---------------------------------------------------------------
© Copyright Лариса Матрос
Email: LarisaMatros@aol.com
WWW: http://www.geocities.com/matrosl/
Date: 22 Mar 2004
ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ
ЗАГАДОЧНОЕ СЛОВО "АРЗАМАС"
У ПОБЕРЕЖЬЯ
НЕОБХОДИМА ПРИСТАНЬ
РЕСПУБЛИКА МУЗ
ПОТЕРИ И ОБРЕТЕНИЯ
КОГДА СВОБОДОЮ ГОРЯТ, КОГДА СЕРДЦА ДЛЯ ЧЕСТИ ЖИВЫ
"БОЛЬШОМУ ВАШИНГТОНУ" к юбилею
ТОЛЬКО ГОРЯЧАЯ К ЖИЗНИ ПРИЯЗНЬ
В ПАМЯТЬ О ДРУГЕ
ВСЕГДА НОВЫЙ
А У ТОЛСТОГО "СРАБАТЫВАЕТ"...
---------------------------------------------------------------
(Размышления над книгой Юрия Дружникова "Я родился в очереди")
Когда ко мне в руки попала книга Ю Дружникова "Я родился в очереди", то
само название ее вызвало ассоциации, связанные с ранним детством. В памяти
запечатлелась картина: зимнее холодное утро, теплолюбивые одесситы -
обитатели нашего двора (среди которых и моя мама). Закутанные кто во что
горазд, съежившись, они выскакивали из своих квартир, чтобы быстро вставить
в цепь очереди, опоясывающей весь двор к водопроводу, ведро в качестве
своего "полномочного представителя". Это ведро было призвано дождаться
времени, когда будет подана питьевая вода. (Как известно, Одесса, омываемая
Черным морем и окруженная лиманами, заливами и прочей водой, по иронии
судьбы, испытывает недостаток питьевой воды, который в годы войны и
послевоенных лишений был особенно обострен). Эти металлические, "стоящие в
очереди", застывшие от холода ведра: алюминиевые, цинковые и др.,
изуродованные и используемые часто не по назначению, отражали измученные
судьбы своих хозяев, еще не пришедших в себя после военных лишений и ран. К
середине дня "ворчащий и гудящий", словно озлобленный на всех из-за редкого
для Одессы холода, водопровод начинал выплескивать воду. Соседи выскакивали
из квартир, брали осторожно ведра, бережно унося их, не щадя подвергавшихся
ударам ведер ног и оттянутых ведрами рук во имя спасения каждой капли воды.
Побеждая все сезоны, яркое и веселое одесское солнце, отражаясь в воде,
играло с ней, словно обещая людям что вот-вот, "еще немного, еще чуть-чуть"
и все их невзгоды, лишения, неустроенность жизни и очереди за всем кончатся,
рассосутся, как и эта очередь, после наполнения ведер водой.
Но годы летели и ничего (ни полки магазинов с продуктами и товарами, ни
улицы с новыми домами и ничто другое из призванного удовлетворять насущные
потребности людей) в богатейшей природными ресурсами и людскими талантами
стране "не наполнялось" настолько, чтоб исчезали очереди. Наоборот, очереди
лишь все более и более "обвязывали" все стороны жизни, определяя ее
пространство и время.
Своей книге Юрий Дружников предпослал слова: "Было время, в котором /
Нам не было места". Эти слова можно было б дополнить: "Но было место, где
постоянно востребовалось наше время". Этим местом была ОЧЕРЕДЬ.
В шестидесятых годах настало время Хрущевской "оттепели". Набирала
обороты конкретная социология в лице преисполненных энтузиазма социологов,
пришедших из разных областей знаний и изучавших структуру расходования
бюджета времени разными категориями "трудящихся". В официальных документах,
в том числе в законодательстве, бюджет времени трудящихся СССР делился
только на две категории "РАБОЧЕЕ ВРЕМЯ и ВРЕМЯ ОТДЫХА (!)".
Проанализированные социологами данные анкетных опросов, интервью,
хронометражи выливались в рассчитанные с точностью до минут конкретные
нерадостные цифры о том, что с учетом времени затрат на транспорт и быт,
связанное с ними простаивание в очередях, "свободное время", как таковое,
было сведено до минимума. А ведь оно должно было обеспечить возможность
общения в семье, воспитание детей, досуг, спорт, "всестороннее развития
личности" у семейных пар, и особенно у женщин. Причем динамика этих
процессов не определяла изменений в лучшую сторону и в последующие годы.
Сейчас, читая в книге Ю. Дружникова эссе "Я родился в очереди" (давшее
название всей книге и которым книга начинается), я воспринимаю его как
документ, представляющий обобщенный протест против постыдного униженного
существования народа.
Символично, что тема "ОЧЕРЕДИ" в книге рассматривается дважды: в
названном памфлете и в очерке "Очередь за колбасой" из серии "Техаские
заскоки". Это веселый, наполненный юмором рассказ о добровольной очереди, в
которую техасцы и гости Техаса выстраиваются часа на полтора для того, чтобы
наблюдать за процессом приготовления и "вкушания" свежей колбасы. "...За
стенкой забегаловки, - отмечает автор, - колбасники Краузе держат свой
магазин. Там можно взять домой ту же колбасу безо всякой очереди..." Но нет!
Люди стоят полтора и боле часа, чтоб затем вкусить радости гурманства под
вино и веселые шутки.
Оба произведения, написанные с разницей во времени более 10 лет и о
ситуациях, происходящих в географических пространствах, разделенных океаном,
с социологической точки зрения представляют интерес в их единстве: один и
тот же социальный феномен - ОЧЕРЕДЬ - в первом предстает как символ
ограничения возможностей, страданий; во втором ОЧЕРЕДЬ - это проявление
свободы выбора, стремления человека к остроте ощущения радости бытия. Пусть
простят меня физики за каламбур, родившийся из шутливого настроя, который
вызывает это эссе, но тонкие ремарки автора иллюстрируют столь долго
пробивавшуюся к пониманию истину о "взаимосвязи пространства и времени" с
такой очевидностью, что невольно сожалеешь о времени затраченном на
философские семинары, посвященные этой проблеме. И действительно, могли ли
кого-то из стоявших в очереди американцев посетить настроения, охватившие
"НАШЕГО ЧЕЛОВЕКА", пусть разделенного с прежним образом жизни океаном и
многими годами - тревоги о том (в чем с самоиронией признается сам автор),
что вдруг кончится вожделенная колбаса перед самым носом, или желания злобно
упрекнуть того, кто присоединился к впередистоящим друзьям словами - "Вы тут
не стояли" или выкрикнуть - "Он пролез без очереди!"...
В кратком предисловии к книге, говоря о судьбе своего эссе "Я родился в
очереди", писатель размышляет о факте цитирования его в газете "Известия" от
15 октября 1989 года, где отмечалось: "Я родился в очереди, - сказано у
одного писателя. Он мог бы добавить: и всю жизнь прожил в толпе". "Нет, не
мог бы я этого добавить, - комментирует Дружников слова из газеты
"Известия", - Я родился В ОЧЕРЕДИ, но жил НЕ В ТОЛПЕ" (выделено мной - Л.
М.). Ничего более точного, с моей точки зрения, сказать здесь нельзя.
Действительно, ОЧЕРЕДЬ - это объективно, это РЕЖИМ, из которого не выйти, в
котором не изменить позицию, не перешагнуть отведенного тебе места, не
изменить ни формы, ни содержания того, ЗА ЧЕМ ВСТАВИЛА ТЕБЯ В СЕБЯ ОЧЕРЕДЬ.
А ТОЛПА - это субъективное вовлечение в безликость и потому ТЕМ, которые
вопреки всему разрушали безмолвие толпы и "нарушали очередь" если не в
материальной, то в духовной сфере мы обязаны тем, что читали Солженицина,
слушали Высоцкого, Окуджаву, и многим другим, благодаря чему нашим
современникам, цитируя Высоцкого, - "Есть, что спеть, представ перед
Всевышним, и ... есть, чем оправдаться перед ним"
Если оценить книгу вцелом, то с моей точки зрения, ее выделяет ЕДИНАЯ,
ЦЕЛЬНАЯ концепция, связывающая разные по сюжету и написанные им в разное
время и в разных местах произведения. Я бы эту концепцию определила как
ИДЕОЛОГИЮ ГРАЖДАНСКОГО МИРА.
Позиция автора являет стремление ощущать себя частью общей драмы, в
которой и режиссеры, и актеры, и реальность, и абсурд, невинные, без вины
виноватые и виновные, объективно СВЯЗАНЫ ВМЕСТЕ и ПОНИМАНИЕ того, что только
в условиях гражданского мира возможно найти пути преодоления тяжкого
наследия прошлого, достижение цивилизованного настоящего и будущего.
Гражданский мир требует больших усилий, но какие плоды он сулит! И что может
быть страшнее воинственного противостояния в наш атомный век, когда любая
локальная война чревата перерасти свои изначальные масштабы в
непредсказуемых пределах! Бескомпромисный в подходах, когда речь идет о
борьбе за человеческое достоинство, сторонник смертной казни для
уголовника-садиста (которого он к людям-то и не относит), Дружников в
поисках основ концепции сохранения гражданского мира обостряет свой анализ.
Он обращается к крайним ситуациям - жизненным коллизиям, (наблюдаемым и
лично пережитым) связанных с драматическим переплетением судеб людей,
зловещей волей тоталитаризма, разведенных по разные стороны баррикад. Автор
постоянно ставит перед собой и перед всеми вечный гамлетовский вопрос: "Быть
или не быть?" - жить дальше всем вместе, избавляясь от трагедии ошибок
прошлого, или драться друг с другом в беспросветном "Кто кого?!", или "А ты
кто такой?" Пространство и время господствования "теорий нарастания
классовой борьбы" и "непримиримых антагонистических противоречий" дают
немало оснований делать надлежащие выводы. И если бы человечество осознало
эту мысль и всюду существовали б (автор надеется увидеть это и в России),
"цивилизованные государства демократического типа... где все в них ...
всякое, сбалансированное, как в любой западной стране" (эссе - "Хороводы
вокруг мифов"), то человеческое общество в целом было б нормальным здоровым
организмом, где любая "болезнь" излечима.
Одной из основных нитей, пронизывающей многие страницы книги, является
тема эмиграции, социально-психологический и политический анализ которой он
пытается дать сквозь призму своей судьбы и судеб известных ему людей.
Рассматривая проблему эмиграции в России в историческом масштабе в своем
эссе "Ад, рай и колючая проволока" Юрий Дружников формулирует вывод о том,
что те кто уезжают, "отрицают не только данное правительство, но - РОДИНУ"
(выделено мной - Л. М.).
Однако здесь автор обнаруживает противоречие, например, со своим
тезисом (эссе "Техаские заскоки "Предпоследние моды" века"), где он
утверждает, что независимо ни от какой эмиграционной политики "реальное
российское ГРАЖДАНСТВО, ДАННОЕ РОЖДЕНИЕМ НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ И УНИВЕРСАЛЬНЫМИ
ПРАВАМИ ЧЕЛОВЕКА, ОСТАЕТСЯ" (выделено мной - Л. М.), (эссе - "Чудеса
переименований, или партийная топонимика").
Обращая теплые, благодарные, порой восторженные слова о местах и людях,
с которыми его свела судьба в эмиграции, автор в то же время постоянно
демонстрирует святость, верность тому, что составляет основы корней
духовности, культуры, литературы, в которой мы выросли, и которые, несмотря
ни на какие пространства и времена, сохраняют нас принадлежными к тому
пласту цивилизации, который, как сказал поэт, "умом не понять". Поэтому меня
подкупает взволнованность и объективность, с которой автор отстаивает роль,
значение и перспективу русской литературы, культуры и интеллигенции в
полемике с теми, кто уже готов подписать им смертный приговор, занижая их
роль и значение в истории и современной духовной жизни. ("Тусовка для
нигилистов", "Хороводы вокруг мифов").
Правда, говоря о роли и значении литературы, автор снова обнаруживает
противоречия, которые, как мне кажется, обнажают "споры" между собой двух
его ипостасей: писателя и читателя. Как ПИСАТЕЛЬ, Дружников, не причисляет
свою деятельность к тому, что может "глаголом жечь сердца людей", ибо, по
его убеждению, "сердца читателей надо беречь" (Хороводы вокруг мифов). На
своей судьбе испытавший роль и значение СЛОВА в жизни людей и политике,
между тем ПИСАТЕЛЬ утверждает, что "Литературное слово не лечит, не
исправляет и не помогает ни партиям, ни государствам" (эссе "Власть и
слово"). В то же время, как ЧИТАТЕЛЬ, Дружников бросается на защиту активной
роли литературы, утверждая, что если она "участвовала в создании Утопии то
также она участвовала и в ее разрушении". В дополнение, в разделе книги, где
собраны "Записки на клочках", он помещает слова о том, что "среди множества
интеллигентных профессий в русской культурной традиции главных три: врач,
учитель и писатель. ОНИ ЛЕПЯТ ЧЕЛОВЕКА" (выделено мной - Л. М.). Эти факты
являются иллюстрацией того, что характерно для настроения автора, которое
обнажает книга - ЭТО ПОИСК ИСТИНЫ!
"Это сладкое сладкое сладкое слово "СВОБОДА!" Сколько мыслей и слов во
все века потрачено на его понимание, и сколько сил, времени и жизней
потрачено на ее достижение! И все же иногда приходится признать, что в своем
стремлении к свободе мы часто идем "туда, не зная куда", чтоб, взять "то, не
зная что", ибо не задумываемся о сути содержания этой, как принято было
говорить "в перестройку", СУДЬБОНОСНОЙ КАТЕГОРИИ. И "не высокие материи
абстрактного философствования", а земные насущные проблемы современного
образа жизни заставляют нас вернуться к пониманию того, что же есть СВОБОДА,
потому как разуметь где же грани в понимании СВОБОДЫ и ВСЕДОЗВОЛЕННОСТИ не
можем и забываем, что ПРЕКРАСНОЕ ПОНЯТИЕ СВОБОДА, потому и ПРЕКРАСНОЕ, что
объективно ВКЛЮЧАЕТ В СЕБЯ КАТЕГОРИИ НРАВСТВЕННОСТИ И КУЛЬТУРЫ. Поэтому
смелая, "рискованная" постановка вопроса о понятии СВОБОДА на примере
анализа современных проблем образования и образа жизни американских
студентов в рецензируемой книге представляется мне чрезвычайно актуальной.
"По Спинозе, есть три радости: богатство, слава и чувственные
удовольствия. Но есть, по моему - подчеркивает писатель, - ЕЩЕ ОДНА радость:
ощущение СВОБОДЫ" (выделено мной - Л. М.). Утверждая это, Дружников в то же
время дает название своему очерку, - "Избыток свободы", - что говорит само
за себя. Здесь автор на примере проблем образования, поднимает, на мой
взгляд, весьма актуальные вопросы нравственности, целей и средств
современного общественного развития. Свобода в выборе профессии и
возможности получения образования - бесспорно великое достижение
демократического общества. Но сегодня проявляются тенденции своего рода
заколдованного круга, при котором снижение требований к образованию и
размытость критериев его получения у студентов, может стать "антистимулом"
для развития учебных программ а это в свою очередь снизит планку требований
к уровню поступающих, что соответственно приведет к снижению общего уровня
подготовки специалистов и снижению интеллектуального потенциала общества в
целом. Идентификация понятий "свободы" и "вседозволенности" определяет и
трудновообразимое для прошлых времен взаимоотношение студентов с
профессорами. "Моя свобода - академическая... а у студентов реальная, - дает
автор ремарку, - студентка, которая только что родила, вытащила грудь и
кормит младенца... Покормив и все еще держа рукой грудь, она задает
вопрос..." "И тут не избежать, - заключает автор свои размышления, -
сакраментального вопроса: Что делать?"
Подкупает то, что поднимания сложные и актуальные социальные вопросы,
Дружников - умудренный опытом человек, автор многих книг, известный
публицист, - ни в чем не претендует на роль метра и не избегает обнажать
свои противоречия, сомнения, излагая часто взгляды в форме вопроса, как бы
приглашая каждого из читателей к собеседованию, дискуссии. Поэтому книга
выглядит воплощением тезиса А. П. Чехова, который в книге цитируется:
"Искусство писателя не в том, чтобы решать вопросы, а в том, чтобы их
правильно ставить".
Очевидно, что тщетна попытка рецензента "докопаться" до самой. глубины
замыслов автора, которые всегда содержат свою тайну. Потому я и не пыталась
разгадать, зачем автор завершает свою книгу собранными им "мудрыми мыслями"
в разделе: "Записки на клочках" и высказываниями ребенка в разделе: "Что
говорила писательская дочка от двух до пяти ". Но мне увиделось здесь
отражение смысла главного ВЫВОДА нашей современности, который формулирует
книга: как бы ни был велик и разнообразен мир людей, определяющим и
стабилизирующим его является ОБЩЕЕ НРАВСТВЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО, выработанное
многовековым опытом человечества НА ВСЕ ВРЕМЕНА. Хватит ли у нас - людей
эпохи НТР - зрелой МУДРОСТИ, чтобы сохранить это ПРОСТРАНСТВО или с детской
инфантильностью войдем с нашими ошибками в грядущий век?!
Р. S. Мои заметки отнюдь не исчерпывают всех проблем и вопросов,
поднятых в книге Юрия Дружникова, о которых хотелось бы поговорить. Но в
разделе "мудрых мыслей" этой книги есть такая фраза: "Трудность жизни
читателя в том, что очень много пишут"...
ЗАГАДОЧНОЕ СЛОВО "АРЗАМАС"
"Панорама " No 711 1994, журнал "Академгородок" No1 1997
.А.слух о нем идет по всей земле великой!
С тех самых пор, когда юный Пушкин обратил на себя внимание своими
первыми стихотворениями "Городок", "Роза" и другими, о нем написано и
сказано столько, что, казалось бы, уже все должно быть изучено и разгадано в
его гении и его личности. Но Пушкин непознаваем, как непознаваемы глобальные
явления природы. И в этом причина непрекращающегося приобщения к нему (его
личности и творчеству) все новых исследователей и сообществ его поклонников.
Однако, нельзя не отметить, что , к сожалению, нередко , приобщение к
великим и ( и их творчеству) под прикрытием поиска истины, обнаруживается
среди "приобщенных" скрытое, либо явное стремление не возвыситься (если не
талантом, то хотя бы критериями нравственности в творчестве) до уровня
кумира, а наоборот, занизить представление о нем до своего уровня, не всегда
достойного.
Замечательному поэту Николаю Заболоцкому принадлежат слова : "...Душа
обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь". Но труд души может быть
направлен и на зло, и на добро. Все творчество Пушкина было нацелено на
стимулирование "работы" нашей души во имя торжества добродетели. Именно
пэтому он видел свою задачу в том, чтоб " глаголом жечь сердца людей",
именно поэтому он стремился отчизне посвящать "души прекрасные порывы", и
именно поэтому он имел право сказать:
" И долго буду тем любезен я народу,/ Что чувства добрые я лирой
пробуждал";
И потому Пушкин- не просто литератор (поэт, прозаик), он неотъемлемая
часть нашей духовной жизни, и потому каждый из нас в определнном смысле
пушкинист. Вот и меня, профессионально пушкиноведением никогда не
занимавшуюся, глубоко взволновала прочитанная однажды в "Литературной
газете" информация о существовании в Нью-Йорке Международного общества
пушкинистов и об издаваемом ими журнале "Арзамас".
Оказавшись в США, я попросила выслать мне вышедшие номера журнала.
Трепетное волнение охватило сразу уже при виде обложки, свидетельствующей об
утонченном вкусе , любви к своему детищу тех, кто выпускает журнал, и их
стремлении сохранить лучшие традиции отечесвенной культуры. Замечательные
иллюстрации -"Изобразительная Пушкиниана", " Памятные Пушкинские места в
зарисовках Шалыгиной", уместное использование текстов в старинных шрифтах,
поэзия, проза, мемуары, рассказы об исторических деятелях литературы,
искусства, политики- сколько поисков и творчества!
Ограниченные рамки рамки рецензии не дают возможности рассказать о
каждом из журналов, поэтому, в качестве иллюстрации , я остановлюсь на 4-м и
5-м номерах , которые к настоящему времени знаменует ровно середину срока
жизни "Арзамаса". В 4- выпуске, в статье В.Раевского "Былое России"
цитируются слова Пушкина: " Уважение к минувшему- черта, отличающая
образованность от невежества". Это высказывание можно определить как девиз,
принцип, которым руководствуются создатели "Арзамаса"..
Я полагаю общеизвестным, что по каким бы причинам человек ни покинул
места, где он родился и вырос, и как бы ни сложилась его судьба на новом
месте , он всегда проходит нелегкую стадию приспособления к новым условиям
жизни и правилам взаимоотношений между людьми в новой социальной среде. И
как показывает опыт, процесс "материального" выживания чаще осуществляется
значительно быстрее и проще духовного.
В случае материальных неудач ущерб более очевиден, чем, потери,
связанные с невозможностью (либо ограничением условий) реализации духовных
потребностей. Последнее может обернуться неизбежным процессом духовного
обнищания и деградации личности ущемленного.
Незрим духовной пищи голод
Потерю веса не сулит.
Он вовсе може быть отторгнут,
Тем, кто единым хлебом сыт.
Но не такой он безобидный-
Хоть и за хлебом не бежать-
Его наличьем одержимым
Таит угрозу съесть себя.
Жизнь человеческая определяется системой конкурирующих между собой
потребностей.И для того, чтоб в борьбе между материальными и духовными
потребностями последние побеждали, они должны быть жизненно необходимыми
настолько, насколько человек ощущает свою жизнь без них бессмысленной и
бесцветной. Яркой иллюстрацией сказанному является само существование
"Арзамаса", и многие материалы его содержания. Не побоюсь быть
сентитментальной, признавшись, что меня буквально потрясли сюжеты,
приведенные в статье Э. Штейна "Александр Сергеевич Пушкин в лагерях
"Ди-Пи".
Вдумайтесь только в эти факты: "... с 1945 по 1951 г.г.... на
территории побежденной Германии в западной ее части, и в Австралии русские
изгои развернули интенсивную издательскую деятельность, которая не знает
аналогов в нашем книжном деле.- пишет Э.Штейн- Думаю, что в культуре ни
одного другого народа не было такого феноменального бума. За этот период в
исключительно сложных условиях лагерей перемещенных лиц было издано более
пятисот наименований книг, журналов, бюллетеней...Среди изданий на первом
месте была русская классика и, конечно же Пушкин. Книги издавались на плохой
бумаге, каждый листок которой, очевидно, экономился. Например, при издании
"Дубровского" отдельной книгой на оставшихся свободных страницах были
напечатаны стихотворения Пушкина "Клеветникам России", " Пророк ", " Я помню
чудное мгновенье".
Приведенные примеры демонстрируют значение Пушкина и нашего культурного
наследия для соотечественникоа- как потребности первой жизненной
необходимости.
Каждый номер "Арзамаса", как и этот, 4-й , привлекает тем, что в нем
особенно тщательно подобраны материалы, посвященные Пушкину. Здесь и запись
в метрической книге о рождении Пушкина, статьи Г. Богдад, Е. Македонской,
отрывки из книги П. Боголепова и др. о пушкинских местах, статься И.
Поволоцкой о потомках Пушкина, статья М. Митника об увлечении Пушкина
шахматами, фрагменты из дневника Д. Давыдова- героя Отечественной войны 1812
года, которые Пушкин опубликовал в своем "Современнике". Тут же фотография
обложки пушкинского современника ,портрет Давыдова и восторженное
стихотворение Пушкина ему посвященное "Тебе , певцу, тебе герою!" Прекрасные
иллюстрации - репродукции графюр, посвященные русской истории, оснащают
упомянутую выше статью Раевского.Интресна статья М.Митника об усилиях
Пушкина по сохранению статуи Екатерины 11, полученной его женой в
приданное;статья И.Попелюхера о начале французской пушкинианы и многие
другие материалы.
Естественно, что журнал с таким названием, не может не быть со стихами
Пушкина.Но какие же из огромного поэтического океана отобрать? И , с моей
точки зрения, концепция отбора стихов выбрана точная. Несмотря на то, что
издатель журнала М. Митник (и прензидент международного общества пушкинстов)
абсолютный (не побоюсь этого слова) фанат и редкий знаток творчества и
биографии Пушкина ( в любое время может точно определить из какого его
произведения та или иная цитата , в каком году оно написано и т.п.), для
"Арзамаса", как правило, отбираются пушкинские стихи и их и отрывки, которые
хорошо знакомы, ученые и переученые со школьных лет. Этим создатели журнала
как бы утверждают, что каким бы известным и знакомым нам ни казался поэт,
при каждой новой встрече с ним открывается что-то иное , адекватное новым
чувствам и настроениям. И в произнесеных когда-то в школе "на оценку" словах
"Прощай, свободная стихия!... ", либо " -" Уж небо осенью дышало, уж реже
солнышко блистало"- нам сегодня откроется смысл несколько иной , чем в
далекой беззаботной юности, а в минуты грусти и разочарования мы вряд ли
отыщем для утешения слова более подходящие, чем эти:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Общеизвестно, что русская поэзия неразрывно связана с музыкой.
Остроумное и изысканное изображение этой связи представлено в "Арзамасе". В
рубрике "Единого прекрасного жрецы" собраны стихи русских поэтов о музыке.
Находкой, несущей в себе символику этой связи, является оформление страниц
рубрики, обрамленных виньеткой, состоящей из нотных линий и знаков.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Трудно найти более уместное цитирование стихотворения Иннокентия
Аннненского "Смычок и струны", нежели в контексте этой рубрики. А
открывается она словами Пушкина:
Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает.
Но и любовь -мелодия.
В своей версии взаимоотношений Моцарта и Сальери Пушкин, как известно,
излагает свое кредо нравственной характеристики гения словами : "Гений и
злодейство- две вещи несовместные". И эта, ставшая афоризмом, ремарка обрела
силу обобщенного критерия в оценке взаимоотношений между людьми и, в том
числе, представителей творческих профессий. И чего греха таить, далеко не
всегда мы являемся свидетелями реализации заданного Пушкиным критерия между
"собратьями" по творчествую. Но те, для кого этот принцип является
нравственным стержнем в отношении к труду других, могут быть с полным правом
отнесены к хранителям вечных ценностей.
Почти каждый номер "Арзамаса" представляет поучительные примеры
солидарности и преемственности нравственных традиций среди представителей
творческих профессий, их устемлений в продлении жизни произведений культуры,
созданных в различные эпохи. В 5-м выпуске этой теме посвящены очерк Иосифа
Дарского "Шаляпинская пушкиниана", рассказывающая о об отношении певца к
твочеству поэта и о той роли, которую играли поэзия и образ Пушкина в
творчестве самого Шаляпина, Статья Ильи Попелюхера о посредничестве В.
Кюхельбекера в переводах Пушкина на "язык Гете и Шиллера" и другие
материалы.
Пятый номер, как и все предыдущие, солержит интересные материалы,
освещающие различные грани жизни Пушкина, которые совместно с оригинальными
иллюстрациями известного художника-пушкиниста Э. Насибулина и комментариями
В. Бялого помогают нам погрузиться в подлинную атмосферу пушкинской жизни..
Я бы не хотела, чтоб у тех, кому журнал не попадался в руки, сложилось
впечатление о том, что в нем публикуются матералы, касающиеся толко
пушкинской эпохи. Отнюдь нет! Немало страниц в журнале занимают и материалы,
посвященные современным аспектам культуры и литературы. Потому нельзя
считать неожиданной публикацию здесь произведения художника Льва Нуссберга
"Смешение времен".
.Хотя сам автор определяет свое произведение как
литературно-художественную композицию, его можно отнести к жанру
философского эссе, выполненного в форме, которую я бы назвала "словесной
живописью" Устремленное к поиску средств изображения необходимости
достижения гармонии между человеком и окружающим его миром, эссе выражает
характерную для интеллектуалов 60-х годов попытку сопоставить и объединить в
единую систему философские концепции различных сфер культуры : музыки,
литературы, живописи, истории- чтобы продемонстрировать необходимость и
возможность достижения их единства и преемственности .Избранный автором фон
для размышлений- игровое действо "Смешение времен"- авангардистский прием,
который позволяет " воссоеинить" взгляды различных мыслителей и литературных
персонажей со взглядами реальных людей, сопоставить картины истории разных
периодов, высвечивая те из них, которые несут назидательные уроки для
нынешних и будущих поколений.
Во всех номерах "Арзамаса" помещено много портретов Пушкина, членов его
семьи, друзей.Эти изображения, опубликованные в разных изданиях в
отдельности, вероятно каждый из нас когда-то видел.Но собранные здесь все
вместе, под обожкой, выполненной в стиле "старых добрых" времен, в окружении
материалов посвященных жизни и творчеству Пушкинана, а так же местам,
связанным с его именем, размещенные на прекрасной глянцевой бумаге, они
являют какой-то особый эффект эмоционпльного воздействия. Глядя на портреты,
любуешься не только красотой и достоинством запечатленных на них лиц, но и
ощущешь, что , но и они смотрят на нас с благодарностью к тем, с чьей
помощью они становятся нам ближе и понятней.
Каждый выпуск я листаю с волнением, так как объединяя вокруг себя тех,
для кого слово на русском языке, в том числе поэзия Пушкина являются одной
из составляющих первостепенных духовных потребностей, журнал словно
материализует загадочное и знакомое со школьных лет слово "Арзамас",
означаюшее литературный кружок, членом которого был молодой Пушкин.
---------------------------------------------------------------
Панорама No 728, март 22-28,1995
---------------------------------------------------------------
Передо мной литературный ежегодник из Филаделфии.На плотной белой
обложке, по вертикали большими буквами написано: "Побережье". О том, какой
смысл и концепцию вкладывали создатели журнала в название своего детища,
можно гадать и гадать, но ясно одно- самим этим названием они призывают
читателей к размышлениям о судьбах современной русскоязычной литературы,
разбросанной по разным "берегам" общего океана русской культуры.
И вот, открывая обложку, я словно отправляюсь в путь по побережью, а
для меня, одесситки, побережье - это берег с расположенными на нем
обнаженными телами людей. Но ведь и здесь, на этом "Побережье" , передо мной
обнаженные- но только не тела, а души. "Поэты ходят пятками по лезвию ножа и
режут в кровь свои босые души",- писал Владимир Высоцкий. Эти слова можно
отнести к любому жанру литературы, ибо каждое печатное слово обнажает душу
того, кем оно рождено и кому уже не принадлежит, обретя собственную жизнь,
тесно связанную с теми, кем будет воспринято. Так что же и кого же обнажают
слова "Побережья" No 3 1994 года из Филаделфии и как их оценить, по каким
критериям?
У меня по роду моей профессиональной деятельности (я имею в виду
гуманитарную науку и, в том числе исследоваия в области социальных аспектов
медицины) к литературе выработалось отношение не только как к основной
духовной потребности, но еще и как к исследовательскому материалу, который
несет (должен нести) обобщенную информацию об уровне общественного понимания
тех или иных явлений человеческого бытия.
Великие писатели остаются в истории- помимо всего прочего-очевидно, еще
и достигнутой ими степенью обобщения движений человеческой души и
общественных процессов, которые скрываются за сюжетами и характерами,
изображенными в их поизведениях. Гений Пушкина смог даже такой заземленный
бытовой предмет, как "разбитое корыто", сделать навсегда символом наказания
за алчность, а талант Солженицина позволил в "одном дне" одного Ивана
Денисовича представить огромный исторический пласт целого поколения времен
тоталитаризма.
И потому "Побережье" представляется мне своего рода исследовательской
лабораторией , в которую я вступаю с надеждой на встречу с открытиями. И, к
радости, "открытия" явились мне с первого же раздела, с которого я начала
читать журнал. Раздел этот- "Критика, эссе, зарисовки", где все- и полемика
Михаила Золотоносова ("Умение молчать" с Анатолием Пакач (" Умение уметь")
по поводу книги стихов Евгения Сливкина, и тонкий психологический анализ
Нины Косман темы жертвенности в трагедии Цветаевой "Ариадна" , и заметки
Игоря Михалевича- Каплана о стихах Павла Бавича- показалось мне весьма
интересным.
Однако подробнее я хотела бы остановиться на тех произведениях этого
раздела, которые оставили особое впечатление. Одно из них -эссе Инны
Богачинской: "Ума холодных наблюдений". Двустраничное это произведение в
отточенной , весьма оригинальной форме, представляет попытку самопознания
творящей личности, исследование ее системы мышления, сомнений и борьбы,
критериев жизни и творчества. Сентенциям же автора, например таким - "Я
знаю, что за необщность присуждается высшая мера наказания. Но сама
необщность- уже есть высшая мера..."; "Высшая доблесть- всегда остаться
собой.Даже если для этого придется остаться только с собой...",- вероятно
уготована судьба стать афоризмами
Лаконичное и эмоциональное эссе Евгении Жиглевич "Русь- Расея-Росия"
привлекло меня анализом драмы противоречий судеб России, в который автор
вкладывает и боль, и любовь, и надежду. " В Русь мы хотели бы внести
страстность РАСЕИ - ее порыв,- утверждает автор.- . Одолевающие Расею
страсти, так ярко проявившие себя в напралении нисходящем, вплоть до самых
недр адовых,- обратить вспять и обратить их в высь...Русь и Рассея,-
завершает свой анализ автор,- единое двуликое существо, и мы хотим верить,
что пропасти падений одного из ликов равны надземной высоте подъемов
другого..."
