---------------------------------------------------------------
© Copyright Ион Деген
From: evsey3(a)bezeqint.net
Date: 17 Nov 2005
---------------------------------------------------------------
Тель-Авив 1992
Клянусь Аполлоном, врачем Асклепием, Гигеей и Панакеей и всеми богами и
богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и
моему разумению следующую присягу и письменное обязательство: считать
научившего меня врачебному искусству наравне с родителями, (Выделено мною.
И.Д.) делиться с ним достатками и в случае надобности помогать ему в его
нуждах; его потомство считать своими братьями, и его искусство, если они
захотят его изучать, преподавать им безвозмездно и без всякого договора;
наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям,
сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по
закону медицинскому, но никакому другому. Я направлю режим больных к их
выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от
причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у
меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так
же я не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я
проводить свою жизнь и свое искусство.
В какой бы дом я не вошел, я войду туда для пользы больного, будучи
далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных
дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами. Что бы при лечении - а
также и без лечения - я не увидел или не услышал касательно жизни людской из
того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные
вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющму клятву, да будет дано счастье в жизни
и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и
дающему ложную клятву да будет обратное этому.
Клятва Гиппократа (IV век до н.э).
В объединение национально ориентированных профессоров в Иерусалиме
пришло адресованное мне письмо доктора философии из США. Автор письма
сообщила, что, обнаружив в газете " The Jersalem Post" мою фамилию, она, в
девичестве тоже Деген, решила выяснить, не родственники ли мы. Она скупо
рассказала о себе, о семье и о своем деде, который приехал в Америку из
небольшого местечка в Галиции. В своем ответе я написал, что ее прадед
действительно родной брат моего деда Мойше. При встрече, на которую я
надеюсь, она услышит о нашей родословной более подробно.
Собственно говоря, рассказать я собирался только о том, каким образом
ее дед, родившийся в местечке Лучинец на Подолье, оказался в Галиции, в
Подгайцах.
Я вложил письмо в конверт и вдруг обнаружил, что оно не может быть
отправлено. Исчезло письмо американской родственницы, а с ним - ее адрес.
Уже несколько месяцев неотправленное письмо лежит среди бумаг немым упреком
и взывает к моей совести, требуя каким-нибудь способом уравновесить зло,
неумышленно совершенное мною. А как его уравновесить? Разве что рассказать о
Дегенах в надежде, что когда-нибудь этот рассказ попадет к моей американской
родственнице.
Отца своего я помню смутно. Он умер в шестидесятилетнем возрасте. За
месяц до этого мне исполнилось три года. В моей памяти отец остался добрым
чародеем. Я вижу его в черном полированном кресле-качалке. Я стою на его
вытянутых стопах и замираю от удовольствия. Я помню, как на моих именинах он
кружился в вальсе. На одной руке у него сидела мама, а на другой - я, с
гордостью взиравший с высоты на восхищенных гостей. А еще я помню закат в
окне железнодорожного вагона и столик под окном с разными вкусностями. Отец
красивым блестящим ножом открывает плоскую баночку голландских сардин,
изумительный запах которых
до сего дня сохранился в моей памяти. Колеса выстукивают на стыках
веселую мелодию. И я знаю, что мы едем до станции Копайгород. Но ни станции,
ни местечка Лучинец, родины отца, куда он вез маму и меня, я почему-то не
помню.
А еще в моей памяти возникает заснеженный берег замерзшего Днестра. Я
сижу в уютных санях, укутанный в меховую полость. В руках у меня душистый
апельсин, завернутый в красивую обертку из очень тонкой бумаги. Лошадь
погрузила морду в подвязанную торбу. Взрослые и мальчишки обступили прорубь,
в которой плавает мой отец. Я вижу, как он ухватился за кромку льда и ловко,
одним рывком, выскочил из воды, как он растирается огромным махровым
полотенцем, похожим на то, в которое меня укутывают после купания. И, уже
накинув на себя шубу, он выливает из фляги в граненый стакан остро пахнущую
воду и выпивает ее залпом, словно в стакане не больше одною глотка.
Вот, пожалуй, и все, что я помню. А рассказы об отце иногда звучали
почти неправдоподобно. Они напоминали легенды. Я видел три Георгиевских
креста, которыми отец был награжден за военные подвиги. Мама хранила их
вместе с тфилим, завернутыми в отцовский талит. Но даже сейчас я не могу
представить себе, что должен был совершить военный фельдшер, к тому же еще
еврей, чтобы получить три Георгиевских креста.
В детстве мне многое сходило с рук только потому, что я сын Дегена. Я
помню большую фотографию, наклеенную на картонное паспарту. Похороны отца.
За гробом шло больше людей, чем быложителей в нашем городе. Мне расказывали,
что путь от дома до кладбища был разделен на пять отрезков. На первом
отрезке отца отпевал греко-католический священник, на втором - мусульманский
муфтий, на третьем - православный батюшка, на четвертом - большой друг отца,
кзендз, с которым, говорят, отец запирался в костеле, где они слушали
органную музыку, и только на последнем отрезке и на кладбище все шло
согласно еврейской традиции.
Через сорок два года после смерти отца я приехал в родной город. Это
было тридцатого апреля, день православной пасхи. Я решил сократить путь к
еврейскому кладбищу и поднимался в гору по крутой, знакомой мне с детства
тропе. Солнце пекло, несмотря на раннее утро. Я пожалел, что не оставил
макинтош в гостинице. Даже пиджак сейчас был лишним. Из калитки вышел мужик
- типичный Карась из "Запорожца за Дунаем".
- Христос воскрес! - воскликнул он, отрыгивая сивуху. Не желая вступать
в теологическую дискуссию, я ответил, слегка сгладив вопросительную
интонацию:
- Воистину воскрес?
Мужик посмотрел на меня, с трудом продираясь сквозь хмель.
- Хлопче, а ты часом не сын старого Дегена? - Я подтвердил. - Пишлы
выпьемо.
Я пытался отказаться. Во-первых, я терпеть не могу самогона. Во-вторых,
можно ли пить, едва продрав глаза, да еще в такую жару? В-третьих, уезжая из
Киева, я пообещал жене не нарушать рекомендаций врачей, запретивших мне
употребление спиртных напитков в связи с обострением черепного ранения. Но
попробуйте отвязаться от пьяного мужика. А тут еще такой аргумент:
- Що бы сказав твий батько, якбы почув, що його сын видмовляеться вид
чаркы горилкы, та ще в пасху?
Но подкупил он меня, сказав, что люди ухаживают за отцовской могилой, и
что после того, как мы выпьем по рюмочке горилки, мы вместе пойдем на
кладбище.
Выпили мы не по рюмке, а по стакану. И видит Бог, чего стоило мне не
вырвать от тошнотворного запаха свекольного самогона. Оперный Карась пошел
со мной. Он с гордостью показал могилу отца.
Среди поваленных памятников и разрушенных плит (чья это работа? немцев?
румын? местных украинцев? времени?) одиноко высился памятник на могиле отца.
Черная краска на высеченных буквах была такой, словно только вчера ее
обновили.
- Я же сказав тоби, що люды шанують память про твого батька.
Прошло сорок два года, а люди чтят память... Вероятно, память эта
действительно должна быть прочной.
Еще раз мне пришлось убедиться в этом тоже в связи с алкогольным
напитком, но не с самогоном, а благородным алигате. Обещая жене не нарушать
запрет врачей, я вымолил исключение: рюмку-другую алигате, которое можно
выпить только в Могилеве-Подольском.
На улице Дзержинского, которую мы всегда называли Стависской, я зашел в
знакомую с детства винную лавку. Продавец - сухонький, маленький пожилой
еврей - внимательно окинул меня взглядом психолога. Я попросил стаканчик
алигате. Продавец подошел к крану, торчавшему из бочки, нацедил вино в
стограммовый граненый стаканчик и поставил его передо мной на прилавок. Я
взял стаканчик и посмотрел сквозь него на свет.
- Да, - сказал я, - а когда-то у Гологорского продавали настоящее
алигате.
Еврей посмотрел на меня с интересом.
- Вы знали Гологорского?
- Конечно.
- Вы что, будете местный?
- Да.
- Как ваша фамилия?
- Деген.
- Деген? Вы сын старого Дегена? Что же вы мне раньше не сказали?
Продавец вырвал стаканчик из моих рук и брезгливо выплеснул содержимое
на пол. Затем он исчез в подсобном помещении и появился с двумя
стаканчиками, наполненными золотым алигате.
- За светлую память вашего отца.
Еврей получал удовольствие, видя, как я смакую вино.
- Еще стаканчик?
- Если можно.
- Что значит "если можно"? Вы же сын Дегена.
Я вытащил кошелек, чтобы расплатиться. Но продавец остановил меня
царственным жестом:
- Платят только за мочу, которую мы продаем. Этим вином угощают
почетных гостей.
Поступив в медицинский институт после войны, я заехал в родной город и
навестил нашего бывшего соседа, ученика и друга моего отца, доктора Фиша. В
тот вечер я впервые услышал профессиональное объяснение причины популярности
отца. Доктор Фиш рассказал, как сразу после окончания университета он
приехал в Могилев-Подольский и начал работать в больнице, которой фактически
руководил отец. Молодой врач не сомневался в своем превосходстве над
фельдшером. Но очень скоро он убедился в том, что нуждается в таком
наставнике, каким оказался этот странный фельдшер, даже теорию медицины
знавший в значительно большем объеме, чем можно было получить в
университете. При этом, наставник оказался чрезвычайно деликатным. Ни разу
он не ущемил самолюбия молодого врача. К тому же, он обладал неисчерпаемым
запасом юмора.
- О юморе твоего отца я еще расскажу. Но сейчас - о случае, который не
только меня, а весь город убедил в том, что Деген - выдающийся диагност. Его
попросили посмотреть пятилетнюю девочку. Он диагностировал острый аппендицит
и предупредил родителей о необходимости немедленной операции. Родители тут
же пригласили педиатра, доктора Бочковского. Доктор Бочковский назначил
обезболивающее и авторитетно заявил, что у девочки заболевание печени.
Аппендицит мог диагностировать только абсолютный невежда. Состояние девочки
ухудшалось. Родители телеграммой пригласили видного профессора из Одессы.
Профессор приехал через тридцать шесть часов. Он подтвердил диагноз
Бочковского. В этот вечер девочка потеряла сознание. Обезумевшие родители
вызвали профессора из Киева. Профессор обследовал уже умирающего ребенка и
сказал, что повидимому речь идет о тяжелом заболевании печени, вероятнее
всего вызванном отравлением.
В тот же день девочка умерла. На вскрытии обнаружили перфорированный
гангренозный аппендикс, расположенный под задним краем печени. Родители
хотели убить доктора Бочковского. Слух об этом случае разнесся по всему
городу. Как ты понимаешь, Бочковский, и без того не жаловавший евреев, еще
больше возненавидел твоего отца.
Доктор Фиш рассказал еще об одном случае не просто редчайшей
диагностики, но и о подходе к пациенту и о лечении, граничащим с чудом.
Жил в Могилев-Подольском господин Маргулис, ворочавший миллионами.
Незадолго до поступления в гимназию заболела его девятилетняя дочь. Маргулис
мог себе позволить пригласить видных российских и даже заграничных врачей.
Девочку обследовал профессор, приехавший из Вены. Несмотря на все усилия
медиков, ребенок таял.
Неоднократно Маргулису советовали обратиться к Дегену. Но даже
осторожная рекомендация домашнего врача привела миллионера в неистовство.
Абсурд! Девочку лечат выдающиеся профессора, а ему советуют обратиться к
какому-то фельдшеру! И все же, когда состояние девочки стало критическим,
Маргулис послал за отцом.
- Ты знаешь, - рассказывал доктор Фиш, - Лазарь Моисеевич безотказно
шел к черту на кулички в дождь и в снег, в слякоть и во всякое ненастье. На
Озаринецкую гору можно взобраться только пешком. И он шел со своим саквояжем
в одной руке и фонарем "летучая мышь" - в другой. И вместе с рецептом
оставлял у больного деньги, если этот пациент был бедняком. Но тут вдруг
твой отец потребовал, чтобы за ним прислали фаэтон, хотя расстояние между
домами Дегена и Маргулиса не больше четверти версты. Прислали. В течение
трех дней Лазарь Моисеевич вылечил безнадежно больного ребенка. Когда ты
будешь врачем, я подробно расскажу тебе об этом случае. Надо было быть
Дегеном, чтобы знать о существовании редчайшей патологии, распознать ее и
завоевать доверие ребенка, без чего лечение было бы невозможным. Правда,
Маргулис отблагодарил твоего отца по-царски.
Прошло почти тридцать два года. Я работал врачем в поликлинике,
собираясь уехать в Израиль. Не знаю, был ли в Советском Союзе еще один
доктор медицинских наук, работавший только в поликлинике. Однажды ко мне на
прием пришла очень пожилая женщина. Я пригласил ее сесть и спросил, на что
она жалуется.
- Ни на что, - ответила женщина, - я просто узнала, что здесь работает
сын Дегена, и пришла на вас посмотреть.
Должен признаться, меня несколько обескуражил этот ответ.
-Вам знакома фамилия Маргулис из Могилева-Подольского?
- Да, я слышал.
- Так я и есть дочка миллионера Маргулиса, которую спас ваш отец.
И тут я снова услышал историю, поведанную мне когда-то доктором Фишем.
- Как только вошел ваш отец и посмотрел на меня, я сразу почувствовала,
что буду здоровой. Он не выстукивал и не выслушивал меня, как другие.
Он
только улыбался и прощупывал мои руки. Потом он рассмеялся и сказал,
что через три дня я пойду сдавать экзамены в гимназию. Так и случилось. Я
слышала, что
вы профессор, что вы делаете какие-то немыслимые операции. Может быть.
Но
никогда в жизни вы не будете таким врачем, как ваш отец.
С этими словами она встала и покинула мой кабинет.
О последних минутах моего отца я узнал из рассказа доктора Фиша:
- В спальне собралось много людей. Лазарь Моисеевич подозвал меня и
шепнул на ухо: "Давид, уведи отсюда женщин. Сердце уже на пределе", я вывел
женщин и вернулся к постели. Отец рассказал сальный, но потрясающе
остроумный анекдот. Все стоящие вокруг постели покатывались от хохота.
Когда мы пришли в себя, отец был уже бездыханным.
Много историй слышал я об отце. Часть из них - даже здесь, в Израиле.
О деде я почти ничего не знал, за исключением того, что он был
блестящим столяром-краснодеревщиком уже в третьем поколении. Я видел
изваянную им мебель. Именно - изваянную.
Эту мебель - массивную, из тяжелого дуба с большим основанием можно
было назвать произведением скульптора, чем столяра. И еще о деде Мойше я
знал историю, которую собирался рассказать родственнице, приславшей мне
письмо из Америки.
Младший брат моего деда был кантонистом. Прослужив двадцать пять лет в
армии, он вернулся в Лучинец с серьгой в ухе и с боевым орденом на груди.
Этот крест не вызвал особого восторга у евреев, хотя они понимали, что орден
дается не каждому. Что касается серьги в ухе, то она немедленно стала
предметом всеобщего осуждения.
Но и это куда бы ни шло. Значительно хуже, что, получив должность
акцизного чиновника, кантонист стал притеснять евреев. Естественно, они
обратились за помощью к Мойше.
Старший брат пытался вразумить несмышленыша. Но старый вояка заявил,
что он верой и правдой, пулей и штыком служил государю императору и сейчас,
в цивильной жизни не собирается быть другим. Тогда Мойше оглушил служаку
своим знаменитым кулаком, привязал его к массивной скамье собственного
изготовления, спустил с него штаны и примерно выпорол, надеясь таким образом
объяснить ему то, что не удалось объяснить при помощи родного еврейского
языка.
Кантонист не выдержал позора и навсегда покинул Лученцы. Кажется, уже
женившись, он поселился в галицийском местечке Подгайцы. Именно оттуда его
сын Аврум, двоюродный брат моего отца, эмигрировал в Америку.
Вот, пожалуй, и все, что я знал о своих предках до того, как мой
племянник, Миша Дейген, названный так в честь своего прадеда Мойше,
рассказал мне, что у его отца, моего брата Фалика, хранится родословная
фамилии Дегенов.
Миша был старше меня, своего дяди, на шесть лет. Дело в том, что мой
отец, овдовев, женился на влюбившейся в него девушке всего лишь на тридцать
шесть лет моложе его.
Это была моя мама. И доктор Фиш, и его жена Аделя, и многие другие
рассказывали мне, что она была не единственной девушкой, влюбившейся в моего
отца, уже очень немолодого человека.
Брат Фалик и сестра Бетя были детьми моего отца от первого брака. С
Мишей я сдружился после войны, когда несколько сгладилась разница в
возрасте. Фалик всегда любил меня, но брата я почувствовал в нем только
после начала "дела врачей". К этому времени Миша и я были не просто
родственниками и друзьями. Было еще нечто неопределимое, нечто из области
парапсихологии, что очень часто делало нас буквально единым существом.
Фалик хранил родословную в глубоком подполье. Он тщательно скрывал даже
то, что окончил Тулузский политехнический институт. В Советском Союзе было
небезопасно слыть специалистом с иностранным образованием. Кроме того, в
Советском Союзе было неуютно носить имя Фалик. Поэтому Фалик сын Ахиэзера
стал Федором Александровичем. Я тоже не был Ионом Ахиэзеровичем, но только
потому, что Ахиэзер сын Мойше значился Лазарем Моисеевичем.
Фалик прятал родословную даже от меня. Вероятно, в связи с тем, что
наши беседы на политические темы обычно кончались его крайним раздражением.
Когда он возмущенно восклицал: "Ты просто идиот!", Миша снисходительно
улыбался и говорил: "Отец, дай ему созреть". Дело в том, что Фалик называл
своим именем систему и ее производные, а мне это стало понятно значительно
позже.
На старом пергаменте ветвилось дерево с надписями, сделанными красивым,
но непонятным еврейским шрифтом. Только в самом низу из одной точки исходили
четырнадцать ветвей с надписями на русском языке. Такие же красивые надписи
я видел на чертежах Фалика. Кроме Ахиэзера и Нусна было еще двенадцать
незнакомых мне имен: Гитл-Лея, Эли, Ривка и другие.
Кажется, все они порвали связь с отцом, когда он совершил более чем
легкомысленный по их понятию поступок - женился на девушке, на тридцать
шесть лет моложе его. Только Нусн остался верным своему любимому брату.
После
смерти отца никто из его многочисленной родни не поддерживал с нами
связи. Остракизм распространился, повидимому, и на Фалика. От Ахиэзера
ответвлялись Фалик, Бетя и Ион, от Нусна - Йосеф, Аншл, Сарра, Яков, Моше,
Хаим и Ривка.
Так я узнал, что в Израиле, кроме сестры Бети, у меня есть еще семь
двоюродных братьев и сестер. Фалик рассказал, как отец еще до моего рождения
снаряжал в Палестину большую семью брата.
- Счастливые люди, - мечтательно произнес Фалик. Но никакой связи со
счастливыми людьми, даже с любимой сестрой Бетей не было ни у него,
мечтавшего об Израиле, ни у меня, имевшего смутное представление о
еврейской истории и о еврейском государстве.
Мише и мне более интересными были постепенно сужающиеся кверху ветви
родословной. Дед Мойше был сыном и внуком краснодеревщиков. А прадед деда
был последним оружейником в длинном ряду оружейников Дегенов. Он еще ковал
оружие для польского графа во времена Калиевщины в шестидесятых годах XVIII
века. Его отца-оружейника местный граф привез из Германии. В Нойсе жило
несколько поколений оружейников Дегенов, но фамилия первого из них еще была
Дехан (или Дахан?), как и всех амстердамских оружейников Дехан и их
родоначальника, с одним сыном приехавшего из Толедо в 1492 году. Были ли у
него еще дети? Если были, почему они не оказались в Амстердаме? Родословная
не отвечала на эти вопросы нашей горькой истории.
Когда мои предки поселились на Иберийском полуострове? После разрушения
Первого храма? Пришли ли они туда вместе с римлянами задолго до готов?
Поселились ли в Испании во время завоевания ее арабами? В любом случае евреи
жили в Толедо еще до Реконквисты, следствием которой явилось их изгнание.
Производство оружия стало традиционным ремеслом нашего рода. Это было не
просто ремесло. На клинке из вороненой дамаскской стали гравировался
утонченный узор или рисунок. В образовавшиеся канавки вчеканивалась золотая
проволока. Ремесло становилось искусством. Изделие снова подвергалось
термической обработке и вновь полировалось. Такая технология, известная под
названием дамаскской, сохранилась в Толедо до наших дней. (Спустя много лет
после первого знакомства с родословной в память о моих предках я купил в
Толедо ятаган, инкрустирований золотом. Сталь клинка, увы, не дамаскская.
Секрет ее изготовления был утерян с изгнанием евреев из Испании).
Прямая линия Дехан из Толедо через Амстердам до Нойсе продолжалась
более полутора веков. В 1659 году родился Дехан, изменивший фамилию на
Деген. Возможно, причиной нового звучания старой еврейской фамилии было то,
что в мастерских моего предка изготовлялись шпаги? Ведь шпага по-немецки -
der Degen. Это всего лишь предположение.
В конце XYII века старший из трех сыновей оружейника Дегена обосновался
в Динайвароше, второй уехал во Францию (и там сразу обрывается ветвь),
третий остался в Нойсе. Один из двух его сыновей был привезен на Украину
польским графом. Почему Дегены на Подолье перестали быть оружейниками? То ли
они стали убежденными пацифистами, то ли решили, что не дело евреев ковать
оружие для поляков и украинцев, то ли была еще какая-то причина?
По поводу ампутации французской ветви мы согласились с предположением
Фалика о том, что попавший во Францию Деген крестился. Фалик прожил во
Франции много лет. Там он встречал Дегенов, которые не были евреями. Мы даже
обнаружили рассказ о Дегене, предложившем Наполеону Бонапарту летательный
аппарат для войны против Англии. Кто знает, был он гением, или шарлатаном?
В конце пятидесятых годов Фалик сделал русский перевод надписей. Черной
тушью он вырисовал каждую букву, стилизуя под квадратный ивритский шрифт.
Оказалось, что даты тоже написаны буквами. Фалик и их обозначил цифрами и
перевел с еврейского летосчисления на Григорианский календарь.
К нашему огромному сожалению, этот бесценный пергамент исчез при
идиотских обстоятельствах. Жена Фалика вышла в продуктовый магазин. В дверь
позвонили, и среди бела дня в квартиру ввалилась толпа цыганок. Одни
плясали, другие предлагали погадать судьбу. Фалик быстро выпроводил их.
Когда Катя вернулась с покупками, обнаружилась пропажа всех ценностей, в том
числе пергамента с родословной и бережно хранившегося диплома Тулузского
политехнического института.
Однажды в Израиле я рассказал эту историю двоюродному брату.
- Я видел такой же пергамент, - обрадовал меня Аншл, - у моего
племянника есть точно такая же родословная. Через несколько лет он вернется
из заграничной командировки, и ты сможешь даже скопировать ее.
Действительно, в Израиле есть все, что необходимо для полноты
существования, для счастья. В этом я убедился уже здесь. Миша и я
догадывались
об этом там. А Фалик знал. Знал и страстно мечтал об Израиле. Мечтал о
встрече с любимой сестрой. Мечтал о жизни в своей стране. Мечтал и понимал,
что мечта неосуществима. Даже если бы выпустили его, он не смог бы уехать
без единственного сына. А то, что Мишу не выпустят, не вызывало сомнений.
Перед войной Миша окончил физико-математический факультет Киевского
университета. Всего несколько недель он был на фронте и, слава Богу,
невредимый уехал в тыл. Сразу после войны он окончил аспирантуру, с блеском
защитил кандидатскую диссертацию; будучи старшим научным сотрудником,
защитил докторскую диссертацию, стал профессором и членом-корресподентом
украинской Академии наук, руководил отделом в институте полупроводников. Со
студенческой скамьи он всегда был солидным рафинированным
интеллигентом.
Но порой он спускал себя с цепи и откалывал такие фокусы, что люди
только диву давались.
Как-то он поспорил, что днем, в час пик, в течение двадцати минут
просидит посреди тротуара в самом оживленном месте Киева, на углу Крещатика
и улицы Ленина. Его противники заранее ликовали по поводу выигрыша десяти
бутылок коньяку. В условленное время Миша появился на углу с небольшой
картонной коробкой в руках. Вдруг он уронил эту коробку. Из нее высыпался
зубной
порошок, смешанный с толченым кирпичем. Миша сел на тротуар и чайной
ложечкой стал неторопливо собирать порошок в коробку.
Вокруг сидящего на тротуаре с иголочки одетого лысого мужчины
сгрудились зеваки. Растолкав толпу, к нему подошел старшина милиции. Миша
вытащил из кармана удостоверение старшего научного сотрудника институтата
физики Академии наук и заговорщицким шопотом объяснил старшине, что порошок
- величайшая тайна Советского Союза, поэтому его необходимо оградить от
прохожих. Через минуту Мишу охраняли три милиционера под командой старшины.
В таких условиях Миша спокойно собирал порошок, время от времени поглядывая
на часы, а заключившие с ним пари кусали локти от злости.
Вообще-то Миша предпочитал розыгрыши интеллектуальные. Как-то он
предложил мне спор: в течение двух часов он произнесет классическую
советско-партийную речь. Если я обнаружу в ней хоть одну мысль, Миша
проиграл пари. Естественно, я согласился, понимая, что самый виртуозный
демагог не сможет в течение двух часов пусть даже случайно не высказать ни
единой мысли. Через несколько минут я уже смеялся так, что слезы текли из
глаз. Через полчаса я покатывался от хохота и в изнеможении просил
прекратить это словоизвержение, естественно, признав себя проигравшим. Потом
я вернул проигрыш с лихвой, заключая подобные пари со знакомыми и друзьями,
и, произносил бессмысленные речи, которые мои слушатели не были в состояние
выдержать более двадцати-двадцати пяти минут. Мишина демагогическая речь
была иллюстрацией его восприятия советских руководителей и вообще всей
социалистической системы.
Как и я, Миша был членом коммунистической партии. Как и я, он вступил в
нее во время войны. Но, в отличие от меня, он превосходно понимал
абсурдность марксизма-ленинизма, ложь красивых лозунгов и преступность
режима. Чтобы выжить в этой системе, - так он считал,- надо стать частью
этой системы, стараясь сохранить руки чистыми. Мы часто спорили по этому
поводу, пока я сам не прозрел.
Фалика и Мишу невероятно удивило и не без основания испугало то, что я,
ортодоксальный коммунист, очень далекий от всего еврейского, осенью 1947
года написал письмо в ЦК ВКП (б) с просьбой послать меня в Палестину, где
мой опыт боевого офицера может пригодиться в борьбе с английским
колониализмом. Они видели в этом порыве непонятный мне зов свыше.
Мы ежедневно общались, по крайней мере - по телефону. Но в начале
войны, в июне 1967 года, советские сообщения о разгроме израильской авиации
привели
меня в такое подавленное состояние, что я даже не отвечал на телефонные
звонки.
Я питался только официальной советской информацией. Попытки услышать
зарубежные радиостанции успешно пресекались мощными советскими глушителями.
Второй день войны. Снова сообщения о потрясающих победах арабов.
Часа в три после полудня позвонил Миша:
- Привет, дядюшка! - радостно прозвучал его голос.
- По какому поводу твоя мажорная тональность?
Миша все понял. Он рассмеялся и пригласил меня к себе.
- Вадим Евгеньевич принес бутылку "Камю". Торопись, не то мы начнем
без тебя.
Академик Вадим Евгеньевич Лошкарев был директором института
полупроводников, в котором Миша заведовал отделом. Родственник его отца
или матери был прокурором на процессе Бейлиса. Академик Лошкарев был
наследственным антисемитом. Но Мишу он любил. Их особые отношения
начались после забавной беседы.
- Это ваши еврейчики убили государя императора и устроили нам все это
говно, в котором мы сидим по самые уши, - сказал коммунист Лошкарев.
- Кстати, - ответил коммунист Дейген, - мой дед, читая речи вашего
родственника, ужасался, предвидя приход этого говна, как реакцию на еще
большее говно речей вашего родственничка. Когда так называемые еврейчики шли
мимо его дома с красными знаменами, он захлопывал окна, однозначно вычислив,
к чему это приведет.
Сейчас Миша и Лошкарев сидели возле приемника и слушали передачу
израильского военного комментатора на русском языке. (Через десять с лишним
лет я познакомлюсь, а затем подружусь с бывшим танкистом,
инженером-танкостроитем, военным комментатором Аркадием Тимором, который в
тот теплый июньский день впрыснул в меня антидот против тлетворной, лживой
советской пропаганды, который наполнил мое сердце ликованием). Мишин
приемник усовершенствовали сотрудники его отдела. Волна тринадцать метров не
глушилась потому, что в советских приемниках не было такой волны.В очередной
раз мне представилась возможность убедиться в "правдивости" всего того, что
пахнет социализмом.
Мы выпили за победу израильтян.
- Вадим Евгеньевич, - не удержался я, опьянев от праздничного
возбуждения больше чем от коньяка, - наша радость понятна. Но вы-то чему
радуетесь с вашим монархистско-антисемитским мировоззрением?
- Э, батенька, вы мыслите слишком прямолинейно. Я не обожаю евреев в
России. Но у меня чувство глубочайшей симпатии к израильтянам, отстаивающим
свою национальную независимость в войне против арабского варварства,
поддерживаемого советским фашизмом. Давайте тяпнем еще по одной за победу
израильтян.
Мы тяпнули.
Когда началась алия из Советского Союза, Мишина мечта об Израиле
превратилась в навязчивую идею.
- Боже мой, - говорил он,- ведь я прошу немногого. Небольшой домик на
холмах Шомрона. Две-три работы в год по договору с солидной компанией, что
дало бы мне возможность скромно существовать. А все остальное время сидеть с
карандашом и бумагой и заниматься фундаментальной физикой. И ощущать
близость к Богу на этой благословенной земле. Может ли счастье быть большим?
Миша внимательно следил за малейшими событиями в Израиле. Он знал
фамилии лидеров партий, знал их программы, брезгливо комментировал проделки
левых функционеров.
- Будь мы в кнесете, - говорил он, - им бы пришлось поставить для нас
два кресла справа от здания.
Миша понимал, что даже чудо не поможет ему уехать в Израиль. У него
были самые высокие допуски к военным секретам. Следует ли удивляться тому,
что, даже соблюдая максимальную осторожность и существуя одновременно в двух
измерениях, человек вдруг на какое-то мгновенье терял контроль над собой и
обнажал свою сущность.
Миша унаследовал от Фалика безукоризненную воспитанность, изысканные
манеры и джентльменство, которое, как мощное силовое поле ощущалось на
расстоянии и невольно заставляло окружающих относиться к нему с уважением.
Но иногда...
Однажды, когда в перерыве между заседаниями сессии Академии наук
Украины Миша стоял в кулуарах, окруженный большой группой академиков и
членов-корресподентов, к нему подошел профессор N с листом бумаги в руках.
Этот профессор благоденствовал, несмотря на то, что был евреем и очень
посредственным физиком. Говорили, что эти отрицательные качества
компенсировались в глазах власть предержащих сотрудничеством в КГБ.
Профессор выбрал, как он, вероятно, посчитал, момент весьма благоприятный
для осуществления своей цели. Он обратился к Мише с призывом подписать
коллективное письмо ученых-евреев, осуждавшее израильскую агрессию.
Миша, слегка приблизил ухо к плечу, внимательно посмотрел на
профессора N. человека намного старшего по возрасту. В огромном
помещении, примыкавшем к конференц-залу, внезапно умолкли все
разговоры. В наступившей тишине спокойно прозвучал Мишин голос:
- Послушайте, N. если вас не е...ут, не дрыгайте ножками.
Трудно описать реакцию на эту фразу, произнесенную не забулдыгой, а
рафинированным интеллигентом. После минутного шока взорвался такой хохот,
какого украинская академия не слышала со дня своего основания.
Профессор N удалился, сопровождаемый раскатами хохота. Возможно, он тут
же направился к своему непосредственному шефу в КГБ доложить об
антисоветском поведении член-корресподента Академии наук, профессора Дейгена
М.Ф.
Много раз Миша рассказывал мне о преследовавшем его кошмарном сне.
- Мы с тобой мчимся в "виллисе" по какой-то неземной дороге. За нами
погоня. Ты выжимаешь из мотора все возможное. Ужас невероятный. И я обычно
просыпаюсь в состоянии необъяснимого страха.
Я понимал его. Не по рассказам или описаниям я знал, что такое
кошмарные сны.
В воскресенье 4 августа 1976 года кошмары преследовали меня не во сне.
Арабские террористы в содружестве со своими немецкими сообщниками захватили
самолет компании Эр Франс и сейчас в аэропорту Энтебе произвели селекцию -
отделили евреев от остальных пассажиров.
Снова селекция. Снова уничтожение евреев. И мир беспомощно разводит
руками. А может быть даже доволен? А Советский Союз, снабдивший террористов
оружием для уничтожения евреев, продолжает благословлять действия этих
мерзких подонков.
В девять часов вечера позвонил Миша. Мы знали, что наши телефоны
прослушивало КГБ.
- Дядюшка, - радость лилась из телефонной трубки, - я всегда удивлялся
тому, что ты, интеллигентный человек, обожаешь цирк.
- Миша! Где? На арене, или под куполом?
- Воth!
Я тут же сообщил жене, что в Энтебе все в порядке, хотя даже
представить себе не мог, каким образом израильтянам удалось это осуществить.
На следующий день, когда радиостанции цивилизованных стран с восторгом
рассказали о фантастической операции Армии Обороны Израиля, когда советские
средства информации, от злости захлебываясь ядовитой слюной, с гневом
осудили очередную агрессию сионистов, на этот раз в Энтебе, в четырех
тысячах
километров от границ их "захватнической и фашистской страны",Фалик,
Миша и я отпраздновали еще одно чудо в цепи чудес еврейской истории и выпили
за упокой души славного сына нашего народа Ионатана Натаниягу.
Миша уже лежал в больнице, когда в октябре 1977 года мы получили
разрешение на выезд в Израиль.
Больница в Феофании для сверхизбранных. Мне были знакомы все больницы в
Киеве, но в Феофании я не был ни разу. До того как построили эту больницу,
сверхизбранных лечили в Конче-Заспе. Дважды я консультировал там больных и
имел представление о том, что такое сверхроскошь. Но даже больница в
Конче-Заспе не шла в сравнение с Феофанией.
Мишу прооперировали по поводу рака. Мы знали, что дни его сочтены.
Предотъездные дела почти не оставляли свободного времени. Но я ежедневно
навещал его в больнице, иногда оставаясь на всю ночь в его двухкомнатной
палате.
- Вот он кошмарный сон, который преследовал меня. Ты уезжаешь, а меня
смерть догнала здесь. Не суждено мне увидеть Израиль. Одна только просьба к
тебе. Если я не умру до твоего отъезда, оставь мне яд, чтобы я мог сократить
мученья.
Миша умер за шесть дней до нашего отъезда. Хоронили его на Байковом
кладбище. Не знаю, сколько сотен или тысяч людей пришли на похороны. В
абсолютной тишине было слышно, как последние уцелевшие листья опадают на
мокрую землю, как Фалик время от времени почти беззвучно произносит
"Мишенька". Тишина была невыносимой. И тогда, стоя у разверстой могилы,
учитель и друг Миши, академик Пекарь произнес:
- Согласно завещанию Михаила Федоровича Дейгена гражданской панихиды не
будет.
Многозначительное молчание нарушил мой самый близкий друг
Юра Лидский:
- Даже из могилы он сумел дать им пощечину.
Эту фразу услышали все. И поняли, кому Миша дал пощечину.
Он оставил три завещания - семье, руководству института и ученикам...
На одиннадцатый день после похорон мы прилетели в Израиль.
В аэропорту я впервые увидел Бетю. Ей исполнилось восемьдесят лет. Ее
выразительное лицо сохранило следы былой красоты. А красота ее души, а
неисчерпаемый искрометный юмор дополняли обаяние этой необыкновенной
женщины. Общение с Бетей в течение года, до дня ее смерти, было для меня
настоящим даром небес.
Здесь же в Израиле я познакомился со своими двоюродными сестрами и
братьями, с их детьми и внуками. Здесь я увидел широко распустившуюся ветвь
нашей родословной.
С чувством вины я смотрю на неотправленное письмо. " Dear Мгs. Dеgеn".
Одна страница машинописного текста на английском языке, написанная мной не
без помощи сына.
Он не просто мое продолжение. Он мой самый близкий друг с той поры,
когда начал понимать человеческую речь.
Я написал это для моей американской родственницы как компенсацию за
неотправленное письмо. Так в книге о моих учителях появилось
незапланированное предисловие, не имеющее непосредственное отношение к моим
учителям. Хотя... Если когда-нибудь мы встретимся, во время беседы я расширю
и дополню эту главу.
Р.S. Мы встретились с Френсис Деген-Горовец, милой интеллигентной
женщиной, интересным собеседником, президентом Нью-Йоркского университета, с
ее замечательным мужем, с ее симпатичным братом Артуром Дегеном и его женой
Сюзен. И потом мы встречались неоднократно.
Я узнал, что все четыре Дегена (Артур один из них), которых я обнаружил
в телефонной книге Манхэттена, мои родственники, внуки двоюродного брата
моего отца. Френсис вычертила родословную ветвь нашей фамилии на
американской земле.
Мне приятно завершить предисловие сообщенинием о том, что сын Френсис
репатриировался из Канзас-Сити в Израиль.
Из общей приемной дверь налево открывалась в кабинет директора
института, доцента Д.С.Ловля. Напротив - в кабинет его заместителя по
научной части, профессора М.М.Зотина. Директор - эпидемиолог по
специальности, доцент кафедры инфекционных болезней. Заместитель директора -
биолог, заведующий кафедрой биологии.
Впервые в кабинет директора я вошел с просьбой о переводе в Черновицкий
медицинский институт из Киевского, в который я поступил за несколько дней до
этого. Мрачный пожилой мужчина с болезненным лицом неприветливо выслушал мою
просьбу, и, казалось, никак на нее не отреагировал. Я услышал единственное
слово:
-Заявление.
После окончания войны прошло чуть больше четырех месяцев, а моей
гражданской жизни было и того меньше, но я уже успел возненавидеть кабинеты
и сидевших в них чиновников.
В приемной я написал заявление и снова вошел к директору. Корявым, но
вполне разборчивым почерком он написал резолюцию и сказал:
- К декану.
Я поблагодарил и попрощался. Директор ответил едва заметным кивком
головы. В его взгляде мне почудилось что-то знакомое. Так после приказа на
атаку, уже неофициально желая удачи, смотрел на меня командир батальона. А
может быть мне это только показалось?
С директором у студента первого курса не могло быть точек
соприкосновения. Зато лекции его заместителя я слушал раз в неделю.
Профессор Зотин - крупноголовый, с волосами белыми, как свежевыпавший снег,
спокойный, обстоятельный, медлительный - читал курс биологии. Лекции тоже
были обстоятельные, размеренные, без всплесков и без провалов. Для
большинства из нас профессор был не просто представителем другого поколения.
Он был из другого мира, о котором мы имели смутное представление.
В институте ходили слухи, что в 1937 году в Харькове арестовали доцента
Д.С.Ловлю, старого коммуниста, одного из организаторов здравоохранения на
Украине, человека величайшей порядочности. Этот слух был вполне
правдоподобным. Но продолжение его казалось нам сомнительным. На собрании
Харьковского медицинского общества выступил профессор Зотин и заявил, что
арест доцента Ловли не просто ошибка, а преступление, поэтому врачи обязаны
потребовать освобождения Ловли. И Ловлю освободили. Даже не очень четко
представляя себе в ту пору, что творилось в 1937 году, я относился к этим
слухам с некоторым сомнением. Уравновешенный, академичный профессор Зотин
как-то не вмещался в образ героя.
В порядочности доцента Ловли мне вскоре довелось убедиться.
