Уссурийской    и    Транссибирской    железнодорожных
магистралей,  а  также  водные пути. В этом случае не обойтись и без русских
чиновников,  предвидятся  большие  вложения  капиталов  в нефтяные промыслы,
медеплавильное дело, страховые компании, банки.
     Якушев  понимал,  что, в сущности, речь идет о распродаже России, об ее
ограблении.  Ведь  он  по-прежнему  считал  себя патриотом. Но когда Массино
заговорил  с  явным сочувствием о генерале Корнилове и неудаче его заговора,
Якушев  оказался  единомышленником  своего  собеседника. Все же от встречи с
этим  господином  остался скверный осадок. Когда после Октябрьской революции
до  Якушева  дошел  слух об аресте Милочки, он отнесся к этому равнодушно. И
вот следователь напомнил Якушеву о ней и ее покровителе.
     Все-таки  как  получилось,  что  он,  Якушев,  здесь, в четырех стенах,
арестант?  Ничто не предвещало беды, подполье хорошо законспирировано, иначе
бы  его  не  послали  в  командировку  за  границу. Удивила тотчас, вслед за
возвращением,  командировка  в  Сибирь,  в  Иркутск.  Он не терпел проводов,
уехал  на  вокзал  один.  На вокзале вышло какое-то недоразумение с билетом.
Потом  он оказался в автомобиле - и здесь, в камере. Конечно, его арестовали
за старое, за то, что было в Петрограде, если за другое, тогда - конец.
     Обо  всем  этом думал Якушев, зажмурив глаза, чтобы не видеть решетки в
окне.  Камеру  тюрьмы, решетку он считал нормальной обстановкой для тех, кто
шел  против  царя,  но  не  для верноподданного и благонамеренного чиновника
Александра Якушева.
     Раздумья  прервал  надзиратель.  Якушева  повели  на допрос. Они шли по
коридорам  бывшего  жилого дома. Проходы из квартиры в квартиру были пробиты
зигзагами,  так,  чтобы  квартиры сообщались между собой. Здесь разместились
следователи  и  другие  сотрудники ЧК. Якушева привели в просторную комнату,
не  в  ту,  где происходили первые допросы. Видимо, эта большая комната была
когда-то  гостиной,  от  прежнего  убранства  сохранилась  только  люстра  с
хрустальными  подвесками.  Кроме  следователя-инженера  (это  был Артузов) в
стороне  сидел  незнакомый Якушеву человек. Лицо его разглядеть было трудно,
он что-то читал, перебирая исписанные листки.
     - Вернемся  к осени тысяча девятьсот семнадцатого года, к вашей встрече
с Массино, - сказал Артузов.
     - Пожалуйста.
     - Вы  твердо  убеждены  в  том,  что  он  занимался только коммерческой
деятельностью? Политикой он, по-вашему, не интересовался?
     - Речь шла о железных дорогах, шахтах, водных путях...
     - А это не политика? Речь шла и о другом, насколько мы знаем.
     - Да, ведь Юрьева была арестована.
     - Вы это знаете?
     - Мало   ли  за  что  могли  арестовать  эту  дамочку.  За  спекуляцию,
например.
     - И вы больше ничего не слышали о Массино?
     - Нет.
     - Как  же  вы,  патриот, могли равнодушно отнестись к планам ограбления
вашей родины?
     - Мне было неприятно это слышать.
     - Какая  деликатность... Так вот, Массино, конечно, был и коммерсантом,
но  у  него  есть  и другая профессия и другое имя. Его настоящее имя Сидней
Джорж  Рейли.  Он  английский  шпион  и  организатор  террористических актов
против  советской  власти.  Он  приговорен  к  расстрелу  по делу Локкарта и
Гренара. Об этом процессе вы, вероятно, слышали?
     Якушев молчал. Он подозревал, что Массино и Рейли - одно лицо.
     - Ну,  оставим этот эпизод вашей жизни, хотя он все-таки пятно на ваших
белоснежных ризах патриота. Кто такая Варвара Николаевна Страшкевич?
     Холодная дрожь прошла по телу Якушева.
     - Варвара  Николаевна...  Моя  соседка.  Мы  живем  в одном доме... Она
бывает  у  нас,  мы  немного  музицируем...  У  нее приятное сопрано, у меня
баритон...
     - Вы  больше  ничего не можете добавить к тому, что написали? - спросил
Артузов.
     - Ничего. Могу добавить - она мне когда-то нравилась.
     - Да.  Вы  светский  человек, Якушев... Но здесь не салонная беседа, мы
не  будем  терять  времени. Вы обещали сказать всю правду, а написали только
то, что нам давно известно о вашей контрреволюционной деятельности.
     Якушев  сидел  спиной  к  дверям.  Артузов  молча  смотрел  на  него, а
человек,   перебиравший   листки,  не  обращал  внимания  на  арестованного,
увлеченный чтением.
     Дверь  за  спиной  Якушева  открылась  и  снова  закрылась. Он повернул
голову  и  мучительным  усилием заставил себя отвернуться. Прямо к столу шла
высокая  пожилая  женщина,  шумно  шурша  валенками. Она села на стул против
Якушева. Обращаясь к женщине, Артузов сказал:
     - Гражданка Страшкевич, вы знаете этого гражданина?
     Женщина ответила тихо:
     - Знаю. Это Александр Александрович Якушев.
     - Гражданин Якушев, вы знаете эту гражданку?
     - Знаю. Это Варвара Николаевна Страшкевич.
     Человек,  до  сих  пор  что-то  читавший,  поднял  голову. Его взгляд и
взгляд  Артузова скрестились на Якушеве, и тот подумал: "Нет, надо бороться.
Иначе..."
     - При каких обстоятельствах вы встречались с гражданкой Страшкевич?
     - Мы были знакомы еще в Петербурге.
     - При  каких  обстоятельствах  вы встречались с гражданкой Страшкевич в
последний раз, в Москве?
     Якушев подумал и ответил:
     - Не  помню. - Потом добавил: - Предпочитаю не отвечать, я бы не хотел,
чтобы мой ответ повредил Варваре Николаевне.
     Артузов  записывал  ответы Якушева и Страшкевич. Другой, сидевший рядом
с ним, спросил:
     - Гражданка  Страшкевич,  при  каких  обстоятельствах  вы встретились в
последний раз с Якушевым?
     - В  начале  ноября... числа не помню... Александр Александрович пришел
ко  мне  и  сказал:  "Я еду в служебную командировку в Швецию и Норвегию. На
обратном  пути  остановлюсь в Ревеле, хотел бы повидать Юрия", то есть моего
племянника  Юрия  Артамонова...  Ну вот Александр Александрович мне говорит:
"Напишите  Юрию  пару  слов,  вы  его  обрадуете, я ему передам". Я написала
буквально  пару  слов:  жива,  здорова.  Александр Александрович взял у меня
письмо,  побыл  недолго,  вспомнил  прошлое  и  ушел.  После  этого я его не
видела.
     - Якушев, вы подтверждаете то, что говорила гражданка Страшкевич?
     - Подтверждаю.  Так  все  и было. Мне хотелось сделать приятное Варваре
Николаевне.   Почта  работает  неважно.  А  тут  есть  возможность  передать
непосредственно привет родственнику.
     - Гражданка Страшкевич, у вас есть вопросы к Якушеву?
     - Нет.
     - У вас, Якушев, есть вопросы к Страшкевич?
     - Нет.
     - Уведите.
     Страшкевич  встала, пугливо озираясь на Якушева, пошла к дверям. Там ее
ожидал надзиратель.
     Если  в  первые  минуты  Якушев был ошеломлен появлением Страшкевич, то
теперь  он  взял себя в руки. Да, он отвозил письмо. Он мог даже не передать
его  адресату, забыть, а потом оно затерялось. Надо сказать: "Напрасно я его
взял. Человек, как говорится, задним умом крепок".
     - Вы встречались с Артамоновым до Ревеля?
     - Я ни разу не встречал его после того, как он окончил лицей.
     - Это правда?
     - Повторяю,  я  с ним не встречался после тысяча девятьсот семнадцатого
года.
     Наступило молчание. Тот, другой, нарушил молчание, сказав:
     - Не  будем  терять  времени  даром. Слушайте, Якушев. Вы встречались с
Артамоновым  не  раз  в  Петербурге.  Вы отлично знали, что Артамонов бывший
офицер,   в   восемнадцатом   году,   в   Киеве,  состоял  в  свите  гетмана
Скоропадского.  Потом  в  Ревеле  работал  в  английском паспортном бюро как
переводчик.  Вы  все это знали и потому взяли письмо у Страшкевич. Вы были у
Артамонова в Ревеле, в его квартире на улице Пиру.
     Якушев  почувствовал,  как  бледнеет,  кровь  отливает  от  лица, мысль
работала лихорадочно, он старался овладеть собой и придумать ответ.
     - Да, я был у Артамонова.
     - Почему же вы это скрыли?
     - Я  не хотел причинить вред Варваре Николаевне Страшкевич... - "Не то,
не то я говорю", - подумал он.
     - Слушайте,  Якушев,  -  резко  начал  Артузов.  -  Вы обманули доверие
советской  власти,  вас  посылали за границу с важными поручениями. А что вы
сделали?  Вы  связались  с врагами советской власти. Артамонов белогвардеец,
враг. Разве вы этого не знали?
     - Разговор  у  нас  был  самый  невинный.  Он  спрашивал меня о жизни в
Москве.
     - И что вы ответили?
     - Ответил,   что   живется   трудно,   что  советская  власть  пытается
восстанавливать промышленность... что нэп пока мало себя оправдывает.
     - И это все? Об этом вы говорили шесть часов?
     "Даже время известно", - подумал Якушев и сказал:
     - Вспоминали старину, то есть прошлое.
     - И  только?  Больше  ничего вы не хотите добавить к вашим показаниям о
встрече с Артамоновым в Ревеле?
     - Я все сказал.
     И  тогда  заговорил  тот,  другой  (это  был  Пилляр).  Он взял один из
листков, которые просматривал раньше.
     - Слушайте  внимательно,  Якушев.  Это  касается  вас, я читаю: "Якушев
крупный  спец.  Умен.  Знает  всех и вся. Наш единомышленник. Он то, что нам
нужно.  Он  утверждает,  что  его мнение - мнение лучших людей России. Режим
большевиков  приведет  к анархии, дальше без промежуточных инстанций к царю.
Толчка  можно ждать через три-четыре месяца. После падения большевиков спецы
станут  у  власти.  Правительство  будет создано не из эмигрантов, а из тех,
кто в России..." Вы в самом деле в этом уверены, Якушев?
     Якушев  молчал,  он  глядел  на листки в руках Пилляра так, как если бы
ему читали смертный приговор.
     "В сущности, так оно и есть", - думал он.
     - Читаю  дальше:  "Якушев  говорил,  что  "лучшие люди России не только
видятся  между  собой,  в  стране  существует,  действует контрреволюционная
организация".  В  то  же  время впечатление об эмигрантах у него ужасное. "В
будущем   милости   просим   в   Россию,   но  импортировать  из-за  границы
правительство  невозможно.  Эмигранты  не  знают  России.  Им  надо  пожить,
приспособиться  к  новым  условиям".  Якушев  далее  сказал:  "Монархическая
организация  из  Москвы  будет давать директивы организациям на западе, а не
наоборот".  Зашел  разговор о террористических актах. Якушев сказал: "Они не
нужны.  Нужно  легальное  возвращение эмигрантов в Россию, как можно больше.
Офицерам  и  замешанным  в  политике  обождать.  Интервенция  иностранная  и
добровольческая  нежелательна.  Интервенция  не встретит сочувствия". Якушев
безусловно  с  нами.  Умница. Человек с мировым кругозором. Мимоходом бросил
мысль  о  "советской"  монархии.  По его мнению, большевизм выветривается. В
Якушева  можно  лезть,  как в словарь. На все дает точные ответы. Предлагает
реальное  установление  связи  между нами и москвичами. Имен не называл, но,
видимо,  это  люди  с  авторитетом  и  там,  и  за границей..." Вот о чем вы
говорили  с  Артамоновым,  Якушев.  Вам  известна фамилия Щелгачев? Всеволод
Иванович Щелгачев?
     - Известна,  -  едва шевеля губами, ответил Якушев. - Служил в разведке
у Врангеля.
     - Он присутствовал при вашем разговоре с Артамоновым?
     Якушев  только  кивнул.  Он  был  потрясен.  Он  думал о том, как точно
сказано  в  этих  листках  все,  о  чем  он  говорил Артамонову и Щелгачеву.
Отрицать? Но у него не было сил.
     - Подведем    итог.    Таким    образом,    вы,   действуя   от   имени
контрреволюционной   организации   в   Москве,  предлагали  свои  услуги  по
установлению   связей   этой  организации  с  белоэмигрантами  за  границей?
Подтверждаете?
     - Подтверждаю.
     Пока   Артузов  писал,  Якушев  думал:  кто  мог  его  выдать?  Неужели
Артамонов?  Он  отгонял  эту  мысль, он видел перед собой холеное лицо Юрия,
его  красивые  глаза,  брови сдвигались, и глаза загорались злобой, когда он
говорил   о  большевиках.  Смешно  даже  подумать,  что  он  выдал  Якушева.
Щелгачев?    Офицер   лейб-гвардии   Преображенского   полка,   капитан   из
контрразведки Врангеля... Но все-таки каким образом в ЧК все узнали?
     И он вдруг заговорил, задыхаясь, путаясь в словах:
     - Да,  все  было... Было, но откуда, как вы узнали? Теперь все равно, я
сознался...  Но  откуда,  как  вы узнали? Не Артамонов же, не Щелгачев... Не
такие это люди. Они полны ненависти к вам.
     - Это правда.
     - Тогда  кто  же?  Впрочем,  вы  мне,  конечно,  не  скажете.  - Якушев
понемногу  приходил  в  себя. - Кто? Эта мысль меня будет мучить, когда буду
умирать...
     - И все-таки это Артамонов, ваш воспитанник, - сказал Артузов.
     - Неправда! - сорвалось у Якушева.
     Тогда  Пилляр,  держа в руках листки, показал ему начало письма: "Милый
Кирилл..."  - и в конце письма подпись: "Твой Юрий". Затем показал конверт с
адресом:   "Князю  К.Ширинскому-Шихматову,  Курфюрстендам,  16.  Берлин.  От
Ю.А.Артамонова, Эстония, Ревель".
     Якушев  помертвел.  На мгновение все подернулось как бы туманом, больно
кольнуло  в  сердце,  голова  упала  на  стол, все исчезло. Это продолжалось
несколько  секунд, он почувствовал, что по подбородку льется вода. Перед ним
стоял Артузов со стаканом в руке.
     - Вот  как  на вас подействовало, - услышал Якушев. Но это не был голос
Артузова.  Он  медленно  поднял голову и увидел человека в шинели, накинутой
на  плечи.  Лицо  разглядел позже, лицо очень усталого, пожилого человека, с
небольшой  бородкой  и  тенями  под глазами. Якушев узнал Дзержинского, хотя
видел его лишь однажды в ВСНХ.
     - Вы  потрясены,  Якушев?  Вы верили в то, что имеете дело с серьезными
людьми,  "белыми  витязями",  как они себя называют... Хороши "витязи"! Сами
сидят  за  границей и играют чужими головами, подставляя под удар таких, как
вы.  Кому  вы доверились? Эти господа играют в конспирацию по-мальчишески. И
вот  видите,  письмо  Артамонова  очутилось  у  нас.  Его  прислали нам наши
товарищи  из  Берлина.  Разве  мы  не  знали  вашего прошлого и того, чем вы
занимались   в  тысяча  девятьсот  девятнадцатом  году?  Знали,  зачеркнули,
поверили  и  дали  вам  работу!  Вы  могли хорошо, честно трудиться по своей
специальности.  К  нам  пришли  и  с  нами  работают  люди,  которые вначале
скептически,  даже  враждебно,  относились к советской власти. Но постепенно
они  убеждались в том, что у нас одна цель: восстановить народное хозяйство,
из   отсталой,  темной  России  создать  первое  на  земле  социалистическое
государство.  А  такие,  как вы, Якушев, шли на советскую работу с расчетом,
чтобы   под   маской   честного  специалиста  устраивать  контрреволюционные
заговоры. Так?
     - Да.  Так.  Я  виноват  в  том,  что,  находясь  на  советской службе,
связался  с  эмигрантами...  Но,  по  правде  говоря,  это  ведь  были  одни
разговоры.  Мне хотелось произвести впечатление, я говорил о том, чего нет в
действительности... Одни разговоры.
     - Нет,  Якушев.  Это  были  не  просто разговоры, не контрреволюционная
болтовня.  Есть конкретные, уличающие вас факты, вы и ваши единомышленники в
Москве  и  Петрограде  готовили выступления против советской власти, вы были
одним из руководителей подпольной монархической организации.
     Дзержинский  смотрел  прямо в глаза Якушеву. Тому было трудно выдержать
прямой, пронизывающий взгляд, он опустил голову.
     - Мы  поставили  вас  перед  фактом, уличили в том, чем вы занимались в
Ревеле.  Мы  знаем,  что вы делали в Москве до и после поездки в заграничную
командировку,  вернее,  что  собирались  делать, но вам помешали. Вы хотите,
чтобы   мы   вас   изобличили   снова   и   поставили  перед  фактами  вашей
контрреволюционной  деятельности  в  Москве? Подумайте, в ваших ли интересах
об  этом молчать? Подумайте об участи, которая ожидает вас, если по-прежнему
будете  лгать  и изворачиваться! Только полная искренность, полное признание
своей вины, своих преступлений может облегчить вашу участь.
     Дзержинский шагнул к двери.
     - Я... подумаю, - с трудом выговорил Якушев.
     - Мы вам дадим время подумать.
     "Значит,  все  известно.  Все..."  Теперь  у  Якушева  в  этом  не было
сомнений. Когда он поднял голову, Дзержинского уже не было в комнате.




     Якушев  снова  в  камере.  Он  сидел  перед чистым листом бумаги. В его
сознании  возникали  путаные мысли. "Единомышленники, - думал он. - Кто они?
Артамонов,  Ширинский-Шихматов...  Ничтожные людишки, игравшие моей головой.
Или  эти  господа  -  петербургские  сановники,  у  которых отняли их чины и
звания,   придворные   мундиры,   усадьбы,  родовые  имения,  майораты.  Или
гвардейские  офицеры,  сенаторы, богачи-промышленники, выползавшие из щелей,
куда  они  забились,  чтобы  обсуждать  в  Политическом  совете  МОЦР  планы
подготовки  переворота..." Якушев думал о своей семье, детях, жене. Знают ли
они,  что  с ним произошло? Может ли он принести себя в жертву, бросив семью
на  произвол  судьбы? В тяжком раздумье шли минуты, часы... К утру на чистом
листе бумаги появились первые строчки:
     "Признаю  себя  виновным  в  том,  что я являюсь одним из руководителей
МОЦР  -  Монархической  организации  центральной  России,  поставившей своей
целью  свержение  советской  власти  и установление монархии. Я признаю, что
задачей  моей  встречи  в  Ревеле  являлось установление связи МОЦР с Высшим
монархическим  советом  за  границей, что при возвращении в Москву я получил
письмо от Артамонова к членам Политического совета..."
     По  мере  того  как  Якушев  писал  свои  показания,  перед  ним  яснее
вырисовывались его единомышленники. Он не мог не думать о них в эту минуту.
     "Единомышленники?  Черниговский  помещик,  камергер  Ртищев, балтийский
барон  Остен-Сакен,  нефтепромышленник Мирзоев, тайный советник Путилов. Они
все еще мечтают о том, чтобы вернуть себе чины, поместья, богатство...
     Я  был  белой  вороной  среди  них...  Как патриот, я заботился о благе
народном...  "Патриот",  а всю ночь толковал с британским разведчиком о том,
как  отдать  на  разграбление  родину!  Чем  все  это  кончилось? Я стою над
бездной..."
     Якушев  писал  откровенно  обо  всем,  что  знал,  замирая  от  ужаса и
отчаяния.
     "Подписываю  себе  смертный приговор, - думал он. - Но все равно, пусть
будет  то,  что  будет...  Если  бы  можно было зачеркнуть прошлое, жить для
семьи,  музицировать,  любоваться  картинами в музеях или просто работать на
скромной должности, приносить пользу... Нет, все кончено".
     И он написал:
     "Я  рассказал  всю  правду  о  моей контрреволюционной деятельности и к
этому  могу  только  добавить: если мне даруют жизнь, то я откажусь навсегда
от всякой политической деятельности.
                                                                  А.Якушев".




     В  феврале  1922  года  нэп  только  разворачивался.  Еще  не появились
объявления  поставщика  древесного  угля  Якова  Рацера,  в школах не писали
карандашами  концессионной  фабрики Гаммер, не блистали в витринах магазинов
лезвия  бритв  фирмы  "Братья  Брабец"  и  в  пивных  не подавали пиво фирмы
"Корнеев и Горшанов".
     Однако  уже  в  то  время  москвичи  с  удивлением  останавливались  на
Петровке  перед  освещенной витриной, где в "художественном" беспорядке были
выставлены  воротнички  из  пике, кепки из грубой шерсти, подтяжки, манишки.
Удивительным  казалось  и  объявление  в Пассаже на опущенной железной шторе
магазина:  "Здесь  в  скором времени откроется контора товарищества Кушаков,
Недоля и Кo".
     Перед  этим  объявлением  остановился  Роман  Бирк, совершавший обычную
прогулку  по  Столешникову  переулку  и  Петровке.  Он  собирался продолжить
прогулку,  как  вдруг  заскрежетала  железная  штора  и  из-под нее вынырнул
Стауниц.  Бирк  вспомнил  встречу у Кушаковых и, вежливо поклонившись, хотел
уйти, но Стауниц непринужденно взял его под руку:
     - Я  вас  заметил  в боковое окно. Соблаговолите зайти, посмотреть, как
мы устраиваемся, - и с удивительной настойчивостью увлек его за собой.
     В  конторе  все  еще  был беспорядок, на полу неубранные стружки, пахло
краской,    но    в    глубине    стоял    стоя    и    над   ним   надпись:
"Директор-распорядитель".  На  столе  пишущая  машинка,  а за ней копалась в
бумагах рыжеволосая девица.
     - Прошу  ко  мне,  -  сказал Стауниц с той же настойчивостью и проводил
Романа  Бирка  по  винтовой  железной  лестнице  на  второй этаж. Здесь было
комфортабельно,  стоял диван и два кресла. Бирк обратил внимание и на одежду
Стауница.  Он  был  в  шубе,  и  из-под  нее  виднелись не модные в то время
высокие  шнурованные  башмаки  и  галифе,  а  туфли с лакированными носами и
брюки в полоску.
     - Все  пока  в  хаотическом  беспорядке, - объяснил Стауниц, - но через
неделю  мы  будем принимать клиентуру. Занимаемся сейчас мелкой продукцией -
грабли,   лопаты,  топоры,  и  все-таки  это  не  какая-нибудь  дрянь  вроде
воротничков  и  манишек.  Беда  в том, что рубль - это нечто эфемерное, счет
идет  на  миллионы,  приходится  постоянно  следить за курсом золота, фунтов
стерлингов, долларов на черном ринке...
     "К чему он это мне рассказывает?" - думал Бирк.
     - Роман  Густавович,  дипломатическая карьера - превосходная вещь, если
дипломат  принадлежит  к  аристократическому  семейству,  если  он  богат  и
состоит   при  посольстве  великой  державы.  Насколько  я  понимаю,  вы  не
удовлетворяете этим требованиям...
     - Меня удивляет... - обиженным тоном начал Бирк.
     - Одну  минуту. Мы наедине, и до сих пор я не сказал ничего опасного...
То,  что  я  хочу  вам  предложить, устроит не только вас, но и вашего дядю,
который  занимает  более  высокий,  чем  вы,  пост  в вашем посольстве. Я не
предлагаю   вам  незаконную  торговлю  экспортным  спиртом,  это  громоздкая
операция...  Но  если  хотите,  пользуясь  привилегиями  дипломатов,  уехать
отсюда богатым человеком, слушайте меня.
     - Если ничего противозаконного...
     - Это  как  сказать.  Кречинский  в  пьесе  Сухово-Кобылина  сказал: "В
каждом  доме  есть  деньги,  надо  уметь  их  взять". Если не в каждом, то в
некоторых  домах  все  же  есть  старушки,  у  которых  в  вазоне или в щели
припрятаны  чистейшей  воды  бриллианты. Менять на пшено сухаревским шакалам
голубые  бриллианты  глупо,  но  старушки  любят  сладкое... словом, с нэпом
пробудилась  страсть  к  красивой  жизни. Более того, я знаю, например, дом,
где  хранится  подлинный  Гвидо  Рени,  это  уже  пахнет  десятками, если не
сотнями  тысяч  фунтов  стерлингов.  Как  вывезти?  А  для  чего  существует
дипломатическая почта?
     Бирк  молчал.  Стауниц с покоряющей наглостью смотрел на него холодными
серыми глазами.
     - Ну,  оставим  Гвидо Рени. А чем не товар бриллианты или изумруды? Они
занимают  так  мало  места, их можно вывезти в жилетном кармане. А купить их
можно за ничтожную сумму.
     - Вы  говорите  -  за  ничтожную  сумму.  Но  если  сравнить  ее с моим
скромным жалованьем, это - состояние.
     - А на что ваш дядя? Уверен, что он поймет выгоду предприятия.
     Внизу послышались голоса.
     - Это  Кушаков. Если вы не хотите встречи, отсюда прямой ход с площадки
на лестницу.
     И  действительно,  Роман  Бирк оказался в каком-то дворе и через ворота
вышел на улицу.
     - Подумайте, - на прощание сказал Стауниц. - До скорого...
     Роман  Бирк  не мог забыть эту встречу и, стремясь понять, что же собой
представляет  Стауниц,  на следующий вечер отправился с визитом к Кушаковым.
В этот день, вернее, вечер у них шла игра в покер.
     Роман  Густавович  застал  у Кушаковых компанию игроков. Стауниц хотя и
был  увлечен  игрой,  но,  увидев Бирка, сделал ему знак, который можно было
истолковать  так:  хорошо,  что  вы  здесь,  вы мне нужны. Играли на золото,
серьезно. Стауниц был в выигрыше.
     Роман  Бирк развлекал беседой Агриппину Борисовну и незаметно заговорил
о Стаунице.
     - Откровенно  говоря,  мы его мало знаем. В последний момент он не внес
свой пай в наше дело. Странный человек, я его боюсь.
     - Боитесь?
     - Инстинктивно  боюсь.  Вы  обратили  внимание  на  его  глаза?  А  его
странная  улыбка, он на всех смотрит свысока. У него милая жена, дочь, мы их
никогда не видим. А почему вы им заинтересовались?
     - Дипломаты  -  люди  общительные.  Их  долг  -  интересоваться всеми и
всем... Он, кажется, кончил игру.
     - Да.  Должно  быть,  он  в  выигрыше.  Он  никогда  не дает отыграться
партнерам... Пойду похлопочу об ужине.
     На  этот  раз  Стауниц сделал только передышку в игре. Он взял под руку
Бирка  и  увел  его  на застекленную террасу, которая у Кушаковых называлась
"зимним садом".
     - Я  хотел  бы  продолжить  наш  разговор, - начал Стауниц, - тогда нам
помешали...  Не  беспокойтесь,  не в том смысле, как он начался там, в нашей
конторе.   Я   хотел   бы  поговорить  с  вами  на  тему,  близкую  к  вашей
деятельности.  Вы,  как  каждый  дипломат, хотели бы сделать карьеру. Не так
ли?
     - Да... конечно. Но это зависит...
     - Это  зависит  от  вас  самих.  Как  вы  смотрите  на положение России
сейчас,  сегодня?  Вы  убеждены  в  прочности советского строя? Вы хотели бы
принести пользу России?
     - Вы забросали меня вопросами. Мне трудно ответить.
     - Я  буду  говорить  вполне  откровенно.  Вы  находитесь  на  службе  у
буржуазной  Эстонии.  Вы  кое-что  знаете,  потому  что состоите в эстонской
дипломатической  миссии.  Кое-что,  но  не все. В России в недалеком времени
произойдут  перемены.  Есть  сильная,  тайная  разумеется, организация. Есть
люди,  которые возьмут власть. Если вы, дипломат буржуазной державы, окажете
этой   организации   некоторые   услуги,  то  при  перевороте  ваша  карьера
обеспечена.  Вы,  а  не  Боррес  или ваш дядя будете послом, а может быть, и
министром иностранных дел в вашей стране. Вы меня поняли?
     Роман   Бирк   в  растерянности  не  находил  слов,  так  его  поразила
откровенность Стауница.
     - Подумайте  о  том,  что  я  вам сказал. Мы в скором времени продолжим
этот разговор.
     Стауниц  вернулся  к  игорному  столу,  а смущенный Бирк, простившись с
хозяйкой, счел нужным уйти.
     "Что  это,  - думал он, - ловушка или шантаж? Неужели то, о чем говорил
этот   подозрительный  человек,  -  правда?  Неужели  существует  подпольная
контрреволюционная  организация  и  дело  идет  к  открытому мятежу, попытке
переворота?  Нет  дыма  без  огня". Бирк даже при своем скромном положении в
миссии  не  мог  не  заметить, что военный атташе Лауриц нащупывает какие-то
связи  с  притаившимися  контрреволюционерами.  Однажды  донеслись  до  него
обрывки  разговора  посла  с  военным атташе. Лауриц убеждал посла: "На этот
раз  перед нами нечто серьезное и солидное". Посол ответил: "Боюсь, что наша
маленькая  страна  будет  проглочена  восстановленной монархией..." Тут Бирк
кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии, разговор оборвался.
     "Значит,  -  думал  Бирк,  -  они  имели  сведения об этой организации,
очевидно, от белых эмигрантов, которые живут в Ревеле".
     Он шел по переулку, шлепая по лужам.
     - По-берегись!
     Его  обгонял  лихач.  Это  было так удивительно в Москве 1922 года, что
Бирк не догадался остановить лихача, но тут же услышал:
     - Прокачу на резвой?
     Бирк сел в пролетку и поинтересовался:
     - Откуда ты взялся, любезный?
     - Дорогомиловские мы. А что?
     - Удивительно.
     - Так ведь нэп, ваша милость...
     Этот  возникший  из  весенней мглы лихач, видение прошлой жизни, хотя и
вез  Бирка,  но  расстроил  его.  Что же, очевидно, Кушакову, Стауницу нужны
лихачи.  Пятнадцать минут, пока лихач мчался по спящему городу, Бирк все еще
думал о разговоре со Стауницем.
     Если  бы Стауниц знал всю правду о Романе Бирке, он не был бы с ним так
откровенен.  Дело в том, что четыре года назад Бирк был красным командиром в
эстонском  коммунистическом  полку.  Это тайна, которую приходилось скрывать
от  всех,  даже  от  дяди.  Роман  Бирк  спасся чудом, когда белогвардейцы и
интервенты   покончили   с   Эстонской  трудовой  коммуной  и  провозгласили
буржуазную  республику. Скрыв свое прошлое, Роман Бирк устроился на службу в
министерство   иностранных   дел.   Он   понимал,  что  его  ждет  в  случае
разоблачения.  С  такими  не  церемонятся  в  буржуазной  Эстонии, их удел -
тюрьма и полевой суд.
     Но  Роман  Бирк  не  изменил  революции  и в глубине души остался верен
идеям, во имя которых сражался в рядах эстонской Красной Армии.




     Якушев  потерял  счет дням. Он то впадал в оцепенение и бездумно сидел,
уставившись  в  стену  камеры,  то  приходил  в  ярость,  когда вспоминал об
Артамонове:  "Щенок! И этот князек Ширинский-Шихматов тоже. Я знал его отца,
несчастный рамолик*... Но почему тянут следствие? Кажется, все ясно".
     ______________
     *   Старчески  расслабленный,  близкий  к  слабоумию  человек.  (Это  и
последующие примечания автора.)

     Когда   за  ним  пришли,  Якушев  почувствовал  облегчение.  Скоро  все
кончится.  Сюда,  в эти четыре стены, он не вернется. Он думал, что конвоиры
ждут  за  дверью  камеры. Но его вел тот же надзиратель, и это было странно.
Когда  же  он  очутился  в  комнате,  где происходил первый допрос, и увидел
знакомого  следователя-инженера,  то  не мог поверить глазам. И разговор был
неожиданным.
     - Вы говорили Артамонову и Щелгачеву: "Я против интервенции"?
     - Говорил. Мне отвратительна сама мысль об этом.
     - А  им - нет. Они согласны отдать Россию Антанте, кому угодно, лишь бы
им  возвратили  их  чины, имения. Как вы думаете, для чего вы им были нужны?
Почему  они  и сейчас ждут вас? Кстати, это нам известно. Вы им нужны. Через
вас  они  хотят  руководить контрреволюционной организацией внутри Советской
страны, террористами, диверсантами, шпионами - вот для чего вы им нужны.
     - Но я сказал им, что против террора!
     - Да,  вы  так  говорили.  Вы  говорили  и  о  правительстве из спецов.
Смешно!  Они  только и ждут, чтобы опять сесть на шею народу, а вы им: "Нет,
это  мы,  спецы,  войдем  в  правительство,  а  не вы, эмигранты". А их цель
другая:  "Помогите  вернуться,  а  там  мы  вам  покажем,  кто будет править
Россией".
     "К чему он это говорит, - подумал Якушев. - Скорее бы кончилось".
     - Что бы вы стали делать, если бы очутились на свободе?
     Это было неожиданно. Якушев ответил не сразу.
     - Думаю...  Думаю,  что  был  бы  лоялен  в отношении советской власти,
честно работал бы по специальности.
     - И  только?  А  если к вам явится кто-нибудь оттуда, из эмиграции? Или
из подпольной организации?
     - Пошлю его к черту. Ведь они подвели меня под расстрел.
     - Только поэтому?
     - Не только. У меня было время подумать.
     - И  что  же  вы надумали? "Послать к черту?" В этом выразилась бы ваша
лояльность?  А  этот  тип  пошел  бы  к  другому,  на  другую явку и занялся
подготовкой террористического акта.
     - Я против террористических актов. Я же им говорил.
     - И вы думаете, что вы их убедили?
     - Не думаю, но что они могут сделать? Народ все-таки против них.
     - Однако  у  них  достаточно  сил  для  того,  чтобы лихорадить страну,
натравливать  на  нас  Пилсудского,  Маннергейма,  провоцировать пограничные
конфликты.  У  них  есть  одержимые, которые будут бросать бомбы, стрелять в
наших товарищей.
     - На это вы отвечаете расстрелами.
     - Отвечаем,  конечно. Это государственная необходимость. Мы отвечаем на
белый   террор   -   красным.  Но  начали  они:  они  ранили  Ленина,  убили
Володарского,  Урицкого.  Мы  ведь  отпустили  под  честное слово Краснова и
этого  шута  Пуришкевича. Вы говорили Артамонову о монархических настроениях
в  народе? Говорили? А сейчас вы стали думать иначе? Тогда вам казалось, что
вы знаете народ. А теперь?
     - Теперь...  Я  о многом думал. Перед смертью не лгут... Победы Красной
Армии, как это ни прискорбно для нас, - победы народа.
     - А  если  это  так,  то зачем народу деятельность МОЦР? Вы подумали об
этом?
     - Мало  ли  о  чем  я  думал  в  эти  дни и... ночи. В общем, я написал
последние показания. Мне абсолютно ясна бессмысленность наших действий.
     - Бессмысленность? Преступность.
     - Да.  Преступность.  Я  видел,  что  мы идем против народа, и все-таки
упорно   гнул  свою  линию,  искал  единомышленников,  людей,  способных  на
диверсии,  убийства.  Теперь  я  вижу, как это было мерзко и глупо. Впрочем,
зачем  я  вам  это говорю? Все равно вы мне не поверите, хотя я писал вполне
откровенно.
     - Почему  не  поверим?  Мы  считаем  вас принципиальным человеком, даже
патриотом.  Иначе этого разговора не было бы. У нас с вами идейный поединок.
Ваши  монархические  чувства  - это классовая ограниченность. Нельзя же быть
слепым!  Чтобы  служить родине, надо быть не просто лояльным, а подлинным ее
гражданином,  работать для нее не за страх, а за совесть. Вы подписали отказ
от политической деятельности. Что ж, поверим...
     Он обошел вокруг стола и открыл ящик.
     - Вы  свободны,  Александр  Александрович.  Вот  ваши документы. Можете
продолжать  работать.  С нашей стороны нет никаких препятствий. Предупреждаю
вас  только об одном: ваш арест и все, что связано с ним, необходимо держать
от  всех  в  абсолютной  тайне.  Об  этом  также  предупреждена  и гражданка
Страшкевич.  Для  всех,  в  том  числе и для семьи, вы были в командировке в
Сибири  и  там  болели  тифом.  Мы позаботились о том, чтобы эта версия была
вполне правдоподобна.
     Якушев  не  верил  тому,  что услышал. Но Артузов положил перед ним его
служебное  удостоверение  и другие документы, отобранные при аресте, пропуск
на выход.
     - Я вас провожу.
     Они  шли  рядом по лестнице. С каждой ступенькой Якушев чувствовал, как
он  возвращается к жизни... Часовой взял пропуск и удостоверение, сверил их.
Пропуск оставил у себя, удостоверение возвратил.
     - До свидания, - сказал Артузов.
     Дверь  за  Якушевым  закрылась. Была ночь. Запоздалый трамвай промчался
со  стороны  Мясницкой.  Какая-то  девушка  со  смехом  бежала  по тротуару.
Молодой человек догонял ее. Якушев был на свободе.
     Полчаса  спустя  он подходил к дому, где жил. Два окна его комнаты были
освещены.  Значит,  жена  и  дочь  не  спали.  Он  задержался у самых дверей
квартиры,  взялся  за  подбородок.  "Борода  отросла...  пожалуй,  сразу  не
узнают",  -  подумал  и  позвонил.  Открыла  дверь  дочь  и действительно не
узнала. Высунулся из кухни сосед и сказал: "С выздоровлением!"
     Якушев прошел в свою комнату. Вбежала жена, в халатике.
     - Наконец! Мы так ждали!..
     - Поезд опоздал, - сказал Якушев и подумал: "Месяца на три опоздал".
     - Боже... Mais cette barbe!* Притом седая!
     ______________
     * Но эта борода! (франц.)

     "Милая  институтка,  -  подумал Якушев, - кабы ты знала все... Но ты не
узнаешь..."
     - Утешься. Завтра бороды не будет.
     - Когда  пришла  телеграмма,  я  решила  ехать  к  тебе.  Но  меня  так
напугали...
     - Какая телеграмма? - вырвалось у Якушева.
     - Твоя... Ты что, не помнишь? - сказала дочь.
     - Ах, да. Температура высокая, тиф... Разве упомнишь.
     Он  сидел  в  своем  любимом кресле. Все было на месте: письменный стол
"жакоб",  виды  курорта Экс-Лебэн на стенах, и бронзовая настольная лампа, и
текинский  ковер.  Как  все  знакомо,  как  уютно! В хрустальной вазе увидел
вскрытую телеграмму, взял ее и прочитал:
     "Серьезно болен тчк уход хороший не волнуйся обнимаю Александр".
     - Ты очень устал с дороги?
     - Конечно. Вот если бы ванну...
     Когда  он  шел в ванную в халате из верблюжьей шерсти, купленном где-то
за границей, в коридоре встретился с болтливой соседкой:
     - А  мы  вас заждались... У нас по-прежнему собираются каждый четверг -
преферанс...
     Ванну Якушев придумал, чтобы остаться наедине, собраться с мыслями.
     Сидя  в теплой воде, размышлял: "Завтра пойдет обычная жизнь, служба. К
черту  всякую  политику!  Жить  тихо,  без  всяких  тревог. Иногда театр или
концерт.  Но,  конечно, с Варварой Страшкевич я не буду музицировать. Вообще
эта  связь  с  соседкой,  как  бы Варвара ни была мила и деликатна, не очень
украшает  меня...  И  к  чему  это?  Седина  в  бороду,  а  бес в ребро, как
говорится".
     Он  тщательно  вытерся  мохнатой  простыней, накинул старенький халат и
прислушался.  Кто-то  царапался  в  дверь,  повизгивая.  Бум  - милый песик.
Якушев  открыл  дверь,  и к нему ворвался белый с рыжими пятнами фокстерьер.
Подскочив,  лизнул  хозяина  чуть  не  в  губы.  Это  растрогало Якушева, он
погладил  собачку  и прошел в комнату детей. Сын Саша проснулся и сквозь сон
пробормотал:
     - Папа, ты обещал... в музей...
     - Тебе тут звонил какой-то Любский, - сказала жена.
     "Вот оно... начинается", - подумал Якушев.
     В  воскресенье  утром  он  услышал  в коридоре голос Варвары Николаевны
Страшкевич:
     - Папа дома? А мама? Нет? Жаль...
     Якушев   поморщился,   но,   как  человек  хорошего  воспитания,  пошел
навстречу  даме и пригласил к себе. Она вошла, оглянувшись, подставила щеку.
Он сделал вид, что не заметил, и подвинул ей стул.
     - Ты, надеюсь, на меня не сердишься? - спросила она.
     - Ты сказала правду.
     - Я  бы  не пришла, если бы у нас была простая связь. Я очень увлеклась
тобой,  Александр.  Мы  оба  виноваты  перед  твоей  женой.  Но что было, то
прошло...  Дело  в  том,  -  она понизила голос, - когда я вернулась оттуда,
застала открытку из Ревеля... От Юрия. Он спрашивает о тебе. Что ответить?
     - Ответь,  что  я  был  в  командировке.  Болел. Теперь здоров... Кроме
того,  я  хочу тебе посоветовать молчать обо всем, что произошло со мной и с
тобой.  Молчи,  если  ты не хочешь, чтобы все повторилось и кончилось иначе,
чем в первый раз. Ты понимаешь, о чем я говорю?
     - Ты  мог  бы  не  предупреждать  меня.  Я  не ребенок, я дала подписку
молчать и понимаю, что там шутить не будут... Прощай. Или до свидания?
     - Скорее - прощай.
     Он стоял отвернувшись. Она подождала мгновение и ушла.




     Якушев  был  по  натуре  оптимист,  жизнелюб  и не любил себя утруждать
горестным  раздумьем,  но,  оказавшись  на  свободе,  несколько  растерялся.
Правда,  его  долгое отсутствие не отразилось на работе. Начальство выразило
сочувствие  и  осведомилось,  как  он  себя чувствует теперь, после "тяжелой
болезни".  Видимо,  кто-то  сказал:  пусть  работает как ни в чем не бывало.
Якушев  вернулся  к  составлению  плана строительства канала Волго-Дон - как
ему  казалось,  самого несбыточного еще со времен Петра Первого. А душа была
неспокойна.
     Он  никому  не  мог  рассказать  о своих чувствах и о том, что пережил.
Все,  что  произошло,  надо  было продумать в одиночестве. У него никогда не
было  закадычных  друзей,  да если бы они и были, то все равно с ними нельзя
было  говорить.  Тайна  его ареста должна умереть вместе с ним. Среди писем,
которые   пришли,  пока  его  не  было,  он  нашел  одно,  которое  особенно
взволновало. Писал Николай Михайлович Потапов:
     "Милейший  Александр  Александрович,  вот  уже  три  недели я томлюсь в
госпитале,  шалит  сердце.  От  скуки  сатанеешь.  Если у вас найдется часок
свободного времени, навестите старого приятеля".
     Потапов...  Кажется,  он мимоходом назвал его имя в показаниях, а связи
с  поступлением  на  службу. Вряд ли этот случайный разговор может повредить
генералу.  Письмо  написано  три  недели  назад.  Якушев  позвонил Потапову,
генерал был еще в госпитале, в Лефортове.
     И  вот  они  в  саду,  на  скамье  под столетними деревьями. Снег почти
сошел,  земля подсыхает, день теплый, солнечный. Потапов накануне выписки из
госпиталя, ему разрешены длительные прогулки.
     - Привел  бог  опять  в "петровскую военную гофшпиталь", как говорили в
старину.  Прочно  строили  прадеды наши. Правда, каменное здание построили в
начале  прошлого  века,  но  сад  развели  еще  при  Петре...  Мы  сидим под
петровским дубом.
     Потапов поглядел на Якушева: тот был озабочен.
     - Что-то вы в грустях, друг мой?
     - Есть причины.
     - Неприятности  по  службе? Я ведь в некотором роде ваш крестный отец -
дал добрый совет пойти работать...
     Якушев молчал, да и что он мог сказать.
     - Мы  с  вами поступили правильно, как и следовало сынам России. О нас,
может,   и   доброе   слово  скажут  потомки.  Уверен,  что  о  таких  наших
современниках,  как Алексей Алексеевич Брусилов, напишут не одну книгу. И не
потому,  что  будут  изучать  его  полководческое  искусство. Главное - он с
народом.  И  этим  с первых дней революции показывает нам пример, как должен
поступать истинный патриот!..
     - Я слышал об этом.
     - А я разговаривал с ним не так давно.
     - Кстати, как он?
     - Работает,  хоть  и  болеет.  Какая  ясность ума, нравственная сила! С
первых   дней   он  отверг  все  авансы  господ  контрреволюционеров.  Некто
Нестерович-Берг,  был  такой, явился к нему, еще при Временном правительстве
это  было,  предложил  Брусилову  возглавить  военный  переворот,  захватить
власть  и  объявить  Корнилова  диктатором.  Алексей Алексеевич ответил: "Не
обращайтесь  ко  мне с такими предложениями. Должен сказать вам и всем вашим
единомышленникам,  что  почитаю всю эту затею авантюрой, во главе которой я,
генерал  Брусилов,  стоять  не  намерен".  А  тут Октябрь, советская власть.
Является  к  Брусилову  связной, вернее, связная от имени Дутова, Каледина и
Алексеева:  "У  нас,  мол,  все подготовлено, самое время вам бежать на Дон,
ваше  имя,  ваш  авторитет нужны белому движению". Брусилов отвечает твердо,
как  он  умеет:  "Никуда  не  поеду.  Пора  забыть  о  трехцветном знамени и
соединиться  под  красным".  Эта  дама,  связная, потом на допросе показала:
"Меня  как  громом  поразило.  Я  спросила  Брусилова:  "Что передать от вас
Дону?"  Он  ответил:  "То,  что  я  вам  сказал,  то  и  передайте". Я потом
спрашивал  Алексея  Алексеевича:  так  ли все было? "Так". Ну и естественно,
что  произошло  вслед за этим - его воззвание ко всем бывшим офицерам, затем
обращение  к  солдатам-врангелевцам.  Имя  Брусилова стояло в этом обращении
рядом с именами Ленина и Калинина.
     - Говорили,  что  он  пошел на это после казни белыми его единственного
сына - красного командира.
     - Вы  думаете,  им двигало чувство возмездия? Нет. Не легко было узнать
о  казни  сына,  но  категорические  ответы  Брусилова  белым были до гибели
сына...  А  Поливанов,  бывший военный министр! Генералы Клембовский, Гутор,
Зайончковский,  Снесарев,  Свечин!..  А  моряки  Альтфатер, Беренс, Зеленый,
Кукель-Краевский!..  А  десятки тысяч офицеров, честно выполняющих свой долг
перед  родиной  в  Красной  Армии?  Многое простится нашему поколению потому
именно, что были среди нас и подлинно честные люди...
     Что  мог  сказать  Якушев?  Он  угрюмо  молчал,  и чуть не каждое слово
больно уязвляло его. Вдруг, заторопившись, взглянул на часы...
     Потапов заметил это:
     - Не стану вас задерживать, Александр Александрович... A bientot!*
     ______________
     * До скорого свидания! (франц.)

     Якушев  чувствовал,  что  в разговоре с Потаповым он не только не обрел
покой, но душевное смятение его увеличилось.
     И все-таки он не уходил.
     По аллее бежала девушка, медицинская сестра, если судить по косынке.
     - К  вам  тут  еще  посетитель...  Тверской  по  фамилии! - кричала еще
издали.
     - Пусть идет сюда. А вы не спешите, Александр Александрович.
     К  ним  довольно  бодрой походкой шел старичок в валенках, в охотничьей
куртке,  в  башлыке,  завязанном  узлом  на шее. Седая борода разметалась по
башлыку.
     - Князь?..   -   Лицо   Потапова   выразило  одновременно  удивление  и
удовольствие.
     Старичок  размотал  башлык, вытер платком рот, разгладил бороду и тогда
только поздоровался, как бы уколов Якушева взглядом из-под косматых бровей.
     - Рад вас видеть... на свободе, - сказал Потапов.
     - Вторую  неделю. Во-первых, мерси... Вы знаете, за что. Во-вторых, я к
вам за советом. Но это во-вторых.
     - Не  стоит  благодарности. Как это вас угораздило? Хотя... титул и все
прочее. Вы долго просидели?
     - Два года без одного месяца.
     Якушев с симпатией поглядел на старика: "Вроде однокашники".
     - Как же все-таки это вышло?
     - Очень глупо. Но это длинный рассказ.
     - Нет, уж вы расскажите.
     - Значит,  осенью  девятнадцатого года я, как вы знаете, cher ami*, жил
у  своего  садовника,  Ветошкина,  в  Зарайске. И вдруг пожаловал ко мне фон
Рейнкуль,  желтый  кирасир,  я  его  у Бобринских встречал. И начинает очень
пышно,  в  духе  Карамзина и Мещерского: "Мы переживаем исключительные дни -
генерал  Деникин  в  Орле...  Вы,  подобно вашим предкам, должны быть готовы
встретить  хлебом-солью его превосходительство, а засим и будущего царя всея
Руси..." Слушаю я этого господина и спрашиваю: "Это кого же именно?"
     ______________
     * Дорогой друг (франц.).

     - В самом деле, кого?
     - "А  это  решит  Земский  собор... - отвечает мне фон Рейнкуль. - Ваши
предки  возводили  на  трон  царя  Михаила Федоровича". Я ему говорю: "Выбор
нельзя  сказать чтоб удачный. И вообще, говорю, мы этих Голштин-Готторпских,
Романовых  не  чтили,  мы  Рюриковичи,  бывшие  удельные князья. Так что ваш
генерал Деникин и "царь всея Руси" от меня хлеба-соли не дождутся".
     - Ну,  князь,  вы  всегда  были  либерал,  - едва удерживаясь от смеха,
сказал Потапов.
     - Как  же  не  либерал,  во  втором  классе  по  железной дороге ездил,
экстренных  поездов,  как  мой  кузен  светлейший князь Петр Григорьевич, не
заказывал.
     - А все-таки как же вас в тюрьму?.. Хотя время-то какое было.
     - Вот  именно.  Ну  этот  фон  Рейнкуль,  когда  я  ему  все  высказал,
заскрипел  зубами  и  буркнул:  "Мы  это вам припомним", - и с тем ушел. А я
думаю,  кого они еще найдут из этих Голштин-Готторпских, Николая Николаевича
с  его  супругой-черногоркой,  так это не лучше Николая Александровича с его
гессенской  немкой.  Я  близко  знал сестру ее, Елизавету Федоровну, бывал у
нее  в  Mapфомарьинской  обители.  Она  и Джунковский все меня в православии
наставляли.  Нет!  -  И  старик  взмахнул руками. - Скажите мне, с чего этих
немочек  на  православие  потянуло?  А  вот с чего: у лютеран - кирка, стены
голые,   пастор   что-то   бубнит,   а  у  нас  -  синодальный  хор,  музыка
Бортнянского,  золотые  ризы,  что  ни говорите, лучше, чем кирка... Мы-то с
вами  знаем,  что  наши  попики  не  прочь  наливочки хлебнуть и молоденьких
прихожанок пощупать...
     - Ну, князь, вы форменный безбожник!
     - Это  я  теперь стал, а двадцать лет назад меня Толстой Лев Николаевич
совсем было в свою веру обратил, я даже к духоборам в Америку ездил.
     - Ну за что вас все-таки взяли?
     - Не  знаю.  Может, за этот визит Рейнкуля. Его-то расстреляли, как вам
известно.  А  у него, говорят, список нашли. Всех, кто уцелел из московского
бомонда,  он,  оказывается, почтил своим визитом. Ну и я, наверно, был в том
списке.  Следователь  мне  говорит:  "Куда ты лезешь, старик? Тебе в субботу
сто  лет!"  И  меня  в  Бутырки,  нет,  прежде  в  лагерь  Ивановский, что в
монастыре   на  Солянке.  Застаю  там  весь  Английский  клуб  -  Олсуфьевы,
Шереметевы,  Шаховские...  И все те же разговоры, разумеется, по-французски:
у  кого  борзые  лучше  -  у  Болдырева или у Николая Николаевича - и у кого
повар  был  лучше - француз Дешан или Федор Тихонович у Оболенских. А меню у
нас  у  всех  такое:  мороженая  картошка  и  ржавая  селедка. Едим и ругаем
большевиков.  А  старая  княжна Вера, пока еще совсем не помешалась, говорит
вполне  разумно:  "Mais  c'est  de  la  betise,  mes  amis*.  Помните дюков,
маркизов,  виконтов,  как  их  из замков Шамбор, Блуа прямо в Консьержери, а
оттуда  в  тележке  на  гильотину". Ну все и приумолкли. А потом опять все о
том  же... Мне мой Ветошкин носил передачи, бабку раз принес из пшенной каши
с  клюквенным соком, прелесть! Только мне мало досталось, я одного анархиста
кормил.  Тщедушный  какой-то, с махновским уклоном. Меня по древности лет от
работ  освободили,  -  впрочем,  парашу  выносил,  заставили.  Один  бандит,
веселый  такой,  говорит: "Парашу вынести не может, а еще князь... А мой дед
в твой годы ни одну девку не пропускал..." Забавный.
     ______________
     * Но это глупости, друзья мои (франц.).

     Теперь уже Потапов и Якушев не могли удержаться от смеха.
     - Нет,  я  вам  скажу,  -  продолжал  князь, - я вроде Пьера Безухова -
многому  обучился.  Валенки подшивать - вот это моя работа. Клеенкой обшил -
кожа  дефицитная...  Но  главное  -  какие  там дискуссии были: меньшевики с
эсерами,  анархисты и с теми и с другими, - вообще, насчет духовной пищи там
обстояло  хорошо.  Меня  в  библиотекари  выбрали, культурно-просветительная
работа  кипела.  Концерт Шаляпина устроили для политзаключенных в Бутырках в
двадцатом году. Какое наслажденье! Где, в какой тюрьме это услышишь?
     - Если  вас  послушать,  князь,  то  ведь  это  райское  житье! - криво
улыбнулся Якушев.
     - Ну,  не  райское,  далеко  не  рай.  Ходит  вокруг  тебя какой-нибудь
субъект,  рассуждает  о  бессмертии  души,  а  потом  и  нет его - "приговор
приведен  в  исполнение".  А  другому, смотришь, заменили - дали десять лет,
"красненькую  через  испуг"  это  называлось  у  бандитов... А вот к шпионам
относились брезгливо... даже бандиты и спекулянты.
     - И вы давно на свободе? - спросил Якушев.
     - Вторая неделя пошла.
     - Как же это произошло?
     - Довольно просто. Вот Николай Михайлович знает...
     - Не преувеличивайте.
     - А  мне прямо сказали: "Вы товарища Потапова знаете? Он сказал, что вы
из  толстовцев".  Ну  это,  говорю, было. Я с толстовцами давно разошелся на
почве  непротивления злу. Непротивление? Этак всю Россию растащат по кускам.
"А теперь, - спрашивает следователь, - какие у вас убеждения?"
     - А в самом деле, какие?
     - Такие,  какие  и  были,  отвечаю. "Бытие определяет сознание". Только
прежде  у меня между бытием и сознанием был разрыв, мешал титул, поместье. А
теперь  ничего нет, какое бытие, такое и сознание. "Вы, - спрашивает, - не у
меньшевиков  набрались  этой  философии?  А  то  смотрите,  как бы мы вас за
меньшевизм  не  потянули".  А потом вдруг говорит: "У вас дочь во Франции, в
Ницце.  Почему бы вам к ней не поехать?" Я, признаться, онемел. Потом думаю:
а ведь они не шутят. И в самом деле, что мне на шее у Ветошкина сидеть?
     - Значит, едете? - в изумлении спросил Якушев.
     - Вот к генералу пришел посоветоваться. Он умница.
     - Что же вас держит?
     Князь  долго  молчал,  потом  поднял  старческие,  еще  зоркие  глаза и
вздохнул:
     - Россия.  Я  все  еще  живу  в  Зарайске. Утром, на рассвете, выхожу в
садик.  Морозец,  снег  скрипит,  надо  мной наше небо. С детства привычное,
русское  небо.  Ну,  допустим,  там,  в  Ницце, око ярче, светлее... пальмы,
море...  Зять  мой  -  француз,  граф  де  ла  Нуа. Метит в послы. И в доме,
наверно,  эти  соотечественники,  желтые кирасиры... И кончится все это чем?
Склеп  на  горе, на кладбище под Ниццей. А все мои деды, прадеды, все спят в
русской  земле.  И мне бы к ним, последнему русскому потомку удельных князей
Тверских...
     - Резонно, - сказал Потапов.
     У  Якушева  запершило  в  горле,  он  хотел что-то сказать, но так и не
смог.  Пожал  маленькую сухую руку князя, обнял Потапова и побежал по аллее,
к выходу из парка.
     - Что это с ним?
     - Что-то  происходит...  Ну,  так  как  же, князь?.. Простите, это я по
старой  памяти,  как  же,  Сергей  Валерьянович?  Помните,  я  к вам ездил в
Алексеевку,  на  уток?  Это еще до вашего толстовства... - И они говорили бы
еще долго, но тут за Потаповым прибежала сестра, настал обеденный час.
     Как-то  спустя  некоторое  время,  когда Потапов с Якушевым стали часто
видеться  по  общему  делу,  Александр  Александрович  спросил  его  о князе
Тверском.
     - А  он  приказал долго жить... Мне Ветошкин звонил, угас, говорит, его
сиятельство,  во  сне  помер.  Схоронили  его там же, в Зарайске. Интересная
фигура. Кого только не рожала матушка Россия!
     - Интересная...  Он ведь сыграл некоторую роль в моей жизни, хоть видел
я  его  только  раз,  у  вас  в  госпитале.  Как-нибудь  я расскажу, Николай
Михайлович.
     Но так и не собрался рассказать.




     Где  бы  ни  был  Якушев, на службе или дома, его тревожила одна мысль:
Любский  - кличка камергера Ртищева, влиятельного члена Политического совета
МОЦР.  Что  делать?  Прятаться от него или идти напролом? Но странно, что со
времени  освобождения  Якушева  не  было телефонных звонков от Любского. Что
это  означало?  Или,  узнав  о  болезни,  Любский  и  другие решили оставить
Якушева   в  покое,  или  уже  началась  ликвидация  МОЦР  -  результат  его
показаний?
     "Отвяжутся",   -  успокаивал  себя  Якушев  и  понимал,  что  "они"  не
отвяжутся.  Неделю  спустя  в одиннадцатом часу вечера, когда Якушев гулял с
Бумом на бульваре, навстречу ему поднялась знакомая фигура. Это был Ртищев.
     - Рад  вас  видеть  здравым  и невредимым, - протягивая костлявую руку,
сказал  он.  -  Вот  уж  не вовремя вздумали болеть... Прогуливаете собачку?
Какой чудесный фокстерьер!
     Якушев  хотел  уловить  в  тоне Ртищева иронию или нотку подозрения, но
тот   говорил,   как   всегда,   внушительно   и  с  сознанием  собственного
достоинства.
     - Еле выжил... - сказал Якушев. - Ну как вы, что у вас?
     - Все  в  лучшем  виде...  Ждем  вас,  нашего  неутомимого, энергичного
Александра  Александровича...  Как это все-таки угораздило вас сразу махнуть
в Сибирь? Это после заграницы, после Швеции и Ревеля?
     Якушев насторожился.
     - Вот  как  получилось:  приехал,  пришел  к  начальству,  а  мне  суют
командировку,  билет  до  Иркутска,  и в тот же вечер я уехал, даже отчет не
успел  сдать... А там, в Иркутске, подхватил тиф. Так что о ревельских делах
мы даже с вами как следует не поговорили.
     - Поговорим,  дорогой  мой,  поговорим...  Теперь о главном: мы желаем,
чтобы  вы...  -  Ртищев  оглянулся  и убедился, что никого нет поблизости, -
чтобы  вы  возглавили  одну сильную группу, она возникла, пока вас не было в
Москве.  Мы,  то  есть Политический совет, придаем ей особое значение. Вам в
ближайшие  дни  позвонит  человек, пароль - предложение об обмене фортепьяно
фабрики "Мюльбах"... Вам надлежит встретиться.
     Якушев  плохо  слушал остальное, он напряженно думал об одном и том же:
"Нет, не отвяжутся... не отвяжутся..."
     Надо  было  что-то  отвечать,  но,  на его счастье, послышались голоса,
бренчание  мандолины,  на  бульваре  появилась  шумная  компания,  он  пожал
холодную руку Ртищева и пробормотал первое, что пришло в голову:
     - Разумеется,  разумеется, - потянул за поводок Бума и быстро зашагал к
дому.
     Эта  ночь напомнила ему ночи в камере тюрьмы, он не сомкнул глаз, ругал
себя  за  то,  что сразу не сказал Ртищеву: "Оставьте меня в покое..." Можно
было  сослаться на болезнь. Но вот что странно. Где результат его показаний?
Все  пока  на  месте,  Политический  совет  МОЦР  действует! Возникают новые
группы.  Артузов  был  прав: можно ли быть просто лояльным в такой ситуации?
Он  решил  позвонить  Артузову,  но  в девять часов утра раздался телефонный
звонок, чей-то голос с легким акцентом произнес:
     - Вы, кажется, имели желание обменять ваше фортепьяно на рояль?
     - Да, на рояль кабинетный. Фабрики "Мюльбах".
     - В  таком случае угодно вам встретиться... скажем, в сквере у Большого
театра завтра. Время зависит от вас.
     - Я могу около четырех часов.
     - Превосходно...
     - А как я вас узнаю?
     - Не извольте беспокоиться. Я знаю вас в лицо.
     - А... значит, до завтра.
     Якушев  положил  трубку  на рычаг и долго сидел в мучительном раздумье.
Было  десять  часов утра, когда он позвонил Артузову и рассказал ему об этом
телефонном звонке.
     - Почему  бы  вам  не  пойти... - ответил Артузов, - раз вы согласились
встретиться  с  этим  человеком. Если вы не придете, это их встревожит, пока
вы  у  них  вне подозрений. Нам бы не хотелось, чтобы вам угрожала опасность
со стороны ваших бывших друзей.
     "Значит,  из  моих показаний пока не сделано выводов, - подумал Якушев.
- Интересно знать, что это за "сильная" группа".
     Якушев  отличался  точностью.  Четыре  часа.  Он  прогуливался в сквере
около  десяти  минут,  когда с ним почти столкнулся человек в бекеше с серой
каракулевой   выпушкой   и   начищенных   до   зеркального  блеска  сапогах.
Извинившись, сказал:
     - Я от Любского. Присядем на минуту.
     Они присели на скамью, убедившись, что никого нет поблизости.
     - Для  вас  моя  фамилия Стауниц Эдуард Оттович, для других - Опперпут,
Селянинов, Упельниц и так далее... Смотря по обстоятельствам.
     - Я думаю, что здесь не место для такого разговора.
     - Разумеется. Как вы относитесь к кавказской кухне?
     - Странный вопрос... Если барашек карачаевский, что может быть лучше.
     - И бутылка кахетинского? Дары солнечной Грузии?
     - Прекрасно.
     - В таком случае - прошу...
     Они  шли в сторону Охотного ряда, миновали Дом Союзов. В то время здесь
не  было  и  в помине монументального дома Совета Министров, а стояли только
два  убогих  одноэтажных здания, лавки, торгующие мелкой галантереей. В щели
между  стеной  церкви  Параскевы-Пятницы  и  ветхим  старым домом гнездилась
шашлычная без вывески.
     - Это здесь?
     - Здесь.   Не   извольте  беспокоиться,  ваше  превосходительство.  Все
принято во внимание в смысле конспирации.
     Они  вошли.  Им ударил в нос запах баранины, жаренной на вертеле, и еще
другой  запах свидетельствовал о том, что здесь пробавлялись не кахетинским,
а  чем-то  более  существенным  - разведенным водицей спиртом. Сквозь пелену
табачного  дыма  виднелись  люди  за  столиками,  была  такая  теснота, что,
казалось, ступить было некуда, а не то что сесть.
     - Не извольте беспокоиться... Шалико!
     И  действительно,  через  минуту  они  оказались  в глубине коридора, в
довольно  чистом  чуланчике,  освещенном  окошком,  выходившим  во  двор.  В
чуланчике  стол,  накрытый  бумагой,  и  два стула. Гомон, говор посетителей
шашлычной  доносились сюда едва слышно. В щель приоткрытой двери просунулась
усатая  голова,  и  чья-то  не  очень чистая рука поставила на стол приборы,
стаканы и бутылку.
     - Как  обычно,  -  сказал  Стауниц, и голова исчезла. - Предпочитаю это
заведение.  У меня наилучшие отношения с хозяином, как вы изволили заметить.
Шашлык  отличный, вы в этом убедитесь, а главное, можно спокойно поговорить.
В случае необходимости открывается окно - и испаряешься тихо и бесследно.
     - Слушаю вас.
     - Мои   петроградские   друзья,   связанные   с   известным  вам  Юрием
Александровичем  Артамоновым,  поручили  мне  от  его  имени  выяснить,  чем
объясняется  столь  длительное  ваше  молчание,  после  того  как  все  было
договорено?
     - Все ли? Не прикажете ли переписываться, прибегая к обычной почте?
     - Понимаю. И других причин нет?
     - Были.  Я  был  в  длительной  командировке  в  Иркутске  и  там  имел
несчастье заболеть. Тиф.
     - А... Тогда понятно.
     - Они, в Ревеле, обещали мне наладить прямую связь с Москвой.
     - Ртищев,  то есть Любский, говорил, что вас ожидают в Ревеле с отчетом
о том, что удалось сделать.
     - Ртищев.  Знаю.  Но  ведь  дело в том, что моя командировка за границу
зависит  не  от меня. Что касается Петрограда, то это мне легче. Вы были там
недавно. Что там?
     - Были  провалы, как вы знаете... Однако сейчас, я бы сказал, все снова
оживились, так же как, впрочем, и в Москве.
     Послышались  шаги.  Стауниц  открыл  дверь.  Просунулась  та  же усатая
голова, и рука поставила на стол блюдо с дымящимся шашлыком.
     Якушев потянул носом:
     - Аппетитно... Если судить по запаху.
     - Прошу, - наливая вино, сказал Стауниц. - Мы успеем поговорить.
     Некоторое время оба молча ели и чокались, запивая вином.
     - После  шестнадцатого  года,  после  Пятигорска,  я  впервые  ем такую
прелесть.
     - Правда?..   Так   вот,   ваше  превосходительство.  Все  это  хорошо:
Петроград,  Москва,  Нижний,  Ростов-на-Дону...  Но  все  это  разрознено, и
притом связь с закордонными организациями очень слаба.
     - Вы абсолютно правы.
     - Насколько  я  понял  Ртищева, предполагается объединение всех, говоря
большевистским  языком,  ячеек  вокруг  МОЦР на строго монархической основе,
чтобы  не  пахло  ни кадетским духом, ни эсеровщиной! Самодержавие и военная
диктатура.
     Стауниц метнул взгляд в сторону Якушева. Тот молчал.
     - Эсеровщиной  я  сам  сыт  по  горло.  Я ведь из-за них попался и имел
удовольствие  отсидеть  в  одиночке в ожидании... - И Стауниц слегка щелкнул
себя  в  висок.  -  Меня  спасла отмена смертной казни в двадцатом году, и я
получил  всего-навсего  лагерь  до  окончания  гражданской войны. И вот, как
видите,  я  на  свободе,  занимаюсь  коммерцией и еще кое-чем. А ведь я брал
уроки конспирации у самого Бориса Викторовича...
     - У кого?
     - У Савинкова.
     - Вы, значит, из этих... из эсеров?
     - Нет,  я  не  из  "этих"...  В  той буре, которую мы переживали, людей
вроде  меня  бросало  как щепку. Я все испытал, после того как четверо суток
блевал  на  поганом  греческом пароходишке по пути из Севастополя в Стамбул.
Испытал  и турецкий клоповник - каракол*, и румынскую тюрягу. В конце концов
в Берлине меня подобрал Савинков, я оказался для него подходящим субъектом.
     ______________
     * Полицейский участок.

     Якушев поморщился:
     - Этот   человек   возбуждает  во  мне  отвращение.  Убивал  министров,
губернаторов, а вешали за это других, простых исполнителей.
     - Видите   ли,   он   не   трус.   При  этом  может  быть  обаятельным,
пленительным,  может вас очаровать, пока вы ему нужны. А когда вас зацапают,
он  и  не  чихнет.  Будет  читать  декадентские  стишки,  он  ведь мнит себя
литератором.   Широкая   натура,  игрок,  швыряет  деньги,  когда  есть.  До
революции,  говорят,  проиграл  пятнадцать  тысяч  золотом партийных денег в
Монте-Карло. В Париже - всегда скачки, женщины...
     - Вы с ним коротко знакомы?
     - Как  сказать... Жил с ним месяц в Берлине, в отеле "Адлон". Роскошная
жизнь.  При нем секретарь, жена секретаря для интимных услуг. Каждый вечер -
дансинг,  шампанское,  марафет,  если  угодно.  А  утром - штаб: полковники,
ротмистры,  бандиты  со  светскими  замашками  и  французским  языком  и эти
долгогривые    эсеры...    все    цвета   радуги   -   от   монархистов   до
эсеров-максималистов.  А  вечером  опять  шампанское  и  дамы... Марка летит
вниз,  а  Борису  Викторовичу  хоть бы что, у него фунты стерлингов. А потом
для  меня  кончилось  вот  чем:  грязная  изба  в  Полесье,  спишь на полу с
бандитами,  палец  на  курке  маузера; ползешь по грязи через границу, ждешь
пулю   в   лоб,   не   то  пограничники  прикончат,  не  то  бандиты,  чтобы
поживиться...
     - Дальше?
     - Дальше,  если  повезет,  заберешься  в  трущобу под Минском... Холод,
грязь,  кровь...  В  конце концов вышло так: все хорошо, пришел на явку, все
знаки  на  месте,  милости  просим,  стучишь, тебе открывают - и ты испекся.
Везут  в  Москву,  там  допрос,  пойман  с оружием, был в банде, савинковец,
расстрел  обеспечен...  Сидишь  во "внутренней" и представляешь себе: в этот
самый  час  в  Париже  Борис  Викторович  с  донной  Пепитой  сидят  себе  в
"Табарэне",  попивают  "Кордон  руж",  а  вместо меня другой дурак ползет на
брюхе  по грязи через границу. И для чего? Чтобы поджечь хату сельсовета или
подстрелить  секретаря  комячейки. А крестьяне обложат его и выловят в лесу,
как волка...
     - Значит, разочарование?..
     - Да, в методах.
     - Перспектива не из приятных. А дальше?
     - Дальше  - вы знаете. Чудом выкарабкался. А тут нэп. Я кое-что понимаю
в  коммерции.  Увлекся  делами,  нашел  компаньонов.  Женился на хорошенькой
девице.  Но,  знаете,  не  по  моему  характеру.  Богатства не наживу - я не
Кушаков,  у  меня  капитала  нет.  И вот стал размышлять. И пришел к выводу:
надо делать ставку на внутренний переворот.
     - Интересно. И что же?
     - Нащупал  людей.  Из бывших. Один чиновник департамента полиции, затем
еще  подходящие  экземпляры,  и,  в  общем,  есть  группа, семь человек, нет
только  денег.  Я  за  этим  и в Петроград ездил. У них есть некоторые виды.
Иностранцы   через  Коковцова  обещали.  У  меня  большая  надежда  на  вас,
Александр Александрович.
     - Если  в  смысле  денег,  то я вас должен разочаровать. А потом, самое
главное:  цель.  Какая  у  вашей группы цель? Неужели... что-то вроде "Союза
защиты родины и свободы"?
     - К   чертовой   матери!   Никакой   савинковщины!   Его  императорское
величество, законный император. Только на это еще можно ставить.
     - Все разделяют эти верноподданнические чувства?
     - Могу  сказать  -  все.  Даже,  пусть  вам не покажется странным, один
краском. Настоящий.
     Якушев удивился:
     - Что вы такое говорите?
     - Я  вас  понимаю.  Но  не все же среди большевиков - кремень и железо.
Чекистам,  например,  ничего не нужно для себя: ест хлеб с соломой, запивает
морковным  чаем,  не  спит  по ночам, главное для него - идея, революция. Но
есть  такие  "товарищи",  которых  нэп, так сказать, расшатал. Вот такие нам
нужны.  Я  вам  покажу:  красавец,  герой,  конник,  командовал  полком.  Из
простых. Учится на каких-то военных курсах.
     - И вошел в вашу группу?
     - Отца-старосту  расстреляли  на Тамбовщине. Хату сожгли. Жить хочется.
Все  это  шито-крыто.  Я  к  нему  со всех сторон подходил. Вы представляете
себе: кончит курс - дадут ему бригаду, дивизию...
     - Все  это  очень  интересно.  Очень.  Надо  будет приглядеться к вашим
людям. Только без всяких собраний, надеюсь.
     - Да  что  вы... Какие собрания. Я снял на Болоте склад, под товары. Вы
увидите,  как  удобно...  Там кого и что хочешь спрячешь. И сторож у меня...
Кто бы вы думали? Чиновник департамента полиции. Коллежский асессор.
     - Это так неожиданно, так чудесно, просто не верится...
     - Все  доложено  штабу  МОЦР,  извините за большевистское сокращение, -
штабу   Монархической   организации   центральной   России.   Угодно  вашему
превосходительству познакомиться с людьми?
     - Разве   только   с   этим...   краскомом.  Этот,  как  вы  понимаете,
представляет особый интерес.
     - Отлично. Разрешите на днях сообщить, где и когда...
     Стауниц открыл дверь и крикнул:
     - Шалико! Счет!
     Ему подали счет. Якушев полюбопытствовал и увидел семизначную цифру.
     - С  чаевыми  около  шести миллионов. Вернее, ровно шесть. Все мы нынче
миллионеры, ваше превосходительство.
     Они  вышли  на  улицу. Уже стемнело. Стауниц кивнул и пропал в темноте.
Улицы почти не освещались.
     Якушев  шел не торопясь, в тяжелом раздумье. "Нет, они не угомонились".
Представил  себе  лицо  Стауница, его злую усмешку, его злые глаза и крепкие
белые  зубы,  которыми  он  разрывал  розовое мясо барашка. "Волк, - подумал
Якушев, - настоящий волк. Они не оставят меня в покое".




     Якушев  решил  написать  Артузову, просил принять его по важному делу и
отдал  письмо  в  окошко  бюро  пропусков.  В  тот  же день вечером позвонил
Артузов  и  сказал,  что  ждет его к одиннадцати часам вечера. Пропуск будет
заказан.
     Без четверти одиннадцать Якушев был у Артузова. Тот сказал:
     - Через пять минут вас примет Дзержинский.
     Нетрудно догадаться, что переживал в эти пять минут Якушев.
     Дзержинского  он видел тогда, после очной ставки с Варварой Страшкевич,
несколько  минут.  Якушев  в тот момент был так ошеломлен, так потрясен, что
появление  Дзержинского  помнил  смутно.  А  теперь ему предстоял разговор с
этим  человеком, имя которого внушало панический страх белым. Говорили о нем
как  о  безжалостном,  жестоком  и  неумолимом противнике, называли "красный
Торквемада",  и  сам  Якушев ужаснулся, думая о том, чем может кончиться его
встреча  с  Дзержинским.  Может быть, пересмотром его дела и гибелью? Якушев
страшился  этого  свидания,  хотя  он  ничего не утаил на последнем допросе.
Вместе  с тем пробуждалось странное чувство любопытства. До революции Якушев
никогда  не  встречался  с  революционерами, после революции ему приходилось
беседовать  с  Красиным,  Керженцевым,  но  это были чисто деловые беседы, в
особенности  с  Красиным.  Якушев  не  мог  не признать, что эти люди меньше
всего  думали  о  своем  личном положении, о карьере, как прежние сановники.
Дзержинский  теперь  народный комиссар путей сообщения и по-прежнему борется
с  контрреволюцией.  Он остался тем же страшным противником белого движения,
как и в первые дни революции...
     Пять  минут прошли. Якушев не помнил, как они миновали коридор третьего
этажа,  прошли  комнату,  где  сидели  за  столами  какие-то люди, перед ним
открылась  дверь  в  другую  комнату, и в нескольких шагах от него, у стола,
стоял  человек, перелистывая бумаги в папке. Он положил папку, поднял голову
- это был Дзержинский.
     - Садитесь...  Не  удивляйтесь, что я вас принял в такой поздний час. К
сожалению, не мог найти другого времени.
     - Очень  признателен...  Поверьте,  я  не  ожидал  встречи  с  вами.  Я
полагал,  что  мне  уделит  время ваш сотрудник. Положение складывается так,
что выпутаться из него собственными силами я не могу...
     - Попробуем  вам  помочь, - сказал Дзержинский, подвинул стул к Якушеву
и сел. - Что же с вами произошло?
     - Еще не произошло, но может произойти.
     Якушев  всегда  говорил ясно и не искал слов, но теперь он, запинаясь и
волнуясь,  рассказал  о  встрече на бульваре с Ртищевым и о своем свидании с
Стауницем.
     - Мне   казалось,  что  я  смогу  дать  им  понять,  что  ухожу  из  их
организации навсегда.
     - Это оказалось невозможным?
     - Да.  Я  немедленно вызвал бы подозрения, я слишком много знал, и эти,
особенно Стауниц, не остановились бы перед убийством.
     - Это - волки. Они вас в покое не оставят.
     Дзержинский задумался.
     - Конечно,  наша  обязанность  вас  защитить.  Но  как?  Есть два пути:
первый  - дать вам возможность уехать далеко, куда-нибудь в провинцию. Но вы
для  них  фигура,  и  они будут встревожены. А тревожить их сейчас не время.
Ликвидация МОЦР дело будущего. Второй путь...
     Дзержинский  снова  умолк,  встал,  отошел в сторону, и на этот раз его
молчание было довольно долгим.
     - Вы  решили  стать  добросовестным  советским служащим? Вас это вполне
удовлетворяет?  Вас,  человека,  который любит свою родину, человека острого
ума,  твердого  характера  и  решимости. Такие работники нам нужны, я уважаю
их, они отдают свои силы восстановлению народного хозяйства.
     - Я знаю, мне говорили сотрудники Наркомпути.
     - Но  вы  обладаете  способностями  и некоторыми данными, которые могут
принести  пользу  государству  в  еще  более  важной  области.  Не  будет ли
правильнее  дать  вам  трудиться  в  области  укрепления безопасности нашего
государства,   в   защите  его  от  покушений  со  стороны  злейших  врагов?
Подумайте, о чем я говорю.
     Теперь  Якушев  молчал. Он был поражен; неужели это Дзержинский, тот, о
котором  рассказывали  ужасы?  Он  говорил убедительно и выражался точно, но
тон  его  разговора  был  мягкий,  деликатный,  в  его  вдумчивой  речи была
простота и вместе с тем задушевность.
     - Я  понимаю,  -  продолжал  Дзержинский,  -  вы родились и росли в той
среде,  которая  твердо  верила  в  незыблемость  монархического  строя, вам
внушали  с  детства,  что вы будете управлять покорным народом, а вами будет
управлять  монарх.  Только  наиболее  разумные  из вашей среды понимали, что
этот  строй  обречен.  И  когда  он  рухнул,  они не без раздумья перешли на
сторону  народа...  Кстати,  вы  в  одном  вашем показании упомянули бывшего
генерала  Николая Михайловича Потапова. Он был начальником одного из главных
управлений  генерального  штаба  царской  армии,  близок  ко  двору и хорошо
известен  царю.  Но  именно потому, что он был близок к этим людям, он видел
их ничтожество и низость.
     - Я не был в его положении и был далек от двора.
     - Я  заговорил  о  Николае  Михайловиче  Потапове потому, что он сыграл
некоторую  роль  в  вашей  жизни. Он посоветовал вам бросить саботажничать и
идти  честно  работать,  честно,  как  должен работать советский специалист.
Хорошо  же вы отплатили ему за добрый совет! Вы пошли к нам работать, но это
была  маскировка,  вам  под  маской  советского работника легче было творить
контрреволюционное,  черное  дело...  Но все это в прошлом. Мы верим, что вы
теперь думаете по-другому и поняли смысл истинного патриотизма.
     Дзержинский,  видимо,  устал.  Он  вытер  платком лоб и говорил, уже не
глядя на Якушева:
     - Патриотизм...  Ради  чего  десятки,  сотни  тысяч  людей  отдают свою
жизнь,  переносят  тяжкие испытания, голод, болезни? Ради счастья, грядущего
счастья  своей  родины.  Но  не  только  ради  своей  родины  - ради счастья
человечества.  Я  поляк,  сын  польского  народа,  но  я интернационалист, я
сражаюсь   на   баррикадах   той   страны,  где  развевается  красное  знамя
единственной  на  нашей  планете страны социализма. Наши враги называют меня
фанатиком. Вы тоже считаете меня фанатиком?
     Якушев вздрогнул. Именно об этом он подумал сейчас.
     - Нет,  мы  не  фанатики.  Мы убеждены в том, что правы основоположники
нашего  учения:  социалистическая революция победит. Мы боролись с сильным и
хитрым,  имеющим  полицейский  опыт  врагом.  Департамент полиции, отдельный
корпус  жандармов,  эти  наследники  третьего  отделения  -  бенкендорфов  и
Дубельтов,   -   были   опасными  врагами.  Среди  них  были  такие  мастера
провокаций,  как  Климович,  Белецкий  и  другие.  Кстати,  первый еще жив и
состоит  шефом разведки у Врангеля. Да, эти господа многое знали, но не все.
Они   действовали  очень  тонко.  Я  это  знаю  по  собственному  опыту.  Не
сосчитать,   сколько   раз   меня   допрашивали.  Царской  полиции  помогала
германская,   французская   и   английская   тайная  полиция,  весь  еще  не
расшатанный  государственный  аппарат царизма. Годами держали революционеров
в  каторжных  тюрьмах.  Я  говорю  не  о  себе, хотя знаю, что такое царская
каторга  и  что  значит  ходить, работать и спать в кандалах. Я знаю, глупцы
говорят,  будто  бы  я  хочу  мстить  за мои прежние страдания. Это ложь. Мы
вынуждены  были  карать  смертью  врагов  революции. После разгрома Деникина
отменили   смертную   казнь.   Как  ответили  на  это  белые?  Заговорами  и
убийствами.  Мы  принуждены были восстановить высшую меру наказания. Борется
с  врагами  советской  власти  не  только  Чека.  Борется с ними народ, весь
народ. В этом наша сила.
     Дзержинский продолжал со всей страстностью:
     - Мы  победили  белогвардейцев  и интервентов. Мы, революционный народ!
Неужели  после всех жертв, после всех страданий, испытаний этот народ отдаст
власть, завоеванную с такими жертвами? Нет и нет!
     Он  подошел  к  столу, взял папку, которую держал в начале разговора, и
положил перед Якушевым:
     - Здесь  вы  найдете  письма... Их очень много, я выбрал только те, что
мы  получили  недавно. Люди нам пишут. Одни выражают сердечную благодарность
за  то,  что  мы  по мере наших сил защищаем советский строй от притаившихся
врагов,  другие  стремятся  помочь  нам  в  работе,  предостеречь от ошибок,
направить  на  верный  путь...  Это  письма  тружеников,  рабочих,  бедняков
крестьян,  учителей,  пишут вдовы и матери красноармейцев, потерявшие родных
на  фронтах гражданской войны. Есть люди, которые своими глазами видели, как
мучили,  пытали,  били  шомполами,  выжигали  звезды  на  теле живых пленных
красноармейцев...  И  кто это делал? Образованные господа офицеры, цвет, так
сказать,  царской  гвардии...  И  вот об этих зверствах рассказывают в своих
письмах  свидетели, они понимают, что несет с собой новый поход белых, новая
интервенция или контрреволюционный мятеж.
     Якушев  молча  брал письмо за письмом, на коричневой оберточной бумаге,
на  обороте  обоев,  на  клочках. Это были волнующие человеческие документы.
Писали  малограмотные  люди,  но  в  кривых строчках, в больших, старательно
выписанных  буквах,  в  каждом слове были искренность и выстраданная правда,
сокровенные чувства народа.
     Дзержинский  сидел откинувшись, полузакрыв глаза. Потом протянул руку и
взял часть писем.
     - Слушайте,  Александр  Александрович! В своих показаниях вы откровенно
рассказали  о деятельности контрреволюционной организации, которой руководил
ваш  штаб,  или  Политический совет МОЦР, как вы его называли. В Петрограде,
Киеве,   Ростове-на-Дону,  на  Северном  Кавказе  этот  совет  организовывал
террористов,    диверсантов,    шпионов,   сторонников   Врангеля,   Николая
Николаевича.  Лично  вам  я  не могу отказать в смелости и решительности, вы
проявляли  мужество  отчаяния.  Но  никто  не  может быть героем, когда идет
против  своего  народа. Помнится, это сказал Виктор Гюго. Мужество, истинный
героизм  в  том,  чтобы  идти  с  народом,  с теми, кто защищает государство
рабочих  и  крестьян...  Вы  в своих показаниях откровенно назвали тех, кого
завербовали,  сделали  членами  преступной  монархической организации. Среди
них  есть  люди,  не  окончательно  погибшие для своей родины, люди, которые
колеблются,  сомневаются, задают себе вопрос: зачем мы связали свою судьбу с
судьбой  врагов  революции?  И  что же, вы, Якушев, не чувствуете своей вины
перед  теми,  кого вели на гибель, бросите их и вас не будет мучить совесть?
Подумайте  об  этом.  Вы  должны  помочь  нам разобраться в том, кто из этих
людей  окончательно  погиб  и  кто может еще стать честным гражданином своей
страны.  Вот  ваш  долг.  Не  поздно еще повлиять на тех, кого можно спасти,
открыть  им  глаза, чтобы нам не пришлось их карать. Подумайте вот о чем: мы
хотим  не  только  карать,  но  и  перевоспитывать  тех,  в ком есть крупица
совести.  Если вы сумеете убедить хоть одного из них стать честным советским
гражданином,  мы  будем  вам  благодарны.  Если  вы поможете нам обезвредить
неисправимого  врага  -  это будет большой вашей заслугой. Вы писали в своих
показаниях,  что  навсегда  отказываетесь  от политической деятельности. А я
призываю  вас  к тому, чтобы вы вернулись к политической деятельности. Но не
по  ту,  а  по  эту  сторону  баррикады.  Вы  сделали один шаг, надо сделать
следующий.  Я  думаю,  что  вы поняли - нельзя оставаться нейтральным, между
двух  лагерей.  Вы  должны  встать на защиту родины, активно оберегать ее от
злейших  врагов, от интервентов, контрреволюционеров, террористов и шпионов.
Вы   должны   бороться   не   на   жизнь,  а  на  смерть  с  вашими  бывшими
единомышленниками.   Это   значит,  надо  играть  роль  прежнего  Якушева  -
монархиста,  контрреволюционера, заговорщика - и в то же время вместе с нами
обсуждать  меры,  как  вскрыть  заграничные  связи монархистов, парализовать
попытки  МОЦР  вредить  народу,  взять  под контроль действия этих озверелых
врагов  родины.  Вы  понимаете,  о чем я говорю?.. Знаю, вам трудно ответить
сейчас,  сию  минуту.  Было  бы  странным,  если  бы  вы не обдумали это мое
предложение.  Мы  ждем ответа... Это и есть тот второй путь, о котором я вам
говорил  в  начале  нашего  разговора.  Это выход из положения, в котором вы
очутились.
     На  этом  кончился  разговор  с  Дзержинским.  Он продолжался почти три
часа.  Якушев  видел,  чего  стоил  Дзержинскому  этот  разговор.  Усталость
проступала на его лице.
     "На  плечах  этого  человека  лежит  сверхчеловеческий труд", - подумал
Якушев.  Он  знал, что Дзержинский совмещал работу в ОГПУ с деятельностью на
транспорте.  Недавно  он  вернулся из Сибири. Дзержинский возглавил комиссию
по  восстановлению  сибирского  транспорта. И это было особенно важно в 1922
году.  "Железный Феликс" доложил Центральному Комитету партии о политическом
положении  в  Сибири  и о состоянии сибирского транспорта. Готовилась важная
реформа  управления  путями  сообщения.  В  то же время руководитель органов
государственной  безопасности нашел возможным уделить три часа ему, Якушеву,
надеясь  превратить бывшего контрреволюционера в сторонника советской власти
и  активного борца с контрреволюцией. "Я нужен родине. И я должен служить ей
честно, не так, как служил ей в прошлом", - решил Якушев.




     В  ту весну, в апреле 1922 года, кажется, не было дома в Москве, где не
говорили  бы  о конференции в Генуе. Думается, так было во всей России. Одни
надеялись  на  успех  конференции  и думали, что жить станет легче, исчезнет
опасность  новой  интервенции, другие, враги, злобно ругали Антанту, которая
вздумала  разговаривать  "на  равных"  с  большевиками,  вместо  того  чтобы
напасть на Советскую Россию.
     Дзержинский  в своем кабинете, в доме на Лубянской площади, перечитывал
речь  Чичерина  на  первом пленарном заседании конференции. Он узнавал мысли
Ленина,  руку  Ленина.  В  те  дни,  когда  на  Политбюро  обсуждали,  какой
политической  линии держаться в Генуе, Дзержинский был еще в Сибири и писал:
"Сибирский  хлеб  и  семена  для  весеннего  сева - это наше спасение и наша
опора в Генуе".
     Теперь  он  читал,  вникая  в каждое слово речи Чичерина: "Установление
всеобщего   мира   должно   быть  проведено,  по  нашему  мнению,  всемирным
конгрессом,  созванным  на основе полного равенства всех народов и признания
за всеми права распоряжаться своей собственной судьбой".
     Дзержинский  понимал: много воды утечет, пока западные державы признают
право  Советской  республики  распоряжаться  своей  судьбой.  Разговаривая в
Генуе,  они  в  то  же  время поддерживают заговоры внутри Советской страны,
поддерживают  и  белоэмигрантские  организации.  Это  было  хорошо  известно
Дзержинскому,  и  все-таки  он  считал  полезным, что Чичерин полным голосом
заговорил  об  установлении  всеобщего мира на основе полного равенства всех
народов.
     Позвонил телефон из Кремля. Дзержинский взял трубку и услышал:
     - Ну, с весной вас... Признаться, надоела зима? А?
     Он узнал голос Ленина, который отличил бы от тысячи других голосов.
     - Теперь  поговорим о политической погоде. Чичерин хорошо сделал, когда
повторил  слова итальянца: "Здесь нет ни победителей, ни побежденных..."* Но
я  не убежден в том, что наши делегаты в полной безопасности в Генуе, как вы
полагаете?
     ______________
     *  На  первом пленарном заседании Генуэзской конференции 10 апреля 1922
года  Г.В.Чичерин  заявил,  что  "Российская  делегация...  присоединяется к
заявлению  г.  первого  министра Италии о том, что здесь нет ни победителей,
ни побежденных...".

