Рассказ
Река, травянистый берег, сверкание плеса под солнцем -- "созерцание
быстротекущей воды и буйных трав крайне полезно, особенно для печени", -
плывущий человек, и внезапное ощущение окрашенности звуков: грохот
реактивного самолета ослепительно пунцовый -- "пунцовый цвет, как никакой
другой, способствует игре чувств и неге", - вторая цитата из прочитанной
когда-то фантастической повести о профессоре-чародее, и недоуменный смех --
почему вдруг вспомнилась эта повесть? и чувство неотразимого очарования и
красоты собственного тела. "Женщина вашего типа в тридцать первое лето жизни
достигает такого великолепия, что должна принуждаться к ношению строгих
покровов, ибо один ее вид способен лишить рассудка не токмо повесу, но и
обремененного семейством почтенного горожанина", - третья цитата из
бесшабашно-ироничной повести, и пронизывающий тело солнечный жар, влажность
и как бы дрожь примятых стеблей, ощущаемая кожей страстность, с какой они
тянутся расти и плодоносить, а пловец между тем приближается -- желтые
всплески рук на розовом фоне замирающего грохота.
- Вы позволите причалить в вашей бухте?
- Увы, не могу предложить бухту, и бережок, сами видите, как дамба.
- Фу, какое индустриальное словечко! Совсем не подходит к этому
элегическому уголку. Не понимаю, как можно возлежать у подножия вековых
вязов, среди таких роскошных зарослей, и держать в памяти дамбы или, скажем,
эстакады...
Должно быть, он тоже все видит ярко-пунцовым, во всяком случае, игры
чувств в его голосе достаточно; под его взглядом она осязает вызывающую
урезанность своих купальных доспехов.
- Вы нимфа реки или этих райских кущ?
Высокая спортивная фигура, и над сильными плечами - непропорционально
маленькая голова, облепленная мокрыми светлыми прядками, как тиной.
Выбираясь на берег, он повернулся в профиль, и она увидела срезанный затылок
на одной прямой с шеей. "Удавчик", - слово, соединившееся с представлением о
гладкости этой матовой кожи, явно знакомой с кремами. Он гибко прилег на
траву, не совсем подле - извольте, я не назойлив, - воспитанный мужчина,
олицетворение ухоженности, из-за чего весьма затруднительно определить
возраст: под сорок или под пятьдесят?
- Вода сегодня не касалась ваших пышных волос, значит, вы нимфа лесная.
- Точно. Насколько вы могли заметить, у меня отсутствует чешуя.
Смех у него довольно приятный, а нос кривоват, и эти белесые бровки...
- А вы зря так по-городски беспечно подставляете себя солнцу. Оно
коварно. Можно покрыться и чешуей, с непривычки.
Нотки превосходства. А сколько достоинства в позе -- отдыхающий Персей.
Надо встать и взглянуть на него сверху вниз. Откуда приплыл, тщательно
выбритый викинг? Наверняка считает себя превосходным пловцом. С непривычки,
говоришь... Она поворачивается к нему спиной, делает шаг к обрыву, ощущая
спиной взгляд, каким он охватывает ее рослую, с округлыми бедрами фигуру --
излюбленное украшение фламандских чувственных полотен. Прикосновение воды
подобно острому толчку -- восторг и сладостный зуд в каждой мышце, и
страсть, с какой по-сумасшедшему разбрызгиваешь воду, подминаешь ее, ударами
ног легко посылая тело вперед, дальше, дальше -- жаль, река узковата; ах,
как благоуханна, нетронута береговая поросль!.. Такого лета что-то не
припомнится.
* * *
Зато сколько последних лет смазалось в жутковатую полоску тусклости...
В голове покрикивают зловещие голоски бесенят и сливаются с неуместным
тарахтением моторки... не уходи, пожалуйста, восхищающее впечатление
идиллии! Не оглядываясь, плыть, плыть по середине реки -- замри, мотор!.. И
замер где-то у берега, запоздало накатившая волна плавно покачнула,
разгладилась... я плыву в елее твоего созерцания, и вода -- не слезы
более... Опять моторка -- теперь уже не с тарахтением, с завыванием
настигающая.
- Отменно держитесь на воде! Вы изумительно пластичны.
Персей свешивается с кормы; матовые плечи и голубой бортик лодки,
сверкание плеса под солнцем, нестерпимое для глаза, а волна завораживающе
приподнимает, укачивает.
- Чтобы вам не пачкать ноги тиной, пожалуйте к нам -- доставим вас к
причалу. Ваши вещи я прихватил.
Наглость, заслуживающая оплеухи.
- Верните-ка!
- И вы возложите их на ваши роскошные волосы и поплывете -- нимфа с
узлом на голове.
Она ухватилась за бортик, рывком выбросила тело из воды, потянулась
рукой к свернутому платью на скамье -- он приподнял ее, и она очутилась в
лодке: взвыл мотор, крен, от неожиданности она неуклюже валится набок.
Сконфуженность вместо ярости, и его обезоруживающая улыбка, и
резко-повелительное, с мгновенно ожесточившимся лицом:
- Лежать! Не двигаться!
Еле подавленный взвизг. И вдруг он хохочет -- где тут самой удержаться
от смеха...
- Приготовились к худшему -- признайтесь? Попасть в объятия пирата...
Увы, приключение кончается -- причал.
Открывшийся за поворотом луг со стогами, люди возле опрокинутой лодки,
настил на воде и великолепный сенбернар на настиле -- белоснежная грудь,
светло-коричневый с шоколадным бок и белая лепеха вокруг глаза... она не
может оторвать взгляда от собаки, пока человек у штурвала выруливает к
причалу, толчок, и вдруг она замечает: сенбернаром она любуется вместе с
Персеем, плечом к плечу.
- Ажан, это наша гостья.
Огромный пес со щенячьи глупым выражением на морде уморительно тяжко
подскакивает -- она вся вздрагивает от хохота, разметавшиеся волосы
застилают глаза.
