Книга рассказывает о жизни и деятельности революционера-народника П.И.
Войноральского, одного из активнейших организаторов "хождения в народ". В
ней раскрываются характер и особенности движения народников 70-х годов XIX
века, их роль и место в революционном движении России.
Серия "Борцы за свободу"
М., "Просвещение", 1987 г.
OCR: Игорь Герасимов (admin@2084.ru), 2004 г.
Революционное народничество 70-х гг. XIX в. -- одна из самых ярких
страниц в истории российского и мирового революционного движения.
Бескорыстная самоотверженность, нравственная красота отличали настоящих
революционеров на всех этапах освободительной борьбы в нашей стране -- от
декабристов до народников, от народников до большевиков. Всем им были
присущи благородство чувств, самостоятельность мысли, чистая совесть,
уважение человеческого достоинства, преданность идеалам добра и
справедливости.
Изучая материалы процесса "193-х" над участниками так называемого
"хождения в народ", нельзя не обратить внимания на то, что об одном из
организаторов этого революционного движения -- Порфирий Ивановиче
Войноральском мы почти ничего не знаем. Крупнейший советский историк
революционного движения в России Б. П. Козьмин в 1928 г. с грустью отмечал,
что историческая наука в долгу перед этим мужественным революционером. С тех
пор прошло немало лет, но Войноральский все еще незнаком широкому читателю.
П. И. Войноральский -- революционер-народник 60-- 70-х гг. XIX в.
посвятил всю свою жизнь осуществлению на практике социалистического учения
русских идеологов революционного народничества. Рассказ о его жизни и
деятельности позволяет охватить основные события второго этапа
освободительного движения в России, поведать о судьбах многих выдающихся
революционеров того времени.
Наше знакомство с документами Войноральского началось с изучения
"вещественных доказательств" из судебно-следственных материалов.
Представьте, что вы держите в руках шифрованные записки, отобранные у
Войноральского при аресте. Вот одна из них -- короткое письмо о первом
аресте:
"Дер [евня] Грязнуха Ставр [опольского] уезда. Сейчас меня арестовали.
Убедительно прошу Каменского и других все мои деньги употребить на народное
дело и выдавать тому, кто предъявит этот шифр. Это мое последнее завещание.
Работайте же энергичнее по нашему делу.
Друг Порфирий"
Эти документы и другие источники позволили воссоздать образ
Войноральского. П. И. Войноральскому отдали дань любви и уважения многие его
современники. Люди разных возрастов вспоминали о Войноральском как о близком
по духу человеке.
Чем же привлекал он к себе людей? За что они его любили? В чем секрет
обаяния его личности?
Он был внимателен и чуток к людям. Стремился и умел всегда прийти на
помощь, не считаясь с собственными интересами. Был мужественным и стойким
борцом за свободу народа.
Наш народ бережно хранит память о своих героях, которые не щадили жизни
в борьбе против гнета эксплуататоров. Многое делается в нашей стране, чтобы
увековечить их имена.
Эта книга и есть дань памяти одному из активных деятелей революционного
народничества П. И. Войноральскому.
...Любить, не страдая душой, невозможно
Для того, кому чуткое сердце дано.
А спокойное счастье преступно и ложно.
Раз повсюду кругом безотрадно темно.
П. Ф. ЯКУБОВИЧ
Порфирий Иванович Войноральский родился 15(28) августа 1844 г. в селе
Линовка Мокшанского уезда Пензенской губернии. Он сын состоятельных дворян:
княгини В. М. Кугушевой, владевшей землями в Городищенском уезде той же
губернии, и надворного советника В. С. Ларионова. Брак родителей оформлен не
был, и поэтому Порфирий был приписан к сословию не дворян, а мещан как
воспитанник княгини. В свидетельстве о его рождении, выданном духовной
консисторией г. Пензы В. М. Кугушевой перед поступлением Войноральского в
гимназию (от 2 августа 1854 г.), написано: "...Вследствие прошения
подпоручицы княгини Варвары Михайловны Кугушевой... выдано ей Кугушевой сие
свидетельство в том, что воспитанник ее Порфирий Иванов в метрических книгах
Мокшанского уезда села Линовка за 1844 г. в 1-й части записан так: августа
пятнадцатого рожден, а 16 крещен..." Из документа видно, что отчество
Войноральского не совпадает с именем его отца Всеволода Сергеевича
Ларионова.
Происхождение фамилии Войноральского тоже необычно. Она была образована
из фамилии отца, прочитанной наоборот. При этом в конце были добавлены
мягкий знак и "ский" и для благозвучности буква "и" была заменена на "Й" и
переставлена с 4-го места по порядку на третье, т. е. поставлена перед
буквой "о" [В противоположность тому как сам Войноральский расписывался во
всех документах и его фамилия писалась в служебных и других документах, в
более позднее время написание его фамилии изменили, и во многих исторических
работах и справочниках она печаталась "Войнаральский"].
Поскольку Порфирий был приписан к сословию мещан, его зачислили не в
Дворянский институт (так называлось среднее учебное заведение для
состоятельных дворян), а в пензенскую гимназию, где учились дети разных
сословий, в том числе и дворянского.
Многие учителя преподавали свой учебный курс и в гимназии, и в
Дворянском институте. В 1857 г. в гимназии произошла смена учителей -- из
Дворянского института перешли в гимназию учитель русской словесности В. И.
Захаров, учитель истории В. X. Хохряков и др. В 1859 г. пришел новый учитель
В. А. Ауновский, который стал преподавать и новый предмет -- естествознание
(естественную историю). Они создали в гимназии вместо системы зубрежки и
наказаний (с розгами, оплеухами и ругательствами) атмосферу
заинтересованности в знаниях, свободного обсуждения. Педагоги держали себя с
учениками как старшие, уважающие их товарищи.
В 1858--1859 гг. в гимназии были утверждены новые штаты с некоторым
повышением заработной платы и одновременно повышена в два раза плата за
обучение. Обучение военной и фронтовой службе было заменено гимнастикой и
танцами.
Войноральский прилежно занимался по всем предметам и был среди первых
учеников. Особенно его увлекали физика, математика, литература и история, а
позднее -- естествознание. Юный Порфирий был очень общительным. Он привлекал
к себе неизменной доброжелательностью и непримиримостью к несправедливости,
смелостью и умением отстоять и доказать свою правоту. Всегда приходил на
помощь товарищу, не кичась своими способностями и успехами в учебе. В числе
близких друзей Порфирия были Дмитрий Юрасов, Николай Ишутин, Максим
Загибалов, Дмитрий Каракозов, Павел Федосеев -- будущие активные
революционеры-народники 60-х гг. (ишутинцы).
Все они, особенно с приходом нового учителя Владимира Ивановича
Захарова, увлекались литературой. От педагога исходила какая-то
притягательная сила. Захарова сравнивали с французским поэтом Беранже.
Увлекательно рассказывая на уроках о творчестве передовых русских писателей,
Захаров невольно заставлял своих учеников задуматься над серьезными
жизненными проблемами. Он неизменно подводил юношей к вопросу: почему
устроено так, что одни живут богато, пользуясь всеми возможными благами, и
заставляют работать на себя других, а крестьяне, рабочие, трудясь от зари до
зари, обеспечивают своей семье лишь полуголодное существование? От урока к
уроку все глубже западали в души молодых людей слова учителя: в человеческом
обществе должны господствовать справедливость и равенство, а не угнетение и
произвол.
Гимназисты часто приходили и в дом любимого учителя на литературные
вечера. Одно время в доме Захарова жил Илья Николаевич Ульянов, два
гимназиста, товарищи Порфирия, -- Дмитрий Каракозов и Николай Ишутин. Они
были двоюродными братьями.
Сохранились воспоминания бывших учеников В. И. Захарова, посещавших
занятия литературного кружка. Николай Таганцев, в будущем крупный юрист и
блестящий адвокат, который на процессе "193-х" отстаивал честь и достоинство
революционной молодежи против лживых обвинений, писал: "Собрания наши по
вечерам были заняты, главным образом, чтением журналов, в особенности
"Современника", и любимых писателей... Особенной симпатией пользовался
Герцен... "Кто виноват?", "Доктор Крупов", "Былое и думы", "С того берега".
Читали мы аккуратно и "Колокол". Очень любили стихотворения наших пензяков
Огарева и Полежаева. Много читали Гоголя, Некрасова".
Максимилиан Загибалов отмечал: Захаров "заставлял нас читать лучшие
произведения наших писателей, как, например, Гоголя, Пушкина, Лермонтова,
Тургенева, относиться критически к прочитанному... под его влиянием все
стали читать Белинского и учредили домашние литературные вечера". Ученик В.
И. Захарова П. Ф. Филатов, отец, знаменитого советского окулиста академика
В. П. Филатова, в своих воспоминаниях показал, какую важную роль сыграли в
жизни учащихся Дворянского института передовые учителя. П. Ф. Филатов писал:
"Я задаю себе вопрос, почему многих из нас не исковеркало это заведение,
предоставленное произволу таких учителей-надзирателей, как Дьяконов... и
такому директору как Огонь-Догоновский? Почему из нас вышли люди, а не
нравственные уроды? Мы обязаны отчасти влиянию своих родителей, зорко
следивших за своими детьми... отчасти же влиянию тех учителей, которые
вносили в нашу жизнь честный взгляд и высокие нравственные принципы. Такими
светлыми личностями были учителя русской словесности В. И. Логинов и В. И.
Захаров, учитель математики И. Н. Ульянов, естественной истории А. П.
Горизонтов, В. А. Ауновский... и еще, может быть, некоторые... Они внесли в
нашу жизнь отвращение к карьеризму и к материальной наживе".
Быстро мчатся годы учебы. Настало время окончания гимназии. У всех
выпускников гимназии 1859/60 учебного года ярко запечатлелась в памяти
блестящая речь В. И. Захарова, посвященная жизни и сочинениям В. Г.
Белинского, на годичном торжественном акте. Порфирий не сводил глаз с
учителя, который взволнованно, с блеском свойственного ему красноречия
говорил о влиянии творчества великого критика на развитие литературы,
воспитание гражданственности, высоких нравственных принципов. Захаров
предсказывал, что статьи Белинского станут настольной книгой каждого
образованного человека. Речь его вызвала открытое возмущение реакционно
настроенных педагогов гимназии и высшего начальства.
Директор Лубкин, ценивший в Захарове замечательного педагога, писал,
подводя итоги переводным и выпускным экзаменам в 1860 г.; "Преподаватель
Захаров с полной любовью и искренним одушевлением занимался своим делом;
ответы учеников были ясны и отчетливы, в них видно было пробужденное
преподавателем желание все понять самим... ученики все хорошо себе
усвоили... Преподавание Захарова и умение завлечь учеников к своему предмету
делают ему честь и заслуживают внимания начальства".
Лучшие из выпускников гимназии 1860 г. за успехи в учебе получили
аттестаты с правом поступления в высшие учебные заведения без экзаменов.
Одним из них был и Порфирий Войноральский. С ним вместе закончили гимназию
его друзья -- Дмитрий Юрасов, Дмитрий Каракозов, Максим Загибалов, Павел
Федосеев, Николай Хлебников, Владимир Шилль.
В этом же году Войноральский поступает на медицинский факультет
Московского университета. Одновременно с ним поступили в университет и его
друзья по гимназии, кроме Дмитрия Каракозова, ставшего позднее -- в 1864 г.
-- студентом Московского университета.
Москва очень поправилась Войноральскому и его друзьям. Они любили
бродить пешком по булыжной мостовой от университета к Тверской улице или к
Арбату.
В свободное от занятий время Войноральский и его друзья посещали театры
и концерты, читали много книг русских и европейских писателей. Любили стихи,
споры на дружеских вечеринках с песнями и танцами. Но при этом молодые люди
внимательно следили за всем происходящим в стране и за рубежом. Особенно их
волновало положение крестьян и фабричных рабочих. Они изучали статьи в
демократических журналах "Современник", "Русское Слово", которые
передавались из рук в руки.
Наступил 1861 год и принес 19 февраля несть об "освобождении" крестьян
от крепостной зависимости. А уже через месяц после опубликования манифеста о
крестьянской реформе в 449 помещичьих имениях вспыхнули волнения крестьян,
требовавших настоящей "воли". Так с конца 50-х сложилась, а с реформой 1861
г. явственнее стала развиваться революционная ситуация в стране.
Крестьянская реформа хотя и ликвидировала личную правовую зависимость
крестьян от помещиков, но фактически была проведена в интересах
господствующего класса и поставила ограбленное крестьянство на грань
обнищания и разорения. У крестьян отрезалось в пользу помещиков до 40--50 %
земли, они потеряли право безвозмездно пользоваться лугами и лесами, попали
в экономическую зависимость от тех же помещиков.
Войноральский и его друзья внимательно следили за ходом реформы, горячо
обсуждали каждый выходящий номер журнала "Современник", где Н. Г.
Чернышевский и его соратники разоблачали грабительский характер крестьянской
реформы. Вся передовая Россия понимала, как умело проводил Чернышевский идею
революционной борьбы сквозь "препоны и рогатки цензуры".
Размах восстаний ширился, росло число участников. Царское правительство
перешло к открытой расправе с ними. 937 крестьянских выступлений было
усмирено военной силой. Все честные люди России возмущались злодеяниями
царских властей.
Из печати, при личных встречах узнавал Войноральский подробности об
усмирении крестьянских волнений в Пензенской губернии.
Центрами крестьянских волнений в губернии стали селения Черногай
Чембарского уезда и село Кандеевка Керенского уезда. Сюда стекались тысячи
крестьян. Они требовали, чтобы вся помещичья земля была отдана тем, кто ее
обрабатывает. Руководителем протестующих крестьян был Леонтий Егорцев. Он
утверждал, что помещики задержали царскую бумагу о крестьянской воле, а царь
приказал "всем крестьянам выбиваться от помещиков на волю".
9 апреля в Черногае собралось около трех тысяч крестьян из 33 окрестных
селений. Прибывшая рота солдат открыла по ним огонь. Но восставшие не
дрогнули и, хотя были вооружены в основном палками, бросились на солдат и
обратили их в бегство.
По дорогам, ведущим в Кандеевку, были расставлены крестьянские патрули,
организована почта для передачи из селения в селение нужных сведений.
16 апреля в Кандеевку прибыло уже девять рот солдат. Они сделали по
крестьянам три залпа в упор. После каждого залпа восставшие кричали: "Все до
одного умрем, но не покоримся!" И только когда солдаты бросились в штыковую
атаку, им удалось сломить сопротивление крестьян, рассеять их ряды. Свыше
400 человек было арестовано, сотни высечены розгами, 33 сосланы на каторгу,
а 20 "бунтовщиков" -- на поселение.
Однако и после разгрома крестьянского выступления помещикам приходилось
отправлять крестьян на полевые работы только под конвоем солдат.
В селе Бездна Казанской губернии собралось до 10 тысяч крестьян,
вооруженных кольями, вилами, топорами. На борьбу с ними было брошено 12 рот
солдат. После шести залпов из толпы крестьян вышел Антон Петров, держа над
головой положение о реформе 19 февраля. Он был схвачен, закован в кандалы и
отправлен в тюрьму, а 18 апреля расстрелян на глазах крестьян села Бездны.
На жестокое избиение и расстрел крестьян откликнулась и революционная
эмиграция. Герцен в "Колоколе" опубликовал серию статей -- "Апраксинские
убийства", "Русская кровь льется", в которых заклеймил преступление царских
палачей, их гнусную расправу над безоружными крестьянами.
В условиях революционной ситуации Чернышевским и его соратниками была
выработана программа действий. Она состояла в обращении к различным слоям
общества с разоблачением реформы 19 февраля как обмана народа. Чернышевский
написал прокламацию "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон", Н. В.
Шелгунов -- "Русским солдатам от их доброжелателей поклон", М. Л. Михайлов и
Н. В. Шелгунов -- прокламацию "К молодому поколению". Появились три листка
газеты-прокламации "Великорусс". В прокламациях содержался призыв к борьбе
против самодержавия, требования передачи земли крестьянам и
социалистического переустройства общества.
Активное участие в распространении прокламаций среди народных масс
приняло студенчество. Возникло много революционных кружков учащейся
молодежи, особенно в университетских городах -- Петербурге, Москве, Казани,
Киеве и др. Здесь были организованы нелегальные библиотеки, издание
литографским способом запрещенной литературы.
Порфирий Войноральский узнал о деятельности одного из московских
кружков П. Г. Заичневского и П. Э. Аргиропуло.
Студенты искренне, всей душой сочувствовали борьбе крестьян, а также
национально-освободительному движению поляков против царского правительства.
Так, в ответ на расправу с многолюдной демонстрацией в Варшаве против
самодержавного гнета студенты Московского университета устроили собрание в
церкви во время богослужения ко убитым демонстрантам. По его окончании Петр
Заичневский выступил с речью, призывая к борьбе поляков и русских с общим
врагом -- царизмом под общим Красным знаменем социализма.
Чернышевский и его соратники поддерживали связь с революционным
студенчеством. "Современник" освещал студенческую борьбу, разгоревшуюся
осенью 1861 г. Чернышевский дважды весной и осенью 1861 г. приезжал в
Москву. В жандармском списке лиц, посещавших Чернышевского, значился член
кружка Заичневского и Аргиропуло Д. П. Евреинов, который должен был
доставить в Москву "Колокол" Герцена.
Летом этого года происходило объединение революционных сил в России и
русской эмиграции в Лондоне. Сподвижники Чернышевского Н. А.
Серно-Соловьевич, А. А. Слепцов и Н. Н. Обручев ездили в Лондон и вели с Н.
П. Огаревым переговоры об организации в России тайного политического
общества. В результате этого в No 102 "Колокола" появилась статья Н. П.
Огарева "Что нам нужно", которую начали широко распространять в России в
качестве программы будущего революционного общества. Позднее с образованием
организации "Земля и воля" в 1862 г. программа была скорректирована и
дополнена.
22 июня 1861 г. Заичневского и Аргиропуло арестовали -- первого в Орле,
второго в Москве. Но члены их кружка не прекращали своей деятельности.
Правительство было обеспокоено активностью студентов, распространением
книг, "опасных для алтарей и тронов".
Весной 1861 г. были составлены новые университетские правила. Они
запрещали литографирование профессорских лекций, чтобы под видом их студенты
не могли распространять литографированные нелегальные издания. Запрещались
студенческие сходки, кассы, библиотеки. За право слушания лекций все должны
были платить 50 р. в год, в том числе и бедные студенты, для которых
существовали льготы (освобождение от платы).
Новые правила были враждебны народному образованию и развитию культуры.
Введение этих правил стало толчком для широких студенческих волнений во всех
университетских городах. Правительство двинуло против студентов войска в
Петербурге, Москве, Казани.
В Петербургском университете волнения среди студентов начались 23
сентября 1861 г. массовой сходкой протеста против новых правил, а 25
сентября прошла первая студенческая уличная демонстрация -- шествие к дому
попечителя учебного округа. 27 сентября весь университет был наводнен
полицией. Вход студентов в здание университета был запрещен, университет
закрыт, занятия прекратились. Началась волна арестов. Но сходки студентов
продолжались. Студентов университета поддержали студенты других учебных
заведений и прогрессивные профессора, среди которых были: П. Л. Лавров,
профессор Артиллерийской академии, будущий идеолог революционного
народничества; А. Н. Энгельгардт, профессор этой же академии, будущий автор
знаменитых писем "Из деревни"; Н. В. Шелгунов, соратник Чернышевского, и др.
12 октября на толпу студентов, собравшуюся у дверей университета, напала
полиция, к ней присоединились войска. Несколько сот студентов отправили в
Петропавловскую крепость.
В Москву известие о событиях в Петербурге пришло 27 сентября 1861 г.
Оно всколыхнуло студентов университета. На сходке 1-го и 2-го курсов
юридического факультета студент Евгений Гижицкий прочел обращение
петербургских студентов университета к московским студентам. Затем это
обращение было прочитано в тот же день на филологическом и
физико-математическом факультетах. Усилия инспектора прекратить сходки ни к
чему не привели. Университетский совет отправил ректора и деканов к
генерал-губернатору с сообщением, что университет не может "укротить"
студентов. Но генерал-губернатор счел преждевременным вызов войск. 28
сентября распоряжением совета университета были прекращены занятия на 1-м и
2-м курсах юридического факультета. Студенты решили обратиться с протестом
против новых правил к царю и передали этот адрес генерал-губернатору
Тучкову. Последний потребовал смягчения требований и составления адреса на
имя министра народного просвещения Путятина. В новом обращении студентов
содержались следующие требования:
1. Отмена обязательной платы за право слушания лекций для бедных
студентов.
2. Разрешение избирать из среды студентов своих кассиров для сбора,
хранения и раздачи денег, жертвуемых студентам в пользу своих бедных
товарищей.
3. Разрешение избирать от студентов выборных для решения вопросов с
начальством.
4. Открытие Петербургского университета.
Для передачи этих требований были выбраны три делегата; студент
юридического факультета А. М. Крыжов, вольнослушатель В. С. Праотцев и
студент И. И. Кельсиев. Желая придать студенческому движению политический
характер, студенты задумали организовать шествие в годовщину смерти
профессора Т. Н. Грановского, любимого студентами выдающегося педагога и
прогрессивного общественного деятеля. Лекции Грановского позволяли понять
общность исторического развития Западной Европы и России, носили
антикрепостнический характер, развивали у студентов стремление к правде, к
приобретению действительно научных знаний. Шествие студентов к могиле
Грановского 4 октября 1861 г. стало первой в Москве политической
демонстрацией.
Активное участие в этих событиях принял и Войноральский со своими
друзьями. Он в числе первых 4-го октября пришел к месту сбора. Собралось
несколько сот студентов. Они прошли к Пятницкому кладбищу. У могилы
профессора начался митинг. В выступлениях звучало решительное осуждение
действий правительства.
Поодаль за оградой сосредоточились наряды полиции. Закончив митинг,
студенты, соблюдая порядок, шеренгами направились обратно к университету.
Когда адрес студентов к министру просвещения был окончательно
подготовлен, трое студенческих депутатов пришли к попечителю Исакову с
просьбой его рассмотреть. Попечитель резко ответил: "Никакого прошения я не
приму и с депутатами говорить не намерен!" Сообщение об этом вызвало бурю
негодования. Студенты огромной толпой устремились в здание нового
университета в профессорскую комнату, где находился Исаков. Войноральский с
друзьями протиснулся сквозь толпу, и вот они в профессорской комнате. Бросив
сумрачный взгляд на студентов, Исаков громко сказал: "Я еще раз повторяю,
разговаривать не намерен ни с депутатами, ни с кем-либо из студентов, и,
если вы не покинете сейчас же комнату, придется употребить власть и
применить к вам военную силу".
Ропот пробежал по студенческим рядам. Они начали наступать на Исакова,
пока не прижали его к стене. Войноральский пропустил впереди себя Крыжова
как депутата, который обратился к попечителю.
-- В вашей власти одним словом прекратить волнения студентов, не
прибегая к крайним мерам, нужна лишь справедливость.
Войноральский вырвался вперед: "Бесчеловечно лишать бедных студентов
права учиться!"
-- Я не могу ничего добавить, -- ответил Исаков, -- ибо если я отвечу
утвердительно, то я солгу, а лгать я не намерен: против силы я должен сам
действовать силой!
Фактически студентам было брошено и лицо обвинение в насилии, в
безнравственных, недостойных действиях. Кто-то крикнул: "Подлец! Сын
палача!" Поняв всю бесполезность разговора с попечителем, студенты начали
расходиться.
Разговор в профессорской комнате не остался без последствий. Исаков
отправился к генерал-губернатору и обратился к нему с просьбой арестовать
студентов по представленному им списку.
Собравшиеся утром 12 октября около университета студенты узнали, что в
прошедшую ночь арестовано около 10 участников вчерашних событий. Студенты
обратились к Исакову, желая узнать о причинах арестов. Но Исаков отказался
от всяких объяснений. Волнуясь за судьбу товарищей, студенты направились к
дому генерал-губернатора. Они видели, что у манежа сосредоточены войска, а
следом за ними двинулась полиция. Кольцо замкнулось. Но не идти было нельзя.
Войноральский увидел, как несколько человек вбежали на парадное крыльцо
дома Тучкова, И в этот момент полиция и конные жандармы неожиданно напали на
студентов. На них обрушились кулаки и сабли. Ряды студентов были смяты. На
глазах у Войноральского студент с разбитым лицом упал на землю. Его
поволокли в Тверскую полицейскую часть, схватив за руку и за волосы. Прибыл
батальон солдат, затем еще две роты московского гарнизона. Конные жандармы,
врезавшись в ряды студентов, сбивали с ног одного за другим. Жандармские
лошади наступали прямо на упавших, сбитых с ног студентов. Не удалось уйти и
Войноральскому с Загибаловым. Их поволокли в Тверскую полицейскую часть. По
дороге Войноральский видел, как схватили Крыжова. Он кричал, что может идти
сам. Но его с размаху ударили саблей. Крыжов повалился на землю, его
потащили. Некоторые студенты защищались палками. Им даже удалось стащить с
лошади одного жандарма. Но что могли сделать безоружные студенты? Полиция
натравливала на студентов дворников, сторожей, ломовиков, приказчиков,
купцов-охотнорядцев. Среди погромщиков действовали переодетые полицейские,
распускавшие слухи, будто демонстранты требуют возвращения крепостного права
и идут резать генерал-губернатора. Избиение студентов продолжалось целый
день и на Большой Дмитровке, и в разных переулках у Бронной. Было арестовано
свыше 300 студентов.
Дмитрий Юрасов явился в полицейское отделение, объявив, что желает
разделить участь товарищей. Также поступили и некоторые другие студенты.
Полиция записывала только их адреса, объявив, что вызовет, когда будет
нужно. Задержанных допрашивали, не давая читать протоколы допроса. 39
человек комиссия оставила под арестом, остальных выпустила. Студентам,
заключенным в казематы Тверской полицейской части, два дня не давали никакой
пищи. Больного Крыжова только на третий день, совершенно обессиленного,
отправили в полицейский лазарет. Он двое суток был без сознания. Потом его
перевели в каземат Рогожской полицейской части.
Эти события получили название "Дрезденская битва" (по названию
гостиницы, находившейся поблизости). В буржуазно-монархической прессе
студенты выставлялись злостными бунтовщиками, вооруженными ножами. Герцен
был глубоко потрясен происшедшим в России. Он писал в статье "Третья кровь":
"К польской, к крестьянской крови прибавилась кровь лучших юношей в
Петербурге и Москве... Не жалейте вашей крови. Раны ваши святы, вы
открываете новую эру нашей истории, вами Россия входит во второе
тысячелетие... Ваша кровь... обличила сочувствие к вам всей России,
готовность идти с вами со стороны молодых офицеров, со стороны всех учебных
заведений... В Москве студентов перебили, испугавшись проезда царского.
Кровь ваша не просохнет на их ливреях до страшного суда народного... В
университетах, лицеях, академиях и небольшом круге литераторов укрывалась и
взрослела русская мысль в то время, как вся шляхетная Россия, помещичья...
чиновная подло пресмыкалась перед бездарнейшим злодеем в истории (т. е.
царем -- авт.) за право сечь и грабить, за чечевицу оброка и барщины, за
фольгу и стеклярус крестов, за потворство взяткам и казнокрадству".
Подчеркивая преемственность революционных традиций от декабристов, Герцен
писал: "Курс за курсом передавал таинственный пароль, завещанный мучениками
14 декабря, и этот пароль сказался теперь громко студентами в Петербурге и
Москве. Тверская площадь прибавилась к Исакиевской. Инициатива эта по праву
принадлежит студентам... Гражданская мысль русская тайно воспитывалась в
университетах". В статье "По поводу студенческих избиений" Герцен отмечает:
"Университетская история не случайность, не каприз, а начало неминуемой
борьбы". И Герцен призывает к борьбе. В статье "Исполин просыпается" Герцен
обращается к молодежи: "Со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и
Урала, с Волги и Днепра, растет стон, поднимается ропот, это начальный рев
морской волны, которая закипает, чреватая бурями после страшно утомительного
штиля. В народ! К народу -- вот ваше место, изгнанники науки".
Студенческие волнения из центра перекинулись в провинцию.
Правительство жестоко расправилось с участниками студенческого
движения. Были отправлены в отдаленнейшие губернии страны без указания срока
ссылки студенты П. Войноральский, Е. Гижицкий. Чиновник московского приказа
общественного призрения И. Кельсиев, вольнослушатель университета В.
Праотцев, А. Крыжов и П. Федосеев обвинялись не только в участии в
студенческих волнениях, но и в хранении нелегальной литературы, за что были
преданы суду. 14 студентов и вольнослушателей были исключены из Московского
университета на два года с запрещением поступления в другие учебные
заведения и высланы из Москвы на поруки родителей (а при их отсутствии -- в
отдаленные губернии). В их число попал Максим Загибалов. О студентах
Войноральском и Гижицком в III отделении собственной е. и. в. канцелярии
было заведено специальное дело. Войноральскому был назначен местом
жительства г. Глазов Вятской губернии. 11 марта 1862 г. он был доставлен в
Вятку в сопровождении двух жандармов, откуда выехал в Глазов под строгий
надзор полиции.
Но остановить распространение революционных идей среди студентов
правительство было бессильно. Это проявилось наиболее ярко весной 1862 г. в
массовом распространении прокламаций. В прокламации "Молодая Россия",
написанной Заичневским, находившимся под арестом в московской тюрьме,
содержался смелый призыв к революции, к свержению царизма во имя создания
"социальной демократической республики русской". В ней говорилось: "С полной
верой в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее
России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма,
мы издадим один крик -- "в топоры". Маркс и Энгельс назвали эту прокламацию
Манифестом партии, возглавлявшейся Чернышевским. За свою деятельность
Заичневский был приговорен к каторге и поселению в Сибири.
Несмотря на то, что студенческое движение, как и крестьянское, было
подавлено царизмом, оно заставило правительство пойти на уступки. Власти
вынуждены были отказаться от введения реакционного студенческого устава и
провести в 1863 г. университетскую реформу с учетом требований студентов.
Царское правительство провело также другие буржуазные реформы. Но развития
освободительного движения это не остановило.
Вокруг революционно-демократического центра во главе с Чернышевским
продолжалось объединение революционных сил. К ним примыкали и студенческие
кружки Петербурга. Складывалась первая крупная тайная революционная
организация, получившая в августе 1862 г. название "Земля и воля". В ее
названии отразился лозунг, выдвинутый Герценом и Огаревым. Студенты
Московского университета стали организаторами и активными деятелями
Московского отделения "Земли и воли". В нее вошла часть членов кружка
Заичневского и Аргиропуло.
Организационным центром "Земли и воли" стала пятерка ближайших
сподвижников Чернышевского: братья Николай и Александр Серно-Соловьевичи, А.
Слепцов, Н. Обручев, В. Курочкин, а с весны 1862 г. к ним присоединился С.
Рымаренко.
В программные требования общества входило развертывание широкой
революционной пропаганды в целях подготовки крестьянской революции,
ликвидация самодержавия, справедливое решение аграрного вопроса,
переустройство России на социалистических началах.
Отделения общества создавались в Петербурге, Москве, Харькове, Казани и
других городах. Важным средством пропаганды было печатное слово
герценовского "Колокола", свободного от цензуры.
Идейный вдохновитель революционной борьбы в России Чернышевский считал,
что в результате победы революции в стране утвердится народное правление
крестьян и рабочих. На неопределенное время сохранится и революционное
государство для руководства социалистическими преобразованиями в стране.
Труд при социализме будет становиться все более производительным и со
временем из тяжелой необходимости превратится в духовную потребность.
В июле 1862 г. Н. Г. Чернышевский был арестован. Несмотря на то что
против него не было прямых улик и он умело разбивал все попытки обвинения в
государственных политических преступлениях, царское правительство вне
всякого закона отправило Чернышевского в 1864 г. на Нерчинскую каторгу. В
этом же году прошли многочисленные аресты революционеров в разных городах.
Были закрыты демократические журналы "Современник" и "Русское слово".
В этих условиях усиливается роль заграничного центра во главе с А. И.
Герценом. Революционные силы внутри страны и за границей действуют единым
фронтом.
Ничего из происходившего в России и в центре революционной эмиграции не
было известно Войноральскому в истинном свете. В газетах события
приглушались или замалчивались. Его жизнь протекала медленно, и лишь письма
родных и друзей скрашивали его существование. Он много занимался
самообразованием, изучал юриспруденцию. Но энергии Войноральского не хватало
выхода, вынужденная бездеятельность его сильно травмировала, а все усилия
добиться работы были тщетными.
В Глазове Войноральский прожил пять месяцев. Затем властям поступил
донос, что он, пользуясь своим знакомством с учителями уездного училища,
распространял "вредные идеи своеволия, безначалия и безбожия" и не признавал
никакой власти, "кроме своей совести". Полицейская машина сработала, и
Войноральский был переведен в августе 1862 г. в город Усть-Сысольск той же
губернии. В письме одному из руководителей студенческих волнений Василию
Праотцеву Войноральский отметил, что ему даже не сообщили, по какой причине
его переводят -- "к людям здесь относятся, как к вещам" а "вещи не должны
знать, что с ними делают".
После 9-месячного пребывания в Усть-Сысольске в мае 1863 г.
Войноральского выслали еще дальше -- в Яренск Вологодской же губернии,
поскольку было установлено, что он продолжает вопреки запрету встречаться с
местной интеллигенцией. Яренск -- место еще более суровое. Здешние жители
страдали не только от холода, но и от голода.
Войноральский неоднократно обращается к властям с просьбой предоставить
ему какую-нибудь работу как бывшему студенту, но его заявления остаются без
ответа.
Материальную помощь он имел от родителей, и работа нужна была ему не
как средство к существованию: труд был необходимой потребностью его
деятельной натуры.
Еще в Усть-Сысольске Войноральский узнал о польском восстании. Оно
началось с 22 на 23 января 1863 г., несмотря на все предупреждения об его
несвоевременности. Повстанцы напали на местные воинские команды в Варшаве и
других городах. В ходе восстания на страницах "Колокола", в листке "Земли и
воли" публиковались воззвания к офицерам и солдатам русской армии и другие
обличительные материалы. А. Слепцов от имени "Земли и воли" писал: "Вместо
того, чтобы позорить себя избиением поляков, обратите меч свой на общего
врага нашего -- императорское правительство". Редакция "Колокола"
систематически оказывала моральную и денежную помощь восставшим. При
поддержке Герцена и Огарева польские эмигранты в Лондоне и Париже в марте
1863 г. разоблачали на страницах журнала реакционную политику царизма. Они
организовали экспедицию Лапинского, чтобы отвлечь часть русских войск из
Польши высадкой на Балтийское побережье для помощи вспыхнувшему весной 1863
г. массовому крестьянскому движению в Литве. В экспедиции принимал участие
М. А. Бакунин. Но организация экспедиции была не на высоте: слишком поздно
она была отправлена, а предательство капитана привело к гибели людей и.
неудаче всего дела. Шовинистическая пропаганда царизма представила польскую
революцию как мятеж, враждебный России. Восстания в Польше и Литве, не
поддержанные восстанием русских крестьян, не могли устоять против царских
войск.
После разгрома революционного движения в России, организации "Земля и
воля", крестьянских выступлений в стране и польского восстания 1863 г.
наступил разгул реакции. Были распущены земские учреждения столичной
губернии, земства подчинены губернаторам. Студентам запрещалось не только
организовывать кружки, но и кассы "вспомоществования". Но даже в этих
условиях революционеры не сложили оружия.
Во второй половине 1863 г., когда Войноральский находился в Яренске, в
Москве на базе землевольческой группы, сложившейся вокруг Николая Андреевича
Ишутина, образовался народнический кружок. В него вошли и несколько
товарищей Войноральского по пензенской гимназии -- Н. А. Ишутин, Д. А.
Юрасов, М. Н. Загибалов, Д. В. Каракозов, а также другие его земляки. Кружок
получил название ишутинского. Ишутинцы затем связались с провинциальными
кружками и отдельными революционерами в Саратовской, Нижегородской,
Смоленской, Калужской губерниях.
В 1864 г. ишутинцы установили связь с польским подпольем в Москве и
вместе с поляками организовали побег из пересыльной тюрьмы и отправку за
границу выдающегося польского революционера Ярослава Домбровского, одного из
руководителей восстания 1863 г.
В отличие от "Земли и воли" ишутинцы сделали вывод о неспособности
крестьянства быть главной движущей силой революции. Революционной
интеллигенции ишутинцы отводили роль учителя в политическом просвещении
народных, масс. В соответствии с этими взглядами ишутинский кружок
действовал в трех направлениях: пропагандистском, просветительском и
заговорщическом. В пропаганде социалистических идей ишутинцы следовали
программе Чернышевского, изложенной в романе "Что делать?": устраивали
ассоциации, артели (переплетную, швейную и др.).
В середине 1865 г. в Москву к Ишутину приезжает И. А. Худяков, который
стоял во главе петербургского кружка. Между ними состоялись переговоры об
объединении московского и петербургского подполий. Худяков писал;
"Ишутинский кружок, с которым я познакомился еще летом 1865 г., был одним из
замечательных явлений того времени... Эти люди отказались от всех радостей
жизни и с самоотвержением молодости посвятили себя делу народного
освобождения". Он отмечал далее, что "... в России пробудилась потребность
политической свободы. И потребность эта стала всего сильнее чувствоваться с
1861 года со времени освобождения крестьян. Человек, переставший быть рабом,
должен быть свободным, а без права выбирать чиновников и требовать их к
отчету он остается рабом своего начальства". Сам Н. А. Ишутин так
характеризовал причины объединения молодежи в революционный кружок: "Что же
делать, ежели скорбь народа дошла до молодежи и больно отозвалась в их
сердце, и они хотят помочь ему? Что же делать ежели в благосостоянии народа
они видят благосостояние родины. Ведь это народолюбцы!"
Обо всей этой деятельности Войноральский получал скудные сведения из
писем Дмитрия Юрасова. Ему страстно хочется быть в курсе всех дел. Он
настойчиво приглашает Юрасова приехать в Яренск. Наконец Войноральский
получает сообщение Юрасова о возможном своем скором приезде и об общих
товарищах по гимназии и университету -- Дмитрии Каракозове, Николае
Хлебникове, Владимире Шилле. 27 мая 1865 г. Юрасов писал Войноральскому: "Мы
расстались с тобой, когда многое еще не были выяснено -- с тех пор прошло
много времени, и нам не приходилось говорить, как следует. Немудрено, найдем
друг в друге перемены; я расскажу, что делалось без тебя и что занимает нас
теперь. Это будет для тебя интересно, и я уверен, мы не разойдемся с тобой
-- по крайней мере в главном. Письмо твое я не получил, но если тебе нужны
деньги, то напиши, я постараюсь прислать". В другом письме от 5 октября 1865
г. Юрасов сообщал о прекращении деятельности пензенского кружка, членами
которого, очевидно, они были.
Войноральский не оставляет надежды на освобождение из ссылки. В конце
1865 г. он пишет на имя министра внутренних дел следующее заявление: "В
настоящее время я нахожусь в ссылке уже около четырех лет. Тяжесть
наказания, которое я несу, увеличивается еще более тем, что не имею
возможности быть полезным отечеству настолько, насколько позволяют силы...
что по моему убеждению, укоренившемуся во мне благодаря полученному мной
воспитанию в гимназии и университете, составляет обязанность каждого
честного гражданина. Я же, напротив, в продолжение уже четырех лет нахожусь
в положении тунеядца... потому что, несмотря на горячее желание найти себе
какую-либо работу, достигнуть этого нельзя, и хотя не по закону, то по
крайней мере на деле, лишенному прав гражданства". И это письмо
Войноральского осталось без ответа. Тогда он направил письмо министру
внутренних дел, минуя администрацию ссылки, через своего товарища в г.
Устюге. Но у того был проведен обыск, нашли письмо Войноральского.
Войноральского отправили в другой уездный город Вологодской губернии --
Вельск. Одновременно с Войноральским из Яренска был выслан и его товарищ по
ссылке Журавский, сосланный за участие и польском восстании 1863 г.
