---------------------------------------------------------------
© Copyright Игорь Михайлов, 1942-43
From: roslack@sfab.spb.su
Date: 13 Mar 2000
---------------------------------------------------------------
СКАЗКА,
СКОЛЬЗКАЯ НЕМНОЖКО,
о царице Мандавошке,
о Гондоне-самоебе,
о царевне Непроебе,
про царя Елдабаофа,
огнедышащую Жопу,
про старушку и сынков,
трех удалых пареньков
За горами, за лесами,
где - не знаем точно сами,
мирно жил в краю отцов
славный царь Елдабаоф.
Добродушный и ленивый,
но к народу справедливый,
весь бы век он прохрапел,
если б дочки не имел.
За царевной Непроебой
день и ночь глядел он в оба,
но чем долее глядел -
горяболее терпел.
С ножкой, стройной чрезвычайно,
с грудью, как две чашки чайных,
как два торта небольших
с розой кремовой на них,
смуглолица, черноглаза,
и породу видно сразу,
но - иль бес в нее вошел? -
похотлива, как козел.
Не могла пройти мужчины,
хоть какого б ни был чина, -
словно уголь между ног
и зудил ее и жег.
За год с малым в государстве,
во елдабаофьем царстве
от велика до мала
всех она переебла:
монархистов, либералов,
и солдат, и генералов,
всех пажей и конюхов,
сторожей и пастухов,
самых дряхлых старичишек,
деревенских ребятишек -
всяк, чей можно хуй поднять,
должен был ее ебать.
Но никто еще ни разу
до отвалу, до отказу -
ни вельможа, ни холоп -
Непроебу не проеб.
Как, бывало, дурь накатит -
побежит от хаты к хате,
кто б навстречу ни попал -
знай заране, что пропал.
Дети хнычут, бабы плачут,
мужиков в подвалы прячут,
а замешкался какой -
марш к царевне на постой!
На деревне стон и вопли,
мужики худы, как воблы,
руки плетями висят,
ноги палками торчат.
Многих, верьте иль не верьте,
заебла она до смерти,
люди валятся толпой,
словно мор на них какой.
Мыслит царь с бессильной злобой:
- Что мне делать с Непроебой?
Старику невмоготу:
дело близится к бунту...
Плешь почешет, потоскует,
покряхтит да погорюет,
а потом махнет рукой:
- Да ебись ты, хуй с тобой!
Видно, нрав имел спокойный
к счастью дочки недостойной.
Рано ль, поздно ль - срам такой
должен кончиться бедой.
Как-то в край тот несравненный
прибыл сам преосвященный.
Стал с царевной говорить
и хотел благословить.
Та - тигрицею на мясо -
прыг к нему! Сорвала рясу
и мгновенно уебла.
Тут уж злость царя взяла.
- Эй, ко мне! - вскричал он гневно. -
Посадить в тюрьму царевну,
глаз с проклятой не спускать,
даже мышь к ней не впускать,
если мышь мужского пола!
Уф! Уж лучше мне крамола!
Впрочем, пленницу жалея,
тотчас приказал лакею
целый ящик выслать ей
толстых восковых свечей...
Вот царевна под замком
стонет сизым голубком,
слезы тяжкие роняет,
за свечой свечу вставляет...
Извела уж сто свечей,
а ничуть не легче ей.
Царь в тоске, царю хоть в петлю.
Он велит позвать немедля
астролога-мудреца,
что Задроченным звался
и на башне жил высокой,
полон мудрости глубокой.
И - печален и суров -
молвит так Елдабаоф:
- Друг! Царевна Непроеба
доведет нас всех до гроба.
Чтобы нам не быть в гробу,
ты узнай ее судьбу.
Отыщи такое средство,
чтоб спасти мое наследство
и царевну излечить.
Срок - неделя. Так ибыть:
коль найдешь - я добрый малый! -
век лежи себе, пожалуй,
сласти ешь, вино хлещи...
А не сыщешь - не взыщи:
посажу немедля на кол!
Что тут делать? Тот поплакал
и, от страха чуть живой,
на карачках вполз домой.
