----------------------------------------------------------------------------
Перевод Я. Бернштейн
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1979, т. 11
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
^TГеорг I^U
Всего несколько лет назад я близко знал одну почтенную даму, которой в
молодости делал предложение Хорее Уолпол, а в детстве ее погладил по головке
Георг I. Эта дама бывала в гостях у доктора Джонсона, дружила с Фоксом, с
прекрасной Джорджиной Девонширской, была своим человеком в блестящем
обществе вигов при Георге III; она лично знала еще герцогиню Куинсберри,
покровительницу Гэя и Прайора и всеми признанную первую красавицу при дворе
королевы Анны. Часто, держа за руку мою добрую старую приятельницу, я думал
о том, что через нее соприкасаюсь с миром остроумцев и кавалеров минувшей
эпохи. Я переносился мыслью на сто сорок лет назад и видел Браммела,
Селвина, Честерфилда, этих магистров удовольствия; видел Уолпола и Конвея;
Джонсона, Рейнольдса, Гольдсмита; Норта, Чатема, Ньюкасла; видел белокурых
фрейлин Георга II; немецкий двор Георга I, при котором был министром
Аддисон, где служил Дик Стиль, куда прибыл великий Мальборо со своей
неукротимой супругой, - когда еще жили и писали Поп, и Свифт, и Болинброк.
Об обществе столь многолюдном, деятельном и блестящем невозможно дать
сколько-нибудь полного представления в четырех кратких главах; мы можем
лишь, приподнимая на миг завесу времени, заглянуть еще и еще раз в этот
давний мир Георгов, посмотреть, что представляли собой они сами и их дворы;
бросить взгляд на людей, которые их окружали; приметить былые обычаи, моды и
удовольствия и сопоставить их с нынешними.
Я должен оговорить это, приступая к своим лекциям, поскольку тема их
была неверно истолкована и меня упрекали за то, что я не написал ученого
исторического трактата, хотя такого намерения у меня никогда не было. Не о
сражениях, не о политике и политиках, не о делах государственных собираюсь я
повести речь, но набросать картину жизни и нравов минувшей эпохи; позабавить
рассказами о том, каков был некогда свет; и, поделившись плодами многих
приятных часов, проведенных над книгами, помочь моим слушателям скоротать
несколько зимних вечеров.
В числе германских князей, внимавших Лютеру в Виттенберге, значится
герцог Целльский Эрнст, чей младший сын Вильгельм Люнебургский и оказался
родоначальником славного Ганноверского дома, ныне царствующего в
Великобритании. Герцог Вильгельм держал двор в Целле, - ныне это город
средней руки с десятитысячным населением, лежащий на железнодорожной линии
между Гамбургом и Ганновером и на берегу реки Аллер посреди широкой песчаной
равнины. А во времена герцога Вильгельма это был скромный бревенчатый
городок с большой кирпичной церковью, которую герцог прилежно посещал и в
которой покоятся доныне останки его самого и его сородичей. Он был очень
набожный монарх, от своих немногочисленных подданных он получил прозвище
Вильгельм Благочестивый и мирно правил ими до тех пор, пока судьба не лишила
его сразу и зрения и разума. В последовавшие за этим годы у него еще иногда
случались периоды умственного просветления, и тогда он приказывал придворным
музыкантам играть его любимые церковные мелодии. Поневоле вспоминается его
потомок, который двести лет спустя, дряхлый, слепой и лишенный рассудка,
распевал Генделя в Виндзорском замке.
У Вильгельма Благочестивого было пятнадцать детей, восемь дочерей и
семь сыновей, и эти семеро, поскольку наследство им должно было достаться
небольшое, тянули жребий, дабы решить, которому из них жениться и продолжить
славный род Гвельфов. Жребий выпал шестому брату, герцогу Георгу. Остальные
прожили жизнь холостяками или же вступили в морганатические браки, как было
принято тогда у отпрысков благородных фамилий. Странная картина, не правда
ли? - старый феодал доживает дни в своем бревенчатом стольном граде, а
семеро его сыновей мечут жребий: кому принять в наследство и передать
потомкам древнюю Брентфордскую корону. Счастливец Георг отправился в
путешествие по Европе, побывал и при дворе королевы Елизаветы, а в 1617 году
возвратился и обосновался в Целле, куда привез себе из Дармштадта молодую
супругу. Его братья тоже все жили в Целле - экономии ради. И по прошествии
положенного времени они все поумирали, славные герцоги: Эрнст, Христиан,
Август, Магнус, Георг, Иоганн, - и все покоятся там, в кирпичной
Брентфордской церкви на песчаных берегах Адлера.
У доктора Фазе можно прочитать о том, как жили наши герцоги в Целле.
Когда в девять часов утра и в четыре пополудни на башне замка трубач
проиграет сигнал, то, согласно повелению герцога Христиана, все обязаны
явиться к трапезе, а кто не явится, остается голодным. Из слуг ни один,
кроме крепостных, выписанных в город из имений, не имеет права ни есть, ни
пить на герцогской кухне или в погребе и кормить лошадей герцогским овсом
без особого на то изволения. Когда в дворцовой зале накрывают столы, всех
собравшихся обходит паж и призывает хранить тишину и порядок, воздерживаться
от божбы и сквернословия, соблюдать приличия - не швыряться хлебом, костями
и кусками жаркого, равно как и не класть их себе в карман. На завтрак, точно
в семь утра, пажи и оруженосцы получают неизменную похлебку, и к ней, а
также и к обеду, подается брага, и так каждый день, кроме пятницы, когда
бывает проповедь и браги не дают. По вечерам они получают пиво и на ночь -
тоже. Дворецкому строго предписано следить за тем, чтобы ни из простых, ни
из благородных никто не допускался в герцогские погреба; вино подается
только за столом герцога и его надворных советников; а по понедельникам,
согласно распоряжению доброго старого герцога Христиана, ему приносят для
проверки хозяйственные книги и счета по кухне, винному и пивному погребам,
пекарне и конюшне.
Герцог Георг, которому выпал жребий жениться, не остался дома пить пиво
и слушать проповеди. Он ездил воевать всюду, где можно было поживиться.
Служил генералом в протестантской армии Нижней Саксонии с союзниками, потом
переметнулся на сторону императора и воевал в рядах его войска в Германии и
Италии; когда же на немецкой земле появился Густав-Адольф, Георг пошел
служить в шведскую армию и в качестве своей доли военной добычи захватил
Гильденсгеймское аббатство. Там он и умер в 1641 году, оставив после себя
четырех сыновей, и от младшего из них происходят наши короли Георги.
При детях доброго герцога Георга простые и благочестивые нравы старого
Целля стали выходить из моды. Второй из братьев постоянно катался в Венецию
и вел там весьма предосудительный образ жизни. В конце XVII столетия Венеция
была в высшей степени бойким местом, и после завершения очередной военной
кампании воины-победители очертя голову бросались туда, как в 1814-м
триумфаторы бросались в Париж, чтобы играть, веселиться и предаваться
всевозможным неправедным удовольствиям. Этот владетельный князь, горячо
полюбив Венецию и ее радости, и в старый тихий Целль привез с собой
итальянских певцов и танцоров и сверх того еще уронил свое достоинство,
женившись на француженке гораздо ниже себя по рождению - Элеоноре д'Ольбрез,
от которой происходит наша нынешняя королева. У этой Элеоноры родилась
миловидная дочь, ей со временем досталось богатое наследство, по каковой
причине ее кузен Георг-Людвиг Ганноверский воспылал желанием на ней
жениться, так что она, при всех своих достоинствах и богатствах, кончила
плохо.
Было бы слишком долго рассказывать, как четверо сыновей герцога Георга
разделили между собой отчие земли и как в конце концов все досталось
наследникам младшего. В этом поколении протестантская вера у них в роду едва
совсем не угасла, - где бы тогда нам, англичанам, искать себе короля? Третий
брат тоже был без ума от Италии, и патеры обратили его там в католичество -
ас ним и его протестантского духовника. И вот уже в Ганновере опять служили
мессу, и вместо любимых гимнов Вильгельма Благочестивого и доктора Лютера
итальянские кастраты тонко выводили латинские песнопения.
Новообращенного герцога, как и всех других перекрещенцев, щедро
наградил Людовик XIV. К ганноверскому двору хлынули толпы французов, а с
ними и роскошные французские моды. Не поддается исчислению, во что обошелся
Германии ослепительный король-Солнце. Каждый немецкий князь стремился
подражать французскому королю; каждый заводил себе свой Версаль,
Вильгельмсхоэ или Людвигслюст, окружал себя пышным двором; разбивал сады со
статуями; строил фонтаны с бассейнами и тритонами; каждый имел собственную
труппу актеров, танцовщиков, певцов, музыкантов; каждый содержал свой гарем
и его обитательниц одаривал драгоценностями и землями; каждый устраивал у
себя грандиозные праздники с картами, турнирами, маскарадами и пирами по
неделям, и за все это платили простые люди - деньгами, если они у них были,
а нет - телами и самой кровью своей, так как господа и повелители безо
всякого зазрения торговали своими подданными, за игорным столом ставили полк
солдат на красное или черное, бриллиантовое ожерелье для какой-нибудь дивы
покупали за батальон, - словом пользовались народом как разменной монетой.
Если представить себе по мемуарам Европу в начале прошлого столетия,
картина получится ужасающая: нищие, ограбленные, опустошенные земли;
сожженные крестьянские хижины и их запуганные обитатели, собирающие жалкую
жатву; они же, согнанные в кучи и штыками загоняемые в казармы или бредущие
по дорогам под водительством капрала с палкой и плеткой-девятихвосткой в
руке. А мимо, ныряя в колдобины, катит раззолоченная карета его светлости,
который спешит в свою резиденцию честя форейторов на чем свет стоит. Совсем
близко, от столицы рукой подать, но все же в стороне от городского шума, от
рыночной суеты, расположен Вильгельмслюст - или Людвигсруэ, или Монбигу, или
Версаль, все равно - отгороженный лесами от бедствующей страны, - огромный
безобразный, золоченый, беломраморный дворец, где пребывает владетельный
князь и его двор, и там - аккуратно разбитые сады с большими фонтанами и
охотничьи угодья в которых ободранные крестьяне выгоняют дичь (под страхом
смерти они не вправе тронуть и пера), и веселая охота проносится мимо в
красных с золотом кафтанах впереди скачет князь, трубя в охотничий рог, за
ним придворные, фавориты и фаворитки; и вот олень упал, главный егерь ножом
перерезает ему горло под победный клик охотничьих рогов, меж тем наступает
время двору возвращаться обедать; и наш благородный автор, будь то барон
Пельниц, или граф де Кенигсмарк, или превосходный кавалер де Сенгаль, видит,
как пестрая процессия проезжает по аллеям, и спешит на постоялый двор, а
оттуда посылает сообщить свое славное имя почтенному гофмаршалу. Вслед за
этим наш благородный путешественник наряжается в зеленое с золотом или
розовое с серебром по новейшей парижской моде и является ко двору,
гофмейстер представляет его, и он отвешивает изящные поклоны владетельному
князю, и прелестной принцессе, и влиятельнейшим придворным господам и дамам,
после чего начинается ужин, а затем и фараон, и он проигрывает или
выигрывает к утру несколько тысяч монет. Если это немецкий двор, можете
прибавить сюда еще и основательное пьянство. Но Германия ли это, Франция или
Испания, если аккуратно подстриженные деревья аллеи не заслоняют вид из
дворцового окна, вокруг открываются однообразные картины бедствий: голод
бродит по нищим деревням и маячит за плечом унылого труженика, на тощей
скотине пашущего каменистую ниву или робко пожинающего жалкий свой урожай.
Курфюрст Август весел и могуч, он может одним ударом самолично повалить быка
и самолично же съесть его почти без остатка; его любовница Аврора фон
Кенигсмарк - прелестнейшее и остроумнейшее создание; его бриллианты - самые
крупные и ослепительные в мире, его пиры не уступают пышностью версальским.
А Людовик Великий уже и вовсе не смертный человек. G почтением подымайте на
него взоры: вон он поглядывает из-под своего возвышенного парика на мадам де
Фонтанж или мадам де Монтеспан, проходя знаменитой галереей, где склонились
в поклоне Виллар, и Вандом, и Бервик, и Боссюэ, и Массийон. Можно ли
вообразить королевский двор пышнее этого? вельмож и кавалеров галантнее и
роскошнее? дам прелестнее? Нет, не видал глаз человеческий монарха более
величавого, чем он, - и страдальца более жалкого и голодного, чем
крестьянин, его подданный. Будем же держать в уме оба эти портрета, если мы
хотим по справедливости оценить старое общество. Забыть ли блеск и
благородство? Никогда! Забыть изящество, красоту, великолепие, и изысканную
галантность, и рыцарский дух Фонтенуа, когда французская сторона предлагает
джентльменам из английского отряда стрелять первыми; и благородное упорство
старого короля и его генерала Вийара, которые на последние дукаты снаряжают
последнюю армию и выступают навстречу противнику, чтобы победить или
погибнуть за Францию при Денене. Но все это королевское великолепие
существует среди нищеты и порабощения народа, кругом живут люди, прозябающие
в бесправии; лежат разоренные земли; вера, правосудие, коммерция попраны,
почти уничтожены; да и в самом этом великолепии сколько позорного зла,
низости, преступлений! Благороднейшие из мужчин и блистательнейшие из женщин
склоняют головы перед глупой уличной девкой; а король вешает на белую грудь
своей любовницы бриллиантовое ожерелье стоимостью с целую многострадальную
провинцию. В первую половину прошлого века так было, повторяю, во всей
Европе. Саксония опустошена так же, как Пикардия или Артуа, а Версаль - это
тот же Херренхаузен, только побольше.
Династией ганноверских монархов на нашем престоле мы, британцы, обязаны
удачному браку, заключенному первым ганноверским курфюрстом
Эрнстом-Августом. Спустя девять лет после того, как Карл Стюарт лишился
головы, его племянница София, из многочисленного потомства другого
свергнутого монарха - злосчастного курфюрста Пфальцского - стала супругой
Эрнста-Августа и принесла ему по бедности в приданое наследственное право на
все три британские короны.
Одной из самых красивых, проницательных и разумных, одной из самых
образованных и ярких женщин своего времени была София, дочь бедного
Фридриха, "зимнего короля" Богемии. Остальные дочери несчастной красавицы
Елизаветы Стюарт подались в католичество, и лишь одна она, на счастье всему
семейству, осталась нельзя сказать чтобы верной реформированной религии, но,
по крайней мере, не приняла никакой другой. Посланец французского короля
Гурвиль, сам новообращенный католик, пытался склонить ее и ее супруга к
признанию истинной веры; он рассказывает нам, как однажды спросил герцогиню
Ганноверскую, к какой религии принадлежит ее дочь, в ту пору прелестная
тринадцатилетняя принцесса; герцогиня ответила, что пока ни к какой, они
решили подождать с наставлением принцессы до тех пор, когда станет известно,
к какой религии будет принадлежать ее муж, к католической или
протестантской! А герцог Ганноверский, выслушав все доводы Гурвиля, сказал,
что перемена религии, может, и пошла бы на пользу его семейству, однако сам
он уже слишком стар для нововведений.
Эта проницательная женщина обладала такими зоркими глазами, что умела,
когда надо, закрывать их на многочисленные слабости своего мужа - герцога
Ганноверского, епископа Оснабрюккского. Как все монархи, он знал толк в
удовольствиях - любил весело пожить, хорошо поесть и вдоволь выпить; ездил,
по следам братьев, в Италию; и мы читаем, как однажды он с легкой душой
продал синьории Венеции 6700 своих ганноверцев. Под началом герцогского сына
принца Макса они бодрым маршем отправились в Грецию, а вернулось их домой
только 1400 человек. Немецкие князья часто торговали серой скотинкой. В этой
связи можно вспомнить гессенцев, которых закупило правительство Георга III,
и какое оно нашло им применение во время Войны за независимость.
Дукаты, вырученные за солдат, герцог Эрнст тратил на ослепительные
развлечения. Впрочем, веселый этот монарх был экономен, расчетлив и
собственные интересы блюл неукоснительно. Для себя лично он добился титула
курфюрста, старшего сына Георга женил на его очаровательной целльской
кузине; остальных сыновей разослал по белу свету во главе армий воевать -
сегодня на одной стороне, завтра на другой; и жил себе в свое удовольствие,
предаваясь развлечениям и строя интриги, - правитель жизнелюбивый и
неглупый, но, боюсь, отнюдь не добродетельный; этих мы в наших лекциях
встретим не много.
У Эрнста-Августа было в общей сложности семеро детей; из них иные
выросли гуляками и распутниками и восставали против системы первородства и
неделения собственности, утвержденной их папашей - курфюрстом. "Густхен, -
как пишет курфюрстина о своем втором сыне, - бедный, изгнан из отчего дома,
и отец отказал ему в содержании. Я днем смеюсь, а по ночам плачу; там, где
речь идет о моих детях, я теряю голову". Трое ее детей пали в сражениях с
турками, татарами, французами. Один вступил в заговор, восстал на отца и
вынужден был бежать в Рим, а на родине оставил надежного человека, который и
был обезглавлен. Дочь, о чьем воспитании шла речь выше, стала женой
курфюрста Бранденбургского, и тем самым вопрос о ее религии окончательно был
решен в пользу протестантизма.
Племянница курфюрстины Софии, вынужденная в свое время сменить религию,
чтобы стать супругой герцога Орлеанского, брата французского короля,
простодушная женщина, чье верное сердце всегда оставалось с любимым
фатерландом, с родными и близкими, тогда как пухлое тело пребывало в Париже,
в Марли или Версале, оставила нам в своей обширной переписке (часть которой
в настоящее время опубликована по-немецки и по-французски) описание
курфюрстины и ее сына Георга. Элизабета-Шарлотта была как раз в Оснабргокке,
когда Георг появился на свет (1660 год), и едва избежала взбучки за то, что
вертелась под ногами в тот знаменательный день. Она, как видно, не очень-то
жаловала Георга, когда он был маленький, да и когда вырос большим - тоже.
Она изображает его жестоким, холодным и молчаливым. Молчаливым-то он был
наверное, не то что веселый герцог, его отец; Георг был рассудительный,
спокойный и себялюбивый монарх, всегда себе на уме, всегда преследующий свои
цели и блюдущий собственные интересы с неизменным успехом.
При жизни отца Георг во главе восьми или десяти тысяч своих ганноверцев
сражался в составе армии императора - на Дунае против турок при осаде Вены,
в Италии, на Рейне. Унаследовав курфюршество, он вел дела с большой
ловкостью и осмотрительностью. Жители Ганновера его очень любили. Сам он не
имел обыкновения демонстрировать чувства, и, однако, слезно плакал,
расставаясь со своими добрыми ганноверцами, как они плакали от радости
всякий раз, когда он к ним возвращался. Получив королевство, он выказал
необыкновенную сдержанность и хладнокровие, не выражал никаких восторгов,
был готов к тому, что в один прекрасный день его попросят вон, и, считая
себя всего лишь временным жильцом Сент-Джеймского дворца и Хемптон-Корта и
не желая упускать подвернувшегося случая, понемногу занимался грабежом, -
этого отрицать нельзя, - и делил поживу между своими; нечего и ждать от
монарха, который у себя на родине торговал подданными по стольку-то дукатов
за голову и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести? В том, как
он у нас держался, я вижу немало ума, такта и даже умеренности.
Немец-протестант на троне оказался дешевле, добрее и лучше, чем католик
Стюарт, чье место он занял, и был предан Англии хотя бы настолько, чтобы
предоставить ее самой себе.
Готовясь к этим лекциям, я счел необходимым посетить уродливую колыбель
наших Георгов. Старый Ганновер, я думаю, и сегодня выглядит примерно так же,
как тогда, когда с ним прощался Георг-Людвиг. Сады и павильоны Херренхаузена
едва ли заметно изменились с тех пор, как старая дородная курфюрстина София
упала там замертво во время своей последней прогулки, лишь несколькими
неделями опередив дочь Иакова II, чья смерть открыла путь на английский
престол брауншвейгским Стюартам.
Первые два августейших Георга, как и их батюшка Эрнст-Август, к браку
относились чисто по-королевски. Сам Людовик XIV или Карл II Стюарт не больше
отличались у себя в Версале или Сент-Джеймском дворце, чем эти немецкие
султаны в своей маленькой столице на берегах Лайне. В Херренхаузене и сейчас
можно видеть дощатый театрик, где выступали дамы Платен - пели, играли
комедию масок и танцевали перед курфюрстом и его сыновьями. Те же каменные
фавны и дриады белеют среди зелени, все так же улыбаясь, все так же
наигрывая на свирелях свой немой напев, как и в те дни, когда гримированные
нимфы увешивали их цветочными гирляндами, шествовали под сводами дерев с
золотым пастушьим посохом в руке, подгоняя барашка с золочеными рожками, или
являлись из "машины" в образе Дианы либо Минервы и произносили пространные
аллегорические дифирамбы принцам, воротившимся из военного похода.
Удивительные нравы утвердились тогда в европейской морали и политике -
странный плод полного торжества монархического принципа. Феодализм потерпел
крах. Аристократия в столкновениях с королевской властью была фактически
уничтожена, и теперь монарх стал - все. Он сделался почти божеством, и
гордое старинное дворянство служило при его особе. Кому нести свечу, когда
Людовик XIV отправляется почивать? Которому из князей подавать рубашку,
когда Христианнейшее Величество хочет переодеться? - такими проблемами полны
французские мемуары XVII столетия. Традиция эта и по сей день еще не
вывелась в Европе. Кто из вас присутствовал среди тысяч зрителей на
грандиозном открытии нашего лондонского "Хрустального дворца", наверняка
обратил внимание, как два почтенных лорда, занимающие высокие посты в
государстве, имеющие древние родословные, в расшитых кафтанах, со звездами
на груди и с жезлами в руке, добрую милю пятились задом перед королевской
процессией. Удивляться ли нам, сердиться или смеяться при виде этих
церемоний? Относитесь к ним, как кому вздумается, - с презрейием или
уважением, с досадой или печалью. Но шляпа наместника Гесслера по-прежнему
красуется на шесте. Можете с трепетом душевным склониться перед этим
символом единовластия, можете нагнуть голову, хмурясь и ропща, или
подобострастно улыбаясь, а можете с решительным мятежным "нет!" глубже
надвинуть собственный колпак себе на уши и отказаться стаскивать его перед
этим куском бархата в блестках и с развевающимся пером. Не о том сейчас
речь. Я просто говорю, что шляпа Гесслера по-прежнему вознесена над рыночной
площадью Европы и немало еще народа преклоняют перед ней колени.
Расставьте грубых немецких истуканов вместо мраморных статуй Версаля;
примыслите фонтаны Херренхаузена взамен искристых струй Марли; и пусть на
столах красуются не блюда прославленной французской кухни, а швайнекопф,
шпекзуппе, леберкухен и тому подобные деликатесы, а в залах фрау фон
Кильмансэгге танцует с камер-юнкером дородная Квирини или же распевает
французские песенки с ужасающим немецким прононсом, - вообразите, словом,
топорный Версаль, и перед вами будет Ганновер. "Я теперь очутилась в царстве
красоты, - пишет из Ганновера в 1716 году Мэри Уоргли. - У всех здешних дам
щеки в буквальном смысле слова пунцовые, губы и шеи белоснежные, брови
черные, как смоль, и обычно такие же смоляные волосы. Совершенства эти
остаются при них до самого смертного часа и при свечах производят сильное
впечатление, жаль только, их красоте немного не хватает разнообразия. Все
дамы походят одна на другую, как восковые фигуры в паноптикуме миссис
Сэлмон, изображающем "Английский королевский двор", и тем и другим опасно
приближаться к огню: растают!" Язвительная Мэри Уортли наблюдала этот сераль
Георга I в Ганновере через год после его восшествия на британский престол.
Что там тогда творилось! Видела там леди Мэри и Георга II. "Могу сказать без
лести и пристрастия, - пишет она, - что наш юный принц обладает всеми
достоинствами, мыслимыми в его возрасте, отличается живостью облика и
ясностью ума и такими подкупающими манерами, что очаровал бы всех, даже не
будучи столь высокой особой". В другом месте я читал такие же хвалы принцу
Уэльскому Фредерику, сыну Георга II; и Георгу III, само собой разумеется, и
Георгу IV - в огромном количестве. Так уж было заведено: видеть великих мира
сего в ослепительных ореолах - и люди честно мигали и щурились от монаршего
блеска.
Двор курфюрстов Ганноверских был многолюден и, по тем временам, служба
там хорошо оплачивалась; более того, здесь платили регулярно, чем редкий
европейский двор мог тогда похвастать. Быть может, вам забавно будет узнать,
из кого он состоял. Высший класс - сами государи и принцы крови; второй
класс единолично представлял фельдмаршал, возглавлявший армию (контингент в
18000 человек, согласно Пельницу; кроме того, у курфюрста на службе было еще
14 000 войска); далее своим чередом шли военные и партикулярные чины, тайные
государевы советники, пехотные и кавалерийские генералы, - эти все
относились к третьему классу; четвертый класс - обер-гофмейстер,
церемониймейстеры двора, шталмейстеры, генерал-майоры; и так до майоров,
гоф-юнкеров - или пажей, и асессоров - иначе, секретарей, которые относились
к десятому классу и были все люди родовитые. Шталмейстер, как я выяснил,
получал жалованье в 1090 талеров; обер-гофмейстер - 2000, при том что талер
составлял на наши деньги примерно три шиллинга. Гофмейстеров было два, да
еще один у принцессы; камер-юнкеров - пять и пять церемониймейстеров; еще
было одиннадцать пажей и при этих благородных юношах - воспитатели:
гувернер, наставник, фехтмайстер, то есть учитель фехтования, и учитель
танцев; последний - на приличном жалованье в 400 талеров. Было также три
лейб- и гофмедика на жалованье в 800 и 500 талеров; цирюльник двора,
жалованье - 600 талеров; дворцовый органист; два капельмейстера; четыре
француза-скрипача; двенадцать трубачей и горнист, так что музыки в
Ганновере, и духовной и светской, было хоть отбавляй. Еще имелось десять
камердинеров и двадцать четыре ливрейных лакея; maitre d'hotel и подручные
на кухне; повар-француз, лейб-повар, десять помощников повара и шесть
поварят; два "братенмайстера", то есть специалиста по жаркому (так и
представляешь себе медленно вращающиеся огромные вертелы и честных
"братенмайстеров", орудующих ложками для подливы); пекарь-кондитер, пирожных
дел мастер и, наконец, три судомойки, получавшие скромное вознаграждение в
размере одиннадцати талеров. При сахарной кладовой состояли три пирожницы
(для дам, разумеется); семь офицеров было при винном и пивном погребах; еще
имелось четыре хлебопека и пять хранителей столового серебра. В государевых
конюшнях содержалось 600 лошадей - по меньшей мере двадцать роскошных
упряжек для дворцовых экипажей, по восемь коней в экипаж; соответственно
было шестнадцать берейторов, четырнадцать форейторов, девятнадцать конюхов,
тринадцать подручных, да еще кузнецы, каретники, коновалы и прочие работники
конюшен. Женский штат был не столь многочислен; должен с прискорбием
сообщить, что обнаружил при дворе курфюрста всего двенадцать или
четырнадцать служанок и лишь двух прачек на всю компанию. Видно, для них
тогда было не так много работы, как в наше время. Признаюсь, не без
удовольствия листал я эти летописи пустяков. Мне нравится населять
воображаемый мир былого его заурядными обитателями, и пусть это будут не
герои, командующие великими сражениями или подымающие на новый бой разбитые
батальоны; и не государственные мужи, составляющие законы или заговоры в
тиши своих замкнутых кабинетов, а просто люди, со своими заботами,
обязанностями и удовольствиями; лорд такой-то и его супруга, скачущие в лес
на охоту, или танцующие на балу во дворце, или отвешивающие низкие поклоны
их королевским высочествам на пути в обеденную залу; лейб-повар, шествующий
из кухни во главе целой процессии подручных с блюдами; веселые виночерпии,
чередой тянущиеся из погребов с графинами в руках; румяный кучер, важно
правящий восьмеркой буланых в красных бархатно-сафьяновых чепраках, везущей
грузную золоченую карету, на переднем - форейтор, а рядом, подняв серебряные
булавы, бегут несколько ражих скороходов в высоких колпаках и в ярких
кафтанах, сплошь шитых золотом и серебром. Я представляю себе, как смотрят с
балконов на улицу жены и дочери добрых горожан, а сами отцы семейств, с
трубками и пивными кружками в руках, встают, снимают шляпы, когда мимо их
домов проносится блестящая кавалькада, пылают факелы, трубачи раздувают щеки
и эскадрон лейб-гвардейцев в ботфортах и в сверкающих кирасах скачет на
могучих боевых конях, сопровождая его высочество из Ганновера в
Херренхаузен, и возможно, что с заездом в "Монплезир", загородный дом мадам
Платен, который расположен как раз на полпути между летним дворцом и
постоянной резиденцией ганноверского курфюрста.
В добрые старые времена, о которых я веду речь, когда простых людей
сгоняли, точно скот, и гуртами продавали на сторону вести войну с врагами
императора за Дунаем или встречать в штыки на Рейне таких же простых людей,
составляющих войско короля Людовика, дворяне разъезжали из столицы в
столицу, переходили со службы на службу, повсюду, естественно, получая право
командовать презренной солдатней, которая сражалась и умирала без всякой
надежды выслужиться. Знатные авантюристы перебирались от двора ко двору, ища
доходных мест; и не только мужчины, но и дамы тоже; эти последние, если
судьба наделяла их красотой и им удавалось привлечь внимание государей,
оседали при дворах и становились фаворитками королевских высочеств и
величеств, от которых получали в подарок большие суммы и роскошные
драгоценности, а также титулы герцогинь, маркиз и тому подобное, нисколько
не теряя в общественном мнении от того, каким путем они всех этих благ
добились. Так прибыла в Лондон специально подосланная Людовиком XIV
очаровательная мадемуазель де Керуайль и была с благодарностью принята нашим
монархом и отечеством и наречена герцогиней Портсмутской. Подобным же
образом разъезжавшая по белу свету несравненная Аврора фон Кенигсмарк
удостоилась благосклонности саксонского курфюрста и польского короля Августа
и стала матерью графа Морица Саксонского, который, будучи маршалом Франции,
задал нам трепку при Фонтенуа; и точно так же две прелестные сестрицы
Елизавета и Мелюзина фон Майссенбах, изгнанные из Парижа бдительным
попечением властвовавшей там временщицы, забрели в Ганновер и осели там в
роли фавориток царствующего дома.
Упомянутая красавица Аврора фон Кенигсмарк и ее брат очень ярко и
своеобразно иллюстрируют нам былые обычаи и нравы. Кенигсмарки происходят от
древней и знатной бранденбургской фамилии, одна ветвь которой переселилась в
Швецию и там обогатилась и дала несколько видных исторических личностей.
Основателем рода был Ганс-Кристоф, знаменитый полководец и грабитель
времен Тридцатилетней войны. Один из сыновей Ганса-Кристофа, Отто, был
отправлен послом ко двору Людовика XIV и как таковой должен был при
представлении держать перед троном речь по-шведски. Был он известный щеголь
и вояка, но заготовленная речь полностью вылетела у него из головы. И что бы
вы думали, он сделал? Нимало не смутясь, произнес по-шведски перед его
христианнейшим величеством и двором отрывок из катехизиса, - ведь его все
равно никто не понял, кроме его собственной свиты, а уж ей иного не
оставалось, как хранить приличествующую случаю серьезность.
Племянник Отто и старший брат Авроры Карл-Иоганн фон Кенигсмарк был
любимцем нашего Карла II, - красавец, щеголь, задира и негодяй, каких мало,
он едва избежал в Англии виселицы, хотя сполна заслужил ее убийством Тома
Тинпа из Лонглита. С ним в Лондоне жил его младший брат, тоже красавец, тоже
щеголь и тоже порядочный негодяй, весь в старшего. Юный Филипп фон
Кенигсмарк был вместе с братом замешан в этом убийстве, и, право, жаль, что
он уберег свою красивую шею от петли. Он перебрался в Ганновер и вскоре был
назначен командовать его светлости курфюрста Ганноверского драгунским
полком. Когда-то, еще мальчиком, он состоял пажом при герцогском дворе в
Целле; и рассказывают, будто он и прекрасная принцесса София-Доротея, теперь
супруга наследного принца Ганноверского, были в детстве влюблены друг в
друга. Любви этой теперь предстояло возродиться, чтобы привести затем к
ужасному концу.
Недавно была выпущена биография супруги Георга I, принадлежащая перу
доктора Дорана, и я, признаюсь, был поражен приговором, который выносит
автор, оправдывая эту многострадальную женщину. Что муж у нее был холодный
эгоист и распутник, никто не спорит; но что у этого плохого мужа была плохая
жена, тоже не вызывает сомнений. Она вышла замуж за собственного кузена ради
денег или иных выгод, как полагается всякой принцессе. Собой она была
необыкновенно хороша, жива, остроумна, образованна; его грубость выводила ее
из себя; жестокость оскорбляла ее нежные чувства; от его холодности, от его
привычки молчать у нее стыло сердце. Не удивительно, что она мужа не любила.
О какой любви могла идти речь в подобном браке? Бедная женщина должна была
как-то распорядиться своим незанятым сердцем, и она вздумала подарить его
Филиппу Кенигсмарку, негодяю, которому равного не сыскать во всем XVII
столетии. Спустя сто восемьдесят лет с того дня, как этот красавчик опочил в
своей безвестной могиле, один шведский профессор случайно наткнулся в
университетской библиотеке Упсалы на шкатулку с письмами, которые писали
друг другу Филипп и Доротея, и так стала известна их печальная история.
Неотразимый Кенигсмарк завоевал в Ганновере два женских сердца. Помимо
молодой красавицы - супруги наследного принца Софии-Доротеи, он еще сумел
внушить страсть старой придвюрной мегере графине фон Платен. Принцесса
осаждала его своей верной многолетней любовью. Нежные письма во множестве
тянулись за смелым авантюристом в военные походы и не оставались без
ответов. Она хотела бежать с ним; хотела во что бы то ни стало оставить
ненавистного мужа. Она обращалась к родителям с просьбой приютить ее;
строила планы отъезда во Францию и принятия католичества; она уже собрала
свои драгоценности, готовясь к побегу, и, наверно, обсудила со своим
возлюбленным все подробности во время того последнего ночного свидания,
после которого Филиппа Кенигсмарка больше никто никогда не видел.
