---------------------------------------------------------------
© BEASTS AND SUPER-BEASTS -- H. H. MUNRO ("SAKI")
© Александр Сорочан (bvelvet@rambler.ru), перевод, 2006
---------------------------------------------------------------
СОДЕРЖАНИЕ
ВОЛЧИЦА
СОКРОВИЩА
САМАЯ СТРАШНАЯ ЗАБАСТОВКА
ВО ИМЯ РЕАЛИЗМА
КУЗИНА ТЕРЕЗА
КАК В ЯРКАНДЕ
ПИР НЕМЕЗИДЫ
МЕЧТАТЕЛЬ
ЗАПРЕТНЫЕ КАНЮКИ
СТАВКА
МЕСТО ДЛЯ ВОЛА
ГЕНИЙ САМОЗАЩИТЫ
ЛОСЬ
ДОЛОЙ ПОЗДРАВЛЕНИЯ!
ИМЕНИНЫ
ФИЛАНТРОПИЯ И СЧАСТЛИВЫЙ КОТ
НА ПРОБУ
От переводчика
Верный данному слову, представляю вниманию читателей тексты из сборника
Саки 1914 года. На русском эти рассказы ранее не публиковались, насколько
мне известно; остальные произведения из этой книги выходили в переводах И.
Богданова. Стиль книги - все тот же; злая насмешка скрывает глубоко
трагическое восприятие окружающего мира. Кажется, среди этих рассказов нет
шедевров, подобных "Открытому окну" или "Эсме". Однако все они принадлежат -
в подлиннике, разумеется - к золотому фонду англоязычной новеллистики.
Лапидарность стиля Саки я в очередной раз попытался передать доступными мне
средствами. Впрочем, некоторые рассказы (например, "Филантропия и счастливый
кот") организованы посложнее. Увы, почти нет здесь рассказов о детях - их я
считаю лучшими у Саки. "Мечтатель" очень хорош, но он - немного о другом.
Впрочем, Гектор Хью Манро не умел писать плохо. Надеюсь, мои усилия послужат
хоть сколько-нибудь близкому знакомству наших читателей с этим гением.
Сейчас продолжаю работу над переводом редких рассказов, не входивших в
сборники Саки. Далее - "Хроники Кловиса" и романы. По-прежнему нет у меня
текстов "Алисы в Вестминстере" и "Квадратного лица". Буду признателен за
помощь...
Приятно чтения. Александр Сорочан (bvelvet@rambler.ru).
Леонард Билситер принадлежал к числу людей, которые не находили и не
хотели искать в этом мире привлекательное и интересное, компенсируя это
"невидимым миром" своего собственного опыта, воображения -- или изобретения.
Дети успешно справляются с такими вещами, но дети довольствуются тем,
что верят сами, не опошляя ситуацию и не пытаясь обратить в свою веру других
людей.
Убеждения Леонарда Билситера были адресованы "немногим", то есть всем,
кто мог его услышать.
Его развлечения с невидимым миром не выходили бы за пределы всем
известного, банального поведения провидца из гостиной, если б нелепая
случайность не повысила его акции на рынке мистических знаний. В компании с
другом, интересовавшимся горнодобывающей промышленностью Урала, он совершил
поездку по Восточной Европе в тот момент, когда крупнейшая российская
железнодорожная забастовка из угрозы обратилась в реальность; ее начало
застало путешественника в дороге домой, где-то по ту сторону Перми; и во
время двухдневного ожидания на придорожной станции, когда движение временно
приостановили, Леонард Билситер встретился с продавцом металлоизделий,
который с пользой разгонял скуку долгой стоянки, знакомя своих английских
попутчиков с обрывками народного творчества, которые он услышал от
транс-байкальских торговцев и аборигенов. Леонард возвратился в родные края,
многословно повествуя о российской забастовке, но ограничиваясь намеками на
какие-то темные тайны, которые он скрывал под звучным титулом "Сибирской
магии". Эта скрытность постепенно исчезла через неделю-другую по причине
полного отсутствия любопытства, и Леонард начал делать более детальные
намеки на огромные возможности, которые эта новая таинственная сила,
выражаясь его словами, даровала немногим посвященным, постигшим способы
овладения ею. Его тетя, Сесилия Хупс, которая, вероятно, любила сенсации
гораздо сильнее, чем правду, сделала ему такую эффектную рекламу, какой мог
пожелать любой волшебник, после того, как Леонард прямо у нее на глазах
воплотил растительную сущность в деревянного голубя. История, выражавшая
могущество сверхъестественных сил, сильно обесценилась в некоторых кругах
из-за того отношения, которое установилось к силе воображения самой госпожи
Хупс.
Однако, как бы ни расходились мнения по поводу статуса Леонарда,
чудотворца или шарлатана, он, разумеется, прибыл на вечеринку к Мэри Хэмптон
с репутацией мастера в той или иной из этих двух специальностей; и он не
собирался избегать известности, которая могла бы выпасть на его долю.
Эзотерические способности и необычайные силы постоянно фигурировали во всех
беседах, в которые ввязывались он или его тетушка, а его собственные
действия, прошлые и будущие, становились предлогом для таинственных намеков
и темных признаний.
- Я хочу, чтобы вы превратили меня в волка, мистер Билситер, - сказала
хозяйка дома за завтраком в день после его прибытия.
- Моя дорогая Мэри, - заметил полковник Хэмптон, - я никогда не
подозревал, что у твои желания простираются в этом направлении.
- В волчицу, разумеется, - добавила миссис Хэмптон. - Было бы слишком
сложно изменить и пол, и биологический вид в одно мгновение.
- Я не думаю, что по этому поводу можно шутить, - сказал Леонард.
- Я не шучу, я совершенно серьезна, ручаюсь. Только не делайте этого
сегодня; у нас всего восемь хороших игроков в бридж, и это разрушило бы одну
из партий. Завтра у нас будет вечеринка побольше. Завтра вечером, после
обеда...
- При нашем нынешнем несовершенном понимании этих скрытых сил, думаю,
следует приближаться к ним скорее с почтением, чем с насмешкой, - заметил
Леонард с такой серьезностью, что его собеседники тут же сменили тему.
Кловис Сангрэйл сохранял необычное молчание, пока все обсуждали
возможности "Сибирской магии". После завтрака он отвел в сторону лорда
Пабхэма; когда они оказались в сравнительном уединении бильярдной, Кловис
задал необычный вопрос:
- Есть ли в вашем собрании диких животных такая штука, как волчица?
Волчица с умеренно хорошим характером?
Лорд Пабхэм задумался:
- Есть Луиза, - сказал он, - вполне подходящий образец лесной волчицы.
Я получил ее два года назад в обмен на нескольких арктических лис. Большей
частью мои животные становятся почти ручными прежде, чем пробудут у меня
сколько-нибудь долгий срок; думаю, можно сказать так: у Луизы настолько
ангельский характер, насколько может быть у волчицы. А почему вы спрашиваете
об этом?
- Я подумал, не одолжите ли вы ее мне на следующую ночь, - сказал
Кловис с такой небрежностью, будто собирался позаимствовать булавку или
теннисную ракетку.
- На следующую ночь?
- Да, волки - ночные животные, так что поздний час не будет ей помехой,
- продолжил Кловис с таким видом, будто принял во внимание все возможные
детали. - Один из ваших людей мог бы привезти ее из Пабхем-парк после
наступления сумерек; с минимальной помощью он сможет контрабандой доставить
ее в оранжерею в тот самый момент, когда Мэри Хэмптон будет совершать
скромную прогулку.
С минуту лорд Пабхем взирал на Кловиса в извинительном замешательстве;
потом его лицо покрылось от смеха сетью морщинок.
- О, это ваша игра, не так ли? Вы собираетесь сотворить немного
Сибирской магии для самого себя. А миссис Хэмптон тоже участвует в заговоре?
- Мэри готова согласиться со мной, если вы гарантируете спокойный нрав
Луизы.
- Я ручаюсь за Луизу, - изрек лорд Пабхем.
На следующий день вечеринка действительно приобрела большие размеры, и
тяга Билситера к саморекламе соответствующим образом возросла под влиянием
растущей аудитории. На обеде в тот вечер он подробно остановился на
невидимых силах и таинственных возможностях, и его поток впечатляющего
красноречия лился неустанно, пока в гостиную не подали кофе, предваряя
всеобщее перемещение в карточную залу.
Его тетя обеспечивала почтительное внимание к его речам, но ее склонная
к сенсациям душа жаждала чего-то более драматического, чем простая вокальная
демонстрация.
- Разве вы ничего не сделаете, чтобы УБЕДИТЬ их в ваших способностях,
Леонард? - взмолилась она. - Придайте чему-нибудь иную форму. Он может,
знаете, если он только захочет, - просветила она собравшихся.
- О, сделайте же это, - искренне сказала Мэвис Пеллингтон, и просьбу
поддержали почти все присутствующие. Даже те, которые не склонились на
убеждения, желали поразвлечься любительским колдовством.
Леонард почувствовал, что от него ожидают чего-то материального.
- Есть у кого-нибудь из присутствующих, - спросил он, - три пенни или
еще какая-нибудь мелкая вещица, не представляющая особенной ценности...?
- Вы, конечно, не собираетесь заниматься исчезновением монет или чем-то
примитивным в том же роде? - высокомерно произнес Кловис.
- Я думаю, что с вашей стороны не слишком-то вежливо отказываться от
моего предложения превратить меня в волка, - сказала Мэри Хэмптон,
отправляясь в оранжерею, чтобы выделить своим попугайчикам обычную дань от
десертных блюд.
- Я уже предупреждал вас об опасности насмешливого обращения с этими
силами, - изрек Леонард торжественно.
- Я не верю, что вы сможете это сделать, - дразняще рассмеялась Мэри из
оранжереи. - Я бросаю вам вызов: сделайте это, если можете. Я не верю, что
вы обратите меня в волка.
Сказав это, она исчезла в зарослях азалий.
- Миссис Хэмптон... - начал Леонард с возрастающей торжественностью, но
не сумел продолжить. Порыв холодного ветра, казалось, пронесся по комнате, и
в это самое время ары разразились оглушительными криками.
- Что, ради всего святого, там происходит с этими птицами, Мэри? -
воскликнул полковник Хэмптон; в этот момент еще более пронзительный крик
Мэвис Пеллингтон заставил всех присутствующих вскочить с мест. В различных
позах, выражавших беспомощный ужас или инстинктивную попытку спастись, гости
замерли перед злобным с виду серым животным, которое уставилось на них из
гущи папоротников и азалий.
Миссис Хупс первой оправилась от общего хаоса испуга и замешательства.
- Леонард! - пронзительно вскрикнула она, обращаясь к племяннику, -
превратите это обратно в миссис Хэмптон, немедленно! Оно может броситься на
нас в любой момент. Превратите обратно!
- Я...я не знаю, как, - заколебался Леонард, который выглядел более
напуганным и изумленным, чем все прочие.
- Как! - возопил полковник Хэмптон, - вы совершили отвратительный
поступок, превратили мою жену в волка, а теперь стоите себе спокойно и
говорите, что не можете вернуть ее обратно!
Если уж объективно судить Леонарда, то спокойствие не было основной
особенностью его поведения в тот момент.
- Ручаюсь вам, что не превращал миссис Хэмптон в волка; это никак не
входило в мои намерения, - возразил он.
- Тогда где она и как попало в оранжерею это животное? - потребовал
полковник.
- Конечно, мы должны поверить вашему слову, что вы не превращали миссис
Хэмптон в волка, - вежливо сказал Кловис, - но согласитесь, что
обстоятельства свидетельствуют против вас.
- Неужто нам надо предаваться взаимным обвинениям, пока этот зверь
стоит рядом и готовится разорвать нас на части? - негодующе вскричала Мэвис.
- Лорд Пабхэм, вы много знаете о диких животных... - подсказал
полковник Хэмптон.
- Дикие животные, с которыми я имел дело, - ответил лорд Пабхэм,
поступали с надлежащими документами от хорошо известных продавцов или
рождались в моем собственном зверинце. Я никогда прежде не сталкивался с
животным, которое беззаботно появляется из кустов азалии, в то время как мы
недосчитываемся очаровательной и знаменитой хозяйки дома.
- Насколько можно судить по ВНЕШНИМ признакам, - продолжил он, - перед
нами взрослая женская особь из породы североамериканских лесных волков,
являющейся подвидом обычного CANIS LUPUS.
- О, не надо латинских названий! - вскрикнула Мэвис, как только
животное сделало еще шаг-другой по направлению к гостям. - Разве вы не
можете приманить его какой-нибудь едой и запереть там, где оно не сможет
причинить никакого вреда?
- Если это и в самом деле миссис Хэмптон, которая только что очень
хорошо пообедала, я не думаю, что еда на нее окажет особенное воздействие, -
сказал Кловис.
- Леонард, - со слезами на глазах взмолилась миссис Хупс, - даже если
это не твоих рук дело, разве ты не можешь использовать свои великие силы,
чтобы обратить это ужасное животное во что-нибудь безопасное, прежде чем оно
искусает всех нас. Может, в кролика или еще в кого-то?
- Не уверен, захочет ли полковник Хэмптон, чтобы его жену превращали по
очереди в разных удивительных животных, как будто мы с ней играем, - вставил
Кловис.
- Я решительно запрещаю это! - проревел полковник.
- Большинство волков, с которыми я имел дело, необычайно любили сахар,
- сказал лорд Пабхем. - Если вы пожелаете, я испытаю этот эффект.
Он взял кусочек сахара с блюдца своей кофейной чашки и бросил его
ожидающей Луизе, которая еще в воздухе подхватила лакомство. В обществе
разнесся вздох облегчения: волк, который ел сахар, когда он мог бы по
меньшей мере заняться разрыванием на части попугаев, уже не казался таким
зловещим. Вздох сменился взрывом благодарностей, когда лорд Пабхем выманил
животное из комнаты, притворно обещая ему следующий кусочек сахара.
Все тотчас же помчались в опустевшую оранжерею.
Там не было никаких следов миссис Хэмптон, кроме тарелки с ужином для
попугайчиков.
- Дверь заперта изнутри! - воскликнул Кловис, который ловко повернул
ключ, нагнувшись якобы для проверки.
Все обернулись к Билситеру.
- Если вы не превращали мою жену в волка, - сказал полковник Хэмптон, -
то будьте любезны объяснить, куда она подевалась, так как она, ясное дело,
не могла пройти сквозь запертую дверь? Я не стану требовать от вас
объяснений того, как североамериканский лесной волк внезапно появился в
оранжерее, но я, кажется, имею некоторое право поинтересоваться, что же
случилось с госпожой Хэмптон.
Повторные отговорки Билситера были встречены общим ропотом
нетерпеливого недоверия.
- Я отказываюсь оставаться еще час под этой крышей, - объявила Мэвис
Пеллингтон.
- Если наша хозяйка действительно утратила человеческий облик, -
сказала миссис Хупс, "ни единая леди на вечеринке не может чувствовать себя
в безопасности. Я однозначно отказываюсь прогуливаться в компании волка!
- Это -- волчица, - сказал Кловис успокоительно.
Необходимость соблюдения этикета в данных необычных обстоятельствах не
удостоилась дальнейшего обсуждения.
Внезапное появление Мэри Хэмптон сделало дискуссию куда менее
интересной.
- Кто - то загипнотизировал меня! - раздраженно воскликнула она. - Я
оказалась в кладовке и лорд Пабхем кормил меня сахаром. Я ненавижу гипноз, и
доктор запретил мне касаться сахара.