     - Вы  правы,  Владимир Ильич. Покушение возможно. Меры предосторожности
и  охраны  со  стороны  хозяев  страны очень сомнительны. Наши рабочие знали
это,  когда не хотели отпускать вас в Геную. По нашим сведениям, наблюдается
оживление   деятельности   белой   эмиграции,  в  особенности  монархических
группировок...
     - Это  понятно,  они  думали,  что  нэп  -  признак  нашей  слабости, и
разочарованы.
     - Мы  следуем  вашим  советам,  Владимир Ильич; и пока стараемся глубже
проникнуть  в  их планы. У меня, например, была долгая беседа с одним бывшим
монархистом  Якушевым.  Он  теперь  полностью  на стороне советской власти и
может  принести  нам  пользу. В прошлом занимал довольно видное положение...
Говорит,  что  сейчас  эти  господа  в  поисках денег. Иностранцы после всех
разочарований не слишком щедры, хотя очень старается Коковцов...
     - Коковцов?  Финансист?  Ученик Витте... Кстати, о курсе, какой сегодня
курс?  В январе золотой рубль стоил двести восемьдесят восемь тысяч бумажных
рублей,  а  сегодня  перешел  за  миллион...  Эту  проблему надо решать... И
конечно,  не  как  Витте  и  Коковцов...  Я позвонил вам вот почему: товарищ
Серго поставил вопрос о грузинских меньшевиках. Вы их держите в тюрьме?
     - Да. В Тифлисе и в Поти.
     - Серго  бомбардируют  письмами  родственники.  А  что,  если мы господ
меньшевиков вышлем за границу?
     - За границу? Меньшевиков?
     - Да.  Они  будут  там  нас  ругать, но, пока мы их держим в тюрьме, их
коллеги  из  Второго  Интернационала  на этом спекулируют в своих странах. А
когда  меньшевики  появятся  на  Западе  и начнут ругать нас, они еще больше
скомпрометируют себя в глазах рабочих. Пусть едут.
     - А  дадут  ли  им  визы французы? У нас с Францией нет дипломатических
отношений. Впрочем, может быть... через Красный Крест.
     - Как?  Мы  еще будем заботиться о меньшевиках? Пусть сами достают себе
визы!
     - Для этого их надо доставить в Москву.
     - Доставим. Пусть хлопочут через польскую миссию.
     - Пустить их гулять по Москве?
     - Пусть  гуляют!  Вот  они  потолкаются  в  прихожей у польского посла,
поводят их за нос французы - они понюхают их свободу...
     Ленин  засмеялся  так  весело,  что  Дзержинский  тоже  не мог сдержать
улыбку.
     На  этом  кончился  разговор.  Дзержинский  положил трубку и задумался:
какую  жизнь  прожил Ленин - кампания за кампанией, вечная борьба, основание
партии  большевиков,  революция  1905 года, борьба против империалистической
войны,  против  оборонцев,  апрель  1917 года - "Апрельские тезисы" и первые
слова  на  вокзале:  "Да  здравствует социалистическая революция!", борьба с
колеблющимися,   а  далее  -  Октябрь  и  провозглашение  советской  власти.
Брестский  мир  и  снова  борьба  с  противниками  мира, гражданская война и
поворот  к  нэпу...  Это  все легко пересказать, но какие силы, какую волю и
решимость  надо  иметь,  чтобы  все это вынести на своих плечах... И что еще
впереди?
     А  в  эти  минуты  Ленин  думал  о Дзержинском и велел позвонить Обуху,
спросить,  что говорят врачи по поводу здоровья Дзержинского, нельзя ли дать
ему  две  недели  отдыха.  Одиннадцать  лет  тюрьмы,  каторга и такая адовая
работа. Надо настаивать на отдыхе, хотя бы двухнедельном.




     О  чем  бы  ни  думал  Якушев,  он  возвращался  к  разговору,  который
произошел  в  кабинете  Дзержинского. Сослуживцы, жена и дети заметили, что,
всегда  внимательный, очень точный во всем, что делал и говорил, он отвечает
невпопад,  а  то  и  оставляет вопросы без ответа. Дома он запирался в своей
комнате,  часами  неподвижно  сидел,  устремив  взгляд  в одну точку: Якушев
спорил с собой.
     "Если  я  люблю  свой  народ, то как я мог быть заодно с этими зубрами,
которые  о народе говорят не иначе как "хамье", "быдло", серьезно обсуждают,
сколько   десятков,   сотен   тысяч   крестьян,   рабочих  придется  скосить
пулеметами.   И   все   для   того,   чтобы   вновь   вступил   на   престол
"всепресветлейший",  "вседержавнейший" государь император Николай Третий или
Кирилл   Первый.  Правда,  были  исключения.  Вот,  например,  старый  князь
Тверской:  не  хотел нового царя, принял утрату своего титула и поместья как
должное,  отказался  уехать  за  границу и умер на родине. Впрочем, много ли
таких  было?.."  Политический  совет  МОЦР  иногда  называл  себя  "звездной
палатой".  Он  вспомнил  тайное  совещание бывших воспитанников лицея в 1919
году.  Это  было  празднование  лицейской  годовщины.  Лицей!  Но  разве они
гордились   Пушкиным,   великим  поэтом  России,  воспитанником  лицея?  Они
гордились  канцлером  Горчаковым,  сановниками  и  придворными, которые тоже
вышли  из  стен  лицея.  И никто никогда не назвал имен декабристов Пущина и
Кюхельбекера, товарищей Пушкина по лицею.
     Но  больше  всего Якушев думал о тех, кто, неизвестно почему, оказались
участниками  монархической  группы.  Вспомнился  Градов  - видный московский
адвокат,  либерал,  защищавший  революционеров  на  процессах. Его втянули в
группу  "испытуемых",  и  он  взял на себя добывание денег для монархической
организации.  "А  что,  если попытаться помочь старику, сказать о ненужности
его  участия  в  делах  МОЦР",  -  подумал Якушев. И вскоре случай помог ему
выполнить это решение.
     Был  выходной  день,  жена  и две маленькие дочки ушли в цирк, сын Саша
остался  дома,  готовил  уроки.  Справившись  с арифметическими задачами, он
заглянул в комнату к отцу и робко сказал:
     - Ты обещал...
     - Что? Ах да... В другой раз.
     - Ну тогда в "Густые сливки".
     Так  называлось  кафе  в  Столешниковом  переулке. В витрине этого кафе
была завлекательная надпись: "Нас посещают дети кушать сливки".
     "Надо угостить мальца и отвлечься немного", - подумал Якушев.
     - Одевайся. Пойдем.
     Они   шли   по  улицам  Москвы,  все  вокруг  интересовало  мальчика  -
автомобиль  с  надписью  "Прокат"  в желтом кружке, цыганка, привязавшаяся к
отцу:  "Позолоти ручку - погадаю". Мальчик читал вслух вывеску: "Зубной врач
Вильгельмсон. Прием с 10 до 2-х".
     "Все интересно, когда тебе десять лет", - думал Якушев.
     А сын бежал немного впереди. Скоро они дошли до кафе.
     В  кафе  с  трудом  нашелся  свободный столик - всюду сидели мамаши или
бабушки,  девочки  и  мальчики.  Якушев  уже  собирался устроиться у дверей,
когда   кто-то   его   взял   за   рукав.  Он  оглянулся  и  увидел  Евгения
Христофоровича Градова и маленькую девочку, вероятно, внучку.
     - Присаживайтесь, Александр Александрович. От дверей дует.
     Немного помедлив, Якушев сел.
     - А молодежь сядет против нас. Рядом с Верочкой. Так, молодой человек?
     "Молодой  человек",  то  есть  Саша,  сел рядом с Верочкой. Ей было лет
пять, не более.
     - Внучка? - спросил Якушев.
     - Внучка.  У меня трое внучат: Петенька от Лиды, а Верочка и Оленька от
Сережи.
     Якушев  опять  подумал:  "И  этого  безобидного старика втянули в шайку
извергов и убийц..."
     - Евгений  Христофорович... - Якушев оглянулся, звенели ложечки, мамаши
и  бабушки  занимались  собой  и  своим  малолетним  потомством.  -  Евгений
Христофорович...  Вы  помните  беседы  у  вас  в  Мамонтовке на даче? И один
разговор  в  дачном  поезде...  Подождите,  Евгений  Христофорович! - Якушев
видел,  что  старик изменился в лице и открыл рот, собираясь его прервать. -
Подождите...  Я  прошу считать эти беседы несостоявшимися. Их не было. Их не
было, и я и вы должны об этом забыть.
     Прошло  несколько  секунд, пока Градов смог понять, о чем идет речь. Он
вдруг  просветлел  и,  чуть  не  опрокинув  стакан,  бросился  пожимать руку
Якушеву. Успокоившись, сел и стал внимательно слушать.
     - Евгений  Христофорович!  Забудьте.  Никаких разговоров на эту тему не
было,  -  внушительно  повторил  Якушев.  -  И  никаких  денег у Кушакова на
известные вам цели не просите.
     - Да  я  и не просил. По зрелом размышлении я решил воздержаться, зная,
что  Кушаков  не  даст  денег,  его  вполне  устраивает нэп... Кроме того, я
недавно  привлечен  к работе в Наркомюсте. Работать и держать нож за пазухой
не в моих правилах...
     - Вы абсолютно правы. На этом мы кончим. Как ваша подагра?
     - Беда! Что поделаешь?! Годы...
     И они заговорили о другом.
     "Работать  и  держать нож за пазухой" - это мне не в бровь, а в глаз. А
ведь я так работал. Нет, рвать так рвать..."
     К вечеру Якушев и Саша возвращались домой.
     - Папа, - сказал Саша, - я поиграю во дворе. Можно?
     - Иди... Скоро придет мама.
     - Будем играть в "красные" и "белые".
     - То есть как?
     - В войну. Я буду краском, а Витька с того двора - беляк.
     - Хорошо...
     "Всюду одно и то же... Всюду борьба. Даже у детей".
     Якушев  позвонил и вдруг вспомнил, что в квартире никого нет. Он достал
ключ и вошел в коридор. Навстречу ему бросился Бум, визжа от радости.
     Пройдя  в  кабинет,  как  был, в пальто, Якушев сел и взял папиросу. На
душе стало чуть легче - с Градовым уладилось. Но разве это все?
     И тут он услышал звонок, слегка тявкнул Бум.
     Якушев пошел к дверям, открыл дверь и окаменел.
     В дверях, поглаживая рыжую холеную бородку, стоял Стауниц.
     - Вы? - с удивлением сказал Якушев. - Какая неосторожность!
     - Не  беспокойтесь.  Я  произвел  разведку  и  установил, что вы один в
квартире.
     В  это  мгновение  сорвался со своего коврика Бум и с яростью залаял на
Стауница.
     - Уберите вашего тигра...
     Якушев подхватил собаку под мышку и отнес на кухню.
     - Странно,  -  сказал  он,  проводив  Стауница  в  свою  комнату. - Бум
никогда никого не трогает, ласковая собачка.
     - Возможно. Но этот шум ни к чему.
     - Чем  обязан?  - сухо спросил Якушев. - Полагаю, что дело неотложное и
важное.
     - Совершенно  верно.  Разрешите доложить: помещение на Болотной площади
приведено  в  порядок.  Может вместить чуть не сто человек, если понадобится
созвать съезд провинциальных групп.
     - По  поводу  съезда  мы  еще  ничего  не решили в Политическом совете.
Собрать  такое  количество  людей  -  небезопасно.  Кроме  того,  пока мы не
получим  помощь  из-за  границы, средств на организацию съезда монархических
групп у нас нет.
     - Оборудование  помещения  обошлось недешево. Ртищев мне говорил, что у
вас есть виды...
     - Виды есть. Но денег пока нет.
     - В связи с этим надо обсудить важный вопрос: об "эксе".
     - О чем?
     - Об   экспроприации.  Члены  моей  группы  томятся,  требуют  активных
действий.  Предлагают  "теракт",  то  есть  террористический  акт. Поскольку
Политический  совет  поручил вам руководство нашей "семеркой", мы бы просили
вас   пожаловать  завтра  в  восемь  на  Болотную  площадь.  Пароль:  "Я  от
Селянинова". Отзыв: "Фонтанка, шестнадцать". Позвольте откланяться.
     Якушев  проводил  Стауница.  Выпущенный  из  кухни  Бум злобно лаял ему
вслед.
     "Что ж, надо решать..."
     Он погладил собаку и подумал вслух:
     - Ты, оказывается, разбираешься в людях. Впрочем, это не люди!
     И  опять  перед  глазами  Якушева возникли Ртищев, Остен-Сакен и многие
другие.  Нечего  сказать - "друзья"! С кем он хотел связать свою судьбу! Кто
их союзники - грабители и убийцы!
     Он  вскочил  и  пошел было к телефону. Потом остановился. Нет, этого не
скажешь по телефону. Якушев взял бумагу и твердым почерком написал:
     "...сегодня  я  окончательно  убедился в том, что оставаться между двух
лагерей  мне невозможно. Я готов бороться вместе с вами, бороться на жизнь и
смерть  с  врагами  советского  народа  и  прошу вас оказать мне доверие. Я,
конечно,  явлюсь  на  очередное сборище так называемого Политического совета
МОЦР  и  "семерки".  И  отныне  все,  что там будет происходить, вам будет в
точности   известно.  Надеюсь,  у  меня  хватит  сил  играть  роль  прежнего
Якушева...  Если  бы я не явился на совещание Политического совета МОЦР и не
присутствовал  на  собрании  "семерки" Стауница, это вызвало бы подозрение в
том,  что  я  хочу  отойти от МОЦР. Я слишком много знал, чтобы они оставили
меня  в  живых.  Я  мог  поступить иначе: бросить им вызов и заявить, что их
политическая  программа  несбыточна, а кровавые затеи омерзительны, - в этом
случае я не ушел бы живым, и это был бы род самоубийства.
     Правильнее  и  честнее  всего  -  всецело перейти на сторону революции,
стать  верным  помощником  ГПУ  в  борьбе с оголтелыми врагами новой России,
сохраняя личину прежнего Якушева, одного из руководителей МОЦР.
     И я выбираю этот путь".
     Письмо  прочитал вслух Дзержинский. Был первый час ночи. В его кабинете
собрались  Артузов, Пилляр, Косинов и Старов, который с тех пор стал держать
постоянную связь с Якушевым. Тут же находился и автор письма.
     - Товарищи  всецело  доверяют  вам,  Александр  Александрович, - сказал
Дзержинский,   -   письмо  подкреплено  фактами.  Характеристики  всех  этих
деятелей  совпадают  с нашими данными. Вы правильно отметили цензовый состав
их:  крупные  землевладельцы, балтийские бароны вроде Нольде и Остен-Сакена,
махровые   черносотенцы   из  "Союза  Михаила-архангела",  бывшие  сенаторы,
придворные  чины,  гвардейские  ротмистры...  Я обращаю ваше внимание на то,
что  авторитетных  военных  в штабе МОЦР пока нет. Об этом вы должны поднять
вопрос  в  Политсовете.  Для  чего?  Скажу впоследствии. Не все монархисты -
тупоголовые  кретины. Среди них есть весьма опасные люди - хитрые и злобные,
хотя бы этот Стауниц.
     - Мне  думается,  что  Александр Александрович должен взять в свои руки
закордонные  связи,  -  сказал  Артузов. - Основание такое: благодаря своему
служебному  положению  он может получать командировки за границу и сноситься
непосредственно  с парижскими и берлинскими зубрами. Надо стремиться к тому,
чтобы Якушев стал как бы министром иностранных дел МОЦР...
     Дзержинский кивнул.
     - Но  это  в  будущем.  Ваша  задача  сейчас  заключается  в том, чтобы
устранить  из  МОЦР  и  из  "семерки"  Стауница  наиболее опасных и активных
врагов.  Постарайтесь  умело скомпрометировать их. Вы, честный и бесстрашный
руководитель  организации,  якобы  отстаиваете чистоту белого движения и под
благовидным  предлогом  отсекаете от организации авантюристов и проходимцев.
Вы  будете  сообщать  нам  о  том, какие действия предпринимает организация,
контролировать  ее  и  предупреждать  нас о таких опасностях, как подготовка
террористических  актов  или  диверсий. Мы говорили с вами и о том, что надо
помочь   тем,   кто   сомневается  или  колеблется.  Они  должны  отойти  от
монархистов.
     - Я это уже делаю.
     - Отлично.  Но  главная  задача, - устраняя из руководства МОЦР опасных
людей,  стремиться  к  тому,  чтобы на их место в организацию проникали наши
люди...
     - Военного  руководителя  мы постараемся подобрать, - сказал до сих пор
молчавший Пилляр.
     - И  еще...  Нужно  дать условное наименование МОЦР. Это необходимо для
связи  с  эмигрантскими  организациями за границей. Внешне оно будет служить
щитом  для  конспирации.  Для  нас  это  будет  условное название операции в
целом.   Я   предлагаю  отныне  вашу  организацию  именовать  "Трестом".  Об
изменений  названия  сообщите  Политсовету  и  всем  "друзьям"  за границей.
Сейчас  это  название соответствует времени, оно звучит безобидно. Повторяю,
самое  важное  -  это внедрить наших людей в контрреволюционную организацию,
сделать  ее  нашим  "Трестом".  Не  менее  важно  -  уберечь  организацию от
губительного   влияния  заграничной  контрреволюции.  Этого  возможно  будет
добиться  под  флагом  того,  что  организация  хочет  вести самостоятельную
политику.
     На  этом  кончился  разговор.  Якушев убедился, что ему доверяют, более
того, считают верным боевым товарищем.
     Правда,  немного  удивляло,  что  никто  не  обратил  внимания  на  его
донесение  о "краскоме". Впрочем, Пилляр сказал, что этой личностью займется
Особый отдел.




     Якушев  не торопясь шел по Софийской набережной, иногда останавливаясь,
поглядывая  на  Кремль,  на  Большой  дворец,  купола  соборов.  Над зданием
"Судебных  установлений",  как  оно  называлось  до  революции,  алел  флаг,
вспыхивая  в лучах заката. В Кремле было тихо, сонно, только изредка мелькал
силуэт самокатчика.
     Был  конец  теплого, солнечного дня, и, поглядев со стороны на Якушева,
можно  было  подумать,  что  человек  решил прогуляться после трудового дня.
Вблизи  бывшей  кокоревской  гостиницы,  теперь  общежития, Якушев свернул в
переулок и вышел на Болотную площадь.
     В  те  годы  площадь  была  застроена торговыми помещениями, складами и
выглядела  совсем  иначе, чем в наше время. Днем здесь был овощной торг, все
вокруг  пропахло  запахом  овощей,  овчины,  дегтя, трудно было протиснуться
между  ломовых  телег. Но к вечеру площадь пустела. Читая вывески: "Власов и
Кочетков",  "Товарищество  Хлоповых",  "Нейман и Марковский", Якушев в одном
из  дворов  двухэтажного  старого  дома  нашел голубую вывеску "Товарищество
Флора".  Ее  трудно  было  заметить  в  глубине двора. Почти в ту же минуту,
неизвестно  откуда,  возникла высокая фигура человека в брезентовом балахоне
и кожаной фуражке.
     - Я от Селянинова.
     - Фонтанка,  шестнадцать,  - ответил человек в балахоне, гремя ключами,
отворил  дверь,  пропустил Якушева. Вспыхнула электрическая лампочка, тускло
осветившая  помещение,  похожее  на склад. Да это отчасти и был склад, вдоль
стен  заваленный  мешками,  заставленный  ящиками.  Но в глубине стоял стол,
покрытый  холстом,  поодаль  две скамьи и диван, железная печка-буржуйка, от
нее коленом под потолком труба.
     - Придется  подождать.  Вы  изволили  прибыть  немного  раньше времени.
Присаживайтесь, ваше превосходительство.
     - Садитесь и вы, - сказал Якушев.
     - Мне  полагается  быть  снаружи,  но  поскольку  время не пришло, могу
побыть здесь.
     - Вы ведь не всегда были на таком амплуа, то есть сторожем?
     - С  вашего  позволения,  я коллежский асессор. Двадцать лет состоял на
государственной  службе  в  Петербурге,  в  департаменте  полиции.  Кончил в
Москве лицей цесаревича Николая.
     - Это Катковский?
     - Так  точно.  Наш лицей не очень чтили, учились не одни дворяне, не то
что  в  Петербурге, в Александровском лицее. Потому мы не бойко двигались по
службе.  Я,  например,  дослужился  до  коллежского  асессора,  а служил при
Плеве,   Трусевиче,  Курлове,  Климовиче,  Белецком,  при  Джунковском  тоже
служил... Всех пережил.
     - Вот почему Фонтанка, шестнадцать!
     - Именно  поэтому.  Вы,  ваше  превосходительство,  знали  олсуфьевский
особняк  на Фонтанке, шестнадцать? На вид он небольшой, два подъезда: первый
подъезд  -  квартира  министра внутренних дел, там всегда стоял городовой на
посту, а другой подъезд - наш, департаментский.
     - Проезжал,  вероятно,  не раз... Но не запомнил. Особняк действительно
небольшой.  Как  же  там  все  умещалось:  и квартира министра и департамент
полиции?
     - А  вы  не  приметили, позади пятиэтажный большой дом пристроен? Вот в
том  доме  и  была  святая  святых  -  департамент.  Я  ведь служил в особой
политической части, в шестом делопроизводстве.
     - Любопытно. В качестве кого?
     - Дослужился   до   чиновника   особых   поручений  при  вице-директоре
департамента.  -  Он горестно вздохнул: - Какой был порядок! Еще от третьего
отделения было заведено... конечно, масштаб у нас побольше...
     - Интересно...
     - Возьмем,  скажем,  особую политическую часть, пятое делопроизводство.
В  нем шесть отделений. Первое - переписка общего характера, второе - эсеры,
третье  -  эсдеки,  четвертое  -  инородческие  организации,  пятое - разбор
шифров  и  шестое,  самое  важное,  -  личный  состав, агентура внутренняя и
заграничная. Я был по внутренней...
     "Как  рассказывает,  -  подумал  Якушев,  -  прямо  упивается. Ишь ведь
расцвел..."
     - Я  высоко  ставил  Степана  Петровича  Белецкого,  он  юрист,  кончил
университет,   нюх   у  него  тонкий.  Но  предпочитал  все-таки  Климовича:
строгость,  ловкость,  сила...  Говорят,  Климович  теперь  за границей, при
Врангеле, по части разведки?
     - Да.  Я  что-то  слышал.  Вы  интересно рассказываете. Много повидали.
Впрочем, я думаю, что вас касалось больше бумажное производство.
     - О   нет,  ваше  превосходительство.  Я  был  любитель  сыска.  У  нас
жандармские  офицеры  работали,  они,  знаете,  аристократы,  притом  не  из
храбрецов.  А  я  по  своей  охоте  занимался  сыском.  Целую  неделю  ездил
извозчиком  номер  две тысячи восемьсот семьдесят четыре, сам вызвался, и за
это меня особо благодарили. Ну, это я просто как любитель.
     - Очень это все интересно... Кстати, как мне вас величать прикажете?
     - Как угодно. Скажем, Подушкин Степан Захарович.
     - Как же вы все-таки уцелели, Степан Захарович?..
     - Чудом.  Как раз перед февралем назначили меня полицмейстером в Керчь.
Не  доехал.  Конечно,  все  бумаги сжег. У меня всегда паспорт был на другую
фамилию.  На  случай  командировки,  если  секретное поручение, это полезно.
Долго  скрывался  у  родственников  в  Туле.  Ждал  Деникина  и не дождался.
Словом, эпопея... Однако я пойду. Нас ведь найти нелегко.
     Он  выскользнул  в  дверь.  Якушев  покачал головой. Хорош! Полицейская
крыса!
     Дверь заскрипела, и вошел, вернее, вбежал Стауниц.
     - Прошу  прощения.  Опоздал,  надо было оповестить наших, времени мало.
Будет  Ртищев,  вы  его  знаете,  Зубов  -  это  курсант, об остальных скажу
позже...
     Открывалась  дверь,  входили  люди  и  усаживались  на скамью несколько
поодаль. При тусклом свете лампочки трудно было разглядеть лица.
     - Кажется,  все,  -  сказал Стауниц. - Господа, нам предстоит выслушать
важное сообщение Политического совета.
     Не поднимаясь с места, Якушев начал:
     - Мы,  то  есть  Политический  совет,  получили  инструкции  от Высшего
монархического  совета  из  Берлина.  Мы  не  нашли  нужным познакомить вас,
господа,  вашу группу с этими инструкциями. И вот почему: Политический совет
считает,  что  из Берлина нельзя диктовать нам, как поступать. Наши собратья
за  границей  не  знают  обстановки,  они  оторваны  от России. Нам на месте
виднее.  Мы  сами  определим  наши  задачи  и  поставим в известность Высший
монархический  совет  о  том,  какие  решения примет предстоящий съезд наших
единомышленников - членов Монархической организации центральной России.
     Якушев   уловил   легкое  движение  и  понял,  что  его  слова  приняты
одобрительно.
     - В  связи  с созывом съезда возникает очень важный вопрос. Речь идет о
средствах.  Мы  ожидаем  от наших соратников за рубежом не указаний, как нам
действовать,  а  реальной денежной помощи. Нужны не добрые советы, а деньги.
Помощь,   которую   мы  можем  получить  от  наших  единомышленников  здесь,
ничтожна,  Надежды,  которые  мы возлагали на одного "испытуемого", рухнули,
на  нэпманов  надеяться  нельзя.  Нэп  их  устраивает.  Главное  -  получить
средства  от  промышленников  за  границей  и от иностранных правительств. В
связи   с   этим  очень  важно  установить  постоянную  и  прочную  связь  с
заграничными    монархическими    организациями,    с   Берлином,   Парижем.
Политический  совет ведет переговоры с одним пограничным государством о том,
чтобы  организовать  безопасный  переход  границы.  Как  и каким образом это
будет  сделано,  я  вам,  по понятным причинам, не скажу. Но мы уверены, что
такая  связь будет установлена. Наконец, в целях конспирации внутри страны и
для  сношения с зарубежными организациями наша МОЦР будет иметь наименование
"Трест". Об этом мы уведомили Высший монархический совет. Я сказал все.
     Поднялся  Ртищев,  откашлялся,  вытер платком губы, по всему видно, что
он готовился произнести длинную речь.
     Якушев  знал  заранее,  что  это  будет нудное и велеречивое излияние в
духе  церковной проповеди и листовок монархического "Союза русского народа",
будут  повторяться  слова:  "Русь",  "престол",  "самодержавие",  "обожаемый
монарх"...  Сколько  таких  речей  придется  еще  выслушать, а может быть, и
произнести  самому,  чтобы козырять монархическими убеждениями! Но теперь он
знал цену этим речам и знал, почему их надо произносить среди врагов.
     Пока  говорил  Ртищев,  можно  было  вглядеться  в  лица тех, кто сидел
против  него  на  скамье.  Якушев  обратил  внимание  на молодого человека с
сильно  напудренным  лицом  и  порочным  чувственным  ртом,  на  совсем юную
девушку  с  косами,  старательно  уложенными  под шапочкой. "Эта дуреха куда
затесалась?"  Рядом  с  ней  сидел пожилой человек в пальто, в темных очках,
затем  бородач  в  поддевке, типичный "охотнорядец", вспомнилось Якушеву. Но
больше  других  заинтересовал  военный  в  длинной  кавалерийской шинели. Он
сидел  неподвижно,  опустив  голову  и уставившись в пол. Это был, наверное,
курсант Зубов.
     - Дорогие   собратья,   -   журчал  Ртищев,  -  я  имел  высокую  честь
присутствовать  на  том заседании, где составлялся ответ на послание Высшего
монархического  совета.  Не могу скрыть от вас моей тревоги, в этом послании
сказано:  "Не напирать на монархизм". Собратья! Можем ли мы, верноподданные,
скрывать  свои  чувства от народа? Можем ли мы, говоря с солдатами, умолчать
о  священной  цели  нашей  -  о  воцарении  вновь  на престоле царя-батюшки,
державного хозяина земли русской...
     Якушев встал:
     - Позвольте  вас  прервать!  Я  не  могу  допустить разглашения письма,
которое  принято  нашим  верховным  органом  и  направляется  за  границу  в
зашифрованном виде, - это нарушение конспирации...
     Ртищев  открыл  было рот, но ничего не сказал и сел. Фонтан красноречия
иссяк, эффекта не получилось.
     Тогда поднялся Стауниц.
     "Этот,  по  крайней  мере,  не  дурак, а откровенный подлец", - подумал
Якушев.
     Стауниц говорил отчетливо, громко, с легким немецким акцентом:
     - Дело  с  добыванием денег обстоит весьма скверно. Между тем предстоят
расходы  в  связи  с нашим съездом. Мы обсуждали не раз планы, как раздобыть
деньги,  и  остановились на одном: получить деньги при помощи экспроприации.
Намечено  одно  районное отделение Госбанка. Подробно обсуждать этот план мы
не  будем. Скажу только - есть оружие, есть люди, исполнители, имеющие опыт.
Во  главе  их  мы  поставим  Дядю  Васю.  Он  мастер  в этом деле. - Стауниц
наклонился к Якушеву: - Желательно знать ваше мнение.
     Для  Якушева  возникло  серьезное  испытание.  Надо  было  не запретить
грабеж,  а  убедить  в бессмысленности его. Допустить "экспроприацию" только
для   того,   чтобы   схватить  участников,  -  нельзя,  это  могло  вызвать
подозрение, встревожить всех членов МОЦР.
     - Очень  сожалею,  что  я  не был, когда вы обсуждали вопрос об "эксе".
Господа,  я  понимаю,  что  деньги нам очень нужны, но давайте подумаем, что
произойдет,  даже если будет успех. Этим актом мы поднимем на ноги не только
милицию,  уголовный  розыск,  но  и  ГПУ. В Москве очень давно не было таких
актов.  И  что  мы  получим?  Какими  ресурсами  обладает районное отделение
Госбанка?  Из-за  каких-то  незначительных  сумм поставим под удар не только
вашу  "семерку",  но и всю организацию в целом. Думаю, что без стрельбы дело
не  обойдется,  будут  убитые  или  раненые, начнутся аресты, следствия... А
ведь  главная  задача  сейчас - собирать силы, исподволь готовить переворот,
завязать   прочные   связи   с   заграницей,   получить   крупные  суммы  от
промышленников  и  зарубежных  эмигрантских  организаций.  И это дело, можно
сказать,  на  мази.  А  вы  хотите  рискнуть  буквально  всем из-за каких-то
ничтожных сумм и расплатиться, может быть, кровью наших людей!
     Все молчали. Вдруг вскочила девушка и, задыхаясь, крикнула:
     - Нет! Так нельзя больше! Нет!..
     Якушев  слегка  вздрогнул и повернулся к ней. "Гимназисточка, - подумал
он. - Что с ней?" Потом мягко спросил:
     - Что это с вами, моя милая?
     Она залепетала быстро и невнятно:
     - Мы  ничего  не делаем... Мы ничего не сделали... Я так не могу! - Она
всхлипнула.
     Стауниц повернулся к Якушеву:
     - Позвольте,  я  объясню.  Зоя настаивает на террористическом акте. Она
предлагает  себя  как  исполнительницу. - Вдруг он озлился и зашипел: - Если
мы  будем  прислушиваться к бредням каждой девчонки, которая ставит под удар
всю  нашу  работу,  нам  этого не простят! Ни отечество, ни наши собратья за
рубежом.
     - Хорошо...  Я  сама.  У  меня  оружие!  Я  потом застрелюсь! - кричала
девушка, задыхаясь от слез.
     Стауниц вскочил.
     - Погодите...  -  Якушев  встал и подошел к девушке. - Зоя, сейчас, сию
минуту  отдайте  револьвер,  если  он у вас действительно есть. Я приказываю
вам. Слышите. Отдайте!
     Он  говорил  повелительным  тоном,  смотрел ей прямо в глаза и протянул
руку  за  револьвером.  В  мертвой  тишине  девушка открыла сумочку и отдала
Якушеву маленький браунинг.
     Якушев передал его Стауницу.
     - А  теперь  вытрите  слезы.  Успокойтесь.  Я прошу вас остаться, вас и
вас, - он указал на Зубова.
     - А меня? - сказал Ртищев.
     - Хорошо, и вас. Остальные могут уходить...
     Якушев  говорил  по-прежнему  негромко,  но повелительно, так, что даже
Стауниц смотрел на него в изумлении.
     - Вас  зовут  Зоя? Милая, вы мне годитесь в дочери, у меня дочь чуть не
ваших  лет. Вы вбили себе в голову, что ваш выстрел будет иметь значение для
общего  дела.  Выстрел  в чекиста или видного коммуниста. Вы думаете, что вы
совершите  подвиг!  Это  не  подвиг.  Нет!  Это  предательство,  вот как это
называется!
     Девушка тряслась от рыданий.
     - Хотите  видеть  человека,  совершающего  истинный  подвиг?  -  Якушев
показал  на  Зубова.  -  Он  красный командир, каждую минуту стоит на пороге
смерти  и  ведет  тайную  работу.  Он  делает  именно  то,  о чем пишут наши
собратья из Берлина. И вы его хотите предать!
     - Нет! Нет!
     - Вы  его предадите, вы погубите всю "семерку", потому что ваш выстрел,
ничтожная  хлопушка, насторожит Чека. И они доберутся до нас и уничтожат всю
группу.  Кто  вас  подучил,  кто  вас  толкает  на  этот  бессмысленный и, к
счастью, несостоявшийся акт? Отвечайте! Кто?
     - Игорь...
     - Этот  хлыщ  с намазанными губами, сидевший рядом? Стауниц! Вы уверены
в нем?
     - Он был со мной в Ивановском лагере. Как анархист.
     - И это все? И вы взяли его в "семерку"?
     - Но он нужен. Связь с молодежью...
     - Я  вижу.  Подстрекает девочку, а сам в кусты. Нет, господа... Я вижу,
что  у  вас  неблагополучно.  Мы  потребуем от вас, от всех групп строжайшей
дисциплины. Абсолютное подчинение Политическому совету, абсолютное...
     - Верно!  -  вдруг  заговорил  Зубов. - Зачем нам этот шкет несчастный,
Игорь? Другое дело Дядя... Дядя Вася.
     - Это кто Дядя Вася?
     - Бородатый. В поддевке. Или Ротмистр... или, как его... Кузен.
     - Это в черном пальто? Он из жандармов?
     - Отдельного  корпуса  жандармов.  Я  его  привлек,  -  вдруг заговорил
Ртищев.  -  Работает  по  коннозаводству.  Железный характер... Я надеюсь на
него, Александр Александрович!
     - Меня  зовут  Федоров. А вы для меня Любский. Прошу помнить. А теперь,
Зоя,  вытрите  слезы.  Идите  домой. И забудьте все, что здесь было. Вы меня
понимаете?
     - Понимаю.
     - Мы еще поговорим с вами, Зоя...
     Когда она ушла, Якушев переменил тон:
     - Господа,  вы  понимаете,  что  я должен был держать себя так при этой
девочке.  Мы потом подумаем, как с ней быть. Что касается этого анархиста...
Если  Стауниц  ручается...  (Стауниц  молчал.) Теперь я могу вам сказать под
строжайшим  секретом:  мы  принимаем меры, чтобы установить непосредственную
связь  с  Высшим монархическим советом. В ближайшее время наш эмиссар выедет
в Ревель.
     - Прекрасно,  -  сказал  Ртищев,  -  я бы предложил себя, но мне надо в
Петроград...  И  вам  бы  хорошо  туда,  Александр  Александрович... У меня,
собственно,   mon   cher*,  там  дело  несложное.  Добыть,  что  закопано  в
"земельном  банке"  на  даче,  в  Сиверской.  -  Он взглянул на часы. - Я бы
покинул вас...
     ______________
     * Мой дорогой (франц.).

     - Я вас не задерживаю.
     Ртищев ушел. Теперь их было трое.
     - Вы что, старые знакомые? - спросил Зубов о Ртищеве.
     - По  Петрограду.  Он  богатейший  человек. Землевладелец черниговский.
Камергер, вероятно, кое-что сохранил... в "земельном банке".
     - Вот  черт!  - с завистью сказал Стауниц. - Что бы ему отвалить нам на
дело. До чего мы стеснены в средствах!
     - Вот  и  я  думаю, - заговорил Зубов. - Надоело мне до чертовой матери
все это!
     - Что именно?
     - Служба!  Кругом нэп, люди богатеют... А я кровь проливал, пуля во мне
сидит  со времен Кронштадта. Отца на Тамбовщине красные расстреляли, а я, за
них  дрался.  Встретился  у  одной бабенки с Эдуардом Оттовичем, спасибо, он
мне открыл глаза. Все-таки я пробую...
     - Что пробуете?..
     - Он,  - показал на Стауница, - велит мне прощупывать курсантов. Только
вы  знаете, чем это пахнет? Пахнет Лубянкой и пулей. Казенная ей цена девять
копеек, а жизни моей и того меньше - грош по нашим временам.
     - Надо умно и тонко, - сказал Стауниц.
     Якушев  молча смотрел на Зубова. Статный парень. Таких в гвардию брали.
Глаза  красивые,  голубые,  длинные  ресницы,  но  сам  в  глаза не смотрит.
Наверно,  из кулаков. Продукт столыпинских хуторов. И как он попал в Красную
Армию? Видимо, по мобилизации.
     Скрипнула  дверь. Вошел Подушкин с фонарем "летучая мышь". Выжидательно
посмотрел и вздохнул.
     - Ну, давайте расходиться, - сказал Якушев.
     Он  был  доволен  сегодняшним  днем:  получил представление о "семерке"
Стауница.  "Надо  все-таки укрепить Политический совет "Треста", - мелькнула
мысль. - А то мне будет трудно".
     Уходили  по одному. Миновав Каменный мост, на Ленивке Якушев вспомнил о
Зое:  "Глупая  девчонка. Что бы такое придумать? Как бы ее вытащить из этого
болота?  И  в  самом  деле,  недаром же это сборище на Болоте! Действительно
болото".




     В  Ревеле  ни  Артамонов, ни Щелгачев не могли понять, почему Якушев не
дает  о  себе знать. Как ни плохо работала почта между Ревелем и Москвой, но
на  открытку,  посланную  в Москву Страшкевич, мог быть получен ответ. Тогда
через  Петроград  удалось  послать  запрос  Ртищеву-Любскому. Но ответа тоже
пока  не было. Естественно, что возникла мысль об аресте Якушева. Но если бы
он  был  арестован,  то  последовали  бы  и  другие аресты. Или он никого не
выдал?  Это  человек  твердый,  сильной воли. О нем так говорят. Пожалуй, из
всех, кого знали в Москве, он был самым положительным, самым серьезным.
     У   Артамонова  были,  в  общем,  очень  смутные  понятия  о  том,  что
представляет  собой Политический совет Монархической организации центральной
России...  Кажется,  у  них нет ни одного военного. Все стало бы яснее, если
бы  была  прочная  связь  с  Москвой,  если бы объявился Якушев. Может быть,
командировка...  болезнь?  Как  узнать?  Появилась  надежда на проникшего со
стороны  Кавказа  врангелевского  разведчика.  Он имел поручение связаться с
Якушевым,  но  бесследно  исчез, не вернулся. Между тем в Париже и Берлине в
эмигрантских  организациях заговорили о том, что в Москве есть монархическая
группа, в которую входят видные спецы и бывшие штабные работники.
     Однажды  вечером  Юрий Артамонов возвращался домой из кинематографа. Он
продвигался  в  толпе,  выходившей  из  кинотеатра,  публика невольно давала
дорогу  статному, высокому человеку, презрительно щурившему глаза, роняющему
сквозь зубы:
     - Пардон...
     Он  долго  не  мог  привыкнуть к штатской одежде. Офицер чувствовался в
его манере разговаривать, в походке и в жестах.
     Артамонову  было  нестерпимо  скучно в Ревеле, он до сих пор считал его
русским   губернским   городом,   а   не   столицей  эстонского  буржуазного
государства.  Все  его  раздражало, даже крепостные стены и башни, Вышгород,
по-эстонски  Тоомпеа, административный центр, узенькие улицы старого города,
здание  ратуши  со  шпилем  и флюгером, изображающим воина с алебардой, герб
города  и  купеческой  гильдии  -  белый  крест  на  красном поле. Эстонские
буржуа,  как  крупное  купечество  во  времена Большой гильдии в пятнадцатом
веке,  считали  себя  хозяевами  страны.  И  каково  было  это  терпеть ему,
Артамонову,  офицеру  гвардии  его  величества.  Он и его друзья должны были
заискивать  перед  новоиспеченными министрами и генералитетом. Артамонов был
уверен,  что  это  ненадолго,  что  он  еще расплатится с этими господами за
унижение.  А  пока  надо  было терпеть и вести скучную переписку с Берлином,
Парижем,  Варшавой, со штабом Врангеля, расквартированным в Сербии, с Высшим
монархическим  советом,  с молодым и старым князьями Ширинскими-Шихматовыми,
с  Николаем  Евгеньевичем Марковым, по прозвищу "Валяй, Марков", известным в
прошлом  скандалами в Государственной думе, членом Думы от Курской губернии,
пользующимся  теперь  влиянием  при  дворе  "Верховного".  Как  и  Щелгачев,
Артамонов  люто  ненавидел "адвокатишек" маклаковых и милюковых, болтавших о
какой-то конституции, сидевших все-таки в Париже, а не в Ревеле.
     В  тот  вечер  Артамонов  спешил  домой.  Он ожидал к себе Щелгачева, у
которого  были  какие-то  новости  из  Стремске Карловцы от людей, близких к
Врангелю.  И  когда  хорошенькая  горничная  Эрна открыла Артамонову дверь и
сказала,  что  его ожидает господин, Артамонов был уверен, что это Щелгачев.
Но  он  увидел  совершенно незнакомого ему человека. Тот поднялся навстречу,
вертя в руках какой-то маленький конверт.
     - С кем имею честь?
     - Позвольте  для  начала  вручить  вам  письмо  Варвары Николаевны... -
сказал гость.
     Артамонов  машинально вскрыл конверт, пригласил гостя сесть и прочитал:
"Милый,  дорогой мой Юрий, это письмо тебе вручит Павел Петрович Колесников,
оказавший  мне  большую  услугу. Какую - он сам тебе скажет. Слава богу, все
обошлось...  Обнимаю  тебя,  Христос  с тобой, дорогой мой, береги себя ради
светлого будущего. В.С.".
     - Так... Стало быть, вы прямо из Москвы?
     - Нет.  Я  ездил  в Берлин по командировке, на обратном пути задержался
на  один  день  в  Ревеле. Простите, явился в такой поздний час. Так удобнее
для меня. Менее заметно.
     - И вы возвращаетесь в Москву?
     - Так точно.
     - Значит, вы, как это у вас называется, "совслуж"?
     - Да. Приходится служить.
     - И  вы  рискнули  посетить  гидру  контрреволюции?..  Ну  что ж, я вам
благодарен  за весть о тетушке Варваре Николаевне. Она пишет, что вы оказали
ей услугу.
     - Незначительную.  У  Варвары  Николаевны были неприятности с домкомом.
Ну, я их припугнул, только и всего.
     - Значит, в Ревеле вы проездом... Где остановились?
     - В гостинице "Золотой лев".
     В  передней  послышался звонок. Артамонов извинился и вышел в переднюю.
Раздались   негромкие   голоса,   затем  Артамонов  вернулся.  С  ним  вошел
коренастый, невысокий блондин с седыми висками.
     - Штабс-капитан   Всеволод   Иванович   Щелгачев,   -   представил  его
Артамонов, - при нем можете говорить все, решительно все.
     - Что, собственно, вас интересует?
     - Прежде всего, как там живется в Москве? Вы давно оттуда?
     - Пошла  вторая  неделя.  Я,  как  изволил  вам  докладывать, сейчас из
Берлина.
     - О...  Так  вы совсем свежий гость, - сказал Щелгачев. - Ну, как там в
столице Совдепии?
     - Подожди,  Всеволод,  - сказал Артамонов. - Такого гостя надо принять,
как  водилось  у  нас  в  прежнее  время  на  Руси.  Пожалуйте в столовую, я
распорядился. Ничего особенного, знаете, как мы здесь живем, по-походному.
     - Не откажусь.
     Щелгачев  и  Артамонов  переглянулись,  и  все трое перешли в столовую.
Стол  был  накрыт  не  по-походному.  Гостю налили большую рюмку. Чокнулись.
Выпили по одной, по другой. Закусили ревельскими кильками.
     Щелгачев спросил:
     - Вы служили на военной службе, я полагаю? Или пошли по штатской?
     - Я  поручик.  Служил  в  эту  войну  в запасном батальоне Самогитского
гренадерского полка.
     - По  этому  случаю  надо выпить. Армейские, кстати сказать, перепивали
нас, гвардейцев. - И Артамонов снова налил гостю.
     - Я,  должен  признаться,  выпущен  был  из  Александровского училища в
шестнадцатом  году,  в  запасной  батальон.  Так  что  в германскую почти не
пришлось  воевать.  Гонял запасных бородачей на плацу. Но зато в гражданскую
повоевал. - И гость осушил рюмку.
     Как-то  незаметно  перешли  к  воспоминаниям  о  походах,  о марковской
дивизии,  о начальнике дивизии Блейше, которого доконала не пуля, а тифозная
вошь, вспомнили Ростов-на-Дону, Харьков, Киев.
     Веко у гостя дергалось, и, видимо, не от вина.
     - Это  у  меня  память о контузии под Синельниковом... А в Киеве хорошо
пожили. Зимой, в девятнадцатом. Была одна рыженькая из шантана, Зиночка...
     - Эге,  этак,  если  перебирать рыженьких да черненьких, мы, пожалуй, с
вами, поручик, окажемся свояками... - смеялся Артамонов.
     - В  общем,  пили, ели - веселились, посчитали - прослезились, - мрачно
сказал Щелгачев. - А все-таки почему мы не дошли до Москвы?
     - Антанта не поддержала, сволочь! - сказал гость.
     - Немцев надо было, немцев...
     - Видал  я  их  на  Украине,  тоже,  знаете  ли, драпали от красных нах
фатерланд. Что теперь говорить, надо было делать по-другому, по-умному.
     Артамонов и Щелгачев переглянулись.
     - А  вот  вы  скажите,  поручик,  как  же  вы после всего докатились до
"совслужа"? Интересно все-таки...
     - Грустная  история.  Свалил  меня в Орле сыпняк, на улице прямо с коня
свалился.  Приютило  меня  одно  семейство,  а  то  я бы в дороге непременно
подох.  Месяц провалялся в чулане. Еле поднялся на ноги... В Орле - красные.
Наши  драпают  на  юг  - не догонишь. Добрался до Москвы. Там родственнички:
"Уйди,  ради  бога.  А  то  нам  расстрел". Слава богу, приютила одна добрая
душа,  в  Кунцеве.  Помог  еще один человек: дал совет - поступай на службу,
устрою,  состряпал  документы.  И  вот второй год служу экономистом, даже за
границу послали... Вот она, жизнь...
     Хозяин и Щелгачев переглянулись.
     - Слушайте,  вы,  Колесников,  или как тебя... Давай начистоту. Ты не в
Москве, а в Ревеле. Понимаешь? - И Щелгачев опустил руку в карман.
     - Ну   ладно,   господа...   -   И  Колесников  отчетливо  произнес:  -
"Санкт-Петербургский   столичный   ломбард,   квитанция   шестнадцать  тысяч
четыреста шестьдесят семь..."
     - Покажите!.. - задыхаясь сказал Артамонов.
     Колесников  достал  из бумажника квитанцию и положил на стол. Артамонов
сверил номер квитанции по своей записной книжке и с облегчением вздохнул:
     - Господи, наконец!
     - Александр  Александрович  жив,  правда, чуть не умер от тифа, полтора
месяца провалялся в больнице в Иркутске... Дайте-ка ножичек или ножницы...
     Пока   искали  перочинный  нож,  Щелгачев  наконец  пришел  в  себя  от
изумления:
     - Ну  дела!  Столько  времени ни звука. Вы уж простите меня, ради бога,
поручик...
     Вернулся  Артамонов  и  положил  ножик  на  стол.  Колесников осторожно
подпорол  подкладку  пиджака и вытащил квадратный клочок полотна, исписанный
цифрами.
     - Шифр  -  книга  Отто Вейнингера "Пол и характер", страница шестьдесят
восемь...
     - Давай мне, - сказал Щелгачев, - дело тонкое, где книга?
     Артамонов  дал  ему  книгу,  и Щелгачев ушел в другую комнату, чтобы не
мешали.
     - Ну, пока он расшифрует, скажите, дорогой, как там, что там?..
     - Все  узнаете  из  письма  Политического  совета  МОЦР. Я рядовой член
организации. Мое дело явиться, сдать письмо - и до свидания.
     - Когда вы едете?
     - Завтра. С вечерним поездом.
     - Но  все-таки  расскажите,  как  там в Москве? Время есть. - Артамонов
оглянулся на дверь комнаты, слышно было, как сопел Щелгачев.
     - Ну  что  рассказывать.  Нэп.  Есть  денежки - можно выпить, закусить.
"Ампир", например, открылся...
     И  Колесников,  оживившись,  рассказывал  о Москве, прихлебывая коньяк.
Через  двадцать  минут  вошел  Щелгачев  и  положил  на  стол расшифрованное
письмо. Артамонов прочел вслух:
     - "Дорогие  собратья!  С  радостью сообщаем вам, что МОЦР имеет прочную
связь   с  группами  монархистов  в  Петрограде,  Киеве,  Нижнем  Новгороде,
Ростове-на-Дону,  Ярославле,  Смоленске,  Твери.  Удалось установить связь с
важными  военными  учреждениями,  штабами,  частями,  коих  не  называем  по
понятным  соображениям. Мы полагаем, что первое время не следует напирать на
монархизм.   Тактика  такая:  ярый  монархизм  внутри  нашей  организации  и
прикрытый  извне.  Приходится  быть  сугубо  осторожным  в солдатской среде.
Будем  стараться  подчинить  солдат  влиянию командиров, верных нашему делу.
Военному  штабу  нашей  организации  важно знать, какими вооруженными силами
можно  располагать  за  границей.  Из  Берлина  мы  ожидаем не указаний, как
действовать,  а  реальную  помощь.  Идет  подготовка  к  съезду  всех  наших
организаций,  но мешает нужда в деньгах. Необходимо установить прочную связь
с   вами,   лучше   всего   через  эстонскую  границу,  желательно  устроить
передаточный   пункт  на  границе,  а  если  нельзя,  то  через  дипкурьеров
дипломатической миссии..."
     - Так... Завтра подробно обсудим.
     - Почему завтра?
     - Выпито немало, - смущаясь, сказал Колесников. - В голове шумит.
     - Верно.  Да  и  нам  надо  позондировать  почву у эстонцев... Но какая
радость! Нашелся Александр Александрович! Нашелся! Выпьем за его здоровье!
     И они выпили за здоровье Якушева.
     Разошлись  в  полночь.  Сначала  ушел  Щелгачев. Затем собрался уходить
Колесников. Немного подождал, чтобы их не видели вместе.
     - Хотя чего бояться? Тут - заграница. Ревель.
     - Ну  все-таки...  Мы  ученые.  - И, наклонившись к уху Артамонова: - А
Эрна у тебя ничего, хорошенькая...
     Колесников  шел,  слегка  пошатываясь,  и  Артамонов  еще долго стоял в
подъезде,  смотрел  ему  вслед.  Он  был  очень доволен: наконец обнаружился
Якушев.




     Колесников в Москве.
     Он  выстукивает  букву за буквой на пишущей машинке, стараясь лаконично
изложить суть дела, "без беллетристики", как любит говорить Старов.
     "...Остановился  в  Ревеле  в гостинице "Золотой лев". Вечером пришел к
Артамонову,  не застал, пришлось ждать. Встречен был с холодной вежливостью,
вручил  записочку  Страшкевич.  Потом  появился  Щелгачев.  Разговор  принял
характер  допроса...  Ну,  в  общем,  я  вел  себя  так, как было условлено.
Сначала  меня  пробовали  споить,  прощупывали,  я  немного потянул, а затем
объявил  пароль  и вручил шифрованное письмо. Его тут же расшифровали, и они
убедились,  что  я  действительно курьер МОЦР. На следующий день Артамонов и
Щелгачев  пришли  ко  мне  в  гостиницу.  Откровенно говорили о ВМС - Высшем
монархическом  совете.  Главный воротила - Николай Евгеньевич Марков, бывший
член    Государственной    думы,   известный   черносотенец,   затем   князь
Ширинский-Шихматов-отец,  Тальберг,  Баумгартен и известный вешатель генерал
Гершельман.   Щелгачев   критиковал   окружение   великого   князя   Николая
Николаевича,  о Врангеле говорил почтительно. У него - вооруженная сила: так
называемое  ОРА  -  Объединение русской армии, затем "Союз галлиполийцев" во
главе   с  генералом  Кутеповым.  Артамонов  очень  интересовался  Якушевым.
Считает  его  подходящей  фигурой  для  переговоров  об объединении действий
заграничных  белоэмигрантов  и  МОЦР. Верят, что в России действует солидная
монархическая  организация.  ВМС  попытается  ее прибрать к рукам. Я сказал,
что  МОЦР  -  крепкий  орешек  и  "старцам"  не  по  зубам. Дальше обсуждали
возможность  установления  прочной  связи  Ревеля  с Москвой через эстонскую
дипломатическую  миссию в Москве. Пакеты надо посылать в Ревель на имя графа
Гудовича.
     Артамонов  вручил  мне  книгу "Последние дни последнего императора" для
шифровки.  Указал  номера  страниц.  О  получении  пакета для Якушева я буду
уведомлен   открыткой  по  адресу:  Москва,  Серебряный  переулок.  Открытка
поздравительная - аист несет спеленатого младенца.
     Получив  открытку,  следует  позвонить  в эстонскую миссию, попросить к
телефону  атташе  по  делам  печати  Романа Бирка и сказать: "Доктор Липский
спрашивает,  как вы себя чувствуете?" Бирк должен ответить: "Благодарю, нога
не  болит.  Думаю  начинать  сеанс  массажа" - и указать день и час. Встреча
наша  должна  произойти  в  кинематографе  "Художественный",  на Арбате. Там
условимся где принять от него почту".
     Косинов,  он же Колесников, чувствовал примерно то, что чувствует актер
после сыгранной трудной роли, которая ему удалась.
     В  юности,  как  и  многие подростки, он увлекался похождениями Шерлока
Холмса,  а  в  зрелые  годы  много  раз  перечитывал  Куприна "Штабс-капитан
Рыбников".  Он  вообще  любил  читать  Куприна,  но  эта  повесть  пленила -
особенно   образ   японского   разведчика,  его  перевоплощение  в  русского
пехотного   офицера-замухрышку.   Этот  образ  представлялся  психологически
верным.  Но  "поручик  Колесников" был другой образ - офицер, который прошел
через  гражданскую войну, развращенный безнаказанными грабежами, вынужденный
скрывать  свое  прошлое  под маской "экономиста", добросовестного сотрудника
советского  учреждения.  Притом  Косинов должен был играть эту роль не перед
доверчивыми  зрителями  в театре, а перед Щелгачевым, офицером врангелевской
контрразведки,   и  Артамоновым,  прошедшим  серьезную  школу  в  английском
паспортном бюро в Ревеле, то есть в отделении Интеллидженс сервис.
     Артузов  и  Старов сочинили правдоподобную биографию Колесникову, начав
с  места  рождения,  родителей,  города,  где  учился,  где поручик проходил
военную  службу,  кто однополчане, с кем встречался в Добровольческой армии.
Надо  было  называть  таких,  кого  не было в живых, или таких, с кем нельзя
было столкнуться лицом к лицу, знать их внешность и характер, привычки.
     Старов  обладал  настоящим  талантом режиссера в спектаклях, где провал
роли  мог  стоить  жизни  "артисту".  Он  имел  дело  на  допросах с типами,
подобными  воображаемому  Колесникову,  и  дополнил  психологический рисунок
роли  характерными  для  белогвардейца деталями. Роль была не эпизодическая.
Косинову предстояло "играть" свою роль и в Москве.
     Теперь  следовало  запастись  терпением  и  ждать  из Ревеля открытку с
аистом.




     Все,  что  произошло  на  собрании  "семерки"  Стауница,  обсуждалось у
Артузова. Говорили о каждом члене "семерки", и в особенности о Зое.
     Якушев.  Я  убежден,  что она психически нормальна. По-видимому, на нее
влияет  Игорь - личность отвратительная. Мне кажется - не будь его, девчонку
можно переубедить.
     Старов. Я ее не видел, не знаю.
     Якушев.  Я помню слова Феликса Эдмундовича. Он мне сказал: "Мы хотим не
только карать, но и перевоспитывать людей..."
     Артузов.  Во  всяком  случае,  ни  Игоря,  ни  Зою  трогать нельзя. Это
переполошит  всех.  Попробуйте, Александр Александрович, оторвать ее от этой
компании.  Попытайтесь.  Что  касается  остальных, то мне кажется важным вот
что:  дайте им понять, что у вас есть возможность добыть деньги. Денег здесь
никто  не  дает,  нэповские  деляги  побаиваются (вспомните, что говорил вам
Градов).  За  границей  только  обещают,  и  то  очень  мало... Постарайтесь
убедить  Политсовет,  что  у  вас  есть  возможности...  Сошлитесь на людей,
которые успели переправить свои миллионы за границу. Это придаст вам вес.
     Пилляр.  Мы  получили  сообщение  из  Ревеля. Почтовые сношения Высшего
монархического  совета  с  МОЦР  будут происходить регулярно. Если эстонский
генштаб  согласен  на создание "окна" - на это надо идти. Нам выгодно знать,
где  будут  проходить  эмиссары  белых,  чтобы  иметь  за  ними  наблюдение.
Эстонский  штаб  за  это  потребует  сведений  шпионского  характера.  Нужен
хороший  генштабист,  наш  разумеется,  который мог бы ответить так, чтобы и
волки были сыты, и овцы целы.
     Якушев.   Относительно   съезда   членов   МОЦР?   На  этом  настаивает
Политсовет.
     Артузов.   Не   в  наших  интересах  активизировать  контрреволюционные
группы.   С   другой   стороны,   надо   создать  впечатление,  что  МОЦР  -
могущественная,  активно  действующая  организация,  собирающая  силы. Пусть
Александр  Александрович  поставит  вопрос  о  созыве  съезда в ограниченных
размерах.  Широкое  представительство,  мол, невозможно, на это нет средств,
приезд  большого  количества  людей  с  мест  обратит  на  себя  внимание...
Возможен приезд тридцати - сорока человек.
     Старов. Пока все?
     Артузов.  Да...  Александр  Александрович,  если у вас сохранилась тень
предубеждения  против  нас,  пусть эти предубеждения окончательно рассеются.
Мы  верим  вам, абсолютно верим, мы видим в вас боевого товарища и возлагаем
на вас большие надежды... Это просил меня передать вам Феликс Эдмундович.
     - Благодарю. - Якушев простился.
     Уже  дома,  обдумывая  все,  что  произошло  с самого начала, вспоминая
слова  Артузова,  Пилляра  и  Старова,  Якушев понял, что они говорили с ним
по-товарищески,  не  навязывали  ему  своих  мнений. В вопросах, которые ему
задавали   о   совещании,   происходившем   на   Болоте,  он  не  ощутил  ни
подозрительности, ни каких-либо ловушек.
     Особенно  тронуло  Якушева  то, что Дзержинский считал его своим боевым
товарищем.
     Феликс Эдмундович одобрил план, предложенный в тот же вечер Артузовым.
     - Сколько лет этой девушке?
     - Около семнадцати.
     - Мерзавцы!.. Кто ее родители?
     - Она  сирота.  Воспитывалась  у  родственников.  Якушев  будет  с  ней
говорить.
     - О  ней  надо  позаботиться.  Сделать  человеком...  Однако не следует
думать,  что  все  белые  террористы  будут  похожи  на нее. Скажите об этом
Якушеву...  Главная  задача  сейчас  -  проникновение в Высший монархический
совет,  командировка  Якушева в Берлин. Предупредите, что там его ожидают...
Он сам это увидит. Вот где настоящая школа убийц!
     Якушев  был на Тверской, когда Москва ответила гневной демонстрацией на
убийство  в Лозанне советского полпреда Вацлава Воровского. Убийство совпало
с  ультиматумом  Керзона  Советскому  правительству.  Почти весь день пробыл
Александр  Александрович  на улице. Он переживал то же, что переживали сотни
тысяч  людей.  Лорд  Керзон говорил с Советской страной так, словно это была
английская  колония.  Неужели  он верил в то, что угрозы и ультиматумы могут
подействовать?
     А народ пел:

                ...Но от тайги до британских морей
                Красная Армия всех сильней!..

     Воровского убил белогвардеец Конради.
     Якушев  вспомнил  слова  Дзержинского  о  том,  что  "Трест"  с  особым
вниманием  должен относиться к замыслам белогвардейцев о "терактах". Как был
он  прав!  Враги  никого  не  щадят!  И  в  сознании  все  больше  нарастало
возмущение. Это было возмущение советского человека - гражданина.




     Весной  1923  года  Роман Бирк переживал трудное время. Он знал, что по
всей  Эстонии  шли  аресты  его  бывших  товарищей,  ушедших в подполье. Это
вызывало  двойное  чувство:  боль  за тех, кого ожидал военно-полевой суд и,
значит, расстрел, а затем - страх за себя.
     Все  чаще  приходила  мысль,  что  его  положение в особняке эстонского
посольства  опасно.  Если  кто-нибудь  из  арестованных  назовет  его, Бирку
припишут  шпионаж  в  пользу Советов, и тогда... ему угрожает военно-полевой
суд.
     Но  все  эти  чувства  отходили  на  второй план, когда он видел, что в
стенах  посольства  майор  Лауриц,  в  сущности, выполнял работу английского
разведчика.  До  сих  пор  Бирк  стоял  в стороне, ему не поручали секретных
заданий,   он   занимался   налаживанием   добрых   отношений  с  нэповскими
коммерсантами  и  переводил  на эстонский язык статьи из советских газет для
отдела  печати  эстонского министерства иностранных дел. Но в конце апреля у
Бирка произошла неожиданная и имевшая для него огромное значение встреча.
     В  ту  весну  был  поздний  ледоход.  Роман  Бирк  решил отправиться на
прогулку,  посмотреть  на  вскрывшуюся  Москву-реку,  говорили  об опасности
наводнения.
     В  этот  день  у  Бирка произошло столкновение с советником посольства.
Подражая  дипломатам  великих  держав,  он требовал чинопочитания и всячески
подчеркивал  разницу  между  собой  и каким-то атташе по делам печати. Бирка
это  возмущало.  Он  еще  не  забыл  простые  товарищеские  отношения  между
старшими  и  младшими  командирами в Красной Армии. К командующему армией он
обращался:  "Товарищ  командарм!"  -  и  знал,  что  перед ним действительно
товарищ.  Они  делили  горе и радость, между ними были подлинно товарищеские
отношения,  хотя у командарма больше знаний и опыта. А тут, в стенах миссии,
какой-то  нажившийся  на войне невежественный и зазнавшийся чиновник помыкал
Бирком,  и  это  надо  было  терпеть.  Бирк  старался не попадаться на глаза
послу,  советнику  и  изобретал  неотложные  дела, мнимые деловые свидания и
бесцельно бродил по Москве.
     На  крышах  еще  лежал  смерзшийся снег, но мостовые и тротуары от него
почти  очистились,  видны  были  зияющие  выбоины,  краска  на фасадах домов
облезла,  и  Москва  выглядела  грустно.  Бирк видел усилия города подновить
дома  -  кое-где  они  были  обнесены лесами, - на Петровке чинили мостовую.
Люди  после  тяжелой  зимы повеселели, на бульварах, там, где посуше, звенел
детский  смех,  слышались  молодые  голоса  -  девушки в красных платочках и
юноши  толпились  за  оградой  университета  на  Моховой.  Молодые  люди еще
донашивали  студенческие  тужурки.  Впрочем, ни тужурок, ни фуражек почти не
было  видно,  это  было новое студенчество - рабфаковцы: рабочие, крестьяне,
подобно  Ломоносову  пришедшие  в  Москву  за наукой. Но теперь таких юношей
были сотни, тысячи.
     В  таких  размышлениях Бирк не заметил, как дошел по Ленивке до старого
Каменного  моста,  который  тогда  назывался  Большим  Каменным, хотя был не
большим  и  не  каменным,  а  железным на каменных быках. На мосту, у перил,
стояли  люди,  любовавшиеся  ледоходом.  Было  что-то радующее в прибывающей
воде,  в  том,  как  лед  разбивался  о  прикрывающие  каменные  опоры моста
деревянные  выступы.  Разбиваясь,  перевернутые  на  бок  льдины  неслись по
течению,  и  казалось, что это плавники гигантских рыб. Обычно мелководная в
те  времена,  Москва-река  теперь  казалась большой, глубоководной и грозила
наводнением.  Но  это  не  смущало  москвичей. Они радовались приходу весны:
ледоход до некоторой степени символизировал пробудившиеся силы страны.
     Бирк  стоял  на  мосту, смотрел на плывшие льдины и сначала не заметил,
как  позади  остановился  автомобиль.  Хлопнула  дверца,  и какой-то военный
быстрыми  шагами  подошел к перилам, остановился рядом, посмотрел на реку и,
рассеянно взглянув на Бирка, воскликнул:
     - Роман? Ты!
     - Август Иванович!
     - Вот  встреча!  -  улыбаясь,  заговорил военный. - Куда ты пропал? Где
ты, что ты?.. Погоди... У меня час свободного времени, потолкуем.
     Он подошел к автомобилю, что-то сказал шоферу и вернулся.
     - Где  бы  нам  поговорить?  Какой ты франт, Роман! - Он взял Бирка под
руку,  и они пошли к Александровскому саду. Бирк все еще не находил слов, он
только в растерянности повторял: "Август Иванович".
     Да, это был его командарм, Август Иванович Корк.
     - Ну,  как живешь, Роман? - спрашивал Корк. - Я, признаться, думал, что
тебя  нет  на свете. В те времена попасть в лапы белых - верная смерть. Да и
теперь  не легче... Мы знаем, какая судьба ждет заключенных, наших товарищей
в тюрьмах буржуазной Эстонии. Рад, что ты жив.
     Бирк  смущенно  улыбался.  Они  сели  на скамью. В Александровском саду
было еще сыро и потому пустынно.
     - Я  много  слышал  о  вас,  Август  Иванович.  Вы  - герой, штурмовали
Перекоп...
     - Было...  Теперь  - мир, однако работы много, я все еще в армии. Ну, а
как  твоя  жизнь,  женат?  Есть  дети?  - Он ласково смотрел на Бирка сквозь
пенсне.  -  Приятно  встретить  боевого  товарища.  Помнишь,  что мы с тобой
пережили...  День  провозглашения  Эстонской  трудовой  коммуны... Правда, в
Тарту  она  существовала  только  двадцать пять дней, а в Нарве - пятьдесят.
Все-таки,  если  бы  не  интервенты, не белогвардейцы, не шведские и датские
добровольцы,  мы  бы  устояли.  Мы  хорошо  дрались...  Где  я  видел тебя в
последний раз?.. Погоди, дай вспомнить.
     - В  Тарту,  Август  Иванович...  Мы  тогда отходили, я был в разведке,
двоих  товарищей  убили, меня спрятали на мызе крестьяне. Жил там месяц, под
видом работника...
     Бирк замолчал. Ему было тяжко продолжать.
     - Ну, а потом?
     - Потом...  закопал  карабин,  сжег  бумаги.  У  власти  были буржуи. В
феврале девятнадцатого года с советской властью в Эстонии было покончено.
     - Ты думаешь, навсегда? Нет, дорогой Роман.
     - Тогда я так думал...
     - Те, кто ушли в подполье, думали иначе...
     - Да, знаю, но это были сильные духом...
     - Правда.  А  ты  что  же...  себя  к  ним  не причисляешь? - несколько
холоднее спросил Корк.
     - Август  Иванович!  Я  вам  скажу  всю  правду. Скажу все, как было. Я
скрыл  свое  прошлое,  скрыл,  что я командир полка эстонской Красной Армии.
Разыскал  своего  дядю,  он  стал  видным деятелем буржуазной республики. От
него  я  тоже  скрыл то, что я был красным командиром. Он знал только, что я
был прапорщиком... И вот теперь... - Бирк вздохнул.
     - Что теперь?
     - Теперь,   Август  Иванович,  вы  видите  перед  собой,  с  позволения
сказать,  дипломата, члена эстонской дипломатической миссии в Москве. - Бирк
говорил  быстро, точно боялся, что его не дослушают. - Разве я не вижу, куда
эти  господа  ведут  нашу  родину,  как  нагло  обращаются  с нами "великие"
державы!  Что  для  Антанты маленькая Эстония? Картофельная республика! Один
из  лимитрофов*. В буржуазной Эстонии настоящих героев-революционеров держат
в  тюрьмах, судят полевым судом, а таких, как я, превращают в лакеев. Верьте
мне,  Август  Иванович,  для  меня мучительно то, что я должен скрывать свое
прошлое, свои сокровенные мысли и лгать, лгать, лгать!
     ______________
     *   Лимитрофами   называли  тогда  Польшу,  Литву,  Латвию,  Эстонию  и
Финляндию  -  буржуазные  государства,  созданные  Антантой  в  1917  году и
выполнявшие якобы роль "заслона" от большевистской России.

     Август Иванович молчал, отведя глаза в сторону.
     - Я  сижу рядам с вами, моим командиром, и не смею вас назвать "товарищ
командарм"...  И  мне  это  больно! И нет выхода, потому что я чувствую, что
даже вы мне не поверите!
     - Ты  так думаешь? - помолчав, сказал Корк. - Правда, люди меняются, но
я  все-таки  тебя  знаю...  знал,  по крайней мере... Ну и что же ты думаешь
делать? Продолжать лгать? Себе и другим?
     - Не знаю...
     - Вот  это  скверно,  что  не знаешь. Во всяком случае, так больше жить
нельзя.  Надо  искать  выход.  Когда  мы  отступали,  ты  оказался в трудном
положении.  Другие ушли в подполье, связь с товарищами оборвалась, у тебя не
хватило  сил  и  воли,  и,  кроме  того, ты не мог бороться в одиночку... Но
теперь,  когда  ты понял, что тебе не место в миссии, - уйди. Что ты делаешь
в миссии?
     Бирк рассказал.
     - Пока  ты  не делал ничего дурного и ничем не вредил советской власти,
но,  Роман,  где  гарантия,  что  эти  господа не используют тебя как орудие
против нас? Они ведь не только ведут с нами дипломатические переговоры.
     Они занимаются и другими делами.
     Бирк молчал. Что он мог сказать?
     - Тебе  никогда не приходила в голову мысль - уйти, начать новую жизнь,
вернуться в среду старых товарищей?
     - Август  Иванович!  Можете  мне  верить,  когда  меня назначили атташе
миссии  в  Москве,  я  подумал:  вот  выход, останусь в Москве, расскажу всю
правду,  как  бывший  красный  командир  оказался  на  службе  у буржуазного
правительства.  И  каждый раз, когда думал об этом, меня страшила мысль: кто
мне  поверит? Кто поверит в искренность моих слов? Мои боевые друзья погибли
или  брошены  в  эстонские  тюрьмы.  Здесь,  в  Москве,  тот, кто меня знал,
считает  погибшим  или,  хуже,  -  предателем.  Мог  ли  я подумать, что мой
командарм  так  по-человечески,  по-товарищески  будет  говорить  со мной...
Счастье, что я вас встретил.
     - Слушай,  Роман,  если  ты  изберешь  прямой  и  честный  путь, я тебе
помогу,  как старому товарищу. Вдумайся в то, что происходит. Мы хотим мира,
потому  здесь,  в  Москве,  и  находятся  посольства буржуазных стран. Но мы
знаем,  что  кое-кто,  прикрываясь  дипломатическим  паспортом, иммунитетом,
занимается  шпионажем  и помогает контрреволюционерам внутри страны. Ты меня
понимаешь?
     - Август Иванович!.. Дорогой мой товарищ...
     - Успокойся.  Вот  телефон...  Не  записывай, а запомни его. Сошлись на
меня и будь откровенен с этим товарищем так же, как со мной.
     Корк взглянул на часы, пожал руку Бирку и ушел.
     Эта встреча имела громадное значение для Романа.
     Спустя несколько дней, входя в кабинет посла, он услышал:
     - Так  будет  со  всеми!  Мы  расплатимся с ними всеми за восемнадцатый
год. Никто не спрячется! Мы очистим эстонскую землю от красных!
     Бирк   понял,  что  посол  говорил  о  казни  Кингисеппа  по  приговору
военно-полевого  суда. Он знал Кингисеппа, знал других погибших товарищей, и
ему   трудно   было   не   выдать   своих  чувств,  когда  видел  ликование,
каннибальскую радость посла и военного атташе Лаурица.
     - Мы  вызвали  вас,  Бирк, в связи с абсолютно секретным поручением. Вы
должны  связаться  с  одним человеком. Как это сделать, укажет майор Лауриц.
От  себя  могу  добавить,  что  это поручение касается связи миссии с нашими
новыми русскими друзьями.
     - И  если  вы  его хорошо выполните, это будет иметь значение для вашей
карьеры,  -  ухмыляясь,  сказал  Лауриц.  -  Идите  и  подождите меня в моем
кабинете.
     "Абсолютно  секретное поручение", "новые русские друзья"... Не те ли, о
которых говорил Стауниц? Посмотрим, что это за поручение".
     Лауриц был немногословен:
     - Вам  будут  звонить  по телефону от имени доктора Липского. Вы должны
ответить:  "Благодарю, нога не болит. Думаю начать сеанс массажа". Дальше вы
договоритесь  о  времени  и  месте  встречи. И доложите мне. Я вас больше не
задерживаю.
     На  четвертый день после этого разговора Бирка позвали к телефону, и он
услышал:
     - Доктор Липский спрашивает, как вы себя чувствуете?
     Он  ответил  так, как ему велел Лауриц. Условился о встрече, она должна
была  произойти  в  тот  же  вечер,  на  последнем  сеансе  в  кинематографе
"Художественный", на Арбате.
     Начиналось  то,  о  чем предупреждал Август Иванович Корк: Бирка делают
орудием шпионажа. Правда, он будет пока только почтальоном.
     - Я должен вручить пакет? И это все? - спросил Роман у Лаурица.
     Тот ответил сухо:
     - С  этого  дня  вы  поступаете всецело в мое распоряжение. Человеку, у
которого  будет  в  руке  зеленый  шарф,  вы  вручите пакет и договоритесь о
следующем  свидании. На этом свидании - место он вам укажет - вы получите от
него  ответное,  разумеется зашифрованное, письмо. Кроме того, при встрече в
кинематографе  вы  скажете,  что  желаете  увидеть  одного  из руководителей
организации.  К  этому  времени  я  подготовлю  ряд вопросов, на которые эти
господа  должны  ответить.  Какого  характера  эти  вопросы,  вы, я надеюсь,
понимаете.
     Бирк  дождался  вечера...  У  него было время поразмыслить над тем, что
должно   произойти.   Значит,   организация,   о  которой  говорил  Стауниц,
существует.  Значит,  она представляет опасность для Советской страны. Решил
немедленно  позвонить  по телефону, который ему дал Август Иванович Корк, но
тут  же  явилась  мысль: надо больше узнать, собрать больше сведений. И Бирк
отправился на свидание в кинематограф.
     Он  мельком  взглянул  на  афишу.  Шел какой-то старый-престарый фильм:
"Дышала  ночь  восторгом  сладострастья".  У  кассы было не много публики, и
тотчас  Бирк  заметил  человека высокого роста, который, как было условлено,
держал в руке зеленый шарф. Бирк прошел мимо, человек нагнулся и сказал:
     - Вы, кажется, уронили...
     Бирк  поблагодарил,  взял  бумажку.  Это  был билет в двенадцатом ряду.
Место  человека  с  зеленым  шарфом  оказалось рядом с Бирком. Справа кресло
оставалось  пустым.  Когда  погасили  свет  и зазвучал рояль аккомпаниатора,
человек рядом сказал Бирку:
     - Я  -  Колесников,  -  и, сняв пальто, положил его на пустующее кресло
карманом наружу.
     Бирк  незаметно  сунул  пакет  в  карман. Фильм уже начали крутить - на
экране дама с белым зонтиком сидела у моря и нюхала цветок.
     - Мы  должны  с  вами  увидеться,  - сказал человек с зеленым шарфом, -
адрес  -  Серебряный переулок... Когда, в какой день? Удобнее всего в среду,
около десяти... вечером, разумеется.
     - Это безопасно? - спросил Бирк.
     - Вполне.
     На экране дама в белом рыдала на плече у студента...




     Наступила  среда,  и  Роман  Бирк  получил  от Лаурица вопросы, которые
следовало  вручить  Колесникову  при свидании. Оно должно было состояться на
конспиративной квартире в доме по Серебряному переулку.
     Взглянув  на  вопросы,  Бирк  убедился,  что  эстонский  штаб  требовал
шпионских сведений о Красной Армии.
     Должно  быть,  чувства  Бирка отразились на его лице, потому что Лауриц
спросил:
     - Вас, видимо, не устраивает такая работа?
     - Почему вы так думаете?
     - Я видел, с какой неохотой вы шли на первое свидание.
     - У меня нет опыта.
     Лауриц пристально посмотрел на Бирка и сказал:
     - Мы  это  знаем. Ваши благожелатели в Ревеле хотели вам открыть путь к
повышению  в  должности.  Но  вас,  видимо, эти заботы не вполне устраивают.
Кроме  того,  вы  не  находите,  что  ваша  деятельность  в должности атташе
посольства утомляет вас?..
     - Что вы этим хотите сказать, господин майор?
     - Мы  посоветовались  с  послом  и решили, что не будем вас удерживать,
если предпочтете работу в министерстве в Ревеле работе в миссии в Москве.
     - Нет,  вы  ошибаетесь,  меня  вполне  устраивает  это  поручение,  и я
постараюсь его выполнить как можно лучше.
     Лауриц искоса взглянул на Бирка.
     А  Бирк  подумал,  что  нельзя  больше  откладывать, и решил сегодня же
позвонить  по тому телефону, который ему дал Корк. Пять цифр запечатлелись в
его  памяти,  но в этот день не было предлога уйти из посольства. До встречи
в  Серебряном  переулке  оставался  один  день. А тут еще, вернувшись в свою
комнату,  он  увидел,  что  кто-то  рылся  в  его вещах. Конечно, это штучки
Лаурица.  Бирк за ужином довольно правдоподобно изобразил человека, мучимого
зубной болью, и, не съев ни крошки, отправился к зубному врачу.
     На  всякий  случай  он  прошел  в  тот  переулок, где действительно жил
зубной врач и где в подъезде был телефон-автомат.
     Его соединили, и Роман услышал довольно приятный голос:
     - Слушаю.
     - Я от Августа Ивановича...
     Недолгая пауза.
     - А... Слушаю вас. Вы бы желали встретиться? Не так ли?
     - Да. Это возможно?
     - Одну минуту, подождите...
     Эта минута тянулась для Бирка долго. Затем он услышал тот же голос:
     - Приходите  в тот же час и день, по тому же адресу, как вы уговорились
по телефону с товарищем Колесниковым.
     Это   смутило   Бирка.   Положив  трубку,  он  медленно  возвращался  в
посольство, раздумывая, что бы это могло значить.
     Странно,  что  Роман  Бирк  в  этот  день почти успокоился. Но с особой
силой  волнение  охватило  его  на следующий день, когда он подходил к дому,
где  было назначено свидание с Колесниковым. Рука дрожала, когда поднес ее к
звонку.  Дверь  открылась.  Бирка  ждали.  Впустил его сам Колесников, и это
окончательно смутило.
     Бирк   снял  пальто,  пошел  за  Колесниковым  в  комнату,  похожую  на
столовую.  За  столом  сидел  человек.  Он  поднялся  и протянул ему руку. В
смущении  Роман  плохо  разглядел  его:  запомнились лишь шелковистая темная
бородка и глаза - большие и синие.
     - Роман Густавович? Так?..
     Бирк  узнал  голос  человека, который говорил с ним по телефону. У него
перехватило  горло.  Он  заговорил  сбивчиво,  сильно  волнуясь,  но Артузов
ободряюще,  даже  ласково  смотрел  на  него,  и Бирк постепенно успокоился.
Рассказал  о  том,  как  после победы контрреволюции в Эстонии он скрывался,
затем  нашел своего дядю, легализовался и в конце концов устроился на службу
в министерство иностранных дел буржуазной Эстонии.
     - Никогда  не  отличался твердостью характера, был молод, не имел опыта
подпольщика,  потерял  связи  с  товарищами... И то, что переживаю теперь, -
это  возмездие  мне  за  мою  ошибку. Пока я был просто чиновником, исполнял
незначительную  работу в министерстве, меня не так мучили угрызения совести,
хотя  эта работа не подходила мне, бывшему командиру полка эстонской Красной
Армии...  Но  вот меня послали в Москву. Я стал атташе посольства по печати,
узнал,   какие  усилия  прилагает  советская  власть,  чтобы  залечить  раны
империалистической  и  гражданской  войн.  Было  тяжело, когда внутри страны
меня  рассматривали  как типичного буржуазного дипломата маленькой державы -
прислужника  Антанты...  Короче  говоря, я это терпел, но меня ожидало нечто
худшее.  Лауриц,  по  распоряжению из Ревеля, решил втянуть меня в секретную
работу,  попросту говоря в шпионаж... Остальное вы знаете. Я сделал вывод из
разговора с моим командармом Августом Ивановичем... И позвонил... Вам?
     - Да. Это я ответил вам по телефону. Моя фамилия Артузов.
     - Я слышал о вас.
     Бирк  достал  из кармана какую-то книжку в переплете и положил на стол.
Из  другого  кармана он вынул пакет, адресованный Политическому совету МОЦР.
Положил его рядом с дипломатическим паспортом.
     - Вот  пакет  Лаурица.  Он  требует от контрреволюционной монархической
организации  шпионских  сведений.  Вот  мой дипломатический паспорт. Я отдаю
его  вам  и  понимаю, что меня можно арестовать и судить. Но я говорю это не
как чиновник эстонской дипломатической миссии, а как ваш единомышленник.
     Артузов   взял   пакет,   адресованный  МОЦР.  Дипломатический  паспорт
по-прежнему лежал на столе.
     - Вчера  мне  было  сказано,  что  я  откомандировываюсь  в  Ревель,  в
министерство   иностранных   дел.   Мои  отношения  с  майором  Лаурицем  не
устраивают  посла.  Я  долго  думал:  как поступить? И вот решил - пусть моя
судьба  будет  в  ваших руках. Судите меня, я приму любое наказание. Но одно
знаю,  убежден, что со мной поступят справедливо. Но если мне поверите, есть
и  другой  выход:  я возвращаюсь в Ревель, в министерство, и в меру моих сил
буду   помогать  вам  рушить  козни,  которые  изобретают  лаурицы  -  лакей
Интеллидженс  сервис.  Я  буду  это  делать  по  убеждению.  Это  будет  мое
возмездие за смерть Кингисеппа, Креукса и других товарищей.
     Прошли,  может  быть,  секунды,  но для Бирка они тянулись долго, очень
долго... Артузов и Колесников молчали.
     Дзержинский  предоставлял  широкую  инициативу  своим  сотрудникам.  Он
знал,  что в их работе могут возникать такие положения, когда надо не только
принимать  решения мгновенно, но также мгновенно и действовать. Вместе с тем
он  придавал  огромное  значение  умению  наблюдать  и анализировать чувства
человека, судьбу которого решаешь, отличать искренность от лжи.
     Именно такой случай и возник сейчас в работе Артузова.
     Он  вглядывался  в лицо Бирка, вслушивался в его голос, чуть дрожавший,
и  понял,  что  решать надо немедленно. Как поступить? Оттолкнуть? Ободрить?
Не будет ли это ошибкой? И Артузов решил:
     - Спрячьте  паспорт.  Мы  вам  верим.  Никогда  не  поздно вернуться на
честный, прямой путь и служить революции. Мы принимаем вашу помощь.
     - Да?..  - Бирк был так взволнован, что не находил слов. - Что я должен
сказать им? Они спросят меня, как МОЦР отнеслась к записке с вопросами?
     - Вы  скажете: они очень довольны тем, что наконец будет налажена связь
с  Ревелем  и  эмигрантами  с  помощью эстонской дипломатической почты; МОЦР
просит  как  можно  скорее  организовать тайный пропускной пункт - "окно" на
эстонской  границе  -  и  организует  безопасный  переход  через  границу  с
советской  стороны.  Что  касается  вопросов эстонского штаба - скажете, что
это  потребует  времени.  Ответ  будет  при  следующем  свидании. Если будет
необходимость  еще  раз  увидеться до вашего отъезда в Ревель - вот телефон.
Вам  следует позвонить в десять утра, разумеется не из миссии. Вот пакет для
Гудовича в Ревель. До свидания, товарищ Бирк.
     Роман  Бирк  в  тот  же  день вручил Лаурицу пакет для графа Гудовича и
точно передал на словах то, что сказал ему Артузов об ответах на вопросы.
     - Какое ваше впечатление? Это серьезные люди?
     - О да... Очень.
     - Вы еще встретитесь с ними до отъезда, я надеюсь?
     - Как вам будет угодно, господин майор.
     Между  тем Артузов доложил Дзержинскому все, что произошло при свидании
с  Бирком.  Доложил  и о том, какого мнения об этом человеке Август Иванович
Корк.
     - Я уверен, что помощь Бирка будет ценной для "Треста".
     - Зерно,   брошенное   в   хорошую   почву,   не  пропадает,  -  сказал
Дзержинский.  -  Человек, однажды познавший свободу, будет тосковать по ней,
и, если это честный человек, он вернется к нам навсегда.
     Вышло  так,  как  сказал  Дзержинский.  С той поры и до последнего года
жизни   Роман  Бирк  самоотверженно  помогал  советской  власти  бороться  с
врагами.




     Был  первый  час  ночи,  у  Якушева  зазвонил телефон. В таком часу ему
обычно никто не звонил. Он взял трубку и услышал голос Стауница:
     - Я  вас  должен видеть немедленно. Нахожусь от вас в двух шагах, прошу
вас выйти ко мне.
     "Что   могло   случиться?  -  подумал  Якушев.  -  Неужели  кого-нибудь
арестовали? Но это невероятно".
     Он  обычно  ложился  поздно  и  еще не успел раздеться. Через несколько
минут  спустился  вниз,  увидел  Стауница.  Тот сидел в сквере на скамейке и
поднялся навстречу:
     - Игорь  покончил  с  собой. Бросился в пролет лестницы с пятого этажа.
Готов...
     - Когда это произошло?
     - В девятом часу. Вечером... Он говорил мне, что за ним следят.
     - Давайте  разберемся,  - стараясь сохранить спокойствие, сказал Якушев
и  сел  на  скамейку.  -  При  нем  были  какие-нибудь документы, что-нибудь
компрометирующее "Трест"?
     - Абсолютно ничего.
     - Он оставил записку?
     - Нет.  Я  проник в его комнату под видом родственника, застал милицию.
Понял,  что никакой записки не было. Все произошло внезапно. Он жил на пятом
этаже,  снимал  комнату  у  какой-то  старухи.  Уходя,  сказал ей, что скоро
вернется. Вышел на площадку и...
     - Как вы узнали об этом?
     - Он  позвонил  мне,  и  мы условились встретиться в восемь часов у его
дома.  Собирались в кинематограф. Я немного опоздал. Подошел к подъезду, его
нет. Я разозлился и пошел в подъезд. И тут увидел: он лежит, вокруг люди.
     - И вы только сейчас дали мне знать?
     - Хотелось выяснить все обстоятельства.
     - Вот  к  чему ведет легкомыслие. Вы привлекаете в организацию человека
неуравновешенного,  какого-то  анархиста,  психопата  только  потому, что он
сидел с вами в лагере...
     - Тогда  он  был  вполне  уравновешенным.  И потом, когда он решил, что
монархия - единственный выход, рассуждал вполне здраво.
     - И дал браунинг девчонке и подбивал ее на теракт?
     - Я ей запретил категорически.
     - Запретили. Она могла не сказать вам. И что бы было?
     Стауниц молчал. Слышно было, как он тяжело дышит.
     - Вы  -  ученик Савинкова, и такая ошибка! Теперь в каждом случае, если
привлекаете  нового  человека,  будем  обсуждать в штабе МОЦР. Вы понимаете,
что  значит  самоубийство?  Будет расследование. Конечно, мертвые молчат, но
если  осталась какая-нибудь ниточка?.. Ну хорошо! Впрочем, совсем не хорошо.
Постараемся  разузнать,  как  пойдет  дело.  Спокойной ночи. Зою пришлите ко
мне... Она когда узнает, может совсем свихнуться.
     - Спокойной ночи.
     Всегда самоуверенный и циничный, Стауниц был явно смущен.
     На следующий день Якушев узнал от Старова:
     - Настоящее  имя  этого типа не Игорь, а Антон, и фамилия по документу,
впрочем  сомнительному,  Шерстинкий.  Писал  стихи,  все  больше  о  смерти.
Кокаинист.  Баночки из-под кокаина выбрасывал через окно, на крышу соседнего
дома.  Там  у  водосточной  трубы  их не сосчитать. Я так думаю: у него была
мания  преследования,  и  притом  галлюцинации.  Вышел  на  площадку, что-то
увидел и в припадке ужаса бросился... Никаких записок. Одни стихи. Вот...
     Якушев прочитал:

                Нет, я не сумасшедший, нет!
                Я вижу то, чего не видят люди, -
                Зовет меня мохнатое,
                Зовет проклятое...

