---------------------------------------------------------------
"The Snow Walker"
McClelland and Stewart Limited.
Toronto, 1979
Рассказы: "Снег", "Чужак в Тарансее",
"Железные люди", "Соединенные",
"Женщина и волк", "Уводящий по Снегу",
"Доброго пути, брат мой!", "Мрачная одиссея Сузи".
Перевод с английского Михайловой Л.Г.
Автор предисловия и комментариев кандидат географических наук Черкасов
А.И.
"Следы на снегу", Москва, издательство "Мысль",
1985.
---------------------------------------------------------------
Снег
Во времена младенчества истории человек уже знал, что на лоно природы
влияют некие силы -- первоосновы. Древние греки, расположившиеся на берегах
своих теплых морей, выделяли четыре элемента: Огонь, Землю, Воздух и Воду.
Но мир греков был поначалу неширок и несколько ограничен, поэтому пятый
элемент всего сущею был им неведом.
Около 330 года до нашей эры древнегреческий математик-перипатетик Пифей
[1. А.Ч.] совершил фантастическое для тех времен путешествие на север -- до
берегов Исландии и далее, в Гренландское море. Там он познал пятый элемент
во всем застывшем белом великолепии и, вернувшись в теплое Средиземноморье,
приложил все старания, чтобы описать увиденное наилучшим образом. Сограждане
путешественника сочли его лжецом -- даже обладающие самым живым воображением
не могли постичь истинное величие и силу белого вещества, изредка
ложившегося легким покрывалом на горние дворцы богов-олимпийцев.
Но вряд ли стоит упрекать их в неспособности представить, сколь велика
сила снега. Мы, потомки и наследники древних греков, испытываем по существу
сходное затруднение и не сознаем мощи пятой первоосновы.
Как мы представляем себе снег?
Хрупкость рождественских снов, сотканных из темной синевы под перезвон
сенных колокольчиков.
Суровая реальность застрявшей в сугробах машины, когда колеса буксуют и
бесцельно крутятся, целиком разрушая мнение о значимости нашей персоны --
кувырком летят назначенные встречи, ломается строго расписанная жизнь.
Призрачный призыв запорошенных женских ресниц зимней ночью.
Решительность мамаш, когда они стягивают со шмыгающих носами ребятишек
промокшие пальто и комбинезоны.
Пленительность воспоминаний стариков, пытающихся удержать в памяти,
увидеть вновь белые дни своего детства.
Банальность телерекламы кока-колы, зазывно сверкающей на заснеженном
склоне Солнечной долины.
Изысканность полной тишины в глубине укутанного снегом леса.
Хрусткий бег лыж и воинственное тарахтение снегохода.
Таким мы видим и знаем снег, но все его образы, известные нам, --
только лежащие на поверхности черты многостороннего, калейдоскопического и
изменчивого элемента.
Снег, на нашей планете фениксом возрождающийся из собственной
растопленной влаги, бессмертен и вездесущ во всей галактике. В космической
пустоте необъятные облака снежных кристаллов целую вечность перетекают с
места на место. И все же, как доказывают умы лучших ученых и острейшие
глаза, которыми астрономы, подобно циклопам, вглядываются в межзвездные
дали, кристаллы, сверкающие в космической бездне, и снежинки, садящиеся на
наши руки и лица тихим декабрьским вечером, по существу одинаковы.
Снег -- это тоненькая пластинка снежинки, на секунду присевшая на
подоконник. Но снег также "дорожный указатель" пути к Солнечной
системе. При взгляде на Марс через телескоп планета предстает как
красноватый шар, только на полюсах сидят снежные шапки, а от них до самого
экватора местами тянутся отливающие ледяным блеском языки. Подобно тому как
антилопа сверкает своим белоснежным зеркальцем вокруг хвоста на равнинах
желто-коричневой саванны, Марс сигнализирует дальним мирам, отражая своими
снежными равнинами яркие лучи нашего общего солнца [2. А.Ч.].
Земля поступает так же.
Когда наш первый космонавт, отправляющийся к звездам, устремится прочь
из Солнечной системы, перед его взором будет бледнеть и сливаться зеленая
окраска материков и голубизна океанов на уменьшающемся земном шаре. И
последний знак, который донесется до него с исчезающей Земли, подаст ему
полярный гелиограф. Последним родным элементом, с которым он попрощается,
будет снег. И снег укажет своим блеском дорогу к нашему миру летящим к нам
инопланетянам -- если у них есть глаза, которые смогут его заметить.
Кристаллическая снежная пыль рассеяна меж звезд, но на Земле снег
предстает еще в одном обличье -- как Титан-повелитель. На юге он властвует
над целым континентом -- Антарктидой. На севере он тяжелым панцирем
покрывает горные отроги, своим весом заставляет Гренландию осесть глубоко в
воду. Ледники -- вот следующее обличье снега.
Ледники рождаются из снега, сыплющегося с неба, -- хрупких мягких
снежинок, почти бесплотных... но падающих непрерывно и никогда не тающих.
Проходят годы, десятилетия, века, а снег все падает. Там, куда одна за
другой ложились невесомые снежинки, скопилась огромная тяжесть. На
поверхности белой пустыни незаметно никаких перемен, но в застывших глубинах
кристаллы меняются: от давления искажается их структура, они соединяются,
плотно смыкаются и в конце концов сливаются в черный, тяжелый лед.
Относительно недавно по геологическим масштабам снег четыре раза
полностью покрывал Северную Америку, почти целиком Европу и большую часть
Азии. Каждый раз снег изменял облик почти половины мира. Неотвратимое
движение ледников толщиной около четырех километров, которые сползали с
огромных ледяных куполов на полюсах, сдирало с лица земли все до самого
базальтового и гранитного основания: уничтожало почву, все проявления жизни,
прорывало глубокие борозды в скальном основании, продавливало земную мантию,
отчего она проседала на сотни метров ниже первоначального уровня. А снег все
падал, ложился мягкими волнами, пока из морей не улетучились и не
превратились в льды несчетные миллионы тонн влаги, пока океаны .не отступили
от берегов континентов.
Мы не знаем другого природного явления, чья мощь превзошла бы
равнодушное движение великого ледника. Даже разрыв земной коры во время
наистрашнейшего землетрясения не может идти ни в какое сравнение. Не ровня
ему и бушующие океанские волны, что с громовым грохотом обрушиваются на
берег. Воздух, ревущий в безумии урагана, бессилен по сравнению с ним. Огонь
самого сердца Земли, взрывающий горы и затопляющий равнины реками
раскаленной лавы, потух бы, встретившись с медленным течением ледника.
Ледник -- макроскопическая форма снега. Но в своей микроскопической
форме он -- воплощение эфирной мимолетной красоты. Банальным стало
утверждение, что нельзя найти ни одной пары абсолютно одинаковых снежинок,
тем не менее каждая из бесчисленных мириад снежинок, упавших за все
существование Земли на ее поверхность, будет вовеки оставаться уникальным
творением симметрии и совершенства, сколько бы времени ни прошло.
Я знаю человека, который большую часть своей сознательной жизни
посвятил изучению этого недолговечного чуда. Он выстроил дом, оснащенный
вместо отопления системой заморозки. В крыше его дома зияет дыра. В снежные
дни и ночи этот человек одиноко сидит в своем ледяном жилище, ловит снежинки
на специально охлажденные стеклянные пластинки и спешит сфотографировать их
через линзу. Для него пятый элемент во всем его бесконечном многообразии и
неповторимости -- сама красота, которую надо боготворить.
Не многие из нас захотели бы разделить с ним эту почти средневековую
страсть. Сказать по правде, современный человек бессознательно укрепляет в
себе шизофреническое отношение к пятому элементу. Хотя многие испытывают
ностальгию по ушедшим в прошлое детским забавам в снегу, к теперешним
вторжениям снега в нашу жизнь мы чаще всего относимся с возрастающей
враждебностью. Мы не можем подчинить себе снег, заставить его работать на
нас. Тот самый снег, который благодатно покрывал зимой девственный мир наших
предков, в новом выстроенном нами мире машин творит хаос. Сильный снeгoпaд
парализует жизнь Нью-Йорка, Монреаля, Чикаго. Он сдавливает транспортные
артерии, ведущие к закоченевшим городам, заносит пути железных дорог,
парализует аэродромы, валит телефонные столбы и мачты линий электропередачи.
Даже не очень сильный снегопад вызывает значительные неудобства -- если
разбившиеся автомобили, сломанные конечности и новых клиентов для бюро
похоронных услуг можно отнести к категории неудобств.
Возможно, мы будем относиться к снегу с еще меньшей симпатией и в
совсем недалеком будущем. Рассказы о старых-добрых зимах, когда сугробы
вздымались до крыш, а санные экипажи проносились по дорогам, наметенным
вровень с вершинами деревьев, -- вовсе не небылицы. Всего сто лет назад это
было обычным явлением. Но за последний век климат потеплел, кривая
температур пошла вверх, произошло улучшение, с нашей точки зрения, в
непостоянных погодных циклах. Возможно, что повышение температуры временное,
и не за горами похолодание. Что мы тогда будем делать в нашем искусственном
мире с его тонкой структурой? Будет ли снег восхищать нас тогда? Скорее
всего само слово "снег" станет проклятием.
И все же, даже если наступит такое время, на земле могут остаться люди,
которых неотвратимое безостановочное падение мягкого белого пуха не
потревожит. Они -- настоящие люди снегов.
Живут они только в северном полушарии, потому что царство снега в южном
-- в Антарктике -- позволяет выжить лишь человеку, защищенному от внешнего
воздействия почти как космонавт.
Люди снегов окружают Северный полюс. Это алеуты, эскимосы и индейцы
атапаски в Северной Америке; гренландцы, лопари, ненцы, чукчи, якуты,
юкагиры и родственные им народы севера Европы и Сибири.
Закоснев в своем "машинном веке", мы обычно полагаем, что
эти люди, лишенные надежной защиты, которую дает наша прославленная техника,
ведут безрадостную жизнь на краю цивилизации, отдают последние силы жестокой
борьбе за выживание и не имеют никакого представления о "духовных
ценностях жизни". И хотя нашим убеждениям в том, что только
техническая . цивилизация обеспечивает человеку достойный образ жизни, будет
нанесен тяжкий удар, следует признать: многочисленные встречи с людьми
снегов доказывают ошибочность этой догматической веры. Большинство из них
вело достойную жизнь, пока наша алчность, порожденная манией величия, и
самоуверенность не заставили нас вмешаться в их дела. Разве не достойно
человека жить в мире со своей совестью и с соплеменниками, в гармонии с
природой, смеяться и любить без стеснения, чувствовать, что день прожит со
смыслом, не терять уверенности на протяжении всего жизненного пути -- от
рождения до смерти -- и гордиться пройденным путем без Заносчивости?
Снег был союзником этих людей. Он защищал и укрывал их от крайнего
холода. Эскимосы строили из снежных плит дома. Обогреваемые изнутри только
жировыми лампами, дома хранили тепло, хотя снаружи температура падала до
пятидесяти градусов ниже нуля и бушевал ветер, чей рев скрадывали толстые
снежные стены. Слежавшийся снег -- прекрасный изолятор. Его можно резать и
формовать гораздо проще, чем древесину. И в то же время он легок и прочен,
если с ним правильно обращаться. Снежный дом-иглу с внутренним диаметром
семь метров и высотой три метра два человека могут построить за два часа.
Иногда эскимосы строили иглу до двадцати метров диаметром и, соединяя
несколько таких домов-комнат, создавали настоящие снежные дворцы.
Все люди снегов так или иначе используют снег для укрытия. Если это
оседлые племена, живущие в деревянных домах, зимой они обкладывают стены
толстым слоем снега. Некоторые устраивают пещеру в высоком сугробе и
покрывают его сверху оленьими шкурами. Если снега много, обитатели Севера
редко страдают от холода.
Снег поддерживает также их транспортную систему. На собачьих и оленьих
упряжках, надев снегоступы или лыжи, можно добраться до любого нужного
места. Весь окружающий мир, засыпанный снегом, становится одной большой
дорогой. По ней можно передвигаться очень быстро. Собачья или оленья упряжка
может развить скорость до сорока километров в час и покрыть за день без
особого труда около двухсот километров.
Подвижность, которую обеспечивает им снег, вместе с изменением
поведения дичи зимой при всех прочих равных условиях уберегает людей снегов
от голода. Снег, покрывающий зимой арктический лед, дает тюленям ложное
ощущение безопасности. Они проделывают во льду дыхательные лунки, прикрытые
тонким слоем снега. Охотник-чукча или эскимос находит такую лунку и ждет
около нее, пока погруженная в снег над лункой костяная или деревянная
палочка не качнется, и быстро вонзает острогу в невидимое животное.
В поросших лесом местах глубокий снег вынуждает лосей и оленей
собираться на ограниченных участках, благодаря чему можно без особого труда
добыть их. Важнее же всего, что животные, кроме летающих и обитающих под
снегом, оставляют на его поверхности следы. Как только выпадет снег, все --
от медведя до зайца -- становятся гораздо более уязвимыми.
Люди снегов знают снег, так же как себя. Современные ученые исследуют
пятый элемент не столько из научного любопытства, сколько из-за хищного
стремления нашей цивилизации подстегнуть разорение Севера или из-за
опасения, что придется вести войну среди снегов. Тратя на исследования
огромные ресурсы денег и времени, ученые начали распознавать бесчисленные
разновидности снега и наделять их именами. Они могли бы поберечь силы,
потому что у эскимосов существует более ста составных слов, обозначающих
разновидности и состояния снега, у лопарей -- почти столько же.
Оленеводы-юкагиры, живущие на арктическом побережье Сибири, могут определить
глубину снега, его плотность и степень внутреннего оледенения, бегло
взглянув на его поверхность.
Люди Севера радуются, когда толстый слой снега покрывает землю. Они
приветствуют первый осенний снег и часто с грустью провожают его весной.
Снег -- их друг. Без его поддержки они погибли бы или, что, по их мнению,
еще хуже, давно были бы вынуждены откочевать на юг и присоединиться к нашей
безумной гонке, в которой не видят особого смысла.
Где-то сейчас идет снег. Может быть, он падает тонкой пылью на холодный
песок пустыни, покрывая его странным бледным налетом и пятная темные лица
кочевников, запрокинутые к небу Для них снег сродни чуду и конечно же являет
собой знамение, наполняющее их души благоговейным страхом, навевающее
холодок предощущения чего-то значительного.
А может, он вьется, скручиваясь в жгуты, над голыми замерзшими
равнинами степей Сибири, прерий Канады, заметая летние ориентиры, подпирая
косыми сугробами двери и окна деревенских домов. Живущие в них люди
терпеливо пережидаю г буран. Пока он бушует, люди отдыхают; работа
возобновится, когда он утихнет. А по весне талые воды помогут подняться
новым растениям из черной земли.
Где-то снег тихо опускается большими хлопьями на окутанный покровом
ночи большой город, завивается в белые коконы в лучах автомобильных фар,
засыпает раны и смягчает уродливые шрамы, нанесенные обитателями города
земле. Дети надеются, что снег будет идти всю ночь, что наутро ни школьный
автобус, ни автомобиль не сможет доставить маленьких мучеников в школу. Но
взрослые, мужчины и женщины, с нетерпением поглядывают в окна, потому что,
если снег не прекратится, он спутает все их продуманные планы, составленные
на следующий день.
А может, снег косо проносится над сгрудившимися у подножия скал
палатками в арктической тундре. Постепенно он заметает свернувшихся колечком
ездовых собак, упрятавших носы в пушистые хвосты -- под снегом им тепло, и
они засыпают. В палатках мужчины и женщины обмениваются улыбками. Завтра
снег будет уже достаточно глубок и плотен, из палаток можно будет
перебраться под купола уютных снежных домов, которые превратят зиму в пору
веселья, песен, отдыха и любви.
Где-то сейчас падает снег.
Чужак в Тарансее
Тарансей -- селение, протянувшееся вдоль сурового скалистого берега на,
одном из Гебридских островов, где выступающие в море островерхие
утесы-великаны защищают с запада земли Шотландии от неукротимой ярости
океана. Те немногие, кому довелось побывать в Тарансее, надолго запомнят
резкий запах торфяного дыма, которым приправлен летящий над холмами ветер,
вкус темного местного эля, присвистывающий гэльский говорок пастухов и
рыбаков, что собираются долгими вечерами под прокопченной крышей трактира
Крофтера.
Это единственное на много миль место, где можно потолковать за кружкой
эля; именно здесь бьется сердце Тарансея и хранится большая часть местных
преданий. С узких балок потолка свисают непонятные предметы, они заполняют и
полки бара -- это остатки затонувших в незапамятные времена судов, прибитые
к берегу волнами северных морей. Среди них выделяются искусно вырезанные из
белой кости фигурки. Они расставлены на почетном месте -- на средней полке,
где сразу бросаются в глаза и возбуждают любопытство посетителей. Там из
волн цвета слоновой кости выныривали нарвалы с длинным бивнем; крошечными
клыками моржи пронзали миниатюрный каяк; три полярных медведя щерились на
фигурку человека, чья поднятая рука заносила над головой спичечку-копье, а
над тушей мускусного быка зловеще застыла стая арктических волков.
В этих резных фигурках сразу чувствовалось неместное мастерство: вряд
ли их могло породить воображение островных пастухов, и тем не менее все они
родились в Тарансее. Их резала рука человека по имени Малькольм Накусяк --
пришельца из иных времен.
Одиссея Накусяка началась одним июльским днем в середине XIX века у
базальтовых скал фьорда на восточном побережье Баффиновой Земли. Полусотне
живших там людей это место было известно как Аувектук -- Лежбище Моржей. На
языке белого человека оно не имело названия, потому что никто из китобоев
даже не сходил здесь на берег, хотя каждый год мимо проплывали их прочно
сколоченные из дерева корабли в погоне за гренландскими китами,
встречающимися в прибрежных водах.
Жизнь людей Аувектука не зависела от этих великанов моря. Моржи давали
им все. Каждое лето, когда льды Девисова пролива начинали двигаться на юг,
мужчины, подготовив копья, гарпуны и каяки, выходили в море, в скрежещущие
льдинами воды пролива. На краях льдин они добывали тучных моржей-гигантов по
тонне весом. Животных надежно защищали доспехи из кожи дюймовой толщины и
пара клыков, которыми они без труда могли пронзить каяк или человека.
Не многие из охотников Аувектука могли по ловкости превзойти Накусяка.
Хотя ему еще не исполнилось тридцати лет, слава о его сноровке и отваге
разнеслась далеко за пределы Аувектука. Молодые женщины дарили ему теплые
улыбки -- дочери эскимосов мало отличаются от своих сестер во всем мире и,
как и они, склонны восхищаться удачливостью. Долгой зимней ночью вокруг
Накусяка частенько усаживались мужчины и подпевали ему, когда он нараспев
рассказывал о своих подвигах. Но Накусяк обладал еще одним даром. Его пальцы
искусно вырезали из кости и бивня моржа маленькие фигурки и словно наделяли
их реальной жизнью. И в самом деле, жизнь Накусяка была наполнена только
хорошим, пока одним июльским днем счастье не изменило ему и он не оказался
во власти разъяренного моря.
В то утро воды пролива окутал непроницаемый белый туман. Охотники
собрались на берегу, вслушиваясь в тоненькие посвисты первых в этом сезоне
моржей, раздававшиеся откуда-то с моря. Велик был соблазн отправиться на их
голоса, но опасность была еще большей. Густой туман в это время года
предвещал сильный западный ветер, и редко кто возвращался домой, если во
льдах его каяк застигал шторм. Как ни хотелось охотникам добыть моржового
мяса, как ни смелы и доблестны они были, никто не отважился выйти в море.
Никто, кроме одного.
Не обращая внимания на предостережения товарищей, Накусяк, надеясь на
свою удачливость, решил все же помериться силой с затаившимися за пеленой
тумана волнами. Те, кто остался на берегу, видели, как его каяк исчез среди
скрежещущих льдин.
Так как дальше носа лодки разглядеть ничего было нельзя, Накусяк с
большим трудом мог определить место нахождения моржей. Густой туман искажал
их голоса и сбивал охотника с верного направления, но все же он ни разу не
сбился с курса и, хотя ушел в море уже намного дальше, чем намеревался,
решил не сдаваться. Он так был поглощен охотой, что не заметил, как
нарастает свист западного ветра.
Спустя несколько дней норвежское китобойное судно в двух сотнях миль
юго-восточнее Аувектука пробивалось на юг сквозь льды Девисова пролива.
Почерневшее от грязи, поцарапанное льдами, деревянное судно по самую
ватерлинию было набито китовым жиром и усом. Его команда изо всех сил гнала
свое суденышко, стремясь скорее достичь свободного ото льдов моря; свежий
западный ветер натягивал все паруса, передавая им остатки мощи уже утихшего
урагана, который зародился на северо-западе.
Матрос, наблюдавший из "вороньего гнезда" за состоянием
льдов, повел подзорной трубой в надежде отыскать разводье и далеко впереди
слева по ходу заметил какую-то фигуру на льдине. Приняв ее за белого
медведя, он скомандовал рулевому на полуюте сменить курс. Матросы
засуетились на палубе: одни побежали за ружьями, другие полезли на ванты,
чтобы получше разглядеть, что там, впереди. Судно пробивалось сквозь лед к
загадочной фигуре, и команда с возрастающим интересом следила, как она
постепенно принимала очертания человека, бессильно повисшего на гребне
тороса.
Как только китобоец круто развернулся против ветра и его паруса
обвисли, двое матросов, быстро перебравшись по движущимся льдам к Накусяку,
подхватили на руки его обмякшее тело и перенесли на борт, а их третий
товарищ захватил поломанный каяк эскимоса.
Китобои не отличались особым гостеприимством, но человека за бортом
морской закон повелевает спасать, невзирая на национальность и цвет кожи.
Накусяку дали глотнуть обжигающего горло шнапса, а когда он перевел дух, его
накормили горячей едой. Вскоре охотник начал поправляться после пережитых на
льдине злоключений. И все же в первые часы своего пребывания на судне
Накусяк не раз испытал минуты замешательства и недоумения. Хотя он и видел
прежде проплывавшие мимо китобойные суда и слышал немало рассказов других
эскимосов о встречах с Каблунаит -- Большеухими [3. А.Ч.], которые охотились
на гренландских китов, сам Накусяк на борт судна никогда не поднимался и
белых людей своими глазами не видел.
Чем дальше китобоец продвигался на юго-восток, оставляя землю за кормой
и увозя Накусяка прочь от Аувектука, тем в большее смятение он приходил. У
него теплилась надежда, что судно повернет на север и пойдет вдоль побережья
на запад в свободные ото льда воды, где водились гренландские киты, но, он
обманулся, а все попытки Накусяка убедить Каблунаит отвезти его домой
оказались безрезультатными. Когда же судно вышло в чистые воды, обогнув мыс
Фарвель на южной оконечности Гренландии, и направилось далее почти прямо на
восток, Накусяк заметался. Он лихорадочно принялся чинить каяк деревянными
брусочками и обрывками брезента, которые ему дал корабельный плотник, но
работал у всех на виду, и о его намерениях догадались. Залатанный каяк у
него отобрали и принайтовили к крышке трюма, где он всегда был под надзором
рулевого и вахтенного. Так китобои позаботились о жизни Накусяка, считая,
что он неминуемо погибнет в океане на таком утлом суденышке. Поскольку,
Накусяк принадлежал к народу, умеющему стойко переносить невзгоды, он
перестал думать о побеге. Плавание ему даже стало приносить удовольствие, но
внезапно грозные ветры его родины снова настигли его.
Судно находилось на юго-востоке от Фарерских островов, когда его догнал
еще один зародившийся во льдах на северо-западе шторм. Судно было крепким и
резво бежало вперед, раскачиваясь на волнах, то и дело зарываясь в них
носом; оно мчалось впереди бури. Когда его дважды зарифленные паруса начали
лопаться с пушечным громом, команда оголила мачты совсем, а когда океанские
валы чуть было не захлестнули корабль с кормы, матросы открыли бочки с
драгоценной ворванью и выпустили ее через шпигаты [1] за борт, чтобы смирить
пенную ярость океана.
Судно вынесло бы и этот шторм, если бы вдруг не оборвались истершиеся
за многолетнее хождение во льдах ванты грот-мачты. Они растянулись и лопнули
со страшным рыком, и тут же грот-мачта обломилась, как тонкая косточка, и
упала в море. Сломанный брус мачты с обмотавшейся вокруг нее сетью веревок
такелажа сыграл роль плавучего якоря: корабль медленно развернуло в
раскрывшуюся между валами пропасть... он осел и завалился на борт.
Не осталось времени спустить баркасы. Волны накрыли и сдернули их в
мгновение ока. Накусяк едва успел вытащить нож, разрезать веревки, которыми
был привязан каяк, и скользнуть внутрь, в узкое отверстие фартука, прежде
чем следующий гигантский пенный вал обрушился на палубу и все исчезло под
толщей воды.
Накусяк на мгновение завис в своем каяке на спине вздыбленного океана.
Когда каяк заскользил вниз по волне, эскимос затаил дыхание -- спуск был так
крут, что, казалось, вел в самую пучину. Но каяк почти ничего не весил и не
поддался, не дал океану затянуть себя. Порой он подобно летучей рыбе
перелетал по воздуху с гребня на гребень. Иногда каяк переворачивался вверх
дном, но повисающему в нем вниз головой Накусяку удавалось выправить
суденышко поворотом двухлопастного весла. Он так плотно завязал вокруг талии
фартук из тюленьих шкур, натянутый на отверстие каяка, что вода совсем не
проникала внутрь лодки. Человек был слит с каяком в единое целое, и вся
сокрушающая мощь океана не могла справиться с ними.
Занесенный из арктических морей маленький кораблик с бьющимся в нем
человеческим сердцем так долго мчался на юго-восток, что глаза Накусяка
перестали что-либо различать. Уши больше не слышали рева воды. Мышцы ныли от
напряжения. И вдруг так же резко, как началось, все кончилось.
Могучий вал, отороченный белой пузырящейся пеной, поднял каяк и швырнул
его в ревущую полосу прибоя, где он раскололся, словно яичная скорлупка.
Хотя Накусяк был почти оглушен ударом, он все же смог вылезти из каяка и
отползти за линию штормового прибоя.
Через несколько часов его разбудили и вывели из оцепенения, вызванного
крайней усталостью, крики пикирующих прямо на него черноспинных чаек. Зрение
вернулось, но разум по-прежнему оставался затуманенным -- слишком уж
непривычным было все вокруг. Волны океана с грохотом накатывались на берег,
но, куда ни кинь взгляд, на их вздымающихся спинах не было заметно ни
льдинки. Над головой вились стаи неведомых морских птиц, кричавших
незнакомыми голосами. Красноватая скалистая стена уходила отвесно вверх от
узкой прибрежной полоски мелких камней и гальки. В трещинах скал цвели чужие
цветы, а высоко наверху зеленела сплошная каемка невиданной им никогда
прежде травы.
Там, наверху, он заметил еще нечто, показавшееся ему знакомым и родным.
Наверняка, подумал он, эти белые пятна на зеленых холмах -- нерастаявшие
сугробы. Накусяк неотрывно глядел на них, пока накативший вдруг страх не
разрушил иллюзию. Эти белые пятна двигались! Они были живые! Им не было
числа! Накусяк с колотящимся сердцем ринулся вверх по камням, туда, где
виднелась выбитая волнами в скалах пещерка. Ему было известно только одно
белое животное сходных размеров -- арктический волк, но вообразить себе
такую огромную стаю волков он никак не мог... если только эти существа были
волками, а не чем-то худшим.
Накусяк целых два дня не отваживался и носа высунуть из пещерки. Жажду
он утолял, слизывая стекавшие со стен пещеры капли воды, а голод пытался
умерить маслянистыми на вкус водорослями. На третий день охватившее Накусяка
беспокойство заставило его вылезти наружу и исследовать отделявшие пещеру от
моря камни. Его гнали голод... и необходимость найти оружие. На берегу он
нашел выбеленный волнами ствол деревца трех футов длиной и через несколько
минут уже примотал к нему свой нож. Вооружившись этим примитивным копьем, он
чуть воспрянул духом. Ему удалось собрать немного съедобных ракушек, а в
лужице, оставленной среди мокрых камней отливом, -- выловить несколько
рыбешек. Но эти крохи лишь едва притупили растущее чувство голода.
И наутро четвертого дня он решился. Каким бы чуждым ни, оказался мир,
куда его выбросило море, он не станет больше скрываться, терпя муки голода.
Он решил оставить бесплодную прибрежную полоску и попытать счастья за
ограждающими ее скалами.
Подъем по красной отвесной скале был долгим и трудным, и когда Накусяк
перекинул наконец свое измученное тело через кромку скалы, то, задыхаясь,
распластался на мягком травяном ковре, совершенно обессиленный. Вся
усталость моментально улетучилась, когда не далее чем в ста шагах он вдруг
заметил огромное скопление неведомых белых существ. Накусяк сжал в руке
копье и напрягся всем телом.
Овцы, которым вообще свойственно любопытство, заинтересовались
закутанной в меха фигурой на кромке скалы. Отара вслед за большим бараном с
черными закрученными рогами медленно начала приближаться. Некоторые овцы
трясли головой и блеяли, эскимос же в этом их поведении усмотрел угрозу
нападения.
Овцы заблеяли громче и придвинулись еще на несколько футов.
Накусяк не выдержал. С отчаянным воплем он ринулся в глубь белого
стада. Овцы, тупо уставившись на него, постояли немного, а потом начали
разбегаться, но он уже был в их гуще и яростно бил во все стороны своим
импровизированным копьем.
Озадаченная отара рассеялась, и Накусяк остался стоять, трясясь как в
лихорадке и глядя на двух убитых им животных. Теперь у него не осталось
сомнений, что это были смертные существа, а не духи. Вне себя от радости,
Накусяк расхохотался, и когда оставшиеся в живых овцы от резких звуков его
смеха кинулись прочь, в холмы, он отвязал от древка нож и принялся наполнять
свой алчущий пищи желудок сырым мясом, которое он нашел довольно вкусным.
Эту странную сцену, разыгравшуюся под бледным небом Гебрид, наблюдали
чайки и овцы... но не только они. Короткую стычку видел и сидевший на гребне
холма в четверти мили от обрыва крепкий мужчина средних лет с резкими
чертами лица. Энгус Макриммон не спеша выколачивал трубку, когда его
наметанный глаз пастуха вдруг заметил непривычное движение отары. Он поднял
глаза, и тут его густые брови тоже поднялись от удивления -- он увидел, что
овцы стягиваются к какой-то бесформенной фигуре, лежащей на кромке скалы.
Прежде чем Макриммон успел подняться на ноги, фигура вскочила --
приземистая, косматая, ни на что не похожая -- и с воплем кинулась на овец.
Макриммон заметил, как на белых шкурах проступила алая кровь, и видел, как
убийца взрезал мертвой овце брюхо и стал есть сырое мясо.
Аборигены Гебрид живут всецело в древнем мире представлений своих
пращуров, и, несмотря на довольно большое число построенных на островах
церквей, у гебридцев бытуют верования, не имеющие ничего общего с
христианством. Когда Макриммон смотрел, как убивают его овец, сердце его
наполнял не только гнев, но и страх -- он совсем не был уверен, что
увиденное им существо -- человек.