Кенигсмарк, будучи в Дрездене, под действием винных паров, - а не
существует такого порока, которому этот господин, по его же собственному
признанию, не был бы привержен, - похвалялся за ужином своими близкими
отношениями с двумя ганноверскими дамами, не только с принцессой, но и еще с
одной особой, пользующейся в Ганновере большим влиянием. Графиня Платен,
старая фаворитка курфюрста, ненавидела молодую принцессу. Красавица обладала
живым умом и постоянно высмеивала старуху. Ее шутки доходили до старой
Платен тем же путем, каким и сегодня распространяются наши досужие речи;
словом, обе дамы терпеть друг друга не могли.
Действующие лица этой трагедии, над которой сейчас опустится занавес, -
люди скверные. И сам сластолюбивый курфюрст, хитрый, эгоистичный,
расчетливый, знающий толк в вине и прочих радостях жизни (его неизменным
довольством, мне кажется, лишь усугубляется мрачный колорит этой истории), и
его курфюрстина, которая говорит мало, но все замечает; и старая Иезавель -
его фаворитка; и его сын, принц, тоже расчетливый и самодовольный,
эгоистичный, невозмутимый и обычно безмолвствующий, пока его не вывел из
себя острый язычок его прелестной супруги; и сама несчастная София-Доротея
со своей бессмысленной верностью и пылкой страстью к негодяю-любовнику,
совершающая открытые безумства и пускающаяся на тонкие хитрости, кокетка и
жертва со своей дикой ревностью к мужу (которого ненавидела и обманывала) и
ложью, ложью без конца; и, разумеется, доверенная подруга, в чьи руки
попадают письма; и кончая самим Лотарио, ничтожеством, который, как я уже
говорил, ни по красоте, ни по испорченности не имел себе равных.
Неуместная неотступная страсть преследует негодяя! Как безумна эта
женщина в своей верности ему, как она беззастенчиво, невероятно лжет! Она
очаровала нескольких человек, изучавших ее историю, и они отказываются
признать ее неправой. Подобно Марии Шотландской, она имеет своих
приверженцев, ради нее готовых устраивать заговоры даже в истории, ибо тех,
кто соприкасается с нею, она околдовывает, зачаровывает, побеждает. Как
преданно отстаивала мисс Стрикланд невиновность Марии! И разве десятки моих
слушательниц сегодня не разделяют ее мнения? Невиновна? Помню, когда я был
мальчиком, большая группа людей провозглашала Каролину Брауншвейгскую святой
мученицей. Так же ни в чем не повинна была и Елена Прекрасная. Никогда она
не убегала от мужа с Парисом, молодым разгульным троянцем. Муж ее Менелай
плохо с ней обращался; и никакой осады Трои просто не было. И жена Синей
Бороды тоже была ни в чем не виновата. Она вовсе не заглядывала в чулан, где
находились обезглавленные его прежние жены, не уронила ключ и не измазала
его в крови; и совершенно правы были ее братья, прикончившие этого жалкого
злодея Синюю Бороду. Да, да, Каролина Брауншвейгокая ни в чем не виновна;
мадам Лафарж не отравила мужа, Мария Шотландская своего не взорвала вместе с
домом, бедная София-Доротея не была изменницей; а Ева не ела яблока, - это
все наветы коварной змеи.
Георга-Людвига предают анафеме как убийцу и злодея, а между тем он не
принимал участия в том деле, когда Филипп фон Кенигсмарк расстался с жизнью.
Его вообще не было там, когда это происходило. А принцессу предупреждали
сотни раз: мягко, намеками - родители мужа, суровыми увещеваниями - он сам;
но она, несчастная, как полагается в таких случаях, совершенно потеряла
голову и не слушала ничьих советов. В ночь на 1 июля 1694 года Кенигсмарк
нанес принцессе весьма продолжительный визит и, расставшись с ней,
отправился готовиться к побегу. Муж ее находился в отъезде, в Берлине; ее
кареты стояли заложенные, и все было готово к бегству. Между тем соглядатаи
графини Платен донесли обо всем своей хозяйке. Она явилась к курфюрсту
Эрнсту-Августу и получила у него ордер на арест шведа. Четыре стражника
поджидали его на дороге, по которой он должен был ехать к принцессе. Он
попытался пробиться и двух или трех из них ранил. Они на него навалились,
изранили, стащили с лошади, и когда он, истекая кровью, лежал распростертый
на земле, появилась его ненавистница графиня, чьи нежные чувства он предал и
оскорбил, и пожелала насладиться видом поверженного врага. Испуская дух, он
осыпал ее бранью, и разъяренная женщина каблуком раздавила ему рот. Дальше
всем распорядились быстро; тело его назавтра же сожгли и все следы замели.
Стражникам, его убившим, было приказано молчать под страхом ужасной кары.
Было объявлено, что принцесса больна и не выходит из своих покоев, а в
октябре того же года ее, тогда двадцати восьми лет от роду, перевезли в
замок Альден, где она и провела узницей ни много ни мало как тридцать два
года. Еще до ее заточения принц получил формальный вид на раздельное
жительство. Отныне она звалась "принцесса Альденская", и ее молчаливый
супруг ни разу больше не произнес ее имени.
Четыре года спустя после катастрофы с Кенигсмарком умирает
Эрнст-Август, первый курфюрст Ганноверский, и его сын Георг-Людвиг
воцаряется на его месте. Он правил в Ганновере шестнадцать лет, после чего,
как мы знаем, стал "королем Великобритании, Франции и Ирландии, Защитником
Веры". Старая злобная графиня Платен умерла в 1706 году. Перед смертью она
ослепла, но все равно, гласит легенда, постоянно видела у своего грешного
старого ложа окровавленный призрак Кенигсмарка. С тем ей и конец пришел.
В 1700 году умер маленький герцог Глостер, последний из детей бедной
королевы Анны, и ганноверское семейство сразу приобрело для Англии огромное
значение. Курфюрстина София была объявлена ближайшей наследницей английского
престола. Георг-Людвиг получил титул герцога Кембриджа; из нашей страны в
Германию были отправлены пышные депутации; но королева Анна, сохранявшая в
сердце слабость к своим Сен-Жерменским родичам, ни за что не соглашалась,
чтобы ее кузен курфюрст и герцог Кембридж приехал к ней засвидетельствовать
почтение и занять свое законное место в ее палате лордов. Проживи королева
хоть на месяц дольше; прояви английские тори столько же смелости и
решительности, сколько они выказали хитроумия и проницательности; будь
принц, которому принадлежали все симпатии нации, достоин своей судьбы,
никогда бы Георгу-Людвигу не разговаривать по-немецки в королевской часовне
Сент-Джеймского дворца.
Но английская корона все же досталась Георгу-Людвигу. Однако он не
торопился надевать ее. Он пожил еще немного доЭа; сердечно распрощался с
любимым Ганновером и Херренхаузеном и не спеша двинулся в путь, дабы "взойти
на трон наших предков", как он сам выразился в первой своей речи к
парламенту. С собою он привез целую свиту немцев, которые были милы его
сердцу и постоянно окружали королевскую особу: и верных немецких
камер-пажей, и немецких секретарей, и своих невольников-негров, которых
добыл себе копьем и луком в турецких войнах, и двух старых немок - фавориток
Кильмансэгге и Шуленберг, которых пожаловал в Англии титулами графини
Дарлингтон и герцогини Кендал. Герцогиня была высокой и тощей, как жердь, и,
естественно, получила прозвище "Майский Шест". Графиня же была дама крупная
и тучная и была прозвана "Мадам Элефант". Обе эти вельможные дамы любили
Ганновер и его прелести и так прилепились душой к липовым аллеям
Херренхаузена, что поначалу вообще не хотели уезжать. Собственно, Шуленберг
не могла выехать из-за долгов, но, узнав, что Майский Шест отказывается
сопровождать курфюрста, Мадам Элефант тут же собрала чемоданы и, как ни была
грузна и малоподвижна, украдкой выскользнула из Ганновера. Ее соперница
спохватилась и немедленно последовала за горячо любимым Георгом-Людвигом.
Впечатление такое, будто мы рассказываем о капитане Макхите и его подружках
Полли и Люси. Короля мы получили по своему выбору; но все эти придворные,
приехавшие вместе с ним, и английские лорды, собравшиеся, чтобы
приветствовать его прибытие, - а он, старый стреляный воробей, преспокойно
повернулся к ним спиной, - это поистине превосходная сатирическая картина!
Вот я, английский гражданин, жду где-то, скажем, в Гринвиче и кричу "ура"
королю Георгу; но при этом я с трудом сохраняю серьезное выражение лица и
удерживаюсь от смеха над столь нелепым шествием. Все опускаются на колени.
Вон архиепископ Кентерберийский распростерся ниц перед Главой Церкви и
Защитником Веры, позади которого скалятся размалеванные лица Кильмансэгге и
Шуленберг. Вон милорд герцог Мальборо, он тоже на коленях, этот величайший
полководец всех времен, предавший короля Вильгельма, и короля Иакова II, и
королеву Анну, предавший Англию - Франции, курфюрста - Претенденту и
Претендента - курфюрсту. Вон лорды Оксфорд и Болинброк, второй наступает
первому на пятки, - ему бы еще только один месяц, и он короновал бы в
Вестминстере короля Иакова. Великие виги картинно кланяются и преклоняют
колена, как им велит ритуал; но старый хитрый интриган знает цену их
преданности. "Преданность - мне? - должно быть, думает он. - Абсурд. Есть
полсотни более прямых наследников престола. Я - это случайность, и вы,
блестящие господа виги, избрали меня не ради моих прав, а ради своих
собственных. А вы, тори, меня ненавидите; и ты, архиепископ, умильно
бормочущий на коленях о царстве божьем, отлично знаешь, что я плюю на ваши
Тридцать Девять догматов и ни слова не понимаю в твоих дурацких проповедях.
Вы, милорды Болинброк и Оксфорд, еще месяца не прошло, как вы злоумышляли
против меня; а вы, милорд герцог Мальборо, с потрохами продадите меня, да и
всякого, если только цена окажется сходная. Так что пошли-ка, добрая моя
Мелюзина и честная София, в мои комнаты, будем есть устриц, запивать
рейнвейном и покуривать трубочки; воспользуемся, как можем, нашим новым
положением; будем брать, что сумеем, и предоставим этим крикливым,
задиристым, лживым англичанам орать, драться и лгать на свой собственный
лад".
Если бы Свифт не был лично связан с потерпевшей поражение стороной,
какую он мог бы нам оставить великолепную сатирическую картину всеобщей
паники в торийских рядах! До чего же они все вдруг стали кротки и молчаливы;
как внезапно изменили курс и палата лордов, и палата общин; с какой
пышностью приветствовали короля Георга!
Болинброк в своей прощальной речи к палате лордов позорил пэров за то,
что несколько человек, сговорившись, одним общим голосованием добились
осуждения всего, что до этого ими же было одобрено в многочисленных
отдельных резолюциях. И это, действительно, был позор. Болинброк говорил
убедительнее всех, но достиг самых плачевных результатов. Для него наступили
плохие времена. Он цитировал философов и утверждал собственную невиновность.
Он мечтал удалиться от дел и был готов пострадать за свои убеждения: но,
узнав, что из Парижа прибыл честный малый Мэт Прайор с материалами о
недавних переговорах, философ обратился в бегство и унес свою красивую
голову подальше от уродливой плахи. Оксфорд, благодушный ленивец, оказался
храбрее и ждал бури дома. Он и Мэт Прайор, оба некоторое время обитали в
Тауэре и оба сумели уцелеть в этом опасном зверинце. Когда через несколько
лет в этот же зверинец был брошен Эттербери, возник вопрос, что с ним делать
дальше. "Что с ним делать? Да бросить на растерзание львам!" - ответил
Кадоган, секретарь герцога Мальборо. Но в это время британский лев уже не
так жаждал испить крови мирных пэров и поэтов и похрустеть костями
епископов. За мятеж 1715 года были казнены только четыре человека в Лондоне
и двадцать два в Ланкашире. Более тысячи с оружием в руках сдались на
милость короля и покорнейше просили о депортации в американские колонии его
величества. Я слышал, что их потомки в споре, приключившемся через
шестьдесят лет после этого, приняли лоялистскую сторону. Тогда за сохранение
жизни мятежникам высказался, как я с удовольствием узнал, и наш друг,
честный Дик Стиль.
Право, забавно задуматься о том, что могло бы быть.
Мы знаем, как по зову лорда Мара обреченные шотландские джентльмены,
нацепив на шляпы белые кокарды, с тех пор не раз фигурировавшие в нашей
поэзии белим цветком печали, собрались под знамена злосчастного Стюарта у
Бреймара. Map во главе восьми тысяч человек, имея против себя лишь
полуторатысячнуго армию, мог бы отогнать противника за Твид и овладеть всей
Шотландией, если бы только герцог, командующий силами Претендента, не
смалодушничал и вовремя двинулся, пока военная удача была на его стороне.
Эдинбургский замок мог бы оказаться в руках короля Иакова, если бы только
люди, которые должны были овладеть им, не задержались в таверне, где пили за
своего короля, и в результате явились в условленное место под стенами замка
с опозданием на два часа. В городе им сочувствовали, - о предстоящем
нападении, по-видимому было известно; лорд Магон ссылается на приведенный у
Синклера рассказ некоего не замешанного в эти события господина: в тот вечер
он оказался в одном питейном доме, куда восемнадцать заговорщиков как раз
зашли выпить, или, как выразилась веселая трактирщица, "напудрить парики
перед нападением на замок". А что если бы они не потратили время на пудрение
париков? Эдинбургский замок, и весь город, и вся Шотландия были бы в руках
Иакова. Поднимается Северная Англия и через Барнет-Хит движется на Лондон. В
Сомерсетшире восстает Уиндем, в Вустершире - Пакингтон, в Корнуэ-ле -
Вивиан. Ганноверский курфюрст и его безобразные любовницы собирают в
Лондонском дворце столовое золото и серебро и, может быть, драгоценности
британской короны - и убираются вон - через Харвич и Хельветслюс в свою
милую Германию. Король - спаси его бог! - высаживается в Дувре среди
всеобщих восторженных рукоплесканий: крики толпы, гром пушек, герцог
Мальборо проливает слезы умиления, и все епископы опускаются на колени прямо
в грязь. Через несколько лет у святого Петра уже служат мессу; в Йоркском
кафедральном соборе читают утреню и вечерню, а доктора Свифта выгоняют с
кафедры и должности настоятеля собора святого Патрика, каковые освобождаются
для отца Доминика с острова Саламанка. Все эти перемены были тогда вполне
возможны, - тогда и еще раз, через тридцать лет, - все это вполне могло
действительно произойти, если бы не малая щепоть пудры, ради которой
шотландские заговорщики задержались в эдинбургской таверне.
Вы понимаете, какое различие я делаю между историей - знатоком которой
я себя вовсе не считаю - и описанием жизни и нравов, содержащимся в этих
очерках. На Севере начинается мятеж. Его историю вы можете прочитать в ста
разных книгах; в том числе и в превосходном сочинении лорда Магона. В
Шотландии восстают кланы; Дервентуотер, Нитсдейл и Форстер в Нортумберленде
охвачены восстанием - это все материалы истории, которые можно найти в
соответствующих хрониках. Гвардейцы патрулируют улицы Лондона и смотрят,
чтобы люди не прикалывали к одежде белую розу. Я недавно читал, как двух
солдат засекли чуть не насмерть за то, что они носили 29 мая дубовую ветку,
которая тоже была эмблемой любимых Стюартов. Так вот, наш объект - эти два
солдата, а не передвижения и битвы армий, к которым они принадлежали; нас
интересуют государственные деятели; какой они вели образ жизни, как
выглядели, - а не меры, предпринимавшиеся государством, которые составляют
область интересов истории. Например, известно, что в конце царствования
старой королевы герцог Мальборо покинул страну, а какие этому предшествовали
угрозы и заклинания, какие обманы, подкупы предлагались, принимались,
отвергались и совершались; какие темные плелись интриги, сколько было
петляний и бросков из стороны в сторону, - это все пусть поведает, если
сможет, история. Королева умирает; кто же теперь так рвется на родину, если
не герцог? Кто кричит: "Боже, храни короля!" - с таким же самозабвением, как
победитель при Бленгейме и Мальплакэ? (А между тем он украдкой пошлет
Претенденту еще какую-то сумму.) Кто прижимает руку к голубой ленте у себя
на груди и закатывает к небу глаза изящнее, чем этот славный герой? Он
совершает в своей огромной золоченой карете нечто вроде триумфального въезда
в город через ворота Темпл-Бар, но огромная золоченая карета где-то на
Чансери-лейн вдруг ломается, и его светлость вынужден пересесть в другую.
Вот здесь он наш. Мы теснимся вместе с толпой, а не пристраиваемся к
процессии великих людей. Наша покровительница - не Муза Истории, а скромная
служанка ее милости, собирательница слухов; для своего лакея никто не герой;
и когда вельможа вылезает из огромной кареты и пересаживается в первый
попавшийся экипаж, мы записываем себе номер извозчика, мы разглядываем этого
важного господина, его звезды, лепты, позументы, и думаем про себя: "Ах ты,
немыслимо хитрый интриган! Непобедимый воин! Ослепительный улыбчивый Иуда!
Найдется ли для тебя такой хозяин, которого ты не облобызаешь и не предашь?
Ни одна отрубленная за измену голова, чернеющая над теми воротами, не
породила и десятой доли тех предательских замыслов, что зрели под твоим
париком".
Мы привели наших Георгов в город Лондон, и теперь, если мы хотим
узнать, как этот город выглядел, можно рассмотреть его на динамичном рисунке
Хогарта, где изображена перспектива Чипсайда, а можно прочесть сотни
сочинений той эпохи, живописующих тогдашние обычаи и нравы. Наш милый старый
"Зритель" смотрит на лондонские улицы с улыбкой и описывает их бесконечные
вывески в своей прелестной иронической манере: "Улицы наши кишат Синими
Вепрями, Черными Лебедями и Красными Львами, не говоря уж о Летучих Свиньях
и Боровах в Латах, а также прочих диковинных тварях, каких не сыщешь и в
африканской пустыне". Кое-какие из этих экзотических созданий сохранились в
городе по сей день. Над старым постоялым двором на Ладгет-Хилл можно и
сегодня видеть "Прекрасную Дикарку", о которой "Зритель" тоже остроумно
упоминает в своей заметке; по-видимому, это не кто иная, как любезная
американка Покахонтас, спасшая жизнь отважному капитану Смиту. Существует и
"Львиная Голова", в чью пасть попадали письма даже самого "Зрителя"; а на
Флит-стрит над входом в крупную банкирскую контору - изображение кошелька, с
которым ее основатель, простой деревенский парень, приехал в Лондон. Пустим
по этой пестрящей вывесками улице вереницу качающихся портшезов, впереди
каждого - слуга, он кричит: "Дорогу! Дорогу!"; а вот выступает господин
Настоятель в рясе, впереди него тоже шествует лакей; а вот миссис Дина в
саке торопится, семеня, к службе, и мальчик-слуга несет за ней большой
молитвенник; и со всех сторон слышатся певучие возгласы
торговцев-разносчиков. (Помню, сорок лет назад, в дни моего детства, на
улицах Лондона звенели десятки знакомых зазывных выкриков, с тех пор давно
уже смолкших.) Представим себе лондонских франтов: они спешат войти в
кофейни или выходят обратно на улицу, постукивая ногтем по крышке табакерок,
и в окнах, над алыми занавесками, мелькают их высокие парики. А из окон
верхнего этажа пусть машет ручкой и нежно улыбается Сахарисса, в то время
как внизу у дверей шумят, толкаются, дерутся солдаты - лейб-гвардейцы в алых
мундирах с синими лацканами и золотым позументом, и конные гренадеры в
небесно-голубых шапках с эмблемой Подвязки спереди, вышитой золотом и
серебром, и стражники в долгополых красных кафтанах, в которые их облачил
еще весельчак Гарри, с большими круглыми белыми воротниками и в плоских
бархатных беретах. Быть может, как раз когда мы будем проходить мимо, в
Сент-Джеймс прибудет сам его величество король. Если он отправляется на
заседание парламента, то едет в карете восьмеркой, окруженный гвардейцами и
сопровождаемый высшими должностными лицами государства. В прочих же случаях
его величество обходится портшезом, впереди коего шагают шесть лакеев, а по
бокам - шесть телохранителей. Придворные следуют за королем в каретах.
То-то, должно быть, небыстрая процессия...
Наши "Зритель" и "Болтун" изобилуют восхитительными описаниями
городских сцен того времени. В сопровождении этих милых спутников мы можем
побывать в опере, в кукольном балагане, на аукционе, даже на петушиных боях;
сядем в лодку у Темплской пристани и вместе с сэром Роджером де Коверли и
мистером "Зрителем" отправимся в Весенний Сад - через несколько лет его
переименуют в Воксхолл - и Хогарт потрудится над его украшением. Разве вам
не хочется заглянуть в прошлое и быть представленным мистеру Аддисону? Не
достопочтенному Джозефу Аддисону, эсквайру, члену кабинета Георга I, а
великолепному описателю нравов своей эпохи, человеку, приятнее которого,
когда он бывал в духе, не найти собеседника во всей Англии. Я бы с
удовольствием зашел с Ним к Локиту и выпил кружечку вместе с сэром Р. Стилем
(который только что получил от короля Георга баронетский титул и, по
несчастью, не располагает сейчас мелочью, чтобы заплатить свою долю за
выпивку). А в канцелярию министерства, что на Уайтхолле, я бы с мистером
Аддисоном не пошел. Там царство политики. Область же наших интересов - это
развлечения, городская Жизнь, кофейни, театр, улица Молл. Дивный "Зритель"!
Добрый товарищ в часы досуга! Приятнейший спутник! Настоящий джентльмен и
христианин! Насколько ты лучше и достойнее, чем король, перед которым
преклоняет колена член кабинета мистер Аддисон.
А если угодно, сведения о старом Лондоне можно почерпнуть и " из
иностранных источников. Воспользуемся, например, для этой цели нашим выше
процитированным знакомцем Карлом-Людвигом бароном де Пельницем.
"Человек умный, - пишет барон, - и благородный не испытывает в Лондоне
недостатка в подходящем обществе, и вот как он проводит свои дни. Подымается
поздно, надевает фрак и, оставив шпагу дома, с тростью в руке отправляется
со двора. Обычным местом его прогулок является парк, эта биржа знати,
наподобие Тюильри в Париже, только Лондонский парк обладает некоей прелестью
простоты, каковая не поддается описанию. Главная аллея называется Молл;
здесь тьма народу в любое время дня, особливо же утром и вечером, когда на
прогулку часто выходят Их Величества с королевским семейством,
сопровождаемые лишь полудюжиной телохранителей, и при этом публике
дозволяется прохаживаться тут же. Гуляющие дамы и джентльмены все в богатых
нарядах, ибо, в отличие от того, что было двадцать лет назад, когда
англичане носили золотое шитье только на армейских мундирах, теперь они с
ног до головы в позументах, кружевах и драгоценностях, не хуже французов. Я
говорю о знати; а простой горожанин по-прежнему довольствуется кафтаном и
штанами из тонкого сукна, хорошей шляпой, париком и тонким полотняным
бельем. Здесь все хорошо одеты, и даже нищие выглядят не такими оборванными,
как в других городах".
Погулявши запросто утром в Парке, наш приятель благородный джентльмен
идет домой, переодевается и отправляется в кофейню, где рассчитывает
увидеться со своими знакомыми.
"Ибо у англичан принято не менее раза в день посещать эти заведения,
обсуждать там дела и новости, читать журналы, а подчас просто взирать друг
на друга, не размыкая губ. И очень хорошо, что они так молчаливы, ибо будь
они столь же разговорчивы, как другие народы, в кофейнях невозможно было бы
находиться и нельзя было бы в таком многолюдном собрании расслышать, что
говорит ваш собеседник. Кофейня на Сент-Джеймс-стрит, куда я захожу каждое
утро скоротать час-другой, всегда так полна народу, что трудно повернуться".
Как ни хорош город Лондон, король Георг I предпочитал по возможности
находиться вне его, а будучи в Лондоне, окружал себя одними немцами. Они,
как старый вояка Блюхер сто лет спустя, вздыхали, глядя на город от собора
Святого Павла: "Was fur Plundep! - Ах, сколько тут можно награбить!" Грабили
немецкие дамы; грабили немецкие секретари; грабили немецкие повара и
прислужники; даже Мустафа и Магомет, немецкие негры, получили свою долю
награбленного. Хватай, что можешь, - таков был девиз старого немца-короля.
Он, бесспорно, не был просвещенным монархом и не покровительствовал
искусствам; но он не был лицемерен, не был мстителен и не любил пускать
добро на ветер. У себя в Ганновере деспот, в Англии он был весьма умеренный
правитель. Он стремился предоставлять эту страну по возможности самой себе и
проводить в ней как можно меньше времени. Душа его оставалась в Ганновере.
Неожиданно занемогши по пути через Голландию во время своего последнего
путешествия на родину, он высунул голову из окна кареты и мертвенными губами
произнес: "Оснабрюкке! Оснабрюкке!" Ему было уже за пятьдесят, когда он
явился среди нас, мы приняли его, потому что он был нам нужен, это было в
наших интересах; мы высмеивали его немецкую неотесанность и презирали его.
Он не обманывался насчет нашей преданности, брал все, что плохо лежало, и
уберег нас от папизма и французского засилия. Я лично в те дни был бы,
безусловно, на его стороне. Пусть циник и эгоист, но он все же гораздо
лучше, чем король из Сен-Жермена, правящий но указке Парижа и окруженный
целой свитой придворных иезуитов.
Считается, что к судьбам венценосцев боги не безразличны; вот и этому
были ниспосланы особые знаки, предзнаменования, пророчества. Говорят, более
прочих его смущало прорицание о том, что он умрет вскоре после жены, и
действительно, бледнолицая Смерть уцепила сначала несчастную принцессу
Альденскую в ее замке, а затем набросилась и на его величество Георга I,
совершавшего в карете путешествие по Ганноверской дороге. А от этого
бледного всадника разве ускачешь на самых лучших лошадях? Еще говорят, что
Георг посулился одной из своих неофициальных вдов явиться к ней после
смерти, если ему дозволено будет посетить еще хоть на мгновение сей
подлунный мир; и действительно, вскоре после его кончины в окно к герцогине
Кендал в Твикнеме залетел или впрыгнул огромный ворон, и она вообразила под
его черными перьями королевскую душу, по каковой причине окружила пернатого
гостя особо нежной заботой. Подходящий метампсихоз - эта траурная
королевская птица!
Можно представить себе, как герцогиня трогательно проливает над вороном
горючие слезы. Когда же это славное прибавление к нашей английской
аристократии сошло в могилу, все драгоценности, столовое золото и серебро,
все, что было здесь награблено, досталось ганноверским родичам. Может быть,
они и ворона заодно прихватили и он по сию пору хлопает крыльями на крыше
Херренхаузена?
Прошли в Англии те времена, когда молились на монархов, когда в храмах
служители божьи кадили королям; когда подобострастие почиталось достоинством
и долгом; молодость и красота жадно искали августейшей благосклонности, а
женский стыд не ставился ни во что.
Улучшение нравов и обычаев, как при дворе, так и в народе, принадлежит
к драгоценнейшим последствиям той свободы, для защиты и охраны которой к нам
пришел Георг I. Он соблюл договор со своими английскими подданными; а если
сам он не более избежал пороков века, чем другие мужи и монархи, зато мы
можем быть ему благодарны, что он уберег и сохранил для потомства наши
исконные права. Свежий ветер в Англии очистил от скверны дворцы и хижины; и
ныне Истина, заступница каждого из нас по праву нашего рождения и
бесстрашный судия над великими, может сказать о них лишь слова
почтительности и уважения. На портрете первого Георга есть пятна и есть
штрихи, не вызывающие нашего восхищения; но есть и благородные черты:
справедливость, отвага, умеренность, - и им мы обязаны воздать должное,
прежде чем повернем портрет лицом к стене.
^TГеорг II^U
Под вечер 14 июня 1727 года по дороге из Челси в Ричмонд скакали два
всадника. Передний был широколицый, румяный и весьма дородный кавалер в
высоких ботфортах того времени, однако ухватка, с какой он гнал коня,
выдавала человека храброго и бывалого кавалериста. И в самом деле, мало кто
еще так любил молодецкие забавы, и в охотничьих угодьях Норфолка ни один
сквайр не скакал так лихо за лисой и не кричал: "Ату! Ату его!" - с таким
упоением, как тот, кто несся сейчас галопом по Ричмондской дороге.
Вскоре он достиг Ричмонда и у ворот заявил, что имеет дело к владельцу
замка. Хозяйка и ее приближенные дамы, к которым его проводили, заверили
его, что видеть сейчас хозяина ему невозможно, каким бы безотлагательным ни
было его дело. Его высочество вкушает послеобеденный сон; он всегда спит
после обеда, и горе тому, кто его разбудит! Однако доблестный джентльмен в
ботфортах отвел рукой перепуганных дам и отворил запретную дверь в
опочивальню, где спал на кровати малорослый господин, и перед этим
господином дорожный гонец в тяжелых ботфортах преклонил колена.
Спавший проснулся и с сильным немецким акцентом в сильных выражениях
высказал свое неудовольствие, поинтересовавшись при этом, кто это осмелился
его побеспокоить.
- Я - сэр Роберт Уолпол, - ответствовал гонец. (Разбуженный господин
ненавидел сэра Роберта Уолпола.) - Имею честь сообщить вашему величеству,
что ваш августейший родитель король Георг Первый в субботу десятого числа
сего месяца скончался в Оснабрюкке.
- То наглый ложь! - вскричал его святейшее величество король Герг II;
но сэр Роберт Уолпол подтвердил свою весть, и с этого дня в продолжение
тридцати трех лет Англией правил уже второй по счету Георг.
Как он разделался с отцовским завещанием на глазах у изумленного
архиепископа Кентерберийского, какой это оказался сердитый маленький монарх,
как грозил кулаком придворным своего отца, как в приступах бешенства топтал
собственный парик, а всякого, с кем расходился во мнениях, обзывал вором,
лжецом и негодяем, - обо всем этом можно прочесть в любом историческом
труде, а равно и о том, как он рассудительно поспешил примириться со своим
гордым министром, которого при жизни отца ненавидел и который после этого
пятнадцать лет служил ему верно, разумно и успешно. Когда бы не сэр Роберт
Уолпол, нам бы опять пришлось иметь дело с Претендентом. Когда бы не его
упрямая любовь к миру, мы бы оказались втянуты в войны, для ведения которых
стране недоставало сил и внутреннего согласия. Когда бы не его твердость и
спокойное противодействие, еще, того гляди, немецкие деспоты у нас бы тут
стали насаждать свои ганноверские порядки и мы имели бы бунты, смуты, нужду
и тиранство, а не четверть века мира, свободы и материального процветания,
каких не знала страна до того, как ее возглавил этот "подрыватель
парламентов", этот бессовестный пьяница и распутник, этот бесстрашный
поборник мира и свободы, этот великий гражданин, патриот и государственный
муж. В религии он был истинный язычник: смачно вышучивал епископов и знатных
лордов и смеялся как над Высокой церковью, так и над Низкой. В частной жизни
старый греховодник предавался удовольствиям самого низкого разбора: по
воскресеньям пьянствовал в Ричмонде, а во время парламентских каникул с
гиканьем скакал за собачьей сворой или пил с мужиками пунш и закусывал
говядиной. Изящной словесностью интересовался не больше своего венценосного
господина и держался столь нелестного мнения о людской природе, что просто
стыдно признавать его правоту и соглашаться с тем, что человека можно
действительно купить вот так, по дешевке. Но подкупленная им палата общин
сберегла нам нашу свободу; но его неверие воспрепятствовало у нас церковному
засилию. Среди священников в Оксфорде были такие же коварные и злобные, как
и среди патеров из Рима, и он разоблачал и тех и других. Он не принес
англичанам военных побед, зато подарил им мир, покой и свободу;
трехпроцентные бумаги при нем достигли номинала, и пшеница шла по пять
фунтов двадцать шесть шиллингов за квартер.
Наше счастье, что первые наши Георги не отличались возвышенностью
помыслов. Особенно нам повезло, что они так любили свой маленький Ганновер,
Англию же предоставляли самой себе. По-настоящему мы хлебнули горя, когда
получили короля, который гордился тем, что он британец, который родился в
нашей стране и вознамерился ею управлять. А в правители Англии он годился не
больше, чем его дед или прадед, которые таких намерений не имели. Она сама
понемножку приходила в себя под их владычеством. Постепенно умирал чреватый
опасностями благородный древний дух вассальной верности; пустела старая
величественная Высокая церковь Англии; оставались в прошлом разногласия,
которые поколениями подымали друг на друга мужественных и храбрых и с той и
с другой стороны - со стороны вассальной верности, родовых привилегий,
церкви, королевской власти и со стороны истины, права, гражданской и
религиозной свободы. Ко времени, когда на трон взошел Георг III, битва между
вассальной верностью и личной свободой уже закончилась; и Карл-Эдуард,
немощный, пьяный и бездетный, умирал в далекой Италии.
Тем, кто интересуется придворной историей прошлого века, знакомы
мемуары маркграфини Байрейтской, в которых описывается берлинский двор под
единоличной властью кузенов нашего Георга II. Отец Фридриха Великого
поколачивал своих сыновей, дочерей, государственных советников; он по всей
Европе вылавливал высоких мужчин и ставил их у себя гренадерами; его пиры,
парады, попойки, курительные вечера - все это подробно описано. Грубостью
языка, удовольствий и обращения этот немецкий монарх едва ли уступал
Джонатану Уайльду Великому. Бессчетные французские мемуары столь же подробно
описывают Людовика XV, его жизнь, его царствование и деяния. Наш Георг II
был, во всяком случае, король не хуже прочих. Он широко пользовался
присвоенной монархами привилегией поступать неправильно. Мы в Англии считаем
его заурядным, мелким человеком с низменными вкусами; а Гарвей рассказывает,
что этот вспыльчивый властитель отличался чувствительностью и что его
письма, - а он написал их несметное множество, - обладали опасной силой
обаяния. Чувствительность он расходовал на своих немцев и на любимую
королеву. С нами, англичанами, он до сердечности не снисходил никогда. Его
обвиняли в жадности, но он не раздаривал деньги и после себя тоже оставил не
много. Он не любил изящные искусства, но и не прикидывался их любителем. В
религии он лицемерил не больше, чем его отец. Он низкой меркой мерил людей,
но разве для такого окружения его суд был ошибочным? Он легко различал ложь
и лесть, а ведь льстецы и лжецы были, волею судеб, его неизменными
спутниками. Человек тупой, вероятно, обращался бы с ними любезнее. Жизнь
сделала из него циника. Ему мало радости было от собственной
проницательности, открывающей повсюду вокруг только лесть и своекорыстие.