- Какой ты милаха, Ажан! Эта наивная морда! Эта лепешка!..
Восхитительно!
- Не правда ли, классический окрас? Истый представитель своей породы.
Под руку с ним она ступает на причал.
- Бесподобный окрас! Я бы его написала... вместе с его отражением в
воде... да, обязательно с отражением!
- Так вы художница? О-оо... Я бываю на выставках -- фамилию нельзя
узнать?
Выражение тонкой иронии на лице викинга, и спешащие к ним люди, и
услужливо-негромкое из моторки:
- Далмат Олегович, так я за рыбой?
И властно, без поворота головы, брошенное:
- Да!
И повторенное подбежавшими его имя, отчество, а пес вдруг тыкается
влажным носом в ее колено, и она сквозь смех выговаривает:
- Щастная.
- Частная?
- Не Частная и не Счастная, а -- а щи! -- Щастная, прошу не путать...
-- они оба хохочут, его рука легонько придерживает ее локоть, подбежавшие --
двое парней и пожилой симпатичный дядька -- восхищенно смотрят на нее, а
Ажан, вдруг взбрыкнувшись, боком валится на ее бедро: она едва удерживается
на ногах, подхваченная Далматом Олеговичем.
- Вы не казачка?
- Донская.
- А я -- кубанский! Моя фамилия -- Касопов. На Кубани стоит маленькое
старинное селение Касопы. Искаженное слово "касоги". Так звались древние
предки казаков. Не верьте, что мы произошли от беглых расейских холопов.
- Ну, если вы настаиваете...
- Я настаиваю, - он шутливо нахмурился, - чтобы вы назвали ваше имя.
- Разочарую вас. Ничего касожского в нем нет. Алина Власовна,
всего-навсего.
Всего-навсего? Алина -- поэтичное имя, простота и плавность, чуток
меланхолии, а Влас -- это от Велеса, языческого бога: наверняка обитает в
здешних местах, притворяясь, скажем, пастухом, а его русалки выдают себя за
заезжих художниц -- кстати, маринисток или пейзажисток? Ах, всего
помаленьку!.. И чем же она пишет -- маслом? А-а, предпочитает акварель! И
пастель тоже? Интересно... Нет-нет, он не художник, но чувствует призвание
мецената. Кто по роду занятий? Распорядитель, так сказать. Шутка. Он --
начальник строительства местной АЭС, всего-навсего. "Вон почему, -
подумалось ей, - эти угождающие люди..."
Она откуда -- из Ростова? Новочеркасска? Волгодонска?.. Из Табунского?
Зачем морочить ему голову: Табунский -- здешний хутор, там, конечно,
прелестно, но он что-то не помнит в Табунском вернисажей. Ах, родом из
Табунского, это другое дело; приехала погостить у родителей -- очень мило,
но в данный момент она его гостья... Итак Ажан ей представлен, а это
Петроний Никандрыч -- дядька (какие пышные усы у него!) улыбается добрющей
улыбкой. А эти ребята: оба Шуры или оба Васи, впрочем, неважно. А вон там,
за лугом, алеет крыша -- это его дача, мозаичную черепицу в специальной
упаковке везли восемьсот километров, но ей как художнице будет особенно
интересно взглянуть на его коллекцию камешков: хризолит, диабаз, яшма...
Он говорит о дорогих камнях, кораллах, янтаре со смаком (вот-вот
поцелует кончики пальцев), а от стогов пахнет головокружительно терпко, и
травы как бы на глазах тянутся вверх, ухо слышит шевеленье корней в жирном
черноземе, хочется впиться зубами в сочные стебли: кажется, заструится
нектар -- приторно-сладкий, тяжелый мед. В поисках жаворонка глаза
поднимаются к небу -- глубокому, синему, там скользит четко очерченный
ястреб.
- Зачем же так, позвольте... -- в голосе Далмата Олеговича необычайная
мягкость: он протягивает ей полотенце -- собираясь обуться, она машинально
потерла ногу о ногу.
Она мотает головой, но невольно подчиняется и, обмахивая ноги
полотенцем, опирается на галантно подставленный локоть.
Интересно, он просто бабник или... Судя по всему, на даче один -- жена
где-нибудь в городе... а может, разведен, свободный мужчина с осанкой
патриция... Он встретился с ней взглядом -- обратила ли она внимание на цвет
его халата? (Халат заботливо подан Петронием Никандрычем.) Цвет гнилой
вишни, не правда ли, своеобразно? утреннее мужское кимоно, из Саппоро. А что
-- она действительно художница? Ну-ну, это он так... А платье совсем ни к
чему сейчас натягивать -- на даче она примет душ, переоденется.
Пожалуй, он прав. Раз уж он угадал в ней нимфу, она пройдет по лугу без
платья. Колоритная группа -- викинг в мантии цвета запекшейся крови,
полуобнаженная дева, царственный пес и усатый дядька...
И, глянув на себя со стороны, она внутренне хохочет: оказывается, она
еще способна на экстравагантность. И на ликование тоже. А почему бы и нет?
Прихотливая истома позднего утра, остроупоительное ощущение жизни и
наслаждение шагать по лугу и дышать. Свободно дышать... Целую вечность не
бывала здесь летом. Пять... нет -- шесть лет. Проходя мимо стога, она
выдернула травинку, стала жевать. Легкая жажда и кисловатый вкус травинки
вызвали представление о кумысе, известном лишь по книгам, оторопело
услышала, что смеется и довольно громко.
- Чему вы?
- Увидала себя в степи доящей кобылицу.
- А что -- вполне гармонируете с такой ситуацией. Степь, табун... Вашей
натуре присущи удаль и бескрайность. А мне больше импонируют здешние плотные
лесопосадки. Люблю надежность. На тридцатилетие Победы меня приглашали в
Нальчик. Рядом, в Долинском с его целебными ванными, -- чайные розы,
плодовый сад, ореховые деревья в три обхвата, атмосфера непоколебимой
устойчивости. Патриархальность, тишь. Нас обслуживали девицы не старше
шестнадцати: муслиновые туники до пят, под ними шальвары, но все совсем
прозрачное... Подносили халву разных сортов, рахат-лукум и ка-а-кой
шербет!..