Журавский писал Войноральскому из Пинеги о необходимости приложить все
силы для развертывания революционной деятельности на понятном им обоим
условном языке: "Двигайся, сколько можешь: ко сну везде клонит, в Яренске же
более чем где-либо, но подумай сам, что выйдет, если подобно прочим уснем и
мы?.. Теперь более чем когда-либо, нам нужно быть честными; иначе нас
совесть замучит. Итак, брат мой дорогой, продолжай начатое".
Да, совесть честного человека в России не могла молчать! Именно поэтому
Войноральский и его друзья стали врагами самодержавной власти в России и
встали в ряды революционеров, борцов за свободу народа.
Прошел февраль, март 1866 г., а Дмитрий Юрасов все не приезжал к
Войноральскому. Приехать он не смог, поскольку был арестован в связи с
неожиданно последовавшими событиями.
4 апреля 1866 г. по всей стране пронеслась весть о покушении на
Александра II, совершенном Д. Каракозовым. Он выстрелил в царя,
прогуливавшегося по Летнему саду, но промахнулся, и был сразу арестован. В
его кармане обнаружили прокламацию "Друзьям-рабочим", переписанную от руки.
В ней было сказано: "Братцы, долго меня мучила мысль и не давала мне покоя
-- отчего любимый мною простой народ русский, которым держится вся Россия,
так бедствует? Отчего ему не идет впрок его безустанный тяжелый труд, его
пот и кровь, и весь-то свой век он работает задаром? Отчего рядом с нашим
вечным тружеником -- простым народом: крестьянами, фабричными и заводскими
рабочими и другими ремесленниками, живут в роскошных домах-дворцах люди,
ничего не делающие, тунеядцы, дворяне, чиновная орда и другие богатеи, и
живут они на счет простого народа, чужими руками жар загребают, сосут кровь
мужицкую... сообразите, что царь есть самый главный из помещиков. Царь и
посылает своих генералов с войсками наказать крестьян-ослушников, и стали
эти генералы вешать крестьян и расстреливать... за неплатеж откупных денег в
казну, за недоимки у крестьян отнимают последнюю лошаденку, последнюю
корову, продают скот с аукциона и трудовыми мужицкими деньгами набивают
царские карманы... и вот я решил уничтожить царя-злодея и самому умереть за
свой любезный народ". Далее в прокламации говорилось в соответствии с
программой ишутинской организации, какой будет жизнь народа без царя и
помещиков.
Акция была неожиданной для многих членов ишутинской организации. Хотя
целью этой организации и было свержение самодержавия и даже убийство царя,
если тот не примет требований народа. Но покушение на царя не
рассматривалось как первоочередная задача и официального согласия на него от
организации Дмитрий Каракозов не получал. Имея плохое здоровье, он боялся,
что не успеет сделать ничего значительного для народа, и ошибочно полагал,
что убийство царя поможет революционерам в осуществлении их цели --
свержении самодержавия в России. Он тайно от большинства членов организации
уехал из Москвы и получил фактическую поддержку у группы Худякова --
петербургского отделения ишутинской организации.
Покушение на царя повлекло за собой разгром ишутинской организации и не
позволило осуществить намечавшийся план освобождения из сибирской ссылки Н.
Г. Чернышевского. Этот план тщательно подготавливался ишутинцами с 1865 г.
Осужденные ищутинцы получили разные сроки каторги и ссылки. По
удивительному стечению обстоятельств несколько человек из них, в том числе
Странден, Юрасов, Загибалов, отбывали Нерчинскую каторгу в Александровском
заводе вместе с Чернышевским.
После казни Каракозова в руки архангельской администрации попало письмо
Войноральского Журавскому, из которого обнаружилась связь Порфирия Ивановича
с его друзьями-ишутинцами, привлеченными к суду.
Это послужило предлогом продления северной ссылки Войноральского еще на
несколько лет.
В марте 1867 г. его перевели в г. Пинегу Архангельской губернии, где он
прожил год и три месяца, а с июня 1868 г. -- в г. Мезень той же губернии
"вследствие замеченных вредных стремлений".
Царская охранка жестоко преследовала всех, кто был знаком или связан с
ишутинцами. Пензенский учитель В. И. Захаров был лишен права преподавания и
отстранен от преподавательской деятельности.
Прошло почти семь лет со времени ареста Войноральского. Шел последний
месяц лета 1868 г. Мать Войноральского Варвара Михайловна через влиятельных
людей все эти годы безрезультатно пыталась добиться распоряжения министра
внутренних дел о переводе Войноральского в Пензенскую губернию.
Весть об окончании ссылки была для Войноральского как оглушительный
выстрел в тишине. Ему даже не верилось, что теперь не придется больше
скитаться по заснеженным малонаселенным северным городкам.
Дожидаясь распоряжения от местного начальства о выезде на родину,
Войноральский размышлял о бесправном положении русского человека, миллионов
людей в России и твердо решил направить все свои силы на беспощадную борьбу
с самодержавным деспотизмом, как только он сможет действовать.
О, если б в мир внести хоть каплю правды чистой!
За это я готов страдать.
И верьте, жалобы на мой удел тернистый
Нам от меня б не услыхать.
Ф. ВОЛХОВСКИЙ
Наконец-то Войноральский в родных местах. Он остановился в имении
матери, в селе Богородском (Варварино) Городищенского уезда Пензенской
губернии. Поступать на государственную службу и свободно передвигаться по
губернии ему было запрещено. Но Варвара Михайловна продолжает хлопоты, и
только в апреле 1873 г. в результате вмешательства влиятельных лиц
полицейский надзор за Войноральским был снят.
Кажется, теперь Войноральский имеет все: материальные блага, книги, его
окружают родные и близкие люди. Он может заниматься самообразованием,
хозяйством. Но это не удовлетворяет его деятельную натуру и гражданскую
совесть. Он стремится восстановить, насколько позволяло положение, свои
прежние связи с революционно настроенной молодежью и завязать новые. Так, он
пытается установить контакт с Петром Заичневским, прибывшим с сибирской
каторги в Пензенскую губернию под надзор полиции.
В течение двух лет Войноральский выполняет работу управляющего в одном
из имений. В этой должности он имел возможность беседовать с крестьянами,
вникать в их дела, помогать советами и деньгами.
Его часто можно видеть в кругу пензенской молодежи старших классов
гимназии и семинарии. Он рассуждает с ними о литературе, дает рекомендации
для самообразования.
Молодежь очень внимательно слушала Войноральского. По блеску горячих
глаз он чувствовал, что его слова находят отклик в сердцах и душах, молодых
людей. И крепла надежда, что свяжут они свою судьбу с революционной борьбой,
что гражданственность русской литературы поможет им справиться с вирусом
равнодушия и бездумного прожигания жизни ради личных выгод.
Беседы повторялись, молодые люди тянулись к Войноральскому. А он
переходил от творчества русских классиков к критическим статьям в журналах
"Современник" и "Отечественные записки", произведениям Чернышевского и
Добролюбова. Рассказывал юношам о русских революционерах за границей --
Герцене, Огареве, Бакунине, о революционной борьбе в странах Западной
Европы. Войноральский хорошо понимал общественное значение литературы в
условиях России. Об этом очень точно сказал Герцен: "У народа, лишенного
общественной свободы, литература -- единственная трибуна, с высоты которой
он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести".
Встречи с местной интеллигенцией позволяли Войноральскому завязывать
контакты с людьми, сочувствующими освободительным идеям, желающими помогать
революционерам или участвовать в революционной пропаганде.
Участник бесед Войноральского с гимназистами -- Иван Селиванов осенью
1871 г. поступил в Москве в Петровскую земледельческую академию. От него
Войноральский узнал подробности главного политического процесса об убийстве
С. Г. Нечаевым студента Иванова и деятельности нечаевской организации. С. Г.
Нечаев, бывший вольнослушатель Петербургского университета, активно
участвовал в студенческих волнениях 1868--1869 гг. Был одним из составителей
"Программы революционных действий". В ней конечной целью студенческого
движения провозглашалась социальная революция. Составители документа
намечали ее на весну 1870 г. Фанатично преданный идее революции, Нечаев всю
свою деятельность построил на мистификации, обмане, полном отрицании
нравственных принципов при выборе средств в революционной борьбе. Он
разработал "Катехизис революционера", в основе которого лежал лозунг "Цель
оправдывает средства".
В начале 1869 г. Нечаев решил установить связь с революционной
эмиграцией. Он распускает слух о своем аресте и уезжает за границу -- в
Женеву. Здесь он выдает себя за будто бы бежавшего из Петропавловской
крепости представителя русского революционного комитета. Войдя в доверие к
Огареву и Бакунину, Нечаев получает от них значительную сумму денег,
предназначенную для революционных нужд. За границей на эти средства Нечаев
совместно с Бакуниным издал около десяти прокламаций и листовок, автором
которых был преимущественно Бакунин.
Возвратившись в 1869 г. в Россию, Нечаев продолжает бурную
деятельность. Он пытается создать подпольную заговорщическую организацию
"Народная расправа". В состав этой организации Нечаев привлекал в основном
студентов Москвы и Петербурга.
Нечаев считал, что революционер должен отречься от всего личного,
пренебречь нравственностью и, если надо, идти даже на преступление. Поэтому,
когда студент Петровской земледельческой академии Иванов высказал сомнение в
существовании таинственного центрального комитета и собирался выйти из
общества, Нечаев объявил Иванова вредным и опасным для организации и
потребовал организовать убийство Иванова.
Заговорщики, заманив Иванова в грот парка академии, где будто бы
готовилось открытие типографии, стали его душить, а Нечаев выстрелом в
голову убил его. Труп был найден, началось следствие и аресты. Нечаев уехал
сначала в Петербург, а потом за границу.
На суде обнаружилось, что члены организации, созданной Нечаевым, были
введены им в заблуждение, ничего не знали об обмане.
От имени I Интернационала Генеральным советом в 1871 г. было официально
объявлено, что Нечаев не имеет отношения к Интернационалу.
В августе 1872 г. Нечаев был арестован в Цюрихе, выдан русскому
правительству как уголовный преступник и в январе 1873 г. приговорен к 20
годам каторжных работ. Как позже стало известно, умер Нечаев в Алексеевском
равелине Петропавловской крепости.
Поступки и деятельность, получившие название "нечаевщина", глубоко
потрясли и взволновали Войноральского. Он считал, что важно вовремя выявить
опасность "нечаевщины", этот дух безнравственности и авантюризма, нужно
предъявлять к революционеру требования не только в отношении его идейной
убежденности, но и непременно высокой нравственности.
Наступил 1873 г. Войноральский вступил в должность мирового судьи,
твердо решив стойко защищать интересы крестьян и не жалеть сил в борьбе за
их нужды. В письме от 12 августа 1873 г. он писал своей давней пензенской
знакомой Анне Тушинской в Петербург: "Я по натуре своей не могу работать без
того, чтобы основательно не вникнуть в дело и разобрать каждый предмет
досконально. Правда, для этого я создаю себе втрое больше работы, но зато
приходится вознаграждать себя мыслью, что удается провести в практику
несколько новых взглядов, несмотря на юность моего судейства; зато опять, с
другой стороны, я имею массу жалоб на меня со стороны... сильных мира
сего... нападающих на крестьян".
27 сентября 1873 г. Войноральский писал Тушинской следующее:
"...Мой друг, осмотрись округ себя -- какай масса страданьем
невежества, тупости и бедности... Желая быть человеком, неужели мы не должны
серьезно, сочувственно вникнуть в эту мрачную бездну... а раз восчувствовав
всю тяжесть этого явления, свои-то личные уколы, миниатюрные в сравнении с
той массой, невольно отводишь на второй план и преимущественно задаешься
теми идеями, которые могут привести нас к облегчению общих зол".
Войноральский не мог не предполагать, что эта открытая защита
крестьянских интересов будет встречать сопротивление помещиков и долго не
сможет продолжаться. Но тем не менее он от своих принципов не отступал. И
даже на собрании в земстве, выступая с речью, где приводил факты о тяжелом
положении крестьян, Войноральский смело говорил о злостном нарушении
помещиками гражданских прав крестьянства, страдающего от полуголодного
существования и зависимости от помещиков. После такой речи, которую
Войноральский закончил гневными, словами: "Народ не стерпит! Народ
поднимется!" -- к нему подошел юноша с тонкими чертами лица, сразу
располагающий к себе открытым приветливым взглядом карих глаз. Он
представился:
-- Мышкин, правительственный стенограф. Мне хотелось, если позволите, с
Вами поговорить.
Так началась их дружба, которой суждено было пройти через многие
серьезные испытания и лишения.
В 1873 г. изменилась личная жизнь Войноральского. Он познакомился с
дочерью судебного следователя Доронина Надеждой Павловной, дом которой
находился по соседству с его участком. Надежда Доронина -- красивая,
обаятельная девушка с добрым и отзывчивым сердцем -- сразу расположила к
себе Войноральского, Хотя он заметил, что девушка очень далека от социальных
проблем, интересовавших передовую молодежь. Отец Надежды не очень заботился
о том, чтобы его дочь была достаточно развита, много читала, считая, что это
не главное для женщины. Он был человек крутого и деспотичного нрава.
Однажды, когда в доме П. И. Войноральского собрались знакомые, в том
числе Доронин, он не постеснялся в присутствии гостей помыкать своей
дочерью, отдавая ей одно за другим приказания, сопровождавшиеся
унизительными выговорами и незаслуженными упреками. Надежда выполняла все,
едва сдерживая слезы. Когда она вышла из комнаты, Войноральский, выйдя вслед
за ней, попробовал ее успокоить, и она откровенно ему рассказала, что отец
-- деспот и самодур, а она и вся семья страдают от его произвола. Тогда
Войноральский сказал ей: "Это издевательство надо прекратить! Если Вы
согласны, я спасу Вас от отца. Я делаю Вам официальное предложение выйти за
меня замуж".
Надежде нравился Войноральский: его красивое мужественное лицо с русой
бородой, взгляд серых глаз, всегда добрый и приветливый, с искорками смеха,
его ладная фигура, которую не портил невысокий рост, его остроумные,
находчивые ответы в разговорах, умение увлекательно рассказывать обо всем,
что его интересовало. Ну что было здесь долго раздумывать? Надежда дала свое
согласие. Для самого Войноральского все это произошло неожиданно: скорая
женитьба не входила в его планы, но быть спокойным свидетелем издевательства
над прекрасной девушкой -- это было свыше его сил и рассудка.
Когда они вошли в комнату, где сидели гости, отец Надежды в гневе за
неожиданное отсутствие закричал на дочь, осыпая ее бранью. Тогда
Войноральский, взяв Надежду за руку и встав между ею и отцом, громко, чтобы
слышали все, твердо сказал:
-- Вам больше никогда не придется издеваться над вашей дочерью. Вы не
отец, а бурбон и негодяй! Я сделал ей предложение и забираю ее навсегда,
чтобы она забыла все унижения, которым подвергалась в вашем доме.
Вскоре Надежда стала женой Войноральского.
21 октября 1873 г, он послал Тушинской такое письмо: "Наконец-то... в
течение последних трех недель я так привел в порядок свой мировой участок,
что сейчас готов к сдаче, даже сдаточная опись уже готова, и теперь только
поджидаю я съезда, чтобы заполучите отпуск и стремиться в Питер... Если кому
будет надобность в адвокате даровом..., то можешь распространять про мою
готовность принять на себя эту обязанность... мне было бы грешно, приобретя
некоторую в законах искусность, не помочь советом и делом тем из питерских
бедняков, которые в этом нуждаются".
За этой фразой между строк Тушинская понимала, что Войноральский думает
о пропаганде среди рабочих.
На собственном опыте Войноральский убедился, что в самодержавной России
невозможно официальным путем утверждать справедливость, защищать права и
интересы простого народа. Он решает ехать в ноябре 1873 г. в Петербург для
продолжения своего образования: или сдать экзамен на степень кандидата
юридических наук, или поступить в вуз по другой специальности.
А пока шли приготовления к отъезду, Войноральский устраивал собрания
местной молодежи и интеллигенции. Их участником стала и Надежда Павловна.
Молодые люди обменивались мнениями об "Исторических письмах" П. Л.
Лаврова и о произведении В. В. Берви-Флеровского "Положение рабочего класса
в России". Спорили о том, что такое образованный человек.
-- Помните, -- сказал Войноральский, -- как утверждает Лавров:
"Образование -- это не начитанность, не овладение специальными знаниями, не
ученость в какой-либо отрасли науки, а гармоническое, т. е. согласованное во
всем, единство знаний, чувств и действий".
-- Правильно! -- поддержал эту мысль Э. Ю. Каменский, еще находившийся
под надзором полиции за участие в польском восстании.
-- Совершенно недостаточно подготовить к жизни молодого человека, если
привить ему только различные знания и не позаботиться о том, чтобы он стал
нравственным человеком.
-- Если не воспитать в человеке чувства справедливости, долга перед
родиной, то о том, чтобы он стал гражданином, не может быть и речи, --
подхватил Войноральский.
-- А гражданином, по Лаврову, может быть только критически мыслящая
личность, -- вступил в разговор Жилинский, член организации П. Г.
Заичневского.
-- Помните, как в шестом письме Лавров говорит о том, как личности,
бессильные в единственном числе -- ведь "один в поле не воин", --
превращаются в общественную силу? -- продолжал Войноральский.
-- Помним, но нелишне вспомнить еще раз, -- раздались голоса. И
Войноральский продолжал:
-- Надо, чтобы каждый человек понял силу критически мыслящей личности.
Критика, по Лаврову, -- единственная прогрессивная сила, управляющая
коллективной жизнью людей. Критика -- это привычка, которую человек должен
приобрести и усвоить на всю жизнь, чтобы иметь право называться развитой
личностью. Ведь только критически мыслящий человек есть личность и
гражданин. А как вы считаете, -- обратился Войноральский к собравшимся, --
критически мыслящая личность может быть одинокой?
-- По Лаврову -- не может, -- раздались голоса.
-- Да, по мнению Лаврова, такая личность не может быть одинокой, потому
что, критикуя общественные нормы жизни, она находит себе единомышленников в
лице угнетенного народа. Надо только лучше объяснять причины существующего
зла, шире распространять свои критические взгляды. Нужны энергичные люди,
рискующие всем и готовые всем жертвовать для народа.
-- Одна из главных мыслей "Исторических писем" -- это долг
интеллигенции перед народом, -- заметил Жилинский.
-- Да. Это в четвертом письме, -- продолжал Войноральский, -- где
Лавров говорит о цене прогресса и определяет, что такое прогресс. Но для
знаний необходимо время, свободное от физического труда. Большинство
населения у всех народов сейчас занимается тяжелым физическим трудом и
порабощено меньшинством. А это значит, что образованные люди получили знания
за счет труда народа. Поэтому не первая ли наша обязанность -- вернуть долг
народу в борьбе за его свободу? Нужна революция, которая принесет ему
свободную и счастливую жизнь. Но это будет народная революция, не такая, как
были раньше, когда одна господствующая группа заменялась другой, а народ так
и не избавлялся от угнетения и несправедливости.
Долго еще продолжалась беседа. Говорили о критике Лавровым взглядов
Бакунина, в том числе и о государстве, об образовании русской секции I
Интернационала в Женеве в 1870 г., о первой пролетарской революции --
Парижской Коммуне, победившей в марте 1871 г. и просуществовавшей 72 дня.
Войноральский не оставил воспоминаний о том, какое влияние на него и
его сподвижников оказали "Исторические письма" Лаврова. Но это сделают
другие видные революционеры 60-х и 70-х гг. XIX в.
Член "Народной воли" Н. С. Русанов вспоминал впоследствии о влиянии
этой книги на молодежь: "Ах, надо было жить в 70-е годы, в эпоху движения "в
народ", чтобы видеть вокруг себя и чувствовать на самом себе удивительное
влияние, произведенное "Историческими письмами". Многие из нас... не
расставались с небольшой, истрепанной, нечитанной, истертой вконец книжкой.
Она лежала у нас под изголовьем. И на нее падали ночью паши горячие слезы
идейного энтузиазма, охватившего нас безмерною жаждою жить для благородных
идей и умереть за них".
В заключение вечера говорили о книге В. В. Берви-Флеровского "Положение
рабочего класса в России". Автор глубоко вскрыл господство на русских
фабриках крепостнических пережитков, низкую производительность труда,
изнурительный труд рабочих и произвол хозяев. Для того чтобы прочесть эту
книгу и произведения Чернышевского в подлиннике, К. Маркс выучил русский
язык.
Войноральский старался использовать всякую возможность для расширения
своих связей с революционерами. Благодаря Анне Тушинской он узнал о
деятельности кружка А. В. Долгушина, одного из первых кружков, члены
которого пошли в народ. Кружок образовался в 1872 г. в Петербурге. Его
руководители А. В. Долгушин и Л. А. Дмоховский вышли из Технологического
института. Активные члены долгушинского кружка весной 1873 г. переселились
под Москву в деревню Сареево. Здесь они устроили подпольную типографию и
напечатали прокламации "Как должно жить по законам природы и правды" (автор
В. В. Берви-Флеровский), "Русскому народу", "К интеллигентным людям" (автор
А. В. Долгушин). Воззвание Берви-Флеровского начиналось с призыва к
интеллигенции: "Идите в народ и говорите ему всю правду до последнего
слова". В листовках долгушинцы призывали крестьян браться за оружие. "Нет в
робости добродетели, -- писали они, -- вы не бойтесь оружия, а берите его
рукой твердою и сражайтесь битвой жестокою за святой закон и за равенство, с
угнетателями..."
Программные установки кружка Долгушина включали основные народнические
идеи. Специфика их взглядов выражалась в том, что, соглашаясь с Бакуниным о
необходимости немедленной подготовки восстания, они расходились с ним во
взглядах на устройство будущего общества. Они не выступали против
государства, а требовали создания правительства, избранного народом,
введения строгого контроля за расходованием народных средств. Долгушинцы
считали, что создать нормального человека (т. е. развитого пропорционально,
физически и духовно) можно только в благоприятной среде, где труд при
свободе и равенстве людей будет служить благу всех. В числе планов,
намечаемых долгушинцами, было и освобождение Н. Г. Чернышевского,
отправленного в 1871 г. после отбытия Нерчинской каторги в Восточной Сибири
в Вилюйский острог на вечное поселение.
В сентябре 1873 г, начались аресты членов кружка. При обысках у
долгушинцев были найдены переписанные от руки "Манифест Коммунистической
партии", "Азбука социальных наук" В. В. Берви-Флеровского, прокламации.
Войноральский придавал большое значение деятельности долгушинцев и мечтал о
скорейшем приобщении к революционной работе.
В ноябре 1873 г. он с женой приехал в Петербург и остановился в
гостинице на Б. Морской улице [Ныне улица Герцена.]. Через Анну Тушинскую он
познакомился с членами кружка "чайковцев" или Большого общества пропаганды
[Общество "чайковцев" возникло в 1868--1869 тт. о Петербурге как группа
противников Нечаева. Ядро кружка составили студенты Медико-хирургической
академии М. А. Натансон, В. М. Александров. А. И. Сердюков, к которым
присоединились Н. В. Чайковский и другие. Основная задача кружка состояла в
пропаганде среди крестьян и рабочих и объединении передового студенчества
страны. Первым этапом его деятельности стало "книжное дело", издание и
распространение революционной и научной литературы -- 1 тома "Капитала"
Маркса, произведений А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова.
П. Л. Лаврова, В. В. Бе рви-Флеров с кого, Ф. Лассаля, Ч. Дарвина и др.]
Сравнивая кружок Нечаева и "чайковцев", невозможно было не испытать ощущения
(по словам историка В. Богучарского), будто из душного подвала попадаешь
сразу на залитый солнцем благоуханный луг. Такова была нравственная
атмосфера добросердечия, честности, высокой дружбы, искренности,
самоотверженного служения высоким идеалам борьбы за свободу народа в этом
кружке. Из него вышли будущие члены "Земли и воли" 70-х гг. и герои
"Народной воли" Софья Перовская и Андрей Желябов, Николай Морозов, теоретик
анархизма, выдающийся ученый Петр Кропоткин, замечательный революционер и
писатель Сергей Степняк-Кравчинский, Дмитрий Лизогуб, бескорыстно
пожертвовавший на революционные цели огромные материальные средства и
вдохновивший Л. Н. Толстого на рассказ о человеке, восхищающем своей
нравственной красотой, талантливый пропагандист Дмитрий Рогачев, этнограф и
археолог, член "Земли и воли", один из редакторов журнала "Земля и воля"
Дмитрий Клемену, и др. Великолепные портреты своих товарищей по кружку дал
С. М. Кравчинский в своей замечательной книге "Подпольная Россия",
завоевавшей признание передовых людей многих стран Европы и Америки. Классик
американской и мировой литературы Марк Твен писал под впечатлением этой
книги: "Я прочитал "Подпольную Россию" от начала до конца с глубоким жгучим
интересом. Какое величие души!.. Я говорю... об этом поразительном
сверхчеловеческом героизме, что прямо смотрит вперед через годы, в ту даль,
где на горизонте ждет виселица, -- и упрямо идет к ней сквозь адское пламя,
не трепеща, не бледнея, не малодушествуя..."
Познакомившись с "чайковцами" в Петербурге, Войноральский узнал от них,
что с осени 1871 г. члены кружка устроили за границей, в Швейцарии,
типографию, где в течение 1871--1872 гг. были изданы "Гражданская война во
Франции" К. Маркса, переведенная самими "чайковцами", сочинения
Чернышевского, Добролюбова, Лаврова, Берви-Флеровского, Прудона, Лассаля,
Дарвина и др.
А в 1873 г. в самом Петербурге в литографии на Среднем проспекте
Васильевского острова начали издаваться нелегальные произведения.
Войноральскому рассказали о том, что кружок превратился в общество
пропаганды с отделениями в других городах и что готовится литература не
только для пропагандистов, но и специально для народа. Первые брошюры были
написаны Тихомировым: "Сказка о четырех братьях" (законченная и улучшенная
П. А. Кропоткиным) и "Емельян Пугачев". Л. А. Шишко была написана
прокламация "Чтой-то, братцы". Используя сюжет известной басни И. А.
Крылова, автор в очень доходчивой форме рассказал о волке-царе, попавшем в
правители овец, помимо их спроса и желания.
Несмотря на отсутствие устава организации, все знали и четко выполняли
свои обязанности. Молодые люди чутко реагировали на малейшие отклонения от
нравственных принципов -- ложь, несправедливость и т. д. По особо важным
вопросам решение принималось только в том случае, если высказывалось
единодушное мнение.
Занятия с рабочими уже начали проводить с 1872 г. Н. А. Чарушин, С. С.
Синегуб, а позднее Софья Перовская, П. А. Кропоткин, Д. А. Клеменц, С. М.
Кравчинский. Центром этой работы была Выборгская сторона. Кропоткин читал
лекции об Интернационале, Клеменц -- по русской истории и о народных
движениях Разина, Пугачева, о "Капитале" К. Маркса, Кравчинский также по
русской истории и политэкономии. "Чайковцы" надеялись из подготовленных
пропагандой рабочих сделать посредников для себя в среде крестьян. На
собрании Общества в январе 1873 г. было решено идти в народ под видом
рабочих и для этого создавать везде мастерские для обучения различным
ремеслам.
По инициативе "чайковцев" и кружка лавристов с весны 1872 г. была
установлена связь с П. Л. Лавровым для руководства изданием заграничного
журнала народников и объединения вокруг него революционных сил, обсуждения
программных и тактических вопросов. В конце 1873 г. журнал стал
распространяться в России. Предполагалось, что журнал, получивший название
"Вперед", продолжит традиции "Колокола" в новых исторических условиях
подъема общественного движения. В стране не прекращались протесты крестьян
против грабительской реформы, крепостнических пережитков. На крупных
промышленных предприятиях в 1870--1871 гг. прошли стачки рабочих.
Революционно настроенная молодежь готовилась к пропаганде в народе.
Усиливалась вера в возможность победы революционных сил под влиянием
революционного движения в Западной Европе -- Парижской Коммуны и
деятельности I Интернационала. Традиции журнала "Современник" продолжал
журнал "Отечественные записки" под руководством Н. А. Некрасова и М. Е.
Салтыкова-Щедрина. На страницах журнала с 1872 г. началась публикация писем
"Из деревни" А. Н. Энгельгардта -- русского публициста и ученого-агрохимика.
Письма ярко показывали пореформенную жизнь русского крестьянина, вызывали
гнев и возмущение политикой царского самодержавия, обрекающей крестьян на
невыносимые условия существования.
Энгельгардт подчеркивал, что, уплатив все сборы, бывший помещичий
крестьянин не мог прокормить свою семью, не идя вновь в кабалу к помещику,
так как должен был отдать государству почти в 2 раза больше того, что он мог
собрать со своего надела. Крепостнические пережитки мешали развитию
производительности труда в сельском хозяйстве. И это в стране, где крестьяне
составляли не менее 80 % населения, на котором держалась финансовая, военная
и политическая мощь государства. В одном из писем Энгельгардта Войноральский
прочитал: "...существующая система хозяйства держится только потому, что
труд неимоверно дешев, что крестьянин обрабатывает помещичьи поля по крайне
низким ценам только по необходимости, по причине своего бедственного
положения ... такой порядок вещей не может долго держаться".
На одном из вечеров во время встречи с "чайковцами" на квартире у Анны
Тушинской Войноральский познакомился с Сергеем Кравчинским и Дмитрием
Рогачевым. Войноральский невольно любовался ими, богатырским видом Рогачева
и одухотворенным волевым лицом Кравчинского. Они были друзьями детства,
вместе учились в Орловской военной гимназии. Оба закончили военные училища в
Петербурге: Рогачев -- Павловское, а Кравчинский -- Михайловское
артиллерийское, потом поступили в институты. Вместе собирались первыми из
"чайковцев" вести пропаганду среди крестьян Тверской губернии. Под видом
пильщиков было решено идти в Новоторжский уезд, где, по их мнению, были
наиболее распространены среди населения вольнолюбивые идеи.
Кравчинский заговорил о положении крестьян. А Войноральскому казалось,
что Сергей высказывает его собственные мысли: горьки страдания и муки,
причиняемые самодержавием русскому народу, произвол незаконных арестов,
заточение в казематы, ссылки без суда и следствия, попрание священных
человеческих прав...
-- Я смог в вашем кружке познакомиться с первым номером журнале
"Вперед", где Лавров выдвигает программу действий, мне кажется, хорошо
обоснованную, -- оживленно заговорил Войноральский. -- Как правильно,
убедительно говорит Лавров о средствах борьбы.
-- Наш кружок в своем большинстве считает, что надо тщательно готовить
революцию, но горячие головы в других петербургских кружках, да и в других
городах, например в Киеве, думают иначе. Вы здесь еще познакомитесь с такими
кружками, как, например, Сергея Ковалика, Феофана Лермонтова, -- вступил в
разговор Рогачев.
-- Да, это было бы интересно.
Войноральский не любил ничего откладывать в долгий ящик и на следующий
день уже был на квартире Сергея Ковалика. Ковалик жил и Петербурге с 1871 г.
В его кружок входили студенты Института путей сообщения, Технологического,
Медицинского и других институтов.
Войноральский сразу нашел с Коваликом общий язык, разговорившись о
работе мирового судьи. Ковалик так же, как и Войноральский, в свое время
служил мировым судьей, воевал с помещиками, защищая интересы крестьян.
Постепенно разговор перешел к взглядам Лаврова и Бакунина.
-- Скажите, Сергей, как Вы относитесь к положению Лаврова о том, что
народ еще не готов к революции?
-- Я верю в народную революцию и считаю, что народ к ней готов,--
твердо заявил Ковалик. -- В этом Бакунин прав. Стремление пропагандистов
только распространить в народе понятия о справедливости, свободе ни к чему
не приведут, результаты будут ничтожны. Есть другой путь -- боевой,
бунтарский. Бакунин провозглашает: мы враги государства. Взамен государства
утвердится анархия, т. е. самостоятельная свободная организация общин, их
вольный союз.
-- А как, например, может существовать такой союз общин без центральной
власти, если какая-нибудь община начнет действовать так, что это станет
неудобно и невыгодно другим общинам? Как и кто тогда будет на нее
воздействовать? -- спросил, улыбаясь, Войноральский. -- Например, через
территорию этой общины в интересах других надо будет провести железную
дорогу, а эта община не согласна?
Ковалик кивнул головой:
-- Ну что тут можно сказать? Если отдельные общины не идут ни на какие
соглашения с союзом остальных общин, то, следовательно, общество еще не
дозрело до утверждения анархического устройства и оно должно еще иметь
центральную власть.
-- А мне кажется, -- вновь включился в разговор Войноральский, --
Лавров прав, когда признает возможность уничтожения государства, но не
сразу, как Бакунин, а как отдаленную конечную цель. А до наступления этого
идеального строя считает возможным сохранение отдельных форм
государственности.
Долго еще беседовали молодые люди. Войноральский узнал о существовании
бакунинских кружков в Петербурге и других городах.
Войноральский планировал еще несколько дней побыть в Петербурге, но
пришло известие о смерти отца -- дворянина Ларионова. Отец оставил ему
значительное наследство -- около 35 тыс. руб. серебром. Войноральский срочно
отбывает в Пензенскую губернию для устройства дел по наследству.
В конце 1873 г. он вновь выехал в Петербург с заездом в Москву, решив
повидать Ивана Селиванова и установить связи с революционными кружками в
Москве. Официальной причиной поездки были хлопоты об оформлении наследства.
В это время Кравчинского и Рогачева в Петербурге не было. Они
путешествовали по Новоторжскому уезду Тверской губернии под видом пильщиков.
У них был план устроить в одном из сел уезда тайную подпольную типографию.
Рогачев и Кравчинский встречались с крестьянами, беседовали с ними.
Крестьяне охотно слушали пропагандистов, не выказывая никакого недоверия,
иногда поддакивая и соглашаясь. Слух о пильщиках, которые рассказывают
крестьянам, как надо добыть землю, быстро распространился по деревням, дошел
до станового пристава, и он потребовал от крестьян привезти пильщиков к
нему. Крестьяне подчинились и повезли пропагандистов в участок. По дороге
заночевали в пустой избе. Крестьяне заснули у дверей на полу. Кравчинский и
Рогачев легли на лавки. Когда послышался равномерный храп крестьян, друзья
быстро вылезли через окно. Верст 40 пришлось им шагом пройти за эту ночь.
Кравчинский сильно сбил ноги, но все же, добравшись до железной дороги, они
сели в поезд и прибыли в Москву, в дом Кропоткина. Они появились там как раз
в то время, когда московские "чайковцы" обсуждали программу действий в
народе.
"Восстание народное может быть успешным, -- говорилось в документе, --
если оно будет проведено самими крестьянами и рабочими при руководстве
партии -- дружно действующей группы людей, осуществляющих связь между
отдельными местностями, четко определившей требования народа и разработавшей
тактику, как избегнуть провалов, как закрепить победу. Будет применяться
определенная форма пропаганды в зависимости от того, подготовлен ли народ к
восстанию. Если нет, то пропаганда должна ориентироваться не на всю массу
крестьян, а на некоторых наиболее сознательных. Революционеры же должны
селиться в деревнях и создавать сельскую организацию, хотя бы из трех
человек. Готовить в данной деревне агитаторов, а самим переселяться на новое
место. Таким образом, будет устроена целая сеть кружков, связанных между
собой. Поскольку народ в массе своей неграмотный, пропаганда должна быть
устной. Однако необходимо подготовить специальные книги, доступные для
крестьян". Пропаганда предусматривалась и среди рабочих.
-- Первый опыт Кравчинского и Рогачева показал, что можно и без
посредников, т. е. без рабочих, самим идти в народ под видом рабочего, --
заключил Кропоткин.
-- Вы слышали из нашего рассказа, как нас принимали крестьяне, у меня
лично сомнений нет, -- уверенно заявил Кравчинский.
Раздались голоса:
-- Необходимо немедленно начать готовиться к походу в народ. Оставить
занятия в университетах, институтах, академиях! Надо призвать народ к
революции!
Эти идеи быстро распространились среди молодежи. Главными очагами
революционной пропаганды в Москве стали Петровская земледельческая академия
и университет. Как и в Петербурге, передовое студенчество разделилось здесь
на три группы: сторонников Лаврова, последователей Бакунина и молодежь, не
стремившуюся к революции, но сочувствующую народу.
Петровская земледельческая академия в 70-х гг. имела репутацию самого
оппозиционного из всех высших учебных заведений со времени нечаевского
движения. В общежитии при академии свободно собирались студенты. Здесь они и
организуют первую в Москве народническую столярную мастерскую для подготовки
кадров пропагандистов.
Войноральский познакомился с Фроленко еще во время своей ноябрьской
поездки в Петербург через Москву, когда встречался со своим пензенским
другом, студентом Петровской земледельческой академии Иваном Селивановым.
Тогда Селиванов и Фроленко агитировали Войноральского не сдавать экзаменов,
а присоединиться к молодежи, готовящейся к походу в народ. Фроленко снабдил
Войноральского адресами "чайковцев". В январе 1874 г., направляясь в
Петербург, Войноральский заехал в Москву. Здесь и стало известно о том, что
сенат не утвердил его в должности мирового судьи. Повидавшись со своими
московскими друзьями, Войноралъский стал задумываться, не отложить ли и ему
свои учебные планы. Фроленко, провожая Войноральского, делился впечатлениями
о своей поездке в Петербург:
-- Ты знаешь, я положительно очумел и закружился, перебегая с одного
собрания на другое... Это не были какие-нибудь маленькие тайные собрания.
Напротив -- переполненные большие аудитории, залы, набитые битком
спорщиками, перебивающими друг друга. И все это средь бела дня. Собирались
деньги. Одни говорили: "На хождение в народ". Другие -- "Бедным студентам".
-- "Это зачем? Незачем учиться, кончать курсы. Пусть бросает все и идет в
народ!" Каждый спешил высказать свое мнение и убедить другого. Однако было
ясно, что сторонники "хождения в народ" берут верх. Разнообразные мнения
сливались в одно общее -- "Весной надо двинуться в деревню и, нарядившись в
простой костюм, изобразив рабочего, попробовать, попытать почву, посмотреть,
что представляет из себя мужик, как он отзовется на призыв, захочет ли
восставать, возможна ли с ним революция.
-- А "чайковцы"? Какие у них планы? -- интересовался Войноральский.
-- Решено идти в народ, но обязательно надев армяк, сарафан, простые
сапоги, даже лапти! А после летнего опыта осенью всем собраться, устроить
нечто вроде съезда и тогда уже окончательно решить все вопросы относительно
революции, выработать общую определенную программу действий.
Раздумья, встречи с петербургскими друзьями убедили Войноральского
направить свои силы в ближайшее время не на продолжение образования, а на
организацию похода в народ. Чтобы не расстраивать мать, он решил не говорить
ей о своих планах. Пусть думает, что он учится в Петербурге.
Сам же он вместе с женой к весне 1874 г. собрался в Москву. Здесь он
решает на свои средства организовать столярную и сапожную мастерские для
подготовки московской молодежи к походу в деревню, а также открыть
подпольную типографию. Войноральский планирует печатать в ней нелегальную
литературу для народа и бланки паспортов для пропагандистов.
В 1873 г. он встретился с Мышкиным и узнал о его планах устройства
легальной типографии. Войноральский обещает помочь в подборе людей, знающих
наборное дело. Он пишет письмо в Архангельск Ефрузине Супинской и приглашает
ее с подругами работать в этой типографии и Москве. Девушек не нужно было
особенно агитировать. Они хотели отдать свои силы служению народу. Туда, в
столицы... в Москву, в Петербург, где кипит работа, где столько передовых
людей!
С начала марта 1874 г. Войноральский с женой приехал в Москву. Супруги
сняли дом в шесть комнат и поселились здесь вместе с архангельскими
девушками. Образовалась своего рода коммуна. Дом стал местом встреч (со
студентами Петровской академии). Разговоры шли о том, что студентам
Земледельческой академии удобно вести в народе пропаганду
сельскохозяйственных знаний, а параллельно беседовать о причинах его тяжелой
жизни. Войноральский, кроме того, снабжал студентов академии и университета
нелегальными произведениями.
