- Солнце опускается, Каним, и дневной жар схлынул!
Так сказала Ли Ван мужчине, который спал, накрывшись с головой
беличьим одеялом; сказала негромко, словно знала, что его надо разбудить,
но страшилась его пробуждения. Ли Ван побаивалась своего рослого мужа,
столь непохожего на всех других мужчин, которых она знала.
Лосиное мясо зашипело, и женщина отодвинула сковородку на край
угасающего костра. В то же время она поглядывала на обоих своих гудзонских
псов, а те жадно следили за каждым ее движением, и с их красных языков
капала слюна. Громадные косматые звери, они сидели с подветренной стороны
в негустом дыму костра, спасаясь от несметного роя мошкары. Но как только
Ли Ван отвела взгляд и посмотрела вниз, туда, где Клондайк катил меж
холмов свои вздувшиеся воды, один из псов на брюхе подполз к костру и
ловким кошачьим ударом лапы сбросил со сковороды на землю кусок горячего
мяса. Однако Ли Ван заметила это краешком глаза, и пес, получив удар
поленом по носу, отскочил, щелкая зубами и рыча.
- Эх ты, Оло, - засмеялась женщина, водворив мясо на сковородку и не
спуская глаз с собаки. - Никак наесться не можешь, а все твой нос виноват
- то и дело в беду попадаешь.
Но тут к Оло подбежал его товарищ, и вместе они взбунтовались против
женщины. Шерсть на их спинах и загривках вздыбилась от ярости, тонкие губы
искривились и приподнялись, собравшись уродливыми складками и угрожающе
обнажив хищные клыки. Дрожали даже их сморщенные ноздри, и псы рычали с
волчьей ненавистью и злобой, готовые прыгнуть на женщину и свалить ее с
ног.
- И ты тоже, Баш, строптивый, как твой хозяин, - все норовишь укусить
руку, которая тебя кормит! Что лезешь не в свое дело? Вот тебе, получай!
Ли Ван решительно размахивала поленом, но псы увертывались от ударов
и не собирались отступать. Они разделились и стали подбираться к ней с
разных сторон, припадая к земле и рыча. К этой борьбе, в которой человек
утверждает свое господство над собакой, Ли Ван привыкла с самого детства -
с тех пор как училась ходить в родном вигваме, ковыляя от одного вороха
шкур до другого, - и потому знала, что близится опасный момент. Баш
остановился, напружив тугие мускулы, изготовившись к прыжку, Оло еще
подползал, выбирая удобное место для нападения.
Схватив две горящие головни за обугленные концы, женщина смело пошла
на псов. Оло попятился, а Баш прыгнул, и она встретила его в воздухе
ударом своего пылающего оружия. Раздался пронзительный визг, остро запахло
паленой шерстью и горелым мясом, и пес повалился в грязь, а женщина сунула
головню ему в пасть. Бешено огрызаясь, пес отскочил в сторону и, сам не
свой от страха, отбежал на безопасное расстояние. Отступил и Оло, после
того как Ли Ван напомнила ему, кто здесь хозяин, бросив в него толстой
палкой. Не выдержав града головешек, псы наконец удалились на самый край
полянки и принялись зализывать свои раны, повизгивая и рыча.
Ли Ван сдула пепел с мяса и села у костра. Сердце ее билось не
быстрее, чем всегда, и она уже позабыла о схватке с псами - ведь подобные
происшествия случаются каждый день. А Каним не только не проснулся от
шума, но захрапел еще громче.
- Вставай, Каним, - проговорила женщина. - Дневной жар спал, и тропа
ожидает нас.
Беличье одеяло шевельнулось, и смуглая рука откинула его. Веки
спящего дрогнули и опять сомкнулись.
- Вьюк у него тяжелый, - подумала Ли Ван, - и он устал от утреннего
перехода.
Комар ужалил ее в шею, и она помазала незащищенное место мокрой
глиной, отщипнув кусочек от комка, который лежал у нее под рукой. Все
утро, поднимаясь на перевал в туче гнуса, мужчина и женщина обмазывали
себя липкой грязью, и грязь, высыхая на солнце, покрывала лицо глиняной
маской. От движения лицевых мускулов маска эта отваливалась кусками, и ее
то и дело приходилось подновлять, так что она была где толще, где тоньше,
и вид у нее был престранный.
Ли Ван стала тормошить Канима осторожно, но настойчиво, пока он не
приподнялся и не сел. Прежде всего он посмотрел на солнце и, узнав время
по этим небесным часам, опустился на корточки перед костром и жадно
набросился на мясо. Это был крупный индеец, в шесть футов ростом,
широкогрудый и мускулистый, с более проницательным, более умным взглядом,
чем у большинства его соплеменников. Глубокие складки избороздили лицо
Канима и, сочетаясь с первобытной суровостью, свидетельствовали о том, что
этот человек с неукротимым нравом упорен в достижении цели и способен,
если нужно, быть жестоким с противником.
