---------------------------------------------------------------
     РОМАН
     Перевод с немецкого Г. КОСАРИК
     © Diogenes Verlag Zurich, 1997
     © Г. Косарик. Перевод, 1998
     OCR: PHIPER
     ---------------------------------------------------------------

                             Посвящается отцу


     Когда Конрад  Ланг  вернулся,  пламенем было  объято все, кроме дров  в
камине. На Корфу он жил примерно в сорока километрах  к северу от Керкиры на
вилле   Кохов,   которая  представляла  собой  комплекс  построек,  уступами
сбегавший к песчаной бухте. На ее крошечный пляж попасть можно было только с
моря или по канатной дороге сверху.
     Если говорить  точнее, Конрад Ланг жил не на самой вилле, а в  сторожке
привратника  -- сырой и  холодной  каменной пристройке в тени пиниевой рощи,
растущей по бокам дороги  на подъезде к вилле. Конрад жил не на правах гостя
--  он исполнял  здесь  обязанности  управляющего. За  пропитание,  жилье  и
пересылаемую ему время от времени определенную сумму он должен был  следить,
чтобы вилла по  первому требованию готова  была  принять членов  семьи и  их
гостей,  и  платил  жалованье  прислуге  и по счетам  рабочим,  круглый  год
поддерживавшим виллу в хорошем состоянии -- соль и влага доставляли им много
хлопот.
     Заботы о маслинах,  миндале,  инжире,  апельсиновых деревьях,  а  также
небольшой отаре овец лежали на арендаторе.
     В  зимние  холодные   месяцы,  когда  лил  дождь  и  штормило,  Конраду
практически  делать было нечего, разве что съездить разок в день в Кассиопи,
чтобы встретиться там со своими дружками по несчастью, торчавшими зимой, как
и он, на острове: старым англичанином -- торговцем антиквариатом,  немкой --
владелицей слегка утратившего свой  былой шик бутика,  пожилым художником из
Австрии и  западношвейцарской  парой, так  же,  как  и он, приглядывавшей за
чьей-то виллой. Они болтали, сидя в одном из тех немногих ресторанчиков, что
не закрылись с окончанием сезона, и попивали винцо, забывая порой меру.
     Остаток  дня  уходил  на  то,  чтобы  спастись  от  сырости  и  холода,
пронизывающих до мозга костей.  Вилла Кохов, как и многие другие летние дома
на Корфу,  мало была приспособлена к  зиме. В домике привратника даже камина
не  имелось, только  два электрообогревателя,  но  он  не  мог  их  включить
одновременно -- пробки вышибало.
     Поэтому  случалось  так,  что  в  особенно  холодные  дни  или ночи  он
перебирался в гостиную одного из  нижних ярусов  дома. Ему  нравилось стоять
перед  огромным  окном,  он  ощущал  себя  капитаном  на  командном  мостике
роскошного лайнера: под ним  -- бирюзово-голубой  бассейн,  перед глазами --
ничего,  кроме  безмятежной глади моря. А  за спиной  уютное тепло  камина и
исправно  работающий  телефон.  В  домике  для  привратника  обитала  раньше
прислуга из нижнего яруса, и все телефонные разговоры можно  было переводить
оттуда сюда, как бы находясь  на своем месте: вилла  с ее каскадом террас  и
спален оставалась для Конрада табу по распоряжению Эльвиры Зенн.
     Стоял февраль. Всю  вторую половину дня ураганный восточный ветер мотал
и трепал верхушки пальм и нагонял на солнце  ошметки серых  облаков. Конрад,
прихватив  ноты парочки  фортепьянных концертов, решил укрыться  на вилле  в
нижней  гостиной.  Он погрузил на канатку дрова и  канистру бензина и поехал
вниз. Бензин понадобился, чтобы разжечь дрова.  Две недели назад  он заказал
миндальные дрова -- миндаль горел долго и давал много тепла, если дрова были
сухие. Но те, что привезли, оказались  сырыми. И заставить их гореть другого
способа не было. Не очень, конечно, элегантно, зато очень эффективно. Конрад
проделывал это уже десятки раз.
     Он  сложил  поленья горкой, облил их  бензином  и  поднес спичку. Затем
поднялся на канатке наверх, чтобы забрать из  маленькой кухоньки две бутылки
вина,   полбутылки  узо',  маслины,  хлеб  и  сыр.  На  обратном  пути   ему
повстречался арендатор, непременно хотевший показать  ему  пятно на наружной
стене, где  селитра  разъела штукатурку. Когда  же Конрад  наконец-то  снова
поехал  вниз,  навстречу  повеяло  запахом  дыма.  Он  приписал  это  ветру,
возможно, хотя и непонятно под каким углом, задувавшему с моря в камин, и не
придал этому значения.
     Кабина  почти  приблизилась  к  нижнему ярусу, и  тут  он  увидел,  что
пламенем  объято все, кроме дров в камине. Случилось одно из тех  несчастий,
которые  случаются, когда мысли заняты другим: он  положил дрова в камин,  а
поджег те, что остались  рядом. Языки пламени перекинулись в его  отсутствие
на индонезийскую плетенную из ротанга мебель, а оттуда на икаты3 на стене.
     Возможно, пожар еще удалось бы загасить,  если бы  в тот самый  момент,
когда Конрад Ланг  выбирался из кабины, не  взорвалась оставленная  открытой
канистра с  бензином. И тогда Конрад сделал единственно разумную вещь: нажал
на кнопку и поехал назад.
     Пока  кабина  медленно  ползла  вверх,  шахта быстро заполнялась  едким
дымом.  Между  двумя  верхними  ярусами  кабина  закапризничала,  потом  еще
дернулась пару раз и окончательно замерла, зависнув в воздухе. Конрад  Ланг,
прижав свитер ко рту, всматривался в дым, с каждой минутой  темневший у него
на  глазах, так  что скоро уже  ничего  нельзя  было  различить. В панике он
лихорадочно дергал за  ручку  двери,  наконец каким-то  образом  открыл  ее,
задержал дыхание и пополз на четвереньках по ступенькам рядом с трассой. Уже
через несколько метров он добрался  доверху и, тяжело дыша и хрипло  кашляя,
кинулся искать спасения на открытом месте.
     Интерьер  виллы  Кохов  на  Корфу  был  перед  самым пожаром  полностью
обновлен голландской дизайнершей. Эта женщина нашпиговала  ее индонезийскими
и марокканскими  диковинами, экзотическими тканями  и всякой этнографической
чепухой.  Весь этот  кич  мгновенно вспыхнул и горел, как солома. Ветер гнал
огонь по шахте канатной дороги и забрасывал его на все  ярусы, а оттуда -- в
спальни и смежные с ними помещения.
     Когда   прибыли   пожарные,  огонь  в  доме  уже  поубавился  и  грозил
перекинуться  на пальмы и бугенвиллеи, а с  них  на  пиниевую рощу. Пожарные
ограничились  тем,  что  не  позволили  ветру  и  огню  уничтожить  пинии  и
расположенную  рядом  плантацию  оливковых. Как  на  грех,  дождей для этого
времени года было очень мало.
     Конрад  спрятался  с  бутылкой узо  в домике  привратника. Только когда
королевская пиния перед  окном  с треском вспыхнула, как свеча,  взметнув  в
небо пучок огня, он, шатаясь, выбрался наружу и стал наблюдать издалека, как
огонь пожирает белый домик со всеми его потрохами.
     Через  два дня прибыл Шеллер. По пожарищу  его водил Апостолос Иоаннис,
глава греческой дочерней фирмы Кохов  "Koch  Engineering", и  ковырял носком
ботинка  то  тут,  то там в спекшемся хламе и мусоре. Вилла выгорела  дотла.
Шеллер  был личным  ассистентом Эльвиры Зенн.  Тощий, аккуратный человек лет
пятидесяти пяти. Никаких официальных постов он  не занимал, его имя напрасно
было  бы  искать  в реестре торговых  фирм,  но  именно он был правой  рукой
Эльвиры, и в этом качестве его побаивалось все правление концерна.
     До сих пор Конрад Ланг маскировал свой  страх перед Шеллером, обращаясь
к  нему  с высокомерием человека, превосходящего его своим происхождением. И
хотя  указания  исходили  от   Шеллера,  Конраду,  принимавшему  их,  всегда
удавалось сделать вид, будто они
     Греческая  анисовая  водка.  2  Лианы  семейства  пальм.  Индонезийские
штофные обои ручной работы.
     -- результат  проведенных им  ранее доверительных бесед  с Эльвирой.  И
даже если Шеллер точно знал, что все контакты между Эльвирой Зенн и Конрадом
Лангом идут только через  него,  лично  он все  равно не мог простить  этому
заносчивому старику, что гранд-дама из высших  кругов швейцарской финансовой
аристократии вечно дергает ради  него за ниточки,  постоянно пристраивая его
то  в  своей  огромной  империи,  то  у  заграничных  знакомых  компаньоном,
управляющим или просто мальчиком на  побегушках. Только из-за того, что этот
старикан  часть своей юности провел вместе с  ее пасынком Томасом Кохом, она
чувствовала  себя обязанной не дать ему погибнуть, однако строго держала его
при  этом  на  дистанции. Ланг был одной из  самых тягостных  обуз  в списке
обязанностей Шеллера, и тот надеялся, что пожара на Корфу наконец-то хватит,
чтобы окончательно развязаться с этим стариком.
     Больше часа Конрад Ланг в оцепенении простоял  в отсветах пламени среди
множества суматошных людей, тушивших пожар. Он оживал, только чтобы  сделать
очередной  глоток из  бутылки или втянуть голову  в  плечи,  когда  пожарный
самолет с грохотом  проносился  низко над пиниями, сбрасывая очередной заряд
воды. В  какой-то  момент подошел с двумя мужчинами арендатор  --  те хотели
расспросить его о случившемся. Заметив, что Конрад  Ланг не в состоянии дать
показания,  они  отвезли  его  в Кассиопи,  где  он  провел  ночь  в  камере
полицейского  участка.  На  следующее  утро во  время  допроса  он  не  смог
объяснить, как возник пожар. И при этом нисколько не врал.
     Память о том, с чего все началось, стала помаленьку возвращаться к нему
только днем.  И тогда он уже  с  возмущением отклонил  все  обвинения в свой
адрес, отчаянно настаивая  на  своем. Возможно, он даже сумел бы выйти сухим
из  воды, если бы арендатор в своих свидетельских показаниях не  заявил, что
видел  Конрада  Ланга  во второй  половине  дня  на пути к  нижнему ярусу  с
канистрой бензина в руках. Вследствие этого Ланга до выяснения обстоятельств
дела по подозрению в преднамеренном  поджоге перевели в Главное  полицейское
управление в Керкире.  Там он и находился, .когда Шеллер, смыв с себя сажу в
номере  международного  отеля "Хилтон-на-Корфу"  и  переодевшись,  достал из
мини-бара тоник.
     Через час Конрада Ланга вывели из камеры и доставили в кабинет с голыми
холодными  стенами,  где  его  поджидали  ассистент  Эльвиры  и  полицейский
чиновник. К этому моменту он уже более двух суток провел под  стражей и даже
думать забыл о высокомерии.  Всегда  стремившийся в любой ситуации выглядеть
корректно -- аккуратно одетым и чисто выбритым, -- он предстал  сейчас перед
ними  в  вымазанных  сажей вельветовых брюках, запачканных ботинках, грязной
рубашке,  мятом галстуке и желтом до пожара кашемировом свитере,  том самом,
которым зажимал рот, чтобы  не задохнуться. Его коротко подстриженные  усики
трудно  было  различить  на  заросшем  щетиной лице,  седые  волосы  свисали
космами,  а  мешки  под глазами набухли и стали  еще темнее, чем  обычно. Он
дергался, его пробирала нервная дрожь, и дело было не столько в возбуждении,
сколько прежде всего в том, что за эти долгие  часы у него во рту не было ни
капли  алкоголя.  Лангу  было  чуть  больше шестидесяти  трех, но  сейчас он
выглядел на все семьдесят пять. Шеллер  сделал вид, что  не видит протянутой
Лангом  для  приветствия руки. Конрад  Ланг  сел и  стал ждать, пока  Шеллер
что-нибудь скажет.
     --  Ну, в чем  дело?  --  не выдержал  наконец  Конрад.  Шеллер покачал
головой.
     -- Дрова были из миндаля. И никак не загорались, потому что были сырые.
Это несчастный случай.
     Шеллер скрестил руки и ждал.
     --  Вы  даже не  представляете, как здесь бывает холодно  зимой. Шеллер
взглянул в окно. Ясный солнечный день был уже на исходе.
     -- Очень редкая погода.
     Вот теперь Шеллер кивнул.
     Ланг  повернулся  к   полицейскому   чиновнику  --   тот  немного  знал
английский.
     -- Скажите  ему, что такой день, как сегодня, весьма необычен для этого
времени года. Полицейский пожал плечами. Шеллер посмотрел на часы.
     -- Скажите им, что никакой я не  поджигатель. Иначе они  и дальше будут
меня тут держать.
     Шеллер встал.
     -- Скажите им, что я старый друг дома.
     Шеллер посмотрел на Конрада Ланга сверху вниз и опять покачал головой.
     -- Вы объяснили Эльвире, что произошел несчастный случай?
     -- Госпоже Зенн я буду докладывать завтра. Шеллер направился к двери.
     -- И что вы ей скажете?
     -- Посоветую заявить о правонарушении с вашей стороны.
     -- Это же  несчастный случай, -- смущенно  пробормотал Конрад  Ланг еще
раз, глядя, как Шеллер покидает помещение.
     На  следующий день Шеллер улетел  тем единственным рейсом,  который еще
оставался после закрытия сезона и  связывал аэропорт "Иоаннис Каподистрия" с
Афинами. И уже в тот же  вечер он предстал перед Эльвирой Зенн  в ее рабочем
кабинете  на "Выделе" -- так Кохи  называли "резиденцию  старухи", ее личное
"бунгало" из  стекла,  стали и  бетона, выстроенное для нее  в парке родовой
виллы  "Рододендрон" знаменитым  испанским архитектором.  Парк был разбит на
пологом  склоне  и  занимал площадь  около  двадцати  квадратных километров,
множество  невидимых  дорожек  петляли  по  нему  среди  бесчисленных  видов
рододендроновых кустов, азалий и старых могучих деревьев. Окна кабинета, как
и остальных  комнат,  выходили на  юго-запад. Отсюда открывался великолепный
вид на  озеро, гряду холмов на другом его берегу, а в ясные дни даже на цепь
Альпийских гор.
     В девятнадцать лет Эльвира Зенн поступила  нянькой к Вильгельму Коху --
овдовевшему  основателю  концерна. Его  жена  умерла сразу после рождения их
единственного ребенка. Вскоре  Эльвира вышла за хозяина замуж,  а через  два
года, после его ранней смерти,  вышла еще раз, на сей раз за исполнительного
директора концерна  -- Эдгара  Зенна.  Это  был  усердный  человек, сумевший
добиться, чтобы заводы Коха, не отличавшиеся особыми инновациями, но слывшие
в машиностроении за солидное предприятие, смогли набрать в военные годы силу
и достигнуть  расцвета.  Он наладил производство  запчастей  для германских,
английских, французских и американских автомобилей и станков. После войны он
использовал этот опыт  и начал  производить  значительную часть  аналогичной
продукции уже по лицензиям. Прибыль времен  "экономического чуда" он активно
вкладывал  в недвижимость. Благодаря  этому  заводы  Коха  выжили  в  период
экономического спада.
     Правда, поговаривали, что его ловкой  рукой  управляет еще более ловкая
рука  его жены. Когда  Эдгар  Зенн  в  1965  году умер  в шестьдесят лет  от
инфаркта и предприятие продолжало как ни  в чем не бывало процветать, многие
увидели в этом  прямое подтверждение  былым  догадкам.  Сегодня заводы  Коха
представляли   собой   хорошо   отлаженный  концерн  --   немного  машинного
производства,  немного  текстильной  промышленности,   немного  электроники,
химии, энергетики. Даже немного биотехники.
     Десять  лет назад,  когда  Эльвира  вдруг объявила,  что пора  уступать
дорогу  молодым,  она  перебралась  в  "бунгало",   за  которым  закрепилось
насмешливое  прозвище "Выдел". Но  бразды  правления,  переданные ею  тогда,
согласно сообщениям прессы,  успевшему уже достигнуть  пятидесятитрехлетнего
возраста пасынку,  она все еще  крепко  держала в  своих руках. Она, правда,
исключила  себя  из  членов  совета   правления,  но  решения,  принятые  на
заседаниях,  регулярно  проводимых  у  нее на "Выделе",  носили  куда  более
обязательный  характер,  чем  все, что вообще  решалось  верхушкой концерна.
Такое положение дел она хотела сохранить, пока не повзрослеет сын Томаса Урс
и  не возьмет  на себя целиком и полностью эту ее роль. Сам же  Томас всегда
мечтал только о том, чтобы пропустить эту страницу  своей жизни.  И причиной
тому был его характер.
     Весть  о крупном материальном ущербе на Корфу Эльвира Зенн  восприняла,
как   Шеллер  и  ожидал,  с   невозмутимым   спокойствием.   Она   была  там
один-единственный раз в своей жизни -- больше двадцати лет назад.
     -- Какое произведет на всех впечатление, если я засажу его в тюрьму?
     --  Вам не придется этого  делать. Этим займется правосудие. Поджог и в
Греции   является  преступлением,  по  которому,  независимо   от   действий
потерпевшего, возбуждается уголовное дело.
     -- Конрад Ланг никакой не поджигатель. Он просто стареет.
     --  Если вам угодно, чтобы дело рассматривалось как неумышленный поджог
по неосторожности, нам придется дать свидетельские показания в его пользу.
     -- И что вы потом с ним сделаете?
     --  Суд  обяжет  его выплатить денежный штраф. В  том  случае,  если он
сможет его заплатить, ему не придется отправляться в тюрьму.
     -- Мне незачем спрашивать, что бы вы сделали на моем месте.
     -- Нет.
     Эльвира думала. Мысль о том, чтобы упрятать Конрада Ланга за решетку на
расстоянии  полутора  тысяч  километров  к  югу отсюда,  была  ей не  совсем
неприятна.
     -- Как выглядят греческие тюрьмы?
     --  Иоаннис  уверяет, что  за  пару драхм там  можно  устроиться вполне
сносно.
     Эльвира Зенн улыбнулась. Она уже старая женщина, хотя по  ней  этого не
скажешь.  За  всю свою жизнь она предпринимала  немало,  затратив достаточно
времени,  энергии  и  денег,  чтобы  не  выглядеть  старухой.  И  теперь ей,
семидесятивосьмилетней, в  наиболее  удачные  для нее дни иногда нельзя было
дать  и шестидесяти.  Причина  крылась  не только  в деньгах  и пластических
операциях -- ей много  было отпущено природой, хотя бы это круглое кукольное
личико, и когда  подошло время,  ей  не  понадобилось выбирать,  как  многим
другим  женщинам,  между  липом и  стройной  фигурой.  И  на здоровье она не
жаловалась, не считая диабета ("старческий диабет", как негалантно выразился
ее  домашний врач),  из-за него она  вот уже  несколько лет два раза  в день
должна была делать себе инъекции инсулина с помощью шприца,  больше похожего
на авторучку.
     Шеллер не сдавался -- он вел игру, не выпуская инициативы из рук.
     -- Вас ни в чем нельзя упрекнуть, принимая во внимание, что вы для него
сделали. После этого случая вам уже никуда не удастся его пристроить. Или вы
и сейчас готовы за него поручиться?
     -- Но тогда все кругом начнут говорить, что я отправила его в тюрьму.
     -- Напротив. Будут  только ставить вам в заслугу, что вы не потребовали
от  него  через  суд  возмещения  убытков.  Никто не ожидает от вас,  что вы
станете  вытаскивать из тюрьмы того, кто  сжег  вам виллу стоимостью в  пять
миллионов.
     -- Пять миллионов?
     -- Страховая сумма чуть меньше четырех.
     -- Сколько она нам стоила?
     --  Примерно  два. Да плюс еще около полутора,  которые вложил в нее за
последний год господин Кох.
     .-- В голландскую дизайнершу? Шеллер кивнул.
     -- Так дешево нам уже никогда не удастся от него отделаться.
     -- Что я должна предпринять?
     -- Самое приятное -- совсем ничего!
     -- Тогда я так и поступлю.
     Эльвира надела очки и занялась  документом, лежавшим перед ней на бюро.
Шеллер поднялся.
     --  А  вот Томасу,  --  произнесла  она,  не  поднимая головы,  --  все
обстоятельства дела вовсе не обязательно докладывать.
     -- От меня господин Кох ничего не узнает.
     Но Шеллер еще не успел дойти до двери, как раздался стук, и в следующий
миг в кабинете возник Томас Кох.
     --  Кони  спалил  Корфу.  --  Он не  заметил взгляда,  которым  Эльвира
обменялась с Шеллером.
     -- Только что позвонила Трикс Ван  Дайк. Там все как после бомбежки. --
Он  ухмыльнулся.  -- Она  была там  со съемочной  группой из  "The  World of
Interiors"1. Они хотели дать материал на первой полосе. Но вообще  не  нашли
там  никаких Interiors. Трикс говорит, что убьет Кони. Она сказала это таким
тоном, что я ей верю.
     Томас   Кох   был   лысый,  лишь  остатки  черных  волос   на  загривке
неестественно  светились, когда солнце, найдя прореху в  облаках,  ненадолго
заглядывало в кабинет. Его лицо казалось слишком маленьким для столь крупной
мясистой головы, даже и теперь -- когда на нем сияла такая широкая ухмылка.
     -- Мне кажется,  Шеллер, вам надо слетать на Корфу и посмотреть, в  чем
там дело.
     Уладьте все формальности и держите от меня подальше  ради всего святого
эту Ван Дайк. --  Кох направился к двери.  -- Ах  да!  И  вызволите Кони  из
тюрьмы.  Объясните  им, что  никакой  он не поджигатель, а всего лишь старый
пьяница.
     Когда  Томас  Кох  закрывал  за  собой дверь, они еще слышали,  как  он
хихикал:
     -- The World of Interiors!
     Через три недели Конрад Ланг и Шеллер увиделись снова.
     Апостолос Иоаннис  внес по поручению владельцев сгоревшей виллы залог и
снабдил Конрада  Ланга  временными документами, а также  всем необходимым из
одежды, карманными деньгами и билетами второго класса на пароход и на поезд.
Море  было  неспокойно, и  Конрад  Ланг  целых  восемь  часов  добирался  на
самоходном пароме до Бриндизи, а потом еще три часа околачивался на вокзале.
Когда  на следующий  день он  точно в  четверть шестого  прибыл  по  адресу,
названному ему Иоаннисом, уже стемнело.
     На Танненштрассе, 134 находился многоквартирный дом, но ни единой елки1
на  этой улице  с оживленным движением не  было.  И  к  тому же это оказался
рабочий  квартал.  Конрад Ланг в  нерешительности стоял перед подъездом.  На
записке этаж указан не был. Он стал изучать фамилии на табличках -- черных и
аккуратненько вставленных в алюминиевые рамочки. Рядом со звонком в квартиру
на четвертом этаже  он  увидел выгравированное имя "Конрад Ланг"  и нажал на
кнопку. Раздался  звук зуммера  -- входная  дверь открылась. Он поднялся  по
лестнице -- наверху в дверях квартиры его ждал Шеллер.
     -- Добро пожаловать домой, -- сказал он ехидно.
     Ланг провел в дороге тридцать три часа.  И выглядел почти так же плохо,
как и  во время их  последней встречи  в полицейском управлении  в  Керкире.
Шеллер  показал ему маленькую двухкомнатную  квартирку, обставленную  совсем
дешевой простой  мебелью. В  кухонных шкафах  было все самое  необходимое из
посуды. Нашлась  и  пара сковородок  да кое-что  из еды.  В  спальне в шкафу
лежало  постельное  белье, махровые полотенца  и  халат,  в  гостиной  стоял
телевизор. Как  квартира  для туристов,  которую  еще  ни  разу не  сдавали,
подумал  Конрад   Ланг.   Если  бы  еще  без  этого  трамвайного  визга   да
автомобильных  гудков.  Он  опустился в  кресло  с  откидывающейся  спинкой,
стоявшее перед телевизором.
     --  Условия  договоренности следующие,  -- сказал Шеллер, сел  рядом на
тахту  и  положил  перед собой  на низкий столик лист бумаги. -- Расходы  по
квартире  берет на себя госпожа Зенн. Если вам захочется добавить  что-то из
мебели,  составьте  список. Я  уполномочен  пойти  вам  навстречу в разумных
пределах. Страховка, больничная касса, зубной врач вам гарантируются. Одежда
тоже. Одна из моих сотрудниц  придет к вам завтра утром и будет сопровождать
вас  по магазинам,  давая  советы, в первую  очередь  касательно  финансовой
стороны  дела.  Предоставляемые  вам   возможности  ограниченны.  --  Шеллер
перевернул  листок.  -- Напротив дома  есть  кафе "Дельфин"  с уютным чайным
залом -- там вы  можете завтракать. Для  других трапез предусмотрен "Голубой
крест"  --  вполне приемлемый безалкогольный ресторан  в  четырех трамвайных
остановках отсюда. Вам он знаком?
     Конрад Ланг отрицательно покачал головой.
     --  В обоих заведениях на вас открыт счет, его будет оплачивать госпожа
Зенн. Для расходов вне рамок этого соглашения в вашем распоряжении карманные
деньги в размере трехсот франков в неделю, которые вы будете получать каждый
понедельник у шефа филиала Кредитного  банка на Розенплац. Он получил  также
указание не давать вам авансов.  Госпожа Зенн просила меня сообщить вам, что
она не ждет и не требует от вас никаких ответных услуг. Разве что кроме той,
что вы  будете аккуратно обращаться с огнем -- это моя личная  просьба, и  я
охотно присоединяю ее ко всему вышесказанному.
     Шеллер пододвинул листок  Конраду  Лангу и вынул из внутреннего кармана
шариковую ручку.
     -- Внимательно прочтите и подпишите оба экземпляра.
     Ланг  взял  ручку и  подписал. Он слишком устал,  чтобы еще читать это.
Шеллер  забрал  копию,  поднялся и направился  к  выходу.  Уже в  дверях  он
оглянулся и вернулся назад, будучи не в силах отказать себе в удовольствии:
     -- Была бы  моя  воля, вы бы остались на Корфу. Госпожа Зенн  чрезмерно
великодушна к вам.
     Ответа не последовало -- Конрад Ланг заснул прямо в кресле.
     Хоть бы  Урса  дома не  было, подумал Конрад  Ланг  и  нажал на кнопку.
Раньше  бы он услышал, как  по всему дому разносится трезвон, а  еще раньше,
когда дергали за веревочку,  как стучит и дребезжит под навесом над  входной
дверью колокольчик из кованого железа. Слух у  него уже не такой тонкий, как
прежде. Потому-то он и не услышал шагов молодой пары -- они вышли из джипа и
направлялись  теперь к нему, оба в костюмах для верховой езды и  запачканных
глиной сапогах. Он -- лет тридцати, высокого роста и очень хорош собой, если
не считать  слегка  скошенного  подбородка.  Девушка помоложе,  на вид  чуть
больше  двадцати,  брюнетка,  и  скорее  хорошенькая,  чем   красивая.   Она
вопросительно  взглянула  на  спутника.  Тот приложил  палец  к  губам.  Они
тихонечко приближались к  пожилому  человеку, который  стоял  перед воротами
парка  и ждал.  На нем  было  добротное непромокаемое пальто от  Burberry  и
фетровая шляпа, придававшая  ему  барский вид. Один из многочисленных друзей
дома, подумала  молодая женщина, готовая подыграть  молодому  человеку.  Они
подкрались на цыпочках.
     Конрад Ланг  приложил  ухо к  воротам и напряженно вслушивался.  Чьи-то
шаги? Молодые люди вплотную подошли к нему, и юноша  с силой хлопнул ладонью
по металлической обшивке ворот, издавшей оглушительный звук.
     -- Привет, Кони, тебе деньги нужны? -- прокричал он.
     Конрад Ланг сначала подумал,  что в голове у него  что-то взорвалось  и
лопнуло. Он  обеими руками  зажал уши. Лицо его исказилось, он ждал  второго
удара. Молодого человека он все же узнал.
     -- Урс, -- сказал он тихо, -- ты так меня напутал.
     Заметив молодую даму, смущенно  стоявшую рядом  с Урсом Кохом, он  снял
шляпу и  провел  рукой  по  гладко зачесанным от  высокого  лба назад  седым
волосам.  Он производил впечатление человека, слегка  опустившегося,  но  не
утратившего изысканных манер.
     -- Конрад Ланг, -- протянул он руку. Она вежливо пожала ее.
     -- Симона Хаузер.
     -- Мы с Урсом старые друзья. Он не имел в виду ничего дурного.
     Урс тем временем уже отпер дверь. А в домофоне вдруг что-то хрустнуло и
щелкнуло.
     -- Да? -- произнес с акцентом женский голос. -- Кто там?
     -- Никого, Канделярия, -- ответил Урс Кох.  Пропуская Симону вперед, он
рылся в кармане галифе.  Обернувшись, та успела еще заметить, как  он  сунул
старику смятую купюру.
     Неприятная   встреча   с  Урсом  имела  и  свою   хорошую  сторону   --
нежданно-негаданно подвалило сто франков. Может,  Урс пожалел о своей грубой
выходке, а может, хотел произвести впечатление на новую подружку или решился
на это, потому что не нашел впопыхах купюру помельче. Во всяком случае,  сто
франков -- неплохая добыча. Обычно Урс его не баловал.
     Томи,  пожалуй,  тоже.  Если,  конечно,  не  впадал  в  сентиментальное
настроение. Но в последнее время это случалось все реже и реже. Или чутье на
такие моменты  стало подводить  Конрада.  Томи чаще  всего  бывал раздражен,
когда внезапно появлялся  Конрад. Он приказывал слугам говорить, что его нет
дома, или просто посылал Кони к  черту. Прямо по домофону или, что уж совсем
плохо, внезапно появившись у ворот.
     Обычно ему открывал  кто-нибудь из прислуги. Если везло, то Канделярия,
ссужавшая его время от времени двадцатью или пятьюдесятью франками. Его долг
ей перевалил уже за несколько сотен франков, иногда  он  отдавал ей в начале
недели  кое-что  по  мелочевке  из  своих  карманных денег. Так  сказать, из
тактических соображений, ведь все  равно  придется  обратиться  к ней еще не
раз.
     С  сотней франков  в кармане в баре "Grand  Hotel des Alpes"  делать  в
общем-то нечего,  зато здесь  обслужат  как  человека,  а Конрад Ланг сейчас
нуждался  именно  в  этом.  Барменшу,  работавшую  в  это  время дня,  звали
Шарлоттой, и она называла его Кони, как бы на правах старой знакомой. Будучи
уже немолодой, она помнила его еще с  тех пор, когда он, бывало, жил здесь в
верхнем люксе, где такая роскошная  анфилада комнат.  Ага, значит,  когда он
жил здесь с  Томи. Томи  -- в люксе,  а он в номере под ним  этажом ниже. Но
тогда, рассказывала Шарлотта,  у нее  еще не было нужды работать.  Тогда она
была как и он -- не то чтобы богата, но все же ни от кого не зависела.
     -- Твое здоровье, Кони! -- сказала она, подавая ему "negroni".
     --  "N"groni". -- говорил он  каждый раз, -- идеальный  drink для этого
времени суток: на вид -- аперитив, а действует не хуже коктейля.
     Стакан, что принесла Шарлотта, был  всего-навсего вторым. На третий еще
хватит, включая шампанское для Шарлотты, которое она каждый раз по его знаку
наливала  себе  в  узкий  высокий  бокал  и  ставила  позади  себя  рядом  с
пепельницей, где дымилась ее "Stella Filter".
     -- Yamas! (Твое здоровье! (греч.)) --  сказал Конрад и поднес  стакан к
губам. Его  правое  ухо  все еще  гудело от  удара Урса по  воротам,  а рука
дрожала больше чем обычно.
     В  баре  было почти пусто,  как  всегда в предвечернее время.  Шарлотта
расставляла  по  столикам  серебряные  вазочки  с солеными орешками.  Сквозь
гардины пробивался сумеречный свет. Чуть позади  стойки, рядом с кассой, уже
горела лампа,  в пучке  света,  исходившем  от нее.  кружился синий дымок от
сигареты,  оставленной Шарлоттой. Роджер Уиттакер  пел  "Smile  though  your
heart is  aching"  (Улыбайся, даже если душа болит  (англ.)), а  за столиком
возле самого  рояля слышалось звяканье чашек сестер Хурни, как всегда  молча
пивших чай и дожидавшихся пианиста.
     Обеим сестрам было далеко за восемьдесят, вот уже несколько лет как они
живут в "Grand  Hotel des Alpes".  Как и некоторые другие, не унаследовавшие
двенадцати процентов дохода пивоваренного завода,  они поселились в доме для
престарелых.  Обе тощие  и хлипкие,  а  их  бесформенные  ноги в медицинских
эластичных чулках телесного цвета, выглядывавшие  из-под платьев  в  крупных
цветах,  выглядят  как  сардельки.  Каждый  раз, когда  сестры  торжественно
входили в бар,  Конраду Лангу вспоминалось  далекое прошлое. Такое  далекое,
что  в памяти всплывала даже  не картинка,  а  только какое-то теплое, давно
забытое ощущение, и он не смог бы описать его, но оно всегда вызывало у него
добрую улыбку, которую сестры Хурни каждый раз оскорбленно игнорировали.
     Конрад  Ланг отпил маленький глоточек и  снова поставил стакан на стол.
Этой  порции  ему должно  хватить до прихода пианиста. Тогда  он закажет еще
один "negroni". И один бокальчик шампанского для  Шарлотты, и "одно пиво для
тапера". А уж потом будет решать, истратить ли ему двадцать франков на такси
или  поехать на трамвае и пропить последние крохи у Барбары в дешевом кабаке
"Розенхоф".
     Редко  случалось такое, чтобы очередную подружку Урса Коха представляли
Эльвире Зенн. Все они были для нее на одно  лицо, он так часто менял их, что
Эльвира не могла  их  различить. Однако  в последнее  время  она  то  и дело
справлялась об "этой Симоне". Явный признак того, что, если бы Урс укрепил с
той свои отношения, это не противоречило бы ее планам.
     Аудиенцию  Эльвира  решила  провести за  послеобеденным  чаем  в  малой
гостиной.  В достаточно узком  кругу для первого раза.  Урс и Симона  сидели
рядышком на кожаной софе. Томас Кох наполнил шампанским четыре бокала.
     -- Даже если  и было сказано  "к чаю", это лишь условность, -- произнес
он и засмеялся. Он поставил бутылку назад в ведерко со  льдом, подал каждому
полный бокал, взял себе тоже и поднял его. -- За что пьем?
     --  За наше  здоровье,  --  сказала  Эльвира,  чтобы опередить  Томаса,
которому, как всегда, не терпелось сказать что-нибудь лишнее. Судя по всему,
он  сегодня  уже успел  выпить,  а потому  был  полон  приподнятых  чувств к
потенциальной невестке. Как, впрочем, и  всегда ко  всем хорошеньким молодым
женщинам. Чтобы нарушить повисшую после звона бокалов неприятную тишину, Урс
сказал:
     -- Когда мы возвращались с верховой езды, перед воротами стоял Кони.
     -- Что ему было надо? -- спросил отец.
     -- Понятия не имею. Возможно, западный  флигель, "bentley"  с шофером и
полный апанаж (Землевладение  или  содержание, предоставлявшееся во  Франции
некоронованным членам королевской семьи (исп.).). Я дал ему сто франков.
     -- Может, он вовсе и не денег хотел. Может, просто нас хотел навестить.
     -- Во всяком случае, он не отказался. Оба засмеялись.
     Эльвира покачала головой и вздохнула.
     -- Вы не должны давать ему денег. И вы знаете почему.
     -- Но  Симона приняла  бы меня  за  изверга, -- ухмыльнулся Урс. Симона
почувствовала вызов в его голосе.
     -- Некоторого снисхождения он все-таки заслуживает.
     -- Кони -- это трагический случай, -- безапелляционно изрек Томас Кох и
снова наполнил бокалы шампанским.
     --  Так  Урс объяснил вам все про господина Ланга? --  поинтересовалась
Эльвира.
     --  Не  поймите  меня  превратно. Я  нахожу  замечательным все.  что вы
сделали для этого  человека. И  еще продолжаете делать даже после того,  что
случилось.
     -- Для моей бабушки он как талисман. Томас Кох чуть не поперхнулся.
     -- Я думал, что талисманы приносят счастье.
     -- А ей так одни несчастья.  Но она ведь  у  нас  всегда была  немножко
эксцентричной. То,  как Эльвира  посмотрела на него, заставило Урса встать и
поцеловать ее в знак примирения.
     Томас Кох склонился к Симоне.
     -- Кони -- славный малый, только очень много пьет.
     -- Он просто никак не может  взять в  толк, что он  не член  семьи. И в
этом его проблема, -- добавил Урс. -- Не  понимает он, где проходит граница.
Он из  тех людей,  кому палец в рот не клади.  Лучше поэтому держать его  на
расстоянии.
     -- Что не всегда просто, как вы сегодня, видимо, уже убедились, Симона.
--  Томас Кох взял в руки серебряный колокольчик и позвонил. -- Вы ведь тоже
выпьете немного чаю?
     -- Я, право, не знаю, -- ответила она неуверенно  и посмотрела на Урса.
Тот кивнул, тогда она тоже кивнула.
     Томас Кох откупорил вторую бутылку шампанского, и Симона сказала:
     -- Печально,  когда  люди  теряют  последние  крохи  достоинства. Томас
сделал вид, что понял ее иначе.
     --   Не  беспокойтесь,  после   третьего  бокала  шампанского  я   свое
достоинство еще не потеряю.
     Отец  и  сын засмеялись.  Эта женщина словно создана для эгоцентричного
Урса,  подумала Эльвира Зенн. Пожалуй, немножко  излишне  накрашена для бела
дня, но очень мила, без капризов и сговорчива.
     Бар в  "Grand  Hotel des Alpes" уже заполнялся. Над  столиками зажглись
лампы, Шарлотта принимала  заказы, а пианист играл, как всегда, обычный свой
ресторанный  репертуар.  Сестры  Хурни  унеслись  в  своих  мыслях в далекие
времена, другие, но  с теми же мелодиями. А Конрад Ланг представил себе, что
тот, кто играет, -- это он сам.
     Летом 1946 года он решил стать знаменитым пианистом. Той весной Эльвира
забрала своего пасынка  из частной гимназии -- директор мягко дал ей понять,
что в народной школе ему  будет  легче. Она поместила его в дорогой интернат
на берегу Женевского озера,  и Томас настоял на том, чтобы Конрад  оставался
при нем. Гимназия давалась Конраду без труда, поэтому он без особого желания
последовал за  Томасом.  В "Сен-Пьере" собрался тогда  цвет молодежи из  тех
кругов, которые война обогатила или, по крайней мере, не разорила. Владельцы
старого  и  нового капитала, оставшиеся в разоренной  Европе,  послали своих
сыновей   в  замок   семнадцатого   столетия,   чтобы   подготовить   их   к
предначертанной им судьбе. Конрад  жил  вместе с мальчиками, фамилии которых
были до сих пор известны ему только как названия моторов, банков, концернов,
суповых кубиков и т. п.
     В "Сен-Пьере" мальчиков расселяли по четверо в каждую комнату. Соседями
Томаса и Конрада оказались  Жан Люк де Ривьер, отпрыск  старинной банкирской
династии, и Питер  Корт, англичанин. Его отец  запатентовал в тридцатые годы
"противогаз   Корта",   который  потом   по  лицензии  взяли  на  вооружение
практически все союзники.
     -- Заводы Коха? --  спросил Жан Люк Томаса,  когда они уже стояли между
чемоданами посреди комнаты и пожимали друг другу руки. Томас кивнул и в свою
очередь спросил:
     -- Банк?
     Жан Люк  кивнул. Потом протянул  руку  Конраду и  посмотрел на него,  а
когда тот  промолчал, не зная, что сказать,  вопросительно -- на Томаса. Как
друг Томас всегда был лоялен, пока они с Конрадом оставались одни. Но стоило
появиться  кому-то,  на кого он  хотел  произвести  впечатление,  он  тут же
распускал хвост и переметывался на другую сторону.
     --  Это  сын  бывшей   прислуги,  --   объяснил   Томас.  --  Моя  мать
покровительствует ему.
     И вопрос, кому спать у двери, разрешился.
     С   этого   момента  все  питомцы   интерната  обращались  с   Конрадом
снисходительно-вежливо.   Никогда  --  за  все  время  своего  пребывания  в
"Сен-Пьере" -- он не был вовлечен ни в одну из их многочисленных авантюр или
интриг и ни разу не стал жертвой их жестоких шуток. Трудно было бы  дать ему
понять яснее, что он им не ровня. Конрад испробовал все. Самых заносчивых он
старался переплюнуть  заносчивостью,  самых блистательных и  неотразимых  --
таким же неотразимым блеском, развязных и дерзких --  собственной дерзостью.
Он ставил себя  в смешное положение, только  чтобы вызвать  их  смех, и даже
зарабатывал  нарекания и штрафы,  чтобы произвести  на  них впечатление.  Он
перелезал через стену  и покупал  в  деревне вино.  Он  доставал  сигареты и
порножурналы.  Стоял  на  стреме  во  время их  любовных  утех с Женевьевой,
дочерью главного садовника.
     Но в этой школе, где обучали, как жить богачам, Конрад  вечно оставался
тем, у кого не было главного -- капитала.
     В  1946  году во  время торжественной церемонии  прощания перед летними
каникулами -- в "Сен-Пьере", как во всякой международной  школе, учебный год
начинался осенью -- Конрад Ланг решил стать пианистом.  Был душный  июньский
день. Ворота "Сен-Пьера", окруженного  каменной стеной,  стояли распахнутыми
настежь, и перед главным зданием  на  площадке,  посыпанной  гравием, плотно
жались друг  к  другу припаркованные шикарные лимузины. На  лужайке  возвели
небольшую  сцену, поставили  туда рояль и  крутящийся табурет  для пианиста.
Рядом  с подмостками, под балдахином,  устроили буфет с холодными закусками.
Родители, братья и  сестры, учителя  и  ученики стояли  группками, держали в
руках  бокалы  и  тарелки,  непринужденно  болтали  и  все  чаще  озабоченно
поглядывали на тяжелые тучи и ждали грозы.
     Конрад  стоял рядом  с  Томасом  Кохом  и Эльвирой  Зенн,  беседовавшей
по-французски с  матерью  Жана  Люка де Ривьера. На Конраде,  как  и на всех
остальных, была  ученическая форма  --  блейзер с вышитой золотом эмблемой и
форменный галстук в зелено-сине-золотую полоску. Матери появились с высокими
прическами и  в цветастых  шелковых платьях,  а  отцы, выкроившие  время для
своих сыновей, прибыли в темных костюмах из мягких тканей,  белых сорочках и
галстуках излюбленных в "Сен-Пьере" тонов.
     Среди  этого элегантного и  уверенного в  себе общества, не  замечаемый
улыбающейся  великосветской  публикой,  стоял сгорбленный, маленького роста,
бледный человек в плохо смотревшемся на нем костюме а-ля Штреземан1 -- брюки
в серо-черную полоску,  серый жилет и  черный свободного  покроя пиджак -- и
время от времени  старательно подносил к губам пустой бокал. Конрад изучающе
глядел на него, взгляды их встретились, и человек улыбнулся ему. Конрад чуть
было   не   ответил  ему   улыбкой,  но   вовремя   спохватился,  видя,  как
недвусмысленно игнорируют человечка  все остальные,  и,  чтобы не  совершить
ошибки, равнодушно скользнул взглядом мимо.
     Первые  удары  грома  раскатились  над озером,  и  тяжелые  капли дождя
покрыли крапинками изысканные летние наряды гостей.  В мгновение ока лужайка
опустела, рояль накрыли, и все общество, смеясь и пошучивая, переместилось в
гимнастический зал, где предусмотрительно  поставили  второй рояль на случай
плохой погоды.
     Во  время  речи  директора и торжественных проводов выпускников  Конрад
тщетно  обшаривал  глазами  ряды в  поисках невзрачного  человечка,  на  чью
берущую  за душу  улыбку он не  решился  ответить. И  только когда  директор
объявил музыкальную часть -- выступление пианиста Юзефа Войцеховского, -- он
увидел  его снова.  Как-то сразу возникнув  на сцене, тот поклонился,  сел к
роялю и  стал  все  с той же улыбкой ждать,  пока  уляжется шум  в  публике,
которой, собственно, больше хотелось поскорее перейти к более приятной части
торжества.
     Когда наконец все стихло, Войцеховский опустил руки на клавиши.
     Он извлек из рояля четыре негромких  ноктюрна Шопена. Никто  не кашлял,
не сморкался,  иногда слышались  только далекие ленивые  раскаты  грома  уже
поутихшей грозы. Через двадцать  минут  пианист  поднялся, поклонился и ушел
бы, если бы оглушительные аплодисменты не вынудил его дважды сыграть на бис.
     Чуть  позже,  на прощальном коктейле,  Конрад  опять увидел  маленького
человечка.  Тесно окруженного людьми  и осыпаемого комплиментами со  стороны
тех, кто всего час назад его не замечал. Польский эмигрант, прошел слух, был
интернирован:   один  из  преподавателей  "Сен-Пьера",  служивший  в   войну
охранником, познакомился с ним в лагере в восточной Швейцарии. Ага,  значит,
никто.
     Конрад Ланг все  же  предпочел  такси. Он сидел  на  заднем  сиденье, и
машина   везла   его  петляющей  дорогой  вниз,   назад  в  город,  медленно
погружавшийся в вечерние сумерки. Он мог бы поехать на  трамвае  и заглянуть
потом  к  Барбаре   в  "Розенхоф".  Но   он  чувствовал  себя   подавленным.
Фортепьянная музыка, когда у него было плохое настроение, с той же легкостью
вызывала в  нем депрессию,  с  какой делала  его счастливым, если все было в
порядке. Сегодня она действовала на него удручающе, потому что он  слушал ее
после  того,  как подвергся  унижению. Она  всколыхнула в  нем старые, очень
горькие, казалось бы  изжитые, обиды, и от воспоминаний о них  -- в этом  он
был абсолютно уверен -- он тут же бы избавился, если бы смог сесть к роялю.
     За  летние  каникулы  1946  года,  проведенные  ими на  вилле  Кохов  в
Сен-Тропе, ему удалось убедить Томаса, как важно уметь играть на фортепьяно.
Девушки,  которые  уже  начинали  их  интересовать,  боготворили  пианистов,
доказывал он. Вскоре Томас ошарашил свою мачеху сообщением,  что в следующем
учебном  году он хочет брать уроки музыки. Что само собой означало: и Конрад
тоже. Конрад, в противоположность  Томасу, занимался музыкой очень серьезно.
Его учитель Жак  Латур был  в  восторге от  его увлеченности и его  таланта,
который заметил  в  нем  очень  скоро.  Конрад  мог  воспроизвести  мелодию,
услышанную  только раз. Жак  Латур стал давать ему частные уроки, обучая его
умению читать ноты. Через короткое  время тот  уже играл  с листа.  С самого
начала  Конрад безукоризненно  усвоил, как  правильно держать руки, и  очень
быстро  обрел  многообещающее туше. Не прошло и  двух  месяцев,  как  Конрад
совершенно обескуражил Томаса беглой игрой на фортепьяно.
     Каждую свободную минутку Конрад упражнялся  в  музыкальной комнате, где
он  осваивал технику игры сначала левой и правой рукой в  отдельности, потом
обеими вместе. Месье Латур поправлял его все реже и реже, все чаще он просто
слушал его, до глубины души потрясенный тем, что  видит перед  собой великий
талант, а может даже и маленького гения.
     Так продолжалось до "Комариной свадьбы".
     Стоило ему только заиграть "Комариную  свадьбу", как  руки  переставали
повиноваться. Правая вела мелодию, левая аккомпанировала, но никак не желала
смириться с этой ролью.
     До  "Комариной  свадьбы"  Конраду казалось,  что  его руки  словно пара
хорошо выдрессированных  цирковых  лошадей,  которые то  пускаются  вскачь с
развевающимися гривами, то встают на  задние ноги, вскидывая вверх передние.
Мозг  одновременно  посылал  рукам  идентичные  команды,  и они идентично их
исполняли.  Иногда  двигаясь  параллельно,  иногда навстречу друг  другу, но
всегда, так сказать, в ногу -- в одинаковом ритме и темпе.
     -- Это еще вернется, -- говорил месье Латур, -- вначале у многих так.
     Но с каким бы  ожесточением ни упражнялся Конрад, его  руки по-прежнему
оставались  непослушными, как две  марионетки, которых кто-то дергал за  две
одинаковые  ниточки.  "Комариная   свадьба",   шуточная  богемская  песенка,
положила конец его карьере пианиста.
     Через полгода после начала занятий Латур махнул рукой на своего лучшего
ученика.  Он еще пытался какое-то время  уговорить Конрада перейти на другой
инструмент. Но  только  фортепьяно, и  только оно,  было  его  инструментом.
Тайком он еще несколько месяцев упражнялся  на "клавиатуре", нарисовав ее на
матерчатом валике. Во  сне  он мог исполнить труднейшие басовые и скрипичные
партии. Но стоило ему только приказать одной  руке нарушить ритм, как другая
бежала за ней, словно собачка на поводке.
     Конрад Ланг знал наизусть  партитуры  всех вальсов и ноктюрнов Шопена и
фортепьянные партии всех основных концертов  для фортепьяно  с оркестром. Он
узнавал по туше  ведущих пианистов с первых же тактов. И если ему не суждено
было завоевать признание  в ближайшем  окружении, то  произвести несколькими
виртуозными  пассажами,  исполненными  одной  рукой или  параллельно  двумя,
неизгладимое впечатление  поздно ночью в баре,  где тапер еще  не  знал его,
удавалось всегда.
     Из  Томаса  Коха, напротив, получился обычный любитель среднего класса,
лишенный всяческого вдохновения.
     Такси остановилось  перед  "Розенхофом".  Конрад  решил про себя, что у
него не то настроение, чтобы сидеть в квартире одному. Он расплатился, отдав
последнюю мелочь шоферу  на чай --  один франк  и двадцать  раппенов, сумма,
которой  он даже слегка устыдился.  Как и  все те, кто  зависим  от щедрости
других, он ненавидел скаредность.
     Поднявшись  по  трем ступенькам  в "Розенхоф", он раздвинул тяжелые,  с
пластиковыми  краями портьеры, в  нос ему ударил чад,  пивные  пары  и запах
фритюрного масла,  из зала доносился ровный гул мужских голосов --  работяги
урывали для себя полчасика после работы перед тем, как отправиться по домам.
Он повесил  пальто  на вешалку,  где  уже  не осталось ни одного  свободного
крючка, положил шляпу на пустую полку сверху и  прошел  к своему постоянному
месту за столиком. Мужчины сдвинулись.  Один из них  встал и принес для него
стул.  В "Розенхофе" Конрад пользовался уважением: единственный, кто  всегда
был при галстуке, единственный, кто разговаривал  на пяти  языках (не считая
познаний  в  греческом),  единственный,  кто  вставал,  если  вдруг  к столу
подходила  женщина. Кони был элегантен, образован, однако "не  задирал нос",
как выражались в "Розенхофе", и не  думал, что с него убудет, если он выпьет
кружку пива с токарями, подметальщиками улиц, кладовщиками и безработными.
     Поначалу завсегдатаи "Розенхофа" встретили  Конрада  Ланга в  штыки. Но
чем больше просачивалось сведений из его жизни, тем больше  его воспринимали
здесь  как своего. Многие из завсегдатаев работали  в  близлежащем монтажном
цехе No3 одного  из заводов Коха. Кони никогда ни на  что не жаловался. Даже
когда он бывал в подпитии, никому не удавалась спровоцировать его ни на один
злобный выпад  в адрес Кохов. А  напившись вдрызг, он, если речь  заходила о
Кохах,  обрывал себя  на полуслове  и  прикладывал палец  к  губам: тссс! Но
иногда все же он пускался в откровения.
     Конрад Ланг  являлся внебрачным ребенком  служанки  Кохов.  Когда  умер
старый  Кох,  она  стала прислуживать молодой вдове, мачехе Томаса Коха. Они
были как две  подружки. Вместе объездили весь мир:  Лондон, Каир,  Нью-Йорк,
Ницца, Лисабон.  Так продолжалось  вплоть  до  начала войны.  Мачеха  Томаса
вернулась тогда в Швейцарию, а мать Кони осталась в Лондоне -- она влюбилась
там в немецкого дипломата, скрыв от него, что у нее есть Кони.