А царевна под замком
воет, бедная, волком,
за слезой слезу роняет,
за свечой свечу вставляет,
извела пятьсот свечей,
а ничуть не легче ей!
Вот неделя истекает,
царь по горнице шагает,
туча-тучею глядит,
ан - Задроченный спешит.
- Царь! - он молвит. - Что за диво?!
Гороскоп у ней счастливый!
Не совсем понятен он,
но - закон судеб мудрен.
За лесами за густыми,
за болотами пустыми,
за коричневой горой,
за кирпичною стеной,
за петлями рек и речек
есть на свете человечек
(кто он - мне узнать невмочь),
что твою излечит дочь.
Дальше - Божья сила с нами! -
слышу крики, вижу пламя.
В чем тут дело - не понять,
но беды не нужно ждать.
Книги мудрые сказали:
пусть не будет царь в печали,
снаряжает пусть гонцов,
порезвее молодцов;
пусть повсюду возвещает,
что полцарства обещает
дать тому, кто б не ленясь,
неудачи не боясь,
дочку цареву родную,
Непроебу дорогую,
разом до смерти заеб.
Так вещает гороскоп.
Царь дивится: что за притча?
Но нашел гонцов попрытче,
шлет их в дальние пути
край указанный найти.
А царевна все в темнице
скачет, бедная, тигрицей,
за слезой слезу роняет,
за свечой свечу вставляет.
Нет уж тысячи свечей,
а ничуть не легче ей!..
За лесами за густыми,
за болотами пустыми,
за коричневой горой,
за кирпичною стеной,
где река петлей завилась
и селенье приютилось,
в хате на краю села
старушоночка жила.
В ранней юности сначала
та старушка блядовала
помаленьку, а в летах
наживалась на блядях.
Но, хоть ревностно трудилась,
а под старость разорилась
(грозный рок неумолим,
всяк бессилен перед ним!)
На остаток капитала
наша бандурша достала
пядь земли и стала жить
да детей своих растить.
В годы милого разврата
родила она когда-то
от неведомых отцов
трех удалых молодцов.
А из них зачаты двое
были в бешеном запое,
во хмелю и рождены.
Чудо были - не сыны!
Старший звался Долгохуем.
Дуб столетний трижды хуем
мог, как цепью, он обвить
и к макушке прикрепить.
Средний звался Пиздолизом.
Знать, природа из каприза,
подшутив над ним слегка,
хуй на место языка,
а язык на место хуя
прикрепила, озоруя.
Для изысканных сердец
был находкой сей юнец.
Мать ждала от них огромных
дел в грядущем. Ныне ж скромно
старший в пастухах ходил,
средний пасечником был.
Делан пальцем от безделья,
младший зачат был с похмелья,
с неохотою рожден
и Иваном наречен.
Тих и смирен, по неделям
ничего-то он не делал,
скучно яица чесал,
много ел и много спал.
Карты бандурша тасует,
ставит куш на Долгохуя.
Может двойка, может туз -
не играет только трус.
Вот идет старушка к сыну:
сердцу милая картина! -
сын под грушею лежит
и коровок сторожит,
хуем стадо обвивая,
груши кончиком сбивая,
хлопнув изредка концом
для острастки, как бичом.
Вот она под хуй подлезла,
молвит: - Сын ты мой любезный,
несравненный Долгохуй!
Брось ты груши, не балуй!
Пригодится хуй твой грозный
для задачи посерьезней.
Я к нему нежна была,
холила и берегла, -
внемли ж матушкиной речи:
за петлями рек и речек,
за кирпичною стеной,
за коричневой горой,
за болотами пустыми,
за лесами за густыми
царствует в стране отцов
славный царь Елдабаоф.
А царевна Непроеба
доведет царя до гроба:
видно, бес в нее взошел -
похотлива, как козел.
Царь повсюду возвещает,
что полцарства обещает
дать тому, кто б не ленясь,
добросовестно трудясь,
дочку цареву родную,
Непроебу дорогую,
будь то барин аль холоп -
разом до смерти заеб.
Не заеб - ступай на плаху.