- Завтра, Ли Ван, мы будем пировать. - Он начисто высосал мозговую
кость и швырнул ее собакам. - Мы будем есть оладьи, жаренные на свином
сале, и сахар, который еще вкуснее...
- Оладьи? - переспросила она, неуверенно произнося незнакомое слово.
- Да, - ответил Каним снисходительно, - и я научу тебя стряпать
по-новому. В этом ты ничего не смыслишь, как и во многом другом. Ты всю
жизнь провела в глухом уголке земли и ничего не знаешь. Но я, - он
выпрямился и гордо окинул ее взглядом, - я - великий землепроходец и
побывал всюду, даже у белых людей; и я сведущ в их обычаях и в обычаях
многих народов. Я не дерево, которому от века назначено стоять на одном
месте, не ведая, что творится за соседним холмом; ибо я, Каним-Каноэ,
создан, чтобы бродить повсюду и странствовать, и весь мир исходить вдоль и
поперек.
Женщина смиренно склонила голову.
- Это правда. Я всю жизнь ела только рыбу, мясо и ягоды и жила в
глухом уголке земли. И я не знала, что мир так велик, пока ты не похитил
меня у моего племени и я не стала стряпать тебе пищу и носить вьюки по
бесконечным тропам. - Она вдруг взглянула на него.
- Скажи мне, Каним, будет ли конец нашей тропе?
- Нет, - ответил он. - Моя тропа, как мир: у нее нет конца. Моя тропа
пролегает по всему миру, и я странствую с тех пор, как встал на ноги, и
буду странствовать, пока не умру. Быть может, и отец мой и мать моя умерли
- не знаю, ведь я давно их не видел, но мне все равно. Мое племя похоже на
твое. Оно всегда живет на одном и том же месте, далеко отсюда, но мне нет
дела до него, ибо я - Каним-Каноэ.
- А я, Ли Ван, тоже должна брести по твоей тропе, пока не умру, хоть
я так устала?
- Ты, Ли Ван, моя жена, а жена идет по тропе мужа, куда бы та ни
вела. Это закон. А если такого закона нет, так это станет законом Канима,
ибо Каним сам создает законы для себя и своих.
Ли Ван снова склонила голову, так как знала лишь один закон: мужчина
- господин женщины.
- Не спеши, - остановил ее Каним, когда она принялась стягивать
ремнями свой вьюк со скудным походным снаряжением, - солнце еще горячо, а
тропа идет под уклон и удобна для спуска.
Женщина послушно опустила руки и села на прежнее место.
Каним посмотрел на нее с задумчивым любопытством.
- Ты никогда не сидишь на корточках, как другие женщины, - заметил
он.
- Нет, - отозвалась она. - Это неудобно. Мне это трудно; так я не
могу отдохнуть.
- А почему ты во время ходьбы ставишь ступни не прямо, а вкось?
- Не знаю. Должно быть, потому, что ноги у меня не такие, как у
других женщин.
Довольный огонек мелькнул в глазах Канима, и только.
- Как и у всех женщин, волосы у тебя черные, но разве ты не знаешь,
что они мягкие и тонкие, мягче и тоньше, чем у других?
- Знаю, - ответила она сухо; ей не нравилось, что он так спокойно
разбирает ее недостатки.
- Прошел год с тех пор, как я увел тебя от твоих родичей, а ты все
такая же робкая, все так же боишься меня, как и в тот день, когда я
впервые взглянул на тебя. Отчего это?
Ли Ван покачала головой.
- Я боюсь тебя, Каним. Ты такой большой и странный. Но и до того, как
на меня посмотрел ты, я боялась всех юношей. Не знаю... не могу
объяснить... только мне почему-то казалось, что я не для них... как
будто...
- Говори же, - нетерпеливо понукал он, раздраженный ее
нерешительностью.
- ...как будто они не моего рода.
- Не твоего рода? - протянул он. - А какого же ты рода?
- Я не знаю, я... - Она в замешательстве покачала головой. - Я не
могу объяснить словами то, что чувствовала. Я была какая-то странная. Я
была не похожа на других девушек, которые хитростью приманивали юношей. Я
не могла вести себя так. Мне это казалось чем-то дурным, нехорошим.
- Скажи, а твое первое воспоминание... о чем оно? - неожиданно
спросил Каним.
- О Пау-Ва-Каан, моей матери.
- А что было дальше, до Пау-Ва-Каан, ты помнишь?
- Нет, ничего не помню.
Но Каним, не сводя с нее глаз, словно проник в глубину ее души и в
ней прочел колебание.
- Подумай, Ли Ван, подумай хорошенько! - угрожающе проговорил он.
Женщина замялась, глаза ее смотрели жалобно и умоляюще; но его воля
одержала верх и сорвала с губ Ли Ван вынужденное признание.