Проклиная себя за то, что оставил собаку дома, пастух бегом отправился
за подмогой в дальнюю деревню. Совсем задыхаясь, он едва добежал туда.
Вскоре собралась дюжина вооруженных чем попало мужчин, они громко скликали
собак. У двоих были заряжающиеся с дула ружья, а у одного -- длинноствольный
карабин военного образца.
Уже вечерело, когда они выступили в путь, лежащий через вересковые
пустоши, но было еще достаточно светло. Пастухи издалека заметили две белые
точки -- убитых овец. Сбившись в кучку, они осторожно продвигались вперед,
пока один из мужчин, подняв руку, не остановил остальных и не указал вперед
и вниз; там они увидели лохматое существо сидящим на корточках рядом с одной
из овец.
И спустили на него своих собак.
Накусяк был так поглощен нарезанием мяса на тонкие полоски, чтобы оно
провялилось на солнце поутру, что заметил пастухов, только когда
остервенелый лай собак заставил его поднять глаза. Никогда прежде ему не
доводилось видеть собак, поэтому откуда ему было знать, что это домашние
животные? Он вскочил на ноги и стал озираться в поисках укрытия. Потом его
взгляд наткнулся на мрачную группу приближающихся пастухов, и Накусяк,
словно лиса, почуявшая охотников, угадал намерения этих людей.
Тут к нему подбежали собаки. Первая, поджарая колли черно-бурой масти,
зайдя сбоку, прыгнула на издающее незнакомый запах странно одетое существо,
стоящее с окровавленными руками среди расчлененных овечьих туш. Накусяк
двумя руками ухватил древко копья и с размаху так сильно ударил собаку сбоку
по голове, что свернул ей шею. Пастухи загомонили, затем один из них
опустился на колено и поднял к плечу карабин.
Собаки бросились на Накусяка, и он отступил к самому краю обрыва,
отгоняя их своим копьем. Повернув лицо к пастухам, он закричал с мольбой в
голосе: "Инукуала эшуинак!" -- "Тут человек, никому не
желающий зла!"
Вместо ответа прогремел выстрел.
Пуля ударила ему в левое плечо с такой силой, что его крутануло назад,
и Накусяк потерял равновесие. У пастухов невольно вырвался крик, они
кинулись к нему, но не успели добежать какую-то сотню футов, когда Накусяк
упал с обрыва.
Ему отчасти повезло -- он пролетел всего несколько футов и упал на
выступ скалы. Цепляясь из последних сил правой рукой, он сумел задержаться
на крутом скате и проползти еще около ярда под слегка нависающий выступ, где
на узенькой каменной полке лег плашмя, дрожащий и вконец обессиленный.
Когда люди подоспели к надрывающимся от лая собакам, которые
заглядывали за кромку скалистого обрыва, они увидели только блики от волн,
бьющихся о полоску берега глубоко внизу, и стаю потревоженных чаек.
Пастухи хранили неловкое молчание. В их ушах отдавался полный отчаяния
крик, заглушенный выстрелом. Откуда бы ни явился истребитель овец, в глубине
души пастухи теперь почувствовали, что это был человек, и оттого
заволновались.
Они все топтались у обрыва, пока стрелявший не заговорил, нарочито и
вызывающе:
-- Неважно теперь, что это такое было, потому что теперь его наверняка
уже нет. И к лучшему -- гляньте только, как оно расправилось с овцами и
собакой!
Все посмотрели на тела убитых животных, но не нашлись что ответить,
потом Макриммон сказал:
-- А как вам кажется, не устроить ли нам поиски там, внизу, на берегу?
-- Да ты что, сдурел? -- раздраженно откликнулся владелец карабина. --
Спуститься туда будет дьявольски трудно, да и ради чего? Если это существо
было еще живо, когда свалилось с кручи, то уж теперь убилось наверняка. Если
же оно вообще было нежитью... -- Последнее предположение он так и оставил
недоговоренным.
Кликнув собак, пастухи повернули к дому, и всю дорогу через болота, над
которыми сгущался мрак, каждый молча переживал случившееся и не высказывал
вслух своих сомнений.
В Тарансее не было отделения полиции, а сообщить о случившемся в
далекий Сторнавей, для чего надо было перевалить через хребет, никто не
вызвался. Общие чувства выразил Макриммон, когда отвечал на расспросы жены и
дочерей:
-- Что сделано, то сделано. А если мы всем кругом порасскажем, что у
нас тут на болотах и пустошах порой встречается и происходит, то ничего
хорошего из этого не выйдет, потому что никто нам просто не поверит. Лучше
будет позабыть обо всем.
Однако сам Макриммон забыть о происшедшем не мог. Еще двое суток его
преследовал оборванный выстрелом вопль чужака. Казалось, что ветер,
свистящий над болотами и поднимающимися отрогами гор, доносит его вновь и
вновь. Он слышался и в криках чаек. Он бился в самом сердце этого сурового
человека, не давая ему покоя, и в конце концов пересилил страх.
Утром на третий день он снова подошел к кромке того обрыва... внутренне
обзывая себя дураком. Тем не менее этот угрюмый и обветренный человек
осторожно перевалился через край и начал спускаться вниз. Собака жалобно
заскулила, но последовать за исчезнувшим хозяином не осмелилась.
Был отлив, и глубоко внизу влажно поблескивали острые камни, но пастух
не глядел туда. Он ловко находил опору для рук и ног, потому что в юности
славился как ловкий охотник за яйцами чаек, которые таскал из гнезд на самых
отвесных скалах. Но теперь он был уже далеко не молод и, не спустившись еще
и до половины, совсем выдохся и расцарапал в кровь руки. Он нащупал ногами
наклонную полочку, доходящую до самого низа, и мелкими шажками продвигался
по ней, пока не поравнялся с поздно загнездившейся самкой баклана. Огромная
птица шумно взлетела. Крыло резко ударило Макриммона по лицу, и он
машинально вскинул руку, чтобы защититься от новых ударов. В этот самый миг
откололся и рухнул выступ, на котором он стоял, и Макриммон полетел вниз, на
словно поджидавшие его камни.
Высоко наверху завыла собака, почуявшая несчастье.
Вой собаки пробудил Накусяка, который забылся горячечным сном под
сводами пещерки, послужившей ему первым укрытием на чужом берегу. Он лежал
на подстилке из сухих водорослей и ждал, пока рана сама не заживет.
Воспаленное и опухшее плечо ныло от пульсировавшей, почти невыносимой боли,
но Накусяк мужественно переносил страдания, потому что был из тех, в ком
заложена великая способность -- терпение. И все же, хоть он и ждал, пока
время поможет ему излечиться, в глубине души Накусяк понимал, что этот чужой
мир ничего не сулит ему, кроме неведомых опасностей, которые неизбежно
приведут к гибели.
Когда вой собаки разбудил его, Накусяк еще глубже забился в пещеру.
Здоровой рукой он сжимал единственное оставшееся у него оружие -- обросший
морскими желудями обломок скалы. Накусяк поднял его и держал, занеся над
головой, пока где-то снаружи с грохотом летели вниз камни, а потом вдруг
раздался, человеческий крик.
В наступившей тишине эскимос слышал только гулкие удары своего сердца.
Эта тишина напомнила Накусяку о выжидательной уловке горностая, загнавшего в
каменный завал земляную белку: стоит ей только высунуться -- и невидимый
враг тут как тут. Накусяк уже не чувствовал боли -- в нем поднимался гнев.
Разве он не Инук -- не мужчина? И разве достойно мужчины прятаться подобно
зверю? Он крепче ухватил оружие и с громким отчаянным кличем, спотыкаясь о
камни, выскочил из своего убежища на утренний белый свет.
Лучи солнца сразу же ослепили его; он стоял, напрягшись, и ждал
нападения -- ведь он был уверен, что рядом -- враг. Но кругом ни звука, ни
шороха. Блеск солнца уже не так слепил его, и Накусяк смог оглядеться. На
толстом валике выброшенных волнами водорослей в нескольких шагах перед собой
он увидел неподвижно лежащего мужчину, из раны на его голове сочилась кровь.
Накусяк молча смотрел на своего врага, и сердце его яростно
заколотилось, когда распростертое тело, казалось, задвигалось, а из
шевельнувшихся губ вырвались невнятные звуки. Мгновение -- и Накусяк уже
стоял около пастуха, занеся, над ним острый каменный обломок. Смерть уже
нависла над Энгусом Макриммоном, и лишь чудо могло предотвратить ее. И чудо
свершилось. Это было чудо жалости человеческой.
Накусяк медленно опустил руку. Он стоял, охваченный дрожью, и смотрел
вниз на раненного, истекающего кровью человека. Потом, обхватив пастуха
здоровой рукой, перевернул его на спину и, натужась, потащил вверх по камням
к своей пещере.
Люди, отправившиеся на поиски пропавшего пастуха, нашли наутро его
собаку на краю обрыва и мысленно представили себе мрачное завершение
событий. Но правы они были лишь отчасти. Когда через два часа шестеро хорошо
вооруженных мужчин на рыбачьей лодке добрались до полоски берега, они
оказались совершенно не готовыми к тому, что обнаружили там.
Тоненькая струйка дыма привела прямо к пещере. Держа наготове ружья,
они с опаской приблизились к узкой расщелине входа, и тут их взорам
открылась сцена, вызвавшая на их лицах такое изумление и недоверие, что
Макриммон не мог удержаться от улыбки.
-- Не бойтесь, друзья, -- сказал он со своего ложа из водорослей, --
нет тут никого, кроме нас, дикарей, а мы вас не съедим.
В пещере горел маленький чадящий костер, который Накусяк развел из
плавника с помощью кресала Макриммона. Голова пастуха была обвязана
лоскутьями его собственной рубахи, а вот ободранную о камни спину с
поломанными ребрами укрывала меховая кухлянка, не так давно укутывавшая
плечи похитителя овец. Около Макриммона сидел голый по пояс Накусяк и,
настороженно глядя на пришельцев, придерживал здоровой рукой раненое плечо.
Эскимос переводил встревоженный взгляд с улыбающегося лица Макриммона
на заполнивших собой вход в пещеру людей, Потом тоже неуверенно заулыбался.
Это была улыбка неизъяснимого облегчения и радости: испытав весь ужас
морской пучины, Накусяк снова вернулся к людям.
Много дней Накусяк и Макриммон лежали рядом на кроватях в доме пастуха,
пока не зажили их раны. Жена и дочери Макриммона искренне заботились об
эскимосе, потому что чувствовали себя в долгу перед ним. Он же развлекал их
эскимосскими песнями, и, хотя добрая хозяйка дома считала эти песни
"потусторонними стенаниями", все же тепло улыбалась чужаку в
ответ.
Постепенно Накусяка признали и все остальные в поселке -- ведь это были
незлобивые люди, и от того, что с их душ оказался снят грех
человекоубийства, они испытали большое облегчение. И через несколько недель
эскимоса уже любовно называли "этот чудной паренек, пришедший с
моря".
Накусяк скоро приспособился к образу жизни на Гебридах, смирившись с
тем, что ему уже никогда не удастся вернуться домой, на родину. Он освоил
шотландский язык, стал хорошим пастухом, великолепно охотился на морских
птиц и серых тюленей, был превосходным рыбаком. Через три года после
появления в Тарансее он женился на старшей дочери Макриммона и возглавил
новую семью, приняв по настоянию молодого местного священника, с которым
подружился, христианское имя Малькольм. Длинные зимние вечера он просиживал
с остальными мужчинами селения в трактире Крофтера и там, сидя у очага,
резал свои удивительные фигурки, с помощью которых показывал новым
товарищам, как живут люди в дальней стране Иннуит.
Так Накусяк, преодолевший долгий путь в пространстве и времени -- от
Лежбища Моржей до чужих краев, где он обрел новую судьбу, и прожил до конца
своих дней в Тарансее. Но не как изгнанник. Задолго до того, как на исходе
XIX века смерть унесла его в могилу на деревенском кладбище, он сроднился с
людьми этих краев, а память о нем жива в их сердцах и по сей день.
Однажды летним вечером, уже в наши дни, у двойного камня на могиле
Малькольма и его жены преклонил колени молодой человек, праправнук Накусяка,
чтобы прочитать высеченную надпись, которую сочинил друживший с эскимосом
священник. Лицо юноши светилось гордостью, достоинством дышала осанка, когда
он вслух читал слова, запечатленные на надгробии:
"Из моря, из неведомых земель
Сей странник в Тарансей пришел найти удел.
Его любили все за то, что знал душою он,
Как за большое зло платить большим добром".
Железные люди
Я сидел у входа в палатку и наблюдал, как Хекво работает.
Я смотрел то на его худощавые руки, что проворно резали посверкивающим
ножом белую плотную древесину, то на его вдохновенное лицо. Длинные черные
волосы нависали надо лбом Хекво, закрывая от меня его глаза.
Погрузившись в свое занятие, он, казалось, не видел и не слышал ничего
вокруг, не замечал окружающего мира -- мира всхолмленной тундры, высоких
скал, бурных речек и спокойных озер; мира оленей, белых песцов, черных
воронов и бесчисленного множества птиц. Того мира, что мы в своем неведении
нарекли Бесплодными землями. Это был родной мир Хекво, и он забыл о нем лишь
на мгновение, чтобы вновь наделить жизнью память о минувших веках.
Сплющенное арктическое солнце уже лежало на линии горизонта, когда
эскимос поднялся и подошел ко мне с воссозданным по памяти предметом. Он был
изготовлен из рога оленя, черной ели и оленьих жил. Здесь, на равнинах
Севера, он выглядел совсем чужеродным. Это был арбалет -- изобретенный
малоазиатскими скифами три тысячи лет назад вид оружия, который царствовал
на поле брани в Европе, пока не наступил век пороха.
Несколько дней назад Хекво, вспоминая давние события из жизни своего
народа, упомянул об оружии, которое я никак не мог распознать по его
описанию. Я расспрашивал, уточнял детали, пока наконец он не нарисовал его
на песке. Тут я едва поверил своим глазам: мне казалось невозможным, чтобы
далекие предки Хекво, жившие в изоляции в центральной области Арктики, могли
сами изобрести оружие, неизвестное ни одному из других народов Америки. Я
спросил, смог ли бы он изготовить такое для меня, и он кивнул. Теперь
арбалет можно было потрогать руками.
Положив простую неоперенную деревянную стрелу в желобок, он обеими
руками оттянул тетиву и зацепил ее за крестообразную насечку. Были сумерки.
На реке ныряла и плескалась краснозобая гагара. И вдруг в застывшем воздухе
раздался звонкий вибрирующий звук. Стрела с резким свистом пролетела над
рекой, и гагара в предсмертном порыве вскинула крылья.
Хекво опустил арбалет, аккуратно положил его подле себя на землю и
присел на корточки, чтобы раскурить свою старую, всю в пятнах трубку из
мыльного камня. Он не стал ждать вопросов и начал рассказ о событиях давно
ушедших веков, память о которых была разбужена звонкой песнью арбалета.
"Ай-я, вот какое это оружие! Оно попало к нам в далекие времена,
но я храню память о нем, потому что именно моему праотцу выпала доля
передать его новым поколениям. Вот почему я могу рассказать об Иннуховик.
Они были существами, которые казались гораздо могущественнее человека,
но смерть могла поразить и их. Они носили бороды, но не черные, как у
Рассказывающих о боге [2], а желтые, а кое-кто -- коричневые, блестящие, как
медь на солнце. Глаза у некоторых тоже были коричневые, но у большинства их
цвет напоминал предрассветное небо или прозрачную толщу льда на озерах
зимой. Их голоса гудели и рокотали, но речь не была понятной людям моего
народа.
Мы так и не узнали, из какой же страны они пришли к нам, только поняли,
что лежит она на востоке, за соленой водой, которую они переплыли в лодках
во много раз длиннее наших каяков.
Тогда мои соплеменники жили так же, как и всегда, далеко от моря, и
сами они не видели прибытия Иннуховик. Жилища моих предков стояли по берегам
Иннуит-Ку -- Реки Людей, текущей из лесов на север. Мой народ избегал лесов,
потому что там были владения Иткилит -- вы называете их индейцами. Весной,
когда олени уходили из лесов на север, Иткилит иногда шли вслед за ними, а
когда натыкались на наши стойбища, то нападали на них. После этого они снова
укрывались в своих лесах. Мы страшились их, но тундра принадлежала нам по
праву, как их леса -- им, поэтому самые южные наши стойбища находились в
нескольких днях пути от того места, где Иннуит-Ку выходит из-под тени
деревьев.
Однажды поздней осенью, когда листья на карликовых ивах уже начали
темнеть, на гребне холма неподалеку от самого южного стойбища Иннуит [4.
А.Ч.] лежал мальчик. Его задачей было предупредить о появлении каноэ
Иткилит. Когда он заметил, как далеко на юге что-то движется по реке, он не
стал терять времени на то, чтобы узнать, что это такое. Словно быстроногий
заяц, мальчик помчался по каменистой равнине, и его пронзительный крик
донесся через стены из оленьих шкур до всех жителей стойбища.
Время было послеполуденное, и большинство мужчин отдыхали в прохладе
жилищ, но, заслышав крик мальчика, они выбежали под слепящее яркое солнце.
Женщины схватили маленьких детей и вместе с теми, кто был постарше и мог
идти сам, поспешили укрыться в скалах за рекой.
Место для стойбища было выбрано очень тщательно. Немного дальше к югу
от него река с ревом неслась по узкому ущелью, поднимая высоко вверх
огромные облака водяной пыли. Каноэ или каяк могли пройти это ущелье, только
прижимаясь к левому берегу. И залегшие сверху на скалах левого берега
мужчины нашего племени Иннуит могли прямо под собой разглядеть всякого, кто
приближался к лагерю по этому пути. Туда-то и поспешили мужчины, когда
мальчик поднял тревогу. Под рукой у каждого мужчины лежала груда отколотых
морозом от скал камней, острых и таких тяжелых, какие только под силу
поднять мужчине. В те времена они были нашим лучшим оружием против Иткилит,
потому что хороших луков у моего народа не было, дерево, которое мы могли
добыть тогда, было слишком ломким и мягким.
Мужчинам, затаившимся наверху, не пришлось долго ждать, вскоре что-то
завиднелось много выше их по течению реки. Настороженно вглядывались они в
несущиеся по реке предметы, но к обычному в таких случаях опасению
примешивалось и недоумение. Люди видели, что к ним приближалась лодка, а не
каноэ, но такая странная, какой и не видывал никто из Иннуит. Длиной она
была в целых три каяка, шириной в рост человека, а построена из толстых
досок. В ней находились существа еще более странные, чем сама лодка. Все
они, кроме одного, сидели спиной к ходу лодки и гребли длинными веслами,
укрепленными в деревянных рогатинах. Всего их было восемь, и сидели они
парами. Девятый стоял лицом к остальным, держась за длинное весло на корме.
Мои соплеменники не могли оторвать глаз от сияющего металлического шлема на
его голове и длинной желтой бороды, почти целиком закрывающей лицо. Гладкие
железные полоски на груди отражали от плещущейся воды солнечные блики и
посылали их прямо в глаза людям на скалах.
Эти странные существа уже почти поравнялись с Иннуит, но люди моего
племени были в таком замешательстве, что не знали, как поступить. Были ли
это люди там, внизу? Или, может быть, духи? Если они духи, их нельзя убить.
Но можно было прогневить их, и тогда уже никак не предугадаешь, на что они
окажутся способны.
Большая деревянная лодка вошла в ущелье и двинулась под скалами левого
берега, управляемая высоким рулевым, чей громоподобный голос можно было
услышать даже среди рева воды. С высоких скал смотрели наши люди вниз на
пришельцев, но... так ничего и не предприняли, пропустив их мимо себя вниз
по реке.
Однако только Иннуит начали вставать из-за своих укрытий, как один из
мужчин закричал, и все посмотрели туда, куда он указал. На реке появились
три длинных берестяных каноэ -- теперь ни у кого не оставалось сомнений в
том, кто вторгся в наши земли. Это были Иткилит в одежде из выделанных шкур,
с разрисованными в цвета смерти лицами. Они неслись на своих каноэ, как
волки в погоне за оленем.
Наши люди едва успели схватить лежавшие у них под рукой острые камни.
Проносившиеся внизу каноэ попали под град обломков, которые расщепляли
бересту каноэ и дробили кости людей. Два каноэ раскололись, как черепа
кроликов под ударами топора.
В тот день река была красна от крови, но все же одно каноэ вырвалось из
ущелья вместе с облаком брызг. Мужчины Иннуит сбежали вниз к воде и
пустились за ним в погоню на своих быстрых каяках.
Всего в нескольких милях ниже ущелья реку преграждали большие водопады,
к ним и несло последнее поврежденное камнями каноэ, в котором несколько
гребцов были ранены. Когда каноэ вынесло на пенящуюся быстрину над самым
обрывом, Иткилит почувствовали, что впереди их ждет смерть, но они знали,
что смерть также гонится за ними по пятам. В последний момент им удалось
отвернуть тонущее каноэ к берегу. Они скачками кинулись вверх к скальной
гряде, где надеялись отбиться от Иннуит.
Но туда они не добежали. Гряду уже заняли одетые в железо пришельцы,
которые тоже поняли, что предвещает усилившееся течение и рев падающей воды,
и высадились на берег. Они поднялись из-за камней и, рыча подобно медведям,
ринулись на Иткилит, разя их длинными ножами и железными топорами. Только
горстка Иткилит добежала обратно до воды. Они кинулись в реку, которая смыла
их вниз.
Пришельцы -- их мы потом окрестили Иннуховик, Железные люди, -- стояли
и молча смотрели на застывшие на стремнине каяки. Возможно, мои соплеменники
казались Железным людям не менее страшными, чем сами пришельцы -- тем, но
храбрости им было не занимать. Один из чужеземцев медленно подошел к самой
воде, не держа в руках никакого оружия. При его приближении каяки опасливо
отодвинулись подальше от берега. Желтобородый вождь Иннуховик стоял у воды,
и все удивились его росту -- он был на голову выше любого мужчины племени.
Все молча смотрели, как он вытащил из-за пояса короткий нож и рукоятью
вперед протянул его людям на каяках.
Человека, осторожно подгребшего к нему и потрогавшего кончиком длинного
двухлопастного весла рукоять ножа, звали Киликтук. Незнакомец улыбнулся и
положил нож на весло, так что. Киликтук мог взять его, не сходя на берег.
Вскоре все каяки уже лежали на берегу, а мужчины, мои предки, толпились
вокруг Иннуховик и ощупывали их инструменты и оружие. Было ясно, что
Железные люди не проявляют враждебности к Иннуит, поэтому их привели в
стойбище. И долго еще той ночью пели бубны, пока Иннуит и Иннуховик сидели
вокруг костров и наслаждались рыбой и оленьим мясом. В преданиях говорится,
что пришельцы вели себя как мужчины -- настоящие голодные мужчины, да и на
женщин нашего племени они смотрели глазами мужчин.
О дальнейших событиях легенды рассказывают очень ярко Особенно
расписываются сила Иннуховик, а также чудесное оружие и утварь, которыми они
обладали. У них почти все было сделано из железа, известного Иннуит только в
виде твердых тяжелых камней, иногда падающих с неба.
Погостив в стойбище несколько дней, Иннуховик начали о чем-то
спрашивать, делая рисунки на песке и объясняя жестами, и наши люди поняли,
что они хотят узнать, впадает ли ИннуитКу в море на востоке. Когда им
растолковали, что не впадает, а, наоборот, ведет к северным морям, редко
освобождающимся ото льда, чужеземцы очень огорчились. Они громко спорили
друг с другом, но наконец о чем-то договорились и дали нам понять, что хотят
пожить у нас еще немного.
Мы были рады их решению. Вскоре они перестали надевать свою одежду из
грубой материи с металлическими пластинками и облачились в кухлянки из
мягких оленьих шкур, сшитые для них нашими женщинами. А когда наступили
холода, то сняли и рогатые железные шлемы, делавшие их похожими на мускусных
быков.
Иннуховик знали множество тайн. Они могли зажечь огонь, ударяя куском
железа о камень; у них были маленькие синие камешки, указывающие им
направление на солнце, даже когда небо сплошь затягивали тучи. Но, несмотря
на свою мудрость, многого они не знали в нашем краю. Мы учились друг у
друга, и, кто знает, может быть, им довелось узнать даже больше, чем нам.
Их вождя звали Кунар. Он мог много миль без отдыха нести на плечах
целую оленью тушу. Взмахом своего длинного железного ножа мог раскроить
череп огромному гризли. Ум его не уступал силе, и в очень короткое время он
усвоил наш язык. Из уст Кунара мои соплеменники и услышали, как Иннуховик
попали на нашу реку. Он поведал, что они плыли с далекого северо-востока на
своих длинных деревянных кораблях очень долго, пока не достигли берега моря,
лежащего от нас во многих днях пути на востоке. Часть людей Кунара осталась
там сторожить корабли, остальные на меньших по размеру лодках двинулись
вверх по рекам в глубь суши, хотя нам так и не довелось узнать, что же
влекло их туда.
Лодка Кунара ушла далеко на юг в неведомые земли, прошла болотистые
озера и реки с лесистыми берегами. Но однажды ночью произошла стычка с
Иткилит, в которой погибло несколько Иннуховик и множество Иткилит. Кунар
повернул было лодку обратно, но путь назад отрезали Иткилит, поэтому
Иннуховик направились по еще незнакомым рекам на север, надеясь, что одна из
них повернет на восток, к берегу моря, где их ждали Длинные корабли. В пяти
днях южнее первых поселений Иннуит они наткнулись на два вигвама Иткилит,
напали на них без предупреждения и вырезали всех, кроме одного подростка,
успевшего убежать и донести весть о нападении до других поселений Иткилит.
Поэтому Иткилит и преследовали по пятам Кунара и его людей до границ нашей
земли, о чем я уже говорил.
Кунар жил у Киликтука, отца Айрут -- подвижной молодой женщины с тугими
круглыми щечками и звонким веселым голосом. Айрут была прежде замужем, но ее
мужа убила река, когда его каяк налетел на камни порогов, и она снова
вернулась к отцу. Киликтук надеялся, что Айрут может приглянуться Кунару и
он останется жить с ними как сын. Но Кунар, единственный из своих родичей,
казалось, не желал женщины и не взял Айрут в жены, хотя она не стала бы
противиться.
Однажды в месяц начала снегов Кунар отправился к тайнику у оленьей
переправы, чтобы принести немного мяса. Когда он шел обратно, неся на плечах
две выпотрошенные туши, то поскользнулся на камне, упал и так сильно ушибся,
что сломал бедро. Когда его принесли в палатку Киликтука, из раны торчали
острые белые осколки кости, и даже сородичи Кунара посчитали, что ему
суждено умереть. Он очень долго болел, а выжил, наверное, потому, что Айрут
не позволила смерти унести его и Киликтук, который был великим шаманом, смог
призвать на помощь духов.
Кунар поправился, но уже не мог больше свободно ходить, и прежняя сила
не вернулась к нему -- казалось, болезнь въелась ему в душу. Он
действительно сильно переменился, поэтому теперь и сбылась мечта Киликтука.
Кунар наконец поступил, как все остальные приплывшие с ним воины, он взял
Айрут в жены, и после этого мои соплеменники поверили, что Иннуховик
останутся навсегда в становищах Иннуит.
Но они ошиблись. Когда землю окутали снега, а реки промерзли, Иннуховик
собрались в большом иглу, построенном для них жителями поселка, и много дней
не выходили оттуда, ведя нескончаемые разговоры. Наконец они решили бросить
своих женщин и оставить страну Иннуит. Они сговорились отправиться на восток
по тундре, забрав несколько наших нарт и собак.
Решение Иннуховик не могло понравиться Иннуит, потому что без собак им
было бы трудно прожить, к тому же они досадовали из-за женщин. Казалось,
дело дойдет до драки, но вмешался Кунар. Он сказал, что если люди моего
племени помогут Иннуховик и снарядят их в путь, то он останется с ними
навсегда и обещает одарить новых родичей всем, что сам умеет делать.
Вы удивлены, что он решил остаться? Наши люди тоже недоумевали. Может
быть, он считал, что увечье сделает его обузой товарищам, а может, причина
была в том, что Айрут ждала ребенка.
В самую холодную пору зимы, когда пурга беспрестанно выла над тундрой,
восемь Железных людей покинули наше селение и направили свои упряжки на
восток, надеясь достичь соленых вод моря и своих больших кораблей. Никто
никогда больше ничего о них не слышал, даже живущие по берегу моря наши
дальние родичи. Я думаю, что во тьме зимних ночей их волшебство потеряло
силу и они погибли.
Поэтому дальше рассказ об Иннуховик превращается в рассказ о Кунаре,
Айрут и детях, что она от него родила. Первым был родившийся весной мальчик
Хекво, чье имя я ношу. Через год появилась девочка, которую назвали Оникток.
Но больше у Айрут детей не было. Казалось, Кунар доволен жизнью, хотя его
увечье не давало ему выбраться дальше порога шалаша или иглу. Другие мужчины
приносили Кунару и его семье мясо для пропитания и делали это охотно, потому
что Кунара любили и уважали. Теперь он больше не смеялся так часто, как
бывало, когда Железные люди еще жили среди нас, и подолгу играл в игры
Иннуховик. Им он научил и сына, а одна игра была известна еще во времена
моего деда. На снегу или на оленьей шкуре размечали множество маленьких
квадратиков, и каждый игрок имел сколько-то камешков... но теперь правила
уже забыты.
Киликтук был ближе всего Кунару, потому что оба оказались шаманами,
которым ведомы были многие чудесные тайны и понятны мысли друг друга. Кунар
часто рассказывал о том, что видел в дальних странах. Иногда он говорил о
непостижимых битвах на суше и на море, где использовалось такое оружие, что
человеческая кровь лилась, как вода весенних ручьев. Рассказывают, что в эти
минуты его лицо становилось так ужасно, что люди боялись оставаться около
него, хотя им трудно было поверить, что убийства такого большого количества
людей действительно могли где-то происходить.
Все шло хорошо в поселениях по реке, пока мальчику Хекво, чьи
смышленость и способности давали отцу право гордиться им, не исполнилось
семь лет. Той осенью, как легли снега, Киликтук решил, что настало время
предпринять вылазку на юг за лесом для новых нарт, деревянных остовов
каяков, шестов для жилищ и других необходимых вещей. Прежде такие вылазки
совершались с большой опаской, дожидались, пока соберутся вместе Иннуит из
многих становищ, чтобы защититься в лесу от Иткилит. Но теперь посчитали,
что Иткилит после поражения в ущелье и у Убивающих водопадов изменились и
должны присмиреть.
Из-за своей больной ноги Кунар не мог сам выходить за пределы
поселения, чтобы учить сына Хекво навыкам мужчин нашей земли, поэтому
учителем мальчика стал Киликтук. И теперь он попросил разрешения взять Хекво
с собой в поход за лесом, чтобы тот повидал местность, лежащую на юге. Кунар
любил сына и хотел, чтобы он вырос крепким и стал одним из первых людей в
племени, поэтому не стал противиться. Мальчик сел на длинные нарты
Киликтука, и большая группа мужчин, несколько женщин и еще несколько
мальчиков отправились на юг. Они миновали землю с низкорослыми деревцами и
по льду добрались до самого конца большого озера. Там и разбили лагерь.