Заместителем директора по хозяйственной части непродолжительное время
был мой товарищ по фронту. Как-то, встретив меня после занятий, он предложил
зайти в забегаловку. С радостью я принял приглашение. Стояли трескучие
морозы.
В общежитии меня ждала холодина. Дневной паек хлеба, - пятьсот граммов,
если пренебречь недовесом, - я съел еще утром, и до следующего утра мне
предстояло соблюдать голодную диету. Поэтому стакан водки и соленый огурец
представлялись даром небес, которые не дарили мне в ту пору ничего, кроме
гололеда.
Заместитель директора опорожнил свой стакан и сказал:
- Вчера вечером я впервые поднялся в квартиру Димитрия Сергеевича. Вся
его семья, кто в пальто, кто в шубах, сидела за столом и ужинала. Картошка в
мундирах. Хлеба - ни крошки. Меня пригласили к столу. Даже в шинели, даже с
мороза я почувствовал, как холодно в квартире. Я сказал Димитрию Сергеевичу,
что подбросил ему грузовик угля. Ты знаешь, что он ответил? Он поблагодарил
меня
и сказал, что не может принять уголь. Я объяснил ему, что машина угля
для меня пустяк, что институт в месяц получает семьдесят пять грузовиков и
эта капля останется незамеченной. Семья, окоченевающая от холода, молча
следила за нашей беседой. Димитрий Сергеевич еще раз поблагодарил меня и
сказал, что капля ему, капля другому и институт, сидящий на голодном пайке,
останется вовсе без топлива. Не взял. Эх, жаль, нет у меня больше денег. Мы
бы с тобой выпили за здоровье Димитрия Сергеевича.
Слава Богу, наконец-то наступила весна. Мы в компании отпраздновали
первую годовщину Победы. Приближалась летняя экзаменационная сессия.
Профессора Зотина я всегда видел только на расстоянии - на лекциях и на
партийных собраниях. И вдруг глупый случай столкнул меня с ним лицом к лицу.
Накануне экзамена по биологии ассистентка проводила консультационное
занятие. Студенты задавали вопросы, и она объясняла, что по этому поводу
следует ответить на экзамене. И тут черт дернул меня спросить, как
согласовать дарвиновскую теорию с марксистским учением. То, что написано по
этому поводу
в учебнике, ни в какие ворота не лезет. Ассистентка покраснела и
пробормотала что-то мало вразумительное. Тут возжа попала мне под хвост, и я
сказал, что, если быть последовательным, дарвинизм следует связать не с
марксизмом, а с теорией Мальтуса и, если эту теорию перенести на
человеческое общество, то мы прийдем к выживанию сильнейшего, к учению Ницше
и дальше - к фашизму. А я фашизмом сыт вот так.
В тот же день меня вызвали на партийное бюро.
Секретарь партийной организации начал с крика. А я очень не люблю,
когда на меня кричат, и связь дарвинизма с мальтузианством изложил не совсем
в повествовательной манере.
Не знаю, замечал ли меня раньше профессор Зотин, но сейчас он
разглядывал меня с интересом.
Секретарь партбюро прервал мою лекцию. Только учитывая боевые заслуги и
то, что излишняя горячность связана с инвалидностью и наличием в мозгу
инородного тела, сказал он, ограничимся требованием в присутствии всей
группы объяснить ассистентке, что заданный ей вопрос и последовавшая
дискуссия были следствием недомыслия и недостаточного знания материала. Я
уперся и попросил показать мне, в чем именно я ошибаюсь. Секретарь взорвался
и предложил исключить меня из партии.
- Одну минуту, - впервые заговорил директор и едва заметно кивнул
профессору Зотину. Даже не кивнул, а как-то неописуемо повернул голову и
посмотрел на него.
- Деген, пожалуйста, подождите в приемной.
Члены партбюро взглянули на Ловлю с недоумением. Я вышел в приемную и
почти тотчас же следом за мной вышел профессор Зотин.
- Садитесь, отрок, - сказал он, указав на стул. - Я сейчас скажу вам
нечто такое, что не решился бы сказать даже некоторым проверенным друзьям.
Вы, конечно, дурень, но из тех, на которых можно положиться. Так вот. Когда
в 1937 году я выступил на Харьковском медицинском обществе в защиту Ловли, я
понимал, что могу последовать за ним. Но в такой ситуации ни один порядочный
человек не имел права поступиться своей порядочностью. А вы? Какого черта вы
уперлись сейчас? Я биолог. Биология - моя жизнь. Вы думаете, что вы один
такой разумный? А ведь я молчу. И другие молчат, чтобы не погибнуть
бессмысленно, защищая свои маленькие принципы. Галилей, между прочим,
отказался от более принципиальных положений, чтобы не пойти на костер. Если
бы только дарвинизмом ограничивалось то, что сейчас творится у нас.
Выживите, дурень вы этакий. Вот что для вас сейчас самое главное. И не
только для вас...- Он задумался и продолжил другим тоном: - Короче, некогда
мне с вами болтать. Посидите, пока вас вызовут. Войдете - повинуйтесь и
кайтесь. Будут вам в глаза писать, благодарите партию и правительство за
обильные дожди, которые обеспечат рекордные урожаи. Я с вами ни о чем не
говорил и вы меня не слышали. Покаяние - ваша добрая воля.
Михаил Михайлович вошел в кабинет. Через несколько минут и меня
пригласили туда.
Димитрий Сергеевич, так мне показалось, посмотрел на меня, как тогда,
после того, что сказал "К декану", как смотрел на меня командир батальона
перед безнадежной атакой.
Я каялся.
Через два дня я пришел на экзамен по биологии. Вытянув билет, я сел,
чтобы подготовиться к ответу. Когда я подошел к столу экзаминатора, Михаил
Михайлович взял из моих рук билет, бегло взглянул на него, отложил в сторону
и сказал:
- Расскажите о теории Чарльза Дарвина с точки зрения марксизма.
Слово в слово я пересказал главу из учебника. Михаил Михайлович ни разу
не перебил меня. Затем он взял матрикул и написал "Хорошо". Я вопросительно
посмотрел на него. Профессор беспомощно развел руками. Это единственное
"Хорошо" лишило меня повышенной стипендии, которую я получал весь второй
семестр. В моем положении это была тяжелая потеря. В последующие годы,
встречая меня после очередной экзаменационной сессии, Михаил Михайлович
вместо ответа на мое приветствие спрашивал:
- Ну, что, моя четверка все еще единственная в твоем матрикуле? - И
ехидно добавлял: - Идеология превыше всего. Hе стать тебе ортопедом, прочно
не усвоив, что марксизм и дарвинизм едины. В утешение тебе скажу, что
четверку поставил не профессор Зотин, а член партбюро Зотин.
Перед государственным экзаменом Михаил Михайлович велел мне принести
матрикул. Он хотел исправить единственное "Хорошо" на "Отлично". Я
отказался, объяснив, что отношусь к этой отметке, как к награде за попытку,
пусть безуспешную, быть человеком. Михаил Михайлович улыбнулся и сказал:
- Быть тебе битым. Дарвин тебе не по душе. Лысенко ты считаешь жуликом.
-А вы?
- Я, брат, колеблюсь вместе с партией.
Весной 1949 года, в разгар правительственного антисемитизма, во время
острейшей борьбы партии с "презренными космополитами" Димитрий Сергеевич
Ловля получил выговор в областном комитете. Он проявил действительно
чудовищное непонимание ситуации. Из трех кандидатов на Сталинскую стипендию
трое оказались евреями. Вскоре после этого, перед началом очередного
партийного собрания Димитрий Сергеевич подошел к нам и голосом еще более
мрачным, чем обычно, произнес:
- Мне стыдно. Я хотел бы принести вам извинение от имени партии, но
пока, увы, приношу вам только от своего имени.
Не ожидая ответа, он пошел к своему месту в первом ряду.
Через несколько месяцев после этого необычного извинения я во второй
раз вошел в кабинет директора с заявлением. Оно содержало просьбу об
отчислении меня из института. Димитрий Сергеевич прочитал заявление,
удивленно посмотрел на меня и пригласил сесть. Я объяснил ему, что
практические занятия в клинике онкологии убедили меня в ошибочности выбора
профессии. Врач из меня не получится. Я не могу видеть страданий безнадежных
больных.
- Начнем с вещей реальных и ощутимых, - сказал Димитрий Сергеевич, - ты
проучился в институте четыре года.
- Три и три месяца.
Директор махнул рукой и продолжал:
- Четыре года ты потерял на фронте. Итого, почти восемь лет. Какую
часть твоей жизни составляют эти годы? А теперь поверь моему опыту. Основа
истинной медицины - это сострадание. В большей мере, чем наука. Если ты,
видевший столько смертей и увечий, не очерствел и не выносишь страданий
онкологических больных, значит из тебя получится врач. Вобщем, иди. Эту
глупую бумажку я возвращу тебе, когда ты станешь профессором.
Димитрий Сергеевич не дожил до этого дня. Даже диплом врача вручал мне
другой директор. После очередного строгого выговора в обкоме партии за
нарушение политики о подборе и расстановки кадров старого директора сняли с
работы. Правда, ему оказали милость - оставили доцентом на кафедре
инфекционных болезней.
Наш курс, в партийной организации которого было сорок коммунистов,
странно отреагировал на решение обкома. Мы решили преподнести Димитрию
Сергеевичу подарок. Не букет цветов и не традиционную книгу. Даже не часы.
Димитрию Сергеевичу, перенесшему инфаркт миокарда после посещения обкома
партии, курс решил подарить автомобиль. Триста студентов с радостью внесли
по тридцать рублей, хотя для подавляющего большинства это была весьма
ощутимая сумма. Весть об этом каким-то образом докатилась до Димитрия
Сергеевича. Никогда в жизни я не видел его более разгневанным, чем в ту
минуту, когда он отчитывал группу зачинщиков, как он выразился. Нам не
удалось убедить его в том, что мы вовсе не зачинщики, что это была
единодушная воля курса. Димитрий Сергеевич пригрозил, что он порвет все
отношения с нами, если деньги немедленно не будут возвращены студентам. Как
всегда, мы подчинились ему. На сей раз - не без внутреннего сопротивления.
Общим для Димитрия Сергеевича и Михаила Михайловича была внешняя
суровость. Зачем она им понадобилась?
Как собака, ощущающая истинного друга, как младенец, безошибочно
чувствующий сострадающего врача, мы всем существом воспринимали тщательно
скрываемую доброту и предельную честность этих двух заблудившихся
интеллигентов, понимающих свое несоответствие системе, которую они породили
и поддерживали.
Инфекционист и биолог.
Инфекционные болезни я добросовестно выучил, чтобы сдать экзамен и...
увы, забыть. Биологию я серьезно изучал самостоятельно. Не советскую
биологию, которую нам преподавал профессор Зотин, а науку о природе, не
принадлежащую никакой политической системе или общественной формации. Но
Димитрия Сергеевича Ловлю и Михаила Михайловича Зотина я с гордостью и
благодарностью называю моими учителями. Оба они преподавали нам дисциплину,
без которой невозможно врачевание.
Они преподавали нам благородство.
ГЕОРГИЙ ПЛАТОНОВИЧ КАЛИНА
Заведующий кафедрой микробиологии, профессор Калина начал читать нам
свой предмет в четвертом семестре, в последних числах января 1948 года.
Студенты старше нас на курс говорили, что это не человек, а зверь. На
экзамене по микробиологии он закатил им сто восемьдесят две "двойки". Из
трехсот студентов сто восемдесят два не сдали экзамена!
Удивительная вещь - предвзятое мнение. "Зверь" был встречен нами
насторожено. В любом поступке профессора, в любом его слове и жесте мы
пытались обнаружить только отрицательные черты.
Даже его фантастическая пунктуальность, которая не могла не нравиться
фронтовикам, раздражала студентов. Он появлялся на сцене большой аудитории
секунда в секунду с началом лекции. Его появление могло быть сигналом для
точной установки хронографа. Ровно через сорок пять минут - ни секундой
раньше, ни секундой позже - он объявлял перерыв. При этом он никогда не
смотрел на часы. Казалось, в его мозгу тикает точнейший механизм времени.
В аудитории было очень холодно. Мы сидели в шинелях, в пальто. Девушки
были закутаны в платки. Конспектировать было трудно: замерзали руки. Но
лекция не имела ничего общего с учебником, поэтому конспектировать было
необходимо.
Странной была его лекторская манера. Он не стоял за кафедрой. Он не
сидел. Он не жестикулировал. Как метроном - шесть шагов по сцене в одну
сторону - остановка - поворот кругом, через левое плечо - шесть шагов... И
так сорок пять минут. Как метроном. Точно. Никаких шуток. Никаких эмоций.
Только однажды в конце шестого шага профессор увидел за стеклом на
подоконике дерущихся воробьев. В углах сухого сурового рта появился
отдаленный намек на улыбку. Потеплели стальные глаза. Поворот через левое
плечо несколько замедлился, словно профессор раздумывал, не остановиться ли
и узнать, чем закончится воробьиная баталия.
Но, возможно, это все нам только показалось?
Правда, несколько раз, отмеряя шесть шагов в сторону окна, профессор
расчесывающим движением погружал пальцы в мягкие серые волосы, обрамлявшие
сухое лицо аскета. Уже через несколько минут все снова было заключено в
строгие рамки.
Никаких эмоций.
За полтора года в институте мы привыкли к другому отношению
профессоров.
Примерно треть нашего курса составляли фронтовики. С большинством
профессоров, доцентов и ассистентов мы были в приятельских отношениях. Мы
встречались с нашими учителями на партийных собраниях, и это в какой-то мере
ставило нас на одну общественную ступень.
Были, конечно, исключения. Они в основном зависели от разницы в
возрасте.
Профессора Калину нельзя было отнести к старикам. Но он не был
коммунистом. Более того. Ходили смутные слухи, что он то ли отсидел десять
лет, то ли был осужден на десять лет по пятьдесят восьмой статье. И, хотя
даже у меня в это время стали появляться некоторые сомнения по поводу врагов
народа и прочих контрреволюционеров, какая-то сила отталкивания подспудно
продолжала действовать, расширяя пропасть между нашим курсом и
профессором-микробиологом.
Наступила весна. В тот день профессор Калина читал лекцию о
комплементе. Большинство из нас, а может быть даже все, идентифицировали это
слово со знакомым словом комплимент.
Для нас оно имело смысл, скажем, во фразе "сделать комплимент". А тут
речь шла о комплементарности, о взаимном соответствии белковых молекул.
Все, о чем говорил профессор, не доходило до нашего сознания. Знакомые
слова. Фразы, постренные по всем правилам грамматики. Но в нашем мозгу не
было приемников, настроенных на частоту лектора. Мы ничего не понимали.
Один за другим студенты переставали конспектировать лекцию.
Из внутреннего кармана я извлек небольшой альбом, в который заносил
эпиграммы, карикатуры и дружеские шаржи. Вероятно, в этот момент я был
единственным в аудитории, кто что-то писал. Но запись имела весьма
отдаленное отношение к лекции:
Я боялся сырости очень,
Но сейчас не страшна мне влага
Калина так сух и бессочен,
Как промокательная бумага.
Я попытался набросать острый профиль профессора Калины, но у меня
ничего не получилось. Странно. Калина не вмещался в карикатуру. Я разозлился
и дописал:
Нет смысла бояться инфекций:
Либо йод, Калина либо.
От предельной сухости лекций
Все микробы подохнуть могли бы.
После лекции лучшие представители разгневанной студенческой
общественности направились к декану с жалобой на профессора Калину.
Профессор Федоров не без удовольствия выслушал нас и пообещал принять
соответствующие меры.
Я шел по весеннему городу. Веселые ручейки бежали вдоль тротуаров.
Легкий пар слегка клубился над быстро высыхающей брусчаткой мостовой. А на
душе был какой-то неприятный металлический осадок.
Конечно, во всем виноват Калина. Но ведь наябедничали мы. Почему-то в
этот момент на моем пути оказалась университетская библиотека, хотя еще
минуту назад я не собирался заглянуть туда. Я зашел, отыскал в картотеке
"Комплемент", попросил у библиотекарши нужную книгу, сел за столик почти в
пустом зале и... уже через полчаса неприятный осадок переплавился в
отвратительное настроение.
Если бы я прочитал это до лекции! Случайно застрявшие в глупом мозгу
клочки рассказанного профессором Калиной начали проступать, как изображение
на проявляемой фотографии. Если бы до лекции у меня было представление о
комплементе! Какую уйму новых знаний и представлений я мог бы приобрести,
слушая лекцию Калины!
На перекрестке я встретил моего старого друга Сеню Резника. Вид у него
был озабоченный. Не знаю, как выглядел я.
Оказывается, Сеня шел из институтской библиотеки. Он прочитал главу о
комплементе и ...
В этот момент к нам подошел староста нашей группы Гриша Верховский. Он
был возбужден и начал свою речь с заявления о том, что все мы - сукины сыны
и негодяи, потому что он прочел главу о комплементе и...
Сеня и я не дослушали его пламенной речи. Что он советует предпринять в
этой ситуации, спросили мы.
На следующий день почти вся делегация, посетившая декана, покаянно била
себя кулаками в грудь и решила снова обратиться к профессору Федорову и
объяснить ему, что произошло недоразумение.
Не помню, что помешало осуществлению благих намерений. Как известно, их
осуществлению всегда что-нибудь мешает. Зато подлость почему-то совершается
с удивительной легкостью, и нет на ее пути препятствий.
На следующей лекции по микробиологии в последнем ряду мы увидели
заведующего кафедрой гигиены, профессора Баштана. Он пришел инспектировать
своего коллегу.
В ту пору я еще не знал, что представляет из себя проверяющий. Но уже
через два года в моем карманном альбоме появилось четверостишие:
Баштан - не груша, не каштан,
Полна арбузами бахча.
И только лишь у нас Баштан
С пустою тыквой на плечах.
Очень редко обыгривалась мной фамилия в эпиграммах, только в случаях,
когда носитель фамилии находился ниже критики и я не чувствовал ничего
недозволенного по отношению к нему.
Профессор Калина вошел в аудиторию и направился ко входу на сцену, не
заметив, или сделав вид. что не заметил проверяющего.
Точно в положенное время он появился на сцене. Но метроном не
заработал.
Профессор стоял у самого края сцены, пристально глядя в зал.
- Курс пожаловался в деканат, что мои лекции непонятны студентам. До
меня доходили слухи, что ваш курс необычен, что он состоит чуть ли не из
сплошных гениев. Поэтому я позволил себе поднять уровень лекций чуть выше
того примитива, который легко переваривается серыми посредственностями. Я
ошибся и прошу за это прощение. Сейчас я повторю предыдущую лекцию на более
доступном уровне.
Никто не конспектировал. Как можно было конспектировать примитивный
рассказ домохозяйки о теории комплемента, поведанный соседке на коммунальной
кухне?
Профессор стоял у края сцены. Он говорил, с интересом наблюдая за
реакцией аудитории. Его сухое лицо не выражало никаких эмоций. И все-таки на
нем угадывалась, нет, не улыбка, а какой-то сатанинский оскал.
Прошло около получаса. И вдруг без всякой причины с потолка над
проходом между двумя рядами сидений сорвался плафон светильника и с грохотом
и звоном разбился на мелкие осколки, брызнувшие во все стороны. К счастью,
никто из студентов не пострадал.
Не меняя ни тона, ни выражения лица, профессор Калина сказал:
- Так. Еще одним колпаком на свете меньше стало.
И продолжал примитивно излагать материал, словно ничего не произошло.
Во время перерыва курс бурно обсуждал случившееся. Калина издевался над
нами. Поделом. Мы заслужили. Реплику о колпаке каждый принял на свой счет.
Но как мог сорваться плафон?
Начался второй час лекции. Заработал метроном. Все, казалось, вошло в
свои берега. Профессор Калина читал историю иммунитета. Он рассказывал о
работах Луи Пастера. За Пастером последовал Беринг. Затем Ру. За ним -
Эрлих. Где же русские имена?
Зимой и весной 1948 года партия вела ожесточенную войну против
космополитизма. От всех профессоров потребовали ежеминутно подчеркивать
приоритет русской науки. Профессора подобострастно высасывали из пальца
русские имена.
Именно в эту пору появился анекдот о том, что не Рентген, а Иван
Грозный открыл икс-лучи. Сказал ведь он Шуйскому: "Я тебя, блядь, насквозь
вижу!" Даже мы, ортодоксальные коммунисты, чувствовали, что происходит нечто
неладное, какой-то дикий перегиб, тем более, что слово "космополит" стало
синонимом слова "еврей".
Прошло уже более получаса, а Калина говорил только о иностранных
ученых. Ну и ну! Вслед за Эрлихом профессор стал рассказывать о работах
Пирке, а имя Ландштейнера назвал ровно за минуту до конца лекции.
Метроном остановился. Калина подошел к краю сцены и сказал:
- В аудитории присутствует товарищ Баштан, - он не просто сказал
товарищ вместо профессор, а даже сделал ударение на этом слове, -
представитель партийного комитета. Он пришел проверить, как я претворяю в
жизнь постановление Центрального Комитета партии о приоритете русской науки.
Историю иммунитета я излагаю в хронологической последовательности. К
сожалению, вы забрали у меня час на повторную лекцию о комплементе. Поэтому
я не успел рассказать о русских ученых. Первый час следующей лекции будет
продолжением истории иммунитета. Если товарищ Баштан желает, он
может проверить меня на следующей лекции.
Мы были потрясены. Многие из нас за мужество были награждены высокими
орденами. Но то было мужество на войне. Сейчас мы были покорненькими
дисциплинированными советскими гражданами. Сейчас мы не встречали людей,
способных на какое-либо вольнодумство.
И вот профессор Калина позволил себе явный вызов, публично, в
присутствии трехсот студентов, среди которых, несомненно, находились
стукачи, в присутствии представителя партийного комитета.
Курс бурлил. Мы обсуждали происшедшее. Нас удивило еще одно
обстоятельство. После перерыва профессор Калина продолжал свои обычные шесть
шагов - поворот - шесть шагов. И говорил он сухо, монотонно, как и обычно.
Почему же слушать его было так интересно?
В это трудно было поверить, но профессор Баштан пришел на следующую
лекцию. А мы, студенты, наивно полагали, что заведующий кафедрой должен
быть, по меньшей мере, не дураком.
Нас приход Баштана только удивил. Но профессор Калина озверел. В этом
не было сомнений. Колючий взгляд из под насупленных бровей. Плотно сжатые
тонкие губы. Гневно играющие желваки.
- Основоположником русской иммунологии, - начал он, - следует считать
поистине великого микробиолога Илью Ильича Мечникова, еврея по
национальности.
Аудитория замерла. Слово еврей в ту пору было уже не весьма
удобопроизносимым. А Мечников вообще всюду считался исконно русским
человеком.
Говоря о Гамалее, профессор подчеркнул, что вся его научная
деятельность протекала в Париже, в Пастеровском институте. Габричевский был
небольшой передышкой в потоке явного вызова. Но уже следующее имя профессор
Калина использовал с максимальной интенсивностью:
- Одесский еврей Безредка ломает наши представления о взаимоотношениях
между теорией и практикой.
Мы переглянулись с Мотей Тверским. Было ясно - для него, как и для
меня, полной неожиданностью оказалось то, что Безредка еврей.
- Нам с вами известно, что только на основании несомненной научной
теории можно строить даже новые общественные формации. Забавно, но все
блестящие практические предложения Безредки, которые и через сто лет не
потеряют своего огромного значения для медицины, возникли на основании
неправильных теорий, представляющих сегодня только исторический интерес.
Калина посмотрел в зал и впервые за все время, что мы знали его, улыбнулся.
Какая это была улыбка!
Он закончил лекцию рассказом о теориях выдающегося советского ученого
Зильбера, не забыв подчеркнуть, что Зильбер тоже еврей.
Сейчас мне известно, что на нашем курсе, как и в любой другой ячейке
советского общества, были и стукачи, и антисемиты, и просто негодяи. Не
знаю, что чувствовали они, слушая лекцию Калины. Но весь курс, как по
команде, одновременно начал аплодировать.
Калина стоял у края сцены и смущенно улыбался. И от этой улыбки,
светлой, застенчивой, доброй, теплее стало на сердце.
Продолжая аплодировать, мы оглянулись и увидели, как товарищ Баштан
покидает аудиторию.
Так началась дружба студентов нашего курса с человеком, профессором
Георгием Платоновичем Калиной.
Слухи о новом декане ползли, заполняя даже самые глухие уголки
института. Прост. Доступен. Демократичен. Доброжелателен. Студенты третьего
курса, захлебываясь, рассказывали, как профессор Федоров читает лекции по
патологической физиологии.
Впервые я увидел его у входа в административный корпус. На нем была
черная флотская шинель с погонами майора медицинской службы и фуражка с
"крабом". Я догадался, что это и есть новый декан. В циркулировавших слухах
фигурировала Ленинградская военно-медицинская академия, из которой приехал
профессор Федоров.
Фуражка казалась непропорционально большой над маленьким худощавым
интеллигентным лицом.
Он доброжелательно осмотрел мою шинель, которой не ограничивались
признаки моего фронтового прошлого, и ответил на поклон так, словно мы были
давно знакомы.
Я сразу распознал, почувствовал в профессоре Федорове "своего", и
мгновенная симпатия к нему возникла бы, вероятно, даже не будь упорных
слухов о новом декане.
Надо ли удивляться тому, что, подобно мне, весь наш курс, чуть ли не
треть которого составляли фронтовики, испытывал добрые чувства к новому
декану, хотя мы еще не слышали его лекций.
Вскоре у коммунистов курса появилась возможность убедиться в
красноречии профессора. Его выступления на партийных собраниях были
великолепны. Логичные мысли облекались в живую форму. Речь была грамотной.
Он умело и деликатно сглаживал острые углы, разрешая противоречия.
Он был щуплым, ниже среднего роста, с непомерно большой головой. Над
мелким мальчишечьим лицом возвышался крупный выпуклый лоб, обрамленный
редкими мягкими волосами начинающего седеть блондина.
Наши девицы считали его интересным мужчиной.
Однажды во время очередной полунищей выпивки Зоя, умная резкая
студентка на два курса старше меня, хотя и моложе по возрасту, сказала, что
она, пожалуй, заарканит Ивана Игнатьевича. Никто не воспринял этого всерьез.
На всякий случай я заметил, что у Ивана Игнатьевича есть жена и дети,
поэтому даже такая шутка кажется мне не совсем удачной. Зоя пренебрежительно
махнула рукой и сказала, что в моем возрасте давно "следовало бы перестать
быть девственницей" и вообще пора понять, что окружающий нас мир далек от
идеального и в нем надо уметь устраиваться.
Кажется, уже на следующий день я забыл об этом разговоре.
Возвратившись после зимних каникул, Зоя и ее ближайшая подруга с ужасом
обнаружили, что их место в общежитии занято. Я и сейчас не знаю, как они
проделали этот трюк.
Иван Игнатьевич жил в большом роскошном особняке на тихой улице за
парком. Жена его с детьми в ту пору еще оставалась в Ленинграде.
Город уже отошел ко сну, когда Иван Игнатьевич отворил дверь на звонок
и увидел двух рыдающих девиц, стоявших на заснеженном крыльце рядом с
чемоданами. Зоя и ее подруга, несчастные, замерзшие, отчаявшиеся, пришли к
декану с жалобой на вопиющую несправедливость. Конечно, неприлично являться
в такой час. Но только безвыходность толкнула их на это. Они лишены
общежития, и, если Иван Игнатьевич не позвонит коменданту, им, кроме парка,
негде ночевать.
Декан позвонил коменданту общежития. Оказалось, комендант еще до
каникул предупредил студенток о том, что у них нет права на общежитие. Если
бы студентки отнеслись к предупреждению всерьез, они могли бы обеспечить
себя жильем еще до каникул. А сейчас... Иван Игнатьевич ведь знает, какое
кризисное положение с местами в общежитии.
Декан, естественно, не мог выгнать несчастных девушек на мороз. Он
предложил им переночевать в одной из комнат особняка.
Спустя два дня Зоина подруга нашла себе жилье. А Зоя... Трудно было в
это поверить. Зоя стала женой профессора Федорова. Процесс, предшествовавший
и приведший к женитьбе, как и всякий процесс, не был мгновенным. Прошла
зима, весна и лето. К тому времени, когда мы, студенты третьего курса стали
слушать курс патологической физиологии, заведующий кафедрой и декан уже был
законным супругом моей приятельницы. Надо заметить, что Иван Игнатьевич
дружил со многими студентами нашего курса. Лекции его действительно были
превосходны. Это как-то примирило меня с фактом его странной женитьбы, хотя
я знал подробности, неизвестные моим товарищам по курсу.
Профессор Федоров вообще мог безнаказанно совершить даже такое, что
никому другому не простили бы многие студенты.
Это было в конце 1948 года. Антисемитизм выплеснулся из берегов и
затопил всю страну. Треть нашего курса составляли евреи. Мы были
чувствительны к любому проявлению антисемитизма, к намеку на него. Мы
ощущали зловоние этой заразы в случаях, в которых только обнаженными нервами
можно было обнаружить антисемитизм.
Однажды во время лекции профессор Федоров сослался на научную работу
Захера. Никто не заметил бы в этой еврейской фамилии необычного для русского
уха звучания, если бы Иван Игнатьевич не произнес ее раздельно, плотоядно
улыбнувшись три этом. Мы восприняли проделку как невинное ерничание, как
признак доверия к нам, товарищам и однодумцам, хотя любому другому лектору
приписали бы антисемитизм. Федорову было дозволено все.
Ничто, вероятно, не омрачило бы наших приятельских отношений, если
бы... Всегда возникает это "если бы". Если бы я не начал всерьез изучать
физику, если бы я не прочитал книгу Эрвина Шредингера "Что такое жизнь с
точки зрения физики", если бы профессор Федоров на одной из лекций не
изложил свою теорию патогенеза, если бы в этой теории я не заметил вопиющей
ошибки, которую не мог не заметить человек, знающий физику несколько лучше,
чем достаточно студенту-медику или врачу. После лекции я подошел к Ивану
Игнатьевичу и очень деликатно заметил, что его теория построена на
постулате, противоречащем второму закону термодинамики.
Иван Игнатьевич снисходительно возразил, сказав, что это мне просто
показалось. Я повторил сказанное им во время лекции. Профессор пытался
скрыть недовольство, но все же проявил нетерпение. Мне тоже следовало
поторопиться, чтобы не опоздать на занятие в клинику общей хирургии.
Догнав свою группу, я услышал восторженные отзывы студентов о лекции
нашего декана, о его революционной теории. Я не высказал своего мнения. Я
понимал, что товарищи по группе, специально не интересующиеся физикой,
просто засмеют студента, пытающегося опровергнуть теорию профессора, и не
просто профессора, а кумира.
На следующий день во время практического занятия по патологической
физиологии в лабораторию вошел профессор Федоров.
Практические занятия вел молодой талантливый ассистент. Если я не
ошибаюсь, он был моим ровесником, а я был одним из самых молодых фронтовиков
на нашем курсе. Кажется, в 1945 году он блестяще окончил институт и был
принят в аспирантуру на кафедру патологической физиологии. Сразу после войны
у еврея еще была такая возможность. Аспирант невзлюбил наш курс. То ли
потому, что будущий ассистент не был на фронте и даже в армии. То ли потому,
что он привык считаться первым, а на нашем курсе он был бы только одним из
многих. То ли он не мог простить нам всем первой встречи с представителем
нашего курса Рэмом Тымкиным.
Рэм уже был зачислен в институт и за несколько дней до начала занятий
пришел по какому-то поводу в деканат. В коридоре на него наткнулся аспирант
кафедры патологической физиологии и, указав на скамейку, сказал:
- Эй, студент, отнесите в аудиторию.
Рэм посмотрел на аспиранта печальными выпуклыми глазами и меланхолично
ответил:
- Пошел ты на ...
Аспирант взвился, словно подброшенный катапультой, развернулся в
воздухе и ворвался в деканат. Через несколько минут Рэма вызвали к
заместителю декана.
Заместитель посмотрел на студента сквозь толстые стекла очков и
спросил:
- Товарищ Тымкин, что вы сказали аспиранту?
- Пошел ты на ... - печально ответил Рэм, не глядя на аспиранта,
сидевшего на стуле сбоку стола.
Заместитель декана смущенно заерзал на своем сидении.
- Товарищ Тымкин, отдаете ли вы себе отчет в своих поступках?
- За четыре года войны я привык отдавать отчет о своих поступках и себе
и своему начальству. Я командовал саперной ротой. Вы знаете, что значит на
войне быть сапером? Это значит, каждую секунду отдавать себе отчет. В моих
руках была жизнь сотни с лишним солдат. И каждый из них был человеком,
личностью. У меня была рота. Конечно, в ней тоже попадались такие вот
гаврики.- Рэм мотнул головой в сторону аспиранта. - Они стояли передо мной
по стойке "смирно" и не смели дышать. А он позволяет себе сказать - "Эй,
студент, отнесите в аудиторию". Да если бы он обратился ко мне
по-человечески, я бы не только скамейку отнес, я бы его усадил на эту
скамейку
- Товарищ Тымкин, видите ли, вы будущий врач, интеллигент. Медицинский
институт - не саперная рота. И, пожалуйста, постарайтесь пользоваться только
печатными словами.
Сейчас ассистент задал группе контрольную работу - четыре темы, по
одной для каждого ряда. Я уже собрался писать. Но профессор Федоров вдруг
обратился ко мне:
- Нет, для вас я приготовил другую тему - "Критика теории патогенеза по
Федорову".
Группа с недоумением посмотрела на Ивана Игнатьевича, потом на меня.
Профессор посидел еще несколько минут, наблюдая, как пишут студенты, затем
покинул аудиторию.
Спустя неделю ассистент раздал группе контрольные работы. Все студенты
получили высокие оценки - "пять" и "четыре". И только у меня была "двойка",
что крайне удивило всю группу. Оценка была подписана ассистентом. С трудом
подавляя возмущение, я спросил у него:
- Простите, вы обнаружили в моей работе незнание патофизиологии или
какую-нибудь ошибку?
Ассистент не успел ответить. В лабораторию вошел Иван Игнатьевич.
Вероятно, он услышал вопрос. Профессор подошел к моему столу и, не читая
работы, зачеркнул оценку, написал "Отлично" и подписался. Все это было
проделано без единого слова. Никто, кроме моей соседки по столу, не увидел,
что произошло. Затем профессор подошел к доске и после нескольких общих слов
по поводу контрольной работы неожиданно обратился ко мне:
- Кстати, почему вы отрастили бороду?
Группа рассмеялась. Ох, уж эта борода! Два месяца назад я поспорил с
несколькими студентками, что отращу бороду. Очень мне хотелось выиграть
"Военно-медицинский энциклопедический справочник". Шестьсот рублей,
стоимость справочника, для меня были суммой астрономической, и,
легкомысленно поспорив, я даже не догадывался, на какие моральные муки
обрекаю себя, чтобы не проиграть пари. Моя борода служила мишенью для
остроумия друзей. Мне предстояло промучиться еще месяц, чтобы получить
справочник.
Я ничего не ответил на вопрос Ивана Игнатьевича. Если бы и он
промолчал! Но...
Все замечали, как ассистент копирует своего шефа. В данном случае
профессор Федоров скопировал своего ассистента. (Мне бы не хотелось, чтобы у
читателя сложилось отрицательное мнение об ассистенте. Он был очень молод,
лишен собственного жизненного опыта, а объекты для подражания не были
извлечены из галереи лучших представителей человечества. Со временем он
вырос в отличного специалиста, что и предполагалось, но главное - он стал
человеком). У него проявился симптом аспиранта, с высоты своего положения
приказавшего Рэму "Эй, студент..."
Не услышав ответа на свой вопрос о бороде, профессор Федоров произнес:
- Впрочем, каждый по-своему с ума сходит. Один отращивает бороду...
- Другой бросает жену и женится на своей студентке, - в тон дополнил я,
не ожидая продолжения фразы.
Професссор густо покраснел и выскочил из лаборатории.
Группа была возмущена мною. Я даже не пытался оправдаться, или хотя бы
объяснить, что произошло. При всем ощущении несправедливости и ущемленного
человеческого достоинства, я понимал, что преступил черту и отреагировал в
стиле моего друга Рэма Тымкина, хотя Рэма я не осуждаю и сегодня. (Но даже
сейчас, через столько лет, мне стыдно, что я так глупо и неблагородно
вспылил).
Спустя несколько дней, перед началом партийного собрания, профессор
Федоров подошел к группе студентов нашего курса. Я обратился к нему, сказав,
что сожалею о случившемся, но именно он спровоцировал меня на недостойный
поступок.
Иван Игнатьевич примирительно похлопал меня по плечу, взял под руку и
отвел в сторону.
- Твоя вспышка - это пустяк. Значительно хуже, что ты поднял руку на
мою теорию.
- Иван Игнатьевич, но ведь она не верна.
- Допустим. Она адресована медикам. Сколько среди них людей, знающих
физику на твоем уровне? А физики пока не занимаются теорией патогенеза.
- А как быть с научной честностью?
- Наука, как всякий живой организм, сама очищает себя от всего
ненужного. Поверь, ей не повредит теория патогенеза по Федорову. А ты можешь
мне повредить. Но дело не только в этом. Я верю в твое будущее. Если же, как
танк, ты будешь переть против авторитетов, ты можешь перечеркнуть все, чего
достигнешь или способен достигнуть.
Через год профессор Федоров уехал заведовать кафедрой патологической
физиологии Львовского медицинского института.
Мои однокурсники сохранили о нем самые лучшие воспоминания. Не думаю,
что они изменили бы свое мнение о добром общительном декане и прекрасном
лекторе, даже узнав о нашей стычке на почве теории патогенеза.Нет, никто бы
не поверил, что этот отзывчивый благородный человек способен на недостойный
поступок, да еще в науке, в чистейшей сфере деятельности.
Разве женитьба на Зое стала предметом порицания непорочной личности?
Легкий адюльтер других профессоров считался признаком моральной
неустойчивости в официальных партийно административных инстанциях. Да что
там официальные инстанции! Он осуждался студентами-пуританами, не очень
жаловавшими эти инстанции. Но только не в случае с Иваном Игнатьевичем, не
могущим совершить ничего недостойного.
Мы встретились спустя много лет, когда профессор Федоров заведовал
кафедрой патологической физиологии Киевского института усовершенствования
врачей. Относительно не старый человек, он являл собой грустную картину
разрушения интеллекта и личности. Нечасто приходилось мне наблюдать столь
быстро прогрессирующий склероз сосудов головного мозга. Я пожалел его и не
рассказал, что выбором темы для большой научной работы (она стала моей
докторской диссертацией) в какой-то мере обязан ему.
Задумавшись над влиянием магнитных полей на биологические объекты, я
вспомнил высокомерно-насмешливую лекцию профессора Федорова о шарлатанстве в
медицине. В этой лекции он почему-то упомянул и магнитотерапию. Но ведь с
таким же апломбом и уверенностью он излагал свою теорию патогенеза,
противоречащую второму закону термодинамики. Не следовало ли проверить, что
такое магнитотерапия, шарлатанство, или действительно лечебный фактор?
Спасибо моим учителям. Наука развивается не только благодаря
положительным результатам исследований. Отрицательный результат тоже
способствует продвижению вперед.
ЕВГЕНИЙ РИЧАРДОВИЧ ЦИТРИЦКИЙ
- Так, братец, высокие сферы мы с тобой оставим, не то ты сейчас
процитируешь мне десяток монографий. Нет, брат, ты вот лучше расскажи мне,
как поставить высокую клизму.
Профессор Цитрицкий ехидно улыбнулся, уверенный в том, что я ему не
расскажу.
Действительно, я не знал, о чем идет речь. По логике вещей, считал я,
надо повыше поднять кружку Эсмарха. Я пробормотал, что следует стать на
стул.
Профессор Цитрицкий расхохотался.
- А почему не на шкаф? Да ты, брат, хоть на Казбек взберись с кружкой
Эсмарха, хоть на Эверест, а больного оставь у подножья, клизма от этого не
станет высокой. Так-то оно, братец. А ты говоришь - монографии. Вот зачем мы
нужны, представители старой школы. Чтобы вам, балбесам, передать знания,
которых вы не обнаружите ни в одной монографии.