- Да вы просто змей-искуситель.
Они уже возле дачной изгороди, и тут на луг выкатывает авто.
- Гости съезжались на дачу, - произносит Касопов с неудовольствием.
Шорох шин по траве, лающий Ажан, чета из "жигулей": обоим под сорок, он
с пухлыми волосатыми ручками, которые непрестанно движутся; она сдобная;
рыжая челка, золотой кулон на полной шее. Привет! Ах, привет! Чудесненькое
утречко! Безусловно! Разве что солнечной радиации чуток лишку, чревато
мутационными изменениями в потомстве: в третьем поколении может
появиться альбинос. Неважно, лишь бы не австралопитек. А что вы имеете
против австралопитека? Австралопитек с умом, по нашим временам, -- венец
мечтаний: великое здоровье и жизнестойкость! Все -- Далмат в своем амплуа!
Безусловно, и в форме тоже. Встал в шесть? Тебя надо лишать воскресений!
Проплыл свои километры? Разумеется. И сплавал сегодня не только за очередной
порцией здоровья... поворот головы в ее сторону, а гость и так уже неотрывно
на нее смотрит... пристальный взгляд его спутницы.
- Анатолий и Антонида. А это -- Алина. Можно без Власовны?
Занятно, какое выражение будет у Антониды, если сделать сейчас книксен
в этом почти призрачном купальном костюме?
- Не знаю, как с мутациями, но от твоей жары, Далмат, я разомлею...
- Млей на здоровье, Антоша, или боишься -- не заметит? -- Анатолий
разглаживает на животе сорочку натурального льняного полотна, что вкупе с
джинсами подчеркивает сомнительные пропорции фигуры. Антонида, внутренне
кипя, разворачивает конфету перед равнодушной мордахой Ажана.
Хозяин глядит на часы:
- Четверть одиннадцатого -- время второго завтрака.
Алина берет у Никандрыча сумку с вещами:
- Так я в ванную? -- направляется к дому, цокая каблуками босоножек по
узорным плиткам дорожки. Хозяин предупредительно ее обгоняет, а навстречу с
веранды сходит сухощавый, чем-то напоминающий моряка на покое: смуглое,
почти коричневое лицо, тщательно подбритые усики под внушительным носом,
загорелые ступни в плетенках.
- Доктор Иониди, - хозяин с полуулыбкой слегка наклоняется в сторону
человека, - друг моего отца и винодел-любитель. Юрий Порфирьевич, я вам
привел больную, она жалуется на водобоязнь.
- Возьму и выдам! -- Иониди поиграл глазами. -- Я не тот, кем меня
хотят представить. Я терапевт, а не психиатр, мои дорогие, и нам здесь
хватает вдоволь одного больного Пет... Петрарки.
- Петрония, Юрий Порфирьевич.
- Пусть будет так, - Юрий Порфирьевич промокает платком усики а ля
Микоян, бросает взгляд на вставшего поодаль Никандрыча, благодушно
улыбающегося. -- Ровно в одиннадцать будем измерять ваше давление, будьте
готовы.
- Да мне что, Юрий Порфирьевич, я всегда...
- Путаешь гарниры, - закончил несколько неожиданно и безапелляционно
Касопов, - сегодня завтрак номер восемь, так что напряги усилия и не
передержи яйца, - и, обращаясь к ней: - Перекаливать яйца -- хроническая и,
боюсь, роковая ошибка Петрония.
- Почему роковая?
- Постоянство в ошибках -- привилегия некоторых мужчин и красивых
женщин, а у таких, как наш милый Петроний, это попахивает склеротическим
тленом безнадежности.
- А сами склероза не опасаетесь?
- Что?
- Питать слабость к яйцам в вашем возрасте...
Они вошли в прихожую, в нише Касопов подхватил двухпудовую гирю, стал
выжимать. Выдохнув: "Десять!" - толкнул гирю в угол, эффектно распрямился и
распахнул перед ней дверь ванной.
Сверкающий кафель стен, волчья шкура на полу, вычурные полки с набором
шампуней на самый взыскательный дамский вкус, ворсистые полотенца и льняные
расшитые утирки, три зеркала в резных ореховых рамах. Утопленная в полу
огромная ванна. И среди этого парфюмерно-галантерейного разгула --
телефонный аппарат на инкрустированном янтарем поставце: сочетание
изощренного культа тела с деловитостью... Неужели тут хозяйничает не дама?
Краски для волос и даже перекись водорода... интересно бы глянуть на жену
этого утопающего в неге Персея... Сколько лет не попадалось такое мыло?..
аромат сохраняется не меньше трех дней... лаванда, розовое масло; каждая
вещица вопиет о лелеемой плоти -- как не почувствовать в этой ванной, в
каком незаслуженном пренебрежении было у тебя собственное тело... Обидно до
растроганности.
Будь ты проклята, незыблемая освященная Бедность! Комнатка в
коммуналке, полуподвальная мастерская. Корм и слава давно распределены, и
таланту оставлено лишь раздумывать, кому он этим обязан: завистливой злобе
или злобной зависти? Раздумья вгоняют в блеклость безразличия: шагнуть в
небытие?.. Ледяной смех над бессилием.
Крылья для бегства -- лучшее средство...
В одно утро ты выглядываешь на улицу и вдруг ловишь себя на желании
выпить стакан газировки у облепленного пчелами автомата... пена, газ,
щекотка в носу, слепящее солнце, шипенье сковородки за чьим-то окном,
кухонные запахи, ярко-зеленый лук в чьей-то кошелке и приступ смешливости, и
чувство -- саднящее на миг отпустило! Крылья для бегства -- лучшее средство
от болезни сердца... Крылья заменила "Ракета" на подводных крыльях,
устремившаяся вверх по Дону; от пристани до Табунского на попутке, в
обществе небритого угрюмого мужика в кепке, погруженного в мысли об
ожидающей его пятерке. Пыль в окно, незаметно проглоченные ухабы петлявшего
проселка, мать, отец... вечер с ними. А спозаранок -- на реку! и вот ты --
ни много ни мало -- в изысканно оборудованной ванной некоего начальника
строительства, мецената или кто он там еще. Как же отомстится ему за то, что
приходится выходить сейчас к его гостям в простецком розовеньком платьице!