- Да ведь это были только сны, Каним, дурные сны детства, тени не
бывшего, неясные видения, от каких иногда скулит собака, задремавшая на
солнцепеке.
- Поведай мне, - приказал он, - о том, что было до Пау-Ва-Каан, твоей
матери.
- Все это я позабыла, - не сдавалась она. - Девочкой я грезила наяву,
днем, с открытыми глазами, но когда я рассказывала другим о том, какие
странные вещи видела, меня поднимали на смех, а дети пугались и бежали
прочь. Когда же я стала рассказывать Пау-Ва-Каан свои сны, она меня
выбранила, сказала, что это дурные сны, а потом прибила. Должно быть, это
была болезнь, вроде падучей у стариков, но с возрастом она прошла, и я
перестала грезить. А теперь... не могу вспомнить. - Она растерянно
поднесла руку ко лбу. - Они где-то тут, но я не могу их поймать, разве
что...
- Разве что... - повторил Каним, требуя продолжения.
- Разве что одно видение... Но ты будешь смеяться надо мной, такое
оно нелепое, такое непохожее на правду.
- Нет, Ли Ван. Сны - это сны. Может быть, они - воспоминания о тех
жизнях, которые мы прожили раньше. Вот я, например, был когда-то лосем. Я
уверен, что некогда был лосем, - сужу по тому, что видел и слышал во сне.
Как ни старался Каним скрыть свое возрастающее беспокойство, это ему
не удавалось, но Ли Ван ничего не заметила: с таким трудом подыскивала она
слова, чтобы описать свой сон.
- Я вижу покрытую снегом поляну среди деревьев, - начала она, - и на
снегу след человека, который из последних сил прополз тут на четвереньках.
Я вижу и самого человека на снегу, и мне кажется, что он где-то совсем
близко. Он не похож на обыкновенных людей: лицо его обросло волосами,
густыми волосами, а волосы, и на лице и на голове, желтые, как летний мех
у ласки. Глаза у него закрыты, но вот они открываются и начинают искать
что-то. Они голубые, как небо, и наконец они находят мои глаза и перестают
искать. И рука его движется медленно, словно она очень слабая, и я
чувствую...
- Ну, - хрипло прошептал Каним. - Что же ты чувствуешь?
- Нет, нет! - поспешно выкрикнула она. - Я ничего не чувствую. Разве
я сказала "чувствую"? Я не то хотела сказать. Не может быть, чтобы я это
хотела сказать. Я вижу, я только вижу, и это все, что я вижу: человек на
снегу, и глаза у него, как небо, а волосы, как мех ласки. Я видела это
много раз и всегда одно и то же - человек на снегу...
- А себя ты не видишь? - спросил Каним, подаваясь вперед и пристально
глядя на нее. - Видишь ли ты себя рядом с этим человеком на снегу?
- Как могу я видеть себя рядом с тем, чего нет? Ведь я существую!
Он с облегчением выпрямился, и величайшее торжество мелькнуло в его
взгляде, но он отвел глаза от женщины, чтобы она ничего не заметила.
- Я объясню тебе, Ли Ван, - сказал он уверенно. - Все это сохранилось
в твоей памяти от прежней жизни, когда ты была птичкой, маленькой пташкой.
Тут нет ничего удивительного. Я когда-то был лосем, отец моего отца после
смерти стал медведем, это сказал шаман, а шаманы не лгут. Так мы переходим
из жизни в жизнь по Тропе Богов, и лишь богам все ведомо и понятно. То,
что нам снится и кажется, - это только воспоминания, - и собака, что
скулит во сне на солнцепеке, конечно, видит и вспоминает то, что некогда
происходило. Баш, например, когда-то был воином. Я уверен, что он был
воином.
Каним кинул псу кость и поднялся.
- Вставай, будем собираться. Солнце еще печет, но прохлады ждать
нечего.
- А какие они, эти белые люди? - осмелилась спросить Ли Ван.
- Такие же, как и мы с тобой, - ответил он, - разве что кожа у них
посветлее. Ты увидишь их раньше, чем угаснет день.
Каним подвязал меховое одеяло к своему полуторастафунтовому вьюку,
обмазал лицо мокрой глиной и присел отдохнуть, ожидая, пока Ли Ван
навьючит собак. Оло съежился при виде палки в ее руках и безропотно дал
привязать себе на спину вьюк весом в сорок с лишним фунтов. Но Баш не
выдержал - взвизгнул и зарычал от обиды и ярости, когда ненавистная ноша
коснулась его спины. Пока Ли Ван туго стягивала ремни, он, ощетинившись,
скалил зубы, то косясь на нее, то оглядываясь, и волчья злоба горела в
этих взглядах. Каним сказал посмеиваясь:
- Я же говорил, что когда-то он был великим воином! Эти меха пойдут
по дорогой цене, - заметил он, надев головной ремень и легко подняв свой
вьюк с земли. - Белые люди хорошо платят за такой товар. Им самим
охотиться некогда, да и холода они не выносят. Скоро мы будем пировать, Ли
Ван; такой пир зададим, какого ты не видывала ни в одной из своих прежних
жизней.