Два моих товарища, которые одновременно со мной сдавали зачет по
хирургической практике, с таким же нтересом, как я, слушали объяснение
Евгения Ричардовича о высокой клизме.
Еще два рассказа о вещах, казалось бы, мелких, а в действительности
очень важных для врача, выслушали мы, когда мои товарищи, отличные студенты,
не сумели ответить на каверзные вопросы профессора Цитрицкого.
- Ну что, башибузуки, а вы решили, что вы уже по меньшей мepe
академики? А? Ладно, не огорчайтесь. Я тоже многого не знаю. Так-то оно в
нашей профессии. Век учись, а дураком умрешь. Вот ты, - он обратился ко мне,
- собираешься стать ортопедом. Похвально. Но только знай, что opтопедия
отпочковалась от хирургии. И если ты не будешь приличным хирургом, то грош
тебе цена в базарный день, как ортопеду.
Мы знали, что профессор Цитрицкий занят сверх всякой меры. Тем
удивительнее было то, что сейчас он бесцельно тратит драгоценное время на
трех студентов.
Часто я приходил на ночные дежурства в клинику факультетской хирургии.
Я был счастлив, если во время срочной операции меня допускали к столу
ассистировать.
В наиболее сложных случаях в клинику вызывали профессора Цитрицкого.
Иногда его помощь ограничивалась только постановкой диагноза и
указанием, что делать. Иногда он становился к oперационному столу.
В таких случаях профессор неизменно брал меня в ассистенты.
Я ощущал себя на седьмом небе, когда, после подготовки операционного
поля, Евгений Ричардович вдруг обращался ко мне:
- Ну-ка, будущий ортопед, сделай-ка разрез не в ортопедической области.
Пинцетом профессор показывал величину и форму разреза.
С ассистентами Евгений Ричардович был крутоват. Меня он не ругал ни
разу. Даже когда я ненароком повредил кишку расширителем раны, он почти
спокойно объяснил мне, как следует ассистировать.
После операции я спросил его, почему он ругает своих врачей за
значительно меньшую провинность, а мне даже эта сошла с рук?
- Ты пока ниже критики. На тебя еще рано кричать. Учись. Тумаков ты еще
нахватаешь.
После ночных операций в клинике факультетской хирургии врачи иногда
выпивали остатки спирта. Некоторые разводили спирт водой. Некоторые пили
неразведенный. Я принимал участие в этих обрядах наряду с врачами. Бывало,
что во время выпивок в ординаторской находился профессор. Но ни разу в моем
присутствии он не выпивал. А между тем, поговаривали, что Евгений Ричардович
пьет изрядно.
У него было тонкое нервное лицо, изуродованное грубым рубцом. Говорили,
что у профессора Цитрицкого была саркома скуловой кости, что он сам дважды
оперировал себя перед зеркалом, что именно после этого он стал выпивать. Не
знаю.
После ночных операций он иногда беседовал со мной о музыке, живописи,
литературе. Искусство занимало его всерьез. Он постоянно подчеркивал, что
нет ни одной специальности, в которой уровень интеллигентности был бы так
важен, как в профессии врача.
- Кто еще, братец, имеет дело с таким деликатным инструментом, как
душа? Задумайся над этим, материалист.
Профессор Цитрицкий был очень дружен со своим доцентом. Владимир
Васильевич Попов, так мне казалось, не мог быть достойным собеседником
Евгения Ричардовича. Злые языки поговаривали, что они не собеседники, а
собутыльники.
Как и многие мои однокурсники, я относился к доценту Попову без особой
симпатии. Неряшливо одетый, со свисающими неаккуратными усами, всегда
мрачный, он, к тому же, был хирургом, мягко выражаясь, не выдающимся. Не
блистал он и в постановке диагнозов.
Но однажды его акции подскочили невероятно высоко.
Это произошло, кажется, в начале февраля 1950 года. Профессора
Цитрицкого внезапно арестовали. Будь он евреем, можно было бы понять причину
ареста. Но так...
Ничего достоверного мы не знали, поэтому питались слухами. Говорили,
что незадолго до ареста за профессором Цитрицким ночью приехали бандиты и
силой заставили его поехать к раненому бандеровцу.
Воспитанный, напичканный советской пропагандой, я считал бандеровцев
лютыми врагами. Но даже самому последнему из злодеев, если он болен, врач
обязан оказать медицинскую помощь. В чем же виноват профессор Цитрицкий? За
что его арестовали, даже если была доля правды в этих разговорах?
Bcлyx мы боялись говорить об этом. Нормальные советские люди знают, что
такое табу.
Вместо профессора курс факультетской хирургии стал читать доцент Попов.
Лекции доцента ни по содержанию, ни по языку, ни по манере преподавания
даже отдаленно не были похожи на живые интересные лекции Евгения
Ричардовича, пересыпанные блестками незатасканных образов.
Но мы и это простили доценту Попову только потому, что он проявил
истинное благородство.
Кабинет доцента в клинике факультетской хирургии даже в советских
условиях нельзя было назвать комнатой. Это был узкий пенал, закуток, в
который с трудом можно было втиснуться.
Доцент Попов исполнял обязанности заведующего кафедрой. Естественно, он
имел право переселиться в пустующий кабинет Евгения Ричардовича и хотя бы
какое-то время работать в человеческих условиях. Но он предпочел оставаться
в своей конуре.
Мы умели оценить благородство.
Прошло несколько месяцев. Однажды по институту пронесся слух о том, что
профессор Цитрицкий освобожден.
В тот день со старостой нашей группы Григорием Верховским мы
направлялись в административный корпус.
Ярко светило весеннее солнце. На Театральной площади играли дети.
Навстречу нам шел осунувшийся Евгений Ричардович.
Мы тепло пожали его руку. Мы не знали, что сказать ему, что вообще
говорят в таких случаях. Мы не знали, как выразить радость по поводу его
освобождения. Мы топтались на месте.
Евгению Ричардовичу явно хотелось поговорить. Мы слышали, что в местах,
где он побывал, подписывают обязательство о неразглашении. Следовательно,
его арест - запретная тема.
Григорий сказал что-то по поводу благородства доцента Попова, который
оставался в своей конуре во время отсутствия профессора.
Евгений Ричардович грустно улыбнулся:
- Благородство... Попова только что перевели доцентом на кафедру
госпитальной хирургии. Видит Бог, я не желаю зла профессору Мангейму. Не я
ему подсунул этот подарочек.
Мы остолбенели от неожиданности.
- Доцент Попов?
Евгений Ричардович печально кивнул головой.
- Бить надо! - выпалил я, вложив в эти слова всю страсть, всю
ненависть, всю боль и беспомощность человека, внезапно увидевшего предельную
подлость, облаченную в тогу благородства.
- Но как бить! - ответил Евгений Ричардович. И мы поняли, как его били.
В этот день профессор Цитрицкий преподал своим ученикам очень важный
урок, не имеющий никакого отношения ни к хирургии в частности, ни к
медицине, в общем.
Только через год мы узнали, что к аресту Евгения Ричардовича был
причастен не только Попов, но и его дружок - ассистент Макоха.
И еще один урок профессор Цитрицкий преподал своим ученикам, когда мы
уже приближались к диплому и только изредка виделись с ним.
Встречи эти всегда были сердечными, дружескими. Мы ощущали искренний
интерес, который Евгений Ричардович проявлял к нам, к студентам. А мы
платили ему любовью и, казалось, он не может проявить себя еще каким-нибудь
образом, чтобы эта любовь возросла.
И, тем не менее, профессор Цитрицкий еще раз продемонстрировал истинное
благородство.
Наше место в кружке на кафедре факультетской хирургии заняли студенты
четвертого курса.
Однажды на занятиях этого кружка профессор Цитрицкий показал больного,
переведенного из терапевтического отделения. Эхинококк печени был довольно
редким заболеванием, и будущим хирургам, безусловно, следовало познакомиться
с таким наблюдением.
На демонстрируемой рентгенограмме киста определялась не очень четко.
Студент четвертого курса Виля Нудельман, юноша все и вся подвергавший
сомнению и скептически относившийся к авторитетам, несмело спросил,
окончателен ли этот диагноз.
Евгений Ричардович ответил, что положительная реакция Каццони не
оставляет сомнения в наличии эхинококка.
Виля сказал, что, тем не менее, он сомневается в диагнозе. Будь это
киста, расположенная в печени, кишечник был бы отодвинут книзу, а на
рентгенограмме все наоборот. Даже если это эхинококк, он.не имеет никакого
отношения к печени.
Евгений Ричардович очень внимательно посмотрел на студента и ничего не
ответил.
Прошло несколько дней. Виля был в административном корпусе на лекции по
политической экономии социализма, без знаний которой, как известно, нельзя
быть хирургом.
В аудиторию вошла работник канцелярии и велела студенту Нудельману
немедленно явиться на кафедру факультетской хирургии. Вся группа и Виля в
том числе удивились такому внезапному вызову. Виля, во всяком случае, не
чувствовал за собой никакой вины.
В кабинете Евгения Ричардовича собрались сотрудники двух кафедр -
факультетской хирургии и факультетской терапии во главе с ее заведующим. Как
только Виля появился в дверях кабинета, Евгений Ричардович торжественно
заявил:
- Вот он, студент, подвергший сомнению наш диагноз эхинококк печени.
Нудельман, во время операции выяснилось, что вы правы. Мне приятно сообщить
вам об этом.
За долгие годы работы врачем мне, к сожалению, нечасто приходилось
встречать подобные отношения между коллегами даже равными по рангу. Что уж
говорить о дистанции профессор - студент.
Уважение к личности, независимо от ее положения в обществе, предельная
честность, честь, становящаяся исчезающим понятием - эти качества были
органической частью профессора Цитрицкого.
Говорили, что он - реликт, что он каким-то образом уцелевший граф. Не
знаю, правда ли это. Но он был аристократом, независимо от происхождения.
Евгений Ричардович любил наш курс. Даже после летней экзаменационной
сессии, когда мы распрощались с кафедрой факультетской хирургии, он
продолжал интересоваться нашими делами. И не только академическими.
На нашем курсе была отличная самодеятельность. Был хороший
джаз-оркестр, который в ту пору запретили называть джазом. Низкопоклонство.
Отвратительное иностранное слово. Поэтому оркестр назвали музыкальным
коллективом. Благозвучнее. И вообще, как известно, страна победившего
социализма состоит из одних коллективов.
(Не могу удержаться от отступления, дописанного через пять лет после
завершения главы о Евгении Ричардовиче Цитрицком. Большая часть бывших
джазистов, то есть, коллективистов, во главе со скрипачем и дирижером
Семеном Файном, ставшим великолепным проктологом, профессором, руководившим
отделом в Московском институте проктологии,- покинула пределы
социалистической отчизны. Даже оставшийся там бывший аккордионист Натан
Эльштейн оказался за границей. Дело в том, что профессор Эльштейн - главный
терапевт Эстонии).
Были отличные чтецы. Были артисты, которые вполне могли бы сделать
карьеру на профессиональной сцене. Но главное - неистощимая выдумка. На
концерты самодеятельности курса публика валила, словно выступали не
студенты-медики, а заезжие звезды.
В начале нашей последней весны в институте мы решили дать прощальный
концерт.
Почти вся программа, в том числе несколько музыкальных произведений,
была написана студентами. Весь материал, разумеется, просеяли сквозь густое
сито цензуры. Но запас придуманного был так велик, что даже просеянного
хватило на три с половиной часа веселья и смеха. Прошло около четырех
десятилетий, а концерт этот остался в памяти присутствовавших на нем людей.
Большую часть концерта Евгений Ричардович провел за кулисами. Он не
имел представления о том, что последует за номером, исполнявшимся в эту
минуту. Но он был занят и взволнован не менее режиссера. Он помогал
устанавливать декорации. Он даже с удовольствием держал зеркало, перед
которым наводились последние мазки грима. Казалось, он был готов снять с
себя брюки, если бы они вдруг понадобились кому-нибудь из выступающих. Он
был в сотоянии эйфории, можно было бы сказать - интоксикации, но все мы
можем засвидетельствовать, что он не выпил ни капли спиртного.
- Спасибо, братцы, вы меня сегодня вернули в молодость! Спасибо!
Сегодня я снова почувствовал себя студентом пятого курса, - говорил Евгений
Ричардович, обнимая нас.
Еще раз мы услышали от него нечто подобное на нашем выпускном вечере.
Но тогда мы крепко выпили. В разгар застолья Евгений Ричардович стал на стул
и произнес тост за будущих хирургов.
Иногда я задумываюсь, чем нас так привлекал к себе профессор Цитрицкий?
Расставшись с ним, мы в течение двух семестров слушали блестящие лекции
по госпитальной хирургии. Мы были избалованы встречами с интересными людьми.
У нас нет недостатка в приятных воспоминаниях.
Почему же, перечисляя наших институтских учителей, мы говорим о Евгении
Ричардовиче Цитрицком непременно с восклицательным знаком?
Это был человек, в котором желание отдать доминировало над всеми
остальными чертами характера.
АЛЕКСАНДР ЕФИМОВИЧ МАНГЕЙМ
На расстоянии километра в нем можно было безошибочно распознать старого
врача, солидного, знающего, доброжелательного, располагающего к себе. О нем
можно было сказать одним словом - обстоятельный. Внимательные глаза с
хитринкой. Интеллигентное слегка полноватое лицо. Неторопливые взвешенные
движения. Спокойствие и устойчивость.
Заведующий кафедрой госпитальной хирургии профессор Мангейм был самым
популярным врачем в городе. Пациенты его любили. Студенты о его лекциях
говорили: "Блеск!". Шутки, которые он ронял во время врачебных обходов, в
операционной, на лекциях, расходились по городу, затем - по Союзу как
анекдоты и становились классикой.
Госпитальную хирургию проходят на пятом курсе. До лекций профессора
Мангейма мне было еще далеко. Но однажды студенту второго курса повезло и я
услышал Александра Ефимовича.
В еврейском театре проходила конференция зрителей. Зал от партера до
галерки заполнили завсегдатаи театра и просто любопытные. На сцене покорно
сидели артисты во главе с главным режиссером и терпеливо выслушивали мнения
зрителей о спектаклях и о себе. Выступавшие хвалили и критиковали.
Выступавшие говорили на идише. Только этим выступления отличались от
стандартных официальных словоизвержений советских граждан, произносивших
речи. Вполне добропорядочная конференция. Привычная. Скучная.
На трибуну поднялся профессор Мангейм. Он внимательно посмотрел на
сидевших на сцене артистов. Казалось, сейчас последует вопрос: "На что
жалуетесь?". Но профессор чинно поклонился и повернулся лицом к публике. Зал
настороженно затих, приготовившись к необыченому. И необычное началось.
Уже через минуту раскаты смеха сотрясали сидевших на сцене и в зале.
Профессор Мангейм не уступал самым знаменитым пародистам. Едва заметный
поворот головы, почти неуловимое движение корпуса, выразительный жест руки,
и зал узнавал не просто знакомого артиста, но артиста в определенной роли.
Идиш профессора Мангейма был литературным и богатым. Но вдруг Александр
Михайлович спускался с языковой высоты на сленг местечковой улицы, и тогда
зал покатывался от хохота, а на сцене артисты вытирали слезы.
Вероятно, только ради выступления профессора Мангейма стоило устроить
конференцию зрителей.
Несомненно, он был выдающимся артистом, умевшим облечь самое серьезное
содержание в наряд гротеска. Мы убедились в этом, слушая его лекции на двух
последних семестрах. Но еще до этого курсу представилась возможность
познакомиться со стилем профессора Мангейма.
В институте состоялся торжественный вечер, посвященный тридцатой
годовщине Советской армии.
Это было время свинцово-черное без просвета. Зловоние государственного
антисемитизма затопило полуголодную страну. Все еврейское подвергалось
злобному гонению, а в самом благоприятном случае - осмеянию.
Александр Михайлович картавил. Более того. Иногда он, умышленно
утрируя, подчеркивал еврейский акцент.
Не знаю, кому пришла в голову идея заставить профессора Мангейма
выступить на вечере с рассказом о том, как он был начальником санитарной
службы в 25-й стрелковой дивизии, которой командовал Чапаев. Для большинства
из нас Чапаев был легендарным героем гражданской войны, истинным
коммунистом. Мы ведь были воспитаны такими кинофильмами, как "Чапаев".
Согласно лучшим традициям социалистического реализма героический образ из
кинофильма должен был оставаться светлым и непорочным.
И вдруг Александр Ефимович, ловко применяя стандартный набор советского
официального словоблудия, нигде и ни в чем не выходя из рамок, установленных
коммунистической пропагандой, только интонацией и лукавой улыбкой показал
нам пьянчугу-рубаку, которому нельзя было доверить командование взводом,
куда уж там - дивизией. Кульминацией выступления был рассказ о том, как
Чапаев приказал Мангейму в течение одной ночи развернуть госпиталь на сто
коек.
- Было это в Оренбурских степях. Госпиталь на сто коек... Вы понимаете,
чему подобен этот приказ? Скажем, приказу - сегодня ночью на Театральной
площади силами профессорского состава института воздвигнуть Эйфелеву башню
заодно с Триумфальной аркой. Я попытался объяснить это Василию Ивановичу,
разумеется, в более доступной форме. Так он, затопав хромовыми сапогами и
сорвавшись на фальцет, закричал: "Если ты, жидовская морда, к утру не
развернешь госпиталь на сто коек, я тебя пущу в расход!". Не желая
шокировать аудиторию, особенно ее лучшую половину, я упустил вариации в
стиле рококо, которыми была украшена эта фраза. - И что вы думаете? - на
лице Мангейма засияла улыбка, которую следовало бы запатентовать, - я
развернул госпиталь на сто коек. Вы спросите, как мне удалось в течение
одной ночи соорудить на Театральной
площади Эйфелеву башню? Очень просто. Я воткнул в землю четыре
деревянных жерди, связал их вверху веревкой и убедил вас в том, что вот оно
- требуемое вами сооружение. Но можете мне поверить - госпиталь был ничуть
не хуже... скажем, штаба нашей славной 25-й стрелковой дивизии. Вы знаете,
моим методом очень многие не пренебрегают и в настоящее время.
Мы смеялись от души. Нам очень понравилось выступление профессора
Мангейма. В ту пору ортодоксальный коммунист, я не подумал о том, что сейчас
публично осмеивалась одна из икон в советском иконостасе. И не только икона.
Профессору Мангейму сошло с рук выступление на торжественном вечере. То
ли потому, что это был добродушно-снисходительный рассказ старого чудака, то
ли потому, что в ту пору профессор Мангейм лечил знатную особу, страдающую
геморроем. А знатный геморрой, как известно, нельзя оставлять без опытного
врача.
Уже потом, слушая лекции по госпитальной хирургии, я понял, как
профессору Мангейму удавалось, казалось, одним словом в нормальной
верноподданной фразе разрушить ходульные представления, вбиваемые в нас
советской пропагандой, и
показать вещь или явление в их истинном виде.
- В ту пору, - рассказывал Александр Михайлович во время лекции, - я
учился на медицинском факультете Сорбонны. В России, как вы понимаете, для
меня не нашли университета с достаточно широкой дверью. Я был бедным
студентом, поэтому сначала я зарабатывал на жизнь и обучение, работая
стеклодувом, а потом стал санитаром и фельдшером в еврейской больнице. Это
была такая клоака! - профессор сделал небольшую паузу, слегка кивнул головой
в сторону двери и добавил: - Как эта.
Сто пятьдесят студентов потока, мы не видели больниц, значительно
отличавшихся от той, в которой находилась клиника кафедры госпитальной
хирургии. Для нас это была норма, естественное состояние. И вдруг два слова
"как эта" на мгновение приоткрыли завесу, и до нашего сознания дошло, что в
мире есть больницы, в сравнении с которыми обычная советская больница всего
лишь клоака.
Еврейская тема постоянно присутствовала в его неосторожных шутках. Даже
говоря о Сорбонне, он не пременул заметить, что в России не нашлось
университета для еврея.
Однажды, демонстрируя больного во время лекции, Александр Ефимович
докладывал аудитории, что он обнаруживает по ходу клинического обследования.
Профессор снял стетоскоп с груди больного.
- Так. Тоны приглушены. Акцент второго тона на аорте. - Александр
Михайлович задумчиво посмотрел на больного и, словно в аудитории не было ста
пятидесяти студентов, тихо добавил: - Еврейский акцент второго тона на
аорте.
Последовал взрыв хохота. Только потом я подумал, что шутка была очень
грустной.
Вместе с однокурсниками я присутствовал при рождении очередного
анекдота, ставшего классическим.
Врач клиники спросил Александра Ефимовича, может ли получить
инвалидность больной, выписывавшийся домой после довольно сложной операции.
В Советском Союзе существуют три группы инвалидности. Профессор посмотрел на
титульный лист истории болезни и ответил:
- Кроме имеющейся у него пятой группы инвалидности, другой он не
получит.
Речь шла о пятой графе в паспорте с записью "еврей".
Однажды группа студентов наблюдала операцию. В затянувшейся тишине,
нарушаемой только звоном инструментов, прозвучал вздох ассистента. Александр
Ефимович поднял голову, посмотрел на врача поверх очков и очень серьезно
произнес:
- Перестаньте говорить о политике.
Так родился еще один анекдот.
В день реабилитации "врачей-отравителей" Александр Михайлович увидел
своего доцента у входа в административный корпус института. Доцент Попов,
тот самый "благородный" доцент, которого перевели на кафедру госпитальной
хирургии после того, как из тюрьмы освободили профессора Цитрицкого, пытался
спрятаться в толпе студентов, стоявших на тротуаре и на мостовой. С
противоположного тротуара Александр Ефимович закричал:
- Владимир Васильевич, вы уже можете пожать мою руку. Партия и
правительство установили, что у меня нет сифилиса.
Эта глава превратилась бы в сборник анекдотов, если бы я продолжил
цитировать шутки Александра Ефимовича, которые он ронял походя, мгновенно
реагируя на конкретную ситуацию.
Лекции профессора Мангейма были зрелищем. Много раз во время этих
лекций я вспоминал выступление Александра Ефимовича на конференции зрителей
в еврейском театре. Первый чac лекции действительно был представлением. Но
каким! На кушетке сидел или лежал больной, страдавший заболеванием, которое
было темой лекции. Я не могу понять, каким образом профессор находил
пациентов, беседуя с которыми он мог привести в восторг самых изысканных
ценителей комедии. Профессор, как любой врач, спокойно собирал у больного
анамнез, обычный опрос пациента, а студенты покатывались от хохота.
Профессор осматривал демонстрируемого, комментируя свои действия или
докладывая о находках, а студенты изнемогали от смеха.
Второй час лекции был обстоятельным академичным разбором того, что мы
увидели во время "представления". Здесь уже не было времени не только для
шуток, даже для улыбки. Уйму знаний передавал нам профессор.
Спустя много лет мои коллеги, очень знающие и опытные хирурги нередко
удивлялись, откуда я знаю какой-нибудь нигде не описанный симптом или редкую
патологию, диагностика которой представляет немалые трудности.
Однажды самолюбие отличного профессора-хирурга было ущемлено, когда
очень простым приемом я, в ту пору молодой врач, к тому же ортопед, а не
полостной хирург, отдифференцировал у него одно заболевание от другого.
- Откуда вам известен такой способ дифференциальной диагностики? -
спросил он.
Я рассказал о лекциях Александра Ефимовича Мангейма, о массе
информации, которую профессор облекал в форму комического представления, о
том, как эти представления прочно закрепились в нашей памяти.
Александр Ефимович был единственным профессором в институте,
удостоенным звания заслуженного деятеля науки. Это звание было присвоено ему
еще до войны. Репутация его как врача была безупречной. Но... он был
"жидовской мордой". В отличие от легендарного комдива Василия Ивановича
Чапаева, новый ректор института не кричал и не топал хромовыми сапогами. То
ли потому, что ректор все-таки не был легендарным комбригом, то ли потому,
что он не носил хромовых сапог. Он не топал... Он очень корректно руководил
ученым советом, который должен был проштамповать готовое решение освободить
профессора Мангейма от должности заведующего кафедрой госпитальной хирургии.
В пору, когда в Москве готовился процесс над "врачами-отравителями",
когда весь советский народ единогласно требовал повесить этих агентов
сионизма и американского империализма, действия ректора института
представлялись несомненно гуманными. Более того, предложение о снятии с
работы профессора Мангейма исходило не от ректора, а от заведующего кафедрой
марксизма-ленинизма доцента Малого.
Еще на первом курсе в моем карманном альбомчике под карикатурой на
доцента Малого была запись:
Его умишка не хватит мышке,
А в институте самовластный кесарь.
Доцент наш Малый - дурак немалый,
Но Малый тот без малого профессор.
Эта эпиграмма нуждалась в нескольких поправочных коэффициентах.
Во-первых, только-что демобилизовавшийся офицер-коммунист квалифицировал
личность, заведующую кафедрой Марксизма-Ленинизма, самого передового, самого
светлого учения в мире. Во-вторых, начинающий студент обычно видит своего
преподавателя, тем более заведующего кафедрой в этаком ореоле, считая его
личностью высшего порядка. Какой же личностью должен был быть доцент Малый,
чтобы начинающий студент сочинил о нем подобную эпиграмму?
Доцент Малый, невежда и ничтожество, на заседании ученого совета
предложил освободить профессора Мангейма от заведования кафедрой, так как
ему коммунистическая партия не может доверить воспитание медицинских кадров.
Члены ученого совета молчали. Даже те, которые отлично понимали, что
сейчас совершается беззаконие. Но ведь Малый выступил от имени партии. Кто
же мог набраться смелости и возразить? Да еще в такое время. Малый оглядел
членов ученого совета и изрек:
- Увольнение Мангейма это вопрос принципиальный.
- Совершенно верно. Это вопрос препуциальный, - в напряженной тишине
прозвучал насмешливый голос профессора Мангейма. Порядочные члены ученого
совета посмели рассмеяться. Остальные испугано спрятали улыбку. Малый тоже
самодовольно улыбнулся. Еще бы! Его твердое выступление сбило с ног этого
несокрушимого жида, растерянно перепутавшего слово "принципиальный". А еще
интеллигент!
Малый не владел даже русским языком, как и своим родным, украинским.
Где уж ему было знать латинский термин препуциум - крайняя плоть.
У еврея Мангейма действительно обрезали препуциум. Это не помешало ему
стать выдающимся врачем вопреки антисемитским законам Российской империи.
Правда, для этого ему пришлось уехать из России во Францию, в которой могло
возникнуть дело Дрейфуса, в которой никогда не исчезал вирус антисемитизма,
но в которой еврею не запрещалось окончить Сорбонну. Отсутствие лрепуциума
не помешало Мангейму стать профессором, воспитавшим несколько поколений
врачей. Очень многие из них сохранили благодарность своему учителю.
Но при власти Малых, да еще на российской почве, препуциальный вопрос
оказался решающим фактором. Александра Ефимовича Мангейма уволили с работы.
Впервые я присутствовал на клинической конференции. Многое в ту пору
было для меня впервые. Кончался первый месяц моей работы врачом, из него -
около недели в первой клинике Киевского ортопедического института.
Ординатор продемонстрировал своего пациента. Сестра на каталке увезла
больного. Началось обсуждение. Случай был очень сложным.
Молодые врачи скромно слушали выступления старших. Все соглашались с
тем, что необходимо оперативное вмешательство.
Аргументы были убедительны. Даже на секунду я не усомнился в том, что
маститые врачи, облаченные степенями и званиями, не могут ошибиться.
Выступление заключил заведующий клиникой, профессор Елецкий, ортопед
старой школы, опытный травматолог. С уверенностью, соответствующей его
высокому положению, он указал на необходимость операции, которую собирался
осуществить лично.
Оставалось назначить ассистентов, и можно было перейти к разбору
следующего больного. И вдруг...
- Александр Григорьевич, простите, что я прошу слова после заключения,
но у меня возникли некоторые соображения. - Это произнес старый врач,
полулежа не стуле, зажатом двумя письменными столами. Его странная голова с
седыми космами покоилась на руке, облокотившейся на стол. Он не изменил
позы, произнося эту фразу.
Профессор кивнул утвердительно, явно подавляя неудовольствие.
Все в той же позе старый врач начал неторопливую речь. Но как он
говорил!
Только сейчас мне стало ясно, что предложенная операция абсолютно не
показана больному.
Кто-то из старших научных сотрудников пытался возразить. Старый врач
спокойно и убедительно (все в той же позе) отмел возражения.
В ординаторской наступила тишина. Все смотрели на профессора.
- Ну что ж, - сказал он, - Оскар Аронович прав. Последуем его совету.
Начался разбор следующего больного. Я старался получше рассмотреть
старого врача, которого до конференции ни разу не встречал в клинике.
Сероватая седина, казалось, месяцами не знала расчески. На подбородке и
на шее седая стерня недобритых волос Я не знал, что это результат небрежного
пользования электрической бритвой. У всех врачей клиники были хирургические
халаты с завязками сзади. На нем был терапевтический халат, заплатанный,
помятый, несвежий. Под халатом была видна такая же несвежая рубашка с
потертым воротником и нелепый галстук, завязанный веревочкой. Штанины брюк,
не ведавших утюга, внизу были оторочены размочаленной бахромой. Из-под них,
вырвавшись на свободу из собранных в гармошку носков неопределенного цвета,
торчали штрипки кальсон. По носкам никогда не чищеных ботинок, казалось,
прошелся самый грубый рашпиль. Но самое главное - на некрасивом мудром лице
застыла такая безысходность, что я немедленно представил себе жуткий быт
этого необыкновенного врача.
Я представил себе его нищенскую зарплату, а из нее - вычеты, и займ, и
взносы. Я представил себе, как его семья ютится в тесной комнатке
коммунальной квартиры. И, вероятно, есть дочь на выдание, такая же
некрасивая и такая же умная, как ее отец. А сероватость изможденного лица -
определенно результат хронического недоедания.
Я тут же решил, что, как только получу свою первую зарплату (еще более
нищенскую, потому что я был начинающим врачем, а он - врачем со стажем),
приглашу его в ресторан и накормлю сытным обедом.
Каково же было мое удивление, когда я узнал, что Оскар Аронович
Рабинович - старший научный сотрудник с высокой зароботной платой, что он
самый опытный на Украине специалист по переферической нервной системе, что
ему всего лишь пятьдесят четыре года, что у него вообще нет детей, и обедом
в ресторане он может накормить не только меня, а весь институт, потому что
его жена - знаменитый профессор-невропатолог с огромной частной практикой -
в день зарабатывает чуть ли не столько, сколько старший научный сотрудник в
течение месяца.
Вскоре мы стали друзьями, хотя Оскар Аронович был на двадцать восемь
лет старше меня.
В ту пору коммунистическая партия объявила нового святого - академика
Павлова. Изучение павловской теории нервизма, как и все, доводилось до
абсурда. Апостолы нового святого проповедовали, что, руководствуясь учением
Павлова, любую болезнь можно вылечить продолжительным сном. К нам в клинику
поступали больные с тяжелейшими несросшимися переломами. Вместо того, чтобы,
как положено, зафиксировать конечность гипсовой повязкой, поверившие
апостолам малограмотные врачи лечили больных с переломами длительным сном.
В клинике проводились обязательные для врачей занятия по павловскому
учению. Я должен был воспринимать абсурдную профанацию как истину в
последней инстанции. Ведь я был ортодоксальным коммунистом. Но почему-то не
воспринимал.
Однажды я не выдержал и возразил руководителю семинара, сказав, что его
утверждения (а это были утверждения официальные, "спущенные сверху") не
только не имеют ничего общего с опытами Павлова, но даже противоречат
законам природы.
После семинара Оскар Аронович подошел ко мне и очень громко сказал (я
еще не знал, что он туговат на левое ухо):
- А вы, оказывается, истинный евреец. Богоборец и искатель истины.
Мы разговорились. Я рассказал ему о книге Шредингера "Что такое жизнь с
точки зрения физики". С этой книгой у меня уже были связаны неприятности в
студенческую пору... Так начались наши продолжительные беседы.
Вскоре обнаружилась еще одна точка соприкосновения - любовь к поэзии.
Оскар Аронович писал стихи. Мне кажется, плохие стихи. А слушать он мог
часами, отлично понимая, что такое хорошо, а что такое плохо. Не понимал он
лишь тогда, когда речь шла о его стихах.
Примерно через месяц после нашего знакомства он пригласил меня к себе.
Проходя по широкому коридору в его кабинет, я заметил в открытой двери
смежной комнаты невиданную мною роскошь. В ту пору я, вероятно, не смог бы
объяснить, почему именно роскошь. Только значительно позже я познакомился с
уникальной коллекцией его жены, профессора Анны Давыдовны Динабург. Фарфор,
уникальная мебель, гобелены.
В 1974 году моя добрая знакомая, скульптор и профессор-искусствовед
Рипсиме Симонян оценила эту коллекцию примерно в семь-восемь миллионов
долларов.
Мы прошли мимо двери в "музей" и вошли в его комнату. Я застыл
изумленный.
Все стены комнаты от пола до потолка (а высота комнаты превышала четыре
метра) были заняты стеллажами, плотно забитыми книгами. В центре комнаты
стояло кресло-кровать с неубранной постелью, со свисающим на пол одеялом. У
изголовья постели высилась груда книг в дорогих кожаных переплетах с золотым
тиснением - бесценное собрание французского романа
шестнадцатого-семнадцатого веков.
Я переходил от стеллажа к стеллажу, немея от восторга. Впервые в жизни
я увидел однотомники полного собрания сочинений русских поэтов на тончайшей
рисовой бумаге. Такие же собрания английских, итальянских, немецких и
французских поэтов в оригинале. Знакомые мне по погибшей отцовской
библиотеке шестнадцать книг "Еврейской энциклопедии" и черные с золотом тома
Брэма. Подписные тома классиков мировой литературы в этой библиотеке
казались случайно заглянувшими сюда бедными родственниками.
Когда дар речи вернулся ко мне, я узнал, что Оскар Аронович свободно
владеет английским, испанским, итальянским, немецким, польским, французским,
чешским, древне-греческим и латынью.
А еще несколько лет спустя я узнал, что так же свободно он владеет
ивритом и идишом.
В восьмилетнем возрасте к восторгу отца, который обучал двух своих
сыновей по двуязычной Библии, маленький Ашер-Оскар перевел на иврит шесть
первых строк стихотворения Лермонтова "Три пальмы".
Пока я рассматривал книги, Оскар улегся на свою постель, свесив ноги на
пол, и появившийся в комнате шпиц Дези принялся усердно грызть носки
ботинок. Так вот откуда следы рашпиля!
В те годы, выше всякой меры перегруженный работой, я редко бывал у
Оскара. Только спустя несколько лет у меня появилась возможность упиваться
сокровищами уникальной библиотеки.
Оскар был блестящим невропатологом, врачем-мыслителем. Каким образом? Я
не могу объяснить. Происходило это без всяких усилий с его стороны. Он
просто не был намерен, даже не был в состоянии предпринимать усилия. Большей
неорганизованности и расхлябанности мне еще не приходилось встречать. Ему
было проще трижды купить одну и ту же книгу, чем попытаться разыскать ее в
своей библиотеке.
Сколько раз я уговаривал его пригласить библиографа, составить каталог,
навести порядок, чтобы среди тысяч книг найти нужную. Оскар соглашался. Но и
только.
Понятие о приличном внешнем виде было ему недоступно, как, впрочем, и
его жене и его любовнице, если ее можно определить таким термином.
Самой естественной позой Оскара было полулежачее положение, особенно,
когда ему приходилось разбираться в сложных случаях. Консультируя очень
тяжелого больного, Оскар мог позволить себе полулечь рядом с ним, обдумывая
диагноз, либо диктуя врачу результаты осмотра. В женских палатах это иногда
приводило к курьезам и фривольным шуткам пациенток. Но добродушие Оскара
служило ему надежной броней.
Он никогда не читал записей продиктованных им консультаций. Однажды, -
в страшную пору после Девятнадцатого съезда партии, когда еврею было опасно
существовать и трижды опасно - заниматься врачебной деятельностью, - я
прочитал в истории болезни несусветную чушь, подписанную доцентом
Рабиновичем. Так малограмотная ординатор записала его консультацию. Я
показал ему запись. Она вызвала у Оскара взрыв веселого смеха. Я напомнил
ему об опасности. Оскар легкомысленно махнул рукой.
Он продолжал подписывать свои консультации, не читая, что написали не
всегда грамотные и не всегда добросовестные врачи.
Однажды, когда Оскар диктовал мне результат осмотра моего больного, я
вложил в историю болезни вкладыш и вместо консультации стал записывать
стихи, приписываемые Баркову:
Судьбою не был он балуем,
Но про него сказал бы я:
Судьба его снабдила ...
Не дав в впридачу ни ...
.
В записи не было троеточий. Полновесные русские выражения завершали
каждую строку. Как и обычно, Оскар подписал свою "консультацию" не читая.
- Отлично, Оскар, - сказал я, - завтра на институтской конференции я
вложу этот лист в эпидеоскоп и продемонстрирую на экране, что старший
научный сотрудник Рабинович диктует ординаторам.
- Что именно?
Я прочитал. Оскар расхохотался.
- Ну, Иона, не станете же вы делать такую пакость?
- Стану. Непременно стану.
Оскар перестал смеяться. Он согласился дать мне честное слово, что не
будет больше подписывать, не читая, если я сейчас же уничтожу этот лист.
Конечно, он не сдержал слова.
Оскар ушел на пенсию, не дождавшись своего шестидесятилетия. Причиной
было несуществующее сердечное заболевание, в которое он верил настолько, что
даже сумел убедить других. Может быть, не надо было убеждать? Может быть,
руководство Киевского ортопедического института только обрадовалось, что
таким безболезненным способом избавилось еще от одного еврея, к тому же -
Рабиновича? А то, что Рабинович - уникальный врач, никого не волновало.
Оскар прекратил врачебную деятельность. Это было преступлением перед
нуждавшимися в нем больными. Но жена, профессор Динабург, умела завести его
в наиболее сложных случаях, в которых даже она, выдающийся невропатолог,
нуждалась в консультации.
- Оскар, - говорила она, - я уверена, что этот случай тебе не по зубам.
- Какой случай?
Анна Давыдовна докладывала.
- А ты разобралась?- спрашивал Оскар.
- Конечно, - отвечала Анна Давыдовна.
- Посмотрим. Напиши диагноз и не показывай, что ты написала.
Затем начинался цирк. Я получал огромное удовольствие и еще большую
пользу, наблюдая эти консультации - "турниры".
Однажды мне крайне понадобилась помощь Оскара. В больнице, в которой я
работал, находился на излечении десятилетний мальчик. Два крупнейших
киевских ортопеда, в том числе мой учитель, поставили диагноз "туберкулез
поясничного отдела позвоночника". Продолжительное болезненное лечение не
улучшало состояния ребенка. Ежедневно наблюдая его, я все больше убеждался в
ошибочности диагноза. Но, говорили, если диагноз костный туберкулез по
ошибке поставит даже начинающий врач, опытный профессор не сразу решится его
опровергнуть. А тут было все наоборот - диагноз поставили два профессора, и
я собирался убедить их в ошибке.
У меня уже не было сомнения в том, что у Миши какое-то неврологическое
заболевание. Но какое? Моего знания и опыта было явно недостаточно. Мне
нужна была консультация не просто хорошего невропатолога, а именно
Рабиновича. Но как его заполучить?
Больница у черта на куличках. Стояли редкие для Киева морозы. Частной
практикой Оскар не занимался никогда. А сейчас, на пенсии - подавно.
Мы жили по соседству. Он - в седьмом, а я - в пятом номере. Я знал, что
в половине десятого утра он выбирается из дома, чтобы совершить очередной
обход книжных магазинов. К этому времени я "случайно" оказался возле его
подъезда. Оскар обрадовался, увидев меня.
(Разрабатывая план "операции Рабинович", я в течение двух недель
старался не попадаться ему на глаза и не подходить к телефону, когда он
звонил).