Ей объяснили ситуацию, насколько было возможно что-нибудь, именуемое
объяснением.
- Так вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО превратили меня в волка, мистер Билситер? -
взволнованно воскликнула она.
Но Леонард сжег лодку, в которой он мог бы теперь плавать по морям
славы. Он мог только слабо мотать головой.
- Это я взял на себя такую вольность, - сказал Кловис. - Видите ли, я
по случаю провел пару лет в Северо-Восточной России и ближе, чем обычные
туристы, познакомился с волшебным ремеслом тех краев. Никто не рискнет
говорить об этих странных силах, но иногда, в определенных обстоятельствах,
когда слышишь о них так много ерунды, возникает соблазн показать, что
Сибирская магия может означать в руках кого -- то, кто действительно
понимает ее. Я уступил этому искушению. Могу я получить немного бренди? Я
ослабел от этого опыта.
Если бы Леонард Билситер мог в тот момент превратить Кловиса в таракана
и затем наступить на него, он с удовольствием выполнил бы оба эти действия.
Огромный галеон лежал, наполовину скрытый песком, водорослями и водами
северного залива, в который его давным-давно забросили капризы войны и
погоды.
Три с четвертью столетия прошли с того дня, когда он вышел в
экстерриториальные воды, будучи важной составной частью боевой эскадры --
какой именно эскадры, исследователи так и не решили. Галеон ничего не дал
миру, но, согласно устным рассказам и письменным отчетам, много забрал. Но
сколько именно? И в этом случае ученые разошлись во мнениях. Некоторые были
столь же щедры в своих оценках, как собиратели подоходного налога, другие
применяли в описании затонувших сундуков с сокровищами методы научной
критики и уменьшали их предполагаемое содержимое до объема золота гоблинов.
К первому направлению принадлежала Лулу, герцогиня Далвертон.
Герцогиня была не только сторонницей существования затонувшего
сокровища потрясающих размеров; она также полагала, что знает метод, которым
упомянутое сокровище могло быть обнаружено и с минимальными затратами
извлечено. Ее тетушка со стороны матери была фрейлиной при дворе в Монако и
проявляла немалый интерес к глубоководным исследованиям, которыми правители
этой страны, нетерпеливой, возможно, из-за земельных ограничений, привыкли
заниматься.
Именно с помощью этой родственницы герцогиня узнала об изобретении,
усовершенствованном и вскоре запатентованным неким монегаском; посредством
этого аппарата можно было изучать семейную жизнь средиземноморских сардин на
глубине многих фатомов в холодном белом свете, превосходящем по яркости
блеск танцевального зала. Частью этого изобретения (и, по мнению герцогини,
наиболее привлекательной частью) была электрическая землечерпалка,
специально предназначенная для перемещения на поверхность таких интересных и
ценных объектов, которые можно было обнаружить на более доступных уровнях
океанского дна. Права на изобретение оказались доступны за восемнадцать
сотен франков, а аппарат - еще за несколько тысяч. Герцогиня Далвертон была
богата в глазах всего мира; она лелеяла надежду, что когда-нибудь станет
богатой в своих собственных глазах. Создавались компании, и в течение трех
столетий снова и снова предпринимались усилия обнаружить предполагаемые
сокровища таинственного галеона; она полагала, что при помощи этого
изобретения сможет работать на месте крушения конфиденциально и независимо.
В конце концов, кто-то из ее предков со стороны матери происходил от Медины
Сидонии, так что она решила, что у нее столько же прав на сокровище, сколько
у всех прочих. Она приобрела права на изобретение и купила сам аппарат.
Среди множества родственных связей и хлопот, был у Лулу племянник,
Васко Хонитон, юный джентльмен, благословенный низким доходом и обширным
кругом родственников и неизменно живший за счет того и другого. Имя Васко
ему дали, вероятнее всего, в надежде, что он может поддаться тяге к
путешествиям и приключениям, но он ограничивался только авантюрами в родных
краях, предпочитая эксплуатировать известное, а не исследовать неизвестное.
Общение Лулу с ним в последние годы сводилось к тому, чтобы оказываться в
отъезде, когда Васко звонил ей, и оказываться безденежной, когда он писал
ей. Теперь, однако, она сама задумалась, что Васко прекрасно подходит для
руководства экспериментом по поискам сокровищ; если кто-нибудь и мог извлечь
золото из бесперспективной ситуации, это был, несомненно, Васко -- конечно,
если будут необходимые гарантии и надзор. Там, где на кону стояли деньги,
совесть Васко хранила упорное молчание.
Где-то на западном побережье Ирландии в собственности у Далвертонов
имелись несколько акров камней, скал и вереска, слишком бесплодные, чтобы
поддержать даже самые смелые аграрные опыты, но окружающие маленький и
довольно глубокий залив, в котором каждый год наблюдался неплохой улов
омаров. На этом участке был построен холодный маленький дом, и для того, кто
любил омаров и одиночество и мог смириться с представлениями ирландского
повара о том, что можно подавать под названием майонеза, Иннисглатер был
терпимым местом изгнания в продолжение летних месяцев. Лулу редко
отправлялась туда сама, но щедро предоставляла дом друзьям и родственникам.
Теперь он перешел в распоряжение Васко.
- Это самое подходящее место, чтобы поэкспериментировать с подъемным
аппаратом, - сказала она. - Залив местами весьма глубок, и вы сможете
проверить все полностью до начала поисков сокровищ.
Менее чем через три недели Васко вернулся в город, чтобы доложить об
успехах.
- Устройство работает превосходно, - проинформировал он тетушку, - чем
глубже мы продвигаемся, тем лучше. Мы обнаружили следы кораблекрушения, над
которыми можно практиковаться!
- Кораблекрушение в заливе Иннисглаттер! - воскликнула Лулу.
- Затонувшая моторная лодка, "ТАЙНА", - сказал Васко.
- Как! неужели? - откликнулась Лулу. - Лодка бедного Билли Юттли. Я
помню, это случилось около трех лет назад. Его тело выбросило на берег в
Пойнте. Люди тогда говорили, что лодку перевернули преднамеренно --
самоубийство, видите ли. Люди всегда так говорят, когда случается что --
нибудь трагическое.
- В этом случае они были правы, - сказал Васко.
- Что ты имеешь в виду? - тотчас спросила Герцогиня. - Что заставляет
тебя так думать?
- Я знаю, - просто сказал Васко.
- Знаешь? Откуда ты можешь знать? Откуда вообще об этом можно узнать?
Ведь все случилось три года назад.
- На яхте я обнаружил водонепроницаемый несгораемый шкаф. Там лежали
бумаги. - Васко сделал драматическую паузу и на мгновение замешкался, роясь
во внутреннем нагрудном кармане пальто. Он развернул помятый листок бумаги.
Герцогиня воспользовалась этим с почти неприличной поспешностью и
отодвинулась поближе к камину.
- Это было в сейфе "ТАЙНЫ"? - спросила она.
- О нет, - небрежно ответил Васко, - это список известных людей,
которые будут вовлечены в очень неприятный скандал, если бумаги с яхты
предадут гласности. Я поместил вас во главу списка, дальше все идут в
алфавитном порядке.
Герцогиня беспомощно разглядывала вереницу имен, среди которых,
казалось в тот момент, были почти все ее знакомые. Фактически, ее
собственное имя в начале списка оказало почти парализующее действие на ее
мыслительные способности.
- Конечно, ты уничтожил бумаги? - спросила она, немного опомнившись.
Она сознавала, что сделала замечание с явственным недостатком убежденности.
Васко покачал головой.
- Но ты должен, - сурово сказала Лулу. - Если, как ты говоришь, они в
высшей степени компрометирующие...
- О, да, я убежден в этом, - вставил молодой человек.
- Тогда ты должен тотчас же избавиться от них. Предположим, что --
нибудь выйдет наружу, подумай обо всех этих бедных, несчастных людях,
которые пострадают от раскрытия тайны.
И Лулу указала на список взволнованным жестом.
- Несчастные, возможно, но не бедные, - поправил Васко. - Если вы
прочитаете список тщательно, то заметите, что я не включил никого из тех,
чье финансовое положение остается сомнительным.
Лулу впилась взглядом в своего племянника; на несколько минут
воцарилась тишина. Потом она спросила хрипло: "И что ты собираешься делать?"
- Ничего -- до конца жизни, - многозначительно ответил он. - Буду
немного охотиться, возможно, - продолжил Васко, - и у меня будет вилла во
Флоренции. Вилла "Тайна" будет звучать довольно странно и живописно, как вы
думаете? И очень многие люди будут придавать некоторый смысл этому названию.
Я полагаю, мне понадобится хобби; вероятно, я буду коллекционировать полотна
Рэбурна.
Родственница Лулу, которая жила в графстве Монако, получила весьма
раздраженный ответ, когда она порекомендовала еще одно новейшее изобретение
для проведения подводных исследований.
САМАЯ СТРАШНАЯ ЗАБАСТОВКА
Сезон забастовок, казалось, подошел к концу. Почти все отрасли
торговли, промышленности и сферы обслуживания, в которых можно было ожидать
опасности, наслаждались тишиной и покоем. Последней и наименее успешной
вспышкой эпидемии оказалась забастовка Всемирного Союза Хранителей
Зоологических Садов; они, ожидая удовлетворения неких требований,
отказывались до этого момента учитывать желания животных, переданных на их
попечение, и не позволяли другим хранителям занять их места. В данном случае
усилила и ускорила кризис угроза администрации Зоологических садов, что, раз
уж "забастовали" люди, то должны забастовать и животные. Почти неизбежная
перспектива того, что огромные плотоядные животные, не говоря уже о
носорогах и бизонах, будут голодными стадами бродить по самому центру
Лондона, не относилась к числу тех, которые допускали длительные совещания.
Вчерашнее правительство, которое из-за свойства на несколько часов отставать
от развития событий именовалось Позавчерашним Правительством, было вынуждено
вмешаться с быстротой и решимостью. Усиленные отряды моряков направили в
Риджент-парк, чтобы занять временно опустевшие места забастовщиков. Силы
морские были избраны вместо сил сухопутных отчасти из-за традиционной
готовности Британского Флота куда-нибудь идти и что-нибудь делать, отчасти
из-за дружественных отношений среднего моряка с обезьянами, попугаями и
прочей тропической фауной, но в основном по срочному запросу Первого лорда
Адмиралтейства, которому было необходимо выполнить какое-то личное
мероприятие по части коммунального обслуживания в помещении его отдела.
- Если он настаивает на том, чтобы лично накормить детеныша ягуара
вопреки пожеланиям матери младенца, - что ж на севере пройдут еще одни
дополнительные выборы, - заметил один из его коллег, с надеждой понизив
голос. - Дополнительные выборы не очень желательны в настоящее время, но нам
не следует проявлять эгоизм.
Фактически забастовка завершилась мирно без какого-либо внешнего
вмешательства. Большинство хранителей настолько привыкли к своим
обязанностям, что возвратились к работе по собственному желанию.
И тогда народ и печать с чувством облегчения занялись более приятными
вещам. Казалось, что вот-вот наступит новая эра всеобщего довольства. Уже
отбастовали все, кто хотел забастовать или кого можно было вынудить или
обманом привлечь к забастовке, хотели они того или нет. Теперь жизнь
оборачивалась ко всем светлой стороной. И среди других тем, которые внезапно
заняли выдающееся положение, оказался ожидаемый иск о разводе Фалвертуна.
Герцог Фалвертун был одним из тех человеческих HORS D'OEUVRES, которые
поддерживают общественный аппетит по части сенсаций, но никогда его не
утоляют. Уже ребенком он демонстрировал задатки гениальности; он отказался
от редакторского поста в "Англиан ревью" в том возрасте, когда большинство
мальчиков могут отказываться разве что от MENSA, и хотя он не мог
утверждать, что породил футуристическое направление в литературе, его
"Письма будущему внуку", написанные в возрасте четырнадцати лет, привлекли
значительное внимание. В следующие годы его блеск проявлялся менее заметно.
В ходе дебатов в Палате лордов по вопросу о Марокко (в тот момент, когда эта
страна в пятый раз за семь лет привела половину Европы на край войны) он
вставил замечание: "Такая маленькая пустыня, а как много шума". Но несмотря
на ободрительный прием, оказанный этому политическому заявлению, он никогда
не стремился дальше двигаться в том же направлении. Вообще, вскорости стало
очевидно, что он не намерен слишком часто мозолить глаза обществу, покидая
свои многочисленные городские и загородные резиденции.
И затем поступили непредвиденные новости: слушания о разводе неизбежны.
И какой развод!
Были перекрестные иски, заявления и опровержения, обвинения в
жестокости и измене -- практически все необходимое, чтобы сделать этот
случай одним из наиболее сложных и сенсационных в своем роде. И в числе
выдающихся людей, упомянутых на процессе или вызванных в качестве
свидетелей, оказались не только видные деятели обеих политических партий и
некоторые колониальные губернаторы, но и экзотические личности из Франции,
Венгрии, Соединенных Штатов Северной Америки и Великого Герцогства
Баден-Вюртембергского. Мест в наиболее дорогих гостиницах не хватало. "Это
похоже на дурбар без слонов", воскликнула некая восторженная леди, которая,
заметим к чести ее, никогда не видела дурбара. Преобладающим чувством в
обществе была благодарность, что последняя забастовка завершилась до того
момента, когда должно было начаться основное слушание.
Вспомнив о сезоне мрака и индустриальной борьбы, который только что
завершился, агентства, которые провоцируют сенсации и закулисно руководят
ими, собрались превзойти себя в этом крайне важном случае.
Из удаленных уголков Европы и с того берега Атлантики были призваны
люди, создавшие себе репутацию особых специалистов по части описаний; им
следовало взять в руки карандаши, чтобы приукрасить ежедневные печатные
отчеты о слушании дела; один художник слова, который специализировался на
описаниях того, как бледнеют свидетели под перекрестным допросом, был срочно
вызван с известного и затяжного судебного процесса об убийстве в Сицилии,
где его таланты решительно пропадали впустую. Художники и фотографы-эксперты
получали невообразимое жалованье, а на специалистов по описанию одежды
возник большой спрос. Предприимчивая парижская фирма представила
герцогине-ответчице три специально созданных костюма, которые были надеты,
отмечены, изучены и с избытком описаны на разных стадиях процесса; а что
касается деятелей кинорынка -- их труды и продуктивность были просто
невообразимы. Фильмы, представляющие герцога, прощающегося со своей любимой
канарейкой накануне суда, были готовы за несколько недель до того, как могло
произойти само событие; другие фильмы изображали герцогиню, проводящую
мнимые консультации с фиктивными адвокатами или совершающую легкую трапезу
из особо рекламируемых вегетарианских бутербродов во время перерыва на
завтрак. Насколько хватало человеческого предвидения и людской
предприимчивости, было обеспечено все, чтобы принести процессу успех.
За два дня до открытия слушаний ведущий репортер важнейшего синдиката
добился интервью с герцогом с целью собрать последнюю информацию
относительно личных планов его Светлости на время суда.
- Я полагаю, что могу сказать: это будет одно из самых крупных дел в
своем роде в жизни целого поколения, - начал репортер, как бы оправдываясь
за незначительность деталей, которые он собирался выяснить.
- Можно сказать и так -- если процесс откроется, - лениво заметил
герцог.
- Если? - переспросил репортер голосом, который казался чем-то средним
между удушьем и криком.
- Герцогиня и я оба думаем о забастовке, - пояснил герцог.
- О забастовке!