Что мог донести ему Уолпол про его лордов и общины? Только - что они
продажны. И разве не этим же свойством отличались его священники и
царедворцы? Строя свои взаимоотношения с мужчинами и женщинами на такой
грубой и циничной основе, он пришел к тому, что поставил под сомнение и
честь - мужскую и женскую, и патриотизм, и религию. "Он несносен, но воюет,
как должно мужчине", - сказал Георг I, молчаливый, о своем сыне и
наследнике. Храбрости Георгу II, действительно, было не занимать. Во главе
отцовского войска под началом Евгения и Мальборо принц выказал себя умелым и
бесстрашным воином. Особенно отличился он при Уденарде. А вот другой
притязатель на английский престол не сумел завоевать себе славы при
Мальплаке. Отвага Иакова всегда вызывала сомнения. Ни тогда во Фландрии, ни
потом в своем древнем королевстве Шотландии злосчастный Претендент не был
достаточно тверд душой. А пылкий вояка Георг всегда знал, чего хочет, и
отличался неукротимой воинственностью. Он вызвал своего венценосного
прусского брата сразиться на шпагах и пистолетах; и какая досада для
романистов всех эпох, что эта знаменитая дуэль так и не состоялась! Два
монарха ненавидели друг друга всем сердцем; были уже назначены секунданты;
условились о месте встречи; и государственным мужам с обеих сторон стоило
много труда убедить противников, что над ними будет потешаться вся Европа, и
тем предотвратить поединок.
Где бы ни участвовал в военных действиях наш пылкий Георг, он всюду
держался с неоспоримой отвагой. Под Деттингеном его лошадь понесла и чуть не
доставила его во вражеское расположение, едва удалось ее остановить. Слезши
с седла, храбрый король заметил: "Ну, теперь-то я не обращусь в бегство!" -
стал во главе пехотного полка, обнажил шпагу и, взмахнув ею на виду у всей
французской армии, с сильным немецким акцентом и с большим воодушевлением
приказал своим солдатам следовать за ним! В сорок пятом году, когда
Претендент уже находился в Дерби и вокруг у многих затряслись поджилки,
король ни на минуту не дрогнул, - нет, он не из таких. "Пфа! Не желаю
слышать этот вздор!" - говорил бесстрашный маленький монарх, и он не
поступился ни своим спокойствием, ни делами, ни удовольствиями, ни
путешествиями. На публичных празднествах он всегда появлялся в шляпе и
сюртуке, который носил в славный день атаки под Уденардом; люди смеялись над
таким странным одеянием, но беззлобно, - ведь храбрость никогда не выходит
из моды.
В частной жизни он показал себя достойным наследником своего отца. О
нравах первого Георга в этом отношении уже было сказано так много, что нет
нужды описывать немецкий гарем его сына. В 1705 году он сочетался браком с
принцессой, которая славилась красотой, умом, ученостью и добрым нравом, и
более преданной и любящей жены не сподобился иметь ни один монарх. Она
любила его и хранила ему верность, и он, на свой грубый лад, тоже любил ее
до могилы. К чести Каролины Анспахской надо сказать, что в те времена, когда
германские князья меняли религию с такой же легкостью, как вы - шляпки, она
не пожелала отказаться от своей протестантской веры, хотя за это ей прочили
в женихи эрцгерцога и будущего императора. Ее протестантские родичи в
Берлине досадовали на такую ее неуступчивость и сами предпринимали попытки
обратить ее в католичество. (Забавно, что Фридрих Великий, у которого вообще
не было никакой веры, долгое время считался у нас в Англии защитником
протестантизма.) Эти добрые протестанты приставили к принцессе Каролине
некоего отца Урбана, весьма ловкого иезуита и прославленного ловца душ. Но
она восторжествовала над иезуитом и отказала Карлу VI; и вышла за маленького
курфюрста Ганноверского, которого нежно любила, и была предана ему душой, и
всем ради него жертвовала, и обращалась с ним умело и ласково, и льстила его
самолюбию до конца жизни.
Когда Георг I в первый раз уезжал в Ганновер, регентом был назначен на
время его отсутствия его сын. Но после этого случая принц Уэльский уже
больше никогда не удостаивался такой чести, - отношения между ним и его
отцом вскоре испортились. Скандал в королевской семье произошел по случаю
крещения его "второго сына: принц тряс кулаком перед лицом герцога Ньюкасла,
обозвал его негодяем и навлек на себя отчий царственный гнев. Их с супругой
выдворили из Сент-Джеймского дворца и по приказанию венценосного главы
семейства отняли у них их благородных отпрысков. Папочка и мамочка горько
плакали, расставаясь с дорогими крошками. Маленькие высочества время от
времени посылали родителям корзиночку вишен и сердечные поклоны, и те
омывали подарки обильными слезами. Тридцать пять лет спустя у них не нашлось
слез, чтобы оплакать смерть принца Фредерика - их первенца, их наследника,
их врага.
Король звал свою невестку "Cette diablesse Madame la Princesse" {Эта
чертовка госпожа принцесса (франц.).}. Те, кто бывал при ее дворе, не
допускались ко двору короля. Мы читаем о том, как придворные вслед за их
высочествами приезжали на зиму в Бат, чтобы в Сомерсетшире свидетельствовать
им почтение, ме шмея возможности делать этого в Лондоне. Королевская фраза:
"Cette diablesse Madame la Princesse", - объясняет одну из причин монаршей
немилости. Она была очень умная женщина, обладала острым чувством юмора и
убийственным языком и подвергла осмеянию престарелого султана с его
безобразным гаремом. Она издевательски описывала его в письмах на родину.
Изгнанные из королевского отчего дома, принц и принцесса поселились в
Лестер-Филде, где, как пишет Уолпол, "самые многообещающие из молодых
джентльменов, принадлежащих к оппозиционной партии, и самые очаровательные
из молодых дам образовали вокруг них новый мир". Помимо Лестер-Хауса, у них
была еще летняя резиденция в Ричмонде, где собиралось самое блестящее
общество того времени. Там бывали Гарвей, и Честерфилд, и маленький мистер
Поп из Твикнема, а с ним порой и язвительный настоятель собора святого
Патрика и целый рой прелестных юных дам, чьи улыбающиеся лица смотрят на нас
со страниц истории. Вот прославленная в балладах Лепелл или дерзкая
красавица Мэри Белленден, которая не пожелала слушать цветистых комплиментов
принца Уэльского, приняла неприступную позу и велела его королевскому
высочеству держать свои руки при себе - и пусть он уберет с ее глаз кошелек
с гинеями, ей надоело смотреть, как он их пересчитывает. Он имел не очень-то
величественный вид, этот великий человек. Уолпол рассказывает, как однажды
за королевским карточным столом шаловливые принцессы вытащили стул из-под
леди Делорейн, та, рассердившись, в отместку вытащила стул из-под короля, и
его величество грохнулся на ковер. В какой бы позе ни представал перед нами
этот царственный Георг, он всегда немного смешон; даже под Деттингеном, где
он выказал такую доблесть, в нем есть что-то дурацкое: взывает к солдатам на
ломаном английском языке и размахивает рапирой, точно учитель фехтования.
Сын Георга, "герой Куллодена", тоже служил современным карикатуристам
объектом насмешек.
Я воздержусь дальше цитировать Уолпола о Георге II - эти прелестные
томики к услугам всякого, кто имеет вкус к сплетням прошлого столетия. Нет
чтения приятнее писем Хореса Уолпола. В них звучат голоса старинных скрипок,
блестят и сверкают свечи, и дорогие туалеты, и остроумные шутки, и золотые
блюда и чаши, и парадные кареты, - такого пестрого хоровода разряженных,
ухмыляюшихся масок на Ярмарке Тщеславия, как показывает нам он, больше не
встретишь нигде. Гарвей, наш второй авторитет, пишет мрачнее. От его страниц
словно бы веет жутью; наследники вскрыли Иквортский ларец всего несколько
лет назад, и перед нами предстали как бы новые Помпеи - наш минувший век, с
его храмами и развлечениями, с его колесницами и общественными местами,
лупанариями. Блуждая по этому городу мертвых, по этим страшным временам
беззастенчивого себялюбия, среди этих интриг и пиров, в жадной, суетливой,
безжалостной толпе, нарумяненной, лживой, раболепной, - я испытывал
потребность найти себе там друга. Я просил знакомых, разбирающихся в истории
той эпохи: "Укажите мне при этом дворе хорошего человека; найдите в толпе
этих своекорыстных царедворцев и распутных весельчаков кого-нибудь, кого я
мог бы любить и уважать". Вот надутый коротконогий султан Георг II; вот
чернобровый горбун лорд Честерфилд; или Джон Гарвей с этой убийственной
ухмылкой на мертвенном, размалеванном лице, - они мне отвратительны. Вот
льстивый Хоудли, добывающий себе низкопоклонством епископство; за ним идет
маленький мистер Поп из Твикнема со своим другом ирландским деканом в новой
рясе - этот тоже кланяется, но глаза его из-под густых бровей мечут молнии
ярости и улыбка полна ненависти и презрения. Можно ли их любить? Попа -
пожалуй; во всяком случае, я мог бы любить его гений, его острый ум, величие
его духа и умеренность взглядов; и при этом постоянно помнить, что при
первой же воображаемой обиде, по малейшему вымышленному поводу, он
набросится на меня и зарежет. Можно ли доверять королеве? Она человек
другого масштаба; выдающееся положение среди людей обрекает королей и
королев на одиночество. У этой загадочной женщины была одна загадочная
привязанность. И ее она проносит через все испытания, обиды, небрежение и
годы. Кроме мужа, она, кажется, не любит ни одно живое существо. Она добра и
даже ласкова с детьми, но спокойно разрежет их на мелкие кусочки, чтобы
доставить ему удовольствие. В обращении с окружающими она всегда сохраняет
любезность, приветливость, непринужденность манер, но друзья могут умереть,
дочери - уехать на чужбину, а она так же любезно, приветливо будет
обращаться с теми, кого приблизит к себе взамен ушедших. В угоду королю она
всегда готова улыбаться, как бы грустно ни было у самой на душе,
прогуливаться с ним об руку, даже если она смертельно устала, и смеяться его
грубым шуткам, страдая и телом и душой. Супружеская преданность Каролины -
просто одно из чудес света. Какими чарами обладал этот низенький человек?
Что за волшебство было в тех удивительных письмах длиною в тридцать страниц,
которые он писал жене, когда бывал в отлучке, и любовницам в Ганновер, когда
находился в Лондоне с женой? Чем объяснить, что принцесса Каролина, самая
красивая и блестящая невеста в Германии, избрала в мужья маленького
краснолицего и пучеглазого князька и отказала императору? Почему до
смертного своего часа она его так любила? Так любила, что погибла из-за
своей любви. У нее была подагра, а она всегда готова была промочить по
слякоти ноги, лишь бы пойти с ним на прогулку. И когда смерть уже затмила ее
взор, в корчах невыносимой муки, она все же нашла в себе силы для улыбки и
ласкового слова своему супругу и господину. Вы читали об этом удивительном
прощании у ее смертного ложа? Как она завещала ему снова жениться, а старый
король, заливаясь слезами, ответил: "Non, non: j'aurai des maitresses" {Нет,
нет, у меня будут только любовницы (франц.).}. Какой-то жуткий фарс. Я рисую
в своем воображении эту невероятную сцену: я стою у этого мрачного ложа,
дивясь неисповедимым путям, коими Господь вершит жизни, любови, награды,
успехи, страсти, дела и кончины своих тварей, - и с тяжелым сердцем пред
лицом смерти не могу удержаться от смеха. В этом многократно цитированном
отрывке из мемуаров лорда Гарвея гротескность деталей выходит за рамки
обыкновенной сатиры; юмор этой сцены ужасает сильнее, чем самые черные
страницы Свифта или самые убийственные издевательства Фильдинга. В том, кто
написал ее, должно быть нечто дьявольское: боюсь, что беспощадные строки,
которые сочинил о Гарвее Поп, также в минуту почти бесовской злобы,
справедливы. Я испытываю страх, глядя в прошлое и различая там это жуткое,
красивое лицо; когда я представляю себе королеву, корчащуюся в муках на
смертном ложе и хрипло взывающую о помощи; и венценосного старого грешника,
который в безутешном горе целует ее мертвые губы и спешит вон, чтобы грешить
даль-iae; и армию священников-царедворцев с епископом во главе, чьи молитвы
она отвергла, а они приличия ради, дабы успокоить общественный интерес,
клянутся, будто ее величество оставила сей мир "в божественном настроении
ума". Что за жизнь! Чему посвящена? Что за суета сует! Нет, эта тема для
проповедника, а не для лектора. Для проповедника? Думается мне, что кафедре
проповедника принадлежит в ритуале королевских похорон самая мрачная роль:
лживые панегирики, умолчание неприятных истин, приторная лесть, притворное
горе, лицемерие, подобострастие - все это лилось во имя божие с амвонов
нашей государственной церкви; и подобные чудовищные панихиды с незапамятных
времен поются над нашими королями и королевами, хорошими, плохими, злыми,
распутными. Служитель государственной церкви по долгу службы вытаскивает на
свет траурный набор общих мест и развешивает черный креп официальной
риторики. Здравствующий король, почивший король, - священник все равно будет
льстить: живому приписывать благочестие, над мертвым творить заупокойную
службу по "нашему религиознейшему и милостивейшему монарху".
Я читал, что леди Ярмут (фаворитка сего религиознейшего и
милостивейшего монарха) продала одному священнослужителю епископскую епархию
за пять тысяч фунтов. (Он заключил с ней пари на пять тысяч, что не станет
епископом, проиграл и заплатил.) Один ли он из прелатов своего времени
возведен в сан подобным образом? Заглядывая в Сент-Джеймский дворец при
Георге II, я вижу, как духовные пастыри, шелестя рясами, подымаются по
черной лестнице к фрейлинам двора; осторожные священники украдкой роняют
кошельки в подолы придворных дам; а сам старый безбожник-король зевает на
тронном месте в дворцовой часовне под разглагольствования своего капеллана.
О чем же тот разглагольствует? О добродетели и праведном суде? А пока он
проповедует, король, не понижая голоса, разговаривает по-немецки,
разговаривает во всеуслышание, так, что несчастный клирик (это мог быть,
например, некий доктор Янг, автор трактата "Ночные размышления", в коем он
рассуждает о великолепии звезд и блеске небес, а также о суетности мира), -
бедняга просто расплакался настоящими слезами у себя на кафедре, потому что
Защитник Веры и даритель епархий его не слушает! Не удивительно, что
духовенство было беспринципным и продажным среди всей той продажности и
беспринципности. Не удивительно падение нравов и рост неверия под эгидой
такого короля. Не удивительно, что выступление Уитфилда было гласом
вопиющего в пустыне, а Уэсли покинул оскверненный храм и проповедовал на
горе. Почтительно гляжу я на таких людей. Кто достойнее нашего восхищения:
честный Джон Уэсли в окружении паствы из рабочих у входа в шахту или же
капеллан королевы, бормочущий заутреню в дворцовой прихожей под огромной
картиной, на которой изображена Венера, а в открытую дверь виден будуар
королевы, и ее величество завершает туалет, сплетничая с лордом Гарвеем или
презрительно фыркая на леди Суффолк, стоящую подле нее на коленях с тазом в
руках? Мне страшно, говорю я, когда я разглядываю это общество - этого
короля, и его придворных, и политиков, и епископов, этот беззастенчивый
порок и преступное легкомыслие. Как сыскать при таком дворе честного
человека? Человека, чистого душой, которому можно отдать свои симпатии?
Самый воздух там пропитан приторными ароматами парфюмерии. При нынешнем
нашем дворе есть некоторые глупые обычаи-пережитки и нелепые старые
церемонии, над которыми я смеюсь, но как англичанин, сопоставляя настоящее с
прошедшим, не могу не признать перемен. Ныне, когда мимо меня проходит
хозяйка Сент-Джеймского дворца, я приветствую монархиню мудрую, умеренную,
известную своей безупречной жизнью; добрую мать; примерную жену;
образованную женщину; просвещенную покровительницу искусств; искреннего
друга своего народа, одинаково близко к сердцу принимающего его победы и
поражения.
Среди всех придворных Георга и Каролины, пожалуй, лишь с леди Суффолк
можно было бы приятно и уютно побеседовать. Ее любит сам женоненавистник
Кроукер, издатель ее писем, он относится к ней с тем же почтением, которое
она, своей любезностью и добротой, внушала почти всем мужчинам и многим
женщинам, оказывавшимся вблизи нее. Я заметил много ярких черточек,
свидетельствующих об обаянии ее личности (я говорю здесь о ней не только
потому, что она обаятельна, но и потому, что облик ее характерен). Она
оставила прелестные рассудительные письма. Адресуясь в Танбридж к мистеру
Гэю (это был, как вы знаете, поэт, живший в нищете и немилости), она пишет:
"Курорт, где Вы оказались, странным образом повлиял на Ваши мысли и чувства,
и Вы ведете речь об одних исцелителях и исцелениях; однако, уверяю Вас,
многие дамы ездят туда и пьют целебные воды, не будучи ничем больны; и
многие мужчины толкуют о пронзенном сердце, когда оно у них целехонько.
Надеюсь, что и Ваше сердце не пострадало. Я не люблю друзей, у которых нет
сердца, а мне хотелось бы числить Вас своим другом".
Когда лорду Питерборо было семьдесят лет, этот неукротимый юноша
написал миссис Говард несколько пламенно-любовных, вернее,
пламенно-галантных, писем, - это весьма любопытные образчики существовавшей
тогда романтической манеры ухаживать за женщинами. Это не страсть, не
любовь, - это галантность, некая смесь правды и игры: высокопарные
комплименты, нижайшие поклоны, клятвы, вздохи и взоры в духе романов о
Клелии, а в комедии - в духе Миламонта и Дорикура. Существовал тщательно
разработанный этикет и ритуал восторгов, коленопреклонений и
чувствоизъявлений, теперь бесповоротно ушедший из нашей прозаичной жизни.
Генриетта Говард принимала волокитство благородного старого графа,
благодарила его за его удивительные любовные письма, на нижайший поклон
Питерборо отвечала нижайшим реверансом и пользовалась помощью Джона Гэя при
сочинении ответных писем старому рыцарю. А он писал ей прелестные стихи, в
которых правда сочеталась с элегантностью:
О умная женщина, чудо природы!
Ты чужда и гордыне, и прихотям моды!
Кто сей ангел - понятно, и только одна
Миссис Говард не знает, что это она {*}.
{* Здесь и далее перевод стихов В. Рогова.}
А миссис Говард, поверите ли, даже не подозревает что речь о ней.
Великий Поп тоже восхвалил ее в не менее лестных строках, оставив нам
портрет дамы, очевидно достойной всякого восхищения:
Того не встретишь повсеместно:
Для Зависти причина мук,
Мне женщина одна известна,
Умна, мила и верный друг.
Вовек ее не омрачали
Гордыня, страсти, клевета,
В ней с тихой нежностью печали
Соединилась доброта.
И, Зависти на изумленье,
В ней слабость есть всего одна:
Когда гремят ей восхваленья,
Глухой становится она!
Даже женщины сходятся в своей любви к ней. Так, например, герцогиня
Куинсберри обращает к ней такие слова: "Говорю о Вас это, потому что Вы
любите детей, а дети любят Вас". Веселая красавица Мэри Белленден, которую
современники характеризуют как "совершенно бесподобное создание", после того
как перестала быть фрейлиной двора, вышла замуж и покинула Лондон, шлет ей
из деревни письма, называя ее и "любезная моя Говард", и "любезная
швейцарка". "Как поживаете, миссис Говард? - пишет Мэри. - Я шлю Вам мой
привет. Нынче на меня нашел писательский стих, а так как писать мне не о
чем, остается развлекать Вас известиями о моем хозяйстве. Поэтому описываю
скотину, которую откармливаю для собственного пропитания. Как хорошо
известно по всему графству Кент, у меня есть четыре жирных тельца, две
жирных свиньи, как раз в поре для закалывания, двенадцать многообещающих
черных поросят, два молоденьких петушка, три превосходных гусыни, и каждая
сидит на тринадцати яйцах (из которых часть - утиные, иначе остальные не
вызреют); ко всему этому еще кролики, голуби, карпы в изобилии и говядина да
баранина по умеренным ценам. Если, милая Говард, у Вас возникнет желание
вонзить нож во что-либо из мною перечисленного, дайте мне знать!"
Веселый, видно, народ были эти фрейлины. Поп в одном письме знакомит
нас сразу со всем их родом: "Я добрался водой, - пишет он, - до
Хемптон-Корта и там встретил принца с его придворными дамами, верхом
возвращавшихся c охоты. Миссис Белленден и мисс Лепелл оказали мне
гостеприимство, вопреки закону против укрывательства папистов, и мне был
дарован обед, а также - еще более ценное угощение! - случай побеседовать с
миссис Говард. Мы все пришли к согласному мнению, что жизнь фрейлины двора -
самая несчастная на свете, и пожелали неразумным завистницам испытать ее на
себе. Завтракать вестфальским окороком, скакать на чужих лошадях через
канавы и колючие изгороди, возвращаться после охоты по самому солнцепеку с
простудой и, что еще во сто раз хуже, с красной полосой поперек лба от
неудобно надвинутой шляпы, - все эти напасти разве что делают из фрейлин
отличных жен для заядлых охотников. Едва успев стереть пот со лба, они
должны целый час с улыбкой мерзнуть в апартаментах принцессы, после чего
надо, хочешь не хочешь, идти обедать, а потом до полуночи каждая вольна
гулять, где хочет, и думать, о чем пожелает. Ни один заброшенный дом в
пустынном Уэльсе с грачами на деревьях и холмами на горизонте не располагает
так к раздумью, как этот королевский двор. Мисс Лепелл гуляла со мною при
луне добрых три или четыре часа, и за все это время мы не встретили ни
одного мало-мальски знатного лица, не считая короля, который наедине у
садовой ограды давал аудиенцию вице-канцлеру".
Та Англия, Англия наших предков, была, пожалуй, веселее, нежели остров,
на котором мы обитаем ныне. Люди высокого и низкого звания развлекались
больше нашего. Я прикинул, какой образ жизни вели государственные мужи и
влиятельные деятели той эпохи, сколько они ели, пили, обедали, ужинали,
сидели за картами, - непонятно, откуда у них вообще оставалось время для
дел. Они играли в разнообразные игры, которые, за исключением крикета и
тенниса, в наши дни совсем вышли из употребления. На старых гравюрах,
изображающих Сент-Джеймский парк, вдоль дорожек видны вешки - здесь двор
играл в шары. Вообразите себе сейчас лорда Джона и лорда Пальмерстона
гоняющими шары по аллее парка! Все эти веселые развлечения отошли в прошлое,
старые добрые английские игры сохранились только в старинных романах и
балладах да на истертых страницах старых газет, где можно прочесть о том,
что в Винчестере состоится финальный петушиный бой между командами
Винчестера и Хемптона или что в Тотнесе назначено состязание между борцами
Корнуолла и Девона, и тому подобное.
Сто двадцать лет назад в Англии имелись не только маленькие
провинциальные города, но и живые люди, которые составляли их население. Мы
были тогда гораздо общительнее; мы умели получать удовольствие от самых
простых развлечений. В каждом городке бывала своя ярмарка, в каждой деревне
- свой престольный праздник. Поэты прошлого в сотнях веселых песен воспели
великие бои на дубинках, знаменитые состязания умельцев корчить рожи,
прославленные пляски вокруг майского шеста и танцы в костюмах героев баллад
о Робине Гуде. Девушки бегали наперегонки в весьма легком облачении; а
добрые дворяне и духовные пастыри были зрителями и не видели в том дурного.
Ученые медведи бродили по Англии и плясали под дудку и барабан. Простые
песни столетиями распевались по всей стране, одинаково любимые и великими и
малыми. Джентльмены, желая развлечь дам, непременно посылали за деревенским
оркестром. Когда кавалер Фильдинг, прославленный изысканностью манер,
ухаживал за красавицей, на которой впоследствии женился, он пригласил ее и
ее компаньонку к себе на ужин, и кушанья были принесены из таверны, а по
окончании ужина послали за скрипачом, - а ведь их было всего-то три
человека. Вообразите же большую, обшитую темными панелями комнату где-нибудь
в Сохо или Ковент-Гардене, горят две-три свечи в серебряных шандалах, на
столе - виноград и бутылка флорентийского вина, а в углу уличный скрипач
наигрывает старинные мелодии в древнем минорном ладу, и блестящий кавалер по
очереди выводит на середину то одну, то другую даму и серьезно, торжественно
с ними танцует!
Самые знатные люди, молодые аристократы с гувернерами и им подобные,
ездили за границу и проделывали "большое турне", отечественные сатирики
потом высмеивали их офранцуженные или итальянизированные манеры; но огромное
большинство англичан не выезжало за пределы своей страны. Деревенский сквайр
подчас за всю жизнь не бывал дальше, чем за двадцать миль от дома. Ездили
разве что к целебным источникам, на курорты, в Хэрроугет, Скарборо, Бат,
Эпсом. Старые письма пестрят названиями этих увеселительных мест. Гэй пишет
о скрипачах Танбриджа, о том, как дамы устраивают для одних себя отдельные
веселые балы и как джентльмены угощают дам чаем и музыкой. Одна из юных
красавиц, с которыми он там познакомился, не любила чая. "Здесь есть одна
молодая девица, - пишет он, - у которой очень своеобразные вкусы. Я знаю
юных красавиц, которые если и молят о чем-нибудь бога, то о титулах и
экипажах, о хорошем муже или о козырном тузе; эта же, хоть имеет всего
семнадцать лет от роду и состояние в 30 000 фунтов, превыше всего на свете
ставит добрую кружку эля. Когда близкие уговаривают ее отказаться от этой
привычки, чтобы не испортить фигуру и цвет лица, она отвечает с величайшей
искренностью, что, жертвуя фигурой и цветом лица, она рискует разве что
остаться без мужа, в то время как эль - это ее страсть".
В каждом провинциальном городе был свой дом собраний, - эти старые
замшелые строения и по сей час можно видеть в заброшенных гостиных дворах
заштатных городков, из которых огромная злокачественная опухоль - Лондон -
высосала все соки. Так, Йорк в течение всей зимы и во время сессий выездного
суда был местом сосредоточения северной знати. Славился своими презднествами
Шрусбери. В Ньюмаркете, как я читал, собиралось "большое и блестящее
общество, не считая бродяг и мошенников"; есть описания двух ассамблей в
Норидже, во время которых и зала собраний, и галерея, и все более мелкие
помещения были до отказа забиты публикой. Или вот прелестная картина
загородной жизни в Чешире (она принадлежит перу фрейлины королевы Каролины;
пишущая ждет не дождется, когда можно будет вернуться в Хемптон-Корт с его
удовольствиями и развлечениями):
"Мы собираемся в комнате для рукоделия в исходе девятого часа, едим,
обмениваемся шуткой-другой, и так до двенадцати, когда мы разбредаемся по
своим комнатам и слегка приводим себя в порядок, - назвать это
переодеванием, во всяком случае, нельзя. В полдень большой колокол сзывает
нас в залу, украшение которой составляет всевозможное оружие, отравленные
дротики, старые сапоги и башмаки, некогда служившие обувью великим мужам,
шпоры короля Карла Первого, снятые с его ног при Эджхилле..."
После этого они обедают, и вечер кончается танцами и ужином.
Что же до Бата, то вся английская история принимала там ванны и пила
воды. Георг II и его королева, принц Фредерик и его двор, - едва ли найдется
в первой трети прошлого столетия сколько-нибудь известный человек, который
бы не бывал там в прославленной "Колодезной зале", где за председателя
сиживал кавалер Нэш и где его портрет висел между бюстами Ньютона и Попа.
Веленье рока таково,
Предмет сатиры прост:
В обрубках Ум и Мастерство,
А Глупость - в полный рост.
Мне бы тоже хотелось взглянуть на эту "Глупость в полный рост". О, это
была великолепная глупость в парче и кружевах, выступающая на красных
каблуках и держащая в руке золотую табакерку, нагловатая глупость, которая
умела внушать к себе почтение. Хотелось бы увидеть благородного безумца
Питерборо в сапогах (подумать только, у него хватило наглости разгуливать по
Бату... в сапогах!), при звездах и голубой ленте, с двумя капустными
кочанами под мышками и с ощипанной курицей в руке - приобретением для
собственного обеда. Нередко наезжал сюда Честерфилд, играл по крупной и
стоически улыбался, терзаемый подагрой. Бывала здесь Мэри Уортли, молодая и
красивая, и Мэри Уортли, старая, безобразная, нюхающая табак. Приезжала мисс
Чадли, избавившись от одного мужа и занятая подыскиванием следующего. Много
дней провел здесь Уолпол, больной, надменный, нелепо разодетый и церемонный;
всегда остроумный и рассудительный собеседник, а для близких - нежнейший,
щедрый и преданный друг. Живи мы с вами тогда, и мы бы, как все,
прогуливаясь по Милсом-стрит, вдруг - т-с-с! - спешили снять шляпы, когда
мимо медленно проезжал в фаэтоне большой, изможденный, страшный человек,
весь укутанный фланелью, выставив в окно экипажа землистое, худое лицо -
огромные глаза горят из-под пышного пудреного парика, брови грозно
нахмурены, грозный нос крючком, - и мы бы шепотом говорили друг другу: "Вот
он, смотрите! Вот он, Великий коммонер мистер Питт!"
Идем дальше, а церковные колокола начинают мелодичный перезвон, и тут
нам встречается наш пылкий приятель Тоби Смоллетт об руку с Джеймсом Квином,
актером, которые объясняют нам, что колокола звонят в честь мистера Окорока,
известного скотопромышленника из Тотенхема, нынче утром удостоившего Бат
своим прибытием на воды; а друг наш Тоби, дойдя до дома, грозит тростью
перед закрытой дверью своего соседа креола капитана Глиста, у которого двое
чернокожих слуг с утра учатся игре на валторнах.
Стараясь представить себе тогдашнее английское светское общество, надо
помнить, что оно по многу часов в день проводило за картами. Обычай этот
ныне у нас почти вывелся, но пятьдесят лет назад был распространен, а еще за
пятьдесят лет до того - повсеместен. "Игра в карты так вошла в моду, - пишет
Сеймур, автор книги "Придворный картежник", - что человек, не владеющий этим
искусством, будет сочтен в обществе дурно воспитанным и не заслуживающим
участия в светской беседе". Карты были повсюду. Читать в обществе было не
принято и считалось дурным тоном. "Книги не подходящий предмет для
гостиных", - утверждали старые дамы. Книги вызывали как бы ревность и
досаду. У Гарвея вы прочтете, что Георг II всегда впадал в ярость при виде
книги; и его королеве, которая любила читать, приходилось заниматься этим
украдкой, закрывшись у себя в гардеробной. А карты годились для всех. Каждый
божий вечер короли и дамы Британии играли королями и дамами четырех мастей.
При европейских дворах, настолько мне известно, обычай играть в карты
сохранился до сих пор не ради острых ощущений, - а просто для
времяпрепровождения. А у наших предков он был распространен весьма широко.
"Книги! Ради бога, не говорите мне про книги, - сказала старая Сара
Мальборо. - Я умею читать только людские мысли и игральные карты". "К
Рождеству старый добрый сэр Роджер де Коверли рассылал в подарок всем своим
арендаторам по связке свиных колбас и по колоде игральных карт", - так
описывает "Зритель" идеального помещика. Одна почтенная дама-романистка, в
чьи письма я нет-нет да и заглядываю, восклицает: "Помилуйте, ведь благодаря
картам мы, женщины, меньше сплетничаем!" А старый мудрый Джонсон высказывал
сожаление, что не научился играть. "В жизни это очень полезное умение, -
говорит он. - Оно порождает доброжелательство и объединяет людей". Дэвид
Хьюм не ложился в постель, не сыграв партии в вист. Уолпол в одном из писем
выражает картам горячую признательность. "Я поставлю алтарь валету пик, -
пишет он в своем галантном стиле, - в благодарность за спасение
очаровательной герцогини Графтон". Герцогиня, будучи в Риме, засиделась за
карточным столом, когда должна была присутствовать на концерте у кардинала,
а в это время там провалился пол, и все монсеньеры попадали в подвал. Даже
диссентерские священнослужители смотрели на игру благосклонно. "Не думаю, -
пишет один из них, - чтобы честный Мартин Лютер совершал грех, когда садился
после обеда за партию в трик-трак, дабы отвлечься от мыслей и тем
способствовать пищеварению". Что же до служителей Высокой церкви, то эти
играли все, вплоть до епископов. В крещенский вечер при дворе устраивались
парадные карточные игры.
"Нынче у нас крещение, и Его Величество, а также Принц Уэльский и все
рыцари орденов Подвязки, Шотландского Чертополоха и Бани явились в
воротниках своих орденов. Их Величества, Принц Уэльский и три старшие
принцессы отправились в дворцовую капеллу, предшествуемые герольдами. Герцог
Манчестерский нес державный меч. Король и принц, в соответствии с обычаем,
положили к алтарю приношения золотом, ладаном и миррой. А вечером Их
Величества играли с придворными в азарт в пользу старшего конюшего; говорят,
Король выиграл 600 гиней; Королева - 360; Принцесса Амелия - 20; Принцесса
Каролина - 10; а герцог Графтон и граф Портмор - по нескольку тысяч".
Перелистаем дальше эту хронику за 1731 год и посмотрим, чем занимались
другие наши предки.
"Корк, 15 января. - Сегодня некто Тим Кронин приговорен к смертной
казни за убийство и ограбление мистера Сэлинджера и его супруги - он будет
повешен на две минуты, после чего обезглавлен и четвертован и остатки будут
выставлены на четырех перекрестках. Преступник состоял в услужении у мистера
Сэлинджера и совершил убийство в сговоре со служанкой, каковая приговорена к
сожжению на костре; а равно и с садовником, которому он потом нанес удар по
голове, дабы не делиться с ним добычей.