Постояли. Поговорили. На вопрос, что нового, я ответил, что есть новые
стихи, но я очень тороплюсь. Впрочем, он может услышать эти стихи, если
проводит меня. Оскар охотно согласился. Тут возникла техническая проблема.
Было очень скользко. У меня в левой руке палочка. Следовательно, я шел
слева. А Оскар слышал только правым ухом. Поэтому, пока мы спускались по
Прорезной на Крещатик, я орал стихи так, что редкие прохожие шарахались от
двух сумасшедших.
Мы подошли к остановке восьмого троллейбуса. Я был бедным врачем и не
мог позволить себе такой роскоши как такси. Конечно, можно было обратиться к
Мишиному деду, который каждый день приезжал в больницу. Но взять у него
деньги на такси? Я даже представить себе не мог такого. А присутствие деда
разрушило бы мой хитроумный план.
Подошел троллейбус, а я еще не дочитал стихотворения. Мы проехали одну
остановку и на площади пересели в трамвай. На Контроактовой площади я читал
стихи, пока, душераздирающе визжа на закруглении, мимо нас проезжали
ненужные трамваи номер девять, одиннадцать, девятнадцать.
Подлый ветер пронизывал до костей. Ноги окоченевали. А двенадцатого
номера, как назло, все не было.
Наконец он появился. До седьмой линии в Пуще-Водице мы ехали час и пять
минут. В полупустом вагоне пассажиры с недоумением смотрели на двух
ненормальных, из которых один криком извергал из себя стихи, а другой,
подставив правое ухо, пытался услышать их в грохоте промерзшего трамвая.
Читать стихи на морозе в течение двух часов! К тому времени, когда
трамвай подошел к нашей остановке, я уже не кричал, а сипел.
- А теперь, Оскар, платите гонорар. Можете натурой. У меня лежит
ребенок, которого вы должны посмотреть.
- Иона, you are cheat, - прокричал он, рассмеявшись. Потом, вспомнив,
что я не владею английским языком, добавил:
- Ihr sind ein Schwindler!
Оскар Аронович внимательно обследовал Мишу. Как жаль, что только я один
присутствовал на этом уникальном уроке неврологии! Мне стало все ясно еще до
того, как он сформулировал диагноз. Оскар посмотрел на меня так, словно
увидел вспервые, и нараспев произнес:
- Иона, вы становитесь врачем. Отвергнуть приговор, вынесенный двумя
корифеями - это, знаете ли. Вот если вы еще сформулируете диагноз.
Я сформулировал диагноз. Оскар поправил меня и, не скрывая
удовольствия, заявил:
- Вы, конечно, жулик, и cheat, и Scwindler, и вус ин дер курт, но еще
три консультации вы честно заработали.
Должен ли я сообщить, что я так же честно оправдал прозвища, данные мне
Оскаром (жулик, все, что в кружке, или в картах), и три-четыре его
консультации умудрялся засчитывать за одну?
Шли годы. Крепла наша дружба. Еще одна важная тема появилась во время
наших бесед: Израиль. Вот когда я узнал, что Оскар свободно владеет ивритом.
Его отец в Прилуках к четырнадцати годам изучил Талмуд. Он экстерном
сдал экзамен за восемь классов гимназии, не проучившись в ней ни одного дня,
и был принят на юридический факультет Киевского университета. Но его
исключили за участие в революционных демонстрациях. Еврей, знаток Талмуда,
не мог не участвовать в революционных демонстрациях. Юридическое образование
он завершил в Юрьевском университете. Ему предложили остаться на кафедре,
если он перейдет в христианство. Он отказался от этой чести. Еврей с
юридическим образованием несколько лет прослужил казенным раввином в Керчи.
Октябрьскую революцию он воспринял уже без восторга.
Сын Арона Рабиновича Ашер-Оскар запоем читал книги на иврите, которые
он получал в библиотеке "Общества распространения просвещения между евреями
России".
Он учился в реальном училище в Санкт-Петербурге, но окончил училище уже
в Киеве после февральской революции, которая очень воодушевила еврея, не
усвоившего опыта своего отца.
Прозрение приходило постепенно по мере знакомства с советской властью.
Нельзя сказать, что с годами Оскар становился более странным, чем
прежде, хотя моя жена считала это очевидным. Он мог внезапно прийти к нам
потому, что в этот момент его мучил вопрос, существует ли пустота. И мы до
поздней ночи обсуждали физические проблемы.
Казалось, Оскар уже ничем не мог удивить меня. Но как-то, когда я
позвонил ему, трубку сняла Анна Давыдовна. Мы поговорили. На просьбу
пригласить к телефону Оскара она ответила:
- Его нет дома. Он у своей любовницы.
Я потерял дар речи. Оскару в ту пору переваляло за семьдесят. Даже в
молодые годы он не был похож на героя-любовника. Неужели справедлива
пословица "седина в голову - бес в ребро"? Неужели Оскар стал "мышиным
жеребчиком"?
Ответ на эти вопросы я получил, когда Оскар познакомил меня со своей
любовницей.
Старую русскую аристократку трудно было отличить от еврейки Анны
Давыдовны. Та же неряшливость - внешняя и в быту. Тот же рафинированый
интеллектуализм. Тот же профессиональный уровень - профессор университета,
один из крупнейших в мире специалистов в своей области.
Возможно, слово любовница следовало заключить в кавычки? Не знаю.
Когда я приходил к ней и заставал Оскара в его излюбленной позе -
возлежащим на старом диване с торчащими пружинами (а профессор была вполне
состоятельным человеком и смена мебели не являлась для нее проблемой), они
прерывали очередной спор на французском языке по поводу стиля романа
семнадцатого века и неохотно переходили на русский язык.
Еще раз удивил меня Оскар перед нашим отъездом в Израиль. Он пришел
попрощаться со мной и вдруг попросил прислать ему вызов.
С Анной Давидовной я неоднократно говорил об Израиле. Я знал, что в
свои семдесят четыре года она уже не способна на катастрофические перемены.
Я напомнил об этом Оскару, который был на несколько лет старше жены.
- Ну что ж, - ответил он, - я поеду один.
- Оскар, простите мне грубую откровенность. Вам около восьмидесяти. К
тому же, вы глухи. Что вы дадите Израилю?
- Я дам, - упрямо ответил он.
- А ваша бесценная библиотека. Вам ведь не разрешат ее вывезти.
- Человек приходит в мир голым и голым уходит на тот свет.
- Хорошо. Если в Израиле я получу подтверждение о серьезности вашего
намерения, я пришлю вам вызов.
Мы сердечно попрощались. Почему-то я был уверен в том, что вижу его в
последний раз. В Израиле я не получил подтверждения о его намерении приехать
сюда. И вообще я ничего не слышал об Оскаре.
P.S. Глава о моем учителе Оскаре Ароновиче Рабиновиче уже около
полутора лет лежала в столе, когда летом 1987 года я неожиданно получил от
Оскара письмо, полное обиды за то, что не пишу ему.
Оскар сообщил, что он совсем одинок. Анна Давыдовна умерла. Незадолго
до этого скончалась его любовница.
Я представил себе Оскара, одного в квартире-музее. Как наяву, перед
моим мысленным взором предстала его большая комната, переполненная
бесценными книгами. Я немедленно ответил на письмо и напомнил о непременном
условии переписки: из Израиля в Советский Союз пишут, только получив на это
разрешение.
Вызова Оскар уже не просил. Зато попросил прислать ему фотографии
Иерусалима. Я охотно выполнил его просьбу. Что еще я мог сделать для почти
девяностолетнего одинокого еврея, живущего среди книг, о которых только
можно мечтать, в музее с коллекцией стоимостью в семь-восемь миллионов
долларов (по ценам 1974 года), которую, как и книги, некому унаследовать?
Строение плечевого сустава до мельчайших подробностей я мог себе
представить с закрытыми глазами. Но на этой рентгенограмме сустав почему-то
выглядел совсем не так, как ему надлежало выглядеть. И что уже совсем ни в
какие ворота не лезло - даже мой непосредственный руководитель, доцент
Антонина Ивановна Апасова, рассматривала рентгенограмму с явным недоумением.
А я-то считал, что, в отличие от начинающей врача, доцент
ортопед-травматолог знает абсолютно все в нашей специальности. Антонина
Ивановна неуверенно повертела снимки в руках и сказала:
- Спуститесь в рентгеновское отделение и проконсультируйте
рентгенограммы у Юд Анохамовича.
Мне показалось, что именно так она произнесла это имя.
Маленький сухонький старичок сидел за большим письменным столом и
что-то черкал на листе бумаги, не отрывая взгляда от негатоскопа с двумя
рентгенограммами грудного отдела позвоночника.
Я поздоровался и сказал, что Антонина Ивановна велела мне обратиться к
Юд Анохамовичу.
Старичок снял небольшие круглые очки в железной оправе и очень
внимательно осмотрел меня с ног до головы.
- К кому обратиться? - Спросил он.
- К Юд Анохамовичу. - Повторил я.
- Гм. Вы слышали такое имя - Юда?
- Конечно.
- Например?
- Иуда Макковей, Иуда из Кариоты. У меня был приятель Юда. Правда, мы
называли его Юдкой.
Он удовлетворенно хмыкнул, когда я сказал Иуда из Кариоты, а не
Искариот, как было принято называть эту историческую или вымышленную
личность.
- Правильно. А имя Нохем вы когда-нибудь слышали?
- Да. Только у нас произносили Нухем.
- И так можно. Так вот, молодой человек. Я - Юда, а мой отец был Нохем.
Поэтому я - Юда Нохемович. Понятно?
Я кивнул головой.
- Повторите. Я повторил.
- А вас как зовут?
- Ион Лазаревич.
- Иона Лазаревич? Тоже неплохо. Садитесь, Иона Лазаревич. - Он дважды
подчеркнул Иона. - В нашем древнем языке окончание "а" совсем не обязательно
признак женского рода. Поэтому славное имя одного из наших пророков не
следует сокращать в угоду неизвестно кому. Так что вам неясно на этих
рентгенограммах, Иона Лазаревич?
Он мельком взглянул на снимки, отложил их в сторону, придвинул ко мне
лист бумаги и карандаш и спросил:
- Могли бы вы изобразить нормальный плечевой сустав, как он выглядит на
рентгенограмме?
Спустя несколько секунд перед ним лежал рисунок.
- Вот как! Так вы, оказывается, рисуете, доктор Иона Лазаревич?
Я сделал неопределенное движение рукой.
- Во всяком случае, я полагаю, что у вас нет проблем со стереометрией?
- Я люблю стереометрию.
- Отлично. Значит, мы будем друзьями.
Через полчаса я поднимался в клинику в восторге от преподанного мне
урока. Я даже не представлял себе, что рентгенология может быть такой
интересной.
С этого дня я стал добровольным полномочным представителем клиники в
рентгеновском отделении. Я обращался к Мительману с рентгенограммами,
которые сотрудники клиники не успели проконсультировать из-за отсутствия
времени (или просто
из ленности).
Каждую консультацию Юда Нохемович превращал в увлекательную лекцию об
укладках, артефактах, параллелизме рентгенологической картины и
патологической анатомии, о дифференциальной диагностике и даже о технике
рентгенографии и проявления пленки.
Обращаться к Юде Нохемовичу было очень удобно. Он оставался в своем
кабинете, когда все старшие и младшие научные сотрудники уже давно ушли из
института. И, если меня не торопила работа в клинике, я мог подолгу общаться
с заведующим отделом Мительманом, черпая знания из этого поистине бездонного
кладезя.
Как-то, переполненный впечатлениями, я вышел из его кабинета. Был
поздний вечер. В коридоре и в смежных кабинетах ни души. Совершенно
подсознательно я стал что-то насвистывать, не замечая этого. Дурная
привычка. Такое случалось со мною даже во время операций, когда я увлекался.
Сейчас я шел и думал о силе и безбрежности знаний, о людях, которые
посвящают себя науке, думал о Мительмане.
Когда в следующий раз я пришел к Юде Нохемовичу, он вдруг попросил:
- А ну-ка, Иона Лазаревич, высвистите снова финал скрипичного концерта
Брамса.
Я посмотрел на него с недоумением.
- Это же вы свистели тогда вечером, расставшись со мной?
Я вспомнил и начал насвистывать. Юда Нохемович тихо подпевал
аккомпанимент оркестра. Морщины на востреньком лице разгладились, и во всем
его облике появилась какая-то несвойственная ему мягкость и расслабленность.
Мы стали вспоминать куски из скрипичных концертов Паганини, Бетховена,
Мендельсона, Винявского, Сен-Санса.
- А какой скрипичный концерт вам нравится больше всего? - спросил Юда
Нохемович.
Я подумал и ответил:
- Бетховена.
- Следовательно, вы любите скрипку.
Я не понял, почему "следовательно", и сказал, что больше люблю
фортепьяно, а скрипка вызывает у меня чувство настороженности и
беспокойства. Я боюсь случайного постороннего звука, если смычок вдруг
мазнет струну, и вообще...
Юда Нохемович хмыкнул:
- Правильно. Поэтому не надо "мазать", а становиться виртуозом в своей
области искусства, науки, ремесла. В любом случае, если вы и дальше будете
проявлять такое усердие, то специалиста в рентгенологии костно-суставной
системы я из вас сделаю (а без этого вообще не может быть хорошего
ортопеда-травматолога), хотя я не могу гарантировать, что в рентгенологии вы
станете Яшей Хейфецом. А скрипка, конечно, божественный инструмент. Нет
лучшего.
Спустя несколько лет, когда мы уже давно не работали вместе, Юда
Нохемович подарил мне очень редкую в Киеве и вообще в Советском Союзе
грамофонную пластинку - произведения Сен-Санса и Сарасате в исполнении Яши
Хейфеца. На конверте своим нервным, но разборчивым почерком он написал:
"Ионе Лазаревичу Дегену, признающему только мастерство. С любовью
Мительман".
Я получал огромное удовольствие, наблюдая за Юдой Нохемовичом на
институтских конференциях и на заседаниях ортопедического общества.
Каждый спорный случай он отстаивал как жизненно важное личное дело. Для
него не существовало авторитетов. Иногда он так горячился, что, казалось,
научная дискуссия может кончиться для него трагедией. В такие минуты он
напоминал мне боевого петуха.
Я знал, с каким глубочайшим уважением он относился к профессору
Фруминой. Я знал, как профессор Фрумина высоко ценит уникальные знания,
порядочность и утонченную интеллигентность Мительмана. Но, когда возникал
спор между Мительманом и Фруминой, у непосвященного могло сложиться
впечатление, что два кровных врага сцепились в смертельной схватке.
Юда Нохемович не признавал предположительных диагнозов. Подобного
максимализма я не встречал ни у одного из врачей. Либо диагноз был ему ясен,
и он четко формулировал его, либо говорил: "Не знаю", хотя никто не
сомневался в том, что у него были определенные соображения по поводу
диагноза, при этом, значительно более близкие к истине, чем у кого-нибудь
другого.
В отличие от меня, в ту пору Мительман знал, что не все научные работы
в институте делаются чистыми руками. Он страдал от этого. Но страдал молча.
Правда, Мительман не вмешивался только до той поры, пока дело не касалось
рентгенологической документации клинического исследования или эксперимента.
Однажды рентгеновский техник под страшным секретом рассказала мне о
беседе (если это можно так квалифицировать) Юды Нохемовича с младшим научным
сотрудником института, подленьким человечком, делавшим одновременно
партийную и научную карьеру. Она случайно оказалась в лаборатории и
услышала, что происходило в кабинете Юды Нохемовича.
Мительман должен был выступить оппонентом на защите диссертации
пронырливого карьериста и попросил его принести все рентгенограммы
эксперимента.
В течение какого-то времени в кабинете царила тишина. Затем
рентгентехник услышала, как Мительман сказал:
- Я отказываюсь быть вашим оппонентом.
- Почему, Юда Нохемович?
- Мне, конечно, следовало оставаться вашим оппонентом и завалить эту
липу, растоптать, уничтожить, опозорить вас на всю жизнь. Но, увы, в
нынешних условиях нельзя остановить вас и вам подобных. На какое-то время,
возможно, я вас остановлю, если мой голос не окажется гласом вопиющего в
пустыне. Но это только чуть-чуть замедлит вашу карьеру. О, вы далеко
пойдете!
- Я не понимаю, какие у вас претензии ко мне.
- Не понимаете? Молодец! Кстати, вы любите Рембрандта?
- Я не знаю, о чем вы говорите.
- У Рембрандта была любимая модель - Саския. Рембрандт неоднократно
писал ее. У вас тоже оказалась любимая вами модель - единственная собака в
эксперименте, бедро которой вы запечатлели на рентгенограммах один, два, ...
восемь раз, записав в протоколе, что вы прооперировали восемь собак.
- У вас нет доказательств.
- У меня есть доказательства. Вот они. Не забудьте, что я работаю
рентгенологом сорок лет.
- Каждая рентгенограмма с прооперированной мной собаки.
- Убирайтесь отсюда вон и не забудьте захватить с собой эту липу!
Мительман зашел в лабораторию. Пока он наливал воду, стакан дрожал в
его руке. Даже красный свет не мог скрыть бледности его лица.
В день защиты диссертации Мительман был на работе, но не пришел на
заседание ученого совета, членом которого был, и на котором был обязан
присутствовать.
В ту пору я еще ничего не знал о столкновении Юды Нохемовича с
мерзавцем, сделавшим все-таки намеченную карьеру.
Зато случайно я оказался свидетелем другого столкновения.
Меня вызвал к себе исполняющий обязанности директора института.
Ничего хорошего, как и обычно, этот вызов не предвещал. В дверях
приемной я столкнулся с секретаршей.
- Посидите, - предложила она и вышла, дымя сигаретой. Я сел на стул у
самого входа в кабинет. Дверь была слегка приоткрыта. Из кабинета доносился
лающий голос исполняющего обязанности директора. Ему кто-то тихо отвечал.
Поэтому сперва мне не удалось определить, кто находится в директорском
кабинете. Когда диалог поднялся до трех форте, я понял, что исполняющий
ссорится с Юдой Нохемовичом.
До меня уже дошли слухи о предстоящем докладе Мительмана на
ортопедическом обществе.
Говорили, что он проверил сотни рентгенограмм - результаты операций по
методу исполняющего обязанности директора института, получившего за этот
метод Сталинскую премию.
Юда Нохемович обнаружил, что неудовлетворительных результатов в
несколько раз больше, чем в статистических данных, сообщенных автором
метода.
Началось с того, что в одной истории болезни Мительман заметил
существенное расхождение между клинической оценкой результатов операции и
рентгенологической картиной. Он решил, что это случайная ошибка врача из
клиники сталинского лауреата.
Юда Нохемович пригласил врача и предложил ему исправить запись.
Врач мялся, изворачивался, даже пытался убедить Мительмана в
правильности клинической оценки, затем напомнил, в какой клинике
осуществлена операция, к тому же, самим лауреатом.
Сразу же после этого неприятного разговора Юда Нохемович пошел в архив
и наугад взял несколько историй болезни пациентов, прооперированных в
клинике исполняющего обязанности по методу лауреата.
Врачей он уже не приглашал. С присущей ему дотошностью он стал изучать
сотни историй болезни. В результате появилась работа, которую Юда Нохемовмч
решил доложить ортопедическому обществу.
Нетрудно было догадаться, что разговор в кабинете директора закипал
именно по этому поводу.
- В последний раз я предлагаю вам держать язык за зубами! - Рычал
исполняющий.
- Даже будь у меня зубы, я не держал бы за ними язык, а у меня уже
вставные челюсти.
- Послушайте, И-у-да Нохемович, вы забываете, какое сейчас время и кто
вы есть. Да я скручу вас в бараний рог!
- Послушайте, су-дарь, - в тон ему ответил Мительман, - во все времена
в течение трех с лишним тысяч лет мой народ скручивают в бараний рог. Но
скручивающие исчезают с лица земли, а мой народ остается, чтобы пережить
очередного антисемита, подчеркивающего звучность моего имени, которым,
кстати, я горжусь. Это имя моих предков. А ваше имя вы позаимствовали у
греков. Честь имею. Встретимся на ортопедическом обществе.
Юда Нохемович стремительно вышел из кабинета. Полы его длинного и не по
фигуре вместительного халата развевались, как библейское одеяние под знойным
ветром пустыни. Он приветливо улыбнулся, увидев меня.
Я встал со стула в торжественном приветствии.
Через минуту из директорского кабинета в пальто и в шапке выскочил
лауреат. Красная физиономия с утиным носом и злобными узкими глазами
излучали ненависть.С каким удовольствием он обматюгал бы меня, удобно
расположившегося на стуле!
Но из предыдущего опыта он знал, как я реагирую на брань и как богат
мой матерный лексикон.
Ему явно не улыбалась перспектива быть оскорбленным еще одним жидом.
Исполняющий обязанности не пришел на заседание ортопедического
общества, на котором заведующий рентгеновским отделением сделал доклад,
низводивший метод, отмеченный Сталинской премией ко множеству подобных
тщетных попыток улучшить сращение костей при переломах.
Не знаю, что он предпринял, чтобы сломать подчиненого ему заведующего
отделением, отстаивавшего истину. Знаю только, что старый, маленький,
сухонький Юда Нохемович Мительман пережил здоровенного властного и
могущественного хама, грозившего скрутить его в бараний рог.
Завершился цикл моей работы в клинике ортопедии и травматологии для
взрослых. Мне предстояло продолжить ординатуру в детской ортопедической
клинике, которой заведовала профессор Фрумина.
Маленькую седовласую старушку я неоднократно видел на конференциях в
окружении врачей ее клиники. Я раскланивался с ней, хотя ни разу не был ей
официально представлен.
Однажды я даже удостоился ее поощрительной улыбки, когда, набравшись
храбрости или нахальства, выступил на клинической конференции института и
опроверг утверждение исполняющего обязанности директора о том, что именно он
является автором оригинального метода устранения вывиха плеча. Я назвал
публикацию, в которой был описан этот метод и назвал истинного автора.
(Может быть, в тот день начались мои особые отношения со сталинским
лауреатом?)
В приглушенном виде до меня доходили слухи о вражде профессора Фруминой
и моего нынешнего шефа, профессора Елецкого, который, якобы, приложил руку к
аресту ее мужа в 1937 году. Говорили, что профессор Фрумин был блестящим
врачом и организатором, что именно ему принадлежит заслуга создания
ортопедического института в Киеве, что он был учителем Анны Ефремовны.
Я работал, как ломовая лошадь, и слухи воспринимались только периферией
моего сознания.
В яркое летнее утро 1952 года я впервые переступил порог Четвертой
клиники и представился ее руководителю.
Профессор Фрумина что-то записывала, перелистывая истории болезни.
На минуту она оторвалась от работы и, сидя за столом, умудрилась
посмотреть на меня, стоявшего, сверху вниз. Так, во всяком случае, мне
показалось.
- Ага, вы и есть тот самый "профессор" из Первой клиники? Посмотрим,
соответствуете ли вы вашей громкой славе.
Она долго перебирала высокую стопку историй болезни. Наконец выудила
две незаполненные и велела мне описать обследование этих детей. Один из них,
мальчик четырнадцати лет, вызвал у меня затруднение. История болезни была
добросовестно заполнена, но именно заполнена: я не мог установить диагноз.
Зато, описывая двенадцатилетнюю девочку, страдавшую сколиозом, я
распустил павлиний хвост.
Я знал, что сколиоз - это научная тема, над которой в настоящее время
работала профессор Фрумина, и, основательно подготовленный, постарался
блеснуть знанием мельчайших деталей этого патологического состояния.
Профессор бегло просмотрела первую историю болезни и заключила:
- Это не вашего ума дело.
Вторую историю болезни она читала долго и внимательно.
- Что за небрежность, - сказала она,- почему у вас здесь "е" вместо
"а"?
- Это "а". - Возразил я.
Она подняла голову и сурово изрекла:
- Врач обязан писать четко. Неразборчивый почерк врача либо признак его
центропупизма, то есть уверенности в том, что ему плевать на остальных (а
как можно быть врачем с таким мировоззрением?), либо симптом вопиющего
невежества, желание неразборчивым почерком скрыть свою безграмотность и не
утруждать себя учением.
- У меня разборчивый почерк.
- Почему вы написали "вогнутость влево" вместо того, чтобы написать
"выпуклость вправо"? - Продолжала она, словно я не произнес ни звука.
- Это одно и то же.
- Запомните, молодой человек, в медицине и без того предостаточно
неточностей. Поэтому пользуйтесь только точной терминотологией. Перепишите
историю болезни.
Я не представлял себе, как вообще можно поднять руку на женщину. Но в
эту минуту мне очень хотелось ударить ее. Переписать историю болезни! Три
страницы убористого текста! При моей нелюбви писать! При постоянном дефиците
времени!
Я переписал.
Профессор Фрумина читала еще более тщательно, чем в первый раз. И снова
немыслимый пустячок дал ей возможность придраться ко мне и во второй раз
заставить меня переписать историю болезни. Как я ее ненавидел! С невероятным
трудом я сдержал свой гнев.
Я переписал.
Она что-то ворчала по поводу недобросовестности молодых врачей, в
третий раз перечитывая переписанную мной историю болезни.
Так началась моя работа в клинике детской ортопедии.
Спустя несколько месяцев я узнал, что профессор Фрумина требовала от
всех врачей, включая старших научных сотрудников, описывать детей,
страдавших сколиозом, точно по образцу моей истории болезни.
На следующий день профессор назначила меня третьим ассистентом на свою
операцию по поводу врожденного вывиха бедра. Это была тема ее докторской
диссертации, о блестящей защите которой в институте говорили даже сейчас,
спустя много лет.
Я держал ногу оперируемого ребенка и внимательно следил за каждым
движением знаменитого профессора.
Нет, это не был блеск. Движения были мелкими, едва заметными. Мне
казалось, что она просто ковыряется в ране, что она оперирует преступно
медленно, ведь по ее вине ребенок лишнее время находится под наркозом.
Я вспомнил блестящую технику профессора-ортопеда, у которого начал свою
врачебную деятельность, успев проработать в его клинике всего лишь три
недели. Как красиво он оперировал! Результаты, правда, не всегда были
идеалными. Но как приятно было следить за его движениями.
А Фрумина...Я не мог понять, почему ее считают крупнейшим специалистом
не только в Советском Союзе, а даже в мире.
Руки мои устали, и я едва заметно изменил их положение.
Профессор Фрумина возмущенно посмотрела на меня:
- У, бугай, такой здоровенный, а детскую ножку не в состоянии удержать!
В течение четырех месяцев профессор неизменно назначала меня третьим
ассистентом, когда она оперировала на тазобедренном суставе. И не дай Бог,
если у меня дрожала рука!
До глубины души я был обижен тем, что она назначала меня только третьим
ассистентом. Даже не вторым. Даже не держать крючки. И это после того, что в
Первой клинике мне уже доверяли очень сложные операции. Правда, и в детской
клинике я оперировал немало. Но на операциях по поводу врожденного вывиха
бедра, которые делала профессор, - неизменно третий ассистент.
Я не сомневался в том, что профессор Фрумина за что-то невзлюбила меня,
что она не только не пытается скрыть это, но даже получает удовольствие от
демонстрации своего отрицательного отношения к новому клиническому
ординатору. Возможно, хорошее отношение моего бывшего шефа, профессора
Елецкого, было тому причиной?
Еще хуже было во время профессорских обходов. Палата номер семь,
которую я вел, располагалась напротив ординаторской, и обход всегда
начинался с нее.
В палате лежало двенадцать крох после операций на тазобедренных
суставах. Я души не чаял в своих пациентах. Они отвечали мне любовью. И, тем
не менее, еженедельный профессорский обход завершался моей публичной поркой.
Мне казалось, корень зла был в том, что обход начинался с моей палаты.
Вероятно, считал я, Анна Ефремовна изливает на меня весь запас отрицательных
эмоций и, разрядившись, продолжает обход уже в ублаготворенном состоянии.
Как-то я умудрился организовать обход, который начался с первой палаты.
Шесть палат профессор прошла, не пролив ничьей крови, а я снова подвергся
экзекуции.
Однажды, когда профессор уже абсолютно ни к чему не могла придраться в
моей ухоженной и вылизанной палате, она вдруг остановилась в дверном проеме
и, растолкав опешивших врачей, подошла к ребенку.
- Валенька, а зубки тебе сегодня чистили?
- Нет, Анна Ефремовна. - Ответила трехлетняя Валенька.
- По-че-му? - Спросила Анна Ефремовна, испепеляя меня взглядом.
Что я мог ей ответить?
- Безобразие! Какой вы к черту врач? Сегодня не проследили за тем,
чтобы ребенок почистил зубки, завтра не проследите за тем, чтобы ребенка
накормили, послезавтра забудете сменить гипсовую повязку!
Во время обхода, когда профессор покинула мою палату, так и не
обнаружив повода для разноса, она уже в коридоре вспомнила, что я остался
без порки, и спросила:
- Да, кстати, Оленьке вчера принесли передачу?
-Да.
-Кто?
- Бабушка.
- Вы говорили с ней?
- Конечно.
- А как вы к ней обратились? Как ее имя и отчество?
В сердцах я проклял моего мучителя. А она тем временем распекала меня:
- Какой вы интеллигент, если даже не знаете, как вести себя с пожилой
дамой?
Только однажды, в первый месяц работы в Четвертой клинике мне удалось
отыграться и болезненно ущемить самолюбие моего угнетателя. Во время разбора
больных, говоря о поражении кисти ребенка, Анна Ефремовна заметила, что,
поскольку мышца инервируется лучевым нервом...
- И локтевым нервом, - вполголоса добавил я со своего места.
- Вы что-то сказали?
- Да, я сказал, что оппоненс полици инервируется и локтевым нервом.
- Абсурд. Это лучевая сторона кисти. Где имение, а где наводнение.
- В этом и заключается великая мудрость природы, что все мышцы,
обеспечивающие оппозицию большого пальца, инервируются одним нервом,
независимо от того, на какой стороне кисти они находятся.
- Абсурд.
Я красноречиво промолчал.
- Абсурд. Не желаете ли вы пари?
- С удовольствием. Я просто не смел предложить.
- Килограмм конфет "Южная ночь"!
Я тут же спустился в библиотеку и вернулся с раскрытым анатомическим
атласом. Все врачи клиники с интересом наблюдали за Анной Ефремовной,
внимательно рассматривавшей иллюстрации и текст.
- Хорошо, - проворчала она наконец, - получите килограмм конфет.
С этого дня, говоря об анатомических образованиях, профессор Фрумина
следила за моей реакцией, что, увы, не улучшало моего положения в клинике.
Так прошло четыре месяца. За это время я сдал два экзамена и дважды
получил "отлично".
Не только наша клиника, а весь институт с интересом ожидал, как я сдам
Анне Ефремовне экзамен по врожденному вывиху бедра.
Дело в том, что все экзаменаторы ставили мне только "отлично". Но
профессор Фрумина еще никогда никому не поставила высокой оценки, принимая
этот экзамен.
Она любила повторять, что отлично знает врожденный вывих бедра лишь
Господь Бог. Даже она может сдать только на "хорошо", а самый способный
ординатор достоен оценки "посредственно".
Поэтому понятен был интерес института к предстоявшему экзамену.
Ординаторская еще никогда не вмещала такого количества врачей.
Профессор, не прервав меня ни разу, выслушала пятидесятиминутный
доклад. Когда я умолк, несколько врачей беззвучно зааплодировали,
демонстрируя свое одобрение. Профессор недовольно посмотрела на них.
Анна Ефремовна включила негатоскоп, обвела указкой образование на
рентгенограмме и спросила, как оно называется. Я назвал анатомический
термин.
- Это и курице известно. Как это называется на сленге рентгенологов?
- Не знаю.
- Вот именно. Это "слезная борозда". Если бы вы соизволили прочитать
мою диссертацию, вы бы знали.
- Я читал вашу диссертацию.
- Нет, не читали! - Обрадовано воскликнула она. - Я была в библиотеке и
проверила ваш абонемент.
Надо же! Не полениться проверить абонемент ординатора!
- Я читал вашу диссертацию, - повторил я, чувствуя, что могу сорваться
с тормозов.
- Понятно. Старушки нарушили запрет и разрешили на ночь унести
диссертацию в общежитие.
Так оно и было. Я промолчал.
- Странно, что вы с вашей памятью не запомнили термина.
- Его нет в диссертации.
- Вот как! Оля, пожалуйста, спуститесь в библиотеку и принесите мою
диссертацию.
Она продолжала задавать мне каверзные вопросы, уже не пытаясь скрыть
удивления по поводу того, что, кроме злополучной "слезной борозды", не могла
нащупать у меня уязвимого места. Оля принесла диссертацию. Профессор
перелистывала ее, продолжая задавать вопросы.
В какой-то момент, не выдержав, я сказал:
- Анна Ефремовна, простите, но мне кажется, что, пытаясь найти в
диссертации несуществующее, вы недостаточно внимательно слушаете мои ответы.
- Нахал. Как называется это образование?
- Линия Шентона.
- Напишите.
Я посмотрел на нее с удивлением и написал.
- Нет, не по-русски, а на языке автора.
Чорт знает, кто по национальности Шентон. Я написал по-немецки.
- Вы что, не владеете английским языком? Какой же из вас получится врач
и научный работник?
Вместо ответа я посмотрел на часы. Экзамен длился уже два часа и
пятнадцать минут.
- Ладно, дайте ваш матрикул.
Врачи обступили стол, чтобы увидеть, как своим красивым и четким
почерком она написала "Отлично. А.Фрумина". Аплодисменты были уже не
беззвучными.
- Ну ладно, хватит, чему вы так обрадовались? Нормальный ответ
человека, собирающегося стать специалистом. Подумаешь, аплодисменты.
На следующий день профессор Фрумина назначила меня прооперировать
ребенка с врожденным вывихом бедра, что было воспринято в институте как
сенсация. Даже некоторым старшим научным сотрудникам, в том числе секретарю
институтской парторганизации, она не доверяла такой операции.
На следующий день начался новый этап моей жизни в клинике.
Но во время операции профессор Фрумина преподала мне еще два урока. Она
продемонстрировала, что значит быть третьим ассистентом.
Я уже говорил, что во время такой ассистенции страшно уставал от
напряжения, несмотря на свою физическую силу. Маленькая тщедушная старушка
держала ногу так, словно была выкована из стали.
И еще один урок. Медленно ковыряясь в ране, профессор Фрумина делала
эту операцию в течение сорока - сорока пяти минут.
Я оперировал красиво, можно сказать, блестяще, и главное - очень
быстро. Когда я наложил последний шов, Анна Ефремовна демонстративно
посмотрела на большие часы над дверью. Операция длилась час и сорок пять
минут.
Профессор ничего не сказала. Но никогда больше я не старался
оперировать "красиво и быстро".
Новый этап в клинике тоже имел значительные неудобства. Конечно, лестно
было положение фаворита самой Фруминой. Но иногда это создавало очень
неприятные ситуации.
Если доклад о результатах измерений при обследовании ребенка почему-то
вызывал сомнение профессора, не считаясь с тем, что докладывал доцент или
старший научный сотрудник, она тут же, в присутствии всех врачей обращалась
ко мне:
- Иона Лазаревич, проверьте.
Я чувствовал себя крайне неловко, даже когда результаты измерений точно
совпадали с доложенными. Что уж говорить о моем состоянии, если
действительно обнаруживалась ошибка.
Еще хуже было, когда, недовольная каким-нибудь действием второго
профессора, Анна Ефремовна обрушивалась на него:
- Ничему вы не научились! - И, указывая на меня, кричала: - Вот кто
будет моим наследником!
Несколько раз я обращался к ней с просьбой не делать этого, не
настраивать против меня не только завистников и негодяев, но даже хороших
людей. Подобные соображения до Анны Ефремовны не доходили. Она действительно
не понимала, о чем идет речь.
Многое до нее не доходило.
Как-то после большого операционного дня я рассказал в ординаторской,
каким невероятным образом мне посчастливилось достать билет в филармонию на
"Реквием" Верди. Сидя в своем кабинете, Анна Ефремовна слышала этот рассказ
и даже отреагировала на него репликой. Она знала, что очень редкие посещения
симфонических концертов были для меня единственным выходом из заточения - из
института, в котором я жил и работал.
Уходя домой в шестом часу вечера, профессор как бы вскользь заметила:
- Да, чуть не забыла. Вы сегодня прооперировали Валерика Семина. Случай
сложный. Я думаю, что вам следовало бы остаться дежурить в клинике.
Анна Ефремовна, у меня билет в филармонию, а сегодня дежурит (я назвал
фамилию очень опытного врача).
- Как знаете. - Недовольно сказала Фрумина и покинула ординаторскую.
Конечно, я остался дежурить.
У нее было моральное право требовать от других даже чуточку меньше, чем
она требовала от себя.
Еще в Первой клинике я слышал рассказы о том, как Анна Ефремовна во
время войны работала в госпитале в Алма-Ате.
Раненые молились на нее, считая ее чудотворцем. Они верили в то, что ее
руки обладают магической силой.
Выносливость этой маленькой женщины поражала мужчин с богатырским
телосложением. Ассистенты менялись в операционной, не выдерживая холода. А
Фрумина, замерзая, оперировала непрерывно, заботясь только о том, чтобы
раненый на операционном столе был укутан и обложен грелками.
Пронырливые газетчики раздобыли информацию о том, что сын Анны
Ефремовны ранен на фронте и лежит в госпитале за тысячи километров от
Алма-Аты. Только из газет узнали об этом самые близкие сотрудники Фруминой.
Даже их, отлично знавших выдержку этой стальной женщины, поразило то, что ни
на секунду ее тревога и беспокойство не вылились на поверхность, не
проявились хоть чем-нибудь в ее поведении.
А раненые, прочитав эту статью, говорили, что родного сына она не
лечила бы с большей душой, чем лечила их.
Казалось, вся отпущенная ей норма доброты расходовалась только на
больных. И щедро расходовалась! Зато во всех остальных случаях максимализм и
бескомпромиссность были доведены до такой степени, что иногда вообще можно
было усомниться в том, земное ли она существо.
Не знаю, правда ли (эту историю я слыхал от нескольких человек и,
досконально изучив характер Анны Ефремовны, не нахожу в ней элементов
вымысла), что после тюрьмы профессор Фрумин был сослан в какое-то гиблое
место, не то в Сибири, не то в Казахстане. Там он то ли сошелся, то ли
просто жил у женщины, которая вскоре похоронила его и поставила на могиле
скромный памятник.
Говорили, что Фрумина поехала в те края, сбросила надгробную плиту и
поставила свой памятник на могиле своего мужа. Знавшие Анну Ефремовну не
могли не поверить в эту историю.
Она никому не прощала ни малейшей погрешности. Врачи Четвертой клиники
считали, что единственным исключением был следующий случай.
В ту пору я заведовал карантинным отделением клиники.
С целью предотвращения распространения инфекционных болезней тридцать
пять коек клиники находились в отдельном изолированном помещении.
Месяца через два после экзамена по врожденному вывиху бедра Анна
Ефремовна назначила меня заведовать этим отделением.
Нет сомнения в том, что в клинике были более достойные и менее занятые
кандидаты на эту должность. Но кто посмел бы воспротивиться воле императора
в его царстве?
Трехлетняя ленинградка Леночка, которую мы прооперировали в то утро,
вдруг обратилась ко мне с просьбой:
- Возьми меня на ручки.
Ножки ее были разведены еще влажной гипсовой повязкой, сквозь которую
просочилась кровь.
Я осторожно взял ребенка на руки, не зная, что за моей спиной в
открытой двери появилась Анна Ефремовна, пришедшая дать мне взбучку за
какую-то действительную или только показавшуюся ей провинность.
Леночка обхватила ручонками мою шею и сквозь боль, с чувством, на
которое способны только дети, заявила:
- Я маму очень люблю. Я папу очень люблю. Но тебя я люблю больше всех.
Рассказывали, что Анна Ефремовна тихо ретировалась. Так Леночка спасла
меня от очередной головомойки.