Член Большого общества пропаганды А. О. Лукашевич вспоминал
впоследствии: "Одной из центральных фигур был воистину тогда в Москве
Порфирий Войноральский, бывший помещик и мировой судья, который, между
прочим, превосходно исполнял роль хозяина учебной пропагандистской
мастерской вроде наших петербургских, но с несравненно более многочисленными
участниками, притом часто менявшимися".
В квартире Войноральского на углу Плющихи и Б. Благовещенского переулка
была организована учебная мастерская с сапожным и столярным отделениями.
Здесь работали студенты Петровской академии и университета, члены Большого
общества пропаганды, или "чайковцы", -- Кравчинский, Клеменц, Лукашевич,
Шишко. В комнатах стоял запах кожи, вара и свежих стружек. Оборудование,
инструменты мастерской, а также продукты для работавших в ней приобретались
на средства Войноральского. Юноше Андрею Кулябко (брату жены) было поручено
выполнять мелкие хозяйственные дела, передавать почту. Надежда Павловна
Войноральская с помощью 27-летней кухарки Ирины Лизуновой хлопотала по
хозяйству -- готовила еду, создавала по возможности удобства и уют для всех,
принимавших участие в работе мастерской. В мастерской царил дух
товарищества, доверия и искренности. На видное место Войноральский повесил
сумку с деньгами -- от 400 до 500 руб., откуда каждый мог брать, сколько
считал нужным для своих нужд, не ставя об этом никого в известность.
В мастерской не только шла работа по обучению столярному и сапожному
делу. В перерывах между работой обсуждалась нелегальная литература,
программные документы народничества. Поэтому соблюдались меры
предосторожности.
Полиция напала на след неправильно оформленных паспортов. Было
установлено, что прописанные по этим паспортам безвыездно проживают в
Петровско-Разумовском. Дворник стал требовать у Войноральского паспорта всех
живущих в мастерской. Было решено перевезти мастерскую на другую квартиру --
на Бутырки. Здесь также открыли два отделения -- сапожное и столярное.
Мастером стал работать профессиональный сапожник Пельконен. В Москве
начались аресты. Сообщение между квартирой Фроленко и мастерской на Бутырках
приходилось тщательно маскировать.
В мастерской после работы за чашкой чая звучали смех, остроумные шутки,
читались стихи, велись разговоры не только о политике и социальных
проблемах, но и о новостях искусства и литературы. И это было естественно --
собиралась интеллигентная, образованная молодежь.
Когда мастерскую Войноральского посещали Кравчинский, Клеменц и Шишко,
собрания проходили незабываемо для всех участников. Дмитрий Клеменц, один из
лучших народнических пропагандистов, поражал присутствующих богатой речью,
блистающей всеми сокровищами русского народного языка, которым он владел с
изумительным крыловским мастерством. Он умел в шуточной форме говорить о
серьезных вещах. Во внешности его запоминающимися были глаза -- мягкие и
вдумчивые.
Однажды в мастерской на Бутырках разгорелся спор в связи с позицией
наиболее активных бакунистов свернуть распространение в народе книг ради
непосредственной агитации к бунту. Войноральский знал, что этой точки зрения
придерживается и Сергей Ковалик.
-- Очень хорошо, -- говорил Войноральский, -- когда Сергей Ковалик
выступает за свободу, равенство, справедливость и повторяет вслед за
Бакуниным: Я могу быть свободным только среди людей, пользующихся одинаковой
со мной свободой. Утверждение моего права за счет другого, менее свободного,
чем я, может и должно внушить мне сознание моей привилегии, а не сознание
моей свободы. Ничто так не противоречит свободе, как привилегия. Полная
свобода каждого возможна при действительном равенстве всех. Осуществление
свободы в равенстве -- это и есть справедливость. Пусть Ковалик убежден в
том, что свобода без социализма -- это привилегия и несправедливость, а
социализм без свободы -- это рабство и животное состояние. Но я повторю
вслед за Лавровым, что революционная работа есть теперь единственно важная
работа в мире. Для призыва к революции народ должен быть подготовлен, и
здесь книги для народа, их распространение, вооружение ими пропагандистов --
наше мощное оружие. Как же можно выступить против распространения книг,
решив заранее, что народ готов к революции! Народ подхватит призыв к
революции, когда он услышит его не от чужих, а от людей, голос которых он
привык слушать на мирском сходе, за артельным столом. Здесь, в народной
среде, должны быть подготовлены борцы, которые, будучи просвещенными нашими
пропагандистами, с помощью книг смогут раскрыть глаза народу на причины его
бедствий и возможности солидарного протеста по всей России и крестьян, и
рабочих, и интеллигенции.
-- А я понимаю таких, как Сергей Ковалик, -- включился в разговор
Кравчинский, -- эти люди, мужественные и смелые, хотят во что бы то ни стало
зажечь огонь протеста в крестьянской среде, даже ценой собственных жизней,
чтобы даже неудачные, жестоко подавленные бунты послужили сигналом к
следующим выступлениям к борьбе до победного конца.
-- Я поддерживаю тех, кто за тщательную подготовку восстания, но идти в
народ необходимо, чтобы узнать лучше его жизнь и возможности для борьбы, --
вступил в разговор Клеменц.
-- Но разве есть среди нас такие, кто был бы против этого! --
воскликнул Войноральский.
-- Конечно нет! Здесь не может быть такого вопроса.
Вскоре работа мастерской возобновилась на Плющихе в доме Печковского.
Эта мастерская просуществовала меньше месяца и закрылась, так как молодежь
начала разъезжаться "в народ".
Вспоминается мне та пора,
Как по нивам родимого края
Раздалось, мужика пробуждая,
Слово братства, свободы, добра...
И. А. МОРОЗОВ
Движение в народ не было централизованным. В стране не существовало еще
единой революционной организации, которая могла бы руководить народническим
движением. Однако произошло невиданное: многочисленные самостоятельные
кружки революционно настроенной молодежи начали действовать почти
одновременно в более чем 50 губерниях страны. Интеллигентная молодежь
бросилась на помощь крестьянству, которое царизм сделал "нищим, забитым,
темным, подчиненным помещикам-крепостникам и в суде, и в управлении, и в
школе, и в земстве" [Ленин В. И. Полн. собр. соч. -- Т. 20. --С. 173.].
Участник этого движения талантливый писатель Сергей Кравчинский
воссоздал непосредственный дух эпохи в своих замечательных произведениях. Он
писал: "Ничего подобного не было ни раньше, ни после. Казалось, тут
действовало скорей какое-то откровение, чем пропаганда. Сначала еще мы можем
указать на ту или иную книгу, ту или другую личность, под влиянием которых
тот или другой человек присоединяется к движению; но потом это становится
уже невозможным. Точно какой-то могучий клик, исходивший неизвестно откуда,
пронесся по стране, призывая всех, в ком была живая душа, на великое дело
спасения родины и человечества. И все, в ком была живая душа, отзывались и
шли на этот клик, исполненный тоски и негодования за свою прошлую жизнь, и,
оставляя родной кров, богатство, почести, семью, отдавались движению с тем
восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий,
не меряет жертв и для которой страдания и гибель являются самым жгучим,
непреодолимым стимулом их деятельности.
Мы не будем говорить о множестве молодых людей, принадлежавших даже к
аристократическим семьям, которые по пятнадцати часов в сутки проводили в
работе на фабриках, в мастерских, в поле. Молодости свойственна отвага и
готовность на жертвы. Характерно то, что это распространилось даже на людей
зрелых, с обеспеченным положением, на приобретение которого они затратили
свои молодые силы, -- судей, врачей, офицеров... Люди стремились не только к
достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению
глубокой потребности личного нравственного очищения".
Самые решительные из молодых людей ставили своей целью идти в народ,
чтобы будить в крестьянах протест против угнетателей-помещиков, поднимать на
борьбу за справедливое устройство жизни. Другие хотели бороться с темнотой и
невежеством крестьянства, не надеясь поднять его на восстание. Но в конечном
итоге хождение в народ было нацелено на подготовку крестьянской революции. И
оно, по словам В. И. Ленина, способствовало прямо или косвенно "последующему
революционному воспитанию русского народа" [Ленин В. И. Полн. собр. соч. --
Т. 30. -- С. 315].
Молодые люди, приехавшие учиться в Петербург и Москву, возвращались в
родные места. Многие направлялись в губернии Поволжья, где, по их мнению,
сохранился свободолюбивый дух Разина и Пугачева. Пути народников
перекрещивались в Москве. Здесь можно было установить связь с другими
кружками, обменяться информацией, получить нелегальную литературу и
материальную помощь.
Сплочение сил было необходимо движению. Поэтому руководители
народнических кружков стремились к совместным действиям. Многие кружки
Петербурга были связаны не только между собой, но и с кружками Киева,
Харькова, Одессы, Казани, Нижнего Новгорода и др. Из народнической среды
выдвигались талантливые организаторы. Одним из них и стал Порфирий Иванович
Войноральский. Полученное от отца наследство Войноральский решил
использовать для революционных целей. Он понимал, что начатое ими дело
требует выпуска литературы для народа, организации конспиративных квартир,
налаживания связей с народническими кружками. В первую очередь он взялся за
создание подпольной типографии в Москве. Для этой цели он решил использовать
типографию Мышкина, где печатались издания статистического бюро и управы. Но
поскольку Мышкин сдал свою типографию в аренду и срок ее действия уже
истекал, Войноральский посоветовал Ипполиту Никитичу отделиться от
совладельца. Средства для этого предприятия Войноральский предоставил. И 4
мая у ворот дома No 5 по Арбату появилась вывеска "Типография И. Н.
Мышкина". Дом по фасаду небольшой, всего восемь окон в длину. Но во дворе,
где помещалась типография, находилось много разных флигелей, где проживало
довольно большое количество народу. Жившие там люди были мало знакомы. И
появление нового человека, направляющегося в типографию, не привлекало
внимания жильцов. К тому же дом имел еще запасной выход в Филипповский
переулок. Это было место, словно созданное для организации конспиративной
типографии. Владелец дома Орлов был человеком передовых взглядов. (Он сдавал
жене Чернышевского Ольге Сократовне помещение для устройства "кооперативной
пекарни"). В целях конспирации типография продолжала выполнять заказы
статистического бюро и управы в одном из своих отделений. В другом отделении
была устроена женская наборная, где и стали работать архангельские девушки:
польки Ефрузина Супинская, Елена и Юлия Прушакевич и русские Елизавета
Ермолаева, Лариса Заруднева, переехавшие в первых числах мая в дом Орлова
вместе с Иваном Селивановым, Войноральским с женой и Андреем Кулябко. В доме
Орлова образовалась коммуна для выпуска нелегальной литературы, где
проходила работа и отдых единомышленников, связанных духовными и
материальными узами, велось обычное домашнее хозяйство. Кроме
"архангельских", в работе нелегальной типографии принимала участие также
Софья Иванова, будущий член Исполнительного комитета "Народной воли" и
другие.
Первым нелегальным изданием стала переделанная для революционных целей
книга Эркмана-Шатриана "История одного французского крестьянина". Здесь от
лица старого крестьянина, очевидца Великой французской революции, шел
рассказ о политическом пробуждении народа. В книге доказывалось, что должно
быть уничтожено неравенство между дворянством, духовенством и крестьянством,
отменена частная собственность на землю.
Отпечатанная вслед за ней прокламация Л. Шишко "Чтой-то, братцы" носила
характер задушевной беседы. Рассказ о крестьянской жизни был построен на
основе известной басни И. С. Крылова "В овечьи старосты у Льва просился
Волк". Прокламация приобрела большую популярность и стала очень полезной для
пропагандистов. Об освобождении крестьян в брошюре говорилось: "Обошли нас
ловко господа с царем своим, чисто дело обделали, и славу нажили за
освобождение, и карман набили пуще прежнего: наделили нас песком да
каменьями по три десятины на душу, да заставили оброк платить не хуже
прежнего: выкупать ее, значит, родимую нашу-то землю-матушку, что отцами да
дедами с испокон века возделана, с потом и кровью вспахана, слезами
омочена!"
В прокламации звучал призыв к действию: "...Пока нами управлять будут
цари, бояре да чиновники, не будет у нас ни земли, ни воли, ни хлебушка. Они
тысячи лет нами правили, и все время мы только стонали да бедствовали, а они
себе жили припеваючи да посмеивались... Мы и сами со своими делами
справимся... Мы потребуем, чтобы у всех у них, что теперь над нами
распоряжаются, была отнята власть всякая... и будет у нас тогда воля, земля
да и хлебушко... а все будут тогда люди русские -- люди свободные, и у всех
у нас будут одни права, одни обязанности... Только будемте дружно, как
братья родные, стоять за наше дело великое. Вместе-то мы сила могучая, а
порознь нас задавят враги наши лютые". Не случайно для издания была выбрана
написанная специально для пропаганды в народе Тихомировым и Кропоткиным
"Сказка о четырех братьях", которые пошли в четыре стороны света искать, где
лучше, а в результате встретились в кандалах на "дорожке Владимирской".
Друг Войноральского Сергей Кравчинский также писал пропагандистские
брошюры, подготовленные позднее, и не пришлось их печатать в этой
типографии. В одной из них -- "О правде и кривде" -- Кравчинский писал,
обращаясь к читателю: "Зовем мы тебя положить конец грабежу, разбою и всякой
неправде... Как дровосек рубит дерево, так руби... всякую ложь в умах твоих
братьев. Руби ее повсюду... и утром, и вечером, и днем, и ночью, и в пути, и
на ночлеге, и за работой, и за отдыхом, и в праздник, и в будни. Руби, не
отдыхаючи, руби, пока не занемеет рука, пока не потемнеет в глазах! И тогда
повалится перед тобою всякая ложь, как бы крепка она пи была. Но... нелегко
будет твое дело. Велика сила врагов и страшна месть их. Так будь же на все
готов за нее. И тогда пойдешь ты на бой с неправдою, как воин, покрытый
крепкими доспехами и вооруженный острым мечом. Как богатырь побивает всякую
гадину, будешь побивать ты всякую ложь и будешь разносить ты повсюду правду,
как зажженная свеча разносит свет. И не одно сердце загорится от слов твоих,
и не один боец поднимется по следам твоим. И знай, все быстрее и быстрее
будет расти их сила могучая... И скоро, скоро услышит их русский народ,
скоро проснется он от своего векового сна, и горе тогда злодеям его".
"Сказку о копейке" Кравчинского во время начавшихся арестов прятал у
себя Фроленко, а издана она была в 1874 г. в Женеве. Там содержался призыв к
восстанию. Позднее Кравчинский написал "Сказку о мудрице Наумовне". Он
попытался в сказочной форме передать идеи "Капитала" К. Маркса, теории
прибавочной стоимости как раскрытый Марксом секрет капиталистической
эксплуатации.
В конце сказки в обращении к пропагандисту говорится: "Люди,
развращенные теперешним порядком, люди с окаменелым сердцем, глухие к стонам
братьев своих, скажут тебе: "Безумец, опомнись! Что тебе до других? Думай о
себе самом, ведь ты можешь добиться счастья, а ты идешь на вечные лишения!
Ты отказываешься... от почестей и богатства, которые, быть может, ждут тебя
впереди!.." Да ты отказываешься от всего этого... Когда враги твои схватят
тебя... осудят на смерть... ты будешь счастливее их, ибо нет большего
счастья, как погибнуть за братьев своих... Замолкнет голос твой! Бессильно
опустятся руки и выпадет из них знамя освобождения рода человеческого,
которое держал ты! Но тень твоя поднимет его! Заговорят кровавые раны на
груди твоей! И бодрость, и отвага польются в ряды друзей твоих, и ужас и
смятение -- в среду врагов!"
В мае в типографии были изданы сочинения Лассаля [Деятель немецкого
рабочего движения, мелкобуржуазный социалист, публицист.] (в том числе "Труд
и капитал", "Книга для чтения рабочим"), журнал "Вперед", бланки для
поддельных паспортов, необходимые молодежи, идущей в народ. Работа в
типографии шла не только днем, но и ночью, и в выходные дни, и в праздники.
Наборщики вручную укладывали наборный шрифт, потом с него на печатной машине
получались оттиски.
Чтобы скрыть от непосвященных работников типографии печатание
запрещенной литературы, женское наборное отделение запирали. Входить сюда из
мужской наборной разрешалось только в крайних случаях (например, когда нужен
был иностранный шрифт, находившийся в женской наборной). Печатная машина
была одна и стояла в мужском наборном отделении. Поэтому при печатании
нелегальной литературы для конспирации около машины всегда находились
"свои". В работе подпольной типографии принимали участие, кроме членов
коммуны, живших в этом доме, также студенты Московского университета и
Петровской земледельческой академии, привлеченные Войноральским к
революционной работе. Они вертели колесо типографской машины, помогали
принимать отпечатанные листы, собирали все до последнего оттиска и уносили в
женское наборное отделение.
Отпечатанная литература отправлялась в Петербург, Саратов, Пензу,
Самару, Тамбов, Калугу.
На очереди к изданию были намечены сочинении Чернышевского, а также
другие книги по истории, социологии, философии, политэкономии. В типографии
не только шла напряженная работа по изданию литературы для пропаганды. Часто
в ней обсуждали события в стране и за рубежом. Внимательно следили
Войноральский и его друзья за разработкой теории, стратегии и тактики
революционной борьбы на страницах нелегальной печати.
Обитатели типографской коммуны знали, что против программы журнала
"Вперед", написанной Лавровым, в апреле выступал за границей П. Н. Ткачев с
брошюрой "Задачи революционной пропаганды в России". На эту брошюру Лавров
ответил статьей "Русской социально-революционной молодежи", в которой
подверг критике позицию Ткачева как сторонника завоевании власти не
посредством народного восстания, а путем политического заговора небольшой
группы борцов, которая якобы может осуществить революцию.
Однажды в свободную минуту Войноральский обратился к Мышкину:
-- Мне достали статью Лаврова, где он разносит якобинца Ткачева,
который, оказывается, лучше всех знает, как надо делать революцию. Я не хочу
умалить значения его честной борьбы с существующим в России порядком, не
сомневаюсь в искренности его как защитника народных интересов, но путь к
освобождению народа он выбрал неверный. Нужно собраться и обсудить эти
важные вопросы.
Вечером в комнате Войноральского собралась вся дружеская коммуна.
-- Посмотрите, -- начал Войноральский, листая страницы, -- Ткачев
объявляет не нужной народную социальную революцию. Он считает, что вполне
достаточно смести Романовых, провозгласить русскую республику, и все будет
прекрасно. Ткачев призывает немедленно делать революцию кто как умеет.
Лавров ему на это отвечает так. (Войноральский перелистал страницы и
продолжал читать) "Вы не можете ждать? -- это спрашивает Лавров Ткачева. --
Слабонервные трусы, вы должны терпеть, пока не сумели вооружиться, не сумели
сплотиться, не сумели внушить доверия народу!.. Так из-за вашего
революционного зуда, из-за вашей барской революционной фантазии вы бросите
на карту будущность народа?.. видите ли русской революционной молодежи
невтерпеж. Надо сейчас, сию минуту..."
-- Сейчас, когда поставлена задача сближения с народом, говорить о
заговоре помимо народа, -- значит не верить в наш народ, -- заявил Мышкин.
-- Может быть, Ткачев делает такой вывод, так как не считает
крестьянство революционной силой, ведь крестьянские выступления в 60-х гг.
ни к чему не привели, а рабочее движение в России еще недостаточно развито?
-- поставил вопрос Войноральский.
-- Если даже время революции не пришло, мы все равно должны делать все,
что в наших силах, чтобы ее приближать, делая ставку на народную революцию,
а не на заговор, -- решительно выступил Иван Селиванов.
-- Вот ответ, достойный революционера! -- улыбнулся Войноральский.
-- Я считаю, что все наши так думают и никто не верит в авантюры с
заговорами, правильно, девушки? -- сказала Ефрузина, обращаясь к подругам.
Все дружно поддержали ее мнение.
Среди воспоминаний современников о Войноральском сохранилось
свидетельство о его влиянии на Мышкина: "Он с восторгом слушал
Войноральского и предоставил в полное его распоряжение и себя, и свою
типографию для нужд революционного дела... Он готов был удвоить, удесятерить
свою энергию, лишь бы поспеть удовлетворить запросы на литературу,
стекавшиеся в Москву..."
Связь с различными кружками была налажена не сразу, и в первую очередь
с пензенским кружком. Этот кружок был организован Войноральским еще осенью
1873 г. как кружок гимназической и семинаристской молодежи.
Еще в конце декабря по приглашению Войноральского приехали к нему
Кравчинский и Рогачев в село Кеньшу Городищенского уезда Пензенской
губернии, где было место работы Войноральского как мирового судьи.
Войноральский снабдил их паспортами: Кравчинского на имя Свиридова, а
Рогачева на имя Орлова. Кравчинский сразу выехал в Казань, а Рогачев
поселился в доме Войноральского в селе Нижний Шкафт Городищенского уезда
Пензенской губернии, где стал вести революционную пропаганду среди крестьян.
Вместе с Алексеем Кулябко Рогачев занимался столярным ремеслом. Оба они
стали известны в селе как письмоводители Войноральского.
В конце февраля по согласованию с Войноральским Рогачев приехал в
Пензу, где была снята для него и других народников, направляющихся на
пропаганду в Пензенскую губернию, конспиративная квартира Цыбишевой и номер
в гостинице. Войноральский поставил перед Рогачевым задачу: подготовить из
пензенской учащейся молодежи пропагандистов в народе. Войноральский хорошо
понимал по собственному опыту, как важно в этом молодом возрасте приобщиться
к справедливой борьбе за освобождение народа, чтобы не стать равнодушным
созерцателем и безнравственным помощником господствующих классов, получить
тем самым право на самоуважение и чувство человеческого достоинства, стать
настоящим гражданином. О значении учащейся молодежи как активной
общественной силы очень ярко говорил Сергей Кравчинский своим друзьям и
написал потом в своей книге "Россия под властью царей" такие строки:
"Русские университеты занимают своеобразное и совершенно исключительное
положение. В других странах университеты -- это учебные заведения и ничего
больше... В России дело обстоит совсем иначе. Здесь университеты и гимназии
-- центры самой бурной и страстной политической жизни".
Войноральский познакомил Рогачева через Алексея Кулябко с гимназистами
и семинаристами. Войноральский и Рогачев передали им нелегальную литературу
-- журнал "Вперед", рекомендовав познакомиться со статьями "Наша программа"
и "Что делается на родине", сказку "Степан Разин", "Положение рабочего
класса в России" Флеровского, сочинения Ф. Лассаля и др.
В работе с молодежью в пензенском кружке помогали Войноральскому и
Рогачеву представители местной интеллигенции: выходцы из Польши Эдуард
Каменский, который был учителем французского языка у Селивановых, участник
польского восстания, и Александра Каменская и акцизный надзиратель,
контролер по сбору налогов Н. Жилинский, его жена Ольга Жилинская. В целях
усиления пензенского кружка и помощи в организации революционной пропаганды
членам петербургских народнических кружков Войноральский во время своей
поездки в Петербург с 10 по 15 марта постарался выяснить, кто из членов
столичных народнических кружков намерен ехать для пропаганды в Поволжье, и
предложил свое содействие. Так, он договорился с членом кружка Ф. Лермонтова
Е. Судзиловской, с Коваликом и членами его кружка, с кружком "самарцев". С
Судзиловской было условлено, что она поедет в Пензенскую губернию на
пропаганду под видом продавщицы в мелочной лавке, устраиваемой Войноральским
в селе Степановке. И 16 марта Судзиловская заехала к Войноральскому в
Москву, получила от него паспорт на имя крестьянки Екатерины Николаевны
Петровой и нелегальную литературу для передачи Каменскому, а также
инструкции для встречи с Рогачевым и направилась в Пензу. Встретившись здесь
с Рогачевым, она поехала в село Степановку (имение Войноральского в 28
верстах от Пензы), которое стало одним из опорных пунктов революционной
пропаганды в губернии. В течение трех месяцев Судзиловская вела среди
крестьян пропаганду, обучала грамоте детей.
В начале мая 1874 г. в Степановку приехала Надежда Юргенсон от
петербургского кружка "самарцев". Она еще в Москве получила от Порфирия
Ивановича паспорт на имя крестьянки Дарьи Трофимовой. Переодевшись в
крестьянское платье, с ящиком пропагандистской литературы из московской
типографии, она направилась в Пензу. Там она разыскала дом, где
Войноральским была снята для пропагандистов явочная квартира. Во дворе дома
Надежда увидела молодого человека богатырского сложения в красной рубахе. Он
колол дрова. Это был Дмитрий Рогачев.
Переночевав, на следующее утро Н. Юргенсон отправилась пешком в село
Степановку. В сельской лавочке ее приветливо встретила Евгения Судзиловская.
На другой день они вместе начали торговлю пряниками, воблой, подсолнухами и
другими продуктами. Недостатка в покупателях не было. Крестьяне охотно
вступали в беседы с продавщицами, которые интересовались их житьем,
отношением к реформе, к правительству. Евгения Судзиловская держалась с
крестьянами серьезно, с достоинством, и с ней крестьяне не сразу вступали в
разговор. Надежда легче находила общий язык с крестьянами. Ей помогал
природный юмор, она держалась непринужденно и так освоилась со своим
положением и вошла в доверие к крестьянкам, что они даже стали ее сватать за
солдата, которому она приглянулась.
Как-то Надежда разговорилась с Евгенией о том, что повлияло на их
решение идти в народ.
-- Я и многие другие поляки думаем одинаково. Наша цель -- добиваться
национальной независимости Польши после того, как в России начнется
социальный переворот. И мы стремимся всемерно участвовать в подготовке
революции.
-- А я пришла к своему решению так. -- Надежда Юргенсон немного
помолчала и продолжала. -- Еще от родителей я восприняла ненависть к
крепостному праву. Я поступила в 1873 г. на недавно открывшиеся женские
курсы Медико-хирургической академии в Петербурге. Вошла в группу девушек,
решивших организовать кассу взаимопомощи курсисток. Мы много читали,
обменивались мнениями и увлеклись социальными вопросами. Потом я поняла, что
такой настрой в нашей группе не был случайным. Большинство курсисток
составляли девушки из Орловской губернии, среди которых вел пропаганду Петр
Заичневский, организатор студенческого революционного кружка в Москве. Через
несколько месяцев я оставила курсы и вступила в коммуну студентов и
курсисток. Стала работать на фабрике "Товарищества тюлевой мануфактуры".
-- А сколько часов приходилось работать?
-- Рабочий день продолжался 12--14 часов. Чтобы успеть к 7 часам на
фабрику, находившуюся на Охте, приходилось вставать в 5 часов утра. Работала
в сушилке, где готовые полосы тюля быстро высушивали. Пот лился градом,
быстро выбегали, отпаивались чаем и через несколько минут опять бежали по
узким подмосткам. Сдирали готовый накрахмаленный тюль и набивали новый. По
окончании такой многочасовой работы приходила домой, заваливалась спать,
чтобы завтра все началось сначала. И так изо дня в день. Мысль, что масса
женщин навсегда осуждены на такую жизнь, приводила меня и ужас. Этим
женщинам было не до книг. Я поражалась примитивности их интересов. Вести с
ними серьезные разговоры во время работы было невозможно. Потом я ушла на
прядильную фабрику и работала у большой прядильной машины. Я поняла, что
вести пропаганду можно, только если жить в казармах общей жизнью с рабочими
или встречаться с ними вне работы. Весной 1874 г. я решила идти в народ.
В середине апреля в Пензу приехал Войноральский. Все это время он не
порывал тесных контактов с пензенским кружком и оставался фактическим его
руководителем. В качестве ближайшей задачи Войноральский считал создание
системы опорных пунктов. Войноральский, как вспоминает С. Ф. Ковалик,
увлекся организацией таких пунктов на всем обширном пространстве России и
приступил к практическому осуществлению этого плана в районе Поволжья.
Владея сетью пунктов, революционеры, по мнению Войноральского, имели бы
возможность приступить к устройству областной организации крестьян.
Порфирий Иванович навестил и село Степановку, где он встретился с
Евгенией Судзиловской.
-- Как идет торговля, хозяюшка?
-- Торговля идет хорошо. Но если бы на моем месте был мужчина,
крестьяне охотнее вступали бы в разговоры. Для них непривычно видеть женщину
в такой роли. Они не очень откровенны со мной.
На другой день на квартире Цыбишевой собрались Войноральский, Рогачев,
Судзиловская. Было решено устроить сходку за городом в лесу, в так
называемой засеке. Войноральский привез с собой книги для пополнения
нелегального собрания литературы пензенского кружка. На такие цели
Войноральский денег не жалел и приобретал их всеми возможными способами. Он
рассказал Рогачеву и Судзиловской, что у него имеется договоренность о
приезде к ним для пропагандистской деятельности члена кружка Ковалика К.
Блавдзевич, а также членов других кружков. В заключение разговора
Войноральский сообщил о создании подпольной типографии и просил выяснить,
кто из пензенской молодежи смог бы поехать в Москву и работать наборщиком.
В 20-х числах апреля в засеке собралась сходка. Был ясный солнечный
день. Пришло более 20 человек, в основном гимназисты и семинаристы. Все были
одеты по-праздничному. Кто сидел прямо на траве, отдельные пары
разговаривающих прогуливались по поляне. Для постороннего взгляда такая
картина была привычной, поскольку засека издавна была местом гуляний и
отдыха жителей Пензы.
Рогачев (здесь он был всем известен как Орлов) поднялся на пригорок,
служивший как бы естественной трибуной, и обратился к собравшимся:
-- Мы собрались, чтобы поговорить о нашем долге перед народом. Среди
нас нет равнодушных людей, им здесь не место. Здесь все люди, которые твердо
уверены в том, что жить только своими интересами, заботиться только о себе,
когда кругом горе, нищета, слезы народные, не может ни один честный человек.
Есть три пути помощи народу. Один из них -- повышение его общего
образования. Но для просвещения народа в России нет необходимых условий.
Второй путь -- развитие ассоциаций и мирная пропаганда кооперативного труда.
Но это возможно только там, где существует политическая свобода и свобода
печати, а у нас нет ни того, ни другого. Поэтому только третий путь приведет
к цели -- народная революция. Только она сможет изменить существующий
государственный порядок, ввести республиканский строй и общинное владение
землей, справедливое распределение всех средств по труду.
Наш народ не раз поднимался на борьбу против угнетателей. Вспомните
восстания Емельяна Пугачева и Степана Разина. Но все они были жестоко
подавлены. Это происходило потому, что не было необходимой связи угнетенных
во всех губерниях страны. Чтобы подготовить народ к вооруженному восстанию,
необходимо по всей стране организовать революционные кружки, в каждом селе,
в каждой деревне. Интеллигентные люди должны возглавить это благородное
дело. Русский народ в своей борьбе не будет одиноким. За границей создано
международное товарищество рабочих -- Интернационал. Как только начнется
революция в России, передовой пролетариат западных стран поддержит ее и
поможет нам победить русский царизм, помещиков и фабрикантов.
Я хотел бы, чтобы каждый присутствующий здесь подумал, что может
сделать он лично для народа, как сможет участвовать в подготовке народного
протеста.
-- Я хочу сказать, -- выступил вперед гимназист В. Сабелькин. -- Я
согласен во всем с Орловым и думаю, что на русской молодежи лежит великий
нравственный долг. Надо идти в народ, пропагандировать и поднимать его на
борьбу.
Раздались дружные голоса:
-- Правильно! И мы так считаем!
-- Неправильно! -- поднялась рука Семенова. -- Я думаю, сначала надо,
чтобы наш народ стал просвещенным. Только тогда он будет способным за себя
постоять. И как про ассоциации говорил Орлов, я не согласен. Например, я
читал, что в Англии члены одной ассоциации все справедливо устроили и
добились значительного благосостояния.
-- Если несколько человек сумели стать исключением из общего правила,
то это не выход из положения. Необходимо коренное улучшение жизни всех
трудящихся, -- обратилась к Семенову Е. Судзиловская. -- Никаким
просвещением Вы не измените такого положения, что народ будет почти
поголовно голодать.
Спорили еще долго. А в заключение кто-то предложил:
-- Давайте споем нашу новую народную песню! -- и начал:
Друзья, дадим друг другу руки
И смело бросимся вперед.
Пора нам бросить все науки
И дружно двинуться в народ!
Сходки продолжались весь май. Несколько членов пензенского кружка
приступили к пропаганде среди крестьян близлежащих от Пензы деревень.
Войноральский привез в Пензу следующую партию книг для пропагандистов.
Среди них брошюра "О французской коммуне 1871 г.", статьи Чернышевского,
изданные за границей, "Азбука социальных наук" Берви-Флеровского, сборник
рассказов для народа Наумова "Сила солому ломит" и др. Основной склад книг
собирался у Жилинских. Однажды на их квартире за чашкой чая Войноральский
обратился к хозяевам:
-- Познакомились ли вы со статьей о самарском голоде в журнале
"Вперед"?
Николай Жилинский помрачнел и нахмурился:
-- Нет слов! Эта статья произвела на меня потрясающее впечатление. Да
вот журнал как раз здесь.
-- Прочти еще раз вслух, -- попросила Ольга Жилинская.
-- Лавров пишет: "Мрачен и грозен начинался 1874 г. для народа
русского. Голод в Самаре. Голод в Уфе. Голод в Саратове. Голод в Оренбурге.
Голод на Дону. Голод около Херсона, около Одессы, голод в Бессарабии. Голод
в Калуге, в Перми... Голод в целой трети России. Хроническое голодание.
Здесь, там, повсюду. А на завтра следовало ждать голодного тифа". Далее
Лавров утверждает, что голод раскроет глаза трудящимся на причины их
бедственного положения и убедит, что будущее угнетенных заключается только в
народной социальной революции.
-- Лавров за границей, а Лев Толстой в России один из первых о печати
во всеуслышание сказал правду о голоде, -- сказала Ольга, -- в "Московских
ведомостях" от 17 августа 1873 г. он писал, что вследствие трехлетнего
неурожай посевы дошли до половины прежних, так что у крестьянина своего
хлеба нет и заработков почти нет.
-- Все честные люди России, настоящие граждане страны не могут думать
иначе и понимают, что Лавров прав, и благодарны Толстому за его выступление
в печати, -- сказал Войноральский. -- Надо радикально решать социальный
вопрос. У нас по закону отменено крепостное право, но живет и укрепляется
новейшая форма рабства -- эксплуатация человека человеком посредством найма.
И мы будем делать все, что в наших силах для борьбы со всяким порабощением.
Я считаю, что честному человеку, имеющему возможность принять участие в
общественной деятельности, позорно ограничиваться лишь личными заботами.
-- Да, каждый должен помогать революционному делу, чем он может, --
согласился Жилинский.
По дороге в Пензу Войноральский заехал в Саратов, где им была устроена
под видом сапожной мастерской явочная квартира для революционеров, идущих
пропагандировать в народ. В помещении мастерской также брошюровали
нелегальные издания, отпечатанные в московской типографии. Войноральский
одновременно установил и контакты с местными силами пропагандистов, которые
активизировались под влиянием нового саратовского революционного центра.
Революционная настроенность саратовской молодежи получила импульс еще в
результате деятельности здесь Н. Г. Чернышевского, бывшего учителем в
саратовской гимназии.
Под влиянием Войноральского и его товарищей устраиваются сходки местной
молодежи, где обсуждаются способы участия в народнической пропаганде.
В конце мая 1874 г. Войноральский направился в Самарскую губернию
вместе с И. Селивановым. Они решили охватить пропагандой и южные районы
Поволжья, организовав пункты пропаганды в сельских районах, а также в Самаре
пункт брошюровки нелегальных изданий из московской типографии. Войноральский
и Селиванов побывали в Самарском, Бузулукском и Бугурусланском уездах. В
одной из деревень удалось устроить пункт революционной пропаганды под видом
постоялого двора. Им приходилось наблюдать, как по деревням бродили нищие с
сумой за плечами, встречать полуразвалившиеся избы, где стекла в избах
заменялись тряпками. Они с горечью видели, что за хлеб в этот голодный год
приходится есть крестьянам. Он приготавливался из смеси ржи с мякиной.
Существовавший в Самаре с 1872 г. народнический кружок "саморазвития"
был связан с петербургским кружком "самарцев". Войноральский приступил к
созданию нового кружка из самарской молодежи, в который вошли И. Дамаскин,
А. Пономарев, А. Александровский, И. Никольский и будущий писатель-народник
Н. Петропавловский.
В квартире, где жили Петропавловский, Дамаскин и Пономарев, было
устроено собрание членов нового кружка с местными народниками и приехавшими
на пропаганду в губернию петербургскими "самарцами".
-- Прежде всего, друзья мои, -- начал разговор Войноральский, -- нужно,
желая принести пользу рабочему классу, жить и работать в среде народа и,
только узнав вполне его миросозерцание, его действительные нужды, можно
основательно решить, какого рода деятельность будет более целесообразна.
-- Мы, -- вступил в разговор один из присутствовавших, -- обучаемся
столярному мастерству, чтобы под видом мастеровых, столяров идти к
крестьянам.
-- Учителем или фельдшером могут идти те, кто имеет необходимую
подготовку, -- поддержали другие.
Вскоре после этого собрания самарские народники отправились в села и
деревни.
Пребывание Войноральского и Селиванова в Самарской губернии было
прервано известием о провале сапожной мастерской в Саратове и арестах ее
работников.
Сначала в отсутствие Войноральского в мастерской все шло как обычно:
брошюровалась литература, велось хозяйство. Жили в саратовской коммуне,
дружно. Кроме приезжих революционеров, мастерскую посещали представители
местной интеллигенции. Все они получали здесь нелегальные издания. Но меры
предосторожности не всегда соблюдались.
Однажды в мастерскую нагрянул частный пристав Выговский. У него был
приказ разыскать пропагандистов под фамилиями Лукашевич и Александров.
Выговский и раньше подозревал, что в сапожной мастерской работают люди, мало
похожие на рабочих, а при проверке документов у них оказались крестьянские
паспорта. На окне Выговский заметил свидетельство на имя Лукашевича (им
пользовались Иван Селиванов и Сергей Ковалик). Быстро заглянув в ящик стола,
пристав обнаружил запрещенное издание Бакунина "Государственность и
анархия". Он тут же через помощника вызвал прокурора судебной палаты и
прокурора окружного суда. С их прибытием начался основательный обыск. В
мастерской все было перевернуто вверх дном.
На чердаке был найден большой ящик с типографскими листами книги
"История одного из многострадальных", несколько десятков экземпляров "Сказки
о четырех братьях...", "Историческое развитие Интернационала", сборники
новых песен и стихов революционного содержания.
На другой день после обыска жандармы задержали на пристани в Саратове
жену Войноральского Надежду Павловну. Но она успела отправить письмо о
провале мастерской Каменскому в Пензу. Через них о случившемся узнал и
Войноральский, находившийся в это время в Самаре. В Москву в типографию
полетели три телеграммы: от Рогачева, которому вместе с Коваликом удалось
скрыться при аресте мастерской, от Елены Прушакевич, арестованной, но
сумевшей через кого-то из знакомых послать телеграмму следующего содержании:
"Приготовьтесь к приему давно ожидаемых гостей, посетивших нас в Саратове".
Затем от Войноральского.
Когда мастерская в Саратове была уже опечатана жандармами, из Москвы
пришла на ее адрес посылка с надписью "Турецкие папиросы". Вскрыв ее,
полиция обнаружила типографские листы хроники из журнала "Вперед" Лаврова.
Листы были покрыты толстым слоем бумажных обрезков. Среди них нашли оттиск с
фамилией И. Мышкин.
Жандармы устремились в московскую типографию.
