---------------------------------------------------------------
     *    Электронный   текстъ   книги   для   некоммерческаго    свободнаго
распространенiя подготовилъ С.  Виницкiй. Февраль 2000. Свeрка по оригиналу,
провeрка   правописанiя,  {номера}  послe   текстовъ   страницъ,   разрядка,
дореформенная орфографiя въ кодировкe KOI8-C: дополнительныя буквы "Ять" (E,
e), "И съ точкой" (I, i)  (фита  не  использовалась).  Подробнeе о кодировкe
KOI8-C см. на сeти по адресу:

"http://www.linuxstart.com/~winitzki/koi8-extended.html"

---------------------------------------------------------------



      {1}
     III  изданiе.  Издательство "Голосъ  Россiи",  Софiя, 1938.  Обложка  и
рисунки Ю. Солоневича. {2}

--------




     Я отдаю  себe  совершенно  ясный  отчетъ  въ томъ,  насколько  трудна и
отвeтственна  всякая тема, касающаяся Совeтской Россiи. Трудность  этой темы
осложняется  необычайной  противорeчивостью  всякаго   рода  "свидeтельскихъ
показанiй" и еще большею  противорeчивостью тeхъ  выводовъ, которые дeлаются
на основанiи этихъ показанiй.
     Свидeтелямъ, вышедшимъ изъ Совeтской  Россiи,  читающая  публика вправe
нeсколько   не   довeрять,  подозрeвая   ихъ   --   и  не   безъ  нeкотораго
психологическаго  основанiя -- въ чрезмeрномъ сгущенiи  красокъ.  Свидeтели,
наeзжающiе въ Россiю извнe, при  самомъ честномъ своемъ  желанiи, технически
не въ  состоянiи видeть ничего  существеннаго, не  говоря  уже  о томъ,  что
подавляющее  большинство  изъ  нихъ  ищетъ  въ  совeтскихъ  наблюденiяхъ  не
провeрки,  а только  подтвержденiя своихъ прежнихъ  взглядовъ.  А  ищущiй --
конечно, находитъ...
     Помимо  этого, значительная часть иностранныхъ наблюдателей пытается --
и  не безуспeшно  -- найти положительныя стороны суроваго  коммунистическаго
опыта,  оплаченнаго  и  оплачиваемаго  не  за  ихъ  счетъ.  Цeна  отдeльныхъ
достиженiй власти -- а эти достиженiя, конечно, есть, -- ихъ не интересуетъ:
не они платятъ  эту цeну. Для нихъ этотъ опытъ болeе  или менeе  безплатенъ.
Вивисекцiя  производится  не  надъ  ихъ  живымъ  тeломъ  --   почему  же  не
воспользоваться результатами ея?
     Полученный такимъ образомъ  "фактическiй матерiалъ" подвергается затeмъ
дальнeйшей обработкe  въ зависимости отъ  насущныхъ  и уже  сформировавшихся
потребностей    отдeльныхъ   политическихъ   группировокъ.    Въ    качествe
окончательнаго  продукта всего этого "производственнаго процесса" получаются
картины -- или обрывки картинъ, -- имeющiя очень мало  общаго съ  "исходнымъ
продуктомъ"  -- съ совeтской  реальностью:  "должное"  получаетъ подавляющiй
перевeсъ надъ "сущимъ"...
     Фактъ  моего бeгства изъ СССР въ нeкоторой степени предопредeляетъ тонъ
и моихъ "свидeтельскихъ показанiй."  Но если читатель приметъ во вниманiе то
обстоятельство, что  и  въ концлагерь-то я попалъ именно за попытку  бeгства
изъ СССР, то  этотъ  тонъ получаетъ  нeсколько  иное, не слишкомъ  банальное
объясненiе:  не  лагерныя,  а  общероссiйскiя   переживанiя   толкнули  меня
заграницу.
     Мы трое, т.е. я, мой братъ и сынъ, предпочли  совсeмъ всерьезъ рискнуть
своей  жизнью, чeмъ продолжать  свое  существованiе {3} въ  соцiалистической
странe. Мы  пошли на этотъ рискъ  безъ  всякаго  непосредственнаго  давленiя
извнe. Я въ матерiальномъ отношенiи  былъ устроенъ  значительно лучше,  чeмъ
подавляющее большинство квалифицированной русской интеллигенцiи,  и даже мой
братъ,  во  время  нашихъ  первыхъ  попытокъ бeгства  еще  отбывавшiй  послe
Соловковъ свою  "административную  ссылку", поддерживалъ  уровень  жизни, на
много  превышающiй  уровень, скажемъ, русскаго рабочаго. Настоятельно  прошу
читателя   учитывать   относительность  этихъ   масштабовъ:   уровень  жизни
совeтскаго  инженера на  много  ниже  уровня  жизни финляндскаго рабочаго, а
русскiй рабочiй вообще ведетъ существованiе полуголодное.
     Слeдовательно,  тонъ моихъ очерковъ  вовсе  не опредeляется  ощущенiемъ
какой-то  особой,  личной,  обиды.  Революцiя  не  отняла  у  меня  никакихъ
капиталовъ -- ни движимыхъ, ни недвижимыхъ  -- по  той  простой причинe, что
капиталовъ этихъ у меня не было. Я даже не могу питать никакихъ спецiальныхъ
и личныхъ  претензiй  къ ГПУ: мы были посажены въ концентрацiонный лагерь не
за  здорово  живешь,  какъ  попадаетъ,   вeроятно,  процентовъ  восемьдесятъ
лагерниковъ, а за весьма конкретное "преступленiе", и преступленiе, съ точки
зрeнiя   совeтской   власти,   особо  предосудительное:   попытку   оставить
соцiалистическiй рай. Полгода спустя послe нашего ареста былъ  изданъ законъ
(отъ 7  iюня 1934  г.), карающiй  побeгъ заграницу  смертной  казнью. Даже и
совeтски-настроенный читатель  долженъ,  мнe кажется, понять,  что не  очень
велики сладости этого рая, если выходы изъ него приходится охранять суровeе,
чeмъ выходы изъ любой тюрьмы...
     Дiапазонъ моихъ переживанiй въ Совeтской Россiи опредeляется  тeмъ, что
я прожилъ въ ней 17 лeтъ и что за эти годы -- съ блокнотомъ и безъ блокнота,
съ фото-аппаратомъ и безъ фото-аппарата -- я исколесилъ  ее всю.  То,  что я
пережилъ  въ  теченiе  этихъ  совeтскихъ   лeтъ,  и  то,  что  я  видалъ  на
пространствахъ этихъ совeтскихъ территорiй, -- опредeлило для меня моральную
невозможность оставаться въ Россiи. Мои  личныя переживанiя какъ потребителя
хлeба,  мяса и пиджаковъ, не играли въ  этомъ отношенiи  рeшительно  никакой
роли. Чeмъ  именно  опредeлялись эти переживанiя  -- будетъ видно  изъ моихъ
очерковъ: въ двухъ строчкахъ этого сказать нельзя.



     Если  попытаться  предварительно и,  такъ  сказать, эскизно, опредeлить
тотъ  процессъ,  который сейчасъ совершается  въ Россiи,  то  можно  сказать
приблизительно слeдующее:
     Процессъ  идетъ  чрезвычайно противорeчивый  и сложный. Властью созданъ
аппаратъ принужденiя такой мощности,  какого  исторiя  еще  не видала. Этому
принужденiю  противостоитъ  сопротивленiе  почти  такой  же   мощности.  Двe
чудовищныя силы  сцeпились другъ съ другомъ въ обхватку,  въ безпримeрную по
своей   напряженности   и   трагичности  борьбу.   Власть   задыхается   отъ
непосильности задачъ, страна задыхается отъ непосильности гнета.
     Власть ставитъ своей  цeлью  мiровую революцiю.  Въ виду {4}  того, что
надежды  на  близкое достиженiе этой  цeли  рухнули, -- страна  должна  быть
превращена въ моральный, политическiй и военный плацдармъ, который сохранилъ
бы  до  удобнаго   момента  революцiонные  кадры,  революцiонный   опытъ   и
революцiонную армiю.
     Люди  же,  составляющiе  эту "страну",  становиться  на службу  мiровой
революцiи  не хотятъ и не хотятъ  отдавать своего достоянiя и своихъ жизней.
Власть  сильнeе "людей",  но  "людей"  больше. Водораздeлъ  между  властью и
"людьми" проведенъ съ такой рeзкостью, съ какою это обычно бываетъ только въ
эпохи   иноземнаго   завоеванiя.   Борьба  принимаетъ  формы   средневeковой
жестокости.
     Ни  на  Невскомъ,  ни на Кузнецкомъ  мосту  ни  этой  борьбы, ни  этихъ
жестокостей не видать. Здeсь --  территорiя, уже прочно завоеванная властью.
Борьба идетъ на фабрикахъ и заводахъ,  въ степяхъ Украины и Средней Азiи, въ
горахъ Кавказа, въ лeсахъ Сибири и Сeвера. Она стала гораздо болeе жестокой,
чeмъ она была даже въ  годы военнаго коммунизма, --  отсюда чудовищныя цифры
"лагернаго населенiя" и непрекращающееся голодное вымиранiе страны.
     Но на  завоеванныхъ  территорiяхъ  столицъ,  крупнeйшихъ  промышленныхъ
центровъ,  желeзнодорожныхъ  магистралей  достигнутъ  относительный  внeшнiй
порядокъ: "врагъ"  или  вытeсненъ,  или  уничтоженъ.  Терроръ  въ  городахъ,
резонирующiй по всему  мiру, сталъ ненуженъ и даже  вреденъ. Онъ перешелъ въ
низы, въ массы, отъ буржуазiи и интеллигенцiи --  къ рабочимъ и крестьянамъ,
отъ кабинетовъ -- къ сохe и станку. И для посторонняго наблюдателя онъ сталъ
почти незамeтенъ.



     Тема о концентрацiонныхъ  лагеряхъ  въ Совeтской Россiи  уже достаточно
использована. Но она была использована преимущественно какъ тема "ужасовъ" и
какъ тема личныхъ переживанiй людей, попавшихъ въ концлагерь болeе или менeе
безвинно. Меня концлагерь интересуетъ  не какъ территорiя "ужасовъ", не какъ
мeсто  страданiй и  гибели миллiонныхъ массъ, въ  томъ числe и  не какъ фонъ
моихъ   личныхъ   переживанiй  --  каковы   бы  они  ни  были.   Я  не  пишу
сентиментальнаго романа и не собираюсь вызвать  въ читателe чувства симпатiи
или сожалeнiя. Дeло не въ сожалeнiи, а въ пониманiи.
     И вотъ именно здeсь, въ концентрацiонномъ  лагерe, легче и проще  всего
понять основное содержанiе и основныя "правила" той борьбы,  которая ведется
на пространствe всей соцiалистической республики.
     Я хочу предупредить читателя: ничeмъ существеннымъ лагерь отъ "воли" не
отличается. Въ лагерe, если и хуже, чeмъ на волe, то очень ужъ не на  много,
-- конечно, для основныхъ массъ лагерниковъ -- для рабочихъ и крестьянъ. Все
то, что  происходитъ въ лагерe,  происходитъ и на  волe --  и  наоборотъ. Но
только -- въ лагерe все это нагляднeе, проще, четче.  Нeтъ той рекламы, нeтъ
тeхъ "идеологическихъ надстроекъ", подставной и показной {5} общественности,
бeлыхъ перчатокъ и оглядки на иностраннаго наблюдателя, какiя существуютъ на
волe.  Въ  лагерe  основы   совeтской   власти   представлены  съ  четкостью
алгебраической формулы.
     Исторiя  моего лагернаго  бытiя  и  побeга, если не доказываетъ, то, во
всякомъ  случаe,  показываетъ,  что  эту  формулу   я  понималъ   правильно.
Подставивъ  въ нее,  вмeсто отвлеченныхъ алгебраическихъ величинъ, живыхъ  и
конкретныхъ  носителей  совeтской  власти  въ  лагерe,  живыя  и  конкретныя
взаимоотношенiя  власти  и населенiя,  -- я  получилъ  нужное  мнe  рeшенiе,
обезпечившее въ исключительно трудныхъ объективныхъ  условiяхъ успeхъ нашего
очень сложнаго технически побeга.
     Возможно,  что  нeкоторыя страницы  моихъ  очерковъ покажутся  читателю
циничными... Конечно, я очень далекъ отъ мысли изображать изъ себя невиннаго
агнца: въ  той жестокой ежедневной борьбe за  жизнь,  которая идетъ  по всей
Россiи, такихъ агнцевъ  вообще не осталось:  они  вымерли.  Но  я  прошу  не
забывать, что  дeло шло -- совершенно реально  --  о  жизни и смерти,  и  не
только моей.
     Въ  той общей борьбe не на  жизнь, а на смерть, о которой  я только что
говорилъ,  нельзя представлять себe  дeла такъ,  что вотъ съ  одной  стороны
безпощадные  палачи,  а  съ другой -- только  безотвeтныя жертвы.  Нельзя же
думать,  что  за  годы этой  борьбы  у  страны  не  выработалось  миллiоновъ
способовъ и открытаго сопротивленiя, и  "примeненiя къ мeстности", и всякаго
рода  изворотовъ, не  всегда  одобряемыхъ евангельской моралью. И  не  нужно
представлять себe страданiе непремeнно въ ореолe святости... Я буду рисовать
совeтскую жизнь въ мeру моихъ способностей -- такою, какой я ее видeлъ. Если
нeкоторыя страницы этой жизни читателю не понравятся -- это не моя вина...



     Эпоха коллективизацiи довела  количество лагерей и  лагернаго населенiя
до неслыханныхъ раньше цифръ. Именно въ связи съ этимъ лагерь пересталъ быть
мeстомъ    заключенiя   и    истребленiя   нeсколькихъ   десятковъ    тысячъ
контръ-революцiонеровъ, какимъ  были Соловки, и  превратился  въ  гигантское
предпрiятiе по эксплоатацiи  даровой  рабочей  силы, находящейся въ  вeдeнiи
Главнаго Управленiя Лагерями ГПУ --  ГУЛАГ'а. Границы между лагеремъ и волей
стираются  все  больше и  больше. Въ  лагерe  идетъ  процессъ относительнаго
раскрeпощенiя лагерниковъ, на волe идетъ  процессъ абсолютнаго  закрeпощенiя
массъ. Лагерь  вовсе не  является  изнанкой,  нeкоимъ Unterwelt'омъ  воли, а
просто  отдeльнымъ и даже не  очень своеобразнымъ  кускомъ совeтской  жизни.
Если  мы представимъ себe  лагерь  нeсколько менeе  голодный, лучше одeтый и
менeе  интенсивно разстрeливаемый, чeмъ  сейчасъ,  то это и  будетъ  кускомъ
будущей  Россiи, при условiи ея дальнeйшей "мирной  эволюцiи".  Я беру слово
"мирная"  въ  кавычки, ибо  этотъ  худой  миръ  намного  хуже  основательной
войны...  А  сегодняшняя Россiя  пока  очень  немногимъ  лучше  сегодняшняго
концлагеря. {6}
     Лагерь,  въ  который  мы попали  -- Бeломорско-Балтiйскiй Комбинатъ  --
сокращенно ББК, -- это цeлое королевство съ территорiей отъ Петрозаводска до
Мурманска,  съ  собственными  лeсоразработками,  каменоломнями,   фабриками,
заводами,  желeзнодорожными  вeтками   и  даже  съ  собственными  верфями  и
пароходствомъ. Въ немъ девять "отдeленiй":  мурманское,  туломское, кемское,
сорокское, сегежское, сосновецкое, водораздeльное, повeнецкое и  медгорское.
Въ каждомъ такомъ  отдeленiи -- отъ пяти до двадцати семи лагерныхъ пунктовъ
("лагпункты") съ населенiемъ отъ  пятисотъ человeкъ до двадцати пяти тысячъ.
Большинство  лагпунктовъ имeютъ  еще  свои "командировки"  --  всякаго  рода
мелкiя предпрiятiя, разбросанныя на территорiи лагпункта.
     На ст. Медвeжья Гора ("Медгора") находится управленiе  лагеремъ --  оно
же  и  фактическое правительство такъ называемой  "Карельской республики" --
лагерь  поглотилъ  республику,  захватилъ  ея территорiю и -- по  извeстному
приказу   Сталина  объ   организацiи   Балтiйско-Бeломорскаго  Комбината  --
узурпировалъ  всe хозяйственныя и  административныя  функцiи  правительства.
Этому  правительству  осталось  только  "представительство",  побeгушки   по
приказамъ изъ Медгоры, да роль декорацiи нацiональной автономiи Карелiи.
     Въ  iюнe  мeсяцe  1934  года  "лагерное населенiе"  ББК  исчислялось въ
286.000 человeкъ, хотя лагерь  находился уже въ состоянiи нeкотораго  упадка
-- работы по сооруженiю  Бeломорско-Балтiйскаго канала были уже закончены, и
огромное  число  заключенныхъ -- я  не  знаю  точно,  какое  именно  -- было
отправлено на БАМ (Байкало-Амурская  магистраль).  Въ  началe марта того  же
года мнe пришлось  работать въ  плановомъ отдeлe  Свирьскаго  лагеря --  это
одинъ изъ сравнительно мелкихъ лагерей; въ немъ было 78000 "населенiя".
     Нeкоторое  время я работалъ и  въ учетно-распредeлительной части  (УРЧ)
ББК и въ этой работe сталкивался со  всякаго рода перебросками изъ лагеря въ
лагерь.  Это  дало  мнe   возможность  съ  очень  грубой  приблизительностью
опредeлить число  заключенныхъ  всeхъ лагерей  СССР.  Я  при  этомъ подсчетe
исходилъ, съ одной  стороны --  изъ  точно мнe  извeстныхъ цифръ  "лагернаго
населенiя"  Свирьлага  и  ББК,   а   съ  другой   --  изъ,   такъ   сказать,
"относительныхъ величинъ" остальныхъ болeе или менeе извeстныхъ мнe лагерей.
Некоторые изъ нихъ --  больше  ББК (БАМ,  Сиблагъ, Дмитлагъ); большинство --
меньше. Есть совсeмъ  ужъ  неопредeленное  количество мелкихъ и  мельчайшихъ
лагерей -- въ  отдeльныхъ совхозахъ, даже въ  городахъ. Такъ,  напримeръ, въ
Москвe и Петербургe  стройки домовъ ГПУ  и стадiоновъ "Динамо" производились
силами  мeстныхъ лагерниковъ. Есть десятка  два лагерей  средней величины --
такъ,  между  ББК  и  Свирьлагомъ...  Я не  думаю,  чтобы общее число  всeхъ
заключенныхъ  въ  этихъ  лагеряхъ  было  меньше  пяти  миллiоновъ  человeкъ.
Вeроятно,  -- нeсколько больше. Но, конечно, ни о какой точности подсчета не
можетъ быть и рeчи. Больше того, я знаю  системы низового подсчета въ самомъ
лагерe  и  поэтому  сильно сомнeваюсь,  чтобы  само  {7} ГПУ  знало о  числe
лагерниковъ съ точностью хотя бы до сотенъ тысячъ.
     Здeсь идетъ рeчь о лагерникахъ въ  строгомъ смыслe этого  слова. Помимо
нихъ,  существуютъ  всякiе  другiе  --  болeе  или  менeе  заключенные  слои
населенiя.  Такъ,  напримeръ,  въ  ББК  въ  перiодъ  моего  пребыванiя  тамъ
находилось  28.000  семействъ  такъ называемыхъ  "спецпереселенцевъ"  -- это
крестьяне  Воронежской губернiи,  высланные  въ  Карелiю  цeлыми  селами  на
поселенiе и подъ  надзоръ ББК. Они  находились въ гораздо худшемъ положенiи,
чeмъ  лагерники, ибо  они  были съ  семьями,  и пайка  имъ не давали.  Далeе
слeдуетъ категорiя административно ссыльныхъ, высылаемыхъ въ индивидуальномъ
порядкe:  это варiантъ довоенной  ссылки, только безъ всякаго обезпеченiя со
стороны государства  --  живи,  чeмъ  хочешь.  Дальше  --  "вольно-ссыльные"
крестьяне, высылаемые обычно цeлыми селами на всякаго рода "неудобоусвояемыя
земли", но не находящiяся подъ непосредственнымъ вeдeнiемъ ГПУ.
     О  количествe  всeхъ  этихъ  категорiй,  не  говоря  уже  о  количествe
заключенныхъ  въ тюрьмахъ,  я  не  имeю никакого,  даже  и приблизительнаго,
представленiя. Надо имeть въ виду, что всe эти заключенные и полузаключенные
люди -- все это цвeтъ нацiи, въ особенности, крестьяне. Думаю, что не меньше
одной десятой части  взрослаго  мужского населенiя  страны находится или  въ
лагеряхъ, или гдe-то около нихъ...
     Это,  конечно, не  европейскiе масштабы... Системы  совeтскихъ  ссылокъ
какъ-то напоминаютъ новгородскiй  "выводъ"  при  Грозномъ,  а еще больше  --
ассирiйскiе методы и масштабы.
     "Ассирiйцы,  -- пишетъ  Каутскiй,1  --  додумались  до системы, которая
обeщала ихъ завоеванiямъ  большую прочность: тамъ,  гдe они наталкивались на
упорное  сопротивленiе   или  повторныя  возстанiя,  они  парализовали  силы
побeжденнаго народа такимъ путемъ, что отнимали у него голову, т.е. отнимали
у него господствующiе классы...  самые знатные, образованные и  боеспособные
элементы... и отсылали ихъ въ отдаленную мeстность, гдe  они, оторванные отъ
своей подпочвы, были совершенно безсильны. Оставшiеся на родинe  крестьяне и
мелкiе ремесленники представляли плохо связанную массу, неспособную  оказать
какое-нибудь сопротивленiе завоевателямъ"...

     1 К.  Каутскiй. Античный мiръ, христiанство и iудейство. Стр. 205. Изд.
1909 г.

     Совeтская  власть  повсюду  "наталкивалась  на упорное  сопротивленiе и
повторныя возстанiя" и  имeетъ всe  основанiя  опасаться, въ случаe внeшнихъ
осложненiй, такого подъема "сопротивленiя и возстанiй", какого еще не видала
даже  и многострадальная русская  земля.  Отсюда -- и  ассирiйскiе методы, и
ассирiйскiе масштабы. Все болeе или менeе хозяйственно устойчивое, способное
мало-мальски самостоятельно мыслить и  дeйствовать, -- короче,  все  то, что
оказываетъ   хоть  малeйшее   сопротивленiе   всеобщему  нивеллированiю,  --
подвергается "выводу", искорененiю, изгнанiю. {8}



     Какъ видите -- эти цифры очень  далеки  и отъ "мирной эволюцiи",  и отъ
"ликвидацiи  террора"... Боюсь, что во всякаго  рода  эволюцiонныхъ теорiяхъ
русская  эмиграцiя слишкомъ  увлеклась  тенденцiей  "видeть  чаемое какъ  бы
сущимъ". Въ Россiи объ этихъ теорiяхъ не слышно абсолютно ничего, и для насъ
-- всeхъ  троихъ -- эти теорiи  эмиграцiи явились  полнeйшей неожиданностью:
какъ  снeгъ на голову... Конечно, нынeшнiй маневръ власти -- "защита родины"
--  обсуждается и въ Россiи, но за всю  мою  весьма многостороннюю совeтскую
практику я не слыхалъ ни одного случая, чтобы этотъ маневръ обсуждался, такъ
сказать, всерьезъ -- какъ его обсуждаютъ здeсь, заграницей...
     При НЭП'e власть использовала  инстинктъ собственности и, использовавъ,
послала въ Соловки и на разстрeлъ десятки  и сотни  тысячъ своихъ временныхъ
нэповскихъ   "помощниковъ".    Первая   пятилeтка   использовала   инстинктъ
строительства и привела  страну къ голоду,  еще небывалому даже  въ  исторiи
соцiалистическаго  рая.  Сейчасъ власть  пытается  использовать нацiональный
инстинктъ  для того,  чтобы въ моментъ  военныхъ  испытанiй  обезпечить,  по
крайней  мeрe,  свой  тылъ...  Исторiя  всякихъ   помощниковъ,  попутчиковъ,
смeновeховцевъ  и прочихъ --  использованныхъ до послeдняго  волоса и потомъ
выкинутыхъ  на  разстрeлъ  -- могла бы заполнить цeлые томы. Въ эмиграцiи  и
заграницей  объ этой исторiи позволительно время  отъ  времени  забывать: не
эмиграцiя и не заграница платила своими шкурами за тенденцiю  "видeть чаемое
какъ бы  сущимъ". Профессору  Устрялову,  сильно промахнувшемуся  на  своихъ
НЭП'овскихъ  пророчествахъ, рeшительно  ничего не стоитъ въ тиши харбинскаго
кабинета  смeнить  свои вeхи еще  одинъ разъ  (или далеко не одинъ разъ!)  и
состряпать новое пророчество. Въ Россiи люди, ошибавшiеся въ  своей оцeнкe и
повeрившiе власти,  платили  за  свои  ошибки  жизнью.  И поэтому  человeкъ,
который въ  Россiи сталъ бы всерьезъ говорить объ  эволюцiи  власти, былъ бы
просто поднять на смeхъ.
     Но какъ  бы  ни оцeнивать шансы  "мирной  эволюцiи", мирнаго  врастанiя
соцiализма въ кулака (можно утверждать,  что  издали -- виднeе), одинъ фактъ
остается  для  меня  абсолютно  внe  всякаго  сомнeнiя. Объ  этомъ  мелькомъ
говорилъ краскомъ Тренинъ  въ "Послeднихъ Новостяхъ": страна ждетъ войны для
возстанiя.  Ни о  какой  защитe  "соцiалистическаго  отечества"  со  стороны
народныхъ массъ -- не можетъ быть  и рeчи.  Наоборотъ: съ  кeмъ бы ни велась
война и какими бы  послeдствiями ни грозилъ военный разгромъ  -- всe штыки и
всe вилы, которые только могутъ быть воткнуты въ спину красной армiи, будутъ
воткнуты обязательно. Каждый мужикъ знаетъ  это  точно  такъ  же,  какъ  это
знаетъ  и каждый коммунистъ!..  Каждый  мужикъ знаетъ,  что при  первыхъ  же
выстрeлахъ  войны онъ  въ  первую  голову будетъ  рeзать  своего  ближайшаго
предсeдателя  сельсовeта,  предсeдателя  колхоза  и т.п.,  и  эти  послeднiе
совершенно ясно знаютъ, что въ первые же дни войны они будутъ зарeзаны, какъ
бараны...
     Я  не  могу  сказать, чтобы вопросы  отношенiя  массъ  къ  религiи, {9}
монархiи, республикe и  пр.  были для меня совершенно ясны... Но вопросъ объ
отношенiи къ войнe выпираетъ съ такой очевидностью,  что тутъ не можетъ быть
никакихъ  ошибокъ...  Я  не считаю это  особенно  розовой  перспективой,  но
особенно розовыхъ перспективъ вообще  не  видать...  Достаточно  хорошо зная
русскую дeйствительность,  я  довольно  ясно  представляю себe,  что  будетъ
дeлаться въ Россiи на второй день послe объявленiя войны: военный коммунизмъ
покажется дeтскимъ спектаклемъ... Нeкоторыя репетицiи  вотъ такого спектакля
я видалъ уже въ Киргизiи,  на Сeверномъ Кавказe и въ Чечнe... Коммунизмъ это
знаетъ совершенно  точно --  и  вотъ  почему онъ пытается  ухватиться  за ту
соломинку довeрiя,  которая,  какъ  ему кажется, въ  массахъ еще осталась...
Конечно,  оселъ  съ  охапкой  сeна   передъ  носомъ  принадлежитъ  къ  числу
генiальнeйшихъ   изобрeтенiй  мiровой   исторiи  --  такъ  по  крайней  мeрe
утверждаетъ Вудвортъ, -- но даже и это  изобрeтенiе изнашивается. Можно  еще
одинъ -- совсeмъ  лишнiй -- разъ обмануть  людей, сидящихъ въ Парижe или  въ
Харбинe, но нельзя еще  одинъ  разъ (который,  о Господи!)  обмануть  людей,
сидящихъ въ концлагерe  или въ колхозe...  Для  нихъ сейчасъ ubi bene -- ibi
patria, а хуже,  чeмъ на совeтской родинe, имъ  все равно не будетъ нигдe...
Это,  какъ  видите, очень прозаично,  не очень весело,  но  это  все-таки --
фактъ...
     Учитывая  этотъ  фактъ,  большевизмъ  строитъ  свои  военные  планы  съ
большимъ расчетомъ  на  возстанiя  --  и у себя, и  у противника. Или,  какъ
говорилъ мнe одинъ изъ  военныхъ главковъ, вопросъ стоитъ такъ: "гдe  раньше
вспыхнутъ массовыя возстанiя  -- у насъ  или у противника. Они раньше  всего
вспыхнутъ въ тылу отступающей стороны. Поэтому мы должны наступать и поэтому
мы будемъ наступать".
     Къ чему можетъ привести это наступленiе -- я  не знаю. Но возможно, что
въ результатe его мiровая  революцiя можетъ стать, такъ сказать, актуальнымъ
вопросомъ... И тогда г. г. Устрялову, Блюму, Бернарду Шоу  и многимъ другимъ
-- покровительственно  поглаживающимъ  большевицкаго  пса или  пытающимся въ
порядкe торговыхъ договоровъ  урвать изъ  его  шерсти  клочокъ  долларовъ --
придется пересматривать свои вeхи уже не  въ  кабинетахъ,  а въ Соловкахъ  и
ББК'ахъ, -- какъ ихъ пересматриваютъ много, очень много, людей, увeровавшихъ
въ эволюцiю, сидя не въ Харбинe, а въ Россiи...
     Въ этомъ -- все же не  вполнe исключенномъ случаe  --  неудобоусвояемые
просторы   россiйскихъ   отдаленныхъ   мeстъ   будутъ   несомненно   любезно
предоставлены  въ  распоряженiе  соотвeтствующихъ  братскихъ  ревкомовъ  для
поселенiя  тамъ  многихъ, нынe  благополучно  вeрующихъ, людей -- откуда  же
взять этихъ просторовъ, какъ не на россiйскомъ сeверe?
     И для этого случая  мои очерки  могутъ  сослужить службу путеводителя и
самоучителя. {10}

--------




     Въ камерe мокро и темно. Каждое утро я тряпкой  стираю  струйки воды со
стeнъ и лужицы -- съ полу. Къ полудню -- полъ снова въ лужахъ...
     Около  семи утра  мнe  въ  окошечко двери  просовываютъ  фунтъ  чернаго
малосъeдобнаго  хлeба -- это  мой дневной паекъ  --  и  кружку  кипятку.  Въ
полдень  --  блюдечко  ячкаши, вечеромъ -- тарелку жидкости,  долженствующей
изображать щи, и то же блюдечко ячкаши.
     По камерe можно гулять изъ угла въ уголъ -- выходитъ четыре шага туда и
четыре  обратно. На прогулку меня  не  выпускаютъ, книгъ и газетъ  не даютъ,
всякое  сообщенiе  съ  внeшнимъ  мiромъ  отрeзано.  Насъ  арестовали  весьма
конспиративно  -- и никто не знаетъ  и не можетъ знать,  гдe мы, собственно,
находимся. Мы --  т.е. я, мой братъ Борисъ и сынъ Юра.  Но  они -- гдe-то по
другимъ одиночкамъ.
     Я  по недeлямъ  не вижу даже тюремнаго надзирателя. Только  чья-то рука
просовывается  съ  eдой и чей-то глазъ каждыя  10-15 минутъ заглядываетъ  въ
волчекъ. Обладатель глаза ходитъ неслышно, какъ привидeнiе, и мертвая тишина
покрытыхъ войлокомъ тюремныхъ корридоровъ нарушается  только рeдкимъ лязгомъ
дверей, звономъ  ключей  и изрeдка какимъ-нибудь дикимъ и скоро заглушаемымъ
крикомъ. Только одинъ разъ я явственно разобралъ содержанiе этого крика:
     -- Товарищи, братишки, на убой ведутъ...
     Ну,  что же...  Въ какую-то не очень прекрасную ночь вотъ точно такъ же
поведутъ  и меня.  Всe  объективныя  основанiя  для  этого "убоя"  есть. Мой
расчетъ заключается, въ  частности, въ томъ, чтобы не дать  довести себя  до
этого "убоя". Когда-то, еще до голодовокъ соцiалистическаго рая, у меня была
огромная физическая  сила. Кое-что осталось  и теперь. Каждый день, несмотря
на  голодовку,  я все-таки  занимаюсь  гимнастикой,  неизмeнно вспоминая при
этомъ  андреевскаго  студента изъ "Разсказа о семи  повeшенныхъ". Я надeюсь,
что у меня еще хватитъ силы, чтобы кое-кому  изъ  людей, которые  вотъ такъ,
ночью,  войдутъ  ко мнe  съ револьверами  въ рукахъ, переломать кости и быть
пристрeленнымъ  безъ  обычныхъ  убойныхъ   обрядностей...  Все-таки  --  это
проще...
     Но, можетъ,  захватятъ соннаго  и  врасплохъ  -- какъ захватили насъ въ
вагонe? И тогда  придется  пройти весь этотъ скорбный {11}  путь, исхоженный
уже  столькими  тысячами  ногъ, со скрученными  на спинe руками,  все ниже и
ниже,  въ  таинственный  подвалъ  ГПУ...  И  съ  падающимъ  сердцемъ   ждать
послeдняго -- уже неслышнаго -- толчка въ затылокъ.
     Ну, что-жъ...  Неуютно -- но я  не первый и  не послeднiй. Еще неуютнeе
мысль, что по  этому  пути  придется  пройти и  Борису. Въ  его бiографiи --
Соловки, и у него совсeмъ ужъ мало шансовъ на жизнь. Но онъ чудовищно силенъ
физически и едва-ли дастъ довести себя до убоя...
     А какъ съ Юрой?  Ему еще  нeтъ  18-ти лeтъ. Можетъ  быть,  пощадятъ,  а
можетъ быть,  и  нeтъ.  И  когда въ воображенiи  всплываетъ  его  высокая  и
стройная юношеская  фигура, его кудрявая  голова... Въ Кiевe, на Садовой  5,
послe ухода большевиковъ  я  видeлъ  человeческiя  головы, прострeленныя изъ
нагана на близкомъ разстоянiи:

        "...Пуля имeла модный чеканъ,
        И мозгъ не вытекъ, а выперъ комомъ..."

     Когда  я  представляю себe  Юру, плетущагося по этому скорбному пути, и
его голову...  Нeтъ, объ этомъ  нельзя думать. Отъ этого становится  тeсно и
холодно въ груди  и  мутится въ  головe.  Тогда хочется  сдeлать  что-нибудь
рeшительно ни съ чeмъ несообразное.
     Но  не  думать -- тоже  нельзя.  Безконечно  тянутся безсонныя тюремныя
ночи, неслышно  заглядываетъ въ волчекъ чей-то почти невидимый глазъ. Тускло
свeтитъ  съ  середины   потолка  электрическая  лампочка.  Со  стeнъ  несетъ
сыростью. О чемъ думать въ такiя ночи?
     О  будущемъ  думать нечего.  Гдe-то  тамъ,  въ  таинственныхъ глубинахъ
Шпалерки, уже, можетъ быть,  лежитъ клочекъ бумажки, на которомъ чернымъ  по
бeлому написана  моя судьба, судьба брата и сына, и объ  этой судьбe  думать
нечего, потому что она  --  неизвeстна,  потому  что въ  ней измeнить я  уже
ничего не могу.
     Говорятъ, что въ  памяти умирающаго проходитъ вся  его жизнь.  Такъ и у
меня -- мысль все настойчивeе возвращается къ прошлому, къ тому, что  за всe
эти революцiонные годы  было перечувствовано, передумано, сдeлано, --  точно
на  какой-то суровой, аскетической  исповeди передъ самимъ  собой.  Исповeди
тeмъ болeе суровой, что именно я, какъ "старшiй въ родe", какъ организаторъ,
а въ нeкоторой степени и  иницiаторъ побeга, былъ  отвeтственъ не  только за
свою собственную жизнь. И вотъ -- я допустилъ техническую ошибку.



     Да, техническая ошибка, конечно,  была -- именно въ  результатe  ея  мы
очутились здeсь.  Но  не было  ли  чего-то  болeе глубокаго --  не  было  ли
принципiальной ошибки въ нашемъ рeшенiи бeжать изъ Россiи. Неужели же нельзя
было остаться,  жить такъ,  какъ живутъ  миллiоны,  пройти вмeстe  со  своей
страной {12} весь ея  трагическiй путь въ неизвeстность? Дeйствительно ли не
было никакого житья? Никакого просвeта?
     Внeшняго толчка въ сущности  не было вовсе.  Внeшне наша  семья жила въ
послeднiе  годы  спокойной  и обезпеченной  жизнью,  болeе спокойной и болeе
обезпеченной,   чeмъ  жизнь   подавляющаго   большинства   квалифицированной
интеллигенцiи. Правда, Борисъ прошелъ многое, въ томъ числe и Соловки, но  и
онъ, даже будучи  ссыльнымъ,  устраивался  какъ-то лучше,  чeмъ устраивались
другiе...
     Я вспоминаю страшныя  московскiя зимы 1928 -- 1930 г. г.,  когда Москва
--  конечно, рядовая,  неоффицiальная  Москва  --  вымерзала  отъ  холода  и
вымирала отъ голода. Я жилъ подъ Москвой, въ 20 верстахъ, въ Салтыковкe, гдe
живутъ  многострадальные  "зимогоры",  для  которыхъ  въ Москвe  не  нашлось
жилплощади.  Мнe  не  нужно  было  eздить въ  Москву  на  службу,  ибо  моей
профессiей была  литературная работа  въ  области  спорта и туризма.  Москва
внушала мнe  острое  отвращенiе  своей переполненностью, сутолокой, клопами,
грязью. А въ Салтыковкe у меня была своя робинзоновская мансарда, достаточно
просторная  и   почти   полностью   изолированная   отъ  жилищныхъ   дрязгъ,
подслушиванiя, грудныхъ ребятъ за стeной  и вeчныхъ  примусовъ въ корридорe,
безъ  вeчной борьбы  за  ухваченный кусочекъ жилплощади, безъ управдомовской
слeжки и  безъ прочихъ московскихъ  ароматовъ.  Въ  Салтыковкe,  кромe того,
можно было, хотя бы частично, отгораживаться отъ холода и голода.
     Лeтомъ мы  собирали грибы и  ловили рыбу.  Осенью и зимой корчевали пни
(хворостъ былъ  давно подобранъ  подъ метелку).  Конечно,  всего  этого было
мало, тeмъ болeе, что время отъ времени въ Москвe  наступали  моменты, когда
ничего мало-мальски  съeдобнаго,  иначе  какъ  по  карточкамъ,  нельзя  было
достать ни за какiя деньги. По крайней мeрe -- легальнымъ путемъ.
     Поэтому приходилось прибeгать иногда къ весьма сложнымъ и почти  всегда
не  весьма легальнымъ комбинацiямъ. Такъ, одну изъ самыхъ голодныхъ  зимъ мы
пропитались картошкой и икрой.  Не  какой-нибудь  грибной  икрой, которая по
цeнe около  трешки  за  кило  предлагается  "кооперированнымъ трудящимся"  и
которой даже эти трудящiеся eсть не могутъ, а настоящей,  живительной черной
икрой, зернистой и паюсной. Хлeба, впрочемъ, не было...
     Фактъ   пропитанiя  икрой  въ  теченiе  цeлой  зимы  цeлаго  совeтскаго
семейства могъ бы, конечно, служить  иллюстрацiей "безпримeрнаго  въ исторiи
подъема благосостоянiя массъ", но по существу дeло обстояло прозаичнeе.
     Въ старомъ елисeевскомъ магазинe на Тверской обосновался "Инснабъ", изъ
котораго безхлeбное совeтское правительство снабжало своихъ  иностранцевъ --
приглашенныхъ   по    договорамъ   иностранныхъ   спецiалистовъ   и   разную
коминтерновскую  и  профинтерновскую  шпану  помельче.  Шпана  покрупнeе  --
снабжалась изъ кремлевскаго распредeлителя.
     Впрочемъ,  это  былъ  перiодъ,  когда  и  для  иностранцевъ уже немного
оставалось.  Каждый  изъ нихъ  получалъ  персональную  заборную  книжку,  въ
которой было проставлено, сколько продуктовъ  онъ можетъ получить въ мeсяцъ.
Количество  это  колебалось  {13}  въ  зависимости  отъ  производственной  и
политической  цeнности  даннаго  иностранца,  но  въ  среднемъ   было  очень
невелико. Особенно ограничена была выдача продуктовъ первой необходимости --
картофеля, хлeба, сахару и пр.  И наоборотъ -- икра, семга, балыки,  вина  и
пр. -- отпускались безъ ограниченiй. Цeны же на всe эти продукты первой и не
первой необходимости были разъ въ 10-20 ниже рыночныхъ.
     Русскихъ въ магазинъ не пускали вовсе. У  меня же было сногсшибательное
англiйское  пальто  и "неопалимая" сигара, спецiально  для  особыхъ случаевъ
сохранявшаяся.
     И  вотъ,  я въ этомъ  густо иностранномъ пальто и  съ сигарой въ зубахъ
важно шествую мимо чекиста изъ паршивенькихъ, охраняющаго этотъ съeстной рай
отъ  голодныхъ  совeтскихъ глазъ.  Въ  первые  визиты  чекистъ  еще  пытался
спросить  у меня пропускъ, я  величественно  запускалъ  руку  въ карманъ  и,
ничего оттуда видимого не вынимая, проплывалъ мимо. Въ магазинe все уже было
просто. Конечно, хорошо бы купить и просто хлeба; картошка, даже и при икрe,
все же надоeдаетъ, но  хлeбъ  строго нормированъ и безъ книжки нельзя купить
ни  фунта. Ну, что-жъ.  Если нeтъ хлeба,  будемъ жрать честную  пролетарскую
икру.
     Икра здeсь стоила 22 рубля кило. Я не думаю, чтобы Рокфеллеръ поглощалъ
ее въ такихъ количествахъ... въ какихъ ее поглощала совeтская Салтыковка. Но
къ икрe нуженъ былъ еще и картофель.
     Съ  картофелемъ  дeлалось   такъ.  Мое  образцово-показательное  пальто
оставлялось дома, я  надeвалъ свою видавшую самые живописные  виды совeтскую
хламиду и устремлялся въ подворотни гдe-нибудь у  Земляного Вала. Тамъ мирно
и съ подозрительно честнымъ взглядомъ прохаживались подмосковныя крестьянки.
Я посмотрю  на нее, она  посмотритъ  на меня.  Потомъ я пройдусь еще  разъ и
спрошу ее таинственнымъ шепоткомъ:
     -- Картошка есть?
     --  Какая тутъ картошка... --  но глаза  "спекулянтки"  уже  ощупываютъ
меня.  Ощупавъ  меня  взглядомъ  и  убeдившись  въ  моей  добропорядочности,
"спекулянтка" задаетъ какой-нибудь довольно безсмысленный вопросъ:
     -- А вамъ картошки надо?..
     Потомъ  мы  идемъ  куда-нибудь  въ  подворотню,  на  задворки,  гдe  на
какой-нибудь кучкe тряпья сидитъ мальчуганъ или дeвченка, а подъ тряпьемъ --
завeтный, со  столькими трудностями и рискомъ провезенный въ Москву мeшочекъ
съ картошкой. За картошку я плачу по 5-6 рублей кило...
     Хлeба же не было потому, что мои неоднократныя попытки использовать всe
блага пресловутой карточной системы кончались позорнымъ проваломъ: я бeгалъ,
хлопоталъ,  доставалъ  изъ  разныхъ мeстъ разныя  удостовeренiя, торчалъ  въ
потной и вшивой очереди  и  карточномъ  бюро,  получалъ  карточки  и  потомъ
ругался   съ   женой,   по  экономически-хозяйственной   иницiативe  которой
затeвалась вся эта волынка.
     Я   вспоминаю  газетныя  замeтки  о  томъ,  съ   какимъ  "энтузiазмомъ"
привeтствовалъ  пролетарiатъ  эту  самую карточную систему  {14}  въ Россiи;
"энтузiазмъ"    извлекается   изъ    самыхъ,   казалось   бы,   безнадежныхъ
источниковъ...  Но  карточная  система   сорганизована  была   дeйствительно
остроумно.
     Мы  всe трое -- на совeтской работe и всe трое имeемъ карточки. Но  моя
карточка прикрeплена къ распредeлителю у Земляного Вала, карточка жены -- къ
распредeлителю  на Тверской  и  карточка  сына -- гдe-то у Разгуляя. Это  --
разъ.  Второе: по карточкe, кромe хлeба, получаю еще и сахаръ по  800 гр. въ
мeсяцъ.  Талоны  на остальные  продукты имeютъ  чисто отвлеченное значенiе и
никого ни къ чему не обязываютъ.
     Такъ  вотъ,  попробуйте на  московскихъ  трамваяхъ объeхать всe эти три
кооператива, постоять въ  очереди у  каждаго изъ нихъ и  по  меньшей мeрe въ
одномъ  изъ трехъ  получить отвeтъ,  что  хлeбъ уже весь  вышелъ, будетъ  къ
вечеру или  завтра. Говорятъ, что сахару нeтъ. На дняхъ будетъ. Эта операцiя
повторяется раза три-четыре, пока въ одинъ прекрасный день вамъ говорятъ:
     -- Ну, что-жъ вы вчера не брали? Вчера сахаръ у насъ былъ.
     -- А когда будетъ въ слeдующiй разъ?
     -- Да, все равно, эти карточки уже аннулированы. Надо было вчера брать.
     И все -- въ порядкe. Карточки у васъ есть? -- Есть.
     Право на два фунта сахару вы имeете? -- Имeете.
     А что вы этого сахару не получили -- ваше дeло. Не надо было зeвать...
     Я  не помню  случая,  чтобы  моихъ  нервовъ  и моего характера  хватало
больше,  чeмъ  на  недeлю  такой  волокиты.  Я  доказывалъ,  что  за  время,
ухлопанное на всю эту идiотскую возню, можно  заработать въ два раза  больше
денегъ, чeмъ всe  эти  паршивые нищiе,  совeтскiе объeдки стоятъ на вольномъ
рынкe. Что для  человeка  вообще и для мужчины, въ частности, ей Богу, менeе
позорно схватить кого-нибудь за  горло, чeмъ  три  часа  стоять  бараномъ въ
очереди и подъ конецъ получить издeвательскiй шишъ.
     Послe вотъ  этакихъ  поeздокъ  прieзжаешь  домой въ состоянiи ярости  и
бeшенства. Хочется по дорогe набить морду какому-нибудь милицiонеру, который
приблизительно въ такой же степени, какъ и я, виноватъ въ  этомъ раздувшемся
на   одну  шестую  часть  земного  шара  кабакe,  или  устроить  вооруженное
возстанiе. Но  такъ какъ бить  морду милицiонеру -- явная безсмыслица, а для
вооруженнаго возстанiя  нужно имeть, по меньшей мeрe,  оружiе, то оставалось
прибeгать къ излюбленному оружiю рабовъ -- къ жульничеству.
     Я съ трескомъ рвалъ карточки и шелъ въ какой-нибудь "Инснабъ".



     Я не питаю никакихъ иллюзiй насчетъ того, что комбинацiя съ "Инснабомъ"
и другiя въ этомъ  же родe -- имя имъ -- легiонъ -- не были  жульничествомъ.
Не хочу вскармливать на этихъ иллюзiяхъ и читателя.
     Нeкоторымъ оправданiемъ для меня можетъ служить то {15} обстоятельство,
что въ Совeтской Россiи такъ дeлали и дeлаютъ всe -- начиная съ государства.
Государство  за мою болeе или менeе полноцeнную работу даетъ мнe бумажку, на
которой  написано, что цeна ей -- рубль, и даже что этотъ рубль обмeнивается
на  золото. Реальная  же  цeна  этой бумажки  -- немногимъ  больше  копeйки,
несмотря  на ежедневный курсовой  отчетъ "Извeстiй", въ которомъ эта бумажка
упорно фигурируетъ  въ  качествe самаго всамдeлишняго полноцeннаго рубля. Въ
теченiе  17-ти  лeтъ  государство,  если  и не всегда грабитъ меня,  то  ужъ
обжуливаетъ  систематически,  изо  дня  въ день.  Рабочаго  оно  обжуливаетъ
больше,  чeмъ  меня,  а  мужика  -- больше, чeмъ  рабочаго.  Я  пропитываюсь
"Инснабомъ" и не голодаю, рабочiй воруетъ на заводe и --  все  же голодаетъ,
мужикъ таскается  по  ночамъ по  своему собственному  полю  съ ножикомъ  или
ножницами въ  рукахъ, стрижетъ колосья  --  и совсeмъ уже  мретъ  съ голоду.
Мужикъ,  ежели  онъ попадется, рискуетъ или разстрeломъ, или минимумъ,  "при
смягчающихъ вину обстоятельствахъ", десятью годами концлагеря (законъ отъ  7
августа 32 г.). Рабочiй рискуетъ тремя-пятью годами концлагеря  или минимумъ
-- исключенiемъ  изъ профсоюза.  Я  рискую минимумъ  --  однимъ  непрiятнымъ
разговоромъ и максимумъ -- нeсколькими  непрiятными разговорами. Ибо никакой
"широкой  общественно-политической  кампанiей"  мои  хожденiя  въ  "Инснабъ"
непредусмотрeны.
     Легкомысленный  иностранецъ  можетъ упрекнуть  и  меня, и  рабочаго,  и
мужика  въ  томъ,  что,  "обжуливая  государство",  мы  сами  создаемъ  свой
собственный  голодъ.  Но  и  я, и рабочiй, и мужикъ  отдаемъ себe совершенно
ясный отчетъ въ томъ, что государство  -- это отнюдь не мы, а государство --
это  мiровая революцiя. И что каждый украденный у насъ  рубль,  день работы,
снопъ хлeба  пойдутъ въ эту  самую  бездонную прорву мiровой  революцiи:  на
китайскую  красную  армiю,   на   англiйскую   забастовку,  на   германскихъ
коммунистовъ, на откормъ коминтерновской шпаны.  Пойдутъ  на  военные заводы
пятилeтки, которая строится все же въ расчетe на войну за мiровую революцiю.
Пойдутъ на  укрeпленiе того же дикаго  партiйно-бюрократическаго кабака, отъ
котораго стономъ стонемъ всe мы.
     Нeтъ, государство -- это не  я.  И не мужикъ, и не рабочiй. Государство
для насъ -- это совершенно внeшняя сила, насильственно  поставившая  насъ на
службу совершенно чуждымъ  намъ цeлямъ. И мы отъ этой службы изворачиваемся,
какъ можемъ.



     Служба  же эта заключается въ  томъ,  чтобы  мы  возможно меньше  eли и
возможно   больше   работали  во  имя   тeхъ   же  бездонныхъ   универсально
революцiонныхъ аппетитовъ.  Во-первыхъ, не eвши, мы вообще  толкомъ работать
не  можемъ:  одни --  потому,  что нeтъ силъ, другiе  -- потому, что  голова
занята  поисками  пропитанiя. Во  вторыхъ,  партiйно-бюрократическiй кабакъ,
нацeленный  на мiровую  революцiю,  создаетъ  условiя, при которыхъ  толкомъ
работать совсeмъ  ужъ нельзя. Рабочiй выпускаетъ бракъ, ибо вся {16} система
построена такъ, что бракъ  является  его почти единственнымъ  продуктомъ;  о
томъ,  какъ работаетъ мужикъ -- видно  по неизбывному совeтскому  голоду. Но
тема  о  совeтскихъ заводахъ и совeтскихъ  поляхъ далеко  выходитъ за  рамки
этихъ  очерковъ.  Что же  касается лично меня,  то и я  поставленъ  въ такiя
условiя, что не жульничать я никакъ не могу.
     Я  работаю въ области  спорта  --  и  меня заставляютъ разрабатывать  и
восхвалять проектъ гигантскаго стадiона въ Москвe. Я знаю, что для рабочей и
прочей молодежи  нeтъ  элементарнeйшихъ  спортивныхъ  площадокъ, что  люди у
лыжныхъ  станцiй  стоятъ  въ  очереди  часами,  что  стадiонъ  этотъ  имeетъ
единственное назначенiе  --  пустить  пыль  въ глаза  иностранцевъ, обжулить
иностранную публику размахомъ  совeтской  физической культуры.  Это дeлается
для мiровой революцiи. Я -- противъ  стадiона, но я не могу ни протестовать,
ни уклониться отъ него.
     Я пишу очерки о  Дагестанe  -- изъ  этихъ очерковъ цензура выбрасываетъ
самые  отдаленные  намеки  на  тотъ  весьма  существенный  фактъ,  что  весь
плоскостной  Дагестанъ  вымираетъ  отъ малярiи,  что вербовочныя организацiи
вербуютъ  туда  людей (кубанцевъ  и  украинцевъ)  приблизительно  на  вeрную
смерть... Конечно,  я не пишу о томъ, что золота, которое  тоннами идетъ  на
революцiю во всемъ мiрe  и  на  соцiалистическiй  кабакъ въ одной странe, не
хватило на  покупку нeсколькихъ  килограммовъ хинина  для Дагестана...  И по
моимъ очеркамъ выходитъ, что на Шипкe все замeчательно спокойно и живописно.
Люди eдутъ, прieзжаютъ съ малярiей и говорятъ мнe вещи, отъ которыхъ надо бы
краснeть...
     Я  eду  въ Киргизiю  и  вижу  тамъ  неслыханное  разоренiе  киргизскаго
скотоводства,    неописуемый    даже    для   совeтской    Россiи,    кабакъ
животноводческихъ совхозовъ, концентрацiонные  лагери на рeкe Чу,  цыганскiе
таборы  оборванныхъ  и  голодныхъ кулацкихъ семействъ,  выселенныхъ сюда изъ
Украины. Я  чудомъ  уношу  свои ноги  отъ киргизскаго  возстанiя,  а киргизы
зарeзали бы меня, какъ барана, и имeли  бы весьма вeскiя основанiя  для этой
операцiи -- я русскiй и  изъ  Москвы.  Для меня это было бы очень  невеселое
похмeлье на  совсeмъ ужъ  чужомъ  пиру,  но какое  дeло киргизамъ  до  моихъ
политическихъ взглядовъ?
     И  обо  всемъ этомъ  я не могу написать ни  слова. А не  писать -- тоже
нельзя. Это значитъ -- поставить крестъ надъ всякими попытками  литературной
работы и, слeдовательно, --  надо  всякими  возможностями  заглянуть  вглубь
страны и собственными глазами увидeть, что тамъ дeлается. И я вру.
     Я  вру,  когда  работаю  переводчикомъ  съ иностранцами.  Я вру,  когда
выступаю съ  докладами  о  пользe  физической  культуры, ибо  въ  мои тезисы
обязательно вставляются разговоры о томъ, какъ буржуазiя запрещаетъ рабочимъ
заниматься  спортомъ и т.п. Я  вру,  когда  составляю  статистику совeтскихъ
физкультурниковъ   --  цeликомъ  и   полностью   высосанную  мною   и  моими
сотоварищами по  работe  изъ всeхъ  нашихъ  пальцевъ,  --  ибо {17}  "верхи"
требуютъ крупныхъ цифръ, такъ сказать, для экспорта заграницу...
     Это  все   вещи   похуже   пяти   килограммъ   икры  изъ   иностраннаго
распредeлителя. Были  вещи и еще похуже... Когда сынъ болeлъ  тифомъ  и  мнe
нуженъ былъ  керосинъ,  а керосина въ  городe не было,  -- я воровалъ  этотъ
керосинъ   въ  военномъ   кооперативe,  въ  которомъ  служилъ  въ   качествe
инструктора. Изъ  за  двухъ  литровъ  керосина,  спрятанныхъ подъ пальто,  я
рисковалъ разстрeломъ (военный кооперативъ). Я рисковалъ своей  головой,  но
въ такой  же степени я готовъ былъ свернуть каждую голову, ставшую на дорогe
къ этому керосину. И вотъ,  крадучись съ этими  двумя  литрами, торчавшими у
меня изъ подъ пальто, я наталкиваюсь носъ къ носу  съ  часовымъ. Онъ понялъ,
что у меня керосинъ и что этого керосина трогать не слeдуетъ. А что было бы,
если бы онъ этого не понялъ?..
     У меня передъ революцiей не было ни фабрикъ, ни заводовъ, ни имeнiй, ни
капиталовъ.  Я не потерялъ  ничего  такого, что можно было бы вернуть, какъ,
допустимъ, въ случаe переворота, можно было  бы вернуть домъ. Но  я потерялъ
17  лeтъ жизни,  которые безвозвратно и безсмысленно были  ухлопаны въ этотъ
сумасшедшiй домъ совeтскихъ принудительныхъ работъ во имя мiровой революцiи,
въ  жульничество,  которое  диктовалось  то  голодомъ,  то  чрезвычайкой, то
профсоюзомъ -- а профсоюзъ иногда не  многимъ лучше чрезвычайки. И, конечно,
даже  этими семнадцатью годами  я  еще  дешево отдeлался. Десятки миллiоновъ
заплатили всeми годами своей жизни, всей своей жизнью...
     Временами  появлялась  надежда  на  то, что  на россiйскихъ просторахъ,
удобренныхъ миллiонами труповъ,  обогащенныхъ годами нечеловeческаго труда и
нечеловeческой  плюшкинской  экономiи,  взойдутъ, наконецъ,  ростки какой-то
человeческой жизни. Эти надежды появлялись до тeхъ поръ, пока я не понялъ съ
предeльной ясностью -- все это для мiровой революцiи, но не для страны.
     Семнадцать  лeтъ накапливалось великое  отвращенье. И оно росло по мeрe
того, какъ росъ  и совершенствовался аппаратъ давленiя. Онъ уже не работалъ,
какъ  паровой  молотъ,  дробящими  и  слышными  на  весь мiръ  ударами.  Онъ
работалъ, какъ гидравлическiй прессъ,  сжимая  неслышно и сжимая  на каждомъ
шагу, постепенно охватывая этимъ давленiемъ абсолютно всe стороны жизни...
     Когда у васъ подъ угрозой револьвера требуютъ штаны -- это еще терпимо.
Но  когда отъ васъ подъ угрозой того же  револьвера требуютъ, кромe штановъ,
еще  и  энтузiазма,  --  жить  становится  вовсе  невмоготу,   захлестываетъ
отвращенiе.
     Вотъ это отвращенiе толкнуло насъ къ финской границe.



     Долгое время надъ нашими попытками побeга  висeло  нeчто  вродe фатума,
рока, невезенья -- называйте, какъ хотите. Первая {18} попытка была  сдeлана
осенью  1932 года. Все было  подготовлено  очень неплохо, включая и развeдку
мeстности.  Я предварительно  поeхалъ  въ  Карелiю, вооруженный,  само собою
разумeется,  соотвeтствующими документами,  и  выяснилъ тамъ  приблизительно
все,  что  мнe   нужно   было.  Но  благодаря  нeкоторымъ  чисто   семейнымъ
обстоятельствамъ,  мы  не смогли выeхать  раньше конца сентября -- время для
Карелiи  совсeмъ  не подходящее, и передъ нами всталъ  вопросъ:  не лучше ли
отложить все это предпрiятiе до слeдующаго года.
     Я справился въ московскомъ бюро погоды --  изъ его сводокъ  явствовало,
что весь августъ и сентябрь въ Карелiи стояла исключительно сухая погода, не
было ни  одного дождя.  Слeдовательно,  угроза со стороны карельскихъ болотъ
отпадала, и мы двинулись.
     Московское  бюро   погоды   оказалось,  какъ   въ   сущности  слeдовало
предполагать  заранeе,  совeтскимъ  бюро погоды. Въ августe  и  сентябрe  въ
Карелiи шли непрерывные дожди. Болота оказались совершенно непроходимыми. Мы
четверо  сутокъ  вязли  и тонули въ нихъ и  съ великимъ  трудомъ  и  рискомъ
выбирались обратно. Побeгъ былъ отложенъ на iюнь 1933 г.
     8 iюня 1933 года, рано утромъ,  моя belle-soeur Ирина поeхала въ Москву
получать уже  заказанные  билеты.  Но Юра,  проснувшись, заявилъ, что у него
какiя-то боли въ животe. Борисъ ощупалъ Юру, и оказалось  что-то похожее  на
аппендицитъ. Борисъ поeхалъ въ Москву "отмeнять билеты", я вызвалъ еще двухъ
врачей, и  къ  полудню всe сомнeнiя  разсeялись: аппендицитъ. Везти  сына въ
Москву,  въ больницу,  на  операцiю по  жуткимъ подмосковнымъ  ухабамъ  я не
рискнулъ.  Предстояло выждать конца припадка и потомъ дeлать операцiю. Но во
всякомъ  случаe побeгъ  былъ  сорванъ второй  разъ.  Вся  подготовка,  такая
сложная и такая  опасная -- продовольствiе, документы,  оружiе  и пр. -- все
было   сорвано.   Психологически   это  былъ   жестокiй   ударъ,  совершенно
непредвидeнный  и неожиданный  ударъ,  свалившiйся,  такъ  сказать,  совсeмъ
непосредственно отъ судьбы. Точно кирпичъ на голову...
     Побeгъ былъ отложенъ на начало сентября -- ближайшiй срокъ поправки Юры
послe операцiи.
     Настроенiе было  подавленное. Трудно было идти на такой огромный рискъ,
имeя позади двe  такъ  хорошо подготовленныя  и все  же сорвавшiяся попытки.
Трудно  было потому, что откуда-то изъ  подсознанiя безформенной, но давящей
тeнью  выползало  смутное  предчувствiе,  суевeрный  страхъ  передъ   новымъ
ударомъ, ударомъ неизвeстно съ какой стороны.
     Наша  основная группа -- я, сынъ,  братъ и  жена брата  --  были  тeсно
спаянной семьей, въ  которой  каждый другъ въ другe былъ увeренъ.  Всe  были
крeпкими, хорошо тренированными людьми, и каждый могъ положиться на каждаго.
Пятый  участникъ группы  былъ  болeе или  менeе случаенъ: старый  бухгалтеръ
Степановъ  (фамилiя  вымышлена),   у  котораго  заграницей,  въ  одномъ  изъ
лимитрофовъ, осталась вся его семья и всe его родные, а здeсь, въ {19} СССР,
потерявъ жену, онъ остался  одинъ,  какъ перстъ.  Во всей организацiи побeга
онъ игралъ чисто пассивную роль, такъ сказать, роль багажа. Въ его честности
мы были увeрены точно такъ же, какъ и въ его робости.
     Но кромe этихъ  пяти  непосредственныхъ  участниковъ побeга, о  проектe
зналъ еще одинъ человeкъ -- и вотъ именно съ этой стороны и пришелъ ударъ.
     Въ Петроградe  жилъ  мой  очень старый прiятель, Iосифъ Антоновичъ. И у
него была жена г-жа Е., женщина изъ очень извeстной и очень богатой польской
семьи,  чрезвычайно  энергичная, самовлюбленная  и  неумная. Такими  бываетъ
большинство женщинъ, считающихъ себя великими дипломатками.
     За  три недeли до  нашего  отъeзда въ моей салтыковской голубятнe, какъ
снeгъ на  голову, появляется  г-жа Е.,  въ  сопровожденiи  мистера  Бабенко.
Мистера  Бабенко  я зналъ  по Питеру  -- въ  квартирe Iосифа Антоновича  онъ
безвылазно пьянствовалъ года три подрядъ.
     Я  былъ  удивленъ этимъ  неожиданнымъ визитомъ,  и  я  былъ  еще  болeе
удивленъ, когда г-жа Е.  стала  просить  меня захватить съ собой и ее.  И не
только ее, но и мистера Бабенко, который, дескать, является  ея женихомъ или
мужемъ,  или  почти  мужемъ --  кто тамъ разберетъ  при  совeтской  простотe
нравовъ.
     Это еще  не былъ ударъ, но это уже была опасность. При нашемъ  нервномъ
состоянiи,  взвинченномъ  двумя годами подготовки, двумя годами неудачъ, эта
опасность сразу  приняла форму реальной  угрозы. Какое  право имeла г-жа  Е.
посвящать м-ра Бабенко въ нашъ проектъ безъ всякой санкцiи съ нашей стороны?
А что Бабенко былъ посвященъ -- стало ясно, несмотря на  всe  отпирательства
г-жи Е.
     Въ  субъективной  лойяльности г-жи Е. мы не сомнeвались. Но  кто  такой
Бабенко?  Если онъ  сексотъ, --  мы все равно никуда не уeдемъ  и никуда  не
уйдемъ.  Если  онъ не  сексотъ, -- онъ будетъ  намъ очень полезенъ -- бывшiй
артиллерiйскiй  офицеръ,  человeкъ  съ  прекраснымъ  зрeнiемъ  и  прекрасной
орiентировкой  въ  лeсу.  А  въ  Карелiи,  съ  ея  магнитными  аномалiями  и
ненадежностью  работы  компаса, орiентировка въ странахъ свeта  могла  имeть
огромное значенiе. Его  охотничьи  и лeсные навыки  мы  провeрили, но въ его
артиллерiйскомъ прошломъ оказалась нeкоторая неясность.
     Зашелъ разговоръ объ оружiи, и Бабенко сказалъ, что онъ, въ свое  время
много тренировался на фронтe въ стрeльбe изъ нагана и что на пятьсотъ шаговъ
онъ довольно увeренно попадалъ въ цeль величиной съ человeка.
     Этотъ  "наганъ" подeйствовалъ на меня,  какъ ударъ обухомъ. На пятьсотъ
шаговъ наганъ вообще не  можетъ дать прицeльнаго боя, и этого обстоятельства
бывшiй артиллерiйскiй офицеръ не могъ не знать.
     Въ стройной бiографiи Николая Артемьевича Бабенки образовалась дыра,  и
въ эту дыру хлынули всe наши подозрeнiя...
     Но что намъ  было дeлать? Если Бабенко -- сексотъ,  то все равно мы уже
"подъ  стеклышкомъ",  все равно  гдe-то  здeсь же  {20}  въ  Салтыковкe,  по
какимъ-то окнамъ и угламъ, торчатъ ненавистные намъ агенты  ГПУ,  все  равно
каждый нашъ шагъ -- уже подъ контролемъ...
     Съ другой стороны,  какой смыслъ Бабенкe выдавать насъ?  У г-жи  Е.  въ
Польшe -- весьма солидное  имeнiе, Бабенко -- женихъ г-жи Е., и это  имeнiе,
во  всякомъ  случаe, привлекательнeе тeхъ тридцати совeтскихъ сребренниковъ,
которые Бабенко, можетъ быть, получитъ -- а можетъ быть, и не получитъ -- за
предательство...
     Это  было  очень  тяжелое  время неоформленныхъ подозрeнiй  и  давящихъ
предчувствiй.  Въ  сущности,  съ  очень  большимъ  рискомъ  и  съ  огромными
усилiями, но мы еще имeли возможность обойти  ГПУ: ночью  уйти изъ  дому  въ
лeсъ и пробираться  къ границe, но  уже персидской, а не финской, и уже безъ
документовъ и почти безъ денегъ.
     Но... мы  поeхали.  У  меня  было ощущенье,  точно я  eду  въ  какой-то
похоронной процессiи, а покойники -- это всe мы.
     Въ Питерe насъ долженъ былъ встрeтить Бабенко и присоединиться къ намъ.
Поeздка г-жи Е.  отпала,  такъ какъ  у нея  появилась возможность легальнаго
выeзда  черезъ  Интуристъ2. Бабенко  встрeтилъ насъ и очень  быстро  и ловко
устроилъ намъ плацъ-пересадочные билеты до ст. Шуйская Мурманской ж. д.
     Я  не  думаю,  чтобы  кто  бы то  ни  было изъ насъ находился во вполнe
здравомъ  умe и  твердой памяти.  Я какъ-то вяло отмeтилъ въ умe и "оставилъ
безъ  послeдствiй"  тотъ фактъ,  что  вагонъ,  на  который  Бабенко  досталъ
плацкарты,  былъ послeднимъ, въ хвостe  поeзда, что какими-то странными были
номера  плацкартъ  --  въ разбивку: 3-iй,  6-ой,  8-ой и т.д.,  что  главный
кондукторъ  безъ  всякой  къ  этому необходимости  заставилъ насъ разсeсться
"согласно  взятымъ плацкартамъ",  хотя  мы  договорились  съ  пассажирами  о
перемeнe мeстъ. Да и пассажиры были странноваты...
     Вечеромъ мы  всe  собрались въ одномъ  купе. Бабенко  разливалъ  чай, и
послe  чаю я,  уже давно  страдавшiй  безсоницей,  заснулъ  какъ-то  странно
быстро, точно въ омутъ провалился...
     Я сейчасъ не  помню, какъ  именно я это  почувствовалъ... Помню только,
что я рeзко рванулся, отбросилъ какого-то человeка къ противоположной стeнкe
купе, человeкъ глухо стукнулся головой объ стeнку, что кто-то повисъ на моей
рукe,  кто-то цeпко  обхватилъ  мои колeна,  какiя-то  руки сзади  судорожно
вцeпились  мнe въ  горло  --  а прямо  въ  лицо  уставились  три  или четыре
револьверныхъ дула.
     Я  понялъ, что  все  кончено.  Точно  какая-то черная молнiя  вспыхнула
невидимымъ  свeтомъ  и освeтила все  -- и Бабенко  съ  его  странной теорiей
баллистики,  и странные номера плацкартъ, и тeхъ 36 пассажировъ, которые  въ
личинахъ инженеровъ, рыбниковъ, бухгалтеровъ, желeзнодорожниковъ, eдущихъ въ
Мурманскъ,  {21}  въ  Кемь,  въ  Петрозаводскъ, составляли, кромe  насъ, все
населенiе вагона.

     2 Впослeдствiи, уже здeсь,  заграницей, я узналъ, что къ этому  времени
г-жа Е. была уже арестована.

     Вагонъ  былъ  наполненъ шумомъ  борьбы, тревожными  криками  чекистовъ,
истерическимъ визгомъ  Степушки,  чьимъ-то раздирающимъ уши  стономъ... Вотъ
почтенный "инженеръ"  тычетъ мнe  въ  лицо кольтомъ, кольтъ  дрожитъ  въ его
рукахъ, инженеръ  приглушенно,  но  тоже  истерически кричитъ: "руки вверхъ,
руки вверхъ, говорю я вамъ!"
     Приказанiе -- явно безсмысленное, ибо въ мои руки вцeпилось человeка по
три  на каждую и на мои запястья уже надeта  "восьмерка" -- наручники, тeсно
сковывающiе одну руку съ  другой... Какой-то вчерашнiй "бухгалтеръ"  держитъ
меня за  ноги  и  вцeпился  зубами  въ  мою  штанину. Человeкъ,  котораго  я
отбросилъ  къ стeнe, судорожно вытаскиваетъ  изъ кармана что-то блестящее...
Словно все купе ощетинилось стволами наганомъ, кольтовъ, браунинговъ...

        ___

     Мы  eдемъ  въ  Питеръ  въ томъ  же вагонe,  что и выeхали.  Насъ просто
отцeпили отъ поeзда  и  прицeпили  къ  другому. Вeроятно, внe  вагона  никто
ничего и не замeтилъ.
     Я сижу у окна. Руки распухли отъ наручниковъ, кольца которыхъ оказались
слишкомъ узкими  для моихъ  запястiй. Въ купе, ни на  секунду не  спуская съ
меня глазъ, посмeнно дежурятъ чекисты --  по три человeка на  дежурство. Они
изысканно вeжливы со  мной.  Нeкоторые знаютъ меня лично. Для охоты на столь
"крупнаго звeря", какъ мы съ братомъ, ГПУ, повидимому, мобилизовало половину
тяжело-атлетической   секцiи  ленинградскаго  "Динамо".  Хотeли  взять  насъ
живьемъ и по возможности неслышно.
     Сдeлано,  что и  говорить, чисто, хотя и не  безъ излишнихъ затрать. Но
что для ГПУ значатъ затраты?  Не  только отдeльный  "салонъ вагонъ", и цeлый
поeздъ могли для насъ подставить.
     На  полкe лежитъ уже  ненужное оружiе.  У  насъ  были  двe двухстволки,
берданка,  малокалиберная винтовка и у Ирины -- маленькiй браунингъ, который
Юра  контрабандой  привезъ  изъ  заграницы...  Въ  лeсу,  съ  его  радiусомъ
видимости  въ 40  -- 50 метровъ, это было бы  очень  серьезнымъ оружiемъ  въ
рукахъ людей,  которые  бьются за свою  жизнь.  Но здeсь, въ  вагонe,  мы не
успeли за него даже и хватиться.
     Грустно -- но уже все  равно.  Жребiй былъ брошенъ, и игра проиграна въ
чистую...
     Въ вагонe распоряжается тотъ самый толстый  "инженеръ", который  тыкалъ
мнe кольтомъ въ  физiономiю. Зовутъ  его Добротинъ. Онъ разрeшаетъ  мнe подъ
очень  усиленнымъ  конвоемъ пойти въ  уборную,  и, проходя черезъ вагонъ,  я
обмeниваюсь дeланной улыбкой съ Борисомъ, съ Юрой... Всe  они,  кромe Ирины,
тоже въ наручникахъ. Жалобно  смотритъ на меня Степушка. Онъ считалъ, что на
предательство  со стороны  Бабенки -- одинъ  шансъ на сто.  Вотъ этотъ одинъ
шансъ и выпалъ... {22}
     Здeсь же и тоже въ наручникахъ сидитъ Бабенко съ угнетенной невинностью
въ бeгающихъ глазахъ... Господи,  кому при такой роскошной мизансценe нуженъ
такой дешевый маскарадъ!..
     Поздно вечеромъ во внутреннемъ дворe ленинградскаго ГПУ Добротинъ долго
ковыряется ключемъ въ моихъ наручникахъ и никакъ не можетъ открыть ихъ. Руки
мои превратились въ подушки.  Борисъ, уже раскованный, разминаетъ кисти рукъ
и иронизируетъ: "какъ  это вы, товарищъ Добротинъ,  при всей вашей практикe,
до сихъ поръ не научились съ восьмерками справляться?"
     Потомъ мы  прощаемся съ  очень плохо дeланнымъ спокойствiемъ.  Жму руку
Бобу. Ирочка цeлуетъ меня  въ лобъ. Юра старается не смотрeть на меня, жметъ
мнe руку и говоритъ:
     -- Ну, что-жъ, Ватикъ... До свиданiя... Въ четвертомъ измeренiи...
     Это  его  любимая  и  весьма  утeшительная  теорiя  о  метампсихозe  въ
четвертомъ измeренiи; но голосъ не выдаетъ увeренности въ этой теорiи.
     Ничего, Юрчинька. Богъ дастъ -- и въ третьемъ встрeтимся...

        ___

     Стоитъ  совсeмъ  пришибленный  Степушка  --  онъ   едва-ли   что-нибудь
соображаетъ  сейчасъ. Вокругъ  насъ  плотнымъ кольцомъ  выстроились  всe  36
захватившихъ  насъ  чекистовъ,  хотя  между нами  и волей  --  циклопическiя
желeзо-бетонныя стeны тюрьмы  ОГПУ  --  тюрьмы  новой стройки. Это, кажется,
единственное, что совeтская власть строитъ прочно  и въ  расчетe на  долгое,
очень долгое время.
     Я подымаюсь по  какимъ-то  узкимъ  бетоннымъ лeстницамъ.  Потомъ  цeлый
лабиринтъ корридоровъ. Двухчасовый  обыскъ. Одиночка.  Четыре  шага впередъ,
четыре шага назадъ. Безсонныя ночи. Лязгъ тюремныхъ дверей...
     И ожиданiе.



     Въ  корридорахъ  тюрьмы  --   собачiй   холодъ  и  образцовая  чистота.
Надзиратель идетъ сзади  меня и  командуетъ:  налeво...  внизъ... направо...
Полы устланы половиками. Въ циклопическихъ стeнахъ -- глубокiя ниши, ведущiя
въ камеры. Это -- корпусъ одиночекъ...
     Издали,   изъ-за   угла   корридора,    появляется   фигура   какого-то
заключеннаго.  Ведущiй  его надзиратель  что-то  командуетъ,  и  заключенный
исчезаетъ въ нишe. Я только мелькомъ вижу безмeрно исхудавшее обросшее лицо.
Мой надзиратель командуетъ:
     -- Проходите и не оглядывайтесь въ сторону.
     Я  все-таки искоса  оглядываюсь.  Человeкъ стоитъ  лицомъ  къ  двери, и
надзиратель заслоняетъ его отъ моихъ взоровъ. Но это -- незнакомая фигура...
     Меня  вводятъ  въ  кабинетъ слeдователя, и я, къ своему изумленiю, {23}
вижу Добротина, возсeдающаго за огромнымъ министерскимъ письменнымъ столомъ.
     Теперь  его  руки не дрожатъ; на кругломъ, хорошо откормленномъ лицe --
спокойная и даже благожелательная улыбка.
     Я понимаю, что у Добротина есть всe  основанiя быть довольнымъ. Это онъ
провелъ всю  операцiю,  пусть  нeсколько  театрально,  но  втихомолку  и  съ
успeхомъ. Это онъ поймалъ вооруженную группу, это у  него на рукахъ какое ни
на есть,  а все же настоящее дeло,  а вeдь не каждый день, да, пожалуй, и не
каждый  мeсяцъ  ГПУ,  даже  ленинградскому,  удается  изъ  чудовищныхъ  кучъ
всяческой провокацiи, липы, халтуры,  инсценировокъ, доносовъ, "романовъ"  и
прочей трагической чепухи извлечь  хотя  бы одно "жемчужное зерно" настоящей
контръ-революцiи, да еще и вооруженной.
     Лицо Добротина лоснится, когда онъ приподымается, протягиваетъ мнe руку
и говоритъ:
     -- Садитесь, пожалуйста, Иванъ Лукьяновичъ...
     Я  сажусь  и  всматриваюсь  въ  это  лицо,   какъ  хотите,  а  все-таки
побeдителя.  Добротинъ протягиваетъ мнe папиросу, и я закуриваю. Я не курилъ
уже двe недeли, и отъ папиросы чуть-чуть кружится голова.
     -- Чаю хотите?
     Я,  конечно,  хочу и  чаю...  Черезъ  нeсколько  минутъ  приносятъ чай,
настоящiй чай, какого "на волe" нeтъ, съ лимономъ и съ сахаромъ.
     -- Ну-съ, Иванъ  Лукьяновичъ,  -- начинаетъ Добротинъ,  -- вы, конечно,
прекрасно понимаете, что намъ  все,  рeшительно  все  извeстно. Единственная
правильная для васъ политика -- это карты на столъ.
     Я понимаю, что какiя тутъ карты на  столъ, когда всe карты  и безъ того
уже въ рукахъ Добротина. Если онъ не окончательный дуракъ -- а  предполагать
это у  меня нeтъ рeшительно никакихъ основанiй,  -- то, помимо Бабенковскихъ
показали, у него есть показанiя г-жи Е. и, что еще хуже, показанiя Степушки.
А что  именно Степушка  съ переполоху  могъ наворотить --  этого напередъ  и
хитрый человeкъ не придумаетъ.
     Чай и папиросы уже почти совсeмъ успокоили мою нервную систему. Я почти
спокоенъ.  Я могу  спокойно  наблюдать  за Добротинымъ,  расшифровывать  его
интонацiи и  строить какiе-то планы  самозащиты --  весьма эфемерные  планы,
впрочемъ...
     --  Я  долженъ  васъ   предупредить,  Иванъ   Лукьяновичъ,  что  вашему
существованiю непосредственной опасности не угрожаетъ. Въ особенности,  если
вы  послeдуете  моему  совeту.  Мы  --  не  мясники.  Мы  не  разстрeливаемъ
преступниковъ, гораздо  болeе  опасныхъ, чeмъ  вы. Вотъ,  --  тутъ Добротинъ
сдeлалъ  широкiй  жестъ  по  направленiю   къ  окну.  Тамъ,  за  окномъ,  во
внутреннемъ дворe ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы. -- Вотъ, тутъ
работаютъ  люди,  которые  были приговорены даже  къ  разстрeлу,  и тутъ они
своимъ трудомъ очищаютъ себя отъ прежнихъ {24} преступленiй передъ совeтской
властью. Наша задача -- не карать, а исправлять...
     Я сижу  въ мягкомъ креслe,  курю  папиросу  и  думаю  о  томъ,  что это
дипломатическое  вступленiе  рeшительно  ничего  хорошаго  не   предвeщаетъ.
Добротинъ меня  обхаживаетъ.  А это  можетъ означать  только одно:  на  базe
безспорной и  извeстной ГПУ  и безъ  меня фактической  стороны  нашего  дeла
Добротинъ хочетъ создать какую-то "надстройку",  раздуть  дeло, запутать  въ
него кого-то еще. Какъ и кого именно -- я еще не знаю.
     -- Вы, какъ разумный человeкъ, понимаете, что ходъ вашего дeла зависитъ
прежде  всего  отъ  васъ самихъ. Слeдовательно,  отъ  васъ зависятъ и судьбы
вашихъ родныхъ  --  вашего  сына, брата...  Повeрьте мнe,  что  я не  только
слeдователь, но и человeкъ. Это, конечно, не значитъ, что вообще слeдователи
-- не люди... Но вашъ сынъ еще такъ молодъ...
     Ну-ну, думаю я, не ГПУ, а какая-то воскресная проповeдь.
     -- Скажите, пожалуйста, товарищъ  Добротинъ,  вотъ вы говорите, что  не
считаете насъ  опасными преступниками... Къ чему  же  тогда  такой, скажемъ,
расточительный  способъ  ареста?  Отдeльный  вагонъ,  почти  четыре  десятка
вооруженныхъ людей...
     -- Ну, знаете, вы -- не опасны  съ точки зрeнiя совeтской власти. Но вы
могли  быть  очень опасны  съ  точки зрeнiя безопасности нашего оперативнаго
персонала... Повeрьте, о вашихъ  атлетическихъ достиженiяхъ мы знаемъ  очень
хорошо. И такъ вашъ братъ сломалъ руку одному изъ нашихъ работниковъ.
     -- Что это -- отягчающiй моментъ?
     -- Э, нeтъ, пустяки. Но если бы нашихъ работниковъ было бы  меньше, онъ
переломалъ  бы кости имъ всeмъ... Пришлось бы  стрeлять... Отчаянный  парень
вашъ братъ.
     -- Неудивительно. Вы  его лeтъ  восемь по тюрьмамъ таскаете  за здорово
живешь...
     -- Во-первыхъ, не за здорово живешь... А во-вторыхъ,  конечно, съ нашей
точки зрeнiя, вашъ  братъ  едва-ли поддается исправленiю... О его  судьбe вы
должны  подумать особенно серьезно.  Мнe будетъ  очень  трудно  добиться для
него... болeе мягкой мeры наказанiя. Особенно, если вы мнe не поможете.
     Добротинъ  кидаетъ  на  меня  взглядъ  въ упоръ, какъ  бы  ставя  этимъ
взглядомъ точку надъ  какимъ-то невысказаннымъ "i". Я понимаю -- въ переводe
на общепонятный языкъ это все значитъ: или вы подпишите все, что вамъ будетъ
приказано, или...
     Я еще не знаю, что именно мнe будетъ приказано. По всей  вeроятности, я
этого не подпишу... И тогда?
     -- Мнe кажется, товарищъ  Добротинъ, что все дeло -- совершенно ясно, и
мнe только остается письменно подтвердить то, что вы и такъ знаете.
     -- А откуда вамъ извeстно, что именно мы знаемъ?
     --   Помилуйте,  у   васъ  есть   Степановъ,  г-жа   Е.,  "вещественныя
доказательства" и, наконецъ, у васъ есть товарищъ Бабенко.
     При имени Бабенко Добротинъ слегка улыбается. {25}
     -- Ну,  у Бабенки есть  еще и своя исторiя -- по линiи вредительства въ
Рыбпромe.
     -- Ага, такъ это онъ такъ заглаживаетъ вредительство?
     -- Послушайте, -- дипломатически намекаетъ Добротинъ, -- слeдствiе вeдь
веду я, а не вы...
     -- Я понимаю. Впрочемъ, для меня дeло такъ же ясно, какъ и для васъ.
     -- Мнe не все ясно. Какъ, напримeръ, вы достали оружiе и документы?
     Я   объясняю:   я,   Юра  и   Степановъ  --   члены  союза  охотниковъ,
слeдовательно, имeли  право  держать  охотничьи, гладкоствольныя ружья. Свою
малокалиберную  винтовку Борисъ  сперъ  въ осоавiахимовскомъ тирe. Браунингъ
Юра привезъ изъ заграницы. Документы -- всe совершенно легальны, оффицiальны
и получены такимъ же легальнымъ и оффицiальнымъ путемъ -- тамъ-то и тамъ-то.
     Добротинъ явственно  разочарованъ. Онъ  ждалъ  чего-то  болeе сложнаго,
чего-то,  откуда  можно  было   бы  вытянуть   какихъ-нибудь  соучастниковъ,
разыскать какiя-нибудь "нити" и вообще развести  всякую пинкертоновщину. Онъ
знаетъ, что получить даже самую прозаическую  гладкоствольную берданку -- въ
СССР очень трудная вещь  и далеко не всякому удается. Я разсказываю, какъ мы
съ   сыномъ  участвовали  въ  разныхъ  экспедицiяхъ:  въ  Среднюю  Азiю,  въ
Дагестанъ, Чечню и т.д., и что подъ этимъ соусомъ я вполнe легальнымъ путемъ
получилъ оружiе.  Добротинъ  пытается выудить хоть какiя-нибудь противорeчiя
изъ  моего разсказа, я пытаюсь выудить изъ Добротина хотя бы приблизительный
остовъ тeхъ "показанiй", какiя мнe будутъ предложены. Мы оба терпимъ  полное
фiаско.
     -- Вотъ что я вамъ  предложу,  -- говоритъ,  наконецъ,  Добротинъ. -- Я
отдамъ  распоряженiе  доставить въ вашу  камеру  бумагу и прочее, и вы  сами
изложите всe показанiя,  не  скрывая  рeшительно ничего. Еще разъ  напоминаю
вамъ, что отъ вашей откровенности зависитъ все.
     Добротинъ   опять   принимаетъ   видъ   рубахи-парня,   и   я   рeшаюсь
воспользоваться моментомъ:
     --  Не можете ли  вы, вмeстe съ  бумагой, приказать доставить мнe  хоть
часть того продовольствiя, которое у насъ было отобрано?
     Голодая въ одиночкe, я не безъ вожделeнiя въ сердцe своемъ вспоминалъ о
тeхъ запасахъ сала, сахару, сухарей,  которые мы везли  съ  собой и  которые
сейчасъ жрали какiе-то чекисты...
     --  Знаете, Иванъ Лукьяновичъ, это  будетъ трудно. Администрацiя тюрьмы
не подчинена слeдственнымъ властямъ. Кромe того,  ваши запасы, вeроятно, уже
съeдены... Знаете-ли, скоропортящiеся продукты...
     -- Ну, скоропортящiеся мы и сами могли бы съeсть...
     -- Да... Вашему сыну я передалъ кое-что, -- вралъ Добротинъ (ничего онъ
не передалъ). -- Постараюсь и вамъ. Вообще я готовъ идти вамъ навстрeчу и въ
смыслe режима, и въ смыслe питанiя... Надeюсь, что и вы... {26}
     --  Ну, конечно. И  въ вашихъ, и въ моихъ интересахъ покончить  со всей
этой канителью возможно скорeе, чeмъ бы она ни кончилась...
     Добротинъ понимаетъ мой намекъ.
     -- Увeряю васъ,  Иванъ  Лукьяновичъ, что  ничeмъ особенно страшнымъ она
кончиться не можетъ... Ну, пока, до свиданья.
     Я подымаюсь со своего кресла и  вижу:  рядомъ съ кресломъ Добротина изъ
письменнаго стола  выдвинута доска и  на  доскe  крупнокалиберный кольтъ  со
взведеннымъ куркомъ.
     Добротинъ былъ готовъ къ менeе великосвeтскому финалу нашей бесeды...



     Вeжливость  --  качество  прiятное  даже  въ  палачe.   Конечно,  очень
утeшительно, что мнe не тыкали въ носъ наганомъ, не инсценировали разстрeла.
Но,  во-первыхъ,  это  до поры  до времени и,  во-вторыхъ,  допросъ не  далъ
рeшительно  ничего  новаго. Весь  разговоръ  --  совсeмъ  впустую.  Никакимъ
обeщанiямъ Добротина  я, конечно, не  вeрю,  какъ  не вeрю его крокодиловымъ
воздыханiямъ по  поводу Юриной  молодости. Юру, впрочемъ, вeроятно, посадятъ
въ концлагерь.  Но, что изъ  того? За смерть отца  и  дяди онъ  вeдь  будетъ
мстить -- онъ не изъ тихихъ мальчиковъ. Значитъ, тотъ-же разстрeлъ -- только
немного попозже. Степушка, вeроятно, отдeлается дешевле всeхъ. У него одного
не было никакого оружiя, онъ  не принималъ никакого  участiя  въ  подготовкe
побeга. Это -- старый,  затрушенный и вполнe аполитичный гроссбухъ. Кому онъ
нуженъ  -- абсолютно одинокiй, отъ  всего  оторванный человeкъ, единственная
вина   котораго  заключалась  въ  томъ,  что  онъ,  рискуя  жизнью,  пытался
пробраться къ себe домой, на родину, чтобы тамъ доживать свои дни...
     Я наскоро  пишу  свои показанiя и жду очередного  вызова, чтобы узнать,
гдe кончится слeдствiе, какъ таковое, и гдe начнутся попытки выжать изъ меня
"романъ".
     Мои  показанiя   забираетъ   корридорный  надзиратель  и   относить  къ
Добротину. Дня черезъ три меня вызываютъ на допросъ.
     Добротинъ встрeчаетъ  меня такъ же вeжливо,  какъ и въ  первый разъ, но
лицо его выражаетъ разочарованiе.
     -- Долженъ вамъ сказать, Иванъ Лукьяновичъ, что ваша писанина никуда не
годится. Это все  мы и безъ васъ знаемъ. Ваша попытка побeга насъ очень мало
интересуетъ. Насъ интересуетъ вашъ шпiонажъ.
     Добротинъ   бросаетъ  это  слово,  какъ  какой-то  тяжелый  метательный
снарядъ, который  долженъ  сбить  меня съ ногъ  и  выбить изъ  моего,  очень
относительнаго,   конечно,   равновeсiя.   Но    я   остаюсь   равнодушнымъ.
Вопросительно и молча смотрю на Добротина.
     Добротинъ  "пронизываетъ   меня  взглядомъ".   Техническая  часть  этой
процедуры ему явственно не удается. Я курю добротинскую папироску и жду...
     -- Основы вашей  "работы" намъ  достаточно  полно извeстны,  {27} и  съ
вашей стороны, Иванъ  Лукьяновичъ, было бы  даже, такъ сказать... неумно эту
работу отрицать. Но цeлый рядъ отдeльныхъ нитей намъ неясенъ. Вы должны намъ
ихъ выяснить...
     -- Къ сожалeнiю, ни насчетъ основъ, ни насчетъ нитей ничeмъ вамъ помочь
не могу.
     -- Вы, значитъ, собираетесь отрицать вашу "работу".
     -- Самымъ категорическимъ образомъ. И преимущественно потому, что такой
работы и въ природe не существовало.
     -- Позвольте, Иванъ Лукьяновичъ.  У насъ есть наши агентурныя данныя, у
насъ есть копiи съ вашей переписки. У насъ есть показанiя Степанова, который
во всемъ сознался...
     Я уже потомъ, по дорогe въ лагерь, узналъ, что  со Степушкой обращались
далеко  не такъ великосвeтски, какъ со всeми нами. Тотъ же  самый Добротинъ,
который вотъ сейчасъ  прямо лоснится отъ корректности,  стучалъ кулакомъ  по
столу, крылъ его матомъ, тыкалъ ему въ носъ кольтомъ и грозилъ "пристрeлить,
какъ дохлую собаку". Не знаю, почему именно какъ дохлую...
     Степушка наворотилъ. Наворотилъ совершенно  жуткой  чепухи, запутавъ въ
ней и  людей,  которыхъ онъ зналъ,  и людей,  которыхъ  онъ  не  зналъ.  Онъ
перепугался такъ, что стремительность его "показанiй"  прорвала всe преграды
элементарной  логики,  подхватила  за собой Добротина и  Добротинъ  въ  этой
чепухe утопъ.
     Что онъ утопъ,  мнe стало ясно  послe  первыхъ же  минутъ  допроса. Его
"агентурныя данныя" не стоили двухъ копeекъ; слeжка за мной, какъ оказалось,
была,  но  ничего  путнаго  и  выслeживать  не  было;  переписка  моя,  какъ
оказалось, перлюстрировалась вся, но и изъ нея  Добротинъ ухитрился выкопать
только факты, разбивающiя его собственную  или, вeрнeе,  Степушкину  теорiю.
Оставалась одна эта "теорiи" или, точнeе, остовъ "романа", который я долженъ
былъ облечь  плотью и  кровью, закрeпить  всю эту чепуху  своей  подписью, и
тогда на рукахъ у Добротина оказалось бы настоящее дeло, на которомъ, можетъ
быть, можно было бы сдeлать  карьеру и въ которомъ увязло  бы  около десятка
рeшительно ни въ чемъ ниповинныхъ людей.
     Если   бы  вся  эта  чепуха  была  сгруппирована   хоть  сколько-нибудь
соотвeтственно  съ  человeческимъ  мышленiемъ, выбраться  изъ  нея  было  бы
нелегко. Какъ-никакъ  знакомства  съ  иностранцами  у  меня были.  Связь  съ
заграницей  была. Все  это  само по себe уже  достаточно  предосудительно съ
совeтской  точки зрeнiя,  ибо не  только заграницу, но  и каждаго отдeльнаго
иностранца  совeтская  власть  отгораживаетъ  китайской  стeной  отъ зрeлища
совeтской нищеты, а совeтскаго жителя -- отъ буржуазныхъ соблазновъ.
     Я  до  сихъ  поръ не  знаю,  какъ  именно  конструировался остовъ этого
романа. Мнe кажется, что  Степушкинъ переполохъ вступилъ въ соцiалистическое
соревнованiе  съ  Добротинскимъ рвенiемъ,  и изъ обоихъ и въ отдeльности  не
слишкомъ  хитрыхъ  источниковъ  получился  совсeмъ  ужъ  противоестественный
ублюдокъ. Въ одну нелeпую кучу  были свалены и Юрины товарищи по футболу,  и
та англiйская семья, которая  прieзжала ко мнe въ Салтыковку на Week  End, и
нeсколько знакомыхъ журналистовъ, и мои поeздки {28} по Россiи,  и  все, что
хотите.  Здeсь не  было  никакой  ни логической, ни  хронологической увязки.
Каждая "улика" вопiюще противорeчила другой, и ничего не стоило доказать всю
полную логическую безсмыслицу всего этого "романа".
     Но что было бы, если бы я ее доказалъ?
     Въ данномъ видe -- это было варево, несъeдобное даже для неприхотливаго
желудка ГПУ. Но если бы я указалъ Добротину на самыя зiяющiя несообразности,
-- онъ устранилъ бы ихъ, и въ коллегiю ОГПУ пошелъ бы обвинительный актъ, не
лишенный  хоть  нeкоторой,  самой  отдаленной,  доли  правдоподобiя.   Этого
правдоподобiя  было бы достаточно для созданiя новаго  "дeла" и  для  ареста
новыхъ "шпiоновъ".
     И  я очень  просто  говорю  Добротину,  что я  -- по его же  словамъ --
человeкъ разумный  и что именно поэтому я не вeрю ни въ его обeщанiя,  ни въ
его угрозы, что вся эта пинкертоновщина со шпiонами -- несусвeтимый вздоръ и
что вообще никакихъ показанiй на  эту тему я подписывать не буду.  Что можно
было  перепугать  Степанова  и поймать  его  на  какую-нибудь  очень дешевую
удочку, но что меня на такую удочку никакъ не поймать.
     Добротинъ   какъ-то  сразу   осeкается,   его   лицо   на   одинъ  мигъ
перекашивается   яростью,   и  изъ   подъ   лоснящейся  поверхности   хорошо
откормленнаго   и   благодушно-корректнаго,   если   хотите,   даже   слегка
европеизированнаго "слeдователя" мелькаетъ оскалъ чекистскихъ челюстей.
     -- Ахъ, такъ вы -- такъ...
     -- Да, я -- такъ...
     Мы нeсколько секундъ смотримъ другъ на друга въ упоръ.
     -- Ну, мы васъ заставимъ сознаться...
     -- Очень мало вeроятно...
     По лицу  Добротина видна, такъ сказать, борьба стилей.  Онъ  сбился  со
своего  европейскаго стиля  и  почему-то не  рискуетъ  перейти  къ  обычному
чекистскому:  то-ли ему не приказано,  то-ли онъ побаивается: за три  недeли
тюремной  голодовки я не очень уже  ослабь  физически и терять  мнe  нечего.
Разговоръ заканчивается совсeмъ ужъ глупо:
     -- Вотъ видите, -- раздраженно говоритъ Добротинъ. -- А я для васъ даже
выхлопоталъ сухарей изъ вашего запаса.
     -- Что-же, вы думали купить сухарями мои показанiя?
     -- Ничего я не думалъ покупать. Забирайте  ваши  сухари. Можете идти въ
камеру.



     На  другой  же день  меня  снова  вызываютъ  на  допросъ. На этотъ разъ
Добротинъ --  не  одинъ. Вмeстe съ нимъ  --  еще  какихъ-то три слeдователя,
видимо,  чиномъ значительно повыше. Одинъ -- въ чекистской  формe и съ двумя
ромбами въ петлицe. Дeло идетъ всерьезъ.
     Добротинъ держится пассивно и въ тeни. Допрашиваютъ тe трое. Около пяти
часовъ  идутъ  безконечные вопросы  о  всeхъ  моихъ  {29}  знакомыхъ,  снова
выплываетъ уродливый, нелeпый остовъ Степушкинаго детективнаго романа, но на
этотъ разъ уже  въ новомъ  варiантe. Меня въ шпiонажe  уже не  обвиняютъ. Но
граждане  X, Y, Z  и прочiе занимались шпiонажемъ, и я объ  этомъ не могу не
знать. О Степушкиномъ шпiонажe тоже почти не  заикаются, весь упоръ дeлается
на  нeсколькихъ моихъ  иностранныхъ  и не-иностранныхъ знакомыхъ. Требуется,
чтобы  я подписалъ показанiя, ихъ изобличающiя, и тогда... опять разговоровъ
о молодости моего сына, о моей собственной судьбe, о судьбe брата. Намеки на
то, что мои  показанiи весьма существенны "съ международной  точки  зрeнiя",
что, въ виду дипломатическаго характера всего этого дeла,  имя мое нигдe  не
будетъ  названо. Потомъ  намеки -- и весьма прозрачные --  на  разстрeлъ для
всeхъ насъ трехъ, въ случаe моего отказа и т.д. и т.д.
     Часы  проходятъ, я  чувствую, что допросъ  превращается  въ  конвейеръ.
Слeдователи то выходятъ, то приходятъ. Мнe трудно разобрать ихъ лица. Я сижу
на ярко  освeщенномъ  мeстe, въ креслe,  у письменнаго стола. За  столомъ --
Добротинъ, остальные --  въ тeни,  у  стeны огромнаго кабинета, на какомъ-то
диванe.
     Провраться я  не могу -- хотя бы просто потому, что я рeшительно ничего
не выдумываю. Но этотъ многочасовый допросъ, это огромное нервное напряженiе
временами   уже   заволакиваетъ   сознанiе   какой-то   апатiей,   какимъ-то
безразличiемъ. Я чувствую, что этотъ конвейеръ надо остановить.
     -- Я васъ не понимаю, -- говоритъ человeкъ съ двумя ромбами. -- Васъ въ
активномъ  шпiонажe мы  не  обвиняемъ.  Но какой  вамъ смыслъ  топить  себя,
выгораживая другихъ. Васъ они такъ не выгораживаютъ...
     Что значитъ глаголъ "не выгораживаютъ" -- и еще въ настоящемъ  времени.
Что  --  эти  люди или часть изъ нихъ уже арестованы? И, дeйствительно,  "не
выгораживаютъ" меня? Или просто -- это новый трюкъ?
     Во всякомъ случаe -- конвейеръ надо остановить.
     Со   всeмъ  доступнымъ  мнe  спокойствiемъ  и  со  всей  доступной  мнe
твердостью я говорю приблизительно слeдующее:
     -- Я  -- журналистъ и, слeдовательно, достаточно опытный  въ совeтскихъ
дeлахъ  человeкъ.  Я  не мальчикъ и  не трусъ. Я не питаю  никакихъ  иллюзiй
относительно  своей собственной судьбы и судьбы моихъ близкихъ. Я ни на одну
минуту и ни  на одну копeйку  не вeрю ни обeщанiямъ, ни увeщеванiямъ  ГПУ --
весь этотъ  романъ я  считаю  форменнымъ  вздоромъ  и убeжденъ въ  томъ, что
такимъ же вздоромъ  считаютъ его и  мои  слeдователи: ни одинъ  мало-мальски
здравомыслящiй человeкъ ничeмъ инымъ и считать его не можетъ. И что, въ виду
всего этого, я никакихъ показанiй не только подписывать,  но и вообще давать
не буду.
     -- То-есть,  какъ  это вы не  будете? -- вскакиваетъ съ мeста одинъ изъ
слeдователей -- и замолкаетъ... Человeкъ съ двумя ромбами медленно подходитъ
къ столу, зажигаетъ папиросу и говоритъ:
     --  Ну,  что-жъ, Иванъ  Лукьяновичъ, --  вы  сами  подписали {30}  вашъ
приговоръ!.. И не  только вашъ. Мы хотeли дать вамъ возможность спасти себя.
Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дeло. Можете идти...
     Я встаю и направляюсь къ двери, у которой стоитъ часовой.
     --  Если надумаетесь, --  говоритъ  мнe въ догонку  человeкъ  съ  двумя
ромбами, -- сообщите вашему слeдователю... Если не будетъ поздно...
     -- Не надумаюсь...
     Но когда  я вернулся въ камеру, я былъ совсeмъ безъ силъ.  Точно вынули
что-то  самое  цeнное  въ  жизни  и  голову  наполнили  безконечной  тьмой и
отчаянiемъ. Спасъ ли я кого-нибудь въ  реальности?  Не отдалъ ли  я  брата и
сына на расправу этому человeку съ двумя ромбами? Развe я знаю, какiе аресты
произведены въ Москвe и какiе методы допросовъ были примeнены и какiе романы
плетутся или  сплетены  тамъ. Я знаю, я твердо знаю, знаетъ  моя логика, мой
разсудокъ, знаетъ  весь мой  опытъ,  что  я  правильно поставилъ вопросъ. Но
откуда-то со дна сознанiя подымается  что-то темное, что-то почти паническое
--  и  за  всeмъ этимъ  кудрявая голова сына,  развороченная  выстрeломъ изъ
револьвера на близкомъ разстоянiи...
     Я забрался съ  головой подъ одeяло, чтобы ничего не видeть, чтобы  меня
не видeли въ этотъ глазокъ, чтобы не подстерегли минуты упадка.
     Но дверь лязгнула, въ камеру вбeжали два надзирателя и стали стаскивать
одeяло. Чего  они  хотeли,  я  не догадался,  хотя я зналъ,  что существуетъ
система   медленнаго,  но  довольно  вeрнаго  самоубiйства:  перетянуть  шею
веревочкой  или  полоской  простыни  и  лечь.  Сонная  артерiя  передавлена,
наступаетъ сонъ, потомъ смерть. Но я уже оправился.
     -- Мнe мeшаетъ свeтъ.
     -- Все равно, голову закрывать не полагается...
     Надзиратели ушли -- но волчокъ поскрипывалъ всю ночь...



     Наступили дни  безмолвнаго  ожиданiя.  Гдe-то  тамъ, въ  гигантскихъ  и
безпощадныхъ зубцахъ  ГПУ-ской  машины,  вертится стопка бумаги съ помeткой:
"дeло ? 2248". Стопка бeжитъ по какимъ-то роликамъ, подхватывается какими-то
шестеренками... Потомъ подхватитъ ее какая-то одна,  особенная шестеренка, и
вотъ придутъ ко мнe и скажутъ: "собирайте вещи"...
     Я узнаю, въ  чемъ дeло, потому что они  придутъ  не  вдвоемъ и  даже не
втроемъ.  Они  придутъ ночью.  У  нихъ  будутъ револьверы  въ рукахъ, и  эти
револьверы будутъ дрожать больше, чeмъ дрожалъ кольтъ въ рукахъ Добротина въ
вагонe ? 13.
     Снова  --  безконечныя  безсонныя  ночи.  Тускло  съ  середины  потолка
подмигиваетъ электрическая лампочка. Мертвая тишина  корпуса одиночекъ, лишь
изрeдка  прерываемая   чьими-то  предсмертными   ночными   криками.   Полная
отрeзанность отъ всего мiра. Ощущенье человeка похороненнаго заживо.
     Такъ проходятъ три мeсяца. {31}
     

        ___

     Рано утромъ, часовъ въ шесть, въ камеру входитъ надзиратель.  Въ рукe у
него какая-то бумажка.
     -- Фамилiя?
     -- Солоневичъ, Иванъ Лукьяновичъ...
     -- Выписка изъ постановленiя чрезвычайной судебной тройки ПП  ОГПУ  ЛВО
отъ 28 ноября 1933 года.
     У  меня чуть-чуть замираетъ  сердце,  но въ мозгу -- уже  ясно: это  не
разстрeлъ. Надзиратель одинъ и безъ оружiя.
     ...Слушали: дeло ? 2248  гражданина Солоневича,  Ивана  Лукьяновича, по
обвиненiю его въ  преступленiяхъ, предусмотрeнныхъ ст. ст. 58 пунктъ  6;  58
пунктъ 10; 58 пунктъ 11 и 59 пунктъ 10...
     Постановили:   признать   гражданина  Солоневича,   Ивана  Лукьяновича,
виновнымъ  въ  преступленiяхъ,  предусмотрeнныхъ   указанными   статьями,  и
заключить  его  въ   исправительно-трудовой   лагерь  срокомъ   на  8  лeтъ.
Распишитесь...
     Надзиратель кладетъ бумажку  на  столъ, текстомъ  книзу. Я  хочу  лично
прочесть  приговоръ и  записать  номеръ дeла,  дату  и  пр.  Надзиратель  не
позволяетъ. Я отказываюсь расписаться. Въ концe концовъ, онъ уступаетъ.
     Уже  потомъ,  въ  концлагерe,  я  узналъ,  что  это  --  обычная манера
объявленiя  приговора  (впрочемъ,  крестьянамъ  очень  часто   приговора  не
объявляютъ вовсе). И  человeкъ  попадаетъ въ  лагерь,  не зная или не  помня
номера дeла,  даты приговора, безъ чего всякiя заявленiя и обжалованiя почти
невозможны и что  въ  высокой степени  затрудняетъ всякую юридическую помощь
заключеннымъ...
     Итакъ -- восемь  лeтъ концентрацiоннаго лагеря. Путевка  на восемь лeтъ
каторги, но все-таки не путевка на смерть...
     Охватываетъ чувство огромнаго облегченiя. И въ тотъ же моментъ въ мозгу
вспыхиваетъ цeлый рядъ вопросовъ: отчего такой милостивый приговоръ, даже не
10, а  только  8 лeтъ?  Что съ Юрой, Борисомъ, Ириной, Степушкой? И въ концe
этого списка вопросовъ -- послeднiй,  какъ удастся очередная  -- которая  по
счету? -- попытка побeга. Ибо если мнe и  совeтская воля была невтерпежъ, то
что же говорить о совeтской каторгe?
     На вопросъ объ относительной мягкости приговора у меня отвeта нeтъ и до
сихъ поръ.  Наиболeе  вeроятное объясненiе заключается  въ томъ,  что  мы не
подписали   никакихъ  доносовъ  и  не  написали  никакихъ  романовъ.  Фигура
"романиста",  какъ  бы  его  не  улещали  во время допроса, всегда  остается
нежелательной фигурой, конечно, уже послe окончательной редакцiи романа. Онъ
уже  написалъ все, что  отъ него  требовалось,  а  потомъ,  изъ  концлагеря,
начнетъ писать заявленiя, опроверженiя,  покаянiя. Мало ли какiя группировки
существуютъ  въ  ГПУ?  Мало  ли  кто  можетъ  другъ друга  подсиживать?  Отъ
романиста проще  отдeлаться совсeмъ: мавръ  сдeлалъ свое дeло и мавръ можетъ
отправляться ко  всeмъ чертямъ. Документъ остается,  и опровергать  его  уже
некому.  {32}  Можетъ  быть, меня оставили жить оттого, что  ГПУ  не удалось
создать крупное дeло? Можетъ  быть, -- благодаря  признанiю совeтской Россiи
Америкой? Кто его знаетъ -- отчего.
     Борисъ,  значитъ, тоже  получилъ  что-то  вродe  8-10 лeтъ  концлагеря.
Исходя  изъ  нeкоторой  пропорцiональности  вины  и  прочаго, можно было  бы
предполагать,  что Юра отдeлается  какой-нибудь высылкой въ  болeе или менeе
отдаленныя  мeста. Но у  Юры  были  очень плохи дeла  со  слeдователемъ. Онъ
вообще отъ  всякихъ показанiй отказался, и  Добротинъ мнe о  немъ  говорилъ:
"вотъ тоже вашъ  сынъ, самый молодой  и самый жуковатый"...  Степушка своимъ
романомъ могъ себe очень сильно напортить...
     Въ тотъ же день меня  переводятъ въ пересыльную тюрьму на Нижегородской
улицe...



     Огромные  каменные корридоры пересылки переполнены всяческимъ народомъ.
Сегодня --  "большой  прiемъ".  Изъ  провинцiальныхъ  тюремъ  прибыли  сотни
крестьянъ,  изъ  Шпалерки   --  рабочiе,  урки  (профессiональный  уголовный
элементъ) и -- къ моему удивленiю -- всего нeсколько человeкъ интеллигенцiи.
Я издали  замeчаю  всклокоченный чубъ  Юры, и Юра устремляется ко  мнe,  уже
издали  показывая  пальцами "три года". Юра исхудалъ почти до неузнаваемости
--  онъ,  оказывается,   объявилъ  голодовку   въ  видe   протеста   противъ
недостаточнаго  питанiя... Мотивъ,  не лишенный оригинальности... Здeсь же и
Борисъ --  тоже  исхудавшiй, обросшiй бородищей и  уже поглощенный  мыслью о
томъ, какъ бы намъ всeмъ попасть  въ одну камеру. У  него, какъ и у меня, --
восемь  лeтъ,  но  въ  данный  моментъ  всe эти  сроки  насъ  совершенно  не
интересуютъ. Всe живы -- и то слава Богу...
     Борисъ предпринимаетъ рядъ таинственныхъ манипуляцiй, а часа черезъ два
--  мы всe въ одной камерe, правда, одиночкe, но сухой и свeтлой и, главное,
безъ   всякой  посторонней  компанiи.  Здeсь  мы   можемъ  крeпко  обняться,
обмeняться всeмъ пережитымъ и ... обмозговать новые планы побeга.
     Въ этой камерe мы  какъ-то быстро и хорошо обжились. Всe мы были вмeстe
и пока что -- внe  опасности. У всeхъ насъ было ощущенiе выздоровленiя послe
тяжелой болeзни,  когда силы прибываютъ и  когда  весь мiръ  кажется ярче  и
чище,  чeмъ  онъ  есть  на  самомъ  дeлe. При  тюрьмe  оказалась  старенькая
библiотека. Насъ ежедневно водили на прогулку... Сначала трудно было ходить:
ноги  ослабeли и подгибались. Потомъ, послe того, какъ первыя передачи влили
новыя силы въ наши ослабeвшiя мышцы, Борисъ какъ-то предложилъ:
     --  Ну,  теперь  давайте  тренироваться  въ  бeгe.  Дистанцiя  --  иксъ
километровъ: Совдепiя -- заграница... {33}
     На  прогулку выводили сразу  камеръ  десять. Ходили по кругу,  довольно
большому,  дiаметромъ метровъ  въ сорокъ, причемъ  каждая камера должна была
держаться на  разстоянiи  десяти шаговъ одна  отъ  другой.  Не нарушая  этой
дистанцiи, намъ приходилось бeгать почти  "на мeстe", но мы все же бeгали...
"Прогульщикъ"  --  тотъ чинъ  тюремной администрацiи, который надзираетъ  за
прогулкой,  смотрeлъ  на нашу  тренировку скептически, но  не  вмeшивался...
Рабочiе подсмeивались.  Мужики  смотрeли недоумeнно...  Изъ  оконъ  тюремной
канцелярiи на насъ взирали изумленныя лица... А мы все бeгали...
     "Прогульщикъ" сталъ  смотрeть  на  насъ  уже  не  скептически,  а  даже
нeсколько сочувственно.
     -- Что, спортсмэны? -- спросилъ онъ какъ-то меня.
     -- Чемпiонъ Россiи, -- кивнулъ я въ сторону Бориса.
     -- Вишь ты, -- сказалъ "прогульщикъ"...
     На слeдующiй день, когда прогулка уже  кончилась и вереница арестантовъ
потянулась въ тюремныя двери, онъ намъ подмигнулъ:
     -- А ну, валяйте по пустому двору...
     Такъ мы прiобрeли возможность тренироваться болeе или менeе всерьезъ...
И попали въ лагерь въ такомъ состоянiи физической fitness, которое дало намъ
возможность обойти много острыхъ и трагическихъ угловъ лагерной жизни.



     Это  была "рабоче-крестьянская"  тюрьма  въ  буквальномъ  смыслe  этого
слова. Сидя  въ  одиночкe на Шпалеркe, я  не  могъ  составить  себe никакого
представленiи   о   соцiальномъ  составe  населенiя  совeтскихъ  тюремъ.  Въ
пересылкe  мои  возможности  нeсколько  расширились.  На  прогулку  выводили
человeкъ отъ 50 до 100 одновременно.  Составъ  этой партiи мeнялся постоянно
-- однихъ куда-то  усылали, другихъ  присылали, --  но за весь мeсяцъ нашего
пребыванiя въ  пересылкe мы оставались  единственными интеллигентами въ этой
партiи -- обстоятельство, которое для меня было нeсколько неожиданнымъ.
     Больше всего было  крестьянъ --  до  жути изголодавшихся и какихъ-то по
особенному пришибленныхъ... Иногда, встрeчаясь съ ними гдe-нибудь въ темномъ
углу лeстницы, слышишь придушенный шепотъ:
     -- Братецъ, а, братецъ... хлeбца бы... корочку... а?..
     Много было рабочихъ --  тe имeли  чуть-чуть менeе  голодный видъ и были
лучше одeты. И, наконецъ, мрачными фигурами, полными окончательнаго отчаянiя
и окончательной безысходности, шагали по кругу "знатные иностранцы"...
     Это  были  почти исключительно  финскiе  рабочiе,  тeми  или  иными, но
большею  частью нелегальными, способами перебравшiеся въ страну  строящагося
соцiализма, на "родину всeхъ трудящихся"... Сурово ихъ встрeтила эта родина.
Во-первыхъ, ей и  своихъ трудящихся дeть было некуда,  во-вторыхъ,  и чужимъ
трудящимся {34} неохота показывать  своей  нищеты,  своего  голода и  своихъ
разстрeловъ... А какъ  выпустить  обратно  этихъ чужихъ трудящихся, хотя  бы
однимъ  уголкомъ глаза уже  увидeвшихъ совeтскую жизнь не изъ окна спальнаго
вагона.
     И вотъ  мeсяцами они  маячатъ здeсь по  заколдованному кругу  пересылки
(сюда сажали и слeдственныхъ, но не срочныхъ заключенныхъ) безъ языка,  безъ
друзей, безъ знакомыхъ, покинувъ волю своей не пролетарской родины и  попавъ
въ тюрьму -- пролетарской.
     Эти пролетарскiе иммигранты въ СССР -- легальные, полулегальные и вовсе
нелегальные  --  представляютъ собою  очень жалкое зрeлище... Ихъ  привлекла
сюда та безудержная коммунистическая агитацiя о прелестяхъ соцiалистическаго
рая,  которая  была  особенно характерна для  первыхъ лeтъ пятилeтки  и  для
первыхъ надеждъ,  возлагавшихся на эту пятилeтку. Предполагался бурный ростъ
промышленности  и  большая  потребность  въ  квалифицированной рабочей силe,
предполагался "небывалый ростъ благосостоянiя широкихъ  трудящихся массъ" --
многое предполагалось.  Пятилeтка  пришла и прошла. Оказалось, что и  своихъ
собственныхъ рабочихъ дeвать некуда, что предъ страной -- въ  добавленiе  къ
прочимъ  прелестямъ  --   стала  угроза   массовой   безработицы,  что   отъ
"благосостоянiя"  массы ушли еще дальше, чeмъ  до  пятилeтки.  Правительство
стало выжимать изъ СССР и  тeхъ иностранныхъ рабочихъ, которые прieхали сюда
по договорамъ и которымъ нечeмъ было платить и которыхъ нечeмъ было кормить.
Но  агитацiя продолжала дeйствовать. Тысячи  неудачниковъ-идеалистовъ,  если
хотите,  идеалистическихъ  карасей,  поперли  въ  СССР   всякими  не   очень
легальными путями и попали въ щучьи зубы ОГПУ...
     Можно   симпатизировать  и   можно   не  симпатизировать  политическимъ
убeжденiямъ,  толкнувшимъ этихъ людей сюда. Но не жалeть этихъ людей нельзя.
Это -- не та коминтерновская шпана, которая eдетъ сюда по всяческимъ, иногда
тоже не  очень  легальнымъ, визамъ  совeтской власти, которая  отдыхаетъ  въ
Крыму,  на Минеральныхъ Водахъ, которая объeдаетъ русскiй  народъ Инснабами,
субсидiями и просто подачками... Они, эти идеалисты, бeжали отъ "буржуазныхъ
акулъ" къ своимъ  соцiалистическимъ братьямъ...  И эти братья первымъ дeломъ
скрутили имъ руки и бросили ихъ въ подвалы ГПУ...
     Эту  категорiю  людей  я  встрeчалъ въ  самыхъ  разнообразныхъ  мeстахъ
совeтской Россiи,  въ томъ числe  и у финляндской границы въ Карелiи, откуда
ихъ  на  грузовикахъ  и  подъ  конвоемъ  ГПУ  волокли  въ  Петрозаводскъ, въ
тюрьму...  Это было въ  селe Койкоры, куда я пробрался  для развeдки насчетъ
бeгства  отъ  соцiалистическаго рая, а они  бeжали  въ этотъ рай... Они были
очень голодны, но еще больше придавлены  и растеряны... Они видeли еще очень
немного,  но и  того, что  они  видeли, было достаточно для  самыхъ мрачныхъ
предчувствiй насчетъ будущаго... Никто изъ  нихъ не  зналъ русскаго  языка и
никто изъ конвоировъ не зналъ ни одного иностраннаго. Поэтому мнe удалось на
нeсколько минутъ втиснуться въ ихъ среду въ качествe переводчика. Одинъ  изъ
нихъ говорилъ по нeмецки. Я переводилъ, подъ {35}  проницательными взглядами
полудюжины  чекистовъ,  буквально  смотрeвшихъ  мнe  въ  ротъ.  Финнъ  плохо
понималъ  по  нeмецки,  и приходилось  говорить  очень внятно и раздeльно...
Среди конвоировъ былъ одинъ еврей,  онъ могъ  кое-что понимать по нeмецки, и
лишнее слово могло бы означать для меня концлагерь...
     Мы  стояли  кучкой  у  грузовика...  Изъ-за  избъ  на  насъ выглядывали
перепуганные карельскiе крестьяне, которые шарахались  отъ грузовика  и  отъ
финновъ, какъ отъ чумы -- перекинешься двумя-тремя словами, а потомъ -- Богъ
его  знаетъ,  что  могутъ  "пришить". Финны  знали,  что  мeстное  населенiе
понимаетъ по фински, и мой собесeдникъ спросилъ, почему къ нимъ  никого  изъ
мeстныхъ  жителей  не пускаютъ.  Я  перевелъ  вопросъ  начальнику  конвоя  и
получилъ отвeтъ:
     -- Это не ихнее дeло.
     Финнъ  спросилъ, нельзя ли  достать  хлeба  и сала...  Наивность  этого
вопроса  вызвала  хохотъ  у  конвоировъ.  Финнъ  спросилъ, куда  ихъ везутъ.
Начальникъ конвоя отвeтилъ: "самъ увидитъ"  и  предупредилъ меня: "только вы
лишняго  ничего  не  переводите"...  Финнъ  растерялся и  не  зналъ,  что  и
спрашивать больше.
     Арестованныхъ стали сажать  въ  грузовикъ. Мой  собесeдникъ бросилъ мнe
послeднiй вопросъ:
     -- Неужели буржуазныя газеты говорили правду?
     И я ему  отвeтилъ  словами  начальника  конвоя --  увидите  сами. И онъ
понялъ, что увидeть ему предстоитъ еще очень много.
     Въ  концентрацiонномъ  лагерe  ББК  я  не  видeлъ ни одного  изъ  этихъ
дружественныхъ   иммигрантовъ.  Впослeдствiи  я   узналъ,   что  всeхъ   ихъ
отправляютъ подальше: за  Уралъ, на Караганду, въ Кузбассъ --  подальше  отъ
соблазна  новаго   бeгства   --  бeгства  возвращенiя   на  свою   старую  и
несоцiалистическую родину.



     Однако,  самое  прiятное  въ пересылкe было то, что мы, наконецъ, могли
завязать связь  съ волей, дать  знать о себe  людямъ, для которыхъ мы четыре
мeсяца тому назадъ какъ  въ воду канули, слать  и получать  письма, получать
передачи и свиданiя.
     Но съ этой связью дeло  обстояло довольно  сложно: мы не питерцы, и  по
моей линiи въ Питерe было только два моихъ старыхъ товарища. Одинъ изъ нихъ,
Iосифъ Антоновичъ, мужъ г-жи  Е., явственно сидeлъ гдe-то рядомъ съ нами, но
другой былъ на волe, внe  всякихъ подозрeнiй  ГПУ  и внe всякаго  риска, что
передачей или свиданiемъ онъ навлечетъ какое бы то ни было подозрeнiе: такая
масса людей сидитъ по тюрьмамъ, что если поарестовывать ихъ родственниковъ и
друзей,  нужно  было бы  окончательно опустошить  всю Россiю.  Nominae  sunt
odiosa  -- назовемъ его  "профессоромъ  Костей". Когда-то  очень давно, наша
семья вырастила и выкормила  его, почти безпризорнаго мальчика,  онъ кончилъ
гимназiю  и университетъ. Сейчасъ онъ мирно профессорствовалъ въ Петербургe,
жилъ тихой  кабинетной  мышью. Онъ нeсколько разъ проводилъ свои  московскiя
командировки у  меня, въ Салтыковкe,  и у меня съ нимъ была почти постоянная
связь. {36}
     И еще  была у  насъ въ Питерe двоюродная сестра.  Я и  въ  жизни ее  не
видалъ, Борисъ встрeчался съ нею давно и мелькомъ; мы только знали, что она,
какъ  и  всякая  служащая  дeвушка  въ  Россiи,  живетъ  нищенски, работаетъ
каторжно  и,  почти какъ  и всe онe, каторжно работающiя и нищенски живущiя,
болeетъ  туберкулезомъ.  Я  говорилъ  о томъ, что  эту дeвушку не  стоитъ  и
загружать  хожденiемъ на  передачи и свиданiе,  а что вотъ Костя -- такъ отъ
кого же и ждать-то помощи, какъ не отъ него.
     Юра къ Костe вообще относился весьма скептически,  онъ не любилъ людей,
окончательно выхолощенныхъ отъ всякаго протеста... Мы послали по открыткe --
Костe и ей.
     Какъ мы ждали перваго дня свиданья! Какъ мы ждали этой первой за четыре
мeсяца лазейки въ мiръ, въ которомъ близкiе наши  то молились уже за  упокой
душъ нашихъ,  то  мечтали о почти  невeроятномъ  --  о томъ, что мы все-таки
какъ-то  еще живы! Какъ  мы мечтали о первой вeсточкe туда и о первомъ кускe
хлeба оттуда!..
     Когда голодаешь этакъ  по ленински -- долго и всерьезъ, вопросъ о кускe
хлeба прiобрeтаетъ странное значенiе. Сидя на тюремномъ пайкe,  я какъ-то не
могъ себe  представить  съ достаточной ясностью и убедительностью, что  вотъ
лежитъ передо мной кусокъ хлeба, а я  eсть не хочу, и я его не  съeмъ. Хлeбъ
занималъ командныя высоты въ психикe -- унизительныя высоты.
     Въ первый же день свиданiй въ камеру вошелъ дежурный.
     -- Который тутъ Солоневичъ?
     -- Всe трое...
     Дежурный изумленно воззрился на насъ.
     -- Эка васъ расплодилось. А который Борисъ? На свиданiе...
     Борисъ  вернулся  съ  мeшкомъ  всяческихъ продовольственныхъ сокровищъ:
здeсь было  фунта три хлeбныхъ огрызковъ, фунтовъ пять варенаго картофеля въ
мундирахъ, двe брюквы,  двe луковицы и нeсколько кусочковъ селедки. Это было
все, что Катя  успeла  наскребать. Денегъ у нея, какъ мы ожидали, не было ни
копeйки, а достать денегъ по нашимъ указанiямъ она еще не сумeла.
     Но картошка... Какое это было пиршество! И какъ весело было при мысли о
томъ, что наша оторванность отъ мiра кончилась, что панихидъ по насъ служить
уже не будутъ. Все-таки, по сравненiю съ могилой, и концлагерь -- радость.
     Но Кости не было.
     Къ слeдующему свиданiю опять пришла Катя...
     Богъ  ее знаетъ, какими путями и подъ какимъ  предлогомъ она удрала  со
службы,  наскребала хлeба, картошки и брюквы, стояла полубольная въ тюремной
очереди. Костя  не только не пришелъ: на  телефонный  звонокъ Костя отвeтилъ
Катe, что  онъ, конечно,  очень сожалeетъ,  но  что  онъ ничего  сдeлать  на
можетъ, такъ какъ сегодня же уeзжаетъ на дачу.
     Дача была выдумана плохо: на дворe стоялъ декабрь...
     Потомъ,  лежа на тюремной койкe и перебирая въ  памяти всe эти страшные
годы,  я думалъ  о томъ,  какъ  "тяжкiй  млатъ" {37} голода и террора однихъ
закалилъ,  другихъ   раздробилъ,  третьи   оказались   пришибленными  --  но
пришибленными прочно. Какъ это я  раньше не могъ понять,  что  Костя  -- изъ
пришибленныхъ.
     Сейчасъ, въ тюрьмe, видя,  какъ я придавленъ этимъ разочарованiемъ, Юра
сталъ утeшать меня -- такъ неуклюже, какъ это только можетъ сдeлать юноша 18
лeтъ отъ роду и 180 сантиметровъ ростомъ.
     -- Слушай, Ватикъ, неужели же тебe и раньше не было ясно, что  Костя не
придетъ и  ничего не сдeлаетъ?..  Вeдь это же просто -- Акакiй Акакiевичъ по
ученой части... Вeдь онъ  же,  Ватикъ, трусъ... У  него отъ одного  Катинаго
звонка душа въ пятки ушла... А чтобы придти на свиданiе -- что ты, въ самомъ
дeлe?  Онъ  дрожитъ  надъ  каждымъ  своимъ  рублемъ  и  надъ  каждымъ своимъ
шагомъ... Я, конечно, понимаю, Ватикъ,  -- смягчилъ  Юра  свою филиппику, --
ну, конечно, раньше онъ, можетъ быть, и былъ другимъ, но сейчасъ...
     Да, другимъ...  Многiе  были иными.  Да, сейчасъ,  конечно,  --  Акакiй
Акакiевичъ...  Роль  знаменитой  шубы  выполняетъ  дочь,  хлибкая  истеричка
двeнадцати лeтъ. Да, конечно, революцiонный ребенокъ; ни жировъ, ни елки, ни
витаминовъ,   ни  сказокъ...  Пайковый  хлeбъ   и   политграмота.  Оную   же
политграмоту, надрываясь отъ тошноты, читаетъ Костя по всякимъ рабфакамъ  --
кому  нужна  теперь   славянская  литература...   Тощiй  и  шаткiй  уютъ  на
Васильевскомъ Островe... Вeчная  дрожь: справа  -- уклонъ,  слeва -- загибъ,
снизу -- голодъ, а сверху --  просто ГПУ... Оппозицiонный шепотъ за закрытой
дверью. И вeчная дрожь...
     Да, можно понять -- какъ я этого раньше не понялъ... Можно  простить...
Но  руку --  трудно  подать. Хотя,  развe  онъ  одинъ  --  духовно  убiенный
революцiей? Если нeтъ статистики убитыхъ физически, то кто можетъ подсчитать
количество убитыхъ духовно, пришибленныхъ, забитыхъ?
     Ихъ много... Но, какъ ни много ихъ,  какъ  ни  чудовищно давленiе, есть
все-таки люди, которыхъ пришибить не удалось.



     Дверь   въ  нашу  камеру  распахнулась,   и  въ  нее   ввалилось  нeчто
перегруженное  всяческими мeшками, весьма небритое  и очень знакомое... Но я
не сразу повeрилъ глазамъ своимъ...
     Небритая личность  свалила на полъ свои мeшки и звeрски огрызнулась  на
дежурнаго:
     -- Куда же вы къ чортовой матери меня пихаете? Вeдь  здeсь ни стать, ни
сeсть...
     Но дверь уже захлопнулась.
     -- Вотъ сук-к-кины дeти, -- сказала личность по направленiю къ двери.
     Мои  сомнeнiя  разсeялись.  Невeроятно,  но  фактъ:  это   былъ  Iосифъ
Антоновичъ.
     И я говорю этакимъ для вящаго изумленiя равнодушнымъ тономъ: {38}
     -- Ничего, I. А., какъ-нибудь помeстимся.
     I. А. нацeлился было молотить каблукомъ въ дверь.  Но при моихъ словахъ
его приподнятая было нога мирно стала на полъ.
     -- Иванъ Лукьяновичъ!.. вотъ это значитъ -- чортъ меня раздери. Неужели
ты? И  Борисъ? А это, какъ я имeю основанiя полагать, -- Юра. (Юру I.  А. не
видалъ 15 лeтъ, немудрено было не узнать).
     -- Ну, пока тамъ что, давай поцeлуемся.
     Мы по доброму старому россiйскому обычаю колемъ  другъ друга  небритыми
щетинами...
     -- Какъ ты попалъ сюда? -- спрашиваю я.
     -- Вотъ тоже дурацкiй вопросъ,  -- огрызается  I. А. и на меня. -- Какъ
попалъ? Обыкновенно, какъ всe попадаютъ...  Во всякомъ случаe, попалъ изъ-за
тебя,  чортъ  тебя  дери... Ну, это  ты потомъ мнe разскажешь. Главное -- вы
живы. Остальное -- хрeнъ съ нимъ. Тутъ у меня полный мeшокъ всякой жратвы. И
папиросы есть...
     -- Знаешь, I. А., мы пока будемъ eсть, а ужъ  ты разсказывай.  Я  -- за
тобой.
     Мы присаживаемся за eду.  I.  А.  закуриваетъ папиросу  и,  мотаясь  по
камерe, разсказываетъ:
     -- Ты  знаешь,  я уже  мeсяцевъ восемь --  въ Мурманскe.  Въ  Питерe съ
начальствомъ разругался  вдрызгъ:  они,  сукины дeти, разворовали больничное
бeлье,  а я эту  хрeновину  долженъ былъ  въ бухгалтерiи  замазывать. Ну,  я
плюнулъ имъ  въ рожу  и ушелъ. Перебрался въ Мурманскъ.  Мeсто  замeчательно
паршивое, но отвeтственнымъ работникамъ  даютъ полярный  паекъ, такъ что, въ
общемъ,  жить  можно...  Да   еще   въ  заливe   морскiе  окуни  водятся  --
замeчательная  рыба!..  Я даже о конькахъ сталъ  подумывать (I.  А.  въ свое
время былъ первокласснымъ  фигуристомъ). Словомъ, живу, работы чортова уйма,
и вдругъ  --  ба-бахъ.  Сижу вечеромъ дома, ужинаю, пью  водку...  Являются:
разрeшите, говорятъ, обыскъ у васъ сдeлать?.. Ахъ, вы, сукины  дeти,  -- еще
въ вeжливость играютъ. Мы, дескать, не какiе-нибудь, мы, дескать, европейцы.
"Разрeшите"... Ну, мнe плевать  --  что у меня  можно  найти,  кромe пустыхъ
бутылокъ?  Вы мнe,  говорю,  водку  разрeшите  допить,  пока  вы  тамъ  подъ
кроватями ползать будете... Словомъ, обшарили все, водку я допилъ, поволокли
меня  въ  ГПУ,  а оттуда со спецконвоемъ  --  двухъ  идiотовъ  приставили --
повезли  въ  Питеръ. Ну, деньги  у меня были, всю дорогу  пьянствовали...  Я
этихъ идiотовъ  такъ накачалъ,  что когда прieхали на Николаевскiй  вокзалъ,
прямо дeваться некуда, такой духъ,  что даже прохожiе внюхиваются. Ну, ясно,
въ  ГПУ  съ  такимъ  духомъ идти  нельзя  было,  мы заскочили  на базарникъ,
пожевали чесноку, я позвонилъ домой сестрe...
     -- Отчего же вы не сбeжали? -- снаивничалъ Юра.
     -- А какого мнe, спрашивается, чорта бeжать? Куда бeжать? И что я такое
сдeлалъ, чтобы мнe  бeжать? Единственное, что  водку  пилъ...  Такъ за это у
насъ  сажать еще  не придумали. Наоборотъ: казнe доходъ и  о политикe меньше
думаютъ. Словомъ, {39} притащили на Шпалерку и  посадили въ одиночку. Сижу и
ничего  не понимаю. Потомъ вызываютъ  на  допросъ -- сидитъ какая-то толстая
сволочь...
     -- Добротинъ?
     --  А  чортъ  его  знаетъ,  можетъ,  и  Добротинъ...  Начинается,  какъ
обыкновенно: мы  все о  васъ знаемъ.  Очень,  говорю, прiятно,  что  знаете,
только, если знаете, такъ на какого же чорта вы меня посадили? Вы, говоритъ,
обвиняетесь въ  организацiи контръ-революцiоннаго сообщества. У  васъ бывали
такiе-то и такiе-то, вели такiе-то  и такiе-то разговоры;  знаемъ рeшительно
все  -- и кто  былъ, и что  говорили... Я  ужъ  совсeмъ ничего не понимаю...
Водку  пьютъ вездe и разговоры  такiе вездe разговариваютъ. Если бы за такiе
разговоры сажали,  въ Питерe давно  бы ни  одной  живой души  не осталось...
Потомъ  выясняется: и, кромe того,  вы  обвиняетесь въ пособничествe попыткe
побeга вашего товарища Солоневича.
     Тутъ я  понялъ, что вы  влипли.  Но  откуда  такая  информацiя о  моемъ
собственномъ домe. Эта толстая сволочь требуетъ, чтобы я подписалъ показанiя
и  насчетъ тебя, и насчетъ всякихъ другихъ  моихъ знакомыхъ. Я ему и говорю,
что ни черта подобнаго я не подпишу, что  никакой контръ-революцiи у меня въ
домe  не  было,  что  тебя  я  за  хвостъ  держать  не обязанъ.  Тутъ  этотъ
слeдователь начинаетъ крыть матомъ, грозить разстрeломъ и тыкать мнe въ лицо
револьверомъ. Ахъ, ты, думаю, сукинъ сынъ! Я восемнадцать  лeтъ въ совeтской
Россiи  живу,  а онъ  еще думаетъ  разстрeломъ, видите ли, меня испугать. Я,
знаешь,  съ нимъ очень  вeжливо говорилъ. Я  ему говорю, пусть  онъ  тыкаетъ
револьверомъ въ свою жену, а не въ меня, потому что я ему  вмeсто револьвера
и кулакомъ могу тыкнуть... Хорошо, что онъ убралъ револьверъ, а то набилъ бы
я ему морду...
     Ну, на этомъ нашъ разговоръ кончился. А  черезъ мeсяца два вызываютъ --
и пожалуйте: три года ссылки въ Сибирь. Ну, въ Сибирь, такъ въ Сибирь, чортъ
съ ними. Въ Сибири тоже водка есть. Но  скажи ты мнe, ради Бога, И. Л., вотъ
вeдь не дуракъ же ты -- какъ же тебя угораздило попасться этимъ идiотамъ?
     -- Почему же идiотамъ?
     I. А. былъ самаго скептическаго мнeнiя о талантахъ ГПУ.
     -- Съ такими деньгами  и возможностями, какiя имeетъ ГПУ, -- зачeмъ имъ
мозги? Берутъ тeмъ, что четверть  Ленинграда у нихъ въ шпикахъ  служить... И
если вы эту истину зазубрите у себя на носу, -- никакое ГПУ вамъ не страшно.
Сажаютъ такъ, для цифры, для запугиванiя. А толковому человeку ихъ  провести
-- ни шиша не стоитъ... Ну, такъ въ чемъ же, собственно, дeло?
     Я  разсказываю,  и  по  мeрe моего разсказа  въ лицe  I. А.  появляется
выраженiе чрезвычайнаго негодованiя.
     -- Бабенко! Этотъ сукинъ  сынъ, который три года пьянствовалъ за  моимъ
столомъ  и которому я бы ни  на копeйку не повeрилъ! Охъ, какая дура Е. Вeдь
сколько  разъ  ей говорилъ, что  она -- дура: не вeритъ...  Воображаетъ себя
Меттернихомъ въ юбкe.  Ей тоже три года  Сибири дали. Думаешь, поумнeетъ? Ни
черта подобнаго! Говорилъ я тебe, И. Л.,  не  связывайся ты въ  такомъ  {40}
дeлe съ  бабами. Ну,  чортъ  съ нимъ, со всeмъ этимъ. Главное,  что  живы, и
потомъ -- не падать духомъ. Вeдь вы же все равно сбeжите?
     -- Разумeется, сбeжимъ.
     -- И опять заграницу?
     -- Разумeется, заграницу. А то, куда же?
     --  Но  за  что  же  меня,  въ  концe  концовъ,  выперли?  Вeдь  не  за
"контръ-революцiонные" разговоры за бутылкой водки?
     -- Я думаю, за разговоръ со слeдователемъ.
     -- Можетъ быть...  Не могъ же я позволить, чтобы всякая сволочь мнe  въ
лицо револьверомъ тыкала.
     -- А  что, I.  А., -- спрашиваетъ Юра, -- вы въ самомъ дeлe дали бы ему
въ морду?
     I. А. ощетинивается на Юру:
     -- А что мнe, по вашему, оставалось бы дeлать?
     Несмотря на годы неистоваго  пьянства, I. А.  остался  жилистымъ,  какъ
старая  рабочая лошадь, и  въ морду могъ бы дать. Я увeренъ,  что далъ бы. А
пьянствуютъ на Руси поистинe неистово, особенно въ Питерe, гдe, кромe водки,
почти ничего  нельзя купить  и  гдe  населенiе  пьетъ  безъ  просыпу.  Такъ,
положимъ, дeлается во всемъ мiрe: чeмъ глубже  нищета  и безысходность, тeмъ
страшнeе пьянство.
     -- Чортъ  съ нимъ, --  еще разъ  резюмируетъ нашу бесeду I. А.,  --  въ
Сибирь, такъ въ  Сибирь.  Хуже не будетъ.  Думаю,  что  вездe приблизительно
одинаково паршиво...
     --  Во  всякомъ  случаe,  --   сказалъ  Борисъ,  --  хоть  пьянствовать
перестанете.
     -- Ну,  это ужъ извините. Что здeсь больше дeлать порядочному человeку?
Воровать?  Лизать Сталинскiя пятки?  Выслуживаться  передъ  всякой сволочью?
Нeтъ,  ужъ  я  лучше  просто  буду  честно пьянствовать. Лeтъ на  пять  меня
хватитъ, а тамъ --  крышка. Все равно, вы вeдь должны понимать, Б. Л., жизни
нeтъ... Будь мнe тридцать лeтъ, ну, туда-сюда. А мнe  -- пятьдесятъ. Что-жъ,
семьей  обзаводиться?  Плодить мясо  для  Сталинскихъ  экспериментовъ?  Вeдь
только прieдешь домой, сядешь  за бутылку, такъ по крайней  мeрe всего этого
кабака  не видишь  и  не вспоминаешь...  Бeжать  съ вами?  Что я  тамъ  буду
дeлать?.. Нeтъ, Б. Л., самый простой выходъ -- это просто пить.
     Въ числe остальныхъ видовъ внутренней эмиграцiи, есть и такой, пожалуй,
наиболeе популярный: уходъ  въ пьянство. Хлeба нeтъ, но водка есть вездe. Въ
нашей, напримeръ,  Салтыковкe,  гдe жителей тысячъ  10, хлeбъ  можно  купить
только  въ одной лавченкe, а водка продается въ шестнадцати, въ томъ числe и
въ  кiоскахъ  того  типа,  въ  которыхъ  при  "проклятомъ  царскомъ  режимe"
торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки стоитъ столько же,
сколько стоитъ два кило хлeба, да и въ очереди стоять не нужно. Пьютъ вездe.
Пьетъ молоднякъ, пьютъ дeвушки,  не пьетъ только  мужикъ,  у котораго денегъ
ужъ совсeмъ нeтъ.
     Конечно,  никакой статистики  алкоголизма  въ  совeтской {41} Россiи не
существуетъ. По моимъ наблюденiямъ больше всего пьютъ въ Петроградe и больше
всего пьетъ средняя интеллигенцiя  и  рабочiй молоднякъ. Уходятъ въ пьянство
отъ принудительной  общественности, отъ казеннаго энтузiазма, отъ  каторжной
работы, отъ  безперспективности, отъ всяческаго гнета, отъ великой тоски  по
человeческой жизни и отъ реальностей жизни совeтской.
     Не  всe.   Конечно,  не  всe.  Но  по  какому-то  таинственному  и  уже
традицiонному русскому  заскоку въ  пьяную  эмиграцiю уходитъ  очень  цeнная
часть людей...  Тe, кто  какъ Есенинъ,  не смогъ  "задравъ штаны, бeжать  за
комсомоломъ". Впрочемъ, комсомолъ указываетъ путь и здeсь.
     Черезъ нeсколько дней пришли забрать I. А. на этапъ.
     -- Никуда я не пойду, -- заявилъ I. А., -- у меня сегодня свиданiе.
     -- Какiя тутъ свиданiя, --  заоралъ  дежурный, -- сказано  -- на этапъ.
Собирайте вещи.
     -- Собирайте сами. А мнe вещи должны передать на свиданiи. Не могу я въ
такихъ ботинкахъ зимой въ Сибирь eхать.
     -- Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то васъ силой выведутъ.
     -- Идите вы къ чортовой матери, -- вразумительно сказалъ I. А.
     Дежурный исчезъ и черезъ  нeкоторое  время явился съ другимъ  какимъ-то
чиномъ повыше.
     --  Вы  что позволяете себe нарушать  тюремныя  правила? -- сталъ орать
чинъ.
     -- А вы не орите, -- сказалъ I. А. и жестомъ опытнаго фигуриста поднесъ
къ  лицу чина свою ногу въ старомъ продранномъ  полуботинкe. -- Ну?  Видите?
Куда я къ чорту безъ подошвъ въ Сибирь поeду?..
     --  Плевать  мнe на ваши  подошвы. Приказываю  вамъ немедленно собирать
вещи и идти.
     Небритая щетина на верхней губe I. А. грозно стала дыбомъ.
     -- Идите вы къ чортовой матери, -- сказалъ I. А., усаживаясь на  койку.
-- И позовите кого-нибудь поумнeе.
     Чинъ постоялъ въ нeкоторой нерeшительности и ушелъ, сказавъ угрожающе:
     -- Ну, сейчасъ мы вами займемся...
     --  Знаешь,  I. А., -- сказалъ я, --  какъ  бы  тебe въ самомъ дeлe  не
влетeло за твою ругань...
     -- Хрeнъ съ ними. Эта сволочь тащитъ  меня за здорово живешь куда-то къ
чортовой  матери, таскаетъ по тюрьмамъ,  а я еще  передъ ними расшаркиваться
буду?.. Пусть попробуютъ: не всeмъ, а кому-то морду ужъ набью.
     Черезъ полчаса пришелъ какой-то новый надзиратель.
     -- Гражданинъ П., на свиданье...
     I. А. уeхалъ въ Сибирь въ полномъ походномъ обмундированiи... {42}



     Каждую недeлю  ленинградскiя тюрьмы отправляютъ по два  этапныхъ поeзда
въ  концентрацiонные лагери. Но такъ  какъ  тюрьмы  переполнены свыше всякой
мeры, -- ждать очередного  этапа приходится довольно долго. Мы ждали  больше
мeсяца.
     Наконецъ, отправляютъ  и насъ. Въ полутемныхъ  корридорахъ тюрьмы снова
выстраиваются длинныя  шеренги  будущихъ  лагерниковъ,  идетъ  скрупулезный,
безконечный и, въ сущности, никому не нужный обыскъ. Раздeваютъ до нитки. Мы
долго мерзнемъ на  каменныхъ плитахъ  корридора. Потомъ  насъ усаживаютъ  на
грузовики. На ихъ бортахъ -- конвойные красноармейцы  съ наганами въ рукахъ.
Предупрежденiе:  при  малeйшей попыткe  къ  бeгству  -- пуля въ  спину  безъ
всякихъ разговоровъ...
     Раскрываются  тюремныя  ворота,  и  за   ними  --  цeлая  толпа,  почти
исключительно женская, человeкъ въ пятьсотъ.
     Толпа раздается передъ  грузовикомъ, и изъ нея сразу, взрывомъ, несутся
сотни  криковъ, привeтствiй,  прощанiй, именъ...  Все  это  превращается  въ
какой-то  сплошной нечленораздeльный вопль  человeческаго горя, въ  которомъ
тонутъ  отдeльныя  слова  и отдeльные  голоса. Все  это  -- русскiя женщины,
изможденныя и  истощенныя, пришедшiя и встрeчать, и провожать  своихъ мужей,
братьевъ, сыновей...
     Вотъ  гдe,  поистинe,  "долюшка  русская,  долюшка  женская"... Сколько
женскаго горя, безсонныхъ  ночей, невидимыхъ  мiру лишенiй  стоитъ за спиной
каждой  мужской  судьбы, попавшей  въ  зубцы ГПУ-ской  машины.  Вотъ  и  эти
женщины. Я знаю -- онe недeлями бeгали къ воротамъ тюрьмы, чтобы узнать день
отправки ихъ близкихъ. И сегодня онe стоятъ здeсь, на январьскомъ морозe, съ
самаго  разсвeта  --  на этапъ  идетъ  около  сорока  грузовиковъ,  погрузка
началась съ разсвeта  и кончится поздно  вечеромъ. И онe будутъ стоять здeсь
цeлый день только для  того, чтобы бросить мимолетный прощальный взглядъ  на
родное лицо... Да и лица-то этого, пожалуй, и не увидятъ: мы сидимъ, точнeе,
валяемся на днe кузова и заслонены спинами чекистовъ, сидящихъ на бортахъ...
     Сколько  десятковъ  и сотенъ  тысячъ сестеръ, женъ, матерей  вотъ  такъ
бьются о тюремныя ворота, стоятъ въ безконечныхъ очередяхъ съ  "передачами",
съэкономленными за счетъ  самаго  жестокаго недоeданiя! Потомъ, отрывая  отъ
себя  послeднiй кусокъ хлeба, онe будутъ слать эти  передачи  куда-нибудь за
Уралъ, въ карельскiе лeса, въ приполярную тундру. Сколько загублено женскихъ
жизней, вотъ этакъ, мимоходомъ, прихваченныхъ чекистской машиной...
     Грузовикъ -- еще на  медленномъ ходу. Толпа, отхлынувшая было отъ него,
опять смыкается почти  у самыхъ  колесъ. Грузовикъ  набираетъ ходъ.  Женщины
бeгутъ  рядомъ  съ   нимъ,  выкрикивая  разныя  имена...  Какая-то  дeвушка,
растрепанная  и заплаканная, долго бeжитъ рядомъ съ машиной,  шатаясь, точно
пьяная, и каждую секунду рискуя попасть подъ колеса... {43}
     -- Миша, Миша, родной мой, Миша!..
     Конвоиры орутъ, потрясая своими наганами:
     -- Сиди на мeстe!.. Сиди, стрeлять буду!..
     Сколько  грузовиковъ  уже  прошло  мимо  этой  дeвушки  и  сколько  еще
пройдетъ... Она нелeпо  пытается схватиться за  бортъ  грузовика, одинъ  изъ
конвоировъ  перебрасываетъ ногу  черезъ  бортъ и отталкиваетъ  дeвушку.  Она
падаетъ и исчезаетъ за бeгущей толпой...
     Какъ хорошо, что насъ никто  здeсь  не встрeчаетъ... И какъ хорошо, что
этого Миши съ нами нeтъ. Каково было бы ему  видeть  свою любимую, сбитую на
мостовую ударомъ чекистскаго сапога... И остаться безсильнымъ...
     Машины ревутъ.  Люди  шарахаются въ  стороны.  Все движенiе  на улицахъ
останавливается  передъ  этой почти  похоронной  процессiей грузовиковъ.  Мы
проносимся    по   улицамъ    "красной   столицы"   какимъ-то    многоликимъ
олицетворенiемъ memento mori,  какимъ-то жуткимъ  напоминанiемъ каждому, кто
еще ходитъ по тротуарамъ: сегодня -- я, а завтра -- ты.
     Мы   въeзжаемъ  на  задворки   Николаевскаго  вокзала.  Эти   задворки,
повидимому, спецiально приспособлены для чекистскихъ погрузочныхъ  операцiй.
Большая площадь обнесена колючей проволокой. На углахъ -- бревенчатыя  вышки
съ  пулеметами.  У  платформы  --  безконечный товарный  составъ:  это  нашъ
эшелонъ, въ которомъ  намъ  придется eхать Богъ  знаетъ  куда и  Богъ знаетъ
сколько времени.
     Эти погрузочныя  операцiй  какъ  будто  должны  бы стать  привычными  и
налаженными. Но вмeсто  налаженности -- крикъ, ругань, сутолока,  безтолочь.
Насъ долго перегоняютъ отъ вагона къ вагону. Все уже заполнено до отказа  --
даже по нормамъ чекистскихъ этаповъ; конвоиры  орутъ,  урки ругаются, мужики
стонутъ... Такъ тыкаясь  отъ вагона  къ  вагону,  мы, наконецъ, попадаемъ въ
какую-то  совсeмъ пустую теплушку и врываемся въ нее оголтeлой и озлобленной
толпой.
     Теплушка оффицiально расчитана  на 40 человeкъ, но въ нее напихиваютъ и
60, и  70. Въ нашу, какъ потомъ выяснилось,  было напихано 58; мы не знаемъ,
куда насъ везутъ и  сколько времени придется eхать.  Если за  Уралъ -- нужно
расчитывать  на мeсяцъ, а то и  на два.  Понятно, что  при  такихъ условiяхъ
мeста  на  нарахъ -- а ихъ на всeхъ, конечно, не хватитъ -- сразу становятся
объектомъ жестокой борьбы...
     Дверь вагона съ трескомъ захлопывается,  и мы остаемся въ полутьмe.  Съ
правой, по ходу поeзда, стороны  оба люка забиты наглухо. Оба  лeвыхъ  -- за
толстыми желeзными рeшетками... Кажется,  что  вся эта полутьма  отъ пола до
потолка биткомъ  набита людьми, мeшками, сумками,  тряпьемъ, дикой руганью и
дракой.   Люди   атакуютъ   нары,   отталкивая   ногами   менeе   удачливыхъ
претендентовъ, въ  воздухe  мелькаютъ тeла,  слышится  матъ, звонъ жестяныхъ
чайниковъ, грохотъ падающихъ вещей.
     Всe  атакуютъ верхнiя нары,  гдe теплeе,  свeтлeе и чище. Намъ  какъ-то
удается  протиснуться сквозь живой водопадъ тeлъ {44} на среднiя нары.  Тамъ
-- хуже, чeмъ наверху,  но все же безмeрно  лучше,  чeмъ  остаться  на  полу
посерединe вагона...
     Черезъ часъ это столпотворенiе какъ-то  утихаетъ. Сквозь многочисленныя
дыры въ стeнахъ и въ потолкe видно, какъ пробивается въ теплушку свeтъ, какъ
январьскiй вeтеръ наметаетъ на полу узенькiя полоски снeга. Становится зябко
при  одной  мысли о  томъ,  какъ  въ  эти  дыры будетъ  дуть  вeтеръ на ходу
поeзда... Посерединe  теплушки  стоитъ  чугунная печурка,  изъeденная  всeми
язвами гражданской войны, военнаго  коммунизма, мeшочничества и  Богъ знаетъ
чего еще.
     Мы стоимъ на путяхъ  Николаевскаго вокзала почти цeлыя сутки. Ни дровъ,
ни  воды,  ни  eды намъ  не  даютъ.  Отъ  голода,  холода и усталости вагонъ
постепенно затихаетъ...
     Ночь... Лязгъ буферовъ!.. Поeхали...
     Мы лежимъ  на  нарахъ, плотно  прижавшись  другъ къ  другу. Повернуться
нельзя,  ибо люди на нарахъ уложены такъ же плотно, какъ дощечки на паркетe.
Заснуть тоже нельзя.  Я чувствую, какъ холодъ постепенно пробирается куда-то
внутрь  организма, какъ  коченeютъ  ноги  и  застываетъ мозгъ.  Юра  дрожитъ
мелкой, частой дрожью, старается удержать ее и опять начинаетъ дрожать...
     -- Юрчикъ, замерзаешь?
     -- Нeтъ, Ватикъ, ничего...
     Такъ проходитъ ночь.
     Къ полудню на какой-то станцiи  намъ  дали дровъ -- немного  и  сырыхъ.
Теплушка наполнилась eдкимъ дымомъ, тепла прибавилось мало, но стало какъ-то
веселeе. Я начинаю разглядывать своихъ сотоварищей по этапу...
     Большинство  -- это  крестьяне. Они  одeты  во  что попало --  какъ ихъ
захватилъ   арестъ.   Съ   мужикомъ   вообще  стeсняются  очень  мало.   Его
арестовываютъ на  полевыхъ работахъ, сейчасъ  же  переводятъ въ какую-нибудь
уeздную тюрьму -- страшную уeздную тюрьму, по сравненiю съ которой  Шпалерка
-- это дворецъ...  Тамъ, въ этихъ уeздныхъ тюрьмахъ, въ одиночныхъ  камерахъ
сидятъ по  10-15  человeкъ, тамъ дeйствительно негдe  ни стать, ни сeсть,  и
люди  сидятъ и  спятъ по очереди.  Тамъ въ  день  даютъ 200 граммъ  хлeба, и
мужики, не  имeющiе возможности  получать передачи (деревня -- далеко,  да и
тамъ нечего eсть), если  и выходятъ оттуда  живыми,  то выходятъ совсeмъ уже
привидeнiями.
     Наши этапные  мужички тоже  больше похожи  на  привидeнiя. Въ  звeриной
борьбe  за мeста на нарахъ у нихъ не хватило силъ, и они заползли  на  полъ,
подъ нижнiя нары, расположились у дверныхъ щелей... Зеленые, оборванные, они
робко,  взглядами загнанныхъ  лошадей, посматриваютъ на болeе  сильныхъ  или
болeе оборотистыхъ горожанъ...
     ..."Въ столицахъ -- шумъ, гремятъ  витiи"... Столичный шумъ и столичные
разстрeлы даютъ мiровой резонансъ. О травлe интеллигенцiи пишетъ вся мiровая
печать... Но  какая,  въ сущности,  это ерунда, какая мелочь  -- эта  травля
интеллигенцiи...  Не помeщики,  не фабриканты, не профессора  оплачиваютъ въ
основномъ эти страшныя "издержки революцiи"  -- ихъ оплачиваетъ мужикъ. {45}
Это онъ, мужикъ, дохнетъ миллiонами и десятками миллiоновъ отъ голода, тифа,
концлагерей,   коллективизацiи   и  закона  о  "священной   соцiалистической
собственности", отъ  всякихъ великихъ и малыхъ строекъ Совeтскаго Союза, отъ
всeхъ этихъ сталинскихъ  хеопсовыхъ пирамидъ, построенныхъ на  его мужицкихъ
костяхъ...  Да, конечно,  интеллигенцiи  очень туго. Да, конечно, очень туго
было  и въ  тюрьмe,  и  въ  лагерe, напримeръ,  мнe... Значительно  хуже  --
большинству интеллигенцiи. Но въ какое  сравненiе могутъ идти наши страданiя
и наши лишенiя со страданiями и лишенiями русскаго крестьянства, и не только
русскаго,  а и  грузинскаго, татарскаго, киргизскаго и всякаго другого. Вeдь
вотъ -- какъ ни отвратительно мнe, какъ ни голодно,  ни холодно,  какимъ  бы
опасностямъ я ни подвергался и буду подвергаться еще -- со мною считались въ
тюрьмe  и  будутъ   считаться  въ  лагерe.   Я  имeю   тысячи   возможностей
выкручиваться  --  возможностей,  совершенно  недоступныхъ  крестьянину.  Съ
крестьяниномъ не  считаются  вовсе, и никакихъ возможностей  выкручиваться у
него  нeтъ. Меня -- плохо ли, хорошо ли, --  но все же судятъ. Крестьянина и
разстрeливаютъ, и ссылаютъ  или вовсе  безъ суда,  или  по  такому  суду,  о
которомъ и говорить трудно: я  видалъ такiе "суды" -- тройка безграмотныхъ и
пьяныхъ комсомольцевъ  засуживаетъ семью, въ  теченiе  двухъ-трехъ часовъ ее
разоряетъ въ  конецъ и ликвидируетъ подъ корень... Я, наконецъ, сижу не зря.
Да, я врагъ совeтской власти, я  всегда былъ ея  врагомъ, и никакихъ иллюзiй
на этотъ  счетъ ГПУ не  питало.  Но  я  былъ  нуженъ,  въ  нeкоторомъ  родe,
"незамeнимъ",  и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцiю кормятъ
и съ  интеллигенцiей разговариваютъ. И если интеллигенцiя садится въ лагерь,
то только въ исключительныхъ случаяхъ въ "массовыхъ кампанiй" она садится за
здорово живешь...
     Я  знаю,   что   эта   точка  зрeнiя   идетъ  совсeмъ  въ  разрeзъ   съ
установившимися  мнeнiями  о  судьбахъ  интеллигенцiи  въ  СССР.  Объ  этихъ
судьбахъ я когда-нибудь буду говорить подробнeе. Но все то, что я видeлъ  въ
СССР -- а видeлъ я много вещей -- создало у меня твердое убeжденiе:  лишь въ
рeдкихъ случаяхъ интеллигенцiю сажаютъ за зря, конечно,  съ совeтской  точки
зрeнiя.  Она все-таки нужна. Ее  все-таки судятъ. Мужика -- много, имъ  хоть
прудъ пруди, и онъ совершенно реально находится  въ  положенiи во много разъ
худшемъ, чeмъ онъ былъ въ самыя худшiя, въ самыя мрачныя времена крeпостного
права. Онъ  абсолютно  безправенъ,  такъ  же  безправенъ,  какъ  любой  рабъ
какого-нибудь африканскаго  царька, такъ же онъ нищъ, какъ этотъ рабъ, ибо у
него нeтъ рeшительно ничего,  чего  любой  деревенскiй помпадуръ  не могъ бы
отобрать въ  любую секунду, у  него нeтъ рeшительно  никакихъ  перспективъ и
рeшительно  никакой  возможности  выкарабкаться  изъ  этого  рабства  и этой
нищеты...
     Положенiе интеллигенцiи? Ерунда -- положенiе интеллигенцiи по сравненiю
съ  этимъ  океаномъ  буквально  неизмeримыхъ  страданiй  многомиллiоннаго  и
дeйствительно  многострадальнаго  русскаго  мужика. И  передъ  лицомъ  этого
океана  какъ-то  неловко, какъ-то {46} языкъ  не  поворачивается говорить  о
себe, о своихъ  лишенiяхъ: все это --  булавочные  уколы.  А мужика бьютъ по
черепу дубьемъ.
     И  вотъ,  сидитъ "сeятель  и хранитель"  великой  русской земли  у щели
вагонной двери.  Январьская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробикъ снeга
на его обутую въ рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны въ рукава какой-то
лоскутной  шинелишки  временъ мiровой  войны. Мертвецки посинeвшее лицо тупо
уставилось на прыгающiй огонь печурки. Онъ весь скомкался, съежился, какъ бы
стараясь стать меньше,  незамeтнeе, вовсе исчезнуть такъ, чтобы его никто не
увидeлъ, не ограбилъ, не убилъ...
     И вотъ, eдетъ онъ  на  какую-то очередную "великую" сталинскую стройку.
Ничего строить онъ не можетъ, ибо силъ у него нeтъ... Въ 1930-31 году такого
этапнаго  мужика на Бeломорско-Балтiйскомъ каналe прямо ставили на работы, и
онъ  погибалъ десятками тысячъ, такъ  что на  "строительномъ  фронтe" вмeсто
"пополненiй"  оказывались  сплошныя  дыры. Санчасть  (санитарная  часть) ББК
догадалась:  прибывающихъ  съ  этапами крестьянъ  раньше, чeмъ  посылать  на
обычныя  работы, ставили на болeе или  менeе "усиленное"  питанiе -- и тогда
люди гибли отъ того, что отощавшiе желудки не въ состоянiи были переваривать
нормальной  пищи. Сейчасъ  ихъ  оставляютъ  на двe  недeли  въ  "карантинe",
постепенно  втягиваютъ  и  въ  работу, и въ  то  голодное  лагерное питанiе,
которое  мужику  и на волe  не было доступно и которое  является лукулловымъ
пиршествомъ  съ  точки зрeнiя  провинцiальнаго  тюремнаго  пайка.  Лагерь --
все-таки хозяйственная организацiя, и въ своемъ рабочемъ  скотe онъ все-таки
заинтересованъ...  Но  въ  чемъ заинтересованъ  рeдко грамотный  и  еще рeже
трезвый  деревенскiй комсомолецъ, которому на потопъ  и разграбленiе  отдано
все крестьянство и который и самъ-то окончательно очумeлъ отъ всeхъ вихлянiй
"генеральной   линiи",  отъ  дикаго,  кабацкаго  административнаго  восторга
безчисленныхъ провинцiальныхъ властей?



     Насъ, интеллигенцiи,  на весь вагонъ  всего  пять человeкъ:  насъ трое,
нашъ  горе-романистъ Степушка, попавшiй  въ  одинъ съ  нами грузовикъ, и еще
какой-то  ленинградскiй  техникъ. Мы всe  приспособились  вмeстe на  средней
нарe. Надъ нами  --  группа питерскихъ  рабочихъ; ихъ  мнe не видно.  Другую
половину вагона занимаетъ еще десятка два рабочихъ; они сытeе и лучше одeты,
чeмъ крестьяне, или  говоря, точнeе, менeе голодны и менeе оборваны. Всe они
спятъ.
     Плотно  сбитой стаей  сидятъ у  печурки  уголовники. Они  не  то  чтобы
оборваны  -- они  просто полураздeты, но  ихъ  выручаетъ невeроятная, волчья
выносливость  бывшихъ безпризорниковъ. Всe они  --  результатъ  жесточайшаго
естественнаго отбора. Всe, кто не могъ  выдержать  поeздокъ  подъ  вагонными
осями, ночевокъ  въ  кучахъ каменнаго  угля,  пропитанiя  изъ мусорныхъ  ямъ
(совeтскихъ мусорныхъ  ямъ!)  --  всe  они  погибли.  Остались только  самые
крeпкiе, по волчьи выносливые, по волчьи {47} ненавидящiе весь мiръ -- мiръ,
выгнавшiй ихъ дeтьми на большiя дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...
     Тепло отъ печки добирается, наконецъ, и до  меня, и  я начинаю дремать.
Просыпаюсь отъ дикаго крика и вижу:
     Прислонившись  спиной къ стeнкe вагона  блeдный,  стоитъ нашъ техникъ и
тянетъ  къ  себe какой-то мeшокъ. За другой конецъ мeшка  уцeпился одинъ изъ
урокъ -- плюгавый парнишка, съ  глазами попавшаго въ  капканъ хорька. Борисъ
тоже  держится за мeшокъ. Схема ясна: урка  сперъ мeшокъ, техникъ отнимаетъ,
урка не  отдаетъ,  въ  расчетe на помощь "своихъ".  Борисъ  пытается  что-то
урегулировать. Онъ что-то говоритъ, но  въ общемъ гвалтe  и ругани ни одного
слова  нельзя разобрать. Мелькаютъ  кулаки, полeнья и даже ножи.  Мы съ Юрой
пулей выкидываемся на помощь Борису.
     Мы втроемъ представляемъ  собою "боевую  силу",  съ  которою приходится
считаться и уркамъ -- даже и всей ихъ стаe, взятой  вмeстe. Однако, плюгавый
парнишка цeпко и съ какимъ-то отчаянiемъ въ глазахъ держится за мeшокъ, пока
откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ:
     -- Пусти мeшокъ...
     Парнишка отпускаетъ мeшокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же
съ видомъ исполненнаго долга...
     Спокойный голосъ продолжаетъ:
     -- Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете.
     Оглядываюсь. Высокiй, изсиня блeдный, испитой и, видимо, много и сильно
на  своемъ  вeку битый урка  --  очевидно,  "паханъ"  --  коноводъ  и  вождь
уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису:
     -- А вы чего лeзете? Не вашъ мeшокъ -- не ваше  дeло. А то  такъ и ножъ
ночью можемъ всунуть...  У  насъ, братъ,  ни  на какихъ  обыскахъ  ножей  не
отберутъ...
     Въ  самомъ дeлe  -- какой-то  ножъ  фигурировалъ  надъ  свалкой. Какимъ
путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь всe тюрьмы и
сквозь всe обыски  --  Аллахъ  ихъ знаетъ,  но фабрикуютъ и проносятъ.  И  я
понимаю  -- вотъ въ  такой людской толчеe,  откуда-то изъ-за спинъ и мeшковъ
ткнуть ножомъ въ бокъ -- и пойди доискивайся...
     Рабочiе  сверху  сохраняютъ  полный   нейтралитетъ:  они-то  по  своему
городскому  опыту  знаютъ, что  значитъ  становиться урочьей  стаe  поперекъ
дороги.  Крестьяне что-то  робко и приглушенно  ворчатъ по своимъ  угламъ...
Остаемся мы четверо (Степушка -- не въ счетъ)  -- противъ 15 урокъ, готовыхъ
на все и  ничeмъ  не  рискующихъ.  Въ этомъ каторжномъ  вагонe  мы,  какъ на
необитаемомъ островe.  Законъ остался гдe-то за дверями теплушки, законъ  въ
лицe какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго  лишь въ томъ, чтобы
мы  не  сбeжали  и не передохли  въ количествахъ,  превышающихъ  нeкiй,  мнe
неизвeстный, "нормальный" процентъ.  А  что  тутъ кто-то кого-то зарeжетъ --
кому какое дeло.
     Борисъ поворачивается къ пахану: {48}
     -- Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и  его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ
ткнутъ ножомъ, -- отвeчать будете вы...
     Урка дeлаетъ наглое  лицо  человeка,  передъ которымъ  ляпнули вопiющiй
вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ.
     -- Ого-го... Отвeчать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово...
Отвeчать... Мы тебe, братъ, кишки и безъ отвeту выпустимъ...
     Стая  урокъ подхватываетъ  хохотъ  своего  пахана.  И  я  понимаю,  что
разговоръ   объ   отвeтственности,   о  законной  отвeтственности  на  этомъ
каторжномъ  робинзоновскомъ  островe -- пустой разговоръ. Урки понимаютъ это
еще  лучше,  чeмъ я.  Паханъ  продолжаетъ  ржать  и тычетъ  Борису  въ  носъ
сложенные въ традицiонную  эмблему три  своихъ грязныхъ  посинeвшихъ пальца.
Рука  пахана сразу  попадаетъ  въ  Бобины тиски. Ржанье  переходитъ  въ вой.
Паханъ пытается вырвать  руку,  но это -- дeло совсeмъ  безнадежное. Кое-кто
изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ
Юрой -- и всe остаются на своихъ мeстахъ.
     -- Пусти, -- тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ
его руку. Паханъ корчится  отъ боли, держится за  руку и смотритъ  на Бориса
глазами, преисполненными боли, злобы и... почтенiя...
     Да, конечно, мы не  въ девятнадцатомъ вeкe. Faustrecht. Ну,  что-жъ! На
нашей полдюжинe кулаковъ --  кулаковъ основательныхъ --  тоже можно какое-то
право основать.
     -- Видите  ли, товарищъ... какъ  ваша  фамилiя,  --  возможно спокойнeе
начинаю я...
     -- Иди ты къ чорту съ фамилiей, -- отвeчаетъ паханъ.
     -- Михайловъ... -- раздается откуда-то со стороны...
     --  Такъ  видите  ли,  товарищъ  Михайловъ,  --  говорю  я  чрезвычайно
академическимъ  тономъ, -- когда мой братъ  говорилъ объ отвeтственности, то
это,  понятно, вовсе не  въ томъ смыслe,  что  кто-то  тамъ  куда-то пойдетъ
жаловаться...  Ничего  подобнаго...  Но  если  кого-нибудь  изъ насъ  троихъ
подколютъ,  то оставшiеся просто...  переломаютъ вамъ  кости.  И переломаютъ
всерьезъ... И  именно -- вамъ...  Такъ  что  и для васъ, и  для насъ  будетъ
спокойнeе такими дeлами не заниматься...
     Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному  ощущенiю Бобиной  длани, понялъ,
что  кости  будутъ  переломаны  совсeмъ всерьезъ  (они,  конечно, и  были бы
переломаны).
     Если бы не семейная  спаянность  нашей  "стаи" и  не  наши  кулаки,  то
спаянная  своей солидарностью стая урокъ раздeла  бы и ограбила  бы насъ  до
нитки. Такъ дeлается всегда -- въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и  въ
лагеряхъ, гдe  всякой случайной и разрозненной публикe, попавшей  въ  пещеры
ГПУ, противостоитъ  спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть
своя организацiя, и эта организацiя давитъ и грабить.
     Впрочемъ, такая же организацiя существуетъ и на волe. Только она давитъ
и грабить всю страну... {49}



     Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мнe.
     -- Ну,  и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ
еще еле шевелится...  Оставьте мнe, товарищъ  Солоневичъ, бычка (окурокъ) --
страсть курить хочется.
     Я  принимаю оливковую  вeтвь  мира и достаю  свой кисетъ.  Урка крутить
собачью ножку и сладострастно затягивается...
     -- Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье...
     -- Такъ что же вы его не бросите?
     -- А какъ его бросить? Мы всe -- безпризорная шатiя. Отъ мамкиной цицки
-- да прямо  въ безпризорники. Я, прямо говоря,  съ самаго малолeтства воръ,
такъ воромъ и помру. А  этого супчика, техника-то, мы все равно обработаемъ.
Не здeсь, такъ  въ  лагерe... Сволочь. У  него одного  хлeба съ пудъ будетъ.
Просили по хорошему -- дай хоть кусокъ. Такъ онъ какъ собака лается...
     --  Вотъ еще, васъ, сволочей, кормить,  --  раздается  съ рабочей полки
чей-то внушительный басъ.
     Урка подымаетъ голову.
     -- Да вотъ, хоть и неохотой, да кормите же. Что ты думаешь, я хуже тебя
eмъ?
     -- Я ни у кого не прошу.
     -- И я не прошу. Я самъ беру.
     -- Ну вотъ и сидишь здeсь.
     -- А ты гдe сидишь? У себя на квартирe?
     Рабочiй замолкаетъ. Другой голосъ съ той же полки подхватываетъ тему:
     -- Воруютъ съ  трудящаго человeка послeднее, а потомъ  еще и корми ихъ.
Мало васъ, сволочей, сажаютъ.
     --  Насъ,  дeйствительно, мало сажаютъ, -- спокойно  парируетъ урка, --
вотъ васъ -- много сажаютъ. Ты, небось, лeтъ  на десять eдешь, а я -- на три
года. Ты  на совeтскую власть на волe спину  гнулъ за  два  фунта хлeба и въ
лагерe за тe же два фунта гнуть будешь. И подохнешь тамъ къ чертовой матери.
     -- Ну, это еще кто скорeе подохнетъ...
     -- Ты  подохнешь, --  увeренно сказалъ урка. -- Я -- какъ весна -- такъ
ищи вeтра въ полe. А тебe куда податься? Подохнешь.
     На рабочей нарe замолчали, подавленные аргументацiй урки.
     -- Такимъ, прямо головы проламывать, -- изрекъ нашъ техникъ.
     У урки отъ злости и презрeнiя перекосилось лицо.
     -- Эхъ, ты, въ ротъ плеванный. Это ты-то, чортъ  моржевый,  проламывать
будешь? Ты, братъ,  смотри, ты, сукинъ сынъ, на носъ себe накрути. Это здeсь
мы просимъ, а ты куражишься, а въ лагерe ты у меня  будешь на брюхe ползать,
сукинъ ты сынъ.  Тамъ  тебe въ два счета кишки вывернутъ. Ты тамъ, братъ, за
чужимъ кулакомъ не спрячешься. Вотъ  этотъ -- урка кивнулъ въ мою сторону --
этотъ можетъ проломать... А ты, эхъ ты, дерьмо вшивое... {50}
     -- Нeтъ, такихъ... да...  такихъ  совeтская власть  прямо разстрeливать
должна. Прямо разстрeливать. Вездe воруютъ, вездe грабятъ...
     Это,   оказывается,   вынырнулъ   изъ  подъ  наръ  нашъ  Степушка.  Его
основательно  ограбили  урки  въ  пересылкe,  и  онъ  предвидeлъ  еще  массу
огорченiй въ томъ же стилe. У него дрожали руки, и онъ брызгалъ слюной.
     --  Нeтъ, я не  понимаю.  Какъ  же это  такъ? Везутъ  въ одномъ вагонe.
Полная безнаказанность. Что хотятъ, то и дeлаютъ.
     Урка смотритъ на него съ пренебрежительнымъ удивленiемъ.
     --  А вы, тихiй господинчикъ, лежали бы на своемъ мeстечкe  и писали бы
свои покаянiя. Не  трогаютъ  васъ  -- такъ  и лежите.  А вотъ часишки вы  въ
пересылкe обратно получили, такъ вы будьте спокойны -- мы ихъ возьмемъ.
     Степушка судорожно схватился за карманъ съ часами. Урки захохотали.
     -- Это изъ  нашей ко, -- сказалъ  я. -- Такъ что насчетъ часиковъ -- вы
ужъ не троньте.
     --  Все равно.  Не  мы  -- такъ другiе.  Не здeсь  --  такъ  въ лагерe.
Господинчикъ-то вашъ  больно ужъ хрeновый. Покаянiя все писалъ. Знаю -- наши
съ нимъ сидeли.
     -- Не ваше дeло, что я писалъ. Я на васъ заявленiе подамъ.
     Степушка нервничалъ и  трусилъ,  и глупилъ. Я ему  подмигивалъ, но  онъ
ничего не замeчалъ...
     --  Вы,  господинчикъ хрeновый,  слушайте, что я вамъ скажу... Я у васъ
пока ничего не укралъ, а украду -- поможетъ  вамъ  заявленiе, какъ  мертвому
кадило...
     -- Ничего, въ лагерe васъ прикрутятъ, -- сказалъ техникъ.
     --  Съ  дураками,  видно,  твоя мамаша  спала,  что  ты  такимъ  умнымъ
уродился... Въ лагерe... эхъ  ты, моржевая голова! А что ты о лагерe знаешь?
Бывалъ  ты въ  лагерe?  Я вотъ  уже  пятый  разъ  eду  -- а ты мнe о  лагерe
разсказываешь...
     -- А что въ лагерe? -- спросилъ я.
     --  Что  въ  лагерe?  Первое  дeло  --  вотъ,  скажемъ,  вы  или  этотъ
господинчикъ,  вы, ясное  дeло,  контръ-революцiонеры.  Вотъ та  дубина, что
наверху, -- урка кивнулъ въ сторону рабочей нары, -- тотъ или вредитель, или
контръ-революцiонеръ...  Ну, мужикъ -- онъ  всегда  кулакъ.  Это  такъ  надо
понимать, что  всe вы классовые враги, ну  и обращенiе съ вами подходящее. А
мы, урки, -- соцiально  близкiй элементъ. Вотъ какъ. Потому, мы, елки-палки,
противъ собственности...
     -- И противъ соцiалистической? -- спросилъ я.
     -- Э, нeтъ. Казенной не трогаемъ. На грошъ возьмешь -- на рубль отвeту.
Да еще въ милицiи  бьютъ. Зачeмъ? Вотъ тутъ наши одно время на торгсинъ было
насeли...  Нестоющее  дeло...  А  такъ  просто,  фраера,  вотъ  вродe  этого
господинчика  -- во  первыхъ, разъ плюнуть,  а второе  -- куда  онъ пойдетъ?
Заявленiя  писать будетъ? Такъ ужъ  будьте  покойнички -- ужъ  съ милицiей я
лучше сговорюсь,  чeмъ этотъ вашъ  шибздикъ... А въ лагерe -- и подавно. Ужъ
тамъ скажутъ тебe: сними пинжакъ -- такъ и снимай безъ разговоровъ, а то еще
ножа получишь... {51}
     Урка  явно хвастался, но урка вралъ не совсeмъ... Степушка,  изсякнувъ,
растерянно посмотрeлъ на меня.  Да, Степушкe придется плохо: ни выдержки, ни
изворотливости, ни кулаковъ... Пропадетъ.



     Въ  книгe  совeтскаго  бытiя,  трудно читаемой вообще,  есть  страницы,
недоступныя даже  очень  близко стоящему и очень внимательному  наблюдателю.
Поэтому всякiя  попытки  "познанiя Россiи" всегда  имeютъ этакую... прелесть
неожиданности.  Правда,  "прелесть"  эта нeсколько  вывернута  наизнанку, но
неожиданности  обычно ошарашиваютъ  своей  парадоксальностью.  Ну,  развe не
парадоксъ, что  украинскому мужику въ лагерe живется  лучше, чeмъ на волe, и
что онъ изъ  лагеря на  волю шлетъ хлeбные сухари? И  какъ это совмeстить съ
тeмъ  фактомъ,  что  этотъ мужикъ въ лагерe  вымираетъ  десятками  и сотнями
тысячъ (въ масштабe ББК)? А вотъ  въ россiйской сумятицe это совмeщается: на
Украинe  крестьяне вымираютъ  въ  большей пропорцiи, чeмъ  въ  лагерe,  и  я
реально видалъ  крестьянъ,  собирающихъ всякiе  объeдки для  посылки  ихъ на
Украину. Значитъ ли это, что эти крестьяне въ лагерe не  голодали? Нeтъ,  не
значитъ.  Но  за  счетъ еще  большаго  голоданiя  они спасали свои семьи отъ
голодной смерти... Этотъ  парадоксъ  цeпляется  еще за одинъ: за необычайное
укрeпленiе семьи -- такое, какое не снилось даже и покойному В. В. Розанову.
А отъ  укрeпленiя семьи  возникаетъ еще одна неожиданность -- принудительное
безбрачiе   комсомолокъ:   никто   замужъ  не  беретъ  --  ни  партiйцы,  ни
безпартiйцы...  такъ  и  торчи  всю  свою жизнь  какой-нибудь  мeсткомовской
дeвой...
     Много есть  такихъ  неожиданностей.  Я  однажды  видалъ даже образцовый
колхозъ  -- его предсeдателемъ былъ старый трактирщикъ...  Но  есть  вещи, о
которыхъ вообще  ничего  нельзя узнать.  Что мы, напримeръ, знаемъ о  такихъ
явленiяхъ  соцiальной   гигiены  въ  Совeтской   Россiи,  какъ  проституцiя,
алкоголизмъ,  самоубiйства. Что  зналъ  я  до лагеря  о "ликвидацiи  дeтской
безпризорности", я -- человeкъ, исколесившiй всю Россiю?...
     Я видалъ, что Москва, Петроградъ, крупнeйшiя магистрали "подчищены" отъ
безпризорниковъ,  но  я  зналъ и  то, что  эпоха  коллективизацiи  и  голодъ
послeднихъ лeтъ дали новый рeзкiй толчекъ безпризорности... Но только здeсь,
въ лагерe, я  узналъ  куда  дeвается  и какъ  "ликвидируется" безпризорность
всeхъ призывовъ -- и эпохи военнаго коммунизма, тифовъ, и гражданской войны,
и эпохи ликвидацiи кулачества,  какъ  класса, и эпохи  коллективизацiи, и...
просто  голода, стоящаго внe  "эпохъ" и  образующаго общiй  болeе  пли менeе
постоянный фонъ россiйской жизни...
     Такъ, почти ничего я  не зналъ  о  великомъ племени урокъ,  населяющемъ
широкiя подполья соцiалистической  страны. Раза два меня обворовывали, но не
очень  сильно. Обворовывали моихъ {52} знакомыхъ  --  иногда очень сильно, а
два  раза  даже  съ  убiйствомъ. Потомъ,  еще  Утесовъ  пeлъ  свои "блатныя"
пeсенки:

        Съ вапнярскаго Кичмана
        Сорвались два уркана,
        Сорвались два уркана на Одестъ...

     Вотъ, примeрно, и  все... Такъ, иногда говорилось, что миллiонная армiя
безпризорниковъ  подросла  и  орудуетъ гдe-то  по  тыламъ  соцiалистическаго
строительства.  Но  такъ  какъ,  во-первыхъ,   объ  убiйствахъ  и  грабежахъ
совeтская пресса не  пишетъ ничего, то данное  "соцiальное явленiе" для васъ
существуетъ лишь постольку,  поскольку  вы съ нимъ сталкиваетесь лично.  Внe
вашего личнаго  горизонта  вы  не  видите  ни  кражъ,  ни  самоубiйствъ,  ни
убiйствъ, ни алкоголизма, ни даже концлагерей, поскольку туда не сeли вы или
ваши родные... И, наконецъ, такъ много и такъ долго грабили и убивали, что и
кошелекъ, и жизнь давно перестали волновать...
     И  вотъ,  передо  мною, покуривая  мою  махорку  и густо  сплевывая  на
раскаленную печку, сидитъ представитель вновь открываемаго мною мiра -- мiра
профессiональныхъ бандитовъ, выросшаго  и  вырастающаго изъ  великой дeтской
безпризорности...
     На немъ, этомъ "представителe",  только рваный пиджачишко (рубашка была
пропита  въ тюрьмe, какъ онъ  мнe объяснилъ), причемъ, пиджачишко  этотъ еще
недавно былъ, видимо,  достаточно шикарнымъ.  Отъ печки  пышетъ  жаромъ,  въ
спину сквозь щели вагона дуетъ ледяной январьскiй вeтеръ, но уркe и на жару,
и на холодъ наплевать...  Вспоминается анекдотъ о безпризорникe, котораго по
ошибкe всунули въ  печь  крематорiя, а дверцы забыли закрыть. Изъ  огненнаго
пекла раздался пропитый голосъ:
     -- Закрой, стерьва, дуетъ...
     Еще съ  десятокъ  урокъ,  такихъ же не то чтобы  оборванныхъ, а  просто
полуодeтыхъ,  валяются  на дырявомъ  промерзломъ  полу около  печки,  лeниво
подбрасываютъ въ нее  дрова, курятъ мою махорку и снабжаютъ меня информацiей
о  лагерe,  пересыпанной  совершенно  несусвeтимымъ  сквернословiемъ...  Что
боцмана добраго стараго времени! Грудные ребята эти боцмана съ ихъ "морскими
терминами", по сравненiю съ самымъ желторотымъ уркой...
     Нужно сказать  честно,  что никогда я не затрачивалъ  свой капиталъ  съ
такой  сумасшедшей  прибылью,  съ  какой я затратилъ  червонецъ, прокуренный
урками въ эту  ночь... Мужики гдe-то подъ нарами  сбились въ кучу, зарывшись
въ  свои лохмотья.  Рабочiй классъ храпитъ наверху... Я выспался днемъ. Урки
не спятъ вторыя сутки, и  не видно, чтобы  ихъ тянуло ко сну. И передо  мною
разворачивается "учебный фильмъ" изъ лагернаго быта,  со всей безпощадностью
лагернаго житья, со всeмъ лагернымъ "блатомъ", административной  структурой,
разстрeлами, "зачетами",  "довeсками", пайками,  жульничествомъ,  грабежами,
охраной, тюрьмами  и  прочимъ,  и прочимъ.  Борисъ,  отмахиваясь отъ клубовъ
махорки, проводитъ параллели между Соловками, въ которыхъ онъ просидeлъ  три
года,   и  современнымъ  лагеремъ,  гдe  ему  предстоитъ  {53}  просидeть...
вeроятно,   очень   немного...   На  полупонятномъ   мнe  блатномъ   жаргонe
разсказываются   безконечныя   воровскiя  исторiи,  пересыпаемыя  необычайно
вонючими непристойностями...
     -- А  вотъ  въ Кiевe, подъ  самый новый  годъ --  вотъ была исторiя, --
начинаетъ какой-то  урка лeтъ семнадцати. -- Сунулся я въ квартирку  одну --
замокъ пустяковый былъ. Гляжу  -- комнатенка, въ  комнатенкe -- канапа, а на
канапe -- узелокъ  съ пальтомъ --  хорошее пальто, буржуйское. Ну, дeло было
днемъ -- много  не заберешь. Я за узелокъ --  и ходу. Иду, иду.  А въ узелкe
что-то шевелится. Какъ я погляжу  -- а тамъ ребеночекъ. Спитъ,  сукинъ сынъ.
Смотрю  кругомъ  -- никого нeтъ.  Я  это пальто на  себя,  а ребеночка  подъ
заборъ, въ кусты, подъ снeгъ.
     -- Ну, а какъ же ребенокъ-то? -- спрашиваетъ Борисъ...
     Столь наивный вопросъ уркe, видимо, и въ голову ни разу не приходилъ.
     -- А  чортъ его знаетъ, -- сказалъ онъ равнодушно. -- Не я его  дeлалъ.
-- Урка загнулъ особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.
     Финки, фомки, "всадилъ", "кишки  выпустилъ",  малины, "шалманы", рeдкая
по жестокости  и  изобрeтательности месть, поджоги,  проститутки,  пьянство,
кокаинизмъ,  морфинизмъ... Вотъ  она  эта "ликвидированная  безпризорность",
вотъ  она эта армiя, оперирующая въ  тылахъ соцiалистическаго фронта -- "отъ
финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды."
     Изъ всeхъ человeческихъ чувствъ у нихъ, видимо, осталось только одно --
солидарность волчьей  стаи, съ дeтства  выкинутой изъ  всякаго человeческаго
общества.   Едва   ли  какая-либо  другая   страна  и  другая  эпоха  можетъ
похвастаться  наличiемъ  миллiонной  армiи  людей,  оторванныхъ  отъ  всякой
соцiальной базы, лишенныхъ всякаго соцiальнаго чувства, всякой морали.
     Значительно позже,  въ лагерe, я пытался подсчитать -- какова  же, хоть
приблизительно, численность этой армiи или, по крайней  мeрe, той  ея части,
которая находится  въ лагеряхъ. Въ ББК ихъ было около 15%. Если взять  такое
же процентное отношенiе для всего "лагернаго населенiя" Совeтской Россiи, --
получится что-то отъ 750.000 до 1  500.000, -- конечно, цифра, какъ говорятъ
въ  СССР, "сугубо  орiентировочная"... А  сколько этихъ людей оперируетъ  на
волe?
     Не знаю.
     И что станетъ съ этой армiей дeлать будущая Россiя?
     Тоже -- не знаю...



     Помимо       жестокостей       планомeрныхъ,       такъ        сказать,
"классово-цeлеустремленныхъ", совeтская страна захлебывается еще отъ  дикаго
потока жестокостей  совершенно  безцeльныхъ,  никому не нужныхъ,  никуда  не
"устремленныхъ".  Растутъ   они,  эти  жестокости,  изъ  того  несусвeтимаго
совeтскаго  кабака,  зигзаги  котораго   предусмотрeть  вообще   невозможно,
который, на ряду съ самой  суровой {54} отвeтственностью по закону, создаетъ
полнeйшую безотвeтственность на практикe (и, конечно и наоборотъ), наряду съ
оффицiальной плановостью организуетъ полнeйшiй хаосъ,  наряду со статистикой
--  абсолютную  неразбериху.  Я  совершенно  увeренъ въ томъ,  что  реальной
величины, напримeръ, посeвной площади въ Россiи не знаетъ никто -- не знаетъ
этого ни Сталинъ, ни политбюро и ни ЦСУ, вообще никто не знаетъ -- ибо уже и
низовая  колхозная цифра  рождается  въ  колхозномъ кабакe, проходитъ кабаки
уeзднаго,   областного   и  республиканскаго  масштаба   и  теряетъ   всякое
соотвeтствiе съ реальностью...  Что ужъ тамъ съ ней  сдeлаютъ въ московскомъ
кабакe -- это дeло шестнадцатое.  Въ Москвe въ большинствe случаевъ цифры не
суммируютъ, а высасываютъ...  Съ цифровымъ  кабакомъ,  который  оплачивается
человeческими жизнями, мнe потомъ пришлось встрeтиться въ лагерe.  По дорогe
же въ лагерь  свирeпствовалъ кабакъ просто -- безъ статистики и безъ всякаго
смысла...
     Само собой разумeется, что для ГПУ не было рeшительно никакого расчета,
отправляя рабочую силу  въ лагеря, обставлять перевозку  эту такъ, чтобы эта
рабочая сила  прибывала на  мeсто работы въ  состоянiи  крайняго  истощенiя.
Практически же дeло обстояло именно такъ.
     По положенiю этапники должны были получать въ дорогe по  600  гр. хлeба
въ день, сколько то тамъ граммъ селедки, по куску сахару и кипятокъ. Горячей
пищи не полагалось вовсе, и зимой, при длительныхъ -- недeлями и мeсяцами --
переeздахъ   въ    слишкомъ   плохо    отапливаемыхъ   и   слишкомъ   хорошо
"вентилируемыхъ" теплушкахъ,  -- этапы  несли  огромныя потери и больными, и
умершими, и  просто страшнымъ ослабленiемъ тeхъ, кому удалось и не заболeть,
и не помереть...  Допустимъ,  что  общiя для всей страны  "продовольственныя
затрудненiя" лимитровали количество и качество  пищи,  помимо, такъ сказать,
доброй воли ГПУ. Но почему насъ морили жаждой?
     Намъ выдали хлeбъ и селедку сразу на 4 -- 5  дней. Сахару не давали  --
но Богъ ужъ съ нимъ... Но вотъ, когда послe двухъ сутокъ селедочнаго питанiя
намъ въ  теченiе двухъ  сутокъ не дали  ни  капли воды  -- это было  совсeмъ
плохо. И совсeмъ глупо...
     Первыя сутки было плохо, но все же не очень мучительно. На вторыя сутки
мы стали уже собирать снeгъ съ  крыши вагона: сквозь рeшетки люка можно было
протянуть руку  и  пошарить  ею  по  крышe... Потомъ  стали  собирать снeгъ,
который  вeтеръ  наметалъ на полу сквозь щели  вагона, но,  понятно,  для 58
человeкъ этого немножко не хватало.
     Муки  жажды обычно описываются въ  комбинацiи съ жарой, песками пустыни
или солнцемъ Тихаго Океана. Но я думаю, что комбинацiя холода  и  жажды была
на много хуже...
     На третьи сутки, на разсвeтe, кто-то въ вагонe крикнулъ:
     -- Воду раздаютъ!..
     Люди бросились къ дверямъ -- кто  съ кружкой, кто съ чайникомъ... Стали
прислушиваться  къ звукамъ отодвигаемыхъ дверей сосeднихъ  вагоновъ,  ловили
приближающуюся ругань и плескъ {55} разливаемой  воды... Какимъ музыкальнымъ
звукомъ показался мнe этотъ плескъ!..
     Но вотъ отодвинулась  и наша  дверь. Патруль принесъ бакъ  съ водой  --
ведеръ этакъ  на  пять.  Отъ  воды шелъ легкiй  паръ  -- когда-то  она  была
кипяткомъ, --  но теперь намъ было не до  такихъ тонкостей. Если бы не штыки
конвоя, -- этапники  нашего вагона,  казалось, готовы  были бы  броситься въ
этотъ бакъ внизъ головой...
     -- Отойди отъ двери,  такъ-то, такъ-то и такъ-то, -- оралъ  кто-то  изъ
конвойныхъ. -- А то унесемъ воду къ чортовой матери!..
     Но вагонъ былъ близокъ къ безумiю...
     Характерно,  что  даже  и   здeсь,   въ   водяномъ  вопросe,  сказалось
своеобразное   "классовое   разслоенiе"...   Рабочiе   имeли   свою  посуду,
слeдовательно, у нихъ вчера еще  оставался нeкоторый запасъ воды, они меньше
страдали  отъ  жажды, да  и  вообще держались  какъ-то организованнeе.  Урки
ругались   очень  сильно  и   изысканно,   но  въ  бутылку  не   лeзли.  Мы,
интеллигенцiя,  держались этакимъ "комсоставомъ", который,  не  считаясь  съ
личными ощущенiями, старается что-то  сорганизовать и какъ-то  взять команду
въ свои руки.
     Крестьяне, у которыхъ не было посуды, какъ у рабочихъ, не было собачьей
выносливости,  какъ   у  урокъ,  не  было   сознательной  выдержки,  какъ  у
интеллигенцiи,  превратились въ  окончательно обезумeвшую толпу. Со стонами,
криками и воплями они лeзли къ узкой щели дверей, забивали ее своими  тeлами
такъ,  что  ни  къ  двери подойти,  ни  воду  въ  теплушку  поднять.  Заднiе
оттаскивали  переднихъ  или  взбирались по  ихъ  спинамъ  вверхъ,  къ  самой
притолокe двери, и  двери  оказались  плотно, снизу доверху, забитыми живымъ
клубкомъ орущихъ и брыкающихся человeческихъ тeлъ.
     Съ  великими  мускульными  и голосовыми усилiями намъ,  интеллигенцiи и
конвою, удалось очистить проходъ и втащить бакъ на полъ теплушки. Только что
втянули бакъ, какъ какой-то крупный бородатый мужикъ ринулся къ нему  сквозь
всe наши  загражденiя  и  всей своей волосатой физiономiей  нырнулъ въ воду;
хорошо еще, что она не была кипяткомъ.
     Борисъ схватилъ его за  плечи, стараясь оттащить, но мужикъ такъ крeпко
вцeпился въ края  бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бакъ
и оставить насъ всeхъ вовсе безъ воды.
     Глядя  на то, какъ бородатый  мужикъ, захлебываясь, лакаетъ воду, толпа
мужиковъ снова бросилась къ баку. Какой-то рабочiй колотилъ своимъ чайникомъ
по  полупогруженной  въ  воду  головe,  какiя-то  еще  двe  головы  пытались
втиснуться между первой и краями бака, но мужикъ ничего не  слышалъ и ничего
не чувствовалъ: онъ лакалъ, лакалъ, лакалъ...
     Конвойный, очевидно, много насмотрeвшiйся на такого рода  происшествiи,
крикнулъ Борису:
     -- Пихай бакъ сюда!
     Мы  съ  Борисомъ поднажали,  и по  скользкому  обледенeлому  {56}  полу
теплушки  бакъ  скользнулъ  къ  дверямъ. Тамъ  его подхватили  конвойные,  а
бородатый мужикъ тяжело грохнулся о землю.
     -- Ну, сукины дeти, -- оралъ  конвойный  начальникъ, --  теперь совсeмъ
заберемъ бакъ, и подыхайте вы тутъ къ чортовой матери...
     --  Послушайте,  -- запротестовалъ  Борисъ,  --  во-первыхъ,  не всe же
устраивали безпорядокъ, а во-вторыхъ, надо было воду давать во время.
     -- Мы  и безъ васъ знаемъ, когда время, когда нeтъ. Ну, забирайте  воду
въ свою посуду, намъ нужно бакъ забирать.
     Возникла новая проблема: у интеллигенцiи  было довольно  много  посуды,
посуда была и у рабочихъ; у  мужиковъ и у урокъ ея не было вовсе. Одна часть
рабочихъ  отъ  дeлежки  своей посудой  отказалась  наотрeзъ.  Въ  результатe
длительной и матерной дискуссiи установили порядокъ: каждому по кружкe воды.
Оставшуюся воду распредeлять не по принципу собственности на посуду, а, такъ
сказать, въ общiй котелъ. Тe,  кто не даютъ посуды  для общаго котла, больше
воды  не получатъ. Такимъ  образомъ  тe  рабочiе,  которые  отказались  дать
посуду, рисковали остаться безъ воды. Они пытались  было протестовать, но на
нашей сторонe  было и моральное право, и большинство голосовъ, и,  наконецъ,
аргументъ,  безъ котораго всe остальные не  стоили копeйки,  --  это кулаки.
Частно-собственническiе инстинкты были побeждены.

--------




     Такъ  eхали  мы  250 километровъ пять  сутокъ.  Уже въ  нашей  теплушкe
появились  больные -- около десятка человeкъ.  Борисъ щупалъ  имъ  пульсъ  и
говорилъ   имъ   хорошiя   слова   --   единственное  медицинское  средство,
находившееся   въ   его   распоряженiи.   Впрочемъ,  въ   обстановкe   этого
человeческаго звeринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.
     Наконецъ,  утромъ,  на  шестыя сутки  въ  раскрывшейся  двери  теплушки
появились люди, не похожiе на нашихъ конвоировъ.  Въ рукахъ одного изъ  нихъ
былъ  списокъ. На  носу, какъ-то  свeсившись на  бокъ, плясало пенснэ. Одeтъ
человeкъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При видe этого  человeка я
понялъ,  что  мы  куда-то  прieхали. Неизвeстно куда, но во  всякомъ  случаe
далеко мы уeхать не успeли.
     -- Эй, кто тутъ староста?
     Борисъ вышелъ впередъ.
     -- Сколько у васъ человeкъ по списку? Повeрьте всeхъ.
     Я просунулъ свою голову въ дверь  теплушки и конфиденцiальнымъ шепотомъ
спросилъ человeка въ пенснэ:
     -- Скажите, пожалуйста, куда мы прieхали? {57}
     Человeкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:
     -- Свирьстрой.
     Несмотря на морозный  январьскiй вeтеръ,  широкой струей врывавшiйся въ
двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвeли незабудки.
     Свирьстрой!  Это  значитъ,  во  всякомъ   случаe,  не  больше  двухсотъ
километровъ отъ границы.  Двeсти километровъ -- пустяки. Это не какой-нибудь
"Сиблагъ", откуда до границы хоть три  года скачи -- не доскачешь... Неужели
судьба послe всeхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ
деревнe?"



     Такое же  морозное январьское утро, какъ и въ день нашей  отправки  изъ
Питера. Та же цeпь стрeлковъ охраны и  пулеметы на треножникахъ. Кругомъ  --
поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какiе-то захолустные, заметенные снeгомъ
подъeздные пути.
     Насъ  выгружаютъ, строятъ и  считаютъ.  Потомъ  снова  перестраиваютъ и
пересчитываютъ. Начальникъ  конвоя  мечется,  какъ  угорeлый, отъ колонны къ
колоннe:  двое  арестантовъ пропало.  Впрочемъ,  при такихъ порядкахъ  могло
статься, что ихъ и вовсе не было.
     Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалeвшiе въ конецъ мужички тыкаются
отъ  шеренги  къ  шеренгe,  окончательно  разстраивая  и  безъ  того  весьма
приблизительный    порядокъ   построенiя.   Опять   перестраиваютъ.    Опять
пересчитываютъ...
     Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздeтые  урки,
несмотря на свою красноиндeйскую выносливость, совсeмъ еле  живы. Конвойные,
которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирeпeютъ  все
больше. То тамъ, то здeсь люди валятся на снeгъ.  Десятокъ  нашихъ  больныхъ
уже свалились. Мы  укладываемъ  ихъ  на рюкзаки,  мeшки и всякое борохло, но
ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши  мeропрiятiя,  конечно, снова нарушаютъ
порядокъ  въ колоннахъ, слeдовательно, снова  портятъ  весь подсчетъ.  Между
нами и конвоемъ возникаетъ  ожесточенная дискуссiя. Крыть матомъ и приводить
въ порядокъ прикладами людей  въ очкахъ  конвой  все-таки не  рeшается. Намъ
угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ,
и  ничего съ  нами  конвой  сдeлать  не можетъ.  Борисъ заявляетъ, что  люди
заболeли  еще  въ  дорогe,  что стоять  они  не  могутъ.  Конвоиры подымаютъ
упавшихъ  на  ноги,  тe  снова  валятся на земь. Подходятъ  какiе-то люди въ
лагерномъ одeянiи, -- какъ  потомъ оказалось,  прiемочная  коммиссiя лагеря.
Насквозь  промерзшiй  старичекъ  съ колючими усами  оказывается начальникомъ
санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ  конвоя и  сразу набрасывается
на Бориса:
     -- А вамъ какое дeло? Немедленно станьте въ строй!
     Борисъ заявляетъ, что онъ  -- врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить,
чтобы люди замерзали единственно вслeдствiе {58} полной нераспорядительности
конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и  на посылку жалобы  въ Ленинградъ
нeсколько тормозитъ начальственный разбeгъ чекиста. Въ результатe длительной
перепалки  появляются лагерныя сани, на  нихъ нагружаютъ  упавшихъ,  и обозъ
разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ
лeсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доeхали все-таки не всe.
     Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залeзаетъ въ вагоны.
Поeздъ, гремя  буферами,  трогается  и уходитъ на  западъ.  Мы  остаемся  въ
пустомъ  полe. Ни конвоя, ни пулеметовъ.  Въ  сторонкe отъ дороги, у костра,
грeется полудюжина какой-то публики  съ винтовками  --  это, какъ оказалось,
лагерный ВОХР (вооруженная охрана) -- въ просторeчiи  называемая "попками" и
"свeчками"...  Но онъ насъ  не охраняетъ. Да и  не  отъ чего  охранять. Люди
мечтаютъ не о бeгствe -- куда бeжать въ  эти заваленныя снeгомъ поля, -- а о
тепломъ углe и о горячей пищe...
     Передъ колоннами возникаетъ  какой-то расторопный  юнецъ съ побeлeвшими
ушами и въ лагерномъ бушлатe  (родъ полупальто на ватe). Юнецъ обращается къ
намъ  съ  рeчью  о  предстоящемъ  намъ  честномъ  трудe, которымъ мы  будемъ
зарабатывать   себe   право   на  возвращенiе   въ   семью   трудящихся,   о
соцiалистическомъ  строительствe,  о  безклассовомъ  обществe  и  о  прочихъ
вещахъ, столь  же  умeстныхъ  на  20  градусахъ  мороза  и  передъ замерзшей
толпой... какъ и во всякомъ другомъ  мeстe.  Это обязательные  акафисты  изъ
обязательныхъ  совeтскихъ  молебновъ, которыхъ  никто  и нигдe  не  слушаетъ
всерьезъ,  но  отъ  которыхъ никто  и  нигдe  не  можетъ  отвертeться. Этотъ
молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозe... Правда, изъ него
я окончательно и твердо  узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское
отдeленiе Бeломорско-Балтiйскаго Комбината (сокращенно ББК).
     До  лагеря  --  верстъ   шесть.  Мы  полземъ   убiйственно  медленно  и
кладбищенски уныло. Въ хвостe колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина
саней, подбирающихъ  упавшихъ:  лагерь  все-таки заботится  о  своемъ живомъ
товарe. Наконецъ, съ горки мы видимъ:
     Вырубленная въ лeсу поляна. Изъ подъ снeга  торчатъ пни. Десятка четыре
длинныхъ  досчатыхъ барака...  Одни  съ крышами; другiе  безъ крышъ.  Поляна
окружена   колючей   проволокой,  мeстами   уже   заваленной...   Вотъ  онъ,
"концентрацiонный"       или,       по      оффицiальной       терминологiи,
"исправительно-трудовой"  лагерь  -- мeсто, о которомъ  столько трагическихъ
шепотовъ ходитъ по всей Руси...



     Я увeренъ въ томъ,  что  среди двухъ  тысячъ людей, уныло шествовавшихъ
вмeстe съ  нами  на  Бeломорско-Балтiйскую  каторгу,  {59} ни у кого не было
столь оптимистически бодраго настроенiя, какое было у насъ трехъ. Правда, мы
промерзли, устали, насъ тоже не очень ужъ лихо волокли наши ослабeвшiя ноги,
но...
     Мы  ожидали разстрeла и  попали  въ концлагерь.  Мы  ожидали  Урала или
Сибири, и попади въ районъ полутораста-двухсотъ  верстъ до  границы. Мы были
увeрены,  что намъ не  удастся удержаться всeмъ вмeстe -- и вотъ мы пока что
идемъ рядышкомъ. Все, что насъ ждетъ дальше, будетъ легче того, что осталось
позади.  Здeсь  -- мы выкрутимся.  И такъ,  въ  сущности,  недолго  осталось
выкручиваться: январь, февраль... въ iюлe  мы  уже будемъ гдe-то въ лeсу, по
дорогe къ границe...  Какъ это все  устроится -- еще  неизвeстно,  но мы это
устроимъ...  Мы   люди  тренированные,  люди  большой   физической   силы  и
выносливости,  люди, не  придавленные  неожиданностью  ГПУ-скаго приговора и
перспективами  долгихъ  лeтъ  сидeнья,  заботами  объ  оставшихся   на  волe
семьяхъ... Въ общемъ -- все наше  концлагерное  будущее представлялось  намъ
приключенiемъ суровымъ  и опаснымъ, но  не лишеннымъ даже  и нeкоторой  доли
интереса.  Нeсколько болeе  мрачно былъ  настроенъ Борисъ, который  видалъ и
Соловки  и  въ  Соловкахъ  видалъ  вещи, которыхъ  человeку  лучше  бы и  не
видeть... Но  вeдь тотъ  же  Борисъ даже  и изъ Соловковъ выкрутился, правда
потерявъ болeе половины своего зрeнiя.
     Это настроенiе бодрости и, такъ сказать, боеспособности въ значительной
степени опредeлило и наши лагерныя впечатлeнiя, и нашу лагерную судьбу. Это,
конечно, ни въ какой степени не значитъ, чтобы эти впечатлeнiя и  эта судьба
были обычными для лагеря. Въ подавляющемъ большинствe случаевъ, вeроятно, въ
99 изъ  ста, лагерь для человeка является  катастрофой.  Онъ  его ломаетъ  и
психически, и физически -- ломаетъ  непосильной работой,  голодомъ, жестокой
системой, такъ сказать,  психологической  эксплоатацiи,  когда человeкъ самъ
выбивается изъ  послeднихъ силъ,  чтобы сократить срокъ своего пребыванiя въ
лагерe,  --  но все же, главнымъ  образомъ, ломаетъ  не  прямо,  а косвенно:
заботой  о семьe. Ибо семья  человeка, попавшаго въ  лагерь, обычно лишается
всeхъ гражданскихъ правъ и  въ первую очередь --  права на продовольственную
карточку.  Во многихъ случаяхъ это означаетъ голодную смерть. Отсюда -- вотъ
эти  неправдоподобныя  продовольственныя  посылки  изъ  лагеря  на  волю,  о
которыхъ я буду говорить позже.
     И  еще одно обстоятельство: обычный совeтскiй  гражданинъ очень  плотно
привинченъ къ своему мeсту и  внe этого  мeста видитъ  очень мало. Я не былъ
привинченъ  ни къ какому мeсту и видeлъ въ Россiи очень много. И если лагерь
меня  и поразилъ,  такъ только  тeмъ  обстоятельствомъ, что  въ немъ не было
рeшительно ничего особеннаго.  Да, конечно,  каторга. Но  гдe же въ  Россiи,
кромe Невскаго и  Кузнецкаго, нeтъ  каторги? На постройкe  Магнитостроя такъ
называемый "энтузiазмъ"  обошелся  приблизительно  въ  двадцать  двe  тысячи
жизней. На  Бeломорско-Балтiйскомъ каналe  онъ  обошелся около  ста  тысячъ.
Разница,  конечно,  есть,  но  не  такая   ужъ,  по  совeтскимъ  масштабамъ,
существенная. {60}  Въ лагерe  людей разстрeливали въ большихъ количествахъ,
но тe,  кто считаетъ, что о  всeхъ разстрeлахъ публикуетъ совeтская  печать,
совершаютъ нeкоторую ошибку. Лагерные бараки -- отвратительны, но  на волe я
видалъ  похуже  и  значительно  похуже. Очень  возможно, что  въ процентномъ
отношенiи  ко  всему  лагерному населенно количество  людей,  погибшихъ  отъ
голода, здeсь выше, чeмъ, скажемъ, на Украинe, -- но съ голода мрутъ и тутъ,
и тамъ. Объемъ  "правъ"  и безграничность безправiя, -- примeрно, такiе  же,
какъ и на волe.  И здeсь,  и  тамъ есть масса всяческаго начальства, которое
имeетъ полное право или прямо разстрeливать, или косвенно сжить со свeту, но
никто не имeетъ права ударить, обругать или обратиться на  ты. Это, конечно,
не значитъ, что въ лагерe не бьютъ...
     Есть люди, для  которыхъ  лагеря  на много  хуже воли, есть  люди,  для
которыхъ  разница  между лагеремъ и  волей  почти незамeтна,  есть  люди  --
крестьяне, преимущественно  южные, украинскiе,  -- для которыхъ лагерь лучше
воли. Или, если хотите, -- воля хуже лагеря.
     Эти очерки -- нeсколько  оптимистически  окрашенная фотографiя лагерной
жизни.  Оптимизмъ исходитъ  изъ моихъ личныхъ переживанiй  и мiроощущенiя, а
фотографiя -- оттого, что для антисовeтски настроеннаго читателя агитацiя не
нужна,  а совeтски настроенный -- все равно ничему не повeритъ. "И  погромче
насъ были витiи"... Энтузiастовъ не убавишь, а умнымъ -- нужна не  агитацiя,
а фотографiя. Вотъ, въ мeру силъ моихъ, я ее и даю.



     Представьте себe грубо сколоченный досчатый гробообразный ящикъ, длиной
метровъ въ 50 и шириной метровъ въ 8. По серединe одной изъ длинныхъ сторонъ
прорублена дверь. По серединe каждой изъ короткихъ -- по окну.  Больше оконъ
нeтъ. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякаго рода  тряпьемъ. Таковъ баракъ
съ внeшней стороны.
     Внутри,  вдоль длинныхъ  сторонъ барака, тянутся ряды сплошныхъ наръ --
по два этажа  съ каждой стороны.  Въ  концахъ барака -- по желeзной печуркe,
изъ  тeхъ,  что зовутся  времянками, румынками,  буржуйками  --  нехитрое и,
кажется,  единственное  изобрeтенiе  эпохи военнаго  коммунизма.  Днемъ  это
изобрeтенiе не  топится вовсе, ибо предполагается, что все  населенiе барака
должно  пребывать на работe. Ночью надъ этимъ изобрeтенiемъ сушится и тлeетъ
безконечное и безымянное вшивое  тряпье --  все, чeмъ только  можно обмотать
человeческое тeло, лишенное обычной человeческой одежды.
     Печурка  топится всю  ночь. Въ  радiусe трехъ  метровъ отъ  нея  нельзя
стоять,  въ  разстоянiи  десяти  метровъ  замерзаетъ  вода. Бараки сколочены
наспeхъ изъ сырыхъ сосновыхъ  досокъ. Доски  разсохлись, въ стeнахъ -- щели,
въ одну  изъ  ближайшихъ къ моему  ложу я свободно просовывалъ  кулакъ. Щели
забиваются всякаго  рода тряпьемъ, но его мало, да и во время перiодическихъ
{61}  обысковъ  ВОХР  тряпье  это   выковыриваетъ  вонъ,  и   вeтеръ   снова
разгуливаетъ  по бараку.  Баракъ  освeщенъ  двумя  керосиновыми  коптилками,
долженствующими освeщать хотя бы окрестности  печурокъ. Но такъ какъ стеколъ
нeтъ, то лампочки мигаютъ этакими  одинокими свeтлячками. По вечерамъ, когда
баракъ начинаетъ  наполняться пришедшей съ  работы мокрой  толпой (баракъ въ
среднемъ  расчитанъ  на 300  человeкъ),  эти  коптилки  играютъ  только роль
маяковъ,  указующихъ  иззябшему  лагернику  путь  къ  печуркe  сквозь  клубы
морознаго пара и махорочнаго дыма.
     Изъ мебели --  на баракъ  полагается  два  длинныхъ, метровъ по десять,
стола и четыре такихъ же скамейки. Вотъ и все.
     И вотъ мы, послe  ряда приключенiй и  передрягъ, угнeздились, наконецъ,
на нарахъ, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая  ихъ, ибо по всему
бараку шныряли урки, и смотримъ на  человeческое мeсиво, съ криками, руганью
и драками, расползающееся по темнымъ закоулкамъ барака.
     Повторяю,  на волe  я видалъ  бараки  и похуже. Но этотъ оставилъ особо
отвратительное  впечатлeнiе.  Бараки  на подмосковныхъ  торфяникахъ были  на
много  хуже уже по одному тому, что они были семейные. Или землянки рабочихъ
въ Донбассe.  Но тамъ походишь, посмотришь,  выйдешь  на  воздухъ,  вдохнешь
полной грудью и скажешь: ну-ну, вотъ тебe и  отечество трудящихся... А здeсь
придется не  смотрeть, а жить. "Двe разницы"...  Одно -- когда зубъ болитъ у
ближняго вашего, другое -- когда вамъ не даетъ житья ваше дупло...
     Мнe  почему-то  вспомнились  пренiя и комиссiи по проектированiю новыхъ
городовъ.  Проектировался новый  соцiалистическiй  Магнитогорскъ --  тоже не
многимъ замeчательнeе  ББК. Баракъ для мужчинъ, баракъ для  женщинъ. Кабинки
для выполненiя  функцiй по воспроизводству  соцiалистической рабочей силы...
Дeти забираются  и родителей знать не  должны. Ну, и  такъ далeе. Я обозвалъ
эти  "функцiй" соцiалистическимъ  стойломъ.  Авторъ  проекта  небезызвeстный
Сабсовичъ, обидeлся  сильно,  и  я  уже подготовлялся  было къ значительнымъ
непрiятностямъ,  когда въ защиту  соцiалистическихъ производителей выступила
Крупская, и проектъ  былъ объявленъ "лeвымъ  загибомъ".  Или, говоря точнeе,
"лeвацкимъ  загибомъ."  Коммунисты не могутъ допустить,  чтобы въ этомъ мiрe
было   что-нибудь,   стоящее   лeвeе   ихъ.   Для   спасенiя   дeвственности
коммунистической  лeвизны  пущенъ въ  обращенiе  терминъ  "лeвацкiй".  Ежели
уклонъ вправо -- такъ это будетъ "правый  уклонъ". А ежели влeво -- такъ это
будетъ уже "лeвацкiй". И причемъ, не уклонъ, а "загибъ"...
     Не знаю, куда загнули въ лагерe: вправо  или въ "лeвацкую" сторону.  Но
прожить  въ этакой  грязи,  вони,  тeснотe,  вшахъ,  холодe  и голодe цeлыхъ
полгода? О, Господи!..
     Мои не  очень оптимистическiя размышленiя прервалъ чей-то пронзительный
крикъ:
     -- Братишки... обокрали... Братишечки, помогите...
     По тону слышно,  что украли  послeднее. Но какъ тутъ  поможешь?.. Тьма,
толпа, и въ толпe змeйками шныряютъ урки. Крикъ {62} тонетъ въ общемъ шумe и
въ  заботахъ  о своей собственной  шкурe и  о  своемъ  собственномъ мeшкe...
Сквозь дыры потолка на насъ мирно капаетъ тающiй снeгъ...
     Юра вдругъ почему-то засмeялся.
     -- Ты это чего?
     -- Вспомнилъ Фредди. Вотъ его бы сюда...
     Фредъ   --   нашъ   московскiй  знакомый  --   весьма   дипломатическiй
иностранецъ.  Плохо  поджаренныя утреннiя  гренки портятъ ему  настроенiе на
весь день... Его бы сюда? Повeсился бы.
     -- Конечно, повeсился бы, -- убeжденно говоритъ Юра.
     А  мы  вотъ  не  вeшаемся. Вспоминаю свои ночлеги  на  крышe вагона, на
Лаптарскомъ перевалe и даже въ Туркестанской "красной Чай-Ханэ"... Ничего --
живъ...



     Около часу ночи насъ разбудили крики:
     -- А ну, вставай въ баню!..
     Въ баракe стояло человeкъ тридцать вохровцевъ: никакъ не отвертeться...
Спать хотeлось смертельно. Только  что какъ-то обогрeлись, плотно прижавшись
другъ къ другу и накрывшись всeмъ, чeмъ можно. Только что начали дремать  --
и вотъ... Точно не могли другого времени найти для бани.
     Мы  топаемъ  куда-то версты  за  три,  къ какому-то  полустанку,  около
котораго имeется баня. Въ  лагерe съ баней строго. Лагерь боится эпидемiй, и
"санитарная   обработка"    лагерниковъ    производится    съ    безпощадной
неуклонностью.   Принципiально   бани    устроены   неплохо:   вы   входите,
раздeваетесь, сдаете  платье на храненiе, а  бeлье --  на  обмeнъ на чистое.
Послe мытья выходите въ другое  помeщенiе, получаете платье и  чистое бeлье.
Платье,  кромe  того,  пропускается  и черезъ  дезинфекцiонную камеру.  Бани
фактически  поддерживаютъ  нeкоторую  физическую чистоту.  Мыло,  во всякомъ
случаe, даютъ, а на коломенскомъ заводe даже повара мeсяцами обходились безъ
мыла: не было...
     Но скученность и тряпье дeлаютъ борьбу "со вшой" дeломъ безнадежнымъ...
Она плодится и множится, обгоняя всякiя плановыя цифры.
     Мы  ждемъ  около  часу  въ очереди,  на  дворe,  разумeется. Потомъ, въ
предбанникe двое юнцовъ съ  тупыми машинками лишаютъ насъ всякихъ волосяныхъ
покрововъ, въ томъ числe  и тeхъ, съ которыми обычные  "мiрскiе" парикмахеры
дeла никакого не имeютъ. Потомъ, послe проблематическаго мытья -- не хватило
горячей воды  --  насъ  выпихиваютъ  въ какую-то  примостившуюся  около бани
палатку, гдe такъ же холодно, какъ и на дворe...
     Бeлье мы получаемъ только черезъ полчаса,  а платье изъ дезинфекцiи  --
черезъ часъ. Мы мерзнемъ такъ, какъ и въ теплушкe не мерзли... Мой сосeдъ по
нарамъ  поплатился воспаленiемъ  легкихъ.  Мы  втроемъ  цeлый  часъ усиленно
занимались боксерской тренировкой -- то, что называется  "бой съ  тeнью",  и
выскочили благополучно. {63}
     Послe  бани,  дрожа  отъ  холода  и  не  попадая  зубомъ  на  зубъ,  мы
направляемся  въ  лагерную  каптерку,  гдe  намъ  будутъ  выдавать  лагерное
обмундированiе. ББК -- лагерь привиллегированный. Его подпорожское отдeленiе
объявлено сверхударной  стройкой  -- постройка гидростанцiи на  рeкe  Свири.
Слeдовательно, на какое-то обмундированiе, дeйствительно, расчитывать можно.
     Снова   очередь  у  какого-то  огромнаго   сарая,  изнутри  освeщеннаго
электричествомъ. У дверей -- "попка" съ винтовкой. Мы  отбиваемся отъ толпы,
подходимъ къ попкe, и я говорю авторитетнымъ тономъ:
     -- Товарищъ -- вотъ этихъ двухъ пропустите...
     И самъ ухожу.
     Попка пропускаетъ Юру и Бориса.
     Черезъ пять минутъ я снова подхожу къ дверямъ:
     -- Вызовите мнe Синельникова...
     Попка чувствуетъ: начальство.
     -- Я, товарищъ, не могу... Мнe здeсь приказано стоять, зайдите сами...
     И я захожу. Въ сараe все-таки теплeе, чeмъ на дворe...
     Сарай  набитъ плотной толпой. Гдe-то въ глубинe его  -- прилавокъ, надъ
прилавкомъ мелькаютъ какiя-то одeянiя и слышенъ  неистовый гвалтъ. По закону
каждый новый лагерникъ долженъ  получить  новое казенное обмундированiе, все
съ  ногъ до головы. Но обмундированiя вообще  на  хватаетъ, а новаго -- тeмъ
болeе. Въ  исключительныхъ случаяхъ  выдается  "первый  срокъ", т.е. совсeмъ
новыя вещи,  чаще  -- "второй  срокъ" старое, но не рваное. И въ большинствe
случаевъ  -- "третiй срокъ": старое и рваное. Приблизительно половина новыхъ
лагерниковъ не получаетъ вовсе ничего -- работаетъ въ своемъ собственномъ...
     За  прилавкомъ мечутся человeкъ пять какихъ-то каптеровъ, за отдeльнымъ
столикомъ сидитъ нeкто вродe завeдующаго.  Онъ-то и устанавливаетъ, что кому
дать  и какого  срока.  Получатели торгуются  и  съ  нимъ,  и  съ каптерами,
демонстрируютъ  "собственную"  рвань,  умоляютъ  дать  что-нибудь  поцeлeе и
потеплeе.  Глазъ  завсклада  пронзителенъ  и  неумолимъ,  и  приговоры  его,
повидимому, обжалованiю не подлежатъ.
     -- Ну, тебя по рожe видно, что  промотчикъ3, -- говоритъ онъ  какому-то
уркe. -- Катись катышкомъ.
     -- Товарищъ начальникъ!.. Ей-Богу...
     -- Катись, катись, говорятъ тебe. Слeдующiй.
     "Слeдующiй" нажимаетъ  на урку плечомъ. Урка кроетъ матомъ. Но  онъ уже
отжатъ отъ прилавка, и ему  только и остается, что на почтительной дистанцiи
потрясать кулаками и позорить завскладовскихъ родителей.  Передъ завскладомъ
стоитъ огромный и совершенно оборванный мужикъ. {64}

     3  Промотчикъ  --  человeкъ проматывающiй,  пропивающiй,  проигрывающiй
казенное обмундированiе. Это преимущественно уголовники.

     -- Ну, тебя, сразу видно, мать безъ  рубашки родила. Такъ  съ тeхъ поръ
безъ рубашки  и ходишь?  Совсeмъ  голый...  Когда это васъ,  сукиныхъ дeтей,
научатъ -- какъ берутъ въ ГПУ, такъ сразу бери изъ дому все, что есть.
     -- Гражданинъ начальникъ, -- взываетъ крестьянинъ,  -- и дома, почитай,
голые ходимъ. Дeтишкамъ, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечeмъ...
     -- Ничего, не плачь, и дeтишекъ скоро сюда заберутъ.
     Крестьянинъ получаетъ второго и третьяго срока бушлатъ, штаны, валенки,
шапку и рукавицы.  Дома, дeйствительно,  онъ  такъ  одeтъ не  былъ. У  стола
появляется еще одинъ урка.
     -- А, мое вамъ почтенiе, -- иронически привeтствуетъ его завъ.
     -- Здравствуйте вамъ, -- съ неубeдительной развязностью отвeчаетъ урка.
     -- Не дали погулять?
     --  Что,   развe   помните  меня?  --  съ  заискивающей   удивленностью
спрашиваетъ урка. -- Глазъ у васъ, можно сказать...
     -- Да,  такой  глазъ, что  ничего  ты  не  получишь. А  ну,  проваливай
дальше...
     -- Товарищъ завeдующiй, -- вопитъ урка въ страхe, -- такъ посмотрите же
-- я совсeмъ голый... Да поглядите...
     Театральнымъ  жестомъ -- если только бываютъ такiе театральные жесты --
урка подымаетъ подолъ своего  френча и изъ подъ подола глядитъ на зава голое
и грязное пузо.
     --  Товарищъ завeдующiй, -- продолжаетъ  вопить урка, -- я же такъ безъ
одежи совсeмъ къ чертямъ подохну.
     -- Ну, и дохни ко всeмъ чертямъ.
     Урку съ  его  голымъ пузомъ  оттираютъ  отъ прилавка. Подходитъ  группа
рабочихъ.  Всe они  въ  сильно  поношенныхъ  городскихъ  пальто,  никакъ  не
приноровленныхъ ни  къ здeшнимъ мeстамъ, ни къ здeшней работe. Они получаютъ
--  кто валенки,  кто  тeлогрeйку  (ватный  пиджачокъ), кто рваный  бушлатъ.
Наконецъ,  передъ  завскладомъ  выстраиваемся  всe  мы  трое.  Завъ  скорбно
оглядываетъ и насъ, и наши очки.
     -- Вамъ лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.
     Въ глазахъ зава я вижу какой-то  сочувственный совeтъ и соглашаюсь. Юра
--  онъ  еле  на ногахъ  стоитъ  отъ  усталости --  предлагаетъ заву  другой
варiантъ:
     -- Вы бы насъ къ  какой-нибудь работe пристроили. И вамъ  лучше, и намъ
не такъ тошно.
     -- Это -- идея...
     Черезъ  нeсколько минутъ мы  уже сидимъ  за прилавкомъ и приставлены къ
какимъ-то вeдомостямъ: бушлатъ Пер. -- 1, штаны III ср. -- 1 и т.д.
     Наше участiе ускорило операцiю выдачи почти  вдвое. Часа черезъ полтора
эта  операцiя была  закончена, и  завъ подошелъ  къ намъ.  Отъ его давешняго
балагурства  не осталось и  слeда. Передо мной  былъ безконечно,  смертельно
усталый человeкъ. На мой вопросительный взглядъ онъ отвeтилъ: {65}
     -- Вотъ ужъ третьи сутки на ногахъ. Все одeваемъ. Завтра кончимъ -- все
равно ничего уже  не осталось.  Да, -- спохватился онъ,  --  васъ вeдь  надо
одeть. Сейчасъ вамъ подберутъ. Вчера прибыли?
     -- Да, вчера.
     -- И на долго?
     -- Говорятъ, лeтъ на восемь.
     -- И статьи, вeроятно, звeрскiя?
     -- Да, статьи подходящiя.
     --  Ну, ничего, не унывайте. Знаете, какъ говорятъ нeмцы:  Mut verloren
-- alles verloren. Устроитесь.  Тутъ,  если  интеллигентный  человeкъ  и  не
совсeмъ шляпа -- не пропадетъ. Но, конечно, веселаго мало.
     -- А много веселаго на волe?
     -- Да, и на волe -- тоже. Но тамъ -- семья.  Какъ она живетъ -- Богъ ее
знаетъ... А я здeсь уже пятый годъ... Да.
     -- На мiру и смерть красна, -- кисло утeшаю я.
     -- Очень ужъ много этихъ смертей... Вы, видно, родственники.
     Я объясняю.
     -- Вотъ  это удачно. Вдвоемъ -- на много легче. А  ужъ втроемъ... А  на
волe у васъ тоже семья?
     -- Никого нeтъ.
     -- Ну, тогда вамъ пустяки. Самое горькое -- это судьба семьи.
     Намъ приносятъ по  бушлату, парe  штановъ и прочее --  полный комплектъ
перваго срока. Только валенокъ на мою ногу найти не могутъ.
     -- Зайдите завтра вечеромъ съ задняго хода. Подыщемъ.
     Прощаясь, мы благодаримъ зава.
     -- И совершенно не за что, -- отвeчаетъ онъ. -- Черезъ мeсяцъ вы будете
дeлать  то  же  самое.  Это,  батенька,  называется  классовая  солидарность
интеллигенцiи. Чему-чему, а ужъ этому большевики насъ научили.
     -- Простите, можно узнать вашу фамилiю?
     Завъ  называетъ   ее.   Въ   литературномъ   мiрe  Москвы   это  весьма
небезызвeстная фамилiя.
     -- И вашу  фамилiю я знаю, -- говоритъ завъ. Мы смотримъ другъ на друга
съ ироническимъ сочувствiемъ...
     -- Вотъ еще что: васъ завтра  попытаются погнать въ лeсъ, дрова рубить.
Такъ вы не ходите.
     -- А какъ не пойти? Погонятъ.
     -- Плюньте и не ходите.
     -- Какъ тутъ плюнешь?
     -- Ну, вамъ тамъ будетъ виднeе. Какъ-то нужно  изловчиться. На  лeсныхъ
работахъ  можно  застрять надолго.  А если  отвертитесь  -- черезъ  день-два
будете устроены  на  какой-то приличной работe. Конечно, если  считать этотъ
кабакъ приличной работой.
     -- А подъ арестъ не посадятъ?
     -- Кто васъ  будетъ  сажать?  Такой же дядя въ очкахъ, {66} какъ и  вы?
Очень мало вeроятно. Старайтесь только не  попадаться на глаза  всякой такой
полупочтенной и полупартiйной публикe. Если у васъ развито совeтское  зрeнiе
-- вы разглядите сразу...
     Совeтское зрeнiе было у меня развито до изощренности. Это -- тотъ сортъ
зрeнiя, который, въ частности, позволяетъ вамъ отличить безпартiйную публику
отъ  партiйной или "полупартiйной".  Кто его  знаетъ,  какiя внeшнiя отличiя
существуютъ  у  этихъ,  столь  неравныхъ   и  количественно,  и   юридически
категорiй. Можетъ  быть, тутъ играетъ роль то обстоятельство, что коммунисты
и иже  съ ними -- единственная соцiальная прослойка, которая чувствуетъ себя
въ  Россiи,  какъ  у  себя  дома.  Можетъ  быть,  та  подозрительная,  вeчно
настороженная напряженность человeка, у котораго дeла въ этомъ домe обстоятъ
какъ-то очень  неважно, и подозрительный нюхъ подсказываетъ въ  каждомъ углу
притаившагося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется...
     На  прощанье  завъ  даетъ  намъ нeсколько адресовъ: въ такомъ-то баракe
живетъ группа украинскихъ профессоровъ, которые уже успeли здeсь окопаться и
обзавестись  кое-какими  связями.   Кромe  того,  въ  Подпорожьи,  въ  штабe
отдeленiя,  имeются  хорошiе  люди  X,  Y,  и  Z,  съ  которыми  онъ,  завъ,
постарается завтра  о насъ поговорить. Мы  сердечно  прощаемся  съ  завомъ и
бредемъ  къ себe  въ баракъ,  увязая  въ снeгу, путаясь въ обезкураживающемъ
однообразiи бараковъ.
     Послe  этого   сердечнаго  разговора  наша  берлога   кажется  особенно
гнусной...