Но не бойся, глянь лишь на хуй!
Кто ж еще сумеет, кто ж,
если ты не проебешь?
Снился сон мне, что в короне
мой сынок сидит на троне.
Были смутны все черты,
но, конечно, это ты!
Может быть, царем ты будешь,
мать-старушку не забудешь ...
Ну, приляжь ко мне на грудь,
собирайся, да и в путь!
Вот он с братьями простился,
в путь-дороженьку пустился,
и любимые стада
с глаз сокрылись навсегда...
Долго ль, коротко ль идет он -
то ли месяц, то ли год он
по полям да по лесам -
Долгохуй не знает сам.
Вот он входит в край печальный,
где народ многоебальный
сонной мухой в холода
чуть ползет туда-сюда.
Смотрит - у дворца владыки
головы торчат на пике
поученьем для толпы:
мол, не можешь - не еби!
Долгохуя царь встречает,
обнимает, привечает
и, спеша предостеречь,
про масштаб заводит речь.
Слов не тратя, для показу
свой аршин достал он сразу:
грозный хуй, царю на страх,
как брандспойт лежит в руках.
А царевна, в хуй вцепившись
и тотчас развеселившись,
говорит: - Вот это да!
Маловат, но не беда!
Долгохуя угощают,
всякой снедью набивают,
чтобы ел по самый лоб,
но зато уж еб - так еб!
Вот приводят Долгохуя
на постелю пуховую,
где царевна ебли ждет
и о ляжку ляжкой трет.
Долгохуй ебет часами,
Долгохуй не спит ночами,
а царевна - мало ей! -
говорит: - Еби быстрей!
Вынет хуй - а уж царевна
вновь его хватает гневно...
Так неделю напролет
все ебет он да ебет!
Уж луна в последней фазе -
с Непроебы он не слазит,
но царевна - мало ей! -
мол, еще давай скорей!
Долгохуй маленько трусит...
Жбан вина хлебнет, закусит,
но ебет не весело...
Так два месяца прошло.
Долгохуй уже чуть дышит,
под собой пизды не слышит,
мыслит: - Потонуть тебе
в этой фановой трубе!
Распростившись с жизнью милой,
он собрал остаток силы,
кое-как свой хуй встряхнул,
кое-как в нее впихнул,
весь согнулся, всунул, вынул -
тут и дух его покинул.
Он лицом ударил в грязь,
тут же замертво свалясь.
-Как! - царевна закричала. -
Только-только начинала
я во вкус сейчас входить...
Тотчас голову срубить!
Ноги на плечи задрала
и по полу ездить стала:
вправо-влево, взад-вперед -
знай пиздою об пол трет...
Трет ладонью, кулачками,
сучит в воздухе ногами,
в буйном бешенстве дрожит,
сучьим голосом визжит...
- Эй, свечей! Скорее, други! -
бедный царь кричит в испуге. -
Наживете все беду,
коли занозит пизду!
Той порою Долгохуя
мать-старушка ждет, тоскуя.
Месяц - нет, и два все нет.
Долгохуев сгинул след.
Ставит бандурша с азарту
на второго сына карту:
пропадать так пропадать,
лишь бы вовремя сыграть!
И тогда, поплакав вдоволь,
как умеют только вдовы,
к Пиздолизу мать идет...
Хуем слизывая мед,
тот по пасеке гуляет.
Мать сыночку объявляет:
- Брось ты лакомство, сынок,
день чудесный недалек...
Слушай матушкины речи:
за петлями рек и речек,
за кирпичною стеной,
за коричневой горой,
за болотами пустыми,
за лесами за густыми
царствует в стране отцов
славный царь Елдабаоф.
А царевна Непроеба
доведет царя до гроба:
видно, бес в нее взошел -
похотлива, как козел.
Царь повсюду возвещает,
что полцарства обещает
дать тому, кто б не ленясь,
добросовестно трудясь,
дочку цареву родную,
Непроебу дорогую,
будь то барин аль холоп -
разом до смерти заеб.
Не заеб - готовься к казни.