Узнав о разгроме в Саратове, Войноральский и Селиванов приехали в
город, рискуя быть арестованными. Вот и Царицынская улица. Не подходя к
мастерской, они еще издали увидели, что мастерская опечатана. И как были --
в армяках из простого черного сукна, они и направились в Пензу. Здесь они
назначили свидание Каменскому в роще у монастыря. Подходя к назначенному
месту, Каменский увидел издали двух крестьян и с беспокойством подумал:
"Что-то задерживаются Войноральский с Селивановым. Уж не случилось ли что?"
Вдруг один из крестьян замахал ему рукой. Подойдя ближе, Каменский с
радостью узнал в крестьянах переодетых революционеров. Сердечно приветствуя
их, он воскликнул: "Вот это настоящие народники! Не отличишь от крестьян!" И
не дожидаясь вопросов, сказал: "У нас пока все спокойно. Едем ко мне на
квартиру".
Здесь же Войноральский оформил несколько векселей на имя Каменского,
чтобы сохранить для революционных целей свой капитал в случае ареста. Из
этих денег впоследствии получали значительные денежные средства народники
пензенского, саратовского, самарского, тамбовского, харьковского кружков.
-- Я вас прошу, -- обратился Войноральский к Каменскому, -- съездить в
Саратов и узнать там о судьбе арестованных и помочь им деньгами. И есть еще
личная просьба. Постарайтесь, пожалуйста, передать жене в тюрьму от меня
записку. Если это не удастся, то пошлите ей апельсины. Это будет для нее
условным знаком, что я на свободе. Сам я еду в Москву. Вы мне сообщите
условленным шифром, как идут дела.
-- А Вы, -- обратился Войноральский к семинаристу Покровскому, --
разыщите через саратовских семинаристов Ломоносова и выясните, нужен ли ему
паспорт. Затем я жду вас в Москве.
-- Порфирий Иванович, а как удался Вам с Селивановым поход к крестьянам
Самарской губернии? -- спросила Е. Судзиловская.
-- Вот Иван Селиванов пусть и расскажет, -- переглянувшись с
Селивановым, ответил Войноральский.
-- Пропаганда шла довольно трудно, -- задумчиво сказал Селиванов. --
Очень мешали встречавшиеся среди крестьян зажиточные хозяева.
-- Но был и успех, -- добавил Войноральский, -- удалось в деревне
Бобровке у крестьянина Осокина арендовать дом под видом постоялого двора.
Это будет опорный пункт нашей пропаганды среди крестьян.
До глубокой ночи засиделись народники в квартире Каменского. На другой
день Войноральский уехал.
По пути в Москву он заехал в Тамбов. Здесь было намечено создать новый
пункт революционной пропаганды. Войноральский разыскал школьного учителя
Николая Степановича (он же Трофимович) Никифорова, организовавшего кружок
тамбовских учащихся. Этот кружок был связан с проводившим в Тамбове
пропаганду товарищем Войноральского Анатолием Фаресовым и мастером оружейной
мастерской Аревым.
-- Здравствуйте, Николай Степанович, Вас приветствует Иванов, -- сказал
Войноральский. Под этой фамилией он был известен Никифорову. -- Я к Вам с
плохой вестью: арестован Анатолий Иванович Фаресов.
Никифоров помрачнел: начались аресты, надо осторожнее вести пропаганду.
-- И у меня к Вам две просьбы, -- сказал Войноральский.
-- Какие же?
-- Я прошу Вас устроить в оружейную мастерскую к Ареву товарища
Вышеславцева. -- Так Войноральский представил Никифорову Дмитрия Рогачева.--
А вторая просьба: познакомьте меня с самим Аревым, если можно, не
откладывая, и представьте ему меня под фамилией Вольского. Он не должен
знать, что я Иванов.
На следующий день Войноральский встретился в квартире Никифорова с
владельцем оружейной мастерской Аревым. Они сели за стол, и за чашкой чая
Войноральский обратился к Ареву:
-- Мне надо было с Вами встретиться, чтобы поговорить об организации
оружейной мастерской на артельных началах. Необходимые денежные средства у
меня имеются, рабочих мы вместе с вами найти можем. Все зависит от вашего
согласия. Я слышал о Вас как о человеке, одобряющем новые веяния. Надеюсь,
Вы согласитесь со мной, что создание повсеместно артельных мастерских
позволит в будущем, когда будут подготовлены для этого условия (Вы
понимаете, о каких условиях я говорю), покончить с частной собственностью и
установить справедливый общественный строй.
-- Мне в общих чертах Николай Степанович уже говорил и рекомендовал
рабочего Вышеславцева. Я согласен его принять, а с Вами подробнее обсудить
организацию артельной мастерской.
-- Очень хорошо, -- улыбнулся Войноральский. -- К сожалению, я сейчас
должен на некоторое время уехать. Будем держать связь через Николая
Степановича.
После того как ушел Арев, Войноральский научил Никифорова, как надо
вести шифрованную переписку, дал ему шифр и свой московский адрес.
Подготовив почву для деятельности в Тамбове, Войноральский поехал в
Москву, а Рогачев активно взялся за организацию артельной мастерской как
основного места сбора пропагандистов в Тамбове.
В Москве Войноральский приехал на квартиру к братьям Константину и
Алексею Аркадакским. Квартира была снята на средства Войноральского и
служила агентурным пунктом народников для связи с отправившимися в народ.
Здесь через Аркадакских с помощью шифрованных писем осуществлялась связь
народнических кружков Поволжья с центром. Когда в начале июня Константин
Аркадакский уехал в Калугу, агентуру в Москве приняла на себя Татьяна
Лебедева (член Большого общества пропаганды и будущий член Исполнительного
комитета "Народной воли"). У нее же хранилась нелегальная библиотека и
собирались ее товарищи по организации. Здесь бывал Кравчинский, сюда
приходил и Войноральский.
Приехав в Москву вместе с Селивановым, Войноральский узнал подробности
провала типографии Мышкина. Во время первого обыска жандармы ничего не
заметили, даже отпечатанные листы запрещенных сочинений Ф. Лассаля. Во время
второго обыска на следующий день были арестованы все работники типографии и
захвачено много нелегальной и легальной литературы, среди которой был и
"Капитал" Маркса. Самому Мышкину удалось избежать ареста. Он находился в это
время в Рязани и был своевременно предупрежден о случившемся. Мышкин приехал
в Москву нелегально для встречи с Войноральским и Рогачевым в Марьиной роще.
Они обсудили создавшееся положение. Было решено, что Мышкин уедет за
границу, а Войноральский и его соратники будут создавать новые центры
революционной пропаганды, конспиративные квартиры, устанавливать новые
связи, изменят шифры, сообщив товарищам о разгроме саратовской мастерской и
московской типографии.
Войноральский, Рогачев, Ковалик и член его кружка Н. Паевский
возвратились в Саратов в середине июня. Здесь они продолжили
пропагандистскую работу среди учащейся молодежи. Устраиваются сходки на
квартирах, в загородной роще и на островах на Волге. Обсуждаются вопросы
организации кружка. Войноральский знакомит молодежь с приемами шифровки
писем.
Среди учащейся саратовской молодежи, распропагандированной
Войноральским и его соратниками, был и гимназист Степан Ширяев, будущий
видный деятель "Народной воли". Из его записки, опубликованной только при
Советской власти, стало известно о влиянии Войноральского и его друзей на
становление нового поколения революционных народников.
С. Ширяев писал: "Я восстановил... порванную связь с агитаторами.
Узнавши от них много новых для меня вещей -- об Интернационале, коммуне, об
их собственных планах пропаганды и агитации в народе... Мы с увлечением
отдались новым воззрениям. Образовался кружок, местом собрания которого была
преимущественно моя квартира. Наша цель была распространять новые идеи в
доступной нам среде, поддерживать сношения с Москвой и Петербургом, чтобы
получать появляющиеся издания социально-революционной партии... наконец,
подготовлять себя к роли пропагандистов в народе, знакомиться с рабочими и
влиять на них". Поступив позднее в Харьковский ветеринарный институт, Ширяев
увлекся политэкономией и серьезно изучал "Капитал" Маркса. Уехав в 1876 г.
за границу в Лондон, С. Ширяев сблизился там с П. Л. Лавровым. В одном из
писем к Лаврову Ширяев, вспоминая о своем приобщении к революционному делу,
писал: "Так все было ново, неожиданно и в то же время просто, невыразимо
увлекательно".
Порфирий Иванович был удовлетворен работой в Саратове и сообщал в
шифрованном письме Кравчинскому и Клеменцу (на условное имя князя Шершивадзе
в Московский университет): "Из Саратова более десятка уходят на лето на
дело".
Затем Войноральский едет вновь в Самарскую губернию. Ему страстно
хотелось вновь пропагандировать среди крестьян, но не урывками между делами
и не в роли мирового судьи или управляющего имением, а используя
приобретенный опыт общения с крестьянами, услышать от них, как
воспринимаются освободительные идеи пропагандистских книг и брошюр,
рассказать о них крестьянам в доступной форме, объяснить причины их тяжелого
материального положения и фактического бесправия, возбудить у них дух
протеста.
В Самаре Войноральский вместе с членом самарского кружка Виктором
Осташкиным решил вести пропаганду среди плотников, строивших городскую
больницу. От плотников Войноральский узнал, что они согласились работать на
строительстве больницы, чтобы заработать деньги для уплаты податей. В начале
беседы Порфирий Иванович выдал себя за юриста.
-- Объясни ты нам, -- обратились к Войноральскому плотники, -- коли ты
ученый человек, как бы нам уйти от купца Назарова. Мы были заподряжены на
дому при сборе податей и по нужде согласны были на дешевую цену. А он, этот
купец-подрядчик, кормит нас негодной пищей и вычитает штрафы за праздники.
-- Видите ли, поскольку вы наняты были по контракту, писанному в форме,
весьма выгодной для нанимателя, вы ничего не поделаете на основании закона.
-- Войноральский на мгновение замолчал и затем продолжал: -- Единственное,
что хоть сколько-нибудь может облегчить ваше положение, это взаимная
поддержка, т. е. если заработок вы будете делить поровну.
Войноральскому удалось убедить плотников, что взаимная поддержка
поможет им легче переносить тяжелые условия работы. Плотники с интересом
слушали, как Войноральский и Осташкин читали им "Историю одного французского
крестьянина". Они сопоставляли лишения и невзгоды, выпавшие на долю
крестьянина в XVIII в. в другой стране, со своим положением.
Когда чтение закончилось, крестьяне выразили желание получить книгу для
отсылки в деревни. Войноральский обещал им это и взял у нескольких крестьян
адреса их родственников и знакомых, чтобы вскоре отправиться туда на
пропаганду.
Новая встреча была назначена за городом. Войноральский пригласил на нее
не всех. Он заметил, что среди слушателей есть отставной солдат, настроенный
недружелюбно к пропагандистам, и несколько плотников прислушивались к его
доводам.
Войноральский пригласил на сходку вместе с плотниками и членов
самарского народнического кружка -- Николая Буха, Петропавловского (будущего
писателя Каронина) и др. Разговор зашел о восстаниях Разина и Пугачева,
затем переключились на Великую французскую революцию. Сравнивали ее с
освободительным движением в России. Один из плотников спросил: "А что же они
сделали со своим царем?" -- "Отрубили ему голову", -- ответил Н. Бух.
В это время все увидели, что к ним направляется несколько человек,
впереди которых шел отставной солдат из бригады плотников. Один из плотников
шепнул Войноральскому:
-- Этот солдат понял Ваше чтение и разговоры как крамолу, мутит тут
воду, наговаривает на Вас всякие небылицы.
-- Он, видно, донес уже или хочет донести и Вас задержать, чтобы
полиция арестовала, -- заговорили плотники, сразу несколько человек. --
Уходите, а мы их задержим.
Плотники двинулись навстречу и горячо заспорили с солдатом и
сопровождавшими его, окружив плотным кольцом.
Войноральский и его друзья, воспользовавшись этим, скрылись.
В начале июля 1874 г. Войноральский отправляется по адресам, данным ему
плотниками. В своем шифрованном письме в Москву Кравчинскому и Клеменцу он
сообщает: "В Сыэранском и Корсунском уездах и ходил. Настроение отличное.
Завел у крестьян два наших пункта".
Войноральский был доволен. Крестьяне горячо поддерживали идею о
равномерном распределении земли только между трудящимися и изъятии ее у
помещиков насильственным путем.
Возвратившись в Самару, Порфирий Иванович думал пригласить в Корсунский
и Сызранский уезды кого-нибудь из самарской молодежи. А в это лето в Самаре
проходил учительский съезд. Войноральскому удалось познакомиться с
учителями, бывшими на съезде, и развернуть среди них и их знакомых
пропагандистскую работу.
Другим городом Самарской губернии, с пропагандистами которого установил
связи Войноральский, был Николаев. Здесь активную пропагандистскую работу
вел земский врач Кадьян. Сюда в Николаев после разгрома саратовской
мастерской прибыл Ковалик.
В своем шифрованном письме в Москву от 25 июня 1874 г. Войноральский
писал: "Если кто желает иметь место учительницы или фельдшера в Николаевском
уезде, то пусть обращается прямо к земскому врачу Александру Александровичу
Кадьяну, только скорее".
В другом шифрованном письме из Ставрополя в Москву Войноральский
сообщил об арестах в Николаеве и Самаре: "В Николаеве погром. Арестован
доктор Кадьян, прочие скрылись, но один, кажется Речицкий, был арестован,
застрелился. Ковалик взят в Самаре на постоялом дворе Фоминского. Были еще
арестованные, но освобождены, обыски прошли благополучно. Паники нет, дела
идут хорошо".
Войноральский договорился с Юргенсон и принял приглашение учителя Л.
Канаева поехать для пропаганды к нему в деревню Васильевку. Канаев обещал
пригласить к себе в дом крестьян, считавшихся у властей неблагонадежными.
Войноральский просил его приглашать крестьян небольшими группами, чтобы
можно было разговаривать с каждым с учетом "большего или меньшего духа
протеста". На первой встрече Войноральский и Юргенсон читали крестьянам
брошюру Л. Шишко "Чтой-то, братцы..."
Затем Н. Юргенсон пошла в соседнюю деревню Куликовку, а Войноральский
продолжал беседы с крестьянами в селе Васильевне:
-- Скажите, каков у вас урожай хлебов, участок земли, как тяжелы
платежи и повинности, есть ли уставная грамота на землю?
Когда из ответов крестьян Порфирий Иванович понял, что они еле-еле
сводят концы с концами, чтобы прокормить семью, и не справляются вовремя с
уплатой платежей и выполнением повинностей, он спросил их:
-- Как вы думаете, в чем причина вашей бедности?
-- Мы темные, мало знаем и понимаем. Будем больше знать -- будем и жить
лучше.
Такой ответ удивил Войноральского: он был необычен для крестьян
(насколько позволял ему судить его опыт общения с ними). Порфирий Иванович
догадывался, что это, видимо, результат бесед крестьян с учителем Канаевым.
-- Это не совсем так. Причина вашего бедственного положения в
неправильном, несправедливом распределении благ в государстве. Вы
составляете большинство народа, а пользуетесь участками земли во много раз
меньшими, чем помещики, численность которых по сравнению с крестьянами
ничтожна. Подумайте, ведь земля -- всенародное достояние и за пользование ею
нельзя, несправедливо и преступно требовать платежи и выполнение
повинностей. Она должна быть разделена поровну между всеми, кто ее
обрабатывает. Ни царь, ни помещики, ни церковь не стоят за справедливость, а
заботятся только о том, чтобы побольше денег взыскать с крестьян. Поэтому
вам необходимо связаться с людьми, которые входят в Большое общество. Их
человек 500 ходит по России, по городам, селам и деревням. Их общество
поставило своей целью освободить крестьян от гнета помещиков, чиновников,
попов, от царя, да царь и сам уйдет, когда народ взбунтуется.
Войноральский понимал, что вера в хорошего царя держится в народе.
Поэтому объединяя царя с помещиками в лагере врагов народа, которых надо
прогнать, он решил несколько смягчить тон, сделав оговорку, что "царь и сам
уйдет".
-- И когда народ выгонит помещиков, чиновников, -- продолжал
Войноральский, -- и уйдет царь, выберут из общества в каждой местности
умного человека, который и будет управлять справедливо. Он будет
ответственен перед обществом. Причем крестьяне уже не будут платить податей
и подушных и получат землю без всякого выкупа. Они будут свободны решать
свои дела без всяких начальников.
Крестьяне слушали Войноральского и молчали. Войноральский продолжал:
-- Вы согласны со мной, что правительство обижает вас, лишает многого,
на что вы имеете право, лишает права быть обеспеченным всем необходимым для
себя и своей семьи?
-- Так-то оно так. Земля должна быть наша, как испокон веков было, а не
помещиков-мироедов. Их надо выгнать, но как? Откуда взять силы против них и
чиновников? -- развел руками один из крестьян. Другой в знак согласия
кивнул. В это время вместе с Канаевым вошли еще два крестьянина -- Игошин и
Мягков.
-- Здравствуйте, проходите, присоединяйтесь к нам, -- пригласил
Войноральский. Он кратко повторил для пришедших, о чем шел разговор и
продолжал: -- Вот вы спрашиваете, где взять силы против угнетающих вас
помещиков и чиновников. Так об этом и заботится общество, о котором я
говорю. К нему присоединяются крестьяне по всей России, и таких уже много.
На стороне общества смогут выступить и солдаты. Ведь почти у всех крестьян
есть среди солдат родственники, и нужно их привлечь, подготовить, тогда они
не пойдут против народа, а без них правительство, помещики и чиновники будут
бессильными.
-- А как же можно жить без начальства? -- последовал вопрос крестьянина
Мягкова. -- Без начальства жить невозможно. Что делать, если плут или вор в
обществе найдутся?
Войноральский улыбнулся:
-- В том-то и дело, что начальство вы будете при новых порядках
выбирать сами. Во Франции уже теперь так ведется: выборное правление и нет
царя.
Войноральский отметил про себя, что никто из крестьян, кроме Мягкова,
сомнений в справедливости его слов не высказывал и, наоборот, все их жесты,
мимика, слова выражали одобрение. Тепло расставшись с крестьянами,
Войноральский поблагодарил за предоставленную возможность беседы с ними. Но
опасения Порфирия Ивановича в отношении Мягкова оправдались полностью.
Обескураженный необычной речью Иванова (т. е. Войноральского), Мягков все
услышанное передал старосте. Тот был из очень набожных людей и сообщил обо
всем священнику Добронравову. Священник пришел в негодование и стал убеждать
старосту: "Срочно арестовать этого пропагатора". Староста стал расспрашивать
крестьян. Но те дали ему понять, что говорить не о чем. Тогда староста
позвал крестьян пойти вместе с ним в дом Канаева. В присутствии старосты
Войноральский вел себя иначе. Он заявил, что ничего подобного не говорил и
что, к сожалению, встречаются дураки, которые все понимают не так, как
нужно. Староста заявил, что обязан приставить к дому Канаева на ночь для
караула крестьян, и ушел, наказав караульным глаз не спускать с
Войноральского. Но ночью караульные ушли, дав возможность Войноральскому с
Юргенсон спокойно покинуть Васильевку и добраться до Самары. Но в Самаре уже
действовали в это время провокаторы, в их числе Пудовкин, донесший о
народническом самарском кружке в жандармское управление. И в городе начались
аресты. Войноральский и Юргенсон направились на явочную квартиру швеи М. С.
Кирилловой, не зная, что за этой квартирой установлено наблюдение.
Полиция давно искала Войноральского. Ему удавалось неоднократно уходить
от преследования. Но на этот раз не все меры предосторожности были приняты.
Как же надо было выждать время, разобраться в обстановке и не войти в
непроверенную квартиру! Но этого Войноральский и Юргенсон почему-то не
сделали.
При аресте у Войноральского были отобраны две карты Самарской губернии,
шифрованное письмо, написанное во время ареста в с. Васильевке, и несколько
листов шифрованных записок с многочисленными адресами народников разных
кружков.
Шифрованные письма и записки Войноральского стали важными вещественными
доказательствами на судебном процессе "193-х". Такое обилие конспиративных
связей в различных губерниях России стало одним из оснований для объявления
Войноральского одним из создателей обширного антиправительственного
заговора. И действительно, ведущая роль Войноральского как организатора
народнического движения в Москве, Петербурге, Поволжье неоспорима. В Среднем
Поволжье, с апреля по июнь 1874 г. действовало 130 человек, входивших в
местные народнические кружки, и около 30 пропагандистов, приехавших из
Москвы и Петербурга. Наряду с губерниями Поволжья, "хождением в народ" были
охвачены и другие районы страны, всего свыше 50 губерний.
Усиленно велась пропаганда в губерниях Нечерноземного центра России, и
в частности в Ярославской губернии, в селе Потапово. Здесь активно
действовал Н. А. Морозов. Он дожил до победы Великой Октябрьской
социалистической революции, стал крупным советским ученым, почетным
академиком.
В Потапово была организована работа типографии, где печатались книги
для крестьян, работала столярная мастерская, школа для взрослых, была
налажена медицинская помощь, часто устраивались сходки.
По доносу местного священника начались аресты, и пропагандистам
пришлось покинуть Потапово. Морозов направился в Костромскую губернию, а на
обратном пути он выполнил трудную задачу -- вырыл в потаповском лесу
спрятанную там типографию. Ее необходимо было спасти, так как была
разгромлена московская типография. По настоянию товарищей, опасавшихся за
Морозова, он был направлен за границу в Швейцарию для участия в работе
редакции газеты, предназначенной для русских рабочих.
В Нижнем Новгороде действовал кружок во главе с А. И. Ливановым,
студентом Петербургского технологического института. Сюда же приехали члены
петербургского народнического кружка артиллеристов. Они вели пропаганду в
промышленном селе Павлово и в других местах.
Широко было развернуто народническое движение на Украине. Особенно
выделялась киевская коммуна. Ее членами были Я. Стефанович, Н. К.
Судзиловский, О. В. Аптекман (будущие члены "Земли и воли"), В. Рогачева
(жена Д. Рогачева) и др. Члены коммуны пришли к убеждению, что вера крестьян
в доброго царя очень мешает осознанию ими революционных идей.
В Харьковской губернии развернулась деятельность кружка под
руководством С. Ф. Ковалика, объединившего студентов Харьковского
университета, Ветеринарного института, духовной академии и др. Кружок
установил связь с пензенским кружком Войноральского.
Руководитель Харьковского кружка С. Ф. Ковалик с осени 1873 г. до июля
1874 г. прошел путь из Петербурга за границу, где виделся с Бакуниным; затем
вел пропаганду в Киеве, Харькове, Москве, Ярославле, Костроме, Нижнем
Новгороде, Казани, Саратове, Николаевске Самарской губернии.
Такое быстрое перемещение по обширной территории страны было характерно
для виднейших руководителей народнического движения -- и для Войноральского,
и для Клеменца и др.
В Одессе вел пропаганду кружок Ф. В. Волховского. В его работе активно
участвовал А. И. Желябов -- будущий руководитель "Народной воли".
Народническая пропаганда распространилась на Урал, куда направились
многие видные революционеры -- М. Ф. Фроленко, Л. Э. Шишко, М. Д. Муравский
и др. Под Екатеринбургом они попытались организовать отряд из беглых
политических каторжан, но это не удалось.
Движение в народ на севере России охватило Олонецкую, Архангельскую,
Новгородскую и Вологодскую губернии. В двух последних жили государственные
крестьяне, не знавшие крепостного права, но страдавшие от повинностей в
пользу государства. В Олонецкой губернии распространяли среди крестьян
пропагандистские книги петербургские студенты Медико-хирургической академии
и Технологического института.
В Новгородской губернии вела пропаганду и культурно-просветительную
деятельность член кружка "чайковцев" С. Лешерн фон Герцфельд, вошедшая в
организацию вместе со своими сверстницами по женским курсам сестрами
Корниловыми и Софьей Перовской. Однако в январе 1874 г. С. Перовская была
арестована и не смогла пойти в народ в этом году. Эти передовые женщины
принадлежали к аристократическим кругам Петербурга, но они пренебрегли
богатством, роскошью, чтобы помочь народу, поднять его на борьбу за свои
человеческие права. Ярко передал облик этих прекрасных дочерей России в
стихотворении "Народница" член этого же кружка Сергей Синегуб.
Да, сердце чуткое сознало, что вокруг.
Где нее покрыто яркой позолотой.
Вся эта роскошь, все -- созданье грубых рук.
Сынов нужды, задавленных работой:
Что тяжкая нужда так страшно в их лице
Уничтожает званье человека,
Чтобы в роскошном замке и дворце
Из слез людских родились блеск и нега.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . .
И вырвавшись из золотой неволи.
С любовью к людям в сердце молодом.
Она пошла искать счастливой доли
В мир, переполненный заботой и трудом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . .
И вот она в иную жизнь вступила...
Ей не страшны работа и нужда,
И с угнетенными героями труда
Она союз навеки заключила.
Софья Лешерн, развернув пропагандистскую работу среди крестьян,
организовала для них ссудно-сберегательное товарищество и заведовала его
делами. Когда же губернские власти отстранили ее от этого дела, она открыла
в том же селе школу. Учителями в ней были писатель П. Засодимский, Д. Гамов.
Гамов был уволен за революционную пропаганду среди крестьян с запрещением
ему преподавательской деятельности. Софье Лешерн, дочери генерал-майора,
также была запрещена педагогическая деятельность. Школу в селе закрыли.
Лешерн стала прототипом героини романа "Хроника села Смурина", написанного
Засодимским. Роман сразу же был включен в список пропагандистской
народнической литературы и запрещен правительством.
За пропаганду среди крестьян Вологодской губернии было привлечено к
следствию более 50 человек. Среди них "чайковцы" Н. А. Саблин, А. А.
Малиновский.
Большое значение для революционной пропаганды среди крестьян
Архангельской губернии имела деятельность известного писателя-народника В.
В. Берви-Флеровского. За время своей ссылки он руководил работой
народнического кружка архангельской молодежи. Писатель подвергся репрессиям,
высылке из Архангельска.
Отсутствие единой централизованной тайной организации революционеров
затрудняло конспирацию многочисленных народнических кружков. Аресты,
начавшиеся в саратовской мастерской Войноральского, прокатились по всей
стране.
Поднять крестьян на восстание пропагандистам первого массового
"хождения в народ" не удалось. В 1875 г. пропаганда продолжалась, но уже в
меньших масштабах и с меньшей интенсивностью. В этом же году в Одессе под
влиянием народнических кружков образовалась первая рабочая организация
"Южнороссийский союз рабочих" во главе с Е. О. Заславским, выдвинувшая
требования освобождения рабочих от ига капитала.
Неудача первого этапа "хождения в народ" показала, что крестьяне не
готовы к восстанию. Нельзя надеяться на возможность восстания без
объединения революционных сил. В. И. Ленин писал: "Вера в коммунистические
инстинкты мужика, естественно, требовала от социалистов, чтобы они
отодвинули политику и "шли в народ".
За осуществление этой программы взялась масса энергичнейших и
талантливых работников, которым на практике пришлось убедиться в наивности
представления о коммунистических инстинктах мужика". [Ленин В. И. Полн.
собр. соч. -- Т. 1. -- С. 286.]
Но усилия тысяч молодых людей не были напрасными. Впервые в России
революционные идеи вышли из замкнутых кружков к народным массам. Обращение с
революционным призывом к народу сыграло свою роль. Был накоплен опыт и в
формах пропаганды. Книжную пропаганду дополняла устная беседа. Пропагандисты
ломали лед недоверия, боязнь крестьян вступать в беседу на политические
темы. Они научились располагать крестьян к себе, связывая их повседневные
нужды с причинами бедственного положения народа. И несмотря на темноту и
забитость крестьян, было немало случаев, когда они, рискуя своей свободой, а
иногда и жизнью, слушали пропагандистов, укрывали их от преследования
властей и даже сами брались "внушать правду" другим.
В результате "хождения в народ" связи с народными массами стали
постепенно расширяться и укрепляться. Окрепла убежденность в необходимости
партии. Непосредственным результатом "хождения в народ" стало создание
централизованной организации "Земля и воля". Мировоззрение революционеров в
основе своей оставалось прежним. Менялась лишь тактика, совершенствовались
организационные формы революционной работы.
"Земля и воля" была основана в 1876 г. И в течение 1876--1879 гг.
"Земля и воля" стала организацией, объединившей революционные кружки
Поволжья, центральных и западных губерний, Белоруссии, Украины, Польши,
Северного Кавказа и Грузии. "Земля и воля" начинает устраивать поселения
среди крестьян, чтобы сделать более действенной пропаганду социалистических
идей. И вновь отправились в деревни и села самоотверженные борцы за свободу
народа, бескорыстно помогая крестьянам избавляться от болезней, от мрака
невежества. Закончив работу в аптеке, школе, они шли в какой-либо
крестьянский дом, и начинался разговор о крестьянских нуждах, о притеснениях
властей, и читались пропагандистские книги. Крестьяне просили советов. А
землевольцы в меру своих сил стремились защищать интересы крестьян.
Землевольцы перешли и к новым формам революционной пропаганды и городе
-- демонстрациям, сходкам, митингам. 3 марта 1876 г. в Петербурге во время
похорон умершего в заключении студента П. Чернышева была устроена
2--3-тысячная демонстрация. Ему была посвящена песня, ставшая революционной,
-- "Замучен тяжелой неволей". Эту песню подхватило позднее и новое поколение
революционеров на пролетарском этапе освободительной борьбы. В декабре
состоялась организованная землевольцами демонстрация на Казанской площади. В
ней приняли участие рабочие. С речью выступил Г. В. Плеханов. Он говорил об
обмане крестьян при проведении реформы, о тяжелых условиях труда русских
рабочих, о преследовании царизмом революционеров. Когда он закончил свое
выступление, над толпой взметнулось Красное знамя, на котором было написано:
"Земля и воля". Его развернул над толпой рабочий Яков Потапов.
Чу!.. За дверью идут,
Слышен говор людей...
Близок час, поведут
Нас на суд палачей.
Но ни просьб, ни мольбы
И в последний наш час
Наши судьи-рабы
Не услышат от нас!
Н. А. МОРОЗОВ
Революционная пропаганда и агитация в селах, деревнях и городах России
не могли проводиться открыто. По словам С. М. Кравчинского, одного из первых
пропагандистов в народе, всякий, кто селился в российских селах и деревнях в
качестве ли ремесленника, сельского ли учителя, или писаря, тотчас
оказывался на виду у всех, точно он сидел в фонаре. И лишь только
пропагандист приходил в какой-нибудь крестьянский дом, весть об этом тотчас
разлеталась по всей деревне. В такой обстановке правительство без всякого
затруднения получало сведения о народнической пропаганде. Достаточно было
малейшего повода, чтобы арестовать и бросить в тюрьму пропагандиста. На их
место прибывали новые смельчаки, но их ждала та же участь -- шли повальные
аресты, тюрьмы были переполнены.
Общее число пропагандистов, арестованных по процессу "193-х",
фактически составляло 4 тыс. человек. Движение охватило более 50 губерний
России. К дознанию было привлечено 770 человек. Считая невозможным проводить
суд над таким количеством "преступников", следствие начали над 265, оставив
остальных под надзором полиции.
Подготавливая процесс "193-х", царизм стремился запугать общество
невиданными масштабами "злодейского заговора". Процесс готовился как
показательный. Рассматривая даже сам факт простого знакомства с
пропагандистской литературой как преступление, жандармы и чиновники не
только выявляли подобные улики, но и подтасовывали факты, пользуясь услугами
доносчиков-провокаторов. Подсудимые, представлявшие различные народнические
кружки, рассматривались в обвинительном акте как члены одного большого
общества пропаганды, возглавляемого четырьмя революционерами -- П. И.
Войноральским, С. Ф. Коваликом, И. Н. Мышкиным и Д. С. Рогачевым.
Арестованный в Самаре Войноральский был доставлен на допрос в
саратовское губернское жандармское управление, а затем переправлен в Москву.
Здесь его посадили под стражу в одиночную камеру тюрьмы "при Сущевском
частном доме". С 14 августа 1874 г. в московском губернском жандармском
управлении начались допросы Войноральского, продолжавшиеся более полугода.
На первых допросах Войноральский показал, что поехал в Петербург с
целью поступления в институт, но случайно в гостинице познакомился с
человеком, который и дал ему книги, оказавшиеся запрещенными. Рассказывая
дальше о своей деятельности в Петербурге, Москве, Саратове, Пензе, Тамбове,
Самаре и в населенных пунктах губерний Поволжья, Войноральский подчеркивал,
что, кроме него, никто из его знакомых не имел никакого отношения к
революционной деятельности.
На одном из допросов Войноральского спросили:
-- Что же Мышкин -- владелец типографии, не знал, что у него печатаются
запрещенные сочинения?
-- Мышкин был занят изданием брошюры об отношении господина к прислуге,
составленной из уже опубликованных в газетах и журналах материалов. Он
думал, что эту книгу цензура несомненно пропустит. Мышкин был далек от
издания сочинений революционного характера. Его типография терпела убытки, и
я предложил ему напечатать "Историю одного французского крестьянина" и под
каким-то придуманным названием хронику общественной жизни в России из
первого номера журнала "Вперед". Мышкину некогда было знакомиться с
содержанием заказанных мною книг. Объяснять цель, с которой я дал Мышкину
означенный заказ, я отказываюсь.
-- А откуда у Вас бланк, найденный в Вашем портфеле?
-- Это один из образчиков, взятых мной у Мышкина для показа в волостном
правлении, а именно бланк Московской губернской земской управы. Я сообщил
Мышкину, что, будучи в Пензенской губернии, получил от волостного правления
заказы бланков для паспортов. Предложение мое Мышкин исполнил, нисколько не
подозревая, что заказ волостного правления -- выдумка и что это я заказывал
для себя.
-- С какой же целью Вы использовали эти бланки?
-- Я познакомился с молодыми людьми, которые хотели научиться труду
рабочих, чтобы ближе познакомиться с их бытом. Я предложил им обучиться
сапожному делу в открытой мной в Саратове мастерской. Я же посоветовал этим
молодым людям сменить одежду и дал оформленные мной на бланках паспорта --
"фальшивые виды".
-- А как же оказались в Вашей мастерской революционные сочинения?
Говорите правду и не надейтесь, что Вам удастся ее скрыть. Все ваши товарищи
во всем признались, а Вы усугубляете свое положение. Или Вам непременно
хочется попасть на каторгу?
-- Когда я выехал из Москвы в Саратов вместе с женой, Селивановым и
Юлией Прушакевич, то захватил с собой из типографии часть готового тиража
нелегальных изданий и сдал их в багаж под видом зельтерской воды. Никто не
знал, что находится в ящиках, и до моего отъезда в Самарскую губернию багаж
не был распечатан. Кроме Саратова, ящики никуда не отправлялись.
-- Во время ареста при Вас были найдены записки, написанные шифром.
Дайте их расшифровку! Иначе Вам нельзя будет рассчитывать на какое-либо
смягчение сурового наказания. Это вещественное доказательство Вашего
преступления! И еще. Объясните, зачем Вы ездили в Ставропольский уезд и чем
там занимались.
-- На поставленные вопросы объяснения давать отказываюсь.
-- Вы понимаете, чем это Вам грозит?
-- Это не имеет для меня значения. Отвечать на эти вопросы не намерен.
На дальнейших допросах, когда Войноральскому предъявили письменные
показания запуганных жандармами Андрея Кулябко и жены Надежды Павловны, он
был вынужден признать ряд фактов, сославшись на провалы в памяти. Но
большего жандармские чиновники не могли от него добиться никакими
устрашающими мерами.
В связи с тем, что Войноральский был одним из активнейших участников
движения, его деятельность отразилась в материалах следствия по нескольким
губерниям: Саратовской, Пензенской, Самарской, Симбирской, Тамбовской, а
также по Москве и Петербургу.
24 февраля 1875 г. Войноральский был заключен в Петропавловскую
крепость в Петербурге, где находился в одиночной камере свыше 10 месяцев.
После этого он был переведен в открывшийся летом 1875 г. дом
предварительного заключения. Здесь и были размещены в ожидании суда
народники.
Деятельный характер Войноральского не позволял ему спокойно ждать конца
следствия. Он решил бежать. Ему и Ковалику удалось привлечь на свою сторону
двух тюремных надзирателей -- Мельникова и Ерофеева. Товарищ прокурора
распорядился разместить Войноральского и Ковалика на разных этажах дома
предварительного заключения и подальше друг от друга. Однако благодаря
стараниям надзирателей камера Войноральского оказалась под камерой Ковалика,
и друзья могли общаться между собой перестукиванием по трубам вентиляции.
Однажды Войноральский постучал Ковалику по трубе:
-- Надо вместе обсудить побег, когда будет ночное богослужение. Я
постараюсь уговорить надзирателя Ерофеева выпустить меня из камеры.
Ковалик ответил:
-- Я попробую поговорить с надзирателем Мельниковым, чтобы он отпер
камеру и мы могли остаться вдвоем в моей камере на ночь.
Переговоры состоялись, и согласие надзирателей было получено. Видимо,
Ерофеев и Мельников попали в надзиратели случайно. Они иногда вступали в
разговор с заключенными и начинали понимать, что эти люди не такие, каких им
приходилось встречать в своей жизни. С каждой новой беседой надзиратели все
больше проникались сочувствием к политическим. Слова о страданиях народа и
несправедливом устройстве жизни трогали до глубины души. Наконец, вопреки
своим служебным обязанностям они решили помочь бежать Войноральскому и
Ковалику, считая это святым делом. Мельников и Ерофеев обещали сделать копии
ключей от камер и отвлечь внимание других тюремщиков в случае необходимости.
Перед ночным богослужением надзиратель Мельников пропустил
Войноральского в камеру Ковалика, и друзья остались на некоторое время
вместе и наметили план побега. В ночь с 8 на 9 апреля оба надзирателя ушли
спать в одну из свободных камер, находящуюся в противоположной стороне от
камеры Войноральского. К этому дню в распоряжении Ковалика и Войноральского
оказались ключи от камер. Ковалик, отперев свою камеру, спустился к
Войноральскому и выпустил его. Затем они вышли на галерею третьего этажа,
привязали к перилам веревку, свитую из изрезанных и связанных вместе кусков
пледа, полотенец и простынь, открыли окно и стали спускаться вниз на
Захарьевскую улицу.
Была довольно светлая петербургская ночь. Недалеко оказался извозчик.
Благополучно спустившиеся беглецы уже садились в пролетку, как вдруг
раздался крик прохожего, который принял их за уголовников. План побега
сорвался. И беглецы, и надзиратели понесли суровое наказание. Надзиратели
были арестованы, а Войноральского и Ковалика посадили на несколько дней в
карцер. Карцер представлял собой помещение без окон, где арестованные
находились в абсолютной темноте на голом асфальтовом полу. В нем было трудно
дышать из-за жары, создаваемой находящейся рядом котельной. Обессиленными и
чуть живыми вышли Войноральский и Ковалик из карцера.
С 26 июля 1876 г. Войноральского и других "наиболее опасных
преступников" до начала суда перевели в Петропавловскую крепость. А примерно
за 5 месяцев до этого в дом предварительного заключения был помещен и И. Н.
Мышкин, доставленный в Петербург после неудавшейся попытки освободить Н. Г.
Чернышевского. Мышкин действовал решительно, смело, изобретательно, но он не
смог предусмотреть всего и не знал последние инструкции в отношении контроля
за охраной Чернышевского. После отбытия им срока каторги Чернышевского
перевели в Вилюйск. Этим власти хотели изолировать его от всего мира в одном
из наиболее глухих мест Сибири. За каждым шагом Чернышевского в Вилюйском
остроге следили. Острог был окружен непроходимой тайгой. В острожной камере
было мало света и сыро. Все это должно было, по замыслу властей, подрывать
здоровье Чернышевского. Попытки освободить Чернышевского предпринимались
многими революционерами. Но проникнуть к нему в Вилюйск удалось только
Ипполиту Никитичу Мышкину. Добравшись до Иркутска, он сумел в иркутском
жандармском управлении расположить к себе писаря. От него Мышкин получил
нужные бланки документов, сделал слепок печати и скопировал нужные подписи
жандармских офицеров. После этого он устроился в телеграфную школу
Иркутского телеграфного округа для изучения профессии телеграфиста. Получив
нужные бланки депеш, которые приходит в жандармское управление из
Петербурга, он оформил подложные документы для подтверждения его полномочий
о переводе Чернышевского из Вилюйска в другое место. 12 июля 1875 г.,
переодетый в жандармскую форму, Мышкин добрался до места заключения
Чернышевского и предъявил жандарму предписание о выдаче Чернышевского
поручику Мещеринову (под такой фамилией выступал Мышкин) для перевода в
Благовещенск. Жандарм отказал в выдаче Чернышевского, поскольку совсем
недавно из Петербурга было получено предписание якутскому губернатору не
допускать к Чернышевскому никого, несмотря на любые официальные документы.
