4. МИРОВАЯ ЛИБЕРАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Мы стоим у ворот важной эпохи, времени брожения, когда дух движется
вперед скачками, покидая прежнюю форму и обретая новую. Вся масса прежних
представлений, понятий и связей, соединявших наш мир в единое целое,
растворяется и распадается, как сновидение. Готовит себя новая фаза духа. И
философия в особенности должна приветствовать ее появление и принять ее,
пока другие, бессильно сопротивляясь ей, цепляются за прошлое.
Г.В.Ф. Гегель в лекции от 18 сентября 1806 г.68
И коммунистические левые, и авторитарные правые оказались банкротами. У
них нет серьезных идей, способных поддержать внутреннюю политическую
спаянность сильных правительств, основанных на "монолитных" партиях, или на
военных хунтах, или на личных диктатурах. Отсутствие легитимности у власти
-- это значит, что когда режим терпит неудачу в какой-то области политики, у
него нет более высокого принципа, к которому можно было бы воззвать.
Некоторые сравнивают легитимность с резервным денежным фондом: у всех
правительств, демократических и авторитарных, бывают свои прибыли и убытки,
но только легитимное правительство имеет фонд, из которого можно взять
средства во время кризиса.
Слабость авторитарного государства правых заключается в его неумении
контролировать гражданское общество. Приходя к власти с мандатом
"восстановить порядок" или ввести "экономическую дисциплину", многие из них
оказываются не более успешными, чем их демократические предшественники, что
в стимуляции экономического роста, что в наведении общественного порядка. А
те, кто добивается успеха, подрываются на собственной петарде: общество,
которое они возглавляют, начинает их перерастать. Растет образование народа,
его процветание, ширится средний класс. Память о чрезвычайной ситуации,
оправдывавшей сильное правительство, уходит, и общество все менее и менее
склонно терпеть военное правление.
Тоталитарные правительства левых избегают подобных проблем, подчиняя
своему контролю гражданское общество целиком, в том числе определяя, что
разрешается думать их подданным. Но такая система в чистом виде может
существовать лишь с помощью террора, который угрожает и ее правителям. Как
только террор слабеет, начинается долгий процесс дегенерации, в котором
государство теряет контроль над определенными важными аспектами жизни
общества. Самое существенное -- потеря контроля над системой верований. А
поскольку социалистический рецепт экономического роста дефектен, государство
не может скрыть этот факт от своих граждан и помешать им делать свои
заключения.
Более того, немногие из тоталитарных режимов могли выдержать один или
несколько кризисов преемственности. В отсутствии общепринятых правил
преемственности власти всегда есть искушение для честолюбивых соискателей:
поставить под вопрос самое систему, причин в борьбе с соперниками к
фундаментальной реформе. Карта реформ -- мощный козырь, поскольку
недовольство сталинистской системой повсюду весьма сильно. Так Хрущев
разыграл антисталинскую карту против Берия и Маленкова, Горбачев -- против
своих конкурентов брежневской эпохи, Чжао Цянь -- против ортодоксального Ли
Пена. Вопрос, являются ли эти лица или группы, рвущиеся к власти, истинными
демократами, здесь не важен, важно лишь, что процесс преемственности
подрывает основы старого режима, открывая его неизбежные злоупотребления.
Освобождаются новые социальные и политические силы, более искренне
приверженные либеральным идеям, и вскоре эти силы выходят из-под контроля
тех, кто изначально планировал ограниченные реформы.
Слабость сильных государств -- это значит, что многие бывшие
авторитарные страны стали демократическими, в то время как бывшие
посттоталитарные страны стали просто авторитарными, если не
демократическими. В Советском Союзе власть перешла к союзным республикам, а
в Китае, хотя он и остался диктатурой, режим потерял контроль над важными
сегментами общественной жизни. Ни в одной из этих стран нет сейчас
идеологической последовательности, которую когда-то давал марксизм-ленинизм:
консерваторы, сопротивляющиеся реформам в Советском Союзе, готовы повесить
на стену хоть православную икону, хоть портрет Ленина, Организаторы
неудавшегося августовского путча напоминали латиноамериканскую хунту, где
главную роль играют высшие чины армии и полиции.