     -- Как  скрыла? --  спросил кто-то из сидевших  за  столом,  когда Кони
впервые рассказывал свою историю.
     -- Она привезла меня в Швейцарию, в Эмментальскую долину, оставила  там
вроде бы на время у одного хуторянина и с тех пор больше не показывалась.
     -- Сколько тебе тогда было?
     -- Шесть.
     -- Свинство.
     -- Пять лет  я ишачил на  него. И  крепко. Вы  ведь  знаете, что  такое
эмментальские крестьяне.
     Кое-кто сочувственно кивнул.
     -- А когда из Германии перестали поступать деньги, этот куркуль вытянул
из меня  все про Эльвиру. И повез меня к ней, чтобы стребовать  с нее денег.
Но оказалось, что  она  вообще ничего  про все  это  не  знала, и тогда  она
оставила меня у себя.
     -- Ну хотя бы это как у людей.
     -- С тех пор я и рос практически как брат Томаса Коха.
     -- А почему  сейчас ты  сидишь здесь  и  Барбара записывает тебе  все в
долг?
     -- Об этом я и сам себя спрашиваю.
     Для  постоянных  клиентов  "Розенхофа" Конрад  Ланг  стал  единственной
возможностью  приобщиться  к  тайному  миру  верхушки общества. То,  что  он
рассказывал  про  них,  только  подкрепляло  их  подозрения. Другой причиной
особого статуса Конрада  Ланга в "Розенхофе" стали его отношения с Барбарой,
здешней барменшей.  Он был единственным клиентом, кого  она удостоила  чести
пить у нее в кредит. Но даже если не считать того, что она не провела  через
кассу, сумма уже приближалась к семистам франкам.  По понедельникам, получив
карманные деньги, Кони возвращал  ей иногда пятьдесят или сто  франков. Но в
последнее время стал пить все больше, а  деньги возвращал все реже.  Барбара
Сама  удивлялась своей щедрости. Она не относилась к тому разряду людей, кто
раздаривает налево-направо. В этом  году ей исполнилось сорок,  и до сих пор
ей тоже еще никто ничего не подарил.  Когда она смотрелась  в зеркало, у нее
не возникало надежды, что в жизни ее что-то радикально изменится.
     Но  Конрад  Ланг  задел  в  ней  какую-то  струну:  в  нем  было  нечто
благородное -- по-другому она не  могла  это назвать. И как он одевался, как
вел  себя, даже если  был  в  стельку пьян, как говорил, и прежде всего  как
держал себя с ней. "Милорд", пришло ей на ум -- так пела Эдит  Пиаф (которую
она терпеть  не  могла),  -- когда у  Конрада Ланга во  время  его  третьего
посещения кабака вдруг навернулись на глаза слезы.
     Барбара была  самой ярой его защитницей. Если  кто-нибудь в "Розенхофе"
высказывался  в  том  смысле,  что  бывает  судьба и потяжелее,  она тут  же
кидалась в бой: "Всю жизнь быть игрушкой-лакеем при Томасике? Тот вылетел из
гимназии  -- и Кони пришлось отправиться за ним в интернат! Тот вылетел и из
интерната  -- и Кони вместе с  ним! Тот не смог получить ни одной профессии,
так  и  Кони  не  дали  по-настоящему  ничему  выучиться.  Когда  же  Томасу
исполнилось тридцать,  он женился,  и Кохи  пристроили его на одной из своих
фирм. А Кони остался в дураках".
     Ее  единственная  подруга  Дорис  Мааг,  женщина-полицейский,  заметила
однажды:  "И  в  тридцать еще можно кое-чему выучиться",  но  Барбара  опять
встала на его защиту:
     -- Он пытался. И хоть ничему путному не выучился, зато приобрел манеры.
И много связей с той поры, когда был вместе с Томасом.
     -- А на что он жил?
     -- Сначала брал в долг у дружков Томаса. А когда тем надоело, что он не
возвращает  долгов, -- за  счет мелких услуг все  для них же: присмотреть за
яхтой  в  межсезонье,  составить  компанию  чьей-нибудь  престарелой матери,
временно поработать управляющим на вилле -- такие вот дела.
     А  на вопрос, почему он позволял так с собой обращаться, у нее тоже был
готовый ответ:  из  благодарности.  Потому  что  Томас  Кох  уговорил мачеху
принять Конрада. Потому что без  Томаса Коха его сегодня вообще бы не было в
живых.  Когда же  Дорис Мааг спросила ее:  "И  чем  он занимается  теперь?",
Барбара задумалась на мгновение и сказала: "Послушала бы ты, как он играет".
     Сейчас  на Барбару  навалилось дел выше  головы: она  приносила  полные
доверху пивные бокалы, убирала  пустые,  принимала заказы и смахивала деньги
со стола  в большое портмоне под фартуком.  Увидев Конрада, она принесла ему
его  любимый "альт"  (Темное рейнское пиво;  подается  в  небольших стаканах
цилиндрической формы.), плеснув туда предварительно чего-то из бутылки.
     К семи  часам вечера  "Розенхоф"  опустел,  не  осталось никого,  кроме
нескольких  закоренелых  пьяниц да  Конрада  Ланга,  сидевшего перед третьим
стаканом. Барбара достала из холодильника  бутылку белого виноградного вина,
наполнила себе бокал и подсела к Конраду.
     -- Удачно сходил? -- спросила она. Конрад затряс головой:
     -- Урс.
     -- Тогда, значит, опять записываю?
     -- А можно?
     Барбара пожала плечами.
     Вечером того дня, после происшествия с Урсом, Барбара забрала Конрада к
себе  домой. Это случилось не  впервой,  она и раньше приводила его к  себе,
когда ей становилось  особенно жалко  его или если  ей  самой вдруг делалось
одиноко и  хотелось вызвать ревность  Курта, своего  женатого, лишь  изредка
появляющегося любовника.
     В  самый  первый  раз  Конрад предпринял попытку  сближения  больше  из
чувства долга, чем вожделения, -- всякий джентльмен не против получить время
от времени то, о чем потом будет старательно умалчивать, -- Барбара как  раз
стелила  постель.  Она  засмеялась  и  покачала  головой, и этого  оказалось
достаточно,  чтобы  навсегда отвадить  его. Они  легли в  постель  --  она в
поношенной и выцветшей от частой стирки байковой  пижаме, он в нижнем белье,
-- и  Конрад  принялся рассказывать ей  разные  забавные  истории.  Случаи и
анекдоты из жизни высшего света, этого мира богатства.
     --  А знаешь, Глория фон Турн и Таксис велела  приготовить князю на его
шестидесятилетие юбилейный торт с  шестьюдесятью  пенисами из марципана,  --
начал он рассказывать в этот вечер, как только  перевел дух: Барбара жила на
пятом этаже в доме без лифта.
     -- Знаю, -- сказала та, помогая ему снять пальто.
     -- Князь, собственно, был голубым.
     -- Знаю, -- сказала она опять и пошла на кухню.
     -- Но это было известно только  очень узкому кругу людей, -- крикнул он
ей вдогонку.
     -- Знаю, -- отозвалась Барбара, появляясь со стаканом минеральной воды.
     -- Я тебе уже об этом рассказывал?
     -- Много раз.
     Барбара готова  была  надавать себе по щекам,  потому что глаза Конрада
тут же наполнились слезами. Она знала, каким  жалким казался он себе в такие
моменты. Но она тоже  устала и была, кроме  того, рассержена.  На него -- за
то, что позволял  так с собой  обращаться, и на себя -- за то, что притащила
его к себе.
     -- Извини,  -- сказал Конрад. Она не  поняла, что он имел в  виду: свою
забывчивость или слезы.
     -- Да не извиняйся ты без конца! Лучше защищайся, -- резко оборвала она
его и протянула стакан. Конрад покорно взял.
     -- Что это?
     -- Пей.
     Конрад  послушно выпил  все  до конца.  Барбара посмотрела  на  него  и
покачала головой.
     -- Ну  почему ты делаешь все,  что тебе ни прикажут? Скажи  -- нет,  не
хочу я минеральной  воды, хочу пива с хрютером1, а свою минеральную воду пей
сама. Ну сопротивляйся же!
     Конрад пожал  плечами и попытался улыбнуться.  Барбара провела рукой по
его волосам.
     -- Прости.
     -- Но ты права.
     -- Не знаю. Идем, ложись в постель.
     -- Но я не хочу в постель, хочу пива с хрютером, сама иди в постель! --
сказал Конрад.
     -- Ладно, забудь об этом, -- смягчилась Барбара.
     В ту  ночь Конраду приснился сон. Он играет  в крокет  в парке на вилле
"Рододендрон".  Тут  же  рядом Томи,  и Эльвира, и  его  мать --  Анна Ланг.
Прекрасный  теплый  летний  день. Женщины  в белых  платьях. Томи в коротких
штанишках и совсем маленький. И тут Кони вдруг замечает, что и сам он ничуть
не больше.
     Они расшалились и все время смеются. У Томи шар с голубыми полосками, у
него с  красными. Его черед  бить. Удар  точен, шар  прошел  сквозь ворота и
катится все дальше  и дальше.  Кони бежит за  ним, пока  тот не докатился до
откоса и не исчез. Он  бросается за ним в кусты  и  находит свой шар. Но  он
заблудился. И  все  глубже заходит в непроходимые заросли.  Наконец  заросли
кончились и он вышел  на свободу. Вилла исчезла. Кругом ни души. Он  плачет,
громко  всхлипывая. Кто-то обнимает его и говорит:  "Ты должен изменить свою
жизнь, иначе ты пропадешь". Это -- Барбара. За окном уже рассвело.
     После  завтрака в  кафе  "Дельфин"  он отправился к себе  на квартиру и
написал Эльвире Зенн письмо.
     Дорогая Эльвира,
     вчера мне приснился сон. Ты, и Анна, и Томи, и я играли перед  верандой
в крокет,  на  том  самом  газоне,  который  садовнику  (его  звали  Бухли?)
специально  для  этого  полагалось  подстричь.  Мы  были  так   счастливы  и
беззаботны,  у Томи,  как всегда,  голубой шар, у меня -- красный.  На  тебе
белое льняное платье, его испортил тебе потом Томи, когда мы собирали вишни,
но в моем сне оно еще  белоснежное. Когда  я  проснулся,  воспоминания вдруг
нахлынули на меня. Мне  показалось, что все это случилось вчера, и я спросил
себя:  "Почему все так случилось? Почему  ты оттолкнула меня?  Мы  ведь были
прежде  как  одна  семья. И  почему не  может  быть так  опять? Почему я  на
старости лет должен оставаться один со своими воспоминаниями? И делиться ими
с  абсолютно чужими  мне  людьми,  которые  не могут  взять в толк,  о чем я
говорю?
     Не пойми  меня превратно, я  не хочу показаться  тебе  неблагодарным. Я
ценю  твою щедрость  и великодушие.  Но эту жизнь я долго  не  вынесу. Прошу
тебя, Эльвира:  или оттолкни меня навсегда, или прости и прими опять назад в
семью.
     Твой совершенно отчаявшийся Кони Ланг
     Он несколько раз перечитал письмо и все никак не мог решиться отправить
его.  Потом положил  его  в конверт  с адресом  и  сунул,  не заклеивая,  во
внутренний карман пиджака. За кофе в "Голубом кресте" он снова прочитал  его
и решил не  отправлять. Слишком уж жалостливое. Опять убрал  его и забыл про
него  до  появления в "Розенхофе". Барбара встретила его  вместо приветствия
вопросом:
     -- Ну и? Что ты собираешься делать, чтобы изменить свою жизнь?
     -- Я написал Эльвире Зенн письмо. -- Он  сунул руку  в карман и показал
ей конверт.
     -- А почему не отослал?
     -- Марки нет.
     -- Может, мне его отправить?
     Конрад ничего  не ответил  и просто  позволил ей  забрать письмо. Когда
схлынул поток  посетителей, Барбара наклеила марку,  накинула пальто и дошла
до почтового ящика на углу. Не откладывай на завтра то...
     Конрад ничего не  заметил. За пивом он все размышлял о письме и  пришел
наконец к выводу,  что ничего  жалостливого в нем нет и  что  оно  по-своему
патетично.
     Почтальон  давно  вынул  все  письма из  ящика,  когда Конрад  решил не
препятствовать Барбаре и позволить ей отправить письмо.
     Эльвира  Зенн  сидела  на  "Выделе"  в   своей  "утренней"  комнате   и
завтракала.   День  еще  только  нарождался,  и  матерчатые  шторы,  ласково
затенявшие яркие  лучи и придававшие им переливчатый молочный оттенок,  были
еще наполовину приспущены. Госпожа Зенн пила свежевыжатый апельсиновый сок и
предпринимала  мучительную попытку  забыть  письмо, лежавшее  поверх  стопки
поступившей сегодня корреспонденции.
     Она допила сок. То, что письмо  было  наглое, занимало ее  недолго. Это
ведь  была  не  первая  наглость,  которую  позволил себе  Конрад  Ланг.  Ее
обеспокоили детальность и точность его воспоминаний. Садовника действительно
звали Бухли, и --  что гораздо хуже  -- он  умер,  когда  Кони еще  шести не
исполнилось. Томи на самом деле всегда упорствовал и требовал голубой шар, а
Кони,  который  тоже  отдавал  предпочтение   голубому,  всегда   безропотно
довольствовался красным. Но  больше всего ее  смущали пятна на белом льняном
платье. Когда она играла с  Анной, Томи и Кони в крокет, платья уже не было.
Она выбросила его, потому что оно  и вправду оказалось  все в темно-вишневых
пятнах. Но не  Томи забрызгал его.  Мысль о том,  что память  этого  старого
алкоголика способна удерживать так много, внушала ей страх.
     В жизни Эльвиры Зенн было  мало такого, в чем она раскаивалась. Но  вот
что  она  тогда,  в  то  теплое воскресенье  в мае  1943 года,  не заплатила
хуторянину  отступного и  не отправила с  ним Конрада  назад в Эмментальскую
долину, -- этого она не могла себе простить по сей день.
     Первый весенний день. Они  отобедали на  воздухе.  Уже  расцвели  самые
ранние рододендроны.  Она сидела с Томасом под полосатой маркизой на большой
солнечной террасе, выходившей в  парк, и пила кофе, что  в то военное  время
даже Эльвира Зенн не могла  позволить себе ежедневно.  Молоденькая  служанка
доложила о визите -- пришел мужчина с мальчиком, говорит, что он  друг и что
для вас это сюрприз. Эльвиру разобрало любопытство, и она разрешила впустить
их.
     Пока  они  шли, приближаясь  к  террасе,  она рассматривала  их  обоих.
Деревенский  мужик  с  мальчиком,  в руках у того  маленький сундучок. Вдруг
Томас  сорвался с места и бросился им навстречу.  И тогда она почувствовала,
что совершила ошибку.
     -- Кони! Кони! -- кричал Томас.
     Мальчик ответил:
     -- Привет, Томи.
     Эльвира не знала, что  Конрад находился в  Швейцарии. Последний раз она
видела  его пять  лет назад в Дувре, перед  самым началом войны, в тот день,
когда  она  с  Томасом возвращалась  назад, а  Анна с  Конрадом оставалась в
Лондоне,  из-за   своего  немецкого  дипломата.   Какое-то   время  они  еще
переписывались,  из  Лондона  пришло  свадебное  объявление,  вырезанное  из
газеты, из Парижа открытка. После этого больше ничего.
     И вот теперь этот  крестьянин стоял  перед ней  и  рассказывал на своем
немыслимом диалекте,  который она понимала  с трудом, что Анна вскоре  после
нее тоже приехала в Швейцарию с Конрадом и оставила его, тогда шестилетнего,
у него на хуторе. Каждый месяц из швейцарского банка приходило сто пятьдесят
франков, а вот за последние три месяца ничего. Ни франка. Фиг.
     Кормить  пацана задарма  он не  может,  сказал  он. Он не Песталоцци, а
всего лишь  Цельвегер.  Вот он  и подумал, а вдруг она  поможет.  Вроде ведь
теткой  ему приходится. И деньжата, добавил он, оглядываясь  вокруг, похоже,
тут водятся.
     Если бы Томас так не настаивал: "Мама, ну пожалуйста, мама,  пусть Кони
останется, ну пожалуйста, можно?",  она бы по крайней мере попросила дать ей
подумать. Но Томас  был такой  счастливый, а  Кони  такой смиренный и  мужик
такой противный, что она поступила необдуманно, а это случалось с ней редко,
-- она кивнула.
     Дала Цельвегеру  четыреста пятьдесят франков за неоплаченные три месяца
и  двенадцать франков  за  "железку".  И осталась стоять  рядом  с неуклюжим
мальчишкой, а в  душе ее возникло подспудное чувство, что никогда в жизни ей
от него не избавиться.
     Поначалу   никаких   проблем   не   было.   Конрад  рос   неназойливым,
непритязательным  ребенком  и  стал  хорошим  товарищем   для   Томаса.  Она
отправляла обоих в  одни  и  те же школы, они вместе  играли, вместе  делали
домашние уроки. Конрад оказывал  благотворное влияние на Томаса. Тот никогда
не умел быть один ::  очень  любил верховодить. Конрад же  был  терпелив и с
самого начала добровольно признавал за Томасом первенство.
     Проблемы появились чуть позже.  Томас превратился в капризного молодого
мужчину,  которому  быстро  все надоедало. У  Эльвиры в ту пору  были другие
интересы, и  ради собственного  комфорта она терпела,  что  он  ведет  жизнь
плейбоя.  Она  не  только   спускала  ему  его  выходки,   но  еще  и  щедро
финансировала  их. Одним  из  его  пристрастий  был  Кони,  которого  он  то
отталкивал, то притягивал к себе,  в зависимости от расположения духа. Когда
Томасу  исполнилось тридцать, она решила положить конец его сладкой жизни. В
общемировом  пространстве затерялось несколько неоплаченных  долгов и  среди
них -- Конрад Ланг.
     И вот на тебе, пожалуйста, прошло еще тридцать пять лет, а он  так и не
исчез из ее жизни. И даже позволил себе еще и наглость.
     Придя  первый раз в "Голубой  крест", Конрад Ланг  подумал,  что  запах
исходит  от  множества  присутствующих  здесь  старух.  И только  когда  ему
принесли тарелку, он понял, что воняет от еды -- цветной капустой, шпинатом,
морковью, жареной картошкой.
     -- Здесь что, вегетарианская кухня? -- спросил он. И ему ответили:
     -- Вы же заказали блюдо "С грядки" -- разве вам подали что-то другое?
     Но  со  временем он  попривык  к  "Голубому кресту".  У  него  появился
собственный, облюбованный  им столик, и пожилые официантки  обслуживали  его
как члена своей семьи.
     --  Господин  Ланг,  cordon  bleu  сегодня  на  славу,  а  вот  тушеная
брюссельская капуста немного горчит. Я положу вам лучше кольраби.
     Конрад Ланг  читал  газету,  перед  ним  стояла чашечка  кофе.  Он  был
несколько  встревожен. Барбара вчера  вечером спросила его,  получил  ли  он
ответ на письмо.
     -- Какое письмо? -- спросил он ее в свою очередь.
     -- Письмо к  Эльвире  Зенн,  я опустила  его за  тебя. Письмо,  которое
должно изменить твою жизнь.
     -- Ах, это...  Нет, ответа еще не было, -- пробормотал он смущенно. И с
тех пор ломал себе  голову, что же  он  там такое написал. Но  толком ничего
припомнить не мог.
     -- Здесь свободно?
     Конрад  поднял  глаза.  Перед  ним  стояла женщина  лет  пятидесяти,  с
хорошенькой  головкой, в костюме из кашемира розово-ржавого цвета, с двойной
ниткой жемчуга  на  шее  и в  брюках из добротного  сукна. Нашенской породы,
подумал он и встал.
     -- Здесь еще не занято? -- спросила она снова.
     -- Нет,  нет, разумеется,  -- ответил  Конрад  и вытащил задвинутый под
стол второй стул. Он был несколько обескуражен. Зал практически был пуст.
     Не  успела она  сесть,  как  дверь распахнулась. Вошел молодой мужчина,
огляделся, увидел ее и  направился к их столику. Он  уже почти дошел до них,
когда женщина  вдруг  схватила  Конрада  за руку,  притянула  его к  себе  и
спросила:
     -- Ты давно ждешь меня, любимый?
     Конрад Ланг почувствовал, что  мужчина стоит  рядом.  Он  проникновенно
посмотрел  женщине  в глаза,  накрыл своей  левой ладонью  ее правую  руку и
сказал:
     -- Почти всю свою жизнь, мой ангел.
     Мужчина  стоял  у  стола  и ждал.  Но ни Конрад,  ни  женщина  даже  не
взглянули на него, и тогда он повернулся и быстро вышел на улицу.
     --  Спасибо, -- сказала женщина. И  облегченно вздохнула.  -- Вы спасли
мне жизнь.
     --  Это я называю  сделать  доброе  дело, --  ответил  Конрад  Ланг. --
Позвольте пригласить вас на чашечку кофе?
     Женщину звали Розмари Хауг, это  было ее  девичье имя, она снова носила
его вот уже четыре года после развода.
     Она  согласилась на предложение,  и ей понравилось, что Конрад Ланг  ни
полсловом не обмолвился о случившемся. Старой закалки кавалер, подумала она.
     Петер Штойбли  --  терапевт широкого  профиля  --  лишь совсем  недавно
оставил  свою практику,  которую  имел неподалеку  от  виллы  "Рододендрон".
Теперь он обслуживал только небольшую горстку своих  давних пациентов. Среди
них была  и Эльвира Зенн, он стал ее домашним врачом, и она полностью ему во
всем доверяла. Он навещал ее два раза  в неделю  сразу после завтрака, чтобы
проконтролировать содержание сахара в ее крови. Ей ничего  не стоило вколоть
самой  себе  инсулин,  но  взять каплю  крови из собственного  пальца она не
могла: Эльвира Зенн не выносила вида крови.
     В это утро Эльвира Зенн спросила:
     -- Сколько вам сейчас лет, доктор?
     -- Шестьдесят шесть.
     -- А с какого возраста вы себя помните?
     --  Я очень хорошо помню, как нашу таксу однажды утром нашли мертвой на
садовой дорожке. Мне было тогда, наверное, шесть.
     -- А возможно ли вспомнить то, что было еще раньше?
     --  Центральная нервная система в момент рождения еще не сформировалась
окончательно.  Память  малолетних детей  в  первые  два  года жизни не может
фиксировать  происходящее.  Требуется  время, чтобы научиться запоминать,  а
также еще выучиться вызывать то, что отложилось в памяти.
     -- Значит, теоретически возможно, что  кто-то помнит события, пережитые
им в три года?
     -- Моему младшему внуку сейчас десять. В четыре года я взял его с собой
в ресторан, там проходила "неделя  русской кухни". Тому, кто после обеда пил
русскую водку, разрешалось разбить стопку об отведенную специально для этого
стену. Мне пришлось выпить целых пять, чтобы доставить  удовольствие малышу.
Он разбил их все. Случай произвел на него такое сильное впечатление, что  он
рассказывал о  нем каждый раз, как только приходил к кому-нибудь в гости. Он
помнил  это все свои детские годы. Сейчас  ему десять, а он все еще не забыл
происшедшего. И велик шанс, что и в восемьдесят он не забудет происшедшего с
ним  в  четыре  года.  --  Рассказывая, доктор  Штойбли записывал  показания
сделанного  анализа.  Теперь  он  наложил  ей  на  руку манжетку,  собираясь
измерить давление.
     -- А все остальные воспоминания тех лет изгладились из памяти?
     -- Нет, конечно. Просто пути к ним блокированы и доступа больше нет. --
Штойбли вставил в уши круглые, как оливки, концы трубок стетоскопа и измерил
давление. -- Вы проживете до ста лет, -- сказал он, записывая обе цифры.
     -- А можно найти эти пути и возобновить к ним доступ или это совершенно
исключено?
     --  Нет,  такой  вариант  возможен.  Существует  особая  форма гипноза,
способствующая   восстановлению  воспоминаний  раннего  детства:  "Recovered
Memories". В Соединенных Штатах взрослые дочери обвиняют с помощью  ее своих
безупречных отцов  в том, что  те изнасиловали их в  малолетнем возрасте. --
Доктор Штойбли  собирал свой чемоданчик. -- И иногда случается даже так, что
люди, страдающие старческим  слабоумием  и утратившие способность  запомнить
что-либо новое, настолько уходят в  глубины своей памяти, что оказываются на
подступах к  самым  ранним  детским  воспоминаниям.  --  Он  протянул  своей
пациентке руку.  --  Чем  старше  становишься, тем больше  напоминает о себе
прошлое, не так ли, госпожа Зенн? В пятницу в это же время?
     Эльвира Зенн кивнула.
     Они встретились  уже  назавтра, чтобы вместе  поужинать. Это  был день,
когда  Конраду   выдавали  его  карманные  деньги.  Он  мог  себе  позволить
пригласить даму в ресторан, не в "клубный" конечно, но вполне приличный.
     Конрад   пришел  трезвым   и  весь  вечер  держался  молодцом.  Розмари
рассказывала, чего  обычно никогда не делала, про свою жизнь до развода. Она
вышла  замуж  во  второй  раз, за хирурга, тот был моложе  ее  без малого на
десять лет. Она оплачивала его  учебу деньгами  первого, рано умершего мужа,
завещавшего ей половину текстильного предприятия,  которую она  своевременно
продала деверю, еще до того, как все ушло с молотка в семидесятые годы.
     -- Роби Фрис был вашим первым мужем?  -- спросил Конрад удивленно. -- А
знаете, я учился вместе с ним в "Сен-Пьере"...
     -- Ах, вы тоже там  учились? Роби  много рассказывал про  "Сен-Пьер". И
весь  вечер они вспоминали  имена  общих знакомых и названия  тех мест, где,
возможно, уже встречались друг с другом. В такси Розмари спросила:
     -- А  вам не хочется узнать, кто был тот мужчина, от которого вы спасли
меня в "Голубом кресте"?
     --  Он все еще  имеет  для вас  значение? Розмари отрицательно покачала
головой.
     -- Тогда забудем про него.
     Розмари   жила   в    собственном   "пентхаусе"   пятиэтажного    дома,
расположенного в  небольшом парке на  самом  берегу  озера.  Конрад попросил
таксиста подождать  его,  проводил  ее до входа и  попрощался. Он уже совсем
было собрался уходить, как дверь приоткрылась и Розмари сказала:
     -- Вы свободны в субботу вечером? Я бы что-нибудь приготовила.
     Ресторан  в  "Grand  Hotel  des  Alpes"  назывался  "Careme", по  имени
великого  французского  повара девятнадцатого  столетия,  и  гордился  своей
"ancienne cuisine" (Старинная кухня (франц.)). Но Эльвира  Зенн  любила  это
заведение еще и по другой причине -- оно находилось неподалеку от  виллы, на
именитых посетителей здесь не глазели, за ней был закреплен столик, стоявший
чуть поодаль  и недоступный для  чужих ушей,  а в меню  постоянно имелись ее
любимые диетические блюда. Она приходила сюда каждый четверг и  использовала
время  ужина  чаще  всего  для  неформальных  и  потому  наиболее  важных  и
ответственных разговоров.
     В  этот вечер она попросила своего внука  сопровождать  ее. За едой она
открыла Урсу, что серьезно  подумывает о том, чтобы передать ему руководство
компанией "Koch-Electronics". За десертом (яблоко для нее и "крем-брюле" для
него)  она завела  разговор  о  Симоне, и, удостоверившись,  что он  уловил,
какова  взаимосвязь между  обеими темами, она перешла к разговору о  Конраде
Ланге.
     -- Он беспокоит меня, -- доверилась она ему.
     -- Ты беспокоишься за Кони?
     -- Не за Кони, а из-за Кони. Я не хочу, чтобы он навредил нам.
     -- Каким образом такой, как Кони, может нам навредить?
     -- Своим длинным языком. Рассказами про старое.
     -- А про старое есть что рассказать?
     -- Он способен выдумать что угодно.
     Урс пожал плечами.
     -- Собака лает, а караван идет. Эльвира улыбнулась.
     -- С Урсом во главе.
     Она подняла  свой  стакан с минеральной водой. Урс налил  себе  остатки
бургундского. Они чокнулись.
     -- Помимо всего прочего, он все равно скоро сопьется до смерти.
     -- На это его карманных денег ему не хватит,  -- сказала  Эльвира Зенн.
На следующее утро она распорядилась, чтобы Шеллер увеличил Конраду Лангу его
недельный лимит на карманные расходы --с трехсот франков до двух тысяч.
     В первый вечер  Конрад и Розмари немножко пококетничали друг с  другом,
как, впрочем, делают все при первой встрече. Каждый из них старался показать
себя с лучшей стороны, они рассказывали о своих успехах, опуская случившиеся
у них неудачи.
     Сейчас,  в их второй вечер,  все складывалось иначе.  Розмари встретила
его по-домашнему непринужденно,  предложила ему  помочь  ей  накрыть стол  и
удивилась, сколько искусства и  умения он проявил при  этом.  Она  наполнила
бокалы французским вином, и  они поднялись на террасу. Был мягкий  вечер,  в
воздухе пахло весной, отсветы огней лежащего на противоположном берегу озера
качались на воде, а из окна под ними ветерок доносил звуки рояля.
     --  Шопен,  ноктюрн No 1 сочинение 9,  си-бемоль,  --  произнес Конрад.
Розмари краем глаза посмотрела на него.
     Они  ели  чуть  бурый  рис,  который  слегка   переварился,  и   семгу,
получившуюся  суховатой.  За  бокалом  белого  вина  Конрад  забыл  о  своей
сдержанности. Он все откровеннее и без прикрас рассказывал ей о своей жизни.
В какой-то степени она понимала, о чем он говорит: в  кругах ее первого мужа
ее тоже терпели как досадный привесок.
     Незадолго  перед  тем, как часы пробили  полночь, Конрад открыл Розмари
одну из  своих сокровеннейших тайн. Он  сел  к роялю в ее гостиной  и сыграл
партию  правой руки  того ноктюрна, который они слушали на террасе несколько
часов назад. Потом сыграл его левой.
     -- А теперь обеими вместе, -- улыбнулась Розмари.
     И тогда Конрад рассказал ей о своей трагедии несостоявшегося пианиста.
     В час  ночи она села рядом с ним  к роялю и сыграла аккомпанемент левой
руки  к "Элизе" Бетховена. Не  без ошибок, но это подвигло его  на то, чтобы
открыть ей  свою  последнюю  тайну:  правду  о  его финансовом  положении на
сегодня. О полной зависимости от Кохов. "Я просто в дерьме!"
     На следующее утро Конрад Ланг проснулся в постели Розмари Хауг и не мог
вспомнить, что было вчера.
     Конраду не  терпелось расспросить  Розмари,  что  же  произошло прошлой
ночью. Но не хотелось  предстать в роли гимназиста, который спрашивает после
первого раза:  "Ну и  как  я  тебе?"  Так что  он  вышел  от нее со  смутным
чувством, но  несколько  успокоенный тем, что  она снова пригласила  его  на
вечер. Весь день он провел в своей квартире, тщетно  ломая голову и стараясь
вспомнить хоть  что-то из прошедшей ночи. Точно в назначенный срок, с  розой
на длинной ножке, он появился вечером у нее. Она приветствовала его коротким
поцелуем, взяла розу и пошла с ней на кухню, чтобы налить в вазу воды.
     --  В холодильнике  стоит бутылка  белого  вина,  или  ты предпочитаешь
красное? -- крикнула она через плечо.
     -- А вода у тебя есть? -- спросил Конрад, погруженный в свои мысли.
     -- В  холодильнике. -- Розмари обтерла вазу  и внесла ее в гостиную. --
Если ты будешь  пить воду, то и я тоже, -- сказала она, проходя  мимо  него.
Она поставила  розу на накрытый  стол. Конрад вошел  с  бутылкой минеральной
воды в руках и налил ее в два фужера до краев.
     -- За здоровье, -- сказал он и протянул ей фужер.
     -- И поэтому -- воду? Они выпили.
     -- Нет, за память!  Память важнее. -- Он дернулся. --  Я никак не  могу
вспомнить, что было прошедшей ночью.
     Розмари посмотрела ему в глаза и улыбнулась.
     -- Жаль.
     На следующее  утро Конрад  Ланг возвращался берегом озера в город. Утро
было  свежим  и  прохладным. На  каштанах показались  первые  светло-зеленые
побеги. Уже цвели крокусы.
     За  весь  вечер  Конрад не  выпил  ни  капли,  и память сейчас  его  не
подводила -- он прекрасно помнил все, что было в последние часы. Редко когда
он чувствовал  себя  так  хорошо. Может, только один-единственный раз в  мае
I960 года на Капри. Но тогда он был молод и влюблен. Они шли по Средиземному
морю  на  "Tesoro",  старомодной  моторной яхте  красотки  Пьедрини.  Группа
богатых молодых людей со всего света, ощущавших себя светской богемой. В том
году на экраны вышла "Сладкая жизнь" Феллини, фильм поразил  их воображение,
став примером для подражания. На  Капри они  подошли к берегу, решив шикарно
повеселиться в том самом месте у  крутых скал,  откуда Тиберий  сбрасывал во
время оргий юношей в море. А пикник устроить  в саду живописной исторической
виллы  "Лисий",  построенной шведским  графом Ферзеном, поэтом-романтиком, в
стиле его стихов "Юность любви".
     Томас жил,  пока  яхта  стояла, вместе  с другими  в шикарном отеле  на
берегу. А  Конраду он  поручил присматривать за  яхтой,  что  при команде из
двенадцати матросов было абсолютно излишней мерой предосторожности. Но Томас
в тот момент был безумно увлечен высокомерной, но  обворожительной Пьедрини.
И Конрад в очередной раз  оказался для  него помехой. Он, собственно, сам не
мог понять, то ли ему обижаться, то ли радоваться, что избавился на какое-то
время  от  этого  шумного  общества.  Он обедал  на  палубе  --  его  учтиво
обслуживал молчаливый  стюард  в  белой  ливрее --  и поглядывал  при этом в
сторону  гавани. В  портовых кабаках мерцали  разноцветные  огоньки, и  море
доносило грустные  неаполитанские мелодии. Вдруг на него нахлынуло  знакомое
чувство: опять он находится не в том месте, где все. Там на берегу  кружатся
пары, раздается звон бокалов, кипит бурная жизнь. А он сидит тут...
     Он попросил перевезти его на берег и с нетерпением вышел на променад. В
портовых  кабаках  было  много  немецких  туристов,  из граммофонов  гремела
музыка,  а мерцающие  разноцветные огоньки  оказались  грубо  размалеванными
электрическими  лампочками. Он  пошел  дальше, мимо кабаков, до самого конца
пирса.  Там  сидела  молодая женщина,  положив на колени  скрещенные руки, и
смотрела на море. Услышав шаги, она подняла голову.
     -- Mi scusi (Извините меня (итал.)), -- сказал он.
     --   Niente  Italiano,  --  ответила   она.  --   Tedesco  (Не  понимаю
по-итальянски... По-немецки (итал.)).
     -- Извините, я не хотел вам мешать.
     -- Ах, швейцарец?
     -- А вы?
     -- Из Вены.
     Конрад  сел рядом  с ней.  Они какое-то время молча  смотрели  на  море
вместе.
     -- Видите вон ту яхту далеко в море? Конрад кивнул.
     -- Как она освещена!
     -- Да.
     -- Ветер иногда доносит оттуда обрывки смеха.
     -- Ах!
     -- А мы вот сидим тут.
     -- А мы сидим тут, -- повторил за ней Конрад.
     И словно  решив в эту секунду, каждый про себя, что больше не допустят,
чтобы жизнь катилась мимо них, они поцеловались.
     Ее звали Элизабет.
     Три  дня  они  провели  в ее пансионате.  О  том, что он с яхты, он  не
упоминал. Из страха, что чары исчезнут. На четвертый  день он пошел к Томасу
в отель и объявил, что намерен продолжить путешествие без него.
     -- Из-за блондиночки? -- спросил тот.
     -- Какой блондиночки?
     -- Я  видел вас перед Голубым гротом. Ты никого  не замечал, кроме нее.
Что, впрочем, понять можно.
     Томас пожелал ему всего наилучшего, и они распрощались.
     На следующий день Элизабет вбежала в комнату в крайнем возбуждении.
     -- Помнишь  яхту? Ну ту, что мы видели еще в  наш  первый вечер? Конрад
кивнул.
     -- Ты не поверишь, но мы приглашены туда!
     Элизабет стала первой женой  Томаса.  Она  подарила ему сына  --  Урса.
Вскоре после этого она уехала, следуя велению своего непостоянного сердца, в
Рим. Маленькое утешение для Конрада и тяжелый удар для Томаса, который сам с
его безмерным тщеславием никогда не отличался верностью. И тогда Томас опять
вспомнил про старого друга.
     С  тех  пор, с тех трех  дней  на Капри, Конрад  Ланг еще  ни  разу  не
чувствовал себя  так,  как  сегодня.  Может, он  опять  влюбился?  Взял и на
старости лет втюрился.
     Он решил прекратить пьянство. Хотя бы на неделю.
     Дома  Конрада Ланга  ждало письмо  из банка,  где  сообщалось, что  его
недельное содержание составляет с сегодняшнего дня две тысячи франков и  что
он, согласно новому распоряжению, имеет право снимать всю сумму в любой день
недели.
     В  состоянии полной эйфории он  тут же написал  благодарственное письмо
Эльвире Зенн  и заказал столик в "Chez Stavros". Сходил в банк и снял тысячу
двести  франков.  Потом  купил немного  натуральной семги, луку,  хлеба  для
гренков, лимон, каперсы и четыре бутылки "San Pellegrino" и, сев у открытого
окна, недурно закусил, попивая минеральную воду со льдом и лимоном.
     Закончив трапезу, он вымыл  посуду и сел ради праздничного дня к своему
"keyboard" (нглийское обозначение механического фортепьяно, известного у нас
как "фонола",  "вельтеминь-он", "пианола"  и  др). Два  года  назад  в одном
ресторанчике на Корфу он увидел, что у тамошнего  тапера  стоит  на  пианино
маленькая приставка, и скоро понял, что это устройство способно исполнять за
пианиста партию левой руки. Звучало, конечно, несколько топорно, будто робот
играет, но все лучше,  чем  вообще  без левой  руки.  На следующий  день  он
приобрел дешевенький "keyboard", ставший потом, как и весь его прочий скарб,
жертвой  пожара  на  вилле. В восполнение  утраченного он включил  в  список
жизненно необходимых  вещей, дозволенных  ему милостью  Кохов, более дорогую
модель   механического   пианино,  отличавшуюся  большими   исполнительскими
возможностями.  С тех пор он время от времени играл для себя,  а  иногда для
своих редких гостей, чаше всего для Барбары.
     Однако,  сев  сейчас  к  "пианоле",  он  никак  не мог  найти,  где она
включается. Вот умора,  подумал он,  я же включал и  выключал ее  уже тысячу
раз. Ему пришлось методично обшарить инструмент, прежде чем он через две-три
минуты нашел кнопку.
     -- Совсем от любви помешался, -- пробормотал он.
     У  Дорис  Мааг --  она пришла  в  "Розенхоф" прямо  с  дежурства, еще в
полицейской форме, -- был очень усталый вид.  Она сразу направилась к стойке
бара и села за столик.
     -- Что с тобой? :
     -- Кони пропал. Вот уже три дня.
     -- Как пропал?
     --  Три дня  здесь не  появляется. Вчера  я  звонила ему --  никого.  И
сегодня опять не пришел.
     -- Может, он кабак сменил, -- предположила Дорис.
     -- Трудно в это поверить, при его-то безденежье.
     -- Может,  он какую другую дурочку нашел,  которая его  в  кредит поит.
Барбара встала.
     -- Белого вина?
     -- Кампари.
     Барбара подошла к буфету и вернулась со стаканом, куда налила  кампари,
положила лед и кружок лимона, в руках она держала бутылку минеральной воды.
     -- Скажи, когда хватит.
     -- Лей доверху.
     Барбара долила минеральной воды до самого верха.
     -- Пей на здоровье, -- сказала она по привычке. Дорис отпила глоток.
     --  Апельсин,  а  не  лимон.  К  кампари  следует  добавлять  полкружка
апельсина, а не лимона. Однако все делают эту ошибку.
     -- Если ее все делают, значит,  это  уже  не  ошибка. -- Барбара  опять
села. -- И днем он тоже трубку не снимает. И в "Голубом кресте" его не было.
     Лицо Дорис Мааг приняло официально-служебное выражение.
     --  Большинство  пропавших,  как  правило,  объявляются  сами.   Любому
исчезновению практически всегда есть банальное объяснение.
     -- Это как-то к нему не подходит.
     -- Так все говорят.
     -- И он задолжал мне 1645 франков.
     -- В некоторых кругах это сочтут вполне достаточным для исчезновения.
     -- Но только не в его.
     Барбара встала и пошла  к посетителю, уже пару  раз подававшему  знаки.
Вернувшись, она сказала:
     -- В последнее время он очень  подавлен. Ни  с того ни с  сего в глазах
появляются слезы.
     -- От пьянства и нищеты.
     -- В  том-то и беда. Большинство тех, кто кончает жизнь  самоубийством,
делают это по пьянке.
     -- Он себя не убьет.
     --  Иногда узнаешь, что люди неделями лежат мертвые в своей квартире, и
ни одна собака этого не замечает. А с одним недавно случился в ванне удар, и
он не смог вылезти и добраться до телефона, так тоже никто ничего не слышал.
Ему оставалось  только ждать, время  от времени подливая горячей  водички, и
надеяться, что кто-нибудь да вспомнит  про него.  Потом ему пришла в  голову
идея заткнуть тряпкой верхний  слив и дать воде перелиться через край, чтобы
соседи  снизу вызвали  дворника. Вот это сработало.  Но страховое  агентство
отказывается теперь выплатить страховку  за порчу  имущества. Потому что  он
сделал это умышленно.
     -- У Кони в квартире только душ.
     -- Ну тогда чего волноваться.
     Дом на  Танненштрассе находился в  пяти минутах ходьбы от  "Розенхофа".
Барбара уговорила Дорис пойти вместе с  ней. В случае, если придется просить
дворника вскрыть дверь, униформа произведет должное воздействие.
     -- Я работаю в дорожной полиции,  а не в уголовной,  --  запротестовала
Дорис, но потом все-таки согласилась пойти.
     Перед  выходом  они  позвонили еще раз,  но  трубку  никто  не снял.  В
квартире  Конрада  на  четвертом  этаже  было темно.  Свет  горел  только  в
маленьком окне с матовым стеклом.
     --  Душевая! -- Барбара  нажала на  кнопку звонка  рядом с фамилией "О.
Брухин, дворник".
     Ей пришлось позвонить трижды, пока наконец в подъезде не зажегся свет.
     --  Говорить  будешь   ты,  --  шепнула   Барбара,   увидев   сердитого
взлохмаченного мужчину с опухшим лицом.
     -- Нашему брату приходится вставать в половине шестого, -- заворчал он.
Но, увидев униформу Дорис, стал немного посговорчивее. Он выслушал ее, решив
проверить,  все  ли в порядке. Дворник повел их на  четвертый этаж и оставил
ждать на лестничной площадке. Через некоторое время он появился с отмычкой в
руках и попробовал вставить ее в замок.
     -- Ничего не выйдет, ключ торчит изнутри.
     --  Значит,  надо  взломать  дверь,  --  потребовала  Барбара.  Дворник
повернулся к Дорис.
     -- Для этого мне надо взглянуть на ваше удостоверение.
     Пока Дорис выуживала свой служебный пропуск,  ключ в замке  повернулся.
Дверь приоткрылась, и в щелочке показалось удивленное лицо Конрада Ланга.
     -- Кони, с тобой все в порядке? -- спросила Барбара.
     -- Как никогда, -- ответил он.
     Целую неделю Конрад Ланг прожил без алкоголя. Зуд в теле поутих, и руки
больше  не  чесались. Настали спокойные  ночи -- он спал,  уже не  обливаясь
потом.  И  вставал  отдохнувший, полный желания горы своротить. Моменты  же,
когда  он вспоминал  про алкоголь и его начинало "ломать", как он выражался,
возникали теперь все реже.
     Опыт  по "завязыванию" у него был большой. Он знал наизусть все  стадии
вплоть  до  второго  месяца. И прекрасно  помнил  эйфорию,  охватывавшую его
каждый раз на третий день. Но вот это неописуемое чувство упоения, в котором
он  пребывал  сейчас,  он еще ни  разу не испытывал.  Не  может быть,  чтобы
причина  крылась  в  том,  что  он не  опрокинул  несколько  стаканчиков.  И
неожиданное улучшение финансового положения  тоже ни при чем. Причина была в
другом и называлась: Розмари Хауг.
     С "ночи забвения", как они теперь  это  называли,  все дни  и  ночи они
проводили  вместе.   Одинокими  пассажирами  уплывали  они  на  единственном
курсирующем в  это время года пароходике на другой конец утонувшего в тумане
озера и возвращались назад.  Они  гуляли по дорожке,  вдоль  которой  стояли
старинные газовые фонари, ели в дешевом кафе вместе с  пенсионерами яблочный
пирог и пили кофе.
     -- Как старики, -- сказала Розмари.
     -- А я и есть старик.
     -- Мне так не кажется, -- улыбнулась она.
     Конрад Ланг тоже не казался себе больше стариком.
     Вчера они были  на концерте. В программе -- Шуман. Взглянув на Конрада,
Розмари увидела, что  в глазах у него  слезы. Она дотронулась до его руки  и
крепко  сжала  ее.  Посмотрев  сегодня на  себя  в зеркало,  Конрад  заметил
изменения. Ему  показалось, что за  последнее время сосуды немного сузились,
щеки  больше  не горят  так  лихорадочно. И выглядит  он  моложе.  Возможно,
подумал Конрад Ланг, у меня началась наконец-то счастливая полоса.
     В этом настроении он и пребывал, когда Барбара с женщиной-полицейским и
дворником  решили взломать  его квартиру. Его не было здесь  два дня.  и  он
собирался  всего  лишь  взять свежее белье,  кое-что  из одежды и  еще  пару
мелочей, как вдруг услышал голоса за дверью.
     Дворник и женщина-полицейский быстро попрощались. Барбара осталась. Она
считала, что заслуживает объяснений. Конрад сделал это  с  радостью.  Полный
энтузиазма,  рассказывал  он  все   больше  грустневшей  Барбаре  о  великой
счастливой  перемене в его жизни. Окончив рассказ, он  как бы  между  прочим
спросил:
     -- Сколько я тебе должен?
     -- Тысячу шестьсот сорок пять франков, -- ответила она.
     Конрад Ланг вытащил  бумажник  и отсчитал  ей тысячу восемьсот франков,
положив их на стол.
     --  Процентов  я  не  беру, --  сказала она,  сдав  сдачу из  огромного
портмоне.
     -- Ты за меня не рада? -- спросил Конрад.
     -- Рада, почему же,  -- ответила Барбара.  И это  было  правдой. Она не
ревновала, нет, она теряла того единственного человека, который не раздражал
ее, даже если использовал. Конрад Ланг вызвал  такси, взял свой чемоданчик и
довез Барбару до дома. Проводив ее до двери, он по-отечески поцеловал  ее  в
лоб.
     -- Будь здорова. И спасибо за все.
     -- И ты будь здоров, -- сказала она в ответ.
     По  обеим сторонам  улицы перед  виллой "Рододендрон" стояли чистенькие
лимузины  стоимостью каждый не менее ста  тысяч франков.  Городская дорожная
полиция  определяла  для  прибывающих  гостей  места парковки и регулировала
уличное движение  по  узкому проходу  между уже  припарковавшимися машинами.
"Будто у  нас нет других дел,  кроме как  играть в регулировщиков на стоянке
машин мультимиллионеров", --  проворчал дежурный офицер, получая задание  от
начальника. Тот только беспомощно развел руками и показал пальцем наверх.
     Перед стальными  воротами двое  в  униформах из личной  охраны  сверяли
приглашения со списком гостей  и  запоминали  лица  тех,  кто  ждал удобного
случая, чтобы проскользнуть мимо них.
     -- Когда  у таких людей свадьба,  даже  погода и та им подыгрывает,  --
сказал   репортер   бульварной   газетенки,   обращаясь  к   журналисту   из
муниципальной прессы. -- На моей лило так, словно небеса обоссались.
     День был действительно на редкость по-летнему прекрасен. Только парочка
беленьких облачков  плыла  по  ярко-голубому небу,  и  легкий  ветерок вовсю
старался,  чтобы  сияющее  июньское  солнце не так  палило,  в  воздухе  уже
разносилось благоухание  цветущих  лип  и  роз, обвивавших  каменные  ограды
особняков. Парк вокруг виллы  напоминал штаб-квартиру военного лагеря времен
наполеоновских войн. Повсюду палатки с национальными флажками и причудливыми
вымпелами --  плодом  фантазии  услужливых дизайнеров.  В открытых с четырех
сторон  палатках  сидели  гости  в  летних  креслах  возле  накрытых  белыми
скатертями столиков, усыпанных цветами. Или под старыми деревьями на длинных
скамьях перед  празднично  украшенными  деревянными столами.  Или  возлежали
живописными группками на пледах на  ухоженных газонах. В разных местах парка
сменяли друг друга струнные квартеты. Country Bands, танцевальные оркестры и
сельские капеллы музыкантов.
     Подобающее для наследника заводов Коха свадебное торжество.
     Урс Кох обходил гостей. Всюду, где он появлялся со своей очаровательной
невестой, им  аплодировали, целовали  их, поздравляли с  обоюдным счастливым
выбором, замечательным приемом и великолепной погодой.
     У  балюстрады  на  террасе  стояла  Элли,  третья  жена Томаса Коха,  и
наблюдала все  это действо. Томас  познакомился с ней в начале  семидесятых.
Карл  Лагерфельд  тогда  только недавно  принял на себя  руководство  фирмой
"Шанель". Элли Фридриксен была одной из самых любимых его  манекенщиц. Через
год  она вышла замуж за Томаса Коха. Через десять стала жить самостоятельной
жизнью и как можно дальше от Томаса.
     Рядом с ней стояла Инга Бауэр, шведка, она была намного моложе Элли и в
двадцать пять вышла замуж за  промышленника  из окружения  Томаса  Коха. Обе
женщины подружились очень быстро.
     -- Если  бы  я знала,  что  Кони не пригласили,  я бы  не пришла.  Инга
махнула в сторону свадебных гостей.
     -- А их ты находишь интереснее?
     Элли  одарила обнявшуюся пару, проплывшую мимо террасы, своей шанелевой
улыбкой.
     -- Нет, конечно, но Томас -- да.
     -- А ты?
     Элли отпила из бокала глоток шампанского.
     -- Я? Я собираюсь разводиться.
     Капелла сельских музыкантов под соснами заиграла свадебную величальную.
Гости тут же стали подпевать. Все поднялись и выпили за здоровье молодых.
     -- Бедная девочка.
     -- Если это и есть та женщина, -- сказала с удивлением Инга, -- которую
он все время искал, то любая другая из тех, что были  раньше, была бы  ничем
не хуже. Элли насмешливо посмотрела на нее.
     -- Симона  стала просто актуальна, пришел  тот  момент,  когда  Эльвира
решила, что пришло время и для Урса. Так когда-то стала актуальной его мать,
поскольку Эльвира решила, что пришло время для Томаса.
     -- Это звучит так, будто грядет конец света, -- засмеялась Инга.
     --  А ты  оглянись  вокруг, --  возразила Элли. --  Разве это не  конец
света?
     Эльвира Зенн установила свой "трон"  в палатке для невесты и, казалось,
подтверждала всем своим видом,  что преклонный возраст не  помеха для любви.
Она  сияла  от  удовольствия  и  сверкала  бриллиантами,  была  остроумна  и
обаятельна и все время следила за тем, чтобы между ее прямой спиной и мягкой
спинкой кресла оставалось пространство шириной в ладонь.
     Томас расположился напротив нее и чувствовал себя менее раскованно. Его
смущало поведение Элли. Обычно они изображали на светских раундах счастливую
супружескую  пару, и  рецепт идеального  брака  был для  всех таков:  личная
свобода  каждому. Но сегодня она держалась холодно. Отказалась обойти с .ним
гостей, как  бы исполняя роль матери жениха, перекинулась не более чем двумя
фразами  с родителями  невесты (парой, экипированной в честь  такого события
чересчур нарядно и плохо скрывавшей свой восторг по поводу партии, сделанной
их  дочерью, взлетевшей  столь  высоко над  их  привычным  окружением). Элли
совершенно откровенно держала дистанцию, не желая иметь с ним ничего общего.
     Да и со своим сегодняшним положением на вторых  ролях он  тоже никак не
мог смириться. До  сих пор на всех семейных приемах в центре внимания всегда
был он. На сей раз  все было  иначе. Триумф праздновал Урс, на него смотрели
как на будущего главу концерна. К этому Томас тоже еще не был готов.