     Изъ  разговора  въ  складe мы  узнали очень много весьма  существенныхъ
вещей.  Мы  находились  въ  Подпорожскомъ  отдeленiи  ББК, но  не въ  самомъ
Подпорожьи, а на лагерномъ  пунктe "Погра". Сюда предполагалось свезти около
27.000 заключенныхъ. За послeднiя  двe недeли  сюда прибыло шесть эшелоновъ,
слeдовательно,  10-12.000   народу,  слeдовательно,   по   всему   лагпункту
свирeпствовалъ  невeроятный  кабакъ и, слeдовательно, всe лагерныя заведенiя
испытывали острую  нужду  во всякаго рода культурныхъ силахъ. Между тeмъ, по
лагернымъ  порядкамъ всякая такая культурная  сила --  совершенно независимо
отъ ея квалификацiи  -- немедленно направлялась на  "общiя  работы", т.е. на
лeсозаготовки.  Туда  отправлялись,  и  врачи,  и  инженеры,  и  профессора.
Интеллигенцiя всeхъ этихъ шести эшелоновъ рубила гдe-то въ лeсу дрова.
     Самъ по  себe  процессъ этой рубки насъ ни въ какой степени не смущалъ.
Даже  больше -- при нашихъ физическихъ данныхъ, лeсныя работы  для насъ были
бы легче и спокойнeе, чeмъ трепка нервовъ въ какой-нибудь канцелярiи. Но для
насъ  дeло  заключалось  вовсе не  въ  легкости  или трудности  работы. Дeло
заключалось въ  томъ,  что,  попадая на  общiя  работы, мы  превращались  въ
безличныя единицы той "массы", съ которой совeтская {67}  власть и совeтскiй
аппаратъ никакъ не церемонится. Находясь въ "массахъ", человeкъ попадаетъ въ
тотъ конвейеръ механической и  механизированной, безсмысленной и безпощадной
жестокости,  который  дeйствуетъ много хуже  любого ГПУ.  Здeсь, въ "массe",
человeкъ  теряетъ всякую  возможность распоряжаться своей  судьбой,  какъ-то
лавировать  между  зубцами  этого  конвейера.  Попавъ на  общiя  работы,  мы
находились  бы  подъ  вeчной  угрозой   переброски  куда-нибудь  въ  совсeмъ
неподходящее для  бeгства мeсто, разсылки насъ троихъ по  разнымъ  лагернымъ
пунктамъ. Вообще "общiя работы" таили много угрожающихъ возможностей. А разъ
попавъ на нихъ, можно было  бы застрять  на мeсяцы. Отъ общихъ работъ  нужно
было удирать -- даже и путемъ весьма серьезнаго риска.



     Мы вернулись "домой" въ половинe пятаго утра. Только что успeли улечься
и обогрeться -- насъ подняли крики:
     -- А ну, вставай...
     Было шесть часовъ  утра.  На  дворe  -- еще ночь. Въ  щели барака воетъ
вeтеръ.  Лампочки  еле   коптятъ.  Въ  барачной  тьмe  начинаютъ  копошиться
невыспавшiеся, промершiе, голодные люди. Дежурные бeгутъ за завтракомъ -- по
стакану ячменной каши на человeка,  разумeется, безъ всякаго  признака жира.
Каша "сервируется" въ одномъ  бачкe на 15 человeкъ.  Казенныхъ ложекъ  нeтъ.
Надъ каждымъ бачкомъ наклоняется по десятку человeкъ, поспeшно запихивающихъ
въ ротъ мало съeдобную замазку и ревниво наблюдающихъ  за тeмъ,  чтобы никто
не съeлъ лишней  ложки. Порцiи раздeлены на глазъ, по дну  бачка. За спинами
этого   десятка   стоятъ   остальные  участники  пиршества,   взирающiе   на
обнажающееся  дно бачка еще съ большей ревностью и еще съ большей жадностью.
Это -- тe, у кого своихъ ложекъ нeтъ. Они ждутъ  "смeны". По бараку  мечутся
люди, какъ-то не попавшiе ни въ одну "артель". Они взываютъ о справедливости
и объ eдe. Но взывать въ сущности не къ кому. Они остаются голодными.
     --  Въ лагерe  такой порядокъ, --  говоритъ какой-то рабочiй  одной изъ
такихъ  неприкаянныхъ голодныхъ душъ, --  такой порядокъ, что  не  зeвай.  А
прозeвалъ  -- вотъ и будешь сидeть не eвши: и тебe наука, и совeтской власти
больше каши останется.
     Наша  продовольственная   "артель"  возглавляется  Борисомъ  и  поэтому
организована образцово.  Борисъ самъ  смотался  за кашей,  какъ-то ухитрился
выторговать нeсколько  больше, чeмъ полагалось, или  во всякомъ случаe, чeмъ
получили  другiе,  изъ  щепокъ  настругали  лопаточекъ,   которыя   замeнили
недостающiя ложки... Впрочемъ, самъ Борисъ  этой  каши такъ  и не eлъ: нужно
было выкручиваться отъ этихъ самыхъ дровъ. Техникъ Лепешкинъ, котораго мы въ
вагонe  спасли отъ урокъ, былъ  назначенъ  бригадиромъ  одной  изъ  бригадъ.
Первой частью нашего стратегическаго  плана было попасть въ его бригаду. Это
было совсeмъ просто. {68}  Дальше,  Борисъ объяснилъ  ему,  что идти  рубить
дрова  мы не собираемся  ни въ какомъ случаe и что дня на три нужно устроить
какую-нибудь  липу.  Помимо всего прочаго,  одинъ изъ насъ троихъ  все время
будетъ дежурить у вещей -- кстати, будетъ караулить и вещи его, Лепешкина.
     Лепешкинъ  былъ  человeкъ  опытный.  Онъ  уже  два  года  просидeлъ  въ
ленинградскомъ концлагерe, на стройкe дома ОГПУ. Онъ внесъ  насъ въ  списокъ
своей  бригады, но  при перекличкe фамилiй нашихъ  выкликать не будетъ. Намъ
оставалось: а)  не попасть въ  строй  при перекличкe и отправкe бригады и б)
урегулировать  вопросъ  съ   дневальнымъ,  на  обязанности  котораго  лежала
провeрка  всeхъ  оставшихся  въ  баракe  съ  послeдующимъ  заявленiемъ  выше
стоящему начальству. Была еще  опасность нарваться на начальника колонны, но
его  я  уже   видeлъ,  правда,   мелькомъ,  видъ   у  него  былъ   толковый,
слeдовательно, какъ-то съ нимъ можно было сговориться.
     Отъ строя мы отдeлались сравнительно просто: на  дворe  было еще темно,
мы, выйдя изъ  двери барака, завернули къ уборной, оттуда --  дальше, минутъ
сорокъ околачивались по лагерю съ чрезвычайно торопливымъ и дeловымъ видомъ.
Когда послeднiе  хвосты  колонны  исчезли,  мы вернулись въ  баракъ, усыпили
совeсть   дневальнаго   хорошими  разговорами,  торгсиновской  папиросой   и
обeщанiемъ написать  ему заявленiе  о пересмотрe дeла. Напились кипятку безъ
сахару, но съ хлeбомъ, и легли спать.



     Проснувшись, мы устроили военный совeтъ. Было рeшено: я и Юра идемъ  на
развeдку. Борисъ остается на дежурствe. Во-первыхъ --  Борисъ не хотeлъ быть
мобилизованнымъ  въ  качествe   врача,   ибо   эта  работа  на   много  хуже
лeсоразработокъ -- преимущественно по ея моральной обстановкe, и во-вторыхъ,
можно было ожидать  всякаго  рода уголовныхъ  налетовъ.  Въ  рукопашномъ  же
смыслe Борисъ стоилъ хорошаго  десятка  урокъ, я  и Юра  на такое количество
претендовать не могли.
     И вотъ мы съ Юрой солидно и медлительно шествуемъ по лагерной улицe. Не
Богъ вeсть какая  свобода,  но все-таки  можно пойти  направо и можно  пойти
налeво. Послe  корридоровъ ГПУ, надзирателей, конвоировъ  и прочаго -- и это
удовольствiе...  Вотъ шествуемъ  мы такъ  --  и прямо  навстрeчу намъ  чортъ
несетъ начальника колонны.
     Я  вынимаю  изъ кармана  коробку папиросъ.  Юра  начинаетъ  говоритъ по
англiйски.  Степенно и  неторопливо  мы шествуемъ мимо начальника  колонны и
вeжливо -- одначе, такъ сказать, съ чувствомъ собственнаго достоинства, какъ
если  бы  это  было  на  Невскомъ  проспектe  --  приподымаемъ  свои  кепки.
Начальникъ  колонны смотритъ  на насъ  удивленно, но корректно  беретъ  подъ
козырекъ. Я увeренъ, что онъ насъ не остановитъ. Но шагахъ въ десяти за нами
скрипъ его валенокъ по снeгу замолкаетъ. Я чувствую,  что начальникъ колонны
остановился и недоумeваетъ, почему {69} мы не на работe и стоитъ ли ему насъ
остановить и задать намъ сей нескромный вопросъ. Неужели я ошибся? Но, нeтъ,
скрипъ валенокъ  возобновляется  и  затихаетъ вдали.  Психологiя  -- великая
вещь.
     А психологiя была  такая:  начальникъ колонны, конечно,  -- начальникъ,
но,  какъ  и всякiй  совeтскiй  начальникъ -- хлибокъ и неустойчивъ.  Ибо  и
здeсь, и на волe закона въ сущности нeтъ. Есть административное соизволенiе.
Онъ можетъ на законномъ и еще болeе на незаконномъ основанiи сдeлать людямъ,
стоящимъ  на  низахъ,   цeлую   массу   непрiятностей.  Но  такую  же  массу
непрiятностей могутъ надeлать ему люди, стоящiе на верхахъ.
     По  собачьей  своей должности  начальникъ  колонны  непрiятности дeлать
обязанъ. Но собачья должность вырабатываетъ -- хотя и не всегда -- и собачiй
нюхъ; непрiятности, даже самыя законныя можно  дeлать только  тeмъ, отъ кого
отвeтной непрiятности произойти не можетъ.
     Теперь  представьте  себe  возможно  конкретнeе  психологiю  вотъ этого
хлибкаго начальника колонны. Идутъ по лагерю двое  этакихъ дядей, только что
прибывшихъ съ  этапомъ. Ясно, что они должны  быть на  работахъ  въ  лeсу, и
ясно, что они отъ этихъ работъ удрали. Однако,  дяди одeты хорошо. Одинъ изъ
нихъ  куритъ  папиросу, какiя  и  на волe  куритъ  самая  верхушка.  Видъ --
интеллигентный  и,  можно  сказать,  спецовскiй.  Походка увeренная,  и  при
встрeчe   съ   начальствомъ    --   смущенiя    никакого.   Скорeе    этакая
покровительственная вeжливость.  Словомъ, люди, у  которыхъ,  очевидно, есть
какiя-то основанiя  держаться этакъ  независимо.  Какiя именно --  чортъ ихъ
знаетъ, но, очевидно, есть.
     Теперь -- дальше. Остановить этихъ дядей и послать ихъ въ лeсъ, а  то и
подъ   арестъ   --   рeшительно   ничего   не   стоитъ.   Но  какой   толкъ?
Административнаго капитала  на этомъ  никакого не заработаешь. А рискъ? Вотъ
этотъ дядя съ папиросой во  рту черезъ мeсяцъ,  а можетъ быть, и черезъ день
будетъ  работать  инженеромъ,  плановикомъ,  экономистомъ.  И  тогда  всякая
непрiятность,  хотя  бы  самая  законнeйшая,  воздается  начальнику  колонны
сторицей. Но даже возданная, хотя бы и въ ординарномъ размeрe, она ему ни къ
чему не нужна. И какого чорта ему рисковать?
     Я этого начальника видалъ и раньше. Лицо у него было толковое. И я былъ
увeренъ, что онъ  пройдетъ мимо. Кстати мeсяцъ  спустя  я  уже дeйствительно
имeлъ  возможность этого начальника вздрючить  такъ, что ему небо въ овчинку
бы показалось.  И на весьма законномъ  основанiи. Такъ что онъ умно сдeлалъ,
что прошелъ мимо.
     Съ людьми безтолковыми хуже.



     Въ тотъ же день совeтская психологическая теорiя чуть меня не подвела.
     Я шелъ одинъ и услышалъ рeзкiй окликъ:
     -- Эй, послушайте что вы по лагерю разгуливаете? {70}
     Я  обернулся  и  увидeлъ  того   самого  старичка  съ  колючими  усами,
начальника  санитарной  части  лагеря, который вчера встрeчалъ нашъ эшелонъ.
Около него -- еще три  какихъ-то полуначальственнаго вида  дяди. Видно,  что
старичекъ  иззябъ до костей  и что печень у него не  въ порядкe. Я спокойно,
неторопливо,  но  отнюдь  не  почтительно,  а  такъ,  съ  видомъ  нeкотораго
незаинтересованнаго любопытства  подхожу къ нему. Подхожу и думаю: а  что же
мнe, въ сущности, дeлать дальше?
     Потомъ  я узналъ, что это былъ крикливый и  милeйшiй старичекъ, докторъ
Шуквецъ, отбарабанившiй уже  четыре  года  изъ десяти,  никого въ  лагерe не
обидeвшiй, но, вeроятно, отъ плохой печени и еще худшей жизни иногда любивши
поорать. Но ничего этого я еще не зналъ. И старичекъ тоже не могъ знать, что
я незаконно болтаюсь  по  лагерю не просто такъ, а съ совершенно конкретными
цeлями  побeга заграницу.  И  что успeхъ  моихъ  мeропрiятiй въ значительной
степени зависитъ отъ того,  въ какой степени на меня можно будетъ или нельзя
будетъ орать.
     И я рeшаю идти на арапа.
     --  Что  это вамъ здeсь  курортъ  или концлагерь? --  продолжаетъ орать
старичекъ.  --  Извольте   подчиняться  лагерной  дисциплинe!   Что  это  за
безобразiе! Шатаются по лагерю, нарушаютъ карантинъ.
     Я смотрю на старичка съ прежнимъ любопытствомъ,  внимательно, но отнюдь
не  испуганно, даже съ нeкоторой  улыбкой. Но на душe у меня было далеко  не
такъ спокойно,  какъ  на  лицe. Ужъ  отсюда-то,  со стороны  доктора, такого
пассажа я никакъ не ожидалъ. Но что же мнe дeлать теперь? Достаю изъ кармана
свою образцово-показательную коробку папиросъ.
     --  Видите-ли,  товарищъ  докторъ. Если васъ интересуютъ причины  моихъ
прогулокъ  по  лагерю,  думаю,  --   что  начальникъ  отдeленiя  дастъ  вамъ
исчерпывающую информацiю. Я былъ вызванъ къ нему.
     Начальникъ отдeленiя -- это звучитъ  гордо. Провeрять  меня  старичекъ,
конечно, не можетъ, да и не станетъ. Должно  же у него мелькнуть подозрeнiе,
что, если  меня на другой день послe прибытiя съ этапа  вызываетъ начальникъ
отдeленiя, -- значитъ, я не совсeмъ рядовой лагерникъ. А мало ли какiя шишки
попадаютъ въ лагерь?
     -- Нарушать карантина никто не  имeетъ права. И начальникъ отдeленiя --
тоже,  --   продолжаетъ  орать  старичекъ,   но  все-таки,   тономъ  пониже.
Полуначальственнаго  вида  дяди,   стоящiе  за  его  спиной,  улыбаются  мнe
сочувственно.
     --  Согласитесь  сами, товарищъ докторъ: я  не имeю  рeшительно никакой
возможности указывать  начальнику  отдeленiя  на то,  что онъ  имeетъ  право
дeлать и чего  не имeетъ  права.  И потомъ,  вы  сами  знаете,  въ  сущности
карантина нeтъ никакого...
     --  Вотъ  потому  и нeтъ, что  всякiе милостивые государи, вродe  васъ,
шатаются  по  лагерю...  А  потомъ,  санчасть  отвeчать   должна.   Извольте
немедленно отправляться въ баракъ. {71}
     -- А  мнe приказано вечеромъ быть въ штабe. Чье же приказанiе я долженъ
нарушить?
     Старичекъ явственно смущенъ. Но и отступать ему неохота.
     -- Видите ли  докторъ, -- продолжаю я въ конфиденцiально-сочувственномъ
тонe...  --  Положенiе,  конечно,  идiотское.  Какая  тутъ  изоляцiя,  когда
нeсколько сотъ дежурныхъ все  равно лазятъ по  всему лагерю -- на кухни,  въ
хлeборeзку,  въ   коптерку...  Неорганизованность.  Безсмыслица.  Съ  этимъ,
конечно, придется бороться. Вы курите? Можно вамъ предложить?
     -- Спасибо, не курю.
     Дяди полуначальственнаго вида берутъ по папиросe.
     -- Вы инженеръ?
     -- Нeтъ, плановикъ.
     -- Вотъ  тоже всe эти  плановики и ихъ дурацкiе планы. У меня  по плану
должно быть двeнадцать врачей, а нeтъ ни одного.
     -- Ну, это, значитъ, ГПУ недопланировало. Въ Москвe кое-какiе врачи еще
и по улицамъ ходятъ...
     -- А вы давно изъ Москвы?
     Черезъ минутъ десять мы  разстаемся со старичкомъ,  пожимая другъ другу
руки. Я обeщаю ему въ своихъ "планахъ" предусмотрeть необходимость жестокаго
проведенiя карантинныхъ правилъ. Знакомились съ полуначальственными  дядями:
одинъ -- санитарный инспекторъ Погры, и два -- какихъ-то инженера. Одинъ изъ
нихъ задерживается около меня, прикуривая потухшую папиросу.
     --  Вывернулись  вы  ловко...  Дeло  только  въ  томъ,  что  начальника
отдeленiя сейчасъ на Погрe нeтъ.
     -- Теоретически можно  допустить, что я говорилъ съ нимъ по телефону...
А впрочемъ, что подeлаешь. Приходится рисковать...
     --  А  старичка вы не  бойтесь. Милeйшей  души старичекъ. Въ преферансъ
играете?  Заходите въ кабинку, сымпровизируемъ  пульку. Кстати,  и о  Москвe
подробнeе разскажете.



     Большое двухъэтажное деревянное зданiе.  Внутри  -- закоулки, комнатки,
перегородки, фанерныя, досчатыя, гонтовыя. Все заполнено людьми, истощенными
недоeданiемъ, безсонными ночами, непосильной работой, вeчнымъ дерганiемъ изъ
стороны  въ  сторону "ударниками",  "субботниками", "кампанiями"...  Холодъ,
махорочный дымъ, чадъ и угаръ отъ многочисленныхъ жестяныхъ печурокъ.  Двери
съ  надписями  ПЭО,  ОАО,  УРЧ, КВЧ...  Пойди, разберись,  что это  значитъ:
планово-экономическiй       отдeлъ,       общеадминистративный       отдeлъ,
учетно-распредeлительная часть, культурно-воспитательная часть...  Я  обхожу
эти  вывeски.  ПЭО -- годится,  но тамъ никого изъ главковъ нeтъ. ОАО  -- не
годится. УРЧ -- къ чертямъ. КВЧ -- подходяще. Заворачиваю въ КВЧ.
     Въ  начальникe КВЧ узнаю  того самаго расторопнаго юношу съ побeлeвшими
ушами,  который  распинался  на  митингe  во  время  выгрузки  эшелона.  При
ближайшемъ разсмотрeнiи онъ {72} оказывается не  такимъ ужъ юношей. Толковое
лицо, смышленные, чуть насмeшливые глаза.
     -- Ну, съ этимъ можно говорить всерьезъ, -- думаю я.
     Терминъ  же  "разговоръ  всерьезъ"  нуждается  въ  очень   пространномъ
объясненiи, иначе ничего не будетъ понятно.
     Дeло заключается  --  говоря очень  суммарно  -- въ  томъ, что  изъ ста
процентовъ  усилiй, затрачиваемыхъ  совeтской  интеллигенцiей,  -- девяносто
идутъ   совершенно   впустую.   Всякiй   совeтскiй   интеллигентъ   обвeшанъ
неисчислимымъ  количествомъ  всякаго   принудительнаго  энтузiазма,   всякой
халтуры, невыполнимыхъ заданiй, безчеловeчныхъ требованiй.
     Представьте  себe, что вы  врачъ какой-нибудь  больницы, не  московской
"показательной" и прочее,  а  рядовой, провинцiальной.  Отъ васъ  требуется,
чтобы вы хорошо кормили вашихъ больныхъ,  чтобы вы хорошо ихъ лeчили,  чтобы
вы  вели общественно-воспитательную  работу  среди  санитарокъ,  сторожей  и
сестеръ,  поднимали  трудовую  дисциплину;  организовывали  соцiалистическое
соревнованiе  и   ударничество,  источали  свой   энтузiазмъ   и   учитывали
энтузiазмъ, истекающiй  изъ  вашихъ подчиненныхъ,  чтобы  вы  были полностью
подкованы по  части дiалектическаго матерiализма и исторiи партiи,  чтобы вы
участвовали въ профсоюзной работe  и стeнгазетe, вели  санитарную пропаганду
среди окрестнаго населенiя и т.д. и т.д.
     Ничего этого вы  въ сущности сдeлать не  можете. Не можете  вы улучшить
пищи,  ибо  ея нeтъ,  а и  то, что есть, потихоньку подъeдается санитарками,
которыя получаютъ по 37 рублей въ мeсяцъ и, не воруя, жить не могутъ. Вы  не
можете лeчить,  какъ слeдуетъ,  ибо  медикаментовъ у васъ  нeтъ: вмeсто iода
идутъ препараты брома, вмeсто  хлороформа -- хлоръ-этилъ  (даже для крупныхъ
операцiй),   вмeсто  каломели   --  глауберовая  соль.   Нeтъ  перевязочныхъ
матерiаловъ, нeтъ инструментарiя. Но сказать оффицiально: что всего  этого у
васъ нeтъ -- вы не  имeете права, это называется "дискредитацiей власти". Вы
не можете организовать соцiалистическаго соревнованiя не только потому,  что
оно -- вообще вздоръ, но и потому, что, если бы за него взялись мало-мальски
всерьезъ, -- у васъ ни  для чего  другого времени не хватило бы. По этой  же
послeдней  причинe  вы   не  можете  ни   учитывать  чужого  энтузiазма,  ни
"прорабатывать рeшенiя тысячу перваго съeзда МОПР-а"...
     Но вся эта чушь требуется не то, чтобы совсeмъ всерьезъ, но чрезвычайно
настойчиво.  Совсeмъ  не нужно, чтобы  вы всерьезъ проводили  какое-то  тамъ
соцiалистическое соревнованiе -- приблизительно всякiй дуракъ понимаетъ, что
это  ни  къ  чему.  Однако,  необходимо,  чтобы  вы  дeлали  видъ,  что  это
соревнованiе проводится на всe  сто процентовъ. Это понимаетъ приблизительно
всякiй дуракъ,  но этого  не  понимаетъ  такъ называемый  совeтскiй  активъ,
который  на  всeхъ этихъ  мопрахъ, энтузiазмахъ  и ударничествахъ воспитанъ,
ничего больше не знаетъ и прицeпиться ему въ жизни больше не за что.
     Теперь представьте  себe, что откуда-то вамъ на голову {73} сваливается
сотрудникъ, который всю  эту  чепуховину принимаетъ всерьезъ. Ему  покажется
недостаточнымъ, что  договоръ  о соцсоревнованiи мирно  виситъ на стeнкахъ и
колупаевской,   и   разуваевской   больницы.    Онъ    потребуетъ    "черезъ
общественность" или -- еще хуже -- черезъ партiйную ячейку, чтобы вы реально
провeряли пункты этого договора. По совeтскимъ "директивамъ" вы это  обязаны
дeлать. Но въ этомъ договорe, напримeръ, написано: обe соревнующiяся стороны
обязуются довести  до  минимума количество паразитовъ.  А  ну-ка, попробуйте
провeрить,  въ  какой больницe  вшей  больше и  въ  какой  меньше. А  такихъ
пунктовъ шестьдесятъ...  Этотъ  же  безпокойный  дядя возьметъ и ляпнетъ  въ
комячейкe: надо заставить нашего врача  сдeлать  докладъ  о  дiалектическомъ
матерiализмe   при  желудочныхъ  заболeванiяхъ...  Попробуйте,   сдeлайте!..
Безпокойный  дядя замeтитъ,  что  какая-то  изсохшая  отъ  голода  санитарка
гдe-нибудь въ уголкe потихоньку вылизываетъ больничную кашу: и  вотъ замeтка
въ какой-нибудь районной  газетe:  "Хищенiя  народной  каши  въ колупаевской
больницe".  А  то и просто  доносъ куда  слeдуетъ. И  влетитъ вамъ по первое
число, и отправятъ вашу  санитарку въ концлагерь, а другую вы  найдете очень
не  сразу...  Или  подыметъ  безпокойный дядя  скандалъ  --  почему  у  васъ
санитарки съ грязными физiономiями ходятъ: антисанитарiя. И не можете вы ему
отвeтить:  сукинъ ты сынъ, ты же и самъ хорошо знаешь,  что въ концe  второй
пятилeтки -- и то на душу населенiя  придется лишь по полкуска мыла въ годъ,
откуда же я-то его возьму? Ну, и такъ далeе. И вамъ никакого житья и никакой
возможности работать, и персоналъ вашъ разбeжится,  и  больные  ваши  будутъ
дохнуть -- и попадете вы въ концлагерь "за развалъ колупаевской больницы".
     Поэтому-то при всякихъ дeловыхъ разговорахъ установился между толковыми
совeтскими людьми принципъ этакаго хорошаго тона, заранeе отметающаго  какую
бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузiазма и устанавливающаго
такую  приблизительно  формулировку:  лишь бы  люди  по мeрe  возможности не
дохли,  а  тамъ  чортъ  съ  нимъ  со  всeмъ  --  и  съ  энтузiазмами,  и  со
строительствами, и съ пятилeтками.
     Съ коммунистической точки  зрeнiя -- это  вредительскiй принципъ. Люди,
которые  сидятъ за вредительство, сидятъ по  преимуществу  за проведенiе  въ
жизнь именно этого принципа.
     Бываетъ   и  сложнeе.  Этотъ  же  энтузiазмъ,  принимающiй  формы  такъ
называемыхъ "соцiалистическихъ формъ  организацiи  труда" рeжетъ подъ корень
самую возможность труда. Вотъ  вамъ, хотя и мелкiй, но вполнe, такъ сказать,
историческiй примeръ:
     1929-й годъ. Совeтскiе спортивные кружки дышутъ на ладанъ. Eсть нечего,
и  людямъ  не  до спорта. Мы, группа  людей,  возглавлявшихъ  этотъ  спортъ,
прилагаемъ огромныя усилiя,  чтобы хоть какъ-нибудь задержать процессъ этого
развала,  чтобы  дать молодежи, если не  тренировку  всерьезъ,  то  хотя  бы
какую-нибудь возню на чистомъ воздухe, чтобы  какъ-нибудь, хотя бы  въ самой
грошовой  степени,  задержать  процессъ физическаго  вырожденiя... Въ странe
одновременно съ ростомъ голода идетъ процессъ {74} всяческаго полeвeнiя.  На
этомъ процессe дeлается много карьеръ...
     Область физической культуры -- не особо ударная область, и насъ пока не
трогаютъ. Но  вотъ  группа  какихъ-то активистовъ вылeзаетъ  на поверхность:
позвольте,  какъ это такъ? А почему физкультура у насъ остается аполитичной?
Почему тамъ не ведется пропаганда за  пятилeтку, за  коммунизмъ,  за мiровую
революцiю?  И вотъ --  проектъ:  во  всeхъ  занятiяхъ  и тренировкахъ ввести
обязательную десятиминутную бесeду инструктора на политическiя темы.
     Всe  эти "политическiя  темы"  надоeли  публикe хуже  всякой  горчайшей
рeдьки -- и  такъ ими пичкаютъ и въ школe, и въ печати, и гдe угодно. Ввести
эти   бесeды  въ  кружкахъ  (вполнe   добровольныхъ  кружкахъ)   значитъ  --
ликвидировать ихъ окончательно: никто не пойдетъ.
     Словомъ,  вопросъ  объ  этихъ  десятиминуткахъ  ставится  на  засeданiи
президiума  ВЦСПС.  "Активистъ" докладываетъ. Публика въ президiумe ВЦСПС --
не глупая публика. Передъ засeданiемъ я сказалъ Догадову (секретарь ВЦСПС);
     -- Вeдь этотъ проектъ насъ безъ ножа зарeжетъ.
     -- Замeчательно идiотскiй проектъ. Но...
     Активистъ докладываетъ --  публика  молчитъ...  Только  Углановъ, тогда
народный комиссаръ труда, какъ-то удивленно повелъ плечами:
     -- Да зачeмъ же это?.. Рабочiй приходитъ на водную  станцiю, скажемъ --
онъ хочетъ  плавать,  купаться, на  солнышкe  полежать,  отдохнуть,  энергiи
набраться... А вы ему и тутъ политбесeду. По моему -- не нужно это.
     Такъ вотъ,  годъ спустя это выступленiе  припомнили  даже Угланову... А
всe остальные -- въ томъ числe и Догадовъ -- промолчали, помычали, и проектъ
былъ  принятъ.  Сотни  инструкторовъ за  "саботажъ  политической  работы  въ
физкультурe" поeхали въ Сибирь. Работа кружковъ была развалена.
     Активисту  на эту работу  плевать:  онъ  дeлаетъ  карьеру  и,  на этомъ
поприщe онъ ухватилъ этакое "ведущее звено", которое спортъ-то провалитъ, но
его ужъ  навeрняка вытащитъ на  поверхность.  Что ему до спорта? Сегодня онъ
провалить спортъ и подымется на одну ступеньку партiйной лeсенки. Завтра онъ
разоритъ  какой-нибудь колхозъ  --  подымется  еще на одну... Но  мнe-то  не
наплевать. Я-то въ области спорта работаю двадцать пять лeтъ...
     Правда,  я  кое какъ выкрутился.  Я двое сутокъ  подрядъ просидeлъ надъ
этой "директивой"  и  послалъ  ее по  всeмъ подчиненнымъ  мнe кружкамъ -- по
линiи  союза  служащихъ.  Здeсь  было  все  --  и  энтузiазмъ,  и  классовая
бдительность, и программы этакихъ десятиминутокъ. А программы были такiя:
     Эллинскiя олимпiады,  физкультура въ рабовладeльческихъ формированiяхъ,
средневeковые   турниры   и   военная    подготовка   феодальнаго    класса.
Англосаксонская система  спорта -- игры, легкая  атлетика,  -- какъ  система
эпохи  загнивающаго  имперiализма...  Ну,  и  такъ  далeе.  Комаръ  носу  не
подточить.  Отъ  имперiализма   въ  этихъ  бесeдахъ  практически  ничего  не
осталось,  но о легкой атлетикe можно поговорить... Впрочемъ, черезъ полгода
эти {75} десятиминутки были автоматически ликвидированы: ихъ не передъ  кeмъ
было читать...
     Всероссiйская халтура,  около которой кормится и дeлаетъ каррьеру очень
много всяческаго и просто темнаго, и просто  безмозглаго элемента, время отъ
времени выдвигаетъ  вотъ этакiе "новые организацiонные методы"... Попробуйте
вы съ  ними  бороться или ихъ игнорировать. Группа инженера Палчинскаго была
разстрeляна,  и  въ  оффицiальномъ  обвиненiи  стоялъ  пунктъ  о  томъ,  что
Палчинскiй боролся противъ "сквозной eзды". Вeрно, онъ боролся, и  онъ  былъ
разстрeлянъ. Пять лeтъ спустя  эта  eзда привела къ  почти полному  параличу
тяговаго   состава  и   была  объявлена  "обезличкой".  Около  трехъ  сотенъ
профессоровъ,  которые протестовали противъ  сокращенiй  сроковъ и программъ
вузовъ, поeхали на Соловки. Три года  спустя эти программы и  сроки пришлось
удлинять до прежняго  размeра, а инженеровъ возвращать для дообученiя. Ввели
"непрерывку",  которая была  ужъ совершенно очевиднымъ идiотизмомъ и  изъ-за
которой тоже  много народу поeхало и на тотъ свeтъ, и  на Соловки. Если бы я
въ свое  время  открыто выступилъ  противъ этой  самой  десятиминутки,  -- я
поeхалъ бы въ концлагерь на пять лeтъ раньше срока, уготованнаго мнe для это
цeли судьбой...
     Соцсоревнованiе    и    ударничество,    строительный   энтузiазмъ    и
выдвиженчество, соцiалистическое совмeстительство  и  профсоюзный  контроль,
"легкая кавалерiя" и чистка учрежденiй -- все это завeдомо идiотскiе способы
"соцiалистической организацiи", которые  обходятся  въ миллiарды рублей и въ
миллiоны жизней,  которые неукоснительно рано или поздно кончаются  крахомъ,
но противъ которыхъ вы ничего не можете подeлать. Совeтская Россiя живетъ въ
правовыхъ  условiяхъ абсолютизма, который хочетъ казаться просвeщеннымъ,  но
который все же стоитъ на уровнe восточной деспотiи  съ ея янычарами, райей и
пашами.
     Мнe  могутъ возразить, что все это  --  слишкомъ глупо  для того, чтобы
быть  правдоподобнымъ. Скажите,  а развe не глупо  и развe правдоподобно то,
что  сто   шестьдесятъ  миллiоновъ  людей,  живущихъ  на  землe   хорошей  и
просторной, семнадцать лeтъ подрядъ мрутъ  съ голоду? Развe не глупо то, что
сотни миллiоновъ  рублей будутъ  ухлопаны  на  "Дворецъ  Совeтовъ",  на  эту
вавилонскую башню мiровой революцiи  --  когда въ Москвe три семьи живутъ въ
одной комнатe?  Развe не  глупо то, что  днемъ  и ночью,  лeтомъ и зимой  съ
огромными жертвами гнали стройку днeпровской плотины, а теперь она загружена
только  на 12  процентовъ  своей мощности? Развe не глупо разорить кубанскiй
черноземъ  и  строить оранжереи  у  Мурманска?  Развe не  глупо  уморить отъ
безкормицы лошадей, коровъ и свиней, ухлопать десятки миллiоновъ на кролика,
сорваться  на  этомъ  несчастномъ  звeрькe  и  заняться, въ  концe  концовъ,
одомашненiемъ карельскаго лося и камчатскаго медвeдя? Развe не глупо бросить
въ  тундру  на  стройку  Бeломорско-Балтiйскаго  канала  60.000  узбековъ  и
киргизовъ, которые тамъ въ полгода вымерли всe?
     Все  это  вопiюще  глупо. Но эта  глупость вооружена до  зубовъ. За  ея
спиной -- пулеметы ГПУ. Ничего не пропишешь. {76}



     Но я  хочу подчеркнуть одну вещь, къ  которой въ  этихъ же  очеркахъ --
очеркахъ о лагерной жизни, почти  не буду  имeть  возможности вернуться. Вся
эта  халтура никакъ не значитъ, что  этотъ  злополучный  совeтскiй врачъ  не
лeчитъ.   Онъ  лeчитъ  и   онъ  лeчитъ  хорошо,  конечно,  въ   мeру  своихъ
матерiальныхъ  возможностей.  Поскольку я  могу  судить,  онъ  лeчитъ  лучше
европейскаго врача  или, во всякомъ случаe, добросовeстнeе его. Но это вовсе
не оттого,  что онъ  совeтскiй  врачъ.  Такъ  же, какъ Молоковъ  --  хорошiй
летчикъ вовсе не оттого, что онъ совeтскiй летчикъ.
     Тотъ  же самый Ильинъ, о которомъ я сейчасъ буду разсказывать, при всей
своей халтурe и  прочемъ,  организовалъ все-таки какiе-то курсы десятниковъ,
трактористовъ и прочее.  Я самъ,  при  всeхъ прочихъ  своихъ достоинствахъ и
недостаткахъ, вытянулъ все-таки миллiоновъ пятнадцать профсоюзныхъ денежекъ,
предназначенныхъ на  всякаго  рода дiалектическое околпачиванiе профсоюзныхъ
массъ,  и  построилъ на эти  деньги  около полусотни  спортивныхъ площадокъ,
спортивныхъ парковъ, водныхъ станцiй и прочаго.  Все это  построено довольно
паршиво, но все это все же лучше, чeмъ дiаматъ.
     Такъ  что великая всероссiйская  халтура вовсе  не не значитъ,  что  я,
врачъ, инженеръ и  прочее,  -- что  мы только  халтуримъ. Помню,  Горькiй въ
своихъ воспоминанiяхъ о Ленинe приводитъ свои собственныя слова о томъ,  что
русская  интеллигенцiя  остается  и   еще  долгое  время  будетъ  оставаться
единственной клячей, влекущей телeгу  россiйской  культуры. Сейчасъ  Горькiй
сидитъ  на правительственномъ облучкe и вкупe съ остальными, возсeдающими на
ономъ, хлещетъ эту  клячу и  въ хвостъ и  въ гриву. Кляча по уши  вязнетъ въ
халтурномъ болотe и все-таки  тащитъ. Больше  тянуть, собственно,  некому...
Такъ можете себe представить ея отношенiе къ людямъ, подкидывающимъ на эту и
такъ непроeзжую колею еще лишнiе халтурные комья.
     Въ  концентрацiонномъ  лагерe   основными   видами   халтуры   являются
"энтузiазмъ" и  "перековка". Энтузiазмъ  въ лагерe приблизительно такой же и
такого  же  происхожденiя,  какъ  и  на  волe,  а  "перековки"  нeтъ  ни  на
полъ-копeйки.   Развe   что   лагерь   превращаетъ  случайнаго   воришку  въ
окончательнаго  бандита,   обалдeлаго   отъ  коллективизацiи  мужика  --  въ
закаленнаго     и,     ежели     говорить     откровенно,      остервенeлаго
контръ-революцiонера. Такого,  что когда онъ дорвется  до  коммунистическаго
горла -- онъ сiе удовольствiе постарается продлить.
     Но горе  будетъ вамъ,  если  вы гдe-нибудь, такъ  сказать,  оффицiально
позволите себe усумниться въ  энтузiазмe и въ перековкe. Приблизительно такъ
же неуютно  будетъ  вамъ, если  рядомъ  съ  вами  будетъ работать  человeкъ,
который не то  принимаетъ всерьезъ эти лозунги,  не то хочетъ  сколотить  на
нихъ нeкiй совeтскiй капиталецъ. {77}



     Такъ  вотъ, вы приходите къ  человeку по дeлу.  Если онъ безпартiйный и
толковый, -- вы съ нимъ сговоритесь  сразу. Если безпартiйный  и безтолковый
--  лучше  обойдите  сторонкой, подведетъ.  Если партiйный и безтолковый  --
упаси васъ Господи -- попадете въ концлагерь или, если вы уже въ концлагерe,
-- попадете на Лeсную Рeчку.
     Съ такими  приблизительно  соображенiями  я  вхожу  въ  помeщенiе  КВЧ.
Полдюжины какихъ-то оборванныхъ личностей малюютъ какiе-то "лозунги", другая
полдюжина что-то пишетъ, третья -- просто суетится. Словомъ, "кипитъ веселая
соцiалистическая   стройка".   Вижу    того   юнца,   который    произносилъ
привeтственную  рeчь  передъ  нашимъ  эшелономъ  на  подъeздныхъ  путяхъ  къ
Свирьстрою. При  ближайшемъ  разсмотрeнiи  онъ  оказывается  не  такимъ  ужъ
юнцомъ. А глаза у него толковые.
     -- Скажите, пожалуйста, гдe могу я видeть начальника КВЧ, тов. Ильина?
     -- Это я.
     Я этакъ  мелькомъ оглядываю эту веселую  стройку и моего собесeдника. И
стараюсь выразить взоромъ своимъ приблизительно такую мысль:
     -- Подхалтуриваете?
     Начальникъ КВЧ отвeчаетъ мнe  взглядомъ,  который орiентировочно  можно
было бы перевести такъ:
     -- Еще бы! Видите, какъ насобачились...
     Послe этого между нами устанавчивается, такъ сказать, полная гармонiя.
     -- Пойдемте ко мнe въ кабинетъ...
     Я  иду за  нимъ. Кабинетъ  -- это  убогая  закута  съ  однимъ досчатымъ
столомъ и двумя стульями, изъ коихъ одинъ -- на трехъ ногахъ.
     -- Садитесь. Вы, я вижу, удрали съ работы?
     -- А я и вообще не ходилъ.
     -- Угу... Вчера тамъ, въ колоннe -- это вашъ братъ, что-ли?
     --   И   братъ,   и   сынъ...   Такъ   сказать,   восторгались   вашимъ
краснорeчiемъ...
     -- Ну, бросьте. Я все-таки старался въ скорострeльномъ порядкe.
     -- Скорострeльномъ? Двадцать минутъ людей на морозe мозолили.
     -- Меньше нельзя. Себe дороже обойдется. Регламентъ.
     --  Ну, если регламентъ -- такъ можно и ушами пожертвовать. Какъ они  у
васъ?
     -- Чортъ его знаетъ -- седьмая шкура слeзаетъ. Ну, я вижу,  во-первыхъ,
что  вы хотите работать въ КВЧ,  во-вторыхъ, что  статьи  у  васъ  для этого
предпрiятiя совсeмъ  неподходящiя и  что, въ  третьихъ, мы  съ вами  какъ-то
сойдемся.
     И Ильинъ смотритъ на меня торжествующе. {78}
     -- Я не вижу, на чемъ, собственно, обосновано второе утвержденiе.
     --  Ну, плюньте. Глазъ  у меня наметанный.  За  что  вы можете  сидeть:
превышенiе  власти,  вредительство,  воровство,  контръ-революцiя.  Если  бы
превышенiе власти, --  вы пошли бы въ административный отдeлъ. Вредительство
-- въ  производственный. Воровство всегда дeйствуетъ по хозяйственной части.
Но  куда  же   приткнуться  истинному   контръ-революцiонеру,  какъ   не  въ
культурно-воспитательную часть? Логично?
     -- Дальше некуда.
     -- Да.  Но  дeло-то  въ  томъ,  что  контръ-революцiи  мы  вообще, такъ
сказать, по закону принимать права не имeемъ.  А  вы  въ  широкихъ областяхъ
контръ-революцiи  занимаете,  я  подозрeваю,   какую-то  особо  непохвальную
позицiю...
     -- А это изъ чего слeдуетъ?
     --  Такъ...  Непохоже, чтобы  вы за ерунду сидeли. Вы меня извините, но
физiономiя у васъ съ совeтской точки зрeнiя -- весьма неблагонадежная. Вы въ
первый разъ сидите?
     -- Приблизительно, въ первый.
     -- Удивительно.
     --  Ну  что-жъ,  давайте играть въ Шерлока Хольмса  и  доктора Ватсона.
Такъ, что же вы нашли въ моей физiономiи?
     Ильинъ уставился въ меня и неопредeленно пошевелилъ пальцами.
     -- Ну, какъ  бы это  вамъ  сказать... Продерзостность. Нахальство смeть
свое сужденiе имeть. Этакое ли, знаете, амбрэ "критически мыслящей личности"
-- а не любятъ у насъ этого..
     -- Не любятъ, -- согласился я.
     -- Ну, не въ томъ  дeло.  Если вы  при всемъ этомъ столько лeтъ на волe
проканителились  -- я  лeтъ  на пять  раньше  васъ угодилъ  -- значитъ, и въ
лагерe какъ-то съорiентируетесь. А кромe того, что вы можете предложить  мнe
конкретно?
     Я конкретно предлагаю.
     -- Ну, вы, я вижу, не человeкъ, а универсальный магазинъ. Считайте себя
за  КВЧ.  Статей  своихъ особенно не  рекламируйте. Да, а  какiя  же  у васъ
статьи?
     Я рапортую.
     -- Ого!  Ну, значитъ, вы о нихъ помалкивайте.  Пока  хватятся -- вы уже
обживетесь и васъ не тронутъ. Ну, приходите завтра. Мнe сейчасъ нужно бeжать
еще одинъ эшелонъ встрeчать.
     -- Дайте мнe какую-нибудь записочку, чтобы меня въ лeсъ не тянули.
     -- А вы просто плюньте. Или сами напишите.
     -- Какъ это -- самъ?
     -- Очень просто: такой-то требуется на работу  въ КВЧ. Печать? Подпись?
Печати  у васъ  нeтъ. У меня -- тоже.  А подпись  --  ваша  или моя  --  кто
разберетъ.
     -- Гмъ, -- сказалъ я. {79}
     -- Скажите, неужели же  вы на волe все время жили, eздили и  eли только
по настоящимъ документамъ?
     -- А вы развe такихъ людей видали?
     --   Ну,   вотъ.  Прiучайтесь   къ  тяжелой  мысли  о   томъ,   что  по
соотвeтствующимъ  документамъ вы будете  жить,  eздить и  eсть и  въ лагерe.
Кстати,  напишите  ужъ  записку  на  всeхъ  васъ  троихъ   --  завтра  здeсь
разберемся.  Ну --  пока.  О  документахъ  прочтите  у Эренбурга.  Тамъ  все
написано.
     -- Читалъ. Такъ до завтра.
     Пророчество  Ильина  не  сбылось.  Въ  лагерe  я  жилъ,  eздилъ  и  eлъ
исключительно по настоящимъ документамъ -- невeроятно, но фактъ. Въ КВЧ я не
попалъ. Ильина я больше такъ и не видeлъ.



     Событiя этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя отъ Ильина,
на лагерной улицe я увидалъ Юру  подъ конвоемъ  какого-то  вохровца.  Но моя
тревога оказалась сильно  преувеличенной: Юру  тащили  въ третiй  отдeлъ  --
лагерное ГПУ  -- въ качествe  машиниста  -- не  паровознаго,  а  на  пишущей
машинкe.  Онъ  съ этими  своими  талантами  заявился  въ  плановую часть,  и
какой-то мимохожiй чинъ изъ третьяго отдeла забралъ его себe. Сожалeнiя были
бы безплодны, да и безцeльны. Пребыванiе Юры въ третьемъ отдeлe дало бы намъ
расположенiе вохровскихъ  секретовъ  вокругъ лагеря,  знанiе  системы  ловли
бeглецовъ, карту и другiя весьма существенныя предпосылки для бeгства.
     Я вернулся въ  баракъ  и  смeнилъ Бориса.  Борисъ исчезъ на развeдку къ
украинскимъ  профессорамъ --  такъ, на всякiй случай, ибо я полагалъ, что мы
всe устроимся у Ильина.
     Въ баракe было  холодно, темно  и  противно. Шатались  какiе-то урки  и
умильно поглядывали на наши  рюкзаки.  Но  я  сидeлъ  на  нарахъ  въ  этакой
богатырской  позe,   а  рядомъ  со  мною  лежало  здоровенное  полeно.  Урки
облизывались  и скрывались во тьмe барака.  Оттуда, изъ этой тьмы, время отъ
времени доносились крики и ругань,  чьи-то  вопли о спасенiи и все,  что  въ
такихъ  случаяхъ  полагается. Одна изъ  этакихъ стаекъ,  осмотрeвши рюкзаки,
меня  и полeно, отошла въ сторонку, куда не достигалъ  свeтъ отъ коптилки  и
смачно пообeщала:
     -- Подожди ты -- въ мать,  Бога, печенку и прочее -- поймаемъ мы тебя и
безъ полeна.
     Вернулся  отъ  украинскихъ   профессоровъ   Борисъ.   Появилась   новая
перспектива: они  уже  работали  въ УРЧ  (учетно-распредeлительная часть) въ
Подпорожьи, въ отдeленiи. Тамъ была острая нужда въ работникахъ, работа тамъ
была отвратительная,  но тамъ  не было  лагеря, какъ  такового  --  не  было
бараковъ, проволоки, урокъ и прочаго. Можно было жить не то въ  палаткe,  не
то крестьянской избe... Было электричество... И вообще съ точки зрeнiя Погры
--   Подпорожье  казалось   этакой  мiровой   столицей.   Перспектива   была
соблазнительная...
     Еще  черезъ часъ  пришелъ Юра.  Видъ у  него  былъ {80}  растерянный  и
сконфуженный. На мой вопросъ: въ чемъ дeло?  -- Юра отвeтилъ какъ-то туманно
-- потомъ-де разскажу. Но въ стремительности лагерныхъ событiй и перспективъ
-- ничего нельзя было откладывать. Мы забрались въ  глубину наръ, и тамъ Юра
шепотомъ и по англiйски разсказалъ слeдующее:
     Его  уже забронировали  было за административнымъ отдeломъ, въ качествe
машиниста,  но  какой-то  помощникъ  начальника третьей  части заявилъ,  что
машинистъ нуженъ имъ. А такъ какъ никто въ лагерe не можетъ конкурировать съ
третьей частью, точно такъ-же, какъ на волe никто не можетъ конкурировать съ
ГПУ,  то административный отдeлъ  отступилъ безъ боя. Отъ третьей  части Юра
остался въ  восторгe -- во-первыхъ, на стeнe висeла карта, и даже не одна, а
нeсколько,  во-вторыхъ, было ясно, что въ нужный моментъ отсюда можно будетъ
спереть кое-какое оружiе. Но дальше произошла такая вещь.
     Послe надлежащаго испытанiя на пишущей машинкe Юру привели къ какому-то
дядe и сказали:
     -- Вотъ этотъ паренекъ будетъ у тебя на машинкe работать.
     Дядя посмотрeлъ на Юру весьма пристально  и заявилъ  -- Что-то мнe ваша
личность знакомая. И гдe это я васъ видалъ?
     Юра  всмотрeлся въ  дядю и  узналъ въ  немъ  того  чекиста, который  въ
роковомъ  вагонe  ?  13  игралъ  роль  контролера.  Чекистъ,  казалось, былъ
доволенъ этой встрeчей.
     -- Вотъ  это здорово.  И  какъ  же это васъ  сюда  послали?  Вотъ  тоже
чудаки-ребята -- три  года собирались и на бабe сорвались.  --  И  онъ сталъ
разсказывать  прочимъ   чинамъ   третьей   части,   сидeвшимъ   въ  комнатe,
приблизительно всю исторiю нашего бeгства и нашего ареста.
     -- А остальные ваши-то гдe? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный
нашему одному (онъ назвалъ какую-то фамилiю) такъ руку ломанулъ, что тотъ до
сихъ поръ въ лубкахъ ходитъ... Ну-ну, не думалъ, что встрeтимся.
     Чекистъ оказался изъ болтливыхъ. Въ такой степени, что даже проболтался
про  роль  Бабенки  во  всей этой  операцiи.  Но это  было очень  плохо. Это
означало, что черезъ нeсколько дней вся администрацiя  лагеря будетъ  знать,
за что именно мы попались и,  конечно, приметъ кое-какiя мeры, чтобы мы этой
попытки не повторяли.
     А мeры  могли  быть  самыя  разнообразныя. Во всякомъ  случаe  всe наши
розовые планы на побeгъ повисли надъ пропастью. Нужно было уходить съ Погры,
хотя  бы и  въ Подпорожье, хотя бы  только для того, чтобы не  болтаться  на
глазахъ этого чекиста и  не  давать ему повода для его болтовни. Конечно,  и
Подпорожье  не  гарантировало отъ  того, что  этотъ  чекистъ  не доведетъ до
свeдeнiя  администрацiи  нашу исторiю,  но  онъ  могъ этого  и  не  сдeлать.
Повидимому, онъ этого такъ и не сдeлалъ.
     Борисъ  сейчасъ  же   пошелъ   къ  украинскимъ   профессорамъ  --  {81}
форсировать подпорожскiя  перспективы.  Когда  онъ  вернулся,  въ наши планы
ворвалась новая неожиданность.
     Лeсорубы  уже  вернулись  изъ  лeсу, и баракъ былъ  наполненъ мокрой  и
галдeвшей   толпой.  Сквозь   толпу  къ   намъ  протиснулись  два  какихъ-то
растрепанныхъ и слегка обалдeлыхъ отъ работы и хаоса интеллигента.
     -- Кто тутъ Солоневичъ Борисъ?
     -- Я, -- сказалъ братъ.
     -- Что такое oleum ricini?
     Борисъ даже слегка отодвинулся отъ столь неожиданнаго вопроса.
     -- Касторка. А вамъ это для чего?
     -- А  что  такое  acidum arsenicorum? Въ какомъ  растворe употребляется
acidum carbolicum?
     Я ничего не понималъ. И Борисъ тоже. Получивъ удовлетворительные отвeты
на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.
     -- Годенъ? -- спросилъ одинъ изъ нихъ у другого.
     -- Годенъ, -- подтвердилъ тотъ.
     -- Вы назначены врачемъ амбулаторiи, -- сказалъ Борису интеллигентъ. --
Забирайте ваши вещи и идемте со мною -- тамъ  уже стоитъ очередь на  прiемъ.
Будете жить въ кабинкe около амбулаторiи.
     Итакъ, таинственные вопросы оказались экзаменомъ на званiе врача. Нужно
сказать   откровенно,  что  передъ   неожиданностью  этого  экзаменацiоннаго
натиска,  мы  оказались   нeсколько  растерянными.   Но  дискуссировать   не
приходилась. Борисъ забралъ всe наши рюкзаки и въ сопровожденiи Юры и обоихъ
интеллигентовъ ушелъ "въ кабинку". А кабинка -- это отдeльная комнатушка при
амбулаторномъ баракe, которая имeла то несомнeнное преимущество, что  въ ней
можно было оставить вещи въ нeкоторой безопасности отъ уголовныхъ налетовъ.
     Ночь  прошла скверно. На  дворe стояла  оттепель, и сквозь щели потолка
насъ поливалъ тающiй снeгъ. За  ночь  мы промокли до костей. Промокли и наши
одeяла... Утромъ  мы,  мокрые  и невыспавшiеся, пошли къ  Борису, прихвативъ
туда всe свои  вещи, слегка  обогрeлись  въ  пресловутой  "кабинкe"  и пошли
нажимать на  всe пружины для Подпорожья.  Въ лeсъ мы, конечно, не пошли.  Къ
полудню я и Юра уже имeли -- правда, пока только принципiальное -- назначены
въ Подпорожье, въ УРЧ.



     Пока мы всe судорожно мотались по нашимъ дeламъ -- лагпунктъ продолжалъ
жить своей суматошной  каторжной жизнью. Прибылъ еще  одинъ  эшелонъ  -- еще
тысячи двe заключенныхъ,  для которыхъ одежды уже  не  было, да  и помeщенiя
тоже.  Людей перебрасывали  изъ барака въ  баракъ,  пытаясь  "уплотнить" эти
гробообразные ящики и безъ того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспeхъ
строили новые  бараки. По раскисшимъ отъ {82} оттепели "улицамъ" подвозились
сырыя промокшiя бревна. Дохлыя  лагерныя клячи застревали на ухабахъ. Сверху
моросила  какая-то дрянь  --  помeсь снeга  и  дождя.  Увязая  по колeни  въ
разбухшемъ  снeгу,   проходили  колонны   "новичковъ"   --   та   же   сeрая
рабоче-крестьянская скотинка, какая  была и въ нашемъ эшелонe. Имъ будетъ на
много хуже,  ибо  они останутся  въ  томъ, въ чемъ прieхали  сюда.  Казенное
обмундированiе уже исчерпано, а ждутъ еще три-четыре эшелона...
     Среди  этихъ  людей,   растерянныхъ,  дезорiентированныхъ,  оглушенныхъ
перспективами  долгихъ  лeтъ  каторжной  жизни,  урки  то вились незамeтными
змeйками, то собирались въ волчьи стаи. Шныряли  по баракамъ, норовя стянуть
все, что плохо лежитъ, организовывали и, такъ сказать,  массовыя вооруженныя
нападенiя.
     Вечеромъ  напали  на  трехъ  дежурныхъ,  получившихъ  хлeбъ  для  цeлой
бригады. Одного убили, другого ранили, хлeбъ исчезъ. Конечно, дополнительной
порцiи бригада не получила  и  осталась на сутки голодной. Въ нашъ баракъ --
къ счастью, когда  въ  немъ не было ни насъ,  ни нашихъ  вещей --  ворвалась
вооруженная финками банда человeкъ  въ  пятнадцать. Дeло было утромъ, народу
въ баракe было мало. Баракъ былъ обобранъ почти до нитки.
     Администрацiя  сохраняла  какой-то  странный  нейтралитетъ. И за  урокъ
взялись сами лагерники.
     Выйдя  утромъ изъ  барака,  я былъ  пораженъ очень неуютнымъ зрeлищемъ.
Привязанный къ соснe,  стоялъ  или,  точнeе, висeлъ какой-то  человeкъ.  Его
волосы  были покрыты  запекшейся  кровью.  Одинъ  глазъ висeлъ  на  какой-то
кровавой  ниточкe.  Единственнымъ признакомъ  жизни, а можетъ  быть,  только
признакомъ агонiи, было судорожное  подергиванiе лeвой ступни.  Въ  сторонe,
шагахъ въ двадцати, на кучe снeга  лежалъ другой человeкъ. Съ этимъ было все
кончено. Сквозь кровавое мeсиво снeга, крови, волосъ и обломковъ черепа были
видны размозженные мозги.
     Кучка крестьянъ  и рабочихъ не безъ нeкотораго удовлетворенiя созерцала
это зрeлище.
     -- Ну вотъ, теперь по  крайности  съ  воровствомъ будетъ спокойнeе,  --
сказалъ кто-то изъ нихъ.
     Это былъ мужицкiй самосудъ,  жестокiй и бeшенный, появившiйся въ отвeтъ
на терроръ  урокъ и на нейтралитетъ администрацiи. Впрочемъ, и  по отношенiю
къ самосуду администрацiя соблюдала тотъ же нейтралитетъ.  Мнe казалось, что
вотъ  въ  этомъ нейтралитетe  было что-то  суевeрное.  Какъ  будто въ  этихъ
изуродованныхъ  тeлахъ  лагерныхъ  воровъ всякая публика изъ  третьей  части
видeла что-то и  изъ  своей собственной  судьбы.  Эти  вспышки -- я  не хочу
сказать  народнаго гнeва  -- для  гнeва  онe  достаточно безсмысленны,  -- а
скорeе народной  ярости, жестокой  и  неорганизованной,  пробeгаютъ  этакими
симпатическими  огоньками по всей странe. Сколько всякаго колхознаго актива,
сельской  милицiи,  деревенскихъ  чекистовъ  платятъ  изломанными  костями и
проломленными черепами за  великое соцiалистическое  ограбленiе мужика. Вeдь
тамъ -- "во  глубинe Россiи" -- тишины нeтъ  никакой. Тамъ идетъ почти ни на
минуту непрекращающаяся звeриная  рeзня {83} за хлeбъ и за жизнь. И жизнь --
въ  крови, и хлeбъ --  въ  крови... И мнe  кажется,  что  когда публика  изъ
третьей части глядитъ на вотъ  этакаго изорваннаго въ клочки урку  -- передъ
нею встаютъ перспективы, о которыхъ ей лучше и не думать...
     Въ  эти дни лагерной  контръ-атаки  на  урокъ я какъ-то встрeтилъ моего
бывшаго  спутника  по  теплушкe -- Михайлова.  Видъ  у него  былъ отнюдь  не
побeдоносный.  Физiономiя  его носила слeды  недавняго  и  весьма вдумчиваго
избiенiя.  Онъ  подошелъ  ко  мнe,  пытаясь  привeтливо  улыбнуться   своими
разбитыми губами и распухшей до синевы физiономiей.
     --  А я къ  вамъ  по старой  памяти,  товарищъ  Солоневичъ,  махорочкой
угостите.
     -- Вамъ не жалко, за науку.
     -- За какую науку?
     -- А вотъ все, что вы мнe въ вагонe разсказывали.
     -- Пригодилось?
     -- Пригодилось.
     -- Да мы тутъ всякую запятую знаемъ.
     -- Однако, запятыхъ-то оказалось для васъ больше, чeмъ вы думали.
     -- Ну, это дeло плевое. Ну, что? Ну,  вотъ меня избили. Нашихъ человeкъ
пять на тотъ свeтъ отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуютъ, -- но наша все
равно возьметъ: организацiя.
     И старый паханъ ухмыльнулся съ прежней самоувeренностью.
     -- А тe, кто билъ -- тe ужъ живыми отсюда не уйдутъ... Нeтъ-съ. Это ужъ
извините. Потому все это -- стадо барановъ, а мы -- организацiя.
     Я  посмотрeлъ на урку не  безъ  нeкотораго уваженiя. Въ немъ было нeчто
сталинское.



     Тихiй морозный вечеръ. Все небо  --  въ звeздахъ.  Мы  съ Юрой идемъ въ
Подпорожье по тропинкe, проложенной по льду Свири. Вдали, верстахъ въ трехъ,
сверкаютъ  электрическiе  огоньки  Подпорожья.  Берега рeки  покрыты густымъ
хвойнымъ  лeсомъ, завалены мягкими  снeговыми  сугробами. Кое-гдe  сдержанно
рокочутъ незамерзшiя быстрины. Входимъ въ Подпорожье.
     Видно, что  это было когда-то  богатое  село.  Просторный  двухъэтажныя
избы,  рубленныя  изъ  аршинныхъ бревенъ,  рeзные коньки,  облeзлая  окраска
ставень.  Крeпко жилъ  свирьскiй  мужикъ.  Теперь  его ребятишки  бeгаютъ по
лагерю, выпрашивая  у  каторжниковъ  хлeбные  объeдки,  селедочныя  головки,
несъeдобныя и несъeденныя лагерныя щи.
     У  насъ обоихъ  --  вызовъ въ  УРЧ. Пока еще  не назначенiе,  а  только
вызовъ.  УРЧ -- учетно распредeлительная часть лагеря,  онъ учитываетъ всeхъ
заключенныхъ,  распредeляетъ  ихъ  на  работы, перебрасываетъ изъ  пункта на
пунктъ,  изъ  отдeленiя въ  отдeленiе,  слeдитъ  за  сроками  заключенiя, за
льготами и  прибавками  сроковъ, принимаетъ жалобы и  прочее въ  этомъ родe.
{84}
     Внeшне  -- это  такое  же  отвратное  заведенiе, какъ  и  всe совeтскiя
заведенiя,  не  столичныя,  конечно,  а  такъ, чиномъ пониже -- какiя-нибудь
сызранскiя или царевококшайскiя. Полдюжины  комнатушекъ набиты такъ же, какъ
была  набита  наша  теплушка.  Столы  изъ  некрашенныхъ,  иногда  даже и  не
обструганныхъ досокъ. Такiя же табуретки и, взамeнъ недостающихъ табуретокъ,
--  березовыя  полeнья.  Промежутки  забиты   ящиками  съ  дeлами,  связками
карточекъ, кучами всякой бумаги.
     Конвоиръ  сдаетъ  насъ  какому-то  дeлопроизводителю  или,  какъ  здeсь
говорятъ, "дeлопупу". "Дeлопупъ" подмахиваетъ сопроводиловку.
     -- Садитесь, подождите.
     Сeсть  не на чемъ. Снимаемъ рюкзаки и усаживаемся на нихъ. Въ комнатахъ
лондонскимъ туманомъ  плаваетъ густой, махорочный  дымъ.  Доносится  крeпкая
начальственная ругань, угроза арестами  и прочее. Не то, что  въ  ГПУ,  и на
Погрe начальство не посмeло бы такъ ругаться.  По комнатушкамъ мечутся люди:
кто ищетъ полeно, на которое можно было-бы присeсть, кто умоляетъ "дeлопупа"
дать ручку: срочная  работа,  не выполнишь -- посадятъ.  Но ручекъ  нeтъ и у
дeлопупа. Дeлопупъ же  увлеченъ такимъ занятiемъ:  выковыриваетъ  сердцевину
химическаго карандаша и дeлаетъ изъ нея чернила, ибо никакихъ другихъ въ УРЧ
не имeется. Землисто-зеленыя,  изможденныя лица людей,  сутками  сидящихъ въ
этомъ махорочномъ дыму, тeснотe, ругани, безтолковщинe. Жуть.
     Я начинаю чувствовать, что  на  лeсоразработкахъ было бы куда  легче  и
уютнeе. Впрочемъ, впослeдствiи  такъ и  оказалось. Но лeсоразработки  -- это
"конвейеръ". Только  попади, и тебя  потащитъ чортъ  его знаетъ  куда. Здeсь
все-таки какъ-то можно будетъ изворачиваться.
     Откуда-то изъ дыма  канцелярскихъ глубинъ показывается нeкiй старичекъ.
Впослeдствiи   онъ  оказался  однимъ  изъ  урчевскихъ  воротилъ,  товарищемъ
Насeдкинымъ.  На  его  сизомъ  носу  --  перевязанныя  канцелярской  дратвой
желeзныя очки. Лицо въ геммороидальныхъ морщинахъ. Въ слезящихся глазкахъ --
добродушное лукавство старой, видавшей всякiе виды канцелярской крысы.
     -- Здравствуйте. Это вы -- юристъ съ Погры? А это -- вашъ сынъ? У насъ,
знаете, двe пишущихъ машинки; только писать  не умeетъ никто.  Работы вообще
масса. А работники. Ну,  сами увидите.  То-есть,  такой неграмотный  народъ,
просто дальше некуда.  Ну, идемъ, идемъ. Только вещи-то  съ собой  возьмите.
Сопрутъ, обязательно сопрутъ. Тутъ такой народъ, только отвернись -- сперли.
А юридическая часть у насъ запущена -- страхъ. Вамъ надъ ней крeпко придется
посидeть.
     Слeдуя за разговорчивымъ старичкомъ, мы входимъ въ урчевскiя дебри. Изъ
махорочнаго   тумана  на  насъ  смотрятъ  жуткiя  кувшинныя  рыла,  какiя-то
низколобыя, истасканныя,  обалдeлыя и  озвeрeлыя. Вся эта губернiя  неистово
пишетъ, штемпелюетъ, подшиваетъ, регистрируетъ и ругается.
     Старичекъ начинаетъ рыться  по полкамъ, ящикамъ и просто наваленнымъ на
полу  кучамъ какихъ-то  "дeлъ", призываетъ  себe  {85}  въ помощь  еще двухъ
канцелярскихъ  крысъ,   и,   наконецъ,  изъ  какого-то  полуразбитаго  ящика
извлекаются наши "личныя дeла" -- двe папки съ нашими документами, анкетами,
приговоромъ и прочее. Старичекъ передвигаетъ очки съ носа на переносицу.
     -- Солоневичъ, Иванъ... такъ...  образованiе...  такъ,  приговоръ, гмъ,
статьи...
     На словe "статьи" старичекъ запинается, спускаетъ очки съ переносицы на
носъ и смотритъ на меня взглядомъ, въ которомъ я читаю:
     -- Какъ же это васъ, милостивый государь, такъ угораздило? И что мнe съ
вами дeлать?
     Я тоже только взглядомъ отвeчаю:
     -- Дeло ваше, хозяйское.
     Я   понимаю:  положенiе   и  у  старичка,  и  у  УРЧа  --  пиковое.  Съ
контръ-революцiей  брать  нельзя,  а  безъ  контръ-революцiи  --  откуда  же
грамотныхъ-то взять? Старичекъ повертится -- повертится, и что-то устроитъ.
     Очки опять лeзутъ на переносицу,  и  старичекъ  начинаетъ читать  Юрино
дeло, но на  этотъ  разъ  уже  не вслухъ.  Прочтя, онъ  складываетъ папки  и
говоритъ:
     -- Ну, такъ значитъ, въ  порядкe. Сейчасъ  я вамъ покажу ваши  мeста  и
вашу работу.
     И, наклоняясь ко мнe, -- шепотомъ:
     --  Только   о   статейкахъ  вашихъ  вы  не  разглагольствуйте.  Потомъ
какъ-нибудь урегулируемъ.



     Итакъ, я  сталъ старшимъ  юрисконсультомъ  и экономистомъ УРЧа. Въ  мое
вeдeнiе попало пудовъ  тридцать  разбросанныхъ я растрепанныхъ  дeлъ  и  два
младшихъ юрисконсульта,  одинъ изъ коихъ,  до моего появленiя на  горизонтe,
именовался  старшимъ.  Онъ  былъ  безграмотенъ  и  по  старой,  и  по  новой
орфографiи, а на  мой  вопросъ  объ образованiи  отвeтилъ  мрачно,  но  мало
вразумительно:
     -- Выдвиженецъ.
     Онъ  --  бывшiй  комсомолецъ.  Сидитъ  за   участiе   въ  коллективномъ
изнасилованiи. О томъ, что въ Совeтской Россiи существуетъ такая  вещь, какъ
уголовный кодексъ, онъ отъ  меня услышалъ въ первый разъ  въ своей жизни. Въ
ящикахъ  этого "выдвиженца" скопилось около 4.000 (четырехъ тысячъ!)  жалобъ
заключенныхъ. И за каждой жалобой -- чья-то живая судьба...
     Мое  "вступленiе  въ   исполненiе   обязанностей"   совершилось  такимъ
образомъ:
     Насeдкинъ ткнулъ пальцемъ въ эти самые  тридцать пудовъ бумаги, отчасти
разложенной  на полкахъ, отчасти сваленной въ  ящики,  отчасти валяющейся на
полу, и сказалъ:
     -- Ну вотъ, это, значитъ ваши дeла. Ну, тутъ ужъ вы сами разберетесь --
что куда.
     И исчезъ.
     Я сразу  заподозрилъ, что и самъ-то онъ никакого понятiя не {86} имeетъ
"что -- куда",  и что  съ подобными вопросами мнe лучше всего  ни къ кому не
обращаться.  Мои  "младшiе  юрисконсульты"  какъ-то   незамeтно  растаяли  и
исчезли, такъ что только спустя дней пять я пытался было вернуть  одного изъ
нихъ цъ лоно  "экономически-юридическаго  отдeла",  но отъ этого мeропрiятiя
вынужденъ  былъ отказаться: мой "помъ" оказался  откровенно полуграмотнымъ и
нескрываемо безтолковымъ  парнемъ.  Къ тому же его  притягивалъ  "блатъ"  --
работа  въ  такихъ закоулкахъ  УРЧ,  гдe онъ  могъ  явственно  распорядиться
судьбой -- ну, хотя бы  кухоннаго  персонала --  и  поэтому получать двойную
порцiю каши.
     Я очутился наединe съ тридцатью пудами  своихъ "дeлъ"  и лицомъ къ лицу
съ тридцатью кувшинными рылами изъ такъ называемаго совeтскаго актива.
     А совeтскiй активъ -- это вещь посерьезнeе ГПУ.

--------




     Картина  нынeшней  россiйской  дeйствительности опредeляется не  только
директивами  верховъ, но и качествомъ повседневной практики тeхъ миллiонныхъ
"кадровъ совeтскаго  актива", которые для этихъ верховъ  и директивъ служатъ
"приводнымъ ремнемъ къ массамъ". Это -- крeпкiй  ремень. Въ административной
практикe послeднихъ лeтъ  двeнадцати  этотъ  активъ  былъ  подобранъ  путемъ
своеобразнаго   естественнаго  отбора,  спаялся  въ  чрезвычайно  однотипную
прослойку,  въ  высокой  степени  вытренировалъ  въ  себe  тe  --  вeроятно,
врожденныя -- качества,  которыя  опредeлили  его  катастрофическую  роль въ
совeтскомъ хозяйствe и въ совeтской жизни.
     Совeтскiй активъ -- это и есть тотъ загадочный для внeшняго наблюдателя
слой, который поддерживаетъ власть крeпче и надежнeе, чeмъ  ее поддерживаетъ
ГПУ,  единственный  слой  русскаго  населенiя,  который  безраздeльно  и  до
послeдней капли  крови  преданъ существующему строю.  Онъ  охватываетъ  низы
партiи,  нeкоторую  часть  комсомола  и   очень  значительное  число  людей,
жаждущихъ партiйнаго билета и чекистскаго поста.
     Если  взять для  примeра --  очень, конечно,  неточнаго  -- аутентичныя
времена  Угрюмъ-Бурчеевщины, скажемъ, времена Аракчеева,  то и въ тe времена
страной, т.е. въ основномъ --  крестьянствомъ, правило не третье отдeленiе и
не  жандармы  и  даже  не  пресловутые  10.000   столоначальниковъ.  Функцiи
непосредственнаго  обузданiя  мужика и  непосредственнаго  выколачиванiя изъ
него  "прибавочной  стоимости"  выполняли всякiе  "незамeтные  герои"  вродe
бурмистровъ, приказчиковъ и прочихъ, дeйствовавшихъ кнутомъ  на исторической
"конюшнe"  и  "кулачищемъ"  --  во  всякихъ  иныхъ мeстахъ. Административная
дeятельность Угрюмъ-Бурчеева прибавила  къ этимъ кадрамъ  еще по  шпiону  въ
каждомъ домe. {87}
     Конечно, бурмистру  крeпостныхъ временъ  до активиста эпохи "загниванiя
капитализма"  и  "пролетарской  революцiи"  --  какъ отъ  земли  до неба.  У
бурмистра былъ кнутъ,  у активиста  -- пулеметы, а, въ случаe необходимости,
-- и бомбовозы.  Бурмистръ изымалъ отъ мужицкаго  труда сравнительно ерунду,
активистъ  -- отбираетъ послeднее. "Финансовый  планъ" бурмистра обнималъ въ
среднемъ  нехитрыя  затраты  на  помeщичiй  пропой  души,  финансовый  планъ
активиста  устремленъ  на   построенiе  мiрового  соцiалистическаго   города
Непреклонска и, въ этихъ цeляхъ, на вывозъ заграницу всего, что только можно
вывезти.  А   такъ  какъ,  по  тому  же  Щедрину,  городъ  Глуповъ  (будущiй
Непреклонскъ) "изобилуетъ всeмъ и  ничего, кромe розогъ  и административныхъ
мeропрiятiй, не потребляетъ", отчего "торговый  балансъ всегда склоняется въ
его пользу",  то и  взиманiе на  экспортъ  идетъ въ  размeрахъ, для голодной
страны поистинe опустошительныхъ.
     Совeтскiй   активъ   былъ   вызванъ   къ   жизни   въ   трехъ   цeляхъ:
"соглядатайство,  ущемленiе и ограбленiе".  Съ точки зрeнiя Угрюмъ-Бурчеева,
засeдающаго въ Кремлe, совeтскiй обыватель неблагонадеженъ всегда -- начиная
со  вчерашняго  предсeдателя  мiрового  коммунистическаго  интернацiонала  и
кончая послeднимъ  мужикомъ  -- колхознымъ или не колхознымъ -- безразлично.
Слeдовательно, соглядатайство должно проникнуть въ мельчайшiя поры народнаго
организма. Оно  и  проникаетъ. Соглядатайство безъ послeдующаго ущемленiя --
безсмысленно  и безцeльно,  поэтому  вслeдъ  за  системой шпiонажа  строится
система "безпощаднаго  подавленiя"... Ежедневную мало  замeтную извнe рутину
грабежа,   шпiонажа  и  репрессiй   выполняютъ   кадры  актива.  ГПУ  только
возглавляетъ эту  систему,  но  въ народную  толщу  оно  не подпускается: не
хватило бы никакихъ "штатовъ".  Тамъ дeйствуетъ исключительно активъ,  и онъ
дeйствуетъ практически безконтрольно и безаппеляцiонно.
     Для того,  чтобы  заниматься  этими дeлами  изъ  года  въ  годъ,  нужна
соотвeтствующая структура психики. Нужны, по терминологiи опять  же Щедрина,
"твердой души прохвосты".



     Родоначальницей этихъ твердыхъ  душъ, -- конечно,  не хронологически, а
такъ сказать, только психологически -- является та пресловутая и уже ставшая
нарицательной пiонерка,  которая  побeжала  въ  ГПУ  доносить  на свою мать.
Практически  не  важно,  изъ какихъ соображенiй  она это сдeлала: то-ли  изъ
идейныхъ, то-ли мать просто въ очень ужъ недобрый часъ ей косу надрала. Если
послe этого доноса семья оной  многообeщающей  дeвочки даже  и  уцeлeла,  то
ясно, что все же въ  домъ этой пiонерки ходу больше не было. Не было ей ходу
и  ни  въ  какую  иную  семью.  Даже  коммунистическая  семья,  въ  принципe
поддерживая  всякое   соглядатайство,   все  же   предпочтетъ  у  себя  дома
чекистскаго    шпiона   не   имeть.   Первый   шагъ   совeтской   активности
ознаменовывается {88} предательствомъ и изоляцiей  отъ среды. Точно такой же
процессъ происходитъ и съ активомъ вообще.
     Нужно имeть въ виду,  что въ  средe  "совeтской трудящейся массы"  жить
дeйствительно  очень  неуютно.  Де-юре  эта  масса  правитъ  "первой въ мiрe
республикой  трудящихся",  де-факто  она  является  лишь   объектомъ  самыхъ
невeроятныхъ  административныхъ мeропрiятiй, отъ которыхъ  она въ теченiе 17
лeтъ не можетъ ни  очухаться, ни поeсть досыта.  Поэтому тенденцiя вырваться
изъ массы, попасть въ какiе-нибудь, хотя бы относительные, верхи выражена въ
СССР съ исключительной рeзкостью. Этой тенденцiей отчасти объясняется и такъ
называемая "тяга по учебe".
     Вырваться  изъ  массы  можно, говоря  схематически, тремя путями: можно
пойти  по  пути "повышенiя  квалификацiи",  стать  на  заводe мастеромъ,  въ
колхозe, скажемъ, трактористомъ. Это -- не очень многообeщающiй путь, но все
же и мастеръ, и трактористъ  питаются  чуть-чуть  сытнeе массы и  чувствуютъ
себя чуть-чуть въ  большей безопасности.  Второй  путь -- путь въ  учебу, въ
интеллигенцiю  --  обставленъ  всяческими  рогатками  и,  въ  числe  прочихъ
перспективъ,  требуетъ четырехъ-пяти лeтъ жуткой голодовки  въ студенческихъ
общежитiяхъ,  съ очень небольшими шансами вырваться оттуда безъ туберкулеза.
И,  наконецъ,   третiй  путь   --   это   путь  общественно-административной
активности.  Туда  тянется  часть  молодняка,  жаждущая  власти  и   сытости
немедленно, на бочку.
     Карьерная    схема    здeсь    очень    несложна.    Совeтская   власть
преизбыточествуетъ    безконечнымъ    числомъ    всяческихъ    общественныхъ
организацiи, изъ которыхъ всe безъ исключенiя должны "содeйствовать". Какъ и
чeмъ можетъ общественно содeйствовать нашъ кандидатъ въ активисты?
     Въ сельсовeтe или въ профсоюзe, на колхозномъ  или  заводскомъ собранiи
онъ по всякому поводу, а  также и  безо всякаго повода, начнетъ  выскакивать
этакимъ Петрушкой и распинаться въ преданности и непреклонности. Ораторскихъ
талантовъ для этого не нужно. Собственныхъ  мыслей -- тeмъ болeе, ибо мысль,
да еще и собственная, всегда носить отпечатокъ чего-то недозволеннаго и даже
неблагонадежнаго.  Такой  же оттeнокъ  носитъ  даже  и  казенная  мысль,  но
выраженная  своими словами. Поэтому-то  совeтская  практика  выработала рядъ
строго  стандартизированныхъ фразъ,  которыя давно  уже потеряли  рeшительно
всякiй смыслъ:  безпощадно  борясь  съ классовымъ  врагомъ (а кто есть нынче
классовый  врагъ?), цeликомъ и полностью поддерживая генеральную линiю нашей
родной пролетарской партiи  (а что есть  генеральная линiя?), стоя на стражe
рeшающаго  или  завершающаго  года  пятилeтки  (а  почему  рeшающiй и почему
завершающiй?), ну  и  такъ далeе.  Порядокъ фразъ  не  обязателенъ,  главное
предложенiе можетъ отсутствовать вовсе. Смыслъ отсутствуетъ почти всегда. Но
все это вмeстe взятое создаетъ такое впечатлeнiе:
     -- Смотри-ка, а Петька-то нашъ въ активисты лeзетъ...
     Но  это только  приготовительный  классъ  активности.  Для  дальнeйшаго
продвиженiя активность должна  быть {89} конкретизирована, и вотъ на этой-то
ступени получается  первый  отсeвъ званыхъ и  избранныхъ. Мало  сказать, что
мы-де, стоя  пнями на стражe,  и т.д.,  а нужно сказать, что' и кто  мeшаетъ
намъ этими  пнями стоять. Сказать что' мeшаетъ -- дeло довольно сложное. Что
мeшаетъ  безотлагательному  и  незамедлительному  торжеству  соцiализма? Что
мeшаетъ "непрерывному и  бурному росту  благосостоянiя  широкихъ  трудящихся
массъ" и снабженiю этихъ  массъ картошкой --  не гнилой  и  въ  достаточныхъ
количествахъ?  Что  мeшаетъ  "выполненiю  или  перевыполненiю  промфинплана"
нашего завода? Во-первыхъ, -- кто его разберетъ,  а во-вторыхъ, при  всякихъ
попыткахъ разобраться всегда есть рискъ впасть не то въ  "уклонъ",  не то въ
"загибъ", не  то даже въ  "антисовeтскую агитацiю". Менeе обременительно для
мозговъ, болeе  рентабильно для карьеры и совсeмъ безопасно для собственнаго
благополучiя -- вылeзти на трибуну и ляпнуть:
     --  А  по  моему пролетарскому,  рабочему  мнeнiю,  планъ  нашего  цеха
срываетъ  инженеръ  Ивановъ.   Потому   какъ  онъ,   товарищи,   не   нашего
пролетарскаго  классу:  евонный  батька  --  попъ,  а  онъ  самъ  --  кусокъ
буржуазнаго интеллигента.
     Для  инженера   Иванова   это  не   будетъ  имeть  рeшительно  никакихъ
послeдствiй:  его  ГПУ  знаетъ  и  безъ  рекомендацiи  нашего  активиста. Но
нeкоторый  "политически  капиталецъ" нашъ активистъ уже  прiобрeлъ: болeетъ,
дескать, нуждами нашего пролетарскаго цеха и передъ доносомъ не остановился.
     Въ деревнe активистъ ляпнетъ о томъ, что "подкулачникъ"  Ивановъ ведетъ
антиколхозную агитацiю. При такомъ оборотe подкулачникъ Ивановъ имeетъ очень
много  шансовъ  поeхать  въ концентрацiонный  лагерь.  На  заводe  активистъ
инженера, пожалуй, укусить всерьезъ не сможетъ -- потому и доносъ его  ни въ
ту,  ни въ  другую сторону особыхъ послeдствiй имeть не будетъ  -- но своего
сосeда по цеху онъ  можетъ  цапнуть весьма чувствительно. Активистъ скажетъ,
что Петровъ сознательно и злонамeренно выпускаетъ бракованную продукцiю, что
Сидоровъ  --  лжеударникъ  и потому  не имeетъ  права  на  ударный  обeдъ въ
заводской столовкe, а  Ивановъ седьмой сознательно не ходитъ на пролетарскiя
демонстрацiи.
     Такой  мелкой сошкой,  какъ  заводской рабочiй,  ГПУ  не  интересуется.
Поэтому, что  бы тутъ ни ляпнулъ активистъ, -- это, какъ  говорятъ  въ СССР,
будетъ "взято на карандашъ". Петрова переведутъ на низкiй окладъ, а не то  и
уволятъ  съ завода. У Сидорова отнимутъ  обeденную карточку. Ивановъ седьмой
рискуетъ весьма непрiятными разговорами, ибо -- какъ  это  своевременно было
предусмотрeно  Угрюмъ-Бурчеевымъ  --  "праздники   отличаются   отъ   будней
усиленнымъ упражненiемъ  въ маршировкe" и участiе въ  оныхъ маршировкахъ для
обывателя обязательно.
     Вотъ такой  "конкретный  доносъ" является  настоящимъ  доказательствомъ
политической  благонадежности  и открываетъ  активисту  дальнeйшiе  пути. На
этомъ  этапe  спотыкаются почти  всe, у кого  для доноса  душа  недостаточно
тверда.
     Дальше активистъ  получаетъ конкретныя, хотя пока еще и {90} безплатныя
заданiя, выполняетъ  развeдывательныя  порученiя  комячейки,  участвуетъ  въ
какой-нибудь легкой кавалерiи,  которая съ мандатами и полномочiями  этакимъ
табункомъ налетаетъ на какое-нибудь заведенiе и тамъ, гдe раньше былъ просто
честный   совeтскiй   кабакъ,   устраиваетъ   форменное   свeтопреставленiе,
изображаетъ "рабочую  массу"  на  какой-нибудь  "чисткe" (рабочая  масса  на
чистки не  ходитъ) и тамъ  вгрызается въ заранeе указанныя  комячейкой икры,
выуживаетъ  "прогульщиковъ", "лодырей",  вредителей-рабочихъ,  выколачиваетъ
мопровскiя или осоавiахимовскiя  недоимки... Въ деревнe, помимо всего этого,
активистъ  будетъ ходить  по избамъ, вынюхивать  запиханные въ  какой-нибудь
рваный валенокъ пять-десять фунтовъ  несданнаго государству мужицкаго хлeба,
выслeживать    всякiя    "антигосударственныя     тенденцiи"    и     вообще
доносительствовать во всeхъ возможныхъ направленiяхъ...
     Пройдя этакiй искусъ и доказавъ, что душа у него дeйствительно твердая,
означенный прохвостъ получаетъ, наконецъ, портфель и постъ.



     Постъ  этотъ  обыкновенно  изъ паршивенькихъ.  Но  чeмъ  больше  будетъ
проявлено  твердости  души   и   непреклонности  характера  передъ   всякимъ
человeческимъ  горемъ,  передъ  всякимъ  человeческимъ  страданiемъ,  передъ
всякой человeческой жизнью -- тeмъ шире и тучнeе пути дальнeйшаго поприща. И
вдали, гдe-то на горизонтe, маячитъ путеводной звeздой  партiйный  билетъ  и
теплое мeсто въ ГПУ.
     Однако, и въ партiю, и въ особенности въ ГПУ принимаютъ не такъ, что-бы
ужъ очень съ распростертыми объятiями -- туда попадаютъ только избранные изъ
избранныхъ.  Большинство  актива   задерживается  на  среднихъ  ступенькахъ:
предсeдатели   колхозовъ   и  сельсовeтовъ,   члены  заводскихъ   комитетовъ
профсоюзовъ, милицiя, хлeбозаготовительныя  организацiи, кооперацiя, низовой
аппаратъ  ГПУ,  всякiя  соглядатайскiя  амплуа въ  домкомахъ и жилкоопахъ  и
прочее.  Въ  порядкe  пресловутой  текучести  кадровъ нашъ активистъ,  точно
футбольный мячъ, перебрасывается  изъ конца  въ  конецъ страны -- по всякимъ
ударнымъ  и  сверхударнымъ  кампанiямъ,  хлeбозаготовкамъ,  мясозаготовкамъ,
хлопкозаготовкамъ, бригадамъ,  комиссiямъ, ревизiямъ...  Сегодня онъ грабитъ
какой-нибудь  украинскiй колхозъ,  завтра  вылавливаетъ  кулаковъ на  Уралe,
черезъ  три  дня руководитъ налетомъ  какой-нибудь  легкой  гиппопотамiи  на
стекольный   заводъ,  ревизуетъ   рыбные  промыслы  на  Каспiи,  разслeдуетъ
"антигосударственныя тенденцiи" въ какомъ-нибудь совхозe или школe и всегда,
вездe,  во всякихъ обстоятельствахъ своей  бурной жизни вынюхиваетъ скрытаго
классоваго врага...
     Приказы,  "директивы",  "установки",  "заданiя",  инструкцiи мелькаютъ,
какъ ассоцiацiи въ  головe сумасшедшаго.  Они сыплются на активиста со всeхъ
сторонъ, по  всeмъ "линiямъ":  партiйной, {91} административной,  совeтской,
профсоюзной, хозяйственной. Они  создаютъ атмосферу  обалдeнiя, окончательно
преграждающаго доступъ какихъ бы то ни было мыслей и чувствъ въ  и безъ того
нехитрую голову твердой души прохвостовъ...
     Понятно,  что  люди  мало-мальски  толковые  по  активистской стезe  не
пойдутъ:  предпрiятiе,  какъ объ этомъ будетъ сказано ниже,  -- не очень ужъ
выгодное и достаточно рискованное. Понятно также, что  въ атмосферe грабежа,
текучести  и  обалдeнiя,  никакой  умственности  активъ   прiобрeсти  не  въ
состоянiи. Для  того,  чтобы  раскулачить  мужика  даже и до самой послeдней
нитки,  никакой умственности по существу и не  требуется. Требуются стальныя
челюсти и волчья хватка, каковыя  свойства  и вытренировываются  до предeла.
Учиться этотъ активъ времени  не имeетъ. Кое-гдe существуютъ такъ называемыя
"совeтско-партiйныя  школы",  но  тамъ  преподаютъ   ту  науку,  которая  въ
терминологiи щедринскихъ знатныхъ иностранцевъ обозначена какъ: grom pobieda
razdavaissa  --  разумeется,  въ  марксистской  интерпретацiи  этого  грома.
Предполагается, что  "классовый инстинктъ" замeняетъ активисту всякую работу
сообразительнаго аппарата.
     Отобранный по признаку моральной  и интеллектуальной тупости, прошедшiй
многолeтнюю  школу грабежа,  угнетенiя  и убiйства,  спаянный  безпредeльной
преданностью власти  и  безпредeльной ненавистью населенiя, активъ образуетъ
собою  чрезвычайно  мощную  прослойку   нынeшней  Россiи.   Его  качествами,
врожденными  и благопрiобрeтенными,  опредeляются  безграничныя  возможности
разрушительныхъ  мeропрiятiй  власти  и ея роковое безсилiе въ мeропрiятiяхъ
созидательныхъ. Тамъ, гдe нужно раскулачить, ограбить  и зарeзать, -- активъ
дeйствуетъ  съ  опустошительной  стремительностью.  Тамъ,  гдe  нужно что-то
построить, -- активъ  въ кратчайшiй  срокъ создаетъ  совершенно  безвылазную
неразбериху.
     На  всякое  мановенiе  со  стороны  власти  активъ  отвeчаетъ  взрывами
энтузiазма  и вихрями  административнаго восторга.  Каждый очередной лозунгъ
создаетъ   своеобразную   совeтскую  моду,  въ  которой   каждый   активистъ
выворачивается  наизнанку,  чтобы  переплюнуть  своего  сосeда  и  проползти
наверхъ. Непрерывка и сверхраннiй посeвъ, бытовыя коммуны и соцiалистическое
соревнованiе, борьба съ религiей и кролиководство -- все сразу  охватывается
пламенемъ энтузiазма,  въ этомъ  пламени  гибнутъ  всякiе зародыши  здраваго
смысла, буде таковые и прозябали въ головe законодателя.

        ___

     Когда  въ подмогу къ остальнымъ  двуногимъ и четвероногимъ, впряженнымъ
въ колесницу соцiализма, былъ впряженъ этакимъ коренникомъ еще  и кроликъ --
это было  глупо, такъ  сказать,  въ принципe.  Кроликъ --  звeрь  въ  нашемъ
климатe капризный, кормить его все равно было нечeмъ, проще  было  вернуться
къ знакомымъ  населенiю  и притерпeвшимся к всeмъ  невзгодамъ русской  жизни
свиньe и  курицe. Но все-таки кое чего можно было добиться и  отъ кролика...
если бы не энтузiазмъ. {92}
     Десятки   тысячъ  энтузiастовъ  вцепились  въ  куцый  кроличiй  хвостъ,
надeясь,  что  этотъ хвостъ  вытянетъ ихъ  куда-то  повыше.  Заграницей были
закуплены миллiоны кроликовъ -- за деньги, полученныя за счетъ вымиранiя отъ
безкормицы свиней  и  куръ. Въ Москвe,  гдe  не то  что кроликовъ,  и  людей
кормить было нечeмъ,  "кролиководство" навязывали больницамъ и машинисткамъ,
трестамъ  и   домашнимъ  хозяйкамъ,   бухгалтерамъ  и  даже  horrible  dictu
церковнымъ   приходамъ.   Отказаться,  конечно,   было  нельзя:   "невeрiе",
"подрывъ",  "саботажъ  совeтскихъ  мeропрiятiй".  Кроликовъ  пораспихали  по
московскимъ квартирнымъ  дырамъ,  и  кролики передохли всe. То же  было и въ
провинцiи. Уже на закатe дней  кроличьяго энтузiазма я какъ-то "обслeдовалъ"
крупный  подмосковный  кролиководческiй  совхозъ,  совхозъ  показательный  и
весьма   привиллегированный   по   части   кормовъ.   Съ   совхозомъ    было
неблагополучно,  несмотря  на всe  его  привиллегiи:  кролики  пребывали  въ
аскетизмe  и размножаться  не  хотeли.  Потомъ  выяснилось:  на семь  тысячъ
импортныхъ бельгiйскихъ кроликовъ самокъ было только около  двадцати... Какъ
былъ   организованъ   этотъ   кроличiй   монастырь  --   то-ли   въ  порядкe
вредительства,  то-ли  въ порядкe  головотяпства, то-ли заграницей  закупали
кроликовъ  вотъ этакiе энтузiасты --  все  это  осталось  покрытымъ  мракомъ
соцiалистической неизвeстности...
     Теперь о  кроликахъ уже  не говорятъ...  Отъ  всей этой эпопеи  остался
десятокъ анекдотовъ -- да и тe непечатны...



     Пути административнаго энтузiазма усeяны, увы, не одними революцiонными
розами. Во-первыхъ, обыватель -- преимущественно крестьянинъ -- всегда и при
первомъ же удобномъ случаe готовъ проломить  активисту черепъ. И во-вторыхъ,
надъ  каждымъ активистомъ  сидитъ активистъ чиномъ повыше  --  и  отъ  этого
послeдняго проистекаетъ рядъ весьма крупныхъ непрiятностей.
     Позвольте для ясности привести и расшифровать одинъ конкретный примeръ:
     Въ "Послeднихъ Новостяхъ"  отъ  5  февраля  1934 г. была помeщена такая
замeтка  о  Совeтской Россiи,  кажется,  изъ  "Правды".  Грамофонная фабрика
выпускала  пластинки   съ  пeсенкой:   "Въ   Тулe   жилъ  да  былъ  король".
Администрацiя фабрики, по зрeломъ,  вeроятно,  обсужденiи,  пришла  къ  тому
выводу, что "король" въ пролетарской странe -- фигура неподходящая. "Король"
былъ  замeненъ "старикомъ". За этакiй "перегибъ" наркомъ просвeщенiя Бубновъ
оную администрацiю выгналъ съ завода вонъ.
     Эмигрантскiй  читатель  можетъ  доставить  себe  удовольствie  и весело
посмeяться надъ незадачливой администрацiей: заставь-де дурака Богу молиться
и  т.д.  Могу  увeрить  этого  читателя,  что,  будучи  въ шкурe  означенной
администрацiи,  онъ бы смeяться не сталъ: за "старика" выгналъ Бубновъ, а за
"короля"  пришлось бы,  пожалуй, разговаривать  съ Ягодой.  Вeдь  сажали  же
пeвцовъ за

        "Въ плeну императоръ, въ плeну"... {93}

Ибо требовалось пeть:

        "Въ плeну полководецъ, въ плeну"...

     Во всякомъ  случаe  лучше рискнуть изгнанiемъ  съ двадцати службъ, чeмъ
однимъ приглашенiемъ въ  ГПУ. Не такой ужъ дуракъ этотъ администраторъ, какъ
издали можетъ казаться.
     Такъ вотъ:  въ  этой  краткой,  но  поучительной  исторiи  фигурируютъ:
директоръ завода, который,  вeроятно, не совсeмъ  ужъ  обормотъ, грамофонная
пластинка, которая для "генеральной линiи" не такъ ужъ актуальна, и Бубновъ,
который не совсeмъ ужъ держиморда. И кромe того, дeйствiе сiе происходитъ въ
Москвe.
     А если не Москва, а Краснококшайскъ, и если  не граммофонная пластинка,
а скажемъ, "антипартiйный уклонъ", и если  не Бубновъ, а  просто держиморда.
Такъ тогда какъ?
     Недостараешься --  влетитъ  и  перестараешься  --  влетитъ.  Тутъ нужно
потрафить  въ  самый  разъ.  А какъ  именно  выглядитъ этотъ  "самый  разъ",
неизвeстно приблизительно никому.
     Неизвeстно потому, что  и  самъ  активъ безграмотенъ  и  безтолковъ,  и
потому, что получаемыя имъ  "директивы" такъ же безграмотны и безтолковы. Тe
декреты  и  прочее,  которые  исходятъ  изъ  Москвы по  оффицiальной  линiи,
практически никакого значенiя не имeютъ, какъ не имeютъ, скажемъ, рeшительно
никакого значенiя проектируемые  тайные выборы.  Ибо кто осмeлится выставить
свою кандидатуру, которая вeдь будетъ не тайной, а открытой. Имeютъ значенiе
только  тe  --  и  отнюдь не  публикуемыя  --  директивы, которыя  идутъ  по
партiйной линiи. Скажемъ, по поводу означеннаго тайнаго  голосованiя активъ,
несомнeнно, получитъ  директиву о  томъ,  какъ тайно ликвидировать явныхъ  и
неугодныхъ   кандидатовъ  или  явныя  и  "антипартiйныя   предложенiя".   Въ
партiйности и антипартiйности  этихъ  предложенiй  судьей окажется  тотъ  же
активъ. И тутъ ему придется сильно ломать голову:  почему ни  съ того, ни съ
сего "король" оказался партiйно прiемлемымъ и почему за "старика" вздули?
     Партiйная директива исходитъ отъ  московскаго держиморды и,  "спускаясь
въ  низовку",  подвергается  обработкe  со  стороны  держимордъ  областныхъ,
районныхъ  и прочихъ,  "прорабатывающихъ  оную  директиву" примeнительно  къ
мeстнымъ условiямъ. Такъ что одна и та же директива, родившись въ Москвe изъ
одного источника,  по дорогe на село или  на заводъ разрастется цeлой этакою
многоголовой гидрой.  По  совeтской  линiи  (черезъ исполкомъ), по заводской
линiи (черезъ трестъ), по партiйной  линiи  (черезъ партiйный  комитетъ), по
партiйно-соглядатайской  -- черезъ отдeлъ ГПУ  и т.д. и т.д. Всe  эти  гидры
одновременно  и  съ  разныхъ   сторонъ  вцeпятся  нашему  активисту  во  всe
подходящiя  и  неподходящiя  мeста,  каковой фактъ способствовать проясненiю
чьихъ бы то ни было мозговъ -- никакъ не можетъ.
     Конечно,  промежуточные  держиморды  объ  этихъ  директивахъ  другъ  съ
другомъ не сговариваются. Когда  очередная  директива  кончается  очереднымъ
крахомъ,  возникаетъ  ожесточенный  междувeдомственный  мордобой. Держиморды
большiе сваливаютъ всe грeхи на держимордъ мелкихъ, и eдетъ нашъ активъ и за
Уралъ, и на "низовую работу", и просто въ концлагерь. {94}
     Въ   самомъ   чистомъ  видe   эта   исторiя  произошла  со  знаменитымъ
головокруженiемъ  --  исторiя, которую  я  случайно знаю весьма  близко.  По
прямой директивe Сталина югъ  Россiи былъ разоренъ вдребезги --  требовалось
сломить   кулачество  въ  тeхъ  районахъ,  гдe  оно  составляло  подавляющее
большинство  населенiя.  Андреевъ,  нынeшнiй  секретарь  ЦК партiи,  а тогда
секретарь  Сeверо-Кавказскаго  крайкома  партiи,   получилъ   на   эту  тему
спецiальную  и  личную  директиву  отъ  Сталина.  Директива,  примeненная къ
мeстнымъ условiямъ, была передана секретарямъ районныхъ комитетовъ партiи въ
письменномъ видe, но съ приказанiемъ, по прочтенiи и  усвоенiи, сжечь. Этотъ
послeднiй варiантъ я самолично видалъ у одного изъ,  увы, уже только бывшихъ
секретарей, который догадался ее не сжечь.
     На  донского  и  кубанскаго  мужика  активъ  ринулся  со  всeмъ  своимъ
погромнымъ энтузiазмомъ. О томъ, что дeлалось на Дону и на Кубани -- лучше и
не  говорить.  Но  когда  начались  волненiя  и  возстанiя  въ  армiи, когда
волей-неволей  пришлось  дать отбой  --  Сталинъ  выкинулъ  свое  знаменитое
"головокруженiе отъ успeховъ" -- отъ актива  ему нужно было отгородиться  во
имя собственной шкуры.
     Маккiавели не подгадилъ. Мужики изъ актива вытягивали кишки по  вершку.
ГПУ разстрeливало и  разсылало особенно одiозныя фигуры, и самъ я слыхалъ въ
вагонe старушонку, которая говорила:
     -- Вотъ Сталину, ужъ дeйствительно,  дай Богъ здоровья. Прямо изъ петли
вытащилъ...
     Только здeсь, заграницей, я  понялъ,  что старушонка эта,  несмотря  на
весь свой преклонный возрастъ, принадлежала къ партiи младороссовъ...

        ___

     Тотъ  дядя,  который  догадался оную директиву  не  жечь --  былъ очень
стрeлянымъ  совeтскимъ  держимордой.  Онъ  не только  не  сжегъ  ее, онъ  ее
передалъ въ третьи руки. И, взятый за  жабры по обвиненiю въ головокруженiи,
сказалъ,  что,  ежели   съ  нимъ  что-нибудь  особенно  сдeлаютъ,  такъ  эта
директивка, за подписью  самого  Андреева, пойдетъ гулять по партiйнымъ и по
военнымъ  верхамъ...  Дядя сторговался  съ  ГПУ на  томъ, что его выслали въ
Среднюю  Азiю.  Директивка  у  него  осталась  и  была  запрятана  въ  особо
секретномъ мeстe... Но столь догадливые активисты попадаются не часто.
     Такъ  вотъ и  живетъ этотъ активъ -- между обухомъ  рабоче-крестьянской
ярости и плетью рабоче-крестьянской власти...
     Власть съ активомъ не церемонится  --  впрочемъ,  съ кeмъ, въ сущности,
церемонится сталинская власть? Развe только съ Ленинымъ, да и то потому, что
все  равно  уже померъ...  Съ активомъ  она не  церемонится въ  особенности,
исходя изъ того весьма  реалистическаго  соображенiя, что этому  активу  все
равно дeваться {95} некуда: лишь только онъ уйдетъ изъ-подъ крылышка власти,
лишь только онъ будетъ лишенъ  традицiоннаго  нагана, его зарeжутъ въ самомъ
непродолжительномъ времени.



     Оторванный отъ всякой соцiальной  базы, предавшiй  свою мать ГПУ и свою
душу -- чорту, активъ  "дeлаетъ карьеру". Но  чортъ,  какъ это извeстно было
уже Гоголю, имeетъ  чисто  большевицкую  привычку платить  черепками.  Этими
черепками оплачивается и активъ.
     Люди,  которые  представляютъ себe этотъ активъ  въ  качествe  "сливокъ
нацiи" и  побeдителей въ жизненной борьбe, совершаютъ грубую ошибку. Никакiя
сливки и никакiе побeдители. Это --  измотанные, истрепанные, обалдeлые люди
и не только палачи, но и жертвы. Та небольшая сравнительно прослойка актива,
которая пошла на  всe эти  доносы и раскулачиванiя во имя  какой-то вeры, --
пусть  очень  туманной,  но все же вeры,  вeры  хотя бы только въ вождей  --
состоитъ, кромe всего прочаго, изъ людей глубоко  и безнадежно  несчастныхъ.
Слишкомъ  широкiе потоки  крови  отрeзываютъ  дорогу  назадъ,  а  впереди...
Впереди ничего, кромe чортовыхъ черепковъ, не видно.
     Совeтская  власть платить вообще не  любитъ. Индивидуально цeнный  и во
многихъ   случаяхъ   практически  трудно   замeнимый   спецъ   --   кое-какъ
пропитывается и не голодаетъ, не воруя. Активъ можетъ не голодать только  за
счетъ воровства.
     Онъ и  подворовываетъ, конечно, въ нищенскихъ совeтскихъ  масштабахъ --
такъ, на фунтъ мяса и на бутылку водки. По такой примeрно схемe:
     Ванька  сидитъ  предсeдателемъ  колхоза,  Степка  въ  милицiи,  Петька,
скажемъ,  въ  Госспиртe. Ванька  раскулачитъ мужицкую  свинью и передастъ ее
милицiи. Выходитъ какъ будто и легально --  не себe же ее взялъ. Милицейскiй
Степка  эту свинью зарeжетъ,  часть отдастъ на  какiя-нибудь  мясозаготовки,
чтобы  потомъ,  въ случаe какого-нибудь подсиживанiя, легче было отписаться,
часть  въ воздаянiе услуги дастъ тому же Ванькe, часть въ чаянiи дальнeйшихъ
услугъ препроводитъ Петькe.  Петька снабдитъ всю  компанiю  водкой. Водка же
будетъ  извлечена изъ  акта,  въ которомъ  будетъ  сказано,  что  на подводe
Марксо-Ленинско-Сталинскаго  колхоза  означенная  водка  была  перевозима со
склада  въ магазинъ,  причемъ въ  силу низкаго качества  оси,  изготовленной
Россельмашемъ,  подвода перекинулась, и водка -- поминай, какъ  звали.  Актъ
будетъ   подписанъ:   предсeдателемъ  колхоза,   старшимъ   милицейскимъ   и
завeдующимъ   Марксо-Ленинско-Сталинскимъ   отдeленiемъ  Госспирта.  Подойди
потомъ, разберись.
     Да и разбираться-то никто не будетъ.  Мeстное населенiе будетъ молчать,
воды въ ротъ набравши.  Ибо, ежели кто-нибудь донесетъ на Петьку въ ГПУ,  то
въ этомъ  ГПУ у Петьки можетъ быть свой  товарищъ, или, какъ въ этомъ случаe
говорятъ {96}  "корешокъ"4. Петьку-то, можетъ, и вышлютъ  въ  концлагерь, но
зато и  оставшiеся  "корешки",  и  тe,  кто  прибудетъ  на  Петькино  мeсто,
постараются съ возможнымъ авторомъ разоблаченiя расправиться такъ, чтобы ужъ
окончательно никому повадно не было портить очередную активистскую выпивку.
     Этакое воровство,  въ той  части, какая  идетъ  на  активистскiй пропой
души,  большого  народно-хозяйственнаго   значенiя  не  имeетъ,  даже  и  въ
масштабахъ совeтской нищеты. Бываетъ значительно хуже,  когда  для  сокрытiя
воровства  или для  полученiя возможности  своровать  уничтожаются цeнности,
далеко превосходящiя потребительскiе аппетиты актива. Въ  моей кооперативной
дeятельности  (была  и такая) мнe разъ пришлось обслeдовать складъ  въ 8.000
пудовъ  копченаго  мяса, которое сгноили въ цeляхъ сокрытiя концовъ въ воду.
Концы  дeйствительно были  сокрыты:  къ  складу  за  полверсты  подойти было
нельзя. И на все были акты,  подписанные соотвeтствующими Ваньками, Петьками
и Степками.
     "Ревизiонная комиссiя" вынесла соломоновское рeшенiе: согнать мужиковъ,
выкопавъ ямы, зарыть въ эти ямы оное гнилье.
     Для  полноты  картины  слeдуетъ  добавить, что  сгнившiя  колбасы  были
изготовлены изъ раскулаченныхъ у тeхъ же  мужиковъ свиней. Въ теченiе мeсяца
послe этого благовоннаго происшествiя половина мeстнаго актива была вырeзана
мужиками "на корню". Остальные разбeжались.



     Такъ что -- куда ни кинь, все выходятъ чортовы черепки.
     Особенно  обидный  варiантъ  этихъ  черепковъ  получается въ  отношенiи
актива и интеллигенцiи.
     Нынeшнiй  россiйскiй политическiй  строй  --  это абсолютизмъ,  который
хочетъ  быть  просвeщеннымъ.  Хозяйственный  строй  --  это крeпостничество,
которое  хочетъ  быть культурнымъ. Поэтому совeтскiй баринъ  любитъ щеголять
культурой и  бeлыми перчатками.  Обращаясь  къ аналогiи крeпостныхъ временъ,
слeдуетъ вспомнить, что тотъ самый Мирабо, который

        ...пьянаго Гаврилу
        за измятое жабо
        хлещетъ въ усъ и въ рыло... --

относился весьма сочувственно  къ Вольтеру и украшалъ жизнь свою крeпостнымъ
балетомъ.  Онъ,  конечно,  былъ  покровителемъ  и  наукъ, и  искусствъ. Онъ,
скажемъ,  послe  хорошей  псовой   охоты  по  мужичьимъ  полямъ   или  послe
соотвeтствующихъ операцiй на конюшнe, былъ  очень не прочь отдохнуть душой и
тeломъ  за  созерцанiемъ  какихъ-нибудь этакихъ черныхъ тюльпановъ. По  этой
самой причинe онъ милостиво  пригласить въ  свой барскiй  кабинетъ  ученаго,
хотя и тоже крeпостного, садовода и будетъ вести {97} съ нимъ проникновенные
разговоры о цвeтоводствe  или о  томъ, какъ бы  этакъ распланировать барскiй
паркъ, чтобы сосeднее буржуазное помeстье издохло бы отъ зависти.

     4 Подъ терминомъ "корешки" подразумевается вотъ этакая маленькая банда,
спаянная круговой порукой.

     Какъ видите --  тема эта довольно  тонкая. Бурмистръ  же  столь тонкихъ
разговоровъ вести не можетъ. Онъ выполняетъ функцiю грубую: бьетъ  плебсъ по
мордe.  Садовода пороть невыгодно, на обученiе его какiя-то деньги ухлопали.
А  на  мeсто бурмистра можно  поставить  приблизительно любого  обормота  съ
достаточно административными дланями и челюстями.
     Вотъ  приблизительная  схема взаимоотношенiй  треугольника -- партiя --
активъ -- интеллигенцiй  -- такъ,  какъ  эта схема складывается въ послeднiе
годы. Ибо именно въ послeднiе годы стало ясно, что съ интеллигенцiей  власть
одновременно и перепланировала, и недопланировала.
     Истребленiе  "буржуазной  интеллигенцiи"  было   поставлено  въ  такихъ
масштабахъ,  что, когда  "планъ"  при содeйствiи  доблестныхъ  активистскихъ
челюстей былъ  выполненъ, то оказалось,  что почти  никого и не осталось.  А
новая   --  совeтская,  пролетарская  и  т.д.  --  интеллигенцiя  оказалась,
во-первыхъ, еще болeе контръ-революцiонной,  чeмъ была старая интеллигенцiя,
и, во-вторыхъ, менeе  грамотной и  технически,  и орфографически,  чeмъ была
старая  даже  полуинтеллигенцiя.  Образовалась  дыра   или,   по   совeтской
терминологiи,  прорывъ. Острая  "нехватка кадровъ" врачебныхъ, техническихъ,
педагогическихъ и прочихъ. Интеллигентъ оказался "въ  цeнe". А недорeзанный,
старый, въ  еще большей.  Это  -- не  "поворотъ  политики"  и  не  "эволюцiя
власти",  а  просто законъ спроса  и  предложенiя  или,  по  Марксу,  "голый
чистоганъ". При  измeнившемся соотношенiи спроса -- активистскимъ  челюстямъ
снова найдется работа.
     Теперь представьте  себe психологiю  актива.  Онъ считаетъ, что  онъ --
соль земли и надежда мiровой революцiи. Онъ проливалъ кровь. Ему не единажды
и не дважды проламывали черепа и выпускали кишки. Онъ безусловно вeрный песъ
совeтскаго абдулъгамидизма. Ни въ какихъ уклонахъ, сознательныхъ, по крайней
мeрe, онъ не повиненъ и повиненъ быть не можетъ. Для "уклона" нужны все-таки
хоть какiе-нибудь мозги, хоть какая-нибудь  да совeсть. Ни тeмъ,  ни другимъ
активъ не переобремененъ. Можете  вы представить  себe  уeзднаго держиморду,
замeшаннаго въ  "безсмысленныхъ  мечтанiяхъ"  и болeющаго  болями и скорбями
страны?
     По всему этому активъ считаетъ, что кто -- кто, а ужъ онъ-то во всякомъ
случаe  имeетъ право  на  начальственныя благодeянiя  и  на  тотъ  жизненный
пирогъ, который,  увы, проплываетъ мимо  его стальныхъ  челюстей и разинутой
пасти  и попадаетъ  въ  руки интеллигенцiи  --  руки  завeдомо ироническiя и
неблагонадежныя.
     А  пирогъ попадаетъ все-таки къ  интеллигенцiи.  Цeпныхъ  псовъ никогда
особенно не  кормятъ: говорятъ, что они отъ этого теряютъ злость. Не кормятъ
особенно и активъ -- прежде всего потому, что кормить до сыта вообще нечeмъ,
а то, что есть, перепадаетъ преимущественно "людямъ въ цeнe", т.е. партiйной
верхушкe и интеллигенцiи. {98}
     Все это  -- очень обидно и  очень какъ-то двусмысленно. Скажемъ: активъ
обязанъ  соглядатайствовать   и  въ  первую  голову   соглядатайствовать  за
интеллигенцiей и въ особенности за совeтской и пролетарской, ибо ея больше и
она болeе активна...  Какъ  бы  осторожно человeка  ни учили, онъ  отъ этого
прiобрeтаетъ  скверную  привычку думать. А ничего въ мiрe совeтская власть у
трудящихся массъ  такъ не  боится, какъ оружiя въ рукe и мыслей  въ  головe.
Оружiе можно  отобрать. Но какимъ, хотя  бы самымъ  пронзительнымъ обыскомъ,
можно обнаружить, напримeръ, складъ опасныхъ мыслей?
     Слeжка за мыслями -- вещь тонкая и активу явно не подъ силу. Но слeдить
онъ  обязанъ. Откопаютъ,  помимо какого-нибудь приставленнаго къ этому  дeлу
Петьки, какой-нибудь троцкистско-бухаринскiй право-лeвый  уклоно-загибъ -- и
сейчасъ же Петьку за жабры: а ты  чего  не вцeпился? И поeдетъ Петька или на
Аму-Дарью, или въ ББК.
     А, съ другой стороны, какъ его сигнализируешь? Интеллигентъ -- онъ "все
превзошелъ,   депеши   выдумывать  можетъ",   а   ужъ   Петьку  ему  этакимъ
уклоно-загибомъ  обойти --  дeло  совсeмъ плевое. Возьметъ въ руки книжку  и
ткнетъ туда Петьку носомъ.
     -- Видишь?  Кeмъ написано?  -- Бухаринымъ-Каменевымъ-Радекомъ написано.
Смотри:  партиздатъ  есть?  --  Есть.  Виза  Главлита  есть?  -- Есть. "Подъ
редакцiей коммунистической академiи" написано? -- Написано. Ну, и  пошелъ ты
ко всeмъ чертямъ.
     Активисту  ничего не  останется,  какъ пойти ко всeмъ чертямъ. Но и  въ
этомъ  мeстопребыванiи  активисту  будетъ  неуютно. Ибо  откуда  его  бeдная
чугунная голова можетъ  знать, была ли инкриминируемая Бухаринско-  и прочее
фраза  или  цитата написана до разоблаченiя? Или  послe покаянiя? Или успeла
проскочить   передъ  обалдeлымъ   взоромъ   коммунистической   академiи   въ
промежутокъ между разоблаченiемъ и покаянiемъ? И  не придется ли означенному
Бухарину  за означенную фразу снова разоблачаться, пороться и  каяться, и не
влетитъ ли  при этомъ и  оному  активисту --  заднимъ числомъ  и по  тому же
мeсту?
     Не досмотришь -- и:
     Притупленiе классовой бдительности.
     Хожденiе на поводу у классоваго врага.
     Гнилой оппортунизмъ.
     Смычка съ враждебными партiи элементами.
     Перестараешься -- и опять палка:
     "Головокруженiе",  "перегибъ", "спецеeдство", "развалъ  работы" и  даже
"травля  интеллигенцiи"...  И  какъ  тутъ  отличить  "линiю"  отъ  "загиба",
"недооцeнку"  отъ "переоцeнки",  "пролетарскую  общественность" отъ  "голаго
администрированiя" и халтуру отъ просто кабака?
     На всей  этой терминологiи  кружатся и гибнутъ головы, наполненныя и не
однимъ только "энтузiазмомъ". {99}



     Совeтскую власть, въ зависимости отъ темперамента или отъ политическихъ
убeжденiй, оцeниваютъ, какъ  извeстно, съ  самыхъ различныхъ  точекъ зрeнiя.
Но, повидимому,  за  скобки  всeхъ  этихъ точекъ зрeнiя можно  вынести одинъ
общiй множитель,  какъ  будто  безспорный: совeтская  система, какъ  система
власти во что бы то ни стало, показала  мiру  недосягаемый образецъ "техники
власти"...
     Какъ  бы мы  ни  оцeнивали совeтскую  систему, безспорнымъ  кажется еще
одно:  ни  одна  власть  въ  исторiи  человeчества  не  ставила себe  такихъ
грандiозныхъ цeлей и ни одна въ исторiи власть по дорогe къ своимъ цeлямъ не
нагромоздила  такого   количества  труповъ.   И   при   этомъ  --   осталась
непоколебленной.
     Этотъ  треугольникъ: цeлей,  труповъ  и  непоколебленности  -- создаетъ
цeлый  рядъ  оптическихъ  иллюзiй... За  голой техникой  властвованiя людямъ
мерещатся: и "энтузiазмъ", и "мистика", и "героизмъ", и славянская душа -- и
много вещей въ стилe Откровенiя св. Iоанна. Или, во всякомъ случаe, столь же
понятныхъ...
     ...Въ  1918  году въ  германскомъ Кiевe мнe какъ-то пришлось этакъ  "по
душамъ" разговаривать съ Мануильскимъ -- нынeшнимъ  генеральнымъ секретаремъ
Коминтерна, а тогда представителемъ красной Москвы въ весьма неопредeленнаго
цвeта Кiевe. Я  доказывалъ  Мануильскому, что  большевизмъ  обреченъ  -- ибо
сочувствiе массъ не на его сторонe.
     Я помню, какъ сейчасъ,  съ какимъ искреннимъ пренебреженiемъ посмотрeлъ
на меня Мануильскiй...  Точно  хотeлъ  сказать:  --  вотъ  поди-жъ  ты, даже
мiровая война -- и та не всeхъ еще дураковъ вывела...
     --  Послушайте, дорогой мой, -- усмeхнулся  онъ весьма презрительно, --
да на какого же намъ чорта сочувствiе массъ? Намъ нуженъ аппаратъ власти.  И
онъ у насъ  будетъ. А сочувствiе массъ? Въ конечномъ счетe -- наплевать намъ
на сочувствiе массъ...
     Очень много лeтъ спустя, пройдя  всю суровую, снимающую всякiя иллюзiи,
школу совeтской власти, я, такъ сказать, своей  шкурой прощупалъ  этотъ, уже
реализованный, аппаратъ власти въ городахъ и въ деревняхъ,  на заводахъ и въ
аулахъ,  въ ВЦСПС и въ лагерe,  и въ тюрьмахъ. Только послe всего этого  мнe
сталъ ясенъ  отвeтъ на  мой давнишнiй вопросъ:  изъ  кого же можно сколотить
аппаратъ власти при условiи отсутствiя сочувствiя массъ?
     Отвeтъ заключался въ томъ, что аппаратъ можно сколотить изъ сволочи, и,
сколоченный изъ сволочи, онъ  оказался непреоборимымъ; ибо для сволочи  нeтъ
ни сомнeнiя, ни мысли, ни сожалeнiя, ни состраданiя. Твердой души прохвосты.
     Конечно, эти твердой души активисты -- отнюдь  не специфически  русское
явленiе. Въ Африкe они занимаются стрeльбой по живымъ чернокожимъ цeлямъ, въ
Америкe  линчуютъ  негровъ,  покупаютъ  акцiи  компанiи  Ноева Ковчега.  Это
мiровой  типъ.  Это типъ человeка  съ  мозгами  барана,  челюстями  волка  и
моральнымъ  чувствомъ  протоплазмы.  Это  типъ  человeка,  ищущаго   рeшенiя
плюгавыхъ  своихъ проблемъ въ распоротомъ  животe ближняго {100} своего.  Но
такъ какъ никакихъ  рeшенiй въ этихъ животахъ не обнаруживается, то проблемы
остаются  нерeшенными,  а  животы вспарываются  дальше. Это  типъ  человeка,
участвующаго шестнадцатымъ въ очереди въ коллективномъ изнасилованiи.
     Реалистичность  большевизма  выразилась,  въ частности,  въ  томъ,  что
ставка на сволочь была поставлена прямо и безтрепетно.
     Я  никакъ не хочу  утверждать, что Мануильскiй  былъ сволочью, какъ  не
сволочью былъ и Торквемада.  Но когда христiанство  тянуло людей въ небесный
рай кострами и пытками, а большевизмъ -- въ земной чекой и пулеметами, то въ
практической дeятельности -- ничего не подeлаешь -- приходилось базироваться
на сволочи. Технику организацiи и  использованiя  этой послeдней большевизмъ
отъ средневeковой и  капиталистической  кустарщины  поднялъ до  уровня эпохи
самолетовъ и  радiо. Онъ этотъ  "активъ" собралъ со всей земли, отдeлилъ отъ
всего остального населенiя химической  пробой на доносъ и  кровь, отгородилъ
стeной изъ ненависти, вооружилъ пулеметами и танками, и... сочувствiе массъ?
-- Наплевать намъ на сочувствiе массъ...



     Когда  я  нeсколько  осмотрeлся  кругомъ  и   ознакомился  съ  людскимъ
содержанiемъ УРЧ, мнe  стало какъ-то очень не  по  себe...  Правда,  на волe
активу никогда не удавалось вцeпиться мнe въ икры всерьезъ... Но какъ будетъ
здeсь, въ лагерe?..
     Здeсь, въ лагерe,  --  самый неудачный,  самый озлобленный, обиженный и
Богомъ, и Сталинымъ активъ -- всe тe, кто  глядeлъ и недоглядeлъ, служилъ  и
переслужился,  воровалъ   и  проворовался...   У   кого   --   вмeсто  почти
облюбованнаго партбилета -- года  каторги,  вмeсто  автомобиля  -- березовое
полeно  и  вмeсто власти -- нищенскiй лагерный  блатъ  изъ-за  лишней  ложки
ячменной каши. А пирогъ? Пирогъ такъ мимо и ушелъ...
     -- За что, же боролись, братишечки?...
     ...Я сижу на полeнe, кругомъ на полу валяются кипы "личныхъ  дeлъ", и я
пытаюсь   какъ-нибудь   разобраться   или,  по  Насeдкинской   терминологiи,
опредeлить  "что  --  куда".  Высокiй  жилистый   человeкъ,  съ   костистымъ
изжеваннымъ лицомъ, въ  буденовкe,  но безъ звeзды  и  въ военной шинели, но
безъ  петлицъ  --   значитъ,  заключенный,  но  изъ  привиллегированныхъ  --
проходитъ мимо меня и осматриваетъ меня, мое полeно и мои дeла. Осматриваетъ
внимательно  и  какъ-то  презрительно-озлобленно.  Проходитъ  въ   слeдующую
закуту, и оттуда я слышу его голосъ:
     -- Что  эти  сукины дeти  съ  Погры  опять  намъ  какого-то  профессора
пригнали?
     -- Не, юресъ-кон-сулъ какой-то, -- отвeчаетъ подобострастный голосъ.
     -- Ну, все равно. Мы ему  здeсь  покажемъ университетъ. Мы  ему очки въ
задъ вгонимъ. Твердунъ, вызови мнe Фрейденберга.
     -- Слушаю, товарищъ Стародубцевъ.
     Фрейденбергъ  --   это  одинъ  изъ  украинскихъ   профессоровъ,   {101}
профессоръ математики.  Въ  этомъ качествe онъ почему-то попалъ на должность
"статистика"   --  должность,  ничего  общаго  со  статистикой  не  имeющая.
Статистикъ  --   это  низовой  погонщикъ  УРЧ  долженствующiй  "въ  масштабe
колонны", т.е. двухъ-трехъ бараковъ, учитывать использованiе  рабочей силы и
гнать на  работу  всeхъ, кто  еще  не  померъ.  Неподходящая для  профессора
Фрейденберга должность...
     -- Товарищъ Стародубцевъ, Фрейденбергъ у телефона.
     -- Фрейденбергъ? Говоритъ Стародубцевъ... Сколько разъ я вамъ, сукиному
сыну, говорилъ, чтобы вы мнe сюда  этихъ очкастыхъ  идiотовъ не присылали...
Что? Чей приказъ? Плевать мнe на приказъ! Я вамъ приказываю. Какъ начальникъ
строевого  отдeла... А  то  я васъ со всeмъ очкастымъ г...  на девятнадцатый
кварталъ  вышибу.   Тутъ  вамъ  не   университетъ.   Тутъ  вы  у   меня   не
поразговариваете. Что? Молчать, чортъ васъ раздери... Я вотъ васъ самихъ  въ
ШИЗО посажу. Опять у васъ вчера семь человeкъ на работу  не вышло. Плевать я
хочу на ихнiя болeзни... Вамъ приказано всeхъ гнать... Что? Вы раньше матомъ
крыть научитесь, а потомъ будете разговаривать. Что, ВОХРа  у  васъ  нeтъ?..
Если у васъ завтра хоть одинъ человeкъ не выйдетъ...
     Я  слушаю  эту  тираду,  пересыпанную  весьма  лапидарными,  но  отнюдь
непечатными  выраженiями,  и "личныя дeла" въ  голову мнe  не лeзутъ...  Кто
такой этотъ Стародубцевъ, какiя у  него права и функцiи? Что означаетъ этотъ
столь  много обeщающiй  прiемъ?  И  въ  какой  степени моя теорiя совeтскихъ
взаимоотношенiй  на волe  --  можетъ  быть  приложена здeсь?  Здeсь  у  меня
знакомыхъ -- ни  души. Профессора? Съ  однимъ -- вотъ  какъ  разговариваютъ.
Двое  служатъ   въ  УРЧ...  уборщиками  --   совершенно  ясно,  изъ  чистаго
издeвательства   надъ   "очкастыми".   Одинъ,  профессоръ   "рефлексологiи",
штемпелюетъ личныя карточки: 10-15 часовъ однообразнаго движенiя рукой.
     ..."Профессоръ  рефлексологiи"...   Психологiя   въ   Совeтской  Россiи
аннулирована: разъ  нeтъ души,  то  какая же  психологiя?  А профессоръ былъ
такой:  какъ-то, нeсколько  позже,  не помню,  по  какому  именно поводу,  я
сказалъ что-то о фрейдизмe.
     -- Фрейдизмъ, -- переспросилъ меня профессоръ -- это что? Новый уклонъ?
     Профессоръ  былъ  совeтскаго  скорострeльнаго   призыва.  А  ужъ  новую
совeтскую интеллигенцiю  "активъ" ненавидитъ  всeми  фибрами своихъ твердыхъ
душъ.  Старая --  еще  туда-сюда. Училась при  царскомъ строe --  кто теперь
разберетъ.  А вотъ новая, та,  которая  обошла  и обставила  активистовъ  на
самыхъ глазахъ, подъ самымъ носомъ... Тутъ есть отъ чего скрипeть зубами...
     Нeтъ, въ качествe поддержки профессора никуда не годятся.
     Пытаюсь разсмотрeть свою ситуацiю  теоретически. Къ чему "теоретически"
сводится  эта ситуацiя? Надо  полагать, что  я попалъ сюда  потому, что былъ
нуженъ болeе высокому начальству -- вeроятно, начальству изъ чекистовъ. Если
это  такъ --  на  Стародубцева, если  не  сейчасъ,  такъ  позже можно будетъ
плюнуть, Стародубцева можно  будетъ обойти такъ,  что  ему  останется только
{102} зубами лязгать.  А  если  не  такъ? Чeмъ я  рискую? Въ  концe концовъ,
едва-ли большимъ,  чeмъ просто лeсныя работы. Во всякомъ  случаe, при любомъ
положенiи, попытки  актива вцeпиться  въ икры --  нужно  пресeкать въ самомъ
корнe.  Такъ говоритъ  моя совeтская теорiя. Ибо, если не  осадить сразу, --
заeдятъ. Эта  публика  значительно хуже урокъ. Хотя бы потому,  что  урки --
гораздо толковeе.  Они,  если и  будутъ пырять  ножомъ,  то во имя какихъ-то
конкретныхъ интересовъ. Активъ  можетъ вцeпиться  въ горло просто изъ  одной
собачьей злости --  безъ всякой выгоды для себя и безо всякаго, въ сущности,
расчета... Изъ одной, такъ сказать, классовой ненависти...
     Въ тотъ же вечеръ прохожу я мимо стола Стародубцева.
     -- Эй, вы, какъ ваша фамилiя? Тоже -- профессоръ?
     Я останавливаюсь.
     -- Моя фамилiя -- Солоневичъ. Я -- не профессоръ.
     -- То-то... Тутъ идiотамъ плохо приходится.
     У меня становится нехорошо на душe. Значитъ -- началось. Значитъ, нужно
"осаживать" сейчасъ же... А я здeсь, въ УРЧ, -- какъ въ лeсу... Но ничего не
подeлаешь.  Стародубцевъ смотритъ  на меня  въ  упоръ  наглыми, выпученными,
синими съ прожилками глазами.
     -- Ну, не всe же  идiоты... Вотъ вы,  насколько я  понимаю, не такъ ужъ
плохо устроились.
     Кто-то   сзади  хихикнулъ   и   заткнулся.  Стародубцевъ   вскочилъ  съ
перекошеннымъ  лицомъ. Я постарался всeмъ  своимъ лицомъ и фигурой  выразить
полную и немедленную, психическую и физическую, готовность дать  въ морду...
И  для меня  это, вeроятно, грозило  бы нeсколькими недeлями  изолятора. Для
Стародубцева -- нeсколькими недeлями больницы. Но  послeдняго обстоятельства
Стародубцевъ  могъ  еще  и  не  учитывать. Поэтому  я, предупреждая  готовый
вырваться изъ  устъ  Стародубцева матъ, говорю  ему  этакимъ  академическимъ
тономъ:
     -- Я, видите ли,  не знаю вашего служебнаго положенiя.  Но долженъ васъ
предупредить, что, если вы хоть  на одну секунду попробуете разговаривать со
мною такимъ  тономъ,  какъ разговаривали съ  профессоромъ Фрейденбергомъ, то
получится очень нехорошо...
     Стародубцевъ   стоитъ   молча.  Только  лицо   его  передергивается.  Я
поворачиваюсь и иду дальше. Вслeдъ мнe несется:
     -- Ну, подожди же...
     И уже  пониженнымъ голосомъ  присовокупляется  матъ.  Но этого  мата  я
"оффицiально" могу и не слышать -- я уже въ другой комнатe...
     Въ тотъ  же вечеръ, сидя на своемъ  полeнe, я слышу въ сосeдней комнатe
такой дiалогъ.
     Чей-то голосъ:
     -- Тов. Стародубцевъ, что такое их-тi-о-логъ?
     -- Ихтiологъ? Это рыба такая. Допотопная. Сейчасъ ихъ нeту.
     -- Какъ нeту? А вотъ Медгора требуетъ сообщить, сколько у насъ на учетe
ихтiологовъ. {103}
     --   Вотъ   тоже,   сразу   видно   --   идiоты   съ   университетскимъ
образованiемъ... -- Голосъ Стародубцева повышается въ расчетe на то, чтобы я
смогъ  слышать  его афоризмъ. -- Вотъ  тоже удивительно:  какъ  съ  высокимъ
образованiемъ  --  такъ  непремeнно  идiотъ.  Ну,  и  напиши  имъ:  никакихъ
допотопныхъ рыбъ въ распоряженiи УРЧ не имeется. Утри имъ .... носъ.
     Парень замолкъ, видимо, приступивъ къ "утиранiю носа". И вотъ, къ моему
ужасу, слышу я голосъ Юры:
     --  Это  не  рыба,  товарищъ  Стародубцевъ, а  ученый...  который  рыбъ
изучаетъ.
     -- А вамъ какое дeло? Не  разговаривать,  когда  васъ  не  спрашиваютъ,
чортъ васъ возьми!..  Я васъ тутъ научу разговаривать... Всякiй сукинъ  сынъ
будетъ лeзть не въ свое дeло...
     Мнe становится опять нехорошо. Вступиться съ кулаками на защиту  Юры --
будетъ  какъ-то  глупо,  въ  особенности,  пока  дeло  до  кулаковъ  еще  не
доходитъ...  Смолчать? Дать этому активу прорвать нашъ фронтъ, такъ сказать,
на  Юриномъ участкe?..  И  на  какого  чорта  нужно было Юрe  лeзть  съ  его
поправкой... Слышу срывающiйся голосъ Юры:
     --  Слушаюсь... Но только я доложу  объ  этомъ начальнику УРЧ.  Если бы
ваши допотопныя рыбы пошли въ Медгору, -- была бы непрiятность и ему.
     У меня  отходитъ  отъ сердца.  Молодцомъ Юрчикъ, выкрутился...  Но какъ
долго и съ какимъ успeхомъ придется еще выкручиваться дальше?

        ___

     Насъ помeстили на жительство въ палаткe. Было электрическое освeщенiе и
съ потолка вода не лилась. Но температура на нарахъ была градусовъ 8-10 ниже
нуля.
     Ночью пробираемся "домой". Юра подавленъ...
     -- Нужно куда-нибудь смываться,  Ватикъ...  Заeдятъ.  Сегодня я видалъ:
Стародубцевъ  выронилъ папиросу,  позвалъ изъ другой комнаты профессора М. и
заставилъ ее поднять... Къ чортовой матери: лучше къ уркамъ или въ лeсъ...
     Я тоже  думалъ, что лучше къ уркамъ  или  въ лeсъ.  Но я еще  не  зналъ
всего, что намъ готовилъ УРЧ,  и мeсяцы, которые намъ предстояло провести въ
немъ. Я  также недооцeнивалъ волчью  хватку Стародубцева: онъ  чуть было  не
отправилъ  меня  подъ разстрeлъ. И никто  еще не  зналъ, что впереди  будутъ
кошмарныя  недeли отправки  подпорожскихъ  эшелоновъ на БАМ, что эти  недeли
будутъ безмeрно тяжелeе Шпалерки, одиночки и ожиданiя разстрeла...
     И  что все-таки, если  бы не попали въ УРЧ, то едва-ли бы  мы выбрались
изъ всего этого живьемъ.



     На другой день ко мнe подходитъ одинъ изъ профессоровъ-уборщиковъ.
     -- Васъ вызываетъ начальникъ УРЧ, тов. Богоявленскiй... {104}
     Нервы,  конечно,  уже  начинаютъ  тупeть.  Но  все-таки  на душe  опять
тревожно  и  нехорошо.   Въ  чемъ  дeло?   Не  вчерашнiй  ли  разговоръ   со
Стародубцевымъ?
     -- Скажите мнe, кто, собственно, этотъ Богоявленскiй? Изъ заключенныхъ?
     -- Нeтъ, старый чекистъ.
     Становится  легче. Опять -- одинъ изъ парадоксовъ совeтской путаницы...
Чекистъ --  это хозяинъ.  Активъ -- это свора.  Свора норовитъ вцeпиться  въ
любыя  икры, даже и тe, которыя хозяинъ предпочелъ бы видeть неизгрызанными.
Хозяинъ  можетъ быть любою сволочью, но накинувшуюся  на васъ свору  онъ  въ
большинствe  случаевъ  отгонитъ  плетью.   Съ  мужикомъ  и  рабочимъ  активъ
расправляется  болeе или  менeе безпрепятственно. Интеллигенцiю сажаетъ само
ГПУ...  Въ  столицахъ,  гдe  активъ  торчитъ совсeмъ на задворкахъ, это мало
замeтно, но въ провинцiи ГПУ  защищаетъ интеллигенцiю отъ актива...  Или, во
всякомъ случаe, отъ самостоятельныхъ поползновенiй актива.
     Такая же закута,  какъ и остальные "отдeлы" УРЧ. Задрипанный письменный
столъ. За  столомъ --  человeкъ въ  чекистской  формe. На столe передъ  нимъ
лежитъ мое "личное дeло".
     Богоявленскiй окидываетъ меня суровымъ чекистскимъ  взоромъ и начинаетъ
начальственное  внушенiе,  совершенно  безпредметное и безсмысленное: здeсь,
дескать,  лагерь, а не  курортъ,  здeсь,  дескать,  не миндальничаютъ,  а съ
контръ-революцiонерами  въ  особенности,  за малeйшее упущенiе или нарушенiе
трудовой  лагерной  дисциплины  --  немедленно  подъ  арестъ,  въ  ШИЗО,  на
девятнадцатый кварталъ, на  Лeсную  рeчку... Нужно "взять большевицкiе темпы
работы", нужна ударная работа. Ну, и такъ далeе.
     Это свирeпое внушенiе дeйствуетъ, какъ  бальзамъ на мои  раны: эффектъ,
какового Богоявленскiй  никакъ не  ожидалъ. Изъ этого внушенiя я умозаключаю
слeдующее: что Богоявленскiй о моихъ статьяхъ знаетъ, что оныя статьи въ его
глазахъ никакимъ препятствiемъ не служатъ, что о разговорe со Стародубцевымъ
онъ или ничего  не  знаетъ, или, зная, никакого значенiя ему  не  придаетъ и
что, наконецъ, о моихъ будущихъ  функцiяхъ онъ имeлъ то самое представленiе,
которое столь блестяще было сформулировано Насeдкинымъ: "что -- куда"...
     --   Гражданинъ   начальникъ,   позвольте   вамъ  доложить,  что   ваше
предупрежденiе совершенно безцeльно.
     -- То-есть -- какъ такъ безцeльно, -- свирeпeетъ Богоявленскiй.
     --  Очень просто: разъ я  попалъ  въ лагерь  --  въ  моихъ собственныхъ
интересахъ работать, какъ вы говорите,  ударно и  стать цeннымъ работникомъ,
въ частности, для васъ. Дeло тутъ не во мнe.
     -- А въ комъ же, по вашему, дeло?
     --  Гражданинъ начальникъ, вeдь черезъ недeлю-двe въ одной только Погрe
будетъ 25-30  тысячъ заключенныхъ. А по  всему отдeленiю ихъ  будетъ  тысячъ
сорокъ-пятьдесятъ. Вeдь вы понимаете: какъ при такомъ аппаратe... Вeдь и мнe
въ конечномъ счетe придется отвeчать, всему УРЧ и мнe -- тоже. {105}
     -- Да, ужъ насчетъ -- отвeчать, это будьте спокойны. Не поцеремонимся.
     -- Ну,  конечно. На волe тоже  не церемонятся. Но вопросъ въ томъ, какъ
при  данномъ  аппаратe  организовать   разсортировку  этихъ  сорока  тысячъ?
Запутаемся вeдь къ чертовой матери.
     -- Н-да. Аппаратъ у насъ -- не очень. А на волe вы гдe работали?
     Я изобрeтаю соотвeтствующiй моменту стажъ.
     -- Такъ. Что-жъ вы стоите? Садитесь.
     -- Если  вы разрeшите, гражданинъ начальникъ. Мнe кажется, что  вопросъ
идетъ  о  квалификацiи существующаго  аппарата.  Особенно -- въ  низовкe, въ
баракахъ  и  колоннахъ.  Нужно  бы  небольшiе курсы организовать.  На основe
ударничества.
     И  я  запинаюсь...  Усталость...  Мозги  не  работаютъ...  Вотъ дернула
нелегкая ляпнуть  объ  ударничествe.  Не  хватало еще  ляпнуть  что-нибудь о
соцiалистическомъ  соревнованiи:  совсeмъ  подмочилъ  бы  свою нарождающуюся
дeловую репутацiю.
     -- Да, курсы -- это бы не плохо. Да кто будетъ читать?
     -- Я  могу взяться. Медгора должна  помочь.  Отдeленiе, какъ  никакъ --
ударное.
     -- Да это надо обдумать. Берите папиросу.
     -- Спасибо. Я старовeръ.
     Моя  образцово-показательная коробка  опять появляется на  свeтъ Божiй.
Богоявленскiй смотритъ на нее не безъ удивленiя. Я протягиваю:
     -- Пожалуйста.
     Богоявленскiй беретъ папиросу.
     -- Откуда это люди въ лагерe такiя папиросы достаютъ?
     -- Изъ  Москвы  прiятели  прислали.  Сами  не  курятъ,  а  записаны  въ
распредeлителe номеръ первый.
     Распредeлитель  номеръ первый  -- это  правительственный распредeлитель
такъ, для наркомовъ и иже съ ними. Богоявленскiй это, конечно, знаетъ...
     Минутъ черезъ двадцать мы разстаемся съ Богоявленскимъ, нeсколько не въ
томъ тонe, въ какомъ встрeтились.



     Мои  обязанности  "юрисконсульта"  и  "экономиста-плановика"  имeли  то
замeчательное свойство,  что никто рeшительно не  зналъ, въ чемъ именно  онe
заключаются.  Въ  томъ числe  и  я. Я знакомился съ новой для меня  отраслью
совeтскаго  бытiя  и  по  мeрe  своихъ  силъ  пытался завести  въ  УРЧ  хоть
какой-нибудь  порядокъ.   Богоявленскiй,  надо  отдать  ему  справедливость,
оказывалъ мнe въ этихъ  попыткахъ  весьма  существенную  поддержку. "Активъ"
изводилъ насъ съ Юрой  десятками мелкихъ безсмысленныхъ подвоховъ, но ничего
путнаго сдeлать не могъ и, какъ оказалось впослeдствiи, концентрировалъ силы
для генеральной атаки.  Чего этому активу  было нужно, я такъ и не узналъ до
конца. Возможно, что одно время онъ боялся, какъ бы  я не сталъ на скользкiе
пути  {106}  разоблаченiя  его  многообразнаго  воровства,  вымогательства и
грабежа,  но  для  такой  попытки  я  былъ  все-таки   слишкомъ  стрeляннымъ
воробьемъ. Благопрiобрeтенные за  счетъ  мужицкихъ  жизней бутылки совeтской
сивухи распивались, хотя и келейно, но вкупe съ "головкой" административнаго
отдeла, третьей части  и прочихъ лагерныхъ заведенiй...  Словомъ  --  та  же
схема: Ванька -- въ колхозe, Степка  -- въ  милицiи, Петька -- въ Госспиртe.
Попробуйте пробить эту цeпь круговой,  прiятельской, пролетарской поруки.Это
и  на  волe  жизнеопасно, а въ лагерe -- ужъ  проще сразу  повeситься. Я  не
собирался  ни вeшаться, ни лeзть  съ  буржуазнымъ  уставомъ  въ пролетарскiй
монастырь. Но  активъ  продолжалъ насъ травить безсмысленно и,  въ сущности,
безцeльно. Потомъ въ эту,  сначала  безсмысленную, травлю  вклинились мотивы
дeловые и весьма вeсомые. Разыгралась одна изъ безчисленныхъ въ Россiи сценъ
"классовой борьбы" между интеллигенцiей и активомъ -- борьбы за человeческiе
жизни...



     Техника  истребленiя  массъ   имeетъ  два   лица.   Съ  одной   стороны
простирается    "кровавая   рука    ГПУ",   то-есть    система   обдуманная,
безпощадно-жестокая,  но  все  же  не   безсмысленная.  Съ   другой  стороны
дeйствуетъ активъ, который эту безпощадность доводитъ до полной безсмыслицы,
уже никому, въ томъ  числe и ГПУ, рeшительно  ни для  чего  не  нужной. Такъ
дeлается и на волe, и въ лагерe.
     Лагерный порядокъ поставленъ  такъ: заключенный Иванъ долженъ срубить и
напилить  7,5  кубометровъ  лeса  въ  день   или  выполнить  соотвeтствующее
количество другой  работы.  Все  эти  работы  строго  нормированы,  и  нормы
отпечатаны  въ обоихъ  справочникахъ.  Этотъ  Иванъ  получаетъ свое  дневное
пропитанiе исключительно  въ зависимости отъ  количества выполненной работы.
Если онъ  выполняетъ норму цeликомъ -- онъ получаетъ 800 граммъ хлeба.  Если
не выполняетъ -- получаетъ 500, 400 и даже 200  граммъ.  На энномъ лагпунктe
имeется  тысяча  такихъ  Ивановъ,  слeдовательно,  энный  лагпунктъ  долженъ
выполнить 7500 кубометровъ. Если эта норма выполнена не будетъ, то не только
отдeльные Иваны, но и  весь  лагпунктъ въ цeломъ  получитъ урeзанную  порцiю
хлeба. При этомъ нужно имeть въ виду, что хлeбъ является почти единственнымъ
продуктомъ питанiя  и  что при  суровомъ  приполярномъ  климатe  800  граммъ
обозначаетъ болeе или менeе стабильное недоeданiе, 400 -- вымиранiе,  200 --
голодную смерть. Количество использованныхъ рабочихъ рукъ подсчитываетъ УРЧ,
количество  и  качество выполненной  работы  -- производственный  отрядъ, на
основанiи  данныхъ  котораго   отдeлъ  снабженiя  выписываетъ  то  или  иное
количество хлeба.
     Нормы  эти практически не выполняются никогда. И отъ того, что "рабочая
сила" находится  въ состоянiи постояннаго истощенiя, и оттого, что совeтскiй
инструментъ, какъ правило,  никуда  не  годится,  и оттого,  что на  каждомъ
лагерномъ  пунктe  имeется  {107}  извeстное   количество  "отказчиковъ"  --
преимущественно  урокъ,  и  по  многимъ  другимъ  причинамъ. Техники,  вродe
Лепешкина,   экономисты,   вродe  меня,   инженеры   и  прочiе  интеллигенты
непрестанно изощряются во всякихъ комбинацiяхъ, жульничествахъ  и подлогахъ,
чтобы  половину  выполненной нормы  изобразить въ качествe 70  процентовъ  и
чтобы отстоять  лагпункты отъ  голоданiя.  Въ  нeкоторой степени это удается
почти  всегда. При  этой  "поправкe"  и при, такъ сказать, нормальномъ  ходe
событiй лагпункты голодаютъ, но не  вымираютъ. Однако, "нормальный порядокъ"
-- вещь весьма неустойчивая.
     Карьеръ ? 3  на лагпунктe Погра занятъ  земляными работами.  Эти работы
опять-таки нормированы. Пока  карьеръ копается  въ нормальномъ грунтe,  дeло
кое-какъ идетъ. Затeмъ землекопы  наталкиваются на такъ называемый "плывунъ"
-- водоносный слой песка. Полужидкая  песчаная кашица расплывается съ лопатъ
и  съ  тачекъ.   Нормы  выполнить  невозможно  физически.  Кривая  выработки
катастрофически  идетъ  внизъ   Такъ  же   катастрофически  падаетъ   кривая
снабженiя. Бригады  карьера  -- тысячи двe землекоповъ  -- начинаютъ пухнуть
отъ голода. Кривая выработки падаетъ еще ниже, кривая снабженiя идетъ вслeдъ
за ней. Бригады начинаютъ вымирать.
     Съ  точки  зрeнiя  обычной  человeческой  логики  --  нормы  эти  нужно
пересмотрeть. Но такой  пересмотръ можетъ быть  сдeланъ только  управленiемъ
лагеря и только съ санкцiи ГУЛАГа въ каждомъ отдeльномъ случаe. Это дeлается
для  того, чтобы никакое  мeстное начальство,  на  глазахъ котораго  дохнутъ
люди,  не имeло бы  никакой возможности прикрывать "объективными  причинами"
какiе бы то ни было производственные прорывы. Это дeлается,  дальше, потому,
что система,  построенная  на подстегиванiи "рабочей силы"  угрозой голодной
смерти, должна показать людямъ  эту смерть въ,  такъ  сказать,  натуральномъ
видe, чтобы публика не думала, что кто-то съ нею собирается шутки шутить.
     Въ данномъ случаe  -- случаe съ  карьеромъ ? 3 -- санкцiя на пересмотръ
нормъ получилась только  тогда, когда всe бригады  полностью перешли въ такъ
называемую слабосилку -- мeсто, куда отправляютъ людей,  которые уже совсeмъ
валятся съ ногъ  отъ голода или отъ перенесенной болeзни, гдe  имъ даютъ 600
граммъ хлeба и используютъ  на легкихъ и ненормированныхъ работахъ.  Обычный
лагерникъ проходитъ  такую слабосилку раза  три  за свою  лагерную жизнь. Съ
каждымъ разомъ  поправка  идетъ  все труднeе.  Считается,  что послe третьей
слабосилки выживаютъ только исключительно крeпкiе люди.
     Конечно, лагерная интеллигенцiя -- иногда  при прямомъ  попустительствe
мeстнаго лагернаго начальства, ежели это начальство толковое, -- изобрeтаетъ
самыя фантастическiя комбинацiи для  того,  чтобы  спасти  людей отъ голода.
Такъ,  въ данномъ случаe  была сдeлана  попытка работы въ карьерe прекратить
совсeмъ, а землекоповъ  перебросить на лeсныя  работы.  Но  объ этой попыткe
узнало  управленiе  лагеремъ,  и  рядъ  инженеровъ  поплатился   добавочными
сроками, арестомъ и даже  ссылкой на  Соловки. Въ  {108} бригадахъ изъ 2.000
человeкъ  до слабосилки и  въ самой слабосилкe умерло, по подсчетамъ Бориса,
около 1.600 человeкъ.
     Это -- "безпощадность" обдуманная и осмысленная. Бороться  съ нею почти
невозможно. Это --  система. Въ систему  входятъ, конечно, и разстрeлы, но я
не  думаю,  чтобы  по  Бeломорско-Балтiйскому  лагерю  разстрeливали  больше
двухъ-трехъ десятковъ человeкъ въ день.



     Параллельно  этой   системe,  возглавляемой   и   поддерживаемой   ГПУ,
развивается  "многополезная"  дeятельность  актива,  причиняющая  "лагерному
населенiю" неизмeримо большiя  потери, чeмъ ГПУ, слабосилка и разстрeлы. Эта
дeятельность  актива   направляется  говоря  схематично,   тремя  факторами:
рвенiемъ, безграмотностью и безтолковостью.

     А. Рвенiе.
     Прибывающiе  въ лагерь эшелоны  этапниковъ  попадаютъ въ "карантинъ"  и
"распредeлительные  пункты",  гдe людямъ  даютъ  600  граммовъ  хлeба и  гдe
нормированныхъ  работъ нeтъ. Лагерная  система  съ  необычайной  жестокостью
относится  къ  использованiю  рабочей  силы.  Переброски  изъ  отдeленiя  въ
отдeленiе дeлаются только въ выходные дни. Пребыванiе лагерника въ карантинe
и  на  распредeлительномъ  пунктe  считается  "утечкой  рабочей  силы".  Эта
"утечка" организацiонно неизбeжна,  но УРЧ долженъ слeдить за тeмъ, чтобы ни
одного лишняго  часа  лагерникъ  не проторчалъ внe производственной бригады.
УРЧ изъ кожи лeзетъ вонъ, чтобы въ самомъ стремительномъ порядкe  разгрузить
карантинъ и распредeлительные пункты. Этимъ  дeломъ  завeдуетъ Стародубцевъ.
Десятки тысячъ  лагерниковъ, еще не оправившихся отъ тюремной голодовки, еще
еле таскающихъ свои  истощенныя ноги,  перебрасываются  на лeсныя работы, въ
карьеры и прочее. Но  дeлать имъ тамъ нечего. Инвентаря еще нeтъ. Нeтъ пилъ,
топоровъ,  лопатъ,  тачекъ,  саней. Нeтъ  и одежды --  но  одежды не  будетъ
совсeмъ: въ лeсу, на двадцатиградусныхъ морозахъ, по поясъ въ снeгу придется
работать въ томъ, въ чемъ человeка засталъ арестъ.
     Если  нeтъ топоровъ, нормы выполнены  не будутъ. Люди хлeба не получатъ
-- такъ  же  и  изъ  тeхъ же  соображенiй,  по  которымъ  не получили  хлeба
землекопы карьера ? 3.  Но тамъ давали  хоть по 400 граммъ -- все-таки  хоть
что-то да копали,  а  здeсь  будутъ  давать только 200, ибо  выработка равна
приблизительно нулю.
     Слeдовательно, УРЧ, въ лицe Стародубцева, выполняетъ свое заданiе, такъ
сказать,  "въ боевомъ порядкe". Онъ рабочую силу  далъ. Что  съ этой рабочей
силой будетъ дальше -- его не касается: пусть расхлебываетъ производственный
отдeлъ. Производственный отдeлъ,  въ  лицe своихъ инженеровъ,  мечется, какъ
угорeлый, собираетъ топоры и пилы, молитъ о прiостановкe этого {109}  потока
людей, не могущихъ быть использованными. А потокъ все льется.
     Пришлось говорить Богоявленскому  не о томъ, что люди гибнутъ -- на это
ему  было наплевать, -- а о  томъ,  что,  если  черезъ  недeлю-двe  придется
поставить  на  положенiе слабосилки половину  лагеря, --  за  это и ГУЛАГ по
головкe не погладитъ.  Потокъ былъ прiостановленъ, и  это было моимъ первымъ
дeловымъ столкновенiемъ со Стародубцевымъ.

     Б. Безграмотность.
     Строительство  гидростанцiи на  рeкe  Нивe  ("Нивастрой")  требуетъ отъ
нашего отдeленiя 860 плотниковъ. По такимъ требованiямъ высылаютъ крестьянъ,
исходя  изъ  того  соображенiи,  что  всякiй  крестьянинъ  болeе  или  менeе
плотникъ.  Въ  партiю,  назначенную  на  отправку,  попадаетъ  140  человeкъ
узбековъ,  которые въ  "личныхъ карточкахъ"  въ  графe  "профессiи" помeчены
крестьянами. Урчевскiй активъ  и понятiя не  имeетъ о томъ, что эти  узбеки,
выросшiе въ безводныхъ и безлeсныхъ пустыняхъ  Средней Азiи,  съ плотничьимъ
ремесломъ не  имeютъ ничего общаго, что  слeдовательно, какъ рабочая сила --
они будутъ безполезны,  какъ eдоки -- они, не вырабатывая плотницкой  нормы,
будутъ получать по 200-400 гр.  хлeба, что они, какъ жители  знойной и сухой
страны, попавъ  за  полярный кругъ,  въ тундру,  въ болото, въ полярную ночь
вымрутъ, какъ мухи, и отъ голода, и отъ цынги.

     В. Безтолковщина.
     Нeсколько  дней подрядъ  Стародубцевъ  изрыгалъ  въ  телефонную  трубку
неописуемую хулу на начальство третьяго  лагпункта. Но  эта хула  была, такъ
сказать, обычнымъ  методомъ административнаго воздeйствiя. Каждое  совeтское
начальство,  вмeсто  того,  чтобы  привести  въ дeйствiе  свои  мыслительныя
способности, при всякомъ  "прорывe"  хватается  прежде  всего  за  привычное
оружiе разноса  и разгрома. Нехитро, кажется, было  бы догадаться, что, если
прорывъ на лицо, то все, что можно было сдeлать въ порядкe матерной эрудицiи
-- было сдeлано уже  и  безъ  Стародубцева. Что  "подтягивали", "завинчивали
гайки",  крыли матомъ и  сажали  подъ арестъ и бригадиры,  и  статистики,  и
начальники колоннъ,  и  ужъ, разумeется,  и  начальникъ  лагпункта.  Никакой
Америки Стародубцевъ тутъ  изобрeсти не могъ. Нехитро было бы догадаться и о
томъ, что, если низовой матъ не  помогъ, то и Стародубцевскiй не поможетъ...
Во всякомъ  случаe, эти  фiоритуры  продолжались  дней  пять,  и  я  какъ-то
слыхалъ, что на третьемъ лагпунктe дeла обстоятъ  совсeмъ  дрянь.  Наконецъ,
вызываетъ меня Богоявленскiй, съ которымъ къ  этому времени  у  меня  успeли
установиться кое-какiя "дeловыя отношенiя".
     -- Послушайте, разберитесь-ка вы въ этой чертовщинe. По  нашимъ даннымъ
третiй лагпунктъ выполняетъ свою норму почти цeликомъ.  А эти идiоты изъ ПРО
(производственный отдeлъ)  показываютъ только  25 процентовъ. Въ  чемъ здeсь
дeло? {110}
     Я засeлъ  за  кипу "сводокъ", сотней  которыхъ  можно  было бы  покрыть
доброе  нeмецкое  княжество.  Графы  сводокъ,  говорящiя  объ  использованiи
конскаго  состава,   навели  меня  на   нeкоторыя   размышленiя.  Звоню   въ
ветеринарную часть лагпункта.
     -- Что у васъ такое съ лошадьми дeлается?
     -- У насъ, говоря конкретно, съ лошадьми фактически дeло совсeмъ дрянь.
     -- Да вы говорите толкомъ -- въ чемъ же дeло?
     -- Такъ что лошади фактически не работаютъ.
     -- Почему не работаютъ?
     -- Такъ что, можно сказать, почти всe подохли.
     -- Отъ чего подохли?
     -- Это, такъ  сказать, по  причинe  вeточнаго корма. Какъ его, значитъ,
осенью силосовали, такъ вотъ, значитъ, какъ есть всe кони передохли.
     -- А на чемъ же вы лeсъ возите?
     -- Говоря фактически -- на спинахъ возимъ. Ручною тягой.
     Все сразу стало понятнымъ...
     Кампанiя  --   конечно,  "ударная"  --  на  внeдренiе  вeточнаго  корма
провалилась по Руси, когда я еще  былъ на волe. Когда  отъ  раскулачиванiя и
коллективизацiи  не  то что овесъ, а и трава расти перестала -- власть стала
внeдрять вeточный кормъ. Оффицiально доказывалось, что кормъ изъ сосновыхъ и
еловыхъ вeтокъ -- замeчательно калорiйный, богатый витаминами  и прочее. Это
было нeчто вродe  пресловутаго кролика. Кто  дерзалъ сомнeваться или,  упаси
Боже,  возражать  -- eхалъ  въ концлагерь.  Колхозные  мужики и  бабы  уныло
бродили  по  лeсамъ,  рeзали  еловыя  и  сосновыя  вeтки, потомъ  эти  вeтки
запихивались въ силосныя ямы... Та же  исторiя была продeлана  и здeсь. Пока
было сeно  --  лошади кое-какъ  держались. Когда  перешли  на  стопроцентный
дровяной способъ кормленiя -- лошади передохли всe.
     Начальство  лагпункта  совершенно  правильно  разсудило,  что  особенно
торопиться съ констатированiемъ результатовъ этого елово-сосноваго кормленiя
-- ему совершенно незачeмъ, ибо, хотя это начальство въ данномъ нововведенiи
ужъ никакъ повинно не было, но вздуютъ въ первую  очередь его по той  именно
схемe, о которой я говорилъ  въ главe объ активe:  отвeчаетъ преимущественно
самый младшiй держиморда. Дрова таскали изъ лeсу на людяхъ на разстоянiи отъ
6 до  11 километровъ.  Такъ какъ "подвозка ручной тягой"  въ  нормировочныхъ
вeдомостяхъ  предусмотрeна,  то  лагерники  выполнили  приблизительно  70-80
процентовъ,  но  нормы  не  по  рубкe,  а  по  перевозкe. Путемъ  нeкоторыхъ
статистическихъ   ухищренiй  лагпунктовская   интеллигенцiя   подняла  этотъ
процентъ  до  ста.  Но  отъ  всeхъ   этихъ  мeропрiятiй   дровъ  отнюдь   не
прибавлялось.   И    единственное,    что   могла   сдeлать    интеллигенцiя
производственнаго отдeла -- это: путемъ примeрно такихъ же ухищренiй поднять
процентъ фактической заготовки лeса  съ  5-10% до, скажемъ,  40-50%.  Отдeлъ
снабженiя изъ этого расчета и выдавалъ продовольствiе лагпункту.
     Населенiе  лагпункта стало помаленьку {111} переeзжать въ слабосилку. А
это -- тоже не  такъ просто: для того, чтобы попасть  въ  слабосилку, раньше
нужно добиться врачебнаго осмотра, нужно, чтобы  были  "объективные признаки
голоднаго  истощенiя", а въ  этихъ признакахъ разбирался не  столько  врачъ,
сколько  члены комиссiи  изъ того же актива...  И, наконецъ,  въ слабосилку,
всегда переполненную, принимаютъ далеко не всeхъ.  Лагпунктъ вымиралъ уже къ
моменту моего открытiя этой силосованной чепухи...
     Когда я  съ этими результатами  пошелъ  на  докладъ къ  Богоявленскому,
Стародубцевъ кинулся  сейчасъ же вслeдъ за мной. Я  доложилъ.  Богоявленскiй
посмотрeлъ на Стародубцева:
     -- Двe недeли... двe недeли  ни черта  толкомъ узнать  даже не могли...
Работнички, мать вашу... Вотъ посажу я васъ на мeсяцъ въ ШИЗО...
     Но не  посадилъ. Стародубцевъ считался  незамeнимымъ  спецiалистомъ  по
урчевскимъ дeламъ... Въ  Медгору полетeла средактированная  въ  трагическихъ
тонахъ телеграмма  съ  просьбой разрeшить  "внeплановое снабженiе"  третьяго
лагпункта, ввиду открывшейся  конской эпидемiи. Черезъ три дня  изъ  Медгоры
пришелъ отвeтъ: "Выяснить и подвергнуть суровому наказанiю виновныхъ"...
     Теперь  "въ  дeло"  былъ  брошенъ  активъ  третьей  части. Арестовывали
ветеринаровъ,   конюховъ,  возчиковъ.  Арестовали  начальника  лагпункта  --
чекиста. Но  никому въ  голову  не пришло  подумать о  томъ, что  будетъ  съ
лошадьми и съ силосованнымъ дубьемъ на другихъ лагпунктахъ...
     А на третьемъ лагпунктe работало около пяти тысячъ человeкъ...

        ___

     Конечно,  помимо, такъ сказать, "массовыхъ  мeропрiятiй", активъ широко
практикуетъ и индивидуальный грабежъ тeхъ лагерниковъ, у которыхъ что-нибудь
есть, а также и тeхъ, у которыхъ нeтъ  рeшительно  ничего. Такъ,  напримeръ,
отъ посылки на какой-нибудь  Нивастрой можно откупиться литромъ водки. Литръ
водки равенъ заработку лeсоруба за четыре -- пять мeсяцевъ каторжной работы.
Лeсорубъ получаетъ 3 р. 80 коп. въ мeсяцъ,  и на эти деньги онъ имeетъ право
купить въ "ларькe" (лагерный кооперативъ) 600 гр. сахару и 20 граммъ махорки
въ  мeсяцъ. Конечно,  лучше обойтись и безъ сахару,  и  безъ махорки, и даже
безъ марокъ для писемъ  домой, чeмъ поeхать на Нивастрой. Способовъ въ этомъ
родe -- иногда значительно болeе жестокихъ -- въ распоряженiи актива имeется
весьма  обширный выборъ...  Я  полагаю,  что, въ  случаe  паденiя  совeтской
власти, этотъ  активъ будетъ  вырeзанъ  приблизительно  сплошь --  такъ,  въ
масштабe  семизначныхъ чиселъ. Отнюдь не  будучи  человeкомъ кровожаднымъ, я
полагаю, что -- стоитъ. {112}



     Всe  эти прорывы, кампанiи и прочая кровавая чепуха касались меня, какъ
"экономиста-плановика",   хотя  я   за   все   свое  пребыванiе   на   этомъ
отвeтственномъ  посту  ничего и  ни  на  одну копeйку  не  напланировалъ. Въ
качествe же юрисконсульта, я, несмотря на  оптимистическое мнeнiе Насeдкина:
"ну,  вы  сами  разберетесь --  что къ  чему", -- все-таки  никакъ  не  могъ
сообразить,  что  мнe дeлать  съ  этими  десятками  пудовъ  "личныхъ  дeлъ".
Наконецъ, я сообразилъ, что, если я опредeлю мои никому неизвeстныя функцiи,
какъ "оказанiе юридической помощи лагерному населенiю", то это будетъ нeчто,
соотвeтствующее,  по  крайней мeрe,  моимъ  собственнымъ  устремленiямъ.  На
"юридическую помощь" начальство посмотрeло весьма косо:
     -- Что, кулаковъ собираетесь изъ лагеря выцарапывать?..
     Но  я  заявилъ, что по  инструкцiи  ГУЛАГа такая  функцiя  существуетъ.
Противъ  инструкцiи  ГУЛАГа Богоявленскiй, разумeется, возражать не посмeлъ.
Правда, онъ этой  инструкцiи и въ глаза  не видалъ, я -- тоже, но инструкцiя
ГУЛАГа, даже и несуществующая, звучала какъ-то внушительно.
     Отъ  тридцати  пудовъ  этихъ  "дeлъ" несло  тяжкимъ  запахомъ  того  же
безправiя   и  той  же  безграмотности.  Здeсь   дeйствовала  та  же  схема:
осмысленная безпощадность ГПУ и безсмысленное и безграмотное рвенiе  актива.
Съ  папками, прибывшими изъ ГПУ, мнe не оставалось дeлать рeшительно ничего;
тамъ  стояло: "Ивановъ, по статьe  такой-то,  срокъ  десять лeтъ". И  точка.
Никакой "юридической помощи"  тутъ  не выжмешь.  Городское населенiе  сидeло
почти исключительно по приговорамъ ГПУ. Если и  попадались приговоры судовъ,
то   они   въ  подавляющемъ   большинствe  случаевъ   были  мотивированы  съ
достаточной, по совeтскимъ масштабамъ,  убeдительностью.  Крестьяне сидeли и
по  приговорамъ ГПУ, и по постановленiямъ безконечныхъ "троекъ" и "пятерокъ"
-- по  раскулачиванiю, по коллективизацiи,  по  хлeбозаготовкамъ,  и  я даже
наткнулся на приговоры троекъ по внeдренiю вeточнаго корма -- того самаго...
Здeсь тоже ничего нельзя  было высосать. Приговоры обычно были формулированы
такъ: Ивановъ  Иванъ, середнякъ, 47-ми лeтъ,  7/8, ?, 10 лeтъ.  Это значило,
что  человeкъ сидитъ  за  нарушенiе  закона  о  "священной  соцiалистической
собственности" (законъ  отъ 7 августа 1932  года)  и  приговоренъ къ  десяти
годамъ.  Были приговоры  народныхъ  судовъ, были и  мотивированные приговоры
разныхъ "троекъ". Одинъ мнe попался такой: человeка засадили  на  10 лeтъ за
кражу  трехъ   картошекъ  на  колхозномъ  полe,  "каковыя  картофелины  были
обнаружены при означенномъ обвиняемомъ Ивановe обыскомъ".
     "Мотивированные  приговоры"   были  мукой  мученической.  Если  и  былъ
какой-то   "составъ   преступленiя",  то   въ   литературныхъ   упражненiяхъ
какого-нибудь выдвиженца, секретарствующаго  въ  Краснококшайскомъ народномъ
судe, этотъ "составъ" былъ запутанъ такъ, что -- ни начала, ни конца. Часто,
здeсь же рядомъ,  {113} въ дeлe  лежитъ  и заявленiе осужденнаго, написанное
уже въ лагерe. И изъ  заявленiя ничего не понять.  Соцiальное происхожденiе,
конечно,  бeдняцкое,  клятвы  въ  вeрности соцiалистическому строительству и
"нашему великому вождю", призывы къ пролетарскому милосердiю. Одновременно и
"полное и чистосердечное  раскаянiе" и  просьба о пересмотрe  дeла,  "потому
какъ трудящiй съ самыхъ  малыхъ лeтъ,  а что написано  у приговорe,  такъ въ
томъ виноватымъ не былъ".
     Изъ такихъ приговоровъ мнe  особенно  ясно  помнится одинъ: крестьянинъ
Бузулукскаго  района  Фаддeй  Лычковъ осужденъ  на  10  лeтъ  за  участiе въ
бандитскомъ нападенiи на колхозный  обозъ. Здeсь же  къ дeлу пришита справка
бузулукской  больницы: изъ этой справки  ясно,  что за мeсяцъ до нападенiя и
полтора мeсяца послe него Лычковъ лежалъ въ больницe  въ сыпномъ тифу. Такое
алиби, что дальше некуда. Судъ въ своей  "мотивировкe"  признаетъ и  справку
больницы, и алиби -- а десять лeтъ все-таки далъ. Здeсь же въ дeлe покаянное
заявленiе  Лычкова, изъ  котораго понять окончательно ничего  невозможно.  Я
рeшилъ вызвать Лычкова въ УРЧ для личныхъ объясненiй. Активъ сразу полeзъ на
стeнку: я разваливаю  трудовую дисциплину, я отрываю рабочую силу и прочее и
прочее. Но за моей спиной  уже  стояла  пресловутая "инструкцiя  ГУЛАГа", въ
которую я, въ мeру  элементарнeйшаго правдоподобiя, могъ втиснуть рeшительно
все, что  мнe вздумается. На этотъ разъ Богоявленскiй посмотрeлъ на меня  не
безъ   нeкотораго   недовeрiя:  "что-то  врешь  ты,   братъ,  насчетъ   этой
инструкцiи". Но вслухъ сказалъ только:
     -- Ну, что-жъ. Разъ въ инструкцiи есть... Только вы не  очень ужъ этимъ
пользуйтесь.
     Вызванный въ УРЧ,  Лычковъ  объяснилъ,  что ни о какомъ  нападенiи онъ,
собственно говоря, рeшительно ничего не знаетъ. Дeло же заключается въ томъ,
что онъ,  Лычковъ,  находился въ  конкурирующихъ  отношенiяхъ съ секретаремъ
сельсовeта по вопросу о какой-то юной колхозницe. Въ этомъ соцiалистическомъ
соревнованiи секретарь перваго мeста не занялъ,  и Лычковъ былъ "пришитъ" къ
бандитскому дeлу и поeхалъ на 10 лeтъ въ ББК: не соревнуйся съ начальствомъ.
     Въ особенно  подходящiй  моментъ  мнe какъ-то  особенно  ловко  удалось
подъeхать  къ Богоявленскому,  и онъ  разрeшилъ  мнe  переслать  въ  Медгору
десятка полтора такихъ дeлъ  для дальнeйшаго направленiя на ихъ  пересмотръ.
Это былъ мой послeднiй успeхъ въ качествe юрисконсульта.



     Сeлъ я въ калошу изъ-за "дeлъ по выясненiю". Дeла же эти заключались въ
слeдующемъ:
     Территорiя   ББК,  какъ  я  уже  объ   этомъ   говорилъ,   тянется   въ
меридiональномъ направленiи приблизительно на 1200 километровъ.
     По всей  этой территорiи  идутъ  непрерывные  обыски,  облавы, провeрки
документовъ  и прочее: въ поeздахъ,  на пароходахъ,  на  {114}  дорогахъ, на
мостахъ,  на  базарахъ, на  улицахъ.  Всякое  лицо,  при которомъ не  будетъ
обнаружено   достаточно  убeдительныхъ   документовъ,   считается  бeжавшимъ
лагерникомъ и попадаетъ въ лагерь "до выясненiя". Onus probandi возлагается,
по традицiи ГПУ, на  обвиняемаго:  докажи, что ты не верблюдъ. Человeкъ, уже
попавшiй въ  лагерь, ничего толкомъ доказать, разумeется,  не  въ состоянiи.
Тогда  мeстное УРЧ  черезъ  управленiе  ББК  начинаетъ наводить  справки  по
указаннымъ арестованнымъ  адресамъ  его  квартиры,  его  службы, профсоюза и
прочее.
     Разумeется, что при темпахъ мрачныхъ  выдвиженцевъ такiя справки могутъ
тянуться  не  только мeсяцами,  но и  годами.  Тeмъ  временемъ незадачливаго
путешественника перебросятъ куда-нибудь на Ухту, въ Вишеру,  въ  Дальлагъ  и
тогда получается  вотъ  что: человeкъ сидитъ  безъ  приговора, безъ срока, а
гдe-то тамъ, на  волe семья попадаетъ  подъ подозрeнiе, особенно въ связи съ
паспортизацiей.  Мечется  по  всякимъ  совeтскимъ  кабакамъ,  всякiй  кабакъ
норовитъ отписаться и отдeлаться -- и получается чортъ знаетъ что... Изъ той
кучи дeлъ, которую я успeлъ разобрать, такихъ "выясняющихся" набралось около
полусотни. Были  и  забавныя:  какой-то питерскiй  коммунистъ -- фамилiи  не
помню  -- участвовалъ въ  рабочей экскурсiи на Бeломорско-Балтiйскiй каналъ.
Экскурсантовъ   возятъ  по  каналу   такъ:   документы  отбираются,   вмeсто
документовъ  выдается  какая-то  временная  бумажонка  и  дeлается  свирeпое
предупрежденiе:  отъ  экскурсiи  не отбиваться...  Мой  коммунистъ,  видимо,
полагая,  что ему,  какъ  партiйному,  законы  не  писаны  --  отъ экскурсiи
отбился, какъ онъ писалъ: "по причинe индивидуальнаго пристрастiя  къ рыбной
ловлe  удочкой". При  этомъ небольшевицкомъ  занятiи онъ свалился въ воду, а
когда вылeзъ и  высохъ,  то  оказалось -- экскурсiя  ушла, а бумажка въ водe
расплылась  и  разлeзлась   до  неузнаваемости.  Сидeлъ  онъ  изъ-за  своего
"индивидуальнаго  пристрастiя"  уже восемь мeсяцевъ.  Около  полугода въ его
дeлe  лежали уже всe  справки, необходимыя для его освобожденiя  -- въ  томъ
числe справка  отъ  соотвeтствующей  партiйной  организацiи  и  справка  отъ
медгорскаго  управленiя ББК съ приложенiемъ партiйнаго  билета незадачливаго
рыболова, а въ билетe -- и его фотографiя...
     Человeкъ грeшный  -- въ скорострeльномъ освобожденiи  этого рыболова  я
отнюдь заинтересованъ не былъ: пусть посидитъ и посмотритъ. Любишь кататься,
люби и дрова возить.
     Но остальныя дeла какъ-то не давали покоя моей интеллигентской совeсти.
     Загвоздка заключалась въ томъ, что, во-первыхъ, лагерная  администрацiя
ко   всякаго   рода   освободительнымъ   мeропрiятiямъ   относилась   крайне
недружелюбно, а во вторыхъ, въ  томъ,  что среди  этихъ  дeлъ были  и такiя,
которыя  лежали въ УРЧ въ окончательно "выясненномъ видe" больше полугода, и
они  давно должны были быть отправлены  въ  управленiе лагеремъ, въ Медвeжью
Гору.   Это   долженъ   былъ   сдeлать   Стародубцевъ.   Съ   точки   зрeнiя
лагерно-бюрократической    техники   здeсь   получалась   довольно   сложная
комбинацiя. И  я бы  ее провелъ,  если  бы  не сдeлалъ довольно {115} грубой
технической ошибки: когда Богоявленскiй слегка заeлъ по поводу этихъ дeлъ, я
сказалъ ему, что о нихъ я уже говорилъ съ инспекторомъ  Мининымъ, который въ
эти  дни  "инструктировалъ"  нашъ  УРЧ.  Мининъ  былъ  изъ  Медвeжьей  Горы,
слeдовательно, -- начальство и, слeдовательно, отъ Медвeжьей  Горы  скрывать
уже  было  нечего.  Но  съ  Мининымъ  я  не  говорилъ,  а  только  собирался
поговорить. Богоявленскiй же  собрался раньше меня. Вышло очень неудобно. И,
во-вторыхъ, я  не догадался какъ-нибудь заранeе реабилитировать Стародубцева
и  выдумать какiя-нибудь "объективныя обстоятельства", задержавшiя  дeла  въ
нашемъ УРЧ. Впрочемъ, ничeмъ эта задержка Стародубцеву  не  грозила -- развe
только  лишнимъ  крeпкимъ  словомъ  изъ  устъ  Богоявленскаго. Но всей  этой
ситуацiи оказалось вполнe достаточно для  того, чтобы подвинуть Стародубцева
на рeшительную атаку.
     Въ  одинъ  прекрасный день -- очень невеселый  день  моей жизни  -- мнe
сообщили, что Стародубцевъ  подалъ въ  третью  часть (лагерное ГПУ или, такъ
сказать, ГПУ  въ ГПУ) заявленiе о  томъ, что въ цeляхъ контръ-революцiоннаго
саботажа  работы  УРЧ  и  мести  ему,   Стародубцеву,  я  укралъ  изъ  стола
Стародубцева 72 папки  личныхъ дeлъ освобождающихся  лагерниковъ и сжегъ ихъ
въ  печкe.  И  что  это  заявленiе подтверждено  свидeтельскими  показанiями
полдюжины  другихъ УРЧ-евскихъ  активистовъ. Я почувствовалъ,  что, пожалуй,
немного разъ въ своей жизни я стоялъ такъ близко къ "стeнкe", какъ сейчасъ.
     "Теоретическая схема" мнe была уныло ясна, безнадежно  ясна:  заявленiя
Стародубцева  и  показанiй  активистовъ  для  третьей  части  будетъ  вполнe
достаточно, тeмъ болeе,  что и Стародубцевъ, и активисты, и третья часть  --
все это были "свои парни", "своя шпана". Богоявленскаго же я  подвелъ своимъ
мифическимъ разговоромъ съ Мининымъ. Богоявленскому  я все же не всегда и не
очень  былъ  удобенъ  своей  активностью,  направленной  преимущественно  въ
сторону  "гнилого  либерализма"... И, наконецъ,  когда разговоръ  дойдетъ до
Медгоры,  то  Богоявленскаго  спросятъ: "а  на  кой  же  чортъ  вы,  вопреки
инструкцiи,   брали  на  работу  контръ-революцiонера,  да  еще  съ   такими
статьями?" А такъ какъ дeло по столь контръ-революцiонному  преступленiю, да
еще и караемому "высшей  мeрой наказанiя", должно было пойти въ  Медгору, то
Богоявленскiй, конечно, сброситъ меня со счетовъ и отдастъ на растерзанiе...
Въ лагерe --  да и  на волe тоже --  можно расчитывать на служебные и личные
интересы всякаго партiйнаго  и полупартiйнаго начальства, но на человeчность
и даже на простую порядочность расчитывать нельзя.
     Деталей  Стародубцевскаго  доноса  я  не  зналъ, да  такъ  и  не узналъ
никогда. Не  думаю, чтобы  шесть свидeтельскихъ показали были средактированы
безъ  вопiющихъ  противорeчiй  (для  того, чтобы  въ такомъ дeлe  можно было
обойтись безъ  противорeчiй  -- нужны все-таки  мозги), но вeдь мнe и передъ
разстрeломъ  этихъ   показанiй   не   покажутъ...   Можно   было,   конечно,
аргументировать  и  тeмъ  соображенiемъ,  что,   ежели   я   собирался   "съ
диверсiонными цeлями"  срывать  работу лагеря,  то я могъ  бы  придумать для
{116} лагеря что-нибудь  менeе  выгодное,  чeмъ попытку оставить въ немъ  на
годъ-два лишнихъ больше семидесяти паръ рабочихъ рукъ. Можно было бы указать
на психологическую  несообразность  предположенiя, что я,  который  лeзъ  въ
бутылку  изъ-за освобожденiя всeхъ, кто, такъ сказать,  попадался подъ руку,
не смогъ выдумать  другого способа отмщенiя за мои поруганныя Стародубцевымъ
высокiя чувства, какъ задержать въ лагерe 72  человeка, уже предназначенныхъ
къ освобожденiю.  Конечно, всeмъ  этимъ  можно было бы аргументировать... Но
если  и  ленинградское  ГПУ,  въ  лицe товарища  Добротина,  ни  логикe,  ни
психологiи  обучено не было,  то что же говорить  о шпанe  изъ  подпорожской
третьей части?
     Конечно,  полсотни дeлъ "по выясненiю", изъ-за которыхъ я, въ сущности,
и  сeлъ,  были уже спасены --  Мининъ забралъ ихъ въ Медвeжью Гору. Конечно,
"нeсть  больше любви, аще кто душу свою положитъ за други  своя"  -- но я съ
прискорбiемъ  долженъ сознаться,  что  это  соображенiе  рeшительно никакого
утeшенiя мнe не доставляло. Роль мученика, при всей ея сценичности, написана
не для меня...
     Я  въ  сотый,  вeроятно,  разъ  нехорошими  словами  вспоминалъ  своего
интеллигентскаго червяка, который  заставляетъ меня лeзть въ предпрiятiя, въ
которыхъ такъ  легко потерять все, но въ которыхъ ни въ какомъ случаe ничего
нельзя выиграть. Это было  очень похоже  на пьяницу,  который клянется:  "ни
одной больше рюмки" -- клянется съ утренняго похмeлья до вечерней выпивки.
     Нeкоторый просвeтъ былъ съ одной стороны:  доносъ былъ сданъ  въ третью
часть пять дней тому назадъ. И я до сихъ поръ не былъ арестованъ.
     Въ объясненiе этой  необычной  отсрочки можно было выдумать достаточное
количество  достаточно  правдоподобныхъ  гипотезъ,  но  гипотезы  рeшительно
ничего не устраивали. Борисъ въ это время  лeчилъ отъ романтической  болeзни
начальника  третьей  части.  Борисъ попытался  кое-что у него  выпытать,  но
начальникъ третьей  части ухмылялся съ  нeсколько  циничной  загадочностью и
ничего путнаго не говорилъ. Борисъ былъ такого мнeнiя, что на всe гипотезы и
на всe превентивныя  мeропрiятiя  нужно  плюнуть и нужно бeжать, не теряя ни
часу. Но какъ бeжать? И куда бeжать?
     У Юры была странная смeсь оптимизма съ пессимизмомъ. Онъ считалъ, что и
изъ лагеря  --  въ  частности,  и изъ Совeтской Россiи  -- вообще  (для него
совeтскiй лагерь и Совeтская Россiя были приблизительно однимъ и тeмъ же) --
у  насъ все  равно  нeтъ  никакихъ  шансовъ  вырваться живьемъ. Но вырваться
все-таки необходимо.  Это  --  вообще.  А  въ  каждомъ  частномъ случаe  Юра
возлагалъ несокрушимыя надежды на такъ называемаго Шпигеля.
     Шпигель былъ юнымъ  евреемъ, котораго я  никогда  въ глаза  не видалъ и
которому я въ  свое  время  оказалъ  небольшую,  въ сущности,  пустяковую  и
вполнe,  такъ  сказать,  "заочную"  услугу.  Потомъ  мы  сeли  въ   одесскую
чрезвычайку  -- я,  жена и Юра. Юрe было тогда лeтъ  семь. Сeли безъ всякихъ
шансовъ уйти {117} отъ разстрeла, ибо при арестe были захвачены документы, о
которыхъ  принято  говорить,  что  они "не  оставляютъ  никакихъ  сомнeнiй".
Указанный  Шпигель околачивался въ то время въ одесской  чрезвычайкe.  Я  не
знаю, по какимъ собственно  мотивамъ онъ дeйствовалъ  -- по разнымъ мотивамъ
дeйствовали тогда  люди  --  не  знаю, какимъ способомъ это ему  удалось  --
разные  тогда были способы, --  но  всe  наши документы онъ  изъ чрезвычайки
утащилъ, утащилъ вмeстe  съ ними и оба  нашихъ дeла  --  и мое, и жены. Такъ
что,  когда  мы  посидeли достаточное  количество времени, насъ выпустили въ
чистую, къ  нашему обоюдному  и несказанному  удивленiю. Всего этого  вмeстe
взятаго и съ нeкоторыми деталями, выяснившимися значительно  позже,  было бы
вполнe достаточно  для  холливудскаго сценарiя, которому  не повeрилъ  бы ни
одинъ разумный человeкъ
     Во всякомъ случаe терминъ: "Шпигель" вошелъ въ нашъ семейный словарь...
И  Юра не  совсeмъ  былъ неправъ.  Когда  приходилось  очень плохо,  совсeмъ
безвылазно,  когда  ни  по какой человeческой логикe никакого спасенiя ждать
было неоткуда -- Шпигель подвертывался...
     Подвернулся онъ и на этотъ разъ.



     Между этими двумя моментами -- ощущенiя полной безвыходности и ощущенiя
полной  безопасности  --  прошло около  сутокъ.  За эти  сутки  я передумалъ
многое. Думалъ и о томъ, какъ неумно, въ сущности, я дeйствовалъ. Совсeмъ не
по  той  теорiи,  которая  сложилась  за  годы  совeтскаго житья  и  которая
категорически предписываетъ  изъ  всeхъ  имeющихся  на горизонтe перспективъ
выбирать прежде всего халтуру. Подъ щитомъ халтуры можно и что-нибудь путное
сдeлать.  Но безъ халтуры  человeкъ беззащитенъ,  какъ  средневeковый рыцарь
безъ латъ. А  я вотъ, вопреки всeмъ теорiямъ, взялся за дeло... И какъ это у
меня  изъ  головы  вывeтрилась  безусловная  и  повелительная  необходимость
взяться прежде всего за халтуру?...
     Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...
     Въ  Подпорожье  свозили  все  новые  и  новые  эшелоны  лагерниковъ,  и
первоначальный  "промфинпланъ" былъ  уже  давно перевыполненъ.  Къ  серединe
февраля  въ  Подпорожскомъ  отдeленiи было  уже  около 45.000  заключенныхъ.
Кабакъ  въ УРЧ свирeпствовалъ совершенно невообразимый. Десятки тысячъ людей
оказывались  безъ инструментовъ, слeдовательно, безъ  работы, слeдовательно,
безъ хлeба. Никто не зналъ толкомъ,  на какомъ лагпунктe и сколько находится
народу. Одни "командировки"  снабжались удвоенной порцiей пропитанiя, другiя
не  получали  ничего.  Всe списки  перепутались.  Сорокъ пять тысячъ личныхъ
дeлъ, сорокъ пять тысячъ личныхъ карточекъ, сорокъ пять тысячъ формуляровъ и
прочихъ бумажекъ, символизирующихъ гдe-то погибающихъ живыхъ людей, засыпали
УРЧ  лавиной бумаги: и писчей,  {118}  и  обойной, и  отъ  старыхъ этикетокъ
кузнецовскаго  чая,   и  изъ  листовъ  старыхъ   дореволюцiонныхъ  акцизныхъ
бандеролей, и Богъ знаетъ откуда еще: все это называется бумажнымъ голодомъ.
     Такiе же формуляры, личныя карточки, учетныя карточки -- и тоже, каждая
разновидность -- въ  сорока  пяти тысячахъ  экземпляровъ --  перетаскивались
окончательно обалдeвшими  статистиками и  старостами изъ колонны въ колонну,
изъ барака въ баракъ.  Тысячи безымянныхъ Ивановъ, "оторвавшихся отъ  своихъ
документовъ" и  не знающихъ, куда имъ приткнуться, бродили голодными толпами
по  карантину и  пересылкe. Сотни начальниковъ колоннъ метались по баракамъ,
пытаясь  собрать  воедино свои разбрeдшiяся стада.  Была  оттепель. Половина
бараковъ  --  съ дырявыми потолками, но  безъ  крышъ --  протекала насквозь.
Другая  половина,  съ  крышами,  протекала  не  насквозь.  Люди  изъ  первой
половины,  вопреки всякимъ вохрамъ, перекочевывали во вторую  половину, и въ
этомъ  процессe всякое  подобiе  колоннъ  и бригадъ  таяло,  какъ  снeгъ  на
потолкахъ протекавшихъ бараковъ.  Къ  началу февраля въ  лагерe  установился
окончательный  хаосъ.  Для  ликвидацiи  его  изъ  Медвeжьей  Горы   прieхалъ
начальникъ  УРО (учетно-распредeлительнаго  отдeла)  управленiя лагеремъ.  О
немъ, какъ и о всякомъ лагерномъ пашe, имeющемъ право на жизнь и  на смерть,
ходили по  лагерю легенды, расцвeченныя активистской угодливостью, фантазiей
урокъ и страхомъ за свою жизнь всeхъ вообще обитателей лагеря.

        ___

     Часа въ  два  ночи, окончивъ нашъ  трудовой "день", мы были  собраны въ
кабинетe Богоявленскаго. За  его  столомъ сидeлъ человeкъ высокаго роста, въ
щегольской  чекистской  шинели,  съ  твердымъ,  властнымъ,  чисто  выбритымъ
лицомъ.   Что-то  было  въ  этомъ   лицe   патрицiанское.  Съ   нескрываемой
брезгливостью въ поджатыхъ губахъ онъ взиралъ на рваную, голодную, вороватую
ораву  актива, которая, толкаясь и запинаясь,  вливалась въ  кабинетъ.  Его,
казалось, мучила необходимость дышать однимъ  воздухомъ  со всей этой рванью
--  опорой и необходимымъ условiемъ  его начальственнаго бытiя. Его хорошо и
вкусно откормленныя  щеки подергивались  гримасой холоднаго  отвращенiя. Это
былъ начальникъ УРО, тов. Якименко.
     Орава въ нерeшимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся
Якименкe,  видимо, зная его  по  какой-то  предыдущей  работe,  но  Якименко
смотрeлъ прямо на  всю ораву и на поклоны не отвeчалъ. Мы съ Юрой пробрались
впередъ и усeлись на подоконникe.
     -- Ну, что-жъ вы? Собирайтесь скорeй и разсаживайтесь.
     Разсаживаться было не  на чемъ. Орава вытекла  обратно  и  вернулась съ
табуретками, полeньями  и досками.  Черезъ нeсколько минутъ  всe  разсeлись.
Якименко началъ рeчь.
     Я много слыхалъ совeтскихъ  рeчей. Такой хамской и по смыслу, и по тону
я еще  не  слыхалъ. Якименко не  сказалъ {119}  "товарищи",  не сказалъ даже
"граждане".  Рeчь  была почти  безсодержательна.  Аппаратъ  расхлябанъ, такъ
работать нельзя. Нужны ударные  темпы. Пусть никто не думаетъ, что кому-то и
куда-то удастся изъ УРЧ уйти (это былъ намекъ  на профессоровъ и на насъ  съ
Юрой). Изъ УРЧ уйдутъ либо на волю, либо въ гробъ...
     Я подумалъ о томъ, что я, собственно,  такъ и собираюсь  сдeлать -- или
въ гробъ, или на волю. Хотя въ  данный моментъ дeло, кажется, стоитъ гораздо
ближе къ гробу.
     Рeчь была кончена. Кто желаетъ высказаться?
     Орава  молчала. Началъ говорить Богоявленскiй. Онъ сказалъ все то,  что
говорилъ  Якименко,  --  ни  больше и ни  меньше.  Только  тонъ  былъ  менeе
властенъ,  рeчь была менeе  литературна и выраженiй  нелитературныхъ  въ ней
было меньше. Снова молчанiе.
     Якименко  обводитъ  презрительно-испытующимъ  взоромъ  землисто-зеленыя
лица  оравы,  безразлично  скользить  мимо  интеллигенцiи  --  меня,  Юры  и
профессоровъ -- и говоритъ тономъ угрозы:
     -- Ну?
     Откашлялся  Стародубцевъ.  "Мы,  конечно,  сознавая  нашъ  пролетарскiй
долгъ,  чтобы,  такъ сказать,  загладить  наши  преступленiя  передъ  нашимъ
пролетарскимъ отечествомъ, должны,  такъ сказать, ударными  темпами. Потому,
какъ  нeкоторая  часть  сотрудниковъ,  дeйствительно,  работаетъ  въ порядкe
расхлябанности, и  опять  же нeту  революцiоннаго  сознанiя, что  какъ  наше
отдeленiе  ударное и, значитъ, партiя  довeрила намъ  отвeтственный участокъ
великаго соцiалистическаго  строительства,  такъ мы должны,  не щадя  своихъ
силъ, на пользу мiровому пролетарiату,  ударными темпами въ  порядкe боевого
заданiя."
     Безсмысленной  чередой  мелькаютъ  безсмысленныя  фразы -- штампованныя
фразы любого  совeтскаго "общественника": и въ  Колонномъ Залe Москвы,  и въ
прокуренной  закутe  колхознаго  сельсовeта,  и   среди  станковъ   цеховаго
собранiя. Что это?  За  семнадцать  лeтъ не научились  говорить  такъ, чтобы
было,  если  не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее? Или просто
--   защитная  окраска?  Не  выступить   нельзя  --   антiобщественникъ.   А
выступить?..  Вотъ  такъ  и  выступаютъ  -- четверть  часа  изъ  пустого  въ
порожнее. И такое порожнее,  что и зацeпиться не за что. Не то что смысла --
и уклона не отыскать.
     Стародубцевъ заткнулся.
     -- Кончили?
     -- Кончилъ.
     Якименко снова обводитъ ораву гипнотизирующимъ взоромъ.
     -- Ну?.. Кто еще?.. Что, и сказать нечего?
     Откашливается Насeдкинъ.
     -- У  меня,  разрeшите, есть конкретное  предложенiе.  По  части, чтобы
заключить    соцiалистическое   соревнованiе    съ   УРЧ    краснознаменнаго
Водораздeльскаго отдeленiя. Если позволите, я зачитаю...
     -- Зачитывайте, -- брезгливо разрeшаетъ Якименко.
     Насeдкинъ зачитываетъ. О, Господи,  какая халтура!.. Какая {120} убогая
провинцiальная, отставшая на двe пятилeтки халтура! Эхъ, мнe бы...
     Насeдкинъ  кончилъ.  Снова  начальственное  "ну?"  и снова  молчанiе. Я
рeшаюсь:
     -- Разрeшите, гражданинъ начальникъ?
     Разрeшающее "ну"...
     Я говорю, сидя на подоконникe, не мeняя позы и почти не подымая головы.
Къ   совeтскому  начальству  можно  относиться   корректно,  но   относиться
почтительно  нельзя никогда.  И  даже за внeшней  корректностью всегда нужно
показать,  что мнe на тебя, въ сущности, наплевать --  обойдусь и безъ тебя.
Тогда  начальство  думаетъ,  что  я  дeйствительно  могу  обойтись  и   что,
слeдовательно, гдe-то и какую-то зацeпку  я и  безъ него имeю...  А  зацeпки
могутъ быть  разныя. Въ томъ числe и  весьма высокопоставленныя... Всякiй же
совeтскiй начальникъ боится всякой зацeпки...
     -- ...  Я, какъ  человeкъ  въ лагерe новый --  всего  двe недeли  -- не
рискую,  конечно, выступать  съ  рeшающими предложенiями...  Но,  съ  другой
стороны, я недавно съ воли, и я  хорошо знаю тe новыя формы соцiалистической
организацiи  труда  (о,  Господи!),  которыя  провeрены  опытомъ  миллiоновъ
ударниковъ  и  результаты  которыхъ  мы  видимъ  и  на  Днeпростроe,  и   на
Магнитостроe, и на тысячахъ нашихъ пролетарскихъ новостроекъ (а опытъ сотенъ
тысячъ погибшихъ!..) Поэтому я, принимая, такъ сказать, за основу интересное
(еще бы!) предложенiе тов. Насeдкина, считалъ бы нужнымъ его уточнить.
     Я поднялъ  голову  и  встрeтился глазами  со Стародубцевымъ. Въ глазахъ
Стародубцева стояло:
     -- Мели, мели... Не долго тебe молоть-то осталось...
     Я посмотрeлъ на Якименко. Якименко отвeтилъ подгоняющимъ "ну"...
     И   вотъ  изъ  моихъ  устъ   полились:  Уточненiе  пунктовъ   договора.
Календарные  сроки.  Коэффицiентъ  выполненiя.  Контрольныя  тройки. Буксиръ
отстающихъ.  Соцiалистическое  совмeстительство   лагерной   общественности.
Выдвиженчество лучшихъ ударниковъ...
     Боюсь, что во  всей  этой абракадабрe читатель не пойметъ  ничего. Имeю
также  основаны  полагать, что въ ней вообще никто  ничего не понимаетъ.  На
извилистыхъ путяхъ генеральной  линiи и пятилeтокъ  все  это обрeло смыслъ и
характеръ формулъ  знахарскаго  заговора  или  завыванiй  якутскаго  шамана.
Должно  дeйствовать на  эмоцiи. Думаю, что дeйствуетъ. Послe получаса такихъ
заклинанiй мнe лично хочется кому-нибудь набить морду...
     Подымаю голову, мелькомъ смотрю на Якименко... На его лицe -- насмeшка.
Довольно демонстративная, но не лишенная нeкоторой заинтересованности...
     --  Но, помимо аппарата самаго УРЧ, --  продолжаю я,  -- есть и низовой
аппаратъ --  колоннъ, лагпунктовъ, бараковъ. Онъ, извините  за выраженiе, не
годится  ни  къ...  (если  Якименко  выражался   не   вполнe   литературными
формулировками, то въ данномъ случаe {121} и мнe не слeдуетъ блюсти излишнюю
pruderie).  Люди  новые,  не  всегда  грамотные  и  совершенно  не въ  курсe
элементарнeйшихъ  техническихъ требованiй учетно-распредeлительной работы...
Поэтому въ  первую  голову мы,  аппаратъ УРЧ,  должны  взяться за нихъ... Къ
каждой  группe работниковъ  долженъ быть  прикрeпленъ извeстный лагпунктъ...
Каждый работникъ долженъ ознакомить соотвeтственныхъ низовыхъ работниковъ съ
техникой работы...  Тов. Стародубцевъ, какъ наиболeе  старый  и опытный  изъ
работниковъ УРЧ, не откажется, конечно (въ  глазахъ Стародубцева вспыхиваетъ
матъ)...  Каждый  изъ  насъ  долженъ  дать  нeсколько  часовъ  своей  работы
(Господи, какая чушь! -- и такъ работаютъ часовъ по 18). Нужно отпечатать на
пишущей машинкe или на гектографe элементарнeйшiя инструкцiи...
     Я  чувствую, что -- еще  нeсколько  "утонченiй" и "конкретизацiй",  и я
начну молоть окончательный вздоръ. Я умолкаю...
     -- Вы кончили, товарищъ...?
     -- Солоневичъ -- подсказываетъ Богоявленскiй.
     -- Вы кончили, товарищъ Солоневичъ?
     -- Да, кончилъ, гражданинъ начальникъ...
     --  Ну,  что-жъ...  Это болeе или менeе конкретно... Предлагаю  избрать
комиссiю  для проработки... Въ составe:  Солоневичъ, Насeдкинъ. Ну, кто еще?
Ну, вотъ вы, Стародубцевъ. Срокъ -- два дня. Кончаемъ. Уже четыре часа.
     Выборы a` la  soviet кончены. Мы выходимъ на  дворъ, въ  тощiе сугробы.
Голова  кружится  и ноги подкашиваются.  Хочется  eсть,  но  eсть рeшительно
нечего. И за всeмъ  этимъ  -- сознанiе, что какъ-то -- еще  не  вполнe ясно,
какъ --  но  все  же  въ борьбe за жизнь, въ борьбe противъ  актива, третьей
части и стeнки какая-то позицiя захвачена.



     На  другой  день  Стародубцевъ  глядeлъ  окончательнымъ  волкомъ.  Даже
сознанiе того,  что гдe-то въ джунгляхъ третьей части  "прорабатывается" его
доносъ, не было достаточно для его полнаго моральнаго удовлетворенiя.
     Мой "рабочiй кабинетъ" имeлъ такой видъ:
     Въ углу комнаты -- табуретка. Я сижу  на полу, на полeнe. Надо  мною на
полкахъ,  вокругъ  меня на полу и передо  мною на табуреткe -- всe мои дeла:
ихъ   уже  пудовъ   пятьдесятъ   --   пятьдесятъ   пудовъ   пестрой  бумаги,
символизирующей сорокъ пять тысячъ человeческихъ жизней.
     Проходя   мимо   моего   "стола",   Стародубцевъ   съ   демонстративной
небрежностью задeваетъ  табуретку ногой,  и мои дeла разлетаются по полу.  Я
встаю съ окончательно  сформировавшимся  намeренiемъ  сокрушить Стародубцеву
челюсть. Въ этомъ христiанскомъ порывe меня останавливаетъ голосъ Якименки:
     -- Такъ вотъ онъ гдe...
     Я оборачиваюсь.
     --  Послушайте, куда вы  къ чертямъ  запропастились?  Ищу  его {122} по
всeмъ закоулкамъ УРЧ...  Не такая  ужъ минiатюрная фигура... А вы  вотъ  гдe
приткнулись. Что это -- вы здeсь и работаете?
     --   Да,    --   уныло   иронизирую    я,   --    юрисконсультскiй    и
планово-экономическiй отдeлъ.
     -- Ну, это безобразiе! Не могли себe стола найти?
     -- Да все ужъ разобрано.
     -- Tarde  venientibus -- полeнья, -- щеголевато  иронизируетъ Якименко.
-- Бываетъ и такъ, что tarde venientibus -- полeньями...
     Якименко понимающимъ взоромъ окидываетъ сцену:  перевернутую табуретку,
разлетeвшiяся бумаги, меня, Стародубцева  и наши обоюдныя  позы  и выраженiя
лицъ.
     -- Безобразiе все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказалъ найти
вамъ и мeсто, и стулъ, и столъ.  А пока пойдемте  ко мнe домой.  Мнe съ вами
кое о чемъ поговорить нужно.
     -- Сейчасъ, я только бумаги съ пола подберу.
     -- Бросьте, Стародубцевъ подберетъ. Стародубцевъ, подберите.
     Съ  искаженнымъ  лицомъ  Стародубцевъ  начинаетъ  подбирать....  Мы  съ
Якименко выходимъ изъ УРЧ...
     -- Вотъ идiотская погода,  -- говоритъ Якименко тономъ, предполагающимъ
мою   сочувственную  реплику.  Я  подаю  сочувственную  реплику.   Разговоръ
начинается въ, такъ сказать, свeтскихъ тонахъ: погода, еще о художественномъ
театрe начнетъ говорить...
     -- Я гдe-то слыхалъ вашу фамилiю. Это не ваши книжки -- по туризму?..
     -- Мои...
     -- Ну, вотъ, очень прiятно. Такъ что мы съ вами, такъ сказать, товарищи
по призванiю... Въ этомъ году собираюсь по Сванетiи...
     -- Подходящiя мeста...
     -- Вы какъ шли? Съ сeвера? Черезъ Донгузъ-Орунъ?
     ...Ну, чeмъ не черные тюльпаны?..
     И  такъ шествуемъ  мы,  обсуждая прелести маршрутовъ Вольной  Сванетiи.
Навстрeчу  идетъ  начальникъ третьей  части.  Онъ  почтительно  беретъ  подъ
козырекъ. Якименко останавливаетъ его.
     -- Будьте  добры  мнe  на  шесть вечера -- машину...  Кстати  --  вы не
знакомы?
     Начальникъ третьей части мнется...
     -- Ну, такъ позвольте васъ познакомить... Это нашъ извeстный туристскiй
дeятель, тов. Солоневичъ... Будетъ намъ читать лекцiи по туризму. Это...
     -- Да я уже имeю удовольствiе знать товарища Непомнящаго...
     Товарищъ  Непомнящiй   беретъ   подъ   козырекъ,  щелкаетъ   шпорами  и
протягиваетъ  мнe  руку.  Въ этой  рукe  --  доносъ  Стародубцева, эта  рука
собирается черезъ иксъ времени поставить  меня къ стeнкe.  Я  тeмъ  не менeе
пожимаю ее...
     -- Нужно будетъ устроить собранiе нашихъ работниковъ... Вольнонаемныхъ,
конечно...   Тов.  Солоневичъ  прочтетъ  намъ  докладъ  объ  экскурсiяхъ  по
Кавказу...
     Начальникъ третьей части опять щелкаетъ шпорами. {123}
     -- Очень будетъ прiятно послушать...
     На всю эту комедiю я смотрю съ нeсколько запутаннымъ чувствомъ...

        ___

     Приходимъ  къ  Якименкe.  Большая  чистая  комната.  Якименко  снимаетъ
шинель.
     --  Разрeшите,  пожалуйста,  товарищъ  Солоневичъ,  я  сниму  сапоги  и
прилягу.
     -- Пожалуйста, -- запинаюсь я...
     -- Уже двe ночи не спалъ вовсе. Каторжная жизнь...
     Потомъ, какъ бы спохватившись, что ужъ ему-то и въ моемъ-то присутствiи
о каторжной жизни говорить вовсе ужъ неудобно, поправляется:
     -- Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколeнiю...
     Я отвeчаю весьма неопредeленнымъ междометiемъ...
     -- Ну, что-жъ, товарищъ Солоневичъ, туризмъ -- туризмомъ, но нужно и къ
дeламъ перейти...
     Я настораживаюсь...
     -- Скажите мнe откровенно -- за что вы, собственно, сидите?
     Я   схематически  объясняю   --   работалъ  переводчикомъ,   связь   съ
иностранцами, оппозицiонные разговоры...
     -- А сынъ вашъ?
     -- По формe -- за то же самое. По существу -- для компанiи...
     -- Н-да. Иностранцевъ  лучше обходить  сторонкой. Ну,  ничего, особенно
унывать  ничего. Въ лагерe культурному человeку, особенно если съ головой --
не такъ ужъ и плохо... -- Якименко улыбнулся не  безъ нeкотораго цинизма. --
По существу не такая ужъ жизнь и на волe... Конечно,  первое время тяжело...
Но люди  ко всему  привыкаютъ... И,  конечно,  восьми лeтъ  вамъ  сидeть  не
придется.
     Я благодарю Якименко и за это утeшенiе.
     -- Теперь дeло вотъ въ чемъ. Скажите мнe откровенно -- какого вы мнeнiя
объ аппаратe УРЧ.
     -- Мнe нeтъ никакого смысла скрывать это мнeнiе.
     -- Да,  конечно, но что подeлаешь... Другого аппарата нeтъ.  Я надeюсь,
что вы поможете мнe его наладить... Вотъ вы вчера говорили объ  инструкцiяхъ
для  низовыхъ   работниковъ.  Я  васъ   для  этого,  собственно  говоря,   и
побезпокоилъ...  Сдeлаемъ вотъ  что: я вамъ  разскажу,  въ чемъ  заключается
работа  всeхъ  звеньевъ аппарата, а  вы на  основанiи этого  напишите этакiя
инструкцiи. Такъ, чтобы было коротко и ясно самымъ дубовымъ  мозгамъ. Пишите
вы, помнится, недурно.
     Я скромно наклоняю голову.
     -- Ну, видите ли, тов. Якименко,  я  боюсь,  что  на мою  помощь трудно
расчитывать. Здeсь пустили сплетню, что я укралъ и сжегъ нeсколько десятковъ
дeлъ, и я ожидаю... {124}
     Я  смотрю  на  Якименку   и  чувствую,  какъ  внутри  что-то  начинаетъ
вздрагивать.
     На лицe Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.
     -- Ахъ, это? Плюньте!...
     Мысли и ощущенiя летятъ стремительной  путаницей. Еще вчера была  почти
полная безвыходность.  Сегодня -- "плюньте"...  Якименко не вретъ,  хотя  бы
потому, что врать у него нeтъ никакого основанiя. Неужели это въ самомъ дeлe
Шпигель?  Папироса  въ  рукахъ  дрожитъ мелкой дрожью.  Я  опускаю  ее  подъ
столъ...
     --  Въ  данныхъ условiяхъ  не такъ просто  плюнуть.  Я  здeсь  человeкъ
новый...
     -- Чепуха все это! Я этотъ доносъ... Это дeло видалъ. Сапоги въ смятку.
Просто Стародубцевъ пропустилъ всe сроки, запутался и кинулъ все въ печку. Я
его знаю... Вздоръ... Я это дeло прикажу ликвидировать...
     Въ  головe  становится  какъ-то  покойно  и  пусто.  Даже  нeтъ особаго
облегченiя. Что-то вродe растерянности...
     -- Разрeшите васъ спросить, товарищъ Якименко, почему  вы повeрили, что
это вздоръ?..
     -- Ну,  знаете ли...  Видалъ  же я людей... Чтобы человeкъ вашего типа,
кстати и  вашихъ  статей,  -- улыбнулся Якименко,  -- сталъ  покупать  месть
какому-то несчастному Стародубцеву  цeной  примeрно...  сколько это  будетъ?
Тамъ,  кажется,  семьдесятъ  дeлъ?  Да? Ну  такъ, значитъ, въ суммe лeтъ сто
лишняго заключенiя... Согласитесь сами -- непохоже...
     -- Мнe очень жаль, что вы не вели моего дeла въ ГПУ...
     -- Въ ГПУ -- другое. Чаю хотите?
     Приносятъ чай, съ лимономъ, сахаромъ и печеньемъ. Въ срывахъ и взлетахъ
совeтской  жизни -- гдe  срывъ -- это  смерть,  а взлетъ --  немного  тепла,
кусокъ хлeба и нeсколько  минутъ сознанiя безопасности -- я сейчасъ чувствую
себя на какомъ-то взлетe, нeсколько фантастическомъ.
     Возвращаюсь въ УРЧ въ  какомъ-то туманe.  На улицe  уже темновато. Меня
окликаетъ рeзкiй, почти истерически, вопросительный возгласъ Юры:
     -- Ватикъ? Ты?
     Я оборачиваюсь. Ко мнe бeгутъ Юра и Борисъ. По лицамъ ихъ  я вижу,  что
что-то случилось. Что-то очень тревожное.
     -- Что, Ва, выпустили?
     -- Откуда выпустили?
     -- Ты не былъ арестованъ?
     -- И не собирался, -- неудачно иронизирую я.
     --  Вотъ  сволочи, --  съ сосредоточенной яростью  и вмeстe  съ тeмъ съ
какимъ-то мнe еще непонятнымъ облегченiемъ говоритъ Юра. -- Вотъ сволочи!
     -- Подожди,  Юрчикъ, --  говоритъ Борисъ. -- Живъ и не въ третьей части
--  и  слава Тебe, Господи.  Мнe въ УРЧ {125} Стародубцевъ и прочiе сказали,
что   ты  арестованъ  самимъ  Якименкой,   начальникомъ   третьей  части   и
патрульными.
     -- Стародубцевъ сказалъ?
     -- Да.
     У  меня къ  горлу подкатываетъ  острое  желанiе  обнять  Стародубцева и
прижать его такъ, чтобы и руки, и грудь чувствовали, какъ медленно  хруститъ
и ломается его позвоночникъ... Что  должны  были пережить и Юра, и Борисъ за
тe часы, что я сидeлъ у Якименки, пилъ чай и велъ хорошiе разговоры?
     Но  Юра уже дружественно тычетъ меня кулакомъ въ животъ, а Борисъ столь
же  дружественно  обнимаетъ меня своей пудовой лапой. У Юры въ голосe слышны
слезы.  Мы  торжественно  въ  полутьмe вечера цeлуемся,  и меня  охватываетъ
огромное чувство и нeжности,  и  увeренности. Вотъ здeсь -- два самыхъ моихъ
близкихъ  и родныхъ человeка  на этомъ весьма неуютно оборудованномъ земномъ
шарe. И неужели  же мы, при нашей спайкe,  при абсолютномъ  "всe за  одного,
одинъ за всeхъ", пропадемъ? Нeтъ, не можетъ быть. Нeтъ, не пропадемъ.
     Мы  тискаемъ  другъ друга и говоримъ  разныя  слова,  милыя, ласковыя и
совершенно  безсмысленныя  для  всякаго  посторонняго  уха,   наши  семейныя
слова...  И  какъ  будто тотъ  фактъ,  что я еще  не  арестованъ, что-нибудь
предрeшаетъ для  завтрашняго  дня:  вeдь  ни  Борисъ, ни  Юра о  Якименскомъ
"плюньте" не знаютъ еще ничего. Впрочемъ,  здeсь, дeйствительно, carpe diem:
сегодня живы -- и то глава Богу.
     Я торжественно высвобождаюсь изъ братскихъ и сыновнихъ тисковъ и  столь
же торжественно провозглашаю:
     -- А теперь, милостивые государи, послeдняя  сводка съ фронта побeды --
Шпигель.
     -- Ватикъ, всерьезъ? Честное слово?
     -- Ты, Ва, въ самомъ дeлe, не трепли зря нервовъ, -- говоритъ Борисъ.
     --  Я  совершенно  всерьезъ.  --  И  я  разсказываю весь  разговоръ  съ
Якименкой.
     Новые тиски, и потомъ Юра тономъ полной непогрeшимости говоритъ:
     -- Ну вотъ, я вeдь тебя предупреждалъ. Если  совсeмъ плохо, то  Шпигель
какой-то долженъ же появиться, иначе какъ же...
     Увы! со многими бываетъ и иначе...

        ___

     Разговоръ съ  Якименкой, точно списанный со страницъ  Шехерезады, сразу
ликвидировалъ  все: и доносъ, и третью часть, и перспективы: или стeнки, или
побeга на  вeрную гибель,  и  активистскiя  поползновенiя, и  большую  часть
работы въ урчевскомъ бедламe.
     Вечерами, вмeсто того, чтобы коптиться въ махорочныхъ  туманахъ  УРЧ, я
сидeлъ  въ  комнатe Якименки,  пилъ чай  съ печеньемъ  {126}  и  выслушивалъ
Якименковскiя лекцiи о лагерe. Ихъ теоретическая часть, въ сущности,  ничeмъ
не отличалась отъ того, что мнe въ теплушкe  разсказывалъ уголовный коноводъ
Михайловъ.  На  основанiи этихъ  сообщенiй  я  писалъ  инструкцiи.  Якименко
предполагалъ  издать  ихъ  для всего  ББК и даже предложить  ГУЛАГу. Какъ  я
узналъ впослeдствiи,  онъ такъ и поступилъ. Авторская подпись была, конечно,
его.  Скромный   капиталъ  своей  корректности  и  своего  печенья  Якименко
затратилъ не зря. {127}

--------




     Шагахъ  въ  двухстахъ  отъ УРЧ  стояла  старая, склонившаяся  на  бокъ,
бревенчатая избушка. Въ ней помeщалась редакцiя лагерной газеты "Перековка",
съ ея редакторомъ Марковичемъ, поэтомъ и единственнымъ штатнымъ сотрудникомъ
Трошинымъ,  наборщикомъ Мишей и старой  разболтанной  бостонкой.  Когда  мнe
удавалось  вырываться изъ УРЧевскаго  бедлама, я  нырялъ въ низенькую  дверь
избушки и отводилъ тамъ свою наболeвшую душу.
     Тамъ можно  было  посидeть  полчаса-часъ  вдали  отъ  УРЧевскаго  мата,
прочесть  московскiя газеты  и  почерпнуть  кое-что  изъ  житейской мудрости
Марковича.
     О лагерe Марковичъ зналъ все. Это  былъ благодушный американизированный
еврей изъ довоенной еврейской эмиграцiи въ Америку.
     --  Если  вы  въ  вашей  жизни не  видали  настоящаго  идiота  --  такъ
посмотрите, пожалуйста, на меня...
     Я   смотрeлъ.   Но   ни  въ  плюгавой  фигуркe  Марковича,  ни  въ  его
устало-насмeшливыхъ глазахъ не было видно ничего особенно идiотскаго.
     -- А вы такой анекдотъ о евреe  гермафродитe знаете? Нeтъ? Такъ  я вамъ
разскажу...
     Анекдотъ для печати непригоденъ. Марковичъ  же лeтъ  семь  тому  назадъ
перебрался сюда изъ Америки: "мнe, видите-ли, кусочекъ соцiалистическаго рая
пощупать захотeлось... А? Какъ вамъ это нравится? Ну, не идiотъ?"
     Было   у   него   27.000   долларовъ,   собранныхъ   на  нивe  какой-то
комиссiонерской  дeятельности.  Само  собою  разумeется,  что  на  совeтской
границe ему эти доллары обмeняли на совeтскiе рубли -- неизвeстно уже, какiе
именно, но, конечно, по паритету -- рубль за 50 центовъ.
     -- Ну,  вы  понимаете, тогда  я совсeмъ  какъ баранъ былъ.  Словомъ  --
обмeняли, потомъ  обложили,  потомъ  снова обложили  такъ,  что я пришелъ въ
финотдeлъ и спрашиваю: такъ сколько же вы мнe самому оставить собираетесь --
я уже не говорю въ долларахъ, а  хотя бы въ рубляхъ... Или мнe, можетъ быть,
къ  своимъ деньгамъ еще и приплачивать  придется...  Ну  -- они меня выгнали
вонъ. Короче  говоря, у меня  уже  черезъ полгода  ни  копeйки не  осталось.
Чистая работа. Хе, ничего себe шуточки -- 27.000 долларовъ. {128}
     Сейчасъ Марковичъ редактировалъ "Перековку".  Перековка -- это лагерный
терминъ,    обозначающiй    перевоспитанiе,    "перековку"   всякаго    рода
правонарушителей  въ  честныхъ  совeтскихъ  гражданъ.  Предполагается,   что
совeтская карательная система построена не на наказанiи, а на перевоспитанiи
человeческой психологiи и что вотъ этакiй каторжный лагерный трудъ въ голодe
и  холодe   возбуждаетъ   у  преступниковъ  творческiй   энтузiазмъ,  пафосъ
построенiя безклассоваго соцiалистическаго  общества и что,  поработавъ вотъ
этакимъ способомъ лeтъ  шесть-восемь, человeкъ, ежели не подохнетъ, вернется
на  волю, исполненный трудовымъ  рвенiемъ  и  коммунистическими инстинктами.
"Перековка" въ кавычкахъ была призвана славословить перековку безъ кавычекъ.
     Нужно  отдать справедливость  --  "Перековка",  даже  и  по  совeтскимъ
масштабамъ, была потрясающе паршивымъ листкомъ. Ея содержанiе  сводилось  къ
двумъ моментамъ:  энтузiазмъ и доносы.  Энтузiазмъ испущалъ  самъ Марковичъ,
для  доносовъ существовала  сeть "лагкоровъ" -- лагерныхъ  корреспондентовъ,
которая  вынюхивала  всякiе  позорящiе факты  насчетъ  недовыработки  нормъ,
полового    сожительства,   контръ-революцiонныхъ   разговоровъ,   выпивокъ,
соблюденiя  религiозныхъ обрядовъ,  отказовъ  отъ работы  и  прочихъ грeховъ
лагерной жизни.
     --  Вы знаете,  Иванъ Лукьяновичъ,  --  говоритъ  Марковичъ,  задумчиво
взирая на свое  творенiе, --  вы меня извините за выраженiе, но такой газеты
въ приличной странe и въ уборную не повeсятъ.
     -- Такъ бросьте ее къ чорту!
     -- Хе,  а  что  я  безъ  нея  буду  дeлать?  Надо  же  мнe  свой  срокъ
отрабатывать.  Разъ уже я  попалъ въ соцiалистическiй  рай, такъ  нужно быть
соцiалистическимъ святымъ.  Здeсь же вамъ  не Америка. Это  я уже знаю -- за
эту науку я заплатилъ тысячъ тридцать долларовъ и пять лeтъ каторги... И еще
пять  лeтъ  осталось  сидeть... Почему  я  долженъ  быть  лучше  Горькаго?..
Скажите, кстати -- вотъ вы недавно съ воли -- ну что такое Горькiй? Вeдь это
же писатель?
     -- Писатель, -- подтверждаю я.
     -- Это же все-таки не какая-нибудь совсeмъ сволочь... Ну, я понимаю, --
я. Такъ  я вeдь на  каторгe. Что я сдeлаю? И, вы знаете, возьмите медгорскую
"Перековку"  (центральное изданiе -- въ Медгорe)  -- такъ она,  ей Богу, еще
хуже моей. Ну, конечно,  и я  уже не  краснeю, но все-таки я стараюсь, чтобы
моя  "Перековка", ну... не  очень  ужъ  сильно воняла...  Какiе-нибудь  тамъ
доносы -- если очень вредные -- такъ я  ихъ  не  пускаю,  ну, и все такое...
Такъ  я -- каторжникъ. А Горькiй? Въ  чемъ  дeло съ  Горькимъ? Что -- у него
денегъ нeтъ?  Или онъ на каторгe  сидитъ? Онъ  же -- старый человeкъ, зачeмъ
ему въ проститутки идти?
     -- Можно допустить, что онъ вeритъ во все,  что  пишетъ... Вотъ вы вeдь
вeрили, когда сюда eхали.
     -- Ну, это вы оставьте. Я вeрилъ ровно два дня. {129}
     -- Да... Вы вeрили,  пока у васъ  не отняли  денегъ. Горькiй не вeрилъ,
пока  ему  не дали  денегъ... Деньги опредeляютъ бытiе,  а бытiе опредeляетъ
сознанiе... -- иронизирую я.
     --  Гмъ, такъ вы думаете -- деньги? Слава? Реклама? Не знаю. Только, вы
знаете, когда я началъ редактировать эту "Перековку", такъ  мнe сначала было
стыдно по лагерю ходить. Потомъ -- ничего,  привыкъ. А за Горькаго, такъ мнe
до сихъ поръ стыдно.
     -- Не вамъ одному...
     Въ комнатушку  Марковича, въ которой стояла даже кровать -- неслыханная
роскошь въ  лагерe,  --  удиралъ  изъ  УРЧ  Юра,  забeгалъ съ  Погры Борисъ.
Затапливали печку.  Мы съ Марковичемъ  сворачивали  по  грандiозной собачьей
ножкe,  гасили свeтъ, чтобы со  двора  даже черезъ заклеенныя  бумагой  окна
ничего не было видно, усаживались "у камина" и "отводили душу".
     -- А вы говорите  --  лагерь,  --  начиналъ Марковичъ,  пуская въ печку
клубъ махорочнаго дыма. -- А  кто въ Москвe имeетъ  такую жилплощадь, какъ я
въ лагерe? Я васъ спрашиваю -- кто? Ну, Сталинъ, ну, еще  тысяча человeкъ. Я
имeю отдeльную комнату,  я имeю хорошiй обeдъ -- ну,  конечно, по блату,  но
имeю. А что вы думаете -- если мнe  завтра нужны новые штаны, такъ я штановъ
не получу? Я  ихъ получу: не можетъ  же совeтское печатное слово ходить безъ
штановъ... И потомъ -- вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, сталъ умный --
знаете, что въ лагерe совсeмъ-таки хорошо? Знаете? Нeтъ? Такъ я  вамъ скажу:
это ГПУ.
     Марковичъ обвелъ насъ побeдоноснымъ взглядомъ.
     -- Вы  не смeйтесь.... Вотъ вы сидите въ Москвe и у васъ: начальство --
разъ,  профсоюзъ -- два,  комячейка -- три,  домкомъ  -- четыре, жилкоопъ --
пять, ГПУ -- и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы -- живой
человeкъ или вы протоплазма? А если вы живой человeкъ -- такъ какъ вы можете
разорваться на десять частей? Начальство  требуетъ одно,  профсоюзъ требуетъ
другое, домкомъ  же вамъ вообще  жить не даетъ.  ГПУ  ничего  не требуетъ  и
ничего не  говоритъ,  и ничего вы о немъ не знаете. Потомъ разъ --  и летитъ
Иванъ Лукьяновичъ...  вы сами  знаете  --  куда. Теперь возьмите въ  лагерe.
Ильиныхъ -- начальникъ отдeленiя. Онъ -- мое начальство,  онъ мой профсоюзъ,
онъ -- мое ГПУ, онъ  мой царь, онъ мой Богъ. Онъ можетъ со мною сдeлать все,
что  захочетъ. Ну, конечно, хорошенькой  женщины и  онъ изъ  меня сдeлать не
можетъ.  Но, скажемъ, онъ изъ меня можетъ сдeлать не мужчину: вотъ  посидите
вы съ  годикъ  на Лeсной Рeчкe, такъ я посмотрю, что и съ такого бугая, какъ
вы, останутся...  Но, спрашивается, зачeмъ Ильиныхъ гноить  меня  на  Лeсной
Рeчкe  или  меня разстрeливать? Я знаю, что  ему отъ меня нужно. Ему  нуженъ
энтузiазмъ -- на тебe энтузiазмъ. Вотъ постойте, я вамъ прочту...
     Марковичъ поворачивается и извлекаетъ откуда-то изъ-за спины, со стола,
клочекъ бумаги съ отпечатаннымъ на немъ заголовкомъ: {130}
     --   Вотъ,  слушайте:  "огненнымъ  энтузiазмомъ   ударники  Бeлморстроя
поджигаютъ большевистскiе темпы Подпорожья". Что? Плохо?
     -- Н-да... Заворочено здорово, --  съ сомнeнiемъ откликается Борисъ. --
Только вотъ насчетъ "поджигаютъ" -- какъ-то не тово...
     --  Не тово?  Ильиныхъ нравится? -- Нравится. Ну, и  чертъ съ  нимъ, съ
вашимъ "не  тово". Что,  вы думаете, я въ нобелевскую  премiю  лeзу? Мнe дай
Богъ изъ  лагеря вылeзти. Такъ  вотъ я вамъ и говорю... Если вамъ  въ Москвe
нужны штаны, такъ вы идете въ профкомъ и клянчите тамъ ордеръ. Такъ вы этого
ордера не  получаете. А если получаете  ордеръ, такъ не получаете штановъ. А
если вы такой счастливый, что получаете штаны, такъ или не тотъ размeръ, или
на зиму -- лeтнiе,  а на  лeто  --  зимнiе. Словомъ,  это  вамъ не штаны,  а
болeзнь. А я приду къ Ильиныхъ --  онъ мнe  записку -- и  кончено: Марковичъ
ходитъ въ штанахъ и не конфузится. И никакого ГПУ я не  боюсь. Во-первыхъ, я
все равно уже въ лагерe --  такъ мнe вообще болeе  или менeе наплевать. А во
вторыхъ, лагерное ГПУ -- это самъ Ильиныхъ. А я его вижу, какъ облупленнаго.
Вы знаете  -- если ужъ непремeнно  нужно, чтобы было ГПУ, такъ ужъ пусть оно
будетъ у меня дома. Я, по крайней,  мeрe, буду знать,  съ какой  стороны оно
кусается; такъ я его съ той самой стороны за пять верстъ обойду...
     Борисъ въ это время  переживалъ тяжкiе дни. Если мнe было тошно въ УРЧ,
гдe  загубленныя  человeческiя  жизни  смотрeли   на  меня  только   этакими
растрепанными   символами  изъ  ящиковъ  съ   "личными  дeлами",  то  Борису
приходилось  присутствовать   при   ликвидацiи  этихъ   жизней  совсeмъ   въ
реальности, безъ всякихъ символовъ. Лeчить было почти нечeмъ. И, кромe того,
ежедневно  въ  "санитарную вeдомость" лагеря приходилось  вписывать цифру --
обычно  однозначную  --  сообщаемую  изъ  третьей части и  означающую  число
разстрeлянныхъ. Гдe и какъ  ихъ  разстрeливали  -- "оффицiально"  оставалось
неизвeстнымъ.  Цифра  эта  проставлялась  въ  графу:  "умершiе  внe лагерной
черты",  и  Борисъ  на  соотвeтственныхъ  личныхъ  карточкахъ  долженъ  былъ
изобрeтать дiагнозы и писать exitus  laetalis. Это были разстрeлы втихомолку
-- самый распространенный видъ разстрeловъ въ СССР.
     Борисъ  --  не изъ  унывающихъ  людей.  Но  и ему, видимо,  становилось
невмоготу. Онъ пытался вырваться изъ санчасти,  но врачей было мало -- и его
не пускали. Онъ  писалъ  въ "Перековку" призывы насчетъ  лагерной санитарiи,
ибо близилась весна, и что будетъ въ лагерe, когда растаютъ всe эти уборныя,
-- страшно  было подумать.  Марковичъ  очень хотeлъ перетащить его къ  себe,
чтобы  имeть въ редакцiи хоть одного грамотнаго  человeка --  самъ-то онъ въ
россiйской грамотe  былъ не  очень  силенъ, -- но  этотъ проектъ имeлъ  мало
шансовъ  на осуществленiе.  И  самъ  Борисъ не  очень  хотeлъ  окунаться  въ
"Перековку",   и  статьи  его  приговора  представляли  весьма  существенное
препятствiе.
     -- Эхъ, Б. Л.,  и  зачeмъ же  вы  занимались контръ-революцiей? Ну, что
вамъ стоило просто зарeзать человeка? Тогда вы {131} были бы здeсь соцiально
близкимъ элементомъ  -- и  все  было бы хорошо. Но  -- статьи, -- это ужъ  я
устрою. Вы только изъ  санчасти выкрутитесь.  Ну, я  знаю, какъ?  Ну,  дайте
кому-нибудь  вмeсто касторки стрихнина. Нeтъ ни  касторки, ни стрихнина? Ну,
такъ  что-нибудь въ  этомъ  родe -- вы же  врачъ,  вы же должны  знать.  Ну,
отрeжьте вмeсто отмороженной ноги здоровую. Ничего вамъ не влетитъ -- только
съ работы снимутъ, а  я васъ сейчасъ же устрою... Нeтъ,  шутки -- шутками, а
надо же  какъ-то другъ другу помогать... Но только куда я дeну Трошина? Вeдь
онъ же у меня въ самыхъ глубокихъ печенкахъ сидитъ.
     Трошинъ -- былъ поэтъ, колоссальнаго роста и оглушительнаго баса.  Свои
неизвeстные  мнe грeхи онъ замаливалъ въ  стихахъ, исполненныхъ нестерпимаго
энтузiазма.  И,  кромe  того, "пригвождалъ  къ позорному  столбу"  или, какъ
говорилъ  Марковичъ,   къ   позорнымъ  столбамъ   "Перековки"  всякаго  рода
прогульщиковъ, стяжателей, баптистовъ,  отказчиковъ, людей, которые молятся,
и людей, которые  "сожительствуютъ въ половомъ  отношенiи" -- ну,  и прочихъ
грeшныхъ мiра сего. Онъ былъ густо глупъ и приводилъ Марковича въ отчаянiе.
     -- Ну,  вы подумайте, ну, что я съ  нимъ  буду дeлать? Вчера было узкое
засeданiе: Якименко,  Ильиныхъ, Богоявленскiй -- самая,  знаете, верхушка. И
мы съ нимъ отъ редакцiи были. Ну, такъ что вы думаете? Такъ онъ  сталъ опять
про пламенный  энтузiазмъ орать...  Какъ быкъ,  оретъ.  Я  ужъ ему  на  ногу
наступалъ: мнe же неудобно, это же мой сотрудникъ.
     -- Почему же неудобно? -- спрашиваетъ Юра.
     -- Охъ, какъ же вы не понимаете!  Объ энтузiазмe можно орать, ну, тамъ,
въ газетe,  ну, на митингe. А тутъ же люди свои. Что, они  не знаютъ? Это же
вродe  старорежимнаго  молебна  -- никто не  вeритъ,  а  всe  ходятъ.  Такой
порядокъ.
     -- Почему же это -- никто не вeритъ?
     --  Ой, Господи...  Что, губернаторъ вeрилъ? Или вы вeрили? Хотя вы уже
послe молебновъ родились.  Ну, все равно...  Словомъ,  нужно же понять,  что
если я, скажемъ,  передъ Якименкой буду орать про энтузiазмъ,  а  въ комнатe
никого больше нeтъ, такъ Якименко  подумаетъ, что или я дуракъ, или я его за
дурака считаю. Я потомъ Трошина спросилъ: такъ кто же, по его, больше дуракъ
-- Якименко или онъ самъ? Ну, такъ онъ меня матомъ обложилъ. А Якименко меня
сегодня спрашиваетъ: что  это у  васъ за... какъ это... орясина  завелась?..
Скажите, кстати, что такое орясина?
     Я по мeрe возможности объяснилъ.
     --  Ну,   вотъ   --  конечно,   орясина.   Мало   того,  что  онъ  меня
дискредитируетъ,  такъ онъ меня  еще закопаетъ.  Ну, вотъ смотрите, вотъ его
замeтка -- ее,  конечно,  не  помeщу. Онъ, видите ли, открылъ,  что  завхозъ
сахаръ крадетъ. А? Какъ вамъ  нравится  это открытiе?  Подумаешь, Христофоръ
Колумбъ нашелся.  Подумаешь,  безъ него,  видите  ли,  никто  не  зналъ, что
завхозъ  не  только  сахаръ, а  что угодно воруетъ... Но  чортъ съ  ней,  съ
замeткой. Я ее не помeщу -- и точка. Такъ, этотъ...  Какъ вы говорите? {132}
Орясина? Такъ эта  орясина  ходитъ  по  лагерю и,  какъ быкъ, оретъ: какой я
умный,  какой я  активный:  я  разоблачилъ  завхоза, я  открылъ  конкретнаго
носителя зла. Я ему говорю: вы  сами, товарищъ Трошинъ, конкретный  носитель
идiотизма...
     -- Но почему же идiотизма?
     -- Охъ, вы меня, Юрочка, извините, только вы  еще совсeмъ молодой.  Ужъ
разъ онъ завхозъ, такъ какъ же онъ можетъ не красть?
     -- Но почему же не можетъ?
     -- Вамъ все почему, да почему. Знаете,  какъ у О'Генри: "папа, а почему
въ  дырe ничего нeтъ?" Потому и нeтъ, что она -- дыра. Потому онъ и крадетъ,
что онъ --  завхозъ.  Вы  думаете,  что,  если  къ нему  придетъ  начальникъ
лагпункта  и скажетъ: дай мнe два кила  --  такъ завхозъ можетъ ему не дать?
Или  вы  думаете,  что  начальникъ  лагпункта  пьетъ  чай  только  со своимъ
пайковымъ сахаромъ?
     -- Ну, если не дастъ, снимутъ его съ работы.
     -- Охъ, я же вамъ говорю, что вы совсeмъ молодой.
     -- Спасибо.
     -- Ничего, не плачьте. Вотъ еще поработаете въ УРЧ, такъ вы еще на полъ
аршина  вырастете.  Что вы думаете, что  начальникъ  лагпункта это такой  же
дуракъ, какъ Трошинъ? Вы думаете, что  начальникъ лагпункта  можетъ устроить
такъ, чтобы уволенный завхозъ ходилъ  по лагерю и  говорилъ: вотъ я  не далъ
сахару, такъ меня сняли съ работы. Вы эти самыя карточки въ УРЧ видали? Такъ
вотъ,  карточка  завхоза  попадетъ на  первый  же  этапъ  на  Морсплавъ  или
какую-нибудь  тамъ  Лeсную  Рeчку. Ну, вы,  вeроятно, знаете уже,  какъ  это
дeлается. Такъ -- ночью завхоза разбудятъ, скажутъ: "собирай вещи", а утромъ
поeдетъ себe завхозъ къ чертовой матери. Теперь понятно?
     -- Понятно.
     -- А если завхозъ воруетъ  для начальника лагпункта, то  почему  онъ не
будетъ воровать  для начальника УРЧ? Или  почему онъ  не будетъ воровать для
самого  себя?  Это  же нужно понимать. Если Трошинъ разоряется, что какой-то
тамъ урка филонитъ, а другой урка перековался, такъ  отъ этого же  никому ни
холодно, ни жарко. И одному уркe плевать --  онъ всю свою жизнь  филонитъ, и
другому  уркe  плевать  -- онъ  всю  свою  жизнь  воровалъ  и  завтра  опять
проворуется. Ну, а завхозъ. Я самъ изъ-за этого десять лeтъ получилъ.
     -- То-есть, какъ такъ изъ-за этого?
     -- Ну, не изъ-за  этого. Ну, въ общемъ, былъ завeдующимъ мануфактурнымъ
кооперативомъ. Тамъ же тоже есть вродe нашего начальника лагпункта. Какъ ему
не дашь? Одному дашь, другому дашь, а всeмъ вeдь дать нельзя. Ну, я еще тоже
молодой былъ. Хе, даромъ, что въ Америкe жилъ. Ну, вотъ и десять лeтъ.
     -- И, такъ сказать, не безъ грeха?
     -- Знаете что, Иванъ Лукьяновичъ, чтобы доказать вамъ,  что безъ  грeха
-- давайте чай пить  съ сахаромъ. Мишка сейчасъ чайникъ поставитъ.  Такъ  вы
увидите,  что я передъ вами  не  хочу {133} скрывать даже лагернаго  сахара.
Такъ зачeмъ бы  я сталъ скрывать не лагерную мануфактуру, за  которую я  все
равно уже пять лeтъ отсидeлъ. Что, не  видалъ я этой мануфактуры?  Я же  изъ
Америки привезъ костюмовъ --  на  цeлую Сухаревку  хватило бы. Теперь я живу
безъ американскихъ костюмовъ и безъ американскихъ правилъ. Какъ это говоритъ
русская пословица: въ чужой монастырь со своей женой не суйся? Такъ? Кстати,
о  женe: мало того, что я, дуракъ,  сюда  прieхалъ, такъ я, идiотъ, прieхалъ
сюда съ женой.
     -- А теперь ваша жена гдe?
     Марковичъ посмотрeлъ въ потолокъ.
     -- Вы  знаете, И. Л., зачeмъ  спрашивать о женe  человeка, который  уже
шестой годъ  сидитъ въ  концлагерe? Вотъ  я  черезъ пять  лeтъ  о вашей женe
спрошу...