Мрачное слово возникло вновь -- давно знакомое, ужасное,
отвратительное. Придет ли конец его повторениям?
- Вы хотите сказать, - заколебался репортер, - что вы обсуждаете
взаимное изъятие обвинений?
- Точно, - сказал герцог.
- Но подумайте о мерах, которые были приняты, о специальных репортажах,
о киноаппаратах, готовых к съемке выдающихся иностранных свидетелей, о
подготовленных намеках в мюзик-холлах; подумайте обо всех деньгах, которые
были вложены...
- Точно, - холодно сказал герцог. - Герцогиня и я поняли, что именно мы
поставляем материал, из которого растет эта огромная и далеко идущая
промышленность. Очень многие получат хорошую работу, слушание дела принесет
кому-то огромную прибыль; а мы, испытывающие все это напряжение, что получим
мы? Незавидную славу и возможность оплатить немалые юридические издержки,
какой бы ни был вынесен приговор. Отсюда наше решение забастовать. Мы не
желаем примирения; мы полностью понимаем, что это -- серьезный шаг, но пока
мы не дождемся каких-либо разумных соображений от этой огромной волны денег
и промышленности, которую мы породили, -- до тех пор мы намереваемся
отказаться от судебного процесса и не будем его возобновлять. Всего
хорошего.
Новости об этой самой последней забастовке вызвали всеобщее
беспокойство. Ее нельзя было урегулировать обычными методами убеждения, и
потому забастовка приобрела до странности огромные размеры. Если герцог и
герцогиня упорствовали в своем намерении примириться, у правительства едва
ли был повод вмешиваться. Привлекли общественное мнение в форме социального
остракизма, чтобы повлиять на забастовщиков, но дальше этого принудительные
меры пойти не могли. Не оставалось ничего, кроме конференции, наделенной
полномочиями предложить подходящие условия. Ко времени ее начала некоторые
иностранные свидетели уже отбыли, а другие телеграфировали об отмене
заказанных номеров в гостиницы.
Конференция, затяжная, неприятная и иногда резкая, наконец приняла меры
к возобновлению тяжбы, но это была бесплодная победа. Герцог, легко уязвимый
по причине раннего развития, умер от преждевременного ослабления организма
за две недели до начала нового суда.
- Надеюсь, что вы привезли с собой немало новых идей по поводу
рождества, - сказала леди Блоунз последним из прибывших к ней гостей. -
Старомодное Рождество и современное Рождество -- и то, и другое ужасно
приелось! В этом году я хочу устроить нечто действительно оригинальное.
- Я была у Мэтсонов в прошлом месяце, - тут же выпалила Бланш Бовиль, -
и нам пришла такая чудесная идея. Все в доме должны были выбрать
определенных персонажей и все время действовать соответственно их
характерам, а в конце визита следовало угадать, кто какого героя изображал.
Потом мы голосовали, и тот, кого признали наиболее точным исполнителем
избранной роли, получал приз.
- Звучит забавно, - сказала леди Блоунз.
- Я была святым Франциском Ассизским, - продолжала Бланш. - Мы решили
не ограничивать выбор мужских или женских ролей. Я вставала посреди трапезы
и отдавала еду птицам; сами знаете, главное, что мы помним о святом
Франциске -- то, что он любил птиц. Но все оказались такими
несообразительными: они думали, что я представляла старика, который кормит
воробьев в саду Тюильри. А полковник Пентли был тогда Веселым Мельником с
берегов Ди.
- Как же он добился сходства? - поинтересовался Берти ван Тан.
- "Он смеялся и пел с утра до ночи", - пояснила Бланш строчкой из
песни.
- Да, для всех остальных это было ужасно, - сказал Берти. - В любом
случае, он был не на берегах Ди.
- Но это как раз и следовало вообразить, - сказала Бланш.
- Если б вы могли все воображать, то вам легче легкого было бы
представить стада на другом берегу и звать их домой через пески Ди, как
Мэри. Или вы могли бы заменить реку на Ярроу, думать, что она над вами, и
говорить, что вы на самом деле Вилли, или как его там, который утонул в
Ярроу.
- Конечно, легко над нами потешаться, - парировала Бланш, - но зато все
было чрезвычайно интересно и забавно. Хотя вручение приза обернулось фиаско.
Видите ли, Милли Мэтсон сказала, что ее героиней была леди Баунтифул, а
поскольку она была нашей хозяйкой, разумеется, всем нам пришлось заявить,
что она справилась с ролью лучше всех. В противном случае приз получила бы
я.
- Да, это подходящая идея для рождественской вечеринки, - заявила леди
Блоунз. - Разумеется, мы сумеем ее осуществить.
Сэр Николас не разделял ее энтузиазма.
- Вы абсолютно уверены, моя дорогая, что устройство подобной вечеринки
будет разумным поступком? - спросил он жену, когда они остались наедине. -
Она могла очень хорошо пройти у Мэтсонов, где собралась компания вполне
уравновешенных, пожилых гостей, но здесь все будет совершенно иначе. Здесь
эта вертихвостка Дармот, например, которая просто ни перед чем не
остановится, и вы сами знаете, что собой представляет ван Тан. Есть к тому
же и Сирил Скаттерли; по одной линии у него в семье -- наследственное
безумие, по другой -- венгерская бабушка.
- Я не понимаю, что они могут сотворить такого ужасного, - ответила
леди Блоунз.
- Неизвестно, чего следует опасаться, - сказал сэр Николас. - Если
Скаттерли вобьет себе в голову, что ему следует представить быка из
Башана... В общем, я предпочел бы оказаться подальше.
- Конечно, мы запретим всех библейских персонажей. Кроме того, я не
знаю, действительно ли быки из Башана были настолько ужасны; они только
бродили и зевали, насколько я помню.
- Моя дорогая, вы же не сумеете угадать, что может подсказать Скаттерли
его венгерская фантазия; и мы получим лишь ничтожное удовлетворение, сказав
ему впоследствии: "Вы вели себя так, как не мог бы себя вести ни один бык из
Башана".
- О, вы настоящий паникер, - сказала леди Блоунз. - Мне очень хочется
устроить эту вечеринку. Уверена, что о ней много будут говорить.
- Весьма вероятно, - согласился сэр Николас.
* * * *
Обед тем вечером прошел не слишком оживленно; напряженные попытки
исполнять роль избранного героя или отыскивать намеки в поведении других
гостей существенно ограничивали удовольствие, получаемое обыкновенно от
таких праздников. Большинство испытало чувство благодарности и облегчения,
когда добрейшая Рэйчел Кламмерстейн предложила, что следует часок-другой
отдохнуть от "игры", чтобы все после обеда могли послушать игру на
фортепьяно.
Любовь Рэйчел к фортепьянной музыке была небескорыстна, и миссис
Кламмерстейн сосредоточилась в основном на аккордах, создаваемых ее
боготворимыми отпрысками, Морицем и Августой, которые, следует сказать, и
впрямь играли замечательно.
Кламмерстейны были заслуженно популярными рождественскими гостями; они
щедро дарили дорогие подарки к Рождеству и Новому Году, и госпожа
Кламмерстейн уже насколько раз намекала, что намерена вручить приз за лучший
сыгранный персонаж. Проведав об этой перспективе, все просияли; если бы на
долю леди Блоунз, как хозяйки, выпало вручение приза, она решила бы, что
небольшой подарок ценой примерно в двадцать или двадцать пять шиллингов
подойдет к такому случаю. А приз из щедрых рук Кламмерштейнов мог достичь
нескольких гиней.
Перерыв в конкурсе подошел к концу с долгожданным изгнанием Морица и
Августы от фортепьяно. Бланш Бовиль ушла пораньше; перед уходом она
совершила в комнате несколько старательных прыжков, которые, по мнению
Бланш, могли сойти за терпимую имитацию Павловой. Вера Дармот,
"шестнадцатилетняя вертихвостка", громко выразила свое мнение, что это
представление, должно быть, посвящено всемирно известной скачущей лягушке
Марка Твена и что в данном случае изображение следует признать
удовлетворительным. Другим гостем, также последовавшим примеру раннего
отхода ко сну, был Уолдо Плабли, который всю жизнь провел в соблюдении
скрупулезно разработанной системы расписаний и гигиенических процедур. Уолдо
был пухлым, ленивым юношей двадцати семи лет; мать с самого начала решила,
что у него необычайно слабое здоровье, и в конце концов, после долгого
домашнего ухода, добилась того, что Уолдо стал физически мягким, а духовно
-- уязвимым. Девяти часам непрерывного сна предшествовали сложные
дыхательные упражнения и другие гигиенические ритуалы; это были обязательные
инструкции, которые разработал для себя сам Уолдо. Также существовали
неисчислимые мелкие условия, соблюдения которых он добивался от тех, кто так
или иначе был обязан подчиняться его требованиям; специальный заварной
чайник для приготовления его утреннего чая торжественно передавался прислуге
в каждом доме, где бы Уолдо ни останавливался на ночлег.
Никто и никогда не сумел до конца постичь механизм действия этого
драгоценного сосуда, но на совести Берти ван Тана была легенда, согласно
которой носик чайника должен быть обращен во время вливания строго на север.
В эту конкретную ночь необходимые девять часов были жестоко прерваны
внезапным и никак не бесшумным вторжением в комнату Уолдо одетого в пижаму
человека -- как раз на полпути между полуночью и рассветом.
- В чем дело? Что вы ищете? - спросил проснувшийся и удивленный Уолдо,
медленно признавая ван Тана, который, казалось, поспешно разыскивал нечто
потерянное.
- Ищу овцу, - последовал ответ.
- Овцу? - воскликнул Уолдо.
- Да, овцу. Вы же не думаете, что я ищу жирафов, не так ли?
- Я не понимаю, с какой стати вы рассчитываете кого-либо из них
обнаружить в моей комнате, - яростно парировал Уолдо.
- Я не стану обсуждать это дело в полночный час, - заявил Берти и
поспешно начал рыться в комоде. Рубашки и нижнее белье полетели на пол.
- Здесь нет никаких овец, говорю вам! - закричал Уолдо.
- У меня есть только ваши слова, - сказал Берти, смахнув на пол большую
часть постельных принадлежностей. - Если б вы что-то не скрывали, вы бы так
не волновались.
Уолдо к тому времени убедился, что ван Тан в бреду и попытался
успокоить больного.
- Возвращайтесь в постель, дружище, - взмолился он, - и ваши овцы
вернутся утром.
- И разумеется, - печально ответил Берти, - уже без хвостов. Хорошо же
я буду выглядеть со множеством овец мэнской породы.
И выражая таким образом раздражение от подобной перспективы, он
забросил подушки Уолдо на верхушку платяного шкафа.
- Но ПОЧЕМУ без хвостов? - спросил Уолдо, у которого зубы стучали от
страха и злобы, а температура падала.
- Мой милый мальчик, разве вы никогда не слышали баллады о Маленьком
Бо-Пипе? - сказал Берти, посмеиваясь. - Такова моя роль в Игре, знаете ли.
Если я не отправлюсь на поиски моей пропавшей овечки, никто не сможет
предположить, кто я такой; а теперь спите, как подобает хорошим мальчикам, а
не то мы с вами поссоримся.
- Можете представить себе, - сообщил Уолдо в длинном письме своей
матери, - сколько я смог проспать в эту ночь, и а вам известно, как
необходимы девять часов непрерывного сна моему здоровью.
С другой стороны, он смог посвятить несколько часов бодрствования
упражнениям по пробуждению гнева и ярости в адрес Берти ван Тана.
Завтрак в Блоунз-корте проходил без церемоний, по принципу "приходите,
когда захотите", но все участники приема собирались за ланчем в полном
составе. В день после того, как началась "Игра", были, однако, и
отсутствующие. Уолдо Плабли, к примеру, страдал от головной боли. Большой
завтрак и "A.B.C" относили к нему в комнату, но сам он так и не появился.
"Я уверена, что он намекает на какого-то героя, - сказала Вера Дармот.
- Наверное, это сюжет Мольера, "Мнимый больной"? Полагаю, именно он.
На свет Божий были извлечены восемь или девять списков, и предложение
аккуратно занесли туда.
- А где же Кламмерштейны? - спросила леди Блоунз. - Они обычно
настолько пунктуальны.
- Еще одно возможное указание на героя, - сказал Берти ван Тан. -
Пропавшие Десять Племен.
- Но их же только трое. Кроме того, они пожелают позавтракать. Разве
никто никого из них не видел?
- А вы не увозили их в автомобиле? - спросила Бланш Бовиль, обращаясь к
Сирилу Скаттерли.
- Да, отвез их на пустошь Слогберри сразу после завтрака. Мисс Дармот
тоже поехала.
- Я видела, как возвращались вы с Верой, - сказала леди Блоунз, - но я
не видела Кламмерштейнов. Вы оставили их в деревне?
- Нет, - коротко ответил Скаттерли.
- Но где же они? Где вы с ними расстались?
- Мы бросили их на пустоши Слогберри, - спокойно заявила Вера.
- На пустоши Слогберри? Ведь это же больше чем в тридцати милях отсюда!
Как они собирались вернуться?
- Мы не переставали это обсуждать, - сказал Скаттерли. - Мы попросили,
чтобы они вышли на мгновение, якобы потому, что автомобиль увяз; затем мы
умчались на полной скорости и оставили их там.
- Но как вы посмели натворить такое? Это просто бесчеловечно! Ведь уже
несколько часов идет снег.
- Я надеюсь, где-нибудь там найдется дом или коттедж, если они пройдут
милю-другую.
- Но с какой стати вы это сделали?
Вопрос этот прозвучал в хоре возмущенного замешательства.
- Это чтобы намекнуть, какие роли мы играем, - сказала Вера.
- Разве я не предупреждал вас? - трагически изрек сэр Николас,
обращаясь к жене.
- Это имеет отношение к испанской истории; мы не против этой подсказки,
- сказал Скаттерли, бодро переходя к салату, и тут Берти ван Тан разразился
звонким радостным смехом.
- Я угадал! Фердинанд и Изабелла, высылающие евреев! О, великолепно!
Эти двое определенно выиграли приз; мы даже не станем ничего разбивать ради
исторической точности.
О рождественской вечеринке леди Блоунз говорили и писали столько,
сколько она не могла представить в самых честолюбивых мечтах. Одни письма от
матери Уолдо могли сделать это мероприятие незабываемым.
Бассет Харроуклафф возвращался в дом своих предков после четырехлетнего
отсутствия, явственно довольный собой. Ему минул всего лишь тридцать один
год, но он исполнял некие полезные обязанности в удаленном, хотя и весьма
значительном, уголке мира. Он успокоил целый регион, сохранил торговый
маршрут, разработал систему уважительных взаимоотношений, которая стоила
немалых денег многим королям в далеких краях, и сотворил все это с меньшими
расходами, чем те, которые были бы необходимы системе благотворительности в
его родной стране. В Уайтхолле и в тех местах, где думают, о нем,
несомненно, думали хорошо. Уже не было невообразимым -- точнее, его отец
позволял себе воображать, - что имя Бассета может фигурировать в следующем
списке награжденных орденами Империи.
Бассет был склонен к тому, чтобы несколько высокомерно относиться к
своему единокровному брату, Лукасу, которого он обнаружил лихорадочно
поглощенным той же самой смесью сложных безделиц, которые отнимали все его
время и энергию; так обстояли дела четыре года назад и почти всегда,
насколько Бассет мог припомнить. Это было презрение человека дела к человеку
действий, вероятно, отвечали на него тем же самым. Лукас был изрядно
упитанным индивидуумом, примерно на девять лет старше Бассета; цвет его лица
у него был такой, какой бывает у окультуренных побегов спаржи и у людей, не
занимающихся физическими упражнениями. Его волосы и лоб указывали на яркую
индивидуальность, которая во всех других отношениях выражалась в
навязчивости и стремлении к самоутверждению.