     Но  что больше всего выбило его из колеи, так это поведение Кони Ланга.
Прежде  он  объявился  бы  здесь,  будь  у него приглашение или  нет.  Кони,
конечно, застрял  бы у ворот, охрана  не пропустила  бы  его, но в  подобных
ситуациях он умел проявлять особое высокомерие, и тогда кто-нибудь из охраны
пришел  бы к Томасу и сказал:  "У ворот стоит  господин, который утверждает,
что он ваш старейший друг-приятель и якобы забыл приглашение дома".
     Но на сей раз  этого не случится. Он в Италии. И прислал Урсу  и Симоне
стандартную открытку с пожеланиями счастья и прекрасный букет от "Blossoms",
самого респектабельного цветочного магазина  в городе. Томасу же  он написал
лично.
     Дорогой Томи!
     Через несколько  дней для  тебя начнется новый период  жизни. Твой  сын
создаст  свою  семью, и  тем самым будет  сделан  последний шаг для передачи
эстафеты в его руки. Вскоре ты отойдешь на такие позиции,  откуда с чувством
успокоения  будешь видеть, что твое  и Эльвирино  дело  находится в  хороших
руках.
     И в  моей  .жизни  тоже  произошел  решительный  поворот. Представь,  я
познакомился на старости лет с женщиной моей мечты. Я влюблен как гимназист,
перестал пить, и жизнь, которая  в  последнее время  сыграла  со мной (и тем
самым с вами толке) злую шутку, вдруг стала ко мне благосклонна.
     Разве это не странно, что мы  опять в одно и то  .же  время, хотя  и  в
разных местах, переживаем важную перемену в .жизни? Не возникает ли и у тебя
иногда ощущение, что наши  судьбы тесно  и неразрывно связаны, хотим мы того
или нет?
     Мы совершаем  вдвоем  небольшое сентиментальное путешествие по  Италии.
Когда мы  обедали под аркадой на площади Сан-Марко, я вдруг явственно увидел
нас   здесь  маленькими  мальчиками  и  как  Эльвира  с   Анной  по  очереди
фотографируют  нас.  Ты помнишь?  Тебе  очень хотелось  поймать  голубя,  ты
бросился за ним и, упав, разбил себе колено в кровь. Анна промыла его тебе в
том  самом  ресторане,  где  мы  сегодня  обедали,  и  перевязала  камчатной
салфеткой, а Эльвире стало плохо, когда она увидела кровь.
     Сколько .же с тех пор утекло времени? Шестьдесят лет или шесть дней?
     На следующей неделе мы вернемся в Швейцарию. Ты будешь приятно поражен,
когда познакомишься с Розмари.
     Желаю тебе от всего сердца только одного хорошего.
     Не забывший старую дружбу
     твой Кони
     Томас Кох никак не мог вспомнить себя и Кони детьми в Венеции.
     -- Не пройтись ли нам немного? -- спросила  Эльвира. Гости за ее столом
поднялись.  Томас  подал  ей руку.  Они  медленно  двинулись  по  празднично
убранному парку.
     -- Что тебя гнетет?
     -- Да ничего, а почему ты об этом спрашиваешь?
     -- Ты все время напряженно размышляешь.
     -- Ну, когда единственное дитя женится... Эльвира улыбнулась.
     -- Это больно только в первый раз.
     Теперь уже и Томас улыбнулся. Они сели на  скамейку, стоявшую несколько
в стороне.
     -- Мы в детстве были в Венеции? Кони, я, ты и Анна?
     Эльвира насторожилась.
     -- Почему ты об этом спрашиваешь?
     -- Кони  написал из Венеции. Он  вспомнил, как  я погнался  на  площади
Сан-Марко  за  голубем  и разбил  себе  колено. Анна  перевязала мне рану  в
ресторане салфеткой, а тебе от этого стало плохо.
     -- Что за глупости, -- сказала Эльвира.
     Свадьбу играли  допоздна. Когда  стемнело,  в  парке зажгли лампионы  и
факелы. "Pasadena Roof Orchestra" играла вальсы-бостоны и фокстроты,  и пары
танцевали на большой террасе. Возле маленького павильона  в  рододендроновых
кустах кто-то пел под гитару голосом  Донована,  и неудивительно, потому что
это он  и был, а  в большой палатке  за роялем  сидел Джордж Бейл и играл из
"American Songbook".
     В  одиннадцать часов устроили  такой  грандиозный фейерверк, что люди в
городских  кафе  на  бульваре  внизу в  восторге  хлопали  в  ладоши.  После
фейерверка гости начали расходиться.
     Урс до полуночи  всех  угощал и здорово напился. Симона пыталась скрыть
свое разочарование, и  понадобилось незаметное, но энергичное  вмешательство
Эльвиры, чтобы  новобрачные сели  наконец  в дожидавшийся  их  лимузин "Just
married!"  (Новобрачные  (традиционная   надпись  на  свадебном  автомобиле;
англ.)).
     Около  двух  часов  ночи Томас  Кох,  крепко  подвыпив,  уселся рядом с
Джорджем  Бейлом  за рояль  и начал "лабать" "Oh when the  Saints"  (Хит Луи
Армстронга "Когда святые маршируют".),  ему любезно  аккомпанировал пианист,
чей гонорар составил  в этот вечер восемнадцать тысяч франков,  "исполнение"
было восторженно встречено самыми стойкими из гостей-
     В три часа ночи ушли последние. Выдохшийся персонал  погасил лампионы и
еще долго потом дымившиеся факелы.
     Томас Кох  взял  в  свою  комнату пиво. Когда  он сел с  пивом на  край
постели, взгляд его упал на записку, написанную почерком его жены.
     "Не могли бы мы завтра поговорить?  Предлагаю встретиться после обеда в
библиотеке. Элли".
     На следующий день уже с утра Эльвира, охваченная нетерпением немедленно
увидеть письмо  Конрада Ланга, направилась по дорожке вверх -- от "Выдела" к
вилле. Палатки уже убрали, и все следы праздника исчезли.
     Томас занимал одну часть дома, Элли другую, а Урс жил наверху.
     Войдя в холл,  Эльвира увидела, как Элли вышла из  библиотеки; помахала
ей и стала подниматься по широкой лестнице на второй этаж.
     На пороге библиотеки показался Томас.
     -- Элли! -- позвал он и тут заметил мачеху. -- Она хочет развестись. Ты
можешь это понять?
     Эльвира пожала  плечами.  Она не понимала,  как  можно  разорвать такой
брак, но это ее не удивило. Она знала, что жить с Томасом очень тяжело и что
женщина,  решившаяся  однажды на развод  с  ним,  встретит в суде понимание.
Значит, бороться  придется  только за  ограничение  материальных  потерь.  У
Эльвиры были  для таких дел хорошие  адвокаты. Она знала Элли как разумную и
трезвую  женщину,  с которой можно разговаривать.  Этот  развод  сам по себе
будет  вполне  управляемым.  Трудно  будет  только   с  Томасом  из-за   его
ущемленного самолюбия.
     Она  прошла с ним в его "холостяцкую" комнату,  выслушала все жалобы  и
причитания, разделила с ним его возмущение и даже поддакнула по поводу Элли,
пока  ее  быстро  улетучивающееся  терпение  еще  позволяло  ей  это.  Затем
заговорила  о письме Конрада  Ланга.  Томас не  мог вспомнить, куда дел его,
знал только,  что  видел его  перед  самым  обедом. Эльвира прикинула, что к
чему, и  нашла письмо  смятым в  кармане его  шлафрока. Она разгладила его и
внимательно прочла. Потом опять смяла в кулаке.
     -- Он фантазирует.
     -- Да, но он перестал пить и пишет об этом!
     -- И ты веришь?
     -- Но про поворотный момент в жизни он, к сожалению, не врет.
     Эльвира  положила  смятое  письмо  в  большую  хрустальную  пепельницу,
стоявшую рядом с ее креслом на приставном столике.
     -- А почему бы тебе не поехать с ним куда-нибудь? Это отвлечет тебя  от
твоих мыслей.
     -- Я же не могу сейчас разлучать его с возлюбленной.
     -- Ну уж пару недель они как-нибудь друг без друга выдержат.
     -- Не знаю. Похоже, что ему сейчас очень хорошо.
     -- А тебе не очень. И я считаю, что за ним должок.
     -- Ты так думаешь?
     -- Да хотя бы Корфу. Эльвира взяла зажигалку и подожгла письмо Кони.
     Появление Томаса Коха  на  Танненштрассе вызвало переполох.  Его  шофер
заехал на  темно-синем "мерседесе-600"  класса S двумя колесами на тротуар и
помог Томасу выйти из  машины. На сей  раз помощь не была только соблюдением
этикета  -- хозяин сегодня  нетвердо  держался на  ногах. Несколько турецких
ребятишек  с  цветными ранцами  на  спине окружили машину,  разглядывая  ее.
Трамвай  тоже проехал  медленнее обычного,  и лица в окнах  оборачивались  к
лимузину, которому  явно  было не место в этом квартале. "Возможно, одна  из
тех акул по продаже недвижимости, что  сдают предназначенные на слом коробки
за бешеные бабки проституткам", -- сказал молодой человек своей подружке.
     Из  окна  на втором этаже выглянула пожилая  женщина. Она  положила  на
подоконник подушку и оперлась на нее своими полными руками.
     -- Вам кто нужен? -- крикнула она Томасу Коху, увидев, что он звонит во
второй раз.
     -- Ланг.
     --  Его сейчас здесь  почти не бывает. Приходит  только  иногда забрать
почту.
     -- А вы не знаете, где его можно найти?
     -- Наверное, дворник знает.
     Томас Кох нажал на кнопку и стал ждать.
     -- Долго будете звонить. У него сегодня ночная смена.
     Через  какое-то  время  на третьем этаже  задвигалась занавеска. Вскоре
после этого раздался зуммер. Томас Кох вошел.
     Отмар Брухин, работавший штабелеукладчиком в  одном  из монтажных цехов
заводов Коха  и  дворником в  этом частном  доме, принадлежавшем  пенсионной
кассе концерна Кохов, никак  не мог успокоиться и без конца рассказывал одно
и то же: как он прямо с постели, небритый, в тренировочном костюме открывает
дверь, а там стоит, "не сойти мне с этого места, Кох собственной персоной" и
спрашивает адрес одного жильца. "И если хотите знать, от него тоже  порядком
разило".
     Когда шофер  уже помогал  Томасу  Коху  опять  сесть в  машину, дворник
спохватился и назвал ему адрес Розмари Хауг.
     Конрад сидел  с Розмари на террасе и играл  в триктрак,  когда раздался
звонок.  Он  обучил  ее этой игре во время их путешествия по Италии, и с тех
пор  они играли в нее  с  неослабевающим азартом  и страстью.  Отчасти из-за
честолюбия Розмари,  еще ни  разу  не  выигравшей  у него,  и  отчасти из-за
сентиментальных воспоминаний о первой совместной поездке.
     Розмари встала и направилась к домофону. Она вернулась удивленной.
     -- Томас Кох. Хочет знать, здесь ли ты.
     -- И что ты сказала?
     -- Что -- да. Он поднимается.
     На  протяжении почти  всей  жизни Томас  был важнейшей  фигурой в жизни
Конрада.  Хотя в последнее время все чаще отступал на задний план. В Венеции
он, правда, вспомнил про него. Однако газетные репортажи  о  свадьбе  Урса с
удивлением для  себя прочел без особого интереса. Но вот сейчас, когда Томас
с минуты на минуту должен  был войти,  он занервничал. И снова  почувствовал
себя словно новобранец на плацу -- как всегда, когда Томас был поблизости.
     Розмари заметила в нем перемену.
     --  Надо было сказать, что  тебя здесь нет? -- спросила она, откровенно
забавляясь.
     -- Нет, конечно нет.
     Они направились к двери. На площадке остановился лифт.
     Затем послышались шаги.
     -- Что ему  теперь  надо? --г  пробормотал  Конрад,  больше обращаясь к
себе, чем к Розмари.
     Когда в дверь позвонили, он вздрогнул.
     Изящный  тонкий нос странно смотрелся на мясистом лице Томаса  Коха. На
нем был блейзер и кашемировая водолазка вишневого цвета, из-за чего короткая
шея Томаса казалась еще толще.  Его близко посаженные  глаза блестели, и  от
него пахло алкоголем. Он коротко кивнул Розмари и обратился прямо к Конраду:
     -- Я могу с тобой поговорить?
     -- Конечно. Проходи.
     -- Желательно наедине.
     Конрад вопросительно посмотрел на Розмари:
     -- Вы можете побыть в гостиной?
     -- По мне было бы лучше, если бы мы куда-нибудь пошли.
     Томас не допускал никаких сомнений,  что его слова не будут  восприняты
просто как пожелание.
     Конрад бросил  на Розмари  взгляд, полный мольбы. Она,  сбитая с толку,
наморщила лоб. Томас ждал.
     -- Я только надену пиджак.
     Конрад исчез в спальне. Розмари протянула Томасу руку:
     -- Меня зовут Розмари Хауг.
     -- Томас Кох, очень приятно.
     И  они  стали  молча ждать, пока  Конрад  выйдет из спальни. Он повязал
галстук и надел к летним брюкам льняной пиджак.
     -- Идем, -- сказал он и направился за Томасом к лифту.
     -- Чао, -- крикнула ему вслед Розмари не без издевки в голосе.
     -- Ах, да! Чао! -- Конрад остановился, казалось, ему хотелось вернуться
и  попрощаться как следует, но,  заметив, что Томас  уже стоит у  лифта,  он
пошел за ним.
     Розмари  еще  увидела,  как  он  открыл  перед  Томасом  дверцу  лифта,
пропустил его вперед и услужливо нажал кнопку. Лифт закрылся. Конрад даже не
оглянулся.
     Томас  с  усмешкой  вздернул брови,  когда Конрад заказал "Perrier"  со
льдом  и  лимоном.  Сам он потребовал двойное  "Tullamore  Dew" без  льда  и
содовой   --   обычный   его   drink   в   состоянии   депрессии.   Шарлотта
поприветствовала Конрада с легким упреком:  "Снова  в Швейцарии?", но  сразу
все  поняла  по  его  заказу.  Она  уже  многих повидала на своем веку,  кто
пробовал завязать. Это  проходило  у  них как болезнь.  В "Des Alpes" Томаса
привела память прежних лет  и, кроме того, отель  располагался неподалеку от
их дома. В баре  было пусто, если не считать сестер  Хурни. Роджер  Уиттакер
пел "Don't cry, young lovers, whatever  you do" (Не плачьте, влюбленные, что
бы вы ни делали  (англ.)). За столиком  в  нише  Томи произнес свой монолог,
Кони молча выслушал. .
     -- Ты же знаешь, когда у них кто-то появляется, они просто  расцветают.
Кони кивнул.
     -- Я  ничего не  имею  против,  если  она  время  от  времени  подцепит
кого-нибудь. Ты ведь знаешь, я тоже не очень-то... Кони кивнул.
     -- Но она обращается со мной как  с дерьмом последним. Вызывает меня  в
библиотеку на ковер. И сообщает, что хочет развестись. Кони кивнул.
     -- Нет, не сообщает -- она ставит меня в известность. Кони кивнул.
     -- Не  то чтобы говорит, что  хочет развестись. Нет -- она  разводится!
Точка! Томас Кох опрокинул в  себя виски  и принялся разглядывать  стакан на
свет.
     -- Как ее тут зовут? -- спросил он.
     -- Шарлотта, -- прошептал Кони.
     -- Шарлотта! -- крикнул Томи.
     -- Чтобы я не узнал Этого уже от адвоката!.. Шарлотта!
     Барменша принесла еще виски. Даже не  взглянув на нее, Томи протянул ей
пустой стакан.
     -- Ты бы хотел, чтобы с тобой так  поступали? Кони затряс головой. Томи
отпил глоток.
     -- Я тоже  нет, но  это, скажу  я  тебе,  уже  чересчур. Ты  бы  только
посмотрел на нее! Кони кивнул.
     -- Особенно сейчас. Когда у них есть кто-то другой, они всегда выглядят
во сто раз краше. Нарочно. Чтобы доконать тебя. Кони кивнул.
     -- Так я ее тоже доконаю. Я ее доведу! -- Томас махнул пустым  стаканом
в сторону бара.
     Когда Шарлотта принесла виски, он спросил:
     -- Ты еще катаешься на лыжах?
     -- Собственно, нет, после Аспена я это оставил.
     В 1971 году во  время  своего  душевного кризиса  после второго развода
Томас  вытащил Конрада из  небытия и  улетел с ним на  реактивном самолете в
Аспен.  Там  он  его заново  экипировал  и снабдил  горными  лыжами. Оба они
обучались  раньше  у одного и того  же  инструктора,  и Конрад за  несколько
зимних  сезонов в  Санкт-Морице стал вполне сносным горным лыжником (хотя  и
несся всегда по трассе со страхом). Тогда он уже через  несколько дней снова
обрел спортивную форму, но это было четверть века назад.
     -- Этому нельзя разучиться, как  и езде на велосипеде.  Да и лыжи с тех
пор настолько усовершенствовались, что ты сможешь спускаться даже лучше, чем
тогда. Томи опять опрокинул виски.
     -- Мы отправимся  в  Барилоче,  -- объявил он. -- Это отвлечет  нас  от
наших мыслей. Кони не кивнул.
     -- Все,  что тебе нужно, мы купим там. Проверь, не  кончился ли у  тебя
паспорт. Мы  полетим в воскресенье.  Кони не кивнул. Томи поднял свой пустой
стакан. Когда появилась Шарлотта, он сказал:
     -- Принеси и ему тоже.
     --  Лучше  не надо, -- сказал Кони. Но не  настолько  громко, чтобы это
услышала Шарлотта, уже направившаяся к стойке.
     -- Мне почему-то кажется, что я ее уже где-то видел.
     -- Шарлотту?
     -- Нет, ту, у которой ты живешь. Могу я ее знать?
     -- Она вдова Роби Фриса.
     -- Ах, вдова Роби Фриса? Но тогда ей наверняка уже  стукнуло пятьдесят.
Как минимум.
     -- Я ее не спрашивал.
     -- Но она еще очень даже ничего. Кони кивнул.
     -- Поэтому ты и не пьешь?
     -- И поэтому тоже.
     Шарлотта принесла два стакана. Томи поднял свой.
     -- За Барилоче. Кони кивнул.
     Конрад  Ланг так и  не появился, и незадолго  до полуночи Розмари Хауг,
забыв про свою гордость, набрала его номер. Занято.
     После полуночи она попробовала еще раз. По-прежнему занято.
     Когда и в час ночи тоже  все еще было  занято,  она  позвонила в службу
повреждений  на линии  и получила справку, что у  абонента неправильно лежит
трубка.
     Если  бы  он не  хотел,  чтобы  я ему звонила,  он выдернул бы шнур  из
розетки, сказала себе Розмари и заказала такси.
     В третий раз Отмара Брухина выдергивали из постели из-за Конрада Ланга.
На сей  раз  у него была утренняя смена,  и  будильник должен был  зазвонить
только через  полтора  часа.  Взглянув на него, он сразу понял, что вставать
еще рано, но уже слишком поздно, чтоб заснуть снова.
     Входную дверь внизу он открыл в соответствующем настроении.
     Женщина,  стоявшая  перед  ним,  была  из  тех,   кого  его  отец  имел
обыкновение величать "дама" -- это он разглядел даже при слабом освещении  в
подъезде.  Она казалась несколько смущенной, но  все  же не  настолько,  как
можно было бы ожидать в подобной ситуации. Довольно уверенно она потребовала
проводить ее в  квартиру  Ланга. Она позвонила несколько  раз,  но никто  не
открывал.
     -- Может, его дома нет, -- буркнул Брухин.
     -- Там горит свет.
     -- Может, он забыл его выключить. И может, он спит.
     -- Телефонная трубка лежит неправильно.
     -- Может, не хочет, чтобы его  беспокоили. Такое бывает, -- предположил
Брухин. Чем-то эта женщина не нравилась ему.
     --  Послушайте,  я  беспокоюсь, не случилось ли чего.  Если  вы мне  не
откроете   и  с  ним  что-то  случится,  я  обвиню  вас  и  возложу  на  вас
ответственность.
     Тогда Брухин впустил ее в дом и повел на четвертый этаж.
     Они  звонили и стучали, колотили руками и ногами, кричали и звали, пока
не сбежалось полдома. Конрад Ланг не реагировал. Брухин  отправил бы всех по
квартирам спать,  если бы не фортепьянная  музыка.  Именно  из-за нее он дал
себя уговорить и пошел за отмычкой.
     Ключ в замочной скважине не торчал. Брухин и женщина вошли в квартиру и
онемели от ужаса: Конрад Ланг  лежал наполовину раздетый на полу гостиной --
одна  нога на  кресле, рот и глаза  полуоткрыты. На  столе недопитая бутылка
виски, рядом пианола, извергающая одни и те  же  аккорды левой руки  в темпе
вальса: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три...  В комнате воняет алкоголем
и блевотиной.
     Розмари опустилась на корточки.
     -- Кони, -- прошептала она, -- Кони, -- и пощупала его пульс.
     Конрад Ланг застонал. Потом приложил палец к губам и произнес: -- Тесс.
     -- Если вы спросите меня, я скажу, что он пьян, -- изрек Брухин и пошел
к двери. Жителей дома, в тревоге стоявших за порогом квартиры, он успокоил:
     -- Все в порядке. Надрался.
     Конрад  Ланг проснулся.  То,  что  он  лежит  в собственной постели, он
понял,  еще не  открывая глаз: он  узнал  уличный шум  -- машины, тормозящие
перед светофором,  вот  они  замерли и ждут,  когда  можно  ринуться дальше;
трамваи,  звонящие  на  остановке.  У  него  раскалывалась  голова,  во  рту
пересохло, и правую руку он  не  чувствовал -- должно быть, отлежал. На душе
скверно, видимо, придется оправдываться, а в чем --  он, хоть  убей, не  мог
вспомнить.  Он  медленно  открыл   глаза.  Окно  распахнуто,  но   занавески
задернуты. Уже наступил день. И голова у него трещит с похмелья. Что еще?
     "Да  ведь я не пью!"  -- пронзило его вдруг. Он снова закрыл глаза. Что
же еще-то?
     Томи! А что же еще?!
     Из кухни донесся шорох. Затем он услышал шаги. И голос:
     -- Тебе помогает Alka Seltzer? Розмари!
     Он  опять  открыл глаза.  Розмари стояла возле  кровати  со стаканом, в
котором бурлило и шипело.
     Конрад откашлялся.
     -- Три. Три таблетки немного помогают.
     -- Здесь и есть три. -- Розмари протянула ему стакан. Он приподнялся на
локте и залпом выпил. Барилоче!
     -- Я поеду теперь домой. Если хочешь, приходи, когда тебе  будет лучше.
-- В дверях она задержалась. -- Нет! Пожалуйста, приходи,  как  только  тебе
станет лучше.
     Когда  Конрад  Ланг  во  второй  половине  дня   вышел  из  дома,   ему
повстречался Брухин, возвращавшийся с утренней смены.
     -- И что только женщины находят в вас, -- произнес он удивленно.
     -- Что вы хотите этим сказать?
     -- Такой пьяный, весь в блевотине, а они все равно к вам рвутся.
     -- В блевотине? -- Конрад не мог припомнить на себе никаких следов.
     -- С головы до пят. Та еще картина.
     Кони остановил  такси возле цветочного  магазина и купил огромный букет
неоранжерейных  роз всех цветов, благоухавших, пожалуй, даже слишком для его
еще не окрепшего желудка.
     Розмари улыбнулась, увидев его в дверях с цветами.
     -- Мы оба не можем обойтись без банальностей.
     Потом  она приготовила ему бульон  с яйцом, села рядом с ним за  стол и
смотрела, как он осторожно подносит дрожащую руку  ко  рту. Когда  он с этим
справился, она унесла бульонную чашку и вернулась с бутылкой "бордо" и двумя
бокалами.
     -- Или тебе сейчас лучше пиво?
     Конрад затряс головой. Розмари наполнила бокалы, и они чокнулись.
     -- Черт, -- сказал он.
     --  Да, дело  дрянь, -- согласилась  она. И они  отпили еще  по глотку.
Тогда  Кони рассказал ей все про  Барилоче. Они налили себе  уже по третьему
бокалу.
     -- Только на десять дней, -- произнес он.
     -- А если потом  ему захочется  еще махнуть  и в Акапулько, ты  сможешь
сказать ему нет?
     -- Факт!
     --  Нет, ты этого не сделаешь. Я видела  тебя, когда он приходил. Ты не
скажешь ему нет. Никогда и ни за что на свете! Конрад не посмел возразить.
     -- Ты и сам знаешь. Конрад крутил в руках бокал.
     -- В этом твоя жизнь.
     Вот теперь он взглянул на нее.
     -- А я-то думал, это наша общая жизнь.
     Розмари ударила ладонью по столу. Он вздрогнул и сжался.
     -- А ты думаешь, я так не думала? -- закричала она на него.
     Глаза Конрада  мгновенно  наполнились слезами. Розмари  обняла его.  Он
положил голову ей на плечо и горько заплакал.
     -- Прости, -- всхлипывал он, --  старый  человек,  а плачу как ребенок.
Когда он успокоился, она посоветовала:
     -- Скажи ему нет.
     -- Я же живу за его счет. Розмари снова налила ему.
     -- Тогда живи за мой счет. Конрад не ответил.
     -- Деньги у меня есть. Он отпил глоток.
     -- Это не должно тебя огорчать.
     -- Меня это никогда и не огорчает. К сожалению.
     -- Ну, тогда все в порядке.
     -- Да. Но что я ему скажу?
     -- Поцелуй меня...
     Томас Кох сидел в своей спальне среди полусобранных чемоданов и сумок и
пил холодное пиво. На столике С телефоном стоял поднос, а на нем  две полные
бутылки пива. Он был в бешенстве.  Только что звонил Кони и сообщил ему, что
не едет в Аргентину.
     -- Как это ты не поедешь? -- спросил он с насмешкой.
     Конрад Ланг  ответил не  сразу.  Томас услышал, как он набрал  в  грудь
воздуха.
     -- Мне не хочется с тобой ехать. Не рассчитывай на меня.
     -- Я же тебя приглашаю. Снова пауза.
     -- Знаю. Я отказываюсь от приглашения. Большое спасибо.
     Томас начал злиться.
     -- Скажи, ты в своем уме?
     --  Я  свободный человек. И имею право  отклонить любое приглашение, --
сказал Кони. Но это прозвучало уже менее уверенно. Томи засмеялся.
     --  Ну  ладно, пошутили и хватит.  Завтра в девять.  Я пришлю шофера. В
аэропорт поедем вместе.
     На какое-то время наступила полная тишина. Потом Кони сказал:
     --  Поцелуй  меня  в ...!  -- И быстро  положил  трубку.  Томас  тут же
позвонил ему. Ответила вдова Роби Фриса.
     -- Дайте мне Кони, -- приказал он.
     -- Ланг, -- ответил Кони.
     -- Не смей бросать трубку! -- взревел Томас.
     -- Поцелуй меня в ...! -- сказал Кони и снова положил трубку.
     Томас  Кох  налил  себе  еще пива  и кинулся вниз. Он набрал внутренний
номер Эльвиры.
     -- Он отказался!
     Эльвира сразу поняла, кого он имеет в виду.
     -- Но этого он себе просто не может позволить.
     --  Он --  нет,  зато  может вдова  Роби Фриса!  Он живет теперь  на ее
содержании.
     -- Это тебе точно известно?
     -- Да. Я был в ее квартире. Он даже к ней перебрался.
     -- А то, что он не пьет, это тоже правда?
     --  Пока я  не появился,  не пил.  --  Томас засмеялся.  -- Но  когда я
уходил, он уже был пьян, как всегда.
     -- И тем не менее отказал тебе?
     -- За этим стоит наша вдовушка.
     -- И что ты теперь сделаешь?
     -- Полечу один.
     -- Как же он смеет так бесцеремонно поступать с тобой  после всего, что
мы для него сделали. И продолжаем делать.
     -- Сколько это составляет в сумме?
     -- Цифры у Шеллера, хочешь узнать их?
     --  Да  нет, лучше не надо, я только  еще больше обозлюсь. Через десять
минут позвонил Шеллер.
     -- Вы хотите узнать по статьям или общую сумму?
     -- Лучше общую.
     -- Ровно сто пятьдесят тысяч шестьсот франков в год.
     -- Сколько, простите???
     -- Может, вы все-таки хотите знать ежемесячные затраты?
     -- При такой сумме -- да.
     -- На питание -- тысяча восемьсот; на квартиру -- тысяча сто пятьдесят;
страховка  и больничная  касса  --  шестьсот;  одежда  -- пятьсот; разное --
пятьсот; на карманные расходы -- две  тысячи.  Все суммы даны  в среднем,  и
притом округлены.
     -- Две тысячи на карманные расходы?! -- воскликнул Томас.
     -- Госпожа Зенн увеличила сумму с марта. До этого она составляла тысячу
двести франков.
     -- Она упомянула, в связи с чем?
     -- Нет, этого она не говорила.
     Томас положил трубку и налил себе пива. В дверь постучали.
     -- Войдите! -- крикнул он раздраженно. В комнату вошел Урс.
     -- Я слышал, ты уезжаешь?
     -- Как ты думаешь, почему  Эльвира увеличила в  марте карманные расходы
Кони, подняв их с трехсот до двух тысяч в неделю?
     -- Она сделала такое?
     -- Шеллер только что мне об этом сказал.
     -- Две тысячи! Да на них столько шнапса можно купить!
     -- Просто до смерти упиться!
     Урс вдруг что-то вспомнил и улыбнулся про себя.
     -- Чего ты ухмыляешься?
     -- Может, для этого она и увеличила сумму? Томас не сразу сообразил.
     -- Думаешь,  чтобы он...  нет,  ты  же не  считаешь, что  она  на такое
способна?
     -- А ты думаешь -- нет?
     Томас задумался. Потом тоже улыбнулся.
     -- Да, пожалуй что -- да!
     Отец и сын сидели посреди разбросанных вещей и чемоданов и ухмылялись.
     Через два часа Томас Кох стоял в дверях "пентхауса" Розмари Хауг.
     --  Я  могу поговорить  с  тобой наедине? --  спросил  он  Конрада,  не
удостоив Розмари даже взглядом.
     -- У меня нет тайн от госпожи Хауг.
     -- Ты в этом уверен?
     -- Абсолютно.
     -- Могу я войти?
     Конрад посмотрел на Розмари.
     -- Можно ему войти?
     -- Только  если  будет вести себя как  положено. Конрад провел Томаса в
гостиную.
     -- Что вам предложить, господин Кох? -- спросила Розмари.
     -- Пиво.
     Она принесла пиво для Коха и минеральную воду для них обоих. И  села на
софу рядом с Конрадом.
     Томас бросил на нее несколько растерянный взгляд, но тут же  решил, что
ее лучше проигнорировать.
     -- За тобой долг, и потому ты должен со мной поехать.
     -- Какой долг?
     -- Корфу, например.
     -- О том, что случилось на Корфу, я  очень сожалею. Но тебе я все равно
ничего не должен.
     --  А сто  пятьдесят тысяч в год? Или сто пятьдесят тысяч для тебя тоже
ничего?
     -- Это для вас они ничего. А для меня они не главное, чтобы бросить все
и бежать за тобой, как только ты свистнешь.
     -- Ты еще узнаешь, что такое они для тебя не главное!
     -- Тут я тебе помешать не смогу.
     -- И станешь жить за ее счет? Думаешь, ей доставит удовольствие кормить
старого пьяницу?
     Конрад Ланг взглянул на Розмари. Она взяла его за руку.
     -- Мы с Конрадом собираемся пожениться.
     На какое-то мгновение Томас Кох лишился дара речи.
     --  Роби  Фрис перевернется в гробу,  --  нашелся  он  наконец. Розмари
встала.
     -- Полагаю,  будет лучше, если вы уйдете. Он посмотрел на нее, не  веря
своим ушам.
     -- Вы меня выгоняете?
     -- Я прошу вас уйти.
     -- А если я не уйду?
     -- Я вызову полицию. Томас Кох схватил пиво.
     -- Она  вызовет полицию!  --  засмеялся  он. -- Ты слышал,  Кони?  Твоя
будущая половина  хочет  вышвырнуть  из  квартиры с  помощью  полиции твоего
лучшего друга. Ты слышишь это?
     Конрад молча встал  и последовал за Розмари,  она уже стояла у открытой
двери и ждала.
     Томас грохнул  пивной банкой об низкий столик, вскочил, кинулся к двери
и застыл в угрожающей позе перед Конрадом.
     -- Значит, ты не поедешь, и это твое последнее слово? -- выкрикнул он.
     -- Да.
     -- Из-за нее?
     -- Да.
     -- Ведь ты без меня до сих пор ишачил бы на хуторе, или ты уже позабыл?
Конрад вдруг неожиданно  обрел полный душевный покой. Он посмотрел  Томасу в
глаза.
     --  Поцелуй меня  в .. Томас  Кох отвесил  ему звонкую пощечину. Конрад
Ланг ответил ему тем же.
     Потом он  вышел на террасу и стал ждать. Он увидел, как Кох вышел внизу
из подъезда. В руках он держал носовой платок и сморкался в него.
     -- Томи! -- позвал его Конрад.
     Томас  остановился и  поднял  глаза. Конрад  беспомощно  пожал плечами.
Томас ждал. Конрад помотал головой. Томас отвернулся и ушел.
     Конрад  почувствовал на  своем  плече руку Розмари.  Он улыбнулся  ей и
обнял ее.
     -- Печальное расставание.
     -- Но разве это еще и не освобождение для тебя? Он задумался.
     -- Когда кто-то, кто был пожизненно осужден, выходит из тюрьмы, это для
него к тому же еще и расставание.
     Весь день Конрад был тихим как никогда. Вечером он без всякого аппетита
поклевал холодный ужин.  Затем поставил Шопена и  попробовал читать.  Но  из
этого ничего не  вышло, он никак  не мог сосредоточиться. Его мысли  снова и
снова возвращались к  Томасу Коху и той безобразной сцене,  которая положила
конец их  переменчивой дружбе. Около десяти  вечера Розмари поцеловала его в
лоб и предоставила ему полную свободу терзаться в одиночестве.
     -- Я скоро приду, -- сказал он.
     Но вместо этого принялся беспокойно бродить по квартире, не раз выходил
на террасу, смотрел на гладь озера и на тоненький серпик месяца над затихшим
городом. Пару раз  он был близок к тому, чтобы  налить себе чего покрепче из
бара в гостиной у Розмари
     Было уже почти два часа, когда Конрад нырнул в постель.
     Розмари сделала вид, что спит.
     Когда на следующее утро Конрад открыл глаза, Розмари  давно уже встала.
Он поднял занавески. В  ярко-голубом небе за окном солнце стояло уже высоко.
Стрелки  показывали  час  дня, на сердце у него было  легко,  и  он не  знал
отчего.  Стоя под душем, он снова вспомнил сцену с Томасом. Но боль, которую
он  испытывал  еще  вчера, ушла.  Он ничего  не ощущал,  кроме  неописуемого
облегчения.  Одевшись  особенно  тщательно,  он  отломал   розу  из  букета,
стоявшего на туалетном  столике  Розмари, вдел ее  себе  в  петлицу  летнего
пиджака.
     Розмари  сидела на террасе и читала утреннюю газету.  Розовый отсвет от
солнечного  тента был  ей  очень к лицу. Она озабоченно  взглянула на  него,
услышав шаги.  Но, увидев счастливое и  радостное  выражение  лица  Конрада,
улыбнулась.
     -- Ты спал,сном младенца.
     -- Именно так я себя и чувствую.
     Он завтракал, и  они  ни  слова  не проронили про Томаса  Коха.  Только
сказав: "Сегодня я приготовлю для  нас сказочный  бефстроганов", Конрад  еще
добавил: "Чтоб отпраздновать этот день".
     Конрад отправился в супермаркет, расположенный в десяти минутах ходьбы,
и накупил, как всегда, всего слишком много. На обратном пути  он заблудился.
Решив спросить прохожих, как  ему пройти  к дому,  он обнаружил,  что  забыл
адрес  Розмари.  Нагруженный  пакетами, он  беспомощно стоял на  тротуаре  в
каком-то  совершенно незнакомом ему месте. Вдруг  кто-то  взял  у  него  два
пакета, и мужской голос сказал:
     --  Боже мой, ну  и нагружены же вы,  господин  Ланг.  Подождите-ка,  я
помогу вам донести все это до дому.
     Это оказался Свен Коллер, адвокат, живший  этажом ниже в одном  доме  с
Розмари Хауг.
     До дома было не более ста метров.
     Конрад Ланг снова бросил пить.
     Для алкоголика  это  занятие на  целый  день.  Среди  всего прочего  он
возобновил  игру  в теннис.  Теннис входил в  систему  образования  Томи,  и
следовательно, Конрад научился  этому тоже. Розмари была членом клуба,  куда
она брала его с собой  через день в качестве гостя.  "Теннис  -- пожизненный
вид спорта,  -- изрек тренер, --  а когда  стареешь, то ведение  счета еще и
хорошая тренировка памяти".
     Он пошутил, не предполагая, сколь необходима Конраду тренировка памяти.
     С  того  злополучного  дня,  когда он  не смог найти дом Розмари,  хотя
практически стоял рядом, с ним  уже  не раз случалось нечто подобное. Просто
какие-то идиотские вещи: например, он нажал в лифте кнопку "подвал", вышел и
только по чистой случайности нашел  дорогу назад к лифту. И даже опасные: он
поставил вскипятить чайник (в своих беспомощных поисках заменителей алкоголя
он  остановился  на  чае,  какого сорта  --  без  разницы)  и включил не  ту
конфорку. По закону подлости на ней стояла деревянная салатница. Придя через
полчаса  в  кухню  (чтобы  взять  чайник!),  он   обнаружил,  что  салатница
обуглилась,  а  рулон  кухонных  бумажных  полотенец   рядом  с  плитой  уже
загорелся.
     Он потушил пламя и ликвидировал улики. Розмари он до сих пор так ничего
и не  сказал. Он не  хотел ее беспокоить напрасно, поскольку не  думал,  что
речь идет  о чем-то  серьезном. Помутнение разума тогда на Корфу он отнес на
счет перебора алкоголя.  А провалы памяти и  мелкие  неприятности последнего
времени  казались  скорее  результатом  воздержания. Если  не  брать  их  во
внимание, все у него складывалось просто великолепно.
     Розмари -- это самое лучшее, что приключилось  с ним за шестьдесят пять
лет.  Она  самоотверженно поддерживала его во время  курса  самостоятельного
отвыкания  от алкоголя, не строя из  себя при этом  медицинскую сестру.  Она
умела внимательно  слушать и  была  замечательной рассказчицей.  Могла стать
нежной,  и если оба  были в настроении, то и очень желанной.  Конрад  Ланг и
Розмари Хауг являли собой привлекательную пару: галантный пожилой господин и
холеная  элегантная  дама.  Они  показывались  в теннисном клубе,  иногда на
концертах  и  время от  времени в излюбленных ресторанах. А в остальном  они
вели замкнутый  образ жизни. Конрад, зарекомендовавший себя вскоре как более
удачливый повар, частенько готовил роскошный ужин, к которому они шутки ради
облачались в  вечерние туалеты. Иногда они вместе  садились к роялю и  почти
каждый вечер играли в триктрак.
     Конрад Ланг провел самое счастливое лето в своей жизни.
     Когда  подкралась  осень,  он  не  чувствовал  себя одиноким.  Пожалуй,
впервые в жизни.
     Эльвире  померещилось  что-то неладное. Вернувшись от Конрада ни с чем,
Томас только  и произнес: "С этой минуты ни раппена".  Больше из него ничего
нельзя было вытянуть. И сразу после этого он улетел в Аргентину.
     Эльвира Зенн тут же  хотела дать соответствующие  распоряжения Шеллеру,
но  потом решила с  этим повременить. Пока не  узнает,  что произошло  между
обоими при  последней  встрече,  она рисковать не  будет.  Она  не  рискнула
загонять без нужды  Конрада в угол. Кто знает, какова  будет  его реакция. И
тогда она  поручила Шеллеру немедленно собрать информацию о Конраде.  Шеллер
привлек  одно  агентство, с  которым сотрудничал  иногда,  когда приходилось
выполнять подобные поручения.
     Но еще прежде чем он  представил отчет  Эльвире Зенн, она  получила  от
Конрада Ланга письмо,  в котором тот благодарил ее за материальную поддержку
и отказывался от нее в дальнейшем. Как она  вскоре узнала от Шеллера, он вел
с Розмари  Хауг  замкнутый и благопристойный  образ  жизни. И  действительно
завязал  с пьянством. На фотографиях, сделанных наблюдателем и показанных ей
Шеллером, он выглядел гораздо лучше, чем когда бы то ни было.
     Эльвира распорядилась  не спускать с Кони глаз и  перестала выплачивать
ему  деньги.  С  одного счета,  про  который даже  Шеллеру  ничего  не  было
известно, она перевела сто тысяч франков в  качестве  пожертвования в помощь
детям.  Спонсором  она  указала  Конрада  Ланга. Потом  написала ему  теплое
письмо,  пожелала всего наилучшего  на  новом  этапе  его  жизни и приложила
квитанцию  на  сумму  благотворительного  взноса.  Конрад  Ланг  ответил  ей
трогательным   письмом,  заверив  ее,  что  никогда   не  забудет  этого  ее
благородного жеста. Это было как раз то, чего она добивалась.
     Однако как раз  с тем, что он  ничего "никогда не  забудет",  у Конрада
появились проблемы.
     В  один  неуютный  ноябрьский день он  решил сделать Розмари сюрприз  и
устроить  сырное  фондю.  Он поехал  на  такси  в  город в  тот единственный
магазинчик,   где,  по  его   мнению,  всегда  был  приличный  выбор  сыров,
необходимых для  хорошего фондю,  купил сыра на  три персоны (он  ненавидел,
когда на столе было мало еды), выбрал в близлежащей  булочной подходящий для
этого серо-белый хлеб и  запасся  еще  чесноком, майценой  , вишневой водкой
"кирш" и белым вином.
     Дома он обнаружил,  что Розмари  опередила  его:  в  холодильнике лежал
пакет с  набором  сыров  для фондю из  того же самого магазина, рядом стояла
бутылка белого вина (поставка из того же виноградника). На кухонной доске --
серо-белый  хлеб  от  того же пекаря,  а  рядом  коробка  майцены и  бутылка
вишневой водки "кирш" той же марки.
     -- Передача  мыслей  на расстоянии, -- рассмеялся он,  входя в гостиную
Розмари.
     -- Что?
     -- Я тоже подумал, что сегодня самая подходящая погода для фондю.
     -- То есть как это "тоже"?
     Память явно  подводила Ланга. Но его  рефлексы,  рефлексы человека, всю
жизнь вынужденного приспосабливаться, функционировали все еще безотказно.
     -- Одного твоего слова, что у тебя нет  желания  устроить  фондю, будет
достаточно, я, собственно, только что купил все на троих.
     -- Конечно,  у  меня  огромное  желание  устроить  фондю, -- засмеялась
Розмари.
     --  Ну вот  видишь,  что  же это  тогда,  как  не  передача  мыслей  на
расстоянии.
     Он вернулся в кухню и  спустил в  мусоропровод второй  пакет  с сырами,
бутылку "кирша", хлеб и коробку майцены.
     И  хотя еще никогда  ни  к одному человеку Конрад  не  испытывал такого
безграничного доверия, как к Розмари Хауг, он все же не решался посвятить ее
в свою тайну. Во-первых, он не хотел доставлять ей беспокойство по пустякам,
веря, что  скоро  это пройдет.  И во-вторых, симптомы  походили  на признаки
старческой немощи. Шестидесятипятилетний мужчина неохотно признается женщине
моложе его на тринадцать лет и на  которой он  собирается  жениться, что уже
страдает стариковскими болезнями.
     И  Конрад  Ланг  разработал  методику,  как скрывать свои проблемы.  Он
набросал для себя план местоположения дома и магазинов, где имел обыкновение
делать покупки. Составил  список имен,  которые ему  нужно  было обязательно
держать в  памяти.  Положил  в  бумажник  записку  с адресом  их совместного
проживания. А на тот случай, если вдруг окажется вдали от дома, всегда носил
теперь  с  собой  еще и план  города  --  с ним  легко  было выдать себя  за
заблудившегося туриста.
     Но   в  конце  ноября  случилось   нечто,  что  Конрад   никак  не  мог
предусмотреть, -- он не  сумел найти  выход  из супермаркета. Блуждал  между
рядами полок с товарами, чувствуя  себя словно в  лабиринте, и не знал,  где
выход.  На  глаза  не   попадалось  ничего   такого,   что  помогло  бы  ему
сориентироваться, и ни разу он не оказался в  том месте, где хоть что-нибудь
напомнило ему о  том, что он здесь  уже бывал. Притом супермаркет был совсем
небольшим.
     В  конце концов  он выбрал  молодую женщину,  чья тележка была завалена
покупками, а поверх них сидел и хныкал ребенок. Скоро та заметила, что некий
пожилой мужчина неотступно следует за  ней -- идет, когда она везет тележку,
и останавливается,  если и она стоит на месте. Каждый раз, когда она бросала
через плечо  недоверчивый взгляд, Ланг хватал без разбору с полки все подряд
и клал в свою тележку. Добравшись наконец до кассы, он с облегчением вывалил
на  конвейер  перед  привыкшей  ничему  не  удивляться   кассиршей  рядом  с
безобидными овощами и мясными  изделиями целый ряд весьма странных  товаров.
Самыми компрометирующими из них были презервативы с привкусом малины.
     Конрад Ланг  очень страдал  от  испытываемых  неудобств. И прежде всего
потому, что был перед ними  абсолютно беспомощен. Порой ему хотелось напрячь
свои мозги, что-
     Кукурузная мезга.
     бы попытаться как-то помочь  им, умел  же он, например,  справляться со
своим коленом, когда оно вихлялось, грозя вывернуться, или с поясницей, если
возникали  боли.  С  другой  стороны, он  был  не из  тех, кто  смело глядит
трудностям  в глаза.  В той  жизни, которая  стала  его  уделом, приходилось
многое  терпеливо  сносить, его  с  малолетства приучили  заменять  одно  на
другое.
     Поэтому и сейчас  он  не стал принимать никаких серьезных мер, а только
купил экстракт женьшеня, про  который слышал, что  он способствует улучшению
памяти. "Полезно пожилым мужчинам с молодыми женами", -- пошутил он, отвечая
на вопрос Розмари, заговорившей с ним о флакончике, найденном ею  среди нот,
куда он его запрятал и забыл про него.
     Розмари задумчиво улыбнулась.
     От  первого брака с  Робертом Фрисом у Розмари Хауг  остался прелестный
домик в Понтрезине в Ретийских Альпах. Она ни разу не была там  с тех  самых
пор, как узнала, что ее второй муж свил там себе любовное гнездышко, а после
развода, шесть лет назад, частенько подумывала продать его. Но теперь, когда
у  нее  появился  Конрад  Ланг, ей  вдруг  захотелось  провести  там  с  ним
рождественские праздники. Ей казалось,  что пришло ее  время  и желанный для
нее мужчина тоже появился.
     Они  поехали  на  поезде, потому что Конрад  считал,  что  всякий отдых
начинается,  стоит  только сесть в вагон.  Розмари, собственно, предпочла бы
поехать  на новеньком  "ауди", стоявшем в гараже. Вскоре  она  пожалела, что
поддалась  на уговоры.  Конрад проявил себя в поездке с неожиданной стороны,
чего она раньше за ним не замечала. Он так нервничал перед отъездом, что они
прибыли  на  вокзал  чуть ли не  за час. Потом он беспрестанно искал билеты,
беспокойно пересчитывал багаж и всю поездку в комфортабельном  купе  первого
класса  и  старомодном  вагоне-ресторане  находился  в  таком  напряжении  и
настолько не мог сконцентрироваться,  что она почувствовала себя  совершенно
разбитой, когда они наконец приехали.
     Женщина, присматривавшая за домом, обо  всем позаботилась к их приезду.
Комнаты  были убраны и  проветрены, кровати  застелены, в холодильнике полно
еды. На серванте при входе лежал предрождественский венок из еловых веток со
свечами и  красными лентами, а на теплой  кафельной печи в горнице лежали на
полатях, источая аромат, сухие апельсиновые корки.
     Розмари никак не могла  дождаться момента показать Конраду это местечко
в горах, которое столько значило для нее в прошлом  и теперь уже с Конрадом,
вероятно, тоже будет много значить. Но когда она водила его по старому дому,
ей  почудилось,  что   его  рассеянность  и   невнимательность  граничат   с
невежливостью.
     Они рано легли спать. Впервые  с тех пор, как они  познакомились, между
ними, перед тем как они заснули, осталось что-то невысказанное.
     На  следующий  день  Розмари  обнаружила  сделанные  Конрадом  для себя
памятки.
     Конрад спал, как это  часто случалось с ним в последнее время, почти до
полудня. Розмари принялась готовить завтрак. И нашла в холодильнике бумажник
Конрада. Она хотела положить его в кухне на стол, но из него выпала бумажка,
исписанная с  двух сторон. На  одной  --  схема  пути  до мясника, булочной,
киоска  и  супермаркета и обратно до ее квартиры, где рядышком стояло: "Мы".
На другой стороне -- имена  их хороших знакомых, соседей,  уборщицы. В самом
низу, подчеркнуто жирным, было написано: "Она -- Розмари!".
     Розмари убрала бумажку на место. Когда Конрад встал, она предложила ему
прогуляться до озера.
     Рождественская  суета  еще  не  началась.  На  расчищенных  дорожках  в
заметенном снегом лесу им повстречалось совсем немного гуляющих.
     -- Я думаю, тебе  это  тоже  знакомо:  заходишь  в кухню,  чтобы  взять
забытую  разливательную ложку для супа, а потом стоишь и не знаешь, зачем ты
сюда пришел. Розмари держала Конрада под руку. Она кивнула.
     -- Да, так оно и есть, --  продолжил Конрад, -- только бывает и похуже.
Стоишь с суповой ложкой в. спальне  и не понимаешь, что тебе тут надо. Идешь
затем  с ней в гостиную, в ванную, в кухню, в столовую и все никак не можешь
вспомнить, что ты собирался сделать с этой ложкой.
     --  И в конце  концов  засовываешь  ее  в бельевой  шкаф, --  закончила
рассказ Розмари.
     -- А-а, так тебе это тоже знакомо?
     -- Нет, просто я там ее нашла.
     Они молча  шли дальше.  Розмари  начала разговор  на  эту  тему полчаса
назад.  После долгого колебания она придумала сложный обходной маневр, чтобы
пощадить его, но  сейчас ей все эти ухищрения казались глупыми, и она решила
поговорить с ним начистоту.
     -- Мне  в руки попала бумажка, по которой ты находишь  нашу квартиру  и
освежаешь в памяти мое имя.
     -- Где ты ее нашла? -- спросил он.
     -- В холодильнике.
     Он засмеялся.  Казалось, лед был растоплен. Он рассказал ей все. Все, о
чем сумел вспомнить.
     Навстречу  им шла  пара, разговоры  смолкли,  поприветствовав их,  пара
скрылась из виду. Через некоторое время Розмари мягко сказала:
     -- Это было уже не  в первый  раз, я  находила разные предметы в  самых
странных местах.
     -- Например?
     -- Носки в духовке.
     -- В духовке? Почему же ты ничего не сказала?
     -- Я не сочла это важным. Приняла за рассеянность.
     -- Еще что?
     -- Да так. пустяки.
     -- Ты же сказала -- предметы! Розмари сжала его локоть.
     -- Презервативы в морозилке.
     -- Презервативы? -- Конрад смущенно засмеялся.
     -- С малиновым ароматом. Он остановился.
     -- Ты уверена?
     -- Так на них было написано.
     -- Нет, я имею в виду, ты уверена, что в морозилке?
     Голос Конрада звучал несколько раздраженно. Розмари кивнула.
     -- И почему ты опять ничего не сказала?
     -- Я не хотела... Ах, я сама не знаю почему.
     Они медленно пошли дальше. Конрад расслабился. Вдруг он рассмеялся.
     -- С малиновым ароматом! Розмари тоже засмеялась.
     -- Может, тебе надо обратиться к врачу?
     -- Думаешь, это серьезно?
     -- Ну, хотя бы для того, чтобы успокоиться.
     Сзади них послышался шорох полозьев --  сани, запряженные лошадьми. Они
сошли с дорожки, пропуская их.
     Потом пошли дальше, ощущая в воздухе теплый лошадиный запах. Когда стих
звук колокольчиков, Конрад сказал:
     -- Как это прекрасно, что наконеи-то я смог поговорить об этом с кем-то
откровенно. С  Розмари я  так никогда бы  не  смог. Розмари остановилась как
вкопанная.