В страшные дни дела "врачей-отравителей" с наибольшей силой проявилась
не только железная воля и выдержка Анны Ефремовны Фруминой, но также ее
самопожертвование, полная отдача всей себя своим маленьким пациентам. И если
эти качества во время войны воспринимались как трудовой героизм, то сейчас
они были проявлением высочайшего гражданского мужества, о чем Анна
Ефремовна, вероятно, даже не задумывалась.
Но об этом я уже подробно рассказал в другом месте. (И.Деген.-"Из дома
рабства", изд-во "Мория", 1986 г. стр. 114)
Самопожертвование в полном смысле слова сказалось в последние дни жизни
Анны Ефремовны. Она заболела воспалением легких. Старая женщина не позволила
себе оставаться в постели, считая, что она обязана быть в клинике. Опытный
врач не учла, что, в отличие от воли, ее организм не выкован из сверхпрочной
стали...
В 1952 году, в день моего рождения Анна Ефремовна подарила мне свою
фотографию с надписью "Стремительному и строптивому Ионе Лазаревичу Дегену
от А.Фруминой". Меня несколько обижала эта надпись. Но семнадцать лет спустя
сыновья Анны Ефремовны рассказали Киевскому ортопедическому обществу, что я
- единственный человек, которому она подарила свою фотографию.
Миновали годы. Большая врачебная жизнь прошла с той поры, когда я был
учеником профессора Фруминой. Но до сего дня в линии моего поведения и в
стиле работы видны результаты ее суровых уроков врачевания.
БОРИС МИХАЙЛОВИЧ ГОРОДИНСКИЙ
Первая встреча с профессором Городинским уже описана мною. {"Из дома
рабства", изд-во "Мория", 1986 г.}. За ненадобностью я упустил одну деталь.
Вернее, там она выпадала из стиля.
Перед самым моим появлением в ординаторской Борис Михайлович пришел из
операционной. Грузный немолодой человек не просто устал, а был выпотрошен.
Он прилег на старый клеенчатый диван. В своей среде врачи допускали
некоторые вольности, некоторые отклонения от того, что принято считать
приличным.
А тут вдруг появился я, новичок, и кто-то из хирургов обратил внимание
Бориса Михайловича на то, что у него не застегнуты брюки.
Профессор заглянул за свой объемистый живот и мрачно заметил:
- В доме покойника все двери настежь.
Тут же он попросил прощения и застегнул брюки.
Еще в студенческую пору я много слышал о знаменитом киевском хирурге
Городинском.
В моем представлениии профессор должен был сочетать несколько
непременных качеств. Профессором может быть только выдающийся врач,
проявивший себя в медицинской науке. Если к тому же такой врач еще и хороший
преподаватель, он обладает триадой всех необходимых профессору качеств.
Накануне прихода в отделение Городинского я решил познакомиться с
научной продукцией Бориса Михайловича. В библиотеке среди нескольких
десятков его статей я не нашел ничего из ряда вон выходящего. Это были либо
описания эксквизитных случаев, либо, как мне тогда показалось,
незначительные усовершенствования методов диагностики и лечения. А я считал,
что только фундаментальные открытия позволяют врачу стать профессором.
Правда, неоднократно мне приходилось слышать, что в медицинском
институте, откуда профессор Городинский был изгнан в 1953 году в связи с
делом "врачей-отравителей", его лекции были более чем превосходны.
Уже после непродолжительного общения с Борисом Михайловичем я не
сомневался в достоверности этих слухов.
Вскоре после начала работы в отделении профессора Городинского я
присутствовал на необычной конференции наших хирургов. Борис Михайлович
выступил с докладом на тему "Чехов - врач". Это был блеск! Докладов или
лекций на таком уровне я не слышал даже из уст отличных литераторов. Но
главное - новая концепция о жизни и творчестве Чехова, никем ранее не только
не высказанная, но, возможно, даже не подозреваемая.
И все же, достаточно ли этого, чтобы слыть знаменитым профессором?
В отделении было несколько великолепных врачей-хирургов, и на первых
порах, еще не умудренный опытом, я не мог понять, что именно возвышало над
ними профессора Городинского в профессиональном отношении. И вообще -
возвышало ли его что нибудь? Разве что врачебный стаж.
Однажды, в день получения зарплаты, когда я в ординаторской
пересчитывал жалкие бумажки, Борис Михайлович, сочувственно-насмешливо глядя
на меня, рассказал:
- В 1913 году я работал военным врачем. Начфином в нашем полку был
патологический антисемит. Чтобы унизить меня, он выдал мне месячный оклад,
двести восемдесят пять рублей, не купюрами, а золотыми пятирублевыми
монетами, пятерками. Помню, как я скрежетал зубами, ощущая в кармане тяжесть
пятидесяти семи золотых монет. Господи, где бы сейчас найти такого
антисемита?
Мы рассмеялись. Я тут же подсчитал, что профессор Городинский работал
врачем минимум сорок четыре года.
Одним из показателей деятельности отделения была так называемая
хирургическая активность - отношение количества прооперированных больных к
числу поступивших в отделение. Чем выше был этот показатель, тем лучшей
считалась работа отделения.
Борис Михайлович подрубывал сук, на котором сидел. Даже в неоспоримых,
казалось, случаях, в которых необходимость оперативного лечения не вызывала
сомнений у очень опытных хирургов, профессор Городинский иногда рекомендовал
наблюдать и не торопиться с операцией.
И очень опытные хирурги не скрывали своего удивления и восхищения
шефом, когда неоперированные больные выписывались из отделения в хорошем
состоянии.
В ту пору молодой врач, я считал себя выдающимся
ортопедом-травматологом, и знания профессора Городинского в ортопедии и
травматологии, конечно, не шли ни в какое сравнение с моими знаниями, тем
более - умением. Я так считал...
В отделении у меня была значительная автономия. К тому же я носил титул
районного ортопеда-травматолога. Мог ли профессор Городинский, полостной
хирург, быть для меня авторитетом в моей области?
Однажды, наблюдая за тем, как на рентгенограмме больного с переломом
внутренней лодыжки я примеряю металлический фиксатор, Борис Михайлович этак
походя, спросил:
- Что вы собираетесь делать?
- Прооперировать.
-Как?
- Скрепить лодыжку гвоздем.
- Я бы в этом случае наложил гипс и никаких гвоздей.
Даже удачный каламбур не примирил меня с неразумным, как я посчитал,
консерватизмом старого ретрограда. Но не стал спорить и наложил гипсовую
повязку в твердой уверенности, что через полтора месяца ткну профессора
носом в его ошибку.
Странно... Почему-то неправым оказался я, а не Борис Михайлович.
Как-то карета скорой помощи доставила в наше отделение старушку,
засушенную, как цветок в гербарии. У нее была сломана плечевая кость в
области хирургической шейки (вблизи плечевого сустава) и чрезвертельный
перелом бедра. Старушка была изрядно пьяна. Я тут же решил прооперировать
ее.
Профессор Городинский посмотрел на пьяную мумию и сказал:
- Ион, отойдите от зла и сотворите благо. Зафиксируйте руку косынкой, а
ногу - двумя мешочками с песком.
У меня дух перехватило от возмущения. Сейчас, в конце пятидесятых годов
двадцатого столетия, опуститься до уровня медицины средневековья?
Профессор улыбнулся. По-видимому, он прочитал мои мысли.
- Конечно, я не такой великий травматолог, как вы, но за полвека в
клинике я кое-что повидал.
Пьяная бабка бушевала. Она была настолько отвратительна, что мне
расхотелось оперировать, и я сделал так, как предложил Борис Михайлович.
Каково же было мое удивление, когда десять дней спустя я увидел, как
старуха во всю орудовала сломанной рукой. Но я буквально потерял дар речи,
застав бабку на ногах на девятнадцатый день после перелома. Она
передвигалась по палате, держась за спинки кроватей. Такого просто не могло
быть, если правы учебники.
Кстати, я удостоился любви этой девяностолетней дамы. Любовь, увы, была
небескорыстной. Бабка скандалила и отравляла существование одиннадцати
женщин в палате. Бабкин организм не мог обойтись без алкоголя. Чтобы
утихомирить ее, в обед я подливал ей в компот немного спирту. Она туг же
выпивала, успокаивалась и смотрела на меня благодарными глазами.
Как я выпрашивал спирт у старшей операционной сестры, едва сводившей
концы с концами, - отдельная тема.
Этот случай заставил меня задуматься над утверждением, переписываемым
из учебника в учебник, будто у стариков медленно и плохо срастаются отломки
костей при переломах.
Чтобы получить статистически достоверные результаты, я исследовал
тысячу случаев сращения костей у стариков при одном определенном переломе и
убедился в том, что не всему, написанному в учебниках,следует верить.
Эту научную работу я опубликовал значительно позже, уже в 1968 году. А
пока, твердо веря учебникам, я воевал с "консерватором" Городинским.
Борис Михайлович был доволен тем, что я не замыкался в ортопедии, тем,
что интересовался общей хирургией, хотя и не собирался расширять диапазона
своей профессиональной деятельности. Он вообще недолюбливал узких
специалистов,
несмотря на то, что понимал неизбежность процесса отпочкования от
хирургии урологии, ортопедии, торокальной хирургии и других специальностей.
Он считал бедой медицины ограничение кругозора узкого специалиста,
становящегося односторонним, как флюс.
Помню, как взорвался Борис Михайлович, когда я рассказал ему о
существовании Филадельфийского госпиталя ортопедии кисти.
- Чего доброго, - сказал он, - я доживу до поры, когда создадут
специальный госпиталь для лечения ногтевой фаланги второго пальца левой
стопы.
Профессор Городинский часто приглашал меня первым ассистентом на свои
особенно сложные полостные операции и нередко спрашивал, не соглашусь ли я
прооперировать хирургического больного в плановом порядке, а не только
тогда, когда я дежурил как общий хирург, чтобы повысить свой заработок.
Однажды после операции резекции желудка я пристал к Борису Михайловичу,
обвиняя его в рутинерстве. Какого чорта вручную накладывать кисетный шов на
культю двенадцатиперсной кишки, если уже изобретен замечательный инструмент,
и его несложно приобрести? До каких пор мы будем оперировать по старинке,
словно сейчас не середина двадцатого века, а эпоха доисторического
материализма?
Упоминание доисторического материализма сломало сопротивление Бориса
Михайловича, и он пошел выбивать у главного врача больницы четыре тысячи
рублей на покупку аппарата для наложения кисетного шва.
Наконец, наступил счастливый день, когда операционная сестра, выковыряв
инструмент из солидола, принесла его в ординаторскую для ознакомления.
Борис Михайлович с подозрением смотрел на меня, демонстрировавшего
новый инструмент.
- Ладно, - сказал он, - завтра вы будете ассистировать мне на резекции
желудка, и новая техника на вашей совести.
Долговязый истощенный больной спокойно реагировал на операцию под
местным обезболиванием.
Наступил момент наложения аппарата на культю двенадцатиперсной кишки.
Борис Михайлович сделал это аккуратно, точно согласно инструкции. Точно
согласно инструкции он воткнул иглу в отверстие инструмента.
И тут игла замерла, словно уткнулась в стенку. Профессор попытался
извлечь ее. Не тут-то было. Игла впаялась намертво.
Профессор очень красноречиво посмотрел на меня. Он ничего не сказал. Но
четырехтомный словарь Даля существенно пополнился бы, раскрой Борис
Михайлович рот. После резекции желудка я должен был оперировать
ортопедического больного, и на отдельном столе меня уже ждали стерильные
инструменты. К сожалению, плаера среди них не оказалось. Зато были
люэровские кусачки. Я хотел ими осторожно извлечь иглу. Но Борис Михайлович
в сердцах вырвал кусачки из моих рук. Крак! Половина иглы осталась внутри
инструмента, уже не доступная никакому вмешательству. Откушенную половину
я извлек из раны и выбросил в ведро.
Положение стало безвыходным. Инструмент, замкнутый застрявшей в нем
иглой, намертво зажал культю кишки.
Я напряг всю свою силу, умноженную на отчаяние, и, сломан на несколько
частей остатки иглы и, порвав кишку, снял проклятое нововведение.
Больной, естественно, слышал все, что происходит в операционной.
Только благодаря виртуозной технике профессора Городинского удалось
благополучно завершить операцию в условиях несравненно худших, чем они были
бы без этого злополучного аппарата.
Оказалось, что завод медицинских инструментов, своровав идею за
рубежом, укомплектовал аппарат иглой, точно калиброванной по отверстиям
ушек, но, не имея собственного опыта, заводские "гении" не учли, что в
отверстиях будет не воздух, а ткань кишки. А мне и в голову не пришло, что
аппарат следовало сперва проверить на трупе. Да и кому это могло прийти в
голову? Аппарат ведь изготовлен не кустарным способом, а выпущен
специализированным заводом.
В ординаторской профессор дал выход своему гневу.
- Себе вы, небось, не покупаете инструменты, а заказываете у
благодарных пациентов. Сколько раз я вам говорил, что советское - это
отличное, - он сделал паузу, - от хорошего. Если я еще раз увижу вновь
сконструированный советский инструмент, при всей моей любви к вам, я его
швырну в вашу голову, начиненную коммунистическими глупостями и любовью к
новшествам.
Борис Михайлович почему-то не боялся произносить подобные речи в моем
присутствии. Вероятно, он был уверен, что я не донесу на него в КГБ. Но
почему он был уверен, если учесть мое мировоззрение в ту пору, я и сейчас не
могу понять.
Было еще одно ристалище, на котором я постоянно скрещивал копья со
старым хирургом. Меня возмущало, что он не отказывался от гонораров за
операции.
Нельзя сказать, что моя позиция была абсолютно неуязвима.
Борис Михайлович мог внезапно появиться в отделении ночью, без
приглашения, если состояние больного вызывало у него тревогу. И чаще всего
он появлялся у больного, от которого не ждал гонорара.
Он мог до хрипа спорить с администрацией по поводу дефицитного
лекарства для пациента, не имевшего средств для приобретения лекарства за
стенами больницы.
Меня в ту пору поражало противоречивое сочетание врачебного бескорыстия
и, как мне представлялось, страсти к обогащению.
Борис Михайлович обычно отделывался шуткой, когда я затевал разговор на
эту тему.
- У нас в отделении действительно блестящие врачи. Каждый из них может
прооперировать наилучшим образом. Но если выбор пациента или родственника
пал на меня, нет ничего удивительного в том, что этот выбор должен быть
оплачен. Кроме того, не вам поднимать на меня руку. Я никогда не беру за
операцию больше тысячи рублей. А сколько тысяч рублей стоит ортопедический
стол, который благодарный пациент сделал вам на "Арсенале"?
- Но он ведь сделан не для меня лично. Он, как видите, стоит в
отделении.
- Я тоже существую для отделения. С точки зрения социалистической
законности (ах, какое изумительное словосочетание, я бы даже сказал -
словоблудие!) мы оба уголовные преступники.
Однажды профессор Городинский поставил меня в крайне неловкое
положение. Из отделения выписывался прооперированный мною больной. Он зашел
в ординаторскую попрощаться со мной. Сердечно пожимая мою руку, он с
чувством произнес:
- Дорогой доктор, я просто не знаю, как вас отблагодарить? Борис
Михайлович иронически хмыкнул и, глядя поверх наших голов, сказал:
- С тех пор, как человечество придумало денежные купюры, эта проблема
решается очень просто.
В другой раз, когда мне подарили огромный букет цветов, профессор
насмешливо предложил:
- Ион Лазаревич, потрясите букет.
Врачи рассмеялись. Я недоуменно посмотрел на них.
Борис Михайлович тут же рассказал, что произошло с нашим коллегой,
доктором Каштеляном, который беззлобно ворчал, слушая этот рассказ.
Оказывается доктор Каштелян однажды сделал почти невероятное, вытащив с
того света безнадежного пациента.
Старый хирург, многие годы работавший с профессором Городинским, даже
не сомневался в том, что этот весьма состоятельный пациент найдет способ
отблагодарить своего спасителя.
Действительно, пациент пришел домой к Семену Федоровичу и принес ему
букет цветов. Старый врач тут же пошел в коммунальную кухню (в большой
квартире жило восемь семейств), в сердцах швырнул букет в отапливаемую углем
плиту и, разгневанный вышел в коридор.
Вдогонку из кухни донесся испуганный крик соседки-врача:
- Семен Федорович, деньги горят!
Он вернулся в кухню и обнаружил полусгоревший конверт с деньгами.
Сгорела тысяча рублей - сто двадцать пять процентов его месячной зарплаты
без вычетов.
Получая букет цветов в присутствии Бориса Михайловича, я неизменно
слышал одну и ту же фразу:
- Ион Лазаревич, потрясите букет.
Постоянно воюя с профессором Городинским по поводу гонораров, я не мог
не восхищаться широтой его натуры. Причем, это была не широта русского купца
нувориша, а широта этакого барина-аристократа.
В женский день, 8 марта он привозил в своей "Волге" два огромных
чемодана. (Это стало традицией). В одном чемодане были вина и закуски. В
ординаторской накрывали столы, вокруг которых размещался весь персонал
отделения.
Из второго чемодана Борис Михайлович извлекал подарки и с
соответствующим приветствием вручал их каждой женщине.
Им соблюдался социалистический принцип: от каждого по способности,
каждому по труду. Старшая операционная сестра, неизменный участник всех его
операций, получала дорогой отрез на пальто, или отличный сервиз, или еще
что-нибудь эквивалентное по цене. Дальше по нисходящей шли более скромные
дары. Но даже санитарки не скрывали радости, получая подарки, стоимость
которых равнялась доброй доле их зарплпты.
Профессор Городинский иронически реагировал на так называемые окольные
гонорары - различные ремесленные услуги благодарных пациентов, произведенные
или сворованные на производстве приборы и инструменты.
- Господа-товарищи, - говорил он, - мы живем не в эпоху
первобытно-общинного строя. Зачем вам понадобился примитивный товарный
обмен, когда существуют деньги? Я предпочитаю получать наличные и платить
ими за ремонт и обслуживание моего автомобиля, хотя, как вам известно, в
Киеве существует достаточное количество автохозяйств, готовых взять мою
"Волгу" на бесплатное попечение.
Он критиковал даже мою любовь к слесарным и столярным работам, считая,
что я непродуктивно трачу свое время, так как в нормальном государстве труд
врача должен цениться выше, чем труд слесаря или столяра. Кроме того, хирург
обязан беречь свои руки.
Я часто бывал в гостеприимном доме Бориса Михайловича и, в отличие от
большинства врачей нашего отделения, которые приходили сюда только в день
рождения хозяина, не так изумлялся роскошной сервировке стола, хотя,
безусловно, многим предметам место было не здесь, а в музее.
В большие с тяжелыми серебряными крышками крюшовницы из массивного
хрусталя, на дне которых была одному Борису Михайловичу известная смесь
варений и цитрусовых, выливалось по три бутылки мускатного шампанского, и
после обильной закуски - гречневые блины с кетовой, зернистой и паюсной
икрой, блины с семгой и балыками и еще многие вкусности - врачи выпивали
содержимое крюшовниц, доливали шампанское, и снова выпивали содержимое
крюшовниц, и, уже упившись до зеленой зюзи, читали и слушали стихи.
Удивительное было у нас отделение. Знание поэзии нашими хирургами
считалось таким же естественным, как знание анатомии.
Борис Михайлович писал весьма приличные эпиграммы. Узнал я об этом
случайно. Как-то мы заговорили об одном из наших коллег, избранном в
Академию. Я высказал сомнение, смог ли бы академик сдать мне экзамен по
своей специальности. Борис Михайлович улыбнулся и прочитал пушкинскую
эпигрзмму на Дундукова:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь.
Отчего ж он заседает?
Оттого, что жопа есть.
- Хотите вариант на нынешних академиков? Городинский, конечно, не
Пушкин, но... послушайте:
Дело все рабочих рук.
Уж давно исчез Дундук.
Заседаний же не счесть.
Нет князей, но жопы есть.
Была у Бориса Михайловича смешная слабость. Он буквально страдал, если
остроумный анекдот в отделение приносил не он, а кто-либо другой. Это было
единственное внешнее проявление честолюбия.
В пятницу, после очень тяжелого операционного дня мы сидели в
ординаторской. Врачи рассказывали анекдоты. Я прочитал сорок восемь
четверостиший "От рифмы не уйдешь". Борис Михайлович сперва смеялся после
каждого четверостишия, а под конец как-то скис, помрачнел. У меня не было
сомнений в том, что он расстроился, так как впервые услышал эти фривольные
стихи. Он задумался, потом попросил меня:
- Пожалуйста, повторите это... ну, про сабантуй. Я прочитал:
На славный праздник сабантуй
Приехал очень важный гость.
Его больших размеров трость
Нес впереди его холуй.
- Удачно, - сказал он и снова задумался.
- Вы испортили Борису Михайловичу конец недели, - сказал мне доктор
Балабушко. - Могу поспорить с вами, что всю субботу и воскресенье он будет
сочинять четверостишия, подобные прочитанным вами.
Доктор Балабушко не ошибся. Утром в понедельник больничная конференция.
Кабинет главного врача уже был заполнен до отказа, когда вошел профессор
Городинский. Взгляд его сканировал присутствующих и остановился на мне. Он
улыбнулся в седые, слегка рыжеватые усы и через головы врачей протянул
мнелист бумаги.
Два четверостишия были очень слабыми. Еще одно - так, посредственное.
Зато четвертое четверостишие я тут же прочитал доктору Балабушко:
За славный труд возздали мзду:
Почти на каждую доярку
Надели орден и звезду
И за здоровье пили чарку.
Двенадцать лет работы рядом с профессором Борисом Михайловичем
Городинским были отличной школой диагностики, осмысленного врачевания и
анализа отдаленных результатов лечения. Но, кроме того, мне повезло
ежедневно в течение двенадцати лет видеть "осколок империи", старого врача,
представителя человеколюбивой медицины, под внешней циничной оболочкой
которого скрывались залежи сострадания.
ВАСИЛИЙ ДМИТРИЕВИЧ ЧАКЛИН
Директор Центрального Института Травматологии и Ортопедии,
председательствовавший на заседании ученого совета, предоставил слово
председателю счетной комиссии.
Я уже догадывался, что все в порядке. Один из членов счетной комиссии,
профессор, с которым меня познакомили в тот день и с которым я не успел даже
перемолвиться, войдя в зал, подмигнул мне и показал большой палец.
Но даже в розовых снах такое не могло мне присниться.
Все двадцать восемь членов ученого совета проголосовали "за".
Директор института подождал, пока утихнут аплодисменты, поздравил меня
со степенью кандидата медицинских наук и продолжал:
- Вы первый инородец, который в нашем институте не получил ни единого
"черного шара". Может быть это станет началом доброй традиции.
Затем он обратился к моему сыну, которому только через пять месяцев
должно было исполниться одиннадцать лет:
- Учись. Твой отец сегодня защитил докторскую диссертацию, чтобы
получить степень кандидата. Желаю тебе все в жизни делать с таким запасом
прочности.
А затем начались поздравления.
С женой и сыном я стоял вблизи председательского стола. Люди, которых я
видел впервые, подходили пожать нам руки.
Вдруг толпа почтительно расступилась, чтобы пропустить невысокого
старика в просторном сером костюме.
Я узнал его. Я видел его фотографии. Один из самых видных
ортопедов-травматологов, член-корресподент академии медицинских наук,
профессор Чаклин.
Он тепло пожал мою руку и сказал:
- Ну, спасибо, молодой человек.
Я скромно приподнял плечи. Но профессор Чаклин, махнув рукой, возразил:
- Да нет, не за диссертацию. Ну, хорошая диссертация. Но, подумаешь!
Одной больше, одной меньше. Нет, молодой человек, спасибо за то, что вы не
разучились сохранять благодарность своим учителям. А ведь, небось, понимали,
что за высказанную благодарность вам могут набросать черных шаров. Спасибо
за то, что благодарность учителю оказалась сильнее чувства страха за свое
благополучие. Ох, и вредная была старуха!
Окружавшие нас профессора и научные сотрудники улыбнулись. Все
понимали, что профессор Чаклин имел в виду Анну Ефремовну Фрумину, умершую
шесть лет назад.
Выступая с заключительным словом, я сказал, что глубоко сожалею о
смерти моего учителя, которого сейчас мне так хотелось бы поблагодарить за
школу - клиническую и научную, за стиль и отношение к работе врача.
Я знал, что в этой аудитории такая благодарность может произвести
неприятное впечатление. В ЦИТО профессора Фрумину не любили. Не признавая
авторитетов, она многим из здешних корифеев наступала на любимую мозоль.
Я даже кожей почувствовал напряженное молчание аудитории, когда
произносил слова благодарности моему учителю. Но я не мог поступить иначе.
И вот реакция одного из врагов покойной Анны Ефремовны, реакция такая
неожиданная и приятная.
- И вам спасибо, Василий Дмитриевич.
- А мне-то за что?
- За то, что вы спасли мою жизнь.
- Разве мы с вами знакомы?
- Смотря как отнестись к этому. Я слышал, как начальник отделения
обратилась к вам - Василий Дмитриевич. Я запомнил это имя. Я знал, что меня
консультировал какой-то профессор Чаклин. Но только на последнем курсе
института я узнал, кто такой профессор Чаклин. Во всяком случае, если бы не
назначенный вами пенициллин внутривенно, сегодня не было бы этой защиты, и
вообще меня бы не было.
Чаклин посмотрел на меня с удивлением. Люди застыли в молчании.
Жена тихо взяла меня под руку.
- Когда это было?
- В феврале или в марте 1945 года. У меня был сепсис. Я не всегда был в
сознании, поэтому не уверен точно, когда именно.
- Где вы лежали?
- В Кирове.
Профессор Чаклин взволновано сложил ладони.
- Танкист?
- Да.
- Офицерская палата на втором этаже? - Я кивнул головой.
- Раз, два... третья койка от двери?
- Да.
- Жив?
- Как видите.
- Не мо-жет быть! По-тря-са-ю-ще!
- Почему же вы назначили пенициллин, если не верили, что я выживу?
- Не знаю. Я часто думал об этом.
Все, стоявшие здесь, кроме жены и сына, были врачами и, несомненно,
понимали, о чем идет речь.
В феврале или в марте 1945 года я не знал, что врачи уже списали меня
со счета. Сепсис. Где источник? Проникающее ранение головы? Открытый
огнестрельный перелом верхней челюсти? Гной из раны на лице хлестал так, что
через каждых три часа приходилось менять перевязки. Семь пулевых ранений
рук? Четыре осколочных ранения ног? Собственно говоря, какое значение имел
очаг сепсиса? Даже если бы существовал только один очаг, общее состояние уже
было таким, что у врачей не оставалось средств, чтобы вывести из него, ни
даже надежды на то, что это еще возможно, если бы такие средства
существовали.
Случайно именно в эту пору в госпиталь из Свердловска приехал
консультант, профессор Чаклин.
Когда обход остановился в ногах моей койки, я был в сознании, но
говорить не мог. Врачи, предполагая, что я их не слышу, беседовали обо мне
открытым текстом.
Доложила начальник отделения.
Профессор Чаклин долго рассматривал рентгенограммы и, наконец, сказал:
- Пенициллин внутривенно. Каждых три часа.
- Василий Дмитриевич, - возразила начальник отделения, - у нас столько
раненых, нуждающихся в пенициллине, но где его возмешь? А этот танкист, вы
же видите, абсолютно безнадежен. Больше недели он не протянет.
- Ах ты, старая дура, - подумал я, - да я тебя переживу. - "Старой
дуре", как выяснилось, было тридцать шесть лет.
Профессор помолчал, а затем настойчиво повторил:
- Запишите: пенициллин внутривенно через каждых три часа.
Я впервые слышал слово пеницеллин. Потом мне объяснили, что это
лекарство Советский Союз получал из Канады, что оно дороже золота, что дают
его только очень тяжело раненным, у которых есть шансы выжить.
Вероятно, профессор Чаклин обнаружил у меня такие шансы, хотя весь
персонал госпиталя, который, кстати, очень хорошо ко мне относился, считал,
что консультант хотел продемонстрировать свою власть. А то, что я все-таки
выжил, вообще какое-то невиданное чудо.
С начальником отделения, доброй и милой женщиной, мы потом сдружились.
Она постоянно повторяла, что всю жизнь я должен молиться на профессора
Чаклина.
И вот фактически впервые я увидел его. Тогда, когда он стоял у ног моей
койки, я не мог его разглядеть сквозь почти закрытые опухшие веки. Да и
повязка на лице мешала.
Я снова услышал фамилию ЧАКЛИН, начав изучать ортопедию и травматологию
на последнем курсе института.
В ординатуре и позже его руководства стали моими настольными книгами. Я
увидел его фотографию в журнале "Ортопедия, травматология и протезирование",
посвященном семидесятилетию большого врача и ученого.
Для ортопеда в Советском Союзе имя Чаклин звучало так же, как имена
Френкеля, Иоффе или Ландау - для физика.
И вот сейчас он стоял передо мной, невысокий старик в просторном сером
костюме.
- Не может быть! - повторил профессор Чаклин. - Сегодня же во время
лекции я расскажу врачам об этом случае. Невероятно.
- Василий Дмитриевич, если вы не надеялись на то, что я выживу, почему
вы назначили пеницеллин?
- Не знаю. Что-то велело мне это сделать. Боже мой, как мы высокомерны
и самоуверенны! - задумчиво произнес он.
С этого дня не прерывались дружеские отношения между профессором
Чаклиным и его бывшим пациентом.
Василий Дмитриевич пригласил меня на свое восьмидесятилетие.
В ту пору я как раз привез в Москву докторскую диссертацию.
На торжественном заседании ученого совета, посвященном
восьмидесятилетию, профессора Чаклина засыпали подарками. В своей ответной
речи Василий Дмитриевич сказал, что моя докторская диссертация - лучший
подарок, который он получил сегодня, в день своего рождения.
Профессор Чаклин внимательно следил за моими работами и испытывал
отцовскую гордость за то, что я делаю.
Встреча с Василием Дмитриевичем Чаклиным случилась (именно случилась,
произошла, а не состоялась) в ту пору, когда во мне непонятным, странным
образом уже (или еще) уживались два взамно исключающих друг друга
мировоззрения, когда я мучительно пытался понять значение случайного и
закономерного в судьбе индивидуума и общества.
Встреча случилась в ту пору, когда я уже прочно верил в то, что нам не
дано знать точно даже положение электрона в атоме или место попадания его в
мишень, что оно может быть определено только статистическим методом.
Встреча случилась, когда пусть еще не очень убедительная статистика
моего личного опыта заставляла усомниться в истинности одного из двух
гнездившихся во мне мировоззрений, именно того, которое было внушено, на
котором я был взращен и воспитан.
Случай. Ведь даже пантеист Барух Спиноза (промывавшие мозги убеждали
меня в том, что он атеист) считал случайное предопределенным, необходимым
для существования. Меня убеждали в невозможности чудес. Чуду нет места в
природе потому, что чудо - это событие, вероятность которого равна или
приближается к нулю. "Чудо" можно увидеть только в цирке. Но в таком "чуде"
нет ничего трансцендентального. Это просто фокус иллюзиониста.
В пору, когда профессор Чаклин назначил мне пенициллин внутривенно, я
еще не знал о нескольких невероятных событиях, одно за другим происшедших со
мной в бою. Уже потом мне рассказали о них мои товарищи по батальону.
Случайности? Одна за другой? А вслед за этим случайный приезд консультанта
Чаклина из Свердловска в Киров именно в ту пору, когда я умирал?
Конечно, случайно Василий Дмитриевич Чаклин, врач и ученый с мировым
именем подошел поздравить какого-то безымянного врача.
Случайно. Не слишком ли много произошло случайных взаимосвязанных
событий, чтобы любой человек, имеющий представление о статистике, посчитал
такую взаимосвязь невероятной?
Василий Дмитриевич Чаклин не был моим непосредственным учителем, но он
преподал мне очень важный урок: он заставил задуматься над случаями, которые
мне неоднократно приходилось наблюдать в клинике, перед которыми отступала
врачебная логика, перед которыми отступали знания и опыт, которые, казалось,
не укладывались в законы природы.
Василий Дмитриевич Чаклин научил меня в безнадежных случаях надеяться
на Чудо.
БОРИС САМОЙЛОВИЧ КУЦЕНОК И ДРУГИЕ
По логике вещей следовало начать рассказ со дня встречи с Борисом
Самойловичем Куценок. Но о какой логике можно говорить, когда вся эта
история соткана из едва заметных паутинок, разделенных пространством и
временем, и их переплетение вообще не поддается рациональному объяснению.
Поэтому я выпустил из рук вожжи и освободился от ограничений и
дисциплины.
Пусть рассказ течет, как ему заблагорассудится, отклоняясь в пруды
побочных ассоциаций, и снова, когда он пожелает, возвращается в свое русло.
В августе 1946 года я попал в госпиталь по поводу ранений
полуторалетней давности.
Увы, нельзя перехитрить природу. Я тогда надеялся на то, что раны
постепенно зарубцуются после досрочной выписки из госпиталя, и я таким
образом выиграю год, хотя бы частично компенсировав потерю четырех лет на
войне.
Я поступил в медицинский институт, проучился два семестра и ничего не
выиграл.
Снова госпиталь. И кто знает, не лучше ли было долечиться сразу после
ранения, а не делать сейчас такой болезненный перерыв в учении. Но так оно
случилось, и ничего уже нельзя было переиграть.
Зато лежал я не в заштатном Кирове с деревянными тротуарами, куда в
феврале 1945 года меня привезли с фронта, а в стольном граде Киеве, куда я
приехал сам.
Койку слева от меня занимал Саша Радивилов, худой издерганный летчик,
то ли штурмовик, то ли истребитель. Он постоянно бушевал, ругался со всеми,
но главное - доводил сестер до слез оскорблениями и угрозами. Саша требовал
морфий.
Пригвожденный вытяжением к кровати, я не мог делом выразить степень
своего возмущения таким поведением.
Впитанный мною во время войны идиотский антогонизм между танкистами и
летчиками уже сам по себе был в достаточной мере сильным фоном для антипатии
к моему соседу слева. К тому же у Саши не было ран. Целенькие руки и ноги
без единой царапины. Какого же хрена он орет и требует морфий?
Я еще не знал, что оно такое облитерирующий эндартериит, который, как
рассказывал Саша, был у него следствием резкого переохлаждения не то в
воздухе, не то на земле.
Уже будучи молодым врачем, я однажды встретил Сашу Радивилова на
костылях и на одной ноге. Пользоваться протезом он не мог из-за болей в
культе. В ту пору я уже знал, почему он пристрастился к морфию.
Когда я ампутировал его вторую ногу, даже речи не могло быть о том,
чтобы излечить Сашу от наркомании. Его дневная норма - восемьдесят
кубических сантиметров однопроцентного раствора морфина в день - равнялась
примерно тому, что получало все наше отделение на шестьдесят пять коек в
течение полумесяца.
Но в дни, когда Саша был моим соседом по палате, его доза наркотиков
еще не всегда достигала пяти кубиков.
Саша побаивался меня даже лежащего на вытяжении, поэтому свою нелюбовь
к евреям он не облекал в крайние формы.
Его постоянным оппонентом по еврейскому вопросу был лежавший напротив
меня Андрей Булгаков.
Андрей тоже был летчиком, вернее, стрелком тяжелого бомбардировщика.
Почему-то мое отношение к Андрею не накладывалось на фон традиционного
антогонизма между танкистами и летчиками.
Пять из шести обитателей палаты попали сюда, уже отведав гражданской
жизни. Андрей лежал непрерывно с декабря 1941 года.
Он выпрыгнул из горящего самолета на высоте 4000 метров. Парашют не
раскрылся. В течение бесконечных секунд, пока Андрей падал на белую землю,
он сотни раз пережил свою гибель.
Он знал, что упадет на ноги, хотя, какое это имело значение. Просто и
об этом он успел подумать в последние, как он считал, секунды жизни. Но удар
почему-то пришелся по спине. Еще несколько десятков метров, ломая замерзший
кустарник, он скользил на бешеной скорости, пропахивал снег крутого откоса и
замер на льду реки. Обруч невыносимой боли сковал поясницу и живот. Ног он
не чувствовал.
Его подобрали и отвезли в госпиталь. Перелом пяти позвонков и паралич
нижних конечностей.
Но Андрей жил. Об этом случае писали все газеты.
В декабре 1941 года я лечился в госпитале после первого ранения. Там я
случайно прочитал об этом чуде, в которое трудно было поверить.
И вот спустя почти пять лет я лежал напротив человека, оставшегося в
живых после падения с высоты 4000 метров.
А если человек остается в живых, он продолжает радоваться и страдать,
любить и ненавидеть, любить и нуждаться в любви, даже если у него все еще
парализованы ноги.
Андрей был влюблен в методистку, занимавшуюся с ним лечебной
физкультурой.
Хорошенькая стройная доброжелательная Зоя тратила на Андрея часы в
палате и в своем кабинете. Она родилась быть медичкой. Даже ее забавная речь
с легким польским акцентом успокаивала раненых.
Когда Андрей смотрел на нее, его глаза излучали нежность, которую,
казалось, можно было собрать, подставив ладони. Но, если не считать массажа
и упражнений, Андрей не получал от нее ни на иоту больше, чем остальные
раненые.
Мне тоже хотелось любви. Но мои однокурсницы любили меня, как брата. И
только. А на что еще я мог рассчитывать, прыгая на костылях?
Что же говорить об Андрее, который был почти на девять лет старше меня?
Открытое благородное лицо тридцатилетнего мужчины. Мягкие темнорусые
волосы. Крепкое тело. Но только выше пояса.
Спустя десять лет мы случайно встретились на углу Пушкинской и
Прорезной. Андрей шел, даже не прихрамывая. Женщины оглядывались на высокого
красавца. Могли ли они знать, что его фиксированная стройная осанка -
результат сращения тел пяти позвонков?
Я был рад услышать, что Андрей женат, что у него ребенок, что у него
нет оснований быть недовольным жизнью.
Мы вспомнили госпиталь, раненых, персонал. С теплой иронией Андрей
говорил о своей безнадежной любви. Он даже не отреагировал, когда я сказал,
что его бывшая пассия сейчас работает в нашем отделении. Но это было потом.
А тогда, осенью 1946 года именно от Андрея я впервые услышал о Борисе
Самойловиче Куценок.
Доказывая Саше Радивилову, что евреи все-таки полезный народ, русак
Андрей перечислял известных им отличных врачей-евреев.
Имя Бориса Самойловича вызвало возражение Саши:
- Он не еврей. Где ты видел еврея с фамилией Куценок?
Я лично не мог сказать ничего определенного по этому поводу, так как
еще не видел доцента Куценок, хотя уже слышал, что он лучший в Киеве
специалист по костному туберкулезу.
Что касается фамилии, я не удивился бы, узнав, что у еврея фамилия,
скажем, Куусинен или даже Куцятсен.
Андрей настойчиво уверял своего оппонента в том, что Борис Самойлович -
еврей.
Однажды сквозь распахнутые двери палаты я увидел в коридоре полного
пожилого врача с крупным квадратным лицом, со спокойными мудрыми и грустными
глазами. Он тяжело хромал, и я, еще не умеющий по характеру хромоты ставить
диагноз, в данном случае не ошибся, посчитав, что хромота - результат
полиомиэлита. В шестом классе я был репетитором у мальчика с точно такой
инвалидностью.
- Борис Самойлович!- окликнул его Андрей.
Доктор зашел в палату, поговорил с Булгаковым, затем повернулся ко мне
и голосом, в котором явно были слышны еврейские нотки, сказал:
- Я слышал о вас. Ну что ж, редкий случай, быть вам
ортопедом-травматологом. Возможно, когда-нибудь будем работать вместе.
Борис Самойлович заведовал клиникой в институте туберкулеза. В нашем
госпитале он консультировал раз в неделю. Но за все десять месяцев,
проведенных мною в госпитале я видел его не более пяти-шести раз.
В 1951 году я окончил медицинский институт. О моем поступлении в
клиническую ординатуру рассказывали легенды. Я уже привык к тому, что на
различных конференциях меня рассматривали как диковинку.
На конференции по туберкулезу костей и суставов в институте туберкулеза
в январе 1952 года я увидел Бориса Самойловича.
