---------------------------------------------------------------
     © Copyright Анатолий Нутрихин
     Email: natnut(a)mail.ru
     Date: 21 Jun 2004
---------------------------------------------------------------

     Анатолий  Иванович  Нутрихин - заведующий отделом  газеты "Телевидение.
Радио",  член  Союза  журналистов  Петербурга,   автор  книги  "Менделеев  в
Петербурге"  (Лениздат,  1982), многочисленных очерков и статей. Им написана
книга о детстве Д.И. Менделеева - первая повесть на данную тему. Ее автор на
протяжении ряда лет обследовал архивы Петербурга, Омска, Тюмени,  Тобольска.
Не  раз бывал  в селе Аремзянское,  с  которым  связаны детство и отрочество
великого ученого. В результате журналисту  удалось найти материал, который в
значительной  мере  расширяет прежние представления о  раннем периоде  жизни
Менделеева.
     Таким образом, повесть  написана на документальной исторической основе.
Многие ее герои - это реально существовавшие люди: члены  семьи Менделеевых,
их друзья - ссыльные декабристы, местные чиновники, преподаватели тобольской
гимназии и т.д. И  описание затмения не выдумано. И  жандармы  Петровский  и
Шадзевич существовали, и сплетница  купчиха  Маковкина, действительно,  жили
тогда в  Тобольске.  Автор первым нашел в архиве  послужные  списки учителей
тамошней гимназии и списки гимназистов,  что и  сделало  возможным написание
повести.
     А.И. Нутрихиным в большом объеме использована  краеведческая, мемуарная
литература,  что  позволило  ему нарисовать  яркие картины  жизни  Тобольска
сороковых  годов  позапрошлого века,  воссоздать ту среду,  в которой  рос и
развивался будущий гений русской науки.
     Поскольку   повесть  представляет  собой  художественное  произведение,
постольку  в ней присутствует и авторский вымысел, что проявилось в создании
некоторых персонажей второго плана и  приключенческом  характере сюжета. Все
это  делает книгу более  занимательной.  Адресована она, в  первую  очередь,
юному читателю, но, думается, заинтересует людей старшего возраста.





     Митя  проснулся  на зорьке. Его разбудила  петушиная  перекличка, звуки
которой  вливались  в  комнату  через  приоткрытую  створку окна.  Сначала в
отдалении несмело,  словно боясь  нарушить  утреннюю тишь,  кукарекнул петух
бабки Крайнихи. Вслед  за ними протяжнее и  побойчее прокричал кочет пастуха
Ивана Соколова. Ему дружно ответили собратья с разных концов Аремзянского. И
только  потом  басовито,  словно  дьякон   тобольской  Михайло-Архангельской
церкви, грянул с переливом  свой, менделеевский  Оська, щеголь и  забияка. В
его надсадном кличе звучало:
     - Хватит спать, поднимайтесь!
     Брат  Павлуша,  двенадцатилетний  крепыш (он на год старше  Мити),  еще
спит.  "Ну, и пусть, а я встану",  -  Митя сбрасывает легкий шерстяной плед;
привычно, не глядя, сует ноги в сандалии и поднимается.
     Еще не  размаявшись  после  сна, он неторопливо натягивает на худощавое
загорелое  тело  светло-серую холстинковую рубашку и  короткие, выше  колен,
бязевые выцветшие и  обтрепавшиеся снизу штаны, на заднем, накладном кармане
которых маменька вышила шелком  золотистый якорь. Одевшись, Митя набрасывает
на  плечо  полотенце и, отворив  чуть  скрипнувшую  дверь, выходит на заднее
крыльцо. В лицо ему ударяет влажный холодок деревенского утра.
     Ветра  нет.  В усадьбе  Менделеевых,  во всем  селе, -  тишина.  Только
замычит где-то корова, с притворной строгостью прикрикнет на нее хозяйка, да
вдруг забрешут, зальются в лае неугомонные собаки. Курятся дымки над избами:
бабы топят печи.  Вздымается сизая  струйка и над домом Менделеевых: кухарка
готовит завтрак господской семье и прислуге.
     Кончается июль.  Недолгое сибирское лето на  исходе. Из леса  доносятся
однообразные выкрики кукушки. "Сколько  лет я  проживу?" - загадывает  Митя.
Словно  откликаясь, птица сразу подала голос. Однако прокуковав  десять раз,
смолкла.
     - Вот лентяйка! - подосадовал мальчик, но расстраивался недолго и сразу
забыл о  скупой кукушке: стоило ли  огорчаться по  пустякам,  если так легко
дышится в это славное утро?
     Над  улицами,  огородами,  окрестным  лугом  стелется  утренний  туман.
Белесым  пологом  нависает он  над избами, в  которых  живут  приписанные  к
стекольному заводу крестьяне; над самим заводом и  складами, подступившими к
самому краю яра. В мглистой дымке растворяются  очертания  усадьбы, конюшни,
хлевов,  птичников, бани. В отдалении  чуть  угадывается колокольня скромной
деревянной церкви.
     Однако  молочная пелена редеет. "День обещает быть погожим",  -  думает
Митя, заметив, что небо  на востоке порозовело. Еще немного, и сквозь  туман
проглянет солнце...
     Мальчик спустился с крыльца и по влажной от росы тропе прошел к забору.
Там  на  столбиках  прикреплены  два  медных умывальника.  Нажмешь  на носик
сложенными  лодочкой  ладонями,  и  польется бодрящая, остудившаяся за  ночь
вода...
     Умывшись, Митя вернулся в дом. В детской, перед настенным, местами чуть
потускневшим от времени зеркалом, он, не спеша, расчесал отросшие  почти  до
плеч волосы,  изрядно выгоревшие за каникулы и вместо природной  рыжеватости
обретшие  цвет свежей  соломы.  Увы! Красоваться  такой  гривой осталось уже
недолго: перед началом занятий в гимназии придется навестить парикмахера.
     Митя  приглаживает рукой волосы и задумывается:  симпатичен  ли  он. Из
овала зеркала  на него  с  иронией  смотрит  скуластый мальчишка  с  чуточку
раскосыми глазами и простецким носом "уточкой". "Я определенно дурен ...", -
таков огорчительный итог размышлений мальчика. Однако  он  тут же утешается,
вспомнив слова  сестры  Лизы:  внешность в мужчине не  главное, важнее ум  и
характер! Ум и характер Митю вполне  устраивают, а потому он быстро обретает
благодушие.  Причина его  мажорного настроения  проста: кончаются  каникулы.
Через  неделю  маменька, Марья  Дмитриевна, повезет  его  и Пашу  в Тобольск
продолжить учебу в гимназии. Митя пойдет в четвертый класс, брат - в пятый.
     Как  быстро  пролетело лето!  Отгремели  грозы, отшумели грибные дожди.
Отщелкали в садах веселые чечетки. В лесу поспела костяника. Уже можно взять
лукошко и идти с соседскими ребятишками за ягодами. Хорошо  летом в деревне!
Однако жить в Аремзянском все же  надоело. Братья считают каждый  оставшийся
до  отъезда день. Поистине, человек никогда не бывает доволен. Ведь здесь не
надо   учиться,  корпеть  над  домашними   заданиями.   Знай  себе  бегай  с
приятелями...
     Возле самого села,  под  яром, вьется  в зарослях ив  тихая  Аремзянка.
Неглубокая речка, но водятся в  ней серебристые окуньки, красноперые караси,
светло-зеленые полосатые щурята. Вглядись в воду и заметишь, как мелькают на
песчаном дне стремительные рыбьи тени. Конечно, местами  берега так заросли,
что к речке  не проберешься: стеной  стоят  деревья  и кусты.  Ловят  ребята
обычно там, где  Аремзянка вырывается  из чащи  на  простор, пересекает луг,
скапливается перед плотиной. Они нарезают охапки  гибкого ивняка и плетут из
него гладкие, прочные корзины. Этому нехитрому ремеслу научил их  белый, как
лунь дед Никодим. Корзинки детвора ставит у  берега или вовсе перегораживает
ими Аремзянку. Двое босоногих ловцов, закатав штанины, а то и сбросив порты,
гонят  рыбешку  вниз  по  течению,  шуруя  палками под береговыми  обрывами,
корягами и камнями. Она в страхе удирает, и часть ее заплывает в ловушки.
     Плетенки  выворачивают на  берег,  и  вот  трепыхаются в траве  караси,
плотвички, пескари и прочая мелочь. Изредка залетают в ловушки и щуки. Брать
их надо острожно. Иначе зубастая вцепится  в палец и придется ей пасть ножом
разжимать  ... Однако  хищницы  покрупнее ловятся нынче в  Аремзянке  редко:
разрослось  село, люди  распугали рыбу. Не то, что в  те  времена, когда дед
Никодим был еще  мальчишкой. Теперь  хочешь щуку добрую - ступай на Рябовку,
Сосновку или иные дальние речки.  Там, в  трудно проходимых зарослях дремлют
щуки - во,  по  локоть!  Фунтов  на  пять-шесть. Попадаются  большие  окуни,
гальяны. А на ушицу натягаешь и возле дома...
     Впрочем, не в  одной рыбалке прелесть деревенской жизни. Еще приятнее -
поездки в ночное.  Поздним вечером замирает улица. Давно  пригнали стадо. Не
слышны удары тугих струек молока в  позванивающие стенки подойников: хозяйки
уже  заперли  буренок  и  звездочек в  хлевах. Где-то  волнующе  затренькала
балалайка.  Ей  вторит  другая:  это парни  выманивают подруг  на гулянье за
околицу, в  хоровод.  Возле  менделеевского  дома  - стук  лошадиных  копыт,
голоса.
     - Паша, Митя, в  ночное едете? - подъехав  к самому окну, бойко, но  не
без  учтивости, спрашивает один из верховых,  Петька Шишов - правнук дедушки
Никодима.
     Плечистый, вихрастый, он привычно восседает  на неоседланной кобылке, а
та, резвуха, пританцовывает,  и всаднику приходится  натягивать  поводья.  С
Петькой, тоже верхами, его дружки: долговязый рыжий Ганька Мальцев и Ванятка
Вакарин, семилетний  шустрик,  которого приятели усаживают на конскую спину,
самому ему еще не взобраться.
     - Маменька! Отпусти в ночное... - умоляют в два голоса Марью Дмитриевну
Паша и Митя.
     Та  на  мгновение задумывается.  По  выражению  ее  стареющего,  но еще
красивого лица нетрудно  догадаться,  что  она колеблется. Конечно,  сыновья
уверенно держатся в седле. И все-таки беспокойно за них. И не без причины: в
шесть лет Митя свалился  с  лошади  - вывихнул руку  в  плече. Пришлось  два
месяца водить его в Тобольске к доктору Дьякову на массаж. И все обошлось, а
сколько переживали родители?
     - Ну, пожалуйста, - настаивает Митя.
     И Марья Дмитриевна уступает:
     -  Езжайте, пострелы. Только  осторожнее,  ради бога. Ты, Петр, за ними
присмотри...
     Петька  Шишов солидно кивает,  мол, не сомневайся,  хозяйка,  все будет
хорошо.  Спешившийся  Ганька подводит к крыльцу двух  саврасых,  протягивает
братьям  поводья.  Марья  Дмитриевна торопливо скрывается в  доме  и выносит
сумку с  наспех  собранной едой. Шишов ударяет  пятками в  кобыльи  бока,  и
лошадь  трогается с  места. За Петькой следуют  остальные. Кавалькада  чинно
едет за околицу.
     Но вот село позади. Юные всадники громко перекликаются. Кони уже рысят,
стучат копыта в дорожную твердь.
     Митя  воображает  себя лихим гусаром. Ветер  упруго  дует ему  в  лицо,
треплет  волосы.  Грудь  мальчика  вбирает  прохладный   воздух,  насыщенный
ароматами  трав.  Впереди  темный  загадочный  простор.  Возникает  ощущение
полета. В такие минуты влюбляешься в верховую езду на всю жизнь...
     Наконец, и  луг. Отава  устилает его зеленым  ковром.  Петька и  Ганька
ловко стреноживают лошадей. Остальные собирают  хворост в прибрежных кустах,
разжигают костер. Валежник дымит, подсыхая. Наконец, пламя набирает силу. Из
мрака тянутся к нему любопытные конские морды.  Мальчишки дают лошадям хлеб,
и те берут его влажными бархатными губами.
     Пора   позаботиться  и  о  себе.   Ребята  закапывают  в  горячую  золу
картофелины и  через  некоторое  время выкатывают их прутиками.  Почерневшие
картохи  остужают, перебрасывая  с ладони  на ладонь, чистят  и поглощают  с
хлебом  и солеными  огурцами. Наконец, животы  туги, словно барабаны. Ганька
негромким  голосом заводит  сказку  про  водяного и  русалку.  Поначалу  его
внимательно слушают, но Ванятка вскоре засыпает, тихонько посвистывая носом.
А через десяток минут ровный Ганькин говорок погружает в дрему и остальных.
     - Эдак, ребята, мы сейчас все уснем, - ворчит Петя. - Лучше споем...
     И он тут же затягивает частушку:
     Где-то рядом выстрел дали,
     По реке пошел туман.
     Что головушку повесил,
     Наш отважный атаман?
     Из лесочка выстрел дали,
     Милочка заплакала,
     На мою белу рубашку
     Кровушка закапала...
     Петька  знает пропасть  бойких, лихих песенок  и складывает их в  одну,
бесконечную. Митя завидует  его  цепкой  памяти,  хотя и сам  знает  не один
десяток  частушек.  Голоса разносятся  над  ночным  лугом.  Сел  разбуженный
Ванятка. Поет уже не один Петька, а целый хор:
     Нас побить, побить хотели:
     Только поцарапали...
     Повалили средь деревни,
     Колышком побрякали...
     Но азарт певцов ослабевает. Ночь настраивает на покой, и задор уступает
место мечтательности,  даже грусти. Ганька заводит песню про казака, который
возвращался издалека в родные края, мечтая увидеть жену. Приезжает в село, а
ему  говорят, что  казачка изменила, "другому  сердце отдала". Елки-моталки!
Переживает мужик, мальчишкам его жаль.
     - Но, не раскисать! - командует Петька.
     Лукаво  окинув  взглядом  ватагу,  предлагает   потешиться  в  загадки.
Остальные соглашаются, и Шишов продолжает:
     - Братцы,  смекайте.  Кто сообразит  первым, дает остальным по щелбану.
Играть безотказно и безобманно. Слухайте: два стоят, два лежат, пята  ходит,
шеста водит, седьма поворачивает?
     Митя торопливо перебирает в уме возможные ответы и выпаливает:
     - Мельница!
     - Нет.
     -  Телега,  -  неуверенно  произносит  Паша.   Он  смущен   собственной
несообразительностью, все-таки гимназист, переведен в пятый класс...
     - Туго  отгадываете, сударики! - торжествует Петька. - Ответ нехитрый -
дверь!
     Проигравшие подставляют  лбы,  и  Шишов бьет  старательно, со  вкусом и
щадит только Ванятку.
     Надоедают  и загадки. Мальчики засыпают на охапках сена, надерганных из
сметанных на лугу копен. У сникшего костра - один Шишов. Время от времени он
подбрасывает в огонь  сучья, и  те вспыхивают,  посылая в небо густые желтые
искры.
     Ночь кажется Петьке бесконечной. Наконец, он тормошит Митю, и уже новый
сторож заботится о костре и табуне. А Шишов прижимается к теплому боку мерно
посапывающего Ванятки и засыпает.
     Мите зябко.  Он  кидает и кидает в костер сучья. Над его  головой небо,
усыпанное мерцающими точками звезд. Где предел вселенной? Астрономы проникли
в тайны природы, но и им не все ведомо... Между тем, мириады небесных светил
тают: скоро наступит утро. Да, хороши поездки в ночное!
     ...Митя,  возможно,  вспомнил бы  и другие  приятности летней  жизни  в
Аремзянском   и  еще  постоял  на   крыльце,  созерцая  благодатную  картину
деревенского утра, но заморосил дождь. Пришлось податься в сени и оттуда, из
глубины  дома,  наблюдать,  как  набирают силу косые блестящие струи.  Бойко
закапало с крыши. От крыльца по тропинке потекла под уклон вода...
     Дождило  недолго,  небо  прояснилось.  В  ближнем   лесу   ожил  птичий
пересвист. Ветер вновь заиграл ветвями кедров, елей,  берез... Ему есть, где
разгуляться: тайга окружает  село, словно море островок. В лесной  глухомани
бродят медведи и волки. Ни  раз, собирая ягоды  или грибы, Митя натыкался на
величавых лосей,  неспешно удалявшихся  от него в чащу. Двигайся без лишнего
шума  и, возможно,  увидишь  белку-летягу или труженика дятла.  Наступишь на
сухой сук - обнаружишь  себя. И  застрекочет бдительная сорока,  взбаламутит
лесную живность, и та затаится.
     У  обитателей леса своя  жизнь,  повадки,  у сельчан - свои. Аремзяне -
народ  спокойный, покладистый. В повседневности держатся дедовских обычаев и
навыков. От  отцов  научились пахать, сеять,  жать, косить, порядок  в семье
блюсти. Живут не хуже, чем  в соседних деревнях. Даже малость  позажиточней,
поскольку в их селе есть стекольный завод (его и фабрикой называют).
     У крестьян в летнюю пору забот полон рот в  поле, на огороде. На заводе
трудятся  меньше.  В  нем зимой  не  грех  поработать побольше.  Изготовляют
мастера чашки и тарелки, вазы и бутылки, фарфоровые и  фаянсовые сервизы. По
всей западной  Сибири покупают  аремзянскую посуду. Детям  любопытно, как из
простой глины и песка делают чудесные вещи, и они тайком пробираются в гуту.
Коли рабочие  устали или у них  что-нибудь не ладится, то шуганут  ребятишек
вон.  А в  добром  настрое, -  пошутят и  на вопросы  ответят. Мите  и  Паше
посещать  фабрику проще. Попросят отца, и  Иван Павлович в свободную  минуту
ведет сыновей к печам.
     - Приглядитесь внимательнее, - советует Менделеев - старший.
     Он  оживляется.  Его  иссеченное сеткой  морщин  лицо кажется  сыновьям
молодым. А ведь Ивану Павловичу  за шестьдесят! Солидный возраст отца как-то
не  вяжется с живостью его поступков и  речи. Будто и нет  у него за плечами
долгих лет нелегкой жизни... Мысль о том, что батюшка - почти старик, пришла
Мите  в голову  впервые четыре года  назад. Он  примирился с ней не сразу, а
свыкнувшись уже не вспоминал  об отцовском возрасте. Вот только в  последнее
время  Иван  Павлович  стал  болеть.  Немочь  то  надвигалась  на  него,  то
отступала. Сейчас отец был здоров, а голос его ясен и бодр:
     - Вы  поймите,  мальчики, сколь искусны аремзянские умельцы! -  говорил
он. - Дело у них,  на первый взгляд, нехитрое. Плавь песок, добавляй соду...
А нужны годы, чтобы из новичка стеклодув получился. К жаре надо привыкнуть и
глазомер отточить. А главное почувствовать, что стекло - живое. Вот Маршанов
его чует...
     У  Сергея Маршанова, крупного сорокалетнего мужика, рубаха  меж лопаток
потемнела от пота. Влажно блестит лоб, перехваченный  ремешком. Мастер споро
ставит на огонь тяжелую посудину. Вскоре в ней клокочет расплавленная масса.
     -  Берегись!  -  остерегает  Маршанов  мальчиков  и  жестом   велит  им
посторониться.  А сам  берет  железную  трубку  и, округляя  щеки,  выдувает
прозрачный  дышащий  шар, придает ему  форму  графина.  И  какого красивого!
Однако стеклодув  морщится: он не доволен,  отдает  графин  помощнику, и тот
выносит изделие из гуты и швыряет в ларь для стеклянного боя.
     Этот ящик полон осколков и кусков спекшегося стекла. Мальчики  выбирают
из него оплавленные обломки и смотрят сквозь них на солнце. Стекла искрятся,
переливаются изумрудными красками.







     С  середины  лета  что-то изменилось в размеренной жизни  села. Причину
Митя уяснил себе  только из разговоров мужиков, которые те  вели по вечерам,
сидя   на  лавочках  возле  изб.  Они  толковали  о  появившихся  в   округе
"лесовиках",  об  убийстве  в  соседнем  уезде  исправника   и  поджоге  там
волостного управления. "Смута!" - многозначительно вздыхали мужики.
     Однажды  на  большаке,  пролегающем  через  село,  показалась  воинская
команда. Впереди ехали верхами четверо офицеров в белых фуражках. Старший из
них  курил трубку. За начальниками серой массой пылила по дороге пехота. Над
колонной   колыхалась    сеть   штыков.   Посредине   Аремзянского,    возле
колодца-журавля, служивые остановились. Солдаты, сняв ранцы и составив ружья
в козлы, черпали воду бадьей и жадно пили.
     - Далече ли  поспешаете, родимые? - любопытствовали бабы, угощая солдат
съестным.
     -  То батальонному ведомо.  У  него  приказ,  а  мы  -  подневольные, -
отвечали служивые, заигрывая с крестьянками.
     - Полегче, у меня муж есть! - сердилась статная молодка, отводя руки не
в меру ретивого унтера.
     - А я тебя, любезная не, съем, - шутил ухажер. - У нашего майора бумага
имеется,  в  которой  сказано:  всякий  должен  оказывать  воинской  команде
содействие, а супротив ничего не чинить. Царский указ не исполняешь?
     - Чего  болтаешь-то?  -  растерялась  баба.  Ее  выручил  дед  Никодим,
пригрозивший унтеру клюкой.
     Во время привала  Марья Дмитриевна  пригласила офицеров отобедать в  ее
доме. Те согласились и за  столом похвалили кулинарные  способности хозяйки.
Впрочем, непринужденная  беседа за столом  не заладилась. Выяснилось только,
что батальон послан  на  успокоение  непокорной  деревни. Двое  из  офицеров
посетовали на вынужденное  участие в столь  неприятном деле,  один молчал, а
главный пробурчал, что долг есть долг, холопов баловать нельзя...
     Вскоре призывно запел  рожок.  Колонна построилась и двинулась из села.
За  ней  вслед  бежали  деревенские  мальчишки.  После  ухода  гостей  Марья
Дмитриевна сказала мужу:
     -  Все это тягостно,  Ваня! Слава богу,  что  в  нашей округе спокойно.
Надолго ли?
     - Авось, нас беда обойдет стороной, - успокоил ее супруг.
     -  Сейчас слухи идут,  будто казенных  крестьян пишут  в  помещичьи,  -
заметила  госпожа Менделеева. -  Поэтому часть  мужиков  скрывается в  лесу.
Сказывают,  близ самого Тобольска шастает опасная шайка. Ловить  ее прислали
драгун из Омска. Местных казаков и жандармов, знать, не хватает.  За  детей,
Ваня, боюсь...
     Находившийся  в соседней комнате и ненароком слышавший  этот  разговор,
Митя не разобрал  негромкий  ответ  отца.  Но было ясно:  неподалеку  бродит
банда! Прямо  как в  книгах о разбойниках.  Мальчику  захотелось  немедленно
поделиться с кем-нибудь новостью. Он отыскал  в саду Пашу, который лакомился
в  малиннике,  и  пересказал  ему  услышанное.  К Митиному  удивлению,  брат
невозмутимо  ответил, что  тревожиться  не надо.  У  батюшки есть  охотничьи
ружья, двор  караулят собаки, а у амбаров ночью бродит сторож Игнат и стучит
в колотушку.
     Митя был разочарован. Он пошел к  Петьке Шишову и,  взяв с него  клятву
молчать,  поведал  ему  о   лесных  разбойниках,  возглавляемых  кровожадным
атаманом.
     - Так уж  и  кровожадным? -  усомнился  приятель.  -  Брехня! Атаманами
становятся казаки, что похрабрее,  да  поумнее. Они бедных не  грабят. Что с
сирых возьмешь?  А  шайка,  должно быть,  есть.  Не  зря  через  село солдат
прогнали...
     После  встречи  с Петькой Митино беспокойство возросло.  Одно  время он
даже опасался  ходить в окрестный  лес. Но ничего особенного не происходило,
мальчик постепенно успокоился, но вскоре был вновь встревожен.
     Находясь  дома,  Митя  услышал  крики  и  гам, донесшиеся от  заводских
амбаров. Он выскочил на улицу и направился в сторону складов  по раскатанной
телегами дороге. Идти было скользко. После дождей глинистая почва раскисла и
в колдобинах скопилась коричневая вода. Митя оступился: в сандалии неприятно
захлюпало.
     Вот и заводской двор, что неподалеку от  яра. Здесь, возле амбаров, где
в сараях хранили привозную глину и готовую посуду, обычно собирался сельский
сход. Сейчас тут гудела толпа. Пришли братья Сергей и Евдоким Шишовы, Сергей
Маршанов, приказчик Епифан Игнатов,  дед Никодим, менделеевская  прислуга...
Прибежали сельские ребятишки и таращили глаза на происходящее.
     А посмотреть было  на что! Посреди двора стояли грузный плечистый кучер
Ларион и  длинный жилистый  сторож Игнат,  держа  за  локти незнакомого Мите
приземистого смуглого человека.
     - Чего вцепились, ироды? - возмущался тот.
     - А ты, черт, не рыпайся, - усовещал пленника  Игнат, - вот ужо всыплют
горячих: не будешь красть...
     "Вот какие они - воры!" - мелькнуло в Митиной голове. Он догадался, что
перед ним настоящий разбойник. К радости узнавания примешивалось и сомнение:
озадачивала невыразительная внешность лесного татя. В представлении мальчика
он должен быть  рослым, сильным,  облаченным в  бархатный, пусть  порванный,
кафтан и атласные  шаровары. На голове у злодеев - высокие бараньи шапки, за
поясами -  пистолеты  и кривые сабли... Наверно,  этот хитрит, переоделся  в
крестьянина, даже бродягу. Славно, что его  сцапали: вдруг  поджег бы завод?
На месте Лариона и Игната  Митя стукнул бы вора разок по шее, чтобы вел себя
смирно.
     -  В  чем  дело, Ларя?  -  раздался спокойный голос  Марьи  Дмитриевны,
которая только что вернулась из поездки на песчаный карьер. Кучер замешкался
с ответом, и тогда она обратилась к пойманному:
     - Полно бычиться, любезный. Кто ты? Повинись, если виноват.
     Расхристанный,  помятый  мужик  воспрянул невнятно  духом  и  прохрипел
какое-то ругательство.
     - Язык  у тебя остер,  -  повысила тон Менделеева, - но мы и  не  таких
урезонивали. Ларя, что он натворил?
     Силач-кучер был в риторике слаб, и его выручил Игнат:
     -  Бродяга  сей,  матушка,  возле  амбаров крутился. Я  его  схватил  -
вырывается: крепок мошенник. Однако подоспел  Ларион, мы злодея и укоротили.
Не из поджигателей ли будет?
     - Дурак  ты, и  есть  дурак! - вскинулся пойманный. - Посудину бросовую
искал,  в  пути  пить.  Сторож заорал, я  и  побежал,  да ослаб  с голодухи:
догнали. Я  -  охотник  с Тавды. Меня там всяк знает.  К  братану в гости, в
Заольховку, ездил. А на постоялом обобрали хмельного.  Порты  лишь оставили.
Спасибо,  люди  добрые  одежонку дали. Теперь домой  добираюсь,  где копейку
заработаю, где милостыню попрошу...
     - Ишь ты, ворон  голубем  прикидывается, -  воскликнул приказчик Епифан
Игнатов.
     - Может, и правду баит? - засомневался Сергей Маршанов.
     - Врет, а вы и уши развесили,  - стоял на своем приказчик. - Похоже, из
беглых он. Помещицы Беспаловой человек, а вернее из нефедьевских...
     - Сам врешь, - возразил незнакомец. - Не ровен час - пожалеешь...
     - Шумишь, Аника-воин, а видно: не замышлял  дурного,  - вмешалась Марья
Дмитриевна. - Проводи его, Ларя, на кухню.  Пусть покормят.  И отпустите  на
все четыре стороны. Верно я решила, люди?
     Кто-то из толпы отозвался:
     - Пусть идет своей дорогой.
     Мужика  освободили,  он  размял  затекшие  руки  и,  не без  лукавства.
напомнил  кучеру:  дескать,  веди на  кухню,  коли  велено!  Ларион неохотно
стронулся с места. Народ расходился. Митя отправился домой.
     "Правильно ли  поступила маменька, распорядившись отпустить незнакомца?
-  размышлял он дорогой. - Похоже, что он, действительно,, - не злодей. Грех
обидеть невинного.  Славно,  что  чужака  не  сдали  полиции.  И  покормили.
Маменька добра, постоянно печется о семье,  прислуге, мастеровых, но нередко
и строга, в корнильевскую породу...







     После ужина Паша  занялся чтением, а  Митя отправился  прогуляться.  Он
заглянул  во  двор  к  Шишовым,  рассчитывая поболтать  с  Петькой. Там  ему
сказали,  что мужики  еще  не вернулись из  леса,  куда поехали за  дровами.
Ганьки Мальцева тоже дома не оказалось. Приятель и еще несколько  ребят ушли
за Ловдушкину дорогу за морошкой.
     - А может, их к самой Почекуниной понесло? Будто  у  своей деревни ягод
нет, - ворчала Ганькина мать,  сидевшая  за прялкой. - Пожалуюсь батьке, тот
ему вложит ума в задние ворота. Будет знать, как допоздна в лесу шастать...
     Она с ожесточением закрутила колесо прялки.
     Митя послонялся у амбаров.  Там  было пустынно, только  Игнат временами
выглядывал  из своей сторожки. Уже смеркалось.  Мальчику вспомнился бродяга,
пойманный на этом месте. Ему сделалось жутковато. Он повернул обратно...
     Дома было светло и уютно.  Паша уже лежал в постели и листал ершовского
"Конька-Горбунка".
     - Охота тебе сказочки читать? -  укорил  его Митя, - взял  бы  Вальтера
Скотта.
     -  В здешней нашей библиотеке есть только один его роман - "Роб Рой", и
я его прочел,  - ответил брат. - А поэма Ершова такая складная, и к тому  же
он - земляк и бывает у нас в доме.
     В  это  время  в  комнату  вошел  Иван Павлович,  посмотреть:  спят  ли
мальчики.
     - Папенька, я хочу у тебя узнать кое- что... - сказал Митя. -Ты помнишь
человека, которого поймали тогда возле склада? Кто он?
     - Вот  ты  о  чем! - удивился отец.  - Мужик  это  был, обворованный на
постоялом. Крестьянин или охотник. Думаю, он нам не соврал.
     - А вдруг мы отпустили  душегуба?  - зловещим  тоном произнес Митя. - И
разбойник причинит людям зло. Все говорят, что в лесах скрываются грабители.
Верно, Паша?
     Но брат не ответил: он спал. А Митя, понизив голос, продолжил:
     -  Скорее  всего,  в  нашем  лесу  такой  шайки  нет.  Но,   вообще-то,
преступники существуют на свете. А кто сидит в тобольском остроге?
     Мальчик вспомнил высокий забор городской тюрьмы.
     - Всякие люди  туда посажены...  - раздумчиво ответил  Иван Павлович. -
Воры, убийцы,  мошенники, ну и  бунтовщики. Иногда господа бывают  жестоки и
несправедливы:  терпение  крестьян истощается. Молодые  мужики хватаются  за
вилы. И вот уже  нападение на усадьбу помещика. Ладно, если он сам уцелеет и
красного петуха ему  не пустят... А  то заполыхает  господский  дом! В  село
появляются  полицейские и солдаты. Мужиков порют, зачинщиков везут в острог.
И не всегда разберешься, кто тут прав, кто виноват...  Впрочем, Богу виднее.
Спи!
     Иван   Павлович  сидел   на  краю  постели.   Поседевшая  голова  четко
вырисовывалась  на  фоне окна. Мите  нравились  рассудительность  и  доброта
батюшки. Он  вообще  уважал  отца,  зная,  что тот  только  благодаря  своим
способностям и упорству выбился в люди.
     Менделеев-старший  родом был из  Тверской губернии. Дедушку со  стороны
папеньки звали Павлом Максимовичем. Принадлежал он  к духовному  сословию  и
был священником в Тихомандрицком  приходе Вышневолоцкого  уезда.  Жизнь  его
мало чем отличалась от крестьянской. Доход имел скромный и, чтобы прокормить
семью, держал скотину и  развел пчел. Лечил больных односельчан, умел мирить
, если те ссорились.
     У Павла Васильевича  было  четверо сыновей.  По  тогдашним правилам они
после школы  обучались в  семинарии,  где  им, согласно  обычаю, дали  новые
фамилии.  Старший  брат  сохранил  отцовскую  -  Соколов,  второго   нарекли
Покровским, третьего  - Тихомандрицким, а  младший  -  Иван  получил фамилию
Менделеев. Возможно, он дал какой-то повод, обменяв что-то в классе: то есть
- мену сделал. По другой версии, неподалеку жил помещик  Менделеев, владелец
большой  конюшни.  Семинарское  начальство покупало  или  выменивало у  него
лошадей... Ну, а дали одному из бурсаков его фамилию.
     После семинарии Иван  Павлович поехал  в Петербург  сдавать  экзамены в
духовную  академию. Для  сыновей провинциальных священников в те времена это
было  пределом мечтаний, поскольку в другие учебные заведения их не брали. И
вдруг   столичные  знакомые  подсказали:  есть   возможность   поступить   в
Педагогический институт. Духовное происхождение, дескать, - не помеха...
     Закончив словесно-исторический факультет, Иван Павлович был направлен в
Тобольск, учителем гимназии. Город сей только из столицы казался глухоманью.
Приехав на место, молодой преподаватель вскоре узнал, что здесь живет немало
образованных людей.  К их числу принадлежали состоятельные купцы Корнильевы.
Менделеев вскоре посватался к дочери одного из братьев Корнильевых - Маше.
     Обвенчались  влюбленные  в Богоявленской  церкви, и  началась  обычная,
полная радостей, тревог и бед жизнь. У молодых супругов рождался ребенок  за
ребенком. Кто-то из детей умирал во младанчестве, иные росли, поднимались...
     Семейство  жило  в  Тобольске,  Иван  Павлович  по-прежнему  работал  в
гимназии.  Через несколько  лет получил повышение в должности: его назначили
директором гимназии, правда, - в Тамбове. Потом директорствовал в Саратове и
Пензе.
     Марью Дмитриевну тяготили эти  переезды, она мечтала об  оседлом образе
жизни, о возвращении  в родные места. И вот, наконец, сбывается ее желание -
Ивана Павловича вернули  в  Тобольск. Семья  к  тому времени  стала большая:
росло пять дочерей. Старшей Оле было пятнадцать лет,  затем шли Катя,  Поля,
Лиза.  Младшей - Маше исполнилось четыре года. А  еще  был  шестилетний  сын
Ваня. После  возвращения  в  родной  город родился Паша,  а за  ним  - Митя,
которому было суждено стать в семье последним ребенком.
     Митя слышал, что однажды с отцом поступили несправедливо, не вернув ему
должности  директора  Тобольской  гимназии  после того, как  к  ослепший  на
некоторое  время   Иван  Павлович   вновь   обрел  зрение.  Но   разве  мало
несправедливостей творится на свете? Может быть, и того человека  у  амбаров
обидели  напрасно?  Обокрали  крестьянина  на  постоялом.  А  кучер и сторож
хватают пострадавшего  и обвиняют в воровстве  и намерении поджечь склад. На
каком основании? Но вдруг он и в самом деле разбойник?
     Митя встал  с постели, закрыл створку окна, защелкнул задвижку.  Нырнув
обратно под одеяло,  постарался  думать только  о завтрашней  поездке... Ему
грезился Тобольск, старый сад  за менделеевским домом на  Большой  Болотной.
Сад пуст, ни души. Неожиданно из густых  лопухов, разросшихся возле  ограды,
высунулась скуластая  рожица  Фешки - кузнеца.  Приятель лукаво подмигнул  и
взмахнул рукой: в воздухе  взметнулась  веревка, на  конце которой дергалась
живая крыса. Ее  пасть,  усаженная  белыми  зубами, мелькнула  перед Митиным
носом. Спящий вскрикнул и проснулся...
     Комнату освещала луна. За окном монотонно стрекотали  кузнечики. Ночная
бабочка сидела на  подушке, на ее крыльях белело  по три пятнышка. Осторожно
взяв гостью, Митя выпустил ее в форточку.







     Вода промочила Фешке лапти и  онучи. Порой она добиралась до колен,  но
выше ноги оставались  сухими. "Нынче  и на этом болоте неглубоко. Жара  воду
выпарила, а  то брел бы в ней по  пояс...", -  подумал парнишка. Он двигался
вперед, привычно нащупывая брод палкой.
     Окрестный  лес Фешку не страшил:  почти каждую  осень собирал он  здесь
клюкву вместе  с отцом, тобольским кузнецом Северьяном Кожевниковым, и своим
крестным  -  здешним  крестьянином Серафимом, жившим  неподалеку  отсюда,  в
деревне Чукманка.
     Сегодня спозаранку Северьян разбудил спавшего на полатях сына и наказал
ему идти  в лес к  Тарасу Федоровичу. Лучшего поручения батя и придумать  не
мог! Путешествие на займище приятно  нарушало поднадоевшее течение городской
жизни и манило своей  таинственностью и даже опасностью. Тарасом Федоровичем
звали  пожилого коренастого человека по фамилии  Галкин. Он был одним из тех
"лесовиков",  о   которых  шептались  тобольские  обыватели.  И  не   просто
лесовиком, а одним из их предводителей.
     Галкин собрал вокруг себя десяток- другой беглых крепостных, чалдонов и
оренбургских  казаков,  оставивших  службу.  Последние  стали  называть  его
атаманом, а  вслед за ним и остальные.  Самому  предводителю такое обращение
пришлось  по нраву. По словам Северьяна, Галкин действительно происходил  из
казаков, предок его пришел в Сибирь вместе с Ермаком...
     - Дорожка тобою уже топтаная, - говорил Северьян, напутствуя сына перед
дорогой. -  До Чукманки подвезет  свояк.  У  него обоз в  ту сторону идет. В
деревне ступай к крестному - отцу Серафиму, у него отдохнешь,  поешь. Вместе
с ним  переправишься через  болото.  От крестного  не отбивайся, иди по топи
след в след. Понял?  А как брод кончится, вас на бережку встретят и спросят:
"Нет ли хлеба с салом?" Отвечай, что, мол, съели,  только корочка  осталась.
Дальше все будет ладно. А Серафим пусть к себе в деревню ворочается.
     Кожевников проводил сына до базарной площади. На ее краю  стоял обоз, с
гончарным  товаром,  готовый  отправиться  в  путь.  Кузнец  перетолковал  с
возницей и посадил сына в телегу. Вскоре подводы тронулись. Северьян помахал
вслед рукой:
     - Счастливо, сыне! Ждать буду!
     Тарахтели  колеса  по  дощатой   мостовой,  потом  пылили  по   тракту,
убегавшему на восток от города. Вот справа от дороги и Чукманка! В  деревне,
попрощавшись с молчаливым возчиком, парнишка направился к избе крестного.
     Серафим  сидел во  дворе  на  толстой чурке и дробными ударами  молотка
утончал лезвие косы. Увидев гостя, он прекратил стучать и повел Фешку в дом.
Жена крестного Марфа накормила гостя щами  и овсяным  киселем, налила кружку
молока.
     Хозяин, потягивая чай  с  блюдечка, расспрашивал  Фешку о  Северьяне, о
городской жизни и, как бы, между прочим, полюбопытствовал:
     - Провожать  тебя через болото  или сам пойдешь? Наши  деревенские  там
нынче запросто бегают: воды-то мало...
     - Зря  его одного отправляешь, - проворчала  Марфа. -  Случись  что, не
оправдаешься...
     -  Что может случиться? - возразил крестный. - Фешка брод знает. Верно,
парень?
     - Ага! - подтвердил тот.
     -  Весь  в  отца! -  довольно воскликнул  Серафим. - Мне  пойти  -  раз
плюнуть, хоть  до  самого  займища,  да  косить надо: трава  перестоялась. С
версту провожу тебя, до покоса... От заломленной осинки брод начнется. Держи
путь на высокую сосну. Прихвати дрючок и нащупывай брод...
     Они вместе дошли до ручья, по берегу которого собирался косить Серафим,
и простились.
     Впереди расстилалось  болото.  Справа  оно  переходило в озеро, а слева
вздымался  лес.  На мшистых  кочках грела бока розовая, копившая сок клюква.
Там и тут серели крупные подберезовики.
     Из травы выпорхнула тетерка, метнулась в сторону и припала к земле. "От
гнезда уводит", - догадался  Фешка, но не стал искать птичий дом, торопился.
Он прыгал  с  кочки на кочку, брел по мягкому мху, уже не ступая по холодной
воде.
     Покрупнел сосняк. По краю бора, у подножия деревьев, кустилась черника.
Большинство ягод  осыпалось, но Фешка насобирал две-три  пригоршни, метнул в
рот.
     Вверху,  в  просвете  между  соснами,  распластав крылья,  парил  орел,
похоже, беркут.  Снизу  он казался птахой. У опрокинутой бурей  ели  мальчик
остановился,  засвистел  в  два  пальца.  Ему  не  отозвались.  Тогда  Фешка
просигналил еще раз изо всех сил.
     - Оглушишь, соловей-разбойник! - раздался ехидный голос.
     Из  ельника выбрался низкорослый мужик с клинообразной бороденкой.  Был
он простоволос, в поношенном армяке. За кушаком торчал  топор. Растерявшийся
поначалу Фешка перешел в наступление:
     - Чего пугаешь, лешак?
     - Не бойся, не обижу, - успокоил незнакомец. - Чего у тебя в торбе? Нет
ли хлебца? А может и сало завалялось? С утра маковой росинки во рту не было.
     Мужик хитро прищурился. У сына кузнеца отлегло от сердца:
     - Хлеб я съел. Только корка осталась.
     - Давай сюда корку, - сурово потребовал Фешку мужик, но потом смягчился
и продолжил уже миролюбиво. -  А ведь я тебя  сразу  признал. Ты приходил на
заимку с Северьяном. Только имечко запамятовал...
     - Феоктистом кличут, Фешей.
     Они долго шли сквозь  чащу  чуть приметной тропой. Наконец, уперлись  в
высокий частокол,  и  Спиридон, так звали  провожатого,  постучал в  дубовую
калитку. Отворил ее хромой сторож, придержал собаку.
     Путники  вступили  на широкий  двор, посреди которого  стояла добротная
пятистенка. За ней - конюшня, хлев, банька. Возле избы две оседланные лошади
подбирали  губами с земли накошеную траву.  На  верхней  ступеньке  крыльца,
сидя, спал паренек в красной  выгоревшей на солнце рубахе. Возле него лежали
уздечка,  шило,  иголка,  моток  дратвы.  Видимо,  перед  тем,  как  уснуть,
шорничал. В ногах парня свернулся в клубок лохматый песик.
     Как только Спиридон  и  Фешка вступили на  крыльцо, щенок  затявкал,  и
спящий  пробудился.  Сделав вид,  что  бодрствовал, с притворной  строгостью
спросил:
     - Откуда шлепаешь, Спиря? Что за хлопец с тобой?
     -  У  брода  его  встречал.  Кузнеца  Северьяна из  Тобольска  сынок. К
атаману, можно?
     -  Валяйте.  Там  сейчас  обедают.  А я  уже...  -  и  парень  погладил
округлившийся живот.
     - Оно и видно. Караульный, а  дрыхнешь - съязвил Спиридон  и через сени
прошел  с Фешкой в горницу. Там за  столом, накрытым белой холстиной, сидели
пять человек.  В  красном  углу мальчик увидел  самого  Галкина,  плечистого
мужика с  властными чертами  лица. На его  правой щеке пролег глубокий шрам.
Фешка сразу узнал атамана, хотя раньше видел его только раз.
     Между  тем,  молодица в нарядном  сарафане внесла в горницу сковороду с
рыбой. Соблазняюще запахло жареным.
     - Удружила, Маланья  Егоровна, от и  хариусов дождались! - оживились за
столом. - Золото - баба!
     - С такой хозяйкой не жизнь, а малина! - молвил Галкин.
     Он  окинул  застолье взглядом,  и стало тихо. Воспользовавшись  паузой,
Спиридон напомнил о своем присутствии:
     - Тарас Федорович! Вот мальца привел, как велели...
     - Вижу, - отозвался атаман.  - Подойдите ближе. Знаю тебя, хлопче. Отца
твоего, давно знаю. Какие вести принес?
     Фешка взял  со  стола ножик  и, сняв шапку, вспорол  подкладку,  извлек
из-под  нее скрученную  бумажку,  протянул  Галкину.  Тот  прочел записку  и
помрачнел:
     - Орлика нашего на базаре сцапали...
     В горнице затихло, постукивали  на  стене  ходики. Старший  из мужиков,
сивый и морщинистый, вздохнул:
     - Все под Богом ходим. Предал кто-то Орлика...
     - Умен ты, Петрович, - едко заметил Галкин. - Все тебе ведомо. Может, и
имечко предателя назовешь?
     - Придет час, и назову, - ответил старик - А пока ни на кого грешить не
буду. Дознаюсь - не пощажу!
     - Валяй. Чем быстрее, тем лучше, -  разрешил Тарас Федорович. - Спиря и
хлопец, садитесь к столу. Ешь, малый, и сказывай, чего тебе еще ведомо.
     -  Жизнь в  городе обычная, - робко,  но постепенно  смелея,  заговорил
Фешка.  -  Прислали из Омска драгун. Одних в казарме  кантонистов  поселили,
других по избам на постой развели. Арестантов из острога выводят под двойной
охраной. Ночью по улицам гарнизонный караул ходит, на въезде в город рогатки
устанавливают.  Как  солнышко сядет,  люди  ворота  запирают,  ставни  тоже.
Пристав  Сякин кобеля  купил  цепного ростом  с теленка. На Петропавловской,
сказывают, купец умер с перепугу. Ему померещилось: тать ночью в окно лезет,
а это черный котище был...
     - Складно баешь, хлопец, - усмехнулся атаман. - Любо слушать...
     - Я не вру! - обиделся Фешка. - Весь Тобольск о купце знает.
     - Царствие ему небесное... Наверное, блинами объелся. Во сне сердечко и
прихватило.  Ешь, да  ступай -  отдохни. Егоровна тебе место укажет. Хозяйка
отвела Фешку  на  другую  половину  избы  и постелила  ему на широкой лавке.
Укрывшись зипуном, мальчик уснул.
     На следующее утро Спиридон  проводил Фешку до Чукманки. На  большаке он
остановил подводу,  ехавшую в сторону Тобольска.  Договорившись с  возницей,
лесовик подался в обратный путь.
     ...Фешка возвращался  в  Тобольск,  а  на  займище  текла  своя  жизнь.
Известие  о  несчастье с Орликом опечалило всю ватагу. Галкин послал в город
человека, приказав  ему встретиться с Кожевниковым.  А на  заимке  к  вечеру
появился невысокий  мужик цыганистого обличья.  Войдя  в  атаманову избу, он
бойко всех поприветствовал:
     -  Тарас Федоровичу  и  честной компании!  Растолстели,  разбойные,  от
безделья!
     - Шуткуешь, Анисим? - с укоризной откликнулся Галкин. - А  нам  лихо: в
Тобольске Орлика заловили. Рады хоть тебя видеть  целехоньким. А то донесли,
будто сдан ты в Аремзянском приставу, и сидишь, ты, растяпа, в холодной...
     - Залетел  дуриком, -  вздохнул Анисим. -  Еле  выкрутился. Управляющая
тамошняя отпустила меня с миром.
     -  Свет не  без добрых людей,  но и злых  хватает,  -  сказал Галкин. -
Кто-то сдал Орлика. Жаль его, и за остальных тревожно...
     -  Орлик  -  крепкий орешек, вступил в разговор  Анисим.  - Им  его  не
расколоть. Однако надо уходить с заимки...
     - Я и сам так мыслю, - согласился атаман. -  Сменим стоянку. До сих пор
не снялся  потому,  что ждал  вести из других уездов.  Да  видно, зря. Время
поджимает...
     Тарас  Федорович вышел из горницы на крыльцо.  Через двор - к  сеннику.
Влез  наверх  по скрипучей  лесенке  и  лег,  вдыхая  запах  сохнущей травы,
задумался. Ему вспомнился родной поселок Игрим на берегу Сосьвы.  Там он лет
до двадцати жил  в родной семье. Промышлял охотой вместе с батей. А потом по
навету местного старосты Федор Галкин  был арестован и посажен  в Березове в
холодную.  Отца  судили  за  оскорбление  властей  и заключили  в тобольский
острог. Через год Галкин-старший там и умер...
     Тарас застрелил  старосту и  подался  в  тайгу. Его  ловили,  сажали  в
тюрьму, сдавали в солдаты. Из полка бежал. Однажды он  участвовал в побеге с
Ялуторовского винокуренного завода, где работали каторжные. Тарас чистил там
квашни от остатков  бурды. Рядом с ним работал подольский гайдамак Кармалюк.
Вместе с Устимом они  замыслили побег и  подговорили двух других арестантов.
Подпилили  в  камере  на  окне  решетку,  сплели  из  рубах  веревку.  Ночью
спустились по ней во двор, перелезли через стену и подались на волю...
     Мудрый  был этот Кармалюк.  Надолго запомнил  Галкин советы  гайдамака,
томившегося во многих острогах, в том числе и тобольском... На свободе Тарас
собрал  лихих  людей  и  нападал  с  ними  на  приставов,  бар  и  заводских
управителей. Потом затаился на дальней таежной заимке...
     Три года  назад в западно-сибирском крае заполыхало восстание. В степях
поднялись казахи.  Мятежники попытались захватить Акмолинск. В  низовьях Оби
храбрый Ваули  Пиеттомин возглавил  вагулов, отказавшихся платить чрезмерный
ясак, и подступил к самому Обдорску...
     Волновались  и  русские  крестьяне.  Мужики   в  Камышловском  уезде  -
некоторое время спустя в Ирбитском  и Шадринском  -  вооружились охотничьими
дробовиками, самодельными пиками,  вилами,  топорами. С уральского завода им
привезли две  старинных  мортиры... Восставших  собралось много, и небольшой
отряд  правительственных войск  укрылся  от  них в  Далматовском  монастыре,
ожидая  подмоги. Бунтовщики  лихо  двинулись на приступ. Защитники монастыря
ударили по  набегавшей толпе из пушек.  Картечь косила атакующих,  их потери
были огромны.
     Вскоре  крестьянская  война  кончилась.  Вожаков похватали.  Некоторым,
среди них и  Галкину, удалось спастись. Раненый атаман снова скрылся в лесу.
Год назад оставшиеся на  воле  заводилы  мятежа  попытались,  в который раз,
поднять  народ. Мужики,  встревоженные слухами,  что  из  казенных их  хотят
перевести в  крепостные, снова заволновались.  К неугомонному  Тарасу  стали
стекаться люди.  Но  скоро  их  ручеек иссяк.  Власти  казенных  крестьян  в
крепостные  не записали.  Может  быть,  испугались.  В те  деревни, что  уже
взбунтовались, послали воинские команды. Мятеж затухал...
     Галкин пытался  уснуть, но сон не  шел.  Он  вернулся в избу  и кликнул
помощников. Когда те явились, распорядился:
     -  Завтра,  Петрович,  с утра поднимай конных! Пойдете  вроде передовой
заставы. Вперед  дозорных вышли. А я с остальными двинусь следом.  Поселимся
на новой заимке,  в  Брысинском лесу,  за  болотом. Там на бугре сохранились
старые охотничьи землянки.  Поправим их и перезимуем. Коли и там нас отыщут,
уйдем в Полуяновский бор. И еще далее...
     Тебе,  Анисим, наказ: утром  ступай к большаку.  Пощиплешь там бар  или
купчишек...  Шум подними. Пускай думают, что весь отряд озорует на большаке.
Да  и деньги нам нужны. Крестьянам  за харч платить,  иначе озлобим их. И на
покупку пороха  деньги требуются. Возьми с собой трех-четырех бывалых. Потом
с ними  в Брысинский лес пробирайся. После отдыха отпущу на Иркутский тракт.
Может, и сам с вами пойду. Потешимся!
     На следующий день, на зорьке, с заимки вышли  Анисим и еще трое. Все  с
ружьями,  за поясами - топоры,  на спинах -  котомки.  За мужиками увязалась
игривая лайка. Раза два ее шуганули. Она не отставала.
     - Нехай бежит! - махнул рукой Анисим.