Она пробормотала что-то, выражавшее признательность и благодарность
мужу за его доброту, надела на себя лямки и согнулась под тяжестью вьюка.
- В моей следующей жизни я хотел бы родиться белым человеком, -
добавил Каним и мерно зашагал вниз по тропе, которая круто спускалась в
ущелье.
Собаки шли за ним следом, а Ли Ван замыкала шествие. Но мысли ее
унеслись далеко - на восток, за Ледяные Горы, в глухой уголок земли, где
протекало ее детство. Она вспомнила, что еще тогда ее считали какой-то
странной, смотрели на нее, как на больную. Что ж, она действительно
грезила наяву, и ее бранили и били за те необычайные видения, о которых
она рассказывала.
Однако с годами это прошло. Но не совсем. Правда, эти видения уже не
тревожили ее, когда она бодрствовала, но когда спала, появлялись вновь,
хоть она и стала взрослой женщиной; и по ночам ее мучили кошмары -
какие-то мелькающие образы, смутные, лишенные всякого смысла. Разговор с
Канимом взбудоражил ее, и в течении всего извилистого пути по горному
склону она вспоминала об этих причудливых порождениях своих снов.
- Передохнем, - сказал Каним на полпути, когда они перешли русло
главного протока.
Он прислонил свою ношу к выступу скалы, снял головной ремень и сел.
Ли Ван подсела к нему, а собаки, тяжело дыша, растянулись подле них на
земле. У их ног журчал холодный, как лед, горный ручей, но вода в нем была
мутной, грязной словно после оползней.
- Отчего это? - спросила Ли Ван.
- Тут белые роются в земле. Прислушайся! - Каним поднял руку, и она
услышала звон кирок и заступов и людские голоса. - Золото свело их с ума,
и они работают без передышки - все ищут его. Что такое золото? Оно желтое,
лежит в земле, и люди им очень дорожат. Кроме того, оно - мерило цены.
Но блуждающий взгляд Ли Ван остановился на чем-то, и она уже не
слушала. Немного ниже того места, где они сидели, виднелся сруб,
полузакрытый молодым ельником, и нависшая над ним земляная крыша. Дрожь
охватила Ли Ван, и все ее призрачные видения ожили и лихорадочно заплясали
в мозгу.
- Каним, - прошептала она, вся во власти тревожного предчувствия. -
Каним, что это такое?
- Вигвам белого человека, в котором он ест и спит.
Ли Ван задумчиво взглянула на сруб, сразу оценила его достоинства и
снова задрожала от непонятного волнения, которое он вызвал в ней.
- Наверное, там тепло и в мороз, - громко проговорила она, чувствуя,
что с ее губ вот-вот слетят какие-то странные звуки. Что-то заставляло ее
произнести их, но она молчала, и вдруг Каним сказал:
- Это называется хижина.
Сердце у Ли Ван екнуло. Да, да, вот эти самые звуки! Именно это
слово! Она испуганно оглянулась кругом. Почему это слово ей знакомо, если
она никогда его не слышала? Как это объяснить? И тут она с ужасом и
восторгом впервые поняла, что сны ее - не бессмысленный бред.
"Хижина, - повторяла она про себя, - хижина, хижина". Ее затопил
поток бессвязных видений, закружилась голова; казалось, сердце вот-вот
разорвется. Какие-то тени и очертания вещей в непонятной связи мелькали и
вихрем кружились над ней, и тщетно пыталась она ухватить их и осмыслить.
Она чувствовала, что в этих сумбурных видениях - ключ к тайне; если бы
только ухватить его - тогда все станет ясным и простым...
О Каним! О Пау-Ва-Каан! О призраки и тени - что же они такое?
Она повернулась к Каниму, безмолвная и трепещущая, одержимая своими
безумными неотвязными видениями. До ее слабеющего сознания доносились
только ритмичные звуки чудесной мелодии, летящие из хижины.
- Хм! Скрипка! - снисходительно уронил Каним.
Но она не слышала его: в блаженном возбуждении ей казалось, что
наконец-то все становится ясным. "Вот-вот! Сейчас!" - думала она. Внезапно
глаза ее увлажнились, и слезы потекли по щекам. Тайны начинали
раскрываться, а ее одолевала слабость. Если бы... но вдруг земля выгнулась
и сжалась, а горы закачались на фоне неба, и Ли Ван вскочила с криком:
"Папа! Папа!" Завертелось солнце, потом сразу наступила тьма, и Ли Ван,
пошатнувшись, ничком рухнула на скалу.
Вьюк был так тяжел, что она могла сломать себе позвоночник; поэтому
Каним осмотрел ее, облегченно вздохнул и побрызгал на нее водой из ручья.