Но не знай, сынок, боязни:
может, ей хуи не в прок
и потребен язычок?
Снился сон мне, что в короне
мой сынок сидит на троне.
В первый раз ошиблась я -
значит, сон был про тебя.
Лезь в пизду, сынок мой чудный!
Дай на подвиг этот трудный
я тебя благословлю...
Помню, верю и люблю!
Может быть, царем ты будешь,
мать-старушку не забудешь...
Ну, прощай, так бог велел!
Сын ослушаться не смел...
Счистил с хуя мух налипших,
сладости двойной вкусивших,
хуй смотал и в рот убрал
и родных облобызал.
Улей оглядел любимый
и пошел, тоской томимый,
распростясь навек с селом,
Долгохуевым путем.
Долго ль, коротко ль идет он,
то ли месяц, то ли год он
по полям да по лесам -
Пиздолиз не знает сам.
Вот он в славном государстве,
во Елдабаофьем царстве,
вот голов торчат ряды,
отвращая от пизды...
Пиздолиза царь встречает.
Вот он паспорт предъявляет,
размотав, какбинт, язык...
Обмер царь, к земле приник.
Молвит: - Не видал покуда
я еще такого чуда.
Что ж, попробуй в ход пустить -
пригодится, может быть!
Вот приносят угощенья -
и соленья, и печенья,
а царевна ебли ждет
и о ляжку ляжкой трет...
Как он вдвинет язычище,
хуя всякого почище,
как в пизде заегозит,
как концом зашевелит -
аж царевна засмеялась,
так чудно ей показалось,
обвилась вокруг плющом,
говорит: - А ну еще!
Пиздолиз не спит ночами,
Пиздолиз сверлит часами,
все ж царевна - мало ей! -
говорит: - Лижи быстрей!
Язычища не жалея,
Пиздолиз пошел живее -
трет пизду и сикелек,
трет и вдоль и поперек,
трет по верху и по низу,
по подвалу, по карнизу,
и снаружи и внутри -
трет подряд недели три.
А царевна знай хохочет
и никак понять не хочет,
что язык, как хуй любой,
утомляется порой.
Можно, может быть, не спорю,
без особенного горя
час и два пизду лизать.
Сутки ж - нелегко сказать!
Ну а что б вы делать стали,
если вас бы заставляли
месяц с подлой не слезать
и лизать, лизать, лизать?..
Вот и месяц истекает.
Пиздолиз язык втыкает,
трет, и трет, и трет, и трет
дни и ночи напролет.
А царевну разобрало:
все ей плохо, все ей мало...
Невдомек, как видно, ей,
что язык-то без костей...
Вот уж он натер мозоли
и хотел, визжа от боли,
вытащить язык... Куды!
Пеной хлещет из пизды,
не пизда - огнетушитель!
Но, хотите, не хотите ль,
если дорого житье,
нужно снова лезть в нее!
Пиздолиз сверлит часами,
Пиздолиз не спит ночами,
а царевна - шутки ей! -
знай свое: быстрей, быстрей!
Вновь луна в последней фазе...
С языка вся кожа слазит,
впору в слезы, впору в крик,
сводит судорогой язык...
Тут язык, борясь с бедою,
сунул он в ведро с водою,
а вода как зашипит,
пар столбом как повалит,
будто сталь он закаляет
и в ведерко опускает...
А она: - Ебена мать!
Как ты смеешь остужать?!
И опять мученье то же:
от пизды бедняк не может
отойти, как часовой:
то по стрелке часовой,
то против нее он лижет,
то подальше, то поближе,
то по кругу обойдет,
то диаметром пройдет,
трет пошире, трет поуже...
На язык, как в дождь на лужах,
повскакали пузыри,
а ее все три да три!
Злая боль язык тревожит,
он ни пить, ни есть не может,
похудел и подурнел,
словно двадцать лет болел,
почернел и запаршивел,
поседел и оплешивел,
а царевна - мало ей! -
все свое: быстрей! быстрей!
Третий месяц на исходе,
Пиздолиз тоской исходит...
Вот уже сравнялось три -
а ее все три да три!