С верхнего ряда амфитеатра я смотрел на него, сидевшего за столом
президума, сомневаясь, помнит ли он меня.
Но в перерыве Борис Самойлович поднялся ко мне, очень тепло пожал руку,
поздравил с победой (именно так он назвал мое поступление в ординатуру) и
сказал:
- Помните, в госпитале в разговоре с вами я предположил, что, возможно,
мы будем работать вместе? Сейчас вероятность этого увеличилась.
Дважды в месяц мы встречались с доцентом Куценок на заседаниях
ортопедического общества. Я всегда сидел на одном и том же месте в последнем
ряду. Борис Самойлович подходил ко мне перекинуться одной двумя фразами. Мне
было даже неловко, что пожилой человек, - именно так воспринималась мною
разница в двадцать лет,- встает со своего места и подходит ко мне. Первым же
я подойти к нему не смел, ощущая социальную дистанцию между нами. Я стал
поджидать его в коридоре и вместе мы входили в конференцзал.
Борис Самойлович защитил докторскую диссертацию и стал профессором. Я
был рад поздравить его еще до официального поздравления на ортопедическом
обществе.
Летом 1952 года, закончив специализацию в клинике ортопедии и
травматологии для взрослых, я перешел в детскую клинику, которой заведовала
выдающийся ортопед, профессор Анна Ефремовна Фрумина. (С портретом моего
необыкновенного учителя читатель уже знаком). Ее правой рукой была доцент
Анна Яковлевна Равицкая. Именно ей, а не шефу клиники, я сдал первый экзамен
по детской ортопедии - врожденную кривошею.
Уже работая в этой клинике, я узнал, что Анна Яковлевна - жена
профессора Куценок.
Пофессору Фруминой я впервые сдал только третий экзамен - врожденные
вывихи бедра. До этого еще один раз экзаменовала меня Анна Яковлевна.
Хорошие отношения у меня иногда устанавливались с моими будущими
экзаменаторами. Но после экзаменов, за редким исключением, ко мне хорошо
относились все экзаменаторы.
С Анной Яковлевной Равицкой мы стали друзьями. Она рассказывала мне о
своем сыне Якове, студенте-медике. Она делилась со мной своими радостями по
поводу его успехов и огорчениями, увы, неизбежными, когда у родителей и у
детей различные представления о том, какая именно жена принесет сыну
счастье.
С Анной Яковлевной мы чаще всего беседовали на общечеловеческие темы. С
Борисом Самойловичем - о науке, о ее деятелях, об ортопедах.
По-настоящему мы сблизились с профессором Куценок во время совместной
работы в детской костно-туберкулезной больнице. В течение полутора лет я
имел возможность наблюдать за тем, как врачует Борис Самойлович.
Всегда ровный, спокойный, одинаково серьезноразговаривающий со
взрослыми и с детьми, ни единого эмоционального взрыва, даже в случаях,
когда для этого были очень веские причины. Казалось, он вообще лишен эмоций.
Только рассудок. Но даже без излишней внешней доброжелательности он всегда
положительно влиял на своих
пациентов. Борис Самойлович был врачем в лучшем смысле этого слова.
После смерти профессора Фруминой Куценки купили ее квартиру в "доме
врача", в кооперативном доме на Большой Житомирской улице. Каждый раз,
приходя к Куценкам, я чувствовал в этой большой квартире присутствие моего
учителя, покойной Анны Ефремовны.
Врач, пока он работает, никогда не перестаетсовершенствоваться. Он
просто не имеет права остановиться. Врача можно сравнить с фотоном. Его
масса покоя равна нулю.
Центральная республиканская медицинская библиотека была моим родным
домом. Я имел доступ к любой иностранной медицинской литературе.
Высшим форумом ортопедов всего мира являются конгрессы Международного
общества хирургов ортопедов-травматологов (SIKOT), собирающиеся раз в три
года. Содержание докладов на этих конгрессах, проходивших каждый раз в
другой стране, без особых затруднений можно было найти в библиотеке. Но
Девятый конгресс состоялся в Тель-Авиве. Поэтому материалов конгресса в
Республиканской медицинской библиотеке не было. Не было их и в Москве.
Шутка ли, Тель-Авив! Существовало ли место более опасное для Советского
Союза? А мне, не политическому деятелю, а всего лишь врачу, так хотелось
познакомиться с содержанием докладов на Девятом конгрессе, даже если Израиль
для страны победившего социализма страшнее всемирного потопа после
уничтожения земной цивилизации ядерным оружием. Но никуда не денешься.
Материалов Тель-Авивского конгресса в Советском Союзе не было.
Однажды после заседания ортопедического общества мы медленно
прогуливались с Борисом Самойловичем. Тема нашей беседы не исчерпалась,
когда мы подошли к подъезду "дома врачей" на Большой Житомирской.
Борис Самойлович пригласил меня зайти к нему. Мы продолжали беседу в
его комнате. Разговаривая, я машинально скользил взглядом по знакомым
корешкам книг на полках. И вдруг я застыл. Не может быть! Материалы Девятого
конгресса Международной организации хирургов ортопедов-травматологов,
Тель-Авив.
Я вскочил со стула, подошел к полке и достал драгоценную книгу.
- Борис Самойлович, откуда она у вас?
- Э... знаете ли... это... Я... Мне достали...
Я понял, что вопросы следует прекратить. С огромным трудом я убедил
Бориса Самойловича расстаться с этой книгой на два дня.
Спустя много лет в незакрывающуюся дверь нашей квартиры безостановочно
приходили люди проститься с семьей, уезжающей в Израиль. Пришел и Яша
Куценок, сын Бориса Самойловича.
Доктора медицинских наук, ортопеда, сына двух выдающихся ортопедов уже
следовало бы называть не Яшей, а Яковом Борисовичем.
Мы сердечно простились - люди, расстающиеся навечно, остающийся на
несчастной планете и улетающий в счастливую галактику. Впрочем, это была
только моя точка зрения. Яша, повидимому не считал, что он житель несчастной
планеты...
- Ты, конечно, попрощаешься с отцом?- спросил Яша.
- Естественно.- При всей предотъездной занятости я не мог не зайти к
Борису Самойловичу, старому малоподвижному человеку.
Еще одно расставание после тридцати одного года знакомства, общения,
совместной работы, совместной научной публикации, дружбы. Я уже притерпелся
к прощаниям.
Но тут случилось нечто невероятное.
Борис Самойлович вдруг разрыдался. Меня это удивило, тем более, что я
всегда считал его человеком рассудочным, мало эмоциональным.
Стараясь преодолеть смущение и гнетущую обстановку, я нарочито
неделикатно заметил:
- Даже не подозревал, что прощание со мной приведет к такому взрыву
чувств.
- При чем тут прощание с вами? Израиль. Вы уезжаете в Израиль!
- И такого непростительного греха, как сионизм, я никогда не замечал за
вами.
Борис Самойлович сделал нетерпеливое движение рукой.
- После смерти Ани я тут совсем одинок. Что Яша? Оторванный лист. А в
Израиле... Вы помните "Материалы Девятого конгресса"? Они вышли в
издательстве моей сестры. Моей любимой старшей сестры, которая заменила мне
маму. Когда я заболел полиомиэлитом, Браха носила меня на руках. Моя любимая
сестра. Она глава крупнейшего израильского издательства. Запишите ее
телефон. Она может оказаться вам полезной. Боже мой, вы уезжаете в Израиль!
Счастливейший человек. Все мои родные в Израиле.
Я молчал, подавленный. Сколько раз он слышал мои публичные весьма
опасные по форме и по содержанию ответы антисемитам?
Я был уверен в том, что профессор Куценок относился к Израилю, как
некоторые советские евреи, считавшие воссоздание этого государства причиной
всплеска антисемитизма в Советском Союзе. И вдруг... Как надо было опасаться
своей собственной тени, чтобы замкнуться даже предо мной.
Мы жили в центре абсорбции Мавассерет Цион под Иерусалимом. Мы начали
учить иврит. Телефонный аппарат вызывал у меня чувство страха. Это чувство
было настолько сильным, что не оставляло меня даже тогда, когда я знал, что
могу говорить по-русски.
Борис Самойлович рассказал мне, что Браха окончила экономический
факультет Киевского университета, что в Палестину она приехала в 1921 году,
но русский язык остался ее родным языком. И, тем не менее, услышав
непрекращающиеся продолжительные гудки, я с облегчением вешал телефонную
трубку и радовался, когда автомат возвращал мне жетон, стоимость которого,
увы, учитывалась в нашем скудном в ту пору бюджете.
После нескольких безуспешных попыток я потерял надежду связаться с
сестрой Бориса Самойловича.
Прошло шесть лет. Однажды мне позвонил Авраам Коэн.
Я очень богатый человек. Это вовсе не значит, что у меня есть в банке
хотя бы шестизначный счет. Зато у меня есть необыкновенные друзья. Авраам
Коэн - один из них.
Году в 1966, если я не ошибаюсь, в Киеве была международная выставка
птицеводства. В детстве, будучи юным натуралистом, я разводил цесарок. Но на
выставку я пошел не как бывший специалист по птицеводству.
На выставке был павильон Израиля. Для меня было не важно, что в нем
демонстрируют. Главное - был флаг Израиля и люди из страны, о которой можно
было лишь тайно мечтать.
Надо полагать, что у десятков тысяч других посетителей выставки был
такой же интерес к птицеводству, как у меня.
Во всех шикарных павильонах дремали гиды и официальные представители.
Зато в павильоне Израиля не только яблоку - игле негде было упасть.
Плотно спрессованная толпа окружила невысокий помост, на котором стоял
улыбающийся израильтянин с бесовски умными глазами. Первый израильтянин,
которого я увидел.
На вполне приличном русском языке с польско-еврейским акцентом он
отвечал на бесконечные вопросы посетителей. Я не знал, был ли он
специалистом-птицеводом.
Даже не умея отличить петуха-легорна от индейки, вполне можно было
ответить на любой из сотен вопросов об Израиле, которыми обстреливала его
толпа. Но вот ответить так, как он отвечал, мог только очень умный человек,
к тому же с мгновенной реакцией.
Вероятно, толпа состояла не только из таких как я безумно тоскующих по
недосягаемому Израилю. Вероятно, как и в любой советской толпе, здесь было
достаточное количество штатных агентов КГБ и просто стукачей. Но даже они не
могли оставаться равнодушными, слушая искрометные и, вместе с тем, такие
выдержанные, с точки зрения советской цензуры, ответы этого блестящего
представителя Израиля.
Время от времени он раздавал очередную порцию значков - семисвечник с
головой петуха.
Боже, как мне хотелось получить такой значок! Но ведь к помосту не
пробьешься.
Не знаю, как это произошло. Мы встретились взглядами. Его хитрые рыжие
глаза безошибочно прочли всю гамму моих чувств. Я тут же получил информацию
об этом по каналу обратной связи. Над головами людей мы вытянули руки на
встречу друг другу, дотянулись как-то, и он вручил мне значок. Но более
того, я прикоснулся к израильтянину!
В конце ноября 1977 года по пути в Израиль мы приехали в Вену. Среди
чиновников закрытого комплекса, в который нас привезли с вокзала, я увидел
израильтянина с удивительно знакомым лицом. Я сказал ему об этом. Он
улыбнулся и ответил:
- Конечно, мое лицо вам знакомо. Мы встречались с вами в Киеве на
птичьей выставке.
Так началась наша дружба.
И вот сейчас Авраам Коэн позвонил мне, что само по себе было делом
обычным. Необычным было то, что он не начал разговор с "ма нишма" и "ма
шломха" {"что слышно" и "как поживаешь" (иврит)}, а сходу спросил:
- Тебе знакома фамилия Куценок?
- То есть, как знакома? Борис Самойлович Куценок был моим другом.
Пофессор Куценок был моим соавтором.
- Я так и подумал, когда Браха сказала мне, что у нее был брат ортопед
в Киеве.
-Был?
- Он умер в 1979 году. Я сейчас сижу в кабинете его сестры, Брахи Пэли.
Тебе что-нибудь говорит это имя?
- Я разыскивал сестру Бориса Самойловича. Я не знал, что ее фамилия
Пэли.
- Я сижу в ее кабинете. Выгляни в окно и ты увидишь ее издательство
"Масада". Это самое знаменитое и самое престижное издательство в Израиле.
Браха очень хочет встретиться с тобой.
Мы встретились в ее кабинете, в двухстах метрах от дома, в котором я
жил уже несколько лет.
При расставании плачущий Борис Самойлович очень скупо рассказал мне о
своей сестре. Он только сказал, что она владеет издательством. Возможно, он
и сам не представлял себе, что такое Браха Пэли.
Вряд ли есть в мире еще одна страна, в которой концентрация легендарных
личностей была бы так велика, как в Израиле. Браха Пэли одна из них.
В 1921 году, приехав в нищую Палестину, она открыла русскую библиотеку
в одной комнате небольшого здания вблизи гимназии "Герцлия" в Тель-Авиве.
Библиотека постепенно увеличивалась. Она уже не была одноязычной. Браха
осторожно начала издавать ивритских поэтов и писателей. Бялик, Черняховский,
Альтерман и другие представители интеллектуальной элиты стали ее друзьями.
Издательство разрасталось. Сейчас она владела издательством большим не
только по израильским масштабам. Она издала "Еврейскую энциклопедию". Когда
я познакомился с Брахой, она издавала на иврите и на английском многотомный
Талмуд с прекрасными многоцветными иллюстрациями, репродукциями шедевров
иудаики.
Впервые увидев ее в просторном кабинете за большим пустым столом, я
сразу понял, что она совершенно слепа. Она пригласила меня сесть, с трудом
подавляя нахлынувшие на нее чувства. Снова и снова она заставляла меня
рассказывать о жизни ее родного Бореньки.
Вошел работник издательства и доложил, что такой-то прислал чек на
14000. Не поворачивая головы, Браха сказала:
- Чек должен быть на 14132 шекеля. Он посмотрел на чек:
- Да, так и есть.
Слепая девяностотрехлетняя женщина. Огромное издательство. Какая
светлая голова, какая память должна быть, чтобы, не видя, управлять такой
махиной!
Вероятно, эти мысли отразились на моем изумленном лице. Работник
издательства улыбнулся, кивнул головой, подтверждая правильность моих
мыслей, и вышел из кабинета.
Не раз у меня появлялась возможность изумиться еще больше.
Браха жила в доме дочки Сары, в Гиватайме, примерно в километре от нас.
Вот почему не отвечал телефон в ее тель-авивской квартире.
Мы познакомились со второй сестрой Бориса Самойловича, милой
интеллигентной Ханой. Мы бываем у нее. Она приходит к нам. Порой, когда мы
беседуем с ней о русской литературе, я забываю о том, что ей восемдесят
четыре года. С потрясающим юмором она рассказала о своем двухнедельном
пребывании в Киеве задолго до шестидневной войны.
- Борис и Аня держали меня в глубоком подполье. Ни одна живая душа не
должна была знать, что у них гостит сестра из Израиля. Однажды на улице нас
увидела сотрудница Ани. Я была представлена, как родственница из Рязани. Я
даже подумываю, не переименовать ли Рамат Эфаль в Рязань.
Мы познакомились со многими израильскими Куценками, в том числе со
сводным братом Бориса Самойловича. Яша с ними, увы, не поддерживает связи.
Только, когда умер Борис Самойлович, он позвонил и сообщил о смерти отца. Да
еще во время Московской книжной ярмарки он встретился со своей двоюродной
сестрой Сарой. Он пришел в ресторан гостиницы с букетиком красных роз.
Сара, типичная представительница западной либеральной интеллигенции, не
могла оценить смелости этого поступка.
Из всех израильских Куценков только Хана понимает, да и то не в полной
мере, что такое Советский Союз.
Кроме Яши, там есть и другие родственники. Мне приятно, что в письмах,
адресованых Хане, они не забывают о моем существовании.
Кто знает, может быть, я еще не закончил рассказ о Куценках?
P.S. He закончил.
В конце лета 1990 года в гости к своим многочисленным родственникам
приехал Яков Борисович Куценок.
Увы, он уже не имел счастья познакомиться с Брахой. И с Ханой он не
встретился. Она умерла за год до его приезда, умерла, почти до последней
минуты сохраняя светлый ум и добрый юмор.
Интересно было следить за Яшей, знакомящимся с Израилем. Он впитывал
нашу страну, как добросовестный студент впитывает знания накануне
ответственного экзамена.
Во время наших продолжительных бесед Яша возвращался к теме разительных
изменений в его стране. Мог ли кто-нибудь в 1977 году предположить, что мы
еще встретимся?
Но, как говорит наша еврейская пословица, если живут, доживают.
Мне почему-то кажется, что и этим постскриптумом я не закончил рассказ
о Куценках.
ВЛАДИМИР ИННОКЕНТЬЕВИЧ ШАСТИН
В хирургическом отделении нашей больницы трудно было удивить
кого-нибудь качествами, присущими настоящему врачу. Были в отделении врачи
не просто хорошие, но даже выдающиеся. Кроме того, когда Владимир
Иннокентьевич начал работать в нашей больнице, мы еще не могли сказать
ничего определенного даже о его квалификации. Но уже в первые минуты общения
с ним мы ощутили обаяние и доброту, излучаемую этим человеком.
Интеллигентное лицо. Усталые внимательные глаза за стеклами очков.
Богатый словарный запас грамотной русской речи.
Через несколько дней ни у кого из нас не было сомнения в том, что
Владимир Иннокентьевич опытный знающий врач, обладающий хорошей
хирургической техникой. И еще стало ясно, что у него золотые руки умельца.
Владимир Иннокентьевич случайно оказался свидетелем разговора двух
сестер. Одна пожаловалась другой на то, что ее ручные часы побывали уже у
нескольких мастеров, содравших с нее деньги, а часы попрежнему неисправны.
- Покажите, пожалуйста,- попросил доктор Шастин.
Сестра сняла часы-браслет и дала их новому доктору.
Владимир Иннокентьевич достал из кармана лупу, открыл механизм часов,
взял глазной скальпель и стал манипулировать им вместо отвертки. Минут через
пять он закрыл собранные часы и сказал:
- Завтра принесу.
Я видел недоверие в глазах сестры. Поколебавшись, она кивнула головой.
А уже послезавтра все отделение знало, что новый доктор отремонтировал
часы, с которыми не могли справиться часовые мастера.
И пошло! Сотрудники отделения приносили Владимиру Иннокентьевичу часы
ручные и настенные, будильники, годами ожидавшие отправления в мусорник,
электрические приборы и разную разность. Старшая операционная сестра
извлекла на свет инструменты и аппараты, нуждающиеся в ремонте.
Владимир Иннокентьевич чинил всю эту рухлядь не просто безвозмездно.
Создавалось впечатление, что владелец отремонтированной вещи
облагодетельствовал его, доверив ему эту работу.
Помню, как впервые я увидел доктора Шастина, осматривающего пациента.
Он сидел на кровати больного, доверительно беседуя с ним, а рука,
крепкая и осторожная, медленно, словно только аккомпанируя беседе,
исследовала живот.
Я видел этого пациента в приемном покое, когда его обследовала дежурный
врач. Больной был возбужден и встревожен. В таком состоянии его отвезли в
палату. Сейчас это был другой человек - спокойствие и доверие, хотя гримаса
боли искажала его лицо, когда рука врача прикасалась к правому подреберью.
- Ну что ж,- доктор Шастин обратился к больному пo имени и отчеству,-
надо прооперировать.
- Хорошо, доктор, но я бы хотел, чтобы оперировали вы. Вряд ли за
несколько минут пребывания в палате больной мог получить информацию о врачах
отделения. Но даже у меня, имевшего слабое представление о новом коллеге,
его манера осмотра и внешний вид вызвали доверие.
Я почему-то представил себе доктора Шастина этак лет пятьдесят назад в
российской глуши. Я представил себе земского врача, отдающего больным все
свои знания, все свое умение, всю свою душу, врача, не ожидающего ни
вознаграждений, ни благодарностей.
Кончались пятидесятые годы. В воздухе, казалось, увеличилось содержание
кислорода.
Чуть легче стало дышать. В ординаторской иногда возникали осторожные
дискуссии на социальные и политические темы.
Владимир Иннокентьевич активно участвовал во врачебных конференциях. Он
протоколировал эти конференции своим четким красивым почерком. Он был
яростным спорщиком, когда заходил разговор о литературе. Но в упомянутых
дискуссиях он никогда не принимал участия.
Даже в случаях, когда обращались непосредственно к нему, он ловко
уходил от прямого ответа, чаще всего ссылаясь на свою некомпетентность.
Какая-то стена окружала его, какая-то тайна, будоражившая мое
любопытство.
В ту пору я, "рафинированный" ортопед, подрабатывал ночными
дежурствами, оказывая срочную хирургическую помощь.
Случилось это примерно месяца через полтора-два после того, как доктор
Шастин начал работать в нашем отделении.
Мы дежурили с ним напару. После шести срочных операций мы направились в
ординаторскую, мечтая съесть ужин, остывший несколько часов назад.
Время приближалось к полуночи.
Именно в этот момент карета скорой помощи привезла еще одного больного,
и вместо ординаторской мы пошли в приемный покой.
Мог бы пойти только один из нас, но вместе мы оперировали, вместе
собирались поужинать, поэтому из солидарности пошли вдвоем.
Бригада скорой помощи доставила мужчину с ущемленной грыжей. Лицо его
выражало страдание. Но, увидев доктора Шастина, он вдруг просветлел.
- Товарищ майор медицинской службы? Доктор Шастин? Боже мой, значит все
в порядке?
Владимир Иннокентьевич смотрел на него, не узнавая.
- Не пытайтесь вспомнить. Дорогой наш доктор Шастин. Я был командиром
дивизиона на Третьем Украинском фронте. Проникающее ранение в грудь. Я был в
вашем госпитале в Румынии, когда это случилось.
- Капитан...- Владимир Иннокентьевич несколько секунд вспоминал и
наконец назвал фамилию.- Вы?
- Конечно, я. Значит, не забыли?
- Такой случай не забудешь. Осколок задел перикард. Открытый
пневматоракс. Повозился я с вами. И не только во время операции.
- Да. Я этого никогда не забуду. Не думайте, что мы были
неблагодарными. Все две тысячи раненых, как один человек, хотели разорвать
им глотки. Разве это люди? Поверьте, лично я знаком с десятком раненых,
которые до сих пор продолжают писать возмущенные письма в разные адреса. И
никакого ответа. Мы не знали, что вы уже...
Шастин прервал больного, положив руку на его плечо.
- Когда у вас начались боли?
Ущемление было непродолжительным. Пациента положили в теплую ванну, и в
эту ночь нам не пришлось его оперировать.
По пути в ординаторскую Владимир Иннокентьевич подошел к сестринскому
посту и взял две ампулы кофеина.
Мы сели за стол. Я ковырнул вилкой затвердевшую холодную кашу,
раздумывая, попробовать ее, или утолить голод куском хлеба с солью.
Владимир Иннокентьевич вскрыл ампулы и высосал из них кофеин. Увидев
мой изумленный взгляд, он сказал:
- В лагере пристрастился.
Я ждал продолжения, но стена вновь затворилась. Владимир Иннокентьевич
молча съел кашу, жадно выкурил сигарету, лег на диван и мгновенно уснул. Я
тоже устал смертельно, но не спал, пытаясь из осколков услышанного склеить
загадочное целое - товарищ майор медицинской службы Владимир Иннокентьевич
Шастин и лагерь, в котором он пристрастился к кофеину.
Утром я посмотрел больного, поступившего в полночь.
Это не было моей функцией. Просто мне хотелось поговорить с ним.
Ущемление прошло. Доктор Шастин уже обследовал его и посоветовал ему
прооперироваться в плановом порядке. Я сказал, что надо последовать этому
совету.
- Конечно. Вы даже не представляете себе, какой это человек, доктор
Шастин. Мало того, что он отличный специалист,- сколько тысяч раненых
обязаны ему жизнью,- он еще герой. Да, представьте себе. В бою каждый может
быть героем. Но совершить такой поступок способны только совершенно
исключительные люди.
Госпиталь, начальником которого был майор медицинской службы Шастин,
располагался в небольшом румынском городке. Наступление развивалось
стремительно. Черт его знает, как это случилось, но вдруг уже тыловой
городок захватили немцы. А в госпитале две тысячи раненых. И никакой охраны.
И вот майор медицинской службы в своем халате с закатанными рукавами стал у
входа в госпиталь и, когда сюда подкатили на мотоцикле немцы, он им заявил,
что войти в госпиталь они смогут, только убив его.
Сказал он это по-русски. Не знаю, понимал ли кто-нибудь из них русский
язык, но то, как это было сказано, и вся его фигура сделали фразу понятной.
Вы не поверите, но немцы опешили. Тут подъехал какой-то старший офицер,
кажется, оберст. Доктор Шастин повторил сказанное по-немецки. Немец спросил,
только ли раненые в госпитале, не скрываются ли там советские солдаты.
Доктор Шастин ответил, что, если офицер не верит его слову, то он сейчас же
может надеть халат и произвести инспекцию. Если он обнаружит в госпитале
хотя бы одного не раненого, он, естественно, волен поступать с начальником
как ему заблагорассудится.
И знаете, тот поверил и велел солдатам оставить госпиталь в покое.
Ночью немцы ушли из городка. Не знаю, был ли бой. Мы не слышали.
А на следующий день доктора Шастина арестовали за то, что он позорно
сдал госпиталь в плен. Ну, видели вы что-нибудь более абсурдное?
Весь персонал госпиталя, все раненые обратились с письмом к
командующему фронтом. Но СМЕРШ уже запустил свою машину.
После Победы я узнал, что доктора Шастина не освободили. Я лично
обращался в министерство госбезопасности. Я знаю, что писали и другие
раненые. Все без толку. Но, слава Богу, доктор Шастин уже на свободе. Такой
человек!
Спустя несколько дней, оставшись наедине со мной, Владимир
Иннокентьевич спросил:
- Я понимаю, что вы не упустили возможности собрать анамнез у капитана?
- Анамнез? Зачем? Он ведь не мой пациент.
- Ион Лазаревич, хитрость - не ваше амплуа. У вас это плохо получается.
Я имею в виду историю моего ареста.
Смущаясь, я признался, что действительно беседовал с капитаном, и он
сам рассказал мне, что произошло в Румынии. Я его не расспрашивал.
- Я не делаю из этого тайны. Просто не люблю разговоров на эту тему.
Один случай еще не статистика. Так вы можете отпарировать мой рассказ. Вы
ведь коммунист, слепо, беспрекословно воспринимающий систему. Но я - не один
случай. Я один из миллионов, без вины уничтожавшихся в советских
концентрационных лагерях. Если бы рассказал об этом не каждый в одиночку, а
все, уцелевшие физически, - морально мы уничтожены,- это был бы
неопровержимый приговор системе. Не человеку, а системе. Понимаете? Можно
все приписать человеку. Можно все объяснить культом личности. Но систему
трогать не смей. Она неприкосновенна. А именно система порождает чудовище и
так называемый культ личности.
Я чувствовал себя очень неуютно. Уже трижды мне пришлось слышать нечто
подобное.
Впервые в 1945 году отец моей приятельницы назвал Сталина убийцей. Я
чуть не задушил его. Но не донес. Даже сейчас я не понимаю, почему,
воспитанный на примере Павлика Морозова, я все-таки не донес.
В 1947 году мой друг и однокурсник назвал меня идиотом, когда я убеждал
его в преимуществах социалистической системы. И в этом случае дело
ограничилось только дракой.
В 1948 году в доме профессора Бориса Карловича Бабича главный
ортопед-травматолог Грузии профессор Шершенидзе в моем присутствии с болью в
голосе спросил хозяина дома:
- Объясни мне, Боба, почему этот убийца оставил меня в живых?
Единственного.
- Может быть, он забыл о твоем существовании?
- Нет. Недавно я получил письмо из института
Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина с просьбой подтвердить авторство статьи "Мое
кредо". Coco написал ее, когда мы были с ним в одной партийной организации в
Батуми. Нет, он не забыл.
Я молчал, подавленный и испуганный.
И вот сейчас доктор Шастин преступил невидимую границу в моем сознании.
Даже после разоблачения Сталина, только его я считал виновным во всех
наших бедах. Система была безупречной. Так я считал в ту пору.
Не помню, как это случилось, что я прочитал Владимиру Иннокентьевичу
несколько своих стихотворений, написанных на фронте. Не более пяти-шести
человек, самых близких мне, самых доверенных, слышали их после лета 1945
года. Доктор Шастин смотрел на меня с некоторым удивлением.
- Знаете, Ион, в вас одновременно живут два различных человека. Один -
гнездится в коре головного мозга, мастерски промытой советским воспитанием.
А второй, тот, который писал стихи, - в сердце. До него советская власть, к
счастью, не добралась. Казалось бы, мозг должен быть умнее сердца. Ан нет.
За ваши стихи
вам вполне можно было в свое время пришить пятьдесят восьмую статью.
Конечно, это была бы натяжка. Но ведь ваша прекрасная власть не
останавливалась даже перед явными фальсификациями, чтобы только не пустовали
лагеря и тюрьмы. Есть у вас что-нибудь послевоенное?
Я прочитал стихотворение, написанное, кажется, в конце 1956 года. В нем
не было слова Израиль. Но не нужна была особая мудрость, чтобы догадаться, о
чем я мечтаю.
Владимир Иннокентьевич ничего не сказал. Он только поощрительно
похлопал меня по плечу.
Несколько дней спустя он вернулся к этой теме:
- Вы напоминаете мне странную глубоководную рыбу. Она привыкла жить под
большим давлением, но с завистью смотрит на рыб, плавающих под меньшим
давлением, под поверхностью. А ведь это ей противопоказано самой природой.
Не знаю, прав ли был Пушкин, описав вскормленного в неволе молодого орла.
Конечно, я рвался на волю из лагерей, из тюрьмы. На относительную волю.
Я - то ведь не родился в тюрьме. Но все мы родились в рабстве. Поэтому
мне трудно представить вас на свободе. А впрочем... Знаете, Ион, я думаю,
что ваши гены сильнее пропаганды, на которой вы вскормлены, которой вы
промыты и подавлены. Заимствовав образ у любимого вами Маяковского, я могу
сказать, что вас тоже можно выставить в музее. Интересный экземпляр
большевика, не мозгом, а сердцем воспринимающего правду. Я уверен, что вы
придете к ней и мозгом. Не знаю только, к чему это приведет при вашем
темпераменте.
Мы вместе дежурили первого мая, и я прочитал Владимиру Иннокентьевичу
стихотворение, написанное накануне. Оно так и называлось - "Ночь в канун
Первомая".
- Ну, знаете, я надеюсь, что вы не станете читать его публично? Даже
при нынешнем либерализме его вполне и не без оснований можно считать
антисоветским.
Меня удивила такая реакция. Я был уверен в том, что написал это
стихотворение в полном соответствии со своим коммунистическим убеждением. И
только после разговора с доктором Шастиным я вдруг увидел стихотворение в
другом свете.
Я стал часто бывать в его доме. В ту пору мы создавали ружье для
подводной охоты. Однажды, когда я уже собрался уходить, он попросил меня
остаться на ужин. Я отказался, сославшись на уважительную причину. И, тем не
менее, Владимир Инокентьевич был необычно настойчивым. Уже достаточно хорошо
зная его чуткость и деликатность, я понял, что у него есть еще более
уважительная причина удержать меня.
Кроме Владимира Иннокентьевича, его жены, дочери и меня, на ужине был
молодой человек, от которого красивая дочь не отводила влюбленного взгляда.
Владимир Иннокентьевич всячески старался разговорить молодого человека, что
удалось ему после второй или третьей рюмки водки.
Провожая меня до двери, Владимир Иннокентьевич долго и эмоционально
благодарил меня за то, что я остался на ужин.
На следующий день он завел разговор о вчерашнем вечере. Он пытался
выяснить, какое впечатление произвел на меня молодой человек.
Я сказал, что даже не успел как следует разглядеть его. Владимир
Иннокентьевич хмыкнул:
- Вы мне как-то сказали, что у вас выработалась привычка мгновенно
оценить человека, задав себе вопрос - взял ли бы я его с собой в разведку?
Ну, так как, взяли бы вы его с собой в разведку?
Я пытался увильнуть от ответа, сказав, что был изрядно уставшим, что
хлебнул лишнего и еще что-то в этом роде.
- Знаете, Ион, чем чем, а талантом финтить Господь вас не наградил. Мне
этот тип тоже не нравится. Но я решил проверить себя. Все-таки отец, мог и
ошибиться. Поэтому мне так хотелось, чтобы вы познакомились с ним.
Несколько дней спустя, когда я пришел к Шастиным, Владимир
Иннокентьевич обратился к дочери:
-Тащи, пожалуйста, водку. Предстоит мужской разговор.
Мы сели за стол.
- Знаешь, доченька, Иону Лазаревичу твой избранник тоже не пришелся по
душе.А Ион Лазаревич очень чуствительная лакмусовая бумага на плохих людей.
- Владимир Иннокентьевич, я вам ничего не говорил.
- Не говорили. Так скажите сейчас.
Я молчал.
- Вот видишь. У Иона Лазаревича привычка говорить хорошее даже черт
знает о ком. У него даже негодяи ходят в хороших. Именно поэтому мне
хотелось, чтобы от такого человека ты услышала мнение о своем избраннике.
- Это ни к чему. Я его люблю.
- Отлично. Это великое чувство. А ты уже жила с ним?
- Папа, ну как ты можешь?
- А ты поживи, доченька, поживи. Может быть, это поможет тебе прозреть.
Может быть, только плотское влечение ты считаешь любовью. Попробуй.
Не знаю, кто чувствовал себя более смущенным, дочка, или я,
воспитанный на традициях расейского домостроя. И вдруг отец,- не
кто-нибудь, а отец! - говорит дочери такие вещи.
И, словно этого было мало, Владимир Иннокентьевич продолжал:
- Чего тебе бояться? Есть противозачаточные средства. А даже если
забеременеешь и захочешь сохранить ребенка, мы достаточно состоятельные
люди, чтобы воспитать его без такого отца, который только искалечит жизнь
твою и ребенка. Не торопись, доченька. Замужество - акт ответственный.
Увы, не часто внимают дети советам даже исключительных отцов. Ее
замужество оказалось просто несчастьем. Уже в первый месяц выяснилось, каким
подонком был ее избранник.
Общение с доктором Шастиным ломало стереотипы в моем сознании. До
встречи с ним я был уверен, что ни один воин Красной армии не имел права
сдаться в плен. Я бы ведь не сдался. Именно с этой позиции я судил всех, кто
был в плену. Но ведь Владимир Иннокентьевич фактически тоже был в плену. Или
то, что произошло с ним, не было пленом? Конечно, было. И вовсе не надо было
находиться в лагере для военнопленных. Почему же я считал преступлением
то,что мое государство совершило по отношению к доктору Шастину?
Только лет через пятнадцать появится "Один день Ивана Денисовича"
Солженицына, а вслед за ним - поток литературы в "самиздате" о сталинских
лагерях.
Даже в Израиле социалистическое руководство страны и партийные
функционеры чинили непреодолимые препятствия благороднейшему талантливому
Юлию Марголиу, многие годы пытавшемуся опубликовать свою страшную книгу
"Путешествие в страну Зека". (Лично мне эта книга, написанная в 1946 и
опубликованная в 1959 году, кажется более значительным литературным
произведением, чем "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына).
Поэтому рассказы доктора Шастина производили на меня ошеломляющее
впечатление. Ко всему еще, они разрушали в моем сознании такое стройное
здание моего марксистско-ленинского мировоззрения. Очень жаль, что я тогда
не догадался хотя бы конспективно записать эти рассказы. Многое забылось.
Многое оказалось типичным для "страны Зека" и описано "обитателями" этой
"страны". Но один из рассказов доктора Шастина я осмелюсь воспроизвести.
Я уже знал, что ему пришлось перенести в армейском СМЕРШЕ, в тюрьме до
так называемого суда, в лагерях, карцерах и пересылках. Поэтому мне было
понятно его определение "курорт", которое он дал периоду работы хирургом в
лагерной больнице.
Лично для него главным достоинством "курорта" оказалось не улучшение
быта в аду, а возможность быть полезным зекам.
Дело даже не в том, что все свои врачебные знания и умение он в полной
мере отдавал больным и заключенным. Он придумал, как можно спасти некоторых
особо неугодных арестантов от этапа в лагеря усиленного режима. Для этого он
госпитализировал их и даже производил какую-нибудь легкую, разумеется,
ненужную операцию.
Около года деятельность доктора Шастина оставалась незамеченной. Даже
рассказывая мне эту историю, он не знал, на чем тогда погорел. То ли случай
с бывшим генерал-лейтенантом привлек к нему более пристальное внимание, то
ли кто-то "стукнул".
Бывший генерал-лейтенант, герой войны, чье имя не раз появлялось в
приказах Верховного главнокомандующего, в лагере оказался костью в горле
оперуполномоченного, так называемого, "кума". Нет, он не бунтовал, не
нарушал режима, не участвовал в крамольных беседах, не пререкался с
начальством. Несмотря на относительно немолодой возраст и ограниченные
физические возможности, он старался выполнить норму на лесоповале. Но
почему-то вокруг него создавалась особая атмосфера, зеки подтягивались и
вспоминали о попранном человеческом достоинстве, "стукачи" предпринимали
максимальные усилия перебраться в другой барак, опасаясь за свою жизнь, хотя
пока не произошло ни одной "производственной травмы". Люди из окружения
бывшего генерал-лейтенанта покорно сносили карцер, но не шли ни на какие
сделки с "кумом".
Генерала решили убрать в лагерь усиленно режима. Тогда Владимир
Иннокентьевич положил его в стационар по поводу не существовавшей травмы
голени.
С колоссальным трудом доктор Шастин раздобыл чужую рентгенограмму
голени, на которой был виден остеомиэлит большеберцовой кости. По поводу
этого несуществующего остеомиэлита Владимир Иннокентьевич прооперировал
бывшего генерала.
Тот еще лежал в стационаре с загипсованной ногой, когда в больницу
нагрянула инспекция.
Они появились в операционной внезапно. В этот момент доктор Шастин
извлекал в рану аппендикс. Оглянувшись, он увидел за своей спиной человека в
медицинском халате, под которым угадывались погоны.
Аппендикс,- для доктора Шастина это не было неожиданностью,- оказался
без признаков воспаления.
Хирург мгновение колебался, как поступить, хотя внешне его колебания
никак не проявились. Он отсек отросток, обработал культю и стал зашивать
рану.
Мужчина с погонами под халатом извлек из тазика отсеченный отросток и
стал его внимательно рассматривать.
- Шастин, вы прооперировали здорового человека!
- Больной поступил с признаками острого аппендицита.
- Где этот острый аппендицит? - закричал инспектировавший, чуть не
ткнув в нос доктора Шастина отсеченный аппендикс.
- Если вы врач, вам должно быть известно, что имеют место случаи острой
атаки, а во время операции обнаруживают интактный отросток.
- Я врач и я знаю, что десять лет - ничтожный срок для такого негодяя,
как вы. Я лично сожалею, что не могу вас расстрелять.
Доктора Шастина не судили. Его перевели на общие работы в лагерь
усиленного режима.
Всю войну, все годы заключения с ним был его довоенный большой
хирургический набор, портативный деревянный чемоданчик с хирургическими
инструментами. Даже в тюрьме, даже на этапах "великодушное" начальство
оставляло большой хирургический набор, зная о золотых руках его владельца.
Когда измученный этап подошел к воротам лагеря, Владимир Иннокентьевич
в очередной раз не без волнения ждал шмона, не зная, разрешит ли ему местное
начальство взять с собой большой хирургический набор. Но еще до того, как их
ввели в вахту, он обнаружил, что чемоданчик исчез. Как? Когда? Кто? Это было
какое-то мистическое исчезновение.
Ночью, несмотря на смертельную усталость после мучительного этапа,
несмотря на предстоявший тяжелый день, он не мог уснуть, переживая потерю
большого хирургического набора.