* * *
Он скромно ждет в прихожей, ни следа лоска: отнюдь не отутюженные цвета
хаки брюки, канареечная рубашка, одной пуговицы не хватает, и эта улыбка...
вот каким вы бываете, милейший Далмат Олегович.
- Я не слишком навязчив со своим... гостеприимством?
И это-то надменный хозяин?! Если она сейчас назовет его очаровательным
-- покраснеет. Наверняка. Она вдруг делает книксен -- ему одному.
- Пожалуйста, - говорит он тихо, - по лестнице наверх.
Сконфужен! Потупился в смущении... у нее нет слов!
Голоса гостей на веранде, лай Ажана, куча обуви в углу прихожей -- и,
между прочим, ни одной женской пары, и на вешалке тоже ничего женского.
Она взбегает по ступенькам.
- Однако, как мило! Милый домик, милая лесенка! милый... чердачок!
- Вы правы.
- Что-что?
- На кабинет он не тянет.
- Почему же?
- Дилетант сведет любой кабинет к чердаку.
- Это что -- поза или саморазоблачение?
- Истина.
Любопытно. В неожиданно скудно обставленном мезонине он похож на
художника. Художника в полосе неудач. Апатия, разочарованность, а глаза
одухотворены талантом. Уставшим талантом.
- Что это в столь претенциозно черной рамке?
- Мне ли вам объяснять? Портрет под названием "Энтузиаст".
- Ка-а-к? Убили!
- Шоссе Энтузиастов, Площадь Новаторов... Вам страшно? Не потому ли,
что за этим -- тайна египетских пирамид, сфинкса? тайна жрецов майя,
неисчислимых человеческих жертвоприношений? Ваш страх -- страх высокий.
Священный. Энтузиазм, оргазм -- нечто высшее и в то же время низшее...
- Поэтому автор так старательно зачеркивал свое творение?
- Вас смущает хаос. Отметете лишнее -- и увидите позитивное.
Она всмотрелась. Замысловато закрученной линией -- перо ни разу не
оторвалось от бумаги -- было выведено лицо.
- Заметили, как подмигивает? -- спросил он.
- Идиотски.
- Это можно понять как предсмертную агонию. И как оргазм.
- Ваш художник -- очень злой человек. Это вы?
- Мой брат. Он цветовод по профессии, а в графике любитель. Я попросил
его изобразить энтузиаста, овладевающего земным шаром... а брат так любит
цветочки!
Его усмешка, и эта черная рамка картины. И вдруг он подмигивает, как
тот, на портрете.
- Не надо так со мной, при чем тут я... вы... вы очень...
- Несчастлив? Да, мне плохо. Но от меня не ушла жена, я ничем не болен,
я силен, талантлив, признан, обожаю кухню, охоту, красоту...
- Все вместе?
- Именно. Пойдемте вниз -- Петроний вот-вот передержит яйца.
- Погодите. Ваше... амплуа? Все-таки занятно...
- Сумейте занять женщину, и она будет вашей.
- Ну, это уже пошлость!
Она резко повернулась, почувствовав скуку.
- Это сказал Стендаль.
- Я говорю о вашей пошлости.
- Не уходите. Дело в том... что мы добрались до сути -- мне плохо по
причине пошлости.
- Пресыщенным патрицием вам лучше бы предстать в той вашей вишневой
тоге...
- А это уже щипок с вывертом, Алина Власовна! Добавьте мозаичную
черепицу, Петрония, коллекцию камней -- поинтересуйтесь, не высыпаю ли я их
в чашу и не погружаю ли туда руки? так, кажется, делал герой одной известной
книжки?.. Нет у меня никакой коллекции -- мне вот так хватает этой дачи,
завтраков номер восемь и прочего антуража! Патриций... Вы знаете, что
такое начальник строительства атомки? Объяснить? Или представили сами? Ну,
взгляните, взгляните же на меня вашим художническим глазом, напрягитесь!
Похож я на патриция?
На переносице у него влажно блеснуло, он стоял перед ней чуть
пригнувшись, нервный, злой до исступления, и медленно сцепил руки. Она
подумала, какие они, должно быть, сильные: согнуть кочергу, сломать подкову
или что там еще делали силачи прошлого -- это весьма шло ему.
- Психика под постоянной магнетической щекоткой, вырываешься -- куда?
Разумеется, на дачу, куда ж еще? на даче, как положено, все дачное:
компания, рыбалка, уха, коза в сарае -- для утренних сливок... вот садик
никак не разведу... Может, оно все и неплохо, но... Сдвойте в этом словечке
"н" - и что выйдет? Понукание, адресованное лошади. Опять -- пошлость? или
что-то другое? Что делать, если я так вижу? Посоветуете бег, йогу,
иглоукалывание, питие всяческих травок?.. Раскопал рецептуру китайской
гимнастики -- насчет полезности иногда побиться головой о стену. Увлекся,
вдруг узнаю: уже бьются, уже модно! Как быть-то, Алина Власовна? -- он
рассмеялся и сел на пол.
Теперь, ей показалось, она поняла, почему у него не кабинет, а чердак
-- с единственным стулом и даже не с диваном, а с брошенным на пол диванным
верхом.
Он перехватил ее взгляд.
- И это пошло. И паутина в углах -- тоже. И черная рамка, и рисунок. Из
неприятия пошлости я даже ни разу не женился. Хотя одинокость видного мужика
-- опять же пошлятина. А ежели так, ежели все пошлятина, так сделаю, по
крайней мере, ее кричащей -- с завтраком номер восемь, потому как мозаичной
черепицы явно маловато.