Каждое утро мужчины запрягали собак и отправлялись по льду озера на
южный его берег, где росло много хороших деревьев. Еще до темноты они
возвращались в лагерь, где женщины встречали их мисками горячего супа и
вареного мяса. Сначала несколько мужчин оставались на день в лагере, чтобы
охранять его, но, не заметив никаких следов Иткилит, и они присоединились к
лесорубам.
На шестой день, когда мужчины были далеко, из небольшого леска около
лагеря выбежала группа Иткилит на снегоступах... Вернувшись вечером, мужчины
увидели на снегу трупы троих женщин и троих мальчиков, среди которых был и
Хекво.
Киликтук и его спутники не бросились в погоню за Иткилит, потому что
знали, что в чаще леса они будут бессильны против длинных луков, посылающих
из-за укрытия смертельные стрелы, Они опасались коварства врага, убившего их
жен и детей, и боялись попасть в засаду. Поэтому они завернули печальные
останки в оленьи шкуры, положили на нарты и двинулись обратно на север.
Их скорбные вопли услышали в стойбище, прежде чем показались из-за
горизонта их упряжки. Рассказывают, что когда Киликтук вошел в иглу Кунара,
то вынул железный нож, подаренный ему Кунаром, и вонзил его на треть себе в
грудь, предлагая Кунару добить его.
Мои соплеменники никогда еще не видели столь яростного горя, как у
Кунара, потерявшего сына. Кунар не оплакивал погибшего, как это делаем мы;
он ревел и пылал в приступе безумия, он был так ужасен, что много дней и
ночей никто не осмеливался к нему приблизиться. Потом затих... стал молчалив
и холоден и своим молчанием вызывал еще больший страх, чем яростными
криками. Наконец он приказал принести ему рога мускусных быков, самое
крепкое дерево, свитые оленьи жилы и кое-какие другие вещи.
Три дня он трудился, не выходя из иглу, а когда кончил работу, в руках
у него оказался предок того лука-арбалета, что сделал я, хотя мое изделие --
лишь ребяческая поделка по сравнению с мастерским луком Кунара.
Еще много дней после этого он распоряжался жизнью людей поселения, как
если бы они ничем не отличались от собак. Каждого охотника он заставил
сделать арбалет. Если кому-то не удавалось выполнить задание достаточно
хорошо, Кунар бил его и принуждал делать следующий, лучший. Для нас просто
немыслимо ударить человека, ведь это считается безумием, но безумство Кунара
люди терпели, оно вызывало у них благоговейный ужас -- как если бы в него
вселился демон.
Когда у каждого мужчины уже был арбалет и запас стрел к нему, Кунар
выполз из своего иглу и принудил всех день изо дня стрелять по целям. И хотя
совсем не в природе моего народа предаваться подобным занятиям, они боялись
противиться.
С наступлением долгой ночи, которая означала середину зимы, Киликтук,
следуя воле Кунара, отобрал десять лучших стрелков и приказал им приготовить
собак и снарядить нарты в дальнюю дорогу. Шесть нарт с шестью упряжками
покинули стойбище, увозя отобранных мужчин на юг по льду замерзшей реки. На
головной упряжке Киликтука лежал Кунар, закутанный от лютого мороза в
косматые шкуры мускусного быка.
Рассказывают, что эти люди смело въехали в леса, потому что Кунар
вырвал и страх и осторожность из их сердец. Семь дней они двигались на юг
среди деревьев и к вечеру седьмого дня заметили дымки большого стойбища
Иткилит на берегу озера.
Иинуит предпочли бы отступить и подождать рассвета для нападения, но
Кунар не позволил ни малейшей задержки. Упряжки развернулись в линию, на
полной скорости понеслись через отделяющую их от стойбища полоску льда и
ворвались в самую сердцевину стойбища. Они налетели так быстро, что собаки
Иткилит едва успели взлаять, а мужчины Иннуит уже спрыгнули с остановившихся
друг подле друга нарт, каждый с арбалетом в руке.
Многие Иткилит выскакивали из своих жилищ без оружия, потому что они и
представить не могли, что на них совершено такое смелое нападение. Их
встретили треньканье тетивы и удары стрел.
В ту ночь погибло множество Иткилит. Иннуит бы не причинили вреда
женщинам и детям, но Кунар потребовал убивать всех, кого удастся схватить.
Когда бойня кончилась, Кунар приказал сжечь жилища Иткилит, чтобы спасшиеся
в лесу погибли от голода и холода.
Еще не угасло пламя, а Иннуит уже повернули свои упряжки на север. Они
ехали, почти не останавливаясь, пока деревья не начали редеть и впереди не
развернулась широкая равнина тундры.
Только там они наконец сделали остановку. Кунар был слишком измучен,
чтобы встать с нарт и лежал с закрытыми глазами, только пел чужие песни
голосом, утерявшим былую силу. Когда Киликтук попытался дать ему мясного
отвара, он оттолкнул миску, разлив содержимое на снег. Рассказывают, что
люди не ликовали. Слишком много крови пролилось, и мрачно было на сердце у
людей моего народа -- спутников Кунара.
На рассвете упряжки снова двинулись на север, но, когда уже должны были
показаться иглу родного становища, нарты Киликтука отвернули в сторону.
Знаком он показал остальным двигаться вперед и сообщить людям о битве.
Той ночью, выйдя из иглу по нужде, один из мужчин становища вдруг
увидел нечто, заставившее его закричать. Он замолк, только когда все жители
высыпали наружу. На севере виднелся взметнувшийся вверх язык пламени, словно
желающий достать зеленые сполохи северного сияния. Ненадолго из темноты
выступили очертания покрытых снегом скал у Убивающих водопадов. Люди все еще
с удивлением смотрели на эту картину, когда с севера вынырнули нарты и
быстро стали приближаться. На них сидел Киликтук... один только Киликтук.
Его многие расспрашивали, но ни тогда, ни позже он не стал
рассказывать, как ушел последний из Иннуховик. И только своему внуку, сыну
дочери Кунара, поведал он эту историю. Того тоже звали Хекво, и от него мы
ведем свой род, вот почему я знаю, как Киликтук довез Кунара до того места у
реки, где была спрятана старая лодка Иннуховик. Через моих предков узнал я о
том, как Киликтук осторожно положил Кунара в лодку и обложил его связками
хвороста от карликовых ив. Потом он вложил в руки Кунара кресало и оставил
чужестранца, ставшего ему сыном, одного.
Киликтук отъехал от лодки, как ему велел Кунар, а когда оглянулся, там
уже занялось пламя, взметнувшееся над бортами. Так последний из Иннуховик
ушел из нашей земли в те небесные выси, куда, как он нам рассказывал,
попадают воины, когда приходит их срок.
Минуло много лет, ушло и много поколений моего народа, жившего в
довольстве благодаря полученному в дар луку. Больше мы не боялись Иткилит и,
гордые своей силой, выступили против них. Мы загнали их в леса на юг так
далеко, что через некоторое время о них здесь уже почти никто и не помнил.
Мы расселились по всему простору тундры.
Но во времена моего деда чужестранцы вернулись.
На этот раз они пришли не к нам, а в южные леса и подружились с
Иткилит. У них не было железных пластинок ни на груди, ни на голове, и
назывались они не Иннуховик. Это были люди твоего народа, которых назвали
Каблунаит. Каблунаит одарили Иткилит, и самым главным их подарком были
ружья.
Тогда Иткилит припомнили то, что мы сделали с их соплеменниками в те
давние, но навсегда памятные им времена.
Они снова начали выходить из своих лесов, сначала отдельными группами,
потом сотнями, и подарок Кунара оказался бессилен. Они убивали нас из ружей
с огромных расстояний и рыскали по всей тундре, поэтому моему народу
пришлось бежать на север, почти до самого побережья вечно скованного льдами
моря.
Казалось, принесенные Каблунаит ружья уничтожат нас вконец, и скорее
всего так и случилось бы. Но однажды летом Иткилит не пришли в тундру, и так
лето за летом; тогда мы понемногу снова начали расселяться по нашим землям.
Иткилит перестали совершать набеги на нас, потому что тысячи их погибли
-- умерли от сжигающего их тела огня, который заставлял плоть гнить и
смердеть, когда жизнь еще теплилась в них. Мы знаем это потому, что тот
огонь, второй дар Каблунаит, пронесся и по нашим равнинам и мой народ
погибал, сгорая в нем.
Теперь в тени лесов укрывается лишь жалкая горстка Иткилит, а широкие
просторы тундры, где некогда жил мой народ, почти совсем обезлюдели.
Таков конец. Но началось все именно с того лука, что я держу в
руках".
Совсем стемнело, и костер почти потух. Хекво поворошил угли, и огонь
снова разгорелся от ночного ветерка. Отвернув от меня лицо, он бросил
арбалет в костер, и я едва смог расслышать:
"Возьми обратно свой подарок, Кунар. Унеси его обратно в земли
Иннуховик и Каблунаит... Здесь он уже сделал свое" [5. А.Ч.].
Соединенные
С тех пор как смерть затянула петлю на Ангутне и Кипмике, память о них
жила среди людей Великих равнин. Но смерти оказалось мало этой добычи, и она
одну за другой отобрала все их жизни, пока некому стало больше помнить. И
все же последний из рода успел перед смертью поведать эту историю
чужестранцу, вот почему Ангутна и Кипмик смогут еще на время избежать
забвения.
История эта началась одним летним днем, когда Ангутна был еще
мальчиком. Взяв отцовский каяк, он добрался в нем по тихим глубоким водам
озера, называемого Обжорой, до узкого пролива Мускусного Быка. Там он
вытащил каяк на берег к подножию нависающих над водой скал и осторожно начал
взбираться наверх под низким, затянутым тучами небом. Он охотился на Тукту
-- оленя, служившего источником существования для тех, кто жил в сердце
тундры. Люди его племени знали о море только по легендам. Для них тюлени,
моржи и киты были волшебными существами. А широкорогие олени дарили саму
жизнь.
Ангутне повезло. Выглянув из-за выступа скалы, он увидел трех оленей,
отдыхающих на широкой каменной ступеньке, и услышал, как бурчало у них в
животах. Они не спали, и то один, то другой бык поднимал голову, пытаясь
отогнать черные тучи мух, льнущих к ноздрям и ушам; поэтому Ангутне пришлось
сантиметр за сантиметром ползком продвигаться вперед. Прошел час, прежде чем
он преодолел двадцать ярдов, но Ангутна двигался чрезвычайно осторожно, так
что быки и не подозревали о его присутствии. Оставалось проползти не больше
двух ярдов, чтобы можно было наверняка уложить оленя стрелой из своего
короткого лука.
Но вдруг через гонимые ветром серые редеющие облака прорвались жаркие
лучи солнца и упали на спину мальчика и на густой мех оленей. Тепло оживило
их, и один за другим они начали подниматься на ноги. Теперь олени
забеспокоились, насторожились и были готовы в любой момент сорваться с
места. Ангутна застыл в мучительной нерешительности. Он впервые решился в
одиночку выследить Тукту и верил: если его первая охота окажется неудачной,
это будет дурным предзнаменованием на всю жизнь.
Однако солнечные лучи осветили не только оленей и мальчика. Они
проникли в узкую расщелину над уступом скалы и разбудили пятерых спящих там
детенышей песца. Их кошачьи серые мордочки показались наружу. Маленькие
песцы близоруко щурились от слепящего блеска озера и окрестных скал. Своими
черными, затуманенными еще после сна глазками они глядели на яркую картину с
мальчиком и оленями, но, желая побольше увидеть, щенки позабыли первую
заповедь дикой природы: видеть и слышать все, оставаясь невидимым и
неслышимым. Они легко подбежали к краю расщелины и, смешно копируя
заливистый лай напавшего на след взрослого песца, визгливо затявкали на
странных зверей внизу.
Олени повернули свои тяжелые головы на звук, тревожно поводя ушами,
пока не увидели суетящихся на карнизе высоко над ними щенков. Они продолжали
наблюдать за молодыми песцами и поэтому не заметили молниеносного броска
мальчика.
Резко прозвенела спущенная тетива, и почти сразу же послышался глухой
звук удара вонзившейся в тело стрелы. Олени поскакали к обрывистому склону,
ведущему к озеру, но один из них споткнулся, упал на колени, а потом боком
заскользил вниз. Одно мгновение -- и Ангутна оказался на нем. Медный нож
мальчика вошел точно между шейными позвонками оленя, и тот перестал
двигаться.
Любопытство щенков теперь переросло все границы. Один из них так далеко
свесился с карниза, что потерял равновесие. Он лихорадочно заскреб задними
лапами по гладкой поверхности камня, а передние уже молотили воздух. Скала
отбросила его, он, кувыркаясь, описал в воздухе крутую дугу и упал в мох
почти у самых ног Ангутны.
Щенок был слишком сильно оглушен, чтобы сопротивляться, когда мальчик
поднял его за хвост. Ангутна осторожно коснулся пальцем головы зверька и,
когда тот не укусил его, громко рассмеялся. Его смех раскатился среди
окрестных холмов и донесся до ушей матери щенят, охотившейся далеко от
своего логова; звук подстегнул бегущих прочь двух оставшихся в живых оленей
и долетел до слуха парящего высоко в небе ворона.
Тогда мальчик сказал щенку:
-- Ай-и! Кипмик -- Маленький песик -- мы хорошо поохотились -- ты и я.
Пусть так будет всегда, ведь ты, должно быть, один из Помогающих Духов.
Вечером того же дня Ангутна рассказал о своей охоте в отцовской
палатке. Мужчины постарше улыбались, слушая его рассказ, и согласились, что
маленький песец действительно может быть добрым знаком, посланным мальчику.
А щенок, привязанный к одному из шестов палатки, лежал, свернувшись в
маленький серый клубочек, прижав к голове уши и зажмурив глаза, всем
сердечком надеясь, что это только страшный сон, а когда он проснется, снова
найдет утешение у теплых сосков матери.
Так песец появился в жилище человека. Почти все дни Ангутна проводил с
Кипмиком, который вскоре позабыл свои страхи -- ведь натуре песцов
свойственна живейшая любознательность и страх не живет в их душе долго.
Пока щенок был еще слишком мал и мог невзначай угодить в пасть
охотящихся поблизости от становища собак, ночью его держали на привязи, но
днем песец и мальчик совершали целые путешествия по ближним и дальним
окрестностям, исследуя мир. Щенок тогда либо трусил впереди мальчика по
волнистым равнинам и холмам, либо, распластавшись неподвижно, лежал на носу
каяка, когда Ангутна вел свою узенькую лодочку по блестящим зеркалам озер.
Мальчик и песец жили одной жизнью, и мысли их сливались в одно целое.
Связь между ними усиливала вера Ангутны в то, что это был не просто песец, а
воплощение Помогающего Духа, пожелавшего жить вместе с ним. А Кипмик --
может быть, и он видел в мальчике своего духа-хранителя?
Первый снег в том году лег в конце сентября, и вскоре Кипмик сбросил
свой темно-серый щенячий мех и накинул снежно-белую мантию взрослого песца.
Теперь длинный мех его был мягким, почти как пух, а на белой мордочке,
обрамленной пушистым воротником, ярко чернели блестящие глаза и пятнышко
носа.
Его хвост был одинаковой длины с телом и ничуть не тоньше. По сравнению
с рыжей лисой, живущей в лесах, он был маленьким, но вдвое ловчее, а
смелость его просто не имела границ.
За вторую прожитую вместе с песцом зиму и Ангутна перестал быть
мальчиком. Ему исполнилось пятнадцать лет, но по силам и уму он вполне мог
считаться взрослым. Когда ночи стали такими длинными, что почти незаметно
сменяли друг друга, отец Ангутны переговорил с отцом молоденькой девушки по
имени Эпитна. Девушка перешла жить в иглу семьи Ангутны, а юноша, ставший
теперь мужчиной, взял ее в жены.
Зимой жизнь в тундре текла совсем неторопливо, потому что олени уходили
далеко на юг, и в стойбищах люди питались жиром и мясом, заготовленными на
большой охоте осенью. Но с прилетом снежников [3] весна и олени возвращались
на равнины вблизи озера Обжора, и стойбища пробуждались к новой полнокровной
жизни.
Весной первого года после женитьбы Ангутна отправлялся на оленью охоту
уже как настоящий охотник. Песец уходил вместе с ним. По рыхлому весеннему
снегу они добирались до ущелья, где стремящиеся на север олени проходили меж
высоких каменных стен. Ангутна прятался в одной из расселин, а песец взбегал
на самую вершину скалистого гребня, откуда он мог обозревать окрестности и
издали видеть темные пятна приближавшихся к засаде оленьих стад. На подходе
к ущелью старая важенка во главе стада внимательно осматривалась и замечала
маленькую белую фигурку наверху. Кипмик коротко лаял, приветствуя Тукту, и
стадо без страха двигалось вперед, -- ведь если в голосе песца не звучала
тревога, значит, опасности не было. Но приветственный лай Кипмика
предназначался для ушей Ангутны, который тут же закладывал стрелу, натягивал
тетиву и застывал наготове.
Той весной Ангутна хорошо поохотился, и поэтому вечерами, когда все
танцевали под звуки бубна, о нем складывали песни. Песец также не был забыт,
и в некоторых песнях юношу и песца называли Соединенные -- так нашло их это
имя.
Летом, когда олени уходили далеко на север выводить потомство, песец и
Ангутна отправлялись на поиски другой дичи. Соединенные спускались на каяке
по ревущим рекам на иссеченные ветрами равнины тундры в поисках гнездовий
гусей. Примерно в середине лета взрослые гуси из-за линьки теряли маховые
перья, поэтому были очень пугливыми и все время оставались на воде. Охотник
на каяке отыскивал заводи, где нелетающие гуси отсиживались в ожидании,
когда снова смогут летать.
Там Ангутна прятался за прибрежными скалами, а Кипмик пританцовывал
прямо на берегу, взлаивая и поскуливая, словно щенок, то катался на спине,
то подскакивал в воздух. Он играл, и гуси, заинтересованные странным
поведением хорошо знакомого животного, покидали свои укрытия, медленно
подплывая к нему. Они не боялись песца, зная, что в воду он не полезет. Гуси
подплывали все ближе, гогоча и вытягивая от любопытства шеи. Тогда свистела
праща Ангутны, и камень с яростным жужжанием летел к цели. Взмахнув
крыльями, гусь поникал на воде.
Кипмик подманивал гусей тем же старым приемом, что с незапамятных
времен применяли дикие песцы... но только один Кипмик вел свою игру ради
человека.
Так проходили годы, пока в летней палатке Ангутны не появилось двое
детей -- мальчик и девочка, часами игравшие с мягким пушистым хвостом песца.
Но не только детвора играла с белой кисточкой его хвоста. У Кипмика были и
свои малыши. Каждую весну, когда на холмах токовали куропатки, а отрывистый
призывный лай диких песцов оттенял звучные брачные песни волков, в сердце
песца, живущего вместе с людьми, пробуждалось беспокойство.
В одну из ночей он украдкой ускользал из стойбища и пропадал где-то по
многу дней. А когда возвращался, исхудавший и голодный, Ангутна подкармливал
его лучшими кусочками и лукаво желал удачи его подружке лисичке,
укрывающейся неподалеку в свежевырытой норе. Лисичка ни разу не осмелилась
спуститься в стойбище, 'но Кипмик заботился, чтобы она и щенки не голодали,
а Ангутна не жалел отдавать песцу и его семье немалую долю добытого ими
мяса. Иногда он провожал песца до самой норы. Там Ангутна клал у входа
свежую рыбину и ласково обращался к невидимой, затаившейся в норе лисичке:
-- Ешь на здоровье, маленькая сестричка.
С годами о Соединенных стали рассказывать уже повсюду на Великих
равнинах. В одной из историй говорилось о том времени, когда Ангутна с
семьей одиноко поселились у озера, называвшегося Лампа Женщины. Год выдался
очень трудным. Зимой Целый месяц не прекращались страшные бураны, все
ближние к стойбищу запасы мяса кончились, а к дальним невозможно было
Добраться -- слишком уж рассвирепела пурга. Людей мучил голод и холод: весь
жир для ламп был съеден.
Наконец дождались дня, когда ветер улегся. Ангутна запряг собак и
отправился к большому тайнику, заложенному в двух Днях пути на запад. Собаки
изо всех сил напрягали свои истощенные мышцы, а песец белой поземкой вился
впереди, выбирая Для упряжки самый легкий путь. Полозья нарт скрипели и
скрежетали, как будто ехали по сухому песку -- значит, температура упала до
пятидесяти, а то и шестидесяти градусов ниже нуля.
На второй день пути солнце так и не поднялось над горизонтом, где
проступила только бледная полоска света. Вскоре после того как засветился
горизонт, песец застыл на месте, глядя на север и насторожив свои короткие
ушки. Тут до слуха Ангутны донесся далекий пронзительный свист с темного
неба. Он попытался заставить собак бежать быстрее, чтобы успеть добраться до
укрытого в глубокой долине тайника, пока их не настигла пурга. Но снежные
залпы уже вылетали из нависших туч, почти сразу же стало совсем темно от
жуткого шквала, который ожег застывшую поверхность тундры далеко к югу от
заледенелого моря, где он зародился. Ветер нес колючий, как осколки стекла,
снег. Летящие кристаллы закручивались все выше и выше, совершенно скрадывая
очертания человека, песца и собак.
Кипмик по-прежнему шел впереди упряжки, но запорошенные снегом
утомленные глаза Ангутны его уже почти не различали; в тревоге он белой
тенью снова и снова возвращался к нартам, чтобы собаки его видели и не
сбились с пути. Когда же свист ветра перешел в визг, Ангутна понял, что
ехать дальше было бы безумием. Он попытался отыскать достаточно плотный
снежный нанос, чтобы нарезать плит для иглу, но сразу не нашел, а времени на
поиски не было. Поставив нарты боком, он ножом для резки снега выкопал с
подветренной стороны небольшую яму. Поплотнее завернувшись в шкуры, он
перекатился в яму и на нее опрокинул сверху нарты.
Собаки послушно свернулись калачиком рядом с нартами, уткнув носы в
хвосты, и снег начал заносить их, а Кипмик все подбегал то к одной, то к
другой, покусывал их за плечо, чтобы заставить подняться и двигаться дальше,
пока не удастся добраться до какого-нибудь укрытия. Он оставил свои попытки,
только когда очертания собак совсем скрылись под белыми нависающими шапками
сугробов. Тогда песец подбежал к нартам и зарылся под них. Он подполз под
самый бок Ангутне, который придвинулся, чтобы погреться о его маленькое
тельце.
Весь день и целую ночь ничто не двигалось на белой поверхности равнин,
кроме несущихся в темноте новых и новых снежных вихрей. На следующий день
ветер стих. Ровная поверхность закрученного над Ангутной сугроба
расступилась, когда он с усилием выпрямился и встал, сбросив тяжесть снега.
С поспешностью, на какую только было способно его онемевшее тело, он начал
искать в близких холмиках и сугробах погребенных собак -- сами они из своих
белых саркофагов выбраться не могли,
Но искать ему почти не пришлось. Кипмик бегал вокруг и своим тонким
нюхом безошибочно определял, где погребены собаки. Наконец они были
откопаны, и оказалось, что все живы, но так слабы, что едва могут сдвинуть с
места нарты.
Тем не менее Ангутна погонял их. Он знал, что, если сегодня они не
найдут пищу, собаки погибнут. А с их смертью все будет потеряно, потому что
мясо из тайника уже нельзя будет доставить в стойбище. Ангутна безжалостно
подгонял упряжку, а когда у собак кончились силы и нарты остановились, он
сам впрягся рядом в постромки.
Около полудня солнце чуть поднялось над горизонтом и осветило красным
светом пустынный мир. Бесконечные снежные бураны и метели оставили после
себя огромную бесформенную белую пелену, сгладившую теперь все выступы.
Ангутна не различал никаких примет. Он затерялся в этой снежной пустыне и
пал духом.
Кипмик по-прежнему бежал впереди и теперь все пытался направить упряжку
на север. Время от времени он подбегал к Ангутне и лаял на него, когда
человек опять поворачивал на запад. Так они и тащились посреди застывшего
мира, пока собаки не выдохлись окончательно. Ангутна убил одну из них и
скормил остальным. Он дал им отдохнуть совсем немного, боясь, что налетит
новый буран.
Когда они двинулись дальше, солнце уже давно зашло, а на небе не было
звезд, поэтому Ангутна и не заметил, как Кипмик постепенно повернул упряжку
на север. Только наутро, когда засветился восток, Ангутна понял, что всю
долгую ночь они брели на север.
Тут всегда спокойного Ангутну обуял страшный гнев. Он подумал, что
теперь для него и его семьи все кончено. Схватив с нарт большой снежный нож,
он с диким криком кинулся на песца, товарища стольких лет.
Этот удар разрубил бы Кипмика надвое, но, замахнувшись, Ангутна
споткнулся. Нож со свистом вонзился в снег, а песец отскочил в сторону.
Ангутна не поднимался с колен, пока не улеглась злость. Встав на ноги, он
снова стал самим собой.
-- Айорама! -- сказал он песцу, который по-прежнему без страха смотрел
на него. -- Что произошло -- то произошло. Значит, Щеночек, ты поведешь нас
своим путем? Пусть будет так, все равно. Смерть ждет нас повсюду, куда бы мы
ни направились. Если ты так хочешь, будем искать встречи с ней на севере.
Рассказывают, что они медленно двигались на север до полудня, потом
песец оставил человека с собаками и побежал вперед. Когда Ангутна нагнал
его, Кипмик уже прокопал снег До камней, которыми прошлой осенью Ангутна
завалил большой запас мяса и жира.
Примерно год спустя в жизни обитателей равнин произошла большая
перемена. Как-то зимой со стороны озера Обжора в стойбище въехали нарты, и в
иглу эскимосов пришел человек с морского побережья. Много долгих ночей люди
слушали его удивительные истории о том, как живется у соленой воды. Особенно
их поразили рассказы о чудесах, принесенных в те далекие края пришедшим с
юга белым человеком. Их гость был послан белым человеком, чтобы поведать
жителям равнин о том, что теперь на восточной границе тундры расположилась
фактория, и убедить их переселиться поближе к ней, заняться там пушным
промыслом на продажу.
О принесенных им вестях много толковали: нашлись и такие, что посчитали
возможным переселение на восток в зимнее время, но большинство были против.
Мнение великого охотника Ангутны высоко ценилось, и однажды вечером он
высказал свои думы:
-- Думаю, всем надо помнить, что мы неплохо жили в здешних краях и
почти не знали худого. Разве не Тукторьяк кормил и одевал нас со времен,
когда еще не родились отцы наших отцов? И-и-и! Это так. И если теперь мы
отвернемся от Духа Оленей в поисках других даров, кто знает, как он
поступит? Может, он рассердится, расскажет обо всем своим детям-оленям и
велит им совсем уйти от нас. А тогда чего будут стоить все обещания, данные
нам этим человеком по поручению Каблунаит?.. Они превратятся в высохшие
палочки в наших руках.
Так говорил Ангутна, и большинство людей его племени согласилось с ним.
И все же, когда гость поехал обратно, с ним отправились две семьи. Они
вернулись еще до весеннего таяния снегов и принесли с собой такое богатство,
что трудно было даже поверить: ружья, ножи из стали, латунные чайники и
много других вещей.
А кроме всего прочего принесли то, о чем и сами не подозревали.
Это была болезнь, проникавшая в легкие и медленно выгонявшая из тела
жизнь. Ее называли Великая Боль [4], которая налетала на жителей равнин
подобно жгучему ветру. За лето она погубила более половины тех, кто населял
Великие равнины.
Многих выживших охватила паника; посчитав свою земли проклятой, они
бежали на восток, ожидая найти помощь у белого человека. Научившись от него
новому образу жизни, они превратились в трапперов и стали есть еду белого
человека. А вместо Тукту они теперь преследовали другого зверя --
Терриганьяка, песца. В прежние времена люди равнин всегда считали песца
другом, оживлявшим бескрайние и пустынные равнины своим лаем. Из века в век
песцы и люди жили в тех краях вместе и не ссорились. Теперь же люди
накинулись на Терриганьяка и стали жить, продавая шкуры своих бывших друзей.
Вначале Ангутна и еще несколько семей пытались жить по-прежнему на
старом месте, но голод все чаще и чаще навещал их, а однажды по осени олени
совсем не пришли в их края. Говорили, что так получилось потому, что слишком
много оленей перебили новыми ружьями, оказавшимися теперь в руках северных
народов -- индейцев и эскимосов, но Ангутна считал это следствием гнева
Тукторьяка. Так или иначе, но и последние оставшиеся на равнинах эскимосы
были вынуждены последовать за теми, кто еще раньше бежал на восток, и стать
трапперами, живущими охотой на песца.
Когда оставшиеся в живых после долгого похода подошли к иглу,
расположенным в нескольких милях от фактории в устье реки Тюленьей, они
надеялись, что их тепло встретят и накормят, ибо всегда законом Севера было
делиться пищей и кровом с теми, кто их не имеет.
Но эти надежды не оправдались. Той зимой песцов было немного, в капканы
они попадали редко. И люди, решившие жить песцовым промыслом, почти так же
страдали от голода, как и те, кто с трудом добрался до них с запада.
Ангутна построил небольшое иглу для своей семьи, но это было темное
жилище, где жизнь омрачали грустные думы. Для ламп не хватало жира, почти
ничего не доставалось и желудкам. Ангутна, некогда великий охотник, был
вынужден жить трудами других, потому что даже пожелай он последовать примеру
трапперов, то никак не смог бы ставить капканы на песцов. Ведь Терриганьяк
был его Помогающим Духом, и жизнь всех песцов для него была священна. Все
охотники, кроме него, обходили свои капканы, и если им везло, туда
попадались песцы, чей мех они выменивали на еду. Иногда часть этой еды
выделяли жене Ангутны, но Ангутне нечем было отдарить людей.
К Кипмику новая жизнь была столь же сурова. Песец, всегда
пользовавшийся полной свободой, теперь днем и ночью лежал и иглу,
привязанный к вбитому в снежный пол шесту. Повсюду в округе на его собратьев
были расставлены капканы, и множество охотников с ружьями, не задумываясь,
пустили бы в него пулю, чтобы прокормить свою семью. Хотя Кипмик и начинал
уже стареть, мех его оставался более густым, мягким и длинным, чем у любого
другого песца, когда-либо жившего в тех краях.
Зима все не кончалась, последние песцы ушли, и тогда всех, кто пытался
жить охотой на них, настиг голод. Семье Ангутны перестали перепадать даже
редкие крохи, а сам Ангутна так исхудал, что мог уже только сидеть, не
двигаясь, в своем холодном иглу и вспоминать о былом. Порой его взгляд
задерживался на свернувшемся белым меховым клубочком Кипмике, и губы его
беззвучно шевелились -- он обращался с мольбой к Помогающему Духу. Иногда
песец поднимал голову и отвечал взглядом человеку -- может, он тоже просил
вернуть ему прежнюю, отнятую теперь свободу...
Местный скупщик мехов прослышал о сказочной красоте песца, который
живет в стойбище, и как-то заехал туда на собачьей упряжке, дабы убедиться,
правда ли это. Он вошел в иглу Ангутны и только увидел свернувшегося на полу
Кипмика, как сразу загорелся желанием заиметь его великолепную шкуру.