     -- Но я и есть Розмари.
     Какую-то долю секунды она подумала, что сейчас он выйдет из себя. Но он
только горько усмехнулся:
     -- Вот я и попался!
     Решение сходить  к  врачу  как  бы  придало  Конраду  сил. Словно  само
намерение вплотную  заняться своими  проблемами стало одновременно и началом
освобождения от них. Память  больше не подводила его. У  Розмари ни  разу не
возникло ощущения, что он путает ее с кем-то другим.
     Они сентиментально и в  полной душевной гармонии встретили Рождество  с
елочкой и бенгальскими огнями и сходили в полночь к мессе.  Через неделю они
чинно отпраздновали  Новый  год  с обилием  осетрины  на столе  и  небольшой
бутылочкой  шампанского,  постояли  полчаса у  открытого  окна  и  послушали
далекий колокольный  звон. Полные уверенности в будущем они вступили в новый
год.
     Наутро  в праздник Крещения Конрад Ланг тихо встал  в четыре часа утра,
выскользнул из спальни, надел на  каждую ногу по  два носка, а поверх пижамы
плащ. На  голову  он натянул меховую шапку Розмари, открыл  тяжелую дверь на
улицу, вышел в звездную  зимнюю ночь и быстро пошел по главной улице в конец
деревни. Там он свернул вбок на  тропинку, пересек осторожно железнодорожные
рельсы и браво зашагал в сторону Шта-церского леса.
     Ночь была  холодной,  и Конрад  порадовался,  что обнаружил  в карманах
своего плаща пару перчаток  из свиной кожи. Он надел их, не  замедляя темпа.
Если он будет так все время идти, то через час дойдет. Было еще рано. Он мог
себе  даже  позволить  немного  задержаться.  Ведь  он  специально  поднялся
заблаговременно.
     Снег в лесу  был  глубоким, по  обеим сторонам  дороги высокие  снежные
заносы,  поглощавшие любой звук, можно было и не надевать домашние шлепанцы,
его и так никто бы не услышал.
     Время от  времени  ему попадались  освобожденные  от  снега  деревянные
скамейки.  Возле  каждой  стояла мусорная  корзина, и  на каждой  красовался
черный человечек на желтом фоне, бросающий что-то в нарисованную корзину. Но
Конрад не поддался на эту удочку. Он туда ничего не бросил.
     Все шло по плану, пока он не дошел  до развилки. Там он увидел дорожный
указатель с двумя желтыми  табличками. На одной было написано: "Гюнтрезина в
получасе  ходьбы", на другой  --  "Санкт-Мориц  в полутора часах  ходьбы". К
этому он не был готов.
     Он остановился и попытался разгадать  этот трюк. Ему понадобилось много
времени,  прежде  чем  он  раскрыл коварный  замысел: его хотели заманить  и
навести   на  ложный  след.  Это  развеселило  его.  Он  покачал  головой  и
рассмеялся.  Его  заманить  и  направить  по  ложному следу!  Когда  Розмари
проснулась,  было еще  очень  темно. Она  почувствовала,  что что-то не так.
Конрада рядом не было.
     -- Конрад?
     Она встала, зажгла свет, накинула халатик и вышла.
     -- Конрад?
     В холле горел свет. Теплое верблюжье пальто Конрада висело  на вешалке,
его  меховые  сапоги  стояли рядом на  металлической  подставке  и обсыхали.
Значит, он где-то здесь, в доме.
     Дверь  в тамбур была закрыта, но,  проходя мимо, она почувствовала, как
тянет холодом. Розмари приоткрыла дверь в тамбур.  В лицо ей  ударил ледяной
ночной воздух. Дверь на улицу была распахнута настежь.
     Она вернулась в дом, юркнула в  белые  меховые  сапожки и надела теплое
пальто на меховой подстежке. Мехового капора на месте не оказалось.
     Она вышла за дверь.
     -- Конрад?
     И потом погромче еще раз:
     -- Конрад?
     Ответа не последовало. Тишина. Она прошла вперед до садовой калитки. Та
тоже была открыта. Деревенская улица тихо спала. Дома стояли темные. Часы на
деревенской церкви пробили пять.
     Розмари  вернулась  в дом  и,  открывая  дверь за  дверью,  стала звать
Конрада. Потом подошла к телефону и набрала номер полиции.
     Геркли  Капрец  давно уже служил  полицейским  в  Верхнем  Энгадине. Он
привык, что богатые господа, у которых седина в голову, а бес в ребро, вдруг
пропадают по ночам. Но он, естественно, также  отдавал себе отчет в том, что
обязан  относиться  к этому с достаточным  вниманием -- в зимний сезон  сюда
сплошь наезжают  господа, имеющие  вес и  влияние на те  инстанции,  которые
могут здорово осложнить ему жизнь.  Его коллега  помладше,  правда,  еще  не
обладал такой  взвешенностью суждений, но  уже  усвоил навыки  уважительного
поведения и не раскрывал рта, когда его не спрашивали.
     Капрец в  присутствии  Розмари тотчас  же  деловито передал по телефону
внешнее описание Конрада Ланга.
     -- По  имеющимся данным, пропавший одет в плащ и пижаму, в шлепанцах на
ногах и с дамской нутриевой шапкой на голове.
     Полицейский на другом конце провода засмеялся.
     -- Такого  отыскать,  пожалуй,  труда не  составит. Капрец ответил  ему
сдержанно и тактично:
     -- Спасибо. -- Он положил  трубку,  посмотрел Розмари в глаза и сказал:
-- Меры по розыску приняты, госпожа Хауг.
     Фаусто  Бертини  ехал  на  санях  под  No  1 ранним  утром  к ремонтной
мастерской  извозной конторы, где  он подрабатывал в зимний сезон. Полозья с
одной  стороны  отошли,  надо  было  их  подремонтировать  перед  выходом на
маршрут. Сезон был  в разгаре. Сани  шли нарасхват. Через  каждые  несколько
метров из-за неисправности полозьев сани кидало в сторону и они  сбивали шаг
лошади. Бертини чертыхался.
     На развилке кобыла упрямо встала.
     -- Но! -- закричал на нее Бертини. -- Пошла! -- И когда это не возымело
действия, в сердцах обругал ее: -- Porca miseria! -- И еще  добавил:  --  Va
fan culo! (Итальянские ругательства.)
     Лошадь не двигалась  с  места. Бертини  только собрался  вытащить кнут,
который  редко брал в руки,  потому что,  несмотря на ругань, свирепостью не
отличался,  как вдруг  увидел шкуру зверя,  зашевелившегося  в  снегу  возле
дорожного указателя. Кобыла всхрапнула.
     -- Тпру, стоять, -- приказал  Бертини. Лошадь успокоилась, он осторожно
слез с козел и тихонько направился к зверю.
     Но  зверь  оказался  обыкновенной  меховой  шапкой, сидевшей на  голове
пожилого господина, заваленного снегом.
     -- Кажется, я отморозил себе ноги, -- сказал тот.
     Но ноги  Конрад  Ланг  не отморозил. Однако пришлось  ампутировать  два
пальца на  левой ноге и один на правой. Если не брать этого в  расчет,  то в
остальном он  остался цел  и невредим. Ему спасло жизнь то, что он зарылся в
снег,  сказали  врачи.  Он  ничего  не  помнил до  момента, пока не  услышал
позвякивание колокольчика  на дуге. Когда Бертини затаскивал  его в сани, он
нес  всякую чепуху.  В больнице в Самедане,  куда его  доставили, он  дважды
терял   сознание.  Но  сейчас  все  случившееся,  казалось,  беспокоило  его
значительно меньше, чем Розмари. Его главной заботой было поскорее выбраться
из больницы.
     Поскольку Розмари не являлась ни родственницей,  ни женой, она не имела
прав распоряжаться его судьбой, но, к великому  счастью,  у нее были хорошие
отношения  с начальством больницы, и она  упросила  главного врача отпустить
Конрада лишь после того, как его осмотрит невропатолог.
     Через два дня в Самедан прибыл доктор Феликс Вирт.
     Феликс Вирт  был одним  из  немногих друзей  по второму  браку,  с  кем
Розмари еще поддерживала контакт. Он учился  вместе с ее мужем, и они в свое
время не  потеряли друг друга из виду, хотя  оба специализировались в разных
областях:  муж   --   хирург,  а  Феликс  Вирт  --  невропатолог.  Во  время
бракоразводной  баталии  Феликс  неожиданно  встал  на  ее  сторону  и  даже
свидетельствовал в суде против ее мужа.
     Феликс Вирт всегда откликался на  все ее просьбы. То, что она раньше не
посоветовалась с ним, объяснялось только  тем, что,  как  и  Конрад, она  не
придавала  значения   происходящему.  Феликс  Вирт   тотчас  же   согласился
обследовать Конрада Ланга, не подчеркивая, что делает это ради нее.
     Она встретила его в аэропорту. В такси по дороге в больницу доктор Вирт
все  время  расспрашивал  Розмари. В  состоянии  ли  больной  самостоятельно
побриться? Интересуется ли он тем,  что происходит вокруг него? Может  ли он
делать маленькие покупки один? Способен  ли продолжить  беседу с того места,
где она была прервана?
     --  Он еще  не в старческом  возрасте. У него просто  провалы памяти, о
которых я тебе рассказывала по телефону.
     -- Извини, но я вынужден задавать эти вопросы.
     --Они молчали,  пока такси не  остановилось  перед  больницей.  Розмари
сказала:
     -- Боюсь, что у него болезнь Альцгеймера. Доктор Вирт прижал ее к себе.
Затем вышел.
     -- Вы  специалист по болезням головного  мозга? --  спросил Конрад Ланг
после  того,  как  доктор  Вирт  закончил  задавать вопросы для  составления
анамнеза.
     -- Можно и так сказать.
     -- И вы связаны врачебной тайной?
     -- Конечно.
     -- Я не  хочу  никому  причинять беспокойства, но  опасаюсь, что у меня
болезнь Альцгеймера.
     --  То,  что вы  сами  мне  сейчас  об  этом  говорите, господин  Ланг,
свидетельствует,  по сути,  против  такого диагноза.  Нарушения памяти могут
иметь различные причины.
     --  Тем  не менее для меня было бы лучше,  если бы  вы обследовали меня
именно  на  этот  предмет.  Госпожа  Хауг  и я,  мы, собственно,  собираемся
пожениться.
     Это  сообщение застало доктора Вирта врасплох. Ему потребовалось время,
чтобы вновь обрести свою профессиональную деловитость.
     -- К сожалению, по сей день нет точного  определения такой болезни, как
альцгеймеровская  деменция.  Единственное, что  мы  можем  попробовать,  это
исключить другие причины атрофии мозга.
     --  Тогда  приступайте к последовательному исключению остальных причин.
Доктор   Вирт  сел  рядом  с  постелью,  открыл   свой  чемоданчик  и  начал
тестирование больного.
     В  результате Конрад Ланг получил  низкий  балл. Конрад Ланг  заработал
восемнадцать очков из тридцати возможных. Результат был катастрофическим.
     Феликс Вирт  дал Розмари  Хауг  настоятельный  совет поместить  Конрада
Ланга для более тщательного обследования в университетскую клинику.
     -- Если так тебе будет спокойнее, --  согласился Конрад, когда  Розмари
предложила ему это.
     Через три  дня Конрад Ланг  лежал  в одноместной палате университетской
клиники.
     Через  две  недели после  того, как  кучер  нашел  его с  отмороженными
пальцами  ног в  сугробе в Штацерском лесу, Конрад Ланг  лежал  в больничной
рубашке на обтянутых клеенкою носилках и дрожал от холода.
     Ассистентка накинула на него одеяло и вдвинула носилки в овальное жерло
компьютерного  томографа. Цилиндр  начал вращаться.  Медленно, быстрее,  еще
быстрее.
     Конрад Ланг погрузился в голубой туман. Вокруг пустота.
     Где-то очень далеко голос произнес:
     -- Господин Ланг? И еще раз:
     -- Господин Ланг? Искали какого-то господина Ланга.
     Чья-то легкая рука коснулась  его лба. Он  отбросил ее и  сел. Когда он
захотел встать с носилок, то заметил, что ступни его ног перевязаны.
     -- Я хочу выбраться отсюда, -- сказал он Розмари, когда она вошла в его
палату. -- Они здесь отрезают пальцы на ногах.
     Она подумала,  что он шутит,  и засмеялась. Но Конрад  откинул  одеяло,
размотал  бинты  и  торжествующе  показал ей на совсем еще  свежие рубцы  на
ногах.
     -- Вчера не было двух пальцев, а сегодня уже трех.
     В  тот  же  день  Конрада  Ланга  выписали  из университетской клиники.
Результаты  проведенного  клинического  обследования  исключали  возможность
большинства других заболеваний, кроме болезни Альцгеймера.
     Доклад Шеллера ошеломил Эльвиру Зенн.
     -- Клиническое обследование? -- переспросила она еще раз.
     --  Они  исследуют  там его  мозг. У него  симптомы  нарушения  памяти.
Деменция, другими словами -- старческое слабоумие.
     -- Старческое слабоумие? Это во сколько же? В неполных шестьдесят пять?
     -- Да, но он немножко помог себе. -- Шеллер опрокинул в себя  невидимую
стопку.
     -- С этим можно как-то бороться?
     -- Если это, к примеру, Альцгеймер, то нет.
     -- А именно это имеется в виду?
     -- По-видимому, да.
     Эльвира Зенн задумчиво покачала головой.
     -- Держите меня в курсе.
     Когда Шеллер вышел из кабинета, она встала и подошла к полке с книгами,
где  стояло  несколько  старых  фотографий.  На  одной она  была  изображена
молоденькой  девушкой  рядом  с  Вильгельмом  Кохом,  основателем  концерна,
пожилым господином с непроницаемым лицом. На другой --  под  руку с  Эдгаром
Зенном, ее вторым мужем.  Посредине стояла фотография Томаса Коха примерно в
возрасте десяти лет.
     Эльвира достала с полки  фотоальбом  и  принялась листать его. На одном
снимке, где Томас и Конрад были запечатлены детьми на площади Сан-Марко, она
на  мгновение  задержалась.  Еще  совсем недавно  Конрад  испугал ее  своими
неожиданными  и  такими  точными  воспоминаниями  о  Венеции.  Неужели   это
возможно, что благосклонная к ней судьба приступила теперь к  окончательному
вытеснению из его памяти -- раз и навсегда -- этих воспоминаний?
     Она поставила альбом на прежнее место. Уже  стемнело. Включив свет, она
подошла  к окну.  Задергивая шторы, она на миг увидела в окне свое отражение
-- оно улыбалось ей.
     Весной  Розмари  поехала  с Конрадом на  Капри. Она знала,  что поездка
будет для нее мучительной  -- здоровье  Конрада  заметно  ухудшалось.  Но  в
последнее  время он только  и говорил о Капри,  причем  так,  будто  они уже
бывали там вместе. И тогда у  нее родилась идея собрать "общие" воспоминания
о Капри.
     Она  взяла  напрокат просторный "мерседес" с  шофером. Правда, ей самой
показалось,  что она  ведет себя как сноб, но теперь поездки с Конрадом даже
на трамвае требовали от нее столько душевных сил, что ей захотелось избежать
того  нервного  напряжения,  которое  сулило  ей  путешествие  на поезде или
самолете.
     Конрад  знал на Капри  каждую  тропочку и  каждую  бухточку. Он  привел
Розмари к  руинам виллы  Тиберия,  ел с ней бобы в  какой-то  траттории  под
лимонными  деревьями, водил ее по  вилле Ферзена, обескураженный  ее  полным
запустением.
     "Ты помнишь?", "А ты не забыла?" -- спрашивал он ее беспрестанно. Когда
она говорила  ему:  "Мы никогда  здесь не  были  вместе", он смотрел на  нее
непонимающим взглядом и бормотал: "Да, конечно, извини". Но тут же спрашивал
опять: "А это ты помнишь?", "Еще не забыла?"
     В  конце  концов  Розмари  сдалась  и  перестала  его  поправлять.  Она
научилась  предаваться   чужим  воспоминаниям.  Они  оба  еще  раз  пережили
счастливы дни на острове их первой большой любви.
     Розмари Хауг  сидела в гостиной и читала газету, в  ней сообщалось, что
Урс Кох,  32  лет, введен  в Совет правления  концерна Кохов и уже принял на
себя  руководство фирмой  по  производству электроники. Томас Кох,  66  лет,
полностью отошел от дел, непосредственно связанных с производством.
     В комментариях это трактовалось как первый шаг на пути  передачи власти
в управлении концерном. И притом не  от  отца  к сыну, как  хотели заставить
думать непосвященных  Кохи,  а  от  неродной  бабушки к внуку. Эльвира  Зенн
твердой   рукой  руководила  концерном  сначала  как   председатель   совета
правления, а потом в качестве серого кардинала.
     Вскоре после возвращения с Капри Конрад в первый раз проиграл Розмари в
триктрак.  Прошло совсем немного времени,  и он с трудом  уже  понимал,  как
вообще играют в эту игру.
     И  готовить  он  тоже  перестал. Он  все  чаше беспомощно стоял посреди
кухни, не зная, что и в какой последовательности делать.
     Какое-то время они  еще ходили в ресторан. Но Конраду  становилось  все
труднее разобраться в меню. Он очень медленно ел, и это выбивало  официантов
и поваров  из  привычного  ритма, так что от  посещения  ресторанов пришлось
отказаться.
     К  роялю они тоже  не  прикасались.  "Мне это ни  о чем не говорит", --
заявлял Конрад,  если она  предлагала ему сыграть вместе одну из его любимых
вещей из репертуара времени их первого знакомства.
     Как-то она пришла  из магазина с покупками и застала его  в тот момент,
когда  он отчаянно  пытался воспроизвести один из своих виртуозных  пассажей
одной рукой. Это звучало так, будто  на рояле  бренчит  маленький ребенок. С
тех пор она уже больше не заговаривала о рояле.
     Лето подходило к концу, и Конрад Ланг превращался в больного,  которому
нужен постоянный уход. Конрад,  всегда такой элегантный, особенно с тех пор,
как они познакомились, начал у нее  на глазах опускаться. Он не менял одежду
до тех пор, пока Розмари сама не отдавала ее в прачечную или  чистку. Брился
теперь неаккуратно и делал это все реже и реже.
     Вот  уже  несколько  дней  она  находила  по  всей   квартире  в  самых
неподобающих местах его кальсоны. Иногда они были мокрые.  Именно к  этому с
некоторых  пор  ее  готовил  Феликс  Вирт.  "С того  момента, как он  начнет
мочиться в штаны, тебе определенно потребуется сиделка", -- сказал он.
     Вначале  она гнала от  себя эту мысль. Стоило ей только подумать, что в
квартире  будет кто-то  чужой, как ей  становилось  не  по себе. В последнее
время она все чаще испытывала ощущение, что он не знает, кто она такая. Дело
было не  только в том, что он  путал ее имя  (он называл  ее то Элизабет, то
Эльвира),  случалось,  что он смотрел, уставясь на  нее,  как  на совершенно
незнакомую женщину.
     Из таких ситуаций он умел искусно выходить с помощью обычных, ничего не
значащих фраз: "Целую ручку, милостивая госпожа!", или "Не знакомы  ли  мы с
вами еще с Биаррица?", или "Small world!", надеясь, что она сама поможет ему
дальше.  Чаще  всего она так и делала. И  лишь иногда, когда  ей становилось
невмоготу, она оставляла его без ответа.
     Розмари  Хауг пошла посмотреть,  куда подевался Конрад.  Войдя к себе в
спальню (с недавнего  времени они спали в разных комнатах  --  мера, которую
Конраду практически невозможно было объяснить), она услышала, как он дергает
изнутри  ручку ванной  комнаты.  Попасть  туда  можно  было  отсюда  или  из
коридора. Дверь в свою спальню она теперь запирала, потому что Конрад иногда
бродил ночами по квартире и уже несколько раз неожиданно вырастал перед ней,
когда она лежала в кровати.
     -- Здесь  закрыто, Конрад,  --  крикнула  она,  -- воспользуйся  другой
дверью!
     Вместо ответа Конрад начал дико  барабанить  в дверь кулаками.  Розмари
повернула ключ  и  открыла  дверь.  Конрад стоял на пороге ванной с  красным
лицом. Увидев ее, он набросился на нее и повалил на кровать.
     -- Проклятая ведьма,  -- выдохнул он. -- Я точно знаю, кто ты. И ударил
ее по лицу.
     -- Даже если бы он был  твоим мужем, этого все  равно нельзя допускать,
--  сказал  Феликс  Вирт.  Она позвонила  ему сразу после случившегося, и он
немедленно приехал, ввел Конраду успокаивающее.
     -- Но он чуть не стал мчим мужем. Мы хотели пожениться летом. Однако он
даже это забыл!
     -- Твое счастье.
     -- И тем не менее некоторым образом я его жена. Мне иногда кажется, что
мы знаем друг друга целую вечность.
     -- Он ударил тебя, Розмари. И он снова это сделает.
     -- Он меня с кем-то спутал. Это самый мирный и мягкий человек, какого я
только встречала.
     -- Он снова  тебя с кем-то спутает.  Ты слишком поздно появилась  в его
жизни. Воспоминание о тебе  отложилось в  том  участке мозга, который первым
вышел из строя. Он  скоро не будет знать, лето  сейчас  или  зима,  день или
ночь, не сумеет сам  одеться,  сам вымыться. Ему понадобятся пеленки,  и его
надо будет кормить с ложки, он не  будет никого узнавать, не будет понимать,
где он находится и  под конец даже кто он  такой.  Позволь мне подыскать для
него место в инвалидном доме. Окажи ему и себе такую милость.
     --  По  какому праву?  Я ему  не родственница  и не жена. Я  же не могу
взрослого  дееспособного мужчину взять  и  просто  так,  за здорово  живешь,
засунуть в инвалидный дом.
     --  Я напишу тебе врачебное заключение, согласно которому его  в  самое
ближайшее время признают недееспособным.
     Какое-то время они молча смотрели на освещенную террасу.
     Поднялся ветер, он трепал лозу дикого винограда, обвившую балюстраду.
     -- Я знал женщин, жен,  проживших со своими мужьями  по тридцать, сорок
лет, вообще не представлявших себе жизни без них, которые,  однако, говорили
мне: "Если я не избавлюсь от него в ближайшее время, я его возненавижу".
     Розмари ничего не ответила.
     -- Ты любишь его? Розмари, помолчав, сказала:
     -- Целый год я была очень сильно влюблена в него.
     -- Этого недостаточно для того, чтобы пять лет подтирать ему зад. Ветер
бросал тяжелые капли дождя в стекло террасы.
     -- Ты плохо выглядишь.
     -- Спасибо.
     --  Я  говорю  это, потому что мне  не безразлично,  как ты  выглядишь.
Розмари посмотрела на него и улыбнулась.
     -- Возможно, я возьму сиделку в дом. Хотя бы ночную.
     Конрад Ланг проснулся, вокруг было темно. Он лежал в чужой постели. Она
была узкой и высокой, и Элизабет рядом не было. Он захотел встать, но у него
ничего не вышло. С обеих сторон кровати оказались решетки.
     -- Эй! -- закричал он. И потом еще громче: -- Эй! Эй! Эй!
     Никого. И кругом темнота.
     Он вцепился в решетку и начал ее трясти.
     -- На помощь!.. Эй! Эй! Эй!.. На помощь!
     Дверь открылась; и в Ярко освещенном дверном проеме появилась массивная
фигура. В комнате зажегся свет.
     -- Что случилось, господин Ланг?
     Конрад Ланг стоял на коленях, обхватив руками прутья низкой решетки.
     -- Меня заперли в клетку, -- прохрипел он.
     Сиделка подошла к кровати.  На  ней был белый фартук, а на мощной груди
болтались на шнурке очки для чтения. Она молча опустила решетку.
     --  Никто вас не запирал.  Это сделано  для  того, чтобы  вы больше  не
падали с  кровати. Когда вам  захочется,  вы  всегда  можете  встать. -- Она
показала  ему  на  кнопку звонка. -- Вам  надо  только  позвонить. Криком вы
разбудите госпожу Хауг.
     Конрад  Ланг не знал  никакой госпожи Хауг. Он попытался  выбраться  из
кровати.
     -- Вам надо в уборную?
     Конрад не ответил. Он пойдет сейчас  искать  Элизабет.  Он уже пошел  к
двери, но женщина  схватила его за руку и остановила. Он хотел вырваться. Но
она держала его крепко.
     -- Отпустите, -- сказал он вполне миролюбиво.
     -- Куда вы направляетесь, господин Ланг? Сейчас два часа ночи.
     -- Отпустите.
     --  Будьте  столь любезны,  господин  Ланг.  Сейчас  вы опять  заснете,
поспите еще часочка два, а потом, когда будет светло, вы пойдете гулять.
     Конрад вырвался и побежал к двери. Сиделка бросилась за  ним и ухватила
его  за  рукав, тот  оторвался с  оглушительным треском. Конрад отбивался  и
попал женщине по лицу. Она ударила его в ответ -- дважды.
     В  этот  момент  дверь  отворилась,  и на пороге перед  ними  появилась
Розмари.
     -- Элизабет, -- сказал Конрад. И заплакал.
     Это  была  уже вторая  сиделка, которую увольняла  Розмари. Первую  ей,
правда,  не. удалось застукать,  когда  она била  Конрада. Но  однажды утром
Розмари  увидела на  его  плече кровоподтеки,  а  под глазом  синяк. Женщина
уверяла, что он поскользнулся в ванной. Конрад ничего не помнил.
     Управляющая из  службы по уходу за больными отказалась прислать замену.
"Господин Ланг -- агрессивный больной, и всегда может случиться, что  кто-то
даст ему сдачи", -- сказала она.
     И снова ей помог Феликс Вирт. Он знал  одну бывшую медсестру,  двое  ее
детей  уже выросли, и теперь  она подумывала  снова начать работать.  Хорошо
оплачиваемое место частной ночной сиделки вполне ее устраивало.
     Ее звали Софи Бергер, и она была готова прийти в тот же вечер.
     Стройная, высокая, рыжеволосая женщина  лет  сорока  пяти.  Приступив к
обязанностям, она показала себя Конраду с лучшей стороны в первый вечер.
     -- Small  world! -- воскликнул он и принялся оживленно болтать с ней, и
вел себя при этом как радушный хозяин.
     Когда он отправился спать, Софи Бергер сказала ему, что останется здесь
сегодня  на ночь и в случае, если понадобится ему,  он  может  без стеснения
звонить. Он подмигнул и заявил:
     -- Можешь не сомневаться, так оно и будет.
     -- Двусмысленности  и фамильярность вообще-то совершенно не свойственны
ему, -- извинилась за него Розмари, как только Конрад вышел.
     -- Ну, это же первый вечер, -- засмеялась Софи Бергер.
     Но, несмотря на хорошее начало,  ночь превратилась в  настоящий кошмар.
Без конца хлопали двери, Розмари слышала  голос Конрада и то,  как он трясет
металлическую решетку кровати.
     В конце концов она не  выдержала, встала и  пошла в его комнату. Конрад
забился в  угол кровати и закрыл, словно защищаясь, голову руками. Сестра не
приближалась к нему, и в глазах у нее стояли слезы.
     -- Я даже пальцем до него не дотронулась, -- сказала она, когда Розмари
вошла в комнату, -- ни волосочка не  упало  с его головы. А  Конрад  сидел и
твердил только одно:
     -- Пусть мама Анна уйдет. Хочу, чтобы мама Анна ушла.
     На следующий  день Конрад Ланг исчез. За  завтраком  он поел  с  особым
аппетитом. Ночную сиделку не упомянул ни единым  словом. Розмари помогла ему
одеться  и  проделала  все  то, чему ее  научили,  чтобы восстанавливать его
адекватное отношение к действительности.
     -- По-настоящему прекрасный осенний день, так тепло  для конца октября,
--  сказала она  и  спросила:  -- Что у нас сегодня, вторник или  среда?  Он
ответил как всегда в последнее время:
     -- С тобой каждый день -- воскресенье.
     Она почитала ему вслух газету  и, как обычно под конец, чтобы проверить
его на внимание, открыла страничку биржевых новостей.
     -- Заводы Коха: акции поднялись на четыре пункта.
     В это утро, вместо того чтобы посмотреть на нее бессмысленными глазами,
он изобразил  вдруг на лице, как  раньше, мгновенную  реакцию  миллионера  и
распорядился:
     -- Покупаем немедленно!
     Они оба рассмеялись, и Розмари, плохо спавшая в эту ночь, почувствовала
облегчение. Бессонная ночь стала также причиной  того,  что  после обеда она
задремала прямо  в кресле.  Проснулась  она в три часа,  но Конрада нигде не
было -- он исчез. Пальто его тоже не было, домашние туфли стояли в коридоре,
и, уже позвонив в полицию, она заметила, что он унес с собой свою подушку.
     Как только Феликс  Вирт  освободился,  он  пришел  и  сидел  с  ней, не
произнеся ни слова упрека.
     Уже наступил вечер,  а следов Конрада  так  и не удалось обнаружить.  В
телевизионных новостях передали  сообщение  о  розыске  пропавшего.  Розмари
увидела на  экране улыбающееся  лицо  Конрада (снимок  она  сделала  сама на
Капри)  и  услышала, как голос  диктора говорит,  что Конрад  Ланг помутился
рассудком и потому  особая просьба производить задержание  с щадящими мерами
предосторожности. Глаза ее наполнились слезами.
     -- Одно  тебе обещаю твердо, -- сказала она, -- если  с  ним  ничего не
случится, я согласна поместить его в инвалидный дом.
     Коникони тихонечко  лежал в сарайчике  в саду. Стемнело, но  холодно не
было. Он  устроил  себе  постель  на куче  торфа. И  тепло укрылся джутовыми
мешками. В  них хранились  луковицы тюльпанов, он высыпал их  в  корзины,  а
подушку он захватил.
     Здесь его никто не найдет.  Здесь он может оставаться  до  самой  зимы.
Перед сараем  росли сливы и  грецкий орех. А  около двери был  кран, из него
иногда капала вода, падая на железную лейку. Кап-кап...
     Приятно  пахло  торфом,  цветочными  луковицами  и  навозом. Было тихо.
Иногда лаяла собака, но очень далеко. За порогом  слышалось время от времени
шуршание в опавшей листве. Мышка, наверное, или ежик.
     Конрад закрыл глаза. Кап-кап...
     Здесь она его не найдет.
     Розмари Хауг  тщетно ждала  известий всю ночь. "Пожалуйста, не  звоните
нам больше, -- попросил ее раздраженный полицейский где-то  около двух часов
ночи, -- как только мы что узнаем, тут же позвоним сами".
     Ближе к трем часам ночи Феликсу Вирту удалось убедить ее принять легкое
снотворное.  Когда она уснула,  он лег на  софу, поставив будильник на шесть
утра. В семь он принес Розмари в постель  апельсиновый сок и  кофе. И весть,
что пока ничего нового нет. И уехал в клинику.
     Около восьми  в дверь позвонили двое полицейских.  Розмари открыла им и
обомлела, увидев их серьезные мины.
     -- Что-нибудь случилось?
     -- Мы только хотели спросить, нет ли у вас чего нового?
     -- Нет ли у меня чего нового?
     -- Пропавшие иногда  сами объявляются, а родственники так радуются, что
забывают сообщить нам.
     -- Если он объявится, я тут же поставлю вас в известность.
     -- Не стоит обижаться. Всякое бывает.
     -- Определенно что-то случилось!
     -- Чаще всего они находятся. Особенно помешавшиеся, -- успокоил ее тот,
что постарше.
     -- Если бы ничего не случилось, его бы уже давно нашли.
     -- Иногда  они заходят в чужие дома. И пока их там обнаружат и позвонят
нам -- пройдет целая вечность.
     Полицейский помоложе спросил:
     -- Подвал, гараж, чердачные помещения везде проверили? Розмари кивнула.
     -- У соседей? Розмари снова кивнула. Полицейские попрощались.
     -- Если чего узнаете, то один-один-семь, --  сказал молодой полицейский
уже у лифта.
     -- Можете на меня положиться, -- ответила Розмари.
     -- Не беспокойтесь, он обязательно где-нибудь  всплывет,-- крикнул тот,
что постарше, закрывая дверь лифта. -- Хотя бы  со дна озера, -- хмыкнул он,
когда лифт уже начал спускаться.
     Под  рододендронами  было  темно.  Через   плотную   верхушку   листвы,
укрывающей  его,  как  крыша,  Коникони видел  лоскуток  подернутого  дымкой
октябрьского неба.  Торфяная почва была холодной и влажной, и пахло осенью и
гнилью.  Под гравием, окаймлявшим парковую  дорожку  из гранитных плит, жили
серые мокрицы. Когда  он  дотрагивался до  них пальцем, они  сворачивались в
твердые катышки и ими можно было играть в бабки.
     Час назад в метре от него садовник сгребал опавшую  листву. Коникони не
пошевельнулся, и садовник медленно удалился.
     Чуть  позже мимо  прошли  старческие  женские ноги. Вскоре  после этого
молодые. Потом опять все затихло.
     По дорожке  просеменил  черный  дрозд. Он немножко поковырял клювом  на
краю  цветочной клумбы и обнаружил кончик дождевого  червя. Дрозд потянул за
него и вдруг замер.  Его неподвижный  пустой глаз заметил человека. Коникони
затаил дыхание.
     Дрозд выдернул червяка из земли и быстро исчез.
     Ветер донес запах сжигаемой листвы.
     Если они будут звать меня, я не откликнусь, решил про себя Коникони.
     Когда в  полдень Розмари  вышла  на  террасу, она услышала,  как тукает
мотор, и увидела полицейскую лодку, медленно проплывавшую с тукающим мотором
вдоль  берега.  На  берегу  она  различила полицейских  в синих  плащах. Они
разделились на две группы и обшаривали берег. Тогда она сделала нечто такое,
чего никак от себя не ожидала: она позвонила Томасу Коху.
     Поговорить с Томасом  Кохом оказалось  не так-то просто. Сказанного  ею
"по  личному  вопросу" было  явно недостаточно, чтобы ее  соединили с ним. И
того, что "речь идет  о  чрезвычайном случае", тоже было мало.  Только когда
она  заявила, что  "произошел  несчастный случай  с одним из  членов семьи".
Томас Кох довольно быстро подошел к телефону.
     -- Конрад Ланг не является членом нашей семьи, -- отрезал он, когда она
объяснила ему, в чем дело.
     -- Я не знаю, что мне предпринять.
     -- А что вы хотите от меня? Может, прикажете отправиться на его поиски?
     -- Я надеялась, вы  используете свое влияние. Мне  кажется, полиция  не
слишком серьезно относится к этому делу.
     -- А кто вам сказал, что я имею влияние на полицию?
     -- Конрад.
     -- В таком случае он уже давно тронулся, Розмари положила трубку.
     Симона Кох иначе представляла  себе замужнюю  жизнь. Всего  один год  и
четыре месяца замужем -- и уже шестой семейный конфликт. Нельзя сказать, что
она ожидала от этого брака слишком много. Зная,  что Урс сильная и  властная
натура, она заранее приготовилась к тому, что многое  в их общей жизни будет
идти так, как захочет он. И понимала, что  на него возложено множество дел и
общественных обязанностей, в которых  не всегда найдется  место  для нее.  У
самой  Симоны  в  жизни  было  не  много  забот.  Она  проявляла  интерес  к
электронной  технике  высоких  температур,  к  авторалли,  токийской  бирже,
фазаньей охоте  в Нижней Австрии, к  многоборью  в конном  спорте, гольфу  и
работам юной дизайнерши по текстилю, пока однажды не застукала ее с Урсом за
интимным  ужином  в маленьком ресторанчике. Симона  договорилась встретиться
там со своей приятельницей. И... помешала Урсу закончить "деловую" встречу.
     Симона была так  поражена,  что сначала  рассмеялась. Потом выбежала на
улицу и тут же увидела свою приятельницу, расплачивавшуюся за такси.
     -- Идем, мы посидим где-нибудь в другом месте, здесь полно народу.
     Они отправились в другой ресторанчик, и Симона ни словом не обмолвилась
своей  лучшей  подружке о  случившемся.  Она  стыдилась  признаться, что муж
обманывает ее уже через полтора месяца после свадьбы.
     Расплакалась она только  дома. Урса не  было всю ночь. Потом он заявил:
если бы она не рассмеялась, он бы пришел домой.
     Это был первый семейный кризис.
     Иногда она думала, ей следовало  бы тогда закатить ему настоящую сцену.
Может, это положило бы конец изменам.
     Урс  Кох  никогда не  сомневался в том, что  брак не означает  для него
потерю   личной  свободы,  как   он   называл   свое  право  на   маленькие,
несущественные для семейных отношений приключения.
     Симона,  воспитанная своей  матерью весьма прагматично,  до  сих  пор с
пониманием  относилась к тому, что  мужчины не всегда соблюдают верность.  А
кроме  того, раньше она сама  не раз была одной из тех, с которыми они сидят
тайком в  укромных ресторанчиках.  Но то, что  муж так быстро потерял  к ней
интерес, испугало  ее.  Ее мать  внушила  ей: "Ты такая  же,  как я,  просто
хорошенькая,  а это  значит, что нам нужно устраивать свою жизнь до двадцати
пяти".
     Сейчас  ей двадцать три, и она уже иногда  спрашивала себя: а хватит ли
ей времени начать все заново? Поэтому она только слабо  защищалась,  считала
измены  и  все  больше  впадала  от  них в депрессию, что очень  вредило  ее
внешнему   облику.   Ситуацию  усугубляло   то,   что  они   жили  на  вилле
"Рододендрон".  Симона  чувствовала себя посторонней в  этом старом  большом
доме. Ей казалось, будто  все  следят за  ее реакцией  на выходки  Урса,  не
проходившие незамеченными ни  для  членов семьи, ни для слуг, терявших каплю
за каплей уважение к ней.
     Эльвира, Томас  и Урс были настолько каждый по-своему  поглощены собой,
что  замечали  присутствие Симоны  только  тогда,  когда это  требовалось на
людях.
     А по большей  части она была  полностью предоставлена  своей  грусти  и
тоске,  справиться с которыми сейчас бывало особенно трудно  --  наступившая
осень  напоминала  о  том,  как  быстротечно  время  и как  скоро появляются
морщины.
     Все тоскующие, как правило,  бродят в  поисках подходящих декораций для
своей  меланхолии, вот  и  Симона  забрела в отдаленную часть парка и  вдруг
услышала какое-то журчанье. Из зарослей  рододендроновых кустов, окаймлявших
парковую  дорожку, торчала  голова  пожилого человека,  тот,  судя по всему,
справлял свою малую нужду.
     Увидев  ее,  он  со  смущеным видом застегнул брюки.  Симона  деликатно
отвернулась. Когда она снова повернулась, он уже исчез.
     -- Эй! -- крикнула она. Никакого ответа. Только слабое шевеление листвы
в том месте, где он только что стоял.
     --  Пожалуйста,  выходите,  --  сказала  Симона   неуверенным  голосом.
Никакого движения.
     -- Что-то не так, госпожа Кох? -- послышался голос сзади.
     Это был садовник по имени Хугли, он шел по дорожке ей навстречу.
     --  Там  кто-то  есть, --  сказала она.  --  Вон там, в рододендроновых
кустах, пожилой мужчина.
     -- Вы уверены?
     -- Я его видела. Он спрятался. Примерно вон там
     -- Эй, а ну, давай выходи! Быстро! -- крикнул садовник.
     Никакого движения. Тихо. Он бросил на Симону скептический взгляд.
     -- Я видела его.  Он мочился и потом исчез.  Он где-то там внизу. Хугли
осторожно вступил на влажную парковую почву и зашагал к кустам рододендрона,
доходившим ему до подмышек. Симона направляла его:
     --  Чуть-чуть  правее,  да,  вот  сейчас  вы  дойдете  до  того  места.
Осторожно!  Садовник Хугли  остановился,  исчез  в кустах и  вскоре вынырнул
оттуда вместе с пожилым мужчиной.
     -- Господин Ланг! -- воскликнул он удивленно.
     Симона  теперь  тоже узнала  этого человека.  Конрад Ланг,  поджигатель
Корфу.
     Незадолго до полудня в полицию позвонил шофер такси.
     Вчера у  него  был  вызов по  адресу  Розмари Хауг.  Пожилой мужчина  с
подушкой  в руках попросил отвезти его на Фихтенштрассе, 12. То, что  вместо
тридцати двух франков тот заплатил ему сто, таксист не упомянул.
     Фихтенштрассе, 12 оказалась виллой времен грюндерства , перестроенной в
большое конторское здание. Никто там не знал Конрада Ланга, и никто не видел
пожилого  мужчину  с подушкой.  Но поскольку таксист настаивал  на том,  что
отвез пассажира именно по этому адресу и даже видел, как он вошел в калитку,
полицейский  вахмистр  Штауб попросил  разрешения  осмотреть участок и  даже
вызвал для этого служебную собаку.
     Бывший парк позади  дома  представлял собой  мрачную картину -- зарос и
одичал. Участок двумя террасами поднимался  вверх по склону. На  самом верху
находилась раньше  площадка  для  сушки  белья,  затененная сейчас огромными
елями, среди  которых  торчали  из  мха  заржавевшие  штанги  для просушки и
выколачивания  ковров.  От соседнего участка площадку  отделяла густая живая
изгородь.
     Овчарка по кличке Сента потянула того, кто вел ее  на поводке, именно к
этой изгороди. Полицейский  отвязал ее, и она исчезла в зарослях кустарника.
Через какое-то время стало  ясно, что собака взяла след на соседнем участке.
Полицейский  протиснулся  сквозь  чащобу и  уткнулся в  забор  из  железного
штакетника. Продвигаясь вдоль него в том направлении, в каком исчезла Сента,
он  буквально  через  несколько  метров наткнулся  на  узенькую полуоткрытую
калитку.  За ней виднелись заросшие зеленью ступени; спускаясь, они вели  на
соседний участок. На виллу "Рододендрон".
     Когда полицейские позвонили в  стальные ворота виллы  "Рододендрон", им
открыл удивленный садовник Хугли.
     -- Как, вы  уже здесь? -- сказал он. Прошло не больше минуты, как он по
приказанию Томаса Коха звонил в полицию.
     Полицейский вахмистр Штауб откашлялся.
     --   Мы  ищем  пропавшего  человека,  и   у   нас  есть  все  основания
предполагать,  что  означенное лицо находится  здесь,  на  этом  участке, --
произнес он.
     -- Еще бы, конечно, -- ответил Хугли и повел их в дом.
     В вестибюле виллы Эльвира и Томас Кох стояли перед резным, старинным на
вид  стулом,  имевшим  форму  трона,  на котором восседала  печальная фигура
Конрада Ланга
     --  взлохмаченного,  небритого  и  безучастного  ко  всему,  в мятом  и
запачканном землей костюме.  Рядом  с  ним  стояла  Симона  Кох,  пытавшаяся
напоить  его горячим  чаем. Когда вошли полицейские, Томас Кох  двинулся  им
навстречу.
     --  А-а,  господа  полицейские,  вы  сработали   на  удивление  быстро.
Пожалуйста, позаботьтесь о нем. Его нашли здесь, в нашем парке.  Это  Конрад
Ланг. У него умственное помешательство.
     Полицейский вахмистр приблизился к "трону" Конрада Ланга.
     --  Господин  Ланг? --  спросил  он громче  обычного.  --  С вами все в
порядке?
     Конрад кивнул.
     Чуть тише Штауб сказал, обращаясь к Эльвире и Томасу:
     -- Он в розыске со вчерашнего дня. И опять громко Конраду:
     -- Ну и дела вы устраиваете!
     -- Ни малейшего представления, как он проник сюда, -- сказал Томас  Кох
полицейскому вахмистру.
     -- Зато  нам это  хорошо  известно: через маленькую калитку с соседнего
нижнего участка.
     -- Калитку? -- спросил Томас Кох.
     -- Да, там  внизу есть проржавевшая садовая калитка, почти  недоступная
из-за зарослей и, вероятно,  целую вечность не использовавшаяся. Вы этого не
знали? Вместо него ответила Эльвира:
     -- Я забыла про нее. На той вилле внизу жил когда-то друг моего первого
мужа. Но он  переехал,  еще когда  Вильгельм  был жив.  И с тех пор калиткой
никто не пользовался.
     -- Когда же это было?
     --  Шестьдесят лет назад, -- задумчиво  произнесла Эльвира  больше  для
себя самой. Томас покачал головой:
     -- Я об этом понятия не имел.
     --  На вашем месте я  принял  бы  кое-какие меры, так любой может  сюда
пробраться,
     -- посоветовал ему Штауб. Затем он опять повернулся к Конраду и громким
голосом сказал:
     -- Пойдемте, мы отвезем вас домой.
     Конрад непонимающе смотрел на полицейских.
     -- Яи так дома.
     Полицейские обменялись улыбками.
     -- Да, да.  Но мы доставим вас  в  другой  ваш дом. Конрад на мгновение
задумался.
     --  Ах, вот что,  -- пробормотал он  наконец  и  встал. Он взглянул  на
Томаса  Коха. --  Значит,  ты не помнишь эту калитку? Томас покачал головой.
Конрад прикрыл рот ладонью и прошептал ему:
     -- Лазейка пиратов! -- Потом он взял Симону за руку. -- Спасибо.
     -- Не  стоит благодарности,  -- ответила Симона. Он  изучающе глядел на
нее какое-то время.
     -- Мы не знакомы с вами еще с Биаррица?
     -- Вполне возможно, -- улыбнулась Симона.
     Полицейские подхватили Конрада Ланга и вывели его из дома, Симона пошла
за ними.
     Томас Кох стоял и качал головой.
     -- Лазейка  пиратов... Калитка... В мозгу вроде как  бы что-то щелкает.
Кто это говорил, что  он больше ничего не помнит? Эльвира не ответила. Томас
смотрел вслед полицейским, Конраду Лангу и Симоне.
     -- Биарриц! Они же знают друг друга вовсе не по Биаррицу.
     Через десять дней Шеллер проинформировал свою шефиню, что Конрада Ланга
поместили  в дом  для престарелых "Солнечный сад", где  за  ним будет полный
уход.
     --  Я предполагаю,  что на этом тема  "Конрад Ланг" будет  окончательно
закрыта, -- добавил он с едкой ухмылкой.
     Эльвира Зенн чуть не ответила:  "Надеюсь". В этот вечер Шеллер ушел  от
нее очень поздно.
     "Солнечный сад" -- дом для престарелых и инвалидов -- представлял собой
шестиэтажное здание, расположенное на краю  леса, не слишком далеко от виллы
"Рододендрон" и отеля "Grand Hotel des Alpes", где в  баре Конрад Ланг выпил
не один "Negroni" -- идеальный послеобеденный drink.
     А сейчас он сидел в гостиной верхнего этажа и никак не мог понять,  что
он  здесь потерял. Верхний  этаж был закрытым отделением, здесь  содержались
пациенты  с  прогрессирующими формами  заболевания. Или те, которые уже хоть
раз да убегали отсюда.
     Конрад  Ланг   не  относился  к  пациентам  с  прогрессирующей   формой
заболевания, и врачам было бы приятнее видеть его в другом отделении, где он
нашел бы  себе  партнеров для  общения.  Но  во-первых, в закрытом отделении
оказалась  свободной одноместная палата, во-вторых,  опасность,  что  Конрад
Ланг  убежит, была  достаточно  велика, и в-третьих,  в  результате быстрого
развития болезни его так и так переведут в  закрытое  отделение. Однако пока
Конрад Ланг  производил в этом  новом для себя  окружении скорее впечатление
посетителя, чем пациента.
     Когда  Розмари привезла  сюда  Конрада и  помогла  ему  внести  вещи  в
комнату, она не смогла сдержать слез при виде палаты с больничной койкой.
     Он обнял ее и утешил:
     -- Не надо печалиться. Это ведь не навечно.
     Он провожал ее до лифта, который можно было вызвать и открыть только  с
помощью ключа,  находившегося у сестры,  и прощался с ней так, словно  молил
понять его, что неотложные дела и обязательства мешают ему лично сопроводить
ее домой.
     Пытаясь смягчить ситуацию, она привозила его поначалу  к себе домой  на
целый день. Но вскоре выяснилось, что ее квартира стала для  него чужой.  На
него нападало странное беспокойство, стоило ему  там оказаться. Он все время
пытался встать с кресла, куда она его усаживала, пока готовила обед. И часто
она  находила  его в пальто и шляпе уже в  коридоре,  где он стоял и  дергал
ручку закрытой входной двери.
     Однажды вечером, когда они вернулись от нее и дверь лифта открылась уже
на шестом этаже  "Солнечного сада",  а  взгляды тех,  кто сидел в  гостиной,
выжидательно устремились  на них, он отказался выйти из лифта. Потребовалось
все ее искусство, чтобы уговорить  его, и потом  еще помощь дюжего санитара,
чтобы водворить его в палату.
     Когда она уходила, в глазах его стояли слезы.
     Врач  отделения на следующий день сказала ей, что будет лучше, если она
не станет  больше брать его к  себе  домой. Это вносит путаницу в его мысли.
Потом  ему трудно понять, где же  он. Он должен  постепенно  привыкнуть, что
здесь -- его дом.
     Так закрытое  отделение  "Солнечного  сада" -- дома для  престарелых  и
инвалидов -- окончательно стало новым домом Конрада Ланга.
     Забор  из  железного  штакетника,  отделявший  виллу  "Рододендрон"  от
нижнего соседнего участка, был заменен  на современный, полностью отвечавший
технике  безопасности. И уж  раз  они  этим  занялись, Урс  Кох распорядился
обновить в том же духе забор по всему периметру участка.
     Это  обстоятельство  и  сознание  того,  что  Конрад Ланг содержится  в
закрытом отделении на шестом этаже такого заведения, откуда нормальным путем
выйти живым невозможно, должны  были  бы, собственно, удовлетворить  Эльвиру
Зенн:  она могла  чувствовать  себя  в  полной  безопасности  от  дальнейших
внезапных  наваждений прошлого. Но она  все время ловила  себя  на том,  что
думает о Конраде. Она,  правда, уверяла себя, что никто  не  станет обращать
внимания  на  болтовню полусумасшедшего  старика, однако полного спокойствия
это ей не приносило.
     И поэтому она пригласила к  себе на  чашку чая молча страдающую в своем
браке Симону и завела с ней как бы невзначай разговор о старом человеке.
     -- Как-то  там теперь  поживает  Кони, --  произнесла  она со  вздохом.
Симона удивилась:
     -- Конрад Ланг?
     --  Да. Как он тут  сидел!  Как жалкий гномик! Больно  было  глядеть на
него!
     -- Мне его тоже было очень жалко.
     -- Ужасная болезнь! Симона молчала.
     --   Притом  все  так  удачно  складывалось:   состоятельная   женщина,
перспектива остаток жизни делать то, что  он любит больше  всего  --  вообще
ничего не делать. И вот пожалуйста -- инвалидный дом.
     -- Так он в инвалидном доме?
     -- Всякая любовь всегда на чем-то кончается -- женщина ведь еще молода.
     -- Это весьма эгоистично.
     -- Не каждый же способен ухаживать за слабоумным мужем.
     -- Но спихивать его в инвалидный дом -- это подло!
     -- А может, ему там хорошо? Он среди своих.
     -- Трудно себе такое представить. Эльвира вздохнула.
     -- Мне тоже. -- Она снова  налила чай.  --  Ты не могла  бы  как-нибудь
навестить его?
     -- Я?
     --  Посмотрела  бы,  как ему там.  Все  ли  у  него  есть.  Может, надо
что-нибудь  сделать  для  него.  Мне  было  бы  спокойнее.  Симона  все  еще
колебалась.
     -- Я не люблю ходить по больницам.
     -- Это не больница. Это дом для престарелых. Там не так страшно.
     -- А почему бы тебе самой не пойти?
     -- Это невозможно.
     -- Ну тогда давай вместе.
     -- Вероятно, ты права. Забудем про это. И про Конрада тоже.
     Первое   впечатление   Симоны   --   въедливый   специфический   запах,
обрушившийся на нее, как только дверь лифта открылась на шестом этаже.
     Стоило ей выйти, как в гостиной все  смолкло. Она осмотрелась и увидела
за  отдельным столиком  у  окна  Конрада Ланга, сидевшего неподвижно и  тупо
смотревшего в одну точку. Она подошла к нему.
     -- Добрый день, господин Ланг.
     Конрад Ланг удивленно поглядел  на  нее. Потом встал,  протянул  Симоне
руку и сказал:
     -- Не знакомы ли мы с вами еще с Биаррица? Симона рассмеялась.
     -- Ну конечно же, еще с Биаррица.
     Она  села  рядом  с  ним,  и  гостиная  снова  наполнилась  звуками  --
неумолчной болтовней, невнятным бормотаньем, хихиканьем и перебранкой.