- Осталось обозначить пошлостью и все то, что вы тут сказали.
- Вы правы. Но напрасно поспешили с упреждающим ударом -- в вас я ее не
вижу.
- Необыкновенно вам признательна!
Она сделала книксен -- на сей раз с такой церемонной грацией, что он
захохотал и вскочил с пола.
- Вы гениально ироничны! Вы...
- Обворожительна, во мне столько изящества, утонченности -- чего еще?
вы такой не встречали и так далее... Но как же быть с вашим пошловидящим
оком?
- В отношении вас оно зажмурено -- вон, как на портрете.
- А второе -- незажмуренное?
- О, о нем не беспокойтесь, оно всегда устремлено только на меня
самого, я не могу обделить себя вниманием.
- Представьте, я как-то уже сумела это заметить.
Оборвав смех, она вдруг почувствовала -- он вот-вот привлечет ее к
себе, а ей не захочется отстраниться; она ощущала его дыхание на волосах, и
было хорошо. Так хорошо, как давно не было.
Он медленно поднес ее пальцы к губам -- она мягко высвободилась.
- Спустимся...
- Зовете в пошлость?
- А вы -- нет?
- Я -- нет.
- Я переживаю за Петрония -- он что-то там передержит...
* * *
Смеясь, едва не взявшись за руки, они спускались по лестнице, он
прошептал:
- Если уж нам предстоит повращаться в пошлости, давайте что-нибудь
отмочим? Душа требует разгула! Вы, скажем, не вы, а... а жена моего
министра. Сегодня вы ушли от мужа, и теперь меня ждут месть, крушенье
карьеры и прочее... Играем?
Она кивнула, изумляясь себе. Странно, как неудержимо потянуло в игру.
Душа требует разгула! Захлебываясь нетерпеньем, мгновенно войдя в роль,
первой шагнула на веранду, дерзкая, упоенная собой; с усмешкой: "А мне
наплевать!" - прошествовала мимо стола, обтянутая куцым розовым платьицем, у
двери повернулась на каблуках. Анатолий, нависнув над столом пухлым
животиком, накладывал из салатницы себе в тарелку, Антонида слушала Иониди,
рассказывающего медлительно, с жестами. Все трое оборачиваются к ней:
интерес Анатолия, ревнивый взгляд Антониды, сбившийся доктор.
- Далмат, а что если он примчится сюда? -- она возбужденно хохотнула,
скользнула взглядом по гостям. -- Думаешь, его остановит присутствие
посторонних? У него же нет тормозов!
Она вышла на крыльцо, всматриваясь в даль за лугом и стогами, как бы
ожидая опасности именно оттуда, наслаждаясь игрой, какой-то восторженной
взбалмошностью, наслаждаясь днем, лучше которого не вообразить. Захотелось
раскинуть руки и потянуться -- нельзя: видят с веранды. А над двором
обволакивающий зной, в тени дома Ажан смачно лакает воду из миски.
Она не помнит такого странного дня.
За спиной, в глубине веранды, тихий голос Далмата -- рассказывает.
Оживление за столом, кто-то роняет вилку или ложку (наверное, Антонида).
Петроний Никандрыч: "Мед нести?" - Возглас Анатолия: "Да погоди!" - Доктор
Иониди: "Нести... и вино откупорьте..."
Она возвращается на веранду. Антонида, чуть не елозя на стуле, вперяет
в нее сладострастно-ненавидящие глаза. Анатолий застыл в задумчивости.
Доктор, приняв из рук Никандрыча две запотевшие, со льда, бутылки
токайского, произносит веско и непонятно:
- Да-а!
Приблизившись вальяжной походкой, Далмат обнял ее за плечи, подвел к
стулу рядом с докторским, напротив Анатолия и Антониды.
- Садись, Аленький, и не волнуйся, ты у себя дома.
Доктор благосклонно кивает, Антонида бросает быстрый взгляд на луг --
клюнула! ждет разгневанного мужа! как злорадно, как алчно ждет!
Выразить лицом максимум надменности, понахальнее обвести взглядом всю
ее -- с ее жирноватой шеей, мясистыми щечками. Порозовела.
- Далматик, помнишь, как ты нарисовал меня, извиняюсь, в одних
плавочках? -- покосившись на мужа, рассмеялась, а лицо -- злющее. -- Очень
жаль, что не сохранила, постеснялась по наивности...
Анатолий, пробуя из тарелки:
- Ты только не ври, что я заставил тебя порвать твои плавки. Ты просто
из них выросла, насколько я замечаю...
Не лишен остроумия этот Анатолий. А Антонида! С каким наслаждением
запустила бы в его щеку ногти!
- Юрий Порфирьевич, готово у вас? -- Анатолий заглянул в чашу: подливая
в нее вино, доктор помешивал в ней суповой ложкой.
- Не говорите под руку! -- он с видом самоуглубленности, словно
священнодействуя, разлил по бокалам густую нежно-зеленоватую жидкость.
- Аленький, деликатес первый: токай пополам со свежайшим медом, прямо
из сот.
А она и не знала, что такое пьют! Это не приторно? Ну, как сказать...
Про медовину она слышала? княжеский напиток! Гм. Занятно. Она с
удовольствием выпьет.
Антонида держит бокал, жеманно отставив мизинец; сладко принюхиваясь к
напитку, поглаживает глазами Далмата -- и вдруг взгляд на нее, и из бокала
льется на скатерть.
- Далматик, я хочу нарзан! В холодильнике? Принеси, пожалуйста,
Далматик, родненький! Иль ты, Толя! Ну что сидите, как пни? Кавалеры, тоже
мне! Петр Никитич, я вас умоляю...
Никандрыч отправляется за нарзаном.
- За союз молодых, - провозглашает доктор и, отпив полбокала,
заключает: - сердец! Чтобы телом и душой... и так далее. Чтоб на Марсе стали
яблони цвести... Чтобы спутники на нас не падали...
- У вас прямо-таки окрошка из тостов, Юрий Порфирьевич, - Анатолий,
сделав солидный глоток, причмокивает, вздрагивает в блаженстве. -- Разве что
сметаны не хватает.