Мои философские исследования в сфере медицины позволили прийти к
выводу, о том, что современная концепция здоровья человека требует
переориентации от акцентирования внимания на "факторах риска" , (что
традиционно имеет место),- к приоритетному изучению "факторов устойчивости"
(см. Л. Матрос. "Социальные аспекты проблемы здоровья". Изд. "Наука",
Новосибирск, 1992 г.).Обобщая, невольно приходишь к выводу, о том, что такой
подход был бы полезен при изучении и всех других сфер жизни человеческого
общества.
Действительно, если " земля еще вертится", и если "еще ярок свет", как
говорится в песне Булата Окуджавы, то это потому, что к нашему счастью,
всегда появляются "факторы устойчивости", в лице хранителей и носителей
вечных ценностей, которые еще держат "этот безумный, безумный мир" в
каком-то равновесии. Эти размышления рождает статья Э. Штейна "Китайские
жемчужины российского собрания". В свое время читая журнал "Арзамас", я была
поражена рассказом Э.Штейна об издании в Лагерях Ди-Пи (перемещенныз лиц)
произведений классиков, которые стали в годину лишений для беженцев"
фактором устойчивости", помогавшим им выжить. Из статьи Э.Штейна,
оубликованной в "Побережье", уже сам автор представляется мне одним из
олицетворений этих "факторов устойчивости", хранителем вечных ценностей. Он
сам говорит по этому поводу так: " Исторические процессы срабатали таким
каверзным образом, что в свои 60 лет я стал практически пименом поэзии
русского зарубежья". Отдавая дань "историческим поцессам", нельзя при этом
не подчеркнуть прежде всего подвижническую деятельность самого Штейна по
собиранию и хранению не только поэзии "русского рассеянья", различных
течений и направлений в ней, но и разнообразных материалов, связанных с
судьбами поэтов. Штейн начинает свою статью с цитаты поэта- харбинца Алексея
Ачаирова:
Не сломила кручина нас, не выгнула,
Хоть пригнула до самой земли.
А за то, что нас родина выгнала
Мы по свету ее разнесли.
Читая статью Штейна, невольно начинаешь думать о том, что автор словно
взял на себя миссию собрать эту "рассеянную по свету родину", чтобы
сохранить ее для потомков, и этим сотворил рукотворный памятник тем, кто ,
несмотря ни на что, сберегал и приумножал ее духовное богатство. С печалью
лишь остается констатировать, что сам собиратель, проделавший многолетний
тинанический труд, в наши дни опасается за свои детища, перенося их - уже по
иным причинам- с открытых взору и доступных полок в холодный сейф, ибо, как
горько замечает Штейн, "пошли другие времена, принесшие варварские нравы".
Воистину стоит задуматься над вопросм о том, насколько мы, люди, вправе
называть себя Homo sapiens-человеком разумным. И очевидно, если б не было
тех, кто продуцирует, сохраняет, развивает "факторы устойчивости", постоянно
появляющихся "факторы риска", обрекали б на вечную нестабильность , а то и
гибель многих достижений нашей жизни, как материальных, так и духовных.
Я продолжаю свое пушествие по "Побережью" и останавливаюсь у раздела
"Проза". Здесь, с моей точки зрения, особый интерес вызывает отрывок из
романа Петра Межерицкого "Тоска по Лондону" и рассказ Игоря
михалевича-Каплана "Разбуженная мелодия".
В небольшом отрывке Межерицкого как бы сконцентрированы основные
приметы творческих судеб поколения шестидесятников. Уже одним совмещением в
своем герое двух профессий- инженера и литератора, то есть "физика и
лирика", автор словно подводит черту под давней дискуссией между "физиками и
лириками", рожденной бурным развитием научно-технического прогресса и
фетишизацией техники. Автор подводит нас к мысли о том, что сама жизнь, весь
последующий опыт показал бессмысленность такого противопоставления, и
насущные задачи человечества требуют единения технологических и гуманитарных
концепций и сил общества...Через беседы с различными посетителями героя во
время его пребывания в больничной палате (от литераторов до представителя
"компетентных органов") автор предпринимает попытку представить разные
аспекты забот шестидесятников , показать, что , несмотря ни на что, им
удалось внести свою лепту в развитие морально -нравственных критериев жизни
человеческой, которые займут достойное место в шкале ценностей, если даже
они сами окажутся "терпящими кораблекрушение пассажирами на обреченной
планете". Несмотря на мотивы грусти, страха духовного одиночества, отрывок
из романа Межерицкого содержит оптимистическую ноту. Неслучайно в первых его
строках оговорено, что герой хоть и лежит в больнице, болезнь его не тяжелая
и в ней виноват он сам из-за легкомысленного самолечения ( что я восприняла,
как символ самооценки судьбы поколения), а завершается рассказ тем, что
герой проснулся, "когда уже совсем рассвело..."
Проблеме взаимоотношения человека и природы посвящено огромное
количество научно-популярной, публицистической, художественной литературы.
Экологические кризисы и катастрофы породили тему экологической вендетты-
мести природы человеку, и потому драматургия произведений этого рода часто
построена таким образом, что природа - "положительный герой", а человек -
отрицательный, сам повинный в том, что природа мстит ему. Пример тому -
роман Чингиза Айтматова "Плаха". В коротком, чуть более двух страниц
рассказе Михалевича-Каплана и человек , и природа - положительные герои.
Автор очень тонко проводит параллель между их судьбами в образах старика
-сторожа Ивана Михайловича, одиноко живущего на самом краю поселка, возле
леса, и огромного старого кедра, расщепленного молнией. Горести и
одиночество не унижают героев, и они сохраняют гордость и достоинство. Но в
драме отношений человека и природы существует отрицательный персонаж - это
некомпетентность, незнание законов природы, непонимание ее поэтической,
эстетической стороны.Это как раз и приносит горе героям рассказа.
Некоторые произведения раздела "Проза" группируются как бы сами собой
по поднятым в них проблемам неожиданным образом. Так, два совершенно разных
рассказа разных авторов Елены Дубровиной "Бегство" и Давида Шраера-Петрова
"осень в Ялте"- объединяет тема женщины, утонченных механизмов взаимосвязи и
противоречий духовных и теленсных сторон ее жизни. Оба автора на совершенно
различных примерах жизенных коллизий используют один и тот же прием. Описывя
своих героинь в состоянии, когда "душа и тело" вступают в противоречие друг
с другом, они на каком-то этапе раделяют их на самостоятельные сферы только
для того, чтобы показать их взаимную обусловленность и гаромничность,
нарушение которых ведет к трагедии.
Рассказы Филиппа Бермана "Повешенный над кореньями", Татьяны Успенской
"Я изгой в родной стране", Юрия Герта "Мой друг -Боря Липкин, миллионер "
объединяются темой эмиграции". Описание мотивов, причин эмиграции и кругов
"ада", через которые вынуждены были проходить уезжающие, сделано в каждом
отедльном случае, естественно, добротно и выразительно. Но рассказы эти
наисаны, очевидно, давно и по характеру поднятых проблем находятся где-то на
уровне 70-х , 80- х годов. Вышедшие в 1994-м, они не затрагивают пробем
эмиграции со второй половины 80-х годов, имеющих свою специфику- и по
социально психологическим характеристикам эмигрантов, и по условиям
адаптации на новом месте.
Не обойдена в "Побережье" и вечная для нашего народа -тема войны. Ей
посвящен рассказ Якова Липковича "Отцы -командиры", где повествуется о
безответственности армейского руководства, которое приняло решение
расстрелять у всех на глазах лейтенанта и комсорга танковой роты за, что они
-из-за плохой связи- вынуждены были принять самостоятельное решение о более
целесообразной, с их точки зрения, дислокации роты.Хотя фабула рассказа
остросюжетна, однако меня все время не покидало ощущение того, что я что-то
подобное уже читала, ибо рассказ изобилует штампами, наполнившими военную
литературу еще с хрущевской оттепели, когда стали приоткрываться многие
завесы "несокрушимой и легендарной". Вызывает внутренний протест то, как
герой-повествователь (автор?) самоуспокаивающе относит себя к безмолствующей
толпе. Подчеркнув вначале, что был "обыкновенным... старшим военфельдшером
роты управления", он словно сам себе выдает индульгецию за пассивность,
непротивостояние злодейству:- "...и все мы, не исключая замполита, который,
как представитель партии, мог настоять, но не настоял, а возможно и не
настаивал, избегали смотреть на крыльцо.., где стояли приговоренные....,-так
описывает автор поведение фронтовиков, свидетелй казни ни в чем неповинных,
благородных и честных товарищей по оружию. И извечный русский вопрос- "Кто
виноват?"- автор решает просто и однозначно, наделив всеми штампами
отрицательных героев лишь полковника Сидоренко и его окружение. Правда,
потом повествователь говорит, что все пятьдесят лет с тех пор, его мучат
кошмары, но в этой гамме переживаний как-то мало чувствуется покаяние, то
всеобщее великое покаяние за трагически изломанныую судьбу нашего народа,
через которое всем нам надо пройти.
Как попытку найти символ связи времен, проблем и народов на этой земле,
я восприняла философский и поэтический (по эмоционпальному настрою, но не по
форме) рассказ Льва Рубинштейна "Прощание с Европой", посвященный судьбе
философа Спинозы. Барух Спиноза утверждает: "Природа не добра и не зла. Она
разумна. Любовь к существующему приводит философов к высшей любви - любви к
Богу". Однако за то, что он не ходит в синагогу и "учит языку безбожника
Ван-ден-Инде...в помещении португальской синагоги, он предан "херему"...
Амстердамская толпа считала его евреем. Евреи считали его неевреем".
В судьбе Спинозы автор, конечно, стремится нарисовать трагичность и
сложность судьбы еврейского народа, но при этом рассказ несет в себе четкую
интернациональную идею о том, что вечные ценности нравственности, добра и
этики имеют общее значение для всех людей на земле, и только они должны всех
объединять. "Его отлучили от народа, который его породил...Но он сделал свое
дело для людей. Его "Этика и геометрия" не умирают".
Журнал "Побережье"- увесистый том, около 359 страниц. Здесь есть проза,
критика, эссе, стихи опытных авторов и тех, для кого "Побережье"- первое
"окно" в мир, переовды, творческие портреты, оригинальные и очень уместные
иллюстрации.Издание вызовет отклик у литераторов , читателей, который найдет
отражение в рецензиях, письмах. Я остановилась лишь на тех разделах, которые
заинтересовали меня. Всякая рецензия , несмотря на попытки ее автора быть
объективным, отражает все же субъективное мнение и не может претендовать на
"истину в последней инстанциии". Поэтому я с интересом прочту другие
рецензии, статьи, посвященные этому изданию.За короткий срок проживания на
этом континенте, из немного, что мне стало предельно ясно, это то, что
пишущая русскоязычная "братия" жить здесь за счет своей литераттурной
деятельности не может никак. Все, что пишется, делается, в принципе, после
основной работы. И если люди взваливают на себя эту каторжную нагрузку,
значит для них жизненно необходима потребность высказаться, передать людям
какую-то информацию, какой-то опыт. И я убеждена, что , если написанное не
направлено на зло и насилие, оно всегда имеет право на выход в свет. И если
это- при всей перегруженнсти современного человека информацией- находит
своего читателя, "значит, это кому-нибудь нужно". А насколько и в какой
мере, решает лучший и справедливейший из судей -Время.
Вместо рецензии
"Панорама" No 831 . марта 12-18, 1997 г.
Название литературного ежегодника "Побережье" ассоциируется с
пристанью, которая дает приют от штормов и волновых разбегов для раздумий,
подведения итогов. Над чем же размышляют те, кого собрало "Побережье" No 5,
1996 года?
Общеизвестно, что негативные стороны жизни общества ( от преступности
до увеличения числа людей с пагубными привычками, такими, как
злоупотребление алкоголем, пристрастие к наркотикам, вандализм и др.)
яляются прямым результатом ослабления семйных связей, распадом семьи.
"Побережье" выступает за сохранение семейных ценностей подбором
произведений, которые олицетворяют обощенную боль об утраченном.
Взаимсвязь произведений, собранных в этом выпуске, представляется мне
обобщенным выражением инстинкта самосохранения присущего всему живому на
земле, и в том числе человеку. Классик социологии Питирим Сорокин об этом
инстинкте пишет следующее: " Когда наступает опасность для жизни, то есть
когда этот инстинкт начинает работать, его влияние сказывается прежде всего
на ходе физиологических процессов и в области течения мыслий и представений
(выделено мной-Л.М.) Всеохватывающее ощущение опасности распада связи
времен, с моей точки зрения, явилось причиной уникального явления в этом
журнале - почти дословного совпадения выражения "течения мыслей и
представлений" об этой опасности разными авторами в разных произведениях.
Например, при чтении эссе Дианы Немировской "Монолог", рассказа Петра
Межирицкого "Сдвиг по фазе", Юрия Герта "Шоколадка" создается впечатление,
что они вышли из-под пера одного автора. Проникновенным описанием
психофизиологического процесса ухода из жизни близких людей авторы как бы
погружаются в это состояние, "пропуская" себя через них, сопереживая близким
в момент их прощаия с жизнью. Это позволяет не только с жестоким
самобичеванием выразить покаяние за недоданные любовь, внимание,
благодарность ушедшим, но и обратиться с назиданием к будущим поколениям.
Герой повести Петра Межирицкого работает над переводом на русский язык
описания лазерно-оптического прибора, основанного на принципе фазового
сдвига волны. В силу различных драматических коллизий "сдвиг по фазе"
происходит в сознаии героя. В нем пробуждается потребность в переоценке
ценностей, он хочет ответить на вопрос: "Зачем прожита жизнь? Не забываем ли
мы в суете о том, что теряя семейные связи, гонимся за сомнительным счастьем
дожить до старсти и быть помещенным в приют?"
Будут ли наши потомки предаваться воспоминаниям подобно тем, о которых
пишет Яков Лотовский- о семейных вечерах детства, Евгения Райхман о
бабушках, Диана Немировская -о маме, Евгения Жиглевич - о семье?....
Говорят, что человек остается жить столько, сколько хранится о нем
память. Но если мы, простые смертные, не оставили великих произведений и еще
чего-то значимого для человечества, то что будет напоминать о нас в будущем
нашим потомкам?! Старые фотографии! Сохраненные мамами, бабушками,
пробабушками
через революции и войны, в сундучках и коробочках, в бумажных марлевых
мешочках - эти пожелтевшие, облупившиеся свидетельства жизни тех, от кого
"мы есть пошли". Оживленные передаваемыми из уст в уста, из поколения в
поколение рассказами, они продлевают их жизнь в нашей памяти среди нас и
передают нам их бесценный опыт.
Но вот, рассказ Юрия Герта достоверно и актуально предупреждает нас о
том, что может случиться так, что наши фотографии никто разглядывать не
будет, ибо они ни о чем никому не будет говорить. Держа в руках фотографии,
переданные сестрой бабушки, навестить которую в ее предсмертные часы он
приехал, герой рассказа задумался:- " Что я расскажу о них своей дочери,
если уже сейчас все перепуталось, перемешалось у меня в голове?"
Не это ли предупреждение должно у каждого из нас пробудить инстинкт
самосохранения?!
В современной философии медицины и биологиии проблема взаимодействия
социального и биологического в человеке явлляется одной из ключевых. С моей
точки зрения, новые аспекты она обрела в связи с , так называемой
нетрадиционной сексульной ориентацией, которая сегодня приобрела масштабы с
непредсказуемыми последствиями.
Успенская в рассказе "Я- Флоранс" без претензий на включение в
охватывающую мировое сообщество ученых дискуссию, говорит о том, как
социальные условия становления личности человека определяют
психофизиологические процессы его жизнедеятельности, влияют на все аспеты
поведения ( в том числе сексуального), определяют его судьбу. Героиня
рассказа Флоранс , потеряв в детстве родителей, выросла в атмосфере, где
подавлялась нежность, красота,- все, что могло развить в ней женственность.
Когда угнетается и подавляется душа, начинает доминировать тело. И героиня
констатирует: "...я сама терялась в своем теле, с моими ощущениями
бесприютности, сиротства и с моими черными мыслями..." .И встретив с первую,
проявившую к ней заботу, теплоту и внимание женщину, Флоренс начинает
ощущать в себе мужчину и страстно, нежно, восторденно влюбляется в нее. Мне
весьма импонирует то, что понимая свою героиню, сочувствуя ей, автор
рассказа не оценивает ее состояние как норму и, рисуя перипетии ее жизни,
определяет механизм излечения от этой болезни. Флоренс выходит амуж, но
вскоре уступает натиску мужского начала в себе и решает уйти от мужа, чтобы
обрести гаромнию в своей жизни. Но она еще не осознает, что именно доброта
мужа, его внимание к ней как к женщине, его любовь к ней и к их ребенку
сделали свое дело- вновь пробудили в ней женщину и стремление бороться за
женское достоинство и независимость.
Порой уровень обобщения мотивов поведения героя, его взаимодействия с
окружающей действительностью, достигает такой глубины, что по философской
нагрузке произведение может превзойти замысел автора. К такого рода
примерам, я бы отнесла полный драматизма рассказ Михалевича- Каплана "Чашка
кофе". Он занимает чуть более страницы, главный герой -человеческое
достоинство. Прописное "Жизнь-это борьба" не всегда означает "Борьба- это
жизнь". Речь идет об опустившемся бездомном, который расположился у входа в
кампании, где работает очевидец истории, от имени которого ведется рассказ .
Но вот в кампании происходит забастовка- противостояние между работниками и
администрацией. Единство, смелость, независимость, чувство собственного
достоинства, проявленные бастующими для утверждения своих прав, сообщили
опустившемуся человеку энергию борьбы за свое собственное достоинство и в
этой борьбе он одерживает победу.
Кульминацией рассказа Якова Липковича "Капитан Максимов" также является
борьба за достоинство, в данном случае - национальное. Пожалуй, самое
сильное впечатение оставляет финал рассказа: спустя многие годы герой
(автор), уже живя в Америке, включает телевизор и в программе из России
видит давнего ( со времен войны) оскорбителя своих национальных чувств в
толпе демонстрантов. " И тут мы встретились взглядвами,- пишет автор,-... Он
словно. с экрана через моря и океаны вдруг увидел меня- своего старого врага
и друга. Увидел и задохнулся от возмущения...".
Люди не должны забывать трагичские страницы истории, то страшное, что
разрушало души ненавистью и злобой. Но все же хотелось бы, чтобы "через
годы, через расстоянья" не злость и ненависть, а песня оставалась с
человеком. И проникнутое добром и интернационализмом произведение Михаила
Кубланова " Дорога на Гегард" дает основу для оптимизма а сей счет.
В филиганном произведении Василия Яновсого "Из дневника неизвестного"
попытка глубокого проникновения в психологическое состояние героя влечет
необходимость сочетания реалий с мистикой, что позволяет достичь
впечатляющего эффекта познания. Крайне эмоционально переданы глубинные
психологические механизмы переживания своей вины и ощущение необратимсти
нравственного наказания, когда герою представляется, что любимая женщина,
которой он только что изменил, спасаясь от одиноества, оказывается с ним в
постели (догадавшись обо всем), где только что была другая...
Размышлениями о сути нашего бытия, о смысле жизни полон интересный и
глубокий рассказ Шраера-Петрова "Ураган по имени Боб". Однако, на мой
взгляд, здесь совершенно лишним и неправомерно притянутм является
сопоставление урагана с путчем 1991 г. в Москве, а бармен, не покинувший в
час урагана свой бар, сравнивается с "самым главным, который начал все
менять и перестраивать и бросил страну в такое опасное время", чтоб
отдохнуть в Крыму. В целом рассказ привлекает попыткой осмысления сути
нашего бытия и призывом к осмыслению того, что мы -люди- часто в суете жизни
теряем ощущение цели, потому не в состоянии радоваться красоте жизни как
таковой. Читая это произведение, невольно, еще и еще раз хочется задать
вопрос: "Может прав был Пушкин, говоря, что "на свете счастья нет, но есть
покой и воля"? Но ведь и "покой нам только снится", а волю мы тоже часто
понимаем как анархию и бесцельность, нашу же волю ограничивающие.
Особенность этого выпуска "Побережья в том, что некоторые из его
произведений, собранные под этой обложкой, задают планку- уровень, с которым
несовместимо все низкопробное, легковесное. К числу таковых я бы отнесла
глубоко философское произведение Дмитрия Шляпентоха "Паучок" и рассказ Нины
Берберовой "Аргентина".
Огромным достоинством "Побережеья" является весь настрой альманаха по
отношению к людям творчества, стремление как можно глубже и иллюстративней
представить читателям их вклад в культуру..Это не только замечательная
страница, посвященная Иосифу Бродскому, и прекрасные иллюстрации известных
художников, в том числе Эрнста Неизвестного, но и весь раздел
"Литературоведение и эстетика".
Ограниченные рамки рецензии позволяют мне назвать только одну, наиболее
характерную для тональности этого раздела - статью Э.Штейна "Евреи в поэзии
русского зарубежья".Эдуард представляется мне антиподом известного персонажа
Пушкина- "щерым рыцарем", который копит несметные сокровища- произведения и
документы литераторов эмиграции для того, чтобы одаривать и обогощать
каждого из нас все новыми примерами духовной красоты, творческих вершин,
человеколюбия.
Исключительно интересен, с моей точки зрения, оригинальный философский
анализ А. Канцеленбойгена и Б. Коллендера "Можно ли измерить красоту",
который авторы осуществляют для того, "чтобы увидеть в красоте
предрасположеннность к развитию, а в предрасполоежннности к развитию
-красоту"..
Неприкрашенность и жесткость обсуждаемых в "Побережье" проблем
сочетается с искренностью, теплотой и оптимизмом. И не случайно здесь мы
находим замечательные стихи Норы Файнберг:
Не желайте мне долгих лет,
Долгих лет- значит долгих зим.
Пожелайте мне в окнах свет,
Чтобы издали был он зрим.
А Инна Богачинская так заверает свои стихи:
Но когда сгущается сумрак,
Проясняется суть простая-
Это значит, что ночь пасует,
И в протоках души- светает.
Начала я этот обзор с отождествления "Побережья" с пристанью. И сейчас,
завершая его, хочу подчеркнуть, что трудно найти в наше время пристанище для
авторов более гостеприимное, чем это. Оно не просто предоставило место, а
дало возможность авторам предстать во всем многообразии свих талантов: и
стихи, и проза, и рисунки, и критические статьи. Не является ли это
выражением благодарнсти тем, о которых Валентина Сенкевич сказала:
Но будьте благодарны тем,
Писавшим чернилами. красками...
В известной песне Александр Вертинский утверждал: " Я знаю, даже
кораблям необходима пристань..." Пристань такая, как "Побережье",
действиетльно необходима! И пусть никакие шторма и непогоды не помешают ей
давать приют, свет и теплоту.
Панорама No 906. август 19-25 1998 г.
Характерной особенностью литературно-художественного ежегодника
"Побережье", выходящего в Филадельфии, является наличие в каждом номере
темы, которая объединяет разножанровые произведения и разных авторов в
единую концептуальную систему. В последнем , 6-м номере номере такой темой
является больной и животрепещущий национальный вопрос.
Все мы вышли из детства, и никто не родился с осознанием своей
национальной принадлежности. И потому с появлением на свет мы воспринимаем
разнообразие людей, как данность. И как же сильно потрясение детской души,
когда один из факторов человеческой дифференциации- национальный- внедряется
в сознание ребенка как признак превосходства либо ущербности...
Эпизод глубоко , трогательного рассказа Д.Шраера- Петрова "Отторжение"
рассказывает о страданиях юного существа , впервые услышавшего брань по
поводу своей национальности. "Мне было тогда девять лет,- отмечает герой
рассказа- состояние исключительности, болезненной исключительности
преследовало меня...Я входил в роль гонимого..."
В рассказе Юрия Герта "Хочу быть евреем" необходимость решения
непостижимой для юного существа задачи- определить свою
национальность-обнажает абсурдность ситуации, вынуждающей неискушенные
детские головки преломлять отголоски взрослых интерпретаций. Но устами
младенца всегда глаголет истина. И истина проявилась в подлинном
интернационализме решения школьниками, навязанной им задачи школьников. И
этот интернационпализм, как противостояние , примитивизму злу и
антипедагогичности,навсегда утвердился в их дальнйшей жизни.
Интрернационализм является основой в подходе к межнациональным
отношениям представителей подлинной интеллигенции всех времен и народов.
Именно поэтому в своем, преисполненном восхищения, любви и преклонения
выступлении, посвященном 75-летию А.Д.Сахарова, Марк Поповский один из
первых своих тезисов посвящает интернационализму этого великого человека,
ученого и общественного деятеля.
История человеческая богата такими примерами интернационализма, имя
которым подвиг. Волнующий рассказ Елены Дубровиной посвящен жизни и судьбе
Елизаветы Юрьевны Скобцевой, известной как мать Мария. Целью ее земного
существования стало спасение ближнего и нуждающегося. В 1943 году она была
арестована гестапо вместе с 17-летним сыном, так же как и она, укрывающем и
спасавшем еврейских беженцев, и брошена в концлагерь, где в 1945 году
погибла. Описание жизненного пути матери Марии Елена Дкубровина сопровождает
цитированием ее стихов, отражающих философию жизни этой удивительной и
героической женщины, концентрированно сформулированной в словах: "И только
одно мне жаль, что сердце мира не вмещает",- которые в качестве эпиграфа
использует автор.
С несчастью, великие деяния на поприще международной солидарности не
всегда могут избавить человечество от войн, проявлений национализма,
расизма, межнационльной вражды. И если даже такие суды, как Ньюребергский
процесс, не служат поучительным уроком для тех, кто стоит у истоков зла, то,
может, не стоит им забывать, что "есть и Божий суд". Об этом повествует
рассказа Филиппа Бермана "Двор империи", посвященный
социально-психологическому анализу страшных замыслов Сталина зимой 1953 года
в "решении еврейского вопроса".
Подлинный интернационализм выражается в том, что его предствители,
почитая свои национально-культурные традиции и достижения, всегда проявляют
интерес и уважение к жизни, истории и культуре других народов.
Обзор Валентины Синкевич посвящен труду двух французов-эрудитов,
которые, глубоко любя "Вечную Россию", создали иллюстрированный альбом
"Прогулки по русской Ницце", в котором широко представлена русская культура
и русская предреволюционная история.
В 6- м номере "Побережья" опубликованы четыре замечательных эссе
Э.Шьейна. Одно из них- "Русская" Вислава Шимборская- посвящено лауреату
Нобелевской премии 1996 года. Штейн исследует масштабы творческих интересов
этой многранной личности, среди которых немалое место занимает культура
России. В качестве иллюстрации автор представляет два эссе Шимборской,
посвященных женам великих русских писателей - Ф.Достоевского и Л.Толстого.
Эссе исполненны словами восхищения по адресу этих замечательных женщин.
Однако, как истинный интеллигент, чутко реагирующий на любые отклонения от
принципов интернационализма, Шимборская, описывая верность, преданность Анны
Достоевской ее великому супругу, не упускает возможности высказать следующее
замечание: "...унаследовала его досадное (выделено мной- Л.М.) презрение ко
всему, что нерусское".
В небольшой рецензии нет возможности остановиться на всех проблемах,
которые поднимают в своих произведениях авторы "Побережья". В частности,
требует более подробного анализа концепция сопоставления исторических
событий с евангелевскими сюжетами в упоминавшемся выше произведении Филиппа
Бермана "Двор империи". Однако, здесь я никак не могу согласиться с
утверждениям, что "Ихаил Ергеевич Орбачев-седьмая голова красного дракона" .
Согласно моим представлениям о роли личности в совремнной истории, я бы
"Орбачева " скорее сравнила с упоминающимся в том же рассказе архангелом
Михаилом. Но это, подчеркиваю, моя точка зрения.
Нравственные искания авторов "Побережья" не ограничиваются названными
выше проблемами. Рассказ Петра Межирицкого "Красный лев" посвящен
противоречиям между духовно- эмоциальным началом и бездушным прагматизмом
совремнной жизни.
Идея очерка Евгения Манина "танго" выходит далеко за пределы рассказа
об истории танца как такового. Она поднимает актуальные проблемы духовных
аспектов совремнного образа жизни, где Танго, как символ выражения подлинных
человеческих чувств и переживаний, участвует в противоборстве с
бездуховностью и безликостью покультуры.
Как и впредыдущем выпуске, в этом немало места отведено проблемам
семьи, семейных ценностей, ностальгии по утраченным традициям и связи
поколений. Это произведения Юлии Родман "Пианино", Евгении Жиглевич "Семья
Жиглевич" Натальи Новохатской "Повинную голову", Евгении Гихман "Старые часы
с боем " и др.
Подбор материалов, связанных с поэзией в разделе "Литературоведение,
искусство, культура" и раздел "Поэзия" сложились в своего рода поэтическую
хрестоматию. Большинство авторов этих двух разделов устремлены к поиску
средств постижения, сохранения и развития лучших традиций русской
словесности. Это и Рина Левинсон, чей обзор посвящен двадцатилетию альманаха
"Встречи", это Сергей Шабалин, выступающий с очерком "Красное домино" Андрея
Белого; это Людмила Агрэ, Дмитрий Бобышев и другие. Выражением объединяющей
идеи могли бы послужить строки из опубликованного здесь же стихотворения
Беллы Ахмадулиной:
Влечет меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи.
Она бывает наших слов
И современнее и резче.
Актуальным проблемам духовной жизни эмиграции посвящен обзор Беллы
Езерской. Оговорившись, что речь идет о Нью-Йорке, автор все же своему
обзору дает название "Театральная жизнь русской эмиграции", что ( с учетом
специфики Нью-Йорка) может быть правомерным, ибо размышления , которые
вызывает эта работа, касаются сути тех же проблем и в других городах
Америки. В обзоре дан анализ гастролей театра "Современник", в котором
выражено немало разочарований как самим спектаклем, так и отношением к
русскоязычным журналистам, пожелавшим освещать эти гастроли. Автор
заключает: все это может способствовать отлучению русскоговорящего зрителя
от российского театра.
Я позволю себе усомниться в этом выводе, так как реальный опыт
свидетельствует о том, что различные сферы и направления культуры, духовной
жизни не взаимозаменяемы.И это- замечательно! Ибо все новое, к чему мы
приобщаемся, должно обогащать нас, дополнять новыми впечатлениями, что
отнюдь не должно осуществляться за счет тех корней духовности , на которых
мы выросли. Езерская, бесспорно, права в том, что требует самой серьезной
критики халтура и недобросовестность, если она имеет место быть во время
гастролей российских артистов в США. Но с другой стороны,- для ее ремарок
типа: "Сергею Юрскому пришлось играть одновременно Счастливцева и
Несчастливцева, прыгая из образа в образ и выдавая это за творческий
прием..." - нужно использовать компетентные художнические критерии. Поэтому
я бы посоветовала "Побережью" в дальнейшем при публикации подобных обзоров
поступить так , как журнал "Вестник" (No5 с.г.) .Там, наряду с рецензией
Б.Езерской опубликована рецнзия на этот же спектакль в Америке Е.
Немчиновой, что повышает степень объективности информации.
Думаю, что 6-й выпуск "Побережья" можно назвать событием в
русскоязычной литературной жизни, а прекрасные иллюстрации совместно с
глубокими искусствоведческими работами У.Дубровиной, С.Голлербаха и др.
историко-социологическим обзором М.Кубланова, главой из книги "Вавилонская
башня" А. Гениса позволяет предствить этот альманах значимым не только для
литературной, но и культурной жизни в целом.Это большое достижение, которое,
однако, и ко многому объязывает. Прежде всего- не снижать уровень
требовательности в отборе материалов для каждого выпуска. И в журнале, где
присутствуют имена Бродского, Окуджавы, Ахмадулиной, задающие планку как
мастерства, так и нравственных критериев творчества, недопустимы
легковесные, непрофессиональные работы.
В рецензируемом выпуске, мягко говоря, диссонансом к его общему уровню
и настрою являются пародии (шаржи) Гр. Шампанского. Прекрасное понятие
"Свобода слова" прекрасное постольку, поскольу включает нравственость и
культуру. И любое слово, вышедшее из-под пера кого-либо в несоответствии с
этой формулой, не может претендовать на сколько -нибудь серьезное его
восприятие. Поэтому, с моей точки зрения, "брызгам" Шампанского не дано
испортить впечатления о "Побережье" как об интеллигентном, высоко
художественном издании.
Панорама No 999б мау -июнь 2000 г.
Читатели "Побережья", наверное, согласятся со мной в том, что с каждым
годом альманах становится все более заметным являением в их духовной жизни.
Седьмой номер является ярким тому подтверждением. Я никогда не спрашивала
издателя - Игоря Михалевича -Каплана- определяет ли он каждому выпуску
какую-то основную сюжетную линию, тематику, в соответствии с которой
отбирает произведенияю. Но каждый новый номер поражает наличием в нем
доминирующей темы, объединяющей разные по стилю и жанру работы разных
авторов в единое целое, выражающее предмет забот, тревог и волнений
литераторов, собравшихся на этом "побережье". Рецензируемый номер выделяет
тема утрат и обретений, неизбежно сопровждающих нашу жизнь.
Твой сын ушел,
Но он вернется снова,
Его душа-опять с твоей душой,
И ты опять его услышишь слово,
Чуть слышный шупот: мама, я с тобой.
(Гила Уриель, перевод с иврита
Рины Левинсон.)
Тема утрат и обретений -столь абстрактно философская, сколь
конкретно-житейская,- пронизывает почти все жанры собранных в номере
произведений, возможно, потому, что он вышел в канун смены столетия, когда
принято подводить итоги, осуществлять переоценку ценностей.