     Он перелистал тетрадку. Все в этом роде. Вернул Старову.
     - Сегодня  вечером  я  увижу  Зою,  - сказал Якушев. - Представляю себе
ужас этой девочки.
     Зоя  пришла  к  Якушеву.  Она  ничего не знала. Он посадил ее и ласково
сказал:
     - Как живете, Зоя? Я вас не видел с того самого вечера.
     - Живу.  Мне  очень  тяжело... Я теперь понимаю, это было глупо. И этот
браунинг... Его надо отдать Игорю. Это его.
     - Он ему больше не нужен.
     Она подняла на Якушева большие серые глаза:
     - Разве? Он поцеловал его, когда дал мне.
     - Зоя, Игорь умер, покончил с собой. Бросился с пятого этажа.
     Она побледнела, задрожала, схватилась за голову:
     - Нет... Нет!
     - Это произошло вчера в девятом часу. Вы были близки с ним?
     - Что вы? Нет! Совсем не то!
     - Он был кокаинист. Вы это знали?
     - Сначала  не  знала.  Он  заставил  меня  тоже  это пробовать. Но я не
могла.  Он  всегда  боялся  чего-то. Говорил, что за ним ходят, следят... Он
имел   страшное   влияние  на  меня,  теперь  я  понимаю.  Говорил,  что  он
гипнотизер.  Таращил  глаза.  Это  он сказал, чтобы я с револьвером ходила у
дома  Чека  и  стреляла  в  первого, кто выйдет. Он говорил: "Я бы сам, но у
меня дрожат руки". Он был совсем больной, теперь мне понятно...
     - Вы одна живете или с родителями?
     - Я  живу у родственницы. Она почти неграмотная, старенькая, но добрая.
Говорить  мне  с  ней  не о чем. Я ведь учусь в консерватории. Мой профессор
сказал, что у меня способности.
     - Вот  видите,  перед  вами  будущее.  Вам только семнадцать лет. Милая
девушка,  уезжайте  из Москвы. Скажем, в Киев. Там тоже консерватория. Я дам
вам  письмо,  и вас устроят, словом, вас не оставят. А с "семеркой", которая
уже  не  "семерка", а "пятерка", я все улажу. Но помните, все, что было там,
в  этом  "болоте",  остается  глубокой  тайной.  Вы  погубите себя и других,
если...
     - Клянусь  вам...  памятью  мамы!  Она умерла от тифа три года назад, я
вижу ее во сне и плачу, я так плачу...
     Когда Якушев рассказал Артузову об этом разговоре, тот сказал:
     - Мне   кажется,  что  можно  спасти  человека.  Дадим  немного  денег,
отправим в Киев, пусть учится. Она любила его... этого Игоря?
     - Не  думаю.  Да  он  и не хотел ее любви. В нем все убил кокаин. И его
самого заодно.
     - Стауница  после  этого  случая  вы  приберите  к  рукам.  У  вас есть
основание держать его в руках.
     Они перешли к разговору о текущих делах "Треста".
     - Ртищев    поговаривает   о   каком-то   своем   питерском   приятеле,
камергере... Считает его знающим военное дело.
     - Возражайте  категорически.  Нужен  действительно военный, генштабист.
Настаивайте  на  этом.  Вообще  реорганизацию штаба МОЦР надо провести после
вашего возвращения из Берлина.
     Якушев с удивлением посмотрел на Артузова.
     - Да,  вы командируетесь в Берлин. Официально поедете на Кенигсбергскую
ярмарку  по  делу  восстановления  Волжского пароходства. На самом деле цель
вашей  поездки  -  проникновение  в Высший монархический совет и в окружение
бывшего  великого  князя  Николая  Николаевича. Постарайтесь добиться у него
аудиенции.  Это  очень  подымет  ваше  влияние  здесь, среди заговорщиков. А
затем - Врангель! Вы видите, как далеко идут наши планы.
     Еще  до  того,  как  решилась поездка Якушева за границу, "Трест" через
Романа  Бирка получил важное сообщение из Ревеля от представителя Врангеля -
Щелгачева.
     "Сегодня   ко   мне   явился  прямо  из  Сербии  жандармский  полковник
Самохвалов,  направленный  представителем ОРА (Объединения русской армии) из
Парижа.   Работа  этой  организации  заслужила  полное  одобрение  Врангеля.
Врангель  заинтересовался  деятельностью  "Треста"  и  направил  ко мне, как
своему  представителю  в  Эстонии, Самохвалова. Последний сообщил мне, что у
ОРА  имеются  свои  резиденты  на  советской  территории. По мысли Врангеля,
допускается  возможность  подчинения  резидентов  "Тресту",  однако  "Трест"
должен   принять   представителя  Врангеля,  назначенного  по  соглашению  с
"Трестом".
     - Речь   идет   о   "совместной"   работе   "Треста"   с   организацией
белогвардейцев,  - сказал Артузов, - дело серьезное. Мы тем самым подходим к
Врангелю.   Но  принять  представителя  Врангеля  опасно.  Господа  из  МОЦР
поднимут  вокруг  него  шум  и  возню,  могут проболтаться. И, чего доброго,
придется  арестовать его, это их спугнет. А с другой стороны, соблазнительно
подойти к Врангелю и его силам.
     Решили,  что  упускать  эту  возможность  нельзя. Ответили, что "Трест"
согласен  оказывать  некоторую помощь ОРА, но окончательное решение по этому
вопросу  будет  вынесено после личною свидания представителей белогвардейцев
с  представителями  "Треста"  в Париже. Желательно, чтобы ОРА частично взяло
на себя расходы по содержанию Щелгачева в Ревеле.
     Это добавили для правдоподобия.
     У  Якушева  было  немало  дел  перед  отъездом. Стауницу он сказал, что
командировка   весьма  кстати,  она  продлится  месяц.  За  это  время  надо
установить  прочную связь "Треста" с Высшим монархическим советом, с ОРА, то
есть  с  Врангелем,  и  возможно, даже удастся добиться аудиенции у великого
князя Николая Николаевича.
     Стауниц был поражен:
     - Какой, однако, размах!
     - Вы  остаетесь  в  своей  группе  один.  Ртищев  в  Петрограде. Будьте
осторожны,  после  этой  истории  с  Игорем надо быть вдвойне осторожным. На
всякий  случай  подготовим  всеподданнейший  адрес  великому  князю,  - если
удастся,  вручу  сам  или  перешлем... Еще одно: эту несчастную Зою отправим
куда-нибудь  в  провинцию.  Где  она  живет?  Я  должен ее увидеть. Девчонка
напугана - будет молчать. А вам - впредь урок.
     Накануне  отъезда Якушев отправился на Большую Бронную, там он разыскал
дом,  квартиру, где жила Зоя. Ему открыли, и еще в коридоре он услышал звуки
фортепьяно.   "Что-то  знакомое...  Шопен",  -  подумал  он,  прислушался  и
постучал.  Его  не услышали. Он отворил дверь и увидел узкую комнату с одним
окном,  пианино, тахту и стол. В углу сидела старая женщина и что-то вязала.
Все правда, как рассказывала Зоя. Увидев его, Зоя перестала играть.
     - Играйте,  -  сказал Якушев, - я люблю эту вещь. Этюд цис моль Шопена,
не правда ли?.. Играйте...
     - Да,  вы  это  любите?  -  Она  продолжала  играть и сыграла до конца.
Старая  женщина,  видимо  смущенная  приходом  незнакомого человека, вышла в
коридор.
     - Прекрасно,  сколько  в этом мечтательности, чистоты, поэзии. Музыка -
вот  ваш  путь,  милая девушка... Прямой и единственный. Теперь вот что... Я
уезжаю. На месяц.
     Он положил на стол пакет:
     - Здесь    рекомендательное    письмо    директору   консерватории   из
Комиссариата  просвещения  и  немного  денег. Все будет хорошо. До свидания.
Желаю вам счастья.
     Она проводила его и сказала:
     - Все  было сои... Страшный сон. Игорь... И все, что он мне внушил... Я
проснулась...
     И впервые на лице девушки мелькнула улыбка.




     Бирк  оправдывал доверие ГПУ. Переписка между Артамоновым, Щелгачевым и
Якушевым  наладилась.  Колесников  получал  от  Бирка  пакеты, приходившие с
дипломатической  почтой, и передавал Якушеву. Внешний вид пакетов и шифровок
показывал,  что  они  побывали  в  руках  чиновников эстонского министерства
иностранных  дел  и  в  штабе эстонской армии. Видимо, там не очень доверяли
эмигрантским  организациям,  да  и  трудно  было верить русским монархистам,
которые все еще считали Эстонию Эстляндской губернией.

                           Из переписки "Треста"
                       с Высшим монархическим советом

                    Ответ Артамонова (Липского) Якушеву
                 (Федорову) на письмо Политического совета

     "Сообщение  о  деятельности  "Треста"  встречено в Берлине с восторгом.
Тактика  Ваша  нам нравится (не всем, разумеется) - Вам на месте виднее, как
действовать.  Вооруженные  силы,  которыми  можно  располагать  за границей:
полторы  тысячи  сабель  бывшей  русской  конницы,  в  данное  время  она на
сербской  пограничной  службе,  несколько  военных  училищ  и  три кадетских
корпуса.  В Болгарии корпуса Кутепова и донцов. Мы просим Вас приехать, ждем
Вас,  и только Вас, чтобы решить все вопросы. Состоялся ли ваш съезд и какие
вынес постановления?"

                          Ответ Якушева (Федорова)
                           Артамонову (Липскому)

     "Из   прилагаемого   постановления   вы  убедитесь  в  том,  что  съезд
состоялся,  и велико было наше огорчение, когда мы так и не дождались вашего
представителя.  Что  касается  моего  приезда,  то  я  счастлив  буду,  если
позволят  обстоятельства,  повидать вас всех, дорогие собратья. Теперь текст
постановления  нашего  съезда  -  приведу  только  начало,  которое  глубоко
волнует:  "Горестно  было  русскому сердцу пережить горькую весть о том, что
великий   князь   Кирилл   объявил  о  своих  притязаниях  на  императорский
Российский  престол... Болит сердце за наше общее дело. Мы здесь, пребывая в
смертельной  опасности,  каждодневно готовы отдать наши жизни, сознавая, что
только  его  высочество  великий  князь  Николай Николаевич, местоблюститель
престола,  может спасти страждущую отчизну, став во главе белой рати, как ее
верховный главнокомандующий..."
     Постановление  по  уполномочию нашего съезда подписали: Боярин Василий,
полковник  Невзоров,  полковник  Семенов.  Протоколы  съезда полностью будут
доставлены позднее. Душой с вами, Федоров".
     - Между  прочим,  о  стиле  ваших  писем,  -  заметил Старов. - Все эти
"уповая"  и "повергая к стопам" хороши в меру, но не надо пересаливать. Надо
дать  понять, что "Трест" работает в советских условиях и невольно поддается
стилю, принятому у нас.




     В вагоне было холодно, он был старый, его трясло и мотало.
     Якушева  клонило  ко  сну,  он  засыпал и пробуждался от холода и снова
возвращался  к  мысли  о  том, что он, после всего пережитого, вновь едет за
границу.  Утром  он  будет на границе, там контроль паспортов. Потом Рига, и
ему  предстоит  встреча  с  людьми,  которые  недавно действительно были его
единомышленниками.
     Теперь  он  думал  о  них - "они", а ведь еще не так давно это было для
него  "мы".  То,  что  ему  доверили  Дзержинский,  Артузов,  Пилляр, Старов
сложную  задачу  -  проникнуть  в  Высший  монархический  совет, - довершило
перемену  во  взглядах.  Якушев  думал  о  монархистах "они", "они", то есть
враги,  и  это после всего, что он пережил и передумал. Он понимал трудность
задачи  -  не  все же в белой эмиграции так легкомысленны, как Артамонов, не
все  ослеплены  ненавистью  к  Советам,  как  какой-нибудь  Щелгачев. Якушев
понимал,  что  ему придется столкнуться и с опасными противниками, к тому же
видевшими в каждом приезжем из России агента ЧК.
     Две  ночи в вагоне были почти бессонными. Якушев размышлял, как повести
себя  с  первой  встречи.  Артузов  и  Пилляр  правы  -  надо  держать  себя
независимо,  не поддакивать, а вступать в спор, показать себя представителем
мощной  подпольной  организации,  заговора,  за которым стоят десятки, сотни
влиятельных,  самоотверженных заговорщиков. "Они хотят вам верить и поверят,
-  говорил  Артузов  накануне  отъезда  Якушеву,  -  для  эмигрантов сильная
подпольная  организация  внутри  Советской  страны  -  это козырь. "Трестом"
можно  козырять  перед  иностранцами,  да и все иностранные разведывательные
отделы штабов тоже пожелают поставить на эту карту..."
     Однако  как  все  сложно,  надо  много  обещать  и  ничего  не  давать,
сталкивать  "их"  между  собой, играть на амбиции всех этих господ Марковых,
ширинских-шихматовых,  многое  решать  на месте, по обстоятельствам. "Именно
поэтому  выбор  пал  на вас, - вспомнил Якушев заключительные слова Артузова
перед    отъездом.    -    У   вас   достаточно   самоуверенности,   хорошей
самонадеянности.  Помните, вы ведете большую игру против врагов нашей страны
и ее народа. Будьте осторожны и вместе с тем решительны".
     Якушев  не  предполагал, что его будет волновать самый переезд границы,
хотя  все  было  благополучно,  пограничник  вернул  ему  паспорт  и пожелал
счастливого   пути.  Латвийские  пограничники  обошлись  с  ним  не  слишком
вежливо.  Офицер,  в котором легко было узнать бывшею офицера царской армии,
хмуро  спросил  о  цели  поездки.  Якушев  ответил,  что едет транзитом и не
обязан сообщать о целях поездки, но, так и быть, скажет:
     - Я  еду  на  ярмарку  в  Кенигсберг,  но  буду  и  в Берлине. А в Риге
остановлюсь на несколько часов.
     Повертев в руках паспорт, офицер вернул его и ушел.
     Якушев  перешел в другой, латвийский вагон. Пассажиров было мало, они с
любопытством  поглядывали  на  человека,  едущего  из  Советской  России, но
заговорить  никто  не  решался. До Риги доехал спокойно. В Риге, на перроне,
он  увидел  Артамонова  и,  не здороваясь, как было условлено, уехал прямо в
гостиницу.
     Едва  только  успел войти в номер, послышался стук, и Якушев очутился в
объятиях Артамонова. Они троекратно поцеловались.
     - Бог мой, я уже потерял надежду вас видеть живым и здоровым.
     - Да... тиф. Но сердце крепкое, выдержит и не то.
     - А мы вас заждались... Ну, рассказывайте!
     - Я  бы  предпочел слушать вас... Надеюсь, никто в Риге не знает о моем
приезде?
     - В  Риге  -  никто,  кроме меня и Арапова. Вы его, вероятно, знали. Он
тоже из лицеистов, из конногвардейского полка, племянник Врангеля.
     Артамонов  начал  с  того, что в эмигрантских организациях, как всегда,
сплетни,  интриги, бестолковщина. Не все осторожны, много болтунов, и потому
о предстоящем приезде руководителя "Треста" знают немногие.
     - Отношение к "Тресту"?
     - Старцы,   как   всегда,  рутинеры,  боятся  провокации.  В  общем,  в
Монархическом  совете  главная персона Николай Евгеньевич Марков, доверенное
лицо "Верховного", Николая Николаевича. Он согласен с вами встретиться.
     - Марков?  "Согласен"...  Поразительно,  мы работаем в сердце России, в
нашем  распоряжении  беззаветно  преданные  люди,  мы  связаны  с  воинскими
частями,  возврат к монархии предрешен, а он "согласен встретиться"... Знают
ли о нас члены императорской фамилии?
     - Сомневаюсь. Когда вы в Берлин?
     - Хоть сейчас...
     - Есть  вечерний  поезд. Мы едем с вами, я и Арапов... Как тетушка моя,
Варвара Николаевна?
     - Жива,  здорова.  Хороша  собой и по-прежнему кокетлива. Не пишите ей.
Так спокойнее.
     - А этот лихой поручик?
     - Колесников?
     - Он нам понравился. Правда, не хватает звезд с неба.
     "Много вы понимаете", - мелькнуло в голове Якушева.
     Артамонов  ушел. Оставшись один, Якушев думал - правильно ли было все в
его  разговоре  с  Артамоновым?  Первые  шаги многое решают. Он посмотрел на
себя  в  зеркало:  выглядел,  как  в  петербургские  времена, - осанка, чуть
заметная  лысина,  пенсне...  "Но  что делается тут? - он постучал по лбу. -
Если  бы  мне  полгода  назад сказали, что я буду носить маску монархиста, я
счел бы этого человека сумасшедшим. А между тем теперь это так".
     Он  вдруг  почувствовал  усталость,  две  ночи без сна дали себя знать.
Прилег  на  диван  и  мгновенно  заснул, точно провалившись в бездну. Однако
спал чутко и сразу вскочил, когда услышал стук в дверь.
     Вошел  высокий,  стройный  молодой  человек,  по выправке - гвардейский
офицер.
     - Я - Арапов. Вы меня вряд ли помните. Я был в младших классах лицея.
     - Не помню. Что вы на меня так глядите?
     - Я вас представлял другим.
     - Разочарованы?
     - О нет... Преклоняюсь! Вы там герои!
     - "Герои"... Это вы хватили.
     - Хотелось бы поговорить...
     - Успеем  наговориться. В Берлине я рассчитываю пробыть неделю. Значит,
едем?
     - Едем.  Я  для  того  и  пришел  к вам. Хотелось познакомиться. Ну, до
вечера...
     И  он  вдруг  обнял  Якушева,  прижал  к  груди  и  выбежал из комнаты.
"Экспансивный молодой человек", - подумал Якушев.




     "В   Берлине   состоялась   первая   встреча   с   заправилами  Высшего
монархического  совета,  -  писал  Якушев  в  отчете.  -  Она  происходила в
магазине  ковров,  мебели,  бронзы  и  фарфора  в  первом  часу ночи. В этом
магазине полковник фон Баумгартен служит ночным сторожем.
     Почему    избрано    такое    странное    место,   как   магазин,   для
конфиденциального  совещания? Оказалось - из предосторожности. Квартира, где
помещается  Высший  монархический  совет, принадлежит Е.Г.Воронцовой, там же
обитает  бывший обер-прокурор Синода - Рогович, болтун и рамолик, он стал бы
подслушивать.
     Я  кое-что  уже  знал  об  этих  господах,  ночь  до  Берлина  прошла в
разговорах  с  Артамоновым  и  Араповым,  которых  по молодости лет не очень
допускают  в высшие сферы. Они недовольны и не без яду рассказывали мне, что
делается в этих сферах, пополняя мою эрудицию.
     Кирилловцы,     сторонники     Кирилла    Владимировича,    провалились
окончательно.  Высший  монархический  совет  ставит на Николая Николаевича -
"местоблюстителя  престола".  Кирилловцы  его  отвергают  как претендента на
троп.  Он  не  прямой  наследник  и  бездетен.  Окружают Николая Николаевича
титулованные  особы, впавшие в маразм, и болтуны. Сохранил солидные средства
принц Ольденбургский, он почетный председатель совета.
     Сидя  в  золоченом  кресле  в  стиле  Людовика XV, я произнес пламенную
речь,   выразил   верноподданнические   чувства   "Треста"  по  отношению  к
"блюстителю"  престола  и  добавил,  что  подробнее  изложу  все  в докладе,
который  пишу.  По  лицам  этих  господ  понял,  что  экзамен  выдержан,  но
ожидается   приезд  из  Парижа  Н.Е.Маркова,  ближайшего  советника  Николая
Николаевича. Он доверяет Маркову.
     Марков  прибыл  в  Берлин вместе со старым князем Ширинским-Шихматовым.
Свидание  состоялось  на  Лютцовштрассе, 63. Оба уставились на меня, когда я
говорил  о  создании  монархической  партии внутри России, тесно связанной с
Высшим монархическим советом за границей.
     Однако  Марков,  желчный  и  глупый  старик,  прервал  мою декларацию и
спросил  о  настроениях  Красной  Армии  и какие именно части армии я считаю
наиболее  подготовленными  к  участию  в перевороте. Чувствую, что старцы не
разбираются в военных вопросах. У Маркова в руках шпаргалка с вопросами.
     - Когда можно рассчитывать на переворот?
     - Придется подождать года два.
     - Кто ваш верховный эмиссар?
     Отвечаю, как условлено в Москве: "Генерал Зайончковский".
     - Православный? Хорошо.
     Обрадовались, что не входит Джунковский: "Ненадежный человек".
     Марков торжественно сообщил, что был принят Николаем Николаевичем.
     - Его  высочество согласился возглавить монархическое движение, но ждет
призыва из России, о существовании вашей организации знает.
     Испускаю  вздох  облегчения.  Почтительно  высказываю  желание  увидеть
кого-нибудь  из  императорской  фамилии.  Марков  обещает свидание с великим
князем  Дмитрием  Павловичем  (Николай  Николаевич  никого не принимает). На
этом кончается трехчасовая беседа".
     Якушев   знал  этих  людей  в  то  время,  когда  у  них  была  власть.
Высокомерные,  надменные, они презирали всех, кто стоял ниже их. Они считали
царский  престол  незыблемым, особенно после подавления революции 1905 года.
Часто  эти  "истинно  русские"  монархисты  имели  чисто  немецкие  фамилии:
Баумгартен,  Гершельман,  Тальберг,  Саблер  -  тот  самый  Саблер, которого
Распутин,   как   он  сам  говорил,  "поставил  в  оберы",  то  есть  сделал
обер-прокурором  святейшего  Синода. Они не терпели даже III Государственную
думу,   где  у  правых  было  большинство.  Николай  Второй  не  решался  ее
распустить,  вообще  упразднить.  За  это  они  его  втайне осуждали. Теперь
Якушев  увидел  этих  людей,  потерпевших  крушение,  изгнанных из России, и
понял,  что  они ничему не научились. Их желание было одно - во что бы то ни
стало  вернуться  и  управлять.  Они  согласны  на  все, даже на расчленение
страны,  на  то,  чтобы она стала колонией Германии или другой державы, лишь
бы вернуть потерянное - титулы, усадьбы, особняки, придворные звания.
     Якушев писал в своем отчете:
     "Два  дня  мы  обсуждали  программу  берлинского монархического съезда.
Возник   разговор   о   тактике  "Треста".  Козырял  старыми  черносотенными
лозунгами.    Никаких    партий,    кроме    монархической.   Восстановление
самодержавной  монархии.  Земельная политика? Тут вскочил Николай Дмитриевич
Тальберг   -   маленький,  щуплый  крикун:  "Предлагаю  конфисковать  имение
Родзянки,  как  виновника революции". Его успокаивали: "Конфискуем". Я вношу
проект:   "...образование   государственного  земельного  фонда,  вся  земля
принадлежит  государю,  он  жалует  землей  дворянство,  служилое  сословие.
Крестьянам  -  "синюю  бумажку" - купчую на землю, но, разумеется, за выкуп,
за  деньги. Переходим к тактике. Вопрос об интервенции: называют 50-60 тысяч
белых  и 3-4 тысячи иностранцев. Откуда начинать поход - с севера или с юга?
Гершельман  предлагает  с  Петрограда.  Подготовить  торжественную встречу в
Московском  Кремле.  Монарх  непременно  из  рода Романовых. Основные законы
пересоставить до коронации.
     В  Берлине  у  меня  продолжались  переговоры  с  молодыми - Араповым и
Артамоновым.  Их  настроения  таковы,  что  явилась  мысль о создании внутри
Монархического  совета  оппозиционной  партии  из  молодых. Арапов, конечно,
убежденный   монархист,   но   особой   формации,  участник  так  называемых
евразийских  сборников  "На  путях"  и "Поход к Востоку". В лице его "Трест"
приобрел  сторонника и почитателя. Я убедил его, что мы готовим переворот не
для  того, чтобы отдать власть старцам, которые ничему не научились и ничего
не  забыли.  Нам  надо  выработать  программу и тактику на основе того, мол,
чтобы  "Россия  по  своему  географическому  положению  руководила Европой и
Азией.  И  потому пути "Треста" совпадают с евразийским движением". Сказал и
слегка испугался: неужели клюнут на такую чепуху? Представьте - клюнули.
     Бросил   мысль   о   вожде  наподобие  "дуче"  Муссолини.  Встретили  с
энтузиазмом. В общем, молодые - хороший материал для оппозиции старцам..."
     Для  правдоподобия  Якушев  настаивал  на финансировании "Треста" из-за
границы.  Это  было  естественно,  все  эмигрантские  организации  постоянно
вымогали  деньги  у состоятельных эмигрантов. Ответ был такой: "Будем давать
деньги,  но немного". Предлагали "Тресту" заняться грабежом банков в России.
Якушев  возразил:  "Такие  действия  могут всполошить ГПУ". Они согласились,
что  грабежи  могут  насторожить  чекистов,  затруднить работу "Треста". Сто
тысяч  франков  пока  предоставить  не  могут. Постараются воздействовать на
своих толстосумов всеми средствами, вплоть до публичного мордобоя.
     Главной  целью  молодые  считали  укрепление  отношений  с Врангелем, а
старцы  -  проникновение к великому князю Николаю Николаевичу. Якушев должен
был  вручить  ему  исполненное  верноподданнических чувств послание от имени
съезда   монархических  организаций  центральной  России.  В  этом  послании
содержался  призыв - возложить на себя бремя царской власти и в будущем, под
звон колоколов, вступить на прародительский престол.
     Но  до  этого  молодые  считали  важным завязать отношения с Врангелем.
Втайне  от  старцев  в  Берлине Арапов свел Якушева с полковником фон Лампе,
представителем  Врангеля  в  Германии.  Этот  полковник  с  "истинно русской
фамилией"  начал  с того, что обругал деятелей Высшего монархического совета
старыми  песочницами и взял с Якушева слово: не пользоваться их услугами. Из
этого   было  ясно,  что  фон  Лампе  рассматривает  Маркова  и  прочих  как
конкурентов в деле "спасения" России.
     - Высший  монархический  совет,  то  есть Марков и компания, клонятся к
закату.  Наша  опора  -  лучшие  полки в Сербии и Болгарии, они прошли школу
Врангеля   и   закалены   в  Галлиполийском  лагере*.  Мы  ждем  одно  лицо,
уполномоченное Врангелем для переговоров с вами.
     ______________
     *   После  бегства  из  Крыма  (1920  г.)  часть  войск  белогвардейцев
находилась   в   городе   (крепости)   Галлиполи  (Турция).  Этими  войсками
командовал Кутепов.

     И фон Лампе познакомил Якушева с генералом Климовичем.
     С  первой  встречи  было  попятно, что Климович - опасный противник. Об
этом   свидетельствовала   его   кровавая   слава   на   постах  московского
градоначальника  в  1915  году и директора департамента полиции в 1916 году.
Теперь  он  состоял  при  Врангеле  на  положении  начальника разведки, шефа
жандармов.
     Климович  оказал Якушеву самый любезный прием, кротко смотрел на гостя,
поддакивал,  почти  не  говорил  о  делах,  зато  временами  нельзя  было не
заметить  острого, пронизывающего взгляда профессионального деятеля охранки.
Якушев  согласился  сделать  краткий  доклад о "Тресте" для интимного круга.
Здесь  же  выяснилось,  что  агенты  ОРА  проникали в Россию и давали о ней,
по-видимому,  правильные  сведения.  Из разговора Якушев понял, что Климович
не  убежден  в  боеспособности  ОРА,  но  люди этой организации пригодны для
несения полицейской службы.
     Слушая  Климовича,  Якушев припоминал то, что сам знал об этом человеке
и что рассказывал ему Подушкин - старая полицейская крыса.
     Так  вот  каков  ты  - мастер провокаций, покровитель черной сотни! Его
называли   организатором   убийства   депутатов  I  Государственной  думы  -
Герценштейна   и   Иоллоса   -   и   организатором  взрыва  в  доме  бывшего
премьер-министра  Витте.  Климович  "ставил"  с  помощью провокатора Зинаиды
Жученко  покушение  на  московского градоначальника Рейнбота... Как все-таки
Климович  ускользнул  из  Петропавловской  крепости, куда его засадили после
Февральской  революции?  "Только эти розовые либералы из комиссии Временного
правительства  могли  выпустить на свободу такого матерого врага. Он бы и их
всех  передушил, этих либералов, и не поморщился", - думал Якушев. Да, перед
ним был серьезный враг.
     - Пусть  вам  это  не покажется неделикатным, но я все-таки скажу: меня
смущает ваше скептическое отношение к представителям законной династии.
     - То  есть  к Николаю Николаевичу? (Климович даже обошелся без титула.)
Да  ведь у него "зайчик в голове"... Ведь это он выдумал "старца" Распутина,
он и его Стана - черногорка. Правда, потом кусал себе локти.
     - А вам доводилось иметь дело с этим... старцем?
     - С  Распутиным?  А  как же иначе? Какой бы я был директор департамента
полиции,  если  бы  не  знался с Распутиным. Началось так: я позвонил ему по
телефону  и  говорю:  "Что  ты врешь, будто я тебя хочу убить?" Он отвечает:
"Что  ты,  милай?  Хочешь, я к тебе приеду?" Приезжает, сел, смотрит: "А мне
говорили,  что  ты зверь". - "Смотри, говорю, какой я зверь". Вздохнул: "Все
врут  люди. Под тебя копают". Оказывается, это у него называлось "смотрины".
Нет,  хватит  с  нас  этих мистиков, психопатов; глядишь, Николай Николаевич
найдет себе другого юродивого...
     - Евгений  Константинович,  мне странно это слышать. Я так мыслю - царь
для народа, а не народ для царя.
     - Дорогой  мой...  Царь,  народ,  династия!  Ну  кого  вы  назовете  из
Романовых?  Сплошные  ничтожества!  Если  хотите знать мою ориентацию, она в
трех словах: Петр Николаевич Врангель.
     - Вы меня ошеломили... Я бы хотел вам возразить, и не только вам...
     - Послушаем вас с удовольствием, и не позднее чем завтра.
     7  августа  1923  года  состоялся  доклад  Якушева на квартире у Лампе.
Доклад  слушали  Шульгин, Климович и сенатор Чебышев. Здесь были не вздорные
старики,  вроде  Маркова и Гершельмана, а люди, у которых нельзя отнять ума,
опыта  и  хитрости.  Якушев  говорил осторожно, начал с экономики, не скрыл,
что  нэп  смягчил  остроту  положения,  но  в  то  же  время  нэп  питает те
"здоровые"  элементы, которые будут способствовать перевороту изнутри, когда
настанет  время.  Якушев  говорил  о  росте монархических настроений, о том,
какое  значение  для крестьян будет иметь "синяя бумажка", то есть купчая на
землю,  потом перешел к военным делам. Он предупредил, что, как штатский, не
может  осветить  вопрос  в деталях, и пообещал впоследствии дать возможность
послушать сообщение начальника штаба, авторитетного военного.
     Доклад  длился  два  часа.  Когда  Якушев  кончил,  поднялся Климович и
попросил ответить только на один вопрос:
     - Каким  образом  удается  столь  многочисленной подпольной организации
уходить  от  преследований ГПУ, в силе и решительности которого мы убедились
на горьком опыте?
     - Господа,  неужели  вы думаете, что гражданская война, голод и возврат
к  нэпу  не  посеяли  разочарование,  неверие  в революцию? Дальше, прошу не
обижаться,  но  вы,  господа,  судите  примерно как в басне Крылова: сильнее
кошки  зверя  нет.  А  кошка  нас  кое-чему научила, хотя бы конспирации. Мы
имеем  своих  людей во всех звеньях советских учреждений и имеем возможность
отводить  удары...  Надеемся, нам удастся договориться со штабами соседей, в
частности  в  Польше.  Кстати,  в  Эстонии уже договорились. Они убедились в
нашей  силе.  У  нас  прекрасно  налажена  связь  с нашими представителями в
Ревеле,  вы  их  знаете.  Организован  тайный  пропускной  пункт - "окно" на
границе!   Наконец,   господа,   сидя   здесь,   в   Берлине,  трудно  иметь
представление, что делается в Москве, в России.
     Наступило долгое молчание.
     - Поблагодарим дорогого гостя, - сказал фон Лампе.
     Когда дверь за Якушевым закрылась, Чебышев сказал:
     - Господа, это опасный человек. "Трест" - мистификация ГПУ.
     - Нельзя  швыряться  такими обвинениями. Англичане и поляки утверждают,
что в России существует сильная подпольная организация, - возразил Лампе.
     - Если  ГПУ  столь  бдительный  враг,  то  почему  все-таки  наши  люди
проникают  на  советскую  территорию?  В самом деле, выходит, по-вашему, что
сильнее  кошки  зверя  нет,  -  не  без  яду,  наклоняясь к Чебышеву, сказал
Климович.
     Шульгин промолчал, но позднее оказалось, что он поверил в "Трест".
     Якушев  предвидел  подозрения  и на всякий случай с возмущением говорил
Арапову:
     - Милый  друг,  больше всего меня тревожит конкуренция между ОРА и ВМС.
Ежели  мы  свяжемся  с  Врангелем,  Марков  будет  трубить,  что  "Трест"  -
сомнительная  организация,  а ежели мы пойдем к марковцам, то же самое будут
утверждать Климович и его присные. Вот и вертись как хочешь...
     И  в самом деле, "Трест" оказывался перед дилеммой: отдать предпочтение
ОРА  или  ВМС?  В  Якушеве  кипел  азарт  игрока. Игра была сложной: с одной
стороны,  конкуренция  эмигрантских  организаций  ослабляла их, а с другой -
раздоры ВМС и ОРА ставили под удар "Трест".
     Вторую  неделю  Якушев  жил  в  Берлине.  Это была пора инфляции. Меняя
английскую  бумажку  в  один  фунт,  он  получал 50-миллиардную ассигнацию в
немецких  марках.  Но  все вокруг, на Курфюрстендамм, кипело: кафе, биргале,
вайнштубе,  нахтлокали  переполнены спекулянтами. В унтергрунде - подземке -
Якушев  видел  рабочих с заострившимися лицами, угрюмых... По улицам бродили
люди,  злыми  глазами  смотрели  на  хорошо  одетых  господ, главным образом
иностранцев.
     В  кафе  "Аквариум",  близ  Зоологического  сада,  Якушев  встретился с
Артамоновым.
     - Беда!  Баумгартен  узнал  о  том,  что  вы  встречались с Климовичем.
Марков  рвет  и  мечет!  Климович  и  Марков  - это ведь враги, николаевцы и
врангелевцы - непримиримые лагери.
     - Не вы ли сами проболтались?
     - Даю слово - нет...
     - Тогда Арапов...
     - Они ждут вас на Лютцовштрассе.
     Якушев понял - надо идти.
     - Голубчик! - встретил его Марков и даже облобызал.
     "Иуда",  - подумал Якушев и, оглядевшись, увидел всю компанию Маркова -
Баумгартена,  Тальберга  и каких-то незнакомых ему людей. "Суд", - мелькнула
мысль.  И  действительно,  Марков  начал  с  того,  что  тут  же  назвал его
интриганом и чуть не предателем.
     Пришлось перейти в наступление:
     - Это  что  -  допрос?  Тогда  ответьте  мне, как могло получиться, что
приглашение  на  наш  съезд  попало  к  Гершельману  после  того,  как съезд
кончился?  Я видел слезы на глазах наших людей, когда они узнали, что вашего
представителя  не  будет!  Нет,  погодите... Как могло получиться, что я два
дня  добиваюсь  вас,  а  дверь вашей канцелярии на Лютцовштрассе на замке? Я
продлеваю  командировку  в  Берлин,  рискую  головой,  срываю  с места наших
молодых  друзей, жду и... оказываюсь в пустоте, в одиночестве? Что прикажете
делать?  Если  вам  угодно  - полковник фон Лампе поступил по-джентльменски.
Он,  по  крайней  мере,  принял  меня и выслушал... Хотя я возмущен позицией
Климовича, знаете ли вы, куда гнет этот авантюрист?
     Марков хлопал глазами и вздыхал. Наконец сказал:
     - Хорошо. Оставим это. Готовы ли вы к перевороту?
     - А  вы  готовы!  -  воскликнул  Якушев.  -  Имя?  Назовите имя будущею
хозяина земли русской?
     Марков в растерянности молчал.
     - Голубчик, - сказал он, - вы должны понять...
     - А  мы  назвали  это имя на нашем съезде: его императорское высочество
Николай Николаевич! Буря восторга! Другого люди не знают и знать не хотят!
     - Но  единственная преграда - великий князь стар и бездетен. Неприемлем
как   претендент  на  престол  с  легитимной  стороны.  Существует  закон  о
престолонаследии. Мы понимаем ваши чувства, но вы поступили неразумно...
     - Поступили, как велит совесть!
     - Наконец, Европа...
     Якушев крепко выругался.
     - Милейший!  Не  забывайте,  у  иностранцев  деньги.  Без  займов мы не
можем...
     - Николай  Евгеньевич!  Не  великие князья Кирилл и Дмитрий Павлович, а
его  императорское  высочество  Николай Николаевич! И вот вам наше последнее
слово: если вы не поддержите нас - мы отойдем от вас, а на Европу нам...
     - Ах,  как  вы  выражаетесь,  голубчик!  Утро  вечера  мудренее. Завтра
потолкуем наедине...
     Якушев  оглянулся.  Даже  Тальберг  с  Баумгартеном  смотрели на него с
одобрением. Партия была выиграна. Суд над "Трестом" не состоялся.
     Утром  в  гостинице,  где  остановился  Якушев,  Марков попытался взять
реванш:
     - Почему  вы не сказали о военачальниках, о воинских частях, на которые
можно положиться?
     Якушев:
     - Об  этом  я  могу  говорить  с  глазу  на  глаз  с  его императорским
высочеством.  И  с вами. А вы собрали целое новгородское вече. Подумайте: мы
получили такие жестокие уроки!
     В  то  утро  было  решено,  что  Якушев  едет  с Араповым в Париж через
Франкфурт-на-Майне  -  французскую зону, с паспортом на имя Федорова. Марков
вручил  два  письма  приближенным  Николая Николаевича - князю Оболенскому и
графу Гендрикову.
     Нужно  ли  добавить,  что  фон Лампе тоже снабдил его рекомендательными
письмами  к  представителям  штаба Врангеля в Париже - генералам Хольмсену и
Миллеру.
     14  августа  1923  года,  с рекомендациями двух враждующих эмигрантских
организаций, через Висбаден, в автомобиле Арапова, Якушев прибыл в Париж.




     До  революции  Якушев  приезжал  в Париж, что называется, встряхнуться.
Останавливался  в  отеле  "Амбасадор".  Ему правилась французская учтивость:
его  именовали  де  Якушев  -  это  "де"  означало дворянское происхождение;
обращались  к  нему  не  иначе как "экселанс", то есть "превосходительство".
Правда, за это приходилось давать щедрые чаевые.
     В  Париже  у него была в то время миловидная приятельница, с которой он
посещал  "Табарэн"  и  ездил  на  две  недели  в Ниццу. До 1914 года русские
считались  дорогими  гостями  в  Париже.  Правда,  были  в то время и другие
русские;  они  жили  на  левом берегу Сены, занимались политикой и причиняли
беспокойство   французской   полиции.   Таких  русских  Якушев  старался  не
замечать. За ними следили чины русской охранки в штатском.
     Теперь,  за  десять лет, все изменилось. Русские были не те, и французы
забыли  прежнюю  учтивость.  Утром,  в  скверной гостинице, Якушев развернул
русскую  газету.  Его  поразило  обилие  объявлений  о  русских  ресторанах,
знакомые  названия:  "Мало-Ярославец",  "Мартьяныч", "Доминик", "Петроград",
"Тройка",  "Кавказский  погребок"  и почему-то "Душка" - "роскошный тенистый
сад,  волшебное  освещение,  цыгане,  кухня под наблюдением Жоржа Голицына",
"Водка поставщика двора Его Величества - "Петр Смирнов и сыновья".
     "Однако   быстро  они  сориентировались",  -  подумал  Якушев  и  далее
прочитал  сообщение  о  том, что в день храмового праздника лейб-гвардии его
величества   кирасирского   полка  будет  отслужен  молебен;  тут  же  "Союз
галлиполийцев"  извещал,  что  в  его церкви состоится молебен по случаю дня
ангела  генерала  А.П.Кутепова.  О  нем  Якушев знал, а "Союз галлиполийцев"
объединял,  как  известно,  заклятых  врагов  советской власти, рядом с этим
извещением   был   напечатан  некролог,  посвященный  какому-то  губернскому
предводителю  дворянства барону Унгерн-Штернбергу, затем небольшая заметка о
прерогативах   земских  начальников  в  будущей  России.  На  второй  полосе
выделялась  размером  статья  какого-то  профессора.  От  нее  разило  таким
верноподданническим  духом,  что  тут  же  вспомнились  черносотенные газеты
"Русское  знамя"  и  "Вече".  Эти  газеты были любимым чтением малограмотных
дворников,    мелких    лавочников   и   мясников,   состоявших   в   "Союзе
Михаила-архангела".
     "Уж  лучше бы рекламировали свои кабаки и огурчики собственного засола,
-  со  вздохом  подумал  Якушев  об  эмигрантах.  -  А я ведь совсем недавно
принимал всерьез этих "белых витязей".
     Он побрился, оделся и спустился в вестибюль гостиницы.
     Арапова  уже не застал. Опекать Якушева было некому. В угловом кафе ему
принесли  жидкий  кофе  и  черствый  бриош.  Видимо,  русских здесь не очень
почитали.
     Якушев  знакомился  с  Парижем  1923  года. Как изменился этот город по
сравнению  с  довоенным  временем! Он оставил его в 1908 году, когда улицами
владели  извозчичьи  экипажи  -  фиакры, а на весь Париж было лишь несколько
тысяч  автомобилей,  громоздких  и  неуклюжих. Город был наполнен перезвоном
колокольчиков.  Это фиакры подавали сигналы прохожим. То, что казалось тогда
Якушеву  ослепительной  иллюминацией  в  витринах  магазинов,  меркло  перед
феерией разноцветных огней, которая поражала приезжих в 1923 году.
     В  довоенные годы очень редко можно было услышать здесь русскую речь, а
теперь  в районе авеню Ваграм она всюду. Но что это был за язык! За три года
русские  эмигранты  стали  говорить на каком-то странном наречии. Господин в
поношенном пальто говорил даме:
     - Возьмешь  метро  на  Этуали,  сделаешь  корреспонданс  на Трокадеро и
попадешь в тентюрири* в апремидишное время**.
     ______________
     * В химчистку.
     ** В послеобеденное время.

     Дама отвечала:
     - Са ва. У нас к динэ пол лапена и сельдерей*.
     ______________
     * Идет. У нас к обеду половина кролика и сельдерей.

     Обедал  Якушев  в  районе  Бианкура,  в  русском  ресторане  "Медведь",
который  в  шутку  называли  "Собранием  сводного  офицерского полка". Здесь
обращались  друг  к другу по чинам: ротмистр, капитан, поручик. Все они были
либо шоферы, либо рабочие завода Рено.
     Завязался  разговор  с усатым хорунжим. Тот сказал, что русских шоферов
более  двух  тысяч,  половина  из  "Союза галлиполийцев", все бравые рубаки.
Казаки собираются пока что строить себе хаты под Парижем.
     - А потом бросать все и на Дон?
     - А вы сами откуда? - спросил хорунжий.
     - Из Варшавы. А был в Сербии.
     - Ну, как в Сербии? Говорят, седлают коней? Не нынче-завтра - поход?
     - Откуда ж кони?
     - Румыны  дадут  и  поляки.  Вы  как  полагаете,  к Новому году попадем
домой?
     Якушеву  нетрудно  было  понять этих озлобленных людей. И ему стали еще
более   отвратительны  Марковы,  климовичи,  врангели  и  кутеповы,  которые
поддерживают  в  них веру в поход на Дон. А скажи сейчас правду этим людям -
едва ли живым отсюда уйдешь.




     Александр  Александрович  возвращался  в  гостиницу.  Он  не  спешил  и
остановил  такси на авеню Ваграм, вблизи площади Звезды. Здесь был еще один,
кроме  Пасси,  центр обнищавшей эмиграции. В грязноватых улочках между авеню
Мак-Магон,  где  остановился  Якушев,  и авеню Ваграм было несколько дешевых
гостиниц, населенных главным образом русскими.
     Русская  речь  слышалась  на  каждом  шагу.  Якушев  шел  медленно, его
заинтересовала  вывеска  над  маленьким,  втиснувшимся  между двух магазинов
кафе  - "Свидание кучеров и шоферов". Вывеска была старинная - кучеров давно
уже не видно в Париже.
     На  крохотной  террасе,  у  самой  стойки бара, сидели двое: пожилой, с
взлохмаченной  седой  бородой,  и  молодой  -  бледный, довольно красивый, с
синими  кругами  у  глаз.  Они  о чем-то спорили - громко, как могли спорить
только  русские. Якушев подумал немного, подошел к стойке и спросил пива. Он
не садился, а стоял у стойки и медленно цедил пиво.
     Молодой вдруг сжал в комок газету и швырнул на столик:
     - Предатель!
     - Кто? - спросил тот, что постарше.
     - А вот, на второй странице.
     Тот,  что  постарше,  взял газету, разгладил и прочел про себя: "Прага.
Выступая  перед  эмигрантской  молодежью,  П.Н.Милюков  сказал:  "Я не знаю,
вернетесь  ли  вы  когда-либо  на  родину,  но  знаю, что если вернетесь, то
никогда это не сделаете на белом коне".
     - Да... Смело сказано.
     - Изменник! - выкрикнул молодой.
     Другой тяжело вздохнул:
     - Ты,  может,  и  вернешься, Дима... Тебе двадцать семь, вернешься хоть
поездом... И то хорошо. А мне не придется... Ни поездом, никак...
     - Я вас не понимаю, Иван Андреевич!
     - Что  тут  не понимать. Мне за пятьдесят. И я уж не надеюсь. А что тут
мне  делать? Тут, на Ваграме, в "Рандеву шоферов"? Я ведь родился там... Там
у  меня  все:  гимназия,  университет,  студенческие  балы, первая любовь...
могилы...  И ничего. Ни-че-го. Жидкий кофе с круасаном, дыра на пятом этаже,
постель  с  клопами...  Я  ведь математик... Наверно, им нужны математики? И
что  мне  до белого коня, на котором въедет или, наверное, никогда не въедет
какой-то  генерал?  Я этих генералов не знал и знать не хотел. Уж если Павел
Николаевич Милюков говорит, значит, так и будет... Что мне генералы?
     - А  я  их знаю! Я первопоходник корниловского полка... Я еще покажу, я
покажу...  -  уже не слушая, хрипло бормотал молодой. - Гарсон! - Он швырнул
мелочь на стол и выбежал на улицу.
     Другой русский, вздыхая, смотрел ему вслед.
     Как  хотелось Якушеву подойти к этому человеку и ободрить, сказать, что
есть  выход,  что  математики  нужны  родине  и нечего ему торчать здесь, на
Ваграме;  таким, как он, путь домой не заказан, и многие возвращаются, у них
даже газета своя выходит в Берлине...
     Русский  встал,  поднял  воротник  выцветшего  дождевика  и  побрел  по
Ваграму.  Расплатился  и  Якушев, вышел на улицу. "Первопоходник", тот самый
молодой  человек,  на которого обратил внимание Якушев, все еще стоял вблизи
кафе,  размышляя,  куда  идти.  Мимо  него проходили землекопы в испачканных
землей  рабочих блузах. Они повернули к кафе, и один из них, очевидно, задел
"первопоходника".  Тот  отшатнулся,  лицо  его  выразило  такое  презрение и
злобу, что землекоп, обернувшись, обозвал его "merde" (дерьмо).
     "Первопоходник"  шагнул  к землекопу. Он стоял усмехаясь - здоровенный,
широкоплечий.  Рабочий  понимал, что перед ним "белая кость", бывший офицер.
"Первопоходник"  тоже  понял,  чем  может  кончиться  для  него  схватка, и,
бормоча ругательства, ушел.
     Якушев  размышлял  о  происшедшем.  Конечно, землекоп знал, с кем имеет
дело.  Трудовой  народ  Парижа раскусил эмигрантов, особенно тех, кто не мог
забыть   дворянскую  спесь...  Какие  еще  уроки  нужны  этим  людям?  Когда
одумаются эти господа?.. Вероятно, не скоро.
     И  еще  у  Якушева  была  встреча  возле  русской церкви на улице Дарю,
встреча   с   девушкой,   повязанной   платочком,  из-под  которого  глядели
испуганные  голубые  глаза.  Она  шла позади супружеской пары - он с холеным
лицом,  с  подкрашенными  усами, рядом семенила супруга в старомодной шляпке
под   вуалью.   Мельком   брошенный   в  их  сторону  взгляд  объяснил  все:
петербургский  барин,  его  супруга  и прислуга, несчастная русская девушка,
вывезенная барином для чего-то в Париж.
     Эту  встречу  долго  не  мог  забыть Якушев. Вернувшись в гостиницу, он
нашел  записку  Арапова:  "Вас ждут на рю де Гренель завтра, в девять утра".
На  рю  де  Гренель,  в здании бывшего царского посольства, все еще пребывал
посол  Временного  правительства Маклаков, хотя многие эмигранты, и особенно
монархисты,  его  не  признавали  и  ненавидели. Левое крыло здания занимали
тоже   не  признававшие  посла  Маклакова  представители  штаба  Врангеля  -
генералы  Миллер  и  Хольмсен.  Якушев  приехал туда в девять часов утра. Во
дворе,  загаженном мусором, уже толклись какие-то мужчины и женщины, спорили
о том, кому первому пройти в канцелярию.
     Арапов  и  Якушев поднялись по лестнице на второй этаж, где было почище
и  потише.  Встретил  их  адъютант. Он был в штатском, но щелкал каблуками и
скользил по паркету, точно при шпорах и с аксельбантом через плечо.
     Якушева  ждали  и тотчас провели к Хольмсену. По тому, как тот поспешил
навстречу, можно было догадаться, что Арапов сделал ему хорошую рекламу.
     - Много,  много слышал о вас лестного... С особенным удовольствием вижу
вас в добром здравии.
     Якушев  немало повидал на своем веку генералов, он знал, как обходиться
с  ними, и тотчас сказал, что считает для себя особой честью познакомиться с
его превосходительством.
     - Полковник фон Лампе просил лично вручить сам это письмо.
     Хольмсен взглянул мельком на письмо и отложил.
     Якушев, чуть понизив голос, спросил:
     - Думается,  что вашему превосходительству будет небезынтересно, какими
письмами меня снабдил Николай Евгеньевич Марков?
     - Ах, старая лиса... Любопытно, что он там написал?
     - Письма запечатаны. Адресованы графу Гендрикову и князю Оболенскому.
     Якушев положил на стол запечатанные письма.
     Хольмсен  позвонил  и,  отдав  адъютанту  письма,  приказал  "деликатно
вскрыть".
     - Не извольте беспокоиться... Ювелирная работа.
     Пока   где-то   вблизи   проделывалась   "ювелирная  работа",  Хольмсен
распространялся  о  том,  как высоко главнокомандующий Врангель ценит работу
"Треста"  и  самого  Якушева.  Тем  временем  принесли  вскрытые  письма,  и
Хольмсен  занялся  ими.  Не  без удивления Якушев услышал, что Марков о нем,
Якушеве,   самого   лучшего   мнения,  что  именно  Марков  первым  узнал  о
существовании разветвленной монархической организации в России...
     - А  вот это интересно! - воскликнул Хольмсен. И Якушев, едва сдерживая
улыбку,  услышал  брань  по  адресу  Хольмсена,  Миллера, Климовича и самого
Врангеля, который "спит и видит себя во главе Российской державы".
     - Ах  старая  каналья! Недаром мы следим за его перепиской, - он достал
из  железного  ящика  синюю  папку. - Вот извольте видеть его секретный код:
Николай  Николаевич - "Донской", Кирилл - "Юнкер", Маклаков - "Стервецов"...
В  бирюльки играет, интриган! Но о вас отзывается хорошо: "За корректность и
лояльность  Федорова (Федоров - это вы) ручаюсь. Этот человек нам известен и
проверен..."  Но  добавляет: "Надо помешать поездке Федорова к Онегину". Это
он  Врангеля  так  окрестил,  еще  очень благородно. Дальше пишет о скупости
наших богачей. В этом прав, скуповаты, подлецы.
     И  Хольмсен отдал письма для дальнейшей "ювелирной работы", на этот раз
по запечатыванию.
     Следующее  свидание  произошло  на  улице  Казимира  Перье  у  генерала
Миллера, где встретил Якушева все тот же Хольмсен.
     - К  моему  глубокому сожалению, - сказал он, - Миллер откомандирован в
распоряжение главнокомандующего и отбыл в Сербию.
     - Весьма огорчен...
     - Но  это  не  главное,  главное  -  центр  нашей работы переносится из
Белграда  в Париж. Оно к лучшему. Белград все-таки в стороне. Я вас порадую.
Вами   заинтересован   его   высочество  Николай  Николаевич,  и  я  получил
приказание сопровождать нас к его высочеству.
     Якушев  с трудом сохранял спокойствие. Все, что было задумано в Москве,
осуществлялось в точности.
     27 августа Якушев был принят Николаем Николаевичем.
     В отчете об этом свидании сказано:
     "Аудиенция  мне была дана на вилле графа Тышкевича, где обитает Николай
Николаевич. Сопровождал меня Хольмсен.
     С  того  времени  как  я  видел  "Верховного" в 1917 году на Кавказе, в
Тифлисе,  он  мало изменился. Та же бесконечно длинная фигура, - впрочем, он
вставил зубы, помолодел. Был одет в штатское платье. Начал разговор игриво:
     - Вы  приехали удостовериться, не нахожусь ли я в параличе?.. Итак, что
я  делал с тысяча девятьсот семнадцатого по тысяча девятьсот двадцать третий
год.  Это  вас  интересует?  После  Февральской  революции  я желал защитить
родину,  но получил письмо от князя Львова... Он писал, что никто из царской
фамилии  не  должен состоять на службе, гражданской или военной. После этого
я  сложил с себя звание главнокомандующего на турецком фронте и отправился в
Крым, а оттуда на юг Франции.
     Выслушав это, я сказал:
     - Мы,  то  есть  Монархическая  организация  центральной России, готовы
идти за вашим именем и отдаем себя в ваше распоряжение.
     Он ответил быстро, как ученик, вызубривший урок:
     - Чтобы  возглавить  движение,  нужно  иметь  мнение  всей России, а не
только   эмигрантов.   Тогда  я  могу  посвятить  свои  силы  восстановлению
законности и порядка.
     (На  самом же деле мне стало известно, что его супруга Стана-Анастасия,
черногорка,  "Черная  опасность",  как  ее  называли,  писала  гофмейстерине
Голицыной, чтобы та готовила чемоданы.)
     Дальше  Николай  Николаевич  выразился в том духе, что он не предрекает
будущего строя, но уверен, что строй будет монархическим.
     Тут я решил, что называется, резать правду-матку:
     - Ваше  высочество,  раболепства и низкопоклонства вы от меня не ждите.
Буду  говорить  резко  и грубо всю правду. Вы являетесь для нас колоссальным
козырем,  но этот козырь - последний, его надо беречь, заменить его нечем, и
потому  нельзя  рисковать.  Есть  опасность  преждевременного выступления со
стороны эмигрантов...
     Говорю   и  вижу:  Хольмсен  сидит  словно  на  иголках  -  как  это  я
осмеливаюсь так разговаривать с великим князем? Однако тот заволновался:
     - Никто  меня  не  уговорит выступить преждевременно. Я буду ждать зова
всей  России,  ваше  обращение  оттуда  -  первое.  Если  вся Россия, тогда,
конечно...
     "Ну,  -  думаю,  -  не  скоро  ты  дождешься "всей России", - и решился
"топить" Маркова:
     - Николай   Евгеньевич   требует   от   меня,  чтобы  я  назначил  срок
выступления, настаивает на признании Дмитрия Павловича вашим заместителем.
     "Длинный" обозлился:
     - Опять  этот  старик, как дятел, долбит свое! Все равно не послушаюсь.
Никого  из родственников с собой не возьму. У нас на семейном совете решено,
чтобы  все члены семьи сидели смирно и вели себя прилично. Дмитрий Павлович?
Бабник!  Какой он царь! Сын Петра Николаевича - Роман Петрович? У него голос
писклявый.  Разве  он  годится  в  цари? А Кирилл Владимирович? Никто его не
принимает  всерьез.  Затея  его  окончательно  провалилась. К тому же у него
тик, с тех пор как тонул. Хорош царь - гримасничает и дергается, как паяц.
     Я  доложил  свой  план, возражал против необдуманных восстаний и бунтов
на окраинах, чтобы сберечь наши силы до решительного часа.
     - Отлично.  Но на армию Врангеля не надейтесь. У вас свои силы. У вас -
фронт,  у  нас  -  тыл.  Нужно  сговориться  с  иностранными  державами  и с
финансистами. Для этих переговоров хорош Коковцов.
     Перехожу к главному.
     - Управлять  Россией должны те, кто прожил там тяжелые годы. Мы сами не
претендуем  на  посты, мы образуем партию, которой будет руководить монарх и
Политический совет партии.
     - Согласен.  Такая  партия  нужна. Без решения совета вашей партии - ни
шагу.
     Заговорили о внешней политике. Принесли географические карты.
     Все  лимитрофы  упразднить,  кроме  Польши,  но в отношении ее - только
неясные обещания, чтобы потом можно было отказаться.
     Снова разговор о Маркове и его лозунге "За веру, царя и отечество".
     - Пока   не  подходит.  Лучше  "Законность  и  порядок".  Точка.  Нужны
обращения  ко мне с мест. Меня глубоко тронул верноподданнический адрес. Это
нужно  для  переговоров  с  иностранными  правительствами и финансистами для
займов.
     - Не  найдет ли ваше высочество возможным выпустить воззвание от вашего
имени?
     - Пожалуй.  Выпустим  своевременно.  Но  текст  предварительно покажете
мне.
     Аудиенция продолжалась три часа".
     Арапов  с  нетерпением  ожидал  возвращения Якушева. Выслушав рассказ о
свидании, сказал:
     - Старик  одряхлел,  инертен,  окружен  интриганами.  В Кирилле мы тоже
разочарованы. Нет царя, да и только!
     И с горя напился в "Кавказском погребке" на Монмартре.
     В  Париже  Якушев  заключил  соглашение  между  "Трестом"  и ОРА, между
внешними  и  внутренними торговыми группами, как эти две организации условно
назывались.  Вся  переписка должна была идти через Хольмсена. Представителем
"Треста"  в  Париже  назначался молодой князь Ширинский-Шихматов, в Берлине,
на   Потсдамерштрассе,  27,  обосновался  другой  представитель  "Треста"  -
Арапов.
     Якушев вернулся в Москву.
     Подводя  итоги  своей  поездки, он не обольщался, но все же считал, что
основная   задача   выполнена:   "Тресту"   удалось   проникнуть   в  Высший
монархический  совет,  завязать  сношения  с  Врангелем и, наконец, добиться
аудиенции у Николая Николаевича.
     Подробности  поездки  обсуждались  с  Артузовым, Пилляром и Старовым. О
результатах  ее  Артузов  докладывал  Дзержинскому.  Он  нашел,  что  Якушев
действовал  умно  и  вполне  оправдал  доверие.  Дзержинский еще раз обратил
внимание  на  необходимость  помощи  Якушеву в военных делах. "Тресту" нужен
опытный специалист - начальник штаба.
     - Это  должна быть фигура авторитетная, чтобы ей доверяли монархисты, -
сказал Артузов.
     - Что вы думаете о товарище Потапове? - спросил Дзержинский.
     - О Николае Михайловиче?
     - Да.   Он   вполне  подходит.  Для  белых  это  фигура  импозантная  -
генерал-лейтенант,  генштабист.  Поговорите  с  ним.  Словом  -  действуйте,
решайте сами, как было с Бирком. Оправдывает он наше доверие?
     - Вполне.
     - Вот и хорошо. До свидания.
     Позвонил  телефон,  и,  уже  закрывая  за  собой дверь, Артузов услышал
голос Дзержинского:
     - Относительно заказов локомотивов в Швеции мое мнение...




     - Пока  все  идет  хорошо,  - сказал Артузов Якушеву, - но представьте,
эмигранты  пожелают  послать  сюда  ревизоров...  Ведь хотели же они послать
своего представителя на мнимый съезд членов "Треста".
     - Я  это  предвидел и предупредил, чтобы без нашего разрешения никого в
Россию  не  посылали.  "Трест"  за  их безопасность не отвечает. А по поводу
посылки  на  съезд их делегата было сказано, что наше приглашение три недели
провалялось  в  канцелярии  Высшего монархического совета на Лютцовштрассе и
попало  к  Маркову  после  того,  как представители с мест разъехались. Вот,
мол,  какие  промахи  мешают  нашей  многотрудной  работе,  вызывают  боль и
разочарование.
     Якушев  привез  письмо  великого  князя Дмитрия Павловича, адресованное
"Тресту",  и  огласил  его  в  Политическом  совете  и  на Болоте специально
собравшейся "пятерке".
     "Передайте  единомышленникам,  что  я  душой  с  ними,  - писал Дмитрий
Павлович  - ...праздничный колокольный трезвон возвестит, что настал великий
час..."
     Аудиенция  у  Николая  Николаевича  и  обещание  денег "Тресту" подняли
авторитет  Якушева  среди монархистов - членов МОЦР. Ртищев настаивал на его
поездке  в  Петроград,  там,  по  его словам, образовались сильные группы во
главе с "весьма достойными людьми".
     Якушев  не  возражал,  но  сказал,  что поедет туда после реорганизации
Политического  совета  "Треста". Сейчас он занят подысканием авторитетного в
военном  деле  кандидата,  который  мог  бы  возглавить штаб "Треста". О ком
речь? Пока тайна.
     На  этом  совещание кончилось. Якушев остался наедине со Стауницем. Тот
сообщил  ему уже известные сведения об отъезде Романа Бирка в Ревель, о том,
что "окно" на эстонской границе организовано и действует.
     Якушев спросил с Зубове.
     - Слишком  осторожен,  -  ответил  Стауниц.  -  Нервничает. Напуган. Но
имеет большие возможности.
     - Посмотрим, как он их реализует.




     В  Москве,  в доме на Лубянской площади, внимательно следили за опасной
возней,  которую  поднимали  контрреволюционные  группы,  подобные "пятерке"
Стауница.   Ликвидировать   их  еще  не  настало  время:  с  этими  группами
стремились  связаться  эмигрантские  монархические  организации за границей.
Поездка  за границу придала Якушеву в глазах заговорщиков вес: он был принят
"самим"  Николаем Николаевичем, уполномочен Верховным монархическим советом.
Росту  авторитета  Якушева  способствовало  и  его сообщение о том, что пост
начальника    штаба    МОЦР    согласился    принять    генерального   штаба
генерал-лейтенант,  имя  которого  он  не может пока назвать по соображениям
конспирации.
     Николай  Михайлович  Потапов  посетил  Артузова.  Артузов положил перед
Николаем  Михайловичем  несколько  внушительных  папок и оставил его наедине
более  чем  на два часа. Когда же вернулся, то разговор зашел не о деле, а о
Достоевском  и его "Преступлении и наказании", вернее, о том как изображен в
романе следователь Порфирий Петрович.
     - Я  лет  пять  назад  видел  в роли Раскольникова артиста Орленева. Он
меня  привел в восторг. Но исполнитель роли Порфирия был не менее талантлив.
Забыл его фамилию. А роль ведь труднейшая... - говорил Потапов.
     Артузов  интересовался  театром  и  литературой и охотно поддержал этот
разговор:
     - Достоевский  говорит  о  деле следователя, что это искусство, в своем
роде   художество.   И   описал  Порфирия  Петровича  замечательно.  Логика,
убедительность  доводов, глубокий психологический анализ душевного состояния
Раскольникова  -  вот  пути  следствия.  А его игра с Раскольниковым! Игра в
простодушие,  с виду такой безобидный чиновник, куда ему до Раскольникова! А
как  он  расставляет  ловушки? Молодым следователям надо читать и читать эти
главы  романа.  Профессия следователя - наблюдать, наблюдать и, отталкиваясь
от  деталей,  искать  главное. Но, разумеется, время другое, и преступления,
которыми  мы занимаемся, другие. Враги говорят о каких-то сверхъестественных
методах  следствия  в ГПУ, чуть ли не о гипнозе. Чепуха! Стараешься доказать
подследственному,  что дело, ради которого он рисковал жизнью, обречено, что
он  был  обманут  и  действовал  вслепую,  не понимая, кому служит. Конечно,
встречаются  исступленные  фанатики.  Но  и  тут мы не забываем о том, о чем
всегда  говорит  Дзержинский: надо помнить, что лишенный свободы ограничен в
защите;  лишение  свободы  есть  зло,  но  к  нему еще надо прибегать, чтобы
восторжествовало  добро  и  правда... Дело, с которым вы познакомились, тоже
нужно делать, чтобы восторжествовала правда.
     - Понимаю.  Я  прочитал  все  материалы  о  "Тресте".  Кого же я должен
играть в этой увлекательной пьесе?
     - Мы,  так сказать, одолжили вас у нашего военного ведомства. Зная вас,
Феликс  Эдмундович  считает,  что  именно  вы  можете  с  успехом изображать
начальника   штаба   "Треста".   Якушев,   при  всех  его  способностях,  не
авторитетен в военных вопросах.
     - Якушев...  Поразительно,  как  вы могли перевоспитать такого зубра. Я
его  немного  знал,  ума ему не занимать, ловкости тоже... Когда-то он ловко
сделал карьеру...
     Позвонил телефон. Артузов сказал в трубку:
     - Конечно.  Прошу. - И продолжал, обращаясь к Потапову: - Сейчас придет
Якушев. Я вас оставляю одних, так вы лучше договоритесь.
     И он вышел. Через несколько минут вошел Якушев.
     - Вы  помните наш разговор в госпитале? Как я был наивен и просто глуп,
-  начал  он. - Я впервые соприкоснулся с "Верховным". Какая ограниченность,
какой  ничтожный  кругозор,  убожество  мыслей. И при этом претензия на роль
державного  хозяина,  заученные  слова о народе, который якобы только и ждет
царя-батюшку  и  готов  претендента  на  престол  завалить  всеподданнейшими
адресами...
     - Все  это  так,  но  за  эту  куклу  держатся несколько десятков тысяч
отъявленных  головорезов, одержимых ненавистью к советской власти. Мы с вами
раньше  верили,  что  служим России верой и правдой, а оказалось, что правда
была  на  стороне  тех,  кто боролся с царизмом. Должен вам сказать, что еще
юнкером,  когда  присягал на верность царю-батюшке, я был довольно искренен.
Потом  вышел  в  офицеры  и  на  одного  умного и честного человека встречал
десятки  злых, глупых и бесчестных. Затем видел близко и того, кому присягал
на  верность.  На раз имел случай "всеподданнейше" докладывать царю, а с его
высочеством   Николаем  Николаевичем  вступил  однажды  в  конфликт.  Будучи
военным  агентом  в  Черногории, не позволял его тестю, черногорскому князю,
запускать  лапу  в  русскую  казну.  За  это  меня и возненавидела его дочь,
супруга  Николая  Николаевича.  Ведь  деньги, которые с нас тянул ее папаша,
были  не  царские,  а  народные...  И  тогда  еще, будучи близок ко двору, я
убедился:  если  содрать  с  их  величеств  и высочеств всю мишуру, мундиры,
ленты,  звезды  -  останутся  мелкие,  голые  и ничтожные людишки... Так-то,
Александр  Александрович!.. Я вхожу в игру, которая мне кажется необходимой,
и рад, что в этой игре вы исполняете одну из первых ролей.
     - Счастлив, что у меня такой партнер, ваше превосходительство.
     Оба  рассмеялись.  "Ваше  превосходительство"  для  них  теперь звучало
забавно.  Николай  Михайлович  Потапов  с  этого  дня стал начальником штаба
"Треста".
     Вошел Артузов. Он был рад, что гости не скучают.
     Потапов встал:
     - Я вам, очевидно, не нужен при разговоре...
     Артузов проводил Потапова и, вернувшись, сказал:
     - Мы  бы  хотели  познакомить  вас,  Александр  Александрович,  с одним
товарищем.  Впрочем,  вы его отчасти знаете. Он сейчас беседует с Пилляром и
Старовым.
     Они  прошли  по  коридору  и  остановились  у  одной из дверей. Артузов
открыл  дверь,  и  первое,  что  увидел Якушев, был человек, сидевший к нему
спиной.  Что-то  знакомое  было  в  его  затылке  и  широких плечах. Человек
повернулся, и Якушев остолбенел. Перед ним был Зубов.
     Первая  мысль Якушева была - "Зубов арестован". И вероятно, то же самое
думал  Зубов  о  Якушеве.  У  Пилляра,  даже  у  сумрачного Пилляра, на лице
появилось  что-то  вроде  улыбки. Зубов и Якушев поняли, что их свело в этой
комнате.
     - Вот черт! - вырвалось у Якушева.
     - Всякое  бывает  на  свете,  - философски заметил Старов. - Из этого я
заключаю,  что  Александр  Александрович  и  Зубов,  будем называть его так,
хорошо  сыграли свои роли. Но разговором, который я имел с тобой, Алексей, -
продолжал  Старов, обращаясь к Зубову, - я недоволен. Давай сядем и спокойно
обсудим.
     Когда все сели, Зубов сказал:
     - Не  хватает  у  меня  выдержки!  Не  могу  я в компании этих сволочей
находиться,  слышать  их  разговоры,  это  ведь  такая  контра, такие звери,
которые  мне еще не попадались. Подумайте, старый охранник Баскаков - бывший
жандармский  ротмистр,  Ртищев-Любский  -  бывший  помещик  - и Стауниц! Тот
прямо  зверь,  убийца из савинковской банды. А больше всех, признаюсь, я вас
ненавидел,  - он повернулся к Якушеву, - думал, вот настоящий враг, занимает
у  нас  большое  место,  ему  верят,  а  он  что  делает!  За границу ездит,
договаривается  с  великими  князьями...  Я ж не знал, мне в голову не могло
прийти...
     - Погоди,  Алексей,  -  перебил его Артузов. - Ну, допустим, что ты так
до  конца  и не знал бы, кто на самом деле товарищ Якушев. Но ты же знал, на
какое  идешь  дело, с тобой долго говорили, объясняли. Разве мы не понимали,
что  тебе будет нелегко! Что ты отвечал? "Не беспокойтесь. Опыт у меня есть.
На  Тамбовщине,  в Отдельной кавбригаде у Котовского, я проникал к белым под
видом  казака,  а  потом  со  своим эскадроном ликвидировал банду Матюхина".
Рассказал,  как  ты разыгрывал роль казачьего хорунжего. И послали мы тебя в
МОЦР  потому,  что  у  тебя  действительно  был  опыт,  правда, в обстановке
гражданской войны...
     - То  было  другое дело... Знаете, в запале, все кончили в одну ночь, а
здесь   тянется  уже  несколько  месяцев,  притом  этот  сукин  сын  Стауниц
пристает:  кого  я  завербовал?  С  кем  говорил?  Кого уговорил? Выдумки не
хватает.  Говорю ему: "Идет демобилизация, многих увольняют в запас, как раз
тех,  кого  я  наметил..."  Но сколько можно врать? Вы бы послушали, что эта
контра  говорит  про таких людей, которых народ любит, которым верит... А ты
сиди и поддакивай.
     - Не  понимаю,  о  чем  идет  речь?  -  нахмурившись, спросил Пилляр. -
Вывести  тебя  из  игры  нельзя.  Ты  что,  ищешь  сочувствия?  Ну,  мы тебе
посочувствуем, а что дальше?
     Зубов вздохнул.
     - Вам  теперь  будет  немного  легче,  - сказал Якушев, - поскольку я -
ваше "начальство".
     Зубов улыбнулся и кивнул.
     Заговорил Артузов:
     - Товарищ  Зубов  считает  всех  этих  господ дрянью, его раздражают их
контрреволюционные  разговоры.  Особенно  неприятна  история с Игорем, но он
был  абсолютно  разложившийся тип, и эта сбитая с толку девочка... Кстати, у
нас  есть  сведения  из  Киева,  что она очень способная музыкантша и из нее
будет   толк.  Но  вот  остальных,  Алексей,  ты  все-таки  не  совсем  ясно
представляешь  себе: что за зверь Стауниц? На что способны этот черносотенец
Дядя  Вася, жандарм Подушкин? Нам надо знать картину в целом. Таких, как эти
типы,  не  так  уж  много,  но  они  не только в Москве. Мы их пока изучаем,
анализируем,  на  кого  они  опираются,  кто  к  ним  может  примкнуть. А за
границей?   За   границей   у   эмиграции  есть  выродки,  которых  нетрудно
использовать  иностранным  разведкам,  направить  на  террор,  диверсию,  на
провокацию  пограничных  конфликтов. У Врангеля, у Кутепова есть сохранившие
дисциплину  воинские  части.  Представьте  себе  повторение интервенции. Вот
тогда  эти  "дяди",  жандармы,  помещики  и бывшие полицейские крысы покажут
себя.  Я  думаю,  ты  это  понимаешь,  Алексей, и вообрази, что ты под видом
хорунжего  действуешь  в  банде  Матюхина, только твое дело требует стальной
выдержки, сейчас гораздо сложнее... Ведь так?
     На   этом   кончился   разговор.  Зубов  и  Якушев  почувствовали  себя
увереннее.  Теперь  каждый  знал,  что у него в организации МОЦР есть верный
товарищ, который выручит в трудную минуту...




     У  Зубова  был  опыт  не  только  гражданской  войны,  но  и  службы  в
пограничных  войсках  в  Средней  Азии.  В  1921-1922  годах  он  со  своими
конниками  охранял  границу в районе крепости Кушка и Тахта-базара. Это было
время  обострения борьбы с басмачами. Чуть не каждый день с ними происходили
стычки.  Вооруженные  банды врывались в кишлаки, убивали дехкан, настроенных
в  пользу  советской  власти, и угоняли стада овец на территорию государства
по  ту  сторону границы. У басмачей были английские десятизарядные винтовки,
даже  пулеметы,  а главное, быстрые, откормленные кони, которыми их снабжали
тоже  по ту сторону границы. У наших пограничников в то время были трудности
со  снабжением,  особенно  с  кормами  для лошадей. Басмачи зорко следили за
всеми  передвижениями пограничников, и иногда бандитам удавалось нападать на
наши  обозы. Особенно трудно отряду Зубова пришлось в дни, когда Энвер-паша,
объявивший  себя  вначале  другом  Советской  республики  (он  жил во дворце
вблизи  Бухары),  неожиданно  поднял  мятеж, именуя себя падишахом страны от
Кашгара  до  Каспия. Больших усилий стоило покончить с этим мятежом. Басмачи
Энвер-паши  были  загнаны  в  Байсунское  ущелье  и разгромлены. После этого
Зубов  был  вызван  в  Ташкент,  в  штаб  Туркестанского  фронта, оттуда его
направили  на  Курсы усовершенствования начальствующего состава РККА. Вскоре
ОГПУ  понадобился смелый и умный командир, которого необходимо было внедрить
в МОЦР. Это серьезнейшее задание было поручено Зубову.
     Ему  нелегко  было  выполнять задание ОГПУ. К этому примешалось и нечто
личное.  Уже  несколько  месяцев  он  был  знаком  с очень понравившейся ему
девушкой,  работавшей  в  партийном  отделе редакции одной столичной газеты.
Встречались  они  не  часто.  Лена - так звали эту девушку - и Алексей Зубов
редко  могли  выбрать  свободный  вечер.  В  таких случаях Алексей звонил по
телефону  в  редакцию и ждал Лену в подъезде. Они отправлялись зимой в театр
или  в  кино,  а летом в парк. В тот вечер они пошли в Зеркальный театр сада
Эрмитаж. Ничто не предвещало им размолвки.
     Зубов  дважды  был  дома  у  Лены. Отец ее, старый рабочий-металлист, в
последнее  время  сильно  болел,  а  мать,  Ефросинья  Андреевна,  почему-то
невзлюбила  Зубова.  "Ходит  и ходит к Лене, а о будущем не думает. Когда-то
кончит  курсы  и  дадут  ему  полк  или  бригаду, а пока живет в общежитии и
никакого  от него толку". Под "толком" она понимала свадьбу, но с дочерью об
этом говорить не решалась. Лена не позволяла себя учить.
     В  злосчастный,  как  потом  оказалось,  вечер  Лена  и  Зубов смотрели
оперетту  "Граф  Люксембург".  Лена  была  в  хорошем  настроении, она сдала
заметку  о  субботнике на заводе "Серп и молот". Заметка пошла без правки, и
завотделом  ее  похвалил.  Кончился первый акт, в зале зажегся свет, и вдруг
Зубов  заметил  во  втором  ряду  Стауница.  Тот  тоже заметил его и помахал
программкой.  Стауниц  был  в  светлой  паре,  сшитой по последней нэповской
моде, на голове ухарски сдвинутая набок панама.
     - Это кто такой? - с удивлением спросила Лена.
     - Так... Знакомый, - ответил Зубов.
     - Ну и знакомые у тебя. Наверно, из нэпачей?
     Зубов  не  ответил.  "Как  бы  не привязался", - подумал он и предложил
выйти в сад, выпить воды с сиропом.
     Они вышли в сад.
     В  то  время  сад  Эрмитаж был втрое меньше, чем теперь. Каменный забор
отделял  его от прежнего частного владения. Между тем Эрмитаж был чуть ли не
единственным  в  центре  города  садом,  открытым  для  публики.  В  аллеях,
поднимая  тучи  пыли,  толкались  зрители  из  театра  эстрады,  оперетты  и
кинотеатра.
     Лена  с удивлением разглядывала публику. То был цвет нэпа: дамы, одетые
в   платья   цвета  морской  волны,  с  низко  опущенной  талией,  юбки  уже
становились  короче,  шляпы  надвигались  на  брови;  кавалеры  - в пиджаках
колоколом,  в  брюках,  напоминающих  галифе,  суживающихся книзу дудочками.
Такие  брюки  назывались "нарымками" - по названию той отдаленной местности,
куда  попадали  деятели  нэпа  за  противозаконные деяния. В то время были в
моде  светло-серые  мужские  шляпы  с  широкими  полями,  обшитыми  тесьмой,
галстуки  бабочкой  или  завязанные  большим  узлом,  закрывающим сорочку, с
пристежным пикейным воротничком.
     Но  была  и  публика попроще: молодые люди в белых и кремовых рубашках,
застегивающихся  на множество пуговичек, с узкими кавказскими, с серебряными
украшениями,  поясами,  в бриджах и желтых сапогах. Были и девушки в длинных
полотняных  юбках,  жакетах,  похожих  на  коротенькие  мужские пиджаки, и в
белых туфлях на низком каблуке.
     Вдруг  рядом  с  Зубовым  оказался  Стауниц, пристал к Зубову. Пришлось
познакомить  его  с Леной. Стауниц завел разговор об оперетте, о том, хороша
ли  Татьяна  Бах,  и  все время осматривал с головы до ног Лену нагловатым и
пристальным  взглядом.  "Уж очень скромно одета ваша девица", - читал в этом
взгляде  Зубов,  мысленно  посылая  Стауница  к  черту. С другой стороны, он
понимал, что Стауница интересуют его, Зубова, связи, сто знакомые.
     - А  в графе Люксембурге мало графского, вы не находите? - спросил Лену
Стауниц.
     - Не знаю, мне не приходилось видеть графов.
     - Ну,  тогда  и  этот  сойдет... Не угодно ли? "Мы оставляем от старого
мира  только  одни  папиросы "Ира", - он протянул коробку Зубову. - Это кто,
Маяковский написал?..
     - Маяковский не только это написал, - отрезала Лена.
     Стауниц  так  и не отвязался, весь антракт болтал всякую чепуху, иногда
с  антисоветским  душком,  не переставая поглядывать на Лену. Она хмурилась.
Дали звонок, и они вернулись на свои места.
     - Ну и тип... - сказала Лена, - это твой дружок?
     - Да нет, просто знакомый.
     - А  держал  себя  так, будто вы однокашники. Почему ты не оборвал его,
когда он нес всякую похабщину?
     - А я, признаться, не слушал.
     - Зато  я  слушала.  Если  подойдет в следующем антракте, ты его отбрей
как следует.
     Во  втором  антракте  Стауниц  не  подошел,  но,  проходя  мимо, мерзко
подмигнул. Лена это заметила.
     - Вот скотина! - подумал вслух Зубов. - Испортил вечер.
     Лена  молчала. Из театра шли молча. Зубов думал, что она зайдет к нему,
как  бывало  прежде,  но она сказала, что отец болен, мать провозилась с ним
всю прошлую ночь, а теперь ее, Лены, очередь.
     Зубов   проводил   ее   домой   на  2-ю  Тверскую-Ямскую.  Хотя  они  и
поцеловались на прощание, но расстались довольно холодно.
     Он  понимал  ее  чувства:  девушку  смущало  знакомство  Зубова  с этим
франтом  с  бриллиантовым  кольцом  на мизинце. Но что мог ей сказать Зубов?
Она  не  должна ничего знать о том, что связывало его с таким субъектом, как
Стауниц.  Тот,  конечно, понял, что девушка, с которой был Зубов, комсомолка
или даже коммунистка.
     "Черт  с  ним,  со  Стауницем,  в  конце  концов,  - подумал Зубов. - Я
командир,  и мне надо поддерживать знакомство в той среде, где я - свой". Но
хуже,  что  Лена  была  недовольна  знакомством  Зубова  с  таким неприятным
субъектом. Вероятно, решила - влияние нэпа, об этом теперь много говорят.
     ...Лена  была  у Зубова, когда позвонил телефон. Зубова в эту минуту не
было,  он  отправился в продовольственный магазин. Телефон был в коридоре, у
самых  дверей  комнаты,  и упорно звонил. Лена взяла трубку. Чей-то знакомый
голос  спросил  Зубова, и, когда она сказала, чтобы позвонили через полчаса,
вдруг услышала:
     - А   это   говорит   та  очаровательная  барышня,  с  которой  я  имел
удовольствие познакомиться в саду Эрмитаж?
     Лена бросила трубку.
     Когда  Зубов  вернулся,  она  прямо  заговорила  о том, что звонил этот
субъект и назвал ее "очаровательной барышней".
     - Не надо было брать трубку!
     - Телефон  долго  звонил...  Что  у  тебя  с ним общего? Почему он тебе
звонит? Почему ты не пошлешь его к черту?
     Зубов   понимал   ее  возмущение,  но  что  он  мог  ей  ответить,  ей,
коммунистке?  Дал  слово,  что  пошлет этого случайного знакомого к черту, и
отношения между ним и Леной понемногу наладились.
     Вот   тогда-то  он  и  встретился  со  Старовым  и  рассказал  о  своих
переживаниях. Якушев, как мы знаем, был свидетелем этого разговора.
     Старов посочувствовал Зубову и дал такой совет:
     - Устрой   скандал   Стауницу  в  присутствии  Якушева.  Основание  для
скандала  есть.  А  что  до твоей Лены, то скажи ей, что вы познакомились на
бегах,  случайное  знакомство.  Ты,  как  конник, интересуешься бегами, а он
просто  беговой  жук.  Она  хорошая  девушка,  работает  в отделе "Партийная
жизнь",  -  конечно,  ей  неприятно,  что ты знаешься с такими типами. Но не
посвящать же ее в нашу игру? Это абсолютно исключено.
     И Зубов как-то на квартире у Стауница при Якушеве сказал:
     - Что  ты  лезешь  ко мне с антисоветскими анекдотами и всякой чепухой,
когда я с моей девушкой. И по телефону ей говоришь всякую чушь!
     - Ревнуешь? Ухаживай за моей женой. Не имею ничего против!
     - Ну  тебя  к черту! Какая ревность! Я - красный командир. Знакомства у
меня  соответственные.  Она  девушка идейная, работает в газете. А тут - ты,
франт  с  колечком, пижон, со мной на "ты". Ей, конечно, удивительно, откуда
у меня такое знакомство.
     - В  самом деле, с ее точки зрения, компрометантное знакомство. Вообще,
вы   горе-конспираторы.  Ртищев  с  Баскаковым  идут  по  Петровке,  болтают
по-французски.  От них контрой несет за версту. А идут они к вам, Эдуард, и,
возможно, тащат за собой "хвост"...
     Стауниц надулся и потом сказал:
     - Беда  мне  с  ними.  Кстати,  Ртищев  настаивает  на  вашей поездке в
Петроград.
     - Успеется.  У них там сильные группы, так мне говорили в Париже. А вот
нам, Стауниц, предстоит важное дело.
     В чем состояло это дело, выяснилось на следующий день.




     Роман  Бирк,  по  его просьбе, был откомандирован в Ревель и приезжал в
Москву  как  дипломатический курьер эстонского министерства иностранных дел.
В  его  лице  "Трест"  нашел  верного  помощника.  Представителем "Треста" в
Ревеле  был  Щелгачев. Артамонов, под тем же псевдонимом - Липский, переехал
в Варшаву и тоже выполнял поручения "Треста".
     Атташе  польского  посольства  в  Ревеле  капитан  Дримлер, прослышав о
"Тресте",  потребовал  от  Бирка,  чтобы  тот  связал  его  с таинственной и
сильной  подпольной  организацией  в  России.  2-й  (разведывательный) отдел
польского  генерального  штаба возымел желание устроить на польско-советской
границе такое же "окно", какое действовало на эстонско-советской.
     Обсудив  это  предложение,  товарищи,  руководившие "Трестом", поручили
Якушеву  через  Стауница  связаться  с сотрудником военного атташе польского
посольства  в  Москве. Стауниц был доволен поручением. Наконец он выходил на
международную арену.
     Свидание  Стауница  с  этим  сотрудником должно было произойти в кабаре
"Странствующий   энтузиаст"  на  Средней  Кисловке.  Это  кабаре  привлекало
нэповское  именитое  купечество  и их дам. Они рвались туда, чтобы поглядеть
богему  -  неудачников актеров и художников... Богема открыто издевалась над
нэповской  публикой,  но  это  ее не смущало. На случай скандалов (они здесь
были нередки) при входе в кабаре дежурили милиционеры.
     В   этом   расписанном  футуристами  подвале  кабаре  одним  из  лучших
официантов  считался  Стасик  -  тайный  сотрудник польского военного атташе
полковника Вернера.
     Как  было  условлено, Стауниц занял столик в углу, заказал Стасику кофе
и  ликер "Кюрасо". Само название "Кюрасо" было паролем. Этого ликера никто в
таком месте не стал бы заказывать.
     В  ту же минуту к столу подсел господин средних лет с седыми усами. Это
был не полковник Вернер. Господин назвал себя:
     - Чехович.  Пан  полковник  не  считает  возможным  появляться  в таком
месте.
     - Место  выбрал  он  сам,  - сухо сказал Стауниц, - боюсь, что нам не о
чем  говорить.  Я  имею  полномочия  беседовать  только  с паном полковником
Вернером.
     - Разговор  наш  будет  непродолжительным,  -  обиженным  тоном  сказал
Чехович.   -   Мне  поручено  передать  вашим  руководителям,  что  господин
Артамонов,   он   же  Липский,  является  нежелательным  в  качестве  вашего
представителя. Он - германофил, враг нашей независимости.
     - Вы  придаете  слишком  большое  значение  личности Артамонова - он не
более  как приказчик и будет делать то, что ему скажут. По это я вам сообщаю
неофициально, пан Чехович.
     Разговор  неожиданно оборвался. Какой-то длинноволосый швырнул тарелкой
в  даму за соседним столом. Ее кавалер вцепился в гриву длинноволосому, дама
завизжала...
     - Прелестный  уголок  вы  выбрали для конфиденциальной беседы, - сказал
Стауниц, - дело не обойдется без милиции и проверки документов.
     Появился  Стасик  и  через  какие-то  катакомбы, заставленные ящиками с
пустыми  винными  бутылками,  проводил Стауница и Чеховича на улицу. Стауниц
немедленно сообщил о неудачном свидании Якушеву.
     На  следующее  утро  Якушев  обо  всем  рассказал  Старову.  Тот  вдруг
встревожился:
     - А  знаете  ли  вы,  что  Чехович  арестован вчера ночью на квартире у
своей дамы сердца.
     - Это после свидания со Стауницем? Неприятное совпадение.
     - Чехович  задержан  по  другому  делу, но посольство может связать эти
события  -  свидание  со  Стауницем  и  арест  через  три  часа...  Вам надо
встретиться  с  Вернером.  Пусть  Стауниц  с  ваших  слов  первым сообщит об
аресте,  прошло  лишь  несколько часов. В посольстве вряд ли узнали об этом.
Да!  Он  должен  устроить вам свидание с Вернером. Естественно, ведь Стауниц
боится, как бы Чехович его не выдал.
     - Откуда "Трест" знает об аресте?
     - Помилуйте, такая мощная организация. У нее везде свои люди.
     - В  самом  деле,  -  сказал  Якушев, - эта история может даже повысить
наши шансы в глазах полковника Вернера.
     Якушев  с  необыкновенной  для  его  возраста и солидности поспешностью
разыскал  Стауница  и  объяснил ему, что надо делать, и притом немедленно. И
Стауниц мгновенно понял.
     Он  разыскал официанта Стасика, вопил и метался так, что этот сотрудник
полковника Вернера, как мог, его утешал:
     - Я   понимаю  вашу  тревогу,  но  пан  Чехович  бывал  и  не  в  таких
переделках, он вас не выдаст. Кроме того, посольство заявит протест.
     - Что  протест?  Выручить  Чеховича  может  только  "Трест". Надо, чтоб
полковник встретился сегодня вечером с нашим "главным"...
     - Да, но где? Не в нашем кабаре, конечно...
     Стауниц задумался. И вдруг сообразил:
     - Сегодня  у  моих  друзей,  Кушаковых,  раут...  Полковник  может туда
приехать  как  гость.  Особняк...  там  рады гостям, открытый дом. Кушаковым
этот  визит даже польстит. Вообще полезное знакомство. Наш "главный" приедет
к десяти. Ответ по телефону...
     Стасик позвонил: полковник согласен, прибудет к десяти. Адрес?..
     14   октября  1923  года  состоялось  свидание  Якушева  с  полковником
Вернером.   Произошло   это   в   особняке  Кушаковых.  Агриппина  Борисовна
действительно  была польщена визитом Вернера, на Якушева она обратила меньше
внимания.  Стауниц уговорил ее предоставить свою спальню для интимной беседы
полковника со своим старым другом.
     Мимо  гостиной,  где играли в карты, Стауниц проводил Якушева в спальню
Кушаковой.  Там  его  ожидал Вернер. Якушев вошел в спальню, которую хозяйка
называла  "будуаром",  поздоровался  с  Вернером и взглянул на Стауница. Тот
понял и мгновенно исчез.
     В  "будуаре"  пахло  духами,  светил  только  голубой фонарь в потолке.
Присев на низенький пуф, Якушев сказал:
     - Могу  вас  порадовать.  Чехович  будет  освобожден,  - он взглянул на
часы, - вероятно, он уже дома.
     - Мы заявили протест.
     Якушев пожал плечами:
     - Зачем?  Вы  должны  были  прежде  всего  оповестить нас. У нас хватит
влияния  на  то, чтобы освободить Чеховича. Но это дело прошлое. Поговорим о
будущем. Вы хотели что-то сказать?..
     - Да.   Примите   нашу  благодарность...  То,  что  мы  знаем  о  вашей
организации,  нас  порадовало.  Нас  устраивает  ваша  ориентация на Николая
Николаевича.  Мы  не  забыли  его  обращение  к  полякам в начале войны, его
обещания  автономии. Словом, его персона нас устраивает. В случае конфликта,
как  нам  известно,  вы  будете поддерживать нас и Францию. Однако некоторые
русские монархисты придерживаются германской ориентации.
     - Так же, как некоторые ваши титулованные магнаты.
     - Мы  это  знаем.  И  не только магнаты. Мы возмущены поведением барона
Врангеля.  Он,  очевидно, не понимает, что "царство Польское" кончилось и не
возродится.  Эти  господа  раздражают  нас  своим  высокомерием.  Между нами
говоря,  простой  люд  Польши  склонен  больше доверять большевикам в смысле
сохранения  независимости  Польши.  Поэтому  мы  бы желали получить от вашей
организации  заверения  в  том,  что  вы  будете выполнять обещания великого
князя Николая Николаевича.
     - В  настоящее время, - с достоинством начал Якушев, - наш Политический
совет  вырабатывает  меморандум, в котором будет ясно сказано об отношении к
соседним  с  Россией  государствам. Меморандум будет вручен вам через нашего
эмиссара в Варшаве Артамонова-Липского.
     - Господин  Липский  был принят начальником второго отдела генерального
штаба   Братковским.   Речь   шла   об   организации   "окна"   на  границе,
следовательно, о переносе вашей работы на "кресы"...
     - В Западную Белоруссию.
     - Мы  называем  наши  восточные окраинные области "кресами". Но если мы
оказываем  вам  эти  услуги,  то  вместе  с тем мы бы желали получить от вас
некоторые  сведения  военного  характера.  Нас интересует дислокация войск в
приграничной полосе, сведения о сокращении контингентов...
     - Позволю  себе  вас  прервать, полковник... Я не имею полномочий вести
беседу  по  чисто  военным  вопросам.  Эти  вопросы начальник второго отдела
вашего   генерального  штаба  может  прояснить  с  начальником  штаба  нашей
организации,  генералом...  Фамилии  я  не  назову,  но  я убежден, что вы с
уважением  отнесетесь  к  этому весьма авторитетному лицу. Смею вас уверить,
что   мы  в  случае  военного  конфликта  будем  поддерживать  рас  и  ваших
союзников.  Хочу  вам  сказать  еще,  полковник, что помощь, оказанная вами,
будет  способствовать нашим добрососедским отношениям, предстоящим в близком
будущем. Личные контакты в Варшаве я считаю необходимыми.
     - Я  рад  это слышать от главы будущего... - здесь Вернер сделал паузу,
- будущего правительства.
     - Не  будем  опережать  события, полковник, миссия руководителя внешней
политики нашей организации меня вполне удовлетворяет.
     На этом кончилось свидание Якушева с Вернером.
     Агриппина  Борисовна  Кушакова  была  несколько разочарована: "западный
дипломат",  как назвал Вернера Стауниц, ушел незаметно, простившись только с
хозяйкой.  Но  зато  Якушев  теперь  очаровал  хозяйку,  он  отведал  гуся с
антоновскими  яблоками и коллекционное вино из подвалов "Массандры". Стауниц
с   удивлением  убедился,  что  Якушев  оказался  душой  общества  в  салоне
Кушаковой.
     Они ушли от Кушаковых в первом часу ночи.
     На улице Стауниц спросил:
     - Как вы думаете, чем кончится эта игра?
     - Игра  только  началась.  Наполеон  как-то  сказал:  "Надо ввязаться в
игру,  а  потом  посмотрим,  что  выйдет..."  Было  бы  идеально получить от
второго  отдела  польского штаба все, что нам нужно... Вы понимаете, о чем я
говорю?
     - Признаюсь - не понял.
     - Все  эти  Марковы,  тальберги и компания, которых польский генштаб на
порог  не  пускает,  будут  бегать к нам и просить протекции. Таким образом,
"Трест" приобретет международное значение.
     - Александр Александрович!
     - Что?
     - Вы - гений!
     - Я  далеко  не  гений.  А  в  военных  делах  совсем  слабоват.  Но не
сегодня-завтра примет дела наш начальник штаба.
     - Кто он все же? Или это еще тайна?
     - Генерального штаба генерал-лейтенант Потапов.