Предки Лукаса, разумеется, не несли в своих жилах ни капли семитской
крови, но его внешность каким-то образом давала полное представление о
сущности мирового еврейства. Кловис Сангрэйл, который изучил всех особей
своего вида, говорил, что в данном случае налицо бесспорный случай защитной
мимикрии.
Через два дня после возвращения Бассета Лукас примчался к завтраку в
состоянии волнительной дрожи, из которого его не смогло вывести даже
поглощение супа. Словесное выражение этого состояния наступило только после
завершения продолжительной борьбы с вермишелью.
- У меня появилась потрясающая идея, - выпалил он, - нечто -- скажу,
что это самое ОНО.
Бассет издал короткий смешок, который можно было рассматривать и как
фырканье, если кому-то захочется подобрать другое определение. Его
единокровный имел обыкновение отыскивать пустяки, которые именовались "самое
оно", с пугающей периодичностью. Само открытие состояло в том, что он
отправлял восторженные телеграммы и мчался в город, виделся с кем-то,
связанным с миром сцены или литературы, появлялся на паре важных деловых
завтраков, мелькал в "Гамбринусе" несколько вечеров и возвращался домой; при
этом выражение скрытой важности и оттенок спаржи слегка усиливались. Сама же
великая идея забывалась через несколько недель, когда предстояло новое
волнующее открытие.
- Вдохновение настигло меня, когда я одевался, - объявил Лукас. - Это
будет хитом в следующем ревю в мюзик-холле. Весь Лондон сойдет с ума от
этого. Пока есть только двустишие; конечно, появятся и другие слова, но они
не будут иметь значения. Слушайте:
Кузин Тереза берет с собой
Цезаря, Фидо, Джо и борзой.
Заметьте, какой подъем, какой яркий рефрен и какой барабанный удар в
двух слогах "бор-зой". Это потрясающе! И я уже все обдумал; певец пропоет
первый стих, затем, по ходу второго, Кузина Тереза пройдет по сцене,
сопровождаемая четырьмя деревянными собаками на колесах; Цезарь будет
ирландским терьером, Фидо -- черным пуделем, Джо -- фокстерьером, а борзой
-- это, конечно, будет борзой Во время третьего стиха Кузина Тереза пойдет
одна, а собак оттащат в противоположный конец сцены; потом Кузина Тереза
встретится с певцом и они уйдут за кулисы в одном направлении, в то время
как процессия собак отправится им навстречу; когда они столкнутся, это
будет, как всегда, крайне эффектно. Потому будет великое множество
аплодисментов, и к четвертому стиху Кузина Тереза выйдет в соболях, а на
всех собаках тоже будут накидки. Есть у меня и подходящая идея для пятого
стиха; все собаки бегут друг за другом, и Кузина Тереза идет им навстречу,
посреди сцены они встречаются, затем она разворачивается и уводит всю свору
вереницей за собой; и все непрерывно поют, как сумасшедшие:
Кузина Тереза берет с собой
Цезаря, Фидо, Джо и борзой.
Тум-тум! Большой барабан вступает в двух последних слогах. Я так
возбужден, я нынче ночью не смогу сомкнуть глаз. Я уезжаю завтра в десять
пятнадцать. Я позвонил Германовой и договорился с ней позавтракать.
Если кто-либо из членов семейства и ощутил какое-то волнение по поводу
"Кузины Терезы", то он превосходно скрыл свои эмоции.
- Бедный Лукас всегда воспринимает свои мелкие глупые идеи слишком
серьезно, - сказал позднее в курительной полковник Харроуклафф.
- Да, ответил его младший сын несколько менее терпимым тоном, - через
день или два он возвратится и поведает нам, что его сенсационный шедевр
оказался выше понимания публики, а приблизительно через три недели он будет
вне себя от энтузиазма из-за того, что следует драматизировать поэмы Херрика
или по столь же многообещающему поводу.
И затем произошло нечто из ряда вон выходящее. Вопреки всем прецедентам
великие надежды Лукаса сбылись; развитие событий их подтвердило. Если
"Кузина Тереза" и была выше понимания публики, то публика героически
приспособилась к ее величию.
Она была представлена в качестве эксперимента в самый унылый момент
нового ревю, и успех произведения был несомненным; требования были до того
настойчивы и шумны, что даже многочисленные дополнительные аттракционы,
изобретаемые Лукасом, едва поспевали за возрастающим спросом. Переполненные
залы на следующих представлениях подтверждали приговор первых зрителей, ложи
и кресла заполнялись в точности перед тем, как начинался номер, и столь же
точно пустели сразу после того, как завершался последний вызов "на бис".
Менеджер лил слезы радости, утверждая, что "Кузина Тереза" -- самое оно.
Директора театров, продюсеры и продавцы билетов повторяли друг другу то же
самое, нисколько не таясь. Название ревю отошло на второй план, и слова
"Кузина Тереза" сияли ярким электрическим светом с фасада огромного храма
развлечений.
И, конечно, магия знаменитого рефрена подействовала на всю столицу.
Владельцам ресторанов пришлось снабжать своих оркестрантов раскрашенными
деревянными собаками на колесах, чтобы часто заказываемая и всегда желанная
мелодия сопровождалась необходимыми внешними эффектами, и звон бутылок,
вилок и ножей на столах при упоминании о большой "бор-зой" обычно заглушал
самые искренние усилия барабана и тарелок. Никто и никогда не мог укрыться
от двойного удара барабана, звучавшего в конце припева; гуляки, возвращаясь
домой ночью, выстукивали его на дверях и рекламных щитах, молочники
сталкивали свои канистры, подражая этому звуку, посыльные поражали младших
посыльных, производя звучные двойные хлопки по тому же принципу. И более
серьезные круги большого города не остались глухи к требованиям и значению
популярной мелодии. Инициативный и свободомыслящий проповедник порассуждал
со своей кафедры о глубоком содержании "Кузины Терезы", и Лукаса
Харроуклаффа пригласили читать лекции на предмет его великого достижения
членам Лиги Серьезных Молодых Людей, клуба Девяти Муз и других ученых и
добровольных объединений. В обществе, казалось, осталась только одна тема
для разговоров; мужчины и женщины среднего возраста и среднего образования
часто оказывались вместе в укромных местах, взволнованно обсуждая не вопрос,
должна ли Сербия получить выход к Адриатике, и не возможную победу Британии
в международных соревнованиях поло, но более захватывающую тему: был ли
мотив Терезы ацтекского или египетского происхождения.
- Политика и патриотизм до того скучны и настолько устарели, - сказала
некая уважаемая леди, претендуя на пророческое озарение. - Мы сейчас
чересчур космополитичны, чтобы ими по-настоящему увлекаться. Именно поэтому
мы приветствуем понятные произведения, подобные "Кузине Терезе", она
содержит подлинное сообщение для нас. Это сообщение не все постигнут сразу,
разумеется, но мы сразу почувствовали, что оно есть. Я уже видела "Кузину
Терезу" восемнадцать раз, и я снова пойду ее смотреть завтра и в четверг. И
этого еще не достаточно.
* * * *
- Было бы неплохо, если б мы дали этому Харроуклаффу рыцарство или
нечто в этом роде, - задумчиво сказал Министр.
- Какому Харроуклаффу? - уточнил его секретарь.
- Какому? Есть только один, разве не так? - сказал Министр. - Создатель
"Кузины Терезы", разумеется. Я думаю, все будут довольны, если мы дадим ему
рыцарский титул. Да, вы можете внести его в список бесспорных кандидатов --
на букву Л.
- Буква Л, - уточнил секретарь, который недавно приступил к работе. -
Она означает "либерализм" или "либеральность"?
Большинство соискателей государственных наград, как ожидалось, были
специалистами в том и другом.
- Л -- это Литература, - пояснил Министр.
И так, некоторым образом, ожидание полковника Харроуклаффа увидеть имя
своего сына в списке награжденных было удовлетворено.
Сэр Лалворт Квейн неторопливо прогуливался по садам Зоологического
Общества в компании своего племянника, который недавно возвратился из
Мексики. Этот последний заинтересовался сравнением и противопоставлением
сходных типов животных, встречающихся в Северной Америке и в Старом Свете.
- Одна из самых замечательных особенностей в перемещениях видов, -
заметил он, - это внезапный импульс бродить и мигрировать, который возникает
время от времени без всякой очевидной причины в тех местах, где животные
долгое время чувствовали себя как дома.
- В делах людских иногда наблюдается тот же самый феномен, - сказал сэр
Лалворт. - Возможно, самый поразительный случай такого рода произошел в
нашей стране, в то время как вы блуждали в прериях Мексики. Я говорю о жажде
странствий, которая внезапно распространилась среди управляющего и
редакторского состава некоторых лондонских газет. Все началось с панического
бегства всех сотрудников одного из наших самых блестящих и инициативных
еженедельников к берегам Сены и высотам Монмартра. Миграция была
непродолжительной, но с нее началась эра неугомонности в мире Печати, с тех
пор слова "распространение прессы" приобрели новый смысл. Другие редакции,
нимало не медля, последовали примеру, который им показали. Париж скоро вышел
из моды, поскольку находился слишком близко от дома; Нюрнберг, Севилья и
Салоники были признаны более подходящим ареалом распространения для
персонала не только еженедельных, но и ежедневных газет. Конкретные места,
возможно, не всегда выбирались тщательно. Тот факт, что ведущий орган
Евангелистской мысли в течение двух недель подряд редактировался из Трувиля
и Монте-Карло, вообще сочли какой-то ошибкой. И даже тогда, когда
инициативные и предприимчивые редакторы отправлялись вместе со своими
подчиненными еще дальше, случались некоторые неизбежные столкновения.
Например, "Исследователь", "Спортивный бум" и "Газета для девиц" перенеслись
в Хартум в одно и то же время. Возможно, желание превзойти всех конкурентов
в этом соревновании повлияло на редакцию "Дэйли интеллидженсер", одного из
самых последовательных и уважаемых органов либеральной мысли, когда было
принято решение переместить офис на три-четыре недели с Флит-стрит в
Восточный Туркестан, прибавив, конечно, к этому времени срок, необходимый
для поездки туда и обратно.
Это было, во многих отношениях, наиболее запоминающееся из всех
панических бегств Прессы, которые мы наблюдали в последнее время.
Подлог казался попросту невероятным; владелец, управляющий, редактор,
его заместители, "золотые перья", ведущие репортеры и так далее -- все
принимали участие в том, что частенько называли "DRANG NACH OSTEN";
сообразительный и деятельный рассыльный был единственным, кто оставался в
опустевшем улье редакционной промышленности.
- Но все это уже прекратилось, не так ли? - спросил племянник.
- Ну, видите ли, - вздохнул сэр Лалворт, - идея перемещения приобрела
несколько дурную славу из-за безразличной манеры, в которой она иногда
реализовывалась.
Вас не могла впечатлить информация, что такая-то и такая-то газета
редактируется и издается в Лиссабоне или Иннсбруке, если вы случайно видели
одного из основных авторов или художественного редактора, завтракающих как
обычно в своих привычных ресторанах. "Дэйли Интеллидженсер" пытался развеять
все сомнения в подлинности своего паломничества, и следует признать, что до
некоторой степени меры, предпринятые для пересылки текстов и сохранения
традиций газеты в течение долгой поездки, привели к неплохим результатам.
Серия статей, начатая в Баку и посвященная теме "Что кобденизм значит для
перевозок на верблюдах", принадлежит к числу лучших материалов о Свободной
Торговле за последнее время. В то же время представления о внешней политике,
изложенные "с крыши Ярканда", демонстрировали по крайней мере такое знание
международной ситуации, которое распространяется на полмили с Даунинг-стрит.
Вполне соответствовала древнейшим и лучшим традициям британской журналистики
манера возвращения домой: никакой напыщенности, никакой личной рекламы,
никаких ярких интервью.
Даже приветственный завтрак в "Клубе Путешественников" был вежливо
отвергнут. В самом деле, возникало ощущение, что самоуничижение
возвратившихся представителей прессы было тщательно рассчитано. Наборщики,
рекламные агенты и прочие сотрудники, не входившие в редакционный штат,
которые, разумеется, не принимали никакого участия в великом походе,
обнаружили, что установить непосредственный контакт с редактором и его
спутниками теперь, когда они возвратились, столь же сложно, как и тогда,
когда они были недоступны в Центральной Азии по объективным причинам.
Мрачный, перетрудившийся рассыльный, который и осуществлял связь между
редакционным мозгом и деловыми отделами газеты, сардонически охарактеризовал
эту новую отчужденность словами "как в Ярканде". Большинство репортеров и
младших редакторов, кажется, были деспотически уволены сразу после
возвращения, на их место по объявлению набрали новых сотрудников. Для них
редактор и его непосредственные подчиненные остались незримыми деятелями,
передающими свои инструкции исключительно посредством кратких машинописных
заметок. Нечто таинственное, тибетское и запретное пришло на смену людской
толчее и демократической простоте тех дней, которые предшествовали
странствиям, то же самое ощущали люди, которые пытались привлечь вернувшихся
странников в общество. Самые блестящие хозяйки Лондона двадцатого столетия
метали жемчуг своего гостеприимства в безразличное корыто редакционного
почтового ящика; казалось, ничто, за исключением монаршей воли, не сможет
освободить отшельников от данного обета уединения. Люди начали
недоброжелательно рассуждать о воздействии высот и восточной атмосферы на
умы и характеры, непривычные к такой роскоши. Яркандская манера стала не
слишком популярна.
- А содержание газеты, - уточнил племянник, - оно отражало влияние
нового стиля?
- Ах, - сказал сэр Лалворт, - это было по-настоящему захватывающе. В
статьях о домашних делах, общественных вопросах и обычных повседневных
событиях не появилось значительных изменений. Некая восточная небрежность,
казалось, угнездилась в редакционном отделе, и возможно, стала заметна
усталость, вполне естественная в работе людей, которые только что
возвратились из довольно-таки напряженной поездки.
Прежний уровень мастерства едва ли поддерживался, но во всяком случае
общая линия редакционной политики никуда не исчезла. А вот в царстве
иностранных дел произошли невероятные перемены.
Появлялись тупые, жестокие, откровенные статьи, написанные в таком
стиле, который превращал осенние маневры шести великих держав в мобилизации.
Независимо от того, что "Дейли интеллидженсер" узнал на Востоке, искусства
дипломатической двусмысленности он явно не приобрел. Люди с улицы
наслаждались этими статьями и покупали газету, на которую не обращали
внимания прежде; люди с Даунинг-стрит смотрели на это дело совершенно иначе.
Министр иностранных дел, который до настоящего времени считался довольно
сдержанным человеком, стал чересчур общительным, непрерывно выражая
отрицательные чувства, которые он испытывал к руководству "Дейли
интеллидженсер"; и в один прекрасный день правительство пришло к выводу, что
следует принять определенные и решительные меры. Депутация, состоявшая из
премьер-министра, министра иностранных дел, четырех ведущих финансистов и
известного своим великолепием нон-конформиста, приблизилась к офису газеты.
У двери, ведущей в редакционный отдел, путь ей преградил возбужденный, но
непокорный рассыльный.
- Вы не можете видеть редактора и никого из сотрудников, - объявил он.