И язык уж притупился,
всюду язвами покрылся,
а царевна - мало ей! -
все - скорей, скорей, скорей!
Пиздолиз уже чуть дышит,
под собой пизды не слышит,
мыслит: - Братец мой родной,
отправляюсь за тобой!
Полон смертною тощищей,
он в последний раз в пиздищу
язычище запихнул,
да и ноги протянул...
А царевна завопила:
- Я ж совсем-было спустила!
Месяц, может быть, еще б -
и меня бы он проеб!
И в отчаянье царевна
на пол спрыгнула и гневно
вновь пиздою об пол трет:
вправо-влево, взад-вперед...
Все бегут в испуге жалком,
прячут копья, пики, палки,
прячут стулья, прячут лом,
кошку с цепким коготком,
прячут вилку, прячут ножик,
стол с четверкой острых ножек,
чтоб царевна сгоряча
не поранилась, дроча...
Той порою мать, вздыхая,
Пиздолиза ожидая,
дни считает... Нет и нет!
Пиздолизов сгинул след.
Не поставить ли с азарту
на оставшегося карту?
И, сомнениями полна,
ищет младшего она.
Ваня спит в хлеву беспечно,
по своей привычке вечной
чешет яица во сне,
весь испачкавшись в говне.
Мать сыночка оглядела,
повздыхала, покряхтела
и, в сердцах махнув рукой,
воротилася домой.
Ваня дальше спит беспечно,
чешет яйца бесконечно
и пускает из ноздри,
как младенец, пузыри.
Вдруг Иван вскочил невольно:
кто-то за хуй, да пребольно,
как ухватит! Сладкий сон
он покинуть принужден.
Глянул Ваня в яйца. Что же
он там видит? Правый Боже!
Мандавошку - но в арбуз
ростом! - Ах ты подлый гнус! -
крикнул он. - Да как ты смеешь!
Ну, сейчас ты пожалеешь!
Паразита снял с волос
и кулак над ним занес.
Но ему: - Постой немножко! -
отвечает мандавошка
человечьим языком,
да притом еще баском.
- Я - царица мандавошек.
Не оставь ты бедных крошек
без царицы! Друг ты мой,
в чем вина перед тобой
божьей твари Мандавошки?
Что порой кусну немножко
за муде твои? Вот на!
Кушать ведь и я должна!
Не дави меня, Ванюша,
не губи мою ты душу,
отпусти... Иван глядит...
- Что же, ладно, - говорит, -
бог с тобой... Зевнул, тоскуя,
и опять на боковую
было норовил. Но вошь:
- Встань-ка, Ваня! Сон хорош,
жизнь - лучше. До могилы
ты меня попомнишь, милый.
Важной тайной я с тобой
расквитаюсь, ангел мой.
Слушай, милый человечек:
за петлями рек и речек,
за кирпичною стеной,
за коричневой горой,
за болотами пустыми,
за лесами за густыми
царствует в стране отцов
славный царь Елдабаоф.
А царевна Непроеба
доведет царя до гроба:
видно, бес в нее взошел -
похотлива, как козел.
Царь повсюду возвещает,
что полцарства обещает
дать тому, кто б не ленясь,
грозной кары не боясь,
дочку цареву родную,
Непроебу дорогую,
будь то барин аль холоп -
разом до смерти заеб!
Та задача трудновата:
заколдована пизда-то!
Но и тайны под замком
мандавошкам нипочем.
Ну-ка, Ваня, одевайся
да в дорогу собирайся.
По речушке вверх иди,
будет мостик впереди.
А по берегу, по краю,
вьется тропка небольшая,
утыкаясь в лес густой.
Двинешь вправо той тропой.
Перейдя поляну, прямо
через лес иди упрямо.
Двое суток как пройдешь -
на пещеру набредешь.
Лезь в нее. Как свет завидишь,
на большое поле выйдешь.
Вбок немножко, под холмом,
есть лукошко в поле том.
А в лукошке том волшебном
талисман лежит целебный,
заколдованный гондон.
Самоеб зовется он.