Параллельно кризису политического авторитаризма происходила менее
заметная, но не менее важная революция в экономике. Развитием событий,
которое послужило и проявлением этой революции, и ее причиной, был
феноменальный экономический рост в Восточной Азии после Второй мировой
войны. Эта "история успеха" не ограничилась рано начавшими модернизацию
странами, такими как Япония, но в конце концов захватила практически все
азиатские страны, пожелавшие принять рыночные принципы и полностью влиться в
глобальную, капиталистическую экономическую систему. Успех этого мероприятия
дал понять, что бедная страна, не имеющая других ресурсов, кроме
трудолюбивого населения, может к своей выгоде воспользоваться открытостью
международной экономической системы и создать невообразимое богатство,
моментально нагнав развитые капиталистические страны Европы и Северной
Америки.
За восточно-азиатским экономическим чудом следил весь мир, но
внимательнее всего-- коммунистический блок. Смертельный кризис коммунизма в
некотором смысле начался тогда, когда китайское руководство признало, что
отстает от капиталистической Азии, и увидело, что централизованное
социалистическое планирование обрекает Китай на отставание и бедность.
Последовавшие либеральные реформы привели за пять лет к удвоению
производства зерна в Китае и вновь показали мощь рыночных принципов. Вскоре
азиатский урок был усвоен и экономикой Советского Союза, на опыте знавшего,
какие страшные потери и неэффективность несет с собой центральное
планирование. Восточным европейцам этот урок был нужен меньше: они лучше
других коммунистических режимов понимали, что невозможность достичь
жизненного стандарта собратьев-европейцев на Западе имеет единственную
причину: навязанную им после войны социалистическую систему.
Но не только в коммунистическом блоке изучали восточно-азиатское
экономическое чудо. В экономическом мышлении латиноамериканцев тоже
произошла замечательная перемена69. В пятидесятых годах, когда
аргентинский экономист Рауль Пребиш возглавлял Экономический Комитет
Организации Объединенных Наций по Латинской Америке, было модно относить
недоразвитость не только Латинской Америки, но и всего третьего мира на счет
мировой капиталистической системы. Утверждалось, что рано развившиеся страны
Европы и Америки по сути выстроили мировую экономику к своей выгоде и
обрекли пришедших позже на роль поставщиков сырья. К началу девяностых годов
это мнение полностью переменилось: президент Карлос Салинас де Гортари в
Мексике, президент Карлос Менемв Аргентине и Президент Фернанду Колор ди
Меллу в Бразилии -- все они стремились после прихода к власти провести
кампанию экономической либерализации с дальним прицелом, признавая
необходимость рыночной конкуренции и открытости страны по отношению к
мировой экономике. Чили стала осуществлять либеральные принципы на практике
в восьмидесятых годах под правлением Пиночета, а в результате ее экономика
оказалась самой здоровой в западной части Южного полушария, когда диктатура
сменилась правлением президента Патрисио Алвина. Новые, демократически
избранные лидеры стали исходить из допущения, что недоразвитость связана не
с внутренними пороками капитализма, а скорее с недостаточной степенью
капитализма, имевшегося ранее в стране. Новым лозунгом стали слова
"приватизация" и "свободная торговля" вместо "национализация" и "замещение
импорта". Марксистская ортодоксия латиноамериканской интеллигенции встретила
все усиливающийся вызов от таких писателей, как Эрнандо де Сото, Марио
Варгае Льоса и Карлос Ранхель, которые нашли значительную аудиторию, готовую
прислушаться к либеральным рыночным экономическим идеям.
Человечество приближается к концу тысячелетия, и кризисы-близнецы
авторитаризма и социалистического централизованного планирования оставили на
ринге соревнования потенциально универсальных идеологий только одного
участника: либеральную демократию, учение о личной свободе и суверенитете
народа. Через двести лет после того, как принципы свободы и равенства
воодушевили Французскую и Американскую революции, они вновь оказались не
просто существующими, но воскресшими70.