     То, что Симона рассказала про Конрада Ланга, Эльвиру не успокоило.
     --  Его  надо  оттуда   вытащить,  притом  быстро,  --  сказала  Симона
возбужденно. -- Иначе он и в самом деле заболеет.
     На  нее  он  не  произвел  впечатления  человека,  страдающего болезнью
Альцгеймера.  Он тотчас же узнал ее, хотя они встречались всего лишь дважды,
тут же вспомнил свою шутку про Биарриц и подробно рассказал ей, как выглядел
курорт  в послевоенные  годы,  словно это было только вчера.  В этом доме он
окружен какими-то полоумными  людьми,  говорила Симона,  с  ними  невозможно
разговаривать  разумно.  И что  самое замечательное:  он  не припоминает  ни
одного визита этой самой Розмари  Хауг. Со  дня  свадьбы Эльвира  ни разу не
видела Симону такой активной и решительной. Она была одержима идеей вытащить
Конрада из этого заведения.
     --  Бедняга,  --  было  резюме Эльвиры. --  Тебе  удалось  поговорить с
врачом?
     -- Я  пыталась. Но мне не захотели давать никаких объяснений, поскольку
я не родственница.
     -- Может, тебе лучше вступить в контакт с этой Хауг?
     -- Я и собираюсь так поступить. Только не знаю, сумею ли сдержаться.
     --  Можешь  полностью  рассчитывать  на  мою  поддержку,  --  пообещала
Эльвира.
     Уходя,  Симона даже подумала, что, возможно,  эта старая женщина не так
уж холодна  и бездушна. Началось  маленькое сражение за освобождение Конрада
Ланга  из  дома для  престарелых. Симоне никак не  удавалось  встретиться  с
Розмари Хауг. В конце концов дворник сказал ей, что она на неделю уехала.
     Неудивительно, подумала Симона.
     Через  администрацию "Солнечного  сада" ей  посчастливилось узнать  имя
врача,   определившего  сюда  Конрада  Ланга,  и  очень  скоро,  без  всяких
проволочек,  он  назначил ей время  встречи, как только она объяснила ему, о
ком идет речь.
     Врача звали доктор  Вирт, и, несомненно, он внушал симпатию.  Он принял
ее в своем кабинете и терпеливо выслушал, когда она ему заявила, что,  по ее
мнению, Конраду  Лангу  не место в том окружении, в каком он находится,  и у
нее есть опасения, что хотя он сейчас не болен, но там с ним это обязательно
произойдет.
     --  Вы хорошо знаете Конрада Ланга? -- был его первый вопрос, когда она
закончила.
     --  Нет, но семья моего  мужа  знает его  очень хорошо. Он  практически
вырос вместе с моим свекром.
     -- И он разделяет ваше мнение? Симона смутилась.
     -- Он не навещал его. Он слишком занят. Доктор Вирт понимающе кивнул.
     --  Отношения  между  ними  сейчас  не  из  лучших.  Кое-какие  события
прошлого.
     -- Пожар на Корфу?
     -- Да,  среди прочего и это. Точных  причин я тоже не знаю. Я  в  семье
недавно.
     -- Видите  ли, госпожа Кох, я  очень хорошо понимаю, что вы чувствуете,
но  смею  вас заверить, что вы заблуждаетесь.  Если  вам и показалось, что у
господина Ланга  адекватное поведение, то только  потому, что  он  мастерски
владеет   искусством   светского  общения,   приобретенным   благодаря   его
воспитанию, он умеет многое затушевать, и еще возможно, что вы застали его в
благоприятный  момент. Взлеты и падения характерны для  этой болезни. Но  мы
должны исходить в своем решении из кризисных ситуаций.
     --  Я на это  смотрю  по-другому. Лучше ориентироваться  на те моменты,
когда он в благополучном состоянии.
     -- И что вы предлагаете?
     -- Чтобы вы вытащили его оттуда.
     -- А что дальше, кто будет за ним ухаживать?
     -- Ну, на госпожу Хауг, по-видимому, рассчитывать больше не приходится?
-- осведомилась Симона язвительно.
     Доктор Вирт отреагировал на это с раздражением:
     -- Госпожа Хауг  сделала для  Конрада  Ланга гораздо больше, чем  можно
ожидать от женщины после такого короткого знакомства. Именно я и уговорил ее
предпринять этот шаг.
     -- Надеюсь, она наслаждается своей вновь обретенной свободой.
     -- Госпожа  Хауг находится в клинике на Бодензее с диагнозом "состояние
депрессии  на  почве нервного  истощения", и я надеюсь, что она скоро  опять
придет в себя. Если уж кто и  не соблюдал своих обязанностей  по отношению к
Конраду Лангу, так это семейство Кохов, уважаемая госпожа Кох.
     Симона смущенно молчала. Потом сказала, уже не так самоуверенно:
     -- Может, еще не поздно кое-что исправить?
     -- Как вы себе это представляете?
     --  Ну,   скажем,   частный   уход   за  пациентом.   Снять   квартиру,
соответственно ее  оборудовать и  нанять медицинский  персонал  по  уходу за
больным.
     --  День  и  ночь,  госпожа  Кох,  а  это  означает  --  круглые  сутки
трое-четверо  человек из  специально  обученного  медперсонала  по  уходу за
больным плюс лечащие врачи, диетическое питание, лабораторные исследования и
т. д. Маленькая клиника на дому для одного-единственного пациента?
     -- Я пользуюсь полной поддержкой госпожи Зенн.
     Когда  Симона  Кох покидала  клинику, она все же  заручилась  обещанием
доктора Вирта обдумать  ее предложение и обсудить его со  своими коллегами и
компетентными инстанциями.
     Идея  Симоны  превратить  маленький  гостевой   домик  в  мини-больницу
показалась Эльвире  слишком далеко идущей. Она хотела заполучить Конрада под
свой контроль, но не в такой степени.
     --  А  тебе не кажется,  что частная  клиника  была  бы  более разумным
решением?
     -- Ему не нужна никакая клиника. --  настаивала на своем Симона, -- ему
нужен уход, особенно в кризисные моменты.
     -- Но я же видела его здесь, в полной отключке!
     -- Тогда у него как раз и был кризис.
     -- Если ты притащишь сюда Кони, твой муж просто взбесится. Не говоря уж
о  Томасе.  Надо найти  такое  решение, которое никому бы  из нас  не было в
тягость.
     -- Бывают случаи, когда нельзя уклоняться от ответственности.
     -- Мы не в ответственности за Конрада Ланга.
     --  Но  он  все-таки   имеет   какое-то  отношение   к  семье.  Эльвира
прореагировала абсолютно спокойно.
     -- Что ты знаешь о семье, -- только и сказала она в ответ.
     -- Об этом не может быть и речи, -- заволновалась Розмари Хауг, услышав
от  Феликса Вирта  о визите Симоны Кох. Они сидели в зимнем  саду клиники на
Бодензее, пили кофе и смотрели на туман,  накрывший  пологом берег озера. --
Их  теперь  совесть  замучила. Они  думают,  что деньгами  исправят  то, что
сделали с ним за  шестьдесят лет. Они хотят напоследок использовать его.  На
сей раз для успокоения своей нечистой совести.
     --  С  другой  стороны,  --  как  бы  размышлял  Феликс  Вирт,  --  это
единственная  и последняя  для него  возможность  прожить  остаток жизни  по
крайней мере так. как он привык.
     -- Когда я предлагала частный уход за ним, ты мне это отсоветовал.
     -- Речь идет о четырех- или пятистах тысячах франков в год.  И  все это
ради человека, который даже не может тебя вспомнить?
     -- А ты знаешь, какими были его последние слова, сказанные Томасу Коху?
"Поцелуй меня в ...!>> По-моему, это нельзя сбрасывать со счетов.
     Клочья тумана повисли на голых ветках фруктовых деревьев на берегу.
     -- Мне надо выбраться отсюда. Феликс.
     Конрад Ланг сидел в гостиной, где было полно людей,  и  вдруг случилось
нечто  неожиданное:  Джин  Келли  спрыгнул  с  экрана!  Сначала он  принялся
вытанцовывать  на  газете,  но  Конрад разорвал ее  пополам,  тогда он  стал
кривляться на одной половинке. Конрад эту половинку разорвал, а Келли взял и
перепрыгнул  на  вторую. Конрад  и  ее  разорвал  на четвертинки.  Тогда тот
выскочил на середину комнаты.
     Сидевшей рядом  с ним старой женщине Конрад сказал: "Вы  видели? Он уже
здесь". Но женщина не обратила на него внимания. И  тут произошло нечто  еще
более интересное: она сама  вдруг оказалась на  экране,  и стало видно,  что
старая женщина -- ведьма с острым подбородком и острым носом.
     Конрад испугался  и закричал: "Смотрите, смотрите, ведьма, ведьма!" Тут
к  нему подошел  огромный мужчина  и сказал: "Заткнись,  не  то получишь". И
тогда Конрад понял, что надо как можно быстрее уносить отсюда ноги. Он встал
и пошел к лифту, но там не было кнопок. Он направился по коридору к двери --
та  вела  к  лестнице. Дверь  оказалась запертой.  Но  ключ  висел  справа в
маленьком стеклянном ящичке. Он тоже был заперт.  Он двинул локтем по стеклу
и вынул ключ. Затем  отпер дверь  на лестницу.  В спину ему громко  ругалась
ведьма. Он вышел на  открытую  площадку пожарной лестницы на шестом этаже. И
начал медленно спускаться.
     Добравшись  до  площадки пятого,  он  услышал, как  Джин  Келли крикнул
сверху:
     -- Господин Ланг?
     Ведьмины штучки. Не удостоив ее взглядом, он двинулся дальше.
     На  площадке третьего  он увидел, как на  него  идут  горные  стрелки в
зимних  мундирах  карательных  отрядов.  Вот  они  медленно  поднимаются  по
лестнице навстречу  ему. Он уже и  над собой слышит  громыхающие по железным
ступеням шаги. Взглянув наверх, он увидел белые брючины. Еще и горная пехота
в зимних маскировочных комбинезонах.
     Он сел на перила и стал выжидать. Живым они его не возьмут.
     Розмари  Хауг  уже  издали  увидела,  что  в  "Солнечном  саду"  что-то
случилось.  На  всех  площадках  пожарной  лестницы,  которая  спускалась по
западной  стене от  крыши шестиэтажного  здания  вниз до самой земли, стояли
санитары и  сестры,  пожарные и полицейские. Кроме  площадки третьего этажа.
Там на перилах сидел одинокий мужчина.
     Перед  домом было  полно полицейских машин,  стояла  "скорая помощь"  и
пожарники.  Подъехав  ближе,  она заметила внизу у самой  лестницы  надувной
трехметровый матрац. Припарковавшись,  она вдруг  поняла, кто  этот одинокий
мужчина. И бросилась бежать.
     Кордон полицейских задержал ее.
     -- Мне надо пройти, -- выдохнула она.
     -- Вы родственница?
     -- Нет. Да! Я его подруга. Пустите меня к нему. Я поговорю с ним!
     Через десять минут, после того  как  дежурный врач  подтвердил полиции,
что  госпожа Хауг единственная из  близких этого пациента, ее  пропустили, и
она стала медленно подниматься наверх.
     --  Ну  и напугал  ты меня, Конрад,  -- громко  сказала  она как  можно
бодрее.  -- Если  бы ты  знал, как это выглядит снизу, очень рискованно, они
тут все страшно нервничают и не понимают, как ты мог выкинуть такую штуку.
     Она  добралась  до  второй  площадки  и  приготовилась  подниматься  по
ступеням выше, мимо последнего поста спасателей.
     --  Я сейчас  уже буду с тобой, Конрад, и  мы пойдем в "Des Alpes", мне
необходимо расслабиться, а тебе?
     Конрад не отвечал. Розмари добралась до последнего витка перед  третьим
этажом и начала медленно подниматься дальше.
     -- Ты не хочешь  спуститься мне навстречу, Конрад? Я уж больше не могу,
а ведь внутри есть  лифт... да и холодно тут. Ну хорошо,  я уже иду, Конрад.
О'кей?
     Она хорошо видела его. Он сидел на перилах спиной к улице, и вид у него
был абсолютно безучастный.
     Она  преодолела последние  две  ступени и уже ступила на площадку -- не
далее чем в трех метрах от него.
     -- Уфф, вот я и здесь, ты что,  даже не хочешь поздороваться со мной? Я
тебя просто не узнаю -- сидишь и не обращаешь на меня никакого внимания.
     Не сделав ни единого жеста, свидетельствовавшего  о том,  что  он узнал
ее, Конрад перекинулся через перила и полетел головой вниз.
     Он был единственным, кто не кричал.
     Конрад  Ланг приземлился мягко  и только слегка пострадал в потасовке с
пожарными, пытавшимися вызволить его из надувного матраца.
     Его держали  вчетвером,  чтобы  врач  смог ввести ему  успокаивающее, а
санитары потом отнесли его в палату.
     Розмари тоже понадобились успокоительные капли.
     И администратору "Солнечного сада" тоже.
     --  Когда-нибудь  это  должно было  произойти,  --  сказал он командиру
спасательного  отряда.  -- Такое  идиотское предписание!  Держать в закрытом
отделении ключ от выхода к пожарной лестнице  на всякий случай! Так уж лучше
сразу приделали бы мостки для прыжков вниз!
     Розмари осталась сидеть у постели Конрада.  Перед тем  как заснуть,  он
сказал ей:
     -- Спокойной ночи, сестра.
     В  тот же вечер она рассказала Феликсу Вирту по телефону о случившемся,
и он спросил: она все еще возражает, чтобы о дальнейшей судьбе Конрада Ланга
заботились Кохи?
     --  Разве могу я навязывать себя мужчине, который, выбирая между мной и
прыжком вниз с третьего этажа, предпочел второе?
     Симона  навещала  теперь Конрада почти  каждый  день.  Она  чувствовала
какую-то необъяснимую связь с ним.
     Симона пришла на следующий день, не зная о случившемся. Конрад встретил
ее  в хорошем настроении, ухоженный и опрятно одетый, как никогда. Ничто  не
омрачало его  прекрасного настроения  --  от  вчерашнего  дня  в  памяти  не
осталось и следа.
     --  Целую  ручку,   милостивая  госпожа,  --  сказал   он   хорошенькой
незнакомке, которая,  очевидно, пришла к нему. Он склонился к ее руке, и она
увидела у него на затылке синяки, а на левом ухе рваную рану.
     Она  тут же призвала к ответу сестру отделения, и  та рассказала  ей  о
вчерашнем.  Симоне стало ясно --  это  была  попытка самоубийства. Она долго
гуляла с ним, надеясь, что он расскажет ей о случившемся поподробнее.
     Конрад радовался прогулке, как  дитя. Уже начало смеркаться,  когда они
проходили мимо "Grand Hotel des Alpes". Конрад прямым ходом направился туда,
кивнул  стоявшему  в  дверях  швейцару,   как  старому  знакомому,  и  повел
пораженную Симону сразу в бар.
     -- Small  world, -- сказал  он  барменше, принявшей у  них пальто.  Она
назвала его Кони и принесла ему один "negroni", как всегда.
     Симона заказала  бокал  шампанского, окончательно убеждаясь, что  этому
человеку не место в доме для престарелых.
     --  Глория  фон  Турн   и  Таксис  велела  приготовить  князю   на  его
шестидесятилетие  юбилейный торт  с  шестьюдесятью  пенисами  из  марципана.
Князь, собственно,  был голубым. Но  это  было известно  только очень узкому
кругу людей. Ты знала об этом?
     --  Нет, я этого  не знала,  -- сказала Симона, хихикая в  кулачок. Она
была рада, что он обратился к ней на ты.
     Когда  заиграл пианист, они  повторили свой заказ. Конрад вдруг встал и
подошел к  двум старым дамам в  костюмах из  ткани  с крупными цветами,  они
сидели за маленьким столиком возле тапера.  Он  обменялся с ними несколькими
фразами, а когда вернулся, в глазах у него стояли слезы.
     -- Вы расстроились, господин Ланг? -- спросила Симона.
     -- Нет, я  счастлив, -- ответил он, -- счастлив,  что тетя Софи и  тетя
Клара все еще живы.
     -- Ах, а я думала, у вас нет родственников.
     -- Как вам могло прийти такое в голову?
     Пока Симона  рассказывала  Эльвире про  вчерашнюю попытку самоубийства,
особого интереса это у нее не вызвало.
     Но  когда  она спросила ее, кто такие тетя Софи и  тетя  Клара, Эльвира
встрепенулась.
     -- Он рассказывал тебе о тете Софи и тете Кларе?
     -- Что значит рассказывал -- он их встретил!
     -- Обе умерли шестьдесят лет назад, -- фыркнула Эльвира.
     Когда  Симона уходила, Эльвира пообещала ей еще раз обдумать ее  идею с
гостевым домиком.
     Администрацию  "Солнечного сада" долго уговаривать не пришлось. Для нее
это означало одно свободное  место и, кроме того,  избавление  от  пациента,
причинившего за последнее время много хлопот.
     Органы здравоохранения приветствовали частную  инициативу семьи Кохов в
связи с нехваткой медперсонала по уходу за больными.
     Томаса Коха больше всего удивила перемена в настроении Эльвиры.
     --  Я  тебя  все-таки не понимаю, --  сказал  он. --  Теперь, когда  ты
наконец можешь избавиться от него, ты снова тащишь его сюда.
     -- Мне его жалко.
     -- Это ты можешь доказать другими способами.
     -- Мне  скоро  уже  восемьдесят. И  мне  уже  ничего  не  нужно  никому
доказывать.
     Сама  мысль,  что жалкий вид ровесника, некогда его товарища по  играм,
будет постоянно напоминать ему о бренности собственной  жизни, была для него
невыносима.
     -- Ну помести его, ради бога, в частную клинику, но не сюда же!
     -- Знаешь, я не могу забыть, как ты умолял тогда: "Пожалуйста, мама, ну
пожалуйста, пусть он останется!"
     -- Я был ребенком.
     -- Он тоже.
     Томас Кох покачал головой:
     -- Так ты еще никогда не говорила.
     -- Может,  на этом  круг и замкнулся. --  Эльвира  поднялась  с кресла,
давая понять, что дискуссия закончена.
     -- Но меня же не он беспокоит!  --  только и  сказал  Томас  Кох. Чтобы
уговорить Урса, потребовалось больше времени.
     -- Ты шутишь, -- засмеялся он.
     -- Понимаю, тебе это кажется несколько эксцентричным.
     -- Эксцентричным -- это мягко сказано. Зачем тебе это?
     -- Может, я делаю это ради  его  матери -- Анны Ланг. Она была для меня
тогда, в трудное время, хорошей подругой.
     -- До тех пор, пока не сбежала с нацистом и  не бросила своего ребенка!
Эльвира пожала плечами.
     -- Прикажешь теперь и мне бросить этого ребенка?
     --  Кони не ребенок. Он старый надоедливый человек и всю жизнь сидит  у
нас на шее, а  теперь еще и спятил,  так  что самое время сдать его. Вот как
следует поступить!
     --  Он не  всегда  был старым надоедливым  человеком.  Он был еще очень
хорошим и верным другом твоего отца.
     -- За это его, как положено, щедро вознаградили. За  всю свою жизнь  он
пальцем о палец не ударил.
     Эльвира промолчала. Урс воспользовался паузой.
     --  Прошу  тебя,  не  делай  этой   глупости.  Пусть  о  нем  заботится
государство. Тех налогов, какие мы платим только с личных доходов, хватит на
содержание десятка таких, как  Кони.  И дома  для престарелых  не  настолько
плохи.
     -- И даже настолько хороши,  что пациенты закрытого отделения бросаются
вниз с пожарной лестницы.
     -- Мой единственный упрек им, что они подложили надувной матрац.
     -- Есть и  еще одна причина,  почему  я  --  за. Симоне  нужно какое-то
занятие.
     -- Ах вот так?
     -- Посмотри на нее. Ты же не уделяешь ей внимания.
     -- Симона по-другому представляла себе наш брак. Но это еще не  значит,
что надо изображать из себя мать Терезу!
     --  С тех пор, как она  заботится  о Кони, она чувствует себя лучше. --
Несколько двусмысленно  Эльвира намекнула: -- Может, он пробуждает  в ней ее
материнские инстинкты?
     Урс хотел что-то возразить, но вдруг передумал и резко встал.
     -- Похоже, тебя не удастся переубедить.
     -- Думаю, что нет.
     Гостевой домик виллы "Рододендрон" строился изначально как прачечная  с
комнатами для  девушек-служанок на втором этаже. И был  сложен, как и вилла,
из  красного кирпича.  Его венчала голубятня в форме башни. Прачечная стояла
во дворе виллы, окнами к кухне и подсобным хозяйственным постройкам, скрытым
в тенистой части парка.
     В пятидесятые  годы ее перестроили  под домик для гостей с одной  общей
гостиной, поставив  туда вольтеровские кресла и курительные столики, а также
пианино и книжные стеллажи со встроенным баром. Массивные двери из орехового
дерева  украшали  теперь  медные  щеколды,  а  окна  с  двойными  рамами  --
изображения фамильного герба. Рядом с  гостиной находились спальня, ванная и
туалет.  На втором этаже были устроены еще четыре спальни  и ванная. Кухни в
домике не было.
     Особым  успехом этот домик  никогда  не пользовался.  Как  гостевой его
подводило расположение,  и, кроме того, он  не  шел ни в какое  сравнение  с
большими,  полными воздуха  и  света  гостевыми комнатами виллы  с  видом на
озеро.
     Так что гостевой домик большей частью пустовал.
     Симона Кох тряхнула стариной, вспомнив про свой организаторский талант,
которым когда-то  поразила своих работодателей. Меньше чем за две недели она
перепрофилировала  гостевой домик, приспособив его к нуждам  Конрада Ланга и
тех, кому предстояло за ним ухаживать.
     Директриса  частного  агентства  по  уходу за  больными  на дому давала
Симоне советы по оборудованию домика, а потом предоставила в ее распоряжение
медперсонал.  Обязанности  лечащего  невропатолога согласился взять на  себя
доктор  Феликс Вирт.  Медицинское  наблюдение  общего характера  осталось за
доктором Петером Штойбли.
     Холодным  осенним днем в конце ноября Конрад Ланг  переехал  в гостевой
домик виллы "Рододендрон".
     --  Small  world!  --  были его  первые  слова, как только он  вошел  в
гостиную.
     Если бы  Симоне  требовались еще  доказательства,  что Конраду Лангу не
место на шестом этаже "Солнечного сада", то изменений,  произошедших с ним с
первого  дня пребывания в гостевом домике, хватило бы  для этого с избытком.
Конрад  Ланг  расцвел.  С  аппетитом  ел,   делал  поварихе  комплименты  на
итальянском языке,  спал без  снотворного,  сам  брился и  одевался,  хотя и
несколько экстравагантно, но без посторонней помощи.
     Он чувствовал себя в гостевом домике так, будто жил в нем всегда, и уже
на второй день начал вносить  свои предложения,  как сделать его жизнь здесь
еще приятнее: --  Лучше бы музыку вместо этого. -- Под "этим" он имел в виду
телевизор.
     -- Какую музыку? -- спросила Симона. Он удивленно посмотрел на нее.
     -- Рояль, конечно.
     Симона в  тот  же день купила стереосистему и все,  что подвернулось ей
под руку  из фортепьянной  музыки.  Когда она поставила ему  вечером  первый
лазерный диск, он сказал:
     -- А у тебя нет того же с Горовицем?
     -- Чего? --: спросила Симона.
     --  Ноктюрна   No  2  сочинение  15,  фа-диез  мажор,   --  ответил  он
снисходительно. -- Здесь Шмальфус.
     И доктор Вирт тоже подтвердил  Симоне после своего первого  визита, что
Конрад Ланг чувствует себя гораздо  лучше, не  говоря уже  о том, что  может
самостоятельно подняться утром, побриться и одеться.
     -- Но не питайте особо больших надежд, -- добавил он при этом, -- такие
колебания с временным улучшением характерны для  общей  картины заболевания.
--  О  том, что вслед за просветом часто наступает внезапное  ухудшение,  он
умолчал.
     Но Симона все равно надеялась  на лучшее, хотя бы потому,  что никто  с
полной уверенностью  не мог  утверждать, что у  Конрада Ланга  действительно
болезнь Альцгеймера. И это признавал даже доктор Вирт.
     Больше  всего Конраду  нравилось гулять по  парку.  Для Симоны это было
далеко  не  простым  делом,  поскольку  она  обещала держать  его  от  семьи
подальше. Прогулки  были возможны только в отсутствие Томаса и  Урса, а если
оба были дома, ей приходилось выкручиваться, объясняя Конраду, дожидавшемуся
прогулки, почему это невозможно именно сейчас.
     С Эльвирой проблем не возникало, потому что "Выдел", где она  проводила
большую часть  дня, вообще  не интересовал Конрада. Он  рассматривал его как
нечто инородное в парке и всегда обходил стороной.
     Не  то  что виллу.  Она всегда оставалась для  него исходным и конечным
пунктом их прогулки. "Становится прохладно, давай зайдем  в дом", -- говорил
он, когда они приближались к ней. Или: "Нам пора назад, Томи ждет".
     Чаще всего Симоне удавалось отвлечь его внимание от виллы упоминанием о
сарайчике  садовника. Это было его любимое место  в  парке. Он ловко находил
щель  над дверной притолокой, где садовник  прятал  ключ. Отперев  дверь, он
каждый  раз таинственно говорил: "А теперь понюхай, как здесь пахнет". И они
вдвоем  вдыхали  заполнявший  сарайчик  аромат  торфа,  навоза  и  цветочных
луковиц. А потом Симона садилась вместе с ним на плетеную корзину с крышкой.
Через несколько секунд он полностью погружался в другое и, судя по выражению
его лица, счастливое время.
     Когда  она потом  решалась  против своей воли вернуть  его в теперешнюю
действительность,  он сопротивлялся,  и ей  не  сразу удавалось  отвести его
назад в гостевой  домик.  Но стоило  ему  войти  в  гостиную,  как он  сразу
чувствовал себя там дома. Садился в кресло и ждал, пока она поставит музыку.
Тогда он закрывал глаза и слушал.
     Немного  погодя  Симона  тихо  уходила. Ей  бы  очень  хотелось  знать,
замечает ли он, что ее уже больше нет рядом, когда снова открывает глаза.
     Конрад  открывал глаза,  когда музыка  затихала,  и  рядом  чаще других
оказывалась  сестра  Ранья.  От  семи  до  половины  восьмого  Лючана  Дотти
приносила  ужин, и  уже ночной сестре полагалось составить Конраду  компанию
или, смотря по его состоянию, помочь ему за столом.
     Сестра   Ранья  всегда  приветствовала  Конрада   по-индусски,   слегка
склонившись и сложив руки  под  подбородком. Конрад отвечал ей точно так же.
Они  говорили друг  с другом  по-английски,  и ее  акцент  переносил  его  в
Шри-Ланку, в те времена,  когда  остров  еще  назывался Цейлоном, и где  они
играли  в  гольф на лужайке.  Он ездил туда один  раз  в пятидесятые годы  с
Томасом  Кохом  по приглашению  британского  губернатора, сына которого  они
знали по "Сен-Пьеру".
     Переезд  Конрада   в  гостевой  домик   виллы   "Рододендрон"  оказался
счастливым решением проблемы и для Розмари Хауг.
     За две недели, понадобившиеся.для  переоборудования домика,  она еще не
раз навестила его в "Солнечном  саду". Но  так и не смогла понять, узнает он
ее или нет.
     Совесть  окончательно перестала мучить ее, когда Феликс  Вирт рассказал
ей,  как благотворно подействовала на  Конрада  смена обстановки,  каким  он
кажется  довольным,  какой  заботой  окружен.  В  конце первой  недели после
переезда, договорившись с Симоной Кох, она навестила Конрада в сопровождении
Феликса Вирта. Уют и царившая в гостевом домике атмосфера понравились ей.
     Еще  от  дверей  она  услышала  смех Конрада  (когда же она  слышала  в
последний раз, как он смеется?), сестра  провела ее в гостиную, где он сидел
с молодой  женщиной  у  стола возле  окна и рисовал. Перестав  смеяться,  он
недоуменно взглянул на нее и произнес:
     -- Слушаю вас, вы к кому?
     -- Это я, Розмари, -- сказала она,  -- я  хотела только взглянуть,  как
тут у тебя дела.
     Конрад  посмотрел  на  молодую   женщину,  пожал  плечами  и  продолжал
рисовать. Розмари в нерешительности постояла еще какое-то время. И уже выйдя
за дверь, снова услышала его  непринужденный смех.  Она почувствовала, какая
тяжесть спала с ее плеч, а  она ведь даже и не подозревала, что  все это так
давит на нее.
     В тот же вечер она впервые переспала с Феликсом Виртом.
     И Симона Кох тоже ожила. Но не  потому, как думала Эльвира, что для нее
нашлось занятие, а  потому, что впервые с тех  пор,  как стала членом семьи,
сумела проявить себя. И  не в каких-то пустяках  вроде выбора цвета штор для
библиотеки или составления  меню праздничного обеда.  Она  добилась своего в
решении  принципиально важного и щекотливого  вопроса,  отстояв  свою  точку
зрения, несхожую с мнением всего семейного клана.
     Этим она достигла  гораздо большего, чем могла  мечтать. Бунт  той,  на
которую все семейство поглядывало с улыбкой, как бы отторгая от семьи, помог
не  только Конраду,  но и  прибавил  ей веса  в семье.  Все,  включая  Урса,
относились теперь к ней с гораздо большим уважением.
     Из  всех больных, страдавших болезнью Альцгеймера, Конрад Ланг оказался
в наилучших условиях.
     Все его дни были  заполнены до отказа и протекали строго по  графику, и
никому не приходило  в голову отмахнуться  от него, если он энное количество
раз рассказывал одну и  ту же историю. Ему все  время давали  почувствовать,
как все  его  любят. И  особого  труда для обслуживающего  персонала  это не
составляло, потому что Конрад Ланг на самом деле был всем мил и приятен.
     В предпоследнее воскресенье перед Рождеством Конрад долго стоял у двери
в пальто и меховой шапке, пока наконец не появилась Симона.
     -- Господин  Ланг уже целый  час  как хочет выйти  из дома.  Он  боится
опоздать и пропустить снегопад, -- объяснила сестра Ирма.
     Едва   они  вышли  в  парк,  Конрад,,  обычно   начинавший  прогулку  в
размеренном темпе, сказал: "Идем!" -- и быстро пошел вперед. Симона с трудом
поспевала за ним. Когда они были уже у заветной цели -- сарайчика садовника,
то оба здорово запыхались.
     Он прислонился к стене деревянного сарайчика и ждал.
     --  Чего мы ждем, Конрад?  -- спросила Симона. Он посмотрел на нее так,
словно только что заметил.
     -- Разве ты не чувствуешь,  как пахнет? -- И снова посмотрел в облачное
небо, уходившее за горы далеко за озером.
     Вдруг стали падать большие и густые снежные хлопья, плавно опускаясь на
края  бочки с дождевой  водой, на крышку, прикрывавшую  компостную кучу,  на
дорожку, выложенную плитами,  на еловые ветки, которыми  были укрыты на зиму
розы, и на черные ветви сливовых деревьев.
     -- С неба падают снежные fazonetli. -- сказал Конрад.
     -- Fazonetli? -- не поняла Симона.
     -- Маленькие платочки. Уменьшительное от fazzoletti.
     Маленькие белые носовые платочки падали с серого  неба, охлаждая траву,
голые сучья, каменные плиты, и другие, что  ложились  поверх них, больше уже
не  таяли. Вскоре все кругом затянуло  светло-серым покровом,  становившимся
все толще и белее с каждой минутой.
     -- С неба падают снежные fazonetli, -- пропел он и подбросил вверх свою
меховую шапку.
     -- С неба падают fazonetli, -- подхватила Симона.
     И они начали  кружиться  в хороводе  снежинок,  пока  не  обессилели от
смеха, слез и счастья.
     Конрад и Симона возвратились в гостевой  домик  с мокрыми  волосами и в
запорошенных  снегом пальто. Сестра Ирма  тут  же  увела Конрада,  а  Симона
прошла в  гостиную,  зажгла  две свечи  на  рождественском  венке, поставила
фортепьянный концерт Шумана, села на тахту и стала ждать.
     Конрад вошел  с  сестрой  Ирмой. На  нем  была  другая  одежда,  волосы
высушены  феном, а на  щеках горел  румянец,  как  у ребенка. Он сел  в свое
кресло, съел немного  рождественской коврижки, закрыл глаза  и стал блаженно
слушать музыку.
     Вскоре после этого он уснул.
     Симона задула свечи и тихо вышла из комнаты.
     У входа  в домик стояла стройная высокая рыжеволосая женщина лет сорока
пяти в белом сестринском переднике.
     -- Меня зовут Софи Бергер, я из резерва. Сестра Ранья сегодня выходная,
а господин Шнайдер попал из-за снегопада в автомобильную катастрофу.
     -- Он пострадал? -- спросила Симона.
     -- Нет. Но он врезался в трамвай. А это означает долгую бумажную войну.
     -- Ну что ж,  работы у вас будет немного. Думаю, господин Ланг  сегодня
быстро заснет.
     Симона набрала код входной двери.
     -- Вы знакомы с господином Лангом?
     -- Да, однажды уже имела удовольствие.
     Симона накинула на плечи  свое мокрое пальто и пошла довольная к вилле.
Черные гранитные плиты снова уже проступили сквозь выпавший снег.
     Коникони открыл глаза и тут же снова закрыл их.
     Через  несколько  мгновений  он   снова  открыл  их,  но   на  сей  раз
медленно-медленно,  чтобы посторонние  не заметили.  Сначала сквозь  ресницы
просочилось немного света, потом  он  уже  мог  различить  контуры мебели  и
только после этого увидел маму Анну. На ней был  белый рабочий передник, как
у  медицинской сестры, и  она  была занята тем,  что накрывала на  стол.  Он
подождал, пока она выйдет, потом услышал, как она разговаривает на кухне. Он
быстро встал с кресла и спрятался за тахтой, стоявшей у стены.
     Он услышал, как мама Анна снова вошла в комнату, он даже видел ее туфли
и ноги.
     Она позвала:  "Господин Ланг?"  -- и снова вышла. Он  услышал,  как она
открывает дверь в спальню.
     -- Господин Ланг? Потом дверь в ванную.
     -- Господин Ланг?
     Она начала  с  кем-то разговаривать  на  кухне. Потом он услышал  шаги,
поднимавшиеся по лестнице. Через некоторое время она снова появилась.
     -- Господин Ланг? -- Она открыла дверь в тамбур, потом входную дверь.
     Какое-то время  было тихо. Потом он услышал  под окном голос мамы Анны,
негромко позвавший: "Господин Ланг?"
     Коникони встал  и тихо  вышел  в  коридор.  Из кухни доносились  разные
звуки.  Дверь в тамбур стояла открытой. Он прошел к входной двери. Ее  также
забыли запереть. С  улыбкой на лице он  выскользнул наружу  в ночную темень.
Небо  теперь было  абсолютно ясным. Над слабо  освещенной грядой  гор  висел
полумесяц.
     У Кохов, как всегда в  предрождественские воскресенья, собрались гости.
Это стало традицией,  заведенной  еще Эдгаром Зенном.  Именно он завел такой
порядок:  приглашать  в  первый  адвент'  на  праздничный  ужин  управляющих
заводами Коха.
     Сегодня  вечером  это был  несколько рискованный  конгломерат из модных
молодых менеджеров по текстилю и  пожилых  солидных  директоров-энергетиков;
естественно, и те и  другие пришли с женами. Двадцать восемь  человек сидели
вокруг огромного обеденного стола в столовой виллы, Эльвира, Симона, Томас и
Урс входили в их число.
     Только  что  внесли первое блюдо, и тут  Симону  вызвали из-за стола по
очень срочному делу. Урс привстал, когда она, извиняясь, поднялась со стула.
     В вестибюле ее дожидалась только что  заступившая на смену новая ночная
сестра.
     -- Господин Ланг исчез.
     -- Исчез? Как это могло случиться? -- спросила Симона, надевая пальто и
поспешно направляясь к двери.
     Софи Бергер побежала за ней следом.
     --  В  доме  его нет,  --  крикнула  она,  увидев,  что Симона  бежит к
гостевому домику. -- Я везде посмотрела.
     Симона  побежала в  другую сторону. Обе женщины  молча шли по парку,  с
мокрых деревьев  сползал тающий снег. Кое-где перед сарайчиком садовника еще
лежал  снег, и в лунном свете отчетливо проступали следы, которые вели туда.
Дверь была не заперта. Симона открыла ее:
     -- Конрад?
     Никакого ответа. Квадрат лунного света, проникший через открытую дверь,
лежал  на полу. Плетеные  корзины,  на  которых они  всегда сидели,  торф, и
цветочные  луковицы,  и мешки с  удобрением -- все  на месте, но  Конрада не
было. Она  уже собралась уходить, как  вдруг  заметила что-то  на полу.  Она
подняла предмет. Это была  домашняя туфля Конрада. Посмотрев повнимательнее,
она нашла и вторую. А рядом его носки.
     -- Госпожа Кох, -- позвала ее Софи Бергер, -- поглядите.
     Симона  вышла.  Сестра  показывала на  отпечатки двух голых ступней  на
подтаявшем снегу. На правой не хватало одного пальца, на левой -- двух.
     -- Я  думаю, мы не станем дожидаться возвращения  моей жены,  -- сказал
Урс Кох с плохо скрываемым раздражением, обращаясь  к Трентини, которому  во
время  торжественных  приемов  на вилле  вменялось в обязанность  следить за
соблюдением этикета.
     --  Будем  надеяться, что  не случилось  ничего  серьезного, -- сказала
по-матерински  озабоченно  госпожа  Гублер,   супруга   представителя  фирмы
"Турбины".
     --  Такой  большой  дом,  словно  океанский лайнер,  постоянно  требует
присутствия помощника капитана, -- добавил ее супруг.
     -- Прекрасный образ, -- кивнул Томас Кох.
     А Эльвира Зенн отметила  про себя, что ей  надо  поговорить с Симоной о
правилах приема  гостей.  Прислуга начала подавать второе блюдо, когда вдруг
раздался стук в  стеклянную  дверь веранды. Томас метнул взгляд на Трентини.
Тот пошел  к двери, отодвинул штору и внимательно вгляделся в темноту. Потом
подошел  к  Томасу Коху  и  что-то шепнул  ему.  Пока  они  совещались,  что
предпринять,  штора   выпятилась,  принимая   очертания  двери,  открывшейся
вовнутрь.  За  шторой ощущалось  какое-то  движение.  Но  вот  обе половинки
раздвинулись.
     И появился Конрад  Ланг.  Мокрый  до нитки и  в запачканной  одежде,  с
завернутыми брючинами на голых ногах. Он оглядел онемевших гостей и прямиком
направился к Эльвире Зенн.
     Перед ее стулом он остановился и прошептал:
     -- Мама Вира, пусть мама Анна уйдет. Пожалуйста!
     Томаса Коха больше всего озадачила реакция Эльвиры.  Он сидел от нее по
левую руку и  был единственным кроме нее, кто  понял, что сказал Конрад. Она
побелела как мел,  и ему пришлось  проводить ее  на "Выдел",  где она тут же
легла в салоне на оттоманку и закрыла глаза. Он накрыл ее пледом.
     -- Вызвать доктора Штойбли?
     Она не ответила. .
     -- Где номер телефона?
     -- В кабинете на бюро.
     Томас вернулся раздраженным.
     -- Его  жена  говорит,  что его уже вызвали к  Кони.  Я разыскал  его в
гостевом домике и объяснил ему, на чьей стороне приоритеты в этом доме. Пока
они ждали прихода врача, Томас спросил:
     -- Что тебя так напугало? Эльвира молчала.
     -- "Мама Вира, пусть мама Анна уйдет"? Она покачала головой.
     -- Он ведь так сказал?
     -- Я этого не слышала.
     Раздался звонок в дверь. Томас  встал и  пошел  открывать. Вошел доктор
Штойбли.
     --  Вы приняли слишком близко к сердцу внезапное появление пациента  из
гостевого домика? Обморочное состояние у диабетиков часто является признаком
нарушения обмена веществ.
     -- Пожалуй, можно так сказать.
     -- Если бы вы  заранее спросили меня о Конраде  Ланге, я  бы решительно
отсоветовал вам делать то, что вы сделали.
     -- Откуда  мне было  знать, что вы отпустите его ночью  бегать по парку
босиком?
     -- Дело  вовсе не в этом конкретном случае.  Он вообще слишком  большая
обуза для вас. Я как врач запрещаю вам подобные нервные перегрузки.
     -- Что же мне, выбросить его на улицу? Как это будет выглядеть?
     --  Попытайтесь хотя бы забыть про него. Давайте будем делать вид,  что
его вообще не существует.
     Эльвира улыбнулась.
     -- Как он там?
     Доктор Штойбли покачал головой.
     --  Он очень возбужден и подвергся сильному переохлаждению.  Я  дал ему
успокоительное. Надеюсь, он  уже спит,  и если нам повезет,  он выберется из
этого без воспаления легких.
     Он протянул ей леденец на глюкозе.
     -- Пососите  и  через  час еще один.  Утром я  зайду опять, и тогда  мы
посмотрим, надо ли менять дозировку инсулина. Эльвира развернула леденец.
     --  Сколько  времени  длится эта  болезнь, прежде  чем  от  Альцгеймера
умирают?
     --  От одного до шести лет, в зависимости от течения болезни и ухода за
больным. Конрад Ланг и до семидесяти протянет, но может случиться и так, что
он  не  доживет  до следующего  Рождества. Или  болезнь вступит в  последнюю
стадию.
     Доктор Штойбли поднялся.
     -- В том случае, конечно, если он переживет сегодняшнее. Я пойду сейчас
еще раз взглянуть на него. А потом буду все время дома.
     Эльвира сделала попытку подняться.
     -- Не  вставайте, я знаю дорогу. -- Доктор Штойбли протянул ей руку. --
До завтра, приду около девяти.
     Эльвира  Зенн  тем не  менее  встала и  проводила  его до двери.  Затем
подошла к телефону и набрала номер Шеллера.
     Если  бы Шеллер  захотел  описать свои чувства  к  Эльвире Зенн,  слово
"любовь" там бы отсутствовало. Но обожание,  симпатия и  покорность нашли бы
свое место.  И к тому же -- зачем скрывать от самого себя? -- не без  налета
эротики. Он был холост, ему было под шестьдесят, и он всегда чувствовал, что
его  влекут  властные  женщины  старше  его возрастом  --  бесспорный  факт,
обогащавший отношения  еще  одной, пусть и  не  самой важной гранью. Эльвире
было уже под восемьдесят, но она не утратила своей женской привлекательности
и по-прежнему возбуждала его.
     Шеллер,  по  его  достоверным  источникам информации, был  единственным
любовником  Эльвиры  Зенн,  и  хотя  это  случалось нечасто,  именно  это  в
известной  степени  и сделало его  ее доверенным лицом, если, конечно, такая
независимая и расчетливая  женщина вообще была способна доверять кому-то. Он
знал, что она информирует его о  своих  делах  настолько,  насколько считает
нужным, и  использует  его  в своих  целях. Но  он отличался  от всех из  ее
окружения тем, что это возбуждало его,
     И хотя Шеллер не был в их странном союзе доминирующей  фигурой. Эльвира
всегда могла положиться на него, зная, что он  защитит ее. если понадобится.
То, что  она  слабым голосом  в  мельчайших деталях  рассказала  ему в  этот
поздний вечер, окончательно восстановило  его против Конрада Ланга. Было уже
далеко за  полночь,  столбик термометра опустился намного  ниже нуля,  когда
Шеллер покинул "Выдел" вне себя от ярости -- Эльвира старательно расшуровала
тлевшие в нем злобные угольки, подстрекая его к войне.
     Подвалы  особняков   похожи   на  подвалы  больших  домов:  там  пахнет
стиральным порошком, затхлостью, керосином и всяким ненужным барахлом.
     Котельную виллы  "Рододендрон"  найти  было  нетрудно.  Она  находилась
непосредственно  рядом с лестницей в подвал, из-за двери  доносилось тихое и
равномерно  подрагивающее  гудение.  Дверь  не  была  заперта.   Центральное
отопление на вилле "Рододендрон" имело разводку  и регулировочные краны, так
что всегда по потребности можно было подсоединить отдельные участки к подаче
тепла  или, наоборот,  отключить их. Свет  в котельной погас. Шеллер пошарил
рукой  в  поисках слабо мерцающего выключателя. Свет  в  помещении  вспыхнул
снова. Он  вернулся  назад  к вентилям и до упора завернул тот,  на  котором
стояло "Гостевой домик".
     Софи Бергер  не  питала иллюзий,  понимая,  что  произошедший  инцидент
существенно уменьшает ее шансы на дальнейшую  работу.  Доктор Вирт, которого
срочно вызвали из ресторана, в довольно  резкой форме сказал ей,  чтобы  она
наблюдала  за  пациентом  по монитору  и тут  же сообщала  ему  или  доктору
Штойбли,  если пациент  проснется. И ни в коем  случае не входила к  нему  в
комнату. Этому предписанию она последовала с особой радостью.  У нее не было
ни малейшего  желания еще раз  встретиться лицом  к лицу с этим стариком. За
то, что у нее возникли такие трудности, она  винила  только его.  Раньше  ей
всегда  удавалось  найти  подход к  психически  больным  пациентам. Особенно
мужского пола. Чем она виновата, что кого-то напоминает ему?
     Так думала  она, сидя  в  комнате для  дежурства и  неотрывно  глядя на
монитор. Конрад  Ланг  лежал на спине и спал с широко открытым ртом. Может,
ей вообще бросить медицину и попробовать работать  в баре,  где будет не так
холодно,  как  у  этих  богачей?  Она   встала,  принесла  плед,  уселась  в
единственное удобное кресло, закуталась и опять уставилась в монитор.
     Она проснулась оттого, что замерзла. Было почти шесть утра. На мониторе
Конрад Ланг по-прежнему  спал с широко открытым ртом.  Только  скинул ногами
одеяло,  и его ночная  рубашка  при этом задралась.  Софи Бергер  встала,  и
тихонько спустилась  вниз  в  спальню. Она  подняла с полу одеяло  и накрыла
Конрада Ланга.  Он лежал  весь в поту,  хотя в комнате было всего двенадцать
градусов.  Она  вернулась  наверх к монитору  и  позвонила садовнику  Хугли.
Прошло какое-то время, прежде чем тот ответил.
     -- Это Бергер,  ночная сестра из гостевого домика. Что-нибудь случилось
с отоплением?
     Отопление не входило в  круг обязанностей садовника. Но в шесть утра он
готов был оказать и эту услугу. Отправившись в котельную, он через некоторое
время  обнаружив, что распределительный  вентиль гостевого домика  закрыт до
отказа. Он отвернул  его  и  позвонил  ночной сестре.  "Все  в порядке",  --
доложил он. Он не хотел причинять никому неприятностей.
     Сразу  после семи появилась  дневная сестра Ирма Катирич,  в домике уже
стало чуть теплее. Тем не менее она сразу спросила:
     -- Что с отоплением? Здесь холодно, как в морозильнике.
     -- Вроде бы все в порядке, я справлялась.
     Сестра  Ирма направилась  в  спальню, очень быстро вышла  оттуда, молча
подошла к телефону и набрала номер доктора Штойбли.
     -- Пневмония, -- только и произнесла она в трубку и тут же положила ее.
     -- Вы что, слепая? --  фыркнула она на Софи Бергер, проходя мимо.  "Мне
запретили входить в  его комнату", -- хотела  та сказать, но сестра Ирма уже
исчезла в спальне Конрада Ланга.
     Физически Конрад Ланг находился не  в самом плачевном состоянии, однако
воспаление легких усугубило его болезнь.  Из-за  кислородной недостаточности
усилилось помутнение рассудка, антибиотики ослабили  его, он ничего не ел  и
целыми  днями  лежал  и  не  реагировал на обращение к  нему.  Только  когда
приходила сестра Ранья, он складывал руки под подбородком и улыбался.
     Доктор Штойбли  навещал  его каждый  день,  осматривал  его и  при этом
уговаривал:
     -- Начинайте кушать, господин Ланг, вставайте чаще, двигайтесь. Если вы
сами  не будете  ничего  делать,  чтобы  поправиться,  я ничем не смогу  вам
помочь.
     Эльвире,  которой  должен   был  докладывать  после  каждого  визита  о
состоянии Конрада, он сказал:
     -- Если он выживет,  то только  очень высокой ценой. Это характерно для
болезни  Альцгеймера,  она  развивается неровно --  или  наступает множество
мелких  незначительных  изменений,   или,   как   у  него,   не  частые,  но
кардинальные.
     -- Он что-нибудь говорит? -- спрашивала она каждый раз.  И когда  ответ
был отрицательный, облегченно вздыхала.
     Симону она тоже спрашивала:
     -- Он может говорить? Вы с ним разговариваете? Симона качала головой.
     --  Наверное,  тебе  стоит  его  навестить.  Ты  могла  бы  попробовать
поговорить с ним о его прошлой жизни. Я ведь ничего о ней не знаю.
     -- Прошлая жизнь осталась в прошлом, -- сказала Эльвира.
     -- Но только не при этой болезни, -- ответила Симона.
     Возможно,  Конрад Ланг и умер бы,  если  бы не сестра Ранья. У поварихи
после многих безрезультатных  попыток  вызвать  у него  аппетит и  накормить
любимыми блюдами  сдали нервы,  она отчаялась, и  тогда Ранья начала  тайком
подкармливать  его  своими  домашними лакомствами:  засахаренным миндалем  в
медовом сиропе, острыми рисовыми шариками с кориандром, маленькими кусочками
жареной холодной говядины с лимоном и луком -- все это она отправляла своими
длинными тонкими пальчиками ему в рот.  И  при  этом  без умолку болтала  на
смеси  тамильского,  сингальского  и  английского, лаская и  целуя  его, как
младенца. Сестра Ранья  никому не рассказывала  о  своих успехах  в  лечении
Конрада.
     Симона узнала об этом чисто случайно. Целый  день она занималась своими
делами и пришла навестить Конрада  позже обычного, когда уже стемнело. Войдя
в гостевой домик, она тут же услышала неумолкающий голосок сестры из спальни
Конрада.  Она  тихо  открыла  дверь  и  увидела,  как  сестра  Ранья  кормит
счастливого Конрада.
     Когда Конрад заметил ее, он испугался, но Ранья погладила его по голове
и сказала:
     -- Don't worry,  Mama  Anna is not here . И только тут увидела в дверях
Симону.
     -- Кто  такая мама Анна? -- спросила Симона Урса в тот же вечер. -- Это
кто-то, кого Конрад боится.
     Урс понятия не имел. Ей помог свекор.
     -- Его мать звали Анной. Но почему он должен бояться ее?
     -- А не она ли спихнула его маленьким ребенком какому-то крестьянину?
     -- За это можно возненавидеть. Но бояться?
     -- Может, мы не все знаем.
     Томас  Кох  пожал плечами,  встал  и  извинился.  Стареющий плейбой  на
перепутье между браками, подумала она.
     Симона никак не могла уснуть. Среди ночи ей пришла  в голову одна идея.
Она  встала,  спустилась  вниз  в вестибюль и  стала дожидаться  возвращения
свекра. Когда тот  наконец ввалился  с остекленевшими глазами, она давно уже
заснула в кресле, но, вспугнутая грохотом, тотчас же спросила:
     -- Она была рыжая?
     -- Женщин много есть на свете... -- запел он, повеселев.
     -- Мать Конрада, я про нее.
     Томасу  потребовалось  время,  пока  он  сообразил,  что  к чему. Потом
засмеялся:
     -- Рыжая, как черт.
     --  Старые фотографии? Но у меня  нет  их.  Зачем?  Чтобы видеть, как я
состарилась? --  Эльвира  сидела  в  "утренней" комнате  и  разговаривала  с
Симоной. -- Зачем они тебе?
     -- Я хочу  показать  их Конраду. Иногда таким способом удается  вывести
больного из состояния апатии.
     -- У меня ничего нет.
     -- У каждого есть хоть какие-то фотографии из его прошлого.
     -- А у меня нет. Симона сдалась.
     -- Ну, по крайней  мере ты должна  знать, почему он боится  собственной
матери?
     -- Может, потому, что из него  не вышло  ничего путного,  -- улыбнулась
Эльвира.
     -- Что она была за женщина?
     --  Тот  тип женщины, которая скрывает от  нацистского дипломата своего
ребенка ради того, чтобы тот на ней женился.
     -- Но она ведь была одно время твоей лучшей подругой?
     -- Анны уже давно нет в живых, и я не хочу о ней говорить.
     -- Как она умерла?
     -- Во время бомбежки в поезде, насколько я знаю.