     Миша принесъ чайникъ, наполненный снeгомъ, и поставилъ его на печку.
     --  Вотъ вы этого  парня спросите,  что онъ  о нашемъ поэтe думаетъ, --
сказалъ Марковичъ по англiйски.
     Приладивъ  чайникъ на печку,  Миша  сталъ  запихивать  въ  нее  бревно,
спертое давеча изъ разоренной карельской избушки.
     -- Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? -- спросилъ я.
     Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.
     -- А что мнe съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только  въ третью
часть бeгаетъ.
     Миша  былъ парнемъ великаго спокойствiя. Послe того, что онъ  видалъ въ
лагерe, -- мало осталось въ мiрe вещей, которыя могли бы его удивить.
     -- Вотъ тоже, -- прибавилъ онъ,  помолчавши, -- приходитъ  давеча сюда,
никого  не было,  только  я.  Ты,  говоритъ,  Миша,  посмотри, что  съ  тебя
совeтская власть сдeлала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты,
говоритъ,  преступнымъ  элементомъ,  а вотъ  тебя  совeтская власть  въ люди
вывела, наборщикомъ сдeлала.
     Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печкe.
     -- Ну, такъ что?
     -- Что? Сукинъ онъ сынъ -- вотъ что.
     -- Почему же сукинъ сынъ?
     Миша снова помолчалъ...
     -- А  безпризорникомъ-то  меня кто сдeлалъ?  Папа и  мама? А отъ кого у
меня чахотка  третьей  степени?  Тоже  награда,  подумаешь,  черезъ  полгода
выпускаютъ,  а мнe всего  годъ жить осталось. Что-жъ  онъ, сукинъ сынъ, меня
агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ?
     Миша  былъ парнемъ лeтъ двадцати, тощимъ, блeднымъ,  вихрастымъ.  Отецъ
его  былъ мастеромъ  на  Николаевскомъ судостроительномъ заводe.  Былъ  свой
домикъ, огородикъ, мать, сестры. {134} Мать померла, отецъ повeсился, сестры
смылись  неизвeстно куда. Самъ Миша пошелъ  "по всeмъ  дорогамъ",  попалъ въ
лагерь, а въ лагерe попалъ на лeсозаготовки.
     --  Какъ  поставили  меня  на норму,  тутъ, вижу  я:  здоровые  мужики,
привычные,  и то не  вытягиваютъ.  А куда же мнe? На  меня дунь  -- свалюсь.
Бился  я бился, да такъ  и попалъ за филонство въ  изоляторъ, на  200 граммъ
хлeба въ  день и  ничего больше. Ну, тамъ  бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ
старый соловчанинъ подвернулся -- такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить.
Потому -- отъ голода опухлость по всему тeлу идетъ. Отъ голода пить хочется,
а отъ воды  опухлость еще больше. Вотъ,  какъ она до сердца  дойдетъ,  тутъ,
значитъ, и  крышка. Ну, я  пилъ совсeмъ по малу -- такъ,  по  полстакана  въ
день. Однако, нога въ штанину уже не влeзала. Посидeлъ я такъ мeсяцъ-другой;
ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дeнешься.  Да, спасибо, начальникъ
добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать
не хочешь, я тебя на корню сгною. Я  ему говорю: вы,  гражданинъ начальникъ,
только  на  мои  руки  посмотрите: куда  же мнe  съ  такими  руками  семь съ
половиною  кубовъ напилить и нарубить. Мнe,  говорю, все одно погибать -- чи
такъ, чи такъ... Ну, пожалeлъ, перевелъ въ слабосилку.
     Изъ слабосилки  Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу,
и съ тeхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно
     Но легкихъ у Миши  практически уже почти нeтъ. Борисъ его  общупывалъ и
обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой  улыбкой
и говорилъ:
     -- Спасибо, Б. Л., вы ужъ  кому-нибудь другому лучше дайте. Мнe это все
одно, что мертвому кадило...
     Потомъ, какъ-то я подсмотрeлъ такую сценку:
     Сидитъ Миша на крылечкe своей "типографiи" въ своемъ рваномъ бушлатикe,
весь  зеленый  отъ холода.  Между его  колeнями  стоитъ мeстная  деревенская
"вольная" дeвчушка,  лeтъ,  этакъ,  десяти,  рваная, голодная  и босая. Миша
осторожненько наливаетъ драгоцeнный рыбiй жиръ  на ломтики  хлeба и  кормитъ
этими бутербродами дeвчушку. Дeвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и
въ промежуткахъ между глотками скулитъ:
     -- Дяденька, а ты мнe съ собой хлeбца дай.
     -- Не дамъ. Я знаю, ты маткe все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что
мнe,  все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь --  большая  вырастешь.
На, eшь...
     Борисъ говорилъ Мишe всякiя хорошiя вещи о  пользe глубокаго дыханiя, о
солнечномъ свeтe,  о  силахъ  молодого организма --  лeченiе,  такъ сказать,
симпатическое, внушенiемъ. Миша  благодарно  улыбался, но  какъ-то  наединe,
застeнчиво и запинаясь, сказалъ мнe:
     -- Вотъ  хорошiе  люди  -- и  вашъ  братъ,  и Марковичъ. Душевные люди.
Только зря они со мною возжаются.
     -- Почему же, Миша, зря?
     -- Да я же черезъ годъ все равно помру. Мнe тутъ старый  {135}  докторъ
одинъ говорилъ.  Развe-жъ съ моей грудью можно  выжить  здeсь?  На волe,  вы
говорите? А что на волe? Можетъ,  еще голоднeе будетъ,  чeмъ  здeсь. Знаю  я
волю.  Да и куда  я тамъ пойду... И  вотъ  Марковичъ...  Душевный  человeкъ.
Только  вотъ, если  бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я  бы  уже
давно померъ. А такъ вотъ -- еще мучаюсь. И еще съ годъ придется помучиться.
     Въ тонe Миши былъ упрекъ Марковичу. Почти такой же упрекъ только въ еще
болeе  трагическихъ обстоятельствахъ пришлось мнe услышать, на этотъ разъ по
моему  адресу, отъ профессора  Авдeева.  А Миша  въ маe мeсяцe  померъ. Года
промучиться еще не пришлось.



     Такъ  мы  проводили наши рeдкiе вечера у  печки товарища  Марковича, то
опускаясь въ философскiя  глубины  бытiя,  то возвращаясь  къ  прозаическимъ
вопросамъ о лагерe, о eдe, о рыбьемъ жирe. Въ эти времена рыбiй жиръ спасалъ
насъ отъ окончательнаго истощенiя. Если для средняго  человeка "концлагерная
кухня" означала стабильное недоeданiе, то, скажемъ, для Юры съ его растущимъ
организмомъ и  пятью  съ  половиною  пудами  вeсу --  лагерное  меню грозило
полнымъ  истощенiемъ.  Всякими   правдами  и   неправдами  (преимущественно,
конечно,  неправдами)  мы  добывали  рыбiй  жиръ  и дeлали  такъ:  въ  миску
крошилось  съ  полфунта хлeба и наливалось  съ полстакана рыбьяго  жиру. Это
казалось  необыкновенно вкуснымъ. Въ такой степени, что  Юра  проектировалъ:
когда проберемся заграницу, обязательно  будемъ  устраивать себe  такой пиръ
каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...
     Къ этому  времени  горизонты наши прояснились,  будущее  стало казаться
полнымъ  надеждъ,   и  мы,  изрeдка  выходя  на  берегъ  Свири,   оглядывали
прилегающiе лeса и  вырабатывали планы переправы черезъ  рeку на  сeверъ, въ
обходъ  Ладожскаго  озера  --  тотъ  приблизительно  маршрутъ,  по  которому
впослeдствiи пришлось идти Борису. Все казалось прочнымъ и урегулированнымъ.
     Однажды  мы  сидeли  у  печки  Марковича.  Самъ онъ  гдe-то мотался  по
редакцiонно-агитацiоннымъ дeламъ... Поздно вечеромъ онъ вернулся,  погрeлъ у
огня  иззябшiя руки, выглянулъ въ сосeднюю дверь, въ наборную, и таинственно
сообщилъ:
     -- Совершенно секретно: eдемъ на БАМ.
     Мы, разумeется, ничего не понимали.
     --  На  БАМ...  На  Байкало-Амурскую  магистраль.  На  Дальнiй Востокъ.
Стратегическая стройка... Свирьстрой -- къ чорту... Подпорожье -- къ  чорту.
Всe отдeленiя сворачиваются. Всe до послeдняго человeка -- на БАМ.
     По душe пробeжалъ  какой-то,  еще  неопредeленный,  холодокъ...  Вотъ и
поворотъ судьбы  "лицомъ  къ  деревнe"... Вотъ и  мечты,  планы, маршруты  и
"почти  обезпеченное бeгство"...  Все  {136} это  летeло въ  таинственную  и
жуткую неизвeстность этого набатнаго звука "БАМ"... Что же дальше?
     Дальнeйшая информацiя Марковича была  нeсколько сбивчива.  Начальникомъ
отдeленiя полученъ  телеграфный  приказъ  о  немедленной,  въ теченiе  двухъ
недeль, переброскe не менeе 35.000 заключенныхъ со Свирьстроя на БАМ. Будутъ
брать, видимо, не всeхъ, но кого именно --  неизвeстно.  Не очень  извeстно,
что такое БАМ --  не то стройка второй колеи Амурской желeзной дороги, не то
новый  путь  отъ  сeверной  оконечности Байкала  по  параллели  къ Охотскому
морю... И то, и другое -- приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего --
дорога: не меньше двухъ мeсяцевъ eзды...
     Я вспомнилъ  наши кошмарныя  пять сутокъ этапа отъ Ленинграда до Свири,
помножилъ эти пять сутокъ на 12 и получилъ результатъ, отъ котораго по спинe
поползли мурашки... Два мeсяца?  Да кто же это выдержитъ? Марковичъ  казался
пришибленнымъ, да и всe  мы  чувствовали себя придавленными этой новостью...
Какимъ-то  еще  неснившимся  кошмаромъ   вставали  эти  шестьдесятъ   сутокъ
заметенныхъ пургой полей, ледяного вeтра, прорывающагося  въ дыры теплушекъ,
холода, голода, жажды. И потомъ БАМ? Какiя-то якутскiя становища въ страшной
Забайкальской тайгe? Новостройка на трупахъ? Какъ было на каналe, о которомъ
одинъ  старый  "бeлморстроевецъ"  говорилъ  мнe: "тутъ, братишка,  на  этихъ
самыхъ плотинахъ больше людей въ землю вогнано, чeмъ бревенъ"...
     Оставался,  впрочемъ,  маленькiй  просвeтъ: эвакуацiоннымъ  диктаторомъ
Подпорожья  назначался  Якименко...  Можетъ  бытъ, тутъ  удастся  что-нибудь
скомбинировать...  Можетъ быть,  опять какой-нибудь  Шпигель подвернется? Но
всe  эти просвeты  были неясны  и  нереальны.  БАМ же  вставалъ  передъ нами
зловeщей и реальной  массой, навалившейся на  насъ  почти  такъ же внезапно,
какъ чекисты въ вагонe ? 13...
     Надъ  тысячами   метровъ   развeшенныхъ  въ  баракахъ  и  на  баракахъ,
протянутыхъ  надъ лагерными улицами полотнищъ  съ лозунгами  о  перековкe  и
переплавкe, о строительствe соцiализма и  безклассоваго общества,  о мiровой
революцiи трудящихся и  о прочемъ -- надъ  всeми ними,  надъ  всeмъ лагеремъ
точно  повисъ  багровой  спиралью  одинъ  единственный  невидимый,  но самый
дeйственный: "все равно пропадать".



     "Совершенно секретная" информацiя  о БАМe на другой день стала извeстна
всему  лагерю.   Почти   пятидесятитысячная  "трудовая"  армiя  стала,  какъ
вкопанная. Былъ какой-то моментъ нерeшительности,  колебанiя -- и потомъ все
сразу полетeло ко всeмъ чертямъ...
     Въ  тотъ  же  день, когда Марковичъ  ошарашилъ насъ  этимъ  БАМомъ, изъ
Ленинграда,  Петрозаводска и Медвeжьей  Горы въ Подпорожье  прибыли  и новыя
части войскъ  ГПУ.  Лагерные  пункты  {137} были окружены  плотнымъ кольцомъ
ГПУ-скихъ  заставъ и  патрулей.  Костры  этихъ  заставъ  окружали Подпорожье
заревомъ  небывалыхъ  пожаровъ.  Движенiе   между  лагерными  пунктами  было
прекращено.  По  всякой  человeческой  фигурe,  показывающейся  внe  дорогъ,
заставы   и  патрули  стрeляли  безъ  предупрежденiя.  Такимъ  образомъ,  въ
частности,  было убито  десятка  полтора  мeстныхъ крестьянъ,  но въ  общихъ
издержкахъ революцiи эти трупы, разумeется, ни въ какой счетъ не шли...
     Работы  въ  лагерe были брошены  всe.  На мeстахъ  работъ были  брошены
топоры,  пилы,  ломы,  лопаты,  сани.  Въ  ужасающемъ  количествe  появились
саморубы: старые лагерники, зная,  что  значитъ  двухмeсячный  этапъ, рубили
себe  кисти  рукъ,  ступни, колeни, лишь бы только  попасть въ амбулаторiю и
отвертeться отъ этапа. Начались  совершенно безсмысленные кражи и налеты  на
склады  и магазины. Люди пытались попасть въ штрафной изоляторъ и подъ  судъ
-- лишь бы уйти отъ  этапа.  Но  саморубовъ приказано было въ амбулаторiи не
принимать, налетчиковъ стали разстрeливать на мeстe.
     "Перековка" вышла съ аншлагомъ о томъ энтузiазмe, съ которымъ "ударники
Свирьстроя  будутъ  поджигать большевицкiе  темпы  БАМа", о  великой  чести,
выпавшей  на  долю  БАМовскихъ  строителей, и  --  что было хуже всего --  о
льготахъ...  Приказъ  ГУЛАГа обeщалъ  ударникамъ  БАМа  неслыханныя  льготы:
сокращенiе срока  заключенiя на одну треть и даже на  половину,  переводъ на
колонизацiю,   снятiе  судимости...  Льготы   пронеслись  по  лагерю,   какъ
похоронный звонъ надъ заживо погребенными; совeтская власть даромъ ничего не
обeщаетъ.  Если даютъ  такiя обeщанiя  -- значитъ, что условiя работъ будутъ
неслыханными, и никакъ не значитъ, что обeщанiя эти будутъ выполнены:  когда
же совeтская власть выполняетъ свои обeщанiя? Лагпунктами овладeло безумiе.
     Бригада плотниковъ  на второмъ  лагпунктe  изрубила топорами чекистскую
заставу  и,  потерявъ при этомъ 11 человeкъ убитыми, прорвалась въ лeсъ Лeсъ
былъ заваленъ  метровымъ  слоемъ снeга. Лыжныя команды ГПУ  въ  тотъ же день
настигли прорвавшуюся  бригаду  и  ликвидировали  ее  на  корню. На  томъ же
лагпунктe  ночью  спустили  подъ  откосъ  экскаваторъ,  онъ  проломилъ своей
страшной  тяжестью полуметровый  ледъ и разбился  о камни рeки.  На третьемъ
лагпунктe взорвали два  локомобиля.  Три  трактора-тягача,  неизвeстно  кeмъ
пущенные,  но безъ водителей, прошли желeзными привидeнiями  по Погрe, одинъ
навалился на баракъ столовой и раздавилъ его, два другiе  свалились въ Свирь
и разбились...  Низовая  администрацiя  какими-то  таинственными  путями  --
видимо,  черезъ урокъ и окрестныхъ  крестьянъ  -- распродавала  на олонецкiй
базаръ  запасы  лагерныхъ  базъ  и  пила   водку.  У  погрузочной  платформы
желeзнодорожнаго тупичка подожгли  колоссальные  склады  лeсоматерiаловъ. Въ
двухъ-трехъ верстахъ можно было читать книгу.
     Чудовищныя  зарева  сполохами  ходили  по  низкому зимнему  {138} небу,
трещала  винтовочная  стрeльба,  ухалъ  разворованный  рабочими  аммоналъ...
Казалось, для  этого  затеряннаго  въ  лeсахъ  участка Божьей земли настаютъ
послeднiе дни...



     Само собою  разумeется, что  въ  отблескахъ этихъ  заревъ  коротенькому
промежутку  относительно мирнаго  житiя нашего  пришелъ  конецъ...  Если  на
лагерныхъ  пунктахъ  творилось нeчто  апокалипсическое, то въ  УРЧ воцарился
окончательный  сумасшедшiй  домъ.  Десятки  пудовъ  документовъ  только  что
прибывшихъ лагерниковъ валялись еще  неразобранными кучами, а всю работу УРЧ
надо  было  перестраивать  на   ходу:   вмeсто   "организацiи"   браться  за
"эвакуацiю". Картотеки, формуляры, колонные списки  -- все  это смeшалось въ
гигантскiй  бумажный комъ, изъ котораго  ошалeлые урчевцы извлекали  наугадъ
первые  попавшiеся  подъ  руку  бумажные  символы  живыхъ  людей  и  наспeхъ
составляли  списки  первыхъ  эшелоновъ.  Эти списки посылались  начальникамъ
колоннъ,  а начальники колоннъ  поименованныхъ въ спискe людей  и слыхомъ не
слыхали. Желeзная  дорога подавала  составы, но  грузить  ихъ  было  некeмъ.
Потомъ, когда было кeмъ грузить -- не было составовъ. Низовая администрацiя,
ошалeлая, запуганная "боевыми приказами", движимая тeмъ же  лозунгомъ, что и
остальные  лагерники: все  равно пропадать, --  пьянствовала и отсыпалась во
всякаго рода  потаенныхъ  мeстахъ.  На  тупичкахъ Погры  торчало  уже  шесть
составовъ.  Якименко  рвалъ  и  металъ.  ВОХР  сгонялъ  къ  составамъ  толпы
захваченныхъ въ порядкe облавъ заключенныхъ. Бамовская комиссiя отказывалась
принимать   ихъ  безъ  документовъ.  Какiе-то   сообразительные  ребята  изъ
подрывниковъ   взорвали  уворованнымъ  аммоналомъ  желeзнодорожный  мостикъ,
ведущiй отъ Погры къ магистральнымъ путямъ. Надъ лeсами выла вьюга. Въ лeса,
топорами прорубая пути сквозь чекистскiя заставы, прорывались цeлыя бригады,
въ  расчетe  гдe-то отсидeться  эти  недeли  эвакуацiи,  потомъ  явиться  съ
повинной, получить лишнiе пять лeтъ отсидки  --  но  все  же увернуться  отъ
БАМа.
     Когда плановый срокъ  эвакуацiи  уже истекалъ  --  изъ  Медгоры прибыло
подкрeпленiе:    десятковъ   пять   работниковъ    УРО   --   "спецiалистовъ
учетно-распредeлительной   работы",  еще  батальонъ  войскъ   ГПУ   и  сотня
собакъ-ищеекъ.
     На  лагпунктахъ и около лагпунктовъ  стали  разстрeливать безъ  всякаго
зазрeнiя совeсти.
     Урчевскiй  активъ  переживалъ  дни  каторги  и изобилiя.  Спали  только
урывками,  обычно  здeсь  же,  на  столахъ  или  подъ  столами.   Около  УРЧ
околачивались таинственныя личности изъ  наиболeе оборотистыхъ  и "соцiально
близкихъ" урокъ. Личности  эти приносили активу  подношенiя отъ тeхъ  людей,
которые  надeялись бутылкой водки откупиться  отъ  отправки или, по  крайней
мeрe,  отъ  отправки  съ   первыми   эшелонами.   Якименко   внюхивался   въ
махорочно-сивушные ароматы УРЧ, сажалъ подъ арестъ, но сейчасъ же выпускалъ:
никто, кромe  Стародубцева и иже  съ нимъ, {139}  никакими усилiями не  могъ
опредeлить: въ  какомъ,  хотя  бы  приблизительно, углу  валяются документы,
скажемъ, третьяго смоленскаго или шестого ленинградскаго эшелона, прибывшаго
въ Подпорожье мeсяцъ или два тому назадъ.
     Мои экономическiя, юридическiя и прочiя изысканiя были ликвидированы въ
первый же день  бамовской эпопеи.  Я былъ пересаженъ за пишущую  машинку  --
профессiя, которая оказалась здeсь дефицитной. Бывало и  такъ, что я сутками
не отходилъ отъ этой машинки -- но, Боже ты мой, что это была за машинка!
     Это  было  совeтское издeлiе совeтскаго казанскаго завода, почему Юра и
прозвалъ   ее  "казанской   сиротой".   Все   въ   ней  звенeло,  гнулось  и
разбалтывалось. Но хуже всего былъ ея норовъ. Вотъ, сидишь  за этой сиротой,
уже  полуживой  отъ  усталости.  Якименко  стоитъ надъ  душой.  На  какой-то
таинственной буквe каретка  срывается съ зубчатки и летитъ  влeво. Отъ всeхъ
12 экземпляровъ этапныхъ списковъ остаются одни клочки. Якименко  испускаетъ
сдержанный  матъ  въ пространство,  многочисленная администрацiя,  ожидающая
этихъ списковъ  для  вылавливанiя эвакуируемыхъ,  вздыхаетъ съ  облегченiемъ
(значитъ, можно поспать), а я сижу всю ночь, перестукивая изорванный списокъ
и  пытаясь  предугадать очередную судорогу этого эпилептическаго  совeтскаго
недоноска.
     О  горестной совeтской продукцiи писали много. И меня  всегда повергали
въ изумленiе тe экономисты, которые пытаются объять необъятное и выразить въ
цифровомъ эквивалентe то, для чего вообще въ мiрe никакого эквивалента нeтъ.
     Люди просиживаютъ  ночи надъ всякаго рода "казанскими сиротами", летятъ
подъ  откосы  десятки  тысячъ  вагоновъ (по  Лазарю Кагановичу -- 62  тысячи
крушенiй  за  1935  годъ  --  результаты  качества  сормовской и коломенской
продукцiи), ржавeютъ на своихъ желeзныхъ кладбищахъ сотни тысячъ тракторовъ,
сотня  миллiоновъ людей надрывается  отъ отупляющей и  непосильной работы во
всякихъ совeтскихъ УРЧахъ, стройкахъ, совхозахъ, каналахъ, лагеряхъ -- и все
это тонетъ въ великомъ марксистско-ленинско-сталинскомъ болотe.
     И,  въ сущности,  все  это сводится  къ "проблемe  качества":  качество
коммунистической идеи неразрывно связано съ качествомъ политики, управленiя,
руководства -- и результатовъ.
     И  на поверхности этого  болота яркими  и  призрачными цвeтами маячатъ:
разрушающiйся и уже почти забытый Турксибъ,  безработный Днeпрострой, никому
и  ни  для чего ненужный Бeломорско-Балтiйскiй каналъ, гигантскiя  заводы --
поставщики   тракторныхъ  и   иныхъ  кладбищъ...  И   щеголяютъ   въ  своихъ
кавалерiйскихъ  шинеляхъ всякiе товарищи Якименки -- поставщики кладбищъ  не
тракторныхъ.
     Долженъ,  впрочемъ, сознаться,  что тогда  всe  эти  мысли  о  качествe
продукцiи -- и идейной, и не идейной -- мнe въ голову не приходили. На всeхъ
насъ надвигалась катастрофа. {140}
     



     На всeхъ насъ надвигалось  что-то столь  же  жестокое и  безсмысленное,
какъ и этотъ Бeл-Балт-Каналъ... Зарева и стрeльба на лагпунктахъ у насъ,  въ
управленiи,   отражались   безпросвeтной   работой,   чудовищнымъ   нервнымъ
напряженiемъ, дикой, суматошной спeшкой...  Все это было -- какъ катастрофа.
Конечно,  наши  личныя  судьбы въ  этой  катастрофe  были  для  насъ  самыми
болeзненными  точками,  но  и безсмысленность этой катастрофы,  взятой, такъ
сказать, "въ соцiальномъ разрeзe", давила на сознанiе, какъ кошмаръ.
     Приказъ  гласилъ:  отправить  въ  распоряженiе  БАМа  не  менeе  35.000
заключенныхъ  Подпорожскаго  отдeленiя и  не  болeе, какъ  въ  двухнедeльный
срокъ. Запрещается  отправлять:  всeхъ  бывшихъ  военныхъ,  всeхъ уроженцевъ
Дальняго Востока, всeхъ  лицъ, кончающихъ срокъ  наказанiя до 1 iюня  34 г.,
всeхъ лицъ, осужденныхъ  по такимъ-то статьямъ, и,  наконецъ, всeхъ больныхъ
-- по особому списку...
     По поводу  этого приказа  можно  было поставить цeлый  рядъ  вопросовъ:
неужели этихъ 35 тысячъ рабочихъ рукъ нельзя было  найти гдe-то  поближе  къ
Дальнему  Востоку, а  не  перебрасывать ихъ черезъ  половину  земного  шара?
Неужели  нельзя было подождать тепла, чтобы не везти  эти 35 тысячъ людей въ
завeдомо истребительныхъ условiяхъ нашего  этапа? Неужели ГПУ  не  подумало,
что  въ  двухнедeльный  срокъ такой эвакуацiи ни  физически,  ни  тактически
выполнить  невозможно?  И,  наконецъ,  неужели  ГПУ  не  понимало,  что  изъ
наличныхъ 45  тысячъ  или  около того  заключенныхъ Подпорожскаго  отдeленiя
нельзя набрать 35 тысячъ людей, удовлетворяющихъ требованiямъ приказа, и, въ
частности, людей хотя бы относительно здоровыхъ?
     По  существу,  всe  эти вопросы  были  безсмысленны. Здeсь  дeйствовала
система,  рождающая казанскихъ сиротъ,  декоративныхъ гигантовъ,  тракторныя
кладбища.  Не  могло быть  особыхъ сомнeнiй и насчетъ того, какъ эта система
взятая  "въ  общемъ  и  цeломъ"  отразятся  на частномъ случаe  подпорожской
эвакуацiи. Конечно, Якименко будетъ проводить свой промфинпланъ съ "желeзной
безпощадностью": на посты, вродe Якименскаго, могутъ пробраться только люди,
этой  безпощадностью  обладающiе,  -- другiе  отметаются,  такъ сказать,  въ
порядкe  естественнаго  отбора.  Якименко будетъ  сажать  людей  въ  дырявые
вагоны,  въ необорудованныя теплушки, Якименко постарается впихнуть  въ  эти
эшелоны всeхъ,  кого  только  можно --  и здоровыхъ,  и  больныхъ.  Больные,
конечно, не доeдутъ живыми. Но развe хотя бы одинъ разъ въ исторiи совeтской
власти человeческiя жизни  останавливали побeдно-халтурное шествiе  хотя  бы
одного промфинплана?



     Самымъ  жестокимъ  испытанiемъ  для  насъ въ  эти  недeли  была  угроза
отправки Юры на БАМ. Какъ достаточно скоро {141} выяснилось, ни я, ни Борисъ
отправкe на БАМ  не подлежали:  въ нашихъ формулярахъ значилась  статья 58/6
(шпiонажъ), и насъ Якименко не смогъ бы отправить, если бы  и хотeлъ: нашихъ
документовъ не приняла бы  прiемочная  комиссiя БАМа. Но Юра  этой статьи не
имeлъ.  Слeдовательно, по ходу  событiй дeло обстояло  такъ:  мы съ Борисомъ
остаемся,  Юра  будетъ отправленъ  одинъ  --  послe  его  лeтней  болeзни  и
операцiи, послe  тюремной и  лагерной голодовки, послe каторжной  работы  въ
УРЧ-евскомъ махорочномъ туманe по 16-20 часовъ въ сутки...
     При  самомъ  зарожденiи  всeхъ этихъ БАМовскихъ перспективъ  я  какъ-то
просилъ Якименко объ оставленiи Юры. Якименко отвeчалъ мнe довольно коротко,
но весьма неясно. Это было  похоже на  полуобeщанiе,  подлежащее  исполненiю
только въ томъ случаe, если норма отправки будетъ болeе или менeе выполнена.
Но съ каждымъ  днемъ становилось  все яснeе, что норма эта выполнена быть не
можетъ и не будетъ.
     По минованiи надобности въ моихъ литературныхъ талантахъ,  Якименко все
опредeленнeе смотрeлъ на меня,  какъ на  пустое  мeсто,  какъ  на  человeка,
который уже не нуженъ и съ которымъ поэтому ни  считаться, ни  разговаривать
нечего. Нужно  отдать справедливость и  Якименкe:  во первыхъ,  онъ работалъ
такъ же каторжно, какъ и всe мы, и, во-вторыхъ, онъ обязанъ былъ отправить и
всю администрацiю отдeленiя, въ томъ числe и УРЧ. Не совсeмъ ужъ просто было
-- послать старыхъ работниковъ  УРЧ и  оставить Юру... Во всякомъ  случаe --
надежды на  Якименку съ каждымъ днемъ падали все больше и больше... Въ связи
съ  исчезновенiемъ могущественной Якименковской  поддержки  -- снова въ наши
икры  начала  цeпляться урчевская  шпана, цeплялась скверно  и  -- въ нашихъ
условiяхъ -- очень болeзненно.
     Мы съ  Юрой  только что закончили списки третьяго эшелона. Списки  были
провeрены, разложены по столамъ, и я долженъ былъ занести ихъ на Погру. Было
около  трехъ часовъ ночи.  Пропускъ,  который  мнe должны  были  заготовить,
оказался  незаготовленнымъ.  Не  идти  было нельзя, а  идти было  опасно.  Я
все-таки пошелъ и прошелъ.  Придя на Погру и передавая списки администрацiи,
я  обнаружилъ, что  изъ  каждаго  экземпляра  списковъ  украдено  по  четыре
страницы.  Отправка  эшелона  была  сорвана.  Многомудрый  активъ  съ  Погры
сообщилъ  Якименкe,  что  я  потерялъ  эти страницы. Нетрудно было  доказать
полную невозможность  нечаянной  потери  четырехъ  страницъ изъ  каждыхъ  12
экземпляровъ. И Якименкe такъ же не трудно было понять, что ужъ никакъ не въ
моихъ интересахъ было съ заранeе обдуманной цeлью выкидывать эти страницы, а
потомъ снова ихъ переписывать. Все это -- такъ... Но разговоръ съ Якименкой,
у котораго изъ-за моихъ  списковъ проваливался его"промфинпланъ", -- былъ не
изъ прiятныхъ... -- особенно, принимая во  вниманiе Юрины  перспективы...  И
инциденты такого типа, повторяющiеся приблизительно черезъ день, спокойствiю
души не способствовали.
     Между   тeмъ,   эшелоны   шли  и   шли...   Черезъ   Бориса   и   {142}
желeзнодорожниковъ, которыхъ онъ лeчилъ, до  насъ  стали  доходить сводки съ
крестнаго  пути этихъ  эшелоновъ...  Конечно, уже и  отъ Погры  (погрузочная
станцiя)  они отправлялись  съ весьма  скуднымъ запасомъ  хлeба и дровъ -- а
иногда и вовсе безъ запасовъ. Предполагалось, что аппаратъ ГПУ-скихъ базъ по
дорогe  снабдитъ  эти эшелоны всeмъ необходимымъ... Но  никто не снабдилъ...
Первые  эшелоны еще кое-что  подбирали по  дорогe, а остальные eхали -- Богъ
ужъ ихъ  знаетъ какъ. Желeзнодорожники разсказывали объ остановкахъ поeздовъ
на маленькихъ  заброшенныхъ  станцiяхъ  и  о  томъ, какъ  изъ этихъ поeздовъ
выносили сотни замерзшихъ труповъ и  складывали ихъ  въ  штабели въ сторонкe
отъ желeзной дороги...
     Разсказывали  о  крушенiяхъ,  при которыхъ  обезумeвшiе  люди  выли  въ
опрокинутыхъ  деревянныхъ западняхъ теплушекъ --  слишкомъ хрупкихъ для силы
поeздного толчка, но слишкомъ прочныхъ для безоружныхъ человeческихъ рукъ...
     Мнe мерещилось, что вотъ,  на  какой-то заброшенной зауральской станцiи
вынесутъ  обледенeлый   трупъ  Юры,  что  въ  какомъ-то   товарномъ  вагонe,
опрокинутомъ подъ  откосъ  полотна,  въ  кашe  изуродованныхъ  человeческихъ
тeлъ...  Я гналъ эти мысли  -- онe опять лeзли въ голову, я съ  мучительнымъ
напряженiемъ искалъ выхода -- хоть  какого-нибудь выхода --  и  его видно не
было...



     Нужно,  впрочемъ,  оговориться: о томъ,  чтобы  Юра  дeйствительно былъ
отправленъ на  БАМ, ни у кого изъ насъ  ни на секунду не возникало и  мысли.
Это въ  вагонe ? 13  насъ чeмъ-то  опоили  и  захватили спящими. Второй разъ
такой  номеръ не имeлъ шансовъ пройти. Вопросъ стоялъ такъ:  или Юрe удастся
отвертeться отъ  БАМа,  или  мы  всe трое устроимъ какую-то рeзню,  и если и
пропадемъ,  то  по крайней мeрe  съ трескомъ.  Только Юра  иногда говорилъ о
томъ, что зачeмъ же пропадать всeмъ  троимъ, что ужъ, если ничего не выйдетъ
и  eхать  придется, онъ  сбeжитъ  по  дорогe.  Но  этотъ планъ  былъ  весьма
утопиченъ.   Сбeжать  изъ  арестантскаго   эшелона  не  было  почти  никакой
возможности.
     Борисъ былъ настроенъ очень пессимистически. Онъ приходилъ изъ Погры въ
совсeмъ истрепанномъ видe. Физически его работа была легче нашей; онъ цeлыми
днями мотался по  лагпунктамъ, по больницамъ и амбулаторiямъ и хотя бы часть
дня проводилъ на чистомъ воздухe и въ движенiи.  Онъ имeлъ право санитарнаго
контроля надъ  кухнями и питался исключительно  "пробами пищи", а свой паекъ
-- хлeбъ  и  по комку  замерзлой ячменной  каши  --  приносилъ намъ. Но  его
моральное  положенiе  --  положенiе  врача  въ  этой  атмосферe  саморубовъ,
разстрeловъ,  отправки въ этапы завeдомо больныхъ  людей -- было отчаяннымъ.
Борисъ  былъ  увeренъ,  что  своего полуобeщанiя  насчетъ  Юры  Якименко  не
сдержитъ и что, пока какiя-то силы остались, нужно бeжать.
     Теоретическiй планъ побeга былъ  разработанъ въ такомъ  видe:  {143} по
дорогe изъ Подпорожья на Погру стояла чекистская застава изъ трехъ человeкъ.
На этой заставe  меня и Бориса  уже знали въ лицо -- Бориса  въ особенности,
ибо онъ ходилъ мимо  нея каждый  день, а иногда и по два-три  раза  въ день.
Поздно вечеромъ  мы должны были  всe втроемъ выйти изъ Подпорожья, захвативъ
съ собою и  вещи. Я и  Борисъ подойдемъ  къ костру  1 заставы и  вступимъ съ
патрульными въ какiе-либо  разговоры.  Потомъ,  въ подходящiй моментъ Борисъ
долженъ  былъ  ликвидировать  ближайшаго къ нему  чекиста ударомъ  кулака  и
броситься на  другого. Пока Борисъ  будетъ  ликвидировать патрульнаго номеръ
второй, я долженъ былъ, если не  ликвидировать, то по крайней  мeрe временно
нейтрализовать патрульнаго номеръ третiй.
     Никакого  оружiя, вродe ножа  или  топора, пускать въ ходъ было нельзя:
планъ  былъ выполнимъ  только  при условiи  молнiеносной  стремительности  и
полной  неожиданности.  Плохо  было  то,  что  патрульные  были въ кожухахъ:
нeкоторые  и при  томъ  наиболeе  дeйствительные  прiемы атаки отпадали.  Въ
достаточности своихъ силъ  я  не былъ  увeренъ. Но съ другой  стороны,  было
чрезвычайно мало  вeроятно, чтобы  тотъ  чекистъ,  съ которымъ мнe  придется
схватиться, былъ  сильнeе меня.  Планъ былъ очень  рискованнымъ,  но все  же
планъ былъ выполнимъ.
     Ликвидировавъ  заставу,  мы  получимъ  три  винтовки, штукъ  полтораста
патроновъ и кое-какое продовольствiе и двинемся въ обходъ Подпорожья, черезъ
Свирь, на  сeверъ.  До  этого пункта все было  болeе  или  менeе гладко... А
дальше -- что?
     Лeсъ  заваленъ  сугробищами  снeга.  Лыжи  достать  было  можно, но  не
охотничьи, а  бeговыя. По  лeснымъ  заваламъ, корягамъ  и ямамъ  онe большой
пользы не принесутъ. Изъ насъ троихъ только Юра  хорошiй "классный" лыжникъ.
Мы  съ  Борисомъ ходимъ  такъ  себe,  по  любительски.  Убитыхъ  патрульныхъ
обнаружатъ или въ ту  же ночь, или  къ  утру.  Днемъ за  нами уже пойдутъ въ
погоню  команды  оперативнаго  отдeла,  прекрасно  откормленныя,  съ  такими
собаками-ищейками,  какiя  не снились майнридовскимъ  охотникамъ  за чернымъ
деревомъ.  Куда-то  впередъ пойдутъ телефонограммы, какiя-то команды  будутъ
высланы намъ наперерeзъ.
     Правда,  будутъ  винтовки...  Борисъ  --  прекрасный стрeлокъ -- въ той
степени,  въ какой  онъ  что-нибудь  видитъ,  а его  близорукость выражается
фантастической цифрой дiоптъ  дiоптри --  23  (слeдствiе  Соловковъ).  Я  --
стрeлокъ  болeе,  чeмъ посредственный. Юра  -- тоже... Продовольствiя у насъ
почти нeтъ, карты нeтъ, компаса нeтъ. Каковы шансы на успeхъ?
     Въ  недолгiе  часы,  предназначенные  для  сна, я ворочался  на  голыхъ
доскахъ своихъ наръ и  чувствовалъ ясно:  шансовъ никакихъ. Но  если  ничего
другого сдeлать будетъ нельзя -- мы сдeлаемъ это...



     Мы попробовали прибeгнуть и  къ житейской мудрости Марковича. Кое-какiе
проекты -- безкровные, но очень зыбкiе, выдвигалъ {144} и онъ. Впрочемъ, ему
было не до проектовъ. БАМ нависалъ надъ нимъ и при томъ  -- въ ближайшiе  же
дни. Онъ  напрягалъ  всю  свою  изобрeтательность и всe свои  связи.  Но  не
выходило  ровно  ничего. Миша не eхалъ, такъ какъ  почему-то  числился здeсь
только въ  командировкe, а  прикрeпленъ  былъ  къ центральной типографiи  въ
Медвeжьей Горe. Трошинъ мотался по лагерю, и изъ него, какъ изъ брандсбойта,
во всe стороны хлесталъ энтузiазмъ...
     Какъ-то  въ  той  типографской  банькe, о  которой  я уже разсказывалъ,
сидeли все мы  въ  полномъ составe:  насъ трое, Марковичъ, Миша  и  Трошинъ.
Настроенiе,  конечно,  было висeльное,  а тутъ еще Трошинъ несъ несусвeтимую
гнусность о БАМовскихъ льготахъ, о трудовомъ перевоспитанiи, о строительствe
соцiализма.  Было  невыразимо  противно.  Я  предложилъ   ему  заткнуться  и
убираться ко всeмъ чертямъ. Онъ сталъ спорить со мной.
     Миша стоялъ у кассы и набиралъ что-то объ очередномъ энтузiазмe. Потомъ
онъ, какъ-то  бочкомъ, бочкомъ, какъ  бы по совсeмъ другому дeлу, подобрался
къ  Трошину и изо всeхъ  своихъ  невеликихъ  силъ хватилъ его  верстаткой по
головe. Трошинъ присeлъ отъ неожиданности, потомъ кинулся на Мишу, сбилъ его
съ ногъ и  схватилъ за горло. Борисъ весьма флегматически сгребъ Трошина  за
подходящiя мeста и швырнулъ его въ уголъ комнаты. Миша всталъ блeдный и весь
дрожащiй отъ ярости...
     -- Я тебя, проститутка,  все-равно  зарeжу. Я тебe, чекистскiй ...лизъ,
кишки  все  равно  выпущу...  Мнe  терять  нечего, я  уже все  равно, что въ
гробу...
     Въ тонe Миши было какое-то удушье отъ  злобы и непреклонная  рeшимость.
Трошинъ всталъ, пошатываясь. По его виску бeжала тоненькая струйка крови.
     -- Я же вамъ  говорилъ, Трошинъ, что  вы конкретный идiотъ,  -- заявилъ
Марковичъ.  --  Вотъ  я  посмотрю,  какой  изъ  васъ  въ  этапe   энтузiазмъ
потечетъ...
     Дверка въ тайны Трошинскаго энтузiазма на секунду прiоткрылась.
     -- Мы въ пассажирскомъ поeдемъ, -- мрачно ляпнулъ онъ.
     --   Хе,  въ  пассажирскомъ...  А  можетъ,  вы,  товарищъ  Трошинъ,  въ
международномъ  хотите? Съ постельнымъ  бeльемъ  и  вагономъ-рестораномъ?...
Молите Бога, чтобы хоть теплушка цeлая попалась. И съ печкой... Вчера подали
эшелонъ,  такъ тамъ  --  печки  есть, а трубъ нeту... Хе, пассажирскiй? Вамъ
просто нужно лeчиться отъ идiотизма, Трошинъ.
     Трошинъ пристально посмотрeлъ на блeдное лицо Миши, потомъ -- на фигуру
Бориса, о чемъ-то подумалъ, забралъ подъ мышку всe свои пожитки и исчезъ. Ни
его, ни Марковича я больше не видалъ. На другой день утромъ ихъ отправили на
этапъ. Борисъ присутствовалъ при  погрузкe: ихъ погрузили  въ  теплушку, при
томъ дырявую и безъ трубы. {145}
     Недаромъ въ этотъ день, прощаясь, Марковичъ мнe говорилъ:
     --  А вы  знаете,  И.  Л.,  сюда,  въ СССР, я  eхалъ  первымъ классомъ.
Помилуйте,  какимъ  же еще классомъ нужно eхать въ рай?.. А  теперь  я  тоже
поeду въ рай... Только не въ  первомъ  классe  и не  въ  соцiалистическiй...
Интересно все-таки есть-ли  рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., такъ
у васъ будетъ  собственный корреспондентъ изъ  рая. А? Вы думаете, доeду? Съ
моимъ здоровьемъ? Ну что вы, И. Л.,  я же знаю, что по дорогe дeлается. И вы
знаете.  Какой-нибудь крестьянинъ, который съ дeтства привыкъ... А я -- я же
комнатный человeкъ. Нeтъ,  знаете, И.  Л.,  если вы  какъ-нибудь увидите мою
жену -- все  на  свeтe  можетъ быть  -- скажите ей, что за довeрчивыхъ людей
замужъ выходить  нельзя. Хе, -- соцiалистическiй  рай...  Вотъ мы съ  вами и
получаемъ свой маленькiй кусочекъ соцiалистическаго рая...



     Промфинпланъ товарища Якименко трещалъ  по  всeмъ швамъ.  Уже не было и
рeчи ни о  двухъ недeляхъ, ни о тридцати  пяти тысячахъ. Желeзная дорога  то
вовсе  не  подавала  составовъ, то подавала  такiе,  отъ которыхъ  бамовская
комиссiи отказывалась  наотрeзъ -- съ  дырами,  куда не только человeкъ, а и
лошадь пролeзла бы. Провeрка трудоспособности и здоровья дала совсeмъ унылыя
цифры:  не  больше  восьми  тысячъ  людей могли  быть  признаны  годными  къ
отправкe,  да и  тe  --  "постольку-поскольку".  Между  тeмъ ББК, исходя изъ
весьма прозаическаго  "хозяйственнаго расчета"  -- зачeмъ  кормить уже чужiя
рабочiя руки, --  урeзалъ нормы снабженiя  до уровня клиническаго голоданiя.
Люди  стали  валиться  съ  ногъ  сотнями и  тысячами. Снова  стали  работать
медицинскiя комиссiи.  Черезъ такую комиссiю прошелъ и  я. Старичекъ докторъ
съ  безпомощнымъ  видомъ  смотритъ  на какого-нибудь оборваннаго  лагерника,
демонстрирующаго свою отекшую  и опухшую,  какъ подушка, ногу, выстукиваетъ,
выслушиваетъ. За столомъ сидитъ оперативникъ -- чинъ третьей части -- онъ-то
и есть комиссiя.
     -- Ну? -- спрашиваетъ чинъ.
     -- Отеки -- видите... ТВС5 второй степени... Сердце...
     И чинъ размашистымъ почеркомъ пишетъ на формулярe:
     "Годенъ".
     Потомъ  стали  дeлать  еще проще:  полдюжины урчевской  шпаны вооружили
резинками.   На  оборотныхъ   сторонахъ  формуляровъ,   гдe   стояли   нормы
трудоспособности и  медицинскiй  дiагнозъ,  -- все это стиралось и ставилось
просто 1 категорiя -- т.е. полная трудоспособность.
     Эти люди не имeли никакихъ шансовъ  доeхать до БАМа живыми. И они знали
это, и мы знали  это  --  и ужъ,  конечно, это зналъ и Якименко. Но Якименкe
нужно  было дeлать свою карьеру. {146} И свой  промфинпланъ онъ выполнялъ за
счетъ  тысячъ  человeческихъ жизней. Всeхъ  этихъ  чудесно  поддeланныхъ при
помощи  резинки людей слали приблизительно на  такую же вeрную смерть,  какъ
если бы ихъ просто бросили въ прорубь Свири.

     5 Туберкулезъ.

     А  мы  съ Юрой все переписывали наши безконечные списки. Обычно къ ночи
УРЧ пустeлъ, и мы съ  Юрой оставались тамъ одни  за своими  машинками... Вся
картотека  УРЧ была фактически въ нашемъ распоряженiи.  Изъ  12 экземпляровъ
списковъ  Якименко подписывалъ  три, а  провeрялъ одинъ.  Эти три -- шли  въ
управленiе БАМа и въ ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на мeстe для
подбора  этапа,  для  хозяйственной  части  и  т.д. У  насъ  съ  Юрой  почти
одновременно возникъ планъ,  который  напрашивался  самъ  собою.  Въ первыхъ
трехъ экземплярахъ мы оставимъ все, какъ слeдуетъ, а въ остальныхъ девяти --
фамилiи завeдомо больныхъ  людей  (мы ихъ  разыщемъ  по картотекe)  замeнимъ
несуществующими  фамилiями   или  просто   перепутаемъ  такъ,  чтобы  ничего
разобрать было нельзя. При томъ хаосe, который царилъ на лагерныхъ пунктахъ,
при  полной  путаницe въ колоннахъ и колонныхъ  спискахъ, при обалдeлости  и
безпробудномъ  пьянствe  низовой   администрацiи  --  никто  не   разберетъ:
сознательный  ли  это   подлогъ,  случайная  ошибка  или  обычная  урчевская
путаница. Да въ данный моментъ и разбирать никто не станетъ.
     Въ  этомъ  планe  былъ великiй соблазнъ. Но было и  другое.  Одно  дeло
рисковать  своимъ  собственнымъ  черепомъ,  другое дeло  втягивать  въ рискъ
своего  собственнаго сына, да еще мальчика.  И такъ на моей совeсти тяжелымъ
грузомъ лежало  все то, что съ нами произошло:  моя "техническая ошибка"  съ
г-жой К. и  съ  мистеромъ Бабенкой,  тающее съ  каждымъ днемъ  лицо  Юрчика,
судьба Бориса  и многое другое... И было еще: великая усталость  и  сознанiе
того,  что  все  это  въ сущности  такъ безсильно  и  безцeльно.  Ну,  вотъ,
выцарапаемъ изъ нeсколькихъ  тысячъ  нeсколько десятковъ человeкъ (больше --
не  удастся). И они, вмeсто того, чтобы  помереть черезъ мeсяцъ въ  эшелонe,
помрутъ  черезъ  нeсколько  мeсяцевъ гдe-нибудь  въ  ББК-овской  слабосилкe.
Только и всего. Стоитъ ли игра свeчъ?
     Какъ-то подъ  утро мы  возвращались  изъ УРЧ въ  свою палатку. На дворe
было  морозно  и  тихо.  Пустынныя улицы  Подпорожья  лежали  подъ  толстымъ
снeговымъ саваномъ.
     -- А по моему, Ватикъ, --  ни съ того ни съ  сего  сказалъ Юра, -- надо
все-таки это сдeлать... Неудобно какъ-то...
     -- Размeняютъ, Юрчикъ, -- сказалъ я.
     -- Ну,  и  хрeнъ  съ нами... А ты думаешь, много  у насъ шансовъ отсюда
живыми выбраться?
     -- Я думаю -- много...
     -- А по  моему  --  никакихъ.  Еще  черезъ  мeсяцъ отъ насъ  одни  мощи
останутся... Все равно... Ну, да дeло не въ томъ.
     -- А въ чемъ же дeло?
     -- А въ томъ, что  неудобно какъ-то.  Можемъ мы людей спасти? Можемъ. А
тамъ пусть разстрeливаютъ -- хрeнъ съ  ними. Подумаешь --  тоже удовольствiе
околачиваться въ этомъ раю. {147}
     Юра  вообще -- и до  лагеря  --  развивалъ такую теорiю,  что если  бы,
напримeръ, у него была твердая увeренность, что  изъ Совeтской Россiи ему не
выбраться  никогда,  --  онъ  застрeлился  бы  сразу.  Если  жизнь  состоитъ
исключительно  изъ   непрiятностей  --  жить  нeтъ  "никакого  коммерческаго
расчета"...  Но мало ли  какiе  "коммерческiе расчеты" могутъ  быть у  юноши
18-ти лeтъ, и много ли онъ о жизни знаетъ?
     Юра остановился и сeлъ въ снeгъ.
     -- Давай посидимъ... Хоть урчевскую махорку изъ легкихъ вывeтримъ...
     Сeлъ и я.
     -- Я вeдь знаю, Ватикъ, ты больше за меня дрейфишь.
     -- Угу, -- сказалъ я.
     -- А ты плюнь и не дрейфь.
     -- Замeчательно простой рецептъ!
     --  Ну, а  если придется  --  придется же --  противъ  большевиковъ  съ
винтовкой  идти,   такъ  тогда  ты  насчетъ  риска  вeдь  ничего  не  будешь
говорить?..
     -- Если придется... -- пожалъ я плечами.
     -- Дастъ Богъ, придется... Конечно, если отсюда выскочимъ...
     -- Выскочимъ, -- сказалъ я.
     -- Охъ, -- вздохнулъ  Юра. -- Съ  воли не выскочили...  Съ деньгами, съ
оружiемъ... Со всeмъ. А здeсь?..
     Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько ужъ разъ.
     -- Видишь ли, Ватикъ, если мы за это дeло не возьмемся -- будемъ потомъ
чувствовать себя сволочью. Могли -- и сдрейфили.
     Мы  опять  помолчали.  Юра,  потягиваясь,  поднялся со  своего  мягкаго
кресла.
     -- Такъ что, Ватикъ, давай? А? На Миколу Угодника.
     -- Давай! -- сказалъ я.
     Мы  крeпко  пожали  другъ другу  руки. Чувства отцовской гордости я  не
совсeмъ все-таки лишенъ.
     Особенно великихъ результатовъ изъ всего этого, впрочемъ,  не вышло, въ
силу  той  прозаической причины, что  безъ  сна  человeкъ  все-таки жить  не
можетъ. А для нашихъ манипуляцiй  съ карточками и списками у насъ оставались
только тe четыре-пять часовъ  въ сутки,  которые мы могли отдать сну. И я, и
Юра, взятые  въ  отдeльности, вeроятно, оставили  бы  эти манипуляцiй  послe
первыхъ же безсонныхъ ночей, но поскольку мы дeйствовали вдвоемъ, никто  изъ
насъ  не  хотeлъ  первымъ подавать  сигналъ  объ  отступленiи. Все-таки  изъ
каждаго  списка мы успeвали изымать десятка  полтора, иногда и два. Это былъ
слишкомъ большой процентъ -- каждый списокъ заключалъ въ себe пятьсотъ именъ
-- и на Погрe стали уже говорить о томъ, что въ УРЧ что-то здорово путаютъ.
     Отношенiя съ Якименкой шли,  все ухудшаясь. Во-первыхъ, потому, что я и
Юра, совсeмъ  уже валясь съ ногъ отъ  усталости и безсонницы, врали въ этихъ
спискахъ уже безъ всякаго "заранeе обдуманнаго намeренiя", и на погрузочномъ
пунктe  получалась  {148}  неразбериха  и,  во-вторыхъ,  между  Якименкой  и
Борисомъ стали  возникать  какiя-то тренiя,  которыя  въ  данной  обстановкe
ничего хорошаго  предвeщать  не могли  и о которыхъ  Борисъ  разсказывалъ со
сдержанной  яростью,  но  весьма   неопредeленно.  Старшiй  врачъ  отдeленiя
заболeлъ, Борисъ былъ  назначенъ на его мeсто,  и,  поскольку я могъ понять,
Борису приходилось  своей подписью скрeплять  вытертые  резинкой  дiагнозы и
новыя  стандартизованныя помeтки  "годенъ".  Что-то  назрeвало  и  на  этомъ
участкe нашего фронта, но у насъ назрeвали всe участки сразу.
     Какъ-то утромъ приходитъ въ УРЧ Борисъ. Видъ у него немытый и небритый,
воспаленно-взъерошенный и  обалдeлый  -- какъ, впрочемъ, и у всeхъ насъ. Онъ
сунулъ  мнe свое ежедневное приношенiе  -- замерзшiй комъ ячменной каши, и я
замeтилъ,  что,  кромe  взъерошенности и обалдeлости,  въ Борисe есть  и еще
кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борисъ будетъ идти напроломъ; по
части же хожденiя  напроломъ Борисъ съ  полнымъ  основанiемъ можетъ  считать
себя  мiровымъ  спецiалистомъ.  На  душe  стало  безпокойно. Я  хотeлъ  было
спросить Бориса,  въ  чемъ  дeло,  но  въ  этотъ моментъ въ  комнату  вошелъ
Якименко. Въ рукахъ у него были какiя-то бумаги для  переписки.  Видъ у него
былъ  ошалeлый  и  раздраженный: онъ работалъ, какъ  всe  мы, а промфинпланъ
таялъ съ каждымъ днемъ.
     Увидавъ Бориса, Якименко рeзко повернулся къ нему:
     -- Что  это означаетъ, докторъ Солоневичъ? Представители третьей  части
въ  отборочной комиссiи  заявили мнe,  что  вы  что-то  тамъ бузить  начали.
Предупреждаю васъ, чтобы этихъ жалобъ я больше не слышалъ.
     -- У меня, гражданинъ начальникъ, есть жалоба и на нихъ...
     --  Плевать  мнe на ваши жалобы! -- холодное и  обычно  сдержанное лицо
Якименки вдругъ перекосилось. -- Плевать мнe на ваши жалобы. Здeсь лагерь, а
не университетская клиника. Вы обязаны  исполнять то, что вамъ  приказываетъ
третья часть.
     -- Третья часть имeетъ право приказывать мнe, какъ заключенному, но она
не имeетъ права приказывать мнe, какъ врачу.  Третья  часть можетъ считаться
или не  считаться съ  моими дiагнозами, но  подписывать ихъ дiагнозовъ  я не
буду.
     По закону Борисъ былъ правъ. Я вижу, что здeсь столкнулись два чемпiона
по части  хожденiя напроломъ -- со  всeми шансами  на  сторонe  Якименки.  У
Якименки на лбу вздуваются жилы.
     --  Гражданинъ начальникъ, позвольте вамъ доложить, что  отъ дачи своей
подписи подъ  постановленiями отборочной  комиссiи я, въ данныхъ  условiяхъ,
отказываюсь категорически.
     Якименко смотритъ въ упоръ на Бориса и зачeмъ-то лeзетъ въ карманъ.  Въ
моемъ воспаленномъ  мозгу  мелькаетъ  мысль о  томъ, что Якименко лeзетъ  за
револьверомъ  --  совершенно нелeпая  мысль: я  чувствую,  что если Якименко
попробуетъ  оперировать  револьверомъ  или  матомъ, Борисъ  двинетъ  его  по
челюсти,  и  это  будетъ  послeднiй  промфинпланъ  на  административномъ   и
жизненномъ  поприщe  Якименки.  Свою   непринятую  Якименкой  жалобу  Борисъ
перекладываетъ  изъ  правой  руки  въ  лeвую,  а  правая   {149}  свободнымъ
разслабленнымъ жестомъ  опускается внизъ. Я знаю этотъ жестъ по рингу -- эта
рука отводится  для удара снизу  по челюсти... Мысли  летятъ съ  сумасшедшей
стремительностью.  Борисъ ударитъ, активъ и чекисты кинутся всей сворой, я и
Юра пустимъ  въ ходъ  и  свои кулаки,  и черезъ  секундъ пятнадцать всe наши
проблемы будутъ рeшены окончательно.
     Нeмая сцена. УРЧ  пересталъ дышать. И вотъ, съ лежанки, на которой подъ
шинелью     дремлетъ     помощникъ    Якименки,    добродушно-жестокiй     и
изысканно-виртуозный  сквернословъ Хорунжикъ,  вырываются трели неописуемаго
мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда онъ
сообщаетъ  мнe  содержанiе  "отношенiя",  которое  я  долженъ  написать  для
Медгоры,   --  это  содержанiе  излагается   такимъ  стилемъ,  что   я  могу
использовать только союзы и предлоги.
     Матъ Хорунжика ни кому  не адресованъ. Просто ему изъ-за какихъ-то тамъ
хрeновыхъ комиссiй не даютъ спать... Хорунжикъ поворачивается на другой бокъ
и натягиваетъ шинель на голову.
     Якименко  вытягиваетъ  изъ  кармана  коробку  папиросъ  и  протягиваетъ
Борису. Я глазамъ своимъ не вeрю.
     -- Спасибо, гражданинъ начальникъ, я не курю.
     Коробка протягивается ко мнe.
     -- Позвольте  васъ спросить, докторъ  Солоневичъ, -- сухимъ  и  рeзкимъ
тономъ  говоритъ  Якименко,  --  такъ на  какого  же  вы  чорта  взялись  за
комиссiонную работу? Вeдь это же  не ваша  спецiальность. Вы вeдь санитарный
врачъ?  Неудивительно,  что  третья  часть  не  питаетъ  довeрiя  къ  вашимъ
дiагнозамъ. Чортъ знаетъ, что такое... Берутся люди не за свое дeло...
     Вся эта мотивировка не стоитъ выeденнаго  яйца. Но Якименко отступаетъ,
и это отступленiе нужно всемeрно облегчить.
     -- Я ему  это нeсколько разъ говорилъ, товарищъ Якименко, -- вмeшиваюсь
я. -- По существу -- это все докторъ Шуквецъ напуталъ...
     --  Вотъ  еще:  эта  старая...  шляпа,  докторъ Шуквецъ...  -- Якименко
хватается за якорь спасенiя своего начальственнаго "лица"...  -- Вотъ что: я
сегодня  же отдамъ  приказъ о  снятiи васъ съ комиссiонной работы. Займитесь
санитарнымъ оборудованiемъ эшелоновъ.  И имeйте въ виду: за  каждую мелочь я
буду взыскивать съ васъ лично...  Никакихъ отговорокъ... Чтобы  эшелоны были
оборудованы на ять...
     Эшелоновъ нельзя оборудовать не то,  что на ять, но  даже и на ижицу --
по той простой причинe, что оборудовать ихъ нечeмъ. Но Борисъ отвeчаетъ:
     -- Слушаю, гражданинъ начальникъ...
     Изъ  угла на  меня смотритъ изжеванное лицо Стародубцева,  но на немъ я
читаю ясно:
     -- Ну, тутъ ужъ я окончательно ни хрeна не понимаю...
     Въ сущности, не  очень  много понимаю и я. Вечеромъ мы всe идемъ вмeстe
за обeдомъ. Борисъ говоритъ: {150}
     --  Да, а что ни говори --  а съ умнымъ человeкомъ прiятно  поговорить.
Даже съ умной сволочью...
     Уравненiе  съ  неизвeстной причиной Якименковскаго отступленiя мною уже
рeшено. Стоя въ очереди за обeдомъ я затeваю тренировочную  игру: каждый изъ
насъ долженъ про себя  сформулировать эту причину,  и  потомъ  эти отдeльныя
формулировки мы подвергнемъ совмeстному обсужденiю.
     Юра прерываетъ Бориса, уже готоваго предъявить свое мнeнiе:
     --  Постойте,  ребята,  дайте я подумаю...  А потомъ  вы мнe скажете --
вeрно или невeрно...
     Послe обeда Юра докладываетъ въ тонe объясненiй Шерлока Хольмса доктору
Ватсону.
     -- Что было бы, если бы Якименко  арестовалъ Боба? Во-первыхъ, врачей у
нихъ и  такъ не  хватаетъ. И, во-вторыхъ, что сдeлалъ бы Ватикъ? Ватикъ могъ
бы сдeлать только одно -- потому что ничего другого  не оставалось бы: пойти
въ  прiемочную  комиссiю  БАМа  и заявить,  что  Якименко ихъ систематически
надуваетъ,  даетъ  дохлую  рабочую  силу...  Изъ БАМовской  комиссiи  кто-то
поeхалъ бы въ Медгору и устроилъ бы тамъ скандалъ... Вeрно?
     -- Почти, -- говоритъ Борисъ. -- Только БАМовская комиссiя заявилась бы
не въ Медгору, а  въ ГУЛАГ.  По  линiи ГУЛАГа Якименкe влетeло бы за зряшные
расходы по перевозкe труповъ, а по линiи ББК за то, что не  хватило ловкости
рукъ. А если  бы не было тутъ тебя съ Ватикомъ, Якименко  слопалъ бы меня  и
даже не поперхнулся бы...
     Таково было и мое объясненiе. Но мнe все-таки кажется до сихъ поръ, что
съ Якименкой дeло обстояло не такъ просто.
     И въ тотъ же вечеръ изъ сосeдней комнаты раздается голосъ Якименки:
     -- Солоневичъ Юрiй, подите-ка сюда.
     Юра  встаетъ  изъ-за  машинки. Мы  съ  нимъ  обмeниваемся  безпокойными
взглядами.
     -- Это вы писали этотъ списокъ?
     -- Я.
     Мнe становится не по себe. Это наши подложные списки.
     -- А позвольте васъ спросить, откуда  вы взяли эту фамилiю -- какъ тутъ
ее... Абруррахмановъ... Такой фамилiи въ карточкахъ нeтъ.
     Моя душа медленно сползаетъ въ пятки.
     -- Не знаю, товарищъ Якименко... Путаница, вeроятно, какая-нибудь...
     -- Путаница!.. Въ головe у васъ путаница.
     --  Ну, конечно,  --  съ полной  готовностью соглашается Юра, --  и  въ
головe -- тоже.
     Молчанiе. Я, затаивъ дыханiе, вслушиваюсь въ малeйшiй звукъ.
     -- Путаница?.. Вотъ посажу я васъ на недeлю въ ШИЗО!
     -- Такъ я тамъ, по крайней мeрe, отосплюсь, товарищъ Якименко.
     -- Немедленно переписать  эти списки...  Стародубцевъ! Всe {151} списки
провeрять. Подъ каждымъ спискомъ ставить подпись провeряющаго. Поняли?
     Юра выходитъ изъ кабинета  Якименки блeдный. Его пальцы не попадаютъ на
клавиши машинки. Я чувствую, что руки  дрожатъ и  у меня.  Но -- какъ будто,
пронесло... Интересно, когда наступить тотъ моментъ, когда не пронесетъ?
     Наши комбинацiи лопнули автоматически. Они, впрочемъ, лопнули бы и безъ
вмeшательства Якименки: не спать совсeмъ -- было все-таки невозможно. Но что
зналъ или о чемъ догадывался Якименко?



     Я  принесъ на Погру списки очередного  эшелона и шатаюсь  по лагпункту.
Стоить лютый морозъ, но послe урчевской коптильни -- такъ  хорошо провeтрить
легкiя.
     Лагпунктъ  неузнаваемъ... Уже давно никого не шлютъ и  не выпускаютъ въ
лeсъ  --  изъ  боязни,  что люди  разбeгутся,  хотя  бeжать некуда, -- и  на
лагпунктe дровъ нeтъ. Все  то,  что съ такими трудами, съ такими  жертвами и
такой спeшкой  строилось три  мeсяца тому назадъ, -- все идетъ  въ трубу, въ
печку. Ломаютъ на топливо бараки, склады, кухни.  Занесенной  снeгомъ  кучей
металла  лежитъ  кeмъ-то  взорванный мощный  дизель,  привезенный  сюда  для
стройки плотины.  Валяются  изогнутыя  буровыя  трубы. Все это -- импортное,
валютное... У того барака, гдe  нeкогда  процвeтали  подъ дождемъ  мы  трое,
стоитъ плотная толпа заключенныхъ  -- человeкъ четыреста. Она окружена цeпью
стрeлковъ ГПУ. Стрeлки  стоятъ  въ нeкоторомъ отдаленiи,  держа винтовки  по
уставу -- подъ мышкой. Кромe винтовокъ -- стоятъ на треножникахъ два легкихъ
пулемета.  Передъ толпой  заключенныхъ -- столикъ, за  столикомъ  -- мeстное
начальство.
     Кто-то изъ начальства равнодушно выкликаетъ:
     -- Ивановъ. Есть?
     Толпа молчитъ.
     -- Петровъ?
     Толпа молчитъ.
     Эта операцiя  носить  техническое  названiе  измора.  Люди на лагпунктe
перепутались,  люди растеряли  или  побросали  свои  "рабочiя  карточки"  --
единственный документъ, удостовeряющiй самоличность лагерника. И вотъ, когда
въ колоннe вызываютъ на БАМ какого-нибудь  Иванова двадцать пятаго, то этотъ
Ивановъ предпочитаетъ не откликаться.
     Всю  колонну  выгоняютъ  изъ  барака на морозъ, оцeпляютъ  стрeлками  и
начинаютъ вызывать. Колонна  отмалчивается.  Мeняется  начальство, смeняются
стрeлки,  а  колонну все  держатъ на  морозe.  Понемногу, одинъ  за другимъ,
молчальники  начинаютъ сдаваться -- раньше  всего  рабочiе и  интеллигенцiя,
потомъ  крестьяне  и,  наконецъ, урки.  Но урки часто не  сдаются до  конца:
валится на  снeгъ,  и,  замерзшаго, его относятъ въ амбулаторiю или въ  яму,
исполняющую  назначенiе   общей  могилы.  Въ  общемъ  {152}   --  совершенно
безнадежная система сопротивленiя... Вотъ въ толпe уже  свалилось  нeсколько
человeкъ. Ихъ  подберутъ не сразу,  чтобы не "симулировали"... Говорятъ, что
одна изъ  землекопныхъ бригадъ  поставила  рекордъ:  выдержала  двое  сутокъ
такого  измора, и  изъ  нея  откликнулось  не больше  половины...  Но другая
половина -- немного отъ нея осталось...



     Въ  лагерномъ  тупичкe   стоитъ  почти  готовый  къ  отправкe  эшелонъ.
Территорiи этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями.
Но  у  меня пропускъ, и я прохожу къ вагонамъ. Нeкоторые  вагоны уже заняты,
изъ другихъ будущiе пассажиры выметаютъ снeгъ, опилки, куски каменнаго угля,
заколачиваютъ  щели,  настилаютъ   нары  --  словомъ,   идетъ  строительство
соцiализма...
     Вдругъ гдe-то сзади меня раздается зычный голосъ:
     -- Иванъ Лукьяновичъ, алло! Товарищъ Солоневичъ, алло!
     Я оборачиваюсь.  Спрыгнувъ съ изумительной ловкостью изъ вагона, ко мнe
бeжитъ нeкто въ не  очень рваномъ  бушлатe, весь  заросшiй рыжей бородищей и
призывно размахивающiй шапкой. Останавливаюсь.
     Человeкъ съ  рыжей  бородой подбeгаетъ ко мнe и съ энтузiазмомъ трясетъ
мнe руку. Пальцы у него желeзные.
     -- Здравствуйте, И. Л., знаете, очень радъ васъ  видeть. Конечно, это я
понимаю,  свинство  съ моей  стороны  высказывать  радость,  увидeвъ стараго
прiятеля въ  такомъ мeстe.  Но  человeкъ  слабъ.  Почему я долженъ  нарушать
гармонiю общаго равенства и лeзть въ сверхчеловeки?
     Я  всматриваюсь. Ничего не  понять!  Рыжая  борода,  веселые забубенные
глаза, общiй видъ человeка, ни въ коемъ случаe не унывающаго.
     --  Послушайте,  -- говоритъ  человeкъ съ  негодованiемъ, -- неужели не
узнаете? Неужели вы  возвысились до такихъ административныхъ высотъ, что для
васъ простые лагерники, вродe Гендельмана, не существуютъ?
     Точно кто-то провелъ мокрой губкой по  лицу  рыжаго  человeка, и  сразу
смылъ бородищу, усищи, снялъ  бушлатъ, и подо всeмъ  этимъ  очутился Зиновiй
Яковлевичъ Гендельманъ6 такимъ, какимъ я его зналъ по Москвe: весь сотканный
изъ мускуловъ, бодрости и  зубоскальства.  Конечно,  это тоже  свинство,  но
встрeтить З.  Я. мнe  было  очень радостно. Такъ стоимъ мы и тискаемъ  другъ
другу руки.

     6 Имя, конечно, вымышлено.

     --  Значитъ,  сeли,  наконецъ,  --  неунывающимъ  тономъ  умозаключаетъ
Гендельманъ. -- Я вeдь вамъ предсказывалъ. Правда,  и вы мнe  предсказывали.
Какiе мы  съ  вами проницательные!  И  какъ  это у  насъ  обоихъ  не хватило
проницательности,  чтобы не сeсть? Не правда-ли, удивительно? Но нужно имeть
силы подняться {153} надъ нашими личными, мелкими, мeщанскими переживанiями.
Если наши вожди,  лучшiе изъ лучшихъ, желeзная гвардiя ленинизма, величайшая
надежда  будущаго человeчества, --  если эти вожди садятся въ ГПУ, какъ мухи
на  медъ,  такъ  что  же  мы должны  сказать? А?  Мы  должны сказать:  добро
пожаловать, товарищи!
     -- Слушайте, -- перебиваю я, -- публика кругомъ.
     -- Это  ничего. Свои  ребята. Наша  бригада --  все уральскiе  мужички:
ребята,  какъ  гвозди.  Замeчательныя  ребята.  Итакъ:  по  какимъ  статьямъ
существующаго и несуществующаго закона попали вы сюда?
     Я разсказываю. Забубенный блескъ исчезаетъ изъ глазъ Гендельмана.
     -- Да, вотъ  это плохо. Это ужъ не повезло. -- Гендельманъ оглядывается
кругомъ и переходитъ на нeмецкiй языкъ: -- Вы вeдь все равно сбeжите?
     -- До сихъ поръ мы считали  это само собою разумeющимся. Но вотъ теперь
эта  исторiя съ отправкой  сына.  А  ну-ка,  З. Я., мобилизуйте  вашу "юдише
копфъ" и что-нибудь изобрeтите.
     Гендельманъ   запускаетъ  пальцы  въ  бороду  и  осматриваетъ   вагоны,
проволоку, ельникъ, снeгъ, какъ будто отыскивая тамъ какое-то рeшенiе.
     -- А попробовали бы вы подъeхать къ БАМовской комиссiи.
     -- Думалъ и объ этомъ. Безнадежно.
     -- Можетъ  быть, не  совсeмъ. Видите ли,  предсeдателемъ  этой комиссiи
торчитъ нeкто  Чекалинъ,  я его по Вишерскому  лагерю знаю. Во-первыхъ,  онъ
коммунистъ  съ дореволюцiоннымъ  стажемъ  и, во-вторыхъ,  человeкъ онъ очень
неглупый.  Неглупый коммунистъ и съ такимъ стажемъ, если онъ до сихъ поръ не
сдeлалъ карьеры  -- а  развe это  карьера? -- это значитъ,  что онъ человeкъ
лично  порядочный и  что,  въ  качествe порядочнаго человeка, онъ  рано  или
поздно  сядетъ. Онъ, конечно,  понимаетъ  это  и самъ.  Словомъ,  тутъ  есть
кое-какiя психологическiя возможности.
     Идея -- довольно неожиданная. Но какiя тутъ могутъ быть психологическiя
возможности,  въ   этомъ  сумасшедшемъ  домe?  Чекалинъ,  колючiй,  нервный,
судорожный, замотанный, полусумасшедшiй отъ вeчной грызни съ Якименкой?
     -- А то попробуйте увязаться  съ нами. Нашъ  эшелонъ пойдетъ, вeроятно,
завтра. Или, на крайнiй случай, пристройте вашего сына сюда. Тутъ онъ у насъ
не пропадетъ! Я посылки получалъ, eда у меня на дорогу болeе или менeе есть.
А? Подумайте.
     Я  крeпко  пожалъ   Гендельману  руку,   но  его  предложенiе  меня  не
устраивало.
     -- Ну, а теперь -- "докладывайте" вы!
     Гендельманъ  былъ   по  образованiю  инженеромъ,  а  по   профессiи  --
инструкторомъ спорта. Это -- довольно обычное въ совeтской Россiи явленiе: у
инженера нeсколько больше денегъ,  огромная отвeтственность (конечно, передъ
ГПУ)  по линiи  вредительства, безхозяйственности,  невыполненiи директивъ и
плановъ, и  по многимъ другимъ  линiямъ и,  конечно, --  никакого  житья.  У
инструктора  физкультуры --  денегъ иногда  меньше,  а иногда больше,  {154}
столкновенiй  съ  ГПУ  -- почти  никакихъ, и  въ результатe  всего этого  --
возможность  вести приблизительно  человeческiй  образъ жизни.  Кромe  того,
можно потихоньку и сдeльно подхалтуривать и по своей основной спецiальности.
Гендельманъ былъ блестящимъ спортсменомъ и рeдкимъ организаторомъ. Однако, и
физкультурный иммунитетъ противъ  ГПУ вещь весьма относительная. Въ связи съ
той  "политизацiей"  физкультуры,  о  которой  я  разсказывалъ  выше,  около
пятисотъ  инструкторовъ  спорта  было  арестовано  и  разослано  по  всякимъ
нехорошимъ   и  весьма   неудобоусвояемымъ   мeстамъ.  Былъ   арестованъ   и
Гендельманъ.
     --  Да и докладывать въ сущности нечего. Сцапали. Привезли на  Лубянку.
Посадили. Сижу. Черезъ три мeсяца вызываютъ на допросъ. Ну, конечно, они уже
все, рeшительно  все знаютъ: что я старый сокольскiй  деятель, что у себя на
работe  я  устраивалъ  старыхъ  соколовъ, что  я находился въ  перепискe  съ
международнымъ  сокольскимъ  центромъ, что  я  даже посылалъ  привeтственную
телеграмму всесокольскому  слету. А я  все  сижу и слушаю.  Потомъ я говорю:
"Ну,  вотъ  вы, товарищи,  все  знаете?" --  "Конечно,  знаемъ".  "И  уставъ
"Сокола" тоже знаете?". -- "Тоже знаемъ". "Позвольте мнe спросить, почему же
вы не знаете, что евреи въ "Соколъ" не принимаются?".
     -- Знаете, что мнe слeдователь отвeтилъ? "Ахъ, говоритъ, не все ли вамъ
равно, гражданинъ Гендельманъ,  за что  вамъ сидeть -- за "Соколъ" или не за
"Соколъ"?". Какое  генiальное прозрeнiе  въ  глубины  человeческаго  сердца!
Представьте себe --  мнe, оказывается, рeшительно все равно за что сидeть --
разъ я уже все равно сижу.
     -- Почему я работаю  плотникомъ? А  зачeмъ  мнe работать не плотникомъ?
Во-первыхъ,  я  зарабатываю себe настоящая,  мозолистыя, пролетарскiя  руки.
Знаете, какъ въ пeсенкe поется:

        "... Въ заводскомъ гулe онъ ласкалъ
        Ея мозолистыя груди"...

Во-вторыхъ, я здоровъ (посылки мнe присылаютъ),  а ужъ лучше тесать  бревна,
чeмъ зарабатывать себe  геморрой. Въ третьихъ, я имeю дeло  не съ совeтскимъ
активомъ,  а съ  порядочными  людьми -- съ крестьянами. Я раньше побаивался,
думалъ -- антисемитизмъ.  У нихъ  столько же антисемитизма, какъ  у  васъ --
коммунистической идеологiи. Это  --  честные люди  и хорошiе товарищи, а  не
какая-нибудь совeтская сволочь. Три года я уже отсидeлъ -- еще два осталось.
Заявленiе о смягченiи участи?
     Тутъ голосъ Гендельмана сталъ суровъ и серьезенъ:
     -- Ну, отъ васъ я такого совeта,  И.  Л., не  ожидалъ. Эти бандиты меня
безъ всякой вины, абсолютно безъ всякой вины,  посадили на каторгу, оторвали
меня отъ жены и ребенка -- ему  было только двe недeли  --  и чтобы я передъ
ними унижался, чтобы я у нихъ что-то вымаливалъ?..
     Забубенные глаза Гендельмана смотрeли на меня негодующе.
     -- Нeтъ,  И. Л.,  этотъ  номеръ  не пройдетъ:  Я, дастъ  Богъ, отсижу и
выйду.  А  тамъ  --  тамъ мы  посмотримъ...  Дастъ Богъ  {155}  --  тамъ  мы
посмотримъ... Вы только на этихъ мужичковъ посмотрите -- какая это сила!..
     Вечерeло.  Патрули проходили  мимо  эшелоновъ, загоняя  лагерниковъ  въ
вагоны. Пришлось попрощаться съ Гендельманомъ.
     -- Ну, передайте Борису и вашему сыну -- я его такъ и не видалъ -- мой,
такъ сказать, спортивный привeтъ. Не унывайте.  А  насчетъ Чекалина все-таки
подумайте.



     Я пытался прорваться на  Погру на слeдующiй день, еще разъ отвести душу
съ Гендельманомъ, но не удалось. Вечеромъ Юра  мнe сообщилъ, что Якименко съ
утра уeхалъ на два-три дня на Медвeжью Гору и что въ какой-то дополнительный
списокъ на ближайшiй  этапъ  урчевскiй активъ ухитрился включить и его, Юру;
что  списокъ уже подписанъ начальникомъ  отдeленiя Ильиныхъ  и  что  сегодня
вечеромъ за Юрой придетъ вооруженный конвой, чего для отдeльныхъ лагерниковъ
не дeлалось никогда.  Вся  эта  информацiя была  сообщена Юрe чекистомъ  изъ
третьяго  отдeла, которому  Юра въ  свое время писалъ стихами письма къ  его
возлюбленной: поэтическiя настроенiя бываютъ и у чекистовъ.
     Мой пропускъ  на Погру  былъ дeйствителенъ до 12 часовъ ночи. Я вручилъ
его Юрe,  и  онъ, забравъ  свои вещи,  исчезъ  на Погру съ  наставленiемъ --
"дeйствовать по обстоятельствамъ", въ томъ же случаe,  если скрыться совсeмъ
будетъ нельзя, разыскать вагонъ Гендельмана.
     Но эшелонъ  Гендельмана уже ушелъ. Борисъ  запряталъ Юру въ покойницкую
при больницe, гдe  онъ и  просидeлъ двое сутокъ. Активъ  искалъ его по всему
лагерю.  О  переживанiяхъ  этихъ двухъ  дней  разсказывать было бы  слишкомъ
тяжело.
     Черезъ два  дня прieхалъ  Якименко.  Я  сказалъ ему, что,  вопреки  его
прямой  директивe, Стародубцевъ  обходнымъ  путемъ включилъ Юру  въ списокъ,
что, въ частности,  въ виду  этого, сорвалась  подготовка очередного эшелона
(одна  машинка оставалась  безработной),  и  что Юра пока что скрывается  за
предeлами досягаемости актива.
     Якименко посмотрeлъ на меня мрачно и сказалъ:
     -- Позовите мнe Стародубцева.
     Я  позвалъ  Стародубцева. Минутъ  черезъ  пять Стародубцевъ вышелъ  отъ
Якименки въ состоянiи,  близкомъ къ истерiи. Онъ  что-то хотeлъ сказать мнe,
но величайшая  ненависть  сдавила ему горло. Онъ  только  ткнулъ пальцемъ въ
дверь Якименскаго кабинета. Я вошелъ туда.
     -- Вашъ сынъ сейчасъ на БАМ не eдетъ. Пусть онъ возвращается на работу.
Но съ послeднимъ эшелономъ поeхать ему, вeроятно, придется.
     Я сказалъ:
     -- Товарищъ Якименко, но вeдь вы мнe обeщали.
     -- Ну и что же, что обeщалъ! Подумаешь, какое сокровище вашъ Юра. {156}
     -- Для... Для меня -- сокровище...
     Я почувствовалъ спазмы въ горлe и вышелъ.
     Стародубцевъ, который, видимо,  подслушивалъ подъ дверью, отскочилъ отъ
нея къ стeнкe, и всe его  добрыя чувства ко мнe  выразились въ одномъ словe,
въ которомъ было... многое въ немъ было...
     -- Сокровище, г-ы-ы...
     Я  схватилъ  Стародубцева за горло.  Изъ актива съ  мeста  не  двинулся
никто. Стародубцевъ судорожно схватилъ мою руку и почти повисъ на ней. Когда
я разжалъ руку, Стародубцевъ мeшкомъ опустился на полъ. Активъ молчалъ.
     Я понялъ, что еще одна такая недeля -- и я сойду съ ума.



     Эшелоны все шли, а  наше  положенiе все  ухудшалось. Силы таяли. Угроза
Юрe росла. На обeщанiя Якименки, послe  всeхъ этихъ инцидентовъ, расчитывать
совсeмъ  было  нельзя.  Борисъ настаивалъ  на немедленномъ  побeгe. Я  этого
побeга боялся,  какъ  огня.  Это  было  бы самоубiйствомъ,  но помимо такого
самоубiйства, ничего другого видно не было.
     Я  уже  не  спалъ въ тe короткiе часы, которые  у меня  оставались  отъ
урчевской каторги. Одни за  другими возникали и отбрасывались планы. Мнe все
казалось, что гдe-то, вотъ совсeмъ рядомъ, подъ рукой, есть какой-то выходъ,
идiотски простой, явственно очевидный, а я вотъ не вижу его, хожу кругомъ да
около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо -- не вижу. И вотъ,
въ одну изъ такихъ безсонныхъ ночей  меня,  наконецъ, осeнило. Я вспомнилъ о
совeтe Гендельмана, о предсeдателe прiемочной комиссiи БАМа чекистe Чекалинe
и понялъ,  что  этотъ чекистъ  -- единственный способъ спасенiя и  при  томъ
способъ совершенно реальный.
     Всяческими пинкертоновскими ухищренiями  я узналъ  его адресъ. Чекалинъ
жилъ на краю села,  въ карельской избe. Поздно вечеромъ, воровато пробираясь
по  сугробамъ снeга,  я пришелъ къ  этой  избe.  Хозяйка  избы на мой  стукъ
подошла  къ двери,  но  открывать  не  хотeла.  Черезъ  минуту-двe  къ двери
подошелъ Чекалинъ.
     -- Кто это?
     -- Изъ УРЧ, къ товарищу Чекалину.
     Дверь открылась на  десять сантиметровъ. Изъ щели  прямо мнe въ  животъ
смотрeлъ стволъ парабеллюма. Электрическiй фонарикъ освeтилъ меня.
     -- Вы -- заключенный?
     -- Да.
     -- Что вамъ нужно? -- голосъ Чекалина былъ рeзокъ и подозрителенъ.
     -- Гражданинъ начальникъ, у меня къ вамъ очень серьезный разговоръ и на
очень серьезную тему.
     -- Ну, говорите. {157}
     -- Гражданинъ начальникъ, этотъ разговоръ я черезъ щель  двери вести не
могу.
     Лучъ фонарика уперся мнe въ лицо. Я стоялъ, щурясь отъ свeта,  и думалъ
о томъ, что малeйшая оплошность можетъ стоить мнe жизни.
     -- Оружiе есть?
     -- Нeтъ.
     -- Выверните карманы.
     Я вывернулъ карманы.
     -- Войдите.
     -- Я вошелъ.
     Чекалинъ взялъ  фонарикъ въ зубы и,  не выпуская парабеллюма, свободной
рукой ощупалъ меня всего. Видна была большая сноровка.
     -- Проходите впередъ.
     Я сдeлалъ два-три шага впередъ и остановился въ нерeшимости.
     -- Направо... Наверхъ... Налeво, -- командовалъ  Чекалинъ. Совсeмъ какъ
въ корридорахъ ГПУ. Да, сноровка видна.
     Мы вошли  въ  убого  обставленную  комнату.  Посерединe  комнаты стоялъ
некрашеный  деревянный  столъ. Чекалинъ  обошелъ его  кругомъ  и, не опуская
парабеллюма, тeмъ же рeзкимъ тономъ спросилъ:
     -- Ну-съ, такъ что же вамъ угодно?
     Начало разговора было мало обeщающимъ, а отъ него столько зависeло... Я
постарался собрать всe свои силы.
     -- Гражданинъ  начальникъ, послeднiе  эшелоны составляются  изъ  людей,
которые до БАМа завeдомо не доeдутъ.
     У меня запнулось дыханiе.
     -- Ну?
     --  Вамъ, какъ  прiемщику рабочей силы,  нeтъ никакого смысла нагружать
вагоны полутрупами и выбрасывать въ дорогe трупы...
     -- Да?
     -- Я хочу предложить давать вамъ списки больныхъ,  которыхъ ББК сажаетъ
въ эшелоны подъ видомъ здоровыхъ... Въ вашей комиссiи есть одинъ врачъ. Онъ,
конечно, не въ состоянiи провeрить всeхъ этапниковъ, но онъ можетъ провeрить
людей по моимъ спискамъ...
     -- Вы по какимъ статьямъ сидите?
     -- Пятьдесятъ восемь: шесть, десять и  одиннадцать; пятьдесятъ  девять:
десять.
     -- Срокъ?
     -- Восемь лeтъ.
     -- Такъ... Вы по какимъ, собственно, мотивамъ дeйствуете?
     -- По  многимъ мотивамъ.  Въ  частности и потому, что  на БАМ придется,
можетъ быть, eхать и моему сыну.
     -- Это тотъ, что рядомъ съ вами работаетъ?
     -- Да.
     Чекалинъ   уставился  на  меня  пронизывающимъ,  но   ничего  не  {158}
говорящимъ  взглядомъ. Я  чувствовалъ, что отъ нервнаго  напряженiя  у  меня
начинаетъ пересыхать во рту.
     --  Такъ...  -- сказалъ онъ раздумчиво. Потомъ, отвернувшись немного въ
сторону, опустилъ  предохранитель своего парабеллюма и  положилъ  оружiе  въ
кабуру.
     -- Такъ, -- повторилъ онъ, какъ бы что-то соображая. -- А скажите, вотъ
эту путаницу съ замeной фамилiй -- это не вы устроили?
     -- Мы.
     -- А это -- по какимъ мотивамъ?..
     -- Я  думаю, что  даже революцiи  лучше  обойтись безъ тeхъ  издержекъ,
который совсeмъ ужъ безсмысленны.
     Чекалина какъ-то передернуло.
     -- Такъ, -- сказалъ онъ саркастически.  -- А  когда миллiоны трудящихся
гибли на фронтахъ безсмысленной имперiалистической бойни, -- вы  дeйствовали
по столь же... просвeщенной линiи?
     Вопросъ былъ поставленъ въ лобъ.
     --  Такъ же,  какъ  и  сейчасъ  --  я  безсиленъ противъ  человeческаго
сумасшествiя.
     -- Революцiю вы считаете сумасшествiемъ?
     --  Я не вижу никакихъ основанiй скрывать передъ вами  этой прискорбной
точки зрeнiя.
     Чекалинъ помолчалъ.
     -- Ваше предложенiе для меня прiемлемо. Но если вы воспользуетесь этимъ
для какихъ-нибудь постороннихъ цeлей, протекцiи или чего --  вамъ пощады  не
будетъ.
     --  Мое положенiе  настолько безвыходно, что вопросъ о пощадe меня мало
интересуетъ... Меня интересуетъ вопросъ о сынe.
     -- А онъ за что попалъ?
     -- По существу -- за компанiю... Связи съ иностранцами.
     -- Какъ вы предполагаете технически провести эту комбинацiю?
     -- Къ  отправкe  каждаго эшелона  я буду  давать  вамъ списки больныхъ,
которыхъ ББК даетъ  вамъ  подъ  видомъ  здоровыхъ.  Этихъ  списковъ  я  вамъ
приносить  не  могу.  Я буду  засовывать  ихъ въ  уборную УРЧ, въ щель между
бревнами,  надъ  притолокой двери, прямо посрединe  ея.  Вы бываете въ УРЧ и
можете эти списки забирать...
     -- Такъ.  Подходяще. И, скажите, въ этихъ подлогахъ съ  вeдомостями  --
вашъ сынъ тоже принималъ участiе?
     -- Да. Въ сущности -- это его идея.
     -- И изъ тeхъ же соображенiй?
     -- Да.
     -- И отдавая себe отчетъ...
     -- Отдавая себe совершенно ясный отчетъ...
     Лицо и голосъ Чекалина стали немного меньше деревянными.
     -- Скажите, вы не считаете, что ГПУ васъ безвинно посадило?
     -- Съ точки зрeнiя ГПУ -- нeтъ.
     -- А съ какой точки зрeнiя -- да?
     -- Кромe  точки  зрeнiя ГПУ, есть  еще  и  нeкоторыя другiя {159} точки
зрeнiя. Я не думаю, чтобы былъ смыслъ входить въ ихъ обсужденiе.
     --  И  напрасно   вы   думаете.   Глупо   думаете.  Изъ-за   Якименокъ,
Стародубцевыхъ  и прочей сволочи революцiя и платить эти,  какъ вы говорите,
безсмысленныя издержки.  И это потому, что вы  и иже  съ вами  съ революцiей
идти не захотeли... Почему вы не пошли?
     -- Стародубцевъ  имeетъ передо мною  то преимущество, что онъ выполнить
всякое приказанiе. А я всякаго -- не выполню.
     -- Бeлыя перчатки?
     -- Можетъ быть.
     -- Ну, вотъ, и миритесь съ Якименками.
     -- Вы, кажется, о немъ не особенно высокаго мнeнiя.
     --  Якименко карьеристъ  и прохвостъ, -- коротко отрeзалъ  Чекалинъ. --
Онъ думаетъ, что онъ сдeлаетъ карьеру.
     -- По всей вeроятности, сдeлаетъ.
     -- Поскольку отъ меня зависитъ  -- сомнeваюсь. А отъ меня зависитъ. Объ
этихъ эшелонахъ будетъ  знать и ГУЛАГ... Штабели труповъ по дорогe ГУЛАГу не
нужны.
     Я подумалъ о томъ, что штабели труповъ до сихъ поръ ГУЛАГу на мeшали.
     -- Якименко карьеры  не  сдeлаетъ, -- продолжалъ Чекалинъ. -- Сволочи у
насъ и безъ того достаточно. Ну, это васъ не касается.
     -- Касается самымъ тeснымъ образомъ. И именно -- меня и "насъ"...
     Чекалина опять передернуло.
     -- Ну,  давайте ближе къ дeлу. Эшелонъ идетъ черезъ три дня.  Можете вы
мнe на послeзавтра дать первый списокъ?
     -- Могу.
     -- Такъ, значитъ, я найду его послeзавтра, къ  десяти часамъ вечера, въ
уборной УРЧ, въ щели надъ дверью.
     -- Да.
     -- Хорошо. Если вы будете дeйствовать честно, если вы этими списками не
воспользуетесь для  какихъ-нибудь комбинацiй,  -- я ручаюсь  вамъ, что  вашъ
сынъ на БАМ не поeдетъ. Категорически гарантирую. А  почему бы собственно не
поeхать на БАМ и вамъ?
     -- Статьи не пускаютъ.
     -- Это ерунда!
     -- И потомъ, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.
     -- Ерунда. Не въ теплушкe же бы вы поeхали, разъ я васъ приглашаю.
     Я въ изумленiи воззрился на Чекалина и не зналъ, что мнe и отвeчать.
     --  Намъ  нужны культурныя силы, -- сказалъ Чекалинъ, дeлая ударенiе на
"культурный". -- И мы умeемъ ихъ цeнить. Не то, что ББК.
     Въ пафосe  Чекалина мнe послышались чисто  вeдомственныя {160} нотки. Я
хотeлъ  спросить,  чeмъ  собственно я обязанъ  чести такого приглашенiя,  но
Чекалинъ прервалъ меня:
     -- Ну, мы съ вами еще поговоримъ.  Такъ,  значитъ, списки я послeзавтра
тамъ найду. Ну, пока. Подумайте о моемъ предложенiи.
     Когда я  вышелъ  на  улицу,  мнe,  говоря  откровенно,  хотeлось слегка
приплясывать. Но, умудренный опытами  всякаго рода, я предпочелъ подвергнуть
всю  эту  ситуацiю,  такъ  сказать,  "марксистскому  анализу".  Марксистскiй
анализъ далъ  вполнe благопрiятные результаты. Чекалину, конечно, я оказываю
весьма существенную услугу:  не потому,  чтобы кто-то  его сталъ  бы  потомъ
попрекать штабелями труповъ по дорогe, а потому, что онъ былъ бы обвиненъ въ
ротозeйствe:  всучили ему, дескать,  гнилой товаръ, а онъ и  не замeтилъ. Съ
точки зрeнiя совeтскихъ работорговцевъ  -- да и не только  совeтскихъ -- это
промахъ весьма предосудительный.



     Общее  собранiе фамилiи Солоневичей или "трехъ  мушкетеровъ", какъ насъ
называли  въ лагерe,  подтвердили мои соображенiя о  томъ, что  Чекалинъ  не
подведетъ. Помимо всякихъ психологическихъ расчетовъ --  былъ  и  еще одинъ.
Связью со мной,  съ заключеннымъ,  использованiемъ заключеннаго для шпiонажа
противъ  лагерной  администрацiи  --  Чекалинъ   ставитъ  себя  въ  довольно
сомнительное  положенiе.  Если  Чекалинъ  подведетъ,   то   передъ   этакимъ
"подводомъ" онъ, вeроятно,  подумаетъ о  томъ, что  я  могу  пойти на  самыя
отчаянныя комбинацiи -- вeдь вотъ пошелъ же я къ нему съ этими списками. А о
томъ,  чтобы имeть на  рукахъ доказательства этой преступной  связи,  я  уже
позабочусь  --  впослeдствiи  я  объ  этомъ и позаботился.  Поставленный  въ
безвыходное  положенiе,  я   эти  доказательства  предъявлю  третьей  части.
Чекалинъ же находится на территорiи ББК... Словомъ, идя на все это, Чекалинъ
ужъ долженъ былъ держаться до конца.
     Все въ мiрe -- весьма относительно. Стоило развeяться очередной угрозe,
нависавшей надъ  нашими головами,  и жизнь снова начинала казаться легкой  и
преисполненной надеждъ, несмотря на каторжную работу въ УРЧ, несмотря на то,
что, помимо этой работы,  Чекалинскiе списки отнимали  у насъ послeднiе часы
сна.
     Впрочемъ, списки эти Юра сразу усовершенствовалъ: мы писали не фамилiи,
а  только указывали  номеръ вeдомости и порядковый номеръ,  подъ которымъ въ
данной  вeдомости  стояла  фамилiя даннаго  заключеннаго. Наши списки  стали
срывать эшелоны. Якименко рвалъ и металъ, но каждый сорванный эшелонъ давалъ
намъ  нeкоторую  передышку: пока подбирали очередные документы  --  мы могли
отоспаться. Въ  довершенiе  ко всему этому Якименко преподнесъ мнe  довольно
неожиданный, хотя  сейчасъ уже и ненужный, сюрпризъ. Я сидeлъ за  машинкой и
барабанилъ. Якименко былъ въ сосeдней комнатe. {161}
     Слышу негромкiй голосъ Якименки:
     -- Товарищъ Твердунъ, переложите  документы Солоневича Юрiя на Медгору,
онъ на БАМ не поeдетъ.
     Вечеромъ  того  дня  я   улучилъ  минуту,  какъ-то  неловко  и  путанно
поблагодарилъ Якименко. Онъ поднялъ  голову отъ бумагъ,  посмотрeлъ на  меня
какимъ-то страннымъ, вопросительно ироническимъ взглядомъ и сказалъ:
     -- Не стоитъ, товарищъ Солоневичъ.
     И опять уткнулся въ бумаги.
     Такъ и не узналъ я, какую собственно линiю велъ товарищъ Якименко.



     Жизнь пошла какъ-то глаже. Одно  время, когда начали срываться эшелоны,
работы стало меньше, потомъ, когда Якименко сталъ подъ сурдинку  включать въ
списки  людей,  которыхъ  Чекалинъ  уже  по разу,  или  больше,  снималъ  съ
эшелоновъ -- работа  опять стала безпросыпной.  Въ этотъ перiодъ времени  со
мною случилось  происшествiе, въ сущности, пустяковое, но какъ-то  очень ужъ
глубоко врeзавшееся въ память.
     На  разсвeтe, передъ  уходомъ заключенныхъ на работы,  и  вечеромъ,  во
время  обeда,  передъ   нашими   палатками   маячили   десятки   оборванныхъ
крестьянскихъ ребятишекъ,  выпрашивавшихъ всякiе съeдобные  отбросы. Странно
было  смотрeть на этихъ дeтей  "вольнаго населенiя", болeе нищаго, чeмъ даже
мы,  каторжники, ибо  свои  полтора  фунта хлeба мы получали  каждый день, а
крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имeли.
     Нашимъ  продовольствiемъ завeдывалъ Юра.  Онъ  ходилъ за  хлeбомъ и  за
обeдомъ.  Онъ  же  игралъ  роль  распредeлителя  лагерныхъ  объeдковъ  среди
дeтворы.  У насъ  была огромная,  литровъ на десять, аллюминiевая  кастрюля,
которая была  участницей уже двухъ  нашихъ попытокъ побeга,  а  впослeдствiи
участвовала и въ третьей.  Въ эту кастрюлю Юра  собиралъ  то, что оставалось
отъ лагерныхъ  щей во всей нашей  палаткe. Щи эти обычно варились изъ гнилой
капусты и селедочныхъ головокъ -- я такъ и не узналъ,  куда дeвались селедки
отъ этихъ головокъ... Немногiе изъ лагерниковъ  отваживались eсть эти щи,  и
они попадали дeтямъ. Впрочемъ, многiе изъ лагерниковъ урывали кое-что  и изъ
своего хлeбнаго пайка.
     Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра  дня два-три
подрядъ  вовсе  не  выходилъ  изъ УРЧ, я  --  тоже,  наши сосeди по привычкe
сливали  свои объeдки въ  нашу кастрюлю. Когда однажды  я вырвался  изъ УРЧ,
чтобы  пройтись --  хотя бы  за обeдомъ --  я обнаружилъ, что  моя кастрюля,
стоявшая подъ нарами, была полна  до краевъ, и содержимое ея превратилось въ
глыбу  сплошного льда. Я рeшилъ  занести  кастрюлю на кухню, поставить ее на
плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ,  выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую
кастрюлю получить свою порцiю каши. {162}
     Я  взялъ  кастрюлю   и  вышелъ  изъ  палатки.  Была  почти  уже   ночь.
Пронзительный  морозный  вeтеръ вылъ въ  телеграфныхъ  проводахъ и  засыпалъ
глаза  снeжной  пылью. У палатокъ не было  никого. Стайки  дeтей, который въ
обeденную пору шныряли здeсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка
метнулась  ко  мнe изъ-за сугроба, и  хриплый, застуженный  дeтскiй голосокъ
пропищалъ:
     -- Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..
     Это была дeвочка лeтъ, вeроятно, одиннадцати. Ея глаза подъ  спутанными
космами  волосъ  блестeли  голоднымъ  блескомъ.  А  голосокъ  автоматически,
привычно, безъ всякаго выраженiя, продолжалъ скулить:
     -- Дяденька, да-а-а-ай...
     -- А тутъ -- только ледъ.
     -- Отъ щей, дяденька?
     -- Отъ щей.
     --  Ничего,  дяденька,  ты  только  дай...  Я  его  сейчасъ,  ей  Богу,
сейчасъ... Отогрeю... Онъ сейчасъ вытряхнется... Ты только дай!
     Въ  голосe  дeвочки  была  суетливость,  жадность  и боязнь  отказа.  Я
соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерeшимости. Дeвочка почти вырвала
кастрюлю изъ моихъ рукъ...  Потомъ  она распахнула  рваный  зипунишко,  подъ
которымъ не  было  ничего  --  только  торчали голыя  острыя  ребра, прижала
кастрюлю къ своему голому тeльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко
и сeла на снeгъ.
     Я находился въ состоянiи такой отупeлости, что  даже не попытался найти
объясненiе  тому,  что  эта  дeвочка  собиралась  дeлать.  Только  мелькнула
ассоцiацiи о ребенкe,  о материнскомъ  инстинктe,  который  какимъ-то чудомъ
живетъ  еще въ  этомъ  изсохшемъ тeльцe...  Я  пошелъ въ  палатку отыскивать
другую посуду для каши своей насущной.
     Въ  жизни каждаго  человeка бываютъ  минуты  великаго  униженiя.  Такую
минуту  пережилъ  я,  когда, ползая подъ  нарами  въ  поискахъ  какой-нибудь
посуды, я  сообразилъ,  что эта  дeвочка  собирается тепломъ изголодавшагося
своего  тeла  растопить  эту  полупудовую  глыбу  замерзшей, отвратительной,
свиной -- но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикe -- тепла не хватитъ
и на четверть этой глыбы.
     Я очень  тяжело ударился  головой о какую-то перекладину подъ нарами и,
почти  оглушенный  отъ  удара, отвращенiя  и ярости,  выбeжалъ изъ  палатки.
Дeвочка все еще сидeла  на томъ же мeстe, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой
частой дрожью.
     -- Дяденька, не отбирай! -- завизжала она.
     Я схватилъ  ее  вмeстe  съ  кастрюлей и потащилъ въ палатку.  Въ головe
мелькали какiя-то сумасшедшiя мысли.  Я что-то,  помню, говорилъ, но, думаю,
что и  мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дeвочка  вырвалась  въ истерiи у
меня изъ рукъ и бросилась къ выходу  изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на
нары.  Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на  полкахъ подъ нарами.
{163}  Нашелъ чьи-то объeдки, полъ пайка Юринаго хлeба и что-то еще. Дeвочка
не  ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлeба
и стала запихивать себe въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не
остывшаго испуга.  Я стоялъ передъ нею,  пришибленный и  растерянный, полный
великаго отвращенiя ко всему въ  мiрe,  въ томъ числe и къ самому себe. Какъ
это мы, взрослые люди Россiи, тридцать  миллiоновъ взрослыхъ  мужчинъ, могли
допустить до этого дeтей  нашей страны?  Какъ это мы  не додрались до конца?
Мы,  русскiе  интеллигенты,  зная  вeдь,  чeмъ   была  "великая  французская
революцiя",  могли  мы  себe  представить,  чeмъ  будетъ  столь  же  великая
революцiя  у насъ!..  Какъ  это  мы  не  додрались?  Какъ это  мы  всe,  всe
поголовно, не  взялись  за винтовки? Въ какой-то очень короткiй  мигъ -- вся
проблема гражданской войны и  революцiи освeтилась  съ безпощадной яркостью.
Что помeщики?  Что капиталисты?  Что  профессора? Помeщики  --  въ  Лондонe,
капиталисты  --  въ Наркомторгe, профессора  -- въ  академiи. Безъ  виллъ  и
автомобилей --  но живутъ... А вотъ всe эти безымянные мальчики и дeвочки?..
О  нихъ мы  должны  были  помнить  прежде всего  --  ибо  они будущее  нашей
страны... -- А вотъ -- не вспомнили...  И  вотъ, на костяхъ этого маленькаго
скелетика   --   миллiоновъ   такихъ   скелетиковъ   --   будетъ   строиться
соцiалистическiй рай. Вспоминался карамазовскiй вопросъ о билетe въ жизнь...
Нeтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай -- на этихъ скелетикахъ, --
я такого  рая не  хочу.  Вспомнилась  и фотографiя Ленина  въ  позe  Христа,
окруженнаго дeтьми: "не мeшайте  дeтямъ приходить ко мнe"... Какая подлость!
Какая лицемeрная подлость!..
     И вотъ -- много  вещей видалъ я  на совeтскихъ просторахъ  -- вещей, на
много хуже этой дeвочки съ кастрюлей льда. И многое -- какъ-то забывается. А
дeвочка  не забудется  никогда.  Она  для  меня стала  какимъ-то  символомъ,
символомъ того, что сдeлалось съ Россiей.



     Шли дни. Уходили  эшелоны.  Ухудшалось питанiе. Наши посылки активъ изъ
почтово-посылочной экспедицiи лагеря разворовывалъ настойчиво и аккуратно --
риска уже не было  никакого: все равно на БАМ. Одинъ за другимъ отправлялись
на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧу. Твердунъ, который принималъ хотя и
второстепенное, но все же весьма дeятельное участiе въ нашей травлe, пропилъ
отъ  обалдeнiя  свой  послeднiй  бушлатъ  и плакалъ въ мою жилетку  о  своей
загубленной молодой  жизни. Онъ  былъ  польскимъ  комсомольцемъ (фамилiя  --
настоящая), перебравшимся нелегально, кажется,  изъ Вильны и,  по подозрeнiю
неизвeстно  въ чемъ, отправленнымъ  на  пять лeтъ сюда... Даже  Стародубцевъ
махнулъ на насъ рукой и  вынюхивалъ пути  къ обходу  БАМовскихъ перспективъ.
Очень грустно констатировать  этотъ фактъ, но отъ БАМа Стародубцевъ  какъ-то
отвертeлся.
     А силы все падали. Я хирeлъ и тупeлъ съ каждымъ днемъ. {164}
     Мы съ Юрой  кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ былъ
пустъ. Юра кончилъ свою простыню.
     -- Иди ка, Квакушка, въ палатку, ложись спать.
     -- Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вмeстe.
     У  меня оставалось работы минутъ  на  пять. Когда  я вынулъ изъ машинки
послeднiе листы, то оказалось, что Юра усeлся на полъ, прислонился спиной къ
стeнe и  спитъ.  Будить его не хотeлось. Нести  въ  палатку? Не  донесу.  Въ
комнатe  была  лежанка,  на которой подремывали всe,  у кого были  свободные
полчаса,  въ томъ числe и Якименко. Нужно взгромоздить  Юру на эту  лежанку,
тамъ будетъ тепло, пусть  спитъ. На полу оставлять  нельзя. Сквозь щели пола
дули зимнiе сквозняки, наметая у карниза тоненькiе сугробики снeга.
     Я  наклонился  и поднялъ  Юру.  Первое, что  меня поразило --  это  его
страшная  тяжесть.  Откуда? Но  потомъ  я понялъ:  это  не  тяжесть,  а  моя
слабость.  Юрины  пудовъ шесть  брутто казались  тяжелeе, чeмъ  раньше  были
пудовъ десять.
     Лежанка была на уровнe глазъ. У меня хватило силы поднять Юру до уровня
груди,  но дальше не  шло  никакъ.  Я  положилъ Юру на  полъ  и  попробовалъ
разбудить. Не выходило  ничего. Это  былъ уже  не  сонъ. Это былъ, выражаясь
спортивнымъ языкомъ, коллапсъ...
     Я  все-таки изловчился. Подтащилъ  къ лежанкe ящикъ опять поднялъ  Юру,
взобрался  съ  нимъ на  ящикъ,  положилъ  на край ладони  и,  приподнявшись,
перекатилъ  Юру  на  лежанку. Перекатываясь,  Юра ударился  вискомъ  о  край
кирпичнаго изголовья... Тоненькая струйка крови  побeжала по лицу. Обрывкомъ
папиросной бумаги я заклеилъ  ранку. Юра  не проснулся. Его лицо было похоже
на лицо  покойника,  умершаго отъ долгой и изнурительной болeзни. Алыя пятна
крови рeзкимъ контрастомъ подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившiяся
впадины  глазъ.  Заострившiйся  носъ. Высохшiя губы.  Неужели  это конецъ?..
Впечатлeнiе  было  такимъ  страшнымъ,  что  я  наклонился  и  сталъ  слушать
сердце...  Нeтъ,  сердце  билось...  Плохо, съ аритмiей, но билось...  Этотъ
короткiй, на  нeсколько секундъ,  ужасъ окончательно оглушилъ  меня.  Голова
кружилась и  ноги  подгибались.  Хорошо бы никуда  не идти,  свалиться прямо
здeсь  и заснуть. Но  я,  пошатываясь, вышелъ изъ УРЧ и сталъ  спускаться съ
лeстницы.  По  дорогe  вспомнилъ  о  нашемъ  спискe  для  Чекалина.  Списокъ
относился  къ  этапу, который  долженъ былъ отправиться завтра  или, точнeе,
сегодня. Ну, конечно, Чекалинъ этотъ списокъ взялъ, какъ и прежнiе списки. А
вдругъ не взялъ? Чепуха, почему бы онъ  могъ не взять! Ну, а  если не взялъ?
Это  былъ нашъ рекордный списокъ  -- на  147 человeкъ...  И оставлять его въ
щели на завтра? Днемъ могутъ замeтить... И тогда?..
     Потоптавшись  въ  нерeшительности   на  лeстницe,  я  все-таки  поползъ
наверхъ.  Открылъ  дверь въ неописуемую  урчевскую уборную,  просунулъ руку.
Списокъ былъ здeсь.
     Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ
Чекалина  -- драгоцeнный  документъ на  всякiй {165} случай:  Чекалинъ  былъ
очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени?
Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.
     Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за
двe версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра
эти сто сорокъ семь человeкъ поeдутъ на БАМ...
     Какiе-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили  въ  головe. Я вышелъ
на крыльцо.
     Окна  УРЧ  отбрасывали бeлые прямоугольники свeта,  заносимые снeгомъ и
тьмой.  Тамъ,  за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь.
Двe версты? Не  дойду. Ну его къ чертямъ!  И  съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ
этими  людьми. Имъ все равно погибать: не по дорогe на  БАМ, такъ гдe-нибудь
на Лeсной Рeчкe.  Пойду  въ палатку и завалюсь спать.  Тамъ  весело  трещитъ
печурка, можно будетъ завернуться въ два одeяла  -- и въ Юрино  тоже... Буду
засыпать  и думать о землe, гдe нeтъ разстрeловъ, БАМа,  дeвочки  со льдомъ,
мертвеннаго лица сына...  Буду  мечтать  о  какой-то  странной жизни, можетъ
быть, очень  простой,  можетъ быть,  очень  бeдной, но о  жизни на  волe.  О
невeроятной жизни на волe... Да, а списокъ-то какъ?
     Я  не безъ труда сообразилъ,  что я сижу  на снeгу, упершись спиной  въ
крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снeгъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.
     Я вскочилъ,  какъ будто мною выстрeлили  изъ  пушки.  Такъ  по идiотски
погибнуть? Замерзнуть на дорогe между  УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы
до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ
-- разбужу! Чортъ съ нимъ!



     Пошелъ. Путался  во тьмe и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ
котораго можно было танцевать  дальше. Мыслями о томъ,  какъ бы дотанцевать,
какъ  бы не запутаться, какъ бы  не свалиться -- было занято  все  вниманiе.
Такъ  что  возгласъ:  "Стой,  руки вверхъ!"  --  засталъ  меня въ  состоянiи
полнeйшаго равнодушiя. Я  послалъ возглашающаго въ нехорошее мeсто и побрелъ
дальше.
     Но голосъ крикнулъ: "это вы?"
     Я резонно отвeтилъ, что это, конечно, я.
     Изъ вьюги вынырнула какая-то фигура съ револьверомъ въ рукахъ.
     -- Вы куда? Ко мнe?
     Я узналъ голосъ Чекалина.
     -- Да, я къ вамъ.
     -- Списокъ несете? Хорошо, что я васъ встрeтилъ. Только  что  прieхалъ,
шелъ  за этимъ самымъ спискомъ. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте
-- вeдь вы же интеллигентный человeкъ! Нельзя же такъ писать. Вeдь это чортъ
знаетъ что такое, что фамилiи -- а цифръ разобрать нельзя. {166}
     Я покорно согласился, что почеркъ  у  меня, дeйствительно, -- бываетъ и
хуже, но не часто.
     -- Ну, идемъ ко мнe, тамъ разберемся.
     Чекалинъ повернулся  и нырнулъ во тьму. Я съ трудомъ поспeвалъ за нимъ.
Проваливались въ  какiе-то  сугробы,  натыкались на  какiе-то пни. Наконецъ,
добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лeстницe. Чекалинъ зажегъ свeтъ.
     -- Ну  вотъ, смотрите, --  сказалъ онъ  своимъ скрипучимъ раздраженнымъ
голосомъ. -- Ну, на что это похоже? Что это у  васъ:  4? 1? 7?  9? Ничего не
разобрать. Вотъ  вамъ  карандашъ.  Садитесь и  поправьте  такъ,  чтобы  было
понятно.
     Я взялъ  карандашъ  и усeлся. Руки дрожали -- отъ холода, отъ  голода и
отъ многихъ другихъ вещей. Карандашъ прыгалъ въ пальцахъ, цифры расплывались
въ глазахъ.
     -- Ну, и распустили же вы себя, -- сказалъ Чекалинъ укоризненно, но  въ
голосe его не было прежней скрипучести. Я что-то отвeтилъ...
     --  Давайте,  я  буду поправлять.  Вы только  говорите  мнe,  что  ваши
закорючки означаютъ.
     Закорюкъ было не  такъ ужъ  много,  какъ этого  можно было бы  ожидать.
Когда всe онe были расшифрованы, Чекалинъ спросилъ меня:
     -- Это всe больные завтрашняго эшелона?
     Я махнулъ рукой.
     -- Какое всe. Я вообще не знаю, есть ли въ этомъ эшелонe здоровые.
     -- Такъ почему же вы не дали списка на всeхъ больныхъ?
     -- Знаете, товарищъ Чекалинъ,  даже  самая  красивая дeвушка  не можетъ
дать ничего путнаго, если у нея нeтъ времени для сна.
     Чекалинъ посмотрeлъ на мою руку.
     -- Н-да,  --  протянулъ  онъ. --  А  больше  въ  УРЧ вамъ  не  на  кого
положиться?
     Я посмотрeлъ на Чекалина съ изумленiемъ.
     -- Ну, да, -- поправился онъ, -- извините за  нелeпость.  А сколько, по
вашему, еще остается здоровыхъ?
     -- По моему -- вовсе не остается. Точнeе -- по мнeнiю брата.
     -- Существенный  парень вашъ братъ, -- сказалъ  ни съ  того, ни съ сего
Чекалинъ. --  Его даже работники третьей части --  и тe побаиваются... Да...
Такъ, говорите, всe резервы Якименки уже исчерпаны?
     --  Пожалуй,  даже больше, чeмъ  исчерпаны.  На дняхъ мой  сынъ открылъ
такую штуку: въ послeднiе списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по  два
раза снимали съ эшелоновъ.
     Брови Чекалина поднялись.
     -- Ого! Даже -- такъ? Вы въ этомъ увeрены?
     -- У васъ,  вeроятно, есть старые списки. Давайте провeримъ.  Нeкоторыя
фамилiи я помню. {167}
     Провeрили. Нeсколько повторяющихся фамилiй нашелъ и самъ Чекалинъ.
     --  Такъ,   --  сказалъ  Чекалинъ  раздумчиво.  --  Такъ,  значитъ,  --
"Елизаветъ Воробей"?
     -- Въ этомъ родe. Или сказка про бeлаго бычка.
     -- Такъ, значитъ,  Якименко идетъ уже на настоящiй подлогъ. Значитъ, --
дeйствительно, давать ему  больше  некого.  Чортъ знаетъ  что такое! Прiемку
придется закончить. За такiя потери -- я отвeчать не могу.
     -- А что -- очень велики потери въ дорогe?
     Я  ожидалъ,  что Чекалинъ  мнe  отвeтитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не
ваше дeло", но, къ моему удивленiю, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ:
     -- Совершенно безобразныя потери...  Да, кстати, -- вдругъ прервалъ онъ
самого себя, -- какъ вы насчетъ моего предложенiя? На БАМ?
     -- Если вы разрeшите, я откажусь.
     -- Почему?
     --  Есть двe основныхъ причины: первая -- здeсь Ленинградъ подъ бокомъ,
и ко мнe люди будутъ прieзжать на свиданiя, вторая -- увязавшись съ  вами, я
автоматически  попадаю  подъ вашу протекцiю  (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ
головой).  Вы  --  человeкъ  партiйный, слeдовательно,  подверженный всякимъ
мобилизацiямъ   и   переброскамъ.  Протекцiя  исчезаетъ,  и   я  остаюсь  на
растерзанiе  тeхъ  людей,  у кого эта протекцiи и привиллегированность  были
бeльмомъ въ глазу.
     -- Первое соображенiе вeрно. Вотъ второе -- не стоитъ  ничего. Тамъ, въ
БАМовскомъ ГПУ, я вeдь  разскажу всю эту исторiю со списками,  съ Якименкой,
съ вашей ролью во всемъ этомъ.
     -- Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ  меня размeняетъ при первомъ
же удобномъ или неудобномъ случаe.
     -- То-есть, -- почему это?
     Я посмотрeлъ  на  Чекалина не  безъ  удивленiя и соболeзнованiя:  такая
простая вещь...
     -- Потому, что изо  всего этого будетъ видно довольно явственно: парень
зубастый  и  парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а  сегодня онъ подведетъ
БАМ...
     Чекалинъ повернулся ко мнe всeмъ своимъ корпусомъ.
     -- Вы никогда въ ГПУ не работали?
     -- Нeтъ. ГПУ надо мной работало.
     Чекалинъ  закурилъ   папиросу  и  сталъ  смотрeть,  какъ  струйка  дыма
разбивалась струями холоднаго  воздуха  отъ  окна. Я рeшилъ внести нeкоторую
ясность.
     -- Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккiавели говорилъ.
     -- Кто такой Маккiавели?
     --  Итальянецъ  эпохи   Возрожденiя.  Издалъ,  такъ  сказать,  учебникъ
большевизма. Тамъ обо  всемъ этомъ довольно  подробно сказано. Пятьсотъ лeтъ
тому назадъ...
     Чекалинъ поднялъ брови... {168}
     -- Н-да,  за пятьсотъ лeтъ  человeческая жизнь по  существу не на много
усовершенствовалась, --  сказалъ онъ,  какъ бы что-то  разъясняя. -- И  пока
капитализма мы не  ликвидируемъ -- и не усовершенствуется... Да,  но насчетъ
БАМа вы, пожалуй, и правы...  Хотя и не совсeмъ.  На БАМ посланы наши лучшiя
силы...
     Я не  сталъ  выяснять, съ какой  точки  зрeнiя эти лучшiя силы являются
лучшими... Собственно, пора было уже уходить,  пока мнe объ этомъ не сказали
и безъ  моей иницiативы.  Но какъ-то  трудно было подняться.  Въ головe былъ
туманъ, хотeлось заснуть тутъ же, на табуреткe... Однако, я приподнялся.
     -- Посидите, отогрeйтесь, -- сказалъ Чекалинъ и протянулъ мнe папиросы.
Я  закурилъ.  Чекалинъ, какъ-то слегка  съежившись, сeлъ на табуретку, и его
поза странно  напомнила мнe давешнюю дeвочку  со  льдомъ.  Въ этой  позe, въ
лицe,  въ устало положенной на  столъ  рукe  было что-то сурово-безнадежное,
усталое,  одинокое.  Это было  лицо  человeка,  который  привыкъ  жить, какъ
говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ  -- такихъ твердокаменныхъ партiйцевъ --
энтузiастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей...
Но   идутъ   безпросвeтные   годы  --  энтузiазмъ   вывeтривается,   провалы
коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совeсть все больнeе, жертвы -- и свои,
и  чужiя, какъ-то  больше  опустошаютъ, чeмъ  создаютъ. Какая, въ  сущности,
безпросвeтная  жизнь  у  нихъ, у этихъ  энтузiастовъ...  Недаромъ  одинъ  за
другимъ  уходятъ они  на  тотъ  свeтъ  (добровольно и  не  добровольно),  на
Соловки, въ басмаческiе районы Средней  Азiи, въ  политизоляторы ГПУ: больше
имъ, кажется, некуда уходить...
     Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сдeлалъ
вида,   что  этотъ  взглядъ  былъ  только   случайностью.  Чекалинъ  какъ-то
болeзненно и криво усмeхнулся.
     -- Изучаете? А сколько, по вашему, мнe лeтъ?
     Вопросъ былъ нeсколько неожиданнымъ. Я сдeлалъ  поправку на  то, что на
языкe оффицiальной совeтской медицины  называется "совeтской изношенностью",
на необходимость какого-то процента подбадриванiя  и  сказалъ  "лeтъ  сорокъ
пять". Чекалинъ повелъ плечами.
     -- Да?  А мнe  тридцать четыре. Вотъ вамъ  -- и чекистъ, -- онъ совсeмъ
криво усмeхнулся и добавилъ, -- палачъ, какъ вы говорите.
     -- Я не говорилъ.
     -- Мнe  --  не говорили. Другимъ -- говорили. Или, во всякомъ случаe --
думали...
     Было   бы  глупо  отрицать,  что   такой   ходъ   мыслей  дeйствительно
существовалъ.
     --  Разные палачи  бываютъ.  Тe,  кто идетъ  по любви къ этому дeлу  --
выживаютъ.  Тe,  кто только по  убeжденiю  -- гибнутъ.  Я думаю,  вотъ,  что
Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.
     -- А откуда вы взяли, что я безпокоюсь? {169}
     --  Таскаетесь  по  ночамъ за  моими  списками  въ  УРЧ... Якименко  бы
таскаться не сталъ. Да и вообще -- видно... Если бы я  этого не видeлъ, я бы
къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы.
     --   Да?  Очень   любопытно...   Знаете   что   --   откровенность   за
откровенность...
     Я   насторожился.  Но  несмотря  на  столь  многообeщающее  вступленiе,
Чекалинъ  какъ-то  замялся,  потомъ  подумалъ,  потомъ,  какъ  бы  рeшившись
окончательно, сказалъ:
     --   Вы   не  думаете,  что  Якименко  что-то  подозрeваетъ   о  вашихъ
комбинацiяхъ со списками?
     Мнe стало безпокойно.  Якименко могъ и подозрeвать,  но  если  объ  его
подозрeнiяхъ  уже и Чекалинъ знаетъ, -- дeло могло принять совсeмъ серьезный
оборотъ.
     --  Якименко  на дняхъ  далъ  распоряженiе  отставить  моего  сына  отъ
отправки на БАМ.
     -- Вотъ какъ? Совсeмъ занимательно...
     Мы недоумeнно посмотрeли другъ на друга.
     -- А что вы, собственно говоря, знаете о подозрeнiяхъ Якименки?
     -- Такъ  ничего, въ сущности, опредeленнаго... Трудно сказать. Какiе-то
намеки, что ли...
     -- Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ?
     -- Это  не такъ просто. Въ лагеряхъ  есть законъ. Конечно, сами знаете,
-- онъ не всегда  соблюдается, но онъ есть... И если человeкъ зубастый... По
отношенiю къ  зубастому человeку...  а васъ здeсь  цeлыхъ трое  зубастыхъ...
Ликвидировать не такъ легко... Якименко человeкъ осторожный. Мало ли какiя у
васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушенiе закона...
     -- ... по отношенiю къ тeмъ, кто имeетъ связи...
     Чекалинъ посмотрeлъ на меня недовольно:
     -- ... спуску не даютъ...
     Заявленiе Чекалина вызвало необходимость обдумать цeлый  рядъ  вещей и,
въ  частности,  и  такую:  не  лучше-ли  при  такомъ  ходe  событiй  принять
предложенiе  Чекалина  насчетъ  БАМа,  чeмъ  оставаться  здeсь  подъ  эгидой
Якименки.  Но это былъ моментъ малодушiя, попытка измeны принципу:  "все для
побeга".  Нeтъ,  конечно,  "все  для  побeга".  Какъ-нибудь  справимся и  съ
Якименкой... Къ темe о БАМe не стоитъ даже и возвращаться.
     --  Знаете что,  товарищъ  Чекалинъ, насчетъ закона  и спуска, пожалуй,
нeтъ смысла и говорить.
     --  Я вамъ отвeчу  прежнимъ вопросомъ: почему на отвeтственныхъ мeстахъ
сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты.
     -- Я вамъ отвeчу прежнимъ отвeтомъ: потому, что  во  имя  приказа  или,
точнeе, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я -- не пойду.
     --  Якименко только  одинъ  изъ винтиковъ  колоссальнаго аппарата. Если
каждый винтикъ будетъ разсуждать...
     -- Боюсь, что вотъ  вы все-таки разсуждаете. И  я -- тоже. Мы все-таки,
такъ  сказать,   продукты  индивидуальнаго  творчества.  {170}   Вотъ  когда
додумаются дeлать людей на конвейерахъ, какъ  винты  и  гайки,  тогда будетъ
другое дeло.
     Чекалинъ презрительно пожалъ плечами.
     -- Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нeтъ.
     Я нeсколько  обозлился: почему  мнe нeтъ хода? Въ любой странe для меня
былъ бы свободенъ любой ходъ.
     -- Товарищъ Чекалинъ, --  сказалъ я  раздраженно, -- для васъ тоже хода
нeтъ. Потому что  съ каждымъ вершкомъ углубленiя революцiи власть все больше
и больше  нуждается  въ людяхъ  не  разсуждающихъ  и не поддающихся никакимъ
угрызенiямъ совeсти -- въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и
вамъ хода нeтъ. Эти  эшелоны и эту комнатушку едва-ли  можно назвать ходомъ.
Вамъ тоже  нeтъ хода, какъ  нeтъ  его  и всей старой  ленинской гвардiи.  Вы
обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ  лагерь нeсколько раньше,
а  вы попадете нeсколько  позже  --  ничего  не рeшаетъ. Вотъ  только мнe въ
лагерe не изъ-за  чего биться головой объ стeнку. А вы будете биться головой
объ стeнку.  И у васъ будетъ  за  что. Во всемъ  этомъ моя  трагедiя  и ваша
трагедiя, но  въ  этомъ и  трагедiя большевизма взятаго въ цeломъ. Все равно
вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото. Кто утонетъ раньше, кто  позже
-- этотъ вопросъ никакого принципiальнаго значенiя не имeетъ.
     -- Ого, --  поднялъ брови Чекалинъ, -- вы,  кажется, цeлую политическую
программу развиваете.
     Я понялъ, что я нeсколько зарвался, если не въ  словахъ, то въ тонe, но
отступать было бы глупо.
     -- Этотъ разговоръ подняли вы, а не я. А здeсь -- не лагерный баракъ съ
сексотами  и горючимъ матерiаломъ  "массъ".  Съ чего бы я  сталъ передъ вами
разыгрывать угнетенную невинность? Съ моими-то восемью годами приговора?
     Чекалинъ какъ будто  нeсколько сконфузился за чекисткую  нотку, которая
прозвучала въ его вопросe.
     -- Кстати, а  почему вамъ дали  такой странный срокъ -- восемь лeтъ, не
пять и не десять...
     --  Очевидно,  предполагается,  что  для  моей  перековки  въ  честнаго
совeтскаго энтузiаста требуется ровно восемь лeтъ... Если я эти восемь  лeтъ
проживу...
     -- Конечно, проживете. Думаю, что вы себe здeсь и карьеру сдeлаете.
     -- Меня московская  карьера не  интересовала, а ужъ на  лагерную  -- вы
меня,  товарищъ  Чекалинъ,  извините  --  на  лагерную  --  мнe  ужъ совсeмъ
наплевать.  Проканителюсь какъ-нибудь.  Въ  общемъ  и цeломъ дeло все  равно
пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ...  Не лагеремъ, конечно. И ваша
--  тоже. Вы  вeдь,  товарищъ  Чекалинъ,  --  одинъ изъ  послeднихъ могиканъ
идейнаго  большевизма... Тутъ  и  дискуссировать  нечего.  Довольно  на вашу
физiономiю посмотрeть...
     -- А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физiономiи?
     -- Многое. Напримeръ, вашу небритую щетину. Якименко  {171} каждый день
вызываетъ къ себe казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ.
А вы уже не брились недeли двe, и вамъ не до одеколона.
     --  "Быть  можно дeльнымъ  человeкомъ  и  думать  о красe  ногтей",  --
продекламировалъ Чекалинъ.
     -- Я  не  говорю, что  Якименко  не дeльный. А только бываютъ  моменты,
когда порядочному  человeку -- хотя бы и дeльному  --  не  до ногтей и не до
бритья... Вотъ вы живете  чортъ знаетъ въ  какомъ  сараe... У васъ  даже  не
топлено...  Якименко такъ  жить  не будетъ. И  Стародубцевъ  --  тоже... При
первой  же  возможности,  конечно...  У  васъ  есть  возможность  и  вызвать
заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.
     Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Я чувствовалъ, что моя безмeрная усталость
начинаетъ переходить въ какое-то раздраженiе. Лучше уйти. Я поднялся.
     -- Уходите?
     --  Да,  нужно все-таки  хоть  немного вздремнуть...  Завтра  опять эти
списки.
     Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.
     -- Списковъ завтра не будетъ, -- сказалъ онъ твердо. -- Я завтра устрою
массовую провeрку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ
прiемку  прекращу...  --  Онъ протянулъ  мнe руку.  Я  пожалъ  ее.  Чекалинъ
задержалъ рукопожатiе.
     -- Во всякомъ случаe, -- сказалъ онъ  какимъ-то начальственнымъ, но все
же  чуть-чуть  взволнованнымъ  тономъ,  --   во  всякомъ   случаe,  товарищъ
Солоневичъ,  за  эти списки я  долженъ васъ поблагодарить... отъ  имени  той
самой  коммунистической партiи... къ которой вы такъ относитесь... Вы должны
понять, что если партiя не очень жалeетъ людей, то она не жалeетъ и себя...
     -- Вы бы лучше говорили  отъ своего имени, тогда мнe было бы легче вамъ
повeрить. Отъ имени  партiи говорятъ  разные  люди.  Какъ  отъ имени  Христа
говорили и апостолы, и инквизиторы.
     -- Н-да... -- протянулъ Чекалинъ раздумчиво...
     Мы стояли въ дурацкой позe у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для
рукопожатiя  рукъ. Чекалинъ  былъ, казалось, въ какой-то  нерeшимости. Я еще
разъ потрясъ ему руку и повернулся.
     --  Знаете что, товарищъ Солоневичъ, --  сказалъ  Чекалинъ.  -- Вотъ --
тоже...  Спать времени нeтъ... А когда  урвешь  часокъ,  такъ  все  равно не
спится. Торчишь вотъ тутъ...
     Я  оглядeлъ  большую,  холодную,  пустую,  похожую  на  сарай  комнату.
Посмотрeлъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.
     -- Ваша семья -- на Дальнемъ Востокe?
     Чекалинъ пожалъ плечами.
     -- Какая  тутъ  можетъ  быть  семья?  При нашей-то  работe? Значитъ  --
уходите?  Знаете, что? На завтра  этихъ списковъ  у  васъ больше  не будетъ.
Эшелоновъ я  больше  не  приму. Точка. Къ чертовой  матери.  Такъ,  вотъ  --
давайте-ка посидимъ поболтаемъ, у меня есть коньякъ. И закуска. А? {172}



     Коньякъ   меня  въ   данный   моментъ   не  интересовалъ.  Закуска   --
интересовала.  Правда,  голодъ  сталъ какимъ-то хроническимъ  фономъ жизни и
особо  болeзненныхъ ощущенiй  не  вызывалъ. Но eсть  всегда  хотeлось...  На
секунду   мелькнуло  смутное   подозрeнiе   о   мотивахъ  этого   необычнаго
приглашенiя, я посмотрeлъ въ глаза Чекалину и увидeлъ, что мой отказъ будетъ
чeмъ-то  глубоко  оскорбительнымъ,  какимъ-то  страннымъ  оскорбленiемъ  его
одиночеству. Я вздохнулъ:
     -- Коньякъ бы не плохо...
     Лицо Чекалина какъ-то повеселeло.
     -- Ну вотъ -- и замeчательно... Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ...
     Чекалинъ засуетился. Полeзъ подъ  кровать, вытащилъ  оттуда обдрипанный
фанерный   чемоданъ,   извлекъ  изъ  него   литровую   бутылку   коньяку   и
основательную, литровъ  на  пять, жестяную  коробку,  въ  которой  оказалась
амурская кетовая икра.
     -- Наша икра, бамовская, -- пояснилъ Чекалинъ. -- Сюда eхать -- нужно и
свой продуктъ везти. Чужое вeдомство... Да еще и конкурирующее...  Для того,
чтобы отстаивать свои вeдомственные интересы -- нужно и  свой  вeдомственный
паекъ имeть... А то такъ: не примешь эшелона -- eсть не дадутъ...
     Изъ  покосившагося,  потрескавшагося  пустого  шкафа  Чекалинъ  досталъ
мутнаго  стекла стаканъ  и  какую-то  глиняную плошку.  Вытеръ  ихъ клочкомъ
газетной  бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ  шкафа.  Обнаружилъ кусокъ
зачерствeвшаго хлeба  -- вeсомъ  въ фунтъ.  Положилъ этотъ кусокъ на столъ и
посмотрeлъ на него съ сомнeнiемъ:
     -- Насчетъ хлeба -- дeло, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще.
     Съ хлeбомъ дeло, дeйствительно, оказалось дрянью.
     --  Вотъ  такъ  загвоздка...  Придется  къ  хозяйкe пойти...  Будить не
стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется...
     Чекалинъ ушелъ  внизъ... Я остался сидeть, пытаясь отуманенными мозгами
собрать  разбeгающiяся  мысли  и  подвести  нынeшнюю  бесeду  подъ  какую-то
мало-мальски вразумительную классификацiю...
     Бесeда  эта, впрочемъ, въ классификацiю входила: сколько есть на Святой
Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дeло,
гибнущихъ молчкомъ,  сжавши  зубы, и гдe-то, въ  самыхъ  глубокихъ тайникахъ
своей души, мечтающихъ  о  василькахъ... О тeхъ василькахъ, которые когда-то
-- послe и въ результатe "всего этого" -- будутъ доступны пролетарiату всего
мiра. Васильки  эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ  на
душу.  Со Стародубцевыми  о  нихъ  нельзя говорить... Но на черноземe доброй
русской души, политой доброй  россiйской водкой,  эти  васильки распускаются
цeлыми голубыми  коврами  самыхъ  затаенныхъ мечтанiй...  Сколько  на  моемъ
совeтскомъ вeку выпито было подъ эти васильки... {173}
     Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнeнiе въ возможномъ подводe со
стороны Чекалина:  и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что
предложенiе Чекалина шло, такъ сказать,  отъ  "щираго сердца", отъ пустоты и
одиночества его жизни...
     Потомъ  мысли  перепрыгнули на  другое...  Я  -- въ вагонe ?  13.  Руки
скованы  наручниками  и  распухли. На  душe мучительная, свербящая злость на
самого  себя:  такъ  проворонить...  такого  идiота сыграть... И безконечная
тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь...
     На  какой-то станцiи одинъ  изъ  дежурныхъ  чекистовъ  приносить обeдъ,
вопреки ожиданiямъ -- вполнe съeдобный  обeдъ... Я вспоминаю, что у меня  въ
рюкзакe -- фляга съ литромъ чистаго спирта. "Эхъ, -- сейчасъ выпить бы"...
     Говорю объ этомъ дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить въ послeднiй
разъ.
     -- Бросьте  вы  Лазаря  разыгрывать...  Выпьете  еще  на своемъ вeку...
Сейчасъ я спрошу.
     Вышелъ въ сосeднее купе.
     -- Товарищъ Добротинъ, арестованный просить разрeшенiя и т.д.
     Изъ сосeдняго купе высовывается круглая заспанная физiономiя Добротина.
Добротинъ смотритъ на меня испытующе.
     -- А вы въ пьяномъ видe скандалить не будете?
     -- Пьянаго вида у меня вообще не бываетъ. Выпью и постараюсь заснуть...
     -- Ну, ладно...
     Дежурный чекистъ приволокъ мой рюкзакъ, досталъ флягу и кружку.
     --  Какъ вамъ  развести?  Напополамъ? А то хватили  бы  кружки  двe  --
заснете.
     Я выпилъ двe  кружки. Одинъ изъ чекистовъ принесъ мнe сложенное одeяло.
Положилъ на скамью, подъ голову.
     -- Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нeтъ, наручниковъ снять
не можемъ, не  имeемъ права... А вы вотъ такъ  съ руками устройтесь,  будетъ
удобнeе...
     ...Идиллiя...

        ___

     Вернулся  Чекалинъ. Въ  рукахъ  у него  три  огромныхъ печеныхъ рeпы  и
тарелка съ кислой капустой.
     -- Хлeба нeтъ, -- сказалъ  онъ,  и  опять какъ-то покарежился.  -- Но и
рeпа -- не плохо.
     -- Совсeмъ не плохо, -- ляпнулъ я, --  наши товарищи,  пролетарiи всего
мiра,  и рeпы сейчасъ  не  имeютъ,  -- и сейчасъ же почувствовалъ, какъ  это
вышло безвкусно и неумeстно.
     Чекалинъ даже остановился со своими рeпами въ рукахъ.
     -- Простите, товарищъ Чекалинъ, -- сказалъ  я  искренно. {174}  -- Такъ
ляпнулъ... Для краснаго словца и отъ хорошей нашей жизни...
     Чекалинъ  какъ-то вздохнулъ, положилъ на столъ  рeпы, налилъ коньяку --
мнe въ стаканъ, себe -- въ плошку.
     --  Ну что-жъ, товарищъ  Солоневичъ, выпьемъ за грядущее, за безкровныя
революцiи... Каждому,  такъ сказать, свое -- я  буду пить за революцiю, а вы
-- за безкровную...
     -- А такiя -- бываютъ?
     --   Будемъ  надeяться,  что  мiровая  --  она  будетъ  безкровной,  --
иронически усмeхнулся Чекалинъ.
     -- А за грядущую русскую революцiю -- вы пить не хотите?
     --  Охъ,  товарищъ  Солоневичъ,  --  серьезно  сказалъ  Чекалинъ, -- не
накликайте...  Охъ, не накликайте. Будете потомъ и по сталинскимъ  временамъ
плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцiю пить не хотите -- то-есть,
за  мiровую... А я за  грядущую  русскую -- тоже  не  хочу. А коньякъ,  какъ
говорится, стынетъ... Давайте такъ, "за вообще".
     Чокнулись и выпили  "за  вообще". Коньякъ былъ великолeпенъ --  старыхъ
подваловъ Арменiи. Зачерпнули деревянными ложками икры. Комокъ икры свалился
съ ложки  Чекалина на столъ... Чекалинъ сталъ машинально подбирать отдeльныя
крупинки...
     -- Третья революцiя, третья  революцiя... Что тутъ скрывать... скрывать
тутъ  нечего. Мы,  конечно, знаемъ,  что три  четверти населенiя  ждутъ этой
революцiи, ждутъ паденiя совeтской власти... Глупо это... Не  только  потому
глупо,  что  у  насъ хватитъ и  силъ,  и  гибкости, чтобы этой революцiи  не
допустить...  А потому, что сейчасъ, при Сталинe, -- есть  будущее.  Сейчасъ
контръ-революцiя   --   это   фашизмъ,   диктатура  иностраннаго   капитала,
превращенiе  страны въ колонiю --  вотъ, вродe Индiи... И какъ этого люди не
понимаютъ? Отъ  нашего отсталаго  крестьянства, конечно, требовать пониманiя
нельзя... Но интеллигенцiя? Будете потомъ  бeгать въ какой-нибудь подпольный
профсоюзъ  и просить тамъ помощи противъ какого-нибудь американскаго буржуя.
Сейчасъ жить плохо.  А тогда жить будетъ скучно. Тогда --  ничего  не будетъ
впереди. А теперь еще два-три года... ну, пять лeтъ -- и вы увидите, какой у
насъ будетъ расцвeтъ...
     -- Не  случалось ли  вамъ читать  "Правды" или  "Извeстiи" такъ въ году
двадцать восьмомъ-двадцать седьмомъ?
     Чекалинъ удивленно пожалъ плечами.
     -- Ну, конечно, читалъ... А что?
     --  Да  такъ,  особеннаго  ничего...  Одинъ  мой  прiятель  --  большой
острякъ...  Въ  прошломъ году  весной обсуждался, кажется, какой-то заемъ...
второй  пятилeтки... Вылeзъ  на  трибуну  и  прочелъ  передовую  статью  изъ
"Правды" начала первой пятилeтки... О томъ, какъ будутъ жить въ концe первой
пятилeтки... Чекалинъ смотрeлъ на меня непонимающимъ взоромъ.
     -- Ну, и что?
     --  Да  такъ,  особеннаго  ничего.  Посадили...  Сейчасъ,  кажется,  въ
Вишерскомъ концлагерe сидитъ: не напоминай. {175}
     Чекалинъ насупился.
     -- Это все -- мeщанскiй подходъ... Обывательская точка зрeнiя... Боязнь
усилiй и жертвъ... Мы  честно говоримъ,  что  жертвы  --  неизбeжны... Но мы
знаемъ, во имя чего мы требуемъ жертвъ и сами ихъ приносимъ...
     Я вспомнилъ вудвортовскiй афоризмъ о самомъ генiальномъ изобрeтенiи  въ
мiровой исторiи: объ ослe, передъ мордой котораго привязанъ клочекъ сeна.  И
топаетъ бeдный  оселъ и  приносить  жертвы, а  клочекъ  сeна  какъ  былъ  --
вотъ-вотъ  достать  -- такъ  и  остается...  Чекалинъ  снова  наполнилъ наши
"бокалы", но лицо его снова стало суровымъ и замкнутымъ.
     -- Мы идемъ впередъ,  мы ошибаемся, мы спотыкаемся, но мы идемъ во  имя
самой великой цeли, которая  только  ставилась передъ человeчествомъ. А вотъ
вы,  вмeсто  того,  чтобы  помочь,  сидите  себe тихонько  и  зубоскалите...
саботируете, ставите палки въ колеса...
     --  Ну,  знаете  ли,  все-таки  трудно  сказать,  чтобы   я  очень  ужъ
комфортабельно сидeлъ.
     --  Да  я  не  о васъ  говорю,  не  о васъ  персонально.  Я  говорю объ
интеллигенцiи вообще.  Конечно, безъ нея не  обойтись,  а  -- сволочь...  На
народныя, на  трудовыя деньги росла  и  училась...  Звала народъ  къ лучшему
будущему, къ борьбe со всякой мерзостью, со всякой эксплоатацiей, со всякимъ
суевeрiемъ... Звала къ человeческой жизни на землe...  А когда дeло дошло до
строительства этой  жизни? Струсила, хвостомъ накрылась, побeжала ко всякимъ
Колчакамъ  и  Детердингамъ... Мутила,  гдe только могла... Оставила  насъ со
Стародубцевыми,  съ  неграмотнымъ мужикомъ...  А теперь  --  вотъ:  ахъ, что
дeлаютъ эти  Стародубцевы!.. Стародубцевы губятъ тысячи  и  сотни тысячъ,  а
вотъ вы, интеллигентъ, подсовываете мнe ваши дурацкiе гомеопатическiе списки
и думаете: ахъ, какая  я, въ  сущности, честная женщина...  Меньше, чeмъ  за
миллiонъ,  я  не отдаюсь... Грязнаго бeлья своей страны я  стирать не  буду.
Вамъ нуженъ миллiонъ,  чтобы и бeлья не стирать и чтобы ваши  ручки остались
нeжными  и  чистыми.  Вамъ  нужна этакая,  чортъ  васъ  дери,  чистоплюйская
гордость...  не  вы,  дескать,  чистили  сортиры старыхъ  гнойниковъ...  Вы,
конечно... вы говорили, что купецъ -- это  сволочь, что царь -- дуракъ,  что
генералы  -- старое  рванье... Зачeмъ вы  это говорили? Я васъ спрашиваю, --
голосъ Чекалина сталъ снова скрипучъ и рeзокъ, -- я васъ спрашиваю -- зачeмъ
вы это говорили?.. Что, вы  думали, купецъ отдастъ  вамъ свои капиталы, царь
--  свою власть,  генералы  -- свои  ордена, такъ, за здорово  живешь,  безъ
драки, безъ  боя, безъ выбитыхъ зубовъ съ обeихъ  сторонъ? Что по  дорогe къ
той человeческой жизни, къ которой вы, вы звали массы,  никакая сволочь вамъ
въ горло не вцeпится?
     -- Подымали  массы, чортъ васъ раздери...  А когда  массы поднялись, вы
ихъ предали и продали... Соцiалисты, мать  вашу...  Вотъ  вамъ соцiалисты --
ваши  германскiе  друзья  и  прiятели...   Развe  мы,  марксисты,  этого  не
предсказывали,  что они готовятъ фашизмъ, что они будутъ лизать пятки любому
Гитлеру, что они точно такъ {176} же продадутъ и предадутъ германская массы,
какъ вотъ вы продали  русскiя? А теперь --  тоже вродe васъ -- думаютъ: ахъ,
какiе   мы   дeвственные,  ахъ,  какiе  мы  чистые...   Ахъ,  мы  никого  не
насиловали... А что  этихъ соцiалистовъ всякiй, у  кого есть  деньги, .... и
спереди,  и сзади -- такъ вeдь это же за настоящiя деньги, за валюту, не  за
какой-нибудь совeтскiй червонецъ... Не за трудовой кусокъ хлeба!
     Голосъ   Чекалина   сталъ   визгливъ.    Онъ   жестикулировалъ   своимъ
буттербродомъ  изъ  рeпы, икра разлеталась во всe стороны,  но  онъ этого не
замeчалъ... Потомъ онъ какъ-то спохватился...
     -- Простите,  что я такъ крою... Это, понимаете, не васъ персонально...
Давайте, что ли, выпьемъ...
     Выпили.
     --  ...  Не  васъ персонально.  Что  --  васъ разстрeливать? Это всякiй
дуракъ можетъ. А вотъ вы мнe отвeтьте...
     Я подумалъ о той смертельной братской ненависти, которая и  раздeляетъ,
и  связываетъ эти двe  подсекты соцiализма  -- большевиковъ  и меньшевиковъ.
Ненависть эта тянется уже полвeка, и говорить о ней -- не стоило.
     --  Отвeтить,  конечно,  можно  было-бы,  но это  --  не моя  тема.  Я,
видите-ли, никогда въ своей жизни ни на секунду не былъ соцiалистомъ.
     Чекалинъ уставился на  меня  въ  недоумeнiи  и  замeшательствe. Вся его
филлипика пролетeла впустую, какъ зарядъ картечи сквозь привидeнiе.
     -- Ахъ, такъ... Тогда -- извините... Не зналъ. А кeмъ же вы были?
     --  Говоря  орiентировочно  --  монархистомъ.  О  чемъ  ваше  уважаемое
заведенiе имeетъ исчерпывающiя данныя. Такъ, что и скромничать не стоитъ.
     Видно  было:  Чекалинъ чувствовалъ,  что со  всeмъ своимъ негодованiемъ
противъ соцiалистовъ  онъ попалъ въ  какое-то глупое  и  потому  безпомощное
положенiе. Онъ воззрился на меня съ какимъ-то недоумeнiемъ.
     -- Послушайте.  Документы я ваши видeлъ... въ вашемъ личномъ дeлe. Вeдь
вы же изъ крестьянъ. Или -- документы липовые?
     -- Документы  настоящiе...  Предупреждаю васъ  по хорошему  --  насчетъ
классоваго анализа здeсь  ничего  не выйдетъ.  Маркса я  знаю  не хуже, чeмъ
Бухаринъ.  А  если  и  выйдетъ  --  такъ  совсeмъ  не по  Марксу...  Насчетъ
классоваго анализа -- и не пробуйте...
     Чекалинъ пожалъ плечами.
     -- Ну,  въ этомъ разрeзe  монархiя для меня --  четвертое  измeренiе. Я
понимаю представителей дворянскаго землевладeнiя. Тамъ были прямые классовые
интересы... Что вамъ отъ монархiи?
     -- Много.  Въ  частности то, что монархiя была  единственнымъ стержнемъ
государственной жизни. Правда, не густымъ, но все же единственнымъ.
     Чекалинъ  нeсколько оправился  отъ своего смущенiя  и {177} смотрeлъ на
меня съ явнымъ любопытствомъ  такъ, какъ нeкiй  ученый  смотрeлъ бы на нeкое
очень любопытное ископаемое.
     --  Та-акъ...  Вы  говорите  -- единственнымъ  стержнемъ...  А  теперь,
дескать, съ этого стержня сорвались и летимъ, значитъ, къ чортовой матери.
     -- Давайте уговоримся --  не  митинговать.  Массъ  тутъ  никакихъ нeту.
Мировая революцiя лопнула явственно. Куда же мы летимъ?
     -- Къ строительству  соцiализма въ одной странe, -- сказалъ Чекалинъ, и
въ голосe его особенной убeдительности не было.
     -- Такъ... А  вы  не  находите,  что все  это  гораздо ближе  стоитъ къ
какой-нибудь весьма  свирeпой азiатской  деспотiи, чeмъ къ самому завалящему
соцiализму? И  сколько народу придется еще  истребить, чтобы построить этотъ
соцiализмъ такъ,  какъ  онъ  строится  теперь  -- то-есть  пулеметами. И  не
останется ли, въ концe концовъ, на всей пустой  русской землe два настоящихъ
соцiалиста, безо всякихъ уклоновъ -- Сталинъ и Кагановичъ?
     -- Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно, безъ жертвъ
не обойтись.  Вы  говорите  --  пулеметами?  Что-жъ, картофель  тоже штыками
выколачивали... Не  нужно слишкомъ  ужъ  высоко  цeнить  человeческую жизнь.
Когда  правительство  строитъ  желeзную  дорогу   --  оно   тоже   приноситъ
человeческiя жертвы. Статистика, кажется, даже подсчитала, что на столько-то
километровъ пути приходится столько-то  человeческихъ  жертвъ  въ годъ. Такъ
что-жъ,  по  вашему,  и   желeзныхъ  дорогъ  не  строить?   Тутъ  ничего  не
подeлаешь... математика... Такъ  и съ нашими эшелонами... Конечно, тяжело...
Вотъ вы нeсколько снизили процентъ этихъ  несчастныхъ случаевъ, но въ общемъ
-- все это пустяки. Командиръ, который въ бою будетъ заботиться не о побeдe,
а о  томъ, какъ бы  избeжать потерь -- такой  командиръ  ни черта не стоитъ.
Такого выкрасить  и  выбросить... Вы говорите  -- звeрства революцiи. Пустое
слово. Звeрства тогда остаются звeрствами, когда ихъ недостаточно. Когда онe
достигаютъ цeли  -- онe становятся святой  жертвой. Армiя,  которая пошла въ
бой, потеряла десять процентовъ своего состава и не достигла цeли -- она эти
десять процентовъ  потеряла  зря.  Если она потеряла  девяносто процентовъ и
выиграла бой -- ея потери исторически оправданы. То же и съ нами. Мы думаемъ
не о потеряхъ,  а  о побeдe.  Намъ  отступать  нельзя...  Ни  передъ  какими
потерями... Если мы только на вершокъ не дотянемъ до  соцiализма,  тогда все
это   будетъ   звeрствомъ   и   только.   Тогда   идея   соцiализма   будетъ
дискредитирована  навсегда.   Намъ  остановки  --   не  дано...  Еще  десять
миллiоновъ. Еще  двадцать  миллiоновъ. Все равно. Назадъ дороги нeтъ.  Нужно
идти дальше. Ну что-жъ, -- добавилъ онъ, заглянувъ въ свою пустую плошку, --
давайте, что-ли, дeйствовать дальше?..
     Я кивнулъ головой. Чекалинъ налилъ наши сосуды. Мы молча чокнулись...
     --  Да,  --  сказалъ я, --  вы наполовину правы: назадъ, дeйствительно,
дороги  нeтъ. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать... Господь
Богъ вовсе не устроилъ человeка  {178} соцiалистомъ. Можетъ быть,  это  и не
очень удобно,  но это -- фактъ. Человeкъ  живетъ тeми же инстинктами, какими
онъ жилъ  и  во  время  Римской имперiи...  Римское право исходило  изъ того
предположенiя, что  человeкъ  дeйствуетъ прежде  всего,  какъ  "добрый отецъ
семейства"  --   cum  bonus  pater  familias,   то-есть  онъ  прежде  всего,
напряженнeе всего, дeйствуетъ въ интересахъ себя и своей семьи.
     -- Философiя мeщанскаго эгоизма...
     --  Во-первыхъ  --  вовсе  не философiя,  а  бiологiя...  Такъ устроенъ
человeкъ. У  него крыльевъ нeтъ. Это очень жалко. Но  если вы перебьете  ему
ноги -- то онъ летать все-таки не будетъ... Вотъ вы  попробуйте вдуматься въ
эти годы, годы революцiи: тамъ, гдe коммунизмъ -- тамъ голодъ. Стопроцентный
коммунизмъ  -- стопроцентный голодъ. Жизнь начинаетъ  расти только тамъ, гдe
коммунизмъ отступаетъ: НЭП, прiусадебные участки, сдeльщина. На территорiяхъ
чистаго  коммунизма  --  и   трава  не   растетъ...  Мнe  кажется,  что  это
принадлежитъ къ числу немногихъ совсeмъ очевидныхъ вещей...
     --  Да, остатки капиталистическаго сознанiя въ массахъ  оказались болeе
глубоки, чeмъ мы предполагали... Передeлка человeка -- идетъ очень медленно.
     -- И вы его передeлаете?
     -- Да, мы создадимъ новый типъ соцiалистическаго человeка,  --  сказалъ
Чекалинъ  какимъ-то партiйнымъ тономъ -- твердо, но безъ особаго внутренняго
убeжденiя.
     Я обозлился.
     --  Передeлается?  Или,  какъ  въ  такихъ  случаяхъ  говоритъ  церковь,
совлечете  съ  него  ветхаго  Адама?  Господи,  какая  чушь!..  За передeлку
человeка   брались  организацiи  на  много   покрупнeе   и   поглубже,  чeмъ
коммунистическая.
     -- Кто же это брался?
     -- Хотя бы религiя.  А она передъ  вами  имeетъ  совершенно неизмeримыя
преимущества.
     -- Религiя -- передъ коммунизмомъ?
     --  Ну,  конечно... Религiя  имeетъ передъ вами-то преимущество, что ея
обeщанiя  реализуются на томъ свeтe.  Пойдите, провeрьте... А ваши уже много
разъ  провeрены.  Тeмъ   болeе,   что   вы  съ   ними   очень  торопитесь...
Соцiалистическiй рай у  васъ  уже  долженъ былъ наступить разъ  пять:  послe
сверженiя буржуазнаго правительства, послe захвата фабрикъ  и прочаго, послe
разгрома бeлой армiи, послe пятилeтки... Теперь -- послe второй пятилeтки...
     -- Все это -- вeрно, исторiя -- тугая баба.  Но мы обeщаемъ  не мифъ, а
реальность.
     --  Скажите,  пожалуйста,  развe для  средневeковаго человeка рай и адъ
были  мифомъ, а  не реальностью?  И рай-то  этотъ  былъ  не  какой-то куцый,
соцiалистическiй, на одну человeческую жизнь и на пять фунтовъ хлeба, вмeсто
одного. Это  былъ рай всамдeлишный -- безконечное  блаженство на безконечный
перiодъ времени... Или -- соотвeтствующiй адъ. Такъ  вотъ  -- и {179} это не
помогло... Никого не  передeлали... Любой христiанинъ двадцатаго вeка живетъ
и дeйствуетъ  по  точно такимъ же стимуламъ,  какъ дeйствовалъ римлянинъ двe
тысячи лeтъ тому на задъ -- какъ добрый отецъ семейства.
     -- И отъ насъ ничего не останется?
     -- И отъ васъ  ничего не останется. Развe только  что-нибудь побочное и
рeшительно ничeмъ не предусмотрeнное...
     Чекалинъ усмeхнулся... устало и насмeшливо.
     -- Ну что-жъ, выпьемъ что ли хоть за непредусмотрeнное.  Не  останется,
вы  говорите... Можетъ быть, и не останется... Но если что-нибудь въ исторiи
человeчества и  останется -- такъ отъ насъ,  а не отъ васъ.  "А вы  на землe
проживете, какъ  черви слeпые живутъ,  ни сказокъ про васъ не разскажутъ, ни
пeсенъ про васъ не споютъ"...
     -- Ежели говорить  откровенно, такъ  насчетъ  пeсенъ -- мнe въ  высокой
степени плевать. Будутъ обо мнe пeть пeсни или не будутъ, будутъ строить мнe
монументы  или  не  будутъ  -- мнe  рeшительно  все  равно.  Но я  знаю, что
монументъ --  это людей соблазняетъ...  Какимъ-то таинственнымъ образомъ, но
соблазняетъ...  И всякiй  норовитъ  взгромоздить  на  свою  шею какой-нибудь
монументъ. Конечно, жить  подъ нимъ  не очень удобно -- зато монументъ... Но
строить  его  на своей  шеe  и  своей  кровью?.. Чтобы  потомъ  какая-нибудь
скучающая  и ужъ  совсeмъ  безмозглая  американка  щелкала  своимъ  кодакомъ
сталинскiя пирамиды, построенныя  на  моихъ костяхъ --  это извините. Въ эту
игру я, по мeрe моей возможности, играть не буду...
     -- Не вы будете играть -- такъ вами будутъ играть...
     -- Въ этомъ вы правы. Тутъ -- крыть нечeмъ. Дeйствительно играютъ. И не
только мною... Вотъ  поэтому-то милостивые государи, населяющiе культурный и
христiанскiй  мiръ въ  двадцатомъ вeкe послe Рождества Христова,  и  сeли въ
лужу мiровой войны, кризиса, коммунизма и прочаго.
     -- Вотъ поэтому-то мы и строимъ коммунизмъ.
     -- Такъ сказать -- клинъ клиномъ.
     -- Да, клинъ клиномъ...
     -- Не очень удачно... Когда  одинъ клинъ вышибаютъ другимъ -- то только
для того, чтобы въ конечномъ счетe вышибить ихъ оба...
     -- Вотъ мы и вышибемъ всякую государственность... И построимъ свободное
человeческое общество.
     Я   вздохнулъ.  Разговоръ  начиналъ  прiобрeтать  скучный  характеръ...
Свободное человeческое общество...
     -- Я знаю, вы въ это не вeрите...
     -- А вы вeрите?
     Чекалинъ какъ-то неопредeленно пожалъ плечами.
     -- Вы, конечно, церковной литературы не читали, -- спросилъ я.
     -- Откуда?
     -- Напрасно. Тамъ есть  очень глубокая вещи. Вотъ, {180}  напримeръ, --
это относится и къ вамъ: "вeрю, Господи, помоги невeрiю моему"...
     -- Какъ, какъ вы сказали?
     Я повторилъ. Чекалинъ посмотрeлъ на меня не безъ любопытства...
     -- Сказано крeпко. Не зналъ, что попы такiя вещи говорить умeютъ...
     -- Вы принадлежите  къ числу людей, которые не то что вeрятъ, а  скорeе
цeпляются за вeру... которая когда-то, вeроятно, была... И васъ все меньше и
меньше. На смeну  вамъ идутъ Якименки, которые  ни  въ какой  рай не вeрятъ,
которымъ на все, кромe своей карьеры, наплевать и для которыхъ вы, Чекалинъ,
-- какъ бeльмо на глазу... Будущаго не знаемъ -- ни вы, ни я. Но пока что --
процессъ революцiи развивается въ пользу Якименки,  а не  въ вашу  пользу...
Люди съ убeжденiями --  какими бы  то ни было убeжденiями -- сейчасъ  не  ко
двору.  И вы не ко двору. На  всякiя  тамъ ваши революцiи, заслуги,  стажъ и
прочее  --  Сталину  въ  высокой  степени  наплевать.   Ему  нужно  одно  --
безпрекословные исполнители...
     -- Я  вовсе  и не скрываю, что я, конечно,  одна изъ  жертвъ на пути къ
соцiализму.
     -- Это  ваше  субъективное ощущенiе. А объективно  вы пропадете потому,
что  станете  на пути Якименки,  на  пути  аппарата,  на путяхъ  Сталинскому
абсолютизму.
     --  Позвольте,   вeдь  вы   сами  говорили,  что   вы   --  монархистъ,
слeдовательно, вы за абсолютизмъ.
     -- Самодержавiе  не было абсолютизмомъ.  И  кромe того, монархiя  -- не
непремeнно самодержавiе. Русскiй же  царь,  коронуясь,  выходилъ къ народу и
троекратно кланялся ему  въ  землю. Это, конечно,  символъ,  но это кое  что
значитъ.  А  вы попробуйте  заставить  вашего Сталина поклониться народу, въ
какомъ угодно  смыслe.  Куда тамъ къ  чорту. Вeдь это  -- вождь...  Генiй...
Полубогъ... Вы  подумайте  только, какой  жуткiй подхалимажъ  онъ около себя
развелъ. Вeдь вчуже противно...
     -- Да. Но Сталинъ  --  это нашъ стержень. Выдернули царя, и весь старый
строй пошелъ  къ чорту.  Выдерните  теперь Сталина, и  вся партiя пойдетъ къ
чорту. У насъ тоже свои Керенскiе есть. Другъ другу въ глотку вцeпятся.
     --  Позвольте,  а  какъ же  тогда  съ массами? Которыя  -- какъ  это --
беззавeтно преданныя...
     --  Послушайте,  Солоневичъ,  бросьте вы демагогiю разводить. При  чемъ
здeсь  массы?  Кто и когда съ массами считался? Если массы зашебаршатъ -- мы
имъ такiя салазки загнемъ! Дeло не въ массахъ, дeло  въ руководство. Вамъ съ
Николаемъ  Послeднимъ не  повезло  -- это  ужъ, дeйствительно, не повезло. И
намъ  со Сталинымъ  не везетъ. Дубина,  что  и  говорить...  Претъ въ тупикъ
полнымъ ходомъ..
     -- Ага, -- сказалъ я, -- признаете...
     --  Да,  что  ужъ  тутъ.  Германскую революцiю  проворонили,  китайскую
революцiю  проворонили.  Мужика  ограбили,  рабочаго  оттолкнули,  партiйный
костякъ -- разгромленъ. А теперь -- не дай {181}  Богъ --  война... Конечно,
отъ насъ  ни пуха ни пера не останется... Но немного останется и отъ  Россiи
вообще. Вотъ вы о третьей революцiи говорили. А знаете ли вы,  что конкретно
означаетъ третья революцiя?
     -- Приблизительно знаю.
     -- Ой ли? Пойдетъ мужикъ колхозы дeлить -- дeлить ихъ  будетъ, конечно,
съ  оглоблями...  Возстанутъ  всякiе  Петлюры  и  Махно.  Разведутся  всякiя
кислокапустянскiя  республики... Подумать страшно... А вы говорите -- третья
революцiя...  Эхъ,  взялись за  гужъ  -- нужно тянуть,  ничего не подeлаешь.
Конечно, вытянемъ ли --  очень еще  неизвeстно. Можетъ быть, гужъ окажется и
дeйствительно не подъ силу...
     Чекалинъ заглянулъ въ  свою плошку, потомъ въ бутылку и, ничего тамъ не
обнаруживъ, молча опять полeзъ подъ кровать, въ чемоданъ.
     -- Не хватитъ ли? -- сказалъ я съ сомнeнiемъ.
     -- Плюньте, -- отвeтилъ Чекалинъ тономъ, не допускающимъ возраженiй.  Я
и не сталъ допускать возраженiй. Чекалинъ пошарилъ по столу.
     -- Гдe это мой спутникъ коммуниста?
     Я передалъ ему  штопоръ. Чекалинъ  откупорилъ бутылку, налилъ стаканъ и
плошку,  мы хлебнули по глотку и закурили. Такъ мы сидeли и молчали. По одну
сторону  стола  съ  бутылками  (общероссiйская  надпартiйная  платформа)  --
каторжникъ и контръ-революцiонеръ, по  другую  --  чекистъ  и коммунистъ. За
окномъ  выла вьюга. Мнe лeзли въ  голову  мысли о великомъ  тупикe: то слова
Маяковскаго о томъ, что  "для  веселiя планета  наша плохо  оборудована", то
фраза  Ахматовой --  "любитъ,  любитъ  кровушку  русская  земля".  Чекалину,
видимо, тоже  что-то  лeзло  въ  голову. Онъ  допилъ  свою  плошку,  всталъ,
поднялся, сталъ у окна и уставился въ черную, вьюжную  ночь, какъ бы пытаясь
увидeть тамъ какой-то выходъ, какой-то просвeтъ...
     Потомъ онъ молча подошелъ  къ столу, снова налилъ наши сосуды, медленно
вытянулъ полъ плошки, поставилъ на столъ и спросилъ:
     -- Скажите,  вотъ насчетъ того,  что царь кланялся народу,  это  --  въ
самомъ дeлe или только выдумано?
     -- Въ самомъ дeлe. Древнiй обрядъ...
     --  Интересно...  Пожалуй,  наше,  какъ  вы  это  говорите,  "уважаемое
заведенiе"  очень правильно оцeниваетъ настоящую опасность...  Можетъ  быть,
опасность -- вовсе  не со стороны  эсэровъ и  меньшевиковъ...  Помню --  это
было,  кажется, въ  прошломъ году  -- я  работалъ въ Сиблагe, около Омска...
Прошелъ по деревнямъ слухъ, что какая-то великая княжна гдe-то въ батрачкахъ
работаетъ... -- Чекалинъ  снова передернулъ  плечами.  -- Такъ  всe  колхозы
опустeли  -- мужикъ поперъ на великую княжну смотрeть... Да... А кто попретъ
на соцiалиста?.. Чепуха  соцiалисты -- только  подъ  ногами  путались -- и у
насъ,  и  у  васъ...  Да...  Но  напутали  --  много...  Теперь -- чортъ его
знаетъ?.. Въ общемъ, что и говорить: очень паршиво все -- это... Но вы {182}
дeлаете одну капитальную ошибку... Вы думаете,  что когда  намъ свернутъ шею
--  станетъ лучше? Да, хлeба  будетъ больше... Эшелоновъ -- не знаю... Вeдь,
во всякомъ случаe,  миллiоновъ пять будутъ драться  за  Сталина...  Значитъ,
разница будетъ только  въ томъ, что вотъ сейчасъ я васъ угощаю коньякомъ,  а
тогда,   можетъ   быть,   вы  меня  будете   угощать...   въ   какомъ-нибудь
бeлогвардейскомъ  концлагерe...  Такъ  что  особенно весело --  оно  тоже не
будетъ... Но только, вмeстe съ нами,  пойдутъ ко всeмъ чертямъ и всe мечты о
лучшемъ будущемъ человeчества... Вылeзетъ  какой-нибудь Гитлеръ -- не этотъ,
этотъ  ерунда,  этотъ  глубокiй   провинцiалъ...   А  настоящiй,  мiровой...
Какая-нибудь окончательная свинья сядетъ  на тронъ  этой мечты и  поворотитъ
человeчество назадъ,  къ среднимъ  вeкамъ,  къ  папству, къ  инквизицiи. Да,
конечно, и мы --  мы ходимъ по пупъ въ крови... И думаемъ, что есть какое-то
небо... А,  можетъ, и неба никакого нeту... Только земля -- и кровь до пупа.
Но если человeчество увидитъ, что  неба нeтъ и  не было...  Что эти миллiоны
погибли совсeмъ зря...
     Чекалинъ, не переставая говорить, протянулъ  мнe свою плошку, чокнулся,
опрокинулъ въ себя полный стаканъ и продолжалъ взволнованно и сбивчиво:
     --  Да,  конечно,  крови  оказалось  слишкомъ  много...  И  удастся  ли
переступить черезъ нее  --  не знаю. Можетъ быть,  и  не  удастся... Насъ --
мало...  Васъ -- много... А подъ ногами  -- всякiе Стародубцевы...  Конечно,
насчетъ мiровой  революцiи -- это уже пишите письма: проворонили. Теперь  бы
хоть Россiю вытянуть... Что-бъ хоть штабъ мiровой революцiи остался.
     -- А для васъ Россiя -- только штабъ мiровой революцiи и ничего больше?
     -- А если она не штабъ революцiи, -- такъ кому она нужна?
     -- Многимъ, въ частности, и мнe.
     -- Вамъ?
     -- Вы заграницей не живали? Попробуйте. И  если вы въ этотъ самый штабъ
вeрите, -- такъ только потому, что  онъ -- русскiй штабъ. Будь онъ  нeмецкiй
или китайскiй -- такъ  вы за него гроша ломанаго не дали бы, не то что своей
жизни...
     Чекалинъ нeсколько запнулся...
     -- Да, тутъ,  конечно, можетъ быть,  вы  и правы. Но  что же  дeлать --
только   у  насъ,  въ  нашей  партiи,  сохранилась   идейность,  сохранилась
общечеловeческая идея...  Западный пролетарiатъ оказался  сквалыгой...  Наши
братскiя  компартiи  --  просто набиваютъ  себe карманы...  Мы протянули имъ
товарищескую руку,  и онe  протянули намъ товарищескую руку... Только мы имъ
протянули -- съ помощью, а они -- нельзя ли трешку?..
     -- Давайте поставимъ вопросъ иначе.  Никакой пролетарiатъ вамъ руки  не
протягивалъ.  Протягивало  всякое жулье -- такъ его  и въ русской  компартiи
хоть отбавляй. А насчетъ  нынeшней  идейности вашей партiи --  позвольте ужъ
мнe вамъ не  повeрить... Сейчасъ въ  ней идетъ  голая рeзня за  власть --  и
больше ничего.  Что, у вашего Якименки  есть хоть на грошъ идеи?  Хоть самой
{183} грошевой? Сталинъ  нацeливается  на  мiровую  диктатуру, только не  на
партiйную -- партiйную онъ въ Россiи слопалъ --  а на свою собственную. Вeдь
не  будете же  вы отрицать, что  сейчасъ  на партiйные верхи подбирается  въ
общемъ  --  просто сволочь...  и  ничего больше...  Гдe Раковскiе,  Троцкiе,
Рыковы, Томоши?.. Впрочемъ, съ моей точки зрeнiя, --  они не  многимъ лучше:
но все-таки  --  это,  если хотите,  фанатики,  но идея у  нихъ  была.  А  у
Сулиманова, Акулова, Литвинова? А  о  тeхъ ужъ, кто  пониже, -- не  стоитъ и
говорить...
     Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Онъ снова налилъ  наши сосуды, пошарилъ по
столу,  подъ газетами.  Рeпа  уже была  съeдена,  оставалась  икра  и кислая
капуста.
     --  Да, а на закусочномъ  фронтe  --  у  насъ прорывъ...  Придется подъ
капусту...  Ну, ничего  -- зато революцiя, -- кисло усмeхнулся онъ. -- Н-да,
революцiя... Вамъ, видите, ли хорошо стоять въ сторонe и зубоскалить... Вамъ
что? А вотъ -- мнe... Я  съ  шестнадцати лeтъ въ революцiи. Три раза раненъ.
Одинъ братъ погибъ  на колчаковскомъ  фронтe  --  отъ бeлыхъ... Другой -- на
деникинскомъ  -- отъ красныхъ.  Отецъ желeзнодорожникъ померъ,  кажется, отъ
голода...  Вотъ,  видите... Жена была... И  вотъ -- восемнадцать лeтъ...  За
восемнадцать лeтъ -- развe былъ  хоть  день человeчьей  жизни? Ни  хрeна  не
было...  Такъ, что вы думаете --  развe я  теперь могу сказать, что вотъ все
это  зря  было  сдeлано,  давай,  братва,  обратно? А  такихъ,  какъ  я,  --
миллiоны...
     -- Положимъ, далеко уже не миллiоны...
     -- Миллiоны... Нeтъ,  товарищъ Солоневичъ,  не можемъ повернуть...  Да,
много  сволочи...  Что-жъ? Мы  и сволочь  используемъ. И  есть  еще  у  насъ
союзникъ -- вы его недооцeниваете.
     Я вопросительно посмотрeлъ на Чекалина...
     --  Да, крeпкiй  союзникъ  --  буржуазныя правительства... Они на  насъ
работаютъ. Хотятъ -- не хотятъ, а  работаютъ... Такъ что, можетъ  быть, мы и
вылeземъ -- не я, конечно, мое дeло уже пропащее -- вотъ только по эшелонамъ
околачиваться.
     -- Вы думаете,  что  буржуазными правительствами вы  играете,  а не они
вами?
     -- Ну,  конечно, мы играемъ, -- сказалъ Чекалинъ увeренно. -- У насъ въ
однихъ рукахъ все: и армiя,  и  политика, и  заказы, и  экспортъ, и импортъ.
Тамъ  нажмемъ, тамъ  всунемъ въ зубы заказъ. И никакихъ  тамъ парламентскихъ
запросовъ. Чистая работа..
     -- Можетъ  быть... Плохое  и это  утeшенiе:  отыграться  на организацiи
кабака въ мiровомъ масштабe... Если въ Россiи дeлается чортъ знаетъ что,  то
Европа такой марки и вообще не выдержитъ. То, что вы говорите, --  возможно.
Если Сталинъ  досидитъ до еще  одной европейской  войны -- онъ ее,  конечно,
используетъ. Можетъ  быть, онъ ее и спровоцируетъ.  Но это  будетъ  означать
гибель всей европейской культуры.
     Чекалинъ посмотрeлъ на меня съ пьяной хитрецой.
     -- На европейскую культуру намъ, дорогой товарищъ, чхать... {184} Много
трудящiяся массы отъ этой культуры  имeли?  Много мужикъ и рабочiй имeли отъ
вашего царя?
     -- Не очень много, но,  во всякомъ случаe, неизмeримо больше, чeмъ  они
имeютъ отъ Сталина.
     --  Сталинъ --  переходный  перiодъ.  Мы съ  вами  --  тоже  переходный
перiодъ. По Ленину: наступаетъ эпоха войнъ и революцiй...
     -- А вы довольны?
     -- Всякому человeку, товарищъ Солоневичъ,  хочется жить. И мнe -- тоже.
Хочется, чтобы была баба, что-бъ были ребята, ну и все такое. А разъ нeтъ --
такъ  нeтъ. Можетъ  быть, на нашихъ костяхъ -- хоть  у  внуковъ  нашихъ  это
будетъ.
     Чекалинъ вдругъ  странно  усмeхнулся  и посмотрeлъ на  меня, какъ будто
сдeлалъ во мнe какое-то открытiе.
     --  Интересно  выходитъ... Дeтей у меня нeтъ -- такъ  что и  внуковъ не
будетъ. А у васъ сынъ  есть. Такъ что выходитъ, въ концe концовъ, что я  для
вашихъ внуковъ стараюсь...
     -- Охъ, ей-Богу, было бы на  много проще, если бы  вы  занялись  своими
собственными внуками,  а моихъ  -- предоставили  бы моимъ заботамъ. И вашимъ
внукамъ было бы легче, и моимъ...
     -- Ну, объ  моихъ нечего и говорить. Насчетъ внуковъ -- я уже  человeкъ
конченный. Такая жизнь даромъ не проходитъ.
     Это признанiе застало меня врасплохъ. Такъ бываетъ, бываетъ очень часто
-- это  я зналъ, но  признаются въ этомъ очень немногiе... Вспомнились стихи
Сельвинскаго:

        "Сволочной Богъ -- онъ таки зналъ напередъ,
        Онъ таки выдумалъ имъ отомщенiе,
        Даже тeмъ, кого штыкъ поберегъ,
        Вошь пощадила, простилъ священникъ"...

     Да, отомщенiе, конечно  есть... Чекалинъ  смотрeлъ  на меня  съ  такимъ
видомъ,  какъ  будто  хотeлъ  сказать:  ну что,  видалъ?  Но во  мнe, вмeсто
сочувствiя,  подымалась  ненависть -- чортъ ихъ  возьми совсeмъ всeхъ  этихъ
идеалистовъ, энтузiастовъ, фанатиковъ. Съ желeзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ
вeка въ  вeкъ, изъ поколeнiя въ  поколeнiе они только тeмъ и занимаются  что
портятъ  жизнь -- и  себe, и  еще  больше  другимъ... Всe эти  Торквемады  и
Саванароллы,  Робеспьеры  и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются  за
все,  что только  ни  есть самаго идiотскаго  въ  человeкe, и вотъ -- сидитъ
передо мною одна изъ  такихъ идеалистическихъ  душъ --  до пупа въ крови (въ
томъ  числe и  въ  своей собственной)... Онъ,  конечно,  будетъ переть.  Онъ
будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ,
и себя самого въ жертву религiи организованной ненависти. Есть ли подо всeмъ
этимъ реальная,  а  не выдуманная любовь --  хотя  бы къ  этимъ пресловутымъ
"трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелiя въ кострахъ инквизицiи и
альбигейскихъ походахъ?  И что такое любовь къ человeчеству? Реальность? Или
"сонъ   золотой",  навeянный   безумцами,   которые   дeйствительно   любили
человeчество   --   но  человeчество  выдуманное,  въ   реальномъ  мiрe   не
существующее... Конечно, {185} Чекалинъ жалокъ --  съ  его запущенностью, съ
его собачьей старостью,  одиночествомъ, безперспективностью...  Но  Чекалинъ
вмeстe съ  тeмъ  и страшенъ, страшенъ  своимъ упорствомъ, страшенъ тeмъ, что
ему,  дeйствительно,  ничего  не  остается, какъ  переть  дальше. И  онъ  --
попретъ...
     Чекалинъ,  конечно,   не   могъ   представить   себe   характера  моихъ
размышленiй.
     --  Да,  такъ  вотъ видите...  А  вы  говорите  -- палачи...  Ну да, --
заторопился онъ, -- не говорите, такъ  думаете... А  что  вы думаете  -- это
легко такъ до  пупа въ  крови ходить?.. Вы думаете --  большое  удовольствiе
работать   по   концлагерямъ?   А   вотъ   --   работаю.  Партiя  послала...
Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...
     Чекалинъ  вылилъ въ стаканъ  и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже
сильно опьянeлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...
     --  А  вотъ,  когда  выкорчуемъ  окончательно   --  такъ  вопросъ:  что
останется? Можетъ, и въ  самомъ дeлe -- ничего не останется... Пустая земля.
И  Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была
-- и  пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами,  товарищъ,
въ передeлку. Что называется -- влипли... Если бы этакъ родиться лeтъ черезъ
сто, да  посмотрeть что изъ  этого  всего вышло?  А  если ничего не выйдетъ?
Нeтъ, ну  его къ чертямъ --  лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни
черта  не вышло. Тогда, что-жъ?  Прямо въ  петлю...  А вотъ,  можно  было бы
жить... могъ бы и сына  имeть -- вотъ вродe  вашего  парнишки... Только  мой
былъ  бы  помоложе...  Да,  не  повезло...  Влипли...  Ну  что-жъ,  давайте,
дербалызнемъ... За  вашихъ внуковъ. А?  За моихъ?  -- За  моихъ не стоитъ --
пропащее дeло...
     Выпивъ свою плошку, Чекалинъ  неровными шагами направился къ кровати  и
снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.
     -- Нeтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу -- категорически. Хватить --
по литру на брата. А мнe завтра работать.
     -- Ни  черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ -- эшелоновъ больше не
приму.
     -- Нeтъ, нужно идти.
     -- А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.
     -- Отпадаетъ. Увидитъ  кто-нибудь  днемъ,  что  я  отъ  васъ  вышелъ --
получится нехорошо.
     -- Да, это вeрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...
     -- Такъ вы же и постарались ее сволочной сдeлать...
     --  Это  не  я.  Это  эпоха...  Что  я? Такую  жизнь  сдeлали миллiоны.
Сволочная  жизнь...  --  Ну --  ужъ немного  ее и  осталось.  Такъ  все-таки
уходите? Жаль.
     Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.
     -- Насчетъ соцiалистовъ -- вы извините, что я такъ крылъ.
     -- А мнe что? Я не соцiалистъ. {186}
     -- Ахъ,  да,  я и  забылъ... Да  все равно --  теперь  все  къ чертовой
матери. И соцiалисты, и не соцiалисты...
     -- Ахъ, да, постойте, -- вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ
комнату. Я остановился въ нeкоторой нерeшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ
вышелъ  съ чeмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ
моего бушлата.
     -- Это икра, -- объяснилъ онъ. -- Для  парнишки вашего. Нeтъ, ужъ вы не
отказывайтесь... Такъ  сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои -- уже къ
чортовой матери. Стойте, я вамъ посвeчу.
     -- Не надо -- увидятъ...
     -- Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...
     На дворe выла все та же вьюга. Вeтеръ рeзко захлопнулъ дверь за мной. Я
постоялъ на  крыльцe, подставляя свое лицо  освeжающимъ порывамъ  мятели. Къ
галлереe жертвъ коммунистической мясорубки  прибавился еще одинъ  экспонатъ:
товарищъ  Чекалинъ  --  стершiйся  и  проржавeвшiй  отъ крови  винтикъ  этой
безпримeрной въ исторiи машины.



     Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней
и  сугробовъ. Потомъ  изъ-за  пригорка показались освeщенныя окна  УРЧ. Наша
импровизированная электростанцiя  работала всю ночь,  и  въ  послeднiе  ночи
работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскiя избы тока не
получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы  зайти
на станцiю и  сказать, чтобы люди  пошли спать. Но  раньше нужно посмотрeть,
что съ Юрой.
     Дверь  въ УРЧ  была  заперта.  Я  постучалъ. Дверь  открылъ  профессоръ
Бутько,  тотъ самый профессоръ "рефлексологiи",  о которомъ я  уже говорилъ.
Недeли двe тому назадъ  онъ добился нeкотораго  повышенiя  -- былъ назначенъ
уборщикомъ.  Это  была  "профессiя физическаго труда"  и,  въ  числe прочихъ
преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлeба въ день.
     Въ первой комнатe УРЧ свeта не  было, но  ярко пылала печка. Профессоръ
стоялъ передо мной въ одномъ  рваномъ пиджакe и съ  кочергой въ рукe.  Видно
было, что онъ  только что  сидeлъ  у печки и думалъ какiя-то невеселыя думы.
Его свисающiя  внизъ  хохлацкiе  усы  придавали  ему  видъ  какой-то  унылой
безнадежности.
     -- Пришли потрудиться? -- спросилъ онъ съ нeкоторой иронiей.
     -- Нeтъ, хочу посмотрeть, что тамъ съ сыномъ.
     -- Спитъ. Только дюже голову себe гдe-то расквасилъ.
     Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосeднюю  комнату. Юра  спалъ. Изголовье
лежанки было  вымазано кровью: очевидно  моя  папиросная бумага  отклеилась.
Голова  Юры  была обвязана чeмъ-то  вродe  полотенца,  а  на  ногахъ  лежалъ
бушлатъ: ясно  --  бушлатъ  профессора Бутько.  А профессоръ  Бутько, вмeсто
того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать
{187}  холодно, а никакого другого суррогата одeяла у Бутько нeтъ. Мнe стало
стыдно.
     До  очень недавняго  времени  профессоръ Бутько былъ,  по  его словамъ,
преподавателемъ  провинцiальной  средней   школы  (девятилeтки).  Въ   эпоху
украинизацiи  и  "выдвиженiя  новыхъ  научныхъ  кадровъ"  его  произвели  въ
профессора,  что на Совeтской Руси дeлается очень легко, беззаботно и никого
ни  къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтe
онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную  дисциплину, которая называется
рефлексологiей. Въ  нее, по  мeрe  надобности,  впихиваютъ и  педагогику,  и
профессiональный  отборъ,  и  остатки  разгромленной   и  перекочевавшей  въ
подполье психологiи, и многое  другое. И профессуру,  и украинизацiю  Бутько
принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядeвъ за всей этой волынкой самой
прозаической и довольно банальной совeтской халтуры.
     Когда политическая  надобность  въ украинизацiи  миновала  и лозунгъ  о
"культурахъ нацiональныхъ -- по формe и пролетарскихъ  -- по  существу" былъ
выброшенъ  въ очередную  помойную яму -- профессоръ  Бутько, вкупe  съ очень
многими  коллегами  своими, поeхалъ въ концлагерь -- на пять лeтъ и съ очень
скверной статьей  о шпiонажe (58, пунктъ 6). Семью  его выслали  куда-то  въ
Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дeлай,  что  хочешь. Туда  же послe
отбытiя срока предстояло поeхать и самому Бутько, видимо, на вeчныя времена:
живи, дескать,  и  плодись, а на Украину и носа  не  показывай.  Перспектива
никогда больше  не увидать своей  родины угнетала Бутько  больше, чeмъ  пять
лeтъ концлагеря.
     Профессоръ Бутько,  какъ и очень многое  изъ самостiйныхъ малыхъ  сихъ,
былъ  твердо  убeжденъ въ томъ,  что  Украину  разорили, а  его  выслали  въ
концлагерь не  большевики,  а  "кацапы".  На эту  тему мы  съ  нимъ  какъ-то
спорили,  и  я  сказалъ  ему,  что  я  прежде  всего  никакъ  не  кацапъ,  а
стопроцентный бeлоруссъ, что я очень радъ, что меня  учили русскому языку, а
не бeлорусской мовe, что  Пушкина  не замeняли  Янкой  Купалой и  просторовъ
Имперiи -- уeзднымъ  патрiотизмомъ  "съ сеймомъ  у Вильни, або у Минску",  и
что,  въ результатe всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя  Небеснаго,
какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.
     Не  люблю  я,  грeшный  человeкъ,  всeхъ  этихъ  культуръ  мeстечковаго
масштаба, всeхъ  этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру --  какая она
ни на есть -- въ клочки всякихъ  кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза
объ олухe Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо --  потому что
проф. Бутько, какъ  онъ  ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же
Пушкинe,  грубо  потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ
--  онъ былъ просто провинцiальнымъ романтикомъ. Но  въ каторжной обстановкe
УРЧ  и  прочаго не всегда хватало  силъ удержать свои нервы въ  уздe. Бутько
обидeлся -- и онъ былъ правъ. Я не извинился  -- и я былъ неправъ. Дальше --
пошло еще хуже. А вотъ -- сидитъ человeкъ и не спитъ -- потому, что прикрылъ
своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу. {188}
     -- Зачeмъ же вы это,  товарищъ Бутько? Возьмите свой  бушлатъ. Я сбeгаю
въ палатку и принесу одeяло...
     --  Да  не стоитъ.  Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки  и
грeюсь... Хотите въ компанiю?
     Спать  мнe  не  хотeлось.  И  отъ  необычнаго  возбужденiя,  вызваннаго
коньякомъ и разговоромъ  съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и
отъ  предчувствiя  жестокой  нервной  реакцiи послe этихъ недeль  безмeрнаго
нервнаго напряженiя.
     Мы усeлись у печки. Бутько съ недоумeнiемъ повелъ  носомъ. Я полeзъ  въ
карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада -- вeроятно, забылъ у
Чекалина.  А  можетъ  быть, затесалась  подъ  свертокъ  съ  икрой.  Вытащилъ
свертокъ. Газетная бумага разлeзлась, и сквозь ея дыры виднeлись комки икры.
Подъ икрой  оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина -- три  коробки
папиросъ "Тройка", которыя продаются  только  въ самыхъ  привиллегированныхъ
"распредeлителяхъ" и по цeнe двадцать штукъ -- семь съ полтиной. Я протянулъ
Бутько папиросы. Въ его глазахъ  стояло подозрительное недоумeнiе. Онъ взялъ
папиросу и нерeшительно спросилъ:
     -- И гдe-жъ это вы, И. Л., такъ наклюкались?
     -- А что, замeтно?
     --  Что-бъ  очень --  такъ нeтъ.  А  духъ  идетъ. Духъ,  нужно сказать,
добрый, вродe какъ коньякъ?
     -- Коньякъ.
     Бутько вздохнулъ.
     -- А все потому, что вы  --  великодержавный  шовинистъ. Свой своему --
поневолe братъ. Всe вы москали  -- имперiалисты: и большевики, и меньшевики,
и монархисты, и кто его знаетъ, кто еще. Это у васъ въ крови.
     --  Я вeдь  вамъ  говорилъ,  что  великорусской  крови у  меня ни капли
нeтъ...
     -- Значитъ -- заразились. Имперiализмъ -- онъ прилипчивый.
     --  Лeтописецъ писалъ  о славянахъ, что они любятъ  "жить розно".  Вотъ
это, пожалуй, -- въ крови. Можете вы себe представить нeмца, воюющаго изъ-за
какой-нибудь  баварской самостiйности? А  вeдь языкъ баварскаго и  прусскаго
крестьянина отличаются больше, чeмъ языкъ великорусскаго и украинскаго.
     -- Что хорошаго въ томъ, что Пруссiя задавила всю Германiю?
     -- Для  насъ -- ничего. Есть рискъ, что, скажемъ, Украину слопаютъ такъ
же, какъ въ свое время слопали полабскихъ и другихъ прочихъ славянъ.
     -- Разъ ужъ такое дeло -- пусть лучше нeмцы лопаютъ.  Мы  при нихъ,  по
крайней мeрe,  не  будемъ  голодать, да по  лагерямъ  сидeть. Для  насъ ваши
кацапы -- хуже татарскаго нашествiя. И при Батыe такъ не было.
     -- Развe при царскомъ режимe кто-нибудь на Украинe голодалъ?
     -- Голодать -- не голодалъ, а давили нашъ народъ, душили нашу культуру.
Это у васъ въ крови, -- съ хохлацкимъ упрямствомъ {189} повторялъ Бутько. --
Не васъ лично, вы ренегатъ, отщепенецъ отъ своего народа.
     Я вспомнилъ о бушлатe и сдержался...
     -- Будетъ,  Тарасъ Яковлевичъ, говорить такъ: вотъ у меня въ Бeлоруссiи
живутъ  мои родичи  --  крестьяне. Если я считаю, что вотъ лично мнe русская
культура --  общерусская культура, включая  сюда и Гоголя, -- открыла дорогу
въ широкiй мiръ -- почему я не  имeю права желать  той же дороги и для моихъ
родичей... Я часто и подолгу живалъ въ бeлорусской деревнe, и мнe  никогда и
въ  голову  не приходило, что мои  родичи  -- не  русскiе. И  имъ -- тоже. Я
провелъ лeтъ  шесть на Украинe -- и  сколько разъ  мнe  случалось переводить
украинскимъ   крестьянамъ  газеты   и   правительственныя   распоряженiя  съ
украинскаго языка на русскiй -- на русскомъ имъ было понятнeе.
     -- Ну, ужъ это вы, И. Л., заливаете.
     -- Не  заливаю. Самъ  Скрыпникъ  принужденъ  былъ  чистить оффицiальный
украинскiй  языкъ  отъ   галлицизмомъ,  которые  на  Украинe  никому,  кромe
спецiалистовъ, непонятны. Вeдь это не языкъ Шевченки.
     -- Конечно,  развe подъ московской  властью могъ развиваться украинскiй
языкъ?
     --  Могъ  ли  или  не  могъ -- это дeло  шестнадцатое...  А  сейчасъ  и
бeлорусская, и украинская самостiйность  имeютъ  въ сущности  одинъ,  правда
невысказываемый,   можетъ  быть,  даже   и   неосознанный   доводъ:  сколько
министерскихъ постовъ будетъ  организовано  для людей,  которые,  по  своему
масштабу, на общерусскiй министерскiй постъ никакъ претендовать не могутъ...
А   мужику  --  бeлорусскому  и  украинскому  --  эти  лишнiе  министерскiе,
посольскiе и  генеральскiе посты ни на какого чорта не нужны. Онъ за вами не
пойдетъ. Опытъ  былъ. Кто пошелъ во имя самостiйности  за Петлюрой? Никто не
пошелъ.  Такъ  и  остались:  "въ вагонe  --  директорiя, а  подъ вагономъ --
территорiя".
     -- Сейчасъ пойдутъ всe.
     -- Пойдутъ. Но не противъ кацаповъ, а противъ большевиковъ.
     -- Пойдутъ противъ Москвы.
     --  Противъ  Москвы  сейчасъ  пойдутъ.  Противъ  русскаго  языка --  не
пойдутъ. Вотъ и сейчасъ украинскiй  мужикъ  учиться по-украински не  хочетъ,
говоритъ,  что большевики  нарочно не учатъ  его "паньской мовe",  чтобы онъ
мужикомъ и остался.
     -- Народъ еще не сознателенъ.
     --  До  чего  это  всe  вы сознательные -- и большевики,  и украинцы, и
меньшевики, и эсэры. Всe вы  великолeпно сознаете, что нужно  мужику -- вотъ
только онъ самъ ничего не сознаетъ. Вотъ еще -- тоже сознательный дядя... (Я
хотeлъ было  сказать  о  Чекалинe,  но  во  время  спохватился)...  Что  ужъ
"сознательнeе" коммунистовъ. Они,  правда, опустошатъ  страну,  но вeдь  это
дeлается  не  какъ-нибудь,  а  на  базe  самой  современной,  самой  научной
соцiологической теорiи...
     -- А вы не кирпичитесь.
     --  Какъ это не  кирпичиться... Сидимъ  мы  съ  вами,  слава {190} тебe
Господи, въ  концлагерe --  такъ намъ-то  есть изъ-за чего  кирпичиться... И
если ужъ здeсь мы не поумнeемъ, не разучимся  "жить розно", такъ насъ всякая
сволочь будетъ по концлагерямъ таскать... Любители найдутся...
     --  Если вы доберетесь  до  власти  -- вы тоже будете  въ  числe  этихъ
любителей.
     --  Я --  не буду. Говорите на какомъ хотите языкe и  не мeшайте никому
говорить на какомъ онъ хочетъ. Вотъ и все.
     -- Это не  подходитъ... Въ Москвe говорите  -- на  какомъ хотите.  А на
Украинe -- только по-украински.
     -- Значитъ, -- нужно заставить?
     -- Да, на первое время нужно заставить.
     -- Большевики тоже -- "на первое время заставляютъ".
     -- Мы боремся за свое, за свою  хату. Въ вашей  хатe дeлайте,  что вамъ
угодно, а въ нашу -- не лeзьте...
     -- А въ чьей хатe жилъ Гоголь?
     -- Гоголь -- тоже ренегатъ, -- угрюмо сказалъ Бутько.
     Дискуссiя была и ненужной, и безнадежной... Бутько  --  тоже одинъ  изъ
"мучениковъ идеи",  изъ тeхъ, кто во имя идеи  подставляютъ свою голову, а о
чужихъ --  уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго
прозрeнiя.  Ему  еще  не случалось быть  побeдителемъ,  и для него  грядущая
самостiйность -- такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина
"побeда трудящихся классовъ".
     -- Развe при какомъ угодно  строe самостоятельной Украины возможно было
бы то, что тамъ дeлается сейчасъ? -- сурово спросилъ  Бутько. -- Украина для
всeхъ васъ это  только хинтерляндъ  для вашей имперiи,  бeлой или красной --
это все  равно.  Конечно,  того, что у насъ  дeлаетъ  красный  имперiализмъ,
царскому  и  въ  голову не  приходило... Нeтъ,  съ Москвой  своей  судьбы мы
связывать не  хотимъ. Слишкомъ  дорого  стоитъ... Нeтъ,  Россiи --  съ  насъ
хватитъ.  Мы  получили отъ  нея крeпостное право, на нашемъ хлeбe  строилась
царская имперiя,  а теперь  строится сталинская.  Хватитъ.  Буде. У насъ, на
Украинe, теперь уже и пeсенъ не спeваютъ... Такъ.  А нашъ народъ --  кто  въ
Сибири, кто тутъ, въ лагерe, кто на томъ свeтe...
     Въ голосe Бутько была великая любовь  къ своей родинe и великая боль за
ея нынeшнiя судьбы. Мнe было жаль Бутько -- но чeмъ его утeшить?..
     --  И въ  лагеряхъ,  и  на  томъ свeтe  -- не  одни  украинцы.  Тамъ  и
ярославцы, и сибиряки, и бeлоруссы...
     Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ...
     --  А  у насъ  сейчасъ  степи  цвeтутъ...  --  сказалъ  онъ,  глядя  на
догорающiй огонь печки...
     Да, вeдь,  начало марта.  Я  вспомнилъ о  степяхъ --  онe дeйствительно
сейчасъ начинаютъ цвeсти. А здeсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть
на часъ уснуть...
     -- Да,  такое дeло, И. Л., -- сказалъ Бутько. -- Наши споры -- недолгiе
споры. Все  равно -- всe  въ одинъ гробъ  ляжемъ -- и хохолъ,  и москаль,  и
жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму. {191}

--------




     Я добрался до своей палатки и залeзъ на нары. Хорошо бы скорeе заснуть.
Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ
за ноги и скажетъ:
     -- Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...
     Но  не спалось.  Въ  мозгу бродили  обрывки разговоровъ съ  Чекалинымъ,
волновало сдержанное предостереженiе  Чекалина  о томъ, что  Якименко что-то
знаетъ о нашихъ  комбинацiяхъ.  Всплывало помертвeвшее лицо Юры и сдавленная
ярость Бориса. Потомъ  изъ  хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки  --  не
такого,  какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и  чрезвычайно
съeдобнаго. Своей  мягенькой  лапкой онъ тянетъ  меня за носъ,  а  въ другой
лапкe что-то блеститъ:
     -- Ватикъ, Ватикъ, надeнь очки, а то тебe холодно...
     Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?
     Постепенно мысли стали путаться...
     Когда я проснулся,  полоска яркаго солнечнаго свeта  прорeзала полутьму
палатки отъ двери къ печуркe. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись
какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткe никого не было.  Я
почувствовалъ,  что,  наконецъ,  выспался, и  что,  очевидно,  спалъ  долго.
Посмотрeлъ на часы,  часы стояли. Съ чувствомъ  прiятнаго освeженiя во всемъ
тeлe я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рeдко  это удавалось.
Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то  случилось!..  Почему меня  не
будили? Почему въ палаткe никого нeтъ? Что съ Юрой?
     Я вскочилъ со своихъ наръ и  пошелъ въ  УРЧ. Стоялъ ослeпительный день.
Нанесенный вьюгой новый снeгъ рeзалъ глаза... Вeтра не было. Въ воздухe была
радостная морозная бодрость.
     Дверь въ  УРЧ была  распахнута  настежь: удивительно!  Еще удивительнeе
было  то, что я увидeлъ  внутри: пустыя  комнаты,  ни столовъ,  ни  пишущихъ
машинокъ, ни "личныхъ дeлъ"...  Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ --
повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая
изъ  угла  въ  уголъ  обрывки  бумаги.  Я  поднялъ одну  изъ нихъ. Это  былъ
"зачетный листокъ"  какого-то вовсе  неизвeстнаго мнe Сидорова  или Петрова:
здeсь, за подписями и  печатями, было удостовeрено, что за семь  лeтъ своего
сидeнья этотъ Сидоровъ  или Петровъ  заработалъ что-то  около шестисотъ дней
скидки. Такъ... Потеряли,  значитъ, бумажку,  а вмeстe съ бумажкой  потеряли
почти два года человeческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки
-- гдe же Юра?
     Я побeжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.
     -- Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.
     -- А УРЧ?
     -- Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уeхавши.
     -- И Якименко? {192}
     -- Такъ, я-жъ кажу -- уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...
     Болeе  толковой  информацiи  отъ  дневальнаго  добиться  было,  видимо,
нельзя. Но и  этой было  пока вполнe достаточно. Значитъ, Чекалинъ  сдержалъ
свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и
свой активъ, свернулъ удочки  и уeхалъ  въ  Медгору.  Интересно, куда  дeлся
Стародубцевъ? Впрочемъ, мнe теперь плевать на Стародубцева.
     Я вышелъ во дворъ и  почувствовалъ себя этакимъ калифомъ  на  часъ или,
пожалуй, даже на нeсколько часовъ.
     Дошелъ до берега рeки.  Направо,  въ верстe, надъ обрывомъ,  спокойно и
ясно сiяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось
сельское кладбище, раскинутое  надъ далями, надъ  "вeчнымъ  покоемъ". Что-то
левитановское  было  въ  блeдныхъ  прозрачныхъ  краскахъ  сeверной  зимы, въ
приземистыхъ соснахъ  съ нахлобученными снeжными шапками, въ пустой звонницe
старенькой церковушки,  откуда  колокола  давно уже были сняты  для какой-то
очередной индустрiализацiи, въ  запустeлости, заброшенности, безлюдности. Въ
разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дeловитые воробьи. Подъ обрывомъ
журчали незамерзающiя быстрины  рeки. Вдалекe густой, грозной  синевой  село
обкладывали тяжелые, таежные карельскiе лeса -- тe самые, черезъ которые...
     Я  сeлъ  въ  снeгъ  надъ  обрывомъ,  закурилъ  папиросу,  сталъ думать.
Несмотря  на  то,  что  УРЧ,  Якименко, БАМ,  тревога  и  безвыходность  уже
кончились -- думы были невеселыя.
     Я въ сотый разъ  задавалъ себe вопросъ  --  такъ какъ-же  это случилось
такъ, что вотъ намъ троимъ, и то  только въ  благопрiятномъ случаe, придется
волчьими  тропами  пробираться  черезъ  лeса,   уходить  отъ   преслeдованiя
оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ  облавъ,  озираться на каждый
кустъ -- нeтъ  ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы,
рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти
со  своей  родины. Или -- разсматривая  вопросъ  съ  нeсколько другой  точки
зрeнiя  --  реализовать  свое,  столько  разъ  уже  прокламированное всякими
соцiалистическими партiями и уже такъ основательно забытое, право на свободу
передвиженiя... Какъ это все сложилось и какъ это  все складывалось? Были ли
мы  трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были  ли мы
"антисоцiальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ  человeческомъ
обществe"?
     Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ
пришелъ  помогать  намъ  перестукивать  списки  эшелоновъ  и  выискивать  въ
картотекe "мертвыя  души", Юра, растирая свои  изсохшiе пальцы, сталъ вслухъ
мечтать о  томъ  -- какъ  бы  хорошо  было  драпануть  изъ  лагеря --  прямо
куда-нибудь на  Гавайскiе  острова,  гдe  не  будетъ  ни войнъ,  ни ГПУ,  ни
каталажекъ,  ни  этаповъ,  ни  классовой,   ни  надклассовой  рeзни.  Борисъ
оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193}
     -- Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крeпко
драться...
     Да,  конечно,  Борисъ  былъ  правъ:  драться  придется...  Вотъ  --  не
додрались въ свое время... И вотъ -- разстрeлы, эшелоны, дeвочка со  льдомъ.
Но мнe не очень хочется драться...
     Въ  этомъ мiрe, въ которомъ жили вeдь и Ньютонъ  и  Достоевскiй, живутъ
вeдь Эйнштейнъ и Эдиссонъ -- еще не успeли догнить  миллiоны героевъ мiровой
войны,  еще гнiютъ  десятки  миллiоновъ  героевъ и  жертвъ  соцiалистической
рeзни,  --  а безчисленные sancta  simplicitas  уже  сносятъ  охапки  дровъ,
оттачиваютъ  штыки  и  устанавливаютъ   пулеметы  для  чужаковъ  по  партiи,
подданству,  формe  носа...  И  каждый  такой простецъ,  вeроятно,  искренне
считаетъ,  что въ распоротомъ животe  ближняго сидитъ отвeтъ на всe нехитрые
его, простеца, вопросы и нужды!..
     Такъ было, такъ, вeроятно, еще долго будетъ. Но въ Совeтской Россiи все
это  приняло  формы  -- уже  совсeмъ  невыносимыя:  какъ гоголевскiе кожаные
канчуки  въ большомъ количествe  --  вещь нестерпимая. Евангелiе  ненависти,
вколачиваемое  ежедневно  въ  газетахъ  и ежечасно --  по  радiо,  евангелiе
ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсeмъ уже несусвeтимой сволочи...
нeтъ, просто -- какiе тамъ  ужъ мы ни  на есть -- а  жить стало невмоготу...
Годъ тому назадъ побeгъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя
было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая:
     -- Дядя Ваня, вeдь здeсь дышать нечeмъ...
     Кто-то рeзко навалился на меня сзади,  и чьи-то  руки плотно  обхватили
меня поперекъ  груди.  Въ мозгу  молнiей вспыхнулъ ужасъ, и такою же молнiей
инстинктъ,  условный рефлексъ,  выработанный  долгими годами спорта, бросилъ
меня внизъ,  въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мнe  нужно только  помочь
нападающему,  т.е.  сдeлать  то,  чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились
внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снeгъ сразу залeпилъ лицо  и, главное,
очки. Я такъ  же инстинктивно уже  нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ
нее  свое колeно: получается страшный "ключъ", ломающiй  ногу, какъ щепку...
Сверху раздался  громкiй хохотъ Бориса,  а  надъ  своимъ ухомъ я  разслышалъ
натужное  сопeнiе Юрочки... Черезъ  нeсколько секундъ  Юра лежалъ  на обeихъ
лопаткахъ.
     Я былъ раздраженъ до ярости. Конечно,  дружеская драка давно  уже вошла
въ  традицiи нашего,  какъ  когда-то говорилъ Юра,  "развеселаго  семейства"
этакимъ веселымъ, жизнерадостнымъ,  малость жеребячьимъ обрядомъ. Съ  самыхъ
юныхъ  лeтъ  для Юрочки  не  было  большаго удовольствiи, какъ подраться  со
своимъ собственнымъ отцомъ -- и послe получаса возни взобраться на отцовскiй
животъ и пропищать: "сдаешься?" Но это было на волe.  А здeсь, въ лагерe? Въ
состоянiи такой дикой  нервной  напряженности? Что было бы,  если  бы Бобинъ
смeхъ я услыхалъ на полминуты позже?
     Но у Юры  былъ такой сiяющiй видъ, онъ былъ такъ облeпленъ снeгомъ, ему
было такъ весело послe всeхъ этихъ {194} урчевскихъ  ночей, БАМа,  списковъ,
эшелоновъ  и  прочаго,  жеребенкомъ   поваляться  въ  снeгу,  что  я  только
вздохнулъ.   За   столько   мeсяцевъ   --    первый   проблескъ   юности   и
жизнерадостности: зачeмъ я буду портить его?
     Прочистили очки, выковыряли  снeгъ  изъ-за  воротовъ  и  изъ рукавовъ и
поползли  наверхъ. Борисъ протянулъ свою лапу и съ мягкой  укоризной сказалъ
Юрe:
     -- А все-таки, Юрчикъ, такъ дeлать не полагается. Жаль, что я не успeлъ
тебя перехватить.
     -- А что тутъ особеннаго? Что, у Ватика разрывъ сердца будетъ?
     -- Съ  Ванинымъ  сердцемъ  ничего не будетъ, а вотъ съ  твоей рукой или
ребрами можетъ  выйти что-нибудь  вродe перелома -- развe Ва могъ знать, кто
на него нападаетъ? Мы вeдь въ лагерe, а не въ Салтыковкe...
     Юра былъ нeсколько сконфуженъ, но солнце сiяло слишкомъ ярко, чтобы объ
этомъ инцидентe стоило говорить...
     Мы усeлись въ снeгъ, и я сообщилъ о своей  ночной бесeдe съ Чекалинымъ,
которая, впрочемъ, актуальнаго интереса теперь уже не представляла. Борисъ и
Юра сообщили мнe слeдующее:
     Я, оказывается, проспалъ больше сутокъ. Вчера утромъ Чекалинъ со своимъ
докторомъ пришелъ на  погрузочный пунктъ,  провeрилъ десятка три этапниковъ,
составилъ актъ о томъ, что ББК подсовываетъ ему людей, уже дважды снятыхъ съ
этаповъ по состоянiю здоровья,  сeлъ въ  поeздъ и уeхалъ, оставивъ Якименку,
такъ  сказать,  съ разинутымъ  ртомъ.  Якименко  забралъ  своихъ медгорскихъ
спецiалистовъ, урчевскiй активъ, личныя дeла, машинки и прочее -- и изволилъ
отбыть въ  Медгору. О  насъ  съ  Юрой никто почему-то и  не  заикался: то-ли
потому, что мы еще  не были оффицiально проведены въ штатъ УРЧ, то-ли потому
что Якименко  предпочелъ  въ  дальнeйшемъ  нашими просвeщенными  услугами не
пользоваться.  Остатки подпорожскаго отдeленiя какъ  будто  будутъ  переданы
сосeднему съ нимъ Свирьскому  лагерю (границы лагерей на окраинахъ проведены
съ такой-же точностью,  какъ раньше  были  проведены  границы  губернiй;  на
картахъ  этихъ  лагерныхъ  границъ,  конечно,  нeтъ).   Возникала  проблема:
слeдуетъ  ли  намъ  "съорiентироваться"   такъ,  чтобы  остаться  здeсь,  за
Свирьлагомъ, или попытаться  перебраться  на  сeверъ, въ  ББК,  куда  будетъ
переправлена  часть  оставшагося административнаго  персонала  подпорожскаго
отдeленiя?.. Но  тамъ  будетъ  видно. "Довлeетъ  дневи  злоба его". Пока что
свeтитъ  солнышко,  на душe легко  и  оптимистично,  въ карманe  лежитъ  еще
чекалинская икра -- словомъ carpe diem. Чeмъ мы и занялись.