Это было связано с донесением царской агентуры из-за границы о готовящейся
очередной попытке освобождения Чернышевского. О приезде поручика Мещеринова
в Вилюйск сообщения от якутского губернатора не поступало. Мышкину пришлось
заявить, что он поедет к якутскому губернатору и выяснит причины этих
безобразий. В сопровождающие ему навязали двух казаков. По дороге, отъехав
подальше от Вилюйска, Мышкин попытался отделаться от них, ранил одного
казака и скрылся в лесу. Но он не знал местности и вскоре был обнаружен
здешними властями. Его заковали в кандалы, поместили сначала в якутскую, а
затем в иркутскую тюрьму. Однако ничего не добившись от Мышкина, власти
отправили его в Петербург, куда он прибыл в январе 1876 г.
Порфирий Иванович Войноральский, как и другие узники дома
предварительного заключения и Петропавловской крепости, дожидаясь суда
долгих три года, задумывались над причинами неудачи своего плана поднять
крестьян на восстание. Они пытались опереться на стихийный протест
крестьянства в борьбе за землю и волю, верили, что крестьяне, привыкшие к
общинным порядкам, сразу воспримут социалистические идеи переустройства
общества. Но этого не произошло. Отдельные проявления недовольства нигде не
вылились в значительные выступления, кроме восстания крестьян в Чигиринском
уезде Киевской губернии в 1876 г. Здесь группа Стефановича использовала
недовольство крестьян введением подворного землепользования. Стефанович
играл на вере крестьян в доброго царя, предложив быть их ходоком к государю.
Через некоторое время Стефанович сделал вид, что якобы вернулся и рассказал
крестьянам о своей встрече с царем. Царь, по словам Стефановича, будто бы
велел ему передать крестьянам, что назначает его своим комиссаром для
создания крестьянской вооруженной дружины. Вооружение крестьян происходило
почти открыто, и число дружинников насчитывало несколько сот человек. Но по
доносу начались аресты. Руководители восстания и масса дружинников были
арестованы. Многих отправили в ссылку в Сибирь.
Войноральский и его товарищи позднее узнали о Чигиринском восстании и,
как большинство народников, не одобрили тактику, рассчитанную на укрепление
веры крестьян в справедливого царя.
Для всех участников "хождения в народ" стало ясно, что поднять народ на
восстание не удастся без создания тайной централизованной организации,
которая должна сплотить силы народников.
Попытку создания Всероссийской социально-революционной организации
оставшиеся на свободе народники предприняли уже поздней осенью 1874 г. в
Москве. Образовался кружок "москвичей", куда вошли вернувшиеся из-за границы
обучавшиеся гам студенты и студентки, а также петербургские рабочие, осевшие
в Москве. Это была первая организация, в которой объединились вместе
интеллигенция и рабочие.
Русские девушки уезжали учиться за границу -- в Швейцарию, Германию,
Францию -- получать высшее образование, так как не имели такой возможности у
себя на родине, но страстно хотели овладеть науками, чтобы активно
участвовать в общественной деятельности наравне с мужчинами. Среди них были
сестры Вера и Лидия Фигнер, Софья Бардина и многие другие, Русское
правительство потребовало от студенток прекращения учебы и возвращения на
родину под угрозой запрещения им любой деятельности в России. Это только
усилило среди девушек дух протеста и решимость бороться с царским
деспотизмом.
К студентам присоединились рабочие: ткач Петр Алексеев с братьями,
Николай Васильев, Семен Агапов и др. Был принят устав организации в духе
нравственных принципов общества "чайковцев": абсолютное равенство членов
организации, полное доверие и откровенность, постоянная сменяемость состава
управленческого органа в целях предотвращения возвышения отдельных личностей
и сосредоточения власти надолго в одних руках. Предусматривалось создание
своей типографии и периодического печатного органа. Осенью 1874 г.
"москвичи" установили связи в Петербурге с Кравчинским, Клеменцом,
Морозовым, Саблиным, имели представителей в Иваново-Воэнесенске, Одессе,
Киеве, Туле. Юноши и девушки шли к рабочим на фабрики, чтобы быть с ними
рядом и успешнее вести революционную пропаганду. Особенно это удавалось
девушкам. Среди них выделялась Софья Бардина. С. Кравчинский вспоминал, что
от нее так и брызгало жизнью и весельем. При чтении пропагандистской
литературы вокруг нее собирались толпы рабочих, ловя каждое слово. Из
наиболее активных рабочих она организовала тайный революционный кружок.
Своей энергией отличался и ткач Петр Алексеев. Идея создания совместной
организации интеллигенции и рабочих была подробно изложена в "Исторических
письмах" П. Л. Лаврова, и "москвичи" стали примером практической реализации
этой идеи. Программа организации соответствовала основным народническим
принципам. Рабочие не рассматривались как главная движущая сила народного
восстания. Им отводилась лишь роль посредников между интеллигенцией и
крестьянами.
Деятельность "москвичей" не успела развернуться. В апреле 1875 г.
начались аресты, а осенью организация была разгромлена. К 1877 г. власти уже
заканчивали следствие по двум готовящимся судебным процессам: "50-ти", по
которому предавались суду члены Всероссийской социально-революционной
организации, или "москвичи", и "193-х" как главному процессу над участниками
"хождения в народ". Первый процесс -- над членами Всероссийской
социально-революционной организации -- начался 21 февраля 1877 г.
В течение трех лет предварительного следствия они теряли своих
товарищей, не выдержавших бесчеловечных условий тюрьмы. "Москвичи" выступали
на суде от имени всех настоящих граждан и патриотов своей страны.
Неизгладимое впечатление произвели на всех честных людей России речи Софьи
Бардиной и Петра Алексеева. С. Бардина в заключение своей речи сказала: "Но
как бы то ни было и какова бы ни была моя участь, я, господа судьи, не прошу
у вас милосердия и не желаю его. Преследуйте нас, как хотите, но я глубоко
убеждена, что такое широкое движение, продолжающееся несколько лет сряду и
вызванное, очевидно, самим духом времени, не может быть остановлено никакими
репрессивными мерами... оно может быть подавлено на некоторое время, но тем
с большей силой оно возродится снова... и так будет продолжаться до тех пор,
пока наши идеи не восторжествуют. Я убеждена еще в том, что наступит день,
когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет,
что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у
себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную
исповедь своих убеждений. И тогда оно отомстит за нашу гибель... Преследуйте
нас -- за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила
нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи -- увы! -- на
штыки не улавливаются".
Петр Алексеев говорил от имени русских рабочих, которые с детства
вынуждены продавать свой труд, жить в ужасных нечеловеческих условиях:
"Русскому рабочему народу остается надеяться самому на себя и не от кого
ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи... она одна
братски протянула к нам свою руку... И она одна неразлучно пойдет с нами до
тех пор, пока подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда... и ярмо
деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах".
Речи Бардиной и Алексеева, отпечатанные тайно, были широко
распространены по стране. "Москвичам" посвящали стихи. Отважные
революционеры понесли суровую кару: П. Алексеева приговорили к 10-летней
каторге, С. Бардину -- к 9-летней каторге, замененной ссылкой в Сибирь.
Многие участники "хождения в народ", заключенные в одиночные камеры дома
предварительного заключения, не выдержали полуголодного существования,
отсутствия свежего воздуха, бесчеловечного обращения тюремщиков. К началу
судебного процесса власти зарегистрировали 93 случая умопомешательства,
самоубийств, смерти и должны были начать суд над 193 народниками.
Наступило 18 октября 1877 г. -- день открытия суда над 193
арестованными народниками. В тюрьме началось движение, щелканье замков, звон
ключей. Заключенных отвели в нижний коридор. Около каждого поставили по два
жандарма с саблями наголо. И узким подземным лабиринтом повели всех в здание
окружного суда, где готовилось открытие заседания Особого присутствия
правительствующего сената. Маленький зал был переполнен, хотя публики
старались пропустить как можно меньше. В зале было много переодетых агентов
III отделения. Члены Особого присутствия заняли свои места. Когда подсудимых
ввели, они бросились друг к другу с нескрываемой радостью.
Председательствующий призывал к порядку, но никто не обращал на него
внимания. Судьям в смятении пришлось ждать. Наконец, обвиняемые были усажены
на места для публики, а четверых -- Войноральского, Мышкина, Рогачева и
Ковалика -- как руководителей революционного сообщества и опасных
преступников разместили на обычные места для обвиняемых.
На первом же заседании суда, когда начался опрос подсудимых, с
протестом от них выступил Чернявский. Он заявил, что подсудимые не признают
закрытого суда. Его тут же вывели из зала. И в следующие минуты раздались
дружные крики обвиняемых: "Всех выводите! Мы не признаем суда!" Подсудимые
вскочили со своих мест и пошли к выходу. Заседание было закрыто. После
первых трех дней, проведенных в суде, подсудимые вернулись в свои камеры и
добились того, что их стали пускать на прогулку группами, разрешили взаимное
посещение камер и общие чтения в просторных коридорах. Это дало возможность
широко общаться и всем перезнакомиться.
На заседании суда 20 октября Мышкин заявил о клеветническом характере
обвинительного акта и о нарушении принципов гласности. В "Правительственном
вестнике" было обещано публиковать подробный стенографический отчет о
процессе, а на самом деле публиковались краткие, обобщенные, урезанные
сообщения.
-- Света гласности, -- заявил Мышкин, -- боятся только люди с нечистой
совестью, старающиеся прикрыть свои грязные, подлые делишки, совершаемые
келейным образом. Зная это и искренне веря в чистоту и правоту нашего
дела... мы требуем полной публичности и гласности.
Выраженный Мышкиным протест был поддержан всеми его товарищами и
защитой талантливых адвокатов, представителей прогрессивных слоев
интеллигенции. При всеобщем возбуждении и шуме заседание было закрыто.
На новом заседании подсудимые, когда вошли судьи, остались сидеть.
Встал один Волховский и произнес речь. О нем С. Кравчинский в своей статье,
посвященной процессу "193-х", писал: "Перед нами потрясающая фигура старика,
дряхлого, разбитого, одной ногой стоящего уже в могиле. Голова его побелела,
но не от старости: ему всего 30-й год: шесть лет тюрьмы разрушили его.
Чернокудрым юношей, полным сил и здоровья, вошел он в тюрьму. Выходил седым
старцем, калекой, почти слепым, наполовину оглохшим, едва державшимся на
ногах". И каждый подсудимый становился обвинителем.
Молодые люди наладили связь между собой. Им удалось соединить одиночные
камеры бечевками, протянутыми по наружной стене. По бечевкам они
переправляли друг другу письма и другие предметы. У открытых окон ежедневно
проводились своеобразные митинги, на которых вырабатывалась единая тактика
на суде. Мышкин просил товарищей разрешить ему выступить на суде с
изложением цели и задач революционеров, чтобы развенчать клевету
следователей и прокуроров. Все поддержали Мышкина. Войноральский послал ему
записку: "Правильно, Ипполит! Свет правды должен рассеять туман лжи. А для
этого нужна речь. Страстная, обличительная, с изложением наших идейных
взглядов". Мышкин послал по бечевке конспект речи, к которому делались
дополнения. В конце текст речи приобретал действительно коллективный
характер. Обвиняемые знали, что на суд проникли студенты, которые передадут
достоверную информацию. Необходимо было, чтобы правда проникла за стены
суда.
24 октября, когда подсудимым объявили о проведении дальнейших судебных
заседаний по группам "из-за недостатка помещения", Мышкин выступил с
заявлением о том, что "Правительственный вестник" печатает отчеты в
искаженном виде. Председатель суда прервал Мышкина и объявил заседание
закрытым.
В знак протеста на следующем заседании, когда слушалось дело по
петербургской группе, почти все подсудимые заявили о недоверии царскому суду
и потребовали удаления их из зала. Такая же картина стала повторяться на
каждом из последующих заседаний.
29 октября П. И. Войноральский заявил: "Я явился сюда, исключительно
повинуясь физической силе. Вероятно, Особому присутствию известны те поводы,
которые заставляют нас отказываться от присутствия на суде. Я по личным
убеждениям принадлежу к социалистам, следовательно, не могу признать
компетентным суд над нами, потому что интересы нашей партии противоположны с
правительством, представителями которого являются настоящие судьи. Но я
все-таки желал до заседания 24 октября принять участие в разборе дела.
Постановление Особого присутствия от 11 октября, которым нарушены как права
защиты, так и наши права, совершенно лишило нас возможности представить дело
в настоящем свете. Мы не можем оградить интересы невинно заключенных
разъяснением обстоятельств, которые бы дали возможность оправдаться и
уличить обвинительную власть в несправедливом привлечении к делу. Поэтому
нам остается только ограничиться протестом в виде нежелания присутствовать
при рассмотрении этого дела".
120 обвиняемых заявили, что отказываются являться на судебные
заседания. Такого в практике судебных политических процессов России еще не
было. Отказ присутствовать на суде каждый раз сопровождался хотя бы кратким
заявлением или краткой речью с разоблачением провокаторских приемов судей,
произвола и насилия. В зале суда изо дня в день раздавалось: "Я не желаю
отвечать суду, основанному на произволе и насилии!" И так продолжалось до
тех пор, пока подсудимых не перестали приводить на заседание суда.
И вот наступил день 15 ноября 1877 г., когда И. Н. Мышкину
председательствующий на суде задал вопрос: признаете ли Вы себя виновным?
-- Я выступаю, -- твердо заявил Мышкин, -- как член
социально-революционной партии. Основная задача ее -- установить на
развалинах теперешнего государственного порядка такой общественный строй,
который составляет справедливейшую форму общественной организации. Он может
быть утвержден только путем социальной революции, так как государственная
власть преграждает все мирные пути.
Первоприсутствующий Ренненкампф прервал Мышкина:
-- Вы признали себя членом партии и достаточно разъяснили свое
преступление.
-- Но для суда необходимо еще знать причины... почему я, сын крепостной
крестьянки и солдата, видевший собственными глазами уничтожение крепостного
права, не только не благословляю правительство, совершившее эту реформу, но
стою в рядах отъявленных врагов его. Когда крестьяне увидели, что их
наделяют песками, да болотами, да такими клочками земли, на которых
немыслимо ведение хозяйства, а за эти клочки земли наложили громаднейшие
платежи, превышающие в несколько раз доходность наделов, они не могли не
отнестись с еще большей ненавистью к угнетающей их государственной власти.
-- Я не могу позволить Вам порицать правительство!
-- Не должно быть такой власти, которая принуждала бы под страхом
наказания лгать, лицемерить.
-- Признаете ли Вы себя виновным?
-- Я не буду отвечать ни на какие Ваши вопросы, прежде чем дам
необходимые разъяснения. Основные истоки революционной борьбы, -- продолжал
Мышкин, -- в нищете, бесправии, безысходности положении народа. На нее
оказывает влияние передовая западноевропейская социалистическая мысль и
международное общество рабочих. Ближайшие задачи революционеров не в том,
чтобы вызвать революцию, а в том, чтобы гарантировать успешный исход ее для
народа... Ради этой цели наша практическая деятельность должна состоять в
сплочении, в объединении революционных сил, двух главных революционных
потоков: одного потока в среде интеллигенции и другого, более широкого,
никогда не иссякавшего потока -- народно-революционного.
Первое движение в начале 60-х гг. положило фундамент
социально-революционной партии... Бедствия народа достигли того, что надо
быть совершенно глухим, чтобы не слышать громкого ропота народа. Этот ропот
и вызвал движение 1873-- 1875 гг.
Мышкин говорил и говорил, несмотря на непрерывные попытки
первоприсутствующего сенатора прервать его. В зале царила атмосфера, какую
может создать только великий оратор, вдохновленный великой идеей. Все
взгляды устремлены на Мышкина, который, по словам современника,
представлялся "железным человеком, исполненным громадною силою". Его речь
прерывают, но остановить его нельзя. Он бросает судьям вызов:
-- Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет... даже
возможности выяснить истинный характер суда и где же? В стенах зала суда...
Здесь не может раздаваться правдивая речь!.. За каждое откровенное слово
здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это
не суд, а пустая комедия или... нечто худшее, более отвратительное,
позорное... Здесь сенаторы из подлости, холопства, чинов и окладов торгуют
чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее
дорогого для человечества.
При словах "пустая комедия" жандарм пытался зажать Мышкину рот, но
товарищи, защищая Мышкина, дали ему договорить. Едва Мышкин успел закончить
речь, как вокруг него началась борьба подсудимых с жандармами, которые стали
тащить Мышкина через головы других подсудимых за волосы и руки. Председатель
ушел, забыв объявить заседание закрытым. Публика металась по залу. Несколько
женщин упало в обморок. Прокурор Желеховский воскликнул: "Это настоящая
революция!"
Речь Ипполита Никитича Мышкина стала центральным событием процесса
"193-х". Войноральский, гордясь Мышкиным, говорил: "Каков оратор! Лучше бы
никто не выступил. Он стал общественным обвинителем от революционной
партии". Речь Мышкина получила международный резонанс благодаря
революционной эмиграции. С. Кравчинский в своей статье о процессе "193-х"
писал: "Эти измученные, полуумирающие люди, только что вышедшие из рук
палачей, истязавших их... люди, знающие, что ни одно смелое слово, ни один
протестующий крик не будут прощены им... эти люди плюют в лицо той власти,
которая держит в своих руках всю их судьбу, они говорят ей, что она
бесчестна, безнравственна, что они не признают ее".
Так как о ходе суда печатались искажающие правду сообщения, на средства
защитников было предпринято издание подробного стенографического отчета о
судебных заседаниях.
Блестящая плеяда защитников на процессе "193-х" продемонстрировала
высокий гуманизм и принципы справедливости. Они были голосом прогрессивно
мыслящей России. Адвокаты подвергли уничтожающей критике многие положения
обвинительного акта, и в том числе о существовании якобы единого преступного
сообщества. Была доказана недостоверность многих данных. Получили гласность
все факты подтасовки, давления на обвиняемых, провокаций. Речь прокурора
была подвергнута жесточайшей критике. Адвокаты доказали, что подавляющая
часть обвиняемых привлечена к процессу без достаточных оснований или за
простое знакомство с пропагандистской литературой.
Адвокат профессор Таганцев заявил на суде:
-- Для того чтобы обвинять всех подсудимых в сообществе, нужно
доказать, что существовало соучастие по соглашению и что каждый из них
соучастник. Следовательно, без соглашения немыслимо сообщество. Что считает
обвинительная власть условием принадлежности к преступному сообществу?
Прежде всего, главным образом, знакомство... Но ведь знакомство не есть
условие соглашения. Возьмите, например, с Коваликом знакома масса лиц, с
Войноральским -- то же самое. Я полагаю, что защита после всего мною
сказанного имеет право сказать: не верьте обвинительному акту с его
несуществующими уликами, потому что они наглядно опровергаются даже актом
предварительного следствия.
Адвокат Таганцев, как и другие защитники, безусловно понимали, что
протест против гнета самодержавия вылился в пропагандистскую деятельность
многих самостоятельно действующих народнических кружкой, связать которые
между собой и делали попытки народники, объявленные на суде руководителями
сообщества, -- Войноральский, Рогачев, Мышкин, Ковалик. С 1876 г. уже
существовала единая революционная организация "Земля и воля" со своими
отделениями как в центре, так и на периферии. И нет сомнения в том, что те,
кто сидели на скамьях подсудимых и были затем отправлены на каторгу и в
ссылку, окажись они на свободе, стали бы активными членами этой
революционной организации, так как всей своей деятельностью подготавливали
почву для ее создания.
Адвокат Утин показал, как вырывались показания у свидетелей. В качестве
примера он привел крестьянина Митрофанова. Этот свидетель дал свое первое
показание только потому, что его посадили в тюрьму, а у него без всяких
средств к жизни оставались жена и трое детей. Крестьянина держали в тюрьме
до тех пор, пока он не сказал всего того, что от него требовали.
Адвокат Корш, возражая товарищу обер-прокурора Желеховскому, который
доказывал ответственность 24 главных преступников за судьбы молодежи,
заявил:
-- Я думаю, что о нравственной ответственности здесь не приходится
говорить. Кто должен быть более нравственно ответствен, кто более сгубил те
молодые жизни, о которых соболезнует прокурор: тот ли, кто отвлекает их на
время от текущих занятий, или тот, кто прервал их навсегда. Я думаю, что
ответственность последних гораздо сильнее. В этом случае сочувствие общества
будет скорее на стороне главных по настоящему делу виновных, чем на стороне
лиц, которые свели 80 человек в могилу.
Адвокат П. А. Александров смело заявил на суде:
-- История пригвоздит к позорному столбу не сидящих на скамье
подсудимых, а тех, кто их на эти скамьи посадил!
20 ноября 1877 г. Войноральского и его товарищей перевели из Дома
предварительного заключения обратно в Петропавловскую крепость в одиночные
камеры. Общение удалось наладить не только перестукиванием, но и
вкладыванием записки в мякиш черного хлеба, который прикрепляли к
водосточной трубе во время прогулок. Но тюремщики строго следили за
арестованными. И когда им удавалось отобрать записку, ее приходилось
дублировать стуком от одной камеры в другую.
Наступила третья декада января 1878 г. Для объявления приговора,
принятого 23 января, обвиняемых вновь собрали всех вместе.
И снова радостные возгласы, объятия. Тюремные стены снова стали
свидетелями проявления не только великого мужества и стойкости, высоких
гражданских чувств, но и сердечной дружбы и трепетной любви. Встретились
супруги, любящие и любимые, друзья детства, сокурсники, многие из которых
разлучались навсегда.
Войноральский узнал, что его жене Надежде Павловне разрешили поехать в
Городищенский уезд Пензенской губернии, где на руках матери Порфирия
Ивановича Варвары Михайловны находилась их маленькая дочь, родившаяся в
тюрьме.
Ефрузина Супинская и Мышкин вопреки всем предстоящим невзгодам намечали
встречу, пусть и в отдаленном будущем.
Благодаря великолепно аргументированной защите суду пришлось при
вынесении приговора оправдать 90 человек. Среди них были будущие
землевольцы, руководители и члены "Народной воли", отпущенные на свободу за
недостатком улик, -- Софья Перовская, Андрей Желябов и др.
Но приговор суда был жестоким. П. И. Войноральского, И. Н. Мышкина, Д.
С. Рогачева, М. Д. Муравского, С. Ф. Ковалика приговорили к десяти годам
каторги. Войноральский был признан виновным: 1) в составлении
противозаконного сообщества; 2) в распространении сочинений, имевших целью
возбуждение к неповиновению властям; 3) в составлении сочинения "История
одного из многострадальных" и 4) в печатании и распространении означенного
сочинения. Приговорен, кроме десятилетних каторжных работ "в крепостях",
также к лишению всех прав и состояния. Этот пункт приговора был применен ко
всем обвиняемым из состоятельных слоев общества. Остальных -- к различным
срокам каторжных работ, тюремному заключению, ссылке на поселение.
Желая отомстить подсудимым за их невиданно дерзкое поведение на суде,
царское правительство отправило в административную ссылку 80 человек из 90,
оправданных судом.
Несмотря на то что суд ходатайствовал о замене каторжных работ ссылкой
на поселение, царь не согласился с этим.
Приговоренные к наибольшим срокам каторги обратились к товарищам,
оставшимся на свободе, с революционным "Завещанием".
В нем говорилось: "Мы остаемся врагами действующей в России системы,
составляющей несчастье и позор нашей родины, так как она эксплуатирует
трудовое начало в пользу хищного тунеядства и разврата, а в политическом
отношении отдает труд, имущество, свободу, жизнь, честь каждого гражданина
на произвол "личного усмотрения".
Мы завещаем нашим товарищам по убеждению идти с прежней энергией и
удвоенной бодростью к той светлой цели, из-за которой мы подверглись
преследованию и ради которой готовы бороться и страдать до последнего
вздоха".
Первым подписал "Завещание" Порфирий Иванович Войноральский. Переданное
на волю из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости "Завещание" было
опубликовано в журнале "Община", выходившем за границей. Д. А. Клеменц в
специальной статье "По поводу завещания", опубликованной в этом же номере
журнала, писал; "Суждено ли нашим товарищам погибнуть в тюрьме, среди пыток
и мучений, удастся ли им снова попасть на вольный свет -- все равно они
будут жить между нами, будут жить, пока останутся на Руси живые люди,
способные понимать живое слово.
Ни казни, ни осадные положения не остановят нас на пути исполнения
завещания наших товарищей -- и оно будет исполнено".
В том же январе 1878 г., когда заканчивался процесс "193-х", Россию
облетела весть: молодая девушка, близкая к народнической организации "Земля
и воля", -- Вера Засулич в приемной петербургского градоначальника Трепова
выстрелила в него в упор при посетителях и служащих, не опасаясь за свою
участь. Она отомстила за поруганное человеческое достоинство осужденного на
каторгу члена "Земли и воли" студента А. С. Емельянова. С ним произошло
следующее. Когда Трепов обходил камеры Дома предварительного заключения, он
посетил и камеру Емельянова, который не снял перед ним шапки. Разгневанный
градоначальник распорядился подвергнуть Емельянова телесному наказанию.
Таким образом через 15 лет после официальной отмены телесных наказаний
Трепов продемонстрировал произвол власть имущих, попирающих человеческое
достоинство и свои же собственные законы.
Возмущение охватило всех содержавшихся в Доме предварительного
заключения. И вот свершилось возмездие рукой бесстрашной девушки. Через два
месяца произошло невиданное -- оправдательный приговор, вынесенный Вере
Засулич судом присяжных. 31 марта у здания петербургского окружного суда
образовалась стихийная демонстрация. Люди приветствовали осуждение судом
произвола самодержавия. Но несмотря на оправдание Засулич судом, власти
отдали приказ о ее аресте, что вынудило ее эмигрировать за границу.
После выстрела В. Засулич одесский кружок Ивана Ковальского,
организовавший подпольную типографию, выпустил прокламацию, в которой
говорилось: настала фактическая борьба социально-революционной партии с этим
подлым правительством. В результате доноса хозяина дома к Ковальскому
нагрянули жандармы, и революционеры оказали им первое вооруженное
сопротивление, ранили трех жандармов, на помощь которым был вызван взвод
солдат. Революционеров арестовали и предали одесскому военно-окружному суду.
Все передовые люди России приветствовали борьбу с произволом
самодержавного режима. И если бы не раздался выстрел Засулич, то в Трепова
стреляли бы другие: как раз в эти дни, чтобы покончить с Треповым, приехали
из Киева Валериан Осинский, Попко и Дмитрий Лизогуб, члены южного
Исполнительного комитета. В феврале они организовали покушение на прокурора
Котляревского в Киеве, там же в мае был убит жандармский полковник Гейкинг.
Такая борьба принимала не только форму террористических актов, но и была
направлена на спасение арестованных революционеров из царских тюрем.
В конце мая 1878 г. Валериан Осинский стал инициатором и руководителем,
а Михаил Фроленко -- блестящим исполнителем освобождения из Киевской тюрьмы
трех организаторов Чигиринского заговора: Я. В. Стефановича, Л. Г. Дейча и
И. В. Бохановского. Фроленко удалось поступить в Киевскую тюрьму. Сначала он
стал чернорабочим, а потом сторожем. Он проявил такое усердие в работе, что
его через месяц перевели в ключники в коридоре уголовных преступников. Но
ему надо было попасть на эту же должность, но к политическим. Чтобы войти в
доверие к тюремному начальству, Фроленко по договоренности со Стефановичем
пришел к тюремному смотрителю с доносом на Стефановича, который якобы пишет
жалобу на тюремное начальство. А Стефанович нарочно написал такую бумагу в
своей камере. Место ключника у политических занимал некий Никита. Валериан
Осинский познакомился в трактире с этим Никитой и предложил ему фиктивное
место конторщика сахарной фабрики. Прибыльное место нужно было занять
непременно в ближайшие дни. Удалось это сделать благодаря денежным
средствам, передаваемым в распоряжение "Земли и воли" Дмитрием Лизогубом.
Ключник, получив деньги на дорогу и плату за месяц вперед, ушел с
работы. Отъезд же новоявленного конторщика откладывали под разными
предлогами, пока не совершился побег заключенных.
На место Никиты был взят Фроленко. Было решено вывести Стефановича,
Дейча и Бохановского из тюрьмы в одежде часовых, которые уходят со смены.
Фроленко принес солдатскую форму, и товарищи переоделись в нее. Из остальной
одежды сделали чучела и положили их в постели, чтобы в окошечко сторожа
увидели "спящих".
В назначенное время в полночь Фроленко пришел за товарищами, но застал
в коридоре ночного сторожа, который явно не собирался уходить. Тогда
Стефанович как бы случайно выронил книгу в окно, Фроленко послал за ней
сторожа и сам повел за собой троих товарищей к выходу. Но когда проходили по
нижнему коридору, Бохановский в темноте зацепился за веревку сигнального
колокола, и на всю тюрьму раздался сигнал тревоги, взбудораживший все
вокруг. И в этот опасный момент, когда, казалось, все пропало, Фроленко не
потерял самообладания, а, наоборот, проявил находчивость и быстроту реакции.
Бросив товарищам на ходу; "Прячьтесь, быстро!" -- Фроленко побежал к
тюремной кодегардии и сообщил, что это он нечаянно задел веревку колокола.
Понемногу тревога улеглась. Фроленко вернулся к товарищам, но разыскать их
оказалось нелегко: они попрятались кто куда и в темноте ему пришлось бегать
из конца в конец коридора, пока не обнаружил всех. Затем они благополучно
дошли до тюремных ворот. На окрик Фроленко сторож подал ключи от калитки, а
часовой в будке не обратил внимания на то, что новая смена еще не входила.
Беглецы вышли за пределы тюрьмы. Недалеко от выхода их встретил Валериан
Осинский с повозкой. Доехали до берега Днепра и там пересели в лодку.
Путешествие по реке продолжалось целую неделю. На ночь лодку прятали в
кустах и отдыхали, днем гребли, стараясь прятаться в камыши при появлении на
горизонте дыма парохода.
В Кременчуге опять встретились с Осинским, который добрался сюда по
железной дороге. Он передал освобожденным товарищам паспорта и все
необходимое.
Петербургские землевольцы поставили своей задачей попытаться освободить
осужденных на каторгу по процессу "193-х", которых должны были отправить в
центральные каторжные тюрьмы под Харьковом.
Мышкин был отправлен из Петропавловской крепости еще в апреле.
Землевольцам не удалось его перехватить. Войноральского, Рогачева и Ковалика
стали перевозить 25 июня 1878 г. Шел пятый час утра. Закованных в кандалы
революционеров в закрытых каретах привезли на вокзал и поместили в один
вагон. Друзья встретились вновь после одиночного заключения. Они крепко
обнялись и расцеловались.
Им было радостно: пусть на короткое время, но они могут видеть друг
друга, любоваться природой в окно вагона, свободно разговаривать.
По приезде в Харьков их поместили в Харьковскую тюрьму, откуда должны
были отправить в центральные каторжные тюрьмы под Харьковом.
Получив сведения об отправлении в харьковский централ Рогачева и
Ковалика, землевольцы, собравшиеся в Харькове, -- Софья Перовская, Александр
Михайлов, Адриан Михайлов, А. Квятковский, А. Баранников, М. Фроленко, Н.
Морозов, М. Оловенникова и др. предприняли попытку к их освобождению. В 9
верстах от Харькова отправленных из города Рогачева и Ковалика поджидала
группа землевольцев на дороге, ведущей в Новобелгородскую центральную
каторжную тюрьму, куда ранее уже был отправлен Мышкин. Но Рогачева и
Ковалика повезли в другой централ -- Новоборисоглебскую каторжную тюрьму и
по другой дороге. Момент был упущен. И вот получена новая информация:
Войноральского повезут 1 июля 1878 г., но по какой дороге и в какую из двух
центральных каторжных тюрем, опять неизвестно.
Тогда землевольцы, учитывая прошлый опыт, решили разделиться на три
группы. Была проведена большая подготовительная работа. В разных местах
Харькова сняли три квартиры. Александр Михайлов и Софья Перовская стали
хозяевами конспиративной квартиры, где предусматривалось скрыть
Войноральского и скрыться самим. Михайлов выдавал себя за богатого помещика,
а Перовская играла роль горничной. На случай провала этой квартиры была
снята запасная, где поселились Александр Баранников и Маша Оловенникова.
Третья квартира, называемая центральной, стала местом совещаний и сборов.
Здесь хранилось оружие, костюмы армейского и жандармского офицеров и т. д. В
качестве хозяина этой квартиры выступал Николай Морозов. Дом был расположен
на глухой окраинной улице. Он делился на две изолированные половины. В одной
такой части дома и была конспиративная квартира, где жил Морозов, а в другой
жила молодая офицерская вдова, которой Морозов представился как землемер,
ищущий подходящую для себя службу. Его изысканные манеры и общительность
очаровали хозяйку, что осложняло конспирацию. Морозову иногда приходилось не
на шутку выкручиваться и обманывать надежды хозяйки на встречи с ним. Так
молодая женщина невольно стала помехой в планах революционеров.
Все с нетерпением ждали сигнала к операции. Войноральского повезли по
дороге, которую контролировала группа в составе Фроленко, Баранникова и
Квятковского. Баранников и Фроленко ехали в бричке, Квятковский -- верхом на
лошади. Но когда выехали, вспомнили, что оставили на квартире Морозова
саблю. Да еще не успели распределить роли: договориться, кто и в какой
момент стреляет в жандармов. И эти мелочи сразу осложнили положение.
Баранников, бывший в форме жандармского офицера, остановил приближавшуюся к
ним повозку с Войноральским и двумя жандармами возгласом: "Стой! Куда
едешь?" Ямщик не сразу остановил разогнавшихся лошадей.
-- Куда едешь, спрашиваю, -- повторил Баранников. Жандарм, отдавая
честь, начал отвечать. Фроленко, отличный стрелок, выстрелил в жандарма, но
промахнулся. Тогда выстрелил Баранников и ранил одного из жандармов, тот
лицом вниз упал на дно повозки. Войноральский казался безучастным и был
недвижим. Он был прикован к дну повозки и не мог ни помочь товарищам и ни
выскочить из нее. Лошади, напугавшись выстрела, понесли во весь опор.
Баранников бросился в бричку, и они с Фроленко помчались вслед за повозкой,
которая увозила Войноральского. Фроленко несколько раз на ходу стрелял в
лошадей, но безуспешно -- неудачи преследовали его. А ведь были бы обрезаны
постромки, трое революционеров оказались бы против одного жандарма и
Войноральский мог бы быть освобожден. А раненые лошади мчались от страха что
было сил. Оставался еще один шанс -- надежда на Квятковского, ехавшего
верхом на лошади. Ему удалось догнать жандармов, и он разрядил в лошадей всю
обойму своего револьвера -- шесть пуль. Но и этого прекрасного стрелка
преследовали неудачи. Смертельно напуганные лошади понесли с бешеной
скоростью.
Можете себе представить, дорогой читатель, что чувствовал человек,
отбывший почти семилетнюю ссылку в северных губерниях России и около четырех
лет заключение в петербургских тюрьмах, осужденный на десятилетнюю каторгу,
когда он вдруг увидел рядом своих товарищей по борьбе, останавливающих
повозку и вступивших в борьбу с жандармским конвоем. Он прикован к дну
повозки и ничего не может сделать для своего освобождения. Он видит, что
один из жандармов падает раненый, а другому противостоит группа из трех
вооруженных революционеров. Волна неожиданной надежды на спасение
подхватывает его, чтобы в ближайшее мгновение разорвать оковы, удерживающие
его на дне повозки. А вместо этого -- бешеная скачка коней под градом пуль,
и нет спасения, и товарищи где-то далеко, и сковано не только тело, но и
душа...
А на конспиративной квартире в Харькове ждут освобожденного
Войноральского. Софья Перовская нервно ходит по комнате, поглядывая на часы.
И вот стук в дверь. На пороге стоит задыхающийся, потный Баранников,
высокий, сухощавый в распахнутом офицерском пальто. Глядя на него, Перовская
мгновенно все понимает: "Неудача! Но почему? Что помешало?" И всегда
выдержанная и деликатная, Соня преображается на глазах. Она не в силах
говорить. Она кричит: "Это позор! Промахи! Почему не гнались дальше?!"
Баранников пытается объяснить:
-- Это цепь случайностей. Кто мог предвидеть, что отличный стрелок
Фроленко трижды промахнется, а Войноральский окажется прикованным к дну
повозки? Можно ли было ожидать, что раненые лошади понесутся с бешеной
скоростью? В этот день никто не мог спокойно говорить о действительных
причинах неудачи.
Позже на одном из заседаний организации на вопрос Гольденберга, почему
не удалось освободить Войноральского, Александр Михайлов заметил, что был
допущен ряд непростительных ошибок:
-- Беда в том, что поручения не были четко распределены. Каждый
действовал по своему усмотрению, считал себя обязанным только стрелять. Все
понимали, что кто-то должен заняться постромками, но не наметили, кто
именно, так как решили, что это мелочь.
В разговор включился Николай Морозов:
-- Я думаю, что и предварительное распределение обязанностей мало бы
что дало. Если бы мы действовали одной группой, этого бы не произошло. Но мы
разделились на три, так как до последней минуты не знали, что Войноральского
повезут по Змиевской дороге.
-- Но это ничего не меняет, -- возразил Александр Михайлов, -- в каждой
группе должен быть человек, который следил бы за тем, чтобы вовремя вырвать
у ямщика вожжи или перерубить постромки.
-- А сабля? Была ведь запасена одна сабля! Кто мог заранее знать, кому
она понадобится?
-- Постромки можно было перерезать обыкновенной бритвой, -- сказал,
нахмурившись, Баранников.
Григорий Гольденберг заметил с твердой уверенностью в голосе:
-- Участвовать может сколько угодно человек, но для завершающего удара
должен быть намечен кто-то один. Ваша неудача -- лишний раз подтверждение
этому.
А 2 июля 1878 г. в Петербург поступило сообщение по телеграфу из
Харькова:
"Вчера в четыре часа утра в сопровождении жандармов Яворского и
Погорелова отправлялся в Новоборисоглебскую тюрьму преступник Войноральский.
В восьми верстах от Харькова на них напали трое выехавшие в бричке на паре
лошадей и один верхом. Один из них был в офицерской форме. Первым же
выстрелом ранен опасно жандарм Яворский, и, преследуя жандармов, произвели
еще несколько выстрелов. Случайный подъезд жандармов, возвращавшихся из
Новоборисоглебска, заставил злоумышленников быстро возвратиться в Харьков.
По розыску в Харькове найдена на постоялом дворе брошенная бричка с
лошадьми, в ней офицерские мундиры жандармский и армейский, разное оружие,
пули, молотки, подпилки, съестные припасы. Один из злоумышленников задержан,
называет себя вымышленно дворянином Федотовым, сознался, остальных скрывает.
Генерал-майор Ковалинский"
В последующих жандармских документах сообщалось уже о пяти
злоумышленниках, напавших на двух жандармов в целях освобождения
политического преступника Войноральского, из которых все скрылись, кроме
одного, задержанного на Харьковском железнодорожном вокзале. Он назвался
дворянином Петром Фоминым.
Из жандармского донесения управляющему министерства внутренних дел от
15 января 1879 г. стало известно, что харьковский военно-окружной суд
приговорил Фомина к бессрочной каторге [Сначала Фомин был приговорен к
смертной казни, замененной бессрочной каторгой.] за участие в нападении на
жандармов группы революционеров, пытавшихся освободить Войноральского.