     -- И у нее были рыжие волосы?
     -- Разве это имеет значение, какого цвета были ее волосы?
     -- Конрад испугался новой сестры. А у нее волосы рыжие.
     -- Анна была блондинкой.
     -- Томас сказал, она была рыжая, как черт.
     -- Томаса теперь уже тоже стала подводить память.
     Монсеррат работала в  доме всего  только  месяц.  Она была  племянницей
Канделярии,  неустанно  старавшейся   пристроить  членов  своего   обширного
семейства на вилле Кохов. Монсеррат взяли горничной.
     -- Сегодня сеньора  заходила в кабинет  дона Коха, -- рассказывала  она
Канделярии за обедом. -- Она что-то искала в его письменном столе.
     -- Ты постучала?
     -- Я думала, там никого нет, я ведь видела, как он ушел.
     -- Всегда надо стучать.
     -- Даже если знаешь наверняка, что в комнате пусто?
     -- Даже если от дома не останется ничего, кроме двери.
     Монсеррат   было  всего  девятнадцать,  и  ей  еще  многому  предстояло
научиться.
     Урс ничем особенно помочь не смог. Симона завела  разговор на  эту тему
за обедом, раз уж выдался такой редкий случай, что Урс обедал дома.
     -- Зачем тебе старые  фотографии? -- спросил  он с  раздражением, снова
почувствовав какую-то связь с ее последним хобби по имени Конрад Ланг.
     --   Специалисты  порекомендовали  посмотреть  вместе   с  ним   старые
фотографии  и использовать его прошлое как привязку к настоящему. Но похоже,
в вашем драгоценном семействе этого не водится.
     -- У Эльвиры все полки забиты альбомами со старыми фотографиями.
     -- Она мне ни одной не дает.  Говорит, что не знает,  где они лежат. Он
недоверчиво рассмеялся.
     -- В ее кабинете, в книжном стеллаже. Навалом.
     Симона дождалась трех  часов дня -- момента, когда Эльвира  заканчивала
обычно  свою  работу  с  корреспонденцией.  Она  отправилась  на  "Выдел"  и
постучала в дверь кабинета.
     --  Да?  --  отозвалась  Эльвира нелюбезно. Симона нарушила табу  этого
дома.  Когда  Эльвира находилась в своем  рабочем кабинете, никто не смел ее
тревожить. Симона вошла.
     -- Урс сказал, что ты хранишь все фотографии здесь. Может, ты разрешишь
взять несколько из них на время? Эльвира сняла очки.
     --  Видимо,  Урс  давно  здесь  не  был.  Разве  здесь есть  где-нибудь
фотографии? -- И она указала на книжный стеллаж рядом с ней.
     Там   стояло   несколько  папок-скоросшивателей,  ряд   выстроенных   в
хронологическом порядке годовых отчетов заводов Коха,  перечень ассортимента
выпускаемой ими продукции, восемнадцатитомная  энциклопедия и две фотографии
в рамочках -- Эльвира с первым и со вторым мужем.
     И больше ни одной фотографии, ни одного альбома.
     --  Может, дело в том, что никто не должен видеть, как она молодеет год
от года? -- засмеялся Томас Кох, когда Симона рассказала ему об этом.
     Она застала его в  наилучшем расположении духа.  Он  только  что принял
решение провести праздники на яхте  Баренбоймсов, плававшей в Карибском море
с  превеселенькой компанией  на борту.  Он,  конечно, встретит Рождество  --
неписаный закон -- на вилле "Рододендрон", но уже  утром улетит на Кюрасао и
там поднимется на яхту "Why not?"'. В сопровождении Саломеи Винтер, двадцати
трех лет.
     Так что он был очень даже готов помочь и сразу вызвался  отдать  Симоне
все   фотографии,   "хоть  весь  ворох",   если   ей  охота.  Но   когда  он
целеустремленно  двинулся к  письменному столу  и  открыл ящик,  где  лежали
фотографии, тот  оказался пустым.  Хотя  он мог  поклясться,  что они всегда
лежали именно там.  Он не поленился поискать их и в других возможных местах,
но фотографии как в воду канули.
     Рождественский сочельник  праздновался на вилле  "Рододендрон" в тесном
семейном кругу.  В библиотеке поставили большую  елку, нарядив ее игрушками,
приобретенными еще Вильгельмом Кохом в его  первом браке:  прозрачные  шары,
переливавшиеся всеми  цветами радуги, как  мыльные пузыри, стеклянные еловые
шишки  и ангелочки с  лицами модниц начала века. Красные яблоки на  шелковых
лентах оттягивали ветки, увешанные серебряной  мишурой и  серебристо-золотым
дождем.  Все  свечи  были красные.  На  макушке елки сидел золоченый  ангел,
благословляя раскрытыми руками тех, чьи помыслы были чисты.
     По традиции дома старший из присутствующих мужчин обычно читал вслух из
Священного Писания. Вот уже много лет это делал Томас Кох.
     --  "Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава  Господня  осияла их; и
убоялись страхом великим.  И  сказал им  Ангел: не бойтесь; я  возвещаю  вам
великую  радость,  которая будет всем людям:  Ибо ныне родился вам в  городе
Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь".
     Под  конец  Томас  сел  к роялю и проиграл  свое уже  набившее оскомину
попурри  из рождественских песен. Эльвира слушала растроганно, Урс думал  об
очередном увеличении капиталовложений  в  электронику,  Томас  -- о  Саломее
Винтер, двадцати трех лет, а Симона -- о Конраде Ланге.
     Конрад Ланг сидел с сестрой Раньей в гостиной. И ни один человек не мог
бы сказать, о чем думал он.
     Утром в  Рождество  Симона  постучала в дверь  к  своему свекру, полная
решимости  помочь свершиться  рождественскому чуду. Томас  Кох  отнекивался,
находил тысячу отговорок, протестовал, но Симона оставалась непреклонной.
     Может,  причиной  тому была радость предстоящего  отъезда на  Карибское
море,  может,  арманьяк  1875  года,  к которому он усиленно  прикладывался,
отдавая дань тому, что это был год рождения его отца, может, его слабость ни
в чем не отказывать хорошеньким женщинам, а может, он просто  растрогался от
одной  только мысли, что способен на такой великодушный жест,  -- во  всяком
случае, перед своим отъездом Томас Кох появился в гостевом домике у Конрада.
     Войдя  в  комнату и увидев, что Конрад  продолжает неподвижно сидеть  у
окна, погруженный в себя, и смотреть в одну точку, он тут же раскаялся,  что
принял такое решение. Однако  все же сел  рядом с ним.  Симона  оставила  их
вдвоем.
     -- Урсу повезло с женой, -- сказал Томас. Конрад не понял.
     --  Ну, с Симоной, она вот  только  что вышла  отсюда.  Конрад  не смог
вспомнить.
     -- Я отправляюсь завтра на яхту "Why not?". Конрад не реагировал.
     -- На яхту Баренбоймсов, -- попробовал помочь ему Томас.
     -- Ах так, -- сказал Конрад.
     -- Тебе что-нибудь нужно? Принести тебе что-нибудь?
     -- А что?
     -- Что-нибудь.
     Конрад  задумался.  Он  попытался  привести в  порядок свои  мысли,  по
крайней  мере  настолько,  чтобы  суметь  дать  ответ.  Но  когда  ему   уже
показалось, что  он  сможет  это сделать,  он вдруг  забыл, на  что ему надо
ответить.
     -- Так, так,  --  сказал он в конце концов. Терпением Томас Кох никогда
не отличался.
     -- Enfin bref  (Короче говоря), если тебе что придет в голову, дай  мне
знать.
     -- D'accord (Договорились), -- ответил Конрад. Томас снова сел.
     --   Tu   prefers   parler    francais   (Ты   предпочитаешь   говорить
по-французски?)?
     -- Si c'est plus facile pour toi (Если это для тебя легче) .
     Они стали разговаривать по-французски о Париже.  Кони просвещал Томаса,
у кого  в это время года самые лучшие  устрицы на Центральном рынке, и хотел
также  знать,  будет  ли  он  выставлять  в этом  сезоне Эклера  на  бегах в
Лоншане5. "Чрево Парижа" снесли еще в 1971 году, а  Томас с 1962 года больше
не держал скаковых лошадей.
     Трюк с французским у Симоны не сработал. Казалось, что для Конрада этот
язык,  дававший  ему  доступ к части  его воспоминаний, был  связан только с
Томасом Кохом.
     Но вечером ее ожидало второе рождественское чудо.
     Симона обставила  одну комнату  на вилле полностью  по  своему вкусу --
цветастая обивка кресел  и канапе, цветастые шторы и диванные подушки, много
кружев,  икебаны  из  сухих  цветов  и  аромат  летнего  вечера,  источаемый
бесчисленными вазочками с засушенными цветочными лепестками.  Урс насмешливо
обозвал  эту комнату  а-ля  "Лаура  Эшли"6  и  не скрывал,  что  находит  ее
отвратительно безвкусной.  Но для Симоны это было ее единственное пристанище
в   огромном  доме  смешанных  стилей  --  мрачного   грюндерства  и  голого
прагматичного "баухауза" .
     Симона  вошла  в  комнату "Лауры Эшли" и увидела  на  своем  письменном
столике желтый конверт. На клочке бумаги было наспех нацарапано:  "Нашел все
же парочку фотографий. Боже, какие мы стали старые! Желаю успеха! Томас".
     Все  фотографии  были  однотипные.  Беспечные  молодые  люди  в  лыжных
костюмах пятидесятых  годов  за длинным  столом,  на  горной  лыжной трассе.
Беспечные молодые люди в купальных костюмах шестидесятых годов у поручней на
яхте.  Беспечные молодые  люди  в вечерних  туалетах пятидесятых годов  и  в
бумажных  шутовских  колпаках, с гирляндами на  шее  в  новогоднюю  ночь  за
длинным столом.  Беспечные молодые люди  в легкой, спортивного  кроя  одежде
пятидесятых  годов в  открытом  кабриолете. На  всех  фотографиях без  труда
узнавался Томас, и на многих мелькал также Конрад Ланг.
     Конрад  Ланг  отреагировал  на  фотографии  именно  так, как  Симона  и
ожидала.
     -- Это было на Новый год, --  сказал он, когда она показала ему снимок,
где была запечатлена радостная компания  в праздничных одеяниях. --  В отеле
"Палас".
     -- В каком году? -- спросила Симона.
     -- В последнем.
     На фотографии в кабриолете он показал на кучера:
     -- Вот это Питер Корт. В 1955 году он столкнулся под Дувром лоб в лоб с
грузовиком, перевозившим скот. Тогда Питер только три месяца как вернулся из
Европы,  где он  отвык от левостороннего движения.  Ему было всего  двадцать
шесть лет.
     Глядя на фотографию в горах, он удивленно покачал головой:
     --  Серж Пайо! Кто бы  мог подумать,  что  он  еще  жив!  Затем схватил
групповую фотографию на яхте и улыбнулся:
     -- "Tesoro"! Клаудио Пьедрини и его брат Нунцио. И...
     Он яростно порвал фотографию на мелкие клочки, бормоча:
     -- Свинья! Подонок! Эта проклятая свинья!
     Потом закрыл рот и больше уже не произнес ни слова.
     Когда Симона  склеила кусочки разорванной фотографии, ей не бросилось в
глаза ничего особенного. Томас обнимает какую-то девушку, как, впрочем, и на
всех остальных фото, где Конрада нет.
     Кони проснулся посреди ночи и сразу понял: он ненавидит Томи. Он только
не  знал  за что, но чувство ненависти переполняло его. И то,  что этот гнев
направлен именно против Томи, он тоже знал,  потому  что спокойно мог думать
обо всех людях, с которыми встречался в  жизни, -- об Эльвире Зенн, ее муже,
о Йозефе Цельвегере с хутора и его тощей жене, об учителе музыки Жаке Латуре
-- и никогда не испытывал по отношению  к  ним ничего,  разве  что некоторую
антипатию или страх.
     Теперь,   когда   он   вспоминал   Томи,  сердце   его   на   мгновение
останавливалось,  он  чувствовал,  как кровь  бросается  ему  в голову и  им
овладевает одно только желание -- убить эту подлую свинью!
     Кони выпрямился в кровати,  потом встал. Дверь тут  же  открылась, и  в
полосе света голос сестры Раньи пропел:
     -- Mama Anna isn't here.
     -- I kill the pig (Я убью эту свинью) , -- выдавил из себя Конрад.
     Сестра Ранья зажгла свет  и испугалась,  увидев выражение его лица. Она
подошла к нему и обняла его.
     -- Which pig? (Какую свинью? )
     Конрад задумался. Which pig? Он этого уже не помнил.
     На следующий день Симона снова принесла фотографии.
     -- Это было в новогоднюю ночь 1959 года,  -- сказал он. И еще: -- Питер
Корт! А  я думал, он погиб в автомобильной  катастрофе. --  И снова:  -- Ах,
Серж Пайо! И Томи, эта свинья!
     -- Почему Томи свинья? -- спросила Симона.
     -- Это всем известно, -- ответил он.
     С неспокойной совестью поехала Симона на следующий день в Цюрс вместе с
Урсом  ("Ты еще припоминаешь? Это я,  Урс,  твой муж!" --  выкрикнул  он  ей
недавно,  когда она вернулась из гостевого домика) покататься на лыжах с гор
и встретить Новый год. Фотографии  она  отдала сестре Ранье,  чтобы та могла
посмотреть их с Конрадом.
     Когда она вернулась, его летаргия  уступила место  чему-то другому.  Ей
показалось, что это  ненависть. Сестра Ранья подтвердила,  что  это так. Она
рассказала, что  он стал беспокойным по ночам, что ему снятся всякие ужасы и
что он иногда просыпается со страшной ненавистью на лице.
     --  Значит,  мы  больше не будем показывать  ему фотографии, -- сказала
Симона. Сестра Ранья поглядела на нее удивленно.
     -- Но тогда мы лишим его эмоций.
     И Симона продолжила сеансы с фотографиями.
     -- Что за фотографии? -- поинтересовалась Эльвира Зенн.
     Доктор Штойбли, докладывая ей о состоянии Конрада, бросил одну короткую
фразу:
     -- Кажется, он  съехал  еще ниже.  Практически не  реагирует больше  на
фотографии.
     Доктор  Штойбли  описал ей  те фотографии,  которые  Симона  все  время
показывала Конраду. Сначала намечался некоторый успех,  но в последнее время
уже никаких результатов -- он ничего больше не мог вспомнить.
     -- А тот успех, в чем он выражался?
     --  Это возбуждало  его. Он начинал много говорить.  Правда, путал  все
времена и события, но для картины болезни это нормально.
     -- Что он рассказывал?
     -- О людях  на фотографиях, о тех местах, где они были сделаны. Отчасти
даже удивительно. Ведь все-таки фотографии сорокалетней давности.
     -- А теперь он на них больше не реагирует?
     -- Почти нет. Та часть мозга, где  хранились  эти воспоминания, похоже,
теперь тоже поражена.
     Доктор  Штойбли  много бы  дал,  чтобы  узнать,  почему  Эльвира  вдруг
успокоилась.


     Прошел год с небольшим  после того как кучер Фаусто Бертини, ехавший на
санях, нашел его в снежном сугробе в Штацерском лесу, и казалось, что Конрад
Ланг полностью  ушел в себя.  Единственными  людьми, которых он воспринимал,
были сестра Ранья, при виде которой он буквально расцветал,  стоило ей войти
в  комнату,  и  с  которой  он  ровно  и гладко  разговаривал на  корректном
английском, и Жозелина Жобер,  занимавшаяся с ним трудотерапией --  с ней он
рисовал кисточкой свои акварели четкими мелкими штрихами.
     Стоял безрадостный  январь, озеро внизу скрылось  за пасмурной пеленой,
целыми днями шли холодные дожди.
     Симона  переживала седьмой  семейный кризис. Урс познакомился в горах с
Терезией Пальмерс, попрыгуньей из Вены,  которую вызвал  на Новый  год Эрвин
Гублер,  один  из  крупнейших в стране  торговцев недвижимостью. Сейчас  Урс
поселил  ее, следуя семейной традиции, в  апартаментах  люкс  в  отеле  "Des
Alpes".  Симоне  стало  известно  об  этом  -- среди записок,  сообщавших  о
поступивших телефонных звонках,  лежала  одна, на которой  стояло:  "Госпожа
Терезия Пальмерс просит господина У. Коха позвонить ей в отель "Des Alpes" в
апартаменты люкс". И номер телефона при этом.
     Не столько сама  афера беспокоила Симону, сколько  совпадение некоторых
событий. Она была беременна. Урс, правда, об этом еще не  знал. Именно в тот
день,  когда она собиралась  преподнести ему эту радостную весть, она  нашла
записку с  номером телефона. И очень сомневалась теперь: знай все, вел бы он
себя по-другому?
     Тоскливый  январь  и  безнадежность,  медленно  заползавшая  в гостевой
домик, делали свое  дело. Впервые с тех  пор как она взяла под свое крылышко
Конрада Ланга, ее  просто задавила свинцовой тяжестью  чудовищная депрессия.
Симона  принуждала себя заходить  к Конраду в привычное время, но  это  были
тягостные минуты,  проводимые  обоими в молчании -- каждый погружался в свою
собственную безысходность. Все чаще случалось так, что Симона уходила раньше
обычного,  и все чаще после  этого  она бежала в свою комнату "Лауры Эшли" и
ревела там в одиночестве.
     Похоже было, что Симона Кох, как и  другие женщины,  вот-вот  бесследно
исчезнет из жизни Конрада Ланга.
     Эльвира Зенн выждала  еще пару  дней. Но  из  гостевого домика так и не
пришло вестей  об улучшении  состояния Конрада Ланга,  и  тогда она уступила
настойчивости доктора Штойбли и уехала в  Гштад,  где традиционно  проводила
свой зимний отдых в шале Кохов.
     -- Удаленность  от  дома  пойдет  вам на  пользу,  --  сказал доктор  и
пообещал ей неустанно  следить за происходящим.  --  Если  что  изменится, я
позвоню вам.
     -- В любое время суток.
     -- Даже среди ночи, -- солгал он ей.
     Эльвира в Гштаде,  Томас на Карибском  море, Урс  в  тенетах  любви  --
светская  жизнь на  вилле "Рододендрон" сошла на  нет, и Симона из-за своего
состояния ничего не предпринимала, чтобы как-то изменить положение. Она была
рада  почувствовать себя свободной от семейных обязательств, не вылезала  из
кровати дотемна  или просто сидела в своей комнате и выходила, только  чтобы
нанести визит Конраду Лангу.
     Однажды  в  пасмурную  туманную  субботу  --  холодный  затяжной  дождь
барабанил в окна, не видно было даже буков возле беседки, и Урс  уехал якобы
по  делам на уик-энд в  Париж --  Симона почувствовала в руках и ногах такую
тяжесть,  словно  они  превратились  в тяжелые мокрые ветви старых елей, что
росли у нее под окном, и она не пошла к Конраду.
     Она и на другой день не вышла  из своей комнаты. И даже на следующий ей
удалось почти до вечера не думать о нем, но в дверь вдруг постучали.
     Пришла сестра Ранья, прослышавшая, что  Симоне нездоровится, она хотела
спросить, не нужно ли ей  чего.  И еще она принесла акварель от  Конрада. На
акварели был изображен пестрый сад, на краю его торчал обломок ствола. Рядом
с обломком  Конрад  написал красками  слово  "дерево".  Ее тронула  даже  не
столько  сама картина, сколько то,  что было написано корявыми буквами внизу
под ней: "Конрад Ланг. Собственно, я еще хотел написать об этом".
     Что он хотел  написать?  О чем? О причудливом саде из красных, зеленых,
желтых и синих змеиных линий, кругов,  крапинок и длинных  лент, означавших,
возможно,  живые изгороди,  дорожки,  пруды, кусты,  цветы  на клумбе? Или о
написанном крупными  буквами слове "дерево"  рядом  с  маленьким  невзрачным
обломком от него?
     Может, он хотел написать, что и обломок все еще живое дерево?
     "Собственно, я еще хотел написать об этом". И что помешало ему? То, что
он уже забыл о чем? Или  что рядом с ним не было никого, кто  мог бы понять,
что  он имеет в  виду? Акварель доказывала, что еще много  чего происходит в
этом мозгу, о  котором врачи  говорили, что  скоро он будет не  в  состоянии
управлять простейшими функциями организма.
     И Симона Кох не исчезла из жизни Конрада.  Напротив, она решила сделать
все, чтобы он не исчез из ее.
     Для  доктора  Вирта  явилось  большой  неожиданностью, когда  во  время
очередного визита  ему  сообщили, что его просят ненадолго зайти  к  госпоже
Симоне Кох.
     Теперь  он  сидит   в  этой  своеобразной  девичьей  светелке,  так  не
соответствовавшей  духу  этого  дома,  и  пытается  объяснить,  что  болезнь
Альцгеймера по-прежнему остается неизлечимой.
     -- По состоянию больного на  сегодня в нашем  распоряжении есть  только
то,  к чему мы уже давно прибегаем. И в общем у нас прекрасные результаты. А
то, что мы наблюдаем сейчас, так это переход в новую стадию. И он неизбежен,
госпожа Кох. Его нельзя остановить. Пока еще нельзя.
     -- Пока еще? А что, есть перспектива задержать развитие болезни?
     -- Некоторые специалисты считают, что даже в обозримом будущем.
     -- Что за специалисты?
     -- Болезнь Альцгеймера -- большая проблема, и ее решение сулит огромные
прибыли. Поэтому практически нет ни одной фармацевтической фирмы, которая не
проводила бы исследования в этой области.
     -- И уже есть ощутимые результаты, это вы имеете в виду?
     -- Каждый месяц новые, порой многообещающие.
     -- Почему же вы не пробуете использовать их? Разве господину Лангу есть
что терять?
     -- Ему-то, конечно, нет, зато мне есть. Эти медикаменты еще не допущены
к применению в медицинской практике.
     --  Но  разве  не  проводят  иногда  испытания в  случае  добровольного
согласия больного?
     -- Эта  стадия  болезни уже  исключает сознательное  проявление  доброй
воли.
     --  Значит, тогда вообще  невозможно провести  эксперимент на пациенте,
страдающем этой болезнью?
     -- Нет, почему же.  Если пациент на ранней стадии заболевания дал на то
свое согласие. Так сказать, в профилактических целях.
     -- И кому он должен был его дать?
     -- Обычно -- лечащему врачу.
     -- Вам он дал его?
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Мы это с ним не обсуждали.
     -- Другими словами, вы ему этого не предлагали?
     -- Обычно  это  и  не  делается.  -- Доктор  Вирт начал  ощущать  некий
дискомфорт.  -- Могу  ли я еще быть  вам  чем-нибудь  полезен?  Меня  ждут в
клинике.
     --  А разрешается  ли провести такое испытание  без  согласия пациента?
Доктор Вирт встал.
     -- Это очень сложно.
     -- Но не невозможно?
     -- Да. Вероятность есть.
     -- Тогда я попрошу вас выяснить этот вопрос.
     -- Я охотно это сделаю, -- пообещал доктор Вирт. -- А вы пока попытайте
счастья еще разок с фотографиями, но только из  другого периода жизни. Таким
способом иногда удается кое-что расшевелить.
     Целую неделю она ничего не слышала о докторе Вирте, но наконец случайно
встретила его в одном дорогом ресторане. Ее привел туда  Урс, чтобы рассеять
подозрения, которые  она, по его ощущению, питала.  Доктор Вирт  сидел через
несколько столиков от них с очень привлекательной дамой, по виду ей было лет
пятьдесят пять. Чувствовалось,  что это не деловой обед. Дама  показалась ей
знакомой. И  только когда они покидали  ресторан, Симона  узнала ее: Розмари
Хауг, подруга Конрада, которая давно не показывалась.
     Вероятно, Симона была несправедлива по  отношению к доктору Вирту, но в
тот момент решила сменить  невропатолога. Это решение и великолепное "бордо"
настолько  окрылили  ее,  что  она отважилась  на отчаянный шаг и призналась
Урсу, что беременна.
     Ее признание положило конец всему -- Терезии Пальмерс, "Grand Hotel des
Alpes" и апартаментам люкс.
     -- Не знаете  ли  вы хорошего невропатолога? -- спросила  она у  своего
гинеколога доктора Шперри.
     --  Вам не нужен  невропатолог, небольшая  депрессия  на  ранней стадии
беременности обычное явление.
     -- Я опекаю одного больного, у него Альцгеймер, -- пояснила она.
     -- С целью приобретения навыков ухода за младенцем? -- Гинеколог Симоны
иногда бывал крайне бестактным.
     Закончив  осмотр,  он  написал  ей  адрес одного невропатолога  и  даже
договорился для нее о дне и часе приема.
     --  Поменьше  занимайтесь  теми,  кто  болен  Альцгеймером,  это  плохо
действует на психику.
     Невропатолога  звали  доктор  Штайнер.  Он  выслушал  ее и  сказал:  --
Многообещающие  наметки  уже  есть,  это  правда. Некоторые  из  препаратов,
возможно,  будут  скоро  допущены  к  использованию  в медицинской практике.
Доктор  Вирт  относится к  той  горстке врачей, которые проводят клинические
испытания  одного  из  них. Если  он  не  сделал этого  в отношении  данного
пациента, значит, на то есть причины.
     Симона не стала упоминать Розмари Хауг.
     -- Он не получил своевременно его согласия, а сегодня это сделать очень
трудно, болезнь прогрессирует. -- Что-то в реакции доктора Штайнера побудило
Симону спросить: -- Или вы придерживаетесь на этот счет другого мнения?
     --  Видите  ли,  госпожа  Кох,  обычно  складывается  очень  щекотливая
ситуация, когда приходится не соглашаться  со своим коллегой. Особенно  если
обладаешь далеко не полной информацией, как, например, я. -- Он задумался на
мгновение. -- Но чисто теоретически я вам отвечу:  возможность проверить  на
пациенте  химические  соединения,  которые  успешно  прошли  предварительные
клинические  испытания,  не  вызвав  при   этом   у  здоровых,   добровольно
подвергшихся  эксперименту  людей вредных побочных эффектов, существует. Для
этого  требуется или согласие больного,  или, если  это уже невозможно,  его
родных. И разрешение Комиссии по вопросам медицинской этики.
     -- А если у него нет родных?
     -- Тогда это вправе сделать официально назначенный опекун.
     -- А разрешение Комиссии по вопросам медицинской этики получить можно?
     -- Если течение болезни оправдывает испытание  и все случаи риска точно
просчитаны, тогда можно получить от них разрешение на разовый эксперимент.
     --  Вы  тоже  проводите  такие испытания?  Доктор Штайнер  отрицательно
покачал головой.
     -- Это делают профессора и  приват-доценты, с которыми фармацевтические
фирмы  заключают  договор   на   исследовательскую  работу,  а  также  врачи
непосредственно в больницах.
     -- Вы знаете кого-нибудь из этих людей?
     -- Доктора Вирта.
     -- А кроме доктора Вирта?
     -- В вашем  случае  пациент пользуется  частными услугами по  уходу  за
больным.  И  это  создает  проблемы. Было  бы проще,  если бы он находился в
клинике. Такое решение для вас приемлемо?
     Симона не раздумывала ни минуты.
     -- Нет, об этом не может быть и речи.
     -- Тогда это будет трудно сделать.  . . .
     --  Но  может, вы  все-таки  попытаетесь выяснить как?  Доктор  Штайнер
колебался.
     -- Ну пожалуйста.
     -- Я дам вам знать.
     Когда  Симона вошла в гостиную, Конрад Ланг  сидел за столом.  Его рука
покоилась  на большом пластиковом мяче с яркими цветными полосками. Она села
рядом с  ним.  Через какой-то промежуток времени  он оторвал свой  взгляд от
мяча и посмотрел на нее.
     -- Погляди, -- сказал он и показал на мяч, -- как это все уходит назад.
     -- Ты имеешь в виду цветные полоски?
     Он поглядел на нее изучающим взглядом, как учитель  на безнадежно тупую
ученицу. Потом покачал головой, засмеялся и принялся снова изучать мяч.
     -- Да, теперь я тоже вижу, -- сказала Симона. Конрад удивленно взглянул
на нее.
     -- А как вы вошли сюда?
     Сразу после этого  посещения Симона отважилась  на  отчаянный поступок.
Она  взяла  ключ от "Выдела"  -- он  висел на вилле в  кладовке возле кухни.
Выждала, пока охрана совершит свой обход и покинет территорию виллы. И после
этого вышла из  дома. День был пасмурный. Везде  уже  зажглись огни,  и  был
густой  туман.  Плащ  Симоны  за  недолгий путь  вниз по  парку  до "Выдела"
основательно намок. Она вошла в переднюю, словно имела на то полное право.
     В доме было тепло и  хорошо проветрено. На комоде рядом с вешалкой, как
обычно, стояли  свежие  цветы.  Эльвира  всячески  поддерживала  у  прислуги
уверенность  в том, что  может в  любое  время без  предупреждения вернуться
домой и должна  найти все так, как если бы вышла из дома всего на  несколько
часов.  Симона  постояла  какой-то  момент  в  нерешительности  в  прихожей,
обдумывая, с чего начать. И направилась в "утреннюю" комнату.
     И здесь  тоже  свежий  букет  цветов.  А  на столе  у  окна сегодняшние
нетронутые   газеты.   Единственная  мебель,  которая  могла  бы  ее   здесь
заинтересовать, это небольшой сервант  из вишневого дерева.  Она  по очереди
открывала  одну дверцу за другой. Все, что  она нашла, был  чайный сервиз из
майсенского фарфора на двенадцать персон, еще кое-какая посуда для завтрака,
несколько бокалов и рюмок и бутылки с разными ликерами.
     В "утренней" комнате,  помимо двери  в  прихожую, была  еще одна -- она
вела в гардеробную. Симона открыла эту дверь и обмерла от страха -- в тот же
момент  на  противоположной  стене  открылась  дверь  и  обозначился женский
силуэт.  Но уже в следующий миг она сообразила, что противоположная стена --
сплошное  зеркало. По обеим  сторонам  комнаты находились высокие раздвижные
двери.  Когда Симона открыла одну  из них, в шкафу-купе, куда свободно можно
было войти, зажегся свет.
     Она   безуспешно  обыскала  четыре  таких  шкафа  с  платьями,  бельем,
блузками, туфлями, шубами и костюмами. И  вдруг обнаружила дверную ручку  на
зеркальной стене.  Она открыла еще одну дверь -- та вела в элегантную ванную
комнату,  облицованную   мрамором  в  изумрудных  тонах.  Симона   проверила
несколько  зеркальных  шкафчиков,  выдвижных  ящичков,  набитых  косметикой,
маленький холодильник с ампулами инсулина и прошла в следующую дверь.
     Спальня Эльвиры Зенн.
     Ни  следа от холодной сдержанности, ясных четких линий  и подобранности
цветов, как в других помещениях. Здесь царил безудержный хаос из югендстиля,
барокко, бидер-майера и стиля в духе Беверли-хиллс. В комнате пахло пудрой и
тяжелыми  духами, спальня  уже наполовину  погрузилась в рано  надвинувшуюся
темень сумеречного дня.
     Симона  задернула  гардины,  зажгла  свет  и  решила  заняться  сначала
секретером.
     В общую программу договорных обязательств  частной охраны входили также
дополнительные патрульные рейды. "Вызываем дополнительный патрульный рейд на
виллу "Рододендрон", -- раздалось в переговорном устройстве, когда, закончив
работу, охранники уже въезжали в подземный гараж центральной диспетчерской.
     -- Проклятая  контрольная камера, --  выругался Армии Фрей, сидевший за
рулем.
     --  Но мы ведь можем  быть  уже дома, -- предложил Карл  Вельти. У него
было назначено свидание с хорошенькой ассистенткой зубного врача.
     -- Однако мы же еще не ушли, -- возразил Армии Фрей,  которому ни с кем
не светило свидание, разве что с собутыльниками в его постоянном кабаке, где
он  мог  бы сказать за столом: "А знаете, что сегодня опять  выкинула с нами
эта чертова контрольная камера?"
     Он развернулся и поехал назад к вилле "Рододендрон".
     --  По крайней мере остановиться  на минутку  у телефона-автомата,  ты,
зануда, в состоянии?
     --  Так  уж  сразу  и  зануда,  и  все  только потому,  что  не надуваю
работодателя.
     -- Вон телефонная будка, эй, зануда!
     Когда  они снова прибыли  на  виллу, уже совсем  стемнело.  Они открыли
ворота и доложились в домофон:
     -- Охрана. Дополнительный патрульный  рейд. --  И  направились в мокрый
парк, пробивая сетку дождя пучками света карманных фонариков.
     Дойдя  до  "Выдела", они  заметили  полоску  света в  окне  спальни  --
искрились и вспыхивали мокрые листья рододендрона.
     -- Но этот объект помечен как временно нежилой, -- сказал Армии Фрей.
     -- Только этого нам не хватало, -- простонал Карл Вельти.
     Симона совсем отчаялась. И в спальне ничего. Она погасила  свет. Стоя в
темноте, она не отрывала  глаз от секретера. Здесь  что-то все-таки не  так.
Она снова зажгла свет и поняла,  что сделала неправильно:  крышка  секретера
была поднята вверх, когда  она вошла в  комнату, а сейчас она была  опущена.
Она  захлопнула ее и повернула ключ. Но язычок не вошел, замок не запирался.
Она попробовала еще раз и еще. И когда ничего не вышло, она крутанула ключом
в другую сторону. Тот легко повернулся, и замок защелкнулся.
     Она опять погасила свет, но  снова  поглядела на секретер: опять что-то
не  так. Включив свет в третий раз, она  увидела, что боковая стенка верхней
части  секретера  отошла.  Симона   приблизилась  и  убедилась,  что  стенка
открывается, как дверка. По-видимому, поворотом  ключа  в другую сторону она
отперла  ее.  За дверкой  скрывался тайник -- полое  пространство в  двойной
задней стенке. Там и лежали девять фотоальбомов в разных переплетах.
     Симона вынула их, защелкнула потайную дверцу и потушила свет.
     Но стоило ей открыть дверь в прихожую, как ее ослепили два мощных пучка
света.
     -- Охрана. Не двигаться, -- приказал возбужденный голос.
     Оба  охранника  знали  Симону и тут  же  извинились.  Симона  извинения
отклонила.
     -- Это приятное чувство, когда охрана не дремлет. Могу я вам что-нибудь
предложить?
     Армии Фрей не отказался бы. Но Карл Вельти сухо сказал:
     --  Спасибо,  мы  на  работе. --  Если  не  мешкать,  он еще успеет  на
свидание. Армии Фрей решил  ему отомстить и стал  медленно доставать блокнот
из нагрудного кармана.
     -- Ну, тогда нам только понадобится еще ваша подпись.
     -- Оставь, в случае хозяев это не обязательно.
     -- Этот дом  был  заявлен  как временно  нежилой. -- Армии  Фрей  начал
педантично заполнять отчетный бланк: место нарушения -- спальня на "Выделе",
время нарушения
     -- 18 часов 35 минут.
     --  Мне бы  тоже  не хотелось,  чтобы вы  подали  рапорт.  Речь  идет о
сюрпризе  для  госпожи Зенн к ее  восьмидесятилетию.  -- И  она  указала  на
фотоальбомы. Армии Фрей выразил понимание.
     --  Ах,  вот что. Мы такое тоже  проделали,  когда  моему отцу стукнуло
шестьдесят. Со старыми фотографиями.
     -- Именно так, -- сказала Симона.
     -- Так, так, -- торопил его Карл Вельти.
     Альбомы  относились  к  разным  периодам. Большинство из  них  к  концу
пятидесятых
     --  началу шестидесятых годов,  на фотографиях  был запечатлен грузный,
слегка  вульгарный Эдгар  Зенн  и  юная  Эльвира,  тоненькая  и  элегантная,
казалось, державшаяся на дистанции, словно посторонняя. На отдельных снимках
можно было увидеть Томаса Коха, но нигде не было Конрада Ланга.
     В одном альбоме  были  собраны фотографии первых  послевоенных  лет. На
большинстве из них красовался Томас: в школьной форме, на теннисном корте, в
спортивном  лыжном   костюме,  верхом  на  лошади   и,  наконец,   во  время
конфирмации. На некоторых из этих снимков попадался один и тот же нескладный
мальчик, возможно, это и был Конрад.
     Второй из самых  старых альбомов был, видимо, сделан еще  до войны. Там
было  полно фотографий  самых знаменитых в  мире мест, и почти на  всех была
узнаваема молодая  Эльвира  иногда  с одним,  а  иногда с  двумя  маленькими
мальчиками.
     Самый первый  альбом  содержал  фотографии тридцатых  годов.  Почти все
снимки были сделаны на вилле "Рододендрон" или в парке рядом  с домом.  И на
них -- ребячливого вида Эльвира и стареющий Вильгельм Кох.
     А еще пустые  места с  остатками  белых  клочков  от  вырванных с мясом
фотографий.
     На следующий день  Симона сделала  лазерные  копии с тех трех альбомов,
где встречался Конрад. И -- сама не зная почему -- с  того, где были вырваны
фотографии. Затем она снова пошла  на "Выдел" и положила все девять альбомов
назад  в  тайник. Вернувшись в  гостевой  домик  около полудня, она  застала
раздраженную сестру Ирму Катирич.
     -- Не  ест,  --  с упреком  выкрикнула  та, будто  Симона  была в  этом
виновата.
     Она вошла и увидела Конрада сидящим за столом, перед ним стояли тарелка
с  нетронутыми  канелони (Короткие толстые макароны  с  начинкой.) с овощной
начинкой, стакан свежевыжатого сока из моркови, сельдерея и яблок и блюдечко
с листьями салата.
     Сестра  Ирма наклонилась, подняла  с пола салфетку и энергично повязала
ее Конраду.
     -- Так, теперь мы покажем нашей гостье', как хорошо мы умеем кушать. --
Когда  она  раздражалась,  с  ней  случались  такие   казусы:  она  начинала
разговаривать как больничная сестра, забывая, где находится.
     Конрад сорвал с себя салфетку и бросил ее на пол.
     -- Сейчас получишь, -- зарычал  он на сестру. Ирма воздела глаза к небу
и демонстративно вышла.
     -- Мне нужна твоя помощь, -- сказала Симона. Конрад удивленно посмотрел
на нее.
     -- У меня есть несколько фотографий, и я не знаю, кто на них.
     Она помогла ему  встать  (после воспаления легких он  иногда чувствовал
слабость в  ногах), и они уселись рядышком на тахте. Симона принесла альбом,
где был сфотографирован нескладный мальчик, про которого она думала, что это
Конрад.
     -- Вот тут, например. Ты не можешь сказать, кто эти люди? -- Снимок был
сделан на  колесном пароходе. Несколько мальчишек-сверстников с рюкзаками за
спиной и взрослый мужчина тоже с рюкзаком и в белой фуражке с козырьком.
     Конрад даже задумываться не стал.
     --  Вот  это  Баумгартнер,  наш  классный  учитель.  Во время  школьной
экскурсии на Рютли'. Это  Хайнц Альбрехт, это Йозеф  Биндшедлер, это Мануэль
Айххольцер, это Рихард Мартхалер,  мы звали  его  Мартели,  а толстяк -- это
Марсель фон Гунтен. Томи тот, кто без рюкзака.
     -- А почему Томи без рюкзака?
     -- У нас был один на двоих.
     -- И? Ну, как прошла экскурсия?
     -- Когда Фуррер делал это фото, дождь как раз перестал идти.
     -- А кто такой Фуррер?
     --  Учитель  географии.  А  здесь  вот  Томи  на  горной  лыжной трассе
"Ланигиро"  в Санкт-Морице. "Ланигиро"  то  же самое, что "Оригинал", только
написано задом  наперед,  это такой знаменитый  веселый оркестр,  они  часто
играли в Санкт-Морице. И я их снял.
     Конрад лихорадочно листал альбом. Все фотографии, на которых он находил
себя, он  комментировал в  мельчайших подробностях. Если не сразу  вспоминал
чье-то имя, сердился, как это делают те, с кем подобное случается редко.
     -- Ну вот, прямо вертится на языке, -- говорил он каждый раз.
     Он смог дать объяснения и к некоторым фотографиям, где его не было.
     -- Это  Томи верхом на Relampago, по-испански значит "молния". Тогда  я
был еще на хуторе у  Цельвегеров.  Когда я вернулся на  виллу "Рододендрон",
жеребца уже продали.
     По поводу  одной фотографии Томаса с двумя молодыми  людьми в пуловерах
для игры в крикет и с теннисными ракетками в руках он сказал:
     --  Это  Томас  с нашими  room-mates2 в  "Сен-Пьере",  Жаном  Люком  де
Ривьером и Питером Кортом. А я заработал retenu, потому что меня застукали в
деревне.
     -- Что такое retenu? -- спросила Симона.
     -- Арест.
     Сестра Ирма, вернувшаяся в комнату, опять начала ругаться:
     -- Сейчас вы снова заработаете retenu. потому что ничего не едите. Кони
послушно встал, сел к столу и начал есть.
     Тридцативосьмилетний  доктор  Петер  Кундерт   был  психоневрологом.  В
больнице Св.  Магдалены  он  участвовал в  проведении клинических испытаний,
которые сам  лично  считал пустой  тратой времени.  Его  ровесник  доктор Ян
О'Нейл был биохимиком.  Родом  из Дублина,  он был членом  исследовательской
группы  при  одной  фармацевтической  фирме  Базеля,  занимавшейся  теми  же
проблемами.
     Они познакомились  и  подружились.  За бокалом вина они признались друг
другу  в  своих  сомнениях.  В  поздний  час  О'Нейл  рассказал  Кундерту  о
химическом соединении РОМ-55, у которого, по его мнению, было гораздо больше
шансов. Кундерт допустил на следующий день непростительную ошибку, рассказав
обо  всем  своему шефу. Тот  воспринял это как критику  в адрес собственного
проекта. И тем  самым вероятность  испытать препарат О'Нейла в больнице  Св.
Магдалены сошла на нет.
     Лабораторные биологические тесты  РОМ-55 закончились,  и  их результаты
были   настолько  обнадеживаюши,  что  теперь   пришло  время  приступить  к
клиническим  испытаниям, безусловно, под руководством  О'Нейла, что означало
бы  конец  совместной  работы  друзей.  Поэтому  они  оба  проявили  немалую
заинтересованность,  как только услышали от доктора Штайнера о существовании
пациента с  болезнью Альцгеймера, находящегося в исключительно благоприятных
условиях частного ухода. Это могло дать им шанс, и Кундерт, не бросая работы
в больнице Св. Магдалены, принял бы участие в проекте друга. Пусть даже и не
совсем официально.
     Кундерт и  О'Нейл  оба  пришли в восторг от состояния  пациента. Утрата
навыков или явные признаки распада  речи свидетельствовали, что болезнь  уже
сильно запущена. Никакая Комиссия по вопросам  медицинской этики не  дала бы
им в таком  случае  разрешения  на  проведение  эксперимента.  Они  сидели в
комнате Симоны, как два маленьких мальчика в ожидании новой игрушки, которую
получат, если будут вести себя хорошо.
     Кундерт  был высокого  роста и  слегка  горбился, словно хотел казаться
поменьше. На  лице  его все время блуждала улыбка, он носил очки,  снимал их
при разговоре и  держал в руке.  В его черных  волосах уже пробивались седые
пряди.
     О'Нейл был  маленький и  крепкого  телосложения,  его каштановые волосы
потускнели  от  частого употребления лака, которым он пользовался,  не давая
торчать им  в разные стороны. А выражение лица было как у дворняжки, которая
не пропустит ни одной уличной драки.
     Первым заговорил Кундерт:
     --  Хотя   господин  Ланг  рассеян,   но  удивительно   восприимчив   к
окружающему, даже  если и  не  очень  ясно отдает себе отчет в том, где  и в
какое время находится. Нас он постоянно называл де Ривьер и Корт.
     --  Это его товарищи по  комнате в "Сен-Пьере",  в  сороковые  годы, --
пояснила Симона.
     -- Он говорит удивительно  живо и обладает поразительным  запасом слов.
Он  даже разговаривал  с нами  по-французски и по-английски. И это означает,
что то, что мы называем афазией, то есть распадом речи, еще не наступило или
находится в зачаточной стадии.
     --  Так было не  всегда, были периоды,  когда он не говорил  ни  слова.
Только с  момента, как я нашла фотографии его юности,  он опять проявляет ко
всему интерес и демонстрирует красноречие.
     -- Важно, чтобы в период лечения вы продолжали рассматривать с ним  эти
фотографии.
     -- А вы думаете, есть шанс его вылечить? -- спросила Симона.
     Оба доктора  посмотрели  друг  на  друга. Теперь  заговорил  О'Нейл. Он
говорил  на  хорошем  немецком,   но  с  английским  акцентом  и  редкостной
интонацией ирландцев, заканчивающих каждую фразу вопросительно.
     -- Для  мозга  больного Альцгеймером  типичны три важнейших характерных
признака: во-первых,  бляшки,  откладывающиеся на стенках сосудов  головного
мозга;  во-вторых,  чувствительные  к  воспалению нервные клетки; в-третьих,
нейрофибриллы, тонкие  волоконца  в  теле  нервной  клетки,  утратившие свои
функции.
     Симона беспомощно смотрела на О'Нейла. Он почувствовал, что должен дать
кое-какие разъяснения:
     --   Три   важнейших  альцгеймеровских   признака,  и   мы  не   знаем,
обусловливает ли один появление  другого, короче, что  из чего  вытекает. --
Господин  Ланг стал  бы  одним из  первых, на ком  мы  попробовали бы  новый
препарат РОМ-55.
     -- Чем он рискует?
     -- Тем, что болезнь будет прогрессировать.
     -- Это грозит ему и без эксперимента, -- сказала Симона.
     Октябрь. Вторая половина  дня.  Кони  стоит  перед  оранжереей  рядом с
компостной  кучей.  От  влажного  замшелого  кирпича,  из  которого   сложен
фундамент и  пол теплицы, тянет гнилью. Отсюда видна скользкая мокрая листва
на дорожке к домику садовника.
     Они условились, что  он стукнет два раза в оконное  стекло позади себя,
если  случится что-нибудь  непредвиденное.  И  что  будет  стоять  спиной  к
оранжерее  и ни  при  каких обстоятельствах не  повернет головы. Он прятал в
правой руке маленькое кругленькое зеркальце, с помощью которого шпионил.
     Нельзя сказать,  что он так уж много видел. В оранжерее царил полумрак,
и цветочные горшки  и веера убранных сюда на зиму пальм все загораживали. Но
под определенным углом зрения он иногда нечетко видел,  как мерцает в черной
зелени   оранжереи  белое  тело  Женевьевы,   покладистой  дочери   главного
садовника, -- не то грудь, не то  упругая попочка.  Про  Женевьеву говорили,
что  та позволяет делать с собой что захочешь. Одни  только фантазии на  эту
тему превращали свидания с ней в бурные и короткие встречи, во время которых
неопытные любовники лишь безнадежно распаляли себя. Кони в  число любовников
не входил. Но в последнее время,  когда он додумался до уловки с зеркальцем,
он  постепенно все  чаще видел себя в роли любовника и  представлял, что это
он, а не кто другой, дрожащими руками стаскивает с  нее розовые панталончики
-- или, может, бюстгальтер? -- и обнажает ее зад -- а может, грудь?
     Кони  стоял  перед  оранжереей  рядом  с  компостной  кучей.  Вдруг  он
почувствовал запах погасшей сигареты. Он поднял глаза и увидел рассерженного
главного садовника. Кони потерял самообладание и стукнул два раза в стекло.
     Теперь он сидел в комнате в своем кресле и ждал, что будет.
     Дверь  вдруг отворилась, и Женевьева вошла с пылесосом.  Она улыбнулась
ему  и  начала  пылесосить. Он смотрел на  нее, как она манипулирует щеткой,
медленно приближаясь к нему. Она отодвинула маленький столик, стоявший между
его креслом и тахтой, и пропылесосила коврик у его ног. Теперь она подсунула
трубку под тахту. Щетка застряла  там, и она наклонилась.  Ее зад был сейчас
на   уровне  глаз   Конрада.  На   ней   самой  --   светло-зеленый  рабочий
фартучек-юбочка, едва доходивший ей  до подколенных ямочек. Конрад знал, что
Женевьева ничего  не будет иметь  против, если он возьмется обеими руками за
подол фартучка  и поднимет  его. Он так и сделал.  Какую-то долю секунды  он
разочарованно смотрел на  смятые  цветные трусики,  затиснутые в  прозрачные
белесые  колготки,  потом услышал  крик, а потом  у  него  запылала щека  от
полученной пощечины.
     У него тут же потекли слезы.
     --  'звините,  'звините, но  не  надо  юбка  вверх, господин  Ланг,  --
запричитала  уборщица-румынка,  когда  вошла  сестра  Ирма,  наблюдавшая всю
картину по монитору.
     -- У нас пациентов не бьют, даже если они грязные похотливые старики.
     Одним из новшеств, введенных доктором Кундертом, стала запись показаний
монитора. На  сутки хватало двух  комплектов видеокассет, которые  все время
менялись, а потом перезаписывались,  если  не происходило ничего особенного.
Таким образом он имел возможность изучать записи, сделанные медперсоналом за
время его отсутствия.
     Доктора  Вирта  не  посвящали  в  планы  предстоящего эксперимента,  но
поскольку он  всегда приходил точно в назначенное время, не составляло труда
предотвратить нежелательную встречу обоих невропатологов. По  просьбе Симоны
доктора Штойбли тоже держали  в неведении. Она не склонна была полагаться на
тактичность и  сдержанность домашнего  врача  в отношениях  со  своей старой
пациенткой Эльвирой Зенн.
     Симона и  доктор Кундерт  просматривали  на  мониторе вместе с  сестрой
Раньей сделанную запись  сцены.  Конрад  Ланг неподвижно сидит  в кресле,  с
поднятой головой и улыбкой на лице. Вот слева в кадре появляется с пылесосом
в  руках   девушка-уборщица.   Отодвигает  столик,  пылесосит  под   тахтой,
наклоняется прямо  перед  его носом, и тогда Конрад, совершенно естественно,
задирает ей подол и зарабатывает за это оплеуху.
     --  Такое поведение  совершенно для  него  не свойственно,--  удивилась
Симона.
     --  В  том, что характер  пациента  претерпевает изменения, нет  ничего
удивительного для картины этой болезни.
     --  Все  из-за  фотографий, -- тихо  произнесла  сестра  Ранья,  -- тех
фотографий, которые вы с  ним разглядываете. Он  сейчас такой, какими бывают
подростки.
     -- Можно мне взглянуть на эти фото? -- спросил доктор Кундерт.
     Сестра Ранья вопросительно поглядела на  Симону.  Когда та кивнула, она
вышла  из   комнаты  и  вскоре  вернулась  с  альбомом  фотографий   периода
"Сен-Пьера". Остальные альбомы с копиями Симона держала в своей комнате.
     Кундерт просмотрел снимки.
     -- Недурное времечко в жизни мужчины, -- обронил он под  конец. -- Если
все  сложится  удачно,  мы отпразднуем  успех  раньше,  чем он  утратит  эти
воспоминания.
     Симона не  была  особо уверена, что им это удастся.  Уже  в последующие
дни, так  ей  показалось,  появились  признаки того, что  интерес Конрада  к
фотографиям угасает. И имена и обстоятельства, при которых они были сделаны,
стали как-то стираться из его памяти. Мало ей было проблем с другими людьми,
так  нет,  появились еще и свои собственные. Первые три  месяца беременности
протекли без всяких неприятных ощущений. А теперь,  на четвертом месяце, они
появились.
     -- Не волнуйтесь по их поводу, -- сказал ей врач.
     -- Скажите это моему мужу, -- ответила она.
     Сначала чрезмерная заботливость Урса  растрогала  ее, но мало-помалу он
стал  действовать ей на  нервы. Каждый  раз,  когда  она вставала  ночью, он
спрашивал:  "У тебя все  О'кей,  мое сокровище?", и если она дольше обычного
задерживалась в туалете, он стучал в дверь и шептал: "Тебе что-нибудь нужно,
мое сокровище?" Раньше он никогда так не называл ее. Скрыть от него рвоту по
утрам было трудно, и ему потребовалось немного времени, чтобы обратить это в
средство давления на нее против общения с Конрадом Лангом.
     -- Я  восхищаюсь твоим милосердием,  но сейчас пришло  время,  когда ты
должна больше уделять внимания себе. Предоставь заботу о нем специалистам!
     Это совпало к тому же с возвращением Эльвиры.
     За время ее отсутствия Симона постоянно спрашивала себя, выглядит ли на
"Выделе"  все  точно так  же. как  до ее вторжения? А вдруг альбомы лежали в
тайнике в другом порядке? Не оставили ли в них люди,  делавшие копии,  своих
предательских значков и пометок?