     Наступил день отъезда.  После завтрака Марья  Дмитриевна велела Паше  и
Мите надеть курточки. Вдруг поднимется ветер? А пыли и в затишье хватает. На
случай дождя взяли зонты и плащи.
     Багаж  был  уложен  накануне.  Однако  братья вновь  и  вновь проверяли
содержимое чемоданов:  не забыты ли рыболовные снасти, мешочки с "бабками" -
гладкими   блестящими  игральными  костями,  гербарии  и  чучело  бурундука,
сделанное дедом Никодимом. Суета, препирательства между мальчиками, прощание
с собакой Стрелкой...
     Наконец, подана неказистая, но прочная бричка. На  ее  козлах красуется
Ларион.  На сей  раз  он  облачился в найденный  в  чулане ямщицкий  кафтан,
который ему  явно мал  и уже  расползся по шву на широкой  кучерской  спине.
Ларион натягивал вожжи, как бы сдерживая лошадей, хотя те вели себя смирно.
     Проводить управляющую в город собралось  десятка два мастеровых и слуг.
По случаю воскресенья  мужчины облеклись  в белые рубахи из  тонкого холста,
подпоясались  красными  или  синими  кушаками.   Двое   или  трое  в  черных
картузах...  Женщины  надели  разноцветные  ситцевые  платья   и  домотканые
сарафаны. В повседневной одежде аремзяне выглядели скромнее.
     Марья Дмитриевна -  в серой накидке  и таком же капоре - вышла из дома,
села в бричку, в которой ее ждали сыновья, и обратилась к мастеровым:
     -  Извините меня:  плату вам за месяц задолжала. Самую екатеринбургские
купцы подвели. Как получу с них долг, сразу рассчитаюсь.
     -  Не тревожься, матушка, - откликнулся Сергей Маршанов, - нас огороды,
скотинка и охота прокормят. Счастливой дороги!
     -  Ты, Ларя,  будешь  в  овраг съезжать  - коней  придержи,  там  спуск
склизкий, - посоветовал кучеру Епифан Мальцев.
     - Сам не маленький, не учи ученого... - буркнул Ларион.
     - Вот язва... Я ему от души, - заворчал Мальцев.
     - Нашли время спорить, -  заметила Марья Дмитриевна, - Едем. Христос  с
вами!
     Малиновый  звон  колокольцев огласил округу. И вот уже  мелькают  спицы
экипажа.  Бричка  нырнула  в  овраг, в  низине  свернула  направо  и  вскоре
показалась  на противоположном  склоне.  Менделеевы  обернулись:  с  горы им
махали.
     Потом село  скрылось  за вековыми деревьями.  Лес  вздымался стеной  по
краям дороги и  лишь временами расступался, освобождая  место опушкам, полям
ржи  и овса. Он то подступал к  дороге,  то отбегал на  версту-другую. Потом
снова надвигался на тракт. Кедры, сосны, ели удивляли Митю мощью, прямизной,
хотя встречались и их зачахшие собратья, утратившие хвою или листву. "Отчего
они такие?  - гадал  мальчик. - Погибли  от избытка  влаги? Или  здесь  была
паль?"
     Мерный бег лошадей, плавное покачивание брички, пейзаж однообразный, но
полный  неизъяснимого  очарования...  Люди встречались  редко.  Только возле
деревни  Ровдушка Менделеевы увидели богомолок в черных платьях и платках. В
руках  у  женщин  были  посохи,  за   плечами  -  берестяные  короба.  Потом
повстречался лесоруб, шагавший рядом с повозкой, груженой жердями.
     Езда стала привычной,  убаюкивающей.  Раза  два общее оживление вызвали
зайцы, ускакавшие с дороги при появлении экипажа.
     - Ату-ату, косой! - оживились Паша и Митя.
     Затем  мальчики   успокоились  и  начали  дремать.  И  каково  было  их
изумление,  когда  впереди  неожиданно,  словно  сказочное  видение,  возник
воинский  разъезд.  Картинно рысили  кони, как  влитые  плыли  в седлах пять
жандармов.
     - Стой!  - пропел вахмистр, воздев  руку  в  белой, испачканной  грязью
перчатке.  Он  натянул  повод, и конь под ним присел  на  задние ноги.  "Как
красив!"  - восхитился Митя.  А вахмистр с казенной любезностью  обратился к
Марье Дмитриевне:
     - Прошу прощения, сударыня. Не встретили ли в пути подозрительных лиц?
     Мальчики  смотрели  на  жандарма  с  любопытством.  Он  был  рослый,  с
бакенбардами  и усами.  На  боку у  него колыхалась  сабля в  поблескивающих
ножнах.
     - Ничего странного мы не видели,  - спокойно ответила Марья Дмитриевна.
- Разрешите ехать?
     - Следуйте, - разрешил вахмистр и козырнул. - Извините. Служба-с...
     -  Трогай,  Ларион,  -  распорядилась  госпожа   Менделеева,  и  бричка
покатила.
     Мальчики привстали, глядя  вслед  удаляющемуся разъезду.  Затем в  один
голос спросили:
     - Кого они ищут?
     - Успокойтесь. Я знаю столько же, сколько и вы.
     Мать откинулась  на спинку сиденья. Миновали Ровдушку. Ветер доносил от
крестьянских дворов запах навоза, дегтя и дыма.  На поле  бабы  жали серпами
рожь, вязали снопы. Позади жниц высились золотистые копны. Поодаль виднелось
гумно. Из его распахнутых дверей долетали звуки молотьбы.
     За  Ровдушкой  тянулось  редколесье,  сменившееся  чащей. Менделеевская
бричка  догнала  громоздкий рыдван, влекомый  четверкой битюгов, запряженных
попарно  цугом.  На правой  передней лошади ехал верхом  мальчонка-форейтор,
облаченный в красный  суконный  мундирчик с  блестящими  пуговицами и  синие
канифасовые  панталоны. Рядом  с  возницей  на  козлах сидел мрачный слуга в
черкеске и ружьем за плечами. К поясу охранника был прикреплен кинжал.
     Занавеска в окне кареты отодвинулась, и выглянуло  лунообразное мужское
лицо, снисходительно поздоровавшееся с Марьей Дмитриевной.
     Когда рыдван остался позади, Митя полюбопытствовал:
     - Маменька, кому принадлежит сия колымага и кто этот толстяк?
     - Сосед наш дальний, заводчик Нефедьев Аристарх Григорьевич. Кажется, в
Тобольск  выбрался,  -  ответила  Менделеева,  и  по ее  тону  нетрудно было
догадаться, что владелец рыдвана ей малосимпатичен.
     - Судя по экипажу и прислуге, он - важный барин? - спросил Паша.
     - Да, богат,  а спесив еще  больше! -  усмехнулась мать. -  Его считают
человеком ограниченным. Впрочем,  обдирать  своих крестьян  у  Нефедьева ума
хватает...
     Марья Дмитриевна смолкла:  позади,  за поворотом дороги, раздались шум,
треск упавшего  дерева, крики.  Грохнуло несколько  выстрелов. Залилась лаем
собака. Мальчики встревожились. Марья  Дмитриевна перекрестилась и  толкнула
кучера:
     - Вперед!
     Ларион  взмахнул  кнутом.  Он  и сам  сообразил:  что-то  случилось.  С
четверть часа  раздавался  мерный  стук  копыт.  Кони  шли  рысью,  пока  не
притомились.   Кучер  их  больше  не  понукал.  Снова  стал  слышен  стрекот
кузнечиков.
     Братья  рассмеялись.  Улыбалась и  мать. Однако  она  владела  собой  и
посоветовала сыновьям прекратить смех.
     - Вроде, выстрелы послышались? - спросил Митя.
     - Да, в  лесу стреляли! - согласился Паша. - Это охотники. Я слышал лай
собак:  наверное,  гончие  напали на волка.  Как  бы я хотел  участвовать  в
подобной облаве!
     Марья Дмитриевна велела Лариону:
     - Погоняй лошадей. Они уже отдохнули.
     Бричка поехала быстрее.
     ...А  в придорожном лесу пели  птицы. Временами глухо постукивал дятел.
Юркая белка  сноровисто цепляясь  лапками  за  ствол  кедра, соскользнула на
тропу,  обняла шишку  и  стала ее  лущить. Внезапно  зверек навострил  уши и
взметнулся на нижнюю ветку дерева. Там белка застыла в сторожкой позе. Затем
вскарабкалась выше и исчезла в густой хвое.
     Тревога  зверька  не была беспричинной.  По  лесной тропе, в сторону от
большака,  ехали верхами на конях-тяжеловозах  четверо  мужиков.  На  голове
переднего  белела  свежая  повязка. Всадник временами  хлестал упрямившегося
коня хворостиной. Все двигались молча и спешно. Наконец, один из  наездников
окликнул передового:
     - Передохнем, Анисим. От большака ушли...
     Вожак  спешился,  привязал  лошадь  к  дереву.  Так  же  поступили  его
спутники. Возле тропы, на сухой прогалине, они расположились поесть, достали
из  торб  ржаной хлеб,  луковицы, вяленую рыбу. Поснедали, запивая водой  из
родничка.
     - Что же, браты? Мы наказ атамана выполнили, - довольно изрек Анисим. -
Шум на  большаке устроили.  Деньгой и лошадьми разжились. Во, какой кошель у
барина отобрал...
     Вожак показал кожаный мешочек. Потом вздохнул:
     - Зря ты, Спиря, его пришил. Можно было бы выкуп взять. Да и душу, хотя
и поганую, загубил...
     - Он на меня пистолет нацелил, - оправдывался Спиридон.
     - Не попал бы барин в тебя, - заметил один из мужиков. - Я - иное дело:
не ударь охранника топором, он бы меня кинжалом пропорол...
     -  Полно препираться: умная мысля  приходит опосля -  сказал Анисим,  -
отдохнем чуток и поедем.
     Мужики  легли в копну сена,  сметанную  возле тропы и уснули все, кроме
вожака. А  он перебирал в памяти происшедшее на  дороге... Лесовики сидели в
засаде, укрывшись в придорожных кустах. Пропустили две крестьянские повозки.
Потом  показалась бричка,  судя по виду, барская. В ней кроме  кучера сидели
еще три человека.
     - Пальнем артельно, иль как придется? - спросил Спиридон.
     Анисим всмотрелся и прижал к земле ствол Спириного ружья:
     -  Погодь!  Не та птица летит: это управляющая из Аремзян, с сыновьями.
Али я свою благодетельницу решу? У них и денег не густо...
     - Мы - не душегубы, - согласился один  из лесовиков.  - Подождем тех, у
кого мошна туга. Да и с умом толстосумов  встречать надо.  Подрубим  вон  ту
сосну и повалим на дорогу, когда надо будет...
     Бричка  Менделеевых  миновала засаду,  когда  она скрылась  из виду,  у
дороги  затюкали топоры...  А  потом  подъехал помещичий  рыдван,  и  мужики
завалили перед ним сосну, перегородив путь. и с криком выскочили на большак.
Нападавшие несколько  раз  выстрелили  и ранили телохранителя, однако  и тот
успел разрядить свой пистолет. Пуля задела Анисиму темя. Обозленные лесовики
убили охранника и барина, а мальчишка-слуга удрал. За ним не гнались. Кучера
стукнули разок по голове, и он свалился в канаву. Затем  разбойники выпрягли
лошадей и уехали на них в лес.
     ...К  вечеру  того  же  дня к  околице  Чукманки  прибрел  нефедьевский
форейтор и, хныча, рассказал старосте о случившимся. Послали за исправником,
и  на  следующее  утро  тот прискакал в  деревню  в  сопровождении  шестерых
стражников.  Прихватив десятских, вооруженных двумя  ружьями и  дубинами,  и
взяв с собой форейтора, исправник двинул свою рать к месту происшествия.
     Мальчонка  привел их  к  поваленной  сосне.  Тут  же лежал  опрокинутый
рыдван.
     - Лошадей-то злодеи увели, - со вздохом сказал один из десятских.
     - Лихой народ!
     - Кто  же  оставит добрых коняг?  -  откликнулся другой.  - С  понятием
работали...
     - Полно пустое молоть,  - прикрикнул на них исправник и велел осмотреть
кусты.
     Стражники,  для храбрости  пальнув  в  чащу  из  двух  ружей, полезли в
придорожный  кустарник и вытащили  из  него тела барина  и  слуги.  Нашли  и
кучера, оказавшегося живым, хотя не способным идти. Его повезли в Тобольск.
     - Осторожнее, - сказал исправник мужику,  на телеге которого отправляли
раненого. - Это свидетель. Не доставишь до госпиталя... берегись!







     Менделеевский  экипаж спускается  в  глубокий  овраг, на  дне  которого
змеится  мелкая  речка.  Потом  медленно   преодолевает  подъем.  На  Ровнее
становится дорога. Бричка катит теперь мимо вырубок, редких домов и обширных
огородов.
     Каждый раз, приближаясь к родному городу, Митя ощущал волнение. Отчего?
Все знакомо до мелочей. С горы отчетливо видны исхоженные им вдоль и поперек
улицы  нижнего посада. Вон  белое  двухэтажное  здание  гимназии.  За ней  -
церковь Михаила Архангела.  Поблизости от нее родной дом... Вокруг него море
обывательских строений. Среди них  островками выделяются купеческие особняки
с усадьбами.
     А  на холме, в верхнем городе, высятся Софийско-Успенский собор, бывший
дворец наместника и дворец архиепископа. За оврагом, на краю яра,  - обелиск
в память о Ермаке.
     Бричка съезжает  по  изогнутому  Никольскому  взвозу. Еще немного  -  и
экипаж на Большой Болотной. Вот и дом Менделеевых, добротный, приглядный, на
высоком  кирпичном фундаменте. Фронтон,  ставни, наличники украшены радующей
глаз резьбой.  Двор по сибирскому обычаю  отгорожен от улицы  прочным глухим
забором.
     Ларион слезает с козел, открывает калитку. Войдя во двор, он вынимает у
ворот  засов и  распахивает их. Бричка вкатывается внутрь двора. Паша и Митя
оглядываются вокруг,  словно впервые  увидели и дом, и  флигель, и конюшню с
хлевом,  и  сад, просматривающийся в просвете между  хлевом и погребом. Все,
как  прежде, только постарело  и  уменьшилось. Совсем  недавно сад - он же и
огород -  казался  бескрайним. Как вольготно было  играть здесь в прятки,  в
казаков-разбойников, в индейцев...
     В дальнем углу  сада дети сооружали из  палок и ветвей "вигвам". В  нем
обитал вождь ирокезов Орлиный Коготь.  Лицо у него было непроницаемое, жесты
уверенные  и  величественные,  речь  неторопливая...  Вождя обступали воины,
которых изображали соседскиемальчишки, размалевавшие себе лица углем и охрой
и воткнувшие в волосы петушиные перья.
     Митя,  бледнолицый трапер,  смело входил  в  вигвам  и предлагал  вождю
выкурить  с  ним  трубку мира,  Орлиный  Коготь иногда  соглашался, но  чаще
разражался гневной тирадой:
     - О,  бледнолицый, зачем ты продал обещанные моему племени  ружья нашим
врагам - гуронам? И где ящики с виски? Хватайте его и снимайте скальп!
     Воины набрасывались на Митю, стараясь повалить. вцеплялись в волосы. Он
сопротивлялся и, вырвавшись,  убегал в  прерии, то  есть в лопухи и крапиву.
Схватку  нередко прекращали воины чужого племени, иными словами  - домашние.
Чаще всего это были сестры Менделеевы: им надоедали вопли, несшиеся из сада.
Девушки составляли небольшой, но сплоченный  отряд, который изгонял вениками
из вигвама и трапера, и воинов, и самого вождя.
     Вот  этот самый  сад почему-то  сжался,  стал  меньше в размерах.  Митя
спросил об этом Пашу, но брат отмахнулся:
     - Сад  прежний. Лучше вынесем  багаж из брички. Смотри!  Нас заметили в
доме.
     Действительно, распахнулось  окно в мезонине.  Из него выглянула  Лиза.
Сестра махнула рукой и скрылась.  "Вниз побежала, - подумал Митя, а Лиза уже
спускалась с  крыльца. За  ней спешили сестры Поля  и Маша. Они целуют Марью
Дмитриевну, братцев... Со стороны можно подумать, что Менделеевы не виделись
год.  На самом деле, сестры и отец вернулись в Тобольск из Аремзянского лишь
на  два  дня  раньше  матери  и братьев,  чтобы навести  в  доме  порядок  и
приготовить комнаты к возвращению остальных.
     И  вот все носят  из брички в дом чемоданы, саквояжи, свертки. Мальчики
стараются  ухватить  вещи  потяжелее.  Но  показывать  свою силу им  удается
недолго.  Ларион берет в охапку почти  весь  остававшийся в  экипаже  багаж.
Толкотня, шутки...  Марья  Дмитриевна  проникается  общим настроением  и  не
смиряет шалунов.
     Однако  работа окончена.  Матушка велит сыновьям  умыться после дороги.
Поплескав водой  в лицо, Митя начинает слоняться по  комнатам, как бы заново
осваивая родное  гнездо - милое,  надежное.  Он замечает происшедшие за лето
перемены,  причем  приятного  свойства.  Передняя  оклеена  красивыми синими
обоями. В гостиной перестлан паркет: прежний был темный, потрескавшийся, его
давно собирались заменить. А новый приятно пахнет свежей древесиной и натерт
воском так, что можно поскользнутся.
     Умеет маменька создавать уют: на окнах - длинные, до пола, занавески; в
простенке  - круглое зеркало в позолоченной раме; на полу, в кадке - фикус -
предмет заботы и гордости  хозяйки дома. Посредине  гостиной - продолговатый
стол. Тут же батюшкино  кресло  с подлокотниками  в виде  львиных  морд. Его
купили еще в ту пору, когда родители жили в Тамбове.
     - "Тамбов - на карте генеральной значком  отмечен не всегда", - шутливо
декламировала  Марья  Дмитриевна,  вспоминая те годы,  и говорила, что город
этот действительно невелик и весьма  провинциален.  Однако тут же добавляла,
что  для  семьи   это  было  хорошее   время.  Иван   Павлович  благополучно
директорствовал в тамбовской гимназии. Пять лет пролетели незаметно... Затем
мужа  перевели  в  Саратов  на  такую  же должность.  И  здесь  поначалу все
складывалось неплохо, но потом... Марья Дмитриевна замолкала и задумывалась.
И Митя понимал почему: в Саратове родители похоронили дочь Машу. Сестре было
уже пятнадцать лет. Первая тяжелая утрата в семье Менделеевых.
     Там же, на Волге, у Ивана Павловича начались служебные неприятности. Он
не захотел угодничать перед попечителем  Казанского учебного округа Михаилом
Магницким,  и  был  отстранен  от  должности.  Однако  благодаря хлопотам  и
заступничеству  столичных  друзей   вся  история   закончилась  сравнительно
благополучно. Менделеев-старший вновь оказался в Тобольске. На этот раз тоже
в ранге директора гимназии... Но это все , так сказать - воспоминания...
     Между  тем,  Митя продолжает  осматривать гостиную...  Вот -  бронзовая
люстра, давняя,  привычная вещь. Долгими зимними  вечерами она добросовестно
освещает  эту  просторную комнату, называемую в семье  залом. А сейчас в дом
проникают лучи  солнца.  В гостиной  светло,  и  отчетливо  видны  портреты,
висящие  над диваном, обитом черной  клеенкой. На  них изображены батюшка  и
матушка,  которых  недавно  увековечил масляными красками тобольский рафаэль
Денис  Петрович  Желудков,  преподающий   в  гимназии  рисование.  Живописец
талантливый, окончивший в Петербурге Академию художеств.
     В углу мерно постукивают напольные часы - создание швейцарского умельца
середины восемнадцатого  века. Ими владел еще дедушка Дмитрий Васильевич, но
и  ему они достались по  наследству. Маятник движется плавно, завораживающе,
словно понимая: он отсчитывает вечность...
     По лесенке, перила которой отполированы  прикосновениями множества рук,
Митя поднимается в мезонин. Там,  наверху, - комнатки с низкими потолками  -
личные  апартаменты  сестер  и  братьев, в  основном, используемые  ими  как
спальни.
     Митя открывает дверь в  свою каморку. Однако помещение  не кажется  ему
тесным. Возможно, в силу привычки или потому, что здесь  нет ничего лишнего:
столик,  два стула, кровать, вешалка и  книжная полка. На стене над кроватью
прикноплена зеленоватая карта России, с оторванными нижними углами.
     А вот  и сюрприз. На столике разложены новые тетради, перья, карандаши,
кисточки  и  пенал - подарок сестер к  началу  учебного года. Грызи, братец,
гранит науки!  Тут  же  лежит  перочинный  ножик  с  белой  костной  ручкой.
Прекрасная вещь!  Ее обладателю позавидует  любой  мальчишка.  Рад ножику  и
Митя. Одновременно он ощущает неловкость. Ему вспоминается одна прошлогодняя
история...
     Такой  же  нож подарили  сестры  год  назад Паше,  когда  брат  окончил
четвертый класс. Митя тогда ему очень завидовал. Однажды, когда Паши не было
дома,  он  взял  ножик,   чтобы  поиграть  в  "тычки"  со  своим  приятелем,
однокашником Максимом Деденко. Они пошли  в сад и  там бросали  нож  в  кучу
песка. Если он втыкался, а не падал плашмя, засчитывалось "очко".
     Потом мальчики метали нож в стену сарая, и неожиданно лезвие сломалось.
Митя зашвырнул  обломки и стал помалкивать о случившемся. Вечером брат долго
искал ножик. А через несколько дней Митя сознался. Паша не придал услышаному
особого значения. Зато Марья Дмитриевна отчитала провинившегося - не столько
за нож, сколько за скрытность.
     - Но пойми, маменька, он  молчал,  чтобы  не  огорчить меня, -  защищал
брата Паша.
     - В следующий раз я сама его огорчу, чтобы не было повадно плутовать! -
вспылила  мать.  - Впрочем,  я  рада,  что  ножа теперь нет.  Нечего  с  ним
расхаживать... А сестрицам лучше не делать подобные подарки.
     Она  пожурила дочек, но,  видимо,  не слишком. Спустя год  те забыли  о
своем промахе. И вот  у  братьев снова появились ножики с ручками из оленьей
кости. Митя задумался над тем,  как отблагодарить Полю,  Лизу и  Машу, но не
успел прийти к какому-нибудь решению - снизу позвали обедать.
     Когда Митя вошел в столовую, там было уже  людно и  оживленно. На своем
"троне" восседал Иван  Павлович  и  беседовал с  гостем, приятелем  Жилиным.
Тобольский старожил  Петр Дмитриевич Жилин обладал многими  добродетелями  и
достоинствами, в том числе и редким по красоте почерком. Говорили, что  так,
как  он, могут выводить буквы только царские писаря. Во всяком случае, когда
надо  было писать  прошение или ходатайство в  высшие  инстанции, то просили
именно Петра Дмитриевича.
     По  столовой витал  аппетитный  запах грибного  супа:  Марья Дмитриевна
разливала его  по  тарелкам из  большой фарфоровой супницы. Некоторое  время
раздавался легкий перестук ложек. Потом постепенно в разных уголках столовой
завязались  разговоры.  Жилин  критиковал  правительственное  постановление,
запретившее  ссыльным иметь  охотничьи ружья.  Иван  Павлович бранил купцов,
тянущих с  выплатой Менделеевым долга. Марья Дмитриевна расспрашивала Полю о
новой  иконе, привезенной в  Ивановский монастырь из Долматовской обители...
Неожиданно повысил голос Паша:
     - Извините, но во время нашего путешествия из деревни в город произошло
занятное происшествие, - и тут  он  с лукавством оглядел присутствующих. - В
лесу  стреляли  охотники,  а  братец  принял их  за  разбойников.  Он  очень
перепугался. Посмотрели бы на него в этот момент!
     Обедающие  в  это время расправлялись уже со  вторым блюдом  -  жареным
чебаком с  картофельным пюре. Однако  оторвались от  тарелок и посмотрели на
Митю, который смутился и сказал:
     -  Из  тебя,  Пашенька,  получится  второй  Булгарин  или  Загоскин.  Я
испугался не больше, чем ты...
     - Нет, больше!
     - Полно вам препираться - вмешалась мать, - это просто неприлично.
     - Он сам струсил, - не успокаивался Митя.
     - Я - свидетель. Вы оба держались,  как настоящие мужчины, - улыбнулась
Марья Дмитриевна. - Поговорим, однако, о другом:  все ли приготовлено у вас,
мальчики, для похода в гимназию?
     - Все, -  заверили братья. - Только не знаем, какие брать учебники. Нет
расписания уроков...
     - Родители назавтра  приглашены  в  гимназию, там  все  им  и скажут  -
заметил Иван Павлович. - Пойду, послушаю.
     - Сходи, - согласилась  Марья  Дмитриевна. - Впрочем, я сегодня вечером
могу заглянуть к Петру Павловичу и узнать у него.
     Она имела ввиду давнего друга  их семьи,  инспектора  гимназии  Ершова.
Когда-то  тот  был учеником Ивана Павловича, а  теперь  сам  воспитывал  его
сыновей. Менделеевы  гордились  дружбой с  инспектором.  В девятнадцать лет,
будучи    петербургским   студентом,   Ершов   сочинил   знаменитую   сказку
"Конек-Горбунок",  одобренную  самим Пушкиным.  Слава  не  вскружила  Ершову
голову. Он остался скромным человеком, снискавшим симпатии тоболяков.
     - Петр Павлович из преподавателей - самый толковый и добрый,  -  сказал
Паша. - Он огорчается Митиным двойкам больше, чем сам братец.
     - Придется Мите учиться только на пятерки, чтобы не расстраивать милого
Петра Павловича, - пошутил отец. - Я, Митюша, со страхом думаю, что у тебя в
ведомости вновь появятся "пары" и  меня  потянут  в кабинет Качурина слушать
его нотации: "У вашего сына - двойка. Он опять подрался с Амвросиным..."
     Захар  Амвросин  был  Митиным  одноклассником, парнем очень задиристым.
Характер  его  сложился под  влиянием матери, женщины грубой,  воинственной.
Супруг ее, жандармский офицер, был человеком такого же склада, хотя во время
службы  в  Петербурге  и обрел  некоторый  внешний лоск.  В гимназии  Захара
Амвросина считали, и не без основания, фискалом и прозвали "Харей".
     - Если Амвросин будет приставать - я не спущу, - упрямо пообещал Митя.
     - Меня зови, если что, - откликнулся Паша.
     - Неужели  недоразумения  можно разрешать  только  кулаками? - вздохнул
Жилин.  -  Держитесь,  приятели,  подальше от  этого Амвросина. Его отец  не
упустит возможности навредить. А повод найти не трудно: в  вашем доме бывает
немало ссыльных.
     - Он меня джунгаром дразнит, - пожаловался Митя.
     -  Не  обращай  внимания,  -  сказала  Марья  Дмитриевна.  -  Тот,  кто
обзывается, обнаруживает глупость и невоспитанность. Наверное, этот лоботряс
что-то слышал о нашей родословной.
     - А я-то воображал, что мы - чистокровные русаки...
     - Стоит  ли слишком сожалеть,  что не  "чистокровные"? -  вмешался Иван
Павлович. -  Русский  народ никогда не  был отгорожен "китайской  стеной" от
других рас и  племен.  У  нас немало  людей со смешанной кровью,  среди  них
имелись  и имеются очень одаренные. В роду Пушкина был, например, африканец,
у   Жуковского   -  мать   турчанка,   предки   Лермонтова   -  шотландского
происхождения, отец Даля - датчанин... Если справедлива мысль, что смешанные
браки  дают  талантливое  потомство,  то  у  вас,  ребята,  есть шанс  стать
незаурядными личностями.  Одним из предков  Корнильевых,  действительно, был
джунгарец...
     - Пусть о нем еще раз расскажет мама, - попросила Лиза.
     Марья Дмитриевна согласилась. Все перешли в  кабинет и приготовились ее
слушать ...







     -  Во  время  императора  Петра  Алексеевича  жил-был  сибирский  купец
Парфентьев, - начала рассказ хозяйка дома.  - Во время поездки в Джунгарию -
было  такое  ханство  на  севере  Китая  -  Парфентьев купил  мальчика-раба.
Поступок этот был  совершенно в духе  того времени. Впрочем,  у нас и сейчас
можно купить крепостного... Купец  назвал  мальчика Яшей, а когда тот вырос,
сделал его  одним из  своих  приказчиков. В  ту пору как раз вышел государев
указ о приведении иноверцев к благочестию и Яша принял христианство.
     - Крещение помогло его карьере? - спросила Лиза.
     -  Не  думаю. Яков крестился  не из корыстных соображений,  -  ответила
Марья Дмитриевна. - Просто с  годами он совершенно обрусел, с головой ушел в
дела. А  время  было удивительное: сибирская промышленность  набирала  силу.
Возникали  заводы,  фабрики,  рудники,  торговые  компании.   Яков  сделался
совладельцем  парфентьевской  фирмы. А  после смерти  купца  выкупил  у  его
наследников  долю  своего  благодетеля.  Ему  улыбалось  предпринимательское
счастье. Но однажды Яков простудился, заболел, да и не встал на ноги.
     После  него  осталась  жена  Анна с кучей ребятишек.  Женщина  сильного
характера,  вдова не пала  духом и продолжила  дело мужа. Когда  один  из ее
сыновей  - Алексей - подрос,  стал молодым человеком,  Анна  послала  его  в
Москву  хлопотать  разрешение на  строительство  в  Аремзянском  стекольного
завода.
     Несмотря на  молодость,  Алексей оказался достаточно  предприимчивым. В
1750 году он раздобыл  нужную бумагу. Под  завод отвели землю  и приписали к
нему крестьян. В Аремзянском начали выпускать столовую и аптекарскую посуду,
изготовлять бутыли, стеклянные пороховницы...
     Другой  сын  Анны, Василий, основал бумажную фабрику и  открыл первую в
Сибири типографию.  Он  издавал  в Тобольске  журнал  под названием  "Иртыш,
превращающийся в Иппокрену". Вот каковы были Корнильевы!
     Но  потом дела пошли  хуже. Торговые  пути сместились к югу. Тобольское
купечество  несло  убытки.  Мой дедушка  и его  братья тоже попали в трудное
положение.  Бумажную  фабрику  им  пришлось  закрыть.  Прекратился  и  выход
журнала.  Из  центра  Западной  Сибири  Тобольск  постепенно  превращался  в
заурядный губернский город. Мой  отец, Дмитрий Васильевич, правда, продолжал
владеть заводом в Аремзянском. Хотя прежнего достатка у Корнильевых не было,
но  жили  они  не  в  нужде.  Отец  любил  книги, с  годами  собрал  богатую
библиотеку.
     Еще  он  увлекался охотой.  По  первой  пороше  выезжал в поле  травить
зайцев. Сам верхом, рядом - псарь. Свора гончих. Рога трубят - прямо барский
выезд.  И  обоих сыновей с малолетства  приучил к этой забаве. Один из них и
погиб на охоте. Гнался на коне за зверем, выскочил на замерзшее озеро, а лед
оказался тонким,  проломился. Брат  и  утонул. Впрочем,  был слух,  что  его
нарочно погубили недруги и все подстроили...
     Батюшка  страшно  переживал  гибель  старшего  сына.  Второму  запретил
когда-либо ружье в руки брать и послал его служить  в Москву, от охотничьего
соблазна подальше.  Там братец  Василий постепенно  выбился  в  люди. Князья
Трубецкие доверили ему управлять своими имениями.  С годами  дом на Покровке
заимел  собственный. В нем  и  живет, занят не только делами,  но и дружит с
учеными, писателями.
     - Я  у  него в  гостях застал однажды самого Гоголя, -  не без гордости
сказал Иван Павлович.
     - Неужели? Когда? - воскликнули Паша и Лиза.
     - Отец видел Николая Васильевич, когда ездил в Москву, - заметила Марья
Дмитриевна. - В 1834 году, в год  рождения Мити, он  ослеп и  был уволен  из
гимназии.   Пришлось   освободить  казенную  квартиру.  Жить  стало   негде.
Батюшкиной  пенсии нам на жизнь  не  хватало. Тогда-то брат  и предложил мне
управлять  аремзянским  заводом,  которым  Василий владел  по наследству. Он
оформил доверенность на мое имя...
     Марья Дмитриевна  вспомнила, как нелегко ей было без опыта  и  капитала
налаживать  запущенное заводское хозяйство. Пришлось влезть в  долги. С утра
до  вечера  склонялась она над канцелярскими книгами, ездила на переговоры с
поставщиками  сырья  и  скупщиками  готовой  продукции. Изворачивалась,  как
могла, училась. И через некоторое время завод начал приносить доход.
     Достаток  семье  Менделеевых  вновь был обеспечен.  Скопились деньги на
поездку Ивана  Павловича  в Москву к известном  доктору Броссеру. Тот удалил
ему катаракту, и зрение вернулось!
     - Я бродил  по Москве, опьянев от счастья!  -  сказал  Иван Павлович. -
Жили  мы  у  Василия Дмитриевича.  У него  на  званом ужине  я  и повстречал
Гоголя...
     - Однако почему ты, обретя зрение, не стал вновь директором  тобольской
гимназии? - спросил Митя.
     - Вакансия оказалась занятой, - вздохнул отец. - Я ходатайствовал перед
министерством, чтобы мне подобрали такую же должность в другом городе. Но из
столицы ответили: свободных мест нет.
     -  Петербургское  начальство просто  не  хотело  иметь  дело  с  Иваном
Павловичем, - взгляд Марьи Дмитриевны посуровел.  - Ему не доверяли, зная об
его дружбе со ссыльными. В глазах властей он выглядел карбонарием. С тех пор
батюшка  прирабатывает  корректурой  в  типографии, да тянет вместе  со мной
Аремзянский завод
     Когда  вам,  мальчики,  пришла  пора  поступать в  гимназию, наша семья
оказалась  вынужденной вернуться из Аремзян в Тобольск. Поселились в доме, в
котором  живем  и  сейчас.  А  до  этого  он  принадлежал  Якову  Семеновичу
Капустину.  Зятя как раз перевели по работе в  Омск. Катя с мужем  переехали
тогда  в Омск,  их  тобольский дом  опустел,  и его  заняли  мы,  постепенно
выплатив Капустиным стоимость всей усадьбы.
     Завод в Аремзянском без  постоянного хозяйского присмотра стал работать
хуже. А что делать? Семье, детям, тоже надо былоуделять внимание... Особенно
мальчикам. Митя у нас какой-то странный: вроде способный, но учится неважно,
вспыльчив, ссорится с одноклассниками.
     - Когда ты будешь серьезнее? - обращается к Мите мать.
     - Скучно в гимназии, -  оправдывается  он. -  Одни учителя  пьянствуют,
преподают неинтересно. Другие дерутся, чуть что -  по голове линейкой или  в
коридор выталкивают...
     - Ты не вполне прав,  - замечет вошедший в комнату  и  услышавший слова
Мити Иван Павлович.  - Есть  в гимназии среди педагогов и  светлые личности:
Ершов, Руммель, Плотников, Доброхотов. Да,  господин  Бострем  выпивает.  Не
противники Бахуса и некоторые другие. Они ограничены, часто  издерганы, но и
у них при желании можно кое-чему научиться. Мир вообще не идеален.
     - Эк, куда тебя занесло,  Павлыч! -  не утерпела жена. - Просто Качурин
превратил  гимназию  в  казарму.  Когда директорствовал ты,  было несравнимо
лучше...
     -  Спасибо  на  добром  слове, -  улыбнулся  супруг. - Однако  пойду  -
отдохну.
     Гостиная постепенно опустела.  Митя пошел в батюшкин кабинет порыться в
книгах. Их там скопилось множество.  Книжные полки заполонили  все  стены, и
даже в коридоре громоздились до потолка.
     На полках и за стеклянными дверцами  шкафов, наверное,  - тысячи томов.
Ломоносов,  Сумароков,  Княжнин,  Карамзин,   Пушкин...  Тут   же  сборничек
стихотворений  Михаила  Лермонтова.  Прочитанный  недавно,  он  произвел  на
мальчика  неизгладимое впечатление.  В сравнении  с Лермонтовым  померк даже
Байрон - кумир тобольских старшеклассников...
     А глаз  скользит  дальше по полкам: Шекспир,  Расин, Корнель, Шиллер...
Другие  знаменитости...   Есть  в   отцовской  библиотеке   и  сочинения  по
типографскому делу, производству  стекла,  книги о коммерции, горном  деле и
медицине.  Вот  том   "  Истории",  сочиненной  архитектором,   краеведом  и
путешественником Семеном Ремезовым. Здесь  же "Историческое обозрение" Петра
Словцова.
     Митя  берет  эту  книгу и  листает.  Если  тоболяк Ремезов  -  личность
легендарная - жил более ста лет назад, то Словцова еще совсем  недавно можно
было встретить на  городских улицах. Многие прохожие почтительно здоровались
с рослым седым стариком в поношенной бекеше. Некоторые при этом называли его
"почтенным" или "дорогим Петром Андреевичем".
     Словцов, говорят, был  крупный  ученый.  Одна  мысль  о  нем  волновала
воображение  Мити. Выдающийся  человек  вот  так  запросто прогуливается  по
Тобольску. С  ним можно поздороваться или даже коснуться его рукой.  Митя не
раз хотел заговорить со стариком, но не знал о чем: и его сковывала робость.
Только вернувшись домой, он вел со Словцовым остроумные воображаемые беседы.
     Три года  назад ученый умер, унеся с  собой  ведомые  только ему тайны.
Митя позднее  пытался выведать их из книг старика, но ум гимназиста  не смог
продраться  к  истине сквозь  бесконечные препоны из сложных, длинных  фраз.
Невозможно было запомнить обилие названий и имен...
     И тогда  хотелось  почитать  что-нибудь  легкое, развлекательное.  Митя
раскрывал  роман   Вальтера   Скотта   "Айвенго"  и,  пропустив  скучноватое
предисловие, погружался в пленительный мир мужественных рыцарей и прекрасных
женщин. Захватывало уже начало книги: "В той  живописной  местности  веселой
Англии, которая орошается рекой Дон, в давние  времена простирались обширные
леса,  покрывавшие  большую  часть  красивейших  холмов  и  долин...   между
Шеффилдом и Донкастером".
     "У  них тоже  есть Дон! - дивился мальчик,  - и леса вроде аремзянских.
Только наши, наверняка, больше и  гуще". Герои  Скотта чем-то напоминали ему
казачьего атамана Ермака и его  сподвижников. Они тоже верно  служили своему
государю  и были  преданы  ему,  как  Айвенго  королю Ричарду. Разумеется, в
старой Англии встречались и негодяи. Прежде всего, это храмовник Буагильбер,
сильный и коварный...  До самого ужина Митя не отрывался от романа. И потом,
вечером. читал его в мезонине. Только к полуночи Лиза заставила брата спать,
решительно погасив свечи и унеся канделябр.
     Ночь выдалась  беспокойная.  Во  сне Мите привиделась какая-то  ерунда,
довольно жуткая. В  его комнату будто  бы  ворвался  одноклассник  Амвросин,
облаченный  в доспехи  Буагильбера. Он  дико  захохотал и  кинулся вперед  с
обнаженным  мечом. "А-а-а!  На помощь!" -  попытался крикнуть Митя,  но смог
только  замычать и  проснулся. Порадовавшись спасительному  пробуждению,  он
перевернулся на другой бок и снова уснул, теперь безмятежно и крепко.
     Светил месяц. На полу комнаты  темнела тень переплета  рамы. Было тихо,
слышалось лишь ровное дыхание спящего.