     1  сентября  1923  года  ОРА перестало существовать. Врангель объявил о
создании   РОВС  -  Российского  общевоинского  союза.  РОВС  объединил  все
воинские  силы эмиграции с подчинением их штабу Врангеля в Сербии. На втором
месте  после  Врангеля  теперь оказался генерал Александр Павлович Кутепов -
упрямый,  энергичный  и  жестокий.  Он опирался на галлиполийцев, то есть на
тех,  кто  после эвакуации Крыма прошел испытания в лагере на Галлиполи. Там
Кутепов   насаждал   свирепую  дисциплину,  сажал  офицеров  на  гауптвахту,
разрешил  дуэль  на  винтовках  за  оскорбление  офицерской  чести (дуэльных
пистолетов  не  было). Полевые суды и жестокие наказания несколько подтянули
дисциплину.   Когда   галлиполийцев   эвакуировали  в  Болгарию,  они  имели
потрепанный  вид,  но  все  же  были  пригодны  для  карательных экспедиций.
Генерал  Туркул,  командуя  этим  войском, сумел жестоко подавить в Болгарии
народное  восстание.  Особенно  свирепствовал  генерал Покровский, известный
своими  зверствами  еще  в  годы  гражданской  войны.  Он  продолжал  так же
действовать  и  в  Болгарии,  но там его кровавая деятельность кончилась: он
был убит повстанцами.
     Характер    Кутепова   привел   его   к   столкновению   с   болгарским
монархо-фашистским  правительством.  Кутепов был отстранен от командования и
переселился  в Стремске Карловцы, в Сербию, где находился штаб Врангеля. Там
Кутепов снова обрел власть над остатками белых армий, став во главе РОВС.
     Приход  Кутепова  в  РОВС  означал, что диверсионная и террористическая
деятельность   белых   будет   возрастать.  Юрию  Ширинскому-Шихматову  было
поручено  организовать  школу  агитаторов и подобрать "твердые элементы" для
заполнения должностей в России после реставрации монархии.
     "Трест",  как  одно  из  средств  борьбы  против терроризма, шпионажа и
диверсий,  приобретал  большое значение. Надо было искать пути проникновения
в  РОВС  и  войти в доверие к Врангелю и Кутепову. Вместе с тем продолжалась
переписка  с  Высшим  монархическим  советом  и с Климовичем (он по-прежнему
состоял при Врангеле).
     Якушев  заботился о том, чтобы стиль писем "Треста" соответствовал духу
верноподданнических  излияний  того  времени. Он к месту вставлял "уповая на
монаршую   волю",   "следуя  предначертаниям  почившего  в  бозе  обожаемого
монарха", "повергая к стопам".
     Впрочем,  "повергая  к стопам" он вскоре исключил, полагая, что "стопы"
могли  быть у монарха, а у великого князя, местоблюстителя престола, имеются
лишь ноги.
     Стауниц  исполнял  обязанности  секретаря,  зашифровывал  письма, писал
указания  представителям  "Треста"  за границей. Так как переписка шла через
эстонское  и  польское  посольства,  а  там, несомненно, интересовались этой
перепиской,  то  можно было дезинформировать посольства, сообщая то, чего не
было в действительности.
     Артузов,  Пилляр,  Старов  предупреждали,  что  "Трест"  может  ожидать
гостей-ревизоров  из-за  границы. Хотя Якушев с Хольмсеном и условились, что
о  посылке эмиссаров в Россию в каждом случае "Трест" будет предупреждаться,
но  спустя  немного  времени  был  арестован  полковник Жуковский, посланный
вопреки  договоренности  без  предупреждений.  Якушев  в  письме к Хольмсену
разразился   упреками   и  еще  раз  заявил,  что  "Трест"  не  отвечает  за
безопасность тех эмиссаров, которые будут проходить по своим каналам.
     Но  эмиссаров  могли  посылать  и  с  ведома  "Треста", через "окно" на
советско-эстонской границе.
     Потапова  беспокоили  редко,  но  полковнику  Вернеру сообщили, что все
переговоры  военного  характера  уполномочен  вести  только  Потапов. Тотчас
последовало  приглашение  Якушеву и Потапову прибыть в Варшаву для совещания
с начальником 2-го отдела генерального штаба.
     Дзержинскому  доложили  об  этом,  и  было решено, что Потапов и Якушев
отправятся в Варшаву "нелегально", через только что организованное "окно".
     Но  до  отъезда  Якушев  должен  был официально представить Потапова на
совещании  Политическою  совета  МОЦР.  По  этому случаю предстояло провести
совещание  Политического  совета  -  "звездной палаты" МОЦР - почти в полном
составе.




     Для  совещания Политического совета МОЦР была избрана сторожка на одном
из  кладбищ  Москвы.  Здесь  всегда  толчется  разный люд, а когда стемнеет,
можно  незаметно  подойти,  не  обращая  на себя внимания. В сторожке обитал
заросший  косматой  бородой старик, в котором никто не мог узнать известного
в начале века кутилу, князя Орбелиани, ротмистра Сумского гусарского полка.
     В  тот  вечер  Якушев  и  Потапов  устроились на скамейке, в отдаленном
уголке  кладбища,  и  ждали,  когда  совсем  стемнеет,  чтобы  пробраться  в
сторожку.  Они  говорили о предстоящем заседании Политического совета. Совет
редко   собирался   в  полном  составе.  Только  три  его  члена  -  Якушев,
Остен-Сакен  и Ртищев - жили в Москве, кавалергард Струйский жил под Москвой
в  Царицыне, Путилов - в Петрограде, барон Нольде - в Твери, бывший владелец
нефтяных промыслов Мирзоев скрывался где-то на юге.
     - Сегодня  вы  увидите  этот зверинец. Атмосфера тяжелая. В этих ветхих
стенах  скопилось  столько  злобы и ненависти, что непонятно, как они еще не
рухнули. - Якушев оглянулся. - Пора...
     Они  вышли  на  прямую  дорожку,  обогнули  кладбищенскую церковь. Было
совсем темно. В кустах, вблизи сторожки, возникла тень.
     - "Тесак", - негромко сказал Якушев.
     - "Тихвин", - ответила тень.
     "Однако   совсем  по-военному",  -  подумал  Потапов.  Якушев  бесшумно
отворил  дверь,  и  они  вошли  в  сторожку.  В  тусклом  свете  керосиновой
лампы-трехлинейки  можно  было  разглядеть  людей,  сидевших  в  один ряд на
скамье против русской печи.
     - Bonsoir  messieurs,  j'ai  l'honneur  de  vous presenter notre ami et
confrere des armes*.
     ______________
     *  Добрый  вечер,  господа... Имею честь представить вам нашего друга и
брата по оружию (франц.).

     Потапов,  поклонившись,  разглядел  в  полумраке  седую бороду и желтую
лысину  Ртищева,  которого  знал  по  старому времени. В огромном, худом как
скелет  человеке,  который  сидел  на  табурете  у  самой  печи,  он  угадал
кавалергарда Струйского.
     Совещание  открыл  Ртищев.  Он  начал с того, что наконец МОЦР обрела в
лице   его   превосходительства  Николая  Михайловича  выдающегося  военного
деятеля.  Таким  образом,  в  составе  будущего  правительства  России  пост
военного министра не является больше вакантным.
     Якушев  попросил  себе  особых  полномочий на тот случай, когда собрать
Политический  совет  не  представится  возможным.  Полномочия ему были даны.
Особой   группе   Стауница   предлагалось  состоять  в  полном  распоряжении
Политического совета, что означало подчиняться Якушеву и Потапову.
     Затем  Боярин  Василий  (он  же  Ртищев)  объявил,  что  Федоров (он же
Якушев) сделает важное сообщение.
     С  почтительным  изумлением  Потапов  слушал  Якушева.  Он знал его как
чиновника  министерства  путей  сообщения  в  чине действительного статского
советника,  светского  говоруна  и  поклонника  хорошеньких женщин, а тут, в
такой  сложной  игре,  перед  ним  предстал  тонкий  и  умный  актер, знаток
человеческих  душ,  отлично  изучивший  своих  партнеров. А среди них были и
неглупые и очень опасные деятели.
     Прежде  всего  Якушев дал точный анализ господ, которые стояли у власти
в  Польше  и  Финляндии,  в  странах,  привлекавших  особое внимание русских
монархистов.   Если   в   Финляндии   у   власти  был  знакомый  всем  барон
генерал-лейтенант   Маннергейм,   в   прошлом   офицер  кавалергардского  ее
величества  полка,  то  деятели  МОЦР  плохо  разбирались  в польских делах.
Якушев  объяснил  им,  что,  несомненно,  в  этой  стране  вернутся к власти
Пилсудский  и  его  полковники,  не исключен военный переворот. Якушев резко
осудил   политику  "наших  зарубежных  братьев"  из  ВМС.  Они  мешают  МОЦР
использовать  2-й  отдел  польского  генерального штаба и настораживают этот
штаб:
     - Я  и  наш друг и собрат (взгляд и полупоклон в сторону Потапова) едем
в  Польшу.  Мы  собираемся поставить перед польским генштабом важные для нас
вопросы  -  создание  не  одного,  а двух "окон" на границе. Мы имеем в виду
расположить  на  территории  Польши, вдоль польско-советской границы, отряды
русской   конницы   под   видом   рабочих  на  угодьях  польских  и  русских
землевладельцев.  Вы  понимаете, господа, как это важно! Вспомним Савинкова.
Ему  удалось  сконцентрировать  на польской стороне несколько десятков тысяч
штыков  и  сабель под флагом "Союза защиты родины и свободы". Неужели нам не
удастся  создать  несколько  небольших по численности отрядов, которые могут
послужить   авангардом   в   случае   военного  конфликта  между  Польшей  и
Советами?..  Все  это  было  бы  осуществимо,  если бы наши дорогие собратья
держали  себя умно, если бы, к примеру сказать, наш любезный друг из Высшего
монархического  совета  Николай Евгеньевич Марков не писал громовых статей и
не   читал   лекций   о  Российской  империи  в  пределах  тысяча  девятьсот
четырнадцатого  года  и  не  называл  Польшу  привисленскими  губерниями, не
обещал  полякам  генерал-губернатора  вроде  известного нам Скалона. Один ли
Николай  Евгеньевич  делает  такие "гафы"? Я могу назвать и других, подобных
ему  политиков.  А  это настораживает Пилсудского и пилсудчиков. И не только
их...  Я  слышу  неодобрительные возгласы. Друзья мои, я точно так же мыслю,
как  Николай  Евгеньевич,  но  есть  мудрая  пословица,  я  позволю  себе ее
перефразировать:  "Если  хочешь есть пирог с грибами, держи, но крайней мере
временно,  язык  за зубами". Поэтому, дорогие собратья, терпение и терпение.
И  имейте  в  виду,  что  наша командировка в Польшу может не дать так скоро
желаемых результатов...
     "Ах,  лиса,  -  подумал  Потапов,  - очень нам с тобой нужны эти отряды
врангелевцев на границе, а вот "окна" - дело другое".
     - Ни  в  коем  случае  не  раздражать  поляков,  делать  вид,  что наше
правительство   будет   уважать   суверенитет   и  почитать  будущего  главу
государства - Пилсудского... - так закончил Якушев.
     Боярин  Василий  пригласил  высказаться Мирзоева по самому болезненному
вопросу - о финансовых затруднениях МОЦР.
     - В  конфиденциальном  письме  из  Парижа  мои  родственники, Чермоевы,
пишут:  "Вы,  наверно, думаете, что мы располагаем прежними возможностями, и
ошибаетесь.  Подлец  Гукасов  продал  свой нефтеналивной флот англичанам. На
его  счастье,  флот  находился в британских водах. Он как был, так и остался
миллионер.  Мы  же  не могли вывезти принадлежавшие нам нефтяные источники в
Европу,  как  вам известно. Откуда же нам взять средства, чтобы помочь нашим
друзьям?.."  Я  не  буду  читать  полностью письма, но ознакомлю вас с таким
предложением:  "Если  бы вам удалось устроить хотя бы небольшое восстание на
Северном  Кавказе,  то  можно  было  бы  здесь  представить  его  как начало
большого  дела.  И  я  уверен,  что  деньги  бы  тотчас нашлись. Мы знаем от
генерала  Улагая  и его братьев, что на Кавказе найдутся люди, есть и хорошо
спрятанное  оружие,  -  следовательно,  МОЦР  остается  взять  дело  в  свои
руки..."
     - Браво!
     Якушев строго взглянул на Струйского:
     - Вместо   патетических   восклицаний   нам  следует  выслушать  мнение
начальника штаба.
     Все повернулись к Потапову.
     - Я   категорически   должен   возразить  против  "хотя  бы  небольшого
восстания".  Не преуменьшайте вооруженных сил Советов. Они справятся с таким
"путчем"  легко  и  быстро.  Начинать  дело  можно, если ты уверен в успехе.
Генералу Улагаю легко командовать из Парижа. Но ведь нам-то отсюда виднее.
     Потапов произнес это веско и убедительно. Никто не возразил.
     - Будем  беречь  силы  и готовиться. Иное дело, если Антанта решится на
интервенцию,  -  вздыхая  сказал  Ртищев.  - Пожелаем же удачи нашим дорогим
соратникам.
     Потапов заметил, что эти господа решали дела в спешке.
     Все  нервно  повернулись  к  двери,  когда  вошел  человек,  в  котором
Потапов,  по  рассказам  Якушева,  узнал Стауница. Он получил из рук Ртищева
бумаги.  "По-видимому,  для шифровки", - подумал Потапов. Ему было известно,
что этот человек исполняет обязанности начальника канцелярии МОЦР.
     - Кажется, все? - спросил Ртищев.
     И  по  тому,  как  быстро  опустела сторожка, Потапов понял, что каждый
хотел уйти поскорее.
     Якушев  и  Потапов  вышли  последними.  Когда  они очутились за оградой
кладбища, Якушев спросил:
     - Ваши впечатления, Николай Михайлович?
     - Вот  эти монстры думают восстановить монархию в России?.. У меня было
такое  впечатление, будто из склепов вылезли мертвецы и справляют шабаш, все
эти  камер-юнкеры, камергеры, бароны... - Потапов остановился. - Но вы лучше
меня  знаете,  кто  за  ними стоит. Монархию они не восстановят, но натворят
бед,  если  мы  с  вами  и нашими товарищами не возьмемся за них. Не так ли,
ваше высокопревосходительство, министр иностранных дел?
     - Абсолютно   согласен   с   вашим  высокопревосходительством,  военным
министром.
     Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
     - А  пока  как  бы  господа  министры  не пропустили трамвай. Он в этих
местах ходит редко.
     Им  предстояло  нелегкое испытание. Разведотдел польского генштаба имел
солидную  репутацию  в  Сюртэ  женераль  и в Интеллидженс сервис. Об этом их
предупредил  Артузов. Накануне отъезда они репетировали свои роли: Потапов -
типичного   "момента"   (так   назывались   карьеристы-офицеры,   получившие
образование  в Академии генерального штаба), светского человека, близкого ко
двору,  Якушев  -  человека  себе  на  уме, но тоже карьериста, влиятельного
руководителя  сильной  подпольной  организации,  готовой взять власть в свои
руки.   И  как  обычно  между  штатским  генералом  и  военным,  к  тому  же
генштабистом, они решили изобразить легкое соперничество.
     Оба  признались  друг другу, что в молодости имели успех в любительских
спектаклях,  но  им предстоял спектакль другого рода, более серьезный. И они
серьезно готовились к этой игре.
     В  то  время  когда  Потапов  и  Якушев  благополучно перешли границу и
находились  в  Польше,  произошло то, чего опасался Артузов. От Щелгачева из
Ревеля  поступило сообщение, что в Москву следует супружеская пара Шульц. Их
направляет  Кутепов.  Они  хорошо  ему  известны  по  "Союзу галлиполийцев".
Щелгачев дал им явку к Роману Бирку, а Бирк к Стауницу, в Москву.
     Об этой новости доложил Артузову Зубов.




     Таким  образом,  "Трест"  должен  был принять "контролеров" - эмиссаров
Кутепова,  убежденных  монархистов,  в  сущности  соглядатаев.  К тому же ни
Якушева,  ни  Потапова  не  было  в Москве, и Зубову предстояло заняться ими
одному.  Инструкции  Артузова  и  Старова  были  такими:  настроить Стауница
против  приезжих  "контролеров", не спускать глаз с него самого и до приезда
Якушева   пресекать   всякие   попытки   эмиссаров   Кутепова   связаться  с
Политическим советом МОЦР.
     Принять  супругов  Шульц было необходимо: через этих посланцев Кутепова
появлялась  возможность  установить  связь  с ним самим и проникнуть в РОВС.
Однако  шли дни, а супруги Шульц не появлялись. Стауниц проявлял нетерпение.
Зубов, как бы между прочим, сказал:
     - На кой черт они тебе сдались?
     - Как  "на  кой  черт?"  Чем  нас  больше - тем лучше. И узнаем, что за
зверь Кутепов.
     - А  ты  не  знаешь?  Он  посылает  контролеров,  а нам радоваться? Вот
увидишь, Якушев разозлится. Да и Политсовету не понравится.
     Стауниц действительно призадумался.
     В  конце  сентября  на  границе  был  задержан  крестьянами  гардемарин
Бурхановский,  посланный Врангелем и застрявший в болоте. А о супругах Шульц
ни  слуху  ни  духу. И вдруг поздно вечером "племянники", как окрестили чету
Шульц, явились на квартиру Стауница:
     - Мы  пришли  от  Всеволода  и  имеем  дело к Эдуарду по поводу продажи
картины.
     На это Стауниц ответил, как было условлено:
     - Картина уже продана, но я вам могу предложить другое дело.
     Женщина  была  очень  взволнована,  мужчина тревожно озирался, оба едва
стояли на ногах.
     Стауниц проводил их в приготовленную комнату.
     - Мы ждем вас давно и, признаться, беспокоились. Где вы задержались?
     - Шли   через  Псков.  Заблудились.  Решили,  что  пропали.  Собирались
подороже продать жизнь.
     Из-под  платка  на  Стауница  смотрели  наглые, молодые глаза немолодой
женщины.
     Она  размотала  платок,  скинула  резиновый  плащ. Стауниц разглядел ее
лицо и подумал: "Вероятно, хороша была в молодости".
     Мужчина, расстегнув шинель, упал на диван.
     - Гога... - укоризненно сказала женщина.
     - Как вас прикажете называть?
     - Я  думаю,  что вам можно назвать наши настоящие имена. У нас немецкие
паспорта  на имя Шульц, но зовут меня Мария, Мария Владиславовна Захарченко,
а его Радкевич, Георгий Николаевич.
     - Хорошо.  Здесь вы в безопасности. Располагайтесь. Вы, вероятно, очень
устали?
     - Дело  не  в  физической  усталости. Откровенно говоря, мы решили, что
погибли. Но мы знали, на что шли.
     - Повторяю,  вы  в  полной  безопасности.  Ваши  паспорта  не  годятся.
Придется  не выходить до тех пор, пока мы не приготовим вам документы. Потом
ваша  одежда:  резиновый  плащ,  брезентовый  балахон...  Все  это  тоже  не
годится.  Времена  военного  коммунизма  прошли.  Этим  я займусь. Мы, Мария
Владиславовна, подберем вам туалет к лицу...
     - Эдуард  Оттович,  я  не  искательница приключений. Я и Георгий прошли
через  две  войны:  мировую  и гражданскую. То, что мы живы, это почти чудо.
Ваша   организация   может  нами  располагать,  как  она  найдет  нужным.  Я
уполномочена генералом Кутеповым установить связь с "Трестом".
     Она  смотрела  в упор на Стауница - бледное лицо, судорожно сжатые губы
и широко открытые, горящие глаза.
     "Психопатка", - подумал Стауниц и вынудил себя улыбнуться.
     - Что  ж...  Мы  рады.  В ближайшее время я могу устроить вам встречу с
одним из наших руководителей.
     - Мы хотим действовать, а не разговаривать.
     - Чтобы  действовать,  надо  знать  обстановку.  Дело  не  в том, чтобы
жертвовать собой по пустякам. Этот... Бурхановский был с вами?
     - Нет. Но мы его видели в Ревеле. Где он?
     - Его уже нет. Вы поняли?
     Она кивнула и опустилась в кресло, сказав:
     - Мы  сошли  с  поезда  за  двадцать  верст до Москвы, на разъезде. Для
безопасности.  Нам  говорили,  что  в Москве на вокзале проверяют документы.
Добирались к сам чуть не десять часов.
     - Понимаю. Спокойной ночи.
     Стауниц закрыл дверь, чувствуя колючий взгляд женщины.
     Он  не мог и подумать о том, какую роль она сыграет в его жизни. Тотчас
о прибытии "племянников" позвонил Зубову.




     Ночь прошла спокойно. Стауниц встретился днем с Зубовым и рассказал:
     - Утром,   когда   я  постучался  к  "племянникам",  услышал,  как  они
отодвигают  стол  от  двери.  Оказывается  -  устроили баррикаду, револьверы
лежали   на   столе.   За   чаем  был  длинный  разговор.  Дама  известна  в
петербургских  военных  кругах.  В  германскую  войну  пошла добровольцем на
фронт,  заслужила  Георгиевский  крест  и  офицерский чин. Первый муж убит в
гражданскую  войну.  Сама участвовала в этой войне, была в корпусе Кутепова.
Сошлась  с  Георгием  Радкевичем  - штабс-капитаном. У Врангеля, в Крыму, он
считался  смелым  разведчиком.  После  эвакуации Крыма были в Галлиполийском
лагере.  О Кутепове говорит восторженно. Она с ним в родстве - действительно
племянница.  О себе сказала, что отлично стреляет и ездит верхом, брала даже
призы на состязаниях. Знал Кутепов, кого послать к нам ревизорами...
     Артузов   и   Старов   поручили  гостей  Зубову.  Якушев,  как  высокий
руководитель  "Треста",  по  возвращении  должен  был  изредка  снисходить к
гостям,  давать  им инструкции, знакомить с программой и тактикой подпольной
организации.  Четыре  дня  "племянники" не выходили из квартиры Стауница, им
объяснили,  что для них изготовляются верные документы. Нужно было придумать
занятие, которое целиком бы их захватило.
     Зубов  (по  поручению  Старова) должен был явиться к гостям как чин для
особых  поручений  при штабе "Треста". Стауниц ожидал его к одиннадцати утра
и  предупредил  "племянников".  Когда  Зубов  появился  на  пороге в длинной
кавалерийской  шинели,  фуражке  с  красным  околышем  и  звездочкой,  Мария
Владиславовна побледнела, хотя и знала об этом визите.
     - Разоблачайтесь, - сказал Зубову Стауниц.
     Тот,  скинув  в  коридоре шинель, подтянув портупею, вошел в комнату и,
щелкнув  каблуками, поклонился Захарченко и Радкевичу. Захарченко уставилась
на орден Красного Знамени на гимнастерке Зубова...
     - Так  это  вы  и  есть! - сказала она. - Знаете, если бы я вас в таком
виде встретила на границе... - И она сделала вид, что прицеливается.
     - При всех обстоятельствах? - усмехаясь, спросил Зубов.
     - Не  при этих, разумеется, - продолжала она, не сводя глаз с ордена. -
Это у вас за какие подвиги?
     - За Южный фронт.
     - Ростов-на-Дону? - заинтересовался Радкевич.
     - Мелитополь.
     - Могли повстречаться, - добродушно сказал Радкевич.
     - Пуля  в  лоб  -  вот  встреча  с вашим братом, - злобно глядя в глаза
Зубову, сказала Захарченко.
     - О, да вы сердитая... - рассмеялся Зубов.
     Стауниц сухо сказал:
     - Мария Владиславовна! Это член нашей организации.
     - В самом деле, Мария... - укоризненно пробормотал Радкевич.
     - Прошу  прощения...  Но  вы должны понять наши чувства. И мне все-таки
интересно, какие пути-дороги вас привели к нам... Вы из офицеров?
     - Из прапорщиков.
     - Выправка у вас не вполне гвардейская, но для прапорщика...
     - Будем  считать,  что  знакомство  состоялось, - вмешался Стауниц. - У
Зубова есть поручение к вам, господа.
     - Так  точно.  Мне  поручено  передать  вам,  что  свидание  с главными
руководителями,  к  сожалению, невозможно, поскольку они сейчас за границей.
До беседы с ними решено не давать вам заданий. Отдыхайте.
     - Когда приблизительно может состояться свидание?
     - Через пять-шесть дней. Вот все, что имею вам сообщить.
     Зубов  поклонился  и вышел. Когда в передней хлопнула дверь, Захарченко
сказала:
     - Все-таки  мне было трудно видеть этого человека и знать, что он враг,
хоть и бывший враг...
     - А  мне понравился этот малый. Хамоват немного, но откуда им набраться
лоска?
     - А  у тебя, что ли, лоск?.. Все, что было, пропало! Мало ты валялся по
грязным халупам?
     - Да,  в  свите  его  величества  нам состоять не придется. - И Стауниц
пригласил гостей ужинать.
     Тихая,  хорошенькая женщина - жена Стауница - поставила на стол чайник,
печенье и исчезла.
     - А  мне  любопытно  знать,  что  могло  толкнуть к нам этого молодца с
орденом. Он кто? Командир полка?
     - В  будущем  комбриг.  Что могло толкнуть? Да хоть бы то, что его отца
расстреляли красные и что этот молодец рассчитывает у нас быть генералом.
     - Ого! Дай бог, чтобы мы его оставили взводным.
     - Прошу  помнить,  наш расчет на внутренние силы и на таких, как Зубов,
тоже...
     - Это   нам   говорили  в  Париже,  но  что-то  очень  медлительны  эти
"внутренние силы"...
     - Мы многого не знаем, Мария, - примирительно заметил Радкевич.
     - А вот встретитесь с Федоровым - узнаете...
     И Стауниц дал понять, что разговор на эту тему окончен.




     Отъезд  Якушева и Потапова в Польшу состоялся 19 октября 1924 года. Они
благополучно  обновили  "окно",  устроенное  на польской границе, и в тот же
день прибыли в Варшаву.
     В  конспиративной обстановке, в полумраке, Потапов и Якушев встретились
с  полковником  Байером  из 2-го отдела польского генерального штаба. Беседа
касалась  самых  важных  вопросов, при этом Потапов занимался чисто военными
проблемами, а Якушев - международными.
     О  монархическом  перевороте  в  России  говорилось  как о чем-то давно
решенном.   От   имени   "Треста"  Якушев  и  Потапов  согласились  признать
независимость  польского  государства после переворота. Им дано было понять,
что  возможно  возвращение  к власти Пилсудского. Польская сторона обязалась
не  поддерживать Петлюру и Савинкова с его "Союзом защиты родины и свободы",
не  допускать  массового  возвращения  белых  эмигрантов в Россию и признать
руководство "Треста" законным претендентом на власть.
     Обсуждался  вопрос  о  диктатуре великого князя Николая Николаевича и о
том,  что  будущее правительство будет состоять не из белых эмигрантов, а из
лиц,  находящихся  на  советской  службе, знакомых с условиями, создавшимися
при нэпе, и независимых от эмигрантских кругов.
     Во  время переговоров Потапову приходила мысль, что он видит все это во
сне  или перед ним разыгрывается какая-то фантастическая пьеса, комедия. Все
присутствующие казались действующими лицами этой комедии.
     Но  обе  "договаривающиеся"  стороны  были  вполне серьезны. 30 октября
состоялся   обед,   который   дал   руководителям   "Треста"   представитель
генерального  штаба Таликовский. На обеде вдруг выяснилось, что политическое
соглашение  между  Монархической  организацией центральной России и польским
правительством  во главе с Грабским в данное время нежелательно. Договор мог
быть подписан только в случае войны с Советской Россией.
     12  ноября  продолжались  переговоры  с  полковником  Байером. Польский
генштаб  соглашался установить непрерывную связь через уже созданное "окно".
С  Потаповым обсуждались технические детали устройства нового "окна". Возник
вопрос  о лесных дачах, где должны были сосредоточиться отряды врангелевцев:
поляки  (генштаб)  не  желали  иметь на своей территории значительные отряды
белых.  Остановились  на  цифре  15  человек  на каждой даче. Количество дач
определить не удалось.
     Беседа  с  Байером была закреплена протоколом. "Трест" в этом протоколе
именовался "инициативной" стороной, польский штаб - "сочувствующей".
     Артамонов,   он  же  Липский,  как  представитель  "Треста"  в  Варшаве
оказался  очень  полезен.  Он  узнал  через  знакомых  в штабе, что все были
довольны  делегацией, особенно Потаповым, бывшим генерал-лейтенантом царской
армии.  Делегация  получила точное представление о политической обстановке в
Варшаве:   одной   из   особенностей   этой  обстановки  было  то,  что  все
политические  группировки  неустанно  следили  друг  за  другом. Влиятельные
круги  сейма  представлял  Дмовский.  Он  дал  совет делегации "Треста": "Не
повторите ошибок с парламентом и парламентаризмом". Потом добавил:
     - Мы  умеем  обращаться  с  этим  капризным инструментом, и, храни бог,
чтобы  он  не  попал  в  руки  "хлопов".  У  вас  же,  господа,  нет  нашего
государственного опыта.
     - Никаких парламентов! Никакой Думы! Диктатура, - успокоил Якушев.
     Если  в Варшаве, в правительственных кругах, следили друг за другом, то
можно себе представить, как следили за Потаповым и Якушевым.
     Когда  им  хотелось  побыть  вместе  (они  жили  в разных комнатах), то
отправлялись  в  парк  Лазенки на прогулку. Но и там их не оставляли в покое
наблюдатели.  Вот  и сегодня вблизи той скамьи, где сидели Потапов и Якушев,
любуясь  золотой  осенью в Лазенках, присел почтенный господин с газетой. Он
внимательно слушал.
     - Прелестный  уголок!  -  говорил  Потапов.  - Кстати, Лазенки воспел в
своей  поэме  "Юмор"  поэт  Огарев:  "Есть близ Варшавы дивный сад. Каштанов
темная  аллея..."  Случалось  и  мне  молодым  офицером  бывать здесь, когда
служил  в  штабе Варшавского военного округа. Давно это было... Не хотите ли
пройти к дворцу?
     Господин с газетой был разочарован.
     Потапов негромко говорил Якушеву:
     - Сложная   ситуация:   Сикорский,  Пилсудский,  Грабский,  Дмовский...
Борьба  за  власть...  Положение  напряженное.  В  Лодзи забастовки, рабочим
грозят  локаутом,  кругом  -  бедность, нищета. И тут же палацы титулованных
особ...   Контраст   разительный.   В   правительственных   кругах  интриги.
Пилсудчики  ждут подходящего момента, чтобы захватить власть. Здравомыслящие
не  склонны ввязываться в войну, а французские шовинисты натравливают Польшу
на  Советскую  республику.  Второй отдел штаба - сплошь авантюристы, создают
на  границе  опасную  обстановку  и все еще содержат савинковских бандитов и
петлюровцев.  Наших товарищей из полпредства травят в печати. В Польше осели
подонки  белой  эмиграции.  Проникнуть  в их гнезда - задача нелегкая. То же
надо  сделать  в  Париже  и Сербии... Да, в этом дворце жил Стась, последний
король Станислав Понятовский... Надо признать - у него был вкус!..
     Якушев  понял  причину  изменения  темы разговора: вблизи подозрительно
шевелились кусты.
     22 ноября 1923 года Александр Александрович возвратился в Москву.
     Потапов  через  Париж  держал  путь  в Сербию, в Стремске Карловцы, где
находился штаб Врангеля.




     Все  эти  дни,  пока  Якушев  был  в  отъезде,  Стауниц  хотел показать
"племянникам"  высокий класс подпольной работы. Делал он это главным образом
потому,  что  понимал  значение  их  визита:  если  они  хорошо  отзовутся о
"Тресте", можно рассчитывать на солидную денежную помощь.
     В  квартире  Стауница,  где сейчас жили Захарченко и Радкевич, появился
Кузен.  Такая  кличка,  как  мы знаем, была у бывшего жандармского ротмистра
Баскакова,  скрывавшегося  где-то близ Москвы на конном заводе. Затем пришел
Подушкин  -  сторож  при  складе  на  Болоте, в своем брезентовом балахоне и
кожаном  картузе. Наконец заглянул и Ртищев. О нем Мария Захарченко сказала,
что  он  хоть  и  камергер,  но  развалина.  Подушкин произвел впечатление -
все-таки  бывший  чиновник  департамента  полиции, но особенно по душе Марии
Владиславовне  пришелся  Баскаков:  мрачный,  долговязый,  с абсолютно лысой
головой,  кипевший  злобой и, по ее мнению, готовый на все. Не обошел гостей
и Дядя Вася. Захарченко была от него в восторге.
     Стауниц  развил  кипучую  деятельность:  зашифровывал  письма, ходил на
тайные  свидания  и  в  то  же  время  занимался  "коммерцией"  -  валютными
операциями, скупал и продавал мануфактуру.
     - Сударыня,   -   говорил   он  удивленной  размахом  его  деятельности
Захарченко,  -  прежде всего это дает мне положение: я коммерсант, занимаюсь
частной  торговлей,  помогая  таким образом Советскому государству. Отличная
маскировка!..  Вот,  например,  Кузен  и  Ртищев  на  это  не способны: один
прячется  в  коневодстве, другой числится в какой-то бутафорской мастерской.
А  что  им  даст  такая работа? Сейчас нужны деньги. И я их делаю, как могу.
Вот  и  для  вас  надо будет найти амплуа. И найдем, смею вас уверить, иначе
здесь  нельзя,  если  не  хотите  очутиться  в  доме  на  Лубянке.  Я  с ним
познакомился и не рекомендую этого знакомства.
     Мария  Владиславовна томилась, шагала из угла в угол, Радкевич попросил
колоду  карт  и  от  скуки  раскладывал  пасьянс.  Наконец  Стауниц  объявил
супругам, что в восьмом часу к ним пожалует один из руководителей "Треста".
     Якушев пришел в назначенный час.
     Александр   Александрович  попросил  "племянников"  описать  наружность
Щелгачева и Бирка, спросил, нет ли письменных полномочий от Кутепова.
     - Несколько  слов  на  клочке  полотна и подпись генерала нас бы вполне
удовлетворили. Но на нет и суда нет.
     - Разве  пароля недостаточно? - с раздражением спросила Захарченко. - К
чему эти предосторожности?
     - То,   что   мы   существуем,  сударыня,  объясняется  именно  такими,
досаждающими  вам  предосторожностями.  Мы отвечаем вдвойне - перед тем, кто
вас  послал,  и  перед  нашей  организацией.  Начну  с  того,  что вручу вам
добротно  сделанные  документы:  ваша  фамилия теперь - Березовская, фамилия
Георгия  Николаевича - Карпов. Вам будет доставлена скромная, не бросающаяся
в  глаза  одежда.  Я  еще  не  могу  в  точности сказать о той работе, очень
важной,  которую  вам  с мужем придется выполнять, - разумеется, она требует
осторожности и сопряжена с опасностью...
     - Иначе я не представляю себе нашу работу.
     - Прекрасно.  Дисциплина  у  нас  железная.  Отговорок  и возражений не
терпим.  Мы  работаем,  действуем в очень опасной обстановке, все зависит от
нашей   организованности  и  умения  конспирировать.  Теперь  позвольте  вас
ознакомить   с  положением  дел.  Мы  придаем  огромное  значение  связям  с
эмигрантами  и  ради  этого  были  вынуждены  установить деловые отношения с
польскими  соседями:  сейчас мы подошли вплотную ко второму отделу польского
генерального  штаба.  Связь  с Берлином и Парижем будет осуществляться через
Польшу;  на польско-советской границе создано "окно", как на эстонской. Дело
не  только в хорошо организованной связи. Мы добиваемся на территории Польши
получения  специальных  лесных  участков  в  приграничной  полосе.  На  этих
участках   мы   постепенно   сосредоточим  ударные  отряды  РОВС  под  видом
рабочих-лесорубов. Как видите, замыслы у нас обширные.
     Захарченко слушала в оцепенении. Наконец сказала:
     - Я  восхищена!  Я не верю ушам! Вы действительно удивительные люди. Мы
не  имели  понятия  о  том,  что у вас делается. Поверьте, мы не гастролеры,
располагайте нами, мы останемся на год, если нужно - на два...
     - Мы  так  и думали. Программа наша известна: царь всея Руси самодержец
всероссийский;  на престоле - Николай Николаевич. Никаких парламентов; земля
государева...  Тщательная  подготовка смены власти; никаких скоропалительных
решений; действовать только наверняка.
     - А терроризм?
     - Это  не  исключается,  но  так,  чтобы  не  насторожить  врага.  Хотя
терроризм сам по себе ничего не даст.
     - Нет! Я не могу согласиться с вами!
     - Пока мы решили не прибегать к террористическим актам.
     - Запретить  жертвенность,  подвиг...  Наши люди рвутся в Россию именно
для этого!
     - Чем  это  кончается,  вам  известно?  Полковник Жуковский, гардемарин
Бурхановский  погибли.  Не  зная  обстановки,  местных  условий, эти безумцы
летят  сюда и сгорают, как бабочки на огне, а мы ничего не можем сделать для
них.
     - Однако...
     - Нет  и  нет!  Мы  отвечаем только за тех, кто прибывает сюда с нашего
ведома и подчиняется нам.
     - Слушаюсь!  -  сквозь  зубы  процедила Захарченко. Радкевич молчал и с
тревогой смотрел на нее.
     Якушев простился, сказав, что устал с дороги.
     Вечером  Артузов,  выслушав сообщение о том, что происходило в Варшаве,
заговорил о "племянниках":
     - Вы,  Александр  Александрович,  имели  случай  убедиться  в  том, что
представляет  собой  супружеская  пара, которую вам навязал Кутепов. Их надо
нейтрализовать,  и,  мне  кажется,  на первое время то, что придумал Старов,
имеет  смысл:  Стауниц  должен  снять  для  них  ларек на Центральном рынке.
Захарченко  и  ее  муж  будут  изображать сидельцев, торгующих сахарином. На
самом  же  деле этот ларек будет передаточной инстанцией, сюда будут сдавать
пакеты  в  адрес  "Треста"  сотрудники  польского посольства и получать вашу
почту  в  Берлин  и  Париж...  На  первых порах супруги будут довольны столь
доверительным поручением. А там придумаем что-нибудь другое.
     Когда Якушев сообщил об этом плане Стауницу, тот пришел в восторг:
     - Александр  Александрович,  я  еще раз повторяю, вы гений! То, чего вы
добились в Варшаве, - великолепно! Откуда это у вас?
     Якушев  не  верил  комплиментам  Стауница,  но  тот  действительно  был
поражен   ловкостью   и   изобретательностью   "гения".   Стауниц   не  имел
представления  о  том,  что все эти действия были плодом коллективного ума -
Артузова, Пилляра, Старова и самого Якушева.
     Колесников  (Косинов) в этот период отошел от дел "Треста". Он вернулся
к участию в операции значительно позже.




     Николай  Михайлович  Потапов  -  в  Париже.  Он  восстанавливает старые
знакомства.   Посетил   генералов  Миллера  и  Хольмсена,  они  приняли  его
уважительно, памятуя близость Потапова ко двору в прежние годы.
     Потапов   не   настаивал   на   аудиенции   у  великого  князя  Николая
Николаевича.  Его  не могла не помнить "черногорка" Стана - супруга великого
князя.  Она  не  забыла, что в Черногории Потапов не позволял ее отцу, князю
Негошу, залезать в государственный карман России.
     Николаю  Михайловичу  нанес  визит  Климович.  Они были немного знакомы
раньше,   и  теперь  Потапов  убедился,  что  бывший  директор  департамента
полиции, пожалуй, утратил нюх полицейской ищейки.
     Климович,  правда,  расставил  Потапову несколько капканов. Интересовал
его  главным образом вопрос, как это Николай Михайлович свободно катается по
Европе и что, собственно, он делал в Варшаве?
     Потапов  рассмеялся  и,  слегка  хлопнув ладонью по колену собеседника,
сказал:
     - Ваше  превосходительство!  У Шекспира сказано: "На свете есть чудеса,
которые  не  снились нашим мудрецам". Одно из этих чудес - "Трест"... Теперь
о  Варшаве:  это  особый  вопрос.  Польшу  интересует, что будет с ней после
переворота в России.
     - Кто  же,  в  конце концов, во главе организации, кроме уже известного
нам генерала Зайончковского?
     - Если  мы до сих пор существуем без провала, то это только потому, что
мы  строжайше  соблюдаем  конспирацию,  - внушительно сказал Потапов, - но у
главнокомандующего  я,  разумеется,  приоткрою  завесу.  И  кстати,  объясню
кое-какие "чудеса".
     Климович  успокоился. Они заговорили о старых знакомых. Борис Суворин -
сын  издателя газеты "Новое время", - всегда отличавшийся авантюристическими
замашками,  выпускает в Белграде "Вечернее время", его брат Алексей не ладил
ни  с  отцом,  ни  с  братьями.  Это  был человек со странностями, увлекался
учением  йогов,  лечил  голодом  югославского короля и сам умер от голода (в
прямом смысле слова). Все это видели и только шутили на его счет.
     Климович  много  рассказывал  Потапову  и  по пути в Сербию, в Стремске
Карловцы, где находился штаб Врангеля. Они туда поехали вместе.
     Стремске  Карловцы  был  совсем маленький городок - семь тысяч жителей:
сербов,   хорватов.  Единственный  трехэтажный  дом  занимала  штаб-квартира
Врангеля.  Обстановка  штаба:  офицеры  и  генералы  в  полной форме царской
армии,   адъютанты   -  все  производило  впечатление  старорежимного  штаба
верховного  главнокомандующего.  Но зоркий глаз Потапова не мог не заметить,
как  низка  дисциплина  и  какое  подавленное  настроение  у  нижних чинов и
юнкеров.
     Врангель  принял  Николая  Михайловича  через полчаса после приезда. Он
показался  Потапову  несколько  утомленным,  раздражительным.  Но о "Тресте"
говорил уважительно, даже с комплиментами:
     - Я  рад  войти  в  сношения  с  вами, слышал много хорошего... Сильная
организация,  это  чувствуется даже здесь. Но позвольте говорить откровенно,
напрямик:  в  моем  штабе  царит  разруха;  мы не готовы к действиям; прежде
всего  нужен  человек,  который  возьмет  на себя ответственность. Романовы?
Молодые  князья  -  ветреники. Николай Николаевич? Стар и в руках у свиты, у
Станы  с  ее  фрейлинами.  Если  он  не  возьмет  на  себя ответственность -
придется все сосредоточить у меня.
     - Плацдарм для выступления против Советов?
     - Я  считаю  плацдармом  не  Польшу, а Кавказ. Но этот вопрос можно еще
обсудить.  Если  не удастся начать на Кавказе, я не возражаю против западной
границы. Есть некоторые резервы в Польше, в лимитрофах. Там много офицеров.
     Потапов  сказал, что "Трест" интересует хотя бы приблизительный подсчет
сил.
     - Ядро  моей  армии  -  корпус  Кутепова,  две  дивизии,  пятнадцать  -
двадцать  тысяч  штыков,  половина  -  офицеры,  устойчив  только офицерский
состав.  Плохо  с  военным  снаряжением,  можно  было  бы  развернуть четыре
дивизии.  Правда,  штабы  мы  теперь  сокращаем.  Наши возможности, в общем,
шестьдесят  -  сто  тысяч человек. На интервенцию надежды нет, она полностью
провалилась.  Что же касается времени начала операций, то можно надеяться на
весну будущего, двадцать четвертого года.
     - Как  ваше  превосходительство  представляет  себе  будущее устройство
России?
     - Вопрос  очень серьезный. Не считаться с результатом революции нельзя.
Полный   возврат   к  старым  порядкам  невозможен.  И  здесь  нам  придется
столкнуться  с  правыми. Они в эмиграции совершенно утратили представление о
том,  что  произошло  за  эти  годы  в  России.  Террор,  по-моему,  чепуха,
булавочные   уколы.   И  напрасно  Кутепов  носится  с  этой  идеей,  совсем
напрасно...
     - Рад,  что  наши  взгляды  совпадают. Но в вопросе о монархе мы твердо
остановились  на  Николае  Николаевиче.  Конечно,  если бы при этом возникла
фигура вроде Столыпина, это был бы идеальный выход.
     Врангель в упор взглянул на Потапова.
     "Нет, он хватает выше", - подумал Потапов.
     - Хорошо  было  бы  послушать  кого-нибудь  из  ваших  видных  строевых
начальников,  -  задумчиво сказал Врангель. - Что касается Кавказа, то у нас
прочные  связи  на  Кубани...  Вы  с  дороги устали. Не угодно ли отдохнуть?
Завтра продолжим беседу.
     На  следующий день было решено, что все сношения с "Трестом" будут идти
через  Климовича.  Связь будут поддерживать с ведома "Треста" офицеры. Кроме
польского  желательно иметь "окно" и в Финляндии. О денежной помощи Врангель
сказал:
     - Мы  бедны,  как  церковные  крысы.  Деньги надо искать у англичан или
американцев.  Но  эти  господа  относятся  с  недоверием  к  нашей  "армии в
сюртуках".
     И Врангель взял со стола альбом с фотографиями:
     - Вот,  извольте  видеть,  здесь  изображены чины нашей армии на мирной
работе  в Европе, Южной Америке... Мне доложили, что вы собираетесь уезжать?
Жаль,  но я вас понимаю... Кстати, как вам удается покидать вашу должность в
штабе Красной Армии на столь долгое время?
     Потапов понял, что таится в этом вопросе.
     - В  то  время,  когда  я  беседую  с  вами, мое второе "я" находится в
Туркестане,  в  длительной командировке: Термез, Кушка - далеко. Кроме того,
я  заядлый  охотник.  Срок моей командировки истекает. Вернусь тем же путем,
через "окно"... Путь знакомый и вполне безопасный.
     - Ну, храни вас бог.
     На   обратном  пути,  в  Париже,  были  снова  беседы  с  Климовичем  и
Хольмсеном.   Потапов   понял,  кто  настраивал  Врангеля  против  "Треста".
Оказывается,  это  был  все  тот  же Чебышев, исполнявший должность министра
внутренних  дел  при  Врангеле.  Врангель  и  верил  в  то,  что  "Трест"  -
мистификация  ГПУ,  и  не  верил.  Визит Потапова настроил Врангеля в пользу
"Треста":  как-никак Потапов был его товарищ по Академии генерального штаба.
И  кроме того, можно было понадеяться на полицейский нюх Климовича, которому
поручена была связь с "Трестом".
     Как  бы там ни было, поездка Потапова удалась. Теперь "Трест" охватывал
все  монархические  организации  за  рубежом.  В  него  верили  потому,  что
подпольная  монархическая  организация  в центре России была заветной мечтой
эмиграции.  Каждому  деятелю белого движения хотелось ставить на этот козырь
и этим укрепить свой авторитет.
     Дзержинский  и  его  сотрудники  это  понимали.  Перед  "Трестом"  были
поставлены  задачи:  подчинить  себе  монархическое  "общественное"  мнение,
внедрить  ему  мысль  о  вреде  терроризма и диверсий; дискредитировать идею
интервенции,  убедить,  что  главное  -  внутренняя  контрреволюция, то есть
"Трест",  эмиграция  же  -  только  подмога;  давать  эмиграции материал для
споров.    Темы    дискуссий:   ненужность   сословий;   земельный   вопрос;
национализация   промышленности;  невозможность  возврата  земли  помещикам;
споры  о  кандидатурах  на  престол; бонапартизм Врангеля; разногласия между
Врангелем и Кутеповым.
     Кутепов  всегда  был  опасным противником советской власти. К нему была
ниточка  -  "племянники".  Их  надо не только нейтрализовать, но и заставить
действовать в пользу "Треста".




     "Племянники"   находились   на   попечении   Стауница.   В  ларьке,  на
Центральном  рынке,  они проводили весь день и, получая пакеты для "Треста",
передавая  другие пакеты сотрудникам посольств, чувствовали себя участниками
секретной работы могущественной подпольной организации.
     Пока  они жили в квартире Стауница, у них складывалось впечатление, что
вокруг  идет  сложная  таинственная  работа. Этому способствовали загадочные
телефонные  звонки  Стауница,  появление новых людей, переговоры в отдельной
комнате.  Стауниц  поручил  Марии Захарченко шифровку писем, отправляемых за
границу. Работа была кропотливая, требующая много времени и внимания.
     "Племянники"   отправили   Кутепову  донесение,  в  котором  не  только
восторженно  отзывались  о  работе  "Треста",  но  и  сообщали о его нужде в
деньгах. О деньгах все время говорил Стауниц.
     Однажды  он  прочитал  при супругах записку атташе польского посольства
Вернера:  "Привез из Варшавы игрушки с монограммами для ваших руководителей.
Полковник  Байер  обещал  субсидировать  ваше  агентство  в Варшаве, то есть
Липского. Как обстоит дело с лесными концессиями?"
     Стауниц крепко выругался и извинился перед Захарченко.
     - Можете  не  извиняться.  При мне еще не так выражались. А игрушки, то
есть револьверы, могут пригодиться.
     - Игрушками  он  не  отделается. Вообще эти господа ведут себя скверно,
нашу  почту  перлюстрируют.  Про концессии для "лесорубов" ни звука. А самое
скверное, они рассматривают "Трест" как источник военной информации.
     - А вы как думали? За услуги надо платить.
     - Но  не  шпионскими сведениями. Наша организация - патриотическая. Нам
нет  смысла  ослаблять армию, которую мы готовим для переворота. Это решение
Политсовета.
     - То есть Якушева?
     - Не только его.
     - Однако эти вернеры и байеры нам нужны. Вот и вертись!
     Мария Владиславовна потрепала Стауница по щеке:
     - Вас, Эдуард, этому не учить.
     Когда  в  первый раз в ларек наведался Зубов, Захарченко не могла найти
с ним верный тон. Он нагнулся над прилавком, взял пакет и сказал:
     - Нынче  я  в  штатском,  без ордена, чтобы вас не волновать. Кстати, у
меня  есть  и  "Георгий",  золотой,  с бантом, первой степени, за германскую
войну.
     С тех пор она говорила с ним вежливее.
     Вскоре  Захарченко  и  Радкевича  переселили  за город. Зубов привел на
дачу,  где они жили, некоего Антона Антоновича, из петроградской организации
"Честь и престол".
     Он   понравился  "племянникам":  пристальный  взгляд  сквозь  стеклышки
пенсне, сухость и сдержанность в разговоре.
     - Вы не из штабных? - полюбопытствовал Радкевич.
     - Нет. Из штатских. Служил по судебному ведомству.
     Больше  ничего  "племянники"  от  него  не добились, но о петроградской
организации  с  тех  пор  отзывались хорошо. На самом деле Антона Антоновича
звали  Сергей  Владимирович,  фамилия  его была Дорожинский, и он был ценным
для  Артузова сотрудником. Его предполагалось направить в Петроград вместе с
Захарченко  и  Радкевичем.  Их  пребывание  в  Москве  становилось  опасным:
супруги задумали совершить диверсию втайне от "Треста".
     Дорожинский  поддерживал  связь  "Треста"  с  представителем  польского
атташе.  Полковник  Вернер  вручил  подарки - браунинги с монограммами - для
Потапова  и  Якушева.  Антон  Антонович  очаровал  Вернера  хладнокровием  и
умением  вести  увлекательный  разговор,  ничего  существенного  при этом не
сказав.
     - Я  дам  пану  явку  к сотруднице нашего консульства в Петрограде пани
Кудлинской.  Можете  быть  спокойны,  она  даже  не живет в консульстве и не
бывает  там:  числится сотрудницей нашей репатриационной комиссии и живет во
дворе  костела  на  Невском.  Вы  ей  будете очень полезны как представитель
вашей организации.
     И Вернер дал Дорожинскому такую записку:
     "Многоуважаемая  пани  Мария.  Податель  сего  имеет  в  руках половину
зеленой   пятимиллионной   ассигнации   серия  1004.  Другую  половину  этой
облигации  Вы получили от меня в Минске, в вагоне. После проверки указанного
можно вполне ему довериться".
     Прочитав записку, Дорожинский заметил:
     - Как бы не вышло так, как с паном Чеховичем.
     Вернер рассмеялся.
     Дорожинский  должен  был  создать  у пани Кудлинской впечатление, что в
Петрограде  "Трест"  имеет внушительные группы заговорщиков и, возможно, все
сношения  этой  группы  с  Москвой  отныне  будут идти через Кудлинскую. При
первом  же  свидании он понял, что эта дама настолько наивно себя ведет, что
арест   ее   неизбежен.  Действительно,  ожидался  обыск  в  репатриационной
комиссии,   и  у  Антона  Антоновича,  предупрежденного  об  этом  Старовым,
оказались неотложные дела в Минске.
     При встрече с полковником Вернером Дорожинский сказал:
     - Мне кажется, что пани Кудлинской кланялся Чехович.
     Тот мрачно ответил:
     - Вы правы. Я вас чуть не подвел. Мы ее убрали из Петрограда.
     Якушев  устроил  сцену  Вернеру,  и с тех пор было решено, что польская
агентура  будет  направляться  в  Россию только с ведома "Треста" и работать
при  содействии этой организации. Вернер согласился на такое требование лишь
потому,   что   два   агента,   добывавшие   для  него  шпионские  сведения,
провалились.
     Так  удалось умерить аппетиты 2-го отдела польского генерального штаба.
Байер  убедился  на  опыте,  как  опасно добывать подобные сведения не через
"Трест", и Якушев мог уклоняться от такого рода поручений.
     Чтобы  уклоняться  и  от  требований  эстонского  штаба,  очень полезен
оказался  Роман  Бирк.  Он  требовал, чтобы "Трест" сносился с министерством
иностранных  дел,  а  не  со штабом. Бирк доказывал, что агентура эстонского
штаба очень слаба и нельзя доверяться ей после нескольких провалов.
     Артузов,   просматривая  письма,  составленные  Потаповым,  убедился  в
ловкости,  с которой он вел игру, ограничиваясь одними обещаниями. Запугивая
возможностью провала, Потапов сеял панику в эстонском и польском штабах.
     Роль  Кутепова в эмигрантских кругах все больше возрастала. Поддержание
с   ним   связи   приобретало   первостепенное  значение.  По  этой  причине
приходилось мириться с пребыванием "племянников" в Москве.
     Из  разговоров  с  Марией  Захарченко  нетрудно было составить мнение о
характере Кутепова: жестокий, упрямый, подозрительный и грубый солдафон.
     - Александр  Александрович! - говорила Якушеву Мария Захарченко. - Я не
скрою  от  вас, мы не верили в вашу организацию, сомневались, заранее считая
себя  погибшими. Мы рвались в Россию, рвались на подвиг, решили пожертвовать
собой.   И   тут  подвернулся  Николай  Евгеньевич  Марков.  Он  сказал:  "У
Монархического  совета  есть  верный  филиал  в  Москве". И "Трест" оказался
очень   серьезной   организацией!   Вы   должны   непременно  встретиться  с
Александром Павловичем, с Кутеповым! Вы увидите, что это за человек!
     - Не  тот ли это Кутепов, тогда еще полковник, который с десятью ротами
преображенцев  и  кексгольмцев да с двумя эскадронами драгун взялся подавить
Февральскую  революцию, загнать толпу в угол, к Неве, и дошел с этим отрядом
только до Кирочной? - вспомнил Якушев. - Он или не он?
     - По  тому, что вы рассказываете, похоже на Александра Павловича. Какая
сила! Какая энергия! Какой ум!
     "Ну,  насчет  ума  ты хватила, милая", - подумал Якушев и вспомнил, что
ему   говорил  Климович.  А  говорил  так:  "Вы  увидите,  этот  болван  еще
обделается на весь мир. Храбрости хватает, а ума ни на грош!"
     Захарченко  посылала  через  "Трест" письмо за письмом Кутепову. Письма
были  полны  восторга:  "Все  великолепно!",  "Все  солидно!".  Кутепов  дал
супругам  указание:  поступить  в  полное  распоряжение  "новых  друзей". Но
поддерживать   в   "племянниках"   веру  в  реальность  "контрреволюционной"
организации  Якушеву  становилось  все  труднее.  Они  настойчиво  требовали
"настоящего"  дела. Радкевич был не слишком умен, к тому же, что называется,
под  башмаком  у  своей  супруги.  Захарченко не только умела подглядывать и
подслушивать:  у  нее  были  и  свои  взгляды на "Трест". Однажды в припадке
откровенности  она  сказала  Стауницу,  что  "Трест"  должен существовать до
переворота,  а  там  вернется  Кутепов  и не станет считаться с "идеологией"
Якушева.
     Из  писем  Климовича  "Тресту"  стало  ясно, что у Врангеля с Кутеповым
конфликт обострился, они обвиняют друг друга в интригах.
     Кутепов,  в надежде, что его поддержит Николай Николаевич, окончательно
переехал в Париж.
     - Кутепов  в  Париже! - с восторгом сообщила Мария Захарченко. - Только
бы  ему  удалось  справиться  с  этой  тупицей  и  службистом  Климовичем, с
"двором"  великого князя, с этими старыми идиотами - Оболенским, Трубецким и
балтийскими   баронами!  Александр  Павлович  считает  "Трест"  единственной
реальной  силой.  Представьте,  он  показал  мои  письма  из  Москвы Николаю
Николаевичу,  и  тот был восхищен. Другие только болтают, а тут факты, о них
говорят  наши  письма.  Великий  князь  поручил  все  сношения  с  "Трестом"
Кутепову.
     Потом    пришло   известие,   что   Врангель   отказался   от   всякого
политиканства,  остался  только  во  главе  армии  и  лишил  Кутепова звания
помощника  главнокомандующего,  даже  вычеркнул его из списков армии. Однако
Николай  Николаевич поддержал Кутепова, и руководство РОВС, объединившего 25
тысяч  белогвардейцев,  полностью  перешло в его руки. Роль Марии Захарченко
как главного агента Кутепова в Москве теперь имела особо важное значение.
     Кутепов  собирался  усилить посылку своих людей в Россию, иначе говоря,
заполонить  "Трест"  своими  агентами  -  диверсантами и террористами. Этого
нельзя было допустить.
     Мария   Захарченко  стремилась  проникнуть  как  можно  глубже  в  дела
"Треста".  Ей с Радкевичем была обещана поездка в Петроград как бы для связи
с петроградской группой "Честь и престол".
     Захарченко несколько притихла.
     Так  проходили  будни  Монархической  организации  центральной  России.
Разработка  операции  "Трест"  отнимала  много  времени  у  Артузова  и  его
товарищей,   за  ней  внимательно  следили  Дзержинский  и  его  заместитель
Вячеслав Рудольфович Менжинский.




     1924  год  для  нашей  страны начался с горестной утраты: умер Владимир
Ильич Ленин.
     Еще   19  января,  открывая  XI  Всероссийский  съезд  Советов,  Михаил
Иванович  Калинин  говорил,  что  врачи  надеются  на  возвращение Владимира
Ильича к государственной деятельности.
     И вдруг горестная весть...
     Тот,  кто  был  в  Москве  в  эти  студеные траурные дни и ночи, помнит
прощание  народа  с  Лениным. Помнит Москву в серебряном инее - стены домов,
провода,  деревья  скверов  -  и  неисчислимые  колонны  людей.  Эти колонны
медленно  вливались  в  открытые настежь двери Дома Союзов и не имели конца,
теряясь где-то далеко в разных районах Москвы.
     Смерть  Ленина была тяжелейшим ударом для партии, народа, для всех, кто
хотел счастья людям.
     "Я  никогда  не  видела  Феликса  таким убитым горем, как в эти дни", -
пишет  друг  и  спутница  жизни  Феликса  Эдмундовича  - Софья Сигизмундовна
Дзержинская.
     Дзержинский  был  председателем комиссии по организации похорон Ленина.
Сотни  тысяч  людей  в  глубокой скорби прошли через Колонный зал - это было
невиданное в истории человечества траурное шествие...
     Дыхание  суровой зимы входило вместе с народом в траурный зал. Все, что
было  честного, светлого, благородного, соединилось в те дни у гроба Ленина,
а  кто был вдали от Москвы - находился там мысленно. Глухо доносились взрывы
на  Красной  площади.  Мерзлая  земля  не  поддавалась  кирке  и  лопате, ее
приходилось  взрывать,  в  лютую стужу строили временный Мавзолей. Москва не
спала  в  эти  ночи,  люди  шли  к  Дому Союзов, отцы, матери несли на руках
закутанных  в платки детей. Пройдут десятилетия... Дети запомнят ночь, когда
отец  или  мать  поднимали их высоко, чтобы они увидели Ленина в его простой
одежде, с красным эмалевым флажком на груди.
     Не стало Ленина.
     Не  стало  того,  к  кому часто обращался за советом Дзержинский, того,
чей  разум  был  путеводной звездой в трудном деле, когда интересы революции
требовали  немедленных  и  смелых  решений. Ленин знал, кому доверить охрану
советского строя и революционной законности.
     Не  стало  Ленина,  но в сердцах людей еще тверже укрепилось стремление
отстоять созданное Лениным социалистическое государство.
     А  по  ту  сторону  границы  смерть  Ленина  пробудила новые надежды на
реставрацию капитализма.
     На XI съезде партии, последнем, которым руководил Ленин, он сказал:
     - Никакая  сила в мире, сколько бы зла, бедствий и мучений она ни могла
принести  еще  миллионам и сотням миллионов людей, основных завоеваний нашей
революции   не   возьмет   назад,   ибо   это   уже   теперь  не  "наши",  а
всемирно-исторические завоевания.
     Враги  не  оставляли  попыток  сокрушить  социалистическое государство.
Борьба  с контрреволюцией продолжалась. И в этой борьбе проявились искусство
и   решимость   верных  сынов  партии  Ленина,  воспитанников  Дзержинского,
сотрудников ВЧК-ОГПУ.




     Еще  в  первую  свою  поездку  за  границу  Якушев  обратил внимание на
эмигрантскую  молодежь. Он заметил ее скептическое отношение к "старикам" из
Высшего  монархического  совета,  заметил,  что эта молодежь претендовала на
самостоятельную  политику  в "белом движении". Операции "Треста" развивались
успешно,  но возникала проблема привлечения новых людей, преданных советской
власти,   которых   следовало  ввести  в  белоэмигрантские  круги.  Артузову
потребовался  человек  для связи с эмигрантской молодежью за границей. Такой
человек  должен  был  разбираться  не  только  в  политике, но и в различных
течениях   реакционной  философии,  обладать  соответствующей  эрудицией.  В
случае  необходимости  ему  следовало  прочитать  нечто  вроде  реферата,  -
словом,  представлять  собой  интеллектуальную личность, способную спорить с
путаниками,  создавшими в эмиграции так называемое евразийское течение. В то
же  время  требовалось,  чтобы такой человек был молодым военным, играл роль
командира, разочаровавшегося в революции.
     Артузов  отличался  умением  разбираться в людях и подбирать им дело по
силам  и способностям. Он решил снова обратиться к кадрам Красной Армии, как
и  в  случае  с Потаповым. На амплуа "молодого" члена "Треста" был привлечен
Александр   Алексеевич   Ланговой  -  сын  известного  в  Москве  профессора
медицины.   Александр  Алексеевич  вступил  добровольцем  в  Красную  Армию,
участвовал  в  гражданской  войне  и был награжден орденом Красного Знамени.
Сестра  Лангового - Наталья Алексеевна Рославец - еще раньше была направлена
на работу в Чека Яковом Михайловичем Свердловым.
     Александр   Ланговой   получил   задание   отправиться   в   Варшаву  и
договориться об организации еще одного "окна" недалеко от Вильны.
     Ланговой  должен  был  играть  роль штабного работника "Треста", внешне
выглядеть скромно, но иметь при себе деньги и поддерживать марку "Треста".
     Он  пробирался  к  польской  границе  один,  имея  при  себе  небольшой
чемодан,  "шел  по  направлению  к двум соснам, затем, обойдя хутор, где был
пограничный  польский  пост,  взял  вправо,  надеясь выйти к железнодорожной
станции"*.  Дорога  была  трудная,  шел по пояс в снегу, едва хватало сил, и
дошел   только  до  ближнего  хутора.  В  первой  же  хате,  куда  пришел  и
постучался,  Ланговой  застал  свадебный пир. Он сказал на ухо отцу невесты,
что  ему  нужно  в  Варшаву,  в  "отдел  други штаба генерального", и просил
проводить на станцию.
     ______________
     *  Из  докладной  записки Лангового, представленной после возвращения в
Москву.

     Лангового приняли хорошо, попросили выпить за здоровье новобрачных.
     Потом  разговорились:  оказалось,  что  жизнь  польского крестьянина, в
особенности белоруса, далеко не свадебный пир.
     - Ах,  пан поручик... Вы с той стороны, не вижу в вас гонора, вы сидите
с  нами  за  столом,  как  простой  человек. А мы не слышим доброго слова от
наших  панов,  вот  только когда красные наступали три года назад, палы были
ласковы  с  нами.  Работаем  от  зари до зари, а едим такое, что и собака не
хочет в рот брать. От панов слышим одну ругань и угрозы...
     Но  старик,  видимо,  испугался своей откровенности и замолк, больше не
проронил ни слова.
     А  дед  невесты  вспомнил польское восстание 1863 года, "когда хлопы не
поддержали шляхтичей, хлопам не за что было драться..."
     Ланговой  слушал и думал, что именно этим воспользовалось тогда царское
правительство  и  сравнительно  быстро  подавило  восстание. Велика все-таки
пропасть  между  паном  и  хлопом. Паны исчезнут лишь после такой революции,
какая произошла у нас.
     Ланговой  вынужден  был  целый  день  провести  на  хуторе.  Затем  его
доставили   в   полицейский   постерунек*   на   станции.   Здесь  встретили
негостеприимно  и хотели направить в тюрьму, в Молодечно. Но Ланговой держал
себя  так  внушительно,  что поручик растерялся и даже выдал литер на проезд
до  Варшавы.  Особенное  впечатление  на поручика произвели белые выше колен
валяные сапоги Лангового. В Польше таких не носили.
     ______________
     * Участок.

     У  Лангового  была  явка  к Артамонову. Тот верил в "Трест" и его силу.
Артамонов   представил  Лангового  Таликовскому,  плутоватому  и  надменному
офицеру генерального штаба, а затем полковнику Байеру.
     Для  создания  нового  "окна" на границе пришлось поехать в Вильно. Там
Лангового  познакомили  с  хорунжим  Вагнером  - специалистом по организации
перехода   границы.   Второе   "окно"   было  создано.  Ланговой  все  время
чувствовал,  что  за ним следят, но ничего подозрительного агенты дефензивы*
не  обнаружили.  Через новое "окно" Александр Алексеевич вернулся на родину.
Его  встретил  Иван  Иванович,  на  самом  деле  Михаил Иванович Криницкий -
сотрудник  ОГПУ.  Впоследствии  он  встречал  не  одного представителя белой
эмиграции, в том числе и переправлявшегося через границу Шульгина.
     ______________
     * Польской тайной полиции.

     Когда  Якушев  и Потапов во второй раз переправлялись через границу, на
польской  стороне их встретил хорунжий Вагнер. Инсценировка тайного перехода
через  границу  столь  важных  особ была придумана Старовым. Все было вполне
правдоподобно.
     Якушев,  как ведающий иностранными делами, изображал человека не весьма
осведомленного  в военном деле и ссылался на авторитет Потапова. Тот обладал
искусством  сочинять  все материалы так, что они принимались польским штабом
без  всяких  сомнений.  Вместе  с  тем  "Трест" старался посеять недоверие к
материалам,   получаемым   из  других  источников.  "Мы  должны  внушить  им
представление  о  большой  мощи  и  высокой боеспособности Красной Армии", -
говорил Дзержинский. И это делали Потапов и Якушев. Делали очень искусно.
     Потапов,  будучи работником Генерального штаба Красной Армии, в прошлом
человек,  близкий  ко  двору, с точки зрения 2-го отдела польского генштаба,
представлял  собой ценнейшего информатора. В его монархических убеждениях не
сомневались.
     Николай  Михайлович  имел большой военный опыт. Это был человек тонкого
ума  и  знал,  что  с  польскими  господами  надо  изображать себя далеко не
мудрецом.  Таликовский в своих донесениях характеризовал его как карьериста,
типичного  "момента",  воспитанника  Академии  генерального  штаба, которому
льстит внимание к его особе.
     После  ультиматума  Керзона,  этой откровенной угрозы войной Советскому
Союзу,  все милитаристы в пограничных государствах от Черного до Белого моря
встрепенулись.  Их  интересовала  прежде всего боеспособность Красной Армии;
они  возлагали  надежды на территориальные войска, на то, что в них вольются
сыновья  кулаков  и поднимут восстание против советской власти; интересовало
настроение командного состава после введения единоначалия.
     Потапов  вел тонкую игру, изображая себя отъявленным белогвардейцем. Он
умел  создать  впечатление  у слушателей, что командный состав Красной Армии
по-прежнему  на  высоте,  что революционный дух бойцов нисколько не ослабел,
что  в  отношении  военной  техники сделано очень много, а настроение народа
ясно   проявилось   в   ответе  на  угрозу  Керзона,  когда  советские  люди
добровольно    собрали    средства   на   постройку   эскадрильи   самолетов
"Ультиматум". И все это было правдой.
     Об  этом и сообщали более или менее добросовестные разведчики польского
генштаба своим правителям. Полковник Таликовский докладывал:
     "Генерал  Потапов преуменьшает боеспособность Красной Армии. Но так как
он  - светский говорун и небольшого ума, то из его слов можно заключить, что
перед  нами,  в случае военного конфликта, будет весьма серьезный противник.
Что  касается  Якушева, то этот бюрократ спит и видит Россию в границах 1914
года".
     Доклад  Таликовского  -  это  свидетельство руководителям "Треста", что
они умело и тонко защищали интересы родины.
     Некто  Недзинский,  которому  польским генштабом была поручена в Москве
связь   с   "Трестом",   писал   Якушеву:   "Желательно   получить  сведения
относительно   маневров   УВО...   Кроме   того,   позволю   себе  напомнить
относительно  маневров  ЛВО и ЗВО". Таким образом, польский генштаб проявлял
интерес   к   Украинскому,   Ленинградскому  и  Западному  военным  округам.
Требуемых  сведений  польская  разведка  не  получила,  а другие источники в
связи с провалом многих агентов были парализованы.
     Якушев  вызвал из Варшавы в Ревель Таликовского и сообщил ему, что один
из  сотрудников  2-го  отдела  польского  генштаба  -  провокатор:  явился в
советское  полпредство в Варшаве и предложил за триста тысяч долларов выдать
действующую  в  России  тайную  контрреволюционную  организацию "Трест". Его
прогнали.
     - Вот  я  и  спрашиваю  вас, дорогой друг, можем ли мы целиком доверять
вашим  сотрудникам,  если  среди  них  провокаторы и шантажисты, можем ли мы
выполнять ваши поручения, подвергая смертельной опасности наших людей?
     Таликовский был потрясен.
     Позднее  Якушев  получил  от  него  известие,  что  провокатор  "уже не
существует".
     Так  шла  "тайная война" на этом особенно опасном участке очень важного
и  огромного  фронта,  где  всегда  можно было ожидать провокаций со стороны
милитаристов, заклятых врагов Советского государства.
     Поразительной   была   энергия  Александра  Александровича  Якушева.  В
пожилом  возрасте  он  много  раз  пересекал  границу,  иногда десятки верст
проходил   пешком   по   бездорожью.   Приходилось   создавать   впечатление
нелегального   перехода   границы.   Частые  деловые  командировки,  имеющие
официальный характер, одного и того же лица могли вызвать подозрение.
     В Ревеле кроме свидания с Таликовским было еще одно дело.
     Некто  Арсений  Жидков,  эмигрант,  связанный  с  английской разведкой,
писал  через Романа Бирка в "Трест": "Англичане ищут людей, которые занялись
бы  в  России взрывом мостов, порчей водопроводов, диверсиями". 23 июня 1924
года  он  же  писал: "Я продолжаю утверждать, что только война, притом война
на  поражение,  может  в  настоящий  момент  снести  советскую  власть"  - и
высмеивал лозунг Бенеша: "Разложение через признание".
     Жидков  был  сотрудником  паспортного  бюро английской миссии в Ревеле.
Якушев  установил  с  ним  связь  и  помог укрепить положение Романа Бирка в
Ревеле.
     Роман  Бирк  приезжал  в  Москву  только  в  качестве  дипломатического
курьера.  В  Москве  он познакомил Якушева с новым военным атташе эстонского
посольства  Мазером.  В ресторане на Рождественке, в отдельном кабинете, был
дан обед Мазеру. Присутствовали Якушев, Потапов, Ланговой и Стауниц.
     - Я надеюсь, мы в безопасности? - спросил Мазер.
     - В  абсолютной  безопасности.  На  улице  дежурит  наш человек, бывший
полковник.
     Мазер  был польщен и высказал сожаление, что полковнику нельзя выпить с
ним бокал вина.
     Весной  1924  года  через  эстонское  "окно"  прибыл  приятель Арапова,
евразиец  Мукалов.  На  границе  держался  надменно,  развязно, называл себя
"ревизором".  Потом,  в  Москве,  струсил,  и  пришлось им долго заниматься.
Зубов  возил  Мукалова  в  Харьков.  Там  этот  "конспиратор"  для храбрости
напился  в ресторане и едва не был задержан милицией. Его выручили, устроили
ему  головомойку.  Он  чуть  не плакал, думал, что погиб. Мукалов был твердо
уверен,  что  находился  на  краю гибели и его спас "Трест". Убедившись, что
этот  "конспиратор"  безвреден  и  даже  может  сослужить  при случае службу
"Тресту",   Мукалова   водили  в  церковь,  организовывали  "конспиративные"
встречи   с  мнимыми  командирами  воинских  частей,  -  словом,  устраивали
инсценировки,  в  которых  главные  роли  играли  Ланговой,  Старов и другие
сотрудники Артузова.
     Когда   Мукалов   выразил  удивление  тем  обстоятельством,  что  Мария
Захарченко  была не венчана с Радкевичем, Якушев разыграл ханжу, уговорил их
обвенчаться.  На  свадьбе  посаженым  отцом был сам Александр Александрович,
который  исполнял  свои  обязанности  не без удовольствия и даже со светским
шиком.
     Все  это  проделывалось  с  такой  серьезностью, что Потапов и Ланговой
только  диву  давались:  откуда  у  Якушева,  человека,  чуждого  актерскому
искусству, такие способности?
     Мукалов  был  отправлен  за  границу  через  польское  "окно" и остался
восторженным  почитателем  "Треста". Впоследствии он снова был переброшен на
советскую  территорию  и  принес  некоторую  пользу  "Тресту", поддержав его
престиж в кругах белой эмиграции.




     Из  Ревеля  Якушев  привез  с собой друга Мукалова - евразийца Арапова,
представителя "Треста" в Берлине.
     Арапов был одним из столпов евразийского течения в эмиграции.
     Это   течение,   захватившее   главным  образом  молодежь,  нашло  себе
сторонников среди эмигрантов, обосновавшихся в Англии.
     Одним из основных пунктов программы евразийцев был такой:
     "Человечество  переживает  тягчайший кризис. Пожертвуем Европой. Европа
-  не  человечество.  Россия  -  не  Европа  и  не  Азия.  Русская революция
противопоставила  Россию  Европе  и  открыла  перед  Россией  скрытые  в ней
возможности самобытной культуры".
     Вот  эту  чепуху  приходилось  обсуждать  и  разбираться в ней, чтобы в
борьбе с белой эмиграцией использовать евразийцев.
     - По  существу, эти господа вбивают клин в белое движение, - говорил на
одном  совещании  Артузов. - Они могут быть полезны "Тресту". Почему бы этой
мощной  подпольной  организации не иметь внутри группу "зарвавшихся молодых"
-  евразийскую  фракцию,  с  которой  вы  спорите?  Эти молодые, недовольные
матерыми  монархистами,  сочинили  свою  программу  "спасения"  России, ищут
поддержки   у   евразийцев  за  границей,  которые  недовольны  закоренелыми
монархистами-эмигрантами.
     Роль   лидера   евразийской   фракции   "Треста"   поручили  Александру
Ланговому.  Когда  Арапов  прибыл  в Москву, "лидер" встретил его. Ланговому
пришлось  немало  потрудиться,  чтобы  изучить стиль и сумбурную "философию"
евразийцев.
     Старов  занялся  инсценировкой  совещания евразийской фракции "Треста",
распределил  роли.  Они  были  написаны  и  выучены  наизусть исполнителями.
Пришлось  дополнительно  привлечь  еще  нескольких  сотрудников ОГПУ. Мнимые
контрреволюционеры  должны  были выступать рядом с подлинными, привлеченными
Стауницем.
     Совещание началось докладом Арапова. Тезисы доклада:
     - Основа будущего русского государства - русская самобытность.
     - Россией будет управлять евразийская волевая группа.
     - Романовы  дискредитировали  себя  - сплошные ничтожества. Нужен царь,
но в комбинации с советским строем.
     - Одна из главных задач - борьба с капиталом.
     Начались прения.
     Некто,   под  кличкой  Светлый,  видимо  семинарист,  произнес  речь  о
диктатуре  церкви  и  государственном  воспитании  юношества в духе древнего
христианства.
     Вяземский  с  возмущением протестовал против брани докладчика по адресу
царской   фамилии.  (Кстати,  Вяземский  был  одним  из  "актеров"  Старова,
сотрудником ОГПУ, старым членом партии.)
     От  лица интеллигенции выступил приват-доцент под кличкой Экономист. Он
детально обсудил вопросы экономики страны в будущей монархии.
     Затем  выступил  Ланговой.  Он глубокомысленно доказывал, что в будущей
монархии  не  может быть классовых противоречий. Их сможет уничтожить навеки
монарх,  помазанник божий. Речь свою Ланговой закончил эффектно - цитатой из
стихотворения философа Владимира Соловьева:

                Каким ты хочешь быть Востоком,
                Востоком Ксеркса иль Христа? -

хотя о Востоке не было речи в докладе.
     Это вызвало реплику докладчика Арапова:
     - Идей  у  белого  движения  нет.  А  какие  есть  - известны со времен
Древней Греции. Только тогда были молодые герои, а теперь кто? Старцы?
     - А мы?! - воскликнул Стауниц.
     Словом,  каждый  говорил,  что  ему  взбредет  в голову, и все забыли о
докладе.  Тогда  до  сих  пор молчавший Зубов заметил, что в докладе Арапова
мало места уделено монархизму и личности царя, а также экономике.
     Последним  выступил  Якушев  от  имени  Политического совета "Треста" с
назидательной  речью,  в которой советовал евразийцам спуститься с облаков и
пойти на сближение с руководителями "Треста".
     Стауниц  предложил избрать комиссию для выработки резолюции. В комиссию
избрали Арапова, Лангового и Зубова.
     На этом кончилось совещание. Стауниц увел Арапова к себе.
     После  совещания Старов сделал замечания своим "актерам": некоторые, по
его  мнению, несколько переборщили, в такой ситуации важны детали, тончайшая
линия;  перейдешь  ее, и конец, провал. А главное - нужна серьезность, какую
бы  чушь  ни  пришлось  говорить.  Важен  результат.  И  действительно,  как
выяснилось  позднее,  Арапов был глубоко взволнован искренностью выступавших
на совещании фракции евразийцев, особенно Вяземского.
     Второй  инсценировкой  была  встреча  Арапова  с  главным руководителем
"Треста",   бывшим   генералом   Андреем   Медардовичем  Зайончковским.  Его
инструктировал Артузов.
     Андрею   Медардовичу   эта  встреча  не  доставила  много  хлопот.  Она
произошла   на   Тверском   бульваре.   Арапов   был   совершенно  растерян.
Представительная   наружность  генерала,  несколько  доброжелательных  слов,
которые  он обронил, потрясли Арапова. Он почувствовал себя младшим офицером
перед высоким начальством.
     Затем   Арапов   был   представлен   Потапову,   который  говорил,  что
евразийство  выросло  на  британской  почве и потому может быть использовано
англичанами во вред патриотической русской организации "Трест".
     Ланговой  рассказал гостю об отношении "молодежи" - евразийской фракции
"Треста"  - к Политическому совету. "Извечный спор между отцами и детьми был
наглядно   показан   на   совещании   фракции.  В  переписке  с  зарубежными
евразийцами фракция "молодых" придерживалась такого стиля:
     "Наш  "дид"  (Николай  Николаевич)  окружился  только  падалью... Народ
требует  живого человека в мундире и штанах, а не бесплотную идею. У нас нет
денег, и мы не видим способа их достать, а между тем время не ждет..."
     Несмотря  на ералаш в головах эмигрантов-евразийцев, Ланговой подметил,
что  Арапов  с  любопытством  присматривался  к  жизни  в советской столице,
интересовался    финансовой    реформой,    укреплением    курса   червонца,
восстановлением  промышленности,  работой Советов. Правда, до эволюции в его
сознании  было  еще  далеко,  но Ланговой все же почувствовал, что Арапов не
окончательно  погряз  в  эмигрантской  трясине.  Он с сожалением и смущением
вспоминал о гражданской войне и жестокости белых.
     Предположения  Лангового  о  возможном  переломе  во  взглядах  Арапова
оправдались.  Арапов  впоследствии  по-иному  воспринимал  то,  что увидел в
Советской стране, и осуждал белую эмиграцию.




     Якушев  и  Потапов  часто  были  в  разъездах,  и  тогда Алексею Зубову
приходилось  нелегко.  На его долю выпадали заботы о Захарченко и Радкевиче,
наблюдение  за  Стауницем  и  другими монархистами. Правда, он старался чаще
видеться  со  Старовым и Пилляром, получал нужные инструкции и сумел внушить
к  себе  доверие  убежденным  монархистам.  Даже  Мария  Захарченко им стала
восхищаться и обещала доложить о нем Кутепову.
     - Если  бы  нам  найти  сотню-другую  таких краскомов, переворот был бы
обеспечен,  -  однажды  сказала  она Стауницу. - Якушев все-таки штатский, а
Потапов - барин.
     Через  "окна"  доставлялась  белоэмигрантская литература. Зубов получал
ее  в  ларьке,  где  дежурила Захарченко, и уносил якобы для распространения
среди  курсантов. Образцы этой литературы он передавал Артузову, а остальным
топил печку-буржуйку, когда были перебои с топливом.
     Личная  жизнь  у него как-то не налаживалась. Лена замещала заведующего
отделом  партийной  жизни газеты, и у нее редко выдавались свободные вечера.
Зубову  приходилось возиться с "племянниками". Стауниц по-прежнему занимался
коммерцией  и,  как  мог, старался использовать знакомство с Кушаковым и его
клиентами.
     А  тут опять вышло недоразумение. Кто-то из знакомых Лены увидел Зубова
с  Марией  Захарченко,  которая считала полезным проявить в отношениях с ним
некоторую долю женского обаяния.
     Лена  не  то  чтобы  ревновала  Алексея,  но у нее возникли подозрения:
неужели  он  опять  связался  с  "вредным  элементом",  как  тогда  называли
нэповскую  публику.  "Отсюда недалеко и до контрреволюции", - думала Лена. А
Зубов,  конечно,  не  мог  объяснить  ей  секрета  отношений  со Стауницем и
компанией.
     Однажды  он позвонил ей в редакцию, и вечером они встретились. Именно в
этот  вечер Лена решила поговорить с ним серьезно о его странных знакомствах
и  подозрительных  исчезновениях.  Но  он  положил перед ней пригласительный
билет.
     - Это  куда?  -  спросила  она  сухо.  - Небось опять в оперетту? - Но,
рассмотрев билеты, удивилась: - Это на Лубянку?
     - Да.  В  клуб  ОГПУ.  Я  ведь  служил  в  погранвойсках.  Товарищи  не
забывают. Первомайский вечер, доклад Луначарского, а потом концерт.
     Лена  посмотрела  на  него: никогда он не говорил ей об этих товарищах.
Она даже как будто повеселела.
     А  произошло  вот  что:  Зубов  рассказал  о своих сложных отношениях с
Леной Артузову, и тот посоветовал пригласить ее в клуб на вечер.
     - Она  увидит,  что  ты, так сказать, в кругу своих... Девушка, видимо,
умная  и  сообразит, что к чему. А в клуб никакие стауницы не проникнут, они
Лубянку за две версты обходят.
     Зубов  и Лена шли по праздничной Москве. Еще не зажигалась иллюминация,
скромная  по  тем  временам,  но  радовали  даже  эти  редкие, выкрашенные в
красную краску лампочки и флаги.
     Они  поднялись  в  небольшой  зал, и Лена близко увидела людей, которые
наводили  ужас на врагов советской власти. Это были ничем не отличающиеся от
ее  товарищей  простые  и скромные люди. У всех было праздничное настроение,
слышались  шутки,  смех.  Вокруг была молодежь, были и девушки - радостные и
веселые,  как  те,  кого  в  революционные  праздники  Лена  видела не раз в
рабочих  клубах.  Рядом с Алексеем сидел человек с темными красивыми глазами
и  небольшой  бородкой.  На  его  гимнастерке  блестел  значок в виде щита с
римской  цифрой V и мечом. Такими значками были награждены некоторые чекисты
в  ознаменование пятилетия ВЧК-ОГПУ, Алексей поздоровался с этим человеком и
познакомил с ним Лену, назвав его "товарищ Артузов".
     - Концерт, кажется, хороший, - добродушно заметил он.
     "Да  они  такие  же  товарищи,  как  все.  Ничего  в  них нет строгого,
пугающего,  -  думала  Лена.  -  И  Алексея  знают,  и  некоторые приветливо
здороваются  с  ним... А какие глупости мне приходили в голову..." Она взяла
руку Алексея и слегка пожала. Он улыбнулся.
     Все  стихло.  Раздвинулся  занавес,  в президиуме появился Луначарский,
его встретили рукоплесканиями, предоставили слово для доклада.
     Лена  не раз слышала Анатолия Васильевича Луначарского, и каждый раз ее
поражало  умение оратора с первых слов увлечь своих слушателей силой логики,
целеустремленностью  и  яркой  образностью  речи.  Он  говорил  о  том,  как
возникла   революционная   традиция   праздновать   Первое  мая  -  праздник
пролетарской  солидарности,  как  потомки  коммунаров,  парижские рабочие, в
день   Первого  мая  идут  со  знаменами  к  Стене  коммунаров  на  кладбище
Пер-Лашез,   туда,   где   в   1871  году  их  дедов  расстреливали  солдаты
версальского  карлика  Тьера.  И  хотя  все  знали,  что Луначарский один из
лучших  ораторов партии, все же изумлялись тому, как он строил, казалось бы,
очень  сложную  фразу,  начиная  ее не так, как другие ораторы. Каждая фраза
его   речи   не   только  выражала  глубокие  мысли,  но  и  звучала  как-то
по-особенному.  Он  говорил  красиво  в  хорошем  смысле этого слова. Мысль,
облеченная в красивую форму, становилась еще более убедительной и ясной.
     Луначарский   напомнил,   как   в  годы  царизма  сознательные  рабочие
мужественно  и  смело  праздновали Первое мая. И хотя все это было известно,
но  докладчик  говорил об этом так проникновенно, что подвиг русских рабочих
осознавался каждым во всем величии. И вот Луначарский закончил:
     - Советский  Союз пока единственная в мире социалистическая республика,
где   в   полном   смысле   свободно   празднуется  этот  весенний  праздник
пролетарского  единения,  но  мы  мечтаем  о будущем, когда все человечество
соберется под знаменами победившего коммунизма.
     Когда  грянул "Интернационал", все встали. Сотни поющих голосов звучали
вместе  с  трубами оркестра. Лена взглянула на Алексея и увидела его бледное
от волнения лицо. А когда зал утих и они сели, он нежно погладил ее руку.
     Начался концерт.
     Квартет  имени Страдивариуса исполнил анданте кантабиле, трогательную и
всегда  волнующую  часть  струнного  квартета  Чайковского.  Все  слушали  с
большим   вниманием  и  потом  долго  аплодировали.  Затем  на  сцену  вышел
светловолосый,  стройный  молодой  человек  -  поэт  Василий  Каменский.  Он
расположил  слушателей  тем,  что  держался просто, непринужденно и прочитал
сильным,   звонким   голосом   отрывок   из  поэмы  "Стенька  Разин".  После
выступления  Каменского  певица  из  Большого  театра исполнила сегедилью из
оперы   "Кармен".  В  конце  артист  Владимир  Хенкин  читал  юмористические
рассказы.  Каждая  его  фраза  вызывала  взрыв смеха, в особенности когда он
изображал сцену в танцклассе старого времени.
     После  концерта  Алексей  и  Лена  долго  гуляли  по  Москве, озаренной
иллюминацией.  Они вслух мечтали о будущем. Лена забыла о своих подозрениях,
а  он  старался не думать о том, что завтра ему придется вновь встречаться с
теми,  кого  он  презирал  и  ненавидел,  вновь  играть роль врага советской
власти.  Но что делать? Он солдат партии, посланный в разведку в стан врага.
Когда-нибудь  это кончится. Стауницы, кузены, захарченки будут стерты с лица
земли,  кончится  его  мучительная  работа. Но разве это конец борьбы? Разве
сложат оружие все тайные и явные враги его родины?
     Он  шел рядом с Леной, обнимая ее, старался думать о другом, о том, что
эта майская ночь принадлежит им до рассвета.
     - Что, помирились? - спросила мать у Лены, когда она вернулась.
     - А мы и не ссорились.




     Со  времени поездки Якушева в Париж прошло немало времени. Обстановка в
кругах  эмиграции  с  возникновением  РОВС несколько изменилась. От Кутепова
можно  было  ожидать  активных  действий. Связи с белой эмиграцией следовало
упрочить,  чтобы  лучше  знать  ее  замыслы. Решено было снова командировать
Якушева  и  Потапова в Париж под предлогом добывания денег для "Треста". Они
перешли границу через "окно" под Вильной в октябре 1924 года.
     В  Варшаве  Таликовский  сообщил Якушеву о том, что готовится покушение
белых  на  полномочного  представителя  Советского  Союза  в  Польше - Петра
Лазаревича   Войкова.   Войков   был   предупрежден  об  опасности,  но  это
предупреждение  впоследствии  все  же его не спасло*. Террористы действовали
безнаказанно.
     ______________
     *  П.Л.Войков  был  убит  7  июня  1927  года  в Варшаве белогвардейцем
Кавердой.