Близ Гондона-самоеба
огнедышащая Жопа
кверху сракою лежит
и гондон тот сторожит.
Как бы Жопа ни пугала,
не страшись ее нимало.
Крикни: "Самоеб, ты мой!" -
и смелей хватай рукой.
С ним пойдешь в тот город древний.
Ни царю и ни царевне
про гондон не говори,
не показывай смотри.
Станет спорить царь задорно -
ты свое тверди упорно:
пусть, мол, хуй твой не хорош,
но царевну заебешь.
Будет страшно - не пугайся,
будет власть - не зазнавайся
и меня не забывай.
Ну, будь счастлив - и прощай!
С божьей тварью Мандавошкой
распростившись, в путь-дорожку
собирается Иван.
Нацепил другой кафтан,
хлеба захватил краюшку,
мать расцеловал старушку.
Та ему: - Куда идешь?
Ведь ни за хуй пропадешь!
Он ответствует солидно:
- Пропаду ли - будет видно,
только скоро за тобой
я гонцов пришлю домой.
Вот подходит Ваня к речке,
видит мостик недалечко.
Тут присел, перекусил,
переспал, набрался сил.
Дальше берегом по краю
вьется тропка небольшая,
упираясь в лес густой.
Двинул вправо тропкой той.
Вот лужайка. Ваня прямо
в лес дремучий прет упрямо.
Не спеша передохнет,
подзакусит - и вперед.
Долго ль, коротко ль шагает -
на пещеру набредает.
День и два ползет по ней -
смотрит - сделалось светлей.
Вот он выбрался и скоро
вышел в поле. Ростом с гору
задница пред ним лежит
и лукошко сторожит.
Ваня - к ней. Не тут-то было!
Жопу всю перекосило,
поднялась, как на дрожжах,
расщеперилась, дрожа,
вся от гнева покраснела,
заурчала, зашипела.
да как брызнет вверх огнем -
жидким пенистым говном!
Мигом небо помутилось,
злая вонь распространилась,
пожелтели все поля,
вся обуглилась земля,
звери сдохли, с неба птицы
стали мертвые валиться,
и с кирпич величиной
за Ивановой спиной
стали говна сыпать градом,
разрываясь, как снаряды.
Чуть живой, зажавши нос,
наш Иван к земле прирос.
Вдруг на время тихо стало:
видно, Жопа отдыхала,
но, лишь дух перевела,
снова дуться начала.
Тут, оправившись немножко,
вспомнив речи Мандавошки,
Ваня во весь голос свой
крикнул: - Самоеб, ты мой!
Боже мой, что с Жопой стало!
Вся-то съежилась, увяла
и поникла, как цветок,
перднув жалобно разок.
Ваня разом оживился,
за лукошко ухватился
и на брюхо под кафтан
спрятал дивный талисман.
И с Гондоном-самоебом
в путь пускается галопом
в край, где - будь он век здоров! -
царствует Елдабаоф.
Вот он в славном государстве,
во Елдабаофьем царстве,
где голов торчат ряды,
отвращая от пизды.
Царь Ванюшу привечает,
хуй обследовать желает.
Но, лишь на хуй посмотрел,
буйный смех им овладел.
За животики схватился,
кровью черною налился,
тут и кашель, и пердеж -
ничего не разберешь!
Ваня скромно объясняет:
- Хуй ничем мой не блистает,
не семи пядей во лбу,
но царевнузаебу!
Царь от смеха так и пляшет,
захрипел, руками машет,
вновь и кашель, и пердеж -
ничего не разберешь!
Наконец, давясь от смеха,
молвил он: - Ну и потеха!
Слезы вытерев, добряк
отдышался кое-как:
- И с таким дрянным хуишком
вздумал ты... Нет, это слишком!
Ха-ха-ха! Нет, милый мой,
поворачивай домой!
Ваня снова повторяет:
- Хуй ничем мой не блистает,
не семи пядей во лбу,
но царевну - заебу!
Царь нахмурил бровигневно:
- Коли эдак - ждет царевна.
Зря жалел я дурака!
лезь, коль жизнь не дорога!