     В  августе выпали  обильные  ночные росы.  По утрам в  подгорной  части
города ровной пеленой стлался туман. Днем  в садах сбивались в шумные  стаи,
готовясь к отлету,  синицы, зяблики,  овсянки и прочая  птичья  мелочь.  Уже
тянулись  к  югу вереницы кроншнепов.  Погода стояла  переменчивая.  Нередко
моросил дождь и тоболяки укрывались в домах.
     Но  в  тот  день, о  котором идет речь, было ведро, и  Фешка  сидел  на
завалинке своей избы, тренькая на балалайке, новенькой двухструнке купленной
отцом три дня назад после возвращения Фешки  из  леса от Галкина. Она  сразу
вызвала зависть  соседских  мальчишек. Раньше  сын  кузнеца  сам выклянчивал
балалайку на часок у  какого-нибудь ее счастливого обладателя. Таких богачей
в  верхнем городе насчитывалось  немного. Пацаны  так и  звали их: "Петька с
Аптекарской, у которого балалайка..." или "Яшка-балалаечник с Собачьего".
     Фешка пощипывал струны, подбирая незамысловатую  мелодию песни "Жил-был
дурень", и посматривал: не подходят ли дружки, чтобы поважничать перед ними.
Вместо   ребят   появился   папаня,   Кожевников-старший,   высокий,  слегка
сутуловатый  мужик  со следами ожогов на лице.  Увидев сына, он протянул ему
кулек:
     -  Угощайся, хлопче, леденцами. Как балалайка? Получается у тебя на ней
что-нибудь?  Если  обедал, можешь  прогуляться  в  нижний  город.  Там  твой
приятель,  гимназист, вернулся из деревни.  Я его на Богоявленской встретил,
куда-то с братом шел. Можешь его навестить...
     Северьян  дал  сыну  гривенник  и сказал,  что  посылает его не  просто
болтаться  по Тобольску,  а с  умыслом.  Надо покрутиться возле жандармского
управления и посмотреть, что там делается:
     -  Где управление? Что забыл?  Белый дом в конце Большой Архангельской.
Там  жандармы  сейчас  и обосновались. Скорее  всего,  ничего особенного  не
увидишь,  но все же - чем  черт  не  шутит?  Вдруг мелькнет  знакомое  лицо.
Например, человек из  отряда Галкина. Будь осторожен! Зря  фараонам глаза не
мозоль...
     - Не маленький, - успокоил отца Фешка.
     Он  пошел в избу  и  наскоро похлебал щей. Потом  обул сапоги,  которые
носил лишь по праздникам, в холодную погоду и  в особых случаях. Теперь  был
как раз такой случай... Завернув в чистую тряпицу ломоть хлеба,  Фешка сунул
его в карман: вдруг придется задержаться.
     Он  шагал  по  Большой  Спасской  походкой  бывалого  человека.  А  его
уверенность основывалась  на умении всегда  защититься от  врагов, которых у
него было, впрочем,  мало,  а приятелей и добрых  знакомых - тьма. Однако  в
этот раз Фешка неожиданно подвергся  нападению каких - то пришлых сорванцов.
Они  с криками  выскочили из-за Воскресенских ворот старого городского вала.
Первым подбежал босяк лет  восьми и стремительно  сунул руку  прямо в Фешкин
карман:
     - Гроши е?
     - А ну, отвали!  -  Фешка оттолкнул нахала и увидел, что подбегают  еще
четверо. Самый рослый из них держал в руке небольшой и довольно  не страшный
нож. Этот парень - по всему было видно, он вожак - и получил по носу, да так
метко, что потекла красная юшка. Остальная шушера  растерялась и попятилась.
А Фешка отбежал шагов на двадцать и показал противникам загорелый кулачок...
Когда  горе  -  грабители  остались позади, он надумал завернуть на  базар и
купить кедровых орешков.
     На Торговой площади, возле Захарьевской  церкви,  был обычный  базарный
день. В Гостином ряду  бродили хозяйки с  сумками. Кухарки наметанным глазом
определяли,  что  из  провизии  получше  и  подешевле.  Продавцы  взвешивали
покупателям  картошку,  капусту, репу,  огурцы...  Фешка подался  в  сторону
Иртыша. Там, возле  дровяного  рынка,  торговали живностью. По  воскресеньям
бойко шла продажа лошадей, коров, овец, коз. Били по рукам, заключая сделки,
купцы и крестьяне, гуртовщики и посадские.
     Сейчас  здесь  лишь  молодая  татарка  продавала ягнят.  Да седой вогул
принес на продажу  корзинку  со щенками. Мохнатые комочки скулили и тыкались
друг в друга носами.
     - Подари, дед, песика... - попросил Фешка. - Ему у меня будет хорошо.
     -  Это  сибирская  лайка,  -  недовольно  прошамкал продавец.  -  Даешь
полтинник - бери любого.
     - Беру! - воскликнул мальчик, - В долг...
     Седобородый  потянул руку  к  палке,  и  Фешка.  не теряя  достоинства,
удалился.  Прежде чем  возвращаться в верхний город, он решил прогуляться по
нижнему...  Из  отворенных  настежь  дверей  церкви  лились  бередящие душу,
трогательные  голоса  хористов.  Их  пение  завлекло  Фешку  внутрь   храма.
Присмотревшись, он увидел людей, обступивших гроб: шло отпевание. В звучание
хора вплетался плавный речитатив священника:
     -  Зряща  мя безгласна  и  бездыханна  подлежаща,  восплачьте  обо мне,
братия, други и знаемые. Вчера бо день беседовал  с вами и внезапну найде на
мя страшный  час смертный... Придите все любящи  мя и  целуйте мя  последним
целованием!
     Люди  двинулись к гробу. Преодолев оцепенение, Фешка подался к  выходу.
На улице облегченно  вздохнул  и пошел по Большой  Пятницкой. Засмотрелся на
огромный дом на углу Туляцкой  улицы. Говорили,  что когда-то он принадлежал
богатому  откупщику,  а  сейчас в  нем  обитает  губернатор.  Прямо  дворец!
Посмотреть бы, как внутри... Фешка потянул на себя золоченную ручку парадной
двери и несмело вошел  в  вестибюль.  Небольшая лестница,  всего в несколько
ступеней,  вела  в длинный коридор. Фешка стал  подниматься.  Но тут  справа
возник привратник в синей шинели, обшитой по краям серебристой лентой:
     - Куда, посадский?
     Швейцар мог запросто надрать уши, пришлось выкручиваться:
     - Господин офицер, у меня тут тетка в горничных. Лукерьей кличут.
     - Нет у нас Лукерьи, - подумав, ответил привратник. - Иди, иди.
     На улицах, между тем, происходило  немало  занимательного.  Из кабака с
вывеской "Питейный дом" сиделец  выпихнул пьянчужку. Тот свалился в траву, и
к нему потрусила тощая свинья, потыкалась рылом в лежащего, словно соображая
можно ли чем поживиться... Фешка  поднял с земли прут и вытянул хавронью  по
спине. Отступая, она  успела  потянуть  зубами пьяницу за ухо.  Тот ойкнул и
выругался. На  него  уставились  две  старушки, сидевшие на  скамеечке возле
соседнего  дома.  Остановился  молоденький  чиновник  во  фраке  и цилиндре.
Перестали  щипать  траву  и подняли головы две лошади,  пасшиеся  в проулке.
Возможно, их тревожил бой барабана,  долетавший с плаца линейного батальона,
где маршировал взвод новобранцев.
     -  Левой,  левой! Тяни  носок,  деревня!  -  командовал  полный унтер с
перевязанной платком щекой. Казалось, он страдал и от солдатской неумелости,
и от зубной боли.
     Проходя по  Большой Архангельской, Фешка поравнялся  со зданием казармы
кантонистов.  Из  нее вышел  мальчик  в  невообразимо  красивой  форме.  Как
одеваются  люди! Зависть сына кузнеца достигла  предела, когда  юный щеголь,
отойдя от  казарменных  ворот,  извлек  из кармана  брюк  тускло  блеснувший
портсигар и, оглянувшись по сторонам, закурил.
     Было бы глупо не стрельнуть у кантониста курева. Но Фешка вспомнил, что
обещал отцу не брать  в рот табачную  отраву. Вздохнув, он  пошел  в верхний
город. Те  карманники, наверняка, убрались  восвояси. На всякий случай Фешка
подобрал с земли  ржавую  подкову, отер  ее о траву и сунул в карман.  Потом
поглазел на казармы Сибирского линейного батальона и Дом городовых казаков.
     Так,  по Большой Архангельской, он  дошагал  до штаба  жандармов. Возле
белого двухэтажного здания с красной железной крышей росли высокие тополя. А
площадка  перед домом была обсажена густой акацией.  Фешка укрылся в  ней  и
начал наблюдать за подъездом. Но ничего особенного там не происходило.
     Прохаживался возле караульной будки постовой. Приехали и уехали четверо
конных  жандармов. Прогромыхала  в  соседний  двор  телега  Феди-водовоза...
Некоторое время  никто  не  появлялся. Потом  к подъезду подкатила рессорная
коляска, запряженная чубарым рысаком. Из нее выскочил офицер и,  придерживая
саблю, взошел в подъезд. Через стеклянную  дверь было видно, как он покрутил
перед зеркалом усы, застегнул воротник и поднялся на второй этаж.
     "Где  же  я  его  встречал?"  -  напрягал   память   Фешка.  Ему  вдруг
припомнилась облава на городском  базаре,  шум, крики,  выстрелы... Какие-то
люди, вцепившиеся в рослого парня. Ими командовал этот офицер!
     Фешка  выждал момент,  когда  караульный  повернулся  к  нему  спиной и
метнулся из  акаций к  зданию.  Возле  самого дома он, как  кошка,  залез на
тополь,  толстые  ветви  которого  касались  балкона.   И  ему  понадобилось
приложить немало усилий,  чтобы перебраться  с  дерева  на площадку балкона.
Здесь он затаился за одним из выступов стены.
     Это было  рискованно, зато с Фешкиной позиции просматривалась почти вся
просторная комната, расположенная на втором этаже. В ней, за длинным столом,
покрытым  зеленым  сукном,  сидел  толстый  начальник в жандармском мундире.
Перед  ним  стоял  приехавший офицер.  По  случаю теплой  погоды  окно  было
распахнуто,  и  до  Фешки  долетали обрывки  разговора,  хотя всех  слов ему
разобрать не удавалось.
     - Дела наши дрянь, капитан.  Да вы садитесь, - говорил  начальник, -  Я
уехал  в  Обдорск  всего  на  неделю.  Помирил  там  вогулов с  исправником.
Возвращаюсь, а меня  вызывает  гражданский губернатор Энгельке и жалуется на
беспримерную  наглость   воровских  людишек.  Оказывается,  во  время  моего
отсутствия среди  бела дня под самым  Тобольском угробили  Нефедьева. Только
этого  не  хватало!  Энгельке  спрашивает:  что доложим  Горчакову  в  Омск?
Задавать-то вопросы легко...
     Толстяк - это  был глава тобольских жандармов майор Петровский  - вытер
платком вспотевшее лицо и строго глянул на подчиненного.
     - Я своей вины  не отрицаю, - сухо ответил Шадзевич. Фешка замелил, что
у капитана дернулась щека.
     -  Вы не  волнуйтесь, -  смягчился начальник.  -Такая  у  нас работа...
-Петровский  повернул голову  к  окну,  за  которым шелестела густая  листву
тополя и продолжил:
     - Скоро пойдет дождь и смоет следы на лесных тропах - найти разбойников
будет труднее.
     - Если и не смоет -  не найдем, - откликнулся с горечью капитан. - Да и
кто у нас разбирается в  следах? Собак-ищеек  нет...  А  Нефедьева, конечно,
жаль, хотя человек он был надменный, чванливый...
     -  Согласен. Покойничек  имел скверный  характер.  Но  искать его убийц
надо, - вымолвил после небольшой паузы майор. - Вчера они ухлопали Аристарха
Григорьевича, а завтра? Прочешите ближайшие леса?
     - Какими силами? Мы просили  два  батальона пехоты, прислали  - один, и
тот вскоре отозвали. А взамен дали полуэскадрон драгун!
     -  Взыскания нам  все  равно  не миновать,  -  вздохнул  Петровский.  -
Нефедьев - родственник Горчакова, хотя и дальний. К тому же они в  молодости
в одном полку служили... И потом у нас года  два не было ничего подобного. В
обществе - тревога! В Омске, когда узнали об этом, говорят, купцы в тот день
лавки позакрывали. Всем мерещится пугачевщина. Надо что-то предпринять...
     - Что именно? - откликнулся Шадзевич.  - Градская полиция малочисленна.
В  инвалидной команде полно старых солдат. Казаки в  лесу воевать не умеют и
не хотят.  Просите  у губернатора егерей.  И доложите, что мы напали на след
убийц.
     - Вы серьезно?
     - Убили люди Тараса Галкина.
     - Не ошибаетесь?
     - Почти уверен. У меня лазутчик в его шайке.
     - Галкин - старый "приятель",  - с иронией воскликнул майор. -  Крупная
дичь!  За ним числятся  три  побега и не  один десяток  разбойных нападений.
Галкин уже лет пятнадцать беспокоит край. То исчезнет, то вновь объявится...
Он,  кстати,  командовал  одной  из  шаек  бунтовщиков,  когда  те  осаждали
Долматовский  монастырь... Постараемся, чтобы  негодяй не ускользнул  в этот
раз!
     Петровский вызвал дежурного по штабу и велел распорядиться насчет кофе.
Вскоре майор и капитан пили ароматный напиток, запах  которого долетал  и до
носа Фешки.
     Отхлебывая  кофе  из  фарфоровой  чашечки,  Шадзевич думал о  том,  что
Петровский  - не худший из начальников,  с  которыми  ему довелось работать.
Немного трус, тушуется в трудных положениях, но энергичен. Умеет подать себя
перед вышестоящими командирами. Сам  Шадзевич перед ними робел, красноречием
не  обладал.   Потому  и  не  преуспел  по  службе.  Мешало  карьере  и  его
католическое   вероисповедание:  Виктор   Антонович  происходил   из  дворян
Виленской губернии.
     - Возможно, лазутчик сообщил еще нечто ценное, - поинтересовался майор.
     - По его словам, Галкин  намерен освободить из острога своего сообщника
- Орлика.
     - Они осмелятся штурмовать тюрьму?
     - Их план проще,  - усмехнулся капитан. - Арестантов посылают на работы
в городе.  Когда  заключенных  поведут мимо базара,  конвой  будет  атакован
переодетыми  в мещанское  платье разбойниками. Возникнет паника. В  суматохе
негодяи скроются вместе с Орликом...
     - Не дурно, -  сказал  Петровский.  - Когда  же будет  осуществлен  сей
блестящий замысел?
     - Срок неизвестен. Галкин еще  не принял решение, но как только примет,
мы сразу узнаем.
     - Откуда такая уверенность?
     - Лазутчик - надежный человек, Спиридон Буков. Был осужден к каторге за
убийство  квартального. Мы  устроили ему побег. Посулили мещанское звание и,
разумеется, крупные деньги... Его семья у нас как бы в заложниках...
     -  Не  дурно!  В  нужный  момент  окружим   базар.  Пусть   наши   тоже
переоденутся,   оружие,  естественно,  спрячут.  Командовать  ими  назначьте
Амвросина.  У поручика отменные  хватательные способности.  В  Петербургском
жандармском дивизионе  умеют  натаскивать  на такие дела. И докладывайте обо
всем мне. Желаю удачи!
     Капитан ушел, и Петровский видел в окно, как тот сел в экипаж. Площадка
перед  штабом  опустела. Какой-то мальчишка вылез из пыльных акаций,  росших
перед  домом,  и  исчез.  Потом  на улице  появился  подгулявший бурсак.  Он
пошатывался  и  бранился,  смешивая ругательства  с  латынью.  "И  чего  его
угораздило напиться днем?"  - недоумевал майор. Он  решил сказать  епископу,
чтобы  святой отец  приструнил кутейников.  Василий  Петрович дернул  шнурок
звонка, вызвал дежурного...
     Через  минуту  из  подъезда выбежала пара жандармов  и увлекла гуляку в
здание, где  в подвале находилась  "холодная". Фешка не был свидетелем того,
как сцапали бурсака... Когда майор и капитан стали прощаться, он быстро слез
с  дерева и побежал домой.  Ему  было, что рассказать  отцу. Хотя  из беседы
офицеров он многого не разобрал, однако и услышанного было достаточно, чтобы
понять: над  людьми Тараса Федоровича  нависла опасность... Было обидно, что
не удалось разобрать фамилию лазутчика.
     На  Большой  Спасской Фешка прицепился к задку какой-то кареты, которая
подвезла его почти до самой Завальной деревни...







     Вот и настало первое августа, день, когда начинался новый учебный год.
     Ранее утро. Митя и Паша еще  спят. Им нет надобности подниматься раньше
обычного:  еще вчера с помощью  мамы и сестер  мальчики подготовили все  для
гимназии.  Наглажены  мундирные куртки и брюки. Примерены новенькие картузы,
тульи  которых  украшены серебряными  веточками.  Уложены  в ранцы учебники,
тетради, пеналы...
     Однако пора  вставать. Лиза стаскивает  с братьев  одеяла,  выдергивает
из-под  голов   подушки.  Но  они  продолжают  блаженствовать,  прикинувшись
спящими.
     - Лежебоки! Холодной водой оболью, - угрожает она и уходит.
     Похоже, что это не  пустая угроза, - Лиза может вернуться с ковшом воды
- и братья вылезают из постелей. К тому же их носы  уловили  соблазнительный
запах, распространяющийся из кухни. Там печет пирожки Прасковья.
     За завтраком  братья  без  умолку болтают.  Они оживленнее обычного: им
предстоит первый день в гимназии, встреча с одноклассниками. Наконец, Паша и
Митя натягивают на плечи ремни ранцев и без шинелей  -  погода еще теплая, -
лишь в куртках, покидают родное гнездо.
     Большая Болотная в этот час еще пустынна, и прохожие встречаются только
возле  Михайло-Архангельского  собора,   где   кончилась   заутреня.   Возле
перекрестка прохаживается городовой в сером суконном мундире и высокой серой
шляпе с белям жестяным гербом. Страж порядка внушителен и важен. Он козыряет
двум  гимназистам:  поскольку  знает и уважает их родителей,  впрочем, как и
почти всех  обитателей округи. И его  тоже  знают. За  багрово-сизый оттенок
лица полицейского  прозвали Красной Девицей. Местные жители  уважат  его  за
незлобивый  характер:  обычно  он  не  тащит подгулявших  мещан в участок, а
развозит или разводит по домам и сдает заждавшимся женам.
     А внимание мальчиков уже переключилось на другое. По  Абрамовской ведут
арестантов,  которые  бредут,  позванивая кандалами.  Колонна небольшая.  На
острожных - обтрепанные дерюжные  кафтаны, такие же порты и шапки.  На кофты
сзади нашиты четырехугольники, "бубновые тузы". В руках  у  горемык жестяные
кружки: острожные просят милостыню:
     -  Подайте  на  пропитание!  Господа  хорошие,  от  сумы  и  тюрьмы  не
отрекайтесь. Жертвуйте, кто сколько может...
     Сердобольные  люди  опускают  в  кружки медяки.  Отвыкшие  за  лето  от
подобных картин,  мальчики  всматриваются в  лица  кандальников и подают  по
мелкой монете. "Конечно, эти люди - преступники", - успокаивают себя братья.
И все же на душе у них тягостно, будто они сами в чем-то виноваты...
     Братья  идут по  Большой Архангельской. Лишь постепенно избавляются они
от  неприятного ощущения. Однако, новые впечатления уже вытесняют тревогу  и
грусть,  навеянные   безрадостной  встречей.  Само  приближение  к  гимназии
настраивает Пашу и Митю на приподнятый лад.
     Менделеевы сворачивают направо  - мостик через Курдюмку уже за спиной -
и они  оказываются в гимназическом саду, где  разрослись вовсю липы, березы,
черемуха.  Путь  мальчиков  пролегает  мимо  белой  ротонды.  Сюда прибегают
гимназисты   во  время   перерывов  между  занятиями.  Тут   старшеклассники
поигрывают в карты и даже с оглядкой курят.
     Весенними и летними вечерами в выпускники назначают в беседке свидания.
Тогда в  ней  допоздна  сидит,  обнявшись, размягшая  от нахлынувших  чувств
какая-нибудь  парочка.  Под  шум  деревьев  тут  признаются  в  любви.  Юные
тоболячки,  став  матронами,  долго,  не  без  приятности  вспоминают  белую
ротонду...
     Сейчас здесь  пусто.  Только  двое малолеток бегают  по крыше. Да Митин
одноклассник, рослый  не по годам,  лохматый  круглолицый Колька  Медведенко
беззлобно  треплет  какого-то   первоклашку,  очевидно,  приятеля  тех,  что
носились по крыше.
     -  Будешь,  олух, лазать,  куда не  следует? - с напускной строгостью в
голосе вопрошает Колька,  прозванный  в классе  за фамилию и недюжинную силу
Медведем. - Сломаешь ногу, мать плакать будет! Вот тебе для науки...
     Увидев  Менделеевых,  он  двинулся  им  навстречу.  Выражая  неизбывную
радость, Медведь сразу  свалил  Митю на землю. Но  тот  -  тоже  не слабак -
падая, увлек за собой нападавшего.
     - Полно вам. Испачкаетесь!  - урезонивал Паша, стаскивая Медведенкова с
Мити.
     Борцы поднялись на  ноги, отряхнулись, и троица  побежала  в  гимназию.
Здание,  в  котором  размещалось сие почтенное заведение,  когда-то - только
подумать -  принадлежало роду Корнильевых. Еще в  прошлом  веке,  примерно в
середине его, предки Марьи Дмитриевны купили в Богоявленском приходе участок
земли. Их добрый  знакомый, архитектор Рязанов, возвел  тут  внушительный по
тем временам дом, кирпичный, двухэтажный. В нем  Корнильевы жили до тех пор,
пока их клану улыбалось счастье.
     В  1787 году,  когда  в  городе бушевал  ужасный пожар,  здание изрядно
пострадало.  Ремонт  требовал  немалых  денег,  а  их  не  оказалось.  Тогда
Корнильевы  продали  семейное  гнездо  губернатору  Алябьеву,  отцу будущего
композитора.  Несколько  лет  в  доме  благоденствовала  семья  губернатора,
подрастал под  его  крышей  Саша  Алябьев. Правда,  однажды,  по  недосмотру
няньки, ребенок вывалился из окна второго этажа. Упав в траву, ушибся, но не
сильно,  и  отечественное искусство  не лишилось "тобольского Россини",  как
нарекли  земляки  со временем  талантливого  маэстро.  Фортуна  переменчива.
Губернатор  тоже был вынужден продать  этот дом.  Новый владелец -  общество
призрения - открыл в нем училище.
     Прошли годы.  Дом  перестроили  под гимназию  гимназию.  Внешне  здание
выглядело  теперь  весьма   респектабельно.  Над  фронтоном  даже  поставили
скульптуру, изображавшую Минерву. Правда, во время,  когда в гимназии учился
Митя  Менделеев,  о  богине  помнили  только  старожилы.  Но  вход  с  улицы
по-прежнему сверкал  медью надраенных ручек и петель. В будни парадная дверь
была  обычно  заперта.  Ее   открывали,  если   ожидались  важные  визитеры:
генерал-губернатор Горчаков, гражданский губернатор Энгельке или архиепископ
Тобольский и Сибирский Георгий...
     В таких  случаях железную лестницу, ведущую  на  второй этаж, застилали
ковровой дорожкой. Гимназистов шеренгами выстраивали наверху в актовом зале.
Ровной линией  синели их  мундиры,  краснели воротники,  блестели начищенные
пуговицы.  Воспитанники  достойно  являли себя  во  фрунте:  маршировать  их
ревностно учил отставной офицер. Наиболее любознательные из них  преуспевали
и в  умственных  науках.  Для чего имелись  неплохие условия.  В  частности,
изучать  физику   гимназисты  имели  возможность  в   кабинете,   оснащенном
приборами, купленными у искусного петербургского механика Роспини.
     Митя охотно занимался в и в этом кабинете физики, и в метеорологической
лаборатории.  Влек  его и "минц-кабинет", где хранилась  коллекция  русских,
арабских,  бухарских,  персидских, турецких,  китайских  и  других старинных
монет.
     ...  Между  тем  Митя,  Паша  и  Медведенков  пересекли  двор  -  место
постоянных ребячьих игр,  спортивных занятий, фрунта  -  и через черный  ход
прошли  в вестибюль. На лестнице и в коридорах сновали гимназисты. Их голоса
напоминали гудение роя пчел. Шум несся и из смежных комнат: на первом  этаже
обитали  казеннокоштные  пансионеры. В  одном  помещении они  столовались, в
другом  был их дортуар. Рядом находился  рекреационный,  или гимнастический,
зал.
     В сутолоке  братья наткнулись  на дежурившего  в  вестибюле надзирателя
Семашко. Митя в спешке, нечаянно задел его локтем и запоздало выкрикнул:
     - Здравствуйте, Ван Осипыч! Я нечаянно...
     -  Разболтались  за  лето,  шалопуты,  -  проворчал  Семашко,  -  идите
спокойно.
     Менделеевы и Медведенков шмыгнули дальше. Пронесло! Титулярный советник
Иван   Осипович  Семашко,   высокий  флегматичный  мужчина   с   грубоватым,
добродушным лицом, появился в гимназии  недавно.  Но  ученики уже  раскусили
его: не зол, хотя и напускает на себя строгий вид.
     Иное  дело  - надзиратель Католинский. Маленький,  юркий, он  вежлив  с
гимназистами,  но  ябедничает  на них  директору  Качурину.  Старшеклассники
составили комплот против Католинского и поклялись устроить ему  "темную".  В
последний момент заговорщики пожалели Католинского. Все-таки  - вдовец. Один
растит двух  малых чад.  Может  быть, потому  и  наушничает  начальству, что
боится потерять должность. Надзирателя стали просто обходить стороной.
     За  каникулы  Митя подзабыл  гимназические порядки  и  законы  ребячьей
вольницы, но быстро обретал полузабытые привычки. Сделать это было нетрудно,
ибо  особых перемен за  каникулы в  гимназии  не  произошло.  Вновь мелькают
знакомые  лица  учителей. Прежние  преподаватели ведут  те  же  предметы.  И
расписание уроков почти не отличается от прошлогоднего... Занятия начинаются
с половины девятого утра и длятся до половины двенадцатого. Полчаса на обед,
и снова за парты, теперь до четырех. Гимназисты шутят: "Сытое брюхо к ученью
глухо".
     Но пока еще  утро. Дети носятся  по  коридорам,  затевают возню. Только
приближение надзирателя или учителя смиряет шалунов. Однако в ребячьем хаосе
заметно целенаправленное движение: в  актовом зале - построение  на утреннюю
молитву. Окрики и команды старших. Потом - тишина.
     Появляется преподаватель  закона Божьего, священник Лев Иванитский. Его
риза  ярким пятном выделяется на фоне зеленых мундиров остальных учителей. У
отца   Льва  -  молодое  красивое  лицо,  бледность   которого  подчеркивает
окладистая каштановая борода. Известно, что  у батюшки - хорошенькая жена  и
двое детей  и что он  тяготится жизнью в провинции,  хотя приехал в Тобольск
всего два года назад.
     Рядом  с Иванитским - Качурин, зримое воплощение  власти  и порядка.  У
него почти воинская выправка, ровный  ежик седеющих  волос, до педантичности
наглажены мундир и брюки. Евгений Михайлович озирает ряды  гимназистов. Всем
видом он как бы олицетворяет строгость и всезнание.
     Воспитательское кредо  директора  -  почитание властей  и  старших.  Он
прощает ученикам малые и большие шалости, но сурово  карает за инакомыслие и
непокорство, прибегая даже к розгам.
     - Я воспитываю моих мальчиков  в спартанском духе,  - шутит Качурин.  -
Меня тоже секли, а результат налицо...
     При этих  словах  губы Евгения  Михайловича трогает легкая  улыбка, что
случается с ним не часто. Обычно он сдержан в выражении чувств, более того -
мрачен. Когда  Качурин  учился  в  Петербургском  педагогическом  институте,
начальство заметило в нем склонность к педельской деятельности. По окончании
курса он был оставлен при институте младшим надзирателем.
     Пожив  в столице,  Евгений  Михайлович уяснил  для  себя  важную  вещь:
карьеру  делают  люди,  имеющие  сильных  покровителей. Подчиненных  же надо
держать на  дистанции,  создавая вокруг себя  ореол загадочности. Правило  -
опробованное и полезное, в чем Качурин не раз убеждался, управляя тобольской
гимназией.  И   сейчас   он  осматривал  актовый   зал  властным  и  как  бы
отсутствующим взглядом...
     Между тем, отец Лев завершил обряд.
     - Спаси, господи, люди твоя! - выводил многоголосый хор.
     Провозглашал слова молитвы  и Митя. От них веяло покоряющей древностью.
И даже некоторая  нестройность хора - ребята еще не  спелись после каникул -
не портила впечатления. Среди гимназистов  были обладатели неплохих голосов.
Лучших из них приглашали петь по праздникам на  клиросе Богоявленской церкви
и других храмов.
     Митя  расчувствовался,  у  него  повлажнели  глаза: за  лето  отвык  от
торжественных богослужений. В деревне он посещал с  семьей  лишь  воскресные
службы в скромной аремзянской церкви.
     Пройдет неделя, и мальчик свыкнется с утренними молитвами  в гимназии и
будет относиться к ним как к чему-то обыденному.  А сейчас в  нем  затронуты
глубинные струны души. Голос его вплетается в общее звучание хора и уносится
куда-то ввысь.  В эти минуты Мите хочется стать  лучше и делать  всем только
добро.
     По окончании молебна раздается будничная команда:
     - Налево! По классам... Марш!
     Развод, трели,  звонков, коридоры пустуют... В четвертом классе  первый
урок  -  закон  Божий.  Отец Лев  усаживается за  кафедру,  листает  журнал,
устраивает перекличку. Потом гимназисты поочередно читают катехизис. Батюшка
мягким голосом  излагает догматы христианства, вспоминает поучения патриарха
Филарета, рассказывает о его святой жизни.
     Ученики  внимательно слушают,  и  только на  задней  парте  "камчадалы"
украдкой играют в карты. Да  Путьковский и  Серебренников,  когда  отец  Лев
отворачивался, перестреливаются комочками жеваной бумаги.  Урок благополучно
завершался,  когда   Саша  Путьковский  ошибся   и   угодил   жвачкой  не  в
Серебренникова, а в щеку внезапно обернувшегося учителя.
     Класс загудел: очень забавно выглядело лицо испугавшегося Путьковского.
Возмездие последовало немедленно.
     - Марш в угол, - сказал отец Лев.
     Неудачливый стрелок поплелся  в дальний угол  класса.  Там  возле печки
обычно  томились проштрафившиеся. Серебренников, довольный  тем, что влип не
он, незаметно бросил приятелю яблоко. Тот ловко его схватил. Это понравилось
остальным, и  к печке  полетело  три конфеты. Саша  поймал  их, но съесть не
успел: раздался звонок.
     На  следующем  уроке  учитель Малосатов,  низкорослый  брюнет -  обычно
тщательно одетый  и причесанный, а сегодня какой-то  помятый, -  втолковывал
гимназистам  порядок  подачи  прошений в уездные и губернские  суды, а также
казенные палаты. Задав для проверки вопросы и выслушав ответы, он повел речь
о правах дворянства.
     -  Наш-то, видать, с  похмелья,  -  шепчет Мите сидящий с ним  на одной
парте Медведенков.
     - Да, странный он сегодня, - отвечает Менделеев. - Наверно, ты прав.
     Однако  мальчики ошиблись. Малосатов был  трезв. Просто  у  него  ночью
болел зуб.  Утром он пошел  на Казарменную  улицу  к  Вольфу, но  не  застал
доктора дома. Тогда учитель поспешил к лекарю Штаубендорфу, жившему довольно
далеко. И тот удалил злосчастный зуб.
     Невыспавшийся  преподаватель  вел урок  вяло.  В  классе скучали. Желая
развлечь  товарищей,  из-за  парты  поднялся   острый   на  язык  Пешехонов,
прикидываясь простаком, спросил:
     - Извините,  Дмитрий Яковлевич...  Вы о привилегиях  дворян толкуете, о
праве  помещиков  распоряжаться крепостными. А у  нас  только что  был  урок
закона Божьего, и священник говорил, что  все люди равны перед Богом. Почему
же тогда одни повелевают другими? Кто прав - отец Лев или вы?
     - Перед  Богом  все  в  равном  ответе.  Но  Всемогущий даровал  власть
правителям  земным для  общего блага,  чтобы  был  в  мире порядок.  А  твоя
любознательность,  Пешехонов,  была  похвальна,  если   бы  ты  к   познанию
стремился. А ты,  полагаю,-  озорник,  Гаврила.  Вообще  ваш  класс худший в
гимназии, хотя и в остальные проникает дух анархии.  А истоки смуты в  вашем
общении  с детьми  государственных  преступников, сосланных  в Тобольск.  Их
родители,  вольно или невольно, внушают своим чадам крамольные мысли, а те -
вам. Однако продолжим разговор о гражданских состояниях...
     На  большой  перемене  гимназисты ринулись  вниз  по  лестнице,  словно
табунок лошадей, вырвавшийся из загона. На площадке они смели с пути эконома
Федора Павловича.  Рыхлый, малоподвижный человек, он успел взяться за перила
и не упал,  однако бурно  выразил свое возмущение. На шум пришел надзиратель
Сильван  Федотович. Молодой, дюжий, он сгреб за воротники двух попавших  под
руку гимназистов и повел их в учительскую... Остальные пошло следом, выражая
сочувствие  плененным товарищам,  а  потом долго  стояли  у  дверей  комнаты
учителей. Они бы стояли там и дальше, но позвали обедать...
     Пообедав,   несколько   человек   стали   играть   в   "слона".   Один,
полусогнувшись,  опирался   руками  о   стену.  Сзади  на   него  поочередно
напрыгивали  остальные,  человек восемь-десять. Чем выше  громоздилась куча,
тем было веселее.  Наконец,  мальчишки  валились  на пол  и получалась "куча
мала".  Все  повторялось  до тех  пор, пока  игра  не  надоедала или  ее  не
прекращал кто-либо из взрослых.
     А пока в  одном конце  коридора развлекались в "слона", в другом - Коля
Медведенков  боролся  с  пятиклассником.  Противником  его  оказался  Егорка
Саханский, силач  своего класса. Их  обступили: было любопытно, кто одолеет?
Однако Коля  разочаровал  приятелей.  Получив  коварную подножку, он упал, и
Саханский  его  оседлал.  Но четвероклассник Каренгин немедленно  слетал  за
подмогой:  появился  Андрей  Чугунов.  Он  сдернул  Саханского   с  Медведя,
пригрозив:
     - Долго держишь, Сохатый!
     Егорка, давно  убедившийся в превосходстве  Чугунова,  удалился, ворча,
что борьба с Медведем была честной... Флегматичный Андрей отошел к  ребятам,
окружившим Деденко. Основательно загоревший за лето, Максим рассказывал им о
том, как провел  каникулы  в деревне у  тетки и  какие там крупные водятся в
пруду караси.
     - Порыбачим в субботу на Иртыше? - предложил Митя.
     Деденко  и еще  двое  одноклассников согласились.  Максим  слыл бывалым
рыбаком. В гимназии многие почитали за честь дружить с "Дедом". Так прозвали
Максима за его фамилию и природную мудрость,  основательность. Ребята охотно
дружили  с  Деденко  и потому, что  он  имел голубятню,  которую построил на
старом сарае, и проводил на ней ежедневно два - три часа.
     Голуби были его страстью. Он старательно ухаживал  за  своими  птицами,
кормил, чистил клетки, оберегал от кошек, собак и нехороших людей. Особенное
наслаждение он испытывал,  когда выпускал голубей на  воздушную  "прогулку".
Турманы и сизари  самозабвенно парили в вышине, кружились и кувыркались. Они
то взмывали в зенит, то комочками падали вниз и снова набирали высоту...
     "Дед"  криком  приманивал   своих   птиц  в   голубятню,  а  когда   те
возвращались,  кормил  кашей,  наливал  им в  корытце  воды. Голуби, воркуя,
садились хозяину на плечи, косили на него круглые, доверчивые глаза...







     Утра попрохладнели.  За  ночь  траву  покрывала  серебристая  изморозь.
Поднимаясь над горизонтом,  солнце согревало  землю, и тогда над лугами, над
свинцовой гладью Иртыша, повисала  белесая пелена  тумана. В небе тянулись к
югу косяки лебедей, гусей, уток...
     Обычно в эту пору северо-западный ветер гонит на город влажную хмарь, и
тогда долго и нудно моросит.  Однако в начале осени 1845 года дождило скупо.
Болота вокруг  Тобольска  обмелели:  жаркая  погода держалась  все лето.  На
иртышских  отмелях  застревали  даже  плоскодонные баржи.  На улицах  города
грудились пожухлые листья.
     - Не быть бы пожару? - опасались старожилы.
     - Авось обойдется... - успокаивали другие.
     Утром 18 сентября в нижнем  посаде задымилась  пунька крестьянина Клима
Гасилова, стоявшая возле хозяйского пятистенка. Огонь заметили  лишь  тогда,
когда тот перекинулся  на  избу. К несчастью, дул сильный  ветер, стаи  искр
понеслись на соседние дома. Их крыши загорались: пламя  набирало силу. Улицы
тревожно  огласились призывными криками мужиков, женскими воплями  и детским
плачем.
     Гасиловские шабры  рубили топорами  заборы. Сбегались люди с баграми  и
ведрами,  совались  к  полыхающей  избе  и  тут   же  отступали,  отогнанные
непереносимым  жаром. Огонь старались залить. Бабы  и  ребятишки  передавали
ведра с водой, которую черпали в прудах. Прикатили упряжки пожарной команды.
По приказу брандмейстера его люди размотали шланги, заработали помпы.
     Гудел церковный  набат.  Сполох  был всеобщим: горело уже на нескольких
улицах. Воздух пропитался копотью. Едко пахло гарью...
     К менделеевскому двору  пожар не  подступил. Но его обитателям пришлось
поволноваться. Кучер  Ларион и лакей Яков влезли  на крышу, плескали воду на
кровлю. На чердаке намочили стропила и доски фронтонов.
     По  распоряжению  Ивана  Павловича  из  сарая  вынесли  багры  и ведра.
Наполнили водой три бочки, стоявшие возле дома. Потом Ларион угнал в верхний
город  лошадей,  коров  и  прочую живность. Туда  же,  к  Фонвизиным,  Марья
Дмитриевна отправила на повозке  часть ценных вещей и деловые бумаги. Узнав,
что  пожар  усиливается, она пала  на колени  перед  иконами, прося вместе с
Полей  всевышнего  избавить  их дом  от  страшной  напасти. К  вечеру стихия
успокоилась. Ветер ослаб, и усилия людей не оказались бесплодны.
     - Погасили, - сказал Менделеев-старший, войдя  в  спальню, где молились
жена и дочь. - Собери-ка ужин. Я порядком проголодался.
     Ели часов в одиннадцать, то, что нашлось на кухне. Возбужденно делились
впечатлениями, пересказывали услышанное от соседей.
     -  Давно не было  такой  беды, - делился Иван  Павлович.  - Квартальный
сказал, что сгорело двадцать восемь домов, среди них: каменный купца Ершова,
свояка инспектора гимназии... И еще - восемнадцать флигелей, питейная лавка,
полицейская  будка,  Качаловский  мост.  Пострадали  и  люди, хотя  смертных
случаев всего три...
     Он помолчал, потом сказал жене:
     -  Надо  добро обратно от  Фонвизиных везти. Завтра  отправь  к  ним  с
подводой  Лариона  и  Якова.  И  пусть  узнают,  не  собирают  ли  у  них на
погорельцев?
     - Ларю и Яшу я пошлю, - отозвалась та. - А потом сама съезжу на бричке.
На  погорельцев, разумеется, пожертвуем. Но  многоне сможем, ирбитские купцы
долг не вернули.
     - Тянут время,  толстосумы, - вздохнул  муж.  -  Соберем  что-нибудь из
одежды и харчей...
     - Хорошо, что помогаем несчастным,  - сказала  Поля. -  Ужасный  пожар!
Вспомню: от страха волосы шевелятся...
     -  Пожары - давний бич  русских городов, -  продолжил Иван  Павлович. -
Тобольск горел несколько раз.  В 1787 году он пострадал больше, чем нынче. И
тоже началось  с малости: на Туляцкой тогда варили медовуху в одном дворе  и
не заметили,  как занялась сухая трава. И  пошло-поехало.  Сгорели  Троицкий
собор, другие  церкви,  консистория, гостиный  двор... Жара была  жуткая. На
Михайло-архангельском  храме  один  колокол  оплавился,   у   других  канаты
перегорели и они попадали.
     В Митином воображении рисовалось нечто,  похожее на брюлловскую  гибель
Помпеи: картину знаменитого художника он знал по литографиям.
     - Как же уберечься от пожаров? - спросил, вздохнув.
     -  Уберечь  от  них может  только  каменная застройка города, - ответил
отец. - И надо отучать людей  от пьянства. Вино  - причина многих несчастий.
Будь  Гасилов трезв,  не лишился бы избы, и  город  бы не  загорелся. Лучшее
средство от  алкоголя  - просвещение, облегчение жизни народа. Ну, и технику
тушения   следует  совершенствовать.  У  тобольских  пожарных  снаряжение  -
дедовское. Местная управа никак не  наскребет денег  на новые  помпы.  Вот и
дождались. Поистине, гром не грянет - мужик не перекрестится.
     Иван Павлович витийствовал бы и дале, но закашлялся, и Марья Дмитриевна
налила чая:
     - Выпей с медом, да завтра к доктору сходи.
     - Сразу и к доктору? - запротестовал муж. - Простудился малость, только
и всего. Пора, однако, почивать...
     Он  поднялся  из-за стола,  остальные  тоже  начали  готовиться ко сну.
Полный тревог и волнений день завершился. На Тобольск опускалась ночь...







     На  следующий день,  вернувшись  из гимназии  и  пообедав,  Паша и Митя
отправились на прогулку. Они бродили от пепелища к пепелищу, поражаясь  злой
силе огня, видели несколько подвод с  погорельцами,  покидавшими Тобольск. В
некоторых местах разбирали черные остова домов.
     Походив по улицам, братья направились на Большую  Болотную,  вернее  на
пустырь, лежавший между ней и Кузнечной улицей.  Раньше вместо него были дом
и  усадьба, но  года  три назад  они сгорели, а земля задичала. Здесь, среди
вымахавших в человеческий рост лопухов и крапивы, окрестные пацаны играли  в
прятки,  в войну.  Иногда  дрались  с  мальчишками  Кузнечной  улицы.  А  на
утоптанной площадке развлекались, играя в лапту, чижика или бабки.
     Когда Паша и Митя пришли сюда, на пустыре было безлюдно. Братья сели на
бревно, потолковали о том -  о сем, поскучали. Настроение поднял появившийся
Деденко. Он  прочел сочиненный им стишок, высмеивающий директора гимназии, а
потом предложил бороться. Сначала пусть сойдутся братья, а он, Максим, будет
судьей, а затем померится силой с победителем.
     Очертили палкой круг. Паша и  Митя, сняв куртки, остались  в рубашках и
заходили один вокруг другого, как заправские борцы. Где только усвоили такие
повадки? Впрочем, возможность поучиться  была... Года два  назад  в Тобольск
приезжал кочевой  цирк.  Тогда  на  Казачьей  площади  поставили  просторный
балаган.  Возле  его  входа  зазывала  скликал  публику   на  представление.
Горожане, неизбалованные зрелищами, стекались в шатер.
     Купили  билеты  и  Митя  с  друзьями. И вот  они  на  представлении. На
посыпанную  свежими опилками и застланную потертым ковром арену вышли борцы.
Публика шумно хлопала. Особенно обладателю прекрасной мускулатуры, "чемпиону
Урала и  иных  краев"  Ивану Дубинину.  Жребий свел его  бороться  с  Черной
Маской, огромным  человеком,  у  которого  нижняя  часть  лица была прикрыта
темным платком. Толстяк  имел столь внушительный вид, что зрители усомнились
в победе Дубинина.
     Силачи,  не спеша,  присматривались,  привыкали друг  к  другу. Зрители
между тем недовольно гудели: они жаждали острого поединка: борцы задвигались
быстрее.  Начались  захваты,  броски... Один  из  приемов  "чемпиона  Урала"
оказался удачным, Черная Маска был прижат лопатками к ковру. Дубинин встал и
раскланялся.
     - Не желает ли кто-нибудь из публики побороться с победителем? - громко
спросил господин в цилиндре, который вел представление.
     На галерке съязвили:
     - Борись сам. Иван любому бока намнет...
     Желающих выйти на арену не находилось, балаган скромно безмолвствовал.
     - Есть  желающий! - вдруг выкрикнули из  рядов  и  выпихнули смущенного
человека.  Многие узнали в  нем  крючника  Кузьму  Сухачева, отличавшегося в
кулачных боях на реке Курдюмке.
     -  Не робей, Кузя, - подбадривали его приятели. - Ты  - орешек крепкий.
Пущай чемпион раскусит...
     Распорядитель  церемонно взял  грузчика  под локоть и  увлек за кулису.
Вернулся крючник, облаченный в полосатое борцовское трико.
     - В  таких портах Кузя любого одолеет. Ему  теперь и  Бонапарт нипочем:
штанами спугнет, - веселились в публике.
     Дубинин  похлопал  крючника по плечу:  не  робей, мол.  Однако он  явно
недооценил противника. Сухачев без промедления  подступил  к  борцу, схватил
его поперек, точно куль на пристани, поднял и бросил! Зрители ахнули, решив,
что  Дубинину -  конец.  Однако опытный атлет извернулся в  падении, упал на
руки. И хотя  крючник на  него наседал,  о уполз за  ковер... В  шатре бурно
рукоплескали Сухачеву, кричали и свистели...
     Судья  велел  противникам выйти  на середину и  начать поединок  снова.
Теперь Дубинин  был внимателен. У  него  в запасе имелось множество приемов.
Одним из них он и одолел Сухачева. Судья поднял вверх руку Дубинина...
     Митя был  в цирке и  на следующий  день,  и  еще раз.  Борьба произвела
глубокое впечатление и на других  тобольских мальчишек.  Подражая  циркачам,
они устраивали  ристалища на пустырях, лужайках, во дворах. Состязались - от
Большой  Никольской  до Отрясихи. Увлечение  проникло даже в семинарию.  Про
гимназию  и говорить  нечего. В ней  мальчишки  мяли  друг друга до и  после
занятий,  на  переменах  и  на  уроках,  под  партами,  если  учитель не был
достаточно бдителен и строг.
     Но   все   не   вечно.   Иссяк  и  интерес  к  борьбе,   уступив  место
коллекционированию монет.  К тому же  в одной из схваток старшеклассников  в
гимназическом саду  Северьян Бутаков сломал руку Федору Тверитинову. Тот три
недели носил руку на перевязи. Кость благополучно срослась. Однако директору
сразу стало  известно о происшествии.  Качурин настрого  приказал прекратить
подобные игры.
     -  Эти  борцы  у меня пулей  вылетят из  гимназии! -  пригрозил Евгений
Михайлович и распорядился сажать провинившихся в карцер.
     А  тут  еще в гимназии  увлеклись голубями. Именно  в  это  время  отец
Максима Деденко привез сыну породистых птиц из Ялуторовска. Авторитет Деда в
глазах  одноклассников  сразу неизмеримо вырос. Вслед  за  Максимом и другие
ребята все свободное время проводить на голубятнях.
     Однако  страсть бороться  полностью  не  угасла. При  случае  пацаны  с
азартом возились  на траве, пытаясь оседлать друг друга. Паша  Менделеев был
на  год  старше брата  и потому  в течение  ряда лет имел  явное  физическое
преимущество. Но постепенно  они почти  сравнялись в росте и  силе. И теперь
Паша не всегда одолевал младшего.
     - Гоп! - Митя ухватил соперника за брючный ремень и, потянув на себя, с
разворота опрокинул на землю.
     - Нечестно! - запротестовал Паша.
     - Бросок правильный, - рассудил Деденко.
     Старший брат рвался повторить схватку, но появилась запыхавшаяся Лиза и
велела возвращаться домой.
     Перед сном  мальчики вспоминали о  пожаре  и его ужасных  подробностях.
Потом Паша ушел к себе, а младший брат лег в постель и читал Вальтера Скотта
до тех пор, пока  не уснул. Ему снилось, что матушка  кормит его княжевичным
вареньем  и говорит что-то ласковое. Потом  послышались крики: "Пожар!" Митя
выбежал на улицу.  Все во сне было, как наяву:  горел дом, и в него с плачем
рвалась женщина, которую  удерживали. Митя, страдая  от жара, отыскал в доме
плачущую  девочку, вынес и отдал матери. Та осыпала  спасителя  поцелуями, а
тот смущенно говорил: "Зачем же?  Право,  неловко..." Он  сам  хотел сказать
женщине что-то приятное, успокаивающее, но подходящие слова ускользали. Митя
спал.