     Потапов  и  Якушев  прибыли  в  Париж 5 ноября 1924 года и были приняты
Николаем Николаевичем.
     Их  встретили  барон Вольф и приятель великого князя по охоте с борзыми
-  лейб-гусар Скалон. Он успел конфиденциально сообщить Николаю Николаевичу,
что  Мукалов  якобы  открыл в Москве сильную подпольную организацию (то есть
"Трест").
     Николай   Николаевич   высмеял   "осведомленность"  Скалона  и  тут  же
отрекомендовал ему представителей этой организации.
     Великий  князь  встретил  гостей  в сером потрепанном костюме и высоких
сапогах.  Якушев  заметил,  что Николай Николаевич несколько сдал со времени
первого  свидания с ним, однако бодрился, особенно в присутствии Потапова, о
котором немало был наслышан от своей супруги.
     Потапов  сделал  подробный  доклад  о  возможностях  МОЦР  в подготовке
переворота  в  России.  Вывод  из  доклада  такой:  потребуется 25 миллионов
долларов, результата можно ожидать через полгода после получения денег.
     - Кутепов  полагает,  что  подготовка  займет десять месяцев, - заметил
Якушев,  -  но,  ваше высочество, необходим аванс - хотя бы десять миллионов
долларов. Откуда их получить?
     - Разумеется,  у промышленников. Предполагается ли участие в перевороте
других  партий?  Вероятно,  эти господа постараются сунуть думских болтунов,
октябристов, кадетов?
     - Нет,  ваше  высочество.  Мы  этого  не позволим. Только монархическая
партия  способна создать сильную власть... Единственно, что нас беспокоит, -
это притязания на престол Кирилла Владимировича.
     - Не  страшно. Ее величество, вдовствующая императрица Мария Федоровна,
опубликовала  письмо  против  Кирилла.  Затем  иерархи на Карловицком соборе
вынесли  постановление  с  осуждением  Кирилла.  Его  поддерживает Ватикан и
католические банки, но американские банки сильнее католических.
     Потапов  слушал  и  думал:  "Ничто  не  изменило  "Верховного"  - та же
вздорность, легкомыслие, поза".
     После   аудиенции   у   Николая   Николаевича  состоялось  совещание  с
промышленниками.  Якушев  объявил,  что  для реставрации монархии необходимы
только  деньги.  Промышленники говорили об оскудении их ресурсов, о том, что
они опасаются гегемонии аристократии, окружающей Николая Николаевича.
     - Но  он  для  нас  только  флаг,  -  возражал  Якушев,  -  мы стоим за
священное  право  собственности,  за  твердую власть. Нужен заем на выгодных
для  держателей  займа  условиях...  А  до  займа  -  хоть  десять миллионов
долларов.
     Стало  ясно, что промышленники опасаются окружения Николая Николаевича,
больше  доверяют  бывшему премьер-министру Коковцову. С ним состоялся обед в
ресторане  "Серебряная  башня". Раньше Якушев его не знал. Коковцов оказался
интересным  собеседником.  Вспомнили  старых  знакомых по Петербургу. Якушев
был  как-то  представлен  Макарову,  тому  самому  министру,  который  после
расстрела  рабочих  на  Лене  произнес в Государственной думе облетевшую всю
Россию фразу: "Так было и так будет впредь".
     - Его  постигла та же участь, что и некоторых других моих сослуживцев и
знакомых,  - расстрел в девятнадцатом году, - с сокрушением сказал Коковцов,
-  Макаров  был довольно жестким и упрямым человеком. Помнится мне, он долго
искал  подлинные письма государыни Александры Федоровны к Распутину. Наконец
добыл  их и приехал ко мне. Спрашивает совета: как быть? А письма могли дать
повод  к самым непозволительным умозаключениям. Врезалась мне в память такая
фраза:  "Мне  кажется,  что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую
прикосновение  к себе твоей руки..." И это пишет императрица! И кому? Хлысту
и мошеннику...
     Якушев нахмурился и нервно играл столовым ножом:
     - Да, знаете... Тяжко это слышать нам, верноподданным.
     - Эти  письма,  до  того  как  попали  к  Макарову,  гуляли по Москве и
Петербургу.  Я  советовал  передать  их  царице,  а  Макаров, упрямец, отдал
государю.  Тот  посмотрел,  побледнел  и  сказал:  "Да,  это  не  поддельные
письма".  И  нервно  бросил  их  в  ящик.  Это  был  совершенно непривычный,
нехарактерный жест для его величества.
     - Ну и что же дальше?
     - Дальше  я  сказал  Макарову:  "Отдали  государю?  Ну,  ваша  отставка
обеспечена". Так оно и было. Мои слова сбылись очень скоро.
     - И  все-таки с династией нас связывает более чем трехсотлетняя история
России.   Конечно,  нам  бы  хотелось  увидеть  на  престоле  царя,  схожего
характером  с  Николаем  Первым,  но  из  всех  оставшихся  в  живых  членов
царствующего  дома  мы  видим  на  престоле  только  его  высочество Николая
Николаевича.
     - Есть  препятствие  -  закон  о  престолонаследии,  -  вздыхая, сказал
Коковцов.
     - Закон  о  престолонаследии установил император Павел Первый, но он не
мог  предвидеть  того,  что произойдет в наше время, как не мог предвидеть и
собственной насильственной кончины...
     Якушеву,  в  общем,  надоел  этот  далекий  от его целей разговор, и он
начал  о  другом...  Обсуждали положение во Франции, приход к власти Эррио и
де  Монзи,  что  означало  признание  Советского Союза Францией. Негодование
белой эмиграции в связи с этим признанием трудно было себе представить.
     Продолжались хлопоты о займе.
     Свидание  с  Кутеповым  не  состоялось.  В  Париж  приехал  Врангель  и
отодвинул   Кутепова.  Тем  не  менее  через  "племянников"  "Трест"  просил
Кутепова содействовать займу.
     15 ноября 1924 года Потапов и Якушев возвратились в Москву.




     Якушев  самым  добросовестным  образом  исполнял  свои  обязанности  по
службе.  Все  сотрудники  учреждения  верили,  что  его  поездки  связаны  с
восстановлением  Волжского  речного  пароходства. И дома тоже были убеждены,
что  глава  семьи ничем, кроме водного хозяйства страны, не занимается. Жена
и  дети  привыкли  к  его  поездкам  и  нисколько не удивились, когда, побыв
несколько дней дома, Александр Александрович уехал в Ленинград.
     Там     создалось     сложное    положение,    Путилов,    руководивший
контрреволюционными  группами, держал себя надменно, мало считаясь со штабом
"Треста".  Люди, входившие в группы Путилова, почти открыто пропагандировали
монархические  идеи.  Они  получали  из-за  границы  оружие,  связывались  с
белоэмигрантами  в Финляндии, - словом, их деятельность становилась наглой и
опасной.  Между  тем  время  ликвидации  ленинградских  групп еще не пришло,
операция  "Трест"  в  Ленинграде  только  разворачивалась.  Посовещавшись  с
товарищами,  Артузов  решил  направить  Якушева  в Ленинград, чтобы от имени
"Треста"  утихомирить  Путилова  и призвать его группы к осторожности. Важно
было, чтобы эти группы не выходили из подчинения "Треста".
     В  1920  году  Якушев  оставил голодный, угрюмый город, забитые досками
витрины  магазинов, пустынный Невский. В сквере против Адмиралтейства стояли
стальные  башни,  снятые  с  военных  кораблей в дни наступления белой армии
генерала  Юденича.  Торцовая  мостовая  зияла  выбоинами, местами торцы были
разобраны  на  топливо. На топливо были разобраны и полузатопленные баржи на
Неве.  Мимо  облупившихся, отсыревших фасадов домов бродили хмурые, голодные
люди.
     Уже  на Вокзальной, бывшей Знаменской, площади Якушев заметил перемены.
У  памятника Александру Третьему (в то время его еще не сняли) Якушев увидел
знакомые   ему   петербургские   извозчичьи  пролетки,  широкие  и  удобные.
Носильщик  в  чистом  белом  фартуке поставил чемодан в ноги Якушева, принял
мзду и, кивнув, отошел.
     Собственно,  чемодан  был легкий, можно было вполне доехать на трамвае,
но  хотелось  испытать  ощущения  прежних  лет. Якушев оглянулся на памятник
царю,  бронзовую  карикатуру, вспомнил ходившую по Петербургу поговорку: "На
площади  -  комод,  на  комоде  -  бегемот,  на  бегемоте  -  обормот"  -  и
усмехнулся.  "А  ведь  здорово  сказано",  -  подумал он, хотя несколько лет
назад возмущался этой "кощунственной" поговоркой.
     - В "Европейскую"...
     Ехали   по  Невскому.  Магазины  были  уже  открыты,  а  другие  только
открывались.  Он  читал  на  новых,  не  успевших обветшать вывесках фамилии
владельцев  магазинов.  Среди  них  были  старые,  давно  ему  известные, но
появились   и  новые.  Удивили  вывески  фирм,  названных  с  претензией,  -
например, "Новинка", "Гигиена", даже "Прогресс" и "Сюрприз".
     Извозчик  не  гнал  лошадь, приятно было слышать, как хлопали по торцам
подковы.  День  был  холодный,  но  сухой.  Якушев даже жалел, что так скоро
доехал  до  "Европейской". Снял знакомый ему просторный номер. Он жил в нем,
когда  в  петербургской  квартире шел ремонт. Оставив чемодан и побрившись в
парикмахерской,  где  его  узнал старый мастер Фока Степанович, посмотрел на
часы.  Пора идти на свидание, назначенное в Казанском соборе. Якушев пересек
Невский  и  шел  по  направлению  к собору. Все было не так, как в двадцатом
году:  попадались  даже  франты  в  шубах  с котиковым воротником, но больше
встречалось  людей в полувоенных, защитного цвета бекешах на бараньем меху и
в  сапогах;  встречались женщины в изящных шубках и в каракулевых жакетиках.
Якушев  еще  раз взглянул на часы, заторопился и, сняв шапку, вошел в собор.
Он  протиснулся  поближе  к  алтарю, - впрочем, народу было немного. Служили
панихиду после литургии, и в тишине под сводами собора расплывалось:
     - Еще молимся об упокоении...
     И тут совсем явственно Якушев расслышал:
     - ...об упокоении убиенного раба божия Николая...
     Ему  показалось, что он ослышался. Он вспомнил: "Сегодня девятнадцатое,
по-старому  шестое  декабря,  тезоименитство царя Николая Второго. По ком же
панихида?  По нему, конечно. Кто же, как не он, "убиенный"... Однако как эти
господа  здесь  осмелели.  В  Казанском  соборе - панихиду... Вот почему мне
назначили здесь свидание".
     Он  повернул голову, поискал и сразу увидел того, кто его ждал, пошел к
выходу и услышал, что его догоняют.
     Это  был  старый знакомый, тайный советник Александр Сергеевич Путилов,
землевладелец  Рязанской  губернии,  воспитанник Александровского лицея. Они
когда-то познакомились у Донона, на обеде бывших воспитанников лицея.
     - Ну,  дорогой  мой,  -  сказал  Якушев,  - такой смелости я не ожидал,
панихиду по государю в Казанском соборе...
     - А   день-то   какой?..   Николай   Мирликийский,  тезоименитство  его
величества.
     - Давно  мы  не  виделись,  давно... Сколько воды утекло с пятнадцатого
года. Где бы нам побеседовать?
     - А тут, напротив... Кафе "О'Гурмэ". В доме Зингера.
     - Кстати, я не завтракал.
     Они  устроились  за  столиком  в  глубине небольшого зала. Толстенькая,
румяная дамочка наклонилась к ним, обнаружив пышный бюст.
     - Отведайте наш знаменитый "курник".
     - Это что такое?
     - Рекомендую. Вроде пирожка с курочкой, запеченной в тесте. Прелесть.
     Когда она ушла, Путилов сказал:
     - Как вы вовремя уехали в Москву, Александр Александрович.
     - Потому цел и невредим. А вы?
     - Я тоже вовремя укатил в Новгород. Вы, говорят, прекрасно устроены.
     - Недурно. Даже хорошо.
     - Для кого?
     Якушев усмехнулся:
     - Для дела, для нашего, общего...
     - Мы тоже тут не бездельничаем.
     - Надеюсь.
     - Видели, сколько народу было на панихиде?
     - Человек сто... Все ваши?
     - Наши  единомышленники.  -  Путилов  оглянулся. В этот час в кафе было
занято только два столика.
     Они продолжали разговор, понизив голос:
     - Сегодня,  по  случаю  тезоименитства, мы решили собраться у баронессы
Мантейфель...  Вы  ее  знали? Ах черт, я никак не привыкну к конспирации, но
конспирировать  с  вами  смешно,  mon cher ami*. Мы ждали вашего приезда, вы
единственный   из  наших,  удостоенный  высокой  чести  -  аудиенции  у  его
высочества. Вы не откажетесь рассказать нам, о чем шла речь?
     ______________
     * Мой дорогой друг (франц.).

     - Буду  счастлив. Кроме того, у меня есть некоторые предложения, я могу
даже  сейчас вам сказать, в чем дело. Речь идет об объединении наших усилий.
Питер  без  матушки  Москвы не может, и Москва без Питера тоже... Здесь, мне
кажется, сохранились люди, именно здесь...
     - Мы  находимся, mon ami*, я бы сказал, в начальном периоде. Пока у нас
только  ядро,  но люди решительные, они горят энергией, и горючего материалу
много...  Вы можете судить по тем, которые пришли на панихиду по императору.
Это уже традиция, в прошлом году было вдвое меньше.
     ______________
     * Мой друг (франц.).

     - Значит, вы знаете не всех этих людей?
     - Знаю... некоторых.
     - А не думаете вы, что среди этих людей могут оказаться...
     - Возможно.
     - Это - риск...
     - Риск.  Но  всегда  можно  сказать,  что  убиенных Николаев у нас было
немало... в германскую войну хотя бы.
     - Наивно.  Но  с  другой  стороны, для подогревания верноподданнических
чувств  полезно... Значит, вы меня приглашаете. Я очень рад. Рад потому, что
лично  я  восхищаюсь смелостью, мужеством наших питерских собратьев и вместе
с  тем  не могу скрыть от вас тревоги. Не слишком ли вы рискуете... Не лучше
ли   выжидать,  накапливать  силы,  чем  подогревать  монархические  чувства
опасными  для  наших  единомышленников  демонстрациями?  Но  я  вижу, что вы
хотите мне возразить? Отложим этот разговор до вечера. Отложим?
     - Да.  У  входа  в  Летний сад около пяти часов вас будет ждать молодой
человек  во флотской шинели. Вы спросите его: "Который час?" Он ответит: "На
моих  часах  -  полдень".  И  приведет  вас к нам. Теперь, если позволите, я
покину вас.
     Он ушел.
     Пышная  дамочка  в кружевном переднике с умилением смотрела, как Якушев
уплетал "курник".
     - Вы ведь не петербуржец?
     - Почему вы так думаете?
     - Я вас не видела. У нас бывают все.
     - Представьте, я - петербуржец. Но живу в Москве.
     - Изменили  Петрограду.  Нехорошо, - она кокетливо усмехнулась. - А ваш
приятель - наш верный клиент. Он ведь тоже из бывших.
     - Скорее из настоящих, - сказал Якушев.
     Дамочка с удивлением взглянула на него и отошла.
     "Именно  из  "настоящих".  Это  не  Ртищев, болтун и рамолик. Путилов -
настоящий   враг.   "Объединение   усилий"   ему  явно  не  понравилось.  Ну
посмотрим..."
     В  пятом  часу  Якушев  шел по знакомым местам, по Дворцовой набережной
Невы  к  Троицкому  мосту  Нева  еще не стала, погода была безветренная, над
шпилем  Петропавловской  крепости  неподвижно  стояли длинные свинцово-серые
тучи.  Якушев  шел  и  думал, что в этом городе прошла вся его жизнь, что не
один  раз, 6 января по старому стилю, в крещенский праздник он видел шествие
"к  Иордани"  из  Зимнего  дворца,  шествие  царя  со  свитой, духовенства в
золотых  ризах.  Как  это  выглядело  импозантно,  внушительно.  Но  тут  же
вспомнилось,  как  однажды в момент салюта, при погружении креста в прорубь,
одна  из  пушек выпалила не холостым зарядом, а картечью. Какой переполох по
этому  случаю  был  в  Петербурге!  Потом,  спустя  несколько лет, по дворцу
выстрелило орудие крейсера "Аврора", и это было концом старого мира.
     Да, в сущности, всему прошлому должен был наступить конец.
     Якушев  стал  думать о себе, о молодости, о том, как он ездил зимой, по
первопутку,  с молодой женой на острова. И он немолод, и она немолода, нет и
департамента,  где  он так уверенно двигался от награды к награде, от чина к
чину.  Верно то, что ему никогда не быть по-прежнему директором департамента
или товарищем министра.
     Он  подходил к воротам Летнего сада со стороны набережной. В том месте,
где  Каракозов  стрелял  в  Александра  Второго,  стоял  молодой  человек во
флотской шинели и круглой барашковой шапке с кожаным верхом.
     Якушев  спросил:  "Который  час?" Тот ответил: "На моих полдень". И они
пошли  рядом.  Стемнело,  однако  Якушев  различал  лицо молодого человека с
рыжеватыми  усами, и ему показалось, что видел его утром в Казанском соборе.
Он спросил об этом.
     - Нет. Я там не был. Все это фанфаронство.
     - Вы полагаете?
     Молодой человек не ответил.
     - Наши друзья другого мнения, - продолжал Якушев.
     - Не  знаю, кому они друзья, - пробормотал молодой человек, - здесь нам
надо повернуть. А вы, очевидно, приезжий. Я вас не встречал в их компании.
     - Приезжий.
     Молодой  человек  заинтересовал  Якушева. У него создалось впечатление,
что  в  душе  этого  человека  бушует  злоба,  которую  тот  уже  не в силах
сдержать.  Но  затеять  с  ним разговор здесь, на ходу, он считал неудобным.
Тот хмуро сказал, посмотрев на часы:
     - Спешить нечего... Если угодно, пройдемтесь, немного.
     Якушев  охотно  согласился.  Но  шли  они  молча  и вышли к Инженерному
замку. Моряк вдруг остановился.
     - Панихиды  служат  по  убиенному монарху! По Николаю Александровичу. А
кто  Петра  Третьего  убил?  Господа  дворяне  -  Григорий и Алексей Орловы.
Григорий  -  любовник Екатерины. А Павла Петровича, императора, кто убил? Не
матросы  и  латыши,  а  Талызин, граф Пален, граф Бенигсен, Яшвиль и кто там
еще!  Господам, значит, дозволено. - Показал на окошко под крышей: - Вот тут
все   и   происходило.   Сначала  все  по-благородному:  "Sire,  vous  devez
abdiquer"*.  А  Николай  Зубов:  "Чего  еще  "абдике"?" - и фунтовой золотой
табакеркой  монарха  в  висок.  Я сам эту табакерку в алмазном фонде видел -
весь  угол смят. А потом набросились на помазанника божия и всего истоптали,
как мужички конокрада... И тоже служили панихиды.
     ______________
     * "Государь, вы должны отречься" (франц.).

     Якушев  от неожиданности так растерялся, что промолчал, только подумал:
"Если   у   Путилова   все   его  мушкетеры  такие,  то...  Впрочем,  может,
провоцирует? Нет. Непохоже".
     - Теперь можно идти. Придем вовремя.
     Они  вошли  в  один из подъездов дома на Пантелеймоновской, поднялись в
бельэтаж. Молодой человек позвонил, им открыл мальчуган и тотчас убежал.
     Это   была   петербургская   барская   квартира,  комнат,  вероятно,  в
двенадцать.  Коридор был заставлен сундуками и поломанной золоченой мебелью.
Откуда-то  доносились  голоса и смех. Молодой человек открыл одну из дверей.
Они  вошли  в  большую, в четыре окна, комнату, - вероятно, бывшую гостиную.
Навстречу  им  вышла  дама - высокая, костлявая, в черном шелковом платье, с
лорнетом  на длинной цепочке, лорнет стукался об ее острые колени, когда она
шла.  Якушев  низко  поклонился.  Он  узнал баронессу Мантейфель, с которой,
впрочем, не был знаком лично.
     - Messieurs*,  -  сказала  она,  - не удивляйтесь этому шуму, у соседей
вечеринка.
     ______________
     * Господа (франц.).

     Только  сейчас  Якушев  сообразил,  что  это  за  шум: где-то близко за
стеной звенели бокалы и слышны были голоса, кто-то бренчал на рояле.
     Баронесса взялась пальцами за виски и со вздохом сказала:
     - От  всего этого у меня дикая невралгия... Пройдите туда, там почти не
слышно.
     Она  открыла  дверь  в  другую  комнату,  где  стояло несколько венских
стульев и софа с бронзовыми завитушками, остатки прежней роскоши.
     - Остальные  придут  с  черного  хода.  Так  мы  условились,  - сказала
баронесса и вышла.
     Молодой человек расстегнул шинель:
     - Советую не снимать шубу. Здесь дикий холод.
     Голоса  и  смех,  однако,  слышались  и  здесь. Можно было расслышать и
рояль. Кто-то очень шумно играл свадебный марш Мендельсона.
     Якушев усмехнулся:
     - Обстановка не очень... но для маскировки вечеринка подходит.
     За  спиной  у  него открылась дверь, и вошли двое. Одного Якушев где-то
видел,  но,  должно  быть, давно. Поздоровались и, не снимая пальто, уселись
на   диван.   Тотчас   вошел   Путилов  и  с  ним  высокий,  длиннолицый,  с
постриженными  баками,  в  бекеше. Он скинул бекешу и оказался в визитке. На
нем были бриджи, обшитые кожей, желтые краги и башмаки.
     - У   нас  не  принято  называть  фамилий,  -  сказал  Путилов,  и  все
утвердительно наклонили головы.
     Пока   усаживались,  Якушев  внимательно  разглядывал  лица:  у  двоих,
пришедших   первыми,  были  типичные  физиономии  петербургских  сановников,
выражение  не  то  обиды,  не  то досады, и вместе с тем нескрываемой злобы;
один  -  с  вставными  зубами, выдвинутым подбородком - походил на бульдога.
Якушев  представил  его  в  придворном мундире с лентой через плечо, в белых
брюках  с  золотым  лампасом  и  холодный  взгляд,  которым  он  сверху вниз
окидывал тех, у кого не было такой ленты и права на придворный мундир.
     Путилов,  не называя Якушева, сказал, что московский гость имел счастье
совсем   недавно  лицезреть  высокую  особу,  и  попросил  гостя  рассказать
подробно об аудиенции.
     Якушев  начал  с  того,  какие  чувства  он  испытал  утром в Казанском
соборе.  Он  иногда  сам  удивлялся, как легко у него слетали с языка слова,
медоточивые,  слащавые,  в  том  именно  духе,  которого от него ожидали эти
господа:
     - ...Не  будет  кощунством,  если  я  сравню  наши  чувства  с тем, что
ощущали  древние  христиане, когда, не страшась гибели от рук язычников, они
собирались  на  молитву  в  катакомбах  Рима.  И я, грешный, не мог сдержать
слезы  в  эти  минуты...  Я  счастлив,  что в день тезоименитства государя я
нахожусь  среди  вас,  господа...  В вас я вижу те силы, которые восстановят
незыблемые  основы  монархии,  возведут  на престол достойного представителя
царствующего  дома... Я был за границей, я имел счастье выслушать милостивое
слово,  обращенное  к  вам,  местоблюстителя престола... "Жива ли Россия?" -
спрашивал он меня. "Жива, ваше высочество!"
     Якушев  еще  долго  распространялся  в  этом духе, но его смущал шум за
стеной  и  бренчание  на рояле. Но еще больше смущал моряк, вернее, странная
усмешка  моряка,  который  в  упор смотрел на него. У всех остальных, даже у
длиннолицего в визитке, он видел умильное одобрение.
     Дальше  Якушев  заговорил  о  том,  что  настало  время объединить силы
Москвы и Петрограда и, собственно, для этого он приехал сюда.
     - Мы  понимаем  святые  чувства,  которые  вами, нами всеми владеют, но
хочется  все  же  сказать:  наберитесь терпения, не рискуйте! Надо успокоить
врага,  убаюкать  его мнимым затишьем, убедить, что в Питере все спокойно, и
в  назначенный  час, осенив себя крестным знамением, обрушиться на врага. Но
прежде  всего  надо  договориться  о  форме  правления. Монархия? Да, только
монархия.  Наш  верховный  вождь,  его  императорское высочество, согласился
возглавить  наше  движение...  -  Здесь  Якушев остановился на мгновение. Он
хотел  закончить  свое  слово  упоминанием  о  штандарте  с двуглавым орлом,
который,  увы,  не  развевается  над виллой графа Тышкевича, где обитает его
высочество,  как за стеной кто-то заорал: "Туш!" - и восторженный рев гостей
заглушил его слова.
     Путилов,  как  ни  странно,  не клюнул на эту речь, хотя, кроме моряка,
все  одобрительно  кивали.  Путилов  сказал,  что организация после недавних
арестов   только   оживает,  снова  собираются  группы  пажей,  лицеистов  и
правоведов,   бывших   офицеров   Преображенского  и  Измайловского  полков,
Михайловского   артиллерийского   и  Павловского  училищ.  Уже  образовались
"твердые боевые ядра", способные совершить переворот изнутри.
     - Нас  обнадеживает  внимание,  которое  оказывает  нам  наш  державный
сосед,   барон   Маннергейм,   мы  благодарны  графу  Владимиру  Николаевичу
Коковцову,  оказывающему  через здешние консульства нам посильную помощь, мы
полагаем,  что  недалек  тот  час,  когда в полном смысле слова будем готовы
поддержать удар извне.
     - Понимаю,  -  сказал Якушев, - понимаю и одобряю. Но надо прежде всего
договориться  о  будущей  форме  правления.  Если мы сейчас не произнесем во
всеуслышание,  какой  мы  видим  будущую  Россию,  наши  собратья  на Западе
усомнятся  в нашей верности незыблемым основам монархии. Не следует забывать
и   о  милюковых,  маклаковых,  к  мнению  которых  прислушиваются  западные
говоруны-парламентеры.  И еще один вопрос: интервенция! Мы все понимаем, что
это  ускорит  дело, но за это придется платить, платить кусками отчизны! Мы,
я  говорю  о  Монархическом объединении центральной России, полагаем, что ни
один   патриот,   если   он  действительно  патриот,  не  может  платить  за
освобождение от нынешнего режима частями нашей территории.
     - Позвольте,  позвольте!  Да  если  мне  завтра скажут, что надо отдать
половину  Сибири  японцам  или Крым с югом Малороссии румынам и Пилсудскому,
чтоб  вернуть  нам все, все до последнего городового на Каменноостровском, -
не задумаюсь! - кашляя, прохрипел старик, похожий на бульдога.
     - Ну,  вы  Херсонской губернией не распоряжайтесь, - сказал другой, - у
меня там пять тысяч десятин...
     Якушев с изумлением смотрел на этих монстров.
     - А ведь это мерзость, то, что вы говорите! - вдруг вспыхнул моряк.
     - Что он сказал?
     - Что? Как он смеет!
     Тут поднялся длиннолицый и повернулся к моряку:
     - Что вы изволили сказать?
     - Сказал, что мерзко торговать родиной!
     - Ах,  так...  Наша цель - реставрация империи во что бы то ни стало, а
чистоплюи  хотят, чтобы мы все делали с дозволения всяких парламентов, чтобы
с  реверансами...  Нет,  мы вас не послушаем, мы с самим чертом договоримся,
сударь вы мой!
     - Кто это "мы"?
     - А  хоть  бы  я,  лейб-гвардии Измайловского полка полковник Глебов. А
вот кто вы такой? - не знаю.
     - Лейтенант флота Забелин.
     - Попались  бы  вы  мне под Ямбургом, я бы вас вздернул рядом с красным
генералом Николаевым! Иуда!
     - Скотина!
     Тут моряк кинулся на длиннолицего, но между ними оказался Путилов:
     - Господа!  Как  не  стыдно!..  При  нашем  госте...  Полковник Глебов!
Лейтенант   Забелин!   Я  рекомендовал  вас  в  организацию,  зная  вас  еще
гардемарином. Неужели я ошибся?
     Моряк стоял бледный, сжимая кулаки.
     - Нет,  это  я ошибся. Вижу, что мне здесь не место... А вы оставайтесь
с этим шутом гороховым!
     - Предатель!
     На пороге появилась баронесса:
     - Господа!  Ради  бога...  Что  тут  происходит? Там же люди, соседи...
Могут услышать...
     Действительно, музыка оборвалась.
     Все притихли. Наступила зловещая тишина.
     - Мы  здесь  собрались  не  в  бирюльки  играть,  - вытирая со лба пот,
наконец  заговорил  Путилов.  -  Выяснилось,  что один из нас не заслуживает
доверия. Это не только прискорбное обстоятельство, это крайне опасно.
     Моряк, стоя спиной к Путилову, не поворачиваясь, сказал:
     - Заслуживаю   или  нет,  но  я  сам  сожалею,  что  попал  в  компанию
сумасшедших... или даже хуже...
     - Молчать! - взревел длиннолицый.
     - Тише!
     - Это  была  моя  ошибка,  господа,  -  несколько  успокоившись, сказал
моряк.  -  Ухожу.  Так  как я сам виноват, что оказался здесь, среди вас, то
даю  слово  молчать  обо  всем.  -  Он  рванул дверь, которая вела на черную
лестницу.
     - Он нас всех погубит! - взвизгнул старик.
     С  треском  захлопнулась  дверь, и моряк исчез. Длиннолицый рванулся за
ним.
     - Не здесь! Только не здесь! - Путилов стал перед дверью.
     - Не надо было выпускать! Таких надо на месте!
     - Он же дал слово молчать. Слово офицера!
     - "Слово"... Ну, знаете...
     Якушев  поднялся,  и  потому,  что он начал тихо, и притом внушительно,
все замолчали.
     - Вижу,  дорогие  собратья,  что  нам  сегодня  не  удастся  поговорить
серьезно  о  нашем  святом общем деле. То, что здесь произошло, будет уроком
для   всех   нас.   Прискорбный   случай,  надеюсь,  он  не  повредит  вашей
организации,  -  вздыхая,  сказал  Якушев и подумал: "Этого славного морячка
они, пожалуй, убьют".




     Владимир   Забелин,   который   так   неожиданно  возмутился  тем,  что
происходило  на  тайном  сборище  у  баронессы  Мантейфель  в Петрограде, до
революции  был  лейтенантом  флота, служил на линкоре "Андрей Первозванный".
Это  был  один  из  тех  кораблей,  на  котором офицеры имели среди матросов
добрую славу.
     После   революции  Забелин  служил  в  штабе  флота.  Он  показал  себя
преданным  советской  власти  командиром в дни наступления Юденича. В начале
Кронштадтского  мятежа, когда под нажимом Зиновьева арестовывали без причины
морских  офицеров,  Забелин  был  тоже  арестован,  но  за  него заступились
комиссар  и  моряки-коммунисты.  Он  был  освобожден,  однако  арест  обидел
Забелина.
     После  Кронштадтского мятежа на флоте начались перемены, поговаривали о
том,  что  всех старых моряков демобилизуют, наберут комсомольцев. Ожидались
увольнения  и в штабе флота. Забелин грустил, ничего, кроме флотской службы,
он  не  умел  и  ждал  чистой  отставки.  Что  делать  и  как  жить  в  этих
обстоятельствах?
     Вот  тогда-то он повстречался со своим дальним родственником, в прошлом
капитаном  второго  ранга  Мордвиновым,  который  за  свою  жестокость  имел
основания  опасаться  возмездия, но успел вовремя исчезнуть. Некоторое время
Мордвинов  скрывался в Петрозаводске, ожидая вступления в Петроград Юденича,
обзавелся  фальшивыми документами, а во время нэпа устроился в Петрограде, в
фирме,  изготовлявшей  зубной  порошок, и ждал у моря погоды. Встретившись с
Путиловым,  он тотчас связался с контрреволюционной организацией "За честь и
престол".
     В  ожидании  увольнения  Забелин  искал работу и попал к Мордвинову как
раз  в  то  время,  когда  у него оказался Путилов. По слабости характера он
слушал  Путилова,  поверил  ему,  что  внутри  страны  зреют силы, способные
вернуть  прошлое,  воссоздать  могучую империю, и это невозможно осуществить
без помощи Европы и Америки.
     Так  случилось,  что Владимир Забелин оказался в числе заговорщиков. Но
люди,  вовлекшие  его  в  заговор, не знали, что Забелин мучился от сознания
преступности своего поступка.
     Был  в числе его знакомых человек, которого он глубоко чтил всегда, как
выдающегося  знатока  флотской службы, благородного и мудрого. Когда-то этот
человек  имел  звание  полного  адмирала,  занимал  высокий пост на флоте, а
после  революции,  несмотря  на  преклонный  возраст, работал в Исторической
комиссии  флота.  Старые  моряки,  матросы  заботились о нем в трудные годы.
Советское  правительство  ценило  его  заслуги  и то, что он был патриотом в
истинном смысле, желал добра новому строю.
     Вот  к  этому человеку пришел Забелин и рассказал откровенно все, что с
ним произошло.
     - Володя,  если говорить прямо, без обиняков, вы оказались способным на
измену.  Вы  пока  еще  служите  на  флоте, никто вас не увольнял. Что у вас
общего  с  этими  ничтожными  и злобными людьми? С людьми, которые ненавидят
наш   народ   и   готовы  его  закабалить,  лишь  бы  вернуть  свое  прежнее
положение...  Такие  люди на моих глазах привели нас к позорному поражению в
русско-японской  войне,  к  Цусиме, к бессмысленному кровопролитию в войне с
Германией.  Мы  не  покинули  флот  в  самые  трудные годы, мы служили не за
страх,  а  за  совесть  Советскому  государству.  И  вот  теперь,  когда это
государство,  советская  власть  восстанавливают разрушенное войной народное
хозяйство, вы, военный моряк, оказались в стане его врагов.
     Забелин  сидел,  опустив  голову,  и молча слушал. Слов не было, что он
мог сказать старику адмиралу?!
     Он  ушел, и больше всего потрясло его то, что адмирал как бы не заметил
протянутую руку Забелина и простился с ним кивком.
     На  следующий  день  Забелин  решил  сказать  Путилову,  что порывает с
организацией.  Он  не  нашел  в  себе  силы  рассказать  обо всем, что с ним
произошло,  своему  начальнику  и  комиссару штаба. Он решил, что достаточно
будет  порвать  с  контрреволюционерами  и  все  на  этом  кончится.  Но тут
позвонил  Путилов  и  дал  ему  поручение  привести  на  сборище у баронессы
Мантейфель  приезжего  из  Москвы,  важного  гостя.  Забелин  решил,  что он
выполнит  это поручение и, кстати, заявит в присутствии руководителей группы
о том, что не желает с ними иметь ничего общего.
     Вот  почему  он так странно держал себя при встрече с Якушевым и сказал
все,  что  он  думает,  в  его присутствии Путилову и другим. Забелин наивно
думал,  что  на  этом  кончится  все,  он дал слово молчать, и его оставят в
покое. Но Якушев хорошо понимал, что ожидает этого человека.
     Вернувшись  в  Москву,  он  рассказал  обо  всем  Артузову. За тем, что
происходило  в  Ленинграде,  теперь  нужно  было  следить  внимательно, хотя
ликвидировать эту организацию было еще рано.
     - Интересно знать, как поведет себя дальше Забелин, - сказал Артузов.
     В  Ленинград  было  дано  распоряжение: оставить Забелина на флоте и по
возможности охранять от покушений контрреволюционеров.
     Забелин  был  направлен  в  командировку на Черное море. Кто мог знать,
что эта командировка продлит ему жизнь всего лишь на три месяца.




     "Племянники" бушевали.
     - Мне  осточертело  сидеть  в  ларьке  и  быть вашим почтальоном! - так
начала  объяснение  со Стауницем Мария Захарченко. - Эту работу может делать
хотя бы Кузен или тот же Подушкин...
     - Подушкин  мне  нужен на Болоте, а из Кузена прет жандармский ротмистр
за сто шагов.
     Тогда  Захарченко  заговорила  о поездке в Ленинград, где, по парижским
сведениям, действует солидная организация.
     - У меня есть явка к баронессе.
     - Проверим, на месте ли баронесса. Прошло немало времени.
     Проверить  было  поручено  Зубову. Он посоветовался со Старовым. Решили
отправить  "племянницу"  в  Ленинград  одну.  Туда были даны соответствующие
инструкции  Антону  Антоновичу.  Когда  Мария  Владиславовна  отправилась по
адресу,  присланному из Парижа, за ней была инсценирована слежка. Она все же
решилась  войти  в  квартиру  баронессы  Мантейфель,  но баронесса скрылась,
напуганная поведением Забелина на сборище в ее квартире.
     - Вот   видите,  -  позднее  говорил  Стауниц  Марии  Владиславовне,  -
очевидно, за домом установлено наблюдение. Там могла быть даже засада.
     Со  своей стороны, Якушев предупредил Путилова, что выехавшая из Москвы
дама,  называющая  себя  эмиссаром  Кутепова,  вызывает  подозрения. Путилов
уклонился  от  встречи  с ней. Таким образом, попытка Захарченко связаться с
организацией  "Честь  и престол" оказалась неудачной. "Племянница" вернулась
в Москву разочарованной.
     Утешало  ее  то, что наладилась через посольства переписка с Кутеповым.
Он  одобрял  работу  "племянников" и писал, что к "Тресту" проявляют интерес
"в заморских кругах".
     "Все  финансовые  переговоры  ведет Коковцов... После вашего письма еще
раз  пошел  разговаривать  с Гукасовым и Кo, выслушал много хороших слов, но
результатов не добился", - писал Кутепов 25 декабря 1924 года.
     17 января 1925 года он же писал:
     "Здесь  идет полный развал, все переругались окончательно, главари наши
хотят  играть  первую  роль  все  сразу...  Сергеев  (Врангель) теперь занят
рекламой  своей  последней поездки (в Париж). Он тоже отправил свою половину
в заморские края за деньгами".
     "Тоже"   -   это  был  намек  на  поездку  в  Америку  супруги  Николая
Николаевича.
     Тем  временем 19 января 1925 года в Берлине, на квартире у А.И.Гучкова,
открылся  первый  евразийский  съезд.  От  "Треста" присутствовал Ланговой -
"лидер"  фракции.  Из старых его знакомых на съезде были Арапов и Артамонов.
Здесь   присутствовали  профессор  князь  Трубецкой,  Савицкий,  Сувчинский,
Малевский-Малевич и другие представители евразийского течения.
     Девять часов продолжался доклад Лангового.
     - Врал  немилосердно,  - рассказывал он много лет спустя. - Несусветная
чушь  здесь  сошла  за  глубочайшую  истину. Например: "Евразийство - синтез
культуры славянской, европейской, монгольской. Основа - монархическая..."
     Затем  выступали  евразийцы,  ругались  между собой, и особенно яростно
ругали  Кутепова,  атамана  Краснова,  Трепова  и  Кирилла  Владимировича, с
которым раньше заигрывали.
     Главная  тема  споров  -  что  лучше:  капитализм  или  государственное
плановое  хозяйство?  Лангового  ввели в состав евразийского "Совета семи" и
постановили вести через него всю переписку с евразийской фракцией "Треста".
     Арапов  не скрыл от Лангового, что один меценат, некий мистер Сполдинг,
субсидирует  евразийцев  в Англии. Стало ясно, что этот меценат дает не свои
деньги, а британской секретной службы.
     31   января   1925  года  Ланговой  вернулся  в  Москву.  Вслед  пришло
паническое  письмо  Арапова  об  аресте  в Советском Союзе агента Врангеля -
Демидова-Орсини.
     Для  придания  веса  "Тресту"  Артузов  поручил  Старову  через  Зубова
разыграть  "освобождение" Демидоса-Орсини. Ему сказали, что он освобожден по
телефонному звонку влиятельного лица.
     Освобождение  Орсини  произвело эффект, он утверждал, что обязан жизнью
"Тресту".   Арапов   был  в  восторге  -  улучшились  отношения  "Треста"  с
Врангелем.
     Эпизод  с  Демидовым-Орсини повлиял на Шульгина, который впоследствии с
помощью Якушева решился поехать в Россию.




     Забелин  не знал о том, какое впечатление произвел его отъезд на членов
организации  "Честь  и  престол".  Он  был  на  юге,  в  портовом  городе, в
командировке  и потому не получил письма, в котором ему предлагалось явиться
на судилище: от него требовали объяснений по "общему делу".
     Путилов  и  особенно  Рогдаев  - так именовал себя офицер Измайловского
полка  Глебов  -  после  того, что произошло на сборище организации, вначале
ожидали  провала  и  старались  замести  следы.  Путилов  некоторое время не
ночевал  у  себя,  но  прошел  месяц,  другой  -  и  паника улеглась. Однако
руководство  организации  решило  расправиться  с  Забелиным,  чтобы  другим
неповадно  было.  Дело  в  том, что в Ленинграде к этому времени оказались и
еще люди, склонные отойти от "общего дела".
     Когда  Забелин  вернулся  из  командировки и кто-то увидел его, Рогдаев
(Глебов)  решил  привести  в  исполнение вынесенный ему смертный приговор. В
квартире,   где  жил  Забелин,  его  сосед-рабочий,  депутат  Ленинградского
Совета,  заметил  подозрительного  человека,  который однажды уже приходил и
спрашивал Владимира Петровича, когда тот был в командировке.
     Раздавались  подозрительные  звонки по телефону, спрашивали Забелина, а
когда он подходил, не отвечали.
     Нельзя  было  не  задуматься  над этими зловещими признаками. На всякий
случай  Забелин  решил  написать  письмо;  в  нем он рассказал, как оказался
членом  контрреволюционной  организации,  как отошел от нее; написал, ничего
не скрывая.
     На  одно  мгновение  у него мелькнула мысль передать письмо сейчас же в
Особый  отдел.  Но  тут  опять  сказалось  воспитание  и  якобы  "рыцарское"
понимание  вопросов офицерской чести. Кроме того, Забелин подумал о том, что
в  этой  преступной  организации есть люди, которые тяготятся тем, что в ней
состоят. Они тоже пострадают, когда будет ликвидирована организация.
     В  конце  концов провал произойдет сам по себе, пусть даже он, Забелин,
понесет  наказание.  Он  дал слово молчать, он никогда не нарушал слова, так
повелось  в  их  роду.  Но он тут же подумал о том, что, прежде чем дать это
слово,  он,  как военный моряк, дал торжественное обещание служить Советской
республике.  Как  же  сочетать  это обещание с тем словом, которое он дал ее
заклятым врагам?
     Так  он  мучился  сомнениями  и  в конце концов решил оставить письмо в
столе:  если  с  ним случится самое плохое, если он погибнет от руки убийцы,
найдут письмо, и все станет известно.
     Когда  он  написал, ему представился долговязый длиннолицый измайловец:
этому  типу  предстояло  командовать карательными отрядами, после того как в
Ленинграде  победит контрреволюция. Рогдаев похвалился, что развесит бахрому
из повешенных по всему Невскому.
     Перед  тем  как  написать  письмо,  Забелин  решил было пойти к старику
адмиралу  -  он  не  мог забыть последний разговор с ним. Именно после этого
разговора  Забелин  решил  порвать  с  организацией "Честь и престол". Какой
совет  мог  бы  ему дать теперь этот благородный человек? Но тут выяснилось,
что  старик  получил  разрешение  уехать  за  границу, на юг Франции. Там он
доживал последние годы жизни.
     Все-таки   Забелин   решил   лишний  раз  не  выходить  из  дому  и  не
возвращаться  поздно  ночью.  Ему было немного жутко, когда он поднимался по
плохо  освещенной  лестнице  к  себе,  на  четвертый этаж. Но шли дни, и ему
надоели эти предосторожности.
     Однажды  вечером,  когда  он  скуки  ради  перелистывал  юмористический
журнал,  ему  позвонила  знакомая  девушка,  которая  называла себя Кэт - на
самом  деле ее звали Капитолина. Она была продавщицей в Пассаже, на Невском.
Они  познакомились  в  театре  миниатюр  "Ниагара".  Забелину было только за
тридцать,  он любил жизнь и, как водилось в его кругу, предпочитал ни к чему
не обязывающие связи, Кэт ему нравилась.
     Забелин  побрился,  почистил башмаки, прибрал в комнате, на тот случай,
если  Кэт согласится зайти к нему, и вышел на улицу. Он совсем забыл о своих
опасениях,  хотя заметил, что кто-то стоит в арке ворот. Шел свободной, чуть
вразвалку,  походкой, вышел на Невский, затем свернул на Мойку и пошел вдоль
чугунной  ограды.  Номера  домов  не  были  освещены. Ему показалось, что он
пропустил дом, где жила Кэт.
     Было  пустынно,  не  видно  прохожих,  ему стало немного не по себе. Он
расстегнул  шинель  и  ускорил  шаг  - Кэт должна была ждать его в подъезде.
Решил  перейти  мостовую  и  почти в ту же секунду услышал за спиной тяжелое
дыхание...  Страшная  боль  в  затылке  пронизала  все  тело.  Забелин  упал
навзничь бездыханным.
     Пронзительно  закричала  женщина.  Это  была  Кэт - Капитолина Зайцева.
Потом  она рассказывала, что видела, как два человека подняли с земли чье-то
тело  и, перевалив через ограду, бросили в Мойку... Кэт не могла понять, кто
и за что убил ее приятеля.
     Когда стало известно об убийстве Забелина, Артузов собрал совещание:
     - Произошел,   надо   сказать   прямо,  наш  просчет.  Мы  решили,  что
достаточно  убрать  Забелина  из  Ленинграда на три-четыре месяца, чтобы его
оставили  в  покое.  Правда,  и сам он виноват. Судя по оставленному письму,
его  погубили предрассудки среды, окружавшей раньше. Обстановка в Ленинграде
сейчас  несколько  изменилась.  Деятельность  организации  "Честь и престол"
стала  крайне  опасной.  Мы  имеем указания Феликса Эдмундовича приступить к
ликвидации этой и других контрреволюционных организаций в Ленинграде.




     В  мае  1925  года  на Третьем съезде Советов СССР народный комиссар по
иностранным   делам   Г.В.Чичерин   говорил   о  двух  течениях  в  польских
правительственных   кругах:   одно   -  авантюристское,  империалистическое,
воинственное,  другое  -  миролюбивое, стремившееся к соглашению с Советским
Союзом.
     Главной  силой авантюристского течения были польские военные круги, и в
первую  очередь  2-й  отдел  генерального штаба. В Польше все еще находились
савинковские  банды,  петлюровцы  и другие подонки белогвардейщины - горючий
материал для разжигания конфликтов. Им покровительствовал генеральный штаб.
     Примером  этого  мог  служить  следующий факт. По соглашению с польским
правительством  на  станции Колосово, на границе, должен был произойти обмен
арестованных  в  Советском  Союзе  Лашкевича и Усаса на польских коммунистов
Багинского  и  Вечоркевича.  Но обмен не состоялся. На глазах представителей
польских   властей   Багинский   и   Вечоркевич   были  зверски  убиты.  Это
преступление  было  совершено  с  ведома  и  согласия  2-го отдела польского
генштаба.   Военные  круги  все  делали  для  того,  чтобы  сорвать  попытки
установления мирных отношений с Советским Союзом.
     В   Ленинграде  началась  ликвидация  контрреволюционной  монархической
организации.  В  составе  этой  организации оказалось немало людей, которые,
подобно  Забелину,  не  разделяли  мнения  ее  руководителей. Они фактически
отошли от этого движения и честно работали, как все советские граждане.
     Однако   выяснилось,   что   заговорщики   установили  связь  с  Высшим
монархическим  советом за границей, получали денежную помощь и антисоветскую
монархическую     литературу    от    зарубежных    организаций,    готовили
террористические  акты  против  советских  и  партийных деятелей и советских
дипломатов  за  границей.  Связь  с  белой  эмиграцией  осуществлялась через
иностранные  консульства.  Из-за  рубежа  даны были инструкции: организовать
"твердые  боевые  ядра",  силу,  которая нанесла бы удар изнутри, как только
начнется интервенция.
     "Бывшие  люди", связанные общими интересами, - преображенцы, семеновцы,
измайловцы,  воспитанники Пажеского корпуса и лицеев - создали разветвленную
сеть   монархической  организации  в  Крыму,  Сибири,  в  Нижнем  Новгороде.
Контрреволюционеры  раздавали монархическую литературу, распространяли слухи
о  том, что восстановление промышленности - это миф и что даже дно реки, где
Волховстрой,  непрочно и гидростанция должна рухнуть. Одержимые ненавистью к
советской  власти, к народу, который успешно восстанавливал социалистическую
промышленность,  враги  в  своей  борьбе  не брезговали никакими средствами.
Ликвидация   монархических   организаций   в  Ленинграде  нанесла  серьезное
поражение планам белой эмиграции и интервентов.
     Московская  организация МОЦР пока еще сохранялась, и это, как мы увидим
впоследствии, оказалось полезным.
     Террористические  действия белых продолжались: 5 февраля 1926 года наши
дипломатические   курьеры  Теодор  Нетте  и  Иоганн  Махмасталь  подверглись
нападению  в  поезде, на латвийской территории. В перестрелке был убит Нетте
и тяжело ранен Махмасталь. Почта осталась в неприкосновенности.
     Маяковский  создал  стихотворение  -  памятник  Теодору  Нетте, одно из
лучших своих произведений:

                Мне бы жить и жить,
                                   сквозь годы мчась,
                Но в конце хочу -
                                 других желаний нету -
                встретить я хочу
                                мой смертный час
                так,
                    как встретил смерть
                                       товарищ Нетте.

     Такова  была  политическая  атмосфера  в  середине  двадцатых  годов. И
понятно,  что  верные  стражи  нашей  родины  - работники ОГПУ - должны были
принимать  меры,  чтобы  защитить находившееся в капиталистическом окружении
первое  в  мире социалистическое государство. В тот период был, по существу,
единый  фронт  европейских  держав  против  Советского  Союза.  Лидером этих
держав  была  Англия.  Но в то же время официальные представители английской
дипломатии  лицемерно обвиняли Советский Союз во враждебности по отношению к
Англии.  По  этому  поводу  Г.В.Чичерин  напомнил  тогда  англичанам  старую
французскую  поговорку: "Это очень опасное существо; когда на него нападают,
оно защищается".




     Несмотря  на  то что работа отнимала у Артузова очень много времени, он
нередко   выступал   с  докладами  на  предприятиях.  К  докладам  готовился
вдумчиво,  рабочие слушали его с большим вниманием. Артузов постоянно следил
за  литературными  новинками,  в ящике стола у него всегда лежали только что
вышедшие  в свет книги. В свободные вечера бывал в театре, а из театра часто
возвращался  к  себе  в кабинет и оставался там допоздна, а иногда всю ночь.
Так  было  и  в  тот  вечер,  когда,  вернувшись из театра, он застал еще на
службе  Пилляра  и  Старова.  Срочных дел на этот раз как будто не было. Они
втроем  сидели  в  кабинете  Артузова.  Старов  поинтересовался, что смотрел
Артузов в театре.
     - "Три  сестры"...  В  последний  раз  я видел эту пьесу лет тринадцать
назад, в студенческие годы...
     - Вряд  ли меня тронула бы эта пьеса. Слишком далеко от нас то время...
Полковник   Вершинин,   Тузенбах...   Чехов  все-таки  идеализировал  господ
офицеров, - сказал Пилляр.
     - А  ты не ошибаешься? Я сегодня слушал, что говорил со сцены полковник
Вершинин, и думал, кого он мне напоминает...
     - Кого же?
     - Когда  я  в  первый  раз,  в  восемнадцатом  году,  встретил  Николая
Михайловича  Потапова,  он  говорил  как мечтатель, благородный мечтатель. Я
подумал,  вот  с  такими  людьми советская власть будет работать, это чистые
люди.  У  Вершинина,  у  чеховского  Вершинина, есть много общего с Николаем
Михайловичем.
     - Верно, - подтвердил Старов.
     - Оба  они  -  патриоты  в  самом  высоком смысле слова. А вот, скажем,
Соленый  -  другое  дело.  Он  сегодня  оказался бы по ту сторону баррикады.
Именно  такие  люди  стали  белогвардейцами.  Соленый  чем-то  напомнил  мне
Глебова-Рогдаева.
     - Кстати,  ты на него потратил много времени. Стоило ли? Ведь это явный
враг.
     - Дорогой  товарищ  Пилляр!  В нашем деле легко ожесточиться... Враг-то
он  враг,  и все-таки надо поискать в нем искорку совести. Феликс Эдмундович
говорил  нам:  лишение  свободы  виновных  людей  есть  зло,  к  которому мы
вынуждены  иногда  прибегать,  чтобы  в  будущем  восторжествовали  добро  и
правда.
     - Дзержинский  не только так говорил, он эти слова написал в приказе, -
заметил  Пилляр.  -  Все  это  верно,  и  наступит  такое  время,  когда  не
потребуется  лишать  людей  свободы, а тем более жизни... Но иной раз трудно
сохранить  хладнокровие.  Вот случай: месяца два назад я выезжал в Одессу по
делу бывшего ротмистра фон Рогге...
     - ...которого сигуранца перебросила из Бессарабии?
     - Да.  Это  садист,  изверг,  колчаковец.  При  допросе  он  мне эдак с
улыбочкой  говорит:  "Много  я  вашей братии перевешал". И тут же рассказал,
как  по  его приказу запороли насмерть двадцать семь крестьян в Оренбургской
губернии.  Откровенно говоря, хотелось сразу же его пристрелить, как бешеную
собаку...
     Пилляр  даже  побледнел, вспоминая этот допрос. Вообще он был молчалив,
но на этот раз разговорился:
     - Конечно,  я  сдержался,  и,  оказалось,  не  напрасно. Под конец этот
изверг "сломался": плакал, молил пощадить, выдал своего сообщника.
     Артузов  слушал,  по привычке ходил по комнате и остановился у карты на
стене.
     - Какая  огромная  наша  страна!  Какая  протяженность границ! Тысячи и
тысячи   километров...  Турецкая  граница  -  горы,  ущелья...  Надо  крепко
запереть  все  щели,  особенно  в  районе  Батум - Артвин. Может быть, в эту
минуту  какой-нибудь  новый фон Рогге пробирается через границу, пока мы тут
философствуем...
     - Можно пофилософствовать. Сегодня у нас затишье.
     - "Трест"   себя  оправдывает,  -  продолжал  Артузов,  -  хотя  с  его
"гостями",  которые  идут  через "окна", у нас много хлопот. А затем, каждый
раз,  когда  Якушев или Потапов переходят границу и отправляются в Париж или
в Варшаву, я в большой тревоге. Ведь они ходят по острию ножа.
     - Но делают это искусно.
     - Да,  но не надо забывать, что для них это смертельный риск. У Якушева
семья,  дети.  Потапову  за пятьдесят" он болеет, ему трудно делать переходы
через  границу.  Конечно,  мы  стараемся  все  предусмотреть,  но  всего  не
предусмотришь.  Малейший  просчет - и человек может погибнуть... Думал ли я,
когда  получал диплом инженера, что буду ловить шпионов и диверсантов? И кто
из нас думал об этом? Но пока существует капитализм - наше место здесь.
     Прозвенел телефонный звонок Артузов взял трубку:
     - Расшифровали?  Читайте...  -  Он повторял вслух то, что ему читали: -
"В  Армавире  арестован  курьер  генерала Улагая. Казачий офицер. При аресте
оказал сопротивление".
     Еще телефонный звонок по другому аппарату.
     - Иду,  Феликс  Эдмундович.  -  Обращаясь  к  Пилляру  и  Старову: - На
Северном  Кавказе,  видимо, действуют не связанные с "Трестом" монархические
группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придется отдыхать.
     И Артузов вышел из кабинета.




     "Племянники"  больше  не стремились в Ленинград. Там, по их словам, "не
было  никакой  общественности".  Стауниц  сообщил,  что в Ленинграде большие
аресты  и,  по  его  мнению,  под  Москвой,  на  даче,  "племянникам"  будет
безопаснее,  чем в городе. Марии Владиславовне поручили "химию" - проявление
написанной  особыми  химическими  чернилами  корреспонденции  из-за границы.
Якушев, навещая Захарченко, удивлялся ее энергии и выносливости.
     - Старею,  -  говорила  она, - чувствую, что это мои последние силы. Вы
видите, я все отдаю "Тресту".
     Как-то  раз  он  прочел  ей  письмо  от  Высшего монархического совета,
подписанное Марковым:
     "С   помощью   румын   мы   собираемся  составить  русский  корпус  для
своевременного   вступления   в   Малороссию.   Румыны  уверены  в  войне  и
готовятся...  Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие
возможности  для  сосредоточения  наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу
от Бессарабии и военному участию румын..."
     Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса.
     - Возмутительно!  -  сказал  Якушев.  - Как мы, МОЦР, можем смотреть на
отказ   от  Бессарабии?  Отдать  Бессарабию  за  разрешение  формировать  на
территории Румынии русский корпус?
     - Что же вы ответили?
     - Ответили,  что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание
великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд.
     - А  по  мне,  все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая
болтовня.  Я  вижу  только  одного  способного человека - Кутепова. Когда вы
встретитесь с ним?
     - Я   предлагал  устроить  встречу  в  Данциге,  Ревеле,  Риге,  а  мне
навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата.
     - Играем в амбицию?
     Глаза ее горели, лицо исказилось. "Вот ведьма", - подумал Якушев.
     - Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками!
     - Благодаря  полякам  у  нас  есть  два  "окна" на границе, есть визы в
любую  страну,  будет  плацдарм - лесные дачи. Но мы не хотим платить за это
шпионскими  сведениями.  Дело  не  в  амбиции, а в том, чтобы чистыми руками
взять власть. Поймите!
     Она немного успокоилась:
     - Я  никогда  ни  черта  не  понимала  и  не  понимаю  в  вашей высокой
политике.  Я хочу одного - чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с
ним Александр Павлович!
     - Разве  мы  этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе,
а  не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков
пытался   от  имени  Монархического  совета  заключить  договор  с  польским
генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через "Трест"?
     - Может  быть,  то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете
ли, дела!
     - Что  вы называете делом? "Возню с револьверчиками, булавочные уколы",
как говорит Врангель?
     - Врангель?  Он  работает  на  себя!  Я  хочу,  чтобы  вы встретились с
Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.
     В это время послышался условный стук в дверь.
     - Радкевич?
     - Нет. Вероятно, Стауниц.
     Действительно,  это  был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без
яду, обращаясь к Якушеву:
     - Флиртуете?
     - Еще  бы!..  - вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества
перешел  на  светскую  болтовню:  -  Был  бы  я  лет на десять моложе... "Ты
помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?"
     - Это чьи стихи? - заинтересовалась Захарченко.
     - Угадайте:  "Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее
портретов  длинный ряд..." Алексея Константиновича Толстого. "Ты помнишь ли,
Мария, утраченные дни?"
     - Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?
     - Помню, еще как помню.
     - Вы,  я  вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае
прочитать вслух стишки, - сказал Стауниц.
     - Савинков?
     - Именно  он.  Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне
нравилось, я даже запомнил.
     - Какое же? - равнодушно спросила Захарченко.
     - А вот. - Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:

                Когда я в бурном море плавал
                И мой корабль пошел ко дну,
                Я так воззвал: "Отец мой Дьявол!
                Спаси, помилуй, я тону.
                Не дай погибнуть раньше срока
                Душе озлобленной моей -
                Я власти темного порока
                Отдам остаток черных дней".

     Стауниц увлекся и не читал, а декламировал, слегка завывая:

                И Дьявол взял меня и бросил
                В полуистлевшую ладью,
                Я там нашел и пару весел,
                И серый парус, и скамью.
                И вынес я опять на сушу,
                В большое злое житие,
                Мою отверженную душу
                И тело грешное мое.

     - Декадентство какое-то... - сказала Захарченко.
     - Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!
     - А   вы   знаете,  -  продолжал  Стауниц,  -  это  ведь  из  биографии
Савинкова...   Он   мне   сам   рассказывал:   был   смертником,   сидел   в
Севастопольской  военной  тюрьме,  ждал  повешения, а его в тысяча девятьсот
шестом   году  некто  Никитенко,  отставной  флотский  лейтенант,  вывез  из
Севастополя  на  одномачтовом  боте  и  через  три дня доставил в Румынию, в
Сулину...  Года  не  прошло - Никитенко повесили, готовил якобы покушение на
царя,  великого  князя  Николая  Николаевича  и  Столыпина.  Выдал Никитенко
провокатор,  казак из конвоя царя, охранник. И Савинков хоть бы доброе слово
сказал  о  Никитенко,  который  его  избавил  от  петли.  Человек для него -
спичка: понадобился - взял, потом сломал и бросил...
     - А с вами вот не мог он этого сделать, - сказал Якушев.
     - Не на дурака напал.
     - Я  иногда  о  нем  думала...  Мы  могли  бы использовать Савинкова, а
потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц?
     - Коньячок. "Мартель". Заграничный подарочек.
     - И  вы  молчали?  -  встрепенулся  Якушев.  -  Такая прелесть! - Потом
осекся,   вспомнив,  что  Старов  предупреждал:  "Не  пейте  с  ними.  Вдруг
потеряете  над  собой  контроль".  -  Пожалуй,  не стану пить сегодня. Вчера
ночью сердце пошаливало.
     - А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит?
     - Ой,  не зарекайтесь, - и Якушев погрозил им, усмехаясь. - Ну, пожелаю
вам  счастья...  Но  помните:  "Сколько  счастья,  сколько  муки ты, любовь,
несешь с собой". Так поется в цыганском романсе.
     - А вы не тревожьтесь, - сухо сказала Захарченко, - мне не до любви.
     Якушев  ушел.  По  дороге  на  станцию он размышлял о том, как поедет в
Париж  с  Марией  Захарченко  для  свидания  с  Кутеповым. Разумеется, Мария
ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади.
     Для  поездки  в  Париж  предполагалось  подготовить  "окно"  на границе
Финляндии.   Организация  "окна"  требовала  серьезных  хлопот.  Вообще  эта
поездка,  целью  которой было прощупать почву в эмигрантских кругах в Париже
и в Общевоинском союзе Кутепова, была очень сложной.
     Якушева  немного  беспокоила  возникающая  близость  Стауница  и  Марии
Захарченко.  Это  была  не  просто  болтовня  за  коньячком.  Не  такая дама
Захарченко, чтобы болтать о пустяках.
     Он сказал при встрече Стауницу:
     - Эдуард  Оттович!  Вы,  надеюсь,  понимаете, что с "племянниками" надо
держать  ухо  востро.  У  нас,  у "внутренних", свои интересы, мы не для них
таскаем каштаны из огня. Вы меня понимаете?
     - Александр  Александрович!  Я не мальчик. Можете рассчитывать на меня.
А  заколотить с ней дружбу полезно для нас обоих. Все, что я выведаю, будете
знать и вы.
     - Союз до гроба? - Якушев протянул руку Стауницу.
     И все-таки на душе было тревожно.




     Беспокоил  "охотнорядец"  - Дядя Вася. Для этого человека убийство было
сущим  пустяком.  О нем знали, что он уцелел после разгрома банд Антонова на
Тамбовщине.  В  Москве связан с людьми, которых разыскивал уголовный розыск.
Дядю  Васю  приметила  Мария  Захарченко  и  вела с ним таинственные беседы.
Якушев говорил ей: "Осторожнее с этим субъектом".
     - Еще чего... Не таких видела.
     - Он по уши в крови.
     - Таких и надо. У него рука не дрогнет.
     Нужно  было избавиться от Дяди Васи. Он имел свои связи, и надо было их
нащупать. Дядю Васю поддерживали кавалергард Струйский и барон Нольде.
     Зубов рассказал, что однажды, подвыпив, Дядя Вася предлагал:
     - Каво хошь из банковских уберу. И деньги возьму.
     - Это же налет?
     - Ну налет. Все денег ищете, а они под носом.
     - Без штаба решать нельзя.
     - Возьмем деньги - штаб спасибо скажет. Да и нам перепадет.
     - А Федоров против...
     - Барин. Чистоплюй.
     Старов  тоже подумывал, как избавиться от антоновца, не всполошив МОЦР.
Этот  субъект  был  опасен  не  менее,  чем  Захарченко  и ее супруг. Но они
находились   под   наблюдением   Стауница,   а  Дядя  Вася  мог  действовать
самостоятельно.
     Как-то  Якушеву  по  делам  службы пришлось несколько часов провести на
совещании  в  НКПС.  Дома,  когда  пришел,  сказали,  что  его разыскивал по
телефону  Козлов  (то  есть  Старов).  Этот  человек  не  стал бы звонить по
незначительному делу. Якушев позвонил Старову.
     - Прочти  "Вечернюю  Москву",  сообщение  на четвертой полосе, - сказал
Старов.
     В  заметке  "Дерзкое  ограбление  отделения  Госбанка" рассказывалось о
раненом милиционере, убийстве одного грабителя и бегстве другого.
     В ту же минуту позвонил Стауниц:
     - Читали?
     - Вы этого ожидали?
     - Нет. Предполагал, что готовится другое.
     - Ждите меня в складе. Еду.
     В складе на Болоте его ожидали Ртищев, Зубов и Стауниц.
     - Эту  скотину  готовили  на  другое  дело...  -  бормотал  растерянный
Ртищев. - Мы согласились на теракт.
     - Кто  это  "мы"?  Штаб  МОЦР  ничего  не  знал. Впрочем, я чувствовал,
догадывался.  Это  все  стерва  Захарченко. Знаете ли вы, что поставлена под
удар  вся организация? Милиция, угрозыск, ГПУ - все на ногах. Где этот сукин
сын?
     - Здесь, - уныло сказал Ртищев, - в подвале.
     - Не нашел другого места спрятаться! Позвать.
     Дядя Вася вылез из подвала. Он был смущен, но держался нагло:
     - Это что, суд?
     - Да.   Суд...  Это  ты  в  антоновских  бандах  мог  своевольничать!..
Молчать!  Мы  строим  новое  царство  чистыми руками, а ты что делаешь? Тебе
категорически  запретили  "экс"! Мало того, что нарушил приказ, так ты еще и
прячешься здесь! Понимаешь, что ты делаешь?
     - Как же все это получилось? - хмуро спросил Стауниц.
     Дядя Вася развел руками:
     - Как?  Все  было  как  надо.  Я  все высмотрел, две недели ходил, весь
район  у  меня тут, - он постучал грязным пальцем по ладони. - Все разведал:
когда  деньги  с  Неглинной  привозят,  один  мильтон сопровождает. Дружка я
нашел для подмоги. Родьку. Обучил его, как и что...
     Он  постепенно увлекся рассказом и, схватив карандаш, чертил на бумаге,
покрывавшей стол, что-то вроде плана:
     - Кассирша,  значит, деньги приняла, мне из окна все видно, милиционер,
усатый  такой, из солдат должно быть, ушел. Родьку, значит, я поставил около
дверей,  вхожу  в  банк,  людей  -  никого.  Через  загородку  - к кассирше,
наставляю  шпалер, хватаю три пачки и к дверям. Слышу - выстрел, другой. Что
такое?  Я  ведь  приказал Родьке: "Не стреляй". А что получилось? Милиционер
не  ушел,  он  за  углом  был,  выбегает  баба  и  как заорет: "Караул! Банк
грабят!"  Милиционер  -  назад,  к  банку.  Родька  в него стрельнул, а он в
Родьку.  Вижу  Родьку,  он неживой лежит, я стрельнул в милиционера, и через
улицу,  в  проходной  двор,  проходным  -  на другую улицу и за угол; на мое
счастье  -  трамвай  на  полном  ходу.  Я  - на подножку, проехал улицу и до
остановки спрыгнул, потом стал петлять...
     - Но почему же сюда? - брезгливо спросил Ртищев.
     - А  сюда  вот  почему:  живу  я  у  Родькиной бабы, он ей проболтался.
Подайся я туда, пойдут расспросы: "Где Родька?" А что я ей скажу!
     - И надумал идти сюда, идиот!
     Дядя Вася искоса посмотрел на Якушева.
     - Тебе запретили "экс"? Запретили. Да и денег взято немного. Сколько?
     - Все  мои...  А Родька - дурак. Хвастал: "Что мне "экс", я в Саратове,
в  Харькове..."  Как  мильтон  его  ловко срезал... Теперь небось потрошат в
мертвецкой.
     - Дурак ты, - сказал Зубов, - не убит твой Родька, легко ранен.
     - Врешь. В газете сказано: "убит".
     - Я  справлялся,  ошибка  в  газете.  Легко  ранен  грабитель.  Сидит в
Гнездиковском.  Сам  Вуль  ведет  следствие.  Все  разболтает твой Родька. И
гулять тебе на свободе осталось два дня, а то и меньше.
     Дядя Вася пошатнулся:
     - Правда? Родные... Ведь это - стенка.
     Все молчали. Слышно было хриплое дыхание Дяди Васи.
     "Затравленный зверь", - думал Якушев.
     - Он, этот Родька, что-нибудь про МОЦР знает?
     - Ни-ни...
     - Врешь небось? Надо тебя куда-нибудь спровадить... Но куда?
     - Пусть пока сидит здесь. Утром что-нибудь придумаем.
     На экстренном совещании в штабе МОЦР Якушев кричал на Ртищева:
     - С  кем  вы  связываетесь?  С  бандитом.  Это - зверь, притом опасный.
Захарченко  его  готовила на теракт, вы об этом знали? Знали! А что из этого
вышло? И все это делалось у меня за спиной!
     Ртищев  и  Струйский только вздыхали. Тут же было решено, что отныне ни
одна акция МОЦР не будет проведена без ведома штаба и лично Потапова.
     Стауниц  доложил,  что  ночью  вывез  Дядю Васю на вокзал и отправил на
Кавказ, к одному контрабандисту, чтобы тот переправил его в Турцию.
     Больше  о Дяде Васе не было слуха. Впрочем, как-то раз говорили, что он
убит при попытке перейти границу.
     В  действительности конец его был несколько иным. До Батума он добрался
благополучно.  Еще  в  Москве  сбрил  бороду  (усы  оставил) и стал похож на
переодетого  городового.  В вагоне полеживал на верхней полке, завязав щеку,
вздыхал,  жалуясь  на  зубную  боль. На станциях не выходил и ел всухомятку,
питаясь тем, что успел купить в Москве, на вокзале.
     В  Батуме  было  тепло, сеял мелкий дождик. Еще на Болоте Стауниц сунул
Дяде  Васе  чье-то  краденое  удостоверение,  и  теперь  он стал Станиславом
Адольфовичем  Стебницким.  Имя было мудреное, притом владельцу удостоверения
было  двадцать  шесть  лет, а Дяде Васе - сорок. В батумскую гостиницу он не
пошел,  а  разыскал  некоего Юсуфа - владельца фруктовой лавки, невдалеке от
набережной.  Дядя  Вася  так  и  не понял, кто такой Юсуф: не то перс, не то
турок.  По словам Стауница, Юсуф был главой контрабандистов, их шефом. Кроме
шелковых  чулок  ценой  в  одну турецкую лиру, бритвенных лезвий и фальшивых
духов  Коти  Юсуф  переправлял  через границу и некоторых господ, не имевших
паспорта и визы.
     Дядя  Вася  спросил Юсуфа, не найдется ли у него светло-зеленый костюм,
Юсуф,  не  поднимая  глаз,  щелкая костяшками счетов, сказал: "Можно". Потом
встал,  подтянул  брюки, оправил на себе розовую жилетку и мигнул Дяде Васе.
Они  ушли  за перегородку. От сладкого запаха мандаринов, груш и винограда у
Дяди Васи слегка кружилась голова.
     Начался  торг.  Речь  шла  о  плате  за  переход  границы  и  об обмене
червонцев.
     - Почем будешь менять?
     - По курсу, - твердо сказал Дядя Вася.
     - На что будешь менять?
     - На золото.
     Юсуф  достал из кармана жилетки золотой империал, подкинул и, оттопырив
кармашек жилетки, ловко поймал.
     Дяде  Васе  хотелось  спать.  Кроме  того, его мучил голод. Решено было
перенести  деловой  разговор в шашлычную, на набережную. В шашлычной жужжали
мухи, пахло винными парами и жареным бараньим салом.
     Хватив стаканчик чачи, Дядя Вася засипел от удовольствия.
     - С  золотом  везде  пройдешь, дорогой, не жалей червонцы, червонцы там
не  ходят,  везде  золотые  десятки - тут Юсуф умильно усмехнулся. - Турки -
народ  бедный,  покажи десятку - все отдаст, только много показывать нельзя,
скажут  -  красный,  отберут в караколе. Будешь рад, что живой остался. - Он
отломил кусок чурека и вытер жирные губы.
     Дядя  Вася  жадно  пил  и  ел, слушал внимательно. Юсуф говорил тихо, с
оглядкой.
     В  шашлычной  был только один гость, в углу у дверей. Положив голову на
папаху,  он  спал, навалившись на стол, похоже было, что захмелел. Дядя Вася
тоже  захмелел.  Чача была крепче самогона-первача. В открытую настежь дверь
видно  было  светло-голубое  море,  ветерок  шевелил  острые листья пальм на
набережной.
     - Говоришь,  от  Батума  до  Артвина  семьдесят  верст - пустое дело, а
пройди!  Горы...  -  Юсуф  поднял  голову  и  зачмокал губами. - Дорога? Сам
увидишь.  Два  года  назад  хорошо  было  - легкая граница была, кто хотел -
ходил.  Тут  тебе  и  дашнаки,  и  меньшевики, и мусаватисты... Теперь стало
трудно,  очень  трудно.  Борчха, город есть такой турецкий: бывало, днем все
спят,  ночью - двести лавок открыто, контрабанду грузят, вьюки на лошадь, на
осла - и в Батум...
     - Ты говоришь - турки. А я ведь по-турецки не могу.
     - Зачем  турецкий? Квартсхана есть турецкий деревня, там Сименса завод,
медь  плавят.  Живут  одни  русские  и те, кто раньше жил до большевистского
дела, до революции, и потом из Берлина, Парижа другие русские наехали...
     - Через горы, значит?
     - Через горы, гора высокая, Хуло называется...
     Дядя Вася задумался. Гор он не знал и боялся. То ли дело лес!
     - Поскорее   бы...   -   сказал  он  вслух.  Звериным  чутьем  угадывал
опасность,  но от чачи и шашлыка клонило ко сну. Решено было деньги обменять
вечером, перед тем как двинуться в путь.
     - Не волнуйся, дорогой. У нас все честно, как в банке.
     Напоминание  о  банке  обеспокоило  Дядю  Васю, он оглянулся - все было
по-прежнему:  шашлычник,  дремлющий за стойкой, и все тот же пьяница. Теперь
он храпел.
     - Номер  сниму в гостинице, - совсем отяжелев, пробормотал Дядя Вася. -
У меня, брат, документ, я не кто-нибудь, не шпана.
     - А  что  ж...  Плати,  дорогой,  и пойдем, я тебя доведу, снимешь себе
номер и спи, темно будет - я приду. Тут близко.
     Дядя  Вася  не любил показывать деньги, а тут на него что-то нашло - он
достал  пачку  червонцев,  с треском распечатал и бросил на стол билет в три
червонца.  Шашлычник  отсчитал  сдачу,  поклонился  и  проводил  гостей. Как
только  гости  ушли,  спавший  за  столиком  поднял  голову  и твердо сказал
шашлычнику:
     - Покажи червонцы!
     - А что?
     - Покажи, говорю.
     - А ты кто?
     - Не знаешь?
     Шашлычник молча положил перед ним билет в три червонца.
     Человек повертел в руках новенькую бумажку.
     - Фальшак?
     Человек  отрицательно  покачал  головой.  Достал  карандаш  и  бумажку,
списал номер, серию и кинулся к дверям, бросив на ходу:
     - Пока держи. Никому не сдавай! Слышишь!
     Между  тем  Дядя  Вася кинул на стол в конторе гостиницы удостоверение,
заплатил  за  номер  и,  небрежно  сказав: "Сдачу потом", поднялся на второй
этаж.  Номер  оказался  большим, с двуспальной кроватью. Было душно, и пахло
крепким гостиничным запахом.
     Скинув  пиджак, Дядя Вася подумал и снял сапоги. Голова гудела от чачи.
Распахнул  окно.  Внизу  был  двор,  и  какая-то  девушка, развешивая мокрое
белье,  пела  протяжную,  непонятную  и  грустную песню. Дядя Вася достал из
заднего  кармана  браунинг,  положил его под подушку и пошел к дверям. Запер
номер,  хотя  замок  ему  не  понравился,  одно  название  что  замок. Очень
хотелось  спать.  Бросился  на  кровать,  пружины  жалостно запели. Засыпая,
подумал,  что  напрасно  здесь тратил деньги, взятые в банке. Новые, прямо с
Неглинной.  Лучше  бы  все  тут  же, в Батуме, обменять на десятки... Голова
закружилась,  и  он  заснул, не обычным своим, привычно чутким сном, а точно
чем-то оглушенный...
     Проснулся  оттого,  что  трясли  за  плечи.  С трудом открыл глаза. Два
человека  в  военной  форме  стояли  у  кровати,  один  держал  наготове его
браунинг.
     - Выспался? - сказал он. - Вставай. Хватит тебе спать.
     Дядя  Вася  посмотрел на него и теперь все понял; понял, что ему пришел
конец.




     Поездка  Якушева и Захарченко в Париж была намечена на начало июля 1925
года.  Участие  Марии Владиславовны в этом путешествии значительно осложняло
задание,  полученное  Якушевым.  Он  имел  долгую беседу с Артузовым. Беседа
была отчасти похожа на лекцию.
     - Ваша  задача  -  войти в доверие к генералу Кутепову, характер его вы
знаете.   Заместитель  Кутепова  -  генерал  Миллер  -  известен  по  своему
пребыванию  на  Севере,  в правительстве Чайковского. Там Миллер прославился
своими  зверствами  в  "лагерях  смерти".  Эти  генералы  возглавляют РОВС -
Российский  общевоинский  союз. Мы располагаем данными, что РОВС имеет своих
представителей  в  ряде стран. Начальник первого отдела генерал Шатилов - во
Франции,  начальник  второго  отдела  фон  Лампе  -  в  Германии,  начальник
третьего   отдела  генерал  Абрамов,  начальник  четвертого  отдела  генерал
Барбович,  начальник  подотдела  генерал  Закржевский  -  в Праге, полковник
Брандт  -  в Польше, генерал Добровольский - в Финляндии. Даже в Персии и на
Дальнем  Востоке  есть представители РОВС. У Кутепова далеко идущие планы. В
Париже   организованы  Высшие  академические  курсы.  Во  главе  их  генерал
Головин.  Перед  слушателями  поставлены  задачи:  не  только повысить общие
воинские  знания, но и детально изучить вопросы организации разведывательных
и  контрразведывательных  групп,  так называемых "внутренних линий". Об этом
вы  должны знать, но делать вид, что вам ничего не известно. Они ведь вам не
сообщают о своей деятельности?
     - Нет, не сообщают.
     - Они  подбирают  и  готовят группы из двух-трех офицеров для посылки в
Советский  Союз с разведывательными и террористическими заданиями. К каждому
выразившему     желание     идти     на     "подвиг"    прикреплен    особый
инструктор-воспитатель,  который  изучает  характер  своего  воспитанника  и
готовит  его  к  работе  на  советской  территории.  В  программу подготовки
входит:  чтение  нашей  литературы,  газет  и журналов, изучение сокращенных
названий  советских  учреждений,  структуры  центральных  и  местных органов
советской   власти,   партийных   и  профсоюзных  организаций.  Ну  конечно,
изучаются   местность,   пути  сообщения,  конспиративная  техника,  системы
шифров;  затем  тренировка  в  ходьбе на дальние расстояния, ориентировка по
компасу   и  по  звездам,  приготовление  взрывчатых  веществ,  стрельба  по
движущимся   целям,   диверсионные   действия.   Переброска   через  границу
производится  с  помощью  штабов  сопредельных  стран.  Они выдают фальшивые
паспорта  и  пропуска  в свою погранзону, наконец, деньги... Все это для нас
не ново, но сейчас ожидаются более активные действия организаций РОВС.
     Артузов остановился и, подумав немного, продолжал:
     - Вы  должны  иметь  в  виду  и следующее: на группы "внутренних линий"
Кутепов  возложил  борьбу  с  проникновением  в  РОВС  враждебной  агентуры.
Существование  "Треста",  надо  признать,  затянулось. Если раньше отдельные
лица,   главным  образом  по  личным  мотивам,  утверждали,  что  "Трест"  -
мистификация,  то  теперь,  после  провалов  в Ленинграде, у них есть больше
оснований  говорить  об  этом.  Вы знаете, что Врангель и раньше относился к
вам  с  предубеждением,  но Кутепов как будто доверяет "Тресту", что отчасти
объясняется  его соперничеством с Врангелем. Кроме того, большую роль играют
и  письма  "племянников",  их  восхищение  деятельностью "Треста". Но от вас
все-таки  ждут  не  дождутся  активных  действий, то есть восстаний, попыток
переворота.  Сколько  же  можно  ждать?  В  конце  концов они разочаруются в
"Тресте"  и  сами возьмутся за дело. Однако время ликвидации "Треста" еще не
настало.
     - Я думаю, что наши акции еще не упали.
     - Надеюсь.   С   вами   едет   спутница.  Рекомендую  соблюдать  особую
осторожность.  Надо  рассматривать ситуацию с самой невыгодной для нас точки
зрения.  Допустим,  что  Захарченко  разгадала  истинное  лицо  "Треста"  и,
оказавшись за границей, немедленно разоблачит нас?
     - Она порывается действовать, но все же слушается нас.
     - Не  кажется  ли  вам, что эта дама проявляет слишком много внимания к
Стауницу?
     - Но   зато   он  более  других  знает  о  ее  истинных  намерениях.  И
докладывает мне. Если говорить о романтической стороне...
     - Есть  ли  у  вас  оружие,  Александр Александрович, и умеете ли вы им
пользоваться?
     - Относительно.
     Артузов покачал головой:
     - А  Захарченко  довольно  метко  стреляет,  даже  призы брала... Итак,
доброго  вам  пути  и, как говорится, ни пуха ни пера. Действуйте с присущей
вам смелостью. - Он крепко пожал руку Якушеву.
     Через несколько дней Якушев и Захарченко перешли границу.




     В   1925   году   Франция   признала   Советский  Союз.  Восстановились
дипломатические  отношения,  бывший  посол Временного правительства Маклаков
покинул здание посольства на рю де Гренель.
     Советский  полномочный  представитель  Леонид  Борисович  Красин  и его
сотрудники  увидели  великолепное  здание  посольства в ужасающем состоянии:
оно  было  опустошено  и загажено. Его ремонтируют и приводят в порядок. Над
дворцом поднимают советский флаг.
     Какие-то  темные  личности  пытаются  устроить  демонстрацию, свистят и
горланят...  Белые  эмигранты  в ярости. Эмигрантские газеты обливают грязью
Красина   и  сотрудников  посольства.  В  Общевоинском  союзе,  у  Кутепова,
обсуждают  план покушения на Красина. Кутепов ждет своего эмиссара из Москвы
- Марию Захарченко - и Якушева.
     Начало  июля  1925  года.  Париж. Душный вечер. Город опустел. Все, кто
имели  возможность, уехали из города к Средиземному морю, на берег океана, в
Бретань или в горы.
     В  номере  гостиницы  на  улице  Ришелье  остановился  Якушев, в другой
гостинице,  неподалеку,  -  его  спутница  Мария  Захарченко. Они приехали 6
июля.   Захарченко   сразу  куда-то  исчезла.  Якушев  подумал:  разыскивает
Кутепова.
     Невольно  приходит  мысль  о "самой невыгодной" ситуации. Возможно, эта
опасная  женщина  разгадала игру "Треста". Его убьют где-нибудь на улице или
здесь,  в  этом мрачном номере гостиницы... Старается прогнать эту мысль, но
она  вновь возвращается. Захарченко исчезла с десяти часов утра. И не звонит
по  телефону,  как  было  условлено.  Он  не  может больше оставаться в этой
душной  комнате.  Первый час ночи. Якушев берет в руки трость, перекладывает
в  карман  пиджака  браунинг  с  монограммой  (подарок  полковника Байера) и
спускается  в  вестибюль.  Оставляет портье записку для дамы, если она будет
звонить   по   телефону.   Записка  написана  по-французски,  портье  должен
прочитать  ее  даме.  Портье  усмехается:  "Ах, эта любовь... Что она делает
даже с пожилыми людьми".
     Якушев  выходит на улицу, оглядывается, рука в кармане. Улица пустынна.
Мчится  такси.  Делает  знак  остановки.  Шофер, кажется, русский. Да, так и
есть.
     - Где бы можно поужинать?
     Шофер   обернулся.   Ничего  угрожающего.  Обыкновенное  русское  лицо.
Отвечает тоже по-русски:
     - Это по деньгам. Время позднее. Лучше "Эрмитажа" не найти.
     - Везите в "Эрмитаж", капитан...
     - Ротмистр, с вашего позволения.
     Якушев  в  ресторане.  У  метрдотеля знакомое лицо. Кажется, от Донона?
Нет. Показалось.
     - Рекомендую  вашему  превосходительству  икорку...  Получаем  прямо из
Москвы.
     "Превосходительство",  -  думает Якушев. - Знал бы ты, что я только что
из Москвы".
     Велит подать водки, икры, оглядывается.
     - Что это у вас, так всегда? Пустыня аравийская?
     - Помилуйте...  Что  вы!  Время  такое,  мертвый  сезон,  весь Париж на
вакансе...  Не  угодно  ли  -  дежурное блюдо? Нижегородский поджарок. Чудно
идет к водке.
     "Нет,  он не от Донона. Слишком суетится. Из бывших, наверно. - И опять
тревожная  мысль:  - А вдруг отравят? Чепуха. Не может быть. Но все-таки где
эта стерва Захарченко?"
     На  эстраду  выходят четверо в театральных боярских костюмах из "Бориса
Годунова" и конферансье с хризантемой в петлице фрака.
     - Боярский хор Суздальцевых.
     Якушев  выпивает  рюмку  водки,  а "боярский хор", в кафтанах и красных
сапогах, с посвистом поет под балалайку:

                Как ныне сбирается вещий Олег...

     После  второй  рюмки  становится  немного веселей. Откуда-то из глубины
зала идет дама в кокошнике. Садится к нему за стол:
     - Что же вы водку? Заказали бы шампанского...
     Боярский хор надрывается:

                Так громче музыка! Играй победу!
                Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...

     Якушев  смотрит  на  круглое  белое  лицо  дамы, на подпухшие мешки под
глазами,  ярко-алые  губы,  на бисер кокошника. Ему становится скучно: "Жила
где-нибудь  в Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости
к   полицеймейстерше   и   городскому   голове..."   Он   вздыхает,  свернув
двухдолларовую  бумажку,  кладет  в  сумочку  даме. Она игриво усмехается и,
наклонившись, шепчет:
     - А у нас тут одна ваша знакомая.
     - Это какая же? - с некоторым беспокойством спрашивает Якушев.
     - Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом.
     - Жаль.  Я  спешу...  - И он просит счет, но кто-то сзади закрывает ему
ладошками   глаза.   Ладошки   пахнут   духами  "Кельк  флер".  Это  немного
успокаивает.  Якушев  осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и
сарафане.  Лицо  знакомое,  особенно  белокурые кудряшки и круглые кукольные
глаза.
     - Милочка Юрьева!
     - Узнал!  А  ведь  только  раз  виделись!  Я  говорю: "Нэличка, это кой
петербургский знакомый..." Вы ведь моряк?
     - Не совсем.
     - Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии...
     - Не трудитесь, Милочка... Помните розовое шампанское, месье Массино?
     - Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй!
     - Разочаровались?
     - Никогда  не  была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на
Гороховой  три  месяца,  потом  в  Бутырках.  Не я одна! В камере чуть ли не
каждая  пятая  -  жена  Массино.  И  все  по  одному делу. Дуры мы были... В
Бутырках  следователь,  довольно  симпатичный, на последнем допросе говорит:
"Мы  вас  выпустим,  только  в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жен
Массино,  не  пересчитаешь".  Я  говорю: "Я не жена, а невеста". Он смеется:
"Кто  вас разберет... Нате пропуск - и за ворота". На Петровке встречаю Сему
Товбина,  собирает  труппу  для  театра миниатюр в Одессу. "Там французы или
нет?"  -  спрашиваю.  "Нет,  так  будут",  -  отвечает. И вот мы едем. Целая
история...  Добрались  до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на
мне сиреневое платьице, кой-какие сережки, колечки...
     - А Массино тут при чем?
     - Подождите.  Сема,  конечно,  сбежал,  а  мы на мели. Еле устроилась к
Бискеру,  был  такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу
в  ложе...  Массино! В визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять
или  десять  каратов.  Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал. Он выходит из
ложи,  еле догнала, стала в проходе и говорю: "Здравствуйте, месье Массино!"
-  "Здравствуй,  говорит,  деточка! Как живешь?" - "Что я, ты-то как живешь,
пупсик?"  -  "Я  всегда  хорошо",  -  отвечает. Меня злость разбирает: "Ты -
хорошо,  а  я, несчастная, из-за тебя тюремную похлебку хлебала на Гороховой
и  в  Бутырках".  А  он,  негодяй,  усмехается.  "Что  ж, говорит, не все же
ананасы  и  шампанское.  Бывает. Я спешу, миленькая... Во-первых, я не месье
Массино,  а  во-вторых,  это  тебе".  Лезет  в  карман  и  сует мне какие-то
скомканные   николаевские   пятерки  и  деникинские  "колокольчики".  Тут  я
взбеленилась  и  во  весь  голос  кричу: "Мерзавец! Это ты мне за все, что я
вытерпела  из-за тебя?!" Кругом люди, толпа... Он побелел от злости, схватил
за  руку  и  шепчет  мне  прямо на ухо: "Милочка, завтра все уладим! Пятьсот
фунтов стерлингов и виза в Париж". Я опешила и поверила, дура...
     - И что же?
     - Подождите...   Только  он  отошел,  бежит  ко  мне  Бискер,  ну  этот
импрессарио,  и  говорит:  "Ты  с  ума сошла! Ты знаешь, кто это? Это самого
Черчилля  уполномоченный".  А  я  нахально  отвечаю: "Тем лучше. Значит, все
будет, как он сказал". Я вас не утомила?
     - Нет.
     - Ног  не  чуяла  от радости. Позвала подружку, Нэличку, и прямо в бар.
Напились,  меня  поздравляют.  Возвращаюсь  к себе в ришельевскую гостиницу,
там  у  меня  номер  был, Сема устроил, легла спать, и вдруг страшный стук в
дверь.  Открываю,  вламываются  два  офицера,  один  в  черкеске.  Я в одной
сорочке,  прыгаю  в  постель,  а  этот, в черкеске, срывает одеяло и кричит:
"Одевайся,  красная!.."  И  такое слово добавил, я даже повторить стесняюсь.
Накинули  на  меня манто - и в контрразведку. Вот тебе пятьсот фунтов и виза
в  Париж!  Боже!  Чего  я  не натерпелась. Особенно этот, в черкеске. Что ни
слово  -  мат и хлыстиком... Да так больно. Потом швырнули в какой-то чулан.
Утром  отпирают.  Офицер, кажется ротмистр, говорит: "Это мы вас поучили для
первого  знакомства,  а  если  не  оставите мистера Рейли в покое, дешево не
отделаетесь". Какой негодяй!
     - Негодяй, - согласился Якушев. - А все-таки здесь вы каким образом?
     - Как все.
     - Ну, не совсем "как все". Вероятно, по-разному.
     - Из  Одессы,  слава  богу,  один  механик  с парохода "Дюмон д'Юрвиль"
устроил  в  трюме,  и  вот  я  в  Константинополе,  служу  у месье Томаса, в
"Максиме",  он  ведь  и  в  Москве держал "Максим". Потом один знакомый, пан
Мархоцкий,  вывез  в  Варшаву,  а  оттуда  в Париж вместе с Пашей Троицким и
Шурой  Вертинским...  Здесь  у  нас  мило,  не  правда  ли?  Да,  я и забыла
спросить, вы-то откуда?
     - Проездом... В общем, из Берлина.
     Шуршащими  мелкими  шажками  приближается  метрдотель.  Наклоняется над
Милочкой и, зверски улыбаясь, говорит сквозь зубы:
     - Мистер Блум обижается.
     Милочка посмотрела в зеркальце и попудрилась.
     - Скучный  он,  мистер Блум... - И помахала ручкой Якушеву: - Un de ces
jours!*
     ______________
     * Как-нибудь на днях (франц.).