3 января. - На дороге близ Стоуна, в Стаффордшире, некий ирландский
джентльмен стрелял в почтальона, каковой почтальон два дня спустя скончался,
а означенный джентльмен взят под стражу.
В Бангэе, графство Суффолк, в конюшне джентльмена был найден
повесившийся бедняк. Обнаруживший его человек перерезал веревку и побежал за
подмогой, а нож свой оставил. Бедняк, придя в чувство, перерезал этим ножом
себе горло и прыгнул в протекавшую рядом реку; однако мимо проезжали люди и
успели его вытащить, и теперь он, по-видимому, останется жить.
Достопочтенный Томас Финч, брат графа Ноттингемского, назначен послом в
Гаагу на место графа Честерфилда, который в настоящее время возвращается на
родину.
Уильям Купер, эсквайр, и его преподобие мистер Джон Купер, личный
капеллан Ее Величества и владелец прихода Грейт-Беркхемстед в графстве
Хартфордшир, назначены в Комиссию по делам о несостоятельности.
Чарльз Крей, эсквайр, и Макнамара, эсквайр, между которыми существовала
давняя вражда, приведшая к тому, что на протяжении последних трех лет оба
свыше пятидесяти раз привлекались к ответственности за нарушение
общественной тишины, встретились в присутствии мистера Эйрса из Галловэя и
разрядили друг в друга пистолеты, вследствие чего все трое были на месте
убиты, к великой радости своих миролюбивых соседей, как добавляют ирландские
газеты.
Цена на пшеницу стоит от 26 до 28 шиллингов квартер; на трехпроцентные
облигации - 92; на лучший сахар рафинад - около 9 1/4 за голову; на чай
китайский черный - 12-14 ш., индийский - 18 ш., китайский зеленый - 36
шиллингов за фунт.
В Эксоне сэр У. Кортни, баронет, с большой торжественностью
отпраздновал день рождения сына; присутствовало более тысячи человек. Была
зажарена целиком бычья туша, выставлена бочка вина и несколько бочек пива и
сидра для арендаторов. Одновременно сэр Уильям выделил сыну, достигшему
совершеннолетия, замок Паудрэм и большое имение.
Чарльзворт и Кокс, два стряпчих, осужденные за подлог, были выставлены
к позорному столбу перед Королевской Биржей. Первый жестоко пострадал от
жителей, ко второму же публика была благосклонна, человек шесть или семь
поднялись к позорному столбу, дабы защитить его от оскорблений черни.
Убился насмерть мальчик, упав на железные пики с фонаря, куда
взобрался, чтобы лучше видеть мамашу Нидем у позорного столба.
Мэри Линн сожжена на костре за участие в убийстве своей хозяйки.
Александру Расселу, пехотному солдату, приговоренному на январской
судебной сессии к смертной казни за уличный грабеж, заменили смертный
приговор пожизненной каторгой в колониях, однако, получив тем временем
наследство, он был помилован подчистую.
Пэр Англии лорд Джон Рассел заключил брак с леди Дианой Спенсер в своей
резиденции Мальборо-Хаус. Он имеет в настоящее время состояние в 30000
фунтов и получит еще 100000 после смерти бабки, вдовствующей герцогини
Мальборо.
1 марта, в день рождения Королевы, когда Ее Величеству исполнилось
сорок восемь лет, в Сент-Джеймском дворце состоялось большое собрание внати.
Ее Величество была в роскошном туалете с кисейным, шитым цветами головным
убором; в подобном же уборе была и Ее Королевское Высочество. Самое богатое
платье, как находят, было на лорде Портмуре, хотя у одного итальянского
графа взамен пуговиц было нашито двадцать четыре бриллианта".
Новое платье ко дню монаршего рождения считалось непременным для всех
верноподданных граждан. Об этом обычае несколько раз упоминается у Свифта.
Постоянно пишет о нем и Уолпол - со смехом, однако заказывает себе
новомодную одежду из Парижа. Если король и королева не пользуются любовью,
на утреннем приеме во дворце бывает мало новых туалетов. Генри Фильдинг в
статье, направленной против Претендента, шотландцев, французов и папистов,
которая была опубликована в третьем номере "Истинного патриота", рисует
воображаемую картину: Лондон захвачен Претендентом, самого Фильдинга сейчас
должны повесить за верность короне, веревка уже стянула ему шею - и дальше
он пишет: "Тут в спальню вбежала моя дочурка и положила конец сновидениям,
пальчиками раскрыв мне веки и пролепетав, что пришел портной и принес мне
новое платье ко дню рождения Его Величества". В его "Щеголе из Темпла" герой
наряжается на день рождения короля в серый бархатный костюм за сорок фунтов.
Можно не сомневаться, что сам мистер Гарри Фильдинг тоже имел во что по
такому случаю нарядиться.
Дни торжеств были, бесспорно, грандиозны, зато будничная жизнь при
дворе была невыносимо скучной.
"Не стану досаждать Вам, - пишет Гарвей в письма к леди Сандон, -
описанием наших занятий в Хемптон-Корте. Никакая рабочая лошадь не ходит так
строго все по одному неизменному кругу; так что, определив с помощью
календаря день недели и с помощью часов - время суток, Вы можете с полной
достоверностью сказать, не прибегая к иным источникам сведений, помимо
собственной памяти, что именно сейчас происходит в стенах дворца. Прогулки
пешком и в портшезах, приемы и аудиенции заполняют утро. А вечером Король
играет в коммерс или трик-трак, а Королева - в кадриль, и каждый вечер
бедная леди Шарлотта принимает ее вызов, и Королева дергает ее за капюшон а
Наследная Принцесса щелкает ее по пальцам. Герцог Графтон еженощно на сон
грядущий принимает снотворную дозу успокоительной лотереи, сладко засыпая
между принцессами Амелией и Каролиной. Лорд Грэнтем бродит из комнаты в
комнату, точно безутешный призрак, а на устах его печать, как пишет Драйден;
по временам он ни с того ни с сего вдруг взбадривается, словно огонь в
очаге, который помешали кочергой, чтобы ярче горел. Но вот, наконец, Король
встает; игра окончена; можно расходиться. Их Королевские Величества
удаляются, он - об руку с леди Шарлоттой, она - с лордом Лиффордом; лорд
Грэнтем уходит с леди Фрэнсис и мистером Кларком; кто идет ужинать, кто -
прямо спать; и так день да ночь - сутки прочь".
Любовь короля к родному Ганноверу служила предметом довольно грубых
шуток для его английских подданных; при упоминании о сосисках с капустой все
неизменно покатывались со смеху. Еще когда к нам приехал наш теперешний
принц-консорт, на улицах Лондона распевали песенки, в которых высмеивалось
все немецкое. В витринах колбасных лавок выставлялись гигантские сосиски,
служившие, как надо было понимать, ежедневной излюбленной пищей немецких
господ. Я сам помню карикатуры по случаю бракосочетания принца Леопольда с
принцессой Шарлоттой; высокородный принц изображался в лохмотьях. Супругу
Георга III называли нищей германской герцогиней, поскольку в Англии
считалось, что все герцоги, кроме английских, нищие. Король Георг платил нам
той же монетой. Он считал, что нигде, кроме Германии, нет хороших манер.
Однажды Сара Мальборо прибыла с визитом к принцессе как раз в тот момент,
когда ее королевское высочество секла одного из своих монарших отпрысков. По
этому поводу находившийся тут же Георг заметил ей: "Да, в Англии ни у кого
нет хороших манер, потому что смолоду вас плохо воспитывают". Он утверждал,
что в Англии ни один повар не умеет жарить мясо, ни один кучер не умеет
править лошадьми; он счел возможным усомниться в превосходстве нашей знати,
наших лошадей и нашего ростбифа!
Пока он находился вдали от своего возлюбленного Ганновера, там все
оставалось так же, как и при нем. В конюшнях содержалось восемьсот лошадей,
при дворе сохраняли полный штат камергеров, гофмейстеров и пажей; каждую
субботу при дворе устраивались ассамблеи - церемонии, на мой взгляд,
благородные и трогательные, на которых собиралась вся ганноверская знать. В
зале ассамблей устанавливалось большое кресло, на сиденье помещался портрет
короля. Вельможи, поочередно выступая вперед, кланялись креслу и образу
Навуходоносорову и говорили вполголоса те речи, которые они произносили бы,
восседай перед ними в кресле сам владетельный курфюрст.
А он постоянно ездил в Ганновер. В 1729 году он уехал туда на целых два
года, в течение которых Англией правила за него Каролина, и его британские
подданные нисколько по нем не скучали. Потом он уезжал в 1735 и в 1736 году,
а между 1740 и 1755 годами побывал на континенте не менее восьми раз, и
только разразившаяся Семилетняя война вынудила его отказаться от этих
увеселительных вояжей.
На родине королевский образ жизни не изменялся. "Наше существование при
дворе однообразно, как в монашьей обители, - пишет придворный, которого
цитирует Фэзе. - Каждое утро в одиннадцать часов и каждый вечер в шесть мы в
самый зной скачем в карете в Херрен-хаузен по несусветно длинной липовой
аллее, дважды в день с ног до головы покрывая пылью и себя и лошадей. Ни
малейшие отступления от заведенного порядка при короле не допускаются. За
трапезой и за картами он видит перед собой одни и те же лица и по окончании
игры неизменно удаляется в свою опочивальню. Дважды в неделю бывают
представления французского театра; в остальные дни - карты. И так, вздумай
Его Величество навсегда остаться в Ганновере, можно было бы на десять лет
вперед составить календарь его жизни, с точностью определить, в какие часы
он будет заниматься делами, есть и развлекаться".
Старый язычник сдержал обещание, данное умирающей жене. Теперь в
милости была леди Ярмут, и ганноверский свет обходился с ней со всем
возможным почтением, хотя, когда она приезжала в Англию, у нас ее,
по-видимому, не жаловали. В 1740 году короля в Ганновере посетили две его
дочери: Анна, принцесса Оранская (которую, а равно и ее супруга, и их
свадьбу нам презабавно описали Уолпол и Гарвей), и Мария Гессен-Кассельская
с мужьями. Это придало ганноверскому двору невиданного блеску. В честь
высоких гостей король устроил несколько празднеств, был, в частности, дан
роскошный бал-маскарад в зеленом театре в Херренхаузене - в том самом
зеленом театре, где кулисами служили липы и буксовые изгороди, а зеленая
трава - ковром, где некогда взор Георга и его папаши, старого султана,
услаждали танцами дамы фон Платен. Подмостки и почти весь парк были освещены
цветными фонарями. Чуть ли не все придворные явились в белых домино и
походили, как пишет очевидец, "на души блаженных в Елисейских полях. Позднее
в галерее на трех огромных столах был сервирован ужин, и король веселился от
души. А после ужина снова начались танцы, и я воротился домой в Ганновер
только в шестом часу, уже при свете дня. Несколько дней спустя в
Ганноверском оперном театре была устроена большая ассамблея. Король приехал
в костюме турка; тюрбан его украшал роскошный бриллиантовый аграф; леди
Ярмут была наряжена султаншей; но всех затмила принцесса Гессенская".
Так, стало быть, бедная Каролина спит в гробу, а пылкий коротышка
Георг, краснолицый, пучеглазый, белобровый, в возрасте шестидесяти лет лихо
отплясывает с мадам Вальмоден и резвится в обличий турка! Еще целых двадцать
лет развлекался так на турецкий манер наш престарелый маленький Баязет,
покуда не случился с ним удар, от которого он и задохнулся, перед смертью
распорядившись, чтобы одну стенку его гроба сняли и стенку гроба бедной
опередившей его Каролины тоже, дабы его грешный прах мог смешаться с прахом
верной подруги. Где-то ты пыхтишь и пыжишься теперь, бедный турецкий паша, в
каком нежишься мусульманском раю, проказливый пузатый Магомет? Где теперь
все твои раскрашенные гурии? Так, значит, леди Ярмут рядилась султаншей, а
его величество в турецком костюме носил на чалме бриллиантовый аграф и
веселился от души? Братья! Он был королем ваших и наших отцов, - прольем же
слезу почтения над его могилой.
Он говорил о своей жене, что не знает женщины, которая была бы
достойной застегивать пряжку на ее туфле; он сидел в одиночестве перед ее
портретом и плакал; а потом, вытерев слезы, шел к своей Вальмоден и
разговаривал с ней. 25 октября 1760 года, на семьдесят седьмом году его
жизни и тридцать четвертом году царствования, паж, как обычно, понес ему
утром чашку монаршего шоколада и вдруг видит: его величество
благочестивейший и всемилостивейший король лежит на полу мертвый! Побежали и
привели мадам Вальмоден; но и мадам Вальмоден не смогла пробудить его.
Святейшее величество был бездыханен. Король умер - боже храни короля! Но
сначала, разумеется, поэты и священники картинно оплакивали того, который
умер. Вот вам немудрящий образчик виршей, в которых один священнослужитель
выразил свои чувства по поводу кончины славного героя, - вы вольны над ними
смеяться, или плакать, как вам заблагорассудится;
При нем свелись раздоры к одному:
Кто будет ревностней служить ему.
В прекрасном внуке возродился он -
Как дед, сей отрок к славе устремлен.
Его всему тому учила мать,
Чем сердце возвышать и умягчать.
Он деда все достоинства обрел,
Чтоб вящим блеском воссиял престол;
Все королю дарил наш дольний край -
Даст большее блаженство только рай!
Будь он добр и справедлив, праведен и мудр - разве мог бы поэт сказать
больше? Этот же самый священнослужитель явился и пролил слезы над могилой,
когда там сидела мадам Вальмоден, и заверил ее, что дорогой усопший вознесен
на небо. Человек прожил жизнь, лишенную достоинства, чуждый просвещению и
морали; он запятнал великое общество дурным примером; как в юности, так и в
зрелых годах, и на склоне жизни, был груб и чувствен и управляем низменными
страстями, - а мистер Портеус, впоследствии милорд епископ Портеус,
утверждает, что земля недостаточно хороша для такого человека и единственно
подходящее для него место - это небеса! Браво, Портеус! Скромный священник,
проливший слезы в память Георга II, получил от Георга III батистовые рукава
епископа. Читают ли люди в настоящее время его стихи и проповеди, -
затрудняюсь сказать.
^TГеорг III^U
Теперь нам за каких-то шестьдесят минут надо окинуть взором период в
целых шестьдесят лет. Одно только перечисление видных фигур той долгой эпохи
заняло бы все отведенное нам время, а чтобы извлечь мораль, не осталось бы
ни мгновенья. За эти годы Англии предстояло пережить восстание американских
колоний; смириться с их победой и отпадением; содрогнуться от взрыва вулкана
Французской революции; схватиться не на жизнь, а на смерть с могучим
противником - Наполеоном; и долго переводить дух и приходить в себя, когда
окончилась великая битва. Старое общество с его придворным великолепием
должно было уйти в прошлое; предстояло явиться и исчезнуть новым поколениям
государственных деятелей - вслед за Чатемом сойдет в могилу Питт; слава
Нельсона и Веллингтона затмит память о Годнее и Вулфе; поумирают старые
поэты, связавшие нас с временами королевы Анны; умрет Джонсон, ему на смену
придут Скотт и Байрон; мир восхитит Гаррик своим ослепительным драматическим
гением, и Кин, неожиданно объявившись на подмостках, завоюет театр. Будет
изобретен паровой двигатель; в разных странах обезглавят, изгонят, свергнут
и вновь возведут на престол королей, Наполеон окажется лишь небольшим
эпизодом, - но во все эти бурные, переменчивые времена будет жить Георг III,
проходя вместе со своим народом через революции мысли, общества,
государственного устройства, и, переживя прошлое, достигнет мира наших дней.
Когда я впервые увидел Англию, она была в трауре в связи с кончиной
юной принцессы Шарлотты, этой надежды империи. Меня привезли ребенком из
Индии, по дороге наш корабль останавливался у одного острова, и мой черный
слуга повел меня гулять по каменным грядам и откосам, а под конец мы вышли к
ограде сада, за которой прохаживался человек. "Вот он! - сказал мой
чернокожий ментор. - Это Бонапарт. Он каждый день поедает трех овец и всех
детишек, которые попадут к нему в лапы!" В британских доминионах было немало
людей, относившихся к корсиканскому чудовищу с таким же ужасом, как этот
слуга из Калькутты.
Помню я и то, как в сопровождении этого же телохранителя разглядывал
сквозь колоннаду Карлтон-Хауса обиталище великого принца-регента. Как сейчас
вижу караул, вышагивающий перед воротами дворца. Какого дворца? Он исчез так
же бесследно, как дворец Навуходоносора. От него осталось одно название.
Куда подевались гвардейцы-стражи, отдававшие честь при выезде и въезде
королевской колесницы? Колесницы вместе с монаршими седоками укатили в
царство Плутона; рослые гвардейцы, маршируя, ушли в ночь, и дробь их
барабанов отдается под сводами Аида. Где прежде стоял дворец, теперь
резвятся сотни детей на широких террасах Сент-Джеймского парка. Серьезные
джентльмены пьют чай в клубе "Атенеум"; а старые бывалые воины занимают
Объединенный армейский клуб напротив. Пэл-Мэл стала теперь большой биржей
лондонского общества - ярмаркой новостей, политики, слухов, сплетен, - так
сказать, английским форумом, где граждане обсуждают известия из Крыма,
последнюю речь лорда Дерби или шаги, предпринятые лордом Джоном. А для
некоторых стариков, чьи мысли витают скорее в прошлом, нежели в настоящем,
она еще и памятник былых времен и ушедших людей, - наша Пальмира. Вот здесь,
на этом самом месте, "Том-Десять Тысяч" был убит людьми Кенигсмарка. Вон в
том большом кирпичном доме жил Гейнсборо, и еще - "Куллоденский" Камберленд,
дядя Георга III. А это - дворец Сары Мальборо в том самом виде, каким он
был, когда его занимала сия прославленная фурия. В номере двадцать пятом жил
Вальтер Скотт; а в доме, который значится теперь под номером семьдесят
девять и вмещает Общество по распространению слова божия в дальних странах,
проживала миссис Элинор Гвинн, комедиантка. Как часто из-под той арки
выплывал портшез королевы Каролины! Кто только не проходил по этой улице за
время царствования Георгов! Она видела коляски Уолпола и Чатема; видела
Фокса, Гиббона, Шеридана, направляющихся к Бруксу; и величественного Уильяма
Питта об руку с Дандесом; видела, как Хэнгер и Том Шеридан бредут из пивной
Рэгетта; как Байрон, прихрамывая, спешит к Уотьеру; как Свифт, гуляя,
сворачивает с Бери-стрит и с ним - мистер Аддисон и Дик Стиль, оба,
наверное, слегка навеселе; как скачут вихрем по мостовой принц Уэльский и
терцог Йорк; как, постояв перед книжной лавкой Додели, бредет доктор
Джонсон, пересчитывая уличные тумбы; как вскакивает в карету Хорри Уолпол,
купив у Кристи дорогую безделушку; а Джордж Селвин заходит к Уайту.
. В опубликованной переписке Джорджа Селвина мы находим письма, отнюдь
не столь блестящие и остроумные, как у Уолпола, или беспощадно язвительные,
как у Гар-вея, но в своем роде не менее интересные и даже более
содержательные, поскольку писаны они самыми разными людьми. Мы как бы слышим
в них несколько голосов, и притом более естественных, чем франтовская
фистула Хо-реса или зловещий шепоток Споруса. Когда читаешь переписку
Селвина - когда рассматриваешь прекрасные картины Рейнольдса, изображающие
те великолепные времена и вольные нравы, - словно слышишь голос умершей
эпохи, дружный смех и хор восклицаний; тост, произнесенный над полными
бокалами; гул толпы на скачках или вкруг ломберных столов; смелую шутку,
сказанную на радость веселой, изящной даме. Ах, что это были за изящные
дамы, выслушивавшие и сами отпускавшие такие грубые шутки, что за важные с
ними были господа!
Боюсь, что это детище прошлой эпохи, важный господин, почти, исчез
теперь с лица земли, он вымирает, подобно бобру и американскому индейцу. У
нас не может быть больше важных господ, поскольку мы не в состоянии создать
для них такого общества, в котором они существовали. Простой народ им больше
не подчиняется; паразиты утратили былое подобострастие; дети больше не
испрашивают на коленях родительского благословения, домашние священники не
читают после трапезы молитв и не удаляются из-за стола до появления пудинга;
слуги не приговаривают на каждом слове: "ваша честь" и "ваша милость";
торговцы не снимают шляп, когда важный господин проходит мимо; и в прихожих
у важных господ не просиживают часами романисты и стихотворцы, которые
принесли с собой пространные посвящения и надеются получить за них от его
сиятельства пять гиней. Во дни, когда существовали важные господа, секретари
государственного секретаря мистера Питта не смели сидеть в его присутствии;
но сам мистер Питт, в свою очередь, опускался на свои подагрические колени
перед Георгом II; а лорд Чатем прослезился от благодарности и почтительного
восторга, когда Георг III сказал ему несколько ласковых слов, - такой трепет
внушало людям представление о монархе и так велико было значение
общественных различий. Вообразите сэра Джона Рассела или лорда Паль-мерстона
на коленях внимающими словам монарха или проливающими слезы оттого, что
принц Альберт сказал им любезность!
При воцарении Георга III патриции еще были в зените. Их превосходство
признавалось обществом, и они сами принимали это как должное. Им доставались
по наследству не только титулы, земельные владения и места в палате лордов,
но даже места в палате общин. Для них имелись в изобилии доходные
государственные должности, и не только их, но и прямые подачки от
правительства размерами в пятьсот фунтов члены палаты общин принимали,
нисколько не смущаясь. Фокс вошел в парламент двадцати лет; Питт - при
достижении совершеннолетия; его отец - немногим старше. Да, то были хорошие
времена для патрициев. И трудно их винить за то, что они пользовались -
порой неумеренно - выгодами политики и удовольствиями светской жизни.
Читая письма к Селвину, мы знакомимся с целым миром этих вымерших
важных господ и получаем прелюбопытную возможность наблюдать жизнь, которую,
мне кажется, почти не описывали романисты того времени. Для Смоллетта и даже
для Фильдинга лорд - это лорд, роскошный мужчина с голубой лентой, с
огромной звездой на груди, в кресле с гербом на спинке, принимающий
поклонение простого люда. Ричардсон, человек более низкого рождения, чем эти
двое, сам признавал, что плохо знает обычаи аристократов, и просил миссис
Доннеллан, даму из высшего света, прочитать роман о сэре Чарльзе Грандисоне
со специальной целью указать автору на все допущенные им в этом отношении
погрешности. Миссис Доннеллан нашла столько ошибок, что Ричардсон изменился
в лице, захлопнул книгу и сказал, что лучше всего будет бросить ее в огонь.
У Селвина же мы видим настоящих, подлинных обитателей света, каким он был в
начале царствования Георга III. Можем последовать за ними в новый клуб
"Олмэк" или отправиться с ними в путешествие по Европе, а можем наблюдать их
не в публичных местах, а в их собственном загородном доме, в узком кругу
родных и друзей. Вот они, всей компанией: остроумцы и кутилы; одни -
неисправимые прожигатели жизни, другие раскаиваются, но потом вновь
предаются пороку; вот очаровательные женщины; паразиты; кроткие священники;
подхалимы. Эти прелестные создания, которыми мы восхищаемся на портретах
Рейнольдса, которые спокойно и любезно улыбаются нам с его полотен; эти
роскошные господа, которые делали нам честь управлять нами, получали в
наследство избирательные округа, предавались праздности на правительственной
службе и непринужденно отправляли в кружевной карман камзола жалованье от
лорда Норта, - мы узнаем их всех, слышим их смех, разговоры, читаем об их
любовных похождениях, ссорах, интригах, долгах, дуэлях, разводах; и если
вчитаемся, сможем представить себе их как живых. Можем побывать на свадьбе
герцога Гамильтона и увидеть, как он обручается кольцом от занавески;
бросить взгляд на смертное ложе его несчастной свояченицы; послушать, как
Фокс бранится за картами, а Марч выкрикивает ставки в Ньюмаркете; можем
представить себе, как Бергойн отправляется в поход на завоевание Америки, а
после разгрома возвращается к себе в клуб, заметно поутратив спеси. Вот
молодой король завершает туалет перед малым дворцовым приемом, подробно
расспрашивая про всех присутствующих. Понаблюдаем высшее общество и
полусвет; увидим свалку перед оперным театром, куда рвутся, чтобы лицезреть
Виолетту или Дзамперини; поглядим франтов и модных дам в портшезах,
собирающихся на маскарад или к мадам Корнелис; толпу зевак на Друри-Лейн,
спешащих увидеть труп несчастной мисс Рэй, которую застрелил из пистолета
пастор Хэкмен; а можем заглянуть в Ньюгетскуго тюрьму, где злосчастный
мистер Раис, фальшивомонетчик, ожидает конца и последнего ужина. "Не велика
разница, под каким соусом подавать ему дичь, - говорит один тюремщик
другому, - все равно его утром повесят". - "Так-то оно так, - отвечает
второй, - но с ним будет ужинать тюремный священник, а он страсть как
придирчив и любит, чтобы масло было растоплено в самую меру".
У Селвина есть домашний священник и паразит, некто доктор Уорнер -
фигуры ярче не найти ни у Плавта, ни у Бена Джонсона, ни у Хогарта. В
многочисленных письмах он рисует нам штрих за штрихом свой собственный
портрет, и теперь, когда оригинала больше нет на свете, присмотреться к
этому портрету отнюдь небезынтересно; низкие удовольствия и грубые забавы,
которым он предавался, все окончены; вместо нарумяненных лиц, в которые он
подобострастно заглядывал, остались лишь голые кости; и важные господа, чьи
стопы он лобызал, все давно в гробу. Этот почтенный клирик считает нужным
уведомить нас, что в бога, им проповедуемого, не верит нисколько, но что он,
слава тебе господи, все же не отпетый негодяй, как какой-нибудь судейский
крючок. Он выполняет поручения мистера Селвина, поручения любого характера,
и, по его собственным словам, гордится этой должностью. Еще он прислуживает
герцогу Куинсберри и обменивается с этим вельможей забавными историйками.
Вернувшись домой, как он выражается, "после трудного дня панихид и крестин",
он сначала пишет письмо своему патрону, а потом садится за вист и за ужин из
дичи. Он упивается воспоминаниями о бычьем языке и бургундском вине, этот
бойкий, жизнерадостный приживал, который лижет сапоги хозяина со смехом и
смаком, - господская вакса ему так же по вкусу, как лучший кларет из
погребов герцога Куинсберри. Сальными тубами он то и дело цитирует Рабле и
Горация. Он невыразимо подл и необыкновенно весел; и втайне еще чувствителен
и мягкосердечен - эдакий добродушный раб, а не озлобленный блюдолиз. Джесс
пишет, что он "пользуется любовью у прихожан часовни в Лонг-Акре благодаря
приятному, мужественному и красочному слогу своих проповедей". Быть может,
вероломство заразно, быть может, порок носился тогда в воздухе? Молодого
короля, человека высокой нравственности и бесспорного благочестия, окружало
самое развратное придворное общество, какое знала эта страна. Дурные нравы
Георга II принесли свои плоды в первые годы царствования Георга III, подобно
тому как позднее его собственный добрый пример, - умеренность во всем,
непритязательность и простота и богобоязненный образ жизни, - хочется верить
мне, немало способствовали исправлению нравов и очищению всей нации.
Следующим после Уорнера интересным корреспондентом Селвина был граф
Карлейль, дед любезного аристократа, ныне занимающего пост вице-короля
Ирландии. Дед тоже был ирландским вице-королем, до этого - казначеем
королевского дома, а в 1778 году - главным комиссаром по взысканию,
обсуждению и принятию мер, долженствовавших смирить беспорядки в колониях,
плантациях и владениях Его Величества в Северной Америке. Вы можете
ознакомиться с манифестами его сиятельства, полистав "Нью-йоркскую
королевскую газету". Потом, так и не усмирив колоний, он возвратился в
Англию, и очень скоро после этого "Нью-йоркская королевская газета"
почему-то прекратила существование.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был
одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные
нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был
поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в
Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских
дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях
Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима
и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на
строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих
сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров
Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя
своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще
и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры,
поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и
певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во
всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых
романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском,
роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг
посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей
красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в
бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась
прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере
ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой.
Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего
леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре
умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено
действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою
красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует
помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила
двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к
маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно
описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая,
швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы
обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре
привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и
они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки?
Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество,
отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем
разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить
повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром
в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он играл и проигрывал и
проиграл как-то десять тысяч фунтов в один присест - "впятеро больше, -
признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде",
хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же, как это
ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще больше, - он тем не
менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал достойным
пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и милым детям,
ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года
от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света.
Поневоле вынужденный предаться роскоши и праздности, не устоял перед
кое-какими соблазнами, за что и заплатил горькую цену мужественного
раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над ними
полную победу. Но добрую свою супругу и детей он не забывал никогда, и
они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко мне
в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в Америку.
- Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что
такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена
и ее добросердечный, благородный супруг оставили после себя славное
потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного и
всеми любимого, человека прекрасного, образованного, тонкого,
доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей, занимающих теперь высокое
положение в обществе и украшающих собою славные фамилии; иные из них
прославлены своей красотой и все - безупречной жизнью, благочестием и
женскими добродетелями.
Другой корреспондент Селвина - граф Марч, позднее герцог Куинсберри,
который дожил до нашего столетия и ни графом, ни герцогом, ни молодым
человеком, ни седобородым старцем, безусловно, не мог служить украшением
общества. Легенды о нем ужасны. По письмам Селвина и Роксолла, по
воспоминаниям современников исследователь человеческой природы может
проследить его жизнь, до последней черты заполненную вином, картами и
всевозможными интригами, покуда, старый, сморщенный, парализованный,
беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным и бессовестным, как и в
самый разгар своей молодости. На Пикадилли есть дом, где еще недавно
показывали окно в нижнем этаже, у которого он будто бы просиживал перед
смертью целые дни, сквозь стариковские свои очки разглядывая проходящих
женщин.
В сонном, ленивом Джордже Селвине было, вероятно, много хорошего, и
теперь мы можем отдать ему в этом должное. "Ваша дружба, - пишет ему
Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать или наблюдать в
свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется
мне сном". "Я потерял старейшего и близкого друга Дж. Селвина, - пишет
Уолпол в письме к мисс Берри. - Я по-настоящему любил его, и не только за
несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей
стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых
качеств - был доброжелательным, щедрым, сердечным и надежным другом. "Я
встаю в шесть, - пишет ему Карлейль из Спа, этого наимоднейшего курорта
времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую и
к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот это жизнь! То ли
дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном,
потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом, за ужином
спите и заставляете двух страдальцев за шиллинг три мили тащить Вас в
портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе". Иной раз, вместо того чтобы спать
в кофейне Уайта, Джордж отправляется дремать под боком у лорда Норта в
палате общин. Он много лет представлял в парламенте Глостер, кроме того,
имел свой личный избирательный округ, Ладгерсхолл, и когда ему было лень
вести избирательную кампанию в Глостере, заявлял себя депутатом от
Ладгерсхолла. "Я сделал распоряжения провести депутатами от Ладгерсхолла
лорда Мельбурна и меня самого", - пишет он премьер-министру, с которым
состоит в дружбе, такому же флегматичному, такому же остроумному и
добросердечному человеку, как и он сам.
Если, оглядываясь на принцев и придворных, на людей богатых и знатных,
мы с сожалением убеждаемся, что они были праздными, беспутными и порочными,
следует помнить, что богатым тоже нелегко, ведь и мы бы с удовольствием
предались безделью и наслаждениям, не будь у нас своих причин трудиться, не
подстегивай нас врожденный вкус к удовольствиям и денно и нощно брезжущий
соблазн приличных доходов. Что остается делать сиятельному пэру, владельцу
замка и парка и огромного состояния, как не жить в роскоши и праздности? В
письмах лорда Карлейля, выше мною цитированных, имеется много искренних
жалоб этого честного молодого лорда на образ жизни, который он вынужден
вести, на то, что ему приходится окружать себя роскошью и пребывать в
праздности, ибо к этому его обязывает положение британского пэра. Куда как
лучше ему было бы сидеть адвокатом в кабинете или же служащим в конторе - у
него было бы в тысячу раз больше возможностей для счастья, образования,
работы, ограждения от соблазнов. Еще совсем недавно единственным видом
деятельности для знати считалось военное дело. Церковь, адвокатура,
медицина, писательство, искусство, коммерция, - все было ниже их
достоинства. Благополучие Англии находится в руках среднего класса, в руках
образованных, трудолюбивых людей, не получающих сенаторских подачек от лорда
Норта; в руках честных священников, а не паразитов, которые вымаливают
теплое местечко у своих покровителей; в руках купцов, трудолюбиво умножающих
капиталы; живописцев, неусыпно служащих искусству; литераторов, творящих в
тиши кабинетов, - вот люди, которых мы любим сегодня, о которых хотим читать
книги. Как мелки рядом с ними все эти сиятельные пэры и светские франты! Как
неинтересны рассказы о распрях при дворе Георга III в сравнении с
переданными нам беседами доброго старого Джонсона! Самые блистательные
развлечения в Виндзорском замке ничего не стоят перед вечером, проведенным в
клубе над скромной кружкой пива за одним столом с Перси, Лэнгтоном,
Гольдсмитом и беднягой Босуэллом! По моему убеждению, изо всех просвещенных
джентльменов той эпохи лучшим был Джошуа Рейнольде. Они были хорошими
людьми, эти наши старые добрые друзья из лет давно минувших, а не только
острословами и мудрецами. Их ясные умы не затуманили излишества, их души не
изнежила роскошь. Они отдавали день свой насущным трудам; они отдыхали и
получали свои честные удовольствия; они освещали свои праздничные собрания
щедрым остроумием и дружеским обменом мыслей; они не были чистоплюями и
ханжами, но их беседы ни у кого не вызвали бы краски стыда; они веселились,
но ни намека на буйство не таилось на дне их скромных кружек. Ах, я бы и сам
хотел провести вечер в кофейне "Голова Турка", пусть даже в этот день и
пришли дурные вести из колоний и доктор Джонсон будет ворчать на мятежников;
хотел бы посидеть с ним и Голди; и послушать Берка, искуснейшего оратора в
мире; и посмотреть на Гаррика, который вдруг появится среди нас и ослепит
всех рассказами о своем театре! Мне нравится, говорю я, размышлять об их
обществе, и не только о том, какие они приятные собутыльники и блестящие
остроумцы, но и о том, какие они были хорошие люди. Наверно, в один из таких
вечеров, возвращаясь из клуба, Эдмунд Берн - чья голова была полна высоких
дум, ибо они никогда его не оставляли, а сердце исполнено нежности, - был
остановлен бедной уличной женщиной и обратился к ней с добрыми словами;
растроганный слезами этой Магдалины, вызванными скорее всего его же
собственным ласковым обращением, он привез ее к себе домой, к жене и детям,
и не оставил заботами, покуда не нашел способа вернуть ее к честной и
трудовой жизни. Вы, блистательные вельможи! Марчи, Селвины, Честерфилды! Как
вы ничтожны рядом с этими людьми! Добрый Карлейль весь день играет в крикет
и танцует вечер напролет, чтобы ползком едва добраться до постели, и весело
сравнивает свою добродетельную жизнь с той, что ведет Джордж Селвин,
которого "с тремя пинтами кларета в брюхе за полночь на руках относят в
постель два страдальца". Вы помните строки - святые строки! - Джонсона,
написанные им на смерть его скромного друга Леветта?