     В  конце сентября  стояли ясные дни. Затем потянуло  западным  ветром и
заладил  дождь.  Тоболяки обрадовались:  пожаров  не будет. С  Панина  бугра
сбегали  мутные  потоки.  Дождь  лил на  пепелища, смывая  сажу  и копоть. В
канавах урчали потемневшие от  гари ручьи. Паша и Митя бежали в гимназию под
зонтами.
     А  в классах  шла  обычная  жизнь. Кто зубрил латинские склонения,  кто
жевал принесенный из дома бутерброд  или играл на подоконнике  в "фанты".  В
четвертом  классе  ликовали:  латыни  не будет  -  заболел учитель  Бострем,
прозванный ребятами  "Редькой". Мальчики слонялись в коридоре,  толковали  о
недавнем пожаре и его причинах.
     - Студенты  виноваты,  - утверждал лупоглазый Петька Капустин из пятого
класса.
     - Обалдел, что ли? - не соглашался Деденко. - Какой-то мещанин, Гасилов
- фамилия, по-пьянке солому зажег...
     - В городе каждый день пьют, а пожары случаются редко, - стоял на своем
Капустин.  -  Мужик  -  хозяин.  Он  и во  хмелю с огнем осторожен. Подожгли
приезжие - казанские студенты. Я  об  этом на  иртышском перевозе  слышал. А
подучили их местные  ссыльные. Палите, мол! Быстрее народ  взбунтуется, коли
ему еще хуже будет. Нам-то не с руки, а вы - птахи перелетные.
     - Не стыдно, Петька, врать? -  возмутился Менделеев. -  К чему ссыльным
пожар? Ведь и их дома могут сгореть. К тому же они - честные люди. Некоторых
я  знаю.  Фонвизин - герой Бородина. Его жена с  моей мамой дружит. А доктор
Свистунов? Он же бесплатно лечит бедняков!
     Митя  был  взволнован. Как не стыдно возводить напраслину на  ссыльных!
Свистунов  - благородный человек.  Он был кавалергардом, богачом. А за народ
встал  - всего  лишился.  Служит  скромным письмоводителем  в Тобольске, а в
свободное время больных лечит.
     Жил Свистунов в доме на углу Большой Архангельской  и Абрамовской. Он и
жена его Татьяна Александровна, добрая, тихая  женщина, бывали у Менделеевых
в гостях.  Часть своего дома доктор предоставил одинокому бобылю,  ссыльному
Павлу Сергеевичу Бобрищеву-Пушкину.  Однажды из разговора отца и матери Митя
узнал, что Павел Сергеевич давно и безнадежно влюблен в госпожу Фонвизину...
Что ж, в такую красивую женщину можно и влюбиться...
     - Свистунов - человек хороший, - продолжал между тем Капустин. -  Я про
других. И не ори на меня, а то можешь схлопотать.
     - Не от тебя ли? - принял вызов Митя.
     - Хотя бы!  Ты, Джунгар  - смелый, потому что на брата Пашку надеешься,
на Медведя  и уличных дружков.  Но  и  у  меня заступники  найдутся. Паутова
знаешь? А Егорку Саханского из нашего класса? И Захар Амвросин за меня. Вон,
он, кстати, идет. Харя, вали сюда!
     Слонявшийся по  коридору Амвросин  приблизился  и, бросив недружелюбный
взгляд на Менделеева, полюбопытствовал:
     - О чем лай?
     Ему разъяснили суть спора. Тогда Амвросин сказал:
     - Ни Гасилов, ни студенты не поджигали.
     - Кто же?
     - Лесные бандиты. Вот кто, - многозначительно произнес Захар.
     - Какая им выгода? - поинтересовался Капустин.
     - Простая. Устраивают  в городе пожары. Часть караульных  солдат мчится
тушить  огонь.  Разбойники  одолевают  оставшихся  в  остроге  охранников  и
освобождают  своего  сообщника.  Но  стража при тюрьме не была уменьшена - и
воровская задумка сорвалась...
     - Складно врешь, - заметил Деденко, - ладно, хоть ссыльных не винишь.
     - А чего ему сочинять?  Он правду знает. У него  отец - в  жандармах, -
сказал Капустин. - Видать, дома разговор был.
     -  Нет, дома  папаша  ни о  чем  таком не распространяется,  - возразил
Амвросин.  -  Просто другие офицеры  и их жены приходят к  нам, толкуют  обо
всем. Только вы никому не передавайте то, что от меня слышали...
     Все  пообещали  молчать и  по звонку заспешили  в  класс.  В  четвертом
начался урок словесности.
     Преподаватель Плотников был, как всегда, щеголеват и артистичен. Мундир
он  шил на  заказ  у лучшего тобольского  портного,  хотя это  влетало ему в
копеечку. Шею Александр  Васильевич  повязывал французским шелковым платком.
Облик словесника вызывал неудовольствие у директора гимназии. Недоволен  был
Качурин и тем, как Александр Васильевич вел уроки.
     Белокурый,  голубоглазый, Плотников излагал материал горячо, увлеченно.
Он часто отклонялся от темы занятия и  пускался  в пространные рассуждения о
Байроне, Ламартине, Карамзине, Батюшкове, Пушкине...
     - Один из  достойных поэтов жил и у нас в Тобольске, - начал учитель. -
Догадайтесь,  кого имею  в  виду? Нет, не нашего  любезного инспектора.  Он,
слава богу, - здравствующий. Речь идет о покойном Иване Ивановиче Веттере. Я
сейчас прочту одно из его стихотворений:
     Певец младой, судьбой гонимый,
     При бреге быстрых волн сидел
     И грустью скорбною томимый
     Разлуку с родиной он пел:
     "Шуми, Иртыш, струитесь воды,
     Несите грусть мою с собой,
     А я, лишенный здесь свободы,
     Дышу для родины драгой..."
     Плотников  был  умелым  декламатором,  и  стихотворение,   показавшееся
гимназистам  несколько  архаичным,  все  же  им  понравилось.  Когда учитель
замолчал, в классе воцарилась тишина.
     - Полагаю, что  в Тобольск его сослали, - продолжил Плотников. - Веттер
служил на здешнем почтамте, жил скромно, смиренно, но в душе его по-прежнему
кипели страсти. Свои чувства поэт доверял бумаге. Судя по  его сохранившимся
стихам,  он  горячо любил отечество, природу,  был верен друзьям.  Способный
совершить многое, Иван Иванович разделил судьбу талантливых натур, увянувших
в  провинции. Лишь сильные  личности способны противостоять жестоким  ударам
судьбы. Я знаю людей, которые спасли себя, занявшись медициной, краеведением
или  сельским хозяйством.  Некоторым  гонимым удается  вырваться  обратно  в
столицы, повидать Европу...  Дерзайте и  вы,  юноши!  Помните золотые  слова
Ломоносова о том, что собственных  Платонов и быстрых разумом Невтонов может
рождать российская земля!
     Учитель   разговорился,  вспомнил  о  своей  поездке  в   ломоносовские
Холмогоры, но урок уже кончился...
     Обычность  перемены  была  нарушена  маленьким происшествием: в коридор
второго  этажа  через  форточку  влетела  ворона. Было много шума и  криков,
прежде  чем  удалось  ее  поймать. Птицу накрыл  курткой Путьковский.  Затем
торжествующая  кучка  гимназистов  вынесла  ворону во  двор.  Там  она  была
отпущена на волю  под  общие ликующие крики. Ребята  еле  расслышали звонок,
звавший их на урок истории, который начался с опозданием.
     Историю   вел  полный,  незлобивый  учитель   по   фамилии  Доброхотов.
Гимназисты уважали  его за спокойный характер, за  то, что он сам уважал их.
И,  конечно, за эрудицию. Казалось, Михаилу  Васильевичу было известно все о
прошлом человечества. Преподавал он так, словно  работал не в  гимназии, а в
университете: читал лекции, приучал вести конспекты, а на  экзамене разрешал
заглядывать в учебник.
     Новации Доброхотова были петербургского происхождения. На берегах Невы,
в  "Северной  Пальмире" он не  только получил образование, но и подружился с
редактором   "Современника"   Плетневым,  другими  видными  литераторами   и
историками.
     Доброхотов заворожил ребят рассказами о знаменитых греках и римлянах.
     - Не впустую ли мы тратим время, зубря биографии героев и мудрецов, чей
прах давно истлел? - глубокомысленно  и  не без патетики вопрошал учитель. -
Сколь  не  отдалено  наше  общество  от   античного,  все  же  есть   вечные
нравственные законы. Мыслители, полководцы Греции и Рима в начале жизненного
пути  были обыкновенными мальчишками и только благодаря  собственной  воле и
стечению  обстоятельств  выдвинулись  на  авансцену истории.  И  кто  знает,
возможно, среди вас есть те, кем будут гордиться Тобольск и вся Россия?
     - У нас прославится Амвросин, - с серьезным видом заявил с задней парты
Путьковский.
     - Почему вы так думаете, Саша? - спросил Доброхотов.
     -  Захар у  нас очень талантлив, правда, со знаком "минус",  -  ответил
Путьковский. - Из него  получатся обманщик Автолик, заговорщик Катилина или,
на худой конец, Герострат...
     - Я тебе пообзываюсь! - проворчал Амвросин, показывая кулак.
     -  Успокойтесь,  Захар,  -  заметил  учитель.  -  Путьковский  пошутил.
Надеюсь,  что Амвросин не подожжет храм. Что касается сравнения с Автоликом,
то оно не слишком обидное. Сын  Гермеса  и Хионы был не только  плутом, но и
прекрасным атлетом.  Он  учил бороться  самого Геракла...  С  Луцием Сергием
Катилиной тоже все не  просто. Да, он  убил патриция  Гратадиана лишь за то,
что тот не хотел одолжить ему денег. Поступок злодейский! Но Катилина вершил
и добрые дела. Мы еще поговорим об этом знатном  римлянине, а пока достаньте
тетради и записывайте... Речь пойдет о Ликурге, Салоне и Фемистокле...
     Ребячьи головы склонились над партами. Голос учителя перенес  мальчиков
в древние Афины...
     Прозвенел звонок.  Гимназисты не отпускали Михаила  Васильевича.  Минут
пять он отвечал на вопросы, потом взмолился:
     - Меня ждут  в другом классе. Я уже получил от директора взбучку за то,
что не отпускаю вас после урока...
     -  Это  мы  задерживаем!  -  раздалось  в  ответ.  -  Господин  Качурин
придирается...
     -  Не  будем   нарушать  установленный  порядок,  -  сказал  историк  и
откланялся.
     В коридоре надзиратель Семашко построил гимназистов в колонну попарно и
повел в столовую, предупредив:
     - Только попробуйте у меня нарушить строй и бежать по лестнице. Вперед,
марш!
     В столовой питались преимущественно казеннокоштные. Митя  и Паша обычно
предпочитали есть дома, а потому  поспешили  на Большую Болотную. В гимназии
кормили  сытно, но  однообразно: постоянно  супы,  каши, сосиски с капустой,
овощные жардиньеры, молочный или клюквенный кисель...
     Иное дело  в  семье. Изобретательная  Прасковья  варит к  обеду куриный
бульон или  наваристую уху. И на второе она придумывает  что-нибудь вкусное.
Особенно удаются ей заливное из поросенка и жареная пулярка. Хороши и пироги
с визигой или максуном. Сама кухарка - родом северянка - предпочитает рыбные
блюда всем прочим. Ее стряпню  всегда шумно похваливал Петр Павлович  Ершов,
нередко приходивший к Менделеевым  обедать. Узнав,  что ожидают  инспектора,
Прасковья  готовила  рыбную  кулебяку и винегрет,  который инспектор называл
"тобольским" и уверял, что тот вкуснее столичных.
     - Вы - преступница, Параша, - вздыхал Ершов, провязывая  к шее салфетку
и вооружаясь вилкой, -  и состоите  в заговоре  с Марьей  Дмитриевной.  Ваша
общая  цель  заключается  в  том, чтобы я  весил двести пятьдесят  фунтов...
Уберите же со стола эту соблазнительную кулебяку!
     Разумеется,  кулебякой  или   индейкой  лакомились,   в  основном,   по
праздникам  или   когда   в  доме   были   гости.   Обычно   же   Менделеевы
довольствовались простой пищей, впрочем, тоже вкусной.
     Разумеется, не  только  еда влекла  Митю и  Пашу в родные пенаты,  а  и
возможность  отдохнуть, расслабиться. За домашней трапезой  мальчики  больше
говорили, чем  ели.  Обед затягивался.  Кухарка, наделенная на  такой случай
особыми полномочиями, поторапливала их:
     - Подчищайте тарелки,  балаболы, и бегом в гимназию!  Или сейчас позову
матушку...
     Если угроза  не действовала,  то следовало  приглашение на  кухню Марьи
Дмитриевны.  Та  быстро  заставляла Пашу и Митю  ретироваться  в направлении
гимназии. Решительности и властности матушке было не занимать...







     Мягкостью и добротой тоже можно добиться успеха в воспитании мальчиков.
Однако  сие  удается не всегда. Так, если  братья  явно опаздывают на  урок,
затягивая обед до бесконечности,  Прасковья в отсутствии  хозяйки взывала за
помощью к отцу.
     - Мальчики, вам  пора в  гимназию, -  деликатно напоминал сыновьям Иван
Павлович.
     - Сейчас, папенька... - заверял отца Митя.
     Тем  не  менее чаепитие продолжалось в прежнем, неспешном темпе.  Тогда
Прасковья шла за Лизой. Сестра сразу бросалась в атаку:
     -  Посмотрите  на   этих  шалопаев!   Да,  вы  злоупотребляете  папиным
терпением.
     - Кто злоупотребляет? - деланно изумлялся Паша.
     - Нехорошие слова говоришь, Лизанька, - вторил Митя.
     - Право, дочка, они уже кончают обедать и не заслужили твоих упреков, -
вступался за сыновей Иван Павлович.
     - Вот мы с Парашей возьмем сейчас веники!
     Стоило прозвучать этой угрозе, и братьев словно ветром сдувало..
     - Папа, ты с ними построже, - советовала Лиза отцу после ухода братьев.
- У Мити в годовой ведомости снова двойки будут. Возьмись за него.
     Иван  Павлович соглашался с  дочерью,  но  в душе оставался противником
жестких методов  воспитания. Не все в жизни ребенка сводится к успеваемости.
Заставишь его учиться  - вроде бы  выиграл, а на  самом деле и проиграл, ибо
сломал детскую волю. Твердость следует проявлять  не в мелочах. Но пустяк ли
частые двойки?
     Когда мальчики вернулись из гимназии, Менделеев - старший  посмотрел их
тетради,  а  позднее  проверил  выполнение домашних заданий.  Вечером, после
ужина,  он  около  часа  занимался  с  сыновьями немецким  языком.  Стараясь
порадовать  папеньку, Паша  и  Митя  старательно зубрили спряжения и  прочие
грамматические  премудрости. После одиннадцати  часов вечера,  выпив молока,
они пошли в мезонин спать. Правда, там мальчики угомонились не сразу и перед
тем, как разойтись по комнатам, подрались подушками.
     Оставшись  наедине,  Митя задул свечи, но  сразу  в постель  не лег. Он
подошел к окну и всмотрелся во тьму. На улице ветер раскачивал фонарь и гнул
ветви  деревьев. От  рам и  стекол несло  осенним  холодом. Гудело  в печной
трубе. Собаки облаивали запоздалых прохожих...
     Почему-то вспомнилось  Аремзянское,  незнакомец, пойманный  у  амбаров.
Маменька  тогда  велела его  отпустить.  Она  -  добрая. Злых  людей вокруг,
пожалуй, больше. Прежде всего, -  директор гимназии. Недавно он распорядился
наказать розгами  Митиного одноклассника  Пашкова. У  этой печальной истории
было следующее начало...
     После  утренней молитвы начался первый урок. Учитель математики Руммель
-  высокий  худощавый  молодой  человек  -  терпеливо  объяснял  гимназистам
признаки  параллельности  линий. Объяснял  просто и  доходчиво: несмотря  на
молодость  Иван  Карлович  прекрасно  знал  свой  предмет  и  умел ладить  с
учениками.  Он  любил  повторять, что  математика  -  это  торжество  мысли,
праздник разума. По ходу  урока Руммель устраивал "минутки" отдыха, во время
которых  разрешал  разговаривать,   ходить   по   классу,  смеяться.   Потом
командовал:
     - Поразвлекались и хватит! Вспомним, о чем шла речь...
     Побольше бы таких учителей, как Иван Карлович!
     После  математики  был  немецкий.  Его  преподавал  Ричард  Григорьевич
Бострем,  по  прозвищу  Личарда.   Он   не   нравился   классу  из-за  своей
педантичности. Кроме того, Бострем нередко бывал в подпитии. В таких случаях
он становился рассеянным и говорливым. И на этот раз от него пахло спиртным.
Поэтому четвероклассники решили развлечься.
     -   Братия,  воздадим   хвалу  учителю  нашему,  любезному  Личарде!  -
провозгласил из-за чьей-то спины Путьковский.
     - Служителю Бахуса - слава! - подхватил камчадал Медведенков.
     - Молчать! Начинаем занятие, - пытался перекричать шум Бострем.
     Однако на него разом поползли все парты. О повиновении не  было и речи.
Обескураженный Бострем выскочил в коридор. На пороге он обернулся и погрозил
кулаком:
     - Я вам задам, козлы!
     Бегство  учителя   вызвало   шумную   радость,   раздалось  нестройное,
разноголосое "ура". Кто-то бегал по партам, выражая восторг. Кто-то свистел.
Однако  гвалт постепенно  затихал, наступало  отрезвление.  Наконец,  Максим
Деденко мрачно заключил:
     - Гуляли - веселились, а проснулись - прослезились.
     - Не трусь, Дед! - подбодрил товарища Пашков.
     Предчувствия  Деденко  оправдались.  Дверь  распахнулась,  и  в   класс
стремительно вошел Качурин.  За ним  - надзиратели. Из-за их спин выглядывал
Бострем.   Директор  обвел  гимназистов  взглядом  удава,   гипнотизирующего
кроликов.
     -   Милостивые  государи,   -  заговорил  он,   и   директорский  голос
свидетельствовал о начале  грозы.  - Я  всегда был невысокого мнения о вашем
классе.  Но не ожидал столь дикого безобразия. Особенно огорчает то, что оно
оказалось всеобщим. Однако во всяком деле есть заводилы, и я прошу их встать
и осудить свой дурной поступок. Иначе накажу всех...
     Ответом ему было молчание. Амвросин  заерзал  на парте, но подняться не
осмелился.
     - Менделеев, встань, - велел Евгений Михайлович. - Из уважения к своему
почтенному отцу, скажи, кто первый надумал оскорбить Ричарда Григорьевича?
     -  Благодарю  за доброе мнение  о моем отце,  - ответил  Митя. - Однако
странно, что  свой вопрос вы задали именно  мне. Я, кажется, не давал повода
считать себя фискалом?
     Директор на мгновение растерялся, а потом взорвался:
     -  Много  себе позволяешь, мальчишка!  О  твоем  дурном поведении будет
немедленно  сообщено  родителям.  Останешься  на  два  часа  после   уроков.
Надзиратель, когда кончатся занятия, заприте Менделеева в пустом классе!
     Гимназисты замерли,  ожидая,  кого  Качурин изберет  очередной жертвой.
Вдруг руку поднял Пашков.
     - Давай, Костя, послушаем тебя, - подбодрил его Евгений Михайлович.
     - Господин директор, наша шутка вышла за  рамки дозволенного. Я сожалею
о ней, - сказал Пашков.
     -  Хороша шутка!  -  воскликнул Качурин.  -  Однако похвально,  что  ты
понимаешь недостойность вашего поведения.
     - Но наш  проступок  не  случаен,  -  продолжал Пашков.  - Его причина:
неуважение  класса  к Бострему.  Господин  учитель груб с нами,  придирчив и
нередко приходит  на уроки пьяным.  Вам об  этом  известно, как  и  обо всем
происходящем  в гимназии, но вы смотрите  на поведение  Ричарда Григорьевича
сквозь  пальцы,  потому что  он -  ваш  человек.  Он  поддерживает  все ваши
действия, благоразумные или нет...
     Пашков замолчал, сообразив, что наговорил лишнего. А Качурин разразился
в ответ гневной тирадой:
     - Не тебе судить о делах учителей и порядках в нашей гимназии. Мал еще!
Если  у класса  есть  претензии  к кому-либо  из преподавателей, то  подайте
жалобу инспектору или мне. Она будет рассмотрена на учительском совете. А за
нарушение дисциплины буду наказывать. Ты, Пашков,  пожалеешь о своих дерзких
словах. Ты и твои дружки подтолкнули класс к бунту...
     Директор удалился  вместе с  сопровождающими. А  класс после его  ухода
зашумел, утверждая, что директор хватил через край и что никакого "бунта" не
было.
     Тем не  менее  вскоре пополз слух,  будто буза в четвертом классе будет
иметь  самые  серьезные последствия. На  педсовете решили  четырех  учеников
посадить  в карцер.  На  этом настоял Качурин,  как  и на  том,  что Пашкова
следует  подвергнуть  порке. Инспектор  Ершов,  преподаватели  Доброхотов  и
Руммель,  защищавшие  Костю,  остались  в  меньшинстве.  Словесник Плотников
отсутствовал  по  причине  болезни.  Одновременно  было  решено высечь  двух
семиклассников, уличенных в жестокой драке с семинаристами.
     Миновали три недели. Поговаривали, что Ершову удалось отстоять Пашкова,
но  слухи не подтвердились.  В один из первых  дней  октября  надзиратели  и
дворник  сдвинули  в  рекреационном  зале  гимнастические  приспособления  и
снаряды  в один угол,  поставили  посредине  дубовую скамью.  В  зал привели
седьмой и четвертый классы, построили  шеренгами вдоль  стен. Унтер-офицер и
два солдата,  вызванные  из гарнизонной команды, стянули  с  себя  мундиры и
закатали рукава рубах. Лица служивых были спокойны и равнодушны, хотя в душе
служивые,  наверное,   жалели  мальчишек.   А  может   и  нет:  напроказили,
наозорничали, барчуки, так терпите. Скорее всего, инвалиды считали экзекуцию
неприятной, но обычной работой.
     Унтер вынул из ведра  с водой мокрую лозу и, пробуя ее гибкость,  резко
взмахнул.  Тонкий  свист розги заставил  Митю поморщиться.  Директор и  трое
учителей  внимательно  наблюдали за происходящим. Редька  что-то  нашептывал
Качурину. Ершов в зал не пришел.
     - Начинайте! - распорядился Евгений Михайлович
     Первого из семиклассников положили на  скамью.  Солдат сел ему на ноги,
второй  придерживал за плечи. Старший замахал лозой, а  наказуемый стоически
терпел боль: среди гимназистов было не принято плакать или просить прощения,
пощады во  время порки. Старый гимназический обычай разрешал  лишь кричать и
ругаться. Оба семиклассника, плотные, великовозрастные, не  издали ни звука,
чем снискали молчаливое одобрение товарищей.
     - Следующего! - скомандовал Качурин.
     "Он - просто безжалостная машина!", - подумал Митя, чувствуя, что в нем
закипает гнев, и сдерживая себя.
     Когда с Пашкова сняли рубашку, в глаза бросилась мальчишеская хрупкость
его фигуры, особенно  в  сравнении с крепкими телами семиклассников. Солдаты
явно  жалели его. Рука  унтера поднималась  не  столь высоко,  как до этого.
Впрочем, и при таких ударах на спине мальчика появились красноватые  полосы.
Костя тоже вытерпел порку безгласно.
     Заплакал он только потом, в коридоре, когда его обступили сочувствующие
приятели. Лишь Амвросин назвал Костю плаксой, за что тут же получил тычок от
Чугунова и поспешил убраться.
     - Вали, вали, Харя! - крикнул вслед ему Чугун.
     Амвросин заворчал и ускорил шаг.







     Сбросили пожелтевший наряд березы, и  только на осинах ветер еще трепал
редкую  листву.  Дни стояли  пасмурные  дождливые.  Последние  гусиные  стаи
проносились над Тобольском, спеша на юг.
     Слякотная  погода ухудшала Митино настроение. Он был недоволен собой  и
тяготился  невозможностью, что-либо  изменить в гимназических порядках. Митя
понимал, что мог бы сам оказаться на месте Пашкова. И не раз. В прошлом году
только случайность спасла его  от такого же наказания. А  пострадал бы он за
ссору с Гаврилой Загурским.  Этот гимназист был на год старше его и, обладая
задиристым  характером,  однажды  из-за  пустяка  налетел  на  Менделеева  с
кулаками, но получил сдачи. В дальнейшем  он  не трогал Митю,  обижая  ребят
послабее.
     Однажды  Гавря схватил  за волосы  Колю Писарева,  а  Митя вступился за
одноклассника.  Сталкиваясь с  неоправданной грубостью, он  впадал в ярость.
Загурскому  досталось бы изрядно,  если  бы  подоспевший Чугунов не  оттащил
Митю.
     Эта заурядная  драчка имела необычное продолжение. На следующий  день к
Мите  подошли  на перемене два приятеля Гаврилы и позвали его во  двор.  Все
пошли за поленницы заготовленных на зиму дров. "Будут  побить, - решил Митя,
-  но  я  просто так не дамся..." Страха  он не чувствовал. Противников ведь
только  двое.  Если  прийдется туго  можно  и  убежать.  Но  за  поленницами
случилось нечто  удивительное. Мите сказали: Загурский шлет ему  вызов... на
дуэль!
     - Шутить изволите? -  спросил Митя. - И где  же  мы достанем пистолеты?
Или будем драться на шпагах, только на деревянных?
     Ему объяснили,  что Загурский - дворянин. В его древнем роду не принято
прощать  оскорбления.  Конечно,  шпаг  у  них нет,  но  настоящие  пистолеты
раздобыть можно, но где: пока секрет...На том и расстались.
     Митя вернулся в гимназию,  довольный тем,  что спокойно принял вызов на
поединок. Но мало-помалу  его задор угасал.  По  существу  все  складывалось
скверно.  Услужливое воображение  рисовало малоприятную картину: после дуэли
его,  тяжело  раненного, привозят  домой.  Семья  приходит в ужас.  "Что  ты
наделал,  несчастный",  -  рыдает  мать.  Захотелось  бежать   в  Загурскому
мириться. Но подумалось: тот сразу  решит будто Менделеев испугался... "Нет,
буду драться,  надо только  постараться одержать  верх  в поединке", - думал
Митя, пугаясь своей решительности и восхищаясь ею.
     На следующее  утро снова  явились  секунданты Загурского. По их словам,
оружие пообещал раздобыть Амвросин. У него дома, в  гостиной, на ковре висит
несколько  отцовских  пистолетов. Временное  исчезновение  двух  из  них  не
заметят.
     -  Пистолеты,  так  пистолеты,  -  с напускной небрежностью  согласился
Менделеев.
     Когда он  поделился  этой  новостью  с  товарищами, те стали  наперебой
предлагать себя в секунданты. Митя выбрал Деденко.  И в тот  же  день Максим
ходил на Рождественскую улицу, где жил Загурский, вести с ним переговоры, на
которых  присутствовал и Саханский. Поначалу  Деденко предложил мириться, но
получил отказ. Тогда договорились стреляться через два дня, в восемь вечера,
на берегу Иртыша,  где  в  него впадает  Курдюмка. В  это  время  там обычно
пустынно.  Рабочие кожевенного  завода, возвращающиеся  после дневной  смены
домой,  уже все пройдут.  Чтобы  никто  не помешал, стреляться следует среди
камышей, на поляне. Сумерки еще не сгустятся, и дуэлянты смогут четко видеть
друг  друга.  Драться  им до первой  крови,  если  один  из  противников  не
откажется раньше.
     Дома Митя был молчаливее обычного, и в семье забеспокоились не болен ли
он. Пришлось успокоить родных: здоровье,  мол, в  полном порядке. Между  тем
день  поединка  приближался.  Накануне  его  возникло осложнение,  поскольку
Амвросин  не смог достать оружие. Отец его внезапно уехал  в  Ишим  по делам
службы,  прихватив  с собою  пару пистолетов Лепажа. А  оставшиеся оказались
неисправными и просто украшали гостиную.
     Кто-то  из  секундантов   предложил   противникам  биться  на  кулаках.
Саханский посоветовал на ножах, но его никто не поддержал. И тут вспомнили о
самопалах,  распространенном  в мальчишеском  мире  оружие, причем  довольно
грозном. Митя сказал, что неплохие самопалы  есть у одного из его приятелей.
Он  имел в виду Фешку, которому  однажды  на Отрясихе предлагали  за самопал
старинный кинжал, но сын кузнеца не согласился на такой обмен.
     Секунданты  Загурского сказали,  что  Митя  может  стрелять  из  любого
самопала,  а  они принесут  свой.  На  том и  порешили.  Менднлеев сходил на
Большую  Спасскую к  Фешке  и к  вечеру  вернулся  домой,  ощущая в  кармане
приятную тяжесть самодельного пистолета.
     И день дуэли наступил. В обед  Митя почти не  ел, а потом с нетерпением
ждал  прихода Деденко. Вечером, в начале восьмого, они отправились к Иртышу.
На облюбованной полянке их  уже ждали  Загурский,  Саханский и Лешка Дьяков.
Последний  вызвался  быть  вторым  секундантом  Загурского  и   одновременно
исполнять  обязанности врача, если таковой  потребуется.  Сев на  траву,  он
начал  проверять содержимое  медицинской сумки,  позаимствованной  у  своего
отца.  Лешка  перебрал  бинты,  вату,  понюхал  пузырек  с  йодом и  не  без
удовольствия пощелкал в воздухе ножницами. В этот момент он  чувствовал себя
настоящим доктором. Мите стало неприятно на него смотреть, и он попросил:
     - Нельзя ли побыстрее, господа! Нам могут помешать...
     Деденко воткнул в  землю  обломок доски и  отмерил от  него семь шагов,
обозначив  прутиками края барьера. Затем он развел дуэлянтовв на  пять шагов
каждого, считая от  края  барьера.  И  Саханский бросил монету, определяя по
жребию,  кому  стрелять  первым. Счастье улыбнулось Мите: он  угадал "орла".
Загурский покраснел. Его лицо выражало растерянность.  Мите стало жаль этого
задиру и упрямца. Когда  Деденко дал  сигнал сближаться, он  направил  ствол
пистолета выше головы Загурского. Грянул выстрел, пуля, свистя, ушла в белый
свет и едко запахло порохом...
     Митя  отер пот  со  лба и замер  в томительном  ожидании. Гавря целился
долго,  с явным удовольствием.  На лице его  отразилось сознание собственной
власти. Вот он зажег  спичку и поднес к прорези в стволе... Блеснуло  пламя,
поплыл  сизый дымок... Раздались  треск  и крик Загурского,  он опустился на
землю.  Все  были на миг озадачены  случившемся, но  тут же  поняли: самопал
разорвало. Увы, случай не редкий. Эти  мальчишечьи "пушки" часто разносит на
куски. Стрелявшему  в  таких случаях  достается изрядно: опаляет лицо, ранит
глаза, калечит пальцы.
     Загурский  отделался  сравнительно   легко.  Непрочно  прикрепленный  к
рукоятке самопала железный ствол отлетел назад,  ударив Гаврю  в  предплечье
правой руки. Рукав рубахи окрасился кровью. К тому же отлетевшая от рукоятки
самопала щепа ободрала незадачливому дуэлянту лоб.  Он лежал,  закрыв глаза.
Оторопевший  Дьяков  дражащими руками  нащупывал  Гаврин пульс, не  нашел  и
растерянно посмотрел на окружающих.
     - Нашатырь есть? - спросил Митя.
     Лешка  кивнул  и сунул  под  нос  Загурскому  раскупоренный флакон. Тот
сморщился и сел.
     - Жив - здоров! - успокоился Саханский.
     Дьяков снял с раненого  рубашку  и забинтовал  ему  руку.  Теперь Лешка
изображал  бывалого  врача.   А  Саханский  сбегал  на  Казачью  площадь  за
извозчиком,  и тот подъехал довольно близко  к поляне. Загурский  поплелся к
экипажу   по  тропе,   поддерживаемый  Дьяковым.  Его   повезли  домой,   на
Рождественскую. Митя и Максим пошли к себе на Большую Болотную.
     Еще до  того,  как разойтись, участники поединка условились  молчать  о
случившемся. Тем не  менее, слух о дуэли пополз  по гимназии, достигнув ушей
директора. И  тот  вызвал  дуэлянтов к себе  в кабинет.  Митя  волновался  в
ожидании  начальственного гнева.  Но  Евгений  Михайлович  предпочел  замять
историю, способную  бросить тень на  репутацию  учебного заведения. Виновных
пришлось  бы   исключить  из  гимназии  и  возник  конфликт  с  влиятельными
родителями Загурского...  Поэтому Качурин  отругал  провинившихся, велел  им
помириться и держать язык за зубами.
     - Ни слова о сегодняшнем разговоре, - пригрозил он. - В ваших интересах
обо  всем  помалкивать.  Кстати, как  твоя  рука,  Гавриил?  Заживает? Ну, и
славно. Ссадина  на  лбу  почти не заметна.  Говори,  если спросят, что тебя
покусала на улице собака. Соври ещечто-нибудь...
     -  Я сказал  отцу,  что  баловался  с  самопалом,  а  тот при  выстреле
разлетелся, - глухо сказал Загурский.
     - Можно  и так, - согласился директор. - А теперь поцелуйтесь при мне и
ступайте. И больше - ни-ни... Пулей вылетите из гимназии. Целуйтесь же, черт
побери!
     Менделеев  и Загурский нехотя коснулись  друг друга  губами и  покинули
кабинет.
     Участники злополучной дуэли вспоминали о ней все реже и реже, но иногда
в дружеском  кругу  все же возвращались к этой истории. Присутствовавший при
одном таком разговоре Фешка заметил:
     -  Дурак  ваш  Гавря! Отказался  от  моего самопала,  а его, дерьмовый,
разлетелся в щепки...
     - Может и лучше,  что так вышло... - задумчиво  произнес  Деденко. - Из
справного самопала он вполне мог бы ранить Митю, если не хуже...
     Приятели помолчали.  "Странно все получается, - размышлял  Менделеев. -
Мы - виноваты, а не наказаны.  Многое зависит  от  прихоти директора".  Митя
пришел к этой мысли после того, как высекли Пашкова.
     А бедный Костя  Пашков две  недели  не  появлялся  в  гимназии, а когда
пришел в класс, был бледен и молчалив. Симпатии товарищей нему возросли. При
случае они заступились за  пострадавшего, оказывали всяческое внимание. Митя
попробовал подарить ему свой ножик с костяной ручкой.
     - Не надо. Тебе самому подарили, - отказался Пашков. - Я и так знаю: ты
- добрый...
     После уроков домой возвращались втроем: Митя, Деденко и Пашков. Они шли
по середине Большой  Архангельской, оживленно переговариваясь и гнали  перед
собой  пинками  банку  из-под  монпансье. Жестянка от  их ударов,  дребезжа,
улетала  вперед. Мальчики  толковали  о том -  о сем.  Между прочим,  Максим
спросил Костю:
     -  Страшно  было,  когда  тебя  положили   на  скамью  и  солдат  розги
приготовил?
     -  Не... Деваться-то  все  равно некуда, -  ответил Пашков,  -  я и  не
плакал, копил злобу на директора и солдат.
     - На  солдат  зря. Они  - подневольные, - заметил Деденко. - А Качурину
нас не жаль. Злодей он!
     -  Обыкновенный чиновник, -  вздохнул Костя.  -  Сечь можно  только  за
крупное воровство, издевательство над слабыми, предательство...
     -  А  я  против любых порок. Они  унижают человека,  да  и тех, кто его
наказывает, -  резюмировал Пашков  и  ударил  ногой по жестянке. За  забором
басовито рявкнул крупный сибирский пес и замолчал.
     На  Панином  бугре женские  голоса выводили  протяжную,  трогающую душу
песню.







     В конце  октября выпал  и растаял первый  снег. Дули порывистые  ветры,
обламывавшие ветви  деревьев. В  непогоду  ребята больше  сидели  по  домам,
ходили  друг к  другу:  играли в карты, шахматы, домино, мастерили  поделки.
Впрочем, времени для развлечений оставалось мало. Учителя в гимназии, словно
сговорившись, задавали уйму  домашних заданий. Митя часами просиживал у себя
в  комнатке, решая задачи, примеры,  выполняя упражнения по  русскому языку.
Нередко у  него  что-то не получалось  и приходилось обращаться за помощью к
Паше. А тот отнекивался:  мол, ему надо торопиться в гимназию на  репетицию:
пятиклассники  под  руководством  Ершова  ставят  к  рождеству  любительский
спектакль... У  Паши  действительно было много своих дел...Иногда ему просто
не хотелось напрягаться. Зато Лиза охотно проверяла Митины домашние задания,
растолковывая брату склонения латыни, которую выучила самостоятельно.
     Три  дня  подряд Менделеев до полуночи  кропал  сочинение  по  истории.
Доброхотов предложил выбрать любую тему,  и Митя остановился  на Ермаке.  Он
перечитал "Ремизовскую летопись", полистал книги Словцова, расспрашивал отца
о  прошлом Тобольска, ходил на Чувашский мыс, нынешнюю городскую окраину. На
этом месте когда-то произошло сражение Ермака с войском Кучума...
     Хан  занял удобную позицию на  высоком холмистом  берегу.  У него  было
много  воинов  и  даже   несколько  пушек.   Но  ермаковцы  атаковали  столь
стремительно, что  Кучум не  смог применить артиллерию.  Его  пушкари  умели
стрелять  прицельно  только  на  равнине...  В  последний  момент полководец
Маметкул приказал спихнуть пушки с кручи  на  головы лезших на холм казаков.
Но те уже приближались к ханской ставке...
     - Почему сравнительно небольшая дружина одолела армию Кучума? - спросил
Митя учителя истории. - Благодаря огнестрельному оружию?
     - Огонь  казаков  из  пищалей,  действительно, причинял  ханским воинам
ощутимый урон,  и  все  же  он больше  производил внешний эффект,  поскольку
огнестрельное  оружие тогда было  еще несовершенным.  Под  казацкими  пулями
татарские лучники держались стойко. Кучум даже приказал своим воинам напасть
на казаков. Те разобрали проходы в завалах  и во главе с Маметкулом кинулись
на ермаковцев. Но Маметкула  серьезно ранили, и его отряд  отступил. А потом
все войско Кучума обратилось в бегство.
     -  Я  вычитал  у Ремезова, что  Ермак  не собирался покорять  Сибирское
ханство, - сказал  Митя.  - Он совершил  поход в глубь земель Кучума,  чтобы
вынудить вернуться на Иртыш крупную рать сына хана, царевича Алея. Она тогда
напала на строгановские городки на Каме.
     - Ты внимательно  прочел Ремезова!  -  похвалил  учитель.  -  Ермак  не
рассчитывал победить  Кучума, но воинское счастье улыбнулось  ему. Через три
месяца он был уже в ханской столице Кашлыке.
     -  А  еще  слышал  я от местных татар, что Ермак был родственником хана
Едигера и мстил  Кучуму  за  его убйиство. Так ли  это, Михаил Васильевич? -
спросил Митя.
     - Это что-то новое, - улыбнулся Доброхотов, -  во всяком случае,  таких
сведений у  историков  нет.  Хотя  Кучум и в самом  деле  уничтожил Едигера.
Последний еще  в 1555 году попросил у Москвы  покровительства. Иван  Грозный
принял его под свою  руку, и с  той поры именовал себя "повелителем Сибири".
Потом  царь потерпел ряд поражений в Прибалтике и,  воспользовавшись трудным
положением  русского  государства,  Кучум  расправился с  Едигером  и порвал
договор с Москвой...
     В  домашнем  сочинении  Митя  подробно  описал  поход  Ермака,  бой   у
Чувашского мыса и  гибель  атамана  на реке  Вагай. Он увлекся  работой  над
сочинением:  несколько  часов  не  выходил из  комнатки  в  мезонине.  И сам
радовался, что способен на столь самозабвенный порыв.
     Доброхотов, проверив работу Менделеева, выставил ему высший балл. Но не
столько  оценка обрадовала  Митю,  сколько  брошенный на  него  уважительный
взгляд  учителя.  Юный историк был счастлив:  он,  пожалуй,  впервые  ощутил
радость познания. И хотя это  озарение души длилось  недолго, огонек веры  в
себя не угас.  При случае, он мог  разгореться  вновь  с несравнимо  большей
силой.







     По  Большой  Болотной пропылило в луга  стадо.  Издали  еще  доносились
хлопанье  кнута  и  мычание коров...  Погода  выдалась  теплая,  редкая  для
октября, располагавшая к прогулкам, и Митя решил навестить Фешку...
     В  то  утро  он  проснулся   на  зорьке.  Торопливо  поплескал  в  лицо
пригоршнями  воду  и  попросил  Прасковью  покормить его раньше всей  семьи.
Кухарка,  благоволившая  к  "последышу",  положила  в  миску  горячей  каши.
Сваренная на  молоке  пшенка  была  вкусна.  Попив  чая и дожевывая  на ходу
крендель, Митя отправился  к  маменьке испросить разрешения пойти  в гости к
Фешке. Марья Дмитриевна не возражала.
     И  вот  уже Митя  шагает по дощатым тобольским тротуарам.  Чувствует он
себя вольготно. В этот утренний час не думается ни о гимназии, ни о Качурине
- благостный безмятежный настрой пронизывает его душу...
     Поднявшись по  Никольскому взвозу в  верхний город, Митя задержался  на
краю яра. Внизу распласталась живописная панорама Тобольска, просматривалось
все Заиртышье.  А  рядом, справа,  высился, словно  сказочный,  белокаменный
кремль.
     Митя  пересек  Соборную  площадь,  миновал  консисторию  и  по  Большой
Спасской  потопал  в сторону Завального  кладбища. Слева  осталась  Спасская
церковь. Два года назад в ней отпевали одного  из ссыльных, покойного  князя
Барятинского, и Митя вместе с несколькими гимназистами был приглашен тогда в
церковный хор...
     Дальше его путь лежал мимо гарнизонного госпиталя, нескольких  каменных
купеческих  хором и длинной вереницы мещанских домов, мало  чем отличающихся
от простых крестьянских  изб. Вот и полуосыпавшийся старый городской вал. За
ним  - окраина, деревня Завальная. На краю  ее стояла изба кузнеца Северьяна
Кожевникова,  справная,  с железной крышей,  отгороженная от  проезжей части
улицы деревянным, недавно покрашенным заборчиком.
     Калитка оказалась запертой,  пришлось стучать. Во дворе залаяла собака.
На нее прикрикнули: это был знакомый голос Фешки.
     - Привет,  Митяй!  - приятель  отворил калитку. На его веснушчатом лице
расплылась улыбка. - Заходи, Жучка тебя не тронет...
     Крупная черно-белая  лайка послушно  припала  к земле, с  любопытством,
посматривая  на гостя. Двор  зарос травой, но возле избы  радовали глаз  две
аккуратные  грядки. На них  летом, видимо, росли лук, укроп и иная зелень, а
сейчас  вздымались  только   высохшие  головки  мака.  От  дома   к  калитке
приближалась серая коза, облепленная репьями. Казалось, в ее выпуклых глазах
застыл вопрос: что надо  здесь  чистенькому барчуку?  Не  наподдать  ли  ему
рогами? Фешка махнул на нее рукой, и рогатая отступила в сторону.
     - Она смирная. Хочешь козьего молока?
     Митя  кивнул,  ему доводилось  пить козье молоко  в Аремзянском.  Фешка
исчез в  сенях и вскоре вынес кружку с холодным молоком. Чтобы  не застудить
горло, Митя  пил  медленно  и одновременно  любовался  вихрами приятеля, его
смело вздернутым носом, уверенными движениями...
     Подружились  мальчики два года  назад. Августовским вечером Менделеев и
еще трое гимназистов решили искупаться в Иртыше. возле Абрамовской пристани.
Для своих лет Митя  плавал довольно умело и не боялся заплывать далеко. Но в
этот раз ему неожиданно  свело  правую ногу: переохлажденная мышца сжалась в
ноющий от боли клубок. Пришлось перевернулся  на спину  и поплыть  к берегу.
Однако преодолевать сильное течение  было теперь несравнимо труднее, и плот,
с которого ныряли мальчишки, приближался медленно. На  плоту теперь заметили
неладное. Деденко,  уже искупавшийся и одевшийся,  суетливо стягивал  с себя
мокрую одежду, намереваясь прыгнуть в воду..
     Но тут  незнакомый парнишка, рыбачивший с приcтани, сел в привязанную к
пристани лодку. Он подогнал ее к Мите и не без труда помого ему выбраться из
воды и погреб к берегу...
     В  тот же  день Деденко рассказал  о случившемся  Паше, а тот  -  Марьи
Дмитриевне,  которая  пригласила  сына кузнеца  к себе  домой, поцеловала  и
подарила новую  сатиновую  рубашку. С  тех пор Фешка иногда  наведывался  на
Большую  Болотную:  в семье Менделеевых его ждал радушный прием. Между ним и
Митей постепенно установились приятельские отношения.
     Митя  тоже ходил к  Кожевниковым: ему было  интересно в кузне. Северьян
разрешал гостю подержать инструмент, с помощью которого  кузнец делал  косы,
серпы, подковы и все остальное, что нужно крестьянину. Северьян мог выковать
все - от колесного обода до изящного браслета.
     - Идем-ка в кузню, - и  на этот раз предложил Фешка. - Батя новый  горн
поставил.
     В  глубине двора стояло низкое  строение, похожее на баню. Когда Митины
глаза привыкли к полутьме, он  увидел  горн с желтыми  мехами, установленный
рядом с приземистой, побелевшей от множества ударов наковальней.
     - Вот  это машина!  -  восхитился Митя,  чтобы  показать себя  знатоком
кузнечного дела.
     - Еще бы! Отец за него кошель  целковых отдал, - с горделивой ноткой  в
голосе ответил Фешка и разрешил покачать воздух.
     Митя стал давить на рукоятку  горна. Меха  ожили,  наполняясь воздухом.
Менделеев постучал молотом по наковальне: металл  отозвался глухим звоном. В
Митиной голове возникла соблазнительная мысль:
     - Скуем по ножику! Можешь?
     - Батя не  разрешает без  него кузнечить.  Повремени,  говорит  годок -
другой. Лучше пойдем в дом, покормлю тебя...
     В избе на подоконнике алела в горшках герань. На кровати, за пологом из
клетчатой  сарпинки,  высилась  горка  пышно  взбитых  подушек.  Низ постели
украшал кружевной  подзор -  рукоделие  покойной Фешкиной  матери:  Аграфена
умерла три  года назад  от воспаления легких. Северьян не спешил приводить в
дом новую хозяйку. Еще не утихла горечь  потери, да  и опасался: не стала бы
мачеха обижать мальчонку.
     Кожевников  -  старший  сам  стряпал, стирал,  доил  козу. Ему пособлял
Фешка.  Они не торговались, кому  что делать, а каждый старался, как  мог. В
избе было чисто, в печи всегда имелась еда.
     Нашлось чем  покормить  и гостя-гимназиста. Из шкафчика, разрисованного
красными  петухами  и  синими веточками,  молодой  хозяин достал  деревянные
ложки. Напластал ножом хлеб. Извлек  из печи чугунок  с теплыми щами. Начали
хлебать...
     - Ты ешь  быстрее, - поторапливал  Фешка. - Надо на базар поспеть. Батя
наказал  деньги с пиленковского приказчика получить. Мы купцу два засова для
амбара и тележные  шкворни выковали. Получу плату - крючки рыболовные купим.
У вас в гимназии все медленно едят?
     Митя зачастил  ложкой,  поперхнулся. Приятель постучал  его  кулаком по
спине,  чтобы полегчало. Вскоре они вышли  из дома. Фешка  навесил на пробой
замок, щелкнул ключом и  спрятал его под крыльцо; на прощание погладил Жучку
и проверил, надежно ли прикреплена к ошейнику цепь.
     Большую  Спасскую  за  разговорами  отмахали  незаметно.  Раза  два  им
повстречались знакомые мальчишки, постояли  - поболтали. Когда поравнялись с
острогом,  Фешка возжелал поиграть  на  ближайшем  пустыре  в "бабки".  Митя
согласился. Залетала  в воздухе бита... Менделеев  играл  в  долг.  Поначалу
счастье  улыбалось  ему. Карман наполнялся  бабками, но потом снова опустел.
Заговоренная  Фешкина  бита  сделала  свое  черное  дело. Подошел  еще  один
мальчишка.
     - Знакомься, Митя. Яшка-музыкант, - сказал Фешка. - Свой в доску...
     С приходом  новенького Мите опять стало фартить. Но  Фешка сгреб с кона
кости и ссыпал в сумку. "Чего это  он?" -  недоумевал Менделеев.  Но  тут же
понял причину такого поведения приятеля: раскрылись ворота острога, и из них
вышла колонна арестантов, охраняемая конвойными.
     Однообразная одежда делала  острожных похожими. Но, присмотревшись было
нетрудно заметить, что  все арестанты - разные. В облике большинства из  них
чувствовались какая-то жизненная усталость и покорность судьбе. Были здесь и
люди, несломленные  жестокой долей. К ним принадлежал  и молодой кандальник,
шедший в первом ряду. В  его  рослой фигуре ощущались сила и  уверенность  в
себе.
     Фешка  вынул из  сумы полкраюхи  ситного  и,  разломав на куски,  сунул
товарищам:
     - Каторжным гостинец. Вперед, робя!
     Не без  опаски приблизившись к колонне, Митя  протянул хлеб  седенькому
арестантику. "И за что таких сажают в тюрьму?" - удивился он. И  тут увидел,
как  Фешка  отдал  ситный  молодому  кандальнику из первого  ряда. А тот ему
что-то сказал.
     -  Мелочь  пузатая,  отвали  от  колонны!  - гаркнул фельдфебель. - Ухи
оборву...
     Острог был еще рядом,  и старший из конвойных проявил рвение: авось, за
ним наблюдает начальство.  Вообще  же, стража не препятствовала  заключенным
принимать  подаяние.  Она даже нарочно  водила их по  людным  улицам,  чтобы
милостыня  была  обильнее:  часть  ее  солдаты  присваивали.  Однако  сейчас
фельдфебель отпихнул Фешку от колонны:
     - Убирайся!
     - Не обижай дите. Осерчаем, - раздался голос молодого кандальника.
     - Помолчи, Орлик, - оглянулся фельдфебель. - Вор - мне не указ.
     - Чего такой сердитый, Матвеич? Или жена дома стружку сняла?
     Острожные   засмеялись.   Колонна   удалялась.  Один   из   арестантов,
обернувшись, крикнул:
     - Спасибо, ребятушки!
     -  На  работу их  погнали, -  сказал Фешка. - Они  на  Курдюмке плотину
делают. Вторую неделю в холодной воде лазят.
     Мальчики миновали  рентерею -  особое здание в кремле,  предназначенное
для хранения государевой казны.  Спустившись  по  лестнице Прямского всхода,
они прошли по Богоявленской  улице к базару. Приближаясь к торговой площади,
Митя спросил:
     Слышь,  конвойный арестанта,  которому ты хлеб дал, Орликом назвал. Это
тот самый разбойник, из леса?
     Приятель помедлил с ответом, потом нарочитым тоном произнес:
     - Послышалось тебе.  Он  его,  наверное, олухом  обругал или еще как...
Орлика они, поди, под замком в камере держат, чтобы не утек.
     -  Из здешнего острога не  сбежишь, -  убежденно  заметил Митя. - Самая
надежная тюрьма в Сибири.  Мне в классе Харя сказал. Он знает: у него отец -
в жандармах.
     - Какой Харя? Я его видел?
     - Наверное. Рыжий такой, вредный. Амвросин -  его фамилия, жандармского
поручика сын.
     -  При  случае,  Митяй,  поговори с  ним  еще  об остроге,  про  Орлика
поспрашивай. На какие работы водят арестантов, сколько охраны бывает?
     - Уговариваешь стать шпионом?
     - Почему шпионом? Разведчиком...
     -  Ладно,  Феша.  Поговорю  с  Амвросиным,  -  Митя  почувствовал  себя
приобщенным к чему-то важному, таинственному.
     Они обнялись  за  плечи и  так  шли,  потом,  - держась за  руки.  Митя
чувствовал  теплую ладонь друга и радовался, что  на свете  есть человек, на
которого можно положиться. Паша тоже надежен, но он - брат. А Фешка чужой, а
вроде как родной. Здорово это! На свете жить легче, когда знаешь: есть друг.