     - Вы  изволили прибыть из Берлина? - осведомился метрдотель. - Как там,
в Берлине? Ничего?
     - Средне, - ответил Якушев и встал.
     Во  втором  часу  ночи  пришел  в  гостиницу. Никто ему не звонил. Спал
плохо.  В  девять  утра  решился  идти к Захарченко. Вдруг зазвонил телефон.
Голос  Марии:  "Можно  к вам? Я не одна". Он идет к двери, влетает Мария, за
ней смуглый брюнет с отличной воинской выправкой. Протягивает руку:
     - Кутепов,  Александр Павлович. Прошу любить и жаловать. Дайте я на вас
погляжу, дорогой мой... - ведет Якушева к окну.
     - Так  вот  вы  какой...  -  Якушев  усаживает  Кутепова  и  Марию. Она
самодовольно смеется.
     - Вы  оказали  мне честь, просили быть вашим представителем в Париже, -
говорит  Кутепов,  -  а  я  счастлив  быть рядовым членом вашей организации.
Кстати, почему "Трест", эдакое сугубо коммерческое, торгашеское название?
     - Для  конспирации, за границей мы маскируемся под сугубо коммерческое,
невинное предприятие... Нэп.
     - Ну,   вам   видней.  Я  все  знаю  от  Марии  Владиславовны.  Знаю  и
восхищаюсь!
     - Раз  вам  все  рассказала  Мария  Владиславовна, мне нечего добавить.
Хочу вас послушать, вы наша опора, наша надежда, Александр Павлович!
     - Прежде  всего  верю  в ваш "Трест"! Никаких сепаратных выступлений не
допущу.  Мы  с  вами  заодно.  Наша  цель - добывать здесь для вас средства,
посылать   вам  самых  надежнейших  из  наших  людей.  Здесь  все  прогнило,
протухло,   кроме   моих   людей.  Надо  переломить  эмиграцию,  расположить
влиятельных  лиц  в пользу "Треста". И разумеется, потрусить денежные мешки.
Марков  -  выжившее из ума дерьмо! Притом наглое, самонадеянное, как они все
там,  в  Монархическом  совете.  Вокруг  великого  князя  собралось  дрянцо:
Оболенский  держит  руку  Маркова;  Сталь  фон  Гольстейн  -  старая  шляпа;
Трубецкой  - сибарит и лентяй. Сами убедитесь, мы съездим к его высочеству в
Сантен-Сервон.
     Мария Захарченко сияла и смотрела влюбленными глазами на Кутепова.
     - Теперь  о  финансистах, о Торгпроме*. Будете разговаривать, мой совет
-  не  очень  напирайте  на  монархию.  Эти скоты спят и видят себя во главе
государства.
     ______________
     *   Торгпром   -   так   называемый   "Торгово-промышленный   комитет",
контрреволюционная  организация,  созданная  в 1920 году, объединяла крупных
русских капиталистов, находившихся за границей.

     - Браво! - кричит Захарченко.
     Кутепов грозит ей пальцем:
     - И  я  с  вами  всей  душой.  Но  знаете,  ради  денег можно чуть-чуть
подипломатничать с этими иродами.
     - Предпочитаю  иметь  дело  с  американцами.  Они  нам - займы, мы им -
концессии. А какой строй - это не их дело.
     - Может  быть,  вы  и  правы.  Но  вот  что,  дорогой  мой, сколько, вы
полагаете, вам нужно денег? Без денег переворота не сделаешь.
     - На   подготовку  и  завершение  переворота?  Да,  пожалуй,  миллионов
шестьдесят - сто. Золотых рублей.
     Кутепов даже свистнул:
     - А  что,  если прикинуть, вы правы. А цель, цель-то какая! Россия с ее
недрами. Ведь стоит американцам рискнуть такой суммой?
     - Ну,  об  этом  мы  еще  потолкуем.  А  что  у вас в Париже, Александр
Павлович?  Мы  ведь  все-таки  оторваны.  Слава  богу, наша благодетельница,
Мария Владиславовна, с вами в переписке.
     - У  нас?  Кое-что  мы  намечаем у кубанцев, у терцев. Это дело в руках
Улагая.  Вы  про  него  не  все  знаете.  Их пять братьев, за границей двое,
остальные  там...  Пока  это  только  планы. Завтра поедем к великому князю.
Ждет нас обоих... А теперь позвольте вас обнять!
     Кутепов  толкнул  ногой  дверь,  слышно  было, как застучали каблуки по
коридору.
     - Ну, Мария! Вы - герой!
     - Весь  день  его  искала, весь Париж объездила, черт его знает, где он
пропадал.  Утром  ворвалась к нему, вытащила из постели, ругалась последними
словами:  "Где  вы шляетесь? Вам надо учиться у "Треста" - вот где настоящие
герои.  Мы  едем  в  Париж,  рискуем  головой,  пять  верст ползем на брюхе,
рискуем  получить  пулю  в  лоб  от пограничников. А вы здесь по кабакам, по
бабам!" Словом, наговорила черт знает что! Привезла к вам!
     И она победоносным взглядом окинула Якушева.

                        Из докладной записки Якушева
                     о третьем свидании с "Верховным":

     "...в  Сантен-Сервон  прибыли с Кутеповым в десятом часу утра. Встретил
нас  барон  Сталь  фон  Гольстейн  и  проводил  прямо  в  гостиную.  Николай
Николаевич  пополнел  и опять смотрит бодрячком. Вспоминал наши прошлогодние
беседы и тут же сообщил:
     - Доверяю только Александру Павловичу. Он - и никто другой!
     Я  рассказал  о  Маркове,  о  его  плане  уступки  Бессарабии румынам и
заявил, что мы на это идти не можем. Встречено с полным одобрением.
     Доложил,   чего   достиг  "Трест",  о  затруднениях,  мол,  в  связи  с
увольнением  из-за  военной  реформы  некоторых  бывших офицеров мы потеряли
связь  со многими воинскими частями. Заговорили о Туркестане, о басмачестве,
-  мол,  "свет  с Востока". Ответил: "Боюсь сепаратизма". Он убежден в своей
популярности   на   Востоке:  "Ну,  магометане  мне  поверят".  Рассказал  о
предстоящем  приезде представителя американских деловых кругов и переговорах
с ним о займе.
     Показал  ему  новый  червонец  и  предложил  сыграть на понижение курса
советских денег.
     - А сколько надо для этого?
     - Миллион золотом.
     Промолчал. Разговор о положении в России. Говорю:
     - Нарастает недовольство. Народ стосковался по самодержавной власти.
     - Как мыслится переворот?
     - Объявляется  военная  диктатура. Но не скоро. Позовем ваше высочество
от нашего имени, от имени Монархической организации центральной России.
     Он задыхается от волнения:
     - А как же народ?
     - А  народ  не спросим. Ни Земского собора, ни Учредительного собрания.
Позовем мы. Мы и есть народ.
     Радостный  хохот.  Заходит  разговор  о декларации, которую "Верховный"
опубликовал  в  американской  печати. Критикую: неосторожно обещана амнистия
всем  служившим  у  большевиков,  необдуманное  решение  земельного вопроса.
"Верховный"  вертится,  гримасничает, признает, что допустил неосторожность,
не  согласовав  с  "Трестом":  поступил  так, чтобы парализовать выступление
Кирилла  Владимировича.  О  поляках:  он  должен сделать вид, что не знает о
нашем  договоре  с  поляками.  О  евреях:  "народный гнев", то есть погромы,
организует  Марков.  Затем  последует  высочайшее  повеление  о  прекращении
насилий.
     Беседа  прервана  для завтрака. Появилась супруга Николая Николаевича -
Стана,  Анастасия.  Очень бодрая, южный тип лица, глаза - маслины, в волосах
- седина. Чмокнула меня в лысину:
     - Вы не знаете, как вы мне дороги. Я постоянно волнуюсь за вас.
     После завтрака прощаемся. Отбываем с Кутеповым в Париж".




     На  следующий  день Якушев встретился в ресторане с Третьяковым, бывшим
министром   Временного   правительства.   Прочел   нечто   вроде  лекции  об
экономическом положении в России и просил денег.
     - Эмиграция  много  жертвовала впустую, - говорит Третьяков. - Конечно,
имя  Николая Николаевича придает вес. Если бы "Трест" организовал восстание,
хотя бы частичное, то в него бы поверили и дали денег.
     Якушев, нервно швыряя салфетку:
     - Значит,  если  мы  пожертвуем двумя-тремя сотнями голов, то вы дадите
приличную сумму?
     Третьяков смущен:
     - Я  не совсем точно выразился... Ценой крови, конечно, нельзя добывать
деньги.  Но  согласитесь,  мы  никого  не знаем, кроме вас, мы не знаем, кто
стоит во главе вашей организации.
     - Имена  известны  его  высочеству  и  Александру  Павловичу  Кутепову.
Эмиграция  не умеет молчать, мы в этом убедились, - строго заметил Якушев. -
Речь идет о сумме в сто миллионов золотом.
     - Я поговорю... Мы обсудим с Гукасовым и Денисовым.
     Вечером Кутепов говорит Якушеву:
     - Втирает  очки.  У  самого  ни  гроша  за душой. Продает бриллиантовую
брошь жены.
     С  Хольмсеном  и  Монкевицем  обсуждается  техника связи. Шифр по книге
"История русской музыки" Сабанеева.
     Монкевиц  перебежал из разведки Врангеля к Кутепову. Говорит о Врангеле
как  о  самодовольном,  страдающем  манией  величия  человеке.  О  Климовиче
высокого  мнения,  но  его  не  выносит  Николай Николаевич, и тому придется
перебежать  к  Кириллу  Владимировичу. Николай Николаевич надеется на деньги
Генри  Форда.  Словом,  Якушев с головой окунулся в интриги и возню в лагере
эмиграции.
     Пора  возвращаться  в  Москву.  Сделано  все,  что  намечено. Кутепов -
представитель  "Треста"  в  Париже, просит не оставлять его надолго, передал
почтительный  привет  Зайончковскому  и  Потапову. Многозначительно добавил:
"Золотая голова". Вероятно, это о Потапове.
     В купе поезда "Париж - Варшава" Якушев наедине с Марией Захарченко.
     Из деликатности хочет выйти, когда она раздевается.
     - Глупости! Оставайтесь. Какая я женщина!
     Якушеву стало неприятно, он вышел.
     Варшава.  Последний  вечер  в гостинице "Бристоль". Ужин в ресторане на
Старом  рынке,  затем  -  граница;  ночь, трюки с переодеванием, специальный
спектакль   для   Марии   Захарченко;  то  поднимаясь,  то  ползком  -  пять
километров,   предохранители  на  револьверах  спущены...  Наконец  знакомая
халупа.  Там  -  Иван  Иванович,  которого  Якушев знает под другим именем и
фамилией.
     Иван Иванович осеняет себя крестом и говорит, разыгрывая радость:
     - Слава  тебе  господи...  Я  боялся  за вас. Две ночи назад на границе
пальба... Я уж подумал, не наши ли попали?
     Через сутки Якушев и Мария Владиславовна в Москве.
     Игра продолжается...




     У  Дзержинского редко бывали дни отдыха. Для этого нужны были настояния
врачей и товарищей. Годы каторги, ссылки расшатали его здоровье.
     Сколько пережито...
     Он   один   в   саду.   Прохладное   утро  подмосковной  осени.  Густая
темно-зеленая  листва  местами  желтеет.  Осень  чувствуется  в  ее  горьком
запахе.  Тишина...  Какая-то  птица  вспорхнула,  села  на скамейку, увидела
человека,  полетела  зигзагами и скрылась за деревьями. Дзержинский глядит в
светло-голубое  небо, вдыхает прохладный живительный воздух. Кто надолго был
лишен  свободы,  тот  умеет  нежно  и  глубоко  любить природу. Ему все-таки
довелось  повидать  чудесные  уголки земли. До революции, когда Дзержинскому
угрожал  туберкулез,  он  жил  недолго на острове Капри. Горький, узнав его,
говорил,  что  этот  человек  вызвал в нем незабываемое впечатление душевной
чистоты и твердости.
     Здесь,  под  Москвой, ничто не похоже на Капри с его розовыми скалами и
темными  кипарисами,  не  похоже  и  на  хрустальные озера и снежные вершины
Швейцарии.  И  все  же  как  мила  эта  ласковая природа, тихие леса, ранняя
осень, которую называют бабьим летом.
     Он всегда любил природу, смену времен года.
     Даже  за  стенами  тюрьмы  чувствовал  дыхание  весны, там, где зеленые
травинки,  пробивавшиеся  меж  булыжников  тюремного  двора,  были затоптаны
сапогами конвоиров, а голоса птиц заглушал кандальный звон.
     На отдыхе приходят думы о прошлом...
     Он  вспоминает товарищей: Яна Тышко, Розу Люксембург. Их портреты в его
кабинете.  Оба  погибли,  убиты  в  Германии  в  1919 году. Никогда не будет
стерто   это   кровавое   пятно   с   социал-демократического  правительства
Шейдемана...
     Теперь  он  уже не может думать только о том, что его окружает, об этом
тихом,  солнечном утре, о поэзии северной осени. Да, все это прекрасно, если
бы не было на свете зла, горя, насилия, угнетения человека человеком...
     Ранней весной 1916 года он писал из Орловской каторжной тюрьмы:
     "И  даже  тогда,  когда тоска одолевает меня, все-таки в глубине души я
сохраняю  спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю
жизнь  такой,  какая  она  есть  в ее реальности, в ее вечном движении, в ее
гармонии  и в ее ужасных противоречиях. И глаза мои видят еще, и уши слышат,
и  душа  воспринимает,  и  сердце  не  очерствело еще. И песнь жизни живет в
сердце моем..."
     Среди  фотографий  Дзержинского  есть  одна, на которую нельзя смотреть
без  волнения.  Этот снимок сделан тюремным фотографом Орловского каторжного
централа  в  1914  году.  Дзержинский  с  изможденным  лицом,  но во взгляде
решимость  и  непреклонная  воля.  На  груди  висит  черная  доска.  На  ней
размашистым почерком написано мелом: "Дзержинский Феликс".
     Фотограф,  который  сделал  этот снимок, не думал о том, что запечатлел
образ   верного  соратника  Ленина,  бесстрашного  революционера,  борца  за
будущую Советскую социалистическую республику.
     12  мая 1914 года Феликс Эдмундович был приговорен к каторжным работам.
2 июня он писал сестре:
     "И  чем  ужаснее ад теперешней жизни, тем яснее и громче я слышу вечный
гимн  жизни,  гимн  правды,  красоты и счастья... Жизнь даже тогда радостна,
когда приходится носить кандалы".
     Он  любил жизнь и людей, он хотел избавить их от зла и гнета, для этого
он  жил,  возложив на себя неимоверный, сверхчеловеческий труд... И 1925 год
был  для  него  особенно  нелегким.  Здоровье  ухудшалось,  появились боли в
области сердца.
     Врачи  говорили:  надо  выключиться  из  повседневной  работы, думать о
чем-нибудь  несложном,  отвлечь внимание от обычных трудов... Но разве легко
выполнить это требование, не думать о том, чему отдана вся жизнь?
     Он  радовался  успехам  народного хозяйства страны, тому, что Советский
Союз   вынуждены   были   признавать   одно   за  другим  империалистические
государства.  Но  мысли  о  партии,  о  борьбе  с  троцкистами, всякого рода
уклонистами  не  покидали его. Особенно возмущало двурушничество Зиновьева и
Каменева,   которые  голосовали  за  резолюцию  XIV  партийной  конференции,
осуждавшую троцкизм, и вслед за этим стали яростными защитниками Троцкого.
     По-прежнему  самоотверженно,  страстно  Дзержинский  работал  в  Высшем
совете  народного  хозяйства.  Результаты  работы  советской  промышленности
опровергали    лживые    доводы    "новой    оппозиции"    о   невозможности
индустриализации страны и неминуемом возврате к капитализму.
     Теперь,  спустя  четыре  десятилетия, эти доводы кажутся смешными, но в
те  годы  сподвижникам Ленина приходилось с большими усилиями отбивать атаки
капитулянтов.  Ведь  строительство  социализма  в  одной  стране,  да  еще в
капиталистическом окружении, осуществлялось впервые в истории человечества.
     В  то  же  время  внутри  страны и за ее рубежами возникали новые планы
заговоров,   диверсий,   террористических   актов.  Одним  из  организаторов
антисоветских  заговоров  был  уже  известный нам Сидней Джорж Рейли - агент
британской   Интеллидженс   сервис.   Под   руководством  Дзержинского  ОГПУ
разработало план поимки Рейли.
     Эта операция была осуществлена "Трестом".




     Итак,   это   было   дело  "О  поимке  отставного  офицера  Британского
воздушного   флота  Сиднея  Джоржа  Рейли",  одного  из  видных  сотрудников
Интеллидженс сервис.
     Кто же был этот агент, которого на Западе называли "вторым Лоуренсом"?
     По  сведениям,  которые Рейли сам сообщил о себе, он родился в Клонмал,
в  Ирландии,  в  1874  году. По другим данным, он родился в Одессе, от брака
ирландца с одесситкой.
     Начальник   британской   миссии   в   России,  небезызвестный  Локкарт,
организатор  контрреволюционного  заговора  в  Москве  в 1918 году, пишет об
"артистическом   темпераменте   и  дьявольской  ирландской  смелости  Сиднея
Рейли".  По  словам  Локкарта,  Рейли  сделан  из  той  муки, которую мололи
"мельницы   времен   Наполеона",   то   есть   был  авантюристом.  Но  кроме
способностей  политического  авантюриста  Рейли  обладал и данными азартного
дельца-коммерсанта.
     Он  начал  свою  деятельность  на  Дальнем  Востоке,  в  Порт-Артуре, в
качестве  сотрудника  фирмы  "Строевой  лес.  Грюнберг  и  Рейли". Там же, в
Порт-Артуре,  он  был  директором  Датской западно-азиатской компании. После
русско-японской   войны   принимал   участие   в  предприятии,  поставлявшем
вооружение  русской армии, под фирмой "Мандрокович и Шуберский". Рейли нажил
приличное  состояние  в  качестве  комиссионера  германских судостроительных
фирм  "Блом  и  Фосс",  занимавшихся восстановлением императорского русского
флота.
     Началась  первая  мировая  война. Сидней Рейли проникает в Японию. Туда
его  направляет  Русско-Азиатский  банк.  Позднее  его  видят  в Соединенных
Штатах,  там  он  содействует  заключению  договора царского правительства с
американскими промышленниками на поставку России оружия и амуниции.
     В  1916  году  Рейли  на  время  оставляет  коммерческую деятельность и
служит  в  военно-воздушном  флоте  Канады  в  качестве летчика-наблюдателя.
Потом  отправляется  в Лондон. Здесь знание языков и осведомленность Рейли о
состоянии  германского  флота  заинтересовали  британскую разведку. Впрочем,
космополитическая  коммерческая  деятельность  Рейли  в области вооружений и
раньше  интересовала  Интеллидженс  сервис.  В последние годы первой мировой
войны   Рейли   необыкновенно  ловко  лавировал  между  воюющими  сторонами,
временами  преображаясь  в  офицера  германского  флота.  В начале 1918 года
Интеллидженс  сервис  направляет  его  в  Мурманск  с миссией, которую Рейли
считал главной в своей жизни.
     Здесь скрещиваются пути Рейли и Бориса Савинкова.
     С  двадцати  лет  Савинков  занимался террористической деятельностью. В
годы  царизма  он  стоял во главе боевой эсеровской организации, организовал
убийство  великого  князя  Сергея  Александровича,  министра  внутренних дел
Плеве  и  другие  террористические  акты против царских сановников. Савинков
готовил  покушение  на  Николая  Второго  на крейсере "Рюрик", строившемся в
Англии.  На  царском смотру, после того как крейсер придет в Россию, один из
матросов  -  член  эсеровской организации на корабле - должен был стрелять в
царя. Но покушение почему-то не состоялось.
     За  границей,  в  эмиграции, после революции 1905 года, Борис Савинков,
под  псевдонимом  Ропшин,  выпустил две книги: "Конь бледный" и "То, чего не
было".   В   этих   книгах   автор   подводил  пессимистический  итог  своей
террористической  деятельности  против  царского правительства. Однако автор
умолчал, что за эту его деятельность поплатились жизнью другие.
     После   Февральской  революции  Савинков  вернулся  в  Россию  и  занял
непримиримую  позицию  против  большевистской  партии.  Он  был  инициатором
введения  смертной  казни  для  солдат  на фронте и вступил в тесную связь с
британской  разведкой.  Особенно  дружественной  была  эта  связь  с Сиднеем
Джоржем  Рейли.  Союз  двух  заклятых врагов советской власти продолжался до
последней поездки Савинкова в Россию в 1924 году.
     Зимой  1917  года  в  Петрограде  и Москве в кругах бывшей аристократии
появляется  уже  известный  нам месье Массино, на визитной карточке которого
значилось:  "Турецкий  и восточных стран негоциант". Весной того же года его
видели  в  еще  не  закрытых  кафе и в тайных игорных клубах, где можно было
получить  вино  "поставщиков  двора  его  величества". Вот как описывали его
внешность:   "У   месье  Массино  лицо  сильно  пожившего  человека,  глаза,
загорающиеся  злым  огоньком,  чувственные губы. Он очень подвижен, несмотря
на пожилой возраст, и элегантно одет".
     Лишь  немногие  знали, что под фамилией Массино скрывается Сидней Джорж
Рейли - видный агент Интеллидженс сервис.
     Рейли  удается  раздобыть  фальшивые  документы,  которые открывают ему
доступ  в важные советские учреждения. У Рейли несколько квартир, он создает
свою  агентуру  в  разных  кругах общества, в том числе и в артистических, в
особенности  среди  женщин.  Они  -  его  давняя слабость. Многим он обещает
жениться.  Позже,  после разоблачения его деятельности, в тюрьме оказывается
целый  выводок  невест  и  жен  Рейли.  Но  самая прочная связь Рейли была с
оказавшейся  в  России  испанкой  Пепитой Бобадилья, которая потом стала его
женой.
     Рейли  как организатора заговора против Советской республики достаточно
полно характеризует одна фраза, высказанная им в кругу близких людей:
     - Если   лейтенант   артиллерии   мог   растоптать   догорающий  костер
французской  революции,  почему  бы  агенту  Интеллидженс  сервис  не  стать
повелителем в Москве?
     Об этом писал в своей книге Роберт Локкарт.
     Планы  Рейли  были  обширными.  Он  принимал  участие  в левоэсеровском
мятеже  в  Москве в июле 1918 года. Локкарт видел его в ложе Большого театра
во  время заседания Пятого Всероссийского съезда Советов, когда пришла весть
об  убийстве  левым  эсером Блюмкиным германского посла графа Мирбаха. Но до
прихода  в  Большой  театр,  именно  в  этот  день,  Рейли особенно старался
обеспечить успех мятежа эсеров.
     Мятеж  был  подавлен,  а  немного спустя Рейли оказался во главе нового
заговора  против  советской  власти,  заговора  на  жизнь  Ленина  и  членов
Советского правительства...
     С   28   ноября   по   3   декабря   1918  года  происходили  заседания
Революционного  трибунала при ВЦИК Советов. В числе подсудимых по этому делу
были:  начальник  английской  миссии  в  Москве  Роберт Брюс Локкарт, бывший
французский  консул Гренар и лейтенант английской службы Сидней Джорж Рейли.
В приговоре трибунала говорилось:
     "...Попытка   контрреволюционного   переворота,  будучи  сопряженной  с
циничным   нарушением   элементарных   требований   международного  права  и
использованием  в преступных целях права экстерриториальности, возлагает всю
тяжесть  уголовной  ответственности  прежде  всего  на  те капиталистические
правительства,   техническими   исполнителями  злой  воли  которых  являются
вышеуказанные лица..."
     Революционный  трибунал  постановил:  "Р.Локкарта,  Гренара,  С.Г.Рейли
объявить  врагами  трудящихся,  стоящими  вне  закона  РСФСР,  и  при первом
обнаружении  в  пределах  территории России - расстрелять". (Рейли до начала
суда удалось скрыться, а Локкарт и Гренар были высланы из России.)
     Появившись  в  Лондоне,  Рейли  оказался  как  бы  не  у  дел. Выручили
дружеские  отношения  с  Уинстоном  Черчиллем  и  коллегой  по конспирации в
Москве  Джоржем  Хиллом,  которому  тоже  удалось  скрыться.  Под  предлогом
коммерческих   дел  Рейли  вынырнул  вскоре  на  берегах  Черного  моря,  на
территории, занятой белыми армиями и интервентами.
     В  конце  марта  1919 года в Париже Рейли пытается установить контакт с
делегатами   белых,  имевшими  претензию  представлять  интересы  России  на
Версальской конференции.
     В  годы  гражданской  войны  Борис  Савинков являлся как бы официальным
представителем  белых  армий  в  Париже  и  Лондоне.  По замечанию Черчилля,
Савинков  все  способности употреблял для своего выдвижения на пост будущего
диктатора  России.  Но  дипломатическая карьера вскоре кончилась неудачей, и
он вернулся к излюбленному делу - созданию контрреволюционных банд.
     В  1920 году, во время войны Советской республики с буржуазной Польшей,
Савинков  с  помощью  главнокомандующего  белопольскими  армиями Пилсудского
формировал  корпус  из  русских  белоэмигрантов.  Когда же советско-польская
война  кончилась,  Савинков  в  1921  году  создал антисоветскую организацию
"Союз  защиты  родины  и  свободы".  В  нее вошли эсеры, меньшевики, кадеты,
буржуазные    националисты-петлюровцы    и    просто    бандиты,   наподобие
Булак-Балаховича.
     Даже   единомышленники   Савинкова,  архибелогвардейцы  Мережковский  и
Зинаида  Гиппиус, писатели-эмигранты, не могли называть Балаховича иначе как
"разбойник и убийца".
     С  территории  Польши и прибалтийских буржуазных государств вооруженные
банды  Савинкова  перебрасывались  в  Советскую  Белоруссию,  грабили мирное
население,  истязали  и  убивали  советских  работников, нападали на поезда,
поджигали склады и общественные здания.
     Этим  бандам  оказывали поддержку и разведки западных капиталистических
стран.
     Сидней  Джорж  Рейли принимает самое активное участие в "экспедициях" в
Белоруссию, как он сам называл налеты банд Савинкова.
     В  1922  году  Савинков  и  Рейли  подготовили  покушение  на народного
комиссара  по  иностранным  делам  Георгия  Васильевича Чичерина и на членов
советской  делегации,  которые  возвращались после конференции в Гааге через
Берлин  в  Москву.  Покушение  не  состоялось  лишь  потому,  что  советская
делегация задержалась на приеме.
     В  том же году Сидней Рейли представил Савинкова Уинстону Черчиллю. Тот
был  покорен  личностью  Савинкова,  видел в нем будущего Наполеона, который
уничтожит советскую власть.
     В  своих  воспоминаниях Черчилль называл Савинкова "странным и зловещим
человеком".   Он  так  описывал  его:  "Невысокого  роста,  с  серо-зелеными
глазами,  выделяющимися  на  смертельно-бледном лице, с тихим голосом, почти
беззвучным.   Лицо   Савинкова   изрезано  морщинами,  непроницаемый  взгляд
временами   зажигается,   но   в   общем   кажется   каким-то  отчужденным".
Непримиримость,  смелость, редкая выносливость - вот черты, которые усмотрел
в  Савинкове  Черчилль.  Он  представил  Савинкова Ллойд Джорджу, в то время
премьер-министру  Англии.  Прием  состоялся  в  летней резиденции в Чекерсе.
Однако  Ллойд  Джордж  не  пожелал  связываться  с опасным авантюристом. Это
объяснялось  тем,  что  рабочий  класс  Англии твердо сказал: "Руки прочь от
России!"  К  тому  же  английские  деловые  круги  предпочитали  торговать с
Россией, а не посылать туда войска.
     Локкарт   не   разделял  восхищений  Черчилля  личностью  Савинкова.  В
мемуарах  Локкарта рассказывается о бешеном честолюбии Савинкова и его любви
к  роскошной  жизни. Впрочем, автор мемуаров не мог не отметить и выдающихся
способностей  Савинкова  как  агента-провокатора  и  как  оратора,  умеющего
"зажигать" своих слушателей.
     Знал  Савинкова  и  заинтересовался  им  известный  английский писатель
Сомерсет  Моэм. Он говорил о Савинкове, что не встречал человека, который бы
внушал  ему столь предостерегающее чувство самосохранения при общении с ним.
О  таких  людях  говорили:  "Берегитесь,  на  вас  глядит то, чего опасались
древние римляне: на вас глядит рок".
     Положение  Савинкова  в  монархических  кругах  эмиграции было сложным:
монархисты  не  могли ему простить организацию террористических актов против
дяди  царя  -  Сергея  Александровича,  министра  Плеве и других сановников.
Савинков  был  слишком  большим индивидуалистом, чтобы подчиняться генералам
Деникину,  Врангелю  или  Кутепову.  По своему характеру он вообще не терпел
подчинения  кому бы то ни было. Он говорил, что ему "нужны исполнители, а не
советчики".   Он   и   окружил  себя  слепыми  исполнителями  его  приказов,
глядевшими  ему  в  глаза  с  собачьей преданностью. Недаром Зинаида Гиппиус
писала  о  нем:  "Савинкову  нужны  только собаки". Он нашел себе равного по
страсти  к  провокациям и близкого по убеждениям в лице Сиднея Джоржа Рейли.
При  последнем  их  свидании  в  Париже Рейли одобрил конспиративную поездку
Савинкова  в  Россию. 10 августа 1924 года тот выехал через Берлин в Варшаву
с фальшивым паспортом на имя Степанова. Рейли субсидировал его поездку.
     Еще  до  этой поездки ОГПУ арестовало на советской территории ближайших
эмиссаров  Савинкова  -  полковника  Павловского,  Гнилорыбова,  Фомичева  и
других,  переброшенных  из  Польши  и  Прибалтики. Некоторые из этих агентов
были  оставлены на свободе, под зорким наблюдением ОГПУ. Агентура Савинкова,
таким  образом,  была  как  бы  под  стеклянным  колпаком:  все  ее действия
контролировались чекистами.
     До  последнего перехода границы Савинков вел тайную переписку со своими
агентами.  Они  призывали  его  в  Россию,  где, по их утверждению, назревал
переворот.  Савинков  должен  был  возглавить этот переворот. Ему сообщались
переправочные  пункты,  явки.  Все  это,  разумеется,  было  игрой,  отлично
организованной  ОГПУ.  Настойчивые  призывы  в  Россию  заставили  Савинкова
принять решение, и он наконец перешел границу в указанном ему пункте.
     29  августа  1924  года  последовало  официальное  сообщение  об аресте
Савинкова на советской территории.
     Савинков был арестован Пилляром в Минске и доставлен в Москву.
     Исполнились  слова  Зинаиды Гиппиус. Однажды в 1920 году Савинков писал
ей  из  окрестностей  Минска:  "Я  уверен, что мы дойдем до Москвы". Гиппиус
отозвалась  на  это с удивительным предвидением: "Это Савинков с разбойником
Балаховичем дойдут до Москвы?! Может, и дойдут... Или доведут их".
     Очутившись  в  Москве,  во  дворе  здания  ОГПУ,  Савинков сказал своим
глухим голосом:
     - Уважаю силу и ум ГПУ.
     Арест  Савинкова  и  суд  над  ним,  заключительное  слово  подсудимого
разочаровали  его  покровителей  за  границей, и особенно Рейли. В последнем
слове  Савинков  разоружился  и  признал преступной свою деятельность против
советской  власти.  Для  Рейли  это  заявление  на суде было поражением. Его
ставленник и сподвижник не оправдал возлагавшихся на него надежд.
     Савинков  был  приговорен  судом  к  высшей мере наказания, замененного
десятью  годами  заключения  со  строгой изоляцией. Он содержался в тюрьме в
хороших  условиях,  ему  разрешались  прогулки,  с  ним  однажды  беседовали
зарубежные   журналисты,   описывали   подробно   его   внешность,   одежду,
белоснежные    воротнички.   Но   для   такого   человека,   как   Савинков,
бездеятельность  и  заключение  в  тюрьме были нестерпимы. Он покончил жизнь
самоубийством.
     Это произошло 7 мая 1925 года, через 8 месяцев после его ареста.
     Рейли  оставалось только снова самому попытать счастья в русских делах,
чтобы восстановить свою репутацию в Интеллидженс сервис.




     В  1924  году  Рейли организовал в США фирму "Сидней Беренс - индийский
хлопок" и занялся коммерческими комбинациями.
     Однажды   он   получил   кодированное   письмо  от  своего  коллеги  по
Интеллидженс  сервис,  резидента  в  одной  из  прибалтийских стран. Коллега
сообщал  о предстоящем приезде в Париж супружеской пары под явно вымышленной
фамилией  Красноштановы.  Эта пара имела задание вступить в контакт с Рейли,
направив  ему письмо, состоящее из одной стихотворной строки иранского поэта
Омара   Хайяма.   Если  предполагаемое  супругами  Красноштановыми  дело  не
представит интереса для Рейли, он может кратко ответить: "Мерси. Бонжур".
     Эти  господа,  как  писал Рейли его коллега, представители предприятия,
которое   будет   иметь  огромное  значение  в  будущем  для  европейских  и
американских  рынков. Супруги полагают, что дело даст результаты в два года,
но  некоторые  обстоятельства  заставляют  предполагать,  что это может быть
достигнуто   и   несколько   раньше.   Дело   огромное,   и  разумно  о  нем
помалкивать...  Супружеская  пара  в  данный момент отказывается назвать тех
лиц,  которые  заинтересованы  и  скрываются за данным предприятием. Видимо,
это  весьма  значительные  лица.  Корреспондент  Рейли  добавил, что "делом"
заинтересовались англичане и французы.
     Под    фамилией    Красноштановых    скрывались   Мария   Владиславовна
Захарченко-Шульц и ее муж Георгий Радкевич.
     Никому  из  главарей  эмигрантских организаций не могла прийти в голову
мысль    о    том,    что    эмиссары    Кутепова   в   России,   убежденные
контрреволюционеры-монархисты  Мария Захарченко и ее муж, посланные в Москву
как  ревизоры  и  контролеры  "Треста",  по  существу,  выполняли  поручение
руководства  ОГПУ.  И  эта супружеская пара и другие посланные эмигрантскими
организациями    эмиссары    твердо   верили   в   то,   что   они   готовят
контрреволюционный переворот.
     Поверил в "Трест" и столь опытный разведчик, как Сидней Рейли.
     По  поручению  "Треста"  Захарченко  и  Радкевич  связались  с  финской
разведкой,   с   начальником   2-го  отдела  финского  штаба  Мальмбергом  и
начальником  погранохраны  Выборгского района капитаном Рузенштремом. С ними
велись   переговоры  об  организации  на  финско-советской  границе  тайного
пропускного пункта - "окна".
     Во  главе финской армии стоял барон Маннергейм. Вместе с правительством
Свинхувуда  он  приветствовал в апреле 1918 года высадку в Финляндии дивизии
германского  генерала фон дер Гольца. Маннергейм просил немцев о вооруженной
помощи  финской белой гвардии - "шюцкору" - против финских красногвардейцев.
Барон  стоял  во  главе  так  называемых "лахтарей", финских белогвардейцев,
проявлявших  особую  жестокость  в отношении пленных. Казни красногвардейцев
Маннергейм  оправдывал в таких выражениях: "Это будет гуманно по отношению к
пленным, которые все равно тысячами гибли в лагерях от голода".
     О  том,  что  происходило  в  Финляндии в начале двадцатых годов, можно
судить  по материалам, опубликованным недавно в газете "Голос Родины" (Э 27,
1964 год).
     "В  20-х  годах  вся  финско-советская  граница на Карельском перешейке
буквально   кишела   агентами   контрразведок:   французской,  американской,
английской...  Часто  это были офицеры бывшей царской армии, и многие из них
искренне  думали,  что  этим  они  выполняют  долг  перед  родиной. Ведь они
сознательно  рисковали  жизнью  (иные и погибли при переходе границы). А шли
они  на  это потому, что слепо повиновались своим "белым вождям", от которых
ожидали  "спасения"  России.  Были  среди  них  и очумелые... которые видели
"спасение"   России   в  "развешивании  по  столбам"  русских  людей.  Такая
изуверская   форма   "патриотизма"   путем  истребления  ее  народа  слишком
бессмысленна и чудовищна, чтобы ее могли признать многие..."
     Иностранные  разведки  легко  находили  себе  агентов  среди  тех,  кто
предпочел бежать за границу, чтобы оттуда "спасать Россию".
     Понятно,  что  при  таком  правителе,  как  Маннергейм,  русские  белые
эмиссары  Кутепова  пользовались  особыми  симпатиями  2-го  отдела финского
штаба.
     Связь  финского  штаба  с  "Трестом" осуществлялась через Романа Бирка,
сотрудника  "Треста"  в Ревеле. Кроме Романа Бирка финской разведке помогали
представитель   великого   князя  Николая  Николаевича  -  агент  английской
разведки,  бывший  морской  офицер  Бунаков  -  и  представитель  Врангеля -
генерал Юзефович.
     Разумеется,  никто  из  них,  кроме  Романа  Бирка, не знал об истинных
целях Монархической организации центральной России, то есть "Треста".
     Еще  в  январе  1925  года  "министр  иностранных  дел" "Треста" Якушев
получил  задание  ОГПУ - выяснить возможность приезда в Хельсинки, а затем в
Москву Сиднея Джоржа Рейли.
     "Окно"  на  финской  границе было организовано несколько позже в районе
Сестрорецка.  Роль  сочувствующего  "Тресту"  исполнял  сотрудник  советской
погранохраны Тойво Вяхя.
     Мария  Захарченко  и  ее  муж  после  приезда  из  Парижа на время были
переселены  в  Ленинград.  Это  позволяло  им  выполнять задания "Треста" по
установлению  связи  с  Бунаковым  и  другими  эмигрантами  в Хельсинки. Там
встречали  их  гостеприимно.  Не  менее  гостеприимно был встречен в финском
штабе  и  Александр  Александрович  Якушев.  В  Хельсинки  его ожидала Мария
Захарченко.




     Они  сидели  в  ресторане  на  Эспланаде. Из окна видели памятник поэту
Иоганну  Рунебергу  и  озаренные  зимним солнцем деревья в морозном инее. Со
стороны  можно  было  подумать,  что  это  счастливая  пара,  немолодые,  но
сохранившие  привлекательную  внешность  влюбленные, у которых роман тянется
годами.  Но  если  бы  кто  прислушался к беседе этой пары, то понял бы, что
здесь нет даже и признака любви.
     - Почему  финны  сумели  справиться  с  красными? Почему шведский барон
свернул  голову  финской  гидре  революции,  а наши - Деникин, Врангель - не
смогли? Как вы думаете, Александр Александрович?
     - А вы как думаете?
     - Потому что поздно начали вешать, - сказала она.
     - А как узнать, когда поздно и когда рано?
     - Вешать  надо  было  с самого начала. Теперь уж не пропустим. Я верю в
Александра Павловича.
     - Конечно,  нужна  сильная  рука.  Жалею,  Мария  Владиславовна,  что в
Париже  мы  в первый раз с самого начала не увиделись с генералом. Помешал и
сбил с толку приезд Врангеля. Зато потом мы договорились обо всем.
     - У  Кутепова  рука  сильная.  Вы  бы видели, как он снес голову саблей
полковнику,  служившему  у  красных...  В  Галлиполи  он повесил многих, кто
забыл свой долг.
     - И  все-таки почему один кавалергард, барон Маннергейм, сделал то, что
не удалось сделать другому кавалергарду - Скоропадскому?
     - Мне  рассказывали,  что  барон все умел превосходно делать: пить и не
пьянеть,   командовать   эскадроном,   командовать   страной,  а  главное  -
расстреливать.
     Якушев вдруг усмехнулся:
     - А  вы  жестокая,  Мария Владиславовна. Жестокая, хотя и красивая... Я
почему-то представляю вас в открытом платье, на балу, а не в этом облике...
     - Учительницы  или  офицерской вдовы?.. А вы - шармер, дамский угодник.
Впрочем,  у вас министерская голова, и за это я прощаю вам даже комплименты.
И еще за то, что, когда вы говорите о будущем государе, у вас такое лицо...
     - Какое?
     - Ну... просветленное.
     - Но  ведь  это  будущее  России,  той России, которую мы с вами знали,
потеряли и, я верю, вернем.
     - Ценою   крови.   Большой   крови...  -  сказала  она.  -  Кстати,  вы
когда-нибудь знали этого Рейли? В Петрограде?
     - Нет.  Я  встречал английских офицеров, но это были снобы в щегольских
френчах. (Якушев не счел нужным рассказывать о встрече в Петрограде.)
     - Этот, говорят, не из таких. Этот не дрогнет...
     Он  вдруг  взял  ее руку и довольно громко, закатывая глаза, с чувством
произнес:
     - Мария,  бедная  Мария, краса черкесских дочерей! Не знаешь ты, какого
змия ласкаешь на груди своей...
     Она  с изумлением повернулась к нему. Он указал ей взглядом на соседний
стол. Господин с сигарой явно к ним прислушивался.
     - Не пора ли нам?
     - Пойдем.
     На улице он говорил ей:
     - Вы  думаете,  финны  нам  верят?  Они  не  забыли генерала Бобрикова,
генерал-губернатора,  помнят  и  великого князя Финляндского, его величество
Николая  Александровича...  Всюду  нужна  конспирация, всюду слежка. Учиться
нам надо, Мария Владиславовна.
     - У кого учиться?
     - А  хотя  бы  у того же Рейли... - Он взглянул на часы. - Время идти к
Бунакову. Он нас ждет.
     В час дня они были у Бунакова.
     Разговор  шел  на  общие темы. Якушев, как всегда, сумел придать беседе
деловой характер:
     - Вы советовали нам связаться с англичанами. Как это сделать?
     - Могу    вам    пообещать   приезд   кого-нибудь   из   англичан   для
рекогносцировки.
     - Вы, кажется, называли кого-то? Это Железный?
     - Он. Вы разочарованы?
     - По  слухам,  он  занимается  коммерцией,  и очень удачно. Какой смысл
Железному приниматься за старое?
     Бунаков пожал плечами:
     - Вы  думаете,  что  он  может бросить то, чему отдал лучшие годы своей
жизни?  Тогда  вы  не  знаете  этого  человека. Могу вам сказать, что Советы
никогда не имели более опасного врага.
     - Дай-то бог! - сказала Мария Захарченко.
     - Для  него  это вопрос чести, особенно после провала Савинкова. Он так
в него верил.
     Речь шла о Сиднее Джорже Рейли.
     Бунаков показал письмо Рейли. Оно было подписано псевдонимом Железный.
     - Упомянутый  собирается  в  дорогу...  обладает  выдающимися личными и
финансовыми связями как в Англии, так и в Америке.
     Этот разговор происходил в феврале 1925 года.

                       Из письма Сиднея Джоржа Рейли
                            о положении в России

     "...Власть   медленно,   но   неминуемо  отмирает.  Героический  период
закончен  весной  1921  года, наступивший затем период консолидации власти и
стремление  к  строительству  (нэп)  не  могли  дать желательных результатов
ввиду страшного напора голода и экономического развала.
     Красная  Армия  для  меня до сих пор неразрешимая загадка. Существенный
вопрос:  что  идет  скорее  -  инфильтрация  в армию здорового крестьянского
элемента  или  коммунизация  рекрутов? Вероятно, в первых стадиях переворота
больше  всего надо считаться со специальными частями ГПУ и ЧОН. О них я мало
знаю  достоверного,  но допускаю, что и они хотя бы ввиду своей численности,
не  могут  в  удачный  момент  избегнуть  действия общего закона солдатского
бунта, то есть должны поддаться массовому настроению окружающей среды".

     Рейли предлагал такие способы действий: пропаганду, террор, диверсии.
     Оставался  неразрешенным  вопрос:  какой  ценой  может быть приобретена
моральная и материальная помощь Европы и Америки?
     "За  себя  скажу  следующее,  -  писал  Рейли, - это дело для меня есть
самое важное дело в жизни: я готов служить ему всем, чем только могу".




     С письмом Рейли ознакомились Дзержинский и Менжинский.
     - Этот злодей, пока жив, не оставит в покое советский народ.
     И тогда было решено поймать Рейли.
     В  этой  операции  мог быть полезен Бунаков, но он требовал от "Треста"
документов   о   Коминтерне   и  ставил  приглашение  Рейли  в  Хельсинки  в
зависимость  от  получения шпионских сведений. На это Якушев, разумеется, не
мог пойти.
     Надо  было  как-то  завоевать  расположение Бунакова. Помог неожиданный
случай.
     - В  Москве  живет  мой брат - Борис Николаевич. Нельзя ли передать ему
привет от меня? - спросил Бунаков во время встречи с Якушевым.
     - Можно,  -  делая  вид, что думает о другом, сказал Якушев. - А почему
бы вам его не повидать?
     - Уж не прикажете ли мне ехать в Москву, прямо в объятия ГПУ?
     - Зачем вам ехать в Москву? Он может приехать к вам, в Хельсинки.
     - Это возможно?
     Якушев рассмеялся:
     - То  ли  мы  еще проделывали, дорогой мой!.. Доставим вам вашего брата
целым и невредимым.
     И   в   августе   1925  года  произошла  трогательная  встреча  братьев
Бунаковых.
     Борис  Бунаков  рассказал  старшему  брату Николаю о том, как произошло
его  путешествие  в Финляндию. Все было очень просто. Однажды вечером за ним
пришли,  дали  ему  полчаса  на  сборы,  отвезли  на  вокзал, утром он был в
Ленинграде,  вечером  оказался  в  Сестрорецке,  поздно ночью "подкупленный"
пограничник  переправил  его на финскую сторону. Самое неприятное - прогулка
пешком  по  скверной дороге. На финской стороне его ждали капитан Рузенштрем
и брат. Единственным багажом Бориса Бунакова была скрипка в футляре.
     Весь  процесс  "перехода"  границы младшим Бунаковым предварительно был
продуман чекистами.
     Теперь  Бунаков-старший  стал  еще  доверчивее  относиться  к "Тресту",
считая  себя обязанным Якушеву за встречу с братом. Оказывается, Рейли хотел
встретиться  с  представителями  "Треста" еще в мае 1925 года, но задержался
из-за  каких-то  дел.  В  середине  августа  1925  года  в  Хельсинки прибыл
Кутепов,  чтобы  "освежить"  свои  отношения  с "Трестом" и узнать, как себя
держать с Сиднеем Рейли, которого ожидали в Париже.
     Кутепов  жаловался  на  интриги Врангеля при дворе Николая Николаевича,
говорил,  что  армия  отходит  от  Врангеля. Узнав о том, что специально для
свидания  с  Якушевым  приезжал  в Хельсинки начальник 2-го отдела польского
генерального  штаба Таликовский, Кутепов еще раз убедился в том, что "Трест"
- дело серьезное.
     Но  самым  важным  для  Якушева  была телеграмма Сиднея Рейли: "Сожалею
задержке.  Задержан  окончательным  завершением  моих дел. Важно иметь своем
распоряжении  свободу  передвижения. Уверенно считаю, что буду готов отъезду
15  августа.  Выехать  ли мне непосредственно Париж или Гельсингфорс? Можете
ли вы устроить общее собрание конце месяца?"
     На  совещании  с Кутеповым решили, что он примет Рейли в Париже, оттуда
направит его в Финляндию, а затем Якушев пригласит гостя в Москву.
     Рейли   действительно  приехал  в  Париж,  виделся  с  Кутеповым  и  не
понравился  ему.  Они  не  понравились  друг другу. Рейли, разочаровавшись в
белой  эмиграции,  пренебрежительно  относился  к  ее  деятелям.  Теперь  он
надеялся  на  "внутренние  силы". Этим и объяснялся его повышенный интерес к
"Тресту".  Кутепов  же решил, что Рейли не хочет или не может достать деньги
для  "Треста".  О  деньгах Якушев часто ставил вопрос. Это свидетельствовало
об  активности  "Треста",  и  Рейли  знал,  что  русские  контрреволюционные
организации   всегда   выпрашивают   деньги   у   иностранцев,   у   русских
промышленников, у Торгпрома.
     Рейли  ожидался  в Хельсинки в конце сентября. Об этом Мария Захарченко
сообщила Якушеву в Москву. Она все еще находилась в Финляндии.
     Для  руководства  ОГПУ  не  было  никакого  сомнения  в  том, что Рейли
задумал  новую  "экспедицию"  в  Россию,  но  конкретные  планы  его не были
известны.  Пилляр  и  Старцев  следили  за  ходом операции и консультировали
Якушева в процессе исполнения плана поимки Рейли.
     24 сентября 1925 года Якушев был на финской границе.
     25  сентября  произошла  первая  встреча  Якушева  с  Сиднеем  Рейли  в
Хельсинки, на квартире Бунакова.
     Рейли,  видимо,  не  помнил  встречу  с  Якушевым  осенью  1917  года в
квартире  Юрьевой  или  сделал вид, что забыл об этом. Однако он был уверен,
что  Якушев  из тех, на кого он опирался, когда организовывал заговоры после
Октябрьской  революции. Во всяком случае, он отнесся к Якушеву с доверием, а
когда  тот  напомнил  ему о Милочке Юрьевой, Рейли немного расчувствовался и
пустился  в интимные воспоминания, - конечно, он не сказал, как эта красотка
дважды пострадала из-за своего обожателя.
     Словом, встреча Якушева и Рейли получилась вполне дружелюбной.
     Якушев так описал эту встречу:
     "Рейли  одет  в  серое пальто, безукоризненный серый в клеточку костюм.
Впечатление  неприятное. Что-то жестокое, колючее во взгляде выпуклых черных
глаз,  резко  выпяченная  нижняя  губа.  Очень элегантен. В тоне разговора -
высокомерие,  надменность.  Сел  в  кресло,  поправил складку брюк, выставил
носки  и  новенькие туфли. Начал с того, что не может сейчас ехать в Россию.
Поедет через 2-3 месяца, чтобы познакомиться с "Трестом".
     Я сказал:
     - Обидно,  проделав  путь  из  Америки почти до Выборга, остановиться у
порога...
     Рейли  сообщил, что собирается уехать в субботу на пароходе в Штеттин и
дальше.  До 30 сентября в Москве ничего не успеешь сделать, а задержаться он
не может".
     Якушев  умел  разбираться  в  людях  и  уже  приобрел  некоторый опыт в
конспиративной  работе.  Он  видел  в  Рейли хитрого и бесчеловечного врага,
противника  опасного  и  вместе  с тем честолюбивого, надменного, ставившего
порой  невысоко  тех, с кем ему приходится скрестить оружие. Трудно сказать,
почему  Рейли,  действительно  доехав почти до Выборга, вдруг решил отложить
поездку  в  Россию?  Якушеву  и другим деятелям "Треста" случалось видеть не
раз,  как  эмиссары  Врангеля  и  Кутепова  внезапно  обнаруживали  страх на
границе  и  отказывались  в  последнюю  минуту  от  путешествия  в Советскую
страну. Колебания Рейли теперь были не удивительны.
     Якушев  испытывал досаду, сознавая, что обдуманный во всех подробностях
план,  работа  нескольких  месяцев,  рушился. Рейли говорит - "через два-три
месяца",  но  мало  ли какие события могли произойти за это время. Постоянно
существовала  опасность  провала "Треста". Ведь кроме верных людей бок о бок
с  ними  были  Стауниц  и  эмиссары  Кутепова.  Здесь же находились и другие
убежденные  монархисты,  как,  например,  во  второй  раз прибывший в Москву
Мукалов  и другие. Все это тревожило Якушева, а теперь примешалось и то, что
Рейли уходил из рук.
     Далее Якушев писал в своей докладной записке:
     "Когда  Рейли заявил, что он в данное время не может ехать, я как можно
спокойнее  сказал,  что  если  встает вопрос о сроке, то берусь организовать
поездку  в  Москву  таким  образом, чтобы в субботу утром быть в Ленинграде,
вечером  оттуда  выехать  в  Москву,  проведя день в Ленинграде до вечернего
поезда,  а  в  воскресенье утром быть в Москве. Целого дня вполне достаточно
для  знакомства  с  Политическим  советом  "Треста". Затем вечером выехать в
Ленинград,   понедельник   провести  в  Ленинграде,  а  ночью  через  "окно"
направиться   в   Хельсинки.  Это  будет  вторник,  в  среду  есть  пароход,
направляющийся в Штеттин".
     Рейли,  выслушав  Якушева,  задумался.  Вероятно,  ему  очень  хотелось
поразить  своих  коллег из Интеллидженс сервис: только он способен появиться
в  Москве,  хотя  над  ним висит смертный приговор с 1918 года. В "Трест" он
верил,  особенно  после встречи с Кутеповым, Марией Захарченко; наконец, ему
были   известны  связи  этой  организации  с  финской,  эстонской,  польской
разведками.  Но  главное,  что  его  притягивало, - это желание нанести удар
ненавистной ему советской власти, превратив "Трест" в свое оружие.
     Вернемся к докладной записке Якушева:
     "Подумав  немного,  Рейли  сказал:  "Вы  меня  убедили. Хорошо. Я еду с
вами".   Бунаков   от  неожиданности  привстал  и  рассмеялся.  Я  предложил
поговорить  о  деталях поездки и сказал Рейли: "Ваше пальто и костюм обратят
на  себя внимание в России. Возьмите пальто у Радкевича. Надо купить кепку и
высокие  сапоги.  Вещи  оставите у Бунакова. Нужен маленький чемодан, я могу
обещать вам не вполне комфортабельное, но вполне безопасное путешествие".
     Когда   дело   было  решено,  Рейли  разговорился.  Он  расспрашивал  о
"Тресте",  о жизни в России, об отношении к религии, давал советы. Доказывал
неизбежность  еврейских  погромов после переворота, однако предупреждал, что
новая  власть  не  должна  быть  связана  с  этими действиями. Будущая форма
правления  -  монархия,  диктатура  -  восстановит  порядок;  великий  князь
Николай Николаевич должен стать символом власти.
     Рейли  видел  в  Советском  Союзе четыре категории населения: крестьян,
городских  обывателей,  рабочих,  Красную  Армию.  Крестьяне, по его мнению,
недовольны  большевиками, но инертны, рабочие разочаровались, обыватели не в
счет.  Красная  Армия, при территориальной системе, имеет связь с деревней и
не  может  пропитаться  коммунистическими  идеями.  Для  новой монархической
власти  важно  овладеть  симпатиями  рабочих  и  Красной  Армии.  Он, Рейли,
убежден,  что  единственным  сильным  человеком  в  белой эмиграции является
генерал  Кутепов.  Не  умен,  но  тверд  и решителен. Во внешней политике не
следует  увлекаться  поляками.  Польша  будет  отдана  на расправу Германии.
Германия - вот кто мог бы покончить с большевизмом, но она еще слаба.
     Якушев  был  истинным  патриотом  и не за страх, а за совесть боролся с
происками  эмигрантов.  Более  всего  его  возмущала  их  готовность  отдать
интервентам   целые  области  русской  земли,  чтобы  вернуть  себе  имения,
фабрики,   заводы,  шахты.  Слушая  рецепты,  которые  предлагал  Рейли,  он
внутренне  приходил  в  ярость: как нагло этот британский шпион распоряжался
судьбами России!
     В  то время когда Рейли распространялся о будущем пакте Англии, Франции
и  Германии  против  большевистской России (он мечтал о таком союзе), Якушев
разыгрывал     роль    одного    из    наиболее    солидных    руководителей
контрреволюционной  организации.  Он  заявил,  что  "Трест"  рассчитывает  с
помощью  Рейли  получить  деньги,  так как без денег организовать переворот,
вести агитацию и подкупать нужных людей невозможно.
     Рейли  ответил,  что у него есть план, который он доложит Политическому
совету в Москве.
     Якушев  послал  условленную  телеграмму  о приезде в штаб "Треста". Эта
телеграмма   тотчас   стала  известна  руководству  ОГПУ.  Между  тем  Рейли
готовился  к  отъезду. Перед тем как переодеться в более скромную одежду, он
позировал перед зеркалом:
     - Каков костюмчик? А?
     Через Бунакова отправил письмо жене Пепите.
     "Я  уезжаю  сегодня  вечером  и  возвращусь  во вторник утром. Никакого
риска...  Если  случайно буду арестован в России - это будет не более как по
незначительному  обвинению.  Мои  новые  друзья настолько могущественны, что
добьются моего освобождения".
     Рейли  простился  с  Бунаковым,  Марией  Захарченко  и  Радкевичем. Они
оставались в Финляндии, ожидая возвращения Рейли.




     До  границы  Сиднея  Рейли  провожали капитан Рузенштрем и Радкевич. 25
сентября в 10 часов вечера они были на станции Куоккала.
     В начале двенадцатого отправились к границе.
     У  Рейли скрипели сапоги. Чтобы избавиться от этого, он намочил подошвы
сапог в луже.
     Добрались до Сестры-реки.
     На  другом  берегу  появилась  тень.  Это  был  Тойво  Вяхя  -  один из
опытнейших   сотрудников   советской   пограничной   охраны,  игравший  роль
"подкупленного"  стража  границы.  Он  имел  точные  инструкции, как принять
Рейли:  от  границы  доставить  на телеге на станцию Парголово, в семнадцати
километрах  от  заставы,  а  там  посадить  на  поезд. Если бы Рейли изменил
решение  и  стал  бы сопротивляться, Тойво Вяхя предстояло применить оружие.
Когда   Рейли   переправился   через   реку,   он  остановился  и  заговорил
по-английски   с  сопровождавшими  его  людьми  на  финской  стороне.  Рейли
прекратил  разговор,  когда  Вяхя сказал ему, что сейчас не время и не место
для подобных бесед.
     Начался  утомительный  переход  по  грязи  до телеги, которая ожидала в
лесу.  Дорога была ужасающая. В телеге мучительно трясло. Рейли не выдержал,
спрыгнул,  пошел  пешком,  меся жидкую грязь. Так все семнадцать километров.
На   станции   Парголово  Вяхя  посадил  Рейли  в  поезд,  направляющийся  в
Ленинград.  Там  его  приняли  Щукин (сотрудник ОГПУ) и Якушев. Щукин вручил
Рейли паспорт на имя гражданина Штейнберга*.
     ______________
     *  Один  из  главных  участников поимки Рейли - Тойво Вяхя (1901-1984),
который  после  этого  стал  носить  имя  Ивана Михайловича Петрова. О своем
участии  в  этих  событиях  он  рассказал в документальной повести "Операция
Трест",  вошедшей  в  его  книги  "Красные  финны"  (Петрозаводск, 1973), "В
переломные  годы" (Петрозаводск, 1978) и "Мои границы" (Петрозаводск, 1981).
- Прим. ред.

     По  дороге  в Ленинград Рейли рассказывал Якушеву о Савинкове. Говорил,
что  болтовня  эмигрантов,  будто Савинкова убили, нелогична. Такой человек,
как  Савинков,  не  мог  жить  без  "дела".  Рейли  считал  его превосходным
конспиратором,  но  он  не  умел разбираться в людях. У Савинкова, по мнению
Рейли,  не  было способности быстро схватывать обстановку, он любил комфорт,
женщин,   был  азартным  игроком  и  неразборчив  в  добывании  средств  для
"красивой"  жизни. В последнее время Савинков оказался в одиночестве, у него
не  было  верных  и  умных  помощников,  не  было штаба - и это главное, что
сгубило его.
     - Вот,  -  говорил  Рейли, - если бы он имел в своем распоряжении такую
организацию,   как  "Трест",  он  был  бы  непобедим...  Этот  человек  умел
очаровывать... Он покорил даже Черчилля, Пилсудского, французов...
     Отдохнув  после  трудного  пути,  Рейли был очень оживлен, говорил, что
ему  приходилось  в жизни выдерживать и не такие испытания. Впрочем, Якушев,
который  был  приблизительно  в  одних летах с Рейли, не уступал ему в своей
неутомимости в путешествиях.
     Утром  26  сентября  Сидней  Рейли  был  в  Ленинграде  и провел день в
квартире  Щукина.  Там  его  ожидал Старов. Он был представлен как рабочий с
производства,  депутат  Московского  Совета.  Старов  давал  разъяснения  по
"рабочему  вопросу". Присутствовал и Мукалов - на стоящий монархист, эмиссар
Врангеля.
     Вечером  в  международном  вагоне  Рейли,  Якушев,  Мукалов  выехали  в
Москву. Старов выехал раньше, чтобы встретить их там.
     На  вокзале  в  Москве  гостя ожидали Дорожинский, Шатковский, Старов -
"деятели"  монархической  организации,  то  есть  "Треста", все - сотрудники
ОГПУ.
     27  сентября.  Воскресенье. На даче в Малаховке инсценировано заседание
Политического   совета   "Треста".   Потревожили  даже  Николая  Михайловича
Потапова - "начальника штаба" "Треста".
     Бывший   генерал-лейтенант   генерального   штаба   Потапов  производит
впечатление  на  Рейли.  Тут  же  находится  Александр  Ланговой  - командир
Красной  Армии.  Оба  они  состоят  в  кадрах.  Это  известно  Рейли, но ему
неизвестно,  что они временно прикомандированы к ОГПУ для участия в операции
"Трест".
     На  даче  сервирован  обед. После обеда все отправляются на прогулку, в
лес. Уселись под деревьями, на траве.
     Обстановка для важного конспиративного совещания подходящая.
     Говорят  о  том,  что  могут  дать  "Тресту"  англичане  и  что им даст
"Трест". Якушев поднимает вопрос о финансовой помощи.
     Рейли говорит:
     - Деньги  от какого-либо правительства вы не получите. У каждого теперь
горит  свой  дом.  Черчилль,  так  же  как  и  я,  верит  в скорое свержение
советской  власти,  но  он  дать  средств  не  может. Его тяжко разочаровали
несколько  раз.  Главное для нас теперь - тушить пожар в собственном доме. В
колониях  брожение.  Рабочие  левеют, это влияние Москвы. Деньги надо искать
внутри.  Есть  план добыть деньги, грубый, и, вероятно, этот план внушит вам
отрицательное отношение.
     И Сидней Рейли посвящает собеседников в свой план:
     - В  России  есть  громадные  художественные  ценности.  Я  имею в виду
картины  знаменитых  мастеров,  офорты,  гравюры, камеи, геммы. Изъять их из
музеев  не  представит  больших  трудностей.  Но это - сумма в несколько сот
тысяч  фунтов. За границей такие ценности имеют неограниченный сбыт. Правда,
то,  что  выставлено в залах музеев, трудно выкрасть. Но ведь и в кладовых в
упакованном  виде  сохраняются  величайшие  шедевры.  Надо  организовать  их
отправку  за границу. Я сам, без перекупщиков, могу организовать сбыт. Таким
образом можно получить очень крупные суммы.
     Потапов возражает:
     - Но это скомпрометирует нашу организацию. Мы не музейные воры.
     На Рейли такой довод не действует.
     - Для  денег можно пожертвовать и репутацией. Наконец, надо посвятить в
"дело"  только  узкий  круг  лиц.  Он  набросал  записку, что именно следует
воровать:
     "1.  Офорты знаменитых голландских и французских мастеров, прежде всего
Рембрандта.
     2.   Гравюры   французских   и   английских   мастеров   XVIII  века  с
необрезанными краями. Миниатюры XVIII и начала XIX века.
     3. Монеты античные, золотые, четкой чеканки.
     4. Итальянские и фламандские примитивы.
     5. Шедевры великих мастеров голландской, испанской, итальянской школ".
     Потапов  и  Якушев,  стараясь  сохранять спокойствие, знакомятся с этой
инструкцией...  Неужели  этот  человек,  у  которого  за  душой  нет  ничего
святого,  будет  отпущен  для  того,  чтобы сохранить репутацию "Треста" как
"контрреволюционной" организации?
     Теплый   осенний   день   близится   к  вечеру,  погода  располагает  к
откровенной беседе. Рейли продолжает:
     - Другой  способ добыть деньги - сотрудничество с английской разведкой.
Необходимо  показать  этим  господам из Интеллидженс сервис, чего вы стоите.
Их   интересуют,   прежде  всего,  сведения  о  Коминтерне.  "Трест"  должен
проникнуть  в  Коминтерн.  Это трудно? При желании все возможно. Если нельзя
добыть  настоящие материалы Коминтерна, надо их создать. Письмо председателя
Коминтерна  помогло  консерваторам  одержать  победу на выборах в британский
парламент. Утверждают, что это фальшивка, но важен результат.
     Рейли  в  приподнятом  настроении.  Он  -  в  Москве.  Его слушают, как
оракула,  как приезжую знаменитость, слушают руководители "Треста", солидной
подпольной  монархической  организации. Ему надо восстановить свою репутацию
в  Интеллидженс сервис. Но это не все: мог же сделать карьеру Муссолини? Чем
он лучше Сиднея Джоржа Рейли?
     В лесу становится сыро. Солнце идет к закату.
     Возвращаются на дачу.
     По  дороге  Рейли  отводит  в сторону Якушева: этот представительный, с
хорошими  манерами  господин  более  реально  смотрит на вещи, чем остальные
"деятели".
     Под  строгим  секретом  Рейли  сообщает  Якушеву, что имеется источник,
откуда  можно  получить 50 тысяч долларов. Рейли даст эти деньги с условием,
чтобы  они  были употреблены на организацию хищений картин и других музейных
ценностей, а также для проникновения в Коминтерн.
     - Генерал  Потапов,  видимо,  чересчур щепетилен... Должен вам сказать,
что  такое дело - я говорю о перевороте - не сделаешь, если будешь соблюдать
правила  морали. Возьмем, например, террор. Савинков как-то говорил мне, что
один  его террорист не решился бросить бомбу в коляску сановника, потому что
в  ней  были  дети.  Если  вы  будете  руководствоваться такими принципами в
борьбе  с  Советами,  вы ничего не достигнете. А здесь речь идет не просто о
терроре.  Я  рассматриваю  свою деятельность шире - не только с точки зрения
политической,  но  и  как  коммерсант  -  и  хочу  вас заинтересовать в этой
сделке.   В   три   месяца   переворот  не  сделаешь.  Надо  вести  солидную
подготовительную  работу  по  "экспорту"  художественных  ценностей. Я лично
имею  влияние  на  печать.  Вернувшись из Москвы, предложу "Таймс" несколько
статей  под  названием  "Великий  блеф". Для этого понадобится еще поездка в
Россию,  и  не  одна:  надо  подобрать  документы,  факты,  цифры - иначе не
поверят.
     Он  смотрит на часы. С вечерним поездом необходимо выехать в Ленинград.
Ночью  - переход через границу, затем Хельсинки, в среду пароход на Штеттин.
Рейли  прощается с Якушевым, Потаповым и другими. Их ожидают два автомобиля.
Рейли  садится  в  первую  машину,  в  ней  -  Пузицкий  (один из испытанных
чекистов, участвовавший в аресте Савинкова) и Старов.
     Во  второй машине Потапов, Якушев. Теперь они дают волю своим чувствам.
"Какой  страшный  человек",  -  говорит  Потапов.  Якушев рассказывает ему о
разговоре  с  Рейли  наедине.  Они  потрясены. Впрочем, им больше никогда не
придется увидеть Сиднея Джоржа Рейли.
     Его  предполагалось  арестовать по дороге в Москву, в автомобиле, но он
пожелал  написать  открытку друзьям за границу и собственноручно опустить ее
в  почтовый  ящик.  Открытка  -  доказательство,  что  он,  Рейли, побывал в
Москве.  Чтобы  знать,  кому адресуется открытка, Рейли привозят на квартиру
одного из чекистов - участника операции.
     Пока   Рейли   пишет   открытку,  Старов  по  телефону  докладывает  об
обстановке  в ОГПУ и получает приказ: арестовать Рейли после того, как будет
опущена открытка.
     Рейли  арестован и доставлен в ОГПУ. Первый допрос. Допрашивает Пилляр.
Рейли  называет  себя,  признает  факт  пребывания  на советской территории,
связь    с   организацией   "Трест",   которую   считал   контрреволюционной
монархической организацией.
     Во  время  допроса  Рейли  проявляет  выдержку,  не  показывает  своего
смятения,   хотя   ясно  теперь,  что  "Трест"  оказался  орудием  советской
разведки.
     Рейли  заключен  в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Там он останется
немногим больше месяца.
     На Маросейке, в квартире Стауница, Якушев узнает об аресте Рейли.
     Первая  мысль - что будет с "Трестом"? Несомненно, арест Рейли подорвет
доверие  к  "Тресту"  и  к  Якушеву.  Это  тревожит  руководство  ОГПУ: надо
сохранить  "Трест". Он еще нужен, пока в него верит Кутепов и даже Врангель.
И  в  эти  тревожные часы принимается новое решение: Пузицкий с сотрудниками
выезжают  в  ночь  на  29  сентября  в  Ленинград;  на границе, близ деревни
Ала-Кюль,  инсценирована перестрелка, шум; разыграна сцена, будто бы Рейли и
его  сопровождающие  подошли  к  границе, случайно наткнулись на заставу и в
завязавшейся перестрелке были убиты.
     По  намеченному  плану "Трест", не зная об инциденте на границе, должен
был  получить  первую  весть  об этой катастрофе из Финляндии и только тогда
забить тревогу.
     29 сентября пришла из Хельсинки телеграмма от Марии Захарченко:
     "Посылка пропала. Ждем разъяснения".
     Подробнее  о  том,  как  "Трест"  был  спасен  от провала инсценировкой
гибели Рейли при переходе границы, будет рассказано позднее.




     Рейли  находился  в  одиночной  камере.  Он  надеялся, что Интеллидженс
сервис  и  британское  правительство  будут настаивать на его освобождении и
высылке  из Советского Союза. Вместе с тем его тревожила мысль: после неудач
в  1918  году,  после  покаяния  Савинкова удастся ли ему выбраться из этого
провала?
     Хотелось  верить,  что  будут  приняты во внимание его заслуги в первой
мировой  войне,  когда  он проникал в Германию под видом офицера германского
флота и добывал весьма ценные сведения для английской разведки.
     Он   еще   и   еще   размышлял  о  своем  положении.  "Трест"  оказался
поразительно  ловкой  мистификацией,  если  в  него  поверили  великий князь
Николай  Николаевич, Кутепов, отчасти Врангель, а главное, поверили разведки
прибалтийских  стран,  Франции  и  даже  Англии.  Британскую  разведку Рейли
считал  первой  в  мире,  никто  не  оспаривал ее многолетней славы. И вдруг
Чека!  Это  учреждение, насчитывавшее всего семь лет существования, проводит
такую  сложную,  хитроумную операцию. Савинков? Савинков не умел разбираться
в  обстановке, не понимал людей, был слишком самоуверен. Но как попал в руки
ГПУ  он,  Рейли?  Не утешала мысль, что его арест и потом освобождение (он в
него  верил) будут означать провал "Треста". В конце концов когда-нибудь эта
игра  должна  была  кончиться.  Как  специалист  высокой марки, он не мог не
признать   артистических  способностей  Якушева,  Старова.  Если  он  их  не
разгадал,  то  как могли их разгадать Мария Захарченко и ее муж? То, что они
участвовали  в  этой  операции  "втемную", не понимая целей "Треста", теперь
ему  было  ясно. Захарченко он не мог не верить. Ее отношения с Кутеповым он
знал хорошо.
     Сидней  Джорж Рейли, старый волк, за гранью пятидесятилетнего возраста,
изумлялся  тому,  что  его  провели сравнительно молодые люди: Артузову в то
время  было  34  года, Пилляру - 31 год, Старову - 28 лет. Да и работали они
контрразведчиками  еще  очень  мало  -  не  более  6-7  лет.  Удивляла Рейли
интеллигентность  Старова,  его  тактичность, эрудиция, подлинный артистизм.
Роль  рабочего  с  производства,  депутата Московского Совета, выдвиженца он
сыграл отлично.
     Следователь   искусно   вел  допрос.  Рейли  признался  и  в  том,  что
участвовал  в  налетах  савинковских  банд  на  советскую  территорию  и что
перешел  границу  для  продолжения  своих  преступных  действий. Долгие часы
велись  беседы с Рейли. Обвиняемый понимал, что все о нем хорошо известно, и
он мог только подтвердить то, в чем его обвиняли.
     Но  Рейли  все  еще верил в свое освобождение. Ему хотелось вернуться в
Англию героем, сохранившим все секреты британской разведки.
     О поведении Рейли можно судить по протоколам его допроса.

                       Из протокола допроса С.Г.Рейли
                           (7 октября 1925 года)

     "1925  года,  октября  7-го  дня  я  допрашивал обвиняемого гр-на Рейли
Сиднея  Георгиевича,  1874  года  рождения,  британского  подданного.  Рейли
показал:  родился  в  Клонмал  (Ирландия),  отец  -  капитан морской службы,
постоянное  местожительство  - Лондон, в последнее время - Нью-Йорк, капитан
британской   армии,   жена   за  границей,  образование  -  университетское.
Университет  окончил  в  Гейдельберге  (философский факультет) и королевский
горный  институт - в Лондоне; по специальности химик. Партийность - активный
консерватор. Судился в 1918 году, в ноябре... по делу Локкарта (заочно)..."
     Далее  в протоколе изложен рассказ Рейли о его деятельности после того,
как ему удалось скрыться в 1918 году:
     "...С  этого  момента я назначаюсь политическим офицером на юг России и
выезжаю  в ставку Деникина; был в Крыму, на юго-востоке и в Одессе. В Одессе
оставался  до  конца  марта  1919  года и по приказанию верховного комиссара
Британии  в  Константинополе  был  командирован  в Лондон - сделать доклад о
положении  деникинского  фронта  и политическом положении на юге руководящим
сферам, а также представителям Англии на мирной конференции в Париже.
     В  1919  и  1920  годах  у меня были тесные отношения с представителями
русской  эмиграции разных партий... В это же время я выполнял очень обширный
финансовый    план    английского   правительства   по   поддержке   русских
торгово-промышленных  кругов  во  главе  с Ярошинским, Барком и т.д. Все это
время  состоял  на секретной службе; моя главная задача состояла в освещении
русского вопроса руководящим сферам Англии.
     В  конце  1920  года  я, сойдясь довольно близко с Савинковым, выехал в
Варшаву,  где он тогда организовывал экспедицию в Белоруссию. Я участвовал в
этой  экспедиции. Я был и на территории Советской России. Получив приказание
вернуться, я выехал в Лондон.
     В  1923  и  1924  годах мне пришлось посвятить очень много времени моим
личным  делам. В борьбе с советской властью я был менее деятелен, хотя писал
много  в газетах (английских) и поддерживал Савинкова; продолжал по русскому
вопросу  консультировать  во  влиятельных  сферах и в Америке, так как в эти
годы часто ездил в Америку.
     1925  год  я провел в Нью-Йорке. В конце 1925 года я нелегально перешел
финскую  границу  и  прибыл  в  Ленинград,  а  затем  в  Москву,  где  и был
арестован".
     Таковы  письменные  показания Сиднея Джоржа Рейли, данные им 7 октября.
К этим показаниям можно дать некоторые комментарии.
     Рейли   получил   философское   образование   в  Гейдельберге.  По  его
деятельности   нетрудно   судить,   какую   "философию"   почерпнул   он   в
университете.   Это   были  реакционные  взгляды,  исполненные  ненависти  к
трудовым   людям   и   впоследствии   послужившие   "теоретической"  основой
гитлеровцам  для  создания  многочисленных  лагерей  смерти.  Знания  химии,
которые  приобрел Рейли, касались только свойств ядовитых газов и взрывчатых
веществ.
     Рейли  пытается представить себя главным образом в роли консультанта по
плану  финансовой  поддержки  "русских  торгово-промышленных  кругов"  и  по
освещению  "русского  вопроса"  во  влиятельных  сферах  Англии  и  Америки.
Неужели  для этой цели он участвовал в "экспедициях" Савинкова на территории
Советской  России?  Что  это  были  за  "экспедиции"  -  известно: убийства,
грабежи,   диверсии,   зверства   Булак-Балаховича   и  других  савинковских
подручных.  Оказывается,  все  это  лишь  "сбор  информации  для влиятельных
сфер".

                       Из протокола допроса С.Г.Рейли
                           (9 октября 1925 года)

     "...Я  прибыл  в  Советскую  Россию по собственной инициативе, узнав от
Н.Н.Бунакова   о   существовании,   по-видимому,   действительно   серьезной
антисоветской группы.
     Антибольшевистским  вопросом я усиленно занимался всегда и посвятил ему
большую  часть  времени,  энергии и личных средств. Могу, например, указать,
что  савинковщина  с  1920  по  1924  год  обошлась мне, по самому скромному
подсчету, в 15-20 тысяч фунтов стерлингов.
     Я  был  в  курсе русских дед на основании присылаемых мне информации из
разных  источников  России,  но  не  непосредственно,  а также из источников
английской и американской разведок".
     В  этом  показании нельзя не отметить то, что Рейли прибыл в Россию "по
собственной  инициативе".  Рано  или  поздно он осуществил бы свою поездку в
Россию. Инициатива "Треста" явилась лишь некоторым стимулом к этому.
     Стремление  Рейли  организовать  "экспорт" музейных ценностей из России
(он  предлагал себя в качестве "первых рук") понятно: так он полагал вернуть
затраченные им лично суммы на "экспедиции" Савинкова.
     Интересны   показания   Рейли  о  знакомстве  с  А.И.Гучковым,  лидером
"октябристов"  в  Государственной  думе и военным министром в кабинете князя
Львова:
     "Гучкова  я  знаю  с  1910 года, когда нас связывал очень сильный общий
интерес  к  авиации.  Возобновил  же знакомство с Гучковым только летом 1924
года  при  посредстве  Савинкова,  который  ввиду своего отъезда просил меня
поддержать связь с Гучковым...
     Из  намеков  Савинкова  я  понял,  что  он  на  Гучкова  рассчитывает в
получении  технических  средств для террора. В технические планы Савинкова и
Гучкова  я  не  был  посвящен, но догадывался, что дело шло о каких-то новых
газах".
     Рейли  обмолвился  Якушеву, что ему известны агенты английской разведки
в  советских  учреждениях, но во время допросов об этом упорно молчал. Много
распространялся  на  общие  темы, забыв, что он обвиняемый, а не консультант
"по  русскому  вопросу".  Рейли все еще не понимал, что "влиятельные сферы",
которые  он  консультировал раньше, теперь не заинтересованы в судьбе своего
консультанта.  Когда  же  Рейли было объявлено постановление коллегии ОГПУ о
применении  к  нему  высшей  меры  наказания,  что  приговор 1918 года будет
исполнен, то былая выдержка изменила ему.
     30 октября он написал следующее заявление:

                     Председателю ОГПУ Ф.Э.Дзержинскому

     После  происшедших у меня разговоров я выражаю согласие дать Вам вполне
откровенные   признания   и   сведения   по   вопросам,  интересующим  ОГПУ,
относительно  организации  и  состава великобританских разведок и, поскольку
мне  известно,  также  сведения  относительно американской разведки, а также
лиц в русской эмиграции, с которыми мне пришлось иметь дело.
                                                               Сидней Рейли.
     Москва, Внутренняя тюрьма,
     30 октября 1925 года

     Это  заявление  говорило  о  том,  что  Рейли уже не возлагал надежд на
заступничество  английского  правительства.  Теперь  он хотел только выжить.
Любой  ценой!  Даже раскрытием всех тайн своих покровителей. "Высокие" идеи,
"философские"  обоснования  провокаций,  диверсий  и  терроризма  - все было
отброшено. Сохранить жизнь! Ради этого Рейли шел на все.
     Можно  вообразить,  что переживал этот человек в бессонные ночи. Совсем
недавно  в  ночном  парижском  кабаре провожали Савинкова: Рейли, его жена и
Савинков  пили  за  благополучное  возвращение из России, смотрели на девиц,
задирающих  ноги  в  бешеном  канкане,  вокруг  шумел ночной Монмартр... Нет
Савинкова...  Но  Савинков  все-таки  не  Рейли, такого не может случиться с
"западным  Лоуренсом"!  И  такое  случилось. Может быть, он в тех же стенах,
где был заключен его приятель и сподвижник...
     Рейли  жаловался на бессонницу. С ним хорошо обращались. К нему вызвали
врача,  он  прописал веронал. Как-то, беседуя с Пилляром, Рейли сказал, что,
если  бы  удался  переворот в 1918 году или позднее, вряд ли с арестованными
красными обращались бы так гуманно, как с ним, Рейли.
     Приговор  Революционного  трибунала  был приведен в исполнение 5 ноября
1925 года.




     После ареста Рейли "Трест" переживал трудное время.
     Мария  Захарченко  рвалась в Москву, надеясь, что Рейли ранен, что он в
больнице,    надо    любой   ценой   спасти   его,   иначе   "Трест"   будет
скомпрометирован.
     Она писала Якушеву:
     "Мучительная,   щемящая  тоска  и  полная  неизвестность...  У  меня  в
сознании  образовался  какой-то  провал...  У  меня неотступное чувство, что
Рейли  предала  и  убила  лично  я...  Я  была ответственна за "окно"... Для
пользы дела прошу взять нас или хотя бы меня на внутреннюю работу".
     Ей обещали вызов в Москву.
     В  Хельсинки  приехала жена Рейли - Пепита Бобадилья. Она встретилась с
Марией   Захарченко,  показала  последнее  письмо  Рейли,  полученное  через
Бунакова.  Рейли  сам  признавал  возможность ареста. Захарченко убедила его
жену  в  непричастности "Треста" к гибели Рейли. Ведь подозрение падало и на
Марию Захарченко.
     Пепита  поверила  в  гибель  Рейли  при  переходе границы и поместила в
"Дейли   экспресс"   траурное   извещение  о  смерти  Сиднея  Джоржа  Рейли,
последовавшей  на  финской  границе у деревни Ала-Кюль в ночь на 29 сентября
1925 года.
     Для  того  чтобы отвести всякое подозрение от "Треста", тотчас вслед за
арестом  Рейли  в  квартире  Стауница  была инсценирована тревога. Собрались
Якушев,  Ланговой,  Зубов, Стауниц и Мукалов. Спектакль был дан для Мукалова
и  Стауница,  которые не знали, что на самом деле произошло с Рейли. Мукалов
застал  полное  смятение,  люди  нервно  курили, жгли какие-то бумаги, всюду
валялись  брошенные окурки. Якушев будто бы рвался ехать в Ленинград, его не
пускали:  он,  мол,  более  других  нужен  "Тресту".  Однако  поехал Зубов с
Мукаловым.  Им  было  поручено  расследовать  то, что произошло в ночь на 29
сентября  на  границе.  Мукалову  показали  письмо  Марии Захарченко. Тут же
составили ответ: "Болезнь кончилась смертью детей".
     Свидетельство  Мукалова,  убежденного  монархиста,  имело  значение для
эмигрантов.
     Из Финляндии ждали Марию Захарченко, но приехал Радкевич.
     Он тоном допроса потребовал объяснений у Стауница:
     - Что произошло с Рейли?
     Сверкая  глазами,  держал  руку  в  кармане,  похоже  было,  что  готов
применить оружие.
     Стауниц  был  в смятении, просил Радкевича рассказать, какие сведения о
гибели Рейли есть на финской стороне.
     Радкевич  остыл  и  рассказал,  что  в  назначенный  час  он  и капитан
Рузенштрем  подошли  к  границе,  ждали  и  вдруг услышали крики и выстрелы.
Кинулись  к реке, думали, что проберется кто-то раненый. Не допускали мысли,
что  это  могло произойти с Рейли и его провожатыми. Решили, что перестрелка
была  с  контрабандистами.  До  утра  ждали  Рейли  на  берегу  реки Сестры.
Напрасно.   С  русской  стороны  появились  разъезды  конных  пограничников.
Радкевич  окончательно  убедился  в правильности версии катастрофы у деревни
Ала-Кюль и был отправлен за границу через "окно" в районе Столбцов.
     От  варшавского  представителя "Треста" Артамонова еще 8 октября пришло
письмо:
     "Происшествие,  по-видимому,  все  же  случайность.  "Тресту"  в  целом
опасность  не  угрожает.  А  это  уже  большое счастье, так же как и то, что
Якушев не поехал провожать Рейли".
     Доверие  2-го отдела польского генерального штаба к "Тресту" выразилось
в  том,  что главным его деятелям - Якушеву, Потапову, Ланговому, Стауницу и
Дорожинскому   -   опять   были   посланы  маленькие  браунинги  с  золотыми
монограммами и часы каждому.
     Тем  временем ОГПУ готовило новую акцию "Треста" с целью укрепления его
позиций  в  эмигрантских  кругах  за  границей  после поимки Рейли. Борьбу с
монархистами,    шпионами,    террористами,    направляемыми   эмигрантскими
организациями,  ни  в коем случае нельзя было ослаблять. Владимир Маяковский
тогда писал:

                Крепче
                      держись-ка!
                Не съесть
                         врагу.
                Солдаты
                       Дзержинского
                Союз
                    берегут.




     В  конце  1925  года  в  сферу  "Треста" был вовлечен известный деятель
эмиграции Василий Витальевич Шульгин.
     Первая  встреча  Шульгина с Якушевым произошла в 1923 году в Берлине, в
присутствии  Климовича.  Встречу  эту  хорошо  помнил  Шульгин,  помнил, как
сенатор   Чебышев   заподозрил   в   Якушеве   замаскированного   врага.  Но
предпочтительно  было  поверить  такому специалисту политического сыска, как
Климович  -  бывший  директор  департамента  полиции:  в  то время он вполне
доверял Якушеву.
     Член   Государственной   думы   Василий   Витальевич  Шульгин,  помещик
Волынской  губернии,  вместе  с  А.И.Гучковым  присутствовал  при  отречении
Николая  Второго  от  престола.  Шульгин был убежденным монархистом, состоял
при  штабе Деникина в годы гражданской войны. Его присутствие при подписании
царем  отречения  от  престола  ярые  монархисты  воспринимали как измену их
идеалу,   и   отношение  к  Шульгину  было  почти  враждебное.  Конечно,  не
стремление  укрепить  свое  положение  в  белой эмиграции двигало Шульгиным,
когда  он с помощью Якушева решился поехать в Советскую Россию, не поручение
кого-либо  узнать на месте, что за подпольная организация "Трест", о которой
после  провала Рейли вновь возникли темные слухи. Шульгиным руководило чисто
человеческое  чувство:  он  стремился  в  Россию, чтобы узнать, какая судьба
постигла  его  сына, пропавшего без вести в Крыму в 1920 году. Ходили слухи,
что сын Шульгина якобы взят в плен буденновцами.
     Спустя  сорок  с  лишним  лет Шульгин говорил автору этой книги, что он
поддался  мистическим  настроениям,  которые  владели  им,  и  поверил одной
"ясновидящей", убеждавшей, что его сын жив.
     Еще  в  1921  году, когда Крым был уже советским, Шульгин совершил туда
опасное  путешествие с целью найти сына. Десять человек, среди которых был и
Шульгин,  отправились  из  Варны на шхуне и высадились близ Гурзуфа. Из этой
экспедиции  вернулись только пятеро, и среди них был Шульгин. Сына не нашел,
но  в поисках не отчаялся. В 1924 году ему пришла в голову мысль связаться с
Якушевым, как руководителем "Треста". Эту мысль подал Климович.
     "Можете  ли  вы  помочь  мне  разыскать сына?" - запросил Шульгин через
Климовича, который вел переписку с Якушевым.
     Якушев ответил утвердительно.
     Тогда  Шульгин  спросил  о  возможности приезда в Москву его самого. На
это  последовал  такой ответ: "Гарантировать полную безопасность не могу, но
приглашаю вас в Москву".
     Шульгин  полагал,  что  спустя  почти пять лет отыскать сына здоровым и
невредимым  едва  ли  возможно.  Если бы он был в живых, то, конечно, дал бы
знать  отцу  о  себе. Но та же "ясновидящая" убедила Шульгина в том, что сын
находится  в  больнице для душевнобольных. Это было похоже на правду, потому
что  у  сына  была  дурная  наследственность  со  стороны  матери. А в таком
состоянии он не мог дать знать о себе.
     Когда  Якушев сообщил, что Шульгин намерен приехать в Россию, то в ОГПУ
к  этому  отнеслись  с  интересом.  После  дела Рейли поездка Шульгина и его
благополучное  возвращение  могли  бы  доказать силу "Треста" и укрепить его
позиции  в  белой  эмиграции.  И  Дзержинский  поручил  "Тресту"  пригласить
Шульгина,  помочь  в  поисках  его  сына  и  вместе  с  тем дать возможность
убедиться в существовании МОЦР, не мешать возвращению за границу.
     Так решалась поездка Шульгина.
     Через  много  лет,  в  летний  день,  под  Москвой,  Василий Витальевич
Шульгин  спокойно рассказывал об этом путешествии как участник событий и как
литератор, искусно описывая действовавших в этих событиях лиц.
     - Вы  спрашиваете  о внешности Якушева? Внешность его была такая, как и
у   большинства  петербургских  чиновников.  Это  был  солидный  человек,  с
солидными  манерами.  Ему  было,  когда я его знал, лет за пятьдесят. Он был
бодр,  рассказывал  мне, как с котомкой за плечами много раз тайно переходил
границу.  А каковы были эти переходы, вы можете судить, если прочтете в моей
книге  "Три  столицы",  как  я  переходил  границу...  Якушев  носил золотое
пенсне, что всегда придавало ему импозантность...
     Василий  Витальевич незаметно ушел в прошлое... Он сам - в то время еще
крепкий  и  смелый человек - шел пешком через границу в зимнюю стужу. Теперь
изменился  его  внешний облик, серебряной стала борода, но глаза по-прежнему
вспыхивали  молодым  огнем.  Мысли  Шульгина  стали другими, и, как бы то ни
было,  эта перемена в нем началась зимой 1925/26 года, когда Шульгин увидел,
что  Россия  не  мертва,  как  он  думал  за  границей.  В 1926 году в стане
оголтелых   монархистов   кутеповых   и  климовичей  Шульгин  имел  мужество
написать:  "Когда  я  шел  туда,  у  меня  не было родины. Сейчас она у меня
есть".  И  он  не  отказался от этих слов даже после того, когда стало ясно,
при   каких   условиях  совершилась  его  поездка,  когда  "Трест"  перестал
существовать.
     Это  не означает, что на страницах книги Шульгина "Три столицы" не было
злых нападок на советский строй.
     "...Книга  полна  таких  выпадов  против  советской  власти...  которые
сейчас  мне  даже  неприятны"  -  эти  слава  не  только  были сказаны, но и
написаны Шульгиным в одной из его статей.
     Как же происходила поездка Шульгина?
     Прежде  всего  он  отправился  в  город Ровно, тогда еще находившийся в
буржуазной  Польше. Здесь он отрастил седую бороду. Его многие знали в лицо:
в  газетах иногда появлялись портреты членов Государственной думы. Но теперь
он не выглядел прежним Шульгиным.
     Ровно,  уездный  город Волынской губернии, некогда принадлежал со всеми
угодьями  князьям  Любомирским.  Шульгин знал этот город в то время, когда в
нем  высшей  властью  был  полицейский  исправник  и  когда здесь стояли два
пехотных  танка  -  Курский  и Путивльский. Но и тогда князь Любомирский был
главной  персоной  в  Ровно.  Старый  родовой замок князей стоял на островке
среди  прудов,  а  новый  "палац"  -  в глубине английского парка. Ровно был
польским  городом  Волынского  воеводства,  но,  как  и раньше, он оставался
островом,  окруженным крестьянским морем. А крестьяне говорили на украинском
языке.
     В  этом  городе  знали  Шульгина, и он знал этот город. Шульгин изменил
свою  внешность и стал похожим, как он сам писал, "не то на факира, не то на
раввина".  И  еще  писал  в своей книге Шульгин: "В Ровно, естественно, надо
думать, была сильная коммунистическая ячейка".
     В этом он, конечно, не ошибался.
     В  Варшаве  Шульгин  встретился  с  представителем "Треста" Артамоновым
(Липским).  Тот  его  направил  на  пограничную  станцию,  а  далее  им  уже
занимались деятели "Треста".
     В  книге  Шульгина  интересно  рассказывается  о  переходе  границы,  о
револьверах  "в  обеих руках", утомительных перебежках по глубокому снегу, о
метели  -  все  было  так,  как  написано.  Но  только переход был абсолютно
безопасным  - он осуществлялся через "окно" в районе Столбцов. Единственное,
что  было  опасным,  -  это мороз и сильная метель. Из-за них Шульгину и его
спутнику  Ивану  Ивановичу  (на  самом  деле  Михаилу  Ивановичу Криницкому,
сотруднику  ОГПУ)  пришлось  возвратиться на польскую сторону. Люди, которые
должны  были  их  встретить  с  советской  стороны,  из-за  метели  к ним не
добрались.  Шульгину  пришлось  ночевать  на  хуторке  в Польше. Сюда за ним
пришли  трое  "контрабандистов". Старший "контрабандист" сказал Шульгину: "Я
знаю,  кто вы..." Далее автор "Трех столиц" приписывает "старшему" несколько
положенных  "контрабандисту"  фраз,  которых  тот  не думал произносить. Эти
"детали"  выдуманы  были Шульгиным для отвода глаз, чтобы не бросить тень на
"Трест".
     Небольшое отступление.
     Осенью   1963   года   я  навестил  Александра  Алексеевича  Лангового,
полковника Советской Армии в отставке. Он сказал:
     - Если  увидите  Василия  Витальевича Шульгина, передайте ему привет от
"старшего контрабандиста". Это был я.
     Смелый  и  испытанный  в  конспирации враг советской власти, убежденный
монархист  Шульгин  так  и не догадался, что эти переодевания, револьверы на
изготовке,  советы  "старшего  контрабандиста",  как  вести  себя  в  случае
встречи с пограничниками, - все это было инсценировкой.
     Итак,  в ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин был принят через "окно" в
Столбцах  и  отправился  в  Киев  с  врученным  ему  паспортом на имя Иосифа
Карловича Шварца.
     Спутником   Шульгина   был   Антон   Антонович   (Сергей   Владимирович
Дорожинский). Шульгин описывает его так:
     "В  глаза  мне метнулось тонкое, сухое лицо в пенсне, которое блеснуло,
как монокль... Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе".
     У  Шульгина  не раз являлась мысль спросить: "Да кто же вы такой, Антон
Антоныч?"
     В  Киеве Шульгин остановился в гостинице "Бельгия", а Антон Антонович -
в "Континентале".
     "Первые  дни  он  (Шульгин)  был очень сдержан, - писал в своем докладе
Дорожинский,  -  затем постепенно разошелся, сделался как будто искренним...
охарактеризовал   всю   эмиграцию   в  целом,  поделил  ее  на  группы,  дав
определение  каждой...  В  первую  очередь он выдвигает Врангеля, считая его
большим  человеком  с  железным  характером.  Отношения  между  Врангелем  и
Кутеповым  основаны  на  личных счетах. Кутепов поручил "племянникам" (Марии
Захарченко  и Радкевичу) держать его в курсе всего, что будет делать Шульгин
в России".
     Шульгин  рассказывал,  что,  оставаясь  врагом советской власти, он был
глубоко  поражен  тем,  что  ему пришлось увидеть в Советском Союзе. "Мы там
представляем     себе    Россию    вымирающую,    обтрепанную,    грязную...
Действительность  говорит  другое:  как  глупы  все  те, кто верит тому, что
пишет пресса Запада".
     В  первых  разговорах  с Дорожинским Шульгин мало спрашивал о "Тресте",
но  упоминал,  что  "защищал"  "Трест"  в  Париже от Чебышева и Врангеля, но
теперь  видит,  что  во  главе этой организации стоят солидные люди, ведущие
дело умно и хитро.
     В  Киеве  за  Шульгиным, конечно, велось наблюдение: Дорожинский не мог
неотрывно  быть  с  ним;  кроме того, надо было знать, не было ли у Шульгина
каких-нибудь  явок  не  по  линии "Треста". Шульгин заметил эти наблюдения и
довольно  красочно  описал  свои  драматические переживания: за ним гонялось
"черное  пальто";  кто-то  подглядывал через стеклянную дверь; он "спасался"
на  трамвае, на извозчике, убегал через железнодорожную насыпь, пролезал под
вагонами.
     "Да,  пожалуй,  это  и  был бой... Поединок! - восклицает в своей книге
Шульгин.  -  Вдруг  вся милиция и все ГПУ поставлены на ноги и ищут высокого
старика в коротком пальто, в сапогах, с седой бородой".
     Дорожинский   принимал  меры  "предосторожности",  как  мог  успокаивал
Шульгина.  Тот даже засел на четыре дня в гостинице и сносился с Дорожинским
особой   сигнализацией,  глядел  сквозь  занавеску,  ожидая,  когда  наконец
появится  его  ангел-хранитель - высокая дендистая фигура, у которой "пенсне
блестело моноклем".
     В  Киеве  Шульгин  решил  расстаться  с седой бородой, в парикмахерской
пробовал   ее   выкрасить,   но   она   из-за   скверной   краски  оказалась
красно-зеленой.  Страх  не  проходил, и, чтобы успокоить своего подопечного,
Дорожинский увез Шульгина в Москву.
     4  января  1926  года  в Москве, на вокзале, их встретил сотрудник ОГПУ
Шатковский  (в  книге  Шульгина  он  назван Василием Степановичем) и поселил
гостя  на  даче  в  Лосиноостровской.  Дорожинский расстался с ним, и теперь
Шульгин  оказался  на  попечении возвратившихся и" Ленинграда "племянников".
Это  имело  тот  смысл, что он общался с подлинными контрреволюционерами, за
которыми, естественно, велось наблюдение.
     Шульгин   описал  пребывание  на  зимней  даче  под  Москвой.  В  целях
конспирации  он  в  своей  книге  изменил  обстановку  и  действующих лиц, а
позднее писал уже так, как было в действительности:
     "Я  был  отдан  Марии  Владиславовне  Захарченко-Шульц  и  ее  мужу под
специальное  покровительство. Муж ее был офицер... По ее карточкам, снятым в
молодости,  это  была  хорошенькая  женщина, чтобы не сказать красивая. Я ее
узнал  уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в ее чертах.
Она  была  немного  выше  среднего роста, с тонкими чертами лица... Испытала
очень  много,  и  лицо  ее,  конечно,  носило печать всех этих испытаний, но
женщина   была  выносливая  и  энергии  совершенно  изумительной.  Она  была
помощником   Якушева.  Между  прочим,  она  работала  "на  химии",  то  есть
проявляла,   перепечатывала   тайную   корреспонденцию,   которая   писалась
химическими  чернилами.  Это  была  работа очень изнурительная. Оба супруга,
она  и  муж,  часто  навещали  меня,  они жили там же, возле меня, постоянно
выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома...
     Мне  приходилось  вести  откровенные  беседы  с  Марией Владиславовной.
Однажды  она мне сказала: "Я старею... Чувствую, что это мои последние силы.
В  этот  "Трест"  я  вложила  все  свои  силы, если это оборвется, я жить не
буду".
     В  другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева.
"Разочаровавшись  постепенно  в  Якушеве,  она  идеализировала другого члена
этой организации". Этот "другой" был Стауниц.
     13   января   1926  года  состоялась  встреча  Шульгина  с  Якушевым  и
Потаповым.   Якушев   был   уже  знаком  Шульгину,  Потапов  -  "сдержанный,
тактичный,  обаятельный  собеседник"  -  разыгрывал  роль  будущего военного
министра,   военного   руководителя  "Треста".  При  нем  Радкевич  держался
почтительно, по-военному.
     Шульгин   поделился  с  Потаповым  планом,  который  возник  еще  перед
переходом границы:
     - У  меня  в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что,
если   под   видом   фабрики   гнутой   мебели  там  организовать  базу  для
врангелевских офицеров?
     Потапов  ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с "лесными
концессиями",  предназначенными  для  такой  же  цели.  В принципе план надо
одобрить, и этим займется "Трестхоз"*.
     ______________
     * Никакого "Трестхоза" в действительности не было.