Тут его за стол сажают,
всякой снедью набивают,
коль желанья есть - открой,
словно смертник он какой!
Как не быть желаньям в мире?
- Ставьте в спальне стол пошире,
ложьте хлеба, жбан с вином
да селедочки с лучком!
Самоеб надев тихонько,
Ваня всунул полегоньку,
а Гондон в пизду впился,
будто с цепи сорвался.
Ваня кушает и пьет,
Самоеб же знай ебет -
и не валко, и не шатко,
как хорошая лошадка:
трусь да трусь, да трусь да трусь -
я, мол, зря не тороплюсь.
Ни поводьев ей не нужно,
ни кнута. Бежит послушно,
а хозяин может спать:
путь знаком, не привыкать!
Месяц, два и три Ванюша,
вдоволь выпив и откушав,
спит все ночи напролет,
Самоеб же знай ебет!
Так проходят дни и ночи.
Ваня смотрит, озабочен:
- Ну и блядские дела!
Инда оторопь взяла.
Может, пьян он али грезит?
И куда в такую лезет?
Ведь сама с мизинец вся,
а наеть никак нельзя!
Тут пизда пошла кусаться,
разжиматься и сжиматься,
брызжа в яица притом,
как из шприца, кипятком.
Ваня смотрит и дивится:
презанятная девица!
А гондон опять туды!
Пеной хлещет из пизды,
не пизда - огнетушитель!
Но, пизды привычный житель,
хладнокровный Самоеб
помаленьку еб да еб.
В чем же дело? Аль он грезит?
И куда в такую лезет?
Ведь сама с мизинец вся,
а наеть никак нельзя!
Вот уже четвертый месяц
он пизду, как глину, месит...
Вдруг ей сделалось легко
и, вздохнувши глубоко,
удивилась: - Это мило!
Папа, папа, я спустила!
Царь от радости ревет,
как дитя, в ладоши бьет,
царедворцы следом тоже
подхалимски бьют в ладоши.
А царевна в первый раз
до отвалу наеблась!
Шепчет: - Ваня, я довольна!
Вынь, голубчик, мне довольно.
Самоеб же знай ебет
да и ухом не ведет.
Вот царевна в умиленьи
вся раскинулась в томленьи,
из царевны дождик льет...
Так сравнялся целый год.
Тут ей стало трудновато,
говорит, что многовато,
дескать, больше не могу...
Тот ебет - и ни гу-гу.
Вот дымком слегка пахнуло,
где-то гарью потянуло...
Посмотрел Иван туда -
страх! Оскалилась пизда,
ощетинилась, как ежик,
вся трепещет в смертной дрожи,
вся трясется... Самоеб
равнодушно еб да еб.
Вдруг, внезапно встрепенувшись,
Самоеб, как бы проснувшись,
разом перешел на рысь:
хлысь да хлысь, да хлысь да хлысь.
Рвется, бьется Непроеба,
в ней и боль, и страх, и злоба,
надвигается беда -
раскаляется пизда!
- Отпусти же, Ваня, милый!
Да куда там! Что есть силы -
хлоп да хлоп, да хлоп да хлоп -
Самоеб пошел в галоп,
Самоеб пошел карьером...
Увлечен его примером,
Ваня бешено еду
в рот бросает, как в пизду!
Вдруг царевна испугалась,
задрожала, приподнялась,
словно ток по ней прошел.
Так ей стало хорошо,
и мучительно, и трудно,
и томительно, и чудно -
словно сердце разорвет,
словно смерть сейчас придет.
За плечо его зубами
ухватилася, ногами
вокруг бедер обвила,
с криком биться начала.
Не худому ли случиться?
Ваня, чтоб не подавиться,
даже сплюнул в уголок
непрожеванный кусок.
Вдруг в пиздище как забьется,
вдруг царевна как взметнется
да как взвизгнет: - Караул!
Тут раздался страшный гул,
как от взрыва динамита,
пламя фукнуло сердито,
Ваня же, как пробка - шпок! -
вылетел под потолок.
Царедворцы, царедворки
на карачках на задворки,
под кровати расползлись,
как клопы там собрались.