     Нeсколько  дней мы съ  Юрой  болтались  въ совсeмъ неприкаянномъ  видe.
Комендатура пока  что выдавала  намъ талончики на  обeдъ  и хлeбъ, дрова для
опустeлой палатки мы  воровали на электростанцiи. Юра,  пользуясь свободнымъ
временемъ,  приноровился  {195} ловить силками воронъ въ подкрeпленiе нашему
лагерному  меню...  Борисъ возился  со  своими  амбулаторiями, больницами  и
слабосилками.
     Черезъ  нeсколько   дней  выяснилось,  что   Подпорожье   дeйствительно
передается   Свирьлагу,   и   на   мeстe   Подпорожскаго   "штаба"   возникъ
ликвидацiонный комитетъ  во главe  съ  бывшимъ  начальникомъ отдeленiя  тов.
Видеманомъ,  массивнымъ  и  мрачнымъ  мужчиной  съ  объемистымъ  животомъ  и
многоэтажнымъ затылкомъ, несмотря на свои 30-35 лeтъ.
     Я смотрeлъ  на  него и  думалъ, что этотъ-то до импотенцiи не  дойдетъ,
какъ дошелъ Чекалинъ. Этому пальца въ ротъ не клади.
     Управляющимъ   дeлами   ликвидкома    была   милая   женщина,   Надежда
Константиновна, жена  заключеннаго агронома, бывшаго  коммуниста  и  бывшаго
замeстителя наркома земледeлiя,  я  уже не помню какой республики. Сама  она
была вольно-наемной.
     Мы  съ  Юрой приноровились  въ  этотъ  ликвидкомъ  на  скромныя  амплуа
"завпишмашечекъ".   Отъ  планово-экономическихъ  и  литературно-юридическихъ
перспективъ  я  ухитрился уклониться: хватитъ.  Работа  въ  ликвидкомe  была
тихая.  Работали  ровно  десять  часовъ  въ сутки, были даже  выходные  дни.
Спeшить было некому и некуда.
     И вотъ я сижу за машинкой и подъ диктовку представителей ликвидацiонной
комиссiи ББК  и  прiемочной комиссiи Свирьлага  мирно выстукиваю безконечныя
вeдомости:
     "Баракъ ? 47, дощатый, въ вагонку... кубатура 50  Х 7,50 Х 3,2  м. Полы
настланные, струганые...  дверей  плотничной работы  -- 1,  оконъ плотничной
работы, застекленныхъ -- 2...
     Никакого барака ? 47 въ природe давно уже не существуетъ: онъ пошелъ въ
трубу, въ печку со  всей своей кубатурой, окнами и прочимъ въ тe дни,  когда
ББК всучивалъ БАМу мертвыя или, какъ дипломатично выражался Павелъ Ивановичъ
Чичиковъ, "какъ бы несуществующiя" души... Теперь ББК всучиваетъ и Свирьлагу
несуществующiе  бараки.  Представители   Свирьлага  съ  полной  серьезностью
подписываютъ эти чичиковскiя вeдомости. Я молчу. Мнe какое дeло...
     Принявъ    этакимъ   манеромъ    половину   Подпорожскаго    отдeленiя,
свирьлаговцы,  наконецъ,  спохватились.  Прieхала  какая-то   свирьлаговская
бригада и проявила необычайную прозорливость: поeхала на Погру и обнаружила,
что бараковъ, принятыхъ  Свирьлагомъ,  уже давно  и въ  поминe  нeтъ. Затeмъ
произошелъ такой приблизительно дiалогъ:
     ББК:  Знать  ничего  не  знаемъ.  Подписали прiемочный  актъ  -- ну,  и
расхлебывайте.
     Свирьлагъ: Мы  принимали только по  описи, а  не  въ натурe.  Тeхъ  кто
принималъ, посадимъ, а акты считаемъ аннулированными.
     ББК: Ну, и считайте. Акты -- у насъ, и конченъ балъ.
     Свирьлагъ: Мы васъ на чистую воду выведемъ.
     ББК: Знать ничего  не знаемъ. У насъ бараки по описямъ числятся; мы ихъ
по описямъ  и сдать  должны. А вы  тоже  кому-нибудь передайте.  Такъ  оно и
пойдетъ. {196}
     Свирьлагъ: А кому мы будемъ передавать?
     ББК: Ну, ужъ это дeло ваше -- выкручивайтесь, какъ знаете.
     Ну, и  такъ  далeе. Обe  тяжущiяся стороны поeхали жаловаться  другъ на
друга въ Москву, въ ГУЛАГ (опять же и командировочныя перепадаютъ)... Мы  съ
Юрой за это время наслаждались полнымъ бездeльемъ, первыми проблесками весны
и  даже  посылками. Послe  ликвидацiи почтово-посылочной экспедицiи  лагеря,
посылки  стали  приходить  по  почтe.  А  почта,  не  имeя  еще  достаточной
квалификацiи,  разворовывала  ихъ  робко и  скромно:  кое-что  оставалось  и
намъ...
     Потомъ  изъ  Москвы пришелъ приказъ: принимать по фактическому наличiю.
Стали принимать по фактическому наличiю -- и тутъ ужъ совсeмъ  ничего нельзя
было разобрать. Десятки  тысячъ  топоровъ,  пилъ,  ломовъ,  лопатъ, саней  и
прочаго лежали погребенными подъ  сугробами снeга гдe-то на  лeсосeкахъ,  на
карьерахъ,  гдe  ихъ   побросали  охваченные  бамовской  паникой  лагерники.
Существуютъ  ли  эти  пилы  и   прочее  въ  "фактическомъ  наличiи"  или  не
существуютъ?  ББК говоритъ: существуютъ -- вотъ, видите, по описи  значится.
Свирьлагъ говоритъ: знаемъ мы ваши описи. ББК: ну, такъ вeдь это пилы  -- не
могли же онe сгорeть? Свирьлагъ: ну,  знаете, у  такихъ жуликовъ, какъ вы, и
пилы горeть могутъ...
     Было   пять   локомобилей.   Два   взорванныхъ   и  одинъ   цeлый   (на
электростанцiи) -- на лицо. Недостающихъ двухъ никакъ не могутъ  найти. Какъ
будто бы не совсeмъ иголки,  а  вотъ  искали,  искали, да  такъ и не  нашли.
Свирьлагъ  говоритъ:  вотъ  видите  -- ваши  описи. ББК  задумчиво  скребетъ
затылокъ:  надо полагать,  БАМовская комиссiя  сперла  -- ужъ такое жулье въ
этой комиссiи. Свирьлагъ: чего ужъ скромничать, такого жулья, какъ въ ББК...
     Экскаваторъ, сброшенный въ Свирь, приняли,  какъ "груду желeзнаго лома,
вeсомъ  около трехсотъ тоннъ".  Приняли и  нашу электростанцiю, генераторъ и
локомобиль, и какъ только приняли, сейчасъ же погрузили Подпорожье въ полный
мракъ: не зазнавайтесь, теперь мы хозяева. Керосину не  было, свeчей и  тeмъ
болeе. Вечерами  работать  было  нечего. Мы, по  причинe "ликвидацiи"  нашей
палатки, перебрались въ пустующую карельскую избу и тихо  зажили тамъ. Дрова
воровали не  на  электростанцiи  --  ибо  ея  уже  не было, --  а  въ самомъ
ликвидкомe. Кто-то изъ ББК поeхалъ въ Москву жаловаться на Свирьлагъ. Кто-то
изъ Свирьлага поeхалъ въ  Москву жаловаться  на ББК.  Изъ Москвы телеграмма:
"станцiю  пустить".  А за  это  время  Свирьлагъ ухитрился  уволочь  куда-то
генераторъ.  Опять  телеграммы,  опять  командировки.  Изъ  Москвы  приказъ:
станцiю пустить подъ чью-то личную отвeтственность. Въ  случаe невозможности
--  перейти на керосиновое освeщенiе. Въ Москву телеграмма: "просимъ приказа
о внeплановой и внeочередной отгрузкe керосина"...
     Дeло  о  выeденномъ  яйцe  начинало прiобрeтать  подлинно  большевицкiй
размахъ. {197}



     Съ  передачей  живого инвентаря Подпорожья дeло шло и труднeе, и  хуже:
Свирьлагъ не безъ нeкотораго  основанiя исходилъ изъ того предположенiя, что
если даже  такое жулье,  какъ  ББК, не  сумeло всучить этотъ живой инвентарь
БАМу,  то, значитъ, этотъ  инвентарь дeйствительно никуда не годится: зачeмъ
же  Свирьлагу  взваливать его  себe  на  шею и подрывать свой "хозяйственный
расчетъ". ББК,  съ  вороватой  спeшкой  и  съ  ясно выраженнымъ  намeренiемъ
оставить  Свирьлагу  одну слабосилку,  перебрасывалъ  на сeверъ  тeхъ людей,
которые  не попали на  БАМ  "по  соцiальнымъ  признакамъ", т.е. относительно
здоровыхъ.   Свирьлагъ    негодовалъ,   слалъ   въ   Москву   телеграммы   и
представителей, а  пока что  выставилъ  свои  посты въ  уже  принятой  части
Подпорожья. ББК же въ отместку поставило  свои посты на остальной территорiи
отдeленiя. Этотъ  междувeдомственный  мордобой выражался,  въ частности,  въ
томъ,  что  свирьлаговскiе  посты перехватывали  и  арестовывали  ББКовскихъ
лагерниковъ, а ББКовскiе --  свирьлаговскихъ. Въ  виду  того,  что весь ВОХР
былъ  занять этимъ увлекательнымъ вeдомственнымъ спортомъ, ямы,  въ которыхъ
зимою   были   закопаны   павшiя   отъ  вeточнаго   корма   и   отъ  другихъ
соцiалистическихъ  причинъ лошади, -- остались безъ охраны  -- и  это спасло
много лагерниковъ отъ голодной смерти.
     ББК  считалъ, что  онъ уже сдалъ "по  описямъ"  подпорожское отдeленiе.
Свирьлагъ считалъ, что онъ  его "по фактической  наличности" еще не принялъ.
Поэтому лагерниковъ норовили не кормить ни Свирьлагъ, ни ББК. Оба, ругаясь и
скандаля, выдавали "авансы" то  за счетъ  другъ  друга, то  за счетъ ГУЛАГа.
Случалось такъ, что  на какомъ-нибудь засeданiи въ десять-одиннадцать часовъ
вечера,  послe   того,  какъ  аргументы   обeихъ  сторонъ   были  исчерпаны,
выяснялось,  что на завтра двадцать тысячъ  лагерниковъ  кормить  рeшительно
нечeмъ.  Тогда летeли радiо  въ Медгору  и  въ Лодейное Поле (свирьлаговская
столица), телеграммы-молнiи -- въ Москву, и  черезъ  день изъ Петрозаводска,
изъ складовъ кооперацiи доставлялся хлeбъ.  Но день или два лагерь ничего не
eлъ,  кромe  дохлой конины, которую лагерники вырубали топорами и  жарили на
кострахъ.  Для  разбора  всей  этой  канители изъ  Москвы  прибыла  какая-то
представительница ГУЛАГа, а изъ Медгоры, въ помощь нехитрой головe Видемана,
прieхалъ Якименко.
     Борисъ, который эти дни ходилъ, сжавши зубы и кулаки, пошелъ по  старой
памяти  къ Якименкe --  нельзя же такъ, что-бъ ужъ совсeмъ людей не кормить.
Якименко  былъ  очень   любезенъ,  сказалъ,  что  это  маленькiе  недостатки
ликвидацiоннаго механизма  и  что наряды на отгрузку продовольствiя ГУЛАГомъ
уже даны.  Наряды,  дeйствительно, были, но продовольствiи по нимъ не  было.
Начальники лагпунктовъ  съ помощью своего ВОХРа грабили сельскiе кооперативы
и склады какого-то "Сeвзаплeса". {198}



     Лагерь неистово голодалъ, и ликвидкомъ съ  большевицкой  настойчивостью
засeдалъ, засeдалъ. Протоколы этихъ засeданiй  вела  Надежда Константиновна.
Она была хорошей стенографисткой и добросовeстной, дотошной женщиной. Именно
въ виду этого, рeчи тов. Видемана въ расшифрованномъ видe были рeшительно ни
на что не похожи. Надежда Константиновна, сдерживая свое волненiе, несла ихъ
на подпись Видеману, и изъ начальственнаго кабинета слышался густой басъ:
     --  Ну, что  это вы  тутъ намазали?  Ни черта  подобнаго я не говорилъ!
Чортъ знаетъ что такое!.. А еще стенографистка! Немедленно переправьте, какъ
я говорилъ.
     Н. К. возвращалась, переправляла, я переписывалъ, -- потомъ мнe все это
надоeло,  да  и  на  засeданiя эти  интересно было посмотрeть.  Я предложилъ
Надеждe Константиновнe:
     -- Знаете, что? Давайте протоколы буду вести я, а вы за меня на машинкe
стукайте.
     -- Да вы вeдь стенографiи не знаете.
     -- Не  играетъ никакой  роли. Полная  гарантiя успeха. Не понравится --
деньги обратно.
     Для  перваго  случая  Надежда  Константиновна  сказалась больной,  и  я
скромно просунулся въ кабинетъ Видемана.
     --  Товарищъ  Заневская  больна,   просила  меня  замeнить  ее...  Если
разрeшите...
     -- А вы стенографiю хорошо знаете?
     -- Да... У меня своя система.
     -- Ну, смотрите...
     На  другое  утро  "стенограмма"  была  готова.  Нечленораздeльный  рыкъ
товарища Видемана прiобрeлъ въ ней литературныя формы и кое-какой логическiй
смыслъ. Кромe того, тамъ,  гдe, по моему  мнeнiю, въ рeчи товарища  Видемана
должны  были фигурировать "интересы индустрiализацiи страны" -- фигурировали
"интересы индустрiализацiи страны. Тамъ, гдe, по моему, долженъ былъ торчать
"нашъ  великiй вождь"  -- торчалъ "нашъ великiй  вождь"...  Мало ли я  такой
ахинеи рецензировалъ на своемъ вeку...
     Надежда Константиновна понесла на подпись протоколы моего производства,
предварительно усумнившись въ томъ, что  Видеманъ говорилъ дeйствительно то,
что  у меня было  написано.  Я  разсeялъ  сомнeнiя  Надежды  Константиновны.
Видеманъ говорилъ  что-то,  только  весьма отдаленно похожее на мою  запись.
Надежда Константиновна вздохнула и пошла. Слышу видемановскiй басъ:
     --  Вотъ это я понимаю -- это протоколъ... А то вы, товарищъ Заневская,
понавыдумываете, что ни уха, ни рыла не разберешь.
     Въ  своихъ протоколахъ  я,  конечно,  блюлъ  и нeкоторые  вeдомственные
интересы, т.е. интересы  ББК:  на чьемъ возу eдешь...  Поэтому  передъ тeмъ,
какъ подписывать мои литературно-протокольныя измышленiя, свирьлаговцы часто
обнаруживали нeкоторые признаки сомнeнiя, и тогда гудeлъ Видемановскiй басъ:
     --  Ну,  ужъ  это  чортъ  его  знаетъ  что...  Вeдь  сами  же вы  {199}
говорили...  Вeдь всe же слыхали... Вeдь  это  же стенографiя  --  слово  въ
слово... Ну ужъ, если вы и такимъ способомъ будете нашу работу срывать...
     Видеманъ былъ  парень напористый. Свирьлаговцы, видимо, вздыхали -- ихъ
вздоховъ изъ сосeдней комнаты я слышать не могъ; -- но подписывали. Видеманъ
сталъ  замeчать  мое  существованiе.  Входя  въ  нашу  комнату  и  передавая
какiя-нибудь бумаги Надеждe Константиновнe, онъ клалъ ей на плечо свою лапу,
въ которой было чувство собственника, и смотрeлъ на меня грознымъ взглядомъ:
на чужой, дескать,  каравай рта не  разeвай.  Грозный взглядъ Видемана  былъ
направленъ не по адресу.
     Тeмъ не менeе, я опять начиналъ жалeть о томъ, что  чортъ снова впуталъ
насъ въ высокiя сферы лагеря.



     Однако, чортъ продолжалъ впутывать насъ и дальше.  Какъ-то разъ въ нашу
пустую избу  пришелъ  Борисъ. Онъ  жилъ  то съ съ  нами,  то на Погрe,  какъ
попадалось. Мы  устроились по лагернымъ масштабамъ довольно  уютно. Свeта не
было,  но зато весь вечеръ ярко  пылали  въ  печкe ворованный въ  ликвидкомe
дрова, и была почти полная иллюзiя домашняго очага. Борисъ началъ сразу:
     -- У  меня появилась идея  такого сорта...  Сейчасъ на  Погрe  дeлается
чортъ знаетъ что... Инвалидовъ и слабосилку совсeмъ не кормятъ и, думаю, при
нынeшней  постановкe  вопроса, едва-ли и будутъ  кормить. Нужно бы  устроить
такъ,  чтобы превратить  Погру въ  санитарный городокъ,  собрать туда  всeхъ
инвалидовъ сeверныхъ лагерей,  слабосилокъ  и прочее,  наладить какое-нибудь
несложное  производство и привести все это  подъ  высокую  руку ГУЛАГа. Если
достаточно  хорошо  расписать  все  это  --  ГУЛАГ  можетъ  дать   кое-какiе
продовольственные фонды. Иначе и ББК, и Свирьлагъ будутъ крутить и засeдать,
пока всe  мои настоящiе и  будущiе пацiенты не вымрутъ окончательно...  Какъ
твое мнeнiе?
     Мое мнeнiе было отрицательнымъ...
     -- Только что вырвались живьемъ изъ Бамовской эпопеи  -- и слава  тебe,
Господи... Опять влeзать въ какую-то халтуру?
     -- Это не халтура, -- серьезно поправилъ Борисъ.
     -- Правда,  что  не  халтура... И тeмъ  хуже. Намъ  до  побeга осталось
какихъ-нибудь четыре мeсяца... Какого чорта намъ ввязываться?..
     --  Ты,  Ва,  говоришь  такъ  потому,  что  ты  не  работалъ  въ  этихъ
слабосилкахъ и больницахъ. Если бы работалъ -- ввязался бы. Вотъ ввязался же
ты въ подлоги съ Бамовскими вeдомостями...
     Въ  тонe Бориса былъ  легкiй намекъ на  мою некорректность.  Я-то счелъ
возможнымъ ввязаться -- почему же оспариваю его право ввязываться?...
     -- Ты понимаешь, Ва, вeдь это на много серьезнeе твоихъ списковъ...
     Это было, дeйствительно, на много  серьезнeе моихъ {200} списковъ. Дeло
заключалось въ томъ, что, при  всей системe  эксплоатацiи  лагерной  рабочей
силы,   огромная   масса   людей   навсегда    теряла    свое   здоровье   и
работоспособность.  Нeсколько  лeтъ  тому назадъ такихъ лагерныхъ инвалидовъ
"актировали":  комиссiя  врачей  и  представителей   лагерной  администрацiи
составляла акты, которые  устанавливали, что  Ивановъ седьмой  потерялъ свою
работоспособность   навсегда,   и   Иванова   седьмого,    послe   нeкоторой
административной волокиты,  изъ  лагеря  выпускали  --  обычно  въ ссылку на
собственное  иждивенiе:  хочешь  --  живи,  хочешь -- помирай.  Нечего грeха
таить: по такимъ актамъ врачи норовили выручать изъ лагеря въ первую очередь
интеллигенцiю. По  такому  акту, въ частности, выкрутился  изъ  Соловковъ  и
Борисъ, когда  его  зрeнiе снизилось  почти до  границъ слeпоты. Для ГПУ эта
тенденцiя не осталась, разумeется, въ тайнe, и  "активацiя" была прекращена.
Инвалидовъ стали оставлять въ лагеряхъ.  На работу ихъ не посылали  и давали
имъ по  400  гр. хлeба въ день -- норма медленнаго умиранiя. Болeе удачливые
устраивались дневальными, сторожами, курьерами, менeе  удачливые  постепенно
вымирали  --  даже  и при "нормальномъ" ходe вещей. При всякомъ же нарушенiи
снабженiя  --  напримeръ,  такомъ,  какой  въ  данный  моментъ  претерпeвало
Подпорожье,  -- инвалиды вымирали въ  ускоренномъ  порядкe, ибо при нехваткe
продовольствiя лагерь въ первую  очередь кормилъ болeе или менeе полноцeнную
рабочую силу, а инвалиды предоставлялись ихъ собственной участи... По одному
подпорожскому отдeленiю полныхъ инвалидовъ, т.е. людей, даже по критерiю ГПУ
неспособныхъ ни къ какому труду, насчитывалось 4500  человeкъ, слабосилка --
еще тысячъ семь... Да, все это было немного серьезные моихъ списковъ...
     -- А матерiальная  база?  -- спросилъ  я. -- Такъ  тебe  ГУЛАГ и  дастъ
лишнiй хлeбъ для твоихъ инвалидовъ...
     -- Сейчасъ они ничего не дeлаютъ и получаютъ фунтъ. Если собрать ихъ со
всeхъ  сeверныхъ лагерей --  наберется, вeроятно,  тысячъ сорокъ-пятьдесятъ,
можно  наладить  какую-нибудь работенку, и  они будутъ  получать  по полтора
фунта...  Но это дeло отдаленное... Сейчасъ важно вотъ что: подсунуть ГУЛАГу
такой проектъ  и  подъ  этимъ соусомъ сейчасъ же  получить продовольственные
фонды.  Если  здeсь запахнетъ  дeло  производствомъ --  хорошо  бы  выдумать
какое-нибудь  производство на экспортъ  -- ГУЛАГ дополнительный хлeбъ можетъ
дать...
     -- По  моему, -- вмeшался Юра, -- тутъ и спорить совершенно не о  чемъ.
Конечно, Боба правъ. А ты, Ватикъ,  опять начинаешь дрейфить... Матерiальную
базу можно  подыскать... Вотъ, напримeръ, березы  здeсь  рубится  до  чорта,
можно  организовать  какое-нибудь   берестяное  производство  --  коробочки,
лукошки, всякое  такое...  И, кромe  того, чeмъ  намъ можетъ угрожать  такой
проектъ?
     --  Охъ, дeти  мои,  --  вздохнулъ  я, -- согласитесь сами, что насчетъ
познанiя  всякаго  рода  совeтскихъ  дeлъ   я  имeю  достаточный  опытъ.  Во
что-нибудь да  влипнемъ... Я  сейчасъ не  могу сказать, во  что  именно,  но
обязательно  влипнемъ...  Просто  {201}  потому,  что иначе не бываетъ. Разъ
какое-нибудь дeло, такъ въ него обязательно втешутся и партiйный карьеризмъ,
и склока, и подсиживанiе, и прорывы, и чортъ его  знаетъ что еще.  И все это
отзовется на  ближайшей  безпартiйной  шеe,  т.е.,  въ  данномъ  случаe,  на
Бобиной. Да еще въ лагерe...
     -- Ну, и чортъ съ нимъ, --  сказалъ Юра, -- влипнемъ и отлипнемъ. Не въ
первый разъ. Тоже, подумаешь,  -- удовольствiе  жить  въ этомъ  раю.  -- Юра
сталъ развивать свою обычную теорiю.
     -- Дядя Ваня,  --  сурово сказалъ Борисъ,  --  помимо  всякихъ  другихъ
соображенiй, на насъ лежатъ вeдь и нeкоторыя моральныя обязанности...
     Я почувствовалъ,  что моя  позицiя,  да еще при  атакe на нее съ обоихъ
фланговъ -- совершенно безнадежна. Я попытался оттянуть рeшенiе вопроса.
     --  Нужно  бы предварительно  пощупать, что  это  за  представительница
ГУЛАГа?
     --  Дядя Ваня, ни для чего этого времени  нeтъ. У  меня только на Погрe
умираетъ ежедневно отъ голода отъ пятнадцати до пятидесяти человeкъ...
     Такимъ  образомъ,  мы влипли  въ исторiю  съ санитарнымъ  городкомъ  на
Погрe.  Мы  всe  оказались  пророками,  всe  трое:  я  --  потому,  что  мы,
дeйствительно, влипли въ нехорошую  исторiю,  въ результатe  которой  Борисъ
вынужденъ былъ бeжать  отдeльно отъ  насъ; Борисъ --  потому,  что, хотя изъ
сангородка  не получилось  ровно  ничего,  -- инвалиды  "на данный  отрeзокъ
времени" были спасены, и,  наконецъ,  Юра -- потому, что, какъ бы тяжело это
все ни было -- мы въ конечномъ счетe все же выкрутились...



     Проектъ  организацiи  санитарнаго городка  былъ  обмозгованъ  со  всeхъ
точекъ  зрeнiя.  Производства  для этого  городка были  придуманы. Чего  они
стоили въ реальности -- это вопросъ  второстепенный. Докладная записка  была
выдержана въ строго марксистскихъ тонахъ: избави Боже, что-нибудь ляпнуть  о
томъ,  что  люди  гибнутъ  зря,   о   человeколюбiи,   объ   элементарнeйшей
человeчности -- это  внушило бы подозрeнiя, что  иницiаторъ  проекта  просто
хочетъ вытянуть отъ совeтской власти нeсколько лишнихъ тоннъ хлeба, а  хлeба
совeтская  власть  давать  не  любитъ,  насчетъ  хлeба  у  совeтской  власти
психологiя плюшкинская... Было  сказано о необходимости планомeрнаго ремонта
живой    рабочей   силы,    объ   использованiи   неизбeжныхъ   во   всякомъ
производственномъ  процессe   отбросовъ   человeческаго  материла,  о   роли
неполноцeнной рабочей силы въ дeлe индустрiализацiи нашего соцiалистическаго
отечества,   было   подсчитано   количество    возможныхъ   трудодней    при
производствахъ:   берестяномъ,  подсочномъ,  игрушечномъ   и  прочемъ,  была
подсчитана  рентабильность производства, наконецъ,  эта рентабильность  была
выражена въ соблазнительной цифрe экспортныхъ золотыхъ рублей... Было весьма
мало вeроятно, чтобы передъ {202} золотыми рублями ГУЛАГ устоялъ... Въ концe
доклада было скромно  указано,  что проектъ  этотъ желательно разсмотрeть въ
спeшномъ порядкe, такъ  какъ въ лагерe  "наблюдается процессъ  исключительно
быстраго распыленiя неполноцeнной рабочей силы" -- вeжливо и для понимающихъ
-- понятно...
     По  ночамъ Борисъ пробирался въ ликвидкомъ  и  перестукивалъ на машинкe
свой докладъ.  Днемъ этого сдeлать было нельзя: Боже упаси, если бы Видеманъ
увидалъ, что на его ББКовской машинкe печатается что-то для "этого паршиваго
Свирьлага"...   Повидимому,  на  почвe,   свободной  отъ   всякихъ   другихъ
человeческихъ чувствъ, вeдомственный  патрiотизмъ разрастается особо пышными
и колючими зарослями.
     Проектъ  былъ  поданъ представительницe ГУЛАГа, какой-то товарищъ Шацъ,
Видеману, какъ  представителю  ББК, кому-то, какъ представителю  Свирьлага и
Якименкe -- просто по старой памяти.  Тов. Шацъ  поставила докладъ Бориса на
повeстку ближайшаго засeданiя ликвидкома.
     Въ кабинетъ Видемана, гдe проходили  всe эти  ликвидацiонныя  и  прочiя
засeданiя, потихоньку собирается вся участвующая публика. Спокойной походкой
человeка,   знающаго  свою  цeну,  входитъ   Якименко.  Молодцевато  шагаетъ
Непомнящiй -- начальникъ  третьей части. Представители Свирьлага съ дeловымъ
видомъ раскладываютъ свои бумаги.  Д-ръ Шуквецъ  нервнымъ шепотомъ о чемъ-то
переговаривается  съ  Борисомъ.  Наконецъ,   огромными  размашистыми  шагами
является  представительница ГУЛАГ-а, тов.  Шацъ. За  нею  грузно вваливается
Видеманъ.  Видеманъ  какъ-то  бокомъ  и  сверху  смотритъ на  путаную  копну
сeдоватыхъ волосъ тов. Шацъ, и видъ у него крайне недовольный.
     Тов. Шацъ объявляетъ  засeданiе открытымъ, водружаетъ на столъ огромный
чемоданнаго вида портфель  и на  портфель ни  съ  того ни  съ  сего  кладетъ
тяжелый  крупнокалиберный  кольтъ.  Дeлаетъ   она   это  не  безъ  нeкоторой
демонстративности: то-ли желая этимъ подчеркнуть,  что она здeсь не женщина,
а чекистъ  --  даже  не чекистка,  а именно  чекистъ,  то-ли  пытаясь  этимъ
кольтомъ  символизировать  свою  верховную  власть  въ   этомъ  собранiи  --
исключительно мужскомъ.
     Я смотрю  на товарища  Шацъ, и по  моей кожe начинаютъ  бeгать мурашки.
Что-то  неопредeленное женскаго пола, въ возрастe отъ тридцати до пятидесяти
лeтъ,  уродливое,  какъ всe  семь  смертныхъ  грeховъ,  вмeстe  взятыхъ,  съ
добавленiемъ   восьмого,   Священнымъ  Писанiемъ   не  предусмотрeннаго   --
чекистскаго стажа.  Она  мнe напоминаетъ изсохшiй  скелетъ какой-то  злобной
зубастой птицы, допотопной птицы,  вотъ вродe археоптерикса...  Ея маленькая
птичья головка съ хищнымъ  клювомъ все время вертится на худой жилистой шеe,
ощупывая  собравшихся  колючимъ,  недовeрчивымъ  взглядомъ.  У  нея  во  рту
махорочная собачья ножка, которою она дымитъ неимовeрно (почему не папиросы?
Тоже  демонстрацiя?), правой рукой все  время вертитъ положенный на портфель
кольтъ.  Сидящiй  рядомъ съ  ней Видеманъ поглядываетъ  на  этотъ вертящiйся
револьверъ  искоса  и  съ видомъ  крайняго неодобренiя...  {203}  Я  начинаю
мечтать о  томъ, какъ  было  бы  хорошо, если бы этотъ кольтъ  бабахнулъ  въ
товарища Видемана  или,  еще  лучше,  въ  самое  тов. Шацъ. Но  мои  розовыя
мечтанiя прерываетъ скрипучiй ржавый голосъ предсeдательницы:
     -- Ну-съ, такъ  на  повeсткe дня -- докладъ доктора, какъ  тамъ  его...
Ну... Только не тяните -- здeсь вамъ не университетъ. Что-бъ коротко и ясно.
     Тонъ у тов. Шацъ -- отвратительный. Якименко недоумeнно подымаетъ брови
-- но онъ чeмъ-то  доволенъ. Я думаю, что раньше, чeмъ пускать свой проектъ,
Борису надо было бы пощупать, что  за персона эта тов. Шацъ... И,  пощупавъ,
--  воздержаться...  Потому,   что  этакая  изуродованная  Господомъ  Богомъ
истеричка  можетъ  загнуть  такое,  что и  не  предусмотришь заранeе,  и  не
очухаешься потомъ... Она, конечно, изъ  "старой гвардiи" большевизма... Она,
конечно, полна глубочайшаго презрeнiя  не только къ намъ, заключеннымъ, но и
къ чекистской части собранiя  -- къ тeмъ революцiоннымъ  парвеню, которые на
ея,  товарища  Шацъ,   революцiонная  заслуги   смотрятъ   безъ   особеннаго
благоговeнiя,   которые  имeютъ  нахальство  гнуть  какую-то   свою   линiю,
опрыскиваться одеколономъ  (и это въ моментъ, когда мiровая революцiя еще не
наступила!)  и вообще въ первый попавшiйся моментъ норовятъ подложить старой
большевичкe  первую  попавшуюся свинью... Вотъ,  вeроятно,  поэтому-то  -- и
собачья  ножка,  и кольтъ,  и манеры укротительницы  звeрей.  Сколько такихъ
истеричекъ  прошло  черезъ исторiю  русской  революцiи. Большихъ дeлъ онe не
сдeлали, но озлобленность ихъ исковерканнаго секса придавала революцiи особо
отвратительныя черточки... Такому товарищу  Щацъ  попасться въ  переплетъ --
упаси Господи...
     Борисъ  докладываетъ.  Я  сижу,  слушаю  и чувствую:  хорошо.  Никакихъ
"интеллигентскихъ соплей".  Вполнe марксическiй  подходъ.  Такой-то процентъ
бракованнаго человeческаго матерiала... Непроизводительные накладные расходы
на  обремененные бюджеты  лагерей. Скрытые рессурсы неиспользованной рабочей
силы...  Примeры  изъ  московской  практики:  использованiе  глухонeмыхъ  на
котельномъ производствe, безногихъ -- на конвейерахъ треста точной механики.
Совeтская  трудовая  терапiя -- лeченiе заболeванiй  "трудовыми процессами".
Интересы  индустрiализацiи  страны.  Историческiя  шесть  условiи   товарища
Сталина... Мелькомъ  и  очень вскользь  о  томъ,  что въ  данный  переходный
перiодъ жизни нашего отдeленiя... нeкоторые перебои въ снабженiи...  ставятъ
подъ угрозу... возможность использованiя указанныхъ скрытыхъ рессурсовъ и въ
дальнeйшемъ.
     --  Я полагаю, -- кончаетъ Борисъ, -- что, разсматривая данный  проектъ
исключительно  съ  точки  зрeнiя интересовъ  индустрiализацiи нашей  страны,
только съ точки зрeнiя  роста ея производительныхъ  силъ и использованiя для
этого всeхъ  наличныхъ матерiальныхъ и человeческихъ рессурсовъ,  хотя  бы и
незначительныхъ и неполноцeнныхъ, -- данное собранiе найдетъ, конечно, чисто
большевицкiй подходъ къ обсужденiю предложеннаго ему проекта...
     Хорошо сдeлано.  Немного длинно и  литературно... Къ концу {204}  фразы
Видеманъ,  вeроятно, уже забылъ,  что было  въ началe ея -- но здeсь  будетъ
рeшать не Видеманъ.
     На губахъ тов. Шацъ появляется презрительная усмeшка.
     -- И это -- все?
     -- Все.
     -- Ну-ну...
     Нервно приподымается д-ръ Шуквецъ.
     -- Разрeшите мнe.
     -- А вамъ очень хочется? Валяйте.
     Д-ръ Шуквецъ озадаченъ.
     --  Не  въ  томъ  дeло, хочется ли мнe  или не хочется...  Но поскольку
обсуждается вопросъ, касающiйся медицинской части...
     -- Не тяните кота за хвостъ. Ближе къ дeлу.
     Шуквецъ свирeпо топорщитъ свои колючiе усики.
     --  Хорошо.  Ближе къ дeлу.  Дeло  заключается  въ томъ,  что девяносто
процентовъ нашихъ  инвалидовъ потеряли свое здоровье и свою трудоспособность
на работахъ для лагеря. Лагерь морально обязанъ...
     -- Довольно,  садитесь. Это  вы  можете  разсказывать  при  лунe вашимъ
влюбленнымъ институткамъ...
     Но д-ръ Шуквецъ не сдается...
     -- Мой уважаемый коллега...
     --  Никакихъ тутъ коллегъ нeтъ, а тeмъ болeе уважаемыхъ.  Я вамъ говорю
-- садитесь.
     Шуквецъ растерянно садится. Тов. Шацъ обращаетъ свой  колючiй  взоръ на
Бориса.
     -- Та-акъ... Хорошенькое  дeло!.. А скажите, пожалуйста, --  какое вамъ
до  всего  этого  дeло?  Ваше  дeло  лeчить,  кого  вамъ приказываютъ,  а не
заниматься какими-то тамъ рессурсами.
     Якименко презрительно щуритъ глаза. Борисъ пожимаетъ плечами.
     -- Всякому  совeтскому  гражданину  есть дeло до  всего,  что  касается
индустрiализацiи страны. Это разъ. Второе: если  вы находите, что это не мое
дeло, не надо было и ставить моего доклада.
     -- Я поручилъ доктору Солоневичу... -- начинаетъ Видеманъ.
     Шацъ рeзко поворачивается къ Видеману.
     -- Никто васъ не спрашиваетъ, что вы поручали и чего вамъ не поручали.
     Видеманъ умолкаетъ,  но  его  лицо  заливается  густой  кровью.  Борисъ
молчитъ  и  вертитъ  въ рукахъ  толстую  дубовую дощечку  отъ  прессъ-папье.
Дощечка  съ трескомъ ломается въ его пальцахъ. Борисъ какъ бы автоматически,
но  не безъ  нeкоторой затаенной демонстративности, сжимаетъ эту  дощечку въ
кулакe, и  она крошится въ щепки. Всe почему-то смотрятъ на Бобину руку и на
дощечку.  Тов.  Шацъ  даже  перестаетъ  вертeть  свой  револьверъ.  Видеманъ
улавливаетъ  моментъ  и подсовываетъ  револьверъ  подъ  портфель. Тов.  Шацъ
жестомъ разъяренной тигрицы выхватываетъ  кольтъ обратно и снова кладетъ его
сверху  портфеля.  Начальникъ  третьей части,  тов. Непомнящiй,  смотритъ на
этотъ кольтъ такъ же неодобрительно, какъ и всe остальные. {205}
     -- А у васъ, тов. Шацъ, предохранитель закрыть?
     -- Я  умeла  обращаться  съ оружiемъ, когда  вы еще подъ  столъ пeшкомъ
ходили.
     -- Съ тeхъ  поръ,  тов. Шацъ, вы, видимо, забыли, какъ съ нимъ слeдуетъ
обращаться, -- нeсколько юмористически  заявляетъ Якименко. -- Съ  тeхъ поръ
товарищъ Непомнящiй уже подъ потолокъ выросъ.
     --  Я  прошу  васъ,  товарищъ  Якименко,  на  оффицiальномъ   засeданiи
зубоскальствомъ  не заниматься. А  васъ, докторъ, -- Шацъ поворачивается  къ
Борису, -- я васъ спрашиваю "какое вамъ  дeло" вовсе не потому, что  вы тамъ
докторъ  или не докторъ,  а потому, что вы  контръ-революцiонеръ...  Въ ваше
сочувствiе соцiалистическому строительству я ни  капли  не  вeрю...  Если вы
думаете,  что вашими  этими рессурсами вы  кого-то  тамъ проведете, такъ  вы
немножко  ошибаетесь...  Я -- старая  партiйная  работница, такихъ типиковъ,
какъ  вы, я видeла. Въ  вашемъ проектe есть  какая-то антипартiйная вылазка,
можетъ быть, даже прямая контръ-революцiя.
     Я чувствую нeкоторое смущенiе.  Неужели уже  влипли? Такъ  сказать,  съ
перваго же шага? Якименко все-таки былъ на много умнeе.
     --  Ну,  насчетъ  антипартiйной  линiи  -- это дeло ваше хозяйское,  --
говоритъ Борисъ. -- Этотъ вопросъ меня совершенно не интересуетъ.
     -- То-есть, какъ это такъ это васъ можетъ не интересовать?
     -- Чрезвычайно просто -- никакъ не интересуетъ...
     Шацъ,  видимо,  не  сразу  соображаетъ,  какъ  ей  реагировать  на  эту
демонстрацiю...
     -- Ого-го... Васъ, я вижу, ГПУ сюда не даромъ посадило...
     -- О чемъ вы можете и доложить въ ГУЛАГe, -- съ  прежнимъ  равнодушiемъ
говоритъ Борисъ.
     --  Я  и безъ васъ  знаю,  что мнe  докладывать.  Хорошенькое дeло,  --
обращается она къ Якименко, --  вeдь это же все бeлыми нитками шито -- этотъ
вашъ докторъ, такъ  онъ просто  хочетъ получить  для  всeхъ этихъ бандитовъ,
лодырей, кулаковъ лишнiй совeтскiй хлeбъ... Такъ мы  этотъ хлeбъ и дали... У
насъ эти фунты хлeба по улицамъ не валяются...
     Вопросъ предстаетъ передо мною въ нeсколько другомъ освeщенiи. Вeдь, въ
самомъ дeлe, проектъ Бориса используютъ, производство какое-то поставятъ, но
лишняго хлeба не дадутъ... Изъ-за чего было огородъ городить?..
     -- А такихъ типиковъ, какъ вы, --  обращается она къ Борису, -- я этимъ
самымъ кольтомъ...
     Борисъ приподымается и молча собираетъ свои бумаги.
     -- Вы это что?
     -- Къ себe, на Погру.
     -- А кто вамъ разрeшилъ? Что, вы забываете, что вы въ лагерe?
     -- Въ лагерe  или  не въ лагерe, но если человeка  вызываютъ  {206}  на
засeданiе  и  ставятъ его  докладъ, такъ для того, чтобы  выслушивать,  а не
оскорблять.
     --  Я  вамъ приказываю  остаться! --  визжитъ тов.  Шацъ,  хватаясь  за
кольтъ.
     --  Приказывать  мнe  можетъ  тов.  Видеманъ,  мой начальникъ.  Вы  мнe
приказывать ничего не можете.
     --   Послушайте,   докторъ   Солоневичъ...   --   начинаетъ    Якименко
успокоительнымъ тономъ.
     Шацъ сразу набрасывается на него.
     -- А  кто васъ уполномачиваетъ вмeшиваться въ  мои приказанiя? Кто тутъ
предсeдательствуетъ: вы или я?
     --  Останьтесь пока, докторъ Солоневичъ,  -- говоритъ Якименко  сухимъ,
рeзкимъ и  властнымъ тономъ,  но  этотъ  тонъ  обращенъ не къ Борису.  --  Я
считаю,  товарищъ  Шацъ, что такъ  вести засeданiе, какъ ведете  его вы,  --
нельзя.
     --  Я сама знаю, что мнe можно и что нельзя... Я была связана съ нашими
вождями, когда  вы, товарищъ Якименко, о партiйномъ билетe еще и  мечтать не
смeли...
     Начальникъ  третьей  части  съ  трескомъ   отодвигаетъ  свой  стулъ   и
подымается.
     --  Съ кeмъ вы тамъ,  товарищъ  Шацъ,  были  въ связи  --  это  насъ не
касается.  Это дeло ваше частное. А ежели люди пришли  говорить о дeлe, такъ
нечего имъ глотку затыкать.
     -- Еще вы, вы,  меня,  старую большевичку  будете учить? Что  это здeсь
такое: б.... или военное учрежденiе?
     Видеманъ грузно, всeмъ  своимъ сeдалищемъ поворачивается къ Шацъ. Тугiе
жернова его мышленiя добрались, наконецъ, до того, что онъ-то ужъ военный въ
гораздо большей степени, чeмъ тов. Шацъ, что онъ здeсь хозяинъ, что съ нимъ,
хозяиномъ,  обращаются,  какъ  съ  мальчишкой,   и  что,  наконецъ,   старая
большевичка   ухитрилась   сколотить  противъ  себя   единый  фронтъ   всeхъ
присутствующихъ...
     --  Ну, это ни  къ  какимъ  чертямъ не  годится... Что это вы, товарищъ
Шацъ, какъ съ цeпи сорвались?
     Шацъ отъ негодованiя не можетъ произнести ни слова.
     -- Иванъ Лукьяновичъ, -- съ подчеркнутой любезностью обращается  ко мнe
Якименко, -- будьте добры внести въ протоколъ засeданiя мой протестъ противъ
дeйствiй тов. Шацъ.
     --  Это  вы можете говорить  на  партiйномъ  собранiи, а  не  здeсь, --
взъeдается на него Шацъ.
     Якименко отвeчаетъ высоко и сурово:
     --  Я очень сожалeю, что  на  этомъ открытомъ безпартiйномъ собранiи вы
сочли возможнымъ говорить о вашихъ интимныхъ связяхъ съ вождями партiи.
     Вотъ это --  ударъ! Шацъ вбираетъ въ себя свою птичью шею и  окидываетъ
собравшихся злобнымъ,  но уже нeсколько растеряннымъ  взглядомъ. Противъ нея
--  единый  фронтъ.   И  революцiонныхъ  парвеню,  для  которыхъ   партiйный
"аристократизмъ"  товарища  Шацъ, какъ бeльмо въ  глазу, и  заключенныхъ, и,
наконецъ,  просто единый  мужской  фронтъ  противъ  зарвавшейся  бабы. {207}
Представитель Свирьлага смотритъ на Шацъ съ ядовитой усмeшечкой.
     -- Я присоединяюсь въ протесту тов. Якименко.
     -- Объявляю засeданiе закрытымъ, -- рeзко бросаетъ Шацъ и подымается.
     -- Ну, это ужъ  позвольте,  -- говоритъ второй представитель Свирьлага.
-- Мы  не  можемъ  срывать работу по  передачe лагеря изъ-за вашихъ женскихъ
нервовъ...
     --  Ахъ,  такъ, -- шипитъ  тов. Шацъ.  -- Ну, хорошо.  Мы  съ вами  еще
поговоримъ объ этомъ... въ другомъ мeстe.
     --  Поговоримъ,  -- равнодушно  бросаетъ  Якименко.  -- А  пока  что  я
предлагаю  докладъ  д-ра Солоневича принять, какъ основу, и переслать его въ
ГУЛАГ съ заключенiями мeстныхъ работниковъ. Я полагаю, что эти заключенiя въ
общемъ и цeломъ будутъ положительными.
     Видеманъ киваетъ головой.
     -- Правильно. Послать въ ГУЛАГ. Толковый проектъ. Я голосую за.
     --  Я вопроса  о голосованiи не ставила, я  вамъ  приказываю замолчать,
товарищъ Якименко... -- Шацъ близка къ  истерикe. Ея лeвая рука размахиваетъ
собачьей  ножкой,  а правая  вертитъ револьверъ.  Якименко протягиваетъ руку
черезъ столъ, забираетъ револьверъ и передаетъ его Непомнящему.
     -- Товарищъ начальникъ третьей части,  вы вернете  это оружiе  товарищу
Шацъ, когда она научится съ нимъ обращаться...
     Тов.  Шацъ стоитъ нeкоторое время, какъ бы задыхаясь  отъ злобы,  --  и
судорожными шагами выбeгаетъ изъ комнаты.
     --  Такъ значитъ, -- говоритъ Якименко такимъ тономъ, какъ будто ничего
не  случилось,  -- проектъ д-ра  Солоневича въ  принципe принятъ.  Слeдующiй
вопросъ...
     Остатокъ   засeданiя  проходитъ,  какъ   по   маслу.  Даже   взорванный
желeзнодорожный мостикъ на Погрe принимается,  какъ цeленькiй: безъ  сучка и
задоринки...



     Засeданiе  кончилось.  Публика разошлась. Я  правлю свою "стенограмму".
Якименко сидитъ противъ и докуриваетъ свою папиросу.
     -- Ну, и номеръ, -- говоритъ Якименко.
     Отрываю  глаза  отъ   бумаги.   Въ  глазахъ   Якименки  --  насмeшка  и
удовлетворенье побeдителя.
     -- Вы когда-нибудь такую б... видали?
     -- Ну,  не  думаю,  чтобы на  этомъ  поприщe  товарищу Шацъ  удалось бы
сдeлать большiе обороты...
     Якименко смотритъ на меня и съ усмeшкой, и съ любопытствомъ.
     -- А  скажите  мнe по совeсти,  тов.  Солоневичъ, -- что  это  за новый
оборотъ вы придумали?
     -- Какой оборотъ? {208}
     -- Да вотъ съ этимъ санитарнымъ городкомъ?
     -- Простите, -- не понимаю вопроса.
     --  Понимаете!  Что  ужъ  тамъ!  Чего  это  вы все  крутите?  Не изъ-за
человeколюбiя же?
     -- Позвольте, а почему бы и нeтъ?
     Якименко скептически пожимаетъ плечами. Соображенiя такого  рода  -- не
по его департаменту.
     --  Ой-ли?  А  впрочемъ,  ваше дeло...  Только, знаете  ли,  если этотъ
сангородокъ попадетъ  ГУЛАГу и  товарищъ  Шацъ будетъ прieзжать вашего брата
наставлять и инспектировать...
     Это соображенiе приходило въ голову и мнe.
     -- Ну что-жъ, придется Борису и товарища Шацъ расхлебывать...
     --   Пожалуй   --  придется...  Впрочемъ,  долженъ   сказать  честно...
семейка-то у васъ... крeпколобая.
     Я   изумленно   воззрился  на   Якименко.  Якименко  смотритъ  на  меня
подсмeивающимся взглядомъ.
     -- На мeстe  ГПУ  выперъ  бы я васъ  всeхъ  къ чортовой  матери, на всe
четыре стороны... А то накрутите вы здeсь.
     -- То-есть, какъ это такъ -- "накрутимъ"?
     -- Да вотъ такъ, накрутите и все... Впрочемъ, это пока моя личная точка
зрeнiя.
     -- А вы ее сообщите ГПУ -- пусть выпустятъ...
     --  Не повeрятъ, товарищъ Иванъ  Лукьяновичъ,  --  сказалъ,  усмeхаясь,
Якименко,  ткнулъ въ  пепельницу  свой окурокъ и вышелъ изъ  комнаты прежде,
чeмъ я успeлъ сообразить подходящую реплику...

        ___

     Внизу, на крылечкe, меня ждали Борисъ и Юра.
     -- Ну, -- сказалъ я не безъ нeкотораго злорадства, -- какъ мнe кажется,
мы уже влипли... А?
     -- Для твоей паники нeтъ никакого основанiя, -- сказалъ Борисъ.
     --  Никакой  паники и нeтъ. А только эта самая  мадемуазель Шацъ работы
наладитъ, хлeба  не дастъ,  и  будешь ты ея  непосредственнымъ подчиненнымъ.
Такъ сказать -- неземное наслажденiе.
     -- Неправильно. За насъ теперь вся остальная публика.
     --  А  что она  вся  стоитъ, если  твой городокъ  будетъ,  по твоему же
предложенiю, подчиненъ непосредственно ГУЛАГу?
     -- Эта публика  ее съeстъ.  Теперь  у нихъ такое положенiе: или имъ  ее
съeсть, или она ихъ съeстъ.
     На крыльцо вышелъ Якименко.
     -- А, всe три мушкетера по обыкновенiю въ полномъ сборe?
     --   Да,   такъ   сказать,   прорабатываемъ   результаты   сегодняшняго
засeданiя...
     -- Я вeдь вамъ говорилъ, что засeданiе будетъ занимательное.
     -- Повидимому, тов. Шацъ находится въ состоянiи нeкоторой... {209}
     -- Да,  именно  въ  состоянiи нeкоторой...  Вотъ  въ  этомъ  нeкоторомъ
состоянiи  она находится,  видимо, лeтъ  пятьдесятъ... Видеманъ уже  три дня
ходитъ, какъ очумeлый... -- Въ тонe Якименки -- небывалыя до сихъ поръ нотки
интимности, и я не могу сообразить, къ чему онъ клонитъ...
     -- Во  всякомъ  случаe, --  говоритъ  Борисъ,  -- я со своимъ проектомъ
попался, кажется, какъ куръ во щи.
     --  Н-да... Ваши опасенiя  нeкоторыхъ основанiй  не  лишены... Съ такой
стервой работать, конечно, невозможно... Кстати, Иванъ Лукьяновичъ, вотъ  вы
завтра вашу стенограмму редактировать  будете. Весьма существенно, чтобы эта
фраза  товарища  Шацъ  насчетъ  вождей  --  не  была  опущена...  И   вообще
постарайтесь,  чтобы  вашъ   протоколъ  былъ  сдeланъ  во  всю  мeру  вашихъ
литературныхъ дарованiй.  И, такъ сказать, въ расчетe  на культурный уровень
читательскихъ  массъ,  ну,  напримeръ,  ГУЛАГа.  Протоколъ  подпишутъ всe...
кромe, разумeется, товарища Шацъ.
     Замeтивъ въ моемъ лицe нeкоторое размышленiе, Якименко добавляетъ:
     -- Можете не опасаться. Я васъ, кажется, до сихъ поръ не подводилъ.
     Въ  тонe Якименки --  нeкоторая таинственность,  и  я  снова задаю себe
вопросъ, знаетъ-ли онъ о  бамовскихъ спискахъ или не  знаетъ.  А  влeзать въ
партiйную склоку мнe очень не хочется. Чтобы выиграть время для размышленiя,
я задаю вопросъ:
     -- А что, она дeйствительно близко стоитъ къ вождямъ?..
     -- Стоитъ или лежитъ --  не знаю...  Развe  въ  дореволюцiонное  время.
Знаете, во всякихъ тамъ "глубинахъ сибирскихъ рудъ", на полномъ безптичьи --
и Шацъ соловушко... Впрочемъ --  это вымирающая порода... Ну, такъ протоколъ
будетъ, какъ полагается?
     Протоколъ былъ сдeланъ, какъ полагается.  Его подписали  всe, и его  не
подписала  тов. Шацъ. На  другой  же день  послe этого  засeданiя тов.  Шацъ
сорвалась и уeхала въ Москву. Вслeдъ за ней выeхалъ въ Москву и Якименко.



     Мы шли домой молча и въ весьма невеселомъ настроенiи. Становилось болeе
или менeе очевиднымъ, что мы  уже влипли въ нехорошую исторiю. Съ  проектомъ
санитарнаго городка получается ерунда, мы оказались,  помимо  всего прочаго,
запутанными въ какую-то внутрипартiйную интригу.  А въ интригахъ такого рода
коммунисты  могутъ и  проигрывать,  и  выигрывать; безпартiйная  же  публика
проигрываетъ   болeе   или   менeе   навeрняка.  Каждая  партiйная   ячейка,
разсматриваемая,  такъ  сказать,  съ очень близкой  дистанцiи, представляетъ
собою этакое  уютное  общежитiе  змeй, василисковъ  и  ехиднъ, изъ  которыхъ
каждая    норовитъ    ужалить    свою    сосeдку     въ     самое    больное
административно-партiйное мeсто... Я, въ сущности, не очень ясно знаю -- для
чего все  это  дeлается, ибо  выигрышъ  --  даже въ  случаe  побeды  -- такъ
грошевъ,  такъ  нищъ  и такъ  зыбокъ:  просто  партiйный портфель  чуть-чуть
потолще.  Но {210}  "большевицкая спаянность"  дeйствуетъ только  по  адресу
остального  населенiя  страны.  Внутри   ячеекъ  --  всe  другъ  подъ  друга
подкапываются, подсиживаютъ, выживаютъ... На совeтскомъ языкe это называется
"партiйной склокой". На уровнe Сталина -- Троцкаго это декорируется идейными
разногласiями, на уровнe Якименко-Шацъ  это  ничeмъ  не декорируется, просто
склока "какъ таковая", въ голомъ видe... Вотъ въ такую-то склоку попали и мы
и при  этомъ безо всякой возможности сохранить нейтралитетъ... Волей неволей
приходилось ставить свою ставку на Якименку. А какiе, собственно, у Якименки
шансы съeсть товарища Шацъ?
     Шацъ въ  Москвe, въ "центрe"  -- у себя дома, она тамъ свой человeкъ, у
нея тамъ всякiе "свои  ребята" -- и Кацы, и  Пацы, и Ваньки, и  Петьки -- по
существу  такiе же  "корешки",  какъ любая банда сельсовeтскихъ активистовъ,
коллективно  пропивающихъ госспиртовскую  водку, кулацкую свинью и колхозныя
"заготовки". Для этого центра всe эти Якименки, Видеманы  и прочiе -- только
уeздные  держиморды, выскочки,  пытающiеся  всякими  правдами  и  неправдами
оттeснить ихъ, "старую гвардiю",  отъ  призрака власти,  отъ начальственныхъ
командировокъ  по  всему  лицу  земли  русской,  и  не  брезгающiе при этомъ
рeшительно  никакими  средствами.  Правда, насчетъ  средствъ  --  и  "старая
гвардiя" тоже не брезгуетъ. При данной  комбинацiи обстоятельствъ средствами
придется  не  побрезговать  и мнe:  что  тамъ  ни говорить,  а  литературная
обработка  фразы  тов.  Шацъ  о  близости  къ  вождямъ  --  къ  числу  особо
джентльменскихъ  прiемовъ борьбы не принадлежитъ. Оно,  конечно,  съ волками
жить, по волчьи выть -- но только въ Совeтской Россiи можно понять настоящую
тоску  по  настоящему  человeческому  языку,  вмeсто  волчьяго   воя  --  то
голоднаго, то разбойнаго...
     Конечно,  если у Якименки  есть  связи  въ  Москвe (а, видимо, -- есть,
иначе, зачeмъ бы ему туда eхать), то онъ съ этимъ  протоколомъ  обратится не
въ  ГУЛАГ и даже  не  въ ГПУ, а въ какую-нибудь  совершенно незамeтную извнe
партiйную дыру. Въ составe этой партiйной дыры будутъ сидeть какiе-то Ваньки
и  Петьки, среди  которыхъ  у Якименко  -- свой человeкъ.  Кто-то изъ Ванекъ
вхожъ въ московскiй  комитетъ  партiи,  кто-то --  въ  контрольную партiйную
комиссiю  (ЦКК),  кто-то,  допустимъ,  имeетъ  какой-то  блатъ, напримeръ, у
товарища   Землячки.  Тогда   черезъ  нeсколько  дней  въ   соотвeтствующихъ
инстанцiяхъ   пойдутъ   слухи:   товарищъ  Шацъ   вела   себя   такъ-то   --
дискредитировала   вождей.   Вeроятно,   будетъ   сказано,  что,   занимаясь
административными  загибами, тов. Шацъ  подкрeпляла  свои загибы ссылками на
интимную близость  съ  самимъ Сталинымъ.  Вообще  -- создается атмосфера, въ
которой  чуткiй носъ  уловитъ: кто-то  влiятельный собирается товарища  Шацъ
съeсть.  Враги товарища Шацъ постараются эту атмосферу сгустить, нейтральные
станутъ во  враждебную позицiю, друзья --  если  не очень близкiе --  умоютъ
лапки и отойдутъ въ стороночку: какъ бы и меня вмeстe съ тов. Шацъ не съeли.
     Да, конечно,  Якименко  имeетъ  крупные  шансы на побeду.  {211} Помимо
всего  прочаго,  онъ  всегда спокоенъ,  выдержанъ, и  онъ, конечно, на много
умнeе тов.  Шацъ.  А сверхъ всего этого, товарищъ Шацъ  -- представительница
той  "старой  гвардiи ленинизма",  которую снизу  подмываютъ  волны  молодой
сволочи, а  сверху  организацiонно ликвидируетъ Сталинъ, подбирая себe кадры
безтрепетныхъ  "твердой  души  прохвостовъ".  Тов.  Шацъ  -- только  жалкая,
истрепанная   въ  клочки,  тeнь  былой   героики  коммунизма.  Якименко   --
представитель молодой сволочи, властной и жадной... Болeе или менeе толковая
партiйная дыра,  конечно, должна  понять,  что  при такихъ  обстоятельствахъ
умнeе стать на сторону Якименки...
     Я не  зналъ, да такъ и не узналъ, какiя  дeловыя  столкновенiя возникли
между  тов.  Шацъ  и  Якименкой  до  нашего пресловутаго  засeданiя,  --  въ
сущности,  это и  не  важно.  Товарищъ  Шацъ всeмъ своимъ существомъ,  всeхъ
своимъ  видомъ  говоритъ Якименкe:  "я  вотъ  всю  свою жизнь отдала мiровой
революцiи, отдавай и  ты". --  Якименко  отвeчаетъ: "ну, и дура  --  я  буду
отдавать чужiя,  а  не  свою".  Шацъ говоритъ: "я соратница  самого Ленина".
Якименко отвeчаетъ: "твой Ленинъ давно подохъ, да и  тебe  пора". Ну, и такъ
далeе...
     Изъ всей  этой грызни  между Шацами  и Якименками можно, при  извeстной
настроенности, сдeлать такой выводъ, что вотъ, дескать, тов. Шацъ (кстати --
и еврейка)  это  символъ мiровой революцiи,  товарищъ  же  Якименко  --  это
молодая, возрождающаяся и нацiональная Россiя (кстати  --  онъ русскiй  или,
точнeе, малороссъ),  что Шацъ строила  ГУЛАГ въ пользу мiровой революцiи,  а
Якименко истребляетъ мужика въ пользу нацiональнаго возрожденiя.
     Съ  теорiей нацiональнаго перерожденiя  Стародубцева,  Якименки, Ягоды,
Кагановича  и Сталина (русскаго,  малоросса,  латыша,  еврея  и  грузина)  я
встрeтился  только здeсь, въ эмиграцiи.  Въ Россiи такая идея и въ голову не
приходила...  Но,  конечно,  вопросъ  о  томъ,  что будутъ дeлать  якименки,
добравшись  до власти, вставалъ передъ  всeми нами  въ томъ  аспектe, какого
эмиграцiя не знаетъ. Отказъ отъ идеи мiровой революцiи, конечно, ни въ какой
мeрe  не  означаетъ отказа отъ коммунизма въ Россiи. Но если,  добравшись до
власти, якименки, въ интересахъ собственнаго благополучiя и, если хотите, то
и собственной безопасности,  начнутъ  сворачивать коммунистическiя знамена и
постепенно,  "на  тормозахъ",  переходить  къ  строительству  того,  что  въ
эмиграцiи называется нацiональной Россiей (почему, собственно, коммунизмъ не
можетъ  быть  "нацiональнымъ явленiемъ",  была же  инквизицiя  нацiональнымъ
испанскимъ явленiемъ?), -- то тогда какой смыслъ намъ троимъ рисковать своей
жизнью?  Зачeмъ предпринимать побeгъ? Не лучше ли еще подождать? Ждали вeдь,
вотъ, 18 лeтъ. Ну, еще подождемъ  пять. Тяжело, но  легче, чeмъ  прорываться
тайгой черезъ границу -- въ неизвeстность эмигрантскаго бытiя.
     Если  для  эмиграцiи  вопросъ  о  "нацiональномъ  перерожденiи"  (этотъ
терминъ  я принимаю очень условно) -- это  очень, конечно, наболeвшiй, очень
близкiй, но все же болeе или менeе теоретическiй {212} вопросъ, то  для насъ
всeхъ  трехъ  онъ ставился  какъ вопросъ  собственной жизни...  Идти  ли  на
смертельный рискъ побeга  или мудрeе и патрiотичнeе будетъ переждать?  Можно
предположить, что вопросы, которые ставятся въ такой  плоскости, рeшаются съ
нeсколько  меньшей  оглядкой  на  партiйныя  традицiи и  съ нeсколько  болeе
четкимъ раздeленiемъ  желаемаго  отъ  сущаго -- чeмъ  когда  тe  же  вопросы
обсуждаются и  рeшаются  подъ влiянiемъ очень хорошихъ импульсовъ, но все же
безъ ощущенiя непосредственнаго риска собственной головой.
     У меня, какъ и у  очень многихъ нынeшнихъ россiйскихъ людей, годы войны
и революцiи и, въ особенности, большевизма весьма прочно вколотили въ голову
твердое   убeжденiе   въ   томъ,   что   ни  одна   историко-философская   и
соцiалистическая  теорiя не  стоитъ ни одной  копeйки.  Конечно, гегелевскiй
мiровой  духъ  почти  такъ  же  занимателенъ,  какъ  и  марксистская  борьба
классовъ. И  философскiя  объясненiя  прошлаго  можно  перечитывать  не безъ
нeкотораго интереса. Но какъ-то такъ выходитъ, что ни одна теорiя рeшительно
ничего  не  можетъ  предсказать на  будущiй  день. Болeе или менeе  удачными
пророками оказались люди, которые или только прикрывались теорiй, или вообще
никакихъ дeлъ съ ней не имeли.
     Такимъ  образомъ, для насъ вопросъ  шелъ не о  перспективахъ революцiи,
разсматриваемыхъ съ какой бы то ни было философской точки зрeнiя, а только о
живыхъ  взаимоотношенiяхъ живыхъ людей,  разсматриваемыхъ  съ  точки  зрeнiя
самаго элементарнаго здраваго смысла.
     Да,  совершенно  ясно,  что  ленинская  старая  гвардiя  доживаетъ свои
послeднiе дни. И потому, что оказалась нeкоторымъ  конкуррентомъ  сталинской
генiальности, и  потому, что въ ней  все же были люди, дерзавшiе смeть  свое
сужденiе  имeть  (а  этого  никакая деспотiя не любитъ), и  потому, что вотъ
такая товарищъ Шацъ,  при  всей  ея  несимпатичности,  воровать  все-таки не
будетъ (вотъ куритъ же собачьи ножки вмeсто папиросъ) и Якименкe воровать не
позволитъ. Товарищъ  Шацъ,  конечно,  фанатичка, истеричка,  можетъ быть,  и
садистка, но какая-то  идея у нея есть.  У  Якименки нeтъ рeшительно никакой
идеи. О Видеманe  и Стародубцевe и говорить нечего... Вся эта старая гвардiи
--  и Рязановъ,  и Чекалинъ, и Шацъ  -- чувствуютъ: знамя "трудящихся  всего
мiра"  и власть,  для поддержки  этого  знамени созданная, попадаютъ  просто
напросто въ руки сволочи, и сволочь стоитъ  вокругъ каждаго изъ нихъ, лязгая
молодыми, волчьими зубами.
     Что    будетъ   дeлать   нарицательный   Якименко,   перегрызя   глотку
нарицательной Шацъ? Можетъ-ли  Сталинъ обойтись  безъ  Ягоды, Ягода --  безъ
Якименки,  Якименко -- безъ Видемана, Видеманъ  -- безъ  Стародубцева и такъ
далeе? Всe  они, отъ  Сталина  до  Стародубцева,  акклиматизировались въ той
специфической атмосферe  большевицкаго строя, которая создана ими  самими  и
внe  которой имъ  никакого житья нeтъ. Все это  --  профессiоналы совeтскаго
управленiя. Если вы ликвидируете  это управленiе,  всeмъ имъ дeлать въ  мiрe
будетъ  рeшительно  нечего.   Что  будутъ  {213}  дeлать  всe  эти  чекисты,
хлeбозаготовители,  сексоты,  кооператоры, предсeдатели завкомовъ, секретари
партъ-ячеекъ, раскулачиватели, политруки, директора, выдвиженцы, активисты и
прочiе -- имя же имъ легiонъ?  Вeдь ихъ миллiоны! Если даже и не говорить  о
томъ, что при переворотe большинство изъ нихъ будетъ зарeзано сразу, а послe
постепенной эволюцiи будетъ зарeзано постепенно,  -- то все-таки  нужно дать
себe   ясный  отчетъ  въ  томъ,   что  они  --  "спецiалисты"  большевицкаго
управленческаго аппарата,  самаго громоздкаго и  самаго кроваваго въ исторiи
мiра.  Какая  профессiя  будетъ  доступна  для  всeхъ  нихъ   въ   условiяхъ
небольшевицкаго строя? И можетъ-ли Сталинъ, эволюцiоннымъ или революцiоннымъ
путемъ, сбросить со  своихъ счетовъ  миллiона три-четыре людей, вооруженныхъ
до зубовъ? На кого онъ тогда  обопрется? И какой слой въ Россiи ему повeритъ
и  ему  не припомнить великихъ кладбищъ  коллективизацiи,  раскулачиванiя  и
лагерей Бeломорско-Балтiйскаго канала?
     Нeтъ,  всe  эти  люди, какъ  бы  они  ни  грызлись между собою,  --  въ
отношенiи къ остальной странe спаяны крeпко, до гроба, спаяны кровью, спаяны
и  на  жизнь,  и на  смерть. Имъ  повернуть некуда, если бы они  даже  этого
хотeли.  "Нацiональная"  или  "интернацiональная"  Россiя  при   Сталинскомъ
аппаратe остается все-таки Россiей большевицкой.
     Вотъ почему нашей послeдней свободной (т.е.  съ воли) попытки побeга не
остановило  даже  и то  обстоятельство, что  въ  государственныхъ магазинахъ
Москвы хлeбъ  и масло  стали  продаваться  кому угодно  и въ  какихъ  угодно
количествахъ. Въ  1933 году въ Москвe можно было  купить все -- тeмъ, у кого
были деньги. У меня -- деньги были.

        ___

     Мы пришли  въ нашу избу  и, такъ  какъ eсть все  равно было  нечего, то
сразу  улеглись  спать. Но  я спать не  могъ. Лежалъ, ворочался, курилъ свою
махорку и ставилъ передъ собою  вопросы, на которые яснаго отвeта не было. А
что же дальше? Да, въ перспективe  десятилeтiй -- "кадры" вымрутъ,  "активъ"
-- сопьется и какiя-то таинственныя внутреннiя силы страны возьмутъ верхъ. А
какiя это силы? Да, конечно,  интеллектуальныя силы народа возросли безмeрно
-- не потому, что народъ учила совeтская жизнь. А физическiя силы?
     Передъ  памятью  пронеслись  торфоразработки,  шахты,  колхозы, заводы,
мeсяцами  немытыя лица  поваровъ заводскихъ  столовокъ,  годами  недоeдающiе
рабочiи  Сормова, Коломны, Сталинграда,  кочующiе  по  Средней  Азiи  таборы
раскулаченныхъ донцевъ и  кубанцевъ,  дагестанская  малярiя, эшелоны на БАМ,
дeвочка  со  льдомъ,  будущая -- если выживетъ --  мать  русскихъ мужчинъ  и
женщинъ... Хватитъ ли физическихъ силъ?..
     Вотъ, я -- изъ крeпчайшей мужицко-поповской семьи, гдe люди умирали "по
Мечникову": ихъ клалъ въ гробъ "инстинктъ естественной смерти", я -- въ свое
время одинъ  изъ сильнeйшихъ {214}  физически  людей Россiи --  и вотъ въ 42
года я уже сeдъ... Уже здeсь, заграницей, мнe въ первые мeсяцы послe бeгства
давали 55-60 лeтъ -- но съ тeхъ  поръ я лeтъ  на десять  помолодeлъ.  Но тe,
которые остались тамъ? Они не молодeютъ!..
     Не спалось.  Я всталъ и вышелъ на крыльцо. Стояла тихая, морозная ночь.
Плавными, пушистыми коврами  спускались къ Свири заснeженныя поля.  Лeвeе --
черными точками и  пятнами  разбросались  избы огромнаго села. Ни  звука, ни
лая, ни огонька...
     Вдругъ съ Погры донеслись два-три выстрeла -- обычная исторiя... Потомъ
съ юга, съ диковскаго оврага, четко и сухо въ морозномъ воздухe, раздeленные
равными -- секундъ въ десять -- промежутками,  раздались восемь винтовочныхъ
выстрeловъ. Жуть и отвращенiе холодными струйками пробeжали по спинe.
     Около мeсяца  тому назадъ  я  сдeлалъ глупость -- пошелъ посмотрeть  на
диковскiй  оврагъ.  Онъ начинался  въ  лeсахъ,  верстахъ въ пяти  отъ Погры,
огибалъ  ее  полукольцомъ  и  спускался  въ  Свирь верстахъ  въ  трехъ  ниже
Подпорожья.  Въ верховьяхъ  --  это  была глубокая  узкая  щель,  заваленная
трупами  разстрeлянныхъ, верстахъ въ двухъ ниже -- оврагъ былъ превращенъ въ
братское  кладбище  лагеря, еще ниже  -- въ  него сваливали конскую  падаль,
которую  лагерники вырубали топорами для своихъ соцiалистическихъ пиршествъ.
Этого оврага я описывать  не въ  состоянiи. Но эти  выстрeлы напомнили мнe о
немъ  во  всей его  ужасающей реалистичности. Я  почувствовалъ, что  у  меня
начинаютъ дрожать колeни и холодeть въ груди. Я вошелъ въ избу и старательно
заложилъ  дверь толстымъ  деревяннымъ  брускомъ.  Меня  охватывалъ  какой-то
непреоборимый мистическiй страхъ. Пустыя комнаты  огромной избы  наполнялись
какими-то тeнями и  шорохами. Я почти  видeлъ, какъ въ  углу,  подъ  пустыми
нарами, какая-то съежившаяся  старушонка догрызаетъ изсохшую  дeтскую  руку.
Холодный потъ -- не литературный, а настоящiй -- заливалъ очки, и сквозь его
капли пятна луннаго свeта на полу начинали принимать чудовищныя очертанiя.
     Я очнулся отъ встревоженнаго голоса Юры,  который стоялъ рядомъ со мною
и крeпко держалъ меня за плечи. Въ комнату вбeжалъ Борисъ. Я плохо понималъ,
въ  чемъ дeло.  Потъ  заливалъ лицо, и  сердце колотилось, какъ сумасшедшее.
Шатаясь,  я  дошелъ  до наръ и  сeлъ. На вопросъ  Бориса  я отвeтилъ: "Такъ,
что-то нездоровится". Борисъ пощупалъ пульсъ. Юра положилъ мнe руку на лобъ.
     -- Что съ тобой, Ватикъ? Ты весь мокрый...
     Борисъ и Юра быстро сняли съ меня бeлье, которое дeйствительно все было
мокро, я легъ на нары, и  въ дрожащей памяти снова всплывали картины: Одесса
и Николаевъ во время голода,  людоeды,  торфоразработки,  Магнитострой, ГПУ,
лагерь, диковскiй оврагъ...



     Послe отъeзда въ Москву Якименки и Шацъ, бурная дeятельность ликвидкома
нeсколько утихла. Свирьлаговцы слегка {215}  пооколачивались -- и уeхали  къ
себe, оставивъ  въ  Подпорожьи  одного своего  представителя.  Между  нимъ и
Видеманомъ шли споры только  объ  "административно-техническомъ  персоналe".
Если цинготный крестьянинъ никуда не былъ  годенъ, и ни ББК, -- ни Свирьлагъ
не хотeли  взваливать его на свои  пайковыя плечи,  то интеллигентъ,  даже и
цынготный,  еще кое-какъ  могъ быть использованъ. Поэтому  Свирьлагъ пытался
получить  сколько возможно интеллигенцiи, и поэтому же ББК норовилъ не  дать
ни  души.  Въ этомъ  торгe  между  двумя  рабовладeльцами мы  имeли все-таки
нeкоторую возможность изворачиваться. Всe списки лагерниковъ,  передаваемыхъ
въ  Свирьлагъ или  оставляемыхъ  за ББК,  составлялись  въ  ликвидкомe, подъ
техническимъ руководствомъ Надежды Константиновны, а мы съ Юрой переписывали
ихъ на пишущей машинкe. Тутъ  можно  было  извернуться.  Вопросъ  заключался
преимущественно  въ  томъ  --  въ  какомъ  именно  направленiи намъ слeдуетъ
изворачиваться.  ББК  былъ  вообще  "аристократическимъ"  лагеремъ  --  тамъ
кормили лучше  и лучше  обращались  съ  заключенными. Какъ  кормили  и  какъ
обращались --  я объ этомъ уже  писалъ. Выводы о Свирьлагe  читатель  можетъ
сдeлать и самостоятельно. Но  ББК  --  это  гигантская территорiи.  Въ какой
степени вeроятно,  что намъ  тремъ  удастся остаться  вмeстe,  что  насъ  не
перебросятъ  куда-нибудь  на  такiя чортовы  кулички,  что  изъ  нихъ  и  не
выберешься,  --  куда-нибудь  въ окончательное  болото, по которому  люди  и
лeтомъ ходятъ на лыжахъ  -- иначе засосетъ, и отъ котораго до границы будетъ
верстъ  200-250  по   мeстамъ,  почти  абсолютно  непроходимымъ?  Мы  рeшили
съорiентироваться на Свирьлагъ.
     Уговорить Надежду Константиновну на нeкоторую служебную  некорректность
-- было не  очень трудно. Она слегка поохала, слегка  побранилась -- и  наши
имена попали въ списки заключенныхъ, оставляемыхъ за Свирьлагомъ.
     Это была ошибка и это была грубая ошибка: мы уже начали изворачиваться,
еще не собравъ достаточно надежной информацiи. А потомъ стало выясняться. Въ
Свирьлагe  не только плохо кормятъ -- это  еще бы  полбeды,  но въ Свирьлагe
статья 58-6 находится  подъ  особенно  неусыпнымъ контролемъ,  отношенiе  къ
"контръ-революцiонерамъ" особенно  звeрское,  лагерные  пункты  всe оплетены
колючей  проволокой,  и   даже  административныхъ  служащихъ  выпускаютъ  по
служебнымъ порученiямъ только  на основанiи особыхъ пропусковъ и каждый разъ
послe обыска. И,  кромe того, Свирьлагъ собирается всeхъ  купленныхъ въ  ББК
интеллигентовъ    перебросить    на    свои    отдаленные   лагпункты,   гдe
"адмтехперсонала" не хватало. Мы  разыскали по картe (карта висeла на  стeнe
ликвидкома)  эти  пункты  и  пришли  въ  настроенiе  весьма  неутeшительное.
Свирьлагъ  тоже  занималъ огромную территорiю, и были  пункты, отстоящiе отъ
границы   на   400  верстъ  --   четыреста  верстъ  ходу  по  населенной  и,
слeдовательно, хорошо  охраняемой мeстности...  Это было совсeмъ  плохо.  Но
наши имена уже были въ Свирьлаговскихъ спискахъ.
     Надежда Константиновна наговорила много всякихъ словъ о  {216} мужскомъ
непостоянствe, Надежда Константиновна весьма убeдительно доказывала мнe, что
уже  ничего  нельзя  сдeлать;  я  отвeчалъ,  что  для  женщины  нeтъ  ничего
невозможнаго  -- ce que  la femme veut -- Dieu le veut, былъ  пущенъ въ ходъ
рядъ весьма запутанныхъ лагерно-бюрократическихъ  трюковъ, и однажды Надежда
Константиновна вошла  въ комнатку  нашего  секретарiата съ видомъ Клеопатры,
которая только что и  какъ-то очень ловко  обставила нeкоего Антонiя... Наши
имена  были оффицiально  изъяты  изъ Свирьлага и закрeплены  за ББК. Надежда
Константиновна сiяла отъ торжества.  Юра поцeловалъ ей пальчики,  я сказалъ,
что вeкъ буду за нее Бога молить, протоколы вести и на машинкe стукать.
     Вообще  --  послe  урчевскаго  звeринца,  ликвидкомовскiй  секретарiатъ
казался  намъ раемъ  земнымъ или, во  всякомъ  случаe,  лагернымъ  раемъ. Въ
значительной степени это зависeло отъ Надежды  Константиновны, отъ ея  милой
женской   суматошливости   и   покровительственности,   отъ   ея   шутливыхъ
препирательствъ съ  Юрочкой,  котораго она,  выражаясь  совeтскимъ  языкомъ,
"взяла  на буксиръ", заставила причесываться и даже ногти чистить... Въ свое
время Юра счелъ  возможнымъ плевать на Добротина,  но Надеждe Константиновнe
онъ повиновался безпрекословно, безо всякихъ разговоровъ.
     Надежда  Константиновна  была,  конечно,  очень  нервной  и  не  всегда
выдержанной женщиной, но всeмъ, кому она могла помочь, она помогала.  Бывало
придетъ  какой-нибудь  инженеръ  и   слезно  умоляетъ  не  отдавать  его  на
растерзанiе Свирьлагу. Конечно, отъ Надежды Константиновны de jure ничего не
зависитъ,  но  мало  ли  что  можно сдeлать  въ  порядкe низового  бумажнаго
производства...  -- въ обходъ всякихъ  de  jure. Однако, такихъ  инженеровъ,
экономистовъ,   врачей  и   прочихъ   --  было   слишкомъ   много.   Надежда
Константиновна выслушивала просьбу и начинала кипятиться:
     -- Сколько  разъ я  говорила,  что я ничего,  совсeмъ  ничего  не  могу
сдeлать. Что  вы ко мнe пристаете? Идите къ Видеману. Ничего, ничего не могу
сдeлать. Пожалуйста, не приставайте.
     Замeтивъ  выраженiе  умоляющей  настойчивости  на  лицe онаго инженера,
Надежда Константиновна затыкала уши пальчиками и начинала быстро твердить:
     --  Ничего  не  могу.  Не  приставайте.  Уходите,  пожалуйста,  а то  я
разсержусь.
     Инженеръ, потоптавшись, уходитъ. Надежда Константиновна, заткнувъ уши и
зажмуривъ глаза, продолжала твердить:
     -- Не могу, не могу, пожалуйста, уходите.
     Потомъ, съ разстроеннымъ видомъ, перебирая свои бумаги, она  жаловалась
мнe:
     -- Ну вотъ, видите, какъ  они всe лeзутъ. Имъ,  конечно,  не хочется въ
Свирьлагъ... А они и не думаютъ о томъ, что у меня на рукахъ двое дeтей... И
что я за все  это тоже могу въ Свирьлагъ попасть, только не вольнонаемной, а
уже заключенной... Всe вы эгоисты, вы, мужчины. {217}
     Я скромно соглашался съ тeмъ, что нашъ братъ, мужчина, конечно, могъ бы
быть нeсколько альтруистичнeе. Тeмъ болeе, что въ дальнeйшемъ ходe событiй я
уже былъ болeе  или  менeе увeренъ...  Черезъ нeкоторое время Н. К. говорила
мнe раздраженнымъ тономъ.
     -- Ну,  что же вы сидите  и  смотрите?  Ну,  что же  вы мнe  ничего  не
посовeтуете? Все  должна я, да  я. Какъ  вы думаете,  если мы этого инженера
проведемъ по спискамъ, какъ десятника...
     Обычно  къ этому моменту техника  превращенiя  инженера  въ  десятника,
врача  въ лeкпома (лeкарскiй  помощникъ) или какой-нибудь значительно  болeе
сложной  лагерно-бюрократической  махинацiи  была  уже  обдумана  и мной,  и
Надеждой  Константиновной.  Надежда Константиновна  охала  и  бранилась,  но
инженеръ все-таки  оставался за ББК. Нeкоторымъ устраивалась командировка въ
Медгору, со свирeпымъ наставленiемъ -- оставаться тамъ, даже рискуя отсидкой
въ ШИЗО (штрафной  изоляторъ). Многiе на время вообще исчезали со списочнаго
горизонта: во  всякомъ случаe, немного интеллигенцiи получилъ Свирьлагъ.  Во
всeхъ этихъ операцiяхъ  --  я, мелкая  сошка, переписчикъ  и къ тому  же уже
заключенный, рисковалъ немногимъ. Надежда Константиновна иногда шла на очень
серьезный рискъ.
     Это была еще молодая, лeтъ 32-33 женщина, очень милая и привлекательная
и съ большими запасами sex appeal. Не будемъ зря швырять въ нее булыжниками;
какъ  и  очень многiя  женщины  въ этомъ  мiрe, для  женщинъ  оборудованномъ
особенно неуютно, она разсматривала свой sex appeal, какъ  капиталъ, который
долженъ быть вложенъ  въ наиболeе рентабильное предпрiятiе этого рода. Какое
предпрiятiе въ Совeтской  Россiи могло  быть болeе рентабильнымъ, чeмъ бракъ
съ высокопоставленнымъ коммунистомъ?
     Въ  долгiе вечера,  когда  мы  съ Надеждой Константиновной дежурили  въ
ликвидкомe  при  свeтe  керосиновой коптилки, она  мнe  урывками  разсказала
кое-что изъ своей путаной и жестокой жизни. Она была, во всякомъ случаe, изъ
культурной семьи -- она  хорошо знала  иностранные языки  и при этомъ  такъ,
какъ ихъ знаютъ по гувернанткамъ, а не  по самоучителямъ. Потомъ -- одинокая
дeвушка не очень подходящаго происхожденiя, въ жестокой  борьбe за жизнь  --
за совeтскую жизнь. Потомъ --  бракъ съ  высокопоставленнымъ коммунистомъ --
директоромъ  какого-то   завода.  Директоръ   какого-то   завода  попалъ  въ
троцкистско-вредительскую исторiю  и былъ  отправленъ на тотъ свeтъ. Надежда
Константиновна опять осталась одна -- впрочемъ,  не  совсeмъ одна: на рукахъ
остался  малышъ,  размeромъ  года  въ полтора.  Конечно,  старые  сотоварищи
бывшаго директора предпочли ее не узнавать: блаженъ мужъ иже не возжается съ
"классовыми  врагами"  и даже съ ихъ вдовами.  Снова пишущая машинка,  снова
голодъ  --  на  этотъ разъ  голодъ вдвоемъ,  снова мeсяцами наростающая жуть
передъ каждой "чисткой": и  происхожденiе,  и  покойный  мужъ,  и совершенно
правильная презумпцiя, что вдова разстрeляннаго человeка не можетъ очень ужъ
пылать коммунистическимъ энтузiазмомъ... Словомъ -- очень плохо. {218}
     Надежда  Константиновна  рeшила, что въ слeдующiй разъ она  такого faux
pas уже не сдeлаетъ.  Слeдующiй разъ sex  appeal былъ вложенъ въ максимально
солидное предпрiятiе: въ стараго большевика, когда-то ученика самого Ленина,
подпольщика, политкаторжанина, ученаго лeсовода и члена коллегiи Наркомзема,
Андрея Ивановича Запeвскаго. Былъ какой-то  промежутокъ отдыха,  былъ второй
ребенокъ,  и потомъ  Андрей Ивановичъ  поeхалъ въ  концентрацiонный  лагерь,
срокомъ на десять лeтъ. На этотъ разъ уклонъ оказался правымъ.
     А. И., попавши въ лагерь и будучи (рeдкiй случай) бывшимъ коммунистомъ,
имeющимъ   еще   кое-какую   спецiальность,   кромe   обычныхъ   "партiйныхъ
спецiальностей" (ГПУ,  кооперацiя, военная  служба, профсоюзъ),  цeной трехъ
лeтъ  "самоотверженной",  то-есть  совсeмъ уже каторжной,  работы заработалъ
себe право на "совмeстное проживанiе съ семьей". Такое право  давалось очень
немногимъ  и  особо избраннымъ лагерникамъ и  заключалось  оно въ  томъ, что
этотъ лагерникъ могъ выписать къ себe семью  и жить  съ  ней въ какой-нибудь
частной избe, не въ баракe. Всe остальныя условiя его лагерной жизни: паекъ,
работа и -- что хуже всего -- переброски оставались прежними.
     Итакъ,  Надежда  Константиновна  въ   третiй  разъ   начала  вить  свое
гнeздышко,  на   этотъ   разъ  въ   лагерe,  такъ   сказать,   совсeмъ   ужъ
непосредственно подъ пятой  ОГПУ. Впрочемъ, Надежда Константиновна  довольно
быстро устроилась. На фонe кувшинныхъ рылъ совeтскаго актива она, къ тому же
вольнонаемная, была, какъ работница, конечно -- сокровищемъ. Не говоря уже о
ея культурности и ея конторскихъ познанiяхъ, она, при ея двойной зависимости
-- за себя и за мужа, не могла не стараться изъ всeхъ своихъ силъ.
     Мужъ ея, Андрей Ивановичъ,  былъ невысокимъ, худощавымъ человeкомъ лeтъ
пятидесяти,  со  спокойными, умными глазами, въ  которыхъ, казалось, на весь
остатокъ  его  жизни осeла какая-то жестокая, eдкая, незабываемая  горечь. У
него -- стараго подпольщика-каторжанина и  пр.  -- поводовъ для этой  горечи
было болeе чeмъ достаточно, но одинъ изъ нихъ дeйствовалъ на мое воображенiе
какъ-то особенно  гнетуще:  это  была  волосатая лапа товарища  Видемана, съ
собственническимъ чувствомъ положенная на съеживающееся плечо Н. К.
     На  Андрея  Ивановича  у  меня  были  нeкоторые виды.  Остатокъ  нашихъ
лагерныхъ  дней мы  хотeли  провести  гдe-нибудь не  въ  канцелярiи.  Андрей
Ивановичъ завeдывалъ  въ  Подпорожьи  лeснымъ  отдeломъ,  и  я  просилъ  его
устроить  насъ обоихъ -- меня и Юру --  на  какихъ-нибудь лeсныхъ  работахъ,
чeмъ-нибудь вродe таксаторовъ, десятниковъ и т.д. Андрей Ивановичъ далъ намъ
кое-какую литературу, и мы мечтали о томъ времени, когда мы сможемъ шататься
по лeсу вмeсто того, чтобы сидeть за пишущей машинкой.

        ___

     Какъ-то днемъ, на обeденный перерывъ иду я въ свою избу. Слышу -- сзади
чей-то  голосъ. Оглядываюсь. Надежда  {219} Константиновна,  тщетно стараясь
меня догнать, что-то кричитъ и машетъ мнe рукой. Останавливаюсь.
     -- Господи, да вы совсeмъ глухи стали!  Кричу, кричу, а вы хоть бы что.
Давайте пойдемъ вмeстe, вeдь намъ по дорогe.
     Пошли  вмeстe.   Обсуждали   текущiя  дeла   лагеря.   Потомъ   Надежда
Константиновна какъ-то забезпокоилась.
     -- Посмотрите, это, кажется, мой Любикъ.
     Это было возможно,  но, во-первыхъ,  ея Любика  я въ жизни въ  глаза на
видалъ, а во вторыхъ, то, что могло быть Любикомъ, представляло собою черную
фигурку на фонe бeлаго снeга, шагахъ въ ста отъ насъ. На такую дистанцiю мои
очки не работали. Фигурка стояла у края дороги и свирeпо молотила чeмъ-то по
снeжному сугробу. Мы подошли ближе и выяснили, что это,  дeйствительно, былъ
Любикъ, возвращающiйся изъ школы.
     -- Господи, да у него все лицо въ крови!.. Любикъ! Любикъ!
     Фигурка обернулась и, узрeвъ свою единственную  мамашу, сразу пустилась
въ  ревъ  --  полагаю,  что  такъ,  на  всякiй случай.  Послe  этого, Любикъ
прекратилъ избiенiе своей книжной сумкой снeжнаго сугроба и,  размазывая  по
своей рожицe кровь и слезы, заковылялъ къ намъ. При ближайшемъ  разсмотрeнiи
Любикъ  оказался мальчишкой  лeтъ  восьми,  одeтымъ  въ  какую-то  чистую  и
заплатанную рвань, со  слeдами недавней потасовки во всемъ своемъ обликe, въ
томъ числe и  на рожицe.  Надежда  Константиновна опустилась передъ  нимъ на
колeни  и  стала  вытирать  съ  его  рожицы  слезы,  кровь  и грязь.  Любикъ
использовалъ всe свои наличный возможности, чтобы поорать всласть.  Конечно,
былъ  какой-то трагически злодeй,  именуемый  не то Митькой, не  то Петькой,
конечно, этотъ  врожденный преступникъ изуродовалъ Любика ни за  что, ни про
что,  конечно,  материнское  сердце  Надежды  Константиновны  преисполнилось
горечи, обиды и возмущенiя. Во мнe же расквашенная рожица Любика не вызывала
рeшительно никакого  соболeзнованiя -- точно  такъ  же,  какъ  во  время оно
расквашенная рожица Юрочки,  особенно  если  она  бывала расквашена по всeмъ
правиламъ  неписанной  конституцiи великой мальчуганской  нацiи.  Вопросы же
этой конституцiи,  я полагалъ, всецeло входили въ мою мужскую компетенцiю. И
я спросилъ дeловымъ тономъ:
     -- А ты ему, Любикъ, тоже вeдь далъ?
     -- Я ему какъ далъ... а онъ мнe... и я его еще... у-у-у...
     Вопросъ еще болeе дeловой:
     -- А ты ему какъ -- правой рукой или лeвой?
     Тема была перенесена въ область  чистой техники, и для эмоцiй  мeста не
оставалось.   Любикъ   отстранилъ   материнскiй   платокъ,   вытиравшiй  его
оскорбленную физiономiю,  и въ его глазенкахъ, сквозь еще не высохшiя слезы,
мелькнуло любопытство.
     -- А какъ это -- лeвой?
     Я  показалъ.  Любикъ  съ   весьма  дeловымъ  видомъ,  выкарабкался  изъ
материнскихъ объятiй: разговоръ зашелъ о дeлe, и тутъ ужъ было не до слезъ и
не до сантиментовъ.
     -- Дядя, а ты меня научишь? {220}
     -- Обязательно научу.
     Между  мною   и  Любикомъ  былъ,   такимъ  образомъ,  заключенъ  "пактъ
технической помощи". Любикъ  вцeпился въ  мою руку,  и  мы зашагали. Надежда
Константиновна  горько  жаловалась на  безпризорность  Любика  --  сама  она
сутками  не выходила  изъ ликвидкома,  и Любикъ болтался, Богъ его знаетъ --
гдe, и eлъ,  Богъ его знаетъ  --  что. Любикъ прерывалъ ее всякими  дeловыми
вопросами,  относящимися  къ области  потасовочной  техники.  Черезъ  весьма
короткое  время  Любикъ,  сообразивъ,   что  столь  исключительное  стеченiе
обстоятельствъ  должно  быть  использовано  на  всe  сто  процентовъ,  сталъ
усиленно подхрамывать и, въ результатe этой дипломатической акцiи,  не  безъ
удовлетворенiя умeстился на моемъ плечe. Мы подымались въ гору. Стало жарко.
Я снялъ шапку. Любикины пальчики стали тщательно изслeдовать мой черепъ.
     -- Дядя, а почему у тебя волосовъ мало?
     -- Вылeзли, Любикъ.
     -- А куда они вылeзли?
     -- Такъ, совсeмъ вылeзли.
     -- Какъ совсeмъ? Совсeмъ изъ лагеря?
     Лагерь для Любика былъ всeмъ  мiромъ. Разваливающiяся  избы, голодающiе
карельскiе ребятишки, вшивая и  голодная рвань  заключенныхъ, бараки, вохръ,
стрeльба  -- это  былъ весь мiръ, извeстный Любику. Можетъ быть, по вечерамъ
въ  своей кроваткe онъ слышалъ сказки, которыя ему разсказывала мать: сказки
о  мiрe безъ  заключенныхъ, безъ  колючей проволоки, безъ оборванныхъ толпъ,
ведомыхъ вохровскими конвоирами куда-нибудь  на БАМ.  Впрочемъ  -- было ли у
Надежды Константиновны время для сказокъ?
     Мы  вошли  въ огромную  комнату карельской избы. Комната  была такъ  же
нелeпа  и  пуста,  какъ  и  наша. Но какiя-то  открытки, тряпочки,  бумажки,
салфеточки -- и кто  его  знаетъ,  что еще, придавали ей  тотъ  жилой  видъ,
который   мужскимъ   рукамъ,  видимо,   совсeмъ  не   подъ   силу.   Надежда
Константиновна  оставила  Любика на моемъ попеченiи и  побeжала  къ  хозяйкe
избы. Отъ хозяйки она вернулась съ еще однимъ потомкомъ -- потомку было года
три. Сердобольная старушка-хозяйка присматривала за нимъ  во время служебной
дeятельности Надежды Константиновны.
     -- Не уходите, И. Л., я васъ супомъ угощу.
     Надежда Константиновна, какъ вольнонаемная работница лагеря, находилась
на службe ГПУ и получала чекистскiй паекъ -- не первой и не второй категорiи
--  но все-же  чекистской. Это давало  ей  возможность кормить свою семью  и
жить, не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печи, я помогъ  ей
нарубить дровъ, на огонь былъ водруженъ какой-то горшокъ. Хлопоча и суетясь,
Надежда Константиновна  все время оживленно  болтала, и я, не безъ нeкоторой
зависти,  отмeчалъ  тотъ запасъ  жизненной  энергiи,  цeпкости  и  бодрости,
который такъ  много русскихъ  женщинъ проносить сквозь  весь кровавый кабакъ
революцiи... Какъ-никакъ, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое.
Вотъ  мнe  сейчасъ  все-таки уютно  у  этого, пусть временнаго,  пусть очень
хлибкаго,  но  все же человeческаго очага, даже мнe,  постороннему человeку,
становится  какъ-то  теплeе на  {221} душe.  Но вeдь  не можетъ  же  Надежда
Константиновна  не понимать,  что  этотъ  очагъ --  домъ  на  пескe. Подуютъ
какiе-нибудь видемановскiе или бамовскiе вeтры, устремятся  на домъ сей -- и
не останется отъ этого гнeзда ни одной пушинки.
     Пришелъ Андрей Ивановичъ,  -- какъ всегда, горько равнодушный. Взялъ на
руки  своего потомка и  сталъ разговаривать съ нимъ  на томъ мало  понятномъ
постороннему человeку дiалектe, который  существуетъ во всякой семьe. Потомъ
мы завели разговоръ о предстоящихъ лeсныхъ работахъ. Я честно  сознался, что
мы въ нихъ рeшительно ничего не понимаемъ. Андрей Ивановичъ сказалъ, что это
не играетъ никакой роли, что онъ  насъ  проинструктируетъ -- если только онъ
здeсь останется.
     -- Ахъ,  пожалуйста, не говори этого,  Андрюша, -- прервала его Надежда
Константиновна,   --   ну,  конечно,  останемся   здeсь...   Все-таки,  хоть
какъ-нибудь, да устроились. Нужно остаться.
     Андрей Ивановичъ пожалъ плечами.
     -- Надюша, мы вeдь въ совeтской странe и въ совeтскомъ лагерe. О какомъ
устройствe можно говорить всерьезъ?
     Я не удержался и кольнулъ  Андрея  Ивановича: ужъ ему-то, столько  силъ
положившему на  созданiе совeтской страны и совeтскаго лагеря, и на страну и
на лагерь плакаться не  слeдовало бы. Ужъ кому кому, а ему никакъ не мeшаетъ
попробовать, что такое коммунистическiй концентрацiонный лагерь.
     -- Вы  почти правы, -- съ прежнимъ горькимъ равнодушiемъ сказалъ Андрей
Ивановичъ. --  Почти.  Потому  что  и въ лагерe  нашего  брата  нужно каждый
выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не дeлай, сукинъ сынъ,
революцiи, не дeлай, сукинъ сынъ, революцiи...
     Финалъ этого семейнаго уюта наступилъ  скорeе,  чeмъ я ожидалъ. Какъ-то
поздно вечеромъ въ  комнату  нашего  секретарiата, гдe сидeли только  мы  съ
Юрой,  вошла Надежда Константиновна. Въ рукахъ у нея была какая-то  бумажка.
Надежда Константиновна для чего-то уставилась въ телефонный аппаратъ, потомъ
-- въ расписанiе  поeздовъ, потомъ  протянула мнe  эту  бумажку. Въ  бумажкe
стояло:
     "Запeвскаго, Андрея  Ивановича, немедленно  подъ конвоемъ  доставить въ
Повeнецкое отдeленiе ББК".
     Что я могъ сказать?
     Надежда Константиновна  смотрeла на  меня въ  упоръ,  и въ лицe ея была
судорожная  мимика  женщины,  которая  собираетъ свои  послeднiя силы, чтобы
остановиться  на порогe истерики.  Силъ  не хватило.  Надежда Константиновна
рухнула на  стулъ,  уткнула голову въ колeни и  зарыдала  глухими,  тяжелыми
рыданiями -- такъ, чтобы въ сосeдней комнатe не было  слышно. Что я могъ  ей
сказать? Я  вспомнилъ владeтельную лапу  Видемана...  Зачeмъ ему,  Видеману,
этотъ лeсоводъ  изъ  старой  гвардiи? Записочка  кому-то  въ  Медгору  --  и
товарищъ  Запeвскiй  вылетаетъ  чортъ  его  знаетъ  куда,  даже  и безъ его,
Видемана, видимаго участiя, --  и онъ, Видеманъ, остается полнымъ хозяиномъ.
Надежду Константиновну онъ  никуда не  пуститъ  въ  порядкe  {222}  ГПУ-ской
дисциплины,  Андрей Ивановичъ  будетъ гнить гдe-нибудь  на Лeсной  Рeчкe  въ
порядкe лагерной дисциплины. Товарищъ Видеманъ кому-то изъ своихъ  корешковъ
намекнетъ  на  то,  что  этого  лeсовода никуда  выпускать  не  слeдуетъ,  и
корешокъ,  въ  чаянiи  отвeтной  услуги  отъ  Видемана,  постарается  Андрея
Ивановича "сгноить на корню".
     Я  на мгновенiе  попытался  представить  себe психологiю  и переживанiя
Андрея Ивановича. Ну, вотъ, мы съ Юрой -- тоже въ лагерe. Но  у насъ все это
такъ  просто: мы просто въ плeну у обезьянъ. А Андрей Ивановичъ? Развe, сидя
въ тюрьмахъ царскаго  режима и  плетя паутину  будущей революцiи, -- развe о
такой жизни мечталъ онъ для  человeчества и  для себя? Развe  для этого шелъ
онъ въ ученики Ленину?
     Юра подбeжалъ къ Надеждe Константиновнe и сталъ ее утeшать -- неуклюже,
нелeпо,  неумeло,  --  но  какимъ-то  таинственнымъ  образомъ  это  утeшенiе
подeйствовало на Надежду Константиновну. Она схватила Юрину руку, какъ бы въ
этой  рукe,  рукe юноши-каторжника,  ища какой-то  поддержки,  и  продолжала
рыдать, но не такъ ужъ безнадежно, хотя -- какая надежда оставалась ей?
     Я сидeлъ и молчалъ. Я  ничего не могъ сказать и ничeмъ не могъ утeшить,
ибо впереди ни ей,  ни Андрею Ивановичу никакого утeшенiя не было. Здeсь, въ
этой комнатушкe,  была бита послeдняя ставка, послeдняя карта революцiонныхъ
иллюзiй Андрея Ивановича и семейныхъ -- Надежды Константиновны...
     Въ  iюнe того же года, объeзжая  заброшенные лeсные пункты  Повeнецкаго
отдeленiя, я встрeтился  съ  Андреемъ  Ивановичемъ. Онъ  постарался меня  не
узнать.  Но  я  все  же  подошелъ  къ  нему и спросилъ  о  здоровьи  Надежды
Константиновны. Андрей Ивановичъ посмотрeлъ на меня глазами, въ которыхъ уже
ничего не было,  кромe огромной  пустоты и  горечи, потомъ подумалъ, какъ бы
соображая, стоитъ ли отвeчать или не стоитъ, и потомъ сказалъ:
     -- Приказала, какъ говорится, долго жить.
     Больше я ни о чемъ не спрашивалъ. {223}

--------




     Изъ  ББКовскаго  ликвидкома  я  былъ   временно  переброшенъ  въ  штабъ
Подпорожскаго  отдeленiя Свирьлага. Штабъ этотъ находился рядомъ, въ томъ же
селe, въ  просторной  и  чистой  квартирe бывшаго  начальника  подпорожскаго
отдeленiя ББК.
     Меня     назначили      экономистомъ-плановикомъ,     съ     совершенно
невразумительными функцiями и обязанностями. Каждое уважающее себя совeтское
заведенiе имeетъ  обязательно  свой  плановый  отдeлъ, никогда  этотъ отдeлъ
толкомъ  не знаетъ,  что ему  надо дeлать, но такъ  какъ совeтское хозяйство
есть  плановое хозяйство,  то  всe  эти отдeлы  весьма напряженно занимаются
переливанiемъ изъ пустого въ порожнее.
     Этой   дeятельностью   предстояло   заняться  и  мнe.  Съ  тeмъ  только
осложненiемъ, что плановаго отдeла еще не  было  и нужно было создавать  его
заново   --   чтобы,  такъ  сказать,  лагерь   не  отставалъ   отъ   темповъ
соцiалистическаго  строительства въ странe и чтобы все было, "какъ у людей".
Планировать  же совершенно  было  нечего, ибо лагерь,  какъ опять же  всякое
совeтское хозяйство, былъ построенъ на такомъ хозяйственномъ пескe, котораго
заранeе никакъ не учтешь.  Сегодня изъ  лагеря  --  помимо, конечно, всякихъ
"планирующихъ  организацiй" -- заберутъ  пять  или  десять  тысячъ мужиковъ.
Завтра пришлютъ двe или три тысячи уголовниковъ. Сегодня доставятъ хлeбъ  --
завтра  хлeба  не  доставятъ. Сегодня -- небольшой морозецъ,  слeдовательно,
даже полураздeтые свирьлаговцы кое-какъ могутъ ковыряться въ лeсу, а  дохлыя
лошади  -- кое-какъ  вытаскивать  баланы.  Если  завтра  будетъ  морозъ,  то
полураздeтые или  --  если  хотите  --  полуголые  люди  ничего нарубить  не
смогутъ. Если будетъ оттепель -- то по размокшей дорогe наши дохлыя клячи не
вывезутъ ни одного  воза.  Вчера  я  сидeлъ въ  ликвидкомe этакой немудрящей
завпишмашечкой, сегодня я -- начальникъ  несуществующаго плановаго отдeла, а
завтра я, можетъ быть, буду въ лeсу дрова рубить. Вотъ и планируй тутъ.
     Свою  "дeятельность"  я   началъ  съ  ознакомленiя  со  свирьлаговскими
условiями  -- это всегда пригодится. Оказалось, что  Свирьлагъ  занять почти
исключительно заготовкой дровъ, а отчасти и строевого лeса для Ленинграда и,
повидимому,  и для экспорта.  Чтобы отъ этого лeса не шелъ  слишкомъ  дурной
запахъ  -- лeсъ передавался  разнаго рода декоративнымъ организацiямъ, вродe
Сeвзаплeса, Кооплeса и  прочихъ -- и уже  отъ ихъ имени шелъ  въ Ленинградъ.
{224}
     Въ Свирьлагe находилось около 70.000  заключенныхъ съ почти ежедневными
колебанiями въ 5-10 тысячъ  въ ту или иную сторону.  Интеллигенцiи  въ  немъ
оказалось еще  меньше, чeмъ  въ ББК  --  всего около  2,5%, рабочихъ гораздо
больше  -- 22% (вeроятно, сказывалась близость Ленинграда),  урокъ -- меньше
-- 12%. Остальные -- все тe же мужики, преимущественно сибирскiе.
     Свирьлагъ  былъ  нищимъ  лагеремъ,  даже  по сравненiю  съ  ББК.  Нормы
снабженiя  были урeзаны  до  послeдней  степени  возможности,  до  предeловъ
клиническаго голоданiя всей лагерной массы. Запасы лагпунктовскихъ базъ были
такъ ничтожны, что  малeйшiе перебои  въ  доставкe продовольствiя  оставляли
лагерное населенiе безъ хлeба и вызывали зiяющiе производственные прорывы.
     Этому  "лагерному  населенiю"  даже   каша  перепадала  рeдко.  Кормили
хлeбомъ, прокисшей капустой и протухшей рыбой. Норма хлeбнаго снабженiя была
на  15 процентовъ ниже  ББКовской. Дохлая рыба время  отъ  времени  вызывала
массовый   желудочныя   заболeванiя  (какъ  ихъ  предусмотришь  по  плану?),
продукцiя  лагеря  падала  почти  до  нуля,  начальникъ  отдeленiя  получалъ
жестокiй разносъ изъ Лодейнаго поля, но никогда не посмeлъ отвeтить на этотъ
разносъ аргументомъ, какъ будто неотразимымъ -- этой самой  дохлой рыбой. Но
дохлую  рыбу  слало  то же  самое  начальство,  которое  сейчасъ  устраивало
разносъ. Куда пойдешь, кому скажешь?



     Отдeленiе  слало   въ  Лодейное  поле   огромныя   ежедневныя  простыни
производственныхъ  сводокъ.  Въ  одной  изъ  такихъ  сводокъ  стояла  графа:
"невыходы на работу по раздeтости  и  разутости". Въ концe февраля -- началe
марта стукнули  морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться.
Одежды и  обуви  не  хватало. Стали расти цифры заболeвшихъ и замерзшихъ, въ
угрожающемъ количествe  появились "саморубы" -- люди, которые отрубали  себe
пальцы  на  рукахъ, разрубали топорами ступни  ногъ --  лишь бы  не идти  на
работу въ лeсъ, гдe многихъ ждала вeрная гибель.
     Повидимому, точно  такъ-же обстояло дeло и въ  другихъ лагеряхъ, ибо мы
получили изъ ГУЛАГа приказъ объ инвентаризацiи.  Нужно было составить списки
всего  имeющагося  на  лагерникахъ  обмундированiи,  въ  томъ  числe  и  ихъ
собственнаго, и перераспредeлить его такъ, чтобы по мeрe возможности одeть и
обуть работающiя въ лeсу бригады.
     Но  въ Свирьлагe всe были полуголые... Рeшено было  нeкоторыя категорiи
лагерниковъ -- "слабосилку",  "промотчиковъ", "урокъ"  --  раздeть почти  до
гола. Даже съ обслуживающаго персонала рeшено было снять сапоги и валенки...
Для урокъ въ какомъ-то  болeе или менeе отдаленномъ будущемъ проектировалась
особая  форма: балахоны, сшитые  изъ  яркихъ и разноцвeтныхъ кусковъ всякаго
тряпья, чтобы ужъ никакъ и никому загнать нельзя было... {225}



     Вся эта работа была возложена на лагерную администрацiю всeхъ ступеней.
Мы, "техническая  интеллигенцiя", были  "мобилизованы"  на  это дeло какъ-то
непонятно  и  очень  ужъ  "безпланово".  Мнe  ткнули  въ  руки   мандатъ  на
руководство  инвентаризацiей  обмундированiя  на  19-мъ  кварталe,  никакихъ
мало-мальски толковыхъ  инструкцiй  я добиться не могъ -- и вотъ я съ  этимъ
мандатомъ топаю за 12 верстъ отъ Подпорожья.
     Я  иду безъ конвоя. Морозъ -- крeпкiй, но на мнe --  свой светеръ, своя
кожанка, казенный, еще ББК-овскiй, бушлатъ, полученный вполнe оффицiально, и
на ногахъ добротные ББКовскiе  валенки, полученные слегка  по блату. Прiятно
идти по морозцу, почти на  свободe, чувствуя, что хотя часть прежнихъ  силъ,
но  все-таки  вернулась... Мы  съeли  уже  двe  посылки  съ  воли. Двe  были
раскрадены на почтe и одна -- изъ палатки; было очень обидно...
     Передъ входомъ въ лагерь -- покосившаяся будка, передъ ней --  костеръ,
и  у  костра --  двое вохровцевъ.  Они  тщательно  провeряютъ мои документы.
Лагерь  крeпко  оплетенъ колючей  проволокой и оцeпленъ вооруженной охраной.
Посты  ВОХРа стоятъ и внутри  лагеря.  Всякое  движенiе  прекращено,  и  все
населенiе лагпункта  заперто по  своимъ  баракамъ. Для того, чтобы не терять
драгоцeннаго  рабочаго времени, для инвентаризацiи былъ  выбранъ день отдыха
--  всe эти дни лагерникамъ  для "отдыха"  преподносится: то "ударникъ",  то
инвентаризацiя, то что-нибудь въ этомъ родe...
     Въ  кабинетe УРЧ начальство  заканчиваетъ  послeднiя распоряженiя,  и я
вижу, что рeшительно  ничeмъ мнe  "руководить" не  придется. Тамъ, гдe  дeло
касается мeропрiятiй  раздeвательнаго  и ограбительнаго  характера, "активъ"
дeйствуетъ  молнiеносно и безъ  промаха. Только  на это онъ,  собственно,  и
тренированъ. Только на это онъ и способенъ.
     Я думалъ,  что  на  пространствe  "одной  шестой  части  земного  шара"
ограблено  уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. Въ
этотъ день  мнe предстояло присутствовать при ограбленiи такой голи и  такой
нищеты, что дальше этого грабить, дeйствительно, физически уже нечего. Развe
что -- сдирать съ людей кожу для экспорта ея заграницу...



     Въ баракe -- жара и духота. Обe стандартныхъ печурки раскалены почти до
бeла. По бараку мечутся,  какъ угорeлые, оперативники, вохровцы, лагерники и
всякое  начальство  мeстнаго  масштаба. Безтолковый  начальственно-командный
крикъ, подзатыльники,  гнетущiй  лагерный матъ.  До  жути  оборванные  люди,
истощенныя землисто-зеленыя лица...
     Въ одномъ концe  барака -- столъ для  "комиссiи".  "Комиссiя"  --  это,
собственно, я -- и больше никого. Къ другому {226} концу барака сгоняютъ всю
толпу лагерниковъ  -- кого съ вещами,  кого безъ вещей. Сгоняютъ съ ненужной
грубостью,  съ  ударами,  съ  расшвыриванiемъ  по   бараку  жалкаго  борохла
лагерниковъ... Да, это вамъ не Якименко, съ его патрицiанскимъ профилемъ, съ
его маникюромъ и  съ  его "будьте  добры"... Или, можетъ быть, это -- просто
другое лицо Якименки?
     Хаосъ и кабакъ. Распоряжается одновременно человeкъ восемь  -- и каждый
по  своему. Поэтому никто не  знаетъ,  что отъ  него требуется и о чемъ,  въ
сущности, идетъ рeчь. Наконецъ, всe три  сотни  лагерниковъ согнаны въ одинъ
конецъ барака и начинается "инвентаризацiя"...
     Передо  мной  --   списки  заключенныхъ,  съ   отмeтками  о  количествe
отработанныхъ дней,  и  куча "арматурныхъ книжекъ".  Это -- маленькiя книжки
изъ  желтой  ноздреватой бумаги, куда записывается,  обычно карандашомъ, все
получаемое лагерникомъ "вещевое довольство".
     Тетрадки порастрепаны, бумага разлeзлась, записи  -- мeстами стерты. Въ
большинствe случаевъ  ихъ и  вовсе нельзя разобрать -- а вeдь дeло  идетъ  о
такихъ "матерiальныхъ  цeнностяхъ",  за  утрату  которыхъ  лагерникъ обязанъ
оплатить  ихъ стоимость въ десятикратномъ размeрe.  Конечно, заплатить этого
онъ  вообще  не  можетъ,  но  зато  его  лишаютъ  и   той  жалкой   трешницы
"премвознагражденiя",  которая  время  отъ  времени  даетъ  ему  возможность
побаловаться пайковой махоркой или сахаромъ...
     Между записями  этихъ книжекъ и  наличiемъ на лагерникe  записаннаго на
него   "вещдовольствiя"   нeтъ  никакого  соотвeтствiя   --  хотя  бы   даже
приблизительнаго.  Вотъ стоитъ  передо  мной  почти ничего не  понимающiй по
русски  и,  видимо, помирающiй отъ цынги  дагестанскiй горецъ. На  немъ нeтъ
отмeченнаго  по  книжкe  бушлата.  Пойдите,  разберитесь  -- его  ли подпись
поставлена  въ  книжкe  въ  видe  кособокаго  крестика  въ  графe:  "подпись
заключеннаго"? Получилъ ли онъ этотъ бушлатъ въ реальности или сей послeднiй
былъ  пропитъ  соотвeтствующимъ  каптеромъ  въ   компанiи   соотвeтствующаго
начальства, съ помощью какого-нибудь бывалаго урки сплавленъ куда-нибудь  на
олонецкiй базаръ и приписанъ ничего не подозрeвающему горцу?
     Сколько   тоннъ   совeтской  сивухи   было  опрокинуто   въ   бездонныя
начальственныя  глотки  за  счетъ  никогда  не выданныхъ  бушлатовъ, сапогъ,
шароваръ,  приписанныхъ  мертвецамъ, бeглецамъ,  этапникамъ  на какой-нибудь
БАМ, неграмотнымъ  или полуграмотнымъ мужикамъ,  не знающимъ  русскаго языка
нацменамъ. И вотъ, гдe-нибудь въ Читe, на  Вишерe, на  Ухтe будутъ  забирать
отъ этого Халилъ Оглы его послeднiе гроши.
     И  попробуйте  доказать, что  инкриминируемые ему сапоги  никогда и  не
болтались  на  его  цынготныхъ  ногахъ.  Попробуйте доказать это  здeсь,  на
девятнадцатомъ кварталe. И платитъ Халилъ Оглы свои трешницы... Впрочемъ, съ
даннаго Халила особенно много трешницъ взять уже не успeютъ...
     Самъ  процессъ "инвентаризацiи" проходитъ такъ:  изъ толпы  лагерниковъ
вызываютъ по списку  одного. Онъ подходитъ къ {227} мeсту своего постояннаго
жительства на нарахъ,  забираетъ свой скарбъ и становится шагахъ въ пяти отъ
стола. Къ мeсту жительства на нарахъ ищейками  бросаются двое оперативниковъ
и устраиваютъ тамъ пронзительный обыскъ. Лазятъ надъ нарами и  подъ  нарами,
вытаскиваютъ мятую  бумагу и тряпье, затыкающее многочисленныя барачныя дыры
изъ барака  во  дворъ,  выколупываютъ глину,  которою  замазаны безчисленныя
клопиныя гнeзда.
     Двое другихъ накидываются на лагерника,  общупываютъ  его, вывертываютъ
наизнанку все  его тряпье, вывернули бы наизнанку  и его самого, если  бы къ
тому была хоть малeйшая техническая возможность. Ничего этого не нужно -- ни
по инструкцiи, ни по существу, но привычка -- вторая натура...
     Я на своемъ вeку видалъ много грязи, голода,  нищеты и всяческой рвани.
Я  видалъ  одесскiй  и  николаевскiй  голодъ,  видалъ  таборы раскулаченныхъ
кулаковъ въ Средней Азiи, видалъ рабочiя общежитiя на торфозаготовкахъ -- но
такого еще не видывалъ никогда.
     Въ баракe было такъ  жарко именно потому, что половина людей были почти
голы.  Между  оперативниками  и  "инвентаризируемыми"  возникали, напримeръ,
такiе споры: считать ли двe рубахи за двe или только за одну въ томъ случаe,
если онe  были  приспособлены такъ,  что цeлыя мeста верхней прикрывали дыры
нижней, а цeлыя  мeста нижней  болeе  или  менeе  маскировали дыры  верхней.
Каждая изъ нихъ, взятая въ отдeльности, конечно, уже не была рубахой -- даже
по  масштабамъ совeтскаго концлагеря,  но  двe онe,  вмeстe  взятыя,  давали
человeку возможность не ходить совсeмъ ужъ въ голомъ видe. Или: на лагерникe
явственно  двe  пары штановъ -- но у одной  нeтъ  лeвой штанины, а у  второй
отсутствуетъ весь задъ. Обe пары, впрочемъ, одинаково усыпаны вшами...
     Оперативники норовили отобрать все -- опять-таки по своей  привычкe, по
своей тренировкe ко всякаго рода "раскулачиванiю" чужихъ штановъ.  Какъ я ни
упирался --  къ концу инвентаризацiи въ  углу барака  набралась  цeлая  куча
рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни въ какой буржуазной помойкe...
     -- Вы ихъ водите въ баню? -- спросилъ я начальника колонны.
     -- А въ чемъ ихъ поведешь? Да и сами не пойдутъ...
     По  крайней мeрe половинe  барака  въ  баню  идти  дeйствительно не  въ
чемъ...
     Есть, впрочемъ,  и  болeе одeтые. Вотъ на одномъ --  одинъ  валенокъ  и
одинъ лапоть!  Валенокъ отбирается въ  расчетe на то, что  въ  какомъ-нибудь
другомъ баракe будетъ отобранъ еще одинъ непарный. На нeсколькихъ горцахъ --
ихъ  традицiонныя  бурки  и  --  почти  ничего  подъ  бурками.  Оперативники
нацeливаются  и  на  эти бурки, но  бурки не  входятъ  въ  списки  лагернаго
обмундированiя, и горцевъ раскулачить не удается.



     Девятнадцатый кварталъ  былъ своего рода штрафной командировкой -- если
и  не  оффицiально, то фактически. Конечно,  не  {228} такой, какою  бываютъ
настоящiе, оффицiальные,  "штрафныя  командировки",  гдe  фактически  каждый
вохровецъ имeетъ  право, если не на жизнь и  смерть любого лагерника, то, во
всякомъ случаe,  на убiйство  "при попыткe къ  бeгству". Сюда же  сплавлялся
всякаго рода отпeтый народъ -- прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще
больше было случайнаго народу, почему-либо не угодившаго начальству. И, какъ
вездe, урки были менeе голодны  и менeе голы, чeмъ мужики, рабочiе, нацмены.
Урка  всегда  сумeетъ  и  для  себя  уворовать,  и  переплавить  куда-нибудь
уворованное начальствомъ... Къ тому-же -- это соцiально близкiй элементъ...
     Я  помню гиганта  крестьянина --  сибиряка.  Какой нечеловeческой  мощи
долженъ былъ когда-то быть этотъ мужикъ. Когда оперативники стащили  съ него
его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлатъ, -- то подъ
вшивою рванью рубахи  обнажились чудовищные  суставы и сухожилiя. Мускулы --
голодъ уже съeлъ. На мeстe  грудныхъ мышцъ  оставались впадины, какъ  лунные
кратеры, на днe которыхъ  проступали  ребра. Своей огромной мозолистой лапой
мужикъ стыдливо прикрывалъ  дыры  своего  туалета -- сколько  десятинъ степи
могла бы  запахать такая рука!  Сколько ртовъ накормить!.. Но степь остается
незапаханной, рты -- ненакормленными,  а  самъ обладатель этой лапы  вотъ --
догниваетъ здeсь заживо...
     Фантастически глупо все это...
     -- Какъ вы попали сюда? -- спрашиваю я этого мужика.
     -- За кулачество...
     -- Нeтъ, вотъ на этотъ лагпунктъ?..
     -- Да, вотъ, аммоналка покалeчила...
     Мужикъ  протягиваетъ  свою  искалeченную  лeвую  руку.  Теперь  --  все
понятно...
     На  постройкe канала  людей  пропускали черезъ трехъ-пятидневные  курсы
подрывниковъ и бросали на работу. Этого требовали "большевицкiе темпы". Люди
сотнями  взрывали  самихъ  себя,  тысячами  взрывали   другихъ,  калeчились,
попадали въ госпиталь, потомъ въ "слабосилку" съ ея фунтомъ хлeба въ день...
     А  могла  ли   вотъ  такая  чудовищная   машина  поддержать   всю  свою
восьмипудовую массу однимъ  фунтомъ хлeба  въ день!  И  вотъ  --  пошелъ мой
Святогоръ шататься по всякаго рода чернымъ доскамъ и Лeснымъ Рeчкамъ, попалъ
въ "филоны" и докатился до девятнадцатаго квартала...
     Ему нужно было  пудовъ  пять хлeба,  чтобы  нарастить хотя бы  половину
своихъ прежнихъ мышцъ на мeстe теперешнихъ впадинъ, --  но этихъ пяти пудовъ
взять было  неоткуда. Они были утопiей. Пожалуй, утопiей была и мысль спасти
этого  гиганта  отъ  гибели,  которая  уже  проступала въ  его заострившихся
чертахъ  лица, въ  глубоко  запавшихъ, спрятанныхъ  подъ  мохнатыми  бровями
глазахъ...

        ___

     Вотъ  группа дагестанскихъ  горцевъ. Они  еще  не  такъ  раздeты,  какъ
остальные, и мнe удается полностью отстоять  ихъ {229} одeянiе.  Но какая въ
этомъ  польза?  Все равно  ихъ въ полгода-годъ съeдятъ,  если не голодъ,  то
климатъ,  туберкулезъ,  цынга...  Для  этихъ  людей, выросшихъ  въ  залитыхъ
солнцемъ безводныхъ дагестанскихъ горахъ, ссылка сюда, въ тундру, въ болото,
въ туманы, въ полярную ночь -- это просто смертная казнь въ разсрочку. И эти
--  только на половину  живы.  Эти  -- уже  обречены,  и  ничeмъ, рeшительно
ничeмъ, я имъ не могу помочь... Вотъ эта-то невозможность ничeмъ, рeшительно
ничeмъ, помочь -- одна  изъ очень  жестокихъ  сторонъ  совeтской жизни. Даже
когда самъ находишься въ положенiи, не требующемъ посторонней помощи...
     По мeрe  того, какъ  растетъ куча отобраннаго  тряпья въ моемъ  углу --
растетъ и куча уже обысканныхъ заключенныхъ. Они валяются  вповалку на полу,
на этомъ самомъ  тряпьe,  и  вызываютъ тошную ассоцiацiю  червей на навозной
кучe. Какiе-то облeзлые урки  подползаютъ  ко мнe  и  шепоткомъ  -- чтобы не
слышали оперативники --  выклянчиваютъ  на собачью ножку махорки.  Одинъ изъ
урокъ, наряженный только въ кольсоны -- очень рваныя, сгребаетъ съ себя вшей
и методически кидаетъ ихъ поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще
--  урки держатъ себя относительно независимо --  они хорохорятся  и  будутъ
хорохориться до послeдняго  своего  часа.  Крестьяне сидятъ,  растерянные  и
пришибленные,  вспоминая,   вeроятно,  свои   семьи,  раскиданныя  по  всeмъ
отдаленнымъ мeстамъ  великаго  отечества трудящихся, свои заброшенныя поля и
навсегда  покинутыя  деревни... Да, мужичкамъ будетъ чeмъ  вспомнить "побeду
трудящихся классовъ"....
     Уже передъ самымъ концомъ инвентаризацiи передъ моимъ столомъ предсталъ
какой-то старичекъ, лeтъ шестидесяти,  совсeмъ сeдой и  дряхлый. Трясущимися
отъ слабости руками онъ началъ разстегивать свою рвань.
     Въ спискe стояло:
     Авдeевъ, А. С. Преподаватель математики. 42 года...
     Сорокъ два года... На годъ моложе меня... А передо мною стоялъ старикъ,
совсeмъ старикъ...
     -- Ваше фамилiя Авдeевъ?..
     --  Да,  да.  Авдeевъ,  Авдeевъ, --  заморгалъ  онъ,  какъ-то суетливо,
продолжая разстегиваться... Стало невыразимо, до предeла противно... Вотъ мы
--  два  культурныхъ  человeка...  И  этотъ   старикъ  стоитъ  передо  мною,
разстегиваетъ  свои  послeднiя  кольсоны и  боится,  чтобы  ихъ  у  него  не
отобрали, чтобы я ихъ не отобралъ... О, чортъ!..
     Къ   концу   этой  подлой  инвентаризацiи   я  уже  нeсколько  укротилъ
оперативниковъ.  Они  еще   слегка  рычали,   но  не  такъ   рьяно  кидались
выворачивать людей наизнанку,  а при достаточно выразительномъ  взглядe -- и
не выворачивали вовсе: и собачья натаска имeетъ свои преимущества. И поэтому
я имeлъ возможность сказать Авдeеву:
     -- Не надо... Забирайте свои вещи и идите...
     Онъ, дрожа  и оглядываясь, собралъ свое  тряпье  и исчезъ  на нарахъ...
{230}
     Инвентаризацiя кончалась...  Отъ  этихъ  страшныхъ  лицъ,  отъ  жуткаго
тряпья, отъ  вшей,  духоты  и  вони --  у  меня  начала кружиться голова. Я,
вeроятно, былъ  бы  плохимъ  врачемъ.  Я  не  приспособленъ  ни для  лeченiя
гнойниковъ... ни даже для описанiя ихъ. Я ихъ стараюсь избeгать, какъ только
могу... даже въ очеркахъ...
     Когда  въ  кабинкe  УРЧ  подводились итоги  инвентаризацiи,  начальникъ
лагпункта попытался -- и въ  весьма грубой  формe -- сдeлать мнe выговоръ за
то, что по моему бараку  было отобрано  рекордно  малое  количество борохла.
Начальнику лагпункта я отвeтилъ не такъ, можетъ быть, грубо, но подчеркнуто,
хлещуще рeзко. На начальника лагпункта мнe было наплевать съ самаго высокаго
дерева  его  лeсосeки.  Это  уже  были  не  дни  Погры,  когда  я  былъ  еще
дезорiентированнымъ  или, точнeе,  еще не  съорiентировавшимся  новичкомъ  и
когда каждая сволочь могла ступать мнe на мозоли, а  то и на горло... Теперь
я былъ членомъ фактически почти правящей верхушки технической интеллигенцiи,
частицей силы, которая этого  начальника со всeми его совeтскими заслугами и
со всeмъ его совeтскимъ активомъ могла слопать въ два  счета -- такъ, что не
осталось  бы ни пуха, ни  пера... Достаточно  было взяться за его арматурные
списки...  И  онъ  это  понялъ.  Онъ  не  то,  чтобы  извинился,  а  какъ-то
поперхнулся, смякъ и даже далъ мнe до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу,
которая кое-какъ доволокла меня  домой. Но вернуться назадъ  кобыла уже была
не въ состоянiи...



     Въ "штабe" свирьлаговскаго отдeленiя подобралась группа  интеллигенцiи,
которая отдавала  себe  совершенно  ясный отчетъ въ  схемe  совeтскаго житiя
вообще и лагернаго -- въ  частности. Для пониманiя этой схемы лагерь служить
великолeпнымъ  пособiемъ,   излeчивающимъ   самыхъ  закоренeлыхъ  совeтскихъ
энтузiастовъ.
     Я  вспоминаю  одного   изъ  такихъ  энтузiастовъ   --   небезызвeстнаго
фельетониста  "Извeстiй",  Гарри.  Онъ по какой-то  опечаткe ГПУ  попалъ  въ
Соловки и проторчалъ тамъ годъ. Потомъ эта опечатка была какъ-то исправлена,
и   Гарри,  судорожно  шагая  изъ  угла  въ   уголъ  московской  комнатушки,
разсказывалъ чудовищныя  вещи  о великомъ соловецкомъ  истребленiи  людей  и
истерически повторялъ:
     -- Нeтъ, но  зачeмъ мнe показали все это?.. Зачeмъ мнe дали возможность
видeть все это?.. Вeдь я когда-то вeрилъ...
     Грeшный  человeкъ --  я не очень вeрилъ Гарри.  Я  не очень вeрилъ даже
своему брату,  который разсказывалъ о  томъ  же  великомъ  истребленiи, и  о
которомъ   вeдь  я  твердо  зналъ,  что  онъ  вообще  не  вретъ...  Казалось
естественнымъ извeстное художественное преувеличенiе, нeкоторая  сгущенность
красокъ, вызванная всeмъ пережитымъ...  И --  больше всего -- есть вещи,  въ
которыя   не  хочетъ   вeрить   человeческая  бiологiя,  не   хочетъ  вeрить
человeческое нутро... Если  повeрить,  -- ужъ очень какъ-то  {231}  невесело
будетъ смотрeть на  Божiй мiръ, въ которомъ  возможны такiя  вещи...  Гарри,
впрочемъ, снова пишетъ въ "Извeстiяхъ" -- что ему остается дeлать?..
     Группа интеллигенцiи, засeдавшая  въ штабe Свирьлага,  тоже "видeла все
это", видeла всe способы истребительно-эксплоатацiонной системы лагерей, и у
нея не  оставалось ни  иллюзiй  о  совeтскомъ раe, ни  возможности изъ  него
выбраться. И  у  нея  была очень простая "политическая платформа":  въ  этой
гигантской  мясорубкe  сохранить,  во-первыхъ,  свою  собственную  жизнь  и,
во-вторыхъ, --  жизнь  своихъ ближнихъ.  Для этого  нужно  было  дeйствовать
спаянно, толково и осторожно.
     Она жила хуже администрацiи совeтскаго актива, ибо, если и воровала, то
только  въ  предeлахъ самаго необходимаго, а не на пропой  души. Жила она въ
баракахъ, а не въ кабинкахъ. Въ лучшемъ случаe -- въ случайныхъ общежитiяхъ.
Въ производственномъ отношенiи у нея была весьма ясная установка: добиваться
наилучшихъ цифровыхъ показателей  и наибольшаго  количества хлeба. "Цифровые
показатели" расхлебывалъ  потомъ  Сeвзаплeсъ и прочiе  "лeсы",  а  хлeбъ  --
иногда удавалось урывать, а иногда -- и не удавалось...
     Вотъ въ этой группe я и разсказалъ о своей встрeчe съ Авдeевымъ...
     Планъ былъ выработанъ быстро  и съ полнымъ знанiемъ обстановки.  Борисъ
въ  течете  одного  дня  извлекъ   Авдeева   изъ  19-го  квартала   въ  свою
"слабосилку",  а "штабъ" въ тотъ же день извлекъ Авдeева изъ "слабосилки" къ
себe. Для  Авдeева  это значило 700 гр.  хлeба  вмeсто  300, а въ  условiяхъ
лагерной  жизни лишнiй фунтъ хлeба  никакъ не можетъ измeряться его денежной
цeнностью. Лишнiй фунтъ хлeба -- это не  разница  въ двe копeйки золотомъ, а
разница между жизнью и умиранiемъ.



     Вечеромъ Авдeевъ,  уже  прошедшiй баню  и вошебойку, сидeлъ у  печки въ
нашей избe и разсказывалъ свою стандартно-жуткую исторiю...
     Былъ   преподавателемъ   математики   въ  Минскe.  Брата  арестовали  и
разстрeляли "за шпiонажъ"  -- въ приграничныхъ  мeстахъ это дeлается совсeмъ
легко и просто. Его съ  дочерью сослали въ концентрацiонный лагерь въ  Кемь,
жену --  въ Вишерскiй  концлагерь. Жена  умерла въ Вишерe неизвeстно отчего.
Дочь умерла въ Кеми отъ знаменитой кемской дезинтерiи...
     Авдeевъ  съ трудомъ  подбиралъ слова, точно онъ отвыкъ отъ человeческой
рeчи:
     --  ...  А  она  была,  видите  ли, музыкантшей... Можно сказать,  даже
композиторшей... Въ Кеми -- прачкой работала. Знаете, въ лагерной прачешной.
Пятьдесятъ восемь -- шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она
--  и  еще  тринадцать женщинъ...  Всe -- ну,  какъ  это -- ну, проститутки.
Такiя,  знаете  ли,  онe,  собственно,  и  въ  лагерe больше этимъ  самымъ и
занимались... {232} Ну, конечно, какъ тамъ было Оленькe -- вeдь восемнадцать
лeтъ ей было -- ну... вы сами можете себe представить... Да...
     Неровное пламя печки освeщало  лицо старика, покрытое багровыми пятнами
отмороженныхъ мeстъ, одного уха не было  вовсе...  Изсохшiя  губы шевелились
медленно, съ трудомъ...
     --  ... Такъ  что,  можетъ быть, Господь Богъ во время взялъ Оленьку къ
себe, чтобы  сама  на  себя рукъ не  наложила...  Однако... вотъ,  говорите,
проститутки, а вотъ добрая душа нашлась же...
     ...Я  работалъ  счетоводомъ  --  на  командировкe  одной,  верстахъ  въ
двадцати отъ Кеми. Это  -- тоже  не  легче прачешной или  просто  каторги...
Только я былъ прикованъ не къ тачкe, а къ столу. На немъ спалъ, на немъ eлъ,
за  нимъ сидeлъ  по  пятнадцать-двадцать  часовъ въ  сутки... Вeрите ли,  по
цeлымъ  недeлямъ  вставалъ  изъ-за  стола  только  въ  уборную.  Такая  была
работа... Ну,  и начальникъ  -- звeрь.  Звeрь,  а не  человeкъ... Такъ вотъ,
значитъ,  была  все-таки   добрая  душа,  одна  --  ну,  изъ   этихъ  самыхъ
проститутокъ...  И вотъ  звонить  намъ  по телефону, въ  командировку  нашу,
значитъ.  Вы, говоритъ, Авдeевъ. Да, говорю, я,  а у самого -- предчувствiе,
что ли: ноги сразу такъ,  знаете,  ослабeли, стоять не могу... Да, говорю, я
Авдeевъ.   Это,  спрашиваетъ,  ваша   дочка  у  насъ  на  кемской  прачешной
работаетъ... Да, говорю, моя  дочка... Такъ  вотъ,  говоритъ, ваша дочка отъ
дезинтерiи  при  смерти, васъ  хочетъ  видeть.  Если  къ  вечеру,  говоритъ,
притопаете, то, можетъ, еще застанете, а можетъ, и нeтъ...
     А меня ноги уже совсeмъ не держать... Пошарилъ рукой табуретку, да такъ
и свалился, да еще телефонъ оборвалъ.
     Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога,
на одну  ночь  --  дочь умираетъ.  Какое!.. Звeрь, а  не человeкъ...  Здeсь,
говоритъ,  тысячи  умираютъ,  здeсь вамъ не курортъ, здeсь вамъ не институтъ
благородныхъ  дeвицъ... Мы,  говоритъ изъ-за  всякой  б...  --  да,  такъ  и
сказалъ,  ей  Богу, такъ  и сказалъ...  не можемъ, говоритъ, нашу отчетность
срывать...
     Вышелъ я на  улицу, совсeмъ какъ  помeшанный. Ноги,  знаете,  какъ безъ
костей.  Ну, думаю, будь что будетъ. Ночь, снeгъ  таетъ... Темно... Пошелъ я
въ Кемь... Шелъ, шелъ, запутался, подъ утро пришелъ.
     Нeтъ  уже Оленьки.  Утромъ меня тутъ  же  у покойницкой  арестовали  за
побeгъ и -- на лeсоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотрeть...
     Старикъ уткнулся  лицомъ въ колeни, и плечи его  затряслись отъ глухихъ
рыданiй... Я подалъ ему стаканъ капустнаго разсола. Онъ выпилъ, вeроятно, не
разбирая, что именно онъ пьетъ, разливая разсолъ на грудь и  на колeни. Зубы
трещеткой стучали по краю стакана...
     Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.
     --  Ну, успокойтесь,  голубчикъ, успокойтесь... Вeдь  всe мы въ  такомъ
положенiи.  Вся Россiя --  въ такомъ  положенiи.  На мiру, какъ говорится, и
смерть красна...
     -- Нeтъ, не всe, Борисъ Лукьяновичъ,  нeтъ,  не всe...  -- {233} голосъ
Авдeева дрожалъ,  но  въ немъ чувствовались какiя-то твердый  нотки -- нотки
убeжденiя и,  пожалуй, чего-то  близкаго  къ враждебности. -- Нeтъ, не  всe.
Вотъ  вы трое,  Борисъ Лукьяновичъ,  не  пропадете...  Одно  дeло  въ лагерe
мужчинe, и совсeмъ другое -- женщинe. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки...
Мы, Борисъ  Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый вeкъ. Здeсь, въ лагерe, мы
вернулись  въ  доисторическiя  времена... Здeсь можно выжить, только  будучи
звeремъ... Сильнымъ звeремъ.
     -- Я  не думаю, Афанасiй Степановичъ, чтобы я, напримeръ, былъ звeремъ,
-- сказалъ я.
     -- Я не знаю, Иванъ  Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки...  Я
замeтилъ  -- васъ  и  оперативники  боялись.  Я  --  интеллигентъ.  Мозговой
работникъ. Я  не  развивалъ  своихъ  кулаковъ.  Я  думалъ,  что  я  живу  въ
двадцатомъ  вeкe... Я  не  думалъ,  что  можно вернуться въ  палеолитическую
эпоху. А  -- вотъ, я вернулся. И  я долженъ погибнуть,  потому что я къ этой
эпохe  не приспособленъ... И  вы,  Иванъ  Лукьяновичъ,  совершенно  напрасно
вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала.
     Я  удивился  и хотeлъ  спросить -- почему  именно  напрасно, но Авдeевъ
торопливо прервалъ меня:
     -- Вы, ради  Бога, не  подумайте, что я что-нибудь такое.  Я,  конечно,
вамъ  очень,   очень  благодаренъ...  Я  понимаю,  что  у  васъ  были  самыя
возвышенныя намeренiя.
     Слово "возвышенныя" прозвучало  какъ-то странно. Не  то какой-то  не ко
времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая иронiя.
     -- Самыя обыкновенныя намeренiя, Афанасiй Степановичъ.
     --  Да, да, я  понимаю, --  снова заторопился  Авдeевъ. -- Ну, конечно,
простое  чувство  человeчности.  Ну,  конечно,   нeкоторая,  такъ   сказать,
солидарность культурныхъ людей,  -- и  опять въ  голосe  Авдeева  прозвучали
нотки какой-то горькой  иронiи  -- отдаленныя, но горькiя нотки.  --  Но  вы
поймите:  съ вашей  стороны --  это  только жестокость.  Совершенно ненужная
жестокость...
     Я, признаться, нeсколько растерялся. И  Авдeевъ посмотрeлъ  на  меня съ
видомъ человeка, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то
противоестественную побeду.
     --  Вы,   пожалуйста,   не  обижайтесь.   Не  считайте,  что  я  просто
неблагодарная сволочь или  сумасшедшiй старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедшiй
старикъ...  Хотя я и вовсе не старикъ, -- сталъ путаться Авдeевъ, -- вы вeдь
сами знаете -- я моложе васъ...  Но, пожалуйста, поймите:  ну, что я теперь?
Ну, куда я гожусь? Я вeдь  совсeмъ  развалина. Вы вотъ видите, что пальцы  у
меня поотваливались.
     Онъ протянулъ свою руку --  и пальцевъ  на  ней  дeйствительно почти не
было, но раньше  я этого какъ-то  не замeтилъ.  Отъ Авдeева все  время  шелъ
какой-то легкiй трупный запахъ --  я думалъ,  что  это запахъ  его  гнiющихъ
отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.
     -- Вотъ, пальцы, вы видите. Но я вeдь насквозь сгнилъ. У меня сердце --
вотъ, какъ  эта рука. Теперь --  смотрите.  Я {234} потерялъ брата, потерялъ
жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ  этомъ мiрe у меня  никого
не осталось. Шпiонажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробiологомъ и
никуда  изъ лабораторiи не вылазилъ. А въ Польшe остались родные.  Вы знаете
-- всe эти границы черезъ  уeзды и села...  Ну, переписка, прислали какой-то
микроскопъ.  Вотъ  и  пришили  дeло. Шпiонажъ? Это  я-то  съ  моей  Оленькой
крeпости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мнe
-- ужъ совсeмъ нечего было бы скрывать. Теперь  -- я былъ бы счастливъ, если
бы этотъ  шпiонажъ  дeйствительно былъ.  Тогда было  бы оправданiе не только
имъ, было  бы  и мнe. Мы  не даромъ  отдали бы  свои жизни. И, подыхая, я бы
зналъ, что я хоть что-нибудь сдeлалъ противъ этой власти дiавола.
     Онъ сказалъ  не "дьявола", а  именно "дiавола",  какъ-то  подчеркнуто и
малость по церковному...
     --  Я,   знаете,  не   былъ  религiознымъ...  Ну,   какъ  вся   русская
интеллигенцiя.  Ну,  конечно,  развe  могъ  я  вeрить  въ  такую чушь,  какъ
дiаволъ?..  Да, а  вотъ  теперь я вeрю. Я  вeрю потому, что  я  его  видeлъ,
потому, что я его вижу... Я  его вижу на каждомъ лагпунктe... И онъ -- есть,
Иванъ  Лукьяновичъ,  онъ   есть...   Это  --  не   поповскiя   выдумки.  Это
реальность... Это научная реальность...
     Мнe стало какъ-то жутко,  несмотря  на мои  "кулаки".  Юра какъ-то даже
поблeднeлъ...  Въ этомъ полуживомъ  и  полусгнившемъ  математикe,  видeвшемъ
дьявола  на  каждомъ лагпунктe и  проповeдующемъ намъ реальность его  бытiя,
было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спинe пробeгали мурашки...
Я представилъ себe всe эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по
двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной  полярными
ночами,  всe  эти тысячи  бараковъ,  гдe  на кучахъ гнилого тряпья  ползаютъ
полусгнившiе, обсыпанные  вошью  люди, и  мнe показалось, что  это не  вьюга
бьется  въ оконца избы, а ходитъ кругомъ  и торжествующе гогочетъ дьяволъ --
тотъ самый, котораго на каждомъ лагпунктe  видeлъ Авдeевъ. Дьяволъ почему-то
имeлъ обликъ Якименки...
     -- Такъ, вотъ  видите,  --  продолжалъ  Авдeевъ... --  Передо  мною еще
восемь  лeтъ  вотъ  этихъ...  лагпунктовъ  Ну,  скажите  по совeсти,  Борисъ
Лукьяновичъ --  ну,  вотъ вы, врачъ -- скажите  по совeсти,  какъ врачъ,  --
есть-ли у меня  хоть малeйшiе шансы, хоть  малeйшая  доля вeроятности, что я
эти восемь лeтъ переживу?..
     Авдeевъ остановился и посмотрeлъ на брата въ упоръ, и въ  его взглядe я
снова уловилъ  искорки какой-то  странной  побeды... Вопросъ  засталъ  брата
врасплохъ...
     -- Ну, Афанасiй  Степановичъ, вы  успокоитесь, наладите  какой-то болeе
или  менeе  нормальный  образъ жизни, -- началъ братъ -- и  въ его голосe не
было глубокаго убeжденiя...
     --  Ага, ну такъ значитъ, я успокоюсь! Потерявъ все, что у меня было въ
этомъ  мiрe,  все,  что  у  меня было близкаго  и  дорогого, --  я, значитъ,
успокоюсь!.. Вотъ -- попаду въ "штабъ",  сяду {235}  за столъ и успокоюсь...
Такъ, что  ли? Да -- и  какъ это  вы  говорили?  --  да, "нормальный  образъ
жизни"?
     -- Нeтъ, нeтъ, я  понимаю, не перебивайте,  пожалуйста.  -- заторопился
Авдeевъ, -- я понимаю, что  пока я нахожусь  подъ высокимъ покровительствомъ
вашихъ кулаковъ,  я, быть  можетъ,  буду  имeть возможность  работать меньше
шестнадцати часовъ въ сутки. Но я вeдь и восьми часовъ не могу работать вотъ
этими... этими...
     Онъ протянулъ руку и пошевелилъ огрызками своихъ пальцевъ...
     -- Вeдь  я не смогу... И потомъ  --  не  могу  же я расчитывать  на всe
восемь   лeтъ  вашего  покровительства...  Высокаго  покровительства  вашихъ
кулаковъ... -- Авдeевъ говорилъ уже съ какимъ-то истерическимъ сарказмомъ...
     -- Нeтъ, пожалуйста, не перебивайте, Иванъ Лукьяновичъ. (Я не собирался
перебивать  и  сидeлъ,  оглушенный  истерической  похоронной  логикой  этого
человeка).  Я вамъ очень, очень благодаренъ,  Иванъ Лукьяновичъ, -- за  ваши
благородныя  чувства, во  всякомъ  случаe... Вы помните, Иванъ  Лукьяновичъ,
какъ это я стоялъ передъ вами и разстегивалъ свои кольсоны... И  какъ вы, по
благородству  своего  характера,  соизволили  съ   меня  этихъ  кольсонъ  --
послeднихъ кольсонъ -- не стянуть... Нeтъ, нeтъ, пожалуйста, не перебивайте,
дорогой Иванъ Лукьяновичъ, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая съ
меня  кольсонъ,  --   вы  рисковали  своими...  можетъ  быть,  больше,  чeмъ
кольсонами... Можетъ  быть,  больше,  чeмъ кольсонами -- своими  кулаками...
Какъ  это  называется... бездeйствiе власти... что ли...  Власти  снимать съ
людей послeднiя кольсоны...
     Авдeевъ задыхался и судорожно хваталъ воздухъ открытымъ ртомъ.
     -- Ну, бросьте, Афанасiй Степановичъ, -- началъ было я.
     -- Нeтъ, нeтъ, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, я не брошу... Вeдь вы же меня
не бросили тамъ, на помойной ямe девятнадцатаго квартала... Не бросили?
     Онъ какъ-то странно, пожалуй, съ какой-то мстительностью  посмотрeлъ на
меня, опять схватилъ воздухъ открытымъ ртомъ и сказалъ -- глухо и тяжело:
     -- А вeдь тамъ -- я было уже успокоился... Я  тамъ -- уже  совсeмъ было
отупeлъ. Отупeлъ, какъ полeно.
     Онъ всталъ  и, нагибаясь  ко  мнe,  дыша  мнe  въ лицо своимъ  трупнымъ
запахомъ, сказалъ раздeльно и твердо:
     --  Здeсь можно  жить только отупeвши... Только  отупeвши... Только  не
видя того,  какъ надъ лагпунктами  пляшетъ  дьяволъ...  И какъ корчатся люди
подъ его пляской...
     ...Я тамъ  умиралъ... -- Вы  сами  понимаете --  я  тамъ  умиралъ... Въ
говорите --  "правильный образъ жизни". Но развe дьяволъ насытится, скажемъ,
ведромъ  моей крови... Онъ  ее  потребуетъ всю... Дьяволъ  соцiалистическаго
строительства требуетъ всей вашей крови, всей, до послeдней  капли. И онъ ее
выпьетъ всю. Вы думаете -- ваши кулаки?.. Впрочемъ -- я знаю --  вы сбeжите.
Да, да, конечно, вы сбeжите. Но куда вы отъ него {236} сбeжите?.. "Камо бeгу
отъ лица твоего и отъ духа твоего камо уйду"...
     Меня охватывала  какая-то  гипнотизирующая  жуть  --  въ  одно  время и
мистическая,  и прозаическая.  Вотъ пойдетъ этотъ математикъ съ дьяволомъ на
каждомъ лагпунктe пророчествовать  о нашемъ бeгствe, гдe-нибудь  не  въ этой
комнатe...
     -- Нeтъ, вы  не безпокойтесь, Иванъ  Лукьяновичъ,  -- сказалъ  Авдeевъ,
словно угадывая мои мысли... -- Я  не такой  ужъ сумасшедшiй... Я не совсeмъ
ужъ сумасшедшiй... Это -- ваше дeло; удастся сбeжать -- дай Богъ.
     --  Дай Богъ... Но,  куда?  -- продолжалъ онъ раздумчиво... -- Но куда?
Ага,  конечно -- заграницу, заграницу. Ну что-жъ, кулаки у васъ  есть... Вы,
можетъ быть, пройдете... Вы, можетъ быть, пройдете.
     Мнe становилось совсeмъ жутко отъ этихъ сумасшедшихъ пророчествъ.
     -- Вы, можетъ  быть,  пройдете --  и предоставите мнe  здeсь  проходить
сызнова всe ступени отупeнiя  и умиранiя.  Вы вытащили меня только для того,
объективно, только  для того, чтобы я опять началъ  умирать сызнова, чтобы я
опять прошелъ всю эту  агонiю... Вeдь вы  понимаете,  что у меня только  два
пути --  въ  Свирь,  въ  прорубь, или  -- снова на девятнадцатый кварталъ...
раньше или позже -- на девятнадцатый кварталъ: онъ  меня ждетъ, онъ  меня не
перестанетъ ждать -- и онъ правъ, другого пути  у меня нeтъ -- даже для пути
въ прорубь нужны силы... И, значитъ -- опять по всeмъ ступенькамъ внизъ. Но,
Иванъ Лукьяновичъ, пока я  снова дойду до того отупeнiя, вeдь  я что-то буду
чувствовать.  Вeдь все-таки  --  агонизировать  -- это не  такъ  легко.  Ну,
прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побeгу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...
     Я  сидeлъ,  оглушенный. Авдeевъ  ткнулъ было мнe свою руку,  но  потомъ
какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.
     -- Да погодите, Афанасiй Степановичъ, -- очнулся Борисъ.
     --  Нeтъ, нeтъ, пожалуйста, не  провожайте...  Я  самъ найду  дорогу...
Здeсь до барака близко... Я вeдь до Кеми дошелъ.  Тоже была ночь...  Но меня
велъ дьяволъ.
     Авдeевъ  выскочилъ  въ  сeни.  За  нимъ  вышелъ  братъ.  Донеслись  ихъ
заглушенные  голоса.  Вьюга  рeзко  хлопнула  дверью,  и  стекла  въ  окнахъ
задребезжали.  Мнe  показалось,  что  подъ  окнами  снова ходитъ этотъ самый
авдeевскiй  дьяволъ  и   выстукиваетъ  желeзными  пальцами  какой-то  третiй
звонокъ.
     Мы съ Юрой сидeли и молчали. Черезъ  немного минутъ вернулся братъ. Онъ
постоялъ посрединe  комнаты, засунувъ  руки  въ  карманы, потомъ подошелъ  и
уставился въ занесенное снeгомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ
черную вьюжную ночь, поглотившую Авдeева.
     -- Послушай, Ватикъ, -- спросилъ онъ, -- у тебя деньги есть?
     -- Есть, а что?..
     -- Сейчасъ  хорошо бы водки. Литра по  два на  брата. Сейчасъ  для этой
водки я не пожалeлъ бы загнать свои послeднiя... кольсоны... {237}



     Борисъ собралъ  деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабe, мужа которой
онъ   лeчилъ  отъ  пулевой  раны,  полученной  при  какихъ-то  таинственныхъ
обстоятельствахъ.  Лeчилъ, конечно, нелегально.  Сельскаго  врача  здeсь  не
было, а лагерный, за "связь съ мeстнымъ населенiемъ", рисковалъ получить три
года прибавки къ своему сроку  отсидки. Впрочемъ,  при данныхъ условiяхъ  --
прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.
     Борисъ  пошелъ и пропалъ.  Мы  съ  Юрой  сидeли  молча,  тупо  глядя на
прыгающее  пламя  печки. Говорить  не хотeлось. За окномъ  метались  снeжныя
привидeнiя вьюги, гдe-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку
человeкъ   со   сгнившими   пальцами,   съ   логикой   сумасшедшаго   и   съ
проницательностью одержимаго...  Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби?
Ему, въ самомъ дeлe, проще  было брести къ проруби. И ему было бы спокойнeе,
и, что грeха  таить,  было бы спокойнeе и  мнe. Его  сумасшедшее пророчество
насчетъ  нашего  бeгства, сказанное  гдe-нибудь  въ другомъ мeстe,  могло бы
имeть для  насъ катастрофическiя послeдствiя. Мнe все казалось, что "на ворe
и шапка горитъ", что всякiй мало-мальски толковый чекистъ долженъ по  однимъ
физiономiямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побeгу. Такъ я
думалъ   до   самаго  конца:   чекистскую   проницательность   я   нeсколько
преувеличилъ. Но этотъ  страхъ разоблаченiя  и гибели  -- оставался  всегда.
Пророчество Авдeева рeзко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить
Авдeевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли
объясняется  Якименская  корректность  и  прочее?   Дать  намъ   возможность
подготовиться, выйти и потомъ насмeшливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли -- и
довольно, пожалуйте къ  стeнкe". Ощущенiе  почти  мистической безпомощности,
никоего   невидимаго,   но  весьма  недреманнаго  ока,  которое,  насмeшливо
прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, -- было такъ реально, что
я повернулся и  оглядeлъ темные  углы  нашей избы. Но изба была пуста... Да,
нервы все-таки сдаютъ...
     Борисъ вернулся  и принесъ двe бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь
въ бушлатъ, налилъ  въ котелокъ воды и поставилъ  въ  печку... Разстелили на
полу у печки газетный листъ.  Борисъ выложилъ изъ кармана нeсколько соленыхъ
окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изслeдованiя, изъ посылки
мы достали кусокъ  сала,  который,  собственно, былъ уже  забронированъ  для
побeга и трогать который не слeдовало бы...
     Юра снова усeлся у печки, не обращая  вниманiя даже и на сало, -- водка
его вообще не интересовала. Его глаза  подъ  темной  оправой очковъ казались
провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.
     -- Боба,  -- спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ  печки, -- не могъ бы
ты устроить его въ лазаретъ надолго?
     -- Сегодня мы  не приняли  семнадцать человeкъ съ совсeмъ отмороженными
ногами, -- сказалъ, помолчавъ, Борисъ. -- И еще --  {238} пять саморубовъ...
Ну, тeхъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.
     -- Какъ, и перевязывать нельзя?
     -- Нельзя. Что-бъ не повадно было...
     Мы помолчали. Борисъ налилъ двe кружки и изъ вeжливости предложилъ Юрe.
Юра брезгливо поморщился.
     -- Такъ что же ты съ этими саморубами сдeлалъ? -- сухо спросилъ онъ.
     -- Положилъ въ покойницкую, гдe ты отъ БАМа отсиживался...
     -- И перевязалъ? -- продолжалъ допрашивать Юра.
     -- А ты какъ думаешь?
     --  Неужели, --  съ  нeкоторымъ  раздраженiемъ  спросилъ  Юра, -- этому
Авдeеву совсeмъ ужъ никакъ нельзя помочь?
     -- Нельзя,  -- категорически  объявилъ Борисъ. Юра передернулъ плечами.
-- И нельзя  по очень простой причинe. У каждаго  изъ насъ  есть возможность
выручить нeсколько человeкъ.  Не  очень  много,  конечно.  Эту  ограниченную
возможность  мы должны использовать  для тeхъ  людей,  которые  имeютъ  хоть
какiе-нибудь шансы стать на ноги. Авдeевъ не имeетъ никакихъ шансовъ.
     -- Тогда выходитъ, что вы съ Ватикомъ глупо сдeлали, что  вытащили  его
съ девятнадцатаго квартала?
     --  Это сдeлалъ  не я,  а Ватикъ.  Я  этого  Авдeева тогда въ глаза  не
видалъ.
     -- А если бы видалъ?
     -- Ничего не сдeлалъ бы. Ватикъ просто поддался своему мягкосердечiю.
     -- Интеллигентскiя сопли? -- иронически переспросилъ я.
     -- Именно, -- отрeзалъ Борисъ. Мы съ Юрой переглянулись.
     Борисъ мрачно раздиралъ руками высохшую въ ремень колючую рыбешку.
     --  Такъ что наши бамовскiе  списки -- по твоему, тоже  интеллигентскiя
сопли? -- съ какимъ-то вызовомъ спросилъ Юра.
     -- Совершенно вeрно.
     -- Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно.
     -- А ты не слушай.
     Юра передернулъ плечами и снова уставился въ печку.
     --  Можно было бы не покупать  этой водки и  купить Авдeеву четыре кило
хлeба.
     -- Можно было бы. Что же, спасутъ его эти четыре кило хлeба?
     -- А спасетъ насъ эта водка?
     -- Мы пока нуждаемся не въ спасенiи, а  въ нервахъ. Мои  нервы  хоть на
одну ночь отдохнуть отъ лагеря... Ты вотъ работалъ со списками,  а я работаю
съ саморубами...
     Юра не отвeтилъ ничего. Онъ взялъ  окунька и попробовалъ разорвать его.
Но въ его пальцахъ изсохшихъ, какъ  и этотъ окунекъ, силы не хватило. Борисъ
молча  взялъ у  него рыбешку и  {239}  разорвалъ  ее  на мелкiе клочки.  Юра
отвeтилъ ироническимъ  "спасибо", повернулся къ печкe и снова  уставился  въ
огонь.
     -- Такъ  все-таки, -- нeсколько  погодя спросилъ онъ сухо  и рeзко,  --
такъ все-таки, почему же бамовскiе списки -- это интеллигентскiя сопли?
     Борисъ помолчалъ.
     -- Вотъ видишь ли, Юрчикъ,  поставимъ вопросъ такъ: у тебя,  допустимъ,
есть возможность выручить отъ БАМа иксъ человeкъ. Вы выручали людей, которые
все равно  не  жильцы на  этомъ  свeтe,  и,  слeдовательно, посылали  людей,
которые еще могли бы прожить какое-то тамъ время, если бы не поeхали на БАМ.
Или  будемъ говорить  такъ: у тебя есть выборъ -- послать на БАМ Авдeева или
какого-нибудь болeе или  менeе  здороваго мужика.  На  этапe Авдeевъ помретъ
черезъ недeлю, здeсь  онъ помретъ, скажемъ, черезъ полгода -- больше и здeсь
не выдержитъ. Мужикъ, оставшись здeсь, просидeлъ бы свой срокъ, вышелъ бы на
волю,  ну, и такъ далeе. Послe  бамовскаго  этапа онъ станетъ  инвалидомъ. И
срока своего, думаю,  не переживетъ. Такъ вотъ, что  лучше и что человeчнeе:
сократить агонiю Авдeева или начать агонiю мужика?
     Вопросъ былъ  поставленъ  съ  той  точки зрeнiя,  отъ которой  сознанiе
какъ-то отмахивалось.  Въ этой точкe зрeнiя была какая-то очень жестокая  --
но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился въ огонь.
     -- Вопросъ шелъ не о замeнe однихъ людей другими, -- сказалъ, наконецъ,
онъ. -- Всeхъ здоровыхъ все равно послали бы, но вмeстe съ ними послали бы и
больныхъ.
     -- Не  совсeмъ такъ.  Но,  допустимъ.  Такъ вотъ,  эти больные  у  меня
сейчасъ вымираютъ въ среднемъ человeкъ по тридцать въ день.
     -- Если стоять  на твоей точкe зрeнiя, -- вмeшался я, -- то не стоитъ и
твоего сангородка городить: все равно -- только разсрочка агонiи.
     --  Сангородокъ  --  это  другое  дeло.  Онъ  можетъ  стать постояннымъ
учрежденiемъ.
     -- Я вeдь не возражаю противъ твоего городка.
     -- Я не возражалъ и противъ вашихъ списковъ. Но если смотрeть въ корень
вещей -- то и списки, и городокъ,  въ концe концовъ,  -- ерунда. Тутъ вообще
ничeмъ  не поможешь...  Все  это -- для  очистки  совeсти и  больше  ничего.
Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватикъ все тянетъ...
     Мнe  не  хотeлось говорить ни о бeгствe, ни  о  томъ  трагическомъ  для
русскихъ  людей лозунгe:  "чeмъ хуже -- тeмъ лучше". Теоретически,  конечно,
оправданъ всякiй саботажъ: чeмъ скорeе  все это кончится,  тeмъ лучше. Но на
практикe  --  саботажъ  оказывается  психологически невозможнымъ. Ничего  не
выходитъ...
     Теоретически   Борисъ   правъ:  на  Авдeева   нужно  махнуть  рукой.  А
практически?
     -- Я думаю, -- сказалъ я, -- что пока я торчу въ этомъ  самомъ штабe, я
смогу устроить Авдeева такъ, чтобы онъ ничего не дeлалъ. {240}
     --  Дядя Ваня, --  сурово сказалъ Борисъ. -- На Медгору всe  кнопки уже
нажаты. Не сегодня-завтра насъ  туда перебросятъ -- и тутъ ужъ мы  ничего не
подeлаемъ.  Твоя  публика  изъ  свирьлаговскаго  штаба  тоже  черезъ  мeсяцъ
смeнится -- и Авдeева, послe  нeкоторой передышки, снова  выкинуть догнивать
на девятнадцатый кварталъ. Ты жалeешь  потому,  что  ты только два мeсяца въ
лагерe и что ты, въ сущности, ни черта еще не видалъ. Что ты видалъ? Былъ ты
на сплавe, на  лeсосeкахъ,  на штрафныхъ  лагпунктахъ? Нигдe  ты еще,  кромe
своего УРЧ, не былъ... Когда я вамъ въ Салтыковкe разсказывалъ о  Соловкахъ,
такъ Юрчикъ чуть не  въ глаза мнe говорилъ, что я не то преувеличиваю, не то
просто вру.  Вотъ еще  посмотримъ, что  насъ тамъ на  сeверe, въ ББК, будетъ
ожидать... Ни черта  мы по существу сдeлать не можемъ: одно самоутeшенiе. Мы
не  имeемъ права  тратить своихъ нервовъ  на Авдeева. Что мы можемъ сдeлать?
Одно  мы можемъ сдeлать -- сохранить и собрать всe свои силы, бeжать и тамъ,
заграницей, тыкать въ носъ всeмъ тeмъ идiотамъ, которые вопятъ о  совeтскихъ
достиженiяхъ, что когда эта желанная и великая революцiя придетъ къ нимъ, то
они будутъ  дохнуть  точно такъ же,  какъ  дохнетъ сейчасъ Авдeевъ.  Что ихъ
дочери пойдутъ стирать бeлье въ  Кеми и станутъ лагерными проститутками, что
трупы ихъ сыновей будутъ выкидываться изъ эшелоновъ.
     Бориса,  видимо, прорвало. Онъ сжалъ  въ кулакe окунька и нещадно  мялъ
его въ пальцахъ...
     --  ...  Эти  идiоты  думаютъ,  что   за  ихъ  теперешнюю  лeвизну,  за
славословiе, за лизанiе Сталинскихъ пятокъ -- имъ потомъ дадутъ персональную
пенсiю! Они-де будутъ первыми людьми своей страны!..  Первымъ  человeкъ  изъ
этой сволочи  будетъ тотъ,  кто  сломаетъ  всeхъ  остальныхъ.  Какъ  Сталинъ
сломалъ и  Троцкаго, и прочихъ.  Сукины  дeти...  Ужъ послe  нашихъ эсэровъ,
меньшевиковъ,  Раковскихъ, Муравьевыхъ  и  прочихъ  --  можно было  бы  хоть
чему-то  научиться...  Нужно  имъ  сказать, что когда придетъ революцiя,  то
мистеръ  Эррю будетъ  сидeть въ подвалe, дочь  его -- въ лагерной прачешной,
сынъ -- на томъ свeтe, а заправлять  будетъ Сталинъ и Стародубцевъ. Вотъ что
мы должны  сдeлать... И нужно бeжать.  Какъ  можно скорeе.  Не  тянуть и  не
возжаться съ Авдeевыми... Къ чортовой матери!..
     Борисъ высыпалъ на  газету  измятые остатки рыбешки  и вытеръ  платкомъ
окровавленную  колючками ладонь.  Юра искоса посмотрeлъ на его  руку и опять
уставился въ  огонь. Я думалъ о  томъ, что, пожалуй,  дeйствительно нужно не
тянуть...  Но  какъ?  Лыжи,  слeдъ, засыпанные снeгомъ  лeса,  незамерзающiе
горные ручьи...  Ну его къ чорту -- хотя бы одинъ вечеръ не думать обо всемъ
этомъ...  Юра,  какъ будто уловивъ  мое настроенiе, какъ-то не очень логично
спросилъ, мечтательно смотря въ печку:
     -- Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней мeрe, не
будемъ видeть всего этого?.. Какъ-то -- не вeрится...
     Разговоръ перепрыгнулъ  на будущее, которое казалось {241} одновременно
и  такимъ  возможнымъ,  и  такимъ невeроятнымъ,  о будущемъ  по ту  сторону.
Авдeевскiй дьяволъ  пересталъ  бродить  передъ  окнами,  а опасности  побeга
перестали сверлить мозгъ..
     На другой день одинъ  изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ  ухитрился
устроить для Авдeева работу  сторожемъ на  еще несуществующей свирьлаговской
телефонной  станцiи -- изъ своей станцiи ББК уволокъ все,  включая и оконныя
стекла. Послали курьера за Авдeевымъ, но тотъ его не нашелъ.
     Вечеромъ  въ  нашу  берлогу  ввалился Борисъ и  мрачно заявилъ,  что съ
Авдeевымъ все устроено.
     -- Ну, вотъ, я вeдь говорилъ, -- обрадовался Юра, -- что если поднажать
-- можно устроить...
     Борисъ помялся и посмотрeлъ на Юру крайне неодобрительно.
     -- Только  что  подписалъ  свидeтельство  о  смерти... Вышелъ отъ насъ,
запутался что-ли... Днемъ  нашли  его  въ сугробe  -- за  электростанцiей...
Нужно было вчера проводить его, все-таки...
     Юра замолчалъ  и  съежился.  Борисъ  подошелъ къ  окну  и  снова  сталъ
смотрeть въ прямоугольникъ вьюжной ночи...



     Изъ Москвы, изъ  ГУЛАГа  пришла телеграмма: лагерный  пунктъ  Погра  со
всeмъ его населенiемъ и  инвентаремъ считать  за  ГУЛАГомъ, запретить всякiя
переброски съ лагпункта.
     Объ  этой телеграммe  мнe, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра,  и тонъ у
Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому  времени всякими способами были,
какъ выражался Борисъ, "нажаты  всe кнопки на Медгору". Это означало, что со
дня на день изъ Медгоры должны привезти требованiе  на  всeхъ насъ трехъ. Но
Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры,  Погра -- закрeплена
за ГУЛАГомъ,  изъ подъ высокой руки  ГУЛАГа выбраться  было не  такъ просто,
какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК -- въ Свирьлагъ. Значитъ, меня  и Юру
заберутъ  подъ конвоемъ  въ ББК, а  Борисъ останется здeсь...  Это  -- одно.
Второе:  изъ-за этой телеграммы угрожающей тeнью вставала мадемуазель  Шацъ,
которая со  дня на день могла  прieхать  ревизовать  свои новыя  владeнiя  и
"укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ.
     Борисъ сказалъ: надо бeжать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ:
нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни бeжать, ни извернуться.
     Вечеромъ,  въ  день полученiя  этой телеграммы, Борисъ пришелъ  въ нашу
избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ побeгe,
не пришли  ни къ какому  соглашенiю  и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у
меня кружку воды. Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ
сто двадцать: это былъ  припадокъ его  старинной малярiи -- вещь, которая въ
Россiи сейчасъ чрезвычайно  распространена. Проектъ завтрашняго  побeга былъ
ликвидированъ    автоматически.     Слeдовательно,     оставалось     только
изворачиваться. {242}
     Мнe  было  очень  непрiятно  обращаться  съ  этимъ  дeломъ  къ  Надеждe
Константиновнe: женщина переживала трагедiю  почище нашей. Но я попробовалъ:
ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрeла на меня пустыми глазами и
махнула рукой: "ахъ, теперь мнe все  безразлично"... У меня  не хватило духу
настаивать.
     15-го марта вечеромъ  мнe позвонили  изъ  ликвидкома и  сообщили, что я
откомандировываюсь обратно въ ББК.  Я пришелъ  въ ликвидкомъ. Оказалось, что
на  насъ двоихъ -- меня и Юру -- пришло требованiе изъ Медгоры  въ числe еще
восьми человeкъ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себe.
     Отправка  -- завтра  въ 6 часовъ утра. Сдeлать уже  ничего было нельзя.
Сейчасъ я  думаю, что  болeзнь Бориса  была везеньемъ. Сейчасъ,  послe опыта
шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую  тайгу, я уже знаю, что зимой мы
бы не прошли. Тогда -- я этого еще не  зналъ. Болeзнь Бориса была снова какъ
какой-то  рокъ, какъ  ударъ, котораго  мы  не  могли  ни  предусмотрeть,  ни
предотвратить.  Но  списки  были  уже  готовы,  конвой  уже  ждалъ  насъ,  и
оставалось только одно: идти по теченiю  событiй... Утромъ мы сурово и почти
молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились  о  томъ, что гдe
бы  мы ни были -- 28-го iюля утромъ мы бeжимъ... Больше объ  этомъ ничего не
было сказано. Перекинулись  нeсколькими незначительными  фразами. Кто-то изъ
насъ попытался  было даже дeланно пошутить  -- но ничего не вышло. Борисъ съ
трудомъ поднялся  съ наръ, проводилъ до дверей  и на прощанiе сунулъ  мнe въ
руку  какую-то  бумажку:  "послe  прочтешь"...  Я зашагалъ,  не оглядываясь:
зачeмъ оглядываться?..
     Итакъ, еще одно "послeднее прощанiе"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ
-- какiе шансы, что намъ удастся бeжать всeмъ тремъ? Въ подавленности и боли
этихъ минутъ мнe казалось, что шансовъ -- никакихъ, или почти никакихъ... Мы
шли по  еще темнымъ улицамъ Подпорожья,  и въ  памяти упорно  вставали  наши
предыдущiя  "послeднiя" прощанiя: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ,
на Николаевскомъ вокзалe въ Москвe, въ ноябрe 1926 года, когда Бориса за его
скаутскiе грeхи отправляли на пять лeтъ въ Соловки...

        ___

     Помню: уже съ  утра,  холоднаго  и дождливаго, на Николаевскомъ вокзалe
собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей  и родныхъ тeхъ, которыхъ  сегодня
должны были пересаживать съ  "чернаго ворона" Лубянки въ арестантскiй поeздъ
на Соловки.  Вмeстe со  мною была  жена брата, Ирина,  и былъ его первенецъ,
котораго Борисъ еще не  видалъ: семейное счастье Бориса  длилось  всего пять
мeсяцевъ.
     Никто  изъ насъ  не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни гдe  ихъ
будутъ перегружать. Въ тe добрыя, старыя времена, когда ГПУ-скiй терроръ еще
не  охватывалъ  миллiоновъ,  какъ  онъ  {243}  охватываетъ  ихъ  сейчасъ  --
погрузочныя  операцiи  еще  не были индустрiализированы.  ГПУ  еще  не имeло
своихъ  погрузочныхъ  платформъ,  какiя  оно  имeетъ  сейчасъ.  Возникали  и
исчезали  слухи.  Толпа  провожающихъ  металась  по  путямъ,  платформамъ  и
тупичкамъ.  Блeдныя,  безмeрно усталыя  женщины  -- кто съ узелкомъ,  кто съ
ребенкомъ  на рукахъ  --  то  бeжали  куда-то къ  посту  второй  версты,  то
разочарованно и безсильно  плелись  обратно. Потомъ -- новый слухъ, и толпа,
точно  въ паникe,  опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я
усталъ отъ этихъ путешествiй по стрeлкамъ и по  лужамъ, закутанный въ одeяло
ребенокъ оттягивалъ даже мои  онeмeвшiя руки, но эти  женщины,  казалось, не
испытывали усталости: ихъ вела любовь.
     Такъ промотались мы цeлый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около
11-ти, кто-то прибeжалъ  и крикнулъ: "везутъ". Всe  бросились къ тупичку, на
который уже  подали  арестантскiе вагоны.  Тогда --  это были только вагоны,
настоящiе, классные, хотя и съ рeшетками, но только вагоны, а не безконечные
телячьи составы, какъ сейчасъ.  Первый "воронъ", молодцевато описавъ  кругъ,
повернулся задомъ къ  вагонамъ,  конвой  выстроился  двойной  цeпью,  дверцы
"ворона" раскрылись,  и  изъ него  въ  вагоны потянулась  процессы страшныхъ
людей  --  людей,  изжеванныхъ  голодомъ  и  ужасомъ,  тоской за близкихъ  и
перспективами   Соловковъ   --   острова  смерти.  Шли  какiе-то   люди   въ
священническихъ рясахъ  и  люди  въ военной  формe,  люди  въ  очкахъ и безъ
очковъ, съ бородами  и  безусые.  Въ неровномъ  свeтe раскачиваемыхъ вeтромъ
фонарей,  сквозь  пелену   дождя  мелькали  неизвeстныя  мнe  лица,  шедшiя,
вeроятнeе всего, на тотъ свeтъ... И вотъ:
     Полусогнувшись,  изъ  дверцы "ворона"  выходитъ  Борисъ. Въ  рукахъ  --
мeшокъ съ нашей послeдней передачей, вещи и  провiантъ. Лицо стало блeднымъ,
какъ бумага, -- пять мeсяцевъ одиночки  безъ прогулокъ, свиданiй и книгъ. Но
плечи  --  такъ же  массивны,  какъ  и  раньше.  Онъ  выпрямляется  и своими
близорукими глазами ищетъ въ толпe меня и Ирину. Я кричу:
     -- Cheer up, Bobby!
     Борисъ что-то отвeчаетъ,  но  его голоса  не слышно:  не я одинъ бросаю
такой, можетъ быть,  прощальный  крикъ. Борисъ  выпрямляется,  на  его  лицe
бодрость, которую онъ хочетъ внушить намъ, онъ подымаетъ руку, но думаю, онъ
насъ не видитъ: темно и далеко. Черезъ нeсколько секундъ его могучая  фигура
исчезаетъ въ  рамкe вагонной двери.  Сердце сжимается ненавистью  и болью...
Но, о Господи...
     Идутъ еще  и еще.  Вотъ  какiя-то  дeвушки въ косыночкахъ, въ ситцевыхъ
юбчонкахъ -- безъ пальто, безъ  одeялъ, безо  всякихъ  вещей. Какой-то юноша
лeтъ  17-ти, въ  однихъ  только трусикахъ и въ тюремныхъ "котахъ". Голова  и
туловище закутаны какимъ-то насквозь продырявленнымъ  одeяломъ.  Еще  юноша,
почти  мальчикъ,  въ стоптанныхъ "тапочкахъ",  въ безрукавкe и  безъ  ничего
больше... И  этихъ дeтей  въ  такомъ  видe  шлютъ  въ  Соловки!..  Что  они,
шестнадцатилeтнiя,  сдeлали,  чтобы  ихъ  обрекать   {244}  на  медленную  и
мучительную смерть?  Какiе шансы у  нихъ  вырваться живыми  изъ  Соловецкаго
ада?..
     Личную  боль перехлестываетъ что-то  большее. Ну, что  Борисъ?  Съ  его
физической  силой  и  жизненнымъ  опытомъ,  съ  моей   финансовой  и  прочей
поддержкой съ  воли -- а  у меня есть чeмъ поддержать,  и  пока  у меня есть
кусокъ  хлeба  -- онъ  будетъ  и у Бориса --  Борисъ, можетъ  быть, пройдетъ
черезъ адъ,  но  у  него есть шансы  и пройти и  выйти. Какiе шансы у  этихъ
дeтей?  Откуда  они?  Что  сталось  съ  ихъ  родителями?  Почему  они здeсь,
полуголыя, безъ вещей, безъ продовольствiя? Гдe отецъ вотъ этой 15-16-лeтней
дeвочки, которая ослабeвшими ногами пытается переступать съ камня на камень,
чтобы не промочить своихъ  изодранныхъ полотняныхъ туфелекъ? У нея въ рукахъ
--   ни   одной  тряпочки,   а  въ  лицe  --  ни  кровинки.  Кто  ея  отецъ?
Контръ-революцiонеръ ли, уже "ликвидированный,  какъ классъ", священникъ ли,
уже таскающiй бревна въ ледяной водe Бeлаго  моря, меньшевикъ ли, замeшанный
въ шпiонажe  и ликвидирующiй свою революцiонную вeру въ камерe какого-нибудь
страшнаго суздальскаго изолятора?
     Но процессiя уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагоновъ стоитъ караулъ.
Вагоновъ не такъ и много: всего пять  штукъ. Я тогда еще  не  зналъ, что  въ
1933 году будутъ слать не вагонами, а поeздами...
     Публика  расходится,   мы   съ   Ириной   еще  остаемся.  Ирина  хочетъ
продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какiя вещи
и  деньги.  Въ  дипломатическiя  переговоры   съ   караульнымъ  начальникомъ
вступаетъ Ирина съ  потомкомъ на рукахъ. Я остаюсь на заднемъ планe. Молодая
мать съ двумя длинными косами  и  съ малюткой, конечно, подeйствуетъ гораздо
сильнeе, чeмъ вся моя совeтская опытность.
     Начальникъ конвоя, звеня  шашкой,  спускается со ступенекъ  вагона. "Не
полагается,  да  ужъ   разъ  такое  дeло"...  Беретъ  на  руки  свертокъ  съ
первенцемъ: "ишь  ты, какой  онъ... У меня тоже  малецъ  вродe  этого  есть,
только постарше... ну,  не ори,  не  ори,  не  съeмъ...  сейчасъ папашe тебя
покажемъ".
     Начальникъ конвоя  со сверткомъ  въ  рукахъ исчезаетъ  въ вагонe.  Намъ
удается передать Борису все, что нужно было передать...
     И  все  это  -- уже  въ  прошломъ...  Сейчасъ снова  боль, и  тоска,  и
тревога...  Но  сколько  разъ былъ  послeднiй  разъ,  который  не оказывался
послeднимъ... Можетъ быть, и сейчасъ вывезетъ.

        ___

     Отъ Подпорожья мы подъ небольшимъ конвоемъ идемъ къ станцiи. Начальникъ
конвоя   --  развеселый   и  забубеннаго   вида   паренекъ,  лeтъ  двадцати,
заключенный, попавшiй сюда на пять  лeтъ за какое-то убiйство, связанное  съ
превышенiемъ  власти. Пареньку  очень  весело  идти  по  освeщенному  яркимъ
солнцемъ  и  уже  подтаивающему  снeгу,  онъ болтаетъ,  поетъ,  то начинаетъ
разсказывать {245} какiя-то весьма путанныя исторiи изъ своей милицейской  и
конвойной практики, то снова заводитъ высокимъ голоскомъ:

        "Ой, на гори, тай жинци жн-у-у-ть..."

и даже  пытается разсeять  мое  настроенiе. Какъ это  ни глупо,  но  это ему
удается.
     На станцiи онъ для насъ восьмерыхъ выгоняетъ полвагона пассажировъ.
     -- Нужно, чтобы  нашимъ арестантикамъ мeсто было. Тe, сволочи, кажинный
день въ своихъ постеляхъ дрыхаютъ, надо и намъ буржуями проeхаться.
     Поeхали.  Я  вытаскиваю  письмо  Бориса,  прочитываю  его  и выхожу  на
площадку вагона,  чтобы никто не видeлъ моего лица. Холодный  вeтеръ  сквозь
разбитое окно нeсколько успокаиваетъ душу. Минутъ  черезъ десять на площадку
осторожненько входитъ начальникъ конвоя.
     -- И  чего  это вы  себя  грызете? Нашему  брату жить надо  такъ:  день
прожилъ,  поллитровку  выдулъ,  бабу тиснулъ -- ну,  и  давай.  Господи,  до
другого дня... Тутъ главное -- ни  объ чемъ не думать. Не думай -- вотъ тебe
и весь сказъ.
     У  начальника  конвоя  оказалась  болeе   глубокая  философiя,  чeмъ  я
ожидалъ...
     Вечерeетъ.
     Я лежу  на  верхней полкe  съ краю  купэ.  За  продырявленной  досчатой
перегородкой уже другой  мiръ,  вольный  мiръ. Какой-то деревенскiй паренекъ
разсказываетъ   кому-то   старинную   сказку  о   Царевнe-лебеди.  Слушатели
сочувственно охаютъ.
     --   ...  И  вотъ   приходитъ,   братъ   ты   мой,  Иванъ-царевичъ   къ
царевнe-лебеди. А сидитъ  та вся  заплаканная. А перышки у ее  серебряныя, а
слезы она льетъ алмазныя.  И говоритъ ей Иванъ, царевичъ то-есть. Не могу я,
говоритъ, безъ тебя, царевна-лебедь, не  грудью дышать, ни очами смотрeть...
А ему царевна-лебедь: Заколдовала  меня, говоритъ, злая  мачеха, не могу  я,
говоритъ,  Иванъ-царевичъ,  за  тебя  замужъ  пойтить. Да  и  ты,  говоритъ,
Иванъ-царевичъ, покеда цeлъ -- иди ты, говоритъ, къ... матери.
     -- Ишь ты, -- сочувственно охаютъ слушатели.
     Совeтскiй   фольклоръ  нeсколько   разсeиваетъ  тяжесть  на   душe.  Мы
подъeзжаемъ къ Медгорe. Подпорожская эпопея закончилась. Какая, въ сущности,
короткая эпопея  --  всего 68 дней. Какая  эпопея ожидаетъ  насъ въ Медгорe?
{246}

--------




     Медвeжья  Гора, столица  Бeломорско-Балтiйскаго лагеря и комбината, еще
не   такъ   давно   была   микроскопическимъ   желeзнодорожнымъ   поселкомъ,
расположеннымъ  у   стыка   Мурманской  желeзной  дороги  и  самой  сeверной
оконечностью Онeжскаго озера.  Съ воцаренiемъ надъ  Карельской "республикой"
Бeломорско-Балтiйскаго  лагеря,  Медгора  превратилась  въ  столицу  ББК  и,
слeдовательно, столицу Карелiи. Въ  нeсколькихъ стахъ метрахъ  къ западу отъ
желeзной дороги  выросъ  цeлый  городокъ плотно  и  прочно сколоченныхъ  изъ
лучшаго лeса  зданiй: центральное  управленiе  ББК, его отдeлы,  канцелярiи,
лабораторiи,   зданiя   чекистскихъ   квартиръ   и    общежитiй,   огромный,
расположенный отдeльно въ паркe, особнякъ высшаго начальства лагеря.
     На востокъ отъ желeзной дороги раскинулъ свои привиллегированные бараки
"первый лагпунктъ". Здeсь живутъ заключенные  служащiе управленiя: инженеры,
плановики, техники, бухгалтера, канцеляристы и  прочее.  На берегу озера,  у
пристани   --  второй  лагпунктъ.   Здeсь  живутъ  рабочiе   многочисленныхъ
предпрiятiй  лагерной столицы: мукомоленъ, пристани,  складовъ, мастерскихъ,
гаража,  телефонной и  радiо-станцiи, типографiи  и многочисленныя плотничьи
бригады,  строящiя  все  новые  и  новые  дома,  бараки,  склады  и  тюрьмы:
сворачиваться, сокращать свое производство и свое населенiе лагерь никакъ не
собирается.
     Медвeжья    Гора    --   это   наиболeе    привиллегированный    пунктъ
Бeломорско-Балтiйскаго лагеря,  повидимому, наиболeе привиллегированнаго изъ
всeхъ лагерей СССР. Былъ даже  проектъ показывать ее иностраннымъ  туристамъ
(девятнадцатаго квартала  показывать бы не стали)... Верстахъ въ четырехъ къ
сeверу былъ третiй лагпунктъ, менeе привиллегированный и уже совсeмъ  не для
показа  иностраннымъ туристамъ.  Онъ игралъ роль  пересыльнаго  пункта. Туда
попадали   люди,   доставленные   въ  лагерь   въ  индивидуальномъ  порядкe,
перебрасываемые  изъ  отдeленiя въ  отдeленiе  и прочiе въ  этомъ  родe.  На
третьемъ  лагпунктe людей держали  два-три дня  -- и  отправляли  дальше  на
сeверъ. Медвeжья Гора  была, въ сущности,  самымъ южнымъ пунктомъ ББК: послe
ликвидацiи   Подпорожья   южнeе  Медгоры  оставался   только  незначительный
Петрозаводскiй лагерный пунктъ.
     Въ  окрестностяхъ  Медгоры, въ радiусe 25-30 верстъ, было раскидано еще
нeсколько   лагерныхъ   пунктовъ,  огромное   оранжерейное  {247}  хозяйство
лагернаго  совхоза Вичка, гдe  подъ  оранжереями  было  занято  около  двухъ
гектаровъ земли, мануфактурныя и пошивочныя мастерскiя шестого пункта, и  въ
верстахъ  10 къ сeверу,  по  желeзной  дорогe, еще  какiе-то лeсные  пункты,
занимавшiеся лeсоразработками. Народу во  всeхъ  этихъ пунктахъ было  тысячъ
пятнадцать...
     Въ южной части городка  былъ вольный желeзнодорожный поселокъ, клубъ  и
базаръ. Были магазины, былъ  Госспиртъ, былъ Торгсинъ -- словомъ, все,  какъ
полагается. Заключеннымъ доступъ  въ вольный  городокъ былъ воспрещенъ -- по
крайней мeрe, оффицiально. Вольному населенiю воспрещалось вступать въ какую
бы  то ни было связь съ заключенными -- тоже, по крайней мeрe,  оффицiально.
Неоффицiально  эти запреты  нарушались всегда, и это  обстоятельство  давало
возможность администрацiи время отъ  времени сажать лагерниковъ  въ  ШИЗО, а
населенiе -- въ лагерь. И  этимъ  способомъ  поддерживать  свой престижъ: не
зазнавайтесь. Никакихъ оградъ вокругъ лагеря не было.
     Мы  попали  въ Медгору  въ  исключительно неудачный  моментъ:  тамъ шло
очередное избiенiе младенцевъ, сокращали "аппаратъ". На волe -- эта операцiя
производится съ неукоснительной регулярностью -- приблизительно  одинъ  разъ
въ   полгода.   Теорiя   такихъ  сокращенiй  исходитъ  изъ   того   нелeпаго
представленiя,  что  бюрократическая   система  можетъ   существовать   безъ
бюрократическаго аппарата, что власть, которая планируетъ  и контролируетъ и
политику,   и   экономику,  и   идеологiю,   и   "географическое  размeщенiе
промышленности", и мужицкую корову, и  жилищную склоку, и торговлю селедкой,
и  фасонъ платья,  и брачную  любовь,  --  власть,  которая,  говоря  проще,
насeдаетъ на все и все  выслeживаетъ, --  что такая власть  можетъ  обойтись
безъ чудовищно разбухшихъ  аппаратовъ  всяческаго  прожектерства и всяческой
слeжки.  Но  такая презумпцiя  существуетъ.  Очень  долго  она казалась  мнe
совершенно  безсмысленной.  Потомъ,  въeдаясь  и  вглядываясь  въ  совeтскую
систему, я,  мнe  кажется, понялъ,  въ  чемъ  тутъ  зарыта  соцiалистическая
собака:  правительство  хочетъ показать  массамъ,  что  оно,  правительство,
власть,  и система,  стоитъ, такъ  сказать,  на  вершинe всeхъ человeческихъ
достиженiй, а вотъ  аппаратъ --  извините --  сволочной. Вотъ мы, власть, съ
этимъ  аппаратомъ и боремся.  Ужъ такъ боремся...  Не  щадя, можно  сказать,
животовъ аппаратныхъ... И  если какую-нибудь колхозницу  заставляютъ кормить
грудью  поросятъ,  --  то  причемъ  власть? Власть не  при  чемъ. Недостатки
механизма.  Наслeдiе  проклятаго  стараго  режима. Бюрократическiй  подходъ.
Отрывъ отъ массъ. Потеря классоваго чутья... Ну, и такъ далeе. Система -- во
всякомъ случаe, не виновата. Система такая, что хоть сейчасъ ее на весь мiръ
пересаживай...
     По  части  прiисканiя  всевозможныхъ и  невозможныхъ козловъ  отпущенiя
совeтская власть переплюнула лучшихъ  въ  исторiи послeдователей Маккiавели.
Но съ каждымъ годомъ козлы помогаютъ все  меньше  и  меньше.  Въ самую тупую
голову начинаетъ закрадываться  сомнeнiе:  что-жъ это вы, голубчики, полтора
{248} десятка лeтъ все сокращаетесь  и приближаетесь къ  массамъ, --  а какъ
была  ерунда,  такъ  и осталась. На  восемнадцатомъ  году  революцiи женщину
заставляютъ  кормить грудью  поросятъ, а надъ школьницами  учиняютъ массовый
медицинскiй осмотръ на предметъ установленiя невинности... И эти вещи могутъ
случаться въ странe, которая оффицiально зовется "самой свободной въ  мiрe".
"Проклятымъ   старымъ  режимомъ",   "наслeдiемъ  крeпостничества",  "вeковой
темнотой Россiи" и прочими,  нeсколько  мистическаго характера,  вещами тутъ
ужъ не отдeлаешься: при дореволюцiонномъ правительствe,  которое исторически
все же ближе было къ крeпостному праву, чeмъ совeтское, -- такiя вещи просто
были  бы  невозможны. Не потому, чтобы кто-нибудь запрещалъ, а  потому,  что
никому бы въ голову не  пришло. А если бы и нашлась такая сумасшедшая голова
--  такъ ни одинъ  врачъ  не сталъ бы осматривать  и  ни  одна  школьница на
осмотръ не пошла бы...
     Да, въ Россiи  сомнeнiя начинаютъ  закрадываться въ самыя тупыя головы.
Оттого-то для этихъ головъ начинаютъ придумывать  новыя  побрякушки --  вотъ
вродe красивой жизни... Нeкоторыя головы въ эмиграцiи начинаютъ эти сомнeнiя
"изживать"... Занятiе исключительно своевременное.
     ...Въ   мельканiи   всяческихъ  административныхъ   мeропрiятiй  каждое
совeтское  заведенiе, какъ планета по орбитe, проходитъ  такое коловращенiе:
сокращенiе, укрупненiе, разукрупненiе, разбуханiе и снова сокращенiе: у попа
была собака...
     Когда,  вслeдствiе  предшествующихъ  мeропрiятiй, аппаратъ  разбухъ  до
такой  степени, что  ему,  дeйствительно,  и повернуться  нельзя, начинается
кампанiя по сокращенiю. Аппаратъ сокращаютъ  неукоснительно,  скорострeльно,
безпощадно  и   безтолково.  Изъ  этой  операцiи  онъ  вылeзаетъ  въ  такомъ
изуродованномъ видe, что  ни жить, ни работать онъ въ самомъ дeлe не можетъ.
Отъ него  отгрызли  все то, что  не имeло связей,  партiйнаго билета, умeнья
извернуться  или  пустить  пыль  въ  глаза.  Изгрызенный  аппаратъ  временно
оставляютъ въ покоe со  свирeпымъ  внушенiемъ:  впредь  не  разбухать. Тогда
возникаетъ   теорiя   "укрупненiя":   нeсколько    изгрызенныхъ   аппаратовъ
соединяются вкупe,  какъ  слeпой  соединяется съ  глухимъ.  "Укрупнившись" и
получивъ новую вывeску и  новыя "плановыя  заданiя",  новорожденный аппаратъ
начинаетъ  понемногу  и  потихоньку  разбухать. Когда разбуханiе  достигнетъ
какого-то предeла, при  которомъ  снова ни повернуться,  ни вздохнуть, -- на
сцену   приходитъ    теорiя   "разукрупненiя".   Укрупненiе   соотвeтствуетъ
централизацiи,   спецiализацiи,  индустрiализацiи  и   вообще  "масштабамъ".
Разукрупненiе  выдвигаетъ лозунги приближенiя.  Приближаются къ  массамъ, къ
заводамъ, къ производству, къ  женщинамъ, къ быту,  къ коровамъ.  Во времена
пресловутой  кроличьей эпопеи  былъ даже  выброшенъ  лозунгъ "приближенiя къ
бытовымъ нуждамъ кроликовъ". Приблизились. Кролики передохли.
     Такъ  вотъ:  вчера  еще  единое  всесоюзное,  всеобъемлющее   заведенiе
начинаетъ почковаться на отдeльные "строи", "тресты", "управленiя" и прочее.
Всe  они  куда-то приближаются.  Всe  они  открываютъ  новые  методы и новыя
перспективы. Для новыхъ {249} методовъ и перспективъ явственно нужны и новые
люди. "Строи" и  "тресты" начинаютъ разбухать -- на этотъ разъ беззастeнчиво
и  безпардонно.  Опять же  --  до  того момента, когда -- ни повернуться, ни
дохнуть.
     Начинается новое сокращенiе.
     Такъ идетъ  вотъ уже восемнадцать лeтъ. Такъ идти будетъ еще долго, ибо
совeтская система  ставитъ  задачи, никакому  аппарату  непосильныя. Никакой
аппаратъ не сможетъ  спланировать  красивой  жизни и  установить  количество
поцeлуевъ,  допустимое  теорiей Маркса-Ленина-Сталина. Никакой  контроль  не
можетъ  услeдить  за каждой  селедкой  въ  каждомъ  кооперативe.  Приходится
нагромождать плановика на  плановика, контролера  на контролера и  сыщика на
сыщика. И потомъ планировать и контроль, и сыскъ.
     Процессъ  разбуханiя объясняется  тeмъ,  что когда  вчернe  установлены
планы,  контроль  и  сыскъ,  выясняется,  что  нужно планировать  сыщиковъ и
организовывать слeжку за  плановиками. Организуется плановой отдeлъ въ ГПУ и
сыскное  отдeленiе  въ  Госпланe.  Въ  плановомъ  отдeлe   ГПУ  организуется
собственная  сыскная  ячейка,   а   въ   сыскномъ   отдeленiи  Госплана   --
планово-контрольная  группа. Каждая  гнилая кооперативная селедка  начинаете
обрастать плановиками, контролерами и сыщиками.  Такой марки не въ состоянiи
выдержать  и гнилая кооперативная селедка.  Начинается  перестройка: у  попа
была собака...
     Впрочемъ,   на   волe  эти   сокращенiя  проходятъ   болeе  или   менeе
безболeзненно.  Резиновый  совeтскiй бытъ  приноровился  и къ нимъ.  Какъ-то
выходитъ, что когда сокращается аппаратъ А,  начинаетъ разбухать аппаратъ Б.
Когда  сокращается  Б  --  разбухаетъ А.  Иванъ  Ивановичъ, сидящiй  въ  А и
ожидающiй сокращенiя,  звонитъ по телефону Ивану Петровичу, сидящему  въ Б и
начинающему  разбухать: нeтъ-ли  у васъ, Иванъ Петровичъ, чего-нибудь такого
подходящаго.  Что-нибудь  такое  подходящее обыкновенно отыскивается. Черезъ
мeсяцевъ   пять-шесть   и   Иванъ   Ивановичъ,  и  Иванъ   Петровичъ   мирно
перекочевываютъ снова въ аппаратъ А. Такъ оно и крутится. Особой безработицы
отъ этого  не получается.  Нeкоторое  углубленiе всероссiйскаго  кабака, отъ
всего этого происходящее,  въ "общей тенденцiи развитiя"  мало  замeтно и въ
глаза не бросается. Конечно, покидая аппаратъ А,  Иванъ Ивановичъ  никому не
станетъ "сдавать дeлъ": просто вытряхнетъ изъ портфеля свои бумаги и уйдетъ.
Въ аппаратe  Б Иванъ  Ивановичъ три  мeсяца  будетъ разбирать бумаги,  точно
такимъ же образомъ вытряхнутыя кeмъ-то  другимъ. Къ  тому времени, когда онъ
съ ними разберется, его уже начнутъ  укрупнять или разукрупнять.  Засидeться
на  одномъ  мeстe Иванъ Ивановичъ  не имeетъ почти  никакихъ  шансовъ, да  и
засиживаться -- опасно...
     Здeсь  уже,  собственно  говоря,  начинается  форменный  бедламъ  -- къ
каковому бедламу лично я никакого соцiологическаго объясненiя найти не могу.
Когда, въ силу какой-то  таинственной  игры обстоятельствъ, Ивану  Ивановичу
удастся усидeть на одномъ мeстe  три-четыре года  и, слeдовательно,  какъ-то
познакомиться  съ тeмъ дeломъ,  на которомъ онъ работаетъ,  то  на ближайшей
чисткe {250} ему  бросятъ въ  лицо обвиненiе въ томъ, что онъ "засидeлся". И
этого обвиненiя будетъ  достаточно для того,  чтобы Ивана Ивановича  вышибли
вонъ -- правда, безъ порочащихъ его  "добрую совeтскую" честь отмeтокъ. Мнe,
повидимому, удалось установить всесоюзный рекордъ "засиживанья". Я просидeлъ
на одномъ мeстe почти  шесть  лeтъ.  Правда, мeсто  было, такъ сказать,  внe
конкурренцiи:  физкультура.  Ей всe весьма сочувствуютъ  и  никто  ничего не
понимаетъ.  И  все же  на шестой годъ меня вышибли. И въ отзывe комиссiи  по
чисткe было сказано (буквально):
     "Уволить,  какъ  засидeвшагося,  малограмотнаго, не  имeющаго  никакого
отношенiя къ  физкультурe,  задeлавшагося  инструкторомъ  и  ничeмъ себя  не
проявившаго".
     А  Госиздатъ   за  эти  годы  выпустилъ   шесть  моихъ  руководствъ  по
физкультурe...
     Нeтъ, ужъ Господь съ нимъ, лучше не "засиживаться"...

        ___

     Засидeться  въ Медгорe у  насъ,  къ  сожалeнiю,  не было почти никакихъ
шансовъ: обстоятельство,  которое мы (тоже къ сожалeнiю)  узнали уже  только
послe  "нажатiя  всeхъ кнопокъ".  Медгора  свирeпо сокращала свои  штаты.  А
рядомъ съ управленiемъ  лагеря здeсь не  было того гипотетическаго заведенiя
Б,  которое, будучи рядомъ,  не  могло  не  разбухать. Инженеры,  плановики,
бухгалтера, машинистки вышибались вонъ;  въ  тотъ  же день  переводились  съ
перваго лагпункта на третiй, два-три дня пилили дрова или чистили клозеты въ
управленiи и исчезали куда-то  на сeверъ: въ Сороку, въ  Сегежу,  въ Кемь...
Конечно, черезъ  мeсяцъ-два  Медгора  снова  станетъ  разбухать: и  лагерное
управленiе подвластно  неизмeннымъ законамъ натуры соцiалистической, но  это
будетъ черезъ мeсяцъ-два. Мы же съ Юрой рисковали не черезъ мeсяцъ -- два, а
дня черезъ  два-три попасть куда-нибудь въ такiя непредусмотрeнныя Господомъ
Богомъ мeста, что изъ нихъ къ границe совсeмъ выбраться будетъ невозможно.
     Эти мысли, соображенiя и перспективы лeзли  мнe въ голову, когда мы  по
размокшему снeгу, подъ дождемъ и подъ конвоемъ нашего забубеннаго чекистика,
топали со станцiи въ медгорскiй УРЧ. Юра былъ настроенъ весело и боеспособно
и даже напeвалъ:
     -- Что УРЧ грядущiй намъ готовить?
     Ничего путнаго отъ этого "грядущаго УРЧа" ждать не приходилось...



     УРЧ медгорскаго отдeленiя приблизительно такое же завалящее и отвратное
заведенiе, какимъ  было  и наше подпорожское  УРЧ.  Между нарядчикомъ  УРЧ и
нашимъ  начальникомъ  конвоя  возникаетъ  дискуссiя.  Конвой  сдалъ  насъ  и
получилъ расписку. Но у нарядчика УРЧ нeтъ конвоя, чтобы переправить насъ на
третiй  лагпунктъ.  Нарядчикъ  требуетъ,  чтобы  туда  доставилъ  насъ  нашъ
подпорожскiй конвой. Начальникъ конвоя растекается соловьинымъ {251}  матомъ
и  исчезаетъ.  Намъ,  слeдовательно,  предстоитъ  провести  ночь  въ  новыхъ
урчевскихъ  закоулкахъ.  Возникаетъ  перебранка,  въ результатe  которой  мы
получаемъ сопроводительную  бумажку  для  насъ и сани  -- для нашего багажа.
Идемъ самостоятельно, безъ конвоя.
     На  третьемъ лагпунктe  часа  три  тыкаемся отъ  лагпунктоваго  УРЧ  къ
начальнику  колонны,   отъ   начальника  колонны  --  къ  статистикамъ,  отъ
статистиковъ -- къ  какимъ-то старостамъ и, наконецъ, попадаемъ  въ баракъ ?
19.
     Это  высокiй и просторный баракъ, на много лучше, чeмъ на Погрe. Горитъ
электричество.  Оконъ  раза  въ три больше,  чeмъ  въ  Погровскихъ баракахъ.
Холодъ -- совсeмъ собачiй,  ибо  печекъ  только двe.  Посерединe  одной  изъ
длинныхъ  сторонъ барака  -- нeчто вродe  ниши  съ  окномъ  -- тамъ "красный
уголокъ": столъ,  покрытый  кумачемъ,  на столe  --  нeсколько агитацiонныхъ
брошюрокъ, на  стeнахъ  -- портреты вождей  и  лозунги. На  нарахъ --  много
пустыхъ мeстъ: только что переправили на сeверъ очередную партiю сокращенной
публики. Дня  черезъ три-четыре  будутъ  отправлять еще одинъ этапъ. Въ него
рискуемъ попасть и  мы. Но --  довлeетъ дневи злоба его. Пока что  --  нужно
спать.
     Насъ  разбудили въ половинe  шестого  --  идти въ Медгору работу. Но мы
знаемъ, что ни  въ какую бригаду мы еще нечислены, и поэтому повторяемъ нашъ
погровскiй  прiемъ:  выходимъ,  окалачиваемся по  уборнымъ,  пока колонны не
исчезаютъ, и потомъ снова заваливаемся спать.
     Утромъ  осматриваемъ лагпунктъ. Да, это  нeсколько лучше  Погры.  Не на
много,  но  все  же лучше. Однако, пройти изъ  лагпункта въ  Медгору  мнe не
удается. Ограды, правда, нeтъ, но между  Медгорой и  лагпунктомъ --  рeчушка
Вичка, не замерзающая даже въ самыя  суровыя зимы. Берега ея -- въ отвeсныхъ
сугробахъ снeга,  обледенeлыхъ отъ  брызгъ стремительнаго  теченiя... Черезъ
такую  рeчку пробираться -- крайне некомфортабельно. А по  дорогe къ границe
такихъ рeчекъ -- десятки... Нeтъ, зимой мы бы не прошли...
     На этой рeчкe  -- мостъ, и на мосту -- "попка". Нужно получить пропускъ
отъ  начальника  лагпункта.  Иду  къ  начальнику  лагпункта.  Тотъ  смотритъ
подозрительно и  отказываетъ наотрeзъ: "Никакихъ пропусковъ, а  почему вы не
на  работe?" Отвeчаю: прибыли въ  пять  утра.  И чувствую: здeсь спецовскимъ
видомъ никого не  проймешь. Мало-ли  спецiалистовъ  проходили  черезъ третiй
лагпунктъ,  чистку  уборныхъ  и прочiя  удовольствiя.  Методы психолоческаго
воздeйствiя  здeсь  должны быть какiе-то  другiе. Какiе именно --  я еще  не
знаю. Въ виду этого мы вернулись въ свой красный уголокъ, засeли за шахматы.
Днемъ насъ приписали къ бригадe какого-то Махоренкова. Къ вечеру изъ Медгоры
вернулись  бригады.  Публика  -- очень  путаная. Нeсколько  преподавателей и
инженеровъ.  Какой-то  химикъ. Много рабочихъ. И еще больше  урокъ. Какой-то
урка  подходитъ ко мнe и  съ дружественнымъ  видомъ щупаетъ добротность моей
кожанки.
     -- Подходящая кожанка. И гдe это вы ее купили? {252}
     По  рожe урки видно  ясно: онъ  подсчитываетъ --  за такую  кожанку  не
меньше какъ литровъ пять перепадетъ -- обязательно сопру...
     Урки въ баракe -- это хуже холода, тeсноты, вшей  и клоповъ. Вы уходите
на  работу, ваши вещи и ваше  продовольствiе остаются  въ баракe,  вмeстe съ
вещами  и  продовольствiемъ   ухитряется   остаться  какой-нибудь  урка.  Вы
возвращаетесь --  и ни  вещей, ни продовольствiя,  ни урки. Черезъ  день-два
урка появляется. Ваше продовольствiе съeдено, ваши вещи пропиты, но въ этомъ
пропитiи принимали участiе не только урки,  но и  кто-то изъ мeстнаго актива
-- начальникъ колонны,  статистикъ,  кто-нибудь  изъ УРЧ и  прочее. Словомъ,
взывать  вамъ  не къ  кому и просить  о разслeдованiи тоже  некого.  Бывалые
лагерники говорили, что самое простое, когда  человeка сразу  по прибытiи въ
лагерь  оберутъ, какъ  липку,  и человeкъ  начинаетъ жить  по  классическому
образцу: все мое ношу съ собой. Насъ на Погрe ограбить  не успeли -- въ силу
обстоятельствъ, уже знакомыхъ читателю, и подвергаться ограбленiю намъ очень
не  хотeлось.  Не  только  въ  силу, такъ  сказать,  обычнаго  человeческаго
эгоизма,  но  также и потому, что безъ нeкоторыхъ вещей бeжать было бы очень
некомфортабельно.
     Но урки -- это все-таки не активъ. Дня два-три мы изворачивались такимъ
образомъ: навьючивали на себя елико возможное количество вещей, и такъ и шли
на работу. А потомъ случилось непредвидeнное происшествiе.
     Около  насъ, точнeе,  надъ нами  помeщался какой-то паренекъ лeтъ этакъ
двадцати пяти. Какъ-то ночью меня разбудили его стоны. "Что съ вами?" -- "Да
животъ  болитъ, ой, не могу, ой, прямо горитъ"... Утромъ паренька стали было
гнать на работу. Онъ кое-какъ сползъ съ наръ и тутъ же свалился. Его подняли
и  опять  положили  на  нары.  Статистикъ  изрекъ нeсколько  богохульствъ  и
оставилъ паренька въ покоe, пообeщавъ все же пайка ему не выписать.
     Мы вернулись  поздно  вечеромъ. Паренекъ все  стоналъ.  Я его пощупалъ.
Даже въ масштабахъ моихъ медицинскихъ познанiй можно было догадаться, что на
почвe неизмeнныхъ лагерныхъ катарровъ (сырой хлeбъ, гнилая капуста и прочее)
-- у  паренька  что-то  вродe язвы желудка.  Спросили старшину барака.  Тотъ
отвeтилъ, что во врачебный  пунктъ уже заявлено.  Мы  легли спать  --  и отъ
физической усталости и непривычныхъ дней, проводимыхъ  въ  физической работe
на  чистомъ  воздухe, я заснулъ,  какъ убитый. Проснулся отъ холода,  Юры --
нeтъ. Мы  съ  Юрой приноровились  спать,  прижавшись  спиной къ спинe, -- въ
этомъ положенiи  нашего  наличнаго постельнаго  инвентаря хватало,  чтобы не
замерзать по ночамъ.  Черезъ полчаса возвращается Юра. Видъ у него мрачный и
рeшительный. Рядомъ  съ нимъ  -- какой-то  старичекъ, какъ потомъ оказалось,
докторъ. Докторъ пытается говорить что-то  о томъ, что онъ-де разорваться не
можетъ, что ни медикаментовъ, ни  мeстъ въ больницe нeтъ, но Юра стоитъ надъ
нимъ  этакимъ коршуномъ, и видъ у Юры профессiональнаго убiйцы. Юра говоритъ
угрожающимъ тономъ: {253}
     -- Вы раньше  осмотрите, а потомъ ужъ мы  съ вами будемъ разговаривать.
Мeста найдутся. Въ крайности -- я къ Успенскому пойду.
     Успенскiй  -- начальникъ  лагеря. Докторъ не  можетъ  знать,  откуда на
горизонтe третьяго лагпункта появился Юра и какiя у него были или могли быть
отношенiя съ  Успенскимъ. Докторъ  тяжело  вздыхаетъ. Я говорю о томъ, что у
паренька,   повидимому,   язва  привратника.  Докторъ   смотритъ   на   меня
подозрительно.
     --  Да,  нужно  бы  везти  въ  больницу.  Ну  что-жъ,  завтра  пришлемъ
санитаровъ.
     -- Это -- завтра, -- говоритъ Юра, -- а парня нужно отнести сегодня.
     Нeсколько урокъ  уже столпилось  у  постели болящаго.  Они откуда-то въ
одинъ моментъ вытащили старыя, рваныя и окровавленныя носилки -- и у доктора
никакого выхода  не  оказалось.  Парня  взвалили на  носилки,  и носилки  въ
сопровожденiи  Юры,  доктора и  еще  какой-то  шпаны  потащились  куда-то въ
больницу.
     Утромъ  мы  по обыкновенiю стали вьючить на  себя необходимeйшую  часть
нашего имущества. Къ Юрe подошелъ какой-то чрезвычайно ясно выраженный урка,
остановился передъ нами, потягивая свою цыгарку и лихо сплевывая.
     -- Что это -- паханъ твой? -- спросилъ онъ Юру.
     -- Какой паханъ?
     -- Ну, батька, отецъ -- человeчьяго языка не понимаешь?
     -- Отецъ.
     --  Такъ, значитъ, вотъ  что  -- насчетъ борохла вашего  -- не бойтесь.
Никто  ни шпинта не возьметъ.  Будьте покойнички.  Парнишка-то этотъ  --  съ
нашей шпаны. Такъ что вы -- намъ, а мы -- вамъ.
     О твердости урочьихъ обeщанiй  я кое-что слыхалъ,  но  не  очень  этому
вeрилъ. Однако,  Юра  рeшительно снялъ  свое  "борохло",  и  мнe  ничего  не
оставалось, какъ послeдовать  его  примeру. Если ужъ "оказывать довeрiе"  --
такъ  безъ запинки.  Урка  посмотрeлъ  на насъ  одобрительно, еще сплюнулъ и
сказалъ:
     -- А ежели кто тронетъ  -- скажите  мнe.  Тутъ тебe  не третiй  отдeлъ,
найдемъ вразъ.
     Урки оказались, дeйствительно,  не третьимъ отдeломъ и не  активистами.
За все время нашего пребыванiя въ Медгорe у насъ не пропало ни одной тряпки.
Даже и послe того, какъ мы  перебрались изъ третьяго лагпункта. Таинственная
организацiя   урокъ   оказалась,  такъ  сказать,   вездeсущей.  Нeчто  вродe
китайскихъ  тайныхъ  обществъ  нищихъ и  бродягъ.  Нeсколько  позже  --  Юра
познакомился  ближе  съ  этимъ  мiромъ,  оторваннымъ  отъ  всего  остального
человeчества и  живущимъ  по своимъ таинственнымъ  и жестокимъ  законамъ. Но
пока что -- за свои вещи мы могли быть спокойны.



     Насъ будятъ въ половинe шестого утра. На  дворe  еще тьма. Въ этой тьмe
выстраиваются длинныя очереди лагерниковъ -- за {254} своей порцiей утренней
каши. Здeсь  порцiи  раза  въ два  больше,  чeмъ въ  Подпорожьи: такъ всякiй
совeтскiй  бытъ тучнeетъ по мeрe  приближенiя къ начальственнымъ  центрамъ и
тощаетъ по мeрe удаленiя отъ нихъ. Потомъ насъ выстраиваютъ  по бригадамъ, и
мы  топаемъ  --  кто куда. Наша бригада  идетъ въ Медгору, "въ  распоряженiе
комендатуры управленiя".
     Приходимъ  въ Медгору.  На  огромной  площади  управленческаго  городка
разбросаны  зданiя,  службы,  склады. Все  это  выстроено на  много солиднeе
лагерныхъ  бараковъ. Посерединe  двора -- футуристическаго вида столпъ, и на
столпe ономъ  -- бюстъ Дзержинскаго, --  такъ  сказать, основателя  здeшнихъ
мeстъ и благодeтеля здeшняго населенiя.
     Нашъ бригадиръ  исчезаетъ  въ двери комендатуры и оттуда появляется  въ
сопровожденiи какого-то  мрачнаго мужчины, въ лагерномъ бушлатe, съ длинными
висячими  усами  и  изрытымъ  оспой  лицомъ.  Мужчина  презрительнымъ  окомъ
оглядываетъ нашу разнокалиберную, но въ общемъ довольно рваную шеренгу. Насъ
-- человeкъ тридцать. Одни  отправляются чистить  снeгъ, другiе рыть ямы для
будущаго  ледника чекистской  столовой.  Мрачный мужчина,  распредeливъ  всю
шеренгу, заявляетъ:
     -- А  вотъ васъ двое, которые въ очкахъ,  -- берите лопаты  и  айда  за
мной.
     Мы беремъ лопаты и идемъ. Мрачный мужчина широкими шагами перемахиваетъ
черезъ кучи  снeга,  сора, опилокъ, досокъ и чортъ его знаетъ,  чего еще. Мы
идемъ  за нимъ.  Я  стараюсь  сообразить, кто  бы это могъ  быть  не  по его
нынeшнему  оффицiальному положенiю, а  по его  прошлой  жизни.  Въ общемъ --
сильно похоже на  кондоваго рабочаго, наслeдственнаго пролетарiя и прочее. А
впрочемъ -- увидимъ...
     Пришли  на  одинъ  изъ дворовъ, заваленный  пиленымъ  лeсомъ:  досками,
брусками, балками, обрeзками. Мрачный мужчина осмотрeлъ все это  испытующимъ
окомъ и потомъ сказалъ:
     -- Ну, такъ вотъ, значитъ,  что... Всю  эту хрeновину  нужно  разобрать
такъ,  чтобы  доски къ  доскамъ, бруски  къ  брускамъ...  Въ  штабели,  какъ
полагается.
     Я осмотрeлъ все это столпотворенiе еще болeе испытующимъ окомъ:
     -- Тутъ на десять человeкъ работы на мeсяцъ будетъ.
     "Комендантъ" презрительно пожалъ плечами.
     -- А вамъ что? Сроку не хватитъ? Лeтъ десять, небось, имeется?
     -- Десять не десять, а восемь есть.
     -- Ну, вотъ... И складайте себe. А какъ пошабашите --  приходите ко мнe
-- рабочее свeдeнiе дамъ... Шабашить -- въ четыре часа. Только что прибыли?
     -- Да.
     -- Ну, такъ вотъ, значитъ, и складайте. Только -- жилъ изъ себя  тянуть
-- никакого расчету нeтъ. Всeхъ дeлъ не передeлаешь, а сроку хватитъ...
     "Комендантъ"  повернулся и ушелъ. Мы съ  Юрой  спланировали {255}  нашу
работу и начали потихоньку перекладывать доски, бревна и прочее. Тутъ только
я понялъ, до чего я ослабь  физически. Послe  часа этой, въ сущности,  очень
неторопливой работы -- уже еле ноги двигались.
     Погода  прояснилась.  Мы усeлись  на доскахъ  на  солнцe,  достали  изъ
кармановъ  по куску хлeба и позавтракали такъ, какъ завтракаютъ и обeдаютъ и
въ  лагеряхъ,  и въ Россiи  вообще,  тщательно прожевывая каждую драгоцeнную
крошку  и  подбирая  упавшiя крошки съ досокъ  и съ  полъ бушлата. Потомъ --
посидeли и поговорили о массe  вещей. Потомъ снова взялись за  работу.  Такъ
незамeтно и прошло время. Въ  четыре часа  мы отправились  въ комендатуру за
"рабочими свeдeнiями".  "Рабочiя свeдeнiя" -- это  нeчто вродe квитанцiи, на
которой   "работодатель"   отмeчаетъ,  что  такой-то   заключенный  работалъ
столько-то времени и выполнилъ такой-то процентъ нормы.
     Мрачный мужчина сидeлъ  за столикомъ и съ кeмъ-то говорилъ по телефону.
Мы  подождали.  Повeсивъ трубку, онъ спросилъ мою фамилiю.  Я  сказалъ.  Онъ
записалъ,   поставилъ  какую-то   "норму"   и  спросилъ  Юру.  Юра  сказалъ.
"Комендантъ" поднялъ на насъ свои очи:
     -- Что -- родственники?
     Я объяснилъ.
     -- Эге, -- сказалъ комендантъ. -- Заворочено здорово. Чтобы и сeмени на
волe не осталось.
     Онъ протянулъ заполненную  бумажку. Юра взялъ  ее, и мы вышли на дворъ.
На дворe Юра посмотрeлъ на бумажку и сдeлалъ индeйское  антраша -- отголоски
тeхъ индeйскихъ  танцевъ, которые онъ въ особо торжественныхъ случаяхъ своей
жизни выполнялъ лeтъ семь тому назадъ.
     -- Смотри.
     Я посмотрeлъ. На бумажкe стояло:
     -- Солоневичъ Иванъ. 8 часовъ. 135%.
     -- Солоневичъ Юрiи. 8 часовъ. 135%.
     Это означало, что мы выполнили  по 135  процентовъ какой-то неизвeстной
намъ  нормы  и поэтому  имeемъ право  на  полученiе  сверхударнаго  обeда  и
сверхударнаго пайка размeромъ въ 1100 граммъ хлeба.
     Тысяча  сто граммъ хлeба это,  конечно, былъ капиталъ. Но  еще большимъ
капиталомъ  было  ощущенiе,  что  даже лагерный  свeтъ  --  не безъ  добрыхъ
людей...



     Наша  бригада  нестройной и  рваной толпой  вяло  шествовала "домой" на
третiй лагпунктъ.  Шествовали и мы съ  Юрой.  Все-таки  очень устали, хотя и
наработали не  Богъ знаетъ  сколько.  Рабочiя  свeдeнiя съ  отмeткой  о  ста
тридцати  пяти процентахъ выработки лежали  у  меня  въ карманe  и  вызывали
нeкоторое недоумeнiе: съ чего бы это?
     Здeсь,  въ  Медгорe, мы  очутились  на самыхъ низахъ  {256}  соцiальной
лeстницы лагеря. Мы были окружены и  придавлены  неисчислимымъ  количествомъ
всяческаго начальства, которое было поставлено надъ нами съ преимущественной
цeлью --  выколотить  изъ насъ возможно большее количество  коммунистической
прибавочной стоимости.  А  коммунистическая прибавочная  стоимость  --  вещь
гораздо болeе серьезная, чeмъ  та, капиталистическая, которую  въ свое время
столь  наивно  разоблачалъ  Марксъ.  Здeсь  выколачиваютъ  все,  до  костей.
Основныя функцiи выколачиванiя лежатъ на всeхъ "работодателяхъ", то-есть, въ
данномъ случаe, на всeхъ, кто подписывалъ намъ эти рабочiя свeдeнiя.
     Проработавъ восемь часовъ на перекладкe досокъ и бревенъ, мы ощутили съ
достаточной ясностью: при существующемъ  уровнe питанiя и тренированности мы
не то  что ста тридцати пяти,  а  пожалуй, и  тридцати  пяти  процентовъ  не
выработаемъ.  Хорошо,  попалась  добрая  душа,  которая поставила  намъ  сто
тридцать пять процентовъ. А если завтра доброй души не окажется? Перспективы
могутъ быть очень невеселыми.
     Я догналъ нашего бригадира, угостилъ  его  папироской и завелъ съ  нимъ
разговоръ о предстоящихъ намъ работахъ  и о томъ, кто, собственно,  является
нашимъ  начальствомъ  на  этихъ  работахъ.  Къ  термину  "начальство"   нашъ
бригадиръ отнесся скептически.
     -- Э, какое тутъ начальство, все своя бражка.
     Это   объясненiе  меня  не   удовлетворило.  Внeшность  бригадира  была
нeсколько  путаной:  какая   же  "бражка"  является  для  него   "своей"?  Я
переспросилъ.
     -- Да въ общемъ же -- свои ребята. Рабочая публика.
     Это было яснeе,  но  не  на много.  Во-первыхъ,  потому, что сейчасъ въ
Россiи нeтъ слоя, болeе  разнокалибернаго,  чeмъ пресловутый рабочiй классъ,
и, во-вторыхъ, потому, что званiемъ рабочаго прикрывается очень много  очень
разнообразной публики: и урки, и  кулаки, и  дeлающiе карьеру  активисты,  и
интеллигентская молодежь, зарабатывающая пролетарскiе  мозоли и пролетарскiй
стажъ, и многiе другiе.
     -- Ну, знаете, рабочая публика бываетъ ужъ очень разная.
     Бригадиръ беззаботно передернулъ плечами.
     -- Гдe разная, а гдe и  нeтъ. Тутъ  гаражи, электростанцiи, мастерскiя,
мельницы.  Кого  попало  не  поставишь. Тутъ завeдуютъ  рабочiе,  которые съ
квалификацiей, съ царскаго времени рабочiе.
     Квалифицированный рабочiй, да еще съ  царскаго времени --  это было уже
ясно,  опредeленно  и  весьма  утeшительно.  Сто  тридцать  пять  процентовъ
выработки,   лежавшiе   въ   моемъ   карманe,  потеряли  характеръ  прiятной
неожиданности и прiобрeли нeкоторую закономeрность: рабочiй -- всамдeлишный,
квалифицированный,  да  еще  царскаго времени,  не  могъ  не  оказать  намъ,
интеллигентамъ,  всей   той   поддержки,  на   которую   онъ   при   данныхъ
обстоятельствахъ могъ быть способенъ. Правда, при "данныхъ обстоятельствахъ"
нашъ, еще  неизвeстный мнe,  комендантъ  кое-чeмъ и  рисковалъ: а  вдругъ бы
кто-нибудь разоблачилъ нашу  фактическую  {257}  выработку? Но въ  Совeтской
Россiи люди привыкли къ риску и къ риску не только за себя самого.
     Не  знаю,  какъ  кто,  но   лично   я  всегда  считалъ  теорiю  разрыва
интеллигенцiи съ народомъ -- кабинетной выдумкой, чeмъ-то весьма близкимъ къ
такъ называемымъ сапогамъ всмятку,  однимъ изъ тeхъ  изобрeтенiй, на которыя
такъ охочи и  такiе  мастера  русскiе  пишущiе  люди. Сколько  было выдумано
всякихъ мiровоззрeнческихъ,  мистическихъ, философическихъ  и потустороннихъ
небылицъ!  И  какая  отъ  всего  этого  получилась  путаница  въ  терминахъ,
понятiяхъ и мозгахъ!  Думаю, что ликвидацiя всего  этого является  основной,
насущнeйшей задачей русской мысли,  вопросомъ  жизни и смерти интеллигенцiи,
не  столько  подсовeтской  --  тамъ  процессъ  обезвздориванiя  мозговъ  "въ
основномъ" уже продeланъ -- сколько эмигрантской.
     ...Въ  1921-22  году Одесса  переживала  такъ называемые  "дни  мирнаго
возстанiя". "Рабочiе" ходили  по квартирамъ  "буржуазiи" и грабили все,  что
де-юре   было  лишнимъ  для  буржуевъ  и  де-факто  казалось  нелишнимъ  для
возставшихъ. Было  очень просто сказать:  вотъ вамъ  ваши рабочiе, вотъ вамъ
русскiй рабочiй  классъ. А  это былъ никакой  не классъ, никакiе не рабочiе.
Это была портовая шпана, лумпенъ-пролетарiатъ Молдаванки и Пересыпи,  всякiе
отбившiеся люди, такъ сказать, генеалогическiй корень  нынeшняго актива. Они
не были рабочими въ совершенно такой же степени, какъ не былъ интеллигентомъ
дореволюцiонный околодочный надзиратель, бившiй морду пьяному дворнику, какъ
не  былъ  интеллигентомъ  -- то-есть  профессiоналомъ умственнаго  труда  --
старый баринъ, пропивавшiй послeднiя закладныя.
     Всe эти мистически кабинетныя теорiи и  прозрeнiя сыграли свою жестокую
роль. Они  раздробили единый  народъ на  противостоящiя другъ  другу группы.
Отбросы классовъ  были представлены,  какъ  характерные  представители  ихъ.
Большевизмъ,  почти  генiально  использовавъ  путаницу кабинетныхъ  мозговъ,
извлекъ изъ нея далеко не кабинетныя послeдствiя.
     Русская   революцiя,   которая  меня,   какъ  и  почти  всeхъ  русскихъ
интеллигентовъ,   спихнула  съ   "верховъ"   --  въ  моемъ   случаe,   очень
относительныхъ  --  и  погрузила  въ  "низы"  --  въ  моемъ   случаe,  очень
неотносительные (уборка  мусорныхъ ямъ въ  концлагерe -- чего ужъ глубже) --
дала мнe блестящую  возможность провeрить  свои  и  чужiя  точки  зрeнiя  на
нeкоторые вопросы.  Долженъ сказать откровенно, что за такую провeрку годомъ
концентрацiоннаго  лагеря заплатить стоило.  Склоненъ также  утверждать, что
для   нeкоторой  части   россiйской  эмиграцiи  годъ  концлагеря   былъ   бы
великолeпнымъ  средствомъ  для  протиранiя  глазъ  и приведенiя въ  порядокъ
мозговъ.  Очень вeроятно,  что нeкоторая  группа новыхъ  возвращенцевъ этимъ
средствомъ принуждена будетъ воспользоваться.
     Въ тe  дни,  когда культурную Одессу грабили "мирными  возстанiями",  я
работалъ  грузчикомъ  въ  Одесскомъ рабочемъ кооперативe.  Меня  послали  съ
грузовикомъ пересыпать бобы изъ какихъ-то закромовъ въ мeшки на заводъ Гена,
на  Пересыпи. Шофферъ {258} съ грузовикомъ  уeхалъ,  и мнe пришлось работать
одному.
     Было  очень  неудобно  --  некому  мeшокъ  держать.  Работаю. Прогудeлъ
заводской гудокъ. Мимо  склада -- онъ былъ нeсколько  въ сторонкe -- бредутъ
кучки  рабочихъ,  голодныхъ,  рваныхъ,   истомленныхъ.  Прошли,   заглянули,
пошептались, потоптались, вошли въ складъ.
     --  Что-жъ это  они,  сукины  дeти,  на  такую  работу одного  человeка
поставили?
     Я отвeтилъ, что что же дeлать, вeроятно, людей больше нeтъ.
     -- У нихъ-то грузчиковъ нeту? У нихъ по коммиссарiатамъ одни грузчики и
сидятъ. Ну, давайте, мы вамъ подсобимъ.
     Подсобили.  Ихъ  было человeкъ  десять -- и  бобы были ликвидированы въ
теченiе часа.  Одинъ изъ  рабочихъ  похлопалъ  ладонью  послeднiй завязанный
мeшокъ.
     -- Вотъ, значитъ,  ежели коллективно поднажмать, такъ разъ -- и готово.
Ну, закуримъ что ли, что-бъ дома не журились.
     Закурили,  поговорили о томъ, о семъ. Стали прощаться. Я поблагодарилъ.
Одинъ изъ рабочихъ, сумрачно  оглядывая  мою  внeшность,  какъ-то, какъ  мнe
тогда показалось, подозрительно спросилъ:
     -- А вы-то давно на этомъ дeлe работаете?
     Я промычалъ что-то не особенно внятное. Первый рабочiй вмeшался  въ мои
междометiя.
     --  А  ты,  товарищокъ,  дуру  изъ  себя  не  строй,  видишь,  человeкъ
образованный, развe его дeло съ мeшками таскаться.
     Сумрачный рабочiй плюнулъ и матерно выругался:
     -- Вотъ поэтому-то, мать  его... , такъ  все  и  идетъ.  Которому мeшки
грузить,  такъ онъ законы пишетъ,  а которому  законы  писать, такъ  онъ  съ
мeшками возится. Учился человeкъ,  деньги на него страчены... По такому путe
далеко-о мы пойдемъ.
     Первый  рабочiй,  прощаясь  и  подтягивая  на  дорогу свои  подвязанные
веревочкой штаны, успокоительно сказалъ:
     -- Ну, ни черта. Мы имъ кишки выпустимъ!
     Я отъ неожиданности задалъ явственно глуповатый вопросъ: кому это, имъ?
     -- Ну, ужъ кому, это и вы знаете и мы знаемъ.
     Повернулся, подошелъ къ двери,  снова повернулся ко мнe  и показалъ  на
свои рваные штаны.
     -- А вы это видали?
     Я  не нашелъ,  что  отвeтить: я  и  не такiе  штаны  видалъ,  да  и мои
собственные были ничуть не лучше.
     -- Такъ вотъ, значитъ, въ семнадцатомъ году, когда товарищи про все это
разорялись,  вотъ,  думаю,  будетъ  рабочая власть,  такъ  будетъ у  меня  и
костюмчикъ, и все такое. А вотъ съ того времени -- какъ были эти штаны, такъ
одни и остались. Одного  прибавилось --  дыръ.  И во  всемъ  такъ.  Хозяева!
Управители! Нeтъ, ужъ мы имъ кишки выпустимъ...
     Насчетъ  "кишекъ"  пока что  -- не  вышло. Сумрачный  рабочiй  оказался
пророкомъ: пошли, дeйствительно, далеко -- гораздо {259}  дальше, чeмъ въ тe
годы могъ кто бы то ни было предполагать....
     Кто-же былъ  типиченъ для рабочаго  класса? Тe, кто  грабилъ буржуйскiя
квартиры, или тe,  кто помогалъ  мнe  грузить  мeшки? Донбассовскiе рабочiе,
которые      шли      противъ      добровольцевъ,      подпираемые     сзади
латышско-китайско-венгерскими    пулеметами,    или    ижевскiе     рабочiе,
сформировавшiеся въ ударные колчаковскiе полки?
     Прошло много,  очень много  лeтъ. Потомъ были: "углубленiя  революцiи",
ликвидацiя  кулака, какъ класса, на базe сплошной "коллективизацiи деревни",
голодъ  на   заводахъ   и   въ   деревняхъ,   пять   миллiоновъ   людей   въ
концентрацiонныхъ лагеряхъ,  ни  на  одинъ  день  не  прекращающаяся  работа
подваловъ ВЧК-ОГПУ-Наркомвнудeла.
     За эти путанные  и трагически  годы  я  работалъ грузчикомъ,  рыбакомъ,
кооператоромъ,   чернорабочимъ,    работникомъ    соцiальнаго   страхованiя,
профработникомъ и, наконецъ, журналистомъ. Въ порядкe ознакомленiя читателей
съ  источниками моей  информацiи о рабочемъ  классe  Россiи,  а также  и объ
источникахъ пропитанiя  этого  рабочаго класса  --  мнe хотeлось бы  сдeлать
маленькое отступленiе на аксаковскую тему о рыбной ловлe удочкой.
     Въ нынeшней совeтской жизни это не только тихiй спортъ, на одномъ концe
котораго помeщается червякъ,  а на другомъ дуракъ. Это  способъ  пропитанiя.
Это одинъ --  только одинъ -- изъ  многихъ отвeтовъ на вопросъ: какъ же это,
при  томъ   способe  хозяйствованiя,  какой  ведется  въ  Совeтской  Россiи,
пролетарская  и непролетарская Русь  не окончательно  вымираетъ  отъ голода.
Спасаютъ, въ частности, просторы.  Въ странахъ,  гдe этихъ  просторовъ нeтъ,
революцiя обойдется дороже.
     Я  знаю  инженеровъ, бросавшихъ  свою профессiю для рыбной ловли, сбора
грибовъ  и  ягодъ.  Рыбной ловлей, при  всей  моей  безталанности  въ  этомъ
направленiи,  не  разъ  пропитывался и  я.  Такъ  вотъ.  Безчисленные таборы
рабочихъ:  и  использующихъ  свой  выходной  день,  и  тeхъ,  кто  добываетъ
пропитанiе  свое  въ  порядкe  "прогуловъ",  "лодырничанья"  и  "летучести",
бродятъ по изобильнымъ берегамъ россiйскихъ озеръ, прудовъ, рeкъ и рeчушекъ.
Около  крупныхъ центровъ,  въ  частности,  подъ Москвой  эти  берега  усeяны
"куренями"  -- земляночки,  прикрытыя сверху  хворостомъ, еловыми  лапами  и
мхомъ.  Тамъ ночуютъ пролетарскiе рыбаки или въ  ожиданiи клева отсиживаются
отъ непогоды.
     ...Берегъ Учи.  Подъ Москвой. Послeдняя  полоска  заката  уже догорeла.
Послeдняя  удочка  уже  свернута.  У ближайшаго  куреня  собирается компанiя
сосeдствующихъ  удильщиковъ. Зажигается костеръ,  ставится уха.  Изъ  одного
мeшка  вынимается  одна  поллитровочка,  изъ  другого  --  другая. Спать  до
утренней зари не стоитъ. Потрескиваетъ костеръ, побулькиваютъ поллитровочки,
изголодавшiеся за недeлю желудки наполняются  пищей и  тепломъ -- и вотъ,  у
этихъ-то костровъ  начинаются самые  стоющiе  разговоры  съ  пролетарiатомъ.
Хорошiе  разговоры.  Никакой  мистики.  Никакихъ вeчныхъ вопросовъ. Никакихъ
потустороннихъ темъ. Простой, хорошiй, здравый  смыслъ. Или,  въ англiйскомъ
переводe,  {260}  "common  sense",   провeренный  вeками   лучшаго  въ  мiрe
государственнаго  и  общественнаго  устройства.  Революцiя,   интеллигенцiя,
партiя, промфинпланъ, цехъ, инженеры, прорывы, бытъ, война и прочее  встаютъ
въ  такомъ видe,  о  какомъ  и  не  заикается  совeтская  печать,  и  такихъ
формулировкахъ, какiя не приняты ни въ одной печати мiра...
     За этими куренями увязались было  профсоюзные культотдeлы и понастроили
тамъ  "красныхъ  куреней" --  домиковъ съ культработой,  портретами  Маркса,
Ленина,  Сталина  и   съ   прочимъ  "принудительнымъ   ассортиментомъ".  Изъ
окрестностей  этихъ  куреней  не  то   что  рабочiе,  а  и  окуни,  кажется,
разбeжались. "Красные  курени"  поразвалились и  были  забыты.  Разговоры  у
костровъ  съ  ухой   ведутся  безъ  наблюденiя  и  руководства  со   стороны
профсоюзовъ.  Эти разговоры могли бы дать  необычайный матерiалъ для этакихъ
предразсвeтныхъ  "записокъ удильщика",  такихъ  же  предразсвeтныхъ,  какими
передъ освобожденiемъ крестьянъ были Тургеневскiя "Записки охотника".