Она медленно пришла в себя, задыхаясь от рыданий, и наконец села.
- Плохо, когда солнце припекает голову, - заметил он.
- Да, - отозвалась она, - плохо; да и вьюк меня замучил.
- Мы скоро остановимся на ночлег, чтобы ты смогла отоспаться и
набраться сил, - сказал он мягко. - И чем быстрее мы тронемся в путь, тем
раньше ляжем спать.
Ли Ван, ничего не ответив, послушно встала и, пошатываясь, отошла
поднимать собак. Сама того не заметив, она сразу зашагала в ногу с мужем,
а когда они проходили мимо хижины, затаила дыхание. Но из хижины уже не
доносилось ни звука, хотя дверь была открыта и железная труба выбрасывала
дым.
В излучине ручья они набрели на мужчину, белокожего и голубоглазого,
и на мгновение перед Ли Ван встал образ человека на снегу. Но лишь на
мгновение, так она ослабела и устала от всего пережитого. Все же она с
любопытством оглядела белого мужчину и вместе с Канимом остановилась
посмотреть на его работу. Наклонно держа в руках большой таз, старатель
вращал его, промывая золотоносный песок, и в то время как они наблюдали за
ним, он ловким неожиданным взмахом выплеснул воду, и на дне таза широкой
полосой сверкнуло желтое золото.
- Очень богатый ручей, - сказал жене Каним, когда они двинулись
дальше. - Когда-нибудь я найду такой же и сделаюсь большим человеком.
Чем ближе они подходили к самому богатому участку долины, тем чаще
встречались люди и хижины. И наконец перед путниками открылась широкая
картина разрушения и опустошения. Повсюду земля была взрыта и разбросана,
как после битвы титанов. Кучи песка перемежались с огромными зияющими
ямами, канавами, рвами, из которых был вынут весь грунт, до коренной
породы. Ручей еще не прорыл себе глубокого русла, и воды его - где
запруженные, где отведенные в сторону, где низвергающиеся с отвесных круч,
где медленно стекающие во впадины и низины, где поднятые на высоту
громадными колесами - без устали работали на человека. Лес на горах был
вырублен; оголенные склоны сплошь изрезаны и пробиты длинными деревянными
желобами с пробными шурфами. И повсюду чудовищным муравьиным полчищем
сновали выпачканные глиной грязные, растрепанные люди, которые то
спускались в ямы, выкопанные ими, то вылезали на поверхность, то, как
огромные жуки, ползали по ущелью, трудились, обливаясь потом, у куч
золотоносного песка, вороша и перетряхивая их, и кишели всюду, куда хватал
глаз, до самых вершин, и все рыли, и рушили, и кромсали тело земли.
Ли Ван была испугана и потрясена этой невиданной кутерьмой.
- Поистине эти люди безумны, - сказала она Каниму.
- Удивляться нечему, - отозвался он. - Золото, которое они ищут, -
великая сила. Самая большая на свете.
Долго пробирались они через этот хаос, порожденный алчностью; Каним -
внимательный и сосредоточенный, Ли Ван - вялая и безучастная. Она
понимала, что тайны чуть было не раскрылись, что они вот-вот раскроются,
но первое потрясение утомило ее, и она покорно ждала, когда свершится то,
что должно было свершиться. На каждом шагу у нее возникали новые и новые
впечатления, и каждое служило глухим толчком, побуждавшим к действию ее
измученный мозг. В глубине ее существа рождались созвучные отклики,
восстанавливались давно забытые и даже во сне не вспоминавшиеся связи, и
все это она сознавала, но равнодушно, без любопытства; и хотя на душе у
нее было неспокойно, но не хватало сил на умственное напряжение,
необходимое для того, чтобы осмыслить и понять эти переживания. Поэтому
она устало плелась вслед за своим господином, терпеливо ожидая того, что
непременно - в этом она была уверена - должно было где-то как-то
произойти.
Вырвавшись из-под власти человека, ручей, весь грязный и мутный после
работы, которую его заставили проделать, наконец вернулся на свой древний
проторенный путь и заструился, лениво извиваясь среди полян и перелесков,
по долине, расширявшейся к устью. В этих местах золота уже не было, и
людям не хотелось тут задерживаться - их манило вдаль. И здесь-то Ли Ван,
остановившись на миг, чтобы подогнать палкой Оло, услышала женский смех,
нежный и серебристый.
Перед хижиной сидела женщина, белолицая и румяная, как младенец, и
весело хохотала в ответ на слова другой женщины, стоявшей в дверях.
Заливаясь смехом, она встряхивала шапкой темных мокрых волос, высыхавших
под лаской солнца.