Днесь Леветт спит в земле сырой, -
О нем скорби, о нем жалей! -
Открытый, искренний, простой,
Друг всем, кто не знавал друзей.
В тьму нищеты спускался он
И там участлив был всегда,
Где раздавался горя стон
И чахла жалкая нужда.
Кто слышал от него отказ?
Вовек гордыней не ведом,
Он не был празден хоть бы час
И ежедневным жил трудом.
Достоинствами знаменит,
Все до конца он доводил
И - сам Предвечный подтвердит -
Талант свой в землю не зарыл.
Чье же имя сияет сейчас ослепительнее: владетельного герцога
Куинсберри, острослова Селвина или бедного врача Леветта?
Я считаю Джонсона (и да простятся Босуэллу прегрешения за то, что он
сохранил нам его нетленным) столпом монархии и церкви в XVIII столетии -
более надежным, чем все епископы, чем Питты, Норты и даже сам великий Берк.
К Джонсону прислушивалась нация, своим огромным авторитетом он усмирял ее
порывы к неповиновению и отвращал ее совесть от безбожия. Когда с ним
побеседовал Георг III и благоприятное мнение великого писателя о монархе
стало известно в народе, вокруг трона сплотились целые поколения англичан.
Джонсону поклонялись как оракулу, и суд этого оракула был произнесен в
пользу церкви и короля. А как человечен был этот великий старец! Сам большой
ценитель всех простых и честных удовольствий, он был непримирим к греху, но
сострадателен к грешникам. "Ах так, ребята, вы затеяли поразвлечься? -
восклицает он, когда Тофем Боклерк приходит к нему в полночь и поднимает с
постели. - Стойте; и я с вами!" И он вскакивает, напяливает свое простое
старое платье и бредет вслед за молодежью через Ковент-Гарден. Когда он
посещал театр Гаррика и имел свободный доступ за кулисы, "все актрисы, - как
он пишет, - знали меня и делали мне реверанс, выходя на подмостки".
Трогательная картина, не правда ли? На мой взгляд, очень трогательная:
веселая, неразумная молодость, снисходительно созерцаемая чистым, ласковым
взором мудрости.
Георг III со своей королевой жил в элегантном, но по-своему скромном
доме, расположенном в том самом месте, где теперь красуется безобразная
хаотическая постройка, под которой ныне покоится прах его внучки.
Королева-мать обитала в Карлтон-Хаусе; на современных гравюрах к нему
неизменно примыкает великолепнейший, райский сад - аккуратные лужайки,
зеленые аркады, аллеи классических статуй. Всеми этими красотами она
наслаждалась вместе с лордом Бьютом, который имел утонченные классические
вкусы, и вкушала отдых, а порой и чай в обществе этого просвещенного
вельможи. Бьюта в Англии ненавидели так, как, пожалуй, мало кого еще за всю
английскую историю. Кто только его не поносил - и злобный хитроумец Уилкс, и
убийственно ядовитый Черчилль, и улюлюкающие толпы, сжигавшие на тысяче
костров сапог, его эмблему, - эти ненавидели его за то, что он фаворит и
шотландец, звали его "Мортимер" и "Лотарио", и уж не знаю, какими еще
именами, и обвиняли во всех смертных грехах его царственную любовницу -
строгую, костлявую, благовоспитанную пожилую даму, которая, право же, была
ничем не хуже своих ближних. Всеобщему предубеждению против нее немало
способствовал своим недоброжелательством Чатем. Он выступил в палате общин с
филиппикой против "тайной силы, более могущественной, нежели самый трон,
которая вредит и вставляет палки в колеса всякому правительству". Эту речь
подхватили яростные памфлеты. На всех стенах в городе, как рассказывает
Уолпол, появились надписи: "Под суд королеву-мать!" А что она такого
сделала? Что сделал принц Уэльский Фредерик, отец Георга, что его терпеть не
мог Георг II, а Георг III никогда не произносил его имени? Не будем искать
камней, дабы бросить на его забытую могилу, - просто присоединимся к
посвященной ему современной эпитафии:
Здесь покоится Фред.
Он отправился на тот свет.
Помри его отец,
Сказал бы я: "Наконец!"
Помри его брат,
Всяк был бы рад,
Помри его сестра,
Сказали б: "Давно пора!"
А если б сгинул весь их род,
То-то ликовал бы народ!
Но поскольку один лишь Фред
Отправился на тот свет,
Больше об этом и речи нет.
Вдова его с восемью детьми у подола почла разумным примириться с
королем и сумела завоевать доверие и расположение старика монарха. Женщина
умная, с твердым, властным характером, она воспитывала детей по своему
собственному усмотрению; старшего сына она считала недалеким и послушным,
держала его в скудости и в строгой узде, - у нее были весьма странные
взгляды и предубеждения. Однажды, когда его родной дядя, могучий Камберленд,
взял в руки саблю и обнажил ее, желая позабавить мальчика, тот побледнел и
отпрянул. Камберленд был неприятно поражен: "Что же это ему про меня
нарассказали?"
Это оголтелое ненавистничество сын унаследовал от матери вместе с
безоглядным упрямством своих отцов; но он был человек верующий, тогда как
его предки оставались вольнодумцами, и считался верным и горячим защитником
церкви - на самом деле, а не только потому, что так значилось в его
королевском титуле. Как и другие недалекие люди, король всю жизнь
подозрительно относился к тем, кто его превосходил. Он не любил Фокса; не
любил Рейнольдса; не любил Нельсона, Чатема, Верка; болезненно воспринимал
всякую новую мысль и с подозрением смотрел на каждого новатора. По нраву ему
была посредственность: Бенджамин Уэст известен как его любимый живописец, а
Витти - поэт. В позднейшие годы король сам не без горечи говорил о
недостатках своего образования. Малоспособный ребенок, он был воспитан
темными людьми. Самые блестящие учителя едва ли много преуспели бы в
развитии его слабосильного ума, хотя, наверное, смогли бы развить его вкус и
научить его некоторой широте мышления.
Но тем, что ему было доступно, он восхищался всей душой. Можно не
сомневаться, что письмо, написанное маленькой принцессой Шарлоттой
Мекленбург-Штрелицкой - письмо, содержащее ряд жалких банальностей про ужасы
войны и общих мест о прелестях мира, - произвело на молодого монарха
глубокое впечатление и побудило его избрать принцессу себе в спутницы жизни.
Не будем останавливаться на его юношеских увлечениях и поминать квакершу
Ханну Лайтфут, на которой он, как утверждают, был по всей форме женат (хотя
брачного свидетельства, по-моему, никто не видел), или черноволосую
красавицу Сару Леннокс, чьи чары с таким восторгом описывает Уолпол, - она,
бывало, нарочно подкарауливала молодого принца на лужайке Холланд-Хауса. Он
вздыхал, он рвался душой, но все же ехал мимо. В Холланд-Хаусе висит ныне ее
портрет, великолепный шедевр Рейнольдса, полотно, достойное Тициана. Она
глядит через окно замка на своего черноглазого племянника Чарльза Фокса, на
руке у нее - птица. Улетела коронованная птичка от прелестной Сары. И
пришлось ей довольствоваться ролью подружки на свадьбе своей Мекленбургской
соперницы. Умерла она уже в наши дни кроткой старухой, матерью героических
Нэпиров.
Рассказывают, что маленькая принцесса, написавшая то замечательное
письмо об ужасах войны, - великолепное письмо, без единой помарки, за
которое она, как героиня старой книги прописей, заслуживала награды, -
однажды играла с фрейлинами в парке Штрелица, и разговор у них, как это ни
странно для молодых барышень, зашел о замужестве. "Ну кто возьмет в жены
такую бедную принцессу, как я?" - спросила Шарлотта у своей подруги Иды фон
Бюлов, и в этот самый миг раздался рожок почтальона, и Ида промолвила:
"Принцесса, это - жених!" Как она сказала, так и случилось. Почтальон привез
письма от блестящего молодого короля всей Англии, и там говорилось:
"Принцесса! Вы написали такое замечательное письмо, оно делает честь Вашему
сердцу и уму, поэтому приезжайте сюда и будьте королевой Великобритании,
Франции и Ирландии и верной женой Вашего покорнейшего слуги - Георга". Она
прямо подпрыгнула от радости; побежала наверх и упаковала сундучки; и тут же
отбыла в свое королевство на красивой белой яхте, на которой был даже
клавесин, чтобы она могла музицировать, а вокруг по волнам плыла целая
флотилия судов, украшенных вымпелами и флагами. Мадам Ауэрбах сочинила в
честь нее оду, перевод которой можно и сегодня прочитать в "Журнале для
джентльменов":
По влаге моря путь стремит
Ее отважный флот,
Владычице хор нереид
Привет в восторге шлет.
Когда на критский брег повлек
Европу Зевс в полон,
И то почтительней не мог
К возлюбленной быть он.
Они встретились на берегу и поженились и многие годы вели самую простую
и счастливую жизнь, какой когда-либо жили на свете супруги. Говорят, король
поморщился, когда впервые увидел свою дурнушку-невесту; но как бы то ни
было, он был ей верным и преданным мужем, а она ему - любящей, преданной
женой. У них устраивались простые развлечения, самые простые и невинные:
деревенские танцы, на которые приглашалось десять - двенадцать пар, и
честный король танцевал вместе со всеми по три часа кряду под одну музыку; а
после такого утонченного удовольствия отправлялись спать натощак (голодные
придворные про себя понемногу роптали) и вставали назавтра чуть свет, с тем
чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась
играть на маленьком клавесине, - она недурно играла, по свидетельству
Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из "Зрителя" или проповедь
Огдена. Что за жизнь! Аркадия! Раньше по воскресеньям бывали утренние
дворцовые приемы; но молодой король их отменил, как отменил и нечестивые
карточные игры, о которых говорилось выше. Однако он вовсе не был чужд
невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он
покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам,
которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал
как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари этого
ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и
носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых
мужей началась такая драка за эти ордена, что от всей затеи пришлось
отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого
Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей
день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему,
ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими
качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы
отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых
страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно
любил бывать в соборе святого Павла, - когда собор, думается мне, бывает
поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как
букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце
каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных
зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские
богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели
жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может
сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы
(лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках
их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам
был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о
том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой,
он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки
из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его
горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в
трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и
отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался
он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли,
полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый
человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато
фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку
или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая;
принцесса вынуждена была говорить ему: "Мой всемилостивый король, будьте
сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками,
покуда бедный его ум совсем не оставил его.
Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого
короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать лет после женитьбы на
маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком
под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно
умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом,
с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив,
что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в
чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?" -
"Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня
так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А
Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою
матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла;
но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по
улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта
железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла
спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же королем!" - эти
слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот
простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.
Он старался как мог; стремился к благу, по своему разумению;
придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Так,
например, он постоянно чертил карты и прилежно и тщательно изучил географию.
Хорошо звал своих приближенных, их семейные предания, родословные, - то-то,
верно, интересные истории ему были известны! Помнил наизусть весь свой
"офицерский список" и мог с точностью сказать, в каком полку какие лычки и
петлички, галуны и аксельбанты, формы треуголок, и фасоны фалд, и какие
гетры, и сколько пуговиц на мундире носят. Помнил он и личный состав
университетских преподавателей и знал, кто из ученых склоняется к
социнианству, а кто твердый приверженец церкви; он безошибочно разбирался во
всех тонкостях этикета своего двора и двора своего деда, в мельчайших
процедурных предписаниях касательно послов, министров, советников,
аудиенций; и узнавал в лицо самого последнего из своих пажей и самого
ничтожного из работников на конюшне или в кухне. Эта сторона королевских
обязанностей была ему по способностям, и здесь он был на высоте. Но когда
подумаешь о той высочайшей должности, какую только может взять на себя
смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями, верованиями и требовать
безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за
свои личные обиды и интересы, приказывая: "Торгуйте вот так, думайте эдак,
одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как
своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь богу!" - разве
удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя такой
человек, как Георг, все дело должно было кончиться расплатой и унижением и
для нации, и для ее вождя?
Но все-таки в его смелости есть какое-то величие. Война короля с его
аристократией еще когда-нибудь найдет своих историков, более справедливых,
нежели зычногласные одописцы, творившие сразу после его кончины. Ведь это
он, Георг, поддержанный народом, воевал с Америкой; он, при поддержке
народа, отказал в правах католикам; и по обоим этим вопросам он взял верх
над своими патрициями. Он действовал подкупами, запугиванием, мог при случае
и покривить душой; являл удивительную обтекаемую настойчивость; был
мстителен и так тверд в своих решениях, что это его качество вызывает чуть
ли не восхищение у исследователя. Его смелость не знала поражения. Она
растоптала Норта; согнула жесткую выю младшего Питта. Даже в болезни дух его
оставался непокоренным. Лишь только наступало просветление, как он тут же
возвращался к своим планам, отложенным на то время, что его покидал
рассудок; лишь только его руки высвобождались из смирительной рубахи, как он
тут же брался за перо и углублялся в дела, которыми занимался в момент,
когда к нему пришла болезнь.
Мне кажется, тирания в нашем мире на девять десятых осуществляется
людьми, которые убеждены, что правда - на их стороне. Исходя из этой удобной
позиции, алжирский бей отрубал каждое утро по двадцать голов; отец Доминик
сжигал на костре по два десятка евреев, христианнейший король взирал на это,
а архиепископы Толедский и Саламанкский тянули: "Аминь!" Протестантов жгли;
католиков вешали и четвертовали в Смитфилде; в Салеме сжигали ведьм, - и все
это проделывали люди достойные, твердо верившие, что имеют для своих
действий самые веские и неоспоримые основания.
Так и старый Георг. Даже американцы, которых он ненавидел и которыми
был побит, могут не сомневаться, что он угнетал их из самых благородных
побуждений. В приложениях к книге лорда Брума о жизни и деятельности лорда
Норта имеется небольшой автограф короля Георга, весьма любопытным образом
приоткрывающий нам состояние его мыслей. "Время, несомненно, требует, -
пишет король, - объединения усилий всех, кто желает предотвратить анархию. У
меня нет иной заботы, кроме как о благе моих владений, и посему я
рассматриваю всех, кто не оказывает мне полной и безоговорочной поддержки,
как дурных людей, а равно и дурных граждан". Вот как он рассуждал! Я желаю
только добра, и значит, кто со мной не согласен, тот предатель и негодяй.
Будем помнить, что он считал себя помазанником божиим; что он был недалек
умом и плохо образован; что та же самая воля божия, которая возложила корону
на его чело и создала его хорошим семьянином, смелым и честным человеком,
придерживающимся праведной жизни, предназначила ему иметь упрямство
безграничное и ум медлительный, а подчас и вовсе недоступный здравому
смыслу. Он - отец своего народа, и его ослушные дети должны розгами быть
приведены к повиновению. Он - защитник протестантской веры и скорее голову
положит на плаху, чем допустит католиков принять участие в управлении
Англией. А вы думаете, в разных странах найдется мало честных фанатиков,
которые приветствуют в королях эдакую государственную мудрость? Американская
война, вне всякого сомнения, была популярна в Англии. В 1775 году решение
применить против колоний силу было принято в палате общин 304 голосами
против 105, а в палате лордов - 104 против 29. Популярна? Но точно так же и
отмена Нантского эдикта была популярна во Франции; и резня в Варфоломеевскую
ночь; и Инквизиция в Испании была в высшей степени популярна. Впрочем, войны
и революции - это область политики. Я далек от мысли сделать крупные события
столь долгого царствования и его выдающихся ораторов и государственных
деятелей темой одночасовой легкой беседы. Вернемся же к нашему менее
возвышенному предмету - придворным сплетням. Вон сидит наша маленькая
королева в окружении многочисленных рослых сыновей и миловидных дочерей,
которых она родила своему верному Георгу. История дочерей, расписанная для
нас прилежной мисс Бэрни, восхитительна. Они все были хороши собой -
красавицы, по мнению мисс Бэрни; они были добры, нежны, отличались самым
изысканным обхождением; любезно обращались со всяким, от мала до велика, кто
им служил. Каждая обладала своими совершенствами: одна умела рисовать,
другая играла на фортепиано, и все, сколько их было, неутомимо работали
иглой, улыбчивые маленькие Пенелопы, наполняя целые анфилады дворцовых
покоев своим рукоделием. Рисуя себе светское общество восьмидесятилетней
давности, надо повсюду и везде разместить сидящих в кружок женщин в высоких
чепцах, тугих корсетах и широких юбках, прилежно рукодельничающих, меж тем
как одна из них, или же избранный джентльмен в парике, читает вслух
какой-нибудь роман. Заглянем, например, в Олни - мы увидим там миссис Ануин
и леди Хескет, этих знатных дам, этих милых, набожных женщин, и с ними
Уильяма Купера, тонкого острослова и трепетно-благочестивого, утонченного
джентльмена, который - вообразите! - читает им вслух "Джонатана Уайльда"!
Как изменились с тех времен наши обычаи и забавы!
Дом короля Георга был типичным домом английского джентльмена. Там рано
ложились и вставали, обращались друг с другом приветливо, занимались
благотворительностью, жили скромно и упорядочение и так, должно быть,
скучно, что просто страшно подумать. Не удивительно, что все принцы сбежали
из этого уныло-добродетельного домашнего лона. Там вставали, ездили
кататься, садились обедать в строго установленные часы. И так - день за
днем, всегда одно и то же. В один и тот же час каждый вечер король целовал
нежные щечки своих дочерей; принцессы целовали ручку маменьке; и мадам
Тильке подавала королю стаканчик на сон грядущий. В один и тот же час
обедали пажи и фрейлины, в один я тот же час, пересмеиваясь, садились за
чайный стол. Вечером у короля бывал трик-трак или концерт; а пажи до смерти
зевали в передней вале; или король с семейством прогуливался пешком по
Виндзорским холмам, всякий раз держа за руку свою любимицу принцессу Амелию;
вокруг собирались дружелюбные толпы, и итонские мальчики просовывали из-под
локтей гуляющих свои румяные рожицы; а по окончании концерта король никогда
не упускал случая снять с головы свою огромную треуголку и обратиться к
оркестрантам со словами: "Благодарю вас, джентльмены".
Трудно себе представить более безмятежную, более прозаическую жизнь,
чем та, что текла в Кью или Виндзоре. В дождь ли, в ведро король всегда по
нескольку часов разъезжал верхом и всовывал свою красную физиономию в двери
бессчетных окрестных коттеджей, красуясь в треуголке с загнутыми полями и
виндзорском мундире перед фермерами, свинопасами, старушками, пекущими
пончики, и людьми всякого разбора, и простыми и благородными, как о том
повествуется в бесконечных историях. Довольно несолидные это истории. Когда
Гарун аль-Рашид навещал инкогнито своего подданного, тот, уж конечно,
получал немало выгоды от посещения калифа. Старому Георгу было далеко до
великолепной щедрости восточного монарха. Он иной раз, бывало, давал гинею*
а иной раз шарил по карманам, но там оказывалось пусто; обычно он задавал
хозяину дома тысячу вопросов: велика ли у него семья, каковы виды на урожай
овса и бобов, сколько ему приходится платить за аренду, - а потом ехал
дальше своей дорогой. Один раз он сыграл роль Альфреда Великого, повернув за
веревочку мясо на вертеле, а когда старуха возвратилась к себе в кухню, на
столе лежали деньги и записка, начертанная королевским карандашом: "Пять
гиней на покупку вертела с рукояткой". Не бог весть, как щедро, но любезно и
вполне достойно "Фермера Джорджа". Однажды, когда король и королева
прогуливались вместе, им повстречался маленький мальчик, - добросердечные
люди, они любили детей, - и они погладили его по белокурой головке. "Ты чей,
малыш?" - вопросил виндзорский мундир. "Я сын гвардейца его величества", -
отвечало дитя. "В таком случае, - молвил король, - стань на колени и целуй
руку королевы". Однако невинный отпрыск королевского гвардейца отклонил эту
милость. "Нет, - сказал он, - я не стану на колени, ведь я тогда испорчу мои
новые панталоны". Экономный король должен был бы прижать его к груди и на
месте произвести в рыцари. Таких историй поклонники Георга оставили нам
целые томы. В одно прекрасное утро, когда в замке еще все спали, король
вышел прогуляться по улицам Глостера; он налетел на служанку Молли с ведром,
которая мыла ступени крыльца, взбежал по лестнице, поднял с постели всех
пажей, а потом пустился в путь и подошел к мосту, где уже собралась кучка
зевак. "Так это и есть новый Глостерский мост?" - спросил наш милостивый
монарх, и люди ему ответили: "Да, ваше величество". - "А что же, ребята,
может, грянем "ура"?" И, одарив их столь ученым разговором, король пошел
домой завтракать. Наши отцы с удовольствием читали эти немудрящие рассказы,
смеялись от души этим беспомощным шуткам: им нравился этот старик, совавший
нос в каждый фермерский дом, евший простую мясную пищу и презиравший всякие
там французские штучки, - настоящий добрый простой английский джентльмен.
Вы, вероятно, видели знаменитую гравюру Гилрея, на которой он изображен в
виде короля Бробдингнега в старинном парике и толстом, безобразном
Виндзорском мундире, разглядывающего в бинокль крохотного Гулливера, который
стоит у него на ладони? Нашим отцам хотелось видеть в Георге великого
короля, а крохотный Гулливер - это великий Наполеон. Мы похвалялись своими
предрассудками, мы хвастались и превозносили себя самым беззастенчивым
образом; мы надменно и презрительно относились к врагу, были к нему
чудовищно несправедливы; мы пускали в ход любое оружие, и героическое и
самое подлое. Не было такой лжи о нем, которой бы мы не верили, такого
преступления, которого бы мы в слепом озлоблении ему не приписывали. У меня
была когда-то мысль составить коллекцию ложных сведений которые Французы во
время войны публиковали про нас, а мы про них; получился бы удивительный
памятник общественному обману.
Их величества отличались необыкновенной общительностью: "Придворные
хроники" сообщают о многочисленных визитах, которые монархи наносили своим
подданным, как благородного, так и простого звания; мы узнаем, с кем они
обедали, в чьих загородных замках останавливались, под чьим более скромным
кровом любезно пили чай и ели хлеб с маслом. Некоторые вельможи, принимая у
себя королевскую чету тратили на это огромные деньги. Иногда в качестве
особой милости король с королевой крестили детей в знатных семьях. Мы
читаем, что эту честь они оказали в 17$6 году леди Солсбери, а в 1802 - леди
Честерфилд. "Придворные новости" подробно описывают, как "Ее Сиятельство"
принимала "Их Величества", лежа на роскошной кровати, "в белом парчовом
туалете с пышными кружевами, а одеяло, белое парчовое, было все расшито
золотом, занавеси же были алого шелку на белой подкладке". Младенца сначала
внесла мамка и передала маркизе де Бат, которая возглавляла штат нянек.
Маркиза передала малютку на руки королеве. А королева уже передала его
епископу Норичскому, и тот совершил обряд крещения, после чего граф
Честерфилд, опустившись на одно колено, протянул его величеству чашу
горячего вина на большом золотом подносе. Держа его на алой бархатной
подушке. Случались и неприятности при коленопреклонениях перед монархами.
Бабб Доддингтон лорд Мелком, крайне тучный и одышливый мужчина, в роскошном
придворном одеянии стал на колени, как рассказывает Камберленд, и не мог
встать, ибо был слишком тяжел и чересчур туго затянут. "На колени, сэр, на
колени!" - крикнул лорд гофмейстер одному провинциальному мэру, который
должен был прочесть адрес его величеству; однако мэр продолжал свою речь
стоя. "На колени, сэр!" - в ужасном волнении кричит гофмейстер. "Не могу, -
оборачиваясь к нему, отвечает мэр. - Разве вы не видите, что у меня
деревянная нога?"
Превосходная книга "Дневники и письма семьи Бэрни" дает нам подробную
картину жизни при дворе старого доброго короля Георга и старой доброй
королевы Шарлотты. Король каждое утро вставал в шесть часов и два часа
проводил в полном одиночестве. Ковер в спальне он считал излишней роскошью.
К восьми часам подымалась королева и все королевское семейство, и все шли в
дворцовую часовню. Коридоры не освещались; в часовне было полутемно;
принцессы, гувернантки, пажи дрожали от холода и ворчали; но холод ли, жара
ли, они все равно должны были идти, и дождь ли, ведро, тьма ли, свет -
старый храбрый Георг всегда был на месте, чтобы произнести "аминь" в ответ
капеллану.
Королева в бумагах Бэрни представлена особенно полно. Это была
рассудительная, строгая дама, очень величавая в торжественных случаях и
довольно простая в обычной жизни; изрядно начитанная по тогдашним временам,
она разумно судила о книгах; была скупа, но справедлива, обычно милостива к
домочадцам, но совершенно неумолима в вопросах этикета и терпеть не могла,
когда кто-нибудь из ее приближенных заболевал. Она назначила мисс Бэрни
нищенское содержание и чуть не насмерть уморила бедную молодую женщину. При
этом она была совершенно убеждена, что оказала ей величайшую милость тем,
что оторвала от свободы, славы и интересных занятий и обрекла чахнуть в
тоске и безделии при своем мрачном дворе. Для нее он не был мрачным. Будь
она там служанкой, а не госпожой, она бы никогда не дрогнула духом, - у нее
бы все до последней булавки лежало всегда на месте и сама она в любую минуту
была бы к услугам господ. Уж ее-то нельзя назвать слабой, и в других она не
прощала этого свойства. Она держалась безупречно, и бедные грешники вызывали
у нее яростную ненависть, какой иногда грешит добродетель. За долгую жизнь у
нее, наверное, были свои тайные страдания, о которых уже никогда никто не
узнает, - не только из-за детей, но и из-за мужа, - в те дни, когда он терял
рассудок; когда невнятная его речь лилась сплошным потоком глупости, злости,
несправедливости, а она улыбалась в этом невыносимом положении и оставалась
с ним ласковой и почтительной. Королева вею жизнь храбро исполняла свой долг
и того же требовала от других. Однажды на крестинах в королевском семействе
дама, державшая на руках младенца, от усталости почувствовала себя дурно, и
принцесса Уэльская попросила у королевы для нее позволения сесть. "Пусть
стоит", - отвечала королева, стряхнув табачную крошку с рукава. Сама бы она,
если бы понадобилось, могла простоять так на ногах, не дрогнув, хоть до тех
пор, пока у внука вырастет борода. "Мне семьдесят лет, - негодуя произнесла
королева, обращаясь к уличной толпе, остановившей ее портшез, - я пятьдесят
лет королева Англии, и меня никогда никто не оскорблял". Бесстрашная,
суровая и несгибаемая старушка-королева! Не удивительно, что сыновья
постарались сбросить с себя ее власть.
В этой большой семейной группе вокруг Георга и его королевы самым
прелестным существом мне представляется любимица короля - принцесса Амелия,
трогающая нас своей красотой, и добрым нравом, и ранней смертью, и той
бесконечной, горячей нежностью, с какой относился к ней отец. Он любил ее
больше всех детей, а из сыновей он отдавал предпочтение герцогу Йорку. Бэрни
рассказывает нам грустную историю о том, как бедный старик тосковал в
Веймуте и как мечтал увидеть подле себя любимого сына. Королевский дом там
был недостаточно просторен, чтобы вместить принца, и отец с огромными
трудностями и хлопотами возвел рядом временную постройку - для своего
дорогого Фридриха. Он весь день держал его под руку, только с ним одним и
разговаривал; перед этим он некоторое время вообще ни с кем не желал
говорить. А долгожданный принц остался там лишь на одну ночь. У него, по его
словам, назавтра были дела в Лондоне. Скука, от которой некуда было деваться
при дворе старого короля, угнетала молодого Йорка, как и остальных взрослых
сынов Георга III. Своими грубыми замашками и громкими голосами они пугали
пажей и фрейлин и наводили страх на весь скромный придворный кружок.
Поистине мало утешения было королю от его сыновей.
Но прелестная Амелия была его радостью. Умилительную, должно быть,
картину представляло это живое, улыбающееся дитя на коленях у любящего отца.
Один такой семейный портрет мы находим у Бэрни, и надо быть уж вовсе
бессердечным человеком, чтобы не растрогаться, глядя на него. Она описывает
послеобеденную прогулку королевского семейства в Виндзоре.
"Это была очень красивая процессия, - пишет она. - Первой одна шагала
маленькая Принцесса, которой недавно пошел четвертый годок; на ней была
шубка, крытая тонким муслином, вышитый теплый чепец, белые рукавички и в
руках - веер; она была очень довольна собой и прогулкой и то и дело
озиралась но сторонам. Все, кто был в саду, при виде королевской семьи
отходили с дороги и останавливались вдоль стен. За Принцессой следовали
Король с Королевой, также очень довольные радостью своей маленькой любимицы.
Следом шли Ее Высочество Наследная Принцесса об руку с леди Элизабет
Уолдгрейв, Принцесса Августа с герцогиней Анкастерской и Принцесса Елизавета
с леди Шарлоттой Бэрти".
"Здесь должность важнее титула", - объясняет Бэрни, как получилось, что
леди Элизабет Уолдгрейв оказалась впереди герцогини. "А замыкали процессию
генерал Быод, герцог Монтегью и майор Прайс в роли пажа".
Так и представляешь себе все это - оркестр играет старинную музыку,
солнце льет лучи на радостную, приветливую толпу, освещает древние бастионы,
и раскидистые вязы, и фиолетовые дали, и ярко-зеленый травяной ковер. В
вышине над башней недвижно повис королевский штандарт; а старый Георг
проходит по саду со своем потомством, предшествуемый прелестным ребенком,
который одаряет всех вокруг приветливой невинной улыбкой.
"Увидев престарелую миссис Делэни, Корель остановился поговорить с ней,
при этом Королева, и маленькая Принцесса, и все остальные, разумеется,
остановились тоже. Король довольно долго беседовал с милейшей миссис Делэни
и во время этого разговора раз или два обращался ко мне. Я заметила, что
Королева смотрит на меня, но в ее взгляде не было недовольства, а лишь
удивление тем, что я принимаю участие в их беседе. Малютка Принцесса подошла
к старенькой миссис Делэни, которую она очень любит, и была с ней ласкова,
как ангелочек. А потом у нее из-за спины озадаченно взглянула на меня.
"Боюсь, - наклонясь к ней, шепотом сказала я, - что Ваше Королевское
Высочество Меня не помнит?" В ответ она лукаво улыбнулась, подошла ко мне
еще ближе и протянула губки для поцелуя".
Маленькая принцесса сочиняла стихи, и сохранились приписываемые ей
жалобные строки, которые примечательны скорее трогательностью, нежели
поэтическими достоинствами:
Когда я только расцвела,
Вольна, здорова, весела,
Когда звучали, что ни час,
Беседа, шутки, пенье, пляс,
Уверенность владела мной:
Мир создан для меня одной.
А ныне, в пору тяжких мук,
Когда меня сразил недуг,
Когда я поняла, что впредь
Не танцевать мне и не петь,
Я радуюсь, что мир земной
Бог подарил не мне одной.
Бедняжка покинула этот мир - но еще до того, как она умерла,
истерзанный горем отец пришел в такое состояние, что к нему пришлось
приставить надсмотрщиков, и с ноября 1810 года Георг III перестал
царствовать. Всему миру известна печальная повесть о его болезни: в истории
не найти второй такой жалкой фигуры, как этот старик, утративший зрение и
рассудок и одиноко бродящий по залам своего дворца, произнося речи перед
воображаемым парламентом, проводя смотр несуществующим войскам, принимая
поклонение призрачных царедворцев. Я видел его портрет, писанный в то время,
- он висит в апартаментах его дочери ландграфини Гессен-Гомбургской среди
книг, и виндзорской мебели, и множества других предметов, напоминающих
хозяйке ее английскую родину. Бедный старый отец изображен в пурпурной
мантии, белоснежная борода ниспадает на грудь, сквозь нее тщетно сверкает
звезда его прославленного ордена. Он был уже слеп; мало того, он полностью
потерял и слух. Свет, разум, звук человеческого голоса - все утешения,
существующие в этом мире, были отняты у него. Бывали минуты некоторого
просветления; в одну из таких минут королева, пришедшая навестить его,
застала его за клавесином, - он пел церковный гимн и аккомпанировал себе.
Закончив, он опустился на колени и стал вслух молиться - о ней, о детях,
потом о стране и кончил молитвой о себе, прося, чтобы бог избавил его от
столь тяжкого бедствия либо же дал ему силы смириться. После этого он
разразился слезами, и рассудок снова его покинул.