Что же сделалось с пиздою?
Вся растрескалась звездою,
словно зеркало, и там -
чудо! Верить ли глазам? -
соблазнительная целка,
как изящная безделка,
как бутон, росой омыт,
свой являла скромный вид.
Царь взлетел с Иваном вместе...
Ваня смотрит - хуй на месте,
чуть обжег - да ничего,
мигом вылечим его!
Он царя под бок толкает ,
глядь - Задроченный шагает,
весь лучится, ждя похвал:
гороскоп, мол, не солгал!
Царь ему: - Постой покуда!
Покажи-ка, дочка, чудо!
Та же целкою прямой
вся закрылась простыней:
- Ах, как стыдно! Ах, не надо!
Ах, ни слова! Ах, ни взгляда!..
А Гондон? Гондон пропал,
как и вовсе не бывал.
Ване музыка играет,
Ваню гости поздравляют,
стол на миллион персон
всякой снедью нагружен.
Он целуется порою
с молодой свой женою -
с той, что всех других нежней,
и невинней, и скромней,
с ножкой, стройной чрезвычайно,
с грудью, как две чашки чайных,
как два торта небольших
с розой кремовой на них.
Смуглолица, черноглаза,
и породу видно сразу...
а слова ее пестры,
и занятны, и остры,
словно птички щебетанье,
словно речки лепетанье,
засмеется - смех шальной,
как луч солнца над волной.
Бубны бьют, грохочут пушки...
Рядом с Ваней мать-старушка
сладкой патокой плывет,
пьяной радостью цветет.
Гости едут отовсюду,
вся страна дивится чуду,
вся страна гордится им...
Каждым гостем, как родным,
Ваня сам спешит заняться...
Вдруг как охнет - и за яйца.
Но лукавый голосок
раздается из порток:
- Не знаком ли ты немножко
с божьей тварью Мандавошкой?
Ангел мой! В твой лучший час
я пришла поздравить вас!
Ваня радостный, польщенный
Мандавошечку смущенно
в обе руки нежно взял,
от души расцеловал,
садит с матушкой родною:
- Будешь гостьей дорогою,
а когда детей родим -
будешь нянюшкою им!
Целый год в пирах проходит...
Наконец Иван уходит
на пуховую кровать
целку милую ломать.
Много долгих лет счастливых
проеблись они ретиво,
как дай Бог и нам, и вам,
мне и всем моим друзьям...
За болотами пустыми,
за лесами за густыми,
за кирпичною стеной,
за коричневой горой
мимо них я шел полянкой,
да и ногу стер портянкой.
Вспомнив старые года,
я к ним в горницу тогда
заглянул переобуться -
до сих пор они ебутся!
Так зимою этой лютой,
в очень трудную минуту,
где бы каждый духом пал,
эту сказку я писал.
И похабной этой сказкой,
как девичьей нежной лаской,
успокаивал себя,
вспоминая про тебя.
Да, скажу тебе украдкой:
о тебе я грезил сладко...
Самоеб... Да ну его!
Я б тебя и без него
еб неплохо, дорогая,
еб без меры и без края,
еб бы месяц, еб бы год,
всю бы жизнь напролет!
Но при этом твердо знаю,
наши ласки вспоминая,
что твоя б, мой друг, пизда
не взорвалась никогда!
И ничья - да будь ей пропад! -
огнедышащая жопа
нас с тобой не разлучит
и меня не устрашит.
Сраку грозную ощеря,
гонит пусть назад к пещере -
я скажу, что ты - моя
и останусь вольным я...
Что ж, прощай, хмельное слово!
Лавры нового Баркова
дай мне ото всех и вся,
как мне Мельников клялся...
Эта поэма является очень вольным переложением польской сказки,
рассказанной автору в Печлаге доктором Шимборским - одним из тех поляков,
которые оказались в советских лагерях после захвата Польши Германией и СССР
в 1939 году.
Мельников - один из ближайших друзей автора по лагерю.
Популярность: 57, Last-modified: Fri, 17 Mar 2000 15:34:08 GmT