Но либерализм и демократия, хотя и тесно связаны между собой, -- это
отдельные понятия. Политический либерализм может быть определен просто: как
правление закона, который признает определенные права личности или свободы
от правительственного контроля. Определений основных прав множество, но мы
выберем то, что содержится в классической книге лорда Брайса о демократии,
где их число ограничивается тремя: гражданские права-- "освобождение
гражданина от контроля в отношении его личности и собственности";
религиозные права -- "свобода выражения религиозных взглядов и отправления
культов"; и права, которые автор называет политическими -- "свобода от
контроля в делах, которые не влияют непосредственно на благосостояние
общества в целом таким образом, который сделал бы контроль необходимым", --
сюда относится и фундаментальное право: свобода печати.71 В
социалистических странах общей практикой было напирать на признание
различных экономических прав второго-третьего порядка, в частности права на
труд, на жилье, на медицинское обеспечение. Проблема с таким расширенным
списком в том, что выполнение этих прав несовместимо с другими правами,
такими как право собственности или свободного экономического обмена. В нашем
определении мы будем придерживаться более краткого и более традиционного
списка Брайса, который сравним с американским Биллем о правах.
С другой стороны, демократия -- это право всех без исключения граждан
быть носителями политической власти, то есть право всех граждан избирать,
быть избранными и участвовать в политике. Право участвовать в политике может
рассматриваться как еще одно либеральное право -- разумеется, самое важное,
-- и по этой причине либерализм и демократия исторически сильно связаны.
В вопросе о том, какие страны считать демократическими, мы будем
использовать строго формальное определение демократии. Страна
демократическая, если она предоставляет людям право выбирать свое
правительство путем регулярных, тайных, многопартийных выборов72
на основе всеобщего и равного избирательного права для
взрослых73. Да, верно, что формальная демократия сама по себе не
гарантирует равное участие и равные права. Демократическими' процедурами
могут манипулировать элиты, и эти процедуры не всегда верно отражают волю
или истинные интересы народа. Но если мы отойдем от формального определения,
то откроем дверь бесконечным злоупотреблениям принципами демократии. В нашем
веке величайшие противники демократии нападали на "формальную" демократию во
имя демократии "по существу". Прикрываясь этими словами, Ленин и партия
большевиков разогнали в России Учредительное Собрание и объявили диктатуру
партии, которой предстояло создать демократию по существу "во имя народа". С
другой стороны, формальная демократия дает настоящие институциональные
предохранители от диктатуры, и для нее куда больше вероятность создать в
конце концов демократию "по существу".
Хотя в жизни либерализм и демократия почти всегда вместе, в теории их
можно разделить. Страна может быть либеральной, не будучи демократической,
как Великобритания восемнадцатого века. Широкий набор прав, в том числе
право голоса, был полностью предоставлен весьма узкой элите, а прочим в этих
правах было отказано. Возможна также страна демократическая, но не
либеральная, то есть не защищающая права личностей и меньшинств. Хороший
современный пример такой страны -- исламская Республика Иран, где
проводились регулярные выборы, достаточно честные по стандартам третьего
мира, и страна была более демократична, чем под правлением шаха. Но
исламский Иран -- не либеральное государство. В нем не гарантируется свобода
слова, собраний и прежде всего -- религии. Самые элементарные права граждан
Ирана не защищены законом, и эта ситуация еще хуже для этнических и
религиозных меньшинств страны.
В своем экономическом проявлении либерализм -- это признание права
свободной экономической деятельности и экономического обмена на базе частной
собственности и рынков. Поскольку термин "капитализм" за многие годы
приобрел слишком много отрицательных коннотаций, стало модно заменять его
термином "экономика свободного рынка". И то, и другое -- вполне приемлемые
обозначения экономического либерализма. Очевидно, что существует много
возможных толкований этого достаточно широкого определения: от Соединенных
Штатов Рональда Рейгана и Великобритании Маргарет Тэтчер до социалистических
демократий Скандинавии и относительно государственнических режимов Мексики и
Индии. Все современные капиталистические государства имеют большой
общественный сектор, в то время как почти все социалистические государства
допускают в той или иной степени частную экономическую деятельность. Ведутся
споры по поводу того, насколько велик должен стать общественный сектор,
чтобы государство перестало считаться либеральным. Но вместо определения
точного процента полезнее было бы, наверное, посмотреть на то, как
государство относится к принципу частной собственности и
предпринимательства. Те государства, которые защищают такие экономические
права, мы будем считать либеральными, те, которые их оспаривают или
основываются на иных принципах (например, "экономическая справедливость"),
либеральными считаться не будут.