Нужна ли здесь мораль, потребны ли какие-то особые слова, чтобы
поведать эту грустную повесть? Она слишком трагична для слез. Мысль о такой
несчастной судьбе заставляет меня смиренно склониться ниц перед Тем, Кто
правит королями и простыми смертными, перед Всевышним Монархом, в Чьей
власти находятся все империи и республики, перед неисповедимым Дарителем
жизни и смерти, счастья и торжества. "О братья, - так я сказал тем, кто
слушал меня первый раз в Америке. - О братья, говорящие со мной на одном
нашем общем родном языке, товарищи, - уж более не враги, - давайте пожмем
друг другу руки в траурном молчании над гробом этого короля и заключим
перемирие в нашей войне! Повергнут в ничтожество, пред кем надменнейшие
склоняли колени; кончил жальче самого убогого из своих нищих; обращен в
прах, за чью жизнь молились миллионы. Совлечен с королевского трона;
подвергнут грубому обращению; сыновья на него восстали; любимая дочь,
утешение старости, безвременно скончалась у него на глазах, - несчастный Лир
склоняется к ее мертвым устам и молит: "Постой, Корделия! Повремени!":
Не мучь. Оставь
В покое дух его. Пусть он отходит.
Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
Его на дыбу жизни для мучений?
Молчите, распри и войны, над его горькой могилой! Играйте, трубы,
похоронный марш! Спектакль его окончен, опустись, черный занавес, над его
гордостью и ничтожеством, над его ужасной судьбой!
^TГеорг IV^U
В занимательной книге Туисса "Жизнь Элдона" описано, как старый
лорд-канцлер, когда скончался герцог Йорк, раздобыл локон его волос; он
такое значение придавал подлинности этой реликвии, что его жена Бесси Элдон
сидела, не выходя из комнаты, все время, пока человек от "Хэмлета" разбирал
локон на пряди и раскладывал их но медальонам, которые потом носили на себе
все члены семейства Элдон. Известен и другой случай - как при посещении
Георгом IV Эдинбурга на борт королевской яхты, дабы приветствовать короля в
его верноподданной Шотландии, поднялся человек, гораздо лучший, чем он,
схватил кубок, из которого только что отпил вино августейший гость, и,
поклявшись навсегда сохранить драгоценную склянку для потомства, сунул в
карман, а дома сел на нее и раздавил. Представьте себе, что это приобретение
честного шерифа осталось бы цело, не улыбнулись ли бы мы сейчас с чувством,
близким к жалости, найдя его в Эбботсфорде? Представьте себе, что медальон с
волосами принца-антипаписта продавался бы сегодня на аукционе у Кристи, quot
libras e duce summo invenies {Сколько фунтов получишь от славного вождя
(лат.).}, - сколько бы вы не пожалели отдать за славного герцога? У мадам
Тюссо выставлены коронационные одежды короля Георга, - найдется ли в наши
дни человек, который стал бы целовать их расшитые мишурой края? Тридцать
лет, как он уснул последним сном, - неужто никто из вас, сохранивших о нем
память, не удивляется сегодня, что уважал его, восхищался им и дружно кричал
со всеми "ура"?
Сначала казалось, что нарисовать его портрет не составит труда. Сюртук
со звездой, парик, под ним - лицо, расплывшееся в улыбке; куском мела на
грифельной доске я мог бы хоть сейчас, не отходя от стола, набросать нечто
вполне похожее. Но, прочитав о нем десятки книг, переворошив старые газеты и
журналы, описывающие его здесь - на балу, там - на банкете, на скачках и
тому подобном, под конец убеждаешься, что нет ничего и не было, только этот
самый сюртук со звездой, и парик, и под пим - улыбающаяся маска; только одна
пышная видимость. Его отец и деды были людьми. Мы знаем, что они собой
представляли, на какие поступки в каких обстоятельствах были способны;
знаем, что при случае они сражались и вели себя как храбрые солдаты. У них
были друзья по их вкусам, и их они любили; были враги, этих они всем сердцем
ненавидели; у них были свои страсти, поступки, индивидуальности.
Король-Моряк, который пришел после Георга, тоже был человеком; и герцог Йорк
был человеком, большим, грубым, горластым, веселым и бесстрашным ругателем.
Но этот Георг - что он был такое? Я просматриваю всю его жизнь и вижу
неизменными лишь поклон и улыбку. Пытаюсь разобрать его на составные части и
нахожу только шелковые чулки, ватные прокладки, корсет, сюртук с позументами
и меховым воротом, звезду на голубой ленте, раздушенный носовой платок,
лучший каштаново-коричневый парик от "Труфитта", источающий масляные запахи,
вставные челюсти, огромный черный галстук, один жилет, потом второй, третий
и потом - ничего. Мне неизвестно, чтобы он когда-нибудь выразил какое-то
чувство. Имеются подписанные им документы, но их составляли другие;
сохранились его частные письма, но их писала чужая рука. Он ставил внизу
страницы большими буквами: "Георг _Р_" или "Георг _R_" {Георг, Принц, или
Георг, Король (от лат. princeps, rex).}, - и полагал себя автором; а на
самом деле это работа неизвестного писца, книгопродавца, писателя -
неизвестного человека, который заботился о правописании, исправлял корявые
обороты и придавал расхлябанному, слезливому пустословию какой-то смысл. Вот
у них была своя индивидуальность: у его учителя танцев, которому он
подражал, которого даже превзошел; у парикмахера, расчесывавшего и
завивавшего ему парик; у портного, кроившего его сюртуки. Но о Георге
невозможно сказать ничего определенного. Снаружи все, несомненно,
портновская работа и прокладки; за этим, может быть, что-то и кроется, но
что? До характера сейчас не доберешься. Да и в будущем у людей найдутся дела
поважнее, чем распеленывать и разгадывать эту венценосную мумию. Признаюсь,
когда-то я думал, что получилась бы хорошая охота - выследить его, поднять и
загнать. Но теперь мне было бы просто стыдно садиться на коня, спускать
добрых собак и скакать в отъезжее поле за такой жалкой дичью.
12 августа 1762 года, в сорок седьмую годовщину восшествия
Брауншвейгской династии на английский престол, все колокола в Лондоне
разливались праздничным звоном, возглашая, что у Георга III родился
наследник. Пять дней спустя король соблаговолил выпустить скрепленный
большой королевской печатью документ, согласно которому ребенку
присваивались титулы его королевского высочества принца Великобритании,
принца-курфюрста Брауншвейг-Люнебургского, герцога Корнуолла и Роутсея,
графа Гаррика, барона Ренфрю, лорда Островов, наместника Шотландского,
принца Уэльского и графа Честерского.
Все, кто мог, устремились смотреть прелестное дитя, и в Сент-Джеймском
дворце за фарфоровым экраном была установлена колыбель, увенчанная тремя
страусовыми перьями, а в ней, радуя взгляд верноподданных англичан, возлежал
царственный младенец. Я читал, что среди первых подношений ему был подарен
"индейский лук со стрелами- от жителей Нью-Йорка, подданных его отца". Это
была его любимая игрушка; один старый политик, оратор и острослов времен его
деда и прадеда, так и не пресытившийся жизнью царедворца и даже в старости
ценивший монаршие милости, имел обыкновение играть с маленьким принцем, -
мальчик стрелял в него из этого лука, старик делал вид, будто падает
мертвый, потом поднимался и падал снова, и так много раз подряд, к великому
удовольствию наследника. Словом, ему угождали с колыбели; политики и
царедворцы наперебой лобызали ему стопы еще прежде, чем он научился ими
ступать.
Есть красивая картина, изображающая царственное дитя - эдакого
прелестного пухленького ребенка, спящего на коленях у матери, а она
обернулась и приложила палец к губам, словно просит окружающих ее придворных
не потревожить сон дитяти. Вероятно, с этого дня и до смерти в шестьдесят
восемь лет с него было написано больше портретов, чем с кого бы то ни было
из живших и умерших на земле, - во всевозможных военных мундирах и
придворных одеяниях - с длинными пудреными волосами - с косицей и без, в
треуголках всех мыслимых фасонов - в драгунском мундире - в форме
фельдмаршала - в шотландской юбке и пледе, с палашом и кинжалом
(умопомрачительная фигура) - во фраке с аксельбантами, расшитой грудью и
меховым воротом, в панталонах в обтяжку и шелковых чулках - в париках всех
расцветок: белокурых, каштановых и черных, - и, наконец, в знаменитом
облачении для коронации, память о которой была ему так дорога, что копии с
этого портрета он разослал по всем королевским дворам и британским
посольствам в Европе, а также в бесчисленные клубы и ратуши Англии и всем
своим знакомым. Помнится, во дни моей молодости его портрет висел над
обеденным столом чуть не в каждом доме.
О молодых годах принца известно немало россказней. И как он с
необычайной быстротой усваивал все языки, и древние и современные; и как
красиво сидел в седле, прелестно пел, изящно играл на виолончели. Что он был
красив, свидетельствуют все. Он отличался горячим нравом и якобы однажды,
повздорив с отцом, ворвался в королевский кабинет с возгласом: "Уилкс и
свобода навсегда!" И будто бы он был такой умный, что посрамлял даже своих
наставников. Один из них, лорд Брюс, допустил ошибку в долготе греческого
слога, и прекрасный юный принц его тут же поправил. Лорд Брюс не мог
оставаться его учителем после подобного унижения; он подал в отставку, и,
чтобы ему не было обидно, его возвели в графское достоинство. Вот уж
воистину престранный повод для пожалования титула! Лорд Брюс получил графа
за ошибку в просодии; а Нельсон получил барона за победу на Ниле.
Любители арифметики складывали миллионы и миллионы, которые за свою
яркую жизнь единолично поглотил этот принц. Помимо годового дохода в
пятьдесят, семьдесят, сто и сто двадцать тысяч фунтов, известно, что он
трижды обращался за дотациями в парламент; что у него были долги в сто
шестьдесят и шестьсот пятьдесят тысяч фунтов; и существовали еще какие-то
таинственные иностранные займы, которые тоже пошли в его карман. Чем он
заслужил такие невероятные суммы? За что ему их давали? Будь он целым
промышленным городом, или густонаселенным сельским районом, или пятитысячной
армией, на него и тогда бы не ушло больше. А он, один-единственный толстый
человек, не пахал, не прял, не воевал, - что же он мог такого сделать, что
вообще может сделать человек, чтобы заслужить подобное изобилие?
В 1784 году, когда ему исполнился двадцать один год, он получил
Карлтон-Хаус, отделанный за счет нации со всей мыслимой роскошью. Карманы
его были полны денег, - он заявил, что ему мало; он швырял их в окно - на
одни сюртуки он тратил десять тысяч в год. Нация дала ему еще денег; потом
еще и еще. Сумма получалась неисчислимая. Он был на загляденье хорош собой
и, едва начав появляться в свете, получил прозвище Принц Флоризель. Что он
самый очаровательный принц на свете, - считали и мужчины, и, к сожалению,
очень многие женщины.
Вероятно, он был грациозен. Существует так много свидетельств о
приятности его манер, что приходится признать за ним безусловную
элегантность и силу обаяния. Он и еще брат французского короля граф д'Артуа,
очаровательный молодой принц, который умел превосходно ходить по канату (он
же старый, дряхлый король-изгнанник, просивший об убежище у преемника короля
Георга и живший какое-то время в бывшем дворце Марии Стюарт), - эти двое
делили между собой в юности славу двух первых джентльменов Европы. Мы-то в
Англии, разумеется, отдавали пальму первенства нашему джентльмену. И до
самой кончины Георга у нас в этом не возникало сомнений, а вздумай кто
усомниться, его сочли бы изменником и бунтовщиком. Недавно я перечитывал
наугад страницы из прелестных "Noctes" {"Ночи" (лат.).} Кристофера Нокса в
новом издании. Верный шотландец поднимает там тост за здравие КОРОЛЯ
прописными буквами. Можно подумать, будто это - какой-то герой, мудрец,
государственный муж, идеал монарха и мужчины. Случай с разбитым кубком, о
котором я говорил выше, произошел с Вальтером Скоттом. Он был в Шотландии
горячим сторонником короля, он расположил к нему всех шотландцев, ввел
верность короне в моду и яростно разил врагов принца своим могучим палашом.
У Брауншвейгского королевского дома не было других таких защитников, как
простолюдины-якобиты, вроде Сэма Джонсона, сына личфилдского коробейника,
или Вальтера Скотта, сына эдинбургского юриста.
Натура и обстоятельства словно сговорились испортить молодого принца:
при папашином дворе стояла такая невыносимая скука, такими дурацкими были
там развлечения, такими бессмысленными занятия, и все одно и то же, и такая
одурь - не продохнуть; от подобной жизни и менее полнокровный наследник
престола ударился бы в разгул. Все принцы, едва вырастали, тут же спешили
удрать из этого Замка Уныния, где сидел на престоле старый король Георг, с
утра до ночи проверяя свои конторские книги или мурлыча Генделя, а королева
Шарлотта вышивала в пяльцах и нюхала табак. Большинство из этих
здоровяков-сыновей, перебесившись смолоду, поселялись своим домом и
превращались в мирных подданных отца и брата, - и народ относился к ним
вовсе не плохо, прощая, как принято, грехи молодости за лихость, искренность
и веселый нрав.
Черты, проявившиеся смолоду, останутся в человеке и в зрелые годы. Наш
принц начал свою жизнь с подвига, вполне достойного его будущих свершений:
он изобрел новую пряжку на башмаках. Она имела один дюйм в длину и пять
дюймов в ширину, "закрывая почти весь подъем и доставая до полу с обеих
сторон". Какое очаровательное изобретение, изящное и полезное, как и сам
принц, на чьей ноге оно блистало! На свой первый придворный бал, читаем мы,
он явился "в кафтане розового атласу с белыми манжетами, в камзоле белого
атласу, шитом разноцветной канителью и парижскими искусственными
бриллиантами без счету. А шляпа его была украшена двумя рядами стальных бус,
всего числом в пять тысяч, и с пуговицей и петлей того же материалу, и была
заломлена по новому армейскому фасону". Каков Флоризель! Может быть, эти
подробности кажутся неинтересными? Но ведь они представляют собою важные
сведения из его жизни. Биографы рассказывают нам, что, начиная
самостоятельную жизнь в новом роскошном дворце, принц Уэльский имел некие
смутные намерения поощрять науки, литературу и другие искусства; устраивать
ассамблеи литераторов; основать общества по изучению географии, астрономии,
ботаники. Астрономия, география, ботаника! Как бы не так! Французские
балерины, французские повара, жокеи, шуты, сводники, портные, кулачные
бойцы, учителя фехтования, торговцы фарфором и мишурой, ювелиры - вот с кем
он постоянно якшался. Поначалу он делал вид, будто дружит с такими людьми,
как Берк, Фокс, Шеридан. Но возможно ли, чтобы эти люди сохраняли
серьезность в обществе пустого, беспутного молодого человека? Фокс мог
толковать с ним об игре в кости, Шеридан - о вине; а больше - что же еще
могло быть общего у этих гениев с разряженным молодым хозяином
Карлтон-Хауса? Чтобы такой безмозглый шалопай - и пользовался уважением
Фокса и Берка? Чтобы его мнение о конституции, об индийском вопросе, о
равноправии католиков - о чем угодно, серьезнее пуговиц для жилета или соуса
к куропатке - имело в их глазах какой-то вес? Дружба между принцем и вождями
вигов - вещь невозможная. Они лицемерили, прикидываясь, будто уважают его, и
он, нарушив этот притворный союз, был по-своему совершенно прав. Его
естественными дружками были франты и паразиты. Он мог разговаривать с
портным, с поваром; но чтобы такой человек, ленивый, слабохарактерный,
самовлюбленный, с головы до пят пропитанный чудовищным тщеславием и
неискоренимым легкомыслием, мог беседовать на равных с великими
государственными мужами - это абсурд. Они рассчитывали использовать его в
своих целях, и какое-то время им это удавалось; но они не могли не видеть,
как он труслив, как бессердечен и вероломен, и, наверное, были готовы к его
измене. Новый круг его друзей составили обыкновенные собутыльники, и они ему
тоже вскоре наскучили; после этого мы видим его в тесном кругу нескольких
избранных подхалимов - мальчиков со школьной скамьи и гвардейцев, чья лихая
выправка щекотала нервы поистрепавшегося сластолюбца. Какая разница, кто
были его друзья? Он всех друзей бросал; настоящих друзей у него и быть не
могло. Возле наследника престола могут толпиться льстецы, авантюристы,
искатели, честолюбцы, использующие его в своих интересах; но дружба ему
заказана.
И женщины, я думаю, с такими людьми так же расчетливы и коварны, как и
мужчины. Возьмем ли мы на себя роль Лепорелло и будем размахивать списком
любовных побед этого венценосного Дон Жуана, перебирая одно за другим имена
фавориток, которым принц Георг швырял свой платок? Какой смысл
пересказывать, как была высмотрена, завоевана, а потом брошена Пердита и кто
пришел ей на смену? Что с того, если мы и знаем, что он действительно был
обвенчан с миссис Фицгерберт по римско-католическому обряду, что ее
свидетельство о браке в Лондоне видели и что имена свидетелей при
бракосочетании известны? Порок такого рода ничего нового или случайного
собой не представляет. Распутники, бессердечные, самоупоенные, вероломные и
трусливые, существуют от сотворения мира. У этого соблазнов было больше, чем
у многих других, - вот, пожалуй, единственное, что можно было бы сказать в
его оправдание.
На горе этому обреченному, он мало того, что был красив и вызывал
восхищение женщин; мало того, что был наследником престола, которому все
наперебой стремились угождать и льстить, - но он к тому же имел неплохой
голос, и это толкало его еще дальше по дурной дороге, к застолью и пьянству.
Словом, все демоны удовольствия влекли за собой бедного Флоризеля:
праздность, и сластолюбие, и тщеславие, и пьянство, дружно бряцая веселыми
кимвалами, толкали и манили его.
Впервые мы читаем об его нежных руладах, когда он поет под стенами
замка Кью чувствительные песенки при луне на берегу Темзы, а лорд виконт
Лепорелло следит за тем, чтобы никто не помешал его исполнению.
В то время петь после обеда и ужина было принято повсеместно. Можно
сказать, вся Англия подхватывала припевы, иногда безобидные, а то и
скабрезные, сопровождая ими обильные возлияния пенящейся влаги.
Спешишь, о Муза, в дальний край? Зачем тебе туда?
Вкруг кубка лучше ты летай, как стриж вокруг пруда! -
пел Моррис в одной из своих анакреонтических од, и принц несчитанное
число раз подтягивал веселый припев:
Вот выпить веская причина и кубки вновь налить!
Сам-то залихватский собутыльник принца нашел в конце концов "вескую
причину" перестать пить и наливать, понял ошибки своей молодости, оставил
кубки и припевы и умер вдали от света, примирившись с богом. А ведь стол
принца предлагал, должно быть, немало соблазнов. За ним сиживали
прославленные остроумцы, наперебой стараясь позабавить хозяина. Удивительно,
как взыгрывает дух, заостряется ум и богаче становится винный букет, когда
во главе стола оказывается один из великих мира сего. Скотт, преданный
кавалер, верный вассал короля и лучший рассказчик того времени, щедро
изливал там свои неисчерпаемые запасы стародавних преданий, доброты и
насмешки. Грэттон добавлял редкостное красноречие, фантазию, темперамент.
Том Мур залетал ненадолго и заливисто распевал свои бесподобные любовные
песенки, а потом, негодующе чирикнув, упорхнул и стал налетать на принца,
клевать его и когтить. С такими гостями и впрямь не мудрено было засидеться
допоздна, так что у дворецкого, бывало, рука отнималась откупоривать
бутылки. Нельзя забывать, какие тогда были нравы, - Уильям Питт, например,
являлся в палату общин, распив дома бутылку портвейна, и отправлялся оттуда
с Дандесом к Беллами, чтобы опустошить еще парочку.
Читая том за томом про нашего принца, повсюду находишь с десяток, -
право, не больше, - одних и тех же историй. Он был добр, эдакий повеса-принц
с нежным сердцем. Один рассказ, быть может, изо всех самый для него лестный,
свидетельствует о том, что, будучи принцем-регентом, он всегда готов был
выслушать все доводы в защиту приговоренных к смертной казни и рад был, если
возможно, смягчить приговор. Он был добр со слугами.
Есть во всех его биографиях рассказ, который рисует нам некую горничную
Молли, - при очередном домашнем переустройстве, какие принц постоянно
затевал, бедняжка плакала, вытирая пыль с кресел, и объяснила свои слезы
тем, что ей приходится теперь расстаться с хозяином, у которого для каждого
из прислуги есть доброе слово. Другой рассказ - о конюхе, который воровал
овес и сено из принцевых конюшен, за что и был уволен соответствующим
должностным лицом; но принц услыхал о проступке Джона, пожурил его очень
сердечно и принял обратно, взяв с него слово больше никогда не грешить, -
каковое слово Джон свято сдержал. Еще с умилением рассказывается, как принц
в ранней молодости услыхал однажды о семье офицера, терпящей нужду, тут же
занял шестьсот или восемьсот фунтов, подобрал под шляпу свои длинные волосы
и в таком неузнаваемом виде отвез деньги голодающей семье. Он послал деньги
Шеридану, когда тот уже был на смертном одре, и готов был послать еще, но
смерть положила конец страданиям гения. Помимо этих случаев, приводятся еще
милостивые слова, изящно и к месту сказанные им разным людям, с которыми его
сводила судьба. Но он обманул чувства многих друзей. Сегодня он был с ними
приветлив и короток, а завтра проходил мимо, не замечая. Он пользовался ими
в своих целях, может быть, любил их по-своему, а потом приходила разлука. В
понедельник он целовал и ласкал бедняжку Пердиту, а во вторник встретил и не
узнал. В среду он был очень сердечен со злосчастным Браммелом, а в четверг
забыл о нем и даже не отдал бедному денди причитающуюся ему табакерку; уже
много лет спустя он встретил старого Красавчика, впавшего в нищету и
ничтожество, и тот прислал ему другую табакерку, наполненную тем сортом
табака, который ему когда-то нравился, - в знак памяти и полной покорности;
и король принял подарок, и велел закладывать лошадей, и уехал, так и не
кивнув тому, кто был ему некогда другом, любимцем, соперником, врагом и
недосягаемым образцом. У Роксолла можно об этом прочесть. Когда умерла
обаятельная, красивая, благородная герцогиня Девонширская - прелестная дама,
которую он в прежние годы называл своей дражайшей герцогиней и делал вид,
будто высоко ценит, как и все английское общество, - он сказал: "Мы потеряли
самую светскую женщину в Англии".- "Мы потеряли самого сердечного человека в
Англии", - возразил честный Чарльз Фокс. В другой раз, когда, как
рассказывается у того же Роксолла, трое вельмож получали орден Подвязки,
"некое высочайшее лицо заметило, что каждый из троих держится в соответствии
со своим характером: герцог А. приблизился к монарху с холодным,
флегматичным и неловким видом настоящего клоуна, лорд В. вышел, улыбаясь и
кланяясь, как придворный, а лорд С. явился спокойный и непринужденный, как и
надлежит джентльмену"! Вот такие истории приходится вспоминать, рассказывая
об этом принце и короле, - был добр с горничной, явил великодушие к конюху,
тонко разбирался в поклонах. Больше о нем рассказать нечего - только эти
пошлые, заурядные анекдоты, весьма для него характерные. Идет великая война
империй и гигантов. Что ни день, отважные воины выигрывают и проигрывают
кровавые битвы. Изодранные, прокопченные знамена и побитые штандарты,
вырванные из героической руки врага, складываются к его ногам; а он сидит
себе на троне, улыбается и награждает отличившихся орденами. Это он-то!
Когда ставили "Коронацию", актер Эллистон, игравший главную роль;" так
вжился в образ, что воображал себя королем, рыдал и рассылал толпе
благословения. Я уверен, что Георг IV так наслушался рассказов о войне,
стольких храбрецов возвел в рыцарское достоинство и облачался в такое
неисчислимое количество маршальских мундиров и всевозможных треуголок с
перьями, галунов, лычек и аксельбантов, что, наверно, вообразил, будто
принимал участие в военных кампаниях и под именем генерала Брока возглавил
атаку германского легиона под Ватерлоо.
Всего тридцать лет, как он умер, а уже непонятно, как это
великосветское общество могло его выносить? Согласились ли бы мы терпеть его
сейчас? За последнюю четверть столетия произошла грандиозная молчаливая
революция, - насколько она отдалила нас от прежних времен и нравов! Как
преобразила самих людей! Сегодня, когда я вижу среди нас пожилых седоволосых
джентльменов с превосходными манерами, живущих тихо и достойно, лаская
внуков, - я думаю о том, какими они были в молодости. Вот этот величавый
вельможа старого закала служил некогда в десятом гусарском полку и обедал у
принца, вечер за вечером оканчивая у него под столом. А вон тот каждый вечер
проводил у Брукса или Рэггетта за игрой в кости. Если, возбужденный игрой и
вином, вон тот господин говорил какую-нибудь резкость соседу, они непременно
выходили вдвоем на улицу и на следующее утро пытались застрелить один
другого. Вот этот возил своего чернокожего приятеля боксера Ричмонда к
Маулси и держал его одежду, вопил, божился и улюлюкал, пока негр колошматил
еврея по прозвищу Сэм. Вот джентльмен, который, бывало, сам с удовольствием
скидывал сюртук, если затевалась уличная драка, и мужественно бился на
кулачки с лодочником. Вон тот сидел на гауптвахте. А этот, который сейчас
так галантен с дамами, так величав и любезен, вздумай он заговорить с нами
на том языке, каким он пользовался в мужской компании смолоду, божился бы
так, что у нас с вами волосы бы на голове дыбом встали. Недавно я
познакомился с одним очень старым немцем, который в начале века служил в
пашей армии. После этого он пятьдесят лет прожил у себя в имении и почти не
встречался с англичанами, чьим языком, - то есть английским языком
пятидесятилетней давности, - некогда овладел в совершенстве. Когда этот
превосходно воспитанный старый господин стал говорить со мной по-английски,
проклятья и ругательства прямо посыпались у него с языка, - так было принято
у герцога Йорка под Валансьенном (ах, до чего же лихо божились во Фландрии!)
или в Карлтон-Хаусе за ужином и картами. Почитайте письма Байрона. Молодой
человек так приучен к божбе, что употребляет проклятья в письмах к друзьям,
сквернословит по почте. Почитайте, что он пишет о жизни молодых людей в
Кембридже, о гуляках-профессорах, из которых один "болтал по-гречески, точно
пьяный илот", - до них самым развеселым студентам было далеко. Почитайте у
Мэтьюза описание пирушек в доме у титулованного недоросля в Ньюстеде, - как
шел по кругу человеческий череп, наполненный вином, как молодые повесы
наряжались в монашеские рясы из костюмерной и засиживались так до света,
горланя соответствующие баллады и куплеты. "К завтраку, - пишет Мэтьюз, - мы
выходим в два-три часа дня. Тут для желающих есть рукавицы и рапиры, или же
мы стреляем в цель из пистолетов прямо в зале, или дразним волка". Поистине
веселая жизнь! Сам юный хозяин поместья пишет на эту же тему своему другу
мистеру Джону Джексону, кулачному бойцу в Лондоне.
Такую же странную картину иных манер и забав дает нам вся минувшая
эпоха. У Роксолла можно прочесть о том, как развлекался сам премьер-министр,
грозный Уильям Питт, в компании с такими важными лицами, как лорд-канцлер
Терлоу и мистер Дандес, казначей флота. Возвращаясь из Эддискоума после
щедрого обеда, эти трое государственных мужей увидели, что ворота городской
заставы распахнуты, и проскакали в город, не заплатив пошлины. Стражник,
приняв их за разбойников с большой дороги, выстрелил им вдогонку из мушкета,
но не попал, и поэт по этому поводу написал:
Когда в седле едва держался Питт,
Подумал сторож, что премьер - бандит,
Но пьяного спас благосклонный рок,
Хоть спущен был карающий курок.
Как видите, казначей флота, лорд-канцлер и премьер-министр, не
стесняясь, валяли дурака. Читая "Мемуары" Элдона, можно убедиться, что и
адвокатура того времени питала к вину не меньшее пристрастие, чем
государственная администрация. Это, впрочем, не относится к самому лорду
Элдону - он всегда был паинькой и при любви к портвейну еще гораздо больше
любил свои обязанности, свой долг и свое жалованье.
Он рассказывает о том, как во время выездной сессии в северных
графствах они пировали в доме некоего адвоката Фосетта, который каждый год
устраивал обед в честь столичных судей.
"В тот раз, - пишет Элдон, - я вдруг слышу, как Ли говорит:
- Я не могу оставить недопитым вино Фосетта. А вы, Дейвенпорт, сразу же
после обеда отправляйтесь домой и ознакомьтесь с материалами по делу,
которое мы завтра будем слушать.
- Ну, нет, - отвечает Дейвенпорт. - Чтобы я да оставил обед и вино ради
каких-то бумаг? Нет, Ли, этому не бывать.
- Что же в таком случае делать? - говорит Ли. - Кто еще занят в
процессе?
Дейвенпорт. Ну конечно! Молодой Скотт.
Ли. Ах, так! Вот пусть он и едет. Мистер Скотт немедленно поезжайте
домой и ознакомьтесь с материалами дела к нашему сегодняшнему вечернему
совещанию.
Это было очень жестоко по отношению ко мне, - пишет Элдон, - но я
поехал. Собрались прокуроры из Камберленда, Нортумберленда и еще бог знает
откуда. Уже совсем поздно появляется Джек Ли, пьяный как сапожник, и
говорит: - Я не могу сейчас проводить совещание, мне необходимо лечь спать.
И уходит. За ним появляется сэр Томас Дейвенпорт.
- Мы не можем сегодня провести совещание, мистер Уордсворт (,так,
помнится, звали прокурора; это камберлендская фамилия), - громко говорит
Дейвенпорт. - Вы разве не видите, что мистер Скотт совершенно пьян?
Невозможно ничем заниматься.
Это я-то, бедняк, оставшийся почти без обеда и без капли вина, так
пьян, что невозможно ничем заниматься!
Словом, назавтра вердикт был вынесен против нас, и всему виною был обед
адвоката Фосетта. Мы подали прошение о повторном слушанье и, к чести нашей
профессии, должен сказать, что издержки по первому слушанью эти два
джентльмена, Джек Ли и сэр Томас Дейвенпорт, взяли целиком на себя. Это -
единственный известный мне случай в таком роде, однако свидетельствую, что
так оно было. Мы просили о повторном слушанье (на том основании,
по-видимому, что защитники были не в себе), и наше ходатайство было
удовлетворено. На следующий год, когда снова слушалось наше дело, в начале
судебного заседания судья встал и говорит:
- Джентльмены, кто-нибудь из вас вчера обедал у мистера Фосетта? Если
да, то я отказываюсь слушать это дело и откладываю его до будущего года.
Поднялся общий смех. В тот раз дело мы выиграли".
В другой раз в Ланкастере, куда выездная сессия забросила беднягу
Босуэлла, "мы нашли его, - пишет мистер Скотт, - в пьяном виде валяющимся на
панели. За ужином мы собрали с присутствующих гинею для него и полкроны для
его клерка. (Народу, я думаю, там было изрядно, так что проделка Скотта
никому не обошлась слишком дорого.) И наутро, когда он проспался, прислали
ему якобы для ознакомления синопсис дела, которое мы озаглавили "О том,
quare adhaesit pavimento {Почему он прилип к панели (лат.).}" с тем, чтобы
он выступил по нему с ходатайством о постановлении суда. При этом
сформулировано все было так замысловато, будто ходатайство об этом
постановлении требует глубокой и всесторонней учености. Босуэлл гонял
посыльного ко всем юристам города, в надежде найти у кого-нибудь книги,
содержащие прецеденты, - но тщетно. Однако с ходатайством в суде он все-таки
выступил, построив свою речь только на положениях синопсиса. Судья был в
совершеннейшем недоумении, публика ничего не понимала. Судья сказал: "Первый
раз слышу о подобном постановлении суда - что это такое, что прилипает к
панели? Может ли кто-либо из господ адвокатов объяснить, в чем дело?"
Адвокаты весело смеялись. Наконец один из них сказал:
- Милорд, прошлую ночь мистер Босуэлл сам прилип к панели. И его
невозможно было сдвинуть. Потом его все-таки отнесли в постель, но всю ночь
до самого утра панель и он сам на ней не шли у него из головы".
Такие анекдоты как нельзя более во вкусе старого хитреца Элдона. Когда
линкольнский епископ перебирался из старого дома, который занимал, пока был
настоятелем собора святого Павла, он, как утверждает мемуарист, спросил
совета у своего ученого друга по имени Уилл Хей, каким образом ему перевезти
запасы превосходного кларета, которым он очень дорожил.
- А скажите, милорд, сколько у вас этого вина? - спросил Хей.
Епископ ответил, что шесть дюжин.
- Только-то? - говорит Хей. - В таком случае вам надо всего-навсего
шесть раз пригласить меня к обеду, и я все унесу сам.
Да, то были времена исполинов. Но эта винная шутка не производит такого
устрашающего впечатления, как острота прокурора Телуолла, который десять лет
спустя, в разгар Французской революции, сдувая шапку пены с кружки портера,
заметил: "Вот так бы я посбивал шапки вместе с головами у всех королей".
А теперь перейдем к лицам более высокопоставленным, чьи деяния
запечатлены на страницах застенчивых мемуаров мисс Бэрни. Она описывает нам
принца крови в самой что ни на есть королевской роли. Громкие голоса, шумные
привычки, скрипучие сапоги и оглушительные проклятья молодых принцев, как
видно, вносили беспокойство в виндзорский уклад, и чайные чашечки на
подносах жалобно дребезжали. Был однажды день тезоименитства, предстоял бал,
на котором должен был состояться первый светский выход одной из милых
маленьких принцесс, и было решено, что бал откроет менуэтом в паре с
дебютанткой ее брат принц Вильгельм-Генрих, который и навестил придворных
короля во время их обеда.
"За обедом во главе нашего стола восседала миссис Швелленберг" в
роскошном туалете; еще с нами обедала мисс Голдсуорси, миссис Стэнфорд,
мосье дю Люк и мистер Стэнхоуп; и как раз как были поданы фрукты, вошел
герцог Кларенс.
Он только что отобедал с Королем и ждал свой экипаж, чтобы ехать домой
переодеться к балу. Желая дать вам представление об энергическом характере
речи Его Королевского Высочества, я должна пренебречь приличиями и предать
бумаге кое-какие его крепкие слова, или хотя бы намекнуть на них, дабы
изобразить Принца-Моряка в правдивом свете.