- Мы настаиваем на том, чтобы увидеть редактора или какое-то
ответственное лицо, - сказал премьер-министр, и депутация двинулась вперед.
Мальчик говорил правду; внутри никого не обнаружили. Во всех комнатах не
было ни единого живого существа.
- Но где же редактор? Или приглашенный редактор? Или колумнист? Где
вообще все?
В ответе на этот шквал вопросов мальчик открыл шкаф и вытащил странно
выглядящий конверт с почтовым штемпелем Коканда, отправленный семь или
восемь месяцев назад. В конверте находился клочок бумаги, содержавший
следующее сообщение: "Вся экспедиция захвачена шайкой бандитов на пути
домой. Они требуют четверть миллиона выкупа, но скорее всего согласятся на
меньшее. Сообщите правительству, родственникам и друзьям".
Далее шли подписи основных участников экспедиции и инструкции
относительно того, как и куда следует доставить деньги.
Письмо было адресовано работающему курьеру, который спокойно его
припрятал. Ни один начальник не может быть героем для рассыльного, и он,
очевидно, полагал, что четверть миллиона будут недопустимым расходом по
такой сомнительной в плане выгоды статье как репатриация неудачливых
сотрудников газеты. Так что он писал передовые статьи и прочие материалы,
подделывал подписи, когда это было необходимо, нанимал новых репортеров,
исполнял, как мог, обязанности младших редакторов, и пользовался, пока было
возможно, огромным запасом специальных статей, который постоянно держали в
резерве на крайний случай. Статьи об иностранных делах были целиком и
полностью изготовлены им самим.
Конечно, все это следовало сохранить в тайне, насколько возможно;
временные сотрудники, давшие подписку о неразглашении, издавали газету, пока
несчастных пленников разыскивали, выкупали и доставляли домой по двое или по
трое, чтобы избежать огласки; постепенно все вернулось на круги своя. Статьи
об иностранных делах вернулись к обычным традициям газеты.
- Но, - вмешался племянник, - как же мальчик все эти месяцы объяснял
родственникам исчезновение...
- Это, - сказал сэр Лалворт, - и был самый блестящий ход. Жене или
самому близкому родственнику каждого из отсутствующих он направлял письма,
копируя почерк предполагаемого автора в меру своих возможностей и извиняясь
за мерзкие ручки и чернила; во всех письмах он излагал одну и ту же историю,
изменяя только местоположение: автор, один из всей экспедиции, не мог
оказаться от дикой свободы и соблазнов восточной жизни и собирался провести
несколько месяцев, странствуя в каком-то определенном краю. Многие из жен
немедленно отправились в погоню за неверными мужьями, и правительство
потратило немало времени и много усилий, чтобы прекратить бесплодные поиски
на берегах Оки, в пустыне Гоби, оренбургских степях и других диковинных
местах. Кто-то из них, уверен, до сих пор бродит по долине Тигра.
- А как же мальчик?
- Он все еще в журналистике.
- Как хорошо, что День Святого Валентина вышел из моды, - сказала
госпожа Такенбэри. - Рождество, Новый Год и Пасха, не говоря уже про дни
рождения, -- этого вполне достаточно. Я думала уберечься от неприятностей в
Рождество, просто рассылая цветы всем своим друзьям, но это не сработает; у
Гертруды одиннадцать оранжерей и приблизительно тридцать садовников, так что
было бы смешно посылать ей цветы, а Милли только что открыла цветочный
магазин, так что здесь тоже все ясно. Я так переживала; ведь нужно срочно
решить, что же подарить Гертруде и Милли -- и это как раз тогда, когда я
думала, что уже почти нашла решение проблемы. Мое Рождество оказалось
безнадежно испорчено, а затем последовали ужасно монотонные письма с
благодарностями: "Огромное спасибо за ваши прекрасные цветы. Так мило с
вашей стороны подумать обо мне". Конечно, в большинстве случаев я вовсе не
думала о получателях; их имена просто были в моем списке "людей, которых
нельзя забыть". Если б я доверилась памяти, это привело бы к ужасным грехам
упущения.
- Неприятно, - сказал Кловис тетушке, - что все эти дни навязчивых
воспоминаний так упорно посвящаются одному аспекту человеческой природы и
полностью игнорируют другой; именно поэтому они стали такими неинтересными и
искусственными. В Рождество и Новый Год от вас ожидают, что вы будете
рассылать сообщения, источающие оптимистическую доброжелательность и рабскую
привязанность, тем людям, которых вы едва ли пригласите к завтраку, если
кто-то еще не откажется в последний момент; если вы ужинаете в ресторане в
канун нового года, вам приходится распевать слащавые песенки и пожимать руки
незнакомцам, которых вы никогда не видели прежде и никогда не пожелаете
увидеть снова. Но никакие шаги в противоположном направлении не допускаются.
- Противоположное направление; какое противоположное направление? -
удивилась госпожа Такенбэри.
- Нет никакого выхода для демонстрации ваших чувств людям, которых вы
просто ненавидите. Это -- самая что ни на есть настоятельная потребность
нашей современной цивилизации. Только подумайте, как будет мило, если особо
установят определенный день для уплаты старых долгов и отмщения обид, день,
когда можно будет подготовиться к тому, чтобы явить изящную месть тщательно
подобранным людям из списка "людей, о которых нельзя позабыть". Помню, когда
я учился в частной школе, у нас был день, в последний понедельник семестра,
кажется, посвященный воспоминаниям о недовольствах и разного рода обидах.
Конечно, мы не ценили этот день настолько, насколько он того заслуживал,
потому что, в конце концов, любой день учебного года можно было использовать
для той же цели. Однако если кто-то отчитал младшего мальчика за грубость
несколькими неделями раньше, он всегда мог припомнить в тот день данный
эпизод и снова отчитать грубияна. Именно это французы называют
реконструкцией преступления.
- Я назвала бы это реконструкцией наказания, - сказала госпожа
Такенбэри. - В любом случае, я не понимаю, как вы можете перенести систему
примитивной школьной мести в цивилизованную взрослую жизнь. Мы не
перерастаем наши страсти, но мы, полагаю, узнаем, как удерживать их в
пределах строгих приличий.
- Конечно, все должно быть проделано украдкой и вежливо, - сказал
Кловис. - Весь шарм и состоит в том, чтобы воздаяние не осуществлялось
небрежно.
Теперь, к примеру, вы думаете: "Я должна проявить к Уэбли какое-то
внимание в Рождество, они были так добры к милому Берти в Борнмуте", и вы
посылаете им календарь, и в течение шести дней после Рождества мистер Уэбли
каждый день спрашивает миссис Уэбли, не забыла ли она поблагодарить вас за
календарь, который вы им прислали. Что ж, теперь перенесите эту идею на
другую и более человечную сторону вашего характера, и скажите себе: "В
следующий четверг -- День Немезиды; что же, спрашивается, я могу сделать
этим ужасным людям по соседству, которые подняли такой абсурдный шум, когда
Пин-Ян укусил их младшенького?" Тогда вы встали бы в немыслимую рань в
определенный день, пробрались в их сад и начали выкапывать трюфели на их
теннисном корте хорошей лопаткой, выбрав, разумеется, ту часть корта,
которая скрыта от наблюдения лавровыми кустами. Вы не найдете никаких
трюфелей, но обретете огромный мир, который вам не смогут обеспечить никакие
подарки -- ваши или чужие.
- Но этого делать нельзя, - возразила госпожа Такенбэри, хотя ее
протест прозвучал несколько принужденно. - Я буду чувствовать себя червем,
если примусь за такое дело.
- Вы преувеличиваете движущую силу, которую червь сможет задействовать
в ограниченный промежуток времени, - сказал Кловис. - Если вы как следует
поработаете десять минут хорошей широкой лопаткой, результат будет больше
напоминать действия необычайно крепкого крота или быстрого барсука.
- Они могут догадаться, что это сделала я, - сказала госпожа Такенбэри.
- Разумеется, они догадаются, - сказал Кловис. - В этом -- половина
всего удовольствия. Вам ведь нравится, если люди в Рождество узнают, какие
подарки или открытки вы им посылали. Все пройдет гораздо легче, разумеется,
если вы сохраните внешне дружественные отношения с теми, кого ненавидите.
Эта жадная маленькая Агнес Блайк, например, которая думает только о своем
питании; было бы совсем просто пригласить ее на пикник в какую-нибудь дикую
лесистую местность и потерять там перед самым началом завтрака; когда вы ее
снова обнаружите, вся еда до последнего кусочка может быть съедена.
- Это потребует сверхчеловеческой смекалки -- потерять Агнес Блайк,
когда завтрак уже неизбежен: я вообще не верю, что такое возможно.
- Тогда соберите и других гостей, людей, которые вам не нравятся, и
потеряйте завтрак. Его могут случайно отправить в неверном направлении.
- Это будет ужасный пикник, - заметила госпожа Такенбэри.
- Для них, но не для вас, - сказал Кловис. - Вы съели бы ранний и
питательный завтрак перед отъездом, и вы могли бы получить дополнительное
удовольствие, подробно перечисляя меню исчезнувшего пикника -- ньюбургские
омары, и майонез, и карри, который следовало разогреть в электрокастрюле.
Агнес Блайк обезумела бы гораздо раньше, чем вы добрались бы до карты вин, а
в долгие часы ожидания, прежде чем они окончательно потеряют надежду на
появление еды, вы могли бы заставить их играть в глупые игры, наподобие
этого идиотского "званого обеда лорд-мэра", во время которого все участники
должны выбирать названия блюд и делать какие-нибудь глупости, когда это
название прозвучит. В этом случае они, вероятно, начнут плакать, когда будет
упомянуто их блюдо. Это будет бесподобный пикник.
Госпожа Такенбэри минуту помолчала; вероятно, она мысленно составляла
список людей, которых она хотела бы пригласить на пикник герцога Хэмфри.
Потом она спросила: "А этот невозможный молодой человек, Уолдо Плабли,
который всегда заботится о своем здоровье -- вы придумали, что можно с ним
сделать?" Очевидно, она начала различать возможности, предоставляемые Днем
Немезиды.
- Если бы случилось что-нибудь наподобие праздничной церемонии, сказал
Кловис, - на Уолдо будет такой спрос, что вам придется договариваться с ним
за несколько недель заранее, и даже тогда, если подует восточный ветер или в
небе появится облачко-другое, он может оказаться слишком осторожным и
побоится куда бы то ни было идти. Было бы довольно весело, если б вы смогли
его заманить в гамак в саду, совсем рядом с тем местом, где каждое лето есть
осиное гнездо. Удобный гамак в теплый день на его ленивый вкус будет
выглядеть чудесно; а потом, когда он погрузится в сон, пылающий запал,
брошенный в гнездо, поднимет тьму разъяренных ос, и они вскорости обретут
"дом вдали от дома" на жирном теле Уолдо. Потребуется что-нибудь
предпринять, чтобы поспешно выбраться из гамака.
- Они могут зажалить его до смерти, - возразила госпожа Такенбэри.
- Уолдо -- один из тех людей, которых смерть сделает только лучше,
причем намного, - объявил Кловис. - Но если вы не желаете заходить так
далеко, вы можете подготовить немного сырой соломы и поджечь ее под гамаком
в то же самое время, когда запал подбросят в гнездо; дым удержит всех ос,
кроме самых воинственных, за пределами зоны поражения, и пока Уолдо будет
оставаться в пределах задымления, он избежит серьезных повреждений; его
можно будет в конечном счете возвратить матери, почерневшего от дыма и
местами раздутого, но все еще легко узнаваемого.
- Его мать станет моим врагом на всю жизнь, - сказала госпожа
Такенбэри.
- Что ж, одной рождественской открыткой будет меньше, - откликнулся
Кловис.
Наступил сезон распродаж. Августейшие учреждения Вальпургиса и
Неттлпинка снизили цены на целую неделю, как бы уступая обычаям торговли;
так эрц-герцогиня могла бы с недовольным видом уступить наступлению гриппа
по той прискорбной причине, что грипп был в местном масштабе распространен.
Адела Чемпинг, по ее собственному мнению, была в некоторых случаях
недоступна соблазнам обычных торговых сделок, но считала обязательным для
себя посещение недели распродаж у Вальпургиса и Неттлпинка.
- Я -- не охотница до покупок, - говорила она, - но мне нравится бывать
там, где что-нибудь покупают.
Это явственно показывало, что под внешней оболочкой сильного характера
скрывается доброе старое затаенное сознание человеческой слабости.
Дабы появиться в сопровождении джентльмена, госпожа Чемпинг пригласила
своего младшего племянника сопровождать ее в первый день закупочной
экспедиции, подбросив в качестве дополнительного соблазна посещение
кинематографа и перспективу легкого отдыха. Поскольку Киприану не было еще
восемнадцати, она надеялась, что племянник не достиг пока той стадии в
развитии мужчины, когда ношение пакетов считается чем-то отвратительным.
- Встреть меня у цветочного отдела, - написала она Киприану, - в
одиннадцать и ни минутой позже.
Киприан был мальчиком, пронесшим через всю недолгую жизнь удивленный
взор мечтателя, взор того, кто различает вещи, которые не видимы простым
смертным, и наделяет банальности этого мира качествами, не постижимыми для
обычных людей -- в общем, у него были глаза поэта или агента по
недвижимости. Он был аккуратно одет -- в том ровном стиле, который часто
сопровождает раннюю юность и который современные романисты обычно объясняют
влиянием овдовевшей матери. Его волосы были гладко зачесаны назад и
разделены тоненьким пробором, который с трудом различался. Его тетушка особо
отметила состояние волос Киприана, когда они встретились в назначенный час:
он стоял, ожидая ее, с непокрытой головой.
- Где твоя шляпа? - спросила она.
- Я ее с собой не брал, - ответил он.
Адела Чемпинг была слегка шокирована.
- Ты же не собираешься стать одним из так называемых Чудиков, не так
ли? - спросила она с некоторым беспокойством, частично происходящим от
мысли, что Чудик будет слишком большой нагрузкой для маленького домашнего
хозяйства ее сестры, частично, возможно, -- от инстинктивного предчувствия,
что Чудик, даже в зародышевой стадии, откажется носить пакеты.
Киприан устремил на нее удивленный, мечтательный взор.
- Я не взял шляпу, - сказал он, - потому что она доставляет столько
неудобств, когда идешь; я имею в виду, что очень уж нелепо: встречаешь
кого-нибудь из знакомых и приходится снимать шляпу, а в руках полно пакетов.
А если шляпы нет, то не нужно ее снимать.
Госпожа Чемпинг вздохнула с превеликим облегчением: ее наихудшие
опасения развеялись.
- Носить шляпу -- это более традиционно, - заметила она, а потом
оживилась и обратилась к насущным проблемам.
- Мы сначала пойдем к прилавку со столовым бельем, - сказала она, шагая
в указанном направлении, - я хотела бы взглянуть на салфетки.
Удивленный взор Киприана становился все явственнее, пока он следовал за
тетушкой; он принадлежал к тому поколению, которое, как полагают все, с
радостью довольствуется роль простого зрителя; но смотреть на салфетки,
которые не собираешься покупать, -- это удовольствие было выше его
понимания. Госпожа Чемпинг взяла пару салфеток и пристально рассмотрела их
на свету, как будто ожидала обнаружить некую революционную шифровку,
нанесенную на них едва различимыми чернилами; потом она внезапно направилась
в отдел стеклянной посуды.