Яков Лотовский в рассказе "Ковер" с юмором повествует печальную историю
о попытке очистки ковра от "радиков"( радиационных частиц). Выбранный
автором жанр и "заземленный" сюжет- как бы сценки из мещанской жизни-
высвечивает, между тем, глубокий драматизм восприятия одной из величайших
трагедий уходящего века -Чернобыльской катастрофы.Возвращаясь после
просмотра фильма, на время которого герой оставил чиститься под снегопадом
облученный ковер, он размышляет: "Уцелеет ковер-останутся на мне заботы,
останутся с нами радики, вряд ли их вычистишь....А пропадет- что ж,
избавлюсь от радиков, а главное- от забот. И все же почему-то хотелось, чтоб
ковер остался. Наш ковер! На нем кувыркаясь и озорствуя, вырастал наш сын."
ХХ век ознаменовался активным феминистским движением. Но я, как
ислледователь , немало лет потратившая на изучению этой проблемы, считаю,
что в настоящее время по своему положению в семье и в обществе женщина
находится на переломном этапе, после которого она достигнет ощущения
самодостаточности, гармонии как с собой, так и с окружающим миром. А пока
можно с грустью констатировать, что условием и следствием феминистской
ультраоголтелости, имеющей нередко (увы!) место в среде представительниц
слабого пола, выражающаяся в печально известных фактах женской жестокости
(вплоть до участия в террористических актах и убийствах собственных детей).
является утрата ими чувства жертвенности, сопережеивания- добродетелй,
которые во все времена считались исконно женскими, посколько к ним
объязывает великая женская привилегия- материнство.
Юрий Дашевкий в рассказе "Лилит" рисует уродливость этого явления на
примере узнавемого образа жестокой вахтерши ( в данном случае, общежития) в
которой, кажется, навсегда похоронено все, что связано с понятием
женственности и, следовательно человечности.
Необратимость утрат! Восприятие их каждым из нас определяется не только
и, может не столько масштабом самой утраты, сколько комплексом факторов,
составляющих наше мироощущение и определяющих наш нравственный стержень.
Рассказы Яна Гамарника "Шарики" и "Когда мне было двадцать восемь"- каждый в
отдельности, с моей точки зрения, не является чем-то таким, на что стоило бы
обратить особое внимание. Но вместе они создают впечатляющую картину
оскуднения наших чувств , вытравленных прагматизмом.
Двухлетнее дитя не может смириться с тем, что высоко в небо улетели
праздничные шарики. Страшными рыданиями и ночной бессонницей ребенок
реагировал на эту потерю. Но вот взрослые герои другого рассказа совсем не
испытвают горечи по поводу судьбы доживающего свой век в полном одиночестве
в Израиле старика-дяди. "... Еще в самолете из Тель-Авива... решил, что
непременно напишу ему, да потом забыл... Никогда больше я его не видел, он
умер через год после моей поездки...". Герой рассказывает эту историю в
шестидесятилетнем возрасте, когда он сам постигает мироощущение дяди,
которому в последние годы жизни ничего не оставалось, как жить
воспоминаниями. Но можно ли это считать утешением и достичь
умиротворенности, когда раздробленнность и размежевание семей, утрата
семейных ценностей обрекает пожилых людей на одиночество, лишает их радости
и живительной силы быть приобщенными к жизни и заботам своих детей и
внуков?!
Одним из самых негативных последствий всепоглощающего прагматизма
является утрата искренности в человеческих отношениях, порождающая уродливые
формы цинизма и лицемерия. Герой одностраничного рассказа Михалевича-
Каплана страшен не только тем, что живет с этим всепрошибающим цинизмом и
лицемерием, образно говоря, наедине, а бравирует им перед притятелем, когда
в письме к нему описывает: " И тут, кто ты думаешь подходит к нам? Анька,
помнишь... белобрысая такая, а глаза рыбьи, навыкате...И он ее представляет:
"Познакомься, пожалуйста, моя Анастасия". Только подумать, эта стерва-
Анастасия! Я улыбаюсь во всю пасть, как ни в чем не бывало. Хорошо, что к
дантисту успел до этого.Двеннадцать штук за мостик..."
Тема утраты в альманахе представлена разносторонне и, порой, самым
неожиданным образом. Возможно Максим Шраер удивится тому, что я в этом
контексте анализирую его рассказ " Степная страсть", ибо события в нем
описаны столь романтично, сентиментально, даже восторженно, что в пору
только умиляться и восхищаться очередным уроком нестандартной сексуальной
ориентации", преподнесенным читателю.
Герой рассказа, оказавшись случайным свидетелем "любовной сцены" между
его любимой женщиной и лошадью (!), которую Зшли (так зовут героиню)
предпочла ему, говорит ей, вернувшейся с этого , необычайного "свидания" в
степи: "Эшли, любимая моя, только давай завтра уедем...". А потом он "...
убирал ее пепельные пряди со лба, то и дело целуя ее холодные виски. И
отбрасывая на пол струнки конских волос, заплетенных в ее растрепанные
волосы"...
Я полагаю, что когда люди однажды задумаются над тем, что с собой они
делают нечто еще более безответственное, чем с природой, то ответ придется
держать и литературе. По моему глубокому убеждению, встречающееся все чаще в
литературных и иных художественных произведениях смакование, даже порой
поощрение отклонений в сексуальном поведении, в лучшем случае, не
препятствует утрате того, что всегда отличало человека от животного
-единение духовных и физиологических начал в любви мужчины и женщины.
Рамки рецензии позволяют остановиться лишь на нескольких произведениях
объемного раздела "Литературоведение", в котором опубликованы интересные
работы Ирины Панченко о киевском периоде жизни Булгакова, статьи Евгении
Жиглевич о солженицинском интервью американскому телевидению в 1974 году,
Валентины Синкевич о Вячеславе Завалишине.
Произведение Беллы Езерской " Под знаком Окуджавы" состоит из
небольшого эссе о поэте и интервью с ним в 1991 году. Эта работа
представляет интерес не только тем, что отражает острейшую боль утраты тех,
кто был поклонником творчества Окуджавы. Автор высвечивает те непреходящие
обретения, которыми был одарен каждый, кто жил под "Знаком Окуджавы". "Булат
Шалвович Окуджава умер... Мир опустел",- заключает журналистка свое эссе. Но
хочется его закончить словами, которыми автор его начинает: "Он как-то
ненароком заполнил пустующую нишу в нашем советском сознании, где надлежало
быть совестливости, чести, нравственности и прочим забытым ценностям."
И поскольку, добавлю я, ибытка совести, чести и нравственности, мы пока
не наблюдаем, знак Окуджавы будет всегда светить.
В этом выпуске "Побережья", как стало уже традицией, широко
представлена и поэзия, и переводы, литературоведение.
Работа Дмитрия Бобышева под названием "Певчее дело" привлекла тем, что
соответствует моей концепции литературной критики: автор, вопреки, принятому
стандарту, утверждающему необходимость обязательного уравновешивания
положительных оценок поизведения (творчества литератора) отрицательными, не
скрывает восторженных чувств по поводу поэзии Натальи Горбаневской. Это даже
не рецензия в традиционном понимании жанра. Это , скорее эссе, котрое
приобщает нас к тем обретениям, которые неизбежны при знакомстве с
творчеством поэтессы. Подкупает радость успехам товарища по цеху. " Куда
смотрит и чем занята современная отечественная критика?- восклицает
Бобышев.- Мне хочется всем им сказать:разуйте ваши глаза и уши... перед вами
истинно великая гражданка и соразмерная ей поэтесса...".
В этом же разделе представлено несколько произведений Э, Штейна,
посвященных детской литературе Китая, Юлиану Тувину и Марку Шагалу. Как и
все, что делал Штейн на поприще литературоведения и сохранения сокровищ
отечественной культуры, эти его работы волнующе глубоки и пронизаны любовью
к предмету анализа. Здесь позволю себе прерваться...
Так случилось, что на этот номер "Побережья", который попал ко мне в
руки сразу после выхода в свет, я по ряду причин не имела возможности
откликнуться немедленно. Первые страницы о теме утраты я начала писать
давно. Но вскоре горечь утраты постигла тех, кто знал Эдуарда Штейна...
Моя дружба с ним завязалсь по телефону, с самой первой нашей беседы,
когда он позвонил мне, откликнувшись на некоторые мои рецензии. Это был
начальный период моей жизни на этой земле, и обретение такого друга,
единомышленника было для меня счастьем. Эдуард неоднократно приглашал меня
посетить его дом- музей книги, но так нам и не довелось встретиться, так как
в Нью-Йорке я бываю крайне редко, а когда приезжала, то сам Штейн бывал в
отъезде. За год до своей смерти он позвонил мне и сказал: "Лариса, а мы с
вами так и не встретились. Время быстротечно, а мне уже 64! ". Я засмеялась
в ответ: мол, что такое 64 для мужчины... Но что-то мне показалось странным
в его словах...
А спустя некотрое время позвонил мне издатель "Побережья" Игорь
Михалевич- Каплан и скаал: Эдуард тяжело болен и " побережцы", чтоб его
приободрить, устраивают ему творческий вечер и серию встреч в Филаделфии.
Игорь обещал сообщить, когда это пооизойдет, если я пожелаю приобщиться к
ним хотя бы по телефоную. Все так и произошло, и когда трубку взял Эдуард,
он растроганный тем, что сделали для него филадельфийцы, сказал: " Лариса, я
сегодня счастлив". Это было незадолго до его смерти. .. светлая ему память!-
говорю я сейчас, горько досадуя на то, что мы так и не встретились.И
благословенны будут те, кто в наше время "всеобщей занятости и
перегруженности" для добрых дел друзьям и близким, так щедры на внимание и
заботу к ближним!
Сказанное, наряду с многим другим, является примером того, каким
обретением для русскоязычных литераторов здесь является "Побережье",
созданное энтузиастом Игорем Михалевичем-Капланом . Об этом я надеюсь, что
когда- нибудь рассказать подробнее, ибо я много лет сотрудничаю с этим
журналом и к тому же мне довелось посетить эту "Республику муз", как я их
назвала в одном из обзоров. Побывав там, вспомнила свои дебаты со студентами
и аспирантами на одну из тем научного коммунизма " Об отмирании государства
и перерастании государствнности в общественное самоуправление". Сейчас мне
уже трудно сказать: верила я в этот утопизм, или нет?..... Но в Филадельфии
я увидела маленькое государство "Побережье", действующее при полном
самоуправлении. Его президент, Игорь Михалевич-Каплан, который себя таковым
не считает - подлинный подвижник, свято и бескорыстно отдающий свои силы,
энергию и подлинную любовь своему детищу- журналу, вокруг которого
объединены уже очень многие годы такие же бескорыстные служители
литерататуры. Его "республика" не только дает свободу и пространство слову
литераторам, а объединяет их, устраивая творческие встречи и диспуты между
литераторами как таковыми и ими и представителями других творческих
поофессий, открывая новые имена и давая дорогу молодым талантам. Примером
могут пслужить иллюстрации к данному номеру журнала, появлению которых я
оказалась свидетелем.
В тот вечер, когда я была на "съезде побережцев", архитектор Семен Фукс
показал альбом с рисунками детей из Санкт-Петербургской художественной
студии. Идея состояла в том, что, если работы понравятся , помочь ребятам
красками, кисточками и другой необходимой для рисования атрибутикой.
Дальнейшая история этих работ интересна сама по себе и это уже другой сюжет.
Но Михалевичу-Каплану рисунки сразу понравились и он некоторые из них
поместил в качестве иллюстраций к "Побережью", благодаря чему журнал словно
окрасился красками свежести, новизны и устремленнности в будущее.
В нашей жизни потери неизбежны. Но жизнь продолжается и она прекрасна
все новыми обретениями.
КОГДА СВОБОДОЮ ГОРЯТ, КОГДА СЕРДЦА ДЛЯ ЧЕСТИ ЖИВЫ
---------------------------------------------------------------
Изд: "Панорана" No 945,1999; "Побережье" No 8,1999
---------------------------------------------------------------
Мы люди-человеки, сами назвавшие себя "Homo sapiens" -"человек
разумный", не ведая что порой творим такое, из-за чего впору усомниться в
справедливости данного нам себе названия. Но при всем том, в нашей жизни
имеют место аспекты, которые позволяют нам высоко держать голову по праву
принадлежности к роду человеческому. К этим аспектам я отношу все, что
связано с борьбой за сохранение духовных ценностей. На этом поприще почти
вся наша история преисполнена драматическими страницами битв, порой кровавых
и жестоких, ибо в борьбе с бездуховностью, прагматизмом, обывательщиной,
корыстью, противник не всегда очевиден и порой почти неуязвим. Поэтому
победители здесь всегда герои, ибо им нужно обладать уникальными,
филигранными талантами, чтобы выстоять, устоять и хранить свою победу в
условиях постоянного противоборства. Употреби они свои таланты на другое,
возможно не счесть им своих богатств. Но отличие этих героев именно в том,
что не стремление к материальному благополучию движет ими. Плоды их побед
дороже всех возможных материальных благ, они живут вечно в душах и сердцах
людей, которые передают эти завоевания из поколения в поколения, отсеивая
наносное, ненужное, сея "доброе, вечное" и обращая его в
духовно-нравственный фундамент, который и удерживают этот мир.
Такие мысли рождает у меня каждое новое знакомство с различными
сторонами духовной жизни в эмиграции, которые нашли отражение в немалом
числе моих очерков и рецензий, опубликованных за эти годы в США и в России,
в том числе, о русскоязычных изданиях (таких, как "Побережье", "Панорама",
"Арзамас" и др.) Однако лимитированные рамки их объема, не позволяют должным
образом рассказать об этих изданиях и их творцах.
Сегодняшняя публикация посвящена старейшему в эмиграции русскоязычному
журналу под названием: "Новый Журнал", который был основан писателем Марком
Алдановым и поэтом, критиком, писателем и меценатом М. Цетлиным.
Вдумайтесь в смысл этих волнующих фактов. 1940 год. Франция, где в это
время проживает Марк Алданов, оккупирована фашистами. Закрыт выходящий на
протяжении двух десятилетий и составлявший гордость русской эмиграции журнал
"Современные Записки". У Алданова рождается план переехать в Америку и
создать там новый журнал, который будет преемником закрытого в Париже. По
Земле расползается самая страшная в истории человечества война. Проблема
выживания (в прямом смысле слова) стран, народов и каждого человека ни на
секунду не сходит с повестки дня. Но на то они и есть наши герои, чтоб ни
при каких обстоятельствах не забывать о борьбе не только за физическое, но и
духовное выживание человека, о противостоянии злу и насилию.
В своем интервью "Новому русскому слову" сразу по приезде в Америку
Алданов бьет тревогу: "В Европе больше нет ни русских журналов, ни
издательств, знаю, например, что Бунин написал на юге Франции несколько
новых рассказов и впервые в жизни не знает, что делать с ними. Русским
писателям больше на своем языке печататься негде..."А письмо-просьбу о
помощи к крупному ученому и меценату Б. А. Бахметьеву он заключает: "Не
будет журнала - нет больше зарубежной русской литературы".
И вот, когда "Новый Журнал" уже начал создаваться, М. Алданов писал М.
Цетлину: "...две книги выйдут, а далее будет видно..." В 1942 году вышел
первый номер! Конечно масштаб трудностей, которые испытывали основатели
журнала, никак не охватывает какой-либо один пример, но все же письмо
Алданова к Карповичу от 1 мая 1942 года дает о них представление: "Мы платим
совершенные гроши, один доллар за страницу беллетристики и 75 центов за
страницу всего остального. В денежном отношении писать у нас для автора -
личная неприятность, (в то время) как для меня редактирование (бесплатное,
увы!) - настоящая катастрофа; оно отнимает почти все мое время".
Вместе с тем, никакие трудности не могли уже остановить этого великого
начинания. Усилиями энтузиастов-основателей, авторской братии, споснсоров
обеспечили НЖ долгую жизнь и в ...1995-м году ежеквартальник отмечал выпуск
двухсотого номера... На день сегодняшний уже живет своей журнальной жизнью
215-й номер, а всему изданию (которое выходит и поныне, под обложкой,
нарисованной талантливейшим художником серебряного века Мстиславом
Добужинским) осталось два года до шестидесятилетнего юбилея.
В книге "Русская литература в изгнании" Глеб Струве писал, что НЖ
"оставался главным журналом Зарубежья", а редактор "Нового Русского слова"
Андрей Седых говорил: "Если когда-нибудь нас спросят, что ценного создала
русская эмиграция, мы сможем с гордостью ответить: "Новый Журнал".
Естественно, что за годы жизни журнала после его основателей прошла
целая плеяда главных редакторов: 1945-59 г.г. - историк, проф. М. Карпович;
1959-86 г.г. - писатель и общественный деятель Р. Гуль; до 1994 - писатель
Ю. Кашкаров; с 1995 - поэт, историк литературы серебряного века проф. В.
Крейд. На страницах НЖ печатались многие поколения литераторов, его
уникальность в том, что он под своей обложкой соединил представителей всех
волн эмиграции. Старейшими из авторов были люди, родившиеся еще в
царствование Александра Второго. На страницах "Нового Журнала" широко
представлена литература серебряного века в документах, письмах воспоминаниях
и ранее неизвестных художественных произведениях. Здесь впервые увидели свет
многие произведения Гумилева, В. Иванова, Мережковского, Гиппиус, Адамовича,
Ходасевича, Бальмонта, Андрея Белого, Бердяева, Бунина, Волошина, Цветаевой,
Иг. Северянина, Павла Флоренского. Здесь печатались работы Набокова,
Яновского; впервые были опубликованы на русском языке фрагменты "Доктора
Живаго" Пастернака; увидели свет работы А. Солженицина, Л. Чуковской, стихи
Г. Иванова, И. Бродского, публикуются признанные знатоки русской
классической литературы - профессор Альтшуллер, Сендерович. Печатаются в
журнале литератор Эмануил Штейн, писатель Марк Поповский, критик и поэт
Анатолий Либерман, эссеист и поэт Валентина Синкевич и многие, многие
другие, которых, даже самых общеизвестных, перечислить трудно. Стремясь
бережно хранить свое основное авторское ядро, журнал вместе с тем в каждом
номере открывает новые имена. Одно из них - имя Ивана Акимова (из Флориды) -
замечательного поэта первой эмиграции, который очень долго не печатался
по-русски. Сейчас в портфеле журнала для будущих публикаций находится много
интересных произведений как литераторов эмиграции, так и из России. В
предисловии к двухсотому выпуску нынешний главный редактор В. Крейд
подчеркивает, что в ответе на вопрос о направлении журнала проще ответить
чем журнал не является: он ни левый и не правый; не гонялся за
злободневностью, но оставался современным; не поддерживал низости и
ненависти; отрицал тоталитаризм и шовинизм; не печатал того, что
"следовало", но печатал что талантливо.
Вся история и судьба журнала позволяют говорить об особом месте,
которое он занимает в духовной жизни русскоязычной среды по обе стороны
океана. Это место определяется основными направлениями и задачами, которым
неуклонно следует журнал на протяжении своей жизни.
1. Прежде всего - это отстаивание свободы слова, свободы творчества.
"Наше издание - сказано в обращении "От редакционной группы" к первому
номеру издания - начинающееся в небывалое, катастрофическое время -
единственный русский "толстый" журнал во всем мире вне пределов советской
России... Это увеличивает нашу ответственность и возлагает на нас
обязанность, которой не имели прежние журналы: мы считаем своим долгом
открыть страницы "Нового журнала" писателям разных направлений - разумеется
в определенных пределах.: люди, сочувствующие национал-социалистам или
большевикам, у нас писать не могут". Здесь же редакционная группа обозначила
свое кредо - активную гражданскую позицию сопротивления злу, насилию,
посягательствам на права человека, равенство и свободу. Подчеркивая
солидарность с Россией в войне с фашизмом, основатели журнала вместе с тем
провозглашают: "... мы отнюдь не считаем себя обязанными замалчивать
преступления и ошибки советской власти в прошлом и настоящем..." В этом
документе они не ограничиваются только провозглашениями своей позиции, но и
призывают поступать аналогично всем другим представителям международной
общественности "...мы считаем, - подчеркивает редакционная группа, - своим
печальным долгом говорить о том, о чем не могут сказать слова русские
граждане, оставшиеся в России, во Франции, в Бельгии, в Югославии, и о чем,
по своим соображениям, пытается молчать почти вся (однако не вся)
иностранная печать. Нам неизвестно, хранят ли об этом молчание иностранные
государственные люди, имеющие возможность непосредственно сноситься со
Сталиным и влиять на него ...Как бы то ни было, независимо от нашего
бессилия, нам было бы впоследствии стыдно смотреть в глаза миллионам русских
людей, находящихся в советских тюрьмах и концентрационных лагерях, если бы
первого нашего слова мы не сказали об амнистии."
Свобода мысли, творчества, самовыражения, были фундаментальными
понятиями, для основателей журнала, в связи с чем Алданов даже считал, что
название "Свобода" могло бы вернее отражать основную идею журнала. А в сотом
выпуске главный редактор журнала Р. Гуль писал: "Наша цель и смысл
существования - свободное русское творчество, свободная мысль". И далее:
"Новый Журнал боролся и будет бороться с антикультурой деспотического
большевизма, этого - по слову П. Б. Струве - "соединения западных ядов с
истинно русской сивухой".
2. Эта основная концепция журнала определила и следующий круг его
задач, направленных на выполнение функции связующего звена, как в самой
эмиграции, так и между литературным зарубежьем и демократической
интеллигенцией России. Об этом было заявлено уже в названном выше
"Обращении" редакционной группы к выпуску первого номера, где наряду с
задачами объединения эмиграции для помощи России была подчеркнута
необходимость единения и в "более широких пределах".
Задачи объединения обусловили и основные этапы развития журнала. Если в
начальные периоды в нем печатались только эмигранты, то уже с середины 50-х
годов на страницах журнала стали появляться различные рукописи, попадавшие с
"оказией" из СССР. С 60- х годов в редакцию уже стали поступать рукописи
прямо из рук советских писателей, бежавших на Запад от тоталитаризма, а со
времен перестройки страницы журнала предоставляются многих авторам
непосредственно из России. Однако, это лишь один аспект деятельности журнала
по взаимосвязи духовной жизни русскоговорящих по обе стороны океана.
Многочисленные отзывы и отклики на "Новый Журнал" представителей
интеллигенции разных регионов бывшего СССР свидетельствуют, что журнал
явился не только окном для выхода в свет произведений российских
литераторов, но и важнейшим источником информации для демократической
интеллигенции в России о сути процессов духовной жизни русской эмиграции. В
этом смысле характерно письмо, которые было прислано в журнал неким анонимом
еще в 60-е годы: "Я приехал в Европу, как турист из СССР - сказано в письме
- уезжаю обратно и увожу журнал домой. Хоть я и член партии, но Ваш журнал
произвел на меня ошеломляющее впечатление. Я поражен тем, что в эмиграции
есть такие силы, которые близки нам по духу. Вам, конечно, странно, член
партии и близость духа? Но поверьте, что это так..."
3. Среди основных направлений и задач НЖ следует, с моей точки зрения,
также выделить стремление держать высокий уровень культуры и
профессионализма публикуемых в нем материалов, что делает журнал своего рода
признанным эталоном, оказывающем влияние на весь литературный процесс в
Зарубежье. Об этом свидетельствует многие высказывания о журнале, которые
мне пришлось неоднократно слышать от многих литераторов и в том числе тех,
кто сами несут на себе тяжкий крест издательской деятельности: например,
издатель "Панорамы" Александр Половец, издатель "Побережья" Игорь
Михалевич-Каплан.
Соответственно только русской литературной традиции, этот "толстый"
журнал охватывает все основные жанры литературно-гуманитарной активности и
представляет собой весьма объемное пространство для авторов разных областей
литературы и гуманитарных знаний, а потому способен удовлетворять
читательские интересы самого широкого круга людей. Здесь: и проза, и поэзия,
и литературоведение, и философия, культура, искусство, политика; на более
чем шестидесяти тысячах страниц представлена огромная мемуарная библиотека,
архивные документы, эпистолярное наследие. Все это придает НЖ статус
бесценного первоисточника для исследований литературно-культурного процесса
зарубежья, что и подтверждают постоянные ссылки на него в исследовательских
работах..
Рамки рецензии не позволяют дать хоть сколько-нибудь репрезентативную
иллюстрацию произведений, опубликованных даже в каком-то одном выпуске.
Почти каждая работа вызывала желание подробного разговора о ней. Например, в
206-м номере меня покорила работа о Цветаевой Лидии Панн "Иметь или быть",
посвященная анализу взаимосвязи душевных состояний поэта с ее
произведениями.
Не найдя критерия выбора отдельно взятой работы для примера, я решила
просмотреть (в обратном порядке, начиная с 212-го выпуска) каждый третий
номер, чтоб выбрать что-нибудь, привлекающее внимание с первого взгляда. И
"подарок судьбы был мне ниспослан! Этот "подарок" оказался выходящим за
грани привычного даже для такого неординарного издания, каковым является НЖ.
Речь идет о трех публикациях, объединенных одной фамилией: "Прямой и
отраженный свет" (недавнее) Сергея Голлербаха (No 206), "Разъединенное",
Эриха Голлербаха (написанное в конце 1920-х годов), No 209, и "Заметки
художника" Сергея Голлербаха из 212 номера. Эти произведения, разделенные
десятилетиями дат их написания и тысячами страниц журнала представляют собой
интерес в единстве. Ибо дополняя друг друга, они впечатляюще передают
тончайшие механизмы взаимодействия материальных (житейских) и духовных
факторов жизнедеятельности человека, его постоянного поиска смысла жизни и
гармонии с окружающей средой, что позволяет авторам достичь почти такого же
эффекта, который удается только большому живописцу, умеющему с помощью кисти
и красок передать на полотне или листе бумаги живые движения человеческой
души.
Поражает филигранная манера описания факторов, определяющих процесс
нравственного формирования ребенка в "Разъединенном" Эриха Голлербаха. Автор
стремится постичь ощущения ребенка на самом начальном этапе осознанного
восприятия окружающего мира и его преломления в душевном состоянии...
Например, в главе "Бунт": "Кто из нас может точно вспомнить, когда именно
совершился в его жизни знаменательный переход "от бесполого" платьица к
"мужским" штанишкам. Но штанишки эти -...забыть невозможно". В главе
"Ненависть": "Нехорошо, когда ненависть слишком рано "угрызает" душу - в те
годы, когда еще "так новы впечатления бытия"... И далее: "Кажется розги я бы
простил (секли меня раза три за все детство) но затрещину - никогда: из
"смертельного оскорбления" "вырастала бешеная ненависть".
Интересно в качестве примера проиллюстрировать анализ
духовно-нравственных исканий обоих авторов в одной и той же теме - отношения
к отцам. В "Разъединенном" Эриха Голлербаха воспоминания об отце
ассоциируются с ненавистью к нему из-за отцовского деспотизма и равнодушия к
переживаниям сына. "В прямом и отраженном свете" Сергея Голлербаха
воспоминания об отце связаны с материальными лишениями (недоеданием),
обусловленными трудностями предвоенной жизни. Вместе с тем, стремление к
нравственному совершенствованию обоих авторов приводит их фактически к
одинаковому душевному настрою: "С годами - став больше понимать и,
следовательно, больше прощать, я освободился от враждебного чувства к отцу и
под конец уже жалел его, то есть почти любил. И даже наверное любил. -
заключает Эрих Голлербах (в "Разъединенном").
"Сейчас, сидя за полным столом, как хотел бы я сказать: "Папа попробуй
вот этой колбаски, или этого паштета, или заливного!" "Но отец умер во время
войны, в 1943 году.... Иногда высчитываю: папа 1887 года рождения, ему
сейчас было бы 110 лет. Так и не сядем за стол, и не выпьем, и не закусим. А
как иногда хотелось бы!!" - размышляет Сергей Голлербах (в "Прямом и
отраженном свете").
Впечатляет в этих работах то, что авторы пытаются постичь как бы прямую
и обратную связь духовных процессов человека на этапах начала и конца его
жизненного пути, через анализ душевных состояний ребенка, когда он еще
объективно не знает, что будет, во что "это" выльется, и состояний пожилого
человек, который уже знает что было и во что это вылилось. "Может быть, вся
жизнь человеческая, - пишет Сергей Голлербах в "Прямом и отраженном свете",
- есть постепенное превращение прямого света молодости в свет отраженный,
пока уже в самом конце жизни его многоцветное сияние не начнет угасать и
прямой свет не появится снова..."
Сквозь призму разъединенных факторов, определяющих нашу жизнь, автор
ищет объединенную философскую основу ее оправданности и целесообразности как
неразрывного элемента всего мироздания. Рассказывая в "Заметках художника "о
драматической судьбе несостоявшегося художника, который последние годы жизни
отдал на создание макета католического собора из спичек (!) автор заключает:
"Я представляю себе знаменитых архитекторов эпохи Возрождения и Барокко, они
- слоны архитектурного царства. Но где-то в траве у их могучих ног-колонн
маленькое насекомое тоже что-то строит. Неравенство их сил очевидно, но в
каком-то ином плане, вне понятий силы таланта и видимых результатов их
строительства, они равны..."
Все три произведения написаны в жанре эссе, и состоят из небольших
главок, каждая из которых сравнима с задачей, решение которой приводит к
единственно верному ответу. В качестве примера я бы хотела привести сюжет
главки "Плевок с горы" из "Разъединенного" Эриха Голлербаха. Здесь описана
ситуация, когда школьная ватага хулиганистых мальчишек решила зло посмеяться
над аккуратным и брезгливым одноклассником, одарив его с высоты деревянной
школьной горы отвратительным плевком.
"Впоследствии, - заключает автор, - разные литературные "дела да
случаи" воскрешали в моей памяти это маленькое, но обидное происшествие: что
такое в большинстве случаев рецензия, как не плевок с горы? Неизвестно,
зачем и почему захочется человеку плюнуть (от избытка слюны, что ли, и он
плюнет... С "высоты" газеты или журнала это так удобно: почти недосягаем,
почти ненаказуем. И так "эффектно", вокруг - зрители, всегда готовые
повеселиться".
Я не случайно привела эту цитату, ибо думаю, что не ошибусь, если
причислю этот нравственный укор писателя к числу актуальнейших для нашей
литературной жизни. И символично, что прозвучал он именно в "Новом журнале",
самим фактом своего существования дающем пример нравственности и чести.
Перечитывая его я вспомнила недавно выписанную мной другую цитату - уже
А. Пушкина - из чернового наброска планируемой им статьи "О критике": "Где
нет любви к искусству, там нет и критики. Хотите ли быть знатоком в
художествах? - говорит Винкельман. - Старайтесь полюбить художника, ищите
красот в его созданиях".
Позволю себе признаться, что данный очерк есть плод любви с первого
взгляда к моему новому знакомому - "Новому журналу".
Отмечу, что когда я впервые о нем узнала (от известной поэтессы и члена
редколлегии Валентины Синкевич), то позвонила в редакцию с тем, чтоб
запросить какое-то количество номеров и что-либо из материалов о его
истории. По телефону со мной разговаривала ответственный секретарь Екатерина
Алексеевна Брейбарт, родная сестра широко известного писателя, основателя и
главного редактора журнала "Континент" Владимира Максимова. Когда я набирала
номер телефона, то воображала, что мой звонок ворвется в многолюдное
помещение редакции, где снуют, без конца о чем-то спорят многочисленные
редакторы всех уровней и технический персонал. Каково же было мое
ошеломление, когда я узнала, что этот легендарный журнал, выпускающий в год
более полутора тысяч страниц делают фактически два (!) человека: главный
редактор Вадим Крейд и сама Екатерина Алексеевна. Есть и помощники в лице
членов редколлегии, и добровольца-супруги главного редактора, но по
существу, журнал делается по выражению В. Крейда: "в четыре руки"!
"В жизни всегда есть место подвигу", - сказал классик. А в этой
истории, ВОИСТИНУ ПОДВИГ ИМЕЕТ МЕСТО БЫТЬ!
"БОЛЬШОМУ ВАШИНГТОНУ" к юбилею
"Большой Вашингтон" No 3 2001
Скажу честно, что наш красавец, утопающий в зелени, потому всегда юный,
и обрамленный, как короной, всемирно известной Аркой, Сант-Луис, однако,
нельзя, к сожалению, отнести к центрам русскоязычной культурной жизни.
Потому обо всем, что происходит в столицах расселения русскоговорящих, я
часто узнаю с большим опозданием. Ровно год назад мы с мужем были приглашены
для участия в весьма волнующем событии - открытии Российского культурного
центра в Вашингтоне, в честь которого был дан International Grand Ball с
участием Российского Посла Юрия Ушакова, Валентины Терешковой, князей
Оболенских и многих представителей российско-американской общественности.
На одном из мероприятий этих торжеств к нам подошел крупный, с
удивительно добродушным выражением лица молодой человек в сопровождении
хрупкой, такой же доброжелательной молодой женщины и, вручив дотоле
неизвестный мне журнал "Большой Вашингтон" представился.
Этой замечательной парой оказались те, кто не покладая рук трудятся над
созданием этого журнала - Сергей и Елена Кузнецовы. С тех пор "Большой
Вашингтон" постоянный гость в моем доме, которого с трепетом ожидаю. Почему
с трепетом? (Потому что на его страницах можно встретиться с представителями
Цвета совремнной российской культуры (крупные политики, писатели,
журналисты, поэты, кинорежиссеры, артисты), которые делятся своими
размышлениями о том, что с нами было, что происходит ныне и что ждет в
будущем.