     Позади  остался  мост  через  Курдюмку. На улице  сделалось оживленнее,
катят экипажи, прогуливаются чиновники с женами.
     -  Смотри, Татьяна блаженная! -  Фешка  указал на молодую даму в черном
салопе, шедшую вместе с другими женщинами, одетыми в темное.
     -  Видел  я  ее, -  ответил  Митя.  -  Ее  фамилия - Земляницына, она у
Фонвизиных бывает.  Одни  ее  пророчицей  считают,  другие -  юродивой. А по
мнению мамы,  Земляницына -  просто несчастная. У нее муж-землемер умер. Она
его очень любила. Вот от горя и тронулась ...
     -  Вдова  в Подрезовке живет, -  сказал всеведущий  Фешка. - В  дальней
слободе. Я возле  нее в лесу  снегирей силками  ловил,  которые  покрасивше,
продал, а остальных отпустил.
     За  разговором мальчики незаметно дошли до базара, занимавшим почти всю
площадь  перед Захарьевской церковью.  Двухэтажные  каменные лавки и  склады
подступили  к  самой  церковной  ограде.  Посередине  площади  -  деревянный
гостиный двор,  торговые ряды  под навесами.  Над лавками  броские  вывески:
"Шохин  и компания",  "Братья Худяковы",  "Торговля  колониальными товарами.
Пиленков и товарищи"...
     В  будние  дни торговлишка здесь не  ахти  какая, а  в воскресенье - не
протолкнешься,  особенно,  когда  ярмарка.  Сейчас  не праздник,  народа  на
площади мало, но есть. Бродит по  базару  крестьянский,  рыбачий и охотничий
люд. В глубине лавок приказчики бойко предлагают ткани, одежду, инструменты,
конскую  упряжь,  свечи...  Здесь  же  торгуют и  съестным, пахнет  корицей,
гвоздикой, перцем, постным маслом - всего не перечислить...
     В  нескольких местах продают  рыбу: свежую, соленую,  сушеную. вяленую.
Ловят  ее в  Иртыше, Тоболе, Оби, Сосьве, Туре и  иных реках. Везут в  Омск,
Тюмень, Ялуторовск, Туринск,  Екатеринбург, на уральские заводы и дальше - в
Москву. В белокаменной лакомятся  иртышской  нельмой  и сосьвинской сельдью.
Едят и бранят тобольский посол, мол, архангельский лучше. Бранят,  а едят...
Митя  и  Фешка  потолклись у рыбных  прилавков,  поглазели на груды  нельмы,
стерляди, щук, судаков, чебаков.. Ловят же люди!
     Разбежались  глаза мальчишек и в  кондитерской.  Пирамиды из  пряников,
конфетная  гора, ряды затейливо  украшенных пирожных,  -  при деньгах  можно
набить  сластей  полные  карманы...  Приятели  купили  баночку разноцветных,
приятно   пахнущих  леденцов.  Сладость  во  рту  располагала   к  душевному
разговору, и Митя сказал:
     - Болтают, будто в гостином дворе подземный ход есть.
     - Яшка-музыкант говорит, что  видел, -  ответил  Фешка.  -  Я не  верю.
Вакарину  верю, дед говорит , что такой ход  в кремле раньше был, а может  и
сейчас есть. Его  из рентереи прокопали  в  овраг, чтобы  сокровища вынести,
если враг в  крепость ворвется.  Однако границы теперь далеко. Воры стали  в
тайнике награбленное  прятать, лаз у  них был  в  стене возле  рентереи. При
губернаторе Сулиме шайку  поймали.  А  лаз  полиция камнями  забила,  глиной
замазала, но присмотришься - след увидишь...
     Тут Фешка вспомнил о приказчике, и мальчики направились в  пиленковскую
лавку. Вот и  она, длинная,  тесная, в ней  - три отдела. В  первом  торгуют
съестным. На полках  хлеб,  банки с  крупами,  пестери с  яйцами.  На полу -
кадушки с  сельдью, солеными  грибами. В следующем отделе -  галантерейные и
писчебумажные  товары, разные  металлические штуковины. Третий  отгорожен от
других занавеской  и  именуется  "рейнским  погребом".  Там  продают вино  -
распивочно и навынос, оттуда постоянно плывет табачный дым и доносится говор
подвыпивших завсегдатаев.
     В середине лавки, возле  приказчика, одетого  в  демикотонный сюртук  -
серебряная цепочка через грудь - несколько покупателей. Это и есть Гаврила.
     -  Мы,  почтенные,  плохой  товар не  держим, -  убеждает  он. - Лучших
топоров во всем Тобольске  не сыщите, лезвия  - чистая  бритва!  Хошь -  кол
теши, хошь - тещу кроши..
     Приказчик улыбается, довольный своей шуткой.
     - Нам, Гаврила Федотыч,  никого крошить - крушить не надобно, - говорит
покупатель. - Топоры, не спорю, отменные. Но и цену ты назначил несусветную.
Сбавь пятак, любезный, сразу три возьму...
     Мужик  хитро  щурится:  торг   доставляет   ему  удовольствие.  Гаврила
извлекает из нагрудного кармана  расческу и  неторопливо поправляет  пробор,
извинительно говоря:
     - В  цене уступить коммерция  не позволяет.  Желаешь дешевле - ступай к
Косоротову. Вон лавка наискосок. Только через месяц из  его топора получится
славная пила! Ха-ха-ха!
     Все же  приказчик сбавляет копейку, и мужик, кряхтя, лезет в  карман за
мошной. А  приказчик заворачивает топоры в бумагу и  перевязывает бечевой. К
нему уже обращается другой покупатель, но его перебивает Фешка:
     -  Здрастье,  Гаврила  Федотыч,  батяня  кланяется.  Просил  о  деньгах
напомнить...
     - Не видишь  что  ли? У меня народ, -  морщится приказчик. - Мог  бы  и
подождать  малость.  У  нас  с Северьяном особый  расчет  будет,  пусть  сам
прийдет. А ты - ступай!
     На улице Фешка в сердцах в сплевывает:
     - Хоть бы полтинник, сквалыга, отдал...
     -  Не огорчайся,  у меня  еще  двадцать  копеек  есть,-  Митя  увлекает
приятеля вдоль торгового ряда.
     А базар, хотя и не велик, но шумен, многоголос.
     - Вот пряники  печатные, екатеринбургские, -  приговаривает лоточник. -
Леденцы пензенские, пышки тобольские!
     - Квас, кислый и сладкий.  На любой  вкус, - старается парень в розовой
рубашке и черном картузе.
     Мальчики покупают у него по кружке  холодного сладкого кваса и медленно
выпивают. А рядом раздается усталый монотонный басок:
     -  Подходи, кто  грамотей! Лучшая  в России  бумага:  белая и  голубая,
желтая и зеленая. Глянцевая и простая, тонкая и потолще. Бумага  для деловых
записей, дружеских посланий и амурных записок... Перья гусиные, шадринские и
местные! Орешки чернильные!
     Здесь же продают муку:  пшеничную, ржаную,  овсяную, картофельную,  рис
персидский.  На мешках - табличка:  "Кто берет пуд и больше -  тому скидка".
Миновать торговок яблоками выше ребячьих сил. Фешка спрашивает:
     - Почем, хозяйка, райские?
     - Пробуйте,  вкусные...  - смуглая крестьянка с готовностью протягивает
на кончике ножа кусочек яблока. - На копейку пара.
     Друзья покупают два краснобоких  яблока и, жуя, идут в сторону Казачьей
площади, откуда доносятся плавные и умиротворяющие  звуки  вальса,  на звуки
которого  устремляются  любопытные.  И  не  зря: на площади  поставили  свой
балаган  бродячие циркачи, из него и льется музыка. Афиша у входа возвещает,
что  Тобольск посетила знаменитая  труппа  доктора восточной магии  Али  ибн
Гусейна.
     Заплатив  по  пятаку, Митя и Фешка вошли в шатер, куда уже  поднабилась
публика. Ее развлекал оркестрик: старичок-скрипач, долговязый юноша-флейтист
и трубач из городской пожарной команды. Светящиеся  под куполом разноцветные
фонарики  и  музыка создавали  обстановку  праздничности и ожидания  чего-то
необыкновенного.  Зрители  по  временам  от  нетерпения  хлопали  в  ладоши.
Наконец,   музыканты   заиграли   бравурный  марш,  арену   осветили   ярче.
Представление началось.
     Очень  скоро  стало  ясно,   что  труппа  приехала  второразрядная,  но
неизбалованные  тоболяки принимали хорошо  и  ее. Митя аплодировал вместе со
всеми. Особенно понравилось ему выступление маленькой акробатки. Мускулистый
партнер держал ее на одной руке и крутил  вокруг  себя. Потом девочка стояла
вниз головой на шаре, который лежал на качающейся доске. По окончании номера
циркачка изящно  спрыгнула,  сделала  тройное  сальто, книксен и  убежала  с
арены.
     -  Ловкая девка, - похвалил Фешка. -  Я вертанусь раз - и амба, а  она,
как мельница...
     -  Артистка,  -  согласился  Митя.  -  И жизнь  у нее - не соскучишься:
сегодня  в  одном  городе,  завтра -  в  другом. Сколько  впечатлений!  Я ей
завидую.
     - А я нет, - фыркнул приятель. - Она, наверно, вечером пластом лежит от
усталости. Покрутись  ты  так, я  погляжу! Из  балагана только  есть и спать
выходит.
     Митя  озадаченно  посмотрел  на  Фешку.  Ведь он  прав:  жизнь  девочки
нелегка. Учиться ли она? Есть ли у нее мать? Порасспросить бы у самой...
     На  арену торжественно  под бравурный  звуки марша  вышел  ибн  Гусейн.
Из-под  его зеленой бархатной жилетки проглядывало смуглое тело. Голову мага
украшал пышный тюрбан.  Оркестр смолк, и факир извлек из кармана дудочку. Он
заиграл   на   ней  тягучую  мелодию.  Из  ящика,  принесенного  служителем,
высунулись две змеи. Они раскрыли пасти и извивались в такт музыке...
     Где-то в балагане расплакался ребенок. Публика зашикала, и мать понесла
его  к выходу. Меж тем, факир перестал играть, и змеи убрались  в свой ящик.
Раздались аплодисменты. Труппа трижды выходила на арену,  кланялась  и потом
исчезла окончательно. Народ покинул балаган.
     На площади приятели собрались было расстаться, но насторожились. Люди с
Казачьей площади спешили к берегу Курдюмки.
     - Погоди, Митяй,  на речке,  кажись, снова  кулачная потеха,  -  сказал
Фешка. - Посмотрим?
     Мальчики  устремились за толпой.  Проходя через базар, они увидели, как
торговцы стягивают с себя передники, навешивают на лавки замки.
     - И  у  приказчиков  кулаки чешутся.  Однако драться  будут немногие, -
предсказал Фешка. - Шевелись, а то поспеем только к концу боя...







     В полуденный воскресный час в  доме  Менделеевых обычно  воцарялась  та
ничем не нарушаемая тишина, когда домашние отдыхали  или  отсутствовали. Так
было и на сей  раз. Иван Павлович  уехал договариваться  с омскими купцами о
поставке партии аремзянской посуды и должен был  воротиться только дня через
два. Впрочем, он мог задержаться и погостить у жившей в Омске  дочери Кати и
ее  мужа Якова  Капустина, который служил в губернском  правлении и уже имел
чин  коллежского  советника.  Сын  Ваня,  у зятя  под  рукой, ходил  пока  в
регистраторах, но подавал надежды на большее.
     Лизу  Марья Дмитриевна с  утра  отправила  на бричке за провизией: дочь
должна объехать  лавки знакомых купцов, а  также сделать покупки  на базаре.
Полю  позвала  в  гости  Екатерина  Федоровна   Непряхина,  давняя  знакомая
Менделеевых, дама, известная редкой набожностью и благотворительными делами.
Паша  ушел к  Фонвизиным,  устроившим  в воскресенье  детский праздник. Туда
звали и  Митю,  но он  отказался: между  братьями наблюдалось  то явное,  то
скрытое соперничество, иногда у них случались  и ссоры. Но  сегодня все было
мирно. Просто Митя сказал, что пойдет к Фешке...
     Прасковья  на  кухне  чистила  к обеду  картофель,  Марья Дмитриевна ей
помогала. Женщины неторопливо переговаривались.
     -  Не  занедужил  бы  в  пути   Иван  Павлович,  -  беспокоилась  Марья
Дмитриевна.  - Слабоват  он здоровьем  стал  в последние  годы. А раньше был
орел. Зимой без рубашки подчас ходил, это на нашем-то сибирском морозе...
     -  Возраст  никого не  красит, - поддакнула Прасковья. - Бог  милостив,
вернется  благополучно,  не  впервой  в  Омск  ездит. Я  больше  о  Полиньке
беспокоюсь, хотя ей и полегчало. Вишь, опять к Непряхиной подалась... Правду
скажу:  тает она  словно  ледок  на  вешнем солнышке.  Ну, впрямь, сосулечка
хрустальная.
     -  Не береди душу, Параша! - вздохнула Марья Дмитриевна.  - Сама  вижу:
больна Полюшка  и телом, и духом.  В ее беде  себя  виню.  Все  силы и время
заводу отдавала. Мало за детьми присматривала,  хотя  всегда  помнила о них.
Воспитывала по-христиански, по обычаю  родителей наших. Только проповедь моя
затронула их сердца по-разному. В Поле такой ответный огонь вспыхнул, какого
и возжечь не желала. Теперь  она полдня молится, полдня  бедным помогает. Да
видит - всем не помочь. От того и мается...
     - Горя-то вокруг - море. А Поля словно святая.
     -  Святая  и  есть. Позапрошлой весной  совсем  собралась  в  монастырь
податься, еле упросила  остаться. Мол, и отсюда будет  слышна твоя  молитва.
Покорилась, но в церковь зачастила. В любую погоду утром и вечером - в храм.
Молится, стоя на коленях, пол-то бывает холодный. Застудилась...
     - Кусок хлеба  не съест -  нищим отдаст.  Они за  нее на  паперти  бога
молят. А ей, видать, лестно...
     - Не ради лести старается Аполлинария, о сирых радеет. Только почему ей
самой счастья нет? - Марья Дмитриевна приложила к глазам платок.
     Кухарка  поспешила  сменить тему  разговора, спросив: приготовить ли  к
обеду салат.
     - Его целая миска от завтрака осталась, -  успокаиваясь, ответила Марья
Дмитриевна.  - Разве что блинов испечь? Со сметаной и  поедим. Принеси-ка ее
из погреба.
     Прасковья,  шаркая  шлепанцами,   отправилась  в   переднюю.   Натянула
телогрейку  и  через  заднюю  дверь вышла  во  двор.  День  был  прохладный,
безветренный. Слышалось,  как в конюшне  взбрыкивали лошади, шуршали сеном в
яслях.  В  хлеву  коровы ритмично  и  звучно  перетирали  жвачку. Раз-другой
суматошно шарахнулись овцы и затихли...
     Кухарка  отворила дверь погреба и,  нащупывая в полутьме ногой ступени,
спустилась  на земляной,  влажный  пол. В  полутемном погребе,  заставленном
боченками,  ящиками, кринками, было  холодно  и  пахло  плесенью.  Прасковья
привычно нашла на полке нужную кринку и выбралась наружу.
     - Не испортилась ли? - засомневалась кухарка.
     Она  попробовала  сметану  и охнула:  в кринке закупалась мышь.  Первой
мыслью  стряпухи  было  выплеснуть сметану  в помойку,  но  затем она решила
посоветоваться  с хозяйкой,  вдруг  та распорядится  иначе. В последние годы
Менделеевы жили скромнее, чем  раньше. После  возвращения из Аремзянского  в
Тобольск на постоянное жительство стеклянный завод прежнего дохода не давал.
Да и  условия их жизни  в городе изменились. Лошадей,  кроме  трех, пришлось
продать.  Из прочей живности оставили двух дойных  коров,  не  считая телок,
десяток овец, трех свиней... Марья Дмитриевна теперь реже выезжала из дома с
визитами,  посещала только близких родственников  и друзей,  больше внимания
уделяла детям, особенно мальчикам.
     Войдя   в   гостиную,   служившую   хозяйке   и  кабинетом,   Прасковья
осведомилась:
     - Вылить сметану или нет? В нее мышь попала.
     Марья  Дмитриевна стояла  за  ореховой  конторкой  и  собиралась что-то
писать. Она подняла голову:
     - Разумеется, выплесни, Параша. Нет, пожалуй,  отдай поросятам. А блины
будем есть с брусничным вареньем. Только и дела. Лучше скажи мне, что за шум
на улице? Опять сошлись драчуны на Курдюмке?
     - Угадала,  матушка. Кулачный  бой  ноне,  -  подтвердила Прасковья.  -
Мужики с Большой Болотной тоже туда подались. Иные на бойцов поглазеть, иные
сами не утерпят, ввяжутся...
     -  Кому,  что  нравится,  - сказала Марья  Дмитриевна.  -  Меня  другое
беспокоит: где Паша и Митя?
     - Должно быть, по городу болтаются. Может, уже на Курдюмке.
     - Пусть за ними сходит Яша, - распорядилась хозяйка.
     Слуга  Яков был для Паши и Мити вроде дядьки. Он присматривал  за ними,
прививал им  хозяйственные навыки,  стремясь научить тому,  что умел  сам. А
умел Яков многое. Числясь  лакеем, при необходимости плотничал, столярничал,
косил вместе с Ларионом траву, стерег сад. Если заболевал кучер, то ездил на
бричке и  обихаживал лошадей. Спокойный, покладистый, с годами Яков сделался
в доме незаменимым человеком.
     -  Если Яша  найдет наших  колобродников, то пусть велит  им немедленно
идти домой, - наказывала Марья  Дмитриевна. - А лучше ступай  с  ним: вдвоем
искать сподручнее.
     Яков и Прасковья вскоре  ушли, а госпожа Менделеева вновь погрузилась в
мир  цифр, подсчитывая заводские доходы и расходы. Делала она это быстро,  в
уме,  и  пользовалась  счетами  нечасто.  Впрочем, сегодня  перо  по  бумаге
двигалось медленнее обычного: Марья Дмитриевна беспокоилась за  сыновей. Ох,
эти мальчишки!  Сколько раз им говорено, чтобы не уходили  слишком далеко от
дома и не лезли  во всякие заварушки...  Она  извлекла из ящика стола чистой
лист бумаги, обмакнула перо в  чернильницу  и принялась  сочинять  письмо  в
Омск:
     "Любезнейшие Яков Семенович и Катенька!
     Благодарю Олечку и Ванечку за письма. (Тут она подумала, что дочь и сын
могли  бы  слать письма  чаще  и  не пропускать  почты.)  Письма  ваши - мое
утешение..."
     Она кратко уведомила омичей о своих  заводских  и  домашних  заботах  и
завершила  послание  привычной  фразой:  "Заочно  вас  целую  и посылаю  мое
родительское благословение детям".
     Сознание  исполненного  долга  несколько  приподняло  настроение  Марьи
Дмитриевны.  Ей вспомнилась  недавняя  поездка в Омск, милые лица  родных...
Однако, отдаленный  прерывистый  гул, проникавший в комнату с улицы, прервал
ход ее  мыслей.  Она  вложила  вчетверо сложенный  лист в конверт и налепила
облатку. "Сама  снесу в почтовую контору,  - решила Марья  Дмитриевна,  - на
обратном пути забегу на Курдюмку, гляну: нет ли там моих...
     Выходя  из  калитки на  улицу,  она столкнулась  с Петром  Дмитриевичем
Жилиным, который, узнав о ее намерениях, любезно предложил себя в  спутники.
Получив  согласие, он  с благодарностью  взглянул  на  Марью Дмитриевну, ибо
давно был к ней неравнодушен, но скрывал свое чувство.







     Обширный,  ровный, поросший травой и лопухами  пустырь с одной  стороны
примыкал  к  базару, а  с другой к берегу неширокой Курдюмки.  На нем обычно
паслись козы, бродили свиньи, да  порой играли  мальчишки.  Однако в те дни,
когда на пустыре сходились кулачные бойцы, все здесь оживало, сюда стекались
сотни зрителей.
     Митя  и Фешка,  протискиваясь сквозь  толпу,  пробрались  в первый  ряд
зевак:  бой  был уже  в разгаре. Зрительские страсти нарастали.  Кое-кто  из
наблюдавших за  молодецкой потехой,  сбросив  кафтан или  поддевку, бросался
гущу  дравшихся.  Через  несколько  минут  этого человека  уже  нельзя  было
отличить  от тех,  кто вступил  в драку раньше: на нем также  лентами висела
рубаха или ее вообще уже не было, и также цвели на лице синяки.
     Бои проходили обычно с переменным успехом. В этот раз заметно одолевали
верховские.  Стенка уже  распалась.  Мелькали  кулаки,  раздавались  хриплые
выкрики. Картина была  жутковатая  и вместе с  тем чем-то привлекательная. В
бою тоболяки показывали  силу и  удаль...Потеха  на Курдюмке  отличалась  от
заурядных кабацких  драк. Тут еще придерживались дедовских  правил. Не  били
упавших  и  тех, кто сам сел на землю. Запрещалось пускать  в  ход  палки  и
камни, ножи и кастеты. Прогоняли с Курдюмки пьяных (последнее правило начали
все чаще нарушать), не трогали женщин,  которые кидались прикрыть собой мужа
или брата, когда тому приходилось очень туго.
     Начинали заваруху мальчишки, потом в нее втягивались их старшие братья,
наконец,  топая   сапожищами,  бежали   на  помощь  сыновьям   отцы.  Мужики
выстраивали  стенку, чтобы их легко не обошли с  боков.  Бахвалясь  силой  и
ловкостью, тузили друг друга, кровавили носы, рвали рубахи...
     Пять лет назад на Курдюмке был смертный случай, и тогдашний гражданский
губернатор Талызин запретил опасную забаву. По его приказу полиция разгоняла
забияк. Но  когда строгий Иван Дмитриевич ушел в отставку, то все постепенно
вернулось на прежнюю стезю. Городовые,  народ  местный,  считались со старым
обычаем  и  являлись  на  пустырь  к  концу боя,  издали  оповещая  о  своем
приближении  трелями свистков, заслышав  которые  бойцы разбегались.  Стражи
порядка  хватали двух-трех замешкавшихся и  везли на извозчичьих пролетках в
околоток.
     Пока еще полицейского пересвиста еще не доносилось. Зрители смотрели на
бой  с интересом. Стоявший рядом с Митей и Фешкой  мещанин,  грызя  семечки,
говорил:
     - Не  завелись мужики, без огонька  бьются.  Да  и мало их: менее сотни
будет...
     - Не горюй, дядя, - еще народ набежит, - утешил мещанина Фешка.
     Он не ошибся. Со стороны  дровяного рынка спешили пристанские грузчики,
впереди Кузя-крючник.
     - Сейчас верховским прийдется туго, - заметил Митя с видом знатока.
     - Выдюжат, наши - народ крепкий, - сказал Фешка.
     В нагорной части города обитало немало стойкого люда. Там, на Большой и
Малой  Спасских,  Петропавловской,  Лесной  и  других улицах,  в  безымянных
переулках,  выросших  возле вала  и за  ним, селились  землекопы, каменщики,
плотники, прочий  рабочий люд. Но обитал он и в нижнем  посаде.  И  там жило
немало  крепких  мужиков  - рыбаков,  сплавщиков,  гончаров...Рядом  с  ними
селились купцы, просолы. Вблизи казарм снимали квартиры  офицеры с  семьями.
Духовенство жило по соседству с храмами и семинарией. Воспитанники последней
нередко втягивались в бои на Курдюмке.
     В свою  обитель  будущие  священнослужители  возвращались  в  порванных
рясах,  с  расквашенными  носами.  Если  о  случившемся узнавал  архиепископ
Георгий. То требовал строго наказать драчливых бурсаков.  Однако семинарское
начальство, помня о собственной  юности,  часто их  покрывало. А если это не
удавалось, по возможности смягчало кару.
     Среди  великовозрастных   бурсаков   встречались  настоящие   богатыри.
Отменным здоровьем  они  обычно были обязаны  доброй наследственности:  попы
имели право  жениться  лишь  раз, а потому  подбирали  себе  в супруги девиц
крепких, цветущих. И так из поколения в поколение...
     Но даже участие  семинарских силачей не гарантировало низовским победу.
Они обычно  одерживали  ее  только  тогда,  когда  на их  стороне  выступали
иртышские грузчики. Последние иногда колебались: кого поддержать? И тогда их
старательно улещивали купцы:
     - Чего  мнетесь? Али вы не низовские. Поди нагорных побаиваетесь? Будем
заединщиками!
     - Подгорный подгорному - рознь.  - отвечали пристанские. - Вы вон какие
гладкие, а в нас костей больше...
     - Крючники  всегда  за низовских стояли. Одолеем верховских, будет всем
бочка вина и две пива...
     И соблазнялись крючники, и распаляли в себе боевой дух. Стеной перли на
верхнепосадских  бойцов.  Вот  и сейчас после  появления Кузьмы  Сухачева  с
дружками  нагорные попятились.  Некоторые уже  побежали с пустыря. Только на
середине его  держалась  кучка самых упорных  -  Северьян  Кожевников  и еще
несколько человек.
     - Дай им, Кузя! Они драпают, жми до конца! - подначивали из толпы.
     И  вожак  грузчиков  "давал".  Он  ударил  Северьяна  по скуле  пудовым
кулаком. Кузнец упал, но тут же поднялся со словами:
     - Здоров черт. Но и сам держись...
     Кожевников  обманно замахнулся левой  рукой,  а  ударил  правой  снизу.
Кузьма опустился на землю. Грузчики - четверо на одного - одолевали кузнеца.
     - Батя, уходи! - крикнул Фешка и метнулся к отцу.
     Но Северьян,  словно  матерый волк  охотничьих собак,  стряхнул  с себя
напавших и  вместе  с двумя товарищами побежал к Прямскому  всходу.  Человек
пять  низовских  бросились их  догонять,  однако  быстро остыли  и повернули
назад.  Уже  раздавались  свистки городовых. Бойцы  и  зрители  расходились.
Только  разгоряченные  мальчишки  еще  продолжали  сводить  счеты.  Какой-то
верховский пацан,  удирая,  споткнулся  и  упал. Его  тут  же настигли  двое
подгорных и принялись пинать.
     - Лежачего бьют! - возмутился Митя.
     - А лупят-то ваши, гимназисты, - заметил Фешка.
     Приблизившись,  они  узнали  в  одном  из  напавших  Амвросина.  Вторым
оказался Егорка Саханский, парень не злой, но попавший под влияние Хари.
     - Отвали от  малого, - Менделеев оттеснил  Амвросина в сторону. - А ты,
хлопец, чего разлегся? Тикай, пока мы здесь...
     Верховcкий не заставил себя долго упрашивать и дал стрекача.
     -  Против  своих  вступаешь, Джунгар?  -  взъелся  Захарка.  -  Погоди,
сочтемся...
     -  Еще  грозишь?  - рассердился  Фешка  и,  сломив  длинную  крапивину,
стебанул ею Амвросина  по шее. После чего Харя  и Саханский нырнули в пролом
ближнего забора.
     - Догоним? - спросил Фешка.
     - Домой пора.
     - Мне тоже, - согласился Митя.
     Толпа на пустыре растаяла. Замешкавшихся поторапливали полицейские:
     - Расходитесь, господа. По-прошу!
     Верховских уже не было видно. Низовские разбредались, кто в  кабак, кто
к семье. Купцы приглашали желающих идти вместе с ними в трактиры. Приказчики
поздравляли друг друга с победой. Митя попрощался с Фешкой и пошел восвояси.
     -  Вот  он,  шалопут,  -  раздался за его  спиной  голос догнавшей  его
Прасковьи.  - Куда же ты запропастился,  Митенька?  Брата не  видел? Матушка
волнуется...
     Митя  ответил,  что Пашу  не  встречал.  Скорее  всего  тот  у  Андрюши
Серебрякова  старинные  монеты  обменивает.   В  сопровождении   воинственно
настроенной кухарки и добродушно ворчавшего  Якова Менделеев-младший пошагал
на Большую Болотную.







     В  начале  ноября  заладили  нудные  дожди  со   снегом.   Потом  резко
похолодало:  градусник за  окном менделеевского дома показывал минус десять.
Курдюмка замерзла,  возле  плотины дворники залили каток, но выходить на лед
было еще опасно.
     Вставили зимние рамы. С дровяного склада привезли два воза двухметровых
поленьев.  Ларион и  Яков разделывали их  во  дворе. Двуручная пила послушно
двигалась в их руках. Им помогал вызванный из Аремзянского Игнат. Колуном он
разбивал круглые чурки на разлетавшиеся веером поленья.
     Митя и  Паша напросились в помощники. Они  складывали поленницу.  Потом
Митя  захотел  тоже колоть дрова,  но  лезвие  топора  у  него часто вязло в
плотной древесине. У брата  тоже.  Тогда Ларион или Яков  брали  у мальчиков
топор  и ударяли обухом о плаху: неподатливая  чурка сдавалась. Да, пилка  и
колка дров - истинно мужское дело!
     В  середине  месяца  потеплело  и  снова  разверзлись  хляби  небесные.
Глинистые дороги, особенно за городом, раскисли. Телеги и экипажи застревали
в колдобинах. До дальних деревень добирались только конные.
     Наконец грянул стойкий морозец и выпал снежок. Он сыпался  целый день и
припорошил деревья, крыши домов. Его  сметал резвый восточный ветер... Снегу
было много, и детвора съезжала со склонов холмов и оврагов, с откосов Панина
бугра на санках и лыжах.
     Усевшись поудобнее, братья Менделеевы скользили вниз. Когда  разносило,
тормозили ногами  и  все  же нередко падали. Выбирались из сугроба  и  опять
лезли на кручу... Среди детворы, копошащейся на склоне, Фешки не было видно.
И не потому, что от Большой Спасской до Панина бугра далековато... Просто он
отсутствовал в  городе...Именно в это время Фешка ехал с обозом до Чукманки:
отец снова послал его на заимку к Галкину.
     В Чукманке сына кузнеца  привечает крестный  Серафим. В  его избе гость
отогревается, ест  и отсыпается.  Снаружи за окном  посвистывает  ветер. Там
холодно, а в доме уютно и пахнет щами. Однако надо собираться в лес... И вот
уже  Серафим  и  Фешка  идут на  лыжах  к  чукманскому  болоту,  без  хлопот
пересекают  замерзшую  топь и добираются  до  той самой  заимки,  где осенью
побывал  Фешка.  Сейчас на лесном хуторе,  опоясанном  частоколом,  остались
только Егоровна с детьми, ее свекровь и пара сторожевых собак. Ватаги Тараса
Федоровича и след простыл. Фешка поначалу огорчился отсутствию лесовиков, но
хозяйка успокоила, мол, за тобой прийдут.
     И точно, к  обеду приехал конный - молчаливый парень в яге из  оленьего
меха, назвался Петром и сказал,  что будет  проводником. Он посадил Фешку на
запасную лошадь, и оба  подались в путь. Ехали  по малоприметной  извилистой
дороге. Впереди  проводник,  за  ним мальчишка.  Один раз  Фешка задремал  и
соскользнул  из  седла  в снег.  Петр молча помог  ему влезть на коня и ехал
затем рядом - там, где позволяла лесная тропа.
     "Далеконько  запрятался  атаман..." - подумалось Фешке. И он не ошибся:
Галкин действительно  забился  в  глушь. Атаман был теперь  особо осторожен,
потому что с наступлением морозов  болота сделались проходимыми. Часть своих
людей Тарас  Федорович  распустил по  домам,  особенно  крестьян из  ближних
деревень. Оставшиеся зимовали в землянках в Потаповском лесу, без надобности
из чащи не выходили. Пропитание  добывали охотой и подледным  ловом  рыбы на
дальних озерах, кое-что из харчей покупали у надежных мужиков.
     -  Народу зла не чинить. Мы - не тати, -  внушал Галкин  своим людям. -
Коли поссоримся с крестьянами, выдадут нас за милую душу...
     -  Все равно рано или поздно попадемся.  Судьба  -  индейка, а жизнь  -
копейка,  - мрачно изрек  беглый каторжанин Петрович, чей возраст и  заслуги
позволяли разговаривать с  атаманом на равных. - Скажи, Федорыч, зачем мы  в
лесу живем словно волки? Пошто по домам не идем? Или одолеем царскую силу?
     - Ты, Петрович, седой, а как маленький, - сердился атаман. - Ну, сломит
нас тобольское  и  омское начальство,  да господа  из Петербурга. Все  равно
пропадем не напрасно.  Правительство забеспокоится: издаст указ, чтобы вышло
пахарю  послабление. То-то же...  А  ты  -  по  домам! В родной деревне тебя
быстро  пристав схватит. Наше дело - держаться,  а  время  покажет, чей верх
будет!
     Когда  проводник и  Фешка, сильно озябшие, добрались  до землянок,  там
гудел праздник. Развлекая отряд, атаман устроил свадьбу, его помощник Ганька
женился на дочери лесника Стеше. Пировали в самой просторной землянке, гости
облепили  стол: было  тесно.  Белокурый молодцеватый Ганька слегка захмелел.
Черноволосая румяная Стеша лишь церемонно касалась губами края рюмки.
     -  Полно за  чарку  хвататься! Запрещаю,  - сказал атаман  жениху. -  В
старое время  тебе  бы  ни  капли  не  позволили взять  в  рот  на  свадьбе.
Закусывай. Тьма добра на столе!
     Угощение и впрямь было обильное. Тесть не поскупился, зарезал к свадьбе
двух  баранов,  наварил самогона... Гости насытились, приустали  от  песен и
пляски. Завязалась беседа.  Вспомнили утреннее  происшествие  в заольховской
церкви. Тамошний священник поначалу уперся: не хотел венчать. Опасаюсь, мол,
властей. Однако Галкин  настаивал, и поп,  вздыхая, открыл  двери  скромного
сельского храма.
     В разгар  венчания  с  улицы  крикнули,  что  едут  жандармы.  Возникла
сумятица.  Галкин,  жених  и  остальные лесовики встали к окнам и к выходу с
пистолетами. Но тревога оказалась  напрасной.  По деревне проскакал какой-то
военный  гонец.  Обряд  продолжили,  правда,  атаман   посоветовал   батюшке
поторапливаться.
     Теперь в лесу давешний переполох казался потешным. За  свадебным столом
о  нем вспомнили и  посмеялись. Вместе  со всеми  улыбался и атаман.  Однако
увидев вошедших  в землянку проводника и  мальчика,  посерьезнел. Выбравшись
из-за стола, Галкин повел Петра и  Фешку в соседнюю землянку и там спросил о
том, какие принесли вести об Орлике, что в городе.
     - В  Тобольске без перемен, - отвечал Фешка. - Новых войск не прислали.
Омские драгуны скучают, домой  хотят. Живут они  в нижнем городе, в пехотной
казарме, а некоторые  расселены на постой  по избам. Орлика я  видел, он мне
записку дал...
     Мальчик  нагнулся,  достал  из-за  голенища свернутую  бумажку.  Атаман
прочел и спросил о Северьяне Кожевникове, каковы отцовы думы по этому делу.
     -  Батя так мыслит: Орлика освободить можно, -  горячо  откликнулся сын
кузнеца. -  Только  нападать на  конвой возле базара  нельзя.  Жандармы  уже
кое-что проведали. У  них в вашем отряде, видно, свой человек есть. Жаль,  я
его фамилию  не расслышал.  Отец  советует сделать засаду  в  другом  месте.
Хорошо бы на Завальном кладбище. Арестантов туда гоняют снег разгребать. Там
и лес близко, вам уходить будет легче.
     - Мы о северьяновом  предложении подумаем, - ответил Тарас Федорович. -
Велика ли охрана, когда острожных в город выводят?
     -  Раньше  два солдата с ними ходили  и унтер.  А  ноне стражу удвоили.
Однако  в  конвой посылают  гарнизонных  инвалидов, среди  них совсем старые
есть. С ними совладать нетрудно...
     -  Все-то  ты  знаешь! -  усмехнулся атаман. - Нетрудно? А ты пробовал?
Ладно, шучу... Мои ребята и с молодыми справятся. Отцу передай благодарность
и наказ  в лес ко мне больше тебя не посылать. Пусть  сам приезжает или моих
людей ждет. О  нашей встрече  никому ни слова в городе. В дороге  остановят,
будут допытываться, где был, отвечай, мол, у крестного в Чукманке. Запомнил,
герой? Ну, иди, отдыхай!
     Фешка  переночевал  в  одной  из землянок. Перед  тем,  как заснуть  он
размышлял о  нелегкой жизни  атамана  и  его  людей,  о том, что их  ждет  в
будущем. В Тобольске о них рассказывали страшное, называли "разбойниками", а
они  оказались обыкновенными,  даже хорошими людьми, хотели  добра народу  и
ради этого рисковали жизнью...
     В землянке истопили печурку, стало  тепло. На соседних нарах похрапывал
Петр.  Утром проводник  разбудил  мальчишку.  Они  наскоро  поели  и верхами
отправились до Чукманки.  В деревне их  встретил  Серафим,  который  посадил
мальчика на большаке в попутные сани.
     ...  Розвальни  скользили по  укатанному зимнику. Пожилой возница косил
глазами на  хлопца,  потом стянул с  себя  тулуп  и  укрыл пассажира.  Фешка
согрелся  и уснул. Под головой у него  лежала котомка, в  которой  он вез из
отряда шмат сала и плотно закрытый  туесок с медом. Перед тем,  как заснуть,
он подумал,  что Галкин  относится  к  нему  по-доброму:  распорядился  дать
гостинец.  И это  мальчишке понравилось, а еще больше  понравилось намерение
атамана освободить  Орлика.  Друга в беде не оставляет...Славный  человек  -
Галкин.
     Есть  на  свете и другие хорошие люди. Например, крестный или даже этот
молчаливый  возница,  уступивший  свой  тулуп.  Выходило,  что  добрых людей
больше,  чем  вредных.  Утешенный  этой  мыслью, Фешка заснул.  Дыхание  его
выровнялось. Он погрузился в  тот особенный, глубокий сон, какой бывает лишь
у детей на свежем морозном воздухе...