- Миллисент попросила меня раздобыть ей парочку графинов, если здесь
найдется что-нибудь действительно дешевое, - объяснила она по дороге, - а я
в самом деле хочу приобрести салатницу. А к салфеткам вернемся позже.
Она тщательно исследовала огромное количество графинов и длинный ряд
салатниц и наконец купила семь ваз для хризантем.
- Никто сейчас такими вазами не пользуется, - пояснила она Киприану, -
но они сойдут для подарков к следующему Рождеству.
Два зонтика, которые уценили настолько, что госпожа Чемпинг сочла их
нелепо дешевыми, пополнили список ее приобретений.
- Один из них подойдет Рут Колсон; она отправится на Малайский
полуостров, а там зонтики всегда полезны. И я должна подарить ей
какую-нибудь тонкую бумагу для писем. Она совсем не займет места в багаже.
Госпожа Чемпинг приобрела пачку бумаги для записей; она оказалась такой
дешевой и такой тонкой, что могла поместиться в чемодане или в дорожной
сумке.
Она также купила несколько конвертов -- конверты так или иначе казались
довольно экстравагантными по сравнению с бумагой для писем.
- Как ты думаешь, Рут больше понравится синяя или серая бумага? -
спросила она у Киприана.
- Серая, - сказал Киприан, ни разу не встречавшийся с указанной леди.
- А у вас есть сиреневая бумага для заметок такого качества? - спросила
Адела продавца.
- Сиреневой у нас нет, - ответил тот, - но есть два оттенка зеленой и
более темная серая".
Госпожа Чемпинг осмотрела и зеленую бумагу, и темно-серую, но выбрала
синюю.
- Теперь мы можем слегка перекусить, - сказала она.
В зале отдыха Киприан вел себя просто образцово и бодро воспринял пирог
с рыбой, фаршированный пирог и маленькую чашку кофе - вполне подходящее
воздаяние за два часа усиленной толкотни в магазине. Однако он остался
непреклонным в ответ на предложение тетушки купить ему шляпу у прилавка, где
по притягательно низким ценам распродавались мужские головные уборы.
- У меня дома вполне достаточно шляп, - сказал он, - и кроме того,
когда их примеряешь, волосы приходят в беспорядок.
Возможно, в конце концов он собирался превратиться в Чудика. То, что он
оставил все пакеты гардеробщику, тоже казалось поводом для беспокойства.
- Сейчас мы наберем еще больше пакетов, - пояснил он, - так что не
стоит забирать их, пока мы не закончили нашу прогулку по магазину.
Его тетя несколько успокоилась, но не вполне: значительная часть
удовольствия и волнения от прогулки по магазинам, казалось, пропадала, когда
человек лишался непосредственного личного контакта с покупками.
- Я собираюсь снова взглянуть на те салфетки, - сказала она, едва они
спустились по лестнице на первый этаж.
- Тебе можно не ходить, - добавила она, как только мечтательный взгляд
мальчика сменился на мгновение выражением немого протеста, - ты можешь
встретить меня потом в отделе столовых приборов; я только что вспомнила, что
в доме нет штопора, который был бы достаточно надежным.
Киприана не было в отделе столовых приборов, когда его тетушка в
должный срок явилась туда, но в толчее и суматохе среди беспокойных
покупателей и занятых продавцов было очень легко потерять кого угодно. А вот
в отделе товаров из кожи где-то через четверть часа Адела Чемпинг заметила
племянника, отделенного от нее баррикадами из чемоданов и портшезов и
затерявшегося в бесконечной толпе человеческих существ, которые теперь
заполнили все уголки огромного универсального торгового центра. Она прибыла
как раз вовремя, чтобы стать свидетелем извинительной, а скорее унизительной
ошибки со стороны леди, которая с очевидным намерением протолкнулась к
лишенному головного убора Киприану, а теперь, затаив дыхание, интересовалась
стоимостью сумочки, которая пленила ее воображение.
- Теперь, - воскликнула Адела, - она принимает его за одного из
продавцов, потому что на нем нет шляпы. Удивляюсь, что этого не случилось
раньше.
Возможно, так оно и было. Киприан, во всяком случае, не казался
пораженным или обеспокоенным ошибкой, которую допустила бедная женщина.
Рассмотрев ярлычок на упаковке, он объявил ясным, бесстрастным голосом:
- Черная кожа, тридцать четыре шиллинга, снижено до двадцати восьми.
Фактически, мы отдаем по специальной цене в двадцать шесть шиллингов. Они
расходятся довольно быстро.
- Я возьму это, - сказала леди, нетерпеливо вытаскивая несколько монет
из кошелька.
- Вы возьмете прямо так? - спросил Киприан, - понадобится пара минут,
чтобы завернуть, ведь здесь такая толчея.
- Ничего, я возьму ее прямо так, - сказала покупательница, сжимая свое
сокровище и отсчитывая деньги в ладонь Киприана.
Несколько добрых незнакомцев помогли Аделе выйти на открытый воздух.
- Это все давка и жара, - сказал один добрый самаритянин другому. - Кто
угодно может от них потерять голову.
Когда Адела в следующий раз заметила Киприана, он стоял в толпе,
которая собралась вокруг прилавков книжного отдела. Мечтательный взгляд был
сильнее, чем когда-либо прежде. Он только что продал два сборника молитв
пожилому канонику.
- А вы много понимаете в сватовстве?
Хьюго Петерби задал этот вопрос с явственной личной
заинтересованностью.
- Я в таких делах не специализируюсь, - сказал Кловис. - Все хорошо,
пока вы этим занимаетесь, но последствия иногда так смущают -- немые
укоризненные взгляды людей, которым вы помогали и способствовали в
матримониальных экспериментах. Это почти так же плохо, как продать человеку
лошадь с полудюжиной скрытых недостатков и потом наблюдать, как он данные
недостатки постепенно обнаруживает в сезон охоты. Уверен, вы думаете о
девочке Коултернебов. Она, конечно, весьма и весьма хороша, насколько можно
заметить; я полагаю, что кое-какие деньги за ней в приданое точно дадут. Но
вот чего я не вижу -- как вы сумеете сделать ей предложение. За все время,
что мы с ней знакомы, я не припомню, чтобы она умолкала на три минуты кряду.
Вам придется промчаться вместе с ней шесть раз по травяному загону на
пари, а затем выпалить свое предложение прежде, чем она опомнится и
переведет дыхание. Загон берегут из-за сена, но если вы действительно
влюблены в нее, то вы не позволите остановить себя таким меркантильным
соображениям, тем более, что это не ваше сено.
- Я думаю, что смогу управиться с предложением вполне сносно, - сказал
Хьюго, - если б я мог рассчитывать на то, что останусь с ней наедине в
течение четырех или пяти часов. Вся беда в том, что я вряд ли удостоюсь
подобного счастья. Этот самый Ланнер, похоже, проявляет интерес к тому же
предмету. Он просто душераздирающе богат и весьма представителен; ясное
дело, наша хозяйка немного польщена тем, что он сюда прибыл. Если она хоть
слегка почувствует, что он увлечен Бетти Коултернеб, она тотчас решит, что
это просто роскошный брачный союз и бросит их в объятия друг друга на целый
день. И каковы будут мои шансы после этого? Моя единственная проблема
состоит в том, чтобы удержать его подальше от девушки как можно дольше, и
если вы можете мне помочь...
- Если вы желаете, чтобы я таскал Ланнера по сельской местности,
осматривая предполагаемые римские руины и изучая местные методы пчеловодства
и агротехники, то боюсь, ничем не смогу вам помочь, - сказал Кловис. -
Видите ли, он проникся ко мне чем-то вроде отвращения после того вечера в
курительной.
- Что случилось в курительной?
- Он извлек на свет божий какой-то затасканный анекдот и подал его как
последнюю новинку в мире хороших историй, после чего я заметил, весьма
невинно, что никогда не мог вспомнить, Георг II или Джеймс II так высоко
ценил этот рассказ. Теперь он смотрит на меня с вежливо замаскированной
ненавистью. Я постараюсь ради вас, если возникнет возможность, но все должно
быть окольным путем, без личного вмешательства.
* * * *
- Так замечательно, что мистер Ланнер здесь, - призналась Кловису
миссис Олстон на следующий день. - Он всегда был обручен, когда я приглашала
его раньше. Такой чудесный джентльмен; его действительно нужно женить на
какой-то милой девушке. Между нами, мне кажется, что он прибыл сюда по
некоторой причине.
- Мне кажется почти то же самое, - ответил Кловис, понижая голос. -
Фактически, я почти уверен в этом.
- Вы имеете в виду, что он увлечен... - в нетерпении начала миссис
Олстон.
- Я имею в виду, что он здесь ради того, что он может получить, -
сказал Кловис.
- Ради того, что он может ПОЛУЧИТЬ? - повторила хозяйка с легким
негодованием в голосе. - О чем вы говорите? Он -- очень богатый человек.
Чего он здесь хочет получить?
- У него есть одна непреодолимая страсть, - сказал Кловис, - а здесь
найдется кое-что, что он может заполучить; в других местах ему этого не
сыскать -- ни во имя любви, ни за деньги, насколько я знаю.
- Но что это? О чем вы говорите? Какая непреодолимая страсть?
- Коллекционирование яиц, - сказал Кловис. - У него по всему миру есть
агенты, добывающие редкие яйца, его собрание -- одно из самых роскошных в
Европе; но его основная забота состоит в том, чтобы отыскивать сокровища
лично. Ни расходы, ни различные неприятности его не останавливают.
- О боже! Канюки, наши канюки! - воскликнула миссис Олстон. - Вы не
думаете, что он собирается совершить набег на их гнездо?
- А что вы сами думаете?" спросил Кловис. - Единственная пара
длинноногих канюков, которая известна в этой стране, гнездится в вашем лесу.
Очень немногие знают о них, но как член лиги защиты редких птиц он мог
заполучить эту информацию. Я ехал с ним вместе в поезде и заметил, что
большой том Дрессеровых "Птиц Европы" был одним из основных сокровищ в его
багаже... Это был том, посвященный короткокрылым ястребам и канюкам.
Кловис полагал, что, если уж следовало врать, то врать нужно хорошо.
- Это ужасно, - сказала миссис Олстон. - Мой муж никогда не простит
мне, если что-нибудь случится с этими птицами. Они порхают по лесу в течение
последних двух лет, но в этот раз они впервые свили гнездо. Как вы сказали,
они -- почти единственная пара, которая размножается во всей Великобритании;
и теперь их гнездо собирается разрушить гость, который поселился под моей
крышей. Я должна сделать что-нибудь, чтобы остановить его. Как вы думаете,
следует ли ему сказать...
Кловис расхохотался.
- Я знаю одну историю, которая мне представляется правдивой в
большинстве деталей; это случилось недавно где-то на побережье Мраморного
Моря; там у нашего друга есть свои люди. Сирийский ночной жаворонок, или еще
какая-то птица, как известно, размножалась только в оливковых садах богатого
армянина, который по неведомой причине не позволил Ланнеру войти и забрать
яйца, хотя ему предложили наличные за разрешение. Армянина нашли избитым до
полусмерти через день или два, а его забор кто-то разрушил. Это сочли
выражением мусульманской агрессии, и таким образом охарактеризовали во всех
консульских сообщениях, но яйца находятся теперь в собрании Ланнера. Нет, я
не думаю, что стал бы взывать к его лучшим чувствам на вашем месте.
- Я должна что-нибудь сделать, - взмолилась миссис Олстон со слезами на
глазах. - Последними словами моего мужа перед его отъездом в Норвегию были
как раз строгие инструкции, чтобы птицам не причинили никакого беспокойства,
и он спрашивает про них в каждом письме. Придумайте что-нибудь.
- Я собирался предложить пикетирование, - сказал Кловис.
- Пикетирование! Вы хотите поставить охрану возле птиц?
- Нет; возле Ланнера. Он не сможет найти дорогу ночью в лесу, а вы
можете договориться, чтобы вы сами, Эвелин, Джек или немецкая гувернантка
сопровождали его целыми днями. От такого же гостя, как он сам, Ланнер может
избавиться, но ему будет не так просто отделаться от хозяев дома, и даже
самый решительный коллекционер едва ли выйдет на охоту за яйцами запретных
канюков, когда немецкая гувернантка повиснет, так сказать, у него на шее.
Ланнер, который лениво ожидал возможности завершить свое ухаживание за
девицей Коултернеб, теперь обнаружил, что его возможности остаться с ней
наедине хоть на десять минут сводятся к нулю. Если девушка и оставалась
когда-нибудь одна, то он не оставался один никогда. Он с беспокойством
заметил, что его хозяйка внезапно переменилась: из хозяйки желательного
типа, которая позволяет своим гостям делать все, что их душе угодно, она
эволюционировала к тому виду, который тянет гостей по земле подобно могучей
бороне. Она показала ему садик и оранжереи, деревенскую церковь, какие-то
акварельные эскизы, которые ее сестра сделала на Корсике, и те места, где
она надеялась в этом году вырастить сельдерей.
Ему показывали всех эйлесберийских утят и ряды деревянных ульев, где
будут пчелы, если их не поразит болезнь. Его также отвели в конец длинной
аллеи и показали отдаленную насыпь, где, согласно местной легенде, некогда
разбили лагерь датчане. И когда хозяйка временно покидала его для исполнения
иных обязанностей, он обнаруживал, что в его сторону торжественно
направляется Эвелин. Эвелин было четырнадцать, говорила она в основном о
добре и зле, о том, сколько можно сделать для установления мира, если бы
люди согласились приложить к этому усилия. Наступало облегчение, когда ее
сменял Джек, которому было девять лет и который говорил исключительно о
Бблканской войне, не стремясь открыть что-нибудь новое в ее политической или
военной истории. Немецкая гувернантка поведала Ланнеру о Шиллере больше, чем
он когда-нибудь в жизни слышал о любом другом человеке; возможно, это была
его собственная вина: он сказал гувернантке, что не интересуется Гете. Когда
гувернантка слагала с себя обязанности сторожа, хозяйка была снова наготове
с неизбежным приглашением посетить дом старухи, которая помнила Чарльза
Джеймса Фокса; женщина умерла два или три года назад, но дом все еще был на
месте. Ланнер вернулся в город раньше, чем собирался поначалу.
Хьюго не устроил свои дела с Бетти Коултернеб. Отказала она ему или,
как чаще всего предполагали, ему не удалось произнести три слова подряд --
этого никогда точно не выяснили. Во всяком случае, она -- все еще веселая
девица Коултернеб.
Канюки успешно вырастили двух птенцов, которых застрелил местный
цирюльник.
- Ронни -- огромное испытание для меня, - печально произнесла миссис
Аттрей. - В минувшем феврале ему исполнилось только восемнадцать лет, а он
уже завзятый игрок. Я не знаю, от кого он мог унаследовать эту страсть; его
отец никогда в жизни не касался карт; вы сами знаете, как мало я играю --
партия в бридж по средам в зимние дни, по три пенса за сотню, и даже этого я
не стала бы делать, если бы не Эдит, которой всегда требуется четвертый
игрок и которая, ясное дело, пригласит эту отвратительную миссис Дженкинхэм,
если я откажусь.
Мне бы гораздо больше понравилось просто сидеть и беседовать, а не
играть в бридж; карты, по-моему, совершенно напрасная трата времени. Но вот
Ронни думает только о бридже, баккара и покере -- больше ни о чем.
Разумеется, я старалась прекратить это; я просила Норридрумов не давать ему
играть в карты, когда у них бывает вечеринка; но вы с тем же успехом могли
просить Атлантический океан сохранять спокойствие во время вашего
путешествия. Можно ли ожидать, что они побеспокоятся о естественных
страданиях матери?