Даже небольшая выборка из перечня материалов, опубликованных в журнале,
говорит сама за себя: стихи Евгения Евтушенко; замечательное эссе Виталия
Коротича, стихи Александра Дольского, статьи Г. Попова "Будет ли у России
второе тысячелетие"; статья С. Хрущева "Взгляд изнутри"; материалы,
посвященные судьбе архивов Б. Пастернака, статьи А. Журбина "Как это
делалось в Америке" многие другие работы известных представителей культуры
по обе стороны океана. В числе членов редакционного совета журнала такие
имена, как В. Аксенов, А. Журбин, А. Кторова, Э. Насибулин, Э. Неизвестный.
Невольно возникает вопрос: как это им удалось с самых первых шагов привлечь
к себе такое количество знаменитостей, которые (как общеизвестно) весьма
скупы на жесты, связанные с приобщением своих имен к чему-то сомнительному.
В своих беседах с создателем журнала я специально не поднимала этого
вопроса, полагая, что более точный ответ я получу косвенно из того, что он
мне расскажет о замыслах, если хотите, концепции создания журнала. И мне
открылась следующая картина. Несколько лет назад, обнаружив, что в
Вашингтоне нет ни одного литературно-художественного журнала на русском
языке, чета Кузнецовых сразу же решила создать СТОЛИЧНЫЙ журнал. Столичный
не по географическому критерию, а по уровню того, что и кто будут собираться
под обложкой "Большой Вашингтон".
И очевидно, что этот замысел востребован в Вашингтоне, о чем
свидетельствует тот факт, что Кузнецов приглашается на приемы во многие
посольства и представительства, участники которых безотказно дают интервью
для журнала.
Чтоб поставить на ноги такое детище, как журнал, нужны материальные
средства и Сергей, безусловно, надеялся на спонсоров. Но поскольку таковых
не оказалось, он с помощью своей супруги и соратницы делают все сам, вплоть
до доставки журнала.
У четы Кузнецовых двое детей - дочь Оля - 13 лет и сын Алексей - 8 лет.
Однако Сергей шутит, что наш младший, третий ребенок - Журнал - самый
прожорливый, но без него мы бы не чувствовали себя в полной мере
счастливыми, потому что он приносит в наш дом согласие и гармонию с самими с
собой, так как жизни без труда, связанным с русским словом, его пропаганды и
распространения мы не представляем себе. (Сергей, к сведению тех, кто не
знает, известный литератор, автор повестей, рассказов, поэтического
сборника). Несмотря на понятные материальные проблемы, Кузнецов, в отличие
от очень многих издателей, не опускает планку уровня своего детища до
"коммерческой дешевки" и свои нравственные позиции и критерии излагает четко
и неподобострастно.
Все эти годы, подчеркивает Сергей, мы не изменили основополагающим
принципам, составляющим кредо нашего журнала: 1.Резкая неприязнь ко всякой
пошлятине, порнографии и сиюминутным дешевым сенсациям. 2.Резкая неприязнь к
любой расовой дискриминации и идеи превосходства одной нации над другой.
Насколько журналу удается соответствовать этим критериям свидетельствуют
нижеследующие высказывания.
"Журнал "Большой Вашингтон" - это удивительное явление в нашей округе.
Я представляю, какое это трудное дело. Желаю Вам больших успехов."
В.Аксенов.
"Журнал "Большой Вашингтон" читаю с удовольствием, убеждаясь в его
честных попытках объединить жизни, напомнить, что вполне возможно любить и
Россию, и Америку, избрав для постоянного жительства одну из этих стран. Мне
очень хочется пожелать добра журналу, потому что он представляется мне одним
из самых дружелюбных в этой стране."
В.Коротич.
"У Вас много друзей - пусть их будет больше! Я Ваша почитательница.
Желаю Вам долгих счастливых лет." Елена Соловей.
"Ваш журнал очень добрый! В нем есть желание утвердить вечные ценности:
поэзию, литературу, искусство. Утвердить Свет - он лечит!" Олег Видов.
"Вы занимаетесь очень важным, интересным делом. Я очень уважаю таких
людей". Б. Сичкин.
Приведенные выше высказывания, подобные которым можно было бы
существенно продолжить за подписями Е. Евтушенко, А. Яковлева, А. Журбина и
других деятелей культуры, позволяют выявить главные особенности "Большого
Вашиингтона", - это интеллигентность, дружелюбие и подлинный
интернационализм.
Эти особенности и определяют его успех и признательность людей, его
читающих. А о том, что этот журнал читают, я убедилась на собственном опыте.
Несколько месяцев назад в издательстве "Либерти" вышла моя книга
"Презумпция виновности". Я из чисто дружеских побуждений послала собрату по
перу Сергею Кузнецову свою книгу с дарственной надписью. Сергей тут же
информацию о книге напечатал в журнале. Мне был приятен это жест дружелюбия
и этого уже было б достаточно - просто добрые слова о книге. Но когда мне
буквально посыпались письма и просьбы прислать книгу, я поняла, сколь
популярен и авторитетен этот журнал в русскоязычной среде.
Поэтому я хочу сама и призываю всех читателей присоединиться к
известнейшему общественному деятелю, президенту международного фонда
"Демократия", Александру Яковлеву, который пожелал журналу "вечной жизни,
ибо только культура бессмертна".
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ КАК ЛУЧШЕ
Заметки о книге Андрея Грачева о первом и последнем Президенте СССР
Панорама No1095, апрель 3-9, 2002 г.
В конце декабря прошлого года исполнилось десять лет со дня отставки
первого и последнего Президента бывшего СССР Михаила Горбачева. Как и с
первых дней его появления на широкой политической арене, так и по сей день
споры и дискуссии вокруг имени этого великого Человека не умолкают среди
разных слоев населения всей планеты. И в этом я
непосредственно убедилсь по реакции читателей на мою книгу "Презумпция
виновности"( социологический роман) в котором некоторые разделы представляют
попытку социологического анализа "загадки" Горбачева.
Андрей Грачев,советник, пресс-секретарь Президента СССР в своей книге :
"Горбачев.Человек, который хотел,как лучше..." ( выпущенной издательством
"Вагриус") ,основываясь на многолетних впечатлениях и ранее не
публиковавшихся документальных материалах, создает первый в России
психологический портрет Михаила Горбачева-человека, и пытается дать ответы
на вопросы: "Почему именно Горбачеву судьба уготовала роль вершителя
истории? Был ли его жизненный путь отмечен особыми знаками или все решал
случай? Что отличало его от множества других ключевых фигур у власти в СССР?
К чему он стремился? Какие средства использовал для достижения своих целей?
Что свело и на всю жизнь соединило его и Раису?"
Уже при первоначальном соприкосновении с книгой, огромное впечатление
производит фотопортрет Горбачева , помещенный на обложке.Вначале я не могла
понять,почему автор книги с названием- " Горбачев"(!)(которое предполагает
обобщенный образ героя и всей его жизни, а а не какого-то ее этапа, выбрал
именно эту фотографию, а не другую, которая бы еще раз увековечила того
респектабельного Горби в период нахождения его на вершине власти? И только
по прочтении книги, я поняла, что именно помещенный фотопортрет адекватен ее
замыслу, потому что и сама книга, как и выражение лица Горбачева на
портрете, выражают одинаковые чувства... И, хотя слово "досада" мне ни разу
не пришлось на страницах встретить,именно этим настроением книга
преисполнена так же,как и выражение лица Михаила Сергеевича на обложке.
Досада не от потери власти и прежних масштабов влияния, а -от непонимания.
И, глядя в отнюдь не сияющие счастьем глаза героя книги , невольно
вспоминаешь крылатое изречение: "Счастье-это, когда тебя понимают". И так и
хочется эти слова записать под портретом на обложке. А еще хочется сюда
добавить и слова самого Горбачева, цитируемые в книге: "... Никогда у меня
не было ощущения, что я - над своим народом. Я и сейчас в нем не
разочарован. Хотя и считаю, это беда, что он себя так ведет. Терпит то, что
другие не стали бы терпеть..."
Книге присущ редкий (увы!) в наше время красивый язык, позволяющий
доступно выразить, высокоинтеллектуальные выводы и формулировки , каждая из
которых представляет сжато и лаконично выраженную квинтесенцию глубокого
анализа сложных, противоречивых, порой полных драматизма событий. Приведу
для иллюстрации лишь некоторые из них.
:" Ему казалось, что грандиозность общего замысла перестройки
самодостаточна, чтобы нейтрализовать то, что он принимал за конфликт
темпераментов"
" Те, кто клеймят его за то, что "промотал" доставшуюся власть, не
учитывают, что его первоначальное могущество было всесилием "должности,
опиравшейся на партийную диктатуру, и что именно ее разрушение было частью
его замысла"
"... он попробовал вернуть каждому личную ответственность, восстановить
суверенитет человека по отношению к государству... "Он оказался таким, как
все мы", - с упреком бросают ему те, кто привык видеть в правителе
вождя,опирающегося в своей власти на "тайну и авторитет". Потому что
коварная формула "он такой же, как мы" лишает "нас" оправдания за то, что мы
не поступаем и не ведем себя, как "он". Такое не прощается..."
Приведенные слова,соединенные с названиеи книги " ...Человек, который
хотел, как лучше..."( в контексте высказывания В.Черномырдина: Хотели как
лучше, а вышло, как всегда",- как математическая формула, точно выражают всю
глубину драматизма пребывания Горбачева на посту главы государства.
По моему глубокому убеждению, основанному и на моем собственном на
анализе, среди основных причин трудностей и проблем, возникавших постоянно
на пути реализации реформ Горбачева, можно назвать непоследовательность,
разобщенность, популизм и эгоцентризм большинства из тех, кого в перестройку
принято было называвать "демократами". Порой складывалось впечатление, что
их ничему не научили уроки истории, согласно которым либеральная
интеллигенция сама себя загоняла в заколдовааный круг: не проявляя должной
ответственнсти, понимания, решимости и единства в реализации демократических
преобразований, она упускала исторический шанс, первой жертвой чего сама же
и становилась. Горбачеву приходилось постоянно преодолевать сопротивление и
тех, кто по сути ничего не хотел менять, прикрываясь "правильными лозунгами"
и тех, кто хотел без оглядки все разрушать "до основанья, чтоб затем..." И
потому , одни его упрекали в том, что он "поступается принципами", а другие-
в медлительности, нерешительности и слепом подчинении объективному ходу
событий.
Аддрей Грачев, с моей точки зрения, своим обощением, дает однозначный
ответ непрекращающейся дискуссии на сей счет.
...Горбачев,- подчеркивает автор,- устоял перед двойным соблазном: он
мог по-брежневски смириться с обстоятельствами и, "освежив" фасад режима,
отказаться от реальных попыток сдвинуть с места оказавшуюся неподъемной
глыбу реформирования Системы. Этого ждала от него правящая номенклатура,
пережившая разных реформаторов и успешно похоронившая не одну потенциальную
реформу. Мог ринуться в популистские импровизации и соскользнуть в ловушку
приказного и внешне радикального административного реформаторства... Он не
сделал ни того ни другого и у тех и у других заслужил репутацию
колеблющегося и нерешительного политика. Однако именно таким способом он
сохранил для себя и для общества шанс двинуться дальше..."
Автор представляет своего героя , как личность, с самых первых шагов
самостоятельной жизни задавшей себе высшую планку жизенных установок и
системы нравственных ценностей, которым он стремился неукоснительно
следовать во все периоды своей жизни и во всех ее аспектах- от политических-
до сугубо личных. Оспаривая оппонентов Горбачева , автор восклицает:" Как
удалось ему, действуя больше словом, чем делом, и скорее примером ..., чем
принуждением,произвести всего за несколько лет, отведенных ему историческим
случаем,такое потрясение, такой глубокий поворот в российской и мировой
истории, что уже не только западные политики, признательные ему за
разрушение Берлинской стены и "империи зла", но и недавние российские опросы
общественного мненияначали называть Горбачева наиболее выдающимся политиком
ХХ века"
Потрясение и глубокий поворот в современной российской истории Горбачев
произвел не только на поприще обществненно-политической жизни, но и в
стимулировании изменения положеня женщины в обществе и в семье, так как само
явление такой новой "первой леди", как его супруга, было поистине
революционным. Здесь замечу, что на одной из Московких конференцмй мне
пришлось непосредственнно соприкоснуться с Раисой Максимовной, которая
покоряла образованностью, живостью ума, изысканностью манер ,дружелюбием и
каким-то особым, новым (для советской женщины) чувством собственного
достоинства.
.. . И, с моей точки зрения, истинной драмой можно назвать то, что
народ , (и, к сожалению, даже женщины ) не хотели понять сути поисходящего с
появлением четы Горбачевых. . Привычная зависть к внешней блистальности,
затмевала людям глаза на те усилия которая тратила Раиса во имя сотворения
иной "экологиской" среды для своих соотечественниц. И как считает дочь Ирина
( которую цитирует Грачев ) за то, что она была всегда рядом с мужем " мама
расплатилась своим здоровьем". И все же, я думаю, что неслучайно, в фильме
Светланы Сорокийной под названием "Первая, "Первая леди" скорбящий Горбачев
заключает, что Раиса Максимовна прожила счастливую жизнь..
Невольно вспоминаются слова Л. Толстого которыми он начинает " Анну
Каренину": "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая
семья несчастлива по-своему". Если вдуматься, по существу эти слова отражают
глубокую драму и парадокс нашей жизни людской. Суть этой драмы в том, что
мы-люди-человеки, куда более изобретальны в недружелюбии, враждебности,
ссорах и конфликтах, чем дружбе и любви.И потому конфликты, противостояния,
страдания и зло, которое чиним другу другу, более разнообразны, и нередко
более привлекательны для подражания. А повседневные позититвные отношения
выглядят однотипно и одноообразно.Но можно ли назвать эти "похожие друг на
друга" "семейные счастья" счастьем?! Не являются ли они лишь видимостью
счастья? А подлинные счастья- все разные, а их уровень и масштаб зависит от
нашего творчества, от устртемленного в отношении друг друга к постоянному
поиску открытий. Примером такого счастья является известная всему миру ,
реальная а не вымышленная, " love story", которой в книге Грачева специально
посвященны две главы, названия которых говорят сами за себя:"Две половинки
яблока" и "У него была мания ее величия"..
"Зная Горбачева,-пишет автор,- трудно было даже предположить, что,
обидевшись на"неблагодарную" страну и не пошедших за ним избирателей, он
расстанется с политикой и "удалится в семью"...Формула "вернуться к семье"
для него была лишена смысла уже хотя бы потому, что еще со времени
студенческой свадьбы никогда из нее не отлучался.Его союз с "Захаркой", -
так он окрестил Раису, обнаружив в ней сходство с девушкой, изображенной на
картине Венецианова под этим названием, - стал для обоих тем ядром, вокруг
которого на разных орбитах вращались все остальные частицы, составлявшие
личную и политическую вселенную Горбачева. Этот союз был не только
счастливым браком от Бога, но и идейным, и рабочим..." .
Психологический потрет Президента СССР весьма иллюстративно дополняет
нижеприведенный сюжет из книги Грачева.За пару дней до отставки, Горбачев
согласился побеседовать "за жизнь" с американцем Т.Копполом,снимавшим в
Кремле агонию Советского государства и уход его первого и последнего
Президента. Отвечая на вопрос: "Что сейчас происходит у вас вдуше?",
Горбачев рассказал притчу о царе, призвавшем мудрецов, чтобы сформулировали
для него главную мудрость жизни. Те долго размышляли и уже перед смертью
царя пришли к нему с одной фразой: "Человек рождается,страдает и умирает".
Мудрецы не упомянули,- комментироует Грачев,- что между рождением и смертью
человек получает шанс: право расписаться в Книге Жизни, оставить свой след."
Каков же в Книге Жизни след Горбачева?
Анализируя дискуссии о критериях оценки деятельности политиков, Грачев
приводит высказывание А.Пейрефитта, бывшего французского министра и
пресс-секретаря де Голля который на вопрос о том,, какое наследство оставил
после себя ушедший в отставку генерал,тот ответил: "пример". В этом слове,-
комментирует Грачев,- для него соединилось политическое и нравственное
величие выдающегося французского и мирового лидера".
В этом же слове- пример- соединилось политическое и нравственное
величие Михаила Горбачева. Его пример нравственного величия можно выразить
его же словами, приведеннвыми в данной книге "Надо было крест нести. Даже
когда уже было не в моготу..." .
Книга Грачева покоряет логичностью,цельностью концепции, и вместе с
тем, позиция автора, непосредственно причастного к тому о чем идет речь,
отражена столь ненавязчиво, деликатно, что безоговорочно проникаешься ею, не
ощущая никакого давления с его стороны.
Читая эту книгу , я не могла вначале избавиться от сожаления о том она
опоздала, что ей бы явиться раньше, когда "мемуаристы" (даже даже из них,
кто прошел немалую часть пути совместно с Горбачевым), не являли рвения
доподлинно понять, разобраться в уроках перестройки , причинах драмы ее
инициатора . Но перефразируя известное пушкинское можно сказать, что и
служенье истины "не терпит суеты"! а "большое видется на рассоянии" как-
сказал другой великий поэт. Советнику и пресс-секрарю Горбачева нужно было
дистанцироваться от событий и от их героя, чтоб хорошо разглядеть это
"большое", доподлинно в нем разобраться и представить нам продукт своих
усилий глубоко, искренне и убедительно.
_______
МОМЕНТЫ ИСТИНЫ В ПАНОРАМЕ СУДЕБ
"Побережье" No 7, 1998
Несколько лет назад, в самом начале моего проживания в США, я оказалась
в Сан-Франциско. Живущие там давно старые друзья в один из вечеров
предложиди пойти "на мероприятие", которое - как они объяснили - из числа
тех, что обычно собирает русскоязычную интеллигенцию. Я, не раздумывая,
согласилась, ибо "голод" общения не покидал меня, как, очевидно, и всякого
(особенно гуманитария) в начале его пребывания в иноязычной стране, после
активной научной и литсрадурной деятельности в России. Друзья заехали за
мной в гостиницу, дали более подробную информацию о том, куда меня везут.
Тоном, тщательно скрываемым шутливость, сообщили, что специально к моему
приезду самая интеллигентная, по общему мнению калифорнийцев, русскоязычная
американская газета "Панорама" (о которой я до того не знала), приурочила
свою выездную творческую встречу с читателями именно в один из тех
нескольких дней, на которые я приехала в их город. Выступать будут Станислав
Левченко и Анатолий Гладилин.
Тот вечер остался в памяти как одно из самых ярких впечатлений, ибо я
впервые соприкоснулась в Америке с неведомыми мне сторонами жизни
русскоязычной интеллигенции, стремящейся сохранить и здесь лучшее -традиции
духовного общения на родном языке. Одухотворенный настрой публики, доверие,
уважение и искренность в отношении к ней со стороны выступавших Гладилина и
Левченко создали удивительную атмосферу обратной связи между сценой и залом.
Это превратило встречу в своеобразный семинар о злободневных проблемах жизни
в эмиграции и в России. Во время перерыва, наполненного ароматом кофе в
фойе, продолжением "семинара" в виде кулуарного общения, в которое и я, как
и вся публика, оказалась вовлеченной, мне стало предельно ясно, что
"Панорама" - это не просто популярная еженедельная газета. Это, с одной
стороны, друг, советчик, нравственная опора; с другой, - своего рода клуб,
или центр кристаллизации тех, кто не хлебом единым жив, тех, кого и "хлебом
не корми" ради той пищи, которая даст энергою для работы души.
С тех пор альманах стал постоянным еженедельным гостем в моем доме, и
относится к той категории гостей, которые всегда новы и неожиданны, хотя
постоянны и верны себе. Новизна и неожиданность еженедельника определяется,
конечно же, его содержанием, которое в каждом выпуске радует свежими,
оригинальными, ни за кем не повторенными и ниоткуда не перепечатанными
материалами, выполненными высоко профессиональными журналистами, писателями,
обозревателями, специалистами-экспертами в разных сферах политики, экономики
и культуры.
Основа же постоянства альманаха, с моей точки зрения, определяется
тремя основными составляющими. Первое - это концептуальная основа,
нравственно-этический стержень газеты, суть которого выразил кратко Булат
Окуджава в своем поздравлении к ее 15-летнему юбилею. "Нынче в Штатах, -
подчеркнул Булат Шалвович. - Это самая основательная русская продукция,
избежавшая, к счастью, желтой болезни".
Основной метод "профилактики" от желтой болезни, который использует
"Панорама", - это воздержание от лепеовесных, спекулятивных, но часто (увы)
"модных" и коммерчески выгодных оценок и реакций на события и факты
современной жизни и истории, которыми грешат немалое количестве
русскоязычных газет и публикаций здесь. И поскольку в словах Б. Окуджавы
употреблен медицинский термин "болезнь", не могу не вспомнить факты из
истории социологии, с которой тесным образа связана моя творческая судьба. В
Хрущевскую "оттепель", когда социология начала активно развиваться,
появилась возможность изучать с помощью опросов, анкетирования и других
методов реальные социальные процессы. Роль исследований и выводов социологов
при принятии решений на всех уровнях с каждым днем возрастала. Анализом
данных исследований наполнялось все большее число как профессиональных
научных и публицистических книг, так и периодической печати. Но именно
тогда, в моменты "головокружения от успехов", профессор Владимир Николаевич
Шубкин - один из тех, кто стоял у истоков возрождения этой науки в СССР и
мой научный руководитель, не переставал твердить: "Прежде, чем публиковать
свои данные, выходить на общественность с выводами и рекомендациям, БУДЬТЕ
ОСТОРОЖНЫ! Общественный организм так же уязвим к скороспелости и
неосторожности, как и организм человека. И при публикации выводов и
рекомендаций в отношении "социальных болезней" нужно прежде всего
руководствоваться заповедью Гиппократа: "НЕ НАВРЕДИ".
И сейчас при обзоре материалов "Панорамы" и различных высказываний
издателя о ее целях невольно рождается вывод о том, что именно эта заповедь
великого врача и философа лежит в основе концепции создания газеты. Так, на
вопрос журналиста Святослава Андриевича о том, замышлялась ли "Панорама" как
боевое антикоммунистическое, антисоветское издание, Александр Половец
ответил: "Мы помещали материалы, которые могли не понравиться тогда -
советскому, сегодня - российскому руководству. Но... Я считаю, что воевать
против чего-то, происходящего там, мы не всегда имеем моральное право. Мы
живем здесь, события происходят там, мы не всегда можем отсюда правильно их
оценить. Хотя я обычно даю возможность авторам высказаться по тем или иным
вопросам, если они ХОРОШО ВЛАДЕЮТ материалом или были ОЧЕВИДЦАМИ того или
иного события" (выделено мной - Л. М.).
Вместе с тем, даже нерегулярно читая газету, нельзя не увидеть ее четко
выраженную активную позицию в отношении всех злободневных событий и, прежде
всего, жизни русскоязычных людей по обе стороны океана. Конечно, эта позиция
проявляется в публикации острых и актуальных материалов, как например,
публиковавшиеся в газете списки "отказников" - т. е. тех, кому было отказано
в выезде из СССР. Но наряду с публикациями, газета предпринимает другие
действенные акции, имеющие порой судьбоносное значение для тех, в защиту
кого эти акции направлены. Например, в ответ на имевшие место около десяти
лет назад позицию Еврейской федерация Большого Лос Ааджелеса, направленную
на прекращение потока эмигрантов-евреев из СССР в США, с тем, чтоб их всех
направлять в Израиль, "Панорама", исходя из того, что это является
нарушением прав человека, предприняла ряд активных шагов (вплоть до встречи
издателя и сотрудников газеты с президентами ХИАСа и Еврейской федерации),
которые сыграли не последнюю роль в том, что перед эмигрантами из СССР
ворота в США не были заперты.
"Панорама" активно отстаивает объективное и достоверное восприятие
("image") русскоязычной общины в США. Она категорически выступала против
того, чтоб имеющие, к сожалению, место негативные проявления отдельных
"элементов" в русской общине не распространялись на восприятие всех
"русских" со стороны американского общества. Например, однажды, когда шеф
лос-анжелеской полиции заявил, что русскоязычная эмиграция представляет
собой мафию, "Панорама" потребовала с ним встречи, для разъяснения и
извинений. А одном из недавних своих публикаций "Мафия или обычные
мошенники" ("Панорама", N 885, 1998) Станислав Левченко завершает следующим
призывом: "...На нас и так порой смотрят косо. К сожалению, на то есть
объективные причины: не все наши бывшие соотечественники строят свое
благосостояние честными способами... Но ведь тем же занимаются и жулики -
китайцы, мексиканцы, и коренные американцы. Мы ничем не хуже и не лучше
других ...Пора покончить с отрыжками холодной войны..." В русле этой позиции
альманах постоянно печатает материалы о достижениях и достойных ддя
подражания примерах успехов во всех сферах экономической, культурной и
общественной жизни среди представителей русской общины США.
Второй составляющей постоянства "Панорамы" является стабильное ядро
структуры ее содержания, состоящее из разделов, охватывающих основные
стороны жизнедеятельности общества: события текущей жизни и история США,
России, стран СНГ, Планеты в целом; это - и "Бизнес клуб", раздел
здравоохранения, культуры, который тоже можно было б назвать "клуб" и
различные рубрики.
Третья составляющая "постоянства" "Панорамы" - в ее авторском
коллективе. Конечно, как и любое периодическое издание, газета "крутит"
вокруг себя большое число пишущей братии, каждый из которой является на ее
страницах с той иди иной степенью частоты. Но лицо альманаха определяет ее
постоянный авторский костяк. Это - Станислав Левченко и Сай Фрумкин с
полемическими статьями, Валерий Бегишев с анализом событий в СНГ, Евгений
Левин с международными обзорами, Юлий Герцман с очерками в "Бизнес-клубе",
Сергей Рахлин с обзорами о жизни кинематографа, Алекс Борисов с остроумными
фельетонами. Апекс Тагер, Татьяна Черкасова и многие другие авторы.
Наряду с названными выше отличительными характеристиками "Панорамы" ее
успех, с моей точки зрения, обеспечивается тем, что программа газеты
опирается на социально-психологаческие процессы читательской среды.
Читательская среда - это в основном русскоязычные люди, волей судеб
рассеянные по разные стороны океана. Те, кто живет здесь, нуждаются в
повседневной помощи познания специфики жизни этой страны для смягчения
"болезней адаптации". Поэтому, как подчеркивает А. Половец, "Панорама "с
самого начала" среда важнейших задач считала.' "Помочь землякам
адаптироваться в Америке". И если проследить за развитием альманаха даже за
последние годы, то видно, сколь она насыщенна, профессиональна и адекватна
запросам, образу жизни всех русскоязычных слоев в Америке, насколько
становится более информационна с каждым номером.
Причем, глубина этой помощи определяется не только тем, что "Панораму"
заботит сама информация, как таковая, а то, что альманах не менее заботит и
"портрет" тех, кто эту информацию потребляет, т. е. образ жизни, система
ценностей, поведение русскоязычной общины. При этом, отстаивая, как я
отмечала выше, объективное отношение к русскоязычной общине со стороны
американского общества, публикуя самые достойные примеры успехов и вклада
русских в достахения всех сфер жизни Америки, "Панорама" вместе с тем берет
на себя смелость обнажать и нелицеприятные стороны. Описывая образ жизни и
жизненные установки, имеющие место в русскоязычной общине, газета даст
возможность читателям посмотреть на себя со стороны. В этом смысле, весьма
иллюст-ративна, вызвавшая много откликов, статья Сая Фрумкина "Эти несносные
русские эмигранты" ("Панорама", N 881, 1998). "Я однажды был просто
ошарашен, - комментирует Сай Фрумкин. - Ко1да услышал от одного из наших
эмигрантов следующую сентенцию: "Америка меня сюда пригласила, пусть теперь
за все платит..."
Одним из важнейших аспектов адаптации русскоязычных людей в Америке
является духовная сторона жизни, которая должна быть основана, как 1И
приобщении к американским ценностям, кудьтурс, так и возможности реализовать
духовные потребности, связанные с отечественной культурой. Поэтому важнейшей
задачей "Панорамы" Половец считает: "Сохранение культуры, сохранение того
лучшего, что мы впитали в себя там, и то, что мы еще можем впитать, находясь
уже в отрыве от России".
Читатели "Панорамы" - это в основном люди, выросшие на одном корне -
русском языке, который обязывают к взаимопониманию. Поэтому "Панорама"
стремится играть активную роль в обеспечении "моста" взаимосвязи в русской
общине Америки и по обе стороны океана. Например, всем известна высоко
1уманная акция "Панорамы" по оказанию помощи Б. Окуджаве, когда ему нужна
была операция на сердце. А когда в Генеральном консульстве Российской
Федерации в Сан-Франциско быд назначен новый Генеральный консул Юрий
Владимирович Попов, "Панорама" немедленно откликнулась на это событие, как
значимое для русскоязычной общины США. В объемном интервью консул сказал
корреспонденту Татьяне Черкасовой: "Генеральное консульство Российской
федерации в Сан-Франциско будет радо получить отклики и конкретные
предложения читателей "Панорамы"... Мы готовы обсуждать любые вопросы - в
том числе ... сотрудничества во всех сферах культуры или экономики".
О роли "Панорамы" в сохранении отечественных культурных ценностей,
традиций, о роли иммигрантов, живущих здесь и приобщающихся к ним в Америке,
свидетельствует почти каждый номер газеты, информирующий о тех мероприятиях
русской культуры, которые проводит, либо спонсирует "Панорама". На одном из
них, участником которого мне посчастливилось быть недавно, я бы хотела
рассказать подробней.
Так случилось, что в ноябре 1997 г. я опять оказалась в Калифорнии, на
сей раз в Лос Анджелесе. И опять "Панорама", ничего не знавшая заранее, но,
очевидно, "шестым чувством" распознав о моем приезде, приурочила
двадцатилетие издательства "Альманах" как раз в один из дней моего короткого
пребывания в этом городе. Репортажи и отзывы о вечере были напечатаны в
нескольких номерах "Панорамы", поэтому, чтоб не повторяться, я остановлюсь
лишь на том, что произвело самое сильное впечатление на меня лично.
Когда я расположилась в такси, которое должно было по вечернему,
совершенно незнакомому городу, отвести меня из гостиницы к зданию, где было
назначено празднование юбилея, я договорилась с водителем о том, что, когда
мы подъедем по указанному адресу, он подождет меня до тех пор, пока я не
зайду внутрь и не удостоверюсь, что я прибыла куда нужно. Однако уже при
подъезде к перекрестку улиц, где располагается здание, толпа оживленной,
нарядной публики у входа не вызывала сомнения, что мы прибыли по назначению.
Несмотря на то, что я приехала загодя, красивый, нарядный, в голубом бархате
зал на 800 мест был переполнен.
Вечер открыли два музыкальных номера: проникновенное исполнение под
гитару Мариной Кеслер (из репертуара Клавдии Шульженко) песни "Вальс о
Вальсе" и Евгением Альпером песни "Со мною вот что происходит" на слова
Евгения Евтушенко, который был главным гостем этого праздника.
После музыкальных номеров Александр Половец произнес короткое
взволновашюе приветствие и разъяснил, что вечер проходит под девизом, "Со
мною вот что происходит". Ибо эти слова можно отнести не только к личной
судьбе поэта, но и ко всей эмиграции, ко всем нашим соотечественникам,
которые, очевидно, не раз на протяжении жизни и в течение последних двадцати
лет что-то обретали и что-то теряли, и какой ценой.
Затем под бурю аплодисментов вышел Евгений Евтушенко. Несмотря на
недавний шестидесятипятилетний юбилей, как всегда строен, экстравагантен и
переполнен энергией. Поблагодарив "Панораму", исполнителей песен и публику
за встречу и интерес к его поэзии, он начал читать стихи. Ощущая затаенное
единое дыхание зала, слушающего поэта, я невольно поймала себя на мысли о
том, что именно эти мпювенья добровольного единения людей для одновременного
и единовременного эмоционального соучастия, и есть тот самый момент истины
наших подлинных и духовных пристрастий, очищенных от житейских 1рузов и
шлаков. Но, слушая поэта, его стихи, комментарии, короткие монадогн, я не
могла отделаться от ощущения какой-то четко выраженной перемены, происшедшей
в нем. Я имею в виду не естественные возрастные изменения (кстати, не
очень-то и заметные), а какие-то принципиально личностные.
Мне, как и многим, не раз пришлось видеть и слышать Евтушенко и по
телевизору, и непосредственно в концертных залах. Особо запомнились два его
творческих вечера. Первый где-то в конце семидесятых, ко1да шла прямая
трансляция из Москвы его творческого вечера, кажется, в связи с
сорокапятилетием, и второй - в конце восьмидасяпых в переполненном летнем
театре в г. Сочи в пик курортного сезона. Эти два вечера оставили
неизгладимые впечатления от поэзии, манерой ее исполнения, острыми,
дискуссионными диалогами между поэтом и залом.
Тематика этих, разделенных десятилетием вечеров, естественно, была
различной, как и "image" самого поэта. Если на первом вечере он отстаивал
право на свободу и независимость поэзии от конъюнктуры, то на втором -
принципы свободы и гласности нарождающейся демократии в России. И, хотя на
вечере в Москве он был в образе роскошного светского джентльмена,
привлекательным, в белом легком свободном свитере, а на втором, в Сочи -
демократичный "свой парень" в клетчатой рубашке и джинсах, - отпечаток
осознания им своей "звездности" проявлялись во всей манере его поведения и
внешнем облике. А сейчас здесь, в Калифорнии, стоял перед восхищенным залом
какой-то другой человек. Но какой?