     За  окном  подвывает декабрьская метель.  На улице - студено, а в  доме
Менделеевых  прохладно:   печи  протоплены,  но  еще  не  прогрелся  воздух,
охладившийся  за ночь.  Утренний  свет  сочится  в  комнаты  сквозь  оконные
занавеси, сшитые из синего штофа.
     Еще рано,  но уже  пробудились  и занялись  делами  скотница, кухарка и
кучер.  Одновременно  с  ними поднялась Марья  Дмитриевна:  всюду  нужны  ее
хозяйский глаз и умелые руки. Чуть позже встали  Иван Павлович  и  Полинька,
вскоре ушедшая к заутрене в церковь  Семи Отроков. Начали новый день  Лиза и
Маша. Яков за воротами уже счищал  лед с тротуара. И только  Паша и Митя еще
досматривали у себя в мезонине последние сны. Скоро поднимут и их...
     Марья Дмитриевна уже помогла Прасковье испечь хлеб, послала на базар за
провизией Лизу.  Когда дочь выезжала на бричке со  двора, госпожа Менделеева
окликнула кучера и осведомилась: не пора ли перековать лошадей.
     -  Как  прикажете,  -  ответствовал  Ларион. -  Однако копыта  по  льду
скользят...
     - Так отведи коней к кузнецу.
     - Можно.  Только Никиту с Кузнечной  жеребец  зашиб: в больницу отвезли
мужика. А Ванюха Королинский в запой ударился. Теперь неделю гудеть будет.
     - Кто же работу выполнит?
     - Есть еще мастер. На Большой Спасской - Северьян Кожевников. Его сынок
еще к нашему Мите шастает...
     - Как же! Знаю. Так ты переговори с его отцом. А пока счастливый путь!
     Бричка уехала, Марья Дмитриевна поднялась в мезонин и стянула с сыновей
одеяла:
     - Поднимайтесь, лежебоки! Мыться и завтракать!
     Мальчики уловили категорические нотки  в голосе матери и быстро встали.
А потом - обычная утренняя спешка. Марья Дмитриевна поторапливает сыновей за
завтраком,  спрашивает, взяли  ли  нужные  учебники  и  тетради,  помогает в
передней одевать шинели, шапки, повязывать шарфы. Она делает  это  по давней
привычке с тех  пор,  когда дети были еще маленькие, и не  думает о том, что
они вполне могут одеться сами.
     ...Братья  Менделеевы  прибежали  в гимназию,  когда до  построения  на
утреннюю молитву  оставалась  минута. И вот  служба  отца  Льва.  Развод  по
классам...  Гимназисты   идут  строем,  попарно.  Впереди  Мити  оказывается
Амвросин. Менделеев нарочно наступает ему на пятку:
     - Ты,  Харя, за  что вчера на Курдюмке лежачего пацаненка бил? С  тобой
Егор Саханский был.
     - Кончай, Джунгар! А  пацана били за  вредность. Егор ему в ухо въехал,
тот упал, а лягается, зараза. Вот и добавили...
     - Но лежачих не бьют?
     Вместо  ответа  Амвросин   пихнул  Митю  локтем,   и  получил  сдачи  -
подзатыльник. Ближайшие пары гимназистов не обратили внимания на этот "обмен
любезностями".  Экая невидаль! В классах постоянно задираются  и  толкаются.
Однако конфликт  был  замечен, и никем иным,  как самим директором, случайно
вошедшим в сей момент в зал.
     Ага, Менделеев стукнул Амвросина! Качурин немедленно вмешался:
     - Подойдите ко мне, забияки!  Стой прямо, Менделеев.  Разве можно  бить
товарища?
     - Серый волк ему товарищ, - набычившись, ответил Митя.
     - Оскорбляешь Амвросина даже  в  присутствии директора?  Иван Осипович,
проводи молодца ко мне в  кабинет. Пусть  на него посмотрят учителя. Они там
собираются на педсовет.
     Малые советы бывали  два раза  в  неделю,  перед началом уроков. На них
Качурин обычно  оглашал циркуляры, полученные из Омска, объявлял изменения в
расписании  уроков, распекал нерадивых учеников и делал замечания педагогам,
вызвавшим его  неудовольствие. В  этот раз,  как  и всегда,  учителя, ожидая
Евгения  Михайловича,  беседовали, проверяли  тетради гимназистов,  делились
новостями. Католинский пересказывал Семашко анекдот...
     Петр Павлович Ершов, стоя у окна, постукивал пальцем по раме, задумчиво
смотрел на заснеженную  Богоявленскую, оледеневшие склоны  Панина бугра.  Он
был  недоволен  тем  что, директор  опаздывает  и тем самым крадет  время  у
учителей. С недавних пор инспектору постоянно не хватало времени. Весь  день
- суета, а вечером  не займешься  литературным творчеством:  голова тяжелая,
хочется спать и к тому же завтра рано вставать...
     Времени, видимо, не достает всем. Вон  к гимназии  спешит закутанный  в
башлык  человек. Это учитель французского  языка  Волков опять опаздывает на
занятия.  Хорошо, если он успеет прийти до  начала  совета,  иначе  директор
доймет  Волкова нравоучениями. А  бранить  надо не  учителя  французского, а
других,  например, латиниста Резанова стоит отругать  за пьянство. От  него,
кажется, и сейчас попахивает вином. Не утерпев, Ершов говорит Резанову:
     - Не понимаю, Петр Кузьмич, образованный человек, Горация переводите, а
позволяете себе приходить на службу под хмельком..
     - Я ничуть  не  пьян,  - возражает Резанов. - Просто выпил утром  рюмку
мадеры как лекарство...
     - Не упорствуй  в грехе, Кузьмич. Покайся, любезный, - с улыбкой сказал
сидевший рядом с Резановым отец Лев Иванитский.
     - Я в винах разбираюсь: вы  благоухаете не мадерой, а перцовкой. Дурной
пример  подаете  юношеству.  А коли  выпили, то закусывайте  не  редькой,  а
мускатным орехом. Запах отшибает, - сказал инспектор.
     -  Я  редьку с детства  не  употребляю,  -  обиделся  латинист.  - Меня
напрасно в классах прозвали Редькой. Коли  откровенно,  то  пришлось принять
самую  малость  для   опохмелки.  Вчера  был  приглашен   на  ужин  к  купцу
Сыромятникову.  Я его детей  прошлой зимой репетировал.  Достойный  человек,
отказаться невозможно. Пошел. Стол, конечно,  богатый. Напитков  - пропасть.
Как говорится, "всюду страсти роковые"...
     - В нашем  городе спиться -  не задача, -  вздохнул  Ершов. -  И все же
рекомендую перед уроками воздерживаться.
     - Бострем  прикладывается  чаще,  - защищался Резанов. - У него от вина
нос посинел. Детей на уроках бьет  беспардонно. Хотя иного разгильдяя только
оплеухой и утихомиришь...
     Инспектор  хотел  ответить,  но тут надзиратель Семашко ввел в  кабинет
гимназиста.  "Господи,  это   же   Митя  Менделеев!  Что  он  натворил?"   -
забеспокоился Петр Павлович.
     Вошел Качурин и, сев в кресло, заговорил:
     - Господа, наши воспитанники ведут  себя все  более дурно. Этот молодой
человек, -  тут он указал пальцем на  Митю, - только что ударил Амвросина, а
на мои вопросы ответил дерзко. Менделеев и раньше имел замечания. В учебе не
блещет, хотя и не глуп. Его надо наказать  для острастки прочих  грубиянов и
драчунов.
     В кабинете наступила тишина. Некоторые подумали: опять в гимназии будет
порка... Эта мысль пришла в голову и Ершову. Он сказал:
     -   Разумеется,   пускать   в  ход  кулаки   непозволительно.  Дерзость
заслуживает порицания.  Но  в  чем причина  ссоры? Не мешает  побеседовать с
другими мальчиками этого класса...
     -  Вы  правы,   Петр  Павлович,  -  поддержал  Ершова  старший  учитель
законоведения  Попов. -  Следует  разобраться. Если  Менделеев  виноват,  мы
накажем его соразмерно проступку...
     -  -  Это не простая стычка,  - продолжил директор.  -  Здесь  случай -
особый.  Нападению  подвергся  сын  жандармского офицера.  Захар  отличается
преданностью начальству, и за это его не любят. Менделеев должен быть строго
наказан.
     В  Мите  закипел  гнев. Еще минута, и он  бросился  бы на директора.  К
счастью, его состояние  понял Ершов и велел  мальчику  удалиться. Качурин не
возражал. Когда гимназист вышел за дверь, отец Лев произнес:
     - Ни к чему чаду  слушать наш  разговор. А по сути  дела: не слишком ли
часто сечем мы детей? Не полезнее ли увещевать заблудших?
     -  Вам, батюшка,  положено  быть  добрым,  а  мне - требовательным, ибо
отвечаю за порядок и успеваемость я.  А дисциплина в гимназии падает. Да и в
городе неспокойно. Однако наша беседа затянулась. Поспешите в классы...
     Учителя  один за другим покинули директорский  кабинет. После их  ухода
Евгений  Михайлович   некоторое  время  сидел  задумавшись.  Потом  принялся
сочинять письмо генерал - губернатору. Директор жаловался князю Горчакову на
вольнодумство рядовых  педагогов. "Я  встречаю с  их  стороны  сопротивление
законным действиям,  - сетовал Качурин. - Тревожная обстановка в Тобольске и
крае обязывает  меня поддерживать в  гимназии строгую  дисциплину,  прибегая
подчас даже к суровым наказаниям..."
     Качурин не сомневался в своей правоте.  Два дня назад он обедал у купца
второй гильдии  Шевырина. Среди приглашенных был и майор Петровский. Жандарм
поначалу любезничал с  дамами, развлекал обедающих анекдотами, затем играл в
преферанс.  Сел за  карточный  стол и  Качурин,  что  позволял  себе  редко.
Директор и майор составили пару, и им повезло. В перерыве они выпили коньяку
и разговорились.
     -  Люблю  званые  обеды,  - признался  Петровский. - Отдыхаешь.  А  нам
жандармам просто необходимо время от  времени  восстанавливать силы.  Работа
тяжелая. Особенно  трудно  стало  в  последние  годы. В  лесах  зашевелились
бандиты. Помните, три года назад  они, возмутив сотни крестьян, подступили к
самому  Далматовскому монастырю? Власти тогда  справились  с  этой сибирской
Жакерией. Установилось,  вроде, спокойствие. А сейчас опять наглеет смутьян.
Слышали об  убийстве Нефедьева?  Я  так и думал... У меня просьба, голубчик:
если  в гимназии будут  болтать о  некоем атамане  Галкине, поставьте меня в
известность.  Ваши  мальчики  знают  все  на  свете.  А мы не пренебрегаем и
молвой. В потоке ложных известий встречаются весьма любопытные. Обещайте мне
помочь. Буду благодарен!
     Прощаясь,   Петровский  чмокнул  Качурина  в   щеку.  Директор   слегка
поморщился от пьяного поцелуя,  однако решил помочь жандарму. Почти во  всех
классах  у  Евгения  Михайловича имелись осведомители.  Одним  из них, самым
ревностным, являлся Амвросин. С некоторых пор  гимназисты заподозрили  в нем
фискала и стали относиться к нему с настороженностью и даже с враждебностью.
Желая  посильнее  наказать  Менделеева,  Качурин  хотел оградить  от будущих
нападок своего человека.
     Поэтому на следующий  день  директор позвал к  себе  Ершова и попытался
склонить его  на свою сторону.  Для  начала  он  поинтересовался  состоянием
литературных дел инспектора и полюбопытствовал: скоро ли выйдет в свет новое
издание "Конька-Горбунка".
     Для  издательских  хлопот мы могли  бы  отпустить  вас  в  Петербург, -
вкрадчиво говорил Евгений Михайлович. -  Попечители найдут денежные средства
для столь  неблизкого путешествия. Таланту надо  давать  возможность  иногда
общаться  с  просвещенными  людьми,  а  в  провинции так  мало мыслящих...Мы
окончили  один  институт...  Да,  мне  чужд  мягкотелый  либерализм.  Иногда
приходится наказать одного  воспитанника  для вразумления остальных.  Во имя
высокой  идеи...  Иначе мальчишки сядут нам на головы. А если все пустить на
самотек? Взять  Менделеева  Митю. Из хорошей семьи. Но горяч, вспыльчив! Его
следует переломить сейчас, пока не поздно...
     - Ваше предложение съездить в столицу заманчиво, - отвечал Ершов. -  Но
оно не может  менять моего отношения к ссоре Менделеева и Амвросина.  Почему
вы не наказываете Захара? Разве жандармские дети имеют преимущества?
     - Зря  горячитесь,  Петр  Павлович. Закон  не  может предусмотреть  все
зигзаги жизни. На  то и существуют чиновники. Впрочем, я не  буду настаивать
на порке Менделеева. Но карцера ему не миновать. И не жалейте его: он станет
героем в глазах приятелей.
     - А вам не  кажется,  что дети считают  Амвросина доносчиком? - спросил
Ершов. -  Отсюда и их отношение  к нему... Разумеется, я признателен  вам за
отказ от мысли подвергнуть  Митю  самому суровому  наказанию...  Так,  когда
лучше мне поехать в Петербург?
     - Мы еще вернемся к этой  теме, - сухо ответил директор. - Я вас  более
не задерживаю...
     Качурин погрузился в чтение лежавших перед ним бумаг.







     Снег выпал на  редкость обильный. Человек, сойдя с дороги, вяз в нем по
пояс.  Стряпчий  губернского  суда  Авраам  Воловакин, возвращаясь домой  из
гостей,  оступился  на  лестнице  Прямского  всхода, упал в снег  и  не  мог
выбраться. Замерзавшего стряпчего вытащили хожалые.
     Порою низовик наметал снегу выше завалинок.
     - В  былые годы и не такое случалось! - вспоминали старики. -  За  ночь
столько навалит: утром двери не отворить. Приходилось на помощь  звать. Мол,
люди добрые откопайте!
     В декабре бушевали метели, но под Рождество  вьюга утихомирилась. Народ
высыпал на улицу. Из дома в дом кочевали ряженые, колядовали, пели, плясали.
Ряженых   сменяли   цыгане,   водившие  медведя.  Увидя  или  только  почуяв
косолапого, захлебывались в лае собаки.
     Перед Новым годом мороз усилился, вызвездилось  небо. Горожане, вскинув
головы,  всматривались  в  высь. В первый день января 1846 года Митя поздним
вечером  вышел   из   дома  и   удивился:   весь   двор  был   залит  ровным
молочно-серебристым светом. Над Тобольском  плыла луна,  похожая на  круглое
лицо  пиленковского приказчика Гаврилы.  Она  освещала дом,  амбар, флигель,
покрытые инеем деревья...
     Неожиданно северная  часть неба из черной превратилась  в  темно-синюю.
Звезды  померкли и в зените  стал  разгораться неясный круг Из него брызнули
вниз лучи, основания  которых упирались в землю,  а узкие  верха терялись  в
вышине. Ночь сделалась похожей на день.
     Митя собрался было позвать во двор всех домашних, но родители, сестры и
братья уже высыпали на крыльцо. Кто набросил на плечи полушубок или  пальто,
кто закутался в шаль..
     - А где Паша? - спросила Марья Дмитриевна.
     - Спит,  как сурок, - ответила Лиза, - в прошлую ночь почти не ложился,
а сегодня завалился сразу после ужина. Будили: не встает. Только мычит...
     Между  тем,  на  небе   продолжалась  изумительная  игра   света.  Одни
серебристые  лучи гасли, на их месте возникали другие, переливавшиеся  всеми
цветами радуги... Из-за забора доносились голоса соседей, также любовавшихся
северным сиянием. Наконец,  все Менделеевы и прислуга, - порядком  озябшие,-
поспешили в дом, шумно делясь впечатлениями...
     К Крещенью  вновь  похолодало. В менделеевском доме  на окнах выступили
снежные  цветастые узоры. В  гостиной утром и  вечером потрескивали в камине
дрова - от них несло уютным жаром.
     Рано темнело. За окнами поскрипывали полозья невидимых саней и кибиток.
По  вечерам  семья  собиралась за  самоваром. Пахло  круто заваренным  чаем,
привезенным купцами  из  далекой Кяхты.  Румянился  на столе  пирог, мерцали
свечи, было оживленно. На этот раз  в гости приехали  Муравьевы и Фонвизины.
Обещали быть и Анненковы, но: у них заболела дочь.
     Ссыльные поселенцы Муравьевы - Александр Михайлович и его жена Жозефина
Адамовна  - часто  появлялись  у  Менделеевых. В  Тобольск они приехали  год
назад.  Их дом  был  неподалеку от  менделеевского  - на углу  Абрамовской и
Мокрой.  Получая  помощь  от  состоятельных  родственников,  Муравьевы  вели
безбедный образ жизни, навещали друзей и принимали их у себя.
     Столь же открыто жили и Фонвизины,  устраивавшие у себя литературные  и
музыкальные вечера.  Их  украшением являлась хозяйка  -  Наталья  Дмитриевна
Фонвизина. Несмотря на  зрелый возраст, она сохранила былую красоту и иногда
с улыбкой говаривала: "Пушкин писал с меня свою Татьяну..."
     Мите не  верилось, что эту полнеющую, хотя и красивую  даму встречал на
балах великий поэт, и он спрашивал у матери:
     -  Как  же  так?  Ершов и  Плотников говорили, что  портрет  пушкинской
Татьяны  списан  с  Марии  Волконской?  Слова  твоей  подруги  смахивают  на
хвастовство.
     - Не торопись обвинять, сынок, - отвечала Марья Дмитриевна. - В Татьяне
много  от  Волконской, но есть и  фовизинское...  Судьба  Натальи Дмитриевны
очень напоминает судьбу Татьяны.  Дочь костромского предводителя  дворянства
Апухтина,   она  отличалась  весьма  привлекательной  внешностью.  Несколько
претендентов добивались руки красивой девушки из состоятельной семьи. Одному
из  них  Наташа  ответила взаимностью.  Все клонилось к  свадьбе,  но  вдруг
Апухтин разорился. Кавалеры исчезли, в том числе и жених.
     - Он пренебрег Наташей, как Онегин юной Татьяной?
     - Онегин  действовал  бескорыстно. Жених же  Наташи хотел заполучить не
только  красавицу, но и солидное приданое. Он бросил полюбившую его девушку.
Апухтина вышла замуж  за Фонвизина, героя войны с Наполеоном. В 1812 году он
был  адьютантом  у самого Ермолова,  затем  командовал полком. В год свадьбы
Михаил  Николаевич  вышел  в  отставку, выслужив  уже  генеральские эполеты.
Фонвизин  старше  своей  жены на 17  лет.  Вскоре после  свадьбы  молодожены
поехали  в  Москву.  Там  молодая  Фонвизина  блистала на  балах, приковывая
внимание  мужчин.  Среди  них  оказался и когда-то ее  покинувший. Паркетный
щеголь  снова пытался завоевать  расположение  Натальи,  но  был  решительно
отвергнут.  История  получила  огласку.  По  слухам,  она  стала известна  и
Александру Сергеевичу. Так  что,  Митенька, не спеши  с выводами...  Наталья
Дмитриевна  - достойнейший человек. В 23 года  она добровольно последовала в
Сибирь  за  мужем,  осужденным  на  каторжные  работы.  Каждая  ли  на такое
способна?
     Марья Дмитриевна  неспроста  вступилась  за  подругу.  Она  ее  любила.
Фонвизина  и ее муж навещали Менделеевых, внося оживление в собиравшуюся там
компанию. Вот  и  в тот  вечер,  о  котором  идет речь,  Наталья  Дмитриевна
увлеченно беседовала  с инспектором Ершовым,  вспоминала общих петербургских
знакомых.
     - Вы  не  только  превосходный поэт,  но и  милый человек, - с  улыбкой
говорила Фонвизина. - У вас доброе  лицо.  Нет,  очки его совсем  не портят.
Напротив, придают  оттенок  еще  большей интеллигентности.  Жаль,  что у вас
многочисленное семейство, иначе бы я вскружила  голову  такому  обаятельному
мужчине...  Не волнуйтесь,  оставлю  в  покое. Лучше  покорю сердце  Михаила
Лонгвиновича. Не возражаете, сударь?
     Этот  шутливый  вопрос  был  адресован  стройному  брюнету  -  молодому
преподавателю  гимназии  Попову.  Тот  слегка  зарделся,  но   оценил   юмор
собеседницы:
     - Вы в состоянии обворожить любого. Особенно, когда одеты в это строгое
черное  платье. Однако я устою перед вашими чарами, поскольку всецело предан
Машеньке...
     Окружающие засмеялись, глядя на смутившуюся Машу Менделееву... Домашние
и их  друзья  были осведомлены,  что она и  Попов  без ума  друг от друга  и
близится день их помолвки.
     - Не  волнуйтесь, Маша,  -  успокоил  девушку Ершов. - Как  инспектор я
обязан наблюдать за нравственностью и поведением не только гимназистов, но и
преподавателей. Пока  при  всем  усердии  за  Михаилом  Лонгвиновичем ничего
дурного не замечено.  Однако  не будем молодого человека смущать, а попросим
спеть. У него славный голос.
     Учитель   не  заставил   себя  упрашивать  и,  взяв  гитару,  спел  под
собственный аккомпанемент  романс на стих Батюшкова "Разлука".  Ему  от души
хлопали.
     "Какой одаренный, скромный человек!" - думал Митя, наблюдая за Поповым.
Ему нравились  гости,  собиравшиеся  в  их  гостиной.  Он  гордился,  что  у
родителей такие друзья...
     Вечер между тем продолжался. Фонвизин рассказывал о войне с Наполеоном,
вспомнил   заграничный  поход  русской   армии,   в  котором   ему  довелось
участвовать. Потом Маша и Лиза, набросив на плечи цветастые платки, сплясали
"цыганочку".   Им  подыгрывал  на   гитаре  Попов.  Затем  Марья  Дмитриевна
пригласила всех чаевничать.
     Время  летело  незаметно.  Часы  пробили  десять,  гости ушли. Проводив
последнего, Марья Дмитриевна, уступая просьбе детей, согласилась почитать им
перед  сном.  Паша  и  Митя устроились  поудобнее  на  диване  в кабинете  и
приготовились слушать. Обычно  Марья Дмитриевна  читала им по вечерам  стихи
Пушкина, Жуковского, повести Гоголя,  занимательные рассказы из приложения к
журналу "Отечественные записки", который выписывали Менделеевы.
     Пушкинские строки пленяли  детей волшебной  простотой.  Гоголь  покорял
лукавым  юмором,  богатством красок.  С особым вниманием  слушали они  Марью
Дмитриевну, когда  та читала библию. Эта древняя  мудрая книга захватывала и
саму  чтицу.  Колыхалось  пламя свечей, звучал ровный голос матери. Наконец,
она замолкала, и Паша после короткой паузы просил:
     -  А  теперь  что-нибудь  легкое,  развлекательное.  Хотя  бы  "Дмитрия
Самозванца"!
     - Только нам сейчас Булгарина не хватает, - возражала Лиза, вошедшая  в
кабинет и  прислушивающаяся к разговору.  -  Вам, мальчики,  спать  пора. Не
утомляйте маму...
     - Пора, так пора, - соглашался Митя. - Мама, Деденко просил дать ему на
два дня Вальтера Скотта. Можно?
     - Дай, - разрешает Марья Дмитриевна. - Максим ведь бережно обращается с
книгами.
     -  А  мне позволь завтра взять из дома немного сухарей и соли, - просит
Поля.  - Заболела прачка Агафья, та, что живет на  Почтовой. Она - вдова,  у
нее трое детей.
     "Вечно сестра о  ком-то заботится, - подумал  Митя. - Это прекрасно, но
не мешало бы подумать и о себе самой: ее  здоровье в последнее время заметно
ухудшилось". Его размышления прервал голос маменьки:
     -  Конечно, возьми. Я помню Агафью. Мы обращались к ней прошлой осенью.
Снеси ей еще рафинаду. И спроси, что требуется из вещей, одежды...
     - Дай, я тебя расцелую... - воскликнула Поля.
     - Это наш долг, - сказала Марья Дмитриевна. - А сейчас все идите спать.
     - Да, пора бай-бай, - подхватил Митя.
     Затем он  посоветовал матери:  пусть  завтра сухари  и  прочее  отнесет
больной прачке Лиза. А Поле лучше побыть дома. У нее явное недомогание, надо
пригласить врача.
     - Вот я тебя и попрошу сходить за  ним, - продолжила разговор мать. - К
Дьякову, пожалуй,  на этот  раз не  обращайся. Он  заглянул к нам на прошлой
неделе,  прописал Поле росный  ладан, а  это лекарство  что-то  не помогает,
разве что нервы успокаивает. Дойди до доктора Вольфа. Фердинанд Богданович у
Муравьевых живет. Ты знаешь их дом...  А не застанешь его, иди к Свистунову.
Я не посылаю тебя к нему сразу, потому что мы Петра Николаевича  и так часто
беспокоим, а он по доброте душевной не отказывает...
     Митя  тоже был высокого  мнения о Свистунове.  Он  знал:  тот бесплатно
лечит бедняков. Доктор всегда приветлив и внимателен. С трудом верилось, что
Петр Николаевич был членом тайного общества и что его сослали на каторгу как
государственного  преступника.  Митя,  наверное,  сильно удивился,  если  бы
узнал, что ссыльные и в Тобольске находятся под надзором властей...







     Следили  жандармы  и  за Свистуновым. Разумеется,  за ним не  ходили по
пятам. Просто  засылали  в окружение  доктора своих людей. Поручения  майора
Петровского  и его  помощников мог  выполнить  хозяин дома, в котором снимал
комнату  государственный преступник.  За ссыльным  присматривал  мальчик  из
ближайшей мелочной лавки или соседская  горничная, квартальный полицейский и
дворник... Да  мало ли  кто  оказывал платные и  бесплатный  услуги  голубым
мундирам?
     В  жандармском  управлении  знали,  куда ездили вчера  Фонвизины и  кто
навещал Муравьевых, когда получили посылку из Москвы Анненковы  и кого лечил
доктор Вольф... Все сведения обычно поступали к капитану  Шадзевичу, а он их
обобщал,  делал  выводы.  Капитан  излагал  их во  время  очередного доклада
Петровскому.
     Майор слушал, задавал вопросы:
     - Вы не упомянули о Свистунове. Как он там? Все знахарствует?
     - Да, продолжает, не имея диплома. Может быть, запретим?
     - Я  бы  не  торопился,  -  ответил  Петровский.  -  Жалоб  на него  не
поступало.  Практика  у  Свистунова обширная.  Лишив его  возможности лечить
горожан,  мы  вызовем  недовольство  в  местном  обществе.  Обострятся  наши
отношения с прочими поселенцами. А у  некоторых из них - влиятельные связи в
столицах...  Нет ничего вечного: сегодня он -  преступник, а завтра - гуляет
на свободе, занимает важную должность в департаменте...
     - Лучше на поднадзорных не давить?
     -  Разумнее завоевывать  их расположение, даже доверие. Тогда  мы будем
больше о них знать и сможем принимать  более правильные решения. Например, я
не  препятствовал  переводу  в  Тобольск  господина  Кюхельбекера.  За  него
ходатайствовали Фонвизин  и  Пущин,  мотивируя необходимостью  лечить  здесь
больного поэта. Кюхельбекер уже не жилец на этом свете. Не все ли равно, где
он умрет? А Фонвизин благодарил меня за содействие.  Я  намекнул ему, что не
буду возражать,  если к нам пожелает перебраться и сам Пущин... Пусть мнение
ссыльных о нас хоть чуточку улучшится.
     -  Но вы знаете, Василий Петрович, они - народец  опасный. Мне лично не
нравятся их сборища, в частности, у Менделеевы. Приходят  учителя  гимназии,
чиновники   городского  управления.   Из   Омска   наезжает  государственный
преступник  Басаргин.  Фонвизин  сочиняет  какой-то  труд  по  крестьянскому
вопросу.  Как  бы  у  нас  под   носом  не   возникло  антиправительственное
общество...
     Капитан замолк, вопросительно глядя на Петровского. Выражение  его лица
как  бы говорило: не  слишком ли  ты благодушен, майор? Поменьше бы играл  в
карты, а  усерднее  занимался службой. Василий Петрович поправил перстень на
указательном пальце левой руки, неторопливо ответил:
     - Для меня не  секрет, что у них сложился  здесь круг единомышленников.
При  желании   можно  назвать  это  обществом.  Но  не  направленным  против
правительства.  Чего  нет, того  нет!  Поймите, жизнь  основательно поломала
наших  либералов  и ушла вперед. Тобольские поселенцы уже не бунтовщики и не
будут  ими,  хотя  и  либералы. Да  и Менделеевы не  склонны  к  крайностям.
Уважаемые в городе люди, религиозны. Иван Павлович болен... До  революции ли
ему? Конечно, мы  не спустим глаз с этой компании.  Разумеется, если узнаете
что-либо серьезное: сообщите мне.
     Люди Шадзевича  постоянно  наблюдали за поселенцами.  А  те жили  своей
жизнью, своими заботами. Что касается Свистунова,  то все свободное время он
посвящал  медицине. Иногда,  вернувшись из губернского  управления, играл на
виолончели. Ее  звуки настраивали  Петра Николаевича  на лирический  лад.  И
вспоминались далекие годы учебы в пансионе Шато, пажеском корпусе, служба  в
кавалергардском полку...
     - Зашел  бы завтра к Менделеевым, - сказала жена. - Я на базаре их Лизу
встретила. Говорит, что Поля опять приболела...
     - Непременно зайду, Танюша, -пообещал Свистунов.
     Свое слово он сдержал. На следующий день,  вернувшись из гимназии, Митя
совсем было собрался идти за доктором, как вдруг в передней раздался звонок,
а затем оттуда донесся голос Свистунова. Расправляя бакенбарды, он вслед  за
Марьей Дмитриевной прошел наверх в мезонин, в комнату Поли...Теперь Митя был
свободен и решил после обеда навестить старика Вакарина.
     Дед любил  детей,  которые тоже тянулись к нему. У Якова Васильевича  и
сегодня вполне можно было встретить кого-нибудь из знакомых мальчишек.
     Накануне  выпал сильный снег, однако тротуары уже успели очистить. Было
солнечно, и по улицам прогуливались горожане. Один  щеголял в модной бекеше,
другой  в  новой  шубе.  А  иной,  в заношенном  армяке,  спешил поглощенный
заботами.  Крестьянская лошадка  тащила  вдоль Большой Пятницкой  розвальни,
груженные мешками с зерном.
     Промчались расписные  сани,  в  которых сидела  полковница  Маковкина -
дама, знаменитая тем, что узнала  раньше других все  городские новости. Судя
по  выезду,  батальонная   командирша  отправилась  делать  визиты.  Рысаки,
запряженные в сани, гнули крутые шеи...
     Два казака проехали по направлению  к базару. Малорослые гривастые кони
пританцовывали,  покачивая лоснящимися крупами. Закутанные  в бурки всадники
посматривали на прохожих из-под  мохнатых шапок. Распахивались двери лавок и
трактиров, исторгая  клубы пара, быстро таявшего  на сильном морозе. В  окне
одной из чайных Митя приметил знакомое лицо: доктор Вольф сидел за столиком.
Что-то   говоря   подошедшему  половому,  и  тот  угодливо  кивал.  Рядом  с
Фердинандом Богдановичем  сидел еще один человек,  в  котором  мальчик узнал
ссыльного по фамилии Семенов. Он тоже раз или два был в доме Менделеевых...
     Митя отошел от окна чайной. По тротуару приближался жандармский офицер.
Он  был  в  фуражке, бобровый воротник  шинели поднят.  Поблескивала  медная
рукоять сабли. В такт шагов покачивались кожаные кисти, украшавшие черные, с
серебряной отделкой ножны.
     -  Это поручик  Амвросин,  отец Захарки! - вспомнил Митя.  Жандарм шел,
развернув грудь. Он чем-то напоминал аремзянского петуха Оську...







     Старик Вакарин  снимал  комнату  на  Большой  Болотной во  флигеле дома
Мелковых. Сын его служил у Менделеевых городским  приказчиком, сбывая купцам
и обывателям изделия аремзянской фабрики. Молодой  Вакарин получал приличное
жалование  и  мог бы содержать отца.  Однако  Яков  Васильевич предпочел  не
обременять   семейного  сына  и   жил  отдельно  от  него.  А  кормился  дед
портняжеством, которому научился еще в солдатскую пору. Умел Вакарин-старший
и сапожничать, и печи класть, но печное ремесло оставил по причине возраста.
     Якову Васильевичу шел девятый десяток. Годы ссутулили  некогда статного
молодца, и все же  Вакарин был  подвижен, голос  его звучал зычно. И нитку в
игольное ушко старик вдевал легко, хотя и пользовался иголками покрупнее.
     Когда Митя  переступил порог вакаринского гнезда, хозяин сидел на лавке
и шил. Словно ожидая приход гостя, он выставил на стол плошку с медом.
     - Заходи, вьюнош! - приветствовал старик мальчика. - Не забываешь ? Вот
и ладно: мне с молодыми веселее...
     - Сын навещает?
     -  А  как же? Каждую  неделю  гостинец приносит. Пособит  по  хозяйств,
пообедаем вместе и - восвояси Как твои родители?
     Митя ответил, что отец и мать здоровы: ему не хотелось распространяться
о батюшкиных немочах.
     -  Ты присмотрись, как я шью, - продолжал дед. - Портновское ремесло не
хуже  любого другого. Одежда всем  нужна: голым на улицу не выйдешь.  Однако
уберу свое рукоделие...И погоди мед лизать. Сейчас картошку из печи достану.
Линь жареный есть. Ефим-бондарь на Пиляцком озере промышлял и мне две рыбины
принес.
     Вакарин  поставил на  стол чугунок с вареной картошкой.  В это время  в
сенях затявкала собачонка и в избу вошел Фешка:
     - Наше вам, дедуля. Ба,  и ты, гимназист  здесь! У  меня и к тебе  дело
есть...
     - Потом потолкуете, шустрики, - заворчал добродушно дед, - пока ешьте.
     Яков Васильевич вышел из комнаты и вернулся,  принеся бадейку с квасом.
Он поставил ее на печную лежанку:
     - Пущай малость нагреется.  Иначе  горло  застудите. А  я вам  пока про
Лисандра Василича расскажу...
     Дед участвовал в швейцарском походе Суворова и охотно вспоминал о самой
яркой и необыкновенной поре своей жизни, когда сам он был молод:
     - Суворов - полководец почище Македонского. Я его близко  видел не раз.
Давненько  это было.  Мы  домой  из  Италии  ворочались, а француз  нам путь
перекрыл.  Кругом горы высокие, поболе уральских, хотя  кавказским  уступят.
Неприятели попрятались за камнями, выцеливают нас, словно охотники белок.
     - Как же вас не перебили до единого? - волнуется Фешка.
     Вакарин   берет  с   подоконника   табакерку,  украшенную  облупившейся
финифтью,  и  извлекает щепотку нюхательного табаку. Сунув ее в  ноздрю,  он
прикрывает глаза, чихает и только после этого говорит:
     - А могли бы и перебить, ядрена вошь! И перебили бы, если не Суворов...
Выезжает  он  на  белом коне и  приказывает идти вперед: "Если олени по этим
тропам проходят, то и вы одолеете. Смелей, богатыри! Я с вами. С нами  бог!"
Мы  в  атаку, а  француз  не  пущает,  держится.  Три раза на него  в  штыки
бросались и  все зря. Тогда велит Cуворов князю Багратиону противнику в  тыл
зайти. Те,  как увидели наших сзади, сразу  и наутек...  Суворов князя перед
войском поцеловал. В том бою я и поцарапан не был. Меня в следующем сражении
ихний егерь штыком пропорол.
     Дед стянул с себя рубаху и показал белесый шрам на левом боку:
     - Ловкий француз попался. Но и я его достал штыком...
     -  Он, дедушка,  тебя убить  мог, а ты на него  вроде  и не серчаешь? -
спросил Митя,  удивляясь  спокойствию, с которым  Вакарин вспоминал  о своем
ранении.
     - Сколько серчать можно? Ведь  и  он был человек  подневольный. Тут без
чарки  не  разберешься... Я вам  лучше расскажу  о  том,  как  возле палатки
Суворова часовым стоял...
     -  Мы,  дедуля, об  этом уже слышали,  - сказал Фешка. -  Ты  лучше про
Пугачева...
     -  Про Емельку так  про Емельку, - охотно согласился Вакарин. - Я тогда
уже вроде вас был годами и все ясно помню. Страшно тогда воевали: русский на
русского шел. Пугачева мы  считали государем Петром Третьим. Его  спихнула с
престола  жена Екатерина. А помогали этой заморской  царевне наши  гвардейцы
Орловы,  ее полюбовники.  Вгорячах они  ухлопали  другого человека, а царь в
заварухе скрылся и под  чужим именем  по Руси бродил, высматривал, как народ
живет. Добрался до реки Яик. А там как раз казаки бунтовали от плохой  жизни
и  притеснений  губернатора.  Государь им  и открылся,  кто он  есть. Казаки
попросили его вести яицкое войско на Казань, а потом и на  Москву. Император
посулил простым  людям  волю,  и  потянулись  к  нему  крестьяне,  уральские
мастеровые, башкиры и другие поволжские народы...
     - Где же вы видели Пугачева? - не утерпел Митя.
     - Погоди, скажу. Моя мать и я гостили  в ту пору у ее сестры в крепости
Озерной.   А   бунтовщики   взяли  ее   приступом,   солдаты-то   особо   не
сопротивлялись, да и гарнизон был мал. Государь-батюшка восседал в кресле на
крыльце  комендантского дома. У ног  красный  ковер  постелили. За спиной  -
генералы стоят,  а перед ним -  пленные офицеры. Пугачев  им:  "Повинитесь и
поступайте ко мне на службу!" А они отвечают ему  дерзко, мол, не царь ты, а
вор..  Он  и  велел   вздернуть  горемык  на  воротах.  Потом  все  в  поход
двинулись... Только через  какое-то  время изменила народному  войску удача.
Тогда  казаки,  спасая свои головушки, выдали  Пугачева  властям. Граф Панин
повез его в железной клетке в Москву. Однако он по дороге сбежал...
     - А я читал, что Пугачева  казнили в Москве на лобном месте,  - заметил
Митя. - Остатки мятежников еще посопротивлялись, но не долго...
     - Это ты брось!  -  не  согласился Фешка. - Бунты и потом  были,  хотя,
может, и  поменьше. Атаманы разные  по губерниям объявлялись. Говорят и ноне
под самым Тобольском в лесах прячется одна шайка.
     - Теперь не  разгуляешься,  - сказал Вакарин. -  Леса повырубали. Всюду
дороги проложены. Чуть не в каждой деревне - пристав или урядник, в городе -
полиции  тьма. Лишнее  слово  молвить  боязно, вы, ребята, держите  язык  за
зубами... Со  мной,  конечно,  можно  поболтать,  с Северьяном.  А больше  -
ни-ни...  И хватит об этом. Ты, Феша, передай  отцу, что рубаху ему сошью  к
воскресенью, хотя  и посулил  к четвергу. Пальцы у меня  не такие проворные,
как раньше. А сейчас ступайте  домой: я малость отдохну,  а потом шить буду.
Не серчайте на старика. Возьмите на дорожку орехов...
     Приятели вышли из флигеля. Фешка отправился в Отрясиху обменивать бабки
на рыболовные крючки, а Менделеев подался к себе на Большую Болотную: у него
не были выполнены домашние задания по  русскому и математике. Остаток дня он
старательно занимался...







     Дни были короткие, и обыватели  рано  ложились  спать.  Их  жизнь зимой
текла довольно однообразно. Состоятельные горожане  развлекались катанием на
тройках,  охотой  или  карточной  игрой. Каждый  тешил себя  согласно  своим
наклонностям  и достатку.  Молодые дворяне волочились за  актерками  заезжей
труппы.  После  их  очередного дебоша  в  гостинице антерпренеры  жаловались
гражданскому губернатору, и тот наказывал виноватых.
     Заметным событием в жизни  Тобольска становился приезд цыганского хора.
Тогда в трактире, где  поселялись  дети  кочевого племени, заполночь звенели
гитары  и   раздавались  песни...  Казначей  губернского  правления  Сериков
потратил  на заезжих  чернооких  красавиц казенные деньги и потом  выстрелил
себе в грудь.  Рана не оказалась  смертельной, и  несчастный остался  жив. А
цыгане часть денег вернули...
     Благополучно  окончилась  и   дуэль  подпоручика  линейного   батальона
Калугина  с  экзекутором  судебной  палаты Пивоваровым,  повздоривших  из-за
премьерши цыганского хора Маши. Экзекутор, стреляя,  промахнулся, у него  от
огорчения  и  страха  потекли  от  волнения  слезы.  Увидев  их,  подпоручик
выстрелил в воздух...
     Купцы  тоже  ударяли за цыганками  и  актрисами. Не  поделив избранниц,
тузили  друг друга  крепкими кулаками, таскали за бороды,  круша  трактирные
зеркала  и  мебель.  Владелец  рыбных  промыслов Евграф  Себякин  просил хор
продать ему  Машу. Получив  отказ, с горя топил  печку  в  трактире  "Иртыш"
пачками ассигнаций, Губернатор Энгельке пригрозил Евграфу судом.
     Дворянство  не без  высокомерия наблюдало за  грубыми  нравами  местных
негоциантов,   само   оно  в   образе   жизни   подражало  столичной  знати.
Состоятельные  чиновники  устраивали  у  себя  дома  балы,  правда,   больше
смахивавшие на вечеринки. Но танцевали на  таких балах азартно,  с сибирским
размахом, поистинне "паркет трещал под каблуком".
     Настоящие  балы  устраивали  в благородном  собрании на  Рождественской
улице.  В таких  случаях играл  гарнизонный оркестр, и распорядитель с белым
бантом в петлице  управлял мазуркой, почти не  уступая петербургским хватам.
Респектабельные  мамаши  в старомодных  шелковых  платьях  располагались  на
стульях  вдоль стен,  лорнировали девиц и кавалеров. Пахло  духами и звучала
французская речь, впрочем далеко не идеальная.
     Среди  матрон  ярким пятном  выделялась полковница Маковкина,  одетая в
платье ядовито-сиреневого  цвета.  Она являла  собой  воплощение  энергии  и
общительности.  Обмахиваясь  веером,  полковница  что-то   нашептывала  жене
председателя судебной палаты Шенига. О Маковкиной местный поэт сложил стихи,
в которых, в частности говорилось:
     "А вот в углу в сирень одета
     Сидит тобольская газета..."
     Мадам Шениг  говорила с Еленой  Петровной о предполагавшемся приезде  в
город князя Горчакова, столичных модах и  Жозефине Муравьевой, отправившейся
на богомолье в Ивановский монастырь.
     -  Почему  давно  не  видно   Фонвизиных  и   Менделеевой?  -  спросила
председательша.
     - Михаил Александрович простудился, отгребая в саду снег от  теплицы, -
охотно  разъяснила  полковница. -  А  Менделеевой  недосуг  на балы  ездить:
готовит приданое для дочки. За ее Машей  ухаживает учитель гимназии Попов, -
непьющий, но фармазон.
     - Ноне и таких женихов мало. Везет Марье Дмитриевне, - сказала Шениг.
     Собеседницы сошлись  на  том,  что  лучше  выдавать дочек  за немолодых
чиновников с  положением. Их мнение разделили и сидевшие рядом дамы. Но если
бы  разговор услышали  тобольские невесты,  то они  вряд ли бы  согласились.
Девицы больше  мечтали  о  душках-офицерах  и  самозабвенно  танцевали  и  с
прапорщиками, расквартированного в городе батальона, и  прибывшими на  время
драгунами.
     Военные отвечали девушкам взаимностью: молодые тоболячки были отнюдь не
дурны...  Старожилы любили вспоминать, как приезжал в  1837 году в  Тобольск
сам цесаревич. На  балу  он обратил внимание на красивую  жену  батальонного
командира Скерлетова и с удовольствием с ней вальсировал.
     Что касается самой госпажи Скерлетовой, то она вскоре овдовела, имея на
руках несколько  дочек. Через какое-то время  она снова  вышла замуж. На сей
раз за инспектора гимназии Ершова, который не устоял перед чарами вдовы...
     Обычные  же балы были  довольно схожи: мазурка, котильон, полонез, плюс
посещение  буфета, карточная игра  в соседнем  помещении. Поэтому Менделеевы
появлялись в обществе редко, хотя их и приглашали.
     -  Марья   Дмитриевна,  рассыльный  принес...  -  докладывала   хозяйке
Прасковья, протягивая изящный конверт.
     - От  кого бы? - недоумевала  госпожа  Менделеева, а, прочитав  письмо,
восклицала: - Я так и  знала! Председатель  губернского правления Владимиров
приглашает нас на ужин, с танцами. Поедем, Ваня?
     - Уволь, душенька, от таких развлечений, - протестовал Иван Павлович. -
У них там  водкой  мерзко  пахнет.  Толкотня,  картежники  тешатся  древними
анекдотами. Лучше  навестим в субботу  Фонвизиных,  возьмем  с собой  детей,
послушаем  душевную  музыку.  Да  и  стол  у  них отменный,  генерал  сам  -
превосходный кулинар.
     - Я и Паша согласны. Едем! - возликовал Митя.
     Ему  нравилось  бывать  у радушных Фонвизиных. Не подумаешь, что они  -
люди  с  необыкновенными биографиями.  Если  бы он, Митя, был писателем,  то
сочинил бы о  Фонвизиных роман или повесть, что-нибудь в вальтер-скоттовском
духе.
     Достойна пера  и  судьба поселенцев Анненковых, бывающих у Фонвизиных и
Менделеевых. По словам  маменьки,  Иван Алексеевич Анненков  был в молодости
богат, хорош собой и служил в  столице в кавалергардском  полку. А любил  он
скромную  юную  француженку Полину Гебль.  Потом -  восстание  на  Сенатской
площади...  Анненков заключен в Петропавловскую крепость,  затем отправлен в
Сибирь на каторгу... Во время военных маневров девица Гебль кинулась  в ноги
императору Николаю, вымолила у  него  разрешение поехать в Читу к  любимому.
Там Анненков и Полина обвенчались...
     В  гостиной дома Фонвизиных  собирались также Бобрищевы-Пушкины, Вольф,
Свистунов... Долго светились окна в доме на углу Петропавловской и Павлуцкой
улиц. Мелькали тени: хозяева и гости вальсировали.
     Танцевать  в  городе  вообще,  как  уже  сказано выше,  любили.  Вечера
устраивали даже в гимназии,  хотя и  не часто. Проходили они благопристойно,
даже скучновато. Надзиратели ревностно следили за поведением гимназистов. Но
и эти чопорные вечера разнообразили жизнь мальчишеской  вольницы,  скованной
режимом казенного учебного заведения. И еще: вечера хоть чуть-чуть приобщали
старшеклассников к загадочному миру женщин.
     Один из таких  балов устроили  в январе.  Митя решил  непременно на нем
присутствовать  и вместе с Максимом Деденко в семь  вечера был в гимназии. В
гардеробе  уже грудой висели девчоночьи шубки, пальто, пелерины, салопы... В
вестибюле и коридорах витал запах духов, непривычный и  тревожно  волнующий.
На лестнице постукивали туфельки... В зале музыканты-кантонисты раскладывали
на  пюпитрах ноты. Капельмейстер - полный пожилой  фельдфебель - давал своим
воспитанникам последние указания.
     - Пошли вниз? - предложил Деденко.
     На   первом  этаже,  в  столовой,  превращенной   в  буфет,   продавали
бутерброды, лимонад, сельтерскую, пирожные  и конфеты.  Приятели выгребли из
карманов мелочь, купили минеральной с сиропом и по бутерброду с сыром.
     За соседним столиком расположились старшеклассники Северьян  Бутаков  и
Венька  Шишкин  со  знакомыми барышнями.  Компания вела себя шумно, кавалеры
отчаянно любезничали. Митя невольно проворчал:
     - Цацкаются с девчонками, дылды...
     - Смотреть противно, - поморщился Деденко. - Уйдем отсюда.
     Митя и Максим поднялись  на второй этаж, откуда  уже доносилась музыка.
Посередине зала вальсировали две пары. Вскоре к ним присоединились явившиеся
из буфета Бутаков и Шишкин с подругами.
     Оркестранты  старательно  дули  в  трубы,  маленький кантонист ритмично
ударял  в  литавры.  Танцоры  старательно  демонстрировали  хореографические
таланты,  с торжеством посматривая  на  подпиравших стены  товарищей.  Среди
последних был и Менделеев. "Почему я  не столь же развязен, как этот верзила
Шишкин? - мысленно сетовал он.  - По сути,  Венька - трус.  Месяц назад мы с
Чугуном обратили его  в бегство. Конечно, он испугался прежде всего  Андрея,
но все-таки удрал. А сейчас прямо - орел!  Глядит на  окружающих  свысока...
Если бы  мне пригласить на танец вон ту белокурую девочку  в голубом платье.
Как она мила!" Лицо девочки показалось Мите знакомым, видимо, он встречал ее
на улицах: Тобольск не велик...
     Время летит быстро. Кончается очередной вальс... Какая жалость!
     - Айда  за мной, Дед!  - Менделеев  увлек Максима в пустой, оказавшийся
незапертым класс, - повторим некоторые па.
     Они затоптались на узком пространстве между классной доской и кафедрой,
репетируя вальс и полечку. Минут через десять Максим изрек:
     - Можем, идем в зал!
     Вернулись. При первых звуках мазурки Митя  пересек зал и, приблизившись
к избраннице, шаркнул ступней, мол, ангажирую ... Девочка в голубом согласно
кивнула и возложила на плечо его  изящную ручку.  Партнер бережно обнял даму
за немыслимо тонкую талию и повел по паркету.
     Раз-два-три!..  Вроде  получается.  Не  без   опаски   всмотревшись   в
порозовевшее лицо незнакомки,  кавалер  увидел потупленные глаза, вздернутый
носик  и  пухлые,  сердечком,  губы.  Уловив   его  взгляд,  девочка  слегка
улыбнулась.
     - Если не секрет, как вас зовут? - отважившись, спросил Митя.
     - Фелицатой, - сказала девочка. - Не правда ли редкое имя? Правда, дома
меня зовут просто Татой.
     - Очень музыкальное  имя, -  не  без восхищения  отозвался  Митя. - Вам
известно его значение?
     - Да, Фелицата - значит  счастливая.  Но, право, моя жизнь  не столь уж
безоблачна. Впрочем, вам это, наверное, безразлично...
     - Отчего же? -  запротестовал Митя. - Только я полагаю, что беззаботной
жизни вообще не существует. Надо уметь преодолевать трудности.
     Он  тут же подумал, что давать  банальные советы  проще всего и замолк.
Все  же до конца танца Митя и  Фелицата обменялись  еще двумя-тремя фразами,
которые хотя и  не имели особого значения, но  свидетельствовали, что  между
ними  установились  почти  приятельские  отношения.  Поэтому  Менделеев  уже
уверенно  пригласил свою даму  на следующий танец. Теперь он чувствовал себя
почти триумфатором: "Смотрите все! Я танцую с самой красивой девочкой!"
     Скорее  всего,  Тата  не  была  лучшей  в  зале,  но  ему  в  этот  миг
представлялось  именно так.  Он  снисходительно взирал на толпу нетанцующих,
приметил в ней Пашу и  обрадовался: теперь-то брат непременно  поведает дома
об его, Митином, успехе.
     Между  тем близился конец  бала.  Мать Таты,  строгая  представительная
дама, увезла дочь  домой.  После их  исчезновения  Митя  с  полчаса подпирал
спиной  стенку  зала,  потом  отыскал в гардеробе свою шинель  и  отправился
домой.
     Сыпал редкий снег.  В просветах темного  неба мерцали звезды. На душе у
Мити было празднично,  хотя он и не понимал причины приподнятого настроения.
Неужели  все дело в девчонке? Но разве он не встречал подобных ей раньше, не
дергал  их за косы и не швырял  в них снежки?  Отчего  же  сегодня  хорошо и
приятно?
     Ненароком, поправляя  шапку,  он поднес руку  к лицу.  От нее  шел чуть
уловимый  запах духов. Митя замурлыкал вальс,  который играли  кантонисты...
Дома оказалось, что Паша еще не вернулся, и пришлось  самому рассказать Лизе
о  своем  успехе. Сестра вышивала в гостиной салфетку  и похвалила брата. Но
похвалила, как ему  показалось, из  вежливости. И  Мите больше не захотелось
распространяться на эту тему. Он пошел к себе в мезонин и пока поднимался по
лестнице, у  неговозникла утешающая мысль:  сочинить  стихотворение. Мальчик
уединился в своей комнате и сел за стол...
     Горели свечи, белел лист бумаги. Перо то двигалось, то замирало, рождая
неровные строки. Наконец, сочинитель скомкал  бумагу и хотел было бросить ее
в  стоявшую подле  стола  корзинку,  но  передумал: пошел  в коридор и сунул
неудавшееся творение в печку. Сочиненные стихи явно ему не понравились:  они
не передавали его мыслей и чувств.
     Он извлек из ящика стола тетрадь и в синей клетчатой обложке, в которую
записывал  понравившиеся  стихи,  афоризмы,  пословицы.  Вот  стихотворение,
которое ему дал переписать Ершов:
     Слышу ли голос твой
     Звонкий и ласковый,
     Как птичка в клетке
     Сердце запрыгает;
     Встречу глаза твои
     Лазурно-глубокие,
     Душа им навстречу
     Из груди просится.
     И как-то весело,
     И хочется плакать...
     "Какие  простые  и  волнующие  слова!  -  подумал Митя. - В них  бездна
чувств.  Их сочинил  гений!  А  ведь  это  стихотворение,  по  словам  Петра
Павловича, Лермонтов написал в юности!"
     Восковые сосульки на канделябре  образовали причудливую бахрому.  После
полночи обгоревшие  свечи  были погашены, но мальчик лег спать  не сразу. Он
стоял у окна и всматривался во тьму ночи, с грустью размышляя  о собственной
бездарности:
     "Наверно, Лермонтов тоже встретил на балу девушку, такую же прелестную,
как Фелицата, и так же думал о ней и мечтал увидеть снова. Он, скорее всего,
при следующей  встрече преподнес барышне свои стихи, аккуратно переписанными
- и она посмотрела на него уже с  гораздо  большим интересом, чем тогда,  на
балу.  А он, Митя, сочинять не может. И  белокурая девочка в голубом платье,
необыкновенная  Тата, увидев его в толпе гимназистов,  не  отличит от прочих
мальчишек.
     С подобными мыслями Митя и уснул.