Ему неловко было глядеть в огромные глаза изголодавшихся детей Ангутны,
видеть их вспухшие животы. Он с жалостью относился к людям, пострадавшим в
эту зиму от голода. Но чем он мог помочь? Хранившееся на складе
продовольствие принадлежало не ему. Хозяином была нанявшая его компания, и
он не мог отдать ни фунта муки, не получив взамен меха.
Ангутна встретил гостя улыбкой, еще больше натянувшей кожу, которая и
так уже плотно обтягивала его широкоскулое лицо. Ибо и в горе человек должен
достойно приветствовать гостя в своем доме. Но песец повел себя иначе.
Может, он учуял запах смерти, что источали руки скупщика, через которые
прошло столько шкур его собратьев. Он отполз в сторону, насколько позволяла
привязь, и застыл у стены иглу, сжавшись, как кошка, столкнувшаяся нос к
носу с гончей.
Белый человек заговорил о том, какие трудные времена настали для
родичей Ангутны, о том, что песцы попадаются редко, а оленей совсем не
стало. Потом он обернулся и кивнул на Кипмика.
-- У тебя тут хороший песец. Никогда не видел лучше. Если ты продашь
его мне, я смогу заплатить за него... целых три мешка муки и, думаю, еще
десять, нет -- пятнадцать фунтов жира.
Ангутна все еще улыбался, но неизвестно, какие мысли про носились у
него в голове, спрятанные за непроницаемым выражением лица. Он не стал прямо
отвечать белому человеку и перевел разговор на пустяки, внутренне борясь с
собой: пища... довольно пищи, чтобы жена и дети прожили до весны. Может
быть, он даже верил, что принесенная белым человеком сказочная надежда была
делом Помогающего Духа. Кто знает, о чем он думал тогда...
Скупщик благоразумно не стал больше возвращаться к разговору о Кипмике,
но, выйдя наружу к ожидающим его нартам, приказал своему помощнику-эскимосу
отнести маленький мешочек муки в иглу Ангутны. А потом вернулся на факторию
в устье Тюленьей реки.
Вечером того дня Эпитна разожгла костерок из ивовых прутьев у входа в
лаз иглу и поела вместе с детьми пресного хлеба, испеченного из муки,
смешанной с водой. Она принесла лепешку и Ангутне, все так же неподвижно
сидящему на лежанке, но он не стал есть, а вместо этого кинул лепешку песцу.
Кипмик мгновенно проглотил хлеб, потому что тоже давно голодал. Потом
Ангутна сказал как бы про себя:
-- Значит, так должно быть.
Эпитна поняла. Женщина распустила волосы, и они закрыли ей лицо. Едкий
дым от костра окутывал четыре сидящие на лежанке фигуры. Маленькие язычки
пламени почти не давали света, и Ангутна едва мог различить движения своих
рук, но его пальцам не нужен был свет, они на ощупь плели Петлю
Освобождения.
Когда черный плетеный шнур лег ему на колени, Ангутна отвязал Кипмика.
Песец -- снова свободный -- подскочил к высокой ступеньке лежанки и положил
передние лапы человеку на грудь. Его черные глаза смотрели прямо в глаза
человека с выражением, похожим на удивление, потому что прежде песец никогда
не видел в них слез. Кипмик не шевельнулся, когда петля легла ему на шею. Не
рванулся он и когда Ангутна заговорил:
-- Теперь, Щеночек, время пришло. Ты отправишься на равнины, где нас
ждут олени.
И Кипмик перешел в ту страну, откуда нет возврата.
На следующее утро, когда скупщик открыл дверь своего дома, то обнаружил
подвешенную к стропилам крыльца странной волосяной петлей замерзшую шкуру
песца. Она покачивалась и поворачивалась на ветру. Скупщик пришел в восторг,
но все же ему было не по себе. Он достаточно долго прожил в этих краях,
чтобы немного разбираться в жизни эскимосов. Тут же он приказал помощнику
погрузить обещанное продовольствие на нарты и отвезти его в иглу Ангутны.
Плату приняла Эпитна. Ангутна не мог сделать этого, потому что Петля
Освобождения туго стянула ему горло. Он ушел, чтобы вновь воссоединиться с
тем, кого потерял.
Его могилу и сейчас можно найти на берегу Тюленьей реки. Это всего лишь
невысокий серый каменный холмик с полуистлевшими орудиями охоты,
разбросанными среди немых камней. Под ними лежит Ангутна, а подле него --
песец, когда-то живший среди людей.
Соединенные по-прежнему вместе.
Женщина и волк
Люди построили небольшое иглу и ушли на запад. С горестным плачем они
покинули насиженные места. Они забрали все, в иглу остался один старик. Люди
взяли с собой и лайку Арнук, как того пожелал старик, ибо Арнук была
последним подарком, который он мог сделать сыну и внуку, всей своей семье и
людям своего племени.
То было тяжелое время -- нескончаемые голодные предвесенние месяцы. В
становище не смолкал плач детей, слишком маленьких, чтобы знать, что муки
голода надо переносить молча, В становище уже умирали. Но не люди, а те, без
кого они не могли выжить. Умирали собаки, одна за другой, и каждая уносила с
собой надежды людей на будущее.
И хотя пришло суровое время, никто ни единым словом не попрекнул семью
старика за пищу, оставленную, чтобы поддержать силы его бесполезного и
немощного тела. Мактук, его сын, делил собственную скудную еду поровну между
престарелым отцом и голодным сыном, носившими то же имя, которое связывало
всех троих воедино. Но в один апрельский день старик медленно поднялся со
своей лежанки и пристально всмотрелся в лицо спящего внука. И тогда он
произнес слова великой любви и еще более великого мужества, родившиеся в
самых глубинах его души:
-- Я знаю сердцем, -- сказал он, -- что олени ждут вас у Западных озер,
а я останусь здесь. Вы должны взять Арнук с собой как память обо мне на все
те годы, которые пройдут без меня.
У старика были свои права, и это было последним его правом. Утром люди
ушли, а бежавшая за нартами молодого Мактука Арнук все рвалась с привязи и
оборачивалась назад, вглядываясь в небольшой белый холм, возвышавшийся над
снежными гребнями.
Миновало уже две зимы с той поры, как родилась Арнук, но она была
девятым щенком в помете, и еды ей выпадало мало. Если бы старик не взял ее к
себе и не выкормил с рук, она умерла бы, прежде чем начала по-настоящему
жить. Благодаря ему она дождалась тепла и узнала радость долгих дней, возясь
и играя с другими подросшими щенками на берегу большой реки, где
располагалось летнее становище. Утомившись, она шла к крытой кожей палатке и
тыкалась носом в колени старика до тех пор, пока он не открывал глаза и не
начинал улыбаться, глядя на нее.
Так она и выросла. Люди смотрели на нее с восхищением -- она
превратилась в прекрасную лайку, большую и сильную, по статям превосходящую
всех остальных собак становища. Мактук-старший нарек ее тем именем, которое
она носила: Арнук, Женщина, ибо в последние дни его осени она заменяла ему
жену и дочь.
И поскольку нет смерти там, где зарождается жизнь, старый Мактук решил
в злую зимнюю долгую ночь, что собака его должна понести, хотя голод уже
душил становище. Арнук стала хранительницей той жизненной силы, которая
перейдет к людям в последующие годы. И когда старый Мактук почувствовал
толчки новой пробуждающейся жизни во чреве Женщины, в его душе поселилось
умиротворение.
Голод с каждым днем свирепствовал все сильнее. Старые собаки умерли
первыми, затем все братья и сестры Арнук беззвучно застыли на снегу. Но сила
Арнук была велика, и люди, когда им выпадал жалкий огрызок кости или
лоскуток кожи, старались делиться с ней, помня, что в ее чреве зреет надежда
на будущее.
Так обстояли дела, когда люди оставили за спиной небольшое иглу и
двинулись на запад, из последних сил волоча за собой нарты.
Даже обычные постромки упряжки накрепко соединяют человека с его
собаками, а узы, скрепляющие Арнук со старым Мактуком, вообще не в силах
человеческих было разорвать. Арнук следовала за людьми, но всем существом
противилась этому. На третью ночь перехода она перегрызла сыромятный ремешок
привязи и исчезла в вихрях поземки. Утром, когда сын Мактука взял в руки
растрепанный конец привязи, дурные предчувствия омрачили его лицо. Но к
семье он обратил такие слова:
-- Женщина ушла к моему отцу и останется с ним, пока не придет Уводящий
по Снегу. Но дух моего отца будет знать, как нам ее не хватает, и, может,
взойдет день, когда он вернет Женщину нам.
Арнук добралась до маленького иглу перед рассветом, и когда старик
открыл глаза, чтобы встретить Уводящего по Снегу, то увидел вместо него
собаку. Он улыбнулся, положил ей на голову свою худую руку и снова заснул.
Уводящий по Снегу долго не приходил, но на третий день пришел,
незримый, а когда удалился, связь между собакой и стариком оборвалась. Арнук
не покидала мертвое тело весь следующий день, и, может быть, тогда ветер
прошептал ей: "Иди к людям. Иди!"
Она выползла из иглу и увидела равнины, словно выбеленные метелью.
Недолго постояла в свете тусклого зимнего солнца; ее шерсть искрилась меж
синих теней. Затем повернула пушистую морду с широко поставленными янтарными
глазами на запад. Туда лежал ее путь, и голоса нерожденных поколений вторили
шепоту ветра, но уже призывнее. "Иди же к стоянкам людей! -- говорили
они. -- Иди!"
С опущенной мордой и поникшим хвостом двинулась она на запад, в
бескрайние дикие просторы, и только однажды остановилась, чтобы обернуться и
внимательно посмотреть на то место, откуда начиналась цепочка ее следов,
словно ожидая какого-то знака. Знака не было, и наконец она решилась.
Так началось ее странствие. Смерть разорвала узы, связывавшие ее со
стариком, но нить, соединявшая Арнук с Человеком, была крепка по-прежнему.
Через бесчисленные поколения, канувшие во мрак давно ушедших времен, задолго
до того, как эскимосы пришли на восток из Азии по цепочке островов, судьба
ее рода была слита с судьбой людей. Арнук составляла одно целое с людьми и
нуждалась в них столь же сильно, как и они в ней.
Она не остановилась даже тогда, когда темнота заполнила унылые равнины.
В полночь Арнук достигла места, где перегрызла веревку, привязывавшую ее к
нартам молодого Мактука. Какой-то внутренний голос подсказал ей это, хотя
снег заровнял все отметины и занес следы. Теперь ее стали грызть сомнения, и
она заметалась среди больших сугробов, жалобно подвывая. Арнук взобралась на
высокий гребень, стараясь уловить в ночном воздухе запахи близкой стоянки
людей. До нее донесся запах зайца, снявшегося с места при ее приближении. Но
людей учуять не удалось. Ее вой взметнулся до неба, заполняя темноту мольбой
и призывом, но в ответ только сильнее зашелестел ветер Не в силах вынести
тяжести голода и одиночества, она свернулась у наметенного сугроба и впала в
забытье.
Собака долго спала посреди бескрайних равнин. Но, хотя усталость и
свалила ее, великие таинства свершались в сокровенных глубинах ее тела. Она
лежала, положив морду на вытянутые широкие лапы, и мускулы ее судорожно
подергивались. В пасти набежала слюна, и появился вкус крови. Ей снилось,
будто она нагоняет быстроногого оленя и зубы ее вонзаются в живую плоть, --
так она познала экстаз охоты.
В каждой клетке ее тела проснулись и заговорили извечные жизненные
инстинкты, которым суждено было спасти и саму Арнук, и теплящуюся в ней
новую жизнь. Когда собака подняла морду навстречу рассвету, перемена
свершилась.
Рассвет обещал ясный день, и Арнук с ее новыми ощущениями принюхивалась
к ветру. Учуяв теплый дух живой плоти, она двинулась на поиски дичи.
Полярная сова, совсем белая и не отбрасывающая тени в предрассветной
мгле, окинула немигающими огромными глазами снежные равнины. Сова увидела
зайца и камнем упала на него; зверек не успел даже заметить ее, как дюймовые
совиные когти уже лишили его жизни. Какое-то время большая птица с упоением
утоляла голод и, сидя на зайце в самодовольной хищной позе, не заметила, как
что-то промелькнуло за ближайшим сугробом.
Арнук стала выдрой, скользящей к леммингу, лисицей, подкрадывающейся к
куропатке. Искусство, которым она никогда полностью не владела, ожило в ней.
Она медленно и бесшумно продвигалась вперед по уплотненному ветром снегу.
Вот уже сова всего в нескольких ярдах от нее, и тут птица подняла голову,
уставив свои желтые пугающе бессмысленные глаза прямо на Арнук. Арнук
мгновенно замерла, хотя дрожал каждый ее мускул. Как только сова снова
впилась в свою жертву, Арнук прыгнула. Сова уловила начало прыжка и легко
взмахнула мощными крыльями. Но даже отнявшее долю секунды движение крыльев
задержало птицу, стремительно взметнулся тонкий силуэт -- и собака,
подпрыгнувшая на шесть футов в воздух, сбила сову на землю, сжав зубами ее
трепещущую под перьями плоть.
Потом Арнук заснула, а ветер уносил белые перья и клочки белого
заячьего меха пушистой поземкой. Когда она снова пробудилась, древний голос,
что раздавался в ней, смолк. Снова она стала домашним животным и опять
двинулась на запад, нутром безошибочно угадывая направление.
Люди, которых она искала, кочевали по пустынным равнинам тундры, таким
необъятным, что, казалось, нет им предела. Собака не умела оценить всю
ничтожность шансов найти хозяев, но в ее памяти жило воспоминание о летней
стоянке возле широкой реки, где прошла ее ранняя пора. И она решилась
отправиться в дальний путь.
Шли дни, и с каждым из них солнце оставалось в небе все дольше и
поднималось все выше. Так и утекало время меж непрестанно движущихся
собачьих лап, пока буйство весны не разбудило тундру. Снег растаял,
проснулись реки и с грохотом ринулись к морю. Стаи воронов кружились, как
вихри обугленных листьев в ослепительно белом небе, и на оттаявших озерах
рядом с пронзительно кричащими чайками появились первые утки.
Жизнь пробуждалась в глубоком мху, где сновали лемминги, и на
каменистых гребнях, где петушки куропаток гордо выгибали грудь перед
курочками. Весна будила всех и проникала повсюду. И в лоне Арнук она ласкала
будущую жизнь. Позади остался долгий путь, от множества порезов об острые
камни подушечки собачьих лап покрылись коркой засохшей крови. Ее шерсть
свалялась и не блестела под весенним солнцем. И все же, влекомая неукротимой
волей, она шла и шла вперед, пока не достигла западных равнин.
Теплым июньским днем, изможденная, с воспаленными глазами, закончила
она свои поиски. Одолев край каменной гряды, Арнук увидела перед собой
сверкание солнечных бликов в ревущих волнах реки и узнала родное место.
Скуля от возбуждения, она неловко сбежала вниз по склону -- в последние
дни ее тело стало неуклюжим. Скоро она оказалась среди исхлестанных
непогодой валунов, сложенных кругами, -- здесь когда-то по летней поре
стояли крытые шкурами палатки людей.
Теперь же не было ни одной палатки. Некому было выйти навстречу и
приласкать вернувшуюся собаку. Только недвижные каменные столбики на ближнем
гребне каменной гряды, зовущиеся Инукок -- Каменные люди, стояли, молчаливо
приветствуя Арнук. Она поняла, что стоянка покинута, но еще какое-то время
отказывалась этому верить. Арнук металась от каменного круга -- пола
стоявшей здесь некогда палатки -- к месту, где, она знала, хранились прежде
запасы мяса, втягивала в отчаянной надежде ноздрями воздух, но ничего
обнадеживающего не находила. Уже в сумерках она свернулась в ямке рядом с
тем местом, где старик Мактук держал ее когда-то на коленях, и покорилась
великой усталости.
Однако это место не было совсем необитаемым, как могло показаться.
Арнук была слишком поглощена своими тщетными поисками, чтобы уловить, что за
ней следят. Если бы она взглянула на берег реки, то могла бы заметить гибкий
силуэт существа, следившего за каждым ее движением глазами, в которых
светился не голод, а какое-то иное, непонятное чувство. Приглядевшись, она
узнала бы в нем волка, и тогда шерсть на ее загривке поднялась бы, а зубы
обнажились в оскале. Ибо пути домашних собак и собак дикой природы
разошлись, и они стали враждовать как братья, забывшие о своем родстве.
Волк был молод. Рожденный прошлым летом, он оставался со своей стаей до
тех пор, пока ранней весной этого года его не охватила страсть к
бродяжничеству и он не покинул охотничью территорию своей стаи. Многое ему
пришлось пережить. Он усвоил ценой порванных боков, что каждая волчья стая
защищает свои земли и не приветствует чужака. Каждый раз, когда он робко
пытался приблизиться к одной из трех обосновавшихся здесь волчьих семей, его
встречал оскал зубов. Наконец ему удалось найти незанятое место вблизи реки.
Это было прекрасное место. Недалеко от опустевшего лагеря иннуитов река
разливалась по неглубокой долине, окаймленной зубьями острых камней, чтобы
затем дать начало необъятному озеру. Именно здесь олени столетиями
переходили мелководье во время своих миграций. Два, а то и три раза в году
несметные стада шли через реку, и не все животные вырывались невредимыми из
бурунов речных порогов. Туши утонувших оленей застревали среди камней и
обломков скал вблизи устья реки и служили пропитанием множеству лисиц,
воронов и чаек. Окрестные волки не наведывались сюда, потому что этим местом
владели люди, а все, на что претендует человек, вызывает инстинктивную
неприязнь у больших диких собак -- волков.
Ничего не зная об этом табу, молодой волк-бродяга устроил свое логово у
реки, но теперь еще острее переживал свое одиночество, потому что волк
гораздо больше, чем собака, нуждается в общении с себе подобными.
Когда молодой волк увидел Арнук и ощутил ее запах, его переполнили
противоречивые чувства. Никогда прежде он не видел собак, но почувствовал,
что покрытый золотистой шерстью зверь там, внизу, непостижимым образом
близок ему по крови. Запах был чужим -- и все же знакомым. Очертания тела и
цвет также удивляли, но отзывались в нем почему-то теплой волной
воспоминаний и желания. Однако его столько раз прогоняли, что теперь он стал
осторожным.
Когда Арнук проснулась, ее нос учуял рядом оленье мясо, но пришельца
она не увидела. Чувство голода целиком завладело ею. Она вскочила и
набросилась на изорванную заднюю часть оленьей туши, которую кто-то подтащил
совсем близко к месту, где спала Арнук. Только утолив острый голод, она
смогла наконец оторваться от мяса и поднять голову... чтобы встретиться
глазами с пристальным взглядом молодого волка.
Он сидел неподвижно в сотне футов от нее, и ни единый мускул его не
дрогнул, когда на загривке Арнук поднялась шерсть и угрожающее рычание
заклокотало у нее в горле. Волк продолжал спокойно сидеть, готовый, однако,
отпрянуть в любой момент, и после долгой напряженной минуты Арнук снова
опустила голову и занялась мясом.
Такой была их первая встреча, и вот что из нее получилось.
Арнук не могла больше противиться требованиям своего отяжелевшего тела.
И снова она подчинилась таинственной силе в глубине ее существа. Не замечая
молодого волка, по-прежнему осторожно державшегося в отдалении, Арнук обошла
знакомую ей долину. Она тщательно изучила остовы пяти утонувших оленей и
отогнала от них кричащих чаек и резко каркающих воронов; теперь это мясо
принадлежало ей по праву сильнейшего. Затем, удовлетворенная обилием запасов
пищи, она отошла от реки и потрусила прочь, туда, где выступающую из
берегового склона скалу прорезала неглубокая расщелина. Здесь еще щенком
Арнук устраивала игры с другими собаками становища. Теперь она обследовала
эту пещерку с более серьезными намерениями. Место было сухим и защищенным от
ветра. Не устраивало только одно -- запах. Исходившее из расщелины резкое
зловоние заставило ее приподнять верхнюю губу от ярости и отвращения -- тут
зимовала росомаха.
Нюх Арнук подсказал ей, что росомаха ушла несколько недель назад и вряд
ли теперь вернется прежде, чем зимние ветры и метели заставят ее искать
пристанища. Арнук набросала земли и песка на грязный пол пещерки, затем
принялась таскать мох в самый дальний угол. Там она и укрылась, положившись
на волю природы.
Щенки у Арнук родились утром, когда в весеннем небе гpoмко зазвучали
крики белых гусей. Настало время всеобщего рождения, и семь копошащихся
комочков, греющихся под теплым боком собаки, не были одинокими в свой первый
день жизни. На песчаных гребнях за рекой земляные белки вскармливали
крошечных голых бельчат, а в логове у откоса, за милю от реки песец поднимал
настороженную мордочку над землей, заслышав слабое повизгивание облизываемых
его подругой щенков, которое напомнило ему о новых обязанностях. Все живое
подчинилось требованиям вечного цикла обновления жизни. Все живое кроме
изгоя-волка.
Пока Арнук оставалась в укрытии, молодой волк испытывал муки терзаний и
не находил покоя. Взбудораженный, он бродил поблизости от пещеры, тоскуя и
стремясь постичь неведомое ему. Он не осмеливался подходить слишком близко,
но каждый день оставлял кусок оленины в нескольких ярдах от входа в пещеру,
а затем садился поодаль в надежде, что его дар будет принят.
На третий день, когда он лежал у пещеры, щелкая зубами на вьющихся
вокруг его морды мух, его тонкий слух уловил новый едва доносившийся звук.
Волк мгновенно вскочил на ноги, вскинул голову и напрягся, внимательно
прислушиваясь. Звук повторился; чуть различимый, он скорее угадывался, чем
слышался. Это было тихое повизгивание, призывное и преодолевающее вековечные
барьеры. Он резко встряхнулся и, бросив быстрый хозяйский взгляд на вход в
пещеру, затрусил по долине. Но теперь уже не одиноким изгоем, а самцом,
выходящим на вечернюю охоту, чтобы прокормить свою самку и щенков. Вот так
просто, по внутреннему зову всего своего существа, молодой волк заполнил
пустоту, не дававшую ему покоя долгие недели с начала весны.
Арнук же не так легко смирилась с новой ролью волка. Несколько дней она
щерилась при попытках волка подойти ближе, хотя и поедала оставляемую им у
входа пищу. Недели еще не прошло, а она уже ждала поутру свежего мяса --
нежной бельчатины, зайчатины или жирного мяса куропатки. От этого уже совсем
было недалеко и до полного признания волка, приносившего дичь.
Арнук пришла к окончательному согласию с ним к исходу второй недели со
дня рождения щенят. В то утро, приблизившись к выходу из логова, она увидела
приготовленного для нее совсем недавно убитого олененка, а рядом, всего лишь
в не скольких футах, -- спящего молодого волка.
У волка этой ночью была затяжная и трудная охота, причем он обежал
большую часть той сотни квадратных миль, что закрепил теперь за своей
приемной семьей. В изнеможении он лег рядом с принесенной добычей, не в
силах уже отойти на обычное почтительное расстояние от логова.
Томительную минуту Арнук вглядывалась в спящего волка и затем начала
тихо подходить к нему. В ее позе не было угрозы, и когда она подобралась
вплотную, ее великолепный пышный хвост взметнулся вверх и завернулся на
спину приветливым колечком эскимосской лайки, а уголки губ поднялись в
подобии улыбки.
Волк проснулся, поднял голову, увидел стоящую над ним Арнук и понял,
что настал конец его одиночеству. Когда утреннее солнце запылало над кромкой
гребня, где находилось логово, оно осветило два стоящих рядом силуэта.
Собака и волк вместе смотрели, как пробуждалась тундра.
И жизнь на берегах реки потекла счастливо. Не было больше пустоты в
сердце Арнук, и сердце волка переполнялось гордостью, когда он рядом с
логовом грелся на солнце, а щенки возились около него, теребя его за шерсть
и лапы.
Так шло время, пока щенкам не исполнилось шесть недель. В эти пустынные
земли пришла середина лета, и стада оленей снова двинулись на юг. Место
переправы вновь было запружено оленями, детеныши фырчали позади своих
косматых матерей, старые же самцы, чьи бархатистые рога достигали неба,
двигались впереди.
Однажды вечером в Арнук пробудился охотничий инстинкт и таинственным
неведомым образом ее желание стало известно волку. Когда на землю опустились
поздние летние сумерки, Арнук в одиночку ушла в потемневшие равнины, в
полной уверенности, что теперь волк ни на мгновение не покинет щенков до ее
возвращения.
Она не собиралась уходить надолго, но в нескольких милях от реки
натолкнулась на группу молодых оленей. Это были прекрасные животные и к тому
же упитанные, что необычно для этого времени года. Арнук приелось постное
мясо, и она обежала вокруг отдыхающих оленей, обуреваемая острым чувством
голода.
Порыв внезапно изменившегося ветра выдал ее, всполошившиеся олени
вскочили на ноги и кинулись бежать. Голод подстегивал Арнук, а ночь была
ночью охоты. Поэтому лайка решилась пуститься в долгую погоню.
Когда время прогнало с земли недолгую тьму и поднялся северный ранний
предрассветный ветер, молодой волк очнулся от своего бдения у входа в
пещеру. Неясное тяжелое чувство заставило его обернуться к логову и глубоко
заглянуть в него. Все было хорошо, щенки спали, сгрудившись в один тесный
клубок, их крепкие ножки подрагивали во сне. Но засевшая в мозгу колючка
беспокойства не оставила волка в покое, и он повернулся к реке, где тусклый
свет уже лился на валы дальних гребней, открывая их один за другим.
Может быть, его тревожило долгое отсутствие Арнук или беспокоили
неведомые человеку предчувствия... Он побежал в сторону от логова,
принюхиваясь к остывшему следу собаки, в надежде увидеть ее приближающийся
силуэт на посеревшей равнине.
Волк удалился от логова не больше чем на четверть мили, как вдруг
неясное ощущение скрытой опасности обрело зримые очертания. Легкий вихрь
донес до его ноздрей запах северного ветра, и в то же мгновение он понял,
что же беспокоило его с момента пробуждения. Волк стремительно ринулся назад
к пещере.
Когда он взбежал на ближний к логову гребень, резкий запах росомахи
ударил ему в ноздри и наполнил яростью все его существо. С прижатыми к
голове ушами и клокочущим в глотке неудержимым гневом он слетел по склону в
шесть гигантских прыжков.
Самец росомахи, который перезимовал в той самой пещере, где сейчас
повизгивали во сне щенки Арнук, был крупным зверем шестидесяти фунтов весом,
чьи лучшие годы не так давно миновали, а нрав с тех пор заметно ухудшился.
Этой весной он в поисках самки обследовал сотни миль окрест, но так никого и
не встретил. В ночь охоты Арнук он вернулся к речному броду, ожидая увидеть
здесь немало утонувших оленей. Вместо этого он нашел лишь чисто обглоданные
кости и следы, говорящие о том, что принадлежащие ему одному по праву, как
он считал, запасы были нагло захвачены волком и собакой. Его настроение
стало еще хуже, а когда его сморщившийся нос уловил тоненькую струйку запаха
щенков, исходящего из того места, где была его зимняя нора, он не стал
медлить. С голодной дрожью в утробе он отвернул от реки в предрассветную
серую мглу, зашел с подветренной стороны к пещере, отыскал выступ скалы,
из-за которого мог незаметно следить за логовом, и залег там. Он выждал,
пока молодой волк не отбежал от входа в логово и не направился в сторону
равнин.
Осторожно самец росомахи двинулся к логову, то и дело приостанавливаясь
и озираясь по сторонам, чтобы окончательно убедиться в беззащитности щенков.
Грузным телом он припадал к каменистой неровной почве, подбираясь все ближе,
и теперь, уверенный в успехе, уже предвкушал радость расправы и наслаждения
солоноватой теплой кровью.
Этим утром крови будет предостаточно.
Молодой волк был так стремителен в своем яростном броске, что у самца
росомахи едва хватило времени развернуться боком к клыкам врага. Этого
хватило, чтобы спастись от немедленной смерти. И хотя зубы волка прокусили
толстую шкуру, сжать горло они не смогли -- волчьи челюсти сомкнулись на
мягком плече росомахи. Зверя поменьше таким захватом можно было бы и
свалить, но не росомаху. Объятый слепой злобой, самец росомахи повалил волка
наземь, извернувшись в диком ответном броске.
Будь волк постарше и немного поопытнее, он, наверное, ослабил бы свою
хватку и уклонился от этого выпада, но он был молод и ослеплен заботой о
чужих щенках, которую так щедро дарил им. Он вцепился в росомаху мертвой
хваткой и не ослабил ее, даже когда зубы и когти врага глубоко разворотили
его бок.
Они сражались беззвучно. Краснота выкатившегося на восточный край
горизонта солнца казалась блеклой по сравнению с пламенеющей на скалах
кровью. Сгрудившиеся у входа в пещеру щенки, которых привлек шум схватки,
какое-то время за всем наблюдали, а затем, устрашенные, дрожа, забились в
глубину, в спасительную темноту. И только чайки видели исход дуэли.
Чайки встревожили Арнук. Когда она утомленно трусила назад к дому в
теплых лучах утреннего солнца, то увидела их кружение над скалами, и до нее
донеслись их резкие крики. Чайки летали зловещим вихрем как раз над самым
логовом. Беспокойство придало Арнук новые силы, и она бросилась вперед.
Вскоре она нашла обоих, и друга, и врага. Самец росомахи еще дополз до реки,
прежде чем истечь кровью. Но волк с распоротым животом и вывалившимися
внутренностями уже окоченел рядом со входом в пещеру.
Тела по-прежнему лежали там, где их застигла смерть, когда несколькими
днями позже речь людей снова огласила берега реки, а молодой Мактук
наклонился над темной расщелиной и осторожно потрогал жмущихся друг к другу
щенков, в то время как Арнук, полубезумная от переживаний, стояла,
подрагивая, рядом. Мактуку были подвластны тайны живой природы, и он мог
прочесть многие незримые ее письмена, вот почему он понял, что произошло у
растрескавшихся скал.
Однажды вечером в конце лета он взял с собой сына на речной обрыв и
положил руку мальчика на песочно-желтую голову собаки:
-- Мактук, сын мой, скоро ты тоже станешь мужчиной и охотником, и
широкие равнины узнают твое имя. Придут новые дни, и ты найдешь надежных
друзей, которые станут помогать тебе в охоте, а лучшим из них ты всегда
будешь давать имя Арнук. Когда мой отец узнает, что мы приняли его дар, ему
станет спокойно. И пусть все звери покорятся силе твоего копья и лука, за
исключением одного. Никогда не поднимай руки на белого зверя -- Амоу --
волка: так наш народ сможет отдать ему свой долг.
Уводящий по Снегу
Мое имя -- Оотек, а мой народ живет у реки Людей. Когда-то нас было
много и земля была добра к нам, но сейчас, в мое время, мы уже забыли те
дни, когда олени наводняли тундру и дарили нам жизнь. Часто теперь приходит
только голод, а олень -- редко. Никто уже не живет у больших северных озер,
хотя еще в дни юности моего отца палатки нашего народа стояли повсюду по их
берегам. Я спускался вниз по реке до больших озер, но, достигнув их,
поворачивал обратно, прочь с опустошенной земли.