Еще до рассвета колонну зеков повели в болотистую пойму. Они шли, по
колено проваливаясь в грязь. В пойме рыли траншеи и выкорчевывали кустарник.
Не успел Владимир Иннокентьевич взять в руки лопату, как к нему
подскочил зек, вырвал ее и угрожающе произнес: "Не смей трогать чужую
лопату!"
Шастин проглотил обиду, поднял валявшуюся кирку и начал выкорчевывать
куст. Но тут к нему подошел другой зек и с теми же словами забрал кирку.
Владимир Иннокентьевич стоял в отчаянии, не зная, что предпринять.
Неожиданно к нему обратился бригадир, такой же зек: "Давай, доктор,
посиди вон там на сухом бугорке. Не для тебя эта работа. Руки свои береги. А
норму за тебя выполнят. Будь спок".
Вечером, когда доктор Шастин взобрался к себе на нары, он вдруг
почувствовал вздыбившийся тюфяк. Подняв тюфяк, Владимир Иннокентьевич
обнаружил большой хирургический набор.
- Знаете,- закончил он этот рассказ,- впервые в жизни я заплакал.- Он
открыл ампулу с коффеином, высосал ее и тут же закурил сигарету.
После рассказов Владимира Иннокентьевича, еще не подготовленный
литературой об ужасах лагерей, я, как и обычно, сидел подавленный и
потрясенный. Я знал, что у него больное сердце. Я сказал, что ему
противопоказаны и сигареты, и кофеин.
- Вы правы. И это мне противопоказано. И то, что я перенес. И
безмолвное созерцание того, в каких условиях лечатся наши больные. Это в
часности. Но главное, мне противопоказано покорно сносить то, во что
превратили мою Россию.
Смерть Владимира Иннокентьевича была для меня страшной потерей.
Впервые в жизни над его могилой я публично высказал крамольные мысли,
назвав его смерть политическим убийством. Мне было противопоказано молчание.
Владимир Иннокентьевич Шастин был моим учителем. Он преподал мне самое
главное, чем должен обладать врач. Он учил меня доброте и состраданию.
ОН ТОЖЕ БЫЛ МОИМ УЧИТЕЛЕМ
Гордость распирала мою грудь, когда я, студент первого курса
медицинского института, впервые вошел в анатомку. Не важно, что пряный
воздух теплого сентябрьского дня сменился смрадом разлагающейся человечины,
столь знакомым мне по только что закончившейся войне, и выедающими глаза
парами формалина. В этот момент я думал о начавшемся приобщении к самой
благородной профессии, к армии врачей, жертвующих собой ради блага
страждущего, погибающих во время пандемий, ставящих на себе смертельные
эксперименты для спасения человечества от болезней, короче, приобщении к
сонму сошедших на землю ангелов.
Ассистент, который вел нашу группу на кафедре анатомии, доктор Бзенко,
приземистый, с грубой шарообразной головой, с руками мясника, в отличие от
других преподавателей, был с нами сугубо официальным. Ходили смутные слухи,
что во время оккупации он сотрудничал с немцами. Но анатомию он знал
превосходно. В ту пору, все еще пьяный от недавней победы, ощущающий
приятную тяжесть орденов и медалей, я великодушно прощал своих врагов. Я не
ощущал чувства мести к пленным немцам, строившим на площади памятник Победы.
У меня не было никаких недобрых чувств к доктору Бзенко, который честно и
доросовестно старался передать мне свои знания анатомии.
В третьем семестре нашу группу вел уже другой ассистент. Не помню,
интересовался ли я тем, куда и почему исчез доктор Бзенко.
Встретился я с ним лет через двадцать.
Хирургическое отделение нашей больницы стало базой кафедры хирургии
института усовершенствования врачей.
Заведовал кафедрой профессор, знания хирургии кототорого были на уровне
посредственного студента четвертого курса. О знании смежных медицинских
дисциплин, не говоря уже о физиологии, биохимии, патологической анатомии и
патологической физиологии я даже не упоминаю, потому что в таком контексте
нет места понятию знание.
Может возникнуть вопрос: каким же образом этот человек стал
профессором, да еще заведующим кафедрой в институте, в котором должны
совершенствоваться врачи? В шестидесятых годах такие профессора уже стали
появляться не как исключение.
Говорили, что он был врачем в партизанском отряде. Говорили, что его
докторская диссертация называлась "Обеспечение хирургической службы в
партизанском соединении". Шутили, что на его официальную защиту явилась
большая и шумная группа бывших партизанских командиров чуть ли не со
станковыми пулеметами, ультимативно нацелеными на членов ученого совета.
Конечно, этот анекдот воспринимался нами со снисходительным смешком. Но то,
что "Обеспечение хирургической службы в партизанском соединении" могло стать
темой докторской диссертации, воспринималось уже со смехом далеко не
снисходительным.
Как бы там ни было, но в нашем хирургическом отделении появился
профессор, который не мог бы сдать экзамен по хирургии мне, ортопеду.
Вместе с профессором пришел ассистент этой кафедры, доктор Бзенко.
Мы встретились, как добрые знакомые. Он вспомнил, что я был
старательным студентом. А я испытывал чувство благодарности к одному из
первых моих учителей в медицинском институте.
Говорят, что никто не может аттестовать хирурга более объективно, чем
операционная сестра. Все пять операционных сестер нашего отделения были
добросовестными работниками, сдержанными в оценке врачей, хотя мы знали, что
не ко всем они относятся с одинаковым уважением. Тем неожиданнее было
услышать от них, что доктор Бзенко оперирует очень грубо, а в некоторых
случаях просто кромсает ткани и вообще больше похож на мясника, чем на
врача. Очень нескоро до меня дошел смысл слов "в некоторых случаях".
Однажды, улучшив свободную минуту, я зашел в операционную, когда там
работал доктор Бзенко. Действительно, операция произвела на меня неприятное
впечатление. Даже препарируя трупы в анатомке, работают более деликатно. Но
ведь доктор Бзенко был одним из первых моих учителей. Увы, трудно быть
объективным. Не мог я относиться к нему с такой же мерой требовательности,
как к другим моим коллегам.
В конце концов, если за единицу отсчета принять таких хирургов, как
Городинский, Яшунин или Балабушко, то сколько всего наберется врачей,
подобных им?
Профессора Городинского я считал своим учителем. Его портрет в этой
книге. Яшунин и Балабушко были просто моими коллегами.
Собственно говоря, а почему не учителями? Только потому, что врачи и
пациенты считали нас профессионалами одного уровня - их в хирургии, а меня в
ортопедии? Но у меня ведь и мыслей таких не было. Я всегда считал их намного
выше себя, хотя бы потому, что они уже были зрелыми клиницистами, когда я
еще только начинал первые шаги в институте. Конечно, я учился у своих
коллег. Тем более, у таких коллег!
Два Петра, Яшунин и Балабушко, вместе прошли всю войну. Яшунин, чуть
старше и опытнее, на первых порах был наставником и учителем Балабушко. Но
вскоре они сравнялись в опыте и в мастерстве. Когда я познакомился с ними
весной 1957 года, это были хирурги экстракласса.. Очень разные, как, скажем,
Сороковая симфония Моцарта и Пятая симфония Малера, они были
восьмитысячниками врачебных Гималаев.
Интересно было наблюдать за тем, как работает Петр Васильевич Яшунин,
как он обследует больного, как беседует с ним, как оперирует или
перевязывает. Создавалось впечатление, что все это он делает развлекаясь.
Петр Андреевич Балабушко, даже собирая у больного анамнез, казалось,
ворочал тяжелые глыбы. Все у этого невысокого человека было обстоятельным и
тяжеловесным. Так обрабатывает свою ниву радивый хозяин.
Было чему учиться у этих двух замечательных врачей!
Но рассказ здесь не о них. Рассказ о докторе Бзенко, которого,
естественно, я даже не пытался сравнить с Яшунином и Балабушко, но которого,
в память о прошлом, был не в состоянии квалифицировать так, как следовало
хотя бы из того, что мне довелось увидеть.
Однажды в хирургическое отделение нашей больницы поступила жена моего
доброго знакомого. Лелю амбулаторно обследовал доктор Яшунин. Он обнаружил у
нее незначительную мастопатию уплотнение в груди и посоветовал ей быть на
как можно большем расстоянии от врачей.
Леля, испуганная разговорами о случаях рака, которые прозевали хирурги,
настаивала на удалении уплотнения из молочной железы.
Добрый и снисходительный Яшунин, отлично понимая состояние Лели,
согласился и госпитализировал ее для оперативного вмешательства. Он понимал,
что вред от небольшой операции под местным обезболиванием - значительно
меньшее зло, чем психологическое напряжение испуганной женщины.
Яшунин был главным врачем больницы. В утро, когда он должен был
проперировать Лелю, его внезапно вызвали в горздравотдел. Он уехал, не
отменив операции, так как рассчитывал вскоре вернуться.
Обстановкой воспользовался доктор Бзенко.
Следует заметить, что именно в пору, когда хирургическое отделение
стало базой кафедры института усовершенствования врачей, когда уже не было
тайной, что талантливого Яшунина сменит бездарный и бездушный чиновник от
медицины, начался развал одной из лучших больниц города Киева.
Итак, Бзенко взял Лелю в операционную. Под местным обезболиванием он
удалил небольшое уплотнение из молочной железы, но не зашил рану, а прикрыл
ее салфеткой, объяснив стоявшим вокруг операционного стола курсантам, что
его дальнейшие действия зависят от результата гистологического исследования
удаленной опухоли.
Леля, разумеется, слышала, как доктор Бзенко сказал курсантам, что у
него лично нет сомнений в раковом характере опухоли, что через несколько
минут, как только получат ответ из патологоанатомической лаборатории,
придется приступить к радикальной операции, ампутации молочной железы.
На Лелино несчастье патологоанатомом у нас в больнице в ту пору работал
очень слабый специалист, хотя и с научной степенью. Возможно, Бзенко знал о
вечных сомнениях, возникавших у нашего патолог-анатома. К тому же, препарат,
который он рассматривал под микроскопом, был срезан не с целлоидинового
блока, а на замораживающем микротоме.
Патологоанатом промямлил, что он не может дать однозначного ответа о
природе опухоли, что заключение будет дано только после изучения среза с
целлоидинового блока.
Как в такой ситуации должен был поступить хирург? Зашить рану и
отпустить больную в палату. Тем более, что Леля, услышав диалог Бзенко и
патологоанатома, была почти в шоковом состоянии. Вместо того, чтобы
успокоить больную, Бзенко заявил, что это, безусловно, рак и операцию
необходимо продолжить немедленно. Бзенко даже не побеспокоился получить на
это согласие плачущей Лели. Он распорядился начать наркоз.
Опытная операционная сестра нерешительно попыталась возразить,
напомнив, что в расписании операций хирургом значится доктор Яшунин.
Бзенко прикрикнул на нее:
- Мы прикроем здесь вашу лавочку. Как евреи, то оперировать должен
доктор Яшунин!
Никто, ни штат операционной, ни присутствовавшие врачи-курсанты не
произнесли ни слова.
Происшедшее в операционной стало известно мне уже спустя значительное
время после описываемых событий.
Леля проснулась в палате. Молодая женщина вдруг обнаружила, что вместо
груди у нее окровавленная повязка.
В тот день я не был в больнице. На следующее утро я навестил Лелю. Она
плакала навзрыд. Мне никак не удавалось успокоить ее. Когда, наконец, она
заговорила, выяснилась основная причина ее состояния. Естественно,
ампутированная грудь, изувеченная фигура не могла не подавить молодую
женщину. Но главным компонентом ее состояния был страх: она прооперирована
по поводу рака. Не подписан ли ей уже смертный приговор?
К счастью, в палату вошел доктор Яшунин с заключением патологоанатома в
руках:
- Смотри, дуреха, фиброзная мастопатия.
Леля снова и снова перечитывала заключение.
Постепенно нам удалось успокоить ее. И Лелю и себя мы убеждали в том,
что произошла ужасная врачебная ошибка в диагностике и выборе оперативного
вмешательства.
Бзенко никак не отреагировал, когда Яшунин показал ему заключение
патологоанатома. Балабушко напомнил, что, если в истории болезни отсутствует
подпись больного, согласного на оперативное вмешательство, хирург может быть
привлечен к суду как совершивший уголовное преступление.
- В Америке,- мрачно добавил доктор Балабушко,- вам пришлось бы
уплатить больной компенсацию в несколько сот тысяч, а то и миллион долларов.
Бзенко сперва не отреагировал и на слова Балабушко. Только спустя
некоторое время он сказал:
- Вам здесь все время снится Америка. Но мы, к счастью, в Советском
Союзе.
Я сдерживал себя, заставлял себя молчать, все еще видя в обрюзгшей
квадратной морде, в заплывших глазах с монгольским эпикантусом одного из
первых моих учителей. Но на следующий день...
Утром, еще в коридоре, не доходя до дверей палаты номер три, в которой
лежала Леля, я услышал ее рыдания. Женщины, соседки по палате, были
подавлены. Одна из больных сидела на Лелиной кровати и тщетно пыталась
успокоить рыдающую Лелю.
Больные рассказали мне, что несколько минут назад Лелю навестил доктор
Бзенко. Он объяснил ей, что у нее рак молочной железы, что у нее есть
некоторые шансы остаться в живых, если будут удалены яичники, если после
этой операции она подвергнется облучению и пройдет курс химиотерапии. Леля
возразила ему. Петр Васильевич показал ей результаты патологоанатомического
исследования. Там был написан диагноз: фиброзная мастопатия. Кто же говорит
правду?
Бзенко снисходительно улыбнулся. Написать можно любую чепуху. Если Леля
хочет остаться в живых, она должна делать то, что велит ей прооперировавший
ее врач.
Несколько минут я безуспешно пытался успокоить Лелю. Я клялся ей в том,
что ни Яшунин, ни я не обманули ее. Но как я мог объяснить поведение Бзенко?
Видя тщетность моих усилий, я попросил сестру пригласить в палату доктора
Яшунина, а сам направился в ординаторскую.
Не знаю, как я выглядел, но на невозмутимой физиономии Бзенко появилась
тучка страха, а доктор Балабушко несколько раз предупредительно качнул
головой из стороны в сторону.
- Зачем вы сделали эту подлость?
- Я не должен перед вами отчитываться,- Бзенко нагло улыбнулся,- это
вам не сорок пятый год. Тогда вы бряцали орденами и считали, что вы можете
делать все, что хотите.
При чем тут сорок пятый год? Когда я считал, что мне все дозволено?
Сорок пятый год?
И вдруг до меня дошел смысл услышанного. Я вспомнил слухи о том, что
Бзенко сотрудничал с немцами. Я понял, что значит эта наглая улыбка.
В последний миг я разжал кулак и влепил Бзенко оглушительную пощечину.
Вероятно, сила, которую я вложил в удар, уменьшилась незначительно оттого,
что я разжал кулак. Бзенко всей своей жирной массой повалился на письменный
стол, за которым сидел доктор Балабушко. Петр Андреевич брезгливо
отстранился.
Жизнь порой преподносит такие мизансцены, до которых не мог бы
додуматься самый гениальный режиссер. В тот самый момент, когда Бзенко
наконец не без труда пришел в состояние физического равновесия, в
ординаторскую ворвался непохожий на себя доктор Яшунин.
Никто никогда не слышал от этого мягкого деликатного человека резкого
слова. Мы даже как-то спросили доктора Балабушко,случалось ли ему на фронте
слышать, как ругается Яшунин, и Балабушко после продолжительной паузы,-
по-видимому, он вспоминал,- ответил отрицательно.
Но тут! Петр Васильевич ринулся на Бзенко со сжатыми кулаками. Он
остановился в полуметре от негодяя. Впечатление было такое, словно в
ординаторсской завизжали тормоза.
Лицо Бзенко напоминало маску Арлекина: правая сторона была
сизовато-белого цвета, левая - пылала закатной киноварью. - Вон отсюда!
Чтобы ноги вашей не было в этой больнице!
Бзенко высокомерно улыбнулся и вышел из ординаторской.
Тишина была абсолютной. Яшунин дрожал, не произнося ни слова. Он окинул
взглядом врачей и молча оставил ординаторскую.
Мы не знали, какая беседа состоялась у него с профессором, заведующим
кафедрой. Мы не знали, что он сказал заместителю министра здравоохранения
Украины, тем более в ту пору, когда он уже был в немилости у начальства.
Правда, в немилости он был только как главный врач, как администратор.
Просто как врач, как выдающийся хирург он всегда был нужен начальству. Мы не
знали содержания этих бесед. Но уже на следующий день наша больница
перестала быть базой кафедры хирургии института усовершенствования врачей.
Больше никогда я не встречал Бзенко. И ничего не слышал о нем. И
фотографию негодяя мне не удалось раздобыть, чтобы иллюстрировать эту главу.
Не очень часто мне приходилось вспоминать о том, как Бзенко искалечил Лелю.
В ноябре 1951 года в первую клинику Киевского ортопедического института
из внутренней тюрьмы МГБ доставили арестанта с переломом правой плечевой
кости. Это был эсэсовец в очень высоком чине. Кажется, генерал СС. Я не
уточнял. В ту пору я предпочитал не вступать в неофициальные разговоры с
офицерами
МГБ, днем и ночью дежурившими у кровати этого больного. Я оперировал
арестованного эсэсовца.
Вечером в день операции я навестил его, хотя, разумеется, это не
входило в мои функции. При необходимости его мог посмотреть дежурный врач. Я
выхаживал его после операции. Естественно - он ведь был моим пациентом. Я,
еврей, видевший, что немцы творили с моим народом, я, начавший остро ощущать
свое еврейство в стране, за которую воевал с немецким нацизмом, сейчас лечил
представителя этой самой немецкой нацистской элиты. Но он был моим больным.
Я не испытывал к нему ни малейшей неприязни. Я вообще не думал ни о его
национальности, ни о его статусе. Я даже не замечал бы его особого
положения, не будь у его кровати постоянного часового, офицера МГБ. Его
выписали из клиники через десять дней после операции.
В январе 1952 года мне принесли на консультацию рентгенограммы
прооперированного плеча. Отломки срослись. Я сказал, что через два-три
месяца можно будет сделать повторную операцию - удалить металлический
фиксатор.
Врач, офицер МГБ, улыбнулся и сказал, что повторная операция уже не
понадобится.
Потом я узнал, что моего пациента повесили в апреле 1952 года. Но и
тогда я уже не испытывал к нему неприязни. Он был моим пациентом.
Мне очень трудно было понять психологию Бзенко. Я слышал о докторе
Менгеле. Я читал и о других чудовищах. Все они были для меня в какой-то мере
существами абстрактными. Но ведь Бзенко был реальной личностью. Я общался с
ним. Он был одним из первых моих учителей. Трудно было это переварить. Еще
труднее было с этим жить.
Однажды, еще будучи студентом, я случайно купил на толкучке книгу
Эрвина Ли "Врач и его призвание". Русский перевод с шестого немецкого
издания был опубликован в 1928 году. Мне в ту пору не удалось выяснить,
когда немецкий врач Эрвин Лик написал свою книгу. Читал я ее с
удовольствием, не отрываясь.
И вдруг... Доктор Лик писал, что так же, как у пациента должно быть
право выбора врача, у врача, если это не срочный случай, должно быть право
выбора пациента. Например,- писал доктор Лик,- он не любит лечить евреев.
Я почувствовал, как кровь отлила от моего мозга. Только недавно
закончилась война. Слишком свежи были в памяти картины немецких зверств
- геноцида моего народа.
Ах ты, фашистская морда! Евреев не любишь лечить? Убивать их любишь?
Ставить на них смертельные эксперименты любишь? Доктор Лик, неизвестно
сколько десятилетий назад написавший свою книгу, словно увидел мое
состояние, словно прочитал мои мысли. "Нет, нет,- написал он, - я не
антисемит. Просто трагическая история еврейского народа привела к тому, что
евреи очень недоверчивы и все подвергают сомнению. После визита ко мне
пациент-еврей пойдет к профессору, от которого даже не пахнет медициной. Вот
почему я не люблю лечить евреев".
Доктор Эрвин Лик несколько успокоил меня. И все же... А еще мне,
студенту, трудно было представить профессора, от которого может не пахнуть
медициной. Должно было пройти много лет, чтобы до меня дошел печальный смысл
этих слов. Значит, не только от профессора, заведующего кафедрой хирургии
института усовершенствования врачей, босса Бзенко, не пахло медициной.
Сотни людей пришли попрощаться с нами, уезжающими в Израиль. Пришла
попрощаться и преступно искалеченная Леля.
- Вашим пациентам остается только последовать за вами, - пошутила она.-
Но что делать не евреям?
Я не произнес фразы, до которой додумался только сейчас: молиться,
просить Всевышнего, чтобы он уберег их от врачей, которых не призвал
врачевать. Потому что, если служители культа, художники (в широком смысле
этого слова), учителя и врачи не призваны Всевышним заниматься своей
профессией, то в предельном случае они могут выродиться в Бзенко.
История болезни, которую я, студент четвертого курса, должен был
представить нашему ассистенту на кафедре факультетской хирургии, отличалась
от обычного больничного документа. Главным в ней был дифференциальный
драгноз - обоснование правильности поставленного диагноза и объяснение того,
почему отвергнуты у описываемого пациента заболевания, очень похожие на
диагностированное.
Сама по себе это была большая и нелегкая для студента работа. К тому
же, мне не повезло. У большинства моих товарищей по группе были обычные
больные, составляющие основной контингент хирургических отделений - язва
желудка или двенадцатиперсной кишки, холецистит, аппендицит, грыжи. А мне
достался пациент, диагноз у которого не установили даже опытные хирурги
клиники.
На титульном листе больничной истории болезни значилось "Тумор
абдомини" - "Опухоль в брюшной полости". Какая опухоль? Где именно в брюшной
полости? Откуда исходит опухоль?
Наш ассистент, хирург с большим стажем и опытом, не мог ответить на эти
вопросы.
- Прооперируем - узнаем, - сказал он.
Но я-то должен был написать и сдать историю болезни до операции.
С пациентом мне не повезло, но только потому, что у него был неясный
диагноз.
Человек он был милейший. Пожилой, предельно истощенный, преодолевая
боль, он снисходительно улыбался, когда я подходил к его кровати. У
добродушного ироничного еврея в запасе было множество анекдотов,
поучительных историй и пословиц, которыми он очень кстати и умело пересыпал
свою речь. Он насмешливо посматривал на меня, когда я прощупывал его живот.
- Ну что, мой молодой доктор, через сколько минут я буду здоровым?
Под тонким слоем сморщенной кожи и дряблых мышц отчетливо определялся
огромный плотный конгломерат. Границы его я прощупывал по бокам живота.
Тумор абдомини.
Я прочитал значительно больше, чем читают врачи, чтобы приблизиться к
диагнозу.
Тщетно. Ни в одном руководстве, ни в одной из прочитанных мной статей
не было ничего похожего на эту огромную опухоль, занимавшую всю брюшную
полость.
На клиническом разборе заведующий кафедрой факультетской хирургии,
профессор Евгений Ричардович Цитрицкий признался, что за всю многолетнюю
практику ему ни разу не приходилось видеть образования подобных размеров. И
в медицинской литературе он не встречал описания подобных опухолей.
- Ладно, - заключил он, - прооперируем - увидим.
Операцию назначили на следующий день. Профессор Цитрицкий назначил себя
оперирующим, а мне оказал честь быть вторым ассистентом, то есть, держать
крючки. Ведь это был мой пациент, и мое участие в операции было не просто
проявлением ко мне добрых чувств со стороны профессора.
На следующий день, когда Евгений Ричардович вошел в операционную,
ассистент и я уже стояли у стола, на котором, обложенный стерильными
простынями, лежал больной.
Сестра, обеспечивавшая наркоз, медленно капала эфир на маску,
закрывавшую нос и рот пациента.
Профессор Цитрицкий минуту размышлял, глядя на смазанную йодом кожу
живота, проступающую в разрезе простыни, затем попросил у операционной
сестры палочку с бриллиантовой зеленью, нарисовал ею продольную линию по
центру живота, слева огибавшую пупок, поднял на меня глаза и сказал:
- Ну-ка, давай поменяемся местами. Начинай операцию.
Я был счастлив. Шутка ли!
Профессор обычно доверял мне удаление атеромы или вскрытие какой-нибудь
поверхностной флегмоны. А тут он впервые доверил мне настоящую лапаротомию -
вскрытие брюшной полости.
Я собрался, как перед прыжком. Скальпель аккуратно повторил линию,
нарисованную профессором. Я надсек брюшину и вскрыл ее ножницами.
Огромный грязно-серый конгломерат покрывал весь кишечник вместо
сальника.
Профессор стоял за столом напротив меня. Он всунул руку в брюшную
полость и стал прощупывать опухоль со всех сторон. Затем он показал три
участка, из которых мне следовало иссечь материал для гистологического
исследования. Я отрезал куски опухоли и погрузил их в баночку с раствором,
которую держала наготове операционная сестра.
- Считай, что ты полностью прооперировал своего больного, - мрачно
пошутил профессор. - Зашивай.
- А как же опухоль? Вы не удалите ее? - спросил я.
- Ее невозможно удалить, сынок, она спаяла все органы брюшной полости.
Это неоперабельный рак желудка. Повидимому, желудка, - добавил он. -
Окончательный диагноз получим после гистологического исследования. Зашивай.
Профессор ушел, оставив меня с нашим ассистентом, который следил за
тем, как я зашиваю рану, поправляя края кожи и обрезая нити.
Больного увезли в палату, а я спустился в вестибюль, где меня ждала его
жена, дочь и еще какие-то родственники. Впервые в жизни мне предстояла очень
трудная миссия - сообщить родным, что у больного нет никаких шансов на
спасение.
Жена закрыла лицо руками. Плечи ее мелко подергивались в такт рыданиям.
Я беспомощно переступал с ноги на ногу.
- Когда его выпишут? - спросила дочь.
- На следующий день после снятия швов, дней через восемь-девять.
Когда я посетил своего пациента, он уже знал, что прооперировал его не
профессор, не ассистент, даже не рядовой хирург, а студент.
Я уверил его в том, что все в полном порядке, что он уже на пути к
выздоровлению, что он и сам мог бы сообразить, насколько его случай
банальный. Разве позволили бы студенту прооперировать его, не будь это
пустячок, не требующий особого умения?
- Да? - спросил он, насмешливо поглядывая на меня. - А что это? - Двумя
руками он слегка сдавил сбоку живот, где все так же, как и раньше,
прощупывалась подлая опухоль.
- Это послеоперационный инфильтрат. Так всегда бывает в таких случаях,
- соврал я, стараясь придать уверенность своему голосу.
Больного выписали из клиники. Я постарался вычеркнуть его из своей
памяти.
Уже на четвертом курсе я ощущал непомерную тяжесть этого груза. И в
душе и в мозгу мне было необходимо свободное место для людей, которым еще
можно оказаться полезным.
Через год и семь месяцев я окончил институт. А еще через год приехал
сюда в отпуск.
Я вышел на привокзальную площадь. Моросил мелкий холодный дождь.
Мне предстояло пересечь площадь, чтобы подойти к остановке трамвая. Но
дорогу преградила похоронная процессия. Удивлению моему не было предела,
когда я увидел следующую за гробом вдову моего пациента, поддерживаемую под
руку ее дочерью. Я снял шляпу (откуда было знать мне, что на еврейских
похоронах следует быть с покрытой головой?) и с недоумением смотрел на
медленно удаляющийся гроб. Неужели с такой опухолью он протянул еще почти
три года?
Мимо меня проходил уже разреженный хвост процессии. Я надел шляпу и
сошел с тротуара. В этот момент справа подошел пожилой мужчина и заключил
меня в объятия.
- Мой молодой доктор! Мой спаситель! Здравствуйте, мой молодой доктор!
Я чуть не свалился на брусчатку мостовой.
Мистика. Гроб. Следующая за гробом безутешная вдова. Дочь.
Промелькнувшее воспоминание об операции, об огромной грязно-серой
опухоли.
И вдруг он, пришедший с того света. Обнимает меня. Здесь.На
привокзальной площади. Он. Из похоронной процессии. Или из гроба. Я взял
себя в руки. Мышцы мои напряглись, как при поднятии предельной тяжести. Я
справился о его здоровьи.
Он долго благодарил меня за операцию, полностью исцелившую его. С тех
пор он вообще забыл, что такое болезни. Даже насморка у него не бывает.
Я договорился с ним, что завтра в десять часов утра он будет в
хирургической клинике.
Я пришел туда на полчаса раньше.
Профессор Цитрицкий встретил меня, как родного. Я не стал тратить
времени на светскую беседу и сразу приступил к делу:
- Евгений Ричардович, вы помните, три года тому назад вы... вернее,
я... вернее... короче, вы помните, прооперировали больного с огромной
опухолью в брюшной полости. Вернее, не прооперировали. Рак оказался
неоперабельным.
- Конечно, помню. Келоидный рак желудка. Мы получили результат
патогистологического исследования. У меня хранится не только описание, но и
препараты. Несчастный старик, пусть земля ему будет пухом.
- Евгений Ричардович, через несколько минут этот несчастный старик
будет у вас.Я пригласил его, чтобы вы его обследовали.
- Слушай, дружок, я наслышан о твоих успехах, но у тебя еще молоко на
губах не обсохло, чтобы разыгрывать меня.
- Евгений Ричардович! - Мне не удалось убедить профессора. Убедил его
наш больной, неуверенно приоткрывший дверь кабинета.
Не знаю, как я выглядел вчера, когда он обнял меня на привокзальной
площади. Если так, как сейчас профессор Цитрицкий, это не делало чести моему
умению владеть собой.
Профессор обследовал пациента самым тщательным образом. Не доверяя
себе, он поручил еще нескольким врачам клиники повторить обследование. Тут
же была произведена рентгеноскопия и рентгенография.
Никаких признаков болезни. Здоров.
Оставшись наедине со мной, профессор недоуменно приподнял плечи.
- Невероятно. Ничего не понимаю. Этого просто не может быть. Но ведь
есть. Я, пожалуй, никому не стану рассказывать. Все равно не поверят. Я и
сам не верю. Но ведь это есть...
Более двух лет я тоже никому не рассказывал. Но однажды, беседуя с
главным онкологом Украины, профессором Слонимом, я спросил, известны ли ему
подобные случаи. Профессор ответил, что в его практике ничего подобного не
было. Он предложил мне доложить о моем случае на заседании Киевского
хирургического общества.
Я вспоминаю это заседание.
На кафедре безвестный молодой врач. Амфитеатр заполнен скептически
улыбающимися хирургами, среди которых я узнавал корифеев и почти корифеев.
Мне задали несколько вопросов, которые было бы уместно задать барону
Мюнхаузену.
Я обстоятельно ответил и сошел с кафедры, физически ощущая обидное
недоверие аудитории.
Во втором ряду поднял руку мужчина средних лет. Председатель
предоставил слово, как он выразился, "нашему уважаемому гостю из Донбасса,
профессору Богословскому".
- Мне было чрезвычайно интересно услышать сообщение молодого коллеги, -
начал свое выступление профессор Богословский. - Оно помогло мне преодолеть
сомнение, следует ли рассказать об относительно недавнем случае из моей
практики.
В мою клинику из тюремной больницы перевели больного тридцати двух лет
для оперативного лечения. В тюремной больнице был диагностирован рак
желудка. Диагноз был подтвержден у нас. Во время операции выяснилось, что
желудок не может быть резецирован, так как опухоль спаяла пилорический отдел
и всю большую кривизну с поджелудочной железой, печенью и значительными
участками поперечно-ободочной и тонкой кишки. Весь этот конгломерат был
неотделим от задней стенки брюшной полости. Кроме того, в илео-цекальном
углу был обнаружен метастаз опухоли. Естественно, я взял материал для
гистологического исследования, подтвердившего клинический диагноз.
Через неделю больной был переведен в тюремную больницу, и я забыл об
этом случае.
Спустя два года мне пришлось вспомнить о нем при весьма неприятных
обстоятельствах.
Профессор Богословский замолчал. Это не был прием для усиления эффекта.
Видно было, как профессор старается преодолеть волнение.
- Когда началось дело врачей, Центральный институт судебно-медицинской
экспертизы затребовал историю болезни этого больного. Не копию, а оригинал.
Надеюсь, вы понимаете необычность такого требования. Началось расследование.
Я не еврей и никакой вины за собой не знал, но ведь время было такое, что...
(Он именно так сказал: "Я не еврей и никакой вины за собой не знал". Но
это не имеет отношения к медицине. Соблюдая протокольность выступления, я не
мог выбросить этой фразы).
- Вместе с больным тюремная больница получила нашу выписку с диагнозом
"Неоперабельный рак желудка". Начальник больницы по телефону спросил меня,
сколько, по моему мнению, протянет этот больной. Я ответил: "Думаю, месяца
три. Но у него нет никаких шансов прожить больше шести месяцев". Чтобы
избавиться
от лишнего случая смерти в тюрьме, больница сактировала арестанта,
осужденного на двадцать пять лет. Освобожденный из тюремной больницы,
арестант приехал умирать в свой город.
Прошло отпущенных ему три месяца. Прошло шесть месяцев. Прошел год. Он
все еще жил. Из больницы выписали истощенного умирающего человека. Сейчас он
выглядел не хуже, чем до ареста.
Через полтора года после освобождения в поисках средств для
существования он стал устраиваться на работу.
И тут городской прокурор возбудил дело по надзору. Проверили документы.
Неоперабельный рак желудка. Пациента обследовали в местной больнице. Ни
единого признака болезни. Не только рака, но вообще ни единого признака
заболевания желудочно-кишечного тракта не обнаружили.
Больного арестовали. А мне и начальнику больницы инкриминировали дело о
преступном освобождении опасной для государства личности.
Разумеется, речь шла о крупной взятке.
По времени это совпало, как я уже сказал, с делом "врачей-отравителей".
К счастью, и в моей клинике и у патологоанатомов сохранились
гистологические препараты материала, взятого на исследование во время
операции.
Но не препараты спасли меня.
Я тоже обследовал арестанта и к своему неописуемому удивлению не нашел
у него никаких признаков болезни.
Нет, не препараты спасли меня. Через три месяца после ареста больной
скончался от рака в тюремной больнице. На вскрытии была обнаружена огромная
опухоль желудка.Я даже не могу представить себе, с какой скоростью она
должна была развививаться, чтобы за такой короткий срок достигнуть таких
размеров.
Я был реабилитирован.
Но возникает вопрос: что было бы с этим больным, не попади он снова в
тюрьму? Повторяю, при обследовании я нашел его абсолютно здоровым.
Профессору Богословскому не задали ни одного вопроса.
Я внимательно осматривал ряды амфитеатра. Со своего места я видел не
всех, но многих. Ни на одном лице я не заметил скептической улыбки. И вооще
никто не улыбался.
Два наблюдения.
Случайно во время моего выступления на заседании хирургического
общества присутствовал врач, приехавший в Киев из Донбасса. (Снова случайно!
Как много удивительных случайностей происходило со мной!)
Кто знает, не было ли подобных наблюдений у других врачей?
В учебниках об этом ничего не написано. Во время лекций в институте мои
учителя не рассказывали нам о подобном.
Как мало я знаю! Как мало нам дано знать!
Нет, я не сетую. Все годы мне везло с учителями. Достаточно взглянуть
на портреты учителей в этой книге, чтобы убедиться в моем везении.
И все же самым большим моим учителем, постепенно, медленно, по
крупицам, формировавшим из меня врача, была Жизнь.
Но портрет этого Учителя мне не дано нарисовать. Потому что я не знаю,
что такое Жизнь.
ВИКТОР ПЛАТОНОВИЧ НЕКРАСОВ
Он не был моим учителем. Но только потому, что не литература, а
врачевание стало делом моей жизни. Именно Виктор Некрасов был бы моим
учителем, если бы я учился писательскому ремеслу.
Я никогда не назывл его по имени и отчеству, так, как называл всех
своих учителей. И, тем не менее, его портрет органично вписывается в галерею
портретов людей, повлиявших на мое становление в медицине, потому, что врач
- в первую очередь человек с повышенной чувствительностью к чужой боли. У
кого, если не
у Виктора Некрасова, следовало учиться этой чувствительности?
Доброе солнце ласкало прохожих. Улицы Киева утопали в зелени, промытой
теплым дождем. Мы медленно спускались по Прорезной. Скульптор делился своими
планами. Лет пятнадцать назад он, молодой художник, изваял из мрамора бюст
товарища Сталина. Сейчас из этой глыбы скульптору хотелось изваять портрет
Солженицына.
Виктор Некрасов выслушал скульптора и предложил оставить нетронутым
лицо Сталина, превратив его в основание новой скульптуры. Таким образом,
Солженицын будет на поверженном Сталине.
За несколько минут до этого я встретился с Некрасовым. Он настойчиво
приглашал меня пообедать с ним. По пути к его дому мы встретили скульптора.
Втроем мы поднялись на третий этаж реконструированного дома в Пассаже на
Крещатике.
Зинаида Николаевна Некрасова, милая, подвижная, несмотря на весьма
преклонный возраст, приправляла вкусный обед остроумной беседой:
- Можно ли мириться с этим? Я приближаюсь к девяностолетию, а Вика все
еще не женат. Я мечтала о внуках. Мечтала учить их альпинизму. Чему я могу
научить их сейчас? ползанию по полу?
Виктор улыбался, с любовью глядя на маму. Было очень по-семейному в
этом холостяцком доме. В послеполуденную летнюю пору все здесь казалось
уравновешешенным и устойчивым, как массивный обеденый стол, за которым мы
сидели.
Сквозь открытую дверь я поглядывал на огромный план Парижа над тахтой в
смежной комнате. Я любил взбираться на тахту с лупой в руках и рассматривать
детали тщательно вырисованных зданий. Так я знакомился с Парижем, о котором
можно было только мечтать. Виктор рассказал, что архитектор рисовал эту
карту в течение тридцати лет.
Зазвонил телефон. Виктор вышел в переднюю и снял трубку. За столом
продолжалась беседа. Возбужденные междометия, доносившиеся из передней,
свидетельствовали о важности телефонного разговора.
Виктор вернулся к столу и сказал, что из Москвы звонила Ася.
Повидимому, это был ожидавшийся звонок, потому что Зинаида Николаевна тут же
пожелала узнать подробности. Скульптор тоже проявил любопытство.
"Непричастный к искусству, недопущенный в храм", я только краем уха
слышал о существовании Аси Берзер из "Нового мира", об этакой оси, вокруг
которой вращались важнейшие литературные события.
Виктор не успел произнести двух слов, как раздался звонок у двери.
- В этом доме не дадут спокойно пообедать. - Он вернулся увесистой
пачкой почты и непочтительно швырнул ее на стул. Я обратил внимание на
пакет, выделявшийся среди множеству конвертов.
- Вика, что это? - спросил я, уже заметив обратный адрес.
- Э, еще одно послание от какого-нибудь графомана.
- Интересно, что произошло бы с рукописью какого-то неизвестного В.
Некрасова, если бы в свое время так же ответили в журнале, получившем пакет
с рукописью книги "Сталинград"? - Вроде бы машинально я стал открывать
конверт из упаковочной бумаги, извлек страницы машинописи и начал вслух
читать:
- "Делегату Четвертого съезда Союза писателей Виктору Некрасову. Я
знал, что Некрасов не избран делегатом на съезд. (Не избран! Как я деликатно
выражаюсь. Делегатами "избирались" назначенные заранее). Вероятно, знал это
и Солженицын, пославший пакет.
Первые же строки текста, наполненные взрывчаткой небывалой мощности,
подняли Виктора и скульптора. Они стали за моей спиной.
- Ты чего вскочил? Какой-то графоман потревожил классика своим бредом,
а ты...
- Читай, читай!
Письмо Солженицына потрясло нас. Я унес его домой и начитал на
магнитофонную пленку. Оно бережно хранилось у нас до того дня, когда четыре
офицера КГБ произвели обыск в квартире Некрасова.
Писателя Виктора Некрасова я полюбил задолго до описываемых событий. Я
даже не мог мечтать, что когда-нибудь увижу человека, первая книга которого,
"В окопах Сталинграда", произвела на меня такое ошеломляющее впечатление.