Мы, разумеется, все встали при его появлении, оба присутствовавших
джентльмена расположились за спинками стульев, а слуги покинули комнату. Но
он велел нам всем сесть, позвал слуг обратно, чтобы они разносили випо. Он
был чрезвычайно возбужден и в наилучшем расположении духа. Сидя во главе
стола рядом с миссис Швелленберг, он казался весел, полон задора и проказ, и
при этом умен, хоть и шутлив.
- Я нынче впервые присутствовал на именинном обеде у Короля в
Сент-Джеймском дворце, - произнес он. - А вы здесь все пили за здравие Его
Величества?
- Нет, Фаше Королевское Фысочество; Фаше Королевское Фысочество должны
фсех заставить, - сказала миссис Швелленберг.
- И заставлю, чтоб мне!.. Эй, послушайте (лакею), несите шампанское; я
выпью за здравие Короля, я не я буду, ежели не выпью! Я, правда, уж пил, и
немало, и Король тоже, можете мне поверить! Ей-богу, Короля еще никто так не
потчевал! Уж мы постарались поддержать в нем бодрость духа; теперь ему все
эти торжественные церемонии - что раз плюнуть. Я б еще и не так мог, да тут
этот бал и Мэри - я дал обещание танцевать с Мэри. И ради Мэри должен
остаться трезвым".
Неутомимая мисс Бэрни на протяжении десятка страниц подробно описывает
речи его королевского высочества, с мастерством и юмором, достойными
проницательного автора "Эвелины", показывая, как возрастало возбуждение
молодого Принца-Моряка, как он пил все больше и больше, а когда почтенная
мадам Швелленберг попыталась его остановить, поцелуем заставил ее замолчать
и нежно посоветовал ей при этом заткнуть хлебало, словом, как ему не удалось
"ради Мэри остаться трезвым". Пришлось Мэри искать себе в тот вечер другого
кавалера, ибо его королевское высочество принц Вильгельм-Генрих не держался
на ногах.
А хотите картину развлечений другого принца крови? Речь пойдет о
герцоге Йорке, незадачливом генерале и всеми почитаемом главнокомандующем, о
любимом брате Георга IV, с которым они прокутили вместе не одну ночь и
который не изменил своим веселым привычкам чуть ли не до самого того дня,
когда смерть схватила его тучное тело.
В "Письмах" Пюклера-Мускау этот немецкий князь так описывает попойку с
его высочеством, каковой королевский отпрыск в лучшие свои годы был столь
могучим выпивохой, что "шесть бутылок кларета после обеда не производили в
его лице ни малейших видимых перемен".
"Вспоминаю, пишет Пюклер, как однажды вечером, - собственно, было уже
за полночь, - он повел кое-кого из своих гостей, в том числе австрийского
посланника графа Меервельта, графа Берольдингена и меня, к себе в оружейную
комнату. Мы вздумали было побаловаться и помахать саблями и турецкими
ятаганами, однако оружие плохо держалось у нас в руках, и кончилось тем, что
сам герцог и Меервельт оба поцарапались до крови прямым индийским мечом.
Потом Меервельт решил испытать, можно ли этим мечом, как дамасским,
разрубить надвое горящую свечу, которая стояла на столе. Опыт удался
неважно: и свеча и шандал полетели на пол, и наступила темнота. Мы ощупью
стали пробираться к выходу, как вдруг адъютант герцога в большом волнении,
заикаясь, проговорил: "Ч-т побери, сэр, я вспомнил, что этот меч отравлен!"
Можете вообразить приятные чувства обоих пострадавших. По счастью, при
дальнейшем расследовании выяснилось, что виной суматохи был не яд, а
кларет".
И, наконец, еще одна вакханалия - в ней принимали участие и Кларенс, и
Йорк, и высшее лицо в королевстве - сам великий принц-регент. Пиршество
происходило в Брайтонском павильоне и было описано мне одним джентльменом,
который при том присутствовал. На карикатурах Гилрея среди веселых
собутыльников Фокса можно видеть тучного вельможу - это герцог Норфолк по
прозвищу "Норфолкский Жокей", прославившийся своими застольными подвигами.
Он рассорился с принцем, как и все виги; однако позднее между ними произошло
нечто вроде примирения, и принц пригласил его, уже глубокого старика,
отобедать и переночевать в Павильоне. Герцог приехал в Брайтон из своего
Аренделского замка на знаменитых серых рысаках, которых в Сассексе помнят до
сих пор.
Принц Уэльский составил со своими августейшими братьями заговор, как им
получше напоить старика. Каждый из сидящих за столом должен был пригласить
герцога выпить бокал вина - и старый пьяница, разумеется, никому не
отказывал. Вскоре он уже догадался о сговоре, однако продолжал пить бокал за
бокалом и перепил многих. Наконец, Первый Джентльмен Европы предложил
перейти на коньяк. Один из августейших братцев налил стакан герцогу. Старик
встал и опрокинул коньяк себе в глотку. "А теперь, - говорит он, - пусть
подают мой экипаж, и я уеду домой". Принц настаивал, чтобы он выполнил
обещание и остался переночевать под его гостеприимным кровом. Нет, отвечал
герцог, довольно с него такого гостеприимства, это ловушка, он уйдет отсюда
немедленно и никогда больше не переступит сего порога.
Приказали закладывать рысаков, экипаж подали, но за полчаса ожидания
вино одолело старика, хозяин дома добился своей благородной цели: седая
голова герцога поникла на стол. Однако, когда объявили, что карета подана,
он на нетвердых ногах все же добрел до нее и, повалившись внутрь, велел
ехать домой в Арендел. Целых полчаса его катали по аллее вокруг Павильона, а
старик воображал, что едет домой. А наутро, когда он проснулся, оказалось,
что он ночевал в безобразном брайтонском жилище принца. Это строение можно
сегодня осмотреть за шесть пенсов, там каждый божий день играют музыканты,
или же дом снимают клоуны и акробаты и проделывают в нем свои кувырки и
трюки. Деревья вокруг дома стоят по-прежнему, остались и посыпанные гравием
дорожки, по которым возили бедного старого грешника. Я могу представить
себе, какие довольные и разгоряченные лица были у принцев, когда они стояли,
привалясь кто брюхом, кто боком к столбикам аркады, и забавлялись позором
старого Норфолка; но я не могу себе представить, как этого человека,
забавлявшегося таким образом, можно называть джентльменом.
От пьянства благосклонная муза переходит теперь к азартным играм,
каковым наш принц во дни юности тоже уделял весьма большое внимание. Он был
лакомой добычей всех шулеров, они паразитировали на нем. Рассказывают, что
его обобрал Филипп Эгалите. Один благородный лорд, которого назовем маркиз
Стайн, обставил его, как можно судить, на сказочную сумму. Он посещал клубы,
где в то время постоянно шла игра, и поскольку было известно, что долг чести
для него священен, евреи дожидались за порогом, чтобы получить его
собственноручную долговую расписку.
На скачках он действовал столь же неудачливо, сколь и недостойно; хотя,
по моему мнению, ни он сам, ни его жокей, ни его лошадь Эскейп в той
скандальной истории, наделавшей столько шуму, не были виноваты.
Главными клубами молодых модников были "Артур", "Олмэк", "Будл" и
"Уайт". Играли в каждом, и в каждом обнищавшие аристократы и разорившиеся
сенаторы обдирали шкуры с простаков. В "Переписке" Селвина можно прочесть о
том, что через горнило таких испытаний прошли и Карлейль, и Девоншир, и
Ковентри, и Куинсберри. Чарльз Фокс, неисправимый игрок, проиграл под
старость лет жуликам двести тысяч фунтов. Гиббон рассказывает, как проводил
за игрой по двадцать два часа кряду, проигрывая по пятьсот фунтов в час.
Этот неустрашимый понтер утверждал, что после выигрыша самое большое
удовольствие в жизни - это проигрыш. Сколько часов, сколько ночей, сколько
здоровья потратил он на "бесовские книги"! Я хотел было прибавить: сколько
душевного спокойствия, но свои потери он воспринимал философически. Проведя
страшную ночь за игрой, целиком посвященную второму в жизни удовольствию, он
мог наутро лежать на диване и спокойно читать какую-нибудь эклогу Вергилия.
Игроки остались и после того, как принц и Фокс перестали кидать кости.
Традицию продолжили лондонские денди. Байрон, Браммел - я мог бы назвать
многих светских господ, жестоко пострадавших от игры. В 1837 году состоялся
знаменитый судебный процесс, едва не положивший конец азартным играм в
Англии. Пэр королевства был уличен в шулерстве, его неоднократно видели за
вистом проделывающим прием, который называется по-французски sauter la
coupe. Одноклубники знали, что он передергивает, но продолжали с ним играть.
Один новичок убедился в нечистой игре и спросил совета у старшего товарища,
как ему следует поступить. "Как поступить? - ответствовал сей апостол
неправедности, - да ставьте на ту же карту, глупый вы человек!" Было сделано
все возможное, чтобы предотвратить скандал. Ему писали анонимные письма с
предупреждениями; но он продолжал передергивать, и пришлось его разоблачить.
С того дня, как позор вельможи был предан гласности, блеск ломберных столов
померк. Потрепанные евреи и шулера еще бродят возле ипподромов и пивных и,
случается, ловят простаков на засаленную колоду карт где-нибудь в
железнодорожном вагоне; но Игра теперь - поверженная богиня, те, кто ей
поклонялся, впали в ничтожество, и сукно на ее столах изорвано в клочья.
Такая же плачевная судьба постигла и славный британский обычай -
кулачный бой, благородный британский бокс, который процветал еще во времена
моей молодости.
Принц в юные лета был страстным покровителем этого национального
спорта, как до него - его двоюродный дед Куллоденский Камберленд; но однажды
в Брайтоне ему случилось наблюдать поединок, в котором один из бойцов был
убит на месте, и тогда принц назначил пенсию вдове несчастного и поклялся
никогда больше не присутствовать при кулачных боях. "Однако, - читаем мы
возвышенные строки Пирса Эгана, чьим сочинением о боксе я имею честь
владеть, - он всегда считал бокс мужественным и чисто английским спортом,
который ни в коей мере не следует искоренять. У себя в будуаре он
распорядился повесить изображение кулачных бойцов на поле как память о своем
былом пристрастии и покровительстве этому спорту храбрых; и, уже став
королем, всегда велел читать себе вслух описания важнейших поединков".
Интересная картина: монарх в минуту отдыха - в королевском шлафроке, слишком
величественный, чтобы читать самому, приказывает премьер-министру, чтобы тот
читал ему вслух о славных сражениях: как Крибб подбил глаз Малиньюксу, а
Джек Рендал отдубасил Боевого Петушка.
Но где наш принц действительно отличался, так это на облучке кареты.
Однажды он примчал карету из Брайтона в Карлтон-Хаус - пятьдесят шесть миль!
- за четыре с половиной часа. Все молодые люди той поры любили носиться в
каретах, сами правя лошадьми. Но обычай быстрой езды покинул Англию и,
кажется, перебрался в Америку. Где они, забавы нашей юности? Никто, кажется,
сейчас не играет, кроме самых черных негодяев, никто не дерется на кулаках,
кроме совершенных отребьев общества. Одна-единственная карета четверкой
каталась в прошлом году по лондонским паркам; но скоро исчезнет и последний
лихой ездок, - он был уже очень стар, и одежда на нем была фасона 1825 года.
Скоро ему предстоит гнать коней к берегам Стикса, где его поджидает
перевозчик, чтобы доставить на ту сторону, к усопшим бражникам, которые
бились на кулаках, играли, пили и гоняли лошадей при короле Георге.
Что Брауншвейги отличались храбростью, что эта черта свойственна всему
их роду и Георгу в том числе - единодушно утверждают все английские авторы;
но откуда ей взяться у Георга IV, этого я лично не вижу. Всю жизнь
нежившийся в пуховых перинах, ленивый, расплывшийся, постоянно занятый едой
и питьем, он рос совсем не так, как его предки. Праотцы испытали на себе
тяготы и опасности войны: они скакали на врага, стреляли из пистолетов и
бесстрашно смотрели в лицо смерти. Отец Георга IV победил роскошь и одолел
праздность. А он никогда не противостоял соблазну; любое его желание
превозносилось и ублажалось. Если и была у него какая-то твердость духа, она
вся размягчилась в общении с поварами, портными, цирюльниками, мебельными
мастерами и оперными танцовщицами. Да и чей мускул не расслабнет от такой
жизни - жизни, состоящей из одних триумфов без побед, - из лилий, ласки,
лести, лени и безмозглого лепета? Когда на Георга III попробовали нажать в
католическом вопросе и по поводу билля об Индии, он заявил, что уедет в
Ганновер, но не уступит ни в том, ни в другом. И он бы действительно уехал;
но сначала он был намерен дать бой своим министрам и парламенту; и он дал
бой и одержал победу. Потом подошло время, когда и Георг IV подвергся
давлению в связи с требованиями эмансипации католиков. Осторожный Пиль уже
переметнулся на их сторону; суровый старый Веллингтон тоже их поддерживал; и
Пиль рассказывает нам в своих "Мемуарах", как повел себя король. Сначала он
отказался уступить; тогда Пиль и герцог Веллингтон подали прошения об
отставке, каковая и была принята их милостивым господином. Он даже почтил
обоих джентльменов, как рассказывает нам Пиль, личным монаршим поцелуем на
прощанье (вообразите себе грозный орлиный профиль старого Артура в то время,
как король чмокает его в щеку!). Когда же они удалились, он сдался, послал
за ними и написал письмо, в котором просил их остаться в правительстве и
давал согласие на все. После того у его величества произошел разговор с
Элдоном, весьма подробно переданный нам в "Мемуарах" последнего. Он
рассказал Элдону неправду о своем объяснении с новыми сторонниками
католической партии, ввел бывшего лорда-канцлера в полнейшее заблуждение;
плакал, стенал, пал ему на грудь и на его щеке тоже запечатлел поцелуй. Мы
знаем, что у старого Элдона слезы тоже были недалеко. Может быть, эти два
источника излились одновременно? Трудно себе представить поведение более
жалкое, трусливое и недостойное. И это - защитник веры? Вождь великой нации
в час испытания? Наследователь храбрости Георгов?
Многие из моих слушателей, без сомнения, совершили вместе с почтенным и
любезным старым джентльменом, графом Мальмсбери, путешествие в старинный
городок Брауншвейг, куда он ездил, дабы забрать оттуда принцессу Каролину и
доставить ее томящемуся жениху, принцу Уэльскому. Старая королева Шарлотта
хотела, чтобы ее первенец взял лучше в жены ее собственную племянницу - ту
знаменитую Луизу фон Штрелитц, ставшую позднее королевой Пруссии и
разделившую с Марией-Антуанеттой грустную славу самой красивой и самой
злосчастной женщины прошлого века. Но у Георга III была своя племянница в
Брауншвейге; она была принцесса побогаче ее светлости из Штрелитца, -
словом, в жены наследнику английского престола была избрана принцесса
Каролина. И вот мы сопровождаем милорда Мальмсбери, отправившегося за ней в
Германию; знакомимся с ее сиятельным папашей и августейшей матушкой;
наблюдаем балы и пиршества при их старинном дворе; видим и самое принцессу,
белокурую, с голубыми глазами и вызывающим декольте - живую и озорную
принцессу-непоседу, которая, однако, милостиво и внимательно прислушивается
к советам своего английского придворного наставника. Мы даже можем, если
хотим, присутствовать при ее туалете, касательно которого он очень
настойчиво, и, видно, не без причины, рекомендует ей проявить побольше
тщания. Что за удивительный старозаветный двор! Какие странные обычаи нам
открываются, какие необыкновенные нравы! Посмотрим ли на них глазами
моралистов и проповедников и вознегодуем при виде откровенного порока,
себялюбия и разврата? Или же будем наблюдать все это, как театральную
пантомиму, в которой есть свой шутовский король, и его королева, и
шуты-придворные, и он сталкивает их друг с другом огромными головами, и бьет
их бутафорским скипетром, и посылает в бутафорскую темницу под охраной
шутов-гвардейцев, а сам садится обедать огромным бутафорским пудингом.
Это страшно, это прискорбно, это дает богатую пищу для размышлений о
нравственности и о политике; это чудовищно, гротескно, смехотворно, - и
такая нелепая мелочность, и этот строгий этикет, и всяческие церемонии, и
показная добродетель; это серьезно, как проповедь, и абсурдно, немыслимо,
как кукольное представление про Панча.
Мальмсбери описывает нам частную жизнь герцога, отца принцессы
Каролины, который, как и его воинственный сын, пал потом на поле боя, воюя
против французов; мы знакомимся с его герцогиней, сестрой Георга III,
суровой и властной пожилой дамой, которая отвела британского посланника в
сторону и угощает его грязными историями о почивших знаменитостях минувших
эпох; позже, когда ее племянник стал регентом, она поселилась в Англии и
жила в жалком меблированном доме, - старая, обтрепанная, всеми оставленная и
нелепая, но при этом все-таки царственная. Мы являемся вместе с Мальмсбери к
герцогу, и формально просим принцессиной руки, и слышим прощальный салют
брауншвейгских пушек, когда по снегу и морозу ее королевское высочество
принцесса Уэльская отбывает к супругу; заезжаем по дороге к владетельному
епископу Оснабрюккскому, некогда нашему герцогу Йорку; уклоняемся от встреч
с французскими революционерами, чьи оборванные легионы нахлынули в Голландию
и Германию и весело попирают сапогами старый мир под музыку "Ca ira";
садимся на корабль в Штаде и высаживаемся в Гринвиче, где фрейлины принца и
фрейлины принцессы ожидали прибытия ее королевского высочества.
Что следует дальше? По прибытии их в Лондон счастливый жених спешит
встретиться со своей суженой. Лорд Мальмсбери рассказывает, что, впервые
представленная принцу, она сделала вполне уместную попытку опуститься на
колени. "Он весьма любезно поднял ее, обнял и, обернувшись ко мне, сказал:
- Харрис, мне нехорошо; пожалуйста, подайте мне стакан коньяку.
Я сказал:
- Может быть, сэр, лучше стакан воды?
На это он, сильно не в духе, ответил с проклятьем:
- Нет; мне нужно скорее к королеве".
Чего можно было ждать от свадьбы, которая имела такое начало, - от
таких жениха и невесты? Я не намерен водить вас по всем перипетиям этой
скандальной истории; следовать за бедной принцессой в ее блужданиях - с бала
на маскарад, из Иерусалима в Неаполь, по обедам, ужинам, ужимкам и горьким
ее слезам. Читая теперь протоколы суда над нею, я голосую: не виновна!
Вердикт мой, конечно, не беспристрастен; ведь при знакомстве с ее грустной
историей чье сердце не обольется кровью из жалости к этому незлобивому,
щедрому, обиженному созданию? Если там было содеяно зло, то возложим
ответственность за него к порогу того, кто бессердечно оттолкнул ее с этого
порога. При всех ее странностях и безрассудствах великий, добрый народ
Англии любил, защищал и жалел ее. "Благослови тебя бог, голубка, мы вернем к
тебе мужа", - сказал ей как-то один мастеровой, и она со слезами
рассказывала об этом леди Шарлотте Берри. Вернуть к ней мужа они не смогли;
не смогли сделать чистым погрязшего в эгоизме человека. Ведь не одно только
ее сердце он ранил. Себялюбивый, не способный к постоянству чувств, к
мужественной, неослабной любви, разве не отмахивался он от раскаяния, разве
не сделал предательство своей привычкой?
Мальмсбери описывает нам начало этого брака. Как принц явился в собор
для венчания, едва держась на ногах, как произнес обеты верности
заплетающимся языком, - как он их сдержал, вы знаете: как преследовал
женщину, с которой обвенчался, до чего ее довел, какие удары ей нанес,
сколько жестокости выказал, как обращался с родной дочерью и какую жизнь вел
сам. И это - Первый Джентльмен Европы? Нет беспощадней сатиры на гордый
английский свет того времени, чем тогдашнее восхищение этим Георгом.
Нет, мы, слава богу, знаем других джентльменов, получше; и, отвращая с
неприязнью взор от этого чудовищного воплощения заносчивости, слабости,
тщеславия, можем найти в Англии, которой якобы правил последний Георг,
людей, действительно заслуживавших звания джентльмена, - при упоминании их
имен сильнее бьется наше сердце, и их памяти мы радостно отдаем дань, когда
этот имперский пигмей уже повергнут в пучину забвения. Я беру моих собратьев
по профессии, литераторов. Например, Вальтера Скотта, который любил короля,
служил ему верной защитой и опорой, как тот отважный горец, герой его книги,
что бился с врагами своего малодушного вождя. Какой это был достойный
джентльмен! Какая благородная душа, какое щедрое сердце, какая прекрасная
жизнь была у славного сэра Вальтера! Или другой литератор, которым я
восхищаюсь еще больше, - английский скромный герой, целых пятьдесят лет
прилежно трудившийся по велению долга, день за днем накапливая знания и
получая скудное жалованье да еще помогая из своих средств другим, он
сохранял верность призванию и не соглашался свернуть с избранного пути ни
ради людской похвалы, ни ради монаршей ласки. Я имею в виду Роберта Саути.
Мы оставили далеко позади его политические позиции, мы не приемлем его
догматизма, - вернее, мы просто забыли все это, но я надеюсь, что жизнь его
никогда не будет забыта, ибо она прекрасна своей деятельной простотой,
высокой нравственностью и силой нежного чувства. Боюсь, что в битве между
Временем и Талабой победа осталась за всесокрушающим временем. Проклятье
Кехамы теперь мало кого пугает. Но частные письма Саути стоят длиннейшей
поэмы и, я уверен, останутся с нами, покуда добрые сердца живы для чести,
чистоты, любви и благородства.
"Если чувства Ваши таковы же, как и мои, - пишет он жене, - то я уеду в
Лиссабон только вместе с Вами или же останусь дома, но с Вами не расстанусь.
Ибо без Вас я не то чтобы несчастен, но не могу быть счастливым. И ради Вас,
ради самого себя и ради маленькой Эдит я не соглашусь на разлуку.
Привязанность, которая должна вырасти между нею и мною за этот год, если
богу угодно будет нам ее оставить, - это вещь сама по себе слишком
прекрасная и слишком важная по своим последствиям, чтобы поступиться ею
из-за небольшого неудобства для Вас или для меня... Обо всем этом мы еще
потолкуем на досуге; только, дорогая, дорогая Эдит, ни за что не будем
расставаться!"
Вот вам бедный джентльмен-литератор. У Первого Джентльмена Европы тоже
были жена и дочь. Любил ли он их так? Был ли им верен? Жертвовал ли ради них
своим удобством и показывал ли им высокий пример праведности и чести?
Первому Гуляке Англии не было даровано такого счастья. Пиль предложил
сделать Саути баронетом, и на это представление король уже дал согласие. Но
поэт благородно отклонил баронетство.
"У меня есть, - пишет он, - пенсион, который достался мне заботами
моего доброго друга Ч. Уинна, и, кроме того, я получил премию лауреата.
Последняя сразу же целиком ушла как взнос по страхованию моей жизни на сумму
в 3000 фунтов, что, вместе с еще одной, более ранней, страховкой составляет
мое единственное обеспечение для семьи. Все, что сверх этого, я должен
добывать трудом. Работал я всегда ради хлеба насущного, и ничего, кроме
хлеба насущного, не заработал, ибо, имея высшую цель, я не искал
популярности и не преследовал корысти и посему не имел возможности что-либо
откладывать. Прошлый год, впервые за всю мою жизнь, я располагал средствами
к существованию на год вперед. Это разъяснение покажет, сколь неразумно и
неуместно было бы мне принять сан, весьма для меня лестный, о котором Вы для
меня хлопотали".
Как благородна эта бедность литератора в сравнении с богатством его
господина! Даже жалкий его пенсион служил предметом для насмешки его врагам,
а ведь заслуги и скромность этого государственного пенсионера неоспоримы -
не то что у другого нахлебника национальной казны, который получал по сто
тысяч фунтов в год и тем не менее потребовал у парламента еще шестьсот
пятьдесят тысяч.
Другим подлинным рыцарем тех времен был Катберт Коллингвуд; с тех пор
как небо сотворило джентльменов, мне кажется, не было на свете лучшего,
нежели он. Можно, по-видимому, прочесть о подвигах более славных,
совершенных другими людьми; но где найти жизнь, исполненную такого
благородства, доброты, прекрасной преданности долгу, где еще найти такое
честное, верное сердце? Ярче, стократ ярче, чем блеск успеха и сияние гения,
сверкает чистая и высокая слава Коллингвуда. Память о его геройстве и ныне
будоражит сердца британцев. А при мысли о его доброте, нежности и
благочестии на душе у нас становится тепло и ясно. Когда читаешь, как он и
его великий товарищ шли на битву, с которой в истории бессмертно связаны их
имена, на ум поневоле приходит старое английское выражение и старое
английское понятие: христианская честь. Что за джентльмены они были, какие
благородные сердца бились в их груди! "Нам не приходится, любезный Коля, -
пишет ему Нельсон, - предаваться мелочной зависти; перед нами одна великая
цель - встретить врага и завоевать почетный мир для нашей родины". При
Трафальгаре, видя, как "Ройал Соверин" в одиночку вторгается в строй
объединенных флотилий, лорд Нельсон сказал капитану Блэквуду: "Смотрите, как
ведет в бой свой корабль этот славный Коллингвуд! Завидую ему!" И такой же
порыв рыцарского чувства возник в сердце честного Коллингвуда. Начиная
сражение, он сказал: "Чего бы не дал Нельсон, чтобы оказаться здесь!"
А после боя 1 июня он пишет:
"Несколько дней мы крейсировали, как неудачники, которые попусту ищут
то, чего не могут найти, покуда наконец утром в день рождения маленькой
Сары, между восемью и девятью часами, не обнаружили прямо по ветру
французский флот в двадцать пять парусов. Мы пустились в преследование, они
развернулись по ветру, и мы сблизились на расстояние пяти миль. Ночь прошла
в наблюдении и подготовке к предстоящему дню, и много благословений послал я
моей Саре, на случай, если больше мне ее уже благословить не придется. На
рассвете мы двинулись им навстречу, подойдя, выровняли строй, и тогда, уже
около восьми часов, адмирал поднял сигнал, чтобы каждый корабль завязал
ближний бой с противостоящим кораблем противника. Распустив паруса, мы
устремились вперед, так что возвеселилось бы и самое холодное сердце, наводя
ужас на бестрепетного врага. Корабль, с которым назначено было нам
сразиться, стоял третьим после французского флагмана, и нам пришлось принять
бортовые залпы и флагмана, и двух других судов между ними, и притом по
два-три раза, прежде чем у нас выпалила хоть одна пушка. Время приближалось
к десяти, и я заметил адмиралу, что в эту пору жены наши идут в церковь, но
что, по-моему, звон в ушах у французов будет еще оглушительнее, чем
деревенский благовест".
Никакими" словами не передать чувства, которые охватывают при чтении
простых строк этого героя. В них звучит бесстрашие и торжество победителей,
но превыше всего - любовь. Христианский воин ночь перед боем проводит в
бдении и подготовке к завтрашним трудам, и думает о своих любимых дома, и
шлет благословения маленькой Саре - на случай, если больше благословлять ее
ему уже не придется. Кто не захочет сказать "аминь" к его молитве? Она была
благословением и самой его родине, эта молитва бесстрашного, нежного сердца.
Как образец английского джентльмена минувшего века нами назван славный
воин и два литератора; помянем в этой связи еще и священнослужителя, чью
трогательную историю, должно быть, читали и хорошо помнят те из моих
слушателей, кто постарше возрастом, - и причислим к лучшим английским
джентльменам преподобного Реджинальда Хибера. Очаровательный поэт и
счастливый обладатель всех даров и талантов - знатного рождения, острого
ума, славы, доброго имени и разностороннего образования, - он был всеми
любимым священником родного прихода в Ходнете, "давал советы тем, кто
испытывал трудности, помогал бедствующим, утешал страждущих и нередко
преклонял колена у одра болезни с риском для собственной жизни; поддерживая
и вдохновляя слабых, умиротворяя враждующих и щедро одаряя нуждающихся".
Когда ему было предложено место епископа в Индии, он сначала отказался;
но потом, посовещавшись с самим собой (и с тем Советчиком, к Которому такие
люди прибегают со своими сомнениями), он взял свой отказ обратно и стал
готовиться к новой миссии и к разлуке с любимым приходом. "Детки, любите
друг друга и прощайте друг другу", - таковы были его последние святые слова,
обращенные к плачущей пастве. И он покинул своих прежних прихожан, зная,
быть может, что больше уже с ними не увидится. Как и у других названных выше
хороших людей, любовь и долг составляли цель его жизни. Счастливец.
Счастливцы все те, кто хранит им верность! По пути он пишет жене такие
очаровательные строки:
Когда б при мне с детьми была ты, о любовь моя,
Легко по Гангу бы плыла крылатая ладья!
На палубе я в тишине, чуть занялся рассвет,
Зной не настал, но тяжко мне: тебя со мною нет.
Брожу на гангском берегу, а мысль моя - с тобой,
Тебя забыть я не могу вечернею порой.
Я книги в полдень разложил - не пишется, беда!
И труд мой без тебя постыл, без твоего суда.
Когда я господу молюсь, колени преклоня,
Возносишь ты, не ошибусь, молитву за меня.
Вперед, куда бы долг ни вел в мельканье дней и тьмы:
О знойный индостанский дол, альморские холмы,
О сень делийских пышных врат, о заросли Мальвы,
Грядущих сладостных отрад не умалите вы.
Вовек не мог Бомбей седой такого счастья знать,
Как то, что ждет нас, лишь с тобой там встретимся опять.
Разве это не то же самое, что Коллингвуд и Сара или Саути и Эдит?
Душевная привязанность составляет часть его жизни. Да и что была бы без
этого жизнь? Без любви я не мыслю себе джентльмена.
В своих "Путешествиях по Индии" Хибер трогательно описывает, как он
спросил жителей одного города, кого из правителей Индии они ставят выше
всех, и оказалось, что хотя никто не оспаривает величия лорда Уэсли и
Уоррена Хастингса, однако теплее всего люди вспоминают судью Кливленда,
который умер в 1784 году двадцати девяти лет от роду. Над его могилой
установлен монумент, и до сих пор в память о нем справляется религиозный
праздник, а в родной стране подобным же образом сегодня горячо чтут память о
благородном Хибере.
Так, стало быть, Кливленд умер в 1784 году, но до сих пор любим
язычниками? А ведь 1784 год - важная дата и в жизни нашего друга, Первого
Джентльмена Европы. Разве вы не знаете, что в этом году он справлял свое
совершеннолетие и открытие Карлтон-Хауса и задал грандиозный бал для знати и
дворянства, на котором, без сомнения, красовался в том бесподобном розовом
кафтане, о котором шла речь выше? Мне очень хотелось побольше узнать об этом
бале, и я стал, ища сведений, перелистывать старые журналы. Празднество
происходило 10 февраля, и вот в мартовском номере "Европейского журнала" я
сразу же нашел, что искал:
"Теперь, когда работы по перестройке Карлтон-Хауса завершены, мы
предлагаем читателям описание праздничных покоев, какими они открылись
десятого числа прошедшего месяца, когда Его Королевское Высочество давал бал
для знати и дворянства...
При входе в приемную залу занимается дух от невыразимого ощущения
блеска и величия. Трон Его Высочества сделан из золота и обтянут алым
камчатным шелком, каждая ножка оканчивается четырьмя львиными головами,
символизирующими храбрость и силу, и обвита змеей, означающей мудрость. Над
спинкой трона - изображение шлема Минервы, а на окнах - многокрасочный
святой Георгий в сияющем нимбе.
Но истинный шедевр - это большой салон; здесь каждое украшение
свидетельствует о несравненной изобретательности. Стены драпированы атласом
лимонного цвета с фигурами, оконные занавеси, обивка кресел и диванов - того
же цвета. Потолок украшен аллегорическими картинами, на них изображены
Грации и Музы, а также Юпитер, Меркурий, Аполлон и Парис. По концам залы
стоят два огромных канделябра золоченой бронзы. Невозможно словами передать,
каким они отличаются необыкновенным мастерством и тонкостью отделки, - это
две пальмы, ветви которых расходятся на пять сторон, чтобы лучше отражать
свет, а под ними стоят две прелестные сельские нимфы, обвивая стволы
гирляндами цветов. В центре же висит роскошная люстра. Чтобы оценить весь
интерьер dan son plus beau jour {В самой выгодном свете (франц.).}, его
лучше всего разглядывать в зеркало над камином. Анфилада комнат от салона до
бальной залы являет собой при распахнутых дверях поистине грандиознейшее
зрелище в истории".
А в "Журнале джентльмена" за этот же месяц и год - март, 1784 -
содержится описание другого торжества, в котором главное участие принимал
другой великий джентльмен, тоже англичанин по происхождению.
"В соответствии с приказом, Его Превосходительство Главнокомандующий
был допущен на публичное заседание Конгресса, и председатель, сев на свое
место, после паузы объявил, что депутаты собрались и готовы его выслушать. И
тогда, поднявшись, он произнес такую речь:
- Господин председатель, великие события, в зависимость от которых я
ставил мою отставку, наконец произошли. И ныне я пришел в Конгресс, дабы
сложить перед ним данные мне полномочия, и прошу освободить меня от службы
моему отечеству.
Счастливый признанием нашей независимости и суверенности, я ухожу с
поста, который в свое время принимал не без колебаний, смолкнувших, однако,
перед уверенностью в правоте нашего дела, перед поддержкой нации и ее
высшего органа и перед покровительством Неба. Завершая этот последний этап
моей государственной службы, я поручаю интересы нашего любезнейшего
отечества заботам Всемогущего Бога и тех, кому принадлежит руководство, -
Его святому заступничеству. Выполнив назначенную мне работу, я удаляюсь с
театра исторических действий; и, сердечно прощаясь с этим высоким органом
власти, под чьим началом я так долго действовал, слагаю мои полномочия и
удаляюсь от обязанностей общественной жизни.
На эти слова председатель отвечал:
- Сэр, отстояв знамя свободы в Новом Свете и преподав полезный урок и
угнетателям и угнетенным, вы удаляетесь от дел с благословением ваших
сограждан; слава же ваших достоинств не прекратится с вашим военным
командованием, но перейдет в отдаленнейшие века".