Теперешний кризис авторитаризма не приводит с необходимостью к
возникновению режима либеральной демократии, и сохранность уже возникших
демократий тоже не может считаться гарантированной. Новые демократические
страны Восточной Европы подвергаются мучительной трансформации своей
экономики, а новые демократии Латинской Америки должны иметь дело с ужасным
наследием экономических ошибок прошлого. Многие из быстро развивающихся
стран Восточной Азии, будучи экономически либеральными, не приняли призыва к
либерализации политической. Некоторые регионы, такие, как Ближний Восток,
остались сравнительно не затронутыми либеральной революцией.74
Вполне возможно представить себе, что такие страны, как Перу или Филиппины
снова вернутся к диктатуре того или иного толка под давлением сокрушительных
проблем, которые приходится решать.
Но тот факт, что в процессе демократизации возможны откаты назад и
разочарования или что даже нерыночная экономика может добиться процветания,
не должен отвлекать нас от более масштабной картины, возникающей в мировой
истории. Число возможностей, из которых может выбирать страна, решая, как
организовать себя политически и экономически, за последнее время
уменьшилось. Из всех видов режимов, которые возникали в мировой истории, от
монархий и аристократий до теократий, до фашистских и коммунистических
режимов нашего столетия, до конца двадцатого века только одна форма дожила
неизменной, и это -- либеральная демократия.
Короче говоря, победу одержала не столько либеральная практика, сколько
либеральная идея. Иными словами, для очень большой части нашего мира не
существует идеологии с претензией на универсальность, которая могла бы
бросить вызов либеральной демократии, и универсального принципа легитимности
иного, чем суверенитет народа. К началу столетия монархизм в его различных
формах уже потерпел почти полное поражение. Фашизм и коммунизм, главные
конкуренты либеральной демократии до нынешних времен, себя дискредитировали.
Если демократизация Советского Союза (или его государств-наследников)
потерпит крах, если Перу или Филиппины вернутся к авторитаризму, то
демократия скорее всего уступит место полковнику или чиновнику, который
будет утверждать, что говорит от имени всех россиян, или перуанцев, или
филиппинцев. Даже не демократу придется говорить языком демократии, чтобы
оправдать свое отклонение от единого универсального стандарта.
Верно, что ислам составляет систематическую и последовательную
идеологию, как либерализм и коммунизм, со своим моральным кодексом и
доктриной политической и социальной справедливости. Призыв ислама
потенциально универсален, он обращается ко всем людям как таковым, а не как
к членам конкретной этнической или национальной труппы. И ислам несомненно
победил либеральную демократию во многих странах исламского мира, создав
серьезную угрозу либеральной практике даже я тех странах, где не достиг
политической власти непосредотвенно вслед за концом "холодной" войны в
Европе немедленно последовал вызов Западу со стороны Ирака, в котором ислам
является несомненным фактором.75
Но, несмотря на мощь, продемонстрированную исламом в его теперешнем
возрождении, остается фактом, что эта религия практически не пользуется
авторитетом за пределами стран традиционной исламской культуры. Времена
культурных завоеваний ислама, похоже, прошли: он может вернуть на свою
сторону отпавших приверженцев, но вряд ли найдет отклик у молодых людей в
Берлине, Токио или Москве. И хотя около миллиарда человек -- одна пятая
населения Земли -- принадлежат к исламской культуре, бросить вызов
либеральной демократии на ее собственной территории на уровне идей ислам не
может.76 На самом деле в долгосрочной перспективе исламский мир
представляется более подверженным влиянию либеральных идей, нежели западный
мир -- исламским идеям, поскольку за последние полтора столетия либерализм
привлек на свою сторону многочисленных и обладающих властью приверженцев
ислама. Частичной причиной современного фундаменталистского возрождения
ислама является сила той угрозы, которую несут либеральные, западные
ценности; традиционным исламским обществам.