На мгновение Ли Ван остановилась как вкопанная. И вдруг ей
показалось, будто что-то щелкнуло и ослепительно вспыхнуло в ее сознании -
словно разорвалась завеса. И тогда исчезли и женщины перед хижиной, и сама
хижина, и высокий ельник, и зубчатые очертания горных хребтов, и Ли Ван
увидела в сиянии другого солнца другую женщину, которая тоже расчесывала
густые волны черных волос и пела песню. И Ли Ван слушала слова этой песни,
и понимала их, и вновь была ребенком. Она была потрясена этим видением, в
котором слились все ее прежние беспокойные видения; и вот тени и призраки
встали на свои места, и все сделалось ясным, простым и реальным. Множество
разных образов теснилось в ее сознании - странные места, деревья, цветы,
люди, - и она видела их и узнавала.
- Когда ты была птичкой, малой пташкой, - сказал Каним, устремив на
нее горящие глаза.
- Когда я была малой пташкой, - прошептала она так тихо, что он вряд
ли услышал, и, склонив голову, стянутую ремнем, снова мерно зашагала по
тропе. Но она знала, что солгала.
И как ни странно, все реальное стало теперь казаться ей нереальным.
Переход длинной в милю и разбивка лагеря на берегу потока промелькнули как
в бреду. Как во сне, она жарила мясо, кормила собак, развязывала вьюки и
пришла в себя лишь тогда, когда Каним принялся набрасывать перед нею планы
новых странствий.
- Клондайк, - говорил он, - впадает в Юкон, огромную реку; она
больше, чем Маккензи, а Маккензи ты знаешь. Итак, мы с тобой спустимся до
Форта Юкон. На собаках в зимнее время это будет двадцать снов. Потом мы
пойдем вдоль Юкона на запад - это сто или двести снов, не знаю точно. Это
очень далеко. И тогда мы подойдем к морю. О море ты ничего не знаешь, так
что я расскажу тебе про него. Как озеро обтекает остров, так море обтекает
всю землю; все реки впадают в него, и нет ему ни конца ни края. Я видел
его у Гудзонова залива, и я должен увидеть его с берегов Аляски. И тогда,
Ли Ван, мы с тобой сядем в огромную лодку и поплывем по морю или же пойдем
пешком по суше на юг, и так пройдет много сотен снов. А что будет потом, я
не знаю; знаю только, что я, Каним-Каноэ, странник и землепроходец!
Она сидела и слушала, и страх вгрызался в ее сердце, когда она думала
о том, что обречена затеряться в этих бескрайних пустынях.
- Тяжелый это будет путь, - только и проронила она и смиренно уткнула
голову в колени.
Но вдруг ее осенила чудесная мысль - такая, что Ли Ван даже
вспыхнула. Она спустилась к потоку и отмыла с лица засохшую глину. Когда
рябь на воде улеглась, Ли Ван внимательно всмотрелась в свое отражение. Но
солнце и ветер сделали свое дело: кожу ее, обветренную, загорелую, нельзя
было и сравнить с детски-нежной кожей той белой женщины. А все-таки это
была чудесная мысль, и она продолжала волновать Ли Ван и тогда, когда она
юркнула под меховое одеяло и улеглась рядом с мужем.
Она лежала, устремив глаза в синеву неба, выжидая, когда муж уснет
первым глубоким сном. Когда он заснул, она медленно и осторожно выползла
из-под одеяла, подоткнула его под спящего и выпрямилась. При первом же ее
шаге Баш угрожающе заворчал. Ли Ван шепотом успокоила его и оглянулась на
мужа. Каним громко храпел. Тогда Ли Ван повернулась и быстро, бесшумно
побежала назад по тропе.
Миссис Эвелин Ван-Уик только что собралась лечь в постель.
Отягощенная обязанностями, которые возлагало на нее общество, богатство,
беспечальное вдовье положение, она отправилась на Север и устроилась в
уютной хижине на окраине золотоносного участка. Здесь она при поддержке и
содействии своей подруги и компаньонки мисс Миртл Гиддингс играла в
опрощение, в жизнь, близкую к природе, и с утонченной непосредственностью
отдавалась своему увлечению первобытным.
Она старалась отмежеваться от многих поколений, воспитанных в
избранном обществе, и стремилась к земле, от которой оторвались ее предки.
Кроме того, она частенько вызывала в себе мысли и желания, которые, по ее
мнению, были не чужды людям каменного века, и как в эту минуту, убирая
волосы на ночь, тешила свое воображение сценами палеолитической любви.
Главными декорациями и аксессуарами в этих сценах были пещерные жилища и
раздробленные мозговые кости; фигурировали в них также свирепые хищные
звери, волосатые мамонты и драки на ножах - грубых, зазубренных, кремневых
ножах; но все это порождало блаженные переживания. И вот в тот самый миг,
когда Эвелин Ван-Уик бежала под темными сводами дремучего леса, спасаясь
от слишком пылкого натиска косолобого, едва прикрытого шкурой поклонника,
дверь хижины распахнулась без стука, и на пороге появилась одетая в шкуру
дикая, первобытная женщина.