Так что же было самым грандиозным зрелищем в истории: вступительное
празднество принца Георга или отставка Вашингтона? Кем будут восхищаться
последующие века: бездельником в кружевах и блестках, танцующим на балах,
или же героем, вкладывающим меч в ножны, после того как прожита жизнь,
отмеченная незапятнанной честью, безупречной чистотой и бестрепетной
храбростью и увенчанная решительной победой? Что значит быть джентльменом?
Означает ли это - иметь возвышенные цели, вести беспорочную жизнь, хранить в
чистоте честь; пользоваться уважением сограждан и любовью в кругу семьи;
скромно принимать удачу; в беде оставаться твердым и равно в счастье и
несчастье отстаивать правду? Укажите мне счастливого гражданина, о котором
по справедливости можно сказать все это, и в нем мы сможем приветствовать
настоящего джентльмена, какое бы положение в обществе он ни занимал; укажите
мне счастливого принца, заслуживающего такую же хвалу, и он может уверенно
рассчитывать на нашу любовь и преданность.
В сердце британца сохранилось теплое чувство к Георгу III - не потому,
чтобы он был мудр и справедлив, но за то, что жизнь он вел чистую, помыслы
имел честные и по своему разумению почитал бога. Думается мне, что от той,
кто унаследовала его скипетр, мы можем ждать правления более мудрого и жизни
столь же чистой и честной; и я уверен, что будущий живописец наших обычаев
отдаст справедливую дань этой прекрасной жизни и сохранит достойную память
об этой незапятнанной добродетели.
^TКомментарии^U
Очерки Теккерея о четырех королях Ганноверской династии, правивших в
Англии с 1714 по 1830 год, представляют собой лекции, прочитанные автором
сначала в Соединенных Штатах, а затем у себя на родине. Они были написаны в
августе - октябре 1855 года. На создание их ушло менее трех месяцев, однако
замысел свой писатель вынашивал более трех лет, и любопытно проследить
зарождение и эволюцию этого замысла.
Летом 1852 года, закончив свой первый крупный исторический роман
"История Генри Эсмонда", Теккерей отправился в путешествие по Европе. Позади
были два года напряженного труда, два года, отданные истории, английскому
XVIII веку. До "Эсмонда" он работал над лекциями о писателях той эпохи
("Английские юмористы XVIII века") и читал их во многих городах страны.
Лекции имели успех, принесли ему немалый доход, и он получил приглашение в
Америку, куда должен был отправиться осенью этого года. Но пока, летом, он
наслаждался отдыхом, переезжал из одного европейского города в другой,
"узнавал" описанные им в "Эсмонде" места сражений и размышлял о будущих
книгах. 6 июля он пишет матери из Вены: "У меня было намерение написать
лекции о "Четырех Георгах" и для этого побывать в Ганновере... Если я
возьмусь за эту тему, то у меня неизбежно сорвется с языка что-нибудь
непочтительное, а так как я не чувствую некоего веления свыше выполнить эту
работу, то, пожалуй, лучше подыскать что-то другое..." Тема и привлекала и
отпугивала его. Только что завершенный "Эсмонд" оканчивался водворением на
престол первого Георга, и писатель с удовольствием продолжил бы рассказ об
Англии того времени. Но, с другой стороны, он знал, что его описание королей
и придворной жизни поневоле будет выдержано в обличительных тонах. Семь лет
назад, в 1845 году, Теккерей, тогда еще никому не известный сотрудник
"Панча", мог себе позволить опубликовать на страницах этого юмористического
журнала "дерзкие" стихи под названием "Георги", где давал короткую и
язвительную характеристику каждому из королей (см. т. 2 наст. Собр. соч.).
Но теперь автор прославивших его "Ярмарки" и "Пенденниса" ("Эсмонд" тогда
еще не вышел) не хотел бы рисковать недавно и с таким трудом завоеванным
положением в обществе и благосклонностью сильных мира сего. Однако,
признавая, что разумнее отказаться от этих лекций, он в том же письме не без
улыбки замечает: "Именно поэтому я и примусь за них". Писатель посещает
Ганновер и, вернувшись в Лондон за полтора месяца до отплытия в Америку,
садится за работу, рассчитывая прочесть там "Георгов", "когда всем
наскучат... старые, набившие оскомину юмористы". Именно в это время
Теккерея, вынужденного платить дань своей популярности, наперебой приглашают
знатные леди и лорды: он посещает обеды, вечера, завязывает новые
знакомства... Вскоре писатель сообщает, что окончательно оставил мысль о
"Георгах".
Успех его чтений в Соединенных Штатах и знакомство с жизнью, во многом
отличной от устоявшегося консервативного быта Англии, вновь возвращают его к
прежнему замыслу. Но к тому времени он претерпевает некоторые изменения.
Теккерей мечтает на следующий год приехать в Америку с лекциями, название
которых будет - "Светские люди". "Светские люди! Честерфилд, Уолпол, Уортон,
Браммел, - пишет он, уже вернувшись, одной американской корреспондентке, -
какая это будет забавная сатира! Какая прекрасная возможность для молодых
людей изучить европейские нравы!" Но он вновь откладывает осуществление
своего плана, болезнь заставляет его перенести поездку в Америку на
следующий, 1855 год. Писатель начинает новый роман - "Ньюкомы", который
заканчивает в конце июня 1855 года. Не желая откладывать дальше свое второе
посещение Нового Света, он намечает день отплытия -13 октября, хотя лекций,
которые он должен будет там читать, еще нет. В августе он начинает диктовать
своему секретарю первый очерк. Но посвящен он не блестящим аристократам
прошлого века. Тема лекций, как и прежде, - "Четыре Георга".
В Англии к тому времени произошли значительные события. Участие в
Крымской войне показало, до какого разложения дошла "устоявшаяся" система
государственного управления. Страна узнала о коррупции, злоупотреблениях, о
том, как беззастенчиво наживались на этой войне титулованные сановники.
Общественное негодование против правящей верхушки захватывает и Теккерея. Он
становится членом Ассоциации борьбы за административную реформу, выдвигает
свою кандидатуру в парламент (правда, не набирает нужного числа голосов),
выступая как представитель "образованных средних классов", к которым должна,
по его мнению, перейти власть из рук аристократии. ("Благополучие Англии
находится в руках среднего класса, в руках образованных, трудолюбивых людей,
не получающих сенаторских подачек", - напишет он в своих лекциях.)
Эта общественная атмосфера и заставила писателя вернуться к теме власти
и определила всю его работу над очерками. Воссоздавая жизнь королевского
двора и аристократии, автор, по его собственному признанию, давал "богатый
материал для размышлений о нравственности, о политике". Эти слова -
"нравственность и политика" - могли бы стать подзаголовком к "Четырем
Георгам". Хотя в самом начале он и уверяет читателей, что намерен лишь
"набросать картину жизни и нравов минувшей эпохи, позабавить рассказами о
том, какой был некогда свет", вряд ли стоит принимать это за чистую монету.
Теккерей не из тех писателей, которым всегда можно верить на слово: в:
данном случае сказанное продиктовано больше его нежеланием выступать с
открытым забралом.
Ни в одном произведении позднего периода творчества Теккерей не
заявляет с такой ясностью о своих демократических позициях, как в "Четырех
Георгах". В первом же очерке он не раз возвращается к одной и той же мысли:
"Все это королевское великолепие существует среди нищеты и порабощения
народа...", "за все это платили простые люди деньгами: если они у них были,
а нет - телами и самой кровью своей..." В картине паразитического
существования королей и знати почти неосознанно, как бы боковым зрением
ощущается присутствие; этого четко намеченного в самом начале фона. Писатель
не дает забыть о нем: "А он, - пишет Теккерей о Георге IV, -
один-единственный толстый человек, не пахал, не прял, не воевал, - что же он
мог такого сделать, что вообще может сделать человек, чтобы заслужить
подобное изобилие?"
Ничто не вызывает у писателя такого негодования, как восторженное
низкопоклонство, которое, как проказа, разъедает всю Англию, не обходя даже
таких выдающихся людей, как Вальтер Скотт. Эгоизм, высокомерие и
пресмыкательство - наиболее ненавистные Теккерею пороки. Английский
литературовед Джон Сейнсбери не без основания сравнивает "Георгов" с
известной "Книгой снобов".
И все же "Четыре Георга" не столько памфлет, сколько очерк по истории
нравов, написанный в свободной эссеистской манере. Лондонская жизнь в ту
богатую талантами эпоху, с ее кофейнями, клубами, эксцентричными
аристократами, дуэлями, розыгрышами, напоминала Теккерею яркое театральное
представление. И он писал о ней с увлеченностью и наслаждением, оставаясь
как всегда и прежде всего художником. Он любил это время и радовался
возможности снова оживить его. Поэтому-то в очерках так часто сарказм
сменяется восхищением, а обличение буйных нравов порой сопровождается
снисходительной улыбкой, в которой чувствуется желание противопоставить их
ханжеству нынешних викторианцев. ХVIII век для Теккерея был современностью
вчерашнего дня. Во всех его произведениях живет острое ощущение историзма,
обусловленности настоящего прошлым. (Поэтому и его романы о прошлом, в
сущности, ничем не отличаются от романов о современности, - те же проблемы,
конфликты, характеры.) Чтобы по возможности сгладить впечатление от своих
выпадов в адрес аристократии, писатель всячески подчеркивает, что он пишет о
том, что уже кануло в Лету. Но и эти его замечания вызваны, скорее,
тактическими соображениями. XVIII век был периодом кристаллизации той
буржуазной морали, которая определяла жизнь имущих классов в его эпоху.
Реконструируя прошлое, писатель смотрит на него глазами современника, и в
его оценках, в самой страстности подхода, сказалась озабоченность проблемами
нынешней Англии.
Выступление писателя не могло не привлечь внимания англичан. Как только
он начал читать лекции в Соединенных Штатах, английская печать обвинила
Теккерея в нелояльности и оскорблении своей страны. "Поскольку американцы не
проводят различия между монархом и человеком, лекция Теккерея в высшей
степени непатриотична", - возмущался лондонский еженедельник "Сатердей
ревью", - имея в виду характеристику Георга IV (кстати сказать, дяди
правившей тогда королевы Виктории). Текнереи пробовал защищаться, говоря,
что там, где он упоминает королеву, "лекция даже сверхлояльна". Но в одном
из писем признавался: "Мне хочется подраться. Я всегда говорил... что
способен нанести удар посильнее, чем любой из ныне живущих, - но никогда не
делаю этого... Полагаю, что небольшое упражнение пойдет мне на пользу!"
Лекции писателя имели в Америке успех, и, что было для него немаловажно,
значительно укрепили его финансовое положение. Едва ли не впервые он
почувствовал себя не зависящим ни от кого. В мае 1856 года Теккерей вернулся
в Лондон.
Он долго не решался познакомить со своими лекциями лондонскую публику,
ограничиваясь частными чтениями, устраиваемыми его друзьями. Но со временем
страсти улеглись, и зимой 1856-1857 года Теккерей, внеся некоторые изменения
в "американскую" рукопись, - ослабив кое-где акценты и опустив наиболее
резкие места, - выступил в столице и во многих городах Англии.
В печати лекции появились лишь в 1860 году на страницах редактируемого
в то время Теккереем журнала "Корнхилл мэгэзин" (ЭЭ 5-8), а в 1861 году были
изданы отдельной книгой в издательстве Смит, Элдер и Кo.
Русский перевод "Четырех Георгов" был опубликован в первом Собрании
сочинений писателя, осуществленном в 1894-1895 годах (т. 4, СПб., Изд-во
братьев Пантелеевых. Перевод В. Л. Ранцова). В настоящее издание включен
новый перевод, сделанный И. М. Бернштейн.
Георг I (1660-1727) - король Англии с 1714 по 1727 г.
Хорес Уолпол (1717-1797) - английский писатель, автор романа "Замок
Отранто", положившего начало жанру готического романа. Известен также своим
обширным эпистолярным наследием (около 2700 писем), в котором запечатлен
общественный и литературный быт Англии с 1732 по 1797 г.
Джонсон. - См. коммент. к стр. 164.
Фокс Чарльз Джеймс (1749-1806) - английский государственный деятель,
выдающийся оратор; глава левых, или "новых", вигов, выступавший за реформу
избирательной системы, за предоставление независимости американским колониям
и поддержку Французской революции.
Гэй Джон (1685-1732) - английский комедиограф и поэт, автор "Оперы
нищего". Прайор Мэтью (1664-1721) - английский поэт и дипломат, в 1711-1714
гг. - посол во Франции.
Браммел Джордж (1778-1840), прозванный "щеголем Браммелом" - друг
принца-регента, законодатель мод в Лондоне начала века. Впоследствии принц к
нему охладел, и он умер во Франции нищим в приюте для умалишенных.
Селвин Джордж Огастес (1719-1791) - член парламента, славился своим
остроумием.
Честерфилд Филип Дормер Стенхоп (1694-1773) - государственный деятель,
дипломат и автор философско-этических эссе. Посмертно приобрел европейскую
известность как автор "Писем к сыну" (1774), в которых была выражена система
взглядов на воспитание идеального аристократа.
Конвей Генри Сеймур (1721-1795) - английский политический деятель и
военачальник, в конце жизни - фельдмаршал; блестящий аристократ, кумир
высшего света, один из ближайших друзей и корреспондент Хореса Уолпола.
Норт, Чатем, Ньюкасл - премьер-министры Англии XVIII в.
Аддисон Джозеф (1672-1719) - поэт, драматург и эссеист, един из
основоположников просветительской журналистики в Англии Стиль Ричард
(1672-1729) - драматург, эссеист и политический деятель. Издавал
сатирико-нравоучительные журналы "Болтун" и, совместно с Аддисоном,
"Зритель".
Мальборо. - См. коммент. к стр. 202.
Поп Александр (1688-1744) - поэт, драматург и критик, глава
просветительского классицизма в Англии, переводчик Гомера.
Болинброк Генри Сен-Джон (1678-1751) - английский государственный
деятель и автор философских и политических эссе; лидер тори в период
правления королевы Анны. В последние годы ее жизни вел секретные переговоры
с Францией и находящимся там Претендентом Джеймсом Стюартом. Приход к власти
Георга I и вигов заставил его эмигрировать; вернулся в Англию в 1725 г. Был
близок с писателями кружка Свифта, а также с Вольтером.
...германских князей, внимавших Лютеру в Витгенберге... - Мартин Лютер
(1483-1546) - основатель немецкого протестантизма (лютеранства), доктор
богословия Виттенбергского университета. В 1519 г. в обращении "К
христианскому дворянству немецкой нации" призвал к вооруженной борьбе против
католицизма.
...его потомок... - Георг III.
...древнюю Врентфордскую корону. - Выражение "Брентфордское
королевство" из фарса Бакингема и др. "Репетиция" (1671) вошло в речевой
обиход и стало обозначением крошечного независимого владения. (Брентфорд -
когда-то небольшой городок близ Лондона, ныне один из его районов).
Фэзе Карл Эдуард (1802-1870) - немецкий историк, автор "Истории
немецких дворов со времен Реформации", вышедшей в 48-ми томах в 1851-1858
гг., то есть публиковавшейся в период работы Теккерея над очерками.
Пельниц Карл Людвиг (1692-1775) - немецкий придворный, описавший в
"Мемуарах" (1734) свое путешествие по странам Европы.
Граф де Кенигсмарк Филипп Кристоф (1662-1694?) - офицер ганноверской
армии, чьи письма впоследствии были опубликованы; достоверность описываемого
Теккереем убийства Кенигсмарка из ревности графиней Платен окончательно не
установлена.
Де Сенгаль - Джованни Казанова де Сенгаль (1725-1798) - итальянский
авантюрист, автор "Мемуаров".
...дух Фонтенуа, когда французская сторона предлагает джентльменам из
английского отряда стрелять первыми... - Во время сражения у бельгийской
деревни Фоптенуа (1745 г.) в период Войны за австрийское наследство
1740-1748 гг. английский капитан лорд Гэй обратился к своему противнику
графу д'Отрошу с предложением первыми начать бой, на что тот, не желая
оставаться в долгу, якобы ответил: "Предоставляю эту честь вам!"
...победить или погибнуть за Францию при Денене. - У этого города на
севере Франции в июле 1712 г. состоялось последнее крупное сражение
общеевропейской Войны за испанское наследство 1701-1713 гг.: французские
войска маршала Виллара нанесли поражение имперской армии Евгения Савойского.
...другого свергнутого монарха... - Фридриха V (1596-1632), который в
1619 г. был избран королем Богемии, но на следующий год, потерпев поражение
от австрийской армии, лишился короны и бежал в Нидерланды. Получил прозвище
"зимний король", так как процарствовал всего одну зиму.
Елизавета Стюарт (1596-1662) - дочь английского короля Иакова I,
вышедшая замуж за курфюрста Фридриха V и передавшая затем своей дочери Софии
наследственное право на английский престол, который впоследствии занял сын
Софии Георг I.
...дочь Иакова //... - Королева Анна (1665-1714), последняя королева
династии Стюартов (основной ветви).
"Хрустальный дворец" - здание из стекла и металлических конструкций,
площадью 70 000 м2, построенное в лондонском Хайд-парке для Первой всемирной
выставки 1851 г.; считалось чудом инженерного искусства.
...шляпа наместника Гесслера... красуется на шесте. - В легенде о
швейцарском национальном герое Вильгельме Телле рассказывается, как
австрийский наместник Тесслер, желая унизить жителей кантона, приказал им
кланяться шляпе австрийского герцога, выставленной на площади.
Мэри Уортли Монтегью (1689-1762) - жена английского посла в
Константинополе Эдварда Монтегью, автор "Писем с Востока". Последние
двадцать лет жила на континенте, главным образом в Италии. Ее обширная
переписка была издана посмертно, в 1763 г.
Иезавель - ставшее нарицательным имя коварной и порочной библейской
царицы, поклонявшейся золотому тельцу (Третья и Четвертая Книги Царств).
Мария Шотландская (1542-1587) - королева Шотландии, претендовавшая на
английский престол и казненная по приказу королевы Елизаветы. Иронизируя по
поводу "невиновности Марии", Теккерей имеет в виду убийство заговорщиками ее
второго мужа Генри Дарнлея. Однако участие Марии Стюарт в этом заговоре
действительно не доказано.
Стрикланд Агнесса (1796-1874) - английский историк, автор книги "Письма
Марии, королевы Шотландской" (1843). В период создания очерков выходили тома
ее "Жизнеописания шотландских королев и английских принцесс" (1850-1859).
..."мадам Лафарж... - француженка, приговоренная в 1840 г. к
пожизненным каторжным работам по обвинению в отравлении мужа; двенадцать лет
добивалась пересмотра дела, после чего была оправдана и освобождена. Была ли
она действительно виновна, осталось невыясненным.
...стал "королем Великобритании, Франции и Ирландии... - Этот титул
английских королей сохранился со времен Столетней войны (1337-1453), когда
большая часть Франции, вклюяая Париж, была захвачена англичанами.
...принц, которому принадлежали все симпатии нации... - Живший во
Франции сын свергнутого в 1688 г. короля Иакова II - Джеймс Эдуард Стюарт
(1688-1766).
Майский шест - обвитый лентами и гирляндами шест, вокруг которого
плясали на празднике весны 1 мая.
Капитан Макхит, Полли, Люси - персонажи "Оперы нищего" Джона Гэя
(1728), изображавшей уголовный мир и одновременно представлявшей собой'
политическую сатиру на современную Англию.
Оксфорд Роберт Харли, граф Оксфорд (1661-1724), английский политический
деятель определявший вместе с Болинброком политику тори в правление королевы
Анны.
Тридцать Девять догматов - символ веры государственной англиканской
церкви, подготовленный деятелями реформации и введенный королевским указом
1563 г.
...из Парижа прибыл... Мэт Прайор... - В 1711 г. Мэтью Прайор был
послан в Париж для ведения переговоров с Францией, которые привели к
заключению Утрехтского мира (1713 г.), положившего конец Войне за испанское
наследство.
...обитали в Тауэре и оба сумели уцелеть в этом... зверинце. - В одной
из башен Тауэра, старинного лондонского замка, долгое время служившего
местом заточения государственных преступников, был устроен в XIII в.
королевский зверинец, впоследствии открытый для публики. В 1834 г. звери
была переведены в специальное место в Риджент-парке, что положило начало
Лондонскому зоосаду.
...в споре, приключившемся через шестьдесят лет... - Имеется в виду
Война за независимость североамериканских колоний 1775-1783 гг.
...белые кокарды... - См. коммент. к стр. 117.
Лорд Магон - Стенхоп Филип Генри виконт Магон (1805-1875);, английский
историк, автор выходившей во времена Теккерея многотомной "Истории Англии от
Утрехтского до Парижского мира" (1836-1863).
...и еще раз, через тридцать лет... - То есть в 1745 г., во время
второй, неудачной попытки Стюартов захватать престол.
...победитель при Бленгейме и Мальплакэ? - Герцог Мальборо, выигравший
эти сражения в 1707 и 1709 гг. во время Войны за испанское наследство.
...отрубленная за измену голова, чернеющая над теми воротами... - См.
коммент. к стр. 188.
..."Зритель" смотрит на лондонские улицы... и описывает их бесконечные
вывески... - Это описание, цитируемое Теккереем, помещено в двадцать восьмом
номере журнала. До 1764 г. дома в Лондоне не имели нумерации и вывески
служили своеобразным ориентиром.
...весельчак Гарри... - Прозвище английского короля Генриха VIII
(1491-1547).
Роджер де Коверли - добродушный и чудаковатый английский помещик,
сквозной персонаж и "автор" очерков в журнале "Зритель".
Георг II (1683-1760) - правил с 1727 по 1760 г.
Роберт Уолпол (1676-1745) - лидер вигов, английский премьер-министр в
1715-1717 и 1721-1742 гг. Проводил политику поощрения английской торговли и
широко использовал систему подкупов членов парламента, потому далее и назван
"подрывателем парламентов".
Высокая церковь. - Англиканство, государственная религия Англии, до
настоящего времени сохранила деление на Высокую церковь, сторонники которой
придерживаются догматов, близких к католицизму и католической формы
богослужения, и Низкую, тяготеющую к протестантству в его пуританском виде.
...короля, который... родился в нашей стране и вознамерился ею
управлять - Георга III.
Джонатан Уайльд - предводитель воровской шайки, повешенный в Лондоне в
1725 г., о котором в том же году написал Даниэль Дефо. Впоследствии Генри
Фильдинг сделал его героем своего сатирического романа "История жизни
покойного Джонатана Уайльда Великого" (1743).
Гарвей Джон (1696-1743)-государственный деятель и памфлетист, автор
"Мемуаров о царствовании Георга II".
...отличился он при Уденарде. - Близ этого города в Восточной Фландрии
произошло сражение, в котором англичане нанесли поражение французской армии
(1708 г.).
...другой притязатель на английский престол не сумел завоевать себе
славы при Мальплакэ, - Имеется в виду Джеймс Эдуард Стюарт, сражавшийся в
Войне за испанское наследство на стороне Франции.
Деттинген - деревня на реке Майн, близ которой в июне 1743 г.
англо-германские войска под командованием Георга II одержали победу над
французами.
...принц, тряс кулаком перед лицом герцога Ньюкасла. - Когда у Георга
II, в то время еще принца Уэльского, то есть наследника престола, в 1717 г.
родился сын Фредерик, король Георг I назначил крестным отцом герцога
Ньюкасла, к которому - и король знал это - его сын испытывал острую
неприязнь. Спровоцировав таким образом скандал, король использовал его как
повод для того, чтобы отдалить от себя строптивого наследника, но детей его
оставил при себе, в Сент-Джеймском дворце.
Сын Георга, "герой Куллодена"... - Герцог Камберлендский, третий сын
Георга II, жестоко расправившийся с восставшими якобитами под Куллоденом в
1746 г.
...наследники вскрыли Иквортский ларец всего несколько лет назад... -
Икворт - поместье Джона Гарвея, барона Иквортского. Гарвей в своем завещании
запретил публиковать написанные им "Мемуары", в которых придворная жизнь
изображалась с язвительной откровенностью, пока не умрет Георг III, и они
появились в печати только в 1848 г.
Уитфилд Джордж (1714-1770), Уэсли Джон (1703-1791) - проповедники
методизма, протестантского учения, отстаивающего "религию сердца" и
методическое проведение в жизнь христианских норм поведения. Основатель
методизма Джон Уэсли создавал специальные религиозные общества для простого
народа и проповедовал под открытым небом, собирая тысячи слушателей.
...хозяйка Сент-Джеймского дворца... - Королева Виктория, правившая с
1837 по 1901 г.
...в духе романов о Клелии. - Клелия - героиня одноименного
исторического романа французской писательницы Мадлен де Скюдери (1608-1701),
вышедшего в десяти томах в 1654- 1660 гг. и ставшего очень популярным в
Англии. Используя исторические и мифологические сюжеты, Скюдери
воссоздавала, в сущности, атмосферу светской жизни современной ей Франции,
наделяя героев неестественной экзальтацией и чувствительностью.
Миламонт - остроумная кокетка из комедии Конгрива "Так поступают в
свете" (1700). Дорикур - влюбленный юноша из комедии Ханны Каули "Хитрость
красавицы" (1780).
...при Эджхилле... - Близ Бирмингема в 1642 г. произошло первое крупное
сражение Английской буржуазной революции 1640-1660 гг., в котором
парламентская армия потерпела поражение от королевских войск Карла I.
Нэш Ричард (1674-1762) - неудачливый юрист, игрок, искатель приключений
и франт, ставший церемониймейстером курорта в Бате; был долгое время
законодателем мод и устроителем балов, ассамблей и всей светской жизни этого
курортного городка. Оливером Гольдсмитом написана беллетризованная биография
Нэша.
Великий Коммонер. - См. коммент. к стр. 102.
"Щеголь из Темпла" - комедия Генри Фильдинга (1730).
Георг III (1738-1820) - король Англии с 1760 по 1820 г.
...вслед за Чатемом сойдет в могилу Питт... - См. коммент. к стр. 102 и
264.
Когда я впервые увидел Англию... - Теккерей родился в Калькутте и был
привезен в Англию в шестилетнем возрасте в 1817 г.
Принц-регент - будущий король Георг IV; с 1811 по 1820 г. был регентом
при своем отце, впавшем в умственное расстройство.
Пальмира - в древности город на востоке Сирии, полностью разрушенный
императором Аврелианом в 273 г. после антиримского восстания царицы Пальмиры
Зиновии.
Элинор Гвинн (1650-1687) - актриса, любовница короля Карла II.
Фокс. - См. коммент. к стр. 514. Гиббон Эдуард (1737-1734) - английский
историк, автор "Истории упадка и разрушения Римской империи". Шеридан Ричард
Бринсли (1761-1816) - английский драматург. Все трое были членами парламента
и представителями радикального крыла партии вигов.
...направляющихся к Бруксу... - То есть в клуб Брукса, клуб вигов на
аристократической Сент-Джеймс-стрит.
Дандес Генри (1742-1811) - государственный деятель, пользовался
наибольшим доверием Уильяма Питта Младшего, в правительстве которого занимал
ряд крупных постов.
Хэнгер Джордж (1751?-1824) - эксцентричный аристократ, автор военных
памфлетов. Шеридан Томас (1719-1788) - писатель, актер и лексикограф, автор
"Биографии Свифта", отец драматурга Ричарда Шеридана.
...перед книжной лавкой Додели... - Книжная лавка издателя Джеймса
Додели на Пэл-Мэл служила своеобразным писательским клубом.
Спорус - имя, под которым Александр Поп вывел Джона Гарвея в своем
"Послании к Арбетноту" (1735). В "Жизнеописании" Светония Спорус -
женоподобный юноша, возлюбленный Нерона.
Джон Рассел, лорд Пальмерстон - английские премьер-министры,
современники Теккерея.
Бергойн Джон (1739-1785) - английский генерал, возглавивший в 1774 г.
подкрепление, посланное для борьбы с республиканской армией американских
колоний; в октябре 1777 г. подписал капитуляцию при Саратоге (см. коммент. к
стр. 484).
Перси Томас (1729-1811) - английский фольклорист и переводчик;
составил, прокомментировал и издал сборник "Памятники старинной английской
поэзии" (1765), вызвавший в стране интерес к народному поэтическому
творчеству. Лэнгтон Бенает (1737-1801) - профессор классической литературы,
друг Джонсона. Босуэлл Джеймс (1740-1795) - писатель, друг и биограф Сэмюела
Джонсона.
Эдмунд Берк (1729-1797) - политический деятель и публицист, автор
трактата "Раздумья о причинах нынешнего недовольства", в котором выступал
против политики Георга III и его министров.
Лорд Бьют. - См. коммент. к стр. 376.
"Здесь покоится Фред..." - Эта сатирическая эпитафия, принадлежащая
перу неизвестного автора, получила в Англии широкую известность и поныне
включается во многие антологии английской поэзии.
...матерью героических Нэпиров. - Сара Леннокс вышла замуж за
полковника Джорджа Нэпира; из пяти ее сыновей трое стали генералами и
прославились как талантливые полководцы.
Не англы, но ангелы. - Слова, будто бы сказанные папой Григорием
Великим (540?-604), когда он увидел продаваемых в рабство юношей-язычников
из племени англов.
Социнианство - протестантское учение, названное по имени итальянских
богословов XVI в. Лелия и Фауста Социии, отрицающее божественность Христа и
первородную греховность человека. В Англию социнианство проникло в начале
XVII в., и в Лондоне происходили тайные собрания его приверженцев.
...отмена Нантского эдикта... - Нантский эдикт (1598), уравнивавший в
правах протестантов и католиков, был отменен Людовиком XIV в 1685 г., что
вызвало массовое бегство из страны французов-протестантов.
"Фермер Джордж" - прозвище, данное Георгу III в насмешку над его
грубоватыми манерами и вкусами.
"Не мучь. Оставьте покое дух его..." - Шекспир. Король Лир, V, 3
(перевод Б. Пастернака).
Георг IV (1762-1830) - король Англии с 1820 по 1830 г.
12 августа 1762 года, в сорок седьмую годовщину восшествия
Брауншвейгской династии на английский престол... - В 1762 г. исполнилось не
сорок семь, а сорок восемь лет со дня восшествия на престол этой династии
(1714 г.).
"Уилкс и свобода навсегда!" - См. коммент. к стр. 433.
В 1784 году, когда ему исполнился двадцать один год, он получил
Карлтон-Хаус... - Двадцать один год Георгу IV исполнился в августе 1783 г.,
и тогда же он переехал в Карлтон-Хаус, однако свое совершеннолетие и
новоселье он отпраздновал лишь в феврале 1784 г. Этим, вероятно, и
объясняется ошибка Теккерея.
Флоризель - персонаж романтической драмы Шекспира "Зимняя сказка"
(1611). Этим именем Георг IV, будучи наследным принцем, подписывал свои
письма к актрисе Мэри Робинсон, своей любовнице, игравшей в "Зимней сказке"
роль Пердиты.
Лепорелло - слуга Дон Жуана в опере Моцарта.
...пел Моррис в одной из своих анакреонтических од... - Чарльз Моррис
(1745-1838) - английский поэт, автор песен. В 1785 г. он был избран
виночерпием собиравшегося по субботам в театре "Ковент-Гарден" "Изысканного
общества любителей бифштекса", основанного владельцем театра Джоном Ричем,
где исполнял свои песни. Теккерей приводит строки из его песни "Веская
причина наполнить бокал".
Мур Томас (1779-1852) - английский поэт.
Роксолл Натаниэль Уильям (1751-1831) - английский писатель, автор
"Исторических мемуаров о своем времени" (1815).
Мэтьюз Чарльз Скиннер (ум. в 1811 г.) - ближайший друг и корреспондент
Байрона.
...у титулованного недоросля в Ньюстеде... - То есть в имении лорда
Байрона.
"...дразним волка". - В Ньюстеде возле дома Байрон держал на цепи для
развлечения волка и медведя.
Бэрни Фрэнсис, мадам д'Арблей (1752-1840) - английская писательница,
автор романа "Эвелина" (1778), с 1786 по 1790 г. была одной из хранительниц
гардероба королевы Шарлотты. В 1842-1846 гг. появились ее "Дневники и
письма".
Брайтонский павильон. - В 1783 г., впервые посетив Брайтон (город на
южном побережье Англии) по предписанию врача, Георг IV, тогда еще принц
Уэльский, выбрал его местом своей резиденции. К 1821 г. здесь был построен
по его приказу и в соответствии с его вкусами роскошный дворец, в
архитектуре которого эклектично соединялись различные восточные стили: его
украшали купола, шпили, минареты, колонны, башни и проч. Дворец прозвали
"Причудой Флоризеля".
Бесовские книги - иносказательное название карт.
Мальмсбери - Джеймс Ховард Хэррис, граф Мальмсбери (1746-1820),
английский дипломат, был послом в Санкт-Петербурге и посланником в Гааге и
Берлине; занимался устройством брака принца Уэльского с Каролиной
Брауншвейгской. "Дневники" Мальмсбери были изданы его внуком в 1844 г.
Талаба - герой поэмы Роберта Саути (1774-1843) "Талаба-разрушитель"
(1801). Кехама - персонаж другой его поэмы - "Проклятие Кехамы" (1810), в
которой рассказывается, как волшебник раджа Кехама покарал убийцу своего
сына: он сделал его бессмертным, но лишил возможности пользоваться земными
плодами и водой.
Катберт Коллингвуд (1750-1810) - вице-адмирал, к которому во время
Трафальгарской битвы (1805 г.) перешло командование английской эскадрой
после смерти Нельсона.
Реджинальд Хибер (1783-1826) - английский священник и поэт, в последние
годы жизни - епископ в Калькутте.
Уэсли Артур, герцог Веллингтон (1769-1852) - полководец и
государственный деятель, победитель Наполеона при Ватерлоо (1815 г.), в
1799-1804 гг. - главнокомандующий английскими войсками в Индии. Хастингс
Уоррен (1732-1818) - первый генерал-губернатор Индии (1774-1785),
проводивший политику грабежа индийских колоний; в 1788 г. был привлечен к
суду по обвинению в беззакониях, жестокости и коррупции, делом занимался
парламент, и разбирательство длилось семь лет, но вопреки очевидным фактам
Хастингс был оправдан.
Кливленд Огастес (1755-1784) - судья и администратор в бенгальском
городке Боглипуре, прославившийся среди индийских племен своей
цивилизаторской и просветительской деятельностью. В Калькутте ему поставлен
памятник.
Г. Шейнман
Популярность: 80, Last-modified: Fri, 13 Dec 2002 12:28:38 GmT