     Беседа   была  не  совсем  деловая.  Потапов  вспоминал  прошлое,  свою
близость  ко  двору,  императрицу Александру Федоровну, - возможно, она была
холодна   к   нему,   потому  что  считала  его  близким  ко  двору  Николая
Николаевича.
     У Шульгина тоже были воспоминания, связанные с императрицей:
     - Я   был   представлен   ее   величеству   вместе  с  другими  членами
Государственной  думы,  нас было тридцать. Церемониймейстер представил меня:
"Депутат  Шульгин  от  Волынской  губернии".  Она  смотрела  на меня с видом
отчаяния,  потом  спросила:  "Волынская губерния? Какая она?" Я был смущен и
все  же  нашелся:  "Скажу  одним  словом  -  мягкая". Она глядит не понимая.
"Климат  мягкий, наречье, природа холмистая, мягкая, характер людей мягкий".
Затем,  нарушая  этикет,  спросил:  "Вы там не изволили быть?" Она ответила,
как  бы  жалуясь: "Не была. А где я была? Я десять лет в Царском Селе, как в
тюрьме".  И  вдруг замолчала. Я сказал: "Надеюсь, вы посетите эту губернию?"
-  "Непременно".  И  вот  как  бывает:  член  Государственной  думы  от этой
"мягкой"  губернии  принял  отречение  царя,  а  первым восстал лейб-гвардии
Волынский полк.
     Шульгин  мог  многое  рассказать  о том, что предшествовало Февральской
революции.
     - Я  как-то  обедал  у  Юсуповых,  Феликс  Юсупов  был  женат на дочери
великого   князя   Александра   Михайловича.  Был  и  великий  князь  Кирилл
Владимирович,  говорили  о  том,  что династия накануне крушения, - это было
еще  до  убийства  Распутина.  Кирилл  молча кивал, но в глаза не смотрел, я
обратил на это внимание.
     Шульгин  говорил  Потапову  и  Якушеву, что он буквально потрясен всем,
что  увидел  в России. Россия, ее организм не умерли, как они думают там, на
Западе.
     - Жизнь  бьет  ключом,  и,  больше  скажу,  ее буйный размах перегоняет
Запад, в этом я убежден.
     - Мы  здесь  варимся в этом котле; вам, как свежему человеку, виднее, -
согласился Потапов.
     - И  мы  считаем,  что  этот подъем на пользу будущей России. Переворот
только  назревает...  Все  произойдет  само  собой,  - разумеется, при нашем
содействии. Центр внутри страны есть - это "Трест", - добавил Якушев.
     - А  силы  извне? Они существуют... В Белграде, в русской церкви, стоят
наши  знамена.  Их  семьдесят,  при них офицерский караул. День и ночь стоит
караул в форме своих старых полков...
     Потапов  тоже  видел эти знамена, но они будили в нем иные чувства, чем
у Шульгина.
     Шульгин  вспоминал  о  своем  расхождении с черносотенцами: когда еврея
Бейлиса  обвиняли  в  ритуальных  убийствах,  он, Шульгин, напечатал в своей
газете  "Киевлянин"  статью,  в  которой  обвинил  прокурора  и следственные
органы  в давлении на суд. За эту статью Шульгина приговорили к трем месяцам
тюрьмы,  хотя  вскоре и помиловали. Находясь в эмиграции, он не мог мириться
с  кровожадными  намерениями  ультраправых,  мечтавших о погромах и кровавых
расправах в случае переворота.
     Главное,   что   волновало  сейчас  Шульгина,  была  судьба  его  сына,
пропавшего  без  вести.  Были сведения, что он будто бы находится в больнице
для душевнобольных в Виннице.
     - Я  могу  сам  поехать  в  Винницу,  скажем,  под  видом  скрипача  из
ресторанного оркестра.
     - Ничего  этого  не  нужно.  Мы  пошлем  в Винницу своего человека. Вам
следует только написать записку сыну, чтобы он доверился нашему человеку.
     И  Шульгин  написал:  "Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься представителю
этого  письма.  Лиза  жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи
что-нибудь   предъявителю   письма  из  Свальнокотских  сказок.  Храни  тебя
Господь. Твой Биб".
     Записку отдал Якушеву.
     Затем Шульгин выразил желание поехать в Ленинград.
     - Опасно.
     - Уж  если в Киеве, где меня каждая собака знала и никто не узнал, то в
Питере наверняка не узнают.
     Тут   произошел  инцидент,  несколько  взволновавший  Шульгина:  кто-то
стукнул  два  раза  в окно. Якушев вышел и вернулся с неизвестным человеком,
который  передал  пакет и, сказав по-польски: "Довидзеня*, пан", ушел. О нем
сообщили  Шульгину:  "Связной  из  польского  посольства.  Принес  пакет  из
Варшавы,  направленный  с  диппочтой".  Это была инсценировка, чтобы убедить
Шульгина в солидности "Треста".
     ______________
     * До свидания.

     Шульгин   заговорил  о  Польше,  о  лимитрофах:  "После  переворота  их
придется  терпеть  в  течение нескольких лет". Потом о Климовиче как мастере
конспирации,  которого  незаслуженно  оттерли  Кутепов  и  кутеповцы. "Они и
Врангеля не допускают к "Тресту", видимо из ревности".
     Якушев  заметил,  что  "Трест"  находит политику Врангеля неправильной.
"Трест"  считает  себя  подвластным  Николаю  Николаевичу, но не докладывает
ему, как ведет дело, а ставит перед фактом.
     - Мы  боимся  двора его высочества, все разболтают, старые болтуны. И у
Врангеля есть советчики, настраивающие его не в пользу "Треста".
     - Да,  Врангеля  убеждают в том, что "Трест" не чист, иначе бы он давно
провалился.  И это меня возмущает, особенно после того, что я видел здесь, -
сказал Шульгин.
     И  тут  Якушев  впервые  заговорил  о  книге,  в которой автор "Дней" и
"Двадцатого года" мог бы описать свою поездку в Россию.
     Еще  в  то время, когда донесения Дорожинского, а затем письма Шульгина
были  получены  в Москве, у Дзержинского и его товарищей по работе появилась
мысль,  что  впечатления  Шульгина,  его  размышления о том, что он увидел в
Советской  стране  через  пять  лет  после 1920 года, могли бы открыть глаза
многим   эмигрантам,  и  не  только  эмигрантам,  на  те  перемены,  которые
произошли в России.
     Репутация  Шульгина  как  монархиста  была  общеизвестна, и, если бы он
добросовестно  описал все, что видел в СССР, это бы имело значение, повлияло
бы на людей, не знающих правды о родине.
     Деятели   "Треста"   получили  задание:  подсказать  Шульгину  мысль  о
создании  книги,  отражающей  его  пребывание  в Киеве, Москве и Ленинграде,
тщательно  скрывая  способ,  каким  он очутился в Советской России, и людей,
которые  ему  помогли.  Об  этом и сказал Якушев при свидании с Шульгиным 16
января 1926 года.
     В  октябре  1927  года  в  послесловии  к  книге "Три столицы" ее автор
писал:  "Я  никогда  бы  не  решился  ее  издать, я слишком боялся повредить
"Тресту".  Мысль  эту  подал  мне Федоров (Якушев): "Я надеюсь, что по вашем
благополучном  возвращении  мы  прочтем  еще  одно  талантливое произведение
автора  "Дней" и "Двадцатого года" (повторялось несколько раз). Очень важно,
чтобы  эмиграция  знала,  что  Россия  жива  и  не собирается помирать". И я
"клюнул" на эту мысль..."
     Можно  представить  себе  ту суету, которая поднялась в эмиграции после
благополучного возвращения Шульгина из Советского Союза.
     В  Ленинграде  ему  понравился  спектакль  "Заговор императрицы". Между
прочим,  Шульгин  отметил,  что  артист, игравший Распутина, не передал "той
таинственной  силы,  которая  должна  же  быть  в  этом человеке, раз он мог
завладеть императорской четой".
     Розыски  сына  Шульгина оказались бесполезными. В Виннице его не нашли,
- возможно, он умер и был похоронен под другой фамилией.
     Состоялся  прощальный  ужин  на  квартире "Треста". Шульгин шутил: "Как
часто  за  границей  я  говаривал:  с  каким  удовольствием я сейчас бы съел
рябчика  с  брусничным  вареньем,  а  теперь  его ем в Москве. Все похоже на
сон..."
     В  ночь  на  6  февраля  Шульгин  выехал  в  Минск,  провожал его Антон
Антонович   (Дорожинский).   Прощание   было   сердечное.   Шульгин   обещал
"сохранение  самой  действенной  духовной  связи".  Переводил Шульгина через
границу   Иван   Иванович   (Михаил   Иванович   Криницкий).  Шли  опять  "с
револьверами  в  руках".  Перейдя границу, Шульгин подарил свое оружие Ивану
Ивановичу.
     Из Варшавы, через Артамонова, вскоре пришло письмо "Тресту":
     "Еще  раз  хочется  поблагодарить  вас  за  все.  На расстоянии это еще
виднее.  Полуторамесячный  инцидент представляется мне сейчас чем-то далеким
и  совершенно  удивительным: как будто добрый волшебник взял меня за руку и,
показав  царство  грез,  вернул  обратно  на землю. Займусь отчетом, который
хотел бы закончить возможно скорее. Искренне преданный вам..."
     Отчетом Шульгин называл будущую книгу "Три столицы".
     А "дорогому Антону Антоновичу" он писал: "Нежно Вас целую".
     3  марта  1926 года он сообщал: "Отчет может вызвать шум. Не испугаются
ли  шума давшие согласие и не смогут ли они, ссылаясь на поднявшуюся шумиху,
взять  согласие обратно. Быть может, придется ознакомить их предварительно с
отчетом  и, так сказать, спросить, не считают ли они отчет непозволительной,
с  их  точки  зрения, сенсацией". Было решено переслать рукопись по частям в
"Трест"  для  предварительного  чтения.  По  мнению  Шульгина,  ее следовало
просмотреть   в  "Тресте"  с  точки  зрения  безопасности  для  организации.
Рукопись  "Три  столицы"  читалась  не  только  Якушевым,  но и руководящими
сотрудниками ОГПУ.
     Книга  Шульгина  разожгла  страсти. Вокруг нее образовались два лагеря:
довольных  и недовольных. Кутепов опасался, что Шульгин, сторонник Врангеля,
оттеснит  "Трест"  от  РОВС.  Перед  поездкой автору "Трех столиц" пророчили
участь  Савинкова,  убеждали,  что "Тресту" нельзя доверять. Но, вернувшись,
Шульгин  утверждал,  что  видел  около двадцати человек "Треста", - не может
быть, чтобы все были агенты ГПУ, в том числе и "племянники".
     В Варшаве Шульгин сказал Артамонову:
     - Я  убедился,  что  этот народ жив и не собирается умирать... Все, что
было  обещано  "Трестом", выполнено. Это хорошо организованная машина. Какая
точность механизма!
     Встретившись с Климовичем, Шульгин сказал:
     - Вы мне помогали перед поездкой, что я могу сделать для вас?
     - Кутепов  имеет  дело  с  "Трестом",  а  Врангель отказывается. Нужно,
чтобы "Трест" работал с Врангелем.
     Но посредником в этом деле Шульгин не стал.
     Насколько  еще  высоко  стояли  акции  "Треста", видно из того, что все
эмигрантские    организации    стремились    завязать    отношения   с   его
руководителями.  Книга  Шульгина  "Три  столицы"  оправдала себя, она внесла
разлад  в  белую эмиграцию и рассеяла сомнения, которые возникли после того,
как Рейли не вернулся из своей последней "экспедиции" в Советский Союз.
     Автору  этого  романа-хроники довелось быть за границей, в Париже, в то
время, когда книга Шульгина была злобой дня в кругах эмиграции.
     Заметки,  статьи в эмигрантской печати то прославляли героизм Шульгина,
то  осыпали  бранью.  Его  называли  "предателем  белой идеи", "фантазером".
Некоторые  одержимые  собирались избить его за то, что он будто бы разгласил
тайны подпольной контрреволюционной организации.




     20  июля  1926  года  в 4 часа 40 минут дня скончался Феликс Эдмундович
Дзержинский.
     Вокруг  имени  этого  человека  в  кругах  буржуазии  до сих пор бушуют
страсти,   кипят   противоречивые  суждения.  Все  еще  неистовствуют  враги
Октябрьской    социалистической   революции,   с   яростью   произнося   имя
Дзержинского.  Но  те,  кто  понимает, что Октябрьская революция должна была
защищать   свои   завоевания,  называют  Дзержинского  Железным  Феликсом  и
бесстрашным солдатом великих классовых битв.
     Сын  польского  народа  обрел  бессмертие в своей отчизне и в Советском
Союзе,  который  стал  его второй родиной. В молодые годы Дзержинский мечтал
быть  учителем.  Но  после  Октября  партия доверила ему почетный, требующий
огромного  напряжения  всех духовных сил пост - охрану безопасности первой в
мире страны социализма.
     Кристальная    чистота,   бесстрашие,   твердость,   справедливость   и
великодушие  - все эти черты характера Дзержинского снискали ему славное имя
рыцаря социалистической революции.
     Люди,  не  чувствовавшие за собой вины, несправедливо лишенные свободы,
желали  только одного - чтобы Дзержинский лично рассмотрел их дело. Они были
убеждены, что он восстановит справедливость. И не ошибались.
     Екатерина   Павловна   Пешкова,   стоявшая  во  главе  так  называемого
Политического  Красного  Креста,  говорила  автору этой книги о Дзержинском:
"Он  никогда  не  подходил  к  делу  с  предвзятым  мнением. Он хотел верить
человеку,  судьбу  которого  надо  было  решить,  доверие  к  человеку  было
характерной  чертой Дзержинского". Если же он видел обман, лживость, желание
уйти  от  заслуженного  возмездия,  в  нем  пробуждалось чувство презрения к
врагу, и пощады ему не было.
     О  Дзержинском  можно  было  сказать  теми  же  словами,  которыми поэт
говорил о Ленине: "Он к врагу вставал железа тверже".
     Чутьем  революционера,  всем  своим  жизненным  опытом Дзержинский умел
проверять  искренность  показаний  того, кто обвинялся в преступлении против
советского  строя.  Он  безошибочно  отличал  правду  от лжи, искренность от
фальши  и  лицемерия.  Подписывая смертный приговор неразоружившимся врагам,
Дзержинский  оставался  глубоко  человечным,  более всего опасаясь того, что
называется  судебной  ошибкой.  Дзержинский  работал  14-16  часов  в сутки,
глубоко  вникая  в  дела  арестованных, и постоянно искал смягчающих их вину
обстоятельств.
     Именно  с  этой  чертой в духовном облике Дзержинского пришлось однажды
встретиться и мне.
     Весной  1918  года  в  Москве был арестован ЧК доктор Василий Яковлевич
Зеленин,  начальник  городских  военных  лазаретов.  Я знал этого человека в
студенческие  годы,  жил  с  ним  бок  о  бок  в  его  квартире  в  качестве
квартиранта.  Ему  не  нужны  были  жильцы:  после тяжелой, отнимающей много
часов  работы,  когда  он возвращался домой, ему требовался собеседник, хотя
бы  на  короткое  время  отвлекавший  от  дела.  Молодой  человек,  студент,
подходил  для  этой  цели. Так я хорошо узнал доктора Зеленина. Когда он был
арестован,  я  сказал об этом моему знакомому Георгию Лафару, поэту, который
был  ответственным  работником  ВЧК. (Позднее, в 1919 году, он был послан на
подпольную  работу и погиб от руки интервентов.) По совету Лафара я позвонил
секретарю  Дзержинского  и  получил  ответ:  "Приходите  на Лубянку, 11, вас
примут".
     Трудно  себе  представить  в  1965 году, как выглядела весной 1918 года
ВЧК,   помещавшаяся  в  доме  страховой  конторы  "Якорь".  В  окошечке  еще
уцелевшей    кассы    я    нашел   записку:   "Пропустить   Л.В.Никулина   к
т.Дзержинскому".
     Я  очутился  в  комнате,  освещенной  одним  окном.  Насколько помню, в
комнате  стояла  ширма,  а  за  ней  кровать  -  простая госпитальная койка.
Дзержинский поднялся мне навстречу, вышел из-за стола и просто спросил:
     - В чем дело?
     Он  был  в  черном  пиджаке, в косоворотке, а не в гимнастерке, как его
рисуют  теперь.  У  него  были  тонкие черты лица, красные веки - видимо, от
чтения.  Он  смотрел  прямо в глаза собеседнику. Взгляд был серьезный, но не
суровый. Я объяснил, зачем пришел.
     - Подождите, - сказал Дзержинский и вышел.
     Ждал я не очень долго. Дзержинский вернулся.
     - Доктор  Зеленин  арестован за то, что он плохо обращался с санитарами
и сестрами в лазаретах, где был начальником.
     Казалось, разговор на этом мог быть окончен, но я сказал:
     - Зеленин  ведал  городскими  солдатскими лазаретами, а не офицерскими,
привилегированными.
     Дзержинский вопросительно смотрел на меня. Я продолжал:
     - Это  значит,  что  он  требовал  от  санитаров  и  сестер  милосердия
хорошего  ухода  и  обращения  с  ранеными  солдатами.  А  санитары и сестры
обращались, вероятно, плохо.
     Дзержинский, как мне показалось, удивился. Потом сказал:
     - Да. Об этом не подумали. Это - довод.
     На  этом  разговор  окончился.  Я  ушел.  Немного времени спустя доктор
Зеленин  был  освобожден. Он уехал с санитарным поездом на восток и там, как
мне рассказывали, умер от тифа.
     Вот,  может быть, не очень значительный случай, но я его не мог забыть.
Ведь   происходило  это  в  суровое  время  заговоров,  диверсий,  саботажа.
Казалось, не было времени разбираться в судьбах отдельных людей.
     В одном из своих приказов Дзержинский писал:
     "Необходимо  оберегать  честь  и  доброе  имя ответственных партийных и
советских  работников...  В случаях, когда возникает против кого-либо только
подозрение,  необходимо  проверить  его  основательность  с  таким расчетом,
чтобы сама проверка не запачкала имени работника".
     Ленин  был  строг  к тем, кто клеветал на честных советских работников.
Он  требовал  наказания клеветников за голословное обвинение. 24 ноября 1921
года  Совет  Народных  Комиссаров  издал  декрет  "О  наказаниях  за  ложные
доносы".
     Следуя   ленинским   принципам,  Дзержинский  был  беспощаден  к  своим
сотрудникам,  если  они  нарушали  установленные советской властью законы. К
работникам ЧК предъявлялось требование:
     "...Каждый  должен  помнить,  что  он  представитель  советской  власти
рабочих  и  крестьян  и  что  всякий его окрик, нескромность, невежливость -
пятно, которое ложится на эту власть.
     ...Знать  все  декреты советской власти и руководствоваться ими в своей
работе.   Это  необходимо  для  того,  чтобы  избежать  ошибок  и  самим  не
превратиться  в  преступников  против  советской власти, интересы которой мы
призваны блюсти".
     Так понимал Дзержинский роль чекистов.
     Когда  было  установлено  звание  почетного  чекиста,  в удостоверении,
которое  давалось  работнику,  получившему это звание, говорилось: "Почетное
звание чекиста требует бдительности, решительности и храбрости".
     Только требования, и никаких привилегий!
     О   деятельности   Дзержинского  в  борьбе  с  детской  беспризорностью
написано  много.  Ленин  знал,  кому  поручить  великое и благородное дело -
заботу  о детях. И это лишь часть того огромного труда, который взял на себя
Дзержинский.
     Он  готовился  к  Пленуму  Центрального Комитета партии, который должен
был  состояться  в июле 1926 года. Врачи возражали, но Дзержинский не мог не
выступить  на  Пленуме.  Как  всегда, речь его была проникнута страстностью,
горячим  убеждением  в  правоте  дела  партии.  Дзержинский  отражал нападки
"новой   оппозиции"   на   Центральный   Комитет,  клеймил  тех,  кто  мешал
созидательной  работе  партии.  Он  стоял  на  трибуне  под огнем враждебных
реплик   троцкистов   и   зиновьевцев,  смело  разоблачая  их  антипартийную
деятельность.
     Дзержинский вынужден был на этот раз сказать и о себе:
     - Я  не щажу себя... никогда... не кривлю своей душой; если я вижу, что
у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них...
     А  в  4  часа  40 минут дня его не стало. Ему не было еще сорока девяти
лет.
     "Грозой  буржуазии,  верным рыцарем пролетариата, неутомимым строителем
нашей  промышленности, вечным тружеником, бесстрашным солдатом великих боев"
назван  был  Дзержинский  в  обращении Центрального Комитета ВКП (б) ко всем
членам  партии,  ко  всем  трудящимся, к Красной Армии и Флоту в связи с его
кончиной.
     Дзержинский  умер, как жил, в борьбе за партию, за ее бессмертные идеи,
за ленинизм.
     На  посту  председателя  ОГПУ  его  сменил представитель старой гвардии
большевизма, сподвижник Ленина - Вячеслав Рудольфович Менжинский.
     Образ  этого замечательного человека никогда не потускнеет даже рядом с
образом    Дзержинского.    Профессиональный   революционер,   член   партии
большевиков   с   1902   года,   участник   революции  1905  года,  редактор
большевистской  газеты  "Казарма"  -  таков  путь Менжинского до Октябрьской
революции.  Десять  лет,  до  1917  года,  он  пробыл в эмиграции, а затем -
редактор   газеты  "Солдат",  член  Военно-революционного  комитета,  первый
народный комиссар финансов и, наконец, работа в ВЧК-ОГПУ.
     "Чекистская  деятельность,  -  писал Менжинский своему старому товарищу
по  революционной  работе,  выдающемуся ученому-историку Михаилу Николаевичу
Покровскому  по  случаю  его  шестидесятилетия,  - не располагает к душевным
излияниям и поглощает целиком".
     Так работал Менжинский.
     Человек  огромной  культуры,  высокообразованный  марксист,  Менжинский
обладал  поразительными  способностями лингвиста. Он владел едва ли не всеми
западноевропейскими  и  славянскими  языками,  хорошо  знал историю России и
Франции,  особенно  историю  французской  буржуазной революции и французскую
литературу.  До последних дней жизни он был близким другом Горького. Человек
большого  обаяния,  одаренный  тонким  чувством  юмора,  он вместе с тем был
человеком непреклонной воли, беспощадным к врагам революции.
     Последние  операции  "Треста" осуществлялись чекистами под руководством
Вячеслава Рудольфовича Менжинского.




     Автор  исторического  романа,  который  пишет о событиях, происходивших
два-три  столетия  или  даже  век  назад,  пользуется архивными документами,
письмами,  мемуарами  современников,  и  это  вполне  естественно.  Он лишен
возможности   видеть  и  слышать  современников  и  участников  событий.  Но
представим   себе   литератора,  который  пишет  о  событиях,  происходивших
пятьдесят  или  сорок  лет  назад. Заметим кстати, что он сам был свидетелем
событий,  происходивших  в  то  время.  В  его распоряжении имеются открытые
недавно   архивы,   документы.   Но  еще  лучше,  если  он  может  встретить
современников и участников событий, о которых рассказывается в его романе.
     Живая  беседа  с  участниками  событий,  их  свидетельство, переписка с
ними,   несомненно,   оказывают  большую  помощь  автору.  Но  свидетельство
очевидцев  обязывает его дать действительно точную картину событий. При этом
автор  должен  иметь  в  виду,  что,  рассказывая об одном и том же событии,
очевидцы часто расходятся в описании того, что они видели.
     Шульгин   был   не   только  живым  свидетелем  событий,  но  и  прямым
участником.  И  хотя  со  времени  дел  "Треста" прошло более сорока лет, но
память  еще не изменила Шульгину. Его рассказ был освещением событий с точки
зрения  человека,  который  не  знал,  что  на  самом деле представлял собой
"Трест".
     Другим  ценным  свидетелем  и участником операции "Трест" был Александр
Алексеевич  Ланговой.  Он  видел  ее не со стороны, а как бы изнутри, будучи
сам  исполнителем многих операций, задуманных руководством советских органов
безопасности.  В беседе с автором он рисовал портреты участников событий, их
внешний облик, их действия, рассказывал и курьезные эпизоды.
     Коротко передам один из рассказов Лангового.
     После  берлинского  съезда  намечалось  совещание  евразийцев  в Праге.
Ланговой  должен  был  отправиться туда через "окно" на польской границе. По
пути  в  Прагу  к  Ланговому  присоединился  некто  Козелков-Шубин,  молодой
человек  с  "философским  уклоном". "Это был, - говорил Ланговой, - психопат
или  просто  путаник.  В  Праге  я  рекомендовал  его  профессору Савицкому,
видному   деятелю  эмиграции,  для  философских  бесед,  уверенный,  что  он
разберется   в   "идеях"   Козелкова.   И  услышал  такой  отзыв  Савицкого:
"По-видимому, в нем есть состав гениальности".
     Но  в  Праге  Лангового  ожидали  не  только  "философские" беседы. Его
подверг   допросу   некто  Зайцев,  начальник  разведки  Кутепова,  типичный
жандармский  полковник.  Ланговой говорил ему, в сущности, правду, исключая,
конечно, "увлечение" идеями евразийцев и "разочарование" в революции.
     - Да, я сын профессора медицины.
     - Да,   я   участник  гражданской  войны.  Награжден  орденом  Красного
Знамени.
     - Да,  разочаровался в революции. Разделяю убеждения евразийцев, потому
не  в  чести  у  стариков,  руководителей  "Треста",  считаю их недостаточно
активными. Это люди с устаревшими понятиями.
     Жандармский  полковник  был  удовлетворен  ответами Лангового, полагая,
видимо,  что  людей  такого  рода  -  "разочаровавшихся" в революции - можно
использовать,  а  потом избавиться от них. Зайцев заинтересовался и тем, как
удается  Ланговому,  находящемуся  на  военной  службе,  надолго  уезжать из
Москвы.  Ланговой  ответил,  что  его непосредственный начальник - Потапов -
дает ему фиктивные командировки в отдаленные местности.
     После  этого  допроса  по  методам  охранного  отделения  (которого, по
молодости  лет,  при  царизме Ланговой не мог испытать) "евразиец" из Москвы
попал   на   совещание   представителей   евразийских   групп   по  вопросам
"идеологии".
     Началось совещание с глубокомысленных рассуждений о будущем России.
     - Государство  должно  быть  монархией  -  сложной, крепкой, сословной,
жестокой  до  свирепости.  Церковь  должна  быть властной, быт обособленным,
законы  весьма  строгими,  наука  должна  сознавать  свою  бесполезность для
духовного развития!.. - восклицал оратор.
     "Где,  у  какого  мракобеса  они  вычитали этот бред?" - спрашивал себя
Ланговой.
     - День  катастрофы  на  Ходынском  поле  есть счастливый день в русской
истории!   -   восклицал   другой   оратор.   -  Это  день  жертвоприношения
самодержавному монарху...
     "Ну  не  кретины ли, нести такую чушь после Октября семнадцатого года",
- думал Ланговой. Это изречение оратора вдруг прервала брань.
     Против   так  называемой  "английской"  группы  эмигрантов,  осевших  в
Англии,  выступали Артамонов и Арапов, уличая Малевича, Зайцева, Трубецкого,
Савицкого в грязном шпионаже в пользу Англии.
     Ланговой  понял,  что  ему  надо выступить. Он старался доказать, что в
нем  тоже  есть  "состав  гениальности",  и действительно удовлетворил почти
всех,  когда  сказал,  что  "Россия должна быть империей ума, элегантности и
красоты".
     - Почему  бы, изверившись в династии Романовых, не вернуться к династии
Рюриковичей?! - восклицал он.
     Это  вызвало  негодование  Арапова, который грозил поднять крестьянство
против любой династии.
     Словом,   совещание   превратилось  в  хаотическое  словопрение,  после
которого все разошлись с головной болью.
     Важной  темой  совещания  было  обсуждение отношения к "Тресту". Якушев
для  вида  возмущался  критикой  евразийцев,  грозил  расправиться  с  ними.
Лангового  спрашивали: можно ли создать отдельно от "Треста" самостоятельную
организацию?   Решено   было   всю   евразийскую   деятельность   в   России
сосредоточить  в  руках  Лангового,  без вмешательства "Совета семи". Только
Артамонов  стоял  за  полное  подчинение  "Тресту",  и  это  доказывало  его
абсолютное доверие Якушеву и другим деятелям "Треста".
     Участие  в  пражском  совещании  "Трест" считал полезным. Здесь были не
просто  пустые  словопрения.  Надо  было  использовать  возможность  посеять
раздор  между  "молодыми"  и  "старцами"  и  этим  ослабить белую эмиграцию.
Вместе  с  тем  такие  люди,  как, например, Арапов, постепенно убеждались в
бесцельности борьбы с советской властью.
     На  Арапова  произвело  большое  впечатление то, что он видел в Москве.
Впоследствии   он   вернулся  туда  легально,  когда  "Трест"  уже  перестал
существовать.
     Но,    кроме   искусственно   созданной   для   видимости   евразийской
"оппозиции",   внутри   самого   "Треста"  назревала  действительно  опасная
оппозиция - Стауниц, Захарченко, Радкевич.




     Мы  знаем,  что Стауниц, Мария Захарченко и Радкевич часто действовали,
что  называется, "втемную", не ведая, кто на самом деле руководил "Трестом".
В  первое  время  Захарченко и Радкевич восхищались "солидной" работой МОЦР.
Но  шли  месяцы,  а  видимых  результатов - восстания, терактов, не говоря о
перевороте,  -  не  было  и  не  предвиделось.  Преклонение Захарченко перед
Якушевым    сменилось    глухим    недовольством.    Она   возмущалась   его
медлительностью,  требовала активных действий, искала себе единомышленников,
и ей показалось, что самым подходящим союзником может быть Стауниц.
     Она  почувствовала  в  нем  авантюриста,  циника;  его ловкость, опыт в
конспирации,   даже   коммерческая   жилка   азартного   игрока  расположили
Захарченко  к  Стауницу  (настоящая  его фамилия была Опперпут). Кроме того,
возникла  и личная симпатия. Хотя Опперпут-Стауниц был женат, семейная жизнь
у  него не ладилась. Мария Захарченко ему нравилась, нравилась ее страстная,
темпераментная  натура. Правда, она была немолода, но еще привлекательна. Ее
муж,  Гога  Радкевич,  как уже мы знаем, во всем подчинялся своей жене. Ради
конспирации   одно  время  он  работал  в  автомобильных  мастерских.  Мария
Захарченко  часто  оставалась  наедине  со  Стауницем. Вот тут и началось их
сближение.  Захарченко однажды повела откровенный разговор о том, что Якушев
и  Потапов медлительны, бездеятельны, что они против террористических актов,
между тем Кутепов только для этого и готовит свои кадры.
     На  некоторое  время  Захарченко  прекратила  эти разговоры, когда умер
мнимый  руководитель  "Треста"  генерал  Зайончковский  и  серьезно  заболел
Потапов.  Якушев  имел предлог, чтобы этим объяснить ослабление деятельности
организации.   Но   время   шло,  и  Мария  Захарченко  снова  заговорила  о
недостаточной  активности  "Треста".  Стауниц  сказал об этом Якушеву, через
него эти разговоры стали известны Артузову и его сотрудникам.
     Получалось,  что  в  "Тресте"  существуют,  так  сказать,  три течения:
первая  группа  -  Якушев  и  Потапов.  Их  цели - накопление сил, отрицание
интервенции,  выбор  момента  для  выступления. Вторая группа - евразийцы во
главе  с  Ланговым.  Третья  группа  -  крайняя  -  экстремисты  Захарченко,
Радкевич,   Стауниц  и  засланные  по  соглашению  с  "Трестом"  кутеповские
офицеры.
     Якушев  поручил  Стауницу  конспирировать  с  Марией Захарченко (как бы
втайне  от  самого Якушева и Потапова), то есть вести переписку и переговоры
с   Кутеповым.   Это   было  необходимо,  чтобы  руководство  ОГПУ  знало  о
террористических актах, которые готовил Кутепов.
     Подготовку   терактов  Кутепов  мог  скрыть  от  Якушева,  чтобы  потом
поставить  его перед фактом. Но от "племянников" он ничего не скрывал, зная,
как  ему  предана  эта  пара. Вот почему руководство ОГПУ решило осуществить
поездку  Марии  Захарченко  в  Париж: все, что она могла там узнать о тайных
действиях    Кутепова,    она    бы   не   скрыла   от   своего   конфидента
Стауница-Опперпута.
     Действительно,  ко  времени  приезда  Захарченко  в  Париж  Кутепов был
увлечен планом террористических и диверсионных актов в большом масштабе.
     На  горизонте  Кутепова  появляется  трагикомическая  фигура Александра
Ивановича  Гучкова,  лидера  "октябристов"  в  Государственной думе, бывшего
военного   министра  Временного  правительства,  активного  врага  советской
власти.  Еще  в  1905  году  члены  "Союза  17  октября" решительно стали на
сторону  царской  власти в борьбе со "смутой", как они называли революцию. В
дни  Февральской  революции,  в  1917  году,  Гучков,  так же как и Шульгин,
присутствовал  при  отречении  от престола Николая Второго и теперь старался
искупить  этот,  с точки зрения крайних монархистов, тяжелый грех участием в
кутеповских заговорах и террористических актах.
     Захарченко шифром сообщала об этом в Москву:
     "Для  письменного  сношения  с  ним (с Гучковым) тот же "белый способ",
только без кипячения, проявитель наш, вместо воды - спирт".
     В  шифровке  речь  шла  о ядовитом газе, который предполагали применить
террористы:
     "При  взрыве  снаряда почва, на которой он произойдет (земля, известка,
краска),  на  газ не действует... Бомбы - ручные - на удар. Газ действует на
легкие.  Стоимость бомб - 50 долларов штука. Есть маски для исполнителен. По
сведениям Кутепова - это газы цианистого калия".
     Можно   подумать,   что  это  своего  рода  прейскурант  -  в  шифровке
указывалось даже, во что обойдется подготовка диверсионных средств.
     С  благословения  Кутепова  Гучков  сообщил,  что  он  готов  все  свое
состояние  отдать этому делу. Газ у него имеется в готовом виде. Секрет газа
-  собственность германских правых тайных организаций. Поскольку Гучков имел
репутацию   человека,   склонного   к  авантюрам,  решено  было  привлечь  к
испытаниям   газа   специалиста,   некоего   генерала  Костюкевича.  Но  тот
благоразумно  отказался.  Тогда  Кутепов  решил вызвать "молодого даровитого
химика"  -  галлиполийца Прокофьева. Предполагалось использовать и известные
уже тогда газы - иприт и синильную кислоту.
     Кутепов писал из Парижа:
     "Если  мы не будем бороться, то мы станем дряблыми, и в будущем для нас
оправдания   не   будет   -  вот  лейтмотив  галлиполийской  молодежи.  Надо
перебросить   наших   людей   в   лимитрофы,  они  будут  совершать  налеты,
организовывать   теракты,  захватывать  на  короткие  сроки  близлежащие  от
границы пункты.
     Был   даже  назначен  день  захвата  Петрозаводска,  но  потом  Кутепов
посчитал  эти  действия  преждевременными.  Он  писал:  "Я  считаю,  что вам
следует    пригласить   вождей   нашей   молодежи   в   Москву,   обласкать,
продемонстрировать силу и организованность "Треста".
     То  есть он предлагал принять на советской территории самых отъявленных
террористов.  Ожидая, что "Трест" откажется от этого предложения, сославшись
на   отсутствие   средств,  Кутепов  надеялся  на  американского  миллионера
Мак-Кормика.  Вообще  предполагалось  попросить  у  него  15-20 миллионов на
организацию переворота, пообещав ему в будущем торговые льготы.
     Кутепов  предлагал  "Тресту" осуществить покушение "большого масштаба".
По  его  мнению, только такое действие могло иметь резонанс в Европе. Он сам
хотел  возглавить  террористическую  группу. Этот акт, по его мнению, мог бы
заставить раскошелиться Мак-Кормика.
     В  то  же  время  шла  оживленная  переписка  Гучкова  с  "Трестом"  по
"техническим" вопросам - о доставке снарядов и газов.
     Об   этих   планах   Кутепова   и  Гучкова,  разумеется,  хорошо  знало
руководство  ОГПУ. Сомнительно, чтобы планы Кутепова могли осуществиться, но
следовало  принять  меры  и  выяснить,  насколько  серьезна  их  подготовка.
Поэтому  деятелям  "Треста"  был  предложен  в  качестве  эксперта  по газам
слушатель  академии  Красной  Армии  Андрей Власов. Так привлекли к операции
"Трест"   еще   одного  "военного  монархиста",  на  самом  деле  преданного
Советской родине патриота.
     Его направили в Париж вместе с Захарченко.
     Перед отъездом у Власова было несколько бесед с Артузовым.
     Артузов  охарактеризовал Марию Захарченко и предупредил, что с нею надо
быть очень осторожным.
     - Эта    фанатичка,    яростная   монархистка,   довольно   опытная   в
конспиративных  делах.  Вы  будете  все время у нее на глазах, она будет вас
ловить  на  слове,  выспрашивать  обо  всем, кто и откуда вы, прежде чем вас
представить  Кутепову.  От  вашего  поведения  зависит  многое.  Вам следует
держаться  с  Кутеповым  почтительно,  даже  робко.  У  них должно создаться
впечатление,   что   вы   слепо   подчиняетесь   руководителям   "Треста"  и
по-солдатски  выполняете  их  задания.  Мы  тут сочинили вам биографию, хотя
сочинять  было  не  нужно,  все по анкете. Привлек вас к работе "Треста" ваш
непосредственный  начальник,  вы,  мол,  разочаровались, на вас повлиял нэп,
антинэповские настроения вас привели в лагерь контрреволюции...
     В  таком  духе  шли  беседы  с  Власовым.  Командировка была утверждена
Менжинским,  и  26 октября 1926 года Власов отправился вместе с Захарченко в
Париж, через минское "окно".
     Первая  встреча произошла на квартире Гучкова с инженером-галлиполийцем
Прокофьевым.  В  присутствии  Марии Захарченко решаются технические вопросы.
Прокофьев  предлагает  свой  метод  химического  анализа  газов.  Власов  не
согласен.  Свою  программу  испытаний  он излагает письменно. Предполагалось
опробовать  газ на контрольных животных. Присутствовать на испытаниях должен
был немец, химик, предложивший газ.
     Наконец  встреча с Кутеповым. Спрашивает о здоровье Николая Михаиловича
Потапова.
     - Немного  лучше.  Перед отъездом генерал принял меня и просил передать
вашему превосходительству лучшие пожелания.
     - Благодарствую.    От   всей   души   желаю   его   превосходительству
поправиться. Он нужен России. Вы часто имеете возможность его видеть?
     - Не часто. Я ведь рядовой член организации.
     Кутепов смеется:
     - У вас, я вижу, дисциплина. Это хорошо.
     Кутепов спрашивает об академии, в которой учится Власов.
     - Прокофьев  говорит,  что  ваши  познания  в химии не оставляют желать
лучшего. А немец? Как, по-вашему, немец?
     Власов доложил, что немца, предложившего газ, он не видел.
     Кутепов бросает взгляд на "племянницу". Она краснеет.
     - Я настаивала, но Гучков...
     - Гучков  болтлив, неосторожен и вообще ненадежен. - Кутепов обращается
к Власову: - Вы виделись с Прокофьевым три раза?
     - Три раза. Никаких результатов. Ни немца, ни испытаний, ни газов.
     - Мне  кажется,  -  с  раздражением  говорит  Кутепов,  -  что этот газ
имеется только в голове Гучкова.
     - Я  думаю, - говорит Власов, - что газа совсем нет, а если есть, то он
был  известен  еще  в  прошлую  войну и никаких новых отравляющих свойств не
имеет.
     - А  вы не думаете, что Гучков просто струсил? Кстати, в каком вы чине?
По-большевистски, разумеется.
     - Если по-старому... капитан.
     - Так  вот, капитан, у нас вы будете полковником. Нет красной или белой
армии,  есть  русская  армия.  И  эта  армия исполнит свой долг. Я бы желал,
чтобы вы познакомились с нашей молодежью.
     - Буду счастлив.
     Кутепов бросает взгляд в сторону Захарченко.
     - А там... может быть, представим... Его высочеству будет интересно.
     На  этом  кончается разговор. Мария Захарченко и Власов выходят из дома
на улице Колизе, из штаб-квартиры РОВС.
     Парижская  осень.  Еще  тепло.  Опадает листва с деревьев на Елисейских
полях.  Власов  глядит  вправо,  где  Триумфальная  арка на площади Звезды и
тысячи пролетающих мимо машин.
     - Красивый город.
     Захарченко не слушает. Она думает вслух о другом.
     - Гучков!  Какая  скотина!  Неужели  газ  - это блеф!.. Но вы произвели
отличное  впечатление.  Только напрасно смущались. Генерал с первого взгляда
узнает людей. Вас ждет сюрприз.
     Сюрпризом была аудиенция у великого князя.
     Кутепов  представил  Николаю  Николаевичу Власова как командира Красной
Армии, тайного члена контрреволюционной монархической организации.




     Командировка  Власова  в  Париж  всесторонне обсуждалась у Артузова. На
кандидатуре  Власова остановились не только потому, что он хорошо знал химию
и химическое оружие. Власов знал язык и не в первый раз был во Франции.
     В  годы  первой  мировой  войны,  22  апреля  1915  года, немцы впервые
применили  удушливые  газы  на  фронте  и  заставили  союзников отступить на
важном  участке.  Применение  ядовитых  газов встревожило союзников. Русский
военный  агент  сообщил  в  Ставку  Верховного  главнокомандующего  о  новом
бесчеловечном   методе  войны  и  спешно  просил  выслать  одного  или  двух
офицеров,  знакомых с химией и действием ядовитых газов. Пока шла переписка,
немцы  применили  химическое  оружие  на  русском  фронте,  и  тысячи солдат
погибли от ядовитых газов.
     Прапорщик   Андрей   Власов,   в   прошлом   студент   старшего   курса
технологического  института,  в  то  время  был во Франции, где знакомился с
химической  промышленностью,  заводами  Аллэ и Камарг. Власов завязал добрые
отношения  с инженерами-химиками и рабочими. Особенно тесная дружба возникла
у  Власова  с  рабочим  Жаном  Дювалем,  откомандированным  вместе с другими
солдатами  на  завод. Дюваль был социалист. Власов сочувствовал социалистам,
оба  они  видели  войну  во  всем  ее  ужасе,  видели фронт и тыл и осуждали
бессмысленную  бойню,  разумеется  втайне.  Власов бывал в семье Дюваля, ему
нравилась  Иветта,  сестра  его товарища и друга. Но события разворачивались
так, что молодые люди встречались не часто.
     В    России   произошла   Февральская   революция,   солдаты   русского
экспедиционного   корпуса   потребовали   возвращения  на  родину.  И  тогда
произошли  кровавые  события  в  лагере  ла  Куртин,  где  французские пушки
обстреливали  русских  солдат,  бывших  союзников  Франции  в первой мировой
войне.  Только  в  конце  1917  года  Власов получил возможность вернуться в
Россию.
     Он  не  мог  забыть  прощания с Иветтой в Венсенском лесу. Молодые люди
любили  друг друга, и это было грустное прощание. Иветта проводила Андрея на
Лионский  вокзал.  Власов  уезжал  из  Марселя на пароходе, который следовал
вокруг Африки через Индийский океан.
     Война  продолжалась,  военный  Париж  выглядел как бы вымершим. Театры,
цирки,   мюзик-холлы,  кинематографы  были  закрыты.  По  бульварам  бродили
солдаты  в  серо-голубых шинелях. Перрон вокзала был полон господ в штатском
и дам, уезжавших на юг.
     Власов  прижал  к  груди  и  поцеловал  Иветту.  И он и она думали, что
видятся в последний раз.
     И  вот  прошло больше восьми лет и снова Власов в Париже, точно не было
войны   1914-1918  годов.  Сверкают  витрины  магазинов,  господа  сидят  на
террасах  кафе  на  Больших  бульварах, иллюминация на башне Эйфеля, блеск и
сияние  реклам  на  Елисейских полях, и только вдовы и матери помнят о своих
погибших  мужьях  и сыновьях, о милых им людях, которые не вернулись с полей
сражений.
     И  еще  одна перемена, которую не мог не заметить Власов, - это русские
эмигранты,  осевшие  в Пасси и заполнившие чуть ли не весь Монмартр русскими
ресторанами, барами и погребками.
     Власов  помнил,  что  за  ним  следит его спутница, и, вероятно, не она
одна;  помнил,  что  ему надо изображать человека, ослепленного великолепием
Парижа.  Мария  Захарченко  задавала ему каверзные вопросы, ставила ловушки.
Его  испытывали, расспрашивая о Якушеве и Потапове; он отвечал, что его дело
не   рассуждать,   а   повиноваться,   он  рядовой  член  контрреволюционной
организации,   делал  вид,  что  его  восхищает  парижская  жизнь,  женщины,
заигрывавшие   с   ним,  молодым  человеком  привлекательной  внешности.  На
четвертый  день  пребывания  в  Париже  Мария  Захарченко,  после  встречи с
группой  шоферов-галлиполийцев,  привела  Власова  в "Казино де Пари". Почти
голые  девицы  изображали  оргию  времен Нерона, затем парижский канкан. Это
зрелище,   по  мнению  Захарченко,  могло  окончательно  убедить  Власова  в
преимуществах европейской цивилизации.
     А  он  думал  о том, как бы ему сбежать от слежки хоть на два-три часа.
Возвращаясь из "Казино", вздыхая сказал:
     - Просто беда.
     - А что?
     - Такое видеть... Я не каменный...
     - Что? "Младая кровь играет"?
     - Играет, Мария Владиславовна.
     Она погрозила ему пальцем и кокетливо сказала:
     - Спокойной ночи.
     В  седьмом  часу  утра  Власов  оделся и вышел из гостиницы. Он оставил
портье записку для Захарченко: "Младая кровь играет..."
     Улица  была  пустынна,  и Власов, убедившись в том, что за ним никто не
следит,   спустился   в   метро.   Он   сделал  пересадку  и  сел  в  поезд,
направлявшийся  в предместье (конечная остановка) Порт де ля Вилет. Здесь, в
Обервиле,  больше  восьми  лет  назад  жили  Жан Дюваль и его сестра Иветта.
Власов  вышел  из  метро.  Это была рабочая окраина. Магазины, дома, рынок -
все  не  похоже на центр Парижа. На улице, перед входом в магазин, торговали
рабочей  одеждой,  прочными  башмаками,  кепи  из  грубой  шерсти,  скромной
хозяйственной утварью.
     Был  воскресный  день, рабочий люд уже толпился у стойки углового кафе,
попивая  дешевое  белое  винцо и рассуждая о политике. "А я тебе говорю, что
большевики  правы,  они  разделались  с  хозяевами,  и  они правы!" - кричал
парень  в  клеенчатой  блузе. Снова разгорелся спор, парень допил свое вино,
сел на велосипед и укатил.
     Дюваль  жил  где-то поблизости, кажется именно в этом угловом доме, где
внизу  кафе.  Завернув  за  угол,  Власов увидел вход, распахнутую дверь и в
конце  коридора деревянную винтовую лестницу, выщербленные ступени, железные
грубые  перила.  Он  не  помнил  точно  этаж,  где  жил  Дюваль, - на каждую
площадку  выходили  двери  трех квартир, какая из них квартира Дюваля? Когда
Власов  поднялся  на четвертый этаж, то услышал - внизу кто-то, тяжело дыша,
поднимается  по  лестнице.  Вряд  ли  его  проследили,  но  все  же он решил
остановиться  на  последнем  этаже  и  посмотреть  вниз.  Человек, продолжая
подниматься,  поднял  голову,  равнодушно  посмотрел  на  Власова. Тот решил
сделать  вид,  что спускается, и пошел навстречу. Лестница была очень узкая,
и они столкнулись.
     - Monsieur, - сказал Власов.
     Человек  кивнул  и  повернулся.  В  этом  месте в окно падали солнечные
лучи, и лицо Власова оказалось на свету.
     - Pardon, monsieur...
     - Жан? Дюваль!
     Они обнялись и долго стояли в изумлении.
     А  потом  было  то,  чего  следовало  ожидать.  Они  сидели в крошечной
комнатке   -  столовой,  против  Власова  сидела  пополневшая,  похорошевшая
Иветта,  и у нее на коленях трехлетняя дочь... О многом могли говорить люди,
которые  не  виделись  больше  восьми лет! Жан принес из кухни бутыль вина в
плетеной  корзине,  вино  было  из  деревни,  подарок свекра Иветты к Новому
году.  Они  выпили  вино  на радостях по случаю встречи. Больше всех говорил
Жан, он всегда был разговорчивым собеседником.
     - Я  все  тот  же,  -  кричал он, хлопая по плечу Власова, - то есть не
совсем  тот.  После  съезда в Туре я стал членом Коммунистической партии, мы
помогаем  Советам всем, чем можем, и теперь, как в девятнадцатом и двадцатом
годах,  когда  Мильеран,  Клемансо  -  старый  беззубый тигр - послали наших
солдатиков  и матросов на юг России и они вернулись оттуда красными!.. А ты?
-  Он  вдруг  заглянул  в глаза Власову. - Ты, я надеюсь, не из этих господ,
которые удрали из России от революции? Знаешь, время идет...
     Власов рассмеялся.
     - Да,  время  меняется,  и мы вместе с ним. Но я все такой же, как в те
времена, когда мы встретились на заводе Аллэ и Камарг.
     - Ну? Я знал, ты не из таких, чтобы менять убеждения, смотри...
     Жан вскочил, открыл ящик стола и вытащил бумаги, похожие на облигации.
     - Не  думай,  что  я  разбогател  и  хвастаюсь  моими  капиталами.  Это
выпустила  Международная  рабочая  помощь,  по  двадцать пять франков штука,
чтобы оказать денежную помощь советской власти.
     Власов перебирал эти облигации, он был глубоко тронут.
     Иветта молчала и только смотрела на него нежно и грустно.
     Все  было  по-старому  в этой комнатке, где он бывал столько раз восемь
лет  назад.  Те  же  фотографии:  Дюваль  в  форме пехотинца, его родители и
Иветта.  И  только  на  камине  снимок  в рамке - черноволосый моряк в форме
помощника капитана коммерческого флота с двумя полосками на рукаве.
     - Муж?
     Иветта кивнула и отвернулась.
     - Где он? В плавании?
     Она не ответила.
     - В  Индокитае,  -  ответил за нее брат. - Ты, конечно, обедаешь у нас?
Иветта, дай мне малютку и марш на кухню!
     - Друзья  мои... Как это ни грустно, но есть обстоятельства... Я уезжаю
завтра,  и, клянусь вам, я не могу долго оставаться у вас. Не надо меня ни о
чем спрашивать.
     - Понимаю,  - подумав, сказал Жан. - Это хорошо с твоей стороны, что ты
нашел время заглянуть к старым друзьям. Правда, Иветта?
     Власов  простился  с  Жаном. Иветта проводила его до станции метро. Они
спустились  к  кассам.  Шли молча. Перед тем как уйти, Власов обнял Иветту и
пожелал  ей  счастливой  жизни.  Люди проходили не оглядываясь, они привыкли
видеть  в  метро  встречи  и  прощания  влюбленных,  но  это  было  прощание
навсегда.
     Иветта   поцеловала  Андрея  и  быстро  побежала  к  выходу.  Он  стоял
неподвижно,  пока  еще  слышался  стук  ее  каблучков.  Вздохнул  и вышел на
перрон.  В  вагоне  немного  пассажиров,  подозрительных  не было. На всякий
случай,  чтобы  запутать  след, Власов вышел на следующей станции, пропустил
поезд,  сделал  две  лишние  пересадки, потом вышел на площади Оперы. Там он
взял  такси  и  поехал в гостиницу. Он размышлял о том, как себя держать при
встрече  с  Марией  Захарченко.  Решил изображать сконфуженного подгулявшего
провинциала.
     В  холле  сидела  Захарченко  и делала вид, что углубилась в журнал. Он
поздоровался,   подошел   немного  ближе,  чем  следовало,  так,  чтобы  она
почувствовала запах вина.
     - Где шлялись, сударь?
     - Париж, понимаете, закружился.
     Она посмотрела на него злыми глазами:
     - Мы   еще  поговорим!  Вы  будете  шляться  по  борделям,  а  мне  вас
покрывать!
     "Поверила, - подумал Власов и успокоился. - Слежки не было".
     В Москве он все рассказал Артузову. Тот нахмурился:
     - Легкомысленно...  Впрочем,  все  кончилось благополучно. А то, что за
нас рабочий класс Франции, - это очень хорошо.




     Вернувшись в ноябре 1926 года в Москву, Власов сообщил:
     "Кутепов   показал  мне  Николая  Николаевича  с  целью  доказать,  что
"великий  князь  не  какая-нибудь  развалина",  как говорил мне сам Кутепов.
Николай  Николаевич  выразился  так: "Если бог и русский народ пожелают меня
видеть  у  власти,  я  готов".  В  общем,  разговор  был бессодержательный и
короткий.  По  желанию  Кутепова я встретился с группой галлиполийцев. Общая
численность  всех  этих  групп  200-300 человек. Почти все шоферы. Остальные
(несколько   сот)  работают  на  заводах.  Держатся  спаянно.  Каждый  месяц
собрания  по  воинским  частям,  полкам,  дивизиям. Присутствие на собраниях
обязательно.  Верят  Кутепову. О жизни России знают мало. Их тянет в Россию,
и  это  беспокоит  Кутепова. Ненавидят французов, хозяев: "Сантимники", сами
жрут,  а  мы  плохо  живем".  Ненавидят  Милюкова, Струве, Маклакова. Злобно
говорят  о  Гучкове,  Терещенко  и  Керенском.  Кутепов  уверил  их в скором
падении  советской власти. Надеются на выступления изнутри. Срок выступления
-  год, полтора. После переворота намерены закрыть границы, не подпускать на
пушечный  выстрел  всех  спасавших  свою  шкуру за спиной белой армии. Будет
крепкая  монархическая  власть.  Галлиполийцы интересовались Красной Армией,
ее  бытом,  крупными  военспецами,  одобряют  террористические акты. Кутепов
часто  бывает  у  Николая  Николаевича,  посвящает  его  в  план  переброски
наиболее  нетерпеливых галлиполийцев в Россию, используя их как террористов.
Двоих уже перебросили. Смущает материальный вопрос".
     Мария  Захарченко  вернулась  в  Москву  вместе с Власовым. В Париже, у
Кутепова,  она  продолжала  интриговать  против Якушева и Потапова. Стауница
она   рекомендовала   с   лучшей   стороны:  "Настоящий  человек,  активный,
энергичный, жаждет деятельности".
     Она привезла личное письмо Кутепова Стауницу:
     "...Много  слышал  о  вас как о большом русском патриоте, который живет
только   мыслью,  чтобы  скорее  вырвать  нашу  родину  из  рук  недругов...
Задуманный  нами  план  считаю  очень  трудным.  Для  его выполнения следует
подыскать людей (50-60 человек). Ваш Усов".
     Речь  шла  о  террористическом акте большого масштаба, который произвел
бы ошеломляющее впечатление за рубежом и послужил бы сигналом к мятежу.




     С  осени  1926 года, как было условлено во время переговоров Кутепова с
Якушевым,   в  Россию  стали  прибывать  деятели  эмиграции  для  участия  в
террористических   актах.   Прибыли  офицеры  Дроздовской  дивизии  Сусанин,
Коринский,   Андреев  -  все  парижские  шоферы  из  "Союза  галлиполийцев".
Приехали   они   с   ведома  "Треста".  Поместили  их  в  Ленинграде,  чтобы
изолировать  от  Марии  Захарченко и Радкевича. Сусанин настаивал, чтобы ему
поручили    разведывательную    работу.   Этим   типом   пришлось   заняться
основательно.  Его  свели со Старовым. Самая внешность Старова - коренастый,
хмурый,  говорил  так,  что  в  его  словах  чувствовалась воля, упорство, -
производила  впечатление.  Старов  превосходно  разыгрывал  роль убежденного
контрреволюционера-монархиста.   Сусанин   доверился   ему,  рассказал,  что
работал  в  Сюртэ, парижской тайной полиции, и ему известно, что в советском
учреждении в Париже работают тайные агенты Сюртэ.
     Эти сведения были очень важными.
     Сусанин  со  своей  жаждой  деятельности  был  опасен,  но  Коринский и
Андреев  проявляли  вялость.  Это устраивало "Трест". Кутепов хвастал, что у
него есть свои люди в России.
     Опаснее  всего  было  настроение "племянницы". Возвратившись из Парижа,
она  заговорила  о  том, что Якушев ведет двойную игру. На квартире Стауница
происходили долгие разговоры по поводу работы "Треста".
     Мария  Захарченко  ходила  из  угла  в  угол,  курила,  содрогалась  от
нервного возбуждения. Стауниц слушал ее, мрачно уставившись в пол.
     - Я  тебе  говорю:  Якушев  ведет  двойную  игру, для меня это ясно как
день.
     - Двойную игру? С кем же он связан? Неужели с ГПУ?
     - С кем-нибудь из оппозиционеров!
     - Он  не  так  глуп,  чтобы,  создав  "Трест",  подчинить его Троцкому.
Оппозиционеры  его  используют  и  вышвырнут.  Вернее  всего, он работает на
себя.  Он  мыслит  себя  руководителем восстания, будущим премьер-министром,
это вернее.
     - Хорошо! Но почему же он медлит? Почему сдерживает наших людей?
     - Ты опять о терроре?
     - А  ты  разве  против? - Она остановилась и, закусив губу, смотрела на
Стауница  неподвижным  взглядом,  в  упор. В этом смертельно-бледном лице, в
расширенных  зрачках  было что-то пугающее и гипнотическое, подавляющее волю
человека.  Стауниц  понял,  почему  Гога  Радкевич смотрел на нее преданными
глазами верной собаки.
     - Кто  тебе  сказал,  что  я  против  террора?  О  терроре мы поговорим
после...  Надо  разобраться в Якушеве. Ты сама говорила, что он твердо верит
в  падение  советской  власти.  Мне кажется, что он просто не считает нужным
ускорять  события,  и  знаешь  почему?  Потому  что рассчитывает, что за это
время  сойдут на нет претендующие на власть эмигрантские зубры и "Трест" все
возьмет  в  свои  руки.  С  Кутеповым  он  думает  сговориться, Якушев нужен
Александру Павловичу для внешних сношений...
     - А мы должны сидеть сложа руки? Нет, милый!
     Она вдруг бросилась к нему и схватила за плечи:
     - Ты что же? Его оправдываешь?
     - Сумасшедшая!  С какой стати? Я не из тех, кого устраивают бесконечные
оттяжки.  Ты,  кажется,  меня  узнала. На кой черт я занимаюсь коммерческими
комбинациями,  превращаясь  в  нэпмана? Нужна мне моя контора на Болоте! Или
игра  в  карты  по  ночам!  Ну,  коммерческие  комбинации - куда ни шло. Ты,
знаешь,  это  хорошо  маскирует  меня от ГПУ. Но, честно говоря, я просто не
знаю,  куда  девать  энергию! Что меня ждет, даже в случае удачи переворота?
Якушев! Он - на коне! Он создал "Трест", он его душа.
     - А ты?
     - Я   -   за  кулисами.  Я  ни  на  что  не  могу  рассчитывать.  Я  не
государственный  деятель,  самое  большее,  на  что  я могу надеяться, - это
должность  начальника  тайной полиции, да и меня вытеснит старый полицейский
волк Климович.
     - Какая  скромность! Если хочешь знать, ты должен руководить "Трестом",
а  не  этот  питерский чиновник Якушев. И я это говорю не потому, что ты мне
по  душе.  Я умею оценивать людей, несмотря ни на что! Я спрашиваю тебя - ты
против террора?
     - Подожди...  Представим  себе, что покушения и диверсии не удались, не
вызвали  восстания.  Всегда  надо  предвидеть  неудачу, тем более что Гучков
лгун  и  никаких  газов  нет.  Скрыть  участие  "Треста" невозможно, чекисты
перевернут  все  вверх  дном и найдут ниточку, которая ведет к такой большой
тайной  организации.  Это  чудо,  что мы до сих пор существуем. Тогда Якушев
должен   будет   уйти   в  подполье,  а  ничего  для  ухода  в  подполье  не
подготовлено. Он это знает и потому против террора.
     Она  все  еще  шагала  из  угла  в угол, потом остановилась. По телу ее
прошла   судорога.   "Тигрица,  -  подумал  Стауниц,  -  такая  кого  хочешь
застрелит, не задумается".
     - Слушай,  -  наконец  сказала она, - может быть, ты рассуждаешь умно и
верно,  но  я  так  больше  жить  не  могу!.. Что, если перехитрить Якушева,
готовить  покушение с его ведома, а самый момент держать в тайне или сказать
Якушеву  в  последний  момент,  тогда  все  станет  ясно,  он окажется перед
дилеммой: или идти с восставшими, или показать себя предателем.
     Она села рядом, жарко дыша:
     - Ты  -  настоящий человек! Ты должен руководить всем, именно ты! Так я
говорила  Кутепову  в Париже. Ты поедешь в Париж и возьмешь все в свои руки.
Для  начала  поедешь  с Потаповым и Якушевым. Они представят тебя как одного
из главных в "Тресте", потом мы их отодвигаем, и остаешься ты.
     Так  протекали  часы  в разговорах, строились планы. Стауниц до сих пор
обо  всем добросовестно докладывал Якушеву, но теперь у него было неспокойно
на  душе.  Он анализировал поведение Якушева: если вдуматься в его действия,
то  похоже,  что  Якушев старается парализовать активность "Треста". Неужели
он  связан  с  кем-нибудь  из  оппозиции? Нет, не похоже. Он ярый монархист.
Выход  есть  в  поездке в Париж, пока существует "окно", а там развязаться с
Захарченко  и  заодно  с "Трестом", раствориться, исчезнуть где-либо в Южной
Америке.  И там ведь есть эмигранты... С деньгами можно скрыться где угодно.
Надо  добыть  тысячи  две-три фунтов на первое время... И Стауниц решился на
одну  комбинацию,  которая была относительно безопасной, как ему казалось, и
могла  дать  эту  сумму.  О жене и дочери он не думал. Но незаметно для себя
Стауниц  все  более  попадал  под  влияние  Марии Захарченко и оказывался на
положении  презираемого  им  Гоги  Радкевича. На этот раз он оставил мысль о
бегстве  за  границу: еще верил - сможет сделать карьеру после переворота, о
котором мечтала Мария Захарченко.




     Нередко  в жизни драматическое чередуется с комическим. О таком случае,
рисующем, кстати, нравы и быт "белых витязей", мне хочется рассказать.
     В  то время, да и раньше, в Париже, в среде белой эмиграции, было много
разговоров  о  кладах,  о  драгоценностях,  оставленных беглецами из России,
зарытых  в  "земельном банке", замурованных в стенах особняков. Даже супруга
ничтожного  надворного  советника  Кучкина  при  случае рассказывала о своих
фамильных  бриллиантах,  спрятанных  на  чердаке где-нибудь в Золотоноше или
Торжке.  Нужно  ли  добавлять,  что  таких  бриллиантов у супруги надворного
советника  Кучкина никогда не было. Но слухи о кладах, оставленных в России,
не  прекратились.  Мало  того,  не раз предприимчивые господа отправлялись в
опасные  путешествия,  "кустарями" переходили границу и появлялись в городах
и   бывших   поместьях,   разыскивали   клады.   Они   испытывали   жестокое
разочарование,   когда   убеждались   в   том,   что   фамильные  бриллианты
титулованной  особы  давно  уже  поступили  в  местный  финотдел,  найденные
каким-нибудь  скромным  печником  или  бывшим  садовником  этой титулованной
особы.
     История  ротмистра  Анатоля  Таланова  и  его  путешествия  за "золотым
руном"  в  Россию  представляет  собой  не  выдумку,  а факт, и началась эта
история, как говорят, однажды осенним утром.
     Но  прежде  обратимся  к уже знакомому читателям Александру Николаевичу
Ртищеву, бывшему камергеру и бывшему владельцу поместья.
     Ртищев  нашел  себе  пристанище  в  семье Щегловского настоящая фамилия
которого  была  Щегловитов.  Он приходился родственником не более и не менее
как  бывшему министру юстиции Ивану Григорьевичу Щегловитову, о котором граф
Витте  писал  как  о  негодяе, хотя и избегая бранных слов в своих мемуарах.
Кличка Щегловитова была Ванька Каин, и с ней он ушел в небытие в 1918 году.
     Теперь  ясно,  почему  Жоржик  Щегловитов,  родственник  Ваньки  Каина,
превратился  в  Щегловского.  Он  был  женат на Ниночке Нейдгарт, миловидной
особе,  и обитал с ней и ее сестрой Лидией в студии одного художника, в доме
Перцова  на  набережной Москвы-реки. Этот дом представлял собой пятиэтажную,
украшенную  красивой  мозаикой  избу  и  был  похож на дом-пряник из русской
сказки.
     Кроме    большой    студии,    унаследованной    от   своего   близкого
друга-художника  Лидией  Нейдгарт,  здесь  были  две  небольшие  комнатки  с
антресолями.  Одну  из  них  занимал  Ртищев,  другую - супруги Щегловитовы.
Лидия  же  занимала  студию.  Она довольно искусно рисовала цветы. Работая в
отделе  охраны  памятников  старины,  Лидия  имела  охранную грамоту на свою
"студию".  Что  касается  ее  друга  сердца,  то  он проследовал год назад в
Соловецкий  монастырь  по той причине, что свой талант художника применил не
совсем удачно, подделывая советские банкноты, то есть червонцы.
     И  вот  в этом гнездышке появился однажды утром бывший ротмистр бывшего
Нижегородского драгунского полка Анатоль Таланов.
     Это  был  господин лет тридцати с породистым, но довольно помятым лицом
и  изысканными  манерами. Надо сказать, что в Париже Таланов некоторое время
был  пайщиком  ресторана  "Каво  Коказьен"  и там встретил человека, который
устроил  ему  поездку  в  Россию  через  кутеповскую  организацию  РОВС. Эта
организация  прослышала  от  Таланова  о драгоценностях стоимостью в миллион
золотых  рублей,  зарытых  в "земельном банке", в имении князей Голицыных, в
тридцати пяти верстах от станции Бологое.
     Переброшенный  Артамоновым через эстонское "окно", Таланов получил явку
к  Стауницу,  а  тот  направил  пришельца  к  члену  организации  МОЦР Жоржу
Щегловитову.
     Что-то  в  Таланове не понравилось Стауницу. Вообще он не очень верил в
то,   что   сокровища  стоимостью  в  миллион  рублей  могут  быть  запросто
замурованы  в  часовне, в фамильном склепе близ сельской церкви. Но чем черт
не шутит!..
     Таланов  был, что называется, душа общества. Сестры, Ниночка и Лидочка,
слушали  парижского гостя раскрыв рты, когда он за чашкой чая рассказывал им
о чудесах "светоча мира" - Парижа.
     - Я  не  предполагал, медам, что в нашей нэповской Руси еще сохранились
такие  милые,  такие  женственные,  обаятельные создания! Я представляю вас,
медам,  в  туалетах  от  Пуарэ  или  Пакена! Боже мой, вы бы свели сума весь
Париж!  Надо  сказать,  что  русские дамы имеют успех: par exemple*, Тыркова
вышла  замуж  за  Уильямса,  редактора  "Таймса",  а Лидия Николаевна - леди
Детердинг,  супруга  нефтяного  магната...  Она  делает  столько добра. Нет,
медам,  я  представляю  себе,  какой  вы  бы  имели успех с вашим врожденным
изяществом,  с  вашим  шармом,  этим  дворянским,  я  бы сказал тургеневским
шармом, который сохранился только в лучших дворянских семьях...
     ______________
     * Например (франц.).

     Ртищев  и  Щегловитов уставились на ротмистра Таланова, соображая, что,
конечно,  не  ради  этих  галантных  излияний пожаловал из Парижа непрошеный
гость.
     Но  вскоре все объяснилось: гость спросил, где бы он мог побеседовать с
господами мужчинами по делу.
     Они  уединились в спальне Щегловитовых. Ниночка в это время отправилась
к  маникюрше,  а  Лидочка  принялась  рисовать  цветочки  - ее картинки были
довольно ходким товаром на Центральном рынке.
     - Я  имею  поручение  РОВС  найти  я  доставить  в  Париж драгоценности
Голицыных.  Эти  драгоценности  замурованы  в  часовне,  в  фамильном склепе
Голицыных,  близ  сельской церкви имения Ложенки, если не ошибаюсь, Тверской
губернии.  Все  это  изображено  точно  на плане, который я храню в укромном
месте.  Без  вас,  господа,  мне туда не добраться. Вы оба вполне легальные,
будем  так  говорить, советские трудовые граждане. Но в то же время вы члены
МОЦР.  Вы должны знать, что речь идет не о каких-нибудь ничтожных камешках в
полкарата,  а  о  родовых  голицынских бриллиантах... Это миллионы, господа,
миллионы!  И  наше  возрожденное государство воздаст вам, патриотам, должное
за   вашу   помощь   в  розысках  клада  по  закону,  со  всеми  вытекающими
последствиями.
     Ртищев  и  Щегловитов  слушали  как  зачарованные.  В самом деле, не по
пустякам  же  прислан  сюда  Таланов, пренебрегший опасностями, ползавший на
брюхе по грязи через границу.
     Но  тут  выяснилось  одно  непредвиденное  обстоятельство: оказывается,
Лидочка  бросила  рисовать  свои  васильки  и  маргаритки и подслушивала под
дверью.  Не  успел  Ртищев  произнести  хоть  слово по этому поводу, как она
ворвалась и с запалом воскликнула:
     - Боже  мой!  Неужели  вы не понимаете, что я, именно я вам необходима!
Несчастные!  Как  вы проникнете в эти Ложенки? Вас схватит за шиворот первый
сельский   милиционер.  Я  достану  вам  справку  отдела  охраны  памятников
старины,  вы,  то  есть  мы,  поедем  туда  под  видом ученых-археологов для
археологических раскопок.
     - А  ведь  Лидочка  права! - сказал Жорж Щегловитов. - Но ради бога, ни
слова Ниночке, она такая болтушка. И так далека от всего этого...
     Весь  день  все,  кроме  Ниночки,  с  таинственным  видом уединялись по
углам.  Впрочем, Таланова приставили к Ниночке, чтобы отвлечь ее внимание, и
он  неутомимо  болтал  с  ней о том, что именно носят в Париже, как выглядит
ночной Монмартр, какие витрины на рю де ла Пэ.
     Между тем в студии Лидочки зрел заговор.
     - Мой  план  такой, - говорил Ртищев, - неужели же мы все это богатство
передадим  какому-то  РОВС,  где  спят  и  видят,  как  бы  прикарманить эти
миллионы?  И  кто  повезет? Этот ротмистр, которому я бы серебряной ложки не
доверил, а не то что миллион!
     - Подождите,  -  сказала  Лидочка. - Вы понимаете, что этот ротмистр ни
черта  не понимает в вашей ситуации? Мы скажем ему, что бумаги отдела охраны
памятников  старины  можно  получить  только  в Бологом... Власть на местах,
понимаете?  Затем  мы  трое  -  я, Жорж и вы, mon cher Ртищев, - выезжаем со
справкой,  которую  я  уже  добыла,  в Бологое, едем в эти самые Роженки или
Ложенки  с  кое-каким  инструментом,  будто бы необходимым археологам, и все
остальное всем понятно.
     - А как же он? Ротмистр?
     - Ниночка  вскружила  ему голову... Он будет счастлив остаться здесь на
денек-другой.  А  мы  скажем  ему, что едем хлопотать о справке, получив ее,
дадим ему телеграмму, и он выедет в Бологое, где мы его будем ждать!
     - А  есть  еще  люди,  которые  считают, что у женщин нет практического
ума! - воскликнул Щегловитов.
     - Все  хорошо,  -  сказал  Ртищев, - но вы забыли главное... План! План
часовни,  склепа  и  места,  где  замурован клад, - он у Таланова. Без плана
нельзя ехать. Мы ничего не найдем.
     - План у него зашит в лацкане пиджака.
     - Откуда ты знаешь?
     - Он проболтался Ниночке.
     И тут опять помогла гениальная Лидочка:
     - Мне  нужно  полчаса времени, чтобы распороть лацкан, вытащить бумажку
или,  вероятно,  клочок  полотна  с  планом часовни и склепа. Но как снять с
него пиджак?
     - Ночью.  Он  будет  ночевать  в  моей  комнатке, - сказал Ртищев, - на
софе.
     - Чепуха! Он проснется. Вы представляете себе, что будет?
     - Есть идея! - воскликнул Жорж Щегловитов.
     И вечером он предложил гостю принять ванну.
     - Именно   об   этом   я   вас   хотел  просить!  Именно  об  этом!  Вы
представляете, я ведь с дороги... И как это любезно с вашей стороны.
     - Мой халат и туфли к вашим услугам...
     Через  четверть  часа ротмистр в халате и туфлях проследовал в ванну. И
в  ту же минуту Лидочка принялась за работу. Из лацкана его пиджака вытащила
клочок  полотна.  На  нем  буквами  и  стрелками  был  нанесен план часовни,
фамильный  склеп и крестиком место, где замурован клад. Затем Лидочка зашила
лацкан так, что никто бы не отличил новый шов от старого.
     В  эту  минуту  Ртищев  показывал  Ниночке  старинный  пасьянс,  а Жорж
Щегловитов стоял "на страже" у дверей ванны.
     На  следующее утро Таланову было сказано, что вся троица едет в Бологое
за  "документом"  и  ему  надо  ждать  телеграммы.  Получив  ее,  немедленно
выезжать в Бологое.
     - А почему бы мне не поехать с вами?
     - Безумец!  В  вашем  положении  нельзя рисковать. Мы подготовим все, и
тогда вы приедете.
     - Вам  скучно  будет  со  мной?  Не  правда  ли?  -  кокетливо спросила
Ниночка.
     Таланов  только  вздохнул...  Умильный взгляд его скользнул по округлым
плечикам Ниночки.
     ...То,  что  произошло  дальше,  в  поезде  "Максим"*,  в переполненном
вагоне,  с  трудом  поддается  описанию. Ехали, чтобы не очень выделяться, в
сапогах  и брезентовых плащах. Лидочка в старой жакетке, платочке и каких-то
солдатских  ботинках.  У  нее  на  груди  хранились  бумажка  отдела  охраны
памятников  старины  с  перечислением  фамилий  двух археологов и их ученого
секретаря "тов. Лидии Нейдгарт" и, разумеется, план часовни.
     ______________
     *  Так  назывались  тогда  местные товаро-пассажирские поезда, ходившие
очень медленно.

     В  Бологом подрядили мужика с телегой и тридцать пять километров месили
грязь  по  проселку.  Наконец добрались до села Ложенки, но никакой часовни,
ни  родового  склепа  близ  сельской церкви не обнаружили. Установили также,
что никакого имения Голицыных в этих местах нет и не было.
     Обратный  путь  - тридцать пять километров по проселку, ожидание поезда
на  Москву  (в скором не было места), снова "Максим", и переполненный вагон,
и опоздание на два часа... В четвертом часу ночи наконец Москва.
     Шли  пешком.  Ртищев  останавливался,  задыхаясь.  Лидочка ругалась как
извозчик  (извозчиков  в  этом  часу  ночи  не было). Жорж Щегловитов мечтал
только  о  теплой  постели,  о том, чтобы склонить голову на подушку рядом с
золотоволосой головкой Ниночки.
     Он  открыл  дверь  в квартиру своим ключом. Лидочка кинулась в чем была
на  тахту;  Ртищев,  тяжело  дыша,  остался сидеть на пуфе; Жорж Щегловитов,
стащив  грязные  сапоги,  в  носках  вошел в свою спаленку... и тут раздался
дикий  вопль.  Это  взвыл  от  ярости  Жорж.  Рядом с золотоволосой головкой
Ниночки  покоилась  стриженная  ежиком  голова  ротмистра Таланова, он спал,
обнимая   округлые   плечики   Ниночки...  Дальше  произошла  грубая  сцена,
закончившаяся дракой двух мужчин, которую я описывать не берусь.


     Стауниц  был  разбужен  на рассвете и, отворив дверь, увидел украшенную
большим синяком физиономию ротмистра Таланова.
     Он  выслушал его путаный рассказ и понял, что ни часовни, ни склепа, ни
голицынских  миллионов не существовало в действительности, а план был куплен
за  двести  франков  у  какого-то  штабс-ротмистра  Гродненского  гусарского
полка, племянника князя Голицына, умершего три года назад.
     Якушев  сразу  выразил  сомнение  в  реальности  этой затеи, как только
услышал  о  прибытии  Таланова,  но  не  вмешивался:  он  считал,  что визит
Таланова послужит еще одним доказательством легкомыслия эмигрантов.
     Пришлось  отправить  Таланова  через  "окно  обратно к его друзьям, это
было необходимо, чтобы поддержать солидную репутацию "Треста".
     Будучи  в  гостях  у  Кушаковых,  Стауниц  обратил  особое  внимание на
изумруды  мадам  Кушаковой,  и, как у всякого авантюриста, у него возник еще
не сформировавшийся план использовать этот реальный клад.
     Жорж Щегловитов, разочарованный в "белом движении", отошел от МОЦР.
     Что  же  касается  Ртищева,  то  для него поездка за голицынским кладом
кончилась  плохо:  он  жестоко  простудился,  простуда  перешла в воспаление
легких, и камергер, член Политсовета МОЦР, приказал долго жить.




     Якушев  чувствовал  враждебность  Захарченко  и  в  беседе  с Артузовым
предложил,  чтобы  с  ней встречался от имени "Треста" Стауниц. Конечно, он,
Якушев, будет его инструктировать.
     - А вы убеждены, что Захарченко изменила к вам отношение?
     - Мне  не раз говорил об этом Стауниц. Сказал, что она злится на меня и
Потапова,  мы, мол, затираем Стауница, не даем ему хода в "Тресте". Я думаю,
что  он  это  сказал,  отчасти  чтобы  укорить  нас,  то  есть руководителей
"Треста".
     - Вы  верите  Стауницу?  Впрочем, это на него похоже. Вообще не вредно,
чтобы  эта  дама  думала, что в "Тресте" существуют разногласия между вами и
Стауницем.  Хорошо даже, если у вас будет с ним при ней легкий конфликт. Это
отвлечет  ее.  Она  ведь  ко всему еще любит интриги. Разумеется, Захарченко
примет   сторону   Стауница,   и  это  вызовет  с  ее  стороны  еще  большую
откровенность  с  ним. Важно только, чтобы Стауниц был в ваших руках. Чем вы
его можете держать? И удержите ли?
     - Не  сомневаюсь.  Я создал впечатление, что у меня скоро будут большие
средства от Коковцова. Стауниц уверен, что ему перепадет малая толика.
     - Конечно,  этот  прожженный авантюрист пока слушается вас, но верит ли
он вам? Верит ли, что вы настоящий монархист и контрреволюционер?
     - Пока да.
     - Пока...  Надо,  чтобы  он  вам  верил,  надо!  Он  ближе,  чем  вы, к
Захарченко.  Нам очень важно от нее знать, что именно затевает Кутепов. А он
что-то  затеял. И Захарченко об этом знает. Придется опять поручать эту даму
Стауницу,  и не выпускайте его самого из рук. А с ней держитесь такой линии:
мы, мол, делаем высокую политику, и вы, будьте любезны, нам не мешайте.
     Прошло  несколько  дней.  Якушев решил разыграть легкую размолвку и при
Марии  Захарченко  заспорил со Стауницем по поводу устройства белогвардейцев
(под  видом  рабочих)  на лесоразработках в Польше, в приграничных участках.
Якушев предложил не поднимать этого вопроса у поляков.
     - В  общем,  мы  сидим у моря и ждем погоды, - мрачно сказал Стауниц. -
До  сих  пор  мы  не  дали ответа по поводу нового начальника штаба. Потапов
стар и болен.
     - Пришлют  кого-нибудь  вроде  Сусанина,  и  возись  с ним. Мне оказано
высокое  доверие  его  высочеством,  и,  пока  я  его  не  лишен,  прошу  не
вмешиваться в мои действия.
     Якушев   ушел,   сухо   простившись   с  Захарченко,  которую,  видимо,
обрадовало даже это легкое столкновение Стауница с Якушевым.
     А  Стауница  это столкновение навело на размышления о своем будущем. Он
рассуждал  так:  если  совершится  переворот  и  у  власти  окажутся деятели
"Треста",  то  его положение все же будет неопределенным из-за разногласий с
Якушевым.  Да  и  придут  ли  к  власти  деятели  "Треста"?  Не  Якушеву  же
возглавлять  правительство!  Нужен  военный,  нужен диктатор. Потапов? Он не
строевик,  а генштабист, притом у него слабое здоровье и не хватает железной
воли,  решимости.  Значит,  несомненно  захватит власть Кутепов. У него есть
все,  что  нужно  диктатору:  воля,  энергия, жестокость, он не остановится,
пройдет  через  горы  трупов  к  власти. Недаром он стремится засылать своих
людей  в  "Трест", - значит, для Стауница выгоднее ориентироваться на РОВС и
Кутепова. С его помощью можно пробраться за границу, если дело затянется.
     А путь к Кутепову самый верный через Марию Захарченко.
     В  ее  поведении  нельзя  было  не  заметить,  что она старалась увлечь
Стауница  как женщина. "Что-то завлекательное в ней есть", - думал Стауниц и
решил  сблизиться  с ней. Она, как родственница Кутепова, могла позаботиться
о  карьере Стауница. Радкевич? Это не смущало. Стауниц знал, как относится к
Радкевичу его супруга.
     Стауниц   часто   оставался   наедине   с   Марией  и  однажды,  слушая
восторженные отзывы Марии о Кутепове, сказал:
     - Так  может говорить о мужчине не родственница, а женщина, которая его
любила и любит.
     - Я люблю сильных людей.
     - А Радкевич?
     - Он был другим в гражданскую войну.
     - Значит, любите... сильных людей? Я могу себя причислить к ним?
     Она посмотрела на него и кивнула.
     Этот   разговор  происходил  в  складе,  на  Болоте.  Мария  Захарченко
полулежала  на  старом  продавленном  диване, где обычно дремал Подушкин. На
этот раз его не было, его куда-то услал Стауниц.
     - Черт  знает  что!..  -  сказал  он, наклоняясь к ней. - Никогда бы не
подумал, что такая женщина, как вы, может меня волновать.
     - Это при хорошенькой жене?
     Он усмехнулся:
     - У  меня  привычка  анализировать,  и  я  думаю,  что  влечение  к вам
происходит  оттого,  что  между  смертельным риском и половым влечением есть
непреодолимая связь. А как вы думаете?
     Ответа  не было, то есть он был. Мария Захарченко и Стауниц остались до
поздней ночи в складе, на Болоте.
     Когда они уходили, Стауниц сказал:
     - Непрезентабельный уголок для любовных свиданий.
     - А не хотите ли теплушку, загаженную солдатней? Всякое бывало.
     Он помолчал и спросил:
     - А как же Радкевич?
     - Пусть это тебя не беспокоит.
     "В  общем,  все осложнилось, - подумал Стауниц, - как бы только об этом
не  узнал  Якушев...  Ну,  а если узнает... Кажется, деньги Коковцова - миф.
Нет,  надо  взяться за дело самому. И мне надо за границу! Но как? Без гроша
далеко не уедешь".