- Боже мой!
Одним прыжком, который сделал бы честь пещерной женщине, мисс
Гиддингс отскочила в безопасное место - за стол. Но миссис Ван-Уик не
отступила. Заметив, что незнакомка очень взволнована, она быстро
оглянулась и убедилась, что путь к ее койке свободен, а там под подушкой
лежал большой кольт.
- Привет тебе, о женщина с чудесными волосами, - сказала Ли Ван.
Но сказала она это на своем родном языке, том языке, на котором
говорили в одном глухом уголке земли, и женщины не поняли ее слов.
- Не сбегать ли за помощью? - пролепетала мисс Гиддингс.
- Да нет, она, кажется, безобидное существо, эта несчастная, -
возразила миссис Ван-Уик. - Посмотри только на ее меховую одежду. Какая
рваная, совсем износилась, но в своем роде уникум. Я куплю ее для своей
коллекции. Дай мне, пожалуйста, мешок, Миртл, и приготовь весы.
Ли Ван следила за ее губами, но слов не разбирала, и тут впервые она
в беспокойстве и смятении почувствовала, что им не понять друг друга.
И, страдая от своей немоты, она широко раскинула руки и крикнула:
- О женщина, ты моя сестра!
Слезы текли по ее щекам, - так страстно тянулась она к этим женщинам,
и голос срывался от горя, которого она не могла выразить словами. Мисс
Гиддингс задрожала, и даже миссис Ван-Уик разволновалась.
- Я хочу жить так, как живете вы. Ваш путь - это мой путь, и пусть
наши пути сольются. Мой муж - Каним-Каноэ, он большой и непонятный, и я
боюсь его. Его тропа пролегает по всей земле, и нет ей конца; а я устала.
Моя мать была похожа на тебя: у нее были такие же волосы и такие же глаза.
И тогда мне было хорошо жить, и солнце грело меня.
Она смиренно опустилась на колени и склонила голову к ногам миссис
Ван-Уик. Но миссис Ван-Уик отшатнулась, испуганная силой этого порыва.
Ли Ван выпрямилась и, задыхаясь, пыталась что-то сказать. Но с ее
немых губ не могли слететь слова, нужные для того, чтобы выразить, как
остро она чувствует, что эти женщины - одного с нею племени.
- Торговля? Ты торговать? - спросила миссис Ван-Уик, переходя на тот
ломаный язык, которым в таких случаях пользуются люди, принадлежавшие к
цивилизованным нациям.
Дотронувшись до обтрепанной меховой одежды Ли Ван, чтобы объяснить ей
свои намерения, миссис Ван-Уик насыпала в котелок золотоносного песку,
помешала его, потом зачерпнула пригоршню золотого порошка, и он заструился
между ее пальцами, соблазнительно сверкая желтым блеском. Но Ли Ван видела
только эти пальцы, белые, как молоко, точеные, изящные, суживающиеся к
ногтям, похожим на какие-то розовые драгоценные камни. Она поднесла к руке
белой женщины свою руку, натруженную, огрубелую, и заплакала.
Но миссис Ван-Уик ничего не поняла.
- Золото, - внушала она незнакомке. - Хорошее золото! Ты торговать?
Ты менять то на это? - И опять прикоснулась к одежде Ли Ван. - Сколько? Ты
продавать! Сколько? - настаивала она, поглаживая мех против ворса и
нащупывая прошитые жилой стежки шва.
Но Ли Ван была и нема и глуха, она не понимала, что ей говорят.
Неудача сломила ее. Как заставить этих женщин признать ее своей
соплеменницей? Ведь она-то знает, что они одной породы, что они сестры по
крови. Глаза Ли Ван тревожно блуждали по занавескам, по женским платьям на
вешалке, по овальному зеркалу и изящным туалетным принадлежностям на
полочке под ним. Вид всех этих вещей терзал ее, ибо она когда-то уже
видела подобные им, когда смотрела на них теперь, губы ее сами
складывались для слов, которые рвались из груди. И вдруг что-то словно
вспыхнуло в ее мозгу, и вся она подобралась. Надо успокоиться. Надо взять
себя в руки, потому что теперь ее непременно должны понять, а не то... И,
вся содрогаясь от подавленных рыданий, она овладела собой.
Ли Ван положила руку на стол.
- Стол, - произнесла она ясно и отчетливо. - Стол, - повторила она.
Она взглянула на миссис Ван-Уик, и та одобрительно кивнула. Ли Ван
пришла в восторг, но усилием воли опять сдержала себя.
- Печка, - продолжала она. - Печка.
С каждым кивком миссис Ван-Уик волнение Ли Ван возрастало. То
запинаясь, то с лихорадочной поспешностью, смотря по тому, медленно или
быстро восстанавливались в памяти забытые слова, она передвигалась по
хижине, называя предмет за предметом. И, наконец, остановилась,
торжествующе выпрямившись, подняв голову, гордая собой, ожидая признания.