- Почему вы позволяете ему туда ходить? - спросила Элеонора Сакселби.
- Моя дорогая, - сказала миссис Аттрей, - я не хочу обижать их. В конце
концов, они сдают мне землю в аренду, и мне приходится постоянно к ним
обращаться, когда я хочу что-нибудь сделать в этих местах; они помогли с
устройством новой крыши в оранжерее с орхидеями. И они одалживают мне один
из своих автомобилей, когда с моей машиной что-то случается; сами знаете,
как часто она выходит из строя.
- Не знаю уж, насколько часто, - сказала Элеонора, - мне кажется, это
происходит постоянно. Всякий раз, когда я хочу, чтобы вы куда-нибудь меня
подвезли в вашем автомобиле, мне говорят, что с ним кое-что не так, или у
шофера невралгия и вы не хотите его утруждать.
- Он очень часто страдает от невралгии, - поспешно ответила миссис
Аттрей.
- Во всяком случае, - продолжила она, - вы можете понять, что я не хочу
обидеть Норридрумов. Их домашнее хозяйство -- самое беспорядочное в
графстве, и я полагаю, что никто никогда не знает, когда подадут еду и что
это будет за еда.
Элеонор Сакселби вздрогнула. Она предпочитала, чтобы ее трапезы были
регулярными и значительными по объему.
- Однако, - продолжала миссис Аттрей, - независимо от того, что
творится в их собственной домашней жизни, как землевладельцы и соседи они
неизменно внимательны и обязательны, так что я не хочу с ними ссориться.
Кроме того, если бы Ронни не играл в карты у них, то играл бы где-нибудь
еще.
- Нет; если б вы проявили настойчивость, - сказала Элеонора. - Я верю в
настойчивость.
- Настойчивость? Я настойчива! - воскликнула миссис Аттрей. - Более
того, я - прозорлива. Я сделала все, что сумела придумать, лишь бы отвратить
Ронни от игры на деньги. Я заморозила его пособие на оставшуюся часть года,
так что он не может даже играть на деньги в кредит, и я вписала огромную
сумму в церковные пожертвования от его имени вместо того, чтобы давать ему
небольшие суммы серебром для пожертвований по воскресеньям. Я даже не дала
ему денег на чаевые для охотничьей прислуги, а выслала их по почте. После
этого Ронни впал в состояние черной меланхолии, но я напомнила ему, что
случилось с десятью шиллингами, которые я дала ему на "Неделю
Самоотречения", проводившуюся Лигой молодых джентльменов.
- Что с ними приключилось? - спросила Элеонора.
- Что же, у Ронни был определенный план по этому поводу, на его
собственный манер, в связи с "Гранд-Националем". Если бы все выгорело, как
он выражался, он сдал бы в Лигу двадцать пять шиллингов и оставил себе
приличные комиссионные; но получилось так, что и о десяти шиллингах Лиге
пришлось позабыть. С тех пор я была осторожна, чтобы в руки к нему не попало
ни единого пенни.
- Он как-нибудь обойдет все запреты, - сказала Элеонора со спокойной
убежденностью. - Будет продавать вещи.
- Моя дорогая, он уже сделал все возможное в этом направлении. Он
избавился от своих наручных часов и от охотничьей фляги, и от обоих
портсигаров, и я не удивлюсь, если он теперь носит поддельные запонки вместо
тех золотых, которые тетя Рода подарила ему к семнадцатому дню рождения. Он
не может продать свою одежду, понятное дело, кроме зимнего пальто, и я
спрятала его в шкафу, якобы сберегая от моли. Я действительно не знаю, где
еще он может раздобыть деньги. Я полагаю, что была и настойчива, и
прозорлива.
- Он бывал у Норридрумов в последнее время? - спросила Элеонора.
- Он был там вчера днем и остался обедать, - сказала миссис Аттрей. -
Точно не знаю, когда он вернулся домой, но полагаю, что было уже поздно.
- Тогда готова поспорить, что он играл на деньги, - сказала Элеонора с
уверенностью, которая часто встречается у людей, у которых мыслей немного, а
выжать из них хочется побольше. - Поздно вечером в деревне всегда хочется
играть на деньги.
- Он не может играть на деньги, если у него нет никаких денег и ни
единого шанса деньги получить, - рассудила миссис Аттрей. - Даже если игра
идет с маленькими ставками, нужен приличный запас для оплаты проигрышей.
- Он, возможно, продал нескольких птенцов амхерстских фазанов, -
предположила Элеонора. - Они потянут примерно на десять-двенадцать шиллингов
каждый, осмелюсь сказать.
- Ронни никогда такого не сделает, - заявила миссис Аттрей. - В любом
случае, сегодня утром я пошла и пересчитала их: все они на месте. Нет, -
продолжила она с тихим удовлетворением, которое рождается от ощущения
тяжелым трудом достигнутого результата. - Полагаю, Ронни пришлось
довольствоваться ролью зрителя вчера вечером, если кто-то сел за карточный
стол.
- Часы показывают точное время? - спросила Элеонора, глаза которой уже
несколько минут беспокойно обращались к каминной доске. - Ланч в вашем доме
обычно подается так пунктуально.
- Полчаса минуло три минуты назад! - воскликнула миссис Аттрей. -
Повар, должно быть, готовит нечто необычайно роскошное в вашу честь. Я не
посвящена в тайну; меня же не было все утро, как вам известно.
Элеонора извинительно улыбнулась. Результатов особенных усилий повара
миссис Аттрей стоило ожидать нескольких минут.
Фактически, сам завтрак, когда он появился с немалым опозданием,
оказался совершенно не достоин той репутации, которую сотворил себе хваленый
повар. Один только суп мог омрачить любую трапезу, а то, что последовало за
супом, оказалось ничуть не лучше. Элеонора больше молчала, но когда она
начинала говорить, в голосе ее слышались рыдания, и это звучало куда
красноречивей откровенных обвинений. Даже невозмутимый Рональд погрузился в
депрессию, когда отведал rognons Saltikoff.
- Не самый лучший завтрак, который я отведала в вашем доме, - сказала
наконец Элеонора, когда появился несладкий десерт и ее последние надежды
растаяли.
- Моя дорогая, это самая худшая трапеза за много лет, - ответила ей
хозяйка дома. - Последнее блюдо на вкус, по-моему, отдавало только красным
перцем и сырыми тостами. Мне ужасно жаль. Что-то случилось на кухне, Пеллин?
- спросила она у служанки.
- Да, мэм, новый повар не успел все как следует приготовить, ведь он
приехал так внезапно... - начала объяснять Пеллин.
- Новый повар! - вскричала миссис Аттрей.
- Повар полковника Норридрума, мэм, - пояснила Пеллин.
- О чем, ради всего святого, вы говорите? Что повар полковника
Норридрума делает в моей кухне - и где мой повар?
- Возможно, я смогу объяснить все лучше, чем Пеллин, - поспешно сказал
Рональд. - В самом деле, я обедал у Норридрумов вчера, и они высказали
пожелание заполучить такого талантливого повара, как наш, только на сегодня
и завтра, пока у них гостит некий гурман: их собственный повар не особенно
хорош -- ну, вы сами видели, что он может приготовить, когда торопится. Так
я решил, что будет весьма спортивно сыграть у них в баккара, поставив нашего
повара против их денег; и я все проиграл. Вообще не везет мне в баккара в
этом году.
Оставшаяся часть его объяснения, то, как он уверил поваров, что
временное перемещение сделано с разрешения его матери, и как он контрабандой
перевозил их туда-сюда в отсутствие матери -- все это потонуло в протестах
шокированных дам.
- Если я б продал кого-нибудь в рабство, то они меньше бы суетились, -
доверительно сообщил он Берти Норридруму несколько позже, - и Элеонора
Сакселби бушевала и вопила гораздо громче. Скажу тебе, что готов держать
пари на двух амхерстских фазанов против пяти шиллингов: она откажется играть
со мной в паре на турнире по крокету. Мы заявлены вместе, знаешь ли.
На сей раз он выиграл.
Теофил Эшли был художником по роду занятий и специалистом по рогатому
скоту -- по воле окружающей среды. Не следует думать, что он обитал на ранчо
или на молочной ферме, в атмосфере, насыщенной рогами и копытами, доильными
аппаратами и железными клеймами. Его дом находился в парковом, наполненном
уютными особнячками районе, который разве что не именовали пригородом. С
одной стороны к его саду примыкал маленький, живописный луг, на который
предприимчивые соседи выпускали пастись каких-то маленьких живописных коров,
якобы выведенных на островах Канала. Как-то в летний день коровы стояли по
колено в высокой траве на лугу под сенью грецких орехов, а солнечный свет
падал пестрыми заплатками на гладкие шкуры. Эшли задумал и исполнил изящную
картину, изображавшую двух спокойных дойных коров под грецким орехом, траву
на лугу и блики солнечного света, и Королевская Академия добросовестно
представила это произведение на летней выставке.
Королевская Академия поощряет традиционные, методические приемы у своих
питомцев. Эшли сотворил успешное и вполне приемлемое изображение рогатого
скота, живописно дремлющего среди грецких орехов, и ему пришлось покориться
необходимости и продолжать так же, как начал. За "Полуденным миром", который
изображал двух серовато-коричневых коров под грецким орехом, последовал
"Священный полдень", изображавший грецкий орех с двумя серовато-коричневыми
коровами под ним. Далее появились "Там, где не беспокоят оводы", "Приют для
стада" и "Сон в молочной стране", новые изображения грецких орехов и
серовато-коричневых коров. Обе попытки Эшли покончить со стереотипами
оказались знаковыми провалами: "Голуби заметили ястреба" и "Волки в Риме"
вернулись к нему в студию, заклеймленные как отвратительная ересь, и Эшли
возвратил себе славу и внимание общества новым шедевром "Тенистый укромный
уголок, где дремлют сонные коровы".
В прекрасный осенний день он вносил последние штрихи в изображение
луговых сорняков, когда его соседка, Адела Пингсфорд, набросилась на внешнюю
дверь его студии с громкими безапелляционными ударами.
- В моем саду вол, - заявила она, объясняя свое бурное вторжение.
- Вол... - сказал Эшли безучастно и скорее глуповато. - Какой вол?
- О, да я не знаю, какой именно! - воскликнула леди. - Обычный, или
садовый вол, если воспользоваться слэнгом. Но он в саду, вот против чего я
возражаю. Мой сад только что привели в порядок к зиме, а вол, бродящий
повсюду, нисколько не помогает делу. Кроме того, в саду только что начали
цвести хризантемы.
- Как он попал в сад? - спросил Эшли.
- Полагаю, он вошел в ворота, - нетерпеливо сказала леди. - Он не мог
взобраться на стену, и я не верю, что кто-то сбросил его с самолета как
рекламу "Боврила". Но сейчас важен другой вопрос -- не как он вошел, а как
его выгнать.
- Разве он не уйдет? - поинтересовался Эшли.
- Если б он собирался уйти, - заявила Адела Пингсфорд довольно сердито,
- я не являлась бы сюда, чтобы поболтать с вами на эту тему. Я практически в
полном одиночестве; горничная отдыхает во второй половине дня, а кухарка
слегла с приступом невралгии. Возможно, я что-то узнала в школе или в иной
жизни о том, как прогнать большого вола из маленького сада, но сейчас это,
кажется, не приходит мне на ум. Все, о чем я могла подумать: вы мой
ближайший сосед и анималист, специалист по рогатому скоту, возможно, более
или менее знакомый с предметами, которые вы рисуете, и вы могли бы мне
немного помочь. Может статься, я ошибалась.
- Я, конечно, рисую молочных коров, - признал Эшли, - но не стану
утверждать, что приобрел какой-то опыт в укрощении беспризорных волов. Я
видел это в кино, правда, но там всегда были лошади и огромное количество
разных принадлежностей; кроме того, никогда не знаешь, насколько правдивы
все эти картины.
Адела Пингсфорд ничего на это не ответила, а направилась в свой сад.
Это был обычный сад средних размеров, но он казался маленьким по сравнению с
волом, огромным пятнистым животным, темно-рыжим возле головы и плеч,
грязно-белым с боков и сзади, с косматыми ушами и большими, налитыми кровью
глазами. Он походил на изящных молочных коров, которых привык рисовать Эшли,
не больше, чем предводитель клана курдских кочевников -- на японскую девушку
из чайного магазина. Эшли стоял возле самых ворот, изучая внешность и
повадки животного. Адела Пингсфорд по-прежнему хранила молчание.
- Он ест хризантему, - сказал Эшли, когда тишина стала невыносимой.
- Как вы наблюдательны, - горько заметила Адела. - Вы, кажется,
замечаете все. Точнее, в данный момент у него во рту шесть хризантем.
Необходимость что-нибудь предпринять стала совершенно очевидной. Эшли
сделал шаг-другой по направлению к животному, хлопнул в ладоши и издал
несколько звуков вроде "Кыш!" и "Брысь!" Если вол все это и слышал, он
внешне никак не отреагировал.
- Если в мой сад когда-нибудь вломятся какие-то курицы, - сказала
Адела, - мне непременно следует послать за вами, чтобы их напугать. Ваше
"кыш" превосходно. Но сейчас нет ли у вас желания попробовать отогнать вон
того вола? Ну вот, это -- "Мадемуазель Луиза Бишо", теперь он за нее
принялся, - добавила она с ледяным спокойствием, когда пылающий оранжевый
цветок исчез в огромной жующей пасти.
- Так как вы были столь внимательны к сортам хризантем, - сказал Эшли,
- то могу сообщить вам, что это вол эйрширской породы.
Ледяное спокойствие нарушилось; Адела Пингсфорд использовала такие
выражения, которые тут же вынудили художника на несколько футов приблизиться
к волу. Он поднял палку, служившую опорой для гороха, и метнул ее с неким
намерением в пятнистый бок животного. Превращение "Мадемуазель Луизы Бишо" в
салат прервалось на несколько долгих мгновений, пока вол пристально и с
явственным удивлением разглядывал метателя палки. Адела пристально глядела с
той же концентрацией и более очевидной враждебностью на того же субъекта.
Поскольку животное не пригибало голову и не рыло копытами землю, Эшли
рискнул снова поупражняться в метании копья, выбрав другую палку. Вол,
казалось, сразу понял, что должно произойти; он поспешно сжевал последний
пучок хризантем с грядки и стремительно зашагал прочь. Эшли побежал, чтобы
отогнать вола к воротам, но достиг лишь того, что скорость движения
животного возросла -- прогулочный шаг сменился легкой рысью. С удивленным
видом, но без заметных колебаний, животное пересекло крошечную полоску
торфа, из вежливости именуемую лужайкой для крокета, и влетело через
открытое французское окно в утреннюю комнату.
Несколько хризантем и других осенних растений стояли в комнате в вазах,
и вол решил продолжить свою экспедицию; в любом случае, Эшли предположил,
что животное загнано в угол и будет вести себя соответственно; так что
следовало относиться к нему уважительно. И Эшли прекратил свои попытки
мешать волу в выборе места для отдыха.
- Мистер Эшли, - сказала Адела дрожащим голосом, - я попросила вас
выгнать это животное из моего сада, но не просила загонять его ко мне в дом.
Если оно будет обретаться где-то поблизости, то пусть уж лучше в саду, а не
в комнате.
- Управление рогатым скотом не по моей части, - ответил Эшли, -
помнится, я так и сказал вам в начале.