В действительности под фамилией Фомина действовал Алексей Федорович
Медведев, который не смог участвовать в нападении на конвой Войноральского,
так как сбился с дороги и выехал на нее позже, когда попытка освобождения
уже не удалась. Но жандармы, заметив всадника, выехавшего вскоре после
нападения на конвой, догадались, что он причастен к вооруженной группе,
стали его преследовать и арестовали.
А Порфирий Иванович Войноральский был доставлен в Новоборисоглебскую
тюрьму, в свою новую "тюремную квартиру", где его ожидали тяжелые условия
одиночного заключения, а впереди -- долгая каторга и ссылка в Восточной
Сибири.
Нет, не сдамся, не сдамся я вам, палачи!
Вы могли мое тело сковать.
Но свободную душу бессильны убить,
Не хочу я, не буду молчать!
Н. Ф. ЯКУБОВИЧ
Закончился суд. Власти решили "наиболее опасных политических
преступников", осужденных по процессам долгушинцев, "50-ти" и "193-х",
отправить под Харьков в каторжные тюрьмы особо строгого режима -- централы.
По распоряжению одного из самых свирепых царских сатрапов -- шефа жандармов
Мезенцева, эти две тюрьмы. Новобелгородская и Новоборисоглебская, были
превращены, по существу, в филиалы Алексеевского равелина и Шлиссельбурга.
Здесь были как бы заживо погребены многие борцы за свободу.
Народников поместили не в общих камерах, как полагалось по закону, а в
одиночных. Им запретили пользоваться письменными принадлежностями и книгами,
кроме литературы религиозного содержания. Политическим было запрещено
выходить на физические работы, и это отсутствие двигательной активности
ускоряло их гибель. Запрещались свидания с родными, что законом разрешалось
даже самым опасным уголовным преступникам. Их лишили медицинской помощи, так
как больница была только для уголовных. Больные политические умирали прямо в
камерах. Даже чиновники, проверявшие состояние этих тюрем, признавали
положение политических в централах несоизмеримо худшим, чем режим для
уголовных преступников.
В Новоборисоглебском централе, куда привезли Войноральского, уже
находились Рогачев, Ковалик и Муравский.
Тюрьмой служили помещения бывших аракчеевских военных поселений. Ее
территория была с четырех сторон обнесена высокой каменной стеной, около
ворот в небольшом доме помещался караул, охраняющий тюрьму. Главное здание
посреди площади -- это тюрьма для уголовников. У них были просторные общие
камеры и даже тюремная церковь: во время службы туда приводили и
политических.
Налево от тюремных ворот располагались мастерские по ремонту
арестантской одежды и обуви, где работали только уголовники, кухня и баня.
На противоположной стороне площади были лазарет и корпус для больных и
престарелых, впоследствии туда перевели политических.
Основной корпус для политзаключенных, двухэтажный, с тесными мрачными
одиночными камерами (по 11 на каждом этаже), находился за центральным
зданием.
Окна в камерах, и без того маленькие, до половины были закрашены
краской.
Войноральского привели в отведенную для него одиночную камеру,
втолкнули внутрь, и защелкнули дверь. Постепенно он стал различать нары с
тонким слоем войлока, обшитого дерюгой, вместо стола -- прибитую к стене
широкую доску, на которой стояла деревянная кружка с водой. Стула не было. В
закрывающемся ящике -- железное ведро и жестяной таз для умывания.
В конторе Войноральскому выдали каторжную робу: куртку и штаны из
серого тюремного сукна, предупредив, что верхнюю одежду на ночь надо
снимать. Когда Войноральский, гремя кандалами, расположился на нарах и
вытянул руки и ноги, то они уперлись и противоположные стены. "Да, здесь не
более квадратной сажени будет, -- подумал он. -- Эта квартира по
заслугам!.." Поскольку одеяла и подушки не было, он снял с себя одежду,
брюки положил под голову, накрылся курткой и тут же почувствовал сырость.
Вскоре, однако, он понял, что здесь придется привыкнуть не только к холоду,
но и голодать. Кормили два раза в день. На обед давали щи из свекольной
ботвы в деревянной миске, на дне которой плавало какое-то подобие мясных
волокон, и гречневую кашу-размазню без всяких признаков масла или сала.
Часов в 5--6 вечера приносили нечто невообразимое, отдаленно напоминавшее
вкус каши. Это "блюдо" приготовляли следующим образом: тотчас после обеда в
котел, на дне и стенках которого были остатки пригорелой каши, наливали
воду, а вечером, когда каша размокала, ее размешивали, кипятили и раздавали
арестантам. Утром приносили засохший хлеб, оставшийся от предыдущего дня.
Хлеб надо было очищать от золы и кирпича, приставших к нижней корке. Даже
кипятка не давали.
На прогулку выводили в тюремный двор на 30 минут утром и вечером,
стараясь делать это так, чтобы политзаключенные не встретились друг с
другом. Средством общения служили перестукивания в стену и переписка при
помощи книг религиозного содержания. На их страницах заключенные ставили
маленькие незаметные точки в нужных местах между словами. Когда надзиратели
передавали эти книги другим заключенным, те по этим значкам расшифровывали
сообщения своих товарищей.
Вскоре в эту тюрьму, как узнал Войноральский от товарищей, перевели и
Сажина. Михаил Петрович Сажин, так же как Войноральский и Муравский, был
участником народнического движения 60-х и 70-х гг. Но если Войноральский и
Муравский действовали все время в России, то Михаил Петрович Сажин принимал
участие в революционном движении и других стран.
Тюремные власти всеми способами стремились изолировать заключенных от
внешнего мира. Они просматривали их письма, зачеркивали всю информацию,
кроме слов: "Жив, здоров, чего и вам желаю", и сильно сокращали весточки
родственников. Чтобы пресечь общение политических между собой
перестукиванием, тюремные власти решили расселить их по разным этажам
корпуса на расстоянии, не позволяющем услышать стук. Но друзья не прекращали
попыток наладить связь. Однажды на прогулке Сажин увидел на дорожке кусочек
хлеба напротив скамейки. Он поднял его, но в нем ничего не оказалось. На
другой день повторилось то же самое. Тогда Сажин сел на скамейку и, обшарив
ее, нащупал хлебный мякиш, прикрепленный к обратной стороне сидения. В нем
-- о радость! -- оказалась записка Ковалика. Так наладилась переписка,
продолжавшаяся до конца лета, пока надзиратель не поймал Ковалика с
поличным.
Войноральский, Рогачев и Муравский очень сильно подорвали свое
здоровье. Даже самый молодой из них -- богатырь Рогачев -- получил нервное
потрясение и был одно время почти при смерти. Войноральский и Муравский тоже
были чуть живы. Но если молодой организм Рогачева справился с болезнью, а
состояние здоровья Войноральского хотя было неважное, но резко не
ухудшалось, то Муравский, самый старший по возрасту, с каждым днем все
больше вызывал опасение своих товарищей.
Вскоре надзиратель сообщил, что Муравский умер и с ним можно
проститься. Каждый из товарищей, видевших Муравского (к которому проводил
надзиратель заключенных по одному), испытывая горечь утраты сподвижника, не
мог не подумать о том, что эта участь ждет и его. Муравский лежал на голых
нарах желтый, худой до последней степени истощения.
Как же велики были физические страдания от голода, холода, болезней,
отсутствия движения, наибольшие муки доставляла изолированность от внешнего
мира. За все время Войноральский и его товарищи только два раза, и то с
большим опозданием, узнали о политических акциях революционеров: об убийстве
начальника III отделения шефа жандармов Мезенцева (спустя год после этого
события) и об убийстве харьковского губернатора князя Кропоткина
(двоюродного брата революционера П. А. Кропоткина).
Узники Новобелгородского централа находились в этом отношении в лучшем
положении. Двум родственникам политкаторжан в виде исключения разрешили
свидания и передачи. Они через надзирателя снабжали политических продуктами,
письмами и записками, не проходившими цензуру. Им удалось передать
землевольцам написанные Долгушиным записки о пребывании в этой тюрьме с 1876
г. Записки были изданы под названием "Заживо погребенные". Русскому обществу
впервые стало известно об изощренных пытках, о голодных бунтах заключенных,
умиравших от истощения, припадках безумия.
Сергей Кравчинский в послесловии к брошюре писал: "Русское общество!
Перед тобой живая повесть о тех мерах "справедливости и законности", которых
правительство... держалось относительно нас, социалистов, и которые
заставили нас наконец прибегнуть к кинжалу как единственному средству
самозащиты". Заключенным в этих централах нередко приходилось слышать, как
зловещая тюремная тишина нарушалась чахоточным кашлем умиравших от
туберкулеза или бормотанием и дикими криками душевнобольных. Даже самых
мужественных борцов в эти минуты начинало угнетать сознание безысходности,
обреченности. Когда такие мысли приходили в голову Войноральскому, он,
стараясь их отогнать, думал о том, что жертвы не напрасны, что будущие
поколения революционеров, вооруженные их опытом, добьются наконец
осуществления их заветной мечты -- создания социалистической России,
свободной родины крестьян и рабочих, образованных интеллигентных людей,
братства разных народностей и национальностей России.
-- Мы знали, на что идем, -- думал Войноральский, -- и мы готовили себя
к возможным лишениям, воодушевленные примером русских
революционеров-декабристов, Герцена, Огарева, Чернышевского, его
сподвижников и последователей. И если бы не вера в окончательную победу
революции и готовность идти на все лишения ради великой идеи, то, наверное,
невозможно было бы выдержать этих надругательств над человеческой личностью,
этого бессердечия человекоподобных существ в царских мундирах, растленных
самодержавным деспотизмом.
Сажин вспоминал, как над ним смеялись студентки в Цюрихе за то, что он
специально выбирал самую грубую пищу, и старался есть как можно меньше, и
спал хотя и не на гвоздях, но на голых досках, подражая Рахметову, герою
романа Н. Г. Чернышевского "Что делать?". Друзья говорили о нем: "Сажин
приучает себя к тому, чтобы жить без пищи, ограничиваться воздухом и полой.
Глядя на баланду вместо супа и засохший хлеб, который надо было очищать от
золы, на жесткие нары, Сажин хвалил себя на то, что сумел подготовиться к
таким условиям, и переносил их без тяжелых последствий". "Мы воспитывались
на Чернышевском, а это хорошая школа революционной борьбы" -- таково было
единодушное мнение узников каторжного централа.
А в Новобелгородском централе в это время шла настоящая война
заключенных с тюремными властями, ее застрельщиком был Ипполит Мышкин. Узнав
о том, что на территории тюрьмы есть мастерские, где работают уголовники,
которые во время работы свободно общаются друг с другом (их запирали в
камеры только на ночь), Мышкин стал требовать физической работы для всех
заключенных. Мышкина за это посадили в карцер на 6 дней. Но он был настроен
по-боевому: лучше умереть в борьбе, чем тихо лечь в тюремную могилу. Выйдя
из карцера, он продолжал свою тактику -- крики и шум на всю тюрьму. На этот
раз Мышкина поддержали другие заключенные. Но эти протесты и голодовка
заключенных привели к уступкам только тогда, когда совпали с изменением
обстановки в стране в связи с возникшей революционной ситуацией.
Правительство Лорис-Меликова вынуждено было проводить тактику лавировании
между реакционным и либеральным курсом в страхе перед распространением
революционных идей и активизацией деятельности революционных народнических
организаций, в том числе и перед тактикой террора, проводимой народниками. С
конца 1879 г. стало заметно улучшаться положение заключенных и в харьковских
централах; стали лучше кормить, появились мясные блюда и масло. Наконец,
политическим разрешили заниматься физическим трудом: пилить и колоть дрова,
заниматься столярными работами. В одной из камер в обоих централах поставили
столярный верстак с инструментами и посадили мастера для руководства
работами.
Было также разрешено заключенным иметь свой чай и сахар. Таким образом,
стали принимать передачи от родственников. Наконец, оба централа посетил
весной харьковский губернатор Грессер и в конце лета профессор гигиены
Доброславский в целях доклада царю о положении здесь политических каторжан.
А в это время в Новобелгородском централе Мышкин, вскрыв две доски пола, вел
подкоп из своей камеры, пользуясь штукатурной лопатой (мастерком). Чтобы
замаскировать подкоп и в то же время иметь одежду не арестанта, Мышкин
добился согласия тюремного начальства на наклейку географических карт на
холст. Карты получались удачные и даже стали находить сбыт у земств и других
учреждений. Заказы прибывали, и пол камеры Мышкина постоянно был покрыт
обрезками, маскируя выход. Кроме того, Мышкин сумел сделать себе костюм, в
котором можно было бы появиться вне тюрьмы. Но случилось то, что и должно
было случиться. При постоянных обысках в камерах заключенных подкоп Мышкина
был обнаружен надзирателем. Его посадили в карцер, а потом перевели в другую
камеру и установили за ним усиленное наблюдение. Но Мышкин задумал найти
повод для того, чтобы его предали суду за нарушение тюремных порядков, и тем
самым на суде, как раньше на процессе "193-х", он получил бы возможность
обличить весь бесчеловечный режим каторжной тюрьмы, предать его огласке. С
этой целью Мышкин во время тюремного богослужения по поводу царских именин
ударил тюремного смотрителя Копнина по лицу. При этом Мышкин громко крикнул:
"Вот тебе, мерзавец!"
Мышкина схватили, заковали в цепи, посадили на 6 суток в карцер и стали
ждать указаний от высшего начальства. Но, к счастью для Мышкина и для всех
политических "централистов", правительство готовило распоряжение о закрытии
харьковских централов. Поэтому Мышкина объявили душевнобольным и перевели в
Новоборисоглебскую центральную каторжную тюрьму (где пребывали в это время
Войноральский и его товарищи), разрешив ему выходить на прогулки вдвоем с
кем-нибудь из других заключенных.
Объявляя о появлении в тюрьме Мышкина и о разрешении с ним гулять
вдвоем, надзиратель, показывая выразительно на свой лоб, сказал, что Мышкин
не совсем здоров. Это было за два месяца до закрытия централов.
Наконец наступил незабываемый день: в централах объявили, что
заключенных будут увозить через два дня в другое место, где условия
улучшены. Два дня и две ночи никто не сомкнул глаз. Это ошеломляющее
известие отогнало сон у людей, которые почти потеряли надежду выйти живыми
из этих тюремных стен. Когда Войноральский взял в руки свою одежду,
хранившуюся в цехгаузе, почувствовал на голове свою собственную шапку, все
ликовало в нем: мы еще поборемся! Жизнь не сломлена! То, что творилось в
душе у каждого, можно назвать воскресением из мертвых. Когда заключенных
повезли на подводах в Харьков, они не могли наглядеться на окружающую
природу осенней поры. Им казалось, что она была дивно хороша и солнце
светило как-то необычно ярко. В Харьковской тюрьме объединили две группы
заключенных из обоих централов. Кроме радостного волнения от встречи с
товарищами, новобелгородцы испытали еще неожиданную радость, увидев Мышкина
живым и на своих ногах. Они не знали, куда отправили его после смелого
протеста с пощечиной тюремному смотрителю, но думали, что его или повесили,
или изувечили. Политических каторжан посадили в поезд и повезли в Мценскую
пересыльную тюрьму, расположенную в Орловской губернии. Эту тюрьму
революционеры назвали "Мценская гостиница", и в известной мере это название
было справедливо.
Боясь огласки правды о жестокости содержания политических заключенных,
власти решили допустить временно ряд льгот. Это дало возможность
заключенным, измученным, истощенным, полуживым людям, прийти в себя, немного
поправить свое здоровье и приобрести внешне нормальный человеческий облик.
После одиночного заключения в распоряжении революционеров оказалось
несколько комнат. Им казалось настоящим чудом то, что они могут свободно
ходить по двухэтажному зданию, свободно разговаривать, носить вместо
арестантских халатов свою одежду, жить в камерах -- комнатах кому с кем
хотелось, выходить на прогулку в любое время, даже на несколько часов. И
если бы не караулы у дверей и парные наряды охранников вокруг забора, можно
было бы забыть, что это пересыльная тюрьма. Камеры ни днем, ни ночью не
запирались. В камерах, расположенных на втором этаже, стояли деревянные
кровати и столики. Здесь же в одной из комнат принимал врач (чаще фельдшер).
На первом этаже находилась столовая, называвшаяся "форумом", так как служила
местом собраний и общения всех народников. Наконец-то революционеры могли
встретиться со своими родными и друзьями. Встречи эти происходили в конторе.
Родственников набиралось несколько десятков человек. Они приходили с
многочисленными припасами, и в "Мценской гостинице" устраивались настоящие
пиршества с домашними солениями, печениями и варениями. У товарищей
появились деньги, на которые в городе через надзирателя можно было покупать
продукты в дополнение к казенному питанию. Это дело обеспечения товарищей
дополнительным питанием взял в свои руки Порфирий Иванович. Все 7--8 месяцев
пребывания "централистов" в Мценске он был их бессменным выборным старостой.
Свои хозяйственные обязанности он выполнял с энтузиазмом, оперативно и
весело, с юмором, шуткой и улыбкой, заражая своим жизнелюбием даже самых
больных товарищей, еще не оправившихся от последствий каторжной одиночки.
Порфирий Иванович выяснял у товарищей их пожелания, предложения по
организации питания и на собранные средства организовывал закупку свежих
продуктов хорошего качества. Заказывал повару разнообразные блюда. Особенно
удавались Войноральскому праздничные столы, создавалась радостная атмосфера
наперекор всем невзгодам и болезням. Столы, расположенные вдоль стен
"форума", сервировались по всем правилам этикета. Кроме завтрака, обеда и
ужина, подавался несколько раз чай. Благодаря создавшимся условиям, большой
энергии родственников и усилиям старосты Войноральского не прошло и месяца,
как живые трупы стали приобретать человеческий облик. Товарищи не могли
нарадоваться, глядя, как изменяются на глазах те, кого в централах
собирались уже хоронить. Но конечно, не только доброкачественная еда
помогала восстановлению сил. Не в меньшей степени этому способствовала
свободная совместная жизнь в пределах "Мценской гостиницы" единомышленников,
получивших после стольких лет горя и лишений возможность почувствовать себя
как бы снова в кругу революционной организации -- по возможности общаться
друг с другом, свободно обмениваться мнениями, идеями.
Но были в этой благоприятной в целом обстановке и свои контрасты как
напоминание о каторжной тюрьме. Таким контрастом выступали два неизлечимо
больных умалишенных, привезенных из Новобелгородского централа, --
Александров и Емельянов. Пунктом помешательства Александрова было убеждение
в том, что, он уже давно освобожден, а его не выпускают из тюрьмы. Поэтому
он всегда находился в камере одетым, с шапкой на голове и весь день
простаивал у самой двери. Как только дверь отворялась, он кидался вон во
двор. Поэтому к нему приходили всегда двое надзирателей: один отпирал или
запирал дверь, другой его удерживал.
Но еще более тягостное впечатление производил Емельянов, тот самый,
из-за которого Вера Засулич стреляла в градоначальника Петербурга Трепова.
Емельянов вел себя обычно тихо, но разговаривать с ним было невозможно. Весь
вид его, глаза, полные мрачного безумия из-под нависших бровей, заставляли
всех испытывать внутреннюю дрожь при каждом его приближении. Он мог внезапно
устроить сцену, созвать всех и разразиться потоком обвинений против
отдельных товарищей: то он якобы видел, что кто-то одевался в централке в
жандармский мундир, то ходил в компании с надзирателем и т. д.
Когда Войноральский первый раз увидел Емельянова здесь, в Мценской
пересыльной тюрьме, у него сжалось сердце от боли. Он спросил у Мышкина и
Виташевского (члена одесского кружка И. М. Ковальского), как развивалась
болезнь Емельянова.
-- Я могу рассказать об этом, -- ответил Виташевский,-- со слов
Сирякова, который беседовал с Емельяновым в первый период его болезни.
Сумасшествие у Емельянова началось с галлюцинации обоняния и вкуса. Ему
представлялось, что в его камеру надзиратели напускают какой-то газ, а к
пище подмешивают яд. Сиряков посоветовал Емельянову проверить собственные
впечатления ощущениями других товарищей, и если все товарищи подтвердят, что
его заключения неверны, то и он должен признать их таковыми. Но вы
понимаете, что при отсутствии всякого лечения и нормальных условий жизни, а
также веры в возможность когда-нибудь выйти из этой крепости заживо
погребенных остановить развитие болезни было невозможно.
-- Тем более, -- добавил Мышкин, -- что общение с товарищами было
максимально ограничено и оставались лишь случайные редкие встречи во время
прогулок и перестукивание.
-- И Емельянов окончательно сошел с ума, -- закончил свой рассказ
Виташевский. Войноральский, тяжело вздохнув, произнес:
-- Здесь трагедия не только самих больных, а и всех других, которые их
видят в таком состоянии.
-- Конечно, -- подтвердил Виташевский, -- в лице Емельянова и
Александрова и других таких же мы видели живое указание на то, к чему
неизбежно в конце концов приведет централка всех нас без исключения. Я вам
расскажу такой случай, -- продолжал Виташевский. -- Когда в нашей тюрьме на
караул стал заступать новый батальон, караульный офицер из любопытства
заглянул в глазок моей камеры и у него вырвалась фраза: "Да ведь это с ума
можно сойти, сидя в такой обстановке". А старший надзиратель ему ответил:
"Да половина и так сумасшедшие, а остальные тоже скоро сойдут с ума".
-- Давайте вспомним о чем-нибудь приятном из прошлого, -- предложил
Сажин и продолжал:
-- Со мной был такой случай, когда меня в поезде везли в Харьков. На
какой-то станции за Курском две женщины, мне неизвестные, проходя мимо моего
вагона, просунули мне через решетку букет цветов, не обращая внимания на то,
что эту сцену наблюдали жандармы. Старший жандарм тут же побежал к офицеру с
докладом. Офицер отобрал у меня цветы и послал жандарма задержать этих двух
женщин, но их, конечно, и след простыл.
-- Да, это примечательно, -- произнес задумчиво Войноральский. -- Народ
оценит и в будущем наши усилия, они не могут пропасть зря, слишком много
крови пролито.
В один из дней Александрова и Емельянова увезли из Мценской пересыльной
тюрьмы в психиатрические больницы.
Свидания с родными и друзьями, приезжавшими из разных губерний России,
ослабленный режим контроля привели к тому, что бывшие узники централов имели
в своем распоряжении газеты, журналы, книги и устную информацию. А так как
все 30 человек не могли прочитать газеты в один день, то договаривались
делать обзоры событий по газетам каждый вечер в столовой, причем Ковалик
делает обзор о событиях за рубежом, а Мышкин -- о событиях в стране.
Войноральский и его товарищи познакомились с вышедшими после их ареста
номерами журнала "Вперед". Они узнали, как рассматривается П. Л. Лавровым
вопрос о рабочем социализме: каждый отдает свой труд на пользу обществу и
берет от общества лишь необходимое для его личного существования и развития;
стремление к личному обогащению, к роскоши признается безнравственным. В
одном из номеров журнала шла речь о том, что рабочий социализм утвердится в
результате народной революции, которая будет подготовлена тайной
революционной организацией, действующей в народе и соединяющей все
революционные группы в разных областях в обширную социально-революционную
федерацию (союз). Она должна действовать и в войсках, с тем чтобы армия
присоединилась к восставшему народу. При этом подчеркивалось, что, только
когда социально-революционная организация будет достаточно сильна, она
сможет возглавить революционный взрыв, который охватит большую часть России.
Отдельных местных выступлений революционных сил не должно быть, пока не
будет условий для победы революции. П. Л. Лавров проводил мысль о том, что в
конце 70-х гг. для решения главной задачи -- разрушения русского
самодержавия -- надо объединиться всем революционным силам, не обращая
внимания на партийные разногласия, различия во взглядах и революционной
тактике. В другой работе П. Л. Лаврова "Государственный элемент в будущем
обществе" вопреки распространенным среди революционного народничества
взглядам на безгосударственное в будущем (анархистское или федералистское)
устройство общества доказывается, что и с победой социалистической революции
государство не отомрет. Он считал, что государственная власть нужна для
утверждения начал социализма и защиты социалистического отечества от врагов.
Но успешно руководить построением социалистического общества сможет
революционная партия лишь только в том случае, если ее члены будут
высоконравственны и принципиальны. Государство в будущем сможет исчезнуть
лишь тогда, когда "солидарность общего труда в свободных союзах охватит все
общество", т, е. когда каждый будет трудиться не по необходимости
зарабатывать на жизнь, а потому, что труд станет для него первой жизненной
потребностью. Тогда население само из своей среды изберет комитеты
распорядителей, которые будут действовать под общим контролем всего
населения, и государство станет ненужным, поскольку оно есть лишь средство
для построения самого справедливого общественного строя.
После знакомства обитателей Мценской пересыльной тюрьмы с этими идеями
среди них начались шумные дебаты о будущем строе России. Одни во главе с
Сажиным отстаивали анархистские идеи устройства общества; другие, и в их
числе Войноральский, высказывались за идеи Лаврова.
Но наибольший интерес у бывших "централистов" вызывала деятельность
народнических организаций. Летом 1878 г. была основательно подработана
программа организации "Земля и воля". В ней не только провозглашались
требования передать всю землю в руки крестьян с равномерным ее
распределением, но и указывалось на разрушающее влияние капитализма на
крестьянскую общину. Поэтому признавалась необходимость скорейшего
насильственного переворота. В этих целях подтверждалась выдвинутая ранее
задача объединения революционных сил, причем пропаганда среди крестьян
рекомендовалась при устройстве постоянных землевольческих поселений. В среде
рабочих признавалась целесообразной пропаганда о переходе фабрик и заводов
из рук капиталистов в распоряжение рабочих производительных общин. Впервые
подчеркивалась необходимость стачечной борьбы рабочих. Но все-таки рабочие
не рассматривались как главная движущая сила революции; на них возлагались
надежды как на революционных пропагандистов в крестьянской среде. Был принят
устав построения организации на началах конспирации, централизации и
строгого приема новых членов. Создание такой единой централизованной
организации было важным достижением народников в деле объединения
революционных сил. С октября 1878 г. стала выходить газета "Земля и воля",
широко освещавшая развернувшуюся антиправительственную борьбу.
В ряде крупных забастовок народники помогли рабочим выдвинуть и
оформить требования, выстоять в стачечной борьбе, наладить сбор средств в
пользу бастующих. Так, в январе 1878 г. рабочие патронного завода в
Петербурге устроили политическую демонстрацию в знак протеста против гибели
своих товарищей во время взрыва на этом заводе по вине хозяев. Когда же
полиция попыталась арестовать оратора, то по примеру Г. В. Плеханова, одного
из активнейших тогда землевольцев, все участники демонстрации бросились на
полицейских и освободили его. Это был наглядный пример силы объединенных
действий.
К началу 1878 г. стало заметным возрастание интереса землевольцев во
главе с Плехановым к пропагандистской деятельности среди рабочих и
студенчества, к таким формам протеста, как стачка и демонстрация. Их участие
в этой борьбе -- написание и распространение прокламаций, сбор средств для
стачечников, обращения к обществу, к рабочим, к молодежи, призывающие к
борьбе с самодержавием.
В конце 1878 г. возникла революционная организация "Северный союз
русских рабочих" во главе со С. Н. Халтуриным и В. П. Обнорским. В программе
организации был поставлен вопрос о создании общерусской организации рабочих.
Союз руководил стачечной борьбой рабочих, успел выпустить нелегальный
листок, но в марте 1880 г. редакция была разгромлена, и вскоре союз
прекратил свое существование.
Землевольцы проводили пропагандистскую работу среди учащейся молодежи и
активизировали студенческое движение. Оно становилось важным фактором
революционной борьбы. Среди студентов распространялись листовки и
прокламации. В одной из землевольческих прокламаций говорилось: "Над русской
молодежью стоят городовые и жандармы, заглядывающие ей в душу, и определяют
степень ее честности и гражданственности. Самых честных из этой молодежи
душат в казематах без суда и следствия".
Деятельность среди городских слоев населения захватила землевольцев.
Это отвлекало силы от работы в деревне. Реально осталось всего два
землевольческих поселения -- новосаратовское и тамбовское.
В декабре 1877 г. умер великий русский поэт Н. А. Некрасов. В
Петербурге состоялась грандиозная демонстрация на его похоронах.
Присутствовавшие восторженно встретили слова, сказанные Ф. М. Достоевским о
значении Некрасова для России и о народе, выступающем на арену истории.
Землевольцы устроили сходку в честь Некрасова. Читали его стихи. Особенно
проникновенно звучали строки:
Иди в огонь за честь отчизны, за убежденья,
за любовь,
Иди и гибни безупречно. Умрешь недаром:
Дело вечно, когда под ним струится кровь.
Однажды, когда зашел разговор о Некрасове в "Мценской гостинице",
кто-то принес стихи Феликса Волховского, посвященные Некрасову.
Войноральский попросил показать ему эти стихи и, пробежав их быстро глазами,
начал читать:
Пусть лагерь довольных и сытых
В утеху и радость себе
В речах своих зло-ядовитых
Пророчит забвенье тебе!
В часы и труда, и досуга,
В час радости редкой народ
Родного поэта и друга
Сердечные песни поет.
Но славы твоей он не сгубит --
Народ охраняет ее.
Народ и лелеет и любит
Великое имя твое!
Поет, проклинал недолю,
Судьбы своей каторжный кнут,
И рвется он к свету, на волю,
Куда твои песни зовут.
Войноральский кончил читать, и все зааплодировали, просили еще
что-нибудь почитать.
Товарищи устроились вокруг стола в комнате, называемой "Форум",
Войноральский продолжил:
-- Я позволю себе прочитать еще два небольших стихотворения Феликса
Волховского, написанные в сатирической манере. Первое называется "Гармония".
Как мудро в этом свете.
Как гармонии полно!
(Жаль при том, что мысли эти
Не усвоил я давно.)
Для того, чей взгляд не шире
Ленты орденской -- простор
Предоставлен в полной мере,
Чтоб расширить кругозор...
Для того же, чьи стремленья
Чересчур уж широки,
Небольшое помещенье
И... надежные замки.
А второе совсем короткое:
Пусть я в тюрьме, пускай я связан,
Все ж остается мне мой смех;
И им я доконаю тех,
Кому веревками обязан.
Дружный смех, улыбки товарищей были наградой Войноральскому.
Эстафету у Войноральского подхватил Дмитрии Рогачев:
-- А я вам прочту более раннее стихотворение Волховского. Правда, я
помню его не до конца. Называется оно "Судьба русского поэта".
Глядишь, глядишь, как правду душат,
Как человека бьют ослы,
Как мысль и энергию глушат.
А тупости поют хвалы.
Глядишь на все обиды эти.
Глотаешь со слезами их...
Но есть всему предел на свете --
И вот скуешь железный стих!
В него положить ты всю душу,
Он -- наболевший сердца крик,
Он -- кровь, забившая наружу
Из-под ножа, что в грудь проник...
Дальше, к сожалению, не помню.
Ковалик предложил:
-- Давайте я прочту что-нибудь из стихов Синегуба. Вот, например, это,
написанное в тюрьме:
Проходят года... свод темницы моей
Висит и висит надо мною:
Цепь тянется серых бессмысленных дней
Со снедающей душу тоскою...
Как тяжко безмолвны -- сырой каземат.
Окошко, решетка густая,
Железная дверь и угрюмый солдат.
Шагающий возле, скучая.
В окошко бесстрастное небо глядит
И видит, как здесь я тоскую,
Как сырость могилы мой мозг леденит
И силу мою молодую!
Бессильным свидетелем здесь я стою.
Свидетелем казни ужасной:
Бесследно хоронят здесь юность мою.
Намучивши мукой напрасной.
Пока Ковалик читал, Войноральский, вслушиваясь в эти строчки,
напоминавшие ему жуткую обстановку "одиночки", думал о том, что поэты
находили в своих стихах отдушину, чтобы выразить все, что накопилось на
душе, что мучает и терзает ее. Но кроме того, они черпают в поэзии силы для
поддержания своей веры и мужества, для продолжения борьбы.
Ковалик закончил чтение. Наступила тишина. Все как бы вновь ощутили
себя в ненавистных казематах и задумались над тем, что их ждет впереди, в
суровой Сибири. Виташевский, самый молодой и очень впечатлительный юноша,
сидел мрачный. Он безнадежно обхватил опущенную голову руками, в глазах у
него было выражение тоски. Войноральский заметил это и, неожиданно нарушай
тишину, громко произнес:
-- Что-то мы забыли одного поэта, нашего мужественного борца, члена
Интернационала, видного землевольца, а теперь и народовольца Николая
Морозова. Он сейчас борется на свободе, но, даже и сидя в тюрьме, он не
позволял ни себе, ни другим терять веры в победу. Я прочту, если позволите,
отрывок из одного его стихотворения, написанного в заключении:
Проклятие! Пишу стихи в тюрьме.
Когда нас ждет не слово -- дело!
Да, жить одной мечтою надоело.
Бесплодно пьется мысль в моем уме.
Когда в борьбе с неправдой злою
Стремится нее живое,
Когда повсюду гнет тупой
Да рабство вековое.
Тогда нет сил в тюрьме сидеть
И песни о неволе петь.
Тогда, поэт, бросай перо скорей
И меч бери, чтоб биться за свободу.
Стесненному неволею народу
Ты не поможешь песнею своей.
Настроение собравшихся под воздействием уверенного, мужественного
голоса Войноральского поднялось. Раздались голоса: "И из Сибири можно уйти!"
-- Огня души не погасить! -- произнес Войноральский свою любимую
поговорку. В это время в столовую вошел надзиратель и объявил о приходе
родных. Все стали выходить из "Форума", а счастливые "посещаемые"
устремились на встречу с родными в контору.
И снова обитатели пересыльной тюрьмы с жадным вниманием ловили новости
с воли, информацию о деятельности народников. Стали известны подробности
казни Ивана Ковальского 2 августа 1878 г. в Одессе, и как ответ на это
злодеяние царских властей -- убийство Кравчинским начальника III отделения
шефа жандармов Мезенцева.
В Одессе перед зданием суда, где шел процесс над Ковальским, собралась
толпа из рабочих и революционной интеллигенции. Они выражали свое возмущение
позорному судилищу над революционером и не желали расходиться, даже несмотря
на выстрелы полицейских. Выстрелы были слышны в зале суда, и Иван Мартынович
Ковальский в своем последнем слове сказал:
-- Судьи, слышите? Это голос общественной совести, общество просыпается
от векового сна. Я теперь спокойно могу умереть. Месть за меня еще впереди.
События в Одессе получили большой резонанс. Их обсуждали и землевольцы,
многие из которых хорошо понимали, что на место убитых карателей придут
новые и только народное восстание способно решительно покончить с
самодержавным строем. Но многолетние попытки поднять крестьянские массы на
восстание ни к чему не привели. В этих условиях среди народников стало
усиливаться направление, рассматривавшее политическую борьбу с
правительством с целью его свержения как самостоятельную первоочередную
задачу, решение которой создает возможность перехода к социалистической
революции. Дезорганизация правительства тактикой индивидуального террора
казалась им сильным средством для возбуждения протеста против самодержавия.
Противники террора убеждали Кравчинского, вызвавшегося казнить Мезенцева,
отказаться от этого. Пока в центре обсуждался допрос о целесообразности
акции, Южный Исполнительный комитет во главе с Валерианом Осинским провел
ряд успешных операций по борьбе с царскими сатрапами, в том числе
освобождение товарищей из харьковской тюрьмы. И Сергей Михайлович
Кравчинский решился на отчаянно храбрую операцию -- убийство Мезенцева днем
на Михайловской площади в Петербурге у всех на глазах кинжалом. Все было
подготовлено блестяще. На месте находилась повозка с лошадью, и она в нужный
момент вывезла Кранчинского в надежное убежище. После этого Кравчинский
выпустил в подпольной типографии брошюру "Смерть за смерть" с подзаголовком:
"Посвящается светлой памяти... Ивана Мартыновича Ковальского". В брошюре он
писал: "Русское правительство нас, социалистов, нас, посвятивших себя делу
освобождения страждущих, обрекших себя на всякие страдания, чтобы избавить
от них других, русское правительство довело до того, что мы решаемся на
целый ряд убийств, возводим их в систему. Оно довело нас до этого своей
цинической игрой десятками и сотнями человеческих жизней и тем наглым
презрением к какому бы то ни было праву, которое оно всегда обнаруживало в
отношении к нам". Далее Кравчинский перечислял все преступления Мезенцева
как главного виновника расправы над революционерами повсюду в России. И
заключал: "...Ужасны ваши тюрьмы и беспощадны ваши казни. Но знайте: со
всеми вашими армиями, полициями, тюрьмами и казнями вы бессильны и
беспомощны против нас. Никакими казнями вы нас не запугаете! Никакими силами
не защититесь от руки нашей. Мы требуем полного прекращения всяких
преследований за выражение каких бы то ни было убеждений". Кравчинский писал
о том, что убийство -- это вынужденная и нежелаемая мера: "Убийство -- вещь
ужасная! Только в минуту сильнейшего возбуждения, доходящего до потери
самосознания, человек, не будучи извергом, может лишить жизни себе
подобного".
Царское правительство ответило на казнь революционерами шефа жандармов
новыми репрессиями. Были арестованы многие члены "Земли и воли", и товарищи
настояли на том, чтобы Сергей Кравчинский уехал за границу в Швейцарию,
поскольку его усиленно везде разыскивали.
Перед отъездом за границу Кравчинский устроил для своих сподвижников
настоящий праздник. Невзирая на опасности, он закупил ложу в Мариинском
театре у самой сцены на виду всего зала. Дорого бы дали жандармы, знай они
это! Слушали "Пророка" Мейербера, а в антракте шутили. Все были веселы и
счастливы и от упоительной музыки, и от ощущения своей молодости, и от
небрежения опасностью.
Работа в деревне почти прекратилась, уступив место пропаганде среди
городских слоев населения. В ноябре 1878 г. Г. Лопатин [Г. А. Лопатин --
выдающийся деятель революционного движения конца 60--начала 80-х гг. XIX в.
Член Генерального совета 1-го Интернационала, первый переводчик "Капитала" в
России.] информировал об этом Фридриха Энгельса. Он писал: "Социалистическая
пропаганда среди крестьян, по-видимому, почти прекратилась. Наиболее
энергичные элементы из числа революционеров перешли инстинктивно на путь
чисто политической борьбы".
Между тем идея цареубийства все более овладевала умами. Революционер А.
В. Соловьев готов был пойти на убийство царя. Этот вопрос обсуждался на
большом совете "Земли и воли", что вылилось в бурную дискуссию. Противники
террора называли Соловьева "губителем народнического дела", поскольку эта
тактика отвлекает силы от подготовки восстания. Г. В. Плеханов предупреждал,
что террор вызовет еще большие репрессии. О. В. Аптекман убеждал товарищей в
том, что цареубийство неизбежно вовлечет в террор всю партию. В результате
обсуждения было решено, что "Земля и воля" отказывает в помощи исполнителю
покушения (фамилия Соловьева при обсуждении не называлась). А. В. Соловьев
решился на цареубийство не потому, что разуверился в правильности
народнической программы. Наоборот, он был убежденным народником, много
работал пропагандистом в деревне, и крестьяне с большим уважением относились
к нему. Но Соловьев решил принести себя в жертву, поскольку верил, что
убийство царя заставит общество поставить вопрос об изменении политического
строя. И вот 2 апреля 1879 г. он подстерег царя в 10 утра на Миллионной
улице около Зимнего дворца, когда царь вышел на ежедневную прогулку. Группа
жандармов в некотором отдалении следовала за государем. Соловьев шел
навстречу царю по тротуару. Когда расстояние между ними сократилось до
нескольких шагов, Соловьев выстрелил. Пуля попала в шинель. Царь бросился
бежать к главному штабу зигзагами, петляя как заяц, падая и вставая.
Соловьев, преследуя его, выстрелил 5 раз и все неудачно. Его схватили. А. В.
Соловьев был казнен 28 мая 1879 г.