     Она нервничала и в тот вечер, когда Урс пригласил к ним на ужин Эльвиру
в честь  возвращения.  Симона не заметила ничего тревожного для  себя  в  ее
поведении. Эльвира  выглядела  отдохнувшей.  Ее лицо  было спокойно, покрыто
легким ровным загаром, а волосы, подкрашенные чуть светлее обычного, выгодно
оттеняли загар.
     Она спросила:
     -- Как дела у нашего больного?
     -- Соответственно обстоятельствам.
     -- Сидит и смотрит перед собой в одну точку?
     -- Нет, разговаривает.
     -- О чем?
     -- О прошлом.
     -- О чем конкретно?
     -- В настоящий момент о днях в "Сен-Пьере".
     -- Но с тех пор прошло уже больше пятидесяти лет.
     -- Он все больше углубляется в свои самые ранние воспоминания.
     -- Она дойдет с этим Кони. А ей ведь надо щадить себя. -- Урс улыбнулся
Симоне. -- Может, мы объявим обо всем?
     Симона  встала  и вышла  из  комнаты. Урс продолжал  сидеть с  дурацким
видом.
     -- Чего ты ждешь, иди за ней!
     -- Извини, видишь ли... Симона... Мы с Симоной...
     -- Я уже все поняла. Рада за вас.
     Едва Урс вышел, Эльвира тут же встала.
     Доктора  Штойбли  вдруг  вызвали совсем  поздним вечером.  Около десяти
часов он  подошел к воротам  виллы "Рододендрон" и встретился  там с высоким
молодым человеком,  тот только что нажал на  кнопку звонка в гостевой домик.
Они  кивнули  друг  другу  в знак приветствия. Из  домофона  раздался  голос
Симоны:
     -- Доктор Кундерт?
     -- Да. это я.
     --  Я могу  войти вместе  с вами?  --  спросил доктор  Штойбли. Кундерт
колебался.
     -- Я, право, не знаю, здесь довольно строго следят за предписаниями мер
безопасности. Вас ждут на вилле?
     -- Нет, сегодня на "Выделе".  Но я тоже часто бываю в гостевом домике у
нашего  пациента  Конрада Ланга.  Я  доктор  Штойбли. По  дороге  он спросил
Кундерта:
     -- Вы, вероятно, присоединились к нам недавно?
     -- Да, совсем недавно.
     -- Психиатр?
     -- Психоневролог.
     -- А доктор Вирт?
     Они дошли до развилки. Штойбли остановился, дожидаясь ответа.
     -- Очень рад был познакомиться, --  сказал Кундерт несколько поспешно и
направился по дорожке к гостевому домику.
     На "Выделе" его ждала взволнованная Эльвира.
     --  Ваш вид отнюдь не  соответствует экстренному врачебному  вызову, --
улыбнулся Штойбли.
     -- Загар  скрывает бледность. У меня поднялся сахар. И земля под ногами
качается.
     --  Вам восемьдесят,  и  вы только что спустились  с  высоты  в полторы
тысячи метров.
     -- Мне еще не восемьдесят.
     Он прошел за ней в  спальню. И пока измерял  ей кровяное давление,  она
бомбардировала его вопросами:
     -- Как у него дела?
     --  Без  изменений с позавчерашнего дня, со времени нашего последнего с
вами телефонного разговора.
     -- Вы тогда ни словом не обмолвились о его подробнейших воспоминаниях о
событиях пятидесятилетней давности.
     -- Я этого не сделал, потому  что это не так. Вашему кровяному давлению
любой может позавидовать. Например, я.
     --   Симона   говорит,   он  в  деталях  описывает  свое  пребывание  в
"Сен-Пьере".
     -- В данный момент  он опять заговорил, но несет  всякую чушь. Если она
его понимает, тогда с ней самой не все в порядке.
     -- Она беременна.
     --  В таком  случае  она не  должна  разыгрывать  из  себя посреди ночи
медсестру при молодом враче.
     -- А она это делает?
     --  Как  раз  сейчас.  Я  вошел  вместе с  ним.  Некий доктор  Кундерт,
психоневролог.
     -- А что с доктором Виртом?
     -- Я тоже хотел это знать.
     -- И?
     Штойбли пожал плечами.
     -- Ну так как у нас обстоят дела с сахаром?
     --  Я  могу  только сказать, как я  себя чувствую, -- холодно возразила
Эльвира.  Доктор  Штойбли начал копаться  в  своем  чемоданчике.  '  --  Что
случилось с доктором Виртом?
     -- Я спрошу его об этом лично.
     -- Держите меня в курсе.
     Эльвира отвернулась, когда доктор Штойбли уколол ее в кончик пальца.
     Через два дня Кундерта уволили.
     Штойбли навел справки у Вирта, какая конкретно роль отведена Кундерту в
лечении Конрада Ланга.  Вирт был наслышан  о Кундерте.  Доктор  Вирт спросил
профессора о Кундерте. Тот ничего не знал и незамедлительно вызвал  Кундерта
на ковер.
     Кундерт  принял удар  довольно мужественно  и  дал относительно честный
ответ.  Разговор длился  десять  минут. И после этого  Кундерту  был  вручен
приказ об  увольнении  без  предварительного уведомления. Основание:  грубое
нарушение условий  договора  о приеме  на  работу.  Юридические  нормы  были
соблюдены, и возразить было нечего.
     Сейчас он сидел у Симоны, сгорбившись больше обычного.
     --  Не остается  ничего  другого,  как  искать место,  и по возможности
подальше отсюда. У профессора очень длинная рука.
     --  А  вы можете  себя  представить  штатным  сотрудником среди  нашего
медперсонала? --  спросила Симона. -- Хотя бы временно. Пока не уладите свои
дела.
     -- Шеф О'Нейла не допустит меня к испытаниям.
     -- И тем не менее.
     -- А  что вам от этого  проку,  если  мы  все равно не  сможем провести
испытания?
     --  Мне  хотя бы не придется больше  видеть  физиономию  Вирта. Кундерт
улыбнулся.
     -- Это безусловно уважительная причина.
     Врач больницы  зарабатывает, конечно, немного,  но денег, выделенных на
Конрада,  тоже  слишком  мало.  Симоне  не  оставалось  ничего  другого, как
поговорить с Урсом.
     -- Ты уверена, что это снимет с тебя тяжесть забот?
     -- Наверняка. Кундерт официально будет целиком и полностью занят только
Конрадом.
     -- А что говорит Эльвира по этому поводу?
     -- Мне не хотелось бы обсуждать с ней все проблемы, вплоть до проблем с
моей беременностью.
     Этот аргумент возымел силу,  и  доктор  Петер  Кундерт  мог  немедленно
приступать к работе.
     Кони должен был оставаться лежать в постели, хотя и боялся темноты. Ему
запрещали  звать  кого-нибудь или  вставать. Иначе его заберут те  горластые
черные  мужчины  с  белыми глазами, которые таскают  уголь. Они  приходили с
тяжелыми черными мешками в подвал гостиницы, а уходили с пустыми. Однажды он
видел, как один из  них  снова вышел  с наполненным  мешком. Он спросил маму
Анну, а что у него там в мешке. "Такие же непослушные, как и ты".
     -- И что он с ними сделает?
     -- А ты как думаешь, что делают с непослушными?
     Кони  не знал, но  рисовал себе картины одну  страшнее другой. Но самое
страшное было, если ему навсегда придется  остаться в черном мешке. В вечной
темноте.  Раньше  Кони никогда не боялся темноты. Только с тех пор,  как они
попали  в  Лондон. В  Лондоне вдруг раздавался  вой  сирен,  и  потом вокруг
делалось темно. Они готовятся  к войне,  так это называлось, и по людям было
видно,  что им тоже страшно.  Собственно, он боялся воя сирен, но  поскольку
темнота была связана с этим воем, он стал бояться и темноты.
     Кони  мог, конечно,  выбирать между боязнью темноты и страхом, что  его
засекут, если он  зажжет свет.  Случалось и так,  что он  выбирал  второе  и
зажигал свет. За это мама  Анна привязала его сейчас  за ногу  к кровати. Он
слышал рядом с собой  голос мужчины, но тот  не  должен был его видеть. Если
этот мужчина увидит его, Кони попадет в черный мешок.
     Сестра  Ранья  сидела  в комнате  наверху и наблюдала  по  монитору  за
спальней  Конрада.  В  спальне было темно,  и просматривались только контуры
тела Конрада  Ланга на белеющем фоне постели. Он не двигался, но она  знала,
что он не спит.  Когда Конрад Ланг спал  на спине, как сейчас, он храпел. Но
храпа  слышно  не  было. Только  слабое дыхание  и глубокие вздохи того, кто
лежит ночью в темноте без сна. Сестра Ранья встала со  стула и тихо пошла по
лестнице  вниз.  Она  осторожно нажала  на ручку  двери в спальню. Когда она
вошла в комнату, она заметила, что он затаил дыхание.
     -- Господин  Ланг? -- позвала она шепотом. Никакой реакции. Она подошла
к кровати. -- Господин Ланг?
     Конрад  Ланг  не шевелился.  Теперь  сестра Ранья  забеспокоилась.  Она
поискала  рукой  выключатель,  который   находился   рядом  со   звонком  на
перекладине над кроватью, и зажгла свет.
     Конрад Ланг закрыл руками лицо.
     -- Я не зажигал света, мама Анна, -- сказал он умоляющим голосом.
     -- Mama Anna isn't here, -- сказала сестра Ранья и обняла его.
     Передавая  на  следующее  утро  дежурство  сестре  Ирме,  сестра  Ранья
рассказала ей о произошедшем ночью.
     -- Скажите доктору,  бесы  прошлого не дают ему спать.  Позднее Кундерт
просмотрел  с Симоной ночную запись. -- Почему  же  он так боялся  света? --
спросила Симона.
     -- Он вообще не боялся света. Боялся только зажечь его. Потому что мама
Анна запрещала ему это. Он не боится света. Он боится мамы Анны.
     Доктор Кундерт  перемотал пленку назад. До того места,  где Конрад Ланг
закрывает лицо руками и умоляет: "Я не зажигал света, мама Анна".
     -- "Мама  Анна",  --  повторила Симона. -- Есть ли у вас какая догадка,
почему он называет ее то мама Анна, то мама Вира?
     -- Возможно, на своем детском языке, -- предположил Кундерт.
     -- А может, и так: два мальчика-ровесника, и оба называют своих матерей
"мама". И это ведет к постоянной путанице. Отсюда мама Анна и мама Вира.
     Через неделю пришло  согласие Комиссии по вопросам медицинской этики на
однократное проведение испытания препарата РОМ-55 на пациенте Конраде Ланге,
шестидесяти семи лет.  Доктор  Кундерт никак не мог дождаться момента, когда
можно  будет сообщить об  этом Симоне.  Но Симона  плохо  провела  ночь. Урс
настоял на  том, чтобы вызвать доктора Шперри. Тот зашел еще до начала своих
приемных часов и прописал ей постельный режим.
     Канделярия,  домоправительница,  получила  строгие   указания:  никаких
посетителей и никаких телефонных разговоров.
     -- Но это очень важно, -- настаивал доктор Кундерт.
     -- Если доктор сказал "нет", значит, нет, -- ответила Канделярия. -- Вы
ведь сами доктор.
     Так  что  ему  пришлось дожидаться  второй половины  дня, когда  Симона
почувствовала  себя  лучше  и, несмотря  на протесты  Канделярии,  пришла  в
гостевой домик.
     --  Можно  начинать,  --  бросил на  ходу Кундерт,  когда она  вошла  в
дежурную  комнату, которая  все больше превращалась в  комнату наблюдения за
больным по телемонитору
     Симона подумала  сначала, что это относится к экрану, на  котором  было
видно,  как мучается возле  постели  физиотерапевт  с безразличным  ко всему
Конрадом.  И только  заметив,  с какой ухмылкой  он ждет ее реакции, она все
поняла.
     -- Вам дали зеленый свет?
     -- Завтра О'Нейл придет с установкой для РОМ-55. Послезавтра можно  уже
будет попробовать.
     -- Так быстро?
     -- С каждым днем промедления мы теряем все больше нервных клеток.
     Симона присела к  столу, на котором стояли кофейные чашки и термос. Она
сильно  изменилась  за  последние месяцы  --  почти  перестала  пользоваться
косметикой и  меньше  следила  за своей одеждой.  По ее  фигуре беременности
почти не было заметно.
     -- Вам уже лучше? -- спросил доктор Кундерт. Симона кивнула.
     -- Можем ли мы на вас рассчитывать?
     -- Конечно, вы можете на меня рассчитывать. Но меня больше бы устроило,
если бы вы отвели для меня время во второй половине дня.
     Любимым фото  Конрада был кабриолет "мерседес" на опушке леса. К машине
прислонилась Эльвира,  вся  в белом -- узкая миди-юбка, короткий  двубортный
жакет  с  широкими лацканами, перчатки, берет, надвинутый  на правое ухо.  И
только туфли и чулки  черные.  На  первый  взгляд кажется, что она на снимке
одна.  Но  когда  Конрад  увидел  это фото в  первый  раз, он тут же обратил
внимание Симоны на вихор  за задним левым крылом  "мерседеса": "Кони". Потом
Конрад показал на переднее левое крыло: "Томи". И там в выемке между фарой и
радиатором можно было заметить спрятавшегося и глазевшего оттуда мальчишку.
     -- "Мерседес" дает сто десять километров в час.
     С тех пор он каждый раз затаенно ждал, когда  черед  доходил  до  этого
фото,  заметит она что-нибудь или нет. И чтобы  доставить ему  удовольствие,
она никогда не находила на снимке ничего примечательного, тогда он с детской
радостью показывал ей обоих спрятавшихся мальчуганов. "Кони -- Томи". И  тут
же деловито добавлял: "Мерседес" дает сто десять километров в час".
     Если же  на него нападали  апатия  и депрессия и он отталкивал от  себя
фотографии, она  все же каждый раз могла  вытащить его из этого  состояния с
помощью  любимой фотозагадки. И если было нужно,  делала  это  несколько раз
подряд. В эту  игру Симона играла с Конрадом,  когда вошла  Ирма и доложила,
что в соседней комнате доктор О'Нейл и что он хочет с ней переговорить.
     В гостиной у стола О'Нейл и Кундерт склонились над маленьким квадратным
аппаратом  с отростком  в виде  сопла, на нем висела маска.  Она  напоминала
кислородную, применение которой  стюардессы демонстрируют  пассажирам  перед
каждым полетом.
     О'Нейл не стал тратить время на светские поклоны.
     -- Нам надо испробовать, как он на это отреагирует.
     -- А что это такое?
     -- Аэрозольный аппарат. С его помощью мы будем  вводить РОМ-55. Методом
ингаляции.
     Симона  плохо провела ночь. Спала беспокойно и  проснулась  сразу после
двух.  Она долго  боролась со  своим дыханием,  стараясь дышать ровно, чтобы
Урс,  спавший чутко, не услышал,  что она  не спит, и не начал приставать  к
ней:  "Что  с  тобой?  Тебе нездоровится?  Принести тебе что-нибудь? Позвать
врача?  Тут что-то не так. Это все ненормально. Может, нам сменить врача? Ты
мало уделяешь себе внимания. И еще это безобразие с Кони! Ты же сказала, что
с новым врачом все будет по-другому. На тебе сейчас лежит ответственность за
двоих. И это не только  твой  ребенок,  но  и мой. Принести тебе что-нибудь?
Тебе надо в ванную, мое сокровище?"
     И только заметив полоску света под дверью, которая вела в "будуар", она
увидела, что лежит в кровати одна. Она зажгла свет.
     Комната  начала  медленно кружиться, она  почувствовала,  как  набегает
слюна. Она села на краю постели и попробовала сосредоточиться на  чем-нибудь
другом.  Вдруг  ей показалось,  что  она  слышит  в  будуаре голос Урса. Она
медленно встала,  подошла  к двери и открыла ее. Урс, полусидя  на маленьком
письменном столе, держал  телефонную трубку тесно прижатой к уху и улыбался.
На появление Симоны он отреагировал  так, как если бы был застигнут на месте
преступления.  Он  тут  же  положил  трубку  и  стал  смотреть,  как  она  с
отвращением на лице закрывает за собой дверь.
     Симона еще успела дотащиться до туалета. И там ее вывернуло.
     Она не знала, сколько времени она  простояла на коленях перед унитазом.
Но  когда она,  бледная и  измученная, вернулась назад,  ее уже  ждал доктор
Шперри.  Она  повела  его в  свою  комнату  "Лауры Эшли",  даже не  удостоив
взглядом стоявшего рядом с  ним Урса. Она закрыла  дверь  и легла на канапе.
Врач измерил ей пульс и давление.
     -- Вам надо лечь в больницу, пока не станет лучше.
     -- Там мне лучше не станет.
     -- Но там мы сможем кормить вас искусственно. Вы не прибавляете в весе,
у вас происходит обезвоживание организма. Это очень плохо для ребенка.
     -- Кормить меня искусственно можно и здесь.
     --  Вам  нужен  уход  и  врачебный контроль, все это  возможно только в
больнице.
     -- Больница есть у меня и тут.
     Когда взошло солнце, Симона уже лежала в одной из двух спален на втором
этаже  гостевого  домика,  хотя  Урс и предпринял  слабую  и тщетную попытку
протеста.
     -- Успокойся, -- только и сказала она, и он тут же стушевался.


     -- Они что-то попробовали? -- спросила Эльвира упавшим голосом.
     -- Конраду Лангу в рамках клинических испытаний было введено лекарство,
по которому еще не завершены исследовательские работы, -- дал ей разъяснения
доктор Штойбли.
     -- И они имели на это право?
     --  Если ходатайствовал лечащий врач и  все  заинтересованные лица дали
свое согласие, то да.
     -- Но меня никто не спрашивал.
     --  В  этом смысле  вы не  являетесь  заинтересованным  лицом.  В  этом
качестве  выступают  лечащий  врач,  фармацевтическая  фирма,  Комиссия   по
вопросам медицинской этики и пациент. В данном случае опекунский совет.
     -- И все дали согласие?
     -- Очевидно. Эльвира Зенн покачала головой.
     -- Я думала, это неизлечимо.
     -- Так оно и есть. По крайней мере, на сегодняшний день.
     -- И Кони, возможно, будет первым, кого они вылечат?
     -- В лучшем случае он внесет свой научный вклад в дело изучения болезни
Альцгеймера.
     -- Не зная этого?
     -- Не имея ни малейшего представления.
     Единственным  событием в эти  дни в гостевом домике стал  приход Томаса
Коха. Загорелый и полный энергии, он неожиданно вырос в дверях и потребовал,
чтобы его впустили. Сестра Ирма, никогда не  видевшая  его прежде, допустила
ошибку, спросив его, кто он такой и что ему здесь надо. А он  в свою очередь
тоже не сдержался и рявкнул на нее:
     -- Не ваше собачье дело! Пропустите меня!
     Доктор Кундерт, услышав громкий спор в дверях, спас ситуацию.
     Через несколько минут Томас, раздраженный, вошел  в комнату, где лежала
его невестка. Ее вид  -- хорошенькая женщина, готовящаяся стать  матерью его
первого  внука,  -- мгновенно укротил его.  Вместо того  чтобы жаловаться на
прием, устроенный ему сестрой Ирмой, чего ему так хотелось, он произнес:
     -- Надеюсь, скоро тебе станет лучше.
     -- Я тоже надеюсь, -- вздохнула Симона. -- Ну, как там было?
     -- Где?
     -- Не знаю. Там, где ты только что был. Томас Кох мгновение помолчал.
     -- На Ямайке.
     -- Может, ты слишком много разъезжаешь?
     -- То есть как?
     -- Ну, раз ты так долго думаешь, где ты только что был.
     -- Это все возраст. -- Он засмеялся  громче,  чем нужно,  и сел на стул
рядом с ее кроватью. И тут же стал серьезным. По-отечески взял ее руку.
     -- Урс сознался мне, что ты спишь здесь не только из-за своих проблем с
беременностью.
     Симона ничего не ответила.
     -- Я намылил ему голову.
     Ей хотелось, чтобы он отпустил ее руку.
     -- Боюсь, это у него от меня. Как волка ни корми... Но в одном с Кохами
ты  можешь  быть  уверена:  когда  дело доходит  до  чего-то  серьезного, мы
выбираем наших жен. Какое значение имеет все остальное? Да никакого!
     Она отняла свою руку.
     -- Я понимаю тебя. Так не поступают, тем более когда жена ждет ребенка.
Этому нет  никакого оправдания. -- И тут  он перешел к главному: -- И тем не
менее я считаю, ты  должна выйти отсюда.  Врачи, медсестры и старый человек,
который  потихонечку умирает, --  это все удручающее  окружение  для будущей
матери. Мы отведем тебе комнату и обеспечим хороший уход. Ты сама удивишься,
как быстро встанешь на ноги.
     -- У меня здесь есть все, что мне нужно, и за мной прекрасно ухаживают.
Неверный супруг тоже далеко не идеальное общество для будущей матери.
     -- Это больше не повторится.
     -- Зато повторялось уже слишком часто.
     -- Все опять наладится.
     -- Нет.
     Это  прозвучало так, словно Симона долго обо  всем размышляла.  Хотя на
самом  деле только сейчас, в  эту секунду, ей все стало абсолютно ясно. Нет,
ничего больше не  наладится.  Никогда.  Пришло  время  задуматься,  как жить
дальше.
     -- Что это значит?
     -- Еще не знаю.
     -- Не делай глупостей.
     -- И не подумаю. Томас встал.
     -- Передать что-нибудь Урсу? Симона покачала головой.
     -- Поправляйся быстрее. -- сказал Томас и двинулся к двери.
     -- Ты был у Конрада?
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Я не знаю, о чем с ним говорить.
     -- О старых временах.
     --  Старые  времена старят  человека. --  ухмыльнулся Томас и  вышел из
комнаты. С этого момента Симона  пошла на  поправку. Внезапная  уверенность,
что она не любит Урса и не хочет дальше  жить с  ним. вернула Симоне хорошее
самочувствие.
     Насколько  внезапно  улучшилось  здоровье Симоны,  настолько  же  резко
ухудшилось оно у Конрада. Он несколько раз пытался ночью встать. Каждый  раз
это замечала сестра  Ранья, не спускавшая глаз  с монитора, она своевременно
появлялась в его комнате, предотвращая самое страшное.
     При анализе записей доктора  Кундерта обеспокоил  тот  факт, что Конрад
стал хуже говорить по-английски.  Он долго  подыскивал  слова  и  путал их с
французскими и испанскими.  Доктор Кундерт был  готов  к тому, что состояние
пациента  ухудшится. Когда в этот день Симона собралась после обеда провести
очередную  фотобеседу с  Конрадом,  он  с  особым напряжением  вглядывался в
монитор. Через две-три минуты он уже  знал,  что его опасения подтвердились.
Конрад Ланг  хотя  и проявлял  интерес  к снимкам,  которые  ему  показывала
Симона, но так. как будто видел их впервые. Он  не смог ответить почти ни на
один  стандартный   вопрос  и  не  выдал  ни  одного  из  своих  стандартных
комментариев. Симоне все время  приходилось помогать  ему  обговоренными  на
этот случай  подсказками. И все чаще  Симона бросала  растерянный  взгляд на
скрытую телекамеру.
     Когда она дошла до фотографии с "мерседесом", Кундерт вскочил со своего
стула. Он встал и подошел поближе к монитору.
     Симона задала свой обычный вопрос:
     -- А вот здесь это Эльвира?
     Конрад,  как всегда,  медлил. Но  на сей раз  явно не  для того,  чтобы
подержать  Симону в  неведении, а чтобы действительно что-то  вспомнить.  Но
потом  все же  утвердительно  кивнул и усмехнулся.  Симона  тоже  облегченно
усмехнулась, и Кундерт у монитора сделал то же самое. Конрад Ланг показал на
вихор Кони, торчавший из-за заднего левого крыла, и сказал:
     -- Томикони.
     Потом  показал на  Томи,  спрятавшегося между левой  передней  фарой  и
радиатором, и сказал:
     -- Конитоми.
     Симона  попробовала  импровизировать.  Она  показала  на  спрятавшегося
мальчика, которого Конрад до сих пор всегда называл Кони, и спросила:
     -- Кони?
     Конрад радостно покачал головой и выпалил:
     -- Томи.
     -- А сколько километров дает "мерседес"? -- спросила она.
     -- Понятия не имею.
     Кундерт и Симона рассматривали фотографию вместе.
     -- Когда вы показали на Кони, он сказал "Томикони"?
     -- А когда на Томи, то "Конитоми", -- ответила Симона.
     -- Он попытался сделать вид, что не знает больше, где кто  из мальчиков
спрятался.
     -- А почему он поменял имя, когда я хотела докопаться?
     -- Потому что к  этому  моменту он  уже забыл  свой трюк с  Томикони  и
Конитоми. Симона была обескуражена.
     -- Означает ли это, что лекарство не подействовало?
     -- Оно еще не могло подействовать. Это означает всего лишь, что болезнь
развивается своим  чередом. Но  о действии РОМ-55 нам это ничего не говорит.
Это  лишь  означает,  что  дальнейшие  связи нервных клеток  атрофировались,
прежде чем лекарство успело подействовать. Нам просто не повезло.
     -- И прежде всего Конраду.
     -- Прежде всего ему.
     Оба помолчали. Потом Симона сказала:
     -- Представьте себе, оно действует, а  там уже нет ничего живого. Такую
картину Кундерт вполне был готов себе представить.
     Кони  видел в комнате  лица. Они смотрели на него с обоев  и занавесок.
Многие были  очень злыми. Некоторые  были  любезными, но  все равно злыми. И
только немногие просто приветливыми.
     Если  он не двигался,  они не глядели на него и  не  могли  ничего  ему
сделать. Спасения от них не было, даже если выключить свет. Тогда появлялись
другие лица.  Те корчили гримасы,  когда дул ветер.  И еще приходили  звери,
садились на стул и следили за ним. Поэтому лучше было не гасить свет. Так по
крайней мере удавалось постоянно держать их в поле зрения.
     Надежды,   что  изменения  в  состоянии  Конрада  связаны  с  временным
кризисом, лопнули в ближайшие же дни.
     Не столь разочаровывающим  было  только сообщение Жозелин Жобер. Конрад
по-прежнему с увлечением рисовал акварели. Однако они становились все  более
абстрактными,  и  орфография в  надписях,  которыми  он всегда  наделял свои
картины, тоже изрядно  хромала. Почти в  каждом  втором слове буквы и  слоги
повторялись, потому что он  забывал, что  уже  написал их. "ЕвЕвропа", писал
он,  или "Ябяблонолоня". Как и прежде, он  всегда подпевал ей без слов, если
она  пела  ему  на  своем  ломаном  немецком  походные,  рождественские  или
студенческие песни.
     А  на  фотографии,  показываемые  ему  Симоной,  он  теперь  реагировал
пассивно. И больше не  говорил: "Венеция", "Милан" или "У  моря", когда  она
спрашивала его, где это  было. В лучшем случае он кивал, если она спрашивала
сама: "Это  у моря?" или "Это в Венеции?". Но теперь  она могла показать ему
фото, сделанное  в  Венеции, и  спросить:  "Это в Париже?", он  все равно бы
кивнул. Различить себя и Томаса он  тоже больше не мог. Он путался, где кто,
и  называл обоих "Томикони" и  "Конитоми". Зато Эльвиру Зенн  он  узнавал на
всех снимках и называл ее не иначе как "мама Вира".
     Симона  была  подавлена  и,  вернувшись  к  себе  в  комнату,   бросила
фотографии на стол.
     -- Я  рад,  что тебе уже лучше, -- произнес  голос у нее за спиной. Это
был Томас Кох. Он сидел  на краю постели и теперь встал.  Симона смотрела на
него выжидательно.
     -- Меня пустила сестра. Вспомнила, вероятно, что этот дом мой.
     -- Я не вернусь назад в виллу, если ты пришел за этим.
     -- Это ваши дела с Урсом. Симона ждала.
     -- Как здоровье Кони? Симона пожала плечами.
     -- Сегодня так себе.
     -- А чудодейственное лекарство?
     --  Никакого результата,  -- сказала она. -- Пока еще, -- добавила  она
быстро.
     Симона еще никогда не видела Томаса Коха  таким. От его самоуверенности
не осталось и следа. Он смущенно стоял в этой маленькой простой комнатке, не
знал, куда деть свои руки, и, похоже, был чем-то серьезно обеспокоен.
     -- Ну ты садись.
     --  У меня не  так много времени.  -- Он взял со  стола  фотографии и с
отсутствующим видом стал перебирать их. Симону охватил страх. Но Томасу явно
было безразлично, откуда они у нее.
     -- Так много воспоминаний, -- пробормотал он задумчиво.
     -- Для него с каждым  днем их становится все меньше и меньше. -- Симона
показала
     на  одного  из мальчиков под  тентом на  пляже.  Квадратный череп, узко
посаженные глаза. -- Это ведь ты, да?
     -- Ну ты же видишь.
     -- Кони больше не может  отличить вас друг от друга. Иногда он называет
тебя Кони, себя иногда Томи, а чаще говорит Томикони или Конитоми.
     -- Ужасная болезнь. -- Томас продолжал перебирать фотографии.
     -- Хочешь его увидеть?
     -- Нет, -- сказал  он как-то  поспешно.  --  Нет, может,  в другой раз.
Пойми меня правильно.
     Симона поняла. Томас  Кох  был очень  озабочен. Но только не по  поводу
Конрада Ланга, а по поводу самого себя,
     Конитоми мог бы уже лечь спать. Он устал. Но он не хотел этого. Если он
заснет, они придут и станут его колоть.
     Томикони не знал,  что лучше: если не зажигать свет, они его не увидят.
А  если  зажечь  свет, тогда  он вовремя  заметит, что они идут.  Если же он
все-таки заснет, то может пропустить момент, когда они зажгут свет. И  тогда
уже все, слишком поздно, потому что  они  уже будут здесь. Если он, конечно,
спрячется, тогда они, может, и уйдут.
     Конитоми тихонько откинул одеяло и поджал ноги. Это было не так просто.
К  левой ноге они  привязали  ему что-то  тяжелое, чтобы он не мог  убежать.
Теперь спустить ноги  с кровати.  Сначала  правую,  потом эту,  тяжелую.  Он
съехал с края кровати. И стоял возле нее. Где бы ему спрятаться?
     Слишком поздно. Зажегся свет.
     -- Не надо меня колоть, -- захныкал Томикони.
     -- Now there, now  there (Ну, ну, не  плачь!), -- успокоила его  сестра
Ранья.
     С того дня,  как  его не пустили в гостевой домик, сказав,  что  Симону
нельзя тревожить, Урс Кох  выждал без  малого четыре недели.  За это время о
самочувствии  своей жены он справлялся  через  третьих лиц. Он  обладал  уже
достаточным жизненным опытом и знал, что лучше  всего придерживаться тактики
"не бегать за женщинами, тогда они сами прибегут".
     В  случае  с  Симоной,  которую  он,  несмотря  на ее  резкий  протест,
объяснимый, по-видимому, ее беременностью, считал покладистой, такая тактика
тоже должна была сработать. И поэтому, когда его отец сказал:  "Тебе бы надо
быть к ней повнимательнее, а то как бы ей не взбрели в голову дурные мысли",
он сразу  спросил: "Самоубийство?"  Но  тот ответил:  "Развод",  и тогда Урс
только усмехнулся и выбросил это из головы. Он решил еще  немного подождать.
Но потом,  когда она по-прежнему не  давала ничего о себе знать, он подумал,
что пора сменить тактику.
     С огромным букетом ромашек -- любимыми цветами Симоны -- он  направился
к  гостевому домику, позвонил  и  попросил сестру  Ирму передать  ей, что не
уйдет, пока его не впустят. И будет ждать хоть всю ночь. Это  подействовало.
Его провели в комнату к Симоне.
     -- Я хочу извиниться и просить тебя снова вернуться ко мне, -- начал он
разговор. Это было частью его новой тактики.
     И  даже когда Симона  ответила: "Нет, Урс, в этом нет никакого смысла",
он продолжал играть свою, видит бог, не простую для него роль.
     -- Я хорошо осознаю: то, что я сделал, нельзя исправить.
     И только  когда Симона  сказала в ответ: "Нет, нельзя,  и поэтому будет
лучше, если ты и пытаться не будешь", он отклонился от продуманного текста и
вскипел:
     -- Что ж мне теперь, стреляться  прикажешь? На Симону  это не произвело
впечатления.
     -- Мне безразлично, что ты сделаешь. Я подам на развод.
     Какой-то момент  она  думала, что вот сейчас он  начнет бушевать. Но он
вдруг рассмеялся.
     -- Ты спятила! Посмотри на себя! Ты скоро уже будешь на шестом месяце!
     -- Чтобы знать это, мне не надо на себя смотреть.
     --  Как  ты  себе  это  представляешь?  У  нас  родится  ребенок  и  мы
разведемся? Все одновременно?
     -- Тебя послушать, так тебе  куда приятнее  сделать сначала одно, потом
другое, так, что ли?
     -- Ни то, ни другое. Я вообще  не хочу развода. Об этом не может быть и
речи. Я не хочу никаких дискуссий на эту тему.
     -- Отлично. Я, собственно, тоже. -- Симона подошла к двери и взялась за
ручку.
     -- Ты выбрасываешь меня из моего собственного гостевого домика?
     -- Прошу тебя, уходи! Урс сел на кровать.
     -- Я никогда не дам согласия на развод.
     -- А я подам жалобу.
     -- На что?
     -- На измену.  Причем  семикратную,  если тебе  интересно.  Урс  поднял
брови.
     -- Доказательства?
     -- Я сделаю все возможное, чтобы найти и  свидетелей, и доказательства.
Урс встал и приблизился к ней.
     -- Я не допущу,  чтобы моя беременная жена развелась со мной после двух
лет супружеской жизни, понятно? Так просто я  не сдамся.  Со мной  этого  не
случится, а значит. не случится с нами. С Кохами такого не бывает.
     -- Мне безразлично, что бывает с Кохами, а что нет, -- сказала Симона и
открыла дверь.
     --  И все только из-за того,  что  ты беременна, да? -- Симона покачала
головой. -- Из-за чего тогда?
     -- Я не хочу прожить всю свою жизнь с тобой.
     В  один из  весенних дней  --  фен  разогнал  облака,  небо заголубело,
садовники озабоченно наморщили  лбы  -- Кони  нарисовал "Дом  снежснежков  в
мае".  Симона пришла чуть раньше  на сеанс с фотографиями. У Конрада  еще не
закончилась трудотерапия -- он сидел, глубоко погрузившись в себя, за столом
и рисовал. Симона поздоровалась с ним.  он коротко кивнул ей и опять занялся
своим рисунком. Он окунул кисточку в стакан с мутной водой и начал водить ею
по листу  с акварелью.  Симона  села  и стала  терпеливо ждать. Когда сестра
сказала:
     -- Чудесно, господин Ланг,  просто превосходно, мне это очень нравится.
Можно мне показать госпоже Кох? -- Она встала и подошла к столу.
     Листок  был  еще  влажным  и  кое-где  вспучился.  Бесцветно-водянистая
облачно-серая  голубизна  на белом  фоне.  По  нему  широкий  мазок  кистью,
окруженный рыжеватыми и желтыми, равномерно жирными  мазками,  расходящимися
от него лучами. Внизу большими топорными буквами было написано по-печатному:
"КониТоми Ланг -- Дом снежснежков в мае".
     -- Действительно очень красиво, -- подтвердила Симона.
     Она села рядом с Конрадом и стала  раскладывать перед ним фотографии на
столе,  а  врач  по  трудотерапии  собирала   тем   временем  свои   "орудия
производства".  В суете,  возникшей в этот момент,  Симона не услышала,  как
вошел доктор  Штойбли.  Только  когда  она в  полном  отчаянии  при  третьем
"Томикони, Конитоми" подняла  глаза к телекамере,  она  увидела его  стоящим
близко от стола.
     В  "утренней" комнате  Эльвиры  окна  были  нараспашку. Послеполуденное
солнце  светило в самую  глубину комнаты, лучи добирались  до оттоманки, где
она сидела  рядом  с доктором Штойбли.  Он только что вернулся из  гостевого
домика и докладывал ей о дальнейшем ухудшении здоровья Конрада.
     -- Значит, сенсации в медицине не произошло. -- констатировала Эльвира.
     -- Похоже  на то.  Когда я пришел, он даже  не узнавал себя  на  старых
фото. Конитоми и Томикони -- это все, что он смог сказать.
     -- На каких старых фото?
     -- Симона показывала ему фотографии, где вы, очевидно,  путешествуете с
Томасом и Конрадом по Европе. Мальчикам, пожалуй, лет по шести.
     Эльвира молча встала и исчезла за дверью,  которая вела в  гардеробную.
Доктор Штойбли  остался сидеть, мучаясь вопросом, что  же  он такое  сказал.
Через некоторое время Эльвира вернулась с фотоальбомом.
     -- Эти фотографии?
     Штойбли взял альбом в руки, полистал его и кивнул.
     -- Очевидно, фотокопии сделаны с этих фотографий.
     Эльвира вынуждена была  сесть. Она вдруг показалась  ему такой  старой,
какой  и  была  на  самом  деле.  Доктор Штойбли  взял ее  руку за запястье,
уставился на часы и начал считать пульс.
     Эльвира резко выдернула руку.
     Доктор О'Нейл, доктор Кундерт и  Симона сидели в комнате наверху и пили
кофе. На экране монитора они видели Конрада Ланга, утонувшего в своем кресле
в гостиной. Конрад дремал. Он сегодня не завтракал и не обедал.
     Симона задала вопрос, который уже давно ее мучил:
     -- То, что  лечение ускорило процесс,  полностью исключается? Кундерт и
О'Нейл обменялись взглядами.
     --  Насколько  наука позволяет  исключать что-то полностью,  -- ответил
О'Нейл.
     -- Следовательно, полностью это не исключается? -- заметила Симона. Они
уставились  на  монитор. Конрад  Ланг  не  двигался.  Вот он  открыл глаза и
удивленно обвел ими комнату, снова закрыл их и продолжал дремать дальше.
     --  Если  удастся  остановить  процесс,  пока  Конрад  еще в  состоянии
говорить и понимать  речь, то у него есть шанс,  что оставшиеся клетки можно
будет  стимулировать  и между  ними  возобновятся  связи.  Вероятно,  у него
большие провалы в памяти, и необходимо с помощью нудной и кропотливой работы
заново  привести  в  порядок всю  систему  приобретенных  им знаний.  И  это
возможно. Мы исходим из того, что это возможно, иначе нас здесь бы не было.
     -- Просто вы хотите подбодрить меня. -- улыбнулась Симона.
     -- Мне это удалось?
     -- Немножко.
     Эльвира немедленно вызвала Томаса  и Урса к себе в кабинет,  где обычно
проводились  неофициальные заседания Совета  правления концерна.  Она  сразу
перешла к делу.
     -- Урс, твоя жена обокрала меня.
     Урса как по голове стукнули. Он решил, что речь идет о делах концерна.
     -- Я не знаю, как  и с чьей  помощью, знаю  только,  что  она завладела
фотографиями, которые я хранила здесь  в потайном месте.  -- Она показала на
альбомы, лежавшие на столе. Урс взял  один из них и принялся листать. -- Она
как-то проникла сюда  и сделала  с них копии. Доктор  Штойбли видел, как она
разглядывает их с Кони.
     Томас тоже взял альбом и стал листать его.
     -- А зачем ей это понадобилось?
     -- Она хочет стимулировать его  память, откуда я знаю зачем. Это  якобы
может  помочь  восстановить  его   восприятие   реальности.  Окружающей  его
действительности.
     -- Ты так предполагаешь или ты знаешь это?
     -- Она постоянно приставала ко  мне, чтобы я дала ей фотографии прошлых
лет. И к Томасу тоже. Ведь так, Томас?
     Томас сосредоточенно разглядывал фотографии в альбоме. И поэтому сейчас
поднял голову и переспросил:
     -- Что?
     Эльвира отмахнулась от него и снова накинулась на Урса:
     -- Я хочу получить фотографии назад, и притом немедленно!
     -- Но они и так у тебя, она же только копии сделала, ты сама только что
это сказала.
     -- Я не хочу, чтобы она копалась в нашем прошлом вместе с Конрадом! Урс
покачал головой и еще полистал альбом.
     -- А почему здесь так много фотографий вырвано? Эльвира отобрала у него
альбом.
     -- Верни мне фотографии!
     Томас засмеялся и ткнул Урсу под нос альбом, который он разглядывал:
     -- Что ты тут видишь?
     -- Эльвиру перед "мерседесом".
     -- А меня и Кони нет? -- широко ухмыльнулся он.
     Эльвира вырвала альбом у него из рук.
     Томас обалдело посмотрел  на нее.  А потом перегнулся к своему  сыну  и
сказал:
     -- "Мерседес" давал сто десять километров в час.
     -- Принеси мне фотографии! -- приказала Эльвира и встала.
     -- А что,  в прошлом есть что-то такое,  чего  нельзя  знать другим? --
спросил подозрительно Урс.
     -- Принеси мне фотографии! Урс встал, раздраженный.
     -- А я-то думал, речь идет о фирме Кохов.
     -- И о ней тоже. -- Эльвира вышла из комнаты.
     -- Она явно стареет, -- сказал Томас своему сыну.
     Кони сидел в  своем кресле в гостиной в  халате. Одеть  его сегодня  не
удалось. Когда Симона вошла, он никак  не отреагировал на это. И на  то, что
она пододвинула стул и села рядом с ним.
     -- Кони, -- начала она, -- у меня  тут есть несколько новых фото, и мне
нужна твоя помощь, чтобы разобраться в них. -- Она открыла альбом.
     На  первой  фотографии  была запечатлена молодая Эльвира в зимнем  саду
виллы "Рододендрон". В длинной, ниже колен, юбке и свитерочке без рукавов.
     -- Вот эта женщина, например, -- кто она?
     Конрад даже не взглянул. Симона поднесла фотографию к самому его лицу.
     -- Эта женщина? Кони вздохнул.
     --  Фройляйн Берг,  --  ответил  он, словно  имел дело  с  непонятливым
ребенком.
     -- Ах, а я думала, это Эльвира.
     Кони покачал головой, удивляясь ее тупости.
     Рядом с фото Эльвиры осталось белое пятно, где раньше была наклеена еше
одна фотография. Симона перевернула страницу. На следующем снимке вилла была
видна с южной стороны: лестница, ведущая на террасу, а на ней  --  Вильгельм
Кох.  В  светлых брюках,  белой рубашке с галстуком, в темном жилете, но без
пиджака.
     -- А этот мужчина?
     Кони уже смирился с тем, что должен  объяснять этой женщине,  без конца
пристающей к нему с вопросами, самые элементарные вещи.
     -- Папа-директор, -- ответил он терпеливо.
     -- Чей папа?
     -- Томитоми.
     На  другой  странице  рядом  с  вырванной  фотографией  был  запечатлен
павильон -- рододендроны вокруг еще совсем маленькие. У чугунных перил стоят
две старые женщины в шляпах с широкими полями и бесформенных, висящих на них
мешком, длинных, почти до земли, платьях.
     -- Тетя Софи  и тетя Клара, -- объявил  Кони, не дожидаясь вопроса. Его
интерес  проснулся.   Доктор   Кундерт   у  монитора  отметил  это  с  явным
облегчением.
     Страницу  за  страницей  Симона  просмотрела с  Конрадом все фотографии
старого альбома. Снимки парка, "папы-директора", "фройляйн Берг", "тети Софи
и тети Клары". И белые пятна от утраченных фотографий.
     На  одном  из   самых  последних  Эльвира  была   в  цветастом   летнем
платье-костюмчике  с короткими рукавами, она стояла у балюстрады на террасе.
Рядом с  ней Вильгельм  Кох, положивший -- чего не  было прежде  ни на одной
фотографии -- руку по-хозяйски ей на талию.
     -- Папа-директор и мама, -- прокомментировал Конрад.
     -- Чья мама?
     -- Томитоми, -- вздохнул Конрад Ланг.
     -- Фройляйн Берг -- мама Томитоми?
     -- Теперь уже да.
     С последним фото произошло  нечто  неожиданное. На нем была запечатлена
цветочная грядка вдоль живой  изгороди и кадка  с цветущим  олеандром,  ради
которого,  очевидно,  и делался снимок.  Кони  долго  и  внимательно  изучал
фотографию. Наконец изрек:
     -- Папа-директор и Томи.томи. Симона взглянула на телекамеру.
     -- Папа-директор, -- Кони указывал на какое-то место  посреди олеандра,
-- и Томи-томи. -- Он ткнул пальцем чуть ниже того места.
     Когда  Симона вгляделась  повнимательнее,  ей  стало ясно, что фотограф
забыл перевести пленку и дважды снял на один и тот же кадр. В живой изгороди
она  различила едва  заметный контур круглой головы Вильгельма  Коха.  А  на
коленях у него силуэт ребенка.
     Доктор Кундерт  и Симона долго  сидели над фото,  пытаясь понять ответы
Конрада Ланга. То, что в девичестве  Эльвира Зенн носила фамилию Берн ни для
кого не являлось секретом. Но если маленький Конрад знал это, значит, он был
знаком  с  Эльвирой  до того, как  его  мать Анна  Ланг  приступила  к своим
обязанностям служанки  на вилле  "Рододендрон". К тому  времени Эльвира  уже
была женой директора Коха. Конечно, ничего  невероятного  в том, что молодая
Эльвира, став  женой  пожилого  мужчины, пригласила  в  служанки  кого-то из
старых знакомых, чтобы скрасить жизнь, не было.
     Гораздо сильнее  поразило их двойное изображение. Чем  больше привыкали
глаза и  чем  лучше они могли различить  другую, более слабую картинку, тем,
казалось, отчетливее  она проступала.  В том. что мужчина не  кто иной,  как
Вильгельм Кох, сомнений быть не могло. А вот ребенок на Томаса похож не был.
Ни характерного квадратного черепа, ни  узких, близко посаженных  глаз. Если
малыш на  кого-то  и  походил,  то  скорее на Конрада Ланга  на его  детских
снимках.
     --  Почему  во всем  альбоме нет ни  одного  фото маленького Томаса? --
спросил доктор Кундерт.
     -- Может, это как раз те, которые были вырваны?
     -- А почему кому-то понадобилось их вырывать? Симона  произнесла  то, о
чем они оба вдруг подумали:
     -- Потому что ребенок на тех фотографиях не Томас Кох.
     Той же ночью Урс позвонил Симоне.
     -- Мне надо с тобой поговорить. Я сейчас приду.
     -- Нам нечего обсуждать.
     -- А что ты скажешь про фотографии, которые украла у Эльвиры?
     -- Я только брала их на время, чтобы сделать копии.
     -- Ты вломилась к ней в дом.
     -- Я открыла дверь ключом.
     -- Ты вторглась в ее  личную жизнь. За то. что ты сделала, нет никакого
прощения.
     -- Я и не прошу о прощении.
     -- Но сейчас ты немедленно вернешь все фотографии!
     -- Она боится этих фотографий. И постепенно я начинаю понимать почему.
     -- Почему?
     --  Здесь  что-то  не так. В ее  прошлом. И она  опасается,  что Конрад
вытащит все на свет божий.
     -- Что такого может вытащить на свет божий больной человек?
     --  Спроси Эльвиру! Спроси  ее. кто  был  на  фотографиях, которые  она
вырвала!
     Томи  тихонько  лежал  на  торфе в сарайчике  садовника, тепло  укрытый
джутовыми мешками, и  боялся  пошевелиться. В парке все было под снегом, а с
неба падали fazonetli. Она ищет его!
     Если найдет, то кольнет и его тоже. Как папу-директора. Он все видел.
     Он проснулся, потому что  папа-директор разговаривал  так.  как  всегда
после шнапса. Громко и  не как обычно. Он слышал, как папа-директор поднялся
по лестнице и начал громыхать и бушевать в той комнате, где спали он и мама.
     Томи встал и посмотрел  в  щелочку  в  дверь --  она  всегда оставалась
приоткрытой, пока они не легли в  постель. Его мама и мама Кони, поддерживая
папу-директора  под руки, провели его в спальню и посадили на кровать.  Мама
Кони протянула ему шнапс.  Они раздели его  и уложили  в постель. Потом мама
Кони уколола  его иглой. Они накрыли  его, потушили свет и вышли из комнаты.
Кони открыл дверь  пошире и  подошел к папе-директору. От него  сильно пахло
шнапсом. Свет вдруг зажегся, это вернулась мама Кони. Она взяла его за  руку
и отвела в детскую.
     -- Почему ты уколола папу-директора? -- спросил он.
     -- Если ты еще раз такое скажешь, я и тебя уколю, -- ответила она.
     Рано утром он услышал множество голосов в соседней комнате. Он вылез из
кровати, чтобы посмотреть, что там такое. Там было полно людей, и  среди них
его мама и мама Кони. Папа-директор лежал в кровати не двигаясь.
     Тут его увидела мама Кони и увела из комнаты.
     -- Что с папой-директором? -- спросил он.
     -- Он умер, -- ответила она.
     За окном падал снег. Он рос все выше и выше.  Падал на крыши и деревья.
Томи закрыл  глаза. Здесь она его не найдет. Но, проснувшись,  почувствовал,
что ему больно руку. а когда посмотрел на нее, то увидел, что рука привязана
и из нее торчит игла. Значит, она все-таки нашла его!
     Он выдернул иглу. Зажегся свет. Он закрыл глаза.
     -- Не надо меня колоть!
     И на  "Выделе" свет тоже еще горел. Урс пришел к  Эльвире очень поздно.
Они сидели в салоне. В камине мерцали остатками огня последние угли.
     --  Она говорит, ты боишься этих фотографий, потому что что-то не так в
твоем прошлом. Ты опасаешься, что Кони это вспомнит.
     -- Что может быть не так в моем прошлом?
     Урсу трудно было бы сейчас сказать, обеспокоена Эльвира или нет.
     -- Она  просила  тебя спросить, кто был на  тех  фото, которые вырваны.
Нет,  вот теперь видно, что она беспокоится.  -- Не знаю,  что  она  имеет в
виду.
     -- А я знаю. Я видел этот альбом у тебя. Тот, где вырваны фотографии.
     -- Не помню. Вероятно, я там сама себе не нравилась.
     Эльвира  взглянула  на  Урса.  Он был не такой, как отец. Не  уходил от
проблем. Хотел точно знать,  что  на него надвигается, чтобы вовремя принять
нужные  меры. Урс Кох -- тот самый человек,  который нужен  заводам Коха. Он
сохранит их  и поведет дальше как надо, продолжая  ее  дело.  Высок  ростом,
здоров и не подвержен никаким сомнениям.
     --  Если есть  что-то,  что я должен  знать, ты обязана сказать  мне об
этом. Эльвира кивнула.
     На  следующее утро Эльвира пришла в гостевой домик. Симона находилась с
доктором Кундертом  у  Конрада.  Они  как  раз  пытались  уговорить  Конрада
позавтракать.  Но тот только лежал, уставившись в потолок. Вошла сестра Ирма
и сказала:
     -- У дверей стоит госпожа Зенн и говорит, что хочет видеть госпожу Кох.
Симона и Кундерт обменялись взглядами.
     --  Проводите ее  сюда,  -- сказала  Симона.  Очень скоро  сестра  Ирма
вернулась назад.
     --  Она  не хочет входить,  вы  должны выйти к  ней,  говорит она.  Она
довольно сильно рассержена.
     -- Если она хочет видеть меня, пусть придет сюда.
     -- И я должна ей такое сказать? Да она убьет меня на месте.
     -- Вы посильнее ее будете.
     Сестра Ирма вышла и довольно долго не появлялась. Когда  она вернулась,
Эльвира была с ней. Бледная и  рассерженная.  Она проигнорировала Конрада  и
доктора Кундерта и как столб застыла перед Симоной. Ей требовалось собраться
с силами, прежде чем она смогла заговорить.
     -- Дай мне фотографии! Симона побледнела.
     -- Нет. Мы их используем в терапевтических целях.
     -- Немедленно отдай мне фотографии!
     Обе  женщины  в  упор смотрели друг  на друга.  Ни  та,  ни  другая  не
собирались уступать. Вдруг с кровати раздался голос Конрада:
     -- Мама, почему ты уколола папу-директора?
     Эльвира не взглянула на Конрада. Ее  взгляд заметался от  сестры Ирмы к
доктору Кундерту и от него к Симоне. Потом она резко повернулась и  вышла из
комнаты. Симона подошла к постели Конрада.
     -- Она уколола папу-директора?
     Конрад приложил палец к губам.
     -- Тcсс...
     Весь день  Эльвира провела в своей  спальне, никого к  себе  не пуская.
Вечером,  когда   пора  было  колоть  инсулин,  она  подошла   к  маленькому
холодильничку в ванной комнате, достала шприц-ручку, поднесла его к раковине
и нажала пальцем  сверху.  Потом открыла оба  крана и  надолго оставила течь
воду.