И ответ открылся мне во время перерыва в опоясывающей большой холл
очереди , где я стояла весьма продолжительное время доя приобретения его
поэтических сборников с автографом. Пожалуй, этот этап встречи оказался еще
более волнующим, даже на фоне весьма впечатляющего его выступления в зале.
Поэт, изрядно уставший, сидел за небольшим столиком, к которому
подходили люди разных возрастов и разных сроков проживания в Америке. И
подходили они, как сразу же стало ясно, не только для того, чтоб получить
автограф. Они хотели ГОВОРИТЬ с ним, говорить хоть о чем-то, связанном с
Россией и ее судьбой в прошлом, настоящем и будущем. И меня буквально
поразило, что поэт с КАЖДЫМ (!),без тени суетливости и нетерпения, вступал в
разговор на любую тему, чтоб никто из подошедших не остался обделенным
вниманием.
Глядя на это, я вспомнила, как в программе Аедрея Караупова "Момент
истины" в беседе с Окуджавой журналист завел разговор о Евтушенко, об
отношении к нему в России в связи с его проживанием в США и т. д. Булат
Шалвович, не раздумывая, ответил (не ручаюсь за дословность), что уже одни
только усилия Евтушенко по созданию "Антологии"- есть подвиг на поприще
отечественной культуры. (Для справки замечу, что над этой антологией "Строфы
века", в которую вошли 875 русских поэтов, Евтушенко работал двадцать три
года).
Но стоявшие здесь "в очереди" и вокруг стола люди, очевидно, не из-за
этих заслуг поэта пришли сюда. Весьма преклошюго возраста, маленькая хрупкая
женщина, может быть, ничего об антологии вообще и не знала. Но она подошла к
столику и для автографа подала нс новый только что купленный сборник, а
старый, потрепанный, с пожелтевшими страницами, который провезла с собой
через океан, отказавшись, очевидно, при упаковке строго лимитированного
багажа от чего-то тоже значимого. Поэт, растроганный, со словами "спасибо"
подписал книгу. Нс это ли моменты истины наших жизненных ценностей,
подумалось мне. И тут подошла еще одна пожилая женщина, обняла голову поэта,
поцеловала в лоб и со слезами на глазах, без слов отошла. А люди все
подходкой в подходили, говорили, спрашивали, а поэт все отвечал. В какой-то
момент подошли представители телевидения и попросили Евтушенко пройти к
отведенному для съемок месту. Но он отказался отойти от стола, где стояли,
внимавшие каждому его слову люди. Телевидение само подкатило ближе к столу,
а поэт, и не замечая этого, сидел среди людей, не желая прервать эту
неповторимую ауру общения с соотечественниками, которые связаны с ним не
только его поэзией как таковой, а всей общей историей их жизни, часть
принципиальных моментов которой он так истинно и таланпшво выразил в стихах.
И в эти минуты выявился смысл его же формулировки: для них он "больше чем
поэт". И он сам, очевидно, осознал, что он больше чем поэт, что ему
предназначено судьбой вместить в себя, пропустить через себя в поэтическом
слоге их радости и страдания. И в этом суть бросившейся в глаза перемены.
Сейчас на нем не было и тени отпечатка "звездности", он убрал дистанцию
между собой и теми, о ком писал.
Уезжая с этого праздника, уже в машине, я невольно вспомнила и о первом
столь же волнующем вечере "Панорамы", который я посетила в Сан-Франсиско. И
сам собой родился вывод о том, что вся тональность этих замечательных встреч
обусловлена той атмосферой дружелюбия, интеллигентности и взаимопонимания,
которую создает "Панорама", прилагая для этого немало творческих,
организационных усилий.
На второй день у меня состоялась встреча с Александром Половцем в
редакции "Альманаха". Встреча была назначена на 5.30. Несмотря на конец
рабочего дня, находящиеся там сотрудники редакции (и в том числе секретарь -
очаровательная, доброжелательная Наташа Николаева), были переполнены,
очевидно, нескончаемым потоком дел и забот. На столе респектабельного,
большого кабинета главного редактора без конца звонил телефон. Еще при
первом моем присутствии на названном выше вечере "Панорамы" в Сан-Франциско
я во время перерыва попросила, чтоб мне показали Александра Половца, ибо он
не восседал в Президиуме творческого вечера и вообще не был на виду. Увидев
этого коренастого, с очень живыми яркими глазами и одухотворенным выражением
лица человека, нельзя было не обратить внимание на то, что ничего в нем нет
"от босса". Вот и сейчас он приехал, судя по всему, на "вторую смену"
редакции, которая должна начаться после нашей встречи.
На второй странице обложки последней книги Половца "Для чего ты здесь"
напечатана весьма скромная биографическая справка об авторе,
свидетельствующая о том, что он родился в Москве, с 1976 года в эмиграции, в
1977 основал издательство "Альманах", автор трех книг, множества газетных и
журнальных статей. А между тем, его биография включена в всемирно известные
справочники. Стены приемной и его кабинета увешаны текстами теплых слов
высокой оценки "Панорамы" и ее главного редактора от Президентов США,
сенаторов и конгрессменов. На стенах также много фотографий о многочисленных
встречах с выдающимися людьми современности.
Улетая из Лос Анджелеса, уже в самолете, я листала книги Половца "И
если мне суждено...", "Для чего ты здесь..." Эти книги - явление уникальное.
Что значит - "делать" газету, да еще такую, как "Панорама"! Сколько нужно
сил и забот! Но дяя ее издателя - это не просто выпуск "средства массовой
информации". Это - аккумуляция сокровищ человеческого интеллекта, и в том
числе, человеческих откровений, отраженных в интервью и беседах с гостями
"Панорамы ". Но газета есть газета. Ее жизнь быстротечна. Как же сохранить
эти моменты истины? И Половец словно останавливает эти прекрасные мгновенья,
чтоб дать им домпую жизнь, публикуя их (кроме "Панорамы") еще и в своих
книгах. Здесь у него есть больше возможностей опубликовать эти беседы
полностью, сопровождая своими комментариями. Чтоб проиллюстрировать
тональность этих комментариев, я из-за ограниченности места, приведу лишь
один пример, относящийся к беседе с писателем Владимиром Куниным - человеком
удивительной судьбы, автором многих сценариев и книг, в том числе нашумевшей
"Интердевочки". "Я слушал Кунина, - комментирует Половец. - Нс перебивая, и
только отмечал про себя его удивительную манеру произносить слова: каждое он
выговаривая отдельно и отчетливо, и звучало оно как-то штучно, будто
по-конфетному завернутое в красочную обертку, и оттого очень самостоятельное
и значащее".
Держа книги Половца, невольно волнуешься, листая их страницы с именами
В. Аксенова, А. Кончаловского, Г. Арбатова, В. Лукина Г. Каспарова, Ю.
Семенова, Э. Севелы, М. Розовского, Е. Кореневой, А. Кашпировско-го, Б.
Окуджавы и многих других представителей культуры, политики, литературы. Все
интервью и беседы довольно объемны, например, с Окуджа-вой - на 30
страницах, Арбатовым - на 43, Кончаловским -на 29- отражают подлинные
усилия: "дойти до самой сути", докопаться до истины.
В беседе с Окуджавой Половец затронул вопрос о человеческой судьбе: то
ли это что-то предначертанное свыше, то ли продукт жизни самого человека?
"Видишь ли, - ответил Окуджава. - Если бы я был верующим, я, может быть,
сказал бы, что это ниспослано свыше... Я говорю, что все это - сочетание,
гармония развития природы и личности..."
При чтении этих рассуждений, я вдруг обнаружила, что МОМЕНТ ИСТИНЫ в
понимании сути нашего бытия наступит, если не побояться потрудиться над
расшифровкой формулы, которая слагается из смысла названия книг Половца и
девиза юбилейного вечера "Панорамы": ЗАЧЕМ МЫ ЗДЕСЬ (на этом жизненном
пространстве), ЧТО С НАМИ ПРОИСХОДИТ и есть то, ЧТО КАЖДОМУ ИЗ НАС СУЖДЕНО.
Этот обзор, как следует из названной выше ссылки , был опубликован в
1998 году. С тех пор в жизни "Панорамы" произошли естественные, для вечно
меняющейся жизни и для динамичной американской экономики перемены.В 2000
году газета перешла в руки к новому владельцу Евгению Левину -, Президенту
Лос Анджелесской Ассоциации евреев-эмигрантов из бывшего СССР, руководителю
радио и телевидения KMNB. Из беседы с главным редактром газеты Ириной
Паркер, я поняла , что часто ( широко известные относительно многих средств
массовой информации -газет, журналов, радио и теле- каналов) неизбежные в
таких случаях драматические поворы судеб сотруднков,
"Панораму" совершенно обошли , благодаря интеллигентности, порядочности
нового владельца . Евгений Левин, обьеспечив всем сотрудникам условия для
работы, соответствующие современным стандартам издательско-печатного дела,
стремится сохранять и развивать все лучшие завоевания и традиции жизни
альманаха, приумножая и повышая уровень круга авторов, сотрудничающих с
"Панорамой". Алесандр Половец, отдавший газетете, более двух десятков лет
творческих усилий, ныне является президетом Всеамериканского культурного
благотворительного фонда, носящего имя Булата Окуджавы, что говорит само за
себя .. Несмотря на занятость, он и ныне постоянный гость газеты ,ее автор,
друг и советчик. Перефразируя известную песню Б. Окуджавы, хочется
заключить, что если "земля еще вертится" и если "еще ярок свет", то мы
должны быть признательны тем хранителям вечных нравственных ценностей,
которые обеспечивают существование очагов интеллигентности, во всех сферах
нашей жизни. Примером тому является одна из самых престижных, самых солидных
американских русскоязычных газет -"Панорама" из г. Лос Анджелеса.
"Панорама", 27 декабря - 3 января 1996 г. Предисловие к 3-му тому
очерков Марка Поповского "На другой стороне планеты", издательство
"Побережье", Филадельфия, 1996 г.).
Очевидно, что и имя, и работы Марка Поповского представлять нет
надобности из-за их широкой известности. И, признаться, когда мне попала в
руки его книга "На другой стороне планеты", вначале было желание просмотреть
ее "по диагонали", дабы лишь воспроизвести в памяти заинтересовавшее ранее в
его публикациях. Но с первой страницы книга завлекла какой-то особой магией,
вынуждающей, не пропустив ни строчки, прочитать все от начала до конца.
Произведения, опубликованные в разное время как отдельные очерки, интервью -
все вместе под одной обложкой здесь образовали какое-то новое качество,
родившее цельную, связанную общей идеей книгу, жанр которой я бы определила
как роман о любви. Да, это - роман, но роман особого рода, роман о любви
журналиста-интервьюера к своим героям.
"Что такое любовь?" - вопрос вечный и так же стар, как и нов, так же
прост, как и сложен, так же ясен, как и непостижим. Но что бесспорно, так
это то, что любовь всегда предполагает - со-участие, со-чувствие,
со-переживание. Именно со-участие, со-чувствие, со-переживание и являются
лейтмотивом книги, охватившей основные проблемы эмиграции во всей их
сложности, противоречивости, драматизме. И этим книга предстает в другой
своей ипостаси, а именно - как серьезное научное социологическое
исследование, равное которому по широте и уровню охвата проблемы трудно
найти, и потому для тех, у кого есть и будет научный, журналистский либо
просто житейский интерес к проблеме эмиграции, она воистину послужит в
качестве энциклопедии.
Я попыталась классифицировать основные аспекты эмиграции,
представленные в книге, в результате чего родился следующий перечень:
1. Социально-психологическая характеристика разных волн эмиграции, их
сравнительный анализ и взаимоотношения. 2. Причины и мотивы эмиграции и их
влияние на процесс адаптации. 3. Адаптогены. 4. Семейные, трудовые,
нравственно-духовные и материальные аспекты жизни эмигрантов. 5.
Взаимоотношения эмигрантов с коренными жителями. 6. Связь между "прошлым и
будущим"
Взяв на себя труд изучить эмигрантские судьбы и поведение различных
категорий людей в эмиграции, журналист прежде всего стремится дать
характеристику эмиграции как социальному явлению, объективно вовлекающему
людей в меняющий их жизнь водоворот.
Эта гуманная методологическая концепция избавляет книгу от ошибок
(имеющих, к сожалению, место в литературе об эмиграции), когда причина
путается со следствием, в результате чего рождаются позиции, направленные на
то, чтоб на "головы эмигрантов" свалить вину за все их трагедии и беды.
Конечно, кроме случаев "высылки", эмиграция чаще всего определена
добровольным выбором, обусловленным естественным стремлением человека к
хорошей, мирной и свободной жизни. И если в этом стремлении человек не
находит иного пути, кроме как ломки всего, что неизбежно связано с
эмиграцией, и обрекает себя на прохождение через трагедию, которая, увы, не
всегда бывает оптимистической, то, очевидно, есть и объективные, независимые
от него причины и потому не всегда за все в этом он в ответе даже перед
собой.
"О том, что эмиграция - испытание не из легких, объяснять не
приходится", - подчеркивает Поповский. - ... Я чуть было не написал, что
страдания эти ничем не измеримы, но узнал от психотерапевтов, что это не
так. В соответствии с их шкалой, где человеческие страдания распределены по
возрастающей по силе разрушительных действий на тело и душу человеческую,
эмиграция уступает лишь страданиям, связанным со смертью собственного
ребенка (стр. 190). Подход к эмиграции как к объективному
социально-политическому процессу. позволяет автору дать глубокий
сравнительный социологический анализ разных эмиграционных волн и причин в
различии их судеб. Здесь автор поднимает совершенно новый срез проблемы,
который с его подачи, очевидно, привлечет специальное внимание
исследователей (врачей, психологов, педагогов и т.п.). Речь идет о так
называемой "шестой волне эмиграции" - т.е. о детях, по тем или иным причинам
и теми или иными путями, вывезенных из бывшего СССР в другие страны и, в
частности, в Америку. Для меня особый интерес представляют рассуждения,
связанные с последними волнами эмиграции, возможно, потому, что в их потоках
есть немало моих ровесников, родных, друзей, однокашников по всем видам
образования, "...люди по-разному переносят переезд на чужбину, - замечает
автор. - И зависит это не только от разницы наших характеров, но и от эпохи,
в которую происходит бегство". Сам автор и психологи-терапевты, на которых
он ссылается, например, отмечают существенное отличие
социально-психологических характеристик эмигрантов 70-х и 80-х годов. "В
70-е мы числились среди других эмигрантских потоков самыми трудолюбивыми...
80 процентов русских начинали работать и твердо становились на ноги. Десять
лет спустя, к 1989 году, положение резко изменилось. По свидетельству
"Нью-Йорк Тайме", половина россиян, прибывших в Штаты в конце 80-х, прочно
сели на велфер".
Каковы причины? Приведенный в книге анализ являет существенное
изменение мотивов эмиграции, которые в значительной степени отражаются на
процессах адаптации к новым условиям жизни. "Сейчас среди беженцев, -
цитирует Поповский психолога Никольскую, -в отличие от прежних лет много
таких, которые вовсе и не собирались никуда уезжать... но на Украине и в
Белоруссии ширится зона повышенной радиации. В киевских домах всю зиму не
топили. В Армении, Таджикистане - стреляют..." Изменения мотивов эмиграции,
внутренняя неготовность к ней многих эмигрантов, а также изменившиеся
условия для их профессиональных и соответственно материальных перспектив
там, куда они приезжают, определяют многие социально-психологические аспекты
их адаптации. И это касается не только профессионально-трудовых аспектов
жизни, но и проблем семьи и взаимоотношений между поколениями и в семье,
"...дети, приехавшие...в последние два-три года, существенно отличаются от
тех, что приезжали в эмиграцию в 80-е годы... Итальянский период чаще всего
сплачивал семьи..."
Работая в Сибирском отделении Академии медицинских наук, я была
приобщена к разработкам социальных аспектов комплексной научной программы
"Адаптация человека", направленной на изучение процессов приспособления
человека к изменяющимся условиям внешней среды, в том числе к условиям
Сибири и Севера, значительных миграционных потоков людей, связанных с
активным хозяйственным освоением этих регионов. В исследованиях большое
внимание уделялось выявлению и развитию "резервных возможностей"
человеческого организма, а также распознанию так называемых "болезней
адаптации" и "болезней дезадаптации". Под "болезнями адаптации" понимались
временные отклонения от нормы в организме человека, которые постепенно
исчезают в процессе приспособления. Под вторыми, т.е. "болезнями
дезадаптации", понимались длительные, порой необратимые нарушения в
организме, испытывающем особые трудности, либо неспособность вообще к
адаптации, либо к тем или иным условиям среды.
Сейчас, читая книгу Марка Поповского, я как бы увидела всю эту
методологию в действии применительно к совершенно новым ситуациям. Например,
переход на велфер еще способного энергично трудиться обладателя
университетского диплома или ученой степени выглядит характерным примером
"болезни дезадаптации". Приводя данные исследования психологов. Поповский
демонстрирует взаимосвязь социальных и физиологических аспектов адаптации: в
тех случаях, когда имеет место "болезнь дезадаптации" в социально-
психологическом плане (нет возможности найти себе применение, достойное
образованию и опыту, ностальгия и пр.), несмотря на относительно устроенную
жизнь (при велфере, изобилии в магазинах и пр.) наступает болезнь
дезадаптации в физиологическом плане (это - депрессия, начинают давать о
себе знать психосоматические синдромы, такие, как астма, сердечная
недостаточность, язва желудка) (стр. 191). Анализируя в своих очерках факты,
автор, подобно врачу, пытается разобраться в их глубинных причинах:
"...новоприбывшие не способны к тому, что психотерапевты зовут
самоидентификацией - к ясному пониманию и объяснению своей личности... в
Америке оказалось, что единственное наше сколько-нибудь реальное "я" никто
всерьез не принимает. Наш тамошний профессиональный опыт еще надо
подтвердить, доказать. Возрастной барьер еще более урезает возможность
кем-то быть, лишает недавнего специалиста элементарного самоуважения.
Инженеру и учителю, которым перевалило за полсотни, остается лишь заняться
физическим трудом... Сопротивляясь "унижению", обладатель университетского
диплома месяцами и годами противится предложениям, которые делает ему
Америка. Остается велфер..." (стр. 192)
Проявляя соучастие к подобным судьбам, журналист не склонен, однако,
"унижать своих героев жалостью", а утонченно дает понять, что и эти "болезни
дезадаптации" при адекватном поведении самих больных могут быть вполне
излечимы и, перейдя в разряд "болезней адаптации", постепенно исчезнуть, как
у многих, о которых он в качестве назидательных примеров говорит в своих
очерках. Мне представляется символичным, что большой очерк "Деньги Ваши -
идеи наши" посвящен дальневосточным ученым, занимающимся разработкой
адаптогенов - средств, способствующих повышению адаптационных возможностей
организма в изменяющихся условиях среды и нарастающих факторах стрессов.
Поиск различного рода адаптогенов был обусловлен концепцией (одним из
родоначальников которой был и один из героев этого очерка И. Брехман,
которого я имела счастье не раз слушать) развития резервных возможностей
организма человека в целях повышения его жизнестойкости. Можно сказать, что
основное содержание книги Поповского посвящено выявлению
социально-психологических "адаптогенов" из реального опыта людей, которым
удалось выстоять и успешно адаптироваться в новых условиях.
Описывая примеры жизни и опыта людей, сумевших преуспеть в новой
стране, журналист не просто констатирует факты, а он извлекает из них все
типичное и "распространимое", дабы оно могло послужить своего рода рецептом
и для многих других. И если, например, говоря о тех, кто страдает "болезнями
дезадаптации", он цитирует заключения психологов о том, что "они выглядят
значительно старше своих лет (стр. 191), то очерк о "железной Розе",
сумевшей противостоять невзгодам на протяжении всей долгой жизни, автор
словно в контрастность приведенным выше словам психологов, приводит слова
самой Розы, организовавшей совместно с сыном маленький, дарящий людям и ей
радость курорт: "Я в своей проперти, чувствую себя прекрасно. У меня после
первых же двух недель отдыха не остается на лице ни одной морщинки, -
утверждает восьмидесятилетняя (!) женщина, (стр. 224)
Когда в начале шестидесятых годов вместе с другими новшествами
хрущевской перестройки начала набирать скорость конкретная социология с ее
анкетированием, интервьюированием и прочими методами опросов, главной
заботой социологов стала проблема репрезентативной выборки, ибо любой вывод,
сделанный на недостаточно представительном материале, мог дать искаженную
картину о тех или иных сторонах жизни, изучаемой через призму взглядов на
них опрашиваемых людей. Сейчас, читая книгу Поповского, я не перестаю
удивляться тому, как ему удается каждый анализ конкретной судьбы приподнять
до такого уровня обобщения, что он содержит в себе все узловые срезы того
или иного аспекта эмиграции и потому служит вполне репрезентативным
отражением не одной судьбы, а всех судеб в аналогичной описываемому
ситуации.
Излагая тот или иной срез эмигрантской жизни, журналист пытается
"вживить как можно больше сведений об аккумулированном опыте, что делает его
очерк подобным "учебнику жизни в описываемой ситуации". Ярким примером этому
могут послужить очерки "Язык мой - друг мой" и "Мой дом, мой сладкий дом". В
первом рассказывается об энтузиазме и деятельности людей по организации
двуязычного преподавания в школе, во втором - пути и проблемы осуществления
русскими основного элемента "Американской мечты" - приобретения дома. В этом
очерке журналист не только описывает радости и трудности в анализируемых
ситуациях, но и представляет, основанные на общем опыте, возможные подвохи и
неожиданности, словно заставляя каждого задуматься над тем, что же в нашей
жизни цель, а что средство. Подчеркнутое уважение к мнению и взглядам своих
героев не мешает при этом журналисту в самой деликатной манере проявить и
свою позицию, чем дает возможность каждому читателю участвовать в открытой
им дискуссии. (Например, очерки "Диалог мужчины и женщины" и "Брызги пятой
волны").
В книге представлена галерея людей - бизнесменов, музыкантов,
модельеров, ученых, писателей, философов, "пожизненного марафонца" и
мальчика-вундеркинда, женщины, желавшей устроить свое личное счастье поиском
заморского мужа, и служителей религиозных заведений. Вот они, резервы (!)
человеческой жизнестойкости. Из разных очерков в сумме эти резервы
выкристаллизовываются в цельную единую систему, определяющую
жизнеспособность представленных нам людей. Составляющие этой системы -
неустанный труд, вера в себя, сохранение чувства собственного достоинства,
целеустремленность, самоуважение. И один (а может, самый важный) из
элементов этой системы, который, очевидно, сохраняет молодость и энергию и
автора рецензируемой книги и в котором видит секрет своей молодости
восьмидесятилетняя "железная Роза", в ее устах звучит просто: "Надо любить
людей!"
И именно поэтому, пытаясь быть объективным и увидеть своих героев как
бы взглядом на них со стороны, автор все равно не может скрыть "пролезающее
отовсюду" его восхищение ими. Хочет того журналист или нет, сквозь его
нейтральный взгляд всюду просматривается желание преподнести судьбы этих
людей как образец для подражания не только тем, что они взошли на свою
вершину, но и тем, что большинство из них стремится как бы перенести свой
успех на других, поделиться ниспосланным им судьбой (а точнее - их
собственными усилиями) благополучием. И как тонкий педагог, Марк Поповский
"высвечивает" эту сторону их жизни как самый достойный ее результат.
Талантливый "Человек торгующий" - хозяин пользующегося известностью в
Вашингтоне русского магазина "одессит Миша", читает о своем опыте
организации бизнеса перед "советскими организаторами производства" лекции
столь полезные для них, что получает благодарственное письмо от
высокопоставленного чиновника из американского Министерства образования,
организовавшего эти лекции. Таких примеров в книге Поповского немало. Так,
"Нынешняя деятельность президента Shapiro & Со., насколько я понял (пишет
Поповский в очерке о преуспевающем "капиталисте - романтике"), пробудила в
нем еще одно желание: он хочет не только брать, но и давать. Грозится
создать в будущем фонд помощи для россиян, нечто вроде Фонда Сороса,
предназначенного для спасения российской науки... Сегодня мой герой,
-продолжает далее журналист, - захвачен новой идеей, хочет поделиться своим
опытом с нашей эмиграцией..."
Да, воистину, "не хлебом единым..." И рассказами об этом, о духовной
стороне жизни русской эмиграции, книга буквально потрясла меня.
О духовных сторонах жизни эмиграции известно не так уж много и часто
написанное на бумаге, либо показанное в фильмах представлено в некоем жанре
"жестокого романса", типа "не падайте духом, поручик Голицын, корнет
Оболенский, налейте вина..." И вот подборка представленных в книге очерково
сохранении и развитии отечественной культуры и духовных ценностей рисуют
великий по своему масштабу срез жизни людей, имя которому по существу -
ПОДВИГ! И пусть простят меня читатели за излишнюю сентиментальность, но,
читая, например, страницы о хранении и развитии Славянско-балтийского отдела
Нью-Йоркской публичной библиотеки, о судьбе актрисы и московского диктора
Веры Енютиной, о создании русского зарубежного архива, о маленьком "Русском
государстве" в деревне Си Клифф на Лонг-Айленде, о судьбе и деятелях
Толстовского фонда, о сподвижнической деятельности организаторов двуязычного
(включая русский) преподавания в школе, мне все время хотелось сказать
Поповскому: "Спасибо за то, что Вы описали это и дали мне и многим
возможность узнать все это! Спасибо за то, что вы увековечили своими
очерками эти примеры высокого служения общечеловеческим ценностям!"
Да, "крутится, вертится" шар наш земной! Увы, не всегда и не везде он
голубой. Разные на нем цвета - и голубые, и розовые, и красные, и
коричневые, и белые, и черные, которые разбрасывают людей по разные стороны
планеты. Но географические перемещения, меняя жизнь в материальной сфере, не
могут служить препятствием для пребывания в атмосфере тех духовных начал, в
которых человек вырос, сформировался и которые обеспечивают ему полноценное
существование. И потому руководитель Славянско- балтийского отдела
Нью-Йоркской библиотеки Эдвард Касинец, сам урожденный манхеттенец, сын
урожденных закарпатцев, выполняет поистине подвижническую деятельность по
собиранию и хранению всего, что связано со славянскими культурами. И потому
издают свои мемуары, дабы сохранить "связь времен" старые фронтовики,
поселившиеся в Канаде; и потому нашлись в эмигрантской среде энтузиасты,
понявшие, что здесь, на Западе, уже нет смысла в разделении и
противоборстве. По существу, и воины царской армии и их прежние враги -
социал-демократы и эсеры в условиях эмиграции сравнялись в своем положении:
делить им нечего. И они решили создать общий российский архив из имеющихся у
них и собранных документов. И потому американец раввин Броер покидает
изобильный городок близ Нью-Йорка и летит "за океан, в голодную нищую
страну, где никто не знает, что его ждет завтра. С точки зрения нашего
"здравого смысла", - комментирует Марк Поповский, - ведет себя раввин, мягко
выражаясь, странно. Но с позиции верующего человека это норма, ибо он едет в
Бердичев не для себя, он едет ради других. И потому смогла преодолеть
немалые трудности, эмигрировав в уже престарелом возрасте, актриса и диктор
Вера Елютина, создав "Театр одного актера" в виде записанных на кассету в ее
художественном исполнении лучшего из мировой и русской литературы. И эти
кассеты раскупались, ибо нужны были людям, тем, для кого это тоже было
необходимым духовным подспорьем в жизни. И потому существует в часе езды от
Манхеттена в деревне Си Клифф маленькое "русское государство", жители
которого хранят в себе "дух подчеркнутой русскости". Все эти и многие другие
примеры, приведенные в книге, свидетельствуют об удивительном феномене,
каковым является духовная связь с корнями для человеческого существования.
Но в целом книга рождает вывод, квинтэссенция которого содержится во
фрагменте интервью одного из представителей Си Клиффа Юрия Месснера. "Когда
вы толкуете о России, вы говорите "Мы" или "Они"? -поинтересовался
Поповский. - "Я говорю "мы". А когда речь идет об Америке?" - "Я тоже говорю
"мы". Так оно и есть, - заключает журналист, - обе страны представляются
жителю Си Клиффа одинаково родными". Мне думается, в этом примере содержится
глубокий философский смысл духовного аспекта эмиграции. Да, так было и
будет, очевидно, всегда, что человек будет искать, где лучше. Но сколь легче
и возвышеннее был бы этот путь, если б человек мог всегда ощущать, что и то
место, где он родился, и то место, где ему жить и умирать, будут ему
одинаково родными. И тогда никакие моря и океаны не смогут разделить и
размежевать то единое нравственно-духовное пространство, которое создано
многовековой мудростью человечества во имя мира и единения. И потому слова,
которыми озаглавил свою замечательную рецензию на первый том книги "На
другой стороне планеты" Эммануил Штейн, "Мы жили тогда на планете
другой...", мне хотелось дополнить словами, которые рождаются из концепции
обоих томов этой книги: "А жить нам судьба на планете одной".
Я бы рекомендовала эту книгу прочитать каждому, кого проблемы эмиграции
интересуют как извне, так и изнутри. Эта книга может вызвать у каждого
уважение не только к ближнему, но и к самому себе по праву принадлежности к
Роду Человеческому, способному пройти любые испытания с честью и
достоинством. Я уверена, что книга будет переиздаваться. И потому хотелось
бы пожелать в следующих изданиях при редактировании убрать такие неуместные
здесь, но проскочившие из первоначальных публикаций ремарки, как "...рамки
газетной статьи и т. п...", ибо то, что у меня в руках - это не сборник
газетных статей. Это цельная книга, самостоятельная книга, жанр которой -
роман о любви автора к своим героям.
ТОЛЬКО ГОРЯЧАЯ К ЖИЗНИ ПРИЯЗНЬ
К 10-летнему юбилею альманаха "Побережье"
( в сокращенном виде рецензия опубликована в "Панораме" No 1122.
октябрь 9-11, 2002)
Как, однако, быстро летит время! Еще буквально вчера я впервые увидела
толстый журнал "Побережье". Это был 3-й выпуск ежегодника. И вот у меня в
руках уже 10-й! Признаюсь, что когда доставала из почтового ящика посылку со
свежим номером, то ее размер заставил подумать о том, что по ошибке, мне
прислано два экземпляра. Однако оказалось, что в ознаменование круглой даты
журнал выпущен торжественным удвоенным размером, который наряду с
традиционными разделами - поэзии, прозы, литературоведения, переводов, -
вместил библиографию опубликованных за 10-летие в журнале произведений и
обзор всех предыдущих выпусков, выполненный Ириной Панченко. В связи с этим,
а также с учетом того, что на многие из номеров aжурнала я откликалась
рецензиями, (с которыми можно ознакомиться на моем сайте в интернете:
http://lib.ru/NEWPROZA/MATROS/ позволю себе подробно остановиться лишь на
последнем выпуске.
Если правы все, кто в своих обзорах и рецензиях, относят "Побережье" к
числу заметных явлений духовной русскоязычной жизни то юбилейный номер еще
одно, может быть, самое убедительное тому подтверждение. Он как бы
концентрирует все лучшее, что достигнуто за годы прошедшие и подобен старту
перед взятием новых вершин в будущем. Естественно, что такой объемный том не
может содержать все произведения одинаково высокого уровня. Но общий облик,
как бы планку журналу задают те из них, которые по степени мастерства и
обобщения, можно отнести к глубоким философским произведениям, независимо от
того, какой жанр они представляют.
В качестве наиболее ярких примеров сказанному, я бы назвала рассказ
Юрия Солнцева "Движение на перроне" из раздела прозы, статью А. Либермана
"Хочется убить, а нельзя", эссе Манука Жажояна "Сорок тысяч братьев" из
раздела "Литературоведение, культура" и др. произведения, о которых
постараюсь сказать, насколько позволяют ограниченные рамки рецензии.
Небольшой рассказ Юрия Солнцева, взволнованно передает драматизм
противоречий такого явления нашего бытия, как глобализация образа жизни.
Суть этих противоречий в том, что несущее в себе много позитивного,
возрастание возможностей коммуникаций, взаимосвязей между людьми, в то же
время влечет такие последствия, когда ни в одной точке Земли современному
человеку не избавиться, не оградиться от общих, глобальных проблем планеты.
Невиданные (для прошлых эпох) блага и комфорт, принесенные
научно-техническим прогрессом в материальной сфере, не обеспечивают человеку
комфорта душевного, ощущения защищенности от природных и социальных
потрясений. Двух командировочных стихийно сводит столик в буфете на
крошечной японской железнодорожной станции во время вынужденной задержки
движения поездов из-за снегопада.. Собеседники коротают время, но остновка
не особождает их от вечного движения, водоворота жизни, ее тревог, забот и
напряжения, обусловленного отягощенной памятью трагического прошлого,
тревожностью настоящего и неопределенностью будущего.
Рассказ Георгия Демидова "Амок" исследует эволюцию превращения
"простого честного" татарина-красноармейца в маньяка-убийцу. Завербованный в
качестве бойца вооруженной охраны на Колыму в лагерь для заключенных, этот
закомплексованный плохим русским языком и принадлежностью в прошлом к
"инородцам", надеется воспрянуть морально и материально при "почетной" и
"важной службе". Но бесчеловечные условия существования заключенных, а так
же одичалый образ жизни сытых, здоровых бойцов охраны, порождали звериную
озлобленность тех и других, выражающуюся в беспредельной ненависти и
жестокости друг к другу.