Через три дня после покушения Соловьева на царя, 6 апреля 1879 г. был
издан новый закон, по которому вся Россия была разделена на шесть военных
округов. Во главе каждого из них был поставлен генерал-губернатор,
облеченный диктаторской властью как главнокомандующий во время войны. В
полномочия генерал-губернатора входило: высылка в административном порядке
всех лиц, признанных вредными для общественного порядка; заключение в тюрьму
людей по собственному усмотрению, т. е. без суда; запрещение или временное
закрытие газет и журналов, идеи которых покажутся ему опасными; принятие
любых мер, какие сочтутся нужными для поддержания порядка в подчиненных
округах. Так царизм отвечал на сложившуюся в конце 70-х гг. революционную
ситуацию. В стране усиливались крестьянские волнения, развивалось рабочее
движение и все более активно действовали революционные народники, включившие
в арсенал своих средств борьбы и политику террора. В мае этого же года
произошла расправа над В. Осинским и его товарищами Антоновым и Брандтнером.
Они были повешены в Киеве как опаснейшие государственные преступники под
звуки военного оркестра, игравшего "Камаринскую". Осинский взошел на эшафот
последним, ему не завязывали глаза. Он видел, как умирали его товарищи, и
голова его в одно мгновение поседела. Войноральскому передали слова В.
Осинского, сказанные товарищам-землевольцам. Он говорил: "Мы ли не пытались
поднять народ, мы ли не положили годы жизни, чтобы воодушевить его своими
идеями, и что из этого вышло? Так что же нам остается делать, если
правительство между нами и народом поставило кровавый заслон? Что -- как не
вступить в бой? Лично я не вижу другого способа завоевать гражданские
свободы, естественные для любой европейской страны, кроме, как приставить
правительству нож к горлу".
А реакция свирепствовала. С апреля по декабрь 1879 г. царизмом было
приведено в исполнение 16 смертных приговоров над революционерами. Людей
арестовывали по малейшему подозрению или доносу. Военные суды, не ведя
серьезного расследования, выносили приговор в следующих пределах:
заключение, ссылка, казнь. Но революционеров никакие репрессии не могли
удержать. Было решено организовать покушение на царя при возвращении его из
Крыма. Выбрано было несколько мест: Одесса, Александровск и на
Московско-Курской железной дороге близ Москвы. Близ Одессы готовили подкоп
под железной дорогой М. Ф. Фроленко, В. Н. Фигнер и Т. И. Лебедева. Динамит
был заложен под рельсы в 12 верстах от города по дороге к морю. Но этот
вариант отпал: стало известно, что царь из Ялты морем не поедет. Вблизи
Александровска А. И. Желябов и А. В. Якимова с группой закладывали мины под
рельсы. Этой группе приехал помогать С. Г. Ширяев, который изготовил 6 пудов
динамита для этих целей. Но из-за технических неполадок взрыва под
Александровском не произошло.
В 40 км от Москвы вел подкоп под железную дорогу отряд в составе: С. Л.
Перовская, А. Д. Михайлов, С. Г. Ширяев, А. И. Баранников и Л. Н. Гартман.
Когда подкоп стал приближаться к насыпи, грунт стал рыхлым. Возникала
опасность обвала каждый раз, когда проходящие поезда сотрясали землю. Теперь
каждый, чья очередь была вести подкоп, рисковал быть погребенным заживо.
Поэтому народовольцы, отправляясь углублять ход, брали с собой револьверы,
чтобы в случае аварии покончить с жизнью без мучений. Когда царский поезд
проследовал через Александровск, Желябов прислал телеграмму: "Бабушку
проводили утром, встречайте". Наконец наступило 19 ноября 1879 г. Показался
поезд. Но вопреки обычаю первым пустили поезд с царской свитой. Он сошел с
рельсов, а царь остался невредимым.
С сентября 1879 г. готовился взрыв в Зимнем дворце Степаном Халтуриным,
членом "Северного союза русских рабочих", назначенным для этой цели
Исполнительным комитетом "Народной воли" в соответствии с его желанием.
Устроившись во дворец краснодеревщиком, Халтурин несколько месяцев
накапливал динамит, пронося его во дворец небольшими порциями. Взрыв должен
был произойти, когда царь войдет в столовую, но царь опоздал к обеду, и это
спасло ему жизнь. Взрыв произошел 5 февраля 1880 г., во дворце разбилось
около 1000 стекол.
12 февраля 1880 г. царь учредил Верховную распорядительную комиссию по
охране государственного порядка и общественного спокойствия во главе с
харьковским генерал-губернатором графом М. Т. Лорис-Меликовым. Он возглавил
также и следственную комиссию по делу о взрыве в Зимнем дворце.
В своей политике Лорис-Меликов сочетал жесточайший террор по отношению
к революционерам и некоторые уступки умеренной ("благомыслящей") части
дворянства. Н. К. Михайловский определил такую тактику как политику "лисьего
хвоста" и "волчьей пасти".
Верховная распорядительная комиссии просуществовала около 6 месяцев.
Затем по указу царя была ликвидирована. По этому же указу создавался
департамент государственной полиции при министерстве внутренних дел (III
отделение упразднялось, но фактически произошло переименование этого высшего
органа полиции). Лорис-Меликов стал во главе министерства внутренних дел. В
начале 1881 г. он представил царю доклад об образовании двух
подготовительных комиссий для разработки проекта преобразования губернского
управления, пересмотра земского и городовых положений и др. Весь этот план
преобразований получил название "конституция Лорис-Меликова".
Но решение революционеров казнить царя было окончательным. Летом 1880
г. готовилось покушение на Каменном мосту через Екатерининский канал в
Петербурге. На дно канала под аркой моста был заложен динамит. Конец
металлического провода был выведен к плоту, где полоскали белье. Провод
предполагалось подсоединить к гальванической батарее и, подорвав 7 пудов
динамита, обрушить каменный мост.
Желябов принес на плот батарею. Но Макар Тетерка, который должен был
ему помогать, опоздал. В результате царская карета промчалась невредимой по
мосту. В этот же день 17 августа царь уехал в Крым.
Наступило 1 марта 1881 г. Известие об убийстве царя пришло в Мценскую
пересыльную тюрьму в тот же день вечером. В столовую собрались все
народники. Возбужденным разговорам не было конца. Оживление царило
необычайное. На лицах светилась радость и торжество. Наконец-то свершилось
возмездие.
В конце февраля 1881 г. арестовали Андрея Желябова, когда все
приготовления к покушению на царя были уже закончены. Руководство операцией
взяла в свои руки Софья Перовская.
Было предусмотрено два варианта покушения: 1) взрыв на Малой Садовой
улице, под которую была заложена мина на пути следования царя во время
прогулки; 2) нападение на царя на Екатерининском канале, если он не поедет
по Малой Садовой улице. Когда еще не был арестован Желябов, предусматривался
третий вариант при неудаче первых двух -- нападение Желябова с кинжалом на
царя. Царь не поехал по Малой Садовой улице. Был осуществлен второй вариант:
в царя были брошены метательные снаряды конструкции Кибальчича, сначала Н.
И. Рысаковым в царскую карету, а затем Н. И. Гриневицким в царя. От взрыва
погибли и царь, и Гриневицкий. "Народная воля" казнила царя, но не произошло
то, на что надеялись народники -- растерянности и паники в верхах. Царское
правительство жестоко расправилось с героями "Народной воли". 3 апреля 1881
г. были повешены Андрей Желябов, Софья Перовская, Николай Кибальчич, Тимофей
Михайлов и Николай Рысаков.
У революционных сил не было необходимого единства. Рабочий класс страны
еще не был организован. И революционная ситуация не переросла в революцию.
Самоотверженную борьбу "Народной воли" с самодержавным режимом иысоко
оценили К.. Маркс и Ф. Энгельс. Еще в марте 1879 г. Ф. Энгельс писал о
России: "Борьба между правительством и тайными обществами приняла там
настолько острый характер, что долго это продолжаться не может. Движение,
кажется, вот-вот вспыхнет. Агенты правительства творят там невероятные
жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться как только
возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России
единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя
люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима". [Маркс К.,
Энгельс Ф., Соч. -- 2-е изд. -- Т. 19, -- С. 158.]
В ЗАБАЙКАЛЬЕ -- НА КАРИЙСКУЮ КАТОРГУ
Братья! Хоть тяжки потери
Наши и наших друзей,
Будьте тверды и своей вере!
Не одолеют нас звери,
Не победить им людей!
С. СИНЕГУБ
Время пребывания политкаторжан в Мценской пересыльной тюрьме близилось
к концу. Началась подготовка в далекий путь -- в Восточную Сибирь на
Карийскую каторгу. Весенние месяцы до отъезда проходили шумно: свидания с
родственниками и друзьями, страстные споры о событиях и дальнейшем
направлении русского революционного движения, хлопоты со сборами в дорогу.
Свидания продолжались в конторе с 11 часов утра до позднего вечера. Это не
разрешалось по правилам. Но губернское и тюремное начальство иногда шло на
нарушение правил.
После обеда начиналось общее веселье. И это было естественно для
молодых людей, какими в огромном большинстве были политкаторжане. Их
нравственное здоровье поддерживалось убеждением, что они нужны своей родине
как борцы за свободу народа. И лишь только чуть окрепли их физические силы,
как раскрылся весь азарт и блеск молодости.
Войноральский и Долгушин были среди них самыми старшими: Войноральскому
было в это время около 37 лет (14 из них он провел в тюрьмах и ссылке), а
Долгушину -- за 30 (10 лет из которых он отсидел в тюрьме).
Вечерами, собираясь вместе, танцевали, пели песни -- задорные, удалые.
Особенно любили старую песню "Ты взойди, взойди, солнце красное" и марш "Мы
дружно на врагов". Дмитрий Рогачев обычно был запевалой. Он замечательно
умел поднять настроение, заразить всех весельем. Богатырская народная удаль
всегда отличала его -- и во время "хождения в народ", и в тяжелой работе
бурлака на Волге, и при ведении пропаганды среди рабочих.
С помощью родственников и друзей каторжанам собирали необходимые теплые
вещи, все они были снабжены сапогами и мешками из брезента.
Накануне отъезда устроили прощальный вечер с песнями и танцами.
Казалось, в этом вечере не смогут участвовать в полной мере несколько
человек, приговоренных к наибольшим срокам каторги, поскольку они были
закованы в кандалы. В их числе были Войноральский, Мышкин, Рогачев, Ковалик.
Но когда под звуки общего хора началась кадриль, закованные в кандалы
народники неудержимо двинулись в общий круг и, не обращая внимания на
пятикилограммовые кандалы, мешавшие идти, стали танцевать, демонстрируя свое
презрение к карателям и непреклонный, несломленный никакими испытаниями дух
протеста. Эта сцена осталась у всех в памяти как потрясающая "кадриль
кандальников".
В день отъезда при прощании с родственниками и знакомыми мать самого
молодого из политкаторжан Николая Виташевского подошла к Войноральскому и
Долгушину и со слезами на глазах стала просить их не оставлять ее сына без
помощи. Она знала о доброте, справедливости, силе духа Войноральского и его
товарища. Войноральский и Долгушин, ласково успокаивая ее, заверили, что
будут заботиться о Виташевском как о сыне, оберегать его всеми возможными
способами. Они расцеловались с матерью Виташевского как родные.
Мышкин, прощаясь со своей матерью, вновь спросил, что ей известно о
судьбе его невесты Ефрузины Супинской. Мать ничего не могла сказать. Она еще
не знала, что Ефрузина, направленная после суда в ссылку в Архангельскую
губернию, простудившись в дороге, умерла.
Войноральского и его товарищей везли из Мценска до Нижнего Новгорода
поездом, оттуда по Волге на барже. На борту ее по сторонам была укреплена
железная решетка, придававшая барже вид клетки. Волгу сменила Кама. По Каме
доплыли до Перми. Здесь надо было пересаживаться опять на поезд, уходящий в
Екатеринбург. К подходу баржи с политическими от пристани по горе к самому
дебаркадеру выстроили двойную цепь вооруженного конвоя. Партия политкаторжан
(около 30 человек) стала подниматься в гору, звеня кандалами. Когда
политические проходили по площади перед вокзалом меж рядами солдат, в
публике, пришедшей посмотреть на них, находился В. Г. Короленко. Он жил в
Перми под надзором полиции. О приезде этой партии политических он узнал от
жены Рогачева Веры Павловны, которая возвращалась из административной ссылки
из Томска и хотела следовать за мужем.
В 8 часов вечера подошел поезд, который повез Войноральского и его
товарищей в Екатеринбург -- центр Урала.
Из Екатеринбурга пришлось ехать на лошадях в открытых кибитках,
запряженных тройкой почтовых лошадей. Из Тобольска на барже поплыли на север
по Иртышу. Берега сибирских рек по сравнению с живописными берегами Волги и
Камы своим унылым видом и безлюдностью, редко встречающимся жильем навевали
мрачное настроение. У села Самарова повернули на юг по Оби.
Наконец добрались до Томска, откуда и начинался собственно этап -- путь
арестантов на каторгу.
Арестанты, если они не принадлежали к дворянскому сословию, проходили
по этапу пешком в кандалах. Только больных перевозили на телегах. Путь от
Томска до карийских приисков-рудников, где добывалось золото в Забайкалье,
составлял 3030 верст.
По этапным правилам надо было проходить в день 25 верст от этапа до
этапа, т. е. места остановки партии арестантов, где имелось помещение для
ночлега. Этапные здания находились в плохом состоянии и не могли вмещать всю
партию арестантов. Это происходило потому, что они были построены тогда,
когда такая партия состояла из 150 человек. Затем, по положению, на этап
стали прибывать арестанты по 350--450 человек. Мест на нарах не хватало.
Поэтому в хорошую погоду половина прибывших на этап проводила ночь на голой
земле на дворе, а в плохую погоду -- на полу без одеял и подушек. В этих
старых зданиях зимой люди страдали от холода, от отсутствия воздуха и
зловония, так как не было вентиляции и окна не открывались. Даже сам
губернатор Восточной Сибири генерал Анучин в докладе правительству в декабре
1880 г. признавал, что "большинство этапов в ужасном состоянии, за редким
исключением ветхи. Это -- источник заразы, зимой в них слишком холодно и они
дают мало гарантий от побегов". Стены помещений были испещрены множеством
надписей, которые предназначались для товарищей следующей партии. Они как бы
выполняли роль газеты с сообщениями, советами, информацией об умерших и др.
Войноральский и его товарищи ехали на подводах, по два человека на
каждой. Многие шли рядом с подводами пешком, поскольку повозки были очень
неудобными: из-за плохих дорог приходилось испытывать сильную тряску.
Колонна проходила около 3 верст в час. Она взметала целую тучу пыли.
Пятифунтовые кандалы были тяжелы и заставляли волочить ноги по земле. При
безветренной погоде из-за пыли было трудно дышать, особенно тем, кто страдал
болезнями дыхательных путей. На время пути выдавались небольшие кормовые
деньги, на которые покупали продукты. Для приготовления пищи все разбились
на группы по 3--5 человек. Еда в основном состояла из картофеля, хлеба и
молока. Войноральский, как и в Мценске, продолжал быть старостой. Он получал
у начальства кормовые деньги, делал общие закупки продуктов, улаживал разные
организационные вопросы так, что во время всего путешествия не было никаких
столкновений с начальством. Наконец, пробыв в дороге целое лето, партия
политкаторжан, где находился Войноральский, к осени прибыла в Иркутск. Здесь
пришлось задержаться на целую зиму в местной тюрьме.
Иркутская тюрьма имела камеры на 6--7 человек, выходившие в тесный,
темный и грязный коридор. Политзаключенным разрешалось покидать камеры и
общаться между собой.
В Иркутской тюрьме среди политкаторжан, кроме приехавших из харьковских
централов, были осужденные по нескольким процессам. Позднее, 30 сентября
1881 г., в эту тюрьму был доставлен и В.Г. Короленко. Здесь он и
познакомился с Войноральским, Мышкиным, Рогачевым, Коваликом и другими
товарищами.
Как-то между друзьями зашел разговор об административной ссылке.
Короленко поведал свою историю, он рассказал о своем первом объяснении с
молодым прокурором в Вятской тюрьме:
-- Я задал ему вопрос: если не ошибаюсь, существует закон, по которому
арестуемым должно быть в трехдневный срок сообщено о причинах ареста.
-- Совершенно верно, -- ответил прокурор.
-- И прокурор может своей властью освободить задержанного, если закон
нарушен и человек арестован без причины?
-- Да, -- подтвердил прокурор.
-- Тогда почему же я сижу в тюрьме уже неделю, а мне говорят, что
единственная причина этого то, что из города уехал губернатор?
После этого вопроса прокурор повернулся и вопросительно взглянул на
смотрителя тюрьмы. Тот ответил:
-- В административном порядке.
Эти слова ударили прокурора как электрическим током. Он посмотрел на
меня, -- продолжал Короленко, -- и процедил чуть слышно:
-- Извините, но тут я ничего не могу сделать.
-- Значит, достаточно написать на двери мелом "В административном
порядке", и действие закона прекращается? И можно держать человека в тюрьме
сколько угодно?
-- Ничего не могу сделать, -- пробормотал прокурор и вышел за дверь.
-- Да, такой институт, как административная ссылка -- изобретение
самодержавного произвола, -- сказал Войноральский и продолжал: -- Право
устанавливать надзор за кем-либо как по русскому уголовному кодексу, так и
по французскому, или германскому -- это прерогатива исключительно суда. Но
царское правительство применяет административную ссылку произвольно, без
зазрения совести и с одинаковым безразличием и по отношению к людям,
оправданным судом, как это было с подсудимыми по процессу "193-х", и по
отношению к свидетелям, показавшим правду, и по отношению к гражданам, не
только не привлеченным к суду, но и к тем, против которых нет вообще никаких
улик. Причем срок может быть продлен до бесконечности.
-- Так вот я и есть живой пример, -- рассмеялся Короленко.-- Мне
приписали побег, которого не было, на основании донесения урядника, и готово
распоряжение министра внутренних дел -- отправить в ссылку в Восточную
Сибирь. Я доехал до Томска, побывав по дороге в пересыльных тюрьмах. Но
комиссия, учрежденная для разбора причин административной ссылки, выявила
ошибку и направила меня снова под надзор полиции в Европейскую Россию. Я
остался под надзором полиции в Перми. Здесь мне предложили дать присягу
новому императору Александру III, на что я ответил следующее: "Я испытал
лично столько неправды от существующего строя, что дать обещание в верности
самодержавию не могу". По этой причине я был вновь арестован и направляюсь в
Якутскую область в административную ссылку на неопределенное время.
Все присутствовавшие почувствовали в этих словах высокую духовную силу
начинающего писателя и поняли, что хотя он и не член народнической партии,
но он достоин быть им по своей идейной убежденности. Короленко был принят в
среду политических каторжан как свой человек. Со многими у него сложились
дружеские отношения. Он рассказал Войноральскому, как в тобольской тюрьме
ему передали записку от Фомина (настоящее имя -- Медведев Алексей
Федорович), который должен был участвовать в освобождении Войноральского, но
не подъехал вовремя, так как сбился с дороги. Он был арестован и осужден на
смертную казнь, которая была заменена бессрочной каторгой. Фомин содержался
в "одиночке" без прогулок, изолированный от других и в ужасных
антисанитарных условиях. Вскоре Короленко должен был следовать дальше к
месту ссылки.
* * *
Войноральский и его товарищи были очень обрадованы тем, что совместная
жизнь в тюрьме с народовольцами позволяет им узнать многое о деятельности
народнических партий. Они часто устраивали общие собрания, обсуждения и
целые диспуты.
Летом 1879 г. "Земля и воля" преобразовалась в две новые народнические
организации: "Народную волю" и "Черный передел". Однажды собрались в камере
Зунделевича и обратились к нему с вопросом. Народу было много, сидели на
кроватях, на табуретках, а кое-кто и прямо на полу. Слушали с жадным
вниманием.
-- С апреля 1879 г. землевольцы готовились к съезду, -- начал свой
рассказ Зунделевич. -- Съезд должен был поставить очередные задачи
революционной борьбы, решить вопрос об отношении к борьбе за политические
свободы. Перед съездом партии в Воронеже, назначенным на 19 июня, в Липецке
15 июня собрались землевольцы, которые стояли за внесение в программу партии
задачи свержения самодержавия как первоочередной на ближайшем этапе
революционного движения. Кроме членов "Земли и воли", в Липецк приехали
вызванные с юга и не входившие в число землевольцев Желябов, Ширяев,
Колодкевич, Гольденберг. В Липецке Андрей Желябов проявил себя как настоящий
лидер по широте взглядов, идейной стойкости, влиянию на товарищей.
-- Можно подробнее о Желябове! -- раздались голоса...
-- Отчего же? Расскажу. О нем есть что рассказать, -- улыбнулся
Зунделевич. -- Желябов -- сын крепостного крестьянина, учился на юридическом
факультете Новороссийского университета. За руководящую роль в студенческих
волнениях он был выслан из Одессы, стал видным участником "хождения в
народ". После процесса "193-х" за отсутствием улик был освобожден, и летом
1878 г. продолжал пропагандистскую работу в деревне. Андрей Желябов стал как
бы живым символом вовлечения крестьян в борьбу с самодержавием. Он считал,
что только после свержения самодержавия можно осуществить социалистическую
революцию. Но Желябов не только силен духом, но и могуч физически, ну как
есть Илья Муромец! Однажды он продемонстрировал свою силу, когда товарищи
ехали на очередное заседание съезда в Липецке: он на спор поднял пролетку за
заднюю ось.
Все присутствующие при этом разговоре, сидевшие с сосредоточенными
лицами, не могли удержаться в серьезном настроении, и каждый в меру своего
темперамента реагировал -- кто улыбкой, кто шуткой или смехом. Затем к
Зунделевичу обратился Рогачев:
-- Скажите, чего Вы хотели, посягая на жизнь царя.
-- Мы думали, что благодаря этому произойдет могучий толчок, который
освободит присущие народу творческие силы и послужит началом социальной
революции. Съезд работал 19--21 июня 1879 г., -- продолжал Зунделевич. -- На
съезде было в первый же день зачитано политическое завещание В. Осинского.
Он писал: "Наше дело не может погибнуть. Эта-то уверенность и заставляет нас
с таким презрением относиться к смерти". Осинский высказывал убеждение в
том, что в настоящих условиях партия просто физически не может взяться ни за
что более, чем террор.
-- А как выступил Плеханов? -- спросил Ковалик.
-- Он высказался против внесения в программу пункта о политической
борьбе, против террора. Он задал Николаю Морозову вопрос:
-- Признаете ли Вы террор общим универсальным методом?
На что Морозов ответил:
-- Я считаю такой метод допустимым только в период жестоких гонений,
когда всякое средство борьбы с произволом является практически невозможным.
Тогда Плеханов задал другой вопрос:
-- А где предел, дальше которого идти нельзя?
И Морозов отвечал:
-- Как только будет обеспечена свобода слова и низвергнут абсолютизм.
-- Считаете ли вы возможным и впредь высказываться в таком духе? --
обратился Плеханов к товарищам.
Большинство голосов ответили: "Да". Тогда Плеханов покинул заседание
съезда. Его позиция оказала влияние на товарищей. Многие в этих условиях не
решались идти на раскол партии, да и от основных задач народнической
программы товарищи не хотели отказываться ради политики террора. Поэтому
"политикам" не удалось добиться включения в программу партии задачи
свержения самодержавия как первоочередной. Основной задачей по-прежнему была
признана пропаганда среди крестьян. Признавая террор как крайнюю
исключительную меру, съезд большинством голосов высказался за смертную казнь
Александра II.
-- Но землевольцы, -- продолжал Зунделевич, -- не были удовлетворены
решениями Воронежского съезда и 16 августа этого же года собрались на новый
съезд в Петербурге. Здесь произошел окончательный раздел "Земли и воли" на
две революционные организации: партию "Народная воля" и партию "Черный
передел". В "Народную волю" вошли участники Липецкого съезда. В "Черный
передел" -- Г. В. Плеханов как один из руководителей, О. В. Аптекман, Д. Г.
Дейч, Я. В. Стефанович, В. И. Засулич, П. Б. Аксельрод, М. Р. Попов, Е. Н.
Ковальская и др. Но уже в начале 1880 г. чернопередельческий центр распался:
Плеханов, Засулич, Дейч, Стефанович уехали за границу.
Местные организации "Черного передела" продолжали действовать до
середины 80-х гг., развернув работу не только в деревне, но и среди рабочих
и солдат. А в 1883 г. Г. В. Плеханов за границей вместе с В. И. Засулич, П.
Б. Аксельродом, Д. Г. Дейчем, В. Г. Игнатовым создали группу "Освобождение
труда" -- первую русскую марксистскую организацию. -- Вам, наверное,
известно, какой была обстановка в стране в то время, -- продолжал
Зунделевич. -- В 1879 г, крестьянские волнения охватили большое количество
губерний. Участились стачки рабочих. В Саратовской губернии, например, в
избах закрывали днем ставни на весь день, чтобы уложить детей спать и
уменьшить тем самым их страдания от голода. Правительственная печать многое
скрывала. Но в печатных органах "Земли и воли" и "Народной воли" все
называлось своими именами. Правда, во второй половине января 1880 г.
типография "Народной воли" в Саперном переулке была разгромлена. Работники
типографии оказали вооруженное сопротивление. Были арестованы Бух, Цукерман,
Иванова, Грязнова. Поскольку Бух и Цукерман с нами, то они могут об этом
рассказать подробнее сами.
Николай Бух, серьезный молодой человек с резкими чертами лица, понял
это как предложение вступить в разговор:
-- Мы не открывали дверь полиции, отстреливались, чтобы выиграть время
и успеть сжечь все, что было необходимо. Пока к полицейским не прибыло
подкрепление, мы успели убрать с подоконников горшки с цветами -- условный
знак и разбили стекла в окнах на улицу, чтобы обратить внимание товарищей.
Ворвавшаяся полиция и жандармы страшно избили всех нас и продолжали бить уже
связанных.
-- Полиция на суде отрицала это, -- добавил Цукерман.
Обратившись к Буху и Цукерману, Войноральский сказал:
-- Вашу сотрудницу Софью Иванову я прекрасно знал. Она отлично работала
в нашей типографии на Арбате, Как сейчас, вижу ее лучистые синие глаза... А
кстати, я хочу вспомнить и всех других героических женщин "Народной воли", о
которых мне стало известно, -- сказал Войноральский. -- Ведь это впервые в
русской освободительной борьбе у руководства движением встали женщины --
Софья Перовская, Вера Фигнер, Анна Якимова. Софья Иванова, Анна
Прибылева-Корба, Татьяна Лебедева. Таню Лебедеву я хорошо знал по работе в
Москве. Все эти революционерки, как нам известно, теперь ни в чем не
уступают мужчинам -- и по работе среди крестьян, и в кружках рабочих,
студентов и военных. Они умеют мужественно переносить невзгоды, молчать и не
выдавать товарищей при арестах.
Войноральский посмотрел на товарищей -- лица их потеплели. При его
словах они думали и о героинях "Народной воли", и о других женщинах, их
спутницах в революционной работе и жизни, близких им людях, любимых.
Наступило молчание. Войноральский, выждав некоторое время, вновь обратился к
Зунделевичу:
-- У меня есть несколько вопросов к Вам и к Николаю Буху как членам
Исполнительного комитета "Народной воли". Я знаю, они очень интересуют
многих, а именно: как в программных документах "Народной воли" отразились
основные народнические взгляды на цели, задачи и движущие силы революции?
Как обосновываются в них новые положения о свержении самодержавия как
первоочередной задаче, о роли рабочих в подготовке революции и работе в
армии?
Зунделевич, сосредоточенно сведя брови, ответил:
-- Вопросы серьезные и требуют обстоятельного ответа. "Народная воля"
продолжает дело своих предшественников, начиная от Герцена и Чернышевского и
их последователей. В программе записано следующее: "Мы социалисты и
народники. Мы убеждены, что только на социалистических началах человечество
может воплотить в своей жизни свободу, равенство, братство, обеспечить общее
материальное благосостояние и полное всестороннее развитие личности, а стало
быть, и прогресс... Мы убеждены, что развитие народа прочно только тогда,
когда каждая идея, имеющая воплотиться в жизнь, проходит предварительно
через его сознание и волю. Ближайшая наша цель -- произвести политический
переворот, уничтожить современное государство и передать власть народу. Воля
народа может быть проведена учредительным собранием, избранным свободной,
всеобщей подачей голосов. Программа требует постоянного народного
представительства, широкого областного самоуправления при обязательной
выборности всех должностей, самостоятельности общины как экономической и
административной единицы, передачи земли народу, фабрик и заводов рабочим,
полной свободы совести, слова, печати, сходок, ассоциации и избирательной
агитации, всеобщего избирательного права без всяких ограничений, замены
постоянной армии территориальной". При разработке программы были разные
позиции: идея захвата власти и декретирования социализма сверху, идея борьбы
за конституцию с последующим мирным развитием по социалистическому пути. Но
победила позиция А. Д. Михайлова, А. И. Желябова о политической борьбе за
свержение самодержавия как начале народной революции, когда политический
переворот сливается с социальным.
-- Но ведь у "Народной воли", как об этом раньше упоминалось, не одна
редакция программы и не один программный документ! Какая между ними разница?
-- снова спросил Войноральский.
Зунделевич кивнул головой.
-- Сейчас отвечу. Если в программе Исполнительного комитета "Народной
воли", принятой в конце 1879 г., главная ставка делалась на захват власти
только партией, то в принятой весной 1880 г. его программе, одобренной и
местными группами "Народной воли", ставится цель подготовки восстания силами
партии при поддержке рабочих и войск. Кроме того, разработана "Программа
рабочих членов партии", предусматривающая подготовку восстания и в городе, и
в деревне, чтобы собирать силы в народе, устраивать крестьянские союзы,
"произвести совместный переворот". Подготовленный "Устав дружины рабочих"
нацеливает на "массовое вооруженное восстание". Но в разработанных в это
время программных документах идея о борьбе за свержение самодержавия и
завоевании демократических прав уживается с верой в одновременный
политический и социальный переворот, осуществляющий социалистические
преобразования и обществе.
-- Какую же роль "Народная воля" отводит рабочим? -- вступил в разговор
Мишкин.
-- К концу 1880 г. сформировалась "Рабочая организация "Народной воли".
Она входит как часть в ее состав. Таким образом, народовольцы делают ставку
на подготовку рабочих к вооруженному выступлению против самодержавия. В ходе
восстания Временное правительство должно находиться под контролем рабочих,
которые будут следить за тем, чтобы оно действовало в пользу народа.
-- Так кого же считает "Народная воля" главной силой революции --
рабочих или крестьян? -- спросил Войноральский.
-- Крестьянство -- основная движущая сила революции. Россия в огромном
большинстве страна крестьянская, а рабочий класс не развит и не организован
так, как на Западе, -- отвечал Зунделевич. -- "Народная воля" стремится
организовать рабочий класс, но это процесс длительный. Значительное
количество рабочих уже подготовлено народовольцами к революционной борьбе. И
среди видных деятелей "Народной воли" -- рабочий Тимофей Михайлов.
-- А есть ли успехи в привлечении на сторону революции военных? --
спросил Ковалик.
-- Военная организация "Народной воли" создается параллельно с
гражданской. Начинаем пробивать брешь в главном оплоте самодержавия --
армии, создаем революционные группы среди войск. Ведется пропаганда среди
офицеров-моряков, артиллеристов. В "Подготовительной программе"
предусматривается создание центральной боевой организации, способной начать
восстание, и провинциальной революционной организации, способной поддержать
его.
-- Но политикой террора, мне кажется, народовольцы увлекаются в ущерб
главным революционным задачам, -- сказал Войноральский. -- Я этим не хочу
сказать, что они недооценивают другие стороны революционной работы.
Стремление убрать с дороги очередного представителя русского самодержавия
или самого царя требует огромных сил и жертв со стороны революционеров.
Стоит ли такая игра свеч? Надо беречь силы партии. Я не осуждаю террористов,
их безумно смелые действия достойны восхищения. Но террор -- это не тот
путь, по которому должна идти партия!
-- Но если нет возможности действовать иначе, неужели нужно сидеть
сложа руки и не действовать? Признать свое поражение как политической силы?
-- спросил Виташевский.
-- Терроризм привлекает тем, что он якобы способен внести панику в ряды
правительства, -- ответил Войноральский. -- Я в это не верю. Надо вести
тайно революционную пропаганду и агитацию, не рассчитывая на скорый успех и
не задавая сроков. Об этом очень обоснованно пишет Лавров -- крупнейший в
настоящее время теоретик революционной борьбы. Революция, по его мнению,
произойдет тогда, когда создадутся для этого все необходимые условия. Но
надо всеми силами это время приближать.
В начале 1882 г. политкаторжане-"централисты", кроме Долгушина
(отправленного на Кару позже из Красноярской тюрьмы) и Сажина (у которого
кончился срок каторги), выехали из Иркутска на почтовых и к весне прибыли на
карийскую каторгу, расположенную по речке Каре (что означает "Черная река").
Кара -- приток Шилки, впадающей в Амур. По берегу Кары располагалось
несколько тюрем.
Из осужденных по процессу "193-х" первыми на Кару прибыли "чайковцы" С.
С. Синегуб и Н. А. Чарушин и др. С 1879 г. количество политических
заключенных значительно возросло. После прибытия партии "централистов" в
составе 28 человек всего политических на Каре стало более 100.
Золотые промыслы на Каре были личной собственностью императора. Работа
каторжан состояла в том, чтобы снимать с золотоносного песка верхний слой
земли. С весны 1882 г. к приезду Войноральского и его товарищей
политкаторжанам было запрещено участвовать в работах на промыслах в
рудниках, хотя они и были приговорены к этим работам решением суда. Все
усилия и протесты каторжан ни к чему не привели. Это было сделано не
случайно: самый тяжелый труд, даже в рудниках, значительно легче переносится
человеком, чем неподвижное существование в четырех стенах тюрьмы. Физическая
работа на промыслах -- это не только полезная нагрузка для человека, но и
занятие, дающее возможность находиться на открытом воздухе. Труд вносил
разнообразие в жизнь политкаторжан, помогал легче переносить томительно
тянувшиеся дни заключения.
Запрещение работать в рудниках частично компенсировалось возможностью
работы в помещении мастерских, расположенных за оградой. Туда водили
желающих заниматься физическим трудом под конвоем.
Политкаторжан содержали по 25 человек в камере. Кроме них, на Каре были
женщины, которые последовали на каторгу за своими мужьями и сыновьями. Они
проживали на вольном поселении.
В то время как приехала партия с Войноральским, политкаторжане в тюрьме
делились на две группы. Одни были заняты подкопом из помещения тюрьмы за
тюремную ограду. Все члены этой группы были всецело захвачены идеей побега,
мечтая продолжать борьбу с самодержавием. Другие не участвовали в подкопе,
так как заканчивался их срок каторги и можно было надеяться на скорый выход
на поселение. А там по сравнению с тюрьмой были большие возможности для
реализации своих планов. До марта 1882 г. подкоп был сделан только до
половины. На пути беглецов встретились большие препятствия: на глубине 1,5
сажен оказался вечно замерзший слой земли. Работать приходилось лишь по
ночам, лежа на животе. За час работы удавалось углубиться только на
полвершка.
В результате ложного утверждения смотрителя тюрьмы о том, что
начальство будто бы узнало о подкопе, среди двух групп в тюрьме сложились
напряженные отношения недоверия. Несколько человек поверили провокации о
том, что выдал товарищей нечаевец П. Успенский (приговоренный по нечаевскому
делу на 16 лет каторги), когда выходил из тюрьмы для свидания с женой.
Несмотря на то что большая часть политкаторжан не верила в предательство
Успенского, считая его недоказанным, три человека, поверившие этой
провокации, в тайне от всех задумали убить Успенского и осуществили свое
решение. После этого происшествия отношения недоверия между группами стали
перерастать во вражду.
Войноральский и его товарищи решили приложить все силы, чтобы
нормализовать обстановку. В результате работы выборных товарищей была
установлена невиновность Успенского. Отчужденность между группами стала
проходить, и начали устанавливаться нормальные отношения.
Когда стало окончательно ясно, что с подкопом под здание тюрьмы ничего
не выйдет из-за мерзлого грунта, у Мышкина возникла замечательная по своей
простоте идея...
-- Друзья, вы знаете, какое тяжелое время переживает Россия, какие
потери несут революционеры, а мы тут сидим без дела, -- как-то в один из
апрельских вечеров сказал Войноральский. Мышкин поднял руку:
-- Есть идея, кажется, реально осуществимая.
-- Рассказывай! С нетерпением слушаем! -- заговорили все.
-- Вы знаете, что наши мастерские, расположенные за тюремной оградой,
ночью тщательно не охраняются, так как работы там, естественно, идут только
днем. Проверка утром и вечером ведется по счету, а не поименно. Если удастся
в мастерских остаться на ночь хотя бы двоим, для чего можно запутать
караульных при помощи частых входов и выходов из мастерской, есть надежда
незаметно для охраны выбраться на волю через пропиленное отверстие в
потолке.
Войноральский сказал: "Я думаю, что долго обсуждать и обосновывать эту
идею нет смысла. Ее преимущество перед подкопом очевидно, и я предлагаю
сразу обсудить план ее реализации. Допустим, нам удалось во время дневных
работ создать такой шум в мастерской, что караульные не услышат, как будет
пропиливаться отверстие в потолке. Допустим, удалось запутать караульных и
оставить на ночь в мастерской двух товарищей и им удалось благополучно
выбраться на волю. Надо подумать еще о других важных вещах: во-первых, как
замаскировать отсутствие товарищей в камерах при утренней и вечерней
проверках; во-вторых, как обеспечить удачный путь через тайгу и безопасность
при встречах с местным населением, чтобы оно не сообщило властям о беглых
каторжниках, и самим не попасться властям на глаза.
-- Что касается пропилки отверстия, это я беру на себя,-- заявил
Рогачев. -- Это нетрудно, так как в мастерской нет крыши, а лишь потолок,
засыпанный землей на 1,5 вершка. А чтобы было неслышно пилы в мастерской,
можно наладить такой концерт, что чертям станет тошно и у них лопнут
барабанные перепонки.
Кто-то высказал блестящее предложение -- перенести товарищей в
мастерскую в ящиках кроватей, предназначенных для хранения имущества.
Показать, что кровати нуждаются в ремонте, было нетрудно. Чтобы скрыть
отсутствие товарищей, решили для маскировки на кровати положить чучела.
-- У нас ведь есть художник -- Виташевский, -- вспомнил Войноральский,
-- можно делать чучела под его руководством. Но надо быть все время начеку,
чтобы не вызывать подозрений и дать возможность беглецам преодолеть огромное
расстояние до морского побережья и сесть на пароход.
-- А как быть с паспортами? -- раздались голоса.
-- Ну в этом деле у нас есть великий мастер -- Порфирий Иванович, --
засмеялся Мышкин.
-- Может пригодиться в целях конспирации и не один паспорт. Надо иметь
на случай запасной, -- подчеркнул Войноральский.
Идея Мышкина была воспринята с восторгом всеми желающими участвовать в
побеге. Наступил май. Сборы в дорогу шли полным ходом, собирались теплые
вещи, деньги. Особое удовольствие доставляло изготовление чучел: Ковалик в
качестве искусного столяра работал стамеской, а Виташевский как художник
давал ему указания. Чтобы придать манекену правдоподобную форму, кого-нибудь
заставляли ложиться в кровать и по его очертанию строили фигуру. Был
предусмотрен вариант спящего каторжанина, закутавшегося с головой, но не
снявшего сапоги, которые торчат из-под арестантского халата. Михаил Попов
соорудил также чучело шахматиста. Когда Войноральский увидел его, то
несколько минут смеялся, не в силах остановиться. Чучело было посажено в
углу камеры за стол с шахматной доской спиной к двери. Оно было одето в
халат, а на голове шапка с опущенными наушниками. Против него лицом к двери
сидел живой шахматист. А рядом с ними два товарища делали вид, что увлеченно
следят за игрой.