- Сметана не совмещается со спутниками и с мудовиной... пардон, с
медовиной.
Далмат роняет не без строгости:
- Оставим космос в покое! -- его бокал сталкивается с ее бокалом,
прикосновение тягучего напитка напоминает поцелуй.
Он откровенно ею любуется, а она теперь замечает то неопределенно
хорошее в его лице, что, наконец, прояснилось: ощущение себя. Сильное лицо.
Мужественный голос.
А деликатес номер один, ей предназначенный!
А Петроний Никандрыч, доктор и Анатолий, и вся эта затеянная Далматом
игра!
О-ча-ро-ва-тель-но!
Антонида -- она замечает боковым зрением -- осушила бокал, налила еще
-- мучающийся взгляд на луг, на дорогу: появись же ты, яростный, как вепрь,
муж этой совратительницы, сомни их! ты же -- власть!
- Далмат, а ты вечно был штучкой! Не смотри так -- я в тебя чем-нибудь
запущу! -- Антонида замахивается вилкой. -- Эти твои зенки -- один яд...
Вмешивается муж:
- Ты, Антоша, заведуешь своим домом отдыха, знаешь свое: "Вам, Виктор
Петрович, завтрачек в номерочек?" - ну вот и заведуй, сиди ровно... --
подставляет доктору бокал, Иониди заносит над ним дрожащую руку с
половником.
- У меня отдыхает все руководство Газпрома!
"Это - мне, - отметила Алина, - и меня, мол, из десятки не выкинешь!"
- Не поминай всуе начальство. Медовину пей, сливки лопай, а Далматом
есть кому заняться... -- Анатолий заговорщицки подмигивает Алине.
Определенно, он ей нравится. Видимо, настоящий друг Далмата. Характер
крепенький, женушка для него ясна, как горошина.
- Деликатес номер два! -- объявляет хозяин.
Петроний вносит огромную дымящуюся сковороду: запеканка с перепелиными
яйцами, с раковыми шейками.
Пьют водку. У Анатолия выражение сонливого блаженства, ест, лаская
пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков, блеск вилки
в холеных пальцах. От ее присутствия -- ощущение жарко натопленной бани.
- А мое кредо -- балдеть, - вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом
над головами сотрапезников.
- Балдей на здоровье! Заслужил! -- одобрил Касопов. И Алине: - Мой
снабженец, движитель стройки!
- Гляжу на дерево -- балдею...
- Потому что сам дерево! -- со злостью бросила Антонида.
- Нет возражений, по древесному гороскопу я липа -- дерево очень
мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют...
Хозяин берет чашу:
- Други, не будем, а? Давайте лучше всем подолью. А может, пивца?
Петроний!
- Далмат Олегович, - громкий шепот Никандрыча, - вас к телефону!
Товарищ Долгих...
Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.
- Увы, воскресенье для меня отменяется. Петроний, Юрий Порфирьевич,
занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю... Ну, кайфуйте
без меня, други.
* * *
Он мягко ведет "жигули" по грунтовке среди ивняка, ветерок:
постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей по корпусу,
песок сменяется лужами, при встряске она наталкивается плечом на его
мускулистое плечо.
- Ну, а настоящий-то муж, - он не отрывает глаз от глубокой колеи, -
взаправду не кинется искать?
- Вы из боязни пошлости не женились, а я из боязи пошлости не вышла
замуж.
- Если я назову нас родственными душами, вы сочтете это пошлостью.
Впервые в жизни... я не знаю, что сказать... -- он улыбается
непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение
спадает. -- Извините меня.
- Да будет вам извиняться... -- когда-то она баловалась сигаретами и
теперь ощутила потребность закурить. -- Совершенно банальная, вернее,
пользуясь вашей терминологией, пошлая история -- затяжная дружба. Чуть не с
отрочества. Милый, обаятельный мальчик -- и в тридцать три все тот же
мальчик: петушиный хохолок, вздернутый носик, игривые глазки... Вечный
мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.
- Но по-прежнему дорог?
- Нет.
- Давно?
- Недавно.
- Представьте, я не вижу в этой истории пошлости. И, знаете, какая
мысль мне пришла?
- Не знаю.
- А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?
Заросшие травой дворы, пространные, как поля, колхозные огороды,
обмазанные глиной сараи, гуси, куры, свиньи... вот-вот хутор кончится...
Пожалуйста, направо -- вон те зеленые ворота. О! Какие у вас яблони! Да,
яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две... Не издевайтесь! Нет,
она не издевается, действительно две. Хорошо, хорошо, пусть две, он
понимает, что она не издевается. А братья, сестры есть? Нет -- только
старики. Он заботливо открывает дверцу: ну что ж, привет старикам! И сразу
задний ход: за стеклом авто -- уже собранный, деловой Касопов. Она едва
удерживается, чтобы не помахать вслед.
Разбегающиеся из-под ног куры, густо усеявшие землю яблоки, золотой
ранет -- любимейшее с детства варенье, - времянка, летняя кухня, сарай и
возле него -- седобровый сутулый отец с граблями, ему нет шестидесяти, а
выглядит на семьдесят пять... Мама, я включу транзистор!.. И бегом в
прохладные комнатки, приемник на полную мощность, бешеный темп биг-бита;
высунуться в окно, скользнув грудью по подоконнику. Располневшая мать на
измученных полиартритом ногах, выходя из летней кухни: доча, кваску будешь?
Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара -- покислее, чтобы воротило скулы!
И ощущение какой-то невероятной сгущенности последующих дней, слившихся
в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:
- Доча, Петр Никитич опять привез цветы от Далмата Олеговича. И сома
живого, на одиннадцать кило, а может, и больше, шут его знает, безмен-то
старый...
Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в
"жигулях", прогулки, разговоры о живописи: черный паровоз Тернера и
неестественно прельщающие женские фигуры Пармиджанино... вечерние купанья
под купами ив, ловля раков... Вы так опрометчиво запускаете руку в нору --
какой-нибудь матерый может щипнуть до крови! Что вы говорите? А мы
потерпим!.. Поздние возвращения домой, жабки, в лунном свете прыгающие с
крыльца, изнеживающая расслабленность от впечатлений и... в который раз
задаваемое себе: "А если..." Как спится! Сколько лет не было такого?
Пробуждение -- опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков:
- Доча... доча... Петр Никитич привез от Далмата Олеговича землянику...
полное ведро...
- Папуля, сколько раз тебе говорить: он Никандрыч, а не Никитич! И
вообще -- он Петроний!
- Доча, ты помнишь Людочку Трубкину, вместе в школу возил вас на
подводе?
- Конечно, папуленька, помню.
- Так Петр Никитич -- ее дядя. К нам на хутор приезжал и вас, детвору,
на лодке катал.
- Да ну тебя, папулька! Людкин дядя был главбухом стройтреста в городе.
- Был, а то я не знаю. А тут у него враз порушенье жизни -- раздор с
женой и эта, как ее, легочная астма, болячка -- век ее не знать. Он жене
квартиру оставил и из города к нам, места у нас воздушные... Далмат Олегович
его так устроили -- зарплата идет, а работает у него при доме. Далмат
Олегович неженатые, для обихода нужен человек, а Петр Никитич и при жене
своей и стирал, и стряпал: все умеет. Знаем, как не знать.
- Ну, папулька, ты прямо какой-то каталог ходячий! Про кого вы тут не
знаете?
- И про Юрия Порфирьевича знаем -- он твою мать лечит. Грек он, с
Кавказа, был выселен в Сибирь. И на всю-то Сибирь -- светило! А попивать...
запьешь, когда жена и двое сынов из лагеря не вышли. Далмат Олегович в
Сибири работали и его с собой взяли... Далмат Олегович -- добродушные. Ты с
ними, доча, поаккуратнее...
- Он такой аккуратный, папулька, что при нем как-то неудобно быть
неаккуратной!
Персей с верным Петронием, со старомодно вежливым доктором -- с двумя
неприкаянными стариками. Замкнутый круг: работа, дача. Коза, рыбалка,
розовое масло, лаванда... и за всей этой вещной фанаберией -- омерзение
перед пошлостью и тоска. Тоска по истинному.
Как она его понимает!.. А если так... Еще не поздно (ведь будет не
фатера, а дом!) завести детей. И при этом сохранить себя как художницу... с
ним ей не знать мелочевки быта. И еще... (поэзия, помоги же попрать
застенчивость!) ...погруженья в усладу будут неустанны, как броски чаек в
волны...
* * *
Она и Касопов во времянке, наспех оборудованной под мастерскую. На
обшитых фанерой стенах -- ее принесенные из кладовки акварели, пастель,
графика.
Сегодня она, наконец, решилась... Он приехал со своей стройки к
условленному седьмому часу вечера. Горчичная рубашка, бежевые брюки. С его
появлением во времянке чуть запахло духами.
- Ну-ка, ну-ка, что это за лицо на пунцовом фоне? Удалось отменно!
Очень удачно выбран фон -- подчеркивает плотскую алчность характера... -- он
оторвался от портрета. Искоса окидывает взглядом ее, сидящую на краю лавки:
белоснежные шорты, блузка бутылочного цвета с открытыми плечами, на
указательном пальце левой руки -- нефритовый перстень, темная зелень камня
мягко поблескивает... художница в своей мастерской.
- Какой великолепно хищный профиль! -- он опять весь в любовании
акварелью.
На ней -- прикрытый линзой очков глаз старого хищника, вислый нос как
бы принюхивается. Изогнутый уголок рта, большого, жадного. Задумчиво
прижатая к подбородку рука, унизанные перстнями длинные цепкие пальцы.
Покатый лоб, островатый подбородок, помятость. Лицо шестидесятилетнего
дегустатора жизни.
- Позвольте, но я же знаю... назовите фамилию!
- Какая-то далекая. Он сказал -- бурятская.
- Странно! Род занятий?
"Задор, как у мальчишки! -- подумала она. -- Восхищен непритворно".
Рассказала: к ней в городскую мастерскую сперва позвонили, а потом пришедший
сообщил: один ученый, о чьем месте работы не говорят, хотел бы заказать ей
свой портрет...
Ученый прибыл на черной "волге".
- Конечно, он вас обхаживал?
- А почему нет? -- ей стало совсем весело. -- Он уверял, что в разгар
зимы увезет меня на Камчатку, к горячим источникам.
Из пурги, с сорокаградусного мороза, они ступят в маленький рай, их
плоть будет пить жар нагретых природой первобытных скал, они станут
бултыхаться в бурлящей целительной влаге нерукотворного бассейна...
- И что же помешало?
(Ведь ревнует! и еще как!)
- Ему не понравился портрет.
- Этот портрет?
- Угу. Не взял. Но по почте пришел перевод на пятьсот пятьдесят рублей.
- Пятьсот пятьдесят? Хо-хо-хо! Оригинально! А теперь вот что я вам
скажу, легковерная чаровница. Я узнал вашего ученого бурята. Это --
Чепрасов!
- Чепрасов? Я что-то слышала...
Еще бы ей, ростовчанке, и не слышать! Чепрасов -- директор
супермаркета, связанный с теневой экономикой, с блатным миром всего региона.
Громкое дело братьев Толстопятовых -- столько лет банки грабили. Они ж
работали по его указке! Но на него тень тени не упала. Кто бы посмел? Когда
он считает нужным -- звонит первому секретарю обкома, и тот принимает к
сведению его рекомендации...
"Какое счастье, - подумала она, - что портрет не понравился". Камчатка
ее интересовала.
- Но здесь, - Касопов взирал на акварель, уперев в бока кулаки, -
выдающийся человек, простите за выражение, облажался. Его насторожило, что
вы его дали так сильно... Испугаться того, что тебя поставили рядом с
Цезарем Борджиа... -- Далмат картинно потряс кулаками. -- Вы выразили
глубину артистической натуры, вперившей взгляд в какой-то редкий предмет.