Великому Л. Толстому принадлежит высказывание: "...мы любим людей за то
добро, которые мы им делаем, и не любим за то зло, которое мы им делали...".
По завершенности и точности содержания этот тезис я отношу к универсальной
формуле человеческих отношений, которая еще раз нашла свое выражение в
трагедии, описываемой Демидовым: "вид их (заключенных - Л.М.) страданий не
только не вызывал сострадания, но даже озлоблял бойцов еще более. И никто не
понимал, что человек автоматически начинает ненавидеть того, кому он
причиняет зло".
Рассказ Александра Гениса: "Черный квартет. Натурфилософия курорта" и
отрывок из повести "Этот человек" Татьяны Аист, очевидно, никогда бы не были
никем сопоставимы, не окажись они под единой обложкой "Побережья". Здесь же,
независимо от воли авторов, дополняя друг друга, они представляют
удивительный сюжет о том, как исконное стремление человека к нравственному
очищению в единении с природой, может искажаться, извращаться, уродоваться в
уродливой социальной среде.
Благополучный, избалованный цивилизацией и комфортом герой Гениса,
попав на Карибский остров Испаньола, курорт, задуманный прививкой от
цивилизации, на самом деле служит ее продолжением...". Однако, навязчивый
сервис и комфорт, на который сетует герой рассказа Гениса ,может мерещиться
только во сне героям рассказа Т. Аист, поскольку они весь свой отпуск
вынуждены затрачивать на "совковые радости", связанные с элементарным
жизнеобеспечнием: доставанием самыми изощренными ухищрениями дешевых "коек"
для ночлега, доставанием питания "на халяву" за хозяйский (у кого сняты
койки - Л.М.) счет, либо "простым классическим воровством" на рынке, в
столовой, в частных садах.
. Один и тот же замысел, с моей точки зрения объединяет другой рассказ
Гениса "Атеисты" и рассказ Генриха Габая "Бар-Мицва". В этих произведениях
предпринят анализ утонченных духовных процессов движения от оголтелого,
навязанного в прошлом "советского" атеизма к религиозности (по приезде в
Америку), и связанных с ним противоречиями в нравственных исканиях у героев.
Оба автора, на примере совершенно различных жизненных коллизий, показывают,
что и "навязанная религиозность", с ее ритуалами не всегда влечет обращение
человека к истинной вере, а порой наоборот - может привести к цинизму. .
Однако и герой "Атеистов" и герой "Бар-мыцва" словно идут в одном
направлении в поисках смысла жизни и истинной веры, значительно
простирающейся за пределы чисто религиозных ритуалов и условностей.
Чисто "мужским" произведением я бы назвала рассказ Петра Ильинского
"Лабиринт".... С моей точки зрения, анализ судьбы героя (Филиппа) являет
противоречие, в котором, с одной стороны писатель бичует Филиппа, обнажая
его душевную ленность, его неспособность на дерзновения во имя любви; с
другой- он ищет смягчающие вину Филиппа (перед его же судьбой)
обстоятельства. И потому не упрекает его в расчетливости, проявляемой даже в
отношении таких неподдающихся расчетам категориям как, ухаживание,
увлечение, влюбленность. Эту опустошительную расчетливость герой называет
даже "эмоциональной бережливостью": "Ведь, ухаживая, - рассуждает Филипп, -
тоже влюбляешься, сродняешься... Но где граница, где рубеж, на котором нужно
подводить черту и списывать потерянное время - да что время! Списывать
бессмысленные чувства...". И невольно рождается удручающий вывод: какова же
пропасть между Филиппом " с его эмоциональной бережливостью" и мужчиной,
жившем всего полстолетия назад, который призывал:
"Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
..............................................
Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет..."
(Н. Заболотский. Фрагмент)
Из раздела прозы, мне бы хотелось остановиться еще на одном,
преисполненном философского смысла, произведении - коротком рассказе М.
Садовского "Фейс Ап". С главной героиней - Блюмой Мойсеевной - мы
встречаемся в ее глубокой старости, в эмиграции. Прошедшая все этапы
"большого пути" советской жизни, со всеми горестями и лишениями, она
сохранила красоту физическую, душевную, ясную память, достоинство и
неугасаемое чувство юмора. Без признаков грусти и печали, она просит своего
внука-скрипача выделить время и свести ее на местное кладбище .Удивленному
Ленчику (как она звала внука) невдомек, что "Ба" хочет "примериться" к тому
месту, куда ей предстоит завершить жизненный путь... По пути домой с
кладбища, старая Блюма остановилась у автомата с напитками, не потому что
хотела пить, а из-за того, что ее внимание привлекли таблички, где на
"зеленых деньгах изображены портреты ...солидных людей", под которыми
надпись "Фейс ап". На ее вопрос, что это означает, внук отвечает, что по
английски - это "лицом вверх". Но, подняв вверх голову, она пояснения внука
(о том, что "лицом вверх" - лишь указатель того, как нужно вставлять в
автомат доллар), интерпретирует так, чтоб изложить Ленчику концепцию своего
духовного завещания: :"Понимаю, - перебила его Блюма, - понимаю. Твой
прадед, мой отец, всегда говорил мне... еще я маленькая была, слышала, он
говорил брату, а потом мне: "Генг нит ди коп!" - "Не вешай голову!".
Раздел "Литературоведение и культура" в юбилейном номере представляет
собой кладезь исследовательских и интеллектуальных находок.
Не могу не признаться, что на всех произведениях этого раздела мне бы
хотелось подробно остановиться, дабы поделиться с читателем богатством
размышлений, которые они несут в себе Это и статьи А. Либермана, и
многогранная работа Б. Езерской, посвященная 125-летию Джека Лондона, эссе
сына Симона Маркиша об отце, воспоминания В. Сенкевич об Андрее Седых,
филигранное философское произведение Манука Жажояна, и др. Приближаясь к
рамкам строгого лимита, я вкратце остановлюсь лишь еще на работах двух
авторов.
Эссе Эдуарда Штейна " В поисках исчезнувшей Атлантиды" рассказывает о
трогательном сотрудничестве автора с главным редактором "Новго журнала"
В.Крейдом в расшифровке загадки стихотворения поэта -харбинца Арсения
Несмелова.
В статье "Двукультурие и свобода", М. Эпштейн поднимает весьма
актуальные и злободневные вопросы необходимости воссоединения,
взаимопроникновения американской и российской культур в Америке. "Вступить
на границу двух культур, - пишет автор - это как от монозвука перейти в мир
стерео - видеть одну культуру глазами другой, и видеть все вещи двумя
глазами". Однако, справедливо упрекая Америку в том, что она "все менее
склонна" к изучению других языков, в том числе русского, с моей точки
зрения, автору следовало б не менее остро выразить упрек и нашим
соотечественникам, которые попав на американскую землю, нередко быстро
отказываются от русского языка, искажают его "заграничным" акцентом,
неоправданным засорением русской речи английскими терминами, и мало что
делает для сохранения языка младшим поколением (детьми и внуками).
Я с огромным интересом всегда ожидаю встреч с произведениями Е.
Жиглевич, которые покоряют глубиной, особой эмоциональностью и изысканной,
лаконичной формой изложения. Не исключением оказались и работы юбилейного
номера - рецензии на фильм Тарковского "Ностальгия" и на спектакль
"Преступление и наказание", поставленный Ю. Любимовым в Вашингтоне. О
рецензии на "Ностальгию", я могу сказать одно - ее нужно перечитывать и
перечитывать и каждый раз открывать что-то новое. Ее нельзя цитировать,
потому что трудно выбрать что-то наиболее характерное - там все характерное,
каждое слово, каждое предложение, каждая высказанная мысль.
В конце второй рецензии (написанной в 1987 г.) автор упоминает имя А.
Эфроса, с которым связывает надежду, как на возможного открывателя
"неизвестных земель, имя которым душа человеческая". Жиглевич, строя свои
предположения на основе книг Эфроса о театре и кино, признается, что
постановок его не видела. Если Евгении попадутся на глаза эти строки, то
хочу поделиться, что мне посчастливилось попасть на спектакль Эфроса на
Таганке. Это была хрестоматийная пьеса Горького "На дне", которая порядком
надоела еще в школе. Но оказаться в Москве и попасть "На Таганку" - само по
себе уже было событием духовной жизни каждого советского интеллигента,
независимо от того, что тебе покажут на сцене. И вот поднимается занавес, и
каждое знакомое, известное наизусть слово, звучит по-иному, звучит так, что
в жарком зале ты ощущаешь холодок на спине. Слова Сатина "Человек - это
звучит гордо", которые бровадно и громко обрушивались на нас с разных сцен,
как текст ничего не гарантирующей конституции, в постановке Эфроса из уст
(не помню, но кажется И. Бортника), звучат тихо и так проникновенно, что
воспринимаются, с одной стороны как упрек за причиненные этому "Человеку"
унижения, и с другой - как озарение, возвращающее ему чувство собственного
достоинства, самоуважения...
Половину объема юбилейного номера занимает раздел поэзии. Я полагаю,
что на него еще отдельно откликнутся рецензенты. Здесь стихи как постоянных
авторов альманаха, так и новых. Отдельные страницы посвящены юбилеям
собратьев по творчеству - В. Синкевич, издателю альманаха "Встречи" и Вадиму
Крейду, издателю "Нового Журнала".
За не имением более места, из поэтического раздела я процитирую
фрагмент стихотворения молодого поэта Михаила Мазеля, которое выражает
чувства, очевидно знакомые каждому, кто берет на себя неблагодарный труд,
оценивать работу других:
Как сложно никого не обижать,
Не быть надменным, строгим и жестоким,
И за глаза друзей не обсуждать
И доброты в себе искать истоки.
Я хочу поздравить всех авторов и друзей альманаха "Побережья" со
славным юбилеем. И прежде всего, главного редактора журнала Игоря
Михалевича- Каплана, а также сотрудников издания: редакторов, корректоров,
художников, наборщиков, дизайнеров.. Когда встречаешься с такими людьми,
всегда возникает вопрос - что же ими движет, этими подвижниками в наше
прагматичное время? Очевидно, только "горячая приязнь к жизни" (как сказал
В. Крейд в стихотворении, строчку которого я использую в заглавии), и
добавлю - к творчеству. Пожелаем же "Побережью" новых друзей, которые
помогут ему жить долго и благополучно.
(к 3-й годовщине со дня смерти Эдуарда Штейна)
(В несколько сокращенном виде опубликовано в "Панораме" No 1131.
декабрь 11-17,2002)
В 1979 году у меня в соавторстве с академиком Казначеевым в серии "
Здоровье" издательства "Знание" (Моcква) выходила научно-популярная книжка
на соответствующую тему. Чтоб придать книжке оптимистический заряд, я решила
в качестве эпиграфа к ней поместить стихотворение С.Маркшака:
Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет-наперекор всему,-
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.
Могущественный чиновник -"редактор" этого, крайне идеологизированного
издательства, выбросил из моей книги стихотворение, обосновав тем, что оно
может быть истолковано как "философия эгоистичного прожигателя жизни, не
устремленного к борьбе за победу коммунизма..." Мне было очень жаль, так как
стихотворение казалось крайне оптимистичным и жизнеутверждающем.
Сейчас, когда пишу строки, посвященные безвременно ушедшему другу, я
невольно вспомнила стихотворение и вдруг обнаружила, что никакого
оптимистическогго пафоса оно мне не внушает: мы действительно, живем часто
так, как буд-то и сами будем, и наши близкие , друзья будут жить вечно...
приумножая долги, невозмещенные кредиты ,Вере, Надежде , Любви.и добавлю ( к
песне Б.Окуджавы)- Дружбы...
Ярким примером тому, могут послужить сюжеты наших с Эдуардом Штейном
взимоотношений.
Наша дружба завязалсь по телефону, с самой первой беседы, когда он
позвонил мне, откликнувшись на некоторые мои рецензии. Это был начальный
период моей жизни на американской земле, и обретение такого друга,
единомышленника было счастьем. Эдуард неоднократно приглашал меня посетить
его дом- музей книги, но нам не довелось встретиться, так как в Нью-Йорке я
бываю крайне редко, а когда приезжала, то сам Штейн бывал в отъезде. За год
до своей смерти он позвонил и сказал: "Лариса, а мы с вами так и не
встретились. Время быстротечно, а мне уже 64! ". Я засмеялась в ответ: мол,
что такое 64 для мужчины... Но что-то мне показалось странным в его
словах...
А спустя некотрое время позвонил мне издатель "Побережья" Игорь
Михалевич- Каплан и сказал: " Эдуард смертельно болен..."
За время нашей дружбы с Эдуардом,, мы нераз обменивались публикациями и
среди присланных мне- его книжка: "Литературно-шахматные коллизии".
Думаю, что не ошибусь, если отмечу, что каждый, кто "балуется"
литературно-критической деятельностью, получая от того или иного автора
книжку, сам на себя накладвает обязанность откликнуться на нее рецензией,
полагая, что и автор не без тайной надежды на отклик, прислал свой труд. Но,
я никах не могла выкроить время для чтения книги Эдуарда,, тем более, что
шахматы и шахматисты, никогда не входили в круг моих интересов .
Обострение чувства невыполненного долга после ухода Штейна, заставило
открыть эту книжку , которая захватила и очаровала с первой же страницы.
Разумеется, что уже само название говорит о том,что в книге содержатся
фрагменты, доступные к пониманию знатокам шахмат,. Однако, основное в ней не
это.
Судьба Штенйна распорядилась так, что не только шахматы играли
существенную роль в его жизни , но он играл немалую роль в жизни шахмат. Это
позволило ему написать книгу, предсталяющую собой уникальную попытку
исследования взаимосвязи, взаимообусловленности судьбы героев книги,
характера их творчества с тем местом, которые занимали шахматы в их жизни .
Так , о шахматной легенде Америки Роберте Фишере, Штейн пишет: "
Колебания настроений Фишера, иногда и кажущееся отсутствие логики в
поступках- суть нормальные для него вещи. Как и многие гениальные люди,
Фишер болезненно мнителен. Подобно людям такого склада характера, он
поборник правды, он не способен лгать... ".
Исследуя тончайшие психологические механизмы взаимообусловленности
жизни и творчества , тех , кто в той или иной степени был связан " с
королевской игрой", автор показывает, что эта обусловленность порой
оборачивалась крайностями: полное поглощение шахматами, определяло
уязвимость, и даже беспомощность в обыденной жизни, как, например, у Таля. "
У Михаила Таля,-пишет автор,- было все или почти все:филигранная техника,
магическое видение 64-х полей, оригинальнейшие дебютные системы и идеи,
компьютерный счет-пересчет, а все это вместе как-то располагалось, исчезало
в дуршлаге жизни. Гениальный шахматист, блистательный рассказчик, одаренный
литератор Михаил таль, был лишен определнного жизненного стержня- вне щахмат
он был беспомощен..."
Однако, наряду с названными примерами, Штейн в книге представляет и
захватывающий анализ того , как знание законов шахмат позволяло в
критических жизненных ситуациях выбрать верную стратегию победы над "черными
силами".
В связи с этим огромный интерес представляют очерки , о взимосвязи
основной творческой деятельности с шахматами у писателей, поэтов, музыкантов
, представителей иных профессий. Это- очерки о Мстиславе Ростроповиче,об
архиепископе Сан-Франциском отце Иоанне, публиковавшим стихи под псевдонимом
Странник и др.
Свое кредо , исследователский подход, который Штейн применяет к такого
рода анализу, он весьма точно выразил в очерке "Шахматный мир Александра
Солженицина", "Я ни в коем случае, не намерен решать вопрос: а какова же
сила игры писателя; моя задача-попытаться определить роль шахматных
ассоциаций в его творчестве...." И далее Штейн представляет крайне
интригующий анализ того, как "шахматное мышление" помогало писателю в даже в
крайних драматических жизенных ситуациях выбрать верную стратегию поведения.
"После применяя свод шахматных правил и знаков в рельной жизни,-подчеркивает
Э.Штейн,- пистель часто застявлял власть отступать... Писатель знал, что
один неосторожный ход может дать его врагам большое преимущество". А далее
автор для иллюстрации цитирует уже самого Солженицина: " И впились в меня
четыре глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже обратный адрес
рязанский, еще и лучше-значит не прятался. Но теперь надо быстро хватать
фигуру, а то опять неестенственно будет...". Автор перехватил инициативу,
"схватил и переставил фигуру"- и поле боя осталось за ним,- заключает Штейн.
В очерке "Владимир Набоков:шахматно-поэтическине коллизии творчества",
Эдуард цитирует Набокова, который писал: " Единственное мое возражение
против шахматных композиций это то, что я ради них загубил столько часов,
которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал
у писательства". Штейн в своем исследовании не оспаривает писателя , а
конкретным анализом поэзии Набокова иллюстрирует огромное позитивное
вляиние, которые оказали на ее шахматы.
Последнею пожертвовал я пешкой,
шепнул : "сдаюсь", и победитель мой
с какою-то знакомою усмешкой,
привстав, ко мне нагнулся над доской.
Цитируя и анализируя это и другие стихи писателя, Штейн заключает :
"Попутно заметим, что лучшие шахматные, стихотворения Набокова написаны
сонетной строфикой, очевидно потому, что красивые партии по дебюту тот же
сонетный тезис, по мительшпилю-разгоревшийся конфликт, а эндшпиль, как
последний терцет, сонетный "замок", обобщение предыдущих стадий игрового
процесса".
Своей книгой Штейн иллюстрирует то, что и он сам в своем анализе тех
или иных жизненных коллизий не упускал возможности использовать шахматные
аналогии.В статье, посященныой перипетиям издания рассказа В. Аксенова
"Победа" он пишет: "Позиция сил-фигур на "шахматной" доске журнала "Москва",
в то время была такой: королевско-редакторская мантия принадлежала серому и
невзрачному Евгению Поповкину; во главе отдела прозы стояла "пешка"
В.Андреев; душой же этого отдела и почти "королевой" журнала была Диана
Тевекелян..."
Понятно, что такая книга не могла не содержать сюжеты "шахматной жизни"
самого автора. Очерк: "Автограф Капабланки" рассказывает о приобретении
автором книги с названным автографом, как приз за "самую красивую партию", в
которой Штейн одержал победу в турнире в г. Варшаве в 1965 году.
Глубоко волнующими мне представляются страницы книги, представляющие ее
автора не только как служителя двум богиням- Мнемозине и Каиссе (по
выражению гроссмейстера Овербаха) ,но и как видного общественного деятеля
правозащитного движения в широком смысле слова, и в частности, борца за
права шахматистов, за что ему немало досталось в годы "обострения
идеологической борьбы" между тоталитаризмом и демократией.
На одной из последних страниц книги помещено открытое письмо Штейна
Генеральному секретарю ЦК КПСС Ю.В. Андропову в защиту шахматных чемпионов
супругов Гулько и с просьбой выпустить их из СССР.
"Традиционные "сто дней",уже за Вами.-пишет Штейн,- Надеюсь, что теперь
Вы сможете выкроить минуту-другую для шахмат.Сделайте Ваш первый "ход", но
не е2- е4, а снимите с советской доски две "фигуры"-разрешите выехать из
страны двум ее чемпионам, супругам Гулько. Этот подарок в "дебюте" Вашего
правления шахматный мир никогда не забудет, а шахматы живучи-их история
перевалила за две тысячи лет".
Даже в этом, адресованном на самый высший уровень руководства
недружелюбной к нему в те годы страны, Эдуард ни в чем не изменил изменил
себе: ни бескомпромисной гражданской позиции , ни пристрастию к шахматным
аналогиям. И это в концентрированном виде отражено в самой подписи Штейна на
этом письме. Под письмом написано:
"Остаюсь( выделено мной-Л.М.)
Э.Штейн- член группы "А"
Международной федерации журналистов, пишущих на шахматные темы."
Он всегда оставался самим собой. Таким он и остался в наших сердцах, в
нашей памяти- бескомпромисным, преданным своему делу, верным, преданнм
друзьям.
О "Новом Журнале"
("Побережье" No 12-2003)
С того момента, как я соприкоснулась с документами волнующей истории
"Нового журнала" в процессе работы над очерком о нем в 1999 году (см. "Когда
свободою горят, когда сердца для чести живы", "Панорама", No 945 и
Побережье, No 8), мое уважение ко всем его создателям, интерес к каждому
выпуску не угасает. И потому не могу не выразить вновь те впечатления,
которые накопились за несколько лет, прошедших с момента моей вышеназванной
публикации.
Предыдущий обзор был посвящен в основном истории НЖ, поэтому из-за
ограничений размеров рецензии и для иллюстрации содержания, я использовала
лишь один из его выпусков - 209-ый. Сейчас же позволю себе попытку
"пробежаться" по некоторым номерам из последних десяти выпусков.
Я думаю, что никого из читателей не удивит мое утверждение о том, что
проза - основа любого "толстого" журнала - это всегда открытие, всегда
интересно. Не составляет исключение и НЖ. Для иллюстрации нет надобности, да
и возможности, останавливаться на всех произведениях в нем опубликованных.
Потому я ограничусь двумя выбранными мной, которые ярко передают диапазон
тематики. Первое - это лирический, точнее - сентиментальный рассказ
московского литератора В. Микушевича "Векша" (НЖ, No 222).
Прежде всего, хочу заметить, что стиль рассказа столь лаконичен, каждая
фраза весома для его содержания и передачи эмоционального настроя, что
рассказ этот очень трудно кратко изложить без искажения сюжета и замысла. И
потому, только с этой оговоркой, я обозначу основную нить истории, чтоб
читатель знал о чем идет речь.
Учительница детской музыкальной школы (от имени которой ведется
рассказ), приглашает в гости молодую, яркую, талантливую коллегу Вику
(которую учителя и ученики называли "Викшей" или "Векшей"), с тайной
надеждой, что она своим очарованием уведет сына от неподобающей родителям
невесты. Но, несмотря на то, что сын остановился на своем выборе, переехав к
молодой жене, Вика остается жить в доме своей старшей коллеги в бывшей
комнате ее сына. Впоследствии "квартирантка" столь усердно помогает мужу
благодетельницы в необходимой ему для проекта работе над доказательствами
существования (ни на одной карте не обозначенной) речки "Векши" (названной
так, судя по всему, с подачи Вики), что постепенно вытесняет хозяйку из ее,
еще недавно совместной с мужем, спальни. "Их работа исключала меня", -
признается хозяйка дома, - добровольно перебравшись для ночлега в комнату
сына (выделенную ранее Вике), и продолжает вести хозяйство и все бытовые
заботы на троих... После доказательства существования речки, Вика бесследно
исчезает, а муж героини заболевает опасной и продолжительной болезнью,
которая отступает после принятия его проекта.
Читая этот рассказ, я вспомнила когда-то попавшуюся на глаза заметку А.
П. Чехова о том (не цитирую, а лишь пересказываю - Л.М.), что писатель
должен стремиться к тому, чтоб не описывать состояние души, переживания его
героев. Это должно передаваться через их поступки, слова, которым следует
говорить самим за себя. С моей точки зрения, рассказ "Векша" абсолютно
соответствует совету классика. Вика, в сложных, запутанных ситуациях не
вступала в дискуссии, а говорила: "Я лучше сыграю", и садилась за
фортепиано.
"Нам было не до музыки, - признается главная героиня, - но, разумеется,
никто не возражал... Игра Вики отличалась одной особенностью... Вика не
играла ту или иную вещь. Она просто играла (глагол в данном случае не только
не нуждается в дополнении, но исключает его)...".
Ночами, когда до ушей хозяйки доносились из ее прошлой спальни
перешептывания и смех мужа с Викой, она подумала, что смеются над ней.
"Потом я поняла, - замечает она, - что так смеяться нельзя над кем-нибудь...
Я назвала бы этот смех заразительным, потому что у меня на глазах были
слезы, как будто я смеялась, хотя я вовсе не смеялась".
В конце, посетив с выздоравливающим мужем место, где протекает
"невзрачная речка", героиня заключает: "Она не протекала, она прыгала,
упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как
бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом (мужем - Л.М.) взялись
за руки. Я узнала Векшу и поняла, что это все, что осталось от нашей жизни.
"Я лучше сыграю", - обещало цепкое зеркало".
Я бы отнесла этот рассказ к художественным достижениям по оценке
литературных приемов, которые помогают автору передать объемный пласт
глубокой драмы и психологических переживаний героев в крайне сжатом
словесном пространстве.
Абсолютным контрастом утонченной эмоциональности, даже поэтичности
сюжета этого рассказа, является грубая, крутая прозаичность содержания
рассказа Валерия Лебедева "Сон" (НЖ, No 224). Это произведение привлекло мое
внимание, поскольку напомнило о сильном впечатлении, которое когда-то, в
далекие студенческие годы (когда еще молодежь читала классику) на меня
произвел рассказ И. С. Тургенева с одноименным названием.
Сон, как одно из самых загадочных, непознанных явлений человеческой
жизни, во все времена волнует воображение как простых смертных, так и
создателей всех жанров произведений творчества, в том числе литераторов.
Рассказ Тургенева является одной из иллюстраций сказанному. Повествуя о
мистическом совпадении сна и реальности, рассказ встретил, мягко говоря,
весьма сдержанную критику, в которой это произведение порой определялось,
как "чудовищная фантасмагория" и "вздор", "клякса... пера" и даже как
"творческий грех". (См. И. С. Тургенев, Собрание сочинений, М.,
"Художественная литература", т. 8. стр. 504, 1978.) И самому Тургеневу
пришлось оправдываться и отзываться о своем рассказе, как о нестоящей
внимания "небольшой, в сущности довольно пустой штучке" (Тургенев, Письма т.
ХII, кн. 1, стр. 44-45).
На этом фоне история, описанная в рассказе Лебедева, с особой силой
высвечивает трагизм, парадоксы и абсурд жизненных коллизий людей в условиях
тоталитаризма. События рассказа происходят в г. Таллинне в 1952-м году.
Инженер поделился со своим соседом по подъезду, капитаном МГБ тем, что ему
приснился сон, в котором "капитан возводит на эшафот товарища Сталина,
надевает ему на шею петлю и выбивает из-под ног товарища Сталина табурет"...
После услышанного, капитана "преследовала неотвязная мысль: ну а как инженер
расскажет свой сон кому-нибудь еще? Пойдет слух о его участии в экзекуции,
быстро дойдет до начальства. Ты капитан, знал о сне своего соседа? Скажешь -
не знал, а сосед скажет, что мне же первому рассказал. Скажешь - знал,
почему же тогда срочно не доложил. Душевные терзания разрешились при входе в
здание республиканского МГБ. Поднимаясь по лестнице, он точно знал, что идет
в кабинет шефа с намерением все доложить по форме".
Пока рассказ не дочитаешь до конца, даже тем из нас, кто начитался
"самиздат, тамиздат" и многое другое, что было опубликовано разными
"издатами" о сталинщине, трудно предположить, что оба героя этой абсурдной
ситуации в итоге будут приговорены к 25-ти годам по статье 58, пункт 8 -
террор через статью 19 (подготовка через намерение) и пункт 11 - создание
антисоветской организации для подготовки террористического акта. Это был
конец 1952 года, а в 1954 году они оба в один и тот же день были
реабилитированы.
Особую глубину впечатлению от этого рассказа придает то обстоятельство,
что он основан на реальной истории, которую автору рассказал академик Густав
Иоганович Наам.
Нелицеприятные отзывы современников о содержании рассказа Тургенева
"Сон", при достаточно высокой оценке художественных приемов, используемых
автором, очевидно, явились свидетельством тому, что писателю-реалисту,
создавшему такие остросоциальные произведения, как "Записки охотника",
"Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети" и др., не прощалось
всерьез писать о том, что не опирается на конкретные знания. Но
тоталитаризм, диктатура в своем отношении к сути бытия человеческого ни на
науку, на здравый смысл не опирались. И потому, даже при идеологии,
основанной на оголтелом материализме, сон человека - подконтрольная власти
реальность, которая способна определять его жизнь и судьбу.
Я отношу "Новый журнал" и к изданиям литературоведческим, от слова
"ведать" - "управлять, заведывать чем-нибудь, наблюдать за чем-нибудь"
(Толковый словарь русского языка под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1994). И не
потому, что издатели журнала сами определяют так его статус, вовсе нет,
насколько я понимаю. Такое место, такое назначение журналу уже объективно
определено всей его историй, теми людьми, которые его создавали и создают, и
которые с ним сотрудничали и сотрудничают, той планкой, на которой он держит
свой уровень, той аурой, которой он окружен среди литературной
общественности, читательской аудитории по обе стороны океана.
Помимо того, что я написала в своем первом очерке о НЖ, из огромного
числа подтверждений сказанному, я бы хотела здесь привести некоторые
фрагменты из воспоминаний Г. Иоффе (постоянного автора замечательных обзоров
в разделе "Библиография" этого журнала). Автор делится теми трудностями, с
которыми он сталкивался при попытке "добраться" до "Нового Журнала" в
Советской России. Как символ свободы слова, в условиях несвободы он не мог
быть доступен не только рядовым читателям, но и тем, кому он был необходим
по профессиональной надобности.
"...Это было в конце 60-х гг., - вспоминает Г. Иоффе, - и название
журнала, я, вероятно, нашел в подстрочнике какой-либо "белоэмигрантской"
книги. В Ленинской библиотеке выписал этот номер, толком не зная его
содержание... Я перебирал номера "Нового Журнала" до тех пор, пока однажды
меня не попросили зайти в кабинет заведующего.
- Этого журнала у нас нет, так что подавать требования на него больше
не надо.
- А знаете ли, в какой библиотеке он может быть? - спросил я.
- Этого не знаю, но у нас его нет.
Тон его речи сомнений не оставлял: журнал есть, но он либо не выдается
вообще, либо почему-то не выдается мне. Реакция на это могла быть только
одной: значит, там есть такое, до чего кровь из носа добраться нужно. (В
поисках материалов историк - азартный охотник.)
Историк все же добрался до "запретного плода", и, конечно же лукавил,
задавшись вопросом: "Чего боялся академик Поспелов, запирая "Новый Журнал" в
спецхрановский сейф, а сам этот журнал почитывая...?"
Историк Иоффе лукавит, потому что знал на него ответ, которым и
завершает свои воспоминания: "Вместе со своим прямым предшественником
парижскими "Современными записками" он ("Новый журнал") запечатлел на своих
страницах драматизм российской истории ХХ в." (НЖ, No 226).
"Новый журнал" соответствует титулу литературоведческий, потому что
мимо него не проходит ни одно сколько-нибудь заметное событие литературной
жизни по обе стороны океана, о чем свидетельствует, как я писала выше,
раздел "Библиография" каждого выпуска.
Ныне мое внимание привлек в этом разделе очерк опять же Г. Иоффе,
посвященный нашумевшей книге А. И. Солженицына "Двести лет вместе" (НЖ, No
227).
Критик начинает свой анализ с попытки определить мотивы и цели, которые
побудили писателя обратиться к столь сложной, острой и уязвимой теме. "К
проблеме русско-еврейских отношений можно подойти двояко, - отмечает Иоффе.
- Можно рассматривать их в сугубо религиозном аспекте. Но тогда мы
оказываемся в сфере мистики, которая, как пишет Солженицын, вряд ли
"обязательна для рассмотрения осязаемых, близких нам явлений". И он избирает
иной подход к проблеме. "В пределах нашего земного существования, - пишет
он, - мы можем судить о русских, о евреях - земными мерками. А небесное
оставим Богу".
Г. Иоффе пишет: "Известно, когда писатель надолго обосновался в США,
его обвиняли в русском национализме, даже антисемитизме. Одним из оснований
такого обвинения, стало то, что, повествуя в "Красном колесе" об убийстве П.
Столыпина, он назвал еврейскую национальность убийцы - Д. Богрова".
Вместе с тем критик не склонен думать, что книга писалась Солженицыным
для самооправдания. "Обращаясь к истории, - пишет Иоффе, - он старался
"посильно разглядеть для будущего взаимодейственные и добрые идеи
русско-еврейских отношений".
Подкупает то, что Г. Иоффе свой анализ осуществляет объективно,
беспристрастно и, я бы сказала, интеллигентно. И мне думается, что в
заключение очерка он ставит главный вопрос, который волнует тех, кто хочет
видеть в авторе книги того Солженицына, который стал символом борьбы за
демократию и против тирании.
"В предисловии к книге, - отмечает Иоффе, - А. Солженицын выразил
надежду на то, что будет понят и евреями и русскими. Увы, почти наверняка на
обеих сторонах найдутся "критики", которые опять сочтут, что писатель
склонялся если не к оправданию, то к смягчению позиции одной из сторон. Одни
скажут: он "потакает евреям", другие: он - скрытый антисемит. Действительно,
какой-то "каленый клин" вбит в русско-еврейские отношения. Книга А.
Солженицына - попытка выбить его. Удастся ли?".
В наши дни, когда межнациональные, межэтнические отношения стали одной
из самых болевых точек на планете Земля, считаю уместным процитировать
фрагмент статьи М. Горького "О евреях", написанной им почти сто лет назад (в
1906 г.): "Я склонен думать, - писал он, - что антисемитизм неоспорим, как
неоспоримы проказа, сифилис, и что мир будет вылечен от этой постыдной
болезни только культурой, которая хотя и медленно, но все-таки освобождает
нас от болезней и пороков...
...Необходимо ... развивать в себе нравственную чистоплотность,
воспитать чувство брезгливости к проявлениям в человеке начала
зоологического; одним из таких проявлений является унижающая человека вражда
к людям иных племен".