     Миновало Крещение.  Ярче светило солнце, и в полдень начиналась дружная
капель. Однажды,  воскресным днем,  Марья  Дмитриевна объявила  о  намерении
ехать  с  детьми  в  церковь  Семи  Отроков  к  обеденному  богослужению.  В
назначенный час у крыльца стояла кибитка. Возле нее топтался Ларион.
     Марья Дмитриевна,  Поля,  Лиза  и мальчики забрались  в  кибитку. Кучер
тронул  лошадей,  когда появилась Прасковья. Запыхавшаяся кухарка возгласами
остановила  отъезжающих. Оказалось,  она вернулась из верхнего города,  куда
ходила  навестить  куму, и теперь решительно  заявила, что ехать туда просто
опасно.
     - Ахти, милая!  -  возразила Марья Дмитриевна. - Но мы давно собирались
побывать на Завальном кладбище...
     -  Вольному  воля.  Только  потом  на  меня  не  пеняйте,  дескать,  не
предупредила,  -  не  сдавалась  кухарка,  -  езжайте!  Однако  сегодня  там
стреляли, а может и сейчас палят...
     На  лицах   мальчиков   отразилось   крайнее  любопытство.  А  стряпуха
продолжала:
     -  В верхнем посаде многие в погребах спрятались. А как не испугаешься,
коли на улице - бах-бабах! Кума Фестинья с Аннушкой в  подполье забились.  У
бабки Анфисы  собака со  страху с цепи  сорвалась и убегла невесть куда: еще
покусает кого.
     -  Полно  тебе, Параша,  языком молоть.  Кто в кого стрелял? - спросила
хозяйка.
     - Бой  был у  кладбища и на  нем самом,  - охотливо отвечала кухарка. -
Знакомый городовой  сказал  куме,  будто разбойники  из леса  нагрянули. Там
арестантики дорожки от снега очищали. А  лесные  злодеи,  видать,  замыслили
отбить их у стражи. Ох, родимые, кажись, опять выстрелы слышу!
     Прасковья  юркнула в  калитку.  Все  прислушались: ничего тревожного не
доносилось. Мальчики улыбнулись, мол,  кухарка  просто трусиха. Однако Марья
Дмитриевна сказала:
     - Береженого  бог бережет. Поедем к обедне,  но не к  Семи Отрокам, а в
наш, Михайло-Архангельский собор.
     Решение маменьки удивило  Пашу  и Митю. Но потом они поняли, что она не
зря отменила поездку в верхний город. От  соседей и прохожих  братья узнали:
возле кладбища произошло что-то серьезное...
     Обыватели, между тем, встревожились. Поползли невероятные слухи...
     Вечером,  после  ужина, под  окнами дома Менделеевых  раздался короткий
свист.  Так сигналил братьям только Фешка. Они, немедля, выскочили на улицу.
Кто-кто, а сын кузнеца должен был знать все верховские  новости. Фешка повел
приятелей  на ближайший пустырь и там рассказал необыкновенную  историю. Еще
он предложил разжечь костерок и испечь картошку, которую принес с собой.
     Развести  костер  зимой  оказалось  не   просто.  Собранные   щепки  не
разгорались,  пришлось  сломать  валявшийся  поблизости  ящик,  сухие  доски
которого быстро  занялись желтым пламенем. Когда накопилась горячая  зола, в
нее  закопали десяток картофелин. В ожидании, пока  те  испекутся,  братья и
выслушали Фешкин рассказ. По  словам приятеля, нынче утром Северьян попросил
его отнести вдове стряпчего Собакина две заказанные  ею дверные скобы. Фешка
завернул их в холстину, положил в сумку и пошел.
     Собакина  обитает  недалеко,  близ  вала.  Ворота  у ее дома  оказались
запертыми.  На  стук  никто  не  отозвался.  "Спит  или ушла  куда-нибудь? А
домашние  где?", - недоумевал Фешка и собрался спросить у соседей, однако не
успел. Неподалеку раздался громкий хлопок, похожий на выстрел. Затем  словно
горсть щебня  швырнули  на  дно  пустого  жестяного  таза: это  был залп  из
ружей...
     За первым  залпом  последовал второй.  Доносились и одиночные выстрелы,
крики.  Похоже,  где-то возле  кладбища шел  настоящий  бой...  И  тут Фешка
догадался:  люди Галкина отбивают у конвоя Орлика! Ноги сами  понесли его  к
кладбищу...
     А  по Большой  Спасской уже бежали  к центру  города  испуганные  люди.
Забросив  за  спину  лоток,  спешил  убраться  подальше  молодой  разносчик.
Промчались наемные сани... Сидевший в них чиновник торопил кучера:
     - Быстрее, родимый! На водку получишь!
     "Испугался барин",  -  подумал  Фешка и пошагал в сторону  кладбища, но
вынужден был остановиться: возле большого и нарядного дома купца Тверитинова
улицу перегородила  цепочка  городовых.  Фешка  попытался  прошмыгнуть между
двумя крайними.  Однако один из  полицейских  успел  ухватить его  за  ворот
шубенки:
     - Нельзя дальше, малый. Или жить надоело?
     Фешка вырвался из  цепкой  руки  городового, но тот поймал его  вновь и
пригрозил крупным, не сулящим ничего хорошего  кулаком.  Пришлось  перелезть
через забор.
     В чужом дворе к Фешке устремился рычащий пес. К счастью, он оказался на
цепи,  длина которой не позволила  огромной собаке  вцепиться  в  мальчишку.
Торжествующий Фешка метко бросил в пса ледышку и, не  искушая  далее судьбу,
перебрался  через  плетень  в  соседний  огород.  Затем  он   преодолел  еще
три-четыре изгороди и так, задами, выбрался к кладбищу.
     В душе  Фешки  гнездился страх, подогреваемый  все  еще  раздававшимися
впереди  выстрелами. Он,  наверняка,  повернул бы обратно,  если бы  его  не
подталкивала  надежда  каким-либо образом  помочь  атаману  Галкину.  Вот  и
кладбищенская  ограда.  У  главных  ворот  толпились жандармы. Приняв левее,
Фешка  пошел по Рощинской улице  и снова приблизился к кладбищенской ограде.
Он без  труда нашел подкоп под нее, сделанный окраинной детворой, и оказался
на кладбище.
     Здесь было по-обычному тихо. Стрельба прекратилась. Белые снежные шапки
покрывали могильные  памятники  и  кресты.  Фешка осмотрелся  и различил  за
деревьями и надгробиями  несколько  темных фигур, но прежде чем он отчетливо
осознал опасность, из-за ближайшего выдвинулся усатый жандарм:
     - Тебе что тут надо?
     - -  У меня мамка вон там захоронена... - заныл Фешка, и все получилось
у него правдоподобно,  потому что Аграфена Кожевникова и впрямь покоилась на
Завальном, только  в  другом его  конце. После этих слов  он спохватился:  с
жандармом  лучше  вообще  не  разговаривать,  а  то скажешь лишнее...  Лучше
зареветь, и Фешка громко завыл.
     - Молчи, щенок! - усатый дал ему чувствительный подзатыльник.
     -  Не обижай парня, Никифор, - раздался голос сбоку. К первому жандарму
подошел  второй, пожилой  и степенный. Он  достал  кисет,  и  оба  служивых,
прислонив ружья к мраморному монументу, свернули  по цигарке. Пожилой ударом
куска стали по кремню высек искры, загорелся трут. Жандармы закурили.
     - Не вздумай удрать, - предупредил усатый. - Догоню и капитану сдам. Уж
он-то всыплет тебе ума в задние ворота...
     - Оставь его, - молвил  второй. -  Затягивайся поглубже,  а  то цигарка
затухнет.  Табачком  только и  погреться, озяб  я... Будь  они  неладны, эти
разбойники...
     -  Простуда - пустяк, -  отозвался Никифор. - Вот шлепнет пуля, а я еще
жить еще желаю...
     -  На  сей раз  убереглись,  -  заметил  второй. -  Видать, разбойнички
утекли. Сейчас нам команду к отходу дадут.
     Впереди  послышались крики,  и курильщики,  бросив цигарки,  взялись за
ружья. О  Фешке забыли, и он вполне мог улизнуть,  но остался на месте из-за
любопытства.  Из  глубины  кладбища  появился и  подошел  вплотную офицер  в
порванном мундире, из-под которого белела рубашка.  Сквозь повязку на голове
- проступила кровь.
     - Где капитан? - хрипло спросил раненый.
     - Неподалеку... Сейчас  кликну, вашбродь, -  с готовностью  откликнулся
пожилой жандарм.
     - Быстрее, Трофимыч, - поторопил раненый поручик.
     Вскоре Никифор привел  другого офицера, лицо которого  показалось Фешке
знакомым. Он вспомнил,  что видел его  в жандармском  управлении,  когда тот
толковал с толстым начальником.
     - Рад вас видеть, Виктор Антонович! - воскликнул раненый.
     - Я  тем более, Александр Петрович, - ответил  капитан. - Мне доложили,
мол,  Амвросин убит, и я был расстроен сим  известием.  Но вы поручик, предо
мной... Правда, ваша голова  в крови. Не послать ли за доктором? Он где-то в
оцеплении.
     - Не  тревожьтесь.  Ничего серьезного.  Хотя,  пролети пуля  на  вершок
левее, я был бы уже покойник.
     -  Как завершилось дело?  Мы проторчали здесь,  в  резерве, и ничего не
знаем. Судя по всему, негодяям удалось уйти.
     -  Да,  капитан, а виновато наше  начальство. Бандитов  явилось из леса
больше, чем  предполагал Петровский.  У нас - двое убитых  и трое раненых. О
себе  не  говорю. Орлик  во время  перестрелки бежал,  атамана  схватить  не
удалось. Я виню в неудаче себя...
     - На войне,  как на  войне, - философски заключил капитан Шадзевич. - Я
предупреждал  майора. О чем  теперь  толковать и спорить? Трофимыч,  собирай
нижних чинов, веди в город!
     Пожилой побрел по кладбищу, скликая своих. Вскоре вокруг него собралась
группа  жандармов,  Трофимыч повел ее  к воротам. Офицеры двинулись  следом.
Споткнувшись  о занесенную  снегом  могилу, поручик  упал. Капитан помог ему
подняться:
     - Не ушиблись, Амвросин?
     - Пустяки. Что доложить майору?
     - Доложите все, как было, голубчик, -  устало сказал Шадзевич.  -  Рано
или  поздно  он  узнает  правду.  Конечно,  огорчится,  ведь  Буков  вовремя
предупредил  нас  о  готовящемся  нападении.  Казалось,  мы  с  майором  все
предусмотрели. Однако не учли по-настоящему силы проклятого Галкина...
     Капитан вспомнил, как  вместе с майором они целый  вечер обсуждали план
действий. Близ  места ожидаемого  нападения устроили  засаду из жандармов во
главе с  Амвросиным. Опасное  место  на некотором  расстоянии  опоясала цепь
нижних чинов, которыми командовал Шадзевич. Она должна была пропустить людей
Галкина на кладбище  и замкнуть окружение. За оградой скрытно  расположились
два  наряда полиции. Один из них перекрыл  Большую  Спасскую, второй отрезал
разбойникам путь в лес.
     -  Итак,  вы,  поручик, полагаете, что  мы  потерпели фиаско вследствие
неожиданного для нас численного превосходства неприятеля? - спросил капитан,
как бы ища подтверждения собственным мыслям.
     - Полагаю, так, Виктор Антонович, - согласился Амвросин. - Возле церкви
они  напали  на  конвой,  обстреляв  его  из  ружей   и  пистолетов.  Охрана
арестантов, хотя и  усиленная,  не смогла оказать  достойного сопротивления.
Разбойники  вместе  с освобожденными  острожниками  устремились  к  северной
окраине кладбища. Им удалось  прорвать  редкое оцепление и  перелезть  через
ограду. Затем они побежали к опушке леса, где их  ждали коноводы с запасными
лошадями.
     - А почему бандитов не перехватил полицейский кордон?
     - Он попал под обстрел из леса и отступил, унося убитого и раненого.
     - Видели вы, Александр Петрович, самого атамана?
     - Имел счастье. Во  время прорыва нашей цепи  он, черт возьми,  выбежал
прямо на меня. Я прицелился и, наверное, уложил бы негодяя на месте, но упал
от  удара саблей, нанесенного сбоку. Очнулся, когда злодеи были  уже далеко.
Подчиненные сказали мне,  что Галкин, очевидно, тяжело ранен. Скорее  всего,
его спрятали где-нибудь на городской окраине...
     Капитан тут же послал  гонца к начальнику полиции  с  просьбой обыскать
все близлежащие дома и дворы.
     -  Наши  полицейские  -  слабые  вояки, но  ищейки  искусные, -  сказал
Шадзевич поручику. - Будем надеяться, что им повезет.
     Офицеры  разговаривали   громко,  и   Фешка,  укрывшийся  за  ближайшим
монументом, слышал почти  все. Когда собеседники удалились в сторону главных
ворот,  он,  пригибаясь,  побежал  к знакомому  лазу. Оказавшись  по  другую
сторону кладбищенской  ограды, Фешка увидел, как  капитан  и  поручик сели в
сани, и пара рысаков помчала их в город...
     Вернувшись домой, он застал Северьяна в кузне и рассказал ему обо всем,
что видел на кладбище. Признался он и в потере скоб, которые нес Собакиной.
     - Я найду их, - пообещал он.
     - Не  ходи. Скобы у  меня еще  есть, - сказал  отец.  - Хорошо, что сам
цел...
     Северьян снял  фартук, помыл руки и,  сказав, что  ему  надо  навестить
товарища,  удалился.  Фешка малость  отдохнул и затем отправился  на Большую
Болотную  поделиться с  братьями  Менделеевыми  распиравшими его  новостями.
Возможно, гимназисты тоже узнали что-нибудь интересное...
     Возле  костерка на пустыре, где  приятели пекли картошку, сын кузнеца и
поведал о  своих  необычайных  приключениях. Рассказывая, он не  удержался и
прихвастнул, будто сам стрелял на кладбище из пистолета.
     - Нашел его среди могил. Там мертвяк лежал, а в руке у него пистолет...
Я хватаю, ба-бах в небо! И бежать... Жандармы за мной, не  поняли, что  я их
просто отвлекаю. Тут Орлик и другие арестанты и смогли удрать...
     - Феша, ты - хвастун! - воскликнул Митя. - Бессовестный врун...
     -  Не горячись,  - остановил  его  Паша.  - Конечно,  Фешка присочинил.
Пистолета у него не было. Но до кладбища он добрался, а там стреляли, но  он
не испугался. Так мог поступить только смельчак.
     Тогда  Митя  сказал, что лично он тоже не  побоялся бы и  тоже помог бы
людям  из  леса освободить  арестантов. Эти  лесовики так  похожи на вольных
стрелков Робин Гуда. И Митя начал пересказывать роман "Айвенго",  однако ему
вскоре помешал подошедший к мальчикам кучер.
     - Костер-то развели напрасно, - ворчал  Ларион. - Хотя  и зима, и ветра
нет,  однако баловать с огнем не надо. Вон изгородь рядом:  жерди сухие. Как
бы чего не вышло. А ну, бросайте в костер  снег... Матушка Пашу и Митю домой
звала...
     Ребята  торопливо  погасили  костер  и  ушли.  Над черными  головешками
некоторое время еще курился белый пар.







     Голубело мартовское небо.  В окрестных лесах  еще лежал  глубокий снег,
покрытый  корочкой  наста.  Митя особенно любил  кататься на  лыжах в раннюю
весеннюю пору. Как  приятно скользить  по  блестящей лыжне,  вдыхая  воздух,
насыщенный  запахом сосен и елей, по  временам слыша глуховатое постукивание
дятла и оживленный пересвист овсянок.
     Отмахав по лесным  просекам с десяток верст, Митя возвращался домой и с
особым аппетитом поглощал обед. Потом читал, играл в шахматы с братом  Пашей
или Деденко, иногда  - с  отцом. Иван  Павлович обычно давал сыновьям фору -
слона  или  ладью.  Но и  в этом  случае мальчики  чаще  терпели  поражение,
одерживая   победу  лишь   тогда,   когда   Менделеев-старший   недостаточно
внимательно следил за перипетиями на доске.
     Шахматы  -  прекрасное развлечение,  особенно в  вечерние часы. Днем же
Митя  предпочитал  улицу.  Весной  он   бродил   от  дома  к  дому,  навещая
одноклассников. Или  прогуливался по главным улицам города просто  так,  без
цели.  Во  время  одного  подобного  хождения  ему  встретились  на  Большой
Пятницкой Деденко и  Пашков. По Прямскому  всходу троица поднялась в кремль.
Там мальчишки уселись на старинные пушки, стоящие перед арсеналом.
     - Наверное, из них Ермак по Кучуму палил, - сказал Деденко.
     -  Нет,  они  более  позднего  времени, - не согласился  Митя.  - Пушки
привезли  в  Тобольск  по приказу императора  Павла. Он хотел ими  вооружить
войско, отправлявшееся в поход на Индию...
     - Если расковырять заглушку и набить в  ствол пороху, то можно  здорово
бабахнуть, - размечтался Пашков.
     - Столько пороху не достанем, - деловито возразил Митя.  - Да и полиция
не позволит. Это разбойников на Завальном она упустила, а нас сразу схватит.
     -  Лесовиков полицейские, точно,  проморгали. Теперь бегают по  городу,
словно потревоженные муравьи, - засмеялся Деденко.
     Гимназисты вышли к пустырю у острога. Там несколько подростков играло в
бабки.  Среди  них был и Сенька-Огонь с Кузнечной. На этот раз задираться он
не решился:  и улица не своя, и гимназистов  - трое. Тем  не менее, Сенька и
его дружки посматривали все более неприязненно. Лучше было уйти...
     Вернувшись домой,  Митя  застал мать в  столовой,  что-то  читавшей  за
конторкой. Услышав стук двери, она оторвалась от бумаг, подняла голову:
     - А  я  уже беспокоюсь,  где  ты? Поешь, да  сходи к докторуСвистунову.
Скажи  Петру Николаевичу, что наш батюшка  опять  занемог. Не  горячка ли  у
него?
     Пообедав, Митя направился к Свистунову. На улице было людно, спешили по
делам чиновники, мещане...  Целовальник зазывал прохожих в  кабак. Брали "на
караул",  отдавая   честь  офицерам,  двое  часовых  у  батальонных  казарм.
"Смотри-ка, усилили  охрану, раньше здесь  стоял один  солдат...", - подумал
Митя.
     После  недавней заварухи на  кладбище город явно зажил беспокойнее. Это
чувствовалось и по разговорам обывателей.
     - Я, Матвеевна, раньше ставни  на ночь  не затворяла. А ныне запираю, -
говорила одна соседка другой. - Того и гляди, шиши в дом влезут... А хожалые
днем  прогуливаются,  а  ночью  их  не  видно. Наверное,  в  темноте  ходить
боятся...
     -  Шиши нас не обворуют, - успокаивала ее  собеседница.  -  У меня им и
брать нечего. Они к купцам лезут.
     - Вор-то разный бывает, - сомневалась Матвеевна. - Матерый, конечно, по
богатым  купцам промышляет. А шушера  воровская и нашим добром не  брезгует.
Намедни скатерку  во дворе повесила сушить,  так унесли вместе с веревкой...
Веревка была совсем новехонькая...
     - В мой двор не сунутся. У меня - собака.
     - Вор - не дурак. Бросит собаке кость, она и не гавкнет. Да и не больно
испугаются шиши вашего Полкана. Он с голоду еле шевелится...
     - Не мели, кума. У самой кошка отощала и удрала.
     Женщины были готовы рассориться вконец. Однако  Митя  не  стал ждать  -
подерутся они или нет - и продолжил путь.
     Свистунов,  к счастью, оказался дома. Это был человек лет  сорока пяти.
Каштановые  с  проседью волосы ниспадали  на  высокий  лоб.  Доктор, видимо,
недавно  вернулся из губернского  правления  и не успел снять темно-синий, с
красной  окантовкой  мундир.  Выражение   лица  у  него   было  усталое,  но
приветливое. Вскоре он собрался обедать и сел  за стол вместе с квартирантом
седобородым  поселенцем  Бобрищевым-Пушкиным.  Петр  Николаевич  предоставил
другу по несчастью бесплатную комнату в правом крыле своего дома.
     Бобрищев-Пушкин  испытывал  к  благодетелю  самые  теплые чувства,  ибо
существовал  лишь на  скудное казенное пособие  и  еще немного  прирабатывал
медицинской практикой, леча больных, причем преимущественно травами.
     Когда хозяин и его друг приступили к трапезе, они пригласили к  столу и
Митю.   Петр  Николаевич   налил  ему   кружку  молока,  а  жена  -  Татьяна
Александровна принесла  блюдо с горячими араматными  блинами.  Митя  ушел от
Свистуновых только через час...







     Возвращаясь,  Митя увидел  на  Почтовой  улице обывателей,  обступивших
слепого шарманщика, на груди  которого висел обшарпанный ящик. Старик крутил
ручку  шарманки, и  из нее  слышалась  дребезжащая  жалобная мелодия.  Возле
бродячего музыканта  стояла  девочка-поводырь,  примерно  тех же лет, что  и
Митя. Тонким голосом она пела:
     Стонет сизый голубочек,
     Стонет он и день, и ночь.
     Миленький его дружочек
     Отлетел надолго прочь.
     Лицо девочки выглядело бледным,  как бы  прозрачным. Пела она привычно,
опустив голову, лишь иногда поднимая ее, словно стараясь понять  нравится ли
окружающим ее выступление:
     ...Он уж боле не воркует
     И пшенички не клюет,
     Все тоскует, все тоскует
     И тихонько слезы льет...
     В  шапку, лежавшую  у  ног  шарманщика,  упало несколько монет. Услышав
позвякивание, старик склонил голову в поклоне и хриплым голосом сказал:
     -  Спасибо,  добрые люди. Да воздаст вам бог...  Наша  артистка немного
отдохнет  и будет петь снова. А  пока послушайте  музыкальный ящик,  который
стар, но еще играет...
     Слепец завертел ручку шарманки  и через некоторое время вновь обратился
к зрителям:
     - Прошу  не  расходиться.  У вас  есть  редкая возможность  узнать свою
судьбу. Всего пять копеек, господа, и перед вами откроется ваше будущее...
     Девочка  вытащила  из  сумки белую крысу с  выпуклыми, словно  бусинки,
красными глазками. Потом зверек стал  нырять в сумку, каждый раз извлекая из
нее кусочек  картона, надпись на  котором сулила  не пожалевшим пятачок,  то
большие  деньги, то дальнюю дорогу или приятную  встречу...  "Интересно, что
предсказала бы крыса своей хозяйке? - думал Митя, отходя от толпы. - Вряд ли
эту девочку ждет что-то хорошее..."
     Задумавшись, он не свернул на Большую Болотную, а  прошел  дальше -  до
Кузнечной  улицы. Здесь было  больше луж: в  пору мартовского  потепления  с
Панина бугра в  низину  стекал не  один бурный ручей. Вода наполняла канавы,
выкопанные  вдоль  тротуаров,  и  выбоины  на  проезжей  части  улицы.  Митя
оступился и, черпанув башмаком воду, обозвал себя раззявой. Он был недоволен
собой еще  и потому,  что  ненароком оказался  на  улице, мальчишки  которой
враждовали с юными  обитателями  Большой Болотной. Никто не  помнил: когда и
из-за  чего  возникло жестокое  противостояние, но оно  не  прекращалось,  а
длилось  год за  годом, то ослабевая -  то  усиливаясь.  Необъяснимая вражда
осложняла жизнь мальчишек двух соседних улиц, но и  разнообразила ее насыщая
ощущением постоянной опасности.
     У  Мити  еще  оставалась надежда пройти по  Кузнечной беспрепятственно.
Однако  вскоре  она иссякла: на поляне перед домом  умершего прошлой  осенью
титулярного  советника  Белошеева  четверо  пацанов  развлекались,  играя  в
"чижика". Митю сразу приметили, и игра остановилась.
     - Болотная вошь, куда ползешь? - крикнул один  из мальчишек,  в котором
Митя  узнал  Сеньку  -  Огня.  Неприятели   обступили  чужака,   не  скрывая
воинственных намерений.
     - Отвали, - сказал Митя вплотную подступившему Сеньке.
     -  А  ты  чего по нашей улице  разгуливаешь?  Драться  хочешь?  Или мое
хозяйство порушить? - Сенька, говоря так, имел ввиду свою голубятню, которой
очень дорожил, и потому в каждом пришлом видел возможного вора.
     - Хожу,  где  хочу,  - ответил Митя. - Тебя на нашей  улице намедни  не
тронули...
     - Забоялись, - зло засмеялся Сенька-Огонь. - И мы тебя не тронем,  если
полтинник дашь. Мне надо турмана выкупить. Его Ваня Кривой сманил.
     - Ты долги не отдаешь.
     - Я? Не отдаю? Гляди: вздуем!
     Драка  казалась  неизбежной,  и  опыт подсказывал  Мите, что лучше бить
первым. Но еще теплилась надежда, что все кончится миром.
     - Петьку Рябого с Абрамовской знаешь?  -  спросил Сенька, давая понять,
что у него есть сильный и влиятельный друг в уличном мире.
     - Испугался я Рябого... А ты Фешку-кузнеца с Большой Никольской знаешь?
     Сенька на миг задумался. Очевидно, Фешкино имя не  было для него пустым
звуком.
     - Максим-Дед - тоже мой лучший друг.
     Но  оказалось,  что  о Деденко  лучше было  не  вспоминать. У Сеньки  с
Максимом  имелись  старые  счеты:  они соперничали  как заядлые голубятники.
Услышав последние  Митины  слова, Сенька без промедления боднул супротивника
головой  в  грудь.  Однако Митя  успел  отступить  на  шаг  и тут  же ударил
напавшего кулаком в подбородок. Сенька мужественно стерпел боль, прошипев:
     - Держись, гимназия!
     Кузнецовские  плотно  окружили  Митю,  и  ему пришлось бы  туго, но тут
раздались свист и возглас:
     - Держись, Митяй!
     Невесть  откуда, но  очень во  время, возник Фешка. При  его  появлении
Сенька и его товарищи сначала отступили, а потом обратились в бегство...
     - Катись, Огонек, колбаской по Малой Спасской! - крикнул вслед Фешка. -
Шустрее, а не то догоним... Здорово ты рыжему двинул, я видел.
     - Да  я бы его на месте  уложил,  -сказал Митя. - Однако пойдем,  они с
подмогой вернутся...
     И приятели ушли  с  Кузнецовской.  У старушки,  сидевшей  на скамеечке,
возле е дома, они купили по жареной репе и съели. Потом прицепились  сзади к
возу сеном  и  ехали,  пока  их не согнал какой-то  дворник. Возле Казанской
церкви  два  дородных  полицейских  вели  молодого  человека  в  распахнутом
фризовом  пальто.  Стражи порядка держались  так,  будто  изловили  крупного
преступника.
     -  За что  схватили? И не надо  меня тащить. Я пойду сам. Вам известно,
что я - чиновник?
     - А будь ты  хоть енерал. Безобразить в трактире некому не дозволено. У
нас служба.
     - Извините, может, перебрал перцовой: у меня сегодня именины...
     К городовым подошла женщина и сказала:
     -  Он  и  вправду  коллежский  регистратор.  Пеньков  его  фамилия.  Из
благородных... Маменька желают женить его на богатой девице,  а он не хочет,
мол, невеста  красотой  не  вышла.  Вот и колобродит по трактирам.  Истинный
крест...
     Полицейские,  посовещавшись,  отпустили  гуляку  и  тут  же  остановили
пожилого  человека в тулупе и папахе, из-под которой выбивались пряди  седых
волос.  Видимо,  в  его  облике было  что-то необычное, привлекшее  внимание
городовых.
     - Кто таков? - спросил старший из них и велел показать документ.
     - Пожалуйста, я - ссыльный Семенов Семен Михайлович, - спокойно ответил
прохожий, доставая из-за  пазухи какую-то бумагу. - Я  поселенец,  состою на
казенной службе как советник губернского правления.
     Слово "советник" произвело на полицейских должное впечатление. Они даже
отдали Семенову честь и удалились.
     - Вот чокнутые. Всех подряд хватают, - засмеялся Фешка. - Им переодетых
разбойников приказано  ловить.  За  Галкиным  охотятся. Только он в надежном
месте...
     - А тебе это откуда известно? - полюбопытствовал Митя.
     - Я сказал, должно быть, в  надежном... - поправился Фешка.  - Знать, в
лесу  скрылся.  А мне  своих  забот хватает:  батя в  кузнице оступился,  на
раскаленный шкворень  упал. Вот гривенник дал,  просил мази купить. В аптеку
на Большой Пятницкой говорят: нет такой мази, приходи послезавтра...
     Митя  вспомнил, как кузнец  однажды  подарил ему на счастье подковку, и
ему стало жаль Северьяна. Его осенила мысль:
     - Пойдем к нам! У мамы, наверное, есть такая мазь.
     Лекарство  у  Марьи Дмитриевны  нашлось.  Она взяла банку  с желтоватым
снадобьем и отложила его в другую скляночку:
     -  Феша, возьми вот еще  бинты  и вату. Если станет Северьяну хуже,  то
зови Свистунова, Дьякова или еще кого из докторов.
     Фешка ушел  в  приподнятом настроении.  Митя  стоял на дороге  и  махал
вслед, пока приятель не скрылся из виду.







     Митя вернулся домой. И, когда  переступил порог, его пронзило глубокое,
хотя  и мимолетное,  ощущение радости и  душевного покоя. Уют  и  надежность
семейного  гнезда  порождали неосознанное  чувство  счастья  и долговечности
жизни. Все в доме выглядело прочным, разумным и единственно возможным. И сам
дом, срубленный из вековых  сосен. И фронтон, и наличники, и ставни, и навес
над крыльцом, украшенный затейливой резьбой.
     И внутри дома все так обжито, привычно. Убранство комнат. Цветы... Мите
случалось бывать  в  домах  более состоятельных  тоболяков,  но  у  себя все
казалось  лучше...  Наблюдательный  гость,  осматривая  жилище  Менделеевых,
заметил бы, что они унаследовали от предков не только мебель, утварь, книги,
но  и тот  дух  семейного  гнезда,  прочного  и  разумного,  который  как бы
подсказывает: это дом  людей, трудолюбивых, основательных. Место,  где умеют
заботиться о ближних, особенно о младших.
     Внимание к детям в  семье  порой становилось даже чрезмерным. Например,
Паша  и Митя собираются утром  в  гимназию. Их старательно,  опекают мать  и
сестры.  Одна напоминает:  надо  взять  с  собой  учебник  латыни, вторая  в
передней торопливо чистит щеткой Митину куртку и ворчит:
     - Разве нельзя  быть поаккуратней? Мог бы почистить и сам. Боже, да тут
везде шерсть! Опять таскал на руках собаку? А ну-ка бери в руку щетку!
     Голос Лизы звучит требовательно. И брат подчиняется. Потом Митя и  Паша
шагают  в гимназию.  Вдвоем  идти  веселее и за  разговором  дорога  кажется
короче. Несколько минут ходьбы - и гимназия.
     Здесь все,  в  отличии  от дома,  выглядит казенно.  Регламентированная
обыденность  гимназической  жизни  тяготит  учащихся.  Мите   часто  хочется
нарушить  ее  скучное течение.  Уже на первом уроке он о чем-то  шепчется  с
Деденко.  Видимо, в  их  головах  созревает  какой-то замысел.  Потом друзья
посвящают  в свой план и  Андрея Чугунова.  Жевавший  бутерброд Чугун сперва
возражает:
     - Ну, вас! Еще влетит от директора. Зачем?
     - Повеселимся, - поясняет Митя.
     Чугун достает из ранца второй  бутерброд  и методично его уничтожает. А
Менделеев и Деденко на  большой  перемене  ловят  во дворе  гимназии черного
кота,  принадлежащего  Католинскому, приносят  его в  класс  и  незаметно от
Амвросина пихают в его ранец, вытащив оттуда учебники и тетради.
     Начинается латынь. Кот в ранце скребется, начинает отвратительно орать.
Учитель   Резанов   в   недоумении   озирает   класс.   Наконец,   обнаружив
местонахождение кота, вышвыривает в коридор и протестующего владельца ранца,
и животное.
     - За поведение - двойку! - кричит Редька вслед Амвросину.
     Захар  оглядывается  на пороге, стремясь отгадать,  кто  подстроил  ему
такую  пакость...  Митя и Максим едва сдерживают смех... Гимназический  день
теперь  не кажется слишком нудным и длинным. И вот уже тарахтенье последнего
звонка, можно возвращаться на Большую Болотную.
     А дома, пообедав, отдыхай себе  или иди к старику Вакарину,  Фешке  или
Косте  Пашкову.  Однако чаще всего Митя направляется к Деденко: тот живет по
соседству, у него - голубятня.
     ...Максим отворяет дверцы клеток, и птицы желанно взмывают в небо... Их
высотный  полет не может не  завораживать. С земли голубиная  стая похожа на
белое облачко. Возле него возникает второе, потом - третье. Стаи сливаются в
одну и, кружась, удаляются. Максим обеспокоен.
     - Чужие? - спрашивает Менделеев.
     - Андрюха Словцов  с Мокрой своих поднял, - поясняет  Деденко. - Вторая
стая - Сеньки с Кузнечной. Ох, любит Огонь чужих сманивать!
     Деденко  складывает  рупором  ладони и призывно курлычит.  Слышно,  как
старательно манит птиц Сенька. Доносится издали и голос Андрюхи. Голубятники
состязаются. Каждый надеется, что его стая преданней.
     Верные вожаки - в цене: случается по ночам их крадут. Кроме похитителей
голубям угрожают коршуны. Они с высоты нападают на стаю, и  тогда кружатся в
воздухе  перья  и пух.  Еще опаснее - орланы-белохвосты... На этот  раз стая
Максима благополучно возвращается к хозяину. Довольный, он запирает клетки.
     Мальчики идут  к Деденко в дом и какое-то время развлекаются просмотром
и обменом старинных монет: у обоих скопилось по коллекции. Менделеева хлебом
не корми - дай с монетами повозиться. Он - заядлый собиратель. Монеты у него
хранятся в специально сделанном ящичке с отделениями, и он  сортирует их  по
датам выпуска, странам и денежному достоинству...
     Но вот Митя возвращается от Деденко к себе домой. Родные ужинают. Все в
сборе:  начинается маленький семейный праздник., который сводится к взаимным
шуткам, живленному обмену новостями и планами на следующий день.
     После ужина батюшка  дремлет  в  кресле.  Матушка  вяжет  Лизе  шарф  и
допытывается, как  сыновья провели день  в гимназии, какие у них отметки, не
набедокурили  ли?  Паша  и  Митя,  переглядываясь,  заверяют,  что все, мол,
благополучно.
     Растормошив мужа, Марья Дмитриевна предается воспоминаниям:
     -  Вот  вы, мальчики,  озорничаете в гимназии,  а я была  бы  счастлива
учиться. У  меня вообще - несчастливое детство, Мама умерла в молодых летах.
Отец,  Дмитрий  Васильевич,  с  горя  хотел  руки   на  себя  наложить.  Еле
отговорили,  опамятовался. Заботился о нас, растил. А потом, как один из его
сыновей утонул, снова сник.  Если  бы не старая няня Прасковья  Ферафонтова,
выжила ли бы  я  в  ту пору?  Потом  к  чтению пристрастилась,  в  отцовской
библиотеке  почти все  прочла.  Тянуло  меня к  знаниями. Братья  в гимназии
учились, а я вместе с ними домашние задания выполняла...
     Марья Дмитриевна брала в кабинете книжку позанимательнее и читала детям
перед сном. Наконец, говорила:
     -  Хватит,  милые,  пора  спать.  Я  тоже  пораньше лягу:  завтра Ивана
Павловича  чуть  свет  в Ирбит  провожаю.  Не  советовала  ему ехать  - чуть
оправился после болезни. Не слушает. Сама бы поехала, да Полинька нездорова.
За ней глаз нужен...
     - Женское  ли дело дальние поездки, да  в  зимнюю пору?  - подает голос
муж. - Застудишься.
     -  Сибирячки к  холоду привычны, -  возражает жена. -  И  с  купцами  я
торгуюсь  лучше. Ты больно уступчив. Да, ладно. Езжай. На обратном пути купи
муки пшеничной пуда два. Она в Ирбите дешевле и рису персидского.
     - А картофеля купить?
     - До посадки своего хватит. Коли семенной попадется,  возьми  четвертей
шесть. И одевайся теплее. Тулуп непременно не забудь.
     На рассвете следующего дня батюшка укатил в Ирбит.  Митя проводил  его,
помахал  вслед  удалявшейся  кибитке.  Потом поднялся в  мезонин, постучал в
дверь Полиной комнаты.
     - Входи, - отозвалась сестра, узнавшая его по стуку.
     В  помещении  пахло лекарствами.  Поля полулежала  в постели  и  читала
Карамзина. При появлении брата отложила томик в сторону, спросила:
     - Что? Проводили?
     - Проводили, уехал. Только бубенцы зазвенели... Как ты себя чувствуешь?
     - Голова словно ватная. Что нового в городе?
     - Возле абрамовской пристани два  лабаза сгорели. Говорят,  сторож пьян
был, курил и уснул...
     -  Обычная история, - вздохнула  Поля.  - Сколько бед  от  вина. А само
пьянство - от выматывающей работы, невежества и скуки.
     - С горя тоже пьют, - сказал брат.
     - Конечно! Есть и наследственные  выпивохи. Пагубная привычка родителей
передается детям, - сестра как бы размышляла вслух.
     - Ершов видит спасение народа в его просвещении, - заметил Митя.
     - Разумеется, наука -  великое благо, - согласилась сестра. - Но важно,
чтобы  сердца не  черствели. Ты учись!  Поезжай в  Казань. Там  университет,
крупные ученые.  А в провинции засохнешь.  В лучшем случае ,  дослужишься до
столоначальника. Дерзай, Митенька. Ты - самый способный в нашей семье...
     - С чего ты взяла? Учусь средне. Даже двойки получаю.
     -  В тебе - искра  Божья. Я читала твои классные сочинения по истории и
литературе, они очень основательны... Нам, брат, повезло. У нас образованная
семья, бывают гости - очень интересные люди...
     Поля закашлялась и попросила принести ей пить. Митя спустился на первый
этаж, налил  в  кухне  в  ковш  хлебного  кваса и отнес  наверх. Сестра пила
большими глотками. У нее была жажда. Митя посоветовал:
     - Не торопись, горло застудишь...
     Поля  поблагодарила его взглядом и махнула рукой, мол, иди... На пороге
Митя обернулся: в  его сердце  шевельнулась  острая жалость.  "Ничего, скоро
поправится", - утешил он себя и затворил дверь.







     Однажды  словесник  Плотников  уговорил гимназистов  поставить  большой
спектакль  -  народную  драму  о  царе Максимилиане.  Сколько  было  хлопот,
волнений, разговоров! Рисовали декорации, шили  костюмы,  учили роли. А  как
смеялись зрители во время представления, видя в роли царя Андрюху Чугунова!
     Случались и другие, не столь выдающиеся, но по-своему приятные события.
К ним можно отнести прогулки в окрестностях Тобольска. Их инициатором обычно
выступал инспектор Ершов.  Одна из таких  прогулок  и  состоялась  в  начале
апреля. Петр Павлович  пригласил  четвероклассников пойти с ним на Чувашский
мыс.  Казалось  бы,  экая  невидаль! Они  и  сами  бегали  туда,  но  охотно
откликнулись  на  предложение  инспектора,  потому что  знали:  с  ним будет
интересно. Уж очень увлекательно рассказывал Ершов о прошлом Тобольска.
     - В поход идемтолько при ясной погоде, - полушутя предупредил Ершов.
     Однако  его  опасения  оказались   напрасны.  Воскресный  день  выдался
безоблачным.  Во  дворе  гимназии   собрались  все  четвероклассники,  кроме
Никанора  Каренгина,  который  приболел.  Тронулись  в путь  с  разговорами,
шутками и толкотней.
     -  Кто полез в  лужу?  - повышал голос Петр Павлович. - Деденко, сейчас
пойдешь домой! Чугунов, оставь в покое Пашкова.
     Под  лучами  весеннего солнца  уже  растаял снег на  косогорах.  Сквозь
поблекшую  прошлогоднюю траву пробились подснежники.  Дорога освободилась от
наледи,  но  еще не просохла.  Слева вздымалась гряда прибрежных  холмов, то
отлогих, то обрывистых. Справа в прогалинах прибрежных зарослей угадывалась,
а иногда  и светилась, еще дышавшая холодом гладь  Иртыша.  Кончилась третья
неделя апреля, и ледоход набрал силу. Его величественная картина не могла не
завораживать. Хотелось смотреть и смотреть на голубые льдины, спешившие вниз
по реке, сталкивающиеся и громоздящиеся друг на друга.
     Московский  тракт  был  пустынен.  Лишь  изредка  встречались  экипажи,
повозки, одинокие путники. Вот и мыс.
     - Высотища! - восхитился Деденко.
     -  Не  Казбек,  но сажен тридцать будет, - изрек  Чугунов  и  предложил
взобраться на вершину холма.
     Ершов  согласился  и  первым  пошел вверх  по извилистой тропе.  Подъем
длился  недолго, но  мыс  был круче,  чем  казалось  снизу.  С  него  широко
обозревалась окрестность.
     - Здесь и разыгралось сражение дружины Ермака с войском хана Кучума,  -
торжественно произнес Ершов. - Я знаю, вы писали об этом сочинение. Господин
Доброхотов,   насколько  я  помню,  особо  хвалил   тогда  домашнюю   работу
Менделеева.  Думаю, что  мы  еще  не  раз с вами  вспомним о Ермаке.  Просто
невозможно жить в Тобольске и не знать историю края.
     Но сегодня хотелось  бы поговорить на иную тему:  о природе. Посмотрите
вокруг. Какая благодать, простор! Всего  в Сибири в  достатке: земли,  воды,
леса,  подземных  богатств. Рыбы и  птицы... Климат  наш, пожалуй,  полезнее
петербургского  или  московского.  И  флора не  беднее.  Ну,  молодые  люди,
вспомните здешние растения!
     - Мы не ботаники, - запротестовал было Чугунов.
     -  Я не  требую  от вас  особых знаний.  Самые элементарные... Пошевели
мозгами, Андрей, - сказал Ершов.
     -  Сколько  угодно:  осока, камыш,  крапива, щавель...  -  тут  Чугунов
задумался.
     -   Ромашки,  незабудки,  колокольчики,  васильки,  -  подхватил  Гавря
Пешехонов. - Кажется, все.
     - А  лопухи,  папоротники, ландыши,  -  не  согласился  Менделеев.  Эта
своеобразная  викторина  ему   нравилась.  -  Багульник,  сушеница,  клюква,
черника, голубика,  княжевика, морошка,  земляника, малина...  Из  цветов  -
саранки, лютики...
     Митя  назвал бы  и другие растения, но заскучавший  Путьковский толкнул
Митю, который ответил ему тем же. Оба упали на землю, продолжая барахтаться.
     - Вставайте, борцы! - воскликнул инспектор. - Испачкаетесь. Послушайте,
что я еще расскажу.
     Он назвал ребятам  некоторые лекарственные  растения и  познакомил с их
свойствами. А потом снова  стал  хвалить  природу  Сибири,  заметив,  что  в
Тобольск нельзя не влюбиться.
     -  Все верно,  но  зимы у нас  долгие, - сказал  Митя.  - Ждешь,  ждешь
тепла... Морозы сильные...
     -  Да, здешний  климат суров, -  согласился  Ершов,  -  но  разве холод
страшен русскому человеку. Он к нему привычен.  Были бы добрая одежда, еда и
надежные друзья.  Опаснее  не  природный  холод, а  сердечный... равнодушие,
жестокость. Кстати, я написал стих ,  котором  идет речь и о нашей  северной
природе, о себе как сибиряке. Хотите прочту?
     Все выразили  согласие послушать, и Петр Павлович негромко и раздумчиво
продекламировал:
     Рожденный в недрах непогоды,
     В краю туманов и снегов,
     Питомец северной природы
     И горя тягостных оков,
     Я был приветствован метелью
     И встречен дряхлою зимой,
     И над младенческой постелью
     Кружился вихрь снеговой...
     Ершов   говорил   уверенно,   как   человек,   привыкший  к   публичным
выступлениям,  хотя и  несколько  монотонно.  Когда  он  кончил,  воцарилось
недолгое молчание. Тишину нарушил Деденко:
     - Душевные стихи!
     - Мне тоже  понравились,  -  признался Менделеев. - Петр  Павлович,  не
дадите их переписать?
     - Переписывайте, кто хочет, - разрешил Ершов.
     - А не  опасно?  - подмигнув,  поинтересовался  Медведенков, -  там про
какие-то оковы упоминается, значит, политикой пахнет.
     - Я имел ввиду нравственные  оковы, -  сказал инспектор. - Но, если  бы
употребил слово "оковы"  и в прямом смысле, то не ошибся. Не секрет, что наш
город  -  этакий  пересыльный  пункт. Тобольский  острог вмещает две  тысячи
арестантов, кого только среди них нет: воры, убийцы, казнокрады.
     - За решетку попадают не только злодеи, - сказал Пашков. - Вы  сами нам
рассказывали, что в остроге одно время находился писатель Радищев...
     - Да-да, его сослали в Сибирь  за дерзкую книгу о жестоких помещиках, -
вступил в разговор Путьковский.
     Петр Павлович  внимательно посмотрел на  гимназистов поверх очков:  как
быстро взрослеют его мальчики...Какие речи! Опасные! Вслух сказал:
     Александр  Николаевич  Радищев томился  в  здешнем  остроге  около семи
месяцев.  Потом   отправили   дальше,  в   Илимск.  Его   жизнь   -   пример
гражданственности и  мужества. Император Александр Первый  милостиво  вернул
Радищева в столицу.  Это  было давно.  С  тех  пор нравы  в  России  заметно
смягчились, хотя крепостное право еще тяготит над крестьянами...
     - Как же облегчить их жизнь? - спросил Пашков. - Кто им поможет?
     - Это сделают новые Ломоносовы или Радищевы, - воскликнул Митя.
     - Грядущее скрыто во мгле, - усмехнулся Ершов. - Да и история полностью
не  повторяется.  Конечно,  выдвинутся  новые  деятели,  радеющие  за  благо
народное, но действовать они будут иначе... А вам  советую: не делайте людям
того, чего не желали бы себе. Творите добро!
     Он протер стекла очков носовым платком, усмехнулся:
     - В  стенах гимназии о  нашем разговоре  лучше не вспоминать. Его могут
истолковать его превратно. На прогулке мы знакомились с тобольской  флорой и
точка... В вашей порядочности не сомневаюсь.
     Компания  вернулась в город часам к девяти вечера. Было еще светло, уже
вступали в  свои права белые ночи.  Довольные прогулкой гимназисты оживленно
переговаривались, но их группа уменьшалась: то один, то другой отделялись от
группы.
     Наконец,  остались Ершов  и Митя, потом  разлучились  и  они. Инспектор
зашагал в  сторону гимназии, в одном из флигелей  которой была его  казенная
квартира. А  Менделеев по Абрамовской  вышел на Большую Болотную, по которой
фланировали молодые парочки. Неподалеку негромко играла гармошка.
     Только войдя в свой  дом. Митя  почувствовал усталость, но одновременно
он ощущал и явное удовлетворение: день прошел интересно, с пользой для  души
и ума...
     Темнело.   За   окном  еще  перекликались  в  саду   галки,  обживавшие
прошлогодние гнезда.