Этот человек в данный момент определяет, насколько предмет ценен. Как
названа работа? Никак, разумеется... Она должна называться "Оценщик".
На верхней губе Касопова -- капельки пота; дрожат руки; ей показалось,
он хочет вытереть пот, но он ласкающе провел пальцами по портрету.
- Тигр потерял чутье. Не уловил духа наплывающей эры... Раньше был
энтузиазм сильных и неумных. Теперь будет энтузиазм и сильных, и умных.
Оценщики предстанут как они есть и будут гордиться, что они -- оценщики!
Она следит неотрывно. Взбудораженный романтик! Мужественный,
непосредственный, влекущий! Идеально сложенный атлет... вот только голова
непропорционально мала... "Какая я злая! -- взъярилась на себя. -- Что он
мне сделал?"
А он целовал ее руку, нашел губы; и она -- в чувстве вины -- торопливо
помогает ему стянуть с нее блузку, шорты, срывает с него рубашку.
- К черту лавку! -- выдохнул напирающе, неукротимо. -- Встань так...
упрись в пол.
Не опомнившись, подчинилась. "Бык, - мелькнуло в сознании, - мой бык!"
Остро взмыкнула -- он могуче вошел. Ее выпертые крупные сильные ягодицы тут
же вернули толчок...
Потом она полулежала на лавке. "Охамела... в такой позе!"
Он понял ее:
- Ты прекрасна! -- нежно целует в уголок рта, в веко, в сосок. --
Прекрасна-прекрасна-прекрасна! Ну, перестань скромничать. Смотри же --
теперь вот так! -- и повалился голой спиной на шершавый глинобитный пол,
увлекая ее. -- Степнячка моя! Будь всадницей...
- О-ооо!
Она запрокинула голову, гибко прогибая спину... заходил маятник...
* * *
Они сидели на лавке, он обнимал ее.
- У тебя есть вино?
- Там, в кувшине...
Он взял с полки кувшин; по очереди пили из него терпкое домашнее вино.
- Мы нашли друг друга. Сливаясь, мы образуем новую неповторимую
индивидуальность. Я ликую в этом и от этого. -- Он повторяет: - Да, именно
это слово -- "ликую"! И именно -- " в этом"! И -- "от этого"! Мы, одно
целое, будем подниматься и подниматься в насла... в познании...
Он поит ее вином из горлышка кувшина, пьет сам.
- Было ли подобное? В романе одного классика есть пара: в разгар
наслаждений оба принимались цинично смеяться над моралью. И тем достигали
особой прелести, возвышая себя... Но это -- вне искусства.
А у них, шепчет он, будет несравнимо иначе. Ведь они образуют
художественную индивидуальность... Поцелуи... он умело ласкает ее... Сделаем
так. Я буду сзади -- мы будем вместе. Я буду медленно любить, ты --
рисовать. Да-да-да-а!.. Ты окончишь рисунок перед нашим...
электромгновением...
- Сумасшедший!
- Неужели, - почти кричит он, - ты не видишь, что именно это сказала бы
каждая -- каждая! -- бабенка?!
От него исходит вяжущая наэлектризованность. Он взял лист ватмана,
приколол кнопками к лавке. Помогает улечься на лавку ничком, на левый локоть
она обопрется, в правую руку -- грифель. Легонько целует ее спину,
пристраивается -- трепетно-осторожно нашел то, что нужно... плавные
движения.
- Представь моего Петрония, - говорит он при этом. -- Его естество --
собачьи глаза. Глаза Ажана. Нарисуй человека-сенбернара, это и будет
Петроний. А доктор Иониди -- человек-рюмка. Нарисуй отечные веки и вместо
туловища -- стакан! вот и весь доктор. Это вопль естества. Успей -- чтобы он
прозвучал до нашего пика...
Он делает свое дело, она сжимает пальцами грифель. Ее ягодицы ощущают
мелкую дрожь его тела. Дрожь эта -- злая. Она улавливает в его дыхании едва
различимый сип. Это -- злость. Он -- над нею, позади -- упивается, а она
видит его выходящим из воды: высокая фигура и над сильными плечами --
плебейски карликовая голова, облепленная прядками, как тиной; гладкая, явно
знакомая с кремами кожа... его ванная -- шампуни, лаванда и перекись
водорода: он же высветляет ею редеющие волосы, чтобы не так просвечивала
кожа. Когда на этой головке не останется волос, до чего мизерной будет она
на таком туловище. Человек-удавчик.
- Ну... н-ну... успей... -- шепчет он уже страстно, сипит и
вздрагивает. Она водит грифелем.
- Человек-сенбернар... человек-рюмка... вопль естества... -- его
захватил темп, он выдыхает прерывисто: - Последний штрих -- и будет... та
самая гримаска... под пиковую точку...
Сделав, тяжело лег грудью на ее правую лопатку. Смотрит на лист.
Быстро, сдавленно говорит что-то. Она съежилась. Ругательства. Скверные,
мерзкие... Скакнул в сторону -- обернулся, почему-то пригнувшись. Бледное
лицо, глаза -- белые, тусклые бляшки. Кое-как натянул одежду. Отброшенная
пинком дверь. И -- внезапное облегчение.
Поскрипывание двери, словно пытающейся закрыться. Скрип двери, и,
наконец, -- тишина.
Такая глубокая, что не верится, был ли сейчас вопль?
Вопль естества?..
Рассказ "Гримаска под пиковую точку" опубликован в журнале
"Литературный европеец" (номер 2 за 1998, Франкфурт-на-Майне, ISSN
1437-045-Х), а затем в сборнике под общим названием "Близнецы в
мимолетности", изданном на русском языке в Германии (Verlag Thomas Beckmann,
Verein Freier Kulturaktion e.V., Berlin -- Brandenburg, 1999).
Популярность: 1, Last-modified: Wed, 15 May 2002 04:51:08 GmT