Человек по своей сути интернационален, потому что из утробы матери он
появляется просто Человеком. Осознание национальной, этнической
принадлежности к нему приходит с информацией, вбирающей основные факторы
социальной среды всех уровней (от узко семейных до политических,
экономических, культурологических), которые характеризуют общество, в
котором он формируется как человек вообще, и как представитель конкретной
национальности. Это все в совокупности определяет его восприятие своей
национальности для самооценки и отношения к представителям других народов.
Потому сегодня, как никогда ранее, актуально звучат слова М. Горького из той
же статьи: "...убежден: до поры, пока мы не научимся любоваться человеком,
как самым красивым и чудесным явлением на планете нашей, до той поры мы не
освободимся от мерзости и лжи нашей жизни. С этим убеждением я вошел в мир,
с ним уйду из него и, уходя, буду непоколебимо верить, что когда-то мир
признает: Святая святых - человек". (Цитируется по публикации в интернете:
М. Горький, "Народная библиотека".)
Не могу пройти мимо обзора Евгения Любина, посвященного книге Г.
Прашкевича (раздел "Библиография" (НЖ, No 228).
Геннадий Прашкевич - известный прозаик, поэт, лауреат премии
Гарина-Михайловского и премии в области фантастики "Аэлита". Он мой земляк
по Новосибирскому Академгородку, где прошли многие годы моей жизни,
состоялась научная карьера. Геннадий Мартович - человек широкой души, редкой
порядочности и бескорыстия, с искрящимся дружелюбием, неугомонной энергией.
Характерной особенностью его как человека и литератора является неугасаемый
интерес к творчеству собратьев по цеху, причем интерес с положительным
зарядом, устремленный к тому, чтобы поддержать коллегу, высветить в его
произведениях яркое, самобытное. Поэтому неудивительно, что несмотря на
постоянное появление новых его собственных сочинений, он написал книгу
"Самые знаменитые поэты России".
"Разве мы не все знаем о лучших русских поэтах? - начинает свой обзор
Евгений Любин. - Я думал, что знал почти все и открыл книгу только потому,
что на обложке стояло имя Геннадия Мартовича Прашкевича, одного из
известнейших прозаиков и талантливого поэта. И вот чем дальше я читал книгу,
тем более она меня захватывала. Автор рассказывает о каждом поэте немного -
всего страниц шесть-семь, но то что он рассказывает и как это делает, вдруг
открывает новую черту в давно известной биографии. Будто кристалл повернут
совсем немного - почти незаметно, а на белой стене появляется новый яркий
невиданный до того луч света".
Уже одна эта цитата дает нам достаточно информации, чтоб понять: в лице
Е. Любина мы находим человека, который по своему настрою к творчеству
коллег, схож с автором, о книге которого он пишет. Неудивительно, что он уже
более двадцати пяти лет возглавляют Клуб русских писателей Нью-Йорка,
который отличается исключительно творческой и дружелюбной атмосферой.
"Завершается сборник рассказом о Бродском, - пишет Любин. И далее: "В
моем стихотворении "На смерть поэта", написанном вскоре после его кончины,
есть такие слова: "Крест под рукой, над телом шум и распри, в терновнике
душа...". К сожалению, мое предсказание сбылось. Распри между женой поэта и
его друзьями закончились тем, что захоронили его в Венеции, рядом с Эзрой
Паундом, которого Бродский ненавидел...".
"Так печально заканчивается эта удивительно интересная книга, -
завершает свой обзор Любин. - Но не Г. Прашкевич виноват в этом. Трагична
судьба поэтов в России".
При просмотрах НЖ, я никогда не обхожу раздел: "Книги, присланные в
редакцию", который ведет А. Либерман. Уже само наличие такого раздела в НЖ
еще раз говорит о том его назначении, о котором я упоминала выше. Это еще
раз свидетельствует, что НЖ ведает "литературой" не только на уровне
индивидуальных произведений, но и постоянно откликается на другие издания,
такие как альманах "Встречи", журнал "Слово/Word", "Побережье". Говоря о его
откликах на "Побережье", не могу не отметить, что меня всегда удивляет, как
Анатолию Либерману удается в коротком, часто одно-двухстраничном тексте
осуществить обзор трех-четырехсот страничного ежегодника, отметив при этом
главное во всех абсолютно его разделах.
Но эта его работа, о которой я хочу сказать отдельно, значительно
объемней. Речь идет об обзоре Собрания сочинений в двух томах Ивана Елагина
(НЖ, No 224). "Елагин умер в 1987 году, так что рецензии на его стихи писать
уже поздно, - отмечает Либерман. - Двухтомник, собранный Витковским, тоже не
новинка, но нельзя себе представить, чтобы такое событие, как выход в Москве
Собрания Сочинений поэта, почти полвека прожившего в эмиграции, осталось без
внимания в "Новом Журнале", который несколько десятилетий печатал из номера
в номер его стихи, издавал его книги и не раз обращался к его творчеству".
Этот обзор отличается тем, что Либерман не просто анализирует
содержание поэзии, а заглядывает в глубь ее истоков, настроений поэта в ней
отраженных. "Елагина не мучила ностальгия: та страна, из которой он бежал,
не привлекала переселенцев ничем. - Отмечает Либерман. - Но ничто и не
заполнило образовавшейся пустоты, и на чужбине у него выработался взгляд
человека, не принадлежащего к среде, в которой он оказался, - классический
взгляд эмигранта". И далее: "Он недружественно оглядывался вокруг и находил
то "парторга Петрова", то "контрразведчика Смита", и оба были одинаково
противны ему. Птицы в Америке - и те пищали по-английски: "Билли! Билли!
Билли!". Это не тоска поэта, который презирает окружающих людей, но знает,
что он один из них, а брезгливое отчуждение пришельца", - подчеркивает
Либерман.
Особой глубиной в обзоре Либермана, на мой взгляд, выделяется
сопоставление стихов Елагина с поэзией классиков. "Иногда он сочинял стихи,
почти неправдоподобно напоминающие знаменитую классику, а сравнение между
"оригиналом" и "списком" поучительно", - отмечает критик и далее, цитируя
для сравнения стихотворение Ахматовой о "Бродячей собаке" и Елагина "Гринвич
Виллидж", он справедливо заключает: "У Ахматовой смертная тоска, у Елагина
отвращение".
Подкупает то, что у Либермана анализ творчества поэта неразрывно связан
с попыткой познания его как личности, его интересов и пристрастий. "Елагина
отличал постоянный интерес не столько к целой картине, сколько к ее частям.
Его во всем привлекала вещность, и не случайно его любимым художником был
Рубенс: "Пусть чувствуется грубость, / Пусть будет стих щербат, / Клади
слова, как Рубенс / Клал в чашу виноград".
И далее свои рассуждения Анатолий Либерман иллюстрирует очень
характерными примерами. "Он никогда бы не сказал: "Брожу ли я вдоль улиц
шумных, / Вхожу ли в многолюдный храм". Ему бы хотелось объяснить, почему на
улице так много шума (и посетовать по этому поводу) и что за люди толпятся в
храме".
Весьма интересны, на мой взгляд, заметки Либермана к анализу издания
Витковским, автора вступительной статьи и комментариев к двухтомнику:
"Витковский представляет путь Елагина как постоянное движение к вершине, на
которой он обрел свой голос и полностью освободился от влияния своих кумиров
Маяковского и Пастернака. Едва ли дело обстояло именно так. - Отмечает
Либерман. - Лучшие стихи Елагина - ранние, послевоенные, и всеобщее
воодушевление, которое они вызвали, легко понять. Многократно цитированные
строфы о войне и лагерях великолепны. В них счастливо соединились пафос
оратора и нежность лирика".
Этот обзор А. Либермана можно отнести к тем литературно-критическим
трудам, которые позволяют "насладиться" творчеством обсуждаемого ими автора
на "уровне более высоком, чем сюжет" (по выражению Набокова). И
подтверждением сему является то, как он завершает свой обзор о поэте.
"Елагина постоянно преследовала мысль о месте, которое он займет в
русской поэзии... И не только тем будет он любезен Петьке или Димке, что
свободно говорил тогда, когда их дедам заткнули рот. Лучшие его страницы -
настоящая высокая поэзия. И все же я закончу, - пишет Либерман, - отрывком
из стихотворения Елагина о вольной русской литературе, ибо слишком мало лет
прошло с советских подцензурных времен, и велик страх перед тем, что история
снова пойдет вспять.
Я живу в чужом краю,
Но уже годами
Я домой передаю
Свертки со стихами.
А в стихах мое тепло
И души кусочки,
Я надеюсь, что дошло
Хоть четыре строчки.
И, быть может, потому
Я хоть что-то значу,
Что всю жизнь несу в тюрьму
С воли передачу".
На страницах "Нового Журнала" мне всегда приятно встретить имена "моих"
авторов, на работы которых я в той или иной степени откликалась в своих
обзорах-рецензиях: Валентины Сенкевич, Юрия Дружникова, Игоря
Михалевича-Каплана, Давида Шраера-Петрова, Марка Поповского, Сергея
Голлербаха и др.
Несколько лет тому назад, когда вышел 2-й том трехтомника М. Поповского
"На другой стороне планеты", ко мне обратился Игорь Михалевич-Каплан
(который принимал непосредственное участие в издании этого труда), с
предложением откликнуться на это событие. После того, как моя рецензия была
опубликована в "Панораме", ко мне опять обратился Михалевич-Каплан с
вопросом о том, не возражаю ли я против того, чтобы мою рецензию
опубликовать в качестве предисловия к 3-му тому. Естественно, что ничего
кроме того, как: "Сочту за честь", я ответить не могла. С тех пор мое
внимание к творчеству М. Поповского, естественно, еще более возросло, и
потому я с огромным интересом прочитала его "Семидесятые. Заметки
максималиста" (НЖ, No 228).
В качестве эпиграфа к этим дневниковым записям М. Поповский приводит
публикацию из "Московских новостей" (Март, 1990). "Тысяча девятьсот
семидесятые чумные годы... Мыслящие люди изгонялись из активной жизни. Или
уходили, кто как мог и умел. Кто в прикладные сферы, в науку с сидением в
библиотеке, кто в любовь, кто в запой, кто в петлю. Кого сажали, кого ложили
(в психушку), кого выгоняли из отечества насильно, кто сам отряхивал прах с
ног своих. И все-таки самый густой поток изгнанников катился не на Запад и
не на Восток, а как бы завихрялся водоворотом, замыкаясь в самом себе.
Внутренняя эмиграция. Духовное подполье".
Мне представляется это введение очень удачным, потому что в крайне
сжатой форме передает масштабный пласт информации о том социальном фоне,
который рождал темы дневниковых записей, а точнее заботы и переживания
писателя.
Во введении "От Автора" М. Поповский подчеркивает: "Это - дневник.
Личный дневник московского литератора, которому в начале семидесятых
исполнилось пятьдесят. Все, что Вы прочитаете в нем, представляло собой
каждодневный разговор автора с самим собой. Что-либо скрывать в таком
разговоре резона не было. Разве что имена других собеседников, чтобы в
случае чего не подводить их... Все - чистая правда, разумеется в том виде, в
каком она виделась десятилетия назад".
Дневник М. Поповского - интереснейший документ о драматических
коллизиях жизни литератора, стремящегося к свободе слова в условиях
несвободы, занимает в НЖ (No 228) более 60-ти страниц. Естественно, что
рамки рецензии позволяют привести лишь фрагменты нескольких из записей.
Каждый из них мог бы тоже послужить эпиграфом к масштабному труду о духовной
жизни творческой интеллигенции "семидесятых".
"10 января. Сегодня отправил завотделом очерка "Сибирских огней"
Виталию Ивановичу Зеленсокому письмо: "Получил из редакции "Сибирских огней"
верстку, на которой типографским шрифтом обозначено мое имя. Но я
отказываюсь признать это сочинение своим. Год назад я оставил Вам
научно-художественный очерк "Народ-целитель" объемом 68 страниц. Теперь же
передо мной некая популярная статейка, объемом около листа, содержащая лишь
клочья и обрывки моих мыслей... Конечно, не может быть и речи о том, чтобы я
разрешил публиковать свою работу в таком виде...". И далее здесь, но в новом
абзаце: "В театре на Таганке смотрели с Лилей "Галилей" Брехта. Отличный
спектакль, подчеркнуто современный. Непременно перечитать пьесу
(подчеркнуто). Важные мысли о долге ученого. Как гром ударил диалог:
Ученик Галилея: Несчастная страна, лишенная героев...
Галилей: Несчастна та страна, которая нуждается в героях".
"30 декабря. "Радио сообщило об исключении из Союза писателей
Александра Галича и рязанского поэта Маркова. Российскому писателю всегда
приходилось несладко на родимой земле, но почему-то особенно горька судьба
людей с гордым именем Александр. Вспоминается Рылеев, Грибоедов, Пушкин,
Радищев, Герцен, Полежаев, Блок. А ныне - Солженицын, Твардовский, и вот
теперь - Галич".
"31 декабря. Новогодний вечер. Шум, бестолковщина, душевный лед,
который люди пытаются растопить вином и шутками. Наш стол как будто самый
пристойный и приятный: Булат Окуджава, Вл. Корнилов, Ю. Левитанский, Эдлис,
Ю. Абызов, Хмелик. И жены... Кажется, главное приобретение этого вечера -
две шутки Левитанского: "Вся наша фронда за счет Литфонда" и "Будем лживы -
не помрем!".
В "Послесловии" дневника М. Поповский рассказывает: "Для автора этих
дневников семидесятые голы в Советском Союзе закончились осенью 1977-го.
Точнее 6 ноября, за день до того, как держава отметила свое
шестидесятилетие. "Мы не желаем отмечать эту великую годовщину вместе с
вами", - любезно заметил высокопоставленный чиновник ОВИРа и дал нашей семье
десять дней на сборы...".
Дневник М. Поповского - это волнующая фиксация мгновений жизни,
наполненной творчеством и борьбой за то, чтоб достойно, честно, правдиво
поделиться его плодами с людьми. "Все остается людям" - хочу сказать, вслед
за героем фильма, в названии которого эти вещие слова. "Все останется
людям!", - хочу я сказать М. Поповскому - автору более двух десятков книг и
этих ценных, искренних и глубоких дневниковых записей.
В этом же номере НЖ я не могла пройти мимо статьи Никиты
Лобанова-Ростовского "Улыбка Пушкина". Меня привлекло это название,
поскольку я думала, что речь идет о той известной загадочной улыбке, которой
ознаменована смерть Пушкина. Меня эта тема когда-то занимала, и я это
выразила в стихотворении, посвященном Пушкину, которое завершается словами:
"И потому-то жизнь твоя легендой обрастает / И каждый миг, и строчка, каждый
шаг. / А смерть твоя все более нас упрекает / Хоть умер ты с улыбкой на
устах".
Но нет! Статья Лобанова-Ростовского о жизни, о бессмертии поэта,
который для автора воистину больше, чем поэт. Уже первые строки этого
вдохновенного эссе мне показались необычными по стилю, тональности,
откровенности и эмоциональной приподнятости. И когда прочитала
биографическую справку в соотвествующем разделе НЖ, мне стало ясно:
"Лобанов-Ростовский Николай Дмитриевич (1935, Болгария), окончил Оксфорд в
1958 году - затем Колумбийский университет в Нью-Йорке. Магистр
экономической геологии. Много лет возглавлял ведущие лондонские банки. Живет
в Англии. Автор публикаций на темы культуры и политики. Известный
коллекционер".
Почему же такой интерес к Пушкину? - возникает вопрос. И при чтении
этого эссе становится ясно, что одной из знаменательных страниц биографии
автора является связь, переплетение жизненных путей его предков с людьми,
которые в той или иной степени связаны с судьбой Пушкина. "Мой родственник
князь А.М. Горчаков, - пишет автор, - министр иностранных дел России, был
лицейским товарищем Пушкина. Мой дед говорил мне, что князь Горчаков был
первым слушателем "Бориса Годунова" которого читал ему Александр Сергеевич
Пушкин".
Н. Лобанов-Ростовский приводит еще примеры переплетения судеб членов
его семьи с Пушкиным и его окружением. Это погружало духовную жизнь
болгарского интеллигента в сюжеты, предания, связанные с поэтом, его эпохой,
что и определило, очевидно, его настроение, которое он филигранно выражает в
своем эссе. Приведу небольшие фрагменты: "Я думаю часто об Александре
Сергеевиче Пушкине. О его удивительной и универсальной алхимии слова, о
знании человеческой души, о его жизни и о том, что мы в совокупности
называем его гением". И далее: "Огромное количество времен и знания было
потрачено в течение пяти столетий на попытку разрешить тайну улыбки Моны
Лизы Джиоконды Леонардо да Винчи... Открывая книгу Александра Сергеевича,
будь то "Евгений Онегин" или лицейские стихи, я встречаю ту же магическую
улыбку гения. И я радуюсь, что живу на этой земле".
Читая эти удивительные откровения болгарского поклонника великого
поэта, я все больше проникалась оптимизмом - мир наш удержат вечные
ценности, для которых нет различий в языке, пространстве и времени.
В 222-ом номере НЖ мое внимание привлекла статья Марины Любарской
"Прежде всего это был великий человек", посвященная Александру Леонидовичу
Чижевскому. Статью выделяет не только то, что она глубоко компетентна и
информативна, но и подкупающе эмоциональна. Это взволнованный рассказ о
выдающемся человеке, чья жизнь и творческий путь преисполнены драматическими
страницами.
"По энциклопедичности знаний А.Л. Чижевского ставили в ряд с великими
учеными эпохи Возрождения. - Пишет автор. - Ученый, поэт, художник и
музыкант, он вполне заслуживал этого высокого признания. Но прежде всего это
был великий человек!"
Одним из источников, используемых для статьи, является книга
последователя идей Чижевского, доктора Н.Г. Буланова, о которой М. Любарская
говорит: "Книга производит неизгладимое впечатление! Пересказать ее
невозможно. Ее следует перечитать". Абсолютно то же самое я могу сказать и о
самой статье Любарской.
Я с волнением читала эту статью, так как с именем Чижевского связана
какая-то часть моей научной жизни.
Я взяла с книжкой полки книгу академика Академии Медицинских Наук В.П.
Казначеева "Современные аспекты адаптации", (изд. "Наука", 1980 г.), которую
он мне когда-то подарил с автографом: "Глубокоуважаемой Ларисе Григорьевне!
Самоотверженному бойцу и соратнику в боях за истину. Искренне (подпись)".
Такой чести я удостоена потому, что была непосредственно причастна к
исследованиям проблем адаптации, возглавляемым академиком Казначеевым. В
библиографии книги обозначена ссылка: "Чижевский А.Л. "Эпидемические
катастрофы и периодическая деятельность солнца. М., 1930.172 с.".
Открытия Чижевского позволяли раздвинуть рамки традиционных
представлений о влиянии факторов внешней среды на здоровье людей. "Изменение
солнечной активности во времени, в определенной, но не стабильной динамике
было известно до Чижевского. - Пишет М. Любарская. - Он же впервые обнаружил
органическую связь, влияние этого солнечного феномена на стихийные буйства
природы и на интенсификацию разных видов биологических процессов на земле,
дав этому явлению поэтическое название - Земного эха. Благодаря этому
открытию стали возможны научные предвидения землетрясений, инфекционных
эпидемий, в частности гриппа, холеры...".
А мне вспоминаются многочисленные семинары, споры, дискуссии,
связанными с идеями этого крупнейшего ученого. Я читала статью М. Любарской
с благодарностью не только потому, что она представила обобщенный портрет
А.Л. Чижевского, дала новые знания о его многогранной личности, но и вернула
воспоминания о вдохновенных днях моего творческого сотрудничества с
медиками.
В прошлом году "Новый Журнал" отметил свой шестидесятилетний юбилей. В
226 номере дана подборка материалов, посвященных этому событию -
поздравительные письма, статьи, эссе.
Замечательным эссе, с моей точки зрения, откликнулся на это событие
Сергей Голлербах, где он, в частности, написал: "Правы ли те, кто называют
"Новый Журнал" консервативным и "старомодным"? Невозможно отрицать, что это
издание имеет свой устоявшийся стиль и направление. Любое издание, выходящее
не от случая к случаю, а регулярно, должно иметь и стиль, и направление...
Постоянное появление новых имен, произведений... привлекло к нему интерес
литературных кругов и обычных читателей. Для большинства из них
"старомодным" "Новый журнал" никогда не был. Надеюсь, что и не будет".
От себя хочу добавить, когда во Франции, оккупированной фашистами, был
закрыт выходящий уже два десятилетия журнал "Современные записки", у
Алданова родился план переехать в Америку и создать там новый журнал -
преемник парижского. Алданов и его сподвижники в экстремальных условиях
осуществили эту идею и создали новый журнал, к которому так и прижилось
название, отражающее его реальный смысл, то есть "Новый", созданный на смену
старому.
Первый номер "Нового Журнала" (напомню вновь) вышел в 1942 (!) году,
когда полыхала беспрецедентная в истории человечества война. И потому журнал
явился не средством развлечения перенасыщенного информацией читателя, а
важным элементом первой жизненной необходимости, для кого духовное выживание
равносильно выживанию физическому. Именно поэтому у журнала объективно
определилась планка требований, соразмерная его высоким гуманистическим
целям. И эта планка определяет удивительный феномен, расширяющий
первоначальный смысл его названия - каждый выпуск журнала НОВЫЙ, не только
потому, что так называется издание в целом, но еще и потому, что он несет в
себе новизну, свежесть, отражающие все грани современной литературной жизни.
Потому я хочу пожелать журналу остаться вечно новым во всех смыслах этого
слова.
А У ТОЛСТОГО "СРАБАТЫВАЕТ"...
Заметки по поводу очерка Г. Яблонского
"Сон ясновидящего и смерть Анны" ("Новый журнал", No 220).
("Побережье" No 12 -2003)
Очерк Г. Яблонского "Сон ясновидящего и смерть Анны", посвященный
бессмертному произведению Л. Толстого "Анна Каренина", привлек мое внимание
формулировкой задачи, которую поставил автор: "Цель нашей работы - выделить
одну из деталей романа, которая, может быть, гораздо более, чем деталь.
Эта деталь и покажет, как работает спусковой механизм Рока, погубившего
Каренину, как вырабатывается роковое решение, в каком сочетании реальности,
полу-и нереальности, а точнее, в каком сцеплении нескольких уровней
реальности".
Перечитав это несколько раз, я решила, что дальнейший текст разъяснит
мне основную цель труда Яблонского и продолжила чтение. Но уже через
несколько строк внутренний протест вызвало "краткое" изложение автором
основной сюжетной линии романа, которое он обосновывает ссылками на
авторитеты. Начинает с Некрасова: "Поэт Некрасов, - пишет Яблонский, -
пошлым образом пересказал сюжет в эпиграмме:
Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует "гулять"
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать".
В общем-то, эта эпиграмма мне показалась шуточной, дружелюбной, и уж
никак не пересказом сюжета. После этой цитаты Яблонский отмечает: "Самое
удивительное, что до сих пор есть люди, которые понимают роман таким
образом. Да что говорить, сама Анна Андреевна Ахматова примерно так и
представляла позицию Толстого" (ссылка автора на статью А. Кушнера "Анна
Андреевна и Анна Аркадьевна", "Новый мир", 2000, No 2).
Поскольку автор не называет никого из тех "людей, которые "до сих пор
понимают роман таким образом"", я решила просмотреть статью А. Кушнера, и
позволю себе процитировать ее фрагмент: "Анна Андреевна любила Анну
Аркадьевну и не любила Льва Николаевича. Лидии Чуковской она, например,
говорила: "Неужели вы не заметили, что главная мысль этого великого
произведения такова: если женщина разошлась с законным мужем и сошлась с
другим мужчиной, она неизбежно становится проституткой. Не спорьте! Именно
так!"".
Это высказывание А. Ахматовой является предметом обсуждений,
комментариев литераторов и критиков по сей день, но совершенно, очевидно,
что оно, как и эпиграмма Некрасова, выражает интерпретацию авторами вывода,
"морали" романа Толстого, но ни в коей мере не претендуют на пересказ его
сюжета. "... Причина негодования Ахматовой, ее претензии к Толстому, -
замечает Кушнер, - объясняются другим. Ахматова узнавала в Анне Карениной
себя, идентифицировала себя с нею!". Е. Евтушенко, комментируя некоторые
высказывания Ахматовой о литераторах и их произведениях (в том числе и
вышеприведенного об "Анне Карениной") пишет: "Означало ли это, что она
считала себя верховным судией всех и вся? Ее знаменитая "гордыня" была на
самом деле самозащитой от постоянного самоосуждения себя, от изнурительного
самоедства совести" ("Новое русское слово", 22-23 ноября, 2003).
Свое "Краткое изложение" "событий жизни Анны" Г. Яблонский предваряет
извинением за то, что он это делает о "читанном" и "многократно
воспроизведенном в фильмах, балете и пр.". И в оправдание поясняет: "В этом
я следую Набокову...". Не более, не менее!
Для убедительности он приводит следующую цитату писателя: "Не в моем
обычае обсуждать сюжеты, но в случае с "Анной Карениной" я сделаю
исключение, потому что сюжет - в значительной степени моральный, клубок
этических переплетений, и это мы должны проанализировать прежде, чем
насладимся романом на уровне более высоком, чем сюжет".
Здесь позволю себе заметить, что когда-то мне выпала удача посетить
усадьбу-музей "Ясную Поляну" и выслушать превосходную лекцию о Л. Толстом
сотрудника этого учреждения, в которой приводился такой случай (воспроизвожу
по памяти). Однажды кто-то попросил Л. Толстого пересказать вкратце "Анну
Каренину". Писатель в ответ вручил собеседнику том со словами: "Вот все, что
я могу сказать вкратце. Если б я мог выбросить отсюда хоть одно слово, я бы
это сделал".
Подтверждением, запавшего в памяти эпизода, может послужить предисловие
Ив. Толстого к двум лекциям по литературе В. Набокова, в котором он
отмечает:
"Анну Каренину", -- вразумлял Лев Толстой заезжего газетчика из
Германии, -- никак нельзя пересказать ни коротко, ни по-немецки". Владимир
Набоков счел бы эту реплику безупречной, - отмечает Ив. Толстой. -
Собственно говоря, он и подобрал для своих лекционных нужд аналогичное
высказывание. "Однажды, -- рассказывал он в аудитории, -- когда ...
французский философ попросил ...немецкого философа Гегеля изложить свою
мысль сжато, Гегель отрезал: "Такие предметы нельзя изложить ни сжато, ни
по-французски"... Составляя свои лекции, Набоков, по существу, продолжал
любой из своих романов, пользуясь на этот раз чужим словесным материалом.
Отсюда столь обильное самоупоенное цитирование. Хотя, с другой стороны,
"Анну Каренину" коротко ведь не перескажешь"
(см. "Иностранная литература", No 11, 1997).
Почему же Л. Толстому так дорого и важно было каждое слово, каждая
деталь романа, из-за чего он протестовал против краткого его пересказа?
Очевидно потому, что все здесь было значимо для выражения сути эпохи на
переломном этапе российской истории, всех сторон жизни героев, мотивов их
поведения, всей глубины их драмы. Известно, что в годы работы над "Анной
Карениной" Л. Толстой даже не вел дневник. "Я все написал в "Анне
Карениной", - говорил он, - ничего не осталось" (Л.Н. Толстой, ПСС в 90-х
тт., т. 62, стр.240, М., Гослитиздат, 1927-1964).
Таким образом, вопреки известному отрицательному отношению Толстого к
краткому изложению "Анны Карениной", первый раздел объемного очерка Г.
Яблонского называется "Реальные события. Краткое изложение". И вот как
выглядит в пересказе Яблонского основная сюжетная линия романа.
"Красивая, умная и обаятельная женщина, жена петербургского чиновника
высокого ранга Алексея Александровича Каренина, оставляет мужа ради
блестящего офицера Алексея Вронского. Вронский покидает службу. Анна и
Вронский уезжают вначале за границу, а потом возвращаются в Россию и
поселяются в деревне. Муж, Каренин, "бюрократическая машина", потрясен
уходом Анны, не знает, что делать. То он требует от Анны соблюдения
приличий, то, стоя рядом с Вронским у постели почти умирающей Анны (она
рожает дочь от Вронского), великодушно дает согласие на развод. Согласие это
- временное. Светское общество отвергает Анну, что глубоко ранит ее. Боясь
потерять Вронского, Анна болезненно ревнует его. Взаимное раздражение
отравляет им жизнь. После одной из страшных ссор Анна убивает себя - под
колесами вагона".
Если допустить, что кто-то из русскоговорящих не читал, или хотя бы не
видел фильмы по великому произведению Толстого, то после пересказа
Яблонского у него не будет сомнения в том, что речь идет о жанре, - по
весьма красноречивому описанию А. Либермана (НЖ, No 223, стр. 296), - романе
"для приказчиков и особенно для приказчичьих дочек: душещипательное чтиво о
роковой любви и красивой жизни - наивная смесь из невероятных совпадений и
возвышенной пошлости".
Но невозможно допустить, что кто-то из читателей "Нового Журнала" (!)
не читал "Анну Каренину" (о чем не может не "догадываться" Г. Яблонский). И
все же он прибегает к краткому пересказу (без оговорки о том, что Толстой
этого не желал) для того, чтобы использовать его как отправную точку для
дальнейших рассуждений.
Бросается в глаза, что этот неправомерный пересказ осуществлен с
искажением сюжета и последовательности событий. Остановлюсь только на
некоторых примерах.
Когда Каренин переступает порог дома, приехав к умирающей (по прогнозам
врачей) жене, на первый вопрос к швейцару: "Что барыня?" - тот ответил:
"Вчера разрешились благополучно" (8, стр. 438). Поэтому уточнение в скобках,
сделанное Яблонским (она рожает дочь от Вронского) не соответствует тексту
романа и искажает замысел писателя в этом эпизоде.
Перечитывая "краткое изложение" Яблонского несколько раз, сначала я не
поверила своим глазам, глядя на фразу: "То он (Каренин - Л.М.) требует от
Анны соблюдения приличий, то, стоя рядом с Вронским у постели почти
умирающей Анны (она рожает дочь от Вронского), великодушно дает согласие на
развод".
Пришлось снова вернуться к тексту романа, который каждым словом этого
сюжета упрекал столь безответственным с ним обращением, которое допускает
Яблонский. О каком разводе могла идти речь, когда Вронский, увидев
приехавшего мужа своей любовницы, так "смутился, что опять сел, втягивая
голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над
собой, поднялся и сказал:
"Она умирает. Доктора сказали, что нет надежды. Я весь в вашей власти,
но позвольте мне быть тут... впрочем, я в вашей воле, я при..." (8, стр.
438).
Только тот, кто не читал, либо совершенно позабыл роман, может сказать,
что "Каренин великодушно у постели умирающей Анны согласился на развод". Не
могла забыться эта волнующая сцена - беседа мужа Анны с Вронским на третий
день, когда "доктор сказал, что есть надежда". Процитирую лишь фрагмент
откровений Каренина: "... я увидел ее и простил. И счастье прощения открыло
мне мою обязанность... - Слезы стояли в его глазах, и светлый, спокойный
взгляд их поразил Вронского. - ... я не покину ее и никогда слова упрека не
скажу вам, - продолжал он. - Моя обязанность ясно начертана для меня: я
должен быть с ней и буду. Если она пожелает вас видеть, я дам вам знать, но
теперь, я полагаю, вам лучше удалиться" (8, стр. 442).
И не могло не оставить в памяти читавшего Анну Каренину (как угодно
давно), что именно после этой беседы Вронский решил покончить жизнь
самоубийством. "Он почувствовал, что муж был великодушен и в своем горе, а
он низок, мелочен в своем обмане... Он увидел ее всю во время ее болезни,
узнал ее душу, и ему казалось, что он никогда до тех пор не любил ее. И
теперь-то, когда он узнал ее, полюбил, как должно было любить, он был унижен
пред нею и потерял ее навсегда, оставив в ней о себе одно постыдное
воспоминание". (8, стр. 442-443).
Недопустимый (особенно, в публикации) пересказ основного сюжета "Анны
Карениной", который осуществил Яблонский, очевидно, основан на том
определении, какое он дает роману.
"Что важно, - подчеркивает Яблонский, - роман об обычной семейной
жизни, не о войне, не об уголовном преступлении".
Трудно понять, почему для Яблонского так "важно", что роман "Анна
Каренина" "об обычной семейной жизни", но никак нельзя отнести к таковым
этот почти девятисотстраничный труд Толстого, о котором немецкий писатель Т.
Манн писал: "Я без колебаний назвал "Анну Каренину" величайшим социальным
романом во всей мировой литературе" (Томас Манн. Соб. соч., т. 10. М.,
1961), а Фет в письме Толстому определил роман, как "строгий, неподкупный
суд всему нашему строю жизни" ("Литературное наследство", т. 37-38, стр.
220).
О том впечатлении, которое производил роман "Анна Каренина", как
произведение остросоциальное, говорит высказывание Н. Н. Стахова: "О выходе
каждой части Карениной в газетах извещают так же поспешно и толкуют так же
усердно, как о новой битве или новом изречении Бисмарка" (В. И. Алексеев,
"Воспоминания". Летописи Государственного литературного музея. Кн. 12, М.,
1948. Цитируется по предисловию Э. Бабаева, том "Анна Каренина", Библиотека
Всемирной Литературы, стр. 6).
В этом смысле, характерна интерпретация Э. Бабаевым одной из самых
первых фраз романа: "Все смешалось в доме Облонских".