     Весна 1846 года  наступила в положенный срок. В обычную  пору очистился
ото льда Иртыш, хотя остатки шуги еще долго  спешили к северу.  В  мае лес и
сады  приоделись в молодую  листву. На влажных полянах зацвели ландыши.  Над
речной гладью кружили чайки.
     Набирало силу  половодье,  вода в Иртыше поднялась вершков на тридцать.
На берегу маячили терпеливые фигуры рыболовов. Митя слазал на чердак, достал
хранившиеся там  всю зиму  удочки. Стер с них пыль,  подергал лески, пощупал
крючки: они слегка заржавели. "Ничего, наждаком протру", - подумал он.
     Потом мальчик  пошел в огород и там, за банькой, не без  труда поднял с
земли пропитавшуюся влагой  осиновую  плаху.  Под  ней  копошились  дождевые
черви. Он набрал их в жестяную банку, подсыпал земли и плотно закрыл крышку.
Митя вознамерился идти  к Деденко и позвать его на рыбалку.  Однако во дворе
появился Фешка.
     - Удить  собрался? - не  без  зависти спросил он. - Стоящее дело.  Я бы
тоже пошел, да отец велит лекаря позвать. Посоветуй, к кому обратиться.
     -  Идем к Свистунову,  -  великодушно  предложил Митя.  - Он денег мало
берет с больных, а то и совсем от платы отказывается.
     Приятели  отправились на угол Большой Архангельской и  Абрамовской, где
жил доктор. Но дома его не оказалось. Им сказали, что Петр Николаевич вместе
с  Бобрищевым-Пушкиным  ушел в  гости  к  Фонвизиным.  Пошли  туда... У дома
Фонвизиных  Митя попросил Фешку подождать  возле  крыльца,  а  сам  подергал
медную  ручку  звонка. Горничная  впустила его в переднюю. Там на вешалке из
оленьих  рогов  висели плащи,  пальто, накидки.  В глубине  дома  мелодичный
женский голос пел романс под аккомпанемент клавесина:
     Минувших дней очарованье,
     Зачем опять воскресло ты?
     Кто разбудит воспоминанье
     И замолчавшие мечты?
     Когда у Менделеевых собирались  гости, этот романс  иногда пела  сестра
Маша.
     ... Шепнул душе привет бывалый,
     Душе блеснул приветный взор.
     И зримо ей минуту стало
     Незримое с давнишних пор...
     Пение  окончилось.  Раздались  одобрительные возгласы и  хлопки.  Дверь
гостиной отворилась.  Митя успел  увидеть людей в гостиной,  клавесин, белый
камин, на котором стояли красивые бронзовые часы. В переднюю вышел Свистунов
и приветливо спросил:
     - В чем дело, Митенька?
     Услышав,  что  отец  Митиного приятеля, кузнец  Северьян,  нуждается  в
помощи доктора, Петр Николаевич сказал:
     - Посмотрим, что с этим кузнецом...
     Он  тут же набросал на  клочке бумаги несколько слов о том, чтобы  жена
его  вручила  юным  подателям  записки  медицинскую  сумку   доктора.  Затем
Свистунов дал Мите денег на извозчика.
     - Возвращайтесь сюда. Мы втроем на том экипаже поедем к больному...
     И  вот  уже  врач  и  мальчики  едут к Кожевниковым.  В  пути Свистунов
рассказывает:
     -  Вчера  я  вернулся  из Абалакского  уезда. Меня  пригласили  учителя
тамошней школы, поскольку уездный лекарь занемог.  Да и неопытен он.  Ладно,
поехал. Побывал  в  трех волостях.  Впечатление самое  тягостное. Заболевших
тьма. Лекарств  нет.  Правда,  в  волостных  правлениях имеются аптечки,  но
медикаменты  в  них  в  полнейшем беспорядке.  В  одной  посудине  хранятся,
представьте  себе, азотная  кислота  и  скипидар!  В общем  мешочке -  мята,
свинцовый сахар и липкий пластырь! Большая часть лекарств - просто мусор...
     Постукивали колеса экипажа. Из сказанного доктором ребята усвоили одно:
крестьян  лечат  плохо,  а  Свистунов - добрый,  жалеет  мужиков  и  баб.  В
Завальной  деревне  у  избы  Кожевниковых,  Петр  Николаевич  расплатился  с
извозчиком  и  вошел  во двор. Увидев  из  окна  приехавших, на пороге  избы
появился Северьян, развел руками:
     - Виноват, ваше благородие. Полегчало мне, хожу. Не серчайте.
     - Рад, что лучше, - откликнулся доктор. - И не зовите меня благородием,
давно не состою на военной службе. Можете обращаться по имени-отчеству. Меня
зовут Петр Николаевич...
     - Как угодно, - ответил кузнец. - О доброте вашей наслышаны. Разве иной
лекарь поехал бы к нам?
     -  Отчего  же?  В  Тобольске  есть  и  другие  медики,  готовые  помочь
страждущим. Но коль скоро вы выздоровели, я могу удалиться?
     Кожевников замялся:
     -  Сейчас я почти здоров. Однако у меня есть просьба. Извольте пройти в
дом, и я все объясню.
     Северьян и Свистунов скрылись в избе,  а мальчики,  посидев на крыльце,
подались  на улицу. Там они попытались кататься верхом на Жульке. Но  собака
каждый  раз вывертывалась из-под наездника. Она даже слегка цапнула  Митю за
колено. Тогда приятели сели на скамейку, вкопанную в землю рядом с калиткой.
По  бокам ее  росли две  высокие березы.  Их вершины были  когда-то спилены:
затеняли огород. Теперь  стволы вздымались вверх искривленными. Среди редкой
весенней листвы на березах темнели комки гнезд. В них копошились птицы.
     - Галки птенцов высиживают, - сказал Митя.
     - Сороки! - поправил приятель. - Съешь их яйца, если достану?
     - Не долезешь.
     - Спорим!
     Фешка принялся было  карабкаться  на  березу, но Митя придержал  его за
ногу.
     - У них же птенцы будут! Маленькие, хорошие...
     Приятель слез,  сел на  скамейку, поплевал вдаль, в призаборную канаву.
Митя  тоже  попробовал,  но  плевок  его  оказался  вдвое  короче. Тогда  он
вспомнил, что у него в кармане остались кедровые орехи,  и приятели стали их
лущить.
     - Феш, а какое дело у твоего отца к доктору? - полюбопытствовал Митя.
     - Будешь много знать, - скоро состаришься,  -  приятель предпочел  быть
скрытным.
     - Скажи, пожалуйста!
     - Не проболтаешься?
     - Разрази меня гром, если кому скажу...
     - Повторяй:  умори  лихоманка всех моих родных, коли не  удержу язык за
зубами!
     - А можно другую клятву.
     - Можно... Пусть моя шея станет тоньше волоса, если не сдержу слово.
     Митя с готовностью повторил, после чего Фешка, не спеша, объяснил:
     - Слухай. Батя у горна  не  один  обжегся.  Он, как  падал, молотобойца
сильно  толкнул. Тот упал и опалился. Сейчас у  нас  в сеннике отлеживается.
Ему лекарь нужен, батя-то поправился.
     - Чего же молотобоец не в избе?
     - На сене спится лучше. А главное, полиции он опасается, потому  что из
беглых.
     Митя  застыдился   собственной   назойливости.  Конечно,   осторожность
Кожевниковых оправдана. Менделееву пришлось извиниться перед приятелем и еще
раз  пообещать хранить  доверенную  ему тайну. Между  тем,  Северьян и  Петр
Николаевич  прошли  из дома  на  сенник,  взобрались  наверх  по  приставной
лестнице. Потом в двери сеновала вновь показался доктор и обратился к Мите:
     - Я, юноша,  задержусь. Советую идти домой. Поторопись, дорогой. Поклон
родителям!
     - Топай, Митяй! - подхватил Фешка, - я тебя малость провожу.
     Они расстались только на середине Прямского всхода.







     Стаял последний снег на полях. Зацвели тополя. Ветер разносил по городу
белый   пух.  В  окрестных  болотах   уже  токовали  бекасы.  Погода  в  мае
установилась теплая,  но тоболяки  медленно расставались с зимней одеждой. С
верховьев   Иртыша  приплыли  первые  пароходы,  для  пристанских  крючников
наступила горячая  пора. По  качающимся  сходням свели на берег новую партию
арестантов, доставленных в острог...
     Из  трактиров  громче обычного  раздавались песни и  переливы гармошки:
гуляли успевшие продать первый улов рыбаки; охотники с низовьев Оби, сбывшие
перекупщикам  добытую  за зиму пушнину; остяки, пропивавшие своих  "олешек";
босяки,  приехавшие  наниматься  в   рыболовные   артели  и  уже  получившие
задаток...
     Благородная  публика чинно прогуливалась по Большой Пятницкой  и другим
главным улицам,  по  бульвару,  разбитому  на Панином  бугре  возле обелиска
Ермаку.
     Господа  наносили друг другу визиты.  В гостиных пили чай и шампанское,
раскладывали пасьянсы и  играли  на гитарах.  В домах местных  интеллигентов
звучали либеральные речи, похожие на те, что раздавались здесь в прошлом и в
позапрошлом  годах.  Разумеется,   какие-то  перемены  в   умах,  настроении
происходили. В жандармских рапортах  - этих чутких барометрах  общественного
сознания,  - регулярно отправляемых в Омск и Петербург, упоминалось о спорах
вольнодумцев по крестьянскому вопросу, о росте  интереса к столичным газетам
и журналам. Образованные тоболяки - служащие губернского правления, судебной
палаты, учителя гимназии, просвещенные купцы  - спорили о будущем России и о
том, будет ли война с Пруссией...
     Политические  темы  затрагивались  наряду  с  прочими  и в  разговорах,
которые  велись  в  доме   Менделеевых,   когда  приходили  гости:  ссыльные
Фонвизины,  Анненков,  Муравьев,  инспектор  гимназии  Ершов,  преподаватели
Доброхотов, Попов, Плотников, Желудков...
     - Господа, доколе наше  общество будет мириться с угнетенным положением
собственного  народа?   Мы  единодушно  осуждаем   жестокость   англичан   в
колониальной Индии - и стараемся  не замечать  злоупотребления отечественных
плантаторов! - возмущался Фонвизин. - Сколько в России явных анахронизмов!
     -  Вы  меня восхищаете, Михаил Николаевич! - с улыбкой отвечал Ершов. -
Сенатская площадь стоила вам лучших  лет жизни, а вы все горячитесь. Завидую
и благодарю бога, что избежал вашей доли.
     Случайно  услышавший  этот  обмен  репликами   Митя   тоже  позавидовал
Фонвизину.   Ссыльный  генерал   казался  несломленным   ударами  судьбы.  В
воображении мальчика рисовалась красочная  картина. Зимний Петербург. Медный
всадник, знакомый Мите по литографиям. Вокруг него - каре мятежных войск, на
которое лавиной несутся  кавалергарды с обнаженными палашами. Словно  утес в
бурном море стоят восставшие...
     Это случилось давно, когда Мити еще не было на свете.  И вместе с тем -
недавно.  Некоторые  из  участников  этих  событий  сидят  сейчас  в  уютной
менделеевской гостиной. И Митя  обожал  этих людей,  хотя далеко не все в их
прошлой жизни  было ему  понятно... Временами  ему хотелось стать такими же,
как они...
     Из  ссыльных  ему  особенно  нравился  Мите  Басаргин,  приезжавший  из
Кургана, а потом из Омска, куда Николая Васильевича перевели по службе. Паше
и  Мите  он  смастерил  воздушного  змея  и, запуская  его, бегал  вместе  с
детворой, заразительно,  по-ребячьи  смеялся. На досуге Басаргин рассказывал
братьям о своей каторжной жизни на Нерчинском руднике и в Петровском заводе,
скорбел об умерших друзьях, жалел  о трудной судьбе некоторых  здравствующих
ссыльных.  Он  участливо  говорил  о Кюхельбекере,  недавно  поселившемся  в
Тобольске, куда больного поэта перевели на лечение.
     Больной Вильгельм Карлович  Кюхельбекер редко выходил из своего жилища.
В один из апрельских дней Митя встретил его на Большой Архангельской. Одетый
в  ношеную  комлотовую шинель,  поэт  медленно  шел  по  дощатому  тротуару,
опираясь на  трость.  Ветер шевелил космы седых волос,  выбивавшихся  из-под
шапки. У Кюхельбекера была походка совсем старого человека...
     Митя  предположил, что он направляется  в лавку купца Тверитинова,  где
торговали канцелярскими товарами. Но Вильгельм Карлович свернул в переулок и
пошел к Иртышу. Митя  последовал  и  видел,  как  поэт стоял  на Абрамовской
пристани и всматривался в бескрайнюю заречную даль...
     Через несколько  дней Митя снова  повстречал  Кюхельбекера  на  том  же
месте.  Мальчик  нарвал  на  ближайшей  поляне  подснежников  и,  набравшись
храбрости, отдал  их Вильгельму Карловичу.  Старик погладил Митю по голове и
удалился. Митя  смотрел ему вслед.  Вспомнились слова Ершова: "Кюхельбекер -
яркая звезда на тусклом тобольском небосклоне".
     Провинциальную будничность жизни частые  происшествия,  преимущественно
невеселые. В разгар весеннего  половодья прибило к береговой кромке, рядом с
Иртышской  пристанью, утопленника.  Подобные случаи  мало  кого  удивляли: в
реках,  озерах и прудах  люди,  особенно дети, гибли  не редко. На этот  раз
утопленник  привлек внимание. В распухшем теле  опознали исчезнувшего неделю
назад коллежского регистратора Акима Пенькова. По слухам, его сбросил в воду
один из  пиленковских приказчиков.  Пеньков стал  жертвой ревности: он погиб
из-за  девицы легкого  нрава Глаши Канавиной. Однако свидетелей преступления
не нашли, и  приказчик Пиленкова  остался на воле. Поговаривали,  что  купец
подкупил следователя.
     Один  из  братьев  Худяковых,  купец  третьей  гильдии,  был  посажен в
"холодную" как банкрот. Семинариста Успенского  полиция поймала ночью в доме
вдовой  купчихи Белошеевой. Однако хозяйка вступилась за него, объяснив, что
молодой  человек ничего  не  пытался  украсть,  а влез  в  окно,  видимо, по
ошибке... Много было  разговоров  о женитьбе  заседателя Бориса Епифанова на
Соломониде  Невасиной.  Отец  невесты  Егор  Лукич  -  в  прошлом  орловский
крепостной мужик - выкупился на  волю, был  сплавщиком, артельщиком, а затем
начал ворочать крупными делами, продавая сибирскую древесину иностранцам.
     Жених был  беден,  неказист, но происходил из старинного рода казанских
дворян.  Венчали  молодых  по первому разряду в Богоявленской  церкви. Целую
неделю  продолжался  свадебный  пир  на  Малой  Болотной,  где   раскинулось
невасинское  подворье. Купец  велел  перегородить  улицу  перед  своим домом
телегами.   И   приказчики  пропускали  проезжающих  и  прохожих,  если   те
опрокидывали чарку за здоровье жениха, невесты и родителей. Заграждение было
убрано  только  после  вмешательства  полицмейстера,  которому  пожаловались
обыватели.
     А  по соседству, на Большой Болотной, состоялась в то же  время другая,
гораздо более скромная  свадьба: в доме  Менделеевых  выдавали дочь Машу  за
учителя гимназии  Попова.  Жениху  и невесте  подарили букеты ранних цветов.
Петр  Павлович  написал приветствие в  стихах. Гости  пели старинные и новые
песни. Жених играл на гитаре, доктор Свистунов - на виолончели...
     Марья Дмитриевна радовалась, что  дочь нашла  себе достойного  спутника
жизни. Все знакомые положительно отзывались о Михаиле Лонгвиновиче. Он жил и
работал  в Тобольске четыре  года,  и  многие  его хорошо  узнали.  Вместе с
Ершовым, Руммелем, Казанским он  составлял своеобразную  оппозицию директору
гимназии  -  то  скрытую, то явную.  В  последнее  время это  противостояние
усилилось.
     После  осеннего пожара  и  недавней  перестрелки на  Завальном кладбище
Качурин стал жестче и подозрительнее. Ему всюду  мерещилась крамола. Нередко
он  поднимал шум по надуманному или незначительному поводу. Так, в апреле, в
саду гимназии, за  беседкой подрались  Деденко и Амвросин.  Поссорились  они
из-за  того,  что Максим  обозвал Захара фискалом:  склонность  Амвросина  к
доносительству была общеизвестна. Последний обиделся и полез с кулаки.
     Драчуны  едва  успели  обменяться  одним-двумя  ударами,  как  раздался
предупреждающий  свист.  Гимназисты  -  бойцы и  зрители - бросились наутек.
Однако сигнал  тревоги  прозвучал запоздало. Длинноногий  Сильван  Федотович
догнал Амвросина.  Затем прыткий надзиратель  прокричал,  чтобы  Деденко  не
убегал, поскольку его участие  в драке для начальства - уже не тайна. Максим
остановился.  Появившийся в  аллее директор распорядился запереть драчунов в
карцер.
     Евгений Михайлович допросил  пленников. На  следующий  день в  гимназию
прикатил поручик Амвросин, который  долго  совершался  с  директором.  После
обеда Качурин проводил жандарма до экипажа и, прощаясь, сказал:
     - Александр Петрович, я рад нашему взаимопониманию. Кланяйтесь майору.
     Поручик кивал, натягивая белые перчатки. Он выразил  надежду на то, что
дети из порядочных семей будут ограждены в гимназии от задир, чье воспитание
оставляет желать лучшего. Поручик коснулся двумя пальцами  козырька фуражки,
толкнул кучера в спину, и экипаж тронулся...
     На собранном директором учительском совете он предложил строго наказать
Деденко. Качурин мотивировал это падением дисциплины в гимназии и напирал на
то,  что,  казалось  бы,  обычная стычка  двух  учеников на самом деле имеет
политический оттенок.
     - Вольно же  вам  везде  видеть политику!  -  не  согласился  математик
Руммель. - Снизим обоим балл по поведению - и достаточно.
     - Если не ошибаюсь, Евгений Михайлович, настаивая на строгом  наказании
Деденко,  вы имеете  ввиду  порку?  - сказал Попов.  - Разве  порядок  можно
поддерживать лишь экзекуциями? И почему наказание понесет один Деденко?
     -  Я  уже не раз говорил о  причинах, по которым  третируют  гимназиста
Амвросина,  -  сердился  Качурин.  -  Прошу  членов  совета  высказать  свои
окончательные мнения...
     Однако большинство совета его не поддержало.
     -  Вопрос  остается  открытым,  -  поморщился  Евгений  Михайлович,   -
попробуем поглубже разобраться в сей истории.
     Ершов понял: Качурин лишь на  время оставил  Деденко в  покое. В тот же
вечер Петр Павлович написал короткое послание генерал-губернатору и отправил
в Омск с утренней почтой. В нем Ершов обращал внимание Горчакова на излишнюю
строгость Качурина в его отношениях с гимназистами. Записка инспектора имела
неофициальный характер, поскольку  одно  время  Ершов  был репетитором детей
князя.
     Вместе  с письмом Ершова  Горчаков получил  и  записку  от  Фонвизиной,
примерно такого  же содержания. Наталья  Дмитриевна приходилась  жене  князя
кузиной, а потому  пренебречь ее просьбой генерал-губернатор не мог и вскоре
вызвал Качурина к себе:
     -  Что,  батенька, вытворяешь? Как бы  не окрестили тебя "держимордой".
Все-таки у тебя гимназия, а не батальон. Теперь и в  Петербурге воздействуют
не только  строгостью.  Вот  накатает  Ершов комедию, вроде  гоголевской, да
выставит нас на всеобщее осмеяние. Думай и не обижайся. Ступай!
     Вид уходившего Качурина выражал покорность,  но в душе  его кипел гнев,
хотя  и не  сильный: направляясь к  генерал-губернатору, Евгений  Михайлович
ждал более грозный разнос...
     Вернувшись  в Тобольск, Качурин составил  две  докладные записки.  Одну
послал в министерство просвещения, другую - шефу жандармов князю Орлову.  Он
сообщал, что в городе усиливается влияние ссыльных на местную интеллигенцию.
Смута  проникает  в  гимназию,  а  он,  директор,  воспитывая юношей  в духе
служения  царю  и Отечеству, не  всегда находит  поддержку  не  только среди
учителей, но и у тобольских властей и даже у генерал-губернатора...
     Отправив в Петербург обе бумаги, Качурин терпеливо  стал ждать ответов.
На  порке Деденко  он  больше  не настаивал и  всего лишь продержал его пять
часов в карцере. Но  и такой поступок директора вызвал в  Тобольске недобрые
толки  и порицание.  "Директор  местной  гимназии отличается  малоумием",  -
кратко, но многозначительно сказал друзьям Фонвизин.







     В начале июня  дружно зацвели  акации,  сирень  и рябина.  Целую неделю
держалась  редкая  для этой  поры  жара.  Потом хлынул ливень, раскаты грома
пугали прохожих,  загоняя их в  дома. У Менделеевых затворили ставни. Сквозь
щели  поблескивали вспышки молний. Поля зажгла  лампаду  и  стала  молиться.
Небеса, словно внимая ее просьбе, прояснились: гроза ушла за Иртыш.
     Умытая дождем листва ярко  зеленела. Малыши пускали в ручейках бумажные
кораблики. По  городу  слонялись компании  гимназистов,  у которых наступили
каникулы. Молодежь развлекалась,  как могла. Митя и еще трое свежеиспеченных
пятиклассников  прогуливались по бульвару на  Панином бугре. Благопристойное
хождение  им  надоело:  ребята  отошли  в сторону, приставили  к пню учебник
латыни и швыряли в него камнями. Это была месть "латынщине".
     Митя  мог бы "расстрелять"  и  некоторые  другие учебники. По черчению,
рисованию и чистописанию в году у него были двойки. Впрочем, на фоне  класса
он выглядел твердым середняком. Учителя вообще скупились  на высокие оценки.
На  второй  год  не  оставляли  никого:  неспособного или нерадивого ученика
просто исключали из гимназии...
     Придя домой, Митя с  беспокойством показал родителям годовую ведомость.
Однако  Иван  Павлович,  ознакомившись  с  нею,  посоветовал сыну  не  очень
огорчаться. "Существующая  система оценок несовершенна, -  сказал батюшка. -
Усердно заниматься следует только в старших классах, когда уже  определились
интересы  гимназиста,  его  склонность  к  будущей  профессии.   Тогда  надо
преуспеть в любимом предмете".
     - Знать  все  основательно -  невозможно! - резюмировал  отец.  -  Наше
образование во  многом  основано на  зубрежке. Она тренирует память,  но  не
мышление.
     - Мудришь,  отец, -  заметила  Марья  Дмитриевна.  -  Потакай,  потакай
шалопаю.  Мите  надо  поменьше торчать  на Максимовой голубятне. Да  не быть
вспыльчивым: то Бострему нагрубит, то  Резанову или  с Амвросиным подерется.
Просто беда! В будущем учебном году я за него примусь...
     - Во-первых, ему занижают отметки в угоду Качурину, - продолжал отец, -
во-вторых,  согнуть  ребенка не  трудно,  но  опасно.  Митя  умеет  работать
самозабвенно. Вспомни, как он писал сочинение по истории?
     - Полно, Ваня, меня не надо убеждать в том, что Митя -  способный ... -
ответила жена. - Иди, приляг...
     Совет  отдохнуть был нелишним. В  последнее  время Иван Павлович быстро
утомлялся,  чаще  болел. По мнению  медиков,  у  него обострилось воспаление
легких. Протекала болезнь  неравномерно. Когда наступало облегчение, близкие
радовались: им казалось, что возвращаются лучшие времена. Надеялись они и на
выздоровление Поли. Этому  способствовала  летняя  жизнь  в  Аремзянском.  В
начале  каждого  лета Менделеевы перебирались  в  село,  а  через два месяца
возвращались в Тобольск.
     В  доме  уже  начинались очередные сборы в  дорогу. Митя, Паша,  сестры
помогали  Марье  Дмитриевне   собирать  вещи.   Митя  решил  перед  отъездом
попрощаться с Фешкой. В  один из июньских дней он проснулся раньше обычного.
Надевая  рубашку, почувствовал, что  она  стала тесна.  "Расту!" - мелькнула
приятная мысль.  Как и всем детям,  Мите хотелось  быстрее стать взрослым. В
приближении  заветной  мечты  его  убедил  и  возглас  Лизы.  Увидев  брата,
входящего в гостиную, она воскликнула:
     -  Как Митя вытянулся за зиму! Рукава летней рубашки - по локоть. Скоро
наши мальчики сделаются великанами...
     Собравшиеся за столом на завтрак  посмотрели на  Митю. Матушка деловито
заметила:
     - Тянутся  - просто ужас! Я  купила им  новые рубашки.  Наденут,  когда
поедем в Аремзянское. Дать раньше - запачкают или порвут. А вот сандалии уже
сегодня можно надеть новые: старые совсем развалились.
     После завтрака  Паше  и Мите  были  выданы новые, пахнущие кожей желтые
сандалеты. В них Митя  и отправился к Кожевниковым. Правда, вскоре оказалась
натертой  пятка.  Возле   Прямского   всхода  пришлось  сунуть  в  сандалету
подорожник.
     На самом  верху лестницы Мите повстречался Бобрищев-Пушкин,  скоромно с
неизменным красным зонтом, который защищал его от солнца. Ссыльный любовался
панорамой нижнего города.
     -  Здравствуйте,  Павел  Сергеевич! - поздоровался  Митя.  -  Как  ваше
самочувствие? Как ваш брат?
     -  Э, кажется, Менделеев-младший... Рад встрече, - откликнулся владелец
зонта.  -  Как  видишь,   бодрствую  и  даже  способен   радоваться  красоте
окружающего  мира. А  состояние  Николая оставляет желать лучшего. Но  будем
надеяться...
     Из рассказов отца и Басаргина Митя знал  о недуге старшего  из  братьев
Бобрищевых-Пушкиных.  Его   здоровье  подорвали  каторжные  работы.  Николай
Сергеевич  страдал  расстройством  психики и  спасала его только  постоянная
забота близких.  "Славно, когда брат не бросает брата в беде",  -  рассуждал
Митя. Он удивлялся тому, что душевная красота  свойственна человеку,  внешне
ничем  не примечательному.  "С  наружным совершенством  проще,  -  размышлял
мальчик, -  вот Софийско-Успенский  собор.  Его красота  очевидна.  Впрочем,
профан  и тут останется равнодушным." Дальнейший ход Митиных мыслей заставил
его сделать вывод о значительности профессии архитектора и о том, как хорошо
было бы стать зодчим... Это витание в облаках  едва  не  обернулось для Мити
бедой:  на Соборной  площади  он  просто чудом  не  попал  под  стремительно
выкатившую из-за угла наемную пролетку.
     - Куда прешь, раззява! - замахнулся вожжой лихач. - Жить надоело?
     Но  тут на извозчика напустился человек черном одеянии, высунувшийся из
первого этажа консистории:
     -  Смотреть  надо,  куда  едешь!  Чуть  дите  не задавил, да еще орешь.
скотина! Эй, полиция!
     Извозчик  поспешил  убраться,  человек  в  окне исчез.  А Митя двинулся
дальше  и без  приключений  дошел  до Кожевниковых.  Здесь, как  всегда, его
встретила звонким лаем Жулька, но, узнав, успокоилась.
     Изба кузнеца оказалась не заперта. Митя заглянул внутрь,  там никого не
было. Подумалось: может, Фешка на сеновале? В сеннике приятно пахло сохнущей
травой. Две ласточки метнулись к дверному проему.  Осмотревшись, Митя увидел
под  крышей серый  комочек  гнезда. Но где же Фешка?  Его  не  было. В  углу
сеновала  спал какой-то человек. Немолодой,  седовласый,  но  еще достаточно
крепкий. Правую щеку незнакомца уродовал шрам.
     Словно почувствовав на себе Митин взгляд, спящий пошевельнулся. Мальчик
попятился, торопливо спустился по лестнице  и только тогда стал думать, кого
он увидел на  сеннике... И тут его озарило:  это был никто иной,  как атаман
Галкин! А все россказни Фешки об обожженных кузнеце и молотобойце  оказались
обманом. Так не доверять  другу? На следующий день Митя отыскал  приятеля на
одном  из пустырей, где тот играл с мальчишками в бабки, и с обидой в голосе
спросил:
     - Ты все мне наврал?
     - О чем речь? - спросил Фешка, оглянувшись вокруг.
     - Будто не  знаешь? У вас  на сеннике прячется Галкин, а ты  брехал про
какого-то помощника кузнеца...
     - У нас на сеновале ты видел батиного молотобойца, - негромко  и твердо
сказал Фешка. - Ты  что:  Галкина в лицо знаешь?  Ах,  не  знаешь? Тогда  не
болтай... Пойдем, я за тебя на кон поставлю.
     Не поверить сказанному Митя  не мог, как не мог удержаться от  соблазна
сыграть в  бабки. Эта  игра  по-прежнему  влекла  его, постоянно и  властно,
особенно хорошо играть на чужие бабки.
     А лето все  более вступало в свои права, и до отъезда семьи в Аремзянку
оставались  считанные  дни. В один  из июньских дней  сын  кузнеца явился на
Большую Болотную, вызвал Митю на улицу и предложил ему порыбачить:
     - Приходи сегодня  вечером, когда будет солнышко садиться, к  паромному
перевозу,  что у Чувашского поселка.  Там в  это время окуни и  лещи зверски
клюют...  Мне и судаки  попадались. Согласен? Вот и лады.  Я  тебе свою биту
подарю...
     Последние  слова  Фешки  Митю  даже  озадачили: Фешкина  бита  являлась
предметом зависти многих  мальчишек  и  считалась заговоренной битой, хотя и
была отлита из обыкновенного свинца, и только в  середину ее  Северьян впаял
на счастье маленькую  подковку. Однажды Митя предлагал Фешке продать биту за
рубль, но тот не  согласился. И вдруг приятель хочет подарить ее просто так,
за здорово живешь! Очевидно, Фешка преследует тайную цель. Но какую?
     Вечером, часов около десяти, Митя с удочкой в руках был  на условленном
месте.  Солнце спускалось к  горизонту. Татарин-паромщик сплавал в последний
раз  на западный берег. С парома  съехали экипаж и две телеги. По качающимся
сходням  спустилась  кучка  людей.  Стало  тихо.  Перевозчик  закрепил паром
канатом и ушел в домик, стоящий неподалеку.
     Митя  пробрался  на паром, размотал удочку и забросил  леску  подальше.
Поплавок  сносило по течению, приходилось  зашвыривать  леску вновь и вновь.
Вскоре удилище повело, оно  прогнулось.  Чуть  подождав, Митя  рванул снасть
вверх,  чувствуя, что  на  крючке  рыба,  и  она  яростно  упирается  о воду
плавниками.  Это  был  прекрасный  момент:  в воздухе заплясала  серебристая
рыбка.
     - Вроде язь? - обрадовался ловец, хватая добычу.
     Действительно попался  язь, хотя и некрупный.  Доброе начало! В  садке,
опущенном в  реку, , тыкались  носами в  проволочную  сетку уже четыре рыбы,
когда Митю кто-то хлопнул сзади по плечу. Он оглянулся и увидел Фешку.
     - Извини,  брат, задержался, --  оправдывался приятель.  - Вижу, ты  не
терял времени даром. Только мне известно местечко более клевое. Идем!
     Они двинулись вдоль берега, перепрыгивая ручейки, стекающие  в Иртыш, а
один перешли вброд. На мысу, заросшем камышами, мальчики остановились. Здесь
лежал выброшенный на берег плот, один конец которого остался в воде.
     -  С плота и будешь удить, -  сказал Фешка. - А я пойду подальше. Там у
меня знакомые рыбачат...
     На берегу в отдалении виднелись две мальчишеские фигуры.
     - Мы там будем бить рыбу острогой, - продолжал приятель. - За это нынче
не хвалят. Так ты свистни, если кто чужой пойдет. Понял?
     Митя кивнул, хотя ему было не совсем понятно, почему Фешка намерен бить
рыбу  острогой, и как ему это удастся. Для  такого дела нужны лодка и факел.
Рыба стремится  на свет, крутится возле борта, тут ее и бьют. И  когда Фешка
научился так складно врать? Приятель между тем исчез в камышах.
     С реки тянуло сыростью.  Закат слабо алел, но было еще светло. Рыба  не
клевала.  "Где  же обещанные судаки? Спят что ли?" Из поселка Чуваши долетал
отдаленный  лай  собак.  Когда они  ненадолго замолкали,  слышался пересвист
дроздов в ближайшем кустарнике, напоминавший то переливчатые  звуки дудочки,
то беспорядочное тарахтение. Внезапно птицы  смолкли. Донесся хруст  ветвей:
кто-то сквозь чащу продирался к реке. Затем возникли три темные фигуры. Мите
стало страшновато. Подумалось о том, как уютно и безопасно сейчас дома.
     Однако  тут  же   мальчик  успокоился.   В  первой   фигуре,   уверенно
направлявшейся  к  берегу,  он  узнал Северьяна. За  ним  шагал  приземистый
плечистый  человек,  надвинутая на  лоб  шапка  скрывала  его  лицо.  Что-то
знакомое было  в облике  второго.  "Где я  его  видел?",  - напряженно думал
мальчик. Последним  шел рослый парень в казацкой свитке. Троица остановилась
у самой воды.
     - Что  за рыбачок  на  плоту? Где  наша  лодка? -  спросил коренастый у
Северьяна, и Митя понял, что под "рыбачком" подразумевают его.
     - Лодка сейчас  приплывет, - ответил  кузнец, -  а  мальчишка  - Фешкин
дружок. Не тревожься...
     Люди на  берегу чего-то ждали.  Наконец, со стороны реки донесся  скрип
уключин. Из пелены  тумана, стлавшегося над Иртышем, возник челн. Два гребца
гнали его сильными ударами весел. Лодка врезалась в песчаную отмель.
     - Вовремя поспели. Молодцы! - похвалил коренастый. -  Северьян, я  твое
добро не забуду... Прощай, брат...
     Он  обнял  кузнеца и  шагнул в челн.  Молодой  пожал  Кожевникову руку,
забрел  в воду, отталкивая лодку, и потом прыгнул в нее. Вскоре челн исчез в
белесой мгле тумана...
     Откуда-то появился  Фешка.  Северьян  велел  мальчикам  идти  в  город,
сказав, что  у  него  есть  дела  в поселке. Кузнец  ушел,  а Митя и  Фешка,
прихватив удочки, двинулись в обратный путь. Фигур, которых Митя приметил на
берегу, уже не было видно.
     На  окраине  Тобольска   мальчики   повстречали  жандармский   разъезд,
спешивший в сторону рыбачьего поселка. Всадники погоняли коней, забрызганных
дорожной грязью...
     - Ищут ветер в поле, - усмехнулся Фешка. - Коней, дураки, загонят.
     Вот  и Большая  Болотная. Менделеев предложил приятелю зайти  к нему  и
переночевать.
     - Нет, я домой, -  отказался Фешка.  - Твоих беспокоить не  хочу,  да и
батю не предупредил.
     Он растворился  в ночных сумерках. Отворивший Мите калитку Яков молвил,
что  маменька  не  спят  и  беспокоятся.  Митя  прошел  в  гостиную,  ожидая
головомойку. Но мать лишь пообещала разобраться с гулякой завтра.
     Когда Митя  лег в приготовленную постель,  то вообразил, что он рыцарь,
вернувшийся в укрепленный  замок  после опасного похода. Он представил себе,
как  плывет  сейчас по Иртышу челн,  а в  нем четверо  мужчин. Кругом водный
простор, волны, ветер, тьма... А может быть,  они  уже пристали к  поросшему
лесом  островку,  зажгли  костер и  тоже отдыхают. Но кто были те  двое, что
вышли из кустов вместе с Северьяном? Галкин и Орлик? А, может быть, Северьян
просто провожал знакомых рыбаков или охотников?
     Митя заснул. Поначалу он  вздрагивал и что-то  бормотал. Ему  казалось,
что он тоже плывет в лодке по широкой реке, похожей на Иртыш. С ним - Фешка.
Они долго  гребут веслами. Впереди, на берегу, виден город. В нем  множество
домов,  храмов.  "Феша,  куда  мы  заплыли?  Это  не  Тобольск". А  приятель
отвечает:  "К  Казани  подгребаем... Будешь здесь в  университете  учиться".
"Оставайся со мной", -  просит  Митя.  И слышит  ответ: "Нет,  хочу работать
дома, в  кузне. Я батю не предупредил, будет волноваться... А ты приезжай на
родину,  повидаемся.  Тобольск - город славный..."  Митя  обещает  приехать,
говорит,  что  любит  родной  город,  всех,  кто  в  нем  живет...   "Вот  и
договорились!" - улыбается Фешка. Он высаживает Митю на  берег и уплывает. А
Митя идет к большому, незнакомому городу...


     34. СНОВА В ДЕРЕВНЮ

     Через  два  дня старая  бричка  Менделеевых  вздымала  пыль  на дороге,
убегающей на восток от Тобольска. Марья Дмитриевна ехала с сыновьями на лето
в  Аремзянское. Вслед за бричкой катила наемная пролетка, в  которой  сидели
Иван Павлович,  Поля  и Лиза. Днем  раньше  в  село отправили  две  подводы,
груженные скарбом.  С  этим  маленьким обозом  уехали  слуга  Яков и кухарка
Прасковья.
     Соскучившиеся по простору  полей и лугов, по буйной мощи леса, горожане
радовались  и  даже  пробовали петь.  Встречный  ветерок  относил от лошадей
слепней  и мошек.  Ларион ослабил вожжи, предоставив  саврасым свободу. Кони
шли ровной рысью.
     Под ритмичное постукивание колес Марья Дмитриевна  задремала.  Сыновья,
чтобы не беспокоить ее, молчали. Паша прикидывал, чем будет заниматься летом
в Аремзянском. Митя  вспоминал  недавнее прошлое, совсем  недавнее. Вчера он
пошел  на Большую Спасскую, чтобы порасспросить  Фешку  о тех двух  мужиках,
которые уплыли  в  челне.  Каково же было его огорчение, когда он  не застал
Кожевниковых дома!
     Вид их избы красноречиво говорил, что с  ее хозяевами что-то стряслось.
Во  дворе  не было видно  ни  козы, ни собаки. Грядки перед домом  оказались
вытоптаны, а окна и двери крест накрест заколочены досками.
     -  Кузнеца и  его  сына в  полицию  увезли, - пояснил подошедший к Мите
знакомый  мальчишка,  Яшка-музыкант,  - сказывают,  они  беглого скрывали...
Беглый то убег, а их поймали. Жалко...
     Яшка предложил сыграть в бабки, но  Митя  отказался.  Расстроенный,  он
поплелся домой, гадая: где теперь  Северьян  с сыном.  Он представил себе их
сидящими в тюремной камере в цепях. Дома Митя упал на кровать и заплакал. Он
не спустился вниз ужинать. Обеспокоенная Марья  Дмитриевна  поинтересовалась
причиной  поведения  сына.  Он молчал,  а  потом  рассказал об  исчезновении
Кожевниковых. Мать,  как  могла,  успокоила его,  пообещав  переговорить  со
знакомым острожным врачом.
     -  Дружка твоего, наверняка,  отпустили. Зачем им малолетка?  Перестань
нервничать и иди к столу...
     За ужином гостивший у Менделеевых Басаргин сочувственно сказал:
     -  Не тоскуй, друг! Северьян,  судя по  всему, мужик умный, крепкий. Из
острога  он  сбежит, или  дружки выручат. В  крайнем случае, отбудет срок  и
выйдет. Надо  всегда верить в лучшее. Учись у людей смелых и стойких. Сам не
сломайся в решительную минуту. Тогда откроется перед тобой большая дорога...
     Басаргин еще долго беседовал с Митей. Он сказал, что поручика Амвросина
на  дороге близ Ивановского  монастыря  застрелили  неизвестные люди.  Тот с
отрядом жандармов ехал по тракту, из леса по ним дали залп...
     -  Вот какие  дела! -  задумчиво  заключил Басаргин.  -Майор Петровский
сейчас спит два часа в сутки, хочет найти и схватить нападавших.
     - А как же Захарка?
     - Какой Захарка? - в свою очередь поинтересовался Николай Васильевич.
     - Сын убитого жандарма, гимназист...
     - Вдова вместе  с  сыном уехала в Омск к  родственникам. Счастливо тебе
отдохнуть в Аремзянском. Набирайся сил, они пригодятся...
     Такой  вот  разговор  состоялся  у  Мити  с  Басаргиным  перед  отъезом
Менделеевых в Аремзянку.
     ... Между тем, экипажи миновали Потапово и  Чукманку. Вновь  потянулись
поля и  луга. Уже начался сенокос, и работали  косари. На зеленом фоне  трав
выделялись разноцветные  рубахи  мужиков и  сарафаны баб. Возле  придорожных
канав  кое-где  краснела  земляника.  Экипажи  два раза  останавливались,  и
путники лакомились ароматными ягодами.
     За Чукманкой.  в сторону  от большака. змеилась полевая дорога. По ней,
удаляясь,  скакали верхами, погоняя  пятками неоседланных  молодых  лошадей,
стайка деревенских мальчишек.  Митя всмотрелся, и ему показалось, что там  и
Фешка.
     - Ларя, милый! Останови! - попросил он кучера, и тот, ничего  не поняв,
натянул вожжи.
     - Эге-гей! Феша-а-а! - крикнул Митя.
     То  ли  мальчики были уже далеко, то ли ветер относил в сторону зов, но
кучка  всадников,  не  останавливаясь,  скрылась  за рощей. У Мити  почти не
осталось сомнений,  что  он увидел друга. "Значит Фешка  в Чукманке!  Скорее
всего,  у  его  крестного.  Жаль,  что  я  не   докричался,  но  ничего.  От
Аремзянского до Чукманки - рукой подать... Мы непременно увидимся".
     Вокруг суматошно и весело стрекотали кузнечики.
     - Спасибо, Ларион. Поехали, - сказал Митя.
     Он улыбался. Экипажи тронулись. Высоко над полем пел жаворонок...

     1984 - 1996 - 2004,
     Аремзянское - Тобольск - Петербург

     ОГЛАВЛЕНИЕ

     1. Аремзянка 2
     2. Разбойника поймали 10
     3. День на исходе 14
     4. Лес 18
     5. В пути 25
     6. Здравствуй, город! 31
     7. Корнильевы 39
     8. В жандармском управлении 44
     9. Гимназия 52
     10. Пожар 61
     11. Ох, эта борьба! 64
     12. О поджигателях, стихах, римлянах и греках 68
     13. Экзекуция 74
     14. Поединок 79
     15. Про Ермака 85
     16. У острога 88
     17. Базар 94
     18. Заботы Марьи Дмитриевны 99
     19. Кулачная потеха 103
     20. "Освободить Орлика можно..." 107
     21. Качурин сердится 112
     22. Зимней порой 118
     23. У майора Петровского 124
     24. Вакарин 127
     25. Вальс, вальс... 131
     26. У Семи Отроков 138
     27. Идемте, доктор! 145
     28. На Кузнечной 148
     29. В семье 152
     30. Чувашский мыс 157
     31. Тайна Кожевниковых 161
     32. Будни 165
     33. Челн уплывает в даль 171






Популярность: 44, Last-modified: Mon, 21 Jun 2004 04:32:57 GmT