Мы, живущие в давно установившихся демократиях, оказываемся в необычной
ситуации. Во времена наших дедов многие разумные люди предвидели лучезарное
социалистическое будущее, в котором нет ни частной собственности, ни
капитализма, где как-то изжила себя даже сама политика. Сегодня нам трудно
себе представить мир, который лучше нашего, или будущее, не являющееся по
сути демократическим или капиталистическим. Конечно, в этих рамках можно
улучшить многое: построить дома для бездомных, гарантировать права и
возможности для меньшинств и женщин, усовершенствовать конкуренцию и создать
новые рабочие места. Мы можем себе представить будущее существенно хуже
настоящего, где вернется национальная, расовая или религиозная нетерпимость
или где разразится глобальная война или экологический коллапс. Номы не можем
представить себе мир, отличный от нашего по существу и в то же самое время
-- лучше нашего. Другие века, менее склонные к рефлексии, тоже считали себя
лучшими, но мы пришли к такому заключению, исчерпав возможности, исследовав
альтернативы, которые, как мы чувствовали, должны были быть лучше
либеральной демократии.77
Этот факт и сам широкий размах либеральной революции в современном мире
вызывают следующий вопрос: что мы видим -- случайный поворот в пользу
либеральной демократии или действие долговременной тенденции, которая в
конце концов поведет все страны к либеральной демократии?
Ведь вполне возможно, что современный тренд в сторону демократии --
явление циклическое. Надо только оглянуться назад, на шестидесятые и начало
семидесятых, когда Соединенные Штаты испытывали серьезный кризис
самоощущения, вызванный неудачами Вьетнамской войны и Уотергейтским
скандалом. Запад в целом был охвачен экономическим кризисом из-за нефтяного
эмбарго ОПЕК, почти все латиноамериканские демократии пали жертвами военных
переворотов, недемократические и антидемократические режимы процветали во
всем мире, от Советского Союза, Кубы и Вьетнама до Саудовской Аравии, Ирана
и Южной Африки. Так почему мы должны верить, что не повторится ситуация
семидесятых или, того хуже, тридцатых годов с бряцанием тогдашних ядовитых
антидемократических идеологий?
Более того, нельзя ли утверждать, что современный кризис авторитаризма
-- флуктуация, редкое сочетание политических планет, которое в ближайшие
несколько сот лет не повторится? Ведь тщательное исследование различных
отходов от авторитаризма в семидесятых и восьмидесятых годах дает достаточно
уроков относительна случайной природы этих событий. Чем больше знает человек
о конкретной стране, тем ярче видит "водоворот случайных черт", отличающих
страну от ее соседей, и так же ярко осознает случайные с виду обстоятельства
которые привели к демократическому исходу.78 Это рассуждение
можно применить где угодно: в Португалии в 1975 году могла победить
коммунистическая партия, в Испании могла бы не появиться демократия, не
сыграй так искусно свою роль Хуан Карлос. У либеральных идей нет другой
силы, кроме силы их проводников, и если бы Андропов или Черненко прожили бы
подольше или Горбачев оказался бы другим человеком, то ход событий в
Советском Союзе и Восточной Европе между 1985 и 1991 годами мог быть иным.
Возникает соблазн заявить, следуя современной моде общественных наук, что в
процессе демократизации доминируют непредсказуемые факторы, такие как
личность лидеров и общественное мнение, и потому каждый случай является
уникальным как в смысле процесса, так и в смысле исхода.
Но точнее было бы рассматривать не только последние пятнадцать лет, но
целый исторический дермой Тогда мы увидим, что либеральная демократия
начинает занимать особое место. В мировой судьбе демократии имелись циклы,
но заметен также отчетливый вековой тренд в демократическом направлении.
Таблица иллюстрирует эту закономерность. Из нее видно, что рост демократии
не был непрерывным или однонаправленным: в Латинской Америке демократий в
1975 году было меньше, чем в 1955 году, а мир в целом в 1919 году был более
демократичен, чем в 1940 году. Периоды подъема демократии прерывались
радикальными спадами и отступлениями, подобными нацизму и сталинизму. С
другой стороны, все эти откаты назад в конце концов сами обращались вспять,
приводя к внушительному росту числа демократий в мире. Более того, процент
мирового населения, живущего при демократическом правлении, резко вырастет,
если в следующем поколении демократизируются Советский Союз и Китай,
полностью или частично. Не приходится сомневаться, что рост либеральной
демократии вместе с ее спутником, экономическим либерализмом, является самым
удивительным политическим феноменом последних четырехсот лет.
ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ДЕМОКРАТИИ В МИРОВОМ МАСШТАБЕ.79
1790
1848
1900
1919
1940
1960
1975
1990 |