"Все смешалось, - пишет Бабаев, - формула лаконичная и многозначная.
Она представляет собой тематическое ядро романа и охватывает и общие
закономерности эпохи, и частные обстоятельства семейного быта. Толстой в
"Анне Карениной" как бы вывел художественную формулу эпохи. "У нас теперь,
когда все это переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как
уложатся условия, есть единственный важный вопрос в России" (там же, стр.
10).
Как отмечается в "Примечаниях" к "Анне Карениной", цитируемого мной
издания собрания сочинений Л. Толстого: "Ни одно из произведений Толстого,
написанных до перелома его мировоззрения, не вызывало таких споров, как этот
роман. И мнения разделились самым решительным образом" (9, стр. 426).
И споры эти, очевидно, не будут прекращаться никогда - столь
многопланово это произведение. Поэтому хочу подчеркнуть, что моя статья не
есть анализ различий моих с Яблонским точек зрения. Я хочу выразить свой
протест против непозволительного обращения с великим романом Л. Толстого,
искажением его замысла и текста. И в этом смысле разговор выходит за пределы
очерка Яблонского, как такового.
Автор значительное место в своей "рецензии" отводит анализу роли снов в
"Анне Карениной". "Сны - это вторая реальность, реальность другого плана,
более "редкая", но более значительная, чем первая", - пишет он.
Отстранившись даже от осуществленного здесь "распределения" реальностей
на "первую" и "вторую", "более редкую", "более значительную", невозможно не
удивляться небрежности в оформлении рассуждений и использовании
первоисточника.
Фрагмент в романе, связанный с поездкой в поезде, наполнен ремарками
писателя для выражения противоречий в душе Анны по возвращении ее домой
после событий во время посещения брата и встречи там с Вронским.
Яблонский, подгоняя рассуждения под свою концепцию о роли Рока в
романе, акцентирует внимание лишь на символах негативных предзнаменований
судьбы Анны (свисток паровоза, ужас метели, страшный мужик во сне), упуская
не менее значимые позитивные стороны ее настроения, которые в совокупности с
первыми могут представить полноту противоречий, определяющих трагедию. И не
зря Толстой отмечает, что (в поезде), держа в руках английский роман, "Анна
Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить
за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить". В
полудреме, в поезде "Анна почувствовала, что она провалилась. Но это было не
страшно, а весело". И после встречи с Вронским на станции, как пишет
Толстой: "Она не спала всю ночь. Но в этом напряжении и тех грезах, которые
наполняли ее воображение, не было ничего неприятного и мрачного; напротив,
было что-то радостное, жгучее и возбуждающее" (8, стр.111-112, 115).
"Анна и Вронский порознь, почти в одно и тоже время видят один и тот же
сон, - пишет Яблонский. - Уже этого одного достаточно, чтобы вывести роман
за рамки традиционного реализма, где все происходит "здесь и теперь". И в
этом смысле Толстой оказывается предтечей ненавистных ему символистов
(Андрея Белого) с их экзальтированным интересом к снам, символам и тайне".
Приведенный тезис вызывает недоумение и вопросы. Прежде всего, хочется
спросить - а как иначе можно видеть сны двум людям, если не порознь?! Сон
все же не телевизор, который можно смотреть двоим одновременно, усевшись в
обнимку на диванчике. Что означает противопоставление событий романа тому,
"где все происходит "здесь и теперь"? И где это -"здесь", и когда это -
"теперь"?
Писатель показывает, что оба героя ощущают одни и те же тревоги по
поводу проблем, из которых они не видят выхода. "Я умру", - до болезни,
"Почему я не умерла...", - после болезни, не сходит с уст Анны почти при
всех встречах с Вронским.. Отсюда и кошмары, и переплетения сюжетов во снах
у нее и у него.
О том, как автор "Анны Карениной" сам относился к снам, весьма
недвусмысленно свидетельствует нижеприведенный фрагмент из его беседы с М.
Горьким. (Речь идет о встречах писателей в Крыму в 1901-1902 годах).
Л. Н. "-- Какой самый страшный сон видели вы?
-- Я редко вижу и плохо помню сны, но два сновидения остались в памяти,
вероятно, на всю жизнь. Однажды я видел какое-то золотушное, гниленькое небо
... погибли все звезды, небо стало темней, страшней, потом -- ... закипело
и, разрываясь в клочья, стало падать на голову мне жидким студнем... Л. Н.
сказал:
-- Ну, это у вас от ученой книжки, прочитали что-нибудь из астрономии,
вот и кошмар. А другой сон?
Другой сон: ...По снегу мертвой пустыни ... стелется желтой полоской
едва намеченная дорога, а по дороге медленно шагают серые валяные сапоги --
пустые.
-- ...Это -- страшно! Вы в самом деле видели это, не выдумали? Тут тоже
есть что-то книжное.
И вдруг как будто рассердился, заговорил недовольно, строго, постукивая
пальцем по колену.
-- Ведь вы непьющий? И не похоже, чтоб вы пили много когда-нибудь. А в
этих снах все-таки есть что-то пьяное...
...Посмеялся и, должно быть, заметил, что я несколько огорчен его
недоверием ко мне:
-- Вы обижаетесь, что сны ваши показались мне книжными? Не обижайтесь,
я знаю, что иной раз такое незаметно выдумаешь, что нельзя принять, никак
нельзя, и кажется, что во сне видел, а вовсе не сам выдумал.
...Похлопал меня по плечу.
-- А вы не пьяница и не распутник -- как же это у вас такие сны?
-- Не знаю.
-- Ничего мы о себе не знаем!
Он вздохнул, прищурился, подумал и добавил потише:
-- Ничего не знаем!
Сегодня вечером, на прогулке, он взял меня под руку, говоря:
--.... А все-таки вы очень книжный, очень! Не сердитесь, только это
плохо и будет мешать вам.
Едва ли я книжник больше его, а вот он показался мне на этот раз
жестоким рационалистом, несмотря на а все его оговорочки", - заключает М.
Горький ("Лев Толстой", М. Горький, ПСС. Изд. "Наука", Москва,1973. т. 16,
стр. 280-283).
Очевидно, что в "Анне Карениной" сюжеты, связанные со снами героев, -
художественный прием, позволяющий передать как можно глубже и эмоциональней
психофизиологическое напряжение героев в том заколдованном кругу
неразрешимых проблем, в котором они оказались в силу субъективных и
объективных причин.
Толстой изучал труды ученых, философов, так как его глубоко
интересовала загадка снов. Он выразил это в своих произведениях, в том числе
в "Войне и мире", в "Анне Карениной", где героям во сне чудится это "что-то"
- символ загадки смерти. Но это Яблонскому не дает оснований заявлять, что:
"Сны в романе - играют роль ДРУГОЙ РЕАЛЬНОСТИ, пересекающейся с ПЕРВОЙ и
двигающий сюжет". Совершенно очевидно, что автор очерка здесь путает причины
со следствием. Сны в романе отражают настроение, события жизни героев, но
сами они сюжет "не двигают". И ничего, определяемого снами, в жизни героев
не происходит.
Яблонский упоминает, что за мгновенья до смерти Анна увидела из окна
вагона испачканного уродливого мужика в фуражке, который ей показался
похожим на мужика, явившегося во сне. Однако, это не означает, что в романе
присутствуют пророческие сны. Неслучайно, что самый устрашающий сон, в
котором Анна "проснулась" от другого сна, и услышала слова Корнея: "Родами,
родами умрете, родами, матушка" (8, стр. 387) - не оказался пророческим. Она
не умерла от родов, а выжила при родильной горячке в одном случае из ста!
Мне представляется, что не выдерживает никакой критики интерпретация
Яблонским эпизода "Сон Landau".
Предваряя раздел очерка, специально посвященный этому эпизоду,
Яблонский пишет: "А теперь - не без волнения - я приступаю к описанию той
детали, за которой таится один ход из лабиринта сцеплений, детали, важной
для понимания механизма Рока".
При этом Яблонский недоумевает из-за того, что в "критической
литературе об "Анне Карениной" разбору этого эпизода уделяется ничтожное
место". Здесь он пишет: "Шкловский совершенно не говорит об общем смысле
эпизода "Сна Landau", но хотя бы упоминает его. А вот Эйхенбаум не
упоминает, как и Набоков в своих "Лекциях по русской литературе". И даже в
подробной книге Sydney Schultze об этом эпизоде говорится только в связи с
истолкованием "зубной боли" как особого символа в романе (Landau - граф
Беззубов). Нет ни одного слова об этом эпизоде и в книге Gary Edelman".
Яблонский утверждает: "Не приходится сомневаться: эпизод "Сон Landau" -
критический в романе. Именно здесь Landau санкционирует отказ Каренина, и
сюжет "Анны", как спущенная стрела, летит к трагическому финалу". Позволю
себе сказать, что такой вывод (с учетом того, что увлеченность сеансами
спиритизма с еще большим сарказмом высмеяна Толстым позже в "Плодах
просвещения"), может быть рожден только при невнимательном чтении романа.
"В эпизоде "Сон Landau" все вольны говорить и поступать как им
вздумается. - Констатирует Яблонский. - И Каренин, и Лидия Ивановна, и
Стива, и Landau. И, наконец, Толстой - автор с его ироническим стилем. Но
что же из этого получается? Ирония не срабатывает. Эпизод с Landau - это не
то, что вызывает добродушную усмешку, мягкую иронию, язвительность, наконец.
Стиве Облонскому "очень не по себе", он уходит, как из "зараженного
дома""... "Таково общее впечатление от "Сна Landau", - заключает Яблонский,
создавая впечатление, что его совершенно не заботит логика рассуждений.
Но дело даже не в интерпретации эпизода Яблонским, а в том, что здесь
искажается первоисточник. Яблонский пишет: "Немудрено, что Стива Облонский,
глядя на эту сцену, чувствует себя нехорошо. Landau смертоносен. Он около
смерти или сама смерть".
Трудно объяснить, что дает основание для подобных рассуждений автору
очерка. Весь сюжет в романе, связанный с французом, сопровождается
ироническими ремарками, не позволяющими принимать его всерьез. Толстой
пишет, что во время чтения (в присутствии Landau) Лидией Ивановной текста,
где описан "путь, которым приобретается вера", Степан Аркадьич размышляет:
"И отчего у меня такая тяжесть в голове? От коньяку или оттого, что уж очень
все это странно? И что за вздор она читает?". Степан Аркадьич вздремнул и
"...испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличенным ... Француз
заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана Аркадьича, как он думал,
обидел бы их... а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно графиню
Лидию Ивановну".
В течение всего вечера пребывания у Лидии Ивановны, Стива думал только
о том, когда бы ему найти момент, чтоб попросить графиню обмолвить о нем
слово влиятельным людям. "Нет, уж, видно, лучше ни о чем не просить ее
нынче, - думал он, - только бы, не напутав, выбраться отсюда" (9, 320-321).
О том, как автор Анны Карениной представляет этот эпизод,
свидетельствует и следующая весьма характерная цитата: "На другой день он
(Стива - Л.М.) получил от Алексея Александровича положительный отказ в
разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал
француз в своем настоящем или притворном сне" (выделено мной - Л. М.) (9,
стр.322).
Нельзя не обратить внимание на то, что и здесь Яблонский в цитировании
первоисточника манипулирует сюжетом, чтобы подогнать его под свою концепцию
о "критической" роли в романе этого эпизода. Поэтому в изложении его (после
нескольких вводных фраз), он начинает с того, как Степан Аркадьич погружался
в дремоту. При этом он упускает подробное описание в романе пребывания Стивы
в доме Лидии Ивановны, его ироническое отношение ко всему происходящему.
Цитаты из романа, которые Яблонский сам приводит, опровергают его же
утверждение о том, что в эпизоде "Сон Landau" все вольны говорить и
поступать, как им вздумается, поскольку все описанные детали поведения
участников этой сцены свидетельствует о том, что там все было подчинено воле
и прихотям француза.
И здесь я бы хотела остановиться на совершенно непозволительном факте,
который обнаружила в работе Яблонского. И в Собрании сочинений (9, стр. 321,
М., "Художественная литература", 1975), и в публикации романа в Библиотеке
Всемирной литературы (Лев Толстой. Анна Каренина, стр. 702), в переводе с
французского слова в диалоге звучат: "Извините меня, но вы, видите...
Приходите к десяти часам, еще лучше завтра". А в очерке Яблонского, где
цитируется этот фрагмент, записано: "Извините меня, но Вы выйдите...
Приходите к десяти часам, еще лучше завтра".
Такая "ошибка" меняет смысл сюжета. В первоисточнике написано:
"Извините меня, но Вы видите...", звучит как неловкость, извинение в том,
что нет возможности противостоять требованию француза, что не вяжется с
утверждением о том, что "в этом эпизоде все вольны говорить и поступать как
им вздумается". К тому же ошибка Яблонского ("вы выйдите") отрицает его же
собственный вывод.
Обращает на себя внимание представление Яблонским образа
"ясновидящего". Привожу цитату из очерка.
"А между тем, княгиня Мягкая, у которой в романе особая роль называть
все своими именами, говорит Стиве Облонскому: "Как, Вы не знаете Jules
Landau, Le fameux Jules Landau, Le clairvoyant? (Жюля Ландо, знаменитого
Жюля Ландо, ясновидящего?) Он тоже полоумный, но от него зависит судьба
Вашей сестры"... И далее: "без него ни у нее (графини Лидии Ивановны), ни у
Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба Вашей сестры
теперь в руках у этого Landau, иначе графа Беззубова". Сказано ясно: держит
в руках (запомним: в руках) судьбу - не только развод, судьбу Анны! Обратим
внимание на то, что княгиня Мягкая, которой в романе отведена роль
"простодушной мудрости", говорит: "судьба Анны - в руках Landau", а не то,
что медиум решит так, как это нужно Лидии Ивановне и Каренину".
Я думаю, что комментарии здесь излишни.
Нельзя пройти мимо и следующего фрагмента описания Яблонским
"ясновидящего": "У Беззубова такая особенность: он внезапно засыпает. Во
время этих внезапных снов (как говорит Толстой, "гипнотических") Landau
принимает решения и дает советы! Так случается и на этот раз. Засыпает и
говорит о Стиве: "Пусть он выйдет", то есть прогоняет его. Каренин,
основываясь на реакции Landau, отказывает Анне в разводе".
Это ли совет "ясновидящего" - "выгнать Стиву"? - хочется спросить
Яблонского.
Следует еще отметить, что такого "серьезного" описания "ясновидящего"
(каковым в романе его никто не называет, кроме княгини Мягкой в упомянутом
выше разговоре с Облонским), которое дает Г. Яблонский, ни в тексте от
автора, ни в устах кого-либо из героев я не обнаружила в первоисточнике.
Француз в романе представлен саркастическим рассказом о нем Стиве княгиней
Мягкой, некоторыми репликами Лидии Ивановны (которые Облонский воспринимает
однозначно иронически), и некоторыми ремарками от автора, типа: "Француз
спал или притворялся, что спит...", "Наивные или плутовские глаза" у
француза.
"Есть еще одна поразительная деталь, роднящая "Сон Landau" со всеми
кошмарами Анны, - пишет Яблонский, - "Что-то". "Француз... делал слабые
движения, как будто ловя что-то". Это выдает с головой, - комментирует
цитату Яблонский. - Все то же ужасное "что-то" ("что-то грызет", "что-то
делал", "что-то копошится"), которое присутствует во всех кошмарах Анны и
Вронского. Это все та же невысказанная смерть. Она здесь, рядом с Landau".
Вызывает недоумение как можно о великом литературном произведении
писать столь нелитературно? Так и хочется спросить Яблонского: "кому, кто,
что "выдает с головой"?! Что значит: "Все та же невысказанная смерть"? Кому
не высказанная, кем невысказанная, для чего невысказанная?!..
Г. Яблонский в примечании сравнивает эпизод "Сон Landau" с
"антиспиритической" комедией Толстого "Плоды просвещения", где " ...ирония и
только ирония". Меня, мягко говоря, удивил вывод, который он делает при этом
сравнении. В комедии с острым сарказмом высмеян, "спиритический" сеанс
инспированный горничной, и ее женихом - "буфетным мужиком", который
послушно выполняет приказания невесты сыграть роль "медиума", не имея
представления о "спиритичестве", в которое она его втягивает. Благодаря
удавшемуся "спектаклю" (который в конце пьесы разоблачается), они вынуждают
барина, фанатично увлеченного спиритизмом, поставить подпись (от которой он
ранее отказался), на якобы "свалившемся" из-за усилий "медиума" прошении
мужиков о продаже им земли на их условиях...
Вот тут и было б впору по аналогии обосновать ироничность "Сна Landau".
Но это никак не вяжется с концепцией Яблонского и потому он заключает:
"Итак, вновь у Толстого важное решение связано с медиумическим сеансом"!?..
Остается только удивляться!
Вопреки очевидному, вопреки тексту романа, Яблонский утверждает:
"Иронических мест можно выписать много. Но было бы ошибкой сделать вывод,
что ирония - главное в этом эпизоде. "Здесь, - заявляет он, - исключительно
сильно работает то, что Эйхенбаум называл "объективностью" новой манеры
Толстого".
В подтверждение своего тезиса Яблонский в отношении "Сна Landau"
использует слова Толстого из его беседы с А. Д. Оболенским по поводу
описания им "исповеди Левина", где писатель признается: "А заметил я, что
впечатление всякая вещь, всякий рассказ производит только тогда, когда
нельзя разобрать, кому сочувствует автор".
Таким образом, по Яблонскому выходит, что Толстой тщательно скрывает
свое подлинное отношение к эпизоду с "ясновидящим", а потому у писателя
"ирония не срабатывает" и даже авторитетные критики не наделили эпизод
должным вниманием.
Очевидно, что этот "мазок" (эпизод с французом) Толстому в его глубоко
реалистическом романе нужен был для того, чтобы дополнить еще одной деталью
подлинную картину окружающей героев социальной среды, которая во многом
определяла их частную жизнь.
Яблонский уделяет много внимания роли развода в гибели Анны, дискутируя
с литературоведами и самим автором романа. "Виктор Шкловский, например,
считал, - отмечает Яблонский, - что это не главная мотивировка". В
подтверждение цитируется Шкловский: "Толстой отрицает возможность развода,
его целесообразность даже для Анны - все равно Сережа будет знать, что у его
матери два мужа, и все равно Вронский будет привязан к Анне не любовью, а
долгом, обязанностью, только иначе выраженной" (В. Шкловский, "Лев
Толстой").
Читая Яблонского, можно подумать, что многие страницы, посвященные
глубочайшему анализу ситуации с разводом, психологических терзаний всех
участников драмы его причинами и возможными последствиями, вовсе не имеют
никакого значения, так как главным, критическим здесь является эпизод "Сон
Landau", поскольку он определяет решение Каренина об отказе в разводе, что и
стало "причиной самоубийства Анны".
И здесь снова возникают подозрения в том, что Яблонский невнимательно
читал произведение, иначе он бы, вопреки тексту, не написал: "Отказ в
разводе стал непосредственной причиной самоубийства Анны". Хочу заметить,
что это очередное искажение содержания романа, Яблонский мог бы избежать
(даже не помня этот сюжет из первоисточника), если б он хоть дочитал
цитируемую им статью Кушнира "Анна Андреевна и Анна Аркадьевна", где автор
справедливо указывает: "... графиня Лидия Ивановна и француз Landau к
самоубийству Анны отношения не имеют: окончательный отказ Каренина дать Анне
развод до нее дойти не успел".
И ведь действительно, когда, на второй день после вечера у графини
Лидии Ивановны, Степан Аркадьич получил от Каренина "положительный отказ" в
разводе Анне, он все же послал телеграмму, в которой Анна с Вронским
прочитали: "ничего еще не мог добиться. На днях обещал решительный ответ". А
"в конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю все возможное и
невозможное" (9, стр. 330). Даже перед самой гибелью Анна, заехав к жене
брата, услышала от нее: "Он (Каренин - Л.М.) не отказывает; напротив, Стива
надеется" (9, стр. 342).
Так что Анна до самого конца ничего не знала ни о "Сне Landau", ни о
"положительном отказе" в разводе.
Вместе с тем Яблонский, говоря о "неопределенности положения" Анны
Карениной пишет: "И, уже прочитав телеграмму и зная об отказе Каренина дать
развод: "Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и
даже получу ли развод...".
Как можно так обращаться с классикой (да и вообще с любым
опубликованным трудом)?!
Не могу не реагировать на "анализ" Яблонским образа Каренина. В
литературоведческих работах, в киноверсиях, театральных постановках
по-разному интерпретируется образ Каренина, потому что роман дает "материал"
для этого. Здесь каждый поступок, каждое слово, каждый жест, даже оттенки
голоса имеют важное значение для характеристики этого героя, его настроения
и поступков в разные периоды его жизни (как и всех остальных персонажей
книги).
Но писатель не дает оснований называть Каренина "подлецом", как это
делает Яблонский, вырывая цитаты из текста таким образом, чтобы их подогнать
под свои заключения. "...Алексей Александрович - подлец. Анна понимает его
подлость", - пишет Яблонский. И далее он цитирует фрагмент диалога: "Вы
называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давая ей
честный кров именно (выделено - Л.М.) только под условием соблюдения
приличий. Это жестокость?" - спрашивает он Анну. И она вскрикивает: "Это
хуже жестокости, это подлость, если уже вы хотите знать".
А вот, как этот фрагмент выглядит в романе:
"Этой, новой черты - жестокости я не знала еще в Вас. - (говорит Анна
мужу - Л.М.).
- Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу,
давая ей честный кров имени (выделено - Л.М.) только под условием соблюдения
приличий. Это жестокость?
- Это хуже жестокости, это подлость, если уже вы хотите знать! - со
взрывом злобы вскрикнула Анна и, встав, хотела уйти.
- Нет! - закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь
еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку
так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он
прижал, насильно посадил ее на место. - Подлость? Если вы хотите употребить
это слово, то подлость это то, чтобы бросить мужа, сына для любовника и есть
хлеб мужа!
Она нагнула голову... Она чувствовала всю справедливость его слов..."
(8, стр.389).
Опять ошибка, где вместо слова "имени" (кров имени - в словах Каренина
в романе) у Яблонского слово: "именно"! Но не менее существенно то, что он
упускает ремарку Анны о том, что "этой новой черты - жестокости, она ранее
не знала в муже" и это дает ему основание утверждать, что "иезуитство и
аморальность были Каренину всегда свойственны". Далее Яблонский упускает то,
что Анна "чувствовала всю справедливость" слов мужа и это дает ему основание
утверждать, что "Анна понимает подлость мужа".
"Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, - вдруг начала
Анна (в беседе с братом после выздоровления - Л.М.), - но я ненавижу его за
его добродетели... Ты поверишь ли, что я, зная, что он добрый, превосходный
человек, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его. Я ненавижу его за
его великодушие" (8, стр. 455).
Такое впечатление, что мимо внимания Яблонского прошли все сюжеты,
связанные с нравственными исканиями Каренина, которым Толстой посвятил
немало страниц на протяжении всей книги. Кроме того ремарки, искусственные
"натяжки" и здесь искажают содержание романа.
"Алексей Александрович "... положил свою руку в руку француза (совсем
как раньше он подал свою руку Вронскому над постелью Анны)...", - утверждает
Г. Яблонский, чем нарушает общепринятую этику цитирования. В приведенном
выше высказывании он не отметил, что примечание в скобках, сделано им, а это
может создать ложное впечатление о тексте первоисточника, хотя каждый кто
помнит роман, сразу бы догадался, что Толстой не мог написать, что Каренин
положил свою руку в руку "ясновидящего" совсем так, как ранее подал руку
Вронскому.
Для иллюстрации обращусь снова к первоисточнику. Фрагмент эпизода у
постели Анны.
"Вронский подошел к краю кровати и, увидев ее, закрыл лицо руками.
- Открой лицо, смотри на него. Он святой, - сказала она. - Да открой,
открой лицо! - сердито заговорила она. - Алексей Александрович, открой ему
лицо! Я хочу его видеть.
Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от лица, ужасного
по выражению страдания и стыда, которые были на нем.
- Подай ему руку. Прости его.
Алексей Александрович подал ему руку , не удерживая слез, которые
лились из его глаз" (8, стр. 441).
А это фрагмент эпизода с "ясновидящим" в романе: "Француз спал или
притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукой,
лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей
Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил
свою руку в руку француза..." (9, стр. 320).
Сопоставление Яблонским поведения Каренина в этих эпизодах искажает их
подлинное назначение в романе.
В сюжете, связанном с поведением Каренина у постели умирающей жены
перед лицом смерти, он обретает свободу быть самим собой и поступать так,
как ему позволяют его личные нравственные принципы.
"... Муж, обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким существом,
случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же самой был
вызван, вознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на
этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым, простым и
величественным..." (8, стр. 443).
В эпизоде с "ясновидящим", Каренин предстает, как человек, ожесточенный
неразрешимостью семейной проблемы, зависимостью от религиозных и светских
принципов общества, к которому он принадлежит. "...Я, как человек верующий,
не могу в таком важном деле поступить противно христианскому закону ...Я
должен обдумать и поискать указаний...", (фрагменты из ответов Каренина
брату Анны о разводе для сестры перед эпизодом "Сон Landau").
Искажением замысла Толстого, на мой взгляд, является толкование
Яблонским темы Рока применительно к роману "Анна Каренина". В частности, в
параграфе "Толкование" (!), он пишет: "Нам представляется возможным
присутствие Рока как особой силы в жизни Анны и всех главных героев
трагедии. Почему Рок? На это, конечно же, ответа нет".
Зачем же Яблонскому посвящать очерк теме Рока в романе, если у него
"конечно же нет ответа", почему Рок присутствует как особая сила в жизни
Анны и других героев. Я не поняла этой мысли, так же как и содержание
приведенных ниже фрагментов текста Яблонского. "И главное клеймо Рока - на
Анне, - пишет Яблонский. - Рок ревет ей "свистком паровоза". Ей открывается
прекрасный "ужас метели". Ей снятся кошмары с жутким "что-то", предвещающими
смерть. Это сбывается: Анна на краю гибели ("родильная горячка")... Но Рок
не может погубить ее сразу: еще слишком сильно кольцо любви, окружающее
Анну. Каренин и Вронский соединяют руки над ее постелью. Анна
выздоравливает. Рок не может погубить ее сам. Нужно еще что-то...".
И Яблонский "расшифровывает", что он имеет в виду, утверждая, что "Рок
не может погубить ее (Анну - Л.М.) сам. Нужно еще что-то": " Ни
нечеловеческий Рок, ни земное Зло-Мщение в отдельности не могут погубить
Анну. Но когда они заключают союз, когда соединяют руки, когда Алексей
Александрович "...положил свою руку в руку француза (совсем как раньше он
подал свою руку Вронскому над постелью Анны), тогда-то и происходит короткое
замыкание, возникает страшный разряд, который поражает Анну. Противостоять
ему Анна уже не в состоянии...".
Так и хочется спросить: " что такое "нечеловеческий рок"? И как
заключают союз "нечеловеческий Рок и земное Зло-Мщение"? И когда происходит
короткое замыкание, возникает страшный разряд, который поражает Анну?!..
А вот как описывает Толстой мысли Анны в предсмертные мгновенья, когда
она подводит итог своим проблемам (фрагмент): "Разве я не знаю, что он не
стал бы обманывать меня, что не имеет видов на Сорокину, что он не влюблен в
Кити, что он не изменит мне? Я все это знаю, но мне от этого не легче. Если
он, не любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я
хочу, - да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это - ад!" И далее: "Ну я
получу развод и буду женой Вронского. Что же, Кити перестанет так смотреть
на меня, как она смотрела нынче? Нет. А Сережа перестанет спрашивать или
думать о моих двух мужьях? А между мною и Вронским какое же я придумаю новое
чувство? Возможно ли какое-нибудь не счастье уже, а только не мученье? Нет и
нет! - ответила она себе теперь без малейшего колебания. - Невозможно!" (9,
стр.348).
И все - от причин до следствия - реально и без мистики. Яблонский
цитирует этот фрагмент предсмертных мыслей Анны в контексте его рассуждений
о "неопределенности положения" героини, где снова повторяет недопустимое
искажение первоисточника: "Все время от телеграммы до самоубийства Анна в
вихре отчаянья".
Яблонский заключает свой очерк следующим: "Анна Каренина живет и
умирает в мире, где плиты плотной реальности порой внезапно расходятся, где
в приоткрытые щели видны другие миры и это наполняет душу вечным страхом. В
мире, где регулярно, по определенным правилам, чередуются явь и неявь и
возникают их комбинации. В мире, где действуют рок и земное зло - то
независимо, а то объединяясь в странном ("постыдном") сцеплении, складывая
фатальную комбинацию.
Это - мир Анны. Мы не будем выходить за рамки этого утверждения. Не мир
вообще. Не мир Л. Н. Толстого. И даже не мир романа Толстого "Анна
Каренина". Мир Анны Карениной".
И снова хочется спросить Яблонского: по каким "определенным" правилам
чередуются "явь и неявь"? Что такое "постыдное сцепление", объединяющее рок
и земное зло, и как можно отделить "мир романа "Анна Каренина" от мира Анны
Карениной - его главной героини?!..
Вызывают недоумение первый эпиграф очерка Яблонского: "Каренина села в
карету... Л. Н. Толстой, ПСС, т. 18, стр. 70)".
Признаюсь, что, прочитав его, я даже заглянула в словарь, чтоб
удостовериться в том, правильно ли я понимаю содержание слова "эпиграф". И
словарь подтвердил, что эпиграф - это "Короткий текст (обычно цитата
откуда-нибудь, пословица, изречение и т.п., помещаемый автором впереди
своего произведения или его отдельной части, и придающей своеобразное
освещение основной идее произведения" (Толковый словарь русского языка. Под
ред. Ушакова. М., 1994).
Что могут символизировать, взятые из остросоциального объемного романа
слова: "Каренина села в карету..."? Можно подумать, что каким-то пояснением
служат размышления Яблонского о мистическом созвучии некоторых слов,
символизирующие наличие Рока в судьбе Анны: "Возникает транспортная цепочка
ассоциаций: Landau-ландо-карета (которая везла Анну к поезду)
Каренина-поезд...".
Но такой "транспортной цепочки" с каретой, который бы символизировал
"роковой" исход трагедии Анны, не получается, потому что "кареты и коляски"
не играют здесь символизирующей роли. Первое появление Анны, завязка ее
романа-драмы, связаны с поездом, так же, как и ее трагическая смерть. Как
отмечает Э. Бабаев "в романе Толстого все было современным: и общий замысел,
и подробности. И все, что попадало в поле его зрения, приобретало
обобщенный, почти символический характер. Например, железная дорога. Она
была в те годы великим техническим новшеством, переворотившим все привычные
представления о времени, пространстве и движении" (Библиотека Всемирной
Литературы. Т. Лев Толстой. "Анна Каренина").
Поэтому, помещенный Яблонским эпиграф, мягко говоря, просто не уместен,
как впрочем, и само название очерка, так как "сон ясновидящего" никакого
отношения к смерти Анны не имеет.
Очевидно, что, когда обзор, очерк, рецензия пишется на произведение,
вышедшее более 120 лет тому назад, то само собой разумеется, что в нем
должны быть либо новые литературоведческие открытия, либо демонстрация
нового восприятия произведения современностью. Но открытия в очерке Г.
Яблонского мне не открылись. И свою цель: "...выделить одну из деталей
романа, которая может быть, гораздо больше, чем деталь" и которая
"...покажет как работает спусковой механизм Рока, погубившего Каренину",
Яблонский достичь не мог, так как она не вяжется с подлинным реализмом
великого социального произведения Толстого.
Что касается исследования романа с позиции современности, в одном из
пунктов примечаний к своему очерку Яблонский называет книгу Антони Пираино
(Anthony Piraino. A psychological Study of Tolstoy's Anna Karenina. Em.
Text. San Francisco, 1993), о которой он пишет: "Нет сомнений, что д-р
Пираино считает, что если бы Анне довелось пройти его курс когнитивной
терапии, она не кончила бы жизнь столь трагично...". В предисловии к этой
книге журналистки Luanne Pfeifer, - пишет далее Яблонский, - эта интересная
мысль выражена еще резче: "Американка или русская, любая Анна нуждается в
помощи. Русский писатель Толстой не оказал ее, американский доктор, написав
подобную книгу, такую помощь предоставляет".
Хочется спросить: как же быть с главной концепцией очерка Г. Яблонского
- смертоносным "ясновидящим", с "Роком", с "объединением рока и земного
зла", которые образуют "фатальную комбинацию", предопределяющую смерть Анны.
И правомерно ли в обзоре литературного произведения, написанного более 120
лет назад, приводить достижения современной медицины, да еще с такими
комментариями, которые он, очевидно, посчитал очень важными для современного
понимания "Анны Карениной": "Luanne Pfeifer писала это предисловие в Москве
в 1991 году, когда... "американские ученые, журналисты и бизнесмены всех
классов стали миссионерами Демократии в России". Вот как!".
Вот уж действительно - вот так!
Есть такой афоризм: "У каждой Анны есть свой Вронский, но не у каждой
Анны есть свой Лев Толстой". Анне Карениной повезло - у нее был Толстой,
который пытался разобраться в ее жизни и трагедии. Если он не мог ее спасти,
то хотя бы увековечил и вряд ли ему нужны такие "помощники", как автор
очерка "Сон ясновидящего и смерть Анны".
Популярность: 3, Last-modified: Mon, 22 Mar 2004 11:36:59 GmT