        ___

     Изъ  безконечности  вопросовъ,  подымавшихся  въ  этихъ разговорахъ "по
душамъ",  здeсь  я  могу коснуться только одного,  да  и  то мелькомъ,  безъ
доказательствъ -- это вопроса отношенiя рабочаго къ интеллигенцiи.
     Если "разрыва" не было  и до революцiи, то до послeднихъ лeтъ не было и
яснаго,  исчерпывающаго пониманiя  той  взаимосвязанности, нарушенiе которой
оставляетъ  кровоточащiя  раны  на тeлe  и  пролетарiата,  и  интеллигенцiи.
Сейчасъ, послe страшныхъ лeтъ соцiалистическаго  наступленiя, вся трудящаяся
масса  частью почувствовала, а частью и  сознательно поняла,  что когда-то и
какъ-то она интеллигенцiю проворонила.  Ту интеллигенцiю, среди которой были
и идеалисты, была, конечно, и сволочь (гдe же можно обойтись безъ сволочи?),
но которая  въ массe  функцiи  руководства страной выполняла  во  много разъ
лучше, честнeе и человeчнeе,  чeмъ ихъ сейчасъ выполняютъ партiя и активъ. И
пролетарiатъ, и крестьянство -- я говорю  о  среднемъ рабочемъ и о  среднемъ
крестьянинe  --  какъ-то  ощущаютъ   свою  вину  передъ  интеллигенцiей,  въ
особенности  передъ   интеллигенцiей  старой,  которую  они  считаютъ  болeе
толковой, болeе  образованной и болeе способной къ  руководству,  чeмъ новую
интеллигенцiю.  И вотъ  поэтому вездe, гдe мнe  приходилось сталкиваться  съ
рабочими  и крестьянами не въ качествe  "начальства", а въ  качествe равнаго
или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ  революцiи  все рeзче  и рeзче
нeкiй неписанный лозунгъ русской трудовой массы:
     Интеллигенцiю надо беречь.
     Это  не   есть  пресловутая  россiйская  жалостливость  --  какая   ужъ
жалостливость въ лагерe,  который живетъ трупами и  на трупахъ.  Это не есть
сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся {261} барину. Ни я,
ни Юра не  принадлежали и въ лагерe  къ числу людей, способныхъ, особенно въ
лагерной  обстановкe,  вызывать чувство  жалости  и  состраданiя: мы  были и
сильнeе, и сытeе средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того
самаго цeннаго,  что  у нея осталось: наслeдниковъ и  будущихъ продолжателей
великихъ строекъ русской государственности и русской культуры.

        ___

     И я,  интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всeмъ нутромъ своимъ: я долженъ
дeлать  то,  что нужно  и что  полезно русскому  рабочему и русскому мужику.
Больше я не долженъ  дeлать ничего. Остальное -- меня не касается, остальное
отъ лукаваго.



     Итакъ,  на  третьемъ  лагпунктe  мы  погрузились  въ  лагерные  низы  и
почувствовали, что мы здeсь находимся совсeмъ среди своихъ. Мы перекладывали
доски и чистили снeгъ  на  дворахъ  управленiя, грузили  мeшки  на мельницe,
ломали  ледъ  на  Онeжскомъ  озерe,  пилили и  рубили  дрова для  чекисткихъ
квартиръ, расчищали  подъeздные  пути  и пристани,  чистили  мусорныя ямы въ
управленческомъ городкe. Изъ десятка завeдующихъ, комендантовъ,  смотрителей
и прочихъ не подвелъ  ни  одинъ: всe  ставили  сто тридцать пять  процентовъ
выработки   --   максимумъ  того,  что  можно  было  поставить  по  лагерной
конституцiи. Только одинъ разъ завeдующiй какой-то  мельницей поставилъ намъ
сто двадцать пять процентовъ. Юра помялся, помялся и сказалъ:
     -- Что же  это вы, товарищъ, намъ  такъ мало поставили?  Всe ставили по
сто тридцать пять, чего ужъ вамъ попадать въ отстающiе?
     Завeдующiй  съ колеблющимся выраженiемъ  въ обалдeломъ и  замороченномъ
лицe посмотрeлъ на наши фигуры и сказалъ:
     -- Пожалуй, не повeрятъ, сволочи.
     --  Повeрятъ, -- убeжденно сказалъ  я. --  Уже одинъ  случай былъ, нашъ
статистикъ заeлъ, сказалъ, что въ его колоннe сроду такой выработки не было.
     -- Ну? -- съ интересомъ переспросилъ завeдующiй.
     -- Я ему далъ мускулы пощупать.
     -- Пощупалъ?
     -- Пощупалъ.
     Завeдующiй осмотрeлъ насъ оцeнивающимъ взоромъ.
     -- Ну, ежели такъ, давайте вамъ переправлю. А то бываетъ такъ: и хочешь
человeку,  ну,  хоть  сто процентовъ поставить, а въ немъ еле душа держится,
кто-жъ  повeритъ. Такому, можетъ, больше,  чeмъ вамъ, поставить  нужно бы. А
поставишь -- потомъ устроятъ провeрку -- и поминай, какъ звали.

        ___

     Жизнь шла такъ: насъ будили  въ половинe  шестого утра,  мы  завтракали
неизмeнной ячменной кашей, и бригады шли въ {262} Медвeжью Гору. Работали по
десять часовъ,  но такъ какъ въ  Совeтской  Россiи  оффицiально  существуетъ
восьмичасовый рабочiй день, то во всeхъ  рeшительно документахъ, справкахъ и
свeдeнiяхъ ставилось: отработано часовъ -- 8. Возвращались домой около семи,
какъ говорится, безъ рукъ и безъ ногъ. Затeмъ нужно было стать въ очередь къ
статистику,  обмeнять у него рабочiя свeдeнiя на талоны на хлeбъ и на обeдъ,
потомъ  стать въ очередь  за  хлeбомъ, потомъ  стать  въ очередь за обeдомъ.
Пообeдавъ,  мы  заваливались  спать,   тeсно  прижавшись  другъ   къ  другу,
накрывшись всeмъ, что у  насъ  было, и  засыпали, какъ убитые, безъ  всякихъ
сновъ.
     Кстати, о снахъ. Чернавины разсказывали мнe, что уже здeсь, заграницей,
ихъ долго терзали мучительные кошмары бeгства и  преслeдованiя. У насъ всeхъ
трехъ тоже есть свои кошмары -- до сихъ поръ. Но они почему-то носятъ  иной,
тоже какой-то стандартизированный, характеръ.  Все  снится, что  я снова  въ
Москвe и  что  снова нужно бeжать. Бeжать, конечно, нужно -- это аксiома. Но
какъ  это  я  сюда  опять  попалъ?  Вeдь   вотъ  былъ  же  уже   заграницей,
неправдоподобная  жизнь на свободe вeдь уже была реальностью  и, какъ  часто
бываетъ  въ снахъ, какъ-то  понимаешь, что  это --  только сонъ, что  уже не
первую  ночь насeдаетъ на душу этотъ угнетающiй кошмаръ, кошмаръ возвращенiя
къ совeтской жизни. И  иногда просыпаюсь отъ того, что  Юра и  Борисъ стоятъ
надъ кроватью и будятъ меня.
     Но въ Медгорe сновъ не было. Какой бы холодъ ни стоялъ  въ баракe, какъ
бы  ни  выла полярная вьюга  за его  тонкими  и дырявыми стeнками, часы  сна
проходили, какъ мгновенiе. За свои сто тридцать пять процентовъ выработки мы
все-таки старались изо всeхъ своихъ силъ.  По  многимъ  причинамъ.  Главное,
можетъ, потому,  чтобы не показать барскаго отношенiя къ  физическому труду.
Было очень трудно первые дни.  Но килограммъ съ лишнимъ хлeба и  кое-что изъ
посылокъ, которыя здeсь, въ лагерной столицe, совсeмъ не разворовывались, съ
каждымъ днемъ вливали новыя силы въ наши одряблeвшiя было мышцы.
     Пяти-шестичасовая  работа  съ  полупудовымъ  ломомъ  была  великолeпной
тренировкой. Въ обязательной  еженедeльной  банe  я  съ  чувствомъ  великаго
удовлетворенiя  ощупывалъ   свои  и  Юрочкины  мускулы  и  съ  еще  большимъ
удовлетворенiемъ отмeчалъ, что порохъ въ пороховницахъ  -- еще есть. Мы  оба
считали, что мы устроились  почти идеально: лучшаго и не придумаешь. Вопросъ
шелъ только о томъ, какъ бы намъ на  этой почти идеальной позицiи удержаться
возможно   дольше.  Какъ  я  уже  говорилъ,  третiй  лагпунктъ  былъ  только
пересыльнымъ  лагпунктомъ, и на  задержку здeсь расчитывать не  приходилось.
Какъ всегда и вездe въ Совeтской Россiи, приходилось изворачиваться.



     Наши работы имeли еще и то преимущество, что у меня была возможность въ
любое  время прервать ихъ  и пойти околачиваться  по  своимъ личнымъ дeламъ.
{263}
     Я пошелъ въ УРО --  учетно распредeлительный отдeлъ лагеря. Тамъ у меня
были    кое-какiе     знакомые    изъ    той     полусотни    "спецiалистовъ
учетно-распредeлительной работы", которыхъ Якименко привезъ въ Подпорожье въ
дни бамовской эпопеи. Я толкнулся къ нимъ. Объ устройствe въ  Медгорe нечего
было  и  думать:   медгорскiя  учрежденiя  переживали  перiодъ  жесточайшаго
сокращенiя. Я  прибeгнулъ къ путанному и, въ сущности,  нехитрому трюку: отъ
нeсколькихъ отдeловъ УРО  я получилъ  рядъ  взаимноисключающихъ  другъ друга
требованiи  на меня  и на  Юру  въ разныя  отдeленiя, перепуталъ наши имена,
возрасты  и  спецiальности  и потомъ  лицемeрно  помогалъ нарядчику  въ УРЧe
перваго  отдeленiя  разобраться  въ полученныхъ  имъ  на насъ  требованiяхъ:
разобраться  въ  нихъ вообще  было  невозможно.  Я  выразилъ нарядчику  свое
глубокое и искреннее соболeзнованiе.
     -- Вотъ, сукины  дeти, сидятъ тамъ,  путаютъ, а потомъ на насъ вeдь все
свалятъ.
     Нарядчикъ, конечно,  понималъ:  свалятъ  именно  на  него,  на  кого же
больше? Онъ  свирeпо собралъ пачку  нашихъ требованiй  и засунулъ  ихъ  подъ
самый низъ огромной бумажной кучи, украшавшей его хромой, досчатый столъ.
     --  Такъ ну ихъ всeхъ  къ чортовой  матери. Никакихъ  путевокъ по этимъ
хрeновинамъ я вамъ выписывать не буду. Идите сами въ УРО, пусть мнe пришлютъ
бумажку, какъ слeдуетъ. Напутаютъ, сукины дeти, а потомъ меня изъ-за васъ за
зебры и въ ШИЗО.
     Нарядчикъ посмотрeлъ на меня раздраженно и свирeпо. Я еще разъ выразилъ
свое соболeзнованiе.
     -- А я-то здeсь при чемъ?
     -- Ну, и я не при чемъ. А отвeчать никому не охота. Я вамъ говорю: пока
оффицiальной  бумажки отъ УРО не будетъ, такъ  вотъ  ваши требованiя хоть до
конца срока пролежать здeсь.
     Что мнe и требовалось. Нарядчикъ изъ УРЧа не могъ подозрeвать, что я --
интеллигентъ -- считаю свое положенiе на третьемъ лагпунктe почти идеальнымъ
и что  никакой  бумажки отъ  УРО онъ  не получитъ. Наши документы выпали изъ
нормальнаго  оборота  бумажнаго  конвейера  лагерной канцелярщины,  а  этотъ
конвейеръ,  потерявъ бумажку,  теряетъ  и  стоящаго за ней  живого человeка.
Словомъ, на  нeкоторое время мы  прочно угнeздились на третьемъ лагпунктe. А
дальше будетъ видно.
     Былъ еще одинъ забавный эпизодъ. Сто тридцать пять процентовъ выработки
давали  намъ право на сверхударный паекъ  и  на сверхударный обeдъ. Паекъ --
тысячу сто граммъ хлeба -- мы получали регулярно. А сверхударныхъ обeдовъ --
и  въ заводe не было. Право на сверхударный обeдъ, какъ  и очень многiя  изъ
совeтскихъ правъ вообще, оставалось какою-то  весьма  отдаленной, оторванной
отъ  дeйствительности абстракцiей, и  я,  какъ  и другiе, весьма,  впрочемъ,
немногочисленные, обладатели столь счастливыхъ рабочихъ свeдeнiй, махнулъ на
эти  сверхударные обeды  рукой. Однако,  Юра  считалъ,  что махать  рукой не
слeдуетъ: съ лихого пса хоть шерсти клокъ. Послe нeкоторой {264} дискуссiи я
былъ  принужденъ  преодолeть свою лeнь  и  пойти къ завeдующему  снабженiемъ
третьяго лагпункта.
     Завeдующiй снабженiемъ принялъ меня весьма непривeтливо -- не то, чтобы
сразу послалъ меня къ чорту, но во всякомъ случаe выразилъ весьма близкую къ
этому мысль. Однако, завeдующiй снабженiемъ нeсколько ошибся въ оцeнкe моего
совeтскаго стажа. Я  сказалъ, что  обeды -- обeдами,  дeло тутъ вовсе не  въ
нихъ,  а въ  томъ, что  онъ, завeдующiй, срываетъ политику совeтской власти,
что онъ,  завeдующiй, занимается уравниловкой,  каковая уравниловка является
конкретнымъ проявленiемъ троцкистскаго загиба.
     Проблема сверхударнаго обeда  предстала передъ  завeдующимъ совсeмъ  въ
новомъ для него аспектe. Тонъ  былъ сниженъ на цeлую октаву. Чортова  матерь
была отодвинута въ сторону.
     -- Такъ что же я,  товарищъ, сдeлаю, когда у  насъ такихъ обeдовъ вовсе
нeтъ.
     --  Это,  товарищъ завeдующiй,  дeло не мое.  Нeтъ обeдовъ,  -- давайте
другое. Тутъ вопросъ не въ обeдe, а въ  стимулированiи.  (Завeдующiй поднялъ
брови и сдeлалъ видъ,  что  насчетъ стимулированiя онъ, конечно, понимаетъ).
Необходимо стимулировать лагерную массу. Чтобы никакой уравниловки. Тутъ же,
понимаете, политическая линiя.
     Политическая линiя доканала завeдующаго окончательно. Мы стали получать
сверхъ обeда то по  сто граммъ творогу,  то по  копченой рыбe,  то  по куску
конской колбасы.
     Завeдующiй   снабженiемъ  сталъ   относиться  къ   намъ   съ  нeсколько
безпокойнымъ вниманiемъ: какъ бы эти сукины дeти еще какого-нибудь загиба не
откопали.



     Однако,  наше "низовое положенiе" изобиловало не одними розами, были  и
нeкоторые шипы. Однимъ изъ наименeе прiятныхъ -- были  переброски изъ барака
въ  баракъ: по  приблизительному  подсчету  Юры,  намъ  въ  лагерe  пришлось
перемeнить 17 бараковъ.
     Въ  Совeтской  Россiи "все  течетъ".  а  больше всего  течетъ всяческое
начальство. Есть  даже такой  оффицiальный терминъ  "текучесть  руководящаго
состава". Такъ вотъ: всякое такое текучее и протекающее  начальство считаетъ
необходимымъ   ознаменовать  первые  шаги  своего  новаго  административнаго
поприща хоть какими-нибудь, да  нововведенiями.  Основная цeль показать, что
вотъ-де  товарищъ X. иницiативы не лишенъ. Въ чемъ же товарищъ Х. на новомъ,
какъ и на старомъ, поприщe  не  понимающiй ни уха, ни рыла, можетъ  проявить
свою просвeщенную иницiативу? А проявиться нужно.  Событiя развертываются по
линiи  наименьшаго  сопротивленiя:  изобрeтаются безконечныя  и  въ среднемъ
абсолютно безсмысленныя переброски съ мeста на мeсто вещей и людей. На  волe
это   непрерывныя  реорганизацiи  всевозможныхъ  совeтскихъ  аппаратовъ,  съ
перекрасками   вывeсокъ,  {265}   передвижками   отдeловъ   и   подотдeловъ,
перебросками людей,  столовъ и пишущихъ машинокъ съ  улицы на улицу или,  по
крайней мeрe, изъ комнаты въ комнату.
     Эта традицiя  такъ  сильна, что  она  не можетъ  удержаться  даже и  въ
государственныхъ границахъ СССР. Одинъ изъ моихъ знакомыхъ, полунeмецъ, нынe
обрeтающiйся  въ томъ же  ББК,  прослужилъ  нeсколько меньше трехъ  лeтъ  въ
берлинскомъ торгпредствe  СССР. Торгпредство занимаетъ колоссальный  домъ въ
четыреста  комнатъ.  Нeмецкая кровь моего знакомаго  сказалась въ нeкоторомъ
пристрастiи къ статистикe. Онъ подсчиталъ, что за два года и восемь мeсяцевъ
пребыванiя его  въ торгпредствe  его отдeлъ  перекочевывалъ  изъ  комнаты въ
комнату  и изъ этажа въ этажъ ровно двадцать  три раза.  Изумленные нeмецкiе
клiенты  торгпредства  безпомощно тыкались  изъ  этажа  въ этажъ въ поискахъ
отдeла,  который  вчера былъ въ  комнатe, скажемъ,  сто семьдесятъ первой, а
сегодня пребываетъ Богъ  его знаетъ гдe. Но новое становище  перекочевавшаго
отдeла  не  было извeстно не  только нeмцамъ, потрясеннымъ  бурными  темпами
соцiалистической текучести, но и самимъ торгпредскимъ работникамъ. Разводили
руками и совeтовали: а вы пойдите въ справочное бюро.  Справочное бюро  тоже
разводило  руками  и говорило: позвольте, вотъ же записано -- сто семьдесятъ
первая комната.  Потрясенному иностранцу  не оставалось ничего другого, какъ
въ свою очередь развести  руками, отправиться  домой и  подождать,  пока  въ
торгпредскихъ джунгляхъ мeстоположенiе отдeла не будетъ установлено твердо.
     Но на волe на это болeе или менeе плевать. Вы просто связываете въ кучу
ваши  бумаги,  перекочевываете  въ   другой  этажъ   и  потомъ   двe  недeли
отбрыкиваетесь отъ всякой работы: знаете ли, только что переeхали, я  еще съ
дeлами не  разобрался. А въ  лагерe это хуже.  Во-первыхъ, въ другомъ баракe
для  васъ и  мeста можетъ  никакого нeту, а во-вторыхъ, вы никогда не можете
быть увeреннымъ --  переводятъ ли васъ въ другой баракъ, на другой лагпунктъ
или,  по  чьему-то,  вамъ  неизвeстному, доносу,  васъ  собираются  сплавить
куда-нибудь верстъ на пятьсотъ сeвернeе, скажемъ, на  Лeсную Рeчку -- это  и
есть  мeсто, которое  верстъ на  пятьсотъ сeвернeе  и изъ котораго выбраться
живьемъ шансовъ нeтъ почти никакихъ.
     Всякiй  вновь  притекшiй  начальникъ лагпункта или  колонны обязательно
норовитъ выдумать какую-нибудь новую комбинацiю или классификацiю для новаго
"переразмeщенiя"  своихъ  подданныхъ.  Днемъ  --  для  этихъ  переразмeщенiи
времени нeтъ: люди или на  работe,  или  въ очередяхъ за обeдомъ. И вотъ, въ
результатe этихъ тяжкихъ начальственныхъ размышленiи, васъ среди ночи кто-то
тащитъ съ наръ за ноги.
     -- Фамилiя?.. Собирайте вещи...
     Вы, сонный и  промерзшiй, собираете ваше  борохло и топаете куда-то  въ
ночь, задавая себe безпокойный  вопросъ:  куда  это васъ волокутъ? То-ли  въ
другой  баракъ, то-ли  на  Лeсную Рeчку? Потомъ  оказалось,  что,  выйдя  съ
пожитками  изъ  барака и потерявъ  въ  темнотe  свое начальство,  вы  имeете
возможность плюнуть на {266}  всe его классификацiи и реорганизацiи и просто
вернуться  на старое мeсто. Но  если  это мeсто было у печки, оно въ теченiе
нeсколькихъ   секундъ   будетъ   занято   кeмъ-то   другимъ.   Ввиду   этихъ
обстоятельствъ, былъ придуманъ другой методъ. Очередного начальника колонны,
стаскивавшаго  меня  за  ноги,  я съ  максимальной  свирeпостью  послалъ  въ
нехорошее мeсто, лежащее дальше Лeсной Рeчки.
     Посланный  въ нехорошее  мeсто,  начальникъ  колонны  сперва  удивился,
потомъ разсвирeпeлъ. Я послалъ его еще разъ и высунулся изъ наръ съ завeдомо
мордобойнымъ  видомъ.   О   моихъ  троцкистскихъ  загибахъ  съ   завeдующимъ
снабженiемъ начальникъ  колонны уже зналъ,  но, вeроятно, въ его  памяти моя
физiономiя съ моимъ именемъ связана не была...
     Высунувшись,  я  сказалъ,   что  онъ,  начальникъ  колонны,  подрываетъ
лагерную  дисциплину  и  занимается  административнымъ головокруженiемъ, что
ежели онъ меня еще разъ  потащитъ за  ноги,  такъ я его такъ  въ "Перековкe"
продерну, что онъ свeта Божьяго не увидитъ.
     "Перековка", какъ я уже говорилъ, -- это листокъ лагерныхъ доносовъ. Въ
Медгорe было ея  центральное изданiе. Начальникъ колонны заткнулся  и ушелъ.
Но впослeдствiи эта сценка мнe даромъ не прошла.



     Одной изъ самыхъ  тяжелыхъ работъ  была пилка и рубка дровъ.  Рубка еще
туда сюда, а съ пилкой было очень тяжело. У меня очень мало выносливости  къ
однообразнымъ  механическимъ движенiямъ. Пила же была совeтская,  на сучкахъ
гнулась, оттопыривались въ стороны  зубцы, разводить мы ихъ вообще не умeли;
пила тупилась послe пяти-шести часовъ работы. Вотъ согнулись мы надъ козлами
и   пилимъ.  Подошелъ  какой-то  рабочiй,  маленькаго  роста,  вертлявый   и
смeшливый.
     -- Что, пилите, господа честные? Пилите! Этакой пилой хоть отца родного
перепиливать. А ну ка, дайте я на струментъ вашъ посмотрю.
     Я съ трудомъ вытащилъ пилу изъ пропила. Рабочiй крякнулъ:
     --  Ее  впустую  таскать, такъ  нужно по  трактору  съ  каждой  стороны
поставить. Эхъ, ужъ  такъ и быть,  дамъ-ка я вамъ пилочку одну --  у насъ въ
кабинкe стоитъ, еще старорежимная.
     Рабочiй какъ будто замялся, испытующе  осмотрeлъ  наши очки: "Ну, вы, я
вижу, не  изъ такихъ, чтобы сперли; какъ попилите, такъ поставьте ее обратно
въ кабинку".
     Рабочiй  исчезъ  и  черезъ  минуту  вернулся  съ  пилой.  Постучалъ  по
полотнищу,  пила дeйствительно  звенeла. "Посмотрите  -- усъ-то  какой".  На
зубцахъ пилы  дeйствительно  былъ  "усъ" -- отточенный,  какъ иголка, острый
конецъ  зубца.  Рабочiй поднялъ  пилу  къ своему глазу и посмотрeлъ на линiю
зубцовъ: "а разведена-то -- какъ по ниточкe". Разводка дeйствительно была --
какъ  по  ниточкe. Такой пилой,  въ самомъ  дeлe,  можно было и  норму {267}
выработать.   Рабочiй   вручилъ   мнe   эту   пилу   съ   какой-то   веселой
торжественностью и съ  видомъ мастерового  человeка, знающаго  цeну хорошему
инструменту.
     -- Вотъ это пила!  Даромъ, что при царe сдeлана. Хорошiя  пилы при царe
дeлали... Чтобы,  такъ сказать,  трудящiйся классъ  пополамъ  перепиливать и
кровь  изъ него сосать. Н-да...  Такое-то дeльце, господа товарищи. А теперь
ни царя, ни пилы, ни дровъ... Семья у меня въ Питерe, такъ чортъ его знаетъ,
чeмъ она тамъ топитъ...  Ну, прощевайте, бeгу. Замерзнете -- валяйте къ намъ
въ кабинку  грeться. Ребята  тамъ  подходящiе --  еще при царe  сдeланы. Ну,
бeгу...
     Эта  пила  сама въ рукахъ ходила. Попилили, сeли отдохнуть. Достали изъ
кармановъ по  куску промерзшаго хлeба и стали  завтракать. Шла мимо какая-то
группа  рабочихъ.  Предложили   попилить:  вотъ  мы  вамъ  покажемъ  классъ.
Показали.  Классъ дeйствительно  былъ высокiй  -- чурбашки  отскакивали  отъ
бревенъ, какъ искры.
     --  Ко  всякому  дeлу  нужно  свою  сноровку  имeть,  --  съ  какимъ-то
поучительнымъ   сожалeнiемъ   сказалъ  высокiй   мрачный   рабочiй.  На  его
изможденномъ  лицe  была  характерная  татуировка углекопа  -- голубыя пятна
царапинъ съ въeвшейся на всю жизнь угольной пылью.
     --  А  у васъ-то откуда такая сноровка? -- спросилъ я.  --  Вы, видимо,
горнякъ? Не изъ Донбасса?
     -- И въ Донбассe былъ.  А вы  по  этимъ мeткамъ  смотрите? -- Я кивнулъ
головой. -- Да, ужъ кто въ шахтахъ былъ, на всю жизнь мeченымъ остается. Да,
тамъ пришлось. А вы не инженеръ?
     Такъ  мы познакомились  съ  кондовымъ,  наслeдственнымъ  петербургскимъ
рабочимъ, товарищемъ  Мухинымъ.  Революцiя мотала его по всeмъ концамъ земли
русской,  но  въ лагерь  онъ поeхалъ изъ своего  родного Петербурга. Исторiя
была довольно стандартная. На  заводe ставили новый американскiй сверлильный
автоматъ  -- очень  путанный, очень сложный.  Въ цeляхъ  экономiи  валюты  и
утиранiя носа  заграничной  буржуазiи какая-то комсомолькая бригада  взялась
смонтировать этотъ станокъ самостоятельно, безъ помощи фирменныхъ монтеровъ.
Работали, дeйствительно звeрски.  Иностранной буржуазiи носъ, дeйствительно,
утерли:  станокъ былъ смонтированъ  что-то  въ два или три раза скорeе, чeмъ
его  полагается монтировать на американскихъ заводахъ.  Какой-то злосчастный
инженеръ,  которому  въ  порядкe  дисциплины   навязали  руководство   этимъ
монтажемъ, получилъ даже какую-то премiю; позднeе я этого инженера встрeтилъ
здeсь же, въ ББК...
     Словомъ  --   смонтировали.  Во  главe  бригады,  обслуживающей   этотъ
автоматъ, былъ поставленъ Мухинъ, "я ужъ, знаете,  стрeляный воробей, а тутъ
вертeлся, вертeлся и -- никакая  сила... Сглупилъ. Думалъ, покручусь недeлю,
другую -- да и назадъ, въ Донбассъ, сбeгу. Не успeлъ, чортъ его дери"...
     ...Станокъ лопнулъ въ процессe осваиванiя. Инженеръ, Мухинъ  и еще двое
рабочихъ поeхали  въ  концлагерь  по  обвиненiю  во  вредительствe.  Мухину,
впрочемъ, "припаяли"  очень немного  {268} -- всего  три  года; инженеръ  за
"совeтскiе темпы" заплатилъ значительно дороже...
     ...--  Такъ  вотъ,  значитъ,  и  сижу... Да  мнe-то  что? Если про себя
говорить  --  такъ  мнe здeсь лучше, чeмъ  на волe было. На волe  у  меня --
однихъ  ребятишекъ четверо: жена,  видите ли, ребятъ очень  ужъ  любить,  --
Мухинъ  уныло усмeхнулся. --  Ребятъ,  что и  говорить, и я люблю,  да развe
такое теперь время... Ну, значитъ -- на заводe  двe смeны подрядъ работаешь.
Домой  придешь -- еле  живой.  Ребята  полуголодные,  а  самъ  ужъ  и  вовсе
голодный... Здeсь кормы  -- не хуже, чeмъ на волe,  были:  гдe въ квартирe у
вольнонаемныхъ проводку поправишь, гдe -- что: перепадаетъ. Н-да, мнe-то еще
-- ничего. А вотъ -- какъ семья живетъ -- и думать страшно...

        ___

     На другой день мы все пилили тe же дрова. Съ сeверо-востока, отъ Бeлаго
моря и тундръ, рвался къ  Ладогe пронизывающiй полярный вeтеръ. Бушлатъ  онъ
пробивалъ насквозь. Но даже и бушлатъ плюсъ кожанка очень мало защищали наши
коченeющiя тeла  отъ его сумасшедшихъ порывовъ. Временами  онъ вздымалъ тучи
колючей, сухой снeжной пыли, засыпавшей лицо  и проникавшей во всe  скважины
нашихъ костюмовъ,  пряталъ  подъ  непроницаемымъ для глаза пологомъ сосeднiя
зданiя,  электростанцiю и прилeпившуюся къ  ней кабинку монтеровъ,  тревожно
гудeлъ въ вeтвяхъ сосенъ. Я чувствовалъ, что работу нужно бросать и удирать.
Но  куда удирать? Юра  прыгалъ поочередно то на правой,  то  на лeвой  ногe,
пряталъ свои руки за пазуху и лицо его совсeмъ ужъ посинeло...
     Изъ кабинки монтеровъ выскочила какая-то смутная, завьюженная фигура, и
чей-то относимый въ бурю голосъ проревeлъ:
     --  Эй, хозяинъ, мальца  своего  заморозишь. Айдате къ намъ въ кабинку.
Чайкомъ угостимъ...
     Мы съ великой готовностью  устремились  въ  кабинку.  Монтеры -- народъ
дружный  и хозяйственный.  Кабинка представляла  собою досчатую пристроечку,
внутри  были   нары,  человeкъ   этакъ   на  10--15,  стоялъ  большой  чисто
выструганный  столъ,  на стeнкахъ висeли  географическiя  карты  --  старыя,
изодранныя  и  старательно  подклеенныя  школьныя  полушарiя,  висeло весьма
скромное  количество  вождей,  такъ  сказать,  --  ни  энтузiазма, но  и  ни
контръ-революцiи, вырeзанные  изъ  какихъ-то журналовъ  портреты  Тургенева,
Достоевскаго и Толстого --  тоже изорванные и тоже подклеенные. Была полочка
съ книгами  --  десятка  четыре книгъ. Была  шахматная  доска и  самодeльные
шахматы. На спецiальныхъ полочкахъ  съ  какими-то  дырками  были поразвeшаны
всякiе  слесарные  и  монтерскiе  инструменты.  Основательная  печурка -- не
жестяная, а каменная -- пылала привeтливо и уютно. Надъ ней стоялъ громадный
жестяной чайникъ, и изъ чайника шелъ паръ.
     Все это я, впрочемъ, увидeлъ  только послe того,  какъ снялъ и  протеръ
запотeвшiя очки. Увидeлъ  и человeка,  который натужнымъ {269}  басомъ звалъ
насъ   въ  кабинку   --  это  оказался  рабочiй,   давеча  снабдившiй   насъ
старорежимной пилой. Рабочiй тщательно приперъ за нами двери.
     -- Никуда такое дeло не годится. По такой погодe -- пусть сами  пилятъ,
сволочи.  Этакъ -- былъ носъ, хвать -- и  нeту... Что вамъ -- казенныя дрова
дороже  своего  носа?  Къ  чортовой  матери. Посидите, обогрeйтесь,  снимите
бушлаты, у насъ тутъ тепло.
     Мы сняли бушлаты. На  столe появился  чаекъ  --  конечно, по  совeтски:
просто кипятокъ, безъ сахару и безо всякой заварки... Надъ нарами высунулась
чья-то взлохмаченная голова.
     -- Что, Ванъ Палычъ, пильщиковъ нашихъ приволокъ?
     -- Приволокъ.
     --  Давно бы  надо. Погодка  стоитъ,  можно сказать, партейная.  Ну,  и
сволочь же погода, прости Господи. Чаекъ, говоришь, есть. Сейчасъ слeзу.
     Съ наръ  слeзъ человeкъ лeтъ тридцати, невысокаго роста смуглый крeпышъ
съ  неунывающими,   разбитными  глазами   --  чeмъ-то   онъ  мнe  напоминалъ
Гендельмана.
     -- Ну, какъ вы у насъ въ гостяхъ -- позвольте ужъ представиться по всей
формe:  Петръ  Мироновичъ Середа,  потомственный  почетный  пролетарiй. Былъ
техникомъ, потомъ думалъ быть  инженеромъ,  а  сижу вотъ  здeсь. Статья  58,
пунктъ 7,7  срокъ  -- десять, пять  отсидeлъ. А  это, --  Середа  кивнулъ на
нашего смeшливаго рабочаго съ пилой, -- это, какъ говорится, просто Ленчикъ.
Ванъ  Палычъ  Ленчикъ. Изъ неунывающаго  трудящаго классу. Пунктъ пятьдесятъ
девять --  три.8 А сроку всего пять.  Повезло  нашему Ленчику. Людей рeзалъ,
можно сказать, почемъ зря -- а лeтъ-то всего пять...
     Ленчикъ запихнулъ въ печку полeно -- вeроятно, нашей же пилки -- вытеръ
руку объ штаны.
     --  Значитъ, давайте знакомиться по всей  формe.  Только фамилiя моя не
Ленчикъ -- Миронычъ  -- онъ мастеръ  врать,  -- а Ленчицкiй. Но для простоты
обращенiя -- я и за Ленчика хожу... Хлeба хотите?
     Хлeбъ у насъ былъ свой. Мы отказались и представились "по всей формe".
     --  Это мы знаемъ,  --  сказалъ  Середа,  -- Мухинъ  объ васъ  уже  все
доложилъ. Да вотъ онъ, кажется, и топаетъ.
     За  дверью  раздался ожесточенный  топотъ ногъ, обивающихъ  снeгъ, и въ
кабинку  вошли двое: Мухинъ и какой-то молодой парнишка лeтъ двадцати  двухъ
--  двадцати трехъ.  Поздоровались.  Парнишка пожалъ  намъ  руки и  хмыкнулъ
что-то невразумительное.

     7 Вредительство.

     8 Бандитизмъ.

     -- А ты, Пиголица, ежели съ людьми знакомишься, такъ скажи, какъ тебя и
по батюшкe и по матушкe  величать... Когда это мы тебя, дите  ты  колхозное,
настоящему  обращенiю {270}  выучимъ.  Былъ  бы я  на  мeстe  папашки твоего
званаго -- такъ поролъ бы я тебя на каждомъ общемъ собранiи.
     Мухинъ устало сложилъ свои инструменты.
     -- Брось ты, Ленчикъ, зубоскалить.
     -- Да, Господи-же,  здeсь однимъ зубоскальствомъ и прожить можно. Ежели
бы мы  съ  Середой  не  зубоскалили бы  и день и ночь  -- такъ  ты  бы давно
повeсился. Мы  тебя,  братокъ, однимъ зубоскальствомъ  отъ петли спасаемъ...
Нeту у людей благодарности. Ну, давайте что ли съ горя чай пить.
     Усeлись за столъ. Пиголица  мрачно и  молчаливо  нацeдилъ  себe  кружку
кипятку, потомъ, какъ бы  спохватившись,  передалъ эту  кружку  мнe. Ленчикъ
лукаво подмигнулъ  мнe:  обучается, дескать,  парень "настоящему обращенiю".
Середа  полeзъ на  свои нары и извлекъ оттуда небольшую булку бeлаго  хлeба,
порeзалъ ее на части и  молча разложилъ передъ  каждымъ изъ присутствующихъ.
Бeлаго  хлeба  мы  не видали  съ  момента  нашего  водворенiя  въ  ГПУ.  Юра
посмотрeлъ на него не безъ вождeленiя въ сердцe своемъ и сказалъ:
     -- У насъ, товарищи, свой хлeбъ есть, спасибо, не стоитъ...
     Середа посмотрeлъ на него съ дeланной внушительностью.
     -- А  вы, молодой человeкъ, не кочевряжтесь, берите примeръ со старшихъ
--  тe отказываться не  будутъ. Это  хлeбъ трудовой.  Чинилъ  проводку и отъ
пролетарской барыни на чаекъ, такъ сказать, получилъ.
     Монтеры  и вообще всякiй мастеровой народъ ухитрялись  даже  здeсь,  въ
лагерe, заниматься  кое-какой "частной практикой". Кто занимался проводкой и
починкой электрическаго  освeщенiя у  вольнонаемныхъ --  т.е. въ чекистскихъ
квартирахъ, кто изъ ворованныхъ казенныхъ  матерiаловъ мастерилъ ножи, серпы
или  даже  косы для  вольнаго  населенiя,  кто чинилъ замки,  кто  занимался
"внутреннимъ товарооборотомъ"  по такой  примeрно  схемe:  монтеры снабжаютъ
кабинку мукомоловъ спертымъ съ электростанцiи керосиномъ,  мукомолы снабдятъ
монтеровъ  спертой  съ мельницы мукой -- всe довольны.  И  всe  --  сыты. Не
жирно, но сыты.  Такъ  что, напримeръ, Мухинъ высушивалъ на печкe почти весь
свой пайковый хлeбъ и слалъ его, черезъ подставныхъ, конечно, лицъ, на волю,
въ  Питеръ,  своимъ  ребятишкамъ.  Вся  эта  рабочая  публика жила дружно  и
спаянно, въ "активъ"  не лeзла, доносами не занималась, выкручивалась,  какъ
могла, и выкручивала кого могла.
     Ленчикъ  взялъ  свой  ламотокъ  бeлаго  хлeба  и счелъ  своимъ  долгомъ
поддержать Середу:
     --  Какъ сказано въ писанiи: даютъ --  бери, а бьютъ --  бeги. Середа у
насъ парень умственный. Онъ жратву изъ  такого мeста выкопаетъ, гдe десятеро
другихъ съ голоду бы подохли... Говорилъ я вамъ -- ребята у насъ --  гвозди,
при старомъ режимe сдeланы, не  то что какая-нибудь совeтская фабрикацiя, --
Ленчикъ похлопалъ  по плечу  Пиголицу,  -- не то, что вотъ -- выдвиженецъ-то
этотъ...
     Пиголица сумрачно отвелъ плечо: {271}
     -- Бросилъ бы  трепаться, Ленчикъ.  Что  это ты все про  старый  режимъ
врешь. Мало тебя, что ли, по мордe били.
     -- Насчетъ морды -- не приходилось, братокъ,  не приходилось.  Конечно,
люди  мы  простые. По  пьяному  дeлу  -- не  безъ  того, чтобы и потасовочку
завести... Былъ грeхъ, былъ грeхъ... Такъ я, братокъ, на свои  деньги  пилъ,
на  заработанныя... Да  и  денегъ  у меня, братокъ,  довольно  было, чтобы и
выпить,  и закусить,  и  машину  завести,  что-бъ  играла  вальсъ "Дунайскiя
волны"...  А ежели  перегрузочка  случалась,  это  значитъ:  "извозчикъ,  на
Петербургскую двугривенный?" За двугривенный двe версты бариномъ eдешь. Вотъ
какъ оно, братокъ.
     --  И все ты врешь,  -- сказалъ  Пиголица,  -- ужъ  вралъ  бы въ  своей
компанiи -- чортъ съ тобой.
     -- Для насъ, братокъ, всякъ хорошiй человeкъ -- своя компанiя.
     --  Нашъ  Пиголица, --  вставилъ  свое  разъясненiе Середа,  --  парень
хорошiй. Что онъ нeсколько  волкомъ глядитъ -- это  оттого, что въ мозгахъ у
него  малость  промфинплана  не  хватаетъ. И  чего  ты  треплешься,  чучело?
Говорятъ  люди, которые  почище  твоего видали.  Сиди и слушай. Про  хорошую
жизнь и въ лагерe вспомнить прiятно.
     -- А вотъ я послушаю, -- раздраженно сказалъ Пиголица. -- Всe вы старое
хвалите, какъ сговорились, а вотъ я свeжаго человeка спрошу.
     -- Ну, ну... Спроси, спроси.
     Пиголица испытующе уставился въ меня.
     -- Вы, товарищъ, старый режимъ, вeроятно, помните?
     -- Помню.
     -- Значитъ, и закусочку, и выпивку покупать приходилось?
     -- Не безъ того.
     -- Вотъ  старички эти меня разыгрывали  -- ну, они сговорившись.  Вотъ,
скажемъ,  если Ленчикъ далъ бы мнe въ старое время рубль  и сказалъ:  пойди,
купи... -- дальнeйшее Пиголица сталъ отсчитывать по пальцамъ: --  полбутылки
водки, фунтъ колбасы, бeлую булку, селедку, два огурца... да, что еще... да,
еще папиросъ коробку -- такъ сколько съ рубля будетъ сдачи?
     Вопросъ  Пиголицы засталъ  меня нeсколько врасплохъ. Чортъ  его знаетъ,
сколько все это стоило...  Кромe того,  въ Совeтской  Россiи  не  очень  ужъ
удобно  вспоминать старое время, въ особенности не въ терминахъ оффицiальной
анафемы. Я слегка  замялся.  Мухинъ посмотрeлъ  на  меня со  своей невеселой
улыбкой.
     -- Ничего,  не  бойтесь, у  парня  въ  головe -- путаница,  а такъ, онъ
парень ничего, въ стукачахъ не работаетъ... Я самъ напомню, полбутылки...
     -- А  ты  не подсказывай, довольно  уже разыгрывали.  Ну,  такъ сколько
будетъ сдачи?
     Я  сталъ  отсчитывать  --  тоже   по  пальцамъ:  полбутылки,  примeрно,
четвертакъ, колбаса -- вeроятно, тоже (Мухинъ подтверждающе кивнулъ головой,
и Пиголица безпокойно оглянулся на него), {272} булка  -- пятакъ, селедка --
копeйки  три,  огурцы  --  тоже  вродe  пятака,  папиросы...   Да,  такъ  съ
двугривенный сдачи будетъ.
     --  Никакихъ сдачей, -- восторженно заоралъ  Ленчикъ,  --  кутить, такъ
кутить. Гони, Пиголица, еще пару  пива и  четыре  копeйки  сдачи. А?  Видалъ
миндалъ?
     Пиголица растерянно и подозрительно осмотрeлъ всю компанiю.
     -- Что? -- спросилъ Мухинъ, -- опять скажешь: сговорившись?
     Видъ у Пиголицы былъ мрачный, но отнюдь не убeжденный.
     --  Все  это --  ни черта подобнаго.  Если  бы  такiя  цeны  были --  и
революцiи никакой не было бы. Ясно.
     -- Вотъ такiе-то умники, вродe тебя, революцiю и устраивали.
     -- А ты не устраивалъ?
     -- Я?
     -- Ну да, ты.
     -- Такихъ  умниковъ и  безъ  меня  хватало,  --  не  слишкомъ  искренно
отвeтилъ Середа.
     --  Тебe, Пиголица, -- вмeшался Ленчикъ, --  чтобы  прорывъ въ  мозгахъ
заткнуть, нужно по старымъ цeнамъ не иначе какъ рублей  тысячу пропить. Охъ,
и  балда, прости Господи...  Толкуешь тутъ  ему,  толкуешь...  Заладилъ  про
буржуевъ, а того, что подъ носомъ, -- такъ ему не видать...
     -- А тебe буржуи нравятся?
     -- А ты видалъ буржуя?
     -- Не видалъ, а знаю.
     -- Сукинъ ты сынъ, Пигалица, вотъ что я тебe  скажу. Что ты, орясина, о
буржуe знаешь? Сидeлъ у тебя буржуй и торговалъ картошкой. Шелъ ты  къ этому
буржую  и покупалъ на три  копeйки картофеля -- и горюшка  тебe было мало. А
какъ остался безъ буржуя -- на заготовки картофеля eздилъ?
     -- Не eздилъ.
     -- Ну, такъ на хлeбозаготовки eздилъ, все одно, одинъ чортъ. Eздилъ?
     -- Eздилъ.
     --  Очень хорошо... Очень  замeчательно. Значитъ, будемъ говорить такъ:
замeсто  того,  чтобы пойти къ  буржую  и купить у  него на три копeйки пять
фунтовъ картофеля, -- Ленчикъ поднялъ указующiй перстъ,  -- на  три  копeйки
пять фунтовъ -- безо всякаго тамъ бюрократизма, очередей, -- eхалъ, значитъ,
нашъ  уважаемый и дорогой пролетарскiй  товарищъ  Пиголица у мужика картошку
грабить.  Такъ.  Ограбилъ.   Привезъ.  Потомъ  говорятъ  нашему  дорогому  и
уважаемому товарищу  Пиголицe:  не  будете  ли  вы  такъ  любезны въ порядкe
комсомольской или тамъ профсоюзной дисциплины идти на станцiю и насыпать эту
самую картошку въ мeшки -- субботникъ, значитъ. На субботники ходилъ?
     -- А ты не ходилъ?
     -- И я ходилъ. Такъ я этимъ не хвастаюсь. {273}
     -- И я не хвастаюсь.
     --  Вотъ  это -- очень замечательно, хвастаться тутъ, братишечка, вовсе
ужъ нечeмъ: гнали -- ходилъ. Попробовалъ бы не пойти... Такъ  вотъ, значитъ,
ограбивши картошку, ходилъ нашъ Пиголица и картошку грузилъ; конечно, не всe
Пиголицы ходили и грузили, кое-кто и  кишки свои  у мужика  оставилъ. Потомъ
ссыпалъ Пиголица картошку изъ мeшковъ въ подвалы, потомъ перебиралъ Пиголица
гнилую картошку  отъ  здоровой, потомъ  мотался  нашъ  Пиголица  по  разнымъ
бригадамъ и кавалерiямъ -- то кооперативъ ревизовалъ, то  чистку устраивалъ,
то  карточки провeрялъ и чортъ его знаетъ что...  И  за всю эту за волыночку
получилъ Пиголица  карточку, а по карточкe -- пять килъ картошки  въ мeсяцъ,
только кила-то эти, извините ужъ, не по три  копeечки, а по тридцать. Да еще
и въ очереди постоишь...
     -- За такую работу,  да при старомъ режимe  -- пять вагоновъ можно было
бы заработать.
     -- Почему -- пять вагоновъ? -- спросилъ Пиголица.
     -- А очень просто. Я, скажемъ, рабочiй, мое дeло -- за станкомъ стоять.
Если бы я все это время, что я на заготовки eздилъ, на субботники ходилъ, по
бригадамъ мотался, въ очередяхъ торчалъ, -- ты подумай, сколько  я бы за это
время рублей выработалъ.  Да  настоящихъ рублей, золотыхъ.  Такъ вагоновъ на
пять и вышло бы.
     -- Что это вы все только на копeйки, да на рубли все считаете?
     -- А ты на что считаешь?
     -- Вотъ и сидeлъ буржуй на твоей шеe.
     --  А на твоей  шеe никто не сидитъ? И  самъ ты-то гдe сидишь? Если ужъ
объ шеe разговоръ пошелъ -- тутъ ужъ молчалъ бы ты лучше. За  что тебe  пять
лeтъ припаяли? Далъ бы  въ  морду  старому  буржую --  отсидeлъ бы  недeлю и
кончено.  А теперь вмeсто буржуя -- ячейка. Кому ты далъ  въ морду?  А  вотъ
пять лeтъ просидишь. Да потомъ еще домой не пустятъ -- eзжай  куда-нибудь къ
чортовой матери. И поeдешь.  Насчетъ  шеи  --  кому ужъ  кому,  а  тебe  бы,
Пиголица, помалкивать лучше бы...
     -- Если бы старый  буржуй, -- сказалъ Ленчикъ, -- если бы старый буржуй
тебe такую картошку далъ, какъ  сейчасъ  кооперативъ  даетъ -- такъ этому бы
буржую всю морду его же картошкой вымазали бы...
     -- Такъ у насъ еще не налажено. Не научились...
     -- Оно, конечно,  не научились! За пятнадцать-то  лeтъ?  За  пятнадцать
лeтъ изъ обезьяны профессора сдeлать можно, а не то что картошкой торговать.
Наука,  подумаешь. Раньше никто не  умeлъ ни  картошку садить,  ни картошкой
торговать!  Инструкцiй, видишь-ли,  не  было!  Картофельной  политграмоты не
проходили! Скоро не то, что сажать, а и жевать картошку разучимся...
     Пиголица  мрачно поднялся и молча сталъ вытаскивать изъ полокъ какiе-то
инструменты. Видъ у него былъ явно отступательный.
     -- Нужно  эти  разговоры, въ самомъ дeлe,  бросить, --  {274}  степенно
сказалъ Мухинъ. -- Что тутъ человeку говорить, когда онъ уши затыкаетъ. Вотъ
просидитъ еще года съ два -- поумнeетъ.
     -- Кто  поумнeетъ -- такъ  еще неизвeстно. Вы все въ старое смотрите, а
мы напередъ смотримъ.
     -- Семнадцать лeтъ смотрите.
     --  Ну и семнадцать лeтъ. Ну,  еще  семнадцать лeтъ смотрeть  будемъ. А
заводы-то построили?
     -- Иди ты къ чортовой матери со  своими  заводами, дуракъ, -- обозлился
Середа, -- заводы построили? Такъ  чего  же ты, сукинъ  сынъ,  на  Тулому не
eдешь, электростанцiю строить? Ты  почему, сукинъ сынъ, не eдешь?  А?  Чтобы
строили, да  не на твоихъ  костяхъ? Дуракъ, а  своихъ костей подкладывать не
хочетъ...
     На Туломe -- это верстахъ въ десяти южнeе Мурманска -- шла въ это время
стройка электростанцiи, конечно, "ударная" стройка и,  конечно, "на костяхъ"
-- на большомъ  количествe костей. Всe, кто могъ какъ-нибудь извернуться отъ
посылки на  Тулому, изворачивались  изо всeхъ силъ.  Видимо, изворачивался и
Пиголица.
     -- А ты думаешь -- не поeду?
     -- Ну, и eзжай ко всeмъ чертямъ. Однимъ дуракомъ меньше будетъ.
     --  Подумаешь --  умники нашлись.  Въ  семнадцатомъ  году,  небось, всe
противъ буржуевъ  перли.  А теперь --  остались безъ  буржуевъ,  такъ  кишка
тонка. Няньки нeту. Хотeлъ бы я  послушать, что это  вы въ семнадцатомъ году
про буржуевъ говорили... Тыкать въ носъ кооперативомъ, да лагеремъ -- теперь
всякiй дуракъ можетъ.  Умники...  Гдe  ваши  мозги были, когда  вы революцiю
устраивали?
     Пиголица засунулъ въ карманъ свои инструменты и исчезъ.
     Мухинъ подмигнулъ мнe:
     -- Вотъ это правильно сказано, здорово заворочено. А то, въ самомъ дeлe
--  насeли всe на одного... -- Въ тонe Мухина  было какое-то удовлетворенiе.
Онъ не безъ нeкотораго ехидства посмотрeлъ на  Середу. -- А то --  тоже, кто
тамъ   ни  устраивалъ  --  а  Пиголицамъ-то   расхлебывать   приходится.   А
Пиголицамъ-то -- куда податься...
     -- Н-да, --  какъ бы оправдываясь передъ кeмъ-то,  протянулъ Середа, --
въ семнадцатомъ году, оно, конечно... Опять же -- война. Дурака, однако, что
и  говорить, сваляли,  такъ не вeкъ же изъ-за  этого въ дуракахъ  торчать...
Поумнeть пора бы...
     -- Ну, и Пиголица -- поживетъ съ твое -- поумнeетъ... А тыкать парню въ
носъ:  дуракъ  да  дуракъ  -- это тоже не дeло... Въ  такiе годы --  кто  въ
дуракахъ не ходилъ...
     -- А что за парень этотъ, Пиголица? --  спросилъ я. -- Вы  увeрены, что
онъ въ третью часть не бeгаетъ?
     --  Ну,  нeтъ,  этого  нeту,  --  торопливо  сказалъ  Середа,  какъ  бы
обрадовавшiйся перемeнe темы -- Этого -- нeтъ. Это сынъ Мухинскаго прiятеля.
Мухинъ  его  здeсь  и  подобралъ...  Набилъ морду  какому-то  комсомольскому
секретарю -- вотъ ему пять лeтъ  и  припаяли... Безъ Мухина  -- пропалъ  бы,
пожалуй,  {275}  парнишка... -- Середа  какъ-то  неуютно поежился,  какъ  бы
что-то вспоминая... -- Такимъ вотъ, какъ Пиголица, -- здeсь  хуже всего, ума
еще немного, опыта -- и  того  меньше, во всякiя тамъ политграмоты взаправду
вeрятъ...  Думаетъ, что и въ самомъ дeлe  -- царство трудящихся. Но  вотъ --
пока  что  пять  лeтъ  уже  имeетъ, какiя-то  тамъ свои  комсомольскiя права
отстаивалъ... А  начнетъ отстаивать здeсь  -- совсeмъ пропадетъ. Ты, Мухинъ,
зря за него заступаешься. Никто  его  не  обижаетъ,  а нужно,  чтобы  парень
ходилъ, глаза раскрывши... Ежели бы намъ въ семнадцатомъ году такъ бы прямо,
какъ дважды -- два, доказали: дураки вы, ребята, сами себe яму роете,  -- мы
бы здeсь не сидeли...
     --  А вотъ вы лично въ семнадцатомъ году  такiя доказательства стали бы
слушать?
     Середа кисло поморщился и для чего-то посмотрeлъ въ окно.
     -- Вотъ то-то и оно, -- неопредeленно сказалъ онъ.



     Въ этой кабинкe  мы  провели  много часовъ,  то  скрываясь  въ ней  отъ
послeднихъ  зимнихъ бурь,  то просто принимая приглашенiе кого-нибудь изъ ея
обитателей  насчетъ   чайку.  Очень  скоро  въ  этой  кабинкe  и  около  нея
установились  взаимоотношенiя,  такъ  сказать, стандартныя,  между  толковой
частью интеллигенцiи и толковой  частью пролетарiата. Пролетарское отношенiе
выражалось въ томъ,  что у насъ всегда была отточенная  на ять пила, что мы,
напримeръ,  были  предупреждены  о перемeнe  коменданта  и  о  необходимости
выполнить норму цeликомъ. Норму выполняла почти вся кабинка, такъ что, когда
новый  -- на этотъ разъ вольнонаемный  -- комендантъ пришелъ  провeрить наши
фантастическiе  135%  -- ему  оставалось  только  недоумeнно  потоптаться  и
искупить свое гнусное подозрeнiе довольно путаной фразой:
     -- Ну, вотъ -- если человeкъ образованный...
     Почему  образованный  человeкъ   могъ   выполнить  количество   работы,
рeшительно  непосильное   никакому   профессiоналу-пильщику,   --  осталось,
конечно,  невыясненнымъ.  Но  наши  135%  были,  такъ  сказать,  оффицiально
провeрены и  оффицiально подтверждены. Ленчикъ,  не безъ нeкотораго волненiя
смотрeвшiй  со  стороны  на  эту  провeрку,  не удержался  и  показалъ  носъ
удалявшейся комендантской спинe.
     -- Эхъ, елочки мои вы  палочки, если бы намъ  -- да всeмъ  вмeстe, вотъ
какъ  пальцы на  кулакe, -- Ленчикъ  для  вразумительности  растопырилъ было
пальцы и потомъ  сжалъ ихъ  въ кулакъ, -- если бы намъ,  да  всeмъ вмeстe --
показали бы мы этой сволочи...
     -- Да, -- сумрачно сказалъ Юра, -- дeло только въ томъ, что сволочь все
это знаетъ еще лучше, чeмъ мы съ вами.
     -- Это, молодой человeкъ, ничего. Исторiю-то вы знаете -- ну, какъ были
удeльные князья -- всякiй врозь норовилъ -- вотъ  и  насeли татары.  А  какъ
взялись всe скопомъ -- такъ отъ татаръ мокрое мeсто осталось. {276}
     -- Вeрно, --  сказалъ Юра еще сумрачнeе, -- только татары сидeли триста
лeтъ.
     Ленчикъ какъ-то осeлъ.
     -- Да, конечно, триста лeтъ...  Ну, теперь  и  темпы не тe, и народъ не
тотъ... Долго не просидятъ...
     Съ   нашей   же  стороны   мы   поставляемъ  кабинкe,   такъ   сказать,
интеллектуальную продукцiю. Сейчасъ, выбитыя изъ всeхъ своихъ колей, русскiя
массы очень  въ  этомъ  нуждаются. Но къ  кому  мужикъ пойдетъ,  скажемъ, съ
вопросомъ объ удобренiи своего прiусадебнаго участка? Къ активу? Такъ активъ
къ нему приставленъ не для разъясненiя, а для  ограбленiя. Къ кому обратится
рабочiй съ вопросами  насчетъ  пенсiи,  переeзда въ  другое мeсто, жилищнаго
прижима или уклоненiя отъ какой-нибудь  очередной мобилизацiи куда-нибудь къ
чортовой матери?  Къ  профсоюзному  работнику?  Такъ  профсоюзный  работникъ
приставленъ, какъ "приводной ремень отъ  партiи къ массамъ", и  ремень этотъ
закрученъ   туго.   Словомъ,   мужикъ  пойдетъ  къ  какому-нибудь  сельскому
интеллигенту, обязательно безпартiйному,  а рабочiй пойдетъ къ какому-нибудь
городскому интеллигенту, предпочтительно контръ-революцiонному. И оба они --
и  крестьянинъ,  и   рабочiй  --  всегда  рады   потолковать   съ  хорошимъ,
образованнымъ человeкомъ и о политикe: какой, напримeръ, подвохъ заключается
въ законe  о колхозной торговлe  -- во  всякомъ законe публика ищетъ  прежде
всего подвоха, -- или что такое японецъ и какъ обстоятъ дeла съ  войной, ну,
и такъ далeе. Обо всемъ  этомъ,  конечно, написано  въ совeтской печати,  но
совeтская печать занимаетъ совершенно  исключительную позицiю: ей рeшительно
никто не вeритъ -- въ  томъ числe и партiйцы. Не вeрятъ даже и въ  томъ, гдe
она не вретъ.
     Въ  частномъ случаe лагерной  жизни  возникаетъ рядъ особыхъ  проблемъ:
напримeръ, съ Мухинымъ. Семья  осталась въ Питерe, семью лишаютъ паспорта --
куда  дeваться? Все переполнено,  вездe  голодъ.  Въ  какой-нибудь  Костромe
придется мeсяцами жить въ станцiонномъ залe, въ пустыхъ товарныхъ  вагонахъ,
подъ  заборами  и  т.д.:  жилищный  кризисъ. На  любомъ  заводe жену  Мухина
спросятъ: а почему вы уeхали  изъ  Ленинграда и  гдe вашъ паспортъ? Понятно,
что  съ такими вопросами  Мухинъ  не  обратится ни къ  юрисконсульту,  ни въ
культурно-просвeтительный отдeлъ.  Я  же  имeлъ возможность  сказать Мухину:
нужно eхать не въ Кострому, а  въ Махачъ Кала или  Пишпекъ  -- тамъ русскихъ
мало и тамъ  насчетъ паспортовъ не придираются. Въ  Пишпекe, скажемъ,  можно
обратиться  къ  нeкоему  Ивану  Ивановичу,  вeроятно,  еще  возсeдающему  въ
овцеводческомъ  трестe  или  гдe-нибудь   около.   Иванъ  Ивановичъ   имeетъ
возможность переправить жену Мухина или въ опiумный совхозъ въ Каракола, или
въ овцеводческiй совхозъ на Качкорe. Жить придется въ юртe,  но съ голоду не
пропадутъ.
     Все это, -- такъ сказать, житейская проза. Но, кромe  прозы, возникаютъ
и нeкоторые другiе  вопросы: напримeръ, о старой русской литературe, которую
читаютъ   взасосъ,   до  полнаго  измочаливанiя  {277}  страницъ  --  трижды
подклеенныхъ,    замусоленныхъ,    наполненныхъ    карандашными    вставками
окончательно   нечитательныхъ  мeстъ...  Вотъ   ужъ,  дeйствительно,  пришло
время-времячко,   "когда   мужикъ   не  Блюхера  и  не  милорда  глупаго"...
Марксистскую расшифровку русскихъ классиковъ знаютъ приблизительно всe -- но
что "товарищи" пишутъ, это уже въ зубахъ навязло,  въ это никто не вeритъ --
хотя  какъ  разъ  тутъ-то  марксистская критика достаточно сильна...  Но все
равно -- это "наши пишутъ", и читать не стоитъ...
     ...Такъ,  въ  миллiонахъ  мeстъ и по миллiону  поводовъ  идетъ процессъ
выковыванiя новаго народнаго сознанiя...



     Въ виду приближенiя весны, всe наши бригады были мобилизованы на уборку
мусора  въ многочисленныхъ  дворахъ  управленiя ББК.  Юра  къ этому  времени
успeлъ приноровиться къ другой  работe: по дорогe между Медгорой и  третьимъ
лагпунктомъ достраивалось зданiе какого-то будущаго техникума ББК, въ зданiи
уже жилъ его будущiй завeдующiй, и Юра совершенно резонно разсудилъ, что ему
цeлесообразнeе  околачиваться  у  этого  техникума  съ  заранeе  обдуманнымъ
намeренiемъ: потомъ влeзть въ него въ качествe учащагося -- о техникумe рeчь
будетъ позже. Мнe же нельзя было покинуть управленческихъ дворовъ, такъ какъ
изъ нихъ я могъ совершать развeдывательныя вылазки по всякаго рода лагернымъ
заведенiямъ. Словомъ, я попалъ въ окончательные чернорабочiе.
     Я  былъ  приставленъ  въ качествe  подручнаго  къ  крестьянину-возчику,
крупному  мужику лeтъ  сорока  пяти, съ  изрытымъ  оспой,  рябымъ  лицомъ  и
угрюмымъ  взглядомъ, прикрытымъ нависающими лохматыми бровями. Наши  функцiи
заключались  въ выковыриванiи  содержимаго  мусорныхъ  ящиковъ и въ  отвозкe
нашей   добычи   за  предeлы   управленческой   территорiи.   Содержимое  же
представляло глыбы замерзшихъ отбросовъ, которыя нужно было разбивать ломами
и потомъ лопатами накладывать на сани.
     Къ моей подмогe мужикъ отнесся нeсколько мрачно. Нeкоторыя  основанiя у
него  для  этого были. Я, вeроятно,  былъ  сильнeе  его,  но моя городская и
спортивная выносливость по сравненiе съ его -- деревенской и трудовой  -- не
стоила, конечно,  ни копeйки. Онъ работалъ ломомъ, какъ  машина, изъ часу въ
часъ. Я непрерывной  работы въ данномъ темпe больше получаса безъ  передышки
выдержать не могъ. И, кромe этого, сноровки по части мусорныхъ ямъ у меня не
было никакой.
     Мужикъ не говорилъ почти ничего, но его междометiя и мимику  можно было
расшифровать такъ:  "не ваше это  дeло, я  ужъ  и самъ справлюсь, не  лeзьте
только  подъ  ноги". Я  очутился  въ  непрiятной роли человeка  ненужнаго  и
безтолковаго, взирающаго на то, какъ кто-то дeлаетъ свою работу.
     Потомъ вышло  такъ:  мой  патронъ отбилъ три стeнки очередного  ящика и
оттуда, изъ-за досокъ, вылeзла  глыба льда пудовъ {278} этакъ въ двeнадцать.
Она была надтреснутой, и мужикъ очень ловко разбилъ ее на двe части. Я внесъ
предложенiе:  взгромоздить  эти половинки,  не разбивая ихъ, прямо на  сани,
чтобы  потомъ  не  возиться съ лопатами. Мужикъ  усмeхнулся  снисходительно:
говоритъ-де человeкъ о дeлe, въ которомъ онъ ничего не понимаетъ. Я сказалъ:
нужно  попробовать. Мужикъ  пожалъ плечами: попробуйте. Я присeлъ, обхватилъ
глыбу, глаза полeзли  на  лобъ,  но глыба все  же была водружена  на сани --
сначала одна, потомъ другая.
     Мужикъ сказалъ: "ишь  ты" и  "ну-ну" и потомъ  спросилъ:  "а очки-то вы
давно  носите?".  "Лeтъ  тридцать"  --  "Что-жъ  это  вы такъ?  ну, давайте,
закуримъ". Закурили,  пошли рядомъ съ санями. Садиться  на сани было нельзя:
за это давали годъ  добавочнаго срока -- конское поголовье и такъ  еле живо;
до человeческаго поголовья начальству дeла не было.
     Начался обычный разговоръ: давно  ли въ лагерe,  какой срокъ и  статья,
кто остался  на волe...  Изъ этого разговора  я узналъ,  что  мужика  зовутъ
Акульшинъ, что получилъ онъ десять лeтъ за сопротивленiе коллективизацiи, но
что, впрочемъ, влипъ не онъ одинъ:  все село  выслали въ Сибирь съ  женами и
дeтьми, но безъ скота и безъ инвентаря. Самъ онъ, въ числe коноводовъ чиномъ
помельче, получилъ десять  лeтъ. Коноводы чиномъ покрупнeе были  разстрeляны
тамъ  же,   на  мeстe   происшествiя.   Гдe-то  тамъ,  въ   Сибири,  какъ-то
неопредeленно околачивается его семья ("жена-то у меня -- просто кладъ, а не
баба") и шестеро  ребятъ въ возрастe отъ трехъ  до  25-ти лeтъ ("дeти у меня
подходящiя, Бога  гнeвить нечего"). "А гдe это городъ Барнаулъ?" Я отвeтилъ.
"А  за Барнауломъ  что? Мeста  дикiя?  Ну, ежели дикiя мeста --  смылись мои
куда-нибудь въ  тайгу...  У  насъ давно уже такой  разговоръ былъ:  въ тайгу
смываться.  Ну,  мы сами не успeли...  Жена тутъ писала,  что,  значитъ,  за
Барнауломъ"... -- Мужикъ замялся и замолкъ.
     На другой  день  наши дружественныя  отношенiя  нeсколько  продвинулись
впередъ. Акульшинъ заявилъ: насчетъ этого  мусора  -- такъ  чортъ съ нимъ: и
онъ самъ напрасно старался, и  я зря глыбы  ворочалъ --  надъ этимъ мусоромъ
никакого контроля и быть не можетъ, кто его знаетъ, сколько тамъ его было...
     Скинули въ  лeсу очередную  порцiю мусора, сeли,  закурили.  Говорили о
томъ, о  семъ:  о минеральныхъ удобренiяхъ ("хороши, да нeту ихъ"), о японцe
("до Барнаула, должно быть,  доберутся -- вотъ радость-то нашимъ  сибирякамъ
будетъ"),  о совхозахъ ("плакали мужики  на  помeщика, а  теперь бы чортъ съ
нимъ,  съ помeщикомъ, самимъ бы живьемъ выкрутиться"), потомъ опять свернули
на Барнаулъ: что это за мeста и какъ далеко туда eхать. Я  вынулъ блокнотъ и
схематически  изобразилъ:   Мурманская   желeзная  дорога,   Москва,  Уралъ,
Сибирскiй  путь,  Алтайская  вeтка...  "Н-да, далеконько  eхать-то! Но  тутъ
главное -- продовольствiе... Ну, продовольствiе-то ужъ я добуду!"
     Эта фраза выскочила у  Акульшина  какъ-то самотекомъ  -- чувствовалось,
что онъ обо всемъ этомъ уже много, много думалъ. {279} Акульшинъ передернулъ
плечами и  дeланно  усмeхнулся,  искоса  глядя  на  меня:  вотъ такъ  люди и
пропадаютъ, думаетъ про  себя, думаетъ,  да потомъ  возьметъ  и  ляпнетъ.  Я
постарался  успокоить  Акульшина: я  вообще  не  ляпаю  ни  за  себя, ни  за
другихъ...  "Ну,  дай-то  Богъ... Сейчасъ такое время,  что и передъ  отцомъ
роднымъ лучше не ляпать... Но ужъ разъ сказано, чего тутъ скрывать: семья-то
моя, должно, въ тайгу подалась, такъ мнe тутъ сидeть нeтъ никакого расчету".
     --  А  какъ же вы семью-то  въ  тайгe  найдете? "Ужъ найду, есть  такой
способъ, договорившись уже были". "А какъ съ побeгомъ, съ деньгами и eдой на
дорогу?" "Да намъ что, мы сами лeсные, уральскiе, тамъ -- лeсомъ, тамъ -- къ
поeзду подцeплюсь". "А деньги и eду?"
     Акульшинъ  усмeхнулся:  руки есть. Я  посмотрeлъ на его руки. Акульшинъ
сжалъ ихъ въ кулакъ, кулакъ вздулся желваками мускуловъ.  Я  сказалъ: это не
такъ просто.
     -- А что тутъ мудренаго? Мало-ли какой сволочи съ наганами и портфелями
eздитъ. Взялъ за глотку и кончено...
     ...Въ  числe  моихъ  весьма  многочисленныхъ  и  весьма  разнообразныхъ
подсовeтскихъ профессiй была и такая: преподаватель бокса и джiу-джитсу.  По
нeкоторымъ  весьма нужнымъ  мнe  основанiямъ я  продумывалъ  комбинацiю  изъ
обeихъ   этихъ   системъ,  а   по  минованiи  этихъ  обстоятельствъ,   часть
продуманнаго использовалъ для  "извлеченiя прибыли": преподавалъ  на курсахъ
команднаго  состава,  милицiи  и  выпустилъ  книгу.  Книга  была  немедленно
конфискована  ГПУ, пришли даже ко мнe, не очень чтобы съ обыскомъ, но весьма
настойчиво --  давайте-ка  всe авторскiе экземпляры.  Я  отдалъ  почти  всe.
Одинъ, прошедшiй весьма путаный путь, -- сейчасъ у меня на рукахъ. Акульшинъ
не зналъ, что десять тысячъ экземпляровъ моего злополучнаго руководства было
использовано для ГПУ и Динамо и, слeдовательно, не зналъ, что съ хваткой  за
горло дeло можетъ обстоять не такъ просто, какъ это ему кажется...
     --  Ничего  тутъ  мудренаго  нeтъ,  --  нeсколько  беззаботно повторилъ
Акульшинъ.
     -- А вотъ вы попробуйте, а я покажу, что изъ этого выйдетъ.
     Акульшинъ  попробовалъ: ничего  не  вышло. Черезъ полсекунды  Акульшинъ
лежалъ  на снeгу въ положенiи полной  безпомощности.  Слeдующiй  часъ нашего
трудового дня былъ посвященъ  разучиванiю нeкоторыхъ элементовъ благороднаго
искусства  безшумной  ликвидацiи   ближняго  своего  --  въ  варiантахъ,  не
попавшихъ даже и въ мое пресловутое руководство. Черезъ  часъ я выбился  изъ
силъ окончательно. Акульшинъ былъ еще свeжъ.
     -- Да, вотъ  что значитъ  образованiе, -- довольно неожиданно заключилъ
онъ.
     -- При чемъ тутъ образованiе?
     -- Да такъ. Вотъ сила у меня есть, а умeть не умeю. Вообще, если народъ
безъ  образованныхъ людей, -- все  равно, какъ если бы  армiя  -- въ  одномъ
мeстe  все ротные, да безъ ротъ, а въ другомъ  --  солдаты, да безъ ротныхъ.
Ну, и  бьетъ,  кто  {280}  хочетъ...  Наши  товарищи  это  ловко  удумали...
Образованные, они сидятъ вродe какъ безъ рукъ и безъ ногъ, а мы сидимъ вродe
какъ безъ  головы... Вотъ оно такъ  и  выходитъ... --  Акульшинъ  подумалъ и
вeско добавилъ: -- Организацiи нeту!
     -- Что имeемъ --  не хранимъ, потерявши --  плачемъ, -- съиронизировалъ
я.
     Акульшинъ сдeлалъ видъ, что не слыхалъ моего замeчанiя.
     --  Теперь,  возьмите вы  нашего брата,  крестьянство. Ну, конечно,  съ
революцiей -- это все горожане завели, да  и теперь намъ безъ города  ничего
не сдeлать.  Народу-то насъ сколько: одними топорами справились бы,  да вотъ
--  организацiи нeту... Сколько у  насъ на  Уралe возстанiй  было  -- да все
вразбродъ,  въ  одиночку. Одни воюютъ,  другiе  ничего  не знаютъ:  сидятъ и
ждутъ. Потомъ  этихъ подавили -- тe подымаются. Такъ вотъ  все  сколько  ужъ
лeтъ идетъ  --  и толку никакого нeтъ.  Безъ  командировъ  живемъ. Разбрелся
народъ,  кто  куда.  Пропасть, оно,  конечно, не пропадемъ, а  дeло выходитъ
невеселое.
     Я посмотрeлъ  на квадратныя плечи Акульшина  и на  его крeпкую, упрямую
челюсть и  внутренне согласился:  такой,  дeйствительно, не пропадетъ --  но
такихъ  не  очень-то  и   много.  Бiографiю   Акульшина  легко   можно  было
возстановить  изъ скудной и  отрывочной  информацiи давешняго разговора: всю
свою жизнь работалъ  мужикъ,  какъ машина, -- приблизительно  такъ же,  какъ
вчера  онъ  работалъ  ломомъ.  И,  работая,  толково  работая,  не  могъ  не
становиться  "кулакомъ" -- это,  вeроятно,  выходило  и помимо  его  воли...
Попалъ въ "классовые враги" и сидитъ въ лагерe. Но Акульшинъ выкрутится и въ
лагерe: изъ хорошаго дуба сдeланъ человeкъ... Вспомнились кулаки, которыхъ я
въ  свое время  видалъ подъ  Архангельскомъ,  въ  Сванетiи  и  у  Памира  --
высланные,  сосланные,  а  то  и  просто бeжавшiе  куда  глаза  глядятъ.  Въ
Архангельскъ они прибывали буквально въ  чемъ  стояли: ихъ выгружали толпами
изъ  ГПУ-скихъ эшелоновъ и отпускали  на всe четыре стороны. Дeти и  старики
вымирали быстро, взрослые желeзной хваткой цeплялись за жизнь и за работу...
и потомъ  черезъ годъ-два какими-то неисповeдимыми путями опять вылeзали  въ
кулаки:  кто  по извозной  части, кто по рыбопромышленной,  кто  сколачивалъ
лeсорубочныя  артели; смотришь -- опять  сапоги бутылками, борода лопатой...
до  очередного  раскулачиванiя...  Въ  Киргизiи,  далеко  за  Иссыкъ-Кулемъ,
"кулаки", сосланные на земли ужъ окончательно "неудобоусвояемыя", занимаются
какими-то весьма путанными промыслами, вродe добычи свинца изъ таинственныхъ
горныхъ  рудъ,  ловлей  и копченiемъ форели,  пойманной  въ горныхъ рeчкахъ,
какой-то   самодeльной  охотой  --  то  силками,  то  какими-то  допотопными
мултуками,  живутъ  въ  неописуемыхъ  шалашахъ и мирно уживаются даже  и  съ
басмачами. Въ Сванетiи они дeйствуютъ  организованнeе:  сколотили артели  по
добычe экспортныхъ и очень  дорогихъ  древесныхъ породъ -- вродe сампита  --
торгуютъ  съ  совeтской  властью  "въ  порядкe  товарообмeна",  имeютъ  свои
пулеметныя команды. Совeтская власть сампитъ принимаетъ,  товары сдаетъ,  но
въ горы предпочитаетъ не соваться и дeлаетъ  видъ, что все {281} обстоитъ въ
порядкe.  Это  --  то,  что  я  самъ  видалъ.  Мои  прiятели   --  участники
многочисленныхъ  географическихъ,  геологическихъ  ботаническихъ  и  прочихъ
экспедицiй  --  разсказывали вещи,  еще  болeе интересныя.  Экспедицiй этихъ
сейчасъ  расплодилось невeроятное  количество.  Для ихъ  участниковъ  -- это
способъ отдохнуть отъ совeтской  жизни. Для  правительства  -- это  глубокая
развeдка  въ дебри  страны,  это  подсчетъ скрытыхъ рессурсовъ,  на которыхъ
будетъ  расти  будущее   хозяйство   страны.  Рессурсы   эти  огромны.   Мнe
разсказывали о цeлыхъ деревняхъ, скрытыхъ въ тайгe и окруженныхъ сторожевыми
пунктами.  Пункты сигнализируютъ о приближенiи вооруженныхъ  отрядовъ  --  и
село  уходитъ въ  тайгу.  Вооруженный отрядъ  находитъ пустыя  избы  и рeдко
выбирается  оттуда  живьемъ.  Въ  деревняхъ  есть  американскiе  граммофоны,
японскiя винтовки и японская мануфактура.
     По  всей  видимости,  въ  одно  изъ  такихъ  селъ  пробралась  и  семья
Акульшина. Въ такомъ случаe ему, конечно,  нeтъ  никакого смысла торчать  въ
лагерe. Прижметъ за горло какого-нибудь чекиста, отберетъ винтовку и пойдетъ
въ обходъ  Онeжскаго озера,  на  востокъ,  къ  Уралу.  Я  бы не  прошелъ, но
Акульшинъ, вeроятно, пройдетъ. Для  него лeсъ -- какъ своя изба. Онъ найдетъ
пищу  тамъ, гдe я погибъ бы отъ голода, онъ пройдетъ по мeстамъ, въ которыхъ
я  бы  запутался безвыходно и  безнадежно... Своимъ  урокомъ джiу-джитсу  я,
конечно, сталъ соучастникомъ убiйства  какого-нибудь  зазeвавшагося чекиста:
едва-ли  чекистъ  этотъ   имeетъ  шансы  уйти  живьемъ   изъ  дубовыхъ  лапъ
Акульшина...   Но  жизнь  этого  чекиста  меня  ни  въ  какой   степени   не
интересовала. Мнe самому надо бы подумать  объ оружiи для побeга... И, кромe
того, Акульшинъ  --  свой  братъ,  товарищъ  по родинe и по несчастью. Нeтъ,
жизнь чекиста меня не интересовала.
     Акульшинъ тяжело поднялся:
     -- Ну, а пока тамъ до хорошей жизни -- поeдемъ г..... возить...
     Да, до "хорошей жизни" его еще много остается...



     Какъ-то мы съ Акульшинымъ  выгружали нашу добычку въ  лeсу, верстахъ въ
двухъ отъ  Медгоры. Всe эти  дни  съ  сeверо-востока  дулъ  тяжелый морозный
вeтеръ,  но сейчасъ  этотъ  вeтеръ  превращался  въ  бурю. Сосны  гнулись  и
скрипeли,  тучи  снeжной  пыли  засыпали  дорогу  и  лeсъ.  Акульшинъ  сталъ
торопиться.
     Только что успeли мы разгрузить наши сани, какъ по лeсу, приближаясь къ
намъ, прошелъ  низкiй и тревожный гулъ:  шла  пурга. Въ  нeсколько минуть  и
лeсъ, и  дорога исчезли въ хаосe мятели. Мы почти ощупью, согнувшись въ  три
погибели, стали  пробираться въ Медгору. На открытыхъ  мeстахъ вeтеръ  почти
сбивалъ съ ногъ. Шагахъ въ десяти уже не было видно ничего. Безъ Акульшина я
запутался  бы и  замерзъ.  Но  онъ  шелъ увeренно,  ведя на  поводу тревожно
фыркавшую  и  упиравшуюся лошаденку,  {282}  то  нащупывая  ногой  заносимую
снeгомъ колею дороги,  то орiентируясь, ужъ  Богъ его знаетъ, какимъ лeснымъ
чутьемъ.
     До  Медгоры  мы брели  почти  часъ. Я  промерзъ насквозь. Акульшинъ все
время оглядывался на меня: "уши-то, уши  потрите"...  Посовeтовалъ  сeсть на
сани:  все равно въ такой пургe никто не увидитъ, но я чувствовалъ, что если
я  усядусь, то  замерзну окончательно.  Наконецъ, мы уперлись  въ обрывистый
берегъ  рeчушки Кумсы, огибавшей территорiю управленческаго  городка. Отсюда
до третьяго лагпункта  оставалось версты четыре.  О дальнeйшей работe нечего
было, конечно, и думать... Но  и четыре версты  до  третьяго лагпункта -- я,
пожалуй, не пройду.
     Я предложилъ  намъ  обоимъ  завернуть  въ кабинку  монтеровъ. Акульшинъ
сталъ  отказываться: "а коня-то я куда дeну?" Но у  кабинки стоялъ маленькiй
почти пустой дровяной  сарайчикъ, куда можно было поставить коня. Подошли къ
кабинкe.
     -- Вы ужъ безъ меня  не  заходите, подержите, я  съ конемъ справлюсь...
Одному, незнакомому, заходить какъ-то неподходяще.
     Я сталъ ждать. Акульшинъ распрягъ свою  лошаденку,  завелъ ее въ сарай,
старательно вытеръ ее клочкомъ сeна, накрылъ какой-то дерюгой: я стоялъ, все
больше замерзая и злясь на Акульшина за его возню съ лошаденкой. А лошаденка
ласково ловила губами его грязный и рваный рукавъ. Акульшинъ  сталъ засыпать
ей сeно, а  я  примирился со  своей участью и думалъ о  томъ,  что  вотъ для
Акульшина эта лагерная кляча -- не "живой  инвентарь"  и не просто "тягловая
сила", а живое существо, помощница его трудовой мужицкой жизни... Ну какъ же
Акульшину  не  становиться  кулакомъ?  Ну  какъ же  Акульшину не становиться
бeльмомъ   въ   глазу  любого   совхоза,  колхоза  и   прочихъ   предпрiятiй
соцiалистическаго типа?...
     Въ кабинкe я, къ  своему  удивленiю,  обнаружилъ Юру  -- онъ удралъ  со
своего  техникума,  гдe онъ промышлялъ  по  плотницкой части. Рядомъ съ нимъ
сидeлъ  Пиголица,   и  слышались  разговоры  о  тангенсахъ  и  котангенсахъ.
Акульшинъ  истово поздоровался  съ  Юрой  и Пиголицей, попросилъ  разрeшенiя
погрeться  и сразу направился къ печкe.  Я протеръ очки  и обнаружилъ,  что,
кромe Пиголицы и Юры, въ кабинкe больше  не было никого. Пиголица конфузливо
сталъ собирать со стола какiя-то бумаги. Юра сказалъ:
     --  Постой, Саша, не убирай. Мы сейчасъ  мобилизнемъ старшее поколeнiе.
Ватикъ, мы тутъ съ тригонометрiй возимся, требуется твоя консультацiя...
     На  мою  консультацiю  расчитывать   было  трудно.  За  четверть  вeка,
прошедшихъ со  времени моего экстерничанiя на аттестатъ зрeлости,  у меня ни
разу не возникла необходимость  обращаться къ тригонометрiи, и  тангенсы изъ
моей головы  вывeтрились,  повидимому, окончательно: было  не до тангенсовъ.
Юра же  математику проходилъ  въ германской школe и  въ нeмецкихъ терминахъ.
Произошла  нeкоторая  путаница   въ  терминахъ.  Путаницу  эту  мы  кое-какъ
расшифровали. Пиголица поблагодарилъ меня:
     --  А  Юра-то взялъ  надо мною,  такъ сказать, шефство  по {283}  части
математики,  --  конфузливо объяснилъ  онъ,  --  наши-то  старички  --  тоже
зубрятъ, да и сами-то не больно много понимаютъ...
     Акульшинъ повернулся отъ печки къ намъ:
     -- Вотъ это, ребята,  -- дeло, что хоть въ лагерe  -- а все же учитесь.
Образованность  --  большое  дeло, охъ,  большое.  Съ  образованiемъ  --  не
пропадешь.
     Я вспомнилъ объ Авдeевe и высказалъ свое сомнeнiе. Юра сказалъ:
     --  Вы, знаете что  --  вы намъ  пока не мeшайте, а то времени  у  Саши
мало...
     Акульшинъ  снова  отвернулся къ  своей  печкe, а я  сталъ ковыряться на
книжной  полкe  кабинки.  Тутъ  было  нeсколько популярныхъ  руководствъ  по
электротехникe   и   математикe,   какой-то   толстый   томъ   сопротивленiя
матерiаловъ, полъ  десятка  неразрeзанныхъ  брошюръ  пятилeтняго  характера,
Гладковскiй "Цементъ", два тома "Войны и Мира", мелкiе  остатки второго тома
"Братьевъ Карамазовыхъ", экономическая географiя Россiи и "Фрегатъ Паллада".
Я, конечно, взялъ "Фрегатъ Палладу". Уютно  eхалъ и уютно писалъ старикъ. За
всeми бурями житейскихъ и прочихъ морей у него всегда оставалось: Россiя, въ
Россiи -- Петербургъ, и въ Петербургe -- домъ, все это налаженное, твердое и
все это -- свое... Свой очагъ --  и личный и нацiональный, -- въ который онъ
могъ вернуться  въ  любой  моментъ  своей  жизни.  А  куда  вернуться  намъ,
русскимъ, нынe пребывающимъ  и по эту, и по ту сторону "историческаго рубежа
двухъ мiровъ"?.. Мы бездомны и здeсь, и тамъ --  но только тамъ это ощущенiе
бездомности безмeрно острeе...  Здeсь -- у меня  тоже нeтъ  родины, но здeсь
есть,  по  крайней мeрe,  ощущенiе своего дома, изъ  котораго --  если я  не
украду и не зарeжу, меня никто ни въ одиночку, ни на тотъ свeтъ не  пошлетъ.
Тамъ --  нeтъ ни  родины,  ни дома. Тамъ совсeмъ заячья бездомность. На ночь
прикурнулъ, день -- какъ-то извернулся -- и  опять навостренныя уши: какъ бы
не мобилизнули, не посадили, не  уморили голодомъ и меня  самого, и близкихъ
моихъ. Какъ  бы не  отобрали жилплощади,  логовища  моего, не послали Юру на
хлeбозаготовки  подъ   "кулацкiй"  обрeзъ,  не  разстрeляли  Бориса  за  его
скаутскiе грeхи, не поперли бы жену на культработу среди горняковъ совeтской
концессiи  на Шпицбергенe, не  "припаяли"  бы  мнe  самому  "вредительства",
"контръ-революцiю"  и  чего-нибудь  въ  этомъ  родe...  Вотъ --  жена:  была
мобилизована  переводчицей   въ  иностранной   рабочей   делегацiи.  Eздила,
переводила -- контроль,  конечно, аховый. Делегацiя произносила рeчи, потомъ
уeхала,  а потомъ оказалось --  среди  нея  былъ  человeкъ,  знавшiй русскiй
языкъ...  И  вернувшись на  родину,  ляпнулъ печатно о  томъ,  какъ  это все
переводилось...   Жену   вызвали  въ   соотвeтствующее   мeсто,  выпытывали,
выспрашивали, сказали: "угу", "гмъ"  и  "посмотримъ  еще"...  Было нeсколько
совсeмъ неуютныхъ  недeль...  Совсeмъ  заячьихъ  недeль...  Да, Гончарову  и
eздить,  и жить  было  не  въ  примeръ  уютнeе.  Поэтому-то,  вeроятно, такъ
замусоленъ и истрепанъ его томъ... И въ страницахъ  -- большая нехватка. Ну,
все равно... Я полeзъ на чью-то пустую нару, усмeхаясь уже привычнымъ своимъ
мыслямъ о бренности статистики.... {284}

        ___

     ...Въ  эпоху  служенiи  своего   въ  ЦК   ССТС  (Центральный   комитетъ
профессiональнаго  союза  служащихъ)  я, какъ было уже  сказано,  руководилъ
спортомъ, который я знаю и люблю. Потомъ мнe навязали шахматы, которыхъ я не
знаю и  терпeть не  могу,  --  завeдывалъ  шахматами9.  Потомъ, въ  качествe
наиболeе   грамотнаго  человeка  въ  ЦК,  я  получилъ  въ  свое  завeдыванiе
библiотечное  дeло:  около  семисотъ  стацiонарныхъ  и  около  двухъ  тысячъ
передвижныхъ библiотекъ. Я этого  дeла не  зналъ,  но  это  дeло  было очень
интересно... Въ  числe  прочихъ  мeропрiятiй  мы  проводили и статистическiя
обслeдованiя читаемости различныхъ авторовъ.
     Всякая совeтская статистика  --  это  нeкое  жизненное,  выраженное  въ
цифрахъ,  явленiе, однако, исковерканное до полной неузнаваемости различными
"заданiями". Иногда изъ-подъ этихъ заданiй -- явленiе можно вытащить, иногда
оно уже  задавлено  окончательно. По нашей статистикe выходило:  на  первомъ
мeстe -- политическая литература, на второмъ -- англосаксы, на  третьемъ  --
Толстой  и  Горькiй, дальше шли  совeтскiе авторы и  послe нихъ -- остальные
русскiе классики. Я, для  собственнаго потребленiя, сталъ очищать статистику
отъ всякихъ  "заданiй", но все же оставался огромный пробeлъ между тeмъ, что
я видалъ въ жизни,  и тeмъ, что показывали мною же  очищенныя цифры. Потомъ,
послe бесeдъ съ библiотекаршами и собственныхъ размышленiй, тайна была болeе
или  менeе  разгадана:  совeтскiй читатель,  получившiй изъ библiотеки  томъ
Достоевскаго  или  Гончарова, не  имeетъ  никакихъ  шансовъ  этого  тома  не
спереть. Такъ бывало и со мной, но я считалъ,  что это только индивидуальное
явленiе:
     Придетъ  нeкая Марья  Ивановна  и  увидитъ на столe, скажемъ, "Братьевъ
Карамазовыхъ":
     -- И.  Л.,  голубчикъ, ну, только на два  дня, ей,  Богу, только на два
дня, вы все  равно  заняты... Ну, что вы въ самомъ дeлe -- я вeдь культурный
человeкъ! Послeзавтра вечеромъ обязательно принесу...
     Дней черезъ пять приходите къ Марьe Ивановнe...
     -- Вы  ужъ, И. Л., извините, ради Бога... тутъ заходилъ Ваня Ивановъ...
Очень просилъ... -- Ну,  знаете, неудобно  все-таки не  дать:  наша молодежь
такъ  мало знакома  съ классиками... Нeтъ, нeтъ, вы ужъ не безпокойтесь, онъ
обязательно вернетъ, я сама схожу и возьму...
     Еще  черезъ  недeлю вы  идете къ  Ванe  Иванову.  Ваня встрeчаетъ  васъ
нeсколько шумно:
     -- Я уже знаю, вы  за  Достоевскимъ...  Какъ же, прочелъ... {285} Очень
здорово...  Эти  старички -- умeли, сукины дeти, писать... Но, скажите, чего
этотъ старецъ...

     9  Шахматъ   не  люблю  по   чисто  "идеологическимъ   причинамъ":  они
чрезвычайно широко  были использованы для  заморачиванiя головъ и отвлеченiя
оныхъ  отъ,  такъ сказать, политики.  Теперь  -- въ  этихъ  же  цeляхъ  и по
совершенно такой же системe используется,  скажемъ, фокстротъ:  чeмъ бы дитя
не тeшилось, лишь бы eсть не просило...

     Когда, послe нeкоторой литературной дискуссiи, вы ухитряетесь вернуться
къ судьбe  книги, то  выясняется, что  книги уже  нeтъ: ее  читаетъ какая-то
Маруся.
     -- Ну, знаете, что я за буржуй  такой, чтобы не дать дeвочкe книги? Что
съeстъ  она ее? Книги  -- для того, чтобы  читать... Въ библiотекe? Чорта съ
два получишь что-нибудь путное въ библiотекe. Ничего, прочтетъ и  вернетъ. Я
вамъ самъ принесу.
     Словомъ,  вы идете  каяться въ библiотеку, платите  рубля  три  штрафа,
книга исчезаетъ изъ каталога и начинается ея интенсивное хожденiе по рукамъ.
Черезъ годъ зачитанный у васъ томъ  окажется гдe-нибудь на стройкe Игарскаго
порта  или  на  хлопковыхъ  поляхъ  Узбекистана.  Но  ни  вы,  ни тeмъ  паче
библiотека, этого  тома больше не увидите...  И  ни въ  какую статистику эта
"читаемость" не попадетъ...
     Такъ,  болeе  или  менeе мирно,  въ  совeтской  странe  существуютъ двe
системы   духовнаго  питанiя   массъ:  съ  одной  стороны  --   мощная  сeть
профсоюзныхъ  библiотекъ,  гдe  спецiально натасканныя  и  отвeтственныя  за
наличiе   совeтскаго  спроса   библiотекарши   втолковываютъ   какимъ-нибудь
заводскимъ парнямъ:
     --  А вы  "Гидроцентрали" еще не читали? Ну, какъ  же такъ! Обязательно
возьмите! Замeчательная книга, изумительная книга!
     Съ другой стороны:
     а) классики, которыхъ  "рвутъ  изъ рукъ", къ которымъ власть  относится
весьма снисходительно,  новeе же не переиздаетъ: бумаги нeтъ.  Въ  послeднее
время не взлюбили  Салтыкова-Щедрина: очень  ужъ для современнаго  фельетона
годится.
     б) рядъ совeтскихъ  писателей, которые  и  существуютъ,  и  какъ бы  не
существуютъ.  Изъ библiотекъ  изъять  весь  Есенинъ,  почти  весь  Эренбургъ
(даромъ,  что теперь такъ  старается), почти  весь Пильнякъ, "Улялаевщина" и
"Пушторгъ" Сельвинскаго, "12 стульевъ" и "Золотой теленокъ" Ильфа и  Петрова
-- и многое еще въ томъ же родe. Оно, конечно, нужно же имeть и свою лирику,
и свою сатиру -- иначе гдe  же золотой сталинскiй  вeкъ литературы? Но массъ
сюда лучше не пускать.
     в) подпольная  литература,  ходящая  по рукамъ  въ  гектографированныхъ
спискахъ:  еще  почти  никому неизвeстные  будущiе  русскiе  классики, вродe
Крыжановскаго (не  члена ЦК партiи), исписывающiе "для души" сотни печатныхъ
листовъ,  или Сельвинскаго,  пишущаго,  какъ часто  дeлывалъ и  авторъ этихъ
строкъ, одной рукой (правой)  для души  и  другой рукой  (лeвой)  для  хлeба
халтурнаго, который,  увы,  нуженъ  все-таки "днесь"...  Нелегальные  кружки
читателей,  которые,  рискуя  мeстами  весьма  отдаленными,  складываются по
трешкe,  покупаютъ,  вынюхиваютъ, выискиваютъ  все,  лишенное  оффицiальнаго
штампа... И многое другое.
     Ясное,  опредeленное  мeсто   занимаетъ  политическая  литература.  Она
печатается миллiонными тиражами  и  въ любой библiотекe губернскаго масштаба
она  валяется  вагонами (буквально  {286}  вагонами)  неразрeзанной бумажной
макулатуры и губитъ бюджеты библiотекъ.
     А какъ же со статистикой?
     А со статистикой вотъ какъ:
     Всякая библiотекарша  служебно заинтересована въ  томъ, чтобы  показать
наивысшiй процентъ читаемости  политической и  вообще  совeтской литературы.
Всякiй инструкторъ центральнаго комитета, вотъ вродe меня, заинтересованъ въ
томъ, чтобы по своей линiи продемонстрировать наиболeе  совeтскую постановку
библiотечнаго дeла.  Всякiй профессiональный союзъ  заинтересованъ  въ томъ,
чтобы  показать  ЦК  партiи,  что  у него  культурно-просвeтительная  работа
поставлена "по сталински".
     Слeдовательно:  а)  библiотекарша вретъ, б) я  вру, в) профсоюзъ вретъ.
Врутъ еще и многiя другiя "промежуточныя звенья". И я, и библiотекарша, и ЦК
союза, и промежуточныя звенья все  это  отлично понимаемъ: невысказанная, но
полная  договоренность...  И  въ  результатe  --   получается,  извините  за
выраженiе, статистика... По совершенно такой  же схемe получается статистика
колхозныхъ посeвовъ,  добычи угля,  ремонта  тракторовъ... Нeтъ, статистикой
меня теперь не проймешь.



     Отъ Гончарова меня  оторвалъ Юра: снова понадобилось мое математическое
вмeшательство. Стали разбираться. Выяснилось, что, насeдая на тригонометрiю,
Пиголица   имeлъ  весьма  неясное  представленiе  объ   основахъ  алгебры  и
геометрiи, тангенсы  цeплялись за логарифмы, логарифмы за степени, и  вообще
было  непонятно,  почему доброе  русское  "х"  именуется  иксомъ.  Кое-какiя
формулы были вызубрены на зубокъ, но  между  ними оказались провалы, разрывъ
всякой  логической  связи  между  предыдущимъ  и послeдующимъ:  то,  что  на
совeтскомъ языкe именуется "абсолютной неувязкой". Попытались  "увязать". По
этому поводу я не безъ нeкотораго удовольствiя  убeдился, что какъ ни прочно
забыта  моя  гимназическая  математика  -- я имeю  возможность  возстановить
логическимъ  путемъ очень  многое, почти все. Въ  назиданiе  Пиголицe  -- а,
кстати, и Юрe  --  я  сказалъ  нeсколько  вдумчивыхъ словъ  о  необходимости
систематической  учебы: вотъ-де училъ  это двадцать  пять лeтъ тому назадъ и
никогда не вспоминалъ,  а когда пришлось  -- вспомнилъ... Къ моему назиданiю
Пиголица отнесся раздражительно:
     -- Ну, и чего вы мнe объ этомъ разсказываете -- будто я самъ не знаю...
Вамъ хорошо было учиться, никуда васъ не гоняли,  сидeли и зубрили... А тутъ
мотаешься,  какъ  навозъ  въ   проруби...  И  работа   на  производствe,   и
комсомольская нагрузка, и профсоюзная нагрузка, и всякiе субботники... Чтобы
учиться -- зубами время  вырывать  надо. Мeсяцъ поучишься --  потомъ попрутъ
куда-нибудь на село -- начинай сначала... Да еще и жрать нечего... Нeтъ, ужъ
вы мнe насчетъ стараго режима -- оставьте...
     Я отвeтилъ,  что хлeбъ  свой я зарабатывалъ съ  пятнадцати {287}  лeтъ,
экзаменъ на аттестатъ зрeлости  сдалъ экстерномъ,  въ университетe учился на
собственныя деньги  и  что  такихъ,  какъ я,  было  сколько угодно. Пиголица
отнесся  къ моему сообщенiю  съ  нескрываемымъ  недовeрiемъ,  но спорить  не
сталъ:
     -- Теперь  стараго  режима  нeту  --  такъ  можно  про  него что угодно
говорить...  Правящимъ  классамъ,  конечно,  очень неплохо  жилось, я  и  не
говорю, зато трудящiйся народъ...
     Акульшинъ угрюмо кашлянулъ.
     -- Трудящiйся народъ, --  сказалъ  онъ, не отрывая глазъ отъ  печки, --
трудящiйся народъ по лагерямъ не сидeлъ и съ голодухи не дохъ... А ходъ былъ
-- куда хочешь: хочешь -- на заводъ, хочешь -- въ университетъ...
     -- Такъ ты  мнe еще  скажешь, что  крестьянскому  парню  можно было  въ
университетъ идти?
     --  Скажу... И не то еще  скажу...  А  куда теперь  крестьянскому парню
податься, когда ему eсть нечего? Въ колхозъ?
     -- А почему же не въ колхозъ?
     --  А  такiе, какъ  ты,  будутъ командовать, --  презрительно  спросилъ
Акульшинъ  и,  не  дожидаясь отвeта,  продолжалъ о давно наболeвшемъ:  -- на
дуракахъ власть держится; понабрали дураковъ,  лодырей, пропойцъ  --  вотъ и
командуютъ: пятнадцать лeтъ изъ голодухи вылeзть не можемъ.
     -- Изъ голодухи? Ты думаешь,  городской рабочiй не голодаетъ? А кто эту
голодуху устроилъ? Саботируютъ, сволочи, скотъ рeжутъ, кулачье...
     --  Кулачье?...  --  Усы  Акульшина  встали  дыбомъ.  --  Кулачье?  Это
кулачье-то  Россiю   разорило?   А?  Кулачье,   а  не  товарищи-то  ваши  съ
револьверами  и  лагерями?  Кулачье? Ахъ,  ты,  сукинъ ты сынъ, соплякъ.  --
Акульшинъ запнулся, какъ бы не находя словъ для  выраженiя  своей ярости. --
Ахъ, ты, сукинъ сынъ, выдвиженецъ...
     Выдвиженца Пиголица вынести не смогъ.
     --  А  вы,  папаша,  -- сказалъ  онъ  ледянымъ тономъ,  --  если пришли
грeться, такъ грeйтесь, а то за выдвиженца можно и по мордe получить.
     Акульшинъ грузно поднялся съ табуретки.
     -- Это -- ты-то... по мордe... -- и сдeлалъ шагъ впередъ.
     Вскочилъ и Пиголица. Въ  лицe Акульшина  была неутолимая  ненависть  ко
всякаго  рода активистамъ,  а въ Пиголицe  онъ не безъ нeкотораго  основанiя
чувствовалъ нeчто активистское. Выдвиженецъ же  окончательно вывелъ Пиголицу
изъ его  и  безъ  того весьма  неустойчиваго  нервнаго  раздраженiя. Терминъ
"выдвиженецъ"    звучитъ   въ    неоффицiальной   Россiи   чeмъ-то   глубоко
издeвательскимъ  и по убойности своей превосходитъ самый оглушительный матъ.
Запахло дракой. Юра тоже вскочилъ.
     --  Да  бросьте вы, ребята, -- началъ  было онъ...  Однако, моментъ для
мирныхъ  переговоровъ  оказался  неподходящимъ. Акульшинъ вeжливо отстранилъ
Юру, какъ-то странно исподлобья  уставился въ Пиголицу и вдругъ схватилъ его
за горло. Я, проклиная свои  давешнiя уроки  джiу-джитсу, ринулся  на  постъ
{288}  миротворца. Но въ этотъ моментъ  дверь  кабинки раскрылась  и оттуда,
какъ  deus  ex  machina, появились Ленчикъ  и Середа.  На все  происходившее
Ленчикъ реагировалъ довольно неожиданно.
     --  Ура, --  заоралъ  онъ.  -- Потасовочка? Рабоче-крестьянская смычка?
Вотъ это я люблю... Вдарь его, папаша, по заду... Покажи ему, папаша...
     Середа отнесся ко всему этому съ менeе зрeлищной точки зрeнiя.
     -- Эй, хозяинъ, пришелъ въ чужой домъ, такъ рукамъ воли не давай. Пусти
руку. Въ чемъ тутъ дeло?
     Къ  этому моменту я уже вeжливо обжималъ Акульшина за  талiю. Акульшинъ
отпустилъ руку  и  стоялъ,  тяжело сопя  и  не  сводя съ  Пиголицы  взгляда,
исполненнаго  ненависти.  Пиголица   стоялъ,  задыхаясь,   съ  перекошеннымъ
лицомъ...
     -- Та-акъ, -- протянулъ онъ... -- Цeльной, значитъ, бандой собрались...
Та-акъ.
     Никакой "цeльной  банды", конечно, и въ поминe не было -- наоборотъ, въ
сущности,  всe стали  на  его,  Пиголицы, защиту.  Но подъ  бандой  Пиголица
разумeлъ,  видимо,  весь "старый  мiръ",  который онъ когда-то былъ призванъ
"разрушить";  да  и  едва-ли  Пиголица   находился  въ  особенно  вмeняемомъ
состоянiи.
     --  Та-акъ,  --   продолжалъ   онъ,  --  по  старому  режиму,  значитъ,
дeйствуете...
     --  При  старомъ  режимe,  дорогая  моя  пташечка  Пиголица,  --  снова
затараторилъ Ленчикъ, --  ни въ какомъ лагерe ты бы не  сидeлъ, а  уважаемый
покойничекъ, папаша твой  то-есть, просто  загнулъ  бы  тебe  въ  свое время
салазки, да всыпалъ бы тебe, сколько полагается.
     "Салазки" добили  Пиголицу  окончательно.  Онъ  осeкся  и  стремительно
ринулся къ  полочкe  съ инструментами и дрожащими  руками сталъ  вытаскивать
оттуда  какое-то зубило.  "Ахъ, такъ салазки, я  вамъ  покажу салазки".  Юра
протиснулся какъ-то между  нимъ и  полкой и  дружественно обхватилъ парня за
плечи...
     --  Да, брось  ты,  Сашка, брось, не видишь  что-ли, что  ребята просто
дурака валяютъ, разыгрываютъ тебя...
     -- Ага, разыгрываютъ, вотъ я имъ покажу розыгрышъ...
     Зубило было уже  въ рукахъ  Пиголицы. На помощь Юрe бросились  Середа и
я...
     -- Разыгрываютъ... Осточертeли  мнe эти  розыгрыши.  Всякая  сволочь въ
носъ тыкаетъ:  дуракъ,  выдвиженецъ,  грабитель... Что, грабилъ  я тебя?  --
вдругъ яростно обернулся онъ къ Акульшину.
     -- А что, не грабилъ?
     -- Послушай,  Саша,  -- нeсколько неудачно вмeшался  Юра, -- вeдь  и въ
самомъ дeлe грабилъ. На хлeбозаготовки вeдь eздилъ?
     Теперь ярость Пиголицы обрушилась на Юру.
     -- И ты -- тоже. Ахъ, ты, сволочь, а тебя пошлютъ, такъ ты не  поeдешь.
А ты на какомъ  хлeбe въ Берлинe  учился?  Не на томъ, что я на  заготовкахъ
грабилъ? {289}
     Замeчанiе Пиголицы могло быть вeрно  въ прямомъ смыслe и оно безусловно
было вeрно въ переносномъ. Юра сконфузился.
     -- Я не про себя говорю. Но вeдь  Акульшину-то  отъ этого не легче, что
ты -- не самъ, а тебя посылали.
     --  Стойте ребята, -- сурово сказалъ Середа,  -- стойте. А ты, папашка,
послушай: я тебя знаю. Ты въ третьей плотницкой бригадe работалъ?
     -- Ну, работалъ, -- какъ-то подозрительно отвeтилъ Акульшинъ.
     -- Новое зданiе ШИЗО строилъ?
     -- Строилъ.
     -- Заставляли?
     -- А что, я по своей волe здeсь?
     -- Такъ  какая разница: этого  паренька заставляли грабить тебя, а тебя
заставляли строить тюрьму, въ которой этотъ паренекъ сидeть, можетъ, будетъ?
Что, своей волей  мы тутъ  всe сидимъ? Тьфу, --  свирeпо сплюнулъ Середа, --
вотъ, мать вашу... сволочи, сукины дeти... Семнадцать лeтъ Пиголицу мужикомъ
по затылку бьютъ, а Пиголицей  изъ  мужика кишки  вытягиваютъ... Такъ еще не
хватало,  чтобы вы для  полнаго комплекта удовольствiя  еще другъ  другу  въ
горло  и по своей  волe цeплялись..  Ну, и  дубина  народъ,  прости Господи.
Замeсто  того, чтобы раскумекать, кто и кeмъ васъ лупитъ -- не нашли другого
разговору, какъ другъ другу морды бить... А тебe, хозяинъ, -- стыдно, старый
ты мужикъ, тебe ужъ давно бы пора понять.
     -- Давно понялъ, -- сумрачно сказалъ Акульшинъ.
     -- Такъ чего же ты въ Пиголицу вцeпился?
     -- А ты видалъ, что по деревнямъ твои Пиголицы дeлаютъ?
     -- Видалъ. Такъ что, онъ по своей волe?
     --  Эхъ ребята, --  снова  затараторилъ  Ленчикъ,  -- не  по своей волe
воробей навозъ клюетъ...  Конечно, ежели потасовочка по хорошему отъ добраго
сердца, отчего же и  кулаки  не почесать... а всамдeлишно за горло цeпляться
никакого расчету нeтъ.
     Юра за это время что-то потихоньку втолковывалъ Пиголицe.
     -- Ну и хрeнъ съ ними, -- вдругъ сказалъ тотъ. -- Сами же, сволочи, все
это устроили,  а теперь  мнe въ носъ тычутъ. Что  -- я революцiю подымалъ? Я
совeтскую  власть устраивалъ? А теперь,  какъ  вы устроили, такъ  гдe я буду
жить? Что я въ Америку поeду? Хорошо этому,  -- Пиголица кивнулъ на  Юру, --
онъ всякiе  тамъ языки  знаетъ, а я куда дeнусь? Если вамъ всeмъ про  старый
режимъ повeрить,  такъ выходитъ,  просто съ жиру  бeсились,  революцiи  вамъ
только не  хватало...  А я за кооперативный кусокъ хлeба, какъ сукинъ  сынъ,
работать  долженъ.  А  мнe,  чтобы учиться,  такъ послeднее здоровье  отдать
нужно, -- въ голосe Пиголицы  зазвучали  нотки  истерики... -- Ты что  меня,
сволочь, за глотку берешь, -- повернулся онъ къ Акульшину, -- ты что меня за
грудь давишь?  Ты, сукинъ  сынъ, не  на пайковомъ хлeбe росъ, такъ ты  меня,
какъ муху, задушить можешь. Ну и  души,  мать  твою...  души... --  Пиголица
судорожно  сталъ  разстегивать  воротникъ  своей  рубашки,  застегнутой   не
пуговицами, а веревочками... -- Нате, {290} бейте, душите, что я дуракъ, что
я выдвиженецъ, что у меня силъ нeту, -- нате, душите...
     Юра дружественно  обнялъ  Пиголицу и  говорилъ  ему  какiя-то  довольно
безсмысленныя слова: да брось ты, Саша, да  ну ихъ всeхъ къ чертовой матери:
не понимаютъ, когда можно шутить -- и что-то въ  этомъ  родe. Середа  сурово
сказалъ Акульшину:
     -- А ты бы,  хозяинъ, подумать  долженъ, можетъ, и сынъ твой гдe-нибудь
тоже такъ болтается... Ты, вотъ,  хоть  молодость видалъ, а они  -- что? Что
они видали? Развe отъ хорошей жизни на хлeбозаготовки перли? Развe ты такимъ
въ  двадцать лeтъ не былъ?  Сидeлъ ты въ лагерe? Помочь парню надо, а  не за
глотку его хватать.
     --  Помочь?  -- презрительно усмeхнулся Пиголица.  -- Помочь? Много  вы
тутъ мнe помогли?..
     -- Не  трепись, Саша,  зря... Конечно,  иногда, можетъ, очень ужъ круто
заворачивали, а все  же  вотъ  подцeпилъ же  тебя  Мухинъ, и живешь ты не въ
баракe,  а  въ кабинкe,  и учимъ  мы  тебя  ремеслу,  и вотъ  Юра  съ  тобою
математикой   занимается,  и   вотъ   товарищъ   Солоневичъ   о   писателяхъ
разсказываетъ... Значитъ -- хотeли помочь...
     -- Не надо мнe такой помощи, -- сумрачно, но уже тише сказалъ Пиголица.
     Акульшинъ вдругъ схватился за шапку и направился къ двери:
     -- Тутъ одна только помощь: за топоръ -- и въ лeсъ.
     -- Постой, папашка, куда ты? -- вскочилъ  Ленчикъ,  но Акульшина уже не
было. -- Вотъ совсeмъ послeзала публика съ  мозговъ, ахъ,  ты Господи, такая
пурга... -- Ленчикъ  схватилъ свою шапку и выбeжалъ  во  дворъ.  Мы остались
втроемъ. Пиголица въ изнеможенiи сeлъ на лавку.
     -- А, ну  чего къ.... Тутъ  все равно  никуда  не  вылeзешь,  все равно
пропадать. Не  учись -- съ  голоду  дохнуть будешь,  учись -- такъ все равно
здоровья не хватитъ... Тутъ только одно есть: чeмъ на старое оглядываться --
лучше  ужъ  впередъ смотрeть: можетъ быть,  что-нибудь  и  выйдетъ.  Вотъ --
пятилeтка...
     Пиголица запнулся: о пятилeткe говорить не стоило...
     -- Какъ-нибудь выберемся, -- оптимистически сказалъ Юра.
     --  Да ты-то  выберешься.  Тебe  --  что.  Образованiе  имeешь,  парень
здоровый, отецъ у тебя есть... Мнe, братъ, труднeе.
     -- Такъ ты, Саша, не ершись, когда тебe  опытные люди говорятъ. Не лeзь
въ бутылку со своимъ коммунизмомъ. Изворачивайся...
     Пиголица въ упоръ уставился на Середу.
     -- Изворачиваться,  а  куда мнe  прикажете  изворачиваться?  --  Потомъ
Пиголица повернулся ко мнe и повторилъ свой вопросъ: -- Ну, куда?
     Мнe  съ какой-то небывалой до  того времени остротой представилась  вся
жизнь  Пиголицы...  Для него  совeтскiй строй со  всeми его  украшенiями  --
единственно знакомая ему соцiальная среда. Другой среды онъ не знаетъ. Юрины
разсказы  о  Германiи  1927-1930  года оставили въ немъ  только  спутанность
мыслей, {291} спутанность, отъ которой онъ инстинктивно стремился отдeлаться
самымъ  простымъ путемъ -- путемъ отрицанiя. Для  него совeтскiй  строй есть
исторически  данный  строй,  и  Пиголица,  какъ  большинство  всякихъ живыхъ
существъ, хочетъ  приспособиться къ  средe, изъ которой у него  выхода нeтъ.
Да,  мнe хорошо говорить о старомъ строe и критиковать  совeтскiй! Совeтскiй
для меня всегда  былъ, есть и будетъ чужимъ строемъ, "плeномъ у обезьянъ", я
отсюда все  равно сбeгу, рано или поздно сбeгу, сбeгу цeной любого риска. Но
куда идти Пиголицe?  Или,  во всякомъ случаe,  куда ему  идти, пока миллiоны
Пиголицъ и Акульшиныхъ не осознали силы организацiи единства?
     Я сталъ  разбирать  нeкоторыя  -- примeнительно къ Пиголицe  --  теорiи
учебы, изворачиванiя и устройства. Середа одобрительно поддакивалъ. Это были
приспособленческiя теорiи -- ничего  другого я Пиголицe  предложить не могъ.
Пиголица слушалъ мрачно,  ковыряя зубиломъ столъ. Не было видно -- согласенъ
ли онъ со мною и съ Середой, или не согласенъ.
     Въ кабинку вошли Ленчикъ съ Акульшинымъ...
     -- Ну вотъ, -- весело сказалъ Ленчикъ, -- уговорилъ  папашку. Ахъ,  ты,
Господи...
     Акульшинъ потоптался.
     --  Ты ужъ, парнишка, не серчай... Жизнь такая, что хоть себe самому въ
глотку цeпляйся.
     Пиголица устало пожалъ плечами.
     -- Ну, что-жъ, хозяинъ, -- обратился Акульшинъ  ко мнe, -- домой что ли
поeдемъ. Такая тьма -- никто не увидитъ...
     Нужно  было eхать  --  а  то могли  бы  побeгъ  припаять.  Я  поднялся.
Попрощались. Уходя, Акульшинъ снова потоптался у дверей и потомъ сказалъ:
     -- А ты, парнекъ, главное -- учись. Образованiе -- это... Учись...
     --  Да,  ужъ  тутъ  --  хоть  кровь  изъ  носу...  --  угрюмо  отвeтилъ
Пиголица... -- Такъ ты, Юрка, завтра забeжишь?
     -- Обязательно, -- сказалъ Юра.
     Мы вышли.

--------




     Наше  -- по  лагернымъ масштабамъ  идиллическое  -- житье  на  третьемъ
лагпунктe оказалось, къ сожалeнiю, непродолжительнымъ. Виноватъ былъ я самъ.
Не  нужно  было запугивать  завeдующаго  снабженiемъ  теорiями  троцкисткаго
загиба, да еще въ примeненiи оныхъ теорiй  къ полученiю сверхударнаго обeда,
не  нужно  было посылать начальника колонны  въ  нехорошее мeсто. Нужно было
сидeть, какъ мышь подъ метлой и не рипаться. Нужно было сдeлаться какъ можно
болeе незамeтнымъ... {292}
     Какъ-то  поздно  вечеромъ нашъ  баракъ  обходилъ начальникъ  лагпункта,
сопровождаемый  почтительной  фигурой  начальника  колонны  -- того  самаго,
котораго я  послалъ въ  нехорошее мeсто.  Начальникъ лагпункта величественно
прослeдовалъ  мимо всeхъ нашихъ клопиныхъ  дыръ;  начальникъ колонны  что-то
вполголоса объяснялъ ему и многозначительно указалъ глазами на меня съ Юрой.
Начальникъ  лагпункта  бросилъ  въ  нашу  сторону  неопредeленно-недоумeнный
взглядъ -- и  оба ушли.  О такихъ  случаяхъ говорится: "мрачное предчувствiе
сжало его сердце".  Но тутъ  и безъ  предчувствiй было ясно: насъ попытаются
сплавить въ  возможно болeе скорострeльномъ  порядкe.  Я негласно  и свирeпо
выругалъ  самого себя  и  рeшилъ  на  другой  день предпринять  какiя-то еще
неясныя, но  героическiя  мeры.  Но на другой  день, утромъ,  когда  бригады
проходили  на работу мимо начальника лагпункта, онъ вызвалъ меня изъ строя и
подозрительно  спросилъ: чего  я  это такъ  долго  околачиваюсь  на третьемъ
лагпунктe?  Я сдeлалъ  вполнe  невинное  лицо  и  отвeтилъ, что мое дeло  --
маленькое, разъ держать, значитъ, у начальства есть какiя-то соображенiя  по
этому  поводу. Начальникъ  лагпункта  съ сомнeнiемъ  посмотрeлъ  на  меня  и
сказалъ: нужно будетъ  навести справки.  Наведенiе справокъ въ  мои  расчеты
никакъ не  входило.  Разобравшись въ нашихъ  "требованiяхъ", насъ сейчасъ же
вышибли бы  съ  третьяго лагпункта куда-нибудь, хоть и не на  сeверъ; но мои
мeропрiятiя съ  оными  требованiями  не  принадлежали  къ  числу одобряемыхъ
совeтской властью дeянiй. На работу въ  этотъ день я не пошелъ вовсе и сталъ
неистово бeгать по всякимъ лагернымъ заведенiямъ. Перспективъ былъ миллiонъ:
можно было  устроиться плотниками въ  одной  изъ бригадъ,  переводчиками  въ
технической  библiотекe   управленiя,   переписчиками  на  пишущей  машинкe,
штатными   грузчиками   на   центральной  базe   снабженiя,  лаборантами  въ
фотолабораторiи и еще въ цeломъ рядe мeстъ.  Я попытался было  устроиться въ
колонизацiонномъ    отдeлe   --   этотъ   отдeлъ   промышлялъ   разселенiемъ
"вольно-ссыльныхъ" крестьянъ въ карельской  тайгe. У меня было нeкоторое имя
въ  области туризма  и краевeдeнiя, и  тутъ дeло  было  на мази.  Но всe эти
проекты  натыкались  на  сократительную  горячку;  эту  горячку  нужно  было
переждать: "придите-ка этакъ черезъ мeсяцъ -- обязательно устроимъ". Но меня
мeсяцъ никакъ не устраивалъ. Не только черезъ  мeсяцъ,  а и черезъ недeлю мы
рисковали попасть въ какую-нибудь Сегежу, а изъ Сегежи, какъ намъ  уже  было
извeстно, -- никуда не сбeжишь: кругомъ трясины, въ которыхъ не то что люди,
а и лоси тонутъ...
     Рeшилъ  тряхнуть своей физкультурной стариной и пошелъ  непосредственно
къ начальнику  культурно-воспитательнаго  отдeла  (КВО) тов.  Корзуну.  Тов.
Корзунъ, слегка горбатый,  маленькiй  человeкъ,  встрeтилъ  меня чрезвычайно
вeжливо и корректно: да, такiе работники намъ бы нужны... а статьи ваши?.. Я
отвeтилъ, что  статьями, увы,  хвастаться нечего:  58-6  и  прочее.  Корзунъ
безнадежно   развелъ  руками:   "Ничего  не   выйдетъ...   Ваша   работа  по
культурно-воспитательной линiи  -- да  еще  и въ центральномъ {293} аппаратe
КВО -- абсолютно исключена, не о чемъ говорить".
     ...Черезъ мeсяцъ тотъ же тов. Корзунъ  велъ упорный  бой  за  то, чтобы
перетащить меня въ  КВО, хотя статьи  мои за это время не измeнились.  Но въ
тотъ  моментъ  такой  возможности  тов. Корзунъ  еще  не  предусматривалъ. Я
извинился и сталъ уходить.
     -- Знаете что,  -- сказалъ мнe  Корзунъ въ догонку, -- попробуйте-ка вы
поговорить  съ  "Динамо".  Оно лагернымъ  порядкамъ  не  подчинено,  можетъ,
что-нибудь и выйдетъ.



     "Динамо" -- это "пролетарское спортивное общество войскъ и сотрудниковъ
ГПУ" -- въ сущности,  одинъ изъ подотдeловъ ГПУ --  заведенiе отвратительное
въ самой высокой степени -- даже и по совeтскимъ масштабамъ. Оффицiально оно
занимается  физической  подготовкой  чекистовъ, неоффицiально  оно  скупаетъ
всeхъ  мало-мальски выдающихся спортсменовъ СССР и, слeдовательно,  во всeхъ
видахъ  спорта занимаетъ  въ  СССР  первое мeсто. Къ какому-нибудь  Иванову,
подающему  большiя  надежды  въ  области голкиперскаго  искусства, подходитъ
этакiй  "жучекъ"  -- т.е.  спецiальный и  штатный вербовщикъ-скупщикъ  --  и
говоритъ:
     -- Переходите-ка къ  намъ,  тов.  Ивановъ,  сами  понимаете  --  паекъ,
ставка, квартира...
     Передъ квартирой устоять  трудно.  Но если паче  чаянiя Ивановъ устоитъ
даже и передъ квартирой, "жучекъ" подозрительно говоритъ:
     -- Что? Стeсняетесь подъ чекистской маркой выступать? Н-даа... Придется
вами поинтересоваться...
     "Динамо" выполняетъ  функцiи слeжки въ  спортивныхъ  кругахъ.  "Динамо"
занимается  весьма   разносторонней  хозяйственной  дeятельностью:   строитъ
стадiоны,  монополизировало производство спортивнаго инвентаря, имeетъ цeлый
рядъ  фабрикъ  --  и все это  строится и производится  исключительно трудомъ
каторжниковъ.  "Динамо"  въ  корнe   подрeзываетъ  всякую  спортивную  этику
("морально -- то, что служить цeлямъ мiровой революцiи").
     На "мiровой спартакiадe" 1928 года я въ качествe судьи снялъ съ бeговой
дорожки одного изъ динамовскихъ чемпiоновъ, который  съ заранeе  обдуманнымъ
намeренiемъ разодралъ шипами  своихъ бeговыхъ туфель ногу своего конкурента.
Конкурентъ выбылъ со  спортивнаго фронта навсегда.  Чемпiонъ  же,  уходя  съ
дорожки, сказалъ  мнe: "ну, мы еще посмотримъ". Въ тотъ  же день вечеромъ  я
получилъ повeстку въ ГПУ: невеселое приглашенiе.  Въ ГПУ мнe сказали просто,
внушительно и свирeпо: чтобы этого больше не было. Этого больше и не было: я
въ качествe судьи предпочелъ въ дальнeйшемъ не фигурировать...
     Нужно отдать справедливость и "Динамо": своихъ  чемпiоновъ  оно кормитъ
блестяще --  это  одинъ изъ секретовъ спортивныхъ успeховъ СССР. Иногда  эти
чемпiоны выступаютъ подъ флагомъ профсоюзовъ, иногда подъ  военнымъ флагомъ,
иногда даже  отъ имени {294} промысловой кооперацiи  --  въ  зависимости отъ
политическихъ требованiй дня. Но всe они прочно закуплены "Динамо".
     Въ  тe  годы, когда  я еще могъ ставить рекорды,  мнe  стоило  большихъ
усилiй  отбояриться   отъ   приглашенiй   "Динамо":  единственной   реальной
возможностью  было   прекратить   всякую   тренировку   (по  крайней   мeрe,
оффицiальную).  Потомъ  наши дружественныя  отношенiя  съ "Динамо"  шли, все
ухудшаясь и ухудшаясь, и если я сeлъ въ  лагерь не  изъ-за "Динамо", то это,
во всякомъ случаe, не отъ  избытка симпатiи ко мнe со стороны этой почтенной
организацiи. Въ силу всего этого,  а также  и статей моего приговора,  я  въ
"Динамо" рeшилъ не идти. Настроенiе было окаянное.
     Я  зашелъ въ  кабинку  монтеровъ,  гдe  Юра  и Пиголица сидeли за своей
тригонометрiей, а Мухинъ чинилъ валенокъ. Юра сообщилъ, что  его дeло уже въ
шляпe и что Мухинъ устраиваетъ его монтеромъ. Я выразилъ нeкоторое сомнeнiе:
люди  чиномъ  покрупнeе Мухина ничего не могутъ  устроить...  Мухинъ  пожалъ
плечами.
     -- А мы -- люди маленькiе, такъ у насъ это совсeмъ просто: вотъ сейчасъ
перегорeла проводка  у начальника третьей части --  такъ я ему позвоню,  что
никакой возможности  нeту: всe мастера  въ  дежурствe, не  хватаетъ рабочихъ
рукъ. Посидитъ вечеръ безъ свeта -- какое угодно требованiе подпишетъ...
     Стало  легче  на  душe. Если  даже  меня  попрутъ  куда-нибудь,  а  Юра
останется -- останется и  возможность черезъ медгорскихъ  знакомыхъ вытащить
меня обратно... Но все-таки...
     По дорогe изъ кабинки я доложилъ Юрe о положенiи дeлъ на моемъ  участкe
фронта. Юра  взъeлся на  меня  сразу: конечно,  нужно идти въ "Динамо", если
тамъ  на  устройство  есть  хоть  одинъ шансъ  изъ  ста. Мнe  идти  очень не
хотeлось. Такъ мы съ Юрой шествовали и ругались... Я представлялъ себe,  что
даже въ удачномъ  случаe мнe не безъ злорадства  скажутъ: ага, когда мы васъ
звали --  вы  не шли...  Ну,  и  такъ далeе. Да и шансы-то  были  нулевые...
Впослeдствiи оказалось, что я сильно недооцeнилъ большевицкой реалистичности
и нeкоторыхъ другихъ вещей... Словомъ, въ результатe этой перепалки, я уныло
поволокся въ "Динамо".



     На территорiи  вольнаго  города  расположенъ  динамовскiй  стадiонъ. На
стадiонe   --  низенькое  деревянные  домики:  канцелярiи,  склады,   жилища
служащихъ... Въ  первой комнатe  --  биллiардный залъ. На  двери (второй) --
надпись:  "Правленiе  "Динамо".  Вхожу. Очки запотeли,  снимаю  ихъ и, почти
ничего не видя, спрашиваю:
     -- Могу я видeть начальника учебной части?
     Изъ  за письменнаго стола подымается нeкто туманный  и, уставившись  въ
меня, нeкоторое время молчитъ. Молчу  и я. И чувствую  себя въ исключительно
нелeпомъ положенiи.
     Нeкто туманный разводитъ руками:
     -- Елки-палки или, говоря  вeжливeе, сапенъ-батонъ. Какими {295} путями
вы, товарищъ Солоневичъ, сюда попали? Или это, можетъ быть, вовсе не вы?
     -- Повидимому, это -- я. А попалъ, какъ обыкновенно, -- по этапу.
     -- И давно? И что вы теперь дeлаете?
     -- Примeрно, мeсяцъ. Чищу уборныя.
     --  Ну, это  же, знаете,  совсeмъ  безобразiе.  Что, вы  не  знали, что
существуетъ  ББКовское отдeленiе  "Динамо"?  Словомъ,  съ  этой  секунды  вы
состоите  на  службe въ  пролетарскомъ спортивномъ  обществe  "Динамо" --  о
должности мы поговоримъ потомъ. Ну, садитесь, разсказывайте.
     Я  протеръ очки.  Передо мною  -- фигура, мнe вовсе неизвeстная, но, во
всякомъ случаe, ясно выраженный одесситъ: его собственная мамаша не могла бы
опредeлить  процентъ турецкой, еврейской, греческой, русской и прочей крови,
текущей въ его  жилахъ.  На  крeпкомъ туловищe --  дубовая  шея, на  ней  --
жуликовато-добродушная   и   энергичная   голова,   покрытая  густой  черной
шерстью... Гдe это я могъ его видeть? Понятiя не имeю. Я сажусь.
     --  Насчетъ моей работы въ "Динамо" дeло,  мнe кажется, не такъ просто.
Мои статьи...
     -- А плевать намъ на ваши статьи. Очень мнe нужны ваши статьи. Я о нихъ
даже и спрашивать не хочу. Что, вы будете толкать штангу статьями или вы  ее
будете толкать руками? Вы раньше разсказывайте.
     Я разсказываю.
     --  Ну,   въ   общемъ,   все   въ  порядкe.   Страницы   вашей  исторiи
перевертываются дальше. Мы здeсь такое дeло развернемъ, что Москва ахнетъ...
На  начальника лагпункта  вы можете  наплевать.  Вы  же  понимаете,  у  насъ
предсeдатель  --  самъ  Успенскiй (начальникъ  ББК),  замeстителемъ  его  --
Радецкiй, начальникъ третьяго  отдeла  (лагерное  ГПУ),  что  намъ  УРО? Хе,
плевать мы хотeли на УРО.
     Я  смотрю на  начальника  учебной  части  и  начинаю  соображать,  что,
во-первыхъ, за нимъ не  пропадешь и что,  во-вторыхъ,  онъ  собирается моими
руками сдeлать себe какую-то карьеру. Но кто онъ? Спросить неудобно.
     -- А жить вы съ сыномъ будете  здeсь,  мы вамъ отведемъ комнату. Ну да,
конечно же, и сына вашего мы тоже устроимъ -- это ужъ, знаете, если "Динамо"
за  что-нибудь  берется, такъ оно  это устраиваетъ на бене мунесъ... А вотъ,
кстати, и Батюшковъ идетъ, вы не знакомы съ Батюшковымъ?
     Въ комнату  вошелъ  крeпкiй, по военному подтянутый  человeкъ. Это былъ
Федоръ Николаевичъ Батюшковъ,  одинъ  изъ лучшихъ московскихъ инструкторовъ,
исчезнувшiй съ московскаго горизонта въ связи  съ уже извeстной политизацiей
физкультуры.  Мы   съ   нимъ  обмeниваемся  подходящими  къ  данному  случаю
междометiями.
     -- Такъ, --  заканчиваетъ Батюшковъ свои междометiя, --  словомъ, {296}
какъ говорится, всe дороги ведутъ въ Римъ. Но, главное, сколько?
     -- Восемь.
     -- Статьи?
     -- 58-6 и такъ далeе.
     -- И давно вы здeсь?
     Разсказываю.
     -- Ну,  ужъ это  вы, И.  Л., извините,  это просто свинство.  Если вамъ
самому доставляетъ удовольствiе  чистить уборныя -- ваше дeло. Но вeдь вы съ
сыномъ? Неужели вы думали,  что въ Россiи  есть  спортивная организацiя,  въ
которой  васъ не знаютъ? Въ мiрe есть солидарность классовая,  рацiональная,
ну, я не знаю, какая еще, но превыше спортивной солидарности -- нeтъ ничего.
Мы бы васъ въ два счета приспособили бы.
     -- Вы, Ф. Н., не  суйтесь,  -- сказалъ начальникъ учебной  части. -- Мы
уже обо всемъ договорились.
     -- Ну,  вы договорились, а я поговорить хочу... Эхъ, и заживемъ мы тутъ
съ вами. Будемъ,  во-первыхъ,  --  Батюшковъ  загнулъ  палецъ, -- играть  въ
теннисъ,  во вторыхъ, купаться, въ третьихъ, пить водку, въ четвертыхъ... въ
четвертыхъ, кажется, ничего...
     --  Послушайте,  Батюшковъ,   --  оффицiальнымъ  тономъ  прервалъ   его
начальникъ учебной части,  -- что вы себe, въ  самомъ  дeлe позволяете, вeдь
работа же есть.
     --  Ахъ, плюньте вы на это  къ чортовой матери, Яковъ Самойловичъ, кому
вы это будете разсказывать? Ивану Лукьяновичу? Онъ на своемъ вeку сто тысячъ
всякихъ спортивныхъ организацiй  ревизовалъ.  Что,  онъ  не  знаетъ? Еще  не
хватало, чтобы мы другъ передъ другомъ дурака валять начали.  Видъ, конечно,
нужно дeлать...
     -- Ну, да, вы  понимаете, -- нeсколько забезпокоился начальникъ учебной
части, -- понимаете, намъ нужно показать классъ работы.
     --  Ну, само собой разумeется. Дeлать видъ -- это  единственное, что мы
должны будемъ дeлать. Вы ужъ будьте спокойны, Я. С. -- И. Л. тутъ такой видъ
разведетъ, что вы прямо въ члены ЦК партiи попадете.  Верхомъ eздите?  Нeтъ?
Ну,  такъ я васъ научу, будемъ вмeстe прогулки дeлать... Вы, И. Л., конечно,
можетъ  быть, не  знаете, а  можетъ  быть,  и  знаете, что  прiятно  увидeть
человeка, который за  спортъ дрался  всерьезъ...  Мы же, низовые  работники,
понимали, что кто --  кто, а ужъ Солоневичъ работалъ за спортъ всерьезъ,  по
совeсти. Это не то, что  Медоваръ. Медоваръ просто  спекулируетъ на  спортe.
Почему  онъ спекулируетъ  на  спортe,  а  не съ презервативами -- понять  не
могу...
     --  Послушайте,  Батюшковъ, -- сказалъ Медоваръ,  -- идите вы  ко всeмъ
чертямъ, очень ужъ много вы себe позволяете.
     --  А  вы  не орите,  Яковъ Самойловичъ  я  вeдь васъ знаю,  вы  просто
милeйшей  души человeкъ. Вы сдeлали ошибку, что родились передъ революцiей и
Медоваромъ, а не тысячу лeтъ тому назадъ и не багдадскимъ воромъ...
     -- Тьфу, -- плюнулъ Медоваръ, -- развe съ нимъ можно {297} говорить? Вы
же видите, у насъ серьезный разговоръ, а эта пьяная рожа...
     -- Я абсолютно трезвъ. И вчера, къ сожалeнiю, былъ абсолютно трезвъ.
     -- На какiя же деньги вы пьянствуете? -- удивился я.
     -- Вотъ на тe же самыя,  на  которыя будете пьянствовать и вы.  Великая
тайна  лагернаго  блата.  Не  будете? Это  оставьте, обязательно  будете. Въ
общемъ черезъ мeсяцъ вы будете ругать себя  за то, что не сeли въ  лагерь на
пять лeтъ раньше, что  были  дуракомъ, трепали  нервы въ Москвe и все такое.
Увeряю васъ,  самое спокойное мeсто въ СССР  -- это медгорское "Динамо".  Не
вeрите? Ну, поживете, увидите...



     Изъ "Динамо" я  шелъ въ весьма путаномъ настроенiи духа. Впослeдствiи я
убeдился  въ  томъ,  что  въ  "Динамо"  ББК ОГПУ, среди заваленныхъ  трупами
болотъ,  девятнадцатыхъ  кварталовъ  и  безпризорныхъ  колонiй,  можно  было
дeйствительно  вести,  такъ  сказать,  курортный образъ жизни --  но въ тотъ
моментъ  я этого еще  не  зналъ.  Юра,  выслушавъ  мой  докладъ, сказалъ мнe
поучительно  и весело: ну, вотъ, видишь, а ты  не  хотeлъ идти, я  вeдь тебe
говорю, что когда очень туго -- долженъ появиться Шпигель...
     -- Да, оно, конечно,  повезло... И, главное, во время. Хотя... Если  бы
опасность со стороны начальника лагпункта обрисовалась нeсколько раньше -- я
бы и раньше пошелъ въ "Динамо: въ данномъ положенiи идти больше было некуда.
А почему бы "Динамо" могло бы не взять меня на работу?
     На другой день мы съ  Медоваромъ пошли въ третiй отдeлъ "оформлять" мое
назначенiе. "А, это пустяки,  --  говорилъ  Медоваръ,  -- одна формальность.
Гольманъ, нашъ секретарь, подпишетъ -- и все въ шляпe"...
     -- Какой Гольманъ? Изъ высшаго совeта физкультуры?
     -- Ну, да. Какой же еще?
     Розовыя перспективы  стали  блекнуть.  Гольманъ  былъ  однимъ изъ  тeхъ
активистовъ,  которые дeлали  карьеру  на  политизацiи физкультуры,  я  былъ
однимъ изъ  немногихъ, кто  съ  этой  политизацiей боролся,  и единственный,
который изъ  этой борьбы  выскочилъ цeликомъ.  Гольманъ же, послe  одной изъ
моихъ перепалокъ съ нимъ, спросилъ кого-то изъ присутствующихъ:
     -- Какой это Солоневичъ? Тотъ, что въ Соловкахъ сидeлъ?
     -- Нeтъ, это братъ его сидeлъ.
     -- Ага... Такъ передайте ему, что онъ тоже сядетъ.
     Мнe, конечно, передали.
     Гольманъ,  увы,  оказался  пророкомъ.  Не знаю,  примиритъ ли  его  эти
ощущенiе съ проектомъ моей работы въ Динамо. Однако, Гольманъ встрeтилъ меня
весьма корректно,  даже нeсколько церемонно. Долго и въeдчиво разспрашивалъ,
за  что  я,  собственно,  сeлъ,  и  потомъ  сказалъ, что онъ  противъ  моего
назначенiя  ничего не  имeетъ,  но  что  онъ  надeется  на  мою  безусловную
лояльность: {298}
     -- Вы понимаете, мы вамъ  оказываемъ  исключительное довeрiе, и если вы
его не оправдаете...
     Это было ясно и безъ его намековъ, хотя никакого "довeрiя", а тeмъ паче
исключительнаго, Гольманъ мнe не оказывалъ.
     -- Приказъ по линiи "Динамо" подпишу я. А  по  лагерной  линiи Медоваръ
получитъ бумажку отъ Радецкаго о вашемъ переводe и устройствe. Ну, пока...
     Я  пошелъ  въ "Динамо" поговорить  съ Батюшковымъ:  какъ дошелъ  онъ до
жизни  такой. Ходъ оказался очень простымъ, съ тeмъ только осложненiемъ, что
по поводу этой политизацiи Батюшковъ  получилъ не пять лeтъ, какъ остальные,
а десять лeтъ,  какъ бывшiй офицеръ. Пять  лeтъ онъ уже отсидeлъ,  часть изъ
нихъ  на Соловкахъ.  Жизнь его оказалась  не  столь уже курортной, какъ  онъ
описывалъ: на волe осталась жена съ ребенкомъ...
     Черезъ часа два съ разстроеннымъ видомъ пришелъ Медоваръ.
     -- Эхъ, ничего съ вашимъ назначенiемъ  не вышло. Стопроцентный провалъ.
Вотъ чортъ бы его подралъ...
     Стало очень безпокойно. Въ чемъ дeло?...
     -- А я знаю?  Тамъ, въ  третьемъ отдeлe, оказывается, на  васъ какое-то
дeло  лежитъ.  Какiя-то  тамъ бумаги вы въ подпорожскомъ отдeленiи украли. Я
говорю Гольману, вы  же  должны  понимать,  зачeмъ Солоневичу какiя-то  тамъ
бумаги красть, развe онъ такой человeкъ...  Гольманъ говоритъ, что онъ знать
ничего не знаетъ... Разъ Солоневичъ такими дeлами и въ лагерe занимается...
     Я соображаю,  что это  тотъ  самый  Стародубцевскiй  доносъ, который  я
считалъ давно ликвидированнымъ. Я  пошелъ къ  Гольману. Гольманъ  отнесся ко
мнe по прежнему корректно,  но весьма  сухо. Я повторилъ свой старый доводъ:
если бы я сталъ красть бумаги съ  цeлью, такъ сказать, саботажа, я укралъ бы
какiя  угодно, но только не тe, по которымъ семьдесятъ человeкъ  должны были
освобождаться. Гольманъ пожалъ плечами:
     -- Мы не можемъ вдаваться въ психологическiя изысканiя. Дeло имeется, и
вопросъ полностью исчерпанъ.
     Я рeшаю  ухватиться  за послeднюю  соломинку, за Якименко -- ненадежная
соломинка, но чeмъ я рискую?
     -- Начальникъ УРО, тов. Якименко,  вполнe  въ курсe этого дeла. По  его
приказу это дeло въ подпорожскомъ отдeленiи было прекращено.
     -- А вы откуда это знаете?
     -- Да онъ самъ мнe сказалъ.
     -- Ахъ, такъ? Ну, посмотримъ, -- Гольманъ снялъ телефонную трубку.
     --  Кабинетъ   начальника  УРО.   Тов.  Якименко?  Говоритъ  начальникъ
оперативной группы Гольманъ...  Здeсь у насъ въ производствe имeется дeло по
обвиненiю нeкоего  Солоневича въ кражe документовъ подпорожскаго УРЧ... Ага?
Такъ, такъ...  Ну, хорошо. Пустимъ на прекращенiе. Да, здeсь. Здeсь,  у меня
въ кабинетe, -- Гольманъ протягиваетъ мнe трубку. {299}
     -- Вы, оказывается,  здeсь, -- слышу голосъ Якименки.  -- А сынъ  вашъ?
Великолeпно! Гдe работаете?
     Я сказалъ, что вотъ  собираюсь устраиваться по старой  спецiальности --
по спорту...
     --  Ага,  ну,  желаю  вамъ  успeха.  Если  что-нибудь будетъ  нужно  --
обращайтесь ко мнe.
     И  тонъ,  и предложенiя Якименки оставляютъ во  мнe  недоумeнiе. Я такъ
былъ  увeренъ, что Якименки знаетъ всю  исторiю съ бамовскими списками и что
мнe было бы лучше ему и на глаза не показываться -- и вотъ...
     -- Значитъ,  вопросъ урегулированъ.  Очень радъ. Я знаю, что  вы можете
работать,  если захотите.  Но, тов. Солоневичъ, никакихъ  пренiй! Абсолютная
дисциплина!
     -- Мнe сейчасъ не до пренiй.
     -- Давно бы  такъ -- не сидeли бы здeсь. Сейчасъ я занесу Радецкому для
подписи бумажку насчетъ васъ. Посидите въ прiемной, подождите...
     ...Я сижу  въ прiемной. Здeсь  -- центръ ББКовскаго ГПУ. Изъ кабинетовъ
выходятъ   и  входятъ  какiя-то  личности  пинкертоновскаго  типа...  Тащатъ
какихъ-то арестованныхъ.  Рядомъ со мною, подъ охраной двухъ оперативниковъ,
сидитъ какой-то старикъ, судя по внeшнему виду -- священникъ.  Онъ прямо, не
мигая,  смотритъ куда-то  вдаль,  за стeнки  третьяго  отдeла,  и какъ будто
подсчитываетъ оставшiеся ему дни его земной жизни... Напротивъ  --  какой-то
неопредeленнаго вида парень  съ лицомъ  изможденнымъ  до полнаго сходства съ
лицомъ скелета...  Какая-то женщина  беззвучно плачетъ, уткнувшись лицомъ въ
свои колeни...  Это, видимо, люди, ждущiе  разстрeла,  --  мелкоту  сюда  не
вызываютъ... Меня охватываетъ чувство какого-то гнуснаго, липкаго отвращенiя
-- въ  томъ  числe  и  къ  самому  себe: почему я здeсь сижу не въ  качествe
арестованнаго, хотя  и я вeдь заключенный...  Нeтъ,  нужно выкарабкиваться и
бeжать, бeжать, бeжать...
     Приходитъ Гольманъ съ бумажкой въ рукe.
     --  Вотъ  это  --  для перевода  васъ  на  первый лагпунктъ  и  прочее,
подписано  Радецкимъ...  -- Гольманъ  недоумeнно  и  какъ  будто  чуть  чуть
недовольно пожимаетъ  плечами...  --  Радецкiй вызываетъ  васъ  къ  себe  съ
сыномъ... Какъ будто онъ васъ знаетъ... Завтра въ девять утра...
     О  Радецкомъ я не  знаю рeшительно ничего,  кромe того,  что  онъ, такъ
сказать,  Дзержинскiй  или Ягода  --  въ карельскомъ и  ББКовскомъ масштабe.
Какого чорта  ему  отъ меня нужно? Да еще и съ  Юрой? Опять въ голову лeзутъ
десятки безпокойныхъ вопросовъ...



     Вечеромъ ко мнe подходитъ начальникъ колонны:
     -- Солоневичъ старшiй, къ начальнику лагпункта.
     Видъ у начальника колонны мрачно-угрожающiй: вотъ теперь-то  ты насчетъ
загибовъ не поговоришь... Начальникъ {300} лагпункта смотритъ совсeмъ уже --
правда, этакимъ низовымъ, "волостного масштаба" -- инквизиторомъ.
     --  Ну-съ,  гражданинъ Солоневичъ, --  начинаетъ  онъ  леденящимъ  душу
тономъ, -- потрудитесь-ка вы разъяснить намъ всю эту хрeновину.
     На столe у него -- цeлая кипа моихъ пресловутыхъ требованiй... А у меня
въ карманe -- бумажка за подписью Радецкаго.
     -- Загибчики все разъяснялъ, -- хихикаетъ начальникъ колонны.
     У обоихъ -- удовлетворенно сладострастный видъ: вотъ,  дескать, поймали
интеллигента, вотъ мы его сейчасъ... Во мнe подымается острая рeжущая злоба,
злоба на всю эту стародубцевскую сволочь.  Ахъ, такъ  думаете, что  поймали?
Ну, мы еще посмотримъ, кто -- кого.
     -- Какую хрeновину? -- спрашиваю я спокойнымъ  тономъ. -- Ахъ, это?  Съ
требованiями?... Это меня никакъ не интересуетъ.
     -- Что  вы  тутъ  мнe  дурака  валяете, --  вдругъ  заоралъ  начальникъ
колонны. -- Я васъ, мать вашу...
     Я протягиваю къ лицу начальника колонны лагпункта свой кулакъ:
     -- А вы это видали? Я вамъ такой матъ покажу, что вы  и на Лeсной Рeчкe
не очухаетесь.
     По тупой рожe начальника, какъ тeни по экрану, мелькаетъ ощущенiе,  что
если  нeкто поднесъ ему кулакъ къ носу, значитъ, у этого нeкто есть какiя-то
основанiя не  бояться,  мелькаетъ ярость, оскорбленное самолюбiе и -- многое
мелькаетъ:  совершенно   то  же,  что  въ   свое  время   мелькало  на  лицe
Стародубцева.
     -- Я вообще съ вами разговаривать не  желаю, -- отрeзываю я.  -- Будьте
добры   заготовить  мнe  на  завтра   препроводительную  бумажку  на  первый
лагпунктъ.
     Я протягиваю  начальнику  лагпункта бумажку, на  которой  надъ  жирнымъ
краснымъ росчеркомъ  Радецкаго значится:  "Такого-то и такого-то  немедленно
откомандировать въ непосредственное распоряженiе третьяго отдeла. Начальнику
перваго лагпункта предписывается обезпечить указанныхъ"...
     Начальнику перваго  лагпункта предписывается,  а  у начальника третьяго
лагпункта глаза  на лобъ лeзутъ.  "Въ непосредственное распоряженiе третьяго
отдeла!" Значитъ --  какой-то временно опальный и крупной  марки чекистъ.  И
сидeлъ-то  онъ  не  иначе,  какъ  съ  какимъ-нибудь  "совершенно  секретнымъ
предписанiемъ"... Сидeлъ, высматривалъ, вынюхивалъ...
     Начальникъ лагпункта вытираетъ ладонью вспотeвшiй лобъ... Голосъ у него
прерывается...
     --  Вы ужъ, товарищъ, извините, сами знаете, служба... Всякiе тутъ люди
бываютъ...  Стараешься изо всeхъ силъ ... Ну, конечно, и ошибки бываютъ... Я
вамъ, конечно, сейчасъ же... Подводочку вамъ снарядимъ  -- не  нести же вамъ
вещички на спинe... Вы ужъ, пожалуйста, извините.
     Если бы у  начальника  третьяго  лагпункта  былъ хвостъ -- {301} онъ бы
вилялъ хвостомъ. Но хвоста у него нeтъ. Есть только безпредeльное лакейство,
созданное атмосферой безпредeльнаго рабства...
     -- Завтра утречкомъ  все будетъ  готово, вы ужъ не безпокойтесь... Ужъ,
знаете, такъ вышло, вы ужъ извините...
     Я, конечно, извиняю и ухожу.  Начальникъ колонны  забeгаетъ  впередъ  и
открываетъ передо  мной  двери...  Въ баракe Юра меня  спрашиваетъ, отчего у
меня руки  дрожать...  Нeтъ,  нельзя  жить, нельзя  здeсь жить, нельзя здeсь
жить... Можно  сгорeть въ  этой атмосферe непрерывно  сдавливаемыхъ ощущенiй
ненависти,  отвращенiя  и безпомощности... Нельзя жить! Господи, когда же  я
смогу, наконецъ, жить не здeсь?..



     На утро  намъ,  дeйствительно,  дали  подводу  до  Медгоры.  Начальникъ
лагпункта  подобострастно  крутился  около  насъ.  Моя  давешняя  злоба  уже
поутихла, и я видалъ, что начальникъ лагпункта -- просто забитый и загнанный
человeкъ, конечно, воръ,  конечно, сволочь, но въ общемъ, примeрно, такая же
жертва системы всеобщаго  рабства,  какъ  и  я. Мнe  стало  неловко  за свою
вчерашнюю вспышку, за грубость, за кулакъ, поднесенный къ носу начальника.
     Сейчасъ онъ помогалъ намъ укладывать наше  нищее  борохло  на подводу и
еще разъ извинился за вчерашнiй матъ. Я  отвeтилъ тоже извиненiемъ  за  свой
кулакъ.  Мы  разстались  вполнe  дружески  и такъ  же  дружески  встрeчались
впослeдствiи. Что-жъ,  каждый  въ  этомъ кабакe выкручивается, какъ  можетъ.
Чтобы я самъ сталъ  дeлать, если бы у  меня не было моихъ нынeшнихъ  данныхъ
выкручиваться? Была бы возможна  и такая альтернатива: или  въ "активъ", или
на Лeсную Рeчку.  Въ  теорiи эта  альтернатива  рeшается весьма просто... На
практикe -- это сложнeе...
     На  первомъ   лагпунктe   насъ  помeстили   въ   одинъ   изъ   наиболeе
привиллегированныхъ   бараковъ,  населенный   исключительно  управленческими
служащими, преимущественно  желeзнодорожниками и водниками. "Урокъ" здeсь не
было вовсе.  Баракъ былъ сдeланъ "въ вагонку", т.е. нары были не сплошныя, а
съ  проходами, какъ  скамьи  въ  вагонахъ третьяго  класса. Мы забрались  на
второй этажъ, положили  свои вещи и съ тревожнымъ недоумeнiемъ въ душe пошли
на аудiенцiю къ тов. Радецкому.
     Радецкiй принялъ насъ точно въ назначенный часъ. Пропускъ для  входа въ
третiй отдeлъ былъ уже заготовленъ. Гольманъ вышелъ посмотрeть,  мы ли идемъ
по этому пропуску  или  не  мы.  Удостовeрившись въ нашихъ  личностяхъ,  онъ
провелъ насъ  въ  кабинетъ Радецкаго -- огромную комнату, стeны которой были
увeшаны портретами вождей  и географическими картами края. Я съ вожделeнiемъ
въ сердцe своемъ посмотрeлъ на эти карты.
     Крупный  и  грузный   человeкъ  лeтъ   сорока   пяти  встрeчаетъ   насъ
дружественно и чуть-чуть насмeшливо: хотeлъ-де возобновить наше  знакомство,
не помните?
     Я не помню  и проклинаю  свою зрительную память. Правда, {302}  столько
тысячъ народу промелькнуло передъ  глазами за эти  годы. У Радецкаго полное,
чисто выбритое,  очень интеллигентное  лицо,  спокойныя и  корректныя манеры
партiйнаго вельможи,  разговаривающаго  съ  безпартiйнымъ спецомъ: партiйныя
вельможи всегда  разговариваютъ съ изысканной корректностью. Но все-таки  --
не помню!
     --  А это вашъ  сынъ? Тоже  спортсменъ?  Ну,  будемте знакомы,  молодой
человeкъ.  Что-жъ  это  вы  вашу  карьеру  такъ нехорошо начинаете, прямо съ
лагеря! Ай-ай-ай, нехорошо, нехорошо...
     -- Такая ужъ судьба, -- улыбается Юра.
     -- Ну, ничего, ничего, не  унывайте, юноша... Все образуется... Знаете,
откуда это?
     -- Знаю.
     -- Ну, откуда?
     -- Изъ Толстого...
     -- Хорошо, хорошо, молодцомъ... Ну, усаживайтесь.
     Чего-чего,  а ужъ такой встрeчи  я никакъ не ожидалъ. Что это? Какой-то
подвохъ? Или просто комедiя? Этакiе  отцовскаго стиля разговоры въ кабинетe,
въ  которомъ  каждый  день подписываются  смертные приговоры, подписываются,
вeроятно, десятками. Чувствую отвращенье и нeкоторую растерянность.
     -- Такъ не помните, -- оборачивается Радецкiй ко  мнe. -- Ладно, я вамъ
помогу.  Кажется,  въ двадцать восьмомъ  году вы строили спортивный паркъ въ
Ростовe и по этому поводу ругались съ кeмъ было надо и съ кeмъ было не надо,
въ томъ числe и со мною.
     -- Вспомнилъ! Вы были секретаремъ сeверо-кавказскаго крайисполкома.
     -- Совершенно  вeрно, -- удовлетворенно киваетъ головой Радецкiй. -- И,
слeдовательно,  предсeдателемъ  совeта  физкультуры10.  Паркъ  этотъ,  нужно
отдать вамъ справедливость, вы спланировали великолeпно, такъ  что  ругались
вы не  совсeмъ  зря...  Кстати,  паркъ-то этотъ  мы  забрали себe:  "Динамо"
все-таки лучшiй хозяинъ, чeмъ союзъ совторгслужащихъ...
     Радецкiй испытающе и иронически смотритъ ъ на меня: расчитывалъ ли я въ
то время, что  я строю паркъ  для  чекистовъ? Я не  расчитывалъ. "Спортивные
парки"  --  ростовскiй и харьковскiй  -- были  моимъ  изобрeтенiемъ и,  такъ
сказать,  апофеозомъ  моей спортивной  дeятельности.  Я  старался  сильно  и
рисковалъ  многимъ.  И  старался, и  рисковалъ, оказывается,  для чекистовъ.
Обидно... Но этой обиды показывать нельзя.
     -- Ну, что-жъ, -- пожимаю я плечами,  -- вопросъ не въ  хозяинe.  Вы, я
думаю, пускаете въ этотъ паркъ всeхъ трудящихся.
     При словe "трудящихся" Радецкiй иронически приподымаетъ брови.

     10 Секретарь краевого исполкома является по должности въ то  же время и
предсeдателемъ краевого совeта физкультуры.

     -- Ну, это  -- какъ  сказать. Иныхъ пускаемъ, иныхъ  и нeтъ. Во всякомъ
случаe,   ваша  идея   оказалась   технически   правильной...  {303}  Берите
папиросу... А  вы, молодой  человeкъ?  Не курите?  И  водки  не пьете? Очень
хорошо, великолeпно, совсeмъ образцовый спортсменъ... А только вы, cum bonus
pater familias, все-таки  поприсмотрите за вашимъ наслeдникомъ,  какъ  бы въ
"Динамо" его не споили, тамъ сидятъ великiе спецiалисты по этой части.
     Я выразилъ нeкоторое сомнeнiе.
     -- Нeтъ, ужъ вы мнe повeрьте. Въ нашу спецiальность входитъ все  знать.
И то,  что нужно сейчасъ, и то, что можетъ пригодиться впослeдствiи... Такъ,
напримeръ, вашу бiографiю мы знаемъ съ совершенной точностью...
     -- Само собою разумeется...  Если я въ теченiе десяти лeтъ и писалъ,  и
выступалъ подъ своей фамилiей...
     -- Вотъ -- и хорошо дeлали. Вы показали намъ, что ведете открытую игру.
А съ нашей точки зрeнiя -- быль молодцу не въ укоръ...
     Я  поддакивающе киваю головой.  Я  велъ  не очень ужъ открытую  игру, о
многихъ  деталяхъ  моей  бiографiи  ГПУ  и  понятiя  не  имeло;   за  "быль"
"молодцовъ"  разстрeливали безъ никакихъ,  но опровергать Радецкаго было  бы
ужъ  совсeмъ  излишней  роскошью: пусть пребываетъ въ своемъ  вeдомственномъ
самоутeшенiи. Легенду о  всевидящемъ окe  ГПУ  пускаетъ  весьма  широко и съ
заранeе  обдуманнымъ намeренiемъ  запугать  обывателя.  Я  къ  этой  легендe
отношусь весьма скептически, а въ томъ, что Радецкiй о моей бiографiи имeетъ
весьма отдаленное представленiе, я увeренъ вполнe. Но зачeмъ спорить?..
     -- Итакъ,  перейдемте къ дeловой части  нашего  совeщанiя. Вы, конечно,
понимаете, что  мы приглашаемъ васъ въ "Динамо" не изъ-за вашихъ прекрасныхъ
глазъ  (я  киваю  головой).  Мы  знаемъ  васъ,  какъ  крупнаго,  всесоюзнаго
масштаба,  работника  по физкультурe  и блестящаго  организатора (я  скромно
опускаю очи). Работниковъ такого  масштаба у насъ  въ ББК  нeтъ. Медоваръ --
вообще  не спецiалистъ,  Батюшковъ  -- только инструкторъ...  Слeдовательно,
предоставлять вамъ возможность чистить дворы или пилить дрова -- у насъ нeтъ
никакого расчета. Мы используемъ васъ по  вашей прямой спецiальности... Я не
хочу спрашивать, за что васъ  сюда посадили, -- я узнаю это  и безъ  васъ, и
точнeе, чeмъ вы сами знаете. Но меня  въ данный моментъ это не  интересуетъ.
Мы ставимъ передъ вами  задачу:  создать образцовое динамовское отдeленiе...
Ну,  вотъ, скажемъ,  осенью  будутъ разыгрываться первенства сeверо-западной
области,  динамовскiя первенства... Можете ли вы  такую  команду  сколотить,
чтобы ленинградскому отдeленiю перо вставить? А? А ну-ка, покажите классъ.
     Тайна  аудiенцiи разъясняется  сразу. Для любого заводского  комитета и
для  любого отдeленiя "Динамо"  спортивная побeда -- это вопросъ  самолюбiя,
моды, азарта  --  чего  хотите. Заводы переманиваютъ къ  себe  форвардовъ, а
"Динамо" скупаетъ чемпiоновъ. Для заводского комитета заводское производство
-- это  непрiятная, но неизбeжная проза жизни, футбольная же  команда -- это
предметъ гордости, объектъ нeжнаго ухода, поэтическая полоска на сeромъ фонe
жизни... Такъ приблизительно  баринъ {304}  начала  прошлаго  вeка  въ  свою
псарню  вкладывалъ гораздо больше эмоцiй, чeмъ  въ урожайность своихъ полей;
хорошая  борзая  стоила   гораздо   дороже  самаго  работящаго   мужика,   а
квалифицированный псарь  шелъ,  вeроятно,  совсeмъ  на вeсъ золота. Вотъ  на
амплуа   этого  квалифицированнаго  псаря   попадаю  и  я.  "Вставить  перо"
Ленинграду  Радецкому  очень  хочется.  Для  такого торжества онъ,  конечно,
закроетъ глаза на любыя мои статьи...
     -- Тов. Радецкiй, я все-таки  хочу  по честному  предупредить  васъ  --
непосильныхъ вещей я вамъ обeщать не могу...
     -- Почему непосильныхъ?
     -- Какимъ образомъ Медгора съ  ея 15.000 населенiя можетъ конкурировать
съ Ленинградомъ?
     -- Ахъ, вы объ этомъ? Медгора  здeсь не причемъ. Мы вовсе не собираемся
использовать васъ въ масштабe Медгоры. Вы у насъ будете работать въ масштабe
ББК. Объeдете всe отдeленiя, подберете людей... Выборъ у васъ будетъ, выборъ
изъ приблизительно трехсотъ тысячъ людей...
     Трехсотъ тысячъ! Я въ Подпорожьи пытался  подсчитать "населенiе" ББК, и
у меня выходило гораздо меньше... Неужели же триста тысячъ? О, Господи... Но
подобрать  команду,  конечно,   можно   будетъ...   Сколько   здeсь   однихъ
инструкторовъ сидитъ?
     --  Такъ вотъ  --  начните  съ  Медгорскаго  отдeленiя.  Осмотрите  всe
лагпункты,  подберите  команды...  Если  у васъ выйдутъ какiя-нибудь дeловыя
недоразумeнiя съ Медоваромъ или Гольманомъ -- обращайтесь прямо ко мнe.
     -- Меня тов. Гольманъ предупреждалъ, чтобы я работалъ "безъ пренiй".
     -- Здeсь хозяинъ не  Гольманъ, а  я.  Да, я  знаю, у васъ съ Гольманомъ
были  въ  Москвe  не  очень блестящiя  отношенiя, оттого  онъ...  Я понимаю,
портить  дальше   эти   отношенiя   вамъ  нeтъ  смысла...   Если  возникнуть
какiя-нибудь недоразумeнiя  -- вы обращайтесь  ко мнe, такъ сказать, заднимъ
ходомъ... Мы  это  обсудимъ, и  Гольманъ  съ  Медоваромъ  будутъ  имeть  мои
приказанiя, и вы здeсь будете не причемъ... Да, что касается вашихъ бытовыхъ
нуждъ -- мы ихъ обезпечимъ, мы  заинтересованы въ томъ, чтобы  вы  работали,
какъ слeдуетъ... Для вашего сына вы придумайте что-нибудь подходящее. Мы его
пока тоже зачислимъ инструкторомъ...
     -- Я хотeлъ въ техникумъ поступить...
     --  Въ техникумъ?  Ну что-жъ, валяйте  въ техникумъ. Правда,  съ вашими
статьями васъ туда нельзя бы пускать, но я надeюсь, -- Радецкiй добродушно и
иронически ухмыляется, -- надeюсь -- вы перекуетесь?
     --  Я  ужъ, гражданинъ начальникъ,  почти  на половину  перековался, --
подхватываетъ шутку Юра...
     --  Ну  вотъ,  осталось, значитъ, пустяки.  Ну-съ, будемъ  считать наше
совeщанiе  законченнымъ,   а  резолюцiю  принятой   единогласно.  Кстати  --
обращается Радецкiй ко мнe, -- вы, кажется, хорошiй игрокъ въ теннисъ? {305}
     -- Нeтъ, весьма посредственный.
     -- Позвольте, мнe  Батюшковъ говорилъ, что  вы вели  цeлую кампанiю  въ
пользу, такъ  сказать, реабилитацiи  тенниса.  Доказывали,  что  это  вполнe
пролетарскiй видъ спорта... Ну,  словомъ,  мы  съ вами какъ-нибудь сразимся.
Идетъ? Ну, пока... Желаю вамъ успeха...
     Мы вышли отъ Радецкаго.
     -- Нужно будетъ устроить  еще одно засeданiе, -- сказалъ Юра, -- а то я
ничегошеньки не понимаю...
     Мы завернули въ тотъ дворъ, на которомъ такъ еще  недавно мы складывали
доски,  усeлись  на нашемъ собственноручномъ сооруженiи,  и  я  прочелъ  Юрe
маленькую лекцiю  о  спортe и о динамовскомъ спортивномъ  честолюбiи. Юра не
очень  былъ  въ курсe  моихъ  физкультурныхъ дeянiй,  они  оставили  во  мнe
слишкомъ  горькiй осадокъ. Сколько было вложено мозговъ, нервовъ и денегъ и,
въ  сущности,  почти  безрезультатно...  Отъ тридцати  двухъ водныхъ станцiй
остались рожки да ножки,  ибо  тамъ распоряжались  всe, кому  не  лeнь, а на
спортивное  самоуправленiе,  даже въ чисто  хозяйственныхъ дeлахъ, смотрeли,
какъ на контръ-революцiю, спортивные парки попали въ руки ГПУ, а въ теннисъ,
подъ который я  такъ  старательно  подводилъ "идеологическую  базу", играютъ
Радецкiе и иже съ  ними...  И больше почти  никого... Какой тамъ  спортъ для
"массы", когда массe, помимо всего прочаго, eсть нечего... Зря было ухлопано
шесть  лeтъ  работы  и   риска,  а  о   такихъ   вещахъ  не   очень  хочется
разсказывать...  Но, конечно, съ точки  зрeнiя побeга мое новое амплуа даетъ
такiя возможности, о какихъ я и мечтать не могъ...
     На  другой же  день  я получилъ  пропускъ,  предоставлявшiй  мнe  право
свободнаго  передвиженiя  на территорiи всего  медгоровскаго отдeленiя, т.е.
верстъ  пятидесяти по меридiану и  верстъ десяти  къ западу и въ любое время
дня и ночи. Это было великое прiобрeтенiе. Фактически оно давало мнe большую
свободу  передвиженiя,  чeмъ  та,  какою   пользовалось  окрестное  "вольное
населенiе". Планы побeга стали становиться конкретными...



     Въ "Динамо"  было пусто. Только Батюшковъ со скучающимъ видомъ самъ  съ
собой игралъ на биллiардe. Мое появленiе нeсколько оживило его.
     -- Вотъ хорошо, партнеръ есть, хотите пирамидку?
     Я пирамидки не хотeлъ, было не до того.
     --  Въ пирамидку мы какъ-нибудь потомъ, а вотъ вы мнe пока скажите, кто
собственно такой этотъ Медоваръ?
     Батюшковъ усeлся на край биллiарда.
     -- Медоваръ по основной профессiи -- одесситъ.
     Это опредeленiе меня не удовлетворяло.
     -- Видите  ли, --  пояснилъ Батюшковъ,  --  одесситъ  --  это человeкъ,
который  живетъ  съ воздуха. Ничего толкомъ  не знаетъ,  за  все  берется и,
представьте себe, кое-что у него выходитъ... {306}
     Въ  Москвe  онъ  былъ  какимъ-то  спекулянтомъ,  потомъ  примазался  къ
"Динамо", eздилъ отъ нихъ представителемъ московскихъ командъ, знаете, такъ,
чтобы  выторговать и  суточными обeды и все такое. Потомъ какъ-то пролeзъ въ
партiю... Но  жить съ нимъ можно, самъ  живетъ и другимъ даетъ жить. Жуликъ,
но очень порядочный человeкъ, -- довольно неожиданно закончилъ Батюшковъ.
     -- Откуда онъ меня знаетъ?
     --  Послушайте,  И.  Л.,  васъ  же  каждая  спортивная  собака  знаетъ.
Приблизительно въ три раза больше, чeмъ вы этого  заслуживаете... Почему  въ
три раза? Вы выступали въ спортe и двое вашихъ братьевъ: кто тамъ разберетъ,
который изъ  нихъ Солоневичъ первый и который  третiй.  Кстати, а  гдe  вашъ
среднiй братъ?
     Мой  среднiй братъ погибъ  въ  армiи Врангеля, но объ этомъ говорить не
слeдовало.  Я  сказалъ  что-то  подходящее  къ  данному   случаю.  Батюшковъ
посмотрeлъ на меня понимающе.
     --  М-да, немного  старыхъ  спортсменовъ уцeлeло.  Вотъ  я  думалъ, что
уцeлeю, въ бeлыхъ армiяхъ не былъ, политикой не занимался, а вотъ  сижу... А
съ  Медоваромъ вы споетесь, съ  нимъ  дeло можно  имeть.  Кстати, вотъ онъ и
шествуетъ.
     Медоваръ, впрочемъ,  не  шествовалъ  никогда,  онъ  леталъ. И  сейчасъ,
влетeвъ въ комнату, онъ сразу накинулся на меня съ вопросами:
     -- Ну, что у васъ съ Радецкимъ? Чего  васъ Радецкiй  вызывалъ? И откуда
онъ васъ знаетъ? И что вы, Федоръ Николаевичъ, сидите,  какъ ворона на этомъ
паршивомъ биллiардe,  когда  работа  же есть. Сегодня  съ  меня  спрашиваютъ
сводки мартовской работы "Динамо", такъ что я имъ дамъ, какъ вы думаете, что
я имъ дамъ?
     -- Ничего я не думаю. Я и безъ думанья знаю.
     Медоваръ бросилъ на биллiардъ свой портфель.
     -- Ну вотъ, вы сами видите, И. Л., онъ даже вида не хочетъ  дeлать, что
работа  есть...  Послалъ,  вы  понимаете,  въ   Ленинградъ  сводку  о  нашей
февральской работe и даже копiи не оставилъ. И  вы думаете, онъ помнить, что
тамъ въ этой сводкe  было? Такъ теперь, что мы будемъ писать за мартъ? Нужно
же намъ ростъ показать. А какой ростъ? А изъ чего мы будемъ исходить?
     -- Не кирпичитесь, Яковъ Самойловичъ, ерунда все это.
     -- Хорошенькая ерунда!
     --  Ерунда! Въ февралe былъ  зимнiй сезонъ, сейчасъ весеннiй. Не могутъ
же  у  насъ въ  мартe  лыжныя команды расти.  На весну  нужно совсeмъ другое
выдумывать... -- Батюшковъ попытался засунуть окурокъ въ лузу, но одумался и
сунулъ его въ медоваровскiй портфель...
     -- Знаете что, Ф. Н., вы хорошiй парень, но  за такiя одесскiя штучки я
вамъ морду набью.
     --  Морды  вы  не набьете, а въ  пирамидку  я вамъ дамъ тридцать очковъ
впередъ и обставлю, какъ миленькаго.
     --  Ну,  это  вы  разсказывайте  вашей бабушкe.  Онъ меня обставитъ? Вы
такого нахала видали? А вы сами пятнадцать очковъ не хотите? {307}
     Разговоръ  начиналъ  прiобрeтать  вeдомственный   характеръ.  Батюшковъ
началъ  ставить пирамидку.  Медоваръ засунулъ свой портфель подъ биллiардъ и
вооружился кiемъ. Я, ввиду всего этого, повернулся уходить.
     -- Позвольте,  И. Л., куда же вы это? Я  же съ вами  хотeлъ о Радецкомъ
поговорить. Такая масса  работы, прямо голова кругомъ идетъ...  Знаете  что,
Батюшковъ, --  съ сожалeнiемъ посмотрeлъ Медоваръ на уже  готовую пирамидку,
-- смывайтесь  вы пока къ  чортовой матери,  приходите  черезъ часъ,  я вамъ
покажу, гдe раки зимуютъ.
     -- Завтра покажете. Я пока пошелъ спать.
     -- Ну вотъ, видите, опять пьянъ, какъ великомученица. Тьфу. -- Медоваръ
полeзъ подъ биллiардъ, досталъ свой портфель. -- Идемте въ кабинетъ. -- Лицо
Медовара выражало искреннее возмущенiе. -- Вотъ видите сами, работнички... Я
на васъ, И.  Л., буду крeпко  расчитывать, вы  человeкъ  солидный.  Вы  себe
представьте,  прieдетъ  инспекцiя изъ центра, такъ какiе мы красавцы будемъ.
Закопаемся къ чертямъ. И Батюшкову не поздоровится. Этого еще  мало, что онъ
съ  Радецкимъ  въ  теннисъ  играетъ и со  всей  головкой  пьянствуетъ.  Если
инспекцiя изъ центра...
     -- Я  вижу, что  вы,  Я. С., человeкъ  на  этомъ дeлe новый и нeсколько
излишне нервничаете. Я самъ "изъ центра" инспектировалъ разъ двeсти. Все это
ерунда, халоймесъ.
     Медоваръ посмотрeлъ на меня бокомъ, какъ курица. Терминъ "халоймесъ" на
одесскомъ жаргонe обозначаетъ халтуру, взятую, такъ сказать, въ кубe.
     -- А вы въ Одессe жили? -- спросилъ онъ осторожно.
     -- Былъ грeхъ, шесть лeтъ...
     -- Знаете что, И. Л., давайте говорить прямо, какъ дeловые люди, только
чтобы, понимаете, абсолютно между нами и никакихъ испанцевъ.
     -- Ладно, никакихъ испанцевъ.
     -- Вы же понимаете, что  мнe вамъ  объяснять?  Я на такой отвeтственной
работe первый  разъ, мнe  нужно классъ показать.  Это  же для  меня  вопросъ
карьеры. Да, такъ что же у васъ съ Радецкимъ?
     Я сообщилъ о своемъ разговорe съ Радецкимъ.
     -- Вотъ это  замeчательно. Что Якименко васъ поддержалъ съ этимъ дeломъ
--  это хорошо, но разъ Радецкiй васъ  знаетъ, обошлись  бы и безъ Якименки,
хотя вы знаете, Гольманъ очень не хотeлъ васъ принимать. Знаете что, давайте
работать на пару.  У меня, знаете, есть проектъ, только  между нами... Здeсь
въ  управленiи есть культурно-воспитательный  отдeлъ, это же въ общемъ вродe
профсоюзнаго  культпросвeта.  Теперь  каждый  культпросвeтъ  имeетъ   своего
инструктора. Это  же неотъемлемая часть культработы,  это  же свинство,  что
нашъ КВО не имeетъ инструктора, это недооцeнка политической и воспитательной
роли физкультуры. Что, не правду я говорю?
     -- Конечно, недооцeнка, -- согласился я. {308}
     -- Вы же понимаете, имъ нуженъ работникъ. И не какой-нибудь, а крупнаго
масштаба, вотъ вродe васъ. Но, если я васъ спрашиваю, вы пойдете въ КВО...
     -- Ходилъ -- не приняли.
     --  Не  приняли,  --  обрадовался  Медоваръ,  --  ну  вотъ,  что я вамъ
говорилъ. А если бы и приняли, такъ дали бы вамъ тридцать рублей  жалованья,
какой  вамъ расчетъ?  Никакого расчета. Знаете, И.  Л., мы люди свои, зачeмъ
намъ дурака валять, я же знаю, что вы по сравненiю со мной мiрового масштаба
спецiалистъ. Но вы заключенный, а  я членъ  партiи.  Теперь допустите: что я
получилъ бы мeсто инспектора  физкультуры  при КВО, они бы мнe дали пятьсотъ
рублей... Нeтъ, пожалуй,  пятисотъ, сволочи, не дадутъ:  скажутъ, работаю по
совмeстительству съ "Динамо"...  Ну,  триста  рублей  дадутъ, триста  дадутъ
обязательно.  Теперь  такъ:  вы  писали  бы  мнe   всякiя   тамъ  директивы,
методически  указанiя, инструкцiи и  все такое, я бы  бeгалъ и оформлялъ все
это, а жалованье,  понимаете, пополамъ. Вы же  понимаете, И.  Л., я вовсе не
хочу васъ грабить, но вамъ же, какъ заключенному, за ту же самую работу дали
бы копeйки. И я тоже не даромъ буду эти полтораста рублей получать, мнe тоже
нужно будетъ бeгать...
     Медоваръ смотрeлъ на меня съ такимъ видомъ, словно я подозрeвалъ его въ
эксплоатацiонныхъ  тенденцiяхъ. Я смотрeлъ  на Медовара, какъ на благодeтеля
рода человeческаго. Полтораста рублей въ мeсяцъ!  Это для насъ -- меня и Юры
--  по кило  хлeба и литру  молока въ день. Это  значитъ, что  въ побeгъ  мы
пойдемъ не истощенными, какъ почти всe,  кто покушается бeжать,  у кого силъ
хватаетъ на пять дней и -- потомъ гибель.
     -- Знаете  что, Яковъ Самойловичъ, въ моемъ положенiи  вы  могли бы мнe
предложить не полтораста, а пятнадцать рублей, и я бы ихъ взялъ. А за то что
вы  предложили  мнe полтораста, да  еще  и  съ  извиняющимся видомъ,  я вамъ
предлагаю, такъ сказать, встрeчный промфинпланъ.
     -- Какой промфинпланъ, -- слегка забезпокоился Медоваръ.
     -- Попробуйте заключить съ ГУЛАГомъ договоръ на книгу. Ну, вотъ, вродe:
"Руководство по  физкультурной  работe  въ  исправительно-трудовыхъ лагеряхъ
ОГПУ". Писать буду я. Гонораръ -- пополамъ. Идетъ?
     -- Идетъ,  --  восторженно сказалъ Медоваръ,  --  вы, я вижу, не даромъ
жили въ Одессe. Честное мое слово -- это же вовсе великолeпно.  Мы,  я  вамъ
говорю,  мы  таки сдeлаемъ себe имя. То-есть, конечно,  сдeлаю  я, -- зачeмъ
вамъ имя въ ГУЛАГe, у васъ  и безъ  ГУЛАГа  имя  есть. Пишите планъ книги  и
планъ работы въ КВО. Я сейчасъ побeгу въ КВО Корзуна обрабатывать. Или нeтъ,
лучше  не  Корзуна, Корзунъ  по  части  физкультуры совсeмъ  идiотъ,  онъ же
горбатый.  Нeтъ, я  сдeлаю такъ --  я пойду къ Успенскому -- это голова. Ну,
конечно же, къ Успенскому, какъ  я, идiотъ, сразу этого не сообразилъ? Ну, а
вы, конечно, сидите безъ денегъ?
     Безъ денегъ я, къ сожалeнiю, сидeлъ уже давно.
     --  Такъ  я  вамъ завтра  авансъ  выпишу. Мы вамъ  будемъ {309} платить
шестьдесятъ рублей  въ мeсяцъ. Больше не можемъ,  ей Богу, больше не можемъ,
мы же за васъ  еще и  лагерю должны 180  рублей  платить... Ну, и  сыну тоже
что-нибудь назначимъ... Я васъ завтра еще на столовку ИТР устрою11.



     Весна 1934 года, дружная и жаркая, застала насъ  съ Юрой въ  совершенно
фантастическомъ  положенiи.  Медоваръ  реализовалъ свой  проектъ:  устроился
"инспекторомъ" физкультуры въ КВО и мои  150  рублей выплачивалъ мнe честно.
Кромe того, я получалъ съ "Динамо еще 60 рублей и давалъ уроки физкультуры и
литературы въ техникумe. Уроки эти, впрочемъ, оплачивались уже  по лагернымъ
расцeнкамъ: пятьдесятъ  копeекъ за  академическiй часъ. Полтинникъ  равнялся
цeнe 30 граммъ сахарнаго песку. Питались мы въ столовой ИТР, въ которую насъ
устроилъ  тотъ же Медоваръ --  при  поддержкe  Радецкаго.  Медоваръ далъ мнe
бумажку начальнику отдeла снабженiя ББК, тов. Неймайеру.
     Въ  бумажкe было написано: "инструкторъ физкультуры не можетъ работать,
когда  голодный"...  Почему,  "когда  голодный,  можетъ  работать лeсорубъ и
землекопъ  -- я, конечно,  выяснять  не сталъ. Кромe того, въ бумажкe была и
ссылка: "по распоряженiю тов. Радецкаго"...
     Неймайеръ встрeтилъ меня свирeпо:
     --  Мы только  что сняли со столовой  ИТР сто сорокъ два человeка. Такъ
что же, изъ-за васъ мы будемъ снимать сто сорокъ третьяго.
     -- И сто сорокъ четвертаго, -- наставительно поправилъ я, -- здeсь рeчь
идетъ о двухъ человeкахъ.
     Неймайеръ посмотрeлъ на одинаковыя фамилiи и понялъ, что вопросъ стоитъ
не объ "ударникe", а о протекцiи.
     -- Хорошо, я позвоню Радецкому, -- нeсколько мягче сказалъ онъ.
     Въ столовую ИТР попасть было труднeе,  чeмъ на волe -- въ партiю. Но мы
попали.  Было  непрiятно  то,  что эти карточки  были отобраны  у  какихъ-то
инженеровъ,  но  мы утeшались  тeмъ, что  это  --  не надолго, и  тeмъ,  что
этимъ-то инженерамъ все равно сидeть, а  намъ придется бeжать, и силы нужны.
Впрочемъ, съ Юриной карточкой получилась чепуха: для него  карточку отобрали
у  его   же   непосредственнаго   начальства,   директора  техникума,   инж.
Сташевскаго, и мы рeшили ее вернуть -- конечно, нелегально,  просто изъ рукъ
въ  руки,  иначе  бы  Сташевскiй  этой  карточки  уже  не  получилъ  бы,  ее
перехватили бы по  дорогe. Но Юрина карточка къ тому  времени  не  очень ужъ
была  и  нужна.  Я околачивался  по разнымъ лагернымъ  пунктамъ,  меня  тамъ
кормили и безъ карточки, а Юра обeдалъ за меня. {310}

     11    Столовая    "инженерно-техническихъ    работниковъ"    --   самая
привиллегированная лагерная столовка,  гдe  кормятъ  лучшихъ  ударниковъ изъ
числа инженеровъ и техниковъ.

     Въ столовой ИТР  давали завтракъ -- такъ,  примeрно,  тарелку чечевицы,
обeдъ  -- болeе или менeе съeдобныя  щи съ отдаленными  слeдами  присутствiя
мяса,  какую-нибудь кашу или рыбу и кисель. На  ужинъ  -- ту же чечевицу или
кашу. Въ общемъ  очень  не  густо, но  мы  не голодали. Было два неудобства:
комнатой  "Динамо"  мы рeшили не воспользоваться, чтобы не подводить  своимъ
побeгомъ нeкоторыхъ милыхъ людей, о которыхъ я въ этихъ очеркахъ предпочитаю
не говорить  вовсе. Мы  остались  въ  баракe, побeгомъ  откуда  мы подводили
только  мeстный "активъ", къ судьбамъ  котораго  мы были  вполнe равнодушны.
Впрочемъ, впослeдствiи вышло  такъ, что самую существенную  помощь въ нашемъ
побeгe  намъ  оказалъ...  начальникъ  лагеря, тов. Успенскiй,  съ  какового,
конечно,  взятки  гладки.   Единственное,  что   ему  послe  нашего   побeга
оставалось,  это  посмотрeть на себя  въ  зеркало  и  обратиться  къ  своему
отраженiю съ парой сочувственныхъ словъ.  Кромe него, ни  одинъ  человeкъ въ
лагерe и ни въ какой степени за нашъ побeгъ отвeчать не могъ...
     И еще  послeднее  неудобство  --  я  такъ и не  ухитрился  добыть  себe
"постельныхъ принадлежностей", набитаго морской  травой  тюфяка  и  такой же
подушки: такъ  все наше  лагерное житье мы и проспали на голыхъ доскахъ. Юра
нeсколько разъ нажималъ  на меня, и  эти "постельныя принадлежности" не такъ
ужъ и трудно было  получить. Я только позже сообразилъ, почему я  ихъ такъ и
не получилъ: инстинктивно не хотeлось тратить ни капли нервовъ ни для  чего,
не имeвшаго  прямого  и  непосредственнаго  отношенiя къ побeгу. Постели  къ
побeгу никакого отношенiя и не имeли: въ лeсу придется спать похуже, чeмъ на
нарахъ...
     ...Въ части писемъ, полученныхъ мною отъ читателей, были легкiе  намеки
на, такъ сказать, нeкоторую неправдоподобность нашей лагерной  эпопеи. Не въ
порядкe литературнаго  прiема  (какъ  это  дeлается  въ  началe утопическихъ
романовъ), а совсeмъ  всерьезъ я хочу сказать слeдующее: во всей этой эпопеe
нeтъ ни одного  выдуманнаго лица и  ни одного выдуманнаго положенiя. Фамилiи
дeйствующихъ лицъ за  исключенiямъ особо  оговоренныхъ -- настоящiя фамилiи.
Изъ  моихъ  лагерныхъ встрeчъ я  вынужденъ  былъ выкинуть  нeкоторые  весьма
небезынтересные эпизоды (какъ, напримeръ, всю свирьлаговскую интеллигенцiю),
чтобы никого не подвести: по слeдамъ моего пребыванiи въ лагерe ГПУ не  такъ
ужъ трудно было бы установить, кто скрывается за  любой вымышленной фамилiй.
Матерiалъ, данный въ этихъ очеркахъ, расчитанъ, въ частности, и на то, чтобы
никого изъ людей,  оставшихся въ  лагерe, не подвести. Я не думаю,  чтобы въ
этихъ расчетахъ  могла быть какая-нибудь  ошибка... А оговорку  о реальности
даже  и неправдоподобныхъ вещей мнe приходится дeлать потому, что  лeто 1934
года мы провели въ условiяхъ, поистинe неправдоподобныхъ.
     Мы  были  безусловно  сыты. Я  не дeлалъ почти ничего,  Юра  не  дeлалъ
рeшительно  ничего,  его  техникумъ  оказался  такой  же  халтурой,  какъ  и
"Динамо". Мы играли  въ теннисъ,  иногда и съ Радецкимъ, купались,  забирали
кипы  книгъ,  выходили на берегъ  озера, укладывались на  солнышкe  и читали
цeлыми днями. Это {311} было курортное житье, о какомъ московскiй инженеръ и
мечтать не можетъ. Если  бы  я  остался въ лагерe,  то по совокупности  тeхъ
обстоятельствъ,  о  которыхъ рeчь  будетъ идти ниже, я жилъ бы въ  условiяхъ
такой сытости, комфорта и безопасности и даже... свободы, какiя недоступны и
крупному  московскому  инженеру...  Мнe  все  это  лeто  вспоминалась  фраза
Марковича: если ужъ нужно,  чтобы было ГПУ,  такъ  пусть оно лучше будетъ  у
меня подъ  бокомъ. У меня ГПУ  было подъ бокомъ -- тотъ же Радецкiй. Если бы
не перспектива  побeга, я спалъ бы въ лагерe гораздо спокойнeе, чeмъ я спалъ
у  себя  дома,  подъ Москвой. Но это  райское  житье ни въ какой  степени не
противорeчило  тому, что уже  въ  15  верстахъ  къ  сeверу  цeлые  лагпункты
вымирали отъ цынги, что въ  60-ти верстахъ къ  сeверу колонизацiонный отдeлъ
разселялъ  "кулацкiя"  семьи, цeлое  воронежское  село, потерявшее  за время
этапа свыше шестисотъ  своихъ  дeтишекъ, что еще въ  20-ти верстахъ сeвернeе
была  запиханная  въ безысходное  болото колонiя изъ  4.000 безпризорниковъ,
обреченныхъ  на  вымиранiе...  Наше райское  житье въ Медгорe и  перспективы
такого  матерiальнаго  устройства, какого  --  я не  знаю  -- добьюсь  ли въ
эмиграцiи, ни въ какой  степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли
къ  побeгу,  какъ не  ослабило ея  и  постановленiе отъ  7  iюня  1934 года,
устанавливающее  смертную казнь за  попытку покинуть  соцiалистическiй  рай.
Можно  быть не очень хорошимъ  христiаниномъ, но лучшiй ББКовскiй паекъ,  на
фонe "дeвочекъ со льдомъ", въ глотку какъ-то не лeзъ...



     Методическiя указанiя для тов. Медовара занимали очень немного времени.
Книги  я,  само собою  разумeется, и писать не собирался, авансъ,  впрочемъ,
получилъ  --  сто рублей:  единственное,  что  я  остался  долженъ совeтской
власти.  Впрочемъ,  и  совeтская  власть  мнe  кое  что должна.  Какъ-нибудь
сосчитаемся...
     Моей основной задачей  былъ подборъ футбольной команды  для  того,  что
Радецкiй поэтически опредeлялъ, какъ "вставка пера Ленинграду". Вставить, въ
сущности, можно было  бы: изъ трехсотъ тысячъ человeкъ  можно  было найти 11
футболистовъ. Въ  Медгорe изъ  управленческихъ служащихъ  я организовалъ три
очень слабыя команды  и  для дальнeйшаго подбора рeшилъ  осмотрeть ближайшiе
лагерные  пункты.  Административный отдeлъ  заготовилъ  мнe  командировочное
удостовeренiе для проeзда на пятый лагпунктъ -- 16 верстъ къ югу по желeзной
дорогe и 10 -- къ западу, въ тайгу. На командировкe стоялъ штампъ: "Слeдуетъ
въ сопровожденiи конвоя".
     -- По такой командировкe, --  сказалъ я начальнику Адмотдeла, -- никуда
я не поeду.
     -- Ваше дeло, -- огрызнулся начальникъ, -- не поeдете, васъ посадятъ --
не меня.
     Я пошелъ къ  Медовару и сообщилъ ему объ  этомъ штампe; {312} по  такой
командировкe eхать, это -- значитъ подрывать динамовскiй авторитетъ.
     -- Такъ  я же вамъ говорилъ: тамъ же  сидятъ одни  сплошные  идiоты.  Я
сейчасъ позвоню Радецкому.
     Въ тотъ же  вечеръ  мнe эту  командировку принесли, такъ  сказать,  "на
домъ" -- въ баракъ. О конвоe въ ней не было уже ни слова.
     На проeздъ по  желeзной дорогe я получилъ 4  р.  74 коп., но,  конечно,
пошелъ пeшкомъ: экономiя, тренировка и  развeдка  мeстности. Свой  рюкзакъ я
набилъ весьма основательно, для пробы: какъ подорожные  патрули отнесутся къ
такому  рюкзаку и въ какой степени они  его будутъ ощупывать. Однако, посты,
охранявшiе выходы  изъ медгорскаго отдeленiя  соцiалистическаго рая,  у меня
даже и документовъ не спросили. Не знаю -- почему.
     Желeзная дорога  петлями вилась надъ  берегомъ Онeжскаго озера. Справа,
то-есть   съ  запада,  на  нее  наваливался  безформенный  хаосъ  гранитныхъ
обломковъ -- слeды  ледниковъ  и  динамита. Слeва,  внизъ къ  озеру, уходили
склоны,   поросшiе   непроходимой   чащей   всякихъ   кустарниковъ.   Дальше
разстилалось  блeдно-голубое  полотно  озера,  изрeзанное  бухтами,  губами,
островами, проливами.
     Съ точки зрeнiя  живописной этотъ ландшафтъ въ  лучахъ яркаго весенняго
солнца  былъ  изумителенъ.  Съ точки  зрeнiя  практической  онъ  производилъ
угнетающее  и тревожное впечатлeнiе: какъ по  такимъ джунглямъ  и  обломкамъ
пройти 120 верстъ до границы?
     Пройдя  верстъ пять и удостовeрившись,  что меня  никто не  видитъ и за
мной никто не слeдитъ, я нырнулъ къ западу, въ кусты, на развeдку мeстности.
Мeстность  была  окаянная.  Каменныя  глыбы,  навороченный  въ  хаотическомъ
безпорядкe, на нихъ какимъ-то чудомъ росли сосны, ели, можевельникъ,  иногда
осина  и  береза.   Подлeсокъ  состоялъ  изъ  кустарника,   черезъ   который
приходилось не проходить, а продираться. Кучи этихъ глыбъ  вдругъ обрывались
какими-то гигантскими ямами, наполненными водой, камни  были покрыты тонкимъ
и скользкимъ слоемъ мокраго мха. Потомъ, верстахъ въ двухъ, камни кончились,
и на ширину метровъ  двухсотъ протянулось  какое-то болото, которое пришлось
обойти  съ юга. Дальше --  снова начинался поросшiй  лeсомъ каменный  хаосъ,
подымавшiйся къ  западу какимъ-то  невысокимъ  хребтомъ.  Я  взобрался  и на
хребетъ. Онъ обрывался почти отвeсной каменной стeной, метровъ въ 50 высоты,
на  верху были  "завалы",  которые,  впослeдствiи, въ  дорогe,  стоили  намъ
столько  времени  и  усилiй. Это  былъ въ  безпорядкe  наваленный  буреломъ,
сваленныя  бурями  деревья, съ  перепутавшимися вeтками,  корнями,  сучьями.
Пробраться вообще невозможно, нужно обходить. Я обошелъ. Внизу, подъ стeной,
ржавeло  какое-то  болото, поросшее  осокой.  Я  кинулъ  въ него  булыжникъ.
Булыжникъ плюхнулся и исчезъ. Да, по такимъ мeстамъ бeжать -- упаси Господи.
Но съ другой стороны, въ такiя мeста нырнуть и тутъ ужъ никто не разыщетъ.
     Я вышелъ на желeзную  дорогу.  Оглянулся  -- никого. Прошелъ еще версты
двe  и  сразу  почувствовалъ,  что смертельно  усталъ,  ноги  не  двигаются.
Возбужденiе отъ  первой прогулки на  {313}  волe прошло, а  мeсяцы одиночки,
УРЧа,  лагернаго питанiя и нервовъ --  сказывались. Я  влeзъ на  придорожный
камень, разостлалъ на  немъ свою кожанку,  снялъ  рубашку,  подставилъ  свою
одряхлeвшую за эти мeсяцы кожу подъ весеннее солнышко, закурилъ самокрутку и
предался блаженству.
     Хорошо...  Ни  лагеря, ни  ГПУ...  Въ  травe  дeловито,  какъ Медоваръ,
суетились какiя-то козявки. Какая-то пичужка со  столь же  дeловитымъ видомъ
перелетала съ дерева  на дерево и оживленно болтала сама съ собой...  Дeла у
нея явственно не  была никакого, а болтаетъ и мечется она  просто  такъ, отъ
весны, отъ радости птичьей своей жизни. Потомъ мое вниманiе привлекла бeлка,
которая  занималась дeломъ еще болeе серьезнымъ: ловила собственный  хвостъ.
Хвостъ удиралъ, куда глаза  глядятъ,  и бeлка во погонe  за своимъ пушистымъ
продолженiемъ  вьюномъ  вертeлась  вокругъ  ствола  мохнатой   ели,  рыжимъ,
солнечнымъ  зайчикомъ  мелькала въ  вeтвяхъ.  Въ  этой  игрe  она  развивала
чудовищное количество лошадиныхъ силъ,  это не то, что я:  верстъ двeнадцать
прошелъ и уже выдохся. Мнe бы такой запасъ энергiи -- дня не просидeлъ бы въ
СССР. Я приподнялся, и бeлочка замeтила меня. Ея тоненькiй, подвижной носикъ
выглянулъ изъ-за ствола,  а  хвостъ остался  тамъ,  гдe былъ  --  съ  другой
стороны. Мое присутствiе бeлкe не  понравилось:  она  крeпко  выругалась  на
своемъ бeличьемъ языкe  и  исчезла. Мнe  стало  какъ-то и грустно, и весело:
вотъ живетъ же животина -- и никакихъ тебe ГПУ...



     По  полотну дороги шагали трое  какихъ-то  мужиковъ, одинъ постарше  --
лeтъ подъ пятьдесятъ, двое другихъ помоложе  --  лeтъ подъ двадцать-двадцать
пять. Они были невыразимо рваны. На ногахъ у двоихъ  были лапти, на ногахъ у
третьяго -- рваные сапоги.  Весь ихъ  багажъ состоялъ изъ  микроскопическихъ
узелковъ, вeроятно, съ хлeбомъ. На бeглецовъ изъ лагеря  они какъ-то не были
похожи.  Подходя, мужики поздоровались со  мной. Я  отвeтилъ, потомъ старикъ
остановился и спросилъ:
     -- А спичекъ нeтути, хозяинъ?
     Спички были. Я вытащилъ коробку. Мужикъ перелeзъ черезъ канаву  ко мнe.
Видъ у него былъ какой-то конфузливый.
     -- А  можетъ, и махорочка-то  найдется?.. Я  объ спичкахъ только  такъ,
чтобы посмотрeть, каковъ человeкъ есть...
     Нашлась и махорочка. Мужикъ бережно свернулъ собачью ножку. Парни робко
топтались около,  умильно поглядывая на махорку.  Я предложилъ и имъ. Они съ
конфузливой спeшкой подхватили мой кисетъ и такъ же бережно, не просыпая  ни
одной крошки, стали свертывать себe папиросы. Усeлись, закурили.
     -- Дёнъ пять уже не  куривши, -- сказалъ старикъ, --  тянетъ -- не дай,
Господи...
     -- А вы откуда? Заключенные?
     --  Нeтъ,  по  вольному  найму  работали,  на лeсныхъ работахъ. Да нeту
никакой возможности. Еле живы вырвались. {314}
     -- Заработать собирались, -- саркастически сказалъ одинъ изъ парней. --
Вотъ  и заработали, -- онъ протянулъ свою ногу въ  рваномъ лаптe,  -- вотъ и
весь заработокъ.
     Мужикъ какъ-то виновато поежился:
     -- Да кто-жъ его зналъ...
     -- Вотъ, то-то и оно, -- сказалъ парень, -- не знаешь -- не мути.
     -- Что  ты все коришь?  -- сказалъ мужикъ,  -- прieхали люди  служащiе,
люди государственные,  говорили толкомъ  -- за кубометръ погрузки -- рупь съ
полтиной. А  какъ сюда прieхали, хорошая  погрузка -- за полъ версты  баланы
таскать, да еще  и по болоту. А  хлeба-то полтора фунта -- и шабашъ,  и болe
ничего, каши и той нeту. Потаскаешь тутъ.
     -- Значитъ, завербовали васъ?
     -- Да, ужъ такъ завербовали, что дальше некуда...
     -- Одежу собирались справить, -- ядовито сказалъ парень, -- вотъ тебe и
одежа.
     Мужикъ сдeлалъ видъ, что не слышалъ этого замeчанiя.
     --  Черезъ  правленiе колхоза, значитъ.  Тутъ  не  поговоришь.  Приказъ
вышелъ  -- дать отъ колхоза сорокъ человeкъ, ну  -- кого куда. Кто  на торфы
подался, кто куда... И  договоръ  подписывали,  вотъ тебe и договоръ. Теперь
далъ бы Богъ домой добраться.
     -- А дома-то что? -- спросилъ второй парень.
     -- Ну, дома-то  оно способнeе, -- не особенно увeренно сказалъ  мужикъ.
-- Дома-то -- оно не пропадешь.
     -- Пропадешь въ лучшемъ  видe, -- сказалъ  ядовитый парень. -- Дома для
тебя  пироги  пекутъ.  Прieхалъ,  дескать, Федоръ  Ивановичъ,  заработочекъ,
дескать, привезъ...
     -- Да  и трудодней нeту, -- грустно замeтилъ парень въ сапогахъ. -- Кто
и съ трудоднями, такъ  eсть нечего, а ужъ ежели и  безъ трудодней  --  прямо
ложись и помирай...
     -- А откуда вы?
     -- Да мы Смоленскiе. А вы кто будете? Изъ начальства здeшняго?
     -- Нeтъ, не изъ начальства, заключенный въ лагерe.
     -- Ахъ, ты,  Господи... А  вотъ люди сказываютъ,  что въ  лагерe теперь
лучше, какъ на  волe, хлeбъ даютъ, кашу  даютъ... (Я вспомнилъ девятнадцатый
кварталъ  -- и  о  лагерe  говорить  не хотeлось).  А на волe? -- продолжалъ
мужикъ. -- Вотъ  тебe и воля: сманили сюда,  въ тайгу,  eсть не даютъ, одежи
нeту, жить негдe,  комары поeдомъ eдятъ, а домой  не пускаютъ, документа  не
даютъ. Мы ужъ  Христомъ Богомъ  молили: отпустите, видите сами -- помремъ мы
тутъ. Отощавши мы еще изъ дому, силъ нeту,  а баланы самые легкiе --  пудовъ
пять... Да  еще по болоту...  Все одно, говорю --  помремъ...  Ну, пожалeли,
дали документъ. Вотъ такъ и идемъ, гдe хлeба попросимъ,  гдe что... Верстовъ
съ пятьдесятъ на чугункe проeхали... Намъ бы до Питера добраться.
     -- А въ  Питерe что? -- спросилъ ядовитый парень. -- Накормятъ тебя  въ
Питерe, какъ же...
     --  Въ Питерe  накормятъ, --  сказалъ я. Я еще не видалъ примeра, чтобы
недоeдающiй горожанинъ отказалъ  въ  кускe  хлeба {315}  голодающему мужику.
Годъ тому назадъ, до  паспортизацiи, столицы  были запружены  нищенствующими
малороссiйскими мужиками -- давали и имъ.
     -- Ну что-жъ, придется христорадничать, -- покорно сказалъ мужикъ.
     -- Одежу думалъ справить, -- повторилъ ядовитый парень. -- А теперь что
и было, разлeзлось: домой голышемъ придемъ. Ну, пошли, что ли?
     Трое   вольныхъ  гражданъ  СССР  поднялись  на  ноги.  Старикъ  умильно
посмотрeлъ на меня: -- А можетъ, хлeбца лишняго нeту? А?
     Я сообразилъ,  что  до лагпункта  я могу  дойти  и  не eвши, а тамъ ужъ
какъ-нибудь  накормятъ. Я развязалъ свой рюкзакъ,  досталъ  хлeбъ, вмeстe съ
хлeбомъ лежалъ  завернутый кусочекъ сала, граммовъ на сто. При  видe сала  у
мужика дыханье сперло.
     "Сало, вишь ты, Господи Боже!" --  Я отдалъ мужикамъ и  сало.  Кусочекъ
былъ  съ аптекарской точностью подeленъ на три части...  "Вотъ это, значитъ,
закусимъ, -- восторженно сказалъ мужикъ, -- эхъ,  ты, на что ужъ есесерiя, а
и тутъ добрые люди не перевелись"...
     Вольнонаемные ушли.  Бeлочка снова  выглянула изъ-за еловаго  ствола  и
уставилась на  меня бусинками своихъ глазъ...  Бусинки какъ будто  говорили:
что, культуру строите? въ Бога вeруете? науки развиваете? -- ну, и дураки...
     Возражать было  трудно.  Я одeлся,  навьючилъ  на  спину свой рюкзакъ и
пошелъ дальше.
     Верстахъ  въ  двухъ,  за  поворотомъ  дороги,  я  наткнулся  на  своихъ
мужичковъ,  которыхъ  обыскивалъ   вохровскiй   патруль:  одинъ   вохровцевъ
общупывалъ, другой разсматривалъ документы, третiй стоялъ  въ шагахъ десяти,
съ  винтовкой  на изготовку.  Было  ясно,  что  будутъ "провeрять"  и  меня.
Документы  у меня были въ полномъ порядкe, но безчисленные  обыски, которымъ
я,   какъ  и  каждый   гражданинъ  "самой  свободной  республики  въ  мiрe",
подвергался на своемъ вeку, выработали,  вмeсто привычки,  какую-то особенно
отвратительную нервную, рабью дрожь передъ  каждою такой "провeркой", даже и
въ тeхъ случаяхъ, когда такая  "провeрка" никакого рeшительно риска за собой
не  влекла, какъ было и въ данномъ случаe. И  сейчасъ же въ мозгу  привычный
совeтскiй "условный рефлексъ": какъ бы этакъ извернуться.
     Я  подошелъ  къ группe  вохровцевъ, сталъ,  засунулъ  руки въ карманы и
посмотрeлъ на все происходящее испытующимъ окомъ:
     -- Что, бeгунковъ подцeпили?
     Вохровецъ недовольно оторвался отъ документовъ.
     -- Чортъ его знаетъ, можетъ, и бeгунки. А вы кто? Изъ лагеря?
     Положенiе  нeсколько  прояснилось:  вохровецъ спросилъ  не  грубо:  "вы
заключенный", а "дипломатически" -- "вы не изъ лагеря?"
     -- Изъ лагеря, -- отвeтилъ я административнымъ тономъ.
     -- Чортъ его  знаетъ, --  сказалъ  вохровецъ,  -- документы-то какiе-то
липоватые...
     -- А ну-ка, покажите-ка ихъ сюда... {316}
     Вохровецъ  протянулъ  мнe  нeсколько бумажекъ.  Въ  нихъ  нелегко  было
разобраться  и человeку съ нeсколько большими стажемъ,  чeмъ вохровецъ. Тутъ
было все,  что навьючиваетъ  на  себя многострадальный совeтскiй гражданинъ,
дeйствующiй по  принципу --  масломъ каши  не  испортишь:  чортъ его знаетъ,
какая  именно бумажка можете  показаться  наиболeе  убeдительной  носителямъ
власти и нагановъ...  Былъ  же у  меня  случай, когда отъ  очень непрiятнаго
ареста  меня спасъ  сезонный  желeзнодорожный билетъ, который  для "властей"
наиболeе  убeдительно  доказывалъ  мою  самоличность,  и   это  при  наличiи
паспорта,  профсоюзной  книжки, постояннаго удостовeренiя газеты "Трудъ", ея
командировочнаго удостовeренiя  и цeлой  коллекцiи  бумаженокъ болeе мелкаго
масштаба.  Исходя изъ этого принципа, одинъ  изъ парней захватилъ съ собой и
свидeтельство Загса о рожденiи у него дочки Евдокiи. Евдокiя помогала плохо:
самый   важный  документъ  --  увольнительное   свидeтельство   было  выдано
профсоюзомъ, а  профсоюзъ  такихъ удостовeренiй выдавать не имeетъ  права. И
вообще  бумажка  была, какъ  говорилъ  вохровецъ,  "липоватая".  Во  многихъ
мeстахъ СССР, не вездe, но почти вездe, крестьянинъ, отлучающiйся за предeлы
своего  района,  долженъ имeть увольнительное  удостовeренiе отъ сельсовeта:
они обычно выдаются за  литръ водки. За какой-то литръ получилъ свою бумажку
и этотъ  парень, по лицу его видно было, что за  эту-то  бумажку  онъ боялся
больше всего: парень стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
     -- Нeтъ,  -- сказалъ  я чуть-чуть  разочарованнымъ тономъ, -- бумаги въ
порядкe. Съ какихъ вы разработокъ? -- сурово спросилъ я мужика.
     -- Да съ Массельги, -- отвeтилъ мужикъ робко.
     -- А кто у васъ тамъ прорабъ? Кто  предрабочкома?  -- словомъ,  допросъ
былъ учиненъ по всей формe. Вохровцы почувствовали,  что передъ  ними  "лицо
административнаго персонала".
     -- Обыскивали? -- спросилъ я.
     -- Какъ же.
     -- А сапоги у этого снимали?
     -- Нeтъ, объ сапогахъ позабыли. А ну, ты, сымай сапоги...
     Въ сапогахъ, конечно, не было ничего, но бумажка была забыта.
     -- Ну, пусть топаютъ, -- сказалъ я, -- тамъ на Званкe разберутся.
     --  Ну,  катись катышкомъ,  --  сказалъ старикъ изъ вохровцевъ. Патруль
повернулся и пошелъ на сeверъ, документовъ  у меня такъ и не спросилъ, мы съ
мужичками пошли дальше на югъ. Отойдя съ версту, я сдeлалъ парнишкe свирeпое
внушенiе: чтобы другой разъ не ставилъ  литра водки, кому не нужно, чтобы по
пути отставалъ на полверсты отъ своихъ товарищей и, буде послeднiе наткнутся
на патруль, нырять въ  кусты и обходить сторонкой.  Что  касается линiи рeки
Свирь и Званки, то тутъ я  никакихъ путныхъ совeтовъ  дать не могъ, я зналъ,
что эти мeста охраняются особенно свирeпо, но болeе подробныхъ {317} данныхъ
у меня не было. Парень имeлъ видъ пришибленный и безнадежный.
     --  Такъ  вeдь никакъ же  не  отпускали, я тамъ  одному,  дeйствительно
поставилъ -- не литръ,  на литръ денегъ не хватило --  поллитра, развe-жъ  я
зналъ...
     Мнe оставалось только вздохнуть. И этотъ мужикъ, и  эти парни -- это не
Акульшинъ.  Эти пропадутъ, все равно пропадутъ: имъ не только  до Свири, а и
до Петрозаводска  не  дойти... Пожилой  мужичекъ былъ такъ растерянъ, что на
мои  совeты  только  и  отвeчалъ:   да,  да,  какъ-же,  какъ-же,  понимаемъ,
понимаемъ,  но  онъ и  плохо слушалъ  ихъ, и  не понималъ  вовсе.  Парень въ
сапогахъ  жалобно  скулилъ  на  свою  судьбу,   жаловался  на  жуликовъ  изъ
рабочкома, зря вылакавшихъ его  поллитровку, ядовитый парень шагалъ молча  и
свирeпо.  Мнe  стало  какъ-то  очень  тяжело...   Я  распрощался  со  своими
спутниками и пошелъ впередъ.



     Пятый лагпунктъ былъ наиболeе привиллегированнымъ изъ производительныхъ
пунктовъ ББК. Занимался онъ добычей кокоръ. Кокора -- это сосновый стволъ съ
отходящимъ отъ него приблизительно подъ прямымъ угломъ крупнымъ корневищемъ.
Кокоры эти  шли для шпангоутовъ  и  форштевней всякаго  рода барокъ,  баржъ,
баркасовъ  и всего прочаго, что строилось на  Пинужской, Сорокской и Кемской
верфяхъ ББК.  Техническiя требованiя  къ этихъ кокорамъ были довольно суровы
-- иногда изъ ста стволовъ пригодныхъ оказывалось тридцать, иногда -- только
три. А  безъ кокоръ всe  эти верфи,  съ  ихъ 6--7-мью тысячами  заключенныхъ
рабочихъ, были бы обречены на бездeйствiе.
     Въ виду  этого,  пятый  лагпунктъ  находился  на  нeкоемъ своеобразномъ
хозрасчетe:  онъ  обязанъ  былъ поставить  столько-то  кокоръ  въ  мeсяцъ  и
получалъ за  это  столько-то  продовольствiя.  Во  "внутреннiя  дeла" пункта
лагерь  почти   не  вмeшивался,  и   начальникъ  пункта,  тов.   Васильчукъ,
изворачивался  тамъ  въ  мeру  разумeнiя  своего  --  еще  больше  въ   мeру
изворотливости  своей.  Изворотливости  же у него  были  большiе  запасы.  И
заботливости -- тоже. Въ силу этого обстоятельства лагпунктъ питался  вполнe
удовлетворительно  --  такъ,  примeрно,   не  хуже,  чeмъ  питаются  рабочiе
московскихъ  заводовъ  -- по качеству  пищи, и  значительно  лучше -- по  ея
калорiйности.  И  кромe того, для  добычи  кокоръ требовались очень  сильные
люди, ибо приходилось возиться не съ баланами, а съ цeлыми стволами. Въ виду
всего этого, я  твердо расчитывалъ на  то,  что на  пятомъ  лагпунктe я  ужъ
подыщу людей, необходимыхъ для "вставки пера Ленинграду"...
     Начальникъ  лагпункта, тов.  Васильчукъ,  былъ типомъ весьма необычнымъ
для совeтской администрацiи. Петербургскiй рабочiй, бывалый  коммунистъ, онъ
получилъ три года за какое-то участiе въ какомъ-то партiйномъ уклонe и шесть
лeтъ  уже просидeлъ.  Дальнeйшiе  года ему  набавлялись  автоматически. Одну
такую  бумажку онъ  какъ-то получилъ при мнe. Въ  бумажкe было  написано  --
просто и прозаически: {318}
     ..."На основанiи постановленiя ПП ОГПУ отъ такого-то числа, за номеромъ
такимъ-то, предлагается вамъ объявить подъ расписку з/к  Васильчуку, А.  А.,
что срокъ его заключенiя продленъ до ..."
     И точка. Васильчукъ получилъ уже четвертую, какъ онъ говорилъ, "годовую
отсрочку". Онъ флегматически  подмахнулъ свою подпись  подъ этой  бумажкой и
сказалъ:
     -- Вотъ,  значитъ, и  "объявилъ подъ  расписку"... Это  попасть сюда --
просто... А выбраться -- это еще придется подождать...
     Бывшихъ коммунистовъ,  высланныхъ сюда не за воровство, не за убiйство,
не за изнасилованiе, а за неповиновенiе мановенiямъ  сталинскихъ рукъ, -- не
выпускаютъ, повидимому, никогда, и не собираются выпускать. Васильчукъ же не
собирался каяться.
     -- И  вотъ,  буду  я сидeть  здeсь до скончанiя, --  говорилъ  онъ.  --
Сволочь  -- та пусть  кается, а мы пока здeсь  посидимъ...  Ей-Богу, чeмъ на
хлeбозаготовки  eзжать,  лучше  ужъ  здeсь  сидeть...  А  физкультурой  буду
заниматься обязательно  -- иначе сгнiешь здeсь  ко  всeмъ чертямъ и  мiровой
революцiи  не увидишь...  А мiровую  революцiю хорошо  бы  повидать...  Вотъ
кабачекъ будетъ -- а?
     Пятый лагпунктъ я посeтилъ всего четыре раза, но съ Васильчукомъ у насъ
сразу  же установились отношенiя  не очень интимныя, но, во  всякомъ случаe,
дружественныя. Во-первыхъ, Васильчуку и его помощнику -- бухгалтеру -- здeсь
была  тоска  смертная  и, во-вторыхъ, моя физкультурная  спецiальность  была
встрeчена  въ  пятомъ лагпунктe съ такими же  симпатiями  и  упованiями,  съ
какими  она  встрeчалась  на  заводахъ,  въ  вузахъ  и  во  многихъ  другихъ
мeстахъ...



     Въ  Россiи  есть  цeлый  рядъ  положительныхъ  явленiй,  которыя власть
засчитываетъ  въ  списокъ своихъ  "достиженiй".  Сюда войдетъ  и  укрeпленiе
семьи, и болeе  здоровая сексуальная жизнь молодежи,  и парашютистки, и тяга
къ учебe,  и  многое другое --  въ томъ числe  и  физкультура.  Эмигрантская
печать напрасно  беретъ  этотъ терминъ  въ иронически кавычки. Это -- нужный
терминъ.  Онъ  охватываетъ  все то,  доступное индивидуальнымъ усилiямъ, что
служить человeческому здоровью. Это будетъ "гимнастика" въ  томъ  смыслe, въ
какомъ  Платонъ  противопоставлялъ  ее  медицинe.  Интересъ  къ  физкультурe
существуетъ огромный, въ старой Россiи -- невиданный... Но этотъ интересъ --
какъ  и семья, и парашютистки, и многое другое --  возникъ  не въ результатe
усилiй власти, а какъ реакцiя на  прочiя ея достиженiя. Рабочiе, надорванные
непосильнымъ трудомъ, студенты, изъeденные туберкулезомъ, служащiе, очумeлые
отъ вeчныхъ перебросокъ  и перестроекъ, все это -- недоeдающее, истрепанное,
охваченное тeмъ,  что, по оффицiальному термину,  зовется  "совeтской  {319}
изношенностью", съ жадностью -- совершенно естественной въ  ихъ положенiи --
тянется ко всему, что можетъ поддержать ихъ растрачиваемыя силы.
     Я хотeлъ бы привести одинъ примeръ,  который, какъ мнe  кажется, можетъ
внести нeкоторую ясность въ "дiалектику" совeтскихъ достиженiй.
     Въ декабрe  1928 года я обслeдовалъ лыжныя станцiи Москвы. Обслeдованiе
выяснило такiе факты. Рядовые рабочiе и служащiе  по своимъ  выходнымъ днямъ
часовъ съ  семи-восьми  утра прieзжаютъ  на  лыжныя  станцiи и становятся въ
очередь за лыжами. Стоятъ и два, и  три, и  четыре часа -- иногда  получаютъ
лыжи -- иногда не получаютъ. Лыжъ не хватаетъ  потому, что власть на ихъ же,
этихъ  рабочихъ   и   служащихъ,   деньги   (профсоюзные   взносы)   строитъ
предназначенные для втиранiя  очковъ стадiоны и  не строитъ предназначенныхъ
для массы лыжныхъ станцiи  и фабрикъ... Такъ она  не  строитъ ихъ и до  сихъ
поръ. Но  каждому иностранцу  власть  можетъ  показать великолeпный стадiонъ
"Динамо" и сказать -- вотъ наши достиженiя. Стадiонъ "Динамо" обошелся около
12 миллiоновъ рублей -- и  это при условiи  использованiя  почти безплатнаго
труда  заключенныхъ, а  лыжныхъ  станцiй  подъ Москвой  --  путныхъ, хотя  и
маленькихъ  -- только двe: одна военнаго  вeдомства, другая союза служащихъ,
построенная  мною  въ  результатe  жестокой  борьбы  и  очень  существеннаго
риска... Стадiонъ занять публикой раза  три въ годъ, а остальные 360 дней --
пусть  абсолютно;  лыжныя  станцiи  работаютъ  ежедневно  --  и  съ  работой
справиться не могутъ. Гимнастическаго зала въ Москвe нeтъ почти ни одного.
     Живая потребность массъ въ физкультурe, вызванная не усилiями власти, а
условiями жизни, -- остается удовлетворенной по моимъ подсчетамъ примeрно на
10--12%. Но передъ самымъ арестомъ я все еще пытался воевать, -- правда, уже
очень  нерeшительно --  противъ проекта постройки въ  Измайловскомъ звeринцe
гигантскаго  "физкультурнаго  комбината"  съ  колизейнаго  типа  стадiонами,
расчитанными на  360.000 (!)  сидячихъ  мeстъ, стоимостью въ  60  миллiоновъ
рублей,  при  использованiи  того же труда заключенныхъ. Кажется, что  этотъ
комбинатъ все-таки начали строить.
     Если  вы  вмeсто физкультуры возьмете тягу  къ учебe  -- то вы увидите,
какъ  оба  эти  явленiя рождаются  и  развиваются по,  такъ сказать,  строго
параллельнымъ линiямъ. Тяга къ учебe  родилась, какъ реакцiя противъ данныхъ
--  совeтскихъ --  условiй жизни, она  охватываетъ десятки миллiоновъ, и она
остается неудовлетворенной:  школъ  нeтъ,  учебниковъ  нeтъ, программъ нeтъ,
преподавателей  нeтъ. Даже и тe школы, которыя числятся не только на  бумагe
(бумажныхъ школъ -- очень много), отнимаютъ у молодежи чудовищное количество
времени и силъ  и не даютъ  почти ничего, -- результаты этого обученiя видны
по тeмъ выдержкамъ  изъ "Правды", которыя  время отъ времени  приводятся  на
страницахъ эмигрантскихъ газетъ. Школьныя зданiя -- даже въ Москвe -- заняты
въ три  смeны, и уже къ серединe второй  {320} смeны въ классахъ  рeшительно
нечeмъ дышать, и ребята  уже не соображаютъ ничего. Но  стадiоны строятся, а
школы -- нeтъ.  Строятся канцелярiи, интуристскiя гостиницы, дома совeтовъ и
союзовъ  --  но  даже въ Москвe  за  семь лeтъ моего  тамъ  пребыванiя  было
построено не  то 4, не то 5 новыхъ  школьныхъ зданiй. И  уже подъ Москвой --
хотя бы въ той же Салтыковкe съ ея 10-12 тысячами жителей и съ двумя школами
--  власть  не  въ  состоянiи   даже  поддерживать  существующихъ  школьныхъ
зданiй...
     Объяснять все это глупостью совeтскаго режима было бы наивно. Совeтскiй
режимъ -- что бы тамъ ни говорили -- организованъ не для нуждъ страны, а для
мiровой  революцiи.  Нужды  страны  ему,  по  существу,  безразличны.  Я  не
представляю  себe, чтобы съ какой бы  то  ни было другой  точки зрeнiя можно
было логически  объяснить  и  исторiю  съ  лыжными  станцiями,  и исторiю со
школами, и  эпопею съ  коллективизацiей, и трагедiю съ лагерями. Но  если вы
станете именно на эту точку зрeнiя, то весь совeтскiй бытъ -- и въ мелочахъ,
и въ "гигантахъ"  -- получаетъ  логическое и исчерпывающее объясненiе... Оно
можетъ нравиться и можетъ не нравиться. Но, я думаю, другого -- не найти...
     Пятый  лагпунктъ,   въ   силу  своеобразнаго  сцeпленiя  обстоятельствъ
нeсколько  изолированный отъ дeйствiя всесоюзнаго  кабака,  -- былъ сытъ.  И
когда мeсяцемъ позже я пришелъ сюда уже не  для вылавливанiя футболистовъ, а
для организацiи физкультуры, полуторатысячная масса "лагернаго населенiя" въ
теченiе  одного выходного дня построила гимнастическiй  городокъ и выровняла
три  площадки  для  волейбола. Въ  карельскихъ  условiяхъ  это  была  весьма
существенная работа --  приходилось выворачивать камни по пять-десять  тоннъ
вeсомъ и  таскать носилками  песокъ  для засыпки  образовавшихся ямъ. Но эта
работа  была  сдeлана быстро и дружно.  Когда я сталъ  проводить  занятiя по
легкой атлетикe,  то выяснилось, что  изъ  людей,  пытавшихся  толкать ядро,
шесть человeкъ  -- безъ всякой тренировки и, ужъ конечно, безъ всякаго стиля
--  толкнули  его  за  11  метровъ. Какой-то крестьянинъ  среднихъ  лeтъ, въ
сапогахъ  и  арестантскомъ  платьe, тоже безъ тренировки и  тоже безъ стиля,
прыгнулъ  въ  длину  5,70;  онъ  же  толкнулъ  ядро на 11.80. Это  и есть та
черноземная   сила,  которая  русскимъ  дореволюцiоннымъ  спортомъ  не  была
затронута  совершенно,  но  которая, при  нeкоторой тренировкe, могла  бы не
оставить ни одной  странe ни одного мiрового  рекорда.  Я не  могу объ этомъ
говорить съ  цифрами  въ  рукахъ,  какъ могу  говорить  о  рекордахъ,  но  я
совершенно увeренъ въ томъ, что въ этомъ "черноземe" -- не только физическая
сила. Отсюда шли Мамонтовы,  Морозовы,  Рябушинскiе, Горькiе  и Рeпины. Если
сейчасъ  физическая сила  подорвана звeрски, то  интеллектуальная сила этого
"чернозема",  закаленная   полуторадесятилeтiемъ  чудовищнаго  напряженiя  и
опыта,  планами   и  разочарованiями,   совeтской   агитацiей   и  совeтской
реальностью, построитъ такую будущую  Россiю, о какой намъ сейчасъ трудно  и
мечтать... Но это -- въ томъ случаe, если физическихъ силъ хватитъ. {321}



     Изъ  пятаго  лагпункта  я  возвращался   въ  Медгору   пeшкомъ.  Стояло
очаровательное  весеннее утро --  такое  утро,  что не хотeлось думать ни  о
революцiи, ни о побeгe. По обочинамъ дороги весело болтали весеннiе ручейки,
угрюмость   таежнаго  болота  скрашивалась  беззаботной  болтовней  птичьяго
населенiя и  буйной яркостью весеннихъ цвeтовъ.  Я шелъ  и  думалъ о  самыхъ
веселыхъ вещахъ -- и мои думы были прерваны чьимъ-то возгласомъ:
     -- Галё, тов. Солоневичъ, не узнаете?
     Узнавать было некого. Голосъ исходилъ  откуда-то изъ-подъ кустовъ. Тамъ
была густая тeнь, и мнe  съ моей  освeщенной солнцемъ  позицiи не было видно
ничего. Потомъ изъ кустовъ выползъ какой-то вохровецъ съ винтовкой въ рукe и
съ лицомъ, закрытымъ "накомарникомъ" -- густой тюлевой сeткой отъ комаровъ:
     -- Не узнаете? -- повторилъ вохровецъ.
     --  Вы бы  еще  мeшокъ  на голову  накрутили -- совсeмъ легко  было  бы
узнать...
     Вохровецъ снялъ свой накомарникъ, и  я узналъ одного изъ урокъ, въ свое
время околачивавшихся въ третьемъ лагпунктe.
     -- Какъ это вы въ вохръ попали? "Перековались"?
     --  Перековался къ  чортовой матери,  -- сказалъ  урка.  -- Не житье, а
маслянница.  Лежишь  этакъ  цeльный  день  животомъ  вверхъ,  пташки  всякiя
бeгаютъ...
     -- Что, въ секретe лежите?
     --  Въ секретe. Бeгунковъ  ловимъ. Махорочки  у  васъ разжиться нельзя?
Посидимъ, покуримъ. Степка, катай сюда!
     Изъ-подъ  того  же  куста вылeзъ еще одинъ вохровецъ -- мнe незнакомый.
Сeли, закурили.
     -- Много вы этихъ бeгунковъ ловите? -- спросилъ я.
     -- Чтобъ очень много, такъ нeтъ. А -- ловимъ. Да тутъ, главное дeло, не
въ ловлe. Намъ  бы со Степкой тутъ до  конца лeта  доболтаться,  а потомъ --
айда, въ Туркестанъ, въ теплые края.
     -- Выпускаютъ?
     -- Не, какое тамъ! Сами по себe. Вотъ сидимъ, значитъ, и смотримъ, какъ
гдe  какiе секреты устроены.  Да тутъ, главное  дeло,  только по дорогe  или
около дороги и пройти  можно: какъ  саженъ  сто  въ сторону --  такъ никакая
сила:  болото. А  гдe нeтъ болота --  тамъ вотъ  секреты,  вродe насъ:  подъ
кустикомъ -- яма, а въ ямe вохра сидитъ, все видитъ, а ея не видать...
     Слышать о такихъ секретахъ было очень неуютно. Я поразспросилъ урку объ
ихъ  разстановкe, но урка  и самъ немного зналъ, да и секреты вокругъ пятаго
лагпункта меня не очень интересовали. А воображенiе уже стало рисовать: вотъ
идемъ мы такъ съ Юрой, и изъ подъ какого-то  кустика: "а ну стой" -- и тогда
гибель... Весеннiя  краски поблекли, и мiръ снова сталъ казаться безвыходно,
безвылазно совeтскимъ... {322}



     Я пришелъ  въ Медгору свeтлымъ  весеннимъ вечеромъ.  Юры  въ  баракe не
было.  На душe было  очень  тоскливо. Я рeшилъ пойти  послушать "вселагерный
слетъ лучшихъ ударниковъ ББК", который подготовлялся уже  давно,  а  сегодня
вечеромъ  открывался  въ  огромномъ  деревянномъ  зданiи ББК-овскаго  клуба.
Пошелъ.
     Конечно,  переполненный  залъ.  Конечно,  доклады.  Докладъ  начальника
производственной части  Вержбицкаго: "Какъ мы растемъ." Какъ растутъ совхозы
ББК,  добыча  лeса,  гранита,  шуньгита,  апатитовъ,  какъ  растетъ  стройка
туломской   электростанцiи,  сорокскаго  порта,   стратегическихъ  шоссе  къ
границe. Что' у насъ будетъ по  плану черезъ  годъ, что' черезъ три года. Къ
концу второй пятилeтки мы будемъ имeть такiя-то и такiя-то достиженiя...  Въ
началe третьей пятилeтки мы будемъ имeть...
     Вторая пятилeтка "по плану" должна была  ликвидировать  классы  и  какъ
будто  бы  вслeдствiе  этого  ликвидировать  и  лагери...  Но   изъ  доклада
явствуетъ, во  всякомъ  случаe,  одно:  количество каторжныхъ рабочихъ  рукъ
"должно  расти"   по  меньшей  мeрe  "въ  уровень"  съ   остальными  темпами
соцiалистическаго роста. Если и сейчасъ этихъ рукъ -- что-то  около трехсотъ
тысячъ паръ, то что же будетъ "въ условiяхъ дальнeйшаго роста?"
     Потомъ докладъ начальника КВО тов.  Корзуна: "Какъ мы перевоспитываемъ,
какъ  мы  перековываемъ"... Совeтская исправительная система построена не на
принципe наказанiя, а на  принципe  трудового воздeйствiя. Мы не караемъ,  а
внимательнымъ,  товарищескимъ  подходомъ прививаемъ  заключеннымъ  любовь къ
"свободному, творческому, соцiалистическому труду"...
     Въ общемъ  Корзунъ говоритъ все  то  же, что въ  свое  время  по поводу
открытiя Бeломорско-Балтiйскаго  канала писалъ Горькiй. Но съ  одной  только
разницей: Горькiй вралъ въ расчетe на неосвeдомленность "вольнаго населенiи"
Россiи  и  паче всего  заграницы. На какую  же публику расчитываетъ Корзунъ?
Здeсь всe  знаютъ объ этой исправительной  системe,  которая "не  караетъ, а
перевоспитываетъ", здeсь  всe знаютъ  то,  что знаю уже я:  и  девятнадцатые
кварталы, и  диковскiе  овраги, и безсудные разстрeлы.  Многiе знаютъ и  то,
чего я еще не знаю  и  Богъ дастъ и  не успeю узнать: штрафные командировки,
вродe Лeсной Рeчки, "роты усиленнаго режима" съ полуфунтомъ хлeба  въ день и
съ оффицiальнымъ правомъ каждаго начальника  колонны на смертный  приговоръ,
страшныя работы на Морсплавe около Кеми, когда люди зимой по сутками подрядъ
работаютъ  по  поясъ  въ ледяной  водe  незамерзающихъ  горныхъ  рeчекъ. Эта
аудиторiя все это знаетъ.
     И  --  ничего.  И  даже  апплодируютъ...  Н-да,  въ  совeтской  исторiи
поставлено много "мiровыхъ рекордовъ", но ужъ рекордъ наглости поставленъ по
истинe   "всемiрно-историческiй".  Такъ  врать   и   такъ  къ  этому  вранью
привыкнуть, какъ врутъ и привыкли ко вранью въ Россiи, -- этого, кажется, не
было еще нигдe и никогда...
     Потомъ на сценe выстраивается десятка три какихъ-то очень {323} неплохо
одeтыхъ людей. Это ударники, "отличники", лучшiе изъ лучшихъ. Гремитъ музыка
и апплодисменты. На грудь этимъ людямъ  Корзунъ торжественно цeпляетъ ордена
Бeлморстроя,  что въ лагерe  соотвeтствуетъ примeрно ордену Ленина.  Корзунъ
столь  же торжественно пожимаетъ руки  "лучшимъ изъ лучшихъ" и представляетъ
ихъ  публикe: вотъ Ивановъ, бывшiй  воръ...  создалъ  образцовую  бригаду...
перевыполнялъ норму на...  процентовъ, вовлекъ въ перевоспитанiе  столько-то
своихъ товарищей.  Ну  и такъ далeе. Лучшiе изъ лучшихъ горделиво  кланяются
публикe. Публика апплодируетъ, въ заднихъ рядахъ весело посмeиваются, лучшiе
изъ лучшихъ  выходятъ на трибуну и повeствуютъ о своей "перековкe". Какой-то
парень цыганистаго  вида говоритъ  на великолeпномъ одесскомъ жаргонe,  какъ
онъ воровалъ,  убивалъ, нюхалъ  кокаинъ,  червонцы  поддeлывалъ  и  какъ онъ
теперь, на великой стройкe соцiалистическаго отечества, понялъ, что... ну  и
такъ далeе. Хорошо поетъ собака, убeдительно поетъ.  Ужъ на что я  стрeляный
воробей, а и у меня возникаетъ сомнeнiе: чортъ его знаетъ, можетъ быть, и въ
самомъ  дeлe перековался... Начинаются  клятвы въ  вeрности "отечеству всeхъ
трудящихся",     предстоитъ     торжественное      заключенiе      какихъ-то
соцiалистически-соревновательныхъ  договоровъ, я кое-что по профессiональной
привычкe  записываю  въ  свой  блокнотъ  --  записанное  все-таки   не  такъ
забывается,  но  чувствую,   что  дальше  я  уже  не  выдержу.  Максимальная
длительность совeтскихъ засeданiй, какую  я могу выдержать, -- это два часа.
Затeмъ тянетъ не стeнку лeзть.
     Я пробрался сквозь толпу,  загораживавшую входъ въ залъ.  У  входа меня
остановилъ  вохръ:  "Куда  это  до  конца засeданiя, заворачивай  назадъ". Я
спокойно  поднесъ къ  носу вохры свой  блокнотъ:  на  радiо  сдавать. Вохра,
конечно, ничего не поняла, но я вышелъ безъ задержки.
     Рeшилъ  зайти въ Динамо, не  безъ  нeкоторой задней мысли выпить тамъ и
закусить.  Изъ  комнаты Батюшкова услышалъ голосъ  Юры.  Зашелъ. Въ  комнатe
Батюшкова была такая картина: На  столe стояло нeсколько водочныхъ бутылокъ,
частью уже пустыхъ, частью еще полныхъ.  Тамъ же была навалена всякая снeдь,
полученная   изъ  вольнонаемной   чекисткой  столовой.  За   столомъ  сидeлъ
начальникъ  оперативной  части  медгорскаго  отдeленiя  ОГПУ Подмоклый -- въ
очень сильномъ подпитiи,  на кровати сидeлъ  Батюшковъ -- въ менeе  сильномъ
подпитiи. Юра пeлъ нeмецкую пeсенку:
        "Jonny, wenn du Geburtstag hast."
     Батюшковъ аккомпанировалъ на гитарe. При моемъ входe Батюшковъ прервалъ
свой аккомпаниментъ  и, неистово бряцая струнами, заоралъ выученную у Юры же
англiйскую пeсенку.
        "Oh my, what a rotten song".
     Закончивъ бравурный куплетъ, Батюшковъ всталъ и обнялъ меня за плечи.
     --  Эхъ,  люблю  я  тебя, Ванюша,  хорошiй  ты, сукинъ сынъ,  человeкъ.
Давай-ка братъ дербалызнемъ.
     -- Да,  --  сказалъ начальникъ оперативной  части тономъ, {324} полнымъ
глубочайшаго убeжденiя, -- дербалызнуть нужно обязательно.
     Дербалызнули.
     Бeлая ночь, часа этакъ въ три, освeтила такую картину:
     По  пустыннымъ улицамъ Медгоры шествовалъ начальникъ оперативной  части
медгорскаго отдeленiя  ББК ОГПУ, тщательно поддерживаемый  съ  двухъ сторонъ
двумя  заключенными: съ одной стороны-Солоневичемъ Юрiемъ,  находившемся  въ
абсолютно трезвомъ  видe, и  съ другой стороны -- Солоневичемъ  Иваномъ,  въ
абсолютно трезвомъ видe не находившемся. Мимохожiе патрули оперативной части
ГПУ ухмылялись умильно и дружественно.
     Такого   типа   "дeйства"   совершались    въ   Динамо   еженощно,   съ
неукоснительной  правильностью,  и,  какъ  выяснилось, Батюшковъ  въ  своихъ
предсказанiяхъ  о моей грядущей динамовской жизни оказался совершенно правъ.
Технически же все это объяснялось такъ:
     Коммунистъ или  не  коммунистъ  -- а  выпить-то  хочется.  Выпивать  въ
одиночку  --  тоска. Выпивать  съ  коммунистами  --  рискованно.  Коммунистъ
коммунисту, если и  не всегда  волкъ, то ужъ конкурентъ во  всякомъ  случаe.
Выпьешь,  ляпнешь  что-нибудь  не  вполнe  "генерально-линейное"   и  потомъ
смотришь --  подвохъ,  и потомъ смотришь, на какой-нибудь чисткe  -- ехидный
вопросецъ:  "а не  помните ли вы, товарищъ, какъ..."  ну и т.д. Батюшковъ же
никакому  чекисту ни съ какой стороны не конкурентъ.  Куда  дeваться,  чтобы
выпить, какъ не къ Батюшкову? У Батюшкова  же денегъ явственно нeтъ. Поэтому
-- вотъ  приходитъ  начальникъ  оперативной  части  и  изъ  дeлового  своего
портфеля начинаетъ извлекать бутылку за бутылкой. Когда бутылки извлечены --
начинается разговоръ о закускe. Отрывается нeсколько талоновъ  изъ обeденной
книжки въ чекисткую столовую  и приносится eда такого типа: свинина, жареная
тетерка,  бeломорская  семга  и такъ  далeе  --  нeсколько  вкуснeе  даже  и
ИТРовскаго меню. Всeмъ присутствующимъ пить полагалось обязательно.
     Юра отъ  этой повинности уклонился,  ссылаясь  на  то,  что послe одной
рюмки онъ пeть больше не можетъ.  А у Юры былъ основательный запасъ пeсенокъ
Вертинскаго, берлинскихъ шлагеровъ и прочаго въ этомъ же  родe. Все это было
абсолютно ново, душещипательно, и сидeлъ за столомъ какой-нибудь  Подмоклый,
который на своемъ вeку  убилъ больше людей, чeмъ добрый охотникъ зайцевъ,  и
проливалъ слезу въ стопку съ недопитой водкой...
     Все  это вмeстe взятое особо элегантнаго  вида  не  имeло.  Я вовсе  не
собираюсь утверждать,  что къ  выпивкe и закускe -- даже и въ такой компанiи
--  меня  влекли  только дeловые мотивы, но,  во  всякомъ  случаe, за мeсяцъ
этакихъ мeропрiятiй Юра разузналъ приблизительно все, что намъ было нужно: о
собакахъ  ищейкахъ,  о  секретахъ,  сидeвшихъ   по  ямамъ,  и  о  патруляхъ,
обходящихъ дороги и  тропинки, о карельскихъ  мужикахъ  -- здeсь, въ  районe
лагеря,  этихъ  мужиковъ  оставляли только  "особо-провeренныхъ"  и  имъ  за
каждаго пойманнаго  или выданнаго  бeглеца  давали  по  кулю муки.  Долженъ,
впрочемъ, сказать, что, расписывая  о мощи  своей организацiи и о  томъ, что
изъ лагеря "не то что {325} человeкъ,  а  и крыса не убeжитъ",  оперативники
врали сильно... Однако, общую схему охраны лагеря мы кое-какъ выяснили.
     Съ  этими пьянками въ Динамо были связаны и  наши проекты добыть оружiе
для побeга... Изъ этихъ проектовъ  такъ ничего и не вышло.  И однажды, когда
мы вдвоемъ возвращались подъ утро "домой", въ свой баракъ, Юра сказалъ мнe:
     --  Знаешь,  Ва, когда мы,  наконецъ,  попадемъ въ  лeсъ, по  дорогe къ
границe  нужно  будетъ  устроить  какой-нибудь  обрядъ  омовенiя  что  ли...
отмыться отъ всего этого...
     Такой "обрядъ"  Юра впослeдствiи и  съимпровизировалъ. А  пока  что  въ
Динамо   ходить    перестали.    Предлогъ    былъ   найденъ   болeе,    чeмъ
удовлетворительный: приближается-де лагерная спартакiада (о спартакiадe рeчь
будетъ  дальше) и надо  тренироваться къ выступленiю. И, кромe того,  побeгъ
приближался, нервы сдавали все больше и больше, и за свою выдержку я уже  не
ручался.  Пьяные разговоры оперативниковъ и прочихъ,  ихъ  бахвальство силой
своей всеподавляющей организацiи,  ихъ цинизмъ, съ котораго въ  пьяномъ видe
сбрасывались рeшительно всякiе  покровы идеи,  и оставалась голая психологiя
всемогущей  шайки  платныхъ  профессiональныхъ  убiйцъ,  вызывали   припадки
ненависти, которая  слeпила мозгъ...  Но семь лeтъ готовиться къ побeгу и за
мeсяцъ  до  него  быть  разстрeляннымъ  за  изломанныя  кости  какого-нибудь
дегенерата, на мeсто котораго другихъ  дегенератовъ найдется сколько угодно,
было  бы  слишкомъ  глупо...  Съ  динамовской  аристократiей  мы  постепенно
прервали всякiя связи...