     Томи лежал в  кроватке  и плакал. Но только  совсем тихонько. Если  его
услышит мама  Кони, она придет и уколет его. Она так сама сказала. Мама Кони
спала теперь рядом.  Поэтому вполне возможно, что она его слышала. Ее теперь
звали  мама Анна. А  маму -- мама Эльвира. Потому что и маму Кони и его маму
они оба  называли мамами, и по-другому никак  нельзя  было разобраться, кого
они имеют в виду.
     Томи плакал, потому что его заставили спать в кроватке Кони и в комнате
Кони.  Это была  такая игра. Томи изображал иногда Кони, а Кони --  Томи.  И
тогда Кони спал в кроватке Томи, а Томи  укладывали в кроватку Кони. Но Томи
не любил эту игру. Комната Кони находилась в  домике позади виллы, где спала
его мама. Мама Анна. А Томи боялся ее. Он услышал  спор голосов на лестнице.
Дверь отворилась, и зажегся свет.
     -- Не надо колоть! -- сказал Томикони.
     --  Никто  не  собирается тебя  колоть, детка,  -- сказал  голос. -- Мы
отнесем тебя сейчас в твою кроватку.
     Томи  обрадовался.  Это была  не мама Анна.  Это были тетя Софи  и тетя
Клара.
     Эльвира полулежала в своей  гигантской кровати,  обложившись подушками.
Мучительный фен наконец-то  прекратился,  март и природа одумались и вошли в
свои  берега.  Урс сидел в маленьком мягком кресле у  края  постели. Эльвира
вызвала его к себе, потому что хотела сообщить ему нечто важное.
     -- Ты вчера спросил меня, есть ли в моем прошлом такие веши, которые ты
обязательно должен знать. Да, такие вещи есть.
     Когда  через  два  часа Урс стоял  и  смотрел из окна виллы на гостевой
домик, он уже не был таким спокойным и беспечным, как  при Эльвире. Уходя от
нее, он поздоровался с доктором Штойбли, встретившимся ему на пути.
     Эльвира  позвонила  доктору  Штойбли   и  назвала   ему   цифры  своего
самостоятельно проведенного анализа.
     -- Что-то здесь не так, -- сказал он и тут же отправился к ней.
     Проверив у нее  сахар,  он наморщил лоб  и  вынул  инсулиновый  шприц с
ампулой   альтинсулина  --   препарата   быстрого   и  короткого   действия,
применяемого   при   обнаружении  абсолютной  недостаточности   инсулина   в
организме. Он выпустил из иглы воздух и сделал ей инъекцию в ногу.
     -- Не думаю, чтобы вы съели килограмм шоколадных конфет. Эльвира только
махнула рукой. Она терпеть не могла сладкого.
     -- И вы уверены, что регулярно делали уколы инсулина?
     -- Думаю,  что  да. Но  будет  лучше, если вы  проверите, я уже  старая
женщина. Лекарство в ванной, в холодильничке.
     Доктор Штойбли направился в ванную комнату. Эльвира  перегнулась  через
край кровати и запустила руку  в  его  чемоданчик. Когда он через  некоторое
время вернулся, на лице его отражалось недоумение.
     -- Похоже, все точно. Записи и число пустых ампул совпадают. Я отправлю
одну пустую в лабораторию.
     Доктор Штойбли пообещал зайти к ней завтра еще раз.
     Оставшись  одна,  Эльвира  сунула  руку  под  одеяло,  вытащила  оттуда
инсулиновый шприц и положила его на секретер.
     Симона  и  доктор  Кундерт заняли  столик  в  одном  из  многочисленных
"fresco"  --  этих  захудалых  харчевнях-гостиницах,  которым  новые хозяева
вернули  их  изначальную суть: покрасив  стены в  белый цвет и  накрыв столы
бумажными  скатертями, они  превратили их  с  помощью приветливой обслуги  и
незамысловатых блюд интернациональной  кухни в  симпатичные  заведения.  Они
заказали салат  по-гречески  и  мексиканские  кукурузные  лепешки  с  мясной
начинкой  и  бобами.  Кельнерша  обращалась к ним  на  ты, и  Симона сказала
доктору Кундерту:
     --  Похоже, мы здесь единственные, кто  разговаривает  друг с другом на
вы. И с этого момента они перешли на ты.
     -- О чем я  тебя  давно хотел  спросить: почему ты все это делаешь  для
него? Он ведь тебе совсем чужой.
     -- Сама не знаю. -- Она задумалась.  --  Мне  его просто жалко.  Он как
старый  отслуживший плюшевый  мишка.  Его  время от  времени вытаскивают  со
скуки, чтобы однажды вышвырнуть на помойку окончательно. Разве это жизнь для
человека?
     Кундерт  кивнул.  Глаза Симоны наполнились слезами. Она вынула из сумки
платок и вытерла слезы.
     --  Извини,  со  мной  это  теперь  часто  бывает,  с  тех  пор  как  я
забеременела. Как ты думаешь, кто был на вырванных фото?
     -- Конрад Ланг, -- ответил Кундерт не колеблясь.
     -- Мне тоже так кажется. Кундерт налил себе вина.
     -- Этим и  объясняется, почему он  путает на ранних фотографиях  Кони и
Томи.
     -- Мне он сказал, что все выглядит так, будто он Кони, а на самом  деле
он -- Томи.
     -- Как это может быть?
     --  В четыре  года  все  возможно: Томикони, Конитоми, мама  Вира, мама
Анна. Кундерт разволновался.
     --  Значит, обе женщины задурили малышам головы  и так долго  играли  с
ними  в подмену имен, пока  те  окончательно не  запутались и  уже больше не
помнили, кто из них кто. И тогда они поменяли детей местами.
     - Но зачем было этим женщинам менять детей местами?
     --  Ради  ребенка   Анны  Ланг.  Чтобы   он  унаследовал  заводы  Коха.
Складывающаяся картина была тем не менее лишена для Симоны всякого смысла.
     -- С  какой  стати  пришло Эльвире в голову сделать  такое в угоду Анне
Ланг? -- Кафе  заполнилось людьми. Негромкие голоса и смех беззаботных людей
на звуковом фоне из танго,  бельканто  и  рок-музыки поглотили чуть  слышные
слова  Симоны: -- Тогда,  сообразно с  этим.  Кони  --  подлинный  наследник
заводов Коха.
     Даже и не в такой  уж ранний для аперитива час бар  в отеле "Des Alpes"
оставался полупустым  --  несколько  человек,  живших  в отеле,  кое-кто  из
бизнесменов, одна парочка, отношения которой еще не  настолько продвинулись,
чтобы  показываться  в  более многолюдных местах,  и сестры  Хурни,  которые
воспользовались паузой в игре пианиста и  обстоятельно  изучали поданный  им
счет. Работавшую только днем  Шарлотту уже сменила Эви, ей тоже явно было за
пятьдесят,  но  она,  судя  по  ее виду, была одной  из  тех  немногих,  кто
регулярно посещал  солярий отеля.  Ушедшего  пианиста прекрасно  заменял Дин
Мартин. Он пел: "You're nobody till somebody loves you" (Ты никто, пока тебя
кто-нибудь не полюбит).
     Урс Кох  сидел в  нише  с Альфредом Целлером.  Перед каждым  стояло  по
стакану виски -- у Урса  со льдом, у Альфреда со  льдом и содовой. Они знали
друг друга с  юных  лет. Оба в одно  время учились  в "Сен-Пьере", как и  их
отцы. Альфред поступил после интерната на юридический и стал потом  работать
в  знаменитой фирме отца. Помимо  того,  что Альфред обслуживал концерн,  он
стал еще личным советником-юристом  Урса  и,  насколько позволяла  ситуация,
также и  его другом. Урс позвонил ему и спросил,  не свободен ли он случайно
сегодня вечером. "Случайно да", -- ответил Альфред, тут же махнув  рукой  на
театральную премьеру.
     Урс не знал, как начать.
     -- Жалко старый комод, -- произнес Альфред, чтобы хоть что-то  сказать.
Урс не понял, что он  имеет в виду,  и тогда  тот пояснил: --  Да отель "Des
Alpes".   Вот  уже  сколько  лет  они  не  могут  вылезти  из  долгов.  Банк
"Национальный кредит" отказал им в ипотечной ссуде. А это означает,  что они
хотят  забрать отель, чтобы впоследствии превратить его в учебный центр. Мне
будет как-то не хватать этого бара. Здесь так спокойно, можно  все обсудить.
И достаточно  шумно, чтобы  не  быть  услышанным. Здесь мы среди  своих. Урс
уцепился за его слова.
     --  То, что я хочу спросить тебя, должно остаться между нами.  Тебе это
покажется  странно  и,  возможно, даже подтолкнет к ложным  выводам.  Но  ты
рассматривай это  как чисто теоретическое  обсуждение  проблемы.  Большего о
причинах этого разговора я тебе  сказать не могу,  кроме одного: все не так,
как ты подумаешь.
     -- Ясно.
     -- Сценарий таков: одна молодая женщина выходит  в тридцатые годы замуж
за состоятельного фабриканта, вдовца с пятилетним сыном. Через год фабрикант
умирает. Завещания  с назначением наследника нет, единственными наследниками
являются его жена и его сын. Она подменяет ребенка на  сына своей подруги, и
это  проходит  незамеченным.  Что  будет, если  сегодня эта  афера  выплывет
наружу?
     -- С какой такой стати?
     --  Да нет, ну просто  как  предположение.  Так что  же  будет? Альфред
задумался на мгновение.
     -- Да ничего.
     -- Ничего?
     -- Через десять лет мошенничество подпадает под действие закона о сроке
давности.
     -- Ты в этом уверен?
     -- Ну я же знаю, каков срок давности для мошенничества.
     Урс помешивал в стакане пластмассовым жирафом. Кубики льда позвякивали.
     --  Дополнительный  вопрос,  еще  более  гипотетический:  муж  умер  не
собственной смертью,  в  этом  ему помогла немножко жена, что  тоже никем не
было замечено.
     -- Срок  давности для  убийства -- двадцать лет, для  мошенничества  --
десять. Если в течение  этого  времени  ничто не всплыло наружу, считай дело
закрытым.
     -- А наследство?
     -- Жена  как убийца пожизненно объявляется недостойной наследовать. Это
означает, если сегодня что-то раскроется, она автоматически теряет все права
на наследство.
     -- И должна возвратить все законному наследнику.
     -- С правовой точки зрения --- да. Урс кивнул.
     -- Так я и думал.
     --  Но если она  этого не  сделает,  тот  никаких прав  не имеет.  Срок
давности для иска о наследстве истекает через тридцать лет.
     -- А фиктивный сын?
     -- Ну, тут вообще  не  о чем  говорить.  Для этого срок истек уже через
десять лет. И поскольку он не несет никакой ответственности за то, что его в
детском  возрасте обменяли на  другого  ребенка, его  даже  нельзя  признать
недостойным наследовать.
     -- Ты уверен? -- Урс сделал знак барменше. Альфред Целлер усмехнулся.
     --  Наше  право наследования защищает имущество и состояние куда лучше,
чем права
     наследников.
     -- Повторить то же самое? -- спросила Эви.
     Примерно в то же время Эльвира Зенн стояла в ванной, одетая к выходу, и
набирала содержимое инсулинового шприца, украденного ею у доктора Штойбли, в
три обыкновенных.
     Она завернула их в сухую кухонную салфетку и спрятала у себя в сумочке.
Затем  вышла,  вынула  из  вазы  в  гардеробной   букет  весенних  цветов  и
направилась  в   парк.   Фонари,  окаймлявшие   дорожку,   петлявшую   между
рододендронами, стояли на моросящем дожде в ореоле желтого сияния.
     Конитоми  лежал в кровати. В кровати  над  ним лежал Томикони. Обе мамы
спали рядом. Кровати тряслись  и качались. Они  ехали ночью  на поезде.  Они
отправились в  длинное путешествие. Было темно, штора на окне опущена. Когда
поезд  останавливался,  за окном слышались  шум  и  голоса, а за дверью шаги
людей, возбужденно говоривших друг с другом.
     Через какое-то  время кровати дергались,  что-то  вздыхало и визжало, и
поезд  опять стучал  колесами и катился  дальше. Сначала медленно, потом все
быстрее  и  быстрее.  Тук-тук-тук,  тук-тук-тук,  тук-тук-тук.  У  него  и у
Томикони было теперь по  две мамы: мама Анна и  мама Вира.  Это чтобы они не
грустили, что у них нет больше ни одного папы и никаких тетей.
     Но ему все равно было грустно. А Томикони'-- нет.
     Сестра Ранья очень удивилась, когда, открыв дверь, увидела пожилую даму
с огромным букетом в руках.
     -- Я Эльвира Зенн. Мне захотелось принести для  господина Ланга немного
цветов. Он еще не спит?
     -- Он уже в постели, но, думаю, еще не заснул.  И наверняка обрадуется,
что вы пришли.
     Она  впустила Эльвиру Зенн, взяла у нее цветы и помогла ей снять мокрый
плащ. Потом постучала в дверь к Конраду и открыла ее.
     -- Сюрприз, господин Ланг.
     Конрад еще  раньше закрыл глаза. Но, услышав голос сестры Раньи, открыл
их. Увидев, однако, Эльвиру, он тут же снова, закрыл их.
     -- Он очень устал, потому что он  ничего  не ест, --  прошептала сестра
Ранья.
     -- Я просто немножко посижу здесь, если вы не возражаете.
     Поставив цветы в вазу и  внеся их в комнату, Ранья увидела, как Эльвира
сидит на стуле у края постели и смотрит на спящего Кони. Картина  растрогала
Ранью. Она радовалась, что старая женщина все же опомнилась и пришла к Кони.
Выйдя за дверь, она переборола в себе естественное  желание  понаблюдать  за
ними сверху  по  монитору  и  решила скромненько посидеть  в гостиной,  пока
посетительница уйдет.
     Симона  Кох  и Петер Кундерт пили уже  по  третьей чашке кофе. Бумажная
скатерть  на столе  была исписана  вкривь  и вкось  разными  математическими
значками и словами. "Конитоми --" Томикони" стояло в одном месте и "Томи --"
Кони"  и  "мама Вира <-> мама Анна"  в другом. Кундерт лучше соображал, если
видел  все это  перед глазами.  Чем дольше они об этом  говорили, тем больше
прояснялся смысл всего.
     --   Вот   почему   такое   долгое   путешествие.   Чтобы   без   помех
перепрограммировать детей, -- сказала Симона.
     -- И  чтобы Эльвира могла  уволить  всю прислугу и взять по возвращении
новую, -- высказал предположение Кундерт.
     --  А потом ей еще надо было держать мальчиков подальше от обеих старых
теток. Те определенно все бы заметили.
     -- А почему они ничего не заметили после их возвращения?
     -- Возможно, они уже умерли. Обе выглядят на фотографиях очень старыми.
     Кундерт написал: "Тети -- когда?", оторвал клочок скатерти с  записью и
сунул его  к  другим в нагрудный  кармашек рубашки. Кафе опустело. Но  потом
пришло  время,  когда  заканчиваются киносеансы,  и маленький зальчик  вновь
заполнился.
     -- Одно  только никак не вписывается в схему, --  ломал голову Кундерт.
--  Анна Ланг.  Или скорее  даже  так:  что побудило Эльвиру предпринять эту
подмену детей?
     -- Он  назвал  ее  "мама".  "Мама,  почему ты  уколола папу-директора?"
Кундерт немного колебался.
     -- Может, она что-то вколола Вильгельму Коху?
     -- Она убила его, -- твердо заявила Симона.
     -- Может, это все-таки удастся исключить?
     Он написал:  "Причина  смерти  Коха???", вырвал клочок  и  убрал его  к
остальным.
     -- Думаю, сейчас нам лучше вернуться, -- сказала Симона.
     Через два часа после того как ушла Эльвира Зенн, сестра Ранья заметила,
что. с Конрадом  Лангом творится что-то неладное. Взглянув, как  полагалось,
на  пациента,  она  увидела, что тот  лежит,  обливаясь  потом, бледный  как
мертвец, сердце его бешено колотится, и  сам он дрожит  всем телом. Его губы
двигались,  он  пытался что-то сказать. Она  приблизила  ухо вплотную к  его
губам, но услышала только бессмысленное бормотание и мычание.
     -- What's the matter, baby, tell me, tell  me!(В чем дело, детка, скажи
мне, скажи мне) -- Она пыталась прочесть слова по его губам.
     -- Angry?  Why are you angry, baby?  (Сердишься? Почему  ты  сердишься,
бэби).
     Конрад затряс головой. И снова попытался что-то сказать.
     -- Hungry? You are hungry? (Голодный? Ты голодный, бэби?)
     Конрад Ланг кивнул.
     Сестра  Ранья выбежала и  вернулась  с  банкой засахаренного миндаля  в
медовом  сиропе.  Открутив  завинчивающуюся  крышку,  она  выудила  капающий
миндаль и положила его ему в рот. За ним другой. А потом и следующий. Конрад
проглатывал миндаль с  такой жадностью,  какой  она еще  не  наблюдала ни  у
одного больного.  Может,  разве  что иногда у диабетиков,  у  которых  вдруг
внезапно резко падает содержание сахара в крови.  Но  Конрад Ланг диабетиком
не был.
     Странным было только одно:  чем больше засахаренного  в меде миндаля он
съедал,  тем  лучше  себя  чувствовал.  Его  пульс нормализовался,  обильное
потение прекратилось,  и  он  снова  слегка  порозовел. Сестра Ранья  только
сунула  последний миндаль Конраду в рот, как открылась дверь  и вошли доктор
Кундерт и Симона. Оба облегченно вздохнули.
     -- Чары сестры Раньи опять подействовали, -- сказала  Симона, -- Конрад
снова ест.
     Сестра  Ранья  рассказала,  что  случилось.  Все  симптомы  говорили  о
гипогликемии. Доктор Кундерт  измерил  содержание сахара  в крови  Конрада и
установил, что оно по-прежнему все  еще оставалось предельно низким.  Сестра
Ранья спасла ему, по-видимому, жизнь своим засахаренным миндалем. Впрыскивая
глюкозу в капельницу, Кундерт заметил следы проколов в резиновой  перемычке.
Лично он  за  последние сутки никаких лекарств таким путем в  капельницу  не
добавлял.
     --  Когда  господин  Ланг  выдернул  прошлой  ночью иглу,  я  целиком и
полностью заменила на капельнице и трубку, и все соединения.
     Доктор  Кундерт  мучительно искал  объяснений. У  пациента с нормальным
содержанием сахара  в  организме не  может  ни  с  того ни с  сего наступить
гипогликемический шок.
     -- И  вам за весь  вечер  не  бросилось в  глаза  ничего  необычного  в
пациенте?
     -- Только то, что он был очень усталым. Даже когда пришла госпожа Зенн,
он так и не проснулся.
     -- Здесь была госпожа Зенн? -- спросила Симона.
     -- Да. Она находилась здесь с ним больше часа.
     -- Вы не заметили ничего особенного?
     -- Меня здесь в комнате не было.
     -- А на мониторе?
     --  Тоже нет. Ведь  у  него  была  гостья. Кундерт и  Симона кинулись к
лестнице.
     Томас, взлохмаченный  и  опухший,  в  два  часа ночи пришел в  гостевой
домик. Симона вытащила его из постели.
     --  Если  речь не идет о жизни  и смерти, тогда ты  узнаешь, почем фунт
лиха,  -- пригрозил он ей,  когда она  потребовала, чтобы он  прихватил свои
очки и немедленно шел к ним.
     -- Именно об этом речь и идет, -- ответила Симона. -- О жизни и смерти.
     Она позвонила и Урсу тоже.  Он еще  не вернулся,  заверила ее заспанная
Канцелярия.
     Симона  провела Томаса в комнату для дежурств и представила ему доктора
Кундерта  и  сестру  Ранью.  От  предложенного  стула  он отказался.  Он  не
намеревается  застревать  тут надолго. Кундерт  пустил пленку  видеозаписи с
того момента, когда сестра входит с букетом цветов и оставляет потом Эльвиру
с Конрадом одних.
     -- Она  навестила  Кони? -- удивился  Томас. -- Когда  это было? Симона
взглянула на часы.
     -- Семь часов назад.
     Картинка долго оставалась без изменений -- Конрад Ланг лежит на спине с
закрытыми глазами, Эльвира Зенн сидит  на стуле рядом с  ним. Доктор Кундерт
прогнал  пленку вперед до того места, где  Эльвира молниеносно  вскочила  со
стула и  так же молниеносно села на него снова. Он остановил кадр, перемотал
пленку назад и пустил ее теперь на нормальной скорости.
     Сейчас  всем  было  видно,  как  Эльвира  осторожно  встает  со  стула,
склоняется  над  Конрадом и  снова садится.  Та же сцена повторяется еще два
раза.
     Вот Эльвира встала. Склонилась над  Конрадом. Выпрямилась. Открыла свою
сумку. Вынула  оттуда светлую  салфетку. Положила  ее  на  ночную  тумбочку.
Развернула салфетку. Что-то  взяла в правую руку. Пошла с этим к капельнице.
Взяла мягкую трубку  левой рукой. Что она сделала дальше, мешало увидеть  ее
правое плечо. Она  вернулась  назад  к ночной  тумбочке.  Положила  какой-то
предмет  на  светлую  салфетку.  Взяла  в  руки  другой.  Вернулась  назад к
капельнице. Подняла предмет вверх и подержала  его против света. На какое-то
мгновение он четко обозначился на пододеяльнике. Шприц?
     Что она сделала дальше, опять закрыло плечо.
     Только на третий раз все стало видно абсолютно точно: шприц! И еще: она
втыкает иглу в резиновую перемычку на капельнице.
     Эльвира убирает  салфетку опять в свою сумку и выходит из комнаты, даже
не оглянувшись на Конрада.
     -- Что это было? -- спросил пораженный Томас.
     -- Попытка убийства. Это был инсулин. Господин Ланг должен  был умереть
от гипогликемического шока. Недоказуемо. Он выжил  только  благодаря  сестре
Ранье.
     Томас Кох опустился на стул. Долгое время он сидел, словно у него разум
помутился. Потом он посмотрел на Симону:
     -- Зачем она это сделала?
     -- Спроси ее сам.
     -- Может, она сошла с ума?
     -- Надеюсь, ей удастся это доказать, -- сказал доктор Кундерт.
     На  следующее  утро  Эльвира  Зенн чувствовала  себя  превосходно.  Она
отлично выспалась, проснулась очень рано, с чувством величайшего облегчения,
тут же  встала  и  налила себе ванну. Войдя через  три  четверти часа в свою
"утреннюю"  комнату,  она  сразу  поняла,  что  что-то  не сработало: на  ее
маленькой оттоманке спал Томас -- одетый  и с открытым  ртом.  Она принялась
трясти его. Он сел, пытаясь сообразить, где он и что с ним.
     -- Что ты тут делаешь? Томас соображал.
     -- Я ждал тебя.
     -- Зачем?
     -- Мне надо с тобой поговорить.
     -- О чем? Он забыл. Эльвира помогла ему:
     -- Это как-то связано с Кони?
     Томи думал. И тут к нему вернулись все воспоминания о прошлой ночи.
     -- Ты хотела его убить!
     -- Кто тебе сказал?
     -- Я  сам все видел. Это все  записано на пленку. У Эльвиры подкосились
ноги.
     -- В комнате Конрада есть скрытая телекамера?
     -- Ну вам же подавай все только самое лучшее!
     -- Что там видно?
     -- Тебя, как ты три раза что-то вкалываешь ему в трубку на капельнице.
     -- И он жив?
     --  Его  спасла  ночная  сестра.  Медом,  насколько  я  понял.  Эльвира
окаменела.
     -- Зачем ты это сделала? Она не отвечала.
     -- Зачем ты сделала это?!
     -- Он опасен.
     -- Кони? Опасен? Для кого?
     -- Для нас. Для тебя, и Урса, и для меня. Для заводов Коха.
     -- Ничего не понимаю.
     -- Он помнит такие вещи, о которых никто не должен ничего знать.
     -- Какие вещи?
     За  окном занимался  новый  день,  такой  же  пасмурный,  как и  вчера.
Терпение Эльвиры кончилось, и она взорвалась:
     --  Знаешь ли  ты, сколько мне  было, когда я пришла к  Вильгельму Коху
нянчить его  сына?  Девятнадцать!  А  ему  уже  пятьдесят  шесть.  В  глазах
девятнадцатилетней девушки это был дряхлый старик. Нахальный, спившийся, и к
тому же пятьдесят шесть лет!
     -- Но ты же вышла за него замуж!
     --  В девятнадцать  свойственно  делать  ошибки. Особенно  когда нет ни
денег, ни жизненного опыта.
     В  дверь постучали. С  подносом в руках вошла Монсеррат. Увидев Томаса,
она  достала  из  серванта второй  столовый прибор. Эльвира  и Томас хранили
молчание. Наконец они опять остались одни.
     -- Я вызвала Анну,  чтобы не быть в доме одной,  к тому же полностью во
власти этого  старика. А  потом у нее  родилась идея...  --  Эльвира сделала
паузу, -- родилась идея убить его.
     Томас  протянул руку  за чашкой  кофе. Но  рука  задрожала так, что  он
отказался от этого. Эльвира ждала,  что он  что-нибудь скажет. Но Томас  все
еще  пытался  осознать  сделанное  ею признание  со всеми вытекающими отсюда
последствиями.
     -- Анна  еще не  доучилась  на  медсестру,  но  она уже знала, как  это
сделать, чтобы никто ничего не заметил: дать высокую дозу  инсулина. Человек
умирает  тогда в состоянии  шока. Доказать  искусственное  введение инсулина
невозможно. Самое большее -- обнаружить след от укола. Если тщательно искать
его.
     Томас наконец взорвался.
     -- И вы убили моего отца!
     Эльвира взяла  стакан апельсинового  сока. Ее  рука оставалась твердой.
Она выждала  какой-то  момент, но  потом поставила стакан  назад,  так и  не
сделав ни глотка.
     -- Вильгельм Кох стал твоим отцом только  после смерти. Томас смотрел и
ничего не понимал.
     -- После его  смерти мы вас подменили. Вильгельм Кох был отцом Конрада.
Давая Томасу  время  сформулировать свой  следующий вопрос, она  опять взяла
стакан. Но теперь и ее рука дрожала. Она снова поставила его на место.
     -- Зачем вы это сделали? -- удалось наконец Томасу выдавить из себя.
     -- Мы хотели, чтобы все получил ты, а не Конрад.
     Томасу снова понадобилось время, чтобы переварить и это.
     -- Но почему? -- спросил он затем. -- Почему я?
     --  С Конрадом  меня ничто  не  связывало.  Он только напоминал  мне  о
Вильгельме Кохе.
     -- А со мной? Что тебя связывало со мной?
     -- Мы же с Анной были сестрами.
     Томас  встал и  подошел к  окну.  Монотонный затяжной  дождь  зарядил с
самого утра.
     -- Анна Ланг -- моя мать, --  пробормотал Томас.  -- А ты -- моя тетка.
Эльвира не ответила.
     Несколько  минут Томас молча  стоял  и  неотрывно смотрел на мокрые  от
дождя рододендроны. Потом он покачал головой.
     --  Как могла мать отдать  своего ребенка ни  за что ни  про  что своей
сестре?
     -- То, что она останется в Лондоне, мы не планировали. Она влюбилась. А
потом началась война.
     -- А кто мой отец? -- спросил он наконец.
     -- Это абсолютно не важно. Томас повернулся от окна.
     -- И что будет, когда все это вылезет наружу?
     -- Не вылезет.
     -- Они подключат соответствующие инстанции.
     -- Ты поговоришь  с Урсом и с Симоной. Вы постараетесь отговорить ее от
этого. Любой ценой.
     Томас кивнул.
     -- А ты?
     -- Мне лучше уехать на пару дней.
     Он только  качал головой и  уже собирался  уйти,  как вдруг  опомнился,
обнял ее и поцеловал в обе щеки.
     --  Теперь ступай, -- сказала она и крепко прижала его к себе. Когда он
ушел, в глазах у нее стояли слезы.
     -- Дурачок, -- прошептала она. И направилась в ванную.
     У  Урса трещала  с похмелья голова,  когда отец  разбудил его в  начале
восьмого.  Последнюю  ночь  он  кутил  допоздна.  Благоприятная  информация,
полученная  от  Фреди Целлера,  стоила того, чтобы отпраздновать на  широкую
ногу,  -- около двух часов ночи  он  забрел  в одно  сомнительное заведение,
посещение  которых  запретил  себе  сам  с тех пор, как его  ввели  в  совет
правления концерна. В четыре часа  утра он обнаружил, что находится в номере
захудалого   отеля   в  старой  части   города  в  обществе   очаровательной
бразильянки,  у которой,  как выяснилось позднее,  в  самом интересном месте
ничего  не  было,  кроме  пениса.  Что  в  тот  момент  ему  было  абсолютно
безразлично. Даже напротив,  в чем  он, к своему великому  ужасу,  признался
себе позже.
     Он вернулся домой всего два  часа назад, поставил  будильник на десять,
потому что  хотел  пойти отобедать  с Эльвирой и  успокоить ее  относительно
того,  что  кануло  в  прошлое.  Но  похоже, насколько ему удалось понять из
сбивчивых объяснений собственного отца, прошлое все-таки сыграло с ними злую
шутку.
     Единственное,  что ему еще  оставалось, это как можно  скорее  привести
себя в порядок и начать  действовать с  ясной головой,  стараясь  ограничить
размеры надвигающейся катастрофы.
     Еще  не встав с  постели, он позвонил  Фреди Целлеру. Дай бог, чтобы  у
того не гудела голова так, как у него самого.
     А в гостевом домике  тем временем  хлопотали  вокруг  пациента. Доктора
Кундерта больше всего беспокоило одно: источником энергии для нервных клеток
головного мозга служит исключительно глюкоза. Запасов ее хватит у Конрада от
силы на десять --  пятнадцать минут.  От продолжительности и степени тяжести
гипогликемии  зависело  многое,  она  могла  привести  к   самым   серьезным
поражениям мозга. Вплоть до изменения личности, что возможно даже у здоровых
людей.   А   в   случае   с  Конрадом  Лангом  недалеко   было  и  до  самых
катастрофических последствий.
     Психологические   тесты,   проведенные   доктором   Кундертом  еще   до
возвращения Симоны (она  уезжала к своему адвокату, чтобы отдать на хранение
видеокассету), немного  успокоили  его. Основные  показатели не  ухудшились.
Принимая  во  внимание события  последней  ночи,  Конрад  Ланг  проявлял  на
удивление  осмысленное  восприятие  окружающего.   И  только   когда  Симона
принялась рассматривать с ним фотографии, Кундерт пал духом.
     Конрад  ничего  и никого не  узнавал  ни  на  одной  фотографии. Он  не
реагировал  ни  на одну подсказку.  "Папа-директор"  уже  больше  ничего  не
значило  для него, "Конитоми" и "Томикони" вызывало  лишь вежливую улыбку, а
на  "маму Виру" он  только пожимал плечами. Симона не сдавалась.  Она трижды
все начинала сначала и трижды все с тем же нулевым результатом.
     Показав в  четвертый раз на молодую женщину в зимнем саду и спросив: "А
вот это, не  фройляйн  ли Берг тут на снимке?", она вдруг услышала от него в
слегка раздраженном тоне:
     -- Я уже сказал, что не знаю, кто это. Я уже сказал?
     На заднем сиденье черного "даймлера" почти не  было слышно того шума, с
каким  шины  тяжелого   лимузина  рассекали  дождевые   лужи.  Эльвира  Зенн
неподвижно глядела в  окно,  на безрадостные  населенные  пункты в восточной
Швейцарии и на  немногих закутанных людей, которых судьба выгнала из дому  в
такой дождь.
     Шеллер  не был личным шофером  Эльвиры, но часто случалось так, что она
вдруг  без  всякого предупреждения звонила  ему и вызывала к себе,  когда ей
хотелось прогуляться. В правила игры входило и то, что она не говорила  ему,
куда хочет поехать. Иногда -- чтобы  сделать  ему сюрприз, а  иногда потому,
что сама не  знала, куда едет. Но  на сей раз  она, похоже, точно знала цель
своей  поездки.  Места,  которые они проезжали, были ей  знакомы  --  Эш под
Нефтенбахом,   Хенггарт,  Андельфинген,  Трюлликон.   Эльвира  Зенн  коротко
указывала  Шеллеру  направление.  После  Базадингена,  этой  дыры,  название
которой  Шеллер  увидел  на  дорожных  щитах,  предупреждавших  пешеходов  и
любителей  побегать   на  природе  об  опасности  энцефалитного  клеща,  она
приказала ему свернуть на проселочную дорогу.
     Еще  несколько домиков и крестьянских хуторов  -- и асфальт закончился.
Фирменный  глушитель на выхлопной трубе уже  дважды процарапал по колдобинам
разъезженной  дороги. Будка трансформатора, огороженный участок земли вокруг
колодца, отведенный под  водосбор,  дальше лес.  Шеллер  взглянул в  зеркало
заднего вида. Эльвира только махнула рукой -- поезжай вперед.
     Тщательно   маркированная   древесина,  распиленная  на  нужную  длину,
аккуратно сложена штабелями вдоль лесной  дороги. Рядом  с горой  только что
сваленных  хлыстов Эльвира  велела  остановиться. Шеллер  выключил  мотор. С
еловых веток на крышу лимузина падали тяжелые капли.
     -- Где это мы? -- спросил Шеллер.
     -- Там, где все начиналось, -- ответила Эльвира.
     Однажды солнечным утром в мартовское  воскресенье  1932 года по просеке
прогуливалась странная парочка. Мужчине было лет сорок -- крепкий, с редкими
светлыми  волосами   и  лихо  закрученными  усами.   Лицо  раскраснелось  от
пропущенной  с  односельчанами  в  деревенском  кабаке рюмочки шнапса  после
воскресной церковной службы. На нем  был выходной груботканый костюм, кулаки
засунуты в карманы брюк.
     Рядом шла  молоденькая четырнадцатилетняя  девушка -- светлоголовая,  с
круглым, смазливеньким, еще детским лицом. На ней -- длинная юбка, шерстяные
чулки,  высокие  ботинки на шнуровке  и  вязаная кофта. Руки  она  держала в
муфточке  из потертого  кроличьего меха. Девушка жила с родителями и сестрой
на краю деревни Базадинген в домике под желтой дранкой. Мать была надомницей
и  шила  накладные  плечи-подушечки  для пошивочной фабрики в Санкт-Галлене.
Отец работал на лесопильне.
     Мужчина работал вместе  с отцом. Часто бывал у них дома, этому все были
рады  -- балагур,  а смех не частый гость в их доме.  На правой руке у  него
остались только большой палец и мизинец.  Три  остальных отхватило ленточной
пилой. Когда это  случилось, бледный подмастерье растерянно протянул ему три
пальца. "Отдай собаке", -- ответил он, так потом рассказывали.
     В этой правой  руке  было  что-то неприличное, что притягивало девушку,
завораживало  ее. Однажды, заметив, как неотрывно она смотрит на его пальцы,
он сказал: "Я могу  сделать  ими все, для чего  требуется правая  рука". Она
покраснела. С этого  момента  он  всегда устраивал так, чтобы остаться с ней
наедине.  И каждый раз доводил ее  до смущения разными непристойностями. Она
была любопытная девушка. Не потребовалось долго уговаривать ее встретиться с
ним в  воскресенье  после  церковной службы в  леске. Он  хотел  ей  кое-что
показать,  чего  она никогда не видела. Настолько наивной,  чтобы  подумать,
будто речь идет о редкостном грибе, она не была.
     Но сейчас, когда он свернул на лесовозную дорогу, уводившую с просеки в
чащу,  у нее с испугу  забилось сердце. И когда они  дошли до лесосеки,  где
земля была усыпана свежими опилками  и он предложил ей сесть рядом с ним  на
поваленную ель, она сказала:  "Лучше я пойду назад".  Однако не оказала  ему
сопротивления,  когда он начал лапать ее своей  мозолистой  клешней. Она  не
издала ни звука и тогда, когда он  набросился на нее. Закрыла глаза и ждала,
пока все кончится.
     Когда она привела в порядок одежду и перестала  плакать, он проводил ее
до  опушки  леса.  И  отправил оттуда домой.  "Ты  об этом никому  ничего не
расскажешь", --  повторил он в  сотый раз. Он  мог бы  и не говорить  этого.
Эльвира Берг никогда не рассказала бы о случившемся ни одному человеку.
     У  нее  только недавно начались месячные. И когда  они вдруг не пришли,
она  не  придала  этому  никакого значения.  В  мае  ее  вдруг стали  мучить
головокружения. Потом  появилась тошнота. В июне мать привезла ее в Констани
к врачу, которого  знала еще  по  своему  первому  браку.  Эльвира  была  на
четвертом месяце беременности. Ее отвезли в  один приют, в кантоне Фрибур, и
оставили  на  попечение  монашкам. Те уже  имели опыт  в подобных случаях. В
ноябре Эльвира произвела на свет здорового мальчика. Сестры-монашки дали ему
имя  Конрад.  В  честь святого  Конрада,  бывшего  в девятом веке  епископом
Констанца.
     С  января  1933  года  для Эльвиры  началась  самостоятельная  жизнь во
французской Швейцарии. Ее взяли в одну семью в Лозанне, где она за карманные
деньги работала служанкой. Конрад остался под присмотром матери Эльвиры. Его
выдали  за внебрачного  ребенка  Анны,  старшей сестры  Эльвиры. Деревенские
сплетницы пощады не знали.
     Анна была  дочерью  от  первого  брака матери  с одним  парикмахером из
Констанца,  он  погиб в июле 1918 года на берегах Марны. Она  носила фамилию
своего  отца --  Ланг, ей было  девятнадцать,  и она училась  на медицинских
курсах в Цюрихе. Только в сочельник 1933 года, во время ее первого приезда в
Базадинген в том году, она  узнала, что годовалый Конрад слывет в деревне за
ее  внебрачного  ребенка.  Той  же ночью она уехала  назад. Но  свою  угрозу
рассказать всему миру, об истинном  положении вещей  она так и не выполнила.
Через  два года Эльвира опять забеременела.  На  сей раз  от  "месье", главы
семьи, где  она прислуживала. Симптомы были ей  уже  хорошо известны,  и она
была полна решимости  не допустить на сей раз появления ребенка. Она поехала
к своей сестре, которая уже училась на последнем курсе и должна была вот-вот
получить диплом  медицинской  сестры. Когда Анна  поняла,  о чем  ее  просит
Эльвира,  она  с  возмущением отказалась.  Но Эльвира развила  в себе талант
добиваться  того,  что  ей  втемяшилось  в голову. На следующий день  сестра
согласилась помочь ей.
     За время учебы Анна дважды присутствовала на прерывании беременности. И
подумала,  что  сумеет сделать это  сама. Она  тайком  принесла  из  клиники
инструменты, которые остались у нее  в памяти от  виденной операции. Положив
Эльвиру на пружинный матрац в своей мансарде и анастезировав ее  полбутылкой
сливовицы,  она  приступила к  делу.  Все  закончилось  полной  катастрофой.
Эльвира потеряла уйму крови и не выжила бы, если бы в самый последний момент
Анна не вызвала "скорую помощь".
     Эльвира Берг  пробыла в  больнице целый месяц.  Когда ей сказали, что у
нее никогда больше  не будет  детей, она  вздохнула  с  облегчением:  "Слава
богу!"
     Анна  Ланг  вылетела с курсов  и была условно  приговорена к  тюремному
заключению. Сестры  встретились  снова на  Рождество  1935 года в  маленьком
бедном  домике в  Базадингене.  Они  не знали,  что было  безнадежнее  -- их
настоящее или их будущее.
     Но вскоре после Нового года колесо фортуны изменило их судьбу.  Эльвира
откликнулась  на  объявление  в газете,  где  вдовцу требовалась  на  "очень
хороших  условиях" нянька к ребенку. Она  прошла  строгий  отбор и  получила
место  у  Вильгельма  Коха,  богатого  фабриканта.  Она  получила  его  не в
последнюю очередь благодаря восторженной рекомендации, выданной ее "месье".
     Томас  Кох  оказался нетрудным  и  спокойным  ребенком,  не причинявшим
больших хлопот. Не  то  что его  папочка. Но  на сей  раз  условия диктовала
Эльвира. Не  прошло и года, как  она стала  женой Вильгельма Коха. А  вскоре
после этого  она  взяла Анну Ланг служанкой  в дом.  Та привезла  маленького
Конрада, который все еще считался ее сыном.
     Эльвира  долго сидела, погруженная в  воспоминания, в глубине лимузина.
Стекла запотели, а  дождь  по-прежнему  все  так же размеренно  барабанил по
крыше "даймлера". Когда она  сделала движение, чтобы открыть  дверцу, Шеллер
вышел из машины, раскрыл зонт и помог ей выйти.
     --  Оставьте меня  на несколько минут  одну,  -- попросила она.  Шеллер
протянул ей зонт и глядел в хрупкую спину женщины с большой дамской сумкой в
руках -- фигура ее  удалялась неуверенным шагом по размякшей лесной дороге и
наконец исчезла на развилке в чащобе из молодых елочек. Он опять сел за руль
и стал ждать.
     Прошло  двадцать минут,  и  он  уже  совсем  было собрался  поехать  ей
навстречу и даже завел мотор,  как она снова  появилась. Он медленно проехал
несколько метров  в ее сторону, остановился  и помог ей сесть. Она выглядела
так, словно только что  навела марафет.  Только ее лодочки были в  плачевном
состоянии.
     Когда он позволил себе сделать замечание, она улыбнулась и сказала:
     -- Вези меня на солнышко!
     Шеллер ехал на  дозволенной скорости -- сто тридцать  в час. В том, что
Эльвира молчала, не было ничего необычного. Странно только, что она дремала.
В Сен-Готардском  туннеле,  примерно  через  два  часа,  как они выехали  из
Базадингена  и поехали  в южном  направлении, он  заметил в зеркало  заднего
вида, что у нее все еще слипаются глаза.
     -- Не  забудте  разбудить меня, --  сказала  она, почувствовав,  что он
наблюдает за ней. И уснула.
     И не проснулась даже тогда, когда  он  на выезде из туннеля  затормозил
слишком резко  из-за неожиданно обрушившейся на них лавины дождя, хотя спала
обычно  очень чутко. "Дворники"  безуспешно  сражались  с потоками  дождя  и
брызгами грязи, когда он  почти шагом ехал  в  плотной колонне  машин  через
долину  Левентина. Эльвира Зенн по-прежнему спала. Вскоре после  Бьяски  ему
бросилось в глаза, что она сильно побледнела. Рот ее был приоткрыт.
     -- Госпожа Зенн,  --  окликнул он  ее негромко. Потом  чуть громче:  --
Госпожа Зенн! -- И наконец громко закричал: -- Эльвира!
     Она  не  реагировала.  Он  затормозил,  увидев  ближайшую  площадку для
отдыха,  и  свернул  на нее,  несколько  неожиданно для  следовавшей  за ним
машины, чьи длинные возмущенные гудки еще  долго отзывались  эхом, но Шеллер
уже стоял под проливным дождем, рывком открыв заднюю дверцу.
     Капли пота  размыли ее макияж. Она была без сознания, но Шеллер нащупал
пульс. Он потряс ее, сначала осторожно,  потом посильнее. Но она не подавала
признаков жизни.  Тогда  он  снова сел за руль и  быстро поехал.  Не обращая
внимания ни на  какие ограничения скорости.  Сразу после Кларо он наконец-то
увидел съезд с  автострады, тут  же узнал номер больницы в Беллинцоне  и уже
разговаривал  из  машины с дежурным врачом по экстренным случаям. Как раз  в
тот момент, когда  он  на  превышенной  скорости  шел на  обгон  и  подробно
передавал по телефону  видимые  симптомы,  одновременно  информируя  врача о
влиятельности пациентки,  мимо него  пролетел последний  дорожный  указатель
съезда  на Беллинцону.  Он  нажал на  тормоза, резко крутанул  руль  вправо,
заметил, что  опасно  подрезает  идущий  справа  грузовик, и тут же  сбросил
скорость. Машину занесло, она вылетела на разделительную полосу, пробила обе
планки, несколько раз перевернулась, только чудом не столкнулась с идущим по
встречной  полосе   фургоном,  на  волосок  проскочив  мимо  него  юзом,   и
остановилась на аварийной полосе  -- радиатором по ходу встречного движения,
но вверх колесами.
     Получив  сообщение об автомобильной катастрофе со смертельным  исходом,
Урс Кох через два часа разъяснял своей жене Симоне юридическую сторону дела,
как это изложил ему Фреди Целлер. Урс отказался вести переговоры в  гостевом
домике, и Симоне пришлось в конце концов согласиться прийти на виллу, но она
настояла на своей  комнате "Лауры Эшли". Он вошел твердым шагом, однако  она
слишком  хорошо его  знала,  чтобы поверить, будто  глаза у  него красные от
пролитых  по Эльвире слез. Она спокойно выслушала его объяснения и позволила
ему  деловито  подвести  итог.  И  только  когда он  сказал:  "Видишь  --  с
юридической точки зрения дело полностью закрыто", она спросила:
     -- А с человеческой?
     -- С человеческой, конечно, все это очень трагично. Для обеих сторон.
     -- И ты даже не представляешь насколько, пока я не разделаюсь с вами.
     -- Чем ты угрожаешь теперь?
     --  Публикацией, --  Симона  встала.  --  Скоро ты сможешь  прочесть  в
мельчайших подробностях об этой мерзкой истории в любой бульварной газетенке
и будешь слушать об этом с утра до вечера на всех радиоволнах в этой стране,
пока тебе не станет тошно от самого себя.
     -- Что ты хочешь?
     Симона села.
     Траурная панихида состоялась только  через неделю после смерти  Эльвиры
Зенн.  Столько  времени потребовалось,  чтобы  провести  эту  церемонию  как
должно,  в  соответствии  с  их  положением  в  обществе и  учитывая деловое
расписание экономической, политической и культурной элиты.
     На  площади  перед  кафедральным  собором столпились серьезные  люди  в
торжественном траурном облачении. Большинство из них  знали  друг друга. Они
молча кивали в  знак  приветствия. Если подавали руку, то делали это как  бы
без особой радости, чтобы кто не  подумал, что печальная судьба Эльвиры Зенн
оставила  их  равнодушными.  Стояли  маленькими  группками  и  разговаривали
приглушенными  голосами.  Муниципальная  полиция   следила  за   тем,   чтоб
посторонних не было.
     На  потупленные  головы собравшихся обрушились  тяжелые удары колокола.
Траурное общество медленно пришло в движение и направилось к собору. У входа
шествие  несколько  застопорилось,  а потом равномерно  растеклось по  голым
жестким  скамьям. Все смиренно готовились провести  здесь  ближайшие полтора
часа.
     Ряды  заполнялись  с двух сторон:  спереди -- членами  семьи, друзьями,
близкими знакомыми,  сзади -- партнерами по  деловым связям, представителями
общественности, политиками,  бизнесменами и прессой. Обе группы  сливались и
смешивались в среднем нефе, а проходы  забивались теми, кто спешил и  потому
стремился держаться поближе к выходам, чтобы не терять потом зря времени.
     Пока  по  всей форме  и с  подобающими почестями поминали  усопшую,  не
забывая помянуть и  Шеллера,  пытавшегося  спасти  Эльвиру и пожертвовавшего
своей  жизнью,  сидевшие  впереди  напряженно  вглядывались  в море  цветов,
стараясь  прочесть надписи на  шелковых  лентах.  Остальные  же  были заняты
своими мыслями. Никто, кроме доктора Штойбли, ничего не знал о шести ампулах
инсулина "U 100", пропавших из холодильничка Эльвиры Зенн.
     Когда  Симона смогла  наконец уйти  с  соборной площади, сквозь  облака
проглянуло солнце.  Весна  напомнила о себе, и мир явно  вознамерился забыть
Эльвиру Зенн.
     Симона  вернулась с  поминок  (ее непременное  присутствие  было частью
достигнутого с Кохами соглашения) в гостевой домик, и там ее ожидал сюрприз.
     -- Идите скорее, господин Ланг приготовил для вас подарок, -- встретила
ее Жозе-лин Жобер.
     Симона сняла пальто и прошла в гостиную, где Конрад с недавнего времени
опять проводил часть своего времени и даже  снова начал есть после того, как
сестра Ранья  спасла ему жизнь своим миндалем  в  медовом сиропе. Сейчас  он
сидел за столом  и рисовал. Врач  взяла со  стола  листок  и  протянула  его
Симоне. Это была серо-голубая акварель под  названием "Дом для снежснежков в
мае". Но теперь внизу еще стояло: "Симоне".
     -- Спасибо большое, Кони, это чудесно. Но только кто такая Симона? Кони
посмотрел на нее сочувственным взглядом.
     -- Да это же ты!
     На следующий же день прибыл О'Нейл. Три часа подряд он изучал  вместе с
Кундертом  видеозапись последних занятий трудотерапией, после чего убедился,
что врач не обманывала. А тогда это означало только одно: Конрад Ланг усвоил
не так давно новое для себя имя и теперь сумел вспомнить его.
     После обеда, в привычное время, Симона опять  принялась рассматривать с
Конрадом фотографии. На  сей раз все четыре  альбома подряд. Включая те три,
на которые он давно уже больше не реагировал. Все воспоминания о заснятых на
них событиях его жизни были стерты из его памяти.
     Но  когда она  дошла  до  самого  первого  альбома,  взяв  его  в  руки
последним, и показала на первое же фото -- молодую Эльвиру в зимнем саду, --
он с упреком сказал ей:
     -- Фройляйн Берг. И вчера еще ты знала об этом.
     В этот вечер весь персонал гостевого  домика устроил вечеринку.  Лючана
Дотти приготовила шесть различных pasta', а Симона сходила на виллу в винный
погреб  и принесла  оттуда восемь бутылок "Chateau  d'Yquem"  1959  года  --
величайший раритет, поскольку бутылки эти закладывались еще Эдгаром Зенном.
     -- За РОМ-55, --  поднимал  каждый  раз  тост Ян О'Нейл, стоило  Лючане
наполнить бокалы.
     -- А может, лучше за инсулин, -- подтрунивал над ним Петер Кундерт.
     -- Или за миндаль в медовом сиропе, -- добавляла сестра Ранья.
     Петер Кундерт  уходил  последним.  Симона провожала его до  дверей, они
стояли и долго целовались.
     Хотя в памяти Конрада Ланга отсутствовали целые периоды его жизни, но с
помощью  интенсивной  тренировки удалось все же частично заново организовать
приобретенные им в прошлом  знания и восстановить его адекватное отношение к
окружающей действительности. Ему пришлось снова учиться управлять процессами
движения, сначала простейшими, потом более сложными.
     Через несколько  месяцев он  уже  мог вставать без посторонней  помощи,
умываться, бриться и одеваться. Хотя последнее  получалось не всегда удачно.
Чем больше он учился, тем  скорее многое возвращалось  само по себе. Все шло
так, как это и  представляли себе  в  самых своих  радужных мечтах О'Нейл  и
Кундерт.
     Многое  было  погребено  в провалах  памяти,  но  все  время  всплывали
какие-то обрывки  воспоминаний,  словно  кусочки  пробки,  застрявшие где-то
глубоко-глубоко  в  морских водорослях, опутавших его мозг.  Гостевой  домик
виллы "Рододендрон" превратился  в международный центр по проблемам изучения
болезни Альцгеймера. И Конрад Ланг стал его неоспоримой звездой.
     В июне брак между Симоной и Урсом Кохом был расторгнут.
     В июле Симона родила девочку и назвала ее Лизой.
     В  сентябре,  в  один  из  последних  теплых  летних  вечеров --  пахло
свежескошенным газоном, и далеко внизу блестели на воде веселые огоньки вилл
на другом берегу озера,  -- Конрад Ланг, окрыленный хорошим настроением, сел
в гостиной к инструменту. Он поднял крышку и опустил правую руку на клавиши.
Извлек первый звук, сыграл несколько аккордов и с опаской повел правой рукой
мелодию ноктюрна Фридерика Шопена No  2 сочинение 15, фа-диез мажор. Сначала
неуверенно, потом все свободнее и смелее.
     Когда  сестра Ранья  тихо  вошла в комнату, он улыбнулся  ей счастливой
улыбкой.  И  попробовал привлечь левую  руку.  Левая рука  сначала принялась
аккомпанировать  правой.  Потом   немножко  отстала,  передохнула  несколько
тактов, снова догнала правую, отобрала у нее мелодию, повела ее дальше сама,
перебросила  затем   назад   правой,   короче,   опять   повела   себя   как
самостоятельное и притом своенравное существо...

Популярность: 54, Last-modified: Mon, 22 Aug 2005 05:28:40 GmT