Через год после окончания войны я лежал в госпитале по поводу
недолеченного последнего ранения. Однажды библиотекарь принесла мне журнал,
в котором я обнаружил повесть "Сталинград" никому не известного Виктора
Некрасова.
С первых страниц я стал соучастником описываемых событий. Нет, я не
воевал в Сталинграде. Но я хорошо знал, что такое война. Никто до Некрасова
не описал ее так правдиво, так честно, так ощутимо.
В ту пору мне исполнился двадцать один год. В моем офицерском планшете
ютились стихи, написанные между боями. Я был стопроцентным ура-патриотом. Но
в стихах, как ни странно, почему-то не было ни пафоса, ни ура-патриотизма.
Словно написал их не я, а другой человек. Я стеснялся своих стихов. Я знал,
что советские поэты и писатели, настоящие коммунисты и патриоты, пишут о
войне совершенно иначе. У меня почему-то так не получалось.
И вдруг человек, которого опубликовали, следовательно, писатель, увидел
войну моими глазами.
Впервые в жизни я дважды подряд без перерыва прочитал книгу. С тех пор
"В окопах Сталинграда" одно из любимейших мною литературных произведений.
Спустя несколько лет, - в ту пору я был студентом, - в филармонии во
время антракта я увидел невысокого худощавого мужчину с усиками на
выразительном лице, со значком лауреата Сталинской премии на лацкане
пиджака. Он прогуливался по фойе, любовно поддерживая под руку старую даму.
- Виктор Некрасов, - с почтением сказал мой собеседник.
Это был единственный случай, когда я видел на Некрасове значек
лауреата. (В пору нашей дружбы Виктор как-то показал мне значек, полученный
взамен старого. На кружке такого же диаметра профиль убийцы заменили на
колос. "Одни усы оставили" - сострил Некрасов).
Шли годы. Я прочитал "В родном городе", и "Киру Георгиевну", и "Васю
Конакова", и другие рассказы, и все, что выходило из под пера знаменитого
писателя. Мы жили в одном городе. У нас были общие друзья. Но ни разу не
персеклись наши пути.
Однажды мой восьмилетний сын попросил меня повести его на футбольный
матч киевского "Динамо" с ленинградским "Зенитом".
Был холодный осенний день. По пути на стадион мы зашли к моему другу,
спортивному журналисту, чтобы вместе с ним пойти на матч. Но он, оказалось,
никуда не спешил.
- Как же ты напишешь отчет о матче? Ведь завтра он должен быть в
"Советском спорте"?
- Отчет уже написан. Осталось вписать счет, кем и на какой минуте
забиты голы, что мы узнаем по телевидению.
- Забавно. Я считал, что хотя бы спортивные журналисты у нас говорят
правду. Будь здоров. Мы пошли.
- Оставайся.
- Не могу. Я обещал сыну показать матч.
- Ты действительно желаешь увидеть это зрелище? - обратился журналист к
моему сыну.
- Хочу.
- В таком случае, садись напротив ящика и смотри матч в тепле, в
обществе двух интеллигентных людей, а не на холоду в окружении десятков
тысяч обезьян и питекантропов. А мы с твоим отцом примем по сто грамм.
Сын согласился с этим предложением без возражений. Тут же в дверь
настойчиво позвонили. Вошел Виктор Некрасов с бутылкой в руке.
- После маминых именин осталась бутылка водки. Один я пить не могу. Все
на стадионе. Я подумал, что спортивный журналист не такой идиот, чтобы пойти
на футбол. Но, если бы я ошибся в предположении, разбил бы бутылку о бровку
тротуара.
- Вы знакомы? - спросил мой друг.
- Я думаю, что вы - тот самый Деген, о котором мнепрожжужали уши.
Рукопожатие его оказалось крепким, мужским.
Даже в Израиле, где все друг с другом на ты, где к самому Господу
обращаются именно так, я очень медленно и трудно перехожу на "ты" с вновь
приобретенными русскоязычными приятелями. Со времени, когда я прочитал "В
окопах Сталинграда", Виктор Некрасов казался мне недосягаемой высотой. К
тому же, он на четырнадцать лет старше меня. Тем удивительнее, что с первой
минуты мы перешли на "ты". Это некрасовский талант общения с людьми.
Мне часто приходилось видеть, как он, ни в малейшей степени не насилуя
своей природы, не принуждая себя, на равных беседовал с выдающимся
академиком и с крестьянином, с трудом наскребавшим пару десятков слов.
Причем, для Некрасова это было таким естественным, что беседа и с первым и
со вторым протекала, казалось, в одном ключе.
Зимой, если я не ошибаюсь, 1963 года в Киеве проездом из Москвы в
Берлин побывал Стейнбек. Ему устроили помпезный прием в Союзе писателей
Украины.
В этот момент Некрасов находился у нас и ничего не знал о приеме, на
который его не удосужились пригласить. Примерно через полчаса после его
ухода к нам явился нарочный из Союза писателей. Так он представился. Мне он
показался не столько чиновником писательской организации, сколько офицером
другого ведомства.
В ту пору мы жили в коммунальной квартире километрах в шести от центра
города. Телефона у нас не было. Нарочному или офицеру я сказал, что
действительно Некрасов был у нас, что он ушел и мне неизвестно куда.
В восьмом часу вечера Некрасова все же разыскали и привели в
"похоронный зал". Так Виктор называл роскошный банкетный зал Союза
писателей. И не потому, что там устанавливали гробы усопших
украинськых пысьменныкив.
В тот вечер в зале царила траурная атмосфера. Более часа хозяева и
официальные гости сидели в напряженном состоянии, а "невоспитанный" Стейнбек
не желал ни с кем общаться, пока не встретится с Некрасовым.
Встреча, очень теплая и сердечная, состоялась, несмотря на то, что
человеческому общению в полную мощь мешал Корнейчук. Он все время вмешивался
в беседу, неизменно надоедливо подчеркивая, что "я, как член ЦК..."
В какой-то момент Некрасов впервые непосредственно обратился к
Корнейчуку:
- Как у члена ЦК я хочу попросить разрешения пойти пописать.
По тому, как вытянулась физиономия Корнейчука, Стейнбек понял, что
сказано нечто экстраординарное. Он настойчиво потребовал перевести.
Переводчица, потупившись, сказала:
- Мистер Некрасов попросился в туалет.
Казалось, Виктор знал обо мне все. Но ни разу я не сказал ему, что,
кроме историй болезней и научных статей, я изредка писал кое-что, не имевшее
непосредственного отношения к медицине. Я стеснялся. Можно было, конечно,
показать фронтовые стихи. Но Виктор как-то сказал, что он не любит поэзии.
Спустя много лет у меня появилась возможность усомниться в правдивости
этого утверждения. Но тогда я еще верил.
Однажды, вернувшись из Москвы, Некрасов спросил меня:
- Вы что, обосрали Женю Евтушенко? Я неопределенно пожал плечами.
- Понимаешь, я обедал в ЦДЛ. Подошел ко мне Женя и сказал: "Ваши
киевские друзья меня почему-то не любят. А вот я через пару дней отколю
такой номер, что вы ахнете". И, как видишь, отколол.
Некрасов имел в виду появившееся накануне в "Литературной газете"
стихотворение "Бабьий яр". Я не собирался обсуждать литературные достоинства
этого стихотворения. Но мне не очень понравилось, что человек написал
стихотворение, чтобы отколоть номер.
После совместной поездки в Париж Виктор хорошо отозвался об Андрее
Вознесенском, считая его порядочным человеком. Но никогда даже словом он не
обмолвился о стихах Вознесенского.
Нет, у меня не было оснований не верить Некрасову, когда он говорил,
что не любит поэзии. Но однажды...
Было это в конце лета 1973 года. Виктор позвонил по телефону:
- Ты занят?
- В меру.
- Приходи ко мне. Выпьем. Мне прислали кетовую икру.
- Если только ради этого, то...
- Не только. Эмик приехал.
Я не мог отказать себе в удовольствии встретиться с Наумом
Коржавиным. Вместе с сыном я пошел к Некрасову.
Эмик пришел с женой, милой деликатной Любой. Жена Некрасова, Галина
Викторовна, приготовила бутерброды. Мы сидели вокруг кухонного стола.
Предполагалось, что в кухне не установлены микрофоны, хотя я неоднократно
предупреждал Виктора о том, что в его квартире микрофон установлен даже в
унитазе.
Эмик читал свои новые стихи. Нелюбящий поэзию Некрасов смотрел на него
примерно так, как в свое время с гордостью и любовью смотрел на Зинаиду
Николаевну, рассказывавшую какую-нибудь забавную историю.
От волнения быстро потирая кулак правой руки левой ладонью, Коржавин
прочитал "Песнь о великом недосыпе". Некрасов попросил его прочитать еще
раз, что Эмик сделал с удовольствием.
Увы, слушали не только сидевшие за кухонным столом. Следователь КГБ
настойчиво выпытывал у меня, кто был шестым во время этой встречи. По голосу
они не определили моего сына.
Этот же следователь как-то продемонстрировал мне отличную
осведомленность о том, что происходило и о чем говорили во время наших
встреч.
Девятого мая 1965 года мы праздновали двадцатилетие со дня Победы в
корресподентском пункте "Литературной газеты". На нашем "мальчишнике" среди
ветеранов был только один человек, не знавший фронта - режиссер студии
документальных фильмов, сотрудничавший с Некрасовым. Тема войны в его
талантливых фильмах и погибший на фронте старший брат, безусловно, давали
право Рафе Нахмановичу отпраздновать день Победы в компании фронтовиков.
Окна коррпункта были завешаны, как во время войны, в целях
светомаскировки. На столе, накрытом газетами, горела коптилка. Селедка,
консервы, гречневая каша, ломти черного хлеба - все, как на фронте. Курили
только махорку. Хозяин коррпункта, Григорий Кипнис в военной форме со
старшинскими погонами "командовал парадом". Судя по гимнастерке, на фронте у
него были более скромные габариты. На стенах лозунги примерно такого
содержания: "Воевали ли евреи? Ответ в пьяном виде дает Макс
Коростышевский". Ни для кого не было секретом, во что превращалась
физиономия "спрашивающего" после такого ответа.
Виктор с удовольствием оглядел стол:
- Эх, жаль. У меня дома кинокамера с итальянской пленкой.
- Низкопоклонник и космополит, - сказал я, - советская тебя не
удовлетворяет? К тому же, Остап Бендер дал тебе отличный совет - не
оставлять фотографий на память милиции.
Виктор улыбнулся и ответил:
- Тебе, по крайней мере, уже нечего опасаться. На тебя там не досье, а
целая комната заведена.
Все рассмеялись этой шутке.
Спустя несколько лет следователь КГБ сказал мне:
- Вы помните, как пошутил Виктор Платонович, когда вы праздновали день
Победы? А ведь он не так уж далек был от истины.
Что касается микрофонов и прочих способов общения КГБ с Некрасовым, у
нас, у его друзей, ходила мрачная шутка, впервые произнесенная спортивным
журналистом: "КГБ натаскивает на нем своих кадетов".
Однажды Некрасов рассказал мне любопытную историю.
Вечером на Крещатике его случайно встретил знакомый подполковник КГБ.
Пригласил пойти выпить. А где ты выпьешь в половине одиннадцатого? Не ехать
же ради этого на вокзал? Но подполковник самоуверенно заявил, что все будет
в полном порядке, и повел Виктора в бар гостиницы "Днипро".
Массивная стеклянная дверь бара оказалась запертой. За стеклом, словно
в витрине, стоял дородный старик-швейцар в униформе с золотыми галунами и
лампасами. Швейцар открывал двери только чтобы выпустить посетителей из
бара. При этом он подобострастно кланялся в знак благодарности за чаевые.
Молодой подполковник решительно постучал по стеклу. Швейцар не обращал
внимания. Стук стал более настойчивым. Швейцар нехотя взглянул на двух не
представлявших особого интереса людей в гражданских костюмах. Подполковник
через стекло показал свое удостоверение. Старик отворил дверь и впустил их
внутрь.
- Все, что затем произошло, не просто позабавило, а доставило мне
огромное удовольствие,- рассказывал Виктор. - Швейцар из подобострастного
принимателя чаевых вдруг преобразился в начальственную особу. Его седые усы
и борода вмиг стали похожи на грим новогоднего деда Мороза. "Ты кому, щенок,
показываешь удостоверение? Ты что, сопля, при исполнении служебных
обязанностей? Удостоверение ты решил пустить в ход, говнюк ты этакий? Так я
тебе покажу удостоверение". И он показал. Ты, конечно, не поверишь, но этот
бутафорский дед оказался полковником КГБ. Мы вылетели из бара, как
ошпаренные. Давно уже я не получал такого удовольствия.
Не знаю, были ли еще случаи, когда КГБ доставляло Некрасову
удовольствие. Неудовольствия оно доставляло ему постоянно.
Зародыш конфликта с властями уже гнездился в Некрасове тогда, когда он
писал "В окопах Сталинграда". Образ благородного лейтенанта Фарбера в ту
пору был явным вызовом. Официальные власти, по меньшей мере, поддерживали
антисемитскую версию о том, что евреи не воевали.
Не знаю, стал бы Некрасов так возиться с евреями, не будь это
своеобразной формой протеста властям? Хотя...
Однажды видный киевский архитектор Иосиф Юльевич Каракис, преподававший
на архитектурном факультете строительного института в пору, когда там учился
Некрасов, рассказал мне, как они втретились в купе поезда Москва-Киев.
- Странно, но в Москве на перроне среди провожавших Некрасова были
преимущественно евреи. Но что удивительнее всего, в Киеве его встречали тоже
преимущественно евреи. Расставаясь на Вокзальной площади, я спросил Вику о
причине такого подбора друзей. Знаете, что он мне ответил? "Иосиф Юльевич, я
просто люблю интеллигентных людей".
Эту же историю я услышал из уст Некрасова. Зная о нашей дружбе с
Каракисами, Виктор не без удовольствия рассказал, кто провожал его в Москве,
кто встречал в Киеве, затем в лицах он изобразил, как, прощаясь у выхода в
город, Иосиф Юльевич мялся, подбирая выражения, краснел, и, наконец,
заикаясь, спросил, чем объяснить такой состав провожавших и встречавших.
- Как-только он начал заикаться, у меня не было сомнения, что именно он
хочет спросить. Я прикинулся непонимающим. Почему бы не сделать пакость
хорошему человеку? С трудом, -ты же знаешь его деликатность, - он
сформулировал вопрос. А я этак невинно ответил ему, что даже не обратил
внимание на национальность провожавших и встречавших. Что вы, Иосиф Юльевич,
сказал я, - я просто люблю интеллигентных людей.
Фраза, произнесенная невинным тоном, была только полуправдой. Некрасов
постоянно был в окружении евреев. Лейтенант Фарбер, а еще больше наполненная
болью статья в "Литературной газете" против превращения Бабьего яра в
танцевальную площадку, вознесли Виктора Некрасова в глазах советских евреев.
Он приобрел трудную и почетную должность их полномочного представителя во
враждебном им окружающем мире. Эта к тому же опасная должность сделала
Виктора Некрасова знаменем истинной нееврейской интеллигенции.По этому
признаку люди поставили Некрасова в один ряд с Львом Толстым, Горьким и
Короленко.
По этой же причине власть придержащие увидели в Некрасове особу
крамольную, вырывающуюся из стройных рядов партийнопослушных писателей,
строителей коммунизма.
Бабьий яр, в котором немцы и их подручные украинцы расстреляли
несколько десятков тысяч киевских евреев, стал незаживающей раной в сердце
русского писателя Виктора Некрасова.
Траурное осеннее небо нависло над Киевом 29 сентября 1966 года, ровно
через четверть века после начала бойни в Бабьем яре. Бойни? Человечество еще
не придумало этому названия. Трагедия? Катастрофа? Охватывают ли эти земные
слова космическое сатанинство преступления? Способно ли человеческое
сознание вместить и осмыслить происшедшее здесь?
Люди, не организованные, не приглашенные, опасавшиеся наказания за
недозволенную демонстрацию, стекались в Бабьий яр. Даже приблизительно я не
могу сказать, сколько сотен или тысяч киевлян пришли на стихийную
демонстрацию памяти и протеста.
Почему эта демонстрация была противозаконной, если лозунги советской
системы, если ее фразеология не сплошная фальшь и очковтирательство? Никакая
власть, кроме фашистской не могла и не должна была опасаться такой
демонстрации.
Режиссер Украинской студии кинохроники Рафаил Нахманович снимал фильм,
которому не суждено было появиться на экране. Он снимал фильм с разрешения и
благословения главного редактора студии Гелия Снегирева, находившегося здесь
же, среди незаконных демонстрантов.
В этот день главный редактор Гелий Снегирев сделал первый шаг на тропе
войны с преступной социалистической системой, войны, в которой он был
уничтожен.
Огромная молчаливая толпа ожидала чего-то, вытаптывая увядший бурьян.
Взоры людей остановились на Викторе Некрасове. И может быть поэтому он, один
из толпы, стал ее выразителем и голосом.
Некрасов говорил негромко. Но такая тишина окутала Бабьий яр, что
слышно было шуршание шин троллейбусов на Сырце, а тихое стрекотание
кинокамер казалось смертельным треском пулеметов.
Некрасов говорил негромко о невообразимости того, что произошло здесь
четверть века назад, о немцах, об их пособниках украинцах, о том, что
коллективная память человечества должна способствовать предовращению
подобного в будущем, о преступности забвения и умолчания.
Мы стояли рядом с ним и опасались, что его негромкая речь не будет
услышана людьми, лица которых едва различались на большом расстоянии.
Услышали. Впитали. Запомнили.
Серый недомерок, полуметровый камень из песчаника вместо памятника в
Бабьем яре стал позорищем Киева. И власти, наконец, объявили открытый
конкурс на проект памятника.
Интересный проект представил на смотр автор портрета Солженицына на
поверженном бюсте Сталина. Было немало других хороших проектов. Некрасову
понравился проект Евгения Жовнировского совместно с архитектором Иосифом
Каракисом. У жюри было из чего выбирать.
С Некрасовым мы пришли в Дом архитекторов минут за пятнадцать до начала
обсуждения. Однако большой зал уже был заполнен до отказа. Мы стояли в
проходе, сжатые со всех сторон такими же безместными.
Произносились взволнованные речи. Чутко, как и все присутствовавшие, я
еагировал на каждое слово, доносившееся с трибуны. Но Виктор, не знаю
почему, был настроен иронически.
Во время выступленияя кинорежиссера Сергея Параджанова, наполненного
высоким трагизмом, Виктор насмешливо прошептал:
- Хочешь, поспорим, что из всего этого ни хрена не получится. Не
пройдет ни один из представленных проектов. А какому-нибудь официальному
говнюку, этакому Вучетичу, закажут бравого солдата со знаменем в одной руке
и винтовкой в другой.
Некрасов оказался провидцем. Пусть не солдат со знаменем и винтовкой,
но нечто подобное соорудили в Бабьем яре. На памятнике даже намека нет на
то, что 29 сентября 1941 года немцы приказали явиться сюда "всем жидам
города Киева", что в течение трех дней с утра до темноты здесь хладнокровно
расстреливали детей, стариков, женщин.
Некрасов был прав. В Бабьем яре соорудили памятник "жертвам
Шевченковского района". Идиоту, придумавшему эту надпись, следовало бы
вдуматься в ее смысл...
Как-то Некрасов еще раз вспомнил Вучетича. Мы встретились с Виктором
после его возвращения из Волгограда, куда он был приглашен на открытие
мемориального комплекса. Я видел эти грандиозные сооружения по телевидению.
- Ну, как? - спросил я Некрасова. Он махнул рукой и мрачно ответил:
- Вучетич засрал Мамаев курган.
Я отлично понял Виктора. Я знал, как возвращаются на место, где ты
воевал молодым, где ты пролил кровь.
За несколько лет до сооружения мемориала Некрасов написал отличный
рассказ "Встреча на Мамаевом кургане". Мемориал писателя-воина был таким,
каким он запечатлел его в рассказе.
Тема войны никогда не угасала в нем. Всего двадцать восемь минут шел
документальный фильм, который Некрасов сделал совместно со своим другом,
режиссером кинохроники Рафой Нахмановичем. Я смотрел этот фильм, и за
двадцать восемь минут успел вновь пережить четыре года войны.
Некрасов написал сценарий фильма "Солдаты". Забавная история
произошла при обсуждении этого фильма в Главном Политическом Управлении
Советской армии.
В обсуждении участвовали маршалы во главе с Жуковым и большие генералы.
Они обрушились на Некрасова за изображение отступления от Харькова. Мол, это
позор, это пасквиль на доблестную Красную армию, это черт знает что такое.
Некрасов спокойно выслушивал маршальскую ахинею, но только до того
момента, пока они заговорили о Харькове. Тут он взорвался:
- Не знаю, как отступали вы, а я отступал так, что кадры отступления в
фильме кажутся мне подлой лакировкой. При этом заметьте, мы драпали по вашей
вине. - Некрасов демонстративно посмотрел на часы и сказал:
- Вы свободны, товарищи маршалы.
Военачальники были так ошарашены этой неслыханной в чужих устах фразой,
что тут же разошлись, не произнеся ни слова.
Следует заметить, что при всей внешней деликатности и мягкости Некрасов
был мастером неожиданных атак, ставивших человека в совершенно идиотское
положение.
На торжественном приеме в Париже министр культуры Советского Союза
товарищ Фурцева обратилась за поддержкой к члену своей делигации, когда
возник спор с французскими писателями по поводу социалистического реализма:
- Виктор, что вы скажете по этому поводу?
Некрасов ответил ей в тон:
- Знаете, Катя, мне трудно с вами согласиться.
Министр была в шоке.
Однажды Некрасов решил, что я заслужил наказующую атаку.
Казалось бы, сколько поводов было у него отреагировать на мою нарочитую
грубость во время определенных ситуаций, когда я не щадил его самолюбия, не
выбирал выражений, когда, пусть и не по специальности, я считал его своим
пациентом, заслужившим именно такое грубое отношение.
Как-то у себя дома я назвал Некрасова обрыганным знаменем. Он обиделся
и ушел. Я думал, что он никогда не простит мне сказанного. Но спустя две
недели Виктор позвонил, словно ничего не произошло. Он понял, почему я
должен был причинить ему боль.
Нет, объектом атаки я стал, даже помыслом не обидев Некрасова.
У меня был добрый знакомый скульптор. Кормился он живописью. В течение
нескольких месяцев я периодически приходил в его мастерскую, где рождалось
любимое произведение моего знакомого.
Большая скульптура обнаженной женщины должна была выразить идею ее
создателя. Увы, мощная дама высотой более двух метров не оказалась творением
Праксителя, Микельанджело или Родена. Автор пристал ко мне с просьбой
привести в студию Некрасова.
Я представил себе, как Виктор может отреагировать на эту скульптуру. Но
столько неудач преследовало моего знакомого и так ему хотелось, чтобы
скульптуру увидел Некрасов, что я махнул рукой и уговорил Виктора посетить
студию.
Пришли он, Зинаида Николаевна, моя жена и я. Некрасов обошел вокруг
гипсовой дамы, красноречиво переглянулся с моей женой, так же видевшей
скульптуру впервые, и затеял светскую беседу. Минут через пятнадцать он
поднялся, извинился перед хозяином, мол, Зинаида Николаевна устала и ей пора
домой.
На улице на вопрос Зинаиды Николаевны, какое впечатление произвела на
него скульптура, Виктор ответил одним словом: "Анатомия".
По Малой Житомирской мы спустились на площадь, пересекли Крещатик и
вошли в Пассаж. За аркой слева сверкали окна детской аптеки.
- Зайдем на минутку, - предложил Некрасов. Я понимал, что мне предстоит
выдержать атаку, я ждал ее настороженно, но мог ли я связать ее с детской
аптекой? Поэтому я вошел вслед за Виктором без всяких опасений.
- Добрый вечер, доктор, - тепло обратились ко мне знакомые сотрудницы
аптеки.
- Пожалуйста, - любезно попросил Некрасов, - дайте мне пачку
презервативов.
Женщины смущенно объяснили, что презервативы не входят в перечень
средств, отпускаемых детской аптекой.
- Понятно, - сказал Некрасов, - а валидол есть в детской аптеке?
Валидол был. - Это против инфаркта миокарда у грудных младенцев?
Не знаю, как я выглядел. Но если хоть в какой-то мере подобно
сотрудницам аптеки, то понятно, почему Виктор ехидно улыбнулся и,
удовлетворенный, вышел в Пассаж, где нас ждали Зинаида Николаевна и моя
жена.
Как правило, все новые произведения Некрасова я читал у него в
машинописи. Но два рассказа он прочитал мне сам.
Еще до войны вместе со своим приятелем Александром Гинзбургом (Галичем)
он пытался сделать артистическую карьеру. Не знаю, каким бы артистом он
стал. Но свои рассказы Виктор читал великолепно. Оба этих рассказа я слышал
в его исполнении три раза. Во второй и в третий раз я пытался понять, каким
артистическим приемом ему удавалось создать такую трехмерную картину. Дело
в том, что читал он как-то лениво, даже монотонно. И, тем не менее, я
слышал богатейшую полифонию. Каждый образ звучал по-своему, хотя Виктор не
менял голоса, не подражал.
Если я не ошибаюсь, оба рассказа, "Ограбление века" и "Король в
Нью-Йорке", не опубликованы. Разумеется, речь идет не о Советском
Союзе. Такие рассказы там могут читать только избранные чины КГБ при
исполнении служебных обязанностей. Но даже в Париже Некрасов, повидимому, не
решается, и не без оснований, опубликовать эти рассказа, особенно "Король в
Нью-Йорке".
Впервые он прочитал рассказы моей жене, сыну и мне. После этого жена
призналась, что, видя на экране телевизора председателя Совета министров
товарища Косыгина, она испытывала к нему чувство жалости. Она действительно
видела в нем Косыгина из рассказа Некрасова, Косыгина, которому президент
США, испугавшись осложнений, отказал в политическом убежище.
Вторично я слышал эти рассказы, когда Виктор читал их представителям,
так называемой, советской науки. Я договорился с Некрасовым, что приведу к
нему моего племянника Мишу Дейгена и профессора-математика Борю Коренблюма.
Их восторженная реакция была для автора своеобразным гонораром. Увы, в ту
пору ему не помешал бы обычный, пусть даже небольшой гонорар.
В третий раз Некрасов читал рассказы у меня дома. Я собрал друзей,
среди которых абсолютно исключалось присутствие стукача. Пришел приехавший в
Киев мой однокурсник Рэм Тымкин. Во время войны, как и Некрасов, он
командовал саперной ротой. Рэм сказал мне, когда разошлись гости:
- Ты сделал мне самый дорогой подарок. Бол+ьшего я не получал в своей
жизни.
Может ли писатель мечтать о лучшей реакции на свое творчество?
Однажды, зимой 1974 года, Виктор позвонил в одиннадцатом часу ночи и
попросил меня к телефону. Жена сказала, что я лежу в госпитале. Напомнило о
себе ранение. Виктор спросил, когда можно меня навестить и попросил
продиктовать адрес госпиталя. В этот момент внезапно прервалась связь.
Бывает. Жена подождала. В течение пятнадцати минут не было повторного
звонка, и жена позвонила Некрасову. Телефон все время был занят.
На следующий день зарубежные радиостанции сообщили, что накануне ночью
КГБ начал обыск в квартире Некрасова.
После выписки из госпиталя я пришел к Виктору. Он рассказал, как во
время телефонного разговора с моей женой вдруг прервалась связь, и в тот же
момент настойчиво позвонили и застучали в дверь, как четыре офицера КГБ всю
ночь допрашивали и шарили в его квартире.
Я разозлился, узнав, что Виктор даже не потребовал предъявить ордер на
обыск квартиры, а его удивило, что я вообще говорю о соблюдении каких-то
законов.
Он не видел смысла сопротивляться подобным образом. Он устал.
Устал воевать с советской властью, с ее органами принуждения, с ее
аппаратом лжи, со спилкою радянськых пысьменныкив, из которой его уже
исключили.
Он страшился оторваться от родной земли и завидовал евреям, уезжавшим в
Израиль.
Офицеры КГБ не нашли рукописи рассказов "Король в Нью-Йорке" и
"Ограбление века". Но у меня есть веские основания полагать, что в их
фонотеке хранятся эти рассказы в блестящем исполнении автора.
Слушать "Голос Израиля" в Киеве было занятием бессмысленным. Ни одна
зарубежная радиостанция не глушилась так основательно и добросовестно, как
"Голос Израиля". Еще бы! Есть ли во всей вселенной большая опасность для
Советского Союза, чем грозное государство Израиль? Что там Соединенные Штаты
совместно с Китаем! Израиль - вот она самая могучая сверхдержава!
Поэтому мы почти никогда не включали приемник на волне Израиля.
Но 29 сентября 1976 года сквозь вой глушителей и треск помех к нам
прорвался такой знакомый, такой родной голос Виктора Некрасова. Из Израиля!
В поселении в Галилее бывшие киевляне отмечали тридцатипятилетие
трагедии Бабьего яра. Из Парижа к ним в гости приехал Виктор Некрасов.
А в Киеве, где соцреалистическая глыба памяти "жертв Шевченковского
района" стояла на месте несуществующего памятника десяткам тысяч евреев,
уничтоженных в Бабьем яре, мы, мечтавшие об Израиле, слушали прорывавшуюся
сквозь помехи взволнованную речь друга.
Спустя четырнадцать месяцев мы приехали в свою страну.
Есть в медицине такое понятие - патогенез. Это цепь
причинно-следственных звеньев, приводящих к состоянию, которое мы называем
болезнью.
В этой главе, заключающей книгу о моих учителях, я постарался не быть
врачем, и не анализировать состояния, вызвавшего недоумение моих друзей.
Когда в 1979 году Виктор Некрасов приехал в Израиль, мне не хотелось
встретиться с ним, как, вероятно, ему не хотелось увидеть меня. Достаточно
того, что я знаю причину этой болезни. Стоит ли говорить о ней?
Сорок два года назад я впервые прочитал "В окопахСталинграда".
Я полюбил писателя, создавшего эту книгу. Я не знал, что когда-нибудь
встречу его, что мы станем друзьями, что потом пути наши разойдутся.
Действительно, это не имеет значения. Сорок два года назад я полюбил
писателя Виктора Некрасова навсегда.
Портреты учителей. Эта скромная книга не содержит всех достойных
портретов. Вероятно, ее следовало начать с портрета воспитательницы детского
сада. Я четко помню ее возмущенное лицо, когда меня, пятилетнего ребенка,
укусила гадюка.
- В детском саду двести детей. Все дети как дети. Почему никого не
укусила гадюка? А именно тебя должна была укусить гадюка! - негодовала
она, отсосав кровь из ранки на моей ноге. Так я впервые узнал о моей
отрицательной исключительности.
А может быть надо было начать с моей первой учительницы, Розы
Эммануиловны? Она невзлюбила меня с того самого момента, когда из нолевого
класса меня перевели к ней в первый. Я был непрочь остаться в нулевке вместе
с моими друзьями из детского садика, но педагоги почему-то решили, что в
нулевом классе мне делать нечего.
Роза Эммануиловна, чтобы избавиться от меня, кричала, что в первом
классе мне тоже нечего делать. Вообще по отношению ко мне она была настроена
мистически, считая, что во мне живет какой-то бес, который все схватывает на
лету, но вместе с тем разрушает не только ее стройную педагогическую
концепцию, а вообще дезорганизует всякий порядок. Она даже придумала мне имя
- Дезорганизатор.
Я думаю, что никакого беса во мне не было. Просто некоторый избыток
энергии требовал выхода. Но Роза Эммануиловна, вместо того, чтобы включить
этот избытокв общую энергетическую систему страны социализма, решила
запереть его плотной педагогической плотиной. Со всеми вытекающими из этого
последствиями. Кульминацией наших непростых отношений стало весьма
неприятное событие. Это произошло, когда я овладевал высотами науки во
втором классе. Мне удалось спровоцировать двух сидящих за мной девочек на
вполне достойную баталию. Девочки были примерными ученицами и отпрысками
важных семейств. Я с удовольствием наблюдал за тем, с каким озлоблением
учебно-показательные девочки выдирают друг у друга волосы. Подкравшись ко
мне, Роза Эммануиловна левой рукой оперлась на парту, а правой, оскалившись
сладострастно, ущипнула
мое плечо. Я чуть не взвыл от боли. Но в тот же момент взвыла
учительница первая моя. Дело в том, что в руке у меня была ручка и я что
есть силы вонзил перо в кисть, опиравшуюся на парту.
В свое оправдание я могу сказать, что никогда у меня не было
агрессивности. Была всего лишь мгновенная защитная реакция. Все
немалочисленные драки, в которых я участвовал, больше того, все бои от
начала и почти до конца войны являлись только следствием этой защитной
реакции.
Силовые приемы были и у моей учительницы немецкого языка Елизаветы
Семеновны Долгомостевой. Она обычно оставляла меня без обеда, то есть
заставляла томиться в школе после окончания уроков, а затем уводила меня к
себе домой. У нее был чудесный сад, и янаучился компенсировать свое
заключение плодами из этого сада, зная как и где своровать их.
Но я благодарен Елизавете Семеновне. Именно она сделала меня самым
выдающимся знатоком немецкого языка в нашей роте, а может быть - даже в
батальоне.
Я благодарен блестящему педагогу Михаилу Васильевичу Шорохову за
вдохновенное преподавание истории.
Я благодарен преподавателю русской литературы Александру Васильевичу
Иванову, который тратил на меня свободное время, протоиерейским басом читая
в оригинале "Иллиаду", "Джинны" Виктора Гюго, "Сердце мое на Востоке"
Киплинга (я не знал тогда, что это переведенное с иврита стихотворение
Иегуды а-Леви) и многие другие шедевры мировой поэзии. Я не понимал ни
древне-греческого, ни французского, ни английского. Но слышал изумительную
музыку стихов - цезуры "Иллиады", построенное ромбом уникальное
стихотворение Гюго и завораживающую молитву моего народа, о котором еще
очень очень долго у меня не было ни малейшего представления. И потом, читая
эти стихи в переводе на русский язык, подражал Александру Васильевичу,
слегка распевая заворожившие меня строфы.
Я благодарен Теофилу Евменовичу Шевчуку, который открыл для меня мир
украинской поэзии. Мне очень повезло. Он был не только учителем украинского
языка и литературы, но и директором школы. В этом качестве он неоднократно
спасал меня от некоторых разгневанных педагогов, и когда в конце учебного
года решался вопрос о похвальной грамоте, предлагал педагогическому совету
обратить внимание на мои успехи в учении и закрыть глаза на некоторые,
скажем, шероховатости в моем поведении.
Я благодарен учителю рисования Анатолию Платоновичу Коптяеву за то, что
он любил не только мои рисунки, но и меня. Правда, он постоянно напоминал
мне, что мой брат Фалик, который учился у Анатолия Платоновича в реальном
училище, был более послушным и воспитанным мальчиком. Анатолий Платонович
считал,
что я должен стать художником. Увы, не он один ошибался.
Я благодарен Борису Эльевичу Шеркеру за то, что с детства я полюбил
физику, за то, что недостаточно было мне знать правило правой руки и законы
Ньютона.
Я должен поблагодарить моих учителей в танковом училище - преподавателя
тактики, полковника Кузмичева и преподавателя техники, лейтенанта Коваля.
Может быть, и их уроки помогли мне остаться в живых.
Портретами институтских учителей, помещенными в этой книжке, не
ограничен круг людей, заслуживших мою благодарность. С каким удовольствием
мы вспоминаем яркие лекции патологоанатома профессора Наума Моисеевича
Шинкермана. Теплый след в нашей памяти оставил профессор-терапевт Владимир
Адольфович Тригер, вдумчивый врач и очень добрый человек. И если речь зашла
о доброте, то как не вспомнить судебного медика доцента Александру
Алексеевну Дикштейн, всеобщую любимицу нашего курса. (Надо же было донской
казачке жить под такой неудобной фамилией). Я благодарен заведующему
кафедрой инфекционных болезней профессору Матвею Давидовичу Пекарскому, ныне
израильтянину, жителю Арада. Я благодарен ассистенту-терапевту Иосифу
Ефимовичу Лифшицу, популярному иерусалимскому врачу, за дружбу, о которой
постоянно напоминают мне две подаренные им картины, маслом написанные этим
талантливым человеком. Я благодарен доценту-терапевту Бенциону Борисовичу
Роднянскому, чей шолом-алейхемовский юмор скрашивал нашу нелегкую жизнь, и
доценту-невропатологу Леониду Михайловичу Фельману, и профессору-психиатру
Нине Петровне Татаренко, научившей меня гипнозу.
Я благодарен заведующему кафедрой физики доценту Морозову и ассистенту
этой кафедры Нудельману, в хлопчатобумажной солдатской форме пришедшим с
войны и самозабвенно преподававшим нам свой предмет. Я благодарен
заведующему кафедрой акушерства и гинекологии профессору Людвигу
Борисовичу Тесдору и доценту-гигиенисту Дмитрию Ивановичу Головину,
ассистенту-терапевту Якову Давидовичу Кричину (Митя и Яша были добрыми и
верными друзьями нашей небольшой студенческой компании, так называемого
"мальчишника"). Я благодарен профессору-фармакологу Степану Петровичу
Закрывыдороге, человеку, который умел быть порядочным, несмотря
на все соблазны черного времени. Я благодарен заведующему кафедрой
топографической анатомии доценту Николаю Петровичу Новикову, блестящие уроки
которого помогли мне стать специалистом. Я даже ощущаю определенную
неловкость за то, что его портрет не помещен в этой книге.
На моем врачебном пути я был одарен дружбой выдающихся
ортопедов-травматологов. Один из них московский профессор Аркадий
Владимирович Каплан. Представляю себе его состояние, когда в монографии
"Повреждения костей и суставов", изданной в 1979 году, он должен был вместо
меня, автора нового метода лечения, назвать другого ученого, слава Богу,
хоть хорошего человека. А
что он мог предпринять? Не издавать монографии? Не описать уже
применяемый в медицине метод? Ведь он не имел права упомянуть фамилию врача,
уехавшего в Израиль, фамилию человека, которая стала непроизносимой в
Советском Союзе.
Я был одарен дружбой профессора Федора Родионовича Богданова,
член-корресподента Академии медицинских наук, которого многократно с
благодарностью упомянул в книге "Из дома рабства".
Я благодарен бывшему главному ортопеду-травматологу СССР,
председателю Ученого совета министерства здравоохранения СССР и
директору Центрального Института Травматологии и Ортопедии академику
Мстиславу Васильевичу Волкову за то, что он нашел в себе желание и мужество
стать на мою сторону в конфликте с грязной киевской бандой, состоящей из
профессоров, фактически не имевших среднего образования. Пусть хоть
некоторой отрадой для него, покинутого сейчас "друзьями" и лебезившими перед
ним подчиненными, будет сознание того, что на свете не перевелись люди,
умеющие сохранять благодарность.
В книге уже упомянуто, что врач подобен фотону: его масса покоя равна
нулю. Чтобы не стать нулем, я продолжаю учиться.
В заключение мне остается выразить сердечную благодарность моему самому
молодому учителю, блестящему программисту, доктору Александру Свистову. Это
благодаря его продолжающимся урокам я получал удовольствие, набирая на
компьютере книгу, представляемую на суд читателей.
Стр.
1. Родословная. 7
2. Д.С.Ловля и М.М.Зотин. 29
3. Г.П. Калина. 39
4. И.И.Федоров. 47
5. Е.Р. Цитрицкий. 57
6. А.Е. Мангейм. 67
7. О.А. Рабинович. 77
8. Ю.Н. Мительман. 91
9. А.Е. Фрумина. 101
10. Б.М. Городинский. 115
11. В.Д. Чаклин. 129
12. Б.С. Куценок и другие. 137
13. В.И.Шастин. 153
14. Он тоже был моим учителем. 169
15. Мой главный учитель. 182
16. В.П. Некрасов. 193
17. Заключение. 213
Популярность: 47, Last-modified: Thu, 17 Nov 2005 13:38:09 GmT