     Все   труднее   становилось   Якушеву  удерживать  Марию  Захарченко  и
Радкевича  за  городом, на зимней даче. Для Захарченко нужно было изобретать
новые  поручения:  расшифровывать ответы "С мест" и зашифровывать инструкции
"местам"  она  уже  не хотела. Зимой и осенью ее угнетала тишина, монотонный
шум  елей  под  окном.  Единственное,  что отвлекало от мрачных мыслей, было
появление  Стауница.  Радкевич, работая в авторемонтной мастерской в Москве,
возвращался  домой  поздно  вечером.  Но для Марии Владиславовны стало ясно,
что  он догадывается о причине частых визитов Стауница. Она ждала объяснения
и заранее готовилась к нему.
     Как-то  вечером,  когда  Гога  уныло  сидел  в  углу  и  делал вид, что
дремлет, она вдруг встала и, остановившись против него, сказала:
     - Нечего играть в молчанку! Говори!
     Он вздрогнул от неожиданности:
     - Лучше не надо - не место и не время.
     - Это будет всегда... Говори!
     - Ты сама знаешь.
     - Что  я  знаю?  Что я живу со Стауницем? Ты это хотел сказать? Нужна я
ему!
     - Значит, нужна.
     Она усмехнулась и взяла папиросу. Закуривая, сказала:
     - Не  я  ему,  а  он  мне нужен. Ну и живу с ним. И что? Убьешь его или
меня? Обоих? Идиот.
     - Мы с тобой венчались...
     - Это  здесь.  А  сошлись  под ракитовым кустом. В какой-то халупе, под
Курском,  на  земляном  полу. "Нас венчали не в церкви" - так, кажется, пели
настоящие террористы.
     - А мы не настоящие?
     - Ты - нет.
     - Прикажешь мне радоваться тому, что ты его любовница?
     - Все, что я делаю, делается ради нашей цели.
     - И спишь с ним ради этого?
     - А ради чего же? Я давно уже не женщина. Ты это знаешь.
     - Со мной - да.
     - С  тобой,  с  ним - все равно. Я тебе не обещала верности. Ну хорошо.
Там  в  графине  что-то осталось... Налей себе и мне. Выпьем, нас черт одной
веревочкой связал.
     Он поднялся, достал графин и рюмки.
     Они выпили по рюмке, он с жадностью, она с отвращением.
     - Слушай,  Гога!  Он  будет у меня здесь, - она сжала пальцы в кулак. -
Будет  делать,  что я хочу... это настоящий, не Якушев же, старая лиса, и не
ты.  И  не  мешай  мне,  слышишь!  Ничего хорошего не будет, если попробуешь
мешать.  Лучше  пей,  если  тебе  трудно. Я знаю одно: в случае провала мы с
тобой  не  переживем  друг  друга. А если нет? Ты понимаешь, что будет?.. Но
когда  же,  когда? Я схожу с ума в этих стенах, в этой деревянной клетке, от
этой тишины. Я почти не сплю. Веронал не помогает.
     Он вдруг прислушался:
     - Кто-то идет... Если он?
     Она вскочила и притянула его к себе:
     - Если он - ты уйдешь.
     Кто-то два раза слабо стукнул в окно.
     - Открой. И уходи.
     Радкевич вышел в сени. Потом в комнату первым вошел Стауниц.
     - Ты что-то нынче рано, - сказал он Радкевичу. - Попиваете водочку?
     - Подожди, - сказала Захарченко. - Гога?
     Радкевич  схватил  с  вешалки пальто и фуражку, бросился в сени. Слышно
было, как хлопнула дверь.
     - Так,  -  сказал,  усмехаясь,  Стауниц.  - Здорово это у вас делается.
Высшая школа дрессировки.
     - Не издевайся. Это может плохо кончиться.
     - Это  кончится  вот  чем...  -  Стауниц  показал  на  графин, - я этих
неврастеников  знаю.  Весь день я мотался в городе, выбрался к тебе вечером,
рассчитывал, что он задержится.
     - Все аферы?
     - А  ты  думала?  Пока меня считают просто аферистом, коммерсантом, я в
полной безопасности.
     - Ты умница.
     - Умница?  Якушев  вчера завел разговор о тебе. "Интересная женщина", -
сказал  с  намеком. Я на всякий случай ответил: - "Бальзаковский возраст. Не
в моем вкусе".
     - А какое ему дело до нас?
     - Какое?  С  его  точки  зрения,  этот  скандал в благородном семействе
может отозваться на делах "Треста".
     - Никакого скандала. Ты же видел.
     - Да. Здорово у вас получается в свете, - сказал и рассмеялся.
     Смех  был  вынужденный.  Он  не переставал думать о бегстве за границу,
пока   действуют  "окна".  Но  деньги,  деньги...  Стауниц  утаил  от  Марии
продолжение разговора с Якушевым.
     Когда речь зашла о денежной помощи из Парижа, Якушев сказал:
     - Вы проявляете слишком большой интерес к этому вопросу.
     - Вы  думаете?  -  окрысился  Стауниц. - Я в трудном положении, крупная
сделка прогорела.
     - При чем тут "Трест"?
     - При том, что Кушаков может обратиться куда следует.
     - Этого только не хватало. Уголовщина потянет за собой другое дело.
     - Вот об этом я и говорю.
     - Большая сумма?
     - Порядочная. Десять тысяч золотом.
     Якушев слегка присвистнул и задумался.
     - Я  думаю,  что  "Трест"  должен  вас  выручить,  если все устроится в
Париже.
     - А вы собираетесь?
     - Да,  Эдуард  Оттович,  скажу  напрямик, ваша дама сердца и ваши с ней
отношения  меня  устраивают только в том смысле, если я буду через вас знать
все,  что  затевает Мария и ее покровитель Кутепов. Мы должны это знать. При
авантюризме  Кутепова можно ожидать любой дикой выходки. Ему ничего не стоит
ради  эффекта  подставить  под  удар  "Трест",  наше  с вами детище. И тогда
повторится провал в десять раз ужаснее ленинградского.
     - Я вас понимаю. Вы будете знать все.
     На  этом  кончился  их  разговор.  Они разошлись, как будто поладив, на
самом же деле ни тот, ни другой не верили друг другу.




     Хотя  фирма  "Кушаков  и Недоля" уже давно не вела никаких коммерческих
дел  со  Стауницем,  он  все  же остался добрым знакомым супругов Кушаковых,
навещал  их  по  вечерам,  когда там играли в карты, и временами использовал
особняк  для  встреч  с  "дипломатами":  мадам  Кушакова  имела склонность к
светским знакомствам.
     Роман  Бирк  теперь  приезжал  в  Москву  изредка  как  дипломатический
курьер.  В эти дни он навещал Кушаковых и в один из таких визитов застал там
Стауница.  Он  очень оживился, увидев Бирка, и решил попытаться добыть через
него  денег.  Об  этой  комбинации  Стауниц  мечтал давно. Улучив минуту, он
вызвал  Бирка  на  террасу.  Бирк  держался  настороже, знал, что Стауниц не
подозревает,  кто  на  самом  деле  руководит "Трестом". По заданию Артузова
Роман  Густович  играл  роль  безропотного  агента эстонской разведки, и это
было видно по тому, как с ним заговорил в тот вечер Стауниц:
     - Ну,  теперь  вы  уже  не  боитесь  себя  скомпрометировать? Должность
дипкурьера, по-моему, создана для того, чтобы заниматься контрабандой.
     - Вы в этом уверены?
     - Абсолютно.  Помните  наш  разговор в Пассаже о картинах и драгоценных
камешках?
     - Помню,   это  было  давно...  Откровенно  говоря,  я  боюсь  потерять
должность. Наше министерство...
     - Слушайте.  Не втирайте мне очки. Ваш начальник не в министерстве, а в
эстонской разведке. Вы посвятили в наши планы вашего дядюшку Аду Бирка?
     - Конечно...  Но  он забыл... Притом, мне кажется, вы в вашем положении
должны бы избегать таких сделок.
     - Почему?   Простая   коммерческая   сделка.  Ничего  противозаконного.
Частное лицо имеет право продавать принадлежащую ему вещь.
     - Для вывоза за границу?
     - А  я  этого  не  знаю.  Я  комиссионер,  и только. Хотя тут дело не в
комиссии,  а  в  том,  что надо же когда-нибудь оказать услугу лицу, которое
нам,  -  он  подчеркнул  слово  "нам", - полезно. Короче говоря, - продолжал
Стауниц,  усмехаясь  обычным презрительным смешком, - речь идет о знаменитых
изумрудах светлейшей княгини Ливен. Хотите их видеть?
     - Почему же... любопытно.
     - Изумруды,  брошь  и серьги вы можете видеть на хозяйке дома Агриппине
Борисовне Кушаковой.
     - Да.  Я  обратил  внимание.  Действительно, это чудо. Эту прелесть она
продает?
     - Видите  ли, Кушакова с мужем собираются в Киссинген. Кто-то обещал им
устроить  поездку.  У  старика  все  деньги в деле, а эти изумруды - большая
ценность,  они  обращают  на  себя  внимание.  Мадам заплатила за них старой
княгине   пять  тысяч  рублей  золотыми  империалами  несколько  лет  назад.
Изумруды  стоят  в  десять раз дороже. Ваш дядя может их приобрести всего за
две  тысячи английских фунтов. Архивыгодная сделка. Но все это должно быть в
абсолютном секрете. Как-никак вещи уйдут за границу.
     Роман Бирк с удивлением смотрел на Стауница:
     - Все-таки я не понимаю, какой смысл вам заниматься этим делом?
     - Я  же  вам  сказал.  Надо  оказать  услугу людям, которые помогли мне
устраивать  у  себя встречи с нужными людьми. Вы думаете, что нельзя оказать
такой простой услуги?
     - Хорошо.  Допустим,  дядя  согласится  купить эти изумруды. Как же все
это произойдет?
     - Вы  мне  доверяете?  Дядя  вам  доверяет?  Вы вручаете мне две тысячи
фунтов  и  получаете  от меня изумруды в футляре с гербом княгини Ливен. Вы,
надеюсь,  понимаете, что Кушакова предпочитает произвести эту операцию через
посредника, а не прямо с вами... Вы... чужой.
     Роман  Бирк  уклонился  бы  от этой сомнительной сделки, но в последнее
время  его  отношения  с  дядей  ухудшились,  да и в эстонском штабе были не
очень   довольны   Бирком,  его  считали  слишком  осторожным.  Если  бы  не
влиятельный  дядя,  с  таким  агентом  давно бы расстались. Но в Ревеле Бирк
нужен  был  "Тресту".  Кроме  того,  если  Кушаковы  действительно оказывали
услугу  "Тресту"  и  могли  оказывать  эти услуги в будущем, то почему бы, в
свою  очередь,  не оказать им услугу через Стауница? Для пользы дела. Вот по
этим  соображениям  Бирк и согласился участвовать в комбинациях Стауница как
доверенное лицо дяди Аду Бирка.
     Вышло  так, что Стауницу в руки попали две тысячи фунтов стерлингов, но
Роман  Бирк  не  получил  изумрудов.  Стауниц  обещал  доставить их вечером,
однако  прошло  один, два, три вечера, а Роман Бирк не мог застать Стауница.
Агриппина  Борисовна  сказала,  что она и не думала продавать изумруды. Бирк
уехал  в  Ревель в отчаянии после тяжелого объяснения со Стауницем, которого
все-таки отыскал где-то в ресторане.
     Две  тысячи  фунтов  остались  у  Стауница.  И  это  имело значение для
событий, которые вскоре произошли.




     20  ноября  1926 года Якушев перешел границу. Он направлялся в Париж. В
Ревеле  его  ждала  "племянница".  Там ей следовало встретиться с Якушевым и
вместе  с  ним  ехать в Париж. Захарченко встретила Якушева почти враждебно.
Он  сразу  это  почувствовал  и решил пригласить ее на обед, который давал в
его  честь  майор  Пальм  из  эстонской  разведки.  Якушев  рассчитывал, что
внимание  к  его  особе  эстонского  штаба  произведет  впечатление на Марию
Захарченко.  За  обедом,  сильно  выпив,  майор  Пальм  провозгласил тост за
монархию  в  России  и  за  присоединение  к ней Эстонии. Второй тост был за
Якушева,  за  его  светлый  ум, за будущего министра иностранных дел будущей
России.  Мария  Захарченко  была  взволнована.  Она  даже и не предполагала,
каким  авторитетом  пользуется  Якушев. После обеда, в салоне гостиницы, она
скромно подошла к Якушеву и виновато сказала:
     - Простите меня, Александр Александрович.
     - Простить вас? Что вы такое натворили?
     - Я подозревала вас.
     - В чем?
     - В  самом худшем. В измене нашему делу. Теперь я вижу, вы работаете не
для себя, а для России и ее государя. Но почему вы против террора?
     - Вы  странная женщина. Террор для вас навязчивая идея. Но когда террор
решал  все?  Наконец,  вы  верите  в Гучковых, а я нет... Увидим... Вы очень
странная  женщина.  Правда  ли,  что  вы  расстреливали  из пулемета пленных
красноармейцев?
     Она подняла голову, и Якушев увидел в ее глазах удивление.
     - Приходилось. А что?
     - Зачем  же делать это своими руками? Любой фельдфебель мог это сделать
не  хуже.  Потом,  я  не  сентиментален,  но  стрелять в безоружных пленных,
русских людей...
     - А  куда  их  девать?  Не таскать же с собой. Представьте, завтра наше
дело  удастся. Что вы будете делать? Ведь таких будут сотни тысяч. Амнистия?
Чепуха!
     И, зевнув, она встала:
     - Спокойной ночи.
     Накануне  их  отъезда  в  Париж  из  Москвы  пришла  шифровка.  Стауниц
требовал  ее  возвращения: Гога Радкевич запил, с ним нет сладу, поругался с
Зубовым,  это  становится  опасным,  никакие убеждения на него не действуют.
Захарченко  знала,  что  такие  истории с ним случались во время гражданской
войны.  Но теперь, в такой ситуации? Она была вне себя от ярости. Вернуться,
в  Москву! Это означало, что Якушев поедет без нее и будет гнуть свою линию.
Но делать нечего. Пришлось вернуться.
     В  Париже,  на  вокзале,  Якушева  встретил Кутепов. С паспортом на имя
Келлера  Якушев  остановился в гостинице на Елисейских полях. В том, как его
встретил  Кутепов,  Якушев  почувствовал  некоторую  настороженность и решил
перейти в наступление.
     Разговор наедине начался с того, что Кутепов сказал:
     - История с газом - сплошная ерунда, обман. Гучков все наврал.
     - Ну  что  ж,  Александр  Павлович? Я с самого начала не верил, а Мария
Владиславовна  возненавидела  меня  за  это...  Выходит, что я прав, - почти
закричал  Якушев,  -  я, а не она! Разве я против активности? Нужно реальное
дело,  а  не блеф! Нельзя работу многих месяцев принести в жертву истеричке,
бабе, кликуше!
     Кутепов поморщился.
     - Да,  именно кликуше, Александр Павлович! Пусти эта стерва не путается
у  нас  под  ногами!  - Якушев подошел к столу, налил себе воды в стакан, но
пить  не  стал.  - А вы тоже хороши, генерал... Требуете эксперта, посылаем,
молодой  человек  рискует  жизнью,  приезжает.  И  что  в  результате? Пшик!
Никакого  газа,  никакого  немца-химика.  Одна  болтовня. Неужели ради того,
чтобы молодого человека обласкал "Верховный", стоило его посылать в Париж?
     - Дорогой  мой...  Прежде всего не волнуйтесь. Я знаю Марию, как самого
себя,  вижу  все  ее  недостатки,  но  вижу  и достоинства - верность долгу,
способность  жертвовать  жизнью,  если надо... Конечно, ей не следует давать
много  воли.  - Кутепов даже лебезил перед Якушевым, но тут же подсунул свой
план:  - Генерал Юзефович предлагает свое имение как базу для галлиполийцев.
Можно сосредоточить человек сорок - пятьдесят, готовых на что угодно.
     - Знаю,  слышал. Он просто хочет нажиться на этом! Надо, видите ли, там
построить  нечто  вроде  казарм  под  видом складов, и на это нужно дать три
тысячи  долларов!  А  где  их  взять?  Вот  прислали еще одного сукина сына,
ротмистра  Таланова,  наврал, что в имении Голицыных закопаны драгоценности.
Перебросили  его  через  наше  "окно",  возились с ним, поселили у одного из
Щегловитовых.  Он  полез  к  его  жене,  ему набили морду и выгнали. Никаких
драгоценностей не было. Пришлось этого дурака перебросить обратно.
     Действительно,  скандальная история, кто бы мог подумать... Нам надо бы
обсудить  все  вопросы  вместе с вашим Политсоветом где-нибудь в нейтральном
месте,  ну  хотя  бы  в Варшаве, у Артамонова. Правда, он на меня дуется, не
понимаю, за что...
     - Я-то  знаю. Он за нас обижается. За "Трест"... Получается так, что вы
больше Марию Владиславовну слушаете, чем нас.
     - Ну  что  она вам далась! Хотите - уберем ее, пошлем вам преображенца,
офицера  генерального  штаба  Богдановича. Умница, тактичный. Потапову будет
отличный  помощник.  -  И  чтобы  окончательно  загладить вину, доверительно
добавил:  -  "Верховный"  приказал  привезти  вас  к  нему  в Шуаньи. Вы его
околдовали, чародей вы эдакий...
     Так кончилось это свидание Якушева с Кутеповым.
     Перед отъездом Артузов предупреждал Якушева:
     - Думаю,  что  вас  встретят  хуже,  чем  раньше. Им надоело ждать, они
настроились  на  активные действия. Сколько же можно вам их водить за нос? Я
надеюсь  на  вашу  ловкость.  Кроме  того,  в последнее время они чаще стали
действовать  помимо  вас,  нам  надо  разузнать,  что  там происходит вокруг
"Верховного" и в РОВС.
     Визит  к  "Верховному" состоялся. В Шуаньи Якушев застал полный развал.
В доме шел ремонт, пахло котлетами с луком. Сыро, холодно.
     У  камина  греется  "свита":  барон  Сталь  фон Гольстейн, барон Вольф,
Оболенский,  Трубецкой, генерал Лукомский, Кондзеровский, Шереметев, Скалон,
доктор  Малама;  всем  надоело  ждать,  все недовольны. Уже поделили посты -
кому  генерал-губернаторство,  кому  министерство,  кому  быть при дворе его
величества. А тут сиди и жди. Якушева встретили сухо.
     Вошел "Верховный" - в грязных сапогах, в какой-то засаленной куртке.
     Бросил  на  Якушева  косой  взгляд. Настроен воинственно. Видимо, через
Кутепова постаралась Захарченко.
     - Действовать надо, действовать!
     - Ранее двух лет нельзя и думать, ваше высочество.
     - Чепуха!  По  обстановке  ясно.  Надо  ожидать  переворота в ближайшие
недели, месяцы...
     Якушев  вздохнул, попросил разрешения закурить. Раньше "Верховный" брал
у  него "русскую" папиросу с мундштуком, теперь не взял: вероятно, сердился.
Атмосфера не очень приятная.
     - Ну, что молчите?
     Якушев  думал:  Брусилов говорил о Николае Николаевиче, что когда-то он
был  лучшим  в  тех условиях главнокомандующим. Был. По сравнению с Николаем
Вторым.  А  теперь  -  в  этой  обстановке,  с  этой убогой "свитой", глупой
самоуверенностью и фанфаронством...
     - Как  прикажете, ваше высочество... Могу говорить, и, как всегда, одну
правду.  Мешают нам, ваше высочество. Посылают неподготовленных молодцов, не
понимающих  обстановки,  не  знающих конспиративной азбуки. Они путают явки,
не  знают  даже советских сокращений, приходится с ними нянчиться, уберегать
от ареста. О газах вам изволили докладывать?
     - Этот Гучков!
     - А мы посылали к нему толкового человека, военного химика...
     - Молодец. Мне он понравился.
     - И  что же, ваше высочество, вернулся счастливый, вы его обласкали. Но
пользы  никакой.  Вы  как-то изволили сказать, что белая армия фактически не
существует.  Есть  только  Красная  Армия.  Врангель  утратил  популярность,
"армия в сюртуках" - это не армия.
     Тут Кутепов просиял от удовольствия.
     - Но  пусть Александр Павлович не сердится, - продолжал Якушев. - Людей
надо  готовить  не  наспех,  а серьезно, чтобы не бросать, как щенят в воду,
авось выплывут.
     "Верховный" размяк, кивнул, взял папиросу из портсигара Якушева.
     - Нужно   обращение   вашего   высочества  к  войскам.  А  нам,  нашему
Политическому совету ваш портрет с надписью.
     - Это все можно.
     - Мы  решили  собрать  военный  совет  нашей  организации. Дату и место
обсудим  с  Александром Павловичем. К этому времени желательно получить ваше
обращение.  Что  касается  денег,  то предстоит свидание с графом Владимиром
Николаевичем Коковцовым.
     - Да.  Я  ему  говорил  о  вас.  Ну  что  ж...  Действуйте,  главное  -
действуйте. А то вот видите... - Он оглянулся на свиту: - Скучают.
     И, милостиво кивнув Якушеву, вышел.
     Свита  окружила  гостя:  "Когда  в Москву, в Кремль?" Он еле отвязался.
Сказал, что торопится, предстоит обед с Коковцовым.
     Так кончилось последнее свидание Якушева с Николаем Николаевичем.
     На  маленькой  старинной  площади,  в известном всем парижским гурманам
ресторане "Дрюан", состоялся обед с Коковцовым и Кутеповым.
     О  Коковцове в Петрограде говорили как о красноречивом говоруне, у него
даже кличка была - Граммофон.
     Об этом разговоре Якушев писал:
     "Коковцов   постарел,   но   он   все   же  самый  умный  в  эмиграции,
разбирающийся   в   обстановке.  Следит  за  советской  прессой,  за  нашими
финансами, экономикой, понимает, что нэп, в общем, принес пользу.
     - Конечно,  советские мне враги до гроба, но, признаться, меня удивляет
порядок, потом отношение к памятникам старины...
     Я  слушал  и  думал,  уж не ловит ли он меня. Даже после благополучного
свидания  с "Верховным" мне было как-то тревожно. Коковцов вел себя странно.
Чересчур  был  ласков. Тут мне пришло в голову: Захарченко внушила им мысль,
что я хочу быть премьером. Я сказал:
     - Ну, не ради памятников терпеть большевиков, граф...
     Коковцов усмехнулся:
     - Не  ради  этого,  конечно.  Вообще дело идет к развязке, но я не вижу
силы, которая возьмет власть.
     Вот тут я ему и выложил:
     - У нас есть кандидатура председателя совета министров.
     - Интересно... Кто же? Назовите.
     - Граф Владимир Николаевич Коковцов.
     Старик заволновался, заерзал и говорит:
     - Что вы... В семьдесят два года мне такой пост не по силам.
     - Гинденбургу - германскому президенту - семьдесят восемь.
     И  тут  меня  осенила  другая  мысль,  прямо  по  вдохновению, я говорю
Кутепову:
     - Мы,  Александр  Павлович,  предлагаем  вам  пост  командующего  всеми
вооруженными силами центральной России.
     Кутепов чуть не ахнул. Встал с бокалом в руке и говорит:
     - Отказываться  от  воинского  долга  -  не в моих правилах. Позвольте,
граф, выпить за будущего премьер-министра, ваше здоровье!
     Я провозгласил тост за будущего командующего.
     - Как  у  вашей  организации  со  средствами?  - спрашивает Коковцов. -
Мак-Кормик обещал дать, но пока это только обещания.
     Тут  я  ему поплакался на безденежье, и он мне посочувствовал. Разговор
зашел  о  другом,  о  коллекции  орденов  и датского фарфора, принадлежавшей
Коковцову;  она  осталась  у его сестры в Ленинграде. Пообещал переслать ему
коллекцию в Париж".
     В  тот  же  вечер,  5  декабря 1926 года, Якушев отправился с визитом к
Шульгину.  Он жил вблизи Булонского леса. Шульгин встретил дружески, но жена
- холодно:
     - Это  вы  придумали  поездку Василия Витальевича в Россию? Боже, как я
за него волновалась!
     Говорили  с  Шульгиным  о  Врангеле.  После  благополучного возвращения
Шульгина   Врангель   подобрел   к   "Тресту".  Однако  Чебышев  по-прежнему
подозрительно относится к Якушеву.
     - Я  ему  говорю:  я  сам  был  в  России,  следил за всем и все видел.
Выходит  так,  что  я  слепой,  а вы все видите из Сербии. Следовательно, вы
гений.
     На  следующий  день,  6  декабря,  Якушев  встретился  с представителем
пражского  "Союза  галлиполийцев".  Был  разговор о жертвенности, о молодых,
которые рвутся к активным действиям.
     - В  чем  активность?  -  возражал Якушев. - В терроре? В покушениях на
полпредов  за  границей?  Не  умеют конспирировать, птенцы желторотые. Будут
только  обузой  для нас. Вот сделайте им экзамен - пусть проберутся из Чехии
в  Польшу без виз. Подвиг, жертвенность - эффектно звучит, но кому нужны эти
жертвы? Младенцы...
     Якушев  встретился с приехавшим из Марселя генералом Улагаем, в прошлом
крупным  помещиком  Харьковской  губернии.  Его  специально  вызвал Кутепов,
чтобы  доказать возможность конспиративной работы белых эмигрантов в России.
Улагай  был  связан  со своими родичами на Кубани, послал несколько казачьих
офицеров  и  намеревался  еще  послать  одного - полковника Орлова. Адъютант
Улагая  -  Венеровский  -  проникал  через  турецкую границу до Сочи. Улагай
сказал Якушеву:
     - "Трест"  признаю,  лично  вам верю, господа... Но как дойдет до дела,
буду беспощаден и неумолим.
     Якушев хорошо знал, на что способен этот изверг.
     На   квартире  Кутепова  обсуждали  технику  отправки  людей.  Пришлось
прочесть  что-то  вроде  реферата,  объяснить,  как  пользоваться  шифром по
книге.   Улагай  просил  выправить  документы  для  рвущихся  в  Россию  его
"молодцов".  Несомненно,  они будут посылать в Россию людей и более опасных,
чем те, которых посылали раньше.
     Показывали  этих  людей.  Якушев  говорил  с  ними и думал: "Если бы им
пришла  в голову мысль, кем я послан в Париж в действительности, они не дали
бы мне уйти живым".
     Накануне отъезда к нему приехал в гостиницу Кутепов.
     - Хочу  вам  сказать  напрямик,  Александр  Александрович... Ведь у вас
есть здесь противники, даже больше чем противники.
     - Конечно,  есть.  Вот хоть бы тот же Чебышев. По его словам, я чуть не
агент ГПУ.
     - Не один Чебышев... Не он один.
     Разговор  был  с  глазу  на  глаз. И Кутепов временами бросал в сторону
Якушева испытующий взгляд.
     - Климович...
     - Он?   Ну,  знаете,  Александр  Павлович!  Он  не  у  дел,  притом  из
врангелевского  окружения,  а  вы  знаете, как к нам, николаевцам, относится
Врангель.  Климович  не бонапартист, врангелист, но это одно и то же. Верите
вы нам, "Тресту", или нет - вот в чем вопрос, генерал.
     - Конечно, верю. Иначе зачем мы бы тратили время?
     И  тут  Кутепов  развернул  привезенный  пакет: портрет "Верховного" на
коне,  с  трогательной надписью "Тресту". Оказалось, что Николай Николаевич,
тряхнув  стариной,  упражняется  в  верховой  езде в ожидании торжественного
въезда  в Москву. Кутепов привез и обращение к войску, написанное чуть не на
древнеславянском  языке.  Там все было: и "поелику", и "дабы", и "осени себя
крестным знамением", - не было только "христолюбивого воинства".
     Перед отъездом Якушев отправил письмо Коковцову:
     "Ваше  сиятельство  граф  Владимир Николаевич! Перед отбытием на родину
приношу  Вашему высокопревосходительству глубочайшую признательность на Ваше
согласие возглавить правительство будущей России..." И далее в том же духе.
     14 декабря Якушев выехал во Франкфурт-на-Майне, оттуда в Москву.
     Он чувствовал себя как после выигранного сражения.
     Якушев  не  знал,  что  это  была его последняя поездка в Париж, хотя в
марте  1927  года  предстояло  "военное совещание" представителей "Треста" с
Кутеповым.




     Мария   Захарченко  вернулась  в  Москву  из  Ревеля  и  обрушилась  на
Радкевича.  Он  только  вздыхал и жалко смотрел на нее. Стауниц понимал, что
Радкевич   запил   из  ревности,  но  влияние  на  него  этой  женщины  было
по-прежнему  сильным, и он не смел ей противиться. Странно, что Стауниц тоже
ощутил  на  себе  ее  влияние, хотя сам был законченный циник и отлично знал
цену "племяннице".
     "Трест"  снова  переживал  трудные  дни.  Кутепов продолжал посылать на
советскую  территорию  своих  людей  с ведома и без ведома Якушева. В Москве
появился  террорист Кизяков, в Витебске - Шорин, "молодцы" Улагая и Кутепова
проникали  через  границу  "кустарями",  их  разыскивали,  арестовывали,  но
"Трест" не отвечал за безопасность "кустарей".
     Радкевич  однажды  не  вернулся  домой  из  той  же  мастерской, где он
работал в целях конспирации.
     Мария Захарченко в панике ворвалась к Стауницу:
     - Гогу арестовали!
     Стауниц  встревожился.  Якушев утверждал; что "племянникам" не угрожает
никакая опасность. Почему же арестовали Радкевича?
     - Оставайся  у  меня,  -  сказал  Стауниц  Захарченко.  - Я выясню, что
произошло  с  Гогой.  Мы  его  выручим. Открывай двери только на условленный
звонок. Кроме тебя, в квартире никого нет. Жена и дочь в Евпатории.
     - Живой  меня  не  возьмут, - сказала она, достала из сумки револьвер и
положила на стол.
     - Жди! Я постараюсь все узнать у Якушева.
     - Плохо  вы  опекаете  своих  подопечных,  -  сказал Якушев. - Радкевич
напился  в  шашлычной,  наскандалил  и  попал  в  отделение милиции. Я через
влиятельных  друзей  постарался его освободить. Воспользуйтесь этим случаем,
напугайте  его  и его супругу и отправьте их куда-нибудь в безопасное место.
Предлог  есть  -  Радкевич  может провалить столь серьезную организацию, как
"Трест".  Милиция  им  заинтересовалась,  а  следовательно, заинтересуется и
личностью Захарченко.
     Стауниц  отправился  к  себе  на  Маросейку. Как только он открыл дверь
своим  ключом  и  вошел  в  переднюю,  до  него  донесся пронзительный голос
"племянницы":
     - Напиться,  как последняя скотина! Не смей прикасаться ко мне, грязное
животное!
     Он услышал звук пощечины. Решил, что надо войти.
     "Племянница"   металась   по  комнате  -  волосы  растрепаны,  кофточка
расстегнута. Гога сидел на диване, размазывал по лицу слезы.
     - А, это ты, Эдуард? Ты все знаешь? Все?
     - Знаю.  Якушеву  пришлось  вмешаться.  "Товарищи"  из милиции проявили
неуместное рвение. Ведь ты же дал слово, Гога?
     - Подлец! И это офицер гвардии! Преображенец!
     - Машенька,  Мария...  Эдуард,  скажи  ей...  Ну так вышло. Работаешь в
этой  мастерской,  продрог,  устал,  проголодался.  Решил зайти в шашлычную,
выпил, захмелел... Подвернулся какой-то...
     - Врешь!  К  девке  привязался!  Он  думает,  я ревную! Мне плевать, но
рисковать  делом,  ради  которого  мы  здесь! За это убить мало! Уйди с глаз
моих! Уберите его к черту!
     - Иди,  -  сказал  Стауниц,  открывая  дверь.  -  Посиди  на  кухне. Мы
обсудим, как теперь быть.
     Радкевич ушел на кухню, пугливо оглядываясь на Захарченко.
     - Ну,  успокойся.  Надо серьезно обсудить ситуацию. В милиции составлен
акт, у него не хватило ума дать липовый адрес.
     - Идиот!
     - Надо  отправить  его  из  Москвы.  И тебе тоже надо уезжать. Куда? Мы
потом решим. Хорошо, что мы вовремя хватились.
     - И  все  из-за этого скота! Нет людей, нет людей... Вот только ты, ты,
Эдуард!
     - Этого дурака отправим вечером в Минск.
     Стауниц  вышел  на  кухню  и  увидел Радкевича. Тот сидел на табуретке,
шмыгая носом.
     - Отправим тебя за кордон. Возись тут с тобой... Эх, ты!
     И он повернулся спиной к совсем приунывшему Гоге Радкевичу.




     Алексей  Зубов  и  Кузен  были  отправлены  в  командировку  на  юг. Им
предстояло  собрать  сведения  о монархических группах в Крыму и на Северном
Кавказе  и  представить  "Тресту"  доклад  о готовности этих групп на случай
активных действий.
     Зубов  перед  отъездом  получил  инструкцию  от  Старова: монархические
группы на Северном Кавказе следовало подчинить Политическому совету МОЦР.
     - Ты  едешь  в  компанию  старого,  матерого  и  неглупого жандармского
ротмистра.  Этим сказано все. Поездка нелегкая. Будь внимателен, не оставляй
его  без  наблюдения.  Особенно  следи  за  тем, чтобы узнать его и Стауница
секретные  связи.  У меня впечатление, что они стали меньше доверять Якушеву
после ареста Рейли и ликвидации ленинградских групп.
     Зубов  сам  понимал  трудность этого задания. Трудность состояла в том,
что  он  должен  действовать  сам по себе, без связи с товарищами из ОГПУ на
местах.   И  если  бы  провалился  Кузен,  то  есть  ротмистр  Баскаков,  то
арестовали  бы  и  Зубова.  Он  на время был бы выведен из операции "Трест".
Зубов  условился  с  Якушевым,  что  в случае особой необходимости тот будет
телеграфировать Зубову до востребования в Новороссийск.
     Накануне  отъезда  Зубов  провел  весь день с Леной. Она узнала, что он
уезжает, видела, что ему не по себе.
     - О чем ты думаешь, Алеша?
     - Когда  мы с тобой расписались в загсе? Впору нам уже съехаться и жить
вместе, а то твоя мамаша не признает наш брак.
     - Мамаша что... С папой плохо. Неужели...
     Она не договорила.
     - Что говорят врачи?
     - Говорят,  стар... Сердце. Все может случиться. А если тебя назначат в
какой-нибудь  гарнизон,  нам придется уехать из Москвы. Как я его оставлю? Я
ведь за ним хожу. Оттого и не переезжаю к тебе, Алеша.
     - А может быть, меня оставят при штабе.
     - Ты  какой-то  задумчивый  сегодня.  Командировка?  -  спросила  она и
понимающе посмотрела на него.
     Она  догадывалась,  на какой он работе, но, конечно, всего не знала. Он
улыбнулся:
     - Еду на юг, привезу тебе фруктов.
     На  следующий  день  Зубов  уехал. Места в вагоне были в разных купе: в
целях  "конспирации".  Поздно  вечером,  когда  все  спали,  они  курили  на
площадке и беседовали. Баскаков любил вспоминать прошлое:
     - Мы знали все. Я считался спецом по эсерам.
     - А Подушкин не очень хвалит офицеров жандармской службы.
     - Дурак Подушкин, чернильная душа.
     - А   правда,  что  вы  сами  "ставили"  подпольные  типографии,  потом
раскрывали их и получали за это награды?
     - Были  такие  случаи.  Это прекратил Джунковский. Он вообще нам мешал.
Вы  "Рассказ  о  семи  повешенных"  Леонида  Андреева  читали?  Это  в общем
правильно написано. Только там не все сказано.
     - А что "не все"?
     - Это  чистая  провокация  была.  Покушение  на  Щегловитова,  министра
юстиции,  в  девятьсот  восьмом.  И заодно на Николая Николаевича - великого
князя.  Ставили  эсеры  -  северный  летучий  боевой  отряд.  Там  в  отряде
действовал  Левский-Синегуб,  наш  агент.  Поймали всех с бомбами у квартиры
Щегловитова на углу Мойки и Невского.
     - Ну и что?
     - Повесили.  Не Левского, конечно, а тех... семерых. А Щегловитова даже
в Петербурге в то время не было.
     - Так. Тоже наградили? Ваших?
     - Не  меня.  Я  в  то  время  в  Москве служил, в охранном отделении, с
Климовичем  работал.  Занимался  нашим агентом "Михеевым": это была женщина,
некая  Зинаида Жученко. Ставила покушение на Рейнбота. Повесили одну девицу,
а Зинаиде - наградные двести рублей.
     Зубов  курил и думал: "Вот я бы тебя, гада, охотно под колеса сунул, да
нельзя..."
     Он зевнул:
     - Я думаю, пора спать.
     В  Симферополе  они  пробыли  двое суток. Баскаков опоздал на свидание,
Зубов его ждал в ресторане, на вокзале.
     Кузен пришел красный, в поту и, тяжело дыша, опустился на стул.
     - Что случилось? - спросил Зубов.
     - Дурацкая история. Я разыскивал одного человека.
     - Какого?
     - Был  под  моим  началом  в  охранном  отделении,  агентом.  В общем -
мелочь.   Освещал  почтово-телеграфных  служащих.  Кличка  "Анюта".  Я  имел
сведения,  что  он в Крыму, здесь. У него мастерская по починке велосипедов,
примусов.
     - На кой черт он вам понадобился?
     - В  нашем  деле  такой  тип  пригодится.  Зашел к нему, он не узнал, я
подождал. Когда остались одни, сказал: "Анюта, узнаешь?.."
     - Ну и что ж?..
     - Он в меня молотком пустил... Я удрал.
     Зубов молча глядел на Баскакова.
     - Зачем  полез? Был же уговор: все обсуждать вместе. А вы мне ни слова,
и  что получилось? Идите на автостанцию, берите машину и немедленно уезжайте
в  Ялту.  Я  поеду через Севастополь. Встретимся в Ялте вечером, в городском
саду.  Нельзя  вам  оставаться здесь ни часу. Эта "Анюта" если не убьет вас,
то выдаст, чтоб спасти свою шкуру.
     - Так сразу и ехать?
     - Немедленно.
     Баскаков вздохнул и выскользнул из ресторана.
     Они  встретились  в  Ялте  и  на  следующий  день  уехали на пароходе в
Новороссийск.
     "Анюту"     арестовали     через     месяц.    Он    оказался    видным
агентом-провокатором,   повинным   в  гибели  многих  людей,  и  дал  важные
показания о монархической группе в Крыму.
     Военное   совещание,  на  котором  Кутепов  должен  был  встретиться  с
представителями "Треста", намечалось на конец марта 1927 года.
     Для  придания  веса  этому  совещанию  предполагалось,  что в нем будут
участвовать   Потапов   и   представитель  Военно-Морского  Флота.  Накануне
совещания  Менжинский пригласил к себе Николая Михайловича. Он знал Потапова
еще раньше, по первым годам революции.
     Конечно,  и  Потапов  хорошо  знал Вячеслава Рудольфовича. Этот человек
всегда   удивлял   Николая  Михайловича  разнообразием  своих  способностей.
Особенно  восхищали  лингвистические  знания  Менжинского. Потапов в те годы
руководил  кафедрой  иностранных  языков  в  Военной  академии РККА и мог по
достоинству   оценить   эту   сторону   дарования   Вячеслава  Рудольфовича.
Удивительно  для  Потапова  было и то, что Менжинский, несмотря на болезнь и
серьезнейшую  работу,  отличался  тонким  чувством  юмора  и был почитателем
произведений Марка Твена, Джерома К.Джерома и О.Генри.
     Менжинский  не  очень  хорошо  себя  чувствовал,  когда  к  нему пришел
Потапов.  Несмотря  на просьбу Потапова не подниматься, Вячеслав Рудольфович
встал,  пошутив  насчет  вечной  молодости  Николая Михайловича, и перешел к
делу:
     - Мы  посоветовались  и  решили  придать совещанию "Треста" с Кутеповым
сугубо  военный  характер.  Таким  образом,  Якушев  не  поедет в Хельсинки,
поедете  вы,  как  начальник  штаба  "Треста",  и  один  товарищ, по фамилии
Зиновьев,   как   представитель   флота.   Покорнейше   прошу  вас,  Николай
Михайлович, взять на себя эту нелегкую миссию.
     Потапов  подумал,  как  неожиданно  звучит  в устах руководителя такого
учреждения "покорнейше прошу".
     - В  последних  полученных "Трестом" письмах Кутепов настаивает на том,
чтобы  приехал  Стауниц-Опперпут.  Но  вы  знаете, что это нежелательно. Вам
придется   дать  объяснение,  почему  Стауниц  не  поехал:  совещание  чисто
военное,   идет,   мол,   вопрос  о  сроке  военного  выступления.  Придется
встретиться  в  Хельсинки  и  с  известной вам Марией Захарченко. Она выедет
вслед  за  вами.  Зная  вас, Николай Михайлович, я уверен, что вы сумеете ее
осадить.  А  ее пожелал видеть Кутепов. Вы имели случай знать лично генерала
Кутепова в свое время?
     - Не  имел  случая,  но  знаю,  что  это  за  человек:  мне много о нем
рассказывал Якушев.
     - Уязвимое  место  у  Кутепова  -  Врангель.  По  отношению  к Врангелю
советую  вам  держаться  позиции  грустного  недоумения:  как  это барон мог
допустить  распад белой армии? Посеял рознь между верными слугами отечества!
Посетуйте  на  образ  жизни Врангеля - чересчур роскошный, контраст с жалким
положением  офицеров. Между прочим, полезно будет беседовать с Кутеповым как
с  будущим  "главнокомандующим"  вооруженными  силами России, а себя мыслите
как  начальника  штаба.  Срок  выступления  оттягивайте,  есть много причин,
чтобы  не  спешить.  Они,  мол,  вам  известны, а ему нет. Теперь о терроре:
всеми  мерами  старайтесь  скомпрометировать идею террора, ссылайтесь на то,
что  даже  такому  специалисту,  как  Савинков, когда он был во главе боевой
организации эсеров, террор ничего не дал.
     Менжинский подумал немного и продолжал:
     - Надо  сказать,  что  существование  "Треста"  несколько затянулось. В
конце  концов,  они  же  не  считают  ОГПУ  слепым учреждением. Оно не может
проглядеть  такую солидную контрреволюционную организацию. Так долго "Трест"
мог   сохраняться   только   благодаря   соперничеству  между  эмигрантскими
организациями  и разочарованию иностранных разведок в эмигрантах. Иностранцы
делают  ставку  на  так называемые внутренние силы. Но и господа иностранцы,
которым  нужны  чисто  шпионские  сведения, тоже их не получают. Мы бы могли
однажды  сделать  вид,  что  "Трест"  провалился,  что  мы, так сказать, его
поймали.  Но  вслед  за  этим  последуют  попытки  усилить террор. Нам будет
труднее  сдерживать  Кутепова  и  кутеповцев.  У  нас  достаточно сил, чтобы
ловить  их  и  обезвреживать, но еще лучше, если мы будем действовать на них
изнутри,  сеять  мысли о вреде, никчемности террора. Пусть их молодцы играют
на  балалайках в ресторанах Парижа. Мы им в этом не будем мешать. И наконец,
маннергеймовская  разведка попробует от вас выведать разные военные секреты.
Ну  вот,  вы  напустите им тумана, я в этом уверен. Мне кажется, что "Трест"
почти изжил себя. А как вы думаете?
     Менжинский  перевел  дыхание.  Потапов понял, что он устал, посоветовал
ему отдохнуть.
     - Вернетесь,  мы  обсудим,  как  быть  дальше  с "Трестом", - сказал на
прощание Менжинский.




     25   марта   1927   года   Потапов  и  Зиновьев  прибыли  в  Хельсинки.
"Племянница"  приехала на день позже и, убедившись, что с ними нет Стауница,
возмутилась:
     - Почему нет Стауница?
     - Так  решено  Политическим  советом.  Якушева,  как  видите, тоже нет.
Совещание чисто военного характера.
     - Но  Стауниц связан с военными атташе посольств, он должен участвовать
в совещании.
     - Я  не  могу  обсуждать  решение  Политического  совета, - сухо сказал
Потапов.
     Кутепов предложил начать совещание.
     - Какими  силами  мы  может  располагать  в случае активных действий на
территории России? - спросил Потапов.
     - Прежде  всего  офицерскими  кадрами.  Группировки есть повсюду. Можно
считать,  что  в  Чехословакии  наберется  тысяч  пять.  Казаки  в Сербии, в
Болгарии.  Число  их  известно Улагаю. Наконец, тергруппы, мои кадры. Первую
группу - восемь человек - можно перебросить хоть сегодня.
     Кутепов  говорил  с  Потаповым  как  с равным по рангу. Даже в штатском
Потапов  держался по-военному. Офицерская розетка ордена Почетного легиона в
петлице пиджака произвела впечатление на Кутепова.
     - Полагаю,  что доказать силу "Треста" можно, только если мы произведем
взрыв или другое значительное покушение в срок, близкий ко дню выступления.
     Кутепов вопросительно посмотрел на Потапова.
     - Срок  выступления...  -  сказал  Потапов.  -  Все зависит от средств,
нужны деньги.
     - Есть  надежда  устроить  в  Лондоне  субсидию  вашей организации. Нас
поддержит  Уильямс, редактор "Таймса". Он женат на русской - Тырковой. Затем
я  рад  доложить,  что  идут  переговоры  между  нашим  верховным  вождем  и
Гинденбургом.  Участвует и Штреземан. Переговоры ведет лично его высочество,
и они протекают успешно.
     - Обнадеживающая  весть...  Александр  Павлович.  Помощь Германии, если
она  будет  реальной,  многого  стоит.  Однако  ведь  за эту помощь придется
расплачиваться  будущей  России.  Вообще наши отношения с соседями - больное
место.  Вчера  офицер  финской  разведки,  некто  Рузенштрем,  позволил себе
задавать  мне  бестактные  вопросы  шпионского  характера.  Моего  помощника
Зиновьева, деятеля флота, он просил удалиться на время этого разговора.
     - Они оказывают нам услуги, приходится платить.
     - Мне  это  говорили  не  раз.  Но  представьте себе ваше положение как
командующего   вооруженными   силами   после  переворота.  Нас  поддерживают
патриотически  настроенные  люди:  как  они  посмотрят  на подобную связь со
штабами наших соседей?
     Кутепов  слегка  зарделся  от перспективы быть командующим вооруженными
силами.
     - Не  мыслю  себя  на  этом почетнейшем посту без вашей помощи, Николай
Михайлович. Ваш опыт, ваши достоинства неоценимы...
     Совещание   было  непродолжительным  и  кончилось  28  марта.  Потапов,
Зиновьев, Мария Захарченко вернулись в Москву.
     Захарченко привезла письмо Кутепова Стауницу.
     "Я  был  слишком огорчен, - писал Кутепов, - и страшно поражен тем, что
среди  приехавших  не  оказалось Вас. Ваши верхи почему-то решили иначе. Я в
восторге от Ваших организационных способностей..."
     Это  означало,  что  Стауницу  предлагалось  принять  участие  в  акте,
который втайне решил осуществить Кутепов, втайне от Якушева и Потапова.




     Ранним  утром  в  квартире  Стауница  раздался  звонок. Стауниц вышел в
пижаме, сонный, злой, и увидел Кузена - Баскакова.
     - Что это, милый, так рано?
     Баскаков промолчал и прошел как был, в пальто, за Стауницем.
     - Ну что?
     - В  Красно...  в Екатеринодаре - провал. Взяли всю группу, кроме одной
шлюхи.  Она  приехала  и  все  рассказала.  Спаслась  тем,  что  ночевала  у
любовника.
     - Да... Скучно, в общем.
     - Дело не только в этом.
     - А в чем? Ну, говори, не тяни!
     - Я  ездил  в Крым и на Кавказ с Зубовым. В Новороссийске я заметил, он
ходил на телеграф. Получал телеграммы до востребования.
     - От жены, наверно.
     - То-то, что не от жены.
     - А от кого?
     - Мы  жили в разных гостиницах. Мария Владиславовна говорила мне, чтобы
я  за  ним  присматривал.  Вот  я и следил. Провожал его незаметно до почты.
Видел  через  окно, как он получал телеграмму до востребования. Он прочитал,
порвал  в  мелкие клочки и бросил в урну. Питом ушел. Я, конечно, бросился к
урне.  Сделал  вид,  что бросил бумажку, потом спохватился, будто бы нужная.
Полез  в урну и подобрал клочки телеграммы, не все, но, в общем, подобрал. В
гостинице,  в  номере,  подклеил  и прочитал. Телеграмма Зубову, подписана -
"Федоров".
     - Якушев!
     - Он.  Текст  не  полностью,  но  все-таки  я разобрал: "...опасение...
возм...  смертельн... исход... возвращ..." Мы встретились вечером, перед тем
как  идти на явку. Зубов мне говорит: "Знаешь, мы в Краснодар не поедем, мне
надо  возвращаться  в  Москву.  У  жены  умер  отец". Я ему ответил: "Ты как
хочешь,  а  я  поеду".  Он ни в какую! "Мы ездили вместе, нам обоим поручили
инспекцию".  Я  подумал,  в  самом деле, нам поручали двоим, он военный, а я
отдельного  корпуса  жандармов, мы ведь не очень разбирались в военном деле.
И мы вернулись в Москву.
     - При чем тут провал в Краснодаре?
     - Телеграмма  Якушева:  "...возможен смертельный исход, возвращайтесь".
Прошло  пять  дней, и в Краснодаре взята вся группа. Мы оба попали как кур в
ощип.  Якушев, значит, знал, что ожидается провал всей группы. Откуда он мог
знать?
     - Откуда?   Подожди...   Действительно,  откуда  он  мог  знать?  Такие
операции держат в абсолютном секрете.
     - Что, если... Даже страшно подумать.
     - Завтра  у  меня  встреча  с  Зубовым.  Но  что это даст? Якушев дома,
болен,  у  него  ангина.  Да он и не такой дурак, чтобы все прояснить... Вот
что,  послезавтра  приезжай на дачу к Марии. Жди меня у нее. Может быть, все
прояснится.
     Баскаков ушел. Впервые он видел Стауница в состоянии растерянности.
     Стауниц  старался припомнить все с самого начала, с появления Якушева в
МОЦР.  Неужели  он  связан с ГПУ? Против этого говорит многое: петербургский
видный  чиновник; действительный статский советник; делал блестящую карьеру;
принят  в  свете; и все это потерял из-за революции, отсюда ненависть к ней,
к  советской  власти;  полное  доверие ему со стороны Высшего монархического
совета,  эмиграции,  великого князя Николая Николаевича, Кутепова, польского
и  финского  штабов.  Только  сумасшедшая Мария Захарченко могла заподозрить
измену...  Как  будто  все  говорит  за то, что Якушев убежденный монархист,
притом  превосходный  организатор, мастер конспирации. А что говорит против?
Почему  все,  все  легко удавалось? Слишком легко. "Окна" на границе. Да, но
был  провал Рейли? Впрочем, не Якушев его переправлял обратно через границу.
А  история  Шульгина?  Уж очень гладко прошел этот вояж. Наконец, эти частые
поездки  Якушева за границу? Он ведь на службе. И переход границы много раз.
И  все  шло  как  по  маслу. Наконец - главное: он ведь действительно скорее
мешал  "Тресту",  чем действовал; он был против терроризма, против диверсий,
против  шпионажа;  это, впрочем, под флагом патриотизма. И теперь - эпизод с
телеграммой  Зубову:  предупреждал о провале краснодарской группы. Откуда он
мог  это  знать?  Зубов  -  его правая рука. Что он делал для "Треста"? Одни
разговоры.  Жена  Зубова  -  коммунистка.  А  почему  Якушев был против моей
поездки за границу? Не пускал меня к Кутепову.
     Стауниц  просидел  почти  до  вечера,  сопоставляя, размышляя. Пробовал
убедить  себя,  что  Захарченко ошиблась. "Слишком крупная фигура Якушев - в
будущем  министр  иностранных  дел  монархической России". Убеждал себя и не
убедил. В конце концов он почти уверился в том, что Якушев связан с ГПУ.
     Предстояло свидание с Зубовым. Оно было назначено в складе, на Болоте.
     А  что,  если  атаковать  Зубова  в лоб? Назвать чекистом прямо в лицо.
Какая будет реакция. Нет, надо осторожнее.
     "Неужели  все  мы: я, Мария, Радкевич, "Трест", - все мы орудие в руках
Якушева? А он - чекист?"
     Сто раз Стауниц задавал себе этот вопрос.
     И  ждал  свидания  с  Зубовым,  чтобы  утвердиться в своих подозрениях.
Время тянулось мучительно долго.
     Позвонила  Мария.  Он  сказал  ей,  что  они  увидятся  завтра на даче,
вечером, после свидания с Зубовым.
     - Ох уж этот Зубов... - сказала Захарченко. - Жду.




     Ни   Стауниц,   ни   Зубов   не   знали,   как  открывало  ОГПУ  хорошо
законспирированное гнездо контрреволюционеров и склад оружия в Краснодаре.
     На  окраине  в  старом домике жила пожилая женщина, вдова, с внуком. Ее
дочь  с  мужем  уехали  искать заработка в Минеральные Воды. Эта женщина, ее
звали  Степанида  Михайловна  Савчук, возилась на огороде. Рядом с огородом,
за  забором,  был  сад и дом, где жил почтенных лет человек, называвший себя
ветеринаром.  В  доме  постоянно  была тишина, к ветеринару изредка заходили
люди,  больше  всего  по  вечерам.  Сидели  подолгу  и  расходились  поздно,
вероятно играли в преферанс.
     Как-то  ночью  Степанида Михайловна вышла поглядеть, не будет ли дождя,
давно  не  было  дождей,  прямо  беда  для  огорода.  И  вдруг ей почудилась
какая-то  возня  в  саду  у  соседа,  тихие  голоса.  "Уж  не  воры ли?" Она
потихоньку  подошла  к  забору,  посмотрела  в  щель и увидела: три человека
что-то  закапывают в яму - длинные ящики и ящики поменьше. "Неужели откопали
клад?"  -  подумала Степанида Михайловна. После разгрома белых армий, в 1920
году,  долго  еще  ходили  слухи о закопанных буржуазией кладах. Но здесь не
откапывали,  а  скорее  закапывали  ящики, притом большие. Забор был ветхий,
одна  из  досок держалась на одном гвозде. С рассветом Степанида Михайловна,
отодвинув доску, решилась войти в чужой сад.
     Было  около  шести  утра,  ставни в доме соседа еще не открывались. Она
подошла  к  яблоне,  где  ночью  были  люди,  и увидела, что срезанный газон
аккуратно  уложен  на  место.  Вдруг  в  траве  что-то  блеснуло.  Степанида
Михайловна  нагнулась:  там  лежал  винтовочный  патрон,  дальше  -  другой.
Подумав немного, она подобрала патроны и ушла к себе.
     Патроны  были  перед  ней,  -  видимо,  они  выпали  из  ящика, который
зарывали  в  землю.  Степанида  Михайловна много пережила в годы гражданской
войны  и  понимала, что означали эти патроны. "Прятали оружие, - решила она,
- это не к добру. Откуда его привезли и зачем?"
     В окно увидела соседа, вышла на крыльцо, поздоровалась.
     - Что вы так поздно, Кузьма Егорович?
     - Да вот заигрались вчера в карты.
     И тут женщина поняла, что дело не чисто.
     Дальше  было  вот что: Степанида Михайловна отнесла найденные патроны в
ОГПУ.  Там  были  сведения,  что  в  Краснодаре формируется банда, и оружие,
видимо,  предназначалось  для  этой  банды.  Из Москвы дали приказ: не теряя
времени, сделать засаду и захватить всех, кто собирается у "ветеринара".
     Сформированная  им  банда  была  ликвидирована,  не  успев уйти в горы.
Закопанное  оружие  найдено.  Эта операция была выполнена благодаря скромной
женщине   -   Степаниде   Михайловне  Савчук.  При  помощи  народа,  простых
тружеников   ОГПУ   не   раз  удавалось  предупреждать  преступления  против
советской власти.
     Якушеву  было  предложено  немедленно  отозвать Зубова и его спутника в
Москву. Но, получив телеграмму, Зубов, как мы знаем, допустил ошибку.




     Стауниц  пришел  на Болотную площадь чуть раньше четырех часов и увидел
Подушкина вблизи склада. Тот сделал ему знак и пошел впереди.
     Это было странно: до сих пор таких предосторожностей не было.
     Когда  Стауниц  подошел к двери склада, она открылась. Подушкин впустил
его, потом, выглянув из-за двери, плотно ее закрыл.
     - Это что за фокусы? - спросил Стауниц.
     - За нами наблюдение.
     - Почему вы так думаете?
     - У меня - опыт. Уж верьте мне.
     - И давно?
     - Второй день.
     - Это трудно заметить днем, в такой толкучке.
     - А вечером? Вечером тоже. И ночью.
     "Плохо", - подумал Стауниц.
     - Пахнет гарью, - сказал вслух. - Придет ли Зубов?
     Но Зубов пришел ровно в четыре, как было условлено.
     Разговор начался с провала краснодарской группы.
     - Это  продолжение  Ленинграда,  -  сказал Зубов. - Наверно, у них была
переписка.  Конспираторы...  Дерьмо! Не в этом дело. Ты получил через Романа
Бирка  от  Аду  Бирка  две  тысячи  фунтов стерлингов, пообещав ему какие-то
изумруды?
     - Откуда ты знаешь?
     - Знаю.  Зачем  ты  брал  деньги? Кто тебе разрешил заниматься грязными
делишками?
     - Не твое дело!
     - Нет,  мое... Общее дело. Тебе известно, что Роман Бирк нам помогает в
Москве  и  в  Ревеле.  Его  дядя  Аду  Бирк вне себя! Роман говорит, что его
выгонят из министерства, и мы потеряем ценного помощника.
     - Кто это "мы"? - спросил Стауниц, подчеркнув "мы".
     - Мы - это "Трест". Зачем ты пугал Бирка ГПУ? Это же шантаж.
     - Хотел отделаться от Бирка.
     - Нам  нет  смысла  из-за  этих денег терять такого полезного человека,
как Бирк.
     - Кому  "нам"?  "Нам"?..  -  зло  усмехаясь,  смотрел  Стауниц  в глаза
Зубову.  -  Черт  с  ним!  Деньги  я  верну  завтра.  Отдашь Бирку. Я с этой
скотиной  разговаривать  не хочу. Две тысячи фунтов - на даче. Там получишь.
Завтра   весь   день   мы  с  Марией  Владиславовной  занимаемся  шифровкой.
Послезавтра - почта.
     - Но при Захарченко? Как же при ней передавать... деньги?
     - А ей какое дело?
     Зубов молча кивнул и встал.
     - Подожди...   Что   за   телеграмму  до  востребования  ты  получил  в
Новороссийске?
     - А тебе какое дело? Это допрос?
     - Ты  же  меня  только что допрашивал? Допрашивал? Я хочу знать, что за
телеграмма?
     - Это  штучки  Баскакова.  Слежка?  Ну  черт  с ним. Телеграмма была от
жены. У нее умер отец.
     - Вот что... Ну хорошо. До завтра.
     Зубов  пошел  к  дверям.  "Все  ясно.  Пристрелить  его,  - мелькнуло у
Стауница.  -  Из  того  самого  дареного  браунинга  с  монограммой. Нет. За
складом наблюдение. Еще услышат. Нельзя. А жаль..."
     Дверь  за Зубовым захлопнулась. Он шел быстро, едва сдерживая волнение:
Стауниц,  видимо,  догадывается. "Кому "нам"? Это было сказано со значением.
Явный  намек  на  ОГПУ.  Позвонить  Старову?  Сообщить об этом разговоре? На
беду,  Старова  нет  в  Москве, он в командировке. Делом "Треста" занимается
сейчас  Косинов  (Колесников),  но  он  не  вполне  в  курсе  событий. Решил
позвонить Якушеву. Подошла жена Якушева:
     - У него - жар, сорок и две десятых. Ангина. Он ночью бредил...
     Зубов  положил  трубку:  "А в сущности, чего я порю горячку? Надо знать
Стауница.  Этот прохвост в разговоре с Бирком действительно пугал его ГПУ. А
что,   если   это   он  прощупывает,  проверяет  какие-то  свои  догадки?  С
телеграммой  действительно  получилось  неловко...  Пожалуй, товарищи правы:
"Трест"  "перезрел".  И  Артузов  говорил про это. Пора кончать игру. Завтра
поеду,  получу  деньги,  отдам Бирку и заодно прощупаю настроения Стауница и
Захарченко". Так решил Зубов.
     В  эти минуты Стауниц уже сидел в пригородном поезде и мчался на дачу к
Захарченко.  "Две  тысячи  фунтов...  Так  я их и отдал. Пригодятся, еще как
пригодятся".
     ...Подушкин,   слышавший   в   подвале  разговор  Стауница  с  Зубовым,
некоторое  время  сидел  в  оцепенении  на  ступеньках  лестницы,  ведущей в
подвал.  Потом  вдруг  забеспокоился,  стащил  с  себя  брезентовый балахон,
достал  спрятанный чемодан, зеркало, бритву. Через полчаса со склада "Флора"
вышел  бритый  мужчина  в  кепи  и  элегантном сереньком пальто. Он запер на
замок  склад  и  направился  к мосту. На мосту, оглянувшись, швырнул ключи в
реку и, перейдя мост, скрылся в переулке.
     Его служба в должности ночного сторожа кончилась.
     ...Захарченко встретила Стауница холодно:
     - Ты  прочитал письмо Александра Павловича? Ты знаешь, о чем идет речь?
Его  люди  перейдут границу "кустарями". В "Тресте" ни Якушев, ни Потапов не
должны  знать. Знаем только мы - я и ты. В эти два дня надо разработать план
покушения.  Это будет неожиданностью для Потапова и Якушева. Как удачно, что
Якушев болен. Мы поставим его перед фактом!
     А  в  это  время  Стауниц  думал:  "Все  ясно. Якушев - чекист. Зубов -
чекист.  И  я,  в  сущности  делал  то,  что им нужно. А эта бешеная бабенка
бормочет все про свое..."
     Он вдруг вскочил и сказал сквозь зубы:
     - Мария  Владиславовна...  Довольно  дурака  валять!  За  кого  вы меня
принимаете?
     Она удивилась, потом сказала:
     - Странный   вопрос.   За  самого  выдающегося,  после  Якушева,  члена
"Треста".
     Он  засмеялся  каким-то  деревянным  смехом  и  сквозь  зубы  с яростью
произнес:
     - Мария... И я и ты - орудие Якушева, а Якушев - чекист!
     Он  посмотрел  на  нее  и  ужаснулся:  на него глядели широко раскрытые
глаза безумной.
     - Якушев?
     - Да! Якушев! И Потапов!
     - Зубов?
     - Тоже.
     - Но они же делали все! Были во главе!.. И они чекисты!
     Она  упала  на  диван  и лежала как мертвая. Он тронул ее за плечо. Она
подняла голову и смотрела на него невидящими глазами.
     - Что же делать?
     - Бежать,  - твердо сказал Стауниц. - Бежать через финское "окно", пока
оно  действует. Хорошо, что Радкевич в Ревеле. Нам надо бежать сегодня же. -
Он  стал  прежним  наглым  и  отчаянным  Стауницем.  -  Завтра  утром  мы  в
Ленинграде, ночью переходим границу. У нас есть ровно сутки, не больше.
     Она   встала,   машинально  накинула  платок,  надела  пальто  и  вдруг
повернулась:
     - Почему я не убила тебя и себя?
     Он рассмеялся и вдруг сел к столу, взял карандаш и бумагу.
     - Что ты делаешь?
     - Пишу прощальное письмо. Не могу отказать себе в удовольствии.
     Размашистым  почерком  он  написал  несколько строк, четко, чтобы можно
было прочитать.
     - Не  забудь  деньги... У нас два часа времени. Отсюда прямо на вокзал.
Поедем врозь, так спокойнее.
     Они вышли, оставив незапертой дверь.
     Записка осталась на столе: каждый, кто войдет, увидит.




     Лена  жила все еще в квартире отца. Похоронив его, она думала переехать
к  Алексею,  но  мать была так убита горем, что пришлось опять пока отложить
переезд к мужу.
     Она  не видела Алексея последние три дня, понимала сложность его работы
и  не  очень тревожилась, такое бывало и раньше. И когда в редакцию позвонил
незнакомый  голос,  попросил ее спуститься вниз, она решила, что это Алексей
послал товарища.
     Внизу стоял незнакомый ей человек в военной форме.
     - У  меня машина. Поедем, - сказал он и, здороваясь, задержал ее руку в
своей.
     - Вы от Алексея.
     - Все объясню.
     Они сели в закрытую машину. Он спросил:
     - Когда вы видели его... в последний раз?
     - Три дня назад. Как это "в последний раз"?
     Он снова взял ее руку:
     - ...Мы все его очень любили.
     - Как это "любили"? Почему "любили"?
     Предчувствие несчастья.
     Судорога сжала ей горло.
     Машина  свернула  на  Лубянку. Остановилась у того самого дома, где она
была с Алексеем однажды на первомайском вечере.
     И  первое,  что  она  заметила  у  подъезда, уже понимая, что случилось
ужасное, был грузовик с траурной черно-красной полосой на борту.
     Ничего  не  видя,  она поднялась по лестнице. Пахло хвоей. В зале стоял
гроб,  и  у  гроба  почетный караул" Лена увидела лицо в гробу, неподвижное,
точно  мраморное,  лицо  Алексея  Зубова.  Ей  показалось  это  невероятным,
непостижимым:  здесь, в этом зале, где они был" в тот вечер... Три дня назад
она  была  у  него,  они строили планы, как устроится их жизнь: его, ее и их
ребенка.
     Она упала на край гроба, задыхаясь от слез.
     Кто-то  нежно  и  ласково  взял  Лену  под руку и посадил на стул возле
гроба.  К  ней  наклонился  тот  самый человек с темными бархатными глазами,
человек,  который тогда в клубе сидел рядом с Алексеем. Она узнал" Артузова.
Он  что-то  говорил  ей,  Лена  не  понимала,  но его ласковый голос, полный
сочувствия,  как  будто  успокоил  ее.  В эту минуту вдруг зазвучал траурный
марш,  и  тогда она осознала все, что произошло, поняла, что пришел конец ее
первой и единственной любви. Она зарыдала.
     Потом  выносили гроб, впереди, на подушечке алел орден Красного Знамени
-   знак   доблести,   награда,   омытая  кровью  героя  гражданской  войны,
пограничника, солдата Дзержинского, чекиста.


     Удалось восстановить всю картину гибели Зубова.
     Не  зная  о  бегстве  Стауница-Опперпута,  Кузен - жандармский ротмистр
Баскаков  -  отправился  под  вечер  на  дачу, по всей вероятности, как было
условлено.
     Он  вошел  в  сад.  Калитка  была  открыта.  Подошел к крыльцу и увидел
открытую  настежь дверь. Вошел в сени, постучался. Никто не ответил. Толкнул
дверь,   вошел,   увидел   в   комнате  беспорядок,  валялись  платья  Марии
Захарченко, принадлежности туалета.
     Он  увидел  на столе исписанный листок, прижатый подсвечником. Прочел и
все  понял. Якушев, Потапов, Зубов - чекисты. Захарченко и Стауниц бежали за
границу и находятся вне пределов досягаемости.
     Можно  себе  представить,  как это ошеломило Баскакова. Он оставался на
даче  еще некоторое время, размышляя, как поступить. Вдруг хлопнула калитка,
и Баскаков из окна увидел Зубова...
     Когда   Зубов  ехал  на  свидание  к  Стауницу,  у  него  были  смутные
подозрения:  почему  Стауниц решил вернуть деньги Бирка именно на уединенной
даче?  Подойдя  к  даче,  увидел  открытую настежь дверь. Это было похоже на
западню.  Зубов не пошел в эту дверь, а обошел дачу, скрываясь за сосенками.
Подошел  к  застекленной  террасе,  рванул дверь и сорвал задвижку. Вошел на
террасу,  а  потом  в дом. В эту минуту или раньше Зубов уже держал наготове
пистолет.  Баскаков  спрятался  в  сенях. Пройдя первую комнату и следующую,
Зубов  остановился,  ему  бросился  в  глаза  листок  - записка Стауница. Он
присел  к  столу.  В  это  мгновение  в  Зубова  из  сеней  дважды выстрелил
Баскаков.  Смертельно  раненный, Зубов нашел в себе силы ответить выстрелом.
Пуля попала Баскакову в переносицу, и он рухнул мертвым на пороге сеней.
     Зубов  упал головой на стол, и в таком положении его нашли бездыханным.
Его пистолет лежал на полу.
     Трупы обнаружили только на следующий день.
     Так  кончился  поединок  между  смертельными  врагами: между чекистом и
белогвардейцем.
     Если  были  промахи  у Зубова раньше, то в последнюю минуту своей жизни
он не промахнулся.


     Перед  Косиновым  лежала  записка  Стауница-Опперпута.  Он  писал,  что
теперь вне пределов досягаемости ГПУ. Угрожал разоблачениями.
     - Конец "Тресту", - сказал Косинов.
     События  сложились  так, что он, Косинов, под именем Колесникова в 1922
году  начал  операцию  "Трест", потом стоял в стороне и теперь присутствовал
при ее конце.
     Письмо немедленно показали Артузову.
     - Конец "Тресту", - сказал он.
     Из   Ленинграда  сообщили,  что  Стауниц-Опперпут  и  Мария  Захарченко
прошлой ночью, воспользовавшись "окном", перешли финскую границу.
     Это произошло в ночь на 13 апреля 1927 года.
     В  следующие дни в Москве и на периферии были арестованы все члены МОЦР
-    подлинные    контрреволюционеры.    "Трест"    перестал   существовать.
Контрразведывательная  операция  ВЧК-ОГПУ,  длившаяся  в течение почти шести
лет,  была закончена. Значение этой операции трудно переоценить. "Трест" все
эти  годы  служил  как  бы  громоотводом, срывая заговоры и террористические
акты  озлобленной  белой эмиграции и контрреволюционных групп внутри страны.
Деятели  "Треста" Якушев, Потапов, Ланговой и другие чекисты проявили редкое
искусство  маневра  в  тайной войне, которую навязали Советскому государству
его  враги.  Успех  операции "Трест" объяснялся тем, что им руководили такие
замечательные люди, как Дзержинский, Менжинский, Артузов, Пилляр.
     Прошло  больше  сорока  лет.  Наступило  время,  когда можно рассказать
правду  о  "Тресте".  И  вот  перед  читателем роман-хроника, построенный на
документальном  материале.  Почти  все  фамилии  героев  -  подлинные. Автор
стремился не отходить от истины и в изложении фактов.
     Что же произошло после ликвидации "Треста"?




     В  Париже  на  улице Дарю, в соборе Александра Невского, в воскресенье,
во  время  литургии, кто-то тронул за локоть Шульгина. Он оглянулся и увидел
знакомого  ему по Варшаве Артамонова. Тот поманил его, и, когда они вышли на
паперть, Артамонов сказал:
     - Все пропало. "Трест" пропал. Кутепов просил вас тотчас приехать.
     В штабе РОВС на улице Колизе Кутепов сказал Шульгину:
     - Дайте мне слово, что будете молчать.
     Шульгин дал слово.
     - Я   получил   две   телеграммы   из   Гельсингфорса:  одну  от  Марии
Владиславовны,  другую  от  ее  нового мужа - Стауница-Опперпута. Немедленно
выехал  в  Гельсингфорс. Видел ее и его. "Трест" оказался мистификацией ГПУ.
Якушев  -  чекист.  Финны  на  всякий  случай  арестовали  Опперпута,  он  в
крепости, пишет подробные разоблачения для печати.
     Ошеломленный Шульгин молчал и наконец сказал:
     - Значит,  моя  книга  "Три  столицы"  тоже пропала. Теперь я знаю, кто
организовал  мою  поездку  в  Россию.  И  они же советовали мне написать эту
книгу.
     - Да. Очевидно, это так.
     - Нам  невыгодно  молчать  об  этой  истории,  все  знают,  что  вы и я
конспирировали  с  "Трестом".  Лучше  нам рассказать все самим. Мне выгоднее
самому признаться, чем ждать, пока это скажут другие.
     - Вы  мне  дали  слово  молчать.  Я  не разрешаю вам писать об этом. Вы
понимаете,  как  мы  выглядим  во  всей  этой истории? Хороши мы будем, если
узнают, как нас водила за нос Чека.
     Однако  Шульгин  написал  для  эмигрантской  печати послесловие к "Трем
столицам". Между прочим, в нем говорилось:
     "...Россия,  несмотря  на большевиков, жива и не собирается помирать. И
это   убеждение   осталось   в   силе  и  сейчас,  несмотря  на  последующие
разочарования".
     Шульгин  передал  написанное  Кутепову,  убежденный,  что все это будет
опубликовано.  Но  Кутепов  не  торопился.  Лишь  много  лет  спустя Шульгин
рассказывал:  "Каким-то  образом  эти  материалы  попали  к  Бурцеву,  и  он
опубликовал их в своем издании "Общее дело".
     Какая же судьба постигла Марию Захарченко и Стауница-Опперпута?
     Они прожили недолго.
     В  отместку  за  то, что "Трест" долго сдерживал теракты, Кутепов отдал
приказ:  убивать  как  можно  больше  видных  советских работников. Началась
переброска террористов в Советский Союз.
     Стауниц-Опперпут   сначала   был  в  заключении  у  финнов,  потом  его
освободили.  В эмигрантской газете "Сегодня" появились статьи о "Тресте". Но
кольцо  вокруг  автора статей сузилось: от него требовали убийства Якушева и
связанных  с  ним чекистов. Это означало, что Стауниц одним из первых должен
был  отправиться  на  советскую  территорию. Отказ от этого означал для него
гибель.  Стауницу  дали  список сотрудников ОГПУ, которых предполагали убить
первыми.
     В  газете  "Правда"  6  июля  1927  года  была  опубликовано  следующее
сообщение:

              Подробности последней "операции" белогвардейцев
                          на советской территории

                         (Беседа с зам. Пред. ОГПУ)

     В  беседе  с  сотрудниками  московских  газет  зам. Пред. Объединенного
Государственного  Политического  Управления  сообщил  чрезвычайно интересные
подробности  последней  "операции"  белогвардейцев  на советской территории,
операции, своевременно пресеченной в корне и стоившей террористам жизни.
     - В  какой  мере  серьезным  следует считать покушение на взрыв дома по
М.Лубянке?
     - Взрыв  подготовлялся  довольно умело. Организаторы взрыва сделали все
от  них  зависящее,  чтобы  придать взрыву максимальную разрушительную силу.
Ими  был  установлен  чрезвычайно  мощный  мелинитовый  снаряд. На некотором
расстоянии  от  него  были  расставлены  в  большом количестве зажигательные
бомбы.  Наконец,  пол  в доме по М.Лубянке был обильно полит керосином. Если
вся  эта система пришла бы в действие, можно почти не сомневаться в том, что
здание  дома по М.Лубянке, Э 3/6 было бы разрушено. Взрыв был предотвращен в
последний момент сотрудниками ОГПУ.
     - Вероятно, заготовка таких снарядов требовала большого времени?
     - Снаряды   и   вообще   вся   террористическая   аппаратура   погибших
белогвардейцев  были  изготовлены  не в СССР, а привезены из-за границы. Это
нами   установлено  совершенно  точно.  И  конструкция  снарядов,  и  состав
наполнявших  их взрывчатых веществ - определенно иностранного происхождения.
В  частности, научная экспертиза известных специалистов-химиков установила с
полной категоричностью английское происхождение мелинита.
     По  вполне  понятным  причинам  я  не  стану  указывать всех тех нитей,
которые  привели  нас от Лубянской площади в Москве к белорусским лесам, где
мы  настигли  скрывавшихся  преступников.  Могу  лишь указать, что некоторые
вещи,   найденные  в  доме,  где  подготовлялся  взрыв,  а  также  встречные
сведения,  полученные нами из Финляндии, раскрыли нам личность организаторов
очередного   белогвардейского   покушения.   Ими   оказались   наши  "старые
знакомые":  известная  террористка  Захарченко-Шульц,  в  течение  ряда  лет
боровшаяся   всеми   способами  с  советской  властью,  являясь  племянницей
известного  белого генерала Кутепова, прославившегося даже в эмиграции своей
исключительной,  бесчеловечной жестокостью в отношении подчиненных ему белых
солдат  и  казаков  и  заслужившего  в  эмиграции  прозвище "Кутеппаши"; она
вместе  со  своим  дядей  и  шефом  являлась  доверенным  лицом и постоянным
агентом английской разведки.
     Можно  сказать, что в лице Кутепова и Шульц зарубежные монархисты имели
своих   едва   ли   не   наиболее   ярых   активистов.   В  последнее  время
соответственные  английские "сферы", изверившись в наличии каких-либо корней
у  монархистов  в  СССР,  усомнившись  даже в их связи с Россией, предложили
своим  агентам предъявить реальные доказательства того, что монархисты могут
не   только  разговаривать  и  проклинать  большевиков,  но  и  действовать.
Последние  неудавшиеся  террористические  акты  и следует, очевидно, считать
тем  "доказательством",  которое  Кутепов  и "кутеповцы" пытались предъявить
англичанам.
     Другой   участник   покушения,  Опперпут,  -  тоже  не  новое  лицо  на
белогвардейско-шпионском  горизонте.  Опперпут,  не  раз перекочевывавший из
одной  антисоветской  группировки в другую, был и организатором савинковских
военных     групп     в     Белоруссии,     и     доверенным     лицом     у
правомонархистов-николаевцев.  Проживая  последние  месяцы  в  Финляндии, он
помещал    свои    заметки   в   гельсингфорских   газетах   "Ууси   Суоми",
"Хувустадтбладт" и других, ведших наиболее яростную агитацию против СССР.
     Третий  участник  покушения  на  Лубянке,  именовавшийся  по подложному
паспорту  Вознесенским,  являлся  своего  рода  "выдвиженцем" из среды белых
офицеров,   посланным   генералом   Кутеповым  в  Финляндию  для  участия  в
террористической работе.
     Перед   самой   экспедицией  тройки  в  СССР  генерал  Кутепов  приехал
"проинспектировать"  ее  из  Парижа  в  Финляндию.  Здесь,  в Гельсингфорсе,
состоялись  последние  совещания  всей  группы,  в  которых  принял  большое
участие  специально  прибывший из Ревеля капитан Росс - сотрудник британской
миссии  в Ревеле, специально ведающий разведкой в СССР. Как видите, операции
на  Лубянке  придавалось  большое  значение, она была крупной ставкой. И эта
ставка оказалась битой.
     После  провала  покушения  террористы  немедленно двинулись из Москвы к
западной  границе,  в  район  Смоленской губернии. Вызывалось это тем, что у
группы   не  оставалось  никакой  базы,  никакого  пристанища  в  Москве.  В
Смоленском  же  районе Опперпут рассчитывал использовать свои старые связи и
знакомства  среди  бывших  савинковцев.  Кроме  того, здесь ему и Шульц была
хорошо   знакома  самая  местность.  Но  намерениям  шпионов-террористов  не
суждено было осуществиться.
     Крестьянское   население   пограничных   районов,   широко  оповещенное
местными  органами  ОГПУ  о личностях беглецов, показало поучительный пример
понимания  задач  трудящихся  и  истинного  отношения  крестьянства к врагам
советской   власти.  Необходимо  иметь  в  виду,  что  именно  Смоленская  и
Витебская  губернии  в  свое  время  кишмя  кишели  бандитскими  шайками, из
которых  составлялись и вербовались кадры савинковских банд. Теперь именно в
этих  губерниях  крестьяне  самым  активным  образом  помогали нашим органам
обнаружить террористов.
     Белогвардейцы  шли  в  двух  разных  направлениях. В селах они выдавали
себя  за  членов  каких-то  комиссий  и  даже за агентов уголовного розыска.
Опперпут,  бежавший  отдельно,  едва  не  был  задержан  18 июня на Яновском
спирто-водочном  заводе,  где  он  показался  подозрительным. При бегстве он
отстреливался,  ранил  милиционера  Лукина,  рабочего Кравцова и крестьянина
Якушенко; Опперпуту удалось бежать.
     Руководивший   розыском   в   этом  районе  зам.  нач.  особого  отдела
Белорусского  округа  т.Зирнис  созвал  к  себе  на помощь крестьян деревень
Алтуховка,   Черниково   и   Брюлевка   Смоленской   губернии.  Тщательно  и
методически  произведенное  оцепление дало возможность обнаружить Опперпута,
скрывшегося  в  густом  кустарнике.  Он отстреливался из двух маузеров и был
убит в перестрелке.
     Остальные террористы двинулись в направлении на Витебск.
     Пробираясь  по  направлению  к границе, Захарченко-Шульц и Вознесенский
встретили  по  пути  автомобиль,  направлявшийся  из  Витебска  в  Смоленск.
Беглецы  остановили  машину и, угрожая револьверами, приказали шоферам ехать
в  указанном  ими направлении. Шофер т.Гребенюк отказался вести машину и был
сейчас  же  застрелен. Помощник шофера Т.Голенкин, раненный белогвардейцами,
все  же  нашел в себе силы, чтобы испортить машину. Тогда Захарченко-Шульц и
ее  спутник  бросили  автомобиль  и  опять  скрылись  в  лес.  Снова удалось
обнаружить  следы  беглецов  уже  в  районе  станции Дретунь. Опять-таки при
активном   содействии   крестьян   удалось   организовать   облаву.  Пытаясь
прорваться  через  оцепление,  шпионы-террористы вышли лесом на хлебопекарню
Н-ского  полка.  Здесь  их  увидела  жена  краскома того же полка Т.Ровнова.
Опознав  в  них по приметам преследуемых шпионов, она стала призывать криком
красноармейскую  заставу.  Захарченко-Шульц  выстрелом  ранила  Т.Ровнову  в
ногу.  Но  рейс  английских  агентов  был  закончен.  В  перестрелке с нашим
кавалерийским   разъездом   оба  белогвардейца  покончили  счеты  с  жизнью.
Вознесенский был убит на месте, Шульц умерла от ран через несколько часов.
     Найденные  при  убитых  террористах  вещи  подвели  итог всему. При них
кроме  оружия и запаса патронов оказались английские гранаты системы "Леман"
(на   подводе,   которую   террористы  бросили  во  время  преследования  за
Дорогобужем,   найдены   тоже  в  большом  количестве  взрывчатые  вещества,
тождественные  с  обнаруженными на М.Лубянке), подложные паспорта, в которых
мы  с  первого  же взгляда узнали продукцию финской разведки, финские деньги
и,  наконец, царские золотые монеты, на которые, видимо, весьма рассчитывали
беглецы, но которые отказались принимать советские крестьяне.
     У  убитого  Опперпута  был  обнаружен  дневник  с  его собственноручным
описанием  подготовки  покушения  на  М.Лубянке и ряд других записей, ценных
для дальнейшего расследования ОГПУ.


     Группа Марин Захарченко не была последней.
     В  ночь  на  4  июня  перешли финскую границу Радкевич и Мономахов. Они
тоже  искали  чекистов,  руководивших  операцией "Трест", и не нашли. 6 июня
вечером  Радкевич бросил бомбу в бюро пропусков ОГПУ. После взрыва Радкевичу
и  Мономахову  удалось  бежать,  они  были  настигнуты  в  районе Подольска,
Радкевич застрелился.
     Кутепов   продолжал   посылать  террористов,  но  почти  все  они  были
арестованы и осуждены на процессе в Ленинграде в 1927 году.
     Террорист  Ларионов  бросил  бомбу  в  Ленинградском деловом клубе. Ему
удалось  бежать,  сообщник его был арестован. Спустя пятнадцать лет Ларионов
объявился  в  Смоленске, оккупированном гитлеровскими захватчиками. Служба у
нацистов была естественным концом для убийцы.
     Лето 1927 года было тревожным временем для нашей страны.
     В  Пекине по подстрекательству империалистов полиция совершила налет на
советское посольство, а в Шанхае наше консульство подверглось осаде.
     Полицейский  обыск  в  советском  торговом  представительстве в Лондоне
повлек разрыв дипломатических отношений с Англией.
     Продолжалась террористическая деятельность белых эмигрантов.
     8  июня  1927  года  "Правда"  вышла  под  заголовком:  "В Варшаве убит
полпред СССР тов. Войков. Убийца-белогвардеец задержан".
     "Трест",  как  уже  говорилось  раньше,  предупреждал,  что  на Войкова
готовится  покушение.  Ему  советовали  не  появляться  на улице без охраны.
Войков отвечал:
     - Поймите, это не может меня спасти. Я не дома.
     Рабочие  Варшавы  обратили  похороны  Войкова  в  демонстрацию протеста
против  белогвардейщины.  Двадцать  тысяч  человек  пришли  к  зданию нашего
полномочного   представительства,   чтобы   выразить   свое   соболезнование
советскому  народу.  Рабочие  Варшавы  несли  венки  с траурными лентами. Не
забудем,  что  это  было  в  Варшаве  в  то время, когда власть была в руках
Пилсудского и пилсудчиков.




     Болезненно  переживал конец "Треста" Александр Александрович Якушев. Не
утешало,  что  заслуги в борьбе с врагами советской власти, его удивительные
смелость  и  находчивость  были  призваны.  Он  понимал важность выполняемой
работы,  искренне  увлекался  его,  и  теперь  ему  как-то  трудно было жить
спокойной   жизнью   специалиста-водника,   решать   вопросы   сплава  леса,
строительства  новых  водных  путей. Сердце патриота, закаленного в борьбе с
белогвардейщиной,   звало  в  бой.  Но  приходилось  бездействовать  и  даже
оберегать свою жизнь от белых террористов.
     Редко  он  встречался с Николаем Михайловичем Потаповым, преподавателем
военной  академии,  теперь  уже не начальником штаба "Треста". Вероятно, они
вспоминали  свои  рискованные  путешествия  за  границу,  встречи и беседы с
врагами  советской  власти, когда неосторожно высказанная мысль могла стоить
жизни.
     Потапов однажды писал в своей автобиографии:
     "Я  горжусь  тем,  что  уже  в  ноябре  1917 года, несмотря на свой чин
генерал-лейтенанта,  я,  будучи  сыном  чиновника,  выходца  из  крепостных,
правильно  понял  и  осознал  роль  Коммунистической партии большевиков и 23
ноября начал решительно, честно и преданно работать с партией..."
     В   качестве   крупного  военного  специалиста  и  консультанта  первой
коллегии  Народного  комиссариата  по военно-морским делам Потапов был лично
известен Владимиру Ильичу Ленину.
     Потапов  присутствовал на историческом заседании Первого общеармейского
съезда  24  декабря  1917  года,  на  котором  было  одобрено  предложение о
создании  Красной  Армии.  9  мая  1938 года Николай Михайлович был уволен в
запас  по  возрасту.  Его  уже  нет в живых. Он скончался в 1946 году. Нет в
живых и Александра Александровича Якушева.
     Роман  Густавович  Бирк  жил  за  границей.  Бегство Стауница-Опперпута
поставило  его  в  трудное  положение.  В  секретном  справочнике,  изданном
гитлеровской  службой  безопасности,  Бирк  отнесен к числу лиц, опасных для
нацистского  режима,  которые  подлежали  аресту в случае захвата территории
СССР германскими войсками.
     Трагической  была  судьба  Артура  Христиановича  Артузова, коммуниста,
который справедливо говорил о себе:
     "Я  не  могу  сдержать  волнения каждый раз, когда вопрос идет о жгучих
интересах вашей партии, о партийной чести чекистов и моей собственной".
     Незадолго  до  своей  гибели,  в  1937  году,  он  выступил  на  активе
работников  НКВД  с  речью, ставшей для него последней. Эта речь была криком
души  испытанного  борца  с  врагами  советской власти, верного сына партии.
Артузов говорил:
     - Мы  чуть  не  превратились  в то, чего больше всего боялся наш первый
чекист  Феликс  Дзержинский.  Он  говорил нам: "Будьте всегда, прежде всего,
сынами  нашей  партии,  пославшей  нас  на  ответственный и почетный участок
борьбы...  бойтесь  превратиться  в  простых  техников  аппарата внутреннего
ведомства  со  всеми чиновными его недостатками, ставящими нас на одну доску
с  презренными  охранками  капиталистов. Помните, что, став на этот путь, вы
погубите Чека, партия будет права, если в этом случае разгонит нас".
     Этот  кристально чистый человек бесстрашно вскрывал недостатки в работе
НКВД и еще раз напоминал о заветах Дзержинского:
     - А  разве,  товарищи,  не  было у нас признаков, показывающих, что при
установившемся  после  смерти  Менжинского фельдфебельском стиле руководства
отдельные  чекисты  и  даже  звенья нашей организации вступили на опаснейший
путь превращения в простых техников аппарата внутреннего ведомства.
     Артузов   погиб,   став   жертвой   клеветнических   обвинений.  Партия
восстановила доброе имя Артузова. Он реабилитирован посмертно.
     Роман  Александрович  Пилляр,  в  дореволюционное  время подвергавшийся
преследованиям  царских жандармов, в своей анкете в графе "Профессия" писал:
"Революционер". Пилляр также погиб в 1937 году и посмертно реабилитирован.
     Такая  же судьба постигла и чекиста, который в этой книге носит фамилию
Старов.
     Виктор  Станиславович  Косинов-Кияковский,  положивший  начало операции
"Трест"  (в  романе его фамилия Колесников), погиб в 1932 году в Монголии от
руки убийц - религиозных фанатиков.
     Александр  Алексеевич Ланговой скончался в Москве 26 февраля 1964 года.
Он  почти  до  последних  дней  жизни  оказывал автору товарищескую помощь в
создании этой книги.
     Таковы  судьбы  тех,  кто  осуществил  замечательную операцию советской
контрразведки под условным названием "Трест".
     Передо  мной на столе лежала почти законченная рукопись романа-хроники.
Я перелистывал ее, когда раздался телефонный звонок. Взял трубку.
     - С вами говорит Александр Александрович Якушев.
     От  неожиданности  я  вздрогнул,  зная,  что  Александра Александровича
Якушева  нет  в  живых.  Оказалось,  со мной говорит его сын, тоже Александр
Александрович.
     Мы   договорились  встретиться.  И  вот  напротив  меня  сидит  пожилой
человек,  военная  выправка  угадывается  в  нем  даже в штатской одежде. Мы
говорим о его отце.
     - В  то  время  мать,  мои  сестры  и  я  не знали его второй жизни. Он
уезжал,  иногда  надолго, возвращался и всегда был внимательным и заботливым
к  нам,  детям,  умел  занять  нас.  У отца были способности к рисованию. Он
любил  музыку,  старался развить в нас любовь к искусству. Однажды мы были с
ним  в  Третьяковской  галерее: остановились у одной картины, не помню точно
какой,  она  изображала  сражение. Отец сказал: "Помни, родину надо защищать
не  жалея  жизни".  Что  представлял  собой "Трест" и какова была в нем роль
отца,  я  в  то  время  не  понимал - мне было четырнадцать лет. После конца
"Треста"  жизнь отца по-прежнему была в опасности. Пожалуй, даже больше, чем
раньше.  Позднее  я  понял,  что  отец  стал  ненавистной фигурой для белых,
особенно  после  того,  как появились за границей статьи Стауница-Опперпута.
Некоторое   время   отец   не  ночевал  дома.  Опасность  погибнуть  от  рук
кутеповских   террористов  была  так  велика,  что  отцу  пришлось  покинуть
Москву... Умер он в середине тридцатых годов.
     - Как же сложилась жизнь вашей матери и сестер? Ваша жизнь?
     - Не  легко...  Что  касается  меня,  то  я  участвовал в Отечественной
войне,  начал  войну  рядовым,  кончил  в  звании инженер-майора, командовал
отдельным  батальоном.  Заслужил  несколько  боевых  наград...  Неожиданно я
прочитал  о  моем отце в опубликованной в прошлом году главе из вашей книги.
Не  могу  вам  передать, как меня обрадовало то, что написано о моем отце, о
его патриотизме и мужестве.
     На  этом,  собственно,  можно  было бы закончить последнюю главу книги,
цель  которой  -  рассказать  о  борьбе  чекистов-ленинцев с контрреволюцией
внутри страны и за рубежом.
     Но сама жизнь подсказала мне ее эпилог.
     Накануне 19 мая 1964 года я проходил по площади Дзержинского в Москве.
     Был  ясный,  солнечный  день.  На  зеленом  газоне у подножия памятника
Феликсу   Дзержинскому   выстроился  отряд  пионеров.  Предстояла  церемония
вручения знамени отряду.
     Прохожие  останавливались  на  тротуаре  у  магазина  "Детский  мир". Я
подумал  о  том,  что  этот  огромный магазин, созданный для детей, по праву
находится  здесь,  вблизи  памятника  их  благородному другу, с кого "делать
жизнь" советовал людям Маяковский.
     И  еще  я  подумал  о  том,  что  19  мая  1964 года - день сорокалетия
пионерской организации, день ее рождения.
     В  1926 году Дзержинский так ответил воронежским пионерам, которые дали
его имя своему отряду:
     "Сегодня  ваши  старшие  товарищи большевики-ленинцы вручат вам Красное
знамя...  Так  будьте  верными и достойными внуками Ильича... воспитывайтесь
по заветам Ильича".
     Дети,  которым ответил Дзержинский, теперь стали взрослыми, они живут и
работают в стране, где торжествуют заветы Ленина.
     Юное  поколение  пришло  в  этот  весенний  день к постаменту памятника
Дзержинскому.  Вокруг  пионеров  в  непрерывном движении кружили автомобили,
кипела  бурная,  трудовая  жизнь  столицы.  Бронзовый Феликс стоял на страже
этой  кипучей  творческой  жизни, которую он так любил, напоминая о том, что
борьба не кончена, пока есть на земле империалисты, поджигатели войны.
     Но  в  том,  что отряд пионеров с такой светлой жизнерадостностью стоял
под  развевающимся  красным знаменем и весело глядел в будущее, была немалая
доля  самоотверженной  борьбы  сподвижников  и  воспитанников  Дзержинского,
большевиков-ленинцев, защитников Советского государства и его безопасности.

     Москва,
     1963-1965

Популярность: 1, Last-modified: Sun, 26 Oct 2003 09:51:30 GmT