- Кошка, - сказала миссис Ван-Уик, со смехом отчеканивая слова внятно
и раздельно, как воспитательница в детском саду. -
"Ви-жу-кош-ка-съе-ла-мыш-ку".
Ли Ван серьезно кивнула головой. Наконец-то они начали понимать ее,
эти женщины! От этой мысли темный румянец заиграл на ее бронзовых щеках,
она улыбнулась и еще резче закивала головой.
Миссис Ван-Уик оглянулась на свою компаньонку.
- Должно быть, нахваталась английских слов в какой-нибудь
миссионерской школе и пришла похвалиться.
- Ну конечно, - фыркнула миссис Гиддингс. - Вот глупая! Только спать
нам не дает своим хвастовством!
- А мне все-таки хочется купить ее куртку; хоть она и поношенная, но
работа хорошая - превосходный экземпляр. - И она снова повернулась к Ли
Ван. - Менять то на это? Ты! Менять? Кольцо? А? Сколько тебе?
- Может, ей больше хочется получить платье или еще что-нибудь из
вещей, подсказала мисс Гиддингс.
Миссис Ван-Уик подошла к Ли Ван и знаками попыталась объяснить, что
хочет променять свой капот на ее куртку. И, чтобы получше втолковать ей
это, взяла ее руку и, положив ее на свою пышную грудь, прикрытую кружевами
и лентами, стала водить пальцами Ли Ван по ткани, чтобы та могла на ощупь
убедиться, какая она мягкая. Но капот, небрежно сколотый драгоценной
брошкой в виде бабочки, распахнулся и открыл крепкую грудь, не знавшую
прикосновения младенческих губок.
Миссис Ван-Уик невозмутимо застегнула капот, но Ли Ван громко
крикнула и, рывком распахнув свою кожаную куртку, обнажила грудь, такую же
белую и крепкую, как и у миссис Ван-Уик. Бормоча что-то нечленораздельное
и размахивая руками, она старалась убедить этих женщин в своем родстве с
ними.
- Полукровка, - заметила миссис Ван-Уик. - Так я и думала - можно
догадаться по волосам.
Мисс Гиддингс презрительно махнула рукой.
- Гордится белой кожей отца. Противно! Дай ей что-нибудь Эвелин, и
выгони ее вон.
Но миссис Ван-Уик вздохнула:
- Бедняжка! Хотелось бы помочь ей.
За стеной под чьей-то тяжелой поступью хрустнул гравий. Дверь хижины
широко распахнулась, и вошел Каним. Мисс Гиддингс взвизгнула, решив, что
ей сию минуту конец. Но миссис Ван-Уик спокойно взглянула на индейца.
- Чего тебе нужно? - спросила она.
- Как поживаешь? - вкрадчиво, но уверенно ответил Каним, показывая
пальцем на Ли Ван. - Это моя жена.
Он протянул руку к Ли Ван, но та отстранила ее.
- Говори, Каним! Скажи им, что я...
- Дочь Пау-Ва-Каан? А зачем? Какое им до этого дело? Лучше я расскажу
им, какая ты плохая жена, - бегаешь от мужа, когда сон смыкает ему глаза.
И вновь он протянул к ней руку, но Ли Ван отбежала к миссис Ван-Уик и
упала к ее ногам в страстной мольбе, пытаясь обхватить руками ее колени.
Миссис Ван-Уик отшатнулась и выразительно посмотрела на Канима - в этом
взгляде было разрешено увести женщину. Он взял Ли Ван под мышки и поставил
на ноги. В исступлении она старалась вырваться из его рук, а он изо всех
сил тащил ее к выходу, оба они сцепившись, кружили по комнате.
- Пусти, Каним, - рыдала она.
Но он так крепко сжал ей запястье, что она перестала бороться.
- Малая пташка помнит лишнее и от этого попадает в беду... - начал
Каним.
- Я знаю! Знаю! - прервала его Ли Ван. - Я вижу человека на снегу -
так ясно, как никогда еще не видела. И он тащит меня, малого ребенка, на
спине. И все это было до Пау-Ва-Каан и тех лет, когда я жила в глухом
уголке земли.
- Да, ты знаешь, - отозвался он, толкая ее к выходу. - Но ты пойдешь
со мной вниз по Юкону и забудешь.
- Никогда не забуду! Пока моя кожа останется белой, всегда буду
помнить!
Она неистово вцепилась в дверной косяк и с последним призывом впилась
глазами в миссис Ван-Уик.
- Ну, так я заставлю тебя забыть, я, Каним-Каноэ.
И он оторвал ее пальцы от двери и повлек ее за собой на тропу.
Популярность: 50, Last-modified: Thu, 31 Jul 1997 06:49:50 GmT