Только обитающие в этих краях духи помнят те времена, когда можно было
взобраться на холм посреди потока оленей и, куда ни кинь взгляд -- на восток
или на запад, на север или на юг, не увидеть ничего, кроме оленьих бурых
спин и боков, и услышать только постукивание оленьих рогов да урчание их
сытых животов.
Великие стада прошли... и, значит, все мы, жившие оленями, должны
последовать за Уводящим по Снегу, как ушел за ним и мой отец весной этого
года.
Прошлой зимой, как только лед прочно сковал озера, наступила пора
метелей, и много дней мы не выходили наружу из своих иглу. Дети притихли и
перестали играть, а старики украдкой тревожно поглядывали в темноту входного
туннеля. Снег засыпал все иглу, и мы не могли даже отправиться на поиски
ивовых прутиков, чтобы подкормить огонь. Темнота и холод наполнили иглу,
поскольку давно уже был съеден олений жир, которому следовало гореть в
плошках, чтобы освещать жилища людей. И так мало оставалось запасов мяса от
тех считанных шедших на юг оленей, которых мы смогли забить осенью, что
собаки стали умирать от голода. И мы сами были уже недалеки от этого.
Однажды Беликари, живший ко мне ближе всех из семи семей стойбища,
пришел сказать, что бешеный песец забежал в лаз его иглу, где лежали собаки,
и успел покусать трех из них, пока не был разорван остальными. Беда еще в
том, что, когда песцы заболевают бешенством, их шкурки сильно портятся, и,
даже если пурга уляжется и позволит выйти из иглу, нам незачем будет
осматривать ловушки.
Прошло еще много дней, пока метель утихла и установилось холодное
безветрие. Никто из людей не умер, хотя старики едва могли приподняться с
лежанок. Мы, те, кто помоложе, собрали оставшихся собак и отправились за
мясом, припасенным нами на Плоской равнине. Но нашли его совсем немного,
почти все хранилища были занесены громадными затвердевшими сугробами,
которые засыпали наши отметки.
Женщины и дети помогали нам умерить голод, разрывая сугробы вблизи иглу
и выискивая там рыбьи кости и обрывки старых шкур, из которых они делали
похлебку. Так мы надеялись перебиться, пока теплые ветры весны и все более
длинные дни не вернут к нам снова оленей из поросших лесом южных земель.
Но лед спустя много дней после того, как он должен был сойти, все еще
тяжело и твердо лежал по рекам и озерам, а дни, казалось, становились
холоднее и холоднее. Мы уже стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь
конец этой зиме. Съели все, что могли отыскать, а олени все не шли. Мы
ждали... что же еще мы могли делать? Съели последних собак, а оленей все не
было.
И вот однажды мужчины сошлись в иглу Оуликтука. Его жена Куни сидела на
лежанке с ребенком на руках; ребенок был мертв. Мы знали, что уже скоро
многим женщинам придется баюкать на груди такое горе. Мой двоюродный брат
Охото высказал мысли, что мучали нас, вслух:
-- Может быть, людям теперь надо уйти отсюда. И возможно, направить
свой путь на юг, куда пришли жить белые люди. Может случиться, у них
окажется еда, которой они смогут поделиться с нами.
Белые люди только недавно поселились на краю нашей земли, чтобы скупать
у нас шкурки песцов. Идти туда было очень далеко, и только Охото бывал там
прежде. Поскольку собаки уже не могли нам помочь, мы понимали, что все надо
будет нести на себе, а дети и старики не смогут ехать на собачьих упряжках,
как им подобало. Мы знали, что не все из них увидят жилища белых людей... но
ребенок у Оуликтука и Куни уже умер. Мы решили идти.
Женщины приготовили и скатали несколько шкур для укрытий и спальных
мешков, дети взяли то, что смогли унести, а мы, мужчины, навьючили свои тюки
на плечи, и все вместе покинули свое стойбище у реки и отправились на юг.
Как только мы двинулись, солнце стало пригревать, и пять дней мы шли,
по колено утопая в снежном месиве. Мать моей жены давно уже потеряла счет
прожитым годам, но тоже не отставала и даже помогала разбивать стоянку в
конце каждого дня. Но на пятый вечер она не стала предлагать свою помощь.
Она села, прислонившись спиной к камню, и заговорила, обращаясь к Илюпэли,
моей дочери, и ни к кому больше. Она подозвала ребенка поближе к себе.
Я наблюдал издали, как древняя старуха положила свои иссохшие руки на
головку дочери. Я слышал, как она тихо пела ребенку песню своего духа --
тайную песню, которая перешла к ней от матери ее матери и с помощью которой
она могла призывать Помогающего Духа. Тогда я понял, что она решила свою
судьбу.
Это был ее выбор, не в моей власти и не во власти моей жены было
отговорить ее, мы даже не смели сказать ей, как горюем. Ночью она покинула
стоянку, никто не видел, как она ушла. Мы больше не называли ее имени вслух,
ибо никто не может произносить имя того, кто ушел в тундру вслед за Уводящим
по Снегу, пока это имя вместе с опекающим его духом не получит народившийся
младенец.
На следующий день мы достигли места Тонких Палочек [5]. Здесь хватало
хвороста и мы смогли наконец развести огонь и обогреться. Под вечер мы
поравнялись с семьей Охото, сгрудившейся на корточках вокруг костра, где они
растапливали снег для питья, потому что еды не было. Охото рассказал, что
его дочь упала и не могла больше подняться, поэтому пришлось устраивать
стоянку. Когда подтянулись остальные, стало ясно, что многие -- как старики,
так и молодые -- не могут дальше идти, а Охото полагал, что от дома белого
человека нас отделяло еще два или три перехода.
Почти весь день я нес Илюпэли на плечах и так устал, что не мог ни о
чем думать. Я лег у костра и закрыл глаза. Илюпэли легла подле меня и
прошептала на ухо:
-- Там за деревцами сидит белый заяц. Я подумал, что ей это кажется от
голода, и глаз не открыл.
Но она снова прошептала:
-- Большой жирный заяц. Она, Кто Приходила, сказала, что он там.
На этот раз я открыл глаза и привстал на коленях. Посмотрев, куда она
указывала, я ничего, кроме зарослей низкорослой ели, не увидел. Все-таки я
вытащил винтовку из тюка и пошел к деревьям.
Он и вправду был там.
Но одного зайца двадцати пяти людям хватило бы только на один зуб. Нам
пришлось сильно призадуматься, как быть. Решили, что зайца съедят трое самых
крепких мужчин: Алекахоу, Охото и я, чтобы нам хватило сил дойти до места
белого человека. Моя жена развела костер вдали от стоянки, иначе другим
пришлось бы мучиться от запаха приготовляемого мяса. Она сварила зайца, и мы
втроем поделили его; потроха, кости, кожу и голову оставили на суп детям.
Из лагеря отправились по замерзшему ручью, избегая рыхлого снега. Мои
кожаные сапоги износились и прохудились, поэтому ноги скоро занемели от
холодной воды под тонкой коркой льда, которую мы проламывали при каждом
шаге. Но по телу от желудка разливалось тепло, я ни на что не обращал
внимания.
Сгущались сумерки второго дня, когда мы вышли из ельника на прогалину у
озера, где стоял дом белого человека. Его собаки почуяли нас и завыли, а
когда мы подошли ближе, он открыл дверь и встал в проеме, освещенный ярким
светом лампы, горящей позади него. Мы остановились и не двигались с места:
это был незнакомый человек, и к тому же белый, а мы видели совсем мало белых
людей. Он обратился к нам, но не на нашем языке, и мы не могли ответить.
Тогда он заговорил снова, очень громко, а мы снова не ответили, и он ушел
обратно в дом.
С наступлением темноты усилился холод, и наша мокрая обувь заледенела.
Я подумал об Илюпэли и очень захотел что-нибудь предпринять, но не знал, что
следовало сделать.
Прошло много времени, пока дверь не отворилась снова и оттуда не вышел
белый человек. Он утирал руками бороду. Мы уловили струящийся из его дома
запах теплого жира, но он захлопнул за собой дверь и показал нам знаком
следовать за ним к небольшой хижине.
Он отпер дверь ключом, и мы вошли внутрь. Затем белый человек зажег
лампу, повесил ее на стропила, и мы смогли разглядеть стены, заставленные
доверху ящиками, но наши взгляды были прикованы к мешкам с мукой, сложенным
грудой перед столом. Мы заулыбались -- подумали что белый человек понял нашу
беду и собирается помочь. Стоя под лампой, мы заметили, как свет играет на
бусинках жира, застывшего на бороде белого человека, и дали волю радости.
Белый человек выдвинул ящичек и извлек оттуда пригоршню маленьких
палочек, какими белые обычно показывали, сколько охотники могут получить
товаров в обмен на принесенные шкурки песцов. С палочками в руках белый
человек что-то сказал на своем языке. Когда мы не ответили, он подошел к
стене, снял оттуда песцовую шкуру и выложил ее перед нами, а затем показал
на мешки у нас за плечами.
Радость угасла в нас. Я показал знаком, что у нас нет шкурок для
обмена, а Алекахоу раскрыл мешок и показал, что он пустой. Глаза белого
человека были странного зеленого цвета, и я не мог глядеть в них прямо.
Ожидая, что произойдет дальше, я вместо этого смотрел выше, на его лоб.
Белое лицо его стало медленно краснеть от ярости, затем он швырнул палочки
обратно в ящик стола и начал кричать на нас.
Ярости мы страшимся -- в ярости человек ведет себя глупо и способен на
опасные поступки. Увидев злобу на лице этого человека, я попятился к двери.
Мне хотелось уйти, но у Алекахоу отваги было больше, чем у меня. Он остался
стоять на месте и пытался объяснить белому человеку, какой голод испытывают
люди на стоянке. Он задрал свою "холикту" -- кухлянку, чтобы
белый мог увидеть, как выступают ребра над провалом живота. Затем Алекахоу
коснулся своего лица, чтобы показать, как туго обтянуты кожей скулы.
Белый человек пожал плечами. Возможно, он ничего не понял. Он начал
привертывать фитиль лампы, и мы поняли, что сейчас он уйдет опять в свой дом
и захлопнет дверь перед нуждами наших людей. Охото быстро вытащил две
коробки патронов из заплечного мешка. Эти последние патроны бережно
хранились им до прихода оленей. Теперь же он выложил их на стол и показал на
мешки с мукой.
Белый человек покачал головой. Зло еще играло в нем. Он снял лампу и
повернулся к двери. Алекахоу и Охото отступили с дороги, но во мне что-то
произошло, и, хотя внутри все сжималось от страха, я не пропустил его. Глаза
белого человека уставились на меня, а одна его рука стала ощупывать стену
позади в поисках винтовки, висевшей на ней, а нащупав, застыла. Теперь я не
мог уступить ему дорогу, боясь шевельнуться, пока рука его была на курке.
Так мы стояли в неподвижности некоторое время. Наконец он подхватил
небольшой кулек с мукой и бросил его через стол к ногам Охото. Затем снял
винтовку со стены, отодвинул меня стволом в сторону, толкнул дверь и
приказал нам уходить. Мы. вышли наружу и смотрели, как он запирает дверь,
потом увидели, как он вернулся в дом.
Немного погодя мы увидели его в окне дома. Винтовка все еще была у него
в руках, и мы поняли, что ждать больше нечего. И тогда ушли прочь в темноту.
Уже светало, когда мы достигли стоянки. Все, кто был на ногах,
собрались перед палаткой Оуликтука, и мы рассказали, как все произошло,
показали кулек муки, настолько маленький, что даже ребенок мог легко его
поднять.
Оуликтук говорил против нас, обвиняя в том, что мы .не смогли взять у
белого человека так необходимую всем еду. Он сказал, что мы бы заплатили за
нее белому человеку в следующую зиму, когда песцы будут здоровыми. Но если
бы мы попытались взять еду у белого человека, то пролилась бы кровь. Да и
Оуликтук говорил так только потому, что от него уходил уже второй ребенок.
Остальные ничего не сказали и разошлись "о своим палаткам с горсточкой муки,
доставшейся при дележе.
Я пошел с долей отца к его жилищу. Хотя когда-то отец был лучшим среди
нас охотником, а в прошлом году даже стал отцом ребенка от третьей на его
веку жены, за зиму он сильно состарился, а на ноги настолько ослаб, что едва
мог ходить. Когда я рассказал ему о случившемся и отдал ему муку для него
самого, моей мачехи и их маленького ребенка, отец улыбнулся и сказал:
-- Сыну известно, что может быть сделано, а что нет. Отец Радуется, что
кровь не пролилась. Может быть, все и обойдется.
Но похоже, тут он был не прав. Мы проделали длинный путь к месту белого
человека, а раздобыли такую малость. Теперь же слишком ослабели, чтобы
пускаться в обратную дорогу в родные места. На другой день после того, как
мы возвратились на стоянку, Уводящий по Снегу пришел за двумя детьми, это
были Альют и Уктилохик. Их никто не оплакивал, потому что даже на скорбь
нужны силы, а их уже не осталось.
С каждым днем солнце светило все ярче. Вокруг уже была весна, а олени
еще не возвращались. Однажды я решил попытаться навестить отца, узнать, как
он поживает, но даже такой короткий путь не мог преодолеть. Я дотащился
обратно к своему жилищу, где сидела, покачиваясь, моя жена, ее глаза были
закрыты, а раскрытый рот судорожно хватал воздух. Возле нее слабым и
скрипучим старушечьим голоском постанывала дочь. Я лег на набросанный
напротив входа лапник, и все вместе мы стали ждать.
Возможно, это было на следующий день -- я проснулся от чьего-то крика.
Крик повторился, голос показался знакомым а сердце забилось от слов:
-- Тут олень!
Я схватил винтовку и выполз на утренний свет. Сначала он ослепил меня,
но через мгновение я увидел прекрасного быка -- олень стоял совсем близко с
высоко поднятой головой и глядел на нашу стоянку.
Я поднял винтовку непослушными руками, которые, казалось, уже были
бессильны удержать ее. Мушка качалась, и олень словно ускользал от ствола то
вверх, то вниз. Крепко обхватив ружье, я прицелился и выстрелил. Олень
вскинул в воздух передние ноги и бросился бежать под укрытие деревьев. Я
стрелял снова и снова, пока не кончились патроны, но все пули шли мимо цели.
Я видел, как они взбивали легкие струйки снега, но не слышал того тупого
звука, по которому охотник узнает, что попал.
Олень убегал прочь... но уже перед тем, как скрыться за деревьями, он
споткнулся и упал. Я напряг все свои силы, чтобы не дать ему подняться. Дух
оленя боролся с моим до тех пор пока наконец олень медленно не завалился
набок.
Кое-кто из людей выбрался на дневной свет, они спрашивали друг друга
слабыми голосами, кто это стрелял.
-- Доставайте свои ножи! -- закричал я как только мог громко.-- Убит
жирный олень!
При моих словах даже у тех, кто уже не мог ходить, пробудились силы.
Люди плакали, когда, спотыкаясь и пошатываясь брели к туше оленя. Те, кто
добрался первыми, облепили ее как, мухи, прильнув губами к еще вытекающей из
ран крови. Скоро они отошли, чтобы уступить место другим, плача от боли и
держась за животы.
Женщины вспороли тушу своими ножами с полукруглым лезвиями и вынимали
внутренности, наспех проглатывая небольшие кусочки белого нутряного сала.
Мужчины отрезали голяшки и расщепляли кости, чтобы добраться до костного
мозга Очень быстро олень превратился в груду костей и струящегося паром
мяса.
На солнце стало жарко, и некоторые начали возвращаться назад к жилищам
с мясом для тех, кто слишком ослаб, чтобы двигаться. Тут я вспомнил, что
никого не видел из палатки моего отца, поэтому направился туда, прихватив
переднюю ногу оленя с грудинкой. Полог над входом был опущен, но я откинул
его и вполз внутрь. Моя мачеха лежала под куском старой вылезшей шкуры и
прижимала ребенка к своей иссохшей груди. Хотя они едва дышали, жизнь еще
теплилась в них. Отца нигде не было видно.
Я отрезал кусок мяса, разжевал его до мягкости, затем втолкнул его в
рот мачехи и растирал ей горло, пока она не стала глотать. Потом я отнес
своего сводного брата в жилище Охото, расположенное по соседству, и его
жена, приготовив из оленьей крови суп, накормила им ребенка, а я вернулся в
отцовскую палатку, чтобы разжевать мачехе побольше мяса. Когда я уходил, она
уже ела сама, но говорить еще не могла, и я так и не узнал, куда ушел отец.
Когда я возвратился к себе, жена обжаривала на огне ребра и варила
олений язык. Илюпэли лежала завернутая в свежий кусок оленьей шкуры, и как
хорошо было слышать ее повизгивание от боли в сытом животе. Всю ту ночь мы
провели за едой, и к следующему утру от быка не осталось ничего даже для
воронов и лисиц. Кости искрошили и выварили из них костный жир, череп
раскрыли и дочиста выскребли, и даже копыта пошли на похлебку. Сила оленя
передалась людям, и они были готовы вернуться в свои родные места.
Когда на следующий день я пришел в отцовскую палатку, моя мачеха уже
могла вставать. Я велел ей вместе с ребенком перейти жить в мою палатку, а
потом сказал:
-- Сын повсюду ходит, но нигде не видит своего отца.
-- И-и-и, -- ответила она, -- он не стал есть муку, которую ты принес.
Он отдал ее мне и ребенку. А потом ушел навстречу Уводящему по Снегу.
Немного времени спустя я рассказал Охото о голосе, который слышал.
Никто, кроме меня, его не слышал, и ни один человек в стойбище не знал, что
олень был поблизости. Вместе с Охото мы пошли по следу, который оставил
отец, когда он, спотыкаясь, шел к реке, а затем полз по льду на север. След
его исчез в излучине, где течение сделало промоину, и рядом мы нашли следы
оленя. Мы шли по этим следам, пока они не повернули назад к стоянке и не
подвели наконец к месту, где я убил большого оленя. Мы ничего не сказали
друг другу, но оба теперь знали, чей голос я слышал.
Осенью моя жена родит еще одного ребенка, и тогда имя того, кто вышел
навстречу Уводящему по Снегу ради продолжения жизни, наверняка снова будет
звучать у реки Людей.
Доброго пути, брат мой!
Когда Чарли Лэвери впервые попал на Север после окончания войны, ему
было только двадцать шесть лет, однако сто боевых вылетов на европейском
театре военных действий неплохо закалили его. Он принадлежал к новой элите,
мнившей, что любой вызов, брошенный людьми или природой (все равно кем),
можно преодолеть, если у тебя хорошая машина и умелые руки, способные ею
управлять. В следующие пять лет, когда ему приходилось летать чуть ли не над
всей Арктикой, от Гудзонова залива до границ Аляски, он еще больше укрепился
в своем мнении Но, хотя Лэвери уже хорошо знал небо Арктики и умел теперь
уверенно летать в нем по незримым линиям курса самолета, от этого земля,
проплывающая внизу, не становилась ему ближе понятнее. Монотонная пустыня
каменистой тундры, снега и льдов существовала вне привычного ему мира, столь
же безразличны были ему и населяющие ее люди.
Как-то в середине августа 1951 года он вел свой списанный из ВВС
"Энсон" над залитой водой плоскостью тундры к югу от залива
Королевы Мод, возвращаясь на базу в Иеллоунайф после маршрута почти
предельной для его колымаги дальности. Сдвоенные моторы гудели ровно, и его
натренированный слух не улавливал ни малейших признаков неисправности.
Машина предала его неожиданно и резко, без предупреждения. Не успел он
протянуть руку, чтобы сбавить газ, как заглох правый мотор а левый отрывисто
закашлял. Потом наступила тишина, сменившаяся через мгновение нарастающим
свистом: самолет, рассекая фюзеляжем воздух, круто падал вниз, к сверкающему
кружку озерца талой воды.
Озеро было слишком мало, а самолет летел слишком низко. Пока Лэвери
лихорадочно пускал в ход гидравлику закрылков поплавки гидросамолета
ударились о подернутую рябью воду. "Энсон" опасно накренился и
через несколько ярдов с хрустом врезался в расколотые морозом прибрежные
камни.
Лэвери только мельком взглянул на свою пассажирку, которую толчком
отбросило в угол кабины. Он протиснулся меж. ней и стенкой, распахнул дверь,
выпрыгнул наружу и оказал по колено в ледяной воде. Оба поплавка так
пострадали, что уже наполнились водой и теперь упирались в каменистое дно
озерца.
Женщина подползла к двери, и Лэвери взглянул на мягкий овал ее чуть
смуглого лица, обрамленного длинными черными волосами. Он попытался
припомнить несколько известных ему эскимосских слов:
-- Тингмеак... токоийо... все к черту вдребезги! Не летит. Понятно?
В ее глазах не промелькнуло и тени понимания, и тут Лэвери охватил
приступ злобы. Каким идиотом он был, когда согласился взять ее на борт...
Теперь она будет болтаться у него на шее, как тот чертов альбатрос [6].
Четырьмя часами раньше он сел в бухте на побережье Гудзонова залива,
чтобы заложить склад авиабензина для партии изыскателей. В этой части света
не было ни единого белого, и Лэвери понял, что ему здорово повезло, когда
увидел неподалеку от места посадки эскимосскую палатку. Двое мужчин,
выбежавших поглазеть на его самолет, были словно ниспосланы богом; они
помогли выгрузить бочки, сплавить их до линии прилива и закатить далеко на
берег, где их уже не достанет никакой шторм.
Каждого он оделил за эту работу несколькими плитками шоколада и уже
собирался направиться обратно в Иеллоунайф, когда тот эскимос, что был
помоложе, коснулся его руки и указал на палатку. Лэвери не имел ни малейшего
желания заходить в это приземистое, покрытое шкурами конусообразное
сооружение, которое прилепилось к скалам в сотне ярдов от него. Но
согласился -- вовсе не потому, что уступил мягкой настойчивости эскимоса, а
просто прикинул, что у этих местных можно поразжиться двумя-тремя песцовыми
шкурками.
В палатке мехов не оказалось. Зато на оленьих шкурах там лежала
женщина. "Нульяк" -- жена, только и смог понять Лэвери из всех
объяснений эскимоса.
Палатка вся провоняла тюленьим жиром, и Лэвери брезгливо разглядывал
эту женщину. Она была молодая и довольно хорошенькая для эскимоски, но на
щеках ее пылал лихорадочный румянец, а в уголке рта запеклась струйка крови.
Ее темные глаза смотрели на Лэвери серьезно и пристально. Покачав головой,
он отвернулся.
Туберкулез... рано или поздно все местные его подцепляли... Наверное,
из-за грязи, в которой они жили. И вряд ли он сделает доброе дело, если
отвезет ее в крошечную больницу в Йеллоунайфе, и так уже забитую умирающими
индейцами. Лучше уж пусть она умрет у себя дома...
Лэвери был уже на полпути к "Энсону", когда молодой эскимос
нагнал его. В руках он держал два больших моржовых клыка и пилот увидел, что
они самого лучшего сорта.
"А, черт с ними... мне-то что. Все равно я лечу на базу без
посадок..." -- подумал он.
-- Иима. Ладно. О'кей. Я возьму твою нульяк. Только поторопись.
Дуоу-ии, дуоу-ии!
Пока Лэвери прогревал моторы, эскимосы принесли женщину, закутанную в
одежды из оленьих шкур, и положили ее в кабину. Молодой показал на нее и
прокричал имя -- Конала. Лэвери кивнул и жестом велел им уходить. Отчаливая
от берега, он успел заметить позади на берегу две словно окаменевшие
маленькие фигурки. Потом самолет оторвался от воды и взял курс на далекую
базу.
С тех пор не прошло еще двух часов, а ему снова пришлось глядеть в
глаза этой женщины по имени Конала... Лучше бы не видеть ее и не слышать о
ней никогда.
Она робко улыбнулась, но Лэвери никак не ответил на улыбку. Он опять
протиснулся в кабину и начал перебирать вещи, скопившиеся там за годы
полетов над Арктикой. Отыскались заржавленное ружье двадцать второго
калибра, наполовину пустая коробка с патронами, рваный спальный мешок, топор
и четыре банки тушеной свинины с бобами. Вместе с коробком спичек и складным
ножом в кармане нарядной летной куртки это и составляло все спасательное
снаряжение. Бедность экипировки как нельзя лучше говорила о презрении к
миру, обычно лежавшему далеко внизу под крылом его самолета.
Засунув все в рюкзак, он побрел по воде к берегу. Конала медленно
последовала за ним, неся свои оленьи шкуры и большой заплечный мешок из
тюленьей кожи. Со все нарастающим раздражением Лэвери отметил про себя, что
она вполне может передвигаться самостоятельно. Притворилась, чтобы бесплатно
прокатиться на самолете. И накинулся на нее:
-- Прогулка кончилась, леди! Твой хитрец приятель втравил тебя в
паршивую историю -- будь неладны эти его проклятые моржовые клыки!
Смысла слов Конала не поняла, но тон уловила точно. Она отошла на
несколько ярдов в сторону, раскрыла свою сумку, достала оттуда леску и
начала осторожно разматывать ее. Лэвери повернулся к Конале спиной и
забрался на каменный гребень, где уселся, чтобы обдумать ситуацию.
Где-то в глубине сознания тревожно мерцал язычок страха. Что же, черт
побери, ему теперь делать? По правилам следовало бы никуда не отходить от
своего "Энсона" и ждать, пока eгo не обнаружит спасательный
самолет... если бы он не отклонился от намеченного курса. Он сообщил, что
собирается лететь на запад вдоль побережья до Батерста, откуда повернет на
юго-запад к Йеллоунайфу, а вместо этого направился туда прямо от заложенного
склада, чтобы сэкономить горючее на час полетного времени. Да, не очень-то
умно с его стороны, тем более если учесть, что рация вышла из строя. Так
далеко от маршрута они вряд ли станут его искать; шанс -- один из миллиона.
Если по правде сказать, он толком даже не знает, где находится. Наудачу
прикинуть -- милях в пятидесяти к северу от озер Бэк-Ривер. В этих забытых
богом краях, черт бы их побрал, до того мало отличительных знаков... Значит,
его никто и не собирается тут искать... придется оседлать свои ноги, как эти
англичане говорят... но куда же идти?
Он расправил на обтянутых аккуратными бумазейными брюками коленях
потрепанную навигационную карту. О Йеллоунайфе, лежащем в четырех сотнях
миль к юго-западу, и речи быть не могло... Арктическое побережье находилось
не более чем в ста пятидесяти милях, но там почти никто не жил, разве только
были разбросанные стойбища эскимосов... А что, если добраться до озера
Бейкер-Лейк? Большим и указательным пальцами он отмерил отделявшее его от
озера расстояние полета, не обращая никакого внимания на испещрившие карту
ниточки рек и пятнышки озер. Около двухсот миль. Он в довольно приличной
форме... вполне сможет проходить миль по двадцать в день... Десять дней -- и
там.
Краем глаза он уловил какое-то движение и поднял голову. Конала,
похожая в своих меховых одеяниях на тепло укутанного ребенка, дошла по
мелководью до самолета и забралась на выступающий из воды конец поплавка.
Перегнувшись почти пополам, она раскручивала над головой леску. Крючок
залетел далеко, и грузило разбило водную поверхность в ста футах от берега.
Нет, ей никак не дойти до Бейкер-Лейк. Придется ей подождать здесь,
пока он не вернется за ней. Снова поднялась злость... О, боже, она еще
рыбачит тут! Что же, черт подери, она собирается выловить в этом паршивом
пруду?
Лэвери принялся проверять отобранное снаряжение. Проклятие, компаса же
нет... а на солнце в это время года нельзя полагаться. И карманный он так и
не удосужился купить... не думал, что пригодится... Но ведь в приборной
доске его старой калоши есть магнитный компас...
Лэвери поспешил обратно к "Энсону", разыскал кое-какие
инструменты и принялся за работу. Он так погрузился в свое занятие, что не
заметил, как Конала вытащила свою леску и Ловко сняла с крючка упитанного
гольца. Не видел, как она достала свой женский изогнутый нож и вырезала из
тушки два толстых куска филе. Только когда она появилась у открытой двери
кабины, Лэвери узнал о ее удаче. Конала была так мала ростом, что едва могла
заглянуть внутрь. Одной рукой она протянула ему кусок рыбы, а другой
запихнула сырое розовое мясо себе в рот, всем своим видом показывая, как это
вкусно.
-- Нет! Нет! -- Его всего передернуло. -- Ешь сама... животное!
Конала послушно отошла от люка. Добравшись до берега, она наскребла с
камней сухого лишайника и высекла над ним кресалом искру. Поднялся дымок,
потом замерцал язычок пламени. Она накрыла огонь веточками карликовой ивы,
разложила кусочки рыбы на двух плоских камнях, наклоненных к костру.
Спустившись с самолета с компасом в руке, Лэвери почувствовал, как внезапно
разгорелся у него аппетит при виде жарящейся рыбы, очень вкусно пахнувшей.
Но к костру не подошел, а направился вместо этого к камням, где оставил свое
снаряжение и выудил оттуда банку свинины с бобами. Попытался открыть ее
складным ножом и порезал большой палец.
Взяв топор, Лэвери стал колотить им по банке до тех пор пока она не
раскололась. Проклиная судьбу, заманившую его в эту ловушку, в пустыню, и
оставившую его без крыльев, он яростно запихал холодное месиво в рот и,
давясь, проглотил.
Конала сидела и внимательно наблюдала за ним. Когда он кончил есть, она
поднялась, показала на север и спросила:
-- Пихуктук? Мы идти?
Негодование Лэвери нашло повод выплеснуться наружу. Просунув руки в
лямки рюкзака, он забросил его вместе со спальным мешком за спину, взял
ружье и показал им на юго-запад.
-- Ты права, черт побери! -- заорал он. -- Я -- овунга пихуктук --
туда! Иитпит -- а тебе уж, хочешь не хочешь, придется остаться тут!
Даже не проверив, поняла она или нет, Лэвери начал взбираться вверх по
песчаному склону моренной гряды, поднимающейся от озера к югу. Почти у самой
вершины он приостановился и оглянулся назад. Конала сидела на корточках
около своего костерка и, казалось, не подозревала, что он бросает ее. На
секунду в нем шевельнулось чувство вины, но он отмахнулся от сомнений: ей ни
за что не добраться с ним до Бейкер-Лейк, а тут у нее есть теплые шкуры,
авось не замерзнет. А еда -- как-нибудь, они тут привыкли есть что угодно...
не помрет. Лэвери пошел дальше, и его долговязая фигура исчезла за гребнем,
на мгновение четко обозначившись на фоне неба.
С неприятным холодком тревоги он оглядел расстилающуюся перед ним
тундру, далеко впереди выгибающуюся бесконечной линией горизонта.
Закругленная пустота -- картина куда более устрашающая, чем любой из видов
поднебесья. В сознании снова затрепетал язычок страха, но он решительно
погасил его и заковылял навстречу этому простору. Его тяжелые летные ботинки
заскользили по камням, зачавкали грязью озерков, лямки рюкзака сразу ощутимо
врезались в плечи через тонкую бумазейную куртку.
Трудно сказать, что подумала Конала, когда увидела, как он уходит.