     Въ  зданiи  культурно-воспитательнаго отдeла двe огромныхъ комнаты были
заняты  редакцiей лагерной  газеты "Перековка". Газета выходила три  раза въ
недeлю  и  состояла  изъ двухъ  страницъ,  формата  меньше  половины  полосы
парижскихъ  эмигрантскихъ  газетъ.  Постоянный  штатъ  редакцiоннаго   штаба
состоялъ  изъ шестнадцати  полуграмотныхъ  лоботрясовъ, хотя  со  всей  этой
работой совершенно свободно могъ справиться одинъ человeкъ. При появленiи въ
редакцiи  посторонняго  человeка  всe  эти  лоботрясы  немедленно  принимали
священнодeйственный видъ,  точно  такъ же, какъ это дeлается и  въ  вольныхъ
совeтскихъ  редакцiяхъ,   и   встрeчали   гостя   оффицiально-недружелюбными
взглядами.   Въ  редакцiю  принимались   люди,  особо  провeренные  и  особо
заслуженные,  исключительно  изъ  заключенныхъ;   пользовались   они  самыми
широкими  привиллегiями  и возможностями самаго широкаго шантажа  и въ  свою
среду предпочитали  никакихъ  конкурентовъ  не  пускать.  Въ  тe дни,  когда
подпорожскiй Марковичъ  пытался  устроить  меня или  брата  въ  совсeмъ  уже
захудалой  редакцiи  своей подпорожской шпаргалки,  онъ завелъ  на  эту тему
разговоръ  съ прieхавшимъ изъ  Медгоры "инструкторомъ"  центральнаго изданiя
"Перековки", нeкiимъ  Смирновымъ. Несмотря на лагерь, Смирновъ былъ  одeтъ и
выбритъ такъ, какъ одeваются и бреются совeтскiе журналисты и кинорежиссеры:
краги,  бриджи, пестрая "апашка",  бритые усы  и подбородокъ, и  подъ  {326}
подбородкомъ  этакая американская  бороденка.  Круглые  черные  очки  давали
послeднiй культурный бликъ импозантной фигурe "инструктора". Къ  предложенiю
Марковича онъ отнесся съ холоднымъ высокомeрiемъ.
     -- Намъ роли не играетъ, гдe онъ  тамъ на волe работалъ.  А  съ  такими
статьями мы его въ редакцiю пущать не можемъ.
     Я не удержался и спросилъ Смирнова, гдe это онъ на волe учился русскому
языку  --  для журналиста  русскiй языкъ не  совсeмъ ужъ безполезенъ...  Отъ
крагъ, апашки и очковъ Смирнова излились потоки презрeнiя и холода.
     -- Не у васъ учился...
     Увы, кое чему поучиться у меня Смирнову все-таки пришлось. Въ Медвeжьей
Горe я въ  "Перековку" не заходилъ было вовсе: въ  первое  время -- въ  виду
безнадежности попытокъ устройства тамъ,  а въ динамовскiя времена -- въ виду
полной ненадобности мнe этой редакцiи. Однако, Радецкiй какъ-то заказалъ мнe
статью о  динамовской  физкультурe  съ  тeмъ, чтобы  она  была  помeщена  въ
"Перековкe". Зная, что  Радецкiй въ  газетномъ дeлe не смыслитъ  ни  уха, ни
рыла, я для чистаго издeвательства сдeлалъ такъ: подсчиталъ  число строкъ въ
"Перековкe" и  ухитрился написать такую статью, чтобы она весь номеръ заняла
цeликомъ. Долженъ отдать себe полную  справедливость:  статья была  написана
хорошо, иначе  бы  Радецкiй и не  поставилъ  на ней жирной  краской надписи:
"Ред. газ. Пер. -- помeстить немедленно цeликомъ".
     "Цeликомъ" было  подсказано  мной: "Я, видите  ли,  редакцiонную работу
знаю,  парни-то  въ "Перековкe" не больно грамотные, исковеркаютъ до  полной
неузнаваемости".
     Съ этой  статьей, резолюцiей и съ  запасами нeкоего ехидства на душe  я
пришелъ  въ редакцiю "Перековки". Смирновъ уже оказался  ея редакторомъ. Его
очки стали еще болeе черепаховыми  и  борода еще болeе  фотоженичной. Вмeсто
прозаической папиросы,  изъ угла его  рта свeшивалась стилизованная  трубка,
изъ которой неслась махорочная вонь.
     --  Ахъ, это вы? Да  я  васъ,  кажется,  гдe-то видалъ...  Вы  кажется,
заключенный?
     Что я  былъ заключеннымъ  --  это было видно рeшительно по всему облику
моему. Что Смирновъ помнилъ меня  совершенно ясно --  въ этомъ для  меня  не
было никакихъ сомнeнiй.
     --  Да,  да,  --  сказалъ  подтверждающе  Смирновъ,  хотя  я  не успeлъ
произнести ни одного  слова, и  подтверждать было рeшительно нечего, -- такъ
что, конкретно говоря, для васъ угодно?
     Я молча  подвинулъ себe стулъ, неспeшно усeлся  на него, неспeшно сталъ
вытаскивать изъ кармановъ  разнаго  рода бумажное  барахло  и уголкомъ глаза
поглядывалъ,  какъ этотъ дядя  будетъ реагировать на  мой  стиль  поведенiя.
Трубка  въ углу  рта  дяди  отвисла еще  больше,  а  американистая бороденка
приняла ершистое и щетинистое выраженiе.
     -- Ну-съ, такъ въ чемъ дeло, молодой человeкъ?
     Я былъ  все-таки минимумъ лeтъ на десять старше  его,  но  на "молодого
человeка" я не отвeтилъ ничего и продолжалъ медлительно перебирать  бумажки.
Только  такъ --  мелькомъ,  уголкомъ  {327}  глаза  -- бросилъ на  "главнаго
редактора"  центральнаго  изданiя   "Перековки"  чуть-чуть   предупреждающiй
взглядъ.  Взглядъ оказалъ свое  влiянiе.  Трубка была передвинута  чуть-чуть
ближе къ серединe рта.
     -- Рукопись принесли?
     Я досталъ рукопись и молча протянулъ ее Смирнову. Смирновъ прежде всего
внимательно изучилъ  резолюцiю  Радецкаго  и  потомъ  перелисталъ  страницы:
страницъ на пишущей машинкe было семь -- какъ разъ  обe  полосы "Перековки".
На лицe Смирнова выразилось профессiональное возмущенiе:
     -- Мы не можемъ запихивать весь номеръ одной статьей.
     -- Дeло не мое. Радецкiй поэтому-то и написалъ "цeликомъ",  чтобы вы не
вздумали ее сокращать.
     Смирновъ  вынулъ  трубку  изо  рта  и  положилъ  ее на столъ.  Еще разъ
перелисталъ страницы: "какъ разъ на цeльный номеръ".
     --   Вы,  вeроятно,  полагаете,   что  Радецкiй   не  знаетъ  размeровъ
"Перековки". Словомъ -- рукопись съ резолюцiей я вамъ передалъ. Будьте добры
-- расписку въ полученiи.
     -- Никакихъ расписокъ редакцiя не даетъ.
     -- Знаю, а  расписку все-таки -- пожалуйте. Потому что, если со статьей
выйдутъ какiя-нибудь недоразумeнiя,  такъ  уговаривать васъ  о  помeщенiи ея
будетъ Радецкiй. Я заниматься этимъ не собираюсь. Будьте добры --  расписку,
что  я  вамъ передалъ  и  статью,  и  приказъ.  Иначе -- отъ  васъ  расписку
потребуетъ третья часть.
     Борода  и очки Смирнова потеряли фотоженичный видъ. Онъ  молча написалъ
расписку и протянулъ ее мнe. Расписка меня  не удовлетворила: "будьте  добры
написать, что вы получили статью съ резолюцiей". Смирновъ посмотрeлъ на меня
звeремъ, но  расписку  переписалъ. Очередной  номеръ  "Перековки"  вышелъ въ
идiотскомъ видe -- на весь номеръ одна статья и больше не влeзло ни строчки:
размeръ статьи я расчиталъ очень точно. За этотъ номеръ Корзунъ аннулировалъ
Смирнову  полгода его  "зачетовъ",  которые  онъ  заработалъ  перековками  и
доносами, но  къ  Радецкому  никто  обратиться  не  посмeлъ. Я  же  испыталъ
нeкоторое, хотя  и весьма слабое, моральное  удовлетворенiе...  Послe  этого
"номера" я не былъ въ редакцiи "Перековки" недeли три.
     На другой день послe этого слета "лучшихъ ударниковъ", о которомъ я уже
говорилъ,   я  поплелся   въ  "Перековку"  сдавать  еще   одну   халтуру  по
физкультурной части -- тоже съ помeткой Радецкаго. На этотъ разъ Смирновъ не
дeлалъ американскаго вида и особой фотоженичностью отъ него не несло. Въ его
взглядe  были укоръ  и почтенiе... Я вспомнилъ  Кольцовскiя  формулировки  о
"платныхъ перьяхъ буржуазныхъ писакъ" (Кольцовъ въ "Правдe" пишетъ, конечно,
"безплатно") и думалъ о  томъ, что нигдe въ мiрe и никогда въ мiрe до такого
униженiя  печать все-таки не  доходила. Я  журналистъ  --  по наслeдству, по
призванiю и  по  профессiи,  и у  меня --  даже  и  послe  моихъ  совeтскихъ
маршрутовъ  -- осталось какое-то врожденное уваженiе къ моему ремеслу...  Но
что вносятъ въ это ремесло товарищи Смирновы и иже съ ними? {328}
     -- Замeточку принесли?
     Принимая во вниманiе мою статьищу, за  которую Смирновъ получилъ лишнiе
полгода, уменьшительное "замeточка" играло ту роль,  какую въ собачьей дракe
играетъ небезызвeстный прiемъ: песикъ, чувствуя, что дeло его совсeмъ дрянь,
опрокидывается  на спинку  и  съ  трусливой  привeтливостью  перебираетъ  въ
воздухe лапками. Смирновъ лапками, конечно,  не перебиралъ, но сквозь стекла
его очковъ  -- простыя стекла, очки носились для импозантности -- можно было
прочесть такую  мысль: ну, ужъ хватитъ, за Подпорожье  отомстилъ, не подводи
ужъ больше...
     Мнe стало противно -- тоже  и за себя. Не стоило, конечно,  подводить и
Смирнова... И не стоитъ  его особенно и винить.  Не будь революцiи -- сидeлъ
бы онъ какимъ-нибудь захолустнымъ телеграфистомъ, носилъ бы сногсшибательные
галстуки, соблазнялъ бы окрестныхъ дeвицъ гитарой  и  романсами и  всю  свою
жизнь мечталъ  бы объ аттестатe  зрeлости  и  никогда  въ  своей жизни этотъ
аттестатъ такъ и не взялъ бы... И  вотъ  здeсь, въ лагерe, пройдя  какую-то,
видимо, весьма обстоятельную школу доносовъ и шпiонажа, онъ, дуракъ, совсeмъ
всерьезъ принимаетъ свое положенiе главнаго  редактора центральнаго  изданiя
"Перековки" --  изданiя,  которое,  въ сущности,  рeшительно  никому не было
нужно  и  содержится  исключительно по большевицкой  привычкe  къ  вранью  и
доносамъ. Вранье никуда за предeлы  лагеря  не выходило -- надъ  заголовкомъ
была надпись:  "не  подлежитъ  распространенiю  за  предeлами  лагеря";  для
доносовъ  и  помимо  "лагкоровъ" существовала цeлая  сeть стукачей  третьяго
отдeла, такъ что  отъ  "Перековки" толку  не было никому и никакого. Правда,
нeкоторый дополнительный кабакъ она все-таки создавала...
     Замeточка оказалась коротенькой, строкъ въ тридцать, и на лицe Смирнова
выразилось  нeкоторое  облегченiе:  никакимъ  подвохомъ   не  пахнетъ...  Къ
редакторскому  столу  подошелъ  какой-то  изъ  редакцiонныхъ  лоботрясовъ  и
спросилъ Смирнова:
     -- Ну, такъ что же мы съ этими ударниками будемъ дeлать?
     -- Чортъ его знаетъ... Придется все снять съ номера и отложить.
     -- А въ чемъ дeло? -- спросилъ я.
     Смирновъ посмотрeлъ на меня недовeрчиво. Я успокоилъ его: подводить его
я не собираюсь.
     -- А вы, кажется, въ московской печати работали?
     -- Было такое дeло...
     --  Тутъ,  понимаете, прямо хоть  разорвись... Эти  сволочные ударники,
которыхъ  вчера  въ  клубe  чествовали,  такъ они  прямо  со  слета,  ночью,
разграбили торгсинъ...
     -- Ага, понимаю, словомъ -- перековались?
     -- Абсолютно.  Часть перепилась, такъ ихъ поймали. А  кое-кто захватилъ
валюту  и -- смылись... Теперь же такое дeло: у насъ ихнiя исповeди набраны,
статьи, портреты и все такое. Чортъ  его  знаетъ -- то-ли  пускать, то-ли не
пускать. А спросить -- некого. Корзунъ уeхалъ къ Радецкому...
     Я посмотрeлъ на главнаго редактора не безъ удивленiя. {329}
     -- Послушайте, а на волe вы гдe въ печати работали?
     -- Н-ну, въ провинцiи, -- отвeтилъ онъ уклончиво.
     -- Простите, въ порядкe, такъ сказать, выдвиженчества?
     -- А вамъ какое дeло? -- обозлился Смирновъ.
     -- Не видно марксистскаго подхода. Вeдь совершенно  ясно, что все нужно
пускать:  и портреты, и статьи, и исповeди. Если не  пустите, васъ Корзунъ и
Успенскiй живьемъ съeдятъ.
     -- Хорошенькое дeло,  -- развелъ руками Смирновъ. -- А если пущу? Снова
мнe лишнiй срокъ припаяютъ.
     --  Давайте  разсуждать   такъ:   рeчи   этихъ   ударниковъ  по   радiо
передавались? (Смирновъ кивнулъ головой).  Въ Москву,  въ "Правду",  въ ТАСС
телеграммы пошли? (Смирновъ  снова кивнулъ  головой). О томъ,  что  эти люди
перековались знаетъ, можно сказать, весь мiръ. О томъ, что они сегодня ночью
проворовались, даже и  въ  Медгорe  знаетъ  только  нeсколько  человeкъ. Для
вселенной -- эти дяди должны остаться святыми, блудными сынами, вернувшимися
въ отчiй домъ трудящихся СССР. Если вы не пустите ихъ портретовъ, вы сорвете
цeлую политическую кампанiю.
     Главный редакторъ посмотрeлъ на меня почтительно.
     -- А вы на волe не въ "Правдe" работали?
     -- Въ "Правдe", -- совралъ я.
     -- Слушайте, хотите къ намъ на работу перейти?
     Работа въ "Перековкe" меня ни въ какой степени не интересовала.
     -- Ну, во всякомъ случаe захаживайте... Мы вамъ гонораръ заплатимъ...



     Размышляя о необычномъ своемъ положенiи въ лагерe, я находилъ его почти
идеальнымъ. Вопросъ его прочности, если и приходилъ въ голову, то только съ,
такъ   сказать,  теоретической   точки  зрeнiя:  теоретически  подъ  серпомъ
совeтской луны и подъ молотомъ  совeтской власти нeтъ прочнаго ничего. Но до
побeга осталось  около  двухъ  мeсяцевъ, ужъ эти  два мeсяца я прокручусь. Я
старался предусмотрeть и  заранeе  нейтрализовать  нeкоторыя угрожавшiя  мнe
возможности, но нeкоторыхъ -- все же не предусмотрeлъ.
     Паденiе мое  съ динамскихъ  высотъ началось  по  вопросу  о футбольныхъ
командахъ,  но  кто же  это  могъ знать!.. Я  объeхалъ или,  точнeе, обошелъ
нeсколько  сосeднихъ  лагерныхъ  пунктовъ  и  подобралъ  тамъ  двe  довольно
сильныхъ футбольныхъ  команды, съ запасными --  28  человeкъ. Такъ какъ было
совершенно очевидно, что при двeнадцати  часовомъ рабочемъ  днe и  лагерномъ
питанiи они  тренироваться  не  могли,  то ихъ надлежало  перевести въ мeста
болeе злачныя и  болeе спокойныя, въ  данномъ случаe -- зачислить въ  Вохръ.
Гольманъ  сказалъ   мнe:  составьте  списки   этихъ  игроковъ,  укажите  ихъ
соцiальное положенiе, сроки, статьи приговора, я отдамъ  приказъ  о переводe
ихъ въ Вохръ.
     Я составилъ списки  и, составивъ, съ полной ясностью понялъ,  {330} что
никуда  я  съ этими списками сунуться не  могу и что, слeдовательно, вся моя
футбольная дeятельность повисла въ воздухe.  Изъ 28-ми  человeкъ трое сидeли
за  бандитизмъ,  двое  -- по  какимъ-то неопредeленно  контръ-революцiоннымъ
статьямъ, а остальные 23 имeли въ своемъ  формулярe суровое 58-8 -- терроръ.
И десятилeтнiе сроки заключенiя.
     Пять-шесть  террористовъ  еще  могли  бы  проскочить  подъ  прикрытiемъ
остальныхъ, но 23 террориста  превращали мои футбольныя команды въ  какiя-то
террористическiя организацiи внутри лагеря. Если даже у Гольмана и не явится
подозрeнiя, что этихъ людей я подобралъ сознательно, то все равно ни онъ, ни
даже  Радецкiй  не  рискнутъ  перевести  въ  Вохръ  этакiй  террористическiй
букетикъ. Что же мнe дeлать?
     Я рeшилъ пойти посовeтоваться съ Медоваромъ,  но не  нашелъ его. Пошелъ
домой  въ   баракъ.  У  барака  на  солнышкe  сидeли  Юра  и  его   прiятель
Хлeбниковъ12.  Хлeбникова  Юра  подцeпилъ  откуда-то  изъ  бараковъ  второго
лагпункта,  прельщенный  его   разносторонними   дарованiями.   Дарованiя  у
Хлeбникова  были  дeйствительно разностороннiя, мeстами, по моему  скромному
мнeнiю,  подымавшiяся до  уровня  генiальности... Онъ торчалъ здeсь въ числe
десятковъ  двухъ  студентовъ  Вхутемаса  (высшее  московское  художественное
училище), имeвшихъ  въ своемъ формулярe ту же статью -- 58-8 и тотъ же срокъ
--  10  лeтъ.  О  другихъ  деталяхъ  Хлeбниковской бiографiи  я  предпочитаю
умолчать.
     Юра и  Хлeбниковъ играли  въ  шахматы.  Я  подошелъ и  сeлъ рядомъ. Юра
оторвался  отъ  доски и посмотрeлъ  на меня испытующе: что  это у тебя такой
кислый  видъ? Я сообщилъ  о положенiи дeлъ со списками.  Хлeбниковъ сказалъ:
"М-да, за такiе  списочки васъ по головкe не погладятъ". Что не погладятъ, я
это зналъ и  безъ Хлeбникова. Юра внимательно просмотрeлъ  списки,  какъ  бы
желая удостовeриться, и, удостовeрившись, сказалъ: нужно подыскать другихъ.
     -- Безнадежное дeло, -- сказалъ Хлeбниковъ.
     -- Почему безнадежное?
     -- Очень просто, хорошiе спортмены у насъ почти исключительно студенты.
     -- Ну, такъ что?
     -- А за что  можетъ  сидeть  въ лагерe совeтскiй студентъ? Воровать ему
негдe и нечего. Если сажать за агитацiю, тогда нужно вузы закрыть -- не такъ
просто. Всe за терроръ сидятъ.
     -- Не будете  же вы утверждать,  что  совeтскiе студенты только тeмъ  и
занимаются, что бомбы кидаютъ.
     --  Не  буду.  Не  всe и сидятъ. Попробуйте  проанализировать.  Въ мiрe
устроено  такъ,  что  терроромъ  занимается  преимущественно  молодежь.  Изъ
молодежи  самая  сознательная часть -- студенты. Изъ  студентовъ  въ терроръ
идетъ  самая энергичная  часть, то-есть  спортсмены.  Естественный  подборъ,
ничего не подeлаешь. Вотъ и сидятъ. То-есть сидятъ тe, кто уцeлeлъ. {331}

     12 Фамилiя вымышлена.

     Я  былъ раздраженъ  и спискомъ, и  связанными съ нимъ перспективами,  и
увeренно-академическимъ тономъ Хлeбникова...
     -- Валяютъ мальчишки дурака, а  потомъ отсиживаютъ по десять лeтъ чортъ
его знаетъ гдe.
     Хлeбниковъ повернулся ко мнe.
     -- А  вы  совершенно увeрены въ томъ, что  эти мальчишки только валяютъ
дурака и -- ничего больше?
     Увeренности   у  меня  такой  не  было.  Я  зналъ,  что  терроръ  идетъ
преимущественно  въ  деревнe, что  пострeливаютъ  и  въ  городахъ  --  но по
фигурамъ  весьма  второстепеннымъ. Объ  этомъ  въ газетахъ не публикуется ни
слова и объ этомъ ходятъ по Москвe только темные и таинственные шепоты.
     -- А вы тоже кидали бомбы?
     -- Я не кидалъ. Я былъ на десятыхъ роляхъ -- вотъ потому и сижу  здeсь,
а  не  на  томъ свeтe. По нашему вхутемасовскому дeлу разстрeляно пятьдесятъ
два человeка.
     О вхутемасовскомъ  дeлe и о разстрeлахъ я кое-что слыхалъ въ  Москвe --
что-то очень неясное и  путанное. Пятьдесятъ  два человeка?  Я уставился  въ
Хлeбникова не безъ нeкотораго интереса.
     -- И это былъ не романъ, а организацiя?
     -- Организацiя. Нашъ Вхутемасъ работалъ надъ  оформленiемъ декорацiй въ
первомъ Мхатъ13. Былъ  проектъ бросить со сцены бомбу въ сталинскую ложу. Не
успeли...
     -- И бомба была?
     -- Была.
     -- И пятьдесятъ два человeка собирались ее бросать?
     -- Ну, И. Л.,  ужъ вамъ-то нужно бы знать, что разстрeливаютъ не только
тeхъ, кто собирался кидать  бомбу, но  и  тeхъ, кто  подвернулся  подъ  руку
ГПУ... Попалась лабораторiя, изготовлявшая бомбу  -- и  ребята не изъ нашего
вуза,  химики  ...  Но,  въ общемъ, могу васъ увeрить, что вотъ такiе ребята
будутъ, какъ вы говорите, валять дурака и кончатъ тeмъ, что они этого дурака
въ самомъ  дeлe свалятъ къ чертовой матери. Своей смертью  Сталинъ не умретъ
-- ужъ тутъ вы можете быть спокойны.
     Въ голосe  Хлeбникова  не было никакой ненависти. Онъ  говорилъ  тономъ
врача, указывающаго на необходимость тяжелой, но неизбeжной операцiи.
     -- А почему тебя не разстрeляли? -- спросилъ Юра.
     --  А  тутъ  многое  было.  И,  главное, что  папаша у  меня  -- больно
партiйный.
     --  Ахъ, такъ  это  вашъ  отецъ  возглавляетъ...  --  я назвалъ  видное
московское заведенiе.
     --  Онъ  самый. Вообще  почти всe,  кто  уцeлeлъ по  этому дeлу, имeютъ
партiйныхъ папашъ. Ну, папаши, конечно, забeгали... Вeроятно, говорили то же
самое, что вотъ вы сейчасъ -- валяютъ-де мальчишки дурака. Или что-нибудь въ
этомъ родe. Ну, папашъ было много. Вотъ мы кое-какъ и выскочили...
     -- Значитъ, вы -- студентъ, такъ сказать, вполнe пролетарскiй? {332}

     13 Московскiй Художественный театръ.

     -- Абсолютно. И даже комсомолецъ. Я знаю, вы хотите спросить, почему я,
пролетарiй  и   все  такое,  собирался  заняться  такимъ  непредусмотрeннымъ
физкультурой спортомъ, какъ метанiе бомбъ?
     -- Именно.
     -- Да вотъ именно потому, что я пролетарiй. Сталинъ обманулъ не васъ, а
меня. Вы ему никогда не вeрили, а я вeрилъ. Сталинъ эксплоатировалъ не вашъ,
а мой  энтузiазмъ.  И  потомъ еще,  вы вотъ  не  вeрите, въ это... ну,  какъ
сказано у Сельвинскаго -- "въ святую банальность о счастьи мiра"...
     -- Пока что -- не вeрю.
     -- Вотъ видите. А я вeрю. Слeдовательно, вамъ наплевать на то,  что эту
"банальность"  Сталинъ  дискредитируетъ  на  вeка  и  вeка.  А  мнe? Мнe  не
наплевать.  Если Сталинъ процарствуетъ еще лeтъ десять,  то-есть, если мы за
это время его не ухлопаемъ, то дeло будетъ стоять такъ, что вы его повeсите.
     -- Кто это -- вы?
     -- Такъ сказать, старый режимъ. Помeщики, фабриканты...
     -- Я не помeщикъ и не фабрикантъ.
     -- Ну, это не важно. Люди, такъ сказать, стараго мiра.  Вотъ тe, кто въ
святую банальность не вeрятъ  ни  на  копeйку. А если  Сталинъ процарствуетъ
этакъ еще лeтъ десять  -- кончено. Тогда будетъ такое положенiе, что приходи
и  владeй,  кто попало. Не  то, чтобы Муссолини  или Гитлеръ,  а  прямо хоть
Амманулу подавай.
     -- А вы не думаете, что такое положенiе создалось уже и сейчасъ?
     --  Ну, вотъ --  тeмъ хуже.  Но  я не  думаю.  Еще  не  создалось. Такъ
понимаете мою мысль: если  до этого дойдетъ, если вы повeсите Сталина, ну  и
все такое, тогда всякiй будетъ имeть право мнe, пролетарiю, сказать: ну что,
сдeлали  революцiю? Взяли власть  въ свои мозолистыя руки? Довели Россiю  до
точки. А теперь  -- пошли  вонъ! Молчать и не разговаривать! И разговаривать
будетъ не о чемъ. Вотъ-съ  какая получается  исторiя... Мы не  хотимъ, чтобы
надъ страной,  которую  мы  строимъ,  торчалъ какой-то готтентотскiй царекъ.
Понятно?
     -- Понятно, хотя и нeсколько путано...
     -- Почему путано?
     -- Ухлопавъ Сталина, что вы будете дeлать дальше? И почему именно вы, а
не кто-нибудь другой?
     -- Другого никого нeтъ. Есть трудящiяся массы, и хозяевами будутъ онe.
     -- А кто этими хозяевами будетъ управлять?
     -- Никто не будетъ управлять. Не будетъ управленiя. Будетъ  техническое
руководство.
     -- Такъ сказать,  утопiя технократическаго порядка,  -- съиронизировалъ
я.
     --  Да,  технократическая,  но  не  утопiя.  Техническая  неизбeжность.
Дворянства у насъ нeтъ. Возьмите любой  заводъ и выкиньте къ чорту партiйную
головку.  Кто  останется? Останутся  рабочiй  и инженеръ.  Партiйная головка
только  тeмъ и  занимается,  что никому не даетъ  ни житья,  ни  возможности
работать. А инженеръ съ  {333} рабочимъ сговорятся  всегда.  Нужно  вышибить
партiйную головку -- всю. Вотъ мы ее и вышибемъ.
     Тонъ у Хлeбникова былъ очень увeренный.
     -- Мы, Николай Вторый, Самодержецъ... -- началъ было я.
     --  Можете смeяться. Смeется  -- послeднiй. Послeдними будемъ  смeяться
мы. Мы ее вышибемъ, но помeщиковъ  не  пустимъ. Хотятъ  работать директорами
совхозовъ  --  конечно, тe, кто  это  дeло  знаетъ --  пожалуйста, деньги на
бочку, власть въ руки: дeйствуйте. Если Рябушинскiй...
     -- Откуда вы знаете Рябушинскаго?
     -- Знаю.  Это  онъ  пророчествовалъ  о  костлявой  рукe голода, которая
схватитъ насъ за горло и заставитъ придти  къ нему  съ поклономъ -- придите,
дескать, и владeйте...
     --  Знаешь, Коля, -- сказалъ  Юра,  --  давай говорить по честному: изъ
всeхъ  пророчествъ   о  революцiи   это,   кажется,   единственное,  которое
выполняется, такъ сказать, на всe сто процентовъ.
     -- Революцiя еще не кончилась, такъ что о ста процентахъ пока  нечего и
говорить.  Такъ  если онъ захочетъ  -- пусть  работаетъ  директоромъ треста.
Будетъ хорошо работать -- будемъ платить сотни тысячъ. Въ золотe.
     -- А откуда у васъ эти сотни тысячъ будутъ?
     -- Будутъ. Если всe будутъ работать и никто не будетъ мeшать  -- будутъ
сотни миллiардовъ. Вамъ, И. Л., отдадимъ всю физкультуру: дeйствуйте...
     --  Вы очень ужъ сильно злоупотребляете  мeстоимeнiемъ  "мы".  Кто  это
собственно эти "мы?
     -- Мы  -- тe, кто  работаютъ, и тe,  кто  тренируются.  Вотъ,  скажемъ,
спортивныя организацiи выбираютъ васъ, и И. Л. дeйствуетъ. И выбираютъ не на
четыре года, какъ въ буржуазныхъ странахъ, а на двадцать лeтъ, чтобы не было
чехарды. А отвeчать вы будете только по суду.
     Въ  голосe  Хлeбникова не было  ни  экстаза, ни  энтузiазма,  ни,  такъ
сказать, религiознаго подъема.  Слова онъ вбивалъ, какъ плотникъ  гвозди, --
увeренно и спокойно. И даже не  жестикулировалъ при этомъ.  Отъ его крeпкихъ
плечъ вeяло силой...
     Программа технократiи для меня не была новостью -- она весьма популярна
среди  части  совeтской интеллигенцiи,  но  тамъ  она обсуждается  нeсколько
абстрактно: "вотъ ежели бы"... У Хлeбникова "ежели бы" не было никакихъ.
     -- Такъ вотъ,  намъ  нужно  торопиться  ухлопать Сталина, пока  онъ  не
довелъ вещей до окончательнаго развала. Его и ухлопаютъ...
     Я  бокомъ посмотрeлъ  на  Хлeбникова. Въ 22 года  жизнь  кажется  очень
простой. Вeроятно, такой же простой  кажется и техника террора.  Думаю,  что
техника провокацiи ГПУ стоитъ нeсколько  выше.  И ухлопать Сталина -- это не
такъ просто, какъ вбить голъ зазeвавшемуся голкиперу.
     Къ этимъ соображенiямъ Хлeбниковъ отнесся довольно равнодушно:
     --  Да, техника невысока.  Вотъ  потому и  не  ухлопали еще.  {334} Но,
повeрьте мнe, надъ этой техникой работаютъ не совсeмъ пустыя головы...
     -- А какъ же съ папашами? -- спросилъ Юра.
     --  Да  вотъ,  такъ  же   и   съ   папашами.  Мой-то  еще  сравнительно
безвредный...  Но  если  станетъ  на  дорогe  -- придется  ухлопать  и  его.
Удовольствiе, конечно, среднее, а ничего не подeлаешь...
     Юра посмотрeлъ на  Хлeбникова укоризненно и  недоумeнно.  И  техника, и
психологiя ухлопыванiя собственнаго папаши въ его головe не умeщались...



     Такъ я впервые столкнулся съ лагерной разновидностью совeтской учащейся
молодежи.  Впервые  --  потому  что,  какъ  оказалось впослeдствiи,  всю эту
публику  держать на сeверe  ББК.  Даже  въ Медвeжью  Гору  попадаютъ  только
единицы -- наиболeе квалифицированные, наиболeе необходимые для всякаго рода
проектныхъ бюро, лабораторiй,  изыскательныхъ станцiй и прочаго.  Когда я --
мeсяцемъ позже -- сталъ подбирать команды для "вселагерной спартакiады", для
которой  статьи приговора  не  имeли никакого  значенiя, я и сталъ  выяснять
количество  пребывающаго  въ ББК студенчества. Для этого  выясненiя мнe были
даны всe возможности, ибо отъ полученной цифры зависeла сумма, ассигнованная
лагеремъ для закупки спортивнаго инвентаря. Все же точной цифры мнe выяснить
не удалось --  Кемское и Сегежское отдeленiя, гдe  сосредоточено большинство
заключенныхъ  студентовъ,  своихъ данныхъ  не прислали. По  остальнымъ  семи
отдeленiямъ я  получилъ цифру,  нeсколько превышающую  6000  человeкъ.  Надо
полагать,  что общее  число студентовъ доходитъ до девяти-десяти  тысячъ. По
этому поводу выяснилась и еще одна -- довольно неожиданная -- вещь: тe 3,5-4
проц.  лагерной интеллигенцiи, которые  я еще  въ Подпорожьи  получилъ, такъ
сказать, методомъ экстраполяцiи, состоять почти исключительно изъ совeтскаго
студенчества...  Да, для  того, чтобы  узнать нынeшнюю  Россiю --  въ лагерe
побывать  нужно обязательно... Именно  здeсь  можно  разыскать  "недостающiя
звенья" всяческихъ  проблемъ  "вольной" Совeтской  Россiи -- и въ томъ числe
проблемы "отцовъ и дeтей".
     Въ  эмиграцiи  эта  проблема рeшается  сравнительно  безболeзненно. Изъ
литературнаго  архива   извлечена  столeтней   давности   "усмeшка   горькая
обманутаго сына  надъ  промотавшимся  отцомъ", и  дeло ограничивается,  такъ
сказать,   "вербальными   нотами".  Эмигрантскiя  отцы,   что  и   говорить,
промотались, но такъ промотаться, какъ промотались совeтскiе партiйные отцы,
не удавалось, кажется, въ исторiи мiрозданiя еще никому.
     Я хотeлъ бы  установить  свою наблюдательную  точку  зрeнiя --  т.е. ту
точку, съ  которой я наблюдаю этотъ споръ. Между "отцами и дeтьми" я занимаю
нeкую  промежуточную  позицiю:  изъ "дeтей" явственно уже выросъ, до  отцовъ
какъ  будто еще не доросъ. Мы съ Юрой играемъ въ одной и той  же  футбольной
{335} командe:  онъ  -- хавбэкомъ,  я --  бэкомъ:  какiе  ужъ  тутъ "отцы  и
дeти"...  И  какъ  бы  ни   оцeнивать  политическое  значенiе  Хлeбниковской
рeшимости  ухлопать  собственнаго  отца --  рeшимость  производила  все-таки
тягостное впечатлeнiе и на меня, и на Юру.
     Когда Хлeбниковъ  ушелъ,  Юра  съ  разсeяннымъ  видомъ  сгребъ съ доски
недоигранную партiю и сказалъ:
     -- Знаешь, Ватикъ,  нужно драпать. Я не спецiалистъ по рeзнe... А здeсь
будутъ рeзать, охъ, здeсь будутъ рeзать... Помнишь Сеньку Б.?
     Я помнилъ  и Сеньку Б., и многое еще другое. А съ Сенькой Б. произошелъ
такой эпизодъ -- очень коротенькiй и  очень характерный для проблемы "отцовъ
и дeтей".
     У  меня  въ Москвe  былъ  хорошiй  знакомый  Семенъ  Семеновичъ  Б.  --
коммунистъ   изъ  рабочихъ,  партiйный  работникъ   завода,  изъ  угасающихъ
энтузiастовъ  революцiи.  У  меня были  съ  нимъ  кое-какiя  дeла  по  части
"культуры  быта"  и "красивой жизни"  (эти  темы разрабатывались  уже  очень
давно,  въ  особенности въ  годы, когда  eсть совсeмъ  было нечего,  -- какъ
сейчасъ моды, фокстротъ). У этого Семена Семеновича былъ сынъ Сеня -- парень
лeтъ  20--22-хъ,   работавшiй   на  томъ  же  заводe  техникомъ.   Онъ  былъ
изобрeтателемъ  --  говорятъ,  талантливымъ,  --  и Юра  былъ  съ  нимъ  "въ
контактe" по поводу постройки лыжнаго буера. Мы съ Юрой какъ-то зашли въ ихъ
комнатушку на  Н-ой улицe.  Сынъ  сидитъ у  окна  за  газетой, отецъ куда-то
собирается и запихиваетъ какiя-то бумаги въ свой портфель. Спрашиваю:
     -- Вы куда, Семенъ Семеновичъ?
     -- Въ парткомъ.
     Сынъ, не отрывая глазъ отъ газеты:
     --   Папаша   въ   парткомъ   идутъ...  Торговать   своимъ   роскошнымъ
пролетарскимъ тeломъ.
     Отецъ оторвался  отъ своего портфеля и посмотрeлъ на сына  съ какимъ-то
горькимъ негодованiемъ:
     -- Ужъ ты... ужъ помолчалъ бы ты...
     -- Помолчать... Пусть тe молчатъ, которые съ голоду подохли.
     И обращаясь ко мнe:
     -- Б.....тъ наши папаши. За партiйную книжку -- на любую кровать.
     Отецъ стукнулъ кулакомъ по портфелю.
     -- Молчи ты, щенокъ, гнида!.. А то я тебя...
     -- А что  вы меня, папаша, къ стeночкe  поставите?.. А? Вы за партiйную
книжку не только свой народъ, а и своего сына задушить готовы...
     Отецъ сжалъ зубы, и все лицо его  перекосилось. И  сынъ, и отецъ стояли
другъ передъ  другомъ и тяжело дышали... Потомъ отецъ судорожнымъ движенiемъ
ткнулъ свой портфель подъ мышку и бросился къ двери...
     -- Семенъ Семеновичъ, а шапка? -- крикнулъ ему Юра.
     Семенъ Семеновичъ высунулся изъ двери и протянулъ руку за шапкой. {336}
     -- Вотъ растилъ... -- сказалъ онъ.
     -- Молчали бы ужъ, хватитъ, -- крикнулъ ему сынъ въ догонку.
     ...Какъ видите, это нeсколько посерьезнeе "усмeшки горькой..."
     Долженъ, впрочемъ, сказать, что  въ данномъ, конкретномъ,  случаe  сынъ
былъ неправъ. Отецъ  не  "торговалъ своимъ роскошнымъ пролетарскимъ тeломъ".
Онъ былъ честной водовозной клячей  революцiи, съ раненiями,  съ  тифами, съ
каторжной  работой и съ полнымъ сознанiемъ того,  что  все это было впустую,
что годы ушли, что ихъ не воротить такъ же, какъ не воротить загубленныя для
соцiалистическаго рая  жизни... И что  передъ его лицомъ -- совсeмъ вплотную
-- стоитъ смерть (онъ былъ весь  изъeденъ  туберкулезомъ) и  что передъ этой
смертью  у него  не было  никакого,  абсолютно  никакого  утeшенiя.  И сынъ,
погибая, не  крикнетъ ему, какъ Остапъ Тарасу Бульбe:  "слышишь, батьку"  --
ибо онъ считаетъ отца проституткой и палачемъ...
     Да,   у   большинства   партiйныхъ   отцовъ   есть   "смягчающiя   вину
обстоятельства"... Но "дeти" судятъ по результатамъ...



     Топая  по  карельскимъ  болотамъ къ  финляндской  границe,  я  всячески
представлялъ  себe, что и  какъ я  буду  докладывать эмиграцiи, то-есть  той
части  русскаго народа,  которая осталась  на  свободe.  Всe  предшествующiе
побeгу годы я  разсматривалъ себя,  какъ нeкоего развeдчика, который долженъ
сообщить всe и  слабыя,  и сильныя  стороны  врага.  Но  именно врага. Я  не
предполагалъ двухъ вещей:  что  мнe будетъ  брошенъ упрекъ въ  ненависти  къ
большевизму и что мнe придется доказывать существованiе совeтскаго кабака. Я
считалъ  и считаю,  что ненависть  къ строю,  который  отправляетъ въ могилу
миллiоны людей моей  родины, -- это не только мое право, но и  мой долгъ. Я,
какъ спортсменъ, считалъ и считаю, что ни въ коемъ случаe нельзя обольщаться
слабыми  сторонами противника -- люди, которые выступали на рингe, понимаютъ
это  очень хорошо: моментъ недооцeнки -- и вы нокаутированы. Что же касается
кабака, то мнe казалось, что нужно  только  объяснить технически его  корни,
его  практику  и его  послeдствiя. Я  ошибся.  И, наконецъ, у  меня не  было
никакого сомнeнiя въ томъ, что мнe надо будетъ доказывать свою свидeтельскую
добропорядочность и передъ очень суровымъ ареопагомъ.
     На каждомъ  судебномъ  процессe каждый свидeтель попадаетъ нeсколько въ
положенiе обвиняемаго и въ  особенности на такомъ процессe, который касается
судебъ родины. Свидeтели же бываютъ разные. Вотъ видалъ же г-нъ Эррю пышущую
здоровьемъ  и счастьемъ  страну,  и  вотъ  видалъ же г-нъ  Соколовъ  чудесно
обновленныя иконы. Причемъ,  оба они видeли все это  не {337} какъ-нибудь, а
собственными  глазами.  И  поэтому  всякiй  эмигрантскiй   читатель   вправe
отнестись съ суровой подозрительностью  къ каждому свидeтелю: како вeруеши и
не врешь ли?  Переходя  къ такой острой и такой наболeвшей темe, какъ тема о
совeтской  молодежи,   я  чувствую  моральную  необходимость  отстоять   мою
свидeтельскую добропорядочность, какъ это ни трудно въ моемъ положенiи.
     Изъ  ряда  высказыванiй  по  поводу  моихъ  очерковъ  мнe  хотeлось  бы
остановиться  на высказыванiяхъ  г-жи Кусковой. Во-первыхъ, потому, что  они
несомнeнно   отражаютъ   мнeнiе   весьма  широкихъ  читательскихъ   круговъ,
во-вторыхъ,  потому,  что у  меня нeтъ  никакихъ основанiи  подозрeвать г-жу
Кускову въ  тенденцiи поставить интересы  партiи  или группы выше интересовъ
страны.  Хочу оговориться: я на г-жу Кускову никакъ не въ претензiи.  Она не
только читательница,  она  и  общественная  дeятельница: поэтому "допросъ съ
пристрастiемъ" не только ея право, но и  ея обязанность. Мое же  право и моя
обязанность -- отстоять свое доброе свидeтельское имя.
     Г-жа Кускова противопоставляетъ  моимъ показанiямъ показанiя  супруговъ
Чернавиныхъ: тамъ -- "спокойствiе и  взвeшенность  каждаго слова", у меня --
"страсть   и   ненависть",    каковая    ненависть    "окрасила    совeтскую
дeйствительность не въ тe цвeта".
     Можно было бы задать  вопросъ: а  какими будутъ тe цвeта? И  кто будетъ
достаточно  компетентнымъ  судьей  въ  соотвeтствiи  "цвeтовъ"  съ  реальной
окраской   совeтской   жизни?   Г-жа  Кускова  подчеркиваетъ   объективность
Чернавиныхъ. Въ этомъ отношенiи я съ  г-жей  Кусковой согласенъ  "цeликомъ и
полностью". Чернавины, дeйствительно,  объективны. Я читалъ ихъ высказыванiя
и  говорилъ   съ   ними  лично:  они   стоятъ  лeвeе  меня,   но  въ  оцeнкe
дeйствительности --  никакой разницы. И  по  поводу  моихъ  очерковъ  Т.  В.
Чернавина, въ частности, писала мнe (цитирую съ согласiя Т. В.):
     "Очень хорошо. Самое удачное -- это "Активисты". Это вeрно, и вмeстe съ
тeмъ это очень трудно изобразить"...
     Читатели,  вeроятно,  согласятся  съ  тeмъ,  что  ужъ   гдe-гдe,  а  въ
"активистахъ" ненависть  была, хотя лично  мнe активисты въ глотку вцeпиться
никогда не  ухитрялись. О своемъ ГПУ-скомъ слeдователe, который послалъ насъ
на 8  лeтъ каторги, я  говорилъ безо всякой ненависти.  Итакъ,  гдe же  "двe
стороны тамошней психологiи"?
     Г-нъ Парчевскiй,  бесeдуя съ  55 переселяющимися  въ  Парагвай мужиками
(см. "Посл. Нов." ?  5271), отмeчаетъ  ихъ полное единодушiе и, какъ образно
выражается онъ:  "словно не  одинъ, а пятьдесятъ пять  Солоневичей". Насчетъ
"двухъ  сторонъ" --  опять  не  выходитъ. Но  можно  утверждать, что  и я, и
Чернавинъ, и парагвайскiе мужики,  и  г-нъ  Тренинъ  --  всe  мы,  бeжавшiе,
"ущемленные",   безсознательно  склонны  сгущать  краски  и  дeлать  красное
чернымъ. Поэтому придется перейти къ  документальнымъ доказательствамъ. Ибо,
если  наличiе "кабака"  не будетъ  установлено  твердо, тогда всe дальнeйшiе
выводы и иллюстрацiи останутся повисшими въ воздухe.
     Изъ  безконечной путаницы  порочныхъ круговъ совeтской {338} реальности
попробуемъ  проанализировать и  продумать одинъ кругъ -- "раскулачиванiе  --
тракторы -- тягловая сила -- голодъ -- комсомольцы". По даннымъ, сообщеннымъ
Сталинымъ на послeдней партконференцiи, СССР за  послeднiе годы  потерялъ 19
миллiоновъ лошадей:  было 35  миллiоновъ, осталась  16. Осталось,  положимъ,
меньше  (11 миллiоновъ  безъ  красной армiи),  но  не въ этомъ  сила.  Люди,
которые хоть сколько-нибудь понимаютъ въ сельскомъ хозяйствe,  поймутъ, что,
имeя  на лицо около пятидесяти  процентовъ прежней тягловой силы (да  еще  и
истощенной безкормицей), физически  не  возможно  обработать сто  процентовъ
прежней посeвной площади.
     Ни коровами, ни дeвками, ни бабами, таскающими плуги въ Малороссiи и на
Кубани,  недостатокъ   19  миллiоновъ  лошадей  возмeстить   нельзя.  Отсюда
маленькiй выводъ о статистикe: совeтская статистика утверждала, что въ  1933
году  СССР  собралъ рекордный за всю исторiю  Россiи урожай. По поводу этой,
извините за выраженiе, статистики  можно  было бы поставить два вопроса:  1)
откуда  онъ взялся? и 2) куда онъ дeлся? Взяться было неоткуда и дeться было
некуда: въ странe  оставалось бы около  двухъ миллiардовъ  пудовъ свободнаго
зерна, и  еврейскимъ общинамъ не пришлось бы собирать милостыню для спасенiя
погибающихъ  отъ голода единовeрцевъ  (см. статью  А. Ф.  Керенскаго въ ? 57
"Совр.  Записокъ").  Это,  значитъ,  статистика.  Перейдемъ   къ  планамъ  и
стройкамъ. Цeною, въ частности, -- этихъ 19 миллiоновъ коней (гибли вeдь еще
и люди, и  коровы и прочее)  были построены, въ частности,  три  тракторныхъ
завода --  Сталинградскiй, Харьковскiй  и  Челябинскiй; построено  было  еще
много  заводовъ,  но  мы  пока  будемъ  говорить  о  тягловыхъ  потеряхъ и о
"тягловыхъ заводахъ". По оффицiальнымъ даннымъ эти заводы плюсъ импортъ дали
странe нeсколько  больше двухсотъ тысячъ  тракторовъ. По  даннымъ  секретаря
сибирскаго крайкома партiи, опубликованнымъ  въ "Правдe", кажется, въ ноябрe
1933  г.  (этого  номера у  меня  нeтъ,  но  за  точность  цифры  я  ручаюсь
категорически),  производительность десяти  совeтскихъ  тракторовъ равна  на
практикe    производительности   одиннадцати    совeтскихъ    же    лошадей.
Слeдовательно, для того, чтобы при данныхъ условiяхъ восполнить механической
тягловой   силой  разбазаренную  живую  --   надо  построить  приблизительно
семнадцать миллiоновъ тракторовъ.
     Такъ вотъ: если это называется статистикой,  планомъ и строительствомъ,
-- я  позволю себe  спросить: что  же тогда должно обозначаться техническимъ
терминомъ кабакъ?



     Такъ вотъ: русскому молодняку твердили отцы: А ну-ка долбанемъ! А ну-ка
-- ухнемъ. Подтянемъ животъ, поголодаемъ, поднажмемъ  -- зато ужъ потомъ  --
сразу  въ  соцiалистическiй рай.  Молоднякъ  нажималъ,  подтягивалъ  животъ,
подставлялъ свою головушку подъ "кулацкiй" обрeзъ, гибнулъ сотнями тысячъ: и
отъ  морозовъ  --  на зимней стройкe  Магнитки,  и  отъ  тифа  --  на  {339}
Днeпростроe,  и отъ малярiи  -- въ Березникахъ, и отъ цынги въ Соликамскe, и
отъ города -- вездe, и отъ  несчастныхъ  случаевъ --  на всeхъ стройках, ибо
при  всeхъ  этихъ  штурмахъ мeры  охраны  труда  -- были  какъ  на  турецкой
перестрeлкe.
     И теперь, "выполнивъ и перевыполнивъ", онъ видитъ: тракторныя кладбища.
И онъ чувствуетъ:  все тотъ же голодъ. И онъ понимаетъ: все тотъ  же кабакъ.
"Кипитъ  веселая  соцiалистическая  стройка",  перерабатывающая  металлъ  въ
ржавчину и людей въ рабовъ или въ трупы. А когда, послe  всeхъ этихъ штурмов
и побeдъ, онъ попробовалъ было заикнуться:  Дорогiе папаши, да какъ это?  --
такъ его десятками тысячъ поперли въ концентрацiонные лагеря...
     И  сейчасъ, въ  самое  послeднее  время,  ему  --  этому  молодняку  --
преподнесли еще  одну "награду побeдителю"  --  отмeну карточекъ. Онъ, этотъ
молоднякъ,  на  вольномъ  рынкe   не  покупалъ  никогда  и  ничего  (средняя
студенческая  стипендiя  была  равна  60  рублямъ  въ  мeсяцъ).  Теперь  эта
стипендiя  уровнемъ  новыхъ  цeнъ  урeзана  больше,   чeмъ  въ   два   раза,
слeдовательно, совсeмъ уже голодъ, и въ качествe приправы къ этому голоду --
свeтятся икрянныя витрины "магазиновъ заочнаго питанiя"...
     И еще  документикъ  -- изъ "Комсомольской  Правды": разсказъ  секретаря
азовскаго  райкома   о   раскулачиванiи   Кубани.  Годъ   не   указанъ,   но
раскулачиванiе идетъ хронически -- никакъ не могутъ раскулачить до конца:
     "Въ пустой станицe не горeли огни и не лаяли собаки. Чернeли вздувшiеся
трупы лошадей. Ежедневно погибало 50 штукъ тягловаго скота (а людей? И. С.).
Изъ сорока пяти комсомольцевъ -- 30 пришлось выслать, четырехъ арестовать за
кражу   (процентикъ-то  какой?  И.   С.),   одиннадцать  бeжали   вмeстe  съ
раскулаченными... Весной  землю пахали  дeвушки --  некому  больше  было.  А
сeмена  носили  на  поле  на собственныхъ  спинахъ  --  такъ какъ лошадей не
осталось (а на чемъ пахали, если лошадей не осталось? И. С.)
     ...По поводу моего очерка о  колхозной деревнe -- въ ? 58 "Современныхъ
Записокъ"  я получилъ  нeкоторое количество  негодующихъ писемъ, написанныхъ
эмигрантскими  толстовцами   и  вегетарiанцами:  сгущаю  краски.  Что-жъ?  И
"Комсомольская Правда", она тоже сгущаетъ краски?...
     Здeсь,  въ  эмиграцiи,  обо всемъ  этомъ  можно  разсуждать благодушно,
спокойно и, такъ  сказать, академически:  намъ тепло, не дуетъ, и въ Соловки
не  волокутъ.  Совeтскiй  студентъ,  комсомолецъ,  мужикъ,  рабочiй  -- такъ
разсуждать не могутъ.  И  не будутъ.  Потому что одно -- сочувствовать  отцу
умершаго ребенка  и  другое  -- хоронить собственнаго  ребенка, погибшаго съ
голоду...
     ...Со  страницъ   совeтской   прессы  на   читателя  смотрятъ  круглыя,
исполненныя энтузiазма  и прочаго лица "смeны"  (въ  главe  о  спартакiадe я
разскажу, какъ  это дeлается  технически).  Да, смeна идетъ.  Она  не  такая
круглая и  благодушная,  какъ  это  кажется по фотографiямъ.  Эта  смeна  --
придетъ. Мeнять -- она будетъ сильно... {340}

--------




     Къ  концу  мая мeсяца  наше  каторжно-привиллегированное  положенiе  въ
Медгорe закрeпилось приблизительно  въ такой степени,  въ какой  это  вообще
возможно  въ  текучести совeтскихъ  судебъ, и  я  (оптимистическiй человeкъ)
сталъ  было проникаться увeренностью въ томъ, что нашъ  побeгъ,  по  крайней
мeрe  побeгъ  изъ лагеря, можно  считать  вполнe  обезпеченнымъ.  Одно время
возникла было нeкоторая угроза со стороны культурно-воспитательнаго  отдeла,
который довольно  скоро сообразилъ, что Медоваръ играетъ только декоративную
роль и  что платить Медовару  300 рублей  --  когда мнe можно было заплатить
только 30 -- нeтъ никакого расчета. Отъ опасности со стороны КВО я отдeлался
довольно просто: сманилъ Динамо на постройку новаго стадiона, благо  прежнiй
дeйствительно   никуда  не   годился.   Нашелъ  площадку  на   пригоркe   за
управленческимъ городкомъ, спланировалъ постройку. Для нея ежедневно сгоняли
изъ  ШИЗО  по 150-200  урокъ,  приволокли  откуда-то с  лeсныхъ  работъ  три
трактора, и КВО понялъ, что ужъ теперь-то Динамо меня не отдастъ. Словомъ --
на Шипкe все было спокойно...
     Потомъ, въ  теченiе  приблизительно трехъ дней все это спокойствiе было
подорвано  со всeхъ сторонъ,  и передe нами (въ который это уже разъ!) снова
встала угроза полной катастрофы.
     Началось   все  это  съ  моихъ  футбольно-террористическихъ   списковъ.
Хлeбниковъ  оказался  правъ:  почти  никого,  кромe  террористовъ,  я  среди
лагерной  физкультурной  молодежи   разыскать   не  могъ.  Гольманъ  же  все
настойчивeе и настойчивeе требовалъ отъ меня представленiя списковъ: люди по
этимъ спискамъ должны были быть переведены въ составъ Вохра.  Исчерпавъ свои
возможности, я пошелъ къ Медовару и сказалъ ему -- устройте мнe командировку
въ другiя отдeленiя, здeсь все, что можно было выискать, я уже выискалъ...
     -- Да, да, --  затараторилъ Медоваръ, --  ну, это все пустяки... Вы объ
этихъ  спискахъ  пока  никому не говорите, понимаете, только дискредитируете
себя... (я, конечно, это понималъ)... Сейчасъ уезжаю въ Москву, вернусь дней
черезъ пять, все это обставимъ въ лучшемъ видe...
     Какимъ  образомъ можно было "обставить  все  это  въ  лучшемъ видe",  я
понятiя  не   имeлъ.  Да  и  видъ  у  Медовара   былъ  какой-то   очень  ужъ
разсeянно-жуликоватый. Медоваръ уeхалъ.  Дня черезъ  три  изъ  Москвы пришла
телеграмма: {341}
     "Медгору  не  вернусь  тчк.  вышлите  вещи адресъ  Динамо  Москва  тчк.
Медоваръ".
     Итакъ,  великiй комбинаторъ исчезъ  съ медгорскаго  горизонта. Поползли
слухи о  томъ, что головка  центральнаго  Динамо  проворовалась въ какихъ-то
совсeмъ  ужъ астрономическихъ масштабахъ, ходили  слухи о полной  ликвидацiи
Динамо въ связи со слiянiемъ ОГПУ и Наркомвнудeла.
     Кстати,  объ  этомъ  слiянiи.  Въ  лагерe  оно  ознаменовалось   однимъ
единственнымъ  событiемъ. На  этакой  трiумфальной аркe при входe въ  первый
лагпунктъ  красовались  вырeзанныя  изъ  фанеры  буквы:   ББК  ОГПУ.  Пришли
плотники,  сняли  ОГПУ  и  приколотили НКВД.  Заключенные  толклись около  и
придумывали  всякiя  расшифровки новой комбинацiи буквъ. Всe эти расшифровки
носили характеръ цeликомъ и полностью непечатный. Никакихъ  другихъ перемeнъ
и  комментарiевъ "ликвидацiя"  ОГПУ не вызвала: въ лагерe сидeли въ среднемъ
люди толковые.
     Почти  одновременно  съ  Медоваромъ  въ  Москву   уeхалъ  и   Радецкiй:
подозрeваю, что Медоваръ  къ нему и  пристроился. Радецкiй получалъ какое-то
новое  назначенiе. Я  остался, такъ  сказать, лицомъ къ лицу  съ Гольманомъ.
Te^te-a`-te^te было не изъ прiятныхъ.
     Вопросъ о  спискахъ  Гольманъ поставилъ  въ  ультимативномъ порядкe.  Я
отвeтилъ просьбой о  командировкe на сeверъ  и показалъ свои списки,  больше
ничего не оставалось дeлать:
     -- Развe  Медоваръ  вамъ о нихъ не  говорилъ, --  съ  невиннымъ  видомъ
спросилъ я.
     Гольманъ  внимательно  посмотрeлъ  списки  и   поднялъ   на  меня  свое
испытующее, активистское око.
     -- Не везетъ вамъ, т. Солоневичъ, съ  политикой въ физкультурe. Бросили
бы вы это дeло.
     -- Какое дeло?
     -- Оба. И политику, и физкультуру.
     -- Политикой не занимаюсь.
     Гольманъ посмотрeлъ на меня съ ехидной усмeшечкой. Потомъ сухо сказалъ:
     -- Оставьте эти списки здeсь. Мы выяснимъ. Я васъ вызову. Пока.
     И "выяснимъ",  и "вызову", и  "пока"  ничего хорошаго не предвeщали. На
другой  день  Гольманъ дeйствительно вызвалъ меня. Разговоръ былъ коротокъ и
оффицiаленъ:  КВО настаиваетъ на  моемъ  переходe  туда на  работу, и съ его
настоянiями онъ, Гольманъ, согласенъ.  Въ виду чего я  откомандировываюсь въ
распоряженiе КВО.  Однако, по совмeстительству съ  работой въ  КВО я обязанъ
закончить стройку стадiона.
     Я вздохнулъ съ облегченiемъ. У  Гольмана ко  мнe было тоже активистское
чувство,  какъ  и   у  Стародубцева,  --  только  нeсколько,  такъ  сказать,
облагороженное. Гольманъ все-таки понималъ, что очень ужъ прижимать  меня --
не слишкомъ рентабильное предпрiятiе. Но мало  ли  какъ могло прорваться это
чувство...
     О футбольно-террористическихъ спискахъ  ни я, ни Гольманъ не сказали ни
слова... {342}
     



     Культурно-воспитательный  отдeлъ ББК былъ здeсь  тeмъ же, чeмъ  на волe
являются культурно-просвeтательные отдeлы профсоюзовъ. По корридорамъ КВО съ
необычайно дeловымъ видомъ околачивались  всякiе бибработники, музработники,
агитпропработники -- околачивался и я, и съ  тeмъ же дeловымъ видомъ: дeлать
что-нибудь другое  еще, было рeшительно  нечего. Во время  одной  изъ такихъ
дeловыхъ прогулокъ изъ комнаты въ  комнату КВО меня въ корридорe перехватилъ
Корзунъ.
     --  Ага, тов. Солоневичъ... Что  такое  я хотeлъ съ вами  поговорить...
Вотъ и забылъ, чортъ возьми... Ну, зайдемте ко мнe, я вспомню.
     Зашли.  Усeлись.   Кабинетъ  Корзуна   былъ   увeшанъ  фотографическими
снимками,   иллюстрирующими  героизмъ  строительства  Бeломорско-Балтiйскаго
канала, висeли фотографiи особо перековавшихся ударниковъ, и въ  числe оныхъ
-- красовался снимокъ торжественнаго  момента:  на сценe клуба  тов. Корзунъ
навeшиваетъ  ордена  Бeлморстроя "лучшимъ изъ лучшихъ", тeмъ самымъ, которые
послe торжества отправились  въ  Торгсинъ  --  выпить, закусить и  разжиться
валютой...
     Я отвелъ глаза отъ фотографiи --  встрeтился съ иронически-добродушнымъ
взглядомъ Корзуна -- видимо, о моемъ давешнемъ совeтe Смирнову онъ зналъ.
     -- У васъ, кажется, основательный стажъ въ области культработы.
     Я отвeтилъ.
     -- Но вы едва-ли  знаете, въ  чемъ заключается  принципiальная  разница
между культработой на волe и здeсь.
     -- Думаю, что принципiальной -- никакой.
     -- Нeтъ,  есть и  принципiальная. На  волe  культработа должна  поднять
сознательность  средняго  трудящагося до  уровня  сознательности коммуниста.
Здeсь мы должны поднять соцiальные инстинкты,  -- Корзунъ поднялъ палецъ, --
понимаете:     соцiальные    трудовые    инстинкты    деклассированной     и
контръ-революцiонной части населенiя -- до средняго совeтскаго уровня.
     -- Гмъ, -- сказалъ я. -- Перековка?
     Корзунъ посмотрeлъ на меня какъ-то искоса.
     -- Всeхъ перековать -- мы  не можемъ. Но тeхъ,  кого мы  перековать  не
можемъ, -- мы уничтожаемъ...
     Утвержденiе  Корзуна было форменнымъ вздоромъ: лагерь не "перековывалъ"
никого,  но  даже  и  лагерь  не  былъ въ  состоянiи  "уничтожить"  миллiоны
неперекованныхъ...
     --  Боюсь, что  для проведенiя  въ жизнь  этой  программы  пришлось  бы
создать очень мощный, такъ сказать, механизированный аппаратъ уничтоженiя.
     -- Ну,  такъ что-жъ?  --  Взглядъ  у  Корзуна  былъ  ясный, открытый  и
интеллигентный...
     Передъ этимъ "ну,  что-жъ" -- я замялся. Корзунъ посмотрeлъ на  меня не
безъ соболeзнованiя. {343}
     -- А вы помните Сталинскую фразу о тараканахъ? -- спросилъ онъ...
     Эту  фразу  я помнилъ:  забыть  ее -- трудно. Изъ всего  того, что было
сказано  о революцiи ея вождями, болeе  гнуснаго, чeмъ  эта  фраза, не  было
сказано ничего. Той  части  партiи, которая  въ  ужасe  остановилась  передъ
неисчислимостью  труповъ,  наваленныхъ  на  путяхъ  коллективизацiи,  передъ
страданiями  и  гнeвомъ  народа,  --  Сталинъ бросилъ  презрительный упрекъ:
таракановъ  испугались.  Для  него   "трудящiеся"  были  только  тараканами.
Выморить  ихъ  миллiономъ больше, миллiономъ меньше  --  не все  ли равно. Я
сжалъ  зубы  и  отъ  всякихъ  комментарiевъ  воздержался,  ибо  единственный
подходящiй  къ  этому   случаю   комментарiй  --   это  висeлица.  Въ  моемъ
распоряженiи ея не было...
     -- Да, --  продолжалъ Корзунъ, -- вотъ  поэтому-то Сталинъ и вождь, что
онъ  человeкъ  абсолютной смeлости. Онъ ни передъ  чeмъ не остановится. Если
для  интересовъ  революцiи  потребуется, чтобы  онъ  пошелъ  цeловать  туфлю
римскаго папы, -- онъ пойдетъ.
     Что онъ дeйствительно  пойдетъ -- въ этомъ, конечно,  не  было никакого
сомнeнiя.  Я снова, какъ это часто  бывало  въ разговорахъ съ  коммунистами,
почувствовалъ себя во власти спокойной, увeренной, очень умной и безпримeрно
наглой силы. Настолько  большой, что она даже и не даетъ себe труда скрывать
свою  наглость...  Весь  нынeшнiй разговоръ былъ нелeпъ, ненуженъ,  а можетъ
быть, и опасенъ...
     -- Простите, тов. Корзунъ,  мнe не хотeлось бы разрабатывать  эту тему,
въ особенности здeсь, когда я самъ, нахожусь въ положенiи таракана.
     -- Ну,  нeтъ,  вы  --  не  въ  положенiи  таракана. Вы  вeдь и сами это
прекрасно   понимаете...  Но   вы  должны  понять,  что  мы   вынуждены   къ
безпощадности... И въ  сущности -- внe зависимости личной вины тeхъ, кого мы
уничтожаемъ. Развe,  напримeръ,  есть какая-нибудь  личная  вина  въ  нашихъ
безпризорникахъ -- а  вотъ... Ахъ, чортъ, наконецъ, вспомнилъ....  Я васъ по
поводу безпризорниковъ и искалъ. Вы знаете о  нашей колонiи  на Водораздeлe.
Мы тамъ организуемъ  второе  Болшево. Тамъ пока около двухъ тысячъ  человeкъ
(пока я доeхалъ до  колонiи, въ  ней оказалось болeе четырехъ  тысячъ). Такъ
вотъ, мы  рeшили  васъ  туда  командировать... Для  постановки физкультурной
работы.  Вы вeдь сами понимаете,  что лагерная физкультура --  это мифъ... А
тамъ --  ударная работа...  Словомъ  -- поeзжайте.  Жить  вы тамъ будете  на
положенiи вольнонаемнаго, ударный зачетъ  сроковъ... Мы съ  Гольманомъ этотъ
вопросъ уже обсуждали. Онъ не возражаетъ...
     Въ душe подымается острая боль  обиды на судьбу...  Водораздeлъ...  Это
около 250 верстъ до границы по совсeмъ непроходимымъ  болотамъ. Если я -- въ
Водораздeлe, Юра -- здeсь, Борисъ -- въ Лодейномъ полe, то какъ списаться? У
насъ пока -- ни компасовъ, ни карты,  ни сапогъ. Продовольствiя -- какъ котъ
наплакалъ...  Въ  водораздeльскомъ болотe  можетъ  насъ  засосать  --  и  въ
переносномъ, и въ прямомъ смыслe этого слова. {344}
     Что дeлать?..
     Корзунъ  продолжалъ  расписывать  прелести работы въ колонiи. Для того,
чтобы выиграть  время,  я  достаю папиросу, зажигаю  ее, и спичка въ  рукахъ
прыгаетъ, какъ зайчикъ на стeнe.
     Но   отказываться  нельзя.   О,  Господи...   Снова   придется  какъ-то
выкручиваться  --   длинно,  мучительно  и  оскорбительно.  И,  главное,  --
совершенно неизвeстно какъ...
     Отъ  Корзуна  я  вышелъ въ  какомъ-то  оглушенномъ  состоянiи.  Удалось
оттянуть отправку въ колонiю на два дня; и послeзавтра... Что дeлать?..
     Забрался на  берегъ рeчки, сидeлъ,  курилъ,  выработалъ планъ еще одной
небольшой   отсрочки.  Пришелъ  къ   Гольману,  доложилъ   о   моей   полной
договоренности съ Корзуномъ и сдeлалъ при этомъ такой видъ: ну, ужъ теперь я
отъ васъ, тов. Гольманъ, отдeлаюсь, слава  Тебe Господи, окончательно. Точно
такой же видъ былъ и у Гольмана.
     -- А ваши динамовскiя дeла вы сдайте Батюшкову, -- сказалъ онъ.
     -- Хорошо. Но  такъ  какъ Батюшковъ  не находится  въ  совсeмъ трезвомъ
видe,  то нeкоторыя дeла  по  сооруженiю стадiона я хотeлъ бы передать лично
вамъ.
     -- А какiя тамъ еще дeла?
     -- Вамъ прорабъ сдeлалъ неправильныя насыпи на виражахъ дорожки  -- онe
осeли, нужно  пересыпать. И,  второе  --  тотъ  строительный мусоръ, который
привезли для теннисныхъ площадокъ, никуда не годится. Передайте, пожалуйста,
Батюшкову, чтобы онъ подыскалъ подходящiе матерiалы....
     Гольманъ посмотрeлъ на меня съ раздраженiемъ.
     --  Напутали  вы съ  этимъ стадiономъ,  а  теперь  хотите на  Батюшкова
переложить. Нeтъ ужъ, извините, пока вы стадiонъ не закончите -- ни въ какiя
колонiи  мы васъ не  отпустимъ.  Извольте  немедленно  взяться за стадiонъ и
закончить его.
     Я принимаю сдержанно-огорченный видъ.
     -- Позвольте, вeдь т. Корзунъ уже отдалъ приказъ...
     -- Это васъ не касается, беритесь немедленно за стадiонъ.



     Какая-то отсрочка была добыта. А дальше что? Я сообщилъ Юрe о положенiи
вещей. Юра  выдвинулъ проектъ немедленнаго  побeга.  Я только  посмотрeлъ на
Юру.  Юра  сконфузился:  да,  это  просто ляпнулъ... Но  можетъ  быть, можно
какъ-нибудь дать знать Борису, чтобы и онъ бeжалъ сейчасъ же...
     Это  все было  утопiей. Бeжать до нашего общаго срока, значило подвести
Бориса, если и не подъ разстрeлъ, то подъ отправку куда-нибудь за Уралъ  или
на Соловки. Дать ему знать и получить  отъ  него  отвeтъ, что онъ принимаетъ
новый срокъ, было почти  невозможно  технически,  не  говоря уже о рискe, съ
которымъ были сопряжены эти переговоры.
     Дня два  я  бродилъ  по лeсу, въ состоянiи  какой-то  озлобленной {345}
рeшимости: выходъ нужно найти. Я возстанавливалъ въ  своемъ воображенiи  всю
мою схему  совeтскихъ взаимоотношенiй, и по  этой схемe выходило  такъ,  что
нужно въ  самомъ срочномъ порядкe найти какую-то огромную, вопiющую халтуру,
которая могла бы кому-то изъ крупнаго начальства, хотя бы и тому  же Корзуну
или  Вержбицкому,  дать  какiя-то новыя  карьерныя перспективы. Возникали  и
отбрасывались   культурно-просвeтительные,   технически-производственные   и
всякiе другiе планы, пока путемъ исключенiя не вырисовался, пока  только  въ
общихъ чертахъ, планъ проведенiя вселагерной спартакiады ББК.
     Думаю,  что  въ эти дни видъ у  меня былъ не совсeмъ вразумительный. По
крайней мeрe, Юра, встрeтивъ какъ-то меня по дорогe въ техникумъ, безпокойно
сказалъ:
     -- Этакъ, Ва, ты совсeмъ съ мозговъ слeзешь.
     -- А что?
     -- Да вотъ ходишь и что-то бормочешь...
     Я постарался не  бормотать.  На другой же день пролeзъ въ машинное бюро
управленiя  ББК и  по  блату накаталъ  докладную  записку  самому начальнику
лагеря,  Успенскому.  Записка касалась  вопроса объ организацiи  вселагерной
спартакiады, о  томъ, что  эта спартакiада должна  служить документальнымъ и
неоспоримымъ  доказательствомъ правильности  воспитательной системы лагерей,
что  она  должна   дать  совершенно  очевидное  доказательство  перековки  и
энтузiазма, что  она должна опровергнуть буржуазную клевету о лагерe, какъ о
мeстe  истребленiя людей,  ну, и  прочее въ томъ же родe. Путемъ  нeкоторыхъ
техническихъ  ухищренiй   я  сдeлалъ   такъ,   чтобы  записка   эта   попала
непосредственно къ Успенскому, безъ никакихъ Корзуновъ и Гольмановъ.
     Записку  взялись передать непосредственно.  Я  шатался  по лeсамъ около
Медгоры въ странномъ настроенiи: отъ этой записки  зависeлъ нашъ побeгъ или,
по крайней мeрe, шансы  на благополучный исходъ побeга. Иногда мнe казалось,
что весь этотъ проектъ -- форменный вздоръ и что Успенскiй въ лучшемъ случай
кинетъ его въ корзину, иногда мнe казалось, что это -- идеально вывeренный и
точный планъ.
     Планъ этотъ былъ, конечно, самой вопiющей халтурой, но онъ былъ реально
выполнимъ и,  въ  случаe  выполненiя, заложилъ бы  нeкоторый  дополнительный
камень въ фундаментъ  карьеры т. Успенскаго.  Временами мнe казалось, что на
столь наглую и  столь очевидную халтуру Успенскiй все-таки не пойдетъ. Но по
зрeломъ размышленiи я  пришелъ  къ выводу, что эти опасенiя  --  вздоръ. Для
того,   чтобы   халтурный  проектъ  провалился  не   вслeдствiе  технической
невыполнимости, а только  вслeдствiе своей  чрезмeрной наглости,  нужно было
предполагать въ начальствe хоть  малeйшую совeстливость... Какiя есть у меня
основанiя предполагать  эту совeстливость въ Успенскомъ, если я и на волe не
встрeчался съ ней никогда? Объ Успенскомъ же говорили, какъ о человeкe очень
умномъ,  чрезвычайно  властномъ  и совершенно  безпощадномъ, какъ  объ очень
молодомъ партiйномъ администраторe,  который дeлаетъ свою карьеру  изо всeхъ
силъ, своихъ и чужихъ.  На его  совeсти  {346} лежало много десятковъ тысячъ
человeческихъ  жизней. Онъ  усовeстится?  Онъ не клюнетъ на такого  жирнаго,
халтурнаго,  карьернаго  червяка? Если не  клюнетъ, тогда, значитъ, во  всей
механикe совeтскаго  кабака  я не понимаю  ничего. Долженъ  клюнуть. Клюнетъ
обязательно...
     Я  расчитывалъ,  что  меня вызовутъ  дня  черезъ  два-три,  и  по  всей
вeроятности, къ  Гольману... Но въ тотъ же день вечеромъ въ баракъ торопливо
и нeсколько растерянно вбeжалъ начальникъ колонны.
     -- Гдe тов. Солоневичъ... старшiй... Иванъ?.. Васъ сейчасъ  же требуютъ
къ товарищу Успенскому...
     Съ  начальникомъ колонны у меня въ сущности не было никакихъ отношенiй.
Онъ изрeдка дeлалъ начальственныя, но безтолковыя и безвредныя замeчанiя,  и
въ глазахъ у него стояло: ты не смотри,  что ты въ очкахъ... Въ случаe чего,
я тебe такiя гайки завинчу...
     Сейчасъ въ очахъ начальника  колонны  не  было никакихъ гаекъ. Эти  очи
трепались растерянно и недоумeвающе. Къ "самому" Успенскому... И въ чемъ это
здeсь  зарыта собака?..  Юра дипломатически и хладнокровно подлилъ масла  въ
огонь:
     -- Ну, значитъ, Ватикъ, опять до поздней ночи...
     -- Такъ вы, товарищъ Солоневичъ... пожалуйста  ... Я сейчасъ позвоню въ
управленiе, что я вамъ передалъ..
     -- Да,  да я сейчасъ иду... -- И въ  моемъ голосe -- спокойствiе,  какъ
будто прогулка къ Успенскому  --  самое  обыденное  занятiе въ моей лагерной
жизни....



     Въ  прiемной  у  Успенскаго сидитъ  начальникъ  отдeла снабженiя  и еще
нeсколько человeкъ. Значитъ, придется подождать...
     Я  усаживаюсь и оглядываюсь  кругомъ. Публика все хорошо  откормленная,
чисто  выбритая,  одeтая  въ  новую  чекистскую  форму  --  все это  головка
лагернаго ОГПУ. Я здeсь -- единственный въ лагерномъ, арестантскомъ одeянiи,
и  чувствую себя  какимъ-то  пролетарiемъ навыворотъ.  Вотъ, напротивъ  меня
сидитъ  грузный,  суровый  старикъ  --  это  начальникъ  нашего  медгорскаго
отдeленiя Поккалнъ. Онъ смотритъ на меня неодобрительно. Между мной и имъ --
цeлая лeстница всяческаго начальства,  изъ  котораго  каждое можетъ вышибить
меня  въ  тe не очень  отдаленныя  мeста,  куда даже лагерный Макаръ  телятъ
своихъ  не  гонялъ.  Куда-нибудь  вродe  девятнадцатаго  квартала,  а  то  и
похуже... Поккалнъ можетъ отправить въ тe же мeста почти все это начальство,
меня же стереть съ лица земли  однимъ дуновенiемъ своимъ... Такъ  что сидeть
здeсь   подъ  недоумeнно-неодобрительными  взглядами  всей  этой  чекистской
аристократiи мнe не очень уютно...
     Сидeть  же,  видимо,  придется  долго. Говорятъ,  что Успенскiй  иногда
работаетъ въ своемъ кабинетe  сутки подрядъ  и тe же сутки заставляетъ ждать
въ прiемныхъ своихъ подчиненныхъ. {347}
     Но дверь кабинета  раскрывается, въ ея рамe показывается  вытянутый  въ
струнку секретарь и говоритъ:
     -- Товарищъ Солоневичъ, пожалуйста.
     Я  "жалую"...  На  лицe   Поккална  неодобренiе  переходитъ  въ  полную
растерянность. Начальникъ отдeла снабженiя, который при  появленiи секретаря
поднялся  было  и подхватилъ  свой  портфель, остается торчать  столбомъ  съ
видомъ полнаго недоумeнiя. Я вхожу въ кабинетъ и думаю: "Вотъ это клюнулъ...
Вотъ это глотнулъ"...
     Огромный  кабинетъ,  обставленный  съ   какою-то  выдержанной,  суровой
роскошью. За  большимъ  столомъ -- "самъ"  Успенскiй,  молодой  сравнительно
человeкъ,  лeтъ тридцати пяти, плотный, съ  какими-то, безцвeтными, свeтлыми
глазами. Умное, властолюбивое лицо. На Соловкахъ  его  называли "Соловецкимъ
Наполеономъ"...  Да, этого на мякинe не проведешь... Но не на  мякинe же я и
собираюсь его провести...
     Онъ не то, чтобы ощупывалъ меня глазами, а какъ будто какимъ-то точнымъ
инструментомъ измeрялъ каждую часть моего лица и фигуры.
     -- Садитесь.
     Я сажусь.
     -- Это вашъ проектъ?
     -- Мой.
     -- Вы давно въ лагерe?
     -- Около полугода.
     -- Гмъ... Стажъ невеликъ. Лагерныя условiя знаете?
     --  Въ  достаточной   степени   для  того,  чтобы  быть  увeреннымъ  въ
исполнимости моего проекта. Иначе я вамъ бы его и не предлагалъ...
     На лицe Успенскаго настороженность и, пожалуй, недовeрiе.
     --  У меня  о васъ  хорошiе  отзывы...  Но  времени  слишкомъ мало.  По
климатическимъ  условiямъ мы не  можемъ проводить праздникъ  позже  середины
августа. Я вамъ совeтую всерьезъ подумать.
     -- Гражданинъ начальникъ, у меня обдуманы всe детали.
     -- А ну, разскажите...
     Къ   концу  моего  коротенькаго  доклада  Успенскiй  смотритъ  на  меня
довольными и даже улыбающимися глазами. Я смотрю на него примeрно такъ же, и
мы оба похожи на двухъ жуликоватыхъ авгуровъ.
     -- Берите папиросу... Такъ вы это все беретесь провести? Какъ бы только
намъ съ вами на этомъ дeлe не оскандалиться...
     --  Товарищъ  Успенскiй...  Въ одиночку,  конечно,  я  ничего  не смогу
сдeлать, но если помощь лагерной администрацiи...
     -- Объ этомъ не  безпокойтесь. Приготовьте завтра  мнe для подписи рядъ
приказовъ -- въ томъ духe, о которомъ  вы говорили.  Поккалну я дамъ  личныя
распоряженiя...
     -- Товарищъ Поккалнъ сейчасъ здeсь.
     -- А, тeмъ лучше...
     Успенскiй нажимаетъ кнопку звонка. {348}
     -- Позовите сюда Поккална.
     Входитъ Поккалнъ. Нeмая  сцена. Поккалнъ стоитъ передъ Успенскимъ болeе
или менeе на вытяжку. Я, червь у ногъ Поккална, сижу въ  креслe не то, чтобы
развалившись,  но все же заложивъ ногу  на ногу,  и покуриваю начальственную
папиросу.
     --  Вотъ  что, товарищъ Поккалнъ... Мы  будемъ  проводить  общелагерную
спартакiаду.  Руководить  ея проведенiемъ  будетъ т.  Солоневичъ. Вамъ нужно
будетъ озаботиться слeдующими вещами: выдeлить спецiальные фонды  усиленнаго
питанiя на 60 человeкъ -- срокомъ на 2 мeсяца, выдeлить отдeльный баракъ или
палатку для этихъ людей, обезпечить этотъ баракъ обслуживающимъ персоналомъ,
дать  рабочихъ  для  устройства  тренировочныхъ  площадокъ... Пока, товарищъ
Солоневичъ, кажется, все?
     -- Пока все.
     -- Ну,  подробности  вы  сами  объясните  тов.  Поккалну.  Только, тов.
Поккалнъ,  имeйте  въ  виду,  что  спартакiада  имeетъ  большое политическое
значенiе  и  что   подготовка  должна  быть  проведена  въ  порядкe  боевого
заданiя...
     -- Слушаю, товарищъ начальникъ...
     Я вижу, что Поккалнъ не  понимаетъ окончательно ни черта.  Онъ ни черта
не понимаетъ ни насчетъ спартакiады, ни насчетъ "политическаго значенiя".
     Онъ не понимаетъ, почему  "боевое  заданiе"  и  почему я,  замызганный,
очкастый арестантъ, сижу здeсь почти развалившись, почти какъ у себя дома, а
онъ,  Поккалнъ,  стоитъ  на  вытяжку.  Ничего  этого  не  понимаетъ  честная
латышская голова Поккална.
     -- Товарищъ Солоневичъ будетъ руководить проведенiемъ спартакiады, и вы
ему должны оказать возможное содeйствiе. Въ случаe  затрудненiй, обращайтесь
ко мнe. И вы  тоже, товарищъ Солоневичъ. Можете идти, т. Поккалнъ. Сегодня я
васъ принять не могу.
     Поккалнъ поворачивается налeво  кругомъ и  уходитъ... А  я  остаюсь.  Я
чувствую  себя немного...  скажемъ,  на  страницахъ  Шехерезады...  Поккалнъ
чувствуетъ  себя  точно  такъ  же,  только  онъ  еще   не  знаетъ,  что  это
Шехерезада...
     Мы съ Успенскимъ остаемся одни.
     --  Здeсь, т.  Солоневичъ, есть  все-таки  еще  одинъ  неясный  пунктъ.
Скажите, что это у васъ за странный наборъ статей?
     Я уже  говорилъ,  что  ОГПУ не сообщаетъ лагерю, за что именно посаженъ
сюда   данный  заключенный.  Указывается  только  статья  и  срокъ.  Поэтому
Успенскiй  рeшительно не знаетъ, въ чемъ  тутъ дeло. Онъ, конечно, не  очень
вeритъ въ то, что я занимался шпiонажемъ (ст. 58,  п.  6), что я работалъ въ
контръ-революцiонной организацiи (58, 11), ни въ то, что я предавался такому
пороку,   какъ   нелегальная  переправка  совeтскихъ  гражданъ  за  границу,
совершаемая въ  видe промысла (59, п. 10).  Статью,  карающую за нелегальный
переходъ границы и предусматривавшую въ тe времена максимумъ 3 года, ГПУ изъ
скромности не использовало вовсе. {349}
     Во всю эту ахинею Успенскiй не вeритъ по той простой причинe, что люди,
осужденные по  этимъ  статьямъ  всерьезъ, получаютъ такъ называемую,  птичку
или,  выражаясь оффицiальной  терминологiей, "особыя указанiя"  и  eдутъ  въ
Соловки безъ всякой пересадки.
     Отсутствiе  "птички", да еще 8-лeтнiй  срокъ  заключенiя являются, такъ
сказать, оффицiальнымъ симптомомъ вздорности всего обвиненiя.
     Кромe  того,  Успенскiй  не  можетъ  не  знать,  что  статьи совeтскаго
Уголовнаго Кодекса "пришиваются" вообще кому попало и какъ  попало: "былъ бы
человeкъ, а статья найдется"...
     Я знаю,  чего боится  Успенскiй.  Онъ боится  не  того,  что я  шпiонъ,
контръ-революцiонеръ и все прочее -- для спартакiады  это не имeетъ никакого
значенiя. Онъ боится, что я просто не очень удачный  халтурщикъ и что гдe-то
тамъ на  волe  я  сорвался на  какой-то крупной халтурe,  а такъ  какъ этотъ
проступокъ  не предусмотрeнъ  Уголовнымъ Кодексомъ,  то и  пришило  мнe  ГПУ
первыя попавшiяся статьи.
     Это -- одна  изъ возможностей,  которая Успенскаго безпокоитъ.  Если  я
сорвусь и  съ  этой  спартакiадской  халтурой  --  Успенскiй меня,  конечно,
живьемъ  съeстъ,  но ему-то отъ этого какое утeшенiе? Успенскаго  безпокоитъ
возможная нехватка у меня халтурной квалификацiи. И больше ничего.
     ...Я  успокаиваю Успенскаго.  Я сижу за  "связь съ  заграницей"  и сижу
вмeстe съ  сыномъ. Послeднiй  фактъ  отметаетъ  послeднiя подозрeнiя насчетъ
неудачной халтуры:
     --  Такъ  вотъ, т.  Солоневичъ, --  говоритъ Успенскiй,  поднимаясь. --
Надeюсь, что  вы это  провернете на большой  палецъ.  Если сумeете -- я вамъ
гарантирую сниженiе срока на половину.
     Успенскiй,  конечно, не  знаетъ,  что я не  собираюсь  сидeть не только
половины,  но и четверти своего  срока... Я сдержанно  благодарю.  Успенскiй
снова смотритъ на меня пристально въ упоръ.
     -- Да, кстати, --  спрашиваетъ онъ, --  какъ ваши  бытовыя условiя?  Не
нужно ли вамъ чего?
     -- Спасибо, тов. Успенскiй, я вполнe устроенъ.
     Успенскiй нeсколько недовeрчиво приподнимаетъ брови.
     --  Я предпочитаю, -- поясняю  я, --  авансовъ не брать,  надeюсь,  что
послe спартакiады...
     -- Если  вы ее  хорошо провернете, вы будете устроены  блестяще...  Мнe
кажется, что вы ее... провернете...
     И мы снова смотримъ другъ на друга глазами жуликоватыхъ авгуровъ.
     -- Но, если вамъ что-нибудь нужно -- говорите прямо.
     Но мнe не  нужно ничего. Во-первыхъ, потому,  что  я не хочу тратить на
мелочи  ни  одной  копeйки   капитала  своего   "общественнаго  влiянiя",  а
во-вторыхъ,  потому,  что теперь  все,  что  мнe  нужно,  я  получу  и  безъ
Успенскаго... {350}



     Теперь я передамъ, въ чемъ заключалась высказанная и невысказанная суть
нашей бесeды.
     Само собой разумеется, что ни о какой мало-мальски серьезной постановкe
физической культуры въ концлагерe и говорить не приходилось.  Нельзя  же  въ
самомъ  дeлe  предлагать футболъ человeку, который работаетъ физически по 12
часовъ въ сутки при ясно недостаточномъ питанiи и у самаго  полярнаго круга.
Не  могъ же  я въ самомъ дeлe пойти со  своей  физкультурой въ девятнадцатый
кварталъ?... Я сразу намекнулъ Успенскому, что  ужъ эту-то  штуку  я понимаю
совершенно  ясно -- и этимъ избавило  его отъ необходимости вдаваться  въ не
совсeмъ все-таки удобныя объясненiя.
     Но  я  не собирался ставить  физкультуру  всерьезъ.  Я  только обязался
провести  спартакiаду  такъ, чтобы въ  ней  была масса, были  рекорды, чтобы
спартакiада   была  соотвeтствующе  рекламирована  въ  московской  прессe  и
сочувствующей иностранной, чтобы она была заснята и на фото-пластинки, и  на
кино-пленку  --  словомъ,  чтобы  urbi  et  orbi  и  отечественной плотвe, и
заграничнымъ идеалистическимъ карасямъ воочiю, съ документами на  страницахъ
журналовъ  и  на экранe  кино,  было  показано: вотъ  какъ совeтская  власть
заботится  даже  о  лагерникахъ,  даже о бандитахъ,  контръ-революцiонерахъ,
вредителяхъ и т.д. Вотъ какъ идетъ  "перековка".  Вотъ здeсь -- правда, а не
въ  "гнусныхъ  буржуазныхъ  выдумкахъ" о лагерныхъ звeрствахъ,  о  голодe, о
вымиранiи...
     "L'Humanite'", которая въ механикe этой халтуры не понимаетъ ни уха, ни
рыла, будетъ орать объ этой спартакiадe на всю Францiю -- допускаю даже, что
искренно.  Максимъ  Горькiй,  который  приблизительно  такъ  же,  какъ  я  и
Успенскiй,  знаетъ  эту механику,  напишетъ елейно-проститутскую  статью  въ
"Правду"  и пришлетъ  въ  ББК  привeтствiе.  Объ этомъ привeтствiи лагерники
будутъ  говорить  въ  выраженiяхъ,  не  поддающихся  переводу  ни  на  одинъ
иностранный   языкъ:  выраженiяхъ,  формулирующихъ  тe   предeльныя  степени
презрeнiя, какiя  завалящiй  урка можетъ  чувствовать  къ  самой  завалящей,
изъeденной  сифилисомъ, подзаборной проституткe. Ибо  онъ, лагерникъ, онъ-то
знаетъ,  гдe именно зарыта собака, и  знаетъ, что  Горькому это извeстно  не
хуже, чeмъ ему самому...
     О прозаическихъ  реальныхъ корняхъ  этой халтуры будутъ знать всe, кому
это надлежитъ знать --  и ГПУ, и ГУЛАГ, и  Высшiй Совeтъ  Физкультуры,  и въ
глазахъ  всeхъ Успенскiй будетъ человeкомъ, который выдумалъ эту комбинацiю,
хотя и жульническую, но явно служащую къ вящей славe  Сталина. Успенскiй  на
этомъ  дeлe заработаетъ нeкоторый административно-политическiй капиталецъ...
Могъ  ли  Успенскiй  не  клюнуть  на такую комбинацiю? Могъ ли  Успенскiй не
остаться  довольнымъ нашей бесeдой, гдe  столь прозаическихъ выраженiй, какъ
комбинацiя и жульничество, конечно, не употреблялось en toutes lettres и гдe
все было ясно и понятно само собой... {351}
     Еще довольнeе  былъ  я,  ибо въ  этой  игрe не Успенскiй  используетъ и
обставитъ меня, а  я использую  и  обставлю Успенскаго... Ибо  я точно знаю,
чего я хочу. И Успенскiй сдeлаетъ почти все отъ него  зависящее, чтобы, самъ
того не подозрeвая, гарантировать максимальную безопасность моего побeга...



     Въ течете ближайшихъ трехъ дней были изданы приказы:
     1.   По   всему   ББК  --  о  спартакiадe   вообще,   съ  обязательнымъ
опубликованiемъ въ "Перековкe" не позже 12 iюня.
     2. Всeмъ  начальникамъ отдeленiй --  о подборe инструкторовъ, командъ и
прочаго -- "подъ  ихъ личную (начальниковъ отдeленiй) отвeтственность" и  съ
обязательнымъ докладомъ непосредственно начальнику ББЛАГа,  тов.  Успенскому
каждую пятидневку о продeланной работe.
     Приказъ этотъ былъ средактированъ очень круто: "Тутъ можно  и перегнуть
палку, сказалъ Успенскiй, времени мало"...
     3. Объ освобожденiи всeхъ участниковъ командъ отъ работы и общественной
нагрузки и о прекращенiи ихъ перебросокъ съ лагпункта на лагпунктъ.
     4. О подготовкe отдeльнаго  барака въ совхозe  "Вичка" для  60 человeкъ
участниковъ спартакiады и о бронированiи для нихъ усиленнаго  питанiя на все
время тренировки и состязанiй.
     5. Объ ассигнованiи 50 000 рублей на покупку спортивнаго инвентаря.
     6 и 7.  Секретные приказы  по  Вохру,  третьему  отдeлу  и  Динамо  объ
оказанiи мнe содeйствiя.
     Когда все это было подписано  и  "спущено на мeста",  я  почувствовалъ:
feci quod potui.  Дальше  этого  дeлать больше  было  нечего  --  развe  что
затребовать автомобиль до границы...
     Впрочемъ, какъ это  ни  глупо звучитъ,  такой автомобиль тоже  не  былъ
совсeмъ утопичнымъ: въ 50 клм. къ западу отъ Медгоры былъ выстроенъ поселокъ
для административно-ссыльныхъ, и мы  съ Юрой  обсуждали проектъ  поeздки  въ
этотъ поселокъ  въ  командировку. Это не было бы до границы, но это  было бы
все-таки почти полъ дороги до границы. Но я предпочелъ лишнiе 5  дней нашего
пeшаго  хожденiя  по   болотамъ  --  дополнительному   риску   автомобильной
поeздки...



     Какая-то завалящая  ББКовская спартакiада --  это, конечно, мелочь. Это
-- не пятилeтка, не Магнитострой  и  даже не  "Магнитострой литературы".  Но
величiе Аллаха проявляется въ малeйшемъ изъ его созданiй... Халтурные методы
ББКовской  спартакiады  примeняются  и  на   московскихъ  спартакiадахъ,  на
"строяхъ"  всeхъ разновидностей и  типовъ, на Магнитострояхъ литературныхъ и
не  литературныхъ, печатныхъ и  вовсе непечатныхъ и въ суммe {352} мелкихъ и
крупныхъ слагаемыхъ даютъ необозримые массивы  великой всесоюзной Халтуры съ
большой буквы.
     Ключъ  къ  ларчику,  въ   которомъ  были   запрятаны  успeхи,  увы,  не
состоявшейся ББКовской  халтуры, будетъ открывать много совeтскихъ ларчиковъ
вообще. Не знаю, будетъ ли это интересно,  но  поучительно будетъ во всякомъ
случаe.
     Спартакiада  была назначена на 15 августа, и читатель, неискушенный  въ
совeтской техникe, можетъ меня  спросить: какимъ это образомъ собирался я за
эти полтора-два  мeсяца извлечь изъ пустого  мeста и массы, и  энтузiазмъ, и
рекорды, и прочее. И  неискушенному въ совeтской техникe читателю я  отвeчу,
даже и не извиняясь за откровенность:
     -- Точно такъ же, какъ я извлекалъ ихъ на Всесоюзной спартакiадe, точно
такъ  же, какъ  эти предметы первой совeтской  необходимости  извлекаются по
всей Совeтской Россiи вообще.
     На   волe  есть  нeсколько  сотенъ  хорошо  оплачиваемыхъ  и  питаемыхъ
профессiоналовъ  (рекорды), нeсколько тысячъ  кое-какъ подкармливаемыхъ,  но
хорошо  натренированныхъ  въ   "организацiонномъ  отношенiи"   комсомольцевъ
(энтузiазмъ)  и  десятки  тысячъ всякой  публики, вродe  осоавiахимовцевъ  и
прочаго,   которые   по  соотвeтствующему  приказу  могутъ   воплотиться  въ
соотвeтствующую  массу въ  любой  моментъ  и  по  любому  рeшительно поводу:
спартакiада, процессъ вредителей,  прieздъ Горькаго, встрeча короля Амманулы
и пр. Поводъ не играетъ никакой роли. Важенъ приказъ.
     У  меня  для рекордовъ будетъ 5-6 десятковъ людей, которыхъ я помeщу въ
этотъ курортный баракъ въ Вичкe, которые будутъ тамъ жрать такъ, какъ имъ на
волe и не  снилось (Успенскiй эту жратву дастъ, и у меня ни одинъ каптеръ не
сопретъ ни  одной  копeйки),  которые  будутъ  eсть,  спать, тренироваться и
больше  ничего. Въ  ихъ числe  будутъ десятка два-три  бывшихъ инструкторовъ
физкультуры, то-есть профессiоналовъ своего дeла.
     Кромe того, есть  моментъ и не халтурнаго свойства, точно такъ же, какъ
онъ есть и въ пятилeткe... Дeло  въ  томъ, что  на нашей бывшей святой  Руси
разсыпаны  спортивные  таланты феерическаго масштаба. Сколько разъ,  еще  до
революцiи, меня, человeка исключительнаго сложенiя и многолeтней тренировки,
били, въ  томъ числe  и  по моимъ  "спортивнымъ спецiальностямъ", совершенно
случайные люди, рeшительно никакого отношенiя къ спорту не имeвшiе: пастухи,
монтеры, гимназисты... Дeло прошлое, но тогда было очень обидно...
     Такихъ  людей,  поискавши,  можно найти и въ  лагерe. Людей, вродe того
сибирскаго гиганта съ девятнадцатаго  квартала. Нeсколькихъ, правда, пожиже,
но не такъ изъeденныхъ  голодомъ, я уже подобралъ на 5 лагпунктe. За полтора
мeсяца они подкормятся. Человeкъ 10 я еще подберу.
     Но ежели паче  чаянiя цифры рекордовъ  покажутся мнe недостаточными, то
что по  милости Аллаха мeшаетъ мнe  провести надъ ними ту же операцiю, какую
Наркоматъ тяжелой промышленности {353}  производить надъ цифрами добычи угля
(въ сей  послeдней  операцiи  я тоже  участвовалъ). Какой мудрецъ  разберетъ
потомъ, сколько  тоннъ  угля  было добыто изъ шахтъ  Донбасса  и сколько изъ
канцелярiи Наркомтяжпрома?
     Какой мудрецъ  можетъ провeрить,  дeйствительно ли  заключенный Ивановъ
7-ой пробeжалъ стометровку въ 11,2 секунды и, въ положительномъ случаe, былъ
ли онъ  дeйствительно  заключеннымъ?  Хронометражъ будетъ въ  моихъ  рукахъ,
судейская  коллегiя будутъ  "свои  парни  въ  доску". Успенскому  же  важно,
во-первыхъ,  чтобы цифры  были хороши, и, во-вторыхъ, чтобы онe были  хорошо
сдeланы, внe подозрeнiй или, во всякомъ случаe, внe доказуемыхъ подозрeнiй.
     Все  это будетъ сдeлано. Впрочемъ, ничего этого на этотъ разъ не будетъ
сдeлано, ибо спартакiада назначена на 15 августа, а побeгъ на 28 iюля.
     Дальше: роль десятка тысячъ энтузiастовъ будутъ выполнять сотни двe-три
вохровцевъ,  оперативниковъ  и  работниковъ  ОГПУ  --  народъ  откормленный,
тренированный  и весьма натасканный на  всяческiй  энтузiазмъ. Они создадутъ
общiй спортивный фонъ,  они  будутъ орать, они  дадутъ  круглыя, улыбающiяся
лица для съемки переднимъ планомъ.
     Наконецъ, для массы  я  мобилизую треть всей Медгоры.  Эта треть будетъ
маршировать "мощными колоннами", нести на своихъ спинахъ "лозунги", получить
лишнiй паекъ хлeба  и освобожденiе  отъ работъ дня  на 2-3. Если спартакiада
пройдетъ успeшно, то для этой массы я  еще выторгую по какой-нибудь майкe --
Успенскiй тогда будетъ щедръ.
     Вотъ  эти пайки  и  майки --  единственное, что я для этихъ массъ  могу
сдeлать.  Да и  то относительно, ибо хлeбъ этотъ будетъ отнять отъ какихъ-то
другихъ  массъ, и для этихъ  другихъ  я  не могу сдeлать  рeшительно ничего.
Только одно -- использовать Успенскаго до конца, бeжать за границу и тамъ на
весь христiанскiй и нехристiанскiй мiръ орать благимъ матомъ  объ ихъ, этихъ
массъ,  судьбe.  Здeсь же  я не могу не только орать,  но  и  пикнуть:  меня
прирeжутъ въ первомъ же попавшемся чекистскомъ подвалe, какъ поросенка, безъ
публикацiи не то, что въ "Правдe", а даже и въ  "Перековкe", прирeжутъ такъ,
что даже родной братъ не сможетъ откопать, куда я дeлся...



     Конечно, при всемъ этомъ я  малость покривлю душой. Но  что  подeлаешь?
Во-первыхъ,  не  я   выдумалъ  эту  систему  общеобязательнаго   всесоюзнаго
кривлянья и, во вторыхъ -- Paris vaut la messe.
     Вмeсто "Парижа" я буду имeть всяческую свободу дeйствiй, передвиженiй и
развeдки,  а также практически ничeмъ не ограниченный "блатъ". Теперь я могу
придти въ  административный отдeлъ  и сказать дружескимъ, но не допускающимъ
никакихъ сомнeнiй тономъ: {354}
     -- Заготовьте ка мнe сегодня вечеромъ командировку туда-то и туда-то...
     И  командировка  будетъ заготовлена мнe  внe всякой очереди, и  никакая
третья часть не поставитъ на ней штампа: "Слeдуетъ въ сопровожденiи конвоя",
какой она поставила на моей первой командировкe.
     И никакой вохровецъ, когда  я буду нести въ укромное мeсто въ лeсу свой
набитый продовольствiемъ рюкзакъ, въ  этотъ рюкзакъ не  полeзетъ,  ибо и онъ
будетъ знать о моемъ великомъ блатe у Успенскаго --  я уже позабочусь, чтобы
онъ объ этомъ зналъ... И  онъ  будетъ знать еще о  нeкоторыхъ возможностяхъ,
изложенныхъ ниже...
     Въ моемъ распоряженiи  окажутся такiя великiя блага, какъ тапочки --  я
ихъ могу дать, а могу и не дать... И человeкъ будетъ ходить либо въ пудовыхъ
казенныхъ  сапожищахъ,  либо  на   своихъ  голыхъ   частно-собственническихъ
подошвахъ.
     И,  наконецъ,   если  мнe  это  понадобится,  я  приду,  напримeръ,  къ
завeдующему  ларькомъ  товарищу  Аведисяну  и предложу  ему  полтора  мeсяца
жратвы, отдыха и  сладкаго бездумья на моемъ  вичкинскомъ курортe. На жратву
Аведисяну наплевать и онъ можетъ мнe отвeтить:
        Нашъ братъ презираетъ совeтскую власть,
        И даръ мнe твой вовсе не нуженъ.
        Мы сами съ усами и кушаемъ всласть
        На завтракъ, обeдъ и на ужинъ...
     Но  объ  отдыхe,  объ  единственномъ  днe  отдыха за всe  свои  6  лeтъ
лагернаго сидeнiя, Аведисянъ мечтаетъ  всe эти 6 лeтъ. Онъ, конечно, воруетъ
-- не  столько для  себя,  сколько для начальства. И онъ вeчно дрожитъ -- не
столько за  себя, сколько  за начальство.  Если влипнетъ онъ самъ -- ерунда,
начальство  выручить  --  только  молчи  и   не  болтай.  Но  если  влипнетъ
начальство?  Тогда -- пропалъ. Ибо начальство,  чтобы выкрутиться -- свалитъ
все  на Аведисяна,  и некому будетъ Аведисяна выручать, и сгнiетъ  Аведисянъ
гдe-нибудь на Лeсной Рeчкe...
     Аведисянъ облизнется на мой проектъ, мечтательно посмотритъ въ окно  на
недоступное  ему голубое небо, хотя и не кавказское, а только карельское, но
все же небо, и скажетъ этакъ безнадежно:
     --  Полтора мeсяца? Хотя  бы полтора  дня...  Но, товарищъ  Солоневичъ,
ничего изъ этого не выйдетъ... Не отпустятъ...
     Я знаю, его очень трудно вырвать. Безъ него начальству придется сызнова
и  съ  новымъ  человeкомъ  налаживать довольно  сложную  систему  воровства.
Хлопотливо и небезопасно...
     Но я скажу Аведисяну небрежно и увeренно:
     -- Ну, ужъ это вы, т. Аведисянъ, предоставьте мнe.
     И я пойду къ Дорошенкe, начальнику лагпункта.
     Здeсь могутъ быть два основныхъ варiанта:
     1. Если начальникъ лагпункта человeкъ умный и съ нюхомъ, то онъ отдастъ
мнe Аведисяна  безъ всякихъ  разговоровъ.  Или,  если съ Аведисяномъ  будетъ
дeйствительно трудно, скажетъ мнe:
     --  Знаете  что,  т.  Солоневичъ,  мнe  очень  трудно  отпустить  {355}
Аведисяна. Ну,  вы знаете -- почему, вы человeкъ бывалый... Пойдите лучше къ
начальнику отдeленiя т. Поккалну и поговорите съ нимъ...
     2.  Если онъ человeкъ  глупый и нюха не имeетъ, то онъ, выслушавъ столь
фантастическую просьбу, пошлетъ  меня къ  чортовой  матери,  что  ему  очень
дорого обойдется... Не потому, чтобы я былъ  мстительнымъ, а  потому, что въ
моемъ  нынeшнемъ положенiи я вообще  не могу  позволить  себe  роскоши  быть
посланнымъ къ чортовой матери...
     А такъ  какъ Дорошенко человeкъ толковый и, кромe того,  знаетъ о моемъ
блатe  у  Успенскаго,  онъ  вeроятнeе  всего  уступить   мнe  безо   всякихъ
разговоровъ. Въ противномъ случаe мнe придется пойти къ Поккалну и повторить
ему свою просьбу.
     Поккалнъ   съ   сокрушенiемъ   пожметъ   плечами,  протянетъ  мнe  свой
умилостивительный портсигаръ и скажетъ:
     -- Да, но вы  знаете, т. Солоневичъ, какъ трудно оторвать Аведисяна отъ
ларька, да еще на полтора мeсяца...
     -- Ну, конечно, знаю, т. Поккалнъ. Поэтому-то я и обратился къ вамъ. Вы
же понимаете, насколько намъ политически важно провести нашу спартакiаду...
     Политически...  Тутъ   любой  стремительно-начальственный  разбeгъ   съ
размаху сядетъ  въ  галошу...  По-ли-ти-чески...  Это пахнетъ  такими никому
непонятными   вещами,  какъ  генеральной  линiей,  коминтерномъ,  интересами
мiровой революцiи  и всяческимъ чортомъ въ  ступe  и,  во всякомъ случаe, --
"недооцeнкой", "притупленiемъ классовой бдительности", "хожденiемъ на поводу
у классоваго врага" и прочими вещами, еще менeе понятными, но непрiятными во
всякомъ  случаe...  Тeмъ  болeе,  что  и  Успенскiй говорилъ:  "политическое
значенiе"... Поккалнъ не понимаетъ ни черта, но Аведисяна дастъ.
     Въ  томъ совершенно  невeроятномъ случаe,  если откажетъ и Поккалнъ,  я
пойду къ Успенскому и скажу ему,  что Аведисянъ -- лучшее  украшенiе будущей
спартакiады, что  онъ  пробeгаетъ стометровку въ  0,1  секунды,  но  что "по
весьма  понятнымъ  соображенiямъ"  администрацiя  лагпункта  не  хочетъ  его
отпустить.  Успенскому  все-таки  будетъ спокойнeе  имeть  настоящiя,  а  не
липовыя цифры спартакiады  и,  кромe того, Успенскому  наплевать на  то,  съ
какой степенью  комфорта разворовывается  лагерный сахаръ -- и  Аведисяна  я
выцарапаю.
     Я  могу  такимъ  же образомъ  вытянуть раздатчика  изъ столовой  ИТР  и
многихъ  другихъ  лицъ...  Даже  предубeжденный  читатель  пойметъ,  что  въ
ларьковомъ сахарe  я недостатка терпeть не буду, что ИТРовскихъ  щей я  буду
хлебать,  сколько въ меня влeзетъ... И въ своемъ курортe  я на всякiй случай
(напримeръ,  срывъ побeга  изъ-за  болeзни  --  мало ли что  можетъ  быть) я
забронировалъ два десятка мeстъ, необходимыхъ мнe исключительно для блата...
     Но я не буду безпокоить ни Дорошенки, ни  Поккална, ни Аведисяна съ его
сахаромъ. Все это мнe не нужно...
     Это  --  случай гипотетическiй  и,  такъ  сказать, несостоявшiйся...  О
случаяхъ, которые "состоялись" и которые дали намъ по {356} компасу, по парe
сапогъ,  по плащу, по пропуску и, главное, карту -- правда, паршивую, но все
же  карту  --  я не  могу  говорить  по  причинамъ вполнe понятнымъ.  Но они
развивались  по канонамъ "гипотетическаго  случая"  съ Аведисяномъ... Ибо не
только, скажемъ,  кухонному раздатчику, но  любому  вохровцу и  оперативнику
перспектива  полутора  мeсяца на  курортe гораздо  прiятнeе того  же  срока,
проведеннаго въ  какихъ-нибудь засадахъ,  заставахъ  и обходахъ  по  топямъ,
болотамъ и комарамъ...
     А вотъ вамъ случай не гипотетическiй:
     Я  прохожу по корридору отдeленiя и  слышу  грохочущiй матъ  Поккална и
жалкiй   лепетъ  оправданiя,  исходящiй  изъ  устъ  товарища  Левина,  моего
начальника колонны.
     Мнe  ничего не  нужно  у  Поккална,  но  мнe нужно  произвести  должное
впечатлeнiе  на Левина.  Поэтому я  вхожу въ кабинетъ Поккална  (о, конечно,
безъ  доклада  и безъ  очереди),  бережно  обхожу  вытянувшагося  въ струнку
Левина, плотно усаживаюсь въ кресло у стола Поккална, закидываю ногу на ногу
и осматриваю Левина сочувственно-покровительственнымъ взглядомъ: "И какъ это
тебя, братецъ, такъ угораздило?"...
     Теперь нeсколько разъясненiй:
     Я живу  въ баракe ? 15,  и  надо мной въ баракe существуетъ начальство:
"статистикъ", староста  барака  и  двое дневальныхъ, не говоря о "выборномъ"
начальствe вродe, напримeръ, уполномоченнаго по борьбe съ прогулами,  тройки
по  борьбe съ  побeгами, тройки по соревнованiю и ударничеству  и прочее.  Я
между всeмъ этимъ  начальствомъ --  какъ листъ,  крутимый бурей. Дневальный,
напримeръ,   можетъ  поинтересоваться,  почему  я,  уeзжая  въ   двухдневную
командировку, уношу  съ  собой  двухпудовый  рюкзакъ  и даже поковыряться въ
немъ. Вы  понимаете,  какiя  будутъ  послeдствiя, если  онъ  поковыряется?..
Тройка по борьбe  съ побегами можетъ въ любой моментъ учинить мнe  обыскъ...
Староста барака можетъ погнать меня на какое-либо особо неудобное дежурство,
на какой-нибудь ударникъ по  чисткe  отхожихъ  мeстъ, можетъ  подложить  мнe
всяческую  свинью  по  административной  линiи.  Начальникъ  колонны  можетъ
погнать  на  общiя  работы,  можетъ пересадить  меня  въ какой-нибудь  особо
дырявый и уголовный баракъ, перевести куда-нибудь моего сына, зачислить меня
въ  филоны  или въ антiобщественные и  антисовeтски  настроенные  элементы и
вообще  проложить мнe  прямую  дорожку  на Лeсную Рeчку.  Надъ  начальникомъ
колонны  стоитъ начальникъ  УРЧа,  который  съ начальникомъ  колонны  можетъ
сдeлать  больше, чeмъ  начальникъ колонны со мной, а обо мнe ужъ  и говорить
нечего... Я возношусь мысленно выше и  вижу монументальную фигуру начальника
лагпункта, который и меня, и Левина просто въ порошекъ стереть можетъ... Еще
дальше -- начальникъ отдeленiя, при имени котораго прилипаетъ языкъ къ горлу
лагерника...
     Говоря   короче,  начальство  до  начальника  колонны  --  это  крупныя
непрiятности,  до начальника лагпункта --  это возможность погребенiя заживо
въ какомъ-нибудь Морсплавe, Лeсной  Рeчкe,  Поповомъ островe, девятнадцатомъ
кварталe... Начальникъ {357} отдeленiя --  это уже право жизни и смерти. Это
уже право на разстрeлъ.
     И все  это  начальство мнe  нужно  обойти  и обставить. И это  при томъ
условiи,  что  по линiи чисто административной --  я былъ  у  ногъ не только
Поккална,  но и  Левина,  а  по линiи "блата" --  чортъ меня разберетъ...  Я
черезъ  головы  всего   этого  сногсшибательнаго  начальства  имeю  хожденiе
непосредственно  къ самому Успенскому,  одно имя  котораго вгоняетъ въ  потъ
начальника лагпункта... И развe  начальникъ  лагпункта,  начальникъ  колонны
могутъ  предусмотрeть,  что  я  тамъ  брякну  насчетъ  воровства,  пьянства,
начальственныхъ процентныхъ  сборовъ  съ  лагерныхъ  проститутокъ,  приписки
мертвыхъ душъ къ лагернымъ столовкамъ и много, очень много другого?..
     И вотъ, я сижу,  болтая въ воздухe ногой, покуривая папиросу и глядя на
то, какъ на лбу Левина уже выступили капельки пота...
     Поккалнъ  спохватывается, что матъ вeдь  оффицiально неодобренъ, слегка
осeкается и говоритъ мнe, какъ бы извиняясь:
     -- Ну, вотъ видите, тов. Солоневичъ, что съ этимъ народомъ подeлаешь?..
     Я сочувственно пожимаю плечами:
     -- Ну, конечно,  тов. Поккалнъ, что подeлаешь... Вопросъ  кадровъ... Мы
все этимъ болeемъ...
     -- Ступайте вонъ, -- говоритъ Поккалнъ Левину.
     Левинъ  пробкой вылетаетъ  въ корридоръ и,  вылетeвъ,  не  дважды и  не
трижды возблагодаритъ Аллаха за  то,  что ни  вчера,  ни  позавчера, ни даже
третьяго дня онъ не  подложилъ мнe никакой свиньи. Ибо, если бы такая свинья
была подложена, то я не сказалъ бы Поккалну вотъ такъ, какъ сейчасъ:
     -- Что подeлаешь... Вопросъ кадровъ...
     А сказалъ бы:
     -- Что  же вы  хотите, тов. Поккалнъ... У нихъ въ  кабинкe перманентное
воровство и ежедневное пьянство...
     Само собой разумeется, что и объ этомъ воровствe, и объ этомъ  пьянствe
Поккалнъ знаетъ  такъ же точно,  какъ  знаю и  я. Поккалнъ,  можетъ быть,  и
хотeлъ  бы что-нибудь  сдeлать,  но  какъ ему справиться,  если воруетъ  вся
администрацiя и въ лагерe, какъ  и на волe.  Посадишь въ ШИЗО одного, другой
на  его  мeстe будетъ  воровать точно такъ же  -- система.  Поэтому Поккалнъ
глядитъ сквозь пальцы. Но если бы я при Поккалнe сказалъ о воровствe вслухъ,
то  о  томъ  же  воровствe  я могъ бы  сказать  и  Успенскому,  такъ,  между
прочимъ... И  тогда полетитъ не только Левинъ, но и Поккалнъ. Ибо въ функцiи
Успенскаго входитъ "нагонять страхъ". И, значитъ, въ случаe подложенной мною
свиньи, вылетeлъ бы товарищъ Левинъ, но уже не въ корридоръ, а въ ШИЗО, подъ
судъ, на  Лeсную  Рeчку,  въ  гнiенiе  заживо. Ибо я, въ числe прочихъ моихъ
качествъ, живой свидeтель, имeющiй доступъ къ самому Успенскому...
     И, придя домой и собравъ собутыльниковъ и  соучастниковъ {358}  своихъ,
скажетъ  имъ  товарищъ Левинъ, не  можетъ  не сказать  въ  интересахъ  общей
безопасности:
     --  Обходите  вы  этого  очкастаго за  двадцать пять  верстъ съ  правой
стороны.  Чортъ  его  знаетъ,  какой  у него  тамъ блатъ и у  Поккална, и  у
Успенскаго.
     И буду я благоденствовать и не полeзетъ никто  ни въ карманы мои, ни въ
рюкзакъ мой...



     Въ результатe всего этого блата я къ 28 iюля имeлъ: Двe командировки въ
разныя  стороны  для  себя  самого,  что  было  сравнительно  несложно.  Двe
командировки на тотъ  же срокъ  и тоже въ разныя стороны  для Юры, что было,
при  нашихъ статьяхъ  и одинаковыхъ фамилiяхъ, чрезвычайно  сложно и трудно.
Два разовыхъ  пропуска для  насъ обоихъ  на всякiй случай...  И, кромe того,
этотъ блатъ по-просту спасъ намъ жизнь.
     Какъ я ни обдумывалъ заранeе всeхъ деталей побeга, какъ ни представлялъ
себe всeхъ возможныхъ комбинацiй, я проворонилъ  одну.  Дорогу къ "укромному
мeсту"  въ лeсу,  гдe былъ сложенъ нашъ багажъ, я  прошелъ для развeдки разъ
десять. На этихъ мeстахъ ни разу не было ни души, и эти мeста не охранялись.
Когда  я  въ послeднiй разъ шелъ туда,  шелъ  уже  въ  побeгъ, имeя на спинe
рюкзакъ съ тремя пудами вещей  и  продовольствiя, а въ карманe -- компасъ  и
карту, я натолкнулся на патруль изъ двухъ оперативниковъ... Судьба.
     Въ  перспективe  было:  или  арестъ  и разстрeлъ,  или  драка съ  двумя
вооруженными людьми, съ очень слабыми шансами на побeду.
     И патруль  прошелъ  мимо меня,  не  посмeвъ  поинтересоваться не только
рюкзакомъ, но и документами.



     Если  бы  я  почему бы  то  ни было остался въ  ББК, я  провелъ бы  эту
спартакiаду  такъ, какъ она проектировалась.  "L'Humanite'" распирало бы отъ
энтузiазма, а отъ Горькаго по всему мiру растекался бы его подзаборный елей.
Я   жилъ  бы  лучше,   чeмъ   на   волe.   Значительно  лучше,  чeмъ  живутъ
квалифицированные спецiалисты въ Москвe, и не дeлалъ  бы ровно ни черта. Все
это не очень красиво?
     Все  это  просто и прямо  отвратительно. Но  это есть совeтская  жизнь,
такая, какая она есть...
     Миллiоны людей въ Россiи дохнутъ  съ голоду и  отъ другихъ причинъ,  но
нельзя себe представить дeло  такъ, что передъ тeмъ, какъ подохнуть, они  не
пытаются протестовать, сопротивляться и изворачиваться.
     Процессами  этого  изворачиванiя  наполнены всe  совeтскiя  будни,  ибо
протесты и открытое сопротивленiе безнадежны. {359}
     Не  нужно схематизировать  этихъ будней. Нельзя  представить себe  дeло
такъ, что съ одной стороны существуютъ  безпощадные палачи,  а съ другой  --
безотвeтные агнцы. Палачи -- тоже  рабы. Успенскiй  -- рабъ передъ Ягодой, а
Ягода --  передъ Сталинымъ. Психологiей рабства,  изворачиванiя, воровства и
халтуры пропитаны эти будни. Нeтъ  Бога, кромe  мiровой революцiи, и Сталинъ
пророкъ ея.  Нeтъ  права, а есть революцiонная  цeлесообразность, и  Сталинъ
единственный  толкователь  ея. Не  человeческiя  личности, а  есть безличныя
единицы "массы", приносимой въ жертву мiровому пожару...



     Административный  вихрь, рожденный  въ  кабинетe Успенскаго,  произвелъ
должное впечатлeнiе на лагерную администрацiю  всeхъ ранговъ. Дня черезъ три
меня вызвалъ къ себe Поккалнъ. Вызовъ былъ сдeланъ весьма дипломатически: ко
мнe  пришелъ начальникъ  лагпункта,  тов. Дорошенко,  сказалъ,  что Поккалнъ
хочетъ меня видeть и что, если у меня есть время, не откажусь ли я заглянуть
къ Поккалну.
     Я, конечно,  не отказался. Поккалнъ былъ  изысканно вeжливъ:  въ одномъ
изъ приказовъ всeмъ начальникамъ отдeленiй  вмeнялось  въ обязанность каждую
пятидневку  лично  и  непосредственно  докладывать  Успенскому о продeланной
работe. А о чемъ, собственно, могъ докладывать Поккалнъ?
     Я  былъ столь  же изысканно вeжливъ. Изобразили докладъ Успенскому, и я
сказалъ  Поккалну,  что  для  медгорскаго   отдeленiя  ему  придется   найти
спецiальнаго  работника. Я, дескать,  работаю не какъ-нибудь,  а въ масштабe
всего  ББК. Никакого такого работника у Поккална,  конечно,  и въ заводe  не
было.  Поэтому  я,  снисходя  къ  Поккалновской  административней  слабости,
предложилъ ему пока что услуги Юры. Услуги были приняты съ признательностью,
и Юра  былъ  зачисленъ инструкторомъ спорта медгорскаго отдeленiя ББК -- это
было чрезвычайно важно для побeга.
     Потомъ мы съ Поккалномъ  намeтили мeсто для жилья будущихъ  участниковъ
спартакiады. Я предложилъ лагерный пунктъ Вичку, лежавшую верстахъ въ  шести
къ западу отъ Медгоры. Вичка представляла рядъ техническихъ преимуществъ для
побeга, которыя, впрочемъ,  впослeдствiи такъ  и не  понадобились.  Поккалнъ
сейчасъ же позвонилъ по телефону начальнику вичкинскаго лагпункта, сообщилъ,
что  туда  прибудетъ нeкiй тов. Солоневичъ,  обремененный по-ли-ти-че-ски-ми
заданiями и дeйствующiй по личному приказу тов. Успенскаго. Поэтому, когда я
пришелъ на Вичку,  начальникъ  лагпункта встрeтилъ меня точно  такъ же, какъ
нeкогда      товарищъ     Хлестаковъ      былъ     встрeченъ      товарищемъ
Сквозникъ-Дмухановскимъ.
     Сама  же Вичка была  достаточно  любопытнымъ  произведенiемъ совeтскаго
строительства. На территорiи двухъ десятинъ  былъ выкорчеванъ лeсъ, вывезены
камни,  засыпаны  ямы  и  {360}  сооружены  оранжереи.  Это  было  огородное
хозяйство для нуждъ чекистскихъ столовыхъ и распредeлителей.
     Въ Москвe  для того,  чтобы  вставить  выбитое въ  окнe стекло,  нуженъ
великiй  запасъ изворотливости  и удачи.  А тутъ  двe десятины были  покрыты
стекломъ, и  подъ этимъ стекломъ  выращивались  огурцы,  помидоры, арбузы  и
дыни. Со всего ББК поeздами свозился навозъ,  команды Вохра выцарапывали изъ
деревень каждую крошку коровьихъ экскрементовъ,  сюда было ухлопано огромное
количество народнаго труда и народныхъ денегъ.
     Такъ какъ я прибылъ на  Вичку въ качествe этакаго  почетнаго, но все же
весьма подозрительнаго гостя (начальникъ лагпункта никакъ,  конечно, не могъ
повeрить,  что всe  эти  приказы  и прочее -- что  все это изъ-за  какого-то
футбола; въ его глазахъ стояло: ужъ вы меня  не проведете, знаемъ мы...), то
ко мнe былъ приставленъ  старикъ агрономъ Вички -- тоже заключенный, который
потащилъ меня демонстрировать свои огородныя достиженiя.
     Демонстрировать,  собственно,  было  нечего.  Были чахлые,  малокровные
огурцы  и такой же салатъ, помидоровъ еще не было, арбузы и дыни еще  должны
были   быть.   Въ  общемъ   --  приполярное  огородное  хозяйство.  Освоенiе
приполярныхъ  массивовъ...   Продолженiе  соцiалистической  агрикультуры  къ
полярному кругу: для большевиковъ нeтъ ничего невозможнаго.
     Невозможнаго  дeйствительно нeтъ.  При большевицкомъ отношенiи къ труду
можно и  на сeверномъ полюсe кокосовыя пальмы выращивать: отчего нeтъ? Но съ
затратой только одной сотой доли всего того, что было ухлопано въ вичкинскiя
оранжереи, всю  Медгору  можно было  бы завалить помидорами,  выращенными въ
Малороссiи  безъ  всякаго стекла,  безъ  всякихъ  достиженiй и  безъ всякихъ
фокусовъ.  Правда,  въ  результатe  аналогичныхъ  фокусовъ  помидоры  и   въ
Малороссiи расти перестали...
     Агрономъ  оказался энтузiастомъ.  Какъ  у  всeхъ энтузiастовъ,  у  него
futurum подавляюще доминировало надъ praesens.
     -- Все  это, вы понимаете,  только начало. Только первые шаги  въ  дeлe
сельско-хозяйственнаго  освоенiя  сeвера...   Вотъ  когда  будетъ  закончена
электростанцiя на Кумсe  -- мы будемъ отоплять  эти оранжереи электрическимъ
токомъ.
     Вeроятно,  будутъ  отоплять  электрическимъ  токомъ.  Уже  былъ   почти
окончательно  разработанъ  проектъ  сооруженiя  на  сосeдней  рeчушкe  Кумсe
гигантской, въ  80 метровъ вышиной, плотины и  постройки тамъ  гидростанцiи.
Постройка, конечно, проектировалась путемъ использованiя каторжнаго  труда и
каторжныхъ костей. Какой-нибудь  Акульшинъ, вмeсто  того,  чтобы у себя дома
сотнями тоннъ производить помидоры безъ всякихъ  гидростанцiй,  будетъ гнить
гдe-то подъ этой плотиной, а помидоровъ, какъ  и раньше,  не будетъ ни тамъ,
ни тамъ.
     Еще одинъ  изъ  нелeпыхъ  порочныхъ  круговъ  совeтской реальности.  Но
коллекцiя этихъ круговъ  въ  какихъ-то  вырванныхъ  изъ общей  связи мeстахъ
создаетъ нeкоторое впечатлeнiе.  Такъ и съ  этой Вичкой. Мeсяцемъ позже меня
приставили въ качествe {361} переводчика къ какой-то иностранной  делегацiи.
Делегацiя осматривала, ахала и охала, а я чувствовалъ себя такъ глупо и такъ
противно, что даже и писать объ этомъ не хочется...
     Я испытующе  посмотрeлъ  на  агронома.  Кто  его  знаетъ?  Вeдь вотъ  я
организую  во  имя  спасенiя  шкуры  свою совершенно  идiотскую  халтуру  со
спартакiадой.  Можетъ  быть,  спасаетъ  свою  шкуру  и  агрономъ,  со  своей
вичкинской  халтурой? Правда, Вичка обойдется  во  много  разъ  дороже  моей
спартакiады, но  когда  дeло доходитъ до собственной  шкуры, люди  расходами
обычно не стeсняются, въ особенности расходами за чужой счетъ.
     Я даже  попробовалъ  было понимающе  подмигнуть  этому  агроному,  какъ
подмигиваютъ другъ другу толковые совeтскiе люди. Никакого впечатлeнiя. Свои
приполярные помидоры агрономъ принималъ совершенно  всерьезъ. Мнe стало чуть
жутко:  боюсь  я  энтузiастовъ.  И  вотъ  еще одинъ  энтузiастъ.  Для  этихъ
помидоровъ онъ своей головы не  пожалeетъ -- это достаточно очевидно, но еще
въ меньшей степени онъ позаботится о моей головe.
     Отъ агронома мнe стало противно и жутко.  Я попытался было намекнуть на
то,  что  на Днeпрe, Дону, Кубани, эти помидоры можно выращивать  миллiонами
тоннъ  и безъ никакихъ электрификацiй, а мeста тамъ,  слава Богу, хватаетъ и
еще  на  сотни  лeтъ хватитъ.  Агрономъ  посмотрeлъ  на меня  презрительно и
замолчалъ. Не  стоитъ-де  метать бисера передъ свиньями.  Впрочемъ, огурцами
онъ меня снабдилъ въ изобилiи.



     Никакого барака для  участниковъ  спартакiады строить  не  пришлось. Въ
Вичкe только что было закончено огромное  деревянное зданiе  будущей конторы
совхоза, и я пока что прикарманилъ это  зданiе для жилья моихъ спортсменовъ.
Впрочемъ,  тамъ  оказались  не  одни  спортсмены:  спартакiады  я  все равно
проводить  не собирался и подбиралъ туда всякую публику,  преимущественно по
признаку личныхъ  симпатiй,  такъ  сказать,  "протекцiонизмъ".  Мы  съ  Юрой
оказались  въ положенiи этакихъ Гарунъ-аль-Рашидовъ, имeющихъ возможность на
общемъ   фонe   каторжной   жизни   разсыпать   вокругъ   себя   благодeянiя
полутора-двухъ  мeсяцевъ сытнаго и привольнаго житья на вичкинскомъ курортe.
Разсыпали щедро, все равно бeжать; чeмъ мы рискуемъ? Забирались въ траву, на
мeсто нашего  постояннаго "разложенiя", "разлагались" тамъ и выискивали: ну,
кого  еще? Помeщенiе уже было, фонды питанiя, и  хорошаго питанiя, уже  были
выдeлены  --  жалко  было  оставлять  пустующими курортный мeста. Такъ,  для
медицинскаго надзора за драгоцeннымъ здоровьемъ тренирующихся  я извлекъ изъ
центральной чекистской амбулаторiи одного престарeлаго хирурга, окончательно
измотаннаго  лагернымъ  житьемъ,  и  въ  воздаянiе  за это --  хотя тогда  о
воздаянiи я не думалъ  -- я получилъ возможность подлeчить свои нервы душами
Шарко,  массажемъ,  электротерапiей,  горнымъ  солнцемъ  и  прочими  вещами,
которыя въ европейскихъ условiяхъ влетаютъ,  вeроятно, въ копeечку. Примeрно
{362} такимъ же образомъ были извлечены двe машинистки  управленiя ББК, одна
изъ  которыхъ  отсидeла уже семь  лeтъ,  другая --  шесть.  Вообще  на Вичку
переводились люди, которые  рeшительно никакого  отношенiя къ спартакiадe не
имeли и имeть не могли.
     Всe  мои  предписанiя  насчетъ  такихъ  переводовъ  Поккалнъ  исполнялъ
неукоснительно и  безъ  разговоровъ.  Имeю  основанiя полагать, что  за  эти
недeли  я Поккалну  осточертeлъ,  и  моя спартакiада снилась  ему  какимъ-то
восьминогимъ кошмаромъ съ очками на каждой ногe.  И если кто былъ обрадованъ
нашимъ побeгомъ  изъ  лагеря, такъ это  Поккалнъ -- какъ гора съ плечъ. Была
только  одна маленькая  зацeпочка. Юра  --  черезъ  Хлeбникова  --  отыскалъ
семидесятилeтняго  профессора геологiи, имя небезызвeстное  и заграницей.  Я
рeшилъ рискнуть  и пришелъ къ Поккалну. Даже латышская флегма тов.  Поккална
не выдержала:
     -- Ну,  ужъ, позвольте,  тов. Солоневичъ, это уже черезчуръ. Зачeмъ онъ
вамъ нуженъ? Ему же шестьдесятъ, что онъ, въ футболъ у васъ будетъ играть?
     -- Ахъ,  тов.  Поккалнъ,  вeдь  вы сами же  понимаете, что  спартакiада
имeетъ въ сущности вовсе не спортивное, а чисто политическое значенiе.
     Поккалнъ  посмотрeлъ  на  меня  раздраженно,  но  сдeлалъ  видъ, что  о
политическомъ   значенiи   онъ   понимаетъ   все.   Разспрашивать  меня   и,
слeдовательно, признаваться въ  обратномъ -- было бы неудобно: какой же  онъ
послe этого членъ партiи?
     Профессоръ въ полномъ изумленiи  забралъ  свои пожитки, былъ перевезенъ
на Вичку, лежалъ тамъ на солнышкe, удилъ форель и съ совершенно недоумeннымъ
видомъ спрашивалъ меня потомъ:
     -- Послушайте, тутъ, кажется, вы что-то  вродe завeдующаго... Объясните
мнe ради Бога, что сей сонъ значитъ?
     Объяснять ему -- у меня не было никакой возможности. Но въ воздаянiе за
курортъ я  попросилъ  профессора  выучить  меня  уженью  форели.  Профессоръ
поучилъ меня дня два, а потомъ бросилъ.
     --   Простите,  я  выдвиженцами  никогда  не   занимался...   Извините,
пожалуйста,  но  такой бездарности,  какъ вы --  еще не встрeчалъ... Совeтую
вамъ никогда и въ руки удочки не брать. Профанацiя!
     Юра въ своемъ новомъ чинe инструктора  спорта медгорскаго отдeленiя ББК
ОГПУ  лазилъ  по  лагпунктамъ  и  потомъ  говорилъ  мнe:  тамъ,  на  шестомъ
лагпунктe,  бухгалтерша  одна  есть... Кандидатура бухгалтерши  подвергалась
обсужденiю,  и женщина изъ обстановки голоднаго двeнадцатичасоваго  рабочаго
дня,  клопиныхъ бараковъ  и  всяческихъ понуканiй,  не вeря глазамъ  своимъ,
перебиралась на Вичку...
     Я сейчасъ заплатилъ бы  нeкоторое количество  денегъ, чтобы посмотрeть,
какъ послe нашего  побeга Успенскiй расхлебывалъ мою спартакiаду, а Поккалнъ
расхлебывалъ  мой  вичкинскiй курортъ.  Во всякомъ случаe  --  это  былъ  на
рeдкость веселый перiодъ моей жизни. {363}



     Мои  отношенiя   съ   Успенскимъ,   если  и   были   лишены  нeкоторыхъ
человeческихъ  черточекъ,  то,  во  всякомъ случаe, нехваткой оригинальности
никакъ  не  страдали.  Изъ  положенiя  заключеннаго и  каторжника  я  однимъ
мановенiемъ начальственныхъ рукъ  былъ перенесенъ въ  положенiе  соучастника
нeкоей жульнической  комбинацiи,  въ  положенiе,  такъ сказать,  совладeльца
нeкоей жульнической тайны. Успенскiй имeлъ въ себe достаточно  мужества  или
чего-то иного, чтобы при всемъ этомъ не дeлать честнаго выраженiя лица, я --
тоже. Такъ что было взаимное пониманiе, не очень стопроцентное, но было.
     Успенскiй   вызывалъ  меня  по   нeсколько  разъ  въ  недeлю  въ  самые
неподходящiе  часы  дня  и  ночи,  выслушивалъ  мои  доклады  о  ходe  дeлъ,
заказывалъ и цензурировалъ статьи, предназначенныя для "Перековки", Москвы и
"братскихъ компартiй",  обсуждалъ проекты сценарiя о спартакiадe и прочее въ
этомъ родe.  Иногда  выходили маленькiя недоразумeнiя.  Одно  изъ нихъ вышло
изъ-за профессора-геолога.
     Успенскiй вызвалъ меня, и видъ у него былъ раздраженный.
     -- На какого чорта вамъ этотъ старикашка нуженъ?
     -- А я его въ волейболъ учу играть.
     Успенскiй  повернулся ко  мнe  съ такимъ видомъ, который  довольно ясно
говорилъ:  будьте  добры  дурака не  разыгрывать,  это  вамъ  дорого  можетъ
обойтись. Но вслухъ спросилъ:
     --  А вы знаете,  какую должность  онъ  занимаетъ въ  производственномъ
отдeлe?
     -- Конечно, знаю.
     -- Ну-съ?
     --  Видите  ли,  тов.  Успенскiй...  Профессора  X. я  разсматривалъ въ
качествe, такъ сказать, короннаго номера спартакiады...
     Самый  ударный моментъ. Профессоръ X. извeстенъ въ  лицо -- и не только
въ Россiи, а,  пожалуй, и  заграницей.  Я его выучу  въ волейболъ  играть --
конечно, въ  его годы это не такъ просто. Лицо у него этакое патрiархальное.
Мы его подкормимъ. И потомъ заснимемъ  на кино:  загорeлое лицо подъ сeдиною
волосъ, почтенный старецъ, отбросившiй всe  свои вредительскiя заблужденiя и
въ  окруженiи  исполненной  энтузiазма  молодежи играющiй въ  волейболъ  или
марширующiй въ колоннахъ... Вы вeдь понимаете, всe  эти перековавшiеся  урки
-- это  и  старо, и неубeдительно:  кто ихъ тамъ знаетъ, этихъ урокъ? А тутъ
человeкъ извeстный, такъ сказать, всей Россiи...
     Успенскiй даже папиросу изо рта вынулъ.
     -- Н-не глупо придумано,  -- сказалъ онъ.  -- Совсeмъ  не глупо. Но  вы
подумали о томъ,  что  этотъ старикашка можетъ отказаться? Я надeюсь, вы ему
о... вообще спартакiадe ничего не говорили.
     -- Ну, это  ужъ само собой разумeется.  О томъ, что его будутъ снимать,
онъ до самаго послeдняго момента не долженъ имeть никакого понятiя. {364}
     -- Т-такъ...  Мнe Вержбицкiй (начальникъ производственнаго отдeла)  уже
надоeлъ съ этимъ старичкомъ. Ну, чортъ съ нимъ, съ Вержбицкимъ. Только очень
ужъ старъ, вашъ профессоръ-то. Устроить развe ему дiэтическое питанiе?
     Профессору было устроено дiэтическое питанiе. Совершенная фантастика!



     На берегу Онeжскаго озера была расположена водная станцiя Динамо. И  въ
Москвe, и въ Петербургe, и въ Медгорe водныя станцiи Динамо были прибeжищемъ
самой высокой, преимущественно чекистской, аристократiи.  Здeсь  былъ буфетъ
по  цeнамъ  кооператива  ГПУ,  т.е.  по  цeнамъ,  устанавливаемымъ  въ  томъ
допущенiи,  что совeтскiй  рубль равенъ  приблизительно  золотому  --  иначе
говоря, по цeнамъ почти  даровымъ. Здeсь были лодки, была  водка, было пиво.
Ни вольной публики,  ни тeмъ болeе  заключенныхъ  сюда  не  подпускали и  на
выстрeлъ. Даже мeстная партiйная, но не лагерная, аристократiя заходила сюда
робко,  жалась  по  уголкамъ  и  подобострастно   взирала  на  монументально
откормленныя  фигуры чекистовъ. По  роду  моей  дeятельности  -- эта  водная
станцiя была подчинена мнe.
     Приходитъ  на   эту  станцiю  секретарь  партiйнаго  комитета  вольнаго
медгорскаго района, такъ сказать, мeстный предводитель дворянства. Приходитъ
сюда,  чтобы  хоть  бочкомъ  прикоснуться  къ  великимъ мiра  сего,  и долго
думаетъ: слeдуетъ ли ему  рискнуть на рюмку  водки  или благоразумнeе будетъ
ограничиться кружкой пива. Всe  эти  Радецкiе, Якименки, Корзуны и прочiе --
"центральные", т.е. командированные  сюда  Москвой  --  работники,  сытые  и
увeренные   --   такъ  сказать,  чекистскiе   бароны  и   князья.   Онъ   --
провинцiальный, захолустный секретаришка,  которому здeсь, въ районe лагеря,
и  дeлать-то что --  неизвeстно.  Хотя  у  него  -- орденъ краснаго знамени:
вeроятно,  какiя-то  заслуги въ прошломъ и въ достаточной степени  каторжная
жизнь --  въ настоящемъ, но  онъ придавленъ  массивами,  столично-чекистской
увeренностью  и  аристократически-пренебрежительными  манерами какого-нибудь
Якименки, который, проплывая мимо, посмотритъ на  него  приблизительно, какъ
на пустое мeсто.
     А  я,  такъ сказать,  отрепье соцiалистической  общественности, хожу по
станцiи  въ  однихъ трусахъ,  и Якименко  дружественно  пожимаетъ  мнe руку,
плюхается рядомъ со  мной на песокъ, и мы ведемъ съ нимъ разные разговоры: я
обучаю Якименку  плаванью, снабжаю его туристскими совeтами,  со мной вообще
есть  о чемъ  говорить,  и  у  меня  --  блатъ  у  Успенскаго.  Предводитель
дворянства чувствуетъ, что его какъ-то, неизвeстно какъ,  обставили всe: и я
-- контръ-революцiонеръ, и Якименко -- "революцiонеръ", и еще многiе люди. А
зарeжутъ  его  какiе-нибудь  "кулаки"  гдe-нибудь  на  переeздe  изъ  глухой
карельской  деревни  въ  другую  --  и его наслeдникъ  по  партiйному  посту
выкинетъ его семью изъ квартиры въ двадцать четыре часа. {365}
     Въ  одинъ  изъ  такихъ жаркихъ  iюньскихъ  дней  лежу  я  на деревянной
пристани динамовской  станцiи, грeюсь  на солнышкe и читаю  Лонгфелло --  въ
англiйскомъ  изданiи. Исторiя  же съ этой  книгой  достаточно  поучительна и
нелeпа, чтобы не разсказать о ней.
     Управленiе  ББК  имeло  прекрасную   библiотеку  --  исключительно  для
администрацiи  и  для   заключенныхъ   перваго  лагпункта.  Библiотека  была
значительно лучше крупнeйшихъ  профсоюзныхъ  библiотекъ  Москвы: во-первыхъ,
книгъ тамъ не растаскивали, во-вторыхъ, книгъ отсюда не изымали, и тамъ были
изданiя, которыя по Москвe  ходятъ только подпольно -- вродe Сельвинскаго --
и,  наконецъ,  библiотека  очень хорошо  снабжалась иностранной  технической
литературой и  журналами,  изъ  которыхъ кое-что  можно было  почерпнуть изъ
заграничной жизни вообще. Я попросилъ мнe выписать изъ Лондона Лонгфелло...
     Для  того,  чтобы  московскiй профессоръ  могъ  выписать  изъ заграницы
необходимый  ему  научный  трудъ, ему  нужно пройти  черезъ  пятьдесятъ пять
мытарствъ и съ очень невеликими шансами на успeхъ:  нeтъ валюты. Здeсь же --
ГПУ. Деньги -- ГПУ-скiя. Распорядитель этимъ  деньгамъ  -- Успенскiй. У меня
съ Успенскимъ -- блатъ.
     Итакъ, лежу  и читаю Лонгфелло. Юра околачивается гдe-то  въ  водe,  въ
полуверстe отъ берега. Слышу голосъ Успенскаго:
     -- Просвeщаетесь?
     Переворачиваюсь  на  бокъ. Стоитъ Успенскiй,  одeтый,  какъ  всегда, по
лагерному: грязноватые красноармейскiе штаны,  разстегнутый  воротъ  рубахи:
"Ну, и жара"...
     -- А вы раздeвайтесь.
     Успенскiй  сeлъ,  стянулъ  съ  себя  сапоги   и  все  прочее.  Два  его
тeлохранителя шатались по берегу и  дeлали видъ,  что они  тутъ не при чемъ.
Успенскiй похлопалъ себя по впалому животу и сказалъ:
     -- Худeю, чортъ его дери...
     Я посовeтовалъ ему мертвый часъ послe обeда.
     -- Какой тутъ къ чорту мертвый часъ -- передохнуть и то некогда!.. А вы
и англiйскiй знаете?
     -- Знаю.
     -- Вотъ буржуй.
     -- Не безъ того...
     -- Ну, и жара...
     Юра пересталъ околачиваться и плылъ къ берегу классическимъ кроулемъ --
онъ  этимъ  кроулемъ покрывалъ стометровку приблизительно  въ  рекордное для
Россiи время. Успенскiй приподнялся:
     -- Ну, и плыветъ же, сукинъ сынъ... Кто это?
     -- А это мой сынъ.
     -- Ага. А вашего брата я въ Соловкахъ зналъ -- ну и медвeдь...
     Юра съ полнаго хода  схватился  за край  мостика и съ этакой спортивной
элегантностью  вскочилъ  наверхъ.  Съ копны  его {366}  волосъ текла вода, и
вообще безъ очковъ онъ видeлъ не очень много.
     --  Плаваете  вы,  такъ  сказать,  большевицкими  темпами,  --  сказалъ
Успенскiй.
     Юра покосился на неизвeстное ему голое тeло.
     -- Да, такъ сказать, спецiализацiя...
     -- Это приблизительно скорость всесоюзнаго рекорда, -- пояснилъ я.
     -- Всерьезъ?
     -- Сами видали.
     -- А вы въ спартакiадe участвуете? -- спросилъ Успенскiй Юру.
     -- Коронный номеръ, -- нeсколько невпопадъ отвeтилъ я.
     -- Короннымъ номеромъ будетъ профессоръ X., -- сказалъ Юра.
     Успенскiй  недовольно покосился на  меня -- какъ это я не  умeю держать
языка за зубами.
     -- Юра  абсолютно въ курсe дeла.  Мой  ближайшiй  помъ. А въ Москвe онъ
работалъ  въ   кино  помощникомъ  режиссера  Ромма.   Будетъ  организовывать
кинооформленiе спартакiады.
     -- Такъ васъ зовутъ Юрой? Ну  что-жъ, давайте познакомимся. Моя фамилiя
Успенскiй.
     -- Очень прiятно, -- осклабился Юра. -- Я знаю, вы начальникъ лагеря, я
о васъ много слышалъ.
     -- Что вы говорите? -- иронически удивился Успенскiй.
     Юра  выжалъ  свои  волосы,  надeлъ  очки   и  усeлся  рядомъ  въ  позe,
указывавшей на полную непринужденность.
     -- Вы, вeроятно, знаете, что я учусь въ техникумe?
     -- Н-да... знаю, -- столь же иронически сказалъ Успенскiй.
     -- Техникумъ, конечно, халтурный. Тамъ, вы  знаете,  одни урки  сидятъ.
Очень романтическiй народъ. Въ общемъ  тамъ по вашему адресу  написаны цeлыя
баллады. То-есть не записаны, а такъ, сочинены. Записываю ихъ я.
     -- Вы говорите, цeлыя баллады?
     -- И баллады, и поэмы, и частушки -- все, что хотите.
     -- Очень интересно, -- сказалъ Успенскiй. -- Такъ  они у васъ записаны?
Можете вы ихъ мнe прочесть?
     -- Могу. Только они у меня въ баракe.
     --  И  на какого чорта  вы живете  въ  баракe?  --  повернулся  ко  мнe
Успенскiй, -- я же предлагалъ вамъ перебраться въ общежитiе Вохра.
     Общежитiе Вохра меня ни въ какой степени не устраивало.
     -- Я думаю на Вичку перебраться.
     -- А вы наизусть ничего изъ этихъ балладъ не помните?
     Юра  кое-что  продекламировалъ:  частушки  --  почти  непереводимыя  на
обычный русскiй языкъ и непечатныя абсолютно.
     --  Да,  способные  тамъ  люди  есть,  --  сказалъ   Успенскiй.  --   А
поразстрeливать придется почти всeхъ, ничего не подeлаешь.
     Отъ разговора о разстрeлахъ я предпочелъ уклониться. {367}
     -- Вы говорили, что знали моего брата въ Соловкахъ. Вы и тамъ служили?
     -- Да, примeрно такъ же, какъ служите теперь вы.
     -- Были заключеннымъ? -- изумился я.
     -- Да,  на десять  лeтъ. И какъ видите  -- ничего. Можете мнe повeрить,
лeтъ черезъ пять и вы карьеру сдeлаете.
     Я собрался было отвeтить, какъ въ свое время отвeтилъ Якименкe: меня-де
и московская карьера не  интересовала, а о  лагерной  и говорить ничего.  Но
сообразилъ, что это было бы неумeстно.
     -- Эй, Грищукъ, -- вдругъ заоралъ Успенскiй.
     Одинъ изъ тeлохранителей вбeжалъ на мостикъ.
     --  Окрошку со льдомъ, порцiй пять.  Коньяку  со  льдомъ -- литръ.  Три
стопки. Живо.
     -- Я не пью, -- сказалъ Юра.
     -- Ну, и не надо.  Вы еще  маленькiй,  вамъ  еще  сладенькаго. Шоколаду
хотите?
     -- Хочу.
     И  вотъ сидимъ мы съ Успенскимъ, всe трое въ голомъ  видe, среди бeлаго
дня и всякой  партiйно-чекистской публики  и  пьемъ  коньякъ. Все  это  было
неприличнымъ  даже  и по  чекистскимъ масштабамъ,  но  Успенскому,  при  его
власти, на всякiя приличiя  было плевать. Успенскiй доказываетъ мнe, что для
умнаго человeка нигдe нeтъ такого карьернаго простора, какъ въ лагерe. Здeсь
все очень просто:  нужно быть  толковымъ  человeкомъ  и  не  останавливаться
рeшительно ни передъ чeмъ. Эта тема  начинаетъ вызывать у меня легкiе позывы
къ тошнотe.
     -- Да, а насчетъ вашего брата. Гдe онъ сейчасъ?
     -- По сосeдству. Въ Свирьлагe.
     -- Статьи, срокъ?
     -- Тe же, что и у меня.
     -- Обязательно заберу  его сюда. Какого  ему тамъ  чорта. Это я  черезъ
ГУЛАГ устрою въ два счета... А окрошка хороша.
     Тeлохранители  сидятъ  подъ  палящимъ  солнцемъ  на  пескe,  шагахъ  въ
пятнадцати   отъ  насъ.  Ближе   не  подсeлъ   никто.  Мeстный  предводитель
дворянства, въ пиджакe  и  при  галстухe,  цeдитъ пиво,  обливается  потомъ.
Розетка его "Краснаго Знамени" багровeетъ, какъ сгустокъ крови, пролитой имъ
-- и собственной,  и чужой, и предводитель дворянства  чувствуетъ, что кровь
эта была пролита зря... {368}

--------




     Какъ  бы  ни  былъ халтуренъ самый замыселъ спартакiады,  мнe время отъ
времени приходилось демонстрировать  Успенскому  и прочимъ чинамъ ходъ нашей
работы  и "наши  достиженiя". Поэтому, помимо публики, попавшей на Вичку  по
мотивамъ, ничего общаго со спортомъ не имeющимъ, туда же было собрано сорокъ
два человeка  всякой спортивной молодежи.  Для показа Успенскому провели два
футбольныхъ мачта -- неплохо играли -- и одно "отборочное" легкоатлетическое
соревнованiе.  Секундомeры были собственные,  рулетокъ  никто  не провeрялъ,
дисковъ и прочаго никто не взвeшивалъ -- кромe, разумeется, меня -- такъ что
за "достиженiями" остановки  не было. И  я имeлъ,  такъ сказать, юридическое
право сказать Успенскому:
     -- Ну вотъ, видите, я вамъ говорилъ. Еще мeсяцъ  подтренируемся -- такъ
только держись...
     Моимъ талантамъ Успенскiй воздалъ должную похвалу.

        ___

     Домъ на  Вичкe наполнился самой разнообразной публикой: какая-то помeсь
спортивнаго клуба съ бандой холливудскихъ статистовъ. Профессоръ, о которомъ
я разсказывалъ въ предыдущей главe, какъ-то уловилъ меня у рeчки и сказалъ:
     -- Послушайте,  если ужъ вы взяли  на себя роль  благодeтеля  лагернаго
человeчества,  такъ  давайте ужъ  до конца. Переведите меня въ  какое-нибудь
зданiе, силъ нeтъ, круглыя сутки -- галдежъ.
     Галдежъ стоялъ, дeйствительно,  круглыя  сутки.  Я ходилъ по Вичкe -- и
завидовалъ. Только что -- и то  не  надолго -- вырвались ребята изъ каторги,
только  что перешли съ голодной "пайки" на бифштексы (кормили  и бифштексами
-- въ  Москвe, на волe, бифштексъ невиданное дeло) -- и вотъ, мiръ для  нихъ
уже полонъ  радости, оптимизма, бодрости и энергiи. Здeсь были и русскiе,  и
узбеки, и татары, и евреи, и Богъ знаетъ, кто еще. Былъ молчаливый бeгунъ на
длинныя  дистанцiи,  который  именовалъ  себя  афганскимъ  басмачемъ,   былъ
какой-то   по   подданству  англичанинъ,   по   происхожденiю  сирiецъ,   по
нацiональности еврей,  а  по  прозвищу  Чумбурбаба. Росту  и силы  онъ  былъ
необычайной, и {369} голосъ  у него былъ, какъ труба  iерихонская. Знаменитъ
онъ былъ тeмъ, что два раза пытался  бeжать изъ Соловковъ, могъ играть одинъ
противъ цeлой волейбольной команды и иногда и выигрывалъ. Его жизнерадостный
рыкъ гремeлъ по всей Вичкe.
     Чумбурбабу  разыгрывала  вся моя  "малолeтняя колонiя"  и на  всeхъ онъ
весело огрызался.
     Все  это  играло  въ  футболъ,  прыгало, бeгало,  грeлось  на солнцe  и
галдeло.  Болeе  солидную  часть колонiи пришлось  устроить отдeльно:  такой
марки не могли выдержать даже лагерныя бухгалтерши... Мы съ Юрой думали было
перебраться на жительство на  Вичку, но  по ходу лагерныхъ дeлъ нашъ  побeгъ
оттуда могъ бы очень  непрiятно отозваться на всей этой компанiи. Поэтому мы
остались въ баракe. Но на Вичку я  ходилъ  ежедневно и пытался наводить тамъ
нeкоторые порядки. Порядковъ  особенныхъ, впрочемъ, не вышло,  да и незачeмъ
было ихъ создавать. Постепенно у  меня, а въ особенности у Юры,  образовался
небольшой кружокъ "своихъ ребятъ".
     Я старался  разобраться въ  новомъ для меня  мiрe лагерной  молодежи и,
разобравшись,  увидалъ,  что  отъ молодежи на  волe  она  отличается  только
однимъ: полнымъ отсутствiемъ какихъ бы то ни было совeтскихъ энтузiастовъ --
на волe они  еще есть.  Можно было бы  сказать,  что здeсь  собрались сливки
антисовeтской молодежи -- если бы настоящiя  сливки не  были на томъ свeтe и
на Соловкахъ. Такимъ образомъ, настроенiя этой группы не были характерны для
всей  совeтской  молодежи  --  но  они  были  характерны  все  же для  60-70
процентовъ ея. Разумeется,  что о какой-либо точности  такой  "статистики" и
говорить  не   приходится,  но,  во   всякомъ   случаe,  рeзко  антисовeтски
настроенная  молодежь преобладала подавляюще и на  волe,  а ужъ  о лагерe  и
говорить нечего.
     Сидeла  вся эта публика  почти исключительно  по статьямъ  о  террорe и
сроки имeла стандартные: по десять лeтъ. Въ примeненiи  къ террористическимъ
статьямъ приговора это означало то, что на волю имъ вообще не выйти никогда:
послe лагеря -- будетъ высылка или тотъ, весьма малоизвeстный заграницe родъ
ссылки,  который именуется  вольнонаемной  лагерной службой: вы  вашъ  срокъ
закончили, никуда изъ лагеря  васъ не выпускаютъ, но вы получаете право жить
не  въ баракe, а  на  частной квартирe и получаете въ мeсяцъ  не 3  рубля 80
копeекъ,  какъ  получаетъ  лeсорубъ,   не   15-20   рублей,  какъ  получаетъ
бухгалтеръ, и даже не 70-80 рублей,  какъ получалъ я, а  напримeръ, 300-400,
но никуда  изъ лагеря вы уeхать не можете. Человeкъ,  уже  разъ  попавшiй въ
хозяйственную машину ГПУ,  вообще почти не имeетъ никакихъ шансовъ выбраться
изъ нея, человeкъ, попавшiй по террористическимъ дeламъ, -- и тeмъ болeе.
     Въ виду  всего  этого,  лагерная  молодежь  вела  себя по отношенiю  къ
администрацiи  весьма  независимо и, я бы сказалъ, вызывающе. Видъ у нея при
разговорахъ съ какимъ-нибудь начальникомъ колонны или  лагернаго пункта былъ
приблизительно такой: "Что ужъ тамъ дальше будетъ -- это плевать, а пока что
-- я {370} ужъ тебe морду набью". Психологiя, такъ сказать, "отчаянности"...
     Били довольно часто и довольно основательно. За это, конечно, сажали въ
ШИЗО, иногда -- рeдко -- даже  и  разстрeливали (публика квалифицированная и
нужная),  но все  же администрацiя  всякихъ ранговъ  предпочитала  съ  этимъ
молоднякомъ не связываться, обходила сторонкой...
     Я,  конечно,  зналъ, что товарищъ  Подмоклый  среди  всей  этой публики
имeетъ какихъ-то своихъ сексотовъ, но никакъ не могъ себe представить -- кто
именно изъ  всeхъ моихъ футболистовъ  и прочихъ, подобранныхъ лично  мной --
могъ бы пойти на такое занятiе. Затесался было какой-то парень, присужденный
къ  пяти  годамъ  за  превышенiе  власти.  Какъ  оказалось впослeдствiи, это
превышенiе  выразилось  въ  "незаконномъ  убiйствe"  двухъ арестованныхъ  --
парень  былъ  сельскимъ милицiонеромъ. Объ  этомъ убiйствe  онъ  проболтался
самъ,  и  ему на  ближайшей футбольной тренировкe  сломали  ногу.  Подмоклый
вызвалъ  меня въ  третью  часть и упорно  допрашивалъ:  что  это, несчастная
случайность или "заранeе обдуманное намeренiе"?
     Подмоклому  было  доказано,  что  о  заранeе  обдуманномъ  намeренiи  и
говорить  нечего:  я самъ  руководилъ тренировкой и  видалъ,  какъ  все  это
случилось.  Подмоклый   смотрeлъ  на  меня  непрiязненно   и  подозрительно,
впрочемъ, онъ,  какъ всегда по утрамъ, переживалъ мiровую  скорбь  похмeлья.
Выпытывалъ,  что  тамъ  за  народъ  собрался  у меня  на  Вичкe,  о чемъ они
разговариваютъ и какiя имeются "политическiя настроенiя". Я сказалъ:
     -- Чего вы ко  мнe пристаете,  у васъ вeдь тамъ свои стукачи есть  -- у
нихъ и спрашивайте.
     -- Стукачи, конечно есть, а я хочу отъ васъ подтвержденiе имeть...
     Я  понялъ, что парнишка съ превышенiемъ  власти  былъ его единственнымъ
стукачемъ: Вичка была организована столь стремительно,  что третья  часть не
успeла  командировать  туда своихъ  людей, да  и командировать было  трудно:
подбиралъ кандидатовъ лично я.
     Разговоръ  съ Подмоклымъ принялъ чрезвычайно дипломатическiй характеръ.
Подмоклый  крутилъ,  крутилъ,  ходилъ  кругомъ  да  около, рекомендовалъ мнe
какихъ-то замeчательныхъ форвардовъ, которые у  него имeлись въ оперативномъ
отдeлe. Я сказалъ:
     -- Давайте -- посмотримъ, что это за игроки: если дeйствительно хорошiе
-- я ихъ приму.
     Подмоклый опять начиналъ крутить -- и я поставилъ вопросъ прямо:
     -- Вамъ нужно на Вичкe своихъ людей имeть -- съ этого бы и начинали.
     --  А что вы изъ себя наивняка  крутите -- что, не понимаете вы, о чемъ
разговоръ идетъ?
     Положенiе создалось  невеселое.  Отказываться прямо -- было  невозможно
технически.  Принять кандидатовъ Подмоклаго и не  предупредить о  нихъ моихъ
спортсменовъ  -- было  невозможно психически. Принять  и предупредить -- это
значило бы, что этимъ {371} кандидатамъ на первыхъ же тренировкахъ поломаютъ
кости, какъ  поломали  бывшему милицiонеру, -- и отвeчать пришлось бы мнe. Я
сказалъ Подмоклому, что я ничего противъ его  кандидатовъ не  имeю,  но что,
если они не такiе ужъ хорошiе игроки, какъ объ этомъ  повeствуетъ Подмоклый,
то остальные физкультурники поймутъ сразу, что на Вичку эти кандидаты попали
не  по  своимъ   спортивнымъ  заслугамъ,  --  слeдовательно,   ни  за  какiя
послeдствiя я не ручаюсь и не отвeчаю.
     -- Ну, и дипломатъ же вы, -- недовольно сказалъ Подмоклый.
     -- Еще бы... Съ вами поживешь -- поневолe научишься...
     Подмоклый былъ слегка польщенъ... Досталъ изъ портфеля бутылку водки:
     -- А опохмeлиться нужно, хотите стакашку?
     -- Нeтъ, мнe на тренировку идти.
     Подмоклый налилъ себe стаканъ водки и медленно высосалъ ее цeликомъ.
     -- А  намъ  своей глазъ  обязательно  нужно тамъ  имeть.  Такъ вы моихъ
ребятъ возьмите... Поломаютъ ноги -- такъ и чортъ съ ними, намъ этого товара
не жалко.
     Такъ попали на Вичку два бывшихъ троцкиста. Передъ тeмъ, какъ перевести
ихъ туда,  я сказалъ Хлeбникову и еще кое-кому, чтобы  ребята зря языкомъ не
трепали. Хлeбниковъ отвeтилъ, что на всякихъ  сексотовъ  ребятамъ рeшительно
наплевать...  На  ту  же  точку  зрeнiя   сталъ  Кореневскiй  --  упорный  и
воинствующiй соцiалъ-демократъ. Кореневскiй сказалъ, что онъ и передъ самимъ
Сталинымъ  ни въ  какомъ  случаe  не  желаетъ скрывать своихъ  политическихъ
убeжденiй:  за  него-де,  Кореневскаго,  работаетъ  исторiя  и просыпающаяся
сознательность   пролетарскихъ   массъ.  Я  сказалъ:  ну,  ваше  дeло  --  я
предупреждаю.
     Исторiя  и массы не  помогли.  Кореневскiй  велъ  настойчивую  и  почти
открытую меньшевицкую агитацiю --  съ Вички поeхалъ  на Соловки: я не  очень
увeренъ, что онъ туда доeхалъ живымъ.
     Впрочемъ,   меньшевицкая   агитацiя   никакого  сочувствiя   въ   моихъ
"физкультурныхъ массахъ" не встрeчала. Было очень наивно идти съ какой бы то
ни было  соцiалистической  агитацiей  къ людямъ, на  практикe  переживающимъ
почти стопроцентный соцiализмъ... Даже  Хлeбниковъ -- единственный  изъ всей
компанiи,  который  рисковалъ   произносить  слово  "соцiализмъ",  глядя  на
результатъ Кореневской агитацiи, пересталъ оперировать этимъ терминомъ... Съ
Кореневскимъ же я поругался очень сильно.
     Это     былъ     высокiй,     тощiй     юноша,     съ      традицiонной
меньшевицко-народовольческой   шевелюрой,  --  вымирающiй  въ   Россiи  типъ
книжнаго идеалиста... О  революцiи,  соцiализмe и пролетарiатe  онъ говорилъ
книжными  фразами --  фразами  довоенныхъ  соцiалъ-демократическихъ изданiй,
оперировалъ эрфуртской программой, Каутскимъ, тоже,  конечно, въ  довоенномъ
изданiи,  доказывалъ, что большевики  --  узурпаторы  власти, вульгаризаторы
марксизма, диктаторы  надъ  пролетарiатомъ и т.п.  Вичковская  молодежь, уже
пережившая   и  революцiю,  и   соцiализмъ,  и  пролетарiатъ,   смотрeла  на
Кореневскаго,  какъ  на  человeка  малость  свихнувшагося,  и  только  {372}
посмеивалась. Екатеринославскiй  слесарь  Фомко,  солидный  пролетарiй  лeтъ
двадцати восьми, какъ-то отозвалъ меня въ сторонку.
     --  Хотeлъ съ вами насчетъ  Кореневскаго поговорить... Скажите  вы ему,
чтобы  онъ заткнулся. Я самъ пролетарiй не  хуже  другого, такъ и у меня отъ
соцiализму  съ  души  воротить.  А   хлопца  размeняютъ,  ни  за  полкопeйки
пропадетъ. Побалакайте вы съ нимъ, у васъ на него авторитетъ есть...
     "Авторитета" не оказалось никакого. Я вызвалъ Кореневскаго сопровождать
меня съ  Вички въ  Медгору  и  по дорогe  попытался  устроить  ему отеческiй
разносъ: во-первыхъ, вся его агитацiя -- какъ подъ стеклышкомъ: не можетъ же
онъ предполагать, что изъ 60 человeкъ  вичкинскаго населенiя  нeтъ ни одного
сексота,  и,  во-вторыхъ,  если  ужъ  подставлять  свою  голову подъ  наганы
третьяго отдeла,  такъ ужъ за что-нибудь  менeе безнадежное, чeмъ пропаганда
соцiализма  въ Совeтской  Россiи  вообще, а въ лагерe -- въ  частности  и въ
особенности.
     Но  жизнь  прошла  какъ-то  мимо  Кореневскаго.  Онъ  нервными  жестами
откидывалъ спадавшiе на лицо спутанные свои волосы и отвeчалъ мнe Марксомъ и
эрфуртской программой. Я ему сказалъ, что и то, и другое я знаю и безъ него,
и знаю  въ  изданiяхъ болeе позднихъ, чeмъ 1914 годъ. Ничего не  вышло: хоть
колъ на головe теши. Кореневскiй  сказалъ, что онъ очень признателенъ мнe за
мои дружескiя  къ нему  чувства, но что интересы  пролетарiата для него выше
всего  -- кстати,  съ  пролетарiатомъ онъ не имeлъ ничего  общаго: отецъ его
былъ московскимъ  врачемъ,  а самъ онъ избралъ себe совсeмъ удивительную для
Совeтской  Россiи  профессiю  -- астронома. Что  ему пролетарiатъ  и что онъ
пролетарiату? Я напомнилъ ему о Фомко. Результатъ былъ равенъ нулю.
     Недeли  черезъ двe  послe  этого  разговора  меня  при входe  на  Вичку
встрeтилъ весьма разстроенный Хлeбниковъ.
     --  Кореневскаго   изъяли.  Самъ  онъ  куда-то  исчезъ,  утромъ  пришли
оперативники и забрали его вещи...
     -- Такъ, -- сказалъ я, -- доигрался...
     Хлeбниковъ посмотрeлъ на меня ожидающимъ взоромъ.
     -- Давайте сядемъ... Какой-то планъ нужно выработать.
     --  Какой  тутъ  можетъ  быть  планъ,  --  сказалъ  я  раздраженно.  --
Предупреждали парня...
     --  Да,  я знаю... Это,  конечно, утeшенiе,  --  Хлeбниковъ  насмeшливо
передернулъ  плечами,  -- мы,  дескать,  говорили,  не слушалъ -- твое дeло.
Чортъ съ нимъ, съ утeшенiемъ... Постойте, кажется, кто-то идетъ...
     Мы помолчали. Мимо прошли какiе-то вичкинскiе лагерники и оглядeли насъ
завистливо-недружелюбными   взглядами   --  вичкинскiе  бифштексы  на   фонe
сосeднихъ  "паекъ"  --  широкихъ симпатiй  лагерной  массы не  вызывали.  За
лагерниками показалась монументальная  фигура Фомко, вооруженнаго  удочками.
Фомко подошелъ къ намъ:
     -- Насчетъ Кореневскаго уже знаете?
     -- Идемъ въ сторонку, -- сказалъ Хлeбниковъ.
     Отошли въ сторонку и усeлись. {373}
     -- Видите-ли, И. Л., -- сказалъ Хлeбниковъ, -- и, конечно, понимаю, что
у васъ никакихъ симпатiй къ соцiализму нeтъ, -- а Кореневскаго все-таки надо
выручить.
     Я только пожалъ плечами -- какъ его выручишь?
     -- Попробуйте подъeхать къ начальнику  третьей части -- я  знаю, вы  съ
нимъ, такъ сказать, интимно  знакомы... -- Хлeбниковъ посмотрeлъ на меня  не
безъ иронiи. -- А то, можетъ быть, и къ самому Успенскому?
     Фомко смотрeлъ мрачно:
     -- Тутъ,  товарищъ Хлeбниковъ, не такъ просто...  Вотъ такiе тихенькiе,
какъ  этотъ  Кореневскiй, --  дай ему власть -- такъ онъ  почище  Успенскаго
людей рeзать будетъ... Пролетарiемъ,  сукинъ сынъ, задeлался... Онъ  еще мнe
насчетъ пролетарiата  будетъ говорить...  Нeтъ, если большевики меньшевиковъ
вырeжутъ  --  ихнее  дeло,  намъ  туда  соваться нечего: одна стерва  другую
загрызетъ....
     Хлeбниковъ посмотрeлъ на Фомко холодно и твердо.
     -- Дурацкiе разговоры. Во первыхъ, Кореневскiй -- нашъ товарищь...
     -- Если вашъ,  такъ вы съ  нимъ и цeлуйтесь. Намъ  такихъ товарищей  не
надо. "Товарищами" -- и такъ сыты...
     --  ...  А во вторыхъ,  -- такъ  же холодно  продолжалъ Хлeбниковъ,  не
обращая вниманiя на реплику Фомко, -- во вторыхъ  -- онъ противъ сталинскаго
режима -- слeдовательно намъ съ  нимъ пока по дорогe. А  кого тамъ  придется
вeшать послe Сталина, это будетъ видно. И еще: Кореневскiй единственный сынъ
у отца... Если вы, И. Л., можете выручить, вы это должны сдeлать.
     --  Я, можетъ, тоже  единственный  сынъ, --  сказалъ Фомко. --  Сколько
этихъ сыновей ваши  соцiалисты  на  тотъ свeтъ  отправили. А впрочемъ,  ваше
дeло, хотите -- выручайте... А вотъ стукачей намъ отсюдова вывести нужно...
     Фомко и Хлeбниковъ обмeнялись понимающими взглядами.
     -- М-да, -- неопредeленно сказалъ Хлeбниковъ...
     Помолчали.
     -- Наши ребята очень взволнованы  арестомъ Кореневскаго, хорошiй  былъ,
въ сущности, парень.
     -- Парень ничего, -- нeсколько мягче сказалъ Фомко.
     Я не видалъ  рeшительно никакихъ возможностей помочь Кореневскому. Идти
къ  Подмоклому?  Что  ему сказать?  Меньшевицкая  агитацiя Кореневскаго было
поставлена  такъ по мальчишески, что о ней  всe знали  --  удивительно, какъ
Кореневскiй  не сeлъ  раньше... При случаe  можно  попытаться  поговорить съ
Успенскимъ, но это  только въ томъ случаe, если  онъ меня вызоветъ:  идти къ
нему спецiально съ этой  цeлью, значило  обречь эту  попытку  на безусловный
провалъ. Но Хлeбниковъ смотрeлъ на меня  въ упоръ, смотрeлъ,  такъ  сказать,
прямо  мнe въ совeсть,  и въ его взглядe  былъ намекъ на то, что, если ужъ я
пьянствую  съ  Подмоклымъ,   то  я  морально   обязанъ  какъ-то  и   чeмъ-то
компенсировать паденiе свое.
     Въ тотъ же вечеръ въ  Динамо я  и  попытался представить Подмоклому всю
эту исторiю въ весьма юмористическомъ видe. {374} Подмоклый смотрeлъ на меня
пьяными и  хитрыми глазами и только подсмeивался. Я сказалъ, что эта исторiя
съ арестомъ вообще глупо  сдeлана: только что  я ввелъ  на Вичку двухъ, явно
подозрительныхъ  для окружающихъ,  "троцкистовъ"  --  и  вотъ  уже арестъ...
Столковались на такихъ условiяхъ: Подмоклый  выпускаетъ Кореневскаго,  я  же
обязуюсь принять на Вичку еще одного сексота.
     -- А знаете, кого? -- съ пьянымъ торжествомъ сказалъ мнe Подмоклый.
     -- А мнe все равно.
     -- Ой-ли? Профессора У.
     У меня глаза  на  лобъ полeзли.  Профессоръ  У. --  человeкъ  съ  почти
мiровымъ именемъ.  И онъ  сексотъ?  И моя Вичка превращается  изъ курорта въ
западню?  И  моя  халтура превращается  въ трагедiю? И, главное,  какъ будто
ничего не подeлаешь.
     Но профессоръ У. на Вичку не попалъ, а Кореневскаго выручить  такъ и не
удалось. Рыбачья бригада, ставившая сeти на озерe, при впаденiи въ него рeки
Вички,  вытащила трупъ одного  изъ "троцкистовъ". Ноги  трупа запутались  въ
крeпкой лескe отъ удочки, тeло было измолото  вичкинскими водопадами: удилъ,
значитъ, парень рыбу,  какъ-то  оступился  въ водопады  --  и поминай,  какъ
звали.
     На этотъ разъ Подмоклый вызвалъ меня въ оффицiальномъ порядкe и сказалъ
мнe:
     -- Итакъ, гражданинъ Солоневичъ, будьте добры отвeтить мнe.
     Произошла  нeкоторая перепалка. Бояться  Подмоклаго со всей его третьей
частью у меня не  было никакихъ основанiй. До проведенiя спартакiады я  былъ
забронированъ отъ всякихъ покушенiй съ  чьей бы то ни было стороны. Поэтому,
когда Подмоклый попробовалъ  повысить тонъ, я ему сказалъ, чтобы онъ  дурака
не валялъ, а то я пойду и доложу Успенскому, что сексотовъ  всадили на Вичку
по  дурацки,  что я  объ  этомъ  его, Подмоклаго,  предупреждалъ,  что  онъ,
Подмоклый, самъ мнe  сказалъ:  "этого  товара  намъ не жалко", и что  я ему,
Подмоклому,  категорически  предлагаю моей  работы не  разваливать:  всякому
понятно,  что  энтузiастовъ соцiалистическаго  строительства на Вичкe нeтъ и
быть не  можетъ,  что тамъ сидятъ контръ-революцiонеры  (не  даромъ  же  ихъ
посадили) и что, если третья часть начнетъ арестовывать моихъ людей, я пойду
къ  Успенскому и  скажу,  что проведенiе спартакiады онъ, Подмоклый, ставитъ
подъ угрозу.
     -- Ну,  и чего вы взъерепенились, -- сказалъ Подмоклый.  -- Я съ  вами,
какъ съ человeкомъ, разговариваю.
     Инцидентъ былъ  исчерпанъ.  Виновниковъ  гибели "троцкиста" разыскивать
такъ и не стали. Этого "товара" у третьей части, дeйствительно, было  много.
Но и Кореневскаго  выручить не удалось.  Оставшiйся "троцкистъ" былъ въ тотъ
же день изъятъ  изъ Вички  и куда-то  отосланъ. Но я  чувствовалъ, что послe
спартакiады  или,  точнeе, послe моего побeга  Подмоклый постарается  кое съ
кeмъ  раздeлаться. Я снова почувствовалъ одинъ изъ  самыхъ  отвратительныхъ,
самыхъ идiотскихъ тупиковъ  совeтской {375} жизни: что  бы ни организовывать
-- самое безпартiйное, самое аполитичное -- туда сейчасъ же проползетъ ГПУ и
устроитъ  тамъ западню.  Передъ  самымъ  побeгомъ мнe пришлось кое-кого  изъ
моихъ   физкультурниковъ   изъять  изъ  Вички   и   отправить  въ   качествe
инструкторовъ  въ другiя отдeленiя,  подальше отъ  глазъ  медгорской третьей
части. Впрочемъ, дня за три до побeга Подмоклый, подмочившись  окончательно,
сталъ стрeлять въ корридорe общежитiя ГПУ -- и куда-то  исчезъ. Что  съ нимъ
сдeлалось,  я такъ и  не  узналъ.  Въ  этомъ  есть  какое-то  воздаянiе. Изъ
ГПУ-скихъ  палачей  немногiе  выживаютъ.  Остатки человeческой  совeсти  они
глушатъ   алкоголемъ,   морфiемъ,  кокаиномъ,   и  ГПУ-ская  машина   потомъ
выбрасываетъ ихъ на свалку,  а то  и  на тотъ свeтъ... Туда же, видимо, былъ
выброшенъ и товарищъ Подмоклый...
     На Вичкe былъ моментъ напряженной тревоги, когда въ связи съ убiйствомъ
сексота ожидались налеты  третьей части, обыски, допросы,  аресты. Обычно въ
такихъ  случаяхъ  подвергается  разгрому  все,  что  попадается  подъ  руку:
бригада,  баракъ,  иногда  и  цeлая  колонна.   ГПУ   не  любить   оставлять
безнаказанной  гибель своихъ агентовъ. Но  здeсь разгромъ Вички означалъ  бы
разгромъ спартакiады, а для  спартакiады  Успенскiй охотно пожертвовалъ бы и
сотней  своихъ  сексотовъ.  Поэтому  Вичку  оставили  въ  покоe.  Напряженiе
понемногу улеглось: притихшая было молодежь снова подняла свой галдежъ, и въ
небольшихъ разрозненныхъ кружкахъ моихъ физкультурниковъ снова стали вестись
политическiя пренiя.
     Велись они по  всякимъ болeе или менeе отдаленнымъ уголкамъ  вичкинской
территорiи, и  время отъ времени  приходилъ  ко  мнe  какой-нибудь питерскiй
студентъ или бывшiй комсомолецъ  московскаго  завода "АМО" за  какими-нибудь
фактическими  справками.  Напримeръ:  существуетъ  ли  въ  Европe  легальная
коммунистическая печать?
     --  Да вы  возьмите  "Правду"  и  прочитайте. Тамъ есть  и  цитаты  изъ
коммунистической печати, и цифры коммунистическихъ депутатовъ въ буржуазныхъ
парламентахъ...
     -- Такъ-то такъ, такъ вeдь это все -- по подпольной линiи...
     Или:
     -- Правда ли, что  при старомъ строe былъ  такой порядокъ: если рабочiй
сидитъ въ трамваe,  а  входитъ  буржуй,  такъ  рабочiй долженъ былъ встать и
уступить свое мeсто?
     Такiе вопросы  задавались  преимущественно со стороны бывшихъ  низовыхъ
комсомольцевъ,  комсомольцевъ  "отъ  станка".  Со   стороны   публики  болeе
квалифицированной  и  вопросы  были  болeе  сложные,  напримeръ,  по  поводу
мiрового экономическаго кризиса. Большинство молодежи убeждено, что никакого
кризиса  вообще  нeтъ. Разъ объ этомъ  пишетъ  совeтская  печать -- значитъ,
вретъ.  Ну,  перебои,  конечно,  могутъ  быть  --  вотъ  "наши"  все  это  и
раздуваютъ. Или: была ли въ  Россiи конституцiя? Или: правда ли, что Троцкiй
писалъ   о  Ленинe,   какъ  о  "профессiональномъ  эксплоататорe   всяческой
отсталости въ русскомъ рабочемъ классe?" Или: дeйствительно  ли до революцiи
принимали въ университеты только дворянъ?... {376}
     Не на всe эти вопросы я рисковалъ исчерпывающими отвeтами.
     Все это были  очень  толковые  ребята, ребята  съ ясными мозгами, но съ
чудовищнымъ  невeжествомъ  въ исторiи  Россiи и  мiра.  И  всe они,  какъ  и
молодежь на  волe, находились  въ  перiодe  бурленiй. Мои футбольныя команды
представляли цeлую радугу политическихъ исканiй и политическихъ  настроенiй.
Былъ одинъ троцкистъ  -- настоящiй, а не  изъ третьей части. Попалъ онъ сюда
по  дeлу  какой-то  организацiи, переправлявшей  оружiе  изъ-за  границы  въ
Россiю, но ни объ этой организацiи, ни о  своемъ прошломъ онъ не говорилъ ни
слова.  Я  даже  не  увeренъ  въ  томъ,  что онъ  былъ  троцкистомъ: терминъ
"троцкистъ"  отличается  такой  же   юридической  точностью,  какъ  термины:
"кулакъ", "бeлобандитъ", "бюрократъ". Доказывать, что  вы не "троцкистъ" или
не  "бюрократъ",  такъ же  трудно,  какъ  доказывать, напримeръ,  что вы  не
сволочь. Доказывать же  по  совeтской практикe приходится не  обвинителю,  а
обвиняемому...  Во  всякомъ  случаe,  этотъ  "троцкистъ" былъ единственнымъ,
прiемлющимъ  принципъ совeтской  власти. Онъ  и Хлeбниковъ занимали  крайнiй
лeвый  флангъ  вичкинскаго  парламента.  Остальная  публика  въ подавляющемъ
большинствe   принадлежала  къ  той  весьма  неопредeленной  и  расплывчатой
организацiи или, точнeе, къ тому теченiю, которое называетъ себя то "союзомъ
русской молодежи",  то "союзомъ мыслящей молодежи", то "Молодой  Россiей"  и
вообще  всякими комбинацiями изъ словъ  "Россiя"  и "молодость". На волe все
это  гнeздится  по  вузовскимъ и  рабочимъ  общежитiямъ,  по  комсомольскимъ
ячейкамъ, и  иногда, смотришь  -- какой-нибудь  Ваня или  Петя на  открытомъ
собранiи распинается  за пятилeтку такъ,  что только диву  даешься. А потомъ
выясняется: накрыли Ваню или  Петю въ завкомe, гдe онъ на  ночномъ дежурствe
отбарабанивалъ на  пишущей машинкe самую кровожадную антисовeтскую листовку.
И поeхалъ Ваня или Петя на тотъ свeтъ...
     Долженъ сказать,  что  среди  этой  молодежи  напрасно было  бы  искать
какой-нибудь,  хотя бы начерно выработанной  программы -- во всякомъ случаe,
положительной  программы. Ихъ  идеологiя строится  прежде всего на отметанiи
того, что ихъ ни въ какомъ случаe не устраиваетъ. Ихъ ни въ какомъ отношенiи
не   устраиваетъ  совeтская  система,  не  устраиваетъ   никакая   партiйная
диктатура, и поэтому между той молодежью (въ лагерe ея мало), которая хочетъ
измeнить  нынeшнее  положенiе   путемъ,  такъ   сказать,  усовершенствованiя
коммунистической партiи,  и той,  которая  предпочитаетъ эту  партiю  просто
перевeшать,  --  существуетъ  основной,   рeшающiй  переломъ:  двe   стороны
баррикады.
     Вся молодежь,  почти безъ всякаго исключенiя,  совершенно индифферентна
къ какимъ бы то  ни было религiознымъ вопросамъ.  Это никакъ не воинствующее
безбожiе, а просто полное безразличiе: "можетъ быть, это кому-нибудь и надо,
а намъ рeшительно  ни  къ чему".  Въ этомъ пунктe антирелигiозная пропаганда
большевиковъ сдeлала свое  дeло -- хотя враждебности  къ религiи  внушить не
смогла.  Монархическихъ  настроенiй нeтъ  никакихъ.  О  {377} старой  Россiи
представленiе  весьма  сумбурное, создавшееся  не  безъ  влiянiя  совeтскаго
варiанта русской  исторiи.  Но  если  на  религiозные  темы съ  молодежью  и
говорить не стоитъ -- выслушаютъ уважительно, даже и возражать не будутъ, --
то о царe поговорить  можно: "да, технически  это, можетъ быть,  и  не  такъ
плохо". Къ капитализму отношенiе въ общемъ неопредeленное: съ одной стороны,
теперь-то уже ясно, что безъ капиталиста, частника, "хозяина" не обойтись, а
съ  другой  --  какъ же  такъ, строили заводы на  своихъ  костяхъ?..  Каждая
группировка имeетъ  свои программы регулированiя капитализма...  Среди этихъ
программъ -- есть и  небезынтересныя... Въ  среднемъ, можно бы сказать, что,
оторванная отъ всего мiра, лишенная всякаго руководства со стороны старшихъ,
не     имeющая    никакого    доступа     къ     мало-мальски    объективной
политико-экономической  литературe,  русская  молодежь нащупываетъ  какiе-то
будущiе  компромиссы между  государственнымъ и  частнымъ  хозяйствомъ.  Ходъ
мышленiя  -- чисто экономическiй и техническiй, земной: если хотите, то даже
и шкурный. Никакихъ "вeчныхъ вопросовъ" и никакихъ потустороннихъ темъ. И за
всeмъ этимъ -- большая и хорошая любовь къ своей странe -- это, вeроятно,  и
будетъ то, что въ эмиграцiи называется терминомъ "нацiональное возрожденiе".
Но терминъ "нацiональный"  будетъ для этой  молодежи непонятнымъ  терминомъ.
Или, пожалуй,  хуже -- двусмысленнымъ терминомъ:  въ немъ будетъ заподозрeно
то,  что  у  насъ   когда-то  называлось  зоологическимъ  нацiонализмомъ  --
противопоставленiе одной изъ россiйскихъ нацiональностей другимъ.
     Я  позволю себe  коснуться здeсь --  мелькомъ и безъ  доказательствъ --
очень  сложнаго   вопроса   о   нацiонализмe,   какъ  таковомъ,   то-есть  о
противопоставленiи  одной  нацiи  другой,  внe  всякаго  отношенiя  къ моимъ
личнымъ взглядамъ по этому поводу.
     Въ  томъ  чудовищномъ смeшенiи "племенъ,  нарeчiй, состоянiй",  которое
совершено  совeтской  революцiей,  междунацiональная  рознь  среди  молодежи
сведена  на нeтъ.  Противопоставленiя русскаго не русскому быту отсутствуютъ
вовсе.  Этотъ  фактъ  создаетъ   чрезвычайно  важныя  побочныя  послeдствiя:
стремительную руссификацiю окраинной молодежи.
     Какъ это ни странно, на  эту руссификацiю первый обратилъ  вниманiе Юра
во время нашихъ пeшихъ скитанiй по Кавказу. Я потомъ провeрилъ его выводы --
и  по  своимъ  воспоминанiямъ,  и  по  своимъ дальнeйшимъ наблюденiямъ  -- и
пришелъ въ нeкоторое изумленiе, какъ такой  крупный и  бьющiй въ глаза фактъ
прошелъ  мимо  моего вниманiя. Для какого-нибудь Абарцумяна русскiй языкъ --
это его  прiобрeтенiе,  это его  завоеванiе, и онъ -- поскольку это касается
молодежи -- своего завоеванiя не отдастъ ни за какiя  самостiйности. Это  --
его билетъ  на право входа  въ мiровую культуру, а  въ нынeшней Россiи,  при
всeхъ прочихъ  неудобствахъ  совeтской жизни, научились думать въ масштабахъ
непровинцiальныхъ.
     Насильственная   коренизацiя,   украинизацiя,   якутизацiя  и   прочее,
обернулась самыми  неожиданными послeдствiями.  Украинскiй мужикъ  отъ  этой
украинизацiи волкомъ  взвылъ: во-первыхъ, оффицiальной мовы онъ не понимаетъ
и, во-вторыхъ, онъ убeжденъ въ томъ, {378} что ему и его дeтямъ преграждаютъ
доступъ  къ  русскому  языку,  со  спецiальной цeлью,  оставить этихъ  дeтей
мужиками и закрыть имъ всe  пути вверхъ. А пути вверхъ практически  доступны
только  русскому  языку.   И  Днeпрострой,  и  Харьковскiй   Тракторный,   и
Криворожье, и Кiевъ, и Одесса -- всe они говорятъ по русски,  и опять же, въ
тeхъ же  гигантскихъ переброскахъ  массъ  съ мeста  на мeсто,  ни на  какихъ
украинскихъ  мовахъ они говорить  не могутъ  технически... Въ Дагестанe было
сдeлано   еще    остроумнeе:    было   установлено    восемь   оффицiальныхъ
государственныхъ языковъ -- пришлось ликвидировать  ихъ всe: желeзныя дороги
не могли работать: всегда найдется патрiотъ волостного масштаба, который, на
основанiи  закона о восьми государственныхъ языкахъ, начнетъ лопотать такое,
что  никто ужъ не  пойметъ... Итакъ, при отсутствiи нацiональнаго подавленiя
и,  слeдовательно,  при  отсутствiи  ущемленныхъ  нацiональныхъ самолюбiй --
получило  преобладанiе  чисто  техническое  соображенiе  о  томъ,  что  безъ
русскаго языка все равно не обойтись. И украинскiй  бетонщикъ, который вчера
укладывалъ днeпровскую плотину, сегодня  переброшенъ на Волгу,  а на  завтра
мечтаетъ попасть въ московскiй  вузъ,  ни на какiе соблазны  украинизацiи не
пойдетъ.  Основная  база  всякихъ  самостiйныхъ теченiй  -- это сравнительно
тонкая   прослойка   полуинтеллигенцiи,  да   и  ту  прослойку   большевизмъ
разгромилъ...  Программы,  которыя  "дeлятъ  Русь  по   картe  указательнымъ
перстомъ",  обречены  на  провалъ  --   конечно,   поскольку   это  касается
внутреннихъ процессовъ русской жизни...



     За справками политическаго характера  ко  мнe особенно  часто приходилъ
товарищъ Черновъ14, бывшiй  комсомолецъ  и бывшiй студентъ, прошедшiй своими
боками  Бобрики, Магнитострой и  Бeломорско-Балтiйскiй каналъ: первые два --
въ качествe "энтузiаста  пятилeтки", третiй  -- въ качествe каторжника  ББК.
Это  былъ  бeлобрысый,  сeроглазый  парень,  лeтъ 22-хъ,  23-хъ,  медвeжьяго
сложенiя, которое и  позволило ему выбраться  изъ  всeхъ  этихъ энтузiазмомъ
живьемъ. По нeкоторымъ, весьма косвеннымъ, моимъ предположенiямъ  это именно
онъ сбросилъ ГПУ-ского троцкиста въ вичкинскiе водопады, впрочемъ, объ этомъ
я его, конечно, не спрашивалъ.

     14  Фамилiя,  конечно,  вымышленная,  какъ  и всe  фамилiи  вичкинскихъ
обитателей.

     Въ своихъ  скитанiяхъ  онъ выработалъ изумительное умeнье добывать себe
пищу  изъ всeхъ мыслимыхъ и  немыслимыхъ источниковъ -- приготовлять для eды
сосновую заболонь,  выпаривать  весеннiй  березовый сокъ, просто удить рыбу.
Наблюдая  тщетныя мои попытки приноровиться къ уженью форели, онъ предложилъ
мнe свои услуги въ качествe наставника. Я  досталъ ему разовый  пропускъ, мы
взяли  удочки и пошли  подальше, вверхъ {379} по рeчкe: на территорiи  Вички
могли  удить  рыбу  всe, для  выхода  подальше  -- нуженъ  былъ  спецiальный
пропускъ.
     Моя система  уженья была подвергнута уничтожающей критикe, удочка  была
переконструирована, но съ  новой системой  и удочкой  не вышло ровно ничего.
Черновъ  выудилъ  штукъ двадцать, я --  не  то  одну,  не  то  двe. Устроили
привалъ,  разложили костеръ и стали  на палочкахъ жарить Черновскую  добычу.
Жарили и разговаривали,  сначала, конечно,  на обычныя лагерныя темы:  какiя
статьи,  какой  срокъ. Черновъ  получилъ  десять лeтъ по все той же статьe о
террорe:  былъ убитъ секретарь цеховой  комячейки и какой-то сексотъ. Троихъ
по этому  дeлу  разстрeляли,  восемь  послали въ концлагерь,  но  фактически
убiйца такъ и остался невыясненнымъ.
     -- Кто убилъ, конечно, неизвeстно, -- говорилъ Черновъ. -- Можетъ, я, а
можетъ, и не я. Темное дeло.
     Я сказалъ, что въ такихъ случаяхъ убiйцe лучше бы сознаваться: одинъ бы
онъ и пропалъ.
     --  Это  нeтъ.  Ужъ  уговоры такiе  есть.  Дeло въ томъ, что,  если  не
сознается никто, ну,  кое-кого размeняютъ,  а организацiя останется. А  если
начать сознаваться, тутъ ужъ совсeмъ пропащее дeло.
     -- А какая организацiя?
     -- Союзъ молодежи -- извeстно какая, другихъ, пожалуй, и нeтъ.
     -- Ну, положимъ есть и другiя.
     Черновъ пожалъ плечами.
     --  Какiя  тамъ  другiя,  по   полтора  человeка.  Троцкисты,   рабочая
оппозицiя... Недоумки...
     -- Почему недоумки?
     -- А, видите, какъ считаемъ мы,  молодежь:  нужно давать отбой отъ всей
совeтской системы. По всему фронту. Для насъ ясно, что не выходитъ абсолютно
ни хрeна. Что ужъ тутъ латать, да подмазывать  -- все это  нужно сковыривать
ко  всeмъ  чертямъ,  чтобы  и совeтскимъ  духомъ не пахло...  Все это  нужно
говорить  прямо -- карьеристы.  И у  тeхъ, и у тeхъ въ  принципe  --  та  же
партiйная,  коммунистическая  организацiя.  Только  если  Троцкiй,  скажемъ,
сядетъ  на  сталинское  мeсто,  какой-нибудь  тамъ  Ивановъ сядетъ  на мeсто
Молотова или въ  этомъ родe. Троцкизмъ и рабочая оппозицiя и  группа рабочей
правды,  -- всe они  галдятъ про  партiйную демократiю: на  кой  чортъ  намъ
партiйная демократiя -- намъ нужна просто демократiя... Кто за ними пойдетъ?
Вотъ не сдeлалъ себe карьеры при сталинской партiи, думаетъ, что сдeлаетъ ее
при троцкистской.  Авантюра. Почему  авантюра? А какъ  вы думаете, что, если
имъ удастся сковырнуть Сталина, такъ кто ихъ  пуститъ на сталинское мeсто. У
Сталина мeсто  насиженное, вездe своя  брашка,  такой  другой организацiи не
скоро сколотить. Вы думате,  имъ  дадутъ  время сколачивать эту организацiю?
Держи карманъ шире.
     Я спросилъ  Чернова,  насколько, по его мнeнiю, Хлeбниковъ  характеренъ
для рабочей молодежи. {380}
     Черновъ подложилъ въ костеръ основательный сукъ, навалилъ сверху свeжей
хвои: "совсeмъ комары одолeли, вотъ сволочь".
     --  Хлeбниковъ?  --  переспросилъ онъ.  --  Такъ какая же  онъ  рабочая
молодежь? Тоже вродe Кореневскаго: у Хлeбникова отецъ -- большой коммунистъ,
Хлeбниковъ видитъ,  что  Сталинъ партiю тащитъ  въ  болото, хочетъ  устроить
совeтскiй строй только, такъ сказать, пожиже -- тeхъ же щей  да пожиже влей.
Ну,  да я знаю, онъ тоже  противъ партiйной диктатуры  -- разговоръ одинъ!..
Что теперь  нужно?  Нужно  крестьянину свободную  землю,  рабочему свободный
профсоюзъ. Все равно,  если я токарь, такъ я заводомъ управлять не буду. Кто
будетъ  управлять?  А  чортъ  съ  нимъ, кто  -- лишь  бы  не партiя.  И  при
капиталистe --  хуже  не будетъ, теперь  ужъ это всякiй дуракъ понимаетъ.  У
насъ на  Магнитку  навезли  нeмецкихъ  рабочихъ  --  изъ  безработныхъ  тамъ
набирали...  Елки  зеленыя,  --  Черновъ  даже  приподнялся   на  локтe,  --
костюмчики,  чемоданчики, граммофончики,  отдeльное  снабженiе, а работаютъ,
ей-Богу,  хуже  нашего:  нашему  такую  кормежку  --  такъ онъ  любого нeмца
обставитъ. Что, не обставитъ?
     Я  согласился, что  обставитъ  --  дeйствительно обставляли: въ данныхъ
условiяхъ иностранные рабочiе работали въ среднемъ хуже русскихъ...
     -- Ну, мы отъ нихъ кое-что  разузнали... Вотъ тебe и капитализмъ!  Вотъ
тебe и  кризисъ!  Такъ  это  --  Германiя,  eсть  тамъ  нечего  и  фабричное
производство  некуда дeвать. А у  насъ?.. Да, хозяинъ нуженъ... Вы говорите,
монархiя?  Что-жъ, и о монархiи можно поговорить, не думаю, что-бъ изъ этого
что-нибудь  вышло.  Знаете, пока царь  былъ  Божьей милостью  -- было другое
дeло. А  теперь на Божьей милости  далеко не уeдешь... Нeтъ,  я лично ничего
противъ  монархiи не  имeю, но все это  сейчасъ  совсeмъ  не  актуально. Что
актуально?  А чтобы и  у  каждаго рабочаго, и у каждаго мужика по винтовочкe
дома висeло. Вотъ это конституцiя. А тамъ -- монархiя, президентъ ли -- дeло
шестнадцатое. Стойте, кто-то тамъ хруститъ.
     Изъ  за  кустовъ вышло  два  вохровца.  Одинъ  сталъ  въ  сторонкe,  съ
винтовкой на изготовку, другой мрачно подошелъ къ намъ.
     -- Документы, прошу.
     Мы  достали  наши пропуска.  На мой -- вохровецъ такъ  и не посмотрeлъ:
"ну,  васъ-то мы  и  такъ  знаемъ"  -- это  было лестно и очень  удобно.  На
пропускъ Чернова онъ взглянулъ тоже только мелькомъ.
     --    А    на   какого    вамъ    чорта   пропуска    спрашивать?    --
интимно-дружественнымъ тономъ  спросилъ я. -- Сами видите, сидятъ люди среди
бeлаго дня, рыбу жарятъ.
     Вохровецъ посмотрeлъ на меня раздраженно.
     -- А вы знаете, бываетъ такъ:  вотъ сидитъ такой, вотъ не спрошу у него
пропуска, а онъ: а ну, товарищъ вохровецъ, ваше удостовeренiе. А почему вы у
меня пропуска не спросили? -- вотъ тебe и мeсяцъ въ ШИЗО.
     --  Житье-то  у васъ --  тоже не такъ, чтобы очень, -- сказалъ Черновъ.
{381}
     -- Отъ такого житья къ ... матери  внизъ головой,  вотъ что, -- свирeпо
ляпнулъ  вохровецъ. -- Только тeмъ  и живемъ,  что другъ друга  караулимъ...
Вотъ: оборвалъ накомарникъ объ сучья,  другого не даютъ  --  рожа въ  арбузъ
распухла.
     Лицо у вохровца было дeйствительно опухшее, какъ отъ водянки.
     Второй вохровецъ опустилъ свою винтовку и подошелъ къ костру:
     -- Треплешь ты языкомъ, чучело, охъ, и сядешь же...
     --  Знаю  я,  передъ  кeмъ трепать,  передъ  кeмъ  не  трепать,  народъ
образованный. Можно посидeть?
     Вохровецъ забрался въ струю дыма отъ костра: хоть подкоптиться малость,
совсeмъ комарье заeло -- хуже революцiи...
     Второй  вохровецъ  посмотрeлъ  неодобрительно  на  своего  товарища   и
тревожно -- на насъ. Черновъ невесело усмeхнулся...
     -- А  вдругъ,  значитъ, мы съ товарищемъ  пойдемъ и  заявимъ: ходилъ-де
вотъ такой патруль и контръ-революцiонные разговоры разводилъ.
     -- Никакихъ разговоровъ я не развожу, -- сказалъ второй вохровецъ. -- А
что -- не бываетъ такъ?
     -- Бываетъ, -- согласился Черновъ. -- Бываетъ.
     -- Ну и хрeнъ съ нимъ. Такъ  жить -- совсeмъ отъ разговора отвыкнешь --
только и будемъ коровами  мычать.  -- Вохровецъ былъ изъeденъ  комарами, его
руки распухли такъ же,  какъ и  его  лицо, и настроенiе у него  было  крайне
оппозицiонное.
     -- Оч-чень прiятно: ходишь  какъ баранъ  по лeсу: опухши, не  спамши, а
вотъ товарищъ сидитъ и думаетъ, вотъ сволочи, тюремщики.
     -- Да, такъ оно и выходитъ, -- сказалъ Черновъ.
     -- А  я развe говорю, что не такъ? Конечно, такъ. Такъ оно  и выходитъ:
ты меня  караулишь, а я тебя караулю. Тeмъ и занимаемся. А пахать, извините,
некому. Вотъ тебe и весь сказъ.
     -- Васъ за что посадили? -- спросилъ я вохровца.
     -- За любопытство характера. Былъ въ  красной армiи, спросилъ командира
-- какъ же это такъ: царство трудящихся,  а нашу деревню -- всю подъ метелку
къ чертовой матери... Кто передохъ,  кого такъ выселили. Такъ я спрашиваю --
за какое царство трудящихся мы драться-то будемъ, товарищъ командиръ?
     Второй  вохровецъ  аккуратно  положилъ  винтовку   рядомъ  съ  собой  и
вороватымъ взглядомъ осмотрeлъ прилегающiе кусты: нeтъ ли тамъ кого...
     -- Вотъ и здeсь договоришься ты, -- еще разъ сказалъ онъ.
     Первый вохровецъ презрительно посмотрeлъ на него сквозь опухшiя щелочки
глазъ  и не  отвeтилъ  ничего.  Тотъ уставился въ костеръ своими безцвeтными
глазами, какъ будто хотeлъ что-то сказать, поперхнулся, потомъ какъ-то зябко
поежился.
     -- Да, оно куда ни поверни... ни туды, ни сюды ...
     -- Вотъ то-то.
     Помолчали. Вдругъ гдe-то въ полуверстe къ югу раздался выстрeлъ, потомъ
еще и еще.  Оба вохровца вскочили, какъ {382} встрепанные, сказалась военная
натаска. Опухшее лицо перваго перекосилось озлобленной гримасой.
     --  Застукали когось-то... Тутъ только что оперативный патруль прошелъ,
эти ужъ не спустятъ...
     Вслeдъ  за  выстрeлами раздался тонкiй сигнальный  свистъ,  потомъ  еще
нeсколько выстрeловъ.
     -- Охъ, ты, мать его... бeжать надо, а то еще саботажъ пришьютъ...
     Оба чина вооруженной охраны лагеря скрылись въ чащe.
     -- Прорвало парня, -- сказалъ Черновъ. -- Вотъ такъ и  бываетъ: ходитъ,
ходитъ  человeкъ,  молчитъ,  молчитъ,  а  потомъ  ни  съ того, ни съ  сего и
прорвется...   У  насъ,   на  Бобрикахъ,  былъ  такой  парторгъ   (партiйный
организаторъ) -- оралъ, оралъ, слeдилъ, слeдилъ, а потомъ на общемъ собранiи
цеха  вылeзъ  на трибуну: простите, говоритъ, товарищи,  всю жизнь  обманомъ
жилъ, карьеру  я, сволочь дeлалъ, проституткой жилъ...  За наганъ -- сколько
тамъ пуль -- въ президiумъ: двухъ ухлопалъ, одного ранилъ,  а послeднюю пулю
себe въ ротъ. Прорвало. А какъ вы думаете, среди вотъ этихъ караульщиковъ --
сколько нашихъ? Девяносто процентовъ! Вотъ говорилъ я вамъ, а вы не вeрили.
     -- То-есть, чему это я не вeрилъ?
     -- А вообще, видъ у васъ скептическiй. Н-нeтъ, въ Россiи -- все готово.
Не хватаетъ одного -- сигнала. И тогда въ два дня -- все къ чортовой матери.
Какой сигналъ? -- Да все равно какой. Хоть война, чортъ съ ней...
     Стрeльба   загрохотала  снова   и  стала   приближаться   къ  намъ.  Мы
благоразумно отступили на Вичку.



     Вся  эта возня  со спартакiадой и  прочимъ не прерывала нашей  связи съ
кабинкой монтеровъ --  это было  единственное мeсто, гдe мы чувствовали себя
болeе или менeе дома среди хорошихъ,  простыхъ русскихъ людей -- простыхъ не
въ смыслe простонародности. Просто не валяли люди никакого  дурака, не лeзли
ни  въ какiе активисты, не дeлали никакихъ лагерныхъ карьеръ. Только здeсь я
хоть на часъ-другой  могъ чувствовать себя какъ-будто я вовсе  не въ лагерe,
только здeсь какъ-то отдыхала душа.
     Какъ-то вечеромъ, возвращаясь  съ Вички, я завернулъ въ  кабинку.  У ея
дверей на какомъ-то самодeльномъ верстакe Мухинъ что-то долбилъ стамеской:
     -- Промфинпланъ выполняете? -- пошутилъ я и протянулъ Мухину руку.
     Мухинъ  оторвался отъ тисковъ, какъ-то  странно, бокомъ,  посмотрeлъ на
меня --  взглядъ его былъ  суровъ и печаленъ -- вытеръ руку о штаны  и снова
взялся за стамеску.
     -- Простите, рука грязная, -- сказалъ онъ.
     Я нeсколько растерянно опустилъ свою руку. Мухинъ продолжалъ ковыряться
со своей стамеской, не глядя на меня  и не говоря  ни слова.  Было ясно, что
Мухинъ руки мнe подавать не {383} хочетъ... Я стоялъ столбомъ, съ ощущенiемъ
незаслуженной обиды и неожиданной растерянности.
     -- Вы никакъ дуетесь на меня? -- не очень удачно спросилъ я...
     Мухинъ  продолжалъ долбить  своей  стамеской,  только стамеска  какъ-то
нелeпо скользила по зажатой въ тиски какой-то гайкe.
     --  Что  тутъ  дуться,  --  помолчавъ,  сказалъ онъ, --  а рука  у меня
дeйствительно въ маслe. Зачeмъ вамъ моя рука -- у васъ и другiя руки есть.
     -- Какiя руки? -- не сообразилъ я.
     Мухинъ поднялъ на меня тяжелый взглядъ.
     -- Да ужъ извeстно, какiя.
     Я  понялъ. Что я могъ сказать  и какъ я могъ  объяснить? Я повернулся и
пошелъ въ баракъ. Юра сидeлъ на завалинкe у барака, обхвативъ  руками колeни
и глядя куда-то вдаль. Рядомъ лежала раскрытая книга.
     -- Въ кабинку заходилъ? -- спросилъ Юра.
     -- Заходилъ.
     -- Ну?
     -- И ты заходилъ?
     -- Заходилъ.
     -- Ну?
     Юра помолчалъ и потомъ пожалъ плечами.
     -- Точно сексота встрeтили. Ну,  я ушелъ. Пиголица сказалъ: видали тебя
съ Подмоклымъ  и у Успенскаго... Знаешь, Ва,  давай больше не откладывать...
Какъ-нибудь дать знать  Бобу... Ну его со всeмъ  этимъ къ чортовой матери...
Прямо -- хоть повeситься...
     Повeситься   хотeлось   и   мнe.   Можно    сказать   --   доигрался...
Дохалтурился...  И какъ объяснить Мухину, что  халтурю я вовсе не  для того,
чтобы потомъ, какъ теперь  Успенскiй,  сeсть  на  ихъ, Мухиныхъ,  Ленчиковъ,
Акульшиныхъ шеи и на ихъ Мухиныхъ, Ленчиковъ и Акульшиныхъ костяхъ и жизняхъ
дeлать  совeтскую карьеру:  если бы хотeлъ  дeлать  совeтскую  карьеру --  я
дeлалъ бы ее не въ лагерe. Какъ это объяснить?... Для того, чтобы  объяснить
это, пришлось бы сказать слово "побeгъ" --  его я, послe опыта съ г-жей Е. и
съ Бабенкой, не скажу никому. А какъ все это объяснить безъ побeга?
     -- А какъ Пиголица? -- спросилъ я.
     -- Такъ, растерянный какой-то. Подробно  я  съ нимъ не говорилъ. О чемъ
говорить? Развe разскажешь?
     На душe было исключительно противно.
     Приблизительно черезъ недeлю  послe этого  случая  начался оффицiальный
прiемъ  въ  техникумъ.  Юра  былъ принять  автоматически,  хотя въ техникумe
дeлать ему было рeшительно нечего. Пиголицу не  приняли, такъ  какъ  въ  его
формулярe   была  статья  о  террорe.  Техникумъ  этотъ  былъ  предпрiятiемъ
совершенно   идiотскимъ.  Въ  немъ  было   человeкъ  триста  учащихся,  были
отдeленiя:   дорожное,  гражданскаго  строительства,  геодезическое,   {384}
лeсныхъ десятниковъ  и  какiя-то  еще.  Въ составe  преподавателей  --  рядъ
профессоровъ Петербурга и Москвы, конечно, заключенныхъ. Въ составe учащихся
-- исключительно урки:  принимали  только  "соцiально-близкiй  элементъ"  --
слeдовательно, ни одинъ контръ-революцiонеръ  и  къ порогу  не  подпускался.
Набрали три сотни полуграмотныхъ уголовниковъ, два мeсяца подтягивали ихъ до
таблицы умноженiя, и уголовники  совершенно открыто говорили, что  они ни въ
какомъ случаe ни учиться, ни  работать не собираются: какъ раньше  воровали,
такъ и въ дальнeйшемъ будутъ воровать -- это  на ослахъ воду возятъ, поищите
себe другихъ ословъ... Юра былъ единственнымъ исключенiемъ  -- единственнымъ
учащимся,   имeвшимъ  въ   формулярe   контръ-революцiонныя  статьи,  но  на
подготовительные курсы Юра былъ принять по запискe Радецкаго, а въ техникумъ
-- по запискe Успенскаго. О какой бы  то ни было учебe  въ этомъ техникумe и
говорить было нечего, но среди учебныхъ пособiй были карты района и компаса.
Въ техникумъ  Юра поступилъ съ единственной  цeлью  спереть и то, и  другое,
каковое намeренiе онъ въ свое время и привелъ въ исполненiе.
     Въ этомъ  техникумe я нeкоторое время преподавалъ физкультуру и русскiй
языкъ, потомъ не выдержалъ и бросилъ сизифовъ трудъ, переливанiе изъ пустого
въ порожнее. Русскiй языкъ имъ вообще не былъ  нуженъ -- у  нихъ былъ  свой,
блатной  жаргонъ,  а   физкультуру  они   разсматривали   исключительно   съ
утилитарной точки зрeнiя, въ качествe, такъ сказать, подсобной дисциплины въ
ихъ  разнообразныхъ   воровскихъ  спецiальностяхъ...   Впрочемъ,  въ   этотъ
техникумъ  водили иностранныхъ туристовъ и показывали:  вотъ видите, какъ мы
перевоспитываемъ...  Откуда  иностранцамъ  было  знать? Тутъ  и  я  могъ  бы
повeрить...
     Пиголицу  въ техникумъ  не  пустили:  въ  его  формулярe была статья  о
террорe. Правда,  терроръ этотъ  заключался  только въ зуботычинe, данной по
поводу  какихъ-то  жилищныхъ  склокъ  какому-то  секретарю  ячейки,  правда,
большинство урокъ было не очень увeрено въ 6 X 8 = 48, а Пиголицу мы съ Юрой
дотянули  до логарифмовъ включительно, правда, урки совершенно откровенно не
хотeли   ни   учиться   въ   техникумe,  ни   "перековываться"   послe   его
проблематичнаго окончанiя,  а Пиголица за  возможность  учебы  -- "да, я бы,
знаете, ей Богу, хоть полъ жизни отдалъ бы"... но у Пиголицы была статья 58,
8.
     Юра  сказалъ мнe,  что  Пиголица  совсeмъ  раздавленъ  своей  неудачей:
собирается  не  то  топиться, не то  вeшаться. Я пошелъ  къ Корзуну. Корзунъ
встрeтилъ меня такъ же  корректно и благожелательно, какъ всегда. Я изложилъ
ему  свою просьбу о  Пиголицe. Корзунъ  развелъ  руками  --  ничего  не могу
подeлать: инструкцiя ГУЛАГа.  Я былъ  очень взвинченъ,  очень  раздраженъ  и
сказалъ Корзуну, что ужъ здeсь-то, съ глазу на глазъ, объ инструкцiи ГУЛАГа,
ей Богу, не стоило бы говорить, а  то я  начну разговаривать о перековкe и о
пользe лагерной физкультуры -- обоимъ будетъ неловко.
     Корзунъ пожалъ плечами: {385}
     -- И чего это васъ заeло?
     --   Вы   понимаете,  Климченко   (фамилiя  Пиголицы),   въ   сущности,
единственный человeкъ, который изъ этого техникума хоть что-нибудь вынесетъ.
     --  А  вашъ  сынъ  ничего  не вынесетъ?  --  не безъ ехидства  спросилъ
Корзунъ.
     -- Сыну осталось сидeть ерунда, дорожнымъ десятникомъ онъ, конечно,  не
будетъ, я  его  въ Москву  въ кино-институтъ переправлю... Послушайте,  тов.
Корзунъ,  если ваши полномочiя  недостаточны  для  принятiя  Пиголицы  --  я
обращусь къ Успенскому.
     Корзунъ вздохнулъ:  "экъ васъ  заeло!"  Пододвинулъ  къ  себe  бумажку.
Написалъ.
     -- Ну, вотъ, передайте это непосредственно директору техникума.
     Пиголица  зашелъ  ко мнe  въ  баракъ,  какъ-то  путано  поблагодарилъ и
исчезъ.  Кабинка,  конечно,  понимала,  что человeкъ, который  началъ дeлать
столь головокружительную  карьеру,  можетъ  сбросить со  своего  стола кость
благотворительности,  но  отъ этого сущность его карьеры не  мeняется. Своей
руки кабинка намъ все-таки не протянула.
     ...Возвращаясь вечеромъ  къ себe въ баракъ, застаю у барака  Акульшина.
Онъ какъ-то  исхудалъ, обросъ грязно-рыжей  щетиной и  видъ имeлъ еще  болeе
угрюмый, чeмъ обыкновенно.
     -- А я васъ поджидаю...  Начальникъ третьяго лагпункта требуетъ,  чтобы
вы сейчасъ зашли.
     Начальникъ  третьяго лагпункта  ничего отъ меня  требовать не  могъ.  Я
собрался  было въ этомъ тонe  и отвeтить Акульшину, но, посмотрeвъ на  него,
увидалъ, что дeло тутъ не въ начальникe третьяго лагпункта.
     -- Ну что-жъ, пойдемъ.
     Молча  пошли.  Вышли съ территорiи лагпункта. На берегу Кумсы  валялись
сотни  выкинутыхъ  на берегъ  бревенъ.  Акульшинъ  внимательно  и исподлобья
осмотрeлся вокругъ.
     -- Давайте присядемъ.
     Присeли.
     -- Я это насчетъ начальника лагпункта только такъ, для людей сказалъ.
     -- Понимаю...
     -- Тутъ дeло такое... -- Акульшинъ вынулъ кисетъ, -- сворачивайте.
     Начали сворачивать. Чугунные пальцы Акульшина слегка дрожали.
     -- Я къ  вамъ, товарищъ Солоневичъ, прямо  -- панъ или пропалъ.  Былъ у
Мухина. Мухинъ говоритъ -- ссучился15  твой  {386} Солоневичъ, съ Подмоклымъ
пьянствуетъ, у Успенскаго сидитъ... Н-да... -- Акульшинъ посмотрeлъ на  меня
упорнымъ, тяжелымъ и въ то же время какимъ-то отчаяннымъ взглядомъ.

     15 Ссучиться -- совeтскiй  терминъ,  примeняющiйся  къ людямъ,  которые
примкнули къ правящей партiи. Въ совeтскомъ  быту это звучитъ приблизительно
такъ  же, какъ въ буржуазномъ соотвeтствующiй глаголъ, обозначающiй переходъ
порядочной дeвушки въ профессiональную проституцiю.

     -- Ну, и что? -- спросилъ я.
     -- Я говорю -- непохоже. Мухинъ говоритъ,  что непохоже? Сами видали...
А я говорю, вотъ  насчетъ побeгу я Солоневичу  разсказалъ.  Ну, говоритъ,  и
дуракъ. Это, говорю, какъ сказать, Солоневичъ меня разнымъ прiемамъ обучилъ.
Середа говоритъ,  что  тутъ  чортъ  его  разберетъ  -- такiе  люди,  они  съ
подходцемъ дeйствуютъ, сразу не раскусишь...
     Я  пожалъ плечами  и  помолчалъ.  Помолчалъ и Акульшинъ. Потомъ,  точно
рeшившись -- какъ головой въ воду -- прерывающимся глухимъ голосомъ:
     -- Ну,  такъ я прямо -- панъ или пропалъ. Мнe  смываться  надо.  Вродe,
какъ сегодня, а то перебрасываютъ на Тулому. Завтра утромъ -- отправка.
     -- Смываться на Алтай? -- спросилъ я
     -- На  Алтай,  къ семьe... Ежели Господь поможетъ... Да вотъ...  Мнe бы
вкругъ озера обойти,  съ  сeвера... На Повeнецъ -- сейчасъ не пройти, ну, на
Петрозаводскъ  и  говорить  нечего...  Ежели бы  мнe... --  голосъ Акульшина
прервался, словно передъ какой-то совсeмъ  безнадежной попыткой. -- Ежели бы
мнe бумажку какую на Повeнецъ. Безъ бумажки не пройти...
     Акульшинъ  замолчалъ  и  посмотрeлъ  на  меня  суровымъ  взглядомъ,  за
которымъ была скрытая мольба. Я посмотрeлъ на Акульшина. Странная получалась
игра. Если я дамъ бумажку (бумажку я могъ достать, и Акульшинъ объ этомъ или
зналъ, или догадывался) и если кто-то изъ  насъ сексотъ, то другой -- кто не
сексотъ  -- пропадетъ. Такъ  мы  сидeли и  смотрeли другъ  другу  въ  глаза.
Конечно, проще было бы сказать: всей душой  радъ бы, да какъ ее, бумажку-то,
достанешь?..  Потомъ я  сообразилъ, что третьей части сейчасъ нeтъ  никакого
смысла подводить меня никакими сексотами:  подвести меня,  значитъ,  сорвать
спартакiаду.  Если  даже у  третьей части и  есть противъ меня  какiе-нибудь
порочащiе мою  совeтскую  невинность матерiалы,  она  ихъ предъявитъ  только
послe  спартакiады,  а  если  спартакiада будетъ  проведена  хорошо,  то  не
предъявитъ никогда -- не будетъ смысла.
     Я пошелъ въ административную часть и выписалъ тамъ командировку на  имя
Юры -- срокомъ на одинъ день для доставки въ Повeнецъ спортивнаго инвентаря.
Завтра  Юра  заявитъ, что у  него эта бумажка  пропала и что инвентарь  былъ
отправленъ  съ оказiей -- онъ на всякiй случай и былъ отправленъ.  Акульшинъ
остался  сидeть  на  бревнахъ, согнувъ свои квадратныя  плечи  и,  вeроятно,
представляя   себe  и  предстоящiя   ему  тысячи  верстъ  по  доуральской  и
зауральской тайгe,  и возможность  того,  что я  вернусь не съ "бумажкой", а
просто съ оперативниками. Но безъ бумажки въ эти недeли пройти дeйствительно
было  нельзя.  Сeвернeе Повeнца выгружали  новые  тысячи  "вольно ссыльныхъ"
крестьянъ  и, {387} вeроятно, въ виду этого районъ былъ оцeпленъ "маневрами"
ГПУ-скихъ частей...
     Командировку мнe  выписали  безъ  всякихъ разговоровъ -- лагпунктовское
начальство было уже  вышколено. Я  вернулся  на  берегъ  рeки,  къ бревнамъ.
Акульшинъ сидeлъ,  все такъ же  понуривъ голову  и  уставившись  глазами  въ
землю. Онъ молча взялъ у меня изъ рукъ бумажку. Я объяснилъ ему, какъ съ ней
нужно дeйствовать и что нужно говорить.
     -- А на автобусъ до Повeнца деньги у васъ есть?
     --  Это есть. Спасибо. Жизни нeту  -- вотъ какое дeло. Нeту жизни, да и
все  тутъ... Ну, скажемъ, дойду. А тамъ? Сиди, какъ въ норe барсукъ, пока не
загрызутъ...  Такое,  можно   сказать,  обстоятельство  кругомъ...  А  земли
кругомъ... Можно сказать -- близокъ локоть, да нечего лопать...
     Я сeлъ на бревно противъ Акульшина. Закурили.
     -- А насчетъ вашей бумажки -- не бойтесь. Ежели что -- зубами вырву, не
жевавши, проглочу... А вамъ бы -- тоже смываться.
     -- Мнe некуда. Вамъ  еще туда-сюда --  нырнули въ тайгу. А я  что  тамъ
буду дeлать? Да и не доберусь...
     --  Да,  выходитъ   такъ...   Иногда  образованному  лучше,  а   иногда
образованному-то и совсeмъ плохо.
     Тяжело было на душe. Я поднялся. Поднялся и Акульшинъ.
     -- Ну, ежели что  -- давай вамъ Богъ, товарищъ  Солоневичъ,  давай вамъ
Богъ.
     Пожали другъ другу руки. Акульшинъ повернулся и, не оглядываясь, ушелъ.
Его понурая  голова мелькала надъ завалами  бревенъ и потомъ исчезла. У меня
какъ-то сжалось сердце _  вотъ  ушелъ Акульшинъ не то  на  свободу, не то на
тотъ свeтъ. Черезъ мeсяцъ такъ и мы съ Юрой пойдемъ...