А в это время Дмитрий Рогачев с друзьями делал лаз в потолке
мастерской. Стоял невообразимый шум. Громыхали станки, работники пилили,
рубили, строгали, кузнецы работали, не жалея сил. Когда отверстие было
проделано, то выпиленный четырехугольник опять поставили на место. Наконец
все было готово к побегу. Было решено, что первыми выйдут на волю Мышкин с
Хрущевым. Чтобы беспристрастно решить, кто будет следующим, Войноральский
предложил кинуть жребий. Рогачев раздал всем полоски бумаги, на каждой надо
было написать фамилии двух человек, чтобы было учтено, кто с кем в паре
кочет бежать. Кандидатуры были намечены. Осталось проститься. Кто-то положил
в карман Мышкина маленький томик Некрасова. Войноральский крепко обнял
друзей. Затем Мышкина уложили в ящик кровати, а Рогачев с Коваликом понесли
кровать в мастерскую. Рогачев со своей богатырской силой легко справлялся с
тяжестью, а Ковалику стоило труда делать вид, что он тащит пустую кровать. В
мастерскую вошли несколько человек, в том числе и Хрущев. Затем, чтобы
запутать караульных, много раз выходили из мастерской и входили в нее. В
конце концов караульные попались на эту удочку и не заметили, как Мишкин и
Хрущев остались в мастерской. Загремел железный болт, щелкнула пружина
замка. Изредка доносился звук шагов часового. Начало темнеть. Тюремщики,
громко разговаривая, стали удаляться во двор. Загромыхала цепь калитки, и
скоро наступила полная тишина.
-- Надзиратели ушли домой, пора, -- сказал Мышкин и стал вынимать
пропиленный в потолке четырехугольник. Высунул голову и огляделся: часовой
шагал вдалеке, удаляясь от мастерской. Его путь шел вдоль тюремной стены на
30 саженей. Выждав некоторое время, Мышкин и Хрущев благополучно спрыгнули
на землю и углубились в тайгу. Когда они взобрались на вершину сопки и
огляделись, то увидели вдали тюрьму. Она производила впечатление громадной
могилы, под сводами которой томились дорогие товарищи. Беглецы стали
пробираться по тайге к реке Шилке, протекавшей в 16 верстах от тюрьмы. Дойдя
до реки, они пошли вниз по течению. В одном из ближайших казачьих поселков
они купили лодку, сказав: "Мы безработные, пробираемся на прииски на
заработки". От них потребовали предъявить паспорта, которые атаман некоторое
время пристально разглядывал, как бы запоминая фамилии.
На лодке они доплыли до Благовещенска, где пересели на пароход и
добрались до Владивостока, преодолев более 3 тыс. верст. Здесь снова им
пришлось предъявить свои документы. И Мышкин пожалел, что не захватили
запасные паспорта, они помогли бы сбить с толку погоню, если казачий атаман
при розыске назовет их фамилии.
А в это время в тюрьме выжидали срок, чтобы дать возможность Мышкину и
Хрущеву уйти подальше. Было решено ждать две недели, а потом устроить побег
еще четверым. Но за несколько дней до истечения этого, срока стало известно,
что на Кару приехал для ревизии из Петербурга начальник Главного тюремного
управления Галкин-Врасский. Он в ближайшее время намерен посетить тюрьму
вместе с губернатором Забайкальской области, прокурором и свитой чиновников.
Возникла угроза, что при их посещении обнаружится отсутствие двух беглецов.
Войноральский собрал срочное совещание всех политкаторжан. Необходимо
было выработать линию поведения при посещении высшего тюремного начальства.
Было решено, не дожидаясь прихода начальства, выйти всем в коридор и
вступить в разговор с Галкиным-Врасским, по возможности не допуская его в
камеры. Если задержать его в коридоре не удастся, то идти в камеры за ним
всей толпой, не прекращая обращаться с просьбами и за разъяснениями. Были
распределены роли, кому о чем говорить, о чем спрашивать и о чем просить.
Начать разговор с Галкиным-Врасским должен был Войноральский от имени всех
политзаключенных и по ходу разговора предоставлять слово товарищам для
дополнений и разъяснений затронутых вопросов.
Когда комиссия из высших тюремных чиновников вошла в коридор Новой
Карийской тюрьмы, направляясь в ближайшую камеру, политзаключенные,
находившиеся уже в коридоре, окружили ее плотным кольцом. Вперед выступил
Войноральский и в очень тактичной и вежливой форме стал задавать вопросы
Галкину-Врасскому, обращаясь к товарищам с просьбой об уточнении. Такое
начало беседы давало широкий простор для разговоров и позволяло вступать в
беседу все новым и новым лицам, утомляя внимание тюремного начальства и
мешая ему направиться в камеры. Галкин-Врасский неожиданно для себя попал в
положение не властного, спрашивающего администратора, а допрашиваемого лица.
Он под градом обрушившихся на него вопросов терялся в объяснениях, обращаясь
то к губернатору, то к прокурору. А когда не мог найти ответа на вопрос,
просил своего секретаря выяснить по приезде в Петербург.
Намеченный план был успешно осуществлен. Устав от беседы с
заключенными, Галкин-Врасский не пошел в камеры и только перед уходом
обратился с просьбой к политкаторжанам указать ему Николая Константиновича
Буха, приговоренного к 26 годам каторги, отец которого был сослуживцем
Галкина-Врасского. Когда Бух вышел из толпы политкаторжан, Галкин-Врасский
сказал ему:
-- Ваш батюшка просил передать поклон и узнать о здоровье.
-- Благодарю Вас, я здоров, -- ответил Бух. На этом визит ревизора был
закончен.
Но во дворе он задал смотрителю тюрьмы последний вопрос:
-- Зачем тут у вас стоит трехсаженный столб?
Смотритель ответил: "Да для фонаря, чтобы освещал двор ночью".
Галкина-Врасского такой ответ вполне удовлетворил, и он ушел с территории
тюрьмы. В действительности же назначение столба было совершенно иное и было
связано с желанием политических каторжан устроить во дворе "гигантские шаги"
для физических упражнений. Комендант тюрьмы сначала разрешил, но
перед приездом высшего тюремного начальства испугался и в тревоге прибежал к
Войноральскому:
-- Как быть со столбом?
Войноральский отвечал:
-- Убирать столб уже поздно. Но если о нем спросят, то можно ответить,
что столб предназначен для фонаря.
При выходе со двора тюрьмы начальник Главного тюремного управления
бросил одному из чиновников свиты:
-- Да у них здесь совсем не тюрьма, а Запорожская Сечь!
После отъезда комиссии удалось организовать побег еще четверых тем же
способом, что и Мышкина с Хрущевым. Теперь уже на шести кроватях лежали
манекены. Причем каждый день манекены перекладывали на другие кровати. Были
предусмотрены меры для уничтожения всех следов в случае неудачи побега.
Чтобы можно было быстро сжечь предметы, служившие для манекенов, в течение
ночи топились 2--3 печи. Кроме того, в бане находился на карауле всю ночь
один из товарищей и следил за тем, что делается за оградой. Баня находилась
как раз напротив мастерских, но внутри ограды. У раскрытой форточки в бане
было очень хорошо слышно, что делается у здания мастерских. Сообщения с
баней ночью быть не могло, так как политкаторжан на ночь в корпусе запирали.
Но выход был найден при помощи световой сигнализации: всю ночь в бане на
окне горела свеча, которая была видна из коридора корпуса. Для наблюдения за
свечой в коридоре было установлено постоянное дежурство. Было условлено, что
в случае неудачи при следующем побеге из мастерских свечу в бане дежурный
погасит. Наступил день, когда должна была бежать следующая пара
политзаключенных. Виташевский был дежурным в коридоре, как вдруг свеча в
бане погасла. Виташевский, не веря своим глазам, пригласил кого-то из
товарищей удостовериться в этом и затем поднял тревогу. В следующее
мгновение дежурные у топившихся печей разворошили пламя, другие быстро
стаскивали к печам с кроватей манекены и рубили их топорами и бросали в
огонь. Вскоре от манекенов не осталось и следа, все вещественные
доказательства долго разыгрывавшегося спектакля уничтожило пламя. Неудача
побега Минакова и Крыжановского связана с тем, что им не удалось действовать
бесшумно, как предыдущим товарищам. Часовой заподозрил неладное. В тот
момент, когда один из них спускался по углу здания, часовой смотрел в
сторону мастерских и ему был виден профиль угла здания и спускавшийся по
нему человек. Он открыл стрельбу и всполошил всю тюрьму. Беглецов поймали к
утру. В тюрьму прибыло начальство, и началась поименная проверка. Тут же
было обнаружено, кроме двоих пойманных, отсутствие еще шести человек.
Галкин-Врасский и губернатор получили телеграмму о побеге, не успев доехать
до Читы, и тут же вернулись, чтобы лично руководить розысками. Все взрослое
население из крестьян близлежащих деревень было мобилизовано на поиски
беглецов. Власти сообщали о политкаторжанах всякие нелепые слухи, чтобы
восстановить против них жителей окрестных деревень. Вскоре были пойманы еще
две пары. Оставались на свободе лишь Мышкин и Хрущев. Найти их удалось с
помощью казачьего атамана, первым проверившего их паспорта. По разосланным
фотографиям он узнал Мышкина и Хрущева и вспомнил их фамилии, под которыми
они путешествовали. Во Владивосток полетела телеграмма с приказом о
немедленном аресте. Не зная, что побег открылся, они решили поехать на
пароходе в Одессу и оформили свои документы, по которым и были опознаны,
арестованы, а затем доставлены обратно в Карийскую тюрьму.
В тюрьме начались репрессии. Беглецов заковали в кандалы, отобрали
книги, теплую одежду. Чтобы как-то оправдать репрессии в отношении не
участвовавших в побеге, администрация тюрьмы пошла на провокацию. Утром в
камеры ворвались солдаты и стали проводить обыск, который скорее носил
характер погрома: при сопротивлении заключенных в ход пускались приклады.
Затем политзаключенных развезли по разным карийским тюрьмам. Здание тюрьмы
обыскали самым тщательным образом, но подкопа все-таки и на этот раз не
обнаружили. Он был найден значительно позже и заделан. Просторные камеры
были превращены перегородками в закутки. Режим стал значительно тяжелее:
заключенных запирали по камерам, не разрешали общаться, тщательно
осматривали кандалы. Некоторых заковали в ручные кандалы. Резко ухудшилось
питание, были запрещены прогулки, переписка и свидания с родными, не давали
книг, не разрешали покупать дополнительные продукты и т. д. Кроме того, были
высказаны угрозы, что применят телесное наказание плетьми.
Терпение у политкаторжан дошло до предела, и было решено объявить
голодовку. 12 июля 1882 г. объявила голодовку одна группа, а через несколько
дней среди голодающих уже было 60 человек. Несколько дней начальство ничего
не предпринимало. Затем было заявлено, что врач будет вводить пищу насильно,
на что политкаторжане заявили, что все будут решительно сопротивляться.
Наконец тюремное начальство распорядилось прислать депутатов для переговоров
о причинах голодовки. Выбрали Мышкина и Ковалика. Мышкин написал заявление,
в котором перечислил все надругательства над заключенными и нарушение их
прав. Он писал о том, что мужья лишены свиданий с женами, приехавшими к ним
с разрешения высших властей; что политзаключенных держат в ужасных и
непригодных для жизни человека помещениях; что развивается цинга, однако не
выдают никаких противоцинготных средств и не позволяют покупать их на свой
счет; что они лишены всякого физического и умственного труда и таким образом
обречены на убийственное безделье, разрушающее их здоровье; что у многих уже
кончились сроки каторги, а их продолжают держать в тюрьме, и о многом
другом. Последнее было связано с тем, что все заключенные новой тюрьмы были
отданы под суд по делу о побеге. Никакого определенного ответа от начальства
получено не было. Было решено скорее покончить жизнь самоубийством, чем
допустить искусственное питание. Голодовку поддержала и женская каторжная
тюрьма на Нижней Каре. За это женщин перевели в другую тюрьму и объявили
трехмесячное карцерное заключение: лишение прогулок, книг, переписки с
родными. Тюрьма на Усть-Каре представляла собой длинный деревянный сарай,
где по обеим сторонам коридора находились камеры-одиночки с маленьким
окошком. Две печи были только по концам коридора. В женской тюрьме среди
политкаторжан находилась Софья Александровна Лешерн фон Герцфельд. Позднее
приехала Софья Андреевна Иванова, а через год к ним присоединилась Т. И.
Лебедева.
Войноральский и другие товарищи, знавшие Татьяну Ивановну Лебедеву
черноокой красавицей, увидели маленькую желтую худощавую старушку, еле
передвигавшую ноги. Два года в подвальной камере Алексеевского равелина
Петропавловской крепости унесли ее красоту и здоровье. Она смело заявила на
суде, что сознательно и добровольно участвовала в покушении на царя.
Софья Лешерн была освобождена по процессу "193-х" благодаря своему
знатному происхождению, но, освободившись, она уехала в Киев, где примкнула
к Валериану Осинскому, и была арестована вместе с ним. Еще в доме
предварительного заключения между ней и Мышкиным началась переписка, которая
продолжалась и на Каре. В одном из писем он ей писал: "Как бы я хотел снова
произнести речь, но такую, которую слышал бы весь мир, чтобы весь мир
содрогнулся от тех ужасов, которые я расскажу. Ценой жизни готов я это
сделать... Я показал бы им всех запытанных, замученных, сведенных с ума, я
показал бы им прикованных к тачке: безумного Щедрина, Попко и Фомичева. О,
как все это ужасно. Тем более ужасно для меня. Ведь они платят
нечеловеческими муками за наш неудавшийся побег, за мой побег".
Женщины не прекращали голодовку до тех пор, пока не получили сигнала из
мужской тюрьмы о решении закончить коллективное голодание. Здесь начальство
не решалось применить насильственные меры, и голодовка на 13-й день
закончилась победой заключенных. В камеры было принесено прежнее белье,
возвращена теплая одежда, часть тюремной библиотеки была выдана
политкаторжанам, восстановлены получасовые прогулки. Было разрешено
посещение чужих камер.
Даже в условиях лишения свободы Войноральский и его товарищи не хотели
и не могли сидеть без дела, не теряли надежды принести пользу родине в
будущем, если доживут, и не хотели терять времени зря. Поэтому после
неудачного побега с небывалой до того энергией они принялись за изучение
наук и иностранных языков. Были организованы школы по разным областям
знаний, а также специальные занятия для находившихся среди них нескольких
рабочих, нуждающихся в элементарном образовании. Каждый из товарищей стал
преподавателем в своей области.
Прошла осень, потом зима, минула весна. Комиссия, проводившая следствие
по делу о побегах, закончила свою работу. Около десяти политкаторжан были
отправлены летом 1883 г. в Петропавловскую крепость. Горько было
Войноральскому и его товарищам прощаться с ними, особенно с Мышкиным, дружба
с которым выдержала много испытаний. Из Петропавловской крепости ряд
товарищей, в том числе Мышкина и Долгушина, перевели затем в самую страшную
политическую тюрьму, откуда, как правило, живыми не выходили, -- в
Шлиссельбург.
Процесс двадцати народовольцев взволновал всех прогрессивных людей даже
за границей -- в Англии, Франции, Италии. На весь мир прозвучал энергичный
призыв В. Гюго: "Цивилизация должна вмешаться!". Царское правительство было
вынуждено заменить смертную казнь девяти осужденным на каторгу и привести в
исполнение только один смертный приговор -- Н. Е. Суханову как офицеру
армии.
С. М. Кравчинский в книге "Россия под властью царей" писал: "Жизненные
силы последующих поколений похоронены самодержавием под снегами Сибири. Это
хуже чумы. Чума убивает без разбора, а деспотизм выбирает свои жертвы из
цвета нации, уничтожая всех, от кого зависит ее будущее, ее слава; не
политическую партию сокрушает царизм, это стомиллионный народ душит он".
Да, мы погибнем, но рядами
Уж новые бойцы стоят
И двинутся за рядом ряд --
Тропой, проложенною нами.
Так неизменной чередою
За поколением поколенье
Пройдет пробитию тропой
Без отдыха, без утомленья,
Пока ни сможет наконец
Поднять забитую свободу,
И с деспота забрать венец,
И возвратить ею народу.
Ф. ВОЛХОВСКОЙ
Подходил к концу срок каторги.
Осенью 1883 г. Войноральского и Ковалика разными партиями направили в
Якутскую область на поселение в г. Верхоянск, называемый "полюс холода".
Дмитрию Рогачеву так и не суждено было выйти живым из Карийской тюрьмы -- он
скончался 24 января 1884 г. от воспаления легких.
До Верхоянска Войноральскому и Ковалику надо было преодолеть расстояние
свыше 3000 верст. От Якутска до Верхоянского хребта ехали на лошадях, а от
хребта -- на оленях в нартах: на каждую пару оленей один седок и 80--90 кг
клади. Нарты соединялись по нескольку штук в "поезд". Остановки делали на
станциях, отстоявших на 150 верст одна от другой. Когда Войноральский
приехал в Верхоянск, он застал там Ковалика, но им не разрешили жить вместе.
Начальство назначило местом жительства Войноральскому Якутский улус
(волость), называемый Бустахским наслегом в 25 верстах от Верхоянска. Улус
представлял собой не сплошное поселение типа поселка. Здесь каждый дом
отстоял от соседнего на 2--5 верст, а в малонаселенных местах -- до 50
верст.
С помощью якутов он построил себе домик-юрту. Испокон веков обходились
без плотников: четыре поставленных опорных столба связывали поперечными
перекладинами, настилали потолок и к перекладинам приставляли косо бревна,
служившие стенами. На крышу насыпали земли, стены обмазывали глиной. Нужно
было только приделать двери, а к оставленным для окон отверстиям приставить
на зиму льдины. Летом льдины заменяли слюдой. Войноральский обзавелся своим
небольшим хозяйством и пригласил одну бедную молодую якутку помогать ему по
дому. Средствами к жизни, кроме маленького казенного пособия в 15 руб., ему
служила неофициальная адвокатская практика среди якутского населения.
Войноральский быстро овладел якутским языком и стал своим человеком для
якутов. Они обращались к нему за помощью написать различные прошения к
начальству. Затем ему пришлось заняться самой настоящей адвокатской
практикой. Он даже вел дела в судебных инстанциях. На это начальство
смотрело сквозь пальцы: грамотных и образованных людей, знающих якутский
язык, не хватало. За свои услуги Войноральский брал деньги только с богатых,
чтобы иметь средства на жизнь, а бедным помогал бесплатно. Изредка он бывал
в Верхоянске, где встречался с Коваликом. Ковалик в Верхоянске купил
небольшой домик и подрабатывал себе на жизнь кладкой печей и столярным делом
-- взял подряд на устройство кроватей для больницы. Он купил лошадь и решил
помочь Войноральскому устроить в улусе небольшое производство --
мыловарение. Вскоре у Ковалика сложилась и личная жизнь: он женился на
приезжей русской акушерке. Девушек и молодых свободных русских женщин почти
не встречалось в этом крае. Жена Войноральского с дочерью не поехали к ному,
так как жили на средства родственников, враждебно настроенных к
революционерам. И Войноральский женился на молодой якутке, помогавшей ему
вести хозяйство. Это была девушка приятной внешности и хорошего характера.
Тяжелые испытания наложили отпечаток и на внешность Войноральского, и на
здоровье. Но энергия его по-прежнему кипела, и он всеми силами старался,
чтобы даже здесь, в глуши, приносить наибольшую пользу людям. Он вспоминал
свой разговор с Сергеем Кравчинским об административной ссылке. Тогда Сергей
говорил:
-- Царские сатрапы считают человека со свободолюбивыми идеями,
борющегося за правду, источником заразы, который отравляет всех своим ядом.
Поэтому его необходимо изолировать даже в месте изгнания. Мало того. Такой
образованный человек может заразить даже на расстоянии с помощью писем или
через печать и развратить своими свободолюбивыми идеями людей, которых он не
знает и никогда не видел. Поэтому его надо отрезать от всего мира при помощи
всезапрещающей административной ссылки в глухие уголки России на
неопределенное время, которое можно продлевать до бесконечности.
Ну нет, думал Войноральский, огня души не погасить даже полюсом холода!
И он добился перевода сначала в Верхоянск, а потом в Якутск. В Верхоянске
Войноральский узнал, что во время последней попытки побега политических
остался их значительный долг местным жителям. И он задался целью этот долг
погасить. Деньги нужны были немалые. Воспользовавшись кредитом,
предоставленным ему якутскими купцами, которых он сумел расположить к себе,
Порфирий Иванович стал успешно вести торговлю и получил необходимые деньги.
Продолжая вести торговлю дальше, он денег не нажил, так как много товаров
раздавал в долг бедным, и прекратил затем это занятие. В Верхоянске
пригодились и его медицинские знания, которые он успел получить на
медицинском факультете Московского университета, а также путем
самостоятельного чтения медицинских книг. Ему пришлось в течение двух лет
выполнять функции городского врача. Он позднее сообщал об этом своему другу
Анатолию Фаресову: "В Верхоянске... я два года был за врача; и больница, и
аптека, и вся болеющая публика... была у меня на руках... Пришлось вновь
штудировать разные паталогии, терапию... а по недостатку средств на
лекарства вынужден брать гонорар с богатых, чтобы лечить бесплатно
многочисленную бедноту..."
В Верхоянск все прибывали политические ссыльные, и Войноральский с
Коваликом устанавливали с ними связи. Этот край политической ссылки стал
своеобразным районом народнического движения, куда проникали
народовольческие издания, поднимавшие дух ссыльных революционеров. Здесь
распространялась нелегальная литература, создавались местные кружки.
Несмотря на трудные условия, разобщенность ссыльных революционеров на
огромном пространстве Сибири, несмотря на запрет властей заниматься любыми
видами деятельности, кроме физического труда, среди народников не ослабевало
стремление объединить свои усилил, чтобы не допустить угасания революционной
энергии и проводить работу как по распространению передовых идей, так и по
просвещению и улучшению в пределах возможного жизни местного населения. И
Порфирий Иванович считал, что необходимо, собрав все свои силы, сделать
максимум возможного в этих непривычных для европейца условиях. В памяти его
всплывали примеры удивительной творческой деятельности в сибирской ссылке
революционеров. Еще во время пребывания в Мценской пересыльной тюрьме
Войноральскому удалось прочитать в журнале "Вперед" за 1874 г.
корреспонденцию "Из Иркутска", написанную Г. А. Лопатиным о Худякове.
Худяков жил в юрте у многосемейного якута в антисанитарных условиях,
где за перегородкой содержался скот. Он в это время не только писал научные
и литературные труды, но и проводил ежедневные метеорологические наблюдения.
Благодаря этой работе Худякова удалось вычислить среднюю температуру в
Верхоянске. Худяков составил также якутский словарь и якутскую грамматику,
написал еще ряд сочинений. Но у него началась душевная болезнь. Несмотря на
хлопоты матери, его так и не переводили в больницу. В конце лета 1874 г. его
перевезли в Якутск, где не было необходимых ему врачей, и только через год,
наконец, поместили в иркутскую больницу, где он и умер в 1876 г.
А в это время проходил процесс "17-ти", по которому были осуждены ряд
членов Исполнительного комитета, в том числе А. П. Корба, Я. В. Стефанович,
М, Ф. Грачевский. Большинство из них приговорили к длительным годам каторги,
а семь человек -- к вечной каторге. Причем за арест осужденного на вечную
каторгу М. Ф. Грачевского начальник петербургского охранного отделения Г. П.
Судейкин получил от правительства премию в 15 тыс. рублей и за свои
многочисленные заслуги был назначен руководителем политического сыска по
всей России. В руки Судейкина попал арестованный в декабре 1882 г. член
военного центра "Народной воли" штабс-капитан С. П. Дегаев.
Судейкин, пустив в ход все методы устрашения, заставил Дегаева пойти на
предательство и выдать военную организацию "Народной воли". Для этого он
должен был при помощи охранки устранить всех старых, опытных народовольцев и
заново создать революционное подполье террористов, став в нем диктатором.
Это, по замыслу Судейкина, позволило бы ему осуществлять то убийство
чиновников (руками террористов), то раскрывать заговоры и расправляться с
революционерами (руками охранки). Таким образом, он хотел оказывать давление
на правительство посредством террора и на террористов силами охранки. Для
осуществления плана Дегаеву был устроен фиктивный побег из-под стражи.
Но Дегаев стал опасаться возмездия за предательство со стороны
народовольцев и сам явился в заграничный центр "Народной воли", признался во
всем, взяв на себя обязательство убить Судейкина. Но по приезде в Россию,
как это обнаружил Герман Лопатин, Дегаев занял двурушническую позицию.
Разоблаченный Лопатиным, он был вынужден исполнить данное обещание с помощью
двух народовольцев, а затем эмигрировал за границу.
Наступил 1885 год. До далекого Верхоянска долетела весть о смерти в
Шлиссельбургской крепости И. Н. Мышкина. Тяжело переживал Войноральский
утрату еще одного старого друга. Мышкин не мог смириться с вынужденным
бездействием и медленным умиранием в застенках тюрьмы, бесчеловечным
обращением с политическими заключенными. Он решил ценой жизни добиться суда
над собой, а там показать всей общественности жестокие порядки
Шлиссельбурга. Он понимал, что его могут убить и в самой крепости, но
надеялся, что до матери дойдет его последнее письмо. Он оскорбил тюремного
надзирателя, бросив в него тарелкой. Но тюремные власти испугались суда и
расстреляли неутомимого борца в крепости.
В этом же году в Сибирь приехал американский журналист Д. Кеннан,
интересовавшийся Россией и решивший подробно познакомиться с положением
политических каторжан и ссыльных.
Добравшись только до Томска, Д. Кеннан и его друг художник Фрост были
обескуражены беззаконием, царившим в России. Они были поражены, по словам Д.
Кеннана, тем, что в Сибири "ссылка и полицейский надзор представляет собой
не наказание за совершенное преступление, а меру предосторожности для
предупреждения возможных политических проступков". Д. Кеннан встретился в
Томске с народниками, судившимися по процессу "193-х", в том числе с Ф.
Волховским, о котором писал: "Это был умный, гуманный, энергичный человек,
хорошо владевший английским языком, прекрасно знакомый с американской
историей и литературой, большой поклонник Лонгфелло, стихотворения которого
он перевел на русский язык... Русское, правительство может бросать таких
людей, как Волховской, в уединенные прочные казематы своих крепостей, где у
них седеют волосы. Оно может ссылать их в серых арестантских халатах в
Сибирь, -- но настанет время, когда в анналах истории их имена будут
окружены ореолом великой славы, а повествование об их жизни и страданиях
послужит неиссякаемым источником геройского воодушевлен и я для всех
русских, любящих и отечество".
Д. Кеннан проехал 8000 верст по Сибири, познакомившись и с
политическими ссыльными, и с политкаторжанами. Но дороге на родину в США он
остановился в Лондоне, разыскал Кравчинского и Кропоткина и встретился с
другими представителями русской революционной эмиграции и открыто выразил
свое восхищение русскими революционерами.
В 1888 г. Кеннан писал Кравчинскому: "Если Вы приедете в Соединенные
Штаты к концу будущего года, Вам едва ли удастся найти человека, кто питал
бы симпатию к царю и его министрам, но Вы найдете миллионы горячо и активно
сочувствующих русским революционерам. За прошедший год здесь произошел
резкий перелом в общественном мнении в отношении русских дел, и я полагаю,
мы с Вами можем поставить себе это в заслугу. Ваша последняя книга "Русское
крестьянство" была переиздана... и, видимо ее широко читали... Я получаю
сотни писем со всех концов Соединенных Штатов с выражением сочувствия
русским революционерам и ненависти и презрения к русскому правительству".
В 1890 г. русскую эмиграцию, да и всю прогрессивную мировую
общественности потрясла страшная весть из России. Лавров среди многих ценных
материалов передал Кравчинскому корреспонденцию, присланную из Восточной
Сибири, о массовом самоубийстве политических каторжан в Карийской каторжной
тюрьме. Это произошло в 1889 г. в связи с издевательством над
политзаключенной Е. Н. Ковальской. За отказ встать перед
генерал-губернатором Ковальскую решили перевести в другую тюрьму, причем при
переводе подвергали унижениям и издевательствам. Узнав об этом, ее подруги
по женской тюрьме потребовали увольнения коменданта тюрьмы, виновного в
происшедшем. Узнав об отказе в этом, они начали длительные голодовки в
течение нескольких месяцев. Но администрация не уступала. Тогда одна из
заключенных Н. К. Сигида попыталась нанести коменданту пощечину. За это она
была высечена плетьми. В знак протеста четыре политкаторжанки отравились и
14 человек в мужской Карийской тюрьме приняли яд. Опубликованная информация
об этой трагедии за границей и широкий протест прогрессивной общественности
вынудили царское правительство ликвидировать Карийскую каторгу.
Слухи о карийской трагедии дошли до Верхоянска, до Войноральского и
Ковалика и облетели всю сибирскую ссылку, а потом всю страну, вызвав
возмущение всех честных людей.
В это время Войноральский решил реализовать дерзкую идею -- доказать
посредством опытных многолетних посадок возможность приполярного земледелия
в Якутской области.
Перебравшись в Якутск, Войноральский становится заведующим образцовой
казенной сельскохозяйственной фермой. Многолетние опыты приносят
положительные результаты. Он пишет ряд научных статей, выпускает альбом с
рисунками препарированных растений в разные периоды их развития, собирает
коллекции зерен. Свои работы Войноральский пересылает в областное правление,
в Статистические комитет, в Иркутское географическое общество, в местные
журналы. Но в печать пока проникают только его статья "Из полярного края" и
"Письма с Алдана" (напечатаны в 1896 г.).
Представляя свои материалы в Статистический комитет, Войноральский
предлагал передать их в музей. С конца января 1896 г. у Войноральского
завязалась постоянная переписка с его старым другом А. И. Фаресовым. В своих
письмах к нему Войноральский сообщает, что послал с одним из якутов в журнал
"Русское богатство" (в редакции которого работал В. Г. Короленко) письмо о
возможности приполярного земледелия в Якутском крае, предлагает проект
организации вспомогательных станций. Он просит Фаресова содействовать ему в
том, чтобы поставить этот вопрос в каком-нибудь ученом сельскохозяйственном
обществе. Надежда и воля не оставляют этого прекрасного человека: "Не
пройдет еще одного года, как я смогу по закону вернуться в дорогую Россию,
жизнью которой пришлось жить так долго лишь по слухам. Вы прекрасно поняли
характер психологического влияния "одиночки" и, конечно, лучше, чем многие
другие, поймете, что должен переживать человек накануне своего возвращения к
жизни после 7-летнего одиночества в казематах и 15-летней ссылки в полярной
тайге". Войноральский действует не только как ученый в области сельского
хозяйства, но и как врач.
Он с возмущением пишет А. И. Фаресову о безобразном состоянии
медицинского и санитарного обслуживания в Якутской области, о преступно
халатной администрации при распространении эпидемии сибирской язвы
(эпизоотии). "Представьте себе -- эпизоотия проявилась еще со 2 июня, район
заразы расширяется и захватывает местности более населенные, стада и табуны
в 100--200 голов погибают в несколько дней. К 15 июня в городе получаются
очень тяжелые вести... полученные мною бюллетени о ходе эпизоотии и
заболеваниях людей производили угнетающее впечатление. Я под влиянием этого
пишу надлежащее письмо исправнику -- секретарю Статистического комитета,
обрисовываю известную мне зараженную местность как возможный пункт для
распространения заразы в Верхоянском округе и к городу... Ничто не пробирает
наших черствых охранителей здоровья и благосостояния обитателей. Проходит
еще неделя; сведения получаются еще мрачнее. Верхоянские инородцы,
приехавшие на ярмарку, умоляют о карантине, могущем предохранить
распространение заразы в обездоленном Верхоянском крае; все напрасно, и
только 28 июля высылается из города отряд из врача, ветеринара, фельдшера и
трех казаков. Но едва ли что они поделали, да едва ли могли, хотя
сколько-нибудь помочь. Я знаю район диаметром в 100 верст, где и люди
умирали, заразившись язвою, а означенный отряд так и не был".
Из писем Войноральского Фаресову стало известно, что из-за недостатка
средств он не мог свободно ездить по Сибири, на что получил уже официальное
разрешение властей в 1894 г., и не имеет денег даже на возвращение в
центральные губернии, когда это станет возможным.
Тогда Фаресов начинает хлопотать через Литературный фонд, (помогавший
писателям, ученым и общественным деятелям денежными средствами) о
материальной помощи Войноральскому, где встречает поддержку, и пересылает
Порфирию Ивановичу часть этих средств--150 руб.
В ответ Фаресов получил от Войноральского 25 октября 1896 г. следующее
взволнованное письмо: "Слов не хватает, чтобы выразить мою благодарность как
за Ваше сердечное участие, так и за лестное внимание фонда... Жду с
нетерпением минуты возвращения в Россию... Материальная помощь, устроенная
Литературным фондом, значительно приближает эту минуту. И теперь я пребываю
в таком радостном счастливом настроении и с таким подъемом силы, как это ни
разу не было еще за весь период ссылки. Горячо обнимаю Вас, виновника всех
этих дорогих для меня минут, которых, пожалуй, достаточно одних, чтобы
забыть все те тяжелые годы, которые пережиты одиноко в полярной тайге"...
"Одиночество в тайге, -- пишет далее Войноральский,-- вдруг заставило быть и
врачом, и сиделкой... и педагогом (для своих детей), и техником, и
литератором. Все это вкупе так поглощает мою жизнь, что, как нередко бывало
и ранее, дорожу каждою минутою, урываю часы сна, а об отдыхе и не думаю.
Только такая жизнь по мне, только и люблю, когда не живешь, а как будто
горишь и о старости забываешь. А разве не счастье, что могу вернуться в
Россию, не потеряв энергии и живости... Какое же может быть лучшее
счастье... Ваше письмо и деньги были как раз к 35-летнему юбилею моего
первого ареста в 60-х годах и сопричисления к лику отщепенцев. Могло ли мне
ранее прийти в голову, что я буду так счастлив к этому времени".
15 апреля 1897 г. Фаресов получил следующее письмо Войноральского: "Я
получил известие о предоставлении мне права возврата в Россию с 10 марта
сего года... Как ни подготовлен был я к этому, но переход от надежды на это
право к получению оного взбудоражил меня до невозможности. Ждать и мечтать
столько лет. Решил выехать из Иркутска первым пароходом около 1 июня". Но на
Войноральского внезапно свалилось страшное несчастье -- умерла от эпидемии
его жена. Об этом он с горечью сообщал Фаресову: "Я выехал, оставив жену в
Якутске до первой телеграфной станции. Получив от Вас 82 р., уведомил жену,
чтобы она с двумя старшими детьми выехала из Якутска до Усть-Кута (последняя
пароходная пристань на Лене). В Усть-Куте я их не нашел, получив письмо, что
в Якутске эпидемия, и жена, и дети заболели. Не дождавшись, поехал в
Красноярск, где ждала телеграмма: жена умерла, дети выздоравливают".
Войноральский пишет в Петербург к знакомому сенатору. Он просит его,
во-первых, разрешить ему "временно жить в Петербурге, чтобы доказать
возможность полярного земледелия я Якутской области". "Во-вторых, -- пишет
Войноральский, -- Вы при Ваших связях, может быть, сочтете не особенно
затруднительным оказать мне некоторую протекцию для получения какого-либо
частного места, чтобы я мог прокормить 4-х своих детей".
Войноральский одержал еще одну победу на своем общественном поприще:
его рукопись о приполярном земледелии (первые главы) была напечатана в
июльском выпуске журнала "Сельское хозяйство и лесоводство" за 1897 г.
Статья вызвала большой интерес среди специалистов и в общей прессе. Для
Войноральского это была огромная радость. Но главная цель его жизни не
оставляет его. Он разъезжает по различным городам России, чтобы
познакомиться с состоянием революционного движения. Однако материальное
положение его было очень стесненным. Об этом узнал В. Г. Короленко и сделал
все от него зависящее, чтобы помочь Войноральскому, сообщил о бедственном
положении революционера друзьям. Так, в письме О. В. Аптекману он пишет:
"Войноральский вернулся в Россию, живет под Харьковом больной и в большой
нужде. Я сделал кое-какие шаги, теперь очередь за Вами, Осип Васильевич".
Но здоровье Войноральского было сильно подорвано долгими годами тюрьмы
и ссылки. И, не успев закончить намеченных поездок по стране, он
скоропостижно скончался 17(29) июля 1898 г. в г. Купянске Харьковской
губернии на руках своей старой знакомой по ссылке Марии Ипполитовны Легкой.
* * *
Революционные народники в России передали эстафету борьбы за свободу
социал-демократам, большевикам. Начался третий, пролетарский этап
освободительного движения.
Почему же в России революционные народники стояли на позициях
утопического (т. е. реально недостижимого) социализма, в то время как основы
научного социализма уже были разработаны Марксом и Энгельсом?
"Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, -- писал В.
И. Ленин, -- Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук
и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и
беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований,
проверки, сопоставления опыта Европы" [Ленин В. И. Полн. собр. соч. -- Т. 41
-- С. 8].
Задумываясь над тем, сможет ли Россия пойти по пути Запада, если в ней
не сложился еще пролетариат, а капиталистические отношения были слабо
развиты, идеологи революционного народничества пришли к выводу, что у России
будет другой путь: минуя капитализм, прямо к социалистическому обществу
через крестьянскую общину посредством народного восстания. Разъясняя причину
таких взглядов революционных народников, В. И. Ленин отмечал, что их учение
было отражением "той всемирно-исторической эпохи, когда революционность
буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционности
социалистического пролетариата еще не созрела" [Там же. -- Т. 2. -- С. 256.]
Опыт революционного народничества помог следующему поколению русских
революционеров осознать, от каких форм и средств борьбы надо отказаться, а
какие использовать в новых условиях.
Новое поколение борцов было уже свободно от ряда иллюзий: от веры в
самобытное развитие России, от убеждения, что народ готов к революции, от
теории захвата власти и единоборства с самодержавием геройской
интеллигенции.
Социал-демократы восприняли от революционных народников и развили
дальше формы пропаганды и агитации среди крестьян, рабочих, в армии;
организационные и нравственные принципы создания централизованной
революционной партии.
Особую важность при создании партии "ветеран революционной теории" П.
Л. Лавров придавал нравственному облику ее членов. Он писал, что "высокое
этическое сознание столь же необходимо революционеру, как и революционная
теория".
Революционные народники понимали, что воспитание высокой нравственности
невозможно без свободы критики. Лавров указывал на критику как на движущую
силу прогресса общества. Он считал, что лишь приближаясь к приемам научной
критики, можно открыть возможности для перестройки общественных форм.
Эти идеи актуальны в наше время, поскольку социализм -- это общество
высокой нравственности. "Нельзя быть человеком идейным, не будучи честным,
совестливым, порядочным, требовательным к себе" [Материалы XXVII съезда
Коммунистической партии Советского Союза. М., 1986. -- С 88.].
Высоко оценивая борьбу революционных народников, В. И. Ленин отметил то
общее, что есть у революционного народничества с марксизмом, -- "защита
демократии путем обращения к массам" [Ленин В. И. Полн. собр. соч. -- Т. 19.
-- С. 172.].
Последний, пролетарский этап освободительной борьбы в России завершился
под руководством Коммунистической партии победой Великой Октябрьской
социалистической революции.
И как бы ожили поэтические строки революционного народника Николая
Морозова, ставшего при Советской власти почетным академиком и автором книг о
революционном прошлом нашей Родины:
Вспоминается мне та пора,
Как по нивам родимого края
Раздалось, мужика пробуждая,
Слово братства, свободы, добра...
Как в смятеньи подняли тревогу
Слуги мрака, оков и цепей
И покровом терновых ветвей
Застилали к народу дорогу...
Как в борьбе с их несметной толпой
Молодая могучая сила,
Погибая, страну пробудила
И поднялся рабочий на бой.
Популярность: 43, Last-modified: Thu, 17 Jun 2004 21:31:44 GmT