Может, посчитала, что он отправляется на охоту, потому что для мужчины в тех
обстоятельствах, в которых оказались они, поступить так было бы вполне
естественно. Но скорее всего она догадалась о его намерениях, -- иначе как
объяснить, что спустя десять дней примерно в шестидесяти милях к югу от
места аварии самолета больная женщина медленно взобралась на каменистый
гребень посреди разбухшей, залитой водой тундры и остановилась возле
потерявшего сознание Чарли Лэвери?
Присев рядом на корточки, она своим изогнутым ножом срезала с его ног
бесполезные остатки кожаных ботинок и обернула разбитые окровавленные ступни
компрессом из влажного мха-сфагнуса. Стянув с себя кухлянку, она прикрыла
его поверх обтрепавшейся куртки от мух. Пальцы Коналы мягко и уверенно
управлялись с его истощенным, изъеденным мошкой телом. Потом она разожгла
костер. Очнувшись, Лэвери увидел над собой навес из шкур и почувствовал, что
к губам его мягко прижали жестянку с рыбным бульоном.
В памяти зиял провал. Лэвери беспокойно приподнялся на локте, ожидая
увидеть самолет на озере, но ни озерца, ни старого "Энсона" не
было... все то же безнадежно ровное отупляющее пространство тундры. Вместе с
приступом тошноты вернулась память. На него вновь нахлынули картины
нескончаемых дней, заполненных гудящими, звенящими тучами мух и комаров, все
возраставшим мучительным чувством голода, нестерпимой болью в разбитых,
кровоточащих ногах, безысходностью долгих часов, когда он в застывшей
пустоте лежал под дождем без всякого укрытия. Он вспомнил, как подмокли
спички при переправе через первую же из великого множества речек, из-за
которых приходилось отклоняться все дальше и дальше на запад. Припомнил, как
потерял патроны двадцать второго калибра, когда после дождя коробка, где они
хранились, размокла и расползлась. И напоследок в памяти всплыло
непереносимое чувство одиночества, которое нарастало до тех пор, пока он не
ударился в панику: бросил сначала бесполезное ружье, потом насквозь
промокший спальный мешок, топор и, наконец, гонимый этим паническим
одиночеством, с бешено стучащим сердцем из последних сил кинулся к
каменистому гребню, змеей извивающемуся но безликой плоскости этого мира,
который совершенно потерял форму и осязаемость.
Лицо Коналы, все прижимающей к его губам жестянку, постепенно обрело
четкость. Она улыбалась, и Лэвери почувствовал, как его губы также тронула
слабая ответная улыбка женщине, которая совсем недавно вызывала в нем только
отвращение и злобу.
Неделю они оставались на этом безымянном каменистом гребне, пока к
Лэвери не вернулись хоть какие-то силы. Сперва он из-за боли в ногах только
с трудом мог выходить из укрытия. Между тем Конала как будто бы и не
отдыхала совсем: то собирала хворост для костра, то добывала и готовила еду
или кроила и шила из принесенных с собой шкур новую пару обуви для Лэвери.
Можно было подумать, что она не знает усталости, но так лишь казалось. Все
это множество дел ей дорого обходилось.
Время порой как бы начинало двигаться вспять, и тогда Лэвери просыпался
среди ночи с трясущимися руками, словно только что услышал, как смолкли
моторы "Энсона". Ему представлялось, что самолет потерпел аварию
всего несколько минут назад. А то вдруг накатывал ужас, что ему снова
предстоит пережить весь кошмар похода на юг. Когда так случалось, он
отчаянно цеплялся за образ Коналы -- только она давала ощущение уюта в этом
чужом мире.
Лэвери много думал о ней, но эскимоска оставалась для него загадкой.
Как она сумела пройти его путем по этим разбухшим равнинам и каменистым
гребням?.. Как она вообще умудрилась выжить тут?
Когда Конала дала ему надеть готовые сапоги, тщательно выложенные
изнутри мягким мхом, он понемногу начал находить ответы на мучившие его
вопросы. Ему удавалось достаточно далеко, хоть и сильно хромая, отходить от
шалаша, и он мог наблюдать, как она ставила силки на пестрых земляных белок,
которых она называла "хикик", как ловила рыб-чукучанов,
зачерпывая их прямо руками из ближайшего ручья, как она нагоняла еще
неспособных летать после линьки арктических гусей и выкапывала из норок в
торфянике толстеньких аппетитных леммингов. Следя за Коналой, Лэвери
постепенно стал понимать, что окружающая их "безжизненная
пустыня" на самом деле была землей, которая щедро оделяла тех, кто
хорошо знал ее.
Но самый загадочный вопрос так и оставался без ответа. Почему Конала не
осталась там, возле самолета, в относительной безопасности или же не
направилась на север искать своих родичей? Что заставило ее пойти вслед за
ним?.. Спасти человека чужой расы, покинувшего ее на произвол судьбы?
Когда их стоянка у каменистого гребня подходила к концу солнце по ночам
уже начало нырять на несколько минут за горизонт -- верный признак, что лето
кончается. Однажды Конала снова показала на север и проковыляла несколько
шагов в том направлении. Шутливый намек на его разбитые ноги и неуклюжую
походку не вызвал у Лэвери раздражения. Он рассмеялся и захромал вслед за
ней, дабы выразить свою готовность идти под ее предводительством куда ей
будет угодно.
Когда они снялись с места, Конала настояла на том, чтобы нести
последние остатки снаряжения Лэвери вдобавок к собственной сумке и скатке
оленьих шкур, служивших укрытием и постелью им обоим. Они шли, и Конала
вдруг запела -- высоким и заунывным речитативом без особой мелодии.
Казалось, ее пение -- такая же часть окружающего мира, как и посвисты
кроншнепов. Когда же Лэвери попытался выяснить, о чем она пела, Конала
проявила странную, на его взгляд, сдержанность: он только смог уловить, что
она выражала свое родство и близость чему-то или кому-то, доселе ему
неведомому. Ему было не понять, что Конала присоединила свой голос к голосам
земли и ее духов.
Возвращаясь по собственным следам под предводительством Коналы, Лэвери
делал множество открытий. Летчик не уставал удивляться, какой непохожей
стала тундра на ту страшную пустыню, что он совсем недавно пытался пересечь.
Он открыл, что тундра была полна птиц -- от крошечных длинношипов,
почти незаметных на земле из-за их тусклого оперения, до крупных
оранжевогрудых ястребов, высоко парящих над болотами и озерами. Конала
показала ему также бесконечное многообразие растений тундры, начиная от
ярко-рыжих лишайников и кончая лазурными цветочками с такими
микроскопическими соцветиями, что ему даже пришлось встать на колени, чтобы
увидеть их.
Как-то раз Конала знаком велела ему подползти вслед за ней к гребню
холма. Метрах в тридцати под ними в долинке стая арктических волков
неторопливо охотилась на леммингов среди стеблей осоки. Лэвери стало не по
себе от столь близкого присутствия крупных зверей, но тут Конала смело
поднялась во весь рост и обратилась к ним по-волчьи. Они выстроились
полукругом мордами к ней и протяжно заголосили в ответ, а потом цепочкой
неспешно потрусили прочь.
И вот к вечеру какого-то дня вдалеке вдруг показалось яркое пятно.
Сердце Лэвери заколотилось, и он кинулся вперед, забыв о боли в ногах.
Окрашенный в желтый цвет "Энсон" вполне могли заметить с
поискового самолета, пока их не было... Может, их еще спасут его
соплеменники... Но спустившись с моренной гряды к озерцу, они обнаружили
"Энсон" совершенно в том же виде, как и прежде. Ни малейших
следов посещения его человеком.
Разочарованный до глубины души, Лэвери забрался в рубку, сел за руль
управления и погрузился в черную тоску. Теперь выполнить намерение Коналы
двигаться на север, чтобы добраться до ее родичей на побережье,
представлялось ему предприятием крайне опасным, которое скорее всего
завершится их смертью в первую же зимнюю пургу... если они до нее дотянут.
Их износившаяся одежда и почти совсем вытершиеся оленьи шкуры едва
удерживали тепло. Пищу становилось добывать все труднее -- птицы улетали на
юг, мелкие животные начали хорониться на зиму, а рыба уходила в море. И
откуда они возьмут топливо для костра, когда природа всерьез примется за
них?
Лэвери мрачно молчал за ужином, когда они ели вареную рыбу, но Конала
была по-прежнему настроена радостно и безмятежно. Она все повторяла слово
"тукту" -- олени, безуспешно пытаясь внушить ему, что скоро у
них будет, с чем двигаться дальше на север.
Стал подниматься вечерний ветер. Лэвери забрал одну кухлянку, вышел из
построенного Коналой шалаша и забрался к себе в самолет, где свернулся
калачиком на ледяном металлическом полу. Следующие несколько дней он почти
не вылезал из самолета, порой бесцельно крутя ручки молчащей рации, но
большей частью просто угрюмо глядя сквозь плексиглас лобового стекла на
пейзаж вокруг, становившийся, казалось, на глазах все безрадостнее, когда
первые морозы покрыли инеем тундровые цветы и разбросали коричневые пятна по
колышущимся зарослям осоки.
Однажды поутру его вывел из клубка ночных кошмаров незнакомый звук. Он
был неясным, приглушенным и напоминал рокот накатывающихся на берег вдалеке
волн. С замершим на секунду сердцем он подумал было, что слышит постукивание
авиамотора, но тут до него донеслись возбужденные возгласы Коналы:
-- Тукторайкайай -- олени пришли!
Из окна своей безжизненной машины Лэвери наблюдал за чудом жизни.
Колышущаяся масса животных с почти соприкасающимися ветвистыми рогами
накатывала с севера. Она докатилась до самого озера, разделилась и начала
обтекать его. Рокот рассыпался на частое постукивание копыт по скалам и
камням. Запах скотного двора, издаваемый стадом, проник даже в кабину
самолета. Хотя прежде при полете высоко над тундрой Лэвери часто замечал
внизу стада и цепочки мигрирующих оленей, которые сплетались подобно нитям
бус, он с трудом мог поверить теперь своим глазам. Земля скрылась,
наводненная мощным потоком жизни. Тоска стала рассеиваться под напором этой
живой реки, частью которой Лэвери почти стал себя ощущать.
А пока он глядел во все глаза, потрясенный увиденным, Конала принялась
за работу. Несколькими днями раньше она изготовила себе копье из
обнаруженного в "Энсоне" весла с наконечником -- заостренной с
двух сторон лапы самолетного якоря. Вооружившись им, она теперь суетилась
около края стада. Животные двигались так плотно, что выбранные ею олени не
могли уклониться. Храпя, встал на дыбы пронзенный ее копьем бык. В
смертельном прыжке он поднялся на спины соседних оленей, а когда,
соскользнув, исчез под их копытами, лезвие копья Коналы уже вонзилось в
следующую жертву. Она отбирала самых откормленных животных и тех, у кого был
самый лучший мех.
Когда олений паводок наконец схлынул, ножу Коналы выпала трудная
работа. Она сняла, выскоблила и размяла несколько великолепных шкур на
будущую одежду и спальные мешки, потом занялась выросшей горой мяса и стала
нарезать его прозрачными пластами, которые потом развешивала на кустиках
карликовых ив. Когда они высохнут, то получится легкая, хорошо сохраняющаяся
еда, которой будет достаточно, чтобы прокормить мужчину и женщину --
покалеченного мужчину и больную женщину -- весь предстоящий им долгий и
нелегкий путь.
Почувствовав прилив сил от живого окружения огромного стада, Лэвери
пошел ей помогать. Она подняла навстречу ему сияющее лицо. Конала отрезала
ломтик мяса и протянула Лэвери, а когда он впился в него зубами, радостно
улыбнулась. Потом он подал идею сделать плиту из двух пустых канистр, чтобы
можно было формовать собранный Коналой жир в белые пирожки -- пищу и вместе
с тем топливо на будущее.
Следующие несколько дней выдались сухими и ясными. Пока развешанное
мясо сушилось, Конала неустанно трудилась, мастеря для них обоих зимнюю
одежду. Она так нещадно тратила силы, что на щеках снова проступил
горячечный румянец, а резкий отрывистый кашель усилился. Если же Лэвери
пытался как-то убедить ее не очень налегать на работу, она выказывала явное
нетерпение, оставляя его слова без внимания. Конала знала, что делает.
Наконец примерно в середине сентября она решила, что все готово. И
повернувшись спиной к изготовленной белыми чудесной машине, она отправилась
на поиски своих родичей, Лэвери похромал за ней.
Небо потемнело, и порывы холодного ветра принялись швырять снег на
затянувшиеся льдистыми кристаллами болотца. Однажды пришлось остановиться на
ночлег раньше обычного из-за сильного бурана, который слепил глаза мокрым
снегом. Конала вышла из их маленькой походной палатки, чтобы набрать
хвороста для костра. Задремавший Лэвери вдруг услышал сквозь завывания ветра
ее зов.
В ее голосе явственно слышалась тревога. Схватив копье и припадая на
обе ноги, он кинулся наружу из палатки и тут увидел бегущую к нему через
долинку Коналу. За ней зловещей тенью вырисовывался в свинцовом рассеянном
свете огромный медведь-гризли -- гроза здешних бесплодных земель.
Увидев, что Лэвери застыл на склоне прямо перед ней, Конала подалась
вбок, хотя это движение сократило расстояние, отделяющее ее от медведя.
Лэвери тут же сообразил, что она пыталась отвлечь зверя, занес копье над
головой и ринулся вниз, крича и ругаясь во всю мочь.
Внимание медведя переключилось с женщины на странное зрелище, которое
являл собой Лэвери. Выпрямив спину, гризли в нерешительности сел на
массивные задние лапы и уставился на человека сквозь летящие хлопья снега.
Когда от медведя его отделяли уже считанные ярды, Лэвери споткнулся и
упал, затем беспомощно прокатился по камням и очутился на спине, глядя на
огромную квадратную медвежью морду прямо над собой. Медведь ответил
бесстрастным взглядом, шумно втянул ноздрями воздух, опустился на четыре
лапы и побрел прочь.
После встречи с гризли Лэвери окончательно переродился, Одетый в оленьи
шкуры, с окаймляющей лицо темной бородой и отросшими до плеч волосами, он
обрел гибкость, энергию и особую, ранее не свойственную ему
наблюдательность. Он больше не был чужаком во враждебной стране. Теперь он
по праву стал называться мужчиной, обретя возможность жить в мире более
древнем, чем тот, к которому он привык.
С Коналой он познал то единство, ту общность, какие прежде ощущал
только с экипажем своего бомбардировщика. Проведенные вместе недели
постепенно уничтожили языковый барьер, и теперь ему становилось яснее то,
что прежде было абсолютно непонятным. Но все же главный вопрос оставался без
ответа с тех самых пор, когда она вернула к жизни его бездыханное тело на
таком далеком теперь каменистом гребне, как бы разделившем надвое его
судьбу.
Некоторое время они двигались вниз по уже застывшей и укрытой снегом
реке, ведущей, как ему дала понять Конала, к морскому побережью. И с каждым
днем силы у Лэвери все прибывали, а Конала все больше слабела. Ночами, когда
женщина думала, что он спит, она тихо постанывала, днем же едва могла пройти
сотню-другую метров, прежде чем ее опять начинал бить кашель, а на снегу у
ног расплывались кровавые пятна.
Когда их настигла первая настоящая пурга, уже Лэвери ставил палатку и
разводил огонь из лишайников и оленьего жира, чтобы сварить немного сушеного
мяса. Конала лежала в спальном мешке, пока он готовил еду, а обернувшись к
ней, он увидел, что страдальческие морщинки у ее рта слились в глубокие
складки. Он подошел ближе и поднес к ее пересохшим губам теплый суп. Отпив
глоток, она снова легла, и было видно, как ярко блеснули ее глаза в тусклом
свете костерка. В их глубине он прочел подтверждение тому, чего боялся.
Не опуская глаз, Конала вынула новую пару сапог откуда-то из-под
кухлянки и медленно провела по ним рукой, проверяя удивительно тщательно
выполненные швы, сквозь которые не должно просочиться ни капли влаги. Она
протянула их Лэвери и положила ему на колени. Потом заговорила, медленно и
особенно точно подбирая слова, чтобы он наверняка понял ее:
-- Это не очень хорошие сапоги, но они могут довести тебя до становища
моих родичей. И могут помочь тебе вернуться домой, в твою страну... Счастья
тебе... И не сбиться тебе в них с пути... брат мой.
Поздней ночью ярость пурги дошла до предела. Холод завладел палаткой,
словно и не было внутри нее слабого язычка пламени, пронизал меховые
одеяния, в которые была закутана Конала, и проник в ее тело.
Когда пурга улеглась и ветер стих, Лэвери похоронил ее под горкой
камней на высоком берегу безвестной реки. Двигаясь дальше на север теперь
уже уверенным шагом, он больше не размышлял над вопросом, который мучил его
столько недель... Потому что главный ответ Коналы все еще звучал у него в
ушах и он никогда не сможет его забыть: "Не сбиться тебе... брат
мой..."
Мрачная одиссея Сузи
[См. карту].
Федеральная дневная школа в Спенс-Бей выглядит чужеродной среди
промороженных скал арктического побережья. Она неуклюже прилепилась к скалам
в двухстах милях севернее Полярного круга; здесь начинается другой мир,
другое время.
Вечером в пятницу, 15 апреля 1966 года, яркие флуоресцентные лампы
залили светом странное людское сборище в самой большой из классных комнат.
Прямо под эмалированной табличкой, на которой в цвете изображены символы
государственности и правосудия, за учительским столом восседал утомленного
вида пожилой человек, облаченный в великолепную судейскую мантию. Напротив
него с послушанием, пародирующим внимательность и почтение детей, сидело
больше полусотни мужчин и женщин, узурпировавших в неурочный час парты и
складные стулья. Люди стояли даже вдоль стен и сидели на полу.
В передних рядах выделялись несколько полицейских в парадных красных
мундирах, четыре юриста в черных мантиях, трое или четверо безупречно одетых
психиатров и врачей, несколько репортеров и группка государственных служащих
министерства по делам индейцев и Севера -- этой расцветающей колониальной
империи. А мы в Спенс-Бей были пришельцами -- нас привезли сюда самолетом с
Ньюфаундленда и из Эдмонтона, чтобы мы засвидетельствовали, что правосудие в
этом далеком уголке страны воистину свершилось.
А у задней стенки комнаты безмолвно сгрудились другие -- люди, кому по
праву принадлежала эта земля. Одетые в изукрашенные кухлянки, яркие свитера
и платья веселых расцветок, они выглядели уныло. На вторгнувшихся к ним
чужаков не смотрели. Они не смотрели даже друг на друга. Им было велено
прийти, чтобы они знали, как осудят двух юношей их племени, которые нарушили
наш закон.
Суд Северо-Западных территорий начал свою работу.
"Шуюк И5-833 и Айяут И5-22, оба из Левек-Харбор, совместно
обвиняются в том, что они 15 июля или около этого дня в Левек-Харборе или
окрестностях этого поселка незаконно совершили преднамеренное убийство Сузи
И5-20..."
Репортер шепотом спросил у сидящего с ним рядом правительственного
чиновника: "Что здесь происходит? Разве вы присваиваете обвиняемым
тюремные номера прежде, чем докажете их виновность?"
"Конечно же нет. У каждого эскимоса есть номер. Так их легче
различать".
Сузи И5-20 была мертва. Ее племянник Шуюк И5-833 и Айяут И5-22, который
был сыном этой женщины, навсегда так и оставшейся для всех нас неизвестной,
стояли перед судьей, пока секретарь суда зачитывал обвинение. По их лицам
трудно было понять, понимают ли они происходящее, даже после того, как
обвинение было переведено на эскимосский язык судебным переводчиком --
белым, женившимся на эскимоске и прожившим большую часть жизни среди
эскимосов. Всем присутствующим было совершенно ясно, что печальный и мрачный
ритуал, свершавшийся вокруг двух обвиняемых, недоступен их пониманию. Так
они и стояли перед судьей, съежившись и уйдя в себя, двое небольшого роста
юношей с гладкими лицами. Они, как и весь их народ, были похожи на детей, но
этих детей давно изгнали из мира, где принято считать, что о детях надо
заботиться.
Слушание дела началось в девять часов утра на следующий день, а к
одиннадцати вечера уже вынесли приговор. За эти часы мы, посторонние, смогли
усвоить только общий характер событий, приведших к смерти одной женщины...
Мы услышали крошечный фрагмент последней главы длинной мрачной одиссеи
повествующей о пути, приведшем к гибели целый народ.
Поздним летом 1913 года Компания Гудзонова залива основала свою самую
северную факторию на мысе Дорсет -- крайней юго-западной оконечности
Баффиновой Земли. Обитавшие в тех суровых краях эскимосы были искусными
охотниками на оленей, и эта охота на протяжении многих поколений
поддерживала их существование, придавала им уверенность в себе. Но не успело
закончиться второе десятилетие века, как они превратились в охотников за
пушниной на продажу. Вся их жизнь круто изменилась. Вместо традиционных
каяков появились большие лодки с моторами, завезенные из Шотландии; на них
эскимосы совершали походы вдоль берегов острова. Вместо луков и острог они
применяли в охоте дорогие многозарядные винтовки. Их семьи питались уже не
мясом, а консервированной ветчиной, кулинарным жиром и лепешками из
привозной муки. Их летние палатки, которые теперь были покрыты не шкурами, а
брезентом, наполняла разнообразная продукция цивилизованного мира -- от
граммофонов до одежды из ярких хлопчатобумажных тканей.
Так обстояли дела, когда весной 1926 года в семье молодого человека по
имени Китсуалик родилась дочь. Она родилась прекрасным здоровым младенцем, и
назвать ее должны были бы, по древним обычаям, именем одного из ее предков.
Однако христианская церковь ненамного отстала от скупщиков меха, основав в
Кейп-Дорсет миссию, и англиканские миссионеры окрестили девочку Сюзанной.
Родители не могли выговорить это имя и поэтому звали ее Сузи.
Детские годы Сузи пришлись на время расцвета торговли пушниной. По всем
арктическим островам и побережью материка -- от Гудзонова залива до
Берингова моря -- как грибы вырастали фактории. Именно тогда большинство
эскимосских племен, кроме самых отдаленных, превратились из охотников ради
пропитания в ловцов лис и песцов, именно тогда насильственно расторгли их
издревле закрепившуюся связь с землей и морем, которые питали эскимосов с
незапамятных времен.
И вдруг в 1930 году, когда на юг страны обрушилась великая депрессия,
рог изобилия, из которого безостановочно сыпались на земли эскимосов все
новые и новые фактории, иссяк. Цена за хорошую шкуру песца резко упала -- со
ста долларов до пяти и Даже меньше, а это равнялось, если пересчитать на
реальную Цену товаров, которые эскимос мог получить на эти деньги, примерно
пятидесяти центам. Большинство мелких факторий закрылось, а вслед за
отъездом их владельцев с берегов Арктики наступил голод.
В 1931 и 1932 годах почти три четверти родившихся в Кейп-Дорсет детей
умерли от недоедания и сопровождающих его болезней на первом году жизни.
Сузи тоже видела, как мать завернула иссохшее тельце ее братика в кусок
материи и положила в нишу, выдолбленную в стене иглу, чтобы до него не
добрались собаки. Так до весны он и оставался с ними в доме, пока земля не
оттаяла и они смогли его похоронить.
Именно во время этого кризиса Компания Гудзонова залива, рассчитывая на
улучшение конъюнктуры после депрессии, вышла с предложением к правительству
Канады. США, Дания и другие страны оспаривали право Канады на обладание
огромным архипелагом Королевы Елизаветы, расположенным в высоких широтах [6.
А.Ч.]. И Компания предложила усилить право владения Канады этими бескрайними
необитаемыми землями, заселив их эскимосами, которые "терпят лишения,
вызванные текущими экономическими затруднениями". Компания вызвалась
провести всю операцию по колонизации, и правительство приняло предложение с
условием, что Компания возьмет на себя всю ответственность за благосостояние
переселенцев и не будет препятствовать их желанию вернуться на прежние
места, если новый дом им почему-либо не понравится.
Осенью 1933 года управляющему факторией в Кейп-Дорсет, Пангниртунг на
западном и Понд-Инлет -- на северном побережье Баффиновой Земли было
приказано начать вербовку колонистов. Задача непростая -- традиции, навыки и
склад души крепко привязывали людей к земле своих предков. Они не желали
покидать ее, и, пока управляющий факторией в Кейп-Дорсет не обратился за
помощью к Кававу -- бывшему шаману на службе у Компании, никого не удавалось
завербовать.
Вслед за управляющим Кававу принялся расхваливать новое место, где не
переводилась дичь. Особенно он напирал на обещание Компании бесплатно
предоставить новое охотничье снаряжение и снабдить поселенцев богатыми
запасами продовольствия; он также подтвердил заверения управляющего, что
все, кому не понравится на новом месте, смогут беспрепятственно вернуться
домой. Отчаянно суровая зима и прочно поселившийся в каждом иглу голод
придали такой вес словам Кававу, что его племянник Китсуалик и несколько
других мужчин хотя и с неохотой, но согласились поехать.
Когда грузовой пароход Компании "Наскопия" вышел из
Кейп-Дорсет 14 августа 1934 года, он нес на своем борту шесть семей --
двадцать два человека, включая мужчин, женщин и детей, вместе с их пожитками
и собаками. Среди тех, кто, стоя у поручней, наблюдал, как уплывают вдаль
низкие холмы Кейп-Дорсета, была и восьмилетняя Сузи.
В Пангниртунге к переселенцам присоединились еще две семьи, а в
Понд-Инлет -- еще четыре. Затем "Наскопия" через пролив
Ланкастер повернула на север, к неприветливым берегам острова Девон. 23
августа она бросила якорь в "порту назначения" -- Дандас-Харбор.
Колонисты увидели вокруг себя отвесно вздымающиеся стены фьорда, а с
гор, высотой шесть тысяч футов, спускался огромный ледник, и лишь у подножия
этих одетых льдами гор вилась узкая ленточка голых скал, свободных ото льда.
Это был край, подходящий для титанов, но не для простых смертных.
Хотя люди в этих местах поселялись на короткое время, эскимосы здесь
никогда не жили. В 1934 году федеральное правительство, чтобы держать под
контролем вход в пролив Ланкастер, устроило в Дандас-Харбор пост канадской
полиции -- это была часть плана распространения прав Канады на арктические
острова высоких широт. Некоторое время канадский флаг трепали резкие ветры,
слетающие с ледника, но вскоре пост пришлось оставить, потому что движение
ледников с гор и жуткие льды в проливе так ограничили мобильность
полицейских, что те не могли ни патрулировать окрестности, ни даже охотиться
на тюленей, чтобы прокормить своих собак.
Новопоселенцам из Кейп-Дорсет эти неприютные места были совершенно
чужды. Они привыкли к открытым просторам тундры, а не к покрытым вечными
льдами горам. На узкой полоске свободного ото льда побережья не было оленей,
и обитало всего несколько песцов и других мелких животных. И так как
эскимосы были народом, чей мир населен не только зримыми существами, но и
незримыми духами, то необъяснимая угроза, исходящая от нависших скал,
наполняла их сердца смутным предчувствием несчастья.
Не прошло и двух месяцев, а все люди, привезенные из Кейп-Дорсет, уже
стремились вернуться обратно на родину. А когда назначенный их опекуном
служащий Компании, поселившийся в удобном домике пограничного поста, заявил,
что до будущего лета, когда придет пароход, ничего сделать нельзя, Китсуалик
и еще трое эскимосов запрягли собак и отправились с семьями на запад,
надеясь, что лед будет достаточно устойчив и они смогут достичь северного
побережья Баффиновой Земли по ту сторону пролива.
Но их надежда не сбылась. За пять дней мучительного путешествия по
неверному, все время подвигающемуся льду им удалось преодолеть только сорок
миль и у входа в залив Крокера пришлось высадиться на берег. Но идти по
берегу на запад мешали ледники, сползающие здесь в море. Принужденные
вернуться в залив Крокера, который был только чуть большей по размеру
тюрьмой, чем Дандас-Харбор, они там зазимовали и перенесли лишения более
жестокие, чем за все время жизни в Кейп-Дорсет. Выжить удалось только
благодаря унизительному визиту Китсуалика в Дандас-Харбор к раздраженно
выбранившему его белому опекуну, у которого удалось выпросить немного еды.
В конце лета 1935 года все поселенцы собрались в Дандас-Харбор, полные
решимости уехать на "Наскопии" домой. Но когда наконец пароход
пришел, он бросил якорь на дальнем рейде, выгрузил немного припасов... и
отплыл, не взяв никого на борт. Людям объявили, что заберут всех на будущий
год.
Вторая зимовка запомнилась Сузи еще лучше... Пытаясь добыть тюленей на
предательски неустойчивом льду залива в один из лишенных света дней января,
Китсуалик едва не расстался с жизнью, когда его на внезапно оторвавшейся от
берегового припая льдине унесло в море. Почти неделю без крошки во рту
тщетно стараясь укрыться от пронизывающего холодного ветра за вздыбившимися
кусками льдин, один на плавучем ледяном островке нескольких ярдов в
поперечнике, он дрейфовал в восточном направлении, пока не удалось наконец
выкарабкаться на земную твердь. Китсуалик отпустил собак и бросил нарты,
поэтому ему пришлось затратить на дорогу до залива Крокера еще около недели.
Жена и дети уже отчаялись увидеть его снова, считали пропавшим и не
надеялись дожить до лета.
Выбор Дандас-Харбор в качестве места для эскимосского поселения может
показаться случайным, досадным недоразумением, но это не так. Выбор был
сделан преднамеренно и должен был оправдать перемещение эскимосов на новые
места с целью укрепления канадского влияния в Арктике, послужить созданию
показательного прецедента переселения эскимосов в районы, где они могут
способствовать развитию мехового промысла.
Полуостров Бутия и остров Сомерсет, разделенные только узким проливом
Белло, выдаются гигантским пальцеобразным выступом на север от арктической
оконечности материка. В начале 30-х годов этот район почти целиком
принадлежал нетчинглингмиут -- Тюленьим людям: еще ни одному мехоторговцу не
удавалось основать среди них постоянную факторию. В 1926 году Компания
Гудзонова залива также попыталась сделать это в западной части населенного
ими края, но она не смогла преодолеть молчаливого сопротивления ни забитых
льдами мелких заливов, ни самих нетчинглингмиут. Это был суровый и
щепетильный народ, отдававший настолько решительное предпочтение прежнему
образу жизни, что пришельцы, принесшие с собой перемены, начинали ощущать
себя среди них явно лишними.
В 1932 году Компания решила предпринять новое наступление на это
последнее пристанище эскимосов -- на сей раз с востока, через пролив
Ланкастер и узкий пролив Принс-Риджент, сделав заключение, что вернее всего
удастся победить неукротимых Тюленьих людей, "подсадив" к ним
уже "одомашненных" эскимосов. Именно для этой роли и избрали
двенадцать семей с Баффиновой Земли, высадив их в Дандас-Харборе. Осенью
1935 года Компания доложила правительству, что Дандас-Харбор вопреки
ожиданиям оказался непригодным в качестве места поселения, и испросила
разрешения перевезти людей на более подходящее место. Разрешение было быстро
получено.
Поздним августовским утром 1936 года звучный гудок с
"Наскопии", отразившись от скал Дандас-Харбор, снова разогнал
тишину. К тому времени, когда судно бросило якорь в заливе, все население
маленькой колонии было готово подняться на борт, и на сей раз им это
позволили. Одна из сестер Сузи так вспоминала свои переживания в тот день:
"Все думали, что едут домой. Плохие времена кончились. Скоро увидим
всех, кого мы покинули. Отец говорил, что мы никогда больше из Кейп-Дорсета
не уедем".