     Въ  послeднiй мeсяцъ передъ побeгомъ жизнь сложилась по всeмъ правиламъ
детективнаго романа, написаннаго  на уровнe самой  современной техники этого
искусства. Убiйство "троцкиста" на Вичкe, побeгъ  Акульшина и  разслeдованiе
по  поводу этого побeга,  раскрытiе "панамы" на моемъ  вичкинскомъ  курортe,
первыя точныя извeстiя о Борисe, подкопъ, который Гольманъ  неудачно пытался
подвести подъ мой  блатъ у Успенскаго,  и многое другое -- все это спуталось
въ  такой нелeпый комокъ,  что  разсказать о немъ болeе или  менeе связно --
моей  литературной техники  не хватитъ. Чтобы  провeтриться,  посмотрeть  на
лагерь вообще,  я  поeхалъ  въ  командировку  на сeверъ; объ этой поeздки --
позже. Поeздку не кончилъ,  главнымъ  образомъ отъ того  отвращенiя, которое
вызвало во мнe впечатлeнiе  лагеря, настоящаго лагеря, не  Медвeжьей Горы съ
Успенскими,   Корзунами  и   "блатомъ",   а   лагеря   по  всeмъ   правиламъ
соцiалистическаго  искусства... Когда прieхалъ -- потянуло въ кабинку, но въ
кабинку хода уже не было. {388}
     Какъ-то разъ по дорогe на Вичку  я  увидeлъ  Ленчика, куда-то  суетливо
бeжавшаго съ какими-то молотками, ключами  и прочими приспособленiями своего
монтерскаго  ремесла.  Было  непрiятно встрeчаться  --  я свернулъ  было  въ
сторонку, въ переулокъ между сараями. Ленчикъ догналъ меня.
     --  Товарищъ  Солоневичъ,  --  сказалъ  онъ  просительнымъ  тономъ,  --
заглянули бы вы къ намъ въ кабинку, разговоръ есть.
     -- А какой разговоръ? -- пожалъ я плечами.
     Ленчикъ лeвой рукой  взялъ меня за пуговицу и быстро заговорилъ. Правая
рука жестикулировала французскимъ ключомъ.
     -- Ужъ  вы,  товарищъ  Солоневичъ, не серчайте,  всe  тутъ  какъ  пауки
живемъ... Кому  повeришь?  Вотъ, думали, хорошъ  человeкъ подобрался, потомъ
смотримъ, съ Подмоклымъ. Развe  разберешь, вотъ, думаемъ,  такъ подъeхалъ, а
думали -- свой братъ, ну,  конечно же, сами понимаете -- обидно стало, прямо
такъ  обидно, хорошiя  слова  говорилъ человeкъ, а тутъ,  на --  съ  третьей
частью... Я Мухину и говорю, что ты такъ сразу, съ плеча, можетъ, у человeка
какой свой расчетъ есть, а  мы этого расчету не знаемъ... А Мухинъ, ну, тоже
надо понять  -- семья  у  него тамъ въ Питерe  была,  теперь  вотъ, какъ  вы
сказали,  въ Туркестанъ  выeхавши, но ежели, напримeръ  вы -- да  въ третьей
части, такъ  какъ  у него съ семьей будетъ? Такъ я, конечно,  понимаю, ну, а
Мухину-то какъ за сердце схватило...
     --  Вы сами бы, Ленчикъ,  подумали  -- да если бы я и  въ третьей части
былъ, какой мнe расчетъ подводить Мухинскую семью...
     --  Вотъ, опять же, то-то и я говорю -- какой вамъ расчетъ?..  И потомъ
же --  какой вамъ  расчетъ  былъ въ  кабинкe? Ну, знаете, люди теперь живутъ
наершившись...  Ну, потомъ  пришелъ  Акульшинъ: прощайте  говоритъ,  ребята,
ежели  не поймаютъ меня, такъ, значитъ,  Солоневичей  вы  зря забидeли.  Ну,
больше  говорить  не  сталъ,  ушелъ,  потомъ  розыскъ  на  него былъ  --  не
поймали...
     -- Навeрно -- не поймали.
     -- Не поймали -- ужъ мы спрашивали кого надо... Ушелъ...
     Я  только въ  этотъ моментъ  сообразилъ,  что гдe-то  очень  глубоко въ
подсознанiи была у меня суевeрная  мысль: если  Акульшинъ уйдетъ -- уйдемъ и
мы. Сейчасъ  изъ  подсознанiя эта мысль вырвалась наружу какимъ-то весеннимъ
потокомъ. Стало такъ весело и такъ хорошо...
     Ленчикъ продолжалъ держать меня за пуговицу.
     -- Такъ ужъ вы прихватывайте Юрочку  и прилазьте. Эхъ, по такому случаю
-- мы ужъ  проголосовали -- насъ, значитъ, будетъ шестеро  -- двe литровочки
-- чортъ съ нимъ, кутить, такъ кутить. А? Придете?
     -- Приду. Только литровочки-то эти я принесу.
     -- Э, нeтъ, уже проголосовано, единогласно...
     -- Ну, ладно, Ленчикъ, -- а закуска-то ужъ моя.
     -- И  закуска  будетъ. Эхъ, вотъ  выпьемъ по  хорошему для  примиренiя,
значитъ... Во!
     Ленчикъ оставилъ въ покоe мою пуговицу и изобразилъ жестомъ "на большой
палецъ". {389}



     Промфинпланъ  былъ перевыполненъ. Я  принесъ въ  кабинку двe литровки и
закуску -- невиданную и неслыханную -- и, грeшный человeкъ, спертую на моемъ
вичкинскомъ курортe... Впрочемъ -- не очень даже  спертую, потому  что мы съ
Юрой не каждый день пользовались нашимъ правомъ курортнаго пропитанiя.
     Мухинъ встрeтилъ меня молчаливо  и торжественно:  пожалъ руку и сказалъ
только:  "ну,  ужъ  -- не  обезсудьте". Ленчикъ  суетливо  хлопоталъ вокругъ
стола,  Середа подсмeивался въ усы,  а  Пиголица  и Юра -- просто были очень
довольны.
     Середа внимательнымъ окомъ осмотрeлъ мои приношенiя: тамъ была ветчина,
масло,  вареныя  яйца  и  шесть жареныхъ  свиныхъ  котлетъ:  о  способe  ихъ
благопрiобрeтенiя  кабинка уже  была  информирована. Поэтому  Середа  только
развелъ руками и сказалъ:
     -- А еще говорятъ, что въ Совeтской Россiи eсть нечего, а тутъ -- прямо
какъ при старомъ режимe...
     Когда уже  слегка  было  выпито  -- Пиголица  ни  съ того,  ни съ  сего
вернулся къ темe о старомъ режимe.
     -- Вотъ вы все о старомъ режимe говорите...
     Середа слегка пожалъ плечами: "ну, я не очень-то объ немъ говорю, а все
-- лучше было"...
     Пиголица вдругъ вскочилъ:
     -- Вотъ я вамъ сейчасъ одну штуку покажу -- рeчь Сталина.
     -- А зачeмъ это? -- спросилъ я.
     -- Вотъ вы всe про Сталина говорили, что онъ Россiю моритъ...
     -- Я и сейчасъ это говорю...
     -- Такъ вотъ, это и есть невeрно. Вотъ я вамъ  сейчасъ разыщу. Пиголица
сталъ рыться на книжной полкe.
     -- Да бросьте вы, рeчи Сталина я и безъ васъ знаю...
     -- Э,  нeтъ, постойте,  постойте. Сталинъ говоритъ, о  Россiи, то-есть,
что насъ всe, кому не лeнь, били... О  Россiи, значитъ, заботится... А  вотъ
вы послушайте.
     Пиголица досталъ брошюру съ одной  изъ "историческихъ" рeчей  Сталина и
началъ торжественно скандировать:
     --  "Мы  отстали  отъ  капиталистическаго  строя  на  сто  лeтъ.  А  за
отсталость бьютъ. За отсталость насъ били шведы и поляки. За отсталость насъ
били турки и били татары,  били  нeмцы  и  били японцы... Мы отстали на  сто
лeтъ. Мы должны продeлать это разстоянiе въ десять лeтъ или насъ сомнутъ..."
     Эту рeчь  Сталина я,  конечно, зналъ. У  меня подъ руками нeтъ никакихъ
"источниковъ", но не думаю, чтобы я сильно ее перевралъ -- въ тонe и смыслe,
во  всякомъ  случаe.  Въ  натурe  эта  тирада  нeсколько  длиннeе.  Пиголица
скандировалъ торжественно  и со  смакомъ:  били -- били, били --  били.  Его
бeлобрысая шевелюра стояла торчкомъ, а въ выраженiи  лица  было предвкушенiе
того,  что  вотъ  раньше-де  всe били, а  теперь, извините,  бить не будутъ.
Середа мрачно вздохнулъ:
     -- Да, это что и говорить, влетало...
     -- Вотъ, -- сказалъ Пиголица торжествующе, -- а  вы  говорите,  Сталинъ
противъ Россiи идетъ. {390}
     -- Онъ, Саша, не идетъ спецiально противъ Россiи, онъ идетъ на  мiровую
революцiю.  И за нeкоторыя другiя вещи. А  въ общемъ, здeсь,  какъ и всегда,
вретъ онъ и больше ничего.
     -- То-есть какъ это вретъ? -- возмутился Пиголица.
     -- Что дeйствительно били, -- скорбно сказалъ Ленчикъ, -- такъ это  что
и говорить...
     -- То-есть какъ это вретъ? -- повторилъ Пиголица. -- Что, не били насъ?
     -- Били. И шведы били, и татары били. Ну, и что дальше?
     Я  рeшилъ использовать свое  торжество, такъ  сказать, въ  разсрочку --
пусть Пиголица догадывается самъ.  Но Пиголица  опустилъ брошюрку и смотрeлъ
на меня откровенно растеряннымъ взглядомъ.
     -- Ну,  скажемъ, Саша,  насъ  били татары. И шведы и прочiе. Подумайте,
какимъ же образомъ вотъ тотъ же Сталинъ могъ бы править  одной шестой частью
земной суши, если бы  до него только мы и дeлали, что шеи  свои подставляли?
А? Не выходитъ?
     --  Что-то не выходитъ, Саша, -- подхватилъ Ленчикъ. --  Вотъ, скажемъ,
татары, гдe  они  теперь?  Или шведы. Вотъ  этотъ самый лагерь,  сказываютъ,
раньше на шведской землe стоялъ, была тутъ Щвецiя... Значитъ, не только насъ
били, а и мы кому-то шею костыляли, только про это Сталинъ помалкиваетъ...
     -- А вы знаете, Саша, мы и Парижъ брали, и Берлинъ брали...
     -- Ну, это ужъ, И. Л., извините, тутъ ужъ вы малость заврались. Насчетъ
татаръ еще туда сюда, а о Берлинe -- ужъ извините.
     --  Брали, -- спокойно подтвердилъ Юра, -- хочешь, завтра книгу принесу
-- совeтское изданiе... -- Юра  разсказалъ  о  случаe  во время  ревельскаго
свиданiя монарховъ, когда Вильгельмъ II спросилъ трубача какого-то полка: за
что получены его  серебряныя трубы?  "За взятiе Берлина, Ваше Величество"...
"Ну, этого больше не случится". "Не могу знать, Ваше Величество"...
     -- Такъ и сказалъ, сукинъ сынъ? -- обрадовался Пиголица.
     -- Насчетъ Берлина, -- сказалъ Середа, -- это  не то, что Пиголица, а и
я самъ слыхомъ не слыхалъ...
     -- Учили же вы когда-то русскую исторiю?
     -- Учить не училъ, а такъ, книжки читалъ: до революцiи -- подпольныя, а
послe -- совeтскiя: не много тутъ узнаешь.
     -- Вотъ что, -- предложилъ Ленчикъ, -- мы пока по стаканчику выпьемъ, а
тамъ устроимъ маленькую передышку, а вы намъ, товарищъ Солоневичъ, о русской
исторiи малость поразскажите. Такъ, коротенько. А то  въ самомъ дeлe, птичку
Пиголицу обучать надо, въ техникумe не научатъ...
     -- А тебя -- не надо?
     -- И меня надо. Я, конечно, читалъ порядочно, только знаете, все больше
"наше совeтское".
     -- А въ самомъ дeлe, разсказали бы, -- поддержалъ Середа.
     -- Ну, вотъ и послушаемъ, -- заоралъ Ленчикъ ("да тише, ты" -- зашипeлъ
на него  Мухинъ).  Такъ  вотъ, значитъ, на  порядкe дня:  стопочка во  славу
русскаго оружiя и докладъ тов. Солоневича.  Слово  предоставляется стопочкe:
за славу... {391}
     -- Ну, это какъ какого оружiя, -- угрюмо сказалъ Мухинъ, -- за красное,
хоть оно пять разъ будетъ русскимъ, пей самъ.
     -- Э, нeтъ, за красное и я пить не буду, -- сказалъ Ленчикъ.
     Пиголица поставилъ поднятую было стопку на столъ.
     -- Такъ это, значитъ, вы за то, чтобы насъ опять били?
     -- Кого это  насъ? Насъ и такъ  бьютъ -- лучше и не надо... А если вамъ
шею накостыляютъ -- для всeхъ прямой выигрышъ.
     Середа выпилъ свою стопку и поставилъ ее на столъ.
     -- Тутъ, птичка моя  Пиголица,  такое дeло, -- затараторилъ Ленчикъ, --
русскiй мужикъ -- онъ, извeстное дeло, заднимъ умомъ крeпокъ: пока по шеe не
вдарятъ -- не перекрестится. А когда вдарятъ,  перекрестится  -- такъ только
зубы держи...  Скажемъ, при Петрe набили морду подъ Нарвой, перекрестился --
и крышка  шведамъ. Опять же при  Наполеонe... Теперь, конечно, тоже набьютъ,
никуда не дeнешься...
     -- Такъ, что и ты-то морду бить будешь?
     -- А ты въ красную армiю пойдешь?
     -- И пойду.
     Мухинъ тяжело хлопнулъ кулакомъ по столу.
     -- Сукинъ ты  сынъ,  за кого ты пойдешь?  За лагери? За то, что-бъ дeти
твои въ безпризорникахъ бeгали? За ГПУ, сволочь,  пойдешь? Я  тебe, сукиному
сыну, самъ первый голову проломаю... -- лицо Мухина перекосилось, онъ оперся
руками о край стола и приподнялся. Запахло скандаломъ.
     -- Послушайте, товарищи, кажется, рeчь шла о русской исторiи -- давайте
перейдемъ къ порядку дня, -- вмeшался я.
     Но  Пиголица  не  возразилъ  ничего.  Мухинъ  былъ  чeмъ-то  вродe  его
прiемнаго отца, и нeкоторый решпектъ къ нему Пиголица  чувствовалъ. Пиголица
выпилъ свою стопку и  что-то  пробормоталъ Юрe вродe: "ну, ужъ  тамъ насчетъ
головы -- еще посмотримъ"...
     Середа поднялъ брови:
     -- Охъ, и умный же  ты,  Сашка,  такихъ умныхъ немного уже  осталось...
Вотъ поживешь еще съ годикъ въ лагерe...
     -- Такъ вы хотите слушать или не хотите? -- снова вмeшался я.
     Перешли къ русской исторiи. Для всeхъ моихъ слушателей, кромe  Юры, это
былъ новый  мiръ. Какъ ни были  бездарны и  тенденцiозны Иловайскiе  стараго
времени -- у нихъ  были  хоть факты. У  Иловайскихъ совeтскаго  производства
нeтъ вообще ничего: ни фактовъ, ни самой  элементарной  добросовeстности. По
этимъ Иловайскимъ  до  ленинская  Россiя  представлялась  какой-то  сплошной
помойкой,  ея  дeятели  --  сплошными  идiотами  и пьяницами, ея исторiя  --
сплошной  цeпью пораженiй,  позора.  Объ  основномъ  стержнe ея  исторiи,  о
тысячелeтней  борьбe со степью,  о разгромe этой степи  ничего не слыхалъ не
только Пиголица,  но  даже  и  Ленчикъ.  Отъ  хозаръ, половцевъ, печенeговъ,
татаръ,  отъ полоняничной дани,  которую  платила  крымскому хану еще Россiя
Екатерины  Второй  до  постепеннаго  и  послeдовательнаго  разгрома  Россiей
величайшихъ  военныхъ  могуществъ  мiра:  татаръ,  турокъ,   шведовъ,  {392}
Наполеона; отъ удeльныхъ  князей, правившихъ по  ханскимъ  полномочiямъ,  до
гигантской имперiи, которою вчера правили  цари, а сегодня  правитъ Сталинъ,
-- весь этотъ путь былъ моимъ слушателямъ неизвeстенъ совершенно.
     --  Вотъ мать  ихъ, -- сказалъ  Середа, -- читалъ, читалъ, а объ этомъ,
какъ это на самомъ дeлe, слышу первый разъ.
     Фраза Александра Третьяго:  "когда  русскiй  царь удитъ  рыбу -- Европа
можетъ подождать" -- привела Пиголицу въ восторженное настроенiе.
     -- Въ самомъ дeлe? Такъ и сказалъ? Вотъ сукинъ сынъ! Смотри ты... А?
     -- Про этого Александра, -- вставилъ Середа, -- пишутъ, пьяница былъ.
     -- У Горькаго о немъ хорошо сказано -- какимъ-то мастеровымъ: "вотъ это
былъ царь  --  зналъ свое ремесло"... -- сказалъ Юра. -- Звeздъ съ  неба  не
хваталъ, а ремесло свое зналъ...
     -- Всякое  ремесло  знать  надо,  --  вeско  сказалъ  Мухинъ,  --  вотъ
понаставили "правящiй классъ" -- а онъ ни уха, ни рыла...
     Я  не согласился  съ  Мухинымъ:  эти свое ремесло знаютъ  почище,  чeмъ
Александръ  Третiй зналъ свое  -- только  ремесло  у  нихъ разбойное. "Ну, а
возьмите  вы Успенскаго  -- необразованный  же человeкъ".  Я  и  съ этимъ не
согласился: очень умный человeкъ Успенскiй  и свое ремесло знаетъ, "иначе мы
бы съ вами, товарищъ Мухинъ, въ лагерe не сидeли"...
     -- А главное -- такъ что же дальше? -- скорбно спросилъ Середа.
     -- Э, какъ-нибудь выберемся, -- оптимистически сказалъ Ленчикъ.
     -- Внуки -- тe, можетъ, выберутся, -- мрачно замeтилъ Мухинъ. -- А намъ
-- уже не видать...
     -- Знаете, Алексeй Толстой  писалъ  о томъ  моментe, когда  Москва была
занята французами: "Казалось,  что ужъ ниже  нельзя  сидeть въ дырe --  анъ,
глядь -- ужъ мы въ Парижe". Думаю -- выберемся и мы.
     -- Вотъ я и говорю. Вы смотрите, -- Ленчикъ протянулъ руку надъ столомъ
и сталъ отсчитывать по пальцамъ: -- первое дeло: раньше всякiй думалъ -- моя
хата съ краю, намъ  до  государства ни котораго дeла нeту, теперь Пиголица и
тотъ  -- ну, не буду, не  буду, я о тебe только  такъ, для примeра -- теперь
каждый понимаетъ: ежели  государство есть  -- держаться  за него надо:  хоть
плохое -- а держись.
     -- Такъ вeдь и теперь у насъ государство есть, -- прервалъ его Юра.
     -- Теперь? -- Ленчикъ недоумeнно воззрился на Юру. -- Какое  же  теперь
государство? Ну,  земля? Земля есть  --  чортъ ли съ ней? У насъ  теперь  не
государство, а сидитъ хулиганская банда, какъ знаете, въ  деревняхъ бываетъ,
собирается  десятокъ  хулигановъ...  Ну не  въ  томъ  дeло...  Второе:  вотъ
возьмите вы Акульшина --  можно  сказать, глухой мужикъ, дремучiй мужикъ, съ
уральскихъ   лeсовъ,  такъ  вотъ,  ежели  ему  послe  всего  этого  о  {393}
соцiализмe,  да объ  революцiи начнутъ агитировать  --  такъ  онъ  же зубами
глотку перерветъ... Теперь,  третье:  скажемъ, Середа --  онъ  тамъ когда-то
тоже насчетъ революцiи возжался (Середа недовольно передернулъ  плечами: "ты
бы о себe говорилъ").  Такъ  что-жъ, я  и о себe скажу то же: думалъ, книжки
всякiя читалъ, вотъ, значитъ, свернемъ царя,  Керенскаго,  буржуевъ, хозяевъ
-- заживемъ!.. Зажили! Нeтъ, теперь на дурницу у насъ никого не поймаешь. --
Ленчикъ посмотрeлъ на свою ладонь -- тамъ еще осталось два неиспользованныхъ
пальца. -- Да... Словомъ --  выпьемъ пока что. А главное, народъ-то поумнeлъ
-- вотъ, трахнули по черепу... Теперь ежели хулигановъ  этихъ перевeшаемъ --
государство будетъ -- во! --  Ленчикъ сжалъ руку въ кулакъ и поднялъ  вверхъ
большой палецъ. -- Какъ  ужъ оно  будетъ, конечно, неизвeстно, а, чортъ  его
дери, будетъ! Мы имъ еще покажемъ!
     -- Кому это, имъ?
     --  Да -- вообще. Что-бъ не  зазнавались! Россiю,  сукины дeти,  дeлить
собрались...
     -- Да, -- сказалъ Мухинъ, уже забывъ о "внукахъ", -- да, кое-кому морду
набить придется, ничего не подeлаешь...
     -- Такъ какъ же вы будете бить  морду?  -- спросилъ Юра.  -- Съ красной
армiей?
     Ленчикъ запнулся. "Нeтъ, это не выйдетъ, тутъ -- не по дорогe"...
     -- А  это -- какъ большевики  сдeлали: они сдeлали по своему правильно,
-- академическимъ  тономъ пояснилъ Середа, -- старую  армiю развалили,  пока
тамъ что -- нeмцы Украину пробовали оттяпать.
     -- Пока тамъ что, -- передразнилъ Юра, -- ничего хорошаго и не вышло.
     -- Ну, у нихъ и выйти не можетъ, а у насъ выйдетъ.
     Это сказалъ Пиголица  -- я въ изумленiи обернулся къ нему. Пиголица уже
былъ сильно навеселe. Его вихры торчали  въ разныя стороны, а глаза блестeли
возбужденными искорками -- онъ уже забылъ и о Сталинe, и о "били -- били".
     --  У кого,  это у насъ? --  мнe  вспомнилось  о томъ,  какъ  о  "насъ"
говорилъ и Хлeбниковъ.
     --  Вообще  у  насъ, у всей Россiи, значитъ.  Вы подумайте,  полтораста
миллiоновъ;  да если  мы всe мясомъ  навалимся, ну,  всe, ну, чортъ съ ними,
безъ  партiйцевъ, конечно...  А  то, вотъ,  хочешь  учиться,  сволочь всякую
учатъ, а мнe... Или, скажемъ, у насъ  въ комсомолe --  охъ, и  способные  же
ребята есть, я не  про себя говорю...  Въ  комсомолъ полeзли,  чтобы учиться
можно было,  а ихъ -- на хлeбозаготовки... У меня  тамъ  одна  дeвочка была,
послали... ну, да что  и говорить... Безъ печенокъ обратно привезли... -- По
веснусчатому лицу Пиголицы покатились слезы.  Юра  быстро  и ловко подсунулъ
четвертую  бутылку подъ  чей-то тюфякъ,  я одобрительно кивнулъ ему головой:
хватитъ. Пиголица  опустился за столъ,  уткнулъ голову на руки,  и плечи его
стали вздрагивать.  Мухинъ  посмотрeлъ  на Пиголицу, потомъ на  таинственныя
манипуляцiи  {394} Юры:  "что-жъ это вы,  молодой человeкъ"...  Я  наступилъ
Мухину  на   ногу  и   показалъ   головой   на  Пиголицу...  Мухинъ  кивнулъ
поддакивающе. Ленчикъ  обeжалъ  кругомъ  стола и  сталъ  трясти Пиголицу  за
плечи.
     -- Да брось ты, Саша, ну, померла, мало ли народу померло этакъ, ничего
-- пройдетъ, забудется...
     Пиголица поднялъ свое заплаканное лицо -- и удивилъ меня еще разъ:
     -- Нeтъ  -- это  имъ, братъ,  не  забудется... Ужъ это,  мать ихъ... не
забудется...



     Когда я составлялъ планы питанiя моихъ физкультурниковъ, я исходилъ изъ
расчета  на  упорный  и  длительный  торгъ:  сперва съ Успенскимъ, потомъ съ
Неймайеромъ, начальникомъ  снабженiя --  Успенскiй будетъ  урeзывать  планы,
Неймайеръ  будетъ  урeзывать  выдачи.  Но,  къ  моему  изумленiю,  Успенскiй
утвердилъ мои планы безо всякаго торга.
     -- Да, такъ не плохо. Ребятъ нужно не только кормить, а и откармливать.
     И надписалъ:
     "Тов. Неймайеру. Выдавать за счетъ особыхъ фондовъ ГПУ."
     А раскладка питанiя была  доведена до 8000 калорiй въ день! Эти калорiи
составлялись изъ  мяса, масла, молока,  яицъ, ветчины и  прочаго.  Неймайеръ
только  спросилъ:  въ какой степени можно будетъ  замeнять, напримeръ,  мясо
рыбой... "Какой рыбой?" Ну, скажемъ, осетриной. На осетрину я согласился.
     Впослeдствiи я не разъ  задавалъ себe  вопросъ:  какимъ  это образомъ я
могъ  представить, что всeхъ этихъ благъ не будутъ разворовывать: у меня-то,
дескать, ужъ не украдутъ... И вообще, насколько въ Совeтской Россiи возможна
такая постановка дeла, при которой не воровали бы... Воровать начали сразу.
     Обслуживающiй  персоналъ   моего  курорта  состоялъ   изъ   вичкинскихъ
лагерниковъ.   Слeдовательно,  напримeръ,   поваръ,  который   жарилъ  моимъ
питомцамъ бифштексы, яичницы съ ветчиной, свиныя  котлеты и  прочее, долженъ
былъ бы обладать характеромъ святого  Антонiя, чтобы при наличiи всeхъ этихъ
соблазновъ  питаться только  тeмъ,  что  ему  полагалось:  полутора  фунтами
отвратнаго  чернаго хлeба и полутора  тарелками  такой же отвратной ячменной
каши. Поваръ, конечно, eлъ бифштексы. Eли ихъ и его помощники. Но это бы еще
полбeды.
     Начальникъ  вичкинскаго лагпункта  могъ  изъ  лагпунктовскаго снабженiя
воровать  приблизительно все, что ему было угодно.  Но  того, чего  въ этомъ
снабженiи не  было, не могъ  уворовать  даже  и  начальникъ  лагпункта. Онъ,
напримeръ, могъ бы вылизывать въ свою пользу все постное масло, полагающееся
на его лагпунктъ (по два  грамма на человeка въ день) -- практически все это
масло  начальствомъ и вылизывалось. Онъ могъ съeдать по  ведру ячменной каши
въ  день,  если  бы  такой  подвигъ былъ  въ его  силахъ.  Но {395}  если на
лагпунктe мяса не было вовсе, то и уворовать его не было никакой технической
возможности.   Поваръ  не   подчиненъ   начальнику  лагпункта.  Веселые  дни
вичкинскаго  курорта  пройдутъ,  и  поваръ  снова  поступить   въ  полное  и
практически безконтрольное распоряженiе начальника. Могъ  ли поваръ отказать
начальнику? Конечно, не могъ. Въ  такой же степени  онъ не  могъ  отказать и
начальнику  колонны, статистику,  командиру  вохровскаго  отряда  и  прочимъ
великимъ и голоднымъ людямъ мiра сего.
     Для того,  чтобы  уберечь любую совeтскую  организацiю  отъ  воровства,
нужно около каждаго  служащаго  поставить по вооруженному чекисту. Впрочемъ,
тогда будутъ красть и чекисты: заколдованный кругъ... Машинистки московскихъ
учрежденiй подкармливаются, напримeръ, такъ: шесть дней  въ  недeлю, точнeе,
пять  дней въ  шестидневку  потихоньку  подворовываютъ бумагу, по  нeсколько
листиковъ  въ  день.  Въ  день  же  шестой,  субботнiй  идутъ  на  базарь  и
обмeниваютъ эту  бумагу на хлeбъ: еще одно изъ объясненiй того таинственнаго
факта, что люди вымираютъ не совсeмъ ужъ сплошь...
     У  меня  на  Вичкe  былъ  и  завхозъ,  на складe  котораго были  зарыты
пиратскiя  сокровища сахару, масла, ветчины,  осетрины и  прочаго. Въ первые
дни моего завхоза стали ревизовать  всe. Эти ревизiи я прекратилъ. Но какъ я
могъ  прекратить  дружественныя  хожденiя  начальника  лагпункта   къ  оному
завхозу?  Можно было  бы  посадить  и начальника,  и  повара,  и завхоза  въ
каталажку: какой толкъ?
     Изъ числа физкультурниковъ назначались дежурные на кухню и на складъ. Я
не предполагалъ, чтобы  это могло  кончиться какими-нибудь  осложненiями,  я
самъ раза два  дежурилъ на кухнe перваго лагпункта. Предполагалось, что я въ
качествe,  такъ  сказать,  представителя  общественнаго   контроля   долженъ
смотрeть за  тeмъ, чтобы кухня не кормила кого  не надо и чтобы на  кухнe не
разворовывались продукты. Конечно,  разворовывались. На эту кухню начальникъ
лагпункта приходилъ, какъ на свою собственную: а ну-ка, поджарьте-ка мнe...
     Изъ  начальства приходили всe, кому не лeнь, и лопали все, что  въ нихъ
могло  влeзть.  Если  бы  я попробовалъ  протестовать, то  весь  этотъ союзъ
объединеннаго начальства  слопалъ бы меня  со всeми моими протекцiями.  Или,
если бы  нельзя  было слопать, ухлопалъ  бы  откуда-нибудь изъ-за угла. Нeтъ
ужъ, общественный контроль въ условiяхъ  крeпостного общественнаго строя  --
опасная игрушка, даже и на волe. А  въ лагерe --  это просто самоубiйство. Я
полагалъ, что мои физкультурники эту истину знаютъ достаточно ясно.
     Но  какая-то  нелeпая "иницiативная группа", не спросясь ни  броду,  ни
меня, полeзла  ревизовать  складъ  и кухню. Обревизовали.  Уловили. Устроили
скандалъ. Составили протоколъ. Поваръ  и завхозъ были  посажены въ  ШИЗО  --
начальника лагпункта, конечно, не тронули, да  и не такiе были дураки поваръ
и завхозъ, чтобы дискредитировать начальство.
     Во главe этой  иницiативной  группы оказался  мой  меньшевикъ {396}  --
Кореневскiй. Полагаю, что въ его послeдующей поeздкe на  Соловки эта ревизiя
тоже сыграла  свою роль.  Кореневскому я устроилъ свирeпый разносъ:  неужели
онъ  не понимаетъ, что на мeстe повара и завхоза  и я, и  онъ,  Кореневскiй,
дeйствовали бы  точно такимъ  же  образомъ  и  что никакимъ  инымъ  образомъ
дeйствовать нельзя, не  жертвуя своей жизнью...  "Нужно жертвовать", сказалъ
Кореневскiй. Я взъeлся окончательно: если ужъ жертвовать,  такъ, чортъ  васъ
раздери совсeмъ, изъ-за чего-нибудь болeе путнаго, чeмъ свиныя котлеты... Но
Кореневскiй остался  непреклоненъ  --  вотъ  тоже  олухъ Царя  Небеснаго, о,
Господи!..
     Новаго  повара  нашли  довольно  скоро.  Завхоза  не  было.  Начальникъ
лагпункта,  оскорбленный  въ  лучшихъ  своихъ  гастрономическихъ  чувствахъ,
сказалъ: "ищите сами,  --  я вамъ  одного  далъ -- не  понравился -- не  мое
дeло". Фомко  какъ-то  пришелъ  ко мнe и сказалъ:  "тутъ  одинъ старый  жидъ
есть". "Какой жидъ  и  почему жидъ?" "Хорошiй  жидъ, старый кооператоръ. Его
просвeчивали,  теперь  онъ  совсeмъ калeка...  Хорошiй будетъ завхозъ". "Ну,
давайте его"...



     Просвeчиванiе  -- это  одинъ  изъ  совeтскихъ  терминовъ,  обогатившихъ
великiй, могучiй и свободный русскiй языкъ. Обозначаетъ онъ вотъ что:
     Въ поискахъ валюты  для  соцiализацiи,  индустрiализацiи, пятилeтки  въ
четыре года или, какъ говорятъ рабочiе, пятилeтки въ два счета  -- совeтская
власть выдумывала всякiе трюки -- вплоть до  продажи черезъ интуристъ живыхъ
или  полуживыхъ  человeчьихъ  душъ. Но  самымъ  простымъ,  самымъ привычнымъ
способомъ, наиболeе  соотвeтствующимъ инстинктамъ  правящаго  класса, былъ и
остается  все-таки  грабежъ: раньше  ограбимъ, а потомъ видно будетъ.  Стали
грабить. Взялись сначала за  зубныхъ  техниковъ,  у  которыхъ предполагались
склады золотыхъ коронокъ, потомъ  за  зубныхъ врачей, потомъ за недорeзанные
остатки НЭПа, а потомъ  за  тeхъ врачей,  у  которыхъ предполагалась частная
практика,  потомъ  за  всeхъ,  у  кого  предполагались  деньги, --  ибо  при
стремительномъ  паденiи совeтскаго рубля  каждый,  кто  зарабатывалъ  деньги
(есть и  такiя группы  населенiя --  вотъ  вродe меня), старались превратить
пустопорожнiе совeтскiе дензнаки хоть во что-нибудь.
     Техника этого грабежа была  поставлена такъ: зубной техникъ Шепшелевичъ
получаетъ вeжливенькое приглашенiе въ ГПУ. Является. Ему говорятъ -- вeжливо
и проникновенно:  "Мы знаемъ,  что у  васъ  есть золото  и  валюта. Вы  вeдь
сознательный  гражданинъ  отечества  трудящихся  (конечно,  сознательный, --
соглашается Шепшелевичъ -- какъ тутъ не согласишься?). Понимаете: гигантскiя
цeли пятилeтки, строительство безклассоваго общества... Словомъ -- отдавайте
по хорошему".
     Кое-кто отдавалъ. Тeхъ, кто не отдавалъ, приглашали во  второй разъ  --
менeе  вeжливо и подъ конвоемъ. Сажали въ  парилку {397}  и  холодилку  и въ
другiя столь же  уютныя приспособленiя -- пока человeкъ или не отдавалъ, или
не помиралъ. Пытокъ не было никакихъ. Просто  были приспособлены спецiальныя
камеры: то съ температурой ниже нуля, то  съ температурой Сахары.  Давали въ
день  полфунта  хлeба,  селедку  и  стаканъ  воды.  Жилплощадь  камеръ  была
расчитана такъ, чтобы только половина заключенныхъ могла сидeть -- остальные
должны  были  стоять.  Но  испанскихъ  сапогъ  не  надeвали  и  на  дыбу  не
подвeшивали. Обращались, какъ въ свое время формулировали  суды  инквизицiи:
по возможности мягко и безъ пролитiя крови...
     Въ Москвe видывалъ я людей, которые были приглашены по хорошему и такъ,
по хорошему,  отдали все, что  у  нихъ было: крестильные  крестики,  царскiе
полтинники,  обручальныя кольца...  Видалъ людей,  которые,  будучи  однажды
приглашены, бeгали по знакомымъ, занимали по сотнe, по  двe рублей, покупали
кольца  (въ томъ  числe  и  въ  государственныхъ магазинахъ) и сдавали  ГПУ.
Людей, которые были  приглашены во  второй разъ, я въ Москвe не встрeчалъ ни
разу: ихъ, видимо, не оставляютъ.  Своей главной тяжестью  это просвeчиванiе
ударило  по еврейскому населенiю городовъ. ГПУ не  безъ нeкотораго основанiя
предполагало,  что,  если ужъ  еврей  зарабатывалъ  деньги,  то  онъ ихъ  не
пропивалъ и въ  дензнакахъ не держалъ -- слeдовательно, ежели его хорошенько
подержать въ  парилкe,  то какiя-то цeнности  изъ него  можно будетъ выжать.
Люди  освeдомленные передавали мнe,  что въ  1931-1933 годахъ въ  Москвe ГПУ
выжимало такимъ образомъ отъ тридцати до  ста тысячъ  долларовъ въ мeсяцъ...
Въ  связи  съ этимъ  можно бы  провести нeкоторыя  параллели съ  финансовымъ
хозяйствомъ  средневeковыхъ   бароновъ   и  можно   бы  было  поговорить   о
привиллегированномъ положенiи еврейства въ Россiи, но не стоитъ...
     Фомко  притащилъ  въ  мой  кабинетe старика  еврея.  У меня  былъ  свой
кабинетъ. Начальникъ  лагпункта поставилъ тамъ трехногiй столъ и на  дверяхъ
приклеилъ   собственноручно  изготовленную  надпись:   "кабинетъ  начальника
спартакiады".  И,  подумавши, приписалъ  снизу карандашемъ: "безъ доклада не
входить". Я началъ обрастать подхалимажемъ...
     Поздоровались. Мой будущiй завхозъ, съ трудомъ сгибая ноги,  присeлъ на
табуретку.
     -- Простите, пожалуйста, вы никогда въ Минскe не жили?
     -- Ну, такъ я же васъ помню... И вашего отца. И вы тамъ съ братьями еще
на  Кошарской площади въ футболъ играли. Ну, меня вы, вeроятно,  не помните,
моя фамилiя Данцигеръ16.

     16 Вымышлена.

     Словомъ, разговорились. Отецъ моего завхоза имeлъ  въ Минскe кожевенный
заводъ съ 15-ю рабочими. Нацiонализировали. Самъ Данцигеръ удралъ куда-то на
Уралъ, работалъ въ  какомъ-то кооперативe. Вынюхали "торговое происхожденiе"
и  выперли.  Голодалъ.  Пристроился къ какому-то  кустарю  выдeлывать  кожи.
Черезъ полгода и его  кустаря  посадили за "спекуляцiю" -- скупку {398} кожъ
дохлаго  скота.  Удралъ въ  Новороссiйскъ и пристроился тамъ  грузчикомъ  --
крeпкiй былъ мужикъ... На профсоюзной чисткe (чистили и грузчиковъ) какой-то
комсомольскiй компатрiотъ  выскочилъ:  "такъ  я же его  знаю,  такъ  это  же
Данцигеръ,  у его же отца громадный заводъ  былъ".  Выперли  и  посадили  за
"сокрытiе классоваго  происхожденiя".  Отсидeлъ...  Когда сталъ  укореняться
НЭП, вкупe съ еще  какими-то  лишенными всeхъ  правъ  человeческихъ устроили
кооперативную артель "самый свободный трудъ" (такъ и называлась!). На самыхъ
свободныхъ условiяхъ проработали годъ: посадили всeхъ за дачу взятки.
     -- Хотeлъ бы  я  посмотрeть, какъ  это  можно не дать  взятки!  У  насъ
договоръ  съ военвeдомъ, мы ему сдаемъ поясные  ремни. А  сырье мы получаемъ
отъ какой-то тамъ заготкожи. Если я не дамъ взятки заготкожe, такъ я не буду
имeть сырья, такъ я не  сдамъ ремней, такъ меня  посадятъ за срывъ договора.
Если я куплю сырье на  подпольномъ рынкe, такъ меня посадятъ за  спекуляцiю.
Если я дамъ взятку заготкожe, такъ меня  или рано, или  поздно  посадятъ  за
взятку:  словомъ,  вы  бьетесь,  какъ рыба  головой  объ  ледъ... Ну,  опять
посадили.  Такъ я  уже, знаете, и не отпирался: ну да, и заводъ  былъ,  и въ
Курганe сидeлъ, и въ Новороссiйскe сидeлъ, и заготкожe давалъ.  "Такъ вы мнe
скажите, товарищъ слeдователь, такъ что  бы вы  на моемъ мeстe сдeлали?" "На
вашемъ мeстe я  бы  давно издохъ". "Ну, и я  издохну  -- развe же такъ можно
жить?"
     Принимая  во вниманiе  чистосердечное раскаянiе, посадили на два  года.
Отсидeлъ.  Вынырнулъ  въ  Питерe:   какой-то  кузенъ  оказался  начальникомъ
кронштадской милицiи  ("вотъ  эти крали,  такъ,  вы знаете,  просто ужасъ!")
Кузенъ какъ-то устроилъ ему право  проживанiя  въ Питерe. Данцигеръ  открылъ
галстучное  производство:  собиралъ  всякiе обрывки,  мастерилъ  галстуки  и
продавалъ ихъ на базарe --  работалъ въ единоличномъ порядкe и никакихъ дeлъ
съ государственными учрежденiями не  имeлъ...  "Я ужъ обжигался,  обжигался,
хватитъ -- ни  къ  какимъ заготкожамъ  и на  порогъ не подойду"...  Выписалъ
семью. Оказывается, была и  семья,  оставалась  на  Уралe:  дочь померла  съ
голоду, сынъ исчезъ въ безпризорники -- прieхали жена и тесть.
     Стали  работать втроемъ.  Поработали  года  полтора.  Кое-что  скопили.
Пришло  ГПУ  и  сказало  --  пожалуйте.  Пожаловали.  Уговаривали   долго  и
краснорeчиво, даже со слезой.  Не помогло. Посадили. Держали  по три  дня въ
парилкe,  по  три дня въ  холодилкe.  Время  отъ времени выводили  всeхъ  въ
корридоръ, и  какой-то чинъ  произносилъ рeчи. Рeчи были  изысканны и весьма
разнообразны.  Взывали  и  къ   гражданскимъ  доблестямъ,  и  къ   инстинкту
самосохраненiя, и къ  родительской любви, и къ супружеской ревности. Мужьямъ
говорили: "ну, для кого вы свое золото держите? Для жены? Такъ вотъ  что она
дeлаетъ". Демонстрировались документы объ измeнахъ женъ,  даже и фотографiи,
снятыя, такъ сказать, en flagrant de'lit.
     Втянувъ голову въ плечи, какъ будто кто-то  занесъ надъ ними  дубину, и
глядя  на  меня навeкъ перепуганными глазами, {399} Данцигеръ  разсказывалъ,
какъ въ этихъ парилкахъ  и холодилкахъ  люди  падали.  Самъ  онъ  -- крeпкiй
мужикъ (биндюгъ,  какъ  говаривалъ Фомко),  держался  долго. Распухли  ноги,
раздулись  вены, узлы лопнули  въ  язвы, кости  рукъ  скрючило ревматизмомъ.
Потомъ -- вотъ повезло, потерялъ сознанiе.
     -- Ну, знаете, -- вздохнулъ Фомко, -- чортъ съ ними съ деньгами -- я бы
отдалъ.
     -- Вы бы отдали? Пусть они мнe всe зубы вырывали бы -- не отдалъ бы. Вы
думаете,  что  если  я  -- еврей, такъ я за  деньги  больше,  чeмъ за жизнь,
держусь?  Такъ  мнe,  вы знаете,  на  деньги наплевать  --  что  деньги?  --
заработалъ и проработалъ, --  а  что-бъ  мои деньги  на  ихъ  дeтяхъ  язвами
выросли!... За что они меня  пятнадцать  лeтъ, какъ  собаку, травятъ? За что
моя дочка померла? За что мой  сынъ? -- я же не знаю даже-жъ гдe онъ и живой
ли онъ? Такъ что-бъ я имъ на это еще свои деньги давалъ?..
     -- Такъ и не отдали?
     -- Что  значитъ не отдалъ.  Ну, я  не отдалъ, такъ они  и жену  и тестя
взяли...
     -- А много денегъ было?
     --  А  стыдно и  говорить: двe десятки, восемь долларовъ  и обручальное
кольцо -- не мое, мое давно сняли -- а жены...
     -- Ну и ну, -- сказалъ Фомко...
     -- Значитъ, всего рублей на пятьдесятъ золотомъ, -- сказалъ я.
     --  Пятьдесятъ  рублей?  Вы  говорите,  за  пятьдесятъ  рублей.  А  мои
пятнадцать лeтъ  жизни, а мои дeти -- это вамъ пятьдесятъ рублей? А мои ноги
-- это  вамъ  тоже  пятьдесятъ  рублей? Вы посмотрите, --  старикъ  засучилъ
штаны,  --  голени  были   обвязаны   грязными  тряпками,   сквозь   тряпки,
просачивался гной...
     -- Вы видите? -- жилистыя  руки старика  поднялись вверхъ. -- Если есть
Богъ --  все  равно, еврейскiй Богъ, христiанскiй Богъ, -- пусть разобьетъ о
камни  ихъ дeтей,  пусть дeти  ихъ и  дeти  ихъ  дeтей, пусть они  будутъ въ
язвахъ, какъ мои ноги, пусть...
     Отъ  минскаго   кожевника   вeяло  библейской   жутью.   Фомко  пугливо
отодвинулся отъ  его проклинающикъ рукъ и поблeднeлъ.  Я думалъ о томъ, какъ
мало  помогаютъ эти  проклятiя -- миллiоны  и сотни  миллiоновъ проклятiй...
Старикъ глухо рыдалъ, уткнувшись  лицомъ въ столъ моего кабинета, -- а Фомко
стоялъ блeдный, растерянный и придавленный... {400}
     

--------




     Въ  концe iюня мeсяца  1934 года я находился, такъ сказать, на высотахъ
своего ББКовскаго величiя и на  этихъ высотахъ  я сидeлъ прочно. Спартакiада
уже  была разрекламирована въ "Перековкe". Въ Москву уже были посланы статьи
для спортивныхъ журналовъ, для "Извeстiй", для  ТАССа и нeкоторыя "указанiя"
для  газетъ  братскихъ   компартiй.   Братскiя  компартiи  такiя  "указанiя"
выполняютъ  безо  всякихъ  разговоровъ.  Словомъ,  хотя  прочныхъ высотъ  въ
совeтской райской жизни вообще  не существуетъ, но, въ частности, въ данномъ
случаe, нужны были  какiя-нибудь совсeмъ ужъ стихiйныя обстоятельства, чтобы
снова низвергнуть меня въ лагерные низы.
     Отчасти оттого,  что  вся  эта халтура мнe  надоeла, отчасти  повинуясь
своимъ газетнымъ инстинктамъ, я рeшилъ  поeздить по лагерю и посмотрeть, что
гдe дeлается. Оффицiальный предлогъ --  болeе, чeмъ удовлетворителенъ: нужно
объeздить крупнeйшiя отдeленiя,  что-то тамъ  проинструктировать  и  кого-то
тамъ подобрать въ  дополненiе къ  моимъ  вичкинскимъ командамъ. Командировка
была выписана на Повeнецъ, Водораздeлъ, Сегежу, Кемь, Мурманскъ.
     Когда Корзунъ узналъ, что я буду  и на Водораздeлe,  онъ попросилъ меня
заeхать  и  въ лагерную колонiю  безпризорниковъ,  куда въ  свое  время  онъ
собирался  посылать  меня  въ качествe инструктора. Что  мнe тамъ надо  было
дeлать -- осталось нeсколько невыясненнымъ.
     -- У насъ тамъ второе Болшево! -- сказалъ Корзунъ.
     Первое  Болшево  я зналъ  довольно  хорошо.  Юра зналъ  еще  лучше, ибо
работалъ   тамъ   по   подготовкe   Горьковскаго   сценарiя   о   "перековкe
безпризорниковъ". Болшево --  это въ высокой степени образцово-показательная
подмосковная колонiя безпризорниковъ или, точнeе, бывшихъ уголовниковъ, куда
въ  обязательномъ  порядкe  таскаютъ  всeхъ  туриствующихъ  иностранцевъ   и
демонстрируютъ  имъ  чудеса совeтской педагогики и ловкость совeтскихъ рукъ.
Иностранцы  приходятъ  въ  состоянiе  восторга --  тихаго  или бурнаго -- въ
зависимости отъ темперамента. Бернардъ  Шоу пришелъ въ состоянiе -- бурнаго.
Въ  книгe   почетныхъ  посeтителей  фигурируютъ  такiя  образчики  огненнаго
энтузiазма,  которымъ и блаженной  памяти Марковичъ позавидовалъ бы. Нашелся
только  {401} одинъ  прозаически настроенный американецъ,  если не ошибаюсь,
проф. Дьюи, который поставилъ нескромный и непочтительный вопросъ: насколько
цeлесообразно  ставить преступниковъ  въ  такiя  условiя, который совершенно
недоступны честнымъ гражданамъ страны.
     Условiя,  дeйствительно,  были  недоступны.  "Колонисты"   работали  въ
мастерскихъ, вырабатывавшихъ спортивный матерiалъ для Динамо, и оплачивались
спецiальными бонами  --  былъ  въ  тe  времена  такой спецiальный  ГПУ-скiй,
"внутренняго   хожденiя",   рубль,  цeнностью   приблизительно   равный   --
торгсинскому. Ставки  же колебались отъ  50  до 250  рублей въ  мeсяцъ.  Изъ
"честныхъ  гражданъ"  такихъ  денегъ   не   получалъ  никто...   Фактическая
заработная плата средняго инженера была разъ въ пять-десять ниже фактической
заработной платы бывшаго убiйцы.
     Были прекрасныя общежитiя. Новобрачнымъ полагались отдeльныя комнаты --
въ остальной Россiи новобрачнымъ не полагается даже отдeльнаго угла... Мы съ
Юрой философствовали: зачeмъ дeлать научную или  техническую карьеру, зачeмъ
писать или изобрeтать --  не  проще ли устроить двe-три основательныхъ кражи
(только не "священной соцiалистической собственности"), или два-три убiйства
(только не политическихъ), потомъ должнымъ образомъ покаяться и перековаться
--  и  покаянiе,  и  перековка должны,  конечно,  стоятъ  "на  уровнe  самой
современной  техники" -- потомъ  пронырнуть  себe въ  Болшево:  не  житье, а
маслянница...
     На  перековку "колонисты" были натасканы идеально.  Во-первыхъ,  это --
отборъ изъ миллiоновъ, во-вторыхъ, отъ добра добра не ищутъ и,  въ третьихъ,
за  побeгъ  изъ Болшева или  за "дискредитацiю" разстрeливали  безъ никакихъ
разговоровъ. Былъ  еще одинъ мотивъ,  о  которомъ  нeсколько  меланхолически
сообщилъ одинъ изъ воспитателей колонiи: красть, въ сущности, нечего и негдe
-- ну, что теперь на волe украдешь?
     Это, значитъ, было "первое Болшево".  Стоило посмотрeть и на  второе. Я
согласился заeхать въ колонiю.



     Отъ  Медгоры до  Повeнца  нужно  eхать  на  автобусe,  отъ  Повeнца  до
Водораздeла -- на моторкe по знаменитому Бeломорско-Балтiйскому каналу... На
автобусъ сажаютъ въ  первую очередь  командировочныхъ ББК, потомъ остальныхъ
командировочныхъ  чиномъ повыше -- командировочные  чиномъ пониже  могутъ  и
подождать. Которое вольное населенiе --  можетъ топать,  какъ ему угодно.  Я
начинаю  чувствовать, что и концлагерь имeетъ не одни только шипы, и  плотно
втискиваюсь  въ  мягкую кожу сидeнья.  За окномъ  какая-то  старушка  слезно
молитъ вохровцевъ:
     --  Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу,  уже  третьи  сутки
здeсь жду, измаялась вся...
     -- И  чего тебe,  старая, eздить, -- философически  замeчаетъ одинъ изъ
вохровцевъ. -- Сидeла бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась... {402}
     --  Ничего, мадама,  -- успокоительно говоритъ другой вохровецъ, --  не
долго ужъ ждать осталось...
     -- А что, голубчикъ, еще одна машина будетъ?
     -- Объ машинe -- не знаю, а вотъ до смерти -- такъ тебe, дeйствительно,
не долго ждать осталось.
     Вохръ  коллективно  гогочетъ.   Автобусъ  трогается.  Мы   катимся   по
новенькому,  съ иголочки, но уже въ  ухабахъ и выбоинахъ, повeнецкому шоссе,
сооруженному все  тeми же каторжными руками. Шоссе совершенно  пусто: зачeмъ
его строили? Мимо  мелькаютъ всяческiе лагпункты съ ихъ рванымъ населенiемъ,
покосившiяся и  полуразвалившiяся коллективизированныя  деревушки, опустeлые
дворы единоличниковъ. Но шоссе -- пусто, мертво.  Впрочемъ,  особой жизни не
видать и въ деревушкахъ -- много людей отсюда повысылали...
     Проeзжаемъ   тихiй,  уeздный   и  тоже   какъ-то  опустeлый   городишко
Повeнецъ...   Автобусъ   подходитъ   къ   повeнецкому   затону   знаменитаго
Бeломорско-Балтiйскаго канала.
     Я ожидалъ увидeть здeсь кое-какое оживленiе: пароходы, баржи, плоты. Но
затонъ  -- пустъ. У пристани  стоитъ  потертый  моторный катеръ, на  который
пересаживается двое  пассажировъ  нашего автобуса: я  и  какой-то  инженеръ.
Катеръ, натужно пыхтя, тащится на сeверъ.
     Я сижу на  носу катера, зябко поднявъ воротникъ своей кожанки, и смотрю
кругомъ.  Совершенно  пусто.  Ни  судна,  ни бревна. Тихо,  пусто,  холодно,
мертво. Кругомъ озеръ и  протоковъ, по  которымъ  проходитъ  каналъ, тянется
дремучiй,  заболоченный, непроходимый лeсъ. Надъ далями стоитъ сизый  туманъ
болотныхъ  испаренiй...  На берегахъ  -- ни  одной  живой души, ни  избы, ни
печного дыма -- ничего.
     А еще годъ тому назадъ здeсь скрежетали  экскаваторы, бухалъ аммоналъ и
стотысячныя  армiи  людей копошились  въ  этихъ  трясинахъ,  строя монументъ
товарищу Сталину. Сейчасъ эти армiи  куда-то  ушли  --  на БАМ,  въ Сиблагъ,
Дмитлагъ  и  прочiе  лагери,  въ  другiя  трясины  --  строить  тамъ  другiе
монументы,  оставивъ  здeсь, въ  братскихъ  могилахъ  болотъ, цeлые  корпуса
своихъ  боевыхъ   товарищей.  Сколько  ихъ   --  безвeстныхъ   жертвъ  этого
канальскаго     участка     великаго     соцiалистическаго      наступленiя.
"Старики"-бeломорстроевцы говорятъ -- двeсти тысячъ. Болeе компетентные люди
изъ управленiя ББК говорили: двeсти не двeсти, а нeсколько больше ста тысячъ
людей здeсь уложено... имена же ихъ Ты, Господи, вeси... Кто узнаетъ  и  кто
будетъ  подсчитывать  эти  тысячи  тоннъ  живого  удобренiя,  брошеннаго  въ
карельскiя  трясины ББК, въ  сибирскую  тайгу  БАМа,  въ  пески Турксиба, въ
каменныя осыпи Чустроя?
     Я вспомнилъ зимнiя ночи на Днeпростроe,  когда леденящiй степной вeтеръ
вылъ въ обледенeлыхъ лeсахъ, карьерахъ, котловинахъ, люди валились  съ  ногъ
отъ холода и усталости, падали у покрытыхъ тонкой  ледяной коркой настиловъ;
свирeпствовалъ    тифъ,    амбулаторiи   разрабатывали   способы   массоваго
производства  ампутацiй  отмороженныхъ  конечностей;   стаи   собакъ  потомъ
растаскивали  {403} и обгладывали эти  конечности, а  стройка  шла  и день и
ночь, не прерываясь  ни на часъ,  а  въ  газетахъ трубили  о новыхъ мiровыхъ
рекордахъ  по кладкe  бетона. Я вспомнилъ  Чустрой --  небольшой,  на 40.000
человeкъ концентрацiонный лагерь на рeку Чу,  въ средней Азiи;  тамъ строили
плотины  для  орошенiя  360.000  гектаровъ  земли  подъ  плантацiи индiйской
конопли и каучуконосовъ. Вспомнилъ и нeсколько наивный  вопросъ Юры, который
о Чустроe заданъ былъ въ Дагестанe.
     Мы заблудились  въ прибрежныхъ джунгляхъ у станцiи Берикей, въ верстахъ
въ  50-ти  къ  сeверу  отъ Дербента.  Эти  джунгли когда-то  были  садами  и
плантацiями. Раскулачиванiе превратило ихъ въ пустыню. Система сбeгавшихъ съ
горъ оросительныхъ каналовъ была разрушена, и каналы расплылись въ болота --
разсадники  малярiйнаго комара.  Отъ малярiи плоскостной  Дагестанъ вымиралъ
почти сплошь.  Но природныя условiя  были  тe, что и  на  Чустроe:  тотъ  же
климатъ, та же почва...  И Юра задалъ мнe  вопросъ: зачeмъ собственно нуженъ
Чустрой?..
     А  смeтныя ассигнованiя  на  Чустрой  равнялись восьмистамъ  миллiонамъ
рублей. На  Юринъ вопросъ  я  не  нашелъ отвeта. Точно такъ же  я не  нашелъ
отвeта  и на  мой  вопросъ о томъ,  зачeмъ же  строили Бeломорско-Балтiйскiй
каналъ. И за что погибло сто тысячъ людей?
     Нeсколько  позже  я спрашивалъ  людей,  которые  жили на  каналe  годъ:
что-нибудь возятъ?  Нeтъ, ничего не возятъ. Весной по полой  водe  нeсколько
миноносцевъ, со снятыми орудiями и машинами, были  протащены на  сeверъ -- и
больше ничего. Еще  позже я спрашивалъ у  инженеровъ  управленiя ББК -- такъ
зачeмъ  же  строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что-жъ, такъ
просто, для рекорда  и  монумента?  Одинъ  изъ героевъ этой  стройки, бывшiй
вредитель,  съ похоронной  иронiей спросилъ меня:  "а  вы къ  этому  еще  не
привыкли?"
     Нeтъ, къ этому я еще не привыкъ. Богъ дастъ, и не привыкну никогда...
     ...Изъ   лeсовъ   тянетъ  гнилой,  пронизывающей,   болотной  сыростью.
Начинаетъ накрапывать мелкiй, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво.
     Мы подъeзжаемъ ко "второму Болшеву"...



     Параллельно  каналу и метрахъ въ трехстахъ  къ востоку отъ него тянется
невысокая  каменная  гряда въ безпорядкe набросанныхъ валуновъ, булыжниковъ,
безформенныхъ и  острыхъ  обломковъ гранита. Все это полузасыпано пескомъ  и
похоже   на  какую-то  мостовую   гигантовъ,   развороченную  взрывами   или
землетрясенiемъ.
     Если стать  лицомъ къ сeверу, то слeва отъ этой гряды идетъ болотце, по
которому  проложены доски къ пристани, потомъ  -- каналъ  и потомъ  -- снова
болото  и  лeсъ...  Справа  --  широкая,  съ  версту,  трясина,  по  которой
привидeнiями  стелются  промозглые  {404}  карельскiе  туманы,  словно  души
усопшихъ здeсь ББКовскихъ корпусовъ.
     На   вершинe  этой  гряды  --  нeсколько  десятковъ  чахлыхъ  сосенокъ,
обнаженными корнями судорожно вцeпившихся въ камень и песокъ,  и десятка два
грубо сколоченныхъ бревенчатыхъ  бараковъ, тщательно  и  плотно  обнесенныхъ
проволочными  загражденiями,  -- это  и  есть "второе  Болшево"  --  "Первая
дeтская трудовая колонiя ББК".
     Дождь продолжается. Мои  ноги  скользятъ по  мокрымъ камнямъ --  того и
гляди поскользнешься  и разобьешь себe  черепъ  объ  острые  углы гранитныхъ
осколковъ. Я иду, осторожно балансируя, и думаю: какой  это идiотъ догадался
всадить въ эту гиблую трясинную дыру дeтскую колонiю -- четыре тысячи ребятъ
въ возрастe отъ десяти до семнадцати лeтъ. Не говоря уже о территорiяхъ всей
шестой земной  суши  подвластной Кремлю,  неужели и  на  территорiи  ББК  не
нашлось менeе гиблой дыры?
     Дождь и вeтеръ мечутся между  бараками. Сосны шумятъ и скрипятъ. Низкое
и  холодное небо нахлобучилось  почти на ихъ вершины. Мнe холодно и  въ моей
основательной  кожанкe, а вeдь это конецъ iюня... По двору колонiи,  кое-гдe
понасыпаны дорожки  изъ гравiя. Все остальное завалено гранитными обломками,
мокрыми отъ дождя и скользкими, какъ ледъ...
     ..."Ликвидацiя  безпризорности" встаетъ передо мною въ какомъ-то новомъ
аспектe... Да -- ихъ здeсь ликвидируютъ... Ликвидируютъ, "какъ классъ".

        "И никто не узнаетъ,
        Гдe могилка моя".

     Не узнаетъ, дeйствительно, никто...



     Я   иду   разыскивать   начальника  колонiи  и,  къ   крайнему   своему
неудовольствiю,  узнаю,  что  этимъ  начальникомъ  является  тов.  Видеманъ,
переброшенный сюда изъ ликвидированнаго подпорожскаго отдeленiя ББК.
     Тамъ,  въ  Подпорожьи, я,  и  не безъ успeха,  старался  съ  товарищемъ
Видеманомъ  никакого   дeла  не  имeть.   Видеманъ  принадлежалъ   къ  числу
начинающихъ преуспeвать совeтскихъ администраторовъ и переживалъ свои первые
и наиболeе бурные  припадки  административнаго восторга. Административный же
восторгъ въ условiяхъ лагерной жизни подобенъ той пушкe, сорвавшейся въ бурю
съ  привязи и тупо мечущейся по палубe фрегата, которую  описываетъ  Викторъ
Гюго.
     Видеманъ  не только могъ цапнуть  человeка за икру, какъ  это, скажемъ,
дeлалъ  Стародубцевъ,  онъ могъ  цапнуть  человeка  и за горло,  какъ могли,
напримeръ, Якименко  и  Успенскiй.  Но онъ еще не понималъ, какъ  понимали и
Якименко и  Успенскiй,  что  цапать  зря  и  не  стоитъ,  и  невыгодно.  Эта
возможность была для Видемана еще  относительно  нова: ощущенiе чужого горла
въ {405} своихъ зубахъ, вeроятно, еще волновало его... А можетъ быть, просто
тренировка административныхъ челюстей?
     Всe  эти  соображенiя  могли  бы  служить  нeкоторымъ  психологическимъ
объясненiемъ административнаго характера тов.  Видемана, но съ  моей стороны
было бы неискренностью утверждать, что меня  тянуло къ встрeчe  съ  нимъ.  Я
ругательски ругалъ себя, что, не спросясь броду,  сунулся  въ эту колонiю...
Правда,  откуда  мнe могло  придти  въ  голову,  что здeсь  я  встрeчусь  съ
товарищемъ Видеманомъ. Правда  и то, что въ  моемъ  сегодняшнемъ положенiи я
теоретически былъ  за предeлами  досягаемости  административной  хватки тов.
Видемана: за всякiя поползновенiя по  моему адресу  его Успенскiй по головкe
бы не  погладилъ.  Но за всeмъ  этимъ  оставались кое-какiя "но"... О  моихъ
дeлахъ и отношенiяхъ съ Успенскимъ Видеманъ и понятiя не имeетъ, и если бы я
сталъ разсказывать ему, какъ мы съ Успенскимъ въ голомъ видe пили коньякъ на
водной станцiи,  Видеманъ бы  счелъ  меня за  неслыханнаго враля...  Дальше:
Медгора -- далеко. Въ колонiи Видеманъ полный хозяинъ, какъ нeкiй феодальный
вассалъ,  имeющiй  въ  своемъ  распоряженiи свои  собственныя  подземелья  и
погреба для консервированiя  въ  оныхъ  непотрафившихъ ему дядей. А  мнe  до
побeга осталось меньше мeсяца... Какъ-то выходитъ нехорошо...
     Конечно,  хватать  меня  за горло  Видеману  какъ будто нeтъ рeшительно
никакого ни повода, ни расчета, но въ томъ-то  и  дeло, что  онъ это  можетъ
сдeлать рeшительно безъ всякаго повода и расчета, просто отъ избытка власти,
отъ того, что у него,  такъ  сказать, административно  чешутся зубы... Вамъ,
вeроятно,  извeстно  ощущенiе, когда  очень зубастый,  но  еще весьма  плохо
дисциплинированный песъ, рыча, обнюхиваетъ вашу икру. Можетъ быть, и нeтъ, а
можетъ быть, и цапнетъ. Если цапнетъ, хозяинъ его вздуетъ,  но вашей-то икрe
какое отъ этого утeшенiе?
     Въ Подпорожьи люди отъ Видемана летeли клочьями  во всe стороны: кто на
БАМ, кто  въ  ШИЗО, кто на Лeсную  Рeчку. Я избралъ себe сравнительно благую
часть --  старался обходичь  Видемана издали. Моимъ единственнымъ личнымъ съ
нимъ столкновенiемъ я обязанъ былъ Надеждe Константиновнe.
     Видеманъ  въ какой-то  бумажкe употребилъ терминъ "предговоренiе". Онъ,
видимо,  находился  въ  сравнительно  сытомъ  настроенiи   духа,  и  Надежда
Константиновна рискнула вступить въ нeкую лингвистическую дискуссiю:  такого
де  слова  въ русскомъ языкe  нeтъ. Видеманъ  сказалъ: нeтъ,  есть.  Надежда
Константиновна  сдуру сказала,  что  вотъ  у нея  работаетъ нeкiй  писатель,
сирeчь я,  у него-де можно  спросить, какъ у спецiалиста. Я былъ  вызванъ въ
качествe эксперта.
     Видеманъ сидeлъ, развалившись  въ креслe,  и  рычалъ вполнe добродушно.
Вопросъ же былъ поставленъ, такъ сказать, дипломатически:
     --  Такъ что-жъ,  по  вашему, такого слова,  какъ  "предговоренiе",  въ
русскомъ языкe нeтъ?
     -- Нeтъ, -- сглупилъ я. {406}
     -- А по моему, есть, -- заоралъ Видеманъ. -- А еще писатель. Убирайтесь
вонъ. Такихъ не даромъ сюда сажаютъ...
     Нeтъ,  Богъ ужъ  съ ними, съ Видеманомъ,  съ лингвистикой, съ  русскимъ
языкомъ и съ прочими дискуссiонными проблемами.  Блаженъ мужъ, иже не иде на
совeтъ нечестивыхъ и съ оными нечестивыми не дискуссируетъ...

        ___

     А  тутъ дискуссировать,  видимо, придется.  Съ одной  стороны, конечно,
житья моего въ  совeтской райской  долинe  или  житья моего  вообще осталось
меньше мeсяца, и чорта ли мнe ввязываться въ дискуссiю, которая этотъ мeсяцъ
можетъ растянуть на годы.
     А съ  другой стороны, старый, откормленный всякой буржуазной культурой,
интеллигентскiй червякъ  сосетъ гдe-то подъ ложечкой и талдычитъ о томъ, что
не могу же я уeхать  изъ этой вонючей, вымощенной преисподними  булыжниками,
цынготной дыры и не сдeлать ничего, чтобы убрать изъ этой дыры четыре тысячи
заживо погребенныхъ въ ней ребятъ. Вeдь это же дeти, чортъ возьми!.. Правда,
они воры,  въ чемъ я черезъ  часъ убeдился еще одинъ, совершенно  лишнiй для
меня, разъ; правда, они  алкоголики, жулики,  кандидаты въ  профессiональные
преступники, но вeдь это все-таки дeти,  чортъ побери. Развe они виноваты въ
томъ, что революцiя  разстрeляла ихъ  отцовъ, уморила голодомъ  ихъ матерей,
выбросила  ихъ  на улицу, гдe  имъ  оставалось  или умирать  съ голоду, какъ
умерли миллiоны ихъ братьевъ и сестеръ, или идти воровать. Развe этого всего
не  могло  быть,  напримeръ  съ  моимъ сыномъ,  если  бы  въ свое  время  не
подвернулся Шпигель и изъ одесской чеки мы съ женой не выскочили бы живьемъ?
Развe они, эти дeти, виноваты въ томъ, что партiя  проводитъ коллективизацiю
деревни,  что   партiя  объявила  безпризорность  ликвидированной,  что   на
семнадцатомъ  году существованiя  соцiалистическаго  рая  ихъ рeшили  убрать
куда-нибудь подальше отъ постороннихъ  глазъ -- вотъ и убрали. Убрали на эту
чортову кучу, въ приполярныя трясины, въ цынгу, туберкулезъ.
     Я представилъ себe  безконечныя  полярныя  ночи надъ  этими оплетенными
колючей  проволокой  бараками  --  и  стало  жутко.  Да,  здeсь-то  ужъ  эту
безпризорность ликвидируютъ въ  корнe.  Сюда-то ужъ мистера Бернарда Шоу  не
повезутъ...
     ...Я чувствую, что червякъ одолeваетъ и что дискуссировать придется...



     Но Видемана здeсь нeтъ. Онъ, оказывается, въ колонiи не живетъ: климатъ
неподходящiй. Его  резиденцiя находится  гдe-то  въ  десяти  верстахъ.  Тeмъ
лучше: можно будетъ подготовиться къ дискуссiи, а кстати и поeсть.
     Брожу по  скользкимъ камнямъ колонiи. Дождь пересталъ. {407}  Въ дырахъ
между  камнями засeдаютъ небольшiя группы ребятъ. Они, точно индeйцы  трубку
мiра,  тянутъ махорочныя  козьи  ножки,  обходящiя всю  компанiю.  Хлeба  въ
колонiи  мало,  но  махорку  даютъ.   Другiе  рeжутся  въ  неизвeстныя   мнe
безпризорныя игры  съ монетами и камушками. Это, какъ я узналъ впослeдствiи,
проигрываются пайки или, по мeстному, "птюшки".
     Ребята --  босые,  не очень оборванные и болeе или менeе умытые. Я  ужъ
такъ  привыкъ видeть  безпризорныя  лица,  вымазанныя всевозможными  сортами
грязи   и   сажи,   что   эти  умытыя  рожицы  производятъ  какое-то   особо
отвратительное  впечатлeнiе: весь  порокъ  и вся  гниль городского дна,  все
разнообразiе   сексуальныхъ  извращенiй  преждевременной  зрeлости,  скрытыя
раньше слоемъ грязи, теперь выступаютъ съ угнетающей четкостью...
     Ребята откуда-то уже услышали,  что прieхалъ инструкторъ физкультуры, и
сбeгаются ко мнe -- кто съ заискивающей  на всякiй случай улыбочкой,  кто съ
наглой  развязностью. Сыплются вопросы.  Хриплые, но все же дeтскiе  голоса.
Липкiя, проворный дeтскiя руки съ непостижимой ловкостью обшариваютъ всe мои
карманы, и пока я успeваю спохватиться,  изъ этихъ кармановъ  исчезаетъ все:
махорка, спички, носовой платокъ...
     Когда это они успeли такъ насобачиться? Вeдь это все новые безпризорные
призывы,  призыва 1929-31  годовъ.  Я потомъ  узналъ,  что  есть  и  ребята,
попавшiе въ  безпризорники и въ  нынeшнемъ  году: источникъ, оказывается, не
изсякаетъ.
     Отрядъ самоохраны (собственный дeтскiй Вохръ) и штуки  двe воспитателей
волокутъ за ноги и  за голову  какого-то крeпко  связаннаго "пацана". Пацанъ
визжитъ такъ,  какъ  будто его  не  только  собираются, а и въ  самомъ  дeлe
рeжутъ.  Ничьего вниманiя это  не  привлекаетъ  --  обычная исторiя,  пацана
тащатъ въ изоляторъ.
     Я  отправляюсь  въ  "штабъ".   Огромная  комната  бревенчатаго   барака
переполнена ребятами,  которые то грeются у печки, то  тянутъ собачьи ножки,
то  флегматически выискиваютъ вшей,  то  такъ  просто галдятъ.  Матъ  стоитъ
необычайный.
     За  столомъ сидитъ нeкто -- я узнаю  въ немъ товарища Полюдова, который
въ  свое время  завeдывалъ  культурно-воспитательной  частью въ  Подпорожьи.
Полюдовъ  творитъ  судъ  --  пытается   установить  виновниковъ   фабрикацiи
нeсколькихъ колодъ картъ. Вещественныя доказательства лежатъ передъ нимъ  на
столe -- отпечатанныя шаблономъ карты изъ вырванныхъ листовъ. Подозрeваемыхъ
-- штукъ десять. Они  стоятъ подъ  конвоемъ  самоохраны, клянутся и  божатся
наперебой --  галдежъ  стоитъ  несусвeтимый.  У Полюдова --  очумeлое лицо и
воспаленное отъ махорки и безсонницы глаза. Онъ здeсь -- помощникъ Видемана.
Я  пока что достаю у него талонъ на обeдъ  въ вольнонаемной столовой и ухожу
изъ штаба, обшариваемый глазами и руками безпризорниковъ; но мои карманы все
равно пусты -- пусть обшариваютъ. {408}



     На ночлегъ я отправляюсь въ клубъ. Клубъ -- огромное бревенчатое зданiе
съ большимъ  зрительнымъ заломъ,  съ  библiотекой и съ полдюжиной совершенно
пустыхъ   клубныхъ  комнатъ.   Завeдующiй   клубомъ  --  завклубъ,  высокiй,
истощенный малый, лeтъ 26-ти, встрeчаетъ меня, какъ родного:
     --  Ну,  слава  Богу,  голубчикъ,  что  вы,  наконецъ,  прieхали.  Хоть
чeмъ-нибудь ребятъ займете... Вы поймите,  здeсь на  этой чертовой кучe, имъ
рeшительно нечего дeлать: мастерскихъ нeтъ, школы нeтъ,  учебниковъ нeтъ, ни
черта  нeтъ. Даже дeтскихъ книгъ въ  библiотекe  ни одной. Играть имъ негдe,
сами видите, камни и  болото, а въ лeсъ вохровцы не  пускаютъ. Знаете, здeсь
эти ребята разлагаются такъ, какъ и на волe не разлагались. Подумайте только
-- четыре тысячи ребятъ запиханы въ одну яму и дeлать имъ нечего совершенно.
     Я разочаровываю завклуба:  я прieхалъ  такъ, мимоходомъ,  на день  два,
посмотрeть,  что  здeсь  вообще можно  сдeлать.  Завклубъ  хватаетъ меня  за
пуговицу моей кожанки.
     -- Послушайте, вeдь вы же интеллигентный человeкъ...
     Я уже  знаю напередъ, чeмъ кончится тирада,  начатая съ интеллигентнаго
человeка... Я  -- "интеллигентный человeкъ", -- слeдовательно,  и  я обязанъ
отдать свои  нервы, здоровье, а  если понадобится, и шкуру для  заплатыванiя
безконечныхъ   дыръ   совeтской  дeйствительности.   Я  --   "интеллигентный
человeкъ",  -- слeдовательно, по  своей  основной профессiи  я долженъ  быть
великомученикомъ   и   страстотерпцемъ,   я   долженъ   застрять   въ   этой
фантастической  трясинной  дырe  и   отдать  свою   шкуру  на   заплаты,  на
коллективизацiю деревни,  на безпризорность  и на ея "ликвидацiю". Только на
заплату  дыръ  --  ибо  больше  сдeлать  нельзя  ничего.  Но  вотъ  съ  этой
"интеллигентской"  точки зрeнiя, въ сущности, важенъ не столько  результатъ,
сколько, такъ сказать, жертвенность...
     ...Я его знаю  хорошо, этого завклуба.  Это онъ -- вотъ этакiй завклубъ
-- геологъ, ботаникъ, фольклористъ, ихтiологъ и, Богъ  его знаетъ,  кто еще,
въ  сотняхъ  тысячъ экземпляровъ  растекается по всему лицу  земли  русской,
сгораетъ отъ недоeданiя,  цынги,  туберкулеза,  малярiи,  строитъ  тоненькую
паутинку  культурной  работы,  то  сдуваемую  легкимъ  дыханiемъ  совeтскихъ
Пришибеевыхъ всякаго рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадаетъ
въ концлагери, въ тюрьмы, подъ разстрeлъ -- но все-таки строитъ...
     Я уже  его видалъ -- этого завклуба -- и на горныхъ пастбищахъ  Памира,
гдe онъ выводитъ  тонкорунную  овцу, и въ  малярiйныхъ дырахъ Дагестана, гдe
онъ  добываетъ  пробный  iодъ  изъ  каспiйскихъ  водорослей, и  въ  ущельяхъ
Сванетiи,  гдe онъ  занимается  раскрeпощенiемъ женщины,  и  въ  украинскихъ
колхозахъ, гдe онъ прививаетъ культуру топинамбура, и въ лабораторiяхъ ЦАГИ,
гдe онъ изучаетъ обтекаемость авiацiонныхъ бомбъ.
     Потомъ   тонкорунныя   овцы   гибнутъ    отъ   безкормицы,   сванетская
раскрeпощенная женщина -- отъ голоду, топинамбуръ  не {409} хочетъ  расти на
раскулаченныхъ почвахъ,  гдe не выдерживаетъ ко всему  привыкшая картошка...
Авiабомбами сметаютъ  съ лица земли цeлые  районы  "кулаковъ" -- дeти  этихъ
кулаковъ попадаютъ  вотъ сюда  -- и  сказка  про  краснаго бычка  начинается
сначала.
     Но кое-что  остается.  Все-таки  кое-что  остается. Кровь  праведниковъ
никогда не пропадаетъ совсeмъ ужъ зря.
     И я -- конфужусь передъ этимъ  завклубомъ. И вотъ -- знаю же я, что  на
заплатыванiе  дыръ,  прорванныхъ  рогами этого  краенаго  быка,  не  хватитъ
никакихъ въ  мiрe шкуръ, что пока быкъ этотъ не прирeзанъ -- количество дыръ
будетъ расти изъ  года въ годъ, что мои и его, завклуба, старанiя, и мужика,
и ихтiолога  --  всe они безслeдно  потонуть  въ  топяхъ  совeтскаго кабака,
потонетъ и онъ самъ, этотъ  завклубъ. Онъ  вольнонаемный. Его уже наполовину
съeла цынга, но: "понимаете  сами  -- какъ  же  я могу  бросить -- никакъ не
найду себe замeстителя". Правда, бросить-то не такъ просто --  вольнонаемныя
права  здeсь  не  на  много  шире  каторжныхъ.  При  поступленiи  на  службу
отбирается  паспортъ и взамeнъ  выдается  бумажка, по которой никуда вы  изъ
лагеря не уeдете. Но я знаю -- завклуба удерживаетъ не одна эта бумажка.
     И я сдаюсь. И вмeсто  того, чтобы  удрать изъ этой дыры на слeдующее же
утро  --  до  встрeчи съ  товарищемъ  Видеманомъ,  я даю  завклубу  обeщанiе
остаться здeсь  на  недeлю,  проклинаю  себя за  слабодушiе и чувствую,  что
завтра я съ Видеманомъ буду дискуссировать насчетъ колонiи вообще...

        ___

     Завклубъ подзываетъ къ себe двухъ ребятишекъ:
     -- А ну-ка,  шпана,  набейте товарищу инструктору тюфякъ и достаньте въ
каптеркe одeяло. Живо.
     -- Дяденька, а махорки дашь?
     -- Дастъ, дастъ. Ну, шпанята, живо.
     "Шпанята" исчезаютъ, сверкая по камнямъ босыми пятками.
     -- Это мой культактивъ. Хоть книгъ, по крайней мeрe, не воруютъ.
     -- А зачeмъ имъ книги?
     --   Какъ   зачeмъ?   Махорку  крутить,  карты  фабриковать,  подложные
документы...  Червонцы,  сволочи,  дeлаютъ, не то,  что  карты, --  не  безъ
нeкоторой  гордости разъяснилъ завклубъ. -- Замeчательно талантливые  ребята
попадаются. Я кое съ кeмъ рисованiемъ занимаюсь, я вамъ ихъ рисунки  покажу.
Да вотъ только бумаги нeтъ...
     -- А вы на камняхъ выдалбливайте, --  съиронизировалъ я, -- самая, такъ
сказать, современная техника...
     Завклубъ не замeтилъ моей иронiи.
     -- Да, и на камняхъ, черти, выдалбливаютъ, только больше порнографiю...
Но, та-алантливая публика есть...
     --  А какъ вы  думаете, изъ ребятъ, попавшихъ на  безпризорную дорожку,
какой процентъ выживаетъ? {410}
     -- Ну, этого не знаю. Процентовъ двадцать должно быть остается.
     Въ  двадцати процентахъ я усумнился... "Шпана" принесла набитый соломой
мeшокъ и ждетъ обeщаннаго  гонорара. Я отсыпаю  имъ махорку въ подставленную
бумажку, и рука завклуба скорбно протягивается къ этой бумажкe.
     -- Ну, а это что?
     -- Дяденька, ей-Богу, дяденька, это не мы... Мы это нашли.
     Завклубъ  разворачиваетъ конфискованную бумажку  -- это  свeжевырванный
листъ изъ какой-то книги.
     -- Ну,  такъ  и  есть, --  печально констатируетъ завклубъ, -- это  изъ
ленинскаго пятитомника... Ну, и какъ же вамъ, ребята не стыдно?..
     Завклубъ  читаетъ  длинную нотацiю. Ребята  молнiеносно  осваиваются съ
положенiемъ:  одинъ  покорно  выслушиваетъ нотацiю,  второй  за  его  спиной
крутить собачью ножку изъ другого листа... Завклубъ безнадежно машетъ рукой,
и "активъ" исчезаетъ...

        ___

     Я приспосабливаюсь на ночлегъ въ огромной, совершенно пустой комнатe, у
окна.  Въ  окно  видны:  разстилающееся внизу  болотце, подернутое туманными
испаренiями, за болотцемъ  -- свинцовая лента канала, дальше -- лeсъ, лeсъ и
лeсъ.  Бeлая  приполярная  ночь  унылымъ, матовымъ свeтомъ  освeщаетъ  этотъ
безрадостный пейзажъ.
     Я разстилаю  свой  тюфякъ, кладу  подъ  него  всe  свои  вещи  --  такъ
посовeтовалъ  завклубъ, иначе сопрутъ  -- укладываюсь, вооружаюсь найденнымъ
въ  библiотекe томикомъ Бальзака и собираюсь предаться сладкому "фарнiенте".
Хорошо все-таки побыть одному...
     Но  ночная  тишина  длится  недолго. Откуда-то  изъ бараковъ  доносится
душераздирающiй крикъ,  потомъ  ругань, потомъ  обрывается,  словно  кому-то
заткнули глотку тряпкой.  Потомъ  гдe-то  за каналомъ  раздаются  пять шесть
ружейныхъ   выстрeловъ   --   это,   вeроятно,  каналохрана   стрeляетъ   по
какому-нибудь  заблудшему  бeглецу.  Опять тихо.  И  снова тишину прорeзаютъ
выстрeлы,  на  этотъ  разъ  совсeмъ  близко.  Потомъ чей-то  нечеловeческiй,
предсмертный вопль, потомъ опять выстрeлъ...
     Бальзакъ въ голову не лeзетъ...



     Солнечное утро какъ-то скрашиваетъ всю безотрадность этой затерянной въ
болотахъ   каменной   гряды,  угрюмость   сeрыхъ   бараковъ,   блeдность   и
истасканность голодныхъ ребячьихъ лицъ...
     Въ  качествe  чичероне ко мнe приставленъ  малый лeтъ тридцати пяти, со
странной  фамилiей  Ченикалъ,  сухой,  подвижной,  жилистый,   съ  какими-то
волчьими ухватками -- одинъ изъ старшихъ воспитателей колонiи. Былъ когда-то
какимъ-то краснымъ  партизанскимъ  командиромъ, потомъ  служилъ въ  войскахъ
ГПУ,  потомъ --  {411} гдe-то  въ  милицiи  и попалъ сюда  на  пять лeтъ "за
превышенiе властей",  какъ онъ выражался. Въ чемъ именно "превысилъ" онъ эти
власти, я такъ и не  узналъ  -- вeроятно,  какое-нибудь  безсудное убiйство.
Сейчасъ онъ -- начальникъ самоохраны.
     "Самоохрана" -- это человeкъ  триста ребятъ, спецiально подобранныхъ  и
натасканныхъ для роли мeстной полицiи или, точнeе,  мeстнаго ГПУ. Они живутъ
въ лучшемъ  баракe, получаютъ лучшее питанiе, на рукавахъ и на груди у  нихъ
понашиты  красныя  звeзды.  Они  занимаются  сыскомъ,  облавами,   обысками,
арестами,  несутъ  при  Вохрe   вспомогательную  службу  по  охранe  лагеря.
Остальная ребячья  масса  ненавидитъ  ихъ лютой  ненавистью.  По лагерю  они
ходятъ только  патрулями  -- чуть отобьется  кто-нибудь,  ему сейчасъ же или
голову камнемъ  проломаютъ,  или  ножомъ  кишки  выпустятъ. Недeли двe  тому
назадъ  одинъ изъ самоохранниковъ Ченикала  исчезъ, и его нашли повeшеннымъ.
Убiйцъ  такъ и  не доискались. Отрядъ  Ченикала, взятый  въ цeломъ,  теряетъ
такимъ образомъ пять-шесть человeкъ въ мeсяцъ.
     Обходимъ бараки -- тeсные,  грязные, вшивые. Колонiя была  расчитана на
двe тысячи  -- сейчасъ уже больше четырехъ  тысячъ,  а  лениградское ГПУ все
шлетъ и шлетъ новыя "подкрeпленiя". Сегодня ждутъ  новую партiю, человeкъ въ
250. Ченикалъ озабоченъ вопросомъ, куда ихъ дeть. Нары въ баракахъ -- въ два
этажа. Придется надстроить  третiй -- тогда  въ баракахъ окончательно нечeмъ
будетъ дышать.
     Завклубъ былъ правъ: ребятамъ, дeйствительно, дeлать совершенно нечего.
Они  цeлыми днями  рeжутся въ свои  азартныя игры и, такъ  какъ проигрывать,
кромe   "птюшекъ",  нечего,   то   они   ихъ  и  проигрываютъ,  а  проигравъ
"наличность",  рeжутся  дальше  въ "кредитъ", на  будущiя "птюшки".  А когда
"птюшка" проиграна  на  двe три недeли впередъ и eсть, кромe того пойла, что
даютъ въ столовой, нечего -- ребята бeгутъ.
     -- Да куда же здeсь бeжать?
     Бeгутъ, оказывается, весьма разнообразными  путями. Переплываютъ черезъ
каналъ  и  выходятъ  на  Мурманскую  желeзную  дорогу  --  тамъ  ихъ  ловитъ
желeзнодорожный Вохръ. Ловитъ, впрочемъ, немного -- меньше  половины. Другая
половина  не  то ухитряется пробраться на югъ, не  то  гибнетъ въ  болотахъ.
Кое-кто пытается идти на востокъ, на Вологду -- о ихъ судьбахъ  Ченикалъ  не
знаетъ ничего. Въ концe зимы группа человeкъ въ тридцать пыталась пробраться
на  югъ по  льду  Онeжскаго  озера. Буря оторвала  кусокъ льда,  на которомъ
находились бeглецы, ребята больше  недeли  провели на пловучей и  начинающей
таять льдинe.  Восемь человeкъ  утонуло,  одного съeли товарищи,  остальныхъ
спасли рыбаки.
     Ченикалъ  таскаетъ съ собой  мeшочекъ  съ  содой --  почти  всe  ребята
страдаютъ  не  то изжогой, не  то  катарромъ: ББКовской пищи не выдерживаютъ
даже  безпризорные желудки,  а они-то ужъ  видали виды.  Сода  играетъ, такъ
сказать, поощрительно-воспитательную роль: за хорошее поведенiе соду  даютъ,
за  плохое -- не даютъ. Соды, впрочемъ, такъ же мало, какъ  и хорошаго {412}
поведенiя.  Ребята крутятся  около  Ченикала, дeлаютъ  страдальческая  лица,
хватаются  за животы  и скулятъ. Вслeдъ  намъ несется изысканный  матъ тeхъ,
кому въ содe было отказано...
     Житье   Ченикала  --  тоже   не  маслянница.   Съ   одной   стороны  --
административные восторги Видемана,  съ  другой --  ножъ безпризорниковъ, съ
третьей  --  ни  дня, ни ночи  отдыха: въ баракахъ то и дeло  вспыхиваютъ то
кровавыя  потасовки,  то  безсмысленные  истерическiе  бунты.  "Кое-когда  и
разстрeливать  приходится",  конфиденцiально  сообщаетъ  Ченикалъ.  Особенно
тяжело  было въ концe зимы --  въ началe весны,  когда  отъ цынги  въ  одинъ
мeсяцъ вымерло около семисотъ  человeкъ, а остальные "на стeнку лeзли -- все
равно помирать". "А почему же не организовали ни школъ, ни мастерскихъ?" "Да
все прорабатывается этотъ вопросъ". "Сколько же времени онъ прорабатывается?
"Да вотъ, какъ колонiю основали -- года два"...
     Отъ разсказовъ  Ченикала, отъ барачной  вони,  отъ вида ребятъ,  кучами
сидящихъ на нарахъ и щелкающихъ вшей -- становится тошно. Въ лагерной  чертe
рeшительно  ничего  физкультурнаго организовать  нельзя:  нeтъ буквально  ни
одного метра  не  заваленной  камнями площади.  Я  отправляюсь  на  развeдку
вокругъ  лагеря -- нeтъ ли поблизости чего-нибудь подходящаго для спортивной
площадки.
     Лагерь прочно оплетенъ колючей проволокой. У выхода  стоитъ патруль изъ
трехъ вохровцевъ и трехъ "самоохранниковъ" --  это вамъ не Болшево и даже не
Медгора.   Патруль  спрашиваетъ  у   меня   пропускъ.   Я   показываю   свое
командировочное  удостовeренiе.   Патрульныхъ  оно   не  устраиваетъ:  нужно
вернуться въ  штабъ и  тамъ взять  спецiальный разовый пропускъ. Отъ этого я
отказываюсь категорически: у  меня  центральная  ББКовская  командировка  по
всему лагерю, и плевать я хотeлъ на всякiе здeшнiе пропуска. И прохожу мимо.
"Будемъ стрeлять". "А ну, попробуйте".
     Стрeлять  они, конечно, не стали бы  ни въ какомъ  случаe, а вохру надо
было прiучать. Принимая во вниманiе товарища  Видемана, какъ  бы не пришлось
мнe драпать отсюда  не только безъ  пропуска и безъ оглядки, а даже  и  безъ
рюкзака...



     Лeсъ  и камень. Камень  и  болото... Но  въ  верстахъ трехъ у дороги на
сeверъ я  нахожу  небольшую площадку,  изъ  которой  что-то  можно  сдeлать:
выкорчевать  десятка четыре пней, кое-что подравнять -- если не въ  футболъ,
то въ баскетъ-болъ играть  будетъ можно. Съ этимъ открытiемъ я и возвращаюсь
въ лагерь. Вохра смотритъ на меня почтительно...
     Иду къ Видеману.
     --  Ахъ,  такъ это вы?  -- не  очень ободряющимъ тономъ встрeчаетъ меня
Видеманъ и смотритъ на меня испытующе: что я собственно такое и слeдуетъ  ли
ему административно зарычать или лучше будетъ корректно вильнуть хвостомъ. Я
ему докладываю, что я и для чего я прieхалъ,  и  перехожу къ "дискуссiи".  Я
{413} говорю, что  въ самой колонiи ни о какой физкультурe  не можетъ быть и
рeчи -- одни камни.
     --  Ну,  да это мы и безъ  васъ  понимаемъ. Наша амбулаторiя дeлаетъ по
сто-двeсти перевязокъ въ день... Расшибаютъ себe головы вдребезги...
     --  Необходимо перевести  колонiю  въ  какое-нибудь  другое  мeсто.  По
прieздe въ  Медгору я поставлю этотъ вопросъ;  надeюсь, товарищъ Видеманъ, и
вы меня поддержите. Вы,  конечно, сами понимаете: въ  такой дырe, при такихъ
климатическихъ условiяхъ...
     Но моя дискуссiя лопается сразу, какъ мыльный пузырь.
     -- Все это  всeмъ и безъ  васъ извeстно.  Есть  распоряженiе изъ ГУЛАГа
оставить колонiю здeсь. Не о чемъ разговаривать...
     Да,   тутъ   разговаривать,  дeйствительно,   нечего.   Съ   Успенскимъ
договориться о переводe  колонiи,  пожалуй,  было бы можно: выдумалъ  бы еще
какую-нибудь халтуру, вродe спартакiады. Но разговаривать съ ГУЛАГомъ у меня
возможности не  было никакой. Я  все-таки  рискую задать  вопросъ: "А  чeмъ,
собственно, мотивировано приказанiе оставить колонiю здeсь"?
     -- Ну, чeмъ тамъ оно мотивировано -- это не ваше дeло.
     Н-да, дискуссировать здeсь трудновато. Я докладываю  о своей находкe въ
лeсу -- хорошо бы соорудить спортивную площадку.
     -- Ну,  вотъ это дeло... Всeхъ  туда пускать  мы  не можемъ. Пусть вамъ
завтра  Полюдовъ подберетъ человeкъ  сто понадежнeе,  берите лопаты или  что
тамъ  и валяйте... Только вотъ что:  лопатъ у  насъ нeту.  Какъ-то  брали въ
Южномъ  Городкe, да потомъ не вернули. Не дадутъ, сволочи, развe что вамъ --
человeку свeжему...
     Я  досталъ  лопаты   въ  Южномъ  Городкe   --  одномъ  изъ  лагпунктовъ
водораздeльскаго отдeленiя. На утро сто безпризорниковъ выстроилось во дворe
колонiи рваной и неистово галдящей колонной. Всe рады попасть въ лeсъ, всeмъ
осточертeло это сидeнiе за  проволокой,  безъ учебы,  безъ дeла и даже  безъ
игръ. Колонну окружаетъ  еще нeсколько сотъ завистливыхъ  рожицъ: "дяденька,
возьмите и меня", "товарищъ инструкторъ, а мнe можно"...
     Но я чувствую,  что съ моимъ предпрiятiемъ  творится  что-то  неладное.
Воспитатели мечутся, какъ угорeлые, изъ штаба въ Вохръ и изъ Вохра въ штабъ.
А мы все стоимъ и стоимъ. Наконецъ,  выясняется: начальникъ  Вохра требуетъ,
чтобы кто-нибудь  изъ  воспитателей расписался  на  спискe  отправляемыхъ на
работу  ребятъ, взявъ на себя, такимъ образомъ, отвeтственность за ихъ, такъ
сказать, сохранность,  за то,  что они не разбeгутся. Никто расписываться не
хочетъ. Видемана въ колонiи нeтъ. Распорядиться некому. Боюсь, что изъ моего
предпрiятiя ничего не выйдетъ и что колонну придется распустить по баракамъ,
но чувствую -- для ребятъ это будетъ великимъ разочарованiемъ.
     -- Ну, а если распишусь я?
     --  Ну, конечно... Только въ случаe побeга кого-нибудь, вамъ и отвeчать
придется...
     Мы  идемъ въ  Вохръ, и тамъ я равнодушно  подмахиваю свою фамилiю  подъ
длиннымъ  спискомъ отправляемыхъ  на работу {414}  ребятъ.  Начальникъ Вохра
провожаетъ меня весьма неопредeленнымъ напутствiемъ:
     -- Ну, смотрите же!

        ___

     На будущей  площадкe  выясняется, что  въ  качествe  рабочей  силы  мои
безпризорники  не  годятся   рeшительно   никуда.  Несмотря  на  ихъ  волчью
выносливость  къ  холоду и къ голоду, работать они не  могутъ:  не  хватаетъ
силъ.  Тяжелыя  лопаты  оттягиваютъ  ихъ  тоненькiя,  какъ  тростинки, руки,
дыханiя  не  хватаетъ, мускульной  выносливости нeтъ  никакой. Работа  идетъ
порывами -- то сразу бросаются всe, точно  рыбья стайка по неслышной командe
своего  нeмого  вожака,  то  сразу  всe  останавливаются,  кидаютъ  лопаты и
укладываются на мокрой холодной травe.
     Я ихъ не  подгоняю. Торопиться  некуда.  Какой-то  мальчишка выдвигаетъ
проектъ:  вмeсто  того, чтобы  выкорчевывать  пни -- разложить  по  хорошему
костру  на  каждомъ  изъ нихъ:  вотъ  они  постепенно  сгорятъ  и  истлeютъ.
Раскладывать  тридцать  костровъ  -- рискованно,  но  штуки  три мы все-таки
разжигаемъ. Я подсаживаюсь къ группe ребятъ у одного изъ костровъ.
     -- А ты, дядь, на пенекъ сядай, а то штаны замочишь.
     Я  сажусь на пенекъ и  изъ  внутренняго кармана  кожанки  достаю  пачку
махорки. Жадные глаза смотрятъ на  эту пачку.  Я свертываю себe  папиросу  и
молча протягиваю пачку одному изъ ближайшихъ мальчишекъ.
     -- Можно свернуть? -- нeсколько недоумeвающе спрашиваетъ онъ.
     -- Вертайте.
     -- Нeтъ, мы не всю.
     -- Да хоть и всю.
     -- Такъ мы, дядя, половину отсыпемъ.
     -- Валяйте всю, у меня еще махорка есть.
     -- Ишь ты...
     Достаются какiе-то листки -- конечно, изъ  завклубовской библiотеки, --
ребята  быстро  и дeловито  распредeляютъ  между собой  полученную  махорку.
Черезъ минуту всe торжественно и молча дымятъ. Молчу и я.
     -- Дядь, а дядь, а площадку-то эту -- зачeмъ строимъ?
     -- Такъ я же вамъ, ребята,  еще въ колонiи, передъ строемъ объяснилъ --
въ футболъ будете играть.
     -- Такъ это -- для митингу, вралъ, небось, дядя, а?
     Я объясняю еще разъ.  Ребята вeрятъ плохо. "Что-бъ они для  насъ дeлать
что стали  -- держи  карманъ"... "Насъ  сюда для  умору,  а  не для  футбола
посадили".  "Конечно,  для  умору  --  какой  имъ  хрeнъ  насъ  физкультурой
развивать". "Знаемъ мы  ужъ: строить-то  насъ пошлютъ  --  а  играть  будутъ
гады".
     -- Какiе гады? {415}
     --  А  вотъ  эти...  --  безпризорникъ  привелъ  совершенно  непечатный
терминъ, обозначающiй самоохранниковъ.
     --  "На  гадовъ  работать  не будемъ"... "Хрeнъ  съ  ними -- пусть сами
работаютъ".
     Я пытаюсь убeдить ребятъ, что играть будутъ и  они: "Э, нeтъ, такое ужъ
мы слыхали". "Насъ, дядя, не проведешь". "Заливай кому другому"...
     Я  чувствую, что эту  тему лучше  бы  до поры  до  времени оставить  въ
сторонe -- очень ужъ широкая тема. На "гадовъ" не хочетъ работать и рабочiй,
не хотятъ  и безпризорники... Я вспомнилъ  исторiю со  своими  спортпарками,
вспомнилъ сообщенiе Радецкаго о  ихъ  дальнeйшей судьбe  -- и даже нeсколько
удивился:  въ  сущности,  вотъ  съ  этой  безпризорной площадкой повторяется
совершенно та же схема:  я дeйствую, какъ нeсколько, скажемъ, идеалистически
настроенный спецъ  -- никто же меня не тянулъ браться за эту площадку, развe
что завклубъ; я, значитъ, буду  планировать и, такъ сказать, организовывать,
безпризорники будутъ строить -- а  играть будутъ самоохрана  и Вохръ... И въ
самомъ дeлe -- стоило ли огородъ городить?.. Я переношу вопросъ въ нeсколько
иную плоскость:
     -- Такъ вамъ же веселeе пойти поковыряться здeсь въ лeсу,  чeмъ торчать
въ баракахъ.
     Мои   собесeдники  оказываются  гораздо   сообразительнeе,  чeмъ   могъ
предполагать.
     --  Объ  этомъ и  разговору  нeтъ, въ баракахъ съ тоски  къ  ... матери
подохнуть  можно, а еще зимой  -- такъ  ну  его... Намъ расчетъ такой, чтобы
строить ее все лeто -- все лeто будутъ водить...

        ___

     Безпризорники   всeхъ   безконечныхъ   совeтскихъ    соцiалистическихъ,
федеративныхъ, автономныхъ и прочихъ республикъ говорятъ на одномъ и томъ же
блатномъ жаргонe  и съ  однимъ  и тeмъ же  одесскимъ  акцентомъ.  По степени
выработанности этого жаргона и  акцента можно до нeкоторой степени судить  о
длительности  безпризорнаго  стажа  даннаго  мальчишки.  Кое-кто  изъ  моихъ
собесeдниковъ еще  не утерялъ  своего основного  акцента. Я спрашиваю одного
изъ  нихъ,  когда это онъ  попалъ въ  безпризорники. Оказывается,  съ  осени
прошлаго года, здeсь  -- съ  весны  нынeшняго  -- тысячу девятьсотъ тридцать
четвертаго... Такихъ -- призыва этого года -- въ моей группe набирается пять
человeкъ -- въ группe его человeкъ сорокъ... Еще одно открытiе...
     Мальчишка со стажемъ этого года --  явственно крестьянскiй мальчишка съ
ясно выраженнымъ вологодскимъ акцентомъ, лeтъ этакъ 13-14-ти.
     -- А ты-то какъ попалъ?
     Мальчишка  разсказываетъ: отецъ  былъ  колхозникомъ,  попался на  кражe
колхозной картошки,  получилъ десять лeтъ.  Мать  померла  съ голоду. "А  въ
деревнe-то  пусто стало  --  все  одно,  какъ  {416}  въ лeсу... повысылали.
Младшiй  братъ давно болeлъ глазами  и ослeпъ".  Разсказчикъ забралъ  своего
братишку  и отправился въ Питеръ,  гдe у него  служила какая-то  тетка. "Гдe
служила?" -- "Извeстно гдe  -- на заводe". "А на какомъ?"  -- "Ну, просто на
заводe"...
     Словомъ -- тетка Ксюшка, а  фамилiю  забылъ -- вродe чеховскаго адреса:
"на  деревню, дeдушкe".  Кое-какъ  добрались  до  Питера,  который  оказался
нeсколько не похожъ на все то, что  лeсной крестьянскiй мальчишка видалъ  на
своемъ вeку.  Братъ гдe-то  затерялся  въ вокзальной  сутолокe,  а  парнишку
сцапало ГПУ.
     --  А,  небось,  слямзилъ  тоже?  -- скептически  прерываетъ кто-то изъ
ребятъ.
     -- Н-не, не успeлъ... Неумeлый былъ.
     Теперь-то онъ научится...
     Второй --  призыва этого года -- сынъ московскаго рабочаго. Рабочаго съ
семьей  перебрасывали на Магнитку. Мальчишка -- тоже лeтъ 12--13-ти -- не то
отсталъ отъ поeзда, побeжавъ за кипяткомъ, не то, набравъ кипятку, попалъ не
въ  тотъ  поeздъ --  толкомъ онъ разсказать  объ этомъ не  могъ.  Ну, и тутъ
завертeлось. Мотался по какимъ-то станцiямъ, разыскивая семью -- вeроятно, и
семья его разыскивала; подобрали его безпризорники -- и пошелъ парень...
     Остальныя    исторiи   совершенно   стандартны:    голодъ,    священная
соцiалистическая собственность, ссылка отца -- а то и обоихъ родителей -- за
попытку  прокормить ребятъ  своимъ  же собственнымъ  хлeбомъ,  который  нынe
объявленъ колхознымъ, священнымъ и  неприкосновеннымъ для мужичьяго  рта  --
ну,   остальное  ясно.  У   городскихъ,   преимущественно  рабочихъ   дeтей,
безпризорность начинается съ безнадзорности: отецъ на работe часовъ по 12 --
15, мать  --  тоже,  дома  eсть  нечего, начинаетъ мальчишка  подворовывать,
потомъ  собирается цeлая  стайка вотъ  этакихъ  "промышленниковъ"  -- дальше
опять  все  понятно.  Новымъ  явленiемъ   былъ   еврейскiй  мальчишка,  сынъ
еврейскаго  колхозника  --  побочный продуктъ коллективизацiи  джойнтовскихъ
колонiй  въ Крыму.  Продуктовъ еврейскаго раскулачиванiя  мнe еще видать  не
приходилось. Другой  безпризорникъ-еврей пережилъ  исторiю  болeе  путаную и
связанную съ Биробиджаномъ -- эта исторiя слишкомъ длинна для данной темы...
     Вообще  здeсь  былъ нeкiй новый  видъ того совeтскаго интернацiонала --
интернацiонала  голода,  горя  и нищеты, --  нивеллирующiй  всe нацiональныя
отличiя. Какой-то  грузинъ  --  уже  совсeмъ  проeденный туберкулезомъ и все
время  хрипло кашляющiй. Утверждаетъ, что  онъ сынъ  доктора, разстрeляннаго
ГПУ.
     -- Ты по грузински говоришь?
     -- Н-не, забылъ...
     Тоже... руссификацiя... Руссификацiя людей, уходящихъ на тотъ свeтъ...

        ___

     Разговоръ шелъ какъ-то нервно:  ребята то замолкали  всe,  то сразу  --
наперебой...  Въ  голову  все  время  приходило сравненiе  {417}  съ  рыбьей
стайкой: точно кто-то невидимый и неслышный  командуетъ... И въ голосахъ,  и
въ порывистости настроенiй, охватывающихъ сразу всю эту безпризорную стайку,
было  что-то  отъ  истерики... Не  помню, почему именно я  одному изъ ребятъ
задалъ вопросъ о его родителяхъ -- и меня поразила грубость отвeта:
     -- Подохли. И хрeнъ съ ними. Мнe и безъ родителевъ не хуже...
     Я  повернулся къ нему.  Это былъ мальчишка лeтъ  15--16-ти, съ упрямымъ
лбомъ и темными, озлобленными глазами.
     -- Ой-ли?
     -- А на хрeна они мнe сдались? Живу вотъ и безъ нихъ.
     -- И хорошо живешь?
     Мальчишка посмотрeлъ на меня злобно:
     -- Да вотъ, какъ хочу, такъ и живу...
     -- Ужъ будто? -- Въ отвeтъ мальчишка выругался -- вонюче и виртуозно...
     -- Вотъ,  -- сказалъ  я, -- eлъ  бы ты  борщъ, сваренный  матерью, а не
лагерную баланду. Учился бы, въ футболъ игралъ.. Вши бы не eли.
     --  А  ну  тебя  къ.... матери, -- сказалъ мальчишка, густо сплюнулъ въ
костеръ и ушелъ, на ходу независимо подтягивая свои спадающiе  штаны. Отойдя
шаговъ десятокъ, оглянулся, плюнулъ еще разъ и бросилъ по моему адресу:
     -- Вотъ тоже еще стерва выискалась!..
     Въ глазахъ его ненависть...

        ___

     Позже, по дорогe изъ колонiи дальше на сeверъ,  я все  вспоминалъ этого
мальчишку съ его отвратительнымъ  сквернословiемъ и съ ненавистью въ глазахъ
и  думалъ о полной, такъ сказать,  законности, о  неизбeжной обусловленности
вотъ   этакой   психологiи.   Не   несчастная   случайность,   а   общество,
организованное въ государство, лишило  этого мальчишку  его  родителей.  Его
никто не подобралъ и  ему никто  не  помогъ.  Съ  первыхъ же  шаговъ  своего
"самостоятельнаго"  и  мало-мальски  сознательнаго  существованiя  онъ  былъ
поставленъ  передъ альтернативой -- или  помереть  съ  голоду,  или нарушать
общественные  законы  въ  ихъ самой элементарнeйшей формe.  Вотъ  одинъ  изъ
случаевъ такого нарушенiя:
     Дeло  было  на  базарe  въ  Одессe  въ  1925 или  1926  году.  Какой-то
безпризорникъ  вырвалъ изъ рукъ  какой-то  дамочки каравай хлeба  и бросился
бeжать.  Дамочка  подняла крикъ, мальчишку  какъ-то сбили  съ  ногъ.  Падая,
мальчишка въ кровь разбилъ себe лицо о  мостовую. Дамочка  подбeжала и стала
колотить  его ногой  въ спину  и въ бокъ.  Примeру дамочки послeдовалъ и еще
кое-кто. Съ  дамочкой, впрочемъ, было  поступлено  не по хорошему:  какой-то
студентъ звeрской пощечиной сбилъ ее  съ ногъ. Но  не въ этомъ дeло: лежа на
землe, окровавленный и избиваемый, ежась  и  подставляя подъ удары  наиболeе
выносливыя части своего тeла, мальчишка съ жадной торопливостью рвалъ зубами
и,  {418} не  жуя,  проглатывалъ куски измазаннаго  въ крови и грязи  хлeба.
Потомъ окровавленнаго мальчишку поволокли  въ милицiю. Онъ шелъ, всхлипывая,
утирая  рукавомъ  слезы  и  кровь  и  продолжая съ  той  же  жадной  спeшкой
дожевывать такой цeной отвоеванный отъ судьбы кусокъ пищи.
     Никто изъ этихъ дeтей не могъ, конечно, лечь  на землю, сложить руки на
животикe  и  съ  этакой  мирной  резиньяцiей  помереть  во  славу   будущихъ
соцiалистическихъ поколeнiй...  Они,  конечно,  стали бороться  за  жизнь --
единственнымъ способомъ, какой у нихъ оставался: воровствомъ. Но, воруя, они
крали у людей послeднiй кусокъ хлeба -- предпослeдняго не имeлъ почти никто.
Въ  нищетe  совeтской  жизни,  въ  миллiонныхъ  масштабахъ  соцiалистической
безпризорности -- они стали общественнымъ бeдствiемъ. И  они были  выброшены
изъ всякаго общества -- и оффицiальнаго, и неоффицiальнаго. Они превратились
въ бeшенныхъ волковъ, за которыми охотятся всe.
     Но въ этомъ мiрe, который на нихъ охотился, гдe-то тамъ  оставались все
же и дeти, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая
безопасность  --  и   все  это   было  навсегда  потеряно  для   вотъ  этихъ
десятилeтнихъ, для этихъ дeтей,  объявленныхъ болeе или менeе внe закона. Во
имя  психическаго  самосохраненiя,  чисто  инстинктивно  они  вынуждены были
выработать въ себe  психологiю отдeльной  стаи. И ненавидящiй  взглядъ моего
мальчишки  можно  было  перевести такъ:  "А ты мнe можешь вернуть родителей,
семью, мать, борщъ? Ну, и иди къ чортовой матери, не пили душу"...

        ___

     Мальчишка  отошелъ къ другому  костру.  У  нашего  --  опять воцарилось
молчанiе.  Кто-то  предложилъ: спeть  бы... "Ну, спой". Юдинъ изъ мальчиковъ
лихо  вскочилъ  на ноги,  извлекъ изъ  кармана  что-то вродe  кастаньетъ  и,
приплясывая и подергиваясь, задорно началъ блатную пeсенку:

        За что мы страдали, за что мы боролись,
        За что мы проливали свою кровь?
        За накрашенныя губки, за колeни ниже юбки,
        За эту распроклятую любовь?..

        "Маруха, маруха, ты брось свои замашки,
        Они комплементируютъ мине".
        Она ему басомъ: "иди ты къ своимъ массамъ,
        Не буду я сидeть въ твоемъ клубe"...

     Забубенный  мотивъ  не подымаетъ  ничьего  настроенiя. "Да  брось  ты"!
Пeвецъ  артистически  выругался и  сeлъ.  Опять  молчанiе.  Потомъ  какой-то
голосокъ затянулъ тягучiй мотивъ: {419}

        Эхъ, свистокъ, да братокъ, да на ось,
        Насъ опять повезетъ паровозъ...
        Мы безъ дома, безъ гнeзда, шатья безпризорная...

     Пeсню подхватываютъ десятки негромкихъ голосовъ. Поютъ -- кто лежа, кто
сидя, кто обхвативъ колeни и уткнувъ въ колeни голову, кто тупо и безнадежно
уставившись въ костеръ -- глаза  смотрятъ не на пламя, а  куда-то внутрь, въ
какое-то будущее -- какое будущее?

        ...А я, сиротинка,
        Позабыть отъ людей.
        Позабытъ, позаброшенъ
        Съ молодыхъ раннихъ лeтъ,
        А я, сиротинка,
        Счастья, доли мнe нeтъ.
        Ахъ, умру я, умру я,
        Похоронятъ меня --
        И никто не узнаетъ,
        Гдe могилка моя.

     Да,  о  могилкe не  узнаетъ, дeйствительно,  никто... Негромко  тянется
разъeдающiй  душу   мотивъ.  Посeрeвшiя   дeтскiя  лица   какъ   будто   всe
сосредоточились  на мысляхъ объ этой могилкe, которая ждетъ ихъ гдe-то очень
недалеко: то-ли  въ  трясинe ближайшаго болота, то-ли подъ  колесами поeзда,
то-ли  въ цынготныхъ  братскихъ  ямахъ колонiи, то-ли просто  у  стeнки  ББК
ОГПУ...
     -- Сволота пришла! -- вдругъ говоритъ одинъ изъ "колонистовъ".
     Оборачиваюсь.   Во  главe   съ  Ченикаломъ   шествуетъ  штукъ  двадцать
самоохранниковъ. Пeсня замолкаетъ. "Вотъ сколопендры, гады, гадючье сeмя"...
     Самоохранники   разсаживаются   цeпью   вокругъ   площадки.    Ченикалъ
подсаживается ко мнe. Ребята нехотя подымаются:
     -- Чeмъ съ гадами сидeть, пойдемъ ужъ копать, что-ль...
     --  Хай  сами копаютъ... Мы  насаживаться будемъ, а они  -- сидeть,  да
смотрeть. Пусть и эта язва сама себe могилу копаетъ...
     Ребята нехотя подымаются и съ презрительной развалочкой  покидаютъ нашъ
костеръ. Мы съ Ченикаломъ остаемся одни. Ченикалъ мнe  подмигиваетъ:  "вотъ,
видали, дескать, что за народъ"... Я это вижу почище Ченикала.
     -- А вы зачeмъ собственно свой отрядъ привели?
     -- Да что-бъ не разбeжались.
     -- Нечего сказать, спохватились, мы тутъ ужъ три часа.
     Ченикалъ пожимаетъ плечами: "какъ-то такъ очень ужъ скоро все вышло"...

        ___

     Къ  обeденному часу я выстраиваю ребятъ въ  колонну, и мы  возвращаемся
домой.  Колонну   со  всeхъ  сторонъ  оцeпили   самоохранники,   вооруженные
спецiальными дубинками. Я иду  рядомъ {420}  съ колонной. Какой-то мальчишка
начинаетъ   подозрительно  тереться   около  меня.   Мои   наружные  карманы
благоразумно  пусты,  и  я   иронически   оглядываю  мальчишку:  опоздалъ...
Мальчишка иронически поблескиваетъ плутоватыми глазками и отстаетъ отъ меня.
Въ колоннe раздается хохотъ. Смeюсь и  я -- нeсколько дeланно. "А ты,  дядь,
въ карманe пощупай." Я лeзу рукой въ карманъ.
     Хохотъ усиливается. Къ своему изумленiю, вытаскиваю  изъ кармана давеча
спертый кисетъ. Но  самое удивительное то, что  кисетъ полонъ. Развязываю --
махорка. Ну-ну... Спертую  у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу
-- значитъ,  потомъ  устроили какой-то  сборъ. Какъ и когда?  Колонна весело
хохочетъ вся:  "у  дядьки  инструктора  махорка  воскресла,  ай  да  дядя...
Говорили  тебe -- держи карманъ  шире.  А въ  другой  разъ, дядь,  не  корчи
фраера"...
     -- Съ чего это вы? -- нeсколько растерявшись,  спрашиваю я у ближайшаго
"пацана".
     Пацанъ задорно ухмыльнулся, скаля наполовину выбитые зубы.
     -- А это у насъ по общему собранiю дeлается, прямо какъ у большихъ.
     Я  вспомнилъ  повeшеннаго  сомоохранника  и подумалъ о  томъ,  что  эти
дeтскiя "общiя собранiя" будутъ почище взрослыхъ...
     Въ хвостe колонны послышались крики и ругань. Ченикалъ  своимъ волчьимъ
броскомъ кинулся туда и заоралъ:  "колонна-а, стой!"  Колонна, потоптавшись,
остановилась.  Я  тоже  подошелъ къ хвосту  колонны. На  придорожномъ  камнe
сидeлъ  одинъ  изъ самоохранниковъ, всхлипывая  и  вытирая кровь съ разбитой
головы.
     "Камнемъ заeхали", -- пояснилъ Ченикалъ. Его волчьи глазки пронзительно
шныряли  по   лицамъ   безпризорниковъ,   стараясь   отыскать   виновниковъ.
Безпризорники вели себя издeвательски.
     -- Это я, товарищъ воспитатель,  это я. А  ты минe въ глаза посмотри. А
ты минe у ж...  посмотри... -- ну и такъ  далeе. Было ясно, что виновнаго не
найти:   камень   вырвался   откуда-то   изъ  середины   колонны  и  угодилъ
самоохраннику въ темя.
     Самоохранникъ  всталъ, пошатываясь. Двое изъ его товарищей поддерживали
его подъ руки. Въ глазахъ у всeхъ трехъ была волчья злоба.
     ...Да,  придумано, что и говорить,  толково:  раздeляй и  властвуй. Эти
самоохранники  точно  такъ же  спаяны  въ  одну  цeпочку  -- они,  Ченикалъ,
Видеманъ,  Успенскiй  --  какъ на волe совeтскiй активъ  спаянъ съ совeтской
властью въ цeломъ. Спаянъ кровью, спаянъ  ненавистью остальной массы, спаянъ
сознанiемъ,  что  только  ихъ  солидарность всей  банды,  только  энергiя  и
безпощадность  ихъ  вождей  могутъ   обезпечить   имъ,  если   и   не  очень
человeческую, то все-таки жизнь...
     Ченикалъ зашагалъ рядомъ со мной.
     --  Вотъ  видите,  товарищъ Солоневичъ,  какая  у насъ  работа. Вотъ --
пойди,  найди...  Въ  шестомъ баракe  ночью  въ дежурнаго  воспитателя пикой
швырнули.
     -- Какой пикой?
     -- А такъ: палка, на палкe гвоздь. Въ спину угодили. Не {421} сильно, а
проковыряли. Вотъ  такъ  и  живемъ.  А то вотъ,  весной было:  въ котелъ  въ
вольнонаемной  столовой  наклали  битаго  стекла.  Хорошо  еще,  что  поваръ
замeтилъ --  крупное стекло было... Я знаете, въ  партизанской красной армiи
былъ; вотъ  тамъ -- такъ  это война  -- не знаешь съ которой стороны  рeзать
будутъ, а  рeзали въ капусту.  Честное  вамъ говорю слово:  тамъ и то  легче
было.
     Я вeжливо посочувствовалъ Ченикалу...



     Придя въ  колонiю, мы  пересчитали свой  отрядъ.  Шестнадцать  человeкъ
все-таки  сбeжало.   Ченикалъ  въ  ужасe.  Черезъ  полчаса   меня  вызываетъ
начальникъ Вохра. У  него  повадка боа-констриктора,  предвкушающаго хорошiй
обeдъ и медленно развивающаго свои кольца.
     -- Такъ -- шестнадцать человeкъ у васъ сбeжало?
     -- У меня никто не сбeжалъ.
     Удавьи кольца распрямляются въ матъ.
     -- Вы мнe тутъ янкеля не крутите, я васъ... и т.д.
     Совсeмъ  дуракъ  человeкъ.  Я  сажусь на  столъ,  вынимаю  изъ  кармана
образцово показательную коробку  папиросъ.  Данная  коробка была получена въ
медгорскомъ распредeлителe ГПУ по спецiальной запискe Успенскаго (всего было
получено сто коробокъ) -- единственная бытовая услуга, которую я  соизволилъ
взять у Успенскаго. Наличiе коробки папиросъ сразу ставитъ человeка въ нeкiй
привиллегированный разрядъ -- въ лагерe въ особенности, ибо коробка папиросъ
доступна только  привиллегированному сословiю... Отъ коробки папиросъ  языкъ
начальника Вохра прилипаетъ къ его гортани.
     Я досталъ папиросу, постучалъ мундштукомъ, протянулъ коробку начальнику
Вохра: "Курите? А скажите, пожалуйста, сколько вамъ собственно лeтъ?"
     -- Тридцать  пять,  --  ляпаетъ  начальникъ  Вохра и спохватывается  --
попалъ  въ  какой-то  подвохъ.  --  А  вамъ  какое дeло,  что  это  вы  себe
позволяете?
     -- Нeкоторое дeло есть... Такъ какъ вамъ  тридцать  пять лeтъ а  не три
года, вы бы,  кажется, могли понять, что одинъ  человeкъ  не имeетъ  никакой
возможности услeдить за сотней безпризорниковъ, да еще въ лeсу.
     -- Такъ чего же вы расписывались?
     -- Я расписывался въ наличiи рабочей силы. А для охраны существуете вы.
Ежели  вы охраны  не дали  --  вы и  отвeчать  будете. А  если  вы еще  разъ
попытаетесь на меня орать -- это для васъ можетъ кончиться весьма нехорошо.
     -- Я доложу начальнику колонiи...
     -- Вотъ съ этого надо бы и начинать...
     Я зажигаю  спичку и вeжливо  подношу ее къ папиросe  начальника  Вохра.
Тотъ находится въ совсeмъ обалдeломъ видe.
     Вечеромъ  я отправляюсь къ Видеману. Повидимому, за мной была  какая-то
слeжка  -- ибо вмeстe  со мной  къ  Видеману  торопливо {422} вваливается  и
начальникъ Вохра. Онъ, видимо, боится, что о побeгe я доложу первый и  не въ
его пользу.
     Начальникъ  Вохра докладываетъ: вотъ, дескать, этотъ  товарищъ взялъ на
работу сто  человeкъ, а  шестнадцать у него сбeжало. Видеманъ  не проявляетъ
никакого волненiя: "такъ, говорите, шестнадцать человeкъ?"
     -- Точно такъ, товарищъ начальникъ.
     -- Ну, и чортъ съ ними.
     -- Трое вернулись. Сказываютъ, одинъ утопъ въ  болотe. Хотeли вытащить,
да чуть сами не утопли.
     -- Ну, и чортъ съ нимъ...
     Начальникъ Вохра балдeетъ снова. Видеманъ оборачивается ко мнe:
     -- Вотъ что, тов.  Солоневичъ. Вы остаетесь у насъ. Я звонилъ Корзуну и
согласовалъ съ нимъ все, онъ уже давно  обeщалъ перебросить  васъ сюда. Ваши
вещи будутъ доставлены изъ Медгоры оперативнымъ отдeленiемъ...
     Тонъ  --  вeжливый,  но  не допускающiй  никакихъ  возраженiй.  И  подъ
вeжливымъ тономъ  чувствуются  оскаленные зубы  всегда  готоваго  прорваться
административнаго восторга.
     На  душe становится  нехорошо. У меня есть  подозрeнiя, что Корзуну онъ
вовсе не  звонилъ, -- но что я могу подeлать. Здeсь я Видеману, въ сущности,
не  нуженъ  ни къ чему, но у Видемана есть  Вохръ, и онъ  можетъ меня  здeсь
задержать, если и не надолго, то достаточно для  того, чтобы сорвать побeгъ.
"Вещи  будутъ  доставлены оперативнымъ  отдeленiемъ"  --  значитъ,  оперродъ
полeзетъ   на  мою  полку  и   обнаружитъ:  запасы  продовольствiя,  еще  не
сплавленные въ лeсъ, и  два компаса, только что спертые Юрой  изъ техникума.
Съ  моей задержкой  -- еще не такъ страшно. Юра пойдетъ  къ Успенскому --  и
Видеману влетитъ по первое число. Но компасы?
     Я чувствую, что зубы Видемана вцeпились мнe  въ горло. Но сейчасъ нужно
быть спокойнымъ. Прежде всего -- нужно быть спокойнымъ.
     Я достаю свою коробку папиросъ и протягиваю Видеману. Видеманъ смотритъ
на нее недоумeвающе.
     -- Видите ли, товарищъ Видеманъ... Какъ разъ передъ отъeздомъ я  на эту
тему говорилъ съ товарищемъ Успенскимъ... Просилъ его о переводe сюда...
     -- Почему съ Успенскимъ? При чемъ здeсь Успенскiй?
     Въ рыкe тов. Видемана чувствуется нeкоторая неувeренность.
     --  Я  сейчасъ  занятъ  проведенiемъ  вселагерной  спартакiады...  Тов.
Успенскiй лично руководить  этимъ  дeломъ... Корзунъ  нeсколько не въ  курсe
всего  этого  -- онъ все время  былъ въ разъeздахъ...  Во всякомъ случаe, до
окончанiя спартакiады о моемъ переводe сюда не можетъ быть и рeчи... Если вы
меня  оставите здeсь  вопреки  прямому  распоряженiю Успенскаго,  --  думаю,
могутъ быть крупныя непрiятности...
     -- А  вамъ  какое  дeло?  Я  васъ  отсюда не  выпущу, и не о {423} чемъ
говорить... Съ Успенскимъ Корзунъ договорится и безъ васъ.
     Плохо.  Видеманъ  и въ самомъ дeлe можетъ не выпустить  меня.  И можетъ
дать  распоряженiе   оперативному  отдeленiю  о  доставкe  моихъ  вещей.  Въ
частности, и компасовъ. Совсeмъ можетъ быть плохо. Говоря просто,  отъ того,
какъ я  сумeю открутиться  отъ Видемана, зависитъ наша жизнь --  моя, Юры  и
Бориса. Совсeмъ плохо...
     -- Я вамъ уже докладывалъ,  что тов. Корзунъ не вполнe въ курсe дeла. А
дeло очень срочное. И если подготовка къ спартакiадe будетъ заброшена недeли
на двe...
     --  Можете  уходить,   --  говоритъ  Видеманъ  начальнику  Вохра.  Тотъ
поворачивается и уходитъ.
     -- Что это вы мнe плетете про какую-то спартакiаду?
     Господи, до чего онъ прозраченъ, этотъ Видеманъ. Зубы чешутся, но тамъ,
въ Медгорe, сидитъ  хозяинъ съ  большой  палкой.  Чортъ  его знаетъ, какiя у
этого  "писателя"  отношенiя  съ  хозяиномъ...  Цапнешь  за  икру,  а потомъ
окажется --  не  во время. И потомъ... хозяинъ... палка... А отступать -- не
хочется: какъ никакъ административное самолюбiе...
     Я  вмeсто отвeта  достаю  изъ кармана "Перековку" и  пачку  приказовъ о
спартакiадe. -- Пожалуйте.
     Видемановскiя  челюсти  разжимаются и хвостъ  прiобрeтаетъ вращательное
движенiе. Гдe-то въ глубинe души  Видеманъ уже благодаритъ своего  ГПУ-скаго
создателя, что за икру онъ не цапнулъ...
     --  Но   противъ  вашего  перевода  сюда  послe  спартакiады  вы,  тов.
Солоневичъ, надeюсь, ничего имeть не будете?
     Ухъ, выскочилъ... Можно  бы,  конечно, задать Видеману вопросъ  --  для
чего я ему здeсь понадобился, но, пожалуй, не стоитъ...
     ...Ночью надъ колонiей  реветъ  приполярная буря. Вeтеръ бьетъ  въ окна
тучами  песку. Мнe не спится.  Въ голову почему-то  лeзутъ мысли о  зимe и о
томъ, что будутъ дeлать эти четыре  тысячи мальчиковъ  въ безконечныя зимнiя
ночи, когда  чертова  куча будетъ завалена саженными сугробами  снeга, а  въ
баракахъ будутъ  мерцать тусклыя  коптилочки -- до зимы вeдь всe эти  четыре
тысячи ребятъ "ликвидировать" еще не успeютъ...
     Вспомнился  кисетъ  махорки:  человeческая   реакцiя  на   человeческiя
отношенiя... Значитъ  -- не такъ ужъ они безнадежны -- эти невольные воры?..
Значитъ --  Божья искра  въ нихъ  все  еще  теплится...  Но  кто  ее  будетъ
раздувать  --  Видеманъ?  Остаться   здeсь,  что-ли?   Нeтъ,  невозможно  ни
технически -- спартакiада, побeгъ, 28-е iюля, ни психологически -- все равно
ничeмъ, ничeмъ не поможешь... Такъ, развe только: продлить агонiю...
     Въ  голову  лeзетъ  мысль  объ  утонувшемъ  въ  болотe мальчикe, о тeхъ
тринадцати,  которые  сбeжали  (сколько  изъ  нихъ  утонуло  въ  карельскихъ
трясинахъ?), о дeвочкe съ кастрюлей льда, о профессорe Авдeевe, замерзшемъ у
своего   барака,  о  наборщикe  Мишe,  вспомнились  всe  мои  горькiе  опыты
"творческой  работы",  все  мое  {424}  горькое  знанiе  о  судьбахъ  всякой
человeчности въ этомъ "соцiалистическомъ раю". Нeтъ, ничeмъ не поможешь.
     Утромъ  я  уeзжаю изъ  "второго  Болшева"  --  аки  тать  въ  нощи,  не
попрощавшись   съ  завклубомъ:   снова   возьметъ   за  пуговицу  и  станетъ
уговаривать. А что я ему скажу?
     ...Въ мiрe существуетъ "Лига защиты правъ человeка". И человeкъ, и  его
права  въ послeднiе годы стали понятiемъ  весьма относительнымъ. Человeкомъ,
напримeръ, пересталъ  быть  кулакъ -- его  правъ лига  защищать  даже  и  не
пыталась.
     Но есть  права, находящiяся  абсолютно внe всякаго сомнeнiя:  это права
дeтей.  Они  не  дeлали  ни  революцiи,  ни  контръ-революцiи.  Они  гибнутъ
абсолютно безъ всякой личной вины со своей стороны.
     Къ описанiю  этой колонiи  я  не  прибавилъ  ничего:  ни  для очерненiя
большевиковъ, ни для обeленiя безпризорниковъ. Сущность дeла заключается  въ
томъ, что  для  того,  чтобы  убрать подальше  отъ  глазъ  культурнаго  мiра
созданную  и  непрерывно  создаваемую  вновь  большевизмомъ  безпризорность,
совeтская  власть --  самая  гуманная въ мiрe  -- лишила родителей  миллiоны
дeтей, выкинула  этихъ  дeтей  изъ всякаго  человeческаго  общества, заперла
остатки ихъ въ карельскую тайгу и  обрекла на медленную  смерть отъ  голода,
холода, цынги, туберкулеза...
     На  просторахъ райскихъ  долинъ соцiализма  такихъ  колонiй имeется  не
одна.  Та, которую я описываю,  находится  на  берегу Бeломорско-Балтiйскаго
канала, въ 27-ми километрахъ къ сeверу отъ гор. Повeнца.
     Если у  "Лиги защиты правъ"  есть  хотя бы элементарнeйшая человeческая
совeсть -- она, быть можетъ, поинтересуется этой колонiей....
     Долженъ  добавить,  что  до  введенiя закона о разстрeлахъ малолeтнихъ,
этихъ мальчиковъ  разстрeливали  и  безъ всякихъ законовъ, въ  порядкe, такъ
сказать, обычнаго совeтскаго права...



     На  той же моторкe и по  тому же пустынному каналу я  тащусь  дальше на
сeверъ.   Черезъ  четверть  часа  лeсъ  закрываетъ  отъ  меня  чортову  кучу
безпризорной колонiи.
     Въ  сущности,  мой  отъeздъ  сильно  похожъ  на  бeгство -- точнeе,  на
дезертирство.  А  --  что дeлать?  Строить  футбольныя площадки на ребячьихъ
костяхъ? Вотъ  -- одинъ  уже  утонулъ  въ  болотe...  что  сталось  съ  тeми
тринадцатью, которые не вернулись?
     Каналъ  тихъ и пусть. На моторкe я  --  единственный пассажиръ.  Каюта,
человeкъ на 10-15, загажена  и заплевана; на палубe  -- сырой  пронизывающiй
вeтеръ,  несущiй надъ  водой  длинныя вуали  утренняго  тумана.  "Капитанъ",
сидящiй  въ рулевой будкe,  жестомъ приглашаетъ меня въ эту  будку. Захожу и
усаживаюсь рядомъ съ капитаномъ. Здeсь тепло и не дуетъ, сквозь окна кабинки
можно любоваться надвигающимся пейзажемъ: болото и лeсъ, узкая лента канала,
обложенная  грубо  отесанными  кусками гранита.  {425}  Мeстами гранитъ  уже
осыпался, и  на протяженiи сотенъ  метровъ въ воду вползаютъ медленная осыпи
песку.  Капитанъ  обходитъ эти  мeста, держась поближе  къ  противоположному
берегу.
     -- Что-жъ это? Не успeли достроить -- уже и разваливается?
     Капитанъ флегматично пожимаетъ плечами.
     -- Песокъ  --  это  что.  А  вотъ  --  плотины  заваливаются,  вотъ  за
Водораздeломъ  сами  посмотрите.  Подмываетъ  ихъ  снизу,  что-ли...  Гнилая
работа, какъ есть гнилая, тяпъ да ляпъ: гонютъ, гонютъ, вотъ  и выходитъ  --
не успeли построить, -- глядишь, а все изъ рукъ разлазится. Вотъ сейчасъ  --
всю  весну  чинили,  экскаваторы  работали, не  успeли  подлатать  --  снова
разлeзлось.  Да, песокъ --  это что? А какъ  съ  плотинами будетъ  -- никому
неизвeстно. Другой каналъ думаютъ строить -- не дай Господи...
     О томъ, что собираются строить "вторую нитку" канала, я слыхалъ  еще въ
Медгорe.  Изыскательныя партiи  уже работали, и въ  производственномъ отдeлe
уже  висeла  карта съ  двумя варiантами направленiя этой  "второй  нитки" --
насколько я знаю, ее все-таки не начали строить...
     -- А что возятъ по этому каналу?
     -- Да вотъ -- васъ возимъ.
     -- А еще что?
     -- Ну, еще кое кого, вродe васъ ...
     -- А грузы?
     -- Какiе  тутъ грузы? Вотъ вчера  на седьмой участокъ,  подъ Повeнцомъ,
пригнали  двe баржи  съ  ссыльными --  одни  бабы... Тоже  --  грузъ,  можно
сказать... Ахъ ты, мать твою...
     Моторка тихо въeхала въ какую-то мель. "Стой! давай  полный назадъ", --
заоралъ капитанъ  въ  трубку. Моторъ  далъ  заднiй  ходъ; пeна  взбитой воды
побeжала отъ кормы къ носу; суденышко не сдвинулось  ни на вершокъ. Капитанъ
снова выругался: "вотъ, заговорились и  въeхали,  ахъ ты, мать его"... Снизу
прибeжалъ  замасленный  механикъ  и въ свою очередь обложилъ капитана.  "Ну,
что-жъ, пихаться будемъ!" -- сказалъ капитанъ фаталистически.
     На моторкe оказалось нeсколько шестовъ, спецiально приспособленныхъ для
"пиханiя", съ широкими досками на концахъ, чтобы шесты не уходили въ песокъ.
Дали полный заднiй  ходъ,  навалились  на  шесты,  моторка  мягко скользнула
назадъ, потомъ,  освободившись,  рeзко  дернулась  къ  берегу.  Капитанъ  въ
нeсколько прыжковъ  очутился у руля и едва  успeлъ спасти корму отъ удара  о
береговые камни. Механикъ,  выругавшись  еще  разъ, ушелъ внизъ,  къ мотору.
Снова усeлись въ будкe.
     -- Ну, будетъ лясы точать, -- сказалъ капитанъ, -- тутъ песокъ со всeхъ
щелей лeзетъ, а напорешься на камень -- пять лeтъ дадутъ.
     -- А вы -- заключенный?
     -- А то -- что же?
     Часа  черезъ два мы  подъeзжаемъ къ Водораздeлу -- высшей точкe канала.
Отсюда начинается спускъ на сeверъ, къ Сорокe. Огромный  и совершенно пустой
затонъ, замкнутый съ  сeвера гигантской бревенчатой дамбой. Надъ  шлюзомъ --
бревенчатая трiумфальная арка съ надписью объ энтузiазмe, побeдахъ и о {426}
чемъ-то еще.  Другая  такая же  арка,  только  гранитная, перекинута  черезъ
дорогу  къ  лагерному пункту.  Огромная  --  и тоже  пустынная  --  площадь,
вымощенная булыжниками,  замыкается  съ  сeвера длиннымъ,  метровъ  въ  сто,
двухэтажнымъ бревенчатымъ домомъ. Посерединe площади --  гранитный  обелискъ
съ  бюстомъ  Дзержинскаго. Все  это  --  пусто,  позанесено  пескомъ.  Ни на
площади, ни  на  шлюзахъ -- ни одной живой  души. Я не  догадался спросить у
капитана  дорогу къ лагерному  пункту, а тутъ  спросить  не  у  кого. Обхожу
дамбу, плотину, шлюзы. На  шлюзахъ, оказывается, есть  караульная  будка, въ
которой мирно почиваютъ двое "каналохранниковъ". Выясняю,  что  до лагернаго
пункта -- версты двe лeсомъ,  окаймляющимъ  площадь, вeроятно, площадь имени
Дзержинскаго...
     У оплетеннаго  проволокой  входа  въ лагерь стояло трое  вохровцевъ  --
очень рваныхъ, но не  очень  сытыхъ.  Здeсь же торчала караульная будка, изъ
которой вышелъ  уже не  вохровецъ, а  оперативникъ  -- то-есть вольнонаемный
чинъ ОГПУ,  въ  длиннополой  кавалерiйской шинели  съ соннымъ  и  отъeвшимся
лицомъ.  Я  протянулъ  ему  свое командировочное удостовeренiе. Оперативникъ
даже не посмотрeлъ на него: "да  что тамъ,  по личности видно, что свой,  --
проходите".  Вотъ такъ  комплиментъ!  Неужели мимикрiя  моя дошла  до  такой
степени, что всякая сволочь по одной "личности" признаетъ меня своимъ...
     Я  прошелъ  за ограду лагеря и только тамъ понялъ,  въ чемъ заключалась
тайна  проницательности этого  оперативника: у меня не  было голоднаго лица,
слeдовательно,  я былъ  своимъ. Я  понялъ  еще одну  вещь:  что,  собственно
говоря,  лагеря,  какъ  такового,  я  еще  не  видалъ  --  если  не  считать
девятнадцатаго квартала. Я не рубилъ дровъ, не копалъ песку, не вбивалъ свай
въ бeломорско-балтiйскую игрушку товарища Сталина. Съ первыхъ же дней мы всe
трое  вылeзли,  такъ  сказать,  на  лагерную  поверхность.  И,  кромe  того,
Подпорожье было новымъ  съ  иголочки и сверхударнымъ отдeленiемъ, Медгора же
была столицей, а вотъ здeсь, въ Водораздeлe,  -- просто лагерь  -- лагерь не
ударный, не новый  и не столичный. Покосившiеся и почернeлые  бараки, крытые
парусиной, корой, какими-то заплатами  изъ толя, жести  и, Богъ знаетъ, чего
еще.  Еле  вылeзающiя  изъ-подъ  земли землянки,  крытыя  дерномъ.  Понурые,
землисто-блeдные люди, которые не то, чтобы ходили, а волокли  свои ноги. На
людяхъ -- несусвeтимая рвань -- большей частью  собственная,  а не казенная.
Какой-то  довольно интеллигентнаго вида мужчина въ чемъ-то  вродe  довоенной
дамской жакетки -- какъ она сюда  попала? Вeроятно, писалъ домой -- пришлите
хоть что-нибудь, замерзаю, -- вотъ  и прислали то, что на днe семейственнаго
сундука еще осталось послe раскулачиванiй и грабежей за полной ненадобностью
властямъ предержащимъ... Большинство лагерниковъ -- въ лаптяхъ. У нeкоторыхъ
--  еще  проще:  йоги обернуты  какими-то  тряпками  и  обвязаны  мочальными
жгутами...
     Я поймалъ себя на томъ, что, глядя на все это, я самъ сталъ  не идти, а
тоже  волочить ноги... Нeтъ,  дальше я не поeду. Ни {427}  въ Сегежу,  ни въ
Кемь,  ни даже  въ  Мурманскъ --  къ чертовой матери...  Мало  ли  я  видалъ
гнусности на своемъ вeку  -- на сто нормальныхъ жизней  хватило бы. И на мою
хватитъ... Что-то было  засасывающее,  угнетающее въ этомъ  пейзажe  голода,
нищеты и забитости...  Медгора показалась домомъ -- уютнымъ  и своимъ... Все
въ мiрe относительно.
     Въ штабe я разыскалъ начальника лагпункта -- желчнаго,  взъерошеннаго и
очумeлаго маленькаго  человeчка, который сразу далъ  мнe  понять, что ни  на
копeйку  не  вeритъ въ то,  что я  прieхалъ въ  это  полукладбище  съ  цeлью
выискивать  среди этихъ полуживыхъ  людей чемпiоновъ  для  моей спартакiады.
Тонъ у начальника лагпункта былъ почтительный и чуть-чуть иронически: знаемъ
мы васъ  -- на  соломe не проведете, знаемъ, какiя у  васъ  въ  самомъ  дeлe
порученiя.
     Настаивать на спортивныхъ цeляхъ моей поeздки было бы слишкомъ глупо...
Мы обмeнялись многозначительными  взглядами. Начальникъ какъ-то  передернулъ
плечами: "да еще, вы понимаете, послe здeшняго возстанiя..."
     О возстанiи  я  не слыхалъ ничего --  даромъ,  что  находился въ самыхъ
лагерныхъ верхахъ. Но этого  нельзя было показывать: если бы я показалъ, что
о  возстанiи  я  ничего  не  знаю,  я  этимъ  самымъ отдeлилъ  бы  себя  отъ
привиллегированной   категорiи   "своихъ   людей".   Я   издалъ    нeсколько
невразумительно сочувственныхъ фразъ. Начальнику  лагпункта не  то  хотeлось
подeлиться хоть съ кeмъ-нибудь, не то показалось цeлесообразнымъ подчеркнуть
передо  мною,   "центральнымъ  работникомъ",  сложность  и  тяжесть   своего
положенiя.  Выяснилось:  три  недeли  тому  назадъ  на  лагпунктe  вспыхнуло
возстанiе. Изрубили  Вохръ,  разорвали въ  клочки начальника  лагпункта,  --
предшественника моего  собесeдника  --  и двинулись на Повeнецъ. Стоявшiй въ
Повeнцe 51-й стрeлковый полкъ войскъ ОГПУ загналъ возставшихъ въ болото, гдe
большая часть  ихъ и погибла.  Оставшихся  и сдавшихся въ плeнъ водворили на
прежнее мeсто;  кое-кого разстрeляли, кое-кого угнали дальше на сeверъ, сюда
же  перебросили  людей изъ Сегежи  и  Кеми.  Начальникъ лагпункта  не питалъ
никакихъ иллюзiй: ухлопаютъ и его, можетъ быть, и не въ порядкe возстанiя, а
такъ, просто изъ-за угла.
     -- Такъ что, вы  понимаете,  товарищъ, какая наша положенiя.  Положенiя
критическая и даже,  правду говоря, вовсе хрeновая... Ходятъ  эти  мужики, а
что  они  думаютъ  --  всeмъ извeстно...  Которые  -- такъ  тe  еще  въ лeсу
оставшись. Напали на лeсорубочную бригаду, охрану зарубили и съeли...
     -- То-есть, какъ такъ съeли?
     --  Да  такъ, просто. Порeзали на куски  и съ собою забрали... А потомъ
наши патрули по  слeду  шли -- нашли кострище, да кости.  Что имъ  больше въ
лeсу eсть-то?
     Такъ, значитъ...  Такъ...  Общественное питанiе  въ  странe строящагося
соцiализма... Дожили, о,  Господи... Нeтъ, нужно  обратно въ Медгору... Тамъ
хоть людей не eдятъ...
     Я пообeдалъ въ вольнонаемной столовой, попытался было {428} походить по
лагпункту, но  не выдержалъ... Дeваться было рeшительно некуда.  Узналъ, что
моторка идетъ назадъ въ три часа утра. Что дeлать съ собою въ эти оставшiеся
пятнадцать часовъ?
     Мои размышленiя прервалъ начальникъ лагпункта, проходившiй мимо.
     -- А то поeхали бы на участокъ, какъ у насъ тамъ лeсныя работы идутъ...
     Это  была неплохая  идея. Но на чемъ поeхать?  Оказывается,  начальникъ
можетъ дать мнe верховую лошадь. Верхомъ eздить я не умeю,  но до участка --
что-то восемь верстъ -- какъ-нибудь доeду.
     Черезъ полчаса къ  крыльцу штаба подвели осeдланную клячу. Кляча стала,
растопыривъ  ноги во всe четыре стороны и уныло повeсивъ голову. Я  довольно
лихо сeлъ въ  сeдло, дернулъ поводьями: ну-у... Никакого  результата.  Сталъ
колотить каблуками. Какой-то изъ штабныхъ активистовъ подалъ мнe хворостину.
Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатлeнiя.
     -- Некормленая она, -- сказалъ активистъ, -- вотъ и иттить не хочетъ...
Мы ее сичасъ разойдемъ.
     Активистъ услужливо  взялъ клячу подъ уздцы  и поволокъ. Кляча пошла. Я
изображалъ собою не то хана, коня котораго  ведетъ подъ уздцы великiй визирь
-- не  то просто олуха.  Лагерники  смотрeли  на это  умилительное зрeлище и
потихоньку зубоскалили. Такъ выeхалъ я за ограду лагеря и проeхалъ еще около
версты. Тутъ моя  тягловая сила забастовала окончательно стала на дорогe все
въ той же понуро-растопыренной позe и перестала обращать на меня какое бы то
ни было вниманiе. Я попытался прибeгнуть кое къ какимъ  ухищренiемъ -- слeзъ
съ сeдла, сталъ тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потомъ сталъ идти съ ней
рядомъ  -- кляча  шла. Потомъ  на ходу  вскочилъ  въ сeдло -- кляча стала. Я
понялъ, что мнe осталось одно: тянуть своего  буцефала обратно на лагпунктъ.
Но -- что дeлать на лагпунктe?
     Кляча  занялась  пощипыванiемъ тощаго карельскаго мха и  рeдкой моховой
травы,  я  сeлъ  на  придорожномъ  камнe, закурилъ  папиросу  и окончательно
рeшилъ,  что  никуда  дальше  на  сeверъ  я  не поeду. Успенскому что-нибудь
совру... Конечно,  это слегка  малодушно  --  но еще двe  недeли пилить свои
нервы  и свою совeсть зрeлищемъ этой безкрайней нищеты и забитости? -- Нeтъ,
Богъ съ нимъ... Да и стало безпокойно за Юру -- мало ли что можетъ случиться
съ этой  спартакiадой. И, если что случится --  сумeетъ ли Юра  выкрутиться.
Нeтъ, съ ближайшей же моторкой вернусь въ Медгору...
     Изъ  за  поворота  тропинки  послышались   голоса.  Показалась  колонна
лeсорубовъ  --  человeкъ  съ  полсотни  подъ довольно  сильнымъ  вохровскимъ
конвоемъ... Люди были такими же истощенными, какъ моя кляча, и такъ же, какъ
она,  еле шли,  спотыкаясь,  волоча  ноги и  почти не глядя  ни  на  что  по
сторонамъ. Одинъ изъ  конвоировъ,  понявъ  по неголодному лицу моему, что  я
начальство,  лихо откозырнулъ  мнe, кое-кто изъ лагерниковъ  бросилъ на меня
равнодушно-враждебный  взглядъ   --  и  колонна  этакой  погребальной  {429}
процессiей прошла мимо... Мнe она напомнила еще одну колонну...
     ...Лeтомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидeли въ одесской чрезвычайкe...
Техника "высшей мeры" тогда была организована такъ: три раза въ недeлю около
часу дня къ тюрьмe подъeзжалъ окруженный  кавалерiйскимъ  конвоемъ грузовикъ
--  брать  на  разстрeлъ. Кого  именно  будутъ  брать  --  не  зналъ  никто.
Чудовищной тяжестью ложились на  душу  минуты  -- часъ,  полтора  -- пока не
лязгала дверь  камеры,  не  появлялся  "вeстникъ  смерти"  и  не  выкликалъ:
Васильевъ,  Ивановъ...  Петровъ...  На  буквe  "С"  тупо  замирало сердце...
Трофимовъ -- ну, значитъ, еще не меня... Голодъ  имeетъ и свои преимущества:
безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы...
     Изъ оконъ нашей  камеры была видна  улица. Однажды на  ней появился  не
одинъ, а цeлыхъ  три грузовика,  окруженные цeлымъ эскадрономъ  кавалерiи...
Минуты  проходили  особенно тяжело.  Но "вeстникъ смерти" не появлялся. Насъ
выпустили  на  прогулку во  дворъ,  отгороженный отъ  входного двора  тюрьмы
воротами  изъ  проржавленнаго  волнистаго  желeза.  Въ желeзe  были дыры.  Я
посмотрeлъ.
     Въ   полномъ   и   абсолютномъ   молчанiи   тамъ   стояла   выстроенная
прямоугольникомъ  толпа молодежи человeкъ въ  80 -- выяснилось впослeдствiи,
что по спискамъ  разстрeлянныхъ оказалось 83  человeка.  Большинство было въ
пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была
украинская просвита, захваченная на  какой-то "вечорници". Самымъ  страшнымъ
въ этой толпe было ея  полное  молчанiе.  Ни звука, ни  всхлипыванiя.  Толпу
окружало десятковъ  шесть чекистовъ, стоявшихъ  у стeнъ двора съ  наганами и
прочимъ въ рукахъ. Къ  завтрашнему утру эти только что начинающiе жить юноши
и дeвушки превратятся въ груду кроваваго человeчьяго  мяса... Передъ глазами
пошли красные круги...
     Сейчасъ, тринадцать лeтъ спустя, эта картина была такъ трагически ярка,
какъ если бы я видалъ ее не въ воспоминанiяхъ, а въ дeйствительности. Только
что прошедшая толпа лeсорубовъ  была, въ сущности, такой же обреченной, какъ
и украинская молодежь во дворe одесской тюрьмы... Да, нужно  бeжать!  Дальше
на сeверъ я не поeду. Нужно возвращаться въ Медгору и всe силы, нервы, мозги
вложить  въ нашъ побeгъ... Я  взялъ подъ  узды  свою  клячку  и поволокъ  ее
обратно  на  лагпунктъ.  Навстрeчу  мнe  по  лагерной  улицe  шелъ  какой-то
мужиченка  съ  пилой въ рукахъ, остановился, посмотрeлъ на клячу и на меня и
сказалъ: "доeхали, мать его..." Да, дeйствительно, доeхали...
     Начальникъ  лагпункта  предложилъ мнe  другую  лошадь,  впрочемъ,  безъ
ручательства, что она  будетъ  лучше  первой.  Я  отказался  --  нужно eхать
дальше. "Такъ моторка же только черезъ день  на сeверъ пойдетъ". "Я  вернусь
въ Медгору и поeду по желeзной дорогe". Начальникъ  лагпункта  посмотрeлъ на
меня подозрительно и испуганно...
     Было  около  шести  часовъ  вечера.  До отхода  моторки  на  югъ  {430}
оставалось еще девять  часовъ,  но не было силъ  оставаться на  лагпунктe. Я
взялъ  свой  рюкзакъ  и  пошелъ на  пристань.  Огромная  площадь  была пуста
по-прежнему, въ загонe не было ни щепочки. Пронизывающiй вeтеръ развeвалъ по
вeтру  привeшанныя  на  трiумфальныхъ  аркахъ  красныя  полотнища.  Съ этихъ
полотнищъ на занесенную пескомъ безлюдную площадь и  на мелкую рябь мертваго
затона  изливался энтузiазмъ  лозунговъ  о строительствe,  о  перековкe и  о
чекистскихъ методахъ труда...
     Широкая  дамба-плотина  шла  къ шлюзамъ. У  берега  дамбу  уже  подмыли
подпочвенныя   воды,   гигантскiе  ряжи  выперлись   и  покосились,  дорога,
проложенная по верху дамбы, осeла  ямами и промоинами...  Я пошелъ на шлюзы.
Сонный "каналохранникъ" бокомъ  посмотрeлъ  на меня изъ окна своей караулки,
но не сказалъ ничего...  У шлюзныхъ воротъ стояла будочка съ механизмами, но
въ будочкe  не было никого. Сквозь  щели въ шлюзныхъ воротахъ звонко  лились
струйки  воды. Отъ шлюзовъ  дальше къ  сeверу шло все  то же полотно канала,
мeстами  прибрежныя болотца переливались черезъ края набережной и намывали у
берега кучки облицовочныхъ булыжниковъ... И это у самаго Водораздeла! Что же
дeлается дальше на сeверe?  Видно  было, что каналъ уже  умиралъ.  Не успeли
затухнуть огненные языки энтузiазма,  не успeли  еще  догнить въ карельскихъ
трясинахъ  "передовики  чекистскихъ  методовъ  труда",  возможно  даже,  что
послeднiе эшелоны  "бeломорстроевцевъ"  не успeли еще доeхать  до БАМа  -- а
здeсь уже началось запустeнiе и умиранiе...
     И мнe показалось: вотъ если стать спиной къ сeверу, то впереди окажется
почти вся Россiя: "отъ  хладныхъ финскихъ скалъ", отъ  Кремля, превращеннаго
въ  укрeпленный   замокъ  средневeковыхъ   завоевателей,   и  дальше  --  до
Днeпростроя,  Криворожья,  Донбасса,  до  прокладки шоссе  надъ  стремнинами
Ингуна (Сванетiя), оросительныхъ работъ на Чуй-Вахшe,  и еще  дальше  --  по
Турксибу  на Караганду, Магнитогорскъ --  всюду  энтузiазмъ, стройка, темпы,
"выполненiе и перевыполненiе" -- и потомъ надо всeмъ этимъ мертвое молчанiе.
     Одинъ  изъ  моихъ многочисленныхъ  и  весьма  разнообразныхъ прiятелей,
передовикъ "Извeстiй", отстаивалъ такую точку зрeнiя: власть грабить насъ до
копeйки,  изъ  каждаго  ограбленнаго  рубля  девяносто  копeекъ   пропадаетъ
впустую, но на гривенникъ власть все-таки что-то строитъ.  Тогда -- это было
въ 1930 году -- насчетъ гривенника я не спорилъ:  да, на  гривенникъ, можетъ
быть, и остается.  Сейчасъ,  въ 1934 году, да  еще на Бeломорско-Балтiйскомъ
каналe,  я  усумнился  даже  и  насчетъ гривенника. Больше  того,  --  этотъ
гривенникъ правильнeе брать со знакомъ  минусъ: Бeломорско-Балтiйскiй каналъ
точно такъ же,  какъ Турксибъ, какъ сталинградскiй  тракторный,  какъ многое
другое, это пока не прiобрeтенiе для страны, это -- дальнeйшая потеря  крови
на поддержанiе  ненужныхъ гигантовъ и на продолженiе ненужныхъ производствъ.
Сколько еще денегъ и жизней будетъ сосать этотъ заваливающiйся каналъ?
     Вечерeло. Я пошелъ къ пристани. Тамъ  не было никого. Я {431} улегся на
пескe, досталъ изъ рюкзака одeяло, прикрылся имъ и постарался вздремнуть. Но
сырой и холодный вeтеръ съ сeверо-востока, съ затона, холодилъ ноги и спину,
забирался  въ  мельчайшiя  щели  одежды.  Я сдeлалъ  такъ, какъ  дeлаютъ  на
пляжахъ, -- нагребъ на себя песку, согрeлся и уснулъ.
     Проснулся  я отъ грубаго  оклика. На блeдно-зеленомъ  фонe ночного неба
вырисовывались фигуры трехъ вохровцевъ съ винтовками на изготовку. Въ рукахъ
у одного былъ керосиновый фонарикъ.
     -- А ну, какого чорта ты тутъ разлегся?
     Я  молча  досталъ  свое  командировочное  удостовeренiе и протянулъ его
ближайшему вохровцу. "Мандатъ" на поeздку до  Мурманска и подпись Успенскаго
умягчили вохровскiй тонъ:
     -- Такъ чего же вы, товарищъ, тутъ легли, пошли бы въ гостиницу...
     -- Какую гостиницу?
     --  Да  вотъ  въ энту,  -- вохровецъ  показалъ на длинное,  стометровое
зданiе, замыкавшее площадь съ сeвера.
     -- Да я моторки жду.
     -- А когда она еще будетъ, можетъ, завтра, а можетъ, и послeзавтра. Ну,
вамъ тамъ, въ гостиницe, скажутъ...
     Я  поблагодарилъ,  стряхнулъ  песокъ  со своего  одeяла  и  побрелъ  въ
гостиницу.  Два ряда ея  слeпыхъ и наполовину повыбитыхъ  оконъ  смотрeли на
площадь  сумрачно и негостепрiимно. Я долго стучалъ въ  дверь. Наконецъ,  ко
мнe вышла какая-то баба въ лагерномъ бушлатe.
     -- Мeста есть?
     -- Есть мeста, есть, одинъ только  постоялецъ и живетъ  сейчасъ. Я туда
васъ и отведу -- лампа-то у насъ на всю гостиницу одна.
     Баба ввела меня въ большую комнату,  въ которой стояло шесть топчановъ,
покрытыхъ  соломенными матрасами. На одномъ изъ  нихъ  кто-то  спалъ. Чье-то
заспанное лицо высунулось изъ подъ одeяла и опять нырнуло внизъ.
     Я, не раздeваясь, легъ на грязный матрасъ и заснулъ моментально.
     Когда я проснулся, моего сосeда  въ  комнатe уже  не было, его вещи  --
портфель и  чемоданъ --  лежали еще здeсь. Изъ корридора слышались  хлюпанье
воды и  сдержанное фырканье. Потомъ,  полотенцемъ растирая на  ходу  грудь и
руки, въ комнату вошелъ человeкъ, въ которомъ я узналъ товарища Королева.
     ...Въ   1929-30   годахъ,  когда  я   былъ  замeстителемъ  предсeдателя
всесоюзнаго бюро физкультуры (предсeдатель  былъ липовый), Королевъ былъ  въ
томъ же бюро представителемъ ЦК комсомола. Группа активистовъ изъ того же ЦК
комсомола начала кампанiю за "политизацiю физкультуры"  -- объ этой кампанiи
я  въ свое время  разсказывалъ.  "Политизацiя",  конечно,  вела  къ  полному
разгрому  физкультурнаго движенiя --  на  этотъ  счетъ ни  у  кого  никакихъ
сомнeнiй  не было,  въ  томъ числe и  у иницiаторовъ этой  "политизацiи". Въ
качествe  иницiаторовъ  выдвинулась  {432}  группа  совершенно  опредeленной
сволочи, которой  на все въ мiрe, кромe собственной карьеры, было рeшительно
наплевать. Впрочемъ,  всe эти карьеристы  и  весь  этотъ активъ имeютъ нeкую
собственную  Немезиду:  карьера, въ  случаe  успeха, стоитъ двe  копeйки, въ
случаe   неуспeха,   кончается  "низовой  работой"   гдe-нибудь   въ   особо
жизнеопасныхъ мeстахъ, а  то  и  концлагеремъ. Такъ  случилось  и съ  данной
группой.
     Но въ тe времена -- это было, кажется, въ концe 1929  года -- активисты
выиграли свой бой. Изъ двадцати членовъ бюро физкультуры противъ этой группы
боролись только два человeка:  я и  Королевъ.  Я --  потому, что физкультура
нужна  для  того,  чтобы  задержать ходъ  физическаго  вырожденiя  молодежи,
Королевъ -- потому,  что физкультура нужна  для поднятiя боевой  способности
будущихъ бойцовъ мiровой революцiи. Цeли были разныя, но дорога  до поры  до
времени  была  одна.  Такъ  въ  нынeшней  Россiи  совмeщаются,  казалось бы,
несовмeстимыя вещи:  русскiй инженеръ строитъ челябинскiй  тракторный заводъ
въ  надеждe,  что  продукцiя   завода  пойдетъ  на  нужды  русскаго  народа,
коммунистъ строитъ тотъ же заводъ съ  нeсколько болeе сложнымъ расчетомъ  --
его  продукцiя  будетъ пока  что обслуживать  нужды россiйской базы  мiровой
революцiи  до того  момента,  когда на 40.000  ежегодно  выпускаемыхъ машинъ
будетъ надeто 40.000 бронированныхъ капотовъ, поставлены пулеметы,  и сорокъ
тысячъ  танковъ,  импровизированныхъ,  но  все  же  сорокъ  тысячъ,  пойдутъ
организовывать раскулачиванiе  и ГПУ въ Польшe,  Финляндiи и гдe-нибудь еще,
словомъ, пойдутъ раздувать мiровой пожаръ -- мiровой пожаръ въ крови...
     Такъ въ другой, менeе важной и менeе замeтной, области дeйствовалъ и я.
Я организую спортъ -- русскiй  или совeтскiй -- какъ хотите. Въ томъ числe и
стрeлковый спортъ.  Какъ  будутъ  использованы результаты моей  работы?  Для
народа?  Для  углубленiя  "революцiи въ  одной  странe"?  Для  "перерастанiя
россiйской  революцiи въ мiровую"?  Я этого не зналъ, да, говоря  честно, не
знаю и до сихъ  поръ.  Вопросъ будетъ рeшенъ въ  какой-то  послeднiй,  самый
послeднiй моментъ: и  колоссальныя  силы,  аккумулированный  на  "командныхъ
высотахъ", нынe экономически непроизводительныхъ, но  все  же колоссальныхъ,
будутъ брошены:  или на огромный, доселe невиданный,  подъемъ страны, или на
огромный, тоже доселe невиданный, мiровой кабакъ?
     Хвастаться  тутъ  нечего и нечeмъ: то,  что  я сдeлалъ для  спорта -- а
сдeлалъ многое --  до настоящаго  момента используется по линiи  "углубленiя
революцiи". Мои стадiоны, спортивные парки  и прочее попали въ руки  Динамо.
Слeдовательно,   на   нихъ   тренируются  Якименки,   Радецкiе,   Успенскiе.
Слeдовательно,  объективно,  внe  зависимости  отъ   добрыхъ  или  недобрыхъ
намeренiй моихъ, результаты моей работы -- пусть и въ незначительной степени
--  укрeпляютъ  тотъ  "мечъ пролетарской диктатуры",  отъ  котораго  стономъ
стонетъ вся наша страна...
     Но  въ 1929 году  у меня  были еще  иллюзiи  --  трудно  человeку {433}
обойтись безъ иллюзiй. Поэтому  Королевъ,  который нашелъ  въ себe  мужество
пойти и противъ актива ЦК комсомола, сталъ, такъ  сказать, моимъ соратникомъ
и "попутчикомъ". Мы потерпeли полное пораженiе. Я, какъ "незамeнимый спецъ",
выскочилъ изъ  этой  перепалки  безъ  особаго  членовредительства  --  я уже
разсказывалъ о томъ,  какъ  это  произошло. Королевъ,  партiйный  работникъ,
замeнимый, какъ стандартизованная  деталь фордовскаго автомобиля,  -- исчезъ
съ горизонта. Потомъ въ ВЦСПС приходила жена его и просила заступиться за ея
нищую жилплощадь, изъ которой ее съ  ребенкомъ выбрасывали на улицу. Отъ нея
я узналъ, что Королевъ переброшенъ куда-то въ "низовку". Съ тeхъ поръ прошло
пять лeтъ, и вотъ я встрeчаю Королева въ водораздeльскомъ отдeлe ББК ОГПУ.



     Такъ мы съ горестно ироническимъ  недоумeнiемъ осмотрeли другъ друга: я
-- приподнявшись на локтe на своемъ соломенномъ ложe, Королевъ  -- нeсколько
растерянно  опустивъ  свое  полотенце.  Тридцатилeтнее лицо Королева -- какъ
всегда, чисто выбритое -- обогатилось рядомъ суровыхъ морщинъ,  а на вискахъ
серебрила сeдина.
     -- Всe дороги ведутъ въ Римъ, -- усмeхнулся я.
     Королевъ вздохнулъ, пожалъ плечами и протянулъ мнe руку...
     -- Я читалъ твою фамилiю  въ "Перековкe". Думалъ, что это твой братъ...
Какъ ты попалъ?
     Я  коротко  разсказалъ  слегка  видоизмeненную  исторiю  моего  ареста,
конечно, безъ всякаго упоминанiя о томъ, что мы были  арестованы  за попытку
побeга.  Королевъ такъ  же  коротко и еще менeе  охотно разсказалъ мнe  свою
исторiю,  вeроятно, тоже  нeсколько  видоизмeненную  по сравненiю  съ  голой
истиной.  За  сопротивленiе  политизацiи  физкультуры  его  вышибли  изъ  ЦК
комсомола, послали на сeверъ Урала вести культурно-просвeтительную работу въ
какую-то  колонiю   безпризорниковъ.   Безпризорники   ткнули  его   ножомъ.
Отлежавшись  въ больницe, Королевъ  былъ  переброшенъ  на  хлeбозаготовки въ
"республику   нeмцевъ   Поволжья".   Тамъ   ему  прострeлили   ногу.   Послe
выздоровленiя Королевъ очутился на  Украинe по  дeламъ о разгонe  и разгромe
украинскихъ  самостiйниковъ. Какъ  именно  шелъ  этотъ разгромъ  -- Королевъ
предпочелъ  не  разсказывать,  но  въ  результатe  его  Королеву  "припаяли"
"примиренчество"  и  "отсутствiе классовой  бдительности"  -- это  обвиненiе
грозило исключенiемъ изъ партiи ... .
     Для людей партiйно-комсомольскаго  типа исключенiе  изъ партiи является
чeмъ-то среднимъ между  гражданской  смертью и  просто  смертью.  Партiйная,
комсомольская,  профсоюзная  и  прочая  работа   является  ихъ  единственной
спецiальностью.  Исключенiе  изъ партiи  закрываетъ  какую  бы  то  ни  было
возможность "работать" по этой спецiальности, не говоря уже о томъ,  что оно
рветъ всe наладившiяся  общественныя связи. Человeкъ  оказывается выкинутымъ
изъ правящаго слоя или,  если хотите,  изъ правящей  банды, и ему {434} нeтъ
никакого хода къ тeмъ, которыми онъ вчера  управлялъ. Получается нeчто вродe
outcast или, по русски, ни пава,  ни ворона. Остается идти въ приказчики или
въ чернорабочiе, и каждый  сотоварищъ  по новой работe будетъ говорить: ага,
такъ  тебe,  сукиному сыну,  и  нужно... По естественному ходу событiй такой
outcast  будетъ стараться выслужиться,  "загладить  свои преступленiя передъ
партiей" и снова  попасть  въ прежнюю среду. Но, неогражденный отъ массы  ни
наличiемъ  нагана, ни круговой  порукой правящей  банды, немного  онъ имeетъ
шансовъ пройти  этотъ  тернистый путь  и остаться въ  живыхъ... Вотъ  почему
многiе изъ  исключенныхъ изъ партiи  предпочитаютъ болeе простой выходъ  изъ
положенiя -- пулю въ лобъ  изъ нагана, пока этого нагана не  отобрали вмeстe
съ партiйнымъ билетомъ...
     Но отъ "отсутствiя классовой бдительности" Королевъ какъ-то отдeлался и
попалъ сюда, въ ББК,  на "партiйно-массовую работу" -- есть и такая:  eздитъ
человeкъ   по  всякимъ  партiйнымъ  ячейкамъ  и  контролируетъ  политическое
воспитанiе  членовъ  партiи, прохожденiе  ими  марсистско-сталинской  учебы,
влiянiе   ячейки   на    окружающая   безпартiйныя   массы.   Въ   условiяхъ
Бeломорско-Балтiйскаго  лагеря,   гдe  не  то,  что   партiйныхъ,  а  просто
вольнонаемныхъ  было  полтора  человeка  на  отдeленiе,  эта  "работа"  была
совершеннeйшимъ вздоромъ -- о чемъ я и сказалъ Королеву.
     Королевъ иронически усмeхнулся.
     -- Не хуже твоей спартакiады.
     -- Въ качествe халтуры -- спартакiада придумана совсeмъ не такъ глупо.
     -- Я и не говорю, что глупо. Моя работа тоже не такъ глупа, какъ можетъ
показаться. Вотъ прieхалъ сюда выяснять, чeмъ было вызвано возстанiе...
     -- Тутъ и выяснять нечего...
     Королевъ надeлъ на себя рубаху и сталъ напяливать свою сбрую -- поясъ и
рамень съ наганомъ.
     --  Надо  выяснять  -- не вездe же  идутъ возстанiя.  Головка отдeленiя
разворовала фонды питанiя -- вотъ заключенные и полeзли на стeнку...
     -- И за это ихъ отправили на тотъ свeтъ...
     --  Ничего  не  подeлаешь -- авторитетъ власти... У  заключенныхъ  были
другiе способы обжаловать дeйствiя администрацiи...
     Въ тонe  Королева  появились  новыя для меня административныя  нотки. Я
недоумeнно посмотрeлъ на него и  помолчалъ.  Королевъ передернулъ плечами --
неувeренно и какъ бы оправдываясь.
     -- Ты начинаешь говорить, какъ передовица изъ "Перековки"... Ты вотъ въ
Москвe,  будучи  въ  ЦК комсомола, попытался  "обжаловать  дeйствiя"  -- что
вышло?
     --  Ничего  не подeлаешь  --  революцiонная дисциплина.  Мы  не  вправe
спрашивать руководство партiи --  зачeмъ  оно дeлаетъ то или это... Тутъ  --
какъ на войнe. Приказываютъ -- дeлай. А зачeмъ -- не наше дeло...
     Въ Москвe Королевъ въ  такомъ тонe не  разговаривалъ.  Какiя бы  у него
тамъ ни были точки  зрeнiя -- онъ ихъ отстаивалъ. {435} Повидимому, "низовая
работа" не легко ему далась... Снова помолчали.
     -- Знаешь что, --  сказалъ Королевъ, -- бросимъ  эти разговоры. Я знаю,
что ты мнe  можешь сказать...  Вотъ каналъ этотъ  идiотскiй построили... Все
идетъ нeсколько хуже, чeмъ думали... А все-таки  идетъ... И  намъ приходится
идти.  Хочешь -- иди добровольно,  не хочешь  -- силой потянутъ. Что тутъ  и
говорить...  -- морщины  на лицe Королева стали глубже и суровeе. --  Ты мнe
лучше скажи, какъ ты самъ думаешь устраиваться здeсь?
     Я  коротко  разсказалъ  болeе  или  менeе  правдоподобную  теорiю моего
дальнeйшаго "устройства"  въ лагерe -- этого  устройства  мнe оставалось уже
меньше мeсяца. Королевъ кивалъ головой одобрительно.
     --  Главное  --  твоего  сына  нужно вытащить...  Прieду въ  Медгору --
поговорю съ Успенскимъ... Надо бы ему  къ  осени отсюда изъяться... А  тебя,
если  проведешь спартакiаду,  -- устроимъ  инструкторомъ  въ  ГУЛАГe  --  во
всесоюзномъ масштабe будешь работать...
     -- Я пробовалъ и во всесоюзномъ...
     --  Ну,  что  дeлать?  Зря  мы  тогда  съ  тобой  сорвались.  Нужно  бы
политичнeе... Вотъ пять лeтъ верчусь, какъ навозъ въ проруби... Понимаешь --
жену жилищной площади въ Москвe лишили -- вотъ это ужъ свинство.
     -- Почему ты ее сюда не выпишешь?...
     -- Сюда? Да я и недeли на одномъ мeстe не сижу -- все въ разъeздахъ. Да
и не нужно ей всего этого видeть.
     -- Никому этого не нужно видeть...
     -- Неправильно. Коммунисты  должны это  видeть.  Обязаны  видeть. Чтобы
знать, какъ  оплачивается  эта борьба...  Чтобы умeли жертвовать  не  только
другими, а  и  собой... Да ты не смeйся --  смeяться тутъ  нечего... Вотъ --
пустили, сволочи,  пятьдесятъ  первый полкъ на усмиренiе этого  лагпункта --
это ужъ преступленiе.
     -- Почему преступленiе?
     --    Нужно   было   мобилизовать   коммунистовъ   изъ   Медгоры,   изъ
Петрозаводска... Нельзя пускать армiю...
     -- Такъ вeдь это -- войска ГПУ.
     --  Да, войска  ГПУ  --  а  все-таки не  коммунисты.  Теперь  въ  полку
броженiе. Одинъ комроты уже  убитъ. Еще одно такое  подавленiе --  чортъ его
знаетъ,  куда полкъ пойдетъ...  Разъ мы за  это  все  взялись  --  на своихъ
плечахъ и выносить нужно. Начали идти -- нужно идти до конца.
     -- Куда идти?
     -- Къ  соцiализму... -- въ голосe Королева была искусственная и усталая
увeренность. Онъ, не глядя на меня, сталъ собирать свои вещи.
     -- Скажи мнe, гдe тебя найти въ Медгорe. Я въ началe августа буду тамъ.
     Я сказалъ, какъ меня  можно было  найти, и  не  сказалъ,  что въ  {436}
началe  августа  меня  ни  въ  лагерe,  ни  вообще  въ СССР  найти  по  всей
вeроятности будетъ  невозможно...  Мы вмeстe вышли изъ  гостиницы.  Королевъ
навьючилъ свой чемоданъ себe на плечо.
     --  А хорошо бы  сейчасъ  въ  Москву,  -- сказалъ  онъ на  прощанье. --
Совсeмъ тутъ одичаешь и отупeешь...
     Для одичанiя  и отупeнiя здeсь былъ полный  просторъ. Впрочемъ -- этихъ
возможностей  было достаточно  и  въ  Москвe. Но  я  не  хотeлъ возобновлять
дискуссiю, которая была  и безцeльна,  и  безперспективна. Мы  распрощались.
Представитель правящей партiи  уныло поплелся къ лагпункту,  согнувшись подъ
своимъ  чемоданомъ и сильно  прихрамывая  на  правую ногу. "Низовая  работа"
сломала парня -- и физически, и морально...
     ...Моторка уже стояла у пристани и въ ней, кромe меня, опять не было ни
одного пассажира. Капитанъ  снова  предложилъ мнe мeсто  въ своей кабинкe  и
только  попросилъ  не  разговаривать:  опять  заговорюсь,  и  на  что-нибудь
напоремся. Но мнe и  не хотeлось  разговаривать. Можетъ быть,  откуда-то изъ
перспективы вeковъ, sub speciae aeternitatis все это и  приметъ какой-нибудь
смыслъ, въ  особенности  для  людей, склонныхъ доискиваться смысла во всякой
безсмыслицe. Можетъ быть,  тогда  все то,  что сейчасъ  дeлается въ  Россiи,
найдетъ свой смыслъ, уложится на соотвeтствующую классификацiонную полочку и
успокоитъ чью-то не очень  ужъ  мятущуюся совeсть. Тогда историки опредeлятъ
мeсто россiйской революцiи въ  общемъ ходe человeческаго прогресса, какъ они
опредeлили   мeсто  татарскаго  нашествiя,  альбигойскихъ   войнъ,  святошей
инквизицiи,  какъ   они,  весьма  вeроятно,   найдутъ  мeсто  и   величайшей
безсмыслицe мiровой войны.  Но... пока это еще  будетъ. А сейчасъ  -- еще не
просвeщенкый свeтомъ  широкихъ обобщенiй -- видишь: никто, въ  сущности, изъ
всей этой каши ничего не выигралъ. И не  выиграетъ.  Исторiя имeетъ  великое
преимущество сбрасывать со счетовъ все то, что когда-то было живыми людьми и
что  сейчасъ  превращается  въ,  скажемъ, удобренiя  для  правнуковъ.  Очень
вeроятно, что и  безъ этакихъ  удобренiи правнуки жили бы лучше дeдовъ, тeмъ
болeе, что и имъ грозить  опасность превратиться въ удобренiя --  опять-таки
для какихъ-то правнуковъ.
     Товарищъ Королевъ, при его партiйной книжкe въ карманe и  при наганe на
боку,  тоже по существу уже  перешелъ въ категорiю удобренiя.  Еще, конечно,
онъ  кое-какъ  рипается и еще говоритъ душеспасительныя слова о жертвe или о
сотнe тысячъ жертвъ для безсмыслицы  Бeломорско-Балтiйскаго  канала. Если бы
онъ нeсколько  болeе былъ  свeдущъ въ исторiи, онъ,  вeроятно,  козырнулъ бы
дантоновскимъ: "революцiя -- Сатурнъ, пожирающiй своихъ дeтей". Но о Сатурнe
товарищъ  Королевъ  не  имeетъ никакого понятiя.  Онъ просто чувствуетъ, что
революцiя жретъ  своихъ  дeтей,  впрочемъ,  съ  одинаковымъ  аппетитомъ  она
лопаетъ  и своихъ  отцовъ. Сколько  ихъ уцeлeло --  этихъ отцовъ и дeлателей
революцiи? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго  вагона можетъ
похвастаться хотя бы тeмъ,  что они въ  сдeланной ими же революцiи ходятъ на
свободe?   И  сколько  дeтей  {437}  революцiи,  энтузiастовъ,  активистовъ,
Королевыхъ,  вотъ такъ,  согбясь  къ прихрамывая, проходятъ  свои  послeднiе
безрадостные шаги  къ могилe въ какой-нибудь  ББК-овской трясинe? И  сколько
существуетъ въ  буржуазномъ мiрe карьеристовъ, энтузiастовъ, протестантовъ и
лоботрясовъ, которые  мечтаютъ о мiровой революцiи  и которыхъ эта революцiя
такъ  же задавитъ и  сгноитъ, какъ задавила  и  сгноила  тысячи  "отцовъ"  и
миллiоны "дeтей"  великая  россiйская  революцiя. Это -- какъ рулетка.  Люди
идутъ на почти математически вeрный проигрышъ. Но идутъ.  Изъ  миллiоновъ --
одинъ  выиграетъ. Вeроятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человeкъ...
Можетъ быть,  сотня...  А  всe эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые  и...
Безсмыслица.



     На  пустой  глади  Повeнецкаго  затона,  у самыхъ  шлюзовъ  стояли  двe
огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленiи головой.
     -- Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ,  то ихъ выгружаютъ, то
снова на баржи садятъ -- дня уже три тутъ маринуютъ.
     -- А что это за бабы?
     --  Да раскулаченныя какiя-то. Какъ слeдуетъ не знаю,  не  пускаютъ  къ
нимъ.
     Моторка  обогнула обe  баржи  и  пристала къ бревенчатой  набережной. Я
распрощался  съ  капитаномъ  и вышелъ  на  высокую  дамбу.  За  дамбой  была
небольшая луговина,  покрытая, точно  цвeтами, яркими  пятнами кумачевыхъ  и
ситцевыхъ  рубахъ копошившейся на травe  дeтворы, женскихъ платковъ и кофтъ,
наваленныхъ тутъ же добротныхъ  кулацкихъ  сундуковъ,  расписанныхъ пестрыми
разводами  и окованныхъ жестью.  Съ  моей  стороны --  единственной стороны,
откуда  эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора
вохровцевъ  съ   винтовками.  Уже  стоялъ   медгорскiй   автобусъ  съ  тремя
пассажирами -- въ ихъ числe оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненiе свой
рюкзакъ, досталъ свои поистинe  незамeнимыя папиросы и независимо, закуривая
на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цeпь. Вохровцы покосились, посторонились,
но не сказали ничего.
     Я  поднялся на дамбу. Одна баржа  была биткомъ набита  тeмъ же пестрымъ
цвeтникомъ рубахъ  и  платковъ,  другая  стояла пустой.  На  обращенномъ  къ
луговинe скатe дамбы, гдe  не  такъ пронизывающе дулъ таежный вeтеръ, сидeло
на своихъ сундукахъ, узлахъ, мeшкахъ  нeсколько десятковъ  бабъ, окруженныхъ
ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинe....
     Сорокалeтняя  баба  въ  плотной  ватной  кофтe  и въ рваныхъ  мужицкихъ
сапогахъ  сидeла на  краю  въ  компанiи  какой-то  старухи  и  дeвочки  лeтъ
десяти... Я подошелъ къ ней.
     -- Откуда вы будете?
     Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.
     -- А ты у своихъ спрашивай, свои тебe и скажутъ.
     -- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438}
     Баба   посмотрeла  на  меня  съ  той  же  ненавистью,  молча  отвернула
окаменeвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливeе:
     --  Воронежскiе  мы, родимый, воронежскiе...  И  курскiе  есть, есть  и
курскiе,  больше вотъ тамъ,  на баржe. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вeтру,
намаялись мы  и --  Господи!  А  скажи, родимый,  отправлять-то  насъ  когда
будутъ?
     -- А я, бабушка, не знаю, я тоже вродe васъ -- заключенный.
     Баба снова повернула ко мнe свое лицо:
     -- Арестантъ, значитъ?
     -- Да, арестантъ.
     Баба  внимательно  осмотрeла   мою  кожанку,  очки,  папиросу  и  снова
отвернулась къ табору:
     -- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всe вы -- каторжное сeмя. При царe
не вeшали васъ...
     Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками
стала оправлять платочекъ на головкe дeвочки. Дeвочка прильнула  къ старухe,
ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.
     --  Третьи сутки  вотъ  тутъ  маемся... Хлeба вчера дали  по  фунту,  а
сегодня ничего не  eвши  сидимъ... И  намeняли  бы  гдe --  такъ  солдаты не
пускаютъ.
     -- Намeнять здeсь, бабушка, негдe -- всe безъ хлeба сидятъ...
     -- Ой, грeхи, Господи, ой, грeхи...
     -- Только  чьи  грeхи-то --  неизвeстно,  -- сурово  сказала  баба,  не
оборачиваясь ко мнe.  Старушка  съ испугомъ и съ состраданiемъ посмотрeла на
нее.
     --  Чьи  грeхи  --  Господу  одному   и  вeдомо.  Онъ,  Праведный,  все
разсудитъ...  Горя-то сколько выпито  -- ай, Господи Боже  мой, --  старушка
закачала  головой...  --  Вотъ  съ  весны  такъ  маемся,  ребятъ-то  сколько
перемерло. -- И, снизивъ свой  голосъ до  шепота,  какъ будто рядомъ сидящая
баба  ничего  не  могла  услышать,  конфиденцiально  сообщила:  --  Вотъ   у
бабоньки-то этой  двое  померло.  Эхъ,  сказывали  люди -- на  мiру и смерть
красна, а, вотъ eхали мы на баражe  этой  проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ
мухи,  хоронить негдe, такъ, безъ панафиды, безъ христiанскаго погребенiя --
просто на берегъ, да въ яму.
     Баба повернулась къ старушкe: "молчи ужъ" -- голосъ ея былъ озлобленъ и
глухъ.
     -- Почему это васъ съ весны таскаютъ?
     -- А кто его знаетъ,  родимый? Мужиковъ-то нашихъ  съ прошлой  осени на
высылку послали,  насъ  по  веснe забрали, къ мужикамъ везутъ,  на поселенiе
то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то  нашихъ, вотъ такъ и возютъ...
Тамъ, за озеромъ, пни  мы корчевали, гдe поставили насъ песокъ копать, а  то
больше  такъ на этой баражe и живемъ...  Хоть бы  Бога  побоялись, крышу  бы
какую на баражe издeлали, а то живемъ, какъ звeри лeсные, подъ вeтромъ, подъ
дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помeстили...
     Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенiя", которыми  {439} завeдывалъ
"колонизацiонный   отдeлъ  ББК",   тянулись   сравнительно  узкой   полосой,
захватывая повeнецкое  и сегежское отдeленiя. Такихъ  поселенiй  было  около
восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они  отличались отсутствiемъ
охраны  и пайка. ГПУ  привозило туда  ссыльныхъ крестьянъ  -- въ большинствe
случаевъ съ семьями -- давало "инструментъ" -- топоры, косы, лопаты, по пуду
зерна  на  члена  семьи  "на обзаведенiе" --  и дальше  предоставляло  этихъ
мужиковъ ихъ собственной участи.
     Я очень жалeю, что мнe  не  пришлось  побывать ни въ  одномъ  изъ этихъ
поселенiй. Я видалъ  ихъ только на картe  "колонизацiоннаго  отдeла", въ его
планахъ,  проектахъ и  даже  фотографiяхъ... Но въ "колонизацiонномъ отдeлe"
сидeла группа  интеллигенцiи  того  же типа,  какая  въ свое время сидeла въ
свирьскомъ лагерe. Я  лишенъ возможности  разсказать объ этой группe -- такъ
же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усилiямъ, эти
мужики  попадали въ не совсeмъ ужъ  безвыходное  положенiе. Тамъ было  много
трюковъ. По совершенно  понятнымъ  причинамъ я  не  могу о нихъ разсказывать
даже  и  съ той весьма  относительной свободой,  съ  какою  я  разсказываю о
собственныхъ    трюкахъ...    Чудовищная     физическая    выносливость    и
работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они  получали со стороны
лагерной  интеллигенцiи  --  давали   этимъ  "вольно-ссыльнымъ"  возможность
какъ-то стать на ноги  -- или, говоря прозаичнeе, не помереть съ голоду. Они
занимались  всякаго рода лeсными  работами -- въ томъ числe и  "по  вольному
найму" -- для  лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацiю грибами
и  ягодами,   промышляли  силковой  охотой   и   съ   невeроятной  быстротой
приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условiямъ климата, почвы и труда.
     Поэтому я сказалъ  старушкe, что  самое тяжелое для нихъ -- уже позади,
что  ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ  мeстахъ можно
будетъ какъ-то устраиваться  -- плохо,  но  все  же  будетъ можно.  Старушка
вздохнула и перекрестилась.
     -- Охъ, ужъ далъ  бы  Господь...  А что  плохо будетъ, такъ гдe  теперь
хорошо? Что тамъ, что здeсь -- все одно -- голодъ. Земля тутъ только  чужая,
холодная земля, что съ такой земли возьмешь?
     --  Въ этой землe -- только могилы копать, --  сурово  сказала баба, не
проявившая къ моимъ сообщенiямъ никакого интереса.
     -- Здeсь надо жить не съ  земли, а съ лeса. Карельскiе мужики въ старое
время богато жили.
     -- Да намъ ужъ все одно, гдe жить-то, родимый, абы только жить дали, не
мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развe-жъ дадутъ
жить... Мнe-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А  которымъ
жить бы еще, да жить...
     --  Молчи  ужъ, сколько  разовъ  просила тебя, -- глухо сказала баба...
{440}
     -- Молчу, молчу,  -- заторопилась старуха. -- А все --  вотъ договорила
съ человeкомъ  --  легче стало:  вотъ,  говоритъ, не  помремъ съ  голоду-то,
говоритъ, и здeсь люди какъ-тось жили...
     У пристани  раздался  рeзкiй свистокъ. Я оглянулся. Туда  подошла новая
группа  Вохра  --  человeкъ въ  десять,  а  во  главe  ея  шелъ  кто-то  изъ
начальства.
     -- А ну, бабы, на  баржу грузись, къ  мужикамъ своимъ  поeдете, медовый
мeсяцъ справлять...
     На начальственную шутку никто изъ  вохровцевъ не  улыбнулся. Группа ихъ
подошла въ нашему биваку.
     -- А вы кто здeсь такой? -- подозрительно спросилъ меня командиръ.
     Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.
     -- Инструкторъ изъ Медгоры...
     --  А-а, -- неопредeленно протянулъ начальникъ и прошелъ  дальше. --  А
ну,  собирайсь  живо,   --  прокатывался  его  голосъ  надъ  толпой  бабъ  и
ребятишекъ. Въ толпe послышался дeтскiй плачъ.
     -- Ужо четвертый разъ грузимся -- то съ баржи, то  на баржу, -- сказала
старушка, суетливо подымаясь. -- И чего они думаютъ, прости Господи...
     Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.
     -- Ну, давай, бабуся, подсоблю...
     -- Ой, спасибо, родименькiй,  ой,  спасибо, всe  руки себe понадрывали,
развe бабьей силы хватитъ...
     -- Тоже -- понабирали барахла, камни у  тебя тута,  что-ли? --  сказалъ
другой вохровецъ...
     -- Какiе тута камни,  родимый, послeднее  вeдь позабирали, послeднее...
Скажемъ, горшокъ какой --  а безъ него какъ?  Всю  жизнь  работали -- а вотъ
только и осталось, что на спинe вынесли...
     -- Работали -- тоже, -- презрительно  сказалъ второй вохровецъ. -- И за
работу-то васъ въ лагерь послали?
     Баба  встала со  своего  сундука  и  протянула  вохровцу свою  широкую,
грубую, мозолистую руку...
     -- Ты на руку-то посмотри -- такiя ты у буржуевъ видалъ?...
     --  Пошла  ты къ чертовой  матери,  -- сказалъ вохровецъ, -- давай свою
скрыню, бери за той конецъ.
     -- Ой, спасибо, родименькiе,  -- сказала старушка, -- дай вамъ Господи,
можетъ твоей матери кто поможетъ -- вотъ какъ ты намъ...
     Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...
     -- Вотъ, мать  его...  понатыкали, сволочи, камней. -- Онъ  со свирeпою
яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.
     -- О, что ты, родимый, развe же такъ про Господа можно?...
     -- Тутъ,  мать его,  не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ,  что
ли...
     Странная и пестрая толпа  бабъ  и  дeтей  --  всего  человeкъ {441}  въ
пятьсотъ, съ  криками, воемъ и  плачемъ  уже начала переливаться съ дамбы на
баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мeшокъ,  какая-то баба неистовымъ голосомъ
звала какую-то затерявшуюся  въ толпe Маруську, какую-то  бабу столкнули  со
сходней въ  воду. Вохровцы -- кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на
свeтe  --  то  волокли всe эти  бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и
исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона. {442}

--------




     Къ  Медвeжьей  Горe  я  подъeзжалъ  съ чувствомъ  какой-то  безотчетной
нервной тревоги. Такъ -- по логикe -- тревожиться какъ будто и нечего, но въ
нынeшней  Россiи  вообще,  а  въ  концлагерe -- въ  особенности --  ощущенье
безопасности  -- это рeдкiй и мимолетный сонъ, развeваемый первымъ же шумомъ
жизни...
     Но въ Медвeжьей  Горe все было спокойно:  и съ  моей спартакiадой, и съ
моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнeздился  въ баракe ?
15,  и этотъ баракъ, послe колонiи  безпризорниковъ, послe  водораздeльскаго
отдeленiя, послe ссыльныхъ бабъ у Повeнца -- этотъ баракъ  показался этакимъ
отчимъ  домомъ, куда  я, блудный  сынъ, возвращаюсь послe скитанiй по чужому
мiру.
     До побeга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и
нeсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсeмъ  ужъ не
фаталистически:  фатализма у меня вообще  нeтъ  ни  на копeйку. Наша  судьба
будетъ рeшаться въ зависимости не  отъ того, повезетъ или не  повезетъ, а въ
зависимости отъ  того -- что мы  проворонимъ и  чего  мы не проворонимъ. Отъ
нашихъ собственныхъ усилiй зависитъ свести элементъ фатума  въ нашемъ побeгe
до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и
не приниматься во вниманiе. На данный моментъ основная опасность заключалась
въ  томъ,  что  третiй отдeлъ  могъ  догадываться  о  злонамeренныхъ  нашихъ
стремленiяхъ покинуть пышные сады соцiализма  и бeжать въ безплодныя пустыни
буржуазiи. Если такiя подозрeнiя у него есть, то здeсь же, въ нашемъ баракe,
гдe-то  совсeмъ  рядомъ  съ  нами,  торчитъ  недреманное  око  какого-нибудь
сексота.
     Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ,  и если
я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послeднiе
лагерные  дни  были   посвящены,  по   преимуществу,   самому   пристальному
разглядыванiю того, что дeлается въ баракe.
     Хотeлось бы  напослeдокъ разсказать о  жизни нашего  барака.  Это  былъ
одинъ изъ наиболeе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была
не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитiя на сталиградскомъ
тракторномъ,  значительно лучше  жизни московскаго студенческаго общежитiя и
совсeмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ {443} гдe-нибудь
на новостройкахъ или на торфоразработкахъ -- иногда и въ Донбассe...
     Баракъ  нашъ  стоялъ  въ  низинкe,  между  управленческимъ  городкомъ и
берегомъ озера,  былъ  окруженъ никогда  не просыхавшими лужами и болотцами,
былъ  умeренно  дырявъ  и населенъ  совсeмъ  ужъ  неумeреннымъ  количествомъ
клоповъ.
     Публика  въ баракe была  какая-то перехожая. Люди прикомандировывались,
прieзжали и уeзжали: баракъ  былъ такимъ же проходнымъ дворомъ,  какъ всякое
учрежденiе, общежитiе или предпрiятiе --  текучесть кадровъ. Болeе или менeе
стабильнымъ  элементомъ была администрацiя  барака:  староста, "статистикъ",
двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива"  -- всякаго рода "тройки": тройка по
культурно-просвeтительной  работe, тройка по соцсоревдованiю и ударничеству,
тройка по борьбe съ  побeгами и  прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ
Юрой. Но  мы  въ баракe  занимали совсeмъ  особое положенiе.  Мы приходили и
уходили,  когда хотeли,  ночевали  то  на  Вичкe, то  въ  баракe --  словомъ
прiучили     барачную    администрацiю    къ     нашей,     такъ    сказать,
экстерриторiальности. Но даже и эта экстерриторiальность не спасала насъ отъ
всeхъ прелестей совeтской "общественной жизни".
     Оффицiальный рабочiй  день  начинался  въ  девять  утра  и кончался  въ
одиннадцать  ночи  съ трехчасовымъ  перерывомъ на  обeдъ.  Для  того,  чтобы
получить талоны  на  обeдъ  и на хлeбъ,  по  этимъ талонамъ получить и то, и
другое, пообeдать  и вымыть посуду -- требовались  всe  эти три часа.  Послe
одиннадцати наиболeе привиллегированное сословiе  лагерниковъ получало еще и
ужинъ,  непривиллегированное --  ужина не  получало. Во  всякомъ случаe, для
многополезной "общественной дeятельности"  и  актива,  и прочихъ  обитателей
лагеря "рабочiй  день"  начинался  въ двeнадцать ночи.  Въ двeнадцать или въ
половинe перваго предсeдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:
     --  Товарищи, сейчасъ  будетъ  докладъ  товарища  Солоневича  о  работe
московскаго автозавода.
     Активисты устремляются къ  нарамъ  подымать  уже  уснувшихъ  обитателей
барака.  Товарищъ Солоневичъ слазить  съ  наръ  и,  проклиная  свою  судьбу,
доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ
все, что полагается сказать объ  АМО. Никто товарища  Солоневича, конечно, и
не думаетъ слушать  -- кромe развe актива. Сонныя лица  маячатъ надъ нарами,
босыя нога свeшиваются съ  наръ. Докладъ  конченъ. "Вопросы есть"? --  Какiе
тамъ вопросы -- людямъ  скорeе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ  проявить
активность.  "А  скажите,  товарищъ докладчикъ,  какъ поставлено  на  заводe
рабочее  изобрeтательство".  Охъ,  еще  три  минуты.  Сказалъ. "А,  скажите,
товарищъ докладчикъ"...
     Но  товарищъ   Солоневичъ   политическаго   капитала  зарабатывать   не
собирается и  сокращенiе срока заключeнiя его никакъ не интересуетъ. Поэтому
на третiй вопросъ товарищъ  Солоневичъ отвeчаетъ: "Не  знаю; все, что зналъ,
разсказалъ"...  А  какой-нибудь докладчикъ  изъ  бывшихъ  комсомольцевъ  или
коммунистовъ {444} на тему "революцiонный  подъемъ среди  народовъ  востока"
будетъ  размусоливать  часа  два-три. Революцiоннаго  подъема на  востокe --
лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно -- ночью.
     Всeми этакими  культурно-просвeтительными мeропрiятiями  завeдывалъ  въ
нашемъ баракe пожилой петербугскiй бухгалтеръ со сладкой фамилiей Анютинъ --
толстовецъ, вегетарiанецъ и человeкъ  безтолковый. У меня относительно  него
было  два  предложенiя:  а)  онъ  дeйствуетъ,  какъ  дeйствуетъ  большинство
лагернаго  актива, въ  нелeпомъ расчетe на честность власти, на  то, что она
сдерживаетъ свои обeщанiя. Онъ-де пять  лeтъ  будетъ изъ  кожи  лeзть  вонъ,
надрываться на  работe, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписыванiемъ
никому   ненужной  стeнной  газеты,  составленiемъ  плановъ  и  отчетовъ  по
культработe и  пр. пр. -- и за это за все ему изъ семи лeтъ его срока -- два
года  скинутъ. Расчетъ  этотъ неправиленъ ни съ  какой стороны. За  эти пять
лeтъ  онъ очень рискуетъ получить  прибавку къ своему основному  сроку -- за
какой-нибудь допущенный имъ идеологическiй перегибъ или  недогибъ. За эти же
пять лeтъ -- если  онъ все время изъ кожи  будетъ лeзть вонъ -- онъ  станетъ
окончательнымъ инвалидомъ -- и тогда,  только тогда, власть отпуститъ его на
волю помирать, гдe ему вздумается. И, наконецъ, сокращенiе  срока добывается
вовсе не  "честнымъ соцiалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или
меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ
не страдалъ. Вся его игра -- была совсeмъ впустую. И поэтому возникло второе
предположенiе:  Анютинъ  нeкоимъ  образомъ прикомандированъ  въ  баракъ  для
спецiальнаго наблюденiя за  мною  и Юрой  -- ни  мнe, ни  Юрe  онъ со  своей
культработой  не  давалъ  никакого житья.  Я  долгое  время  и  съ  большимъ
безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ  лагерe
называютъ  -- "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увeренностью:
Анютинымъ  двигаютъ  безтолковость  и суетливость -- отличительныя  свойства
всякаго активиста: безъ суетливости -- туда не пролeзешь, а при наличiи хоть
нeкоторой толковости -- туда и лeзть незачeмъ...
     Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цвeтники у
нашего барака -- вотъ  поистинe  однихъ цвeтовъ намъ  не хватало для полноты
нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить...
     "Субботникъ" или  "ударникъ"  -- это  работа,  выполняемая  въ  порядкe
общественной нагрузки  въ свободное  время.  Въ  лагерe  это свободное время
бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человeкъ нашего
барака  ковырялись  надъ  пятью  грядками  для  будущихъ  цвeтовъ:  здeсь  я
наблюдалъ   соцiалистическiй   трудъ  въ   крайнемъ  выраженiи   всего   его
великолeпiя: работы  тамъ было одному  человeку на день-полтора. Но, въ виду
полной безсмысленности  всей этой  затeи  люди  работали,  какъ дохлыя мухи,
лопатъ не  хватало, порядка не было, и когда  въ двeсти десять рабочихъ дней
было  сдeлано  пять грядокъ,  то  выяснилось:  цвeточныхъ  сeмянъ нeтъ  и въ
заводe. {445} Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я
сказалъ  Анютину:  ну,  ужъ  теперь-то  я продерну  его  въ  "Перековкe"  за
"безхозяйственную   растрату  двухсотъ   десяти   рабочихъ   дней".  Анютинъ
перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то
ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.
     Впрочемъ, несмотря на свою  активность, а можетъ быть, и вслeдствiе ея,
Анютинъ скоро  попалъ въ ШИЗО: вышелъ  погулять  за предeлы лагерной черты и
напоролся на какого-то  активиста  изъ вохровцевъ.  Анютинъ  попалъ въ  одну
камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые  еще зимой задумали  бeжать
въ  Финляндiю  и  уже  около  полугода  ждали  разстрeла...  Ихъ  жены  были
арестованы въ Петербургe  и Москвe, и  шло слeдствiе: не  оказывали  ли  онe
своимъ мужьямъ помощи въ дeлe подготовки побeга... Инженеровъ было, кажется,
шесть или  семь  человeкъ, люди, по всей  вeроятности, были неглупые,  и ихъ
судьба висeла надъ нами какимъ-то страшнымъ предостереженiемъ.
     Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ лeтнимъ днемъ я сидeлъ
въ  пустомъ  почти  баракe: ко  мнe  подошелъ  Юра  и  протянулъ мнe  номеръ
"Правды".
     --  Хочешь полюбопытствовать?  -- въ  голосe его было  что-то чуть-чуть
насмeшливое.  Онъ  показалъ   мнe   кeмъ-то  отчеркнутое   жирнымъ  краснымъ
карандашемъ.  "Постановленiе  Совнаркома  СССР". Въ немъ  было:  за  попытку
побeга заграницу  --  объявленiе  внe  закона и  безусловный разстрeлъ;  для
военныхъ -- тотъ же разстрeлъ и ссылка семьи "въ отдаленнeйшiя мeста Союза".
     Мы посмотрeли другъ на друга.
     -- Подумаешь -- напугали! -- сказалъ Юра.
     -- Не мeняетъ положенiя, -- сказалъ я.
     -- Я думаю, -- Юра презрительно пожалъ плечами...
     Больше объ этомъ постановленiи у насъ съ Юрой никакого  "обмeна мнeнiй"
не было. Нашихъ плановъ оно,  дeйствительно, ни въ какой степени не  мeняло.
Но потомъ я не разъ  думалъ о  томъ,  какое свидeтельство о  бeдности выдала
совeтская власть и себe, и своему строю, и своей армiи.
     Представьте себe  любое  въ мiрe правительство, которое въ мирное время
объявило бы urbi et  orbi:  для того, чтобы поддерживать  на должномъ уровнe
патрiотизмъ команднаго  состава  нашей  армiи, мы будемъ разстрeливать  тeхъ
офицеровъ,  которые попытаются оставить  подвластную намъ страну, и  ссылать
"въ отдаленнeйшiя мeста" -- то-есть на вeрную смерть -- ихъ семьи. Что стали
бы  говорить  о   патрiотизмe  французской   армiи,   если  бы   французское
правительство пустило бы въ мiръ такую позорную угрозу?..
     А  эта  угроза  была сдeлана  всерьезъ.  Большевики  не  очень серьезно
относятся къ  своимъ  обeщанiямъ, но свои  угрозы они  по  мeрe  технической
возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не
мeняла ни нашихъ намeренiй, ни  нашихъ  плановъ, но  она могла указывать  на
какой-то крупный  побeгъ -- по  всей вeроятности, по  военной  линiи  --  и,
слeдовательно, да усиленiе сыска и охраны границъ...  Снова стало мерещиться
{446}   "недреманное   око",   снова  стали   чудиться  сексоты   во   всeхъ
окружающихъ...
     И  въ эти дни  въ нашемъ баракe появился новый  дневальный;  я не помню
сейчасъ его  фамилiи. Вмeстe съ нимъ въ нашемъ баракe поселились и двое  его
дeтей:  дeвочка  лeтъ  десяти  и  мальчикъ  лeтъ  семи.  Юра,  какъ  великiй
спецiалистъ  въ  дeлe  возни  со  всякаго  рода  дeтворой, вошелъ  съ  этими
дeтишками въ самую  тeсную дружбу. Дeтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на
нихъ пайка  не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ  на  себe взглядъ
дневальнаго  --  мрачный  и   пронзительный,   какъ  будто  этимъ  взглядомъ
дневальный  хотeлъ  докопаться до  самой  сущности  моей,  до  самыхъ  моихъ
сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато...  Я  перебиралъ въ памяти всe
слова,  интонацiи,  жесты  Подмоклаго,  Гольмана, Успенскаго:  нeтъ,  ничего
подозрительнаго.  Но  вeдь эта  публика,  при  ея-то  квалификацiи, никакого
подозрeнiя  ни  однимъ жестомъ  не  проявитъ.  А  этотъ  нехитрый  мужиченко
приставленъ слeдить  --  слeдитъ  неумeло,  но  слeжка  есть: какъ  воровато
отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его  настороженный взглядъ. Да,
слeжка есть. Что дeлать?
     Бeжать сейчасъ же -- значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за
нами  есть слeжка, то никакого письма Борисъ просто на просто  не  получитъ.
Нужно было  придумать  какой-то  рeзкiй, для всeхъ неожиданный  поворотъ отъ
всeхъ  нашихъ  плановъ,  рeзкiй  бросокъ въ какую-то  никeмъ  непредвидeнную
сторону... Но --  въ какую  сторону? Былъ наскоро,  начерно придуманъ  такой
планъ. Юра идетъ въ лeсъ къ нашему продовольственному складу.  Я  увязываюсь
съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодкe -- обычно на этой лодкe
двое чиновъ третьяго отдeла выeзжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ  къ берегу
противъ нашего  склада,  ликвидирую обоихъ и попаду къ Юрe  и  къ  складу въ
моментъ,  котораго  третiй отдeлъ  предвидeть  не сможетъ,  и  съ  оружiемъ,
взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся  на моторкe на югъ
и, не доeзжая устья рeки Суны, высаживаемся  на берегъ въ уже знакомыхъ намъ
по моей развeдкe и по нашему первому побeгу мeстахъ. Весь этотъ планъ висeлъ
на волоскe.  Но  другого  пока  не было. Стали строить и другiе планы.  Наше
строительство было прервано двумя вещами.
     Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря прieхалъ  нeкiй
дядя, разыскалъ  меня  въ  баракe, началъ говорить  о пятомъ и  о  десятомъ,
оставляя меня  въ тревожномъ  недоумeнiи относительно  смысла  и  цeли этихъ
нелeпыхъ разорванныхъ  фразъ, ускользающей тематики,  безпокойнаго блеска въ
глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на свeтъ Божiй, дядя  всмотрeлся въ меня
и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я  и безъ документовъ вижу, что вы братъ
Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и  постороннiе люди
насъ часто  путаютъ)...  Человeкъ  досталъ  изъ  двойной  стeнки  берестовой
табакерки маленькую записочку:
     -- Вы пока прочтите, а я въ сторонкe посижу.
     Записка  была оптимистична  и  лаконична.  Въ  ней  за  обычнымъ  {447}
письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно  остроумный и ни  разу
чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало:
дата побeга остается  прежней,  никакъ не раньше и не позже.  До  этой  даты
оставалось  не то восемь,  не  то  девять  дней. Измeнить ее  для Бориса уже
технически было  невозможно  --  развe  какая-нибудь  ужъ  очень  счастливая
случайность...  Изъ  разспросовъ  выяснилось: Борисъ  работаетъ  въ качествe
начальника санитарной части. Это  --  должность,  на  которой человeку  нeтъ
покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ всe и во всe стороны, и побeгъ Бориса
будетъ  обнаруженъ   черезъ  нeсколько   часовъ;  вотъ  почему  Борисъ  такъ
настойчиво  указываетъ  на жесткiй  срокъ:  12  часовъ  дня  28-го iюля.  Въ
остальномъ  у  Бориса все  въ порядкe: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ,
настроенiе оптимистичное и энергичное.
     Уже  потомъ, здeсь,  въ  Гельсингфорсe, я узналъ,  какъ и почему Борисъ
попалъ изъ Подпорожья  въ  Лодейное Поле. Изъ  его санитарнаго  городка  для
слабосильныхъ,  выздоравливающихъ  и  инвалидовъ  ничего  не  вышло:   этотъ
городокъ  постепенно  вовсе   перестали   кормить;  тысячи   людей  вымерли,
остальныхъ  куда-то  раскассировали; Бориса  перевели въ  Лодейное  Поле  --
столицу  Свирьскаго  лагеря  ОГПУ... Стало  тревожно за  Бориса: побeгъ  изъ
Лодейнаго Поля былъ значительно труднeе побeга изъ  Подпорожья: нужно будетъ
идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти
по  очень  населенной  мeстности,  имeя  въ  запасe  очень  немного  часовъ,
свободныхъ  отъ  преслeдованiя... Это, въ частности,  значило, что  какой-то
планъ Борисомъ уже  разработанъ  до  мельчайшихъ деталей  и всякое измeненiе
срока могло  бы перевернуть вверхъ дномъ всe его планы и всю его подготовку.
Что дeлать?
     Мои мучительныя размышленiя были прерваны самимъ дневальнымъ.
     Какъ-то  днемъ я  пришелъ въ  нашъ  баракъ.  Онъ былъ абсолютно  пусть.
Только у дверей сидeлъ въ понурой своей позe нашъ дневальный, онъ посмотрeлъ
на меня совсeмъ  ужъ  пронизывающимъ  взоромъ. Я даже поежился:  вотъ сукинъ
сынъ...
     Думалъ напиться чаю. Кипятку не было.  Я  вышелъ изъ барака и  спросилъ
дневальнаго, когда будетъ кипятокъ.
     -- Да я сейчасъ сбeгаю и принесу.
     -- Да зачeмъ же вамъ, я самъ могу пойти.
     -- Нeтъ, ужъ дозвольте мнe, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть.
     -- Какая просьба?
     -- Да ужъ я вамъ послe...
     Дневальный  принесъ  кипятокъ. Я  досталъ изъ  нашего  "неприкзапа"  --
неприкосновеннаго запаса для побeга -- два куска сахара. Налили чайку.
     Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ  своимъ нарамъ, что-то
поковырялся  тамъ  и принесъ мнe помятое,  измазанное письмо въ конвертe изъ
оберточной бумаги.
     -- Это -- отъ жены моей... А самъ я -- неграмотный... {448}
     -- Никому  не  показывалъ,  совeстно  и показывать...  Ну,  должно,  въ
цензурe  прочли... Такъ я  къ вамъ, какъ  къ попу, прочитайте, что тутъ есть
написанное...
     -- Такъ чего-же вы стeсняетесь, если не знаете, что тутъ написано?
     -- Знать-то, не знаю, а  догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ
какъ на исповeди -- никому не говорить.
     Прочитать было  трудно.  Не думаю,  чтобы  и въ  цензурe  у кого-нибудь
хватило терпeнiя  прочесть это  странное  измазанное,  съ  расплывшимися  на
ноздреватой бумагe  каракулями,  письмо...  Передать  его стиль  невозможно.
Трудно вспомнить этотъ странный  переплетъ условностей сельской  вeжливости,
деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедiи авторши письма, тревоги за
дeтей, которыя остались при  ней, и за дeтей, которыя поeхали "кормиться" къ
мужу  въ концлагерь, и прочаго и  прочаго. Положенiе  же  дeлъ сводилось  къ
слeдующему:
     Предсeдатель  колхоза  долго   и   упорно  подъeзжалъ   къ  женe  моего
дневальнаго.  Дневальный  засталъ его  въ сараe на попыткe  изнасилованiя, и
предсeдатель  колхоза   былъ   избить.  За  террористическiй   актъ  противъ
представителя власти  дневальнаго послали на десять лeтъ въ концентрацiонный
лагерь. Четыре -- онъ здeсь уже просидeлъ. Посылалъ женe сухари, не  съeдалъ
своего  пайковаго  сахара,  продавалъ  свою   пайковую  махорку,  изъ  шести
оставшихся  на  волe  дeтей двое все-таки  умерло. Кто-то  изъ сердобольнаго
начальства устроилъ ему право на  жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себe
вотъ этихъ двухъ ребятишекъ:  въ лагерe ихъ  все-таки кормили. Двое остались
на волe. Смыслъ  же  письма заключался  въ слeдующемъ:  къ  женe дневальнаго
подъeзжаетъ новый предсeдатель колхоза, "а еще кланяется вамъ,  дорогой нашъ
супругъ, тетенька  Марья совсeмъ  помирающе,  а Митенька нашъ  лежитъ  ножки
распухши  и животикъ  раздувши,  а  предсeдатель  трудодней  не  даетъ...  И
Господомъ Богомъ прошу  я васъ, дорогой мой супругъ,  благословите податься,
безъ  вашей  воли  хошь  помру, а  дeтей  жалко, а  предсeдатель лапаетъ,  а
трудодней не даетъ..."
     Дневальный уставился глазами въ столъ... Я  не зналъ,  что и сказать...
Что тутъ  скажешь?.. "Вотъ какое  дeло, --  тихо сказалъ дневальный,  --  съ
такимъ письмомъ, къ кому пойдешь, а сердце чуяло, вотъ ужъ судьба"...
     У  меня мелькнула мысль  -- пойти бы  къ Успенскому, показать  ему  это
письмо,  уцeпить его за  мужское самолюбiе или  какъ-нибудь  иначе... Можетъ
быть,   было   бы  можно  какъ-нибудь  нажать  на  соотвeтствующiй  районный
исполкомъ...   Но   я   представилъ   себe  конкретную   банду  деревенскихъ
"корешковъ". Ванька  въ колхозe, Петька въ милицiи и  пр. и  пр. Кто пойдетъ
изъ "района" защищать  женскiя  права какой-то  безвeстной деревенской бабы,
кто и что сможетъ раскопать  въ этой круговой порукe?  Просто бабу загрызутъ
вразъ со всeми ея ребятами...
     -- Такъ ужъ отпишите, -- глухо сказалъ дневальный -- отпишите, пусть...
подается... -- По его бородe текли крупныя слезы... {449}
     Въ  нашей путаной  человeческой жизни  вещи устроены  какъ-то  особо по
глупому:  вотъ  прошла   передо  мною  тяжелая,  безвыходная,   всамдeлишняя
человeческая  трагедiя.  Ну,  конечно,   было  сочувствiе  къ  судьбe  этого
рязанскаго  мужиченки,  тeмъ  болeе  острое,  что его  судьба  была  судьбой
миллiоновъ, но все-же было и великое облегченiе -- кошмаръ  недреманнаго ока
разсeялся,  никакихъ  мало-мальски подозрительныхъ  симптомовъ слeжки ни  съ
какой  стороны не было видно.  Подъ  диктовку дневальнаго  я  слалъ  поклоны
какимъ-то  кумамъ  и кумамъ,  въ  рамкe  этихъ  поклоновъ  и  хозяйственныхъ
совeтовъ было  вставлено мужнино разрeшенiе "податься"; дневальный сидeлъ съ
каменнымъ лицомъ, по  морщинамъ котораго молча  скатывались крупныя слезы, а
вотъ на  душe  все  же  было  легче, чeмъ полчаса тому  назадъ... Вспомнился
Маяковскiй:  "для  веселiя  планета  наша  плохо   оборудована".  Да,  плохо
оборудована.  И не столько планета,  сколько самъ человeкъ: изо всeхъ своихъ
силъ портитъ жизнь  -- и себe, и  другимъ...  Думаю,  что  Творецъ, создавая
человeка  на шестой  день  творенiя,  предшествующими  днями былъ  нeсколько
утомленъ...



     Для  побeга было готово все -- кромe  одного: у насъ не было оружiя. Въ
наши  двe  первыя  попытки  -- въ 1932 и 1933 году --  мы  были вооружены до
зубовъ.  У  меня  былъ  тяжелый  автоматическiй   дробовикъ-браунингъ  12-го
калибра, у  Юры  --  такого же  калибра  двухстволка. Патроны были снаряжены
усиленными  зарядами  пороха  и картечью  нашего  собственнаго  изобрeтенiя,
залитой  стеариномъ.  По нашимъ приблизительнымъ  подсчетамъ и  пристрeлкамъ
такая штуковина метровъ на сорокъ и медвeдя могла  свалить съ ногъ. У Бориса
была его  хорошо пристрeлянная малокалиберная винтовка.  Вооруженные этакимъ
способомъ, мы  могли не  бояться встрeчи ни съ чекистскими заставами, ни  съ
патрулемъ пограничниковъ. Въ томъ  мало вeроятномъ случаe,  если бы  мы  ихъ
встрeтили, и въ  томъ,  еще  менeе  вeроятномъ  случаe, если бы эти  чекисты
рискнули вступить  въ перестрeлку съ хорошо  вооруженными людьми, картечь въ
чащe  карельскаго  лeса  давала   бы  намъ   огромныя  преимущества   передъ
трехлинейками чекистовъ...
     Сейчасъ  мы были безоружны совсeмъ.  У  насъ  было  по ножу -- но  это,
конечно, не оружiе. Планы же  добычи  оружiя --  восходили еще  ко временамъ
Погры, и  -- по всей обстановкe  лагерной  жизни --  всe они были связаны съ
убiйствомъ.  Они  строились "въ  запасъ" или, какъ говорятъ  въ Россiи,  "въ
засолъ":  оружiе  нужно  было и слeдовало его раздобыть за двe-три недeли до
побeга  -- иначе при любой  переброскe  и рискъ  убiйства, и  рискъ храненiя
оружiя пошелъ бы впустую. Когда насъ съ Юрой перебросили  въ Медвeжью Гору и
когда  я  получилъ увeренность  въ томъ, что отсюда  насъ  до  самаго побeга
никуда перебрасывать не будутъ -- я еще слишкомъ слабъ былъ физически, чтобы
рискнуть на единоборство съ парой вохровцевъ -- {450} вохровцы ходятъ всегда
парами,  и всякое вооруженное населенiе лагеря предпочитаетъ  въ одиночку не
ходить... Потомъ  настали  бeлыя ночи.  Шатавшiеся по пустыннымъ  и свeтлымъ
улицамъ  вохровскiе патрули были  совершенно недоступны для нападенiя.  Наше
вниманiе постепенно сосредоточилось на динамовскомъ тирe.
     Въ маленькой комнатушкe при этомъ тирe  жили:  инструкторъ  стрeлковаго
спорта Левинъ и занятный  сибирскiй мужичекъ -- Чуминъ,  служившiй сторожемъ
тира и чeмъ-то вродe егеря у  Успенскаго, --  глухой,  неграмотный,  таежный
мужичекъ, который  лeсъ, звeря,  воду  и рыбу зналъ лучше, чeмъ человeческое
общество. Время отъ времени  Чуминъ приходилъ  ко мнe и спрашивалъ: "ну, что
въ  газетахъ сказываютъ  -- скоро война  будетъ?"  И,  выслушавъ мой отвeтъ,
разочарованно  вздыхалъ:  "Вотъ,  Господи ты,  Боже мой -- ни откуда выручки
нeтъ"...  Впрочемъ  --  для  себя Чуминъ выручку нашелъ:  ограбилъ  до нитки
динамовскiй тиръ -- и исчезъ на лодкe куда-то въ тайгу, такъ его и не нашли.
     Левинъ  былъ  длиннымъ, тощимъ, нелeпымъ парнемъ  лeтъ 25-ти.  Вся  его
нескладная фигура и мечтательные  семитическiе глаза  никакъ не  вязались со
столь  воинственной страстью,  какъ  стрeлковый спортъ...  По  вечерамъ  онъ
аккуратно нализывался въ динамовской  компанiи до  полнаго  безчувствiя,  по
утрамъ  онъ жаловался мнe на то, что его  стрeлковыя  достиженiя все таютъ и
таютъ.
     -- Такъ бросьте пить...
     Левинъ тяжело вздыхалъ.
     --  Легко сказать.  Попробуйте вы  отъ  такой  жизни не пить. Все равно
тонуть -- такъ лучше ужъ въ водкe, чeмъ въ озерe...
     У Левина въ комнатушкe была цeлая коллекцiя оружiя -- и собственнаго, и
казеннаго. Тутъ были  и винтовки, и двустволка,  и маузеръ, и парабеллюмъ, и
два или три  нагана казеннаго  образца, и складъ патроновъ  для тира. Окна и
тира, и комнаты Левина были забраны тяжелыми желeзными рeшетками; у входа въ
тиръ всегда стоялъ вооруженный караулъ. Днемъ Левинъ все время проводилъ или
въ тирe, или въ  своей  комнатушкe; на вечеръ комнатушка запиралась, и у  ея
входа ставился еще одинъ караульный. Къ утру Левинъ  или самъ приволакивался
домой,  или  чаще  его  приносилъ  Чуминъ.  Въ  этомъ  тирe  проходили  свой
обязательный курсъ стрeльбы всe чекисты Медвeжьей горы. Левинская комнатушка
была  единственнымъ мeстомъ,  откуда  мы могли  раздобыть  оружiе.  Никакихъ
другихъ путей видно не было.
     Планъ  былъ  выработанъ  по всeмъ  правиламъ  образцоваго  детективнаго
романа.  Я приду къ Левину.  Ухлопаю его ударомъ кулака  или какъ-нибудь  въ
этомъ родe --  неожиданно  и неслышно. Потомъ разожгу примусъ,  туго накачаю
его, разолью по столу  и по полу  поллитра денатурата  и  нeсколько  литровъ
керосина, стоящихъ рядомъ тутъ же,  захвачу маузеръ и парабеллюмъ, зарою ихъ
въ песокъ въ концe тира  и  въ однихъ трусахъ,  какъ и  пришелъ, пройду мимо
караула.
     Минутъ  черезъ пять-десять  взорвется  примусъ,  одновременно  съ  нимъ
взорвутся банки  съ  чернымъ  охотничьимъ  порохомъ,  {451}  потомъ  начнутъ
взрываться патроны. Комнатушка превратится въ факелъ...
     Такая  обычная  исторiя: взрывъ примуса.  Совeтское производство. Самый
распространенный  видъ  несчастныхъ случаевъ въ совeтскихъ  городахъ. Никому
ничего и въ голову не придетъ.
     Вопросъ  о моемъ моральномъ  правe на  такое убiйство рeшался  для меня
совсeмъ просто и ясно. Левинъ обучаетъ палачей моей страны стрeлять въ людей
этой страны, въ частности, въ меня, Бориса, Юру. Тотъ фактъ, что онъ, какъ и
нeкоторые  другiе "узкiе  спецiалисты", не  отдаетъ  себe  яснаго  отчета --
какому объективному злу или объективному добру служить его спецiальность, въ
данныхъ условiяхъ никакого значенiя не имeетъ. Левинъ -- одинъ изъ винтиковъ
гигантской мясорубки. Ломая Левина, я ослабляю эту мясорубку. Чего проще?
     Итакъ,  и  теоретическая, и техническая стороны этого предпрiятiя  были
вполнe  ясны  или,  точнeе, казались  мнe ясными.  Практика же ввела въ  эту
ясность весьма существенный коррективъ.
     Я разъ  пять приходилъ къ Левину, предварительно  давая себe слово, что
вотъ сегодня я это сдeлаю, и всe пять разъ не выходило ровно ничего: рука не
поднималась. И это  не  въ  переносномъ,  а  въ  самомъ прямомъ смыслe этого
слова: не  поднималась. Я  клялъ и себя и  свое слабодушiе, доказывалъ себe,
что  въ  данной обстановкe на одной чашкe вeсовъ лежитъ жизнь чекиста, а  на
другой -- моя съ Юрой  (это, въ  сущности, было ясно и безъ доказательствъ),
но, очевидно, есть убiйство и убiйство...
     Въ  наши  жестокiе  годы  мало  мужчинъ прошли  свою  жизнь, не имeя въ
прошломъ убiйствъ на войнe, въ революцiи, въ путаныхъ нашихъ бiографiяхъ. Но
здeсь --  заранeе обдуманное убiйство человeка,  который, хотя  объективно и
сволочь, а  субъективно -- вотъ угощаетъ меня чаемъ и  показываетъ коллекцiи
своихъ  огнестрeльныхъ игрушекъ... Такъ ничего и не вышло. Раскольниковскаго
вопроса о  Наполеонe  и  "твари дрожащей"  я  такъ и не рeшилъ.  Мучительная
борьба самого себя съ собою была закончена выпивкой въ Динамо, и послe  оной
я  къ этимъ детективнымъ  проектамъ  больше  не возвращался. Стало  на много
легче...
     Одинъ  разъ  оружiе чуть было  не  подвернулось случайно.  Я сидeлъ  на
берегу Вички, верстахъ въ пяти  къ сeверу отъ Медгоры, и удилъ  рыбу. Уженье
не давалось, и я былъ обиженъ и на судьбу,  и  на себя:  вотъ люди, которымъ
это,  въ сущности, не надо, удятъ,  какъ слeдуетъ.  А  мнe  надо,  надо  для
пропитанiя во время побeга,  и рeшительно ничего не удается. Мои прискорбныя
размышленiя прервалъ чей-то голосъ.
     -- Позвольте-ка, гражданинъ, ваши документы.
     Оборачиваюсь.  Стоитъ  вохровецъ.  Больше не  видно  никого.  Документы
вохровецъ   спросилъ,   видимо,    только   такъ,   для   очистки   совeсти:
интеллигентнаго   вида  мужчина  въ   очкахъ,   занимающiйся  столь  мирнымъ
промысломъ, какъ уженье  рыбы,  никакихъ спецiальныхъ  подозрeнiй вызвать не
могъ.  Поэтому вохровецъ велъ себя нeсколько небрежно:  взялъ  винтовку подъ
мышку и протянулъ руку за моими документами. {452}
     Планъ  вспыхнулъ,  какъ  молнiя  --  со  всeми  деталями:  лeвой  рукой
отбросить въ  сторону штыкъ винтовки, правой --  ударъ кулакомъ въ солнечное
сплетенiе, потомъ вохровца -- въ Вичку, ну, и такъ далeе. Я уже совсeмъ было
приноровился къ удару -- и вотъ,  въ  кустахъ хрустнула вeтка, я обернулся и
увидалъ второго вохровца съ  винтовкой  на изготовку.  Перехватило  дыханiе.
Если бы  я этотъ хрустъ услыхалъ  на  секунду  позже,  я ухлопалъ бы перваго
вохровца, и  второй --  ухлопалъ бы меня... Провeривъ мои документы, патруль
ушелъ въ лeсъ. Я пытался было удить дальше, но руки слегка дрожали...
     Такъ кончились мои попытки добыть оружiе...