Отплыв из залива, "Наскопия" отправилась на запад, но не в
Кейп-Дорсет, а в необитаемую Элизабет-Харбор, что на южном побережье
полуострова Бутия. В трюмах она несла детали для сборных домов и припасы для
новой фактории, но если кто-то из находящихся на борту эскимосов с
Баффиновой Земли и знал о ее назначении, то никто не подозревал, что именно
на их долю выпала задача обеспечить преуспевание фактории.
Углубившись немного в воды пролива Принс-Риджент, старая посудина
натолкнулась на плотные льды -- настолько плотные, что через три дня
напряженных попыток преодолеть их вынуждена была остановиться. Капитан решил
повернуть назад, и через два дня "Наскопия" бросила якорь у
небольшого эскимосского поселения в Арктик-Бей на северной оконечности
Баффиновой Земли. Было принято поспешное решение: выгрузить на берег припасы
для новой фактории вместе с поселенцами и подобрать их следующим летом,
чтобы вновь попытаться пробиться к побережью Бутии.
Люди из Пангниртанга, до прискорбия хорошо познакомившиеся с обычаями
белых за сто лет контактов с китобоями, заходившими в море Баффина залив,
казалось, заподозрили неладное и наотрез отказались покидать судно. Они
заявили, что поедут домой, и никуда больше. Люди из Понд-Инлет, чей дом
находился в полутораста милях от Арктик-Бей -- туда можно было добраться на
собачьей упряжке, -- придерживались иного мнения.
Китсуалик еще с одним или двумя мужчинами из Кейп-Дорсет присоединился
вначале к выходцам из Пангниртунга, но на судне был сильный отряд
полицейских, и Кававу принялся убеждать, что их силой ссадят на берег, если
они не согласятся сойти добровольно. Потом к ним пришел белый человек и
объяснил, что в этот сезон "Наскопия" уже не успеет вернуться в
Кейп-Дорсет, но, если никто не переменит своего решения к началу следующего
лета, их отвезут домой. После этих уговоров гpyппа из Кейп-Дорсет неохотно
согласилась сойти на берег вместе с семьями из Понд-Инлет. Люди из
Пангниртунга остались тверды в своем решении, а когда стало ясно, что их
удастся ссадить только силой, служащие Компании отступили. Через несколько
дней непокорные упрямцы сошли на берег в виду родных гор.
Снова эскимосы из Кейп-Дорсет очутились в незнакомой местности, причем
на этот раз еще и среди неизвестных людей, говорящих на незнакомом диалекте.
Не желая покушаться на охотничьи земли эскимосов Арктик-Бей, они делали
небольшие вылазки от поселка и третий год подряд существовали практически
только на скудный паек, выдаваемый служащими Компании. Скитальцев
поддерживала лишь неугасающая надежда, что наступит лето и их отвезут домой.
Семьи из Понд-Инлет не разделяли этой надежды. Как только установилась
подходящая для переездов погода, они запрягли собак и без шума покинули
Арктик-Бей.
За эту долгую зиму планы Компании претерпели некоторые изменения.
Лоренцо Лирмонт, управляющий факторией Йоа-Хейвен на острове Короля Уильяма
(самая близкая к Бутии западная точка, до которой Компании удалось
добраться), давно лелеял навязчивое и тщеславное желание открыть торговлю в
краю нетчинглингмиут. И зимой 1936 года ему удалось уговорить руководство
Компании предпринять наступление с двух сторон одновременно. Пока небольшая
вспомогательная шхуна Компании "Аклавик" будет пытаться
добраться до Бутии с запада, "Наскопия" предпримет такую же
попытку с востока. Если тому или другому судну удастся достичь цели, у входа
в пролив Белло будет основана фактория. Если же это удастся обоим судам
тогда сможет наконец осуществиться почти вековая мечта об использовании
пригодного для торговли Северо-Западного прохода. И в том и в другом случае,
говоря словами хроникера Компании, нетчинглингмиут "будут включены в
жизнь современной цивилизации".
Ледовая обстановка летом 1937 года оказалась исключительно
благоприятной. Маленькая "Аклавик" выбралась за пределы.
пакового льда Йоа-Хейвен в пролив Белло, и Лоренцо Лирмонт вышел встречать
"Наскопию", когда она прибыла с запада со всем необходимым для
основания новой фактории Форт-Росс.
Во "все необходимое" входили и шесть семей эскимосов из
Кейп-Дорсет, которые отзимовали в Арктик-Бей и, отплыв оттуда на
"Наскопии", все еще надеялись попасть домой. Но в эти последние
дни августа, стоя в отчаянии на каменистом берегу у будущего Форт-Росса и
глядя вслед тающему в осеннем небе облачку дыма из трубы
"Наскопии", они потеряли последнюю надежду, растаявшую подобно
последней струйке дыма над горизонтом.
Напачи-Кадлак так вспоминал чувства и настроение людей в тот день:
"Теперь все знали, что никогда не вернутся домой. Некоторые
женщины плакали и отказывались от еды. Никому здесь не нравилось.
Нетчинглингмиут не любят, когда к ним приходят незнакомые люди. Мы совсем не
знаем этих краев, не знаем, что делать".
Пока изгнанники находились в столь плачевном состоянии, они никак не
отвечали намерениям Компании Гудзонова залива. Необходимо было каким-то
образом вывести их из состояния отчаяния и апатии. Решили погрузить их на
моторную лодку "Тюлень" и отвезти еще на полтораста миль к
северу, на необитаемый мыс острова Сомерсет. Предполагалось, что там они в
силу необходимости снова соберутся с духом, что позволит им как-то выжить, и
таким образом будет положено начало меховому промыслу на новых землях.
Управляющим факторией, которой было присвоено громкое название
Порт-Леопольд, а также опекуном группки эскимосов с Дорсета был назначен
некий Эрни Лайол -- еще молодой человек, прослуживший, однако, в Компании
около десяти лет. Тут эскимосам повезло. В его жилах текла эскимосская
кровь. Лайол родился на Лабрадоре, знал, любил и понимал своих кровных
братьев.
Он сдружился с Китсуаликом и через некоторое время женился на старшей
сестре Сузи -- Нипеше.
Лайолу и его подопечным досталась невероятно трудна я доля. Ледовая
обстановка была почти так же тяжела, как и в Дундас-Харборе, а местность
вокруг Порт-Леопольда -- так же негостеприимна: недаром нетчинглингмиут
избегали селиться на острове Сомерсет, за исключением кусочка его западного
побережья. В 1940 году Компания сочла нецелесообразным содержать там
факторию.
Лайол повел скитальцев на юг, но, за исключением Кававу и его семьи,
они отказались приближаться к Форт-Россу. Они не желали иметь никаких дел ни
с находящимися там белыми, ни с нетчинглингмиут, которым они не доверяли и
которых недолюбливали. Поэтому они решили остановиться на северном берегу
залива Кресуэлл, который выходит в узкий пролив Принс-Риджент в шестидесяти
милях севернее Форт-Росса. Оттуда они обратились с последней мольбой к
Компании, передав через Лайола свое желание вернуться домой. Их просьба была
отвергнута. Более того, тем же летом "Наскопия" привезла из
Кейп-Дорсет еще две семьи -- их уговорили присоединиться к "хорошо
устроившимся" на острове Сомерсет соплеменникам.
Вместе с новыми поселенцами с борта "Наскопии" невидимкой
сошел еще один смертельно опасный "пассажир". От инфлюэнцы к
концу октября в Форт-Россе умерло четырнадцать эмигрантов, включая шестерых
эскимосов из залива Кресуэлл.
С наступлением зимы пришел голод. Шкуры песцов почти ничего не стоили,
и мужчины не могли даже купить патронов, чтобы прокормиться охотой, не
говоря уже о том, чтобы приобрести в достаточном количестве продукты.
Ослабев от болезни, поразившей почти всех мужчин, женщин и детей поселения,
испытывая недостаток в патронах, под хлещущими порывами ураганных ветров,
из-за которых восточный берег острова Сомерсет имел среди нетчинглингмиут
дурную славу, оставшиеся в живых nepeселенцы из Дорсета встречали первую
зимовку в своем шестом по счету месте изгнания без надежды ее пережить.
Хотя дорсетцы были пришельцами в заливе Кресуэлл, они чувствовали, что
свирепые налетающие с севера ветры, из-за которых закрыли факторию
Порт-Леопольд, здесь будут буйствовать с не меньшей силой, поэтому и
построили свои иглу у подножия скальной гряды, протянувшейся параллельно
северному берегу залива примерно в полумиле от него. Китсуалик со своим
другом Томаси выбрали место для домов в нижней части залива, где скалы
постепенно понижались, переходя в плато, но Джеймиси, Джохани и молодой
эскимос по имени Джози построили свои иглу на несколько миль западнее, где
скалы вздымались почти до ста футов.
В четырнадцать лет Сузи стала исключительно привлекательной девушкой, к
тому же почти на голову выше ростом всех остальных членов племени. При этом
она была умницей и обладала всеми достоинствами эскимосок по части ведения
хозяйства. Сузи, хотя еще и жила в семье родителей, была помолвлена с Джози.
Они собирались пожениться осенью. Свадьбу пришлось отложить, когда во время
эпидемии умерли отец и дядя Джози и он остался единственным кормильцем двух
вдов и пятерых детей.
Весь декабрь бураны, налетающие на залив Кресуэлл с полярных ледяных
просторов, свирепствовали до такой степени, что почти не позволяли охотиться
на тюленей у лунок в отполированном ветрами льду. Мяса не хватало, голод
убивал собак, иссушал людей.
Во время зимовки в Арктик-Бей старший брат Сузи -- Гидеон перешел в
христианскую веру, ища в религии белых пути к спасению от жалкого
существования изгоев. Теперь он отмечал рождество в холодной темноте
родительского иглу, где тюлений жир стал слишком драгоценен, чтобы жечь его
в лампах. Безрадостна была эта пародия на рождество, но семья Китсуалика
жила все же лучше, чем семья Джози,-- изможденному юноше уже несколько
недель подряд не удавалось добыть ни одного тюленя, поэтому женщины и дети в
его иглу питались только тем немногим, чем могли поделиться с ними Джеймиси
и Джохани.
В первые дни января ветры улеглись, и начался снегопад. Джеймиси и
Джохани переселили семьи в небольшие временные иглу на паковом льду, чтобы
быть ближе к месту охоты. Джози собирался поступить так же, но ему надо было
бы в таком случае переселять восьмерых, поэтому он счел за лучшее остаться
на прежнем месте и охотиться из иглу Джеймиси. Наконец ему повезло -- в один
прекрасный день он убил острогой большого тюленя. Под прикрытием скальной
гряды он дотащил добычу до дома, и в этот вечер женщины и дети пировали.
Но ночью вновь поднялся северный ветер, перешедший в ревущий буран. А
хорошо накормленная семья Джози, первый раз за много дней по-настоящему
согревшаяся, не услышала в этом реве особой угрозы, тем более что постепенно
звук ослабевал. Все уснули, считая, что буран стихает. Они не знали, что
ярость бурана была заглушена снежной рекой, скатывающейся со скал и
застывающей плотными слоями над крышей их иглу.
На следующий день Джози нашел выходной туннель настолько забитым, что
ему пришлось прокапывать ход наружу целый час. И когда он наконец пробился,
то увидел, что наверху бушует страшная пурга.
"Снег обрушивался с гряды, переваливая через нее подобно реке, --
так позже он описывал открывшуюся картину. -- Ничего невозможно было
разглядеть. Голова казалась погруженной в быстро застывающую воду. За
короткое время, пока моя голова была на поверхности, снег успел засыпать
вырытую лунку. Я догадывался, что все иглу уже под снегом, и потому
посчитал, что, пока еще можно выбраться наверх, лучше поспешить.
Пробравшись снова внутрь иглу, которое под толстым снежным покрывалом,
освещенное и согретое жировыми лампами, казалось теперь особенно уютным,
Джози принялся убеждать женщин одеться потеплее и как можно лучше закутать
детей. "Нам необходимо уйти отсюда!" -- заключил он, описав всю
ярость бушующей наверху непогоды.
Женщины начали было собираться, но, поразмыслив, прекратили сборы. Если
наверху такой страшный буран, то где им найти укрытие? Даже если и удастся в
слепящем вихре найти иглу Джеймиси и Джохани, то добраться туда с таким
количеством детей они вряд ли сумеют. В конце концов они отказались покидать
иглу, решив переждать буран. Если они сами не смогут выбраться наружу,
тогда, конечно, Джеймиси и Джохани отправятся их искать и откопают из
снежного плена.
Никакие убеждения Джози не могли их поколебать. Еще час или два мучился
он в нерешительности, прежде чем сделал свой выбор. Если никто не хочет идти
вместе с ним, он пойдет один.
Старшему ребенку в иглу исполнилось только десять лет, но он уже считал
себя самостоятельным мужчиной и не хотел повиноваться женщинам. Натянув
меховую одежду, он пополз за Джози. Через несколько часов юноша и мальчик,
вконец обессиленные, отогревались в иглу Джеймиси.
Буран бушевал еще день и целую ночь. Потом он слегка стих, и Джози
вместе с Джеймиси и Джохани стали пробиваться к берегу, хотя ветер иногда
валил их с ног. Земля была покрыта таким плотным и толстым слоем снега, что
невозможно было разглядеть никаких примет, облегчающих поиски иглу Джози, а
снег все переваливал через гряду такой же лавиной, как и прежде. Поиски не
прекращались до тех пор, пока ветер вновь не набрал прежнюю необоримую силу
и не заставил их отступить под прикрытие иглу на льду залива.
Когда буран наконец выдохся и ясно разгорелся короткий зимний день,
мужчины поспешили на берег... и очутились в неузнаваемо изменившемся мире.
Почти до самой вершины гряды простирался ровный пологий снежный откос, -- на
восток и на запад насколько мог видеть глаз. Все знакомые приметы были
заметены, поэтому эскимосы, отправившиеся на поиски иглу, остановились в
полном замешательстве. Но где-то под ними, придавленные массой тяжелого
снега, были замурованы две женщины и четверо детей. Поэтому они не
прекращали отчаянных попыток: копали, протыкали снег шестом наугад, искали
хоть какой-нибудь намек на жилье... Но снег не отдавал того, что укрыл.
Мужчины кричали, срывая голос, но из глубины не доносилось ни звука. Почти
неделю они пытались сорвать безликий белый саван, пока, вконец изнемогшие и
подавленные горем, не признали свое поражение.
В начале февраля Джози попросил у соседей упряжку и поехал в Форт-Росс,
где подробно рассказал управляющему о случившейся трагедии. Управляющий по
радио связался с ближайшим полицейским постом в Понд-Инлет, и оттуда
ответили, что займутся расследованием и скоро отправят первый за все годы
патруль на остров Сомерсет. Считая, что он исполнил все, что требуется по
закону белых, Джози вернулся в залив Кресуэлл, где в начале апреля стал
мужем Сузи.
Двадцать седьмого февраля констебль Дж. У. Дойл в сопровождении двух
эскимосов вышел из Понд-Инлет. Дойл двигался на юг через гористую Баффинову
Землю до Бассейна Фокса, затем повернул на восток и поднялся к северу по
обрывистому берегу полуострова Бродер до уровня залива Кресуэлл. 5 мая он со
спутниками почти завершил опасный путь по льду пролива Принс-Риджент, когда
увидел приближающуюся собачью упряжку. Это была упряжка Джози,
предпринявшего вылазку за сотни миль от голодающего поселка дорсетцев в
надежде убить белого медведя.
Дойл сопровождал Джози до самого поселка, где сам убедился, что
"все люди сильно голодали". Он отдал им все свои запасы пищи, но
и у него самого их было немного, поэтому через три дня, взяв Джози в
проводники, он отправился в Форт-Росс.
Там несколько недель обсуждали рассказ Джози о трагическом
происшествии, и постепенно все больше и больше стали подозревать умысел с
его стороны. Белые люди считали, что в лучшем случае Джози проявил
недостаточное упорство в поисках, а некоторые и напрямую обвиняли его в том,
что он бросил мать, тетку и четверых или пятерых малолетних братьев, сестер
и племянников на произвол судьбы, чтобы жениться на Сузи.
"Эскимосам недостает чувства ответственности, -- заметил один из
белых в Форт-Россе. -- Если дела становятся слишком плохи, эскимос может
просто уйти, предоставив оставшимся выпутываться самим. Даже если
рассказанное Джози более или менее соответствовало истине, ему все равно
следовало бы остаться в иглу вместе с родственниками. Убежать -- было
малодушием с его стороны".
Джози подвергли дотошному допросу, используя Лайола в качестве
переводчика, причем специально дали понять, в чем его подозревают. Сбитый с
толку и глубоко встревоженный, он старался умилостивить допрашивающих, давая
те ответы, которых, как он считал, от него ожидали, но таким образом только
укрепил их предубеждение против себя.
Ни одному из задававших многочисленные вопросы не пришло в голову, что
видимое замешательство юноши могло проистекать от чувства стыда и ужаса, что
его считают способным совершить столь чудовищное преступление. Но ведь хоть
кто-то из этих белых людей должен был бы знать, что дважды задать эскимосу
один и тот же вопрос означало дать понять, что ему не верят... А эскимос,
которого обвинили во лжи, считает себя недостойным общества людей.
Когда 18 мая констебль Дойл в сопровождении Лайола, Кававу, Таколика и
управляющего факторией вернулся в залив Кресуэлл, Джози был с ними -- пока
еще не в качестве арестованного, но уже как подозреваемый. Все его
соплеменники видели, что у белых он вызывает отвращение.
Для суда в качестве доказательства Дойлу необходимо было найти тела
пропавших, поэтому пятеро оставшихся в живых мужчин из поселения дорсетцев
вместе с Таколиком, Кававу и Джози были привлечены к работам по раскопке
засыпанного иглу. Джози каждый день разрешили возвращаться на несколько
часов в иглу Китсуалика к молодой жене Сузи. Неизвестно, о чем они
разговаривали между собой, но Джози день ото дня становился все сумрачнее и
замкнутее. И все же он делал все, что было в его силах, чтобы помочь
полицейскому, и именно благодаря его настойчивости место, где стояло иглу,
наконец обнаружили.
Пришлось выкопать в снегу яму глубиной целых тридцать четыре фута,
прежде чем удалось добраться до промерзшей земли. Снег был спрессован так
плотно, что поддавался только топору и, чтобы прорубить в нем этот колодец,
восьмерым мужчинам
потребовалось три дня. Затем они начали прокладывать горизонтальный
туннель в направлении, указанном Джози, и там нашли иглу.
Оно было пусто, но вскоре Китсуалик отыскал место, откуда замурованные
люди пытались пробиться наверх. Чтобы продвигаться вперед, им приходилось
засыпать за собой прорытый туннель. Поисковая группа попыталась сделать то
же самое, но работа была настолько тяжела и опасна, что Дойл решил
отказаться от дальнейших попыток и подождать, пока летнее солнце не растопит
снежный откос.
Несколько месяцев он провел не без удовольствия в качестве гостя
Компании в Форт-Россе. А Джози провел эти месяцы в заливе Кресуэлл, все
глубже погружаясь в мрачные переживания. Все, за исключением Китсуалика и
Сузи, избегали его. Не то чтобы они считали его виновным в каком-либо
преступлении, но над ним нависла тень... зловещая тень меча правосудия
белого человека.
Четвертого августа констебль Дойл вернулся в залив Кресуэлл на лодке.
На этот раз он обнаружил тела погибших, без которых нельзя было возбудить
уголовное дело. Тела безмолвно поведали страшную историю. Замурованные в
полной темноте, почти без пищи и воздуха, не имея никаких ориентиров, по
которым они могли бы судить о правильности выбранного направления,
несчастные копали вслепую, но не на юг, где могли бы найти спасение, а на
запад, вдоль гряды, где снег был глубже всего. Женщины двигались впереди, а
за ними, за поворотами длинного извилистого туннеля, оставались тельца
детей.
Джози видел, как тела доставали из снежных саркофагов. В эту ночь он не
вернулся в палатку Китсуалика, и Сузи пошла на розыски. Она нашла его на
краю высокой скалы стоящим в полной неподвижности: маленькая темная фигурка,
похожая на инукок -- так назывались каменные подобия человека, которые были
расставлены неким давно позабытым племенем на холмах безжизненной тундры,
чтобы она не казалась такой пустой. С лица Джози смотрела не жизнь, а
смерть, но если он и собирался покончить счеты с жизнью в тот момент, то
появление Сузи на этот раз предотвратило несчастье. Ибо Сузи была Жизнь,
вдвойне Жизнь, потому что носила в себе его ребенка.
Дойл увез Джози в Форт-Росс, теперь уже под арестом. 14 сентября
прибыла "Наскопия" с подразделением полиции на борту под
командованием старшего офицера, исполнявшего также обязанности судьи. На
следующее утро Джози предстал перед судом в лице инспектора Д. Дж. Мартина и
был обвинен в преступном небрежении, повлекшем смерть двух женщин и четырех
детей. Однако капитан "Наскопии" торопил с отплытием, поэтому,
хотя обвинение и было предъявлено, Джози не стали судить сразу, а отложили
разбирательство на год, до возвращения "Наскопии".
Так как в самом Форт-Россе негде было держать Джози под стражей, его
освободили условно и отправили домой в залив Кресуэлла, где он должен был
ждать решения своей судьбы... В одиночку, пешком, он отправился в
семидесятимильный путь по каменистой тундре, подавленный воспоминаниями о
зимней трагедии, в страхе перед непостижимой мстительностью белых, униженный
и обесчещенный в собственных глазах и в мнении соплеменников. Это было сверх
его сил. Не дойдя мили до палатки, где ждала его молодая жена, Джози
остановился. Он уже мог видеть манящий огонек, просвечивающий сквозь стену
палатки, но нависшая над ним зловещая пелена затмила рассудок. Вставив дуло
ружья в рот, он наклонился и нажал на спусковой крючок.
Большинство поселенцев Кресуэлл-Бей восприняли эту новую трагедию
смиренно. Только Сузи отважилась возмущаться теми, кто сломил и уничтожил ее
мужа. А когда зимой она родила мертвого ребенка, потому что голод вновь
охватил поселок и изнурил даже ее полное сил и энергии тело, яростное
негодование на тех, кто довел ее соплеменников до такого жалкого
существования, переросло в ненависть.
Китсуалик пытался успокоить ее, но она не обращала внимания на его
слова. Испытания последних лет так состарили этого сорокадвухлетнего
мужчину, что он уже перестал быть тем решительным человеком, который
заслужил уважение всех дорсетцев. Он больше не верил, что его родичи смогут
чего-нибудь добиться, считал, что нужно только стараться выжить. Дух
инициативы сохранился только у Кававу, но он бросил своих соплеменников ради
привилегий, предоставляемых Компанией, и поселился недалеко от фактории,
являя собой для нетчинглингмиут пример того довольства, которого каждый
охотник за тюленями может достигнуть, если станет охотником на песцов.
В тот же год сын Китсуалика, Гидеон, также оставил поселок, чтобы
отправиться в сопровождении миссионера в Арктик-Бей и пройти там подготовку
на служителя бога белого человека. Его отъезд наполнил сердце Сузи горечью и
отнял последние душевные силы у Китсуалика.
Лютой февральской ночью 1942 года, когда на эскимосов навалилась новая
эпидемия, Китсуалик выполз из-под кучи меховых одежд, где он уже несколько
дней лежал в горячечном беспамятстве. Натянув только штаны из тюленьей
шкуры, он прокрался из иглу так тихо, что никто из забывшихся тяжелым сном
родных даже не проснулся. Китсуалик отправился навстречу Уводящему по Снегу,
решив так окончить свое долгое изгнание.
Сузи с матерью остались одни. Но ранней весной 1942 года Сузи вышла
замуж за Напачи-Кадлака, младшего сына Кававу, -- мягкого и неумелого
человека, вся жизнь которого протекала в мечтах об иной, лучшей жизни. Он
попытался убедить Сузи уехать из Кресуэлл-Бей и жить вместе с его отцом в
Левек-Харбор, что в восьми милях к югу от Форт-Росса. Она сердито отвергла
его уговоры. Никогда она больше не поверит Каблунаит -- так заявила Сузи.
Единственную надежду она видела в том, чтобы не прибегать к помощи белых, а
этого можно было достичь, лишь поддерживая свое существование собственными
силами.
"Она говорила нам, -- вспоминал Напачи-Кадлак, -- что мы снова
должны стать иннуит. И что мы должны следовать обычаям наших предков".
Напачи-Кадлак внял ее страстным призывам; изгнанники из Кейп-Дорсет
нашли в лице дочери Китсуалика свою предводительницу.
Все лето и осень 1942 года Сузи тратила свою кипучую энергию на то,
чтобы вдохнуть жизнь в своих соплеменников. Никогда прежде они не ловили и
не сушили так много рыбы. Никогда прежде мужчины племени не совершали таких
длительных и успешных охотничьих вылазок в глубь острова, чтобы добыть
оленей. Никогда раньше они не забивали столько белых медведей и морских
зайцев. К концу сентября жители поселка в Кресуэлл-Бей впервые со дня его
основания запасли достаточно продовольствия на долгую зимнюю ночь.
А на юге собирались мрачные тучи. Плохая ледовая обстановка не
позволила "Наскопии" добраться до Форт-Росса и пополнить запасы
для зимовки там. Поэтому через короткое время родичи Кававу в Левек-Харбор,
всецело зависящие от фактории, стали испытывать жестокую нужду. Когда в
марте 1943 года из Арктик-Бей в Форт-Росс прибыл на санных упряжках
полицейский отряд, который доставил почту, не довезенную летом
"Наскопией", констебль Делиль обнаружил на фактории четырнадцать
истощенных эскимосов. Он записал, что большинство пришедших из Левек-Харбор
людей были больны: одни -- туберкулезом, другие -- гриппом, новая эпидемия
которого уже унесла несколько жизней. Одной из жертв оказался Кававу,
которому его надежда на помощь Компании помогла ничуть не больше, чем
когда-то Китсуалику.
В тот год соплеменники Сузи не ездили в Форт-Росс, и поэтому эпидемия
их не коснулась. Они энергично охотились на льду залива на медведей и
тюленей, а когда кончились патроны, стали бить зверя острогами. Впервые за
многие годы вернувшееся по весне солнце не было затуманено облаками горя и
боли.
Летом 1943 года жители поселка в Кресуэлл-Бей также не бедствовали.
Родилось четверо ребятишек, и один из них был сыном Сузи, которого она по
старым обычаям назвала Айяут.
В Левек-Харбор дела обстояли гораздо хуже.
В то лето "Наскопии" опять не удалось пробиться к
Форт-Россу; теперь эта отдаленная фактория вдруг обрела известность.
Заголовки газет объявили всем, что двое белых мужчин и женщина, жена одного
из служащих, отрезаны от всего мира на арктическом островке без достаточного
количества съестных припасов и топлива на зиму. Как только осенний лед стал
прочным, в район фактории выбросился с парашютом майор Стэнуэлл-Флетчер,
который принялся объяснять эскимосам, как построить посадочную полосу для
самолета, а затем руководить работами по ее устройству. Когда полоса была
готова, прилетел огромный транспортный самолет C-47 и забрал белых с
фактории, доставив их затем в сохранности домой. Ни одного человека из
увезенных насильно десять лет назад из их дома в Кейп-Дорсет он не захватил.
К счастью для оставшихся в Левек-Харбор, Эрни Лайол не покинул их.
Через несколько лет, когда его спросили, почему он не воспользовался
возможностью улететь, он не смог дать ответ.
"Не знаю, почему не улетел. Знаете, обстановка была не из лучших.
В самой фактории ничего не осталось, и никакой дичи не попадалось. Конечно,
было тяжело смотреть, как самолет взлетает и берет курс на юг, на материк,
но мои жена, дети и их соплеменники оставались здесь, и думаю, они как бы
стали и моими соплеменниками тоже".
Белые люди спасли своих соплеменников, и мир рукоплескал им. А спасти
тех, кого белые бросили на произвол судьбы и о которых мир ничего не знал,
выпало на долю Эрни Лайолу.
Ненастным днем в начале декабря Лайол в сопровождении Таколика, который
унаследовал после смерти своего отца Кававу лидерство среди эскимосов
Левек-Харбор, на собачьей упряжке отправился за помощью в ближайшую
факторию. Она находилась в Арктик-Бей, за триста миль от Левек-Харбор, и ни
один из отправившихся в Путь не знал туда точной дороги. Для своих
истощенных собак они не взяли никакой еды, потому что никакой, еды и не
было. И для себя они не взяли почти ничего, кроме. нескольких щепоток чая и
трех фунтов сахара. На двоих у них было только двадцать патронов --
единственный их шанс выжить. на долгом пути.
Они потратили неделю, чтобы пересечь покрытый льдом пролив
Принс-Риджент, но лед принес им и спасение -- они подстрелили медведя.
Добравшись до Баффиновой Земли, люди заблудились в горах, но в конце концов
попали в Арктик-Бей. И хотя им удалось совершить обратный путь быстрее и
достичь Левек-Харбор в середине января, на упряжке поместилось так мало
припасов, что к концу февраля от них ничего не осталось. Отважный Лайол еще
раз отправился в Арктик-Бей и вернулся в начале апреля. Без его мужественной
поддержки большинство поселенцев Левек-Харбор, вне всякого сомнения погибли
бы.
Эскимосы в Кресуэлл-Бей перезимовали без посторонней помощи. Джеймиси и
Напачи-Кадлак совершили успешную вылазку на лед пролива Принс-Риджент, где
убили двух медведей и огромного тюленя. Оставшиеся в поселке добыли с
помощью острог еще много маленьких тюленей. Этого было достаточно, чтобы
прокормить тридцать пять человек и содержать в хорошем состоянии собак для
пяти упряжек. То, что Компания закрыла свою факторию, не имело для этих
людей практически никакого значения.
В начале сентября 1944 года один из эскимосов Левек-Харбор, который
отправился в покинутую факторию Компании в поисках какого-нибудь металла для
санных полозьев, вернулся в поселок в сильном возбуждении. Пришел корабль! В
заливе стояла на якоре "Наскопия"! Через несколько недель
фактория снова открылась, но она потеряла многих из своих прежних клиентов.
Перед смертью, зимой 1943 года, самый влиятельный шаман среди
нетчинглингмиут рассказал о своем видении: вся северная часть их земель
опустошена некой таинственной напастью. Старик поведал об этом, предупредив
соплеменников, чтобы они ушли с севера. Нетчинглингмиут покинули северную
часть полуострова Бутия и переселились далеко на запад и на юг.
Эскимосы с Дорсета если и знали о пророчестве шамана, то, не обратили
на него внимания. Когда фактория открылась вновь, пять семей из Левек-Харбор
снова с энтузиазмом принялись охотиться на песцов, потому что к концу войны
цена на меха снова начала расти. Вскоре все полки фактории были забиты
такими товарами, как переносные радиоприемники, наборы кухонной алюминиевой
посуды, подвесные моторы в двадцать лошадиных сил и крикливо яркая одежда из
синтетических тканей. Компания предусмотрительно позаботилась о том, чтобы
заинтересовать эскимосов широким ассортиментом сложных и дорогих
потребительских товаров -- новинок и на материке.