     Дата  нашего побeга -- полдень 28-го  iюля 1934 года -- приближалась съ
какою-то, я бы сказалъ, космической неотвратимостью. Если при нашихъ первыхъ
попыткахъ  побeга еще оставалось  нeкое ощущенiе "свободы воли": возможность
"въ случаe  чего"  -- какъ  это было съ болeзнью  Юры --  сразу дать  отбой,
отложить побeгъ, какъ-то извернуться, перестроиться,  --  то  сейчасъ  такой
возможности не  было вовсе. Въ  12  часовъ дня 28-го iюля Борисъ  уйдетъ изъ
своего Лодейнаго Поля въ лeсъ, къ границe. Въ этотъ же полдень должны уйти и
мы. Если  мы  запоздаемъ -- мы  пропали.  Лодейное Поле  дастъ телеграмму въ
Медгору:  одинъ Солоневичъ  сбeжалъ, присмотрите за  оставшимися. И тогда --
крышка. Или,  если бы  случилось событiе, которое  заставило бы насъ съ Юрой
бeжать на день раньше  Бориса, такую же телеграмму дала бы Медвeжья  Гора въ
Лодейное Поле и съ такими же послeдствiями...
     Практически -- это не осложнило нашего побeга. Но психически  жесткость
даты  побeга все время висeла  на душe: а вдругъ случится что-нибудь совсeмъ
непредвидeнное, вотъ вродe болeзни -- и тогда что?
     Но ничего не случилось. Технически предпосылки складывались -- или были
подготовлены -- почти идеально. Мы были сыты, хорошо тренированы, въ тайникe
въ лeсу было запрятано  нeсколько пудовъ продовольствiя, были компасы,  была
такая свобода передвиженiя, какою не пользовалось даже и несчастное "вольное
населенiе"  Карелiи. Меня уже знали въ  лицо всe эти вохровцы, оперативники,
чекисты и прочая сволочь -- могли спросить документы, но  придираться  бы ни
въ какомъ случаe не стали...  А все-таки было очень тревожно...  Какъ-то  не
вeрилось: неужели все это -- не иллюзiя?
     Вспоминалось,  какъ въ ленинградскомъ  ГПУ  мой  слeдователь,  товарищъ
Добротинъ,  говорилъ  мнe  вeско  и  слегка  насмeшливо:  "Наши  границы  мы
охраняемъ крeпко,  желeзной  рукой... Вамъ повезло, что  васъ арестовали  по
дорогe... Если бы не мы, васъ все равно  арестовали бы, но только арестовали
бы пограничники -- а они, знаете, разговаривать не любятъ..."
     И потомъ -- съ презрительной улыбочкой: {453}
     -- И  --  неглупый же вы человeкъ, Иванъ Лукьяновичъ, ну, какъ вы могли
думать,  что изъ Совeтской  Россiи такъ просто уйти: взялъ и  ушелъ...  Могу
васъ увeрить -- это дeло  не такъ просто... Одному изъ  тысячи, быть можетъ,
удается...
     Въ свое  время  начальникъ  оперативной части  тов. Подмоклый  говорилъ
приблизительно  то  же самое. И  въ  сильно пьяномъ  видe,  разсказывая  мнe
исторiю  побeга  группы  туломскихъ  инженеровъ,  презрительно  оттопыривалъ
мокрыя отъ водки синiя свои губы:
     -- Чудаки, а еще  образованные... Такъ  у  насъ же  сексотъ на  сексотe
сидитъ... Чудаки... Продовольствiе въ  лeсъ носили... А намъ  --  что? Пусть
себe носятъ...
     Мы тоже носили свое продовольствiе въ  лeсъ: не такая ужъ, оказывается,
новая  система...  И, можетъ быть,  товарищъ  Подмоклый, протягивая мнe свою
стопку  и провозглашая: "ну, дай Богъ, въ  предпослeднiй",  гдe-то ухмылялся
про себя: "ну, ужъ  теперь-то ты бeжишь въ послeднiй  разъ -- таскай, таскай
свое продовольствiе въ лeсъ"...
     Какъ  разъ   передъ  побeгомъ  я   узналъ  трагическую  исторiю   трехъ
священниковъ, которые пытались бeжать изъ Повeнца въ Финляндiю: двое погибли
въ лeсу  отъ голода, третiй,  наполовину обезумeвшiй отъ лишенiй, -- пришелъ
въ  какую-то  деревню  и сдался  въ плeнъ  --  его  разстрeляли даже  и безъ
слeдствiя...

        ___

     Вспоминались разсказы какого-то "басмача" -- узбека, съ которымъ мы еще
зимой пилили ледъ на озерe. Это былъ выкованный изъ тугой бронзы человeкъ съ
изуродованнымъ  сабельными ударами  лицомъ  и  съ  неутолимой ненавистью  къ
большевикамъ. Онъ  пытался бeжать три года  тому  назадъ, когда отношенiе къ
бeглецамъ было снисходительное.  Онъ запутался въ  лабиринтe озеръ, болотъ и
протоковъ и былъ схваченъ чекистами -- по его  словамъ -- уже по ту  сторону
границы...
     Все то, что разсказывали всякiе чекисты  и активисты о попыткахъ побeга
на западъ, къ финской границe, рисовало почти безнадежную картину. Но въ эту
картину я вносилъ весьма существенную поправку:  вся эта публика говоритъ  о
неудачныхъ попыткахъ и она ничего  не  говоритъ  -- да и ничего не знаетъ --
объ  удачныхъ.  Только потомъ, уже за границей, я узналъ, какъ мало  ихъ  --
этихъ удачныхъ  попытокъ.  За весь 1934 годъ ея  не перешелъ никто... Только
весной на  финской сторонe былъ подобранъ  полуразложившiйся трупъ человeка,
который  перешелъ  границу,  но никуда дойти не  смогъ...  А  сколько такихъ
труповъ лежитъ въ карельской тайгe?..
     Я считалъ, что мои планы побeга разработаны  досконально. Передъ первой
попыткой побeга была сдeлана развeдка: персидской  границы -- по обe стороны
Каспiйскаго  моря; польской  границы --  у Минска;  латвiйской границы  -- у
Пскова и финляндской границы -- въ Карелiи... Шли, можно сказать, навeрняка,
а --  вотъ,  оба раза  {454}  провалились...  Сейчасъ мнe кажется,  что  все
подготовлено  идеально, что  малeйшiя  детали предусмотрeны,  что  на всякую
случайность  заранeе подготовленъ  соотвeтствующiй трюкъ...  Словомъ  --  съ
точки зрeнiя логики  -- все въ порядкe. Но  -- что, если моя логика окажется
слабeе логики ГПУ?..  Что, если  всe  наши затeи -- просто дeтская игра подъ
взоромъ   недреманнаго   ока...  Что,   если  какими-то,  мнe  неизвeстными,
техническими  способами ГПУ  великолeпно знаетъ  все:  и  нашу  переписку съ
Борисомъ, и нашъ тайникъ въ лeсу, и то, какъ Юра сперъ компасы въ техникумe,
и то,  какъ я тщетно пытался  ухлопать  Левина  для  того,  чтобы  раздобыть
оружiе?.. Дeло прошлое:  но  въ тe дни провалъ нашего побeга означалъ бы для
меня  нeчто, если  не худшее, то  болeе  обидное,  чeмъ смерть... У  каждаго
человeка есть  свое маленькое тщеславiе: если бы оказалось,  что ГПУ знало о
нашей подготовкe  --  это  означало  бы,  что  я  совсeмъ  дуракъ,  что меня
обставили и провели,  какъ  идiота, -- и потомъ  насъ  всeхъ  снисходительно
размeняютъ  въ какомъ-то подвалe третьей части  ББК ОГПУ... При одной  мысли
объ этомъ  глаза лeзли на лобъ... Я утeшалъ себя мыслью о  томъ, что вотъ мы
оба -- я и Юра -- сейчасъ тренированы и что до  "подвала" насъ ни  въ какомъ
случаe не доведутъ. Но такой же уговоръ былъ и въ прошломъ году -- а сцапали
сонныхъ, безоружныхъ  и  безсильныхъ...  Правда, въ  прошломъ  году  Бабенко
врeзался въ наши планы, какъ нeкiй deus ex machina. Правда, отъ  Бабенки шла
реальная  угроза, которую  уже поздно  было  предотвратить...  Бабенко былъ,
видимо, весьма квалифицированнымъ сексотомъ: въ Салтыковкe мы напоили его до
безчувствiя и устроили  обыскъ на немъ и въ его вещахъ. Ничего не было,  что
могло  бы  подтвердить  наши  подозрeнiя.  Но  подозрeнiя  были. Сейчасъ  --
никакихъ подозрeнiй нeтъ...
     Но есть какое-то липкое ощущенiе -- пуганная  ворона и куста боится, --
что вотъ  всe  наши планы -- дeтская  игра передъ лицомъ всемогущей  техники
ГПУ...
     Технику эту  я, слава Тебe, Господи,  знаю  хорошо: восемнадцать лeтъ я
отъ этой техники  выкручивался и,  судя по  тому,  что я сейчасъ не на  томъ
свeтe,  а  въ Финляндiи  --  выкручивался  не  плохо. Технику  эту я  считаю
нехитрой техникой, техникой расчитанной на ротозeевъ. Или -- что еще обиднeе
-- техникой, расчитанной на нашихъ великолeпныхъ подпольщиковъ: возьмется за
эту работу русскiй офицеръ, человeкъ смeлый, какъ смерть,  человeкъ, готовый
идти на любую пытку -- а вотъ выпьетъ -- и прорвется... И -- кончено...
     Словомъ  -- техника работы ГПУ  -- техника нехитрая... Молодецъ противъ
овецъ... То, что  мы оказались  овцами, -- это  не дeлаетъ  особой  чести ни
намъ, ни  ГПУ... Въ  порядкe изученiя  этой  техники -- много  литровъ водки
выпилъ я со всякими  чекистами, всe они и хвастались, и  плакали. Хвастались
всемогуществомъ  ГПУ и плакали, что имъ  самимъ отъ этого всемогущества нeтъ
никакого житья...  Нужно  быть  справедливымъ  и  къ  врагу: жизнь  средняго
работника ГПУ --  это страшная  вещь, это жизнь  пана Твардовскаго,  который
продалъ свою  душу  чорту.  Но чортъ  {455}  пана Твардовскаго хоть  чeмъ-то
платилъ оному пану при его жизни. ГПУ, въ  сущности, ничего  не платитъ  при
жизни, а документъ о продажe души все время тычетъ въ носъ... Я понимаю, что
это  звучитъ  нeсколько  фантастически  и  малоправдоподобно,  но  въ  двухъ
случаяхъ   моей   жизни  мнe  удалось  выручить  изъ  работы  въ  ГПУ  двухъ
коммунистовъ -- одинъ изъ нихъ работалъ въ ГПУ десять лeтъ...  Нeтъ, технику
работы ГПУ я зналъ хорошо... Но  въ эти дни, передъ побeгомъ, все мое знанiе
заслонялось внeлогичной, нелeпой, подсознательной тревогой...
     Насколько  я могу  вспомнить -- я ни о чемъ,  кромe побeга, не  думалъ.
Вeроятно, Юра --  тоже.  Но ни  онъ, ни  я  о  побeгe не  говорили ни слова.
Валялись въ травe у рeчки, грeлись  на  солнышкe, читали  Вудворта. Юра былъ
настроенъ весьма по майнридовски и всякими  окольными  путями старался  дать
мнe понять, какъ будетъ великолeпно, когда мы, наконецъ, очутимся въ лeсу...
Въ эти  послeднiе  лагерные  мeсяцы Юра катался, какъ сыръ въ маслe,  завелъ
дружную компанiю вичкинскихъ ребятъ, рeзался съ ними въ шахматы и волейболъ,
тренировался  въ  плаваньи, собирался  ставить новый  русскiй рекордъ на сто
метровъ,  eлъ за троихъ  и на  голыхъ  доскахъ нашихъ  наръ  засыпалъ,  какъ
убитый...  И  отъ  юности  своей,  и  отъ  солнца,  и  отъ  прочаго,  что въ
человeческой жизни уже неповторимо, какъ-то сказалъ мнe:
     -- А знаешь, Ва, въ сущности, не такъ плохо жить и въ лагерe...
     Мы лежали  на травкe за рeчкой Кумсой -- послe купанья, послe маленькой
потасовки,  подъ  яркимъ  iюльскимъ  небомъ...  Я  оторвался  отъ  книги   и
посмотрeлъ на Юру. Къ моему удивленiю, онъ даже не сконфузился -- слишкомъ у
него "силушка по  жилочкамъ переливалась". Я спросилъ: а кто  еще  живетъ въ
лагерe  такъ,  какъ  мы съ  тобой  живемъ? Юра  согласился:  никто.  Даже  и
Успенскiй  такъ не живетъ... Успенскiй работаетъ, какъ волъ,  а мы ничего не
дeлаемъ.
     -- Ну, Ватикъ, я не говорю, чтобы не бeжать, бeжать, конечно, нужно. Но
-- не такъ плохо и здeсь...
     -- А ты вспомни подпорожскiй УРЧ и профессора Авдeева.
     Юра смякъ. Но  его вопросъ  доставилъ мнe  нeсколько очень мучительныхъ
часовъ великаго соблазна.
     И въ самомъ  дeлe -- на кой чортъ бeжать?  Въ лагерe я буду жить --  въ
соотвeтствiи  съ  моими личными  вкусами  къ  жизни, а  вкусы  эти  довольно
просты... Проведу спартакiаду, получу въ свое завeдыванiе команду охотниковъ
(была  и  такая  охотничья  команда  изъ  привиллегированныхъ  заключенныхъ,
поставлявшая рябчиковъ  и  медвeдей  къ  чекистскому  столу),  Юру устрою въ
Москву  --  вмeсто  того,  чтобы подставлять  его  кудрявую  головешку  подъ
чекистскiй  наганъ...  Побeгъ Бориса можно остановить... Успенскiй, конечно,
сможетъ перетащить его сюда. Будемъ таскаться на охоту вмeстe съ Борисомъ...
Стоитъ  ли  подставлять  всe наши головы? Словомъ --  это были часы великаго
упадка и малодушiя.  Они  скоро прошли...  Подготовка  шла своимъ  чередомъ.
{456}
     Подготовка же эта заключалась въ слeдующемъ:
     Все, что нужно было на дорогу, мы уже припасли: продовольствiе, одежду,
обувь, компасы,  медикаменты и прочее. Все это было получено  путемъ  блата,
кромe компасовъ, которые Юра просто сперъ въ техникумe. На оружiе мы махнули
рукой. Я утeшалъ  себя тeмъ, что встрeча съ  кeмъ-нибудь въ карельской тайгe
--  вещь  чрезвычайно  мало  правдоподобная,  --  впослeдствiи мы  на  такую
"чрезвычайно  мало  правдоподобную  вещь" все-таки  напоролись... Выйти  изъ
лагеря  было совершенно просто. Нeсколько труднeе  было  выйти  одновременно
вдвоемъ  -- и  въ особенности на  югъ.  Еще труднeе  было выйти вдвоемъ и съ
вещами, которыя у насъ еще оставались въ баракe.  И, наконецъ, для страховки
на всякiй случай,  нужно было  сдeлать такъ, чтобы меня и Юры  не такъ скоро
хватились бы...
     Все это вмeстe взятое было довольно сложно технически. Но въ результатe
нeкоторыхъ  мeропрiятiй   я  раздобылъ  себe  командировку  на  сeверъ,   до
Мурманска, срокомъ на двe недeли, Юрe -- командировку въ Повeнецъ и Пиндуши,
срокомъ  на  пять  дней  ("для  организацiи  обученiя  плаванью"),  себe  --
командировку  на пятый лагпунктъ,  то-есть на  югъ,  срокомъ  на три дня  и,
наконецъ, -- Юрe пропускъ  на рыбную ловлю, тоже на югъ... Нашъ тайникъ былъ
расположенъ къ югу отъ Медвeжьей Горы...
     Я былъ увeренъ, что передъ этимъ днемъ -- днемъ побeга -- у меня снова,
какъ это было передъ прежними побeгами въ Москвe, нервы дойдутъ до какого-то
нестерпимаго зуда, снова будетъ безсонница,  снова будетъ ни  на  секунду не
ослабeвающее  ощущенiе,  что  я что-то  проворонилъ,  чего-то  недосмотрeлъ,
что-то  переоцeнилъ, что за малeйшую  ошибку придется, можетъ быть,  платить
жизнью -- и не только моей, но и Юриной... Но ничего не было: ни нервовъ, ни
безсонницы... Только когда я добывалъ путаныя командировки, мнe померещилась
ехидная  усмeшечка въ лицe завeдующаго административнымъ  отдeломъ.  Но  эти
командировки  были  нужны:   если  о  нашихъ   планахъ,   дeйствительно,  не
подозрeваетъ  никто,  то командировки  обезпечатъ  намъ минимумъ  пять  дней
свободныхъ отъ поисковъ и преслeдованiя,  и тотъ же срокъ  Борису -- на тотъ
случай, если  у  него  что-нибудь заeстъ... Въ теченiе  пяти-семи  дней насъ
никто разыскивать не будетъ. А черезъ пять дней мы будемъ уже далеко...
     У меня  были всe основанiя предполагать, что когда Успенскiй узнаетъ  о
нашемъ  побeгe,  узнаетъ  о  томъ, что  вся  уже почти  готовая  халтура  со
спартакiадой,  съ  широковeщательными  статьями  въ   Москву,  въ  ТАСС,  въ
"братскiя компартiи", съ вызовомъ въ  Медгору московскихъ  кино-операторовъ,
пошла  ко всeмъ  чертямъ, что  онъ, "соловецкiй Наполеонъ", попалъ въ весьма
идiотское положенiе,  онъ полeзетъ на стeнку, и насъ будутъ искать далеко не
такъ,  какъ ищутъ  обычныхъ  бeгуновъ...  Человeкъ  грeшный  --  я  далъ  бы
значительную часть своего  гонорара для того, чтобы посмотрeть на физiономiю
Успенскаго въ тотъ моментъ, когда ему доложили, что Солоневичей  и слeдъ уже
простылъ...
     Ночь передъ побeгомъ я проспалъ, какъ убитый. Вeроятно, {457} благодаря
ощущенiю полной  неотвратимости побeга  --  сейчасъ никакого  выбора уже  не
было...  Рано утромъ -- я еще дремалъ --  Юра разбудилъ меня. За его  спиной
былъ рюкзакъ съ  кое-какими  вещами, которыя  по  ходу  дeлъ ему нужно  было
вынести изъ  лагеря и выбросить  по дорогe...  Кое-кто изъ сосeдей по бараку
околачивался возлe.
     -- Ну, значитъ, Ва, я eду...
     Оффицiально  --  Юра  долженъ  былъ  eхать на  автобусe  до Повeнца.  Я
высунулся изъ подъ одeяла.
     --  Eзжай.  Такъ не  забудь зайти  въ Повeнцe  къ Бeляеву -- у него всe
пловцы на учетe. А вообще -- не засиживайся...
     --  Засиживаться не  буду. А  если что-нибудь  важное -- я  тебe въ КВО
телефонирую...
     -- Меня вeдь не будетъ. Звони прямо Успенскому...
     -- Ладно. Ну, селямъ алейкюмъ.
     -- Алейкюмъ селямъ...
     Длинная фигура  Юры исчезла  въ рамкe барачной  двери... Сердце какъ-то
сжалось... Не исключена возможность, что Юру я вижу въ послeднiй разъ...



     По  нашему плану  Юра долженъ былъ выйти  изъ  барака  нeсколько раньше
девяти утра -- въ девять  утра отходилъ автобусъ на Повeнецъ --  оставить въ
нeкоемъ мeстe свой  декоративный узелокъ съ вещами, достать въ другомъ мeстe
удочки и идти на югъ,  къ нашему  тайнику. Я долженъ былъ выйти въ 12 часовъ
-- часъ отправленiя поeзда на югъ -- взявъ съ собой еще оставшiяся въ баракe
вещи и продовольствiе и двинуться къ тому же тайнику. Но что -- если у этого
тайника уже торчитъ ГПУ-ская  засада? И какъ быть, если Юру просто задержатъ
по дорогe какiе-нибудь рьяные оперативники?
     Я слeзъ съ наръ. Староста барака, бывшiй коммунистъ и нынeшнiй лагерный
активистъ, изъ  породы  людей,  которая  лучше  всего опредeляется терминомъ
"дубина", спросилъ меня безразличнымъ тономъ:
     -- Что -- тоже въ командировку eдете?
     -- Да. До Мурманска и обратно.
     -- Ну, желаю прiятной поeздки...
     Въ  этомъ  пожеланiи мнe  почудилась скрытая иронiя...  Я  налилъ  себe
кружку кипятку, подумалъ и сказалъ:
     -- Особеннаго удовольствiя не видать... Работы будетъ до чорта...
     -- Да, а все же -- хоть на людей посмотрите...
     И потомъ безъ всякой логической связи:
     -- А хорошiй парнишка, вашъ Юра-то... Вы все-таки поглянывайте, какъ бы
его тутъ не  спортили...  Жалко будетъ парня... Хотя,  какъ вы съ Успенскимъ
знакомые -- его, должно, скоро выпустятъ... {458}
     Я хлебалъ  кипятокъ и однимъ уголкомъ глаза тщательно прощупывалъ  игру
каждаго мускула на дубоватомъ лицe старосты... Нeтъ, ничего подозрительнаго.
А на такомъ лицe все-таки было бы замeтно... О Юрe  же онъ говоритъ такъ, на
всякiй случай, чтобы сдeлать прiятное человeку, который "знакомый" съ самимъ
Успенскимъ...  Поболтали еще. До моего выхода остается еще три часа -- самые
долгiе три часа въ моей жизни...
     Упорно  и  навязчиво  въ  голову лeзли  мысли о какомъ-то таинственномъ
дядe, который  сидитъ  гдe-то  въ дебряхъ третьяго отдeла,  видитъ всe  наши
ухищренiя, "какъ  сквозь стеклышко",  и даетъ намъ  время и  возможность для
коллекцiонированiя всeхъ  необходимыхъ  ему уликъ...  Можетъ быть,  когда  я
получалъ свою параллельную командировку на  югъ, дядя позвонилъ въ Адмотдeлъ
и  сказалъ: "выписывайте,  пущай  eдетъ"... И  поставилъ  у  нашего  тайника
вохровскiй секретъ...
     Для того, чтобы отвязаться отъ этихъ мыслей, и  для того, чтобы сдeлать
всe  возможныя  попытки  обойти  этого  дядю,  буде   онъ   существовалъ  въ
реальности, я набросалъ двe маленькiя  статейки о спартакiадe въ "Перековку"
и въ лагерную радiо-газету, занесъ ихъ, поболталъ  со  Смирновымъ, далъ  ему
нeсколько  газетно-отеческихъ  совeтовъ,  получилъ  нeсколько  порученiй  въ
Мурманскъ, Сегежу и Кемь и -- что  было  совсeмъ ужъ неожиданно --  получилъ
также  и  авансъ въ  35  рублей  въ  счетъ  гонораровъ за  выполненiе  этихъ
порученiй...  Это  были послeднiя  совeтскiя  деньги, которыя я  получилъ въ
своей  жизни и  на  нихъ  сдeлалъ  свои  послeднiя  совeтскiя  покупки:  два
килограмма сахара и три пачки махорки. Полтинникъ еще остался...
     Вышелъ изъ  редакцiи  и, къ крайнему своему неудовольствiю, обнаружилъ,
что  до полудня  остается  еще полтора часа. Пока я ходилъ въ  обe редакцiи,
болталъ со  Смирновымъ, получалъ  деньги -- время тянулось такъ  мучительно,
что, казалось,  полдень  совсeмъ  уже  подошелъ.  Я  чувствовалъ, что  этихъ
полутора часовъ я полностью не выдержу.
     Пришелъ въ баракъ.  Въ баракe было почти пусто. Влeзъ на нары, сталъ на
нихъ, на верхней  полкe, закрытой  отъ взглядовъ снизу,  нагрузилъ  въ  свой
рюкзакъ  оставшееся продовольствiе  и вещи -- ихъ  оказалось гораздо больше,
чeмъ  я предполагалъ  -- взялъ  съ  собой  для камуфляжа волейбольную сeтку,
футбольный мячъ, связку спортивной литературы, на верху которой было увязано
руководство по футболу съ рисункомъ на обложкe,  понятнымъ всякому вохровцу,
прихватилъ еще и два копья и вышелъ изъ барака.
     Въ  сущности, не было никакихъ основанiй предполагать,  что при  выходe
изъ  барака кто-нибудь  станетъ ощупывать  мой багажъ, хотя по правиламъ или
староста,  или дневальный обязаны  это сдeлать... Если  недреманное  око  не
знаетъ  о  нашемъ  проектe,  никто  насъ  обыскивать  не  посмeетъ: блатъ  у
Успенскаго. Если знаетъ, насъ захватятъ у тайника... Но все-таки изъ  дверей
барака  я  выходилъ не съ очень спокойной душой. Староста еще разъ  пожелалъ
мнe счастливаго  пути. Дневальный, сидeвшiй  на  {459} скамеечкe  у  барака,
продeлалъ ту же церемонiю и потомъ какъ-то замялся.
     -- А жаль, что вы сегодня eдете...
     Мнe  почудилось  какое-то  дружественное, но  неясное предупрежденiе...
Чуть-чуть перехватило духъ... Но дневальный продолжалъ:
     -- Тутъ письмо я отъ жены получилъ... Такъ,  значитъ, насчетъ отвeту...
Ну, ужъ когда прieдете, такъ  я васъ  попрошу... Юра? Нeтъ, молодой еще онъ,
что его въ такiя дeла мeшать...
     Отлегло...  Поднялся  на  горку  и  въ  послeднiй  разъ  посмотрeлъ  на
печальное мeсто  страннаго  нашего жительства. Баракъ нашъ торчалъ какимъ-то
кособокимъ  гробомъ,  съ  покосившейся  заплатанной крышей,  съ  заклеенными
бумагой дырами  оконъ, съ дневальнымъ, понуро сидeвшимъ у входа  въ  него...
Странная  вещь  -- во мнe шевельнулось  какое-то  сожалeнiе... Въ  сущности,
неплохо  жили  мы  въ  этомъ  баракe И много въ немъ было совсeмъ  хорошихъ,
близкихъ  мнe русскихъ людей.  И  даже  нары  мои показались мнe  уютными. А
впереди въ лучшемъ случаe --  лeса, трясины, ночи подъ холоднымъ карельскимъ
дождемъ... Нeтъ, для приключенiй я не устроенъ...
     Стоялъ  жаркiй iюльскiй  день. Я  пошелъ  по сыпучимъ  улицамъ Медгоры,
прошелъ базаръ и площадь, тщательно всматриваясь въ толпу и выискивая въ ней
знакомыя  лица, чтобы обойти  ихъ  сторонкой, нeсколько  разъ  оборачивался,
закуривалъ, разсматривалъ афиши и мeстную газетенку, расклеенную на столбахъ
и стeнахъ (подписка  не принимается за отсутствiемъ  бумаги), и все смотрeлъ
--  нeтъ ли  слeжки?  Нeтъ, слeжки  не было --  на этотъ  счетъ глазъ у меня
наметанный. Прошелъ  вохровскую заставу у выхода изъ поселка -- застава меня
ни о чемъ не спросила -- и вышелъ на желeзную дорогу.
     Первыя  шесть верстъ  нашего маршрута шли по желeзной  дорогe: это была
одна изъ многочисленныхъ предосторожностей на всякiй случай. Во время нашихъ
выпивокъ  въ Динамо  мы установили, что  по  полотну желeзной дороги  собаки
ищейки не работаютъ вовсе: паровозная топка сжигаетъ всe доступные собачьему
нюху слeды. Не слeдовало пренебрегать и этимъ.
     Идти было трудно: я былъ явственно перегруженъ -- на мнe было не меньше
четырехъ  пудовъ  всякой ноши...  Одна  за другой  проходили версты --  вотъ
знакомый поворотъ,  вотъ мостикъ черезъ прыгающую  по  камнямъ  рeчку, вотъ,
наконецъ,  телеграфный столбъ  съ  цифрой 25/511, откуда въ лeсъ сворачивало
какое-то  подобiе  тропинки,  которая  нeсколько  срeзала  путь   къ  пятому
лагпункту. Я на всякiй  случай  оглянулся  еще разъ -- никого  не было --  и
нырнулъ въ кусты, на тропинку.
     Она  извивалась  между  скалъ  и  корягъ  -- я  обливался  потомъ  подъ
четырехпудовой  тяжестью  своей  ноши,  и вотъ, передъ  поворотомъ тропинки,
откуда нужно было нырять въ окончательную  чащу, вижу: навстрeчу мнe шагаетъ
патруль изъ двухъ оперативниковъ...
     Былъ моментъ  пронизывающаго ужаса:  значитъ -- подстерегли... {460}  И
еще болeе острой обиды: значитъ -- они оказались умнeе. Что же теперь?... До
оперативниковъ   шаговъ   двадцать...   Мысли   мелькаютъ   съ   сумасшедшей
быстротой...  Броситься  въ  чащу?  А Юра? Ввязаться  въ драку? Ихъ  двое...
Почему только двое? Если бы этотъ патруль былъ снаряженъ спецiально для меня
оперативниковъ было бы больше -- вотъ отрядили же въ вагонe ? 13 человeкъ по
десяти  на  каждаго  изъ боеспособныхъ  членовъ  нашего  "кооператива"...  А
разстоянiе все  сокращается... Нeтъ,  нужно идти  прямо.  Ахъ,  если  бы  не
рюкзакъ,  связывающiй  движенiя...  Можно  было  бы:  схватить   одного   и,
прикрываясь имъ, какъ щитомъ, броситься на  другого и обоихъ сбить  съ ногъ.
Тамъ, на землe  обe  ихъ винтовки  были  бы  ни  къ  чему  и мое джiу-джитсу
выручило  бы меня  еще  одинъ разъ -- сколько  разъ оно меня уже выручало...
Нeтъ, нужно идти прямо, да и поздно уже сворачивать -- насъ отдeляетъ шаговъ
десять...
     Сердце колотилось, какъ сумасшедшее. Но,  повидимому, снаружи  не  было
замeтно ничего, кромe лица, залитаго потомъ.
     Одинъ изъ оперативниковъ поднесъ руку къ  козырьку и не безъ прiятности
осклабился.
     -- Жарковато, товарищъ Солоневичъ... Что-жъ вы не поeздомъ?..
     Что это? Издeвочка?
     -- Режимъ экономiи. Деньги за билетъ въ карманe останутся...
     --  Да, оно,  конечно.  Лишняя пятерка -- оно, смотришь,  и поллитровка
набeжала... А вы -- на пятый?
     -- На пятый.
     Я  всматриваюсь  въ  лица  этихъ оперативниковъ.  Простыя  картофельныя
красноармейскiя  рожи   --  на  такой  рожe  ничего   не   спрячешь.  Ничего
подозрительнаго.  Вeроятно,  оба  эти  парня  не  разъ  видали,  какъ  мы съ
Подмоклымъ  шествовали послe динамовскихъ всенощныхъ  бдeнiй,  навeрно,  они
видали  меня  передъ  строемъ  роты  оперативниковъ, изъ которой  я выбиралъ
кандидатовъ  на вичкинскiй курортъ  и на спартакiаду, вeроятно, они  знали о
великомъ моемъ блатe...
     -- Ну, счастливо... --  Оперативникъ опять поднесъ руку къ козырьку,  я
продeлалъ нeчто вродe этого  -- я шелъ безъ шапки -- и патруль  прослeдовалъ
дальше...  Хрустъ  ихъ  шаговъ  постепенно замеръ  вдали...  Я  остановился,
прислушался... Нeтъ, ушли, пронесло...
     Я положилъ на землю часть своей ноши, прислонился рюкзакомъ къ какой-то
скалe. Вытеръ потъ.  Еще прислушался, нeтъ,  ничего. Только сердце колотится
такъ,  что,  кажется, изъ  третьяго  отдeла слышно... Свернулъ  въ чащу,  въ
кусты,  гдe  ужъ   никакiе  обходы  не   были  мыслимы   --   все  равно  въ
десяти-двадцати шагахъ ничего не видать...
     До  нашего  тайника  оставалось  съ  полверсты. Подхожу  ужасомъ  слышу
какой-то неясный  голосъ  --  вродe пeсни. То ли  это  Юра  такъ не во время
распeлся, то ли, чортъ его знаетъ что... Подползъ на карачкахъ къ небольшому
склону,  въ концe {461} котораго, въ чащe огромныхъ, непроходимо разросшихся
кустовъ, были запрятаны всe наши дорожныя сокровища и гдe долженъ ждать меня
Юра. Мелькаетъ что-то бронзовое, похожее  на  загорeлую спину Юры... Неужели
вздумалъ принимать  солнечныя ванны  и  пeть Вертинскаго. Съ  него станется.
Охъ, и идiотъ же! Ну, и скажу же я ему нeсколько теплыхъ словъ...
     Но  изъ   чащи  кустарника  раздается  нeчто  вродe  змeинаго  шипeнiя,
показываются Юрины очки, и Юра дeлаетъ жестъ: ползи скорeй сюда. Я ползу.
     Здeсь, въ  чащe кустарника,  -- полутьма, и снаружи  рeшительно  ничего
нельзя разглядeть въ этой полутьмe.
     -- Какiе-то мужики, --  шепчетъ Юра, --  траву косятъ, что ли... Скорeй
укладываться и драпать...
     Голоса стали  слышнeе. Какiе-то  люди что-то дeлали шагахъ въ 20-30 отъ
кустовъ.  Ихъ  пестрыя  рубахи  время отъ  времени  мелькали  въ  просвeтахъ
деревьевъ... Да, нужно было укладываться и исчезать.
     Мячъ,  копья,  литературу, сeтку  я зарылъ въ мохъ, и  изъ подо  мха мы
вырыли наши  продовольственные  запасы, сверху обильно  посыпанные мохоркой,
чтобы  какой-нибудь  заблудили  песъ  не  соблазнился неслыханными  запахами
торгсиновскаго сала и торгсиновской колбасы... Въ лихорадочной и  молчаливой
спeшкe мы запихали  наши вещи въ  рюкзаки. Когда я навьючилъ на себя свой, я
почувствовалъ, что я перегруженъ: въ  рюкзакe опять было не меньше  четырехъ
пудовъ. Но сейчасъ -- не до этого...
     Изъ  чащи кустарника ползкомъ  по травe и зарослямъ  мы  спустились еще
ниже, въ русло какого-то почти пересохшаго ручейка, потомъ по этому руслу --
тоже  ползкомъ -- мы  обогнули небольшую гряду, которая окончательно закрыла
насъ отъ взглядовъ  неизвeстныхъ посeтителей  окрестностей  нашего  тайника.
Поднялись  на ноги,  прислушались.  Напряженный слухъ  и  взвинченные  нервы
подсказывали тревожные оклики: видимо, замeтили.
     -- Ну, теперь нужно во всe лопатки, -- сказалъ Юра.
     Двинулись во  всe лопатки. По  "промфинплану"  намъ  нужно было перейти
каменную  гряду верстахъ въ пяти  отъ  желeзной дороги и потомъ  перебраться
черезъ узкiй протокъ, соединяющiй цeпь озеръ -- верстахъ въ пяти отъ  гряды.
Мы шли, ползли, карабкались,  лeзли; потъ заливалъ очки, глаза лeзли на лобъ
отъ усталости,  дыханiе прерывалось  -- а мы все  лeзли. Гряда  была  самымъ
опаснымъ мeстомъ. Ея вершина была оголена  полярными бурями, и  по ея хребту
прогуливались вохровскiе  патрули  -- не  часто, но  прогуливались. Во время
своихъ развeдокъ  по этимъ мeстамъ я разыскалъ неглубокую поперечную щель въ
этой грядe, и мы поползли по этой щели, прислушиваясь къ каждому звуку и  къ
каждому  шороху. За грядой стало спокойнeе. Но въ безопасности --  хотя бы и
весьма  относительной  --  мы  будемъ  только  за  линiей озеръ.  Еще гряда,
заваленная буреломомъ, отъ нея --  окаянный спускъ  къ озеру  --  гигантскiя
розсыпи камней, покрытыхъ мокрымъ, скользкимъ мхомъ.  Такiя мeста я  считалъ
самой опасной частью нашего путешествiя. При тяжести  нашихъ рюкзаковъ {462}
поскользнуться на такихъ камняхъ и, въ  лучшемъ случаe, растянуть  связки на
ногe -- ничего не стоило... Тогда пришлось бы засeть на  мeстe  происшествiя
на недeлю-двe.  Безъ достаточныхъ  запасовъ продовольствiя это  означало  бы
гибель. Потому-то мы и захватили такую массу продовольствiя.
     Часамъ  къ пяти  мы  подошли къ  озеру,  спустились внизъ,  нашли  нашъ
протокъ,  перебрались черезъ него  и вздохнули болeе или  менeе свободно. По
пути -- въ  частности, передъ первой грядой --  мы перемазывали наши подошвы
всякой сильно пахнувшей  дрянью, такъ что никакiя ищейки не могли бы  пройти
по нашимъ слeдамъ...  За протокомъ слегка  присeли  и  передохнули. Обсудили
инцидентъ  съ предполагаемыми крестьянами около нашего тайника и  пришли  къ
выводу, что  если бы  они насъ  замeтили и  если бы у нихъ  были агрессивныя
намeренiя  по нашему  адресу  --  они  или  побeжали  бы  къ желeзной дорогe
сообщить  кому  надо  о  подозрительныхъ  людяхъ  въ  лeсу,  или   стали  бы
преслeдовать насъ.  Но ни въ  томъ, ни въ  другомъ случаe они не остались бы
около нашего тайника и  не стали бы перекликаться... Это -- одно.  Второе --
изъ  лагеря мы ушли окончательно.  Никто ничего не заподозрилъ. Срокъ нашихъ
командировокъ  давалъ всe  основанiя  предполагать,  что  насъ  хватятся  не
раньше,  чeмъ черезъ пять  дней -- Юрина командировка  была дeйствительна на
пять  дней. Меня могутъ хватиться раньше --  вздумаетъ Успенскiй послать мнe
въ Кемь  или въ Мурманскъ какой-нибудь  запросъ или какое-нибудь порученiе и
выяснить, что тамъ меня и слыхомъ не слыхать...  Но это очень мало вeроятно,
тeмъ  болeе, что по командировкe  я долженъ объeхать шесть  мeстъ... И  Юрой
сразу же  послe истеченiя срока его командировки  не заинтересуется никто...
Въ  среднемъ -- недeля намъ обезпечена. За эту недeлю верстъ минимумъ сто мы
пройдемъ,  считая,  конечно, по  воздушной линiи...  Да,  хорошо  въ  общемъ
вышло...  Никакихъ  недреманныхъ  очей и  никакихъ  таинственныхъ  дядей изъ
третьяго отдeла... Выскочили!...
     Однако, лагерь  все-таки  былъ еще  слишкомъ  близко. Какъ  мы  ни были
утомлены, мы прошли еще около часу на западъ, набрели на глубокую и довольно
широкую внизу расщелину,  по дну которой переливался маленькiй ручеекъ, и съ
чувствомъ  великаго   облегченiя  сгрузили  наши  рюкзаки.  Юра  молнiеносно
раздeлся, влeзъ въ какой-то  омутокъ ручья  и сталъ смывать съ  себя  потъ и
грязь. Я сдeлалъ то же -- раздeлся и влeзъ въ воду; я отъ пота  былъ мокрымъ
весь, съ ногъ до головы.
     -- А ну-ка,  Ва, повернись,  что  это у тебя такое?  -- вдругъ спросилъ
Юра, и въ голосe его было безпокойство. Я повернулся спиной...
     --  Ахъ,  чортъ возьми... И какъ же  ты  этого не замeтилъ?.. У тебя на
поясницe -- сплошная рана...
     Я провелъ ладонью по поясницe.  Ладонь  оказалась въ крови, и по обeимъ
сторонамъ позвоночника  кожа  была сорвана до  мышцъ. Но никакой  боли я  не
почувствовалъ раньше, не чувствовалъ и теперь.
     Юра укоризненно  суетился,  обмывая рану, прижигая  ее iодомъ  {463}  и
окручивая  мою поясницу бинтомъ -- медикаментами на  дорогу мы были снабжены
не  плохо -- все по тому же "блату". Освидeтельствовали рюкзакъ.  Оказалось,
что   въ  спeшкe   нашего  тайника   я  ухитрился  уложить  огромный  кусокъ
торгсиновскаго сала такъ, что острое ребро его подошвенной кожи во все время
хода  било  меня  по поясницe, но  въ  возбужденiи этихъ часовъ я  ничего не
чувствовалъ.  Да и  сейчасъ  это казалось  мнe такой мелочью,  о которой  не
стоитъ и говорить.
     Разложили  костеръ  изъ  самыхъ  сухихъ  вeтокъ, чтобы  не  было  дыма,
поставили на костеръ кастрюлю съ гречневой кашей и съ основательнымъ кускомъ
сала. Произвели тщательную  ревизiю нашего багажа, безпощадно  выкидывая все
то, безъ чего можно было обойтись, --  мыло, зубныя щетки, лишнiя трусики...
Оставалось все-таки пудовъ около семи...
     Юра со сладострастiемъ запустилъ ложку въ кастрюлю съ кашей.
     -- Знаешь, Ватикъ, ей Богу, не плохо...
     Юрe  было  очень  весело. Впрочемъ,  весело было  и мнe. Поeвъ,  Юра съ
наслажденiемъ растянулся во всю свою длину и сталъ смотрeть въ яркое, лeтнее
небо. Я  попробовалъ  сдeлать  то же  самое,  легъ  на  спину -- и  тогда къ
поясницe словно  кто-то  прикоснулся  раскаленнымъ желeзомъ.  Я выругался  и
перевернулся на животъ. Какъ это я теперь буду тащить свой рюкзакъ?
     Отдохнули. Я  переконструировалъ  ремни рюкзака такъ, чтобы его  нижнiй
край не доставалъ до поясницы. Вышло плохо. Грузъ въ четыре пуда, помeщенный
почти на шеe, создавалъ очень неустойчивое  положенiе -- центръ тяжести былъ
слишкомъ высоко, и по камнямъ гранитныхъ розсыпей приходилось идти, какъ  по
канату.  Мы отошли версту отъ мeста нашего  привала  и стали устраиваться на
ночлегъ.  Выбрали   густую  кучу  кустарника  на  вершинe  какого-то  холма,
разостлали на землe одинъ  плащъ, прикрылись  другимъ, надeли накомарники  и
улеглись въ надеждe, послe столь утомительнаго и богатаго переживанiями дня,
поспать  въ полное свое удовольствiе. Но со сномъ не вышло ничего.  Миллiоны
комаровъ, весьма  разнообразныхъ по  калибру,  но совершенно одинаковыхъ  по
характеру опустились  на  насъ  плотной густой  массой. Эта  мелкая  сволочь
залeзала въ мельчайшiя щели одежды,  набивалась въ уши и въ носъ, миллiонами
противныхъ голосовъ  жужжала надъ нашими лицами.  Мнe тогда казалось, что въ
такихъ условiяхъ  жить вообще нельзя  и нельзя идти, нельзя  спать... Черезъ
нeсколько дней  мы  этой сволочи почти не  замeчали  --  ко всему привыкаетъ
человeкъ  -- и  пришли  въ  Финляндiю  съ  лицами,  распухшими, какъ  тeсто,
поднявшееся на дрожжахъ.
     Такъ промучились  почти  всю  ночь.  Передъ  разсвeтомъ оставили всякую
надежду  на  сонъ, навьючили рюкзаки и  двинулись дальше  въ предразсвeтныхъ
сумеркахъ по  мокрой  отъ  росы травe.  Выяснилось еще  одно  непредвидeнное
неудобство. Черезъ нeсколько минутъ ходьбы брюки промокли насквозь, прилипли
къ ногамъ и связывали каждый шагъ. Пришлось идти въ трусикахъ. {464}
     Невыспавшiеся  и  усталые,  мы уныло  брели  по склону  горы, вышли  на
какое-то покрытое  туманомъ болото, перешли черезъ  него, увязая по бедра въ
хлюпающей  жижe,   снова  поднялись  на  какой-то  гребень.  Солнце  взошло,
разогнало туманъ и  комаровъ; внизу  разстилалось  крохотное  озерко,  такое
спокойное,  уютное  и  совсeмъ  домашнее,  словно  нигдe  въ  мiрe  не  было
лагерей...
     -- Въ сущности, теперь бы самое время поспать, -- сказалъ Юра.
     Забрались въ кусты,  разложили  плащъ. Юра посмотрeлъ  на  меня взоромъ
какого-то открывателя Америки.
     -- А вeдь, оказывается, все-таки драпанули, чортъ его дери...
     -- Не кажи гопъ, пока не перескочилъ...
     --  Перескочимъ. А  ей-Богу, хорошо. Если бы еще по двухстволкe, да  по
парабеллюму... вотъ была бы жизнь.



     Шли мы  такъ. Просыпались передъ разсвeтомъ,  кипятили  чай, шли  до 11
часовъ. Устраивали привалъ, варили кашу, гасили костеръ и, отойдя на версту,
снова укладывались спать. На тeхъ мeстахъ, гдe  раскладывались костры, мы не
ложились никогда: дымъ и  свeтъ  костра могли быть замeчены,  и какой-нибудь
заблудшiй въ  лeсахъ активистъ, вынюхивающiй бeглецовъ, или урка, ищущiй eды
и   паспорта,    или    приграничный    мужикъ,    отсeянный   отъ   всякихъ
контръ-революцiонныхъ плевелъ и  чающiй заработать куль муки, могли бы пойти
на костеръ и застать насъ спящими.
     Вставали часовъ въ пять и снова шли до темноты.  Снова привалъ съ кашей
и ночлегъ. Съ ночными привалами было плохо.
     Какъ мы  ни прижимались другъ къ другу,  какъ мы  ни укутывались всeмъ,
что у насъ было, мокрый холодъ приполярной ночи пронизывалъ насквозь. Потомъ
мы приноровились. Срeзывали ножами  цeлыя полотнища  моха и накрывались имъ.
За воротъ забирались цeлые  батальоны  всякой насeкомой  твари,  хвои, комки
земли, но было тепло.
     Нашъ  суррогатъ  карты   въ  первые  же   дни  обнаружилъ  свою  полную
несостоятельность.  Рeки на картe и  рeки въ натурe  текли каждая  по своему
усмотрeнiю,  безъ  всякаго  согласованiи   съ  совeтскими  картографическими
заведенiями. Впрочемъ, и досовeтскiя карты были не лучше. Для первой попытки
нашего  побeга въ  1932  году я раздобылъ  трехверстки этого  района. Такихъ
трехверстокъ у меня было три варiанта: онe совпадали другъ съ другомъ только
въ самыхъ общихъ чертахъ,  и даже  такая рeка, какъ Суна, на каждой изъ нихъ
текла по особому.
     Но это насъ не смущало: мы дeйствовали по принципу нeкоего героя  Джека
Лондона: что бы тамъ ни случилось, держите прямо на западъ. Мы держали прямо
на западъ. Одинъ изъ  насъ шелъ впереди, провeряя направленiе или по солнцу,
или  по компасу, другой шелъ шагахъ  въ  двадцати  сзади,  выправляя  мелкiя
извилины  пути.  А  этихъ  извилинъ  было   очень  много.  Иногда  въ  {465}
лабиринтахъ озеръ, болотъ  и протоковъ  приходилось дeлать  самыя запутанныя
петли и  потомъ съ великимъ трудомъ возстанавливать затерянную прямую нашего
маршрута.  Въ результатe  всeхъ этихъ  предосторожностей -- а можетъ быть, и
независимо отъ нихъ --  мы черезъ шестнадцать сутокъ петлистыхъ  скитанiй по
тайгe вышли точно въ намeченное мeсто.  Ошибка верстъ въ тридцать къ  сeверу
или къ югу могла бы намъ дорого обойтись: на югe граница дeлала петлю, и мы,
перейдя  ее и  двигаясь  по  прежнему на западъ, рисковали снова попасть  на
совeтскую территорiю и, слeдовательно, быть вынужденными перейти границу три
раза.  На  троекратное везенье  расчитывать  было  трудно. На сeверe  же  къ
границe   подходило  стратегическое  шоссе,  на  немъ  стояло  большое  село
Поросозеро, въ селe была пограничная комендатура, стояла большая пограничная
часть, что-то вродe полка, и туда соваться не слeдовало.
     Дни шли  однообразной чередой. Мы двигались медленно. И торопиться было
некуда, и  нужно  было расчитывать свои силы  такъ, чтобы тревога,  встрeча,
преслeдованiе  никогда  не  могли  бы  захватить  насъ  уже выдохшимися,  и,
наконецъ, съ нашими рюкзаками особенной скорости развить было нельзя.
     Моя  рана  на  спинe   оказалась  гораздо  болeе  мучительной,  чeмъ  я
предполагалъ. Какъ я ни устраивался  со своимъ рюкзакомъ,  время отъ времени
онъ  все-таки  сползалъ  внизъ и срывалъ  подживающую  кожу.  Послe  долгихъ
споровъ я принужденъ былъ  переложить  часть моего груза въ Юринъ рюкзакъ --
тогда на Юриной  спинe оказалось  четыре пуда, и  Юра еле выволакивалъ  свои
ноги...



     Часъ за часомъ и день за днемъ повторялась приблизительно одна и  та же
послeдовательность: перепутанная и заваленная камнями чаща  лeса  на  склонe
горы, потомъ непроходимые завалы бурелома на ея вершинe, потомъ опять спускъ
и лeсъ --  потомъ болото или  озеро. И вотъ -- выйдемъ на опушку лeса  --  и
передъ  нами  на  полверсты-версту  шириной  разстилается  ржавое карельское
болото, длинной полосой  протянувшееся съ сeверо-запада на юго-востокъ -- въ
направленiи основной массы карельскихъ хребтовъ...  Утромъ -- въ  туманe или
вечеромъ -- въ сумеркахъ мы честно мeсили болотную жижу, иногда проваливаясь
по поясъ, иногда переправляясь съ  кочки на  кочку и неизмeнно вспоминая при
этомъ Бориса. Мы вдвоемъ -- и не страшно. Если  бы одинъ изъ насъ провалился
и сталъ тонуть въ болотe -- другой поможетъ. А каково Борису?
     Иногда, днемъ,  приходилось  эти болота обходить.  Иногда,  даже днемъ,
когда ни вправо, ни влeво болоту и конца не было видно, мы переглядывались и
перли  "на Миколу Угодника".  Тогда 500-700  метровъ  нужно было  пройти  съ
максимальной скоростью  -- чтобы  возможно меньше времени быть на  открытомъ
мeстe. Мы шли, увязая по колeна, проваливаясь по поясъ, пригибаясь къ землe,
{466} тщательно используя  для прикрытiя  каждый  кустикъ -- и выбирались на
противоположный берегъ  болота выдохшимися окончательно. Это  были  наиболeе
опасные моменты нашего пути. Очень плохо было и съ переправами.
     На первую изъ нихъ мы  натолкнулись поздно вечеромъ. Около часу  шли въ
густыхъ и  высокихъ --  выше роста -- заросляхъ  камыша. Заросли  обрывались
надъ берегомъ  какой-то  тихой и неширокой --  метровъ  двадцать  --  рeчки.
Пощупали бродъ -- брода не было. Трехметровый шестъ уходилъ цeликомъ -- даже
у  берега,  гдe  на днe  прощупывалось  что-то склизкое и топкое.  Потомъ мы
сообразили, что это,  въ сущности,  и не  былъ берегъ  въ обычномъ пониманiи
этого слова. Это былъ плавающiй слой мертваго  камыша, перепутанныхъ корней,
давно  перегнившей  травы  -- зачатокъ  будущаго торфяного болота. Прошли съ
версту  къ югу -- та же  картина. Рeшили  переправляться  вплавь. Насобирали
сучьевъ, связавъ нeчто вродe  плотика  -- веревки для этой цeли у  насъ были
припасены -- положили на него часть нашего багажа, я раздeлся; тучи комаровъ
тотчасъ же  облeпили меня  густымъ слоемъ,  вода  была  холодна, какъ  ледъ,
плотикъ еле держался на  водe.  Мнe  пришлось  сдeлать шесть  рейсовъ туда и
обратно, пока я не иззябъ окончательно до костей и пока не стемнeло совсeмъ.
Потомъ переплылъ Юра,  и оба мы, иззябшiе и окоченeвшiе, собрали свой багажъ
и почти ощупью стали пробираться на сухое мeсто.
     Сухого мeста не  было. Болото, камышъ, наполненныя водой  ямы тянулись,
казалось,  безъ  конца.  Кое-гдe  попадались  провалы  --  узкiя  "окна"  въ
бездонную торфяную жижу. И идти было нельзя -- опасно, и не идти было нельзя
--  замерзнемъ.  Костра  же развести  и  не  изъ чего,  и  негдe.  Наконецъ,
взобрались на какой-то пригорокъ,  окутанный  тьмой  и  туманомъ.  Разложили
костеръ. Съ болота  доносилось  кряканье  дикихъ  утокъ, глухо шумeли сосны,
ухала какая-то болотная нечисть -- но надъ карельской тайгой не было  слышно
ни  одного человeчьяго  звука.  Туманъ надвинулся  на наше мокрое становище,
окутавъ ватной пеленой ближайшiя сосны; мнe казалось,  что  мы  безнадежно и
безвылазно затеряны въ безлюдьи таежной глуши и  вотъ будемъ идти такъ  день
за днемъ, будемъ идти  годы -- и не выйти намъ изъ лабиринта ржавыхъ болотъ,
тумана,  призрачныхъ  береговъ  и призрачнаго лeса...  А  лeсъ мeстами былъ,
дeйствительно,  какимъ-то  призрачнымъ.  Вотъ стоитъ  сухой  стволъ  березы.
Обопрешься  о него рукой,  и  онъ  разваливается  въ мокрую плeсень.  Иногда
лежитъ по дорогe какой-то сваленный бурей гигантъ. Становишься на него ногой
-- и нога уходитъ въ мягкую трухлявую гниль...
     Наломали еловыхъ вeтокъ, разложили  на  мокрой  землe  какое-то подобiе
логова. Костеръ догоралъ. Туманъ и тьма надвинулись совсeмъ вплотную. Плотно
прижались другъ къ другу, и я заснулъ тревожнымъ болотнымъ сномъ...
     Переправъ  всего  было восемь. Одна изъ  нихъ была очень забавной: я въ
первый разъ увидалъ, какъ Юра струсилъ.
     Яркимъ августовскимъ днемъ мы подошли  къ тихой лeсной рeчушкe, метровъ
въ  пять ширины и метра полтора глубины. Черное {467}  отъ спавшей хвои дно,
абсолютно прозрачная вода. Невысокiе поросшiе ольшанникомъ берега обрывались
прямо въ  воду. Раздeваться и  переходить рeчку въ бродъ не хотeлось. Прошли
по берегу  въ поискахъ болeе узкаго  мeста. Нашли  поваленную сосну,  стволъ
которой  былъ  перекинуть  черезъ  рeчку.  Середина ствола  прогнулась и его
покрывали вода и  тина. Юра рeшительно вскарабкался на  стволъ и зашагалъ на
ту сторону.
     -- Да ты возьми какую-нибудь палку опереться.
     -- А, ни черта!
     Дойдя до середины ствола,  Юра вдругъ сдeлалъ  нeсколько колебательныхъ
движенiй тазомъ и руками  и остановился,  какъ  завороженный. Мнe  было ясно
видно,  какъ поблeднeло его лицо и судорожно сжались челюсти, какъ будто онъ
увидалъ что-то страшное. Но на берегу не было видно никого, а глаза Юры были
устремлены внизъ, въ воду. Что это,  не утопленникъ  ли тамъ?  Но вода  была
прозрачна,  и  на  днe  не  было  ничего. Наконецъ,  Юра  сказалъ  глухимъ и
прерывающимся голосомъ: "Дай палку".
     Я  протянулъ  ему  какую-то  жердь.  Юра, не  глядя на нее, нащупалъ въ
воздухe  ея конецъ, оперся обо  дно и  вернулся на  прежнiй берегъ. Лицо его
было блeдно, а на лбу выступилъ потъ.
     -- Да что съ тобой?
     -- Скользко, -- сказалъ Юра глухо.
     Я не выдержалъ. Юра негодующе посмотрeлъ на меня: что тутъ смeяться? Но
потомъ и на его лицe появилось слабое подобiе улыбки.
     -- Ну, и сдрейфилъ же я...
     -- То-есть, съ чего это?
     -- Какъ, съ чего? Упалъ бы въ воду -- отъ нашего сахара ни крошки бы не
осталось.
     Слeдующая переправа носила менeе комическiй оттeнокъ. Раннимъ утромъ мы
подошли   къ  высокому  обрывистому  берегу  какой-то  рeчки  или   протока.
Противоположный берегъ, такой же крутой и обрывистый, виднeлся въ верстe отъ
насъ, полускрытый полосами  утренняго  тумана. Мы пошли на сeверо-западъ  въ
надеждe найти  болeе  узкое мeсто  для переправы. Часа черезъ два ходьбы  мы
увидeли, что рeка расширяется въ озеро  --  версты  въ двe  шириной и версты
три-четыре  длиной.  Въ  самомъ  отдаленномъ,  сeверо-западномъ, углу  озера
виднeлась церковка, нeсколько строенiй и --  что было хуже всего -- виднeлся
мостъ.   Мостъ  означалъ  обязательное   наличiе  пограничной   заставы.  На
сeверо-западъ хода не было.
     Мы  повернулись и пошли  назадъ. Еще часа черезъ три ходьбы -- причемъ,
за часъ мы успeвали пройти не больше полутора-двухъ верстъ -- рeшили прилечь
отдохнуть. Прилегли.  Юра  слегка  задремалъ. Сталъ было  дремать  и  я,  но
откуда-то  съ  юга  донеслось  звяканье деревянныхъ колокольчиковъ,  которые
привязываются на  шеи карельскимъ  коровамъ. Я приподнялся. Звукъ, казалось,
былъ  еще далеко --  и вдругъ въ нeсколькихъ десяткахъ  шаговъ прямо на насъ
вылазитъ  стадо коровъ. Мы схватили  наши  рюкзаки и бросились бeжать. Сзади
насъ раздался какой-то крикъ: {468}  это  кричалъ пастухъ, но кричалъ ли онъ
по нашему адресу или по адресу своихъ коровъ -- разобрать было нельзя.
     Мы  свернули  на юго-востокъ.  Но впереди  снова раздалось  дребезжанье
колокольчиковъ  и  стукъ  топоровъ.  Выходило нехорошо.  Оставалось одно  --
сдeлать огромный крюкъ и обойти деревню съ мостомъ съ сeверо-востока. Пошли.
     Часа  черезъ три-четыре мы вышли на  какую-то опушку.  Юра сложилъ свой
рюкзакъ,  выползъ, осмотрeлся и  сообщилъ: дорога.  Высунулся и я. Это  была
новая съ  иголочки дорога -- одинъ  изъ тeхъ  стратегическихъ путей, которые
большевики проводятъ къ  финской границe. Оставалось перебeжать  эту дорогу.
Взяли  стартъ и,  пригнувшись, перебeжали на  другую  сторону.  Тамъ  стоялъ
телеграфный столбъ съ какими-то надписями, и  мы рeшили  рискнуть подойти къ
столбу и посмотрeть -- а вдругъ мы у же на финляндской территорiи.
     Подошли къ  столбу -- увы, совeтскiя  обозначенiя. И  вотъ  слышу сзади
чей-то неистовый крикъ: стоо-ой...
     Я только мелькомъ успeлъ замeтить какую-то человeческую фигуру, видимо,
только что вынырнувшую изъ лeсу шагахъ въ сорока-пятидесяти отъ насъ. Фигура
выхватила откуда-то что-то  весьма  похожее на револьверъ. Въ дальнeйшее  мы
всматриваться не  стали...  Сзади насъ  бухнули  два  или  три револьверныхъ
выстрeла,  почти  заглушенные  топотомъ  нашихъ  ногъ.  Возможно,  что "пули
свистали надъ нашими головами", но намъ было не до свиста -- мы  мчались изо
всeхъ  нашихъ  ногъ. Я  запнулся  за какой-то корень,  упалъ  и,  подымаясь,
разслышалъ чьи-то вовсе ужъ идiотскiе крики: "стой, стой" -- такъ мы и стали
бы стоять и ждать!.. Потомъ нeкто остроумный заоралъ: "держи" -- кто бы тутъ
насъ сталъ держать?...
     Мы пробeжали  около версты и прiостановились. Дeло было неуютнымъ: насъ
замeтили  приблизительно  въ верстe-полутора  отъ деревни, въ деревнe  -- въ
этомъ нeтъ никакого сомнeнiя -- расположена чекистская застава, у заставы --
конечно, собаки, и черезъ минуть  15-20 эти собаки будутъ спущены  по нашему
слeду. И, конечно,  будетъ устроена облава. Какъ устраивались облавы --  объ
этомъ  мы  въ  Динамо  выудили  самыя  исчерпывающiя   свeдeнiя.   На  крики
таинственной  фигуры  кто-то  отвeчалъ  криками изъ  деревни,  и  послышался
разноголосый собачiй лай.
     Я  очень  плохой  бeгунъ  на  длинныя дистанцiи.  Полтора километра  по
бeговой дорожкe для меня -- мука мученическая. А  тутъ мы бeжали около трехъ
часовъ, да еще съ трехпудовыми рюкзаками, по сумасшедшему хаосу камней, ямъ,
корней, поваленныхъ стволовъ и, чортъ его  знаетъ, чего еще.  Правда, мы три
раза  останавливались, но не  для отдыха. Въ первый разъ  мы смазывали  наши
подошвы  коркой отъ копченаго сала, второй -- настойкой изъ  махорки, третiй
-- нашатырнымъ спиртомъ. Самая генiальная ищейка не могла бы вообразить, что
первичный запахъ  нашихъ  сапогъ,  потомъ соблазнительный ароматъ  копченаго
сала, потомъ махорочная вонь, потомъ  eдкiя испаренiи нашатырнаго спирта  --
что все это относится къ одному и тому же слeду. {469}
     Мы бeжали три часа -- дистанцiя, такъ сказать, марафонскаго  бeга. И --
ничего. Сердце не разорвалось: нервы  -- великая вещь. Когда нужно, человeкъ
способенъ на самый неправдоподобныя вещи...
     Плохо было  то,  что мы  попали въ  ловушку. Конечнымъ  пунктомъ нашего
пробeга оказалось  какое-то озеро,  къ востоку переходившее  въ широкое и со
всeхъ сторонъ открытое болото. Мы  вернулись полверсты назадъ, взобрались на
какую-то горку, сняли рюкзаки. Юра посмотрeлъ на часы и сказалъ:
     -- Протрепали, оказывается, три часа: въ жизни бы не повeрилъ...
     Откуда-то  отъ  дороги несся собачiй лай.  Собакъ,  видимо, было много.
Раздались три выстрeла:  одинъ  изъ винтовки -- сухой  и рeзкiй, два  -- изъ
охотничьихъ ружей -- гулкiе и раскатистые... Линiя  всeхъ этихъ упоительныхъ
звуковъ  растянулась   примeрно  отъ  береговъ  озера,  на  которомъ  стояла
деревушка, до вeроятной оконечности болота. Стало ясно, что для нашей поимки
мобилизовали  и  деревенскихъ   собакъ   (ГПУ-скiе  ищейки   не   лаютъ),  и
деревенскихъ комсомольцевъ,  которымъ до насъ,  въ сущности,  никакого  дeла
нeтъ, но которые, войдя въ лeсъ, будутъ охвачены инстинктомъ охоты за самымъ
благороднымъ звeремъ -- за человeкомъ.
     Итакъ,  мы  находились  въ   треугольникe,  одна  сторона  котораго  --
юго-западная  -- была закрыта цeпью  озеръ, другая -- юго-восточная  -- была
охвачена  облавой  и  третья -- сeверо восточная  -- была заперта  озеромъ и
болотомъ.  Оставалось  идти  на  сeверо-востокъ въ надеждe  найти  тамъ,  въ
вершинe  треугольника,  какой-нибудь  болeе  или  менeе доступный  выходъ --
перешеекъ,  узкiй  протокъ  между  озерами  или что-нибудь  въ этомъ родe...
Пошли.  Я  шелъ,  уже еле волоча  ноги  и  въ  тысячный разъ  проклиная свою
совeстливость или  свое  слабодушiе.  Нeтъ, тамъ,  въ  Медгорe,  нужно  было
свернуть шею  Левину и  добыть  оружiе...  Если  бы  у  насъ  теперь  --  по
двухстволкe и, скажемъ,  по нагану -- мы бы  имъ  показали  облаву... Мы  бы
показали этимъ комсомольцамъ  -- что это за охота за человeкомъ... лучше отъ
такой охоты воздержаться... Конечно,  и я,  и Юра  -- стрeлки не  Богъ вeсть
какiе, но одно дeло умeть стрeлять -- совсeмъ другое дeло умeть использовать
огнестрeльное оружiе.  Я-то  еще  туда-сюда, нервы не тe, а съ Юрой по этому
дeлу лучше и не связываться...  Да, мы бы имъ показали облаву... А теперь --
оружiя нeтъ и жизнь виситъ совсeмъ  на волоскe... Въ слeдующiй разъ -- если,
не дай  Богъ,  онъ случится  --  я  переломаю кому нужно  кости безо  всякой
оглядки на высокiя матерiи... Словомъ -- былъ очень золъ.
     На наше счастье уже начало темнeть. Мы уткнулись въ еще какое-то озеро,
прошли  надъ его  берегомъ еще версты  двe;  ноги подгибались  окончательно,
рюкзакъ  опять сползъ внизъ  и  снова  ободралъ  мою  рану,  -- передъ  нами
разстилалось  все то  же  озеро --  версты  полторы  двe водной  глади,  уже
начинавшей затягиваться сумерками. Облава все  приближалась, собачiй  лай  и
выстрeлы слышны были все яснeе. Наконецъ, мы добрели до мeста, гдe  озеро --
или протокъ -- слегка суживалось и до противоположнаго {470} берега было, во
всякомъ случаe, не больше версты. Рeшили плыть.
     Спустились къ берегу,  связали изъ бурелома нелeпый и  шаткiй  плотикъ,
грузоподъемности,  примeрно, достаточной для обоихъ нашихъ рюкзаковъ. За это
время стемнeло уже совсeмъ. Раздeлись, полeзли въ воду. Комары облeпили насъ
-- какъ всегда при переправахъ; было мелко и топко, мы побрели по тинистому,
вязкому, слизкому тeсту топкаго дна, дошли до пояса и начали плыть... Только
что отплыли метровъ на  десять -- пятнадцать -- слышу: гдe-то вдали какой-то
мeрный стукъ.
     --  Вeроятно --  грузовикъ  по  ту  сторону  озера,  -- сказалъ Юра. --
Плывемъ дальше.
     -- Нeтъ, давай подождемъ.
     Остановились. Вода  оказалась еще  неглубокой --  до  плечъ. Подождали.
Минуты  черезъ двe-три стало совсeмъ ясно: съ сeвера, съ верховьевъ рeки или
озера,  съ большой  скоростью идетъ  какая-то  моторная лодка. Стукъ  мотора
становился  все слышнeе  и  слышнeе,  гдe-то за поворотомъ берега  мелькнуло
что-то  очень похожее на лучъ прожектора. Мы панически  бросились  назадъ къ
берегу.
     Разбирать  плотикъ и багажъ  было  некогда.  Мы  схватили плотикъ, какъ
носилки, но  онъ сразу  развалился.  Лихорадочно и ощупью  мы  подобрали его
обломки,  собрали наши  вещи, рюкзаки  и  одежду... Моторка была совсeмъ ужъ
близко,  и  лучъ  ея  прожектора тщательно  ощупывалъ  прибрежные  кусты. Мы
нырнули  въ  мокрую  траву  за  какими-то  кустиками, прижались  къ землe  и
смотрeли,  какъ моторка съ истинно  сволочной  медленностью  шла мимо нашего
берега, и щупальцы прожектора  обыскивали каждый кустъ. Потомъ  мокрыя вeтки
прикрывавшаго насъ  куста загорeлись бeлымъ  электрическимъ  свeтомъ  --  мы
уткнули лица въ траву, и  я думалъ о томъ, что наше присутствiе не  такъ ужъ
хитро  обнаружить,  хотя бы  по  тeмъ тучамъ комаровъ, которые  вились  надъ
нашими голыми спинами.
     Но   лучъ   равнодушно   скользнулъ   надъ  нашими   головами.  Моторка
торжественно прослeдовала внизъ. Мы подняли  головы. Изъ мокрой тьмы въ лучe
прожектора  возникали упавшiе въ  воду  стволы  деревьевъ, камышъ,  каменныя
осыпи берега. Потомъ  моторка завернула за какой-то полуостровъ, и стукъ  ея
мотора постепенно затихъ вдали.
     Стояла кромeшная тьма. О томъ, чтобы въ этой тьмe  сколотить плотикъ, и
думать было нечего. Мы, дрожа отъ холода,  натянули  наше промокшее одeянiе,
ощупью поднялись на нeсколько метровъ  выше изъ прибрежнаго болота, нащупали
какую-то  щель въ  скалe и усeлись тамъ.  Просидeли  почти  всю ночь  молча,
неподвижно, чувствуя, какъ отъ холода начинаютъ нeмeть внутренности...
     Передъ разсвeтомъ мы двинулись дальше.  Ноги ныли. У Юры лицо мертвецки
посинeло. Моя  рана на спинe прилипла къ рубашкe,  и первымъ же движенiемъ я
снова  сорвалъ какой-то  поджившiй слой.  Съ  юго востока, съ линiи  облавы,
снова стали  {471}  доноситься звуки собачьяго лая и выстрeловъ. Въ кого они
тамъ стрeляли -- понятiя не имeю.
     Мы прошли въ предразсвeтной тьмe еще версты  полторы двe вдоль берега и
обнаружили какой-то полуостровокъ, совершенно заросшiй лeсомъ и кустарниками
и  вдававшiйся  въ  озеро  метровъ  на  двeсти.  Съ  берегомъ  полуостровокъ
соединяла  заливаемая  водой  песчаная  коса.  Свeтало,  и надъ  водой плыли
пронизывающiе  утреннiе туманы.  Гдe-то,  совсeмъ  ужъ  недалеко  отъ  насъ,
прогрохоталъ выстрeлъ и залаяла собака...
     Ни я, ни Юра не говорили почти ничего: все и такъ было ясно. Пробрались
на полуостровокъ,  срeзали ножами нeсколько  сухихъ  елокъ, связали длинный,
достаточно  грузоподъемный,  но въ  общемъ  весьма  малоустойчивый  плотикъ,
подтянули  его къ водe, нагрузили рюкзаки и  одежду.  И опять стукъ моторки.
Опять залeзли въ кусты.
     На  этотъ  разъ моторка прошла  къ  сeверу,  то  скрываясь въ  пеленахъ
тумана,  то  показываясь во  всемъ  своемъ  великолeпiи: небольшая,  изящная
лодочка съ прицeпнымъ моторомъ, съ прожекторомъ, съ пулеметомъ и съ четырьмя
человeками  команды. Я  сказалъ  Юрe: если захватятъ насъ  на  переправe  --
капитулировать  безъ  никакихъ  и,  когда  насъ  станутъ  подымать  на бортъ
(никакому  чекисту  не придетъ въ голову тыкать наганомъ въ голаго человeка)
-- схватиться въ обнимку  съ ближайшимъ изъ чекистовъ, всей  своей удвоенной
тяжестью плюхнуться на бортъ: моторка, конечно, перевернется. А тамъ въ водe
дeйствовать по обстоятельствамъ...  Спросилъ  Юру, помнитъ  ли онъ одинъ изъ
подходящихъ прiемовъ джiу-джитсу, который могъ бы быть  примeненъ въ  такихъ
не совсeмъ обычныхъ условiяхъ. Юра помнилъ.  Стукъ моторки  затихъ. Едва  ли
она успeетъ  вернуться обратно за полчаса -- черезъ полчаса мы будемъ уже на
томъ берегу.
     Никогда  ни  въ  одномъ  состязанiи  я  не  развивалъ такого количества
плавательной  энергiи.  Приходилось  работать  только  лeвой  рукой,  правая
буксировала плотикъ.  Юра сдeлалъ  остроумнeе: взялъ въ зубы конецъ веревки,
которою  былъ  привязанъ къ  плотику  нашъ  багажъ,  и  плылъ  классическимъ
брассомъ.
     Когда мы вплывали въ полосу тумана -- я начиналъ бояться, какъ  бы намъ
не потерять направленiя. Когда туманъ уходилъ  -- подымался страхъ, что насъ
замeтятъ съ берега и  начнутъ  стрeлять. Но  метрахъ въ  двухстахъ  опасенiя
насчетъ  стрeльбы  болeе  или  менeе улеглись. По  роду своей дeятельности я
сталкивался  со  стрeлковымъ  дeломъ  и зналъ,  что  на  разстоянiи двухсотъ
метровъ  совeтской  трехлинейки  можно  не  очень   опасаться:  даетъ  такое
разсeянiе, что на двeсти  метровъ попасть  въ головную  мишень  можно только
случайно  -- отчего стрeлковые рекорды  ставятся  преимущественно винтовками
Росса.
     Камыши  противоположнаго берега приближались съ ужасающей медленностью.
Наконецъ, ноги почувствовали топкое и вязкое дно.  Идти  было еще нельзя, но
на  душe  стало  спокойнeе. Еще черезъ  полсотни метровъ мы  стали  на ноги,
выволокли плотикъ  на берегъ, разобрали  его,  веревки захватили съ собой, а
бревнышки {472}  разсовали  по  камышу,  чтобы  не  оставлять слeдовъ  нашей
переправы.
     То-ли отъ  холода,  то-ли отъ  пережитаго  волненiя я дрожалъ, какъ  въ
лихорадкe.   Пробeжали   полсотни  метровъ  до   ближайшаго  лeса.   Юра  съ
безпокойствомъ  растеръ  меня своей рубашкой,  мы  одeлись  и  поднялись  на
обрывистый  берегъ. Было уже совсeмъ свeтло. По серебряной поверхности озера
скользила  все та  же моторка.  Изъ лeсу,  съ той стороны  озера,  слышались
собачьи голоса и ружейные выстрeлы.
     -- Видимо, они тамъ  другъ по другу шпарятъ, -- сказалъ Юра. -- Хоть бы
только не мазали! Эхъ, если бы намъ по винтовкe. Мы бы... поразговаривали...
     Долженъ сознаться, что "поразговаривать" и у меня руки чесались... И въ
такой  степени, что если бы было оружiе, то  я не  столько былъ бы озабоченъ
спасенiемъ  собственной  жизни,  сколько  показомъ  этимъ  неизвeстнымъ  мнe
комсомольцамъ  всeхъ неудобствъ азарта  охоты  за человeкомъ. Но  оружiя  не
было.  Въ  конечномъ счетe,  это  вышло  не  такъ  плохо.  Будь  оружiе, мы,
вeроятно,  ввязались  бы  въ перепалку. Кое-кого  ухлопали  бы,  но  едва-ли
выскочили бы изъ этой перепалки живьемъ...
     Была  и   такая  переправа...  Днемъ  мы   подошли  къ  какой-то  рeкe,
разлившейся неширокими  затонами и озерками.  Прошли версты двe вдоль берега
--  и на  противоположномъ берегу  увидeли рыбачью лодку. Лодка, повидимому,
была "на ходу" -- въ ней лежали весла,  багоръ и  что-то еще... Въ сущности,
это было большою неосторожностью, но  мы рeшили воспользоваться этой  лодкой
для переправы. Юра молнiеносно  раздeлся, переплылъ рeку, доставилъ лодку къ
нашему  берегу, и  мы въ двe-три минуты очутились на той сторонe. Отъ  мeста
нашего причала, круто  подымаясь въ гору, шло нeчто вродe дорожки. До гребня
горы было метровъ пятьдесятъ. Юра, какъ  былъ въ голомъ видe, быстро поползъ
къ гребню, заглянулъ по другую его сторону -- и стремительно скатился внизъ,
дeлая мнe  тревожные знаки. Я подхватилъ  уже выгруженное изъ лодки все наше
имущество, и мы  оба бросились  вправо, въ чащу  лeса. Пробeжавъ  сотни  двe
метровъ, я остановился. Юры не было. Кругомъ  стояла непроницаемая для глазъ
чаща, и  въ ней не  было  слышно ни Юриныхъ шаговъ, ни Юринаго голоса  -- да
подавать  голоса и  нельзя было:  очевидно,  Юра  за  этимъ гребнемъ кого-то
увидалъ,  можетъ  быть,  патруль...  И  какъ   это  мы  съ  нимъ  ухитрились
разъединиться? Я постоялъ еще  минуты двe. Юры не  было видно...  Вдругъ онъ
какъ-то проскочить мимо меня -- вотъ пойдемъ оба мы играть въ жмурки въ этой
чащe  --   подъ  самымъ  носомъ   у  какой-то  --  мнe  еще  неизвeстной  --
опасности?... И  съ рискомъ  такъ и не найти другъ друга... Въ душу  заползъ
холодный ужасъ. Юра -- совсeмъ  голый,  какъ онъ станетъ пробираться  черезъ
эти кустарники, что  онъ будетъ дeлать,  если мы запутаемся --  вeдь у  него
ничего,  кромe  очковъ, -- ни ножа,  ни спичекъ,  ничего...  Но  этотъ ужасъ
длился недолго...  Еще черезъ  минуту я услышалъ легкiй хрустъ вeтвей гдe-то
въ  сторонe  и  тихонько   свистнулъ.   {473}  Изъ-за   кустовъ   показалась
исцарапанная вeтками фигура Юры и его поблeднeвшее лицо...
     Юра наскоро  одeлся. Руки  его  слегка  дрожали. Мы  снова  всползли на
гребень и заглянули  по  ту  сторону:  тамъ,  внизу, разстилалось  озеро, на
берегу  его  двое  рыбаковъ   ковырялись  съ  сeтями.   Рядомъ  сидeло  трое
пограничниковъ съ  винтовками и съ  собакой -- до  нихъ  было около трехсотъ
метровъ... Мы сползли обратно.
     -- Сказано въ Писанiи -- не искушай Господа Бога твоего всуе: на Миколу
Угодника мы переправъ больше устраивать не будемъ.
     -- Не стоитъ, -- согласился Юра, -- ну его...
     Въ этотъ день мы постарались сдeлать  очень много верстъ... Вотъ такъ и
шли  дни за днями... Десятый, одиннадцатый, двeнадцатый. Ночь -- въ холодной
сырости или подъ дождемъ, днемъ -- безмeрная усталость отъ переходовъ черезъ
болота и засeки, все время  -- звeриная  настороженность къ каждому шороху и
ощущенiе  абсолютной  отрeзанности  всякихъ  путей  назадъ...  И  --  ничего
похожаго на границу...  Мы  пересeкали многочисленныя просeки,  прорубленныя
большевиками сквозь  карельскую тайгу,  осматривали  вкопанные то  тамъ,  то
здeсь столбики,  натыкались на таинственныя  палки, вбитыя  въ  землю:  одна
сторона палки отесана и на ней химическимъ карандашомъ таинственная надпись:
"команда  помвзвода Иванова  семь  человeкъ  прошла 8/8 7  ч.  40 м. Держимъ
С.-З., слeдовъ нeтъ"...
     Чьихъ слeдовъ  искала  эта  команда?  Мы  круто сворачивали  съ  нашего
маршрута  и усиленными  переходами выбирались изъ  района, оцeпленнаго этими
таинственными палками...  Раза  четыре  намъ уже  казалось,  что  мы перешли
границу:  натыкались  на столбы, на одной сторонe которыхъ  давно уже заросъ
мхомъ грубо вырeзанный русскiй двуглавый орелъ, на другой -- финскiй левъ. Я
предполагалъ, что это -- старая граница Россiи и Финляндiи, новая же граница
повторяетъ почти всe очертанiя старой...  Но проходилъ  день-другой -- снова
шли  столбики  съ буквами  П К  или  съ таинственными  письменами  какого-то
очередного комвзвода...
     Началось   нeчто  вродe  галлюцинацiй...  Однажды  вечеромъ,  когда  мы
укладывались спать подъ срeзанное одeяло изъ влажнаго  мха, Юра приподнялся,
прислушался и сказалъ:
     -- Послушай, Ва, по моему -- поeздъ...
     Я  прислушался.  Откуда-то  издалека,  съ запада,  доносился совершенно
отчетливый стукъ колесъ  по стыкамъ  рельсъ:  та-та-та,  та-та-та...  Откуда
здeсь можетъ быть  желeзная дорога?  Если бы стукъ  доносился съ востока, мы
могли бы предположить почти  невeроятную, но все  же теоретически  возможную
вещь, что мы путали, путали и возвращаемся все къ той же Мурманской желeзной
дорогe:  со  многими  бeглецами  это  случалось.  Но  съ  запада?  Ближайшая
финляндская  дорога  отстояла  на  150  километровъ  отъ  границы  -- такого
пространства мы  не  могли пройти по финской территорiи, не  замeтивъ этого.
Но, можетъ быть, за послeднiе годы тамъ построена  какая-нибудь новая вeтка?
{474}
     Стоило сдeлать надъ  собой усилiе  воли, и  стукъ колесъ превращался въ
своеобразно ритмическiй шумъ сосенъ. Стоило на минуту ослабить это усилiе, и
стукъ колесъ доносился такъ ясно, такъ соблазнительно и такъ убeдительно.
     Эти полугаллюцинацiи преслeдовали  насъ до самой Финляндiи. И съ каждой
ночью все навязчивeе и навязчивeе...
     Когда я разрабатывалъ  нашъ маршрутъ, я расчитывалъ  въ среднемъ восемь
дней ходьбы: по воздушной линiи намъ нужно было покрыть 125 километровъ. При
нашей тренировкe  по хорошей дорогe  мы могли бы продeлать эту дистанцiю  въ
двое сутокъ.  О "хорошей дорогe"  и рeчи  быть не могло --  я  взялъ  восемь
сутокъ. Юра  велъ дневникъ нашего перехода, безъ дневника мы совсeмъ сбились
бы со счета времени. И вотъ: прошло восемь дней и десять и двeнадцать -- все
тотъ же перепутанный  сухими вeтвями  буреломъ на вершинахъ хребтовъ, все тe
же  болота, озера  и  протоки...  Мысль  о  томъ,  что  мы  запутались,  все
назойливeе и назойливeе лeзла въ голову. Сильно сбиться съ направленiя мы не
могли. Но  мы могли завернуть  на сeверъ,  въ  обходъ  Поросозера, и  тогда,
значитъ, мы идемъ приблизительно параллельно границe, которая въ этомъ мeстe
заворачиваетъ на сeверо  западъ... И  тогда  мы  рискуемъ очень  непрiятными
встрeчами... Утeшалъ нашъ огромный запасъ продовольствiя: съ такимъ запасомъ
мы долго  еще могли  идти,  не  страшась  голода. Утeшало  и оптимистическое
настроенiе Юры, которое портилось развe только подъ очень сильнымъ дождемъ и
то, когда этотъ дождь лилъ ночью... Мы все продолжали  идти по пустынe, лишь
два  раза  натолкнувшись  на  близость  населенныхъ пунктовъ  и  одинъ  разъ
натолкнувшись на пунктъ уже ненаселенный...
     Нашъ  дневной  привалъ  мы  провели на  берегу  совсeмъ очаровательнаго
озера,  въ  камышахъ.  Отойдя  съ  привала,  мы  увидeли  на  берегу   озера
развалившiеся   деревянные   мостки  и   привязанную   къ   этимъ   мосткамъ
полузатонувшую  и полуистлeвшую  лодку. Въ  лодкe были  весла --  какъ будто
кто-то бросилъ ее только вчера... Никакихъ путныхъ теорiй мы на  этотъ счетъ
изобрeсти  не  смогли. И вотъ въ пяти минутахъ ходьбы  отъ озера, продираясь
сквозь чащу молодого кустарника, березокъ и прочаго, я натолкнулся лицомъ къ
лицу на  какую-то бревенчатую  стeну. Стeна  оказалась  избой.  Мы обошли ее
кругомъ.  Изба  еще  стояла  прочно,  но все  кругомъ  заросло буйной лeсной
порослью. Вошли  въ  дверь.  Изба была  пуста,  на полкахъ  стояли  какiе-то
горшки. Все было покрыто пылью и  плeсенью, сквозь щели пола проросла трава.
Отъ избы вeяло сыростью и могилой. Мы вышли обратно. Оказалось, что изба эта
не одна.  Въ  нeсколькихъ десяткахъ метровъ, надъ зеленью поросли, виднeлись
еще полдесятка  крышъ.  Я сказалъ  Юрe,  что  это, повидимому, раскулаченная
деревня. Юра  подалъ  совeтъ  обойти  ее -- можетъ быть,  найдемъ что-нибудь
вродe  оружiя. Мы прошли по избамъ, такимъ же запустeлымъ, какъ и первая. Въ
нихъ не было ничего, кромe заплeсневeлыхъ горшковъ, переломанной деревенской
мебели,  полусгнившихъ остатковъ одежды и {475} постелей. Въ  одной избe мы,
правда, нашли человeческiй скелетъ, и это отбило всякую охоту къ дальнeйшимъ
поискамъ...
     Подавленные   и  нeсколько  растерянные,  мы  вышли  изъ  этой   заново
отвоеванной лeсомъ деревни...  Метрахъ въ  ста  отъ нея  подымался гранитный
обрывъ хребта, на который намъ предстояло взбираться. Пошли вдоль  обрыва въ
поискахъ наиболeе подходящаго мeста для подъема. У подножья  обрыва стлались
каменныя  розсыпи,  на  которыхъ  даже  травка  не  росла --  только  чахлый
карельскiй  мохъ  покрывалъ  камни своимъ  сeро-зеленымъ  узоромъ. Юра  шелъ
впереди. Какъ-то неожиданно онъ сталъ, какъ вкопанный,  и  тихо выругался. У
подножья обрыва лежала куча костей, среди которыхъ скалили свои зубы  восемь
человeческихъ череповъ.
     -- А вотъ тебe и слeды отъ пуль, -- сказалъ Юра.
     На  высотe человeческой  головы  въ скалe было  около десятка глубокихъ
щербинъ...   Картина  раскулаченной  карельской   деревушки   получила  свой
заключительный штрихъ... Мы обошли груду  костей и  молча  двинулись дальше.
Часа черезъ два ходьбы Юра сказалъ:
     -- Давно уже нужно было драпануть...
     -- Давно уже и пробуемъ...
     Юра передернулъ плечами...

        ___

     Границу  мы, повидимому, перешли  яснымъ августовскимъ утромъ. Довольно
высокiй  хребетъ обрывался  на сeверe крутымъ спускомъ къ озеру,  по  гребню
хребта шла, довольно основательно  протоптанная  тропинка.  Натолкнувшись на
нее, мы  быстро  свернули  въ кусты.  Въ концe  тропинки Юра успeлъ замeтить
массивный  каменный столбъ; я этого столба не замeтилъ. Внизу, на западъ отъ
хребта, разстилалось поросшее мелкимъ  кустарникомъ  болотце,  и по  болотцу
протекала обычная  рeчушка, въ плывучихъ  берегахъ,  метровъ восемь  ширины.
Принимая во вниманiе  наличiе  тропинки и, вeроятно, пограничныхъ  патрулей,
нужно  было  дeйствовать стремительно и быстро.  Я почти на  ходу  раздeлся,
переплылъ; Юра сталъ перекидывать наши вещи, завернулъ  мои сапоги въ рубаху
и  брюки и во что-то еще и этакимъ дискоболомъ метнулъ этотъ узелокъ ко мнe.
Свертокъ на  лету  раскрылся парашютомъ, и  все содержимое его плюхнулось въ
воду. Все, кромe сапогъ, мы успeли вытащить. Сапоги пошли  ко дну. Ругался я
сильно. Хорошо еще, что были запасные футбольные ботинки...
     Откуда-то  съ   юга,  съ  вершины  гребня,  хлопнулъ  выстрeлъ,  и  мы,
недоодeвшись  и  недоругавшись, въ полуголомъ  видe бросились по  болоту  на
западъ.  Хлопнуло еще два  выстрeла, но лeсистый берегъ  былъ  близко, и  мы
кинулись въ чащу. Тамъ закончили нашъ туалетъ, сообразили, что преслeдованiе
можетъ быть не такъ скоро, и пошли дальше,  опять перемазывая подошвы нашими
снадобьями.
     Никакого преслeдованiя  мы не замeтили --  вeроятно,  мы  уже  были  по
буржуазную сторону границы. {476}
     Часа черезъ  три  ходьбы  я  замeтилъ  въ  травe кусокъ какой-то  рыжей
бумаги. Поднялъ. Бумага оказалась кулькомъ  -- двойнымъ кулькомъ изъ крeпкой
проклеенной бумаги, какой въ совeтской Россiи и въ заводe нeтъ. Кулекъ  былъ
подвергнуть изслeдованiю по методу  Шерлока Хольмса. Изъ него были извлечены
крошки  бeлаго хлeба  -- явственно  буржуазнаго. Края  кулька  были когда-то
склеены   полоской   бeлой  бумаги.  На   кулькe  виднeлся  слeдъ   когда-то
перевязывавшаго его шпагата  -- въ буржуазномъ происхожденiи этого кулька не
было никакого сомнeнiя.
     Юра  торжественно  поднялся,  торжественно  облапилъ  меня,  и такъ  мы
стояли,  тыкая  другъ въ друга  кулаками,  и говорили  всякiя хорошiя слова,
непереводимыя ни на какой языкъ  въ мiрe. Когда всe слова были сказаны,  Юра
снялъ свой  рваный шлемъ,  сдeланный  по образцу красноармейскаго  изъ куска
стараго одeяла, и, несмотря на все свое свободомыслiе, широко перекрестился.
     Однако, я  не былъ вполнe увeренъ, что  мы уже на  финской  территорiи.
Кулекъ  могъ  быть  брошенъ  какимъ-нибудь  контрабандистомъ,  какимъ-нибудь
тихимъ    идiотикомъ    изъ   финскихъ    коммунистовъ,    стремившимся   въ
соцiалистическiй  рай,  наконецъ,  просто пограничникомъ:  у  нихъ,  кто ихъ
знаетъ, какiя отношенiя со всякимъ пограничнымъ народомъ.
     Наконецъ,   я   зналъ   и  такiе  случаи,  когда  бeглецы   изъ  лагеря
захватывались  пограничниками и на финской территорiи --  съ  международнымъ
правомъ "товарищи" не очень стeсняются...
     Вечеромъ  мы расположились  на  ночлегъ на  какой-то горe.  Погода  все
портилась. Рeзкiй вeтеръ шумeлъ  соснами,  моросилъ мелкiй, холодный  дождь.
Юра  устраивалъ какое-то  логово подъ  мохнатыми вeтвями елей,  я  спустился
внизъ добыть  воды.  Внизу разстилалось озеро, задернутое пеленой  дождя, на
противоположномъ  берегу озера,  нeсколько  наискосокъ  отъ  меня, виднeлось
какое-то большое строенiе. Больше ничего нельзя было разобрать!
     Дождь усиливался.  Вeтеръ превращался въ  бурю. Мы дрогли всю ночь.  На
утро спустились къ озеру. Погода прояснилась.  Строенiе на той  сторонe было
видно довольно ясно: что-то вродe  огромной избы съ какими-то пристройками и
съ открытой  настежь дверью.  Мы  прошли  полверсты  къ  сeверу, усeлись  въ
кустахъ прямо противъ этого строенiя  и  стали  выжидать. Никакого движенiя.
Дверь оставалась открытой, въ ея черной дырe не появлялся никто. Рeшили идти
къ строенiю.
     Обошли  озеро,  подошли  метровъ  на  пятьдесятъ  и  стали  ползти   --
вслушиваясь  въ каждый лeсной  шорохъ. Юра  ползъ  нeсколько въ сторонкe отъ
меня, и вотъ слышу его восторженный голосъ:
     -- Никакихъ гвоздей -- Финляндiя.
     Оказывается,  Юра  наползъ на  какую-то  мусорную  кучу. Тамъ  валялись
обрывки  газетъ на финскомъ языкe -- правда, газеты могли быть и карельскими
(мы не  знали  ни того,  ни  другого языка),  --  но  здeсь были консервныя,
папиросныя, кофейныя и прочiя банки, на которыхъ были надписи и на шведскомъ
языкe. Сомнeнiй быть не могло. {477}



     Да, конечно,  никакихъ  сомнeнiй уже быть  не могло:  мы въ  Финляндiи.
Оставалось неизвeстнымъ,  какъ далеко  прошли мы  вглубь  ея  территорiи, въ
какихъ мeстахъ мы находимся и какъ  долго придется еще блуждать по тайгe  въ
поискахъ человeческаго  жилья. По  нашей бeглецкой теорiи -- намъ полагалось
бы  попасться  на глаза  любымъ иностраннымъ властямъ  возможно  дальше  отъ
границы: кто  его знаетъ, какiе тамъ неписанные договоры могутъ существовать
между двумя сосeдствующими  пограничными заставами. Политика -- политикой, а
бытъ  --  бытомъ.  Въ  порядкe  сосeдской  любезности  --  могутъ  и  выдать
обратно... Правда, финская граница была въ свое время выбрана, въ частности,
и  потому,  что изъ  всeхъ границъ  СССР -- тутъ  можно было расчитывать  на
наиболeе  корректное   отношенiе  и   наиболeе   культурную  обстановку,  но
опять-таки, кто  его  знаетъ,  какое "обычное  право"  существуетъ  въ  этой
таежной  глуши?  Пока  я  путано  размышлялъ  обо  всемъ  этомъ --  Юра  уже
устремился къ строенiю. Я его попридержалъ, и мы съ ненужной осторожностью и
съ бьющимися  сердцами вошли внутрь.  Это, очевидно, былъ баракъ лeсорубовъ,
обитаемый только зимой  и  пустующiй лeтомъ. Баракъ --  какъ баракъ,  не  на
много  лучше  нашего  медгорскаго  --  только  посерединe  стояли  развалины
какого-то гигантскаго очага  или  печи,  а полъ, нары,  столы были  завалены
всякими  буржуазными  отбросами.  Тутъ  Юра  разыскалъ  сапоги,  которые, по
буржуазнымъ масштабамъ, видимо, никуда уже  не годились, но которые могли бы
сойти за предметъ  роскоши въ СССР,  валялись  банки отъ консервовъ,  какао,
кофе,  сгущеннаго молока и пустыя папиросныя коробки. Я не курилъ  уже  пять
или шесть дней и устремился къ этимъ коробкамъ. На полъ  папиросы  наскребъ.
Юра  разыскалъ нeчто, похожее на  топленое  сало и  нeсколько  изсохшихъ  въ
камень хлeбовъ -- хлeба у насъ не было тоже уже дней шесть.
     -- Сейчасъ устрою буттербродъ со смальцемъ, -- сказалъ онъ. Я попытался
было протестовать -- но  слишкомъ былъ занятъ поисками табаку. Юра  намазалъ
саломъ кусокъ сухаря и отправилъ все это въ ротъ. Лицо его стало задумчивымъ
и взглядъ устремился, такъ сказать, внутрь.
     -- Ну, какъ?
     Юра сталъ старательно выплевывать свой буттербродъ.
     --  Ну,  что?  --  переспросилъ  я  еще  разъ  --  не  безъ  нeкотораго
педагогическаго злорадства.
     --  Лыжная мазь,  --  сказалъ  Юра  дeланно  безразличнымъ  тономъ... и
скромно отошелъ въ уголокъ.
     Мы вышли изъ барака. Небо казалось вымытымъ какъ-то особенно тщательно,
а  таежный  вeтерокъ  -- особенно ароматнымъ.  У барака  оказался столбъ  съ
надписью, которая  была намъ непонятна, и со стрeлой, указывавшей на западъ.
Въ направленiи стрeлы шла  полузаросшая  травой тропинка. Юра подтянулъ свой
рюкзакъ  и даже  запeлъ:  "эхъ, полнымъ  полна  коробушка,  плечъ  не давитъ
ремешокъ" --  ремешокъ, дeйствительно, не давилъ: во-первыхъ, {478}  потому,
что наши рюкзаки за  шестнадцать сутокъ пути были  основательно облегчены и,
во-вторыхъ, потому, что послe таежныхъ болотъ, заваловъ, каменныхъ осыпей --
такъ легко было идти по человeческой дорогe и, наконецъ, потому, что на душe
было, дeйствительно, очень весело.
     Но это настроенiе было перебито мыслью о Борисe: какъ онъ дошелъ?
     --  Nobiscum Deus, -- оптимистически сказалъ Юра. -- Борисъ насъ уже въ
Гельсингфорсe дожидается.
     Юра приблизительно оказался правъ.
     Часа  черезъ  два ходьбы  мы  вышли  къ какому-то холмику, огороженному
типичнымъ карельскимъ заборомъ:  косо уставленныя еловыя жерди. За  заборомъ
былъ тщательно обработанный огородикъ,  за огородикомъ, на  верхушкe  холма,
стояла  небольшая чистенькая изба.  На  стeнe  избы я сразу  замeтилъ  бляху
страхового  общества,  разсeявшую послeднiя  притаившiяся  гдe-то въ глубинe
души сомнeнiя  и страхи. У избы  стояло два сарая. Мы заглянули въ одинъ изъ
нихъ.
     Тамъ  за какой-то работой  ковырялась дeвочка лeтъ этакъ  10-11-ти. Юра
просунулъ въ  дверь  свою  взлохмаченную  голову и попытался  изъясняться на
всeхъ извeстныхъ ему дiалектахъ. Его попытки произвели нeсколько неожиданное
впечатлeнiе. Дeвочка ринулась къ  стeнкe,  прислонилась къ  ней  спиной,  въ
ужасe прижала руки  къ груди и стала судорожно  и беззвучно хватать  воздухъ
широко раскрытымъ ртомъ. Юра продолжалъ свои лингвинистическiя упражненiя. Я
вытащилъ его изъ сарая: нужно подождать.
     Мы сeли  на бревно  у стeны сарая  и предались ожиданiю.  Минуты черезъ
полторы-двe дeвочка стрeлой выскочила  изъ сарая, шарахнулась въ сторону отъ
насъ,  какимъ-то  фантастическимъ "стилемъ"  перемахнула  черезъ  заборъ  и,
только  подбeгая  къ  крыльцу  избы,  подняла  неистовый  вопль.  Дверь избы
раскрылась, оттуда  выглянуло перепуганное женское  лицо, дeвочка исчезла въ
избe. Дверь  снова закрылась, вопли дeвочки стали раздаваться глуше и потомъ
утихли.
     Юра осмотрeлъ меня внимательнымъ окомъ и сказалъ:
     -- Собственно говоря,  есть чего испугаться -- посмотрeлъ бы ты на себя
въ зеркало.
     Зеркала не  было. Но  вмeсто зеркала, мнe достаточно было посмотрeть на
Юру:  грязная и опухшая отъ комариныхъ укусовъ физiономiя,  рваное  лагерное
одeянiе, на поясe -- разбойничiй ножъ, а на  носу --  угрожающе черныя очки.
Да,  съ  такой  внeшностью  къ  десятилeтнимъ дeвочкамъ  нужно бы  подходить
нeсколько осторожнeе.
     Прошло  еще  минутъ десять-пятнадцать. Мы терпeливо сидeли на бревнe въ
ожиданiи дальнeйшихъ событiй. Эти событiя наступили.  Дeвочка съ  панической
стремительностью выскочила  изъ  избы,  снова перемахнула  черезъ  заборъ  и
бросилась въ лeсъ, поднимая пронзительный и, судя по тону,  призывной крикъ.
Черезъ четверть  часа изъ лeсу вышелъ степенный финскiй мужичекъ,  въ такихъ
немыслимо желтыхъ  сапогахъ,  изъ  за  какихъ  когда-то  въ  далекомъ  {479}
Конотопe покончилъ свои дни  незабвенной памяти Хулiо Хуренито, въ добротной
кожанкe  и съ  трубкой во рту. Но меня поразили не сапоги и не кожанка. Меня
поразило  то,  отсутствующее  въ совeтской  Россiи  вообще,  а  въ совeтской
деревнe,  въ  частности  и въ  особенности,  исходившее отъ этого  мужиченки
впечатлeнiе полной и абсолютной  увeренности въ самомъ себe,  въ завтрашнемъ
днe, въ неприкосновенности его буржуазной личности  и его буржуазнаго клочка
земли.
     Мужичекъ  неторопливо подошелъ къ намъ, осматривая насъ внимательнымъ и
подозрительнымъ взоромъ. Я всталъ и спросилъ, понимаетъ ли онъ по русски. Къ
моей  великой  радости,  мужичекъ на  очень  ломанномъ,  но все  же внятномъ
русскомъ языкe отвeтилъ, что немного понимаетъ. Я коротко объяснилъ, въ чемъ
дeло.  Подозрительныя морщины  въ уголкахъ  его глазъ разгладились, мужичекъ
сочувственно  закивалъ головой  и даже  трубку изо рта вынулъ. "Да, да,  онъ
понимаетъ... очень хорошо понимаетъ... тамъ, по ту сторону границы, остались
два его брата -- оба погибли... да, онъ очень хорошо понимаетъ..."
     Мужичекъ вытеръ  свою ладонь о штаны  и торжественно пожалъ  наши руки.
Изъ  за  его  спины  выглядывала  рожица  дeвочки:  страхъ  еще  боролся  съ
любопытствомъ -- со всeми шансами на сторонe послeдняго...
     Обстановка  прояснилась. Мужичекъ повелъ  насъ въ  избу.  Очень большая
комната  съ низкими  потолками,  съ огромной печью и плитой, на плитe и надъ
плитой  смачно сiяла ярко начищенная мeдная посуда, у  плиты  стояла женщина
лeтъ  тридцати, бeлотeлая и хозяйственная, смотрeла на насъ недовeрчивымъ  и
настороженнымъ взглядомъ. Изъ дверей сосeдней комнаты  выглядывали  какiя-то
дeтскiя рожицы. Чтобы не было слишкомъ страшно, эти рожицы высовывались надъ
самымъ поломъ и смотрeли на насъ  своими льняными глазенками. Во всемъ  былъ
достатокъ, уютъ,  увeренность... Вспомнились  наши раскулаченный  деревни, и
снова стало больно...
     Мужичекъ  принялся  обстоятельно  докладывать  своей  хозяйкe  сущность
переживаемаго момента. Онъ наговорилъ  раза въ три больше, чeмъ я успeлъ ему
разсказать. Настороженное  выраженiе  лица  хозяйки смeнилось сочувственными
охами  и  вздохами,   и   затeмъ   послeдовала  стремительная  хозяйственная
дeятельность.  Пока  мы  сидeли  на  лавкe,  пока  Юра  оглядывалъ  комнату,
подмигивая  высовывавшимся  изъ  дверей ребятишкамъ,  и  строилъ имъ рожи --
ребятишки тоже начали  заигрывать, пока я съ наслажденiемъ курилъ крeпчайшiй
мужицкiй табакъ и  разсказывалъ  мужичку о  томъ, что и какъ  дeлается по ту
сторону  границы, огромный  обeденный столъ началъ  обрастать невиданнымъ не
только  для совeтской деревни, но и для совeтскихъ столицъ, обилiемъ всякихъ
яствъ.  Въ  послeдовательномъ  порядкe  появился  кофе со  сливками  -- какъ
оказалось  впослeдствiи, здeсь пьютъ  кофе передъ  обeдомъ,  -- потомъ  уха,
потомъ жареный  налимъ, потомъ какой-то  пирогъ, потомъ творогъ со сметаной,
потомъ какая-то каша со сладкимъ черничнымъ  сиропомъ, потомъ что-то еще; на
все  это  {480}  мы  смотрeли недоумeнно и даже  нeсколько  растерянно.  Юра
предусмотрительно  передвинулъ  пряжку  своего  пояса  и  принялся  за  дeло
"всерьезъ и надолго"... Послe  обeда мужичекъ предложилъ намъ проводить насъ
или  къ "уряднику",  до котораго было верстъ  двадцать,  или  на пограничный
пунктъ, до  котораго  было  верстъ  десять. "Да мы  и сами  дойдемъ". -- "Не
дойдете, заблудитесь".
     Послe обeда мы съ часъ отдохнули. Дeвочка за это время куда-то исчезла.
Долго жали  руку  хозяйкe и  двинулись  на  пограничный  пунктъ.  По  дорогe
мужичекъ  объяснялъ  намъ  систему   и  результаты   своего  хозяйства:   съ
нечеловeческимъ  трудомъ расчищенная въ лeсу  полянка  подъ крохотное поле и
огородъ,  невода на озерe,  зимой  лeсныя работы... "А  сколько  платятъ  за
лeсныя  работы?"  --  "Да  1200-1500  марокъ  въ  мeсяцъ"...   Я  уже  послe
подсчиталъ:  финская  марка  по  ея покупательной  способности  чуть  больше
совeтскаго рубля -- значитъ, въ среднемъ полторы тысячи рублей... Да... А по
ту  сторону  такой  же мужичекъ  получаетъ  тридцать  пять...  Гдe  же  тутъ
буржуазной Финляндiи конкурировать съ пролетарскимъ лeснымъ экспортомъ?
     Мужичекъ былъ  правъ:  безъ  него  мы  бы  къ  пограничному  пункту  не
добрались. Тропинка развeтвлялась,  путалась между болотъ,  извивалась между
каменными грядами, пропадала на  розсыпяхъ булыжниковъ.  На полдорогe изъ-за
кустовъ выскочилъ огромный песъ и  сразу  кинулся  къ  Юринымъ штанамъ.  Юра
стремительно отскочилъ  въ  сторону, защищаясь  своей палкой, а  я своей уже
совсeмъ собрался  было перешибить псу  позвоночникъ,  когда изъ-за  поворота
тропинки  послышались какiе-то голоса и  выбeжали два финскихъ пограничника:
одинъ  маленькiй  голубоглазый  и  необычайно  подвижной,  другой  постарше,
посерьезнeе  и потемнeе.  Они  отогнали пса  и стали о чемъ-то  говорить  съ
мужичкомъ.  Мужичекъ спросилъ, есть ли  у насъ оружiе.  Мы показали на  наши
ножи. Маленькiй пограничникъ сдeлалъ видъ,  что ему полагается насъ обыскать
-- похлопалъ Юру по карману и этимъ и удовлетворился...
     Не  нужно  было быть  великимъ психологомъ,  чтобы понять -- оба  парня
чрезвычайно  довольны встрeчей съ нами:  это, во-первыхъ, великое событiе въ
ихъ,  вeроятно, не очень разнообразной  жизни и, во вторыхъ, нeкая сенсацiя.
Маленькiй все время  что-то  болталъ  съ мужичкомъ,  потомъ  завелъ съ  Юрой
оживленный разговоръ, состоявшiй изъ жестовъ, междометiй и попытокъ выразить
мимикой лица такiя, напримeръ, вещи,  какъ мiровая революцiя.  Не знаю,  что
понялъ пограничникъ. Юра не понялъ ничего.
     Такъ, болтая и  кое-какъ объясняясь при помощи  мужичка,  мы подошли къ
неширокому озеру, на другой сторонe  котораго  виднeлось  большое деревянное
зданiе. Переправились на  лодкe черезъ  озеро. Зданiе  оказалось пограничной
заставой.  Насъ  встрeтилъ   начальникъ   заставы   --  такой  же  маленькiй
благодушный и спокойный финнъ, какъ  нашъ  мужичекъ.  Степенно  пожалъ  намъ
руки. Мы вошли въ просторную чистую комнату -- казарму {481} пограничниковъ.
Здeсь стояла дюжина коекъ и у стeны -- стойка съ винтовками...
     Мы сняли  наши рюкзаки.  Начальникъ заставы протянулъ  намъ  коробку съ
финскими папиросами.  Закурили,  усeлись у  стола передъ окномъ.  Мужичекъ о
чемъ-то  вдумчиво докладывалъ, начальникъ такъ же  вдумчиво  и  сочувственно
кивалъ  головой. Пограничники  стояли около  и  о  чемъ-то  многозначительно
перемигивались. Откуда-то вышла и стала въ рамкe двери какая-то женщина,  по
всeмъ  внeшнимъ  признакамъ  жена   начальника  заставы.  Какiя-то  льняныя,
бeлобрысыя дeтишки выглядывали изъ-за косяковъ.
     Разговоръ  клеился очень  плохо.  Нашъ мужичекъ  исчерпалъ свой  весьма
немноготомный запасъ русскихъ словъ, мнe говорить просто не хотeлось... Вотъ
вeдь,   мечталъ  объ  этомъ   днe  --   первомъ   днe   на   волe  --   лeтъ
пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову
на  попа   --   а  сейчасъ,  когда,   наконецъ,  добился,   просто  какая-то
растерянность...
     Женщина  исчезла.  Потомъ снова  появилась и что-то сказала. Начальникъ
заставы  всталъ и  жестомъ, не  лишеннымъ нeкоторой церемонности, пригласилъ
насъ  въ  сосeднюю комнату.  Это  была чистенькая, словно  по  всeмъ  угламъ
вылизанная,   комнатка,  посерединe   стоялъ   столъ,  накрытый  бeлоснeжной
скатертью,  на  столe  стояли  чашки и дымился кофейникъ...  Такъ,  значитъ,
"приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ.
     Мы  были  такими  грязными, опухшими,  оборванными,  что  было  какъ-то
неловко сидeть за этимъ нехитрымъ  столомъ, который мнe, послe свиной  жизни
лагеря,  казался  чeмъ-то  въ высокой степени великосвeтскимъ. Какъ-то  было
неловко накладывать въ  чашку не свой сахаръ. Неловко было смотрeть въ глаза
этой женщины,  которой я никогда  не видалъ и,  вeроятно, никогда  больше не
увижу  и  которая  съ  такимъ  чисто  женскимъ  инстинктомъ  старалась  насъ
накормить и  напоить,  хотя мы послe обeда у нашего мужичка и такъ были сыты
до отвала.
     Посидeли, вродe какъ поговорили. Я почувствовалъ  какую-то  смертельную
усталость -- реакцiя  послe  напряженiя этихъ лeтъ  и  этихъ дней. Поднялся.
Вышли въ  комнату  пограничниковъ.  Тамъ на зеркально  натертомъ  полу  былъ
разостланъ какой-то коверъ, на коврe лежали двe постели: для меня и для Юры.
Настоящiя постели,  человeческiя,  а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ,  на
чемъ. Юра бокомъ  посмотрeлъ  на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его
дери!.."
     Ужъ  вечерeло.  Я вышелъ  во дворъ. Жена начальника  заставы  стояла на
колeняхъ у крыльца, и  въ ея засученныхъ  рукахъ  была наша многострадальная
кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизвeстная мнe подпорожская дeвочка
пыталась  тепломъ  своего  голоднаго  тeльца  извлечь полпуда  замороженныхъ
лагерныхъ  щей, которая  прошла  нашъ  первый побeгъ, лагерь  и  шестнадцать
сутокъ  скитанiй по карельской  тайгe.  Жена  начальника  заставы  явственно
пыталась привести  эту кастрюлю въ христiанскiй видъ. Женщина была вооружена
какими-то тряпками, щетками и  {482} порошками и старалась честно. Въ дорогe
мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въeлась  въ мельчайшiя
поры аллюминiя. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни,  о стволы
деревьевъ  и отъ многаго другого превратилась во что-то, не имeющее никакого
адэкватнаго термина даже въ геометрiи Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на
колeняхъ и треть этотъ аллюминiевый обломокъ крушенiя. Я сталъ объяснять ей,
что этого дeлать  не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила  свой,  исполненный
приключенiями, вeкъ.  Женщина  понимала плохо. На крыльцо  вышелъ Юра,  и мы
соединенными усилiями  какъ-то  договорились.  Женщина оставила  кастрюлю  и
оглядeла  насъ  взглядомъ,  въ  которомъ  ясно  чувствовалась  непреоборимая
женская тенденцiя поступить съ нами  приблизительно такъ же,  какъ и съ этой
кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать.  Я
не удержался: взялъ грязную руку женщины и поцeловалъ ее. А на  душe -- было
очень плохо...
     Видимо,  какъ-то плохо  было и Юрe.  Мы постояли  подъ потемнeвшимъ уже
небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого дeлать не
слeдовало  бы.  Конечно,  мы,  какъ бы  тамъ  ни  обращались съ  нами,  были
арестованными, и не надо было давать  повода  хотя бы тeмъ же пограничникамъ
подчеркивать этотъ оффицiальный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ.
     Мы усeлись на склонe холма.  Передъ нами разстилалась  свeтло-свинцовая
гладь  озера,  дальше, къ  востоку  отъ  него,  дремучей  и  черной  щетиной
поднималась  тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не  придется
бродить. Еще  дальше къ востоку  шли безконечные просторы  нашей  родины, въ
которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться.
     Я   досталъ  изъ  кармана  коробку  папиросъ,  которой  насъ   снабдилъ
начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мнe"...
     -- "Съ чего ты это?"
     -- "Да, такъ"...
     Я чиркнулъ спичку. Юра неумeло закурилъ и поморщился. Сидeли и молчали.
Надъ небомъ востока появились первыя звeзды онe гдe-то тамъ свeтилась и надъ
Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медвeжьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ,
только,  пожалуй, въ Магнитогорскe на  нихъ и  смотрeть-то  некому  -- не до
того... А на душe было неожиданно и замeчательно паршиво...



     Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушенiя -- the
derelicts. Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то человeчье  житье,
за право чувствовать себя не  удобренiемъ для грядущихъ озимей соцiализма, а
людьми -- я, въ частности, по въeвшимся въ душу журнальнымъ  инстинктамъ  --
за право  говорить  о томъ,  что  я видeлъ и чувствовалъ; пока мы, выражаясь
поэтически,  напрягали  свои  бицепсы  въ  борьбe  съ  разъяренными  волнами
соцiалистическаго кабака,  --  все  было  какъ-то просто и прямо... Странно:
самое простое  время  было  въ  тайгe. Никакихъ {483}  проблемъ. Нужно  было
только одно -- идти на западъ. Вотъ и шли. Пришли.
     И, словно вылившись изъ шторма, сидeли мы на неизвeстномъ намъ берегу и
смотрeли  туда,  на  востокъ,  гдe въ волнахъ  коммунистическаго  террора  и
соцiалистическаго  кабака   гибнетъ  столько  родныхъ  намъ  людей...  Много
запоздалыхъ мыслей и чувствъ лeзло въ голову... Да, проворонили нашу родину.
Въ  частности, проворонилъ и я  -- что  ужъ тутъ грeха  таить.  Патрiотизмъ?
Любовь къ родинe? Кто  боролся  просто  за  это? Боролись:  за  усадьбу,  за
программу,  за  партiю,  за  церковь, за  демократiю,  за  самодержавiе... Я
боролся за семью. Борисъ боролся за скаутизмъ. Нужно было, давно  нужно было
понять, что внe родины -- нeтъ ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма,
ни карьеры, ни  демократiи, ни самодержавiя  -- ничего нeтъ. Родина --  какъ
кантовскiя категорiи времени и пространства; внe этихъ категорiй -- пустота,
Urnichts. И вотъ -- проворонили...
     И эти  финны... Таежный мужичекъ, пограничные  солдаты, жена начальника
заставы. Я вспомнилъ финскихъ  идеалистическихъ и коммунистическихъ карасей,
прieхавшихъ въ СССР изъ  Америки, ограбленныхъ, какъ липки, и голодавшихъ на
Уралe и на  Алтаe,  вспомнилъ лица  финскихъ  "бeженцевъ"  въ  ленинградской
пересылкe  -- лица,  въ  которыхъ отъ голода глаза ушли  куда-то  въ глубину
черепа и  губы ссохлись,  обнажая кости  челюстей... Вспомнился грузовикъ съ
финскими бeженцами въ Карелiи, въ селe Койкоры... Да, ихъ принимали не такъ,
какъ принимаютъ здeсь насъ... На чашку кофе ихъ не приглашали и кастрюль имъ
не пытались чистить... Очень ли мы правы, говоря о русской  общечеловeчности
и   дружественности?..   Очень    ли   ужъ    мы   правы,   противопоставляя
"матерiалистическiй Западъ" идеалистической русской душe?
     Юра  сидeлъ  съ  потухшей  папиросой въ зубахъ и  глядя, какъ  и  я, на
востокъ, поверхъ  озера и  тайги... Замeтивъ  мой взглядъ, онъ посмотрeлъ на
меня  и  кисло  улыбнулся, вeроятно, ему  тоже  пришла  въ  голову  какая-то
параллель между тeмъ,  какъ  встрeчаютъ людей  тамъ  и  какъ  встрeчаютъ ихъ
здeсь...  Да,  объяснить  можно,  но  дать  почувствовать  --  нельзя.  Юра,
собственно,  Россiи  не видалъ.  Онъ видeлъ  соцiализмъ, Москву, Салтыковку,
людей,  умирающихъ отъ  малярiи  на улицахъ Дербента,  снесенныя артиллерiей
села Украины,  лагерь въ Чустроe, одиночку ГПУ, лагерь ББК. Можетъ  быть, не
слeдовало ему всего этого показывать?.. А -- какъ не показать?
     Юра  попросилъ  у  меня  спички.  Снова  зажегъ  папиросу,  руки слегка
дрожали. Онъ ухмыльнулся еще разъ, совсeмъ уже дeланно  и кисло, и спросилъ:
"Помнишь, какъ мы за керосиномъ eздили?"... Меня передернуло...
     Это было въ декабрe 1931 года. Юра только что прieхалъ изъ  буржуазнаго
Берлина. Въ  нашей  Салтыковкe мы  сидeли безъ  свeта  --  керосина не было.
Поeхали  въ  Москву  за  керосиномъ.  Стали въ очередь въ  четыре часа утра.
Мерзли  до десяти.  Я принялъ на  себя административныя обязанности  и сталъ
выстраивать  {484}  очередь, вслeдствiе чего,  когда  лавченка открылась,  я
наполнилъ два пятилитровыхъ бидона внe очереди и сверхъ нормы. Кое-кто сталъ
протестовать. Кое-кто полeзъ драться. Изъ за десяти литровъ керосина, изъ-за
пятiалтыннаго по "нормамъ" "проклятаго царскаго режима", были пущены въ ходъ
кулаки... Что это? Россiя? А какую иную Россiю видалъ Юра?
     Конечно, можно  бы утeшаться  тeмъ,  что  путемъ этакой  "прививки"  съ
соцiализмомъ въ  Россiи покончено  навсегда. Можно  бы найти  еще  нeсколько
столь же утeшительныхъ точекъ зрeнiя, но  въ тотъ вечеръ утeшенiя какъ-то въ
голову  не лeзли. Сзади насъ  догоралъ  позднiй  лeтнiй  закатъ. Съ  крыльца
раздался  веселый голосъ маленькаго  пограничника,  голосъ  явственно  звалъ
насъ. Мы  поднялись.  На  востокe  багровeли, точно  облитыя  кровью красныя
знамена,  освeщенныя  уже невиднымъ  намъ солнцемъ, облака  и  глухо  шумeла
тайга...
     Маленькiй  пограничникъ,   дeйствительно,   звалъ  насъ.  Въ  небольшой
чистенькой  кухнe стоялъ столъ,  уставленный  всякими съeстными  благами, на
которыя Юра  посмотрeлъ съ великимъ  сожалeнiемъ:  eсть было  больше некуда.
Жена  начальника  заставы,  которая, видимо,  въ этой  маленькой  "семейной"
казармe была  полной  хозяйкой,  думаю,  болeе  самодержавной,  чeмъ и  самъ
начальникъ, пыталась было уговорить Юру и меня съeсть что-нибудь еще --  это
было безнадежное предпрiятiе. Мы отнекивались и отказывались, пограничники о
чемъ-то весело пересмeивались, изъ спутанныхъ ихъ жестовъ я  понялъ, что они
спрашиваютъ, есть  ли  въ  Россiи такое  обилiе.  Въ Россiи его не  было, но
говорить объ этомъ не хотeлось. Юра попытался  было объяснить: Россiя это --
одно, а коммунизмъ  это --  другое.  Для вящей понятливости онъ  въ  русскiй
языкъ   вставлялъ   нeмецкiя,   французскiя   и  англiйскiя  слова,  которыя
пограничникамъ  были  не  на  много  понятнeе русскихъ.  Потомъ  перешли  на
рисунки. Путемъ очень сложной и путанной символики  намъ, повидимому, все же
удалось объяснить нeкоторую разницу между русскимъ  и большевикомъ. Не знаю,
впрочемъ, стоило ли ее объяснять. Насъ, во всякомъ случаe, встрeчали не какъ
большевиковъ. Нашъ маленькiй пограничникъ тоже взялся  за карандашъ. Изъ его
жестовъ и рисунковъ мы поняли, что онъ имeетъ медаль за отличную стрeльбу --
медаль эта висeла у него на штанахъ --  и что на  озерe они ловятъ форелей и
стрeляютъ дикихъ  утокъ. Начальникъ  заставы  къ этимъ уткамъ дорисовалъ еще
что-то, слегка  похожее  на  тетерева.  Житье  здeсь, видимо,  было  совсeмъ
спокойное...  Жена начальника  заставы погнала насъ всeхъ спать:  и  меня съ
Юрой, и  пограничниковъ, и  начальника заставы. Для насъ  были уже уготованы
двe постели: настоящiя, всамдeлишныя, человeческiя постели. Какъ-то неудобно
было  лeзть  со своими  грязными  ногами  подъ  грубыя, но бeлоснeжно-чистыя
простыни, какъ-то неловко было за нашу лагерную рвань,  какъ-то обидно было,
что эту рвань наши пограничники считаютъ не большевицкой, а русской рванью.
     Жена начальника заставы что-то накричала на пограничниковъ, которые все
пересмeивались  весело  о  чемъ-то,  и  они,  слегка  {485}  поторговавшись,
улеглись  спать. Я  не безъ наслажденiя вытянулся  на постели -- первый разъ
послe  одиночки  ГПУ, гдe постель все-таки была. Въ лагерe были только голыя
доски  наръ,  потомъ мохъ и еловыя вeтки карельской тайги. Нeтъ, что томъ ни
говорить, а комфортъ -- великая вещь...
     Однако,  комфортъ не  помогалъ.  И  вмeсто  того  ощущенiя,  которое  я
ожидалъ, вмeсто ощущенiя достигнутой, наконецъ, цeли, ощущенiя безопасности,
свободы и  прочаго  и  прочаго,  въ мозгу  кружились обрывки тяжелыхъ  моихъ
мыслей и о прошломъ, и о  будущемъ, а на  душe было отвратительно скверно...
Чистота и уютъ этой маленькой семейной  казармы, жалостливое  гостепрiимство
жены начальника заставы, дружественное  зубоскальство пограничниковъ, покой,
сытость,  налаженность  этой  жизни  ощущались,   какъ  нeкое   нацiональное
оскорбленiе:  почему  же  у насъ  такъ гнусно, такъ голодно,  такъ  жестоко?
Почему  совeтскiе  пограничники (совeтскiе, но  все же  русскiе)  встрeчаютъ
бeглецовъ изъ Финляндiи совсeмъ не такъ, какъ вотъ эти финны встрeтили насъ,
бeглецовъ  изъ  Россiи? Такъ ли  ужъ  много у насъ  правъ  на  ту  монополiю
"всечеловeчности"  и  дружественности, которую  мы  утверждаемъ  за  русской
душой? Не знаю, какъ будетъ дальше.  По ходу  событiй  насъ, конечно, должны
арестовать, куда-то  посадить, пока  наши личности не будутъ болeе или менeе
выяснены.  Но,  вотъ,  пока  что  никто   къ  намъ  не  относится,  какъ  къ
арестантамъ,  какъ къ подозрительнымъ.  Всe  эти люди  принимаютъ насъ, какъ
гостей, какъ усталыхъ, очень усталыхъ, путниковъ, которыхъ прежде всего надо
накормить и  подбодрить.  Развe,  если  бы  я  былъ  финскимъ  коммунистомъ,
прорвавшимся  въ "отечество всeхъ трудящихся", со мною такъ обращались бы? Я
вспомнилъ  финновъ-перебeжчиковъ,  отосланныхъ въ качествe  заключенныхъ  на
стройку  Магнитогорскаго  завода  --  они тамъ  вымирали  сплошь;  вспомнилъ
"знатныхъ  иностранцевъ"  въ  ленинградской  пересыльной  тюрьмe,  вспомнилъ
группы финновъ-перебeжчиковъ въ деревнe Койкоры, голодныхъ, обезкураженныхъ,
растерянныхъ,  а  въ  глазахъ  --  плохо  скрытый  ужасъ полной  катастрофы,
жестокой обманутости, провала всeхъ  надеждъ...  Да, ихъ такъ  не встрeчали,
какъ встрeчаютъ  насъ съ  Юрой.  Странно, но если бы вотъ  на  этой  финской
пограничной  заставe къ  намъ отнеслись  грубeе, оффицiальнeе, мнe  было  бы
какъ-то легче. Но  отнеслись такъ по человeчески, какъ я  -- при всемъ моемъ
оптимизмe, не ожидалъ.  И контрастъ  съ  безчеловeчностью всего того, что  я
видалъ на  территорiи  бывшей Россiйской имперiи, навалился на душу тяжелымъ
нацiональнымъ  оскорбленiемъ.  Мучительнымъ  оскорбленiемъ,  безвылазностью,
безысходностью. И вотъ еще -- стойка съ винтовками.
     Я,  какъ большинство мужчинъ, питаю  къ оружiю "влеченiе, родъ недуга".
Не то, чтобы я былъ очень кровожаднымъ или воинственнымъ, но всякое  оружiе,
начиная съ лука  и кончая пулеметомъ, какъ-то притягиваетъ. И всякое хочется
примeрить, пристрeлять, почувствовать свою  власть надъ нимъ.  И такъ какъ я
--  отъ  Господа  Бога  --  человeкъ,  настроенный  безусловно  пацифистски,
безусловно   антимилитаристически,  такъ  какъ  я  питаю  {486}  безусловное
отвращенiе ко  всякому  убiйству  и что  въ  нелeпой моей бiографiи есть два
убiйства  -- да и то оба  раза  кулакомъ, --  то свое влеченiе  къ оружiю  я
всегда разсматривалъ, какъ  своего  рода  тихое,  но  совершенно  безвредное
помeшательство  --  вотъ вродe собиранiя почтовыхъ марокъ:  платятъ  же люди
деньги за такую ерунду.
     Около  моей койки была  стойка съ оружiемъ:  штукъ  восемь  трехлинеекъ
русскаго  образца  (финская армiя  вооружена  русскими  трехлинейками),  двe
двухстволки и какая-то мнe еще неизвeстная малокалиберная винтовочка: завтра
надо будетъ пощупать... Вотъ, тоже, чудаки люди! Мы, конечно,  арестованные.
Но  ежели  мы находимся подъ  арестомъ, не слeдуетъ  укладывать насъ спать у
стойки съ оружiемъ.  Казарма  спитъ, я -- не сплю. Подъ рукой у меня оружiе,
достаточное для того, чтобы всю эту казарму ликвидировать въ два счета, буде
мнe это понадобится. Надъ стойкой виситъ заряженный  парабеллюмъ  маленькаго
пограничника. Въ этомъ парабеллюмe -- полная обойма: маленькiй  пограничникъ
демонстрировалъ Юрe механизмъ этого пистолета... Тоже -- чудаки-ребята...
     И  вотъ, я  поймалъ  себя на ощущенiи --  ощущенiи, которое стоитъ  внe
политики, внe  "пораженчества"  или "оборончества", можетъ быть, даже вообще
внe  сознательнаго  "я":  что  первый  разъ за  15-16 лeтъ  своей  жизни  --
винтовки,  стоящiя  въ   стойкe  у  стeны  я  почувствовалъ,  какъ  винтовки
дружественныя.  Не оружiе насилiя,  а оружiе  защиты отъ насилiя.  Совeтская
винтовка всегда ощущалась,  какъ оружiе  насилiя -- насилiя надо мной, Юрой,
Борисомъ,  Авдeевымъ,  Акульшинымъ,  Батюшковымъ и такъ далeе  по  алфавиту.
Совершенно  точно такъ же  она ощущалась  и  всeми  ими... Сейчасъ вотъ  эти
финскiя винтовки,  стоящiя  у стeны,  защищаютъ  меня и  Юру отъ  совeтскихъ
винтовокъ. Это очень  тяжело,  но  это все-таки фактъ: финскiя винтовки насъ
защищаютъ;  изъ  русскихъ  винтовокъ  мы  были  бы  разстрeляны,  какъ  были
разстрeляны  миллiоны  другихъ  русскихъ  людей --  помeщиковъ  и  мужиковъ,
священниковъ и рабочихъ,  банкировъ и безпризорниковъ... Какъ, вeроятно, уже
разстрeляны  тe  инженеры,  которые  пытались  было  бeжать  изъ  Туломскаго
отдeленiя  соцiалистическаго рая и въ моментъ нашего побeга  еще  досиживали
свои  послeднiе дни  въ Медгорской тюрьмe, какъ разстрeлянъ Акульшинъ, ежели
ему  не удалось  прорваться  въ заонeжскую тайгу... Какъ были бы разстрeляны
сотни  тысячъ русскихъ  эмигрантовъ,  если бы они появились на родной  своей
землe.
     Мнe  захотeлось встать  и погладить  эту  финскую винтовку. Я  понимаю:
очень  плохая  иллюстрацiя  для  патрiотизма.  Я  не  думаю,  чтобы  я  былъ
патрiотомъ хуже всякаго другого русскаго -- плохимъ былъ патрiотомъ: плохими
патрiотами  были всe  мы -- хвастаться  намъ  нечeмъ. И мнe тутъ  хвастаться
нечeмъ. Но вотъ: при всей моей  подсознательной, фрейдовской тягe ко всякому
оружiю,  меня  отъ всякаго  совeтскаго оружiи пробирала  дрожь отвращенiя  и
страха и ненависти. Совeтское оружiе -- это, въ основномъ, орудiе разстрeла.
А самое  страшное въ {487} нашей  жизни заключается  въ  томъ, что совeтская
винтовка --  одновременно  и русская винтовка.  Эту  вещь я понялъ только на
финской пограничной заставe.  Раньше я ея не понималъ. Для меня,  какъ и для
Юры,  Бориса,  Авдeева, Акульшина,  Батюшкова  и  такъ  далeе  по  алфавиту,
совeтская  винтовка --  была  только  совeтской  винтовкой.  О  ея  русскомъ
происхожденiи -- тамъ не было и  рeчи.  Сейчасъ, когда эта  эта винтовка  не
грозить  головe  моего   сына,  я  этакъ  могу  разсуждать,  такъ   сказать,
"объективно".  Когда   эта  винтовка,   совeтская-ли,   русская-ли,   будетъ
направлена  въ  голову  моего  сына,  моего  брата  -- то  ни о  какомъ тамъ
патрiотизмe и территорiяхъ я разговаривать не буду. И Акульшинъ не будетъ...
И ни о какомъ "объективизмe" не будетъ и рeчи. Но лично я, находясь въ почти
полной  безопасности отъ  совeтской  винтовки,  удравъ  отъ всeхъ  прелестей
соцiалистическаго  строительства,  уже  начинаю  ловить  себя на  подленькой
мысли:  я-то удралъ, а  ежели  тамъ еще  миллiонъ людей будетъ  разстрeляно,
что-жъ,  можно  будетъ  по   этому  поводу  написать  негодующую   статью  и
посовeтовать товарищу Сталину  согласиться съ  моими безспорными доводами  о
вредe диктатуры, объ утопичности соцiализма,  объ угашенiи  духа и о прочихъ
подходящихъ вещахъ. И, написавъ статью, мирно  и  съ чувствомъ  исполненнаго
моральнаго  и  патрiотическаго долга  пойти  въ  кафэ, выпить чашку кофе  со
сливками,  закурить за двe марки сигару и "объективно" философствовать о той
дeвочкe,  которая  пыталась  изсохшимъ  своимъ  тeльцемъ  растаять  кастрюлю
замороженныхъ  помоевъ, о  тeхъ четырехъ  тысячахъ ни  въ  чемъ  неповинныхъ
русскихъ ребятъ, которые догниваютъ страшные дни свои въ  "трудовой" колонiи
Водораздeльскаго  отдeленiя ББК  ОГПУ, и  о  многомъ другомъ, что  я  видалъ
"своима очима".  Господа  Бога  молю своего,  чтобы хоть эта  ужъ  чаша меня
миновала...
     Никогда въ своей жизни -- а жизнь у меня была путаная --  не переживалъ
я  такой  страшной   ночи,  какъ  эта  первая  ночь   подъ  гостепрiимной  и
дружественной   крышей  финской   пограничной  заставы.  Дошло  до  великаго
соблазна: взять  парабеллюмъ  маленькаго  пограничника  и  ликвидировать всe
вопросы "на  корню".  Вотъ это дружественное  человeчье  отношенiе къ  намъ,
двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ,
-- оно для меня было, какъ пощечина.
     Почему же здeсь, въ Финляндiи, такая дружественность, да еще ко мнe, къ
представителю  народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндiю? Почему  же тамъ, на
моей  родинe, безъ  которой мнe все равно никотораго житья нeтъ и  не можетъ
быть, такой безвылазный, жестокiй, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ
это   я  --   Иванъ  Лукьяновичъ   Солоневичъ,  ростъ  выше-среднiй,   глаза
обыкновенные, носъ картошкой, вeсъ семь пудовъ, особыхъ примeтъ  не имeется,
-- какъ  это  я, мужчина и  все  прочее, могъ  допустить весь  этотъ кабакъ?
Почему это я -- не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсeмъ дуракъ  -- на
практикe оказался и трусомъ, и дуракомъ?
     Надъ  стойкой  съ винтовками  мирно висeлъ парабеллюмъ.  {488} Мнe было
такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мнe стало жутко --
что  это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ
не отвeтчикъ.  И  мой сынъ, Юра,  могъ бы, имeлъ право меня спросить:  "Такъ
какъ же ты все это допустилъ?"
     Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во
дворъ.  Это  было  нeсколько  неудобно.  Конечно, мы  были арестованными  и,
конечно, не надо было  ставить нашихъ  хозяевъ  въ  непрiятную необходимость
сказать мнe: "ужъ вы, пожалуйста,  не разгуливайте". Въ сeнцахъ спалъ песъ и
сразу на меня окрысился. Маленькiй пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ
пса, посмотрeлъ  на меня сочувственнымъ  взглядомъ -- я  думаю, видъ у  меня
былъ совсeмъ сумасшедшiй -- и снова  улегся  спать. Я сeлъ на пригоркe  надъ
озеромъ  и неистово курилъ  всю ночь. Блeдная  сeверная заря  поднялась надъ
тайгой. Съ  того  мeста, на которомъ я  сидeлъ,  еще видны были лeса русской
земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ  -- невольныхъ насельниковъ
Бeломорско-Балтiйскаго комбината и прочихъ въ этомъ же родe.
     Было  уже  совсeмъ  свeтло.  Изъ  какого-то  обхода  вернулся  патруль,
посмотрeлъ на  меня,  ничего не сказалъ и прошелъ  въ  домъ.  Черезъ полчаса
вышелъ начальникъ заставы, оглядeлъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ
и пошелъ мыться къ  колодцу. Потомъ появился и  Юра;  онъ подошелъ ко мнe  и
осмотрeлъ меня критически:
     -- Какъ-то не вeрится,  что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ дeлe,
драпнули?
     И потомъ, замeтивъ мой кислый видъ, утeшительно добавилъ:
     --  Знаешь,  у  тебя  сейчасъ просто нервная  реакцiя...  Отдохнешь  --
пройдетъ.
     -- А у тебя?
     Юра пожалъ плечами.
     -- Да какъ-то, дeйствительно, думалъ, что будетъ иначе. Нeмцы говорятъ:
Bleibe im Lande und naehre dich redlich.
     -- Такъ что же? Можетъ быть, лучше было оставаться?
     -- Э,  нeтъ, ко  всeмъ чертямъ. Когда  вспоминаю подпорожскiй УРЧ, БАМ,
дeтишекъ -- и сейчасъ еще словно за шиворотъ холодную  воду льютъ... Ничего,
не раскисай, Ва...
     Насъ снова накормили до отвала. Потомъ все  населенiе заставы жало намъ
руки, и подъ конвоемъ тeхъ же  двухъ пограничниковъ, которые  встрeтили насъ
въ лeсу, мы  двинулись  куда-то пeшкомъ. Въ верстe отъ заставы, на какомъ-то
другомъ  озерe,  оказалась моторная  лодка,  въ  которую  мы  и усeлись  всe
четверо.
     Снова лабиринты  озеръ,  протоковъ, рeченокъ.  Снова  берега,  покрытые
тайгой, болотами, каменныя осыпи, завалы бурелома на вершинахъ хребтовъ. Юра
посмотрeлъ  и сказалъ: "бр-ръ,  больше я  по такимъ мeстамъ не  ходокъ, даже
смотрeть не хочется"...
     Но  все-таки  сталъ смотрeть.  Сейчасъ  изъ этой  моторки  своеобразный
карельскiй  пейзажъ былъ такимъ  живописнымъ,  отъ него вeяло  миромъ лeсной
пустыни, въ которой скрываются  не  {489}  заставы ГПУ, а  Божьи отшельники.
Моторка вспугивала  стаи  дикихъ  утокъ, маленькiй пограничникъ пытался было
стрeлять  въ нихъ изъ парабеллюма.  По Юриному лицу было видно, что и у него
руки  чесались. Пограничникъ протянулъ парабеллюмъ и Юрe -- въ Медгорe этого
бы  не сдeлали. Раза три и  Юра  промазалъ  по  стайкe плававшихъ у  камышей
утокъ. Утки снялись и улетeли.
     Солнце подымалось  къ  полудню. На  душe  становилось  какъ-то  яснeе и
спокойнeе.  Можетъ быть, и въ самомъ дeлe Юра правъ: это было только нервной
реакцiей. Около часу дня моторка пристала къ  какой-то спрятанной въ лeсныхъ
заросляхъ крохотной деревушкe. Наши  пограничники  побeжали  въ  деревенскую
лавченку  и  принесли  папиросъ,  лимонаду  и  чего-то еще  въ  этомъ  родe.
Собравшiеся  у моторки молчаливые  финны сочувственно выслушивали оживленное
повeствованiе нашего маленькаго конвоира и задумчиво кивали своими трубками.
Маленькiй  конвоиръ  размахивалъ  руками  такъ,  какъ  если бы онъ  былъ  не
финномъ,  а итальянцемъ, и, подозрeваю,  вралъ  много и  сильно. Но, видимо,
вралъ достаточно живописно.
     Къ  вечеру  добрались  до  какого-то  пограничнаго пункта, въ  которомъ
обиталъ патруль изъ трехъ солдатъ. Снова живописные разсказы пограничника --
ихъ размeръ увеличивался съ каждымъ новымъ опытомъ и, повидимому, обогащался
новыми подробностями  и образами.  Наши хозяева наварили намъ  полный котелъ
ухи, и послe ужина мы улеглись спать на сeнe. На  этотъ разъ я  спалъ,  какъ
убитый.
     Рано  утромъ мы  пришли въ  крохотный  городокъ  --  сотня  деревянныхъ
домиковъ, раскинутыхъ  среди  вырубленныхъ въ лeсу полянокъ.  Какъ оказалось
впослeдствiи, городокъ  назывался  Илломантси,  и  въ  немъ  находился штабъ
какой-то пограничной  части. Но  было  еще  рано, и  штабъ  еще  спалъ. Наши
конвоиры съ чего-то стали водить насъ по  какимъ-то знакомымъ своимъ домамъ.
Все шло, такъ сказать, по ритуалу. Маленькiй пограничникъ размахивалъ руками
и повeствовалъ;  хозяйки, охая  и  ахая,  устремлялись къ плитамъ  -- черезъ
десять минутъ на  столe  появлялись кофе,  сливки,  масло  и  прочее. Мы  съ
любопытствомъ  и  не  безъ  горечи   разглядывали  эти  крохотныя  комнатки,
вeроятно, очень бeдныхъ людей,  занавeсочки, скатерти, наивныя олеографiи на
стeнахъ, пухленькихъ и чистенькихъ хозяекъ -- такой слаженный, такой ясный и
увeренный бытъ... Да,  сюда бы пустить нашихъ раскулачивателей, на эту нищую
землю --  не  то,  что наша Украина, --  на  которой люди  все-таки  строятъ
человeческое житье, а не коллективизированный бедламъ...
     Въ третьемъ по очереди домe  мы  уже не могли  ни выпить,  ни съeсть ни
капли и ни крошки.  Хожденiя эти были закончены передъ объективомъ какого-то
мeстнаго   фотографа,  который  увeковeчилъ   насъ   всeхъ  четырехъ.   Наши
пограничники  чувствовали  себя  соучастниками  небывалой  въ этихъ  мeстахъ
сенсацiи. Потомъ пошли  къ  штабу.  Передъ вышедшимъ къ  намъ офицеромъ нашъ
маленькiй  пограничникъ  пeтушкомъ  вытянулся  въ струнку и сталъ  о чемъ-то
оживленно разсказывать.  Но такъ какъ разсказывать, да еще и оживленно, безъ
жестикуляцiи онъ, очевидно, не могъ, то {490} отъ его субординацiи скоро  не
осталось ничего: нравы въ финской армiи, видимо, достаточно демократичны.
     Съ офицеромъ мы, наконецъ, смогли объясниться по-нeмецки. Съ насъ сняли
допросъ -- первый допросъ на буржуазной территорiи -- несложный допросъ: кто
мы, что мы,  откуда и прочее. А послe допроса снова стали кормить. Такъ какъ
въ моемъ лагерномъ удостовeренiи  моя профессiя  была  указана: "инструкторы
физкультуры",  то  къ вечеру собралась  группа  солдатъ  --  одинъ изъ  нихъ
неплохо  говорилъ по-англiйски  --  и  мы занялись швырянiемъ диска  и ядра.
Финскiя   "нейти"  (что  соотвeтствуетъ  французскому  mademoiselle)  стояли
кругомъ,   пересмeивались   и   шушукались.   Небольшая   казарма   и  штабъ
обслуживались  женской прислугой.  Всe эти "нейти" были такими  чистенькими,
такими новенькими, какъ будто  ихъ  только что выпустили  изъ магазина самой
лучшей,  самой добросовeстной  фирмы. Еще  какiя-то  "нейти"  принесли  намъ
апельсиновъ и  банановъ,  потомъ  насъ уложили спать на сeнe --  конечно, съ
простынями  и  прочимъ.  Утромъ  жали  руки,  хлопали  по  плечу  и говорили
какiя-то, вeроятно, очень хорошiя вещи. Но изъ этихъ очень хорошихъ вещей мы
не поняли ни слова.



     Въ  Илломантси мы  были  переданы,  такъ сказать, въ  руки гражданскихъ
властей. Какой-то  равнодушнаго  вида  парень повезъ  насъ  на  автобусe  въ
какой-то городокъ, съ населенiемъ, вeроятно, тысячъ въ десять, оставилъ насъ
на тротуарe и куда-то  исчезъ. Прохожая публика смотрeла на насъ взорами, въ
которыхъ сдержанность тщетно боролась съ любопытствомъ и изумленiемъ. Потомъ
подъeхалъ какой-то  дядя  на мотоциклеткe, отвезъ насъ на  окраину города, и
тамъ мы попали въ каталажку. Намъ впослeдствiи изъ вeжливости объяснили, что
это не каталажка, то-есть не арестъ, а просто карантинъ. Ну, карантинъ, такъ
карантинъ.  Каталажка  была домашняя, и при нашемъ  опытe удрать изъ нея  не
стоило  рeшительно  ничего.  Но  не  стоило  и  удирать.  Дядя, который насъ
привезъ, сдeлалъ было видъ что ему по закону полагается  устроить обыскъ  въ
нашихъ  вещахъ, подумалъ, махнулъ  рукой  и уeхалъ  куда-то  восвояси.  Часа
черезъ два вернулся съ тeмъ же мотоцикломъ  и повезъ насъ куда-то въ городъ,
какъ оказалось, въ политическую полицiю.
     Я  не  очень  ясно  представляю   себe,  чeмъ  и  какъ  занята  финская
политическая полицiя... Какой-то высокiй, среднихъ лeтъ, господинъ ошарашилъ
меня вопросомъ:
     -- Ви членъ векапебе?
     Слeдующiй вопросъ, заданный по шпаргалкe, звучалъ приблизительно такъ:
     -- Ви  членъ  мопръ,  ви  членъ  оптете? --  Подъ послeднимъ, вeроятно,
подразумeвалось "Общество пролетарскаго туризма", ОПТЭ.
     Мы перешли  на нeмецкiй языкъ,  и вопросъ о моихъ {491} многочисленныхъ
членствахъ какъ-то отпалъ.  Заполнили нeчто вродe анкеты. Я попросилъ своего
слeдователя  о двухъ услугахъ: узнать, что стало  съ Борисомъ -- онъ долженъ
былъ перейти границу  приблизительно вмeстe съ нами -- и одолжить мнe денегъ
для телеграммы  моей женe въ Берлинъ...  На этомъ допросъ  и закончился:  На
другой день въ каталажку прибылъ нашъ постоянный перевозчикъ на мотоциклe въ
сопровожденiи какой-то  очень дeлового  вида "нейти", такой же чистенькой  и
новенькой, какъ  и всe  прочiя. "Нейти",  оказывается, привезла мнe  деньги:
телеграфный переводъ изъ Берлина и телеграмму  съ поздравленiемъ. Еще черезъ
часъ  меня вызвали  къ телефону, гдe слeдователь, дружески поздравивъ  меня,
сообщилъ,  что  нeкто,  именующiй  себя Борисомъ Солоневичемъ,  перешелъ  12
августа  финскую границу въ районe  Сердоболя...  Юра, стоявшiй  рядомъ,  по
выраженiю моего лица понялъ, въ чемъ дeло.
     --  Значитъ, и съ Бобомъ все  въ порядкe... Значитъ,  всe курилки живы.
Вотъ  это классъ! --  Юра хотeлъ  было  ткнуть меня кулакомъ  въ животъ,  но
запутался въ телефонномъ проводe. У  меня  перехватило дыханiе: неужели  все
это -- не сонъ?..
     9-го  сентября  1934  года,  около  11  часовъ  утра,  мы  въeзжали  на
автомобилe  на  свою  первую  буржуазную  квартиру... Присутствiе  г-жи  М.,
представительницы русской колонiи, на попеченiе и иждивенiе которой мы были,
такъ сказать, сданы финскими властями, не  могло  остановить  ни  дружескихъ
излiянiй, ни безпокойныхъ вопросовъ:  какъ бeжали мы, какъ бeжалъ Борисъ,  и
какъ это все невeроятно, неправдоподобно, что вотъ eдемъ мы по вольной землe
и нeтъ ни ГПУ, ни лагеря,  ни  Девятнадцатаго квартала, нeтъ  багровой  тeни
Сталина и позорной  необходимости славить генiальность тупицъ  и  гуманность
палачей... {492}

--------


     Въ той  массe писемъ,  которыми бомбардируютъ  насъ  читатели со  всeхъ
концовъ  мiра,  все чаще повторяется  запросъ къ  брату: а что-же сталось съ
третьимъ "совeтскимъ мушкетеромъ"  -- Борисомъ, то-есть со мной... Мой братъ
Иванъ, авторъ книги "Россiя въ  концлагерe", рeшилъ не излагать самъ исторiю
моего побeга, а такъ сказать, просто передалъ перо мнe.
     Предлагаемый  читателямъ  разсказъ является  заключительной главой моей
книги "Молодежь и ГПУ" и печатается здeсь почти безъ измeненiй.
     Въ  качествe  нeкотораго  предисловiя, я въ нeсколькихъ словахъ сообщу,
какъ  проходила моя "единоличная" эпопея  послe  разставанiя  съ  братомъ въ
Подпорожьи.
     Санитарный городокъ  прожилъ  недолго. Прежде  всего ГУЛАГ не  слишкомъ
ласково отнесся къ мысли концентрировать  "отбросы лагеря"  --  инвалидовъ и
слабосильныхъ -- въ одномъ мeстe,  вдобавокъ недалеко отъ желeзной  дороги и
судоходной  рeки. Къ тому же  академикъ Графтiо, строитель гидростанцiи ? 2,
предъявилъ  претензiи   на  бараки  Погры  для  своихъ  рабочихъ.   Словомъ,
сангородокъ,  не  безъ   содeйствiя  лирической  mademoiselle   Шацъ,   былъ
раскассированъ,  а я  переброшенъ  въ  столицу  "королевства  Свирьлага"  --
Лодейное Поле.
     Съ  тeхъ поръ, какъ Императоръ Петръ строилъ тамъ свои ладьи -- сирeчь,
флотъ  -- этотъ городокъ мало выросъ: въ немъ была не больше 10.000 жителей,
и назвать его городомъ можно было лишь при сильномъ напряженiи фантазiи.
     На  окраинe  этого  городка былъ расположенъ  лагерный  пунктъ съ 3.000
"невольныхъ" жителей.
     И вотъ туда-то начальникомъ санитарной части и былъ назначенъ я, и вотъ
оттуда-то  въ одинъ  день съ  братомъ я и бeжалъ изъ  "счастливeйшей  родины
самыхъ счастливыхъ людей во всемъ мiрe и его окрестностяхъ"...
     Въ  своей  медицинской  дeятельности  много мнe  пришлось видeть такихъ
оборотныхъ сторонъ лагерной жизни, которыя лучше бы никому не видeть... Если
удастся -- я разскажу объ этихъ сторонахъ... Здeсь же моя тема -- это только
побeгъ, historia drapandi -- тотъ самый "драпежъ", о которомъ сейчасъ снится
съ холоднымъ потомъ, а вспоминается съ гордостью и смeхомъ... {493}



     Третiй разъ... Неужели судьба не улыбнется мнe и на этотъ разъ?..
     И   я  обводилъ  "послeднимъ   взглядомъ"  проволочные  заборы  лагеря,
вооруженную охрану, толпы голодныхъ,  измученныхъ  заключенныхъ, а въ головe
все трепетала и билась мысль:
     -- Неужели и этотъ побeгъ не удастся?
     Хорошо запомнился мнe этотъ день... Ночью меня будили "только" два раза
-- къ самоубiйцe и тяжело больному.  Рано  утромъ привели маленькаго воришку
-- почти  мальчика, лeтъ 14, который пытался бeжать въ сторону  Ленинграда и
былъ пойманъ собаками ищейками: тeло  и кожа висeли  клочьями... Ну, что-жъ,
можетъ быть, завтра и меня приведутъ въ такомъ видe... Б-р-р-ръ...
     День проходилъ  какъ во снe. Къ побeгу  все  было  готово, и нужно было
ждать вечера. Изъ самой ограды лагеря я долженъ былъ выйти налегкe. Всe свои
запасы для  длительнаго похода я хранилъ въ аптечкe спортивнаго стадiона, въ
мeшечкахъ и  пакетахъ  съ  надписями:  "Venena"  съ  черепомъ  и скрещенными
костями. А свои запасы  я собиралъ нeсколько мeсяцевъ,  урывая  отъ скуднаго
пайка, требуя для "медицинскаго анализа"  продукты изъ складовъ и столовыхъ.
И для  2-3 недeль тяжелаго пути у  меня было килограмма 4 макаронъ, кило три
сахару, кусокъ сала и нeсколько сушеныхъ рыбъ... Какъ-нибудь дойду!..



     Прежде всего  нужно  было  выйти  изъ  ограды  лагеря  такъ,  чтобы  не
возбудить подозрeнiй.  Я, какъ докторъ, пользовался нeкоторыми возможностями
покидать  лагерь на нeсколько  часовъ, но для  успeшности побeга  нужно было
обезпечить себe  большую свободу дeйствiй.  Нужно было, чтобы меня не начали
искать въ этотъ вечеръ.
     Случай помогъ этому.
     -- Вамъ  телеграмма, докторъ, -- сказалъ, догнавъ меня, санитаръ, когда
я по досчатому мостку черезъ болото шелъ въ амбулаторiю.
     Я безпокойно развернулъ листокъ. Телефонограмма за  нeсколько часовъ до
побeга не можетъ не безпокоить...
     "Начальнику  Санитарной  Части, д-ру  Солоневичу. Предлагается  явиться
сегодня, къ 17 часамъ на стадiонъ Динамо.
     Начальникъ Административнаго Отдeла Скороскоковъ".
     На душe посвeтлeло, ибо это вполнe совпадало съ моими планами.
     Въ  4  часа  съ санитарной  сумкой,  спокойный  съ виду, но  съ  сильно
бьющимся сердцемъ, я торопливо направлялся къ пропускнымъ воротамъ лагеря.
     -- Вамъ  куда, докторъ? -- лeниво спросилъ сидeвшiй въ дежурной комнатe
комендантъ. {494}
     Увидавъ его знакомое лицо,  я  облегченно вздохнулъ:  этотъ не  станетъ
придираться. Не разъ, когда ему нужно было вступать въ  дежурство, а изо рта
широкой струей  несло  виннымъ  перегаромъ,  я  выручалъ  его ароматическими
средствами  изъ  аптеки.  Этотъ  изъ  простой  благодарности  не  будетъ  ни
задерживать, ни  торопиться доносить, что такой-то заключенный не прибылъ во
время. А для меня и каждая задержка, и каждый лишнiй часъ -- вопросъ, можетъ
быть, жизни и смерти...
     --  Да, вотъ,  вызываютъ  въ Динамо,  а  потомъ  на  операцiю. Вотъ  --
телефонограмма, --  ворчливо  отвeтилъ  я.  --  Тутъ цeлую  ночь не спалъ, и
теперь, вeрно, опять на всю ночь. Жизнь собачья...
     -- Ну, что-жъ, дeло служебное, -- философски замeтилъ комендантъ, сонно
покачивая головой. -- А на Динамо-то что сегодня?
     -- Да наши съ Петрозаводскомъ играютъ.
     -- Ишь ты! -- оживился чекистъ. -- Наше Динамо, что-ль?
     -- Да.
     -- Ну, ну... Послe разскажете, какъ тамъ и что. Наши-то, небось, должны
наклепать... Пропускъ-то вы взяли, докторъ?
     -- Не въ первый разъ. Взялъ, конечно.
     -- Ладно, проходите. А когда обратно?
     -- Да, вeрно, только утромъ. Я черезъ сeверныя ворота пройду -- тамъ къ
лазарету ближе. Больные ждутъ...
     -- Ладно, идите. -- И сонное лицо коменданта опустилось къ газетe.
     Выйдя изъ ограды лагеря, я облегченно перевелъ духъ. Первая задача была
выполнена. Второй задачей было -- уйти въ лeсъ, а третьей -- уйти изъ СССР.
     Ладно...
     "Безумство смeлыхъ -- вотъ мудрость жизни"...
     Рискнемъ!



     На  стадiонe Динамо предматчевая  лихорадка. Команда Петрозаводска  уже
тренируется на полe.  Два  ряда  скамей,  окружающихъ небольшую  площадку съ
громкимъ названiемъ "стадiонъ", уже полны зрителями.
     Изъ своего  маленькаго врачебнаго кабинета я слышу взволнованные голоса
мeстныхъ футболистовъ. Видимо, что-то не клеится, кого-то не хватаетъ.
     Приготовивъ  сумку скорой  помощи,  я уже собирался выйти на  площадку,
какъ неожиданно въ корридорe раздeвалки я столкнулся  съ капитаномъ команды,
онъ же  начальникъ адмотдeла  мeстнаго  ГПУ...  Толстое,  откормленное  лицо
чекиста встревожено.
     --  Докторъ, идите-ка  сюда.  Только  тихонько,  чтобы  петрозаводцы не
услыхали. Тутъ нашъ игрокъ одинъ  въ дымину  пьянъ. Нельзя-ли  что  сдeлать,
чтобы онъ, стервецъ, очухался?
     На скамейкe въ  раздeвалкe  игроковъ,  дeйствительно,  лежалъ  и что-то
мычалъ человeкъ въ формe войскъ ОГПУ. Когда я наклонился надъ нимъ и тронулъ
его  за плечо,  всклокоченная голова {495} пьянаго качнулась, повела мутными
глазами и снова тяжело легла на лавку.
     --  Нeтъ, товарищъ  Скороскоковъ.  Ничего  тутъ не  выйдетъ.  Чтобы онъ
очухался,  кое-что, конечно,  можно  устроить.  Но играть онъ все  равно  не
сможетъ.  Это --  категорически.  Лучше  ужъ и  не  трогать.  А  то онъ  еще
скандаловъ надeлаетъ.
     -- Вотъ  сукинъ сынъ! И этакъ  подвести всю  команду! Посажу я  его  на
недeльку подъ арестъ. Будетъ знать!.. Чортъ побери... Лучшiй бекъ!..
     Черезъ нeсколько минутъ  изъ раздeвалки  опять  съ озабоченнымъ  лицомъ
вышелъ Скороскоковъ и съ таинственнымъ видомъ поманилъ меня въ кабинетъ.
     -- Слушайте,  докторъ,  -- взволнованно сказалъ  онъ  тихимъ  голосомъ,
когда мы остались одни. -- Вотъ  какая  штукенцiя. Ребята предлагаютъ, чтобы
вы сегодня за насъ сыграли.
     -- Я? За Динамо?
     -- Ну, да. Игрокъ вы, кажись, подходящiй. Есть ребята, которые васъ еще
по  Питеру и  по Москвe помнятъ, вы тогда въ  сборной  флота играли... Такъ,
какъ -- сыграете? А?
     -- Да я вeдь заключенный.
     -- Ни хрeна! Ребята наши не  выдадутъ. А петрозаводцы не знаютъ. Видъ у
васъ  знатный...  Выручайте,   докторъ.  Не  будьте   сволочью...  Какъ  это
говорится: "чeмъ  чортъ  не  шутитъ, когда Богъ спитъ"... А  для  насъ  безъ
хорошаго бека -- зарeзъ.
     Волна задора взмыла  въ моей  душe. Чортъ побери! Дeйствительно,  "если
погибать, такъ ужъ погибать съ  музыкой"... Сыграть  развe въ самомъ дeлe въ
послeднiй  разочекъ  передъ побeгомъ, передъ ставкой на смерть или побeду?..
Эхъ, куда ни шло!..
     -- Ладно, давайте форму...
     -- Вотъ это дeло, -- одобрительно хлопнулъ меня  по плечу капитанъ.  --
Компанейскiй  вы парень,  товарищъ  Солоневичъ.  Сразу  видать  --  свой  въ
доску...
     Каково  было ему  узнать  на  слeдующiй  день, что  этотъ "свой парень"
удралъ изъ лагеря сразу же послe футбольнаго матча. Иная гримаса мелькнула у
него на лицe, когда онъ, вeроятно, отдавалъ приказанiе:
     "Поймать  обязательно. Въ  случаe  сопротивленiя  --  пристрeлить, какъ
собаку...



        "Футболъ -- это такая игра, гдe 22 большихъ, большихъ
        дурака гоняютъ маленькiй, маленькiй мячикъ... и всe
        довольны"... (Шутка).

     Я  не  берусь  описывать  ощущенiя  футболиста  въ горячемъ  серьезномъ
матчe...  Радостная  автоматичность привычныхъ движенiй, стремительный темпъ
смeнящихся  впечатлeнiй, крайняя психическая  сосредоточенность,  напряженiе
всeхъ мышцъ и нервовъ, бiенье жизни и силы въ каждой клeточкe здороваго тeла
-- все  {496} это создаетъ такой пестрый клубокъ яркихъ переживанiй, что еще
не родился тотъ поэтъ или писатель, который справился бы съ такой темой...
     Да  и никто изъ  "артистовъ пера",  кромe,  кажется,  Конанъ-Дойля,  не
"возвышался"  до  искусства  хорошо  играть  въ футболъ.  А  это  искусство,
батеньки мои, хотя  и  менeе  уважаемое, чeмъ  искусство писать  романы,  но
никакъ  не  менeе  трудное...  Не вeрите?  Ну,  такъ  попробуйте...  Тяжелая
задача... Не зря  вeдь говоритъ народная мудрость:  "У  отца  было три сына:
двое  умныхъ, а третiй футболистъ".  А если разговоръ дошелъ  ужъ  до такихъ
интимныхъ нотокъ, такъ ужъ позвольте  мнe признаться, что у моего отца  какъ
разъ  было  три  сына и  -- о,  несчастный! --  всe  трое  футболисты.  А я,
мимоходомъ будь сказано, третiй-то и есть...
     Ну, словомъ,  минутъ  за  пять  до конца матча  счетъ  былъ 2:2.  Толпа
зрителей гудeла  въ волненiи. Взрывы нервнаго  смeха и  апплодисментовъ то и
дeло  прокатывались   по  стадiону,  и  все  растущее   напряженiе  игроковъ
проявлялось въ бeшенномъ темпe игры и въ рeзкости.
     Вотъ,  недалеко  отъ  воротъ  противника  нашъ  центръ-форвардъ  удачно
послалъ  мячъ  "на  вырывъ"  -- и  худощавая  фигура  инсайда  метнулась  къ
воротамъ... Прорывъ... Не только зрители, но и всe  мы, стоящiе  сзади линiи
нападенiя, замираемъ. Дойдетъ ли до воротъ нашъ  игрокъ?.. Но наперерeзъ ему
уже бросаются два защитника. Свалка, "коробочка" -- и нашъ игрокъ  лежитъ на
землe,  грубо  сбитый  съ ногъ.  Свистокъ... Секунда громаднаго  напряженiя.
Судья медленно дeлаетъ шагъ  къ воротамъ, и мгновенно всe  понимаютъ причину
свистка:
     Penalty kick!
     Волна  шума  проносится  по  толпe.  А  наши  нервы,  нервы   игроковъ,
напрягаются еще  сильнeй...  Какъ-то  сложится  штрафной  ударъ?  Пропустить
удачный моментъ въ горячкe игры -- не такъ ужъ обидно. Но промазать  penalty
kick,  да  еще на  послeднихъ минутахъ матча  --  дьявольски  обидно... Кому
поручать отвeтственную задачу -- бить этотъ штрафной ударъ?
     У мяча кучкой собрались наши игроки. Я отхожу къ своимъ  воротамъ. Нашъ
голкиперъ, на совeсти котораго сегодня одинъ легкiй мячъ, не отрываетъ глазъ
отъ того мeста, гдe уже установленный судьей мячъ ждетъ "рокового" удара.
     -- Мать моя родная! Неужто смажутъ?
     -- Ни черта, -- успокаиваю я. -- Пробьемъ, какъ въ бубенъ..
     -- Ну, а кто бьетъ-то?..
     Въ этотъ моментъ черезъ все поле проносится крикъ нашего капитана:
     -- Эй, товарищъ Солоневичъ. Кати сюда!
     "Что за притча. Зачeмъ я имъ нуженъ? Неужели мнe поручать бить?.. Бeгу.
Взволнованныя лица окружаютъ меня. Скороскоковъ вполголоса говоритъ:
     -- А, ну ка, докторъ, ударь-ка  ты. Наши ребята такъ нервничаютъ, что я
прямо боюсь...  А вы у насъ дядя хладнокровный. {497} Людей рeзать привыкли,
такъ тутъ вамъ пустякъ... Двиньте-ка...
     Господи!.. И  бываютъ же  такiя  положенiя!.. Черезъ нeсколько часовъ я
буду въ  бeгахъ, а  теперь я  рeшаю  судьбу матча между  чекистами,  которые
завтра будутъ ловить меня, а потомъ,  можетъ быть, и разстрeливать... Чудеса
жизни...
     Не  торопясь,  методически, я  устанавливаю мячъ и  медленно отхожу для
разбeга. Кажется, что  во всемъ  мiрe  остаются только двое:  я и  вражескiй
голкиперъ, согнувшiйся и замершiй въ воротахъ.
     По старому опыту я  знаю, что въ такiя минуты игра на нервахъ -- первое
дeло. Поэтому я увeренно  и насмeшливо  улыбаюсь  ему въ лицо  и, не  спeша,
засучиваю  рукава  футбольной  майки. Я знаю, что каждая секунда, выигранная
мною до удара, ложится тяжкимъ бременемъ на психику голкипера. Не хотeлъ  бы
я теперь быть на его мeстe...
     Все  замерло.  На полe  и среди зрителей есть только  одна  двигающаяся
фигура -- это я.  Но я двигаюсь неторопливо и увeренно.  Мячъ стоитъ хорошо.
Бутца плотно облегаетъ ногу. Въ нервахъ -- приподнятая увeренность...
     Вотъ,  наконецъ,  и свистокъ. Бeдный голкиперъ! Если всe  въ  лихорадкe
ожиданiя, то каково-то ему?..
     Нeсколько секундъ я напряженно  всматриваюсь въ его глаза, опредeляю въ
какой уголъ воротъ бить и плавно дeлаю первые шаги разбeга. Потомъ мои глаза
опускаются  на  мячъ и  --  странное  дeло  --  продолжаютъ  видeть  ворота.
Послeднiй стремительный рывокъ,  ступня ноги пристаетъ къ мячу и въ сознанiи
наступаетъ перерывъ въ нeсколько сотыхъ секунды. Я не  вижу полета мяча и не
вижу  рывка  голкипера.  Эти кадры  словно  вырeзываются изъ  фильма.  Но въ
слeдующихъ кадрахъ  я уже вижу, какъ  трепыхается сeтка  надъ  прыгающимъ въ
глубинe воротъ мячемъ и слышу какой-то общiй вздохъ игроковъ и зрителей...
     Свистокъ, и ощущенiе небытiя прекращается... Голъ!..
     Гулъ апплодисментовъ сопровождаетъ насъ, отбeгающихъ на свои мeста. Еще
нeсколько секундъ игры и конецъ...3:2...



     Затихло футбольное поле. Шумящимъ потокомъ вылились за  ворота зрители.
Одeлись и ушли взволнованные матчемъ игроки...
     Я задержался  въ кабинетe, собралъ въ сумку свои запасы и черезъ заднюю
калитку вышелъ со стадiона.
     Чтобы уйти  въ  карельскiе  лeса,  мнe  нужно  было  перебраться черезъ
большую  полноводную рeку  Свирь. А  весь городъ,  рeка, паромъ на  ней, всe
переправы  -- были  окружены плотной  цeпью сторожевыхъ постовъ... Мало кому
изъ бeглецовъ удавалось прорваться даже черезъ  эту  первую цeпь охраны... И
для переправы черезъ рeку я прибeгъ къ цeлой инсценировкe.
     Въ своемъ бeломъ медицинскомъ халатe, съ украшенными  красными крестами
сумками, я торопливо  сбeжалъ  къ берегу, изображая страшную  спeшку. У воды
нeсколько бабъ стирали {498} бeлье, рыбаки чинили сeти, а двое ребятишекъ съ
лодочки удили рыбу. Регулярно обходящаго берегъ  красноармейскаго патруля не
было видно.
     --  Товарищи,  --  возбужденно  сказалъ  я  рыбакамъ.  --  Дайте  лодку
поскорeе! Тамъ, на  другомъ  берегу, человeкъ  умираетъ.  Лошадь  ему  грудь
копытомъ пробила... Каждая минута дорога...
     -- Ахъ, ты, Господи, несчастье-то какое!.. Что-жъ его сюда не привезли?
     -- Да  трогаться съ  мeста  нельзя. На  дорогe  помереть  можетъ. Шутка
сказать: грудная клeтка вся сломана. Нужно на мeстe операцiю дeлать.  Вотъ у
меня съ  собой и всe инструменты  и  перевязки...  Можетъ, Богъ  дастъ,  еще
успeю...
     -- Да, да... Вeрно... Эй, ребята,  -- зычно закричалъ старше рыбакъ. --
Греби сюда. Вотъ доктора отвезите на ту сторону. Да что-бъ живо...
     Малыши посадили  меня  въ  свою лодочку и подъ  соболeзнующiя замeчанiя
повeрившихъ моему разсказу рыбаковъ я отъeхалъ отъ берега.
     Вечерeло.  Солнце  уже  опускалось  къ  горизонту,  и его  косые  лучи,
отражаясь отъ зеркальной поверхности рeки,  озаряли все золотымъ сiянiемъ...
Гдe-то тамъ, на западe,  лежалъ  свободный  миръ, къ которому  я такъ  жадно
стремился. И я вспомнилъ слова поэта:

        "Тамъ, за далью непогоды,
        Есть блаженная страна;
        Не темнeютъ неба своды,
        Не проходитъ тишина...

        Но туда выносятъ волны
        Только бодраго душой.
        Смeло, братья, вeтромъ полный,
        Прямъ и крeпокъ парусъ мой"...

     Вотъ,  наконецъ,  и  сeверный  берегъ.  Толчекъ  --  и  лодка стала.  Я
наградилъ ребятъ  и  направился къ  отдаленнымъ  домикамъ  этого  пустыннаго
берега,  гдe  находился воображаемый  пацiентъ...  Зная,  что за мной могутъ
слeдить съ другого берега, я шелъ медленно и не скрываясь. Зайдя за холмикъ,
я  пригнулся  и  скользнулъ  въ кусты. Тамъ, выбравъ  укромное  мeстечко,  я
прилегъ и сталъ ждать наступленiя темноты.
     Итакъ,  двe  задачи уже  выполнены  успeшно:  я  выбрался изъ  лагеря и
переправился черезъ рeку. Какъ будто немедленной погони не должно быть. А къ
утра я буду уже въ  глубинe  карельскихъ лeсовъ  и  болотъ...  Ищи иголку въ
стогe сeна!
     На  мнe плащъ,  сапоги, рюкзакъ.  Есть немного  продуктовъ  и котелокъ.
Компаса, правда, нeтъ, но есть компасная  стрeлка, зашитая въ рукавe.  Карты
тоже  нeтъ,  но какъ-то на аудiенцiи у начальника  лагеря я присмотрeлся  къ
висeвшей  на стeнe  картe -- идти  сперва 100 километровъ прямо  на  сeверъ,
потомъ  еще 100 на сeверо-западъ и  потомъ свернуть прямо  на западъ,  пока,
если {499} Богъ дастъ, не удастся перейти границы между волей и тюрьмой...
     Темнeло все  сильнeе.  Гдe-то  вдали гудeли  паровозы,  смутно слышался
городской шумъ и лай собакъ. На моемъ берегу было тихо.
     Я перевелъ  свое снаряженiе на походный ладъ, снялъ медицинскiй халатъ,
досталъ свою драгоцeнную компасную стрeлку, надeвъ ее  на  булавку, намeтилъ
направленiе на N и провeрилъ свою боевую готовность.
     Теперь,  если  не будетъ роковыхъ  случайностей,  успeхъ  моего  похода
зависитъ отъ моей  воли, силъ и опытности. Мосты къ отступленiю уже сожжены.
Я  уже находился  въ "бeгахъ". Сзади  меня уже  ждала  пуля, а впереди, если
повезетъ, -- свобода.
     Въ   торжественномъ  молчанiи  наступившей  ночи  я   снялъ   шапку   и
перекрестился.
     Съ Богомъ! Впередъ!



     Теперь  возьмите,  другъ-читатель,  карту  "старушки-Европы".  Тамъ  къ
сeверо-востоку  отъ Ленинграда вы легко найдете большую область Карелiю,  на
территорiи которой живетъ 150.000 "вольныхъ" людей и 350.000 заключенныхъ въ
лагери ГПУ... Если вы всмотритесь болeе пристально и карта  хороша, вы между
величайшими  въ  Европe  озерами  --  Ладожскимъ  и  Онeжскимъ  --  замeтите
тоненькую ниточку  рeки  и  на ней маленькiй кружокъ, обозначающiй городокъ.
Вотъ изъ этого-то  городка, Лодейное  Поле, на окраинe  котораго расположенъ
одинъ изъ лагерей, я и бeжалъ 28 iюля 1934 года.
     Какимъ маленькимъ кажется это  разстоянiе на  картe! А въ жизни  -- это
настоящiй "крестный путь"...
     Впереди передо  мной былъ трудный  походъ --  километровъ 250 по прямой
линiи. А  какая  можетъ  быть "прямая  линiя", когда на пути  лежатъ болота,
считающiяся  непроходимыми, когда  впереди дикiе,  заглохшiе  лeса, гдe сeть
озеръ переплелась  съ  рeками, гдe каждый клочекъ  удобной  земли  заселенъ,
когда мeстное населенiе обязано ловить меня, какъ  дикаго звeря,  когда  мнe
нельзя  пользоваться  не только  дорогами, но и  лeсными  тропинками  изъ-за
опасности  встрeчъ,  когда  у  меня нeтъ  карты  и  свой  путь я знаю только
орiентировочно, когда посты чекистовъ со  сторожевыми собаками могутъ  ждать
меня за любымъ кустомъ...
     Легко говорить -- "прямой путь!"
     И все это одному, отрываясь отъ всего,  что дорого человeческому сердцу
-- отъ Родины, отъ родныхъ и любимыхъ.
     Тяжело было у меня на душe въ этотъ тихiй iюльскiй вечеръ...



     Идти ночью съ  грузомъ по дикому  лeсу... Кто изъ охотниковъ, военныхъ,
скаутовъ  не знаетъ  всeхъ опасностей  такого {500} похода? Буреломъ  и ямы,
корни и суки,  стволы  упавшихъ деревьевъ и острые обломки скалъ  -- все это
угрозы не меньше,  чeмъ пуля  сторожевого поста...  А  вeдь болeе нелeпаго и
обиднаго положенiя нельзя  было и придумать  -- сломать  или вывихнуть  себe
ногу въ нeсколькихъ шагахъ отъ мeста побeга...
     При призрачномъ свeтe  луны  (полнолунiе тоже было принято во  вниманiе
при назначенiи дня побeга) я благополучно прошелъ нeсколько километровъ и съ
громадной  радостью вышелъ  на  обширное  болото.  Идти по  нему было  очень
трудно: ноги вязли до колeнъ въ мокрой травe и мхe. Кочки не давали упора, и
не  разъ я  кувыркался лицомъ  въ  холодную  воду  болота.  Но скоро удалось
приноровиться, и въ мягкой тишинe слышалось только чавканье мокраго мха подъ
моими ногами, каждый шагъ которыхъ удалялъ меня отъ ненавистной неволи.
     Пройдя  3-4 километра  по болоту,  я дошелъ до лeса  и обернулся, чтобы
взглянуть  въ послeднiй  разъ на  далекiй уже городъ.  Чуть замeтные огоньки
мелькали  за  темнымъ  лeсомъ  на  высокомъ  берегу  Свири,  да  по-прежнему
паровозные гудки изрeдка своимъ мягкимъ, протяжнымъ звукомъ нарушали мрачную
тишину и лeса, и болота.
     Невольное чувство печали и одиночества охватило меня.



     Боже мой! Какъ могло случиться, что я очутился  въ дебряхъ  карельскихъ
лeсовъ въ положенiи бeглеца,  человeка "внe закона", котораго каждый долженъ
преслeдовать и каждый можетъ убить?
     За что разбита  и  смята моя жизнь? И  неужели  нeтъ идей  жизни,  какъ
только   по  тюрьмамъ,  этапамъ,   концлагерямъ,  ссылкамъ,   въ   побeгахъ,
опасностяхъ,  подъ постояннымъ  гнетомъ, не зная  дома и  семьи, никогда  не
будучи увeреннымъ въ кускe хлeба и свободe на завтра?
     Неужели  не  дико то, что  только  изъ  любви  и преданности скаутскому
братству,  только  за то,  что я  старался  помочь  молодежи  въ ея горячемъ
стремленiи служить  Родинe по великимъ  законамъ  скаутизма,  --  моя  жизнь
можетъ быть такъ исковеркана?
     И неужели не  было  иного пути,  какъ только,  рискуя  жизнью, уйти изъ
родной страны, ставшей мнe не матерью, а мачехой?
     Такъ, можетъ  быть,  смириться?  Признать  несуществующую  вину,  стать
соцiалистическимъ рабомъ, надъ которымъ можно дeлать любые опыты фанатикамъ?
     Нeтъ! Ужъ лучше  погибнуть въ лeсахъ, чeмъ задыхаться и  гнить душой въ
странe рабства. И  пока я еще не сломанъ, пока есть  еще  силы  и воля, надо
бeжать  въ  другой  мiръ, гдe человeкъ можетъ жить свободно  и  спокойно, не
испытывая гнета и насилiя.
     Вопросъ поставленъ  правильно.  Смерть или  свобода? Третьяго  пути  не
дано... Ну, что-жъ!
     Я сжалъ зубы, тряхнулъ головой и вошелъ во мракъ лeсной чащи. {501}



     Сeверная лeтняя ночь  коротка. Уже  часа черезъ  два стало свeтать, и я
шелъ все  увeреннeе и быстрeе, торопясь какъ можно дальше уйти отъ проволоки
концентрацiоннаго лагеря.
     На пути къ  сeверу лежали  болота, лeса  и кустарники. Идти  пока  было
легко.  Ноги,  какъ говорятъ,  сами собой двигались,  какъ у вырвавшагося на
свободу дикаго звeря. И я все ускорялъ шагъ, забывъ объ отдыхe и пищe.
     Но вотъ почва стала повышаться, и въ серединe дня  я услышалъ невдалекe
удары  топора.  Вслушавшись,  я  замeтилъ,  что  удары  раздаются  и  сбоку.
Очевидно,  я попалъ  на участокъ лeсозаготовокъ, гдe работаютъ  заключенные,
подъ соотвeтствующей  охраной.  Отступать назадъ было опасно, сзади все-таки
могла быть погоня съ собаками изъ города. Нужно было прорываться впередъ.
     Я  поднялъ  капюшонъ моего  плаща,  прикрeпилъ  впереди  для  камуфляжа
большую  еловую вeтку, которая закрывала лицо,  и медленно двинулся впередъ,
сожалeя, что у меня теперь нeтъ морского бинокля  и провeренной дальнобойной
малокалиберной винтовки, отобранной  въ прошломъ  году  при арестe.  Съ ними
было бы много спокойнeй.
     Думалъ  ли я, что навыки  веселыхъ скаутскихъ лeсныхъ игръ окажутся для
меня спасительными въ этомъ опасномъ походe?
     И я медленно крался впередъ, пригибаясь къ землe, скользя отъ дерева къ
дереву и притаиваясь у кустовъ.
     Вотъ  что-то мелькнуло  впереди.  Я  замираю за  кустомъ.  Говоръ, шумъ
шаговъ... Темныя человeческiя  фигуры  показались  и скрылись за  деревьями.
Опять ползкомъ  впередъ... Неуклюжiй  плащъ, тяжелая сумка, еловая  вeтка --
мeшаютъ и давятъ. Горячее солнце печетъ и сiяетъ, потъ  заливаетъ глаза, рой
комаровъ гудитъ у лица, руки исцарапаны при ползанiи, но напряженiе  таково,
что все это не замeчается.
     Все дальше  и дальше,  зигзагами обходя опасныя мeста, гдe рубили лeсъ,
выжидая и прячась, бeгомъ и ползкомъ, почти теряя надежду и опять ободряясь,
я счастливо прорвался черезъ опасную зону и опять вышелъ къ болоту.
     Первое лeсное препятствiе  было обойдено.  Правда, мои слeды  могла еще
почуять сторожевая собака и догнать меня, но, на мое счастье, къ вечеру небо
покрылось тучами  и  началъ  накрапывать дождикъ  -- другъ всякой пугливой и
преслeдуемой лeсной твари. Дождь уничтожилъ  запахъ  моего слeда, и теперь я
уже не боялся погони изъ города или лeсозаготовительнаго пункта.
     Этотъ  дождикъ  порвалъ послeднюю нитку  моей связи со  старымъ мiромъ.
Теперь  я  былъ   заброшенъ  совсeмъ  одинъ  въ  дебри  тайги   и  болотъ  и
предоставленъ только своимъ силамъ и своему счастью...
     "Теоретически"  плохо  было  мнe спать  въ  эту  ночь:  дождевыя  капли
монотонно барабанили  по  моему  плащу, пробираясь сквозь вeтки  ели,  снизу
просачивалась влага  почвы, въ  бокъ  {502} кололи всякiе сучки  и  шишки --
костра  я,  конечно,  не рeшался  разводить.  Но вопреки всему этому спалъ я
превосходно. Первый сонъ на свободe -- это ли не лучшее условiе для крeпкаго
сна?
     Часа  черезъ  3-4  стало  разсвeтать  и,  несмотря  на дождь,  я  бодро
выступилъ  въ  походъ. Тяжелый,  набухшiй  плащъ, оттягивающая плечи  сумка,
мокрая одежда,  насосавшiеся влаги сапоги -- все это отнюдь не дeлало уютной
моей прогулки, но, несмотря на все  это,  километры  откладывались за спиной
вполнe успeшно.

        НА ВОЛОСОКЪ ОТЪ ОБИДНОЙ ГИБЕЛИ.

     Днемъ впереди меня развернулось широкое  --  въ полкилометра и длинное,
безъ  конца,  болото. Дождь  прекратился,  проглянуло  солнышко,  и  высокая
зеленая трава болота заискрилась въ лучахъ  солнца миллiонами  разноцвeтныхъ
капель. Отъ солнечной теплоты дали стали закрываться бeлой дымкой испаренiй,
и я смeло, не боясь быть увидeннымъ, сталъ пересeкать это болото.
     Ноги увязали чуть ли не по колeно. При ихъ вытаскиванiи болото фыркало,
чавкало  и свистeло, словно смeялось  надъ моими  усилiями. Идти  было очень
трудно.  Потъ градомъ катился съ лица и заливалъ очки. Платье все давно было
мокро, и мускулы ногъ начинали тупо ныть отъ усталости.
     Скоро появились кочки -- идти стало легче. Кочки пружинили подъ ногами,
но все-таки давали какую-то опору. Скоро  глаза научились  по цвeту узнавать
наиболeе прочныя кочки и, только изрeдка спотыкаясь, я успeшно шелъ впередъ.
     Уже болeе  половины  болота  было пройдено, когда почва  приняла другой
характеръ.  Заблестeли  небольшiя  водныя пространства,  окруженныя  желтыми
болотными  цвeтами, и  зеленый коверъ подъ  моими  ногами  сталъ колебаться.
Болото превращалось въ  трясину.  Стараясь нащупать палкой  наиболeе твердыя
мeста  съ болeе темнымъ цвeтомъ  травы, я  пытался  продолжать  продвигаться
впередъ, какъ  вдругъ моя лeвая нога, прорвавъ  верхнюю  растительную пленку
болота, сразу ушла въ трясину выше  колeна. Я пошатнулся и -- о, ужасъ! -- и
другая нога стала уходить въ глубину  болота... Подъ обeими ногами перестала
ощущаться сколько-нибудь твердая почва.  Онe были схвачены словно  какимъ-то
невидимымъ  мягкимъ  капканомъ, и  непонятная  зловeщая  сила потянула  меня
вглубь медленно и неумолимо...
     Я сразу понялъ трагичность  своего положенiя.  Конечно, звать на помощь
въ  этомъ  безлюдномъ  болотe  было безполезно.  Да  и  помощь все  равно не
успeла-бы: болото вeдь не ждетъ, а торжествующе засасываетъ свою жертву...
     Боже мой!  Но  неужели гибнуть  такъ безславно, такъ  тоскливо? Неужели
сiяющее  солнце и искрящiеся зеленые луга  будутъ равнодушно смотрeть на то,
какъ коричневая жижа болота поднимется  до груди, до лица,  зальетъ глаза...
Б-рррръ... Почему-то не такъ страшно, какъ безмeрно обидно стало при мысли о
такой смерти... {503}
     Эти  мысли мелькнули въ  головe съ быстротой  электрической  искры.  Не
успeла моя правая  нога уйти  въ болото  до средины бедра,  какъ  я рванулся
впередъ, распласталъ руки и  легъ всeмъ туловищемъ на поверхность  болота...
Струйки холодной зеленой воды потекли за ухо, за воротникъ, въ рукава.
     Спинная  сумка  была  приторочена  со  всей  скаутской  опытностью,  и,
отстегнувъ только одинъ крючокъ, я черезъ голову сбросилъ впередъ эту лишнюю
тяжесть.
     Распредeливъ  вeсъ тeла  на  большую  поверхность,  я  этимъ  облегчилъ
давленiе  своей  тяжести на  ноги  и  черезъ  полъ  минуты  съ  облегченiемъ
почувствовалъ, что дальнeйшее  засасыванiе прекратилось. Упоръ  всего тeла и
рукъ на травянистую  поверхность болота преодолeлъ силу  засасыванiя, но отъ
этой неустойчивой  стабильности до  спасенiя  было  еще  далеко. Удержитъ ли
коверъ изъ корней растенiй давленiе моего туловища, когда я буду вытаскивать
ноги, или оборвется вмeстe съ послeдними надеждами на спасенiе?..
     Зная, что чeмъ  отчаяннeй будутъ рывки и движенiя  -- тeмъ ближе будетъ
гибель,  я  медленно  и  постепенно, анализируя  каждый трепетъ  и колебанiе
спасительной  корочки,  отдeлявшей  меня  отъ жадной  болотной  массы, сталъ
выручать ноги изъ капкана. Сантиметръ за сантиметромъ, осторожно и плавно  я
вытаскивалъ свои ноги  изъ трясины, и минутъ черезъ десять, показавшихся мнe
цeлымъ  столeтiемъ,  я могъ,  наконецъ,  распластать  ихъ,  какъ  и руки, въ
стороны.  Изъ окна,  продeланнаго  моими  ногами  въ зеленомъ  коврe болота,
широкой струей  съ  противнымъ фырканьемъ и пузырьками выливалась на зеленую
траву коричневая жижа трясины, словно стараясь  не  выпустить меня изъ своей
власти.
     Отплюнувшись отъ этой жижицы, залившей мнe  лицо, я поползъ обратно, не
рeшаясь сразу встать на ноги. Бросивъ впередъ палку и зацeпивъ зубами сумку,
мнe удалось удачно проползти метровъ 20 къ первымъ кочкамъ  и, нащупавъ тамъ
самую  прочную,  встать.  Инстинктивное стремленiе уйти  подальше  отъ этого
"гиблаго  мeста" не  позволило  мнe даже передохнуть,  и  по  своимъ старымъ
слeдамъ  я быстро пошелъ обратно,  съ замиранiемъ сердца ощущая подъ  ногами
каждое колебанiе почвы... На второе спасенiе уже не хватило бы силъ...
     Все ближе и ближе зеленая полоса лeса. Ноги  заплетаются отъ усталости,
сердце бьется въ  груди,  какъ молотъ, потъ  течетъ, смeшиваясь  съ зелеными
струйками болотной воды, мозгъ еще не можетъ осознать всей глубины пережитой
опасности, и только инстинктъ жизни поетъ торжествующую пeсню бытiя...
     Вотъ, наконецъ, и край лeса. Еще нeсколько десятковъ шаговъ, и я валюсь
въ полуобморокe къ стволу сосны, на желтый  слой  хвои, на настоящую твердую
землю...



     Къ концу дня утомительной развeдки я пришелъ къ печальному выводу: путь
на сeверъ  былъ прегражденъ длинными полосами {504}  непроходимыхъ болотъ...
Только теперь я понялъ, почему охрана лагеря не боялась побeговъ  на сeверъ:
болота ловили бeглецовъ не хуже, чeмъ солдаты...
     Боясь заблудиться  и  потерять  много времени на отыскиванiе  обходныхъ
путей, на слeдующiй  день  я еще  разъ  пытался форсировать  переходъ черезъ
трясину и едва унесъ ноги, оставивъ въ даръ болотнымъ чертямъ длинную жердь,
спасшую меня при очередномъ погруженiи.
     Выбора не  было. Мнe приходилось двигаться на западъ,  рискуя  выйти къ
городу Олонцу  или къ  совeтскому  берегу Ладожскаго  озера.  И болeе  двухъ
сутокъ я  лавировалъ  въ  лабиринтe  болотъ,  пользуясь  всякой возможностью
продвинуться на  сeверъ, но  уже не рeшаясь  пересeкать широкiя предательски
пространства топей.
     Во время этихъ моихъ странствованiй какъ-то днемъ вeтеръ донесъ до меня
какiе-то  тарахтящiе  звуки.  Странное  дeло! Эти звуки  напоминали  грохотъ
колесъ  по  мостовой.  Но  откуда  здeсь  взяться  мостовой?  Что   это   --
галлюцинацiя...  Осторожно пройдя  впередъ,  я  съ  удивленiемъ  и  радостью
увидeлъ, что поперекъ болотистаго района на  сeверъ ведетъ деревянная дорога
изъ  круглыхъ  короткихъ бревенъ,  уложенныхъ  въ видe своеобразной  насыпи,
возвышавшейся  на метръ надъ  поверхностью болота. Такъ  вотъ  откуда  звуки
колесъ по мостовой!
     Въ моемъ положенiи  всякiе признаки человeческой жизни были не слишкомъ
прiятны, но эта дорога -- была спасительницей для бeглеца, застрявшаго среди
непроходимыхъ топей.
     Остатокъ дня я провелъ  въ глухомъ уголкe лeса, наслаждаясь отдыхомъ  и
покоемъ, и поздно ночью вышелъ на дорогу.



     Рискъ былъ великъ.  Любая встрeча  на  этой узкой  дорогe среди  болотъ
могла бы окончиться моей поимкой и гибелью.  Трудно было  представить, чтобы
такая дорога не охранялась. Разумeется,  встрeчи съ крестьянами я не боялся,
но кто изъ крестьянъ ночью ходитъ по такимъ дорогамъ?...
     Но другого  выхода  не  было, и  съ  напряженными  нервами я вышелъ изъ
темнаго лeса на бревенчатую дорогу.
     Туманная,  лунная ночь,  бeлыя  полосы  болотныхъ  испаренiй,  угрюмый,
молчаливый лeсъ сзади,  сeро-зеленыя  пространства  холоднаго болота, мокрая
отъ  росы и поблескивающая въ лунномъ  свeтe дорога -- вся  опасность  этого
похода со  странной  яркостью  напомнила  мнe  исторiю "Собаки  Баскервилей"
Конанъ-Дойля и полныя жуткаго смысла слова:
     -- "Если вамъ  дорога  жизнь  и разсудокъ, не  ходите одинъ на пустошь,
когда наступаетъ мракъ и властвуютъ злыя силы"...
     Идя  съ  напряженнымъ  до послeдней степени зрeнiемъ и слухомъ по  этой
узкой дорогe, протянутой среди пустынныхъ топей и лeсовъ, окруженный, словно
привидeнiями, волнами тумана  и почти  беззвучныхъ  шороховъ этого "великаго
молчанiя", я  {505}  невольно вздрагивалъ, и мнe все чудилось, что вотъ-вотъ
-- сзади раздастся вдругъ топотъ страшныхъ лапъ и огненная пасть дьявольской
собаки вынырнетъ изъ призрачнаго мрака... И страшно было оглянуться...
     И вдругъ...  Чу... Гдe-то сзади, еще  далеко, далеко, раздался  смутный
шумъ. Неужели это галлюцинацiя? Я  наклонился къ дорогe, прильнулъ  ухомъ къ
бревнамъ и ясно услышалъ шумъ eдущей телeги... Опасность!..
     Ужъ, конечно, не мирные  крестьяне ночью eздятъ  по такимъ пустыннымъ и
гиблымъ мeстамъ!..
     Нужно было добраться до лeса  впереди -- въ полукилометрe, и я бросился
впередъ, стремясь спрятаться въ лeсу до того, какъ меня замeтятъ съ телeги.
     Задыхаясь и скользя по мокрымъ бревнамъ, я добeжалъ  со своимъ тяжелымъ
грузомъ  до опушки лeса, соскочилъ  съ  дороги  и,  раза два провалившись въ
какiя-то ямы, наполненныя водой, залегъ въ кусты.
     Скоро телeга, дребезжа,  пронеслась мимо,  и въ туманe  надъ  силуэтами
нeсколькихъ людей при свeтe луны блеснули штыки винтовокъ...
     Остатокъ моего пути прошелъ благополучно, и только при проблескахъ утра
я съ  сожалeнiемъ свернулъ въ  лeсъ,  радуясь  что пройденные 20 километровъ
помогли мнe преодолeть самую тяжелую часть пути.
     Забравшись въ глушь лeса, я разостлалъ плащъ и, не успeвъ отъ усталости
даже поeсть, мгновенно уснулъ.
     Проснулся я  отъ  странныхъ звуковъ и, открывъ  глаза,  увидeлъ славную
рыжую  бeлочку, прыгавшую  въ  2-3 метрахъ надъ  моей  головой.  Ея забавная
острая  мордочка,  ловкiя  движенiя,  блестящiе  глазки,  пушистый хвостикъ,
комичная смeсь страшнаго любопытства и боязливости заставили меня неожиданно
для  себя  самого  весело  разсмeяться.  Испуганная  бeлочка  съ  тревожными
чоканьемъ мгновенно  взвилась кверху и  тамъ, въ безопасной, по  ея  мнeнiю,
вышинe, перепрыгивала съ вeтки на вeтку, поблескивая на солнышкe своей рыжей
шерстью, ворча и наблюдая за незваннымъ гостемъ.
     Почему-то эта встрeча съ бeлочкой  сильно ободрила меня и  смягчила мою
напряженность.  "Вотъ  живетъ  же  такая  животина  -- и  горюшка ей  мало",
подумалъ  я,  опять  засмeялся   и   почувствовалъ  себя  не   загнаннымъ  и
затравленнымъ, а  молодымъ,  полнымъ  жизни дикимъ  звeремъ,  наслаждающимся
чудеснымъ,  опаснымъ  спортомъ  въ   родномъ   лeсу,  смeясь  надъ   погоней
охотниковъ.
     И съ новымъ приливомъ бодрости я  опять пошелъ впередъ... Когда-нибудь,
сидя въ своемъ cottage'e при уютномъ свeтe и теплe массивнаго камина,  послe
хорошаго ужина, я не безъ удовольствiя разскажу парe дюжинъ своихъ внучатъ о
всeхъ подробностяхъ, приключенiяхъ и ощущенiяхъ этихъ 12 дней, которые, какъ
въ  сказкe, перенесли  меня въ иной мiръ -- мiръ  свободы  и человeчности...
{506}
     А  пока  на этихъ  страницахъ  я  опишу  только  нeкоторые  кадры  того
многодневнаго яркаго фильма, которые запечатлeлись въ моей памяти...



     Предразсвeтный часъ на берегу  озера...  Дрожа  отъ холода  послe ночи,
проведенной на болотe,  я собираю суки и хворостъ для  плота. Обходить озеро
-- и долго, и рискованно. Оно -- длинное, и на обоихъ концахъ видны какiе-то
домики.  Идти безъ карты въ обходъ -- это,  можетъ  быть, значитъ попасть въ
еще болeе худшую передeлку...
     Три  связки  хворосту, перевязанныя шпагатомъ и поясами, уже  на  водe.
Раздeвшись и завернувъ все свое имущество въ одинъ тюкъ, скользя по илистому
берегу, я спускаюсь въ воду озера  и,  укрeпивъ свой тюкъ на плотикe, толкаю
его впередъ сквозь стeну камыша.
     Подъ ногами расползаются стебли и корневища болотныхъ растенiи, вокругъ
булькаютъ,  всплывая,  пузырьки болотнаго газа,  коричневая  жижа,  поднятая
моими ногами со дна, расплывается въ чистой водe, и желтыя лилiи укоризненно
качаютъ своими чашечками отъ поднятыхъ моими движенiями волнъ.
     Линiя камыша кончается, и мой ковчегъ  выплываетъ на  просторъ озерныхъ
волнъ. Толкая впередъ  свой плотикъ, я не спeша плыву за  нимъ, мeняя руки и
оберегая отъ толчковъ. Для меня почти  каждая  неудача  можетъ быть роковой:
вотъ, если расползется мой плотикъ и вещи утонутъ, куда  пойду я безъ одежды
и пищи?
     Метръ  за  метромъ,  минута  за минутой  --  все ближе  противоположный
берегъ. Не трудно одолeть 300-400  метровъ налегкe, днемъ, при свeтe солнца,
въ компанiи  беззаботныхъ  товарищей-пловцовъ. Значительно  менeе уютно быть
одному  въ  серединe  холоднаго карельскаго озера, въ сыромъ туманe утра, съ
качающимся впереди плотикомъ и... далеко неяснымъ будущимъ...
     Вотъ, наконецъ, опять стeна камыша. Ноги находятъ илистый  грунтъ, и я,
окутанный, какъ озерный богъ, зелеными травами и стеблями, выхожу на берегъ.
Подъ немолчный пискъ  тучи комаровъ, жалящихъ мое обнаженное тeло, окоченeвъ
отъ холода,  я спeшу  одeться  и иду по холму, окружающему  озеро,  торопясь
разогрeться быстрой ходьбой.
     Чу... Странный ритмичный шумъ... Стукъ мотора... Все ближе...
     Притаившись  за  елью,  я  наблюдаю,  какъ мимо,  по  озеру,  проходитъ
сторожевой катеръ съ пулеметомъ  на  носу. Часомъ раньше онъ засталъ бы меня
на  серединe озера...  И тутъ моя  фантазiя  отказывается рисовать невеселыя
картины того, что было бы дальше... {507}



     "Отъ  людей -- уйдутъ, отъ собакъ -- не  уйдутъ", увeренно говорили про
бeглецовъ  солдаты  лагерной  охраны.  Дeйствительно,  для  бeглецовъ  самой
страшной угрозой были громадныя ищейки, спецiально дрессированныя для поимки
заключенныхъ, бeжавшихъ  изъ  лагеря.  Патрули съ такой  собакой  ходили  по
тропинкамъ, и собака, почуявшая слeдъ въ лeсу, спускалась съ цeпи и догоняла
человeка. Если  послeднiй  не имeлъ причинъ скрываться, онъ останавливался и
ждалъ прихода  патруля. Если онъ  убeгалъ -- собака  рвала  его и не  давала
уйти.
     Встрeчи  съ  собаками  я  боялся  болeе  всего,  ибо  у  меня  не  было
огнестрeльнаго оружiя,  а  идти  задомъ,  отмахиваясь  палкой  отъ нападенiя
громаднаго звeря -- не выходъ изъ положенiя.
     Готовясь  къ  побeгу,  я  досталъ  изъ дезинфекцiонной  камеры  бутылку
спецiальной жидкости -- хлоръ-пикрина,  испаряющей  удушливый газъ, надeясь,
что это средства можетъ обезопасить меня отъ погони патруля съ собакой.
     И  вотъ, какъ-то въ срединe своего труднаго пути мнe пришлось  пересeчь
какую-то  просeку въ лeсу со слабо  обозначенной тропинкой.  Углубившись  въ
лeсъ дальше, я черезъ полчаса  услышалъ сзади себя звуки собачьяго лая.  Эти
звуки, какъ морозъ, пробeжали у меня по кожe... Погоня!...
     Обогнать  собаку   --   безнадежно...  Ну-ка,  хлоръ-пикринъ,  дружище,
выручай,  не дай погибнуть... Я добeжалъ до небольшой  прогалины и, дойдя до
средины, гдe  росло нeсколько  кустиковъ,  залилъ свои слeды доброй  порцiей
ядовитой  жидкости.  Потомъ я  побeжалъ  дальше,  сдeлалъ  большой  крюкъ  и
подошелъ къ полянкe сбоку, метрахъ въ  300. Сзади меня была небольшая рeчка,
которая  на  всякiй  случай была  мнe послeдней  надеждой  --  текучая  вода
заметаетъ всякiй слeдъ...
     Притаившись за кустомъ, я минутъ черезъ 20  увидалъ, какъ изъ  лeсу  по
направленiю  моего  слeда  выбeжала большая  сторожевая  собака и,  опустивъ
голову, направилась  по моему слeду прямо къ кустамъ. Сердце у меня замерло.
Неужели мой хлоръ-пикринъ не будетъ дeйствовать? Но вeдь тогда я безпомощенъ
передъ  любой  собакой,  почуявшей  мой  слeдъ. А  въ приграничной полосe на
каждой просeкe налажены постоянные обходы солдатъ съ собаками...
     Собака бeжитъ прямо къ кустамъ... Все ближе... Вотъ она ткнулась носомъ
во  что-то  и вдругъ, какъ бы  отброшенная  невидимой пружиной, отскакиваетъ
назадъ. По ея суетливымъ, порывистымъ движенiямъ видно, что  она  ошеломлена
этимъ запахомъ.  Изъ кустовъ  неслышно выходитъ  солдатъ  и  съ  удивленiемъ
смотритъ, какъ собака третъ морду о траву  и мечется во всe стороны. Попытки
заставить ее идти впередъ --  тщетны, и красноармеецъ, внимательно осмотрeвъ
мeстность   и  поставивъ  вeху,  торопливо  уходитъ  назадъ,  сопровождаемый
собакой. Несмотря на явную опасность положенiя  и возможность организованной
погони, я {508} въ восторгe. Мой хлоръ-пикринъ  дeйствуетъ! "Собачья угроза"
перестаетъ тeнью висeть надъ моей головой!



     Я застрялъ. Впереди  -- цeпь озеръ, связанныхъ протоками  и болотами...
Съ одной и съ другой  стороны видны  деревни. Обойти трудно и опасно:  время
жатвы, и весь крестьянскiй народъ на поляхъ.  А путь на сeверъ лежитъ черезъ
озера...
     Ну, что-жъ! Значитъ, опять и опять вплавь!  Я осторожно выхожу изъ лeса
на лугъ, покрытый кустами, чтобы высмотрeть мeсто переправы на утро. Подхожу
къ  берегу  и  -- о, ужасъ! --  вижу, какъ  изъ прибрежныхъ кустовъ  на меня
удивленно и испуганно  смотритъ... человeческое лицо... "Попался", мелькаетъ
у меня въ головe. "Конецъ"...
     Въ этой приграничной мeстности каждый житель обязанъ немедленно донести
на ближайшiй  постъ ГПУ о всякомъ  незнакомомъ человeкe.  Сейчасъ же облава,
погоня и...  аминь...  Я мгновенно соображаю, что въ такомъ положенiи бeжать
-- худшiй  выходъ. Поэтому  я нахожу въ  себe  силы  привeтливо улыбнуться и
сказать:
     -- Здорово, товарищъ!
     Испугъ  на лицe человeка смeняется недовeрiемъ и настороженностью, но я
ободряюсь  все  больше:  человeкъ  одинъ  и въ крестьянскомъ  костюмe...  На
крайнiй случай придется ему полежать связаннымъ и  съ заткнутымъ ртомъ  пару
дней.
     -- Не знаете-ли, далеко еще до деревни Видлино?
     -- Не...  Не знаю,  --  отвeчаетъ крестьянинъ,  сорокалeтнiй,  обросшiй
бородой, босой человeкъ въ рваной одеждe, опоясанный веревкой.
     -- А вы кто такой будете?
     -- Я-то  -- спокойно отвeчалъ  я. -- А я землемeръ съ Олонца.  Въ вашей
деревнe землеустроительная комиссiи была уже?
     --  Не.  Не  знаю,  --  мрачно  и  по-прежнему  недовeрчиво   отвeчаетъ
крестьянинъ.
     -- Ахъ, чортъ возьми -- сержусь я. -- Неужели еще не пришли? А я-то отъ
нихъ отбился, думалъ, что они здeсь.  Хотeлъ вотъ осмотрeть погорeвшiй лeсъ,
да заблудился...
     Я  знаю,   какъ  тяжело  приходится  теперь  крестьянству  при   новыхъ
порядкахъ,  когда  ихъ  почти   силой   заставили  коллективизировать   свое
хозяйство. Знаю,  что вопросъ о своей землe, о своемъ  хозяйствe для каждаго
крестьянина  --  самый жгучiй  и назрeвшiй. Поэтому  я  стараюсь отвлечь его
подозрeнiя въ томъ, что я бeглецъ, и спрашиваю:
     -- Да развe вамъ въ деревнe еще не объявили насчетъ передeла земли?
     -- Какого  передeла?  -- оживляется  крестьянинъ.  --  Неужто опять  въ
колхозы всeхъ загонять будутъ?
     -- Да нeтъ. Землю по старому, по  справедливому, распредeлять будутъ...
Вотъ у  меня  тутъ и  инструменты съ собой, -- указываю  я на  свою сумку...
{509}
     Разговоръ   принимаетъ  нужное  мнe   направленiе.   Подогрeвъ  вопросы
крестьянина  нeсколькими   фантастическими,   но  розовыми  сообщенiями  объ
улучшенiи деревенской жизни, я говорю съ досадой:
     --  Вотъ, вотъ... Дeло  нужное и спeшное... Тамъ  меня ждутъ, а  я вотъ
черезъ эту дурацкую рeку перебраться не могу...
     --   Такъ  вамъ   въ  Ипполитово,   значитъ?  --   переспрашиваетъ  мой
собесeдникъ. -- А у меня тутъ лодка. Я васъ перевезу.
     Вотъ это называется удача!
     Во время  переeзда крестьянинъ, захлебываясь отъ  волненiя и путаясь въ
словахъ,  разсказываетъ  о   голодной  жизни  деревни,  о  несправедливости,
террорe... Я утeшаю его своими фантазiями, и  къ берегу мы подъeзжаемъ почти
друзьями. Онъ беретъ съ меня обeщанiе  остановиться  у  него  въ  хатe и  на
прощанье крeпко пожимаетъ мнe руку.
     Скрывшись въ лeсу, я облегченно вздыхаю. Могло бы быть много хуже...



     Солнце бьетъ своими лучами прямо въ лицо. Я иду уже на западъ. По моимъ
приблизительнымъ расчетамъ граница должна быть  не дальше 20-30  клм. Теперь
передо мной самая опасная зона -- пустынная, перерeзанная страшными для меня
просeками,   тропинками,  дорогами   и   телефонными  столбами...  Ни   одно
государство въ мiрe не охраняетъ такъ свои границы, какъ СССР...
     Тяжело достаются послeднiе десятки километровъ! Ноги изранены и опухли.
Тeло ноетъ отъ усталости. На плечахъ ремни сумки давно уже растерли кровавыя
полосы. Лицо  опухло отъ  укусовъ комаровъ. Черезъ всю щеку идетъ шрамъ  отъ
остраго сука, распоровшаго мнe лицо при паденiи въ лeсныхъ заросляхъ...
     250 километровъ! Какъ это легко написать и выговорить. Какой  маленькой
выглядитъ эта дистанцiя на картe! А какъ тяжела она въ  жизни, въ карельской
тайгe   и  болотахъ,  когда  километръ  лeсныхъ  зарослей  приходится  часто
преодолeвать нeсколько часовъ, а топкое болото обходить нeсколько сутокъ...
     Но несмотря  на всe тяжести пути,  испытанiя и опасности,  на  душe все
звучнeе  пeло  ощущенiе  силы,  бодрости и жизнерадостности.  Чортъ  возьми,
неужели,  мнe старому скауту, "сeрому  волку",  охотнику  и  спортсмену,  не
выдержать этого похода?..
     Вотъ  перехожу  широкую, длинную  болотистую  поляну. Еще свeтло.  Лучи
солнца пронизываютъ гущу высокаго лeса, до котораго осталось уже немного.
     Комары роемъ  вьются около  лица, порой заглушая  всe  остальные звуки.
Увязающiя ноги тяжело переступаютъ въ густой мокрой травe. И вдругъ крикъ:
     -- Эй, стой!
     Этотъ  крикъ  не только  не  остановилъ  меня, но  какъ  электрическимъ
разрядомъ рванулъ къ лeсу... 30 метровъ... Успeю ли?
     Еще  крикъ, и гулкiй выстрeлъ прорeзываетъ тишину... По  {510}  старому
опыту  стрeлка  я  мгновенно  опредeляю,  что стрeляетъ  военная винтовка не
ближе, чeмъ въ 200 метрахъ...  Ладно... Богъ не выдастъ -- Чека не съeстъ!..
Ходу!
     Лeсъ  уже близко. Надъ головой знакомымъ  звукомъ щелкнула  по стволамъ
пуля. Гулъ  выстрeла  еще  катился  по лeсу,  когда  я  нырнулъ  въ  сумракъ
деревьевъ.  Бeгомъ  я  одолeлъ   еще  полкилометра,   окропилъ  свои   слeды
хлоръ-пикриномъ и самымъ форсированнымъ маршемъ пошелъ дальше...
     На  сердцe было неспокойно. Разумeется, за мной  будетъ послана погоня.
Хуже всего то, что  ночь застала меня въ дикомъ лeсу, по которому въ темнотe
идти было невозможно. А до утра сторожевые посты времени терять не будутъ.
     Очевидно, приказанiе  объ  облавe было  передано  по  телефону  во  всe
деревни,  лежавшiя  между  мeстомъ  нашей встрeчи и  границей, ибо днемъ  съ
вершины холма я замeтилъ кучку разсыпавшихся въ цeпь людей, медленно идущихъ
мнe навстрeчу.  Спрятаться? Это сдeлать было  бы нетрудно  въ такихъ густыхъ
лeсахъ и обломкахъ скалъ... Но собаки?.. Онe вeдь почуютъ меня вездe...
     Назадъ хода тоже не было. И съ той стороны могла бы быть погоня... Надо
было изворачиваться... Недалеко влeво  текла рeчка съ болотистыми  берегами.
Судя по медленному передвиженiю людей, у меня было еще полчаса времени. Если
бы  мнe  удалось переправиться черезъ  рeчку,  я поставилъ бы между  собой и
преслeдователями  такой   барьеръ,  который  имъ   не   скоро   удалось   бы
перешагнуть...
     Я  бросился къ рeкe.  Къ  моей  радости,  на  берегу  валялось  дерево,
очевидно,  вывернутое  и  принесенное   сюда  половодьемъ.   Съ   громаднымъ
напряженiемъ я стащилъ его въ воду, на его вeтви уложилъ все то, что боялось
воды: продовольствiе, часы, компасъ и, не раздeваясь, вошелъ въ воду.
     Въ  сапоги  хлынула вода. Все глубже.  До  пояса, до  плечъ,  до шеи...
Б-р-р-ръ...  Плыть пришлось  немного -- метровъ  20, но плыть, таща за собой
дерево  и не теряя ни минуты. Подплывъ  къ  берегу, я снялъ вещи, оттолкнулъ
дерево на средину  рeки и  бeгомъ пустился  въ лeсъ...  И было пора.  Черезъ
минуту показались люди  --  шеренга крестьянъ подъ  командой солдата. На мое
счастье, собаки въ этой группe не было, и съ замирающимъ сердцемъ я слeдилъ,
какъ послeднiе люди облавы скрылись въ лeсу...
     Еще одна опасность осталась позади... А сколько ихъ впереди? ..
     Къ вечеру налетeли тучи и  полилъ дождь.  Опять  струи воды  залили мои
слeды, и я почувствовалъ себя во временной безопасности отъ погони.



     Послeднiе десятки километровъ... Все ближе...
     Какъ  разъ передъ границей  полосами,  вперемeшку  съ {511} болотистыми
мeстами,  пошли  крупные  хвойные  лeса, загроможденные буреломомъ.  Стволы,
сучья,  пни,  кустарникъ,  молодая поросль --  все  это  дeлало  путь  очень
труднымъ.  То  ползкомъ подъ упавшими  деревьями,  то  обходя,  то перелeзая
черезъ баррикады наваленныхъ стволовъ, я  медленно двигался  впередъ, будучи
въ такомъ лeсу въ безопасности, но рискуя сломать ногу въ любой моментъ.
     Бeда  пришла  совсeмъ  неожиданно. Перебираясь черезъ  кучу поваленныхъ
бурей стволовъ, я почувствовалъ,  что гнилое дерево  поддается подъ ногой и,
качнувшись  въ сторону,  ударился  бокомъ  о  стволъ  сосенки. Внезапно  изъ
кармана раздался хрустъ раздавленнаго стекла.
     Молнiей  мелькнула мысль --  бутылка  хлоръ-пикрина...  Боже  мой! Меня
начинаетъ  обливать  та  жидкость,  быть   около  которой  можно  только  въ
противогазe.  Черезъ  нeсколько секундъ  ядовитый газъ  охватитъ меня своимъ
зловeщимъ  объятiемъ.  Два-три  вздоха,  обморокъ,  и  черезъ  минуту-двe --
смерть... И это въ дикомъ лeсу, когда я въ плащe, связанномъ снаряженiемъ...
     Я отчаяннымъ  вздохомъ  захватилъ въ  легкiя запасъ воздуха,  мгновенно
отстегнулъ и  отбросилъ  назадъ  спинную сумку, отрывая пуговицы, сорвалъ съ
себя  злополучный  плащъ  и  рванулся  впередъ  съ  колотящимся  сердцемъ  и
разрывающимися легкими.
     Какъ  я  не сломалъ  себe  ногъ  въ  своихъ  безумныхъ  прыжкахъ черезъ
буреломъ -- не могу понять... Помню только, какъ въ полуообморокe я бросился
на землю метрахъ въ 30-ти, задыхаясь и хватая воздухъ открытымъ ртомъ...
     Эта быстрота бeгства, да  еще плотность брезента  плаща, не позволившая
жидкости смочить платье, -- спасли меня.
     Отдышавшись, я  выбралъ длинную жердь и  осторожно сталъ подкрадываться
къ своимъ  вещамъ, заходя со  стороны вeтра. Увидeвъ  плащъ, опять задержалъ
воздухъ въ легкихъ, подбeжалъ къ нему,  зацeпилъ жердью, забросилъ на стволъ
поваленнаго  дерева  и убeжалъ.  Черезъ пять  минутъ я такимъ  же  способомъ
перевернулъ  его  такъ,  чтобы  хлоръ-пикринъ  вылился изъ  кармана,  потомъ
выудилъ сумку  и провелъ цeлую ночь  безъ плаща,  дрожа  отъ  сырого  холода
болотнаго лeса.
     Почти весь слeдующiй день  я не рискнулъ одeть  плащъ  и тащилъ его  за
собой на веревкe. Только къ вечеру, провeтривъ его на вeтру и на солнышкe, я
смогъ одeть его.
     И вотъ теперь этотъ плащъ, едва не сдeлавшiйся для меня саваномъ, -- со
мной. И когда  пережитое  кажется  сномъ,  я разворачиваю  его  съ  изнанки,
осматриваю пятно отъ  ядовитой жидкости и съ понятной гордостью  вглядываюсь
въ слова казеннаго штампа: "Свирьлагъ ОГПУ".



     Не могу сказать,  когда я перешелъ границу. Просeкъ пришлось пересeкать
много.  На  каждой  изъ  нихъ  таились  опасности,  и  мнe  не  было времени
вглядываться,  имeются ли  на  нихъ  пограничные  столбы,  разставленные  на
километръ другъ отъ друга. {512}
     Но все-таки  стали  замeчаться  признаки чего-то  новаго.  Вотъ  черезъ
болото осушительныя канавы. Ихъ раньше не было. Но развe эти канавы не могли
быть прокопаны на какомъ-нибудь "образцовомъ совхозe ОГПУ"?
     Вотъ  на тропинкe обрывокъ газеты. Языкъ  незнакомый. Финскiй? Но вeдь,
можетъ  быть, это совeтская газета, изданная въ Петрозаводскe на карельскомъ
языкe.
     Вотъ вдали небольшое стадо овецъ. Можно ли сказать съ увeренностью, что
это -- финское хозяйство только потому, что въ Карелiи я нигдe не видалъ  ни
одной овцы?
     Или, вотъ -- старая коробка отъ папиросъ съ финской маркой. Но развe не
могъ пройти здeсь совeтскiй пограничникъ, куря контрабандныя папиросы?
     Словомъ,  я  не зналъ  точно, гдe  я нахожусь, и рeшилъ идти впередъ до
тeхъ  поръ, пока есть силы и продовольствiе  и  пока я не получу безспорныхъ
свeдeнiй, что я уже въ Финляндiи.
     Помню,  свою  послeднюю ночь  въ лeсу  я  провелъ совсeмъ  безъ сна  --
настолько были  напряжены  нервы. Близился моментъ, котораго я такъ страстно
ждалъ столько лeтъ...



     Къ вечеру  слeдующаго  дня,  пересeкая  узелъ  проселочныхъ  дорогъ,  я
наткнулся  на  финскаго  пограничника.  Моментъ, когда  я  ясно  увидeлъ его
нерусскую военную форму -- былъ для меня однимъ  изъ  счастливeйшихъ въ моей
жизни...
     Я радостно бросился впередъ, совсeмъ забывъ, что  представляю отнюдь не
внушающую довeрiя  картину: рослый парень  съ измученнымъ, обросшимъ бородой
лицомъ, въ  набухшемъ  и измятомъ плащe,  обвeшанный сумками,  съ толстенной
палкой  въ рукe.  Не  мудрено, что пограничникъ  не понялъ изъявленiя  моего
дружелюбiя,  и ощетинился  своей  винтовкой.  Маленькiй  и щуплый,  онъ  все
пытался сперва словами, а потомъ движенiями винтовки заставить меня  поднять
руки вверхъ. Славный парень!.. Онъ, вeроятно,  и до  сихъ поръ не понимаетъ,
почему я и не подумалъ выполнить его распоряженiя и весело смeялся, глядя на
его  суетливо  угрожающую винтовку.  Наконецъ,  онъ сталъ стрeлять вверхъ, и
черезъ полчаса я  уже шелъ, окруженный солдатами  и крестьянами, въ  финскую
деревню.



     Я не  вeрилъ  въ  то,  что  Финляндiя можетъ  меня выдать по требованiю
совeтской  власти. Я  вeдь не бандитъ,  не убiйца  и не воръ. Я политическiй
эмигрантъ, ищущiй покровительства въ странe, гдe есть свобода и право.
     Но я ожидалъ  недовeрiя, тюремъ, допросовъ, этаповъ  -- всего того,  къ
чему я такъ привыкъ въ СССР. И я вeрилъ -- что это неизбeжныя, но  послeднiя
испытанiя въ моей жизни. {513}
     Въ  маленькой  чистенькой  деревушкe меня отвели  въ  баню,  гдe  я  съ
громаднымъ  облегченiемъ  разгрузился,  вымылся  и  сталъ  ждать  очередныхъ
событiй.
     Много я  ждалъ,  но  того,  что со мной произошло  -- я никакъ не  могъ
ожидать.
     Въ раздeвалку бани вошелъ какой-то благодушный финнъ, потрепалъ меня по
плечу, весело улыбнулся и пригласилъ жестомъ за собой.
     "Въ тюрьму переводятъ. Но  почему  безъ вещей?"  -- мелькнуло у меня въ
головe.
     На верандe уютнаго домика начальника охраны  уже стоялъ накрытый столъ,
и мои голодные глаза сразу же замeтили, какъ  много вкуснаго на этомъ столe.
А послeднiе дни я шелъ уже на половинномъ пайкe -- пайкe "бeглеца".
     Я отвернулся и вздохнулъ...
     Къ  моему искреннему удивленiю,  меня повели  именно къ  этому столу  и
любезно  пригласили  сeсть. Хозяйка  дома,  говорившая  по русски, принялась
угощать меня невиданно вкусными вещами. За столомъ сидeло нисколько мужчинъ,
дамъ и дeтей.  Всe улыбались мнe, пожимали руку, говорили непонятныя уму, но
такiя понятныя сердцу ласковыя слова, и никто не намекнулъ ни интонацiей, ни
движенiемъ,  что я  арестантъ,  неизвeстный,  подозрительный бeглецъ, можетъ
быть, преступникъ...
     Все это хорошее человeческое отношенiе, все это вниманiе, тепло и ласка
потрясло меня. Какой контрастъ съ тeмъ, къ чему я привыкъ тамъ, въ СССР, гдe
homo homini lupus est.
     А вотъ здeсь я  -- человeкъ  внe  закона, нарушившiй неприкосновенность
чужой границы, подозрительный незнакомецъ съ опухшимъ, исцарапаннымъ лицомъ,
въ  рваномъ платьe -- я вотъ нахожусь не въ тюрьмe,  подъ охраной штыковъ, а
въ домe  начальника  охраны,  среди его семьи... Я для  нихъ прежде всего --
человeкъ...
     Сотрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой вниманiя и ласки, я
почувствовалъ всeмъ  сердцемъ, что я, дeйствительно, попалъ въ иной мiръ, не
только географически и политически отличающiйся отъ совeтскаго, но и духовно
дiаметрально противоположный -- мiръ человeчности и покоя... Хорошо, что мои
очки  не  дали  хозяевамъ замeтить  влажность  моихъ глазъ.  Какъ  бы  смогъ
объяснить имъ я это чувство растроганнаго сердца, отогрeвающагося отъ своего
ожесточенiя въ этой атмосферe ласки?
     За  непринужденной  веселой  бесeдой,  охотно  отвeчая на  всe  вопросы
любознательныхъ  хозяевъ,   я  скоро  совсeмъ   пересталъ  чувствовать  себя
загнаннымъ звeремъ, бeглецомъ и преступникомъ и впервые за много, много лeтъ
почувствовалъ себя человeкомъ, находящимся среди людей.
     Какiя чудесно  радостныя  понятiя  --  человeчность  и  свобода, и какъ
безпросвeтна и горька жизнь  тeхъ,  чей путь  пересталъ  освeщаться сiянiемъ
этихъ великихъ маяковъ человeчества... {514}

        ___

     Къ концу вечера, послe обeда, показавшагося мнe необыкновенно вкуснымъ,
моя милая хозяйка съ сердечной настойчивостью предлагала мнe уже пятую чашку
кофе.
     Замeтивъ, что я немного стeсняюсь, она, наклонившись ко мнe, неожиданно
тихо и ласково спросила:
     --  Пейте, голубчикъ.  Вeдь вы, вeроятно, давно  уже  не пили  кофе  съ
булочками?
     -- Четырнадцать лeтъ, -- отвeтилъ я. {515}

--------


        ГЕЛЬСИНГФОРСЪ. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЮРЬМА.

     Ко  мнe  входитъ  спокойный,  вeжливый  надзиратель  въ  пиджакe  и  съ
галстукомъ,  безъ  револьвера,  сжатыхъ челюстей  и  настороженнаго взгляда.
Улыбаясь, онъ знаками показываетъ, что нужно взять сумку  и выйти. Очевидно,
куда-то переводятъ... Я оглядываю  свою камеру,  въ которой я мирно  провелъ
двe недeли (Богъ дастъ -- послeднiя тюремныя недeли въ моей жизни) и выхожу.
Мягкiй автомобиль мчитъ меня  по наряднымъ,  чистымъ улицамъ города... Да...
Это тебe  не  "Черный Воронъ"  и  ОГПУ...  Большое  зданiе.  "Etsiva  Keskus
Poliisi" -- Центральная Политическая Полицiя.
     Въ комнатe ожиданiя меня просятъ присeсть. Нигдe нeтъ рeшетокъ, оружiя,
часовыхъ... Чудеса!... Проходитъ нeсколько минутъ, и въ дверяхъ показывается
низенькая,  толстенькая  фигура   начальника  русскаго  отдeла  политической
полицiи,  а за нимъ... Боже мой!... за  нимъ... массивъ плечъ  брата, а  еще
дальше смeющееся лицо Юры...
     Обычно строгое и хмурое лицо нашего политическаго патрона сейчасъ мягко
улыбается. Онъ  сочувственно смотритъ на  наши  объятiя и, когда  наступаетъ
секунда перерыва въ нашихъ вопросахъ и восклицанiяхъ, спокойно говоритъ:
     -- О васъ  получены  лучшiе  отзывы,  и правильность  вашихъ  показанiй
подтверждена... Господа, вы свободны...



     Мы идемъ втроемъ, тeсно подхвативъ другъ  друга подъ руки, по  широкимъ
улицамъ  Гельсингфорса и съ  удивленiемъ и любопытствомъ  засматриваемся  на
полныя товаромъ витрины магазиновъ, на бeлыя булки хлeба, на чистые  костюмы
прохожихъ, на  улыбающiяся губы  хорошо одeтыхъ женщинъ, на  спокойныя  лица
мужчинъ... Все такъ ново и такъ чудесно...
     Многiе оборачиваются намъ вслeдъ  и съ улыбкой смотрятъ --  не пьяна ли
эта тройка здоровяковъ? Они, видимо, не изъ деревни  --  всe въ очкахъ. Такъ
что же такъ изумляетъ и поражаетъ ихъ?
     Внезапно Юра просить:
     -- Ватикъ, а ну-ка дай-ка мнe, какъ слeдуетъ, кулакомъ въ  спину,  а то
кажется -- я сплю въ лагерномъ баракe и все это во снe вижу.
     И идущiе сзади солидные  европейцы шокированы гулкимъ ударомъ кулака по
спинe, веселымъ смeхомъ и радостнымъ возгласомъ:
     -- Ну, слава Богу, больно! Значитъ -- на яву!...

        КОНЕЦЪ {516}

--------


        ИЗДАНIЯ "ГОЛОСА РОССIИ":

        ИВАНЪ СОЛОНЕВИЧЪ -- "РОССIЯ ВЪ КОНЦЛАГЕРE"

     Первое и второе  изданiя распроданы.  Третье  изданiе  --  цeна  2  ам.
доллара; имeется на складe и у представителей "Голоса Россiи".
     Та-же книга на иностранныхъ языкахъ:
     На нeмецкомъ языкe:
     "Die Verlorenen" -- Essener-Verlag. Essen. 1937. -- Пятое изданiе.
     На англiйскомъ языкe:
     "The soviet Paradise Lost" -- The Paisley Press, Inc. New York. 1938.
     "Russia in Chains" -- Williams and Norgate Ltd. -- London. 1938.
     На голландскомъ языкe:
     "Het "proletarische" paradijs Russland een concentratiekampf"  -- W. P.
Van Stockum & Zoon N. V. Den Haag. 1937
     На польскомъ языкe:
     "Rosja   w    obozie   koncentracyjnym"   --   Nakladem    Sekretariatu
Porozumiewawczego Polsckich  Organizacyi Spolecznych  we Lwowie. 1938.  Skld
glovni: Ksiegarnia "Ksiazka" Alexander Mazzucato, Lwow, Czarneckiego 12.
     На чешскомъ языкe:
     "Rosko za mrizemi" -- издательство  "Prapor Ruska", Praha II, Krakovska
8
     (первое и второе изданiя распроданы, имeется третье)
     На хорватскомъ языкe:
     "Russija u konclogoru" --  Izdala Knjiznica dobrich romana. Urednik dr.
J. Adric. Zagreb. 1937
     Готовится къ печати: на французскомъ, японскомъ, испанскомъ словацкомъ,
сербскомъ,  итальянскомъ  и венгерскомъ  языкахъ.  О выходe  каждаго  новаго
изданiя будетъ объявляться особо въ "Голосe Россiи".

        "ПАМИРЪ"

     Первое  изданiе распродано.  Второе  изданiе  --  цeна 1  ам.  доллара,
имeется на складe и у представителей "Голоса Россiи".

        "ТАМАРА СОЛОНЕВИЧЪ "ЗАПИСКИ СОВEТСКОЙ ПЕРЕВОДЧИЦЫ"

     Распродано.
     Та же книга на иностранныхъ языкахъ:
     На нeмецкомъ языкe:
     "Hinter  den  Kulissen  der  Soviet-Propaganda",  издательство  Essener
Verlaganstalt, Essen.
     На польскомъ языкe:
     "Wspomnienia  tlumaczki  "Inturista"  -- Instijtut wydawn.  "Biblioteka
Polska" Warszawa. 1938
     Готовится  къ  печати:   на  голландскомъ,   датскомъ,  англiйскомъ   и
французскомъ языкахъ.

     "ТРИ ГОДА ВЪ БЕРЛИНСКОМЪ ТОРГПРЕДСТВЪ"
     Въ печати.

     БОРИСЪ СОЛОНЕВИЧЪ -- "МОЛОДЕЖЬ И ГПУ"
     Первое изданiе распродано. Второе -- готовится къ печати.  Готовится къ
печати на нeмецкомъ и шведскомъ яз.

     ЮРIЙ СОЛОНЕВИЧЪ -- "22 НЕСЧАСТЬЯ"
     Въ печати. {517}



     Издатель: И. Л. Солоневичъ

     "Голосъ Россiи"  -- газета нeсколько необычнаго для эмиграцiи типа. Она
говоритъ только о  Россiи и больше рeшительно  ни о  чемъ.  Она исходитъ изъ
того  предположенiя,  что  сотнямъ  тысячъ,  а  можетъ  быть,  и  миллiонамъ
разсeянныхъ по бeлу свeту русскихъ "штабсъ-капитановъ" придется вернуться на
свою родину и снова  взвалить на  свои  плечи очень тяжелую роль культурнаго
отбора    русскаго    народа.    Поэтому    нашимъ    штабсъ-капитанамъ    и
штабсъ-капитаншамъ  необходимо  съ  возможной  точностью знать все  то,  что
произошло и происходитъ за кровавымъ совeтскимъ рубежомъ.
     "Голосъ Россiи" стоитъ  на точкe  зрeнiя  абсолютной непримиримости  къ
большевизму.  Онъ не  связанъ  ни съ  какой  изъ  существующихъ въ зарубежьи
организацiй и партiй.  Это  даетъ  возможность  говорить  правду  такъ, какъ
понимаемъ ее мы, такъ недавно еще бывшiе подсовeтскими.
     Если Вы  еще не читали "Голоса  Россiи" -- выпишите  открыткой  пробный
номеръ.  Это Вамъ  ничего  не  будетъ стоить  и  ни къ чему  не  обязываетъ.
Чрезвычайно  мало  вeроятно,  чтобы послe перваго номера  Вы отъ этой газеты
отказались.
     Еще  одно  замeчанiе:  "Голосъ  Россiи"  газета  правая  и   безусловно
"контръ-революцiонная".   Людямъ,  обладающимъ   революцiонными  симпатiями,
выписывать ее не стоитъ.
     Адресъ редакцiи:  I.  Solonevich. Sofia,  Bulgaria, Boi^te postale 296.
{518}

Популярность: 1, Last-modified: Thu, 02 Mar 2000 17:17:44 GmT