Были приложены все усилия, чтобы привлечь эскимосов. Кресуэлл-Бей к
меховому промыслу; источающие искушение своим блеском товары на полках
Форт-Росса возымели некоторое действие. Хотя Сузи яростно пыталась
предотвратить возвращение своего народа под крыло Компании, несколько семей
все же переехали в Левек-Харбор и вернулись к жизни трапперов.
Когда к началу весны 1947 года в Кресуэлл-Бей остались всего две семьи,
теперь уже Напачи-Кадлак настоял на том, чтобы Сузи и дети перебрались на
юг. Подавленная уступками соплеменников, которые снова поддались на соблазны
и позволили сделать себя слугами белых, преисполненная презрения к ним за их
близорукость, Сузи неохотно сдалась.
"Очень трудно было уговорить ее переехать, -- вспоминал
Напачи-Кадлак. -- Она говорила: если поедем, плохо всем нам будет".
И вскоре предсказания Сузи сбылись. В августе "Наскопия",
направлявшаяся обычно в это время года на север, чтобы пополнить
продовольственные и другие запасы факторий, напоролась на скалы и
затонула... вблизи Кейп-Дорсет. Потеря судна и небольшой размер доходов от
продажи мехов, поставляемых Форт-Россом, дали основание Компании закрыть
факторию навсегда. В начале 1948 года управляющий и его клерк вместе с Эрни
Лайолом, на этот раз также решившим покинуть несчастливые места, заперли
пустые здания фактории и на собачьей упряжке отправились в Йоа-Хейвен.
Сузи попыталась воспользоваться этим и предприняла новую энергичную
попытку убедить соплеменников переселиться в Кресуэлл-Бей, где можно было бы
прокормиться. Вначале ей мало кого удалось убедить, потому что люди думали,
что Компания решила либо построить новую факторию к югу от Левек-Харбор,
либо отвезти их наконец домой, в Кейп-Дорсет.
Сузи решительно объявила все эти надежды ложными; ее горячая
убежденность была настолько велика, что даже Таколик не мог противостоять
силе ее слов. Ожесточенным отрицанием всего, что исходило от белых, она
вызывала у людей даже некоторое беспокойство, и, когда шесть семей
согласились наконец переселиться, сделали они это в значительной мере для
того, чтобы успокоить ее.
Но не успели еще эти шесть семей обосноваться в Кресуэлл-Бей и лишь
только задули ветры, означавшие наступление весны, как людей настигла
неизвестная и страшная болезнь. Они задыхались от судорог шейных и грудных
мышц или застывали в коме, а если и выходили из нее, то навсегда оставались
калеками с парализованными и бесполезными конечностями.
Виновником этой неожиданной напасти оказался неведомо для других и для
самого себя один из эскимосов-нетчинглингмиут. Он поднялся на север, чтобы
убедиться, действительно ли покинут Форт-Росс, а принес дорсетцам жестокую
эпидемию полиомиелита. Так исполнилось пророчество старого шамана.
Сузи была беременна, когда ее поразила болезнь, и она снова потеряла
ребенка. Хоть женщина и не осталась калекой, болезнь глубоко потрясла ее.
Весь год она не могла выбраться из бездонной пропасти депрессии.
Мир ничего не знал о новой трагедии, разыгравшейся в Кресуэлл-Бей (как
и в Левек-Харбор, где положение было также ужасным), вплоть до середины
января 1948 года, когда в Йоа-Хейвен группа нетчинглингмиут привезла
Таколика, которого нашли в полубессознательном состоянии на льду пролива
Рей. Он с трудом смог идти после того, как все его собаки подохли с голоду.
Таколик пересек сотни миль неизвестной ему территории, чтобы донести до
людей весть о постигшем их несчастье. На все путешествие у него ушло два
месяца.
В начале февраля канадские ВВС отрядили самолет ДС-3 с лыжами для
посадки на снег, чтобы доставить врача из индейской службы здравоохранения в
пораженные болезнью поселки. В Кресуэлл-Бей врач нашел мертвыми нескольких
младенцев, восьмерых взрослых и детей постарше, а оставшиеся в живых были
настолько искалечены болезнью и так слабы от голода, что не могли охотиться.
ДС-3 совершил несколько рейсов для отправки самых тяжелобольных в
больницу, а остальных перевез из Кресуэлл-Бей в Левек-Харбор (куда временно
вернулся Эрни Лайол). Туда же доставили продовольствие и одежду. Первый раз
за долгие годы изгнания эскимосам с Баффиновой Земли была предоставлена
помощь.
В начале трагической зимы 1948/49 года в Форт-Росс случай привел
Лоренцо Лирмонта, который больше, чем кто-либо, был ответствен за основание
этой фактории. Он появился в новом амплуа -- в качестве археолога, нанятого
музеем для проведения раскопок в целях изучения прошлого эскимосов. И именно
он оказался свидетелем катастрофического вымирания племени. Лирмонт описал
печальную участь дорсетцев, и это послание Таколик отвез в Йоа-Хейвен.
Трудно сказать, о чем думал Лирмонт, когда видел крушение своих надежд, об
осуществлении которых он мечтал долгие годы.
В начале 1949 года Лайол вместе с семьей переехал на ют, в Спенс-Бей,
где Компания основала новую факторию, которая снабжалась из Туктояктука в
западной части арктической области. Спенс-Бей располагался на западном
берегу Бутии, в центре страны нетчинглингмиут, и отстоял от Форт-Росса на
шесть или более дней пути на собачьей упряжке. В месяцы между весенним
таянием и осенними заморозками он был практически недоступен для дорсетцев,
которые тем временем находились по-прежнему в Левек-Харбор. Люди оставались
там не потому, что им так нравилось, а потому, что им, крайне измученным
физически и духовно, подавленным различными предчувствиями, уже не хватало
воли, чтобы собраться и покинуть это место. Им была невыносима даже мысль о
новом месте изгнания, каким для них оказался бы Спенс-Бей; домой же, в
Кейп-Дорсет, они тоже не могли попасть. Просьба перевезти их на родину была
отклонена властями, которые теперь уже совершенно отвернулись от людей из
Левек-Харбор и успешно продолжали игнорировать их существование на
протяжении последующих десяти лет.
Хотя песцовый мех в 1949 году снова сильно понизился в цене и в
Спенс-Бей за него можно было выручить очень немного, эскимосы все же
посещали эту отдаленную факторию, так как они хотели жить и даже делали
робкие шаги к своему возрождению.
В 1953 году в тех краях оказалась научная экспедиция, и один из ее
членов провел несколько часов в палатке Напачи-Кадлака и Сузи.
"Это была внушительная женщина приятной наружности, выше всех
виденных мной эскимосов. Полнеющая, но все еще подвижная и энергичная. У нее
было трое или четверо детей, и все отличались здоровьем, несмотря на то что,
когда мы к ним прибыли, племя переживало нелегкие времена. Патроны у них
кончились, а в весенней охоте на тюленей им не везло. С Сузи я чувствовал
себя неловко. Она умела смотреть мимо человека, будто могла видеть то, о чем
никто не догадывался".
На следующий год Таколик и еще две семьи перебрались в Спенс-Бей, где
стали жить на благотворительные средства -- пожертвования и пособия для
семейных, которые становились единственным источником существования все
большего числа эскимосов Канады.
Сузи, снова пользующаяся немалым влиянием, изо всех сил сопротивлялась
идее переселения. Во время трагических событий 1948-- 1949 годов она порой
вела себя так странно, что пугала окружающих, но постепенно успокоилась и,
казалось, опять обрела прежнюю уверенность в себе. Но вот весной 1953 года
разразилась эпидемия кори, унесшая жизнь троих детей, один из которых был
ребенком Сузи.
"Тогда она обезумела, -- вспоминал Напачи-Кадлак. -- Она
говорила, что белые пытаются истребить всех детей, дабы не осталось больше
иннуит. И когда кто-то предложил ехать в Спенс-Бей, она заявила, что скорее
убьет и себя, и меня, и детей, нежели поедет".
Именно в этот момент власти вторично вмешались в жизнь людей из
Левек-Харбор. Однажды летом прилетел гидросамолет. Он привез констебля
вместе со служащим министерства по делам индейцев и Севера. Они собрали
людей и сказали, что заберут с собой всех детей школьного возраста, чтобы
поместить их в интернаты где-то на юге, и что дети вернутся к родителям
только будущим летом.
"Для нас ничего не могло быть хуже, -- рассказывал Напачи-Кадлак.
-- Это было хуже голода и туберкулеза. Мы любим наших детей. И вот теперь их
у нас не стало".
Через месяц после того, как увезли детей, самолет прилетел снова и
начал отвозить жителей Левек-Харбор -- по восемь человек за раз -- в
Спенс-Бей, чтобы проверить их на туберкулез. Тех, у кого была тяжелая форма,
отправляли на юг лечиться. Некоторые возвращались через несколько лет,
другие так и умерли в этой их последней ссылке.
Будучи уже на половине своей седьмой беременности, Сузи совершенно
потеряла покой, когда увезли ее старших детей. Врач, осматривавший ее в
Спенс-Бей, распорядился поместить женщину в дом для душевнобольных в
Альберте... И тут наступил момент, когда из прошлого Сузи и ее
соплеменников, такого же мрачного, как темнота зимнего лаза в иглу, мы
сделали шаг в настоящее: перед нами ярко освещенная классная комната в
Спенс-Бей. Именно здесь мы, насильно вторгшиеся на эту землю, увидели воочию
дело рук своих -- начало конца.
В переполненной классной комнате психиатр свидетельствовал перед
хранящими молчание людьми: "...наблюдались симптомы острого невроза...
была в высшей степени беспокойна... выздоровление шло медленно, но после
рождения ребенка пошла на поправку..."
Через несколько месяцев пребывания в больнице Сузи вернулась в
Левек-Харбор, но в 1964 году переносить жизнь в разрушенном мире ей снова
оказалось не под силу -- на этот раз ее увезли в смирительной рубашке. Через
шесть месяцев, после лечения электрошоком, ее объявили выздоровевшей и снова
отправили домой... домой, в крошечный мирок, состоящий всего из трех женщин,
пятерых мужчин и одиннадцати детей. То, что сотворили над Сузи, быстро
исправить было невозможно.
Шестого июля 1965 года прежняя Сузи перестала существовать: вместо нее
появилось существо, гонимое стихией сумасшествия.
Женщина, которая с таким упорством боролась за то, чтобы ее народ
сохранился и выжил, теперь грозила стать его Немезидой.
Когда в приступе безумия она стала бегать по поселку, рвя на себе
волосы и выкрикивая встречным страшные угрозы, к жизни ее соплеменников, и
без того почти невыносимой, добавилась новая кошмарная грань. Как-то,
схватив свою крохотную дочь, она бросила ее оземь. Несчастная преследовала и
чужих детей, кидая в них камнями. Она покусилась и на то, что составляло
основу жизни, -- охотничьи и рыболовные снасти, которые переломала. Разум в
Левек-Харбор был на грани гибели. Чувство реальности ускользало...
Присутствующие в классной комнате слушали показания Кадлука, отца
Шуюка.
"Она все время говорила, что должна всех убить. Бродила по
поселку, пытаясь дохнуть на каждого и сделать его тоже безумным. Надо было
как-то от нее защититься. У нас не было выбора, потому что она охотилась на
людей. Трое мужчин схватили ее, но Сузи была очень сильная и так
сопротивлялась, что пришлось связать ее. А она все вырывалась на свободу.
Три раза ей удавалось вырваться..."
Была лишь одна короткая, печальная передышка. Отчаянно пытаясь
успокоить жену, Напачи-Кадлак дал ей прослушать присланную одним из
родственников в Кейп-Дорсете магнитофонную пленку.
"Вернулись воспоминания о тех временах, когда мы детьми жили в
Кейп-Дорсете и были по-настоящему счастливы. Сузи тогда была спокойной,
совсем не безумной. Она тоже была счастлива..."
Это был последний отблеск их навсегда исчезнувшего счастья.
Через несколько часов Сузи снова бегала по поселку и кричала, что бог
приказал ей убить всех, чтобы они стали наконец свободными. Но две женщины,
пятеро мужчин и одиннадцать детей искали спасения, пытаясь сохранить хотя бы
это подобие жизни.
Они не могли ни спастись бегством, ни послать за помощью, потому что
лед в то время ломался; нельзя было отправиться в путь ни по вздувшимся
рекам, ни по раскисшей земле. Но они боялись также оставаться около Сузи,
которая и раньше могла побороть всякого, а теперь обладала удесятеренной
силой безумной.
Кадлук так передал возникшую трудную ситуацию.
"Однажды утром она набросилась на Напачи-Кадлака и пыталась его
убить; мы ее оттащили, тогда она пошла и убила несколько собак. Тут мы
поняли, что нужно что-то делать".
Двенадцатого июля по движущемуся льду люди бежали на голый островок в
миле от берега. С собой взяли лишь то немногое, что могли унести. Охваченные
ужасом, стояли они на голой скале и, уже ни на что не надеясь, уповали на
чудо, моля чужого белого бога о помощи.
Час за часом проходил долгий летний день, а они все смотрели на
оставленный берег в старую медную подзорную трубу Кадлука.
"Мы очень боялись, что она возьмет нож и придет убивать людей. Мы
были очень голодны, потому что не могли решиться уйти на охоту и оставить
женщин и детей: вдруг она добралась бы до них. Было видно, как она бросала
наши вещи в воду. Иногда казалось, будто она видит что-то там, где ничего
нет. Хватала вещи и трясла их, словно вытряхивала из них дьявола. Разорвала
все палатки, свалила шесты. Мы видели, как она рвала рыболовные снасти. Она
хотела убить нас, потому что хотела спасти нас. Сам дьявол внушал ей, что
делать..."
Три дня и три ночи без сна они ждали и наблюдали, но потом не стало
больше сил ждать. Женщины и дети были перепуганы насмерть. Пищи не было, и
стало ясно, что Сузи разгромит все в поселке, если ее не остановить.
Утром 15 июля Напачи-Кадлак и Кадлук обратились к Шуюку и сыну Сузи --
Айяуту. Те были молоды и сильны, но им предстояло выполнить задачу,
требовавшую недюжинной силы.
"Я сказал, что им надо вернуться в поселок. Она должна прекратить
крушить все вокруг себя. Кто-то должен ее остановить. Я сказал им, чтобы они
забрали из поселка все ножи, но, если она не погонится за ними, не трогали
ее. Я люблю мою жену и не хочу сделать ей больно. Если же она погонится за
ними, то пусть лучше они стреляют..."
Молодые эскимосы с опаской стали приближаться к берегу. Сузи, когда
заметила их, побежала навстречу, выкрикивая проклятия. Они выстрелили в
воздух, надеясь отпугнуть ее, даже в этот момент желая предотвратить
неизбежное. Но она все бежала к ним, шатаясь, спотыкаясь и размахивая
руками. Снова раздались выстрелы. Сузи И5-20, которая двадцать девять лет из
прожитых ею тридцати девяти провела в изгнании, была наконец свободна.
Тем, кто остался в живых, повезло меньше.
В конце августа, когда полицейский самолет прилетел забрать детей в
школу, Напачи-Кадлак вручил констеблю стопку оберточной бумаги, исписанной
слоговыми знаками, которым он выучился давным-давно у миссионера в
Кейп-Дорсете. Там было в подробностях изложено все, что происходило в
Левек-Харбор с 5 по 15 июля.
Расследование длилось долго. Тем временем люди в Левек-Харбор думали,
что их объяснения по поводу того, почему пришлось убить Сузи, всем понятны,
и пытались забыть страшные июльские дни, кое-как залатать свою истерзанную
жизнь.
В октябре Айяута и Шуюка отрядили в Спенс-Бей за патронами для зимней
охоты. Как только они прибыли туда, Шуюка арестовали, обвинили в
предумышленном убийстве и самолетом отправили в тюрьму Иеллоунайфа, за
восемьсот миль к юго-западу.
В Иеллоунайфе прокурор Дэвид Сирл изучил полицейские рапорты и вынес
заключение, что это обвинение должно быть отменено или хотя бы заменено
обвинением в вынужденном убийстве. Он не видел смысла в том, чтобы к
многочисленным страданиям, которые перенесли жители Левек-Харбор, добавлять
новые. Об этом он и заявил в докладе министерству юстиции в Оттаве.
Ему было приказано оставить первоначальную формулировку обвинения.
Верховные защитники правосудия решили от имени народа Канады настоять
на обвинении не только Шуюка и Айяута, которому обвинение в предумышленном
убийстве было предъявлено за час до открытия судебного заседания, но и по
существу всем, кто остался в живых после этой трагедии: ведь юноши
действовали по поручению жителей поселка. Защитники правосудия, пока они
готовили спектакль "показательного судебного разбирательства по всей
форме", посчитали необходимым приговорить горстку измученных людей на
целые семь месяцев к новому испытанию -- страху перед мрачной
неизвестностью.
Имена тех, кто это совершил, остались безвестными. Это были чиновники,
занимающие высокие посты в министерстве юстиции и министерстве по делам
индейцев и Севера, а их решение предусматривалось решениями еще более
высокого порядка: правительство сочло, что пора всяким эскимосам (и
индейцам) осознать, что такое наши законность и мораль. Настало время, чтобы
все -- мужчины, женщины и дети, так же как и изгнанные из родного дома
жалкие скитальцы из Левек-Харбор, -- заплатили за свое страшное
преступление, а именно за то, что родились не такими, как мы.
Принятое высшими кругами решение сделало жертвами не только эскимосов,
но и белых. Среди тех, кто был доставлен, и ценой больших усилий, с
материка, для того чтобы придать фарсу правосудия форму законности, не было
никого, кто бы не испытывал горячего сочувствия к обвиняемым и жгучего стыда
за устои нашего общества.
Голосом, звенящим от сдерживаемых чувств, прокурор дважды извинился
перед присяжными за то, что ему придется сделать по служебной обязанности. В
душе он переживал так же сильно, как и один репортер из Торонто: рано утром
на следующий день после суда видели, как тот стоял на мысу и плакал, глядя
на лежащий внизу поселок. Констебль провел в Левек-Харбор безвылазно семь
дней, расследуя происшедшее. Там его кормили и согревали те же самые люди,
которых он должен был поставить перед лицом Правосудия. Он был такой же
жертвой, как и выступавший на суде переводчиком Эрни Лайол. Искренне любя
эскимосов, Лайол собственными устами невольно произносил слова, которые по
букве закона делали этих неискушенных людей преступниками.
Да, все они были жертвами, но, возможно, самой несчастной жертвой среди
белых в зале суда был судья Джон Сиссонс. В качестве главного судьи
Северо-Западных территорий он вел в течение пятнадцати лет упорную борьбу с
бюрократами от юстиции в Оттаве за то, чтобы как-то приспособить жесткие
нормы нашего правосудия к обычаям эскимосов и индейцев. В Спенс-Бей судили
не только двоих обвиняемых, но и все дело, за которое ратовал Джон Сиссонс.
И в этом смысле он был так же беззащитен, как они, и так же отгорожен от
мира решеткой из юридических догм.
Присяжные тоже чувствовали себя виноватыми, и это послужило счастливым
обстоятельством, так как именно они не дали вершителям человеческих судеб из
Оттавы вполне ощутить победу, которой те так ждали. Присяжные оправдали
Айяута и, хотя признали Шуюка виновным в убийстве, посчитали возможным
проявить к нему снисхождение, что и высказали в своем формальном заключении.
Это позволило наконец судье Сиссонсу освободиться от оков юридических догм.
Дрожащим голосом он приговорил Шуюка к двум годам лишения свободы условно и
отправил его домой к родным, пожелав ему на прощание "попытаться
забыть обо всем, что с ним случилось, и жить счастливо и без забот".
За ужасную иронию, заключавшуюся в этих словах, его самого не стоит
строго судить. Напутствие было высказано с надеждой и состраданием, но время
надежд миновало.
К окончанию суда Напачи-Кадлак, муж Сузи и отец Айяута, превратился в
трясущееся жалкое подобие человека, мысли которого блуждали в прошлом.
Вскоре после суда Кадлук -- отец Шуюка и один из главных свидетелей
обвинения -- попытался утопиться в бурных водах пролива Белло, недалеко от
развалин Форт-Росса. И надо было видеть лица Айяута и Шуюка, чтобы понять,
что теперь двое этих юношей -- последняя надежда и оплот сломленных
скитальцев -- сами окончательно упали духом. Некоторые участники событий еще
будут жить какое-то время, но в душе у них навеки воцарилась пустота.
Я разговаривал с Кадлуком за несколько часов перед отлетом нашего
самолета обратно, в наш большой мир. Говорил с ним не ради него, а ради себя
самого. Мучительно подыскивая подходящие слова, я пытался выразить жгучее
чувство вины и стыда, испытываемое мною и другими сочувствующими эскимосам
белыми за то, что было сделано с ним и его народом.
Его взгляд застыл на черном пятне скалы, выступающем из-под снега у
самых его ног. Помолчав немного, он тихо сказал:
"Айорама... Этому не помочь".
Примечания
Шпигат -- отверстие в борту судна для стока воды с палубы (прим.
перев.).
Так эскимосы называли европейских миссионеров, занимавшихся
"приобщением" народов Севера Канады к христианству (прим.
перев.).
Имеется в виду птица юнко зимний (прим. перев.).
Так эскимосы называли туберкулез (прим. перев.).
Так эскимосы называют полосу лесотундры, окаймляющую зону лесов (прим.
перев.).
У Лэвери возникла ассоциация с "Балладой о Старом Мореходе"
классика английского романтизма С. Колриджа (1772-- 1834 гг.). Ее герой был
вынужден скитаться по морю с привязанным к шее мертвым альбатросом -- так
спутники наказали его за убийство священной для моряков птицы (прим.
перев.).
Комментарии
Перипатетик -- слушатель Перипатетической школы, или Ликея, философской
школы, основанной в 335 г. до н. э. в Афинах Аристотелем, читавшим свои
лекции во время прогулок (отсюда название школы -- от греческого слова
"перипатео" -- "прохаживаюсь").
Пифей (Питеас) -- древнегреческий мореплаватель, совершивший между 350
и 320 гг. до н. э. плавание вдоль западных берегов Европы, достигший
Британских островов и первым из путешественников античного мира описавший
природу и занятия населения Британии Двигаясь дальше на север, он достиг
некоего "острова Туле". Его описание, данное Пифеем, явно
содержит элементы фантастики ("Земля, море и вообще все висит в
воздухе, и эта масса служит как бы связью всего мира, по которой невозможно
ни ходить пешком, ни плыть на корабле"). За этими словами можно
увидеть и описание замерзшего моря -- зрелища для древних греков, как
принято считать, необычного (хотя они могли его увидеть и у северных берегов
Черного моря, хорошо им известного). Загадочный "остров Туле",
который античные географы помещали "в шести днях плавания к северу от
Британии", чаще всего отождествляют с северо-западной частью Норвегии,
иногда -- с Оркнейскими, Шетландскими или Фарерскими островами.
Предположения о том, что Пифей мог добраться до Исландии или тем более до
острова Ян-Майен в Гренландском море, являются, пожалуй, слишком смелыми:
корабли тех времен двигались только вдоль побережья.
В 1983-- 1984 годах в Таллине и Хельсинки были опубликованы
исторические эссе известного эстонского исследователя, писателя и
путешественника Леннарта Мери, в которых автор приводит
историко-географические, филологические и даже математические выкладки,
позволяющие предположить, что "огненный остров Ультима Туле"
Пифея и других античных авторов -- это эстонский остров Сааремаа (слова
"тули", "туле" и в современном эстонском языке
означают "огонь"). Л. Мери высказывает предположение, что Пифея
привлек на Сааремаа слух о падении на остров гигантского метеорита,
некоторые строки рассказов о Туле можно истолковать именно так, а огромный
кратер, образовавшийся на месте падения и взрыва метеорита, является
достопримечательностью Сааремаа до наших дней.
По современным астрофизическим данным, полярные шапки Марса состоят не
из снега, а из замерзшего до твердого состояния углекислого газа
Каблунаит (множественное число от "каблуна") -- так в
настоящее время эскимосы называют людей европейского происхождения. Не
вполне понятно, почему Ф. Моуэт дает перевод этого слова как
"большеухие", тогда как в канадской научной литературе
"каблуна" повсеместно переводится как "человек с большими
бровями".
Этот перевод вошел в составленный одним из ведущих канадских географов,
Луи-Эдмоном Амленом, "Словарь канадских северных терминов", как
и производное от него слово "каблунизация", означающее
"перенимание" некоторыми эскимосами привычек и манер
"белых". Такие "каблунизированные" эскимосы получили
прозвище "каблунамиут".
Ф. Моуэт дает слово "инуит" (самоназвание эскимосов,
означающее "люди") в его первоначальном написании, так, как это
было принято ранее в английском и французском языках, -- с двумя
"н". В таком виде оно попало и в Советский энциклопедический
словарь 1982 г. ("иннуит"). В настоящее время в канадских
официальных документах (включая конституцию), прессе и литературе принято
более точное правописание -- "инуит", причем в единственном
числе вместо "эскимос" пишется "инук"; официальное
название эскимосского языка -- "инуктитут".
В легенде рассказывается о будто бы имевшей место встрече эскимосов
глубинных районов Канадской Арктики с норманнами -- викингами,
"железными людьми инуховик". Вероятность такой встречи в
принципе не исключена. Исландский фольклор ("Сага об Эйрике
Рыжем" и "Сказание о гренландцах") и данные
археологических раскопок свидетельствуют о том, что около 1000 г. н. э.
скандинавские викинги посещали североамериканские берега и даже пытались
основать там свои поселения.
Изгнанный сначала из Норвегии, а в 981 г. и из Исландии Эйрик
Торвальдсон (по прозвищу Рыжий), отправившийся с немногочисленными
спутниками в поисках нового убежища на запад, открыл юго-западное побережье
Гренландии (в ту пору относительного потепления -- "Зеленую
страну", как назвал ее Эйрик) и, по мнению некоторых историков, в 982
г. побывал на Баффиновой Земле. В 985 г. лесистые берега Лабрадора посетил
норвежец Бьярни Херюльфсон. В том же году Эйрик Рыжий основал первое
поселение норманнов -- исландцев в Гренландии.
Эта колония быстро разрослась, основывались новые поселения (в XIII в.
их насчитывалось около ста), и именно отсюда в 1000 г. сын Эйрика -- Лейф
отправился в свое прославленное сагами путешествие, в ходе которого он с 34
спутниками посетил "Хеллуланд" ("Каменистую страну")
-- Баффинову Землю, "Маркланд" ("Лесную страну") --
Лабрадор и открыл "Винланд" ("Страну винограда"),
как он назвал то ли Ньюфаундленд, то ли более южное побережье
Северо-Американского материка, где люди Лейфа провели зиму.
Позднее попытки поселиться в "Винланде" предпринимали
другой сын Эйрика -- Торвальд (в 1004-- 1005 гг.) и норвежец Торфинн
Карлсефне (в 1008-- 1011 гг.). Обе группы переселенцев не смогли ужиться с
коренными жителями (в стычке с ними Торвальд был убит) и вынуждены были
покинуть "Винланд". Саги о жизни норманнских поселенцев в
Гренландии и их путешествиях на американское побережье не содержат
упоминаний о попытках проникновения викингов в глубь континента (подобных
той, о которой говорится в легенде, скорее всего сочиненной самим Моуэтом),
но полны преданий об их частых кровавых столкновениях с коренными жителями
Арктики-- "скрелингами", в описании которых нельзя не узнать
эскимосов. По мнению многих историков, именно постоянная вражда с эскимосами
стала одной из главных причин постепенного угасания, а потом и полного
исчезновения просуществовавших 400 лет норманнских колоний в Гренландии.
Другие очевидные причины этого -- глобальное похолодание в 1300-- 1700 гг.,
получившее название "малого ледникового периода", и
обусловленное как этим похолоданием (а следовательно, и ухудшением
навигационных условий), так и изменениями политической обстановки в Европе
прекращение связей Гренландии (и ослабление связей Исландии) с
"прародиной" поселенцев -- Норвегией и другими европейскими
странами.
На протяжении всей истории канадского государства американцы прямо или
косвенно выражали претензии на различные участки Канадской Арктики. Еще в
1881 г. в заявлении канадского правительства по поводу статуса Арктического
архипелага было определенно сказано, что цель присоединения этих островов к
Канаде "в том, чтобы помешать Соединенным Штатам предъявить на них
свои права". В 1898 г. во время "золотой лихорадки" на
Клондайке возникла опасность аннексии территории Юкон Соединенными Штатами,
и для утверждения канадского суверенитета над этой территорией канадское
правительство вынуждено было послать туда отряд Северо-Западной конной
полиции.
В 1946 г. американцы попытались без ведома Канады создать в Канадской
Арктике сеть метеорологических станций, о чем стало известно канадскому
правительству лишь случайно, из объявления в газете (!). В этой связи
канадский посол в США Лестер Пирсон (будущий премьер-министр Канады в 1963--
1968 гг.) напомнил американской администрации о том, что Канаде принадлежит
"не только северная часть материка, но и острова и замерзшее море к
северу от него между меридианами, продолженными вплоть до полюса от
восточной и западной границ". Это заявление цитировали многие
канадские газеты, подчеркивая при этом сходство канадской и советской
позиций по поводу секторального принципа суверенитета в Арктике, в 1969--
1970 гг., когда американцы вновь попытались "самостоятельно
освоить" воды Канадской Арктики для прохода своих супертанкеров к
нефтяным месторождениям Аляски. В этой связи канадским парламентом был
принят специальный "Закон о предотвращении загрязнения арктических
вод", установивший в Канадской Арктике правительственный контроль над
прибрежной полосой (в том числе вокруг островов) шириной в 100 миль. Власти
США до сих пор оспаривают правомочность этого акта.
В силу такой позиции США правительство Канады давно считает необходимым
утверждение канадского суверенитета над северными территориями не только
"де-юре", но и "де-факто", путем
"экономического присутствия" Канады в этих районах. Делается это
самыми различными способами -- от экономического стимулирования деятельности
на Севере канадских фирм (предоставление им различных льгот, финансовой
помощи и прямое участие государства) до описываемого в рассказе Ф. Моуэта
демонстративного переселения канадских граждан -- эскимосов на незаселенные
территории.
Чем оборачиваются такие предпринимаемые вроде бы в
"патриотических" целях переселения для самих эскимосов --
"граждан второго сорта" в условиях буржуазного государственного
строя и всевластия бездушных чиновников -- хорошо показано в "Мрачной
одиссее Сузи". Реакцию же монополий и правящих кругов США на всякого
рода усилия Канады по "защите своего суверенитета на Севере"
можно охарактеризовать одной фразой: "А Васька слушает да ест".
В экономике канадского Севера по-прежнему преобладает более мощный
американский капитал. А в политике достаточно напомнить о проводимых против
воли большинства канадцев на канадском Севере испытаниях американских
крылатых ракет, на которых американцы настояли под вздорным (и в высшей
степени провокационным!) предлогом, что, дескать, канадский Север больше,
чем любые другие территории в составе стран НАТО, "напоминает
заснеженные равнины России".
OCR & spellchecking: C.C. Январь 2001 г.
Популярность: 3, Last-modified: Thu, 11 Aug 2005 07:45:19 GmT