- Я согласна, - парировала леди, - рисование симпатичных картин с
милыми маленькими коровками -- вот для чего вы рождены. Может, пожелаете
сделать чудесный эскиз этого вола, устроившегося как дома в моей комнате?
На сей раз ей показалось, что мир перевернулся; Эшли решительно зашагал
прочь.
- Куда вы идете? - закричала Адела.
- Принесу инструменты, - был ответ.
- Инструменты? Я не хочу, чтобы пользовались лассо. Комната будет
уничтожена, если здесь начнется борьба.
Но художник уже вышел из сада. Через пару минут он возвратился и принес
с собой мольберт, табурет и материалы для рисования.
- Вы желаете сказать, что собираетесь спокойно усесться и рисовать
этого скота, в то время как он разносит вдребезги мою комнату? - задохнулась
Адела.
- Это была ваша идея, - сказал Эшли, устанавливая мольберт.
- Я запрещаю вам; я категорически запрещаю вам! - взъярилась Адела.
- Не понимаю, что вы здесь решаете, - сказал художник. - Вряд ли вы
сможете притвориться, что это ваш вол.
- Вы, кажется, забыли, что он находится в моей комнате и ест мои цветы,
- последовал молниеносный ответ.
- А вы, кажется, забыли, что у кухарки невралгия, - сказал Эшли. - Она,
может быть, только что погрузилась в милосердный сон, а ваши протесты
разбудят ее. Забота о других должна быть руководящим принципом для всех
людей в наше время.
- Этот человек безумен! - трагически воскликнула Адела. Мгновением
позже сама Адела, казалось, сошла с ума.
Вол покончил с цветами в вазах и с циновкой из тростника, и казалось,
подумал о том, чтобы покинуть свое довольно ограниченное обиталище. Эшли
заметил его неугомонность и быстро бросил животному несколько побегов
декоративного виргинского плюща, вынуждая его сохранять спокойствие.
- Я забыл, как там говорится в пословице, - заметил он. - Что-то вроде
"лучше обед из травы, чем вол в стойле, где ненависть". У нас, кажется,
готовы все компоненты для пословицы.
- Я пойду в Общественную Библиотеку и заставлю их позвонить в полицию,
- объявила Адела. Громко возмущаясь, она удалилась.
Несколько минут спустя вол, вероятно, побужденный подозрением, что
масляные лепешки и кормовая свекла ожидают его в неком определенном стойле,
с немалой осторожностью вышел из комнаты, посмотрел с серьезным интересом на
человека, который больше не приставал к нему и не бросал копья, а затем
тяжело, но стремительно убрался из сада. Эшли упаковал свои вещи и
последовал примеру животного; "Ларкден" остался в распоряжении невралгии и
кухарки.
Эпизод стал поворотной точкой в художественной карьере Эшли. Его
замечательная картина, "Вол в утренней комнате поздней осенью", оказалась
одной из сенсаций и триумфов следующего Парижского Салона, а когда она была
впоследствии выставлена в Мюнхене, ее приобрело правительство Баварии,
буквально вырвав из зубов трех энергичных мясоторговых фирм. С того момента
его успех был неизменным и значительным, и Королевская Академия двумя годами
позже с признательностью выделила немало места в своих стенах для большого
холста Эшли "Варвары-обезьяны, разрушающие будуар".
Эшли презентовал Аделе Пингсфорд новую тростниковую циновку и пару
превосходных кустов "Мадам Андре Блуссе", но подлинного примирения между
ними так никогда и не произошло.
Треддлфорд сидел в покойном кресле перед угасающим огнем, с томиком
стихов в руке и с радостным сознанием, что за окнами клуба непрерывно капал
и барабанил дождь. Холодный и сырой октябрьский день обращался в холодный и
сырой октябрьский вечер, и курительная клуба казалась от этого еще более
теплой и удобной. Это был день, когда хочется перенестись подальше от
окружающего климата, и "Золотое путешествие в Самарканд" манило Треддлфорда
долгим и увлекательным странствием в другие страны и под другие небеса. Он
уже направился из дождливого Лондона в великолепный Багдад и встал рядом с
Вратами Солнца "в стары годы", когда ледяное дыхание неизбежного
раздражения, казалось, оторвало читателя от книги. В соседнем кресле
устроился Эмблкоп, человек с беспокойным, мятущимся взглядом и ртом, всегда
готовым открыться для диалога. Уже год с небольшим Треддлфорд умело избегал
общества своего разговорчивого собрата по клубу; он удивительным образом
спасался от пытки бесконечными описаниями утомительных личных достижений или
возможных чужих достижений на кортах, на скачках, за игорным столом, на
воде, на суше и на охоте. Теперь его иммунитет неожиданно исчез. И не было
никакого спасения; раньше он считался одним из тех, кто знал, как беседовать
с Эмблкопом -- или точнее, как сносить эту пытку.
Вновь прибывший был вооружен номером "Кантри лайф", не с целью чтения,
а для того, чтобы сломать лед в начале беседы.
- Весьма недурной портрет Тростлвинга, - выразительно заметил он,
обращаясь к Треддлфорду. - Так или иначе, он сильно напоминает мне
Йеллоустепа, который, как известно, был так хорош на Гран-при в 1903 году.
Любопытная была гонка; полагаю, я видел все гонки на Гран-при за
последние..."
- Будьте так любезны, никогда не упоминайте Гран-при в моем
присутствии, - произнес Треддлфорд в отчаянии. - Это пробуждает такие
печальные воспоминания. Я не смогу этого объяснить, если не расскажу длинную
запутанную историю.
- О, конечно, конечно, - поспешно сказал Эмблкоп; длинные и запутанные
истории, которые рассказывал не он сам, казались ему отвратительными. Он
перевернул несколько страниц "Кантри лайф" и проявил фальшивый интерес к
изображению монгольского фазана.
- Неплохое представление о монгольской породе, - воскликнул он,
протягивая журнал соседу для осмотра. - Они очень хороши в некоторых местах.
Также заметьте, как они хороши на взлете. Думаю, самый большой мешок,
который я набил за два дня подряд...
- Моя тетушка, которая владеет немалой частью Линкольншира, - прервал
его Треддлфорд с драматической внезапностью, - добилась, возможно, самого
замечательного результата в охоте на фазанов; вряд ли ее кто-то превзойдет.
Ей семьдесят пять и попасть она ни в кого не может, но всегда выходит с
оружием. Когда я говорю, что она не может ни в кого попасть, я не хочу
сказать, что она никогда не подвергает опасности жизни своих товарищей по
оружию; это было бы неправдой. Фактически, главный распорядитель в
правительстве не позволил члену парламента охотиться с ней вместе. "Нам ни к
чему сейчас дополнительные выборы", весьма разумно заметил он. Что ж, на
днях она подняла фазана и заставила его приземлиться, сбив перо-другое; это
оказался бегун, и моя тетя испугалась, что так и не узнает, что случилось с
единственной птицей, которую она поразила в течение нынешнего царствования.
Конечно, она не собиралась с этим мириться; она преследовала птицу через
кусты и просеки, а когда фазан выбрался на открытое место и понесся по
вспаханному полю, тетушка оседлала пони и помчалась за ним. Преследование
было долгим, и когда моя тетя наконец довела птицу до изнеможения, она была
ближе к дому, чем к прочим охотникам; она оставила их примерно в пяти милях
позади.
- Довольно долгая гонка за раненым фазаном, - фыркнул Эмблкоп.
- История подтверждена авторитетом моей тети, - сказал Треддлефорд
холодно, а она -- вице-президент местной Христианской Ассоциации Молодых
Женщин. Она проехала три мили или около того до своего дома, и уже во второй
половине дня обнаружила, что ланч для всех охотников был в той корзине,
которую приторочили к седлу пони. Так или иначе, она заполучила свою птицу.
- Некоторые птицы, конечно, отнимают много времени, - сказал Эмблкоп. -
Так случается и с некоторыми рыбами. Я помню, как удил рыбу в Эксе,
прекрасном потоке для форелей, там очень много рыбы, хотя она обычно не
слишком больших размеров...
- Некоторые -- очень велики, - со значением объявил Треддлфорд. - Мой
дядя, епископ Саутмолтонский, натолкнулся на гигантскую форель в водоеме
чуть в стороне от главного потока Экса, около Агворти; он подступался к ней
со всеми видами мух и червей каждый день в течение трех недель -- и без
намека на успех; а затем Судьба вступилась за него. Над водой был низкий
каменный мост, и в последний день его рыбацкого отпуска моторный фургон на
полной скорости врезался в парапет и перевернулся; никто не пострадал, но
часть парапета обрушилась, и весь груз, который был в фургоне, вылетел и
свалился в водоем. Через пару минут гигантская форель крутилась и вертелась
в грязи на дне опустевшего водоема, и мой дядя смог спуститься вниз и крепко
ухватить рыбу. Фургон был заполнен промокательной бумагой, и вся вода до
последней капли была всосана в массу упавшего груза.
Почти на полминуты в курительной воцарилась тишина, и Треддлфорд
мысленно возвратился на ту золотую дорогу, которая вела к Самарканду.
Эмблкоп, однако, собрался с силами и заметил довольно усталым и
печальным голосом:
- Кстати об автокатастрофах, самый ужасный случай произошел со мной на
днях, когда я катался со старым Томми Ярби по Северному Уэльсу. До чего
хороший парень старик Ярби, настоящий спортсмен, и лучший...
- Как раз в северном Уэльсе, - сказал Треддлефорд, - моя сестра
пережила в прошлом году сенсационный несчастный случай на дороге. Она ехала
в экипаже на званый вечер к леди Ниневии, пожалуй, единственный званый вечер
на открытом воздухе, который проходит в тех частях в течение года; поэтому
ей очень не хотелось пропустить праздник. Она запрягла молодую лошадь,
купленную за пару недель до того; ей обещали, что животное спокойно
реагирует на моторы, велосипеды и другие обычные дорожные объекты. Животное
вполне соответствовало своей репутации и встречало большинство мотоциклетных
выхлопов с безразличием, которое почти напоминало апатию. Однако, я полагаю,
у всех нас есть слабые места, и эта конкретная лошадь не могла спокойно
смотреть на бродячие зверинцы. Конечно, моя сестра не знала об этом, но
явственно все поняла, когда коляска повернула под острым углом и оказалась в
разношерстной компании верблюдов, пегих лошадей и канареечных фургонов.
Тележка была опрокинута в канаву и разнесена в щепки, а лошадь понеслась
прочь через поля. Ни моя сестра, ни грум не пострадали, но проблема состояла
в том, чтобы добраться к Ниневии на вечеринку; до поместья было примерно три
мили, и ситуация казалась непростой; однако там моя сестра, разумеется,
легко нашла бы кого-то, кто отвез бы ее домой. "Думаю, вы не захотите
одолжить парочку моих верблюдов?" - предложил ей циркач с иронической
симпатией. "Думаю, захочу", сказала моя сестра, которая каталась на спине у
верблюда в Египте; она отвергла возражения грума, который на верблюдах не
катался. Она выбрала двух наиболее презентабельных с виду животных,
вычистила их, сделала настолько опрятными, насколько было возможно в
короткий срок, и отправилась в особняк Ниневии. Можете представить себе
сенсацию, которую произвел ее маленький, но внушительный караван, достигнув
дверей зала. Все участники вечера столпились там поглазеть. Моя сестра
довольно легко соскользнула со своего верблюда, а грум с огромным трудом
сполз со своего. Тогда молодой Билли Доултон из стражи драконов, который
долго прожил в Адене и думал, что изучил язык верблюдов, решил похвастаться:
поставить животных на колени традиционным способом. К сожалению, верблюжьи
команды не одинаковы по всему миру; это были великолепные туркестанские
верблюды, приученные шагать по каменным террасам горных перевалов; когда
Доултон закричал на них, они зашагали к парадной двери, в вестибюль и по
большой лестнице. Немецкая гувернантка встретила их сразу за поворотом
коридора. В имении ухаживали за ней с подобающим вниманием несколько недель.
Когда я в последний раз получил от них известия, она достаточно оправилась,
чтобы снова исполнять свои обязанности, но доктор говорит, что она будет
всегда страдать от болезни сердца.
Эмблскоп встал со стула и перебрался в другую часть комнаты. Треддлфорд
снова открыл книгу и еще раз пробежал взглядом строки: "Зеленое, как дракон,
сияющее, темное, призрачное море".
Блаженные полчаса он развлекал себя в воображении "веселыми Алеппскими
вратами" и слушал птичий голос неведомого певца. Потом внешний мир снова
отвлек его; прочитанные строки напомнили ему, что следует поговорить с
другом по телефону.
Когда Треддлфорд собирался выйти из комнаты, он столкнулся с Эмблкопом,
также выходящим в бильярдную, где, возможно, некий несчастный мог попасться
ему под руку и прослушать полное описание посещений Гран-при, с последующими
замечаниями о Ньюмаркете и Кэмбриджшире. Эмблкоп попытался пройти первым, но
новорожденная гордость клокотала в груди Треддлфорда, и он отодвинул
противника.
- Уверен, что у меня приоритет, - произнес он холодно. - Вы -- всего
лишь клубная Тоска, а я -- клубный Лжец.
Тереза, госпожа Тропплстанс, была самой богатой и самой противной
старухой в графстве Уольдшир.
В своих деловых отношениях с окружающим миром она придерживалась
манеры, средней между хозяйкой дома и хозяином лисьей охоты, и пользовалась
соответствующим словарем. В узком кругу она придерживалась арбитражного
стиля, который кто-то называл (возможно, не слишком точно) "американский
политик на партийном собрании". Покойный Теодор Тропплстанс оставил ее
примерно тридцать пять лет назад единственной наследницей немалого
состояния, огромных земельных угодий и галереи, увешанной ценными картинами.
За эти прошедшие годы она похоронила сына и рассорилась со старшим внуком,
который женился без ее согласия или одобрения. Берти Тропплстанс, ее младший
внук, был наследником ее собственности, и к тому же источником любопытства и
переживаний для полусотни честолюбивых матерей, дочери которых достигли
брачного возраста.
Берти был любезным, спокойным молодым человеком, готовым жениться
решительно на какой угодно особе, которая привлечет его благосклонное
внимание, но он не собирался тратить время впустую, влюбляясь в девушку, к
которой без одобрения отнесется его бабушка. Госпожа Тропплстанс должна была
непременно дать рекомендацию.
Домашние вечеринки Терезы всегда отличались обилием разодетых
привлекательных молодых девушек, сопровождаемых встревоженными матерями; но
старая леди решительно возражала всякий раз, когда любая из ее юных
посетительниц опережала других, становясь возможной "внучкой". Речь шла об
унаследовании ее денег и имущества, и Тереза, очевидно, хотела выбирать и
наслаждаться возможностью выбора до самого конца. Предпочтения Берти не
имели ни малейшего значения; он, казалось, был бы рад всякой супруге; он
бодро сносил общество бабушки всю жизнь, так что не мог взбунтоваться и
разозлиться из-за чего-нибудь, что могло произойти в процессе выбора.
Компания, которая собралась под крышей Терезы в Рождественскую неделю
тысяча девятьсот какого-то года, была меньше, чем обычно, и миссис Джонелет,
которая стала одной из участниц, склонялась к тому, что это обстоятельство
следует считать благоприятным предзнаменованием. Дора Джонелет и Берти были
так явственно созданы друг для друга, призналась она жене викария, и если бы
старая леди подольше понаблюдала за ними, она согласилась бы, что они станут
прекрасной супружеской парой.
- Люди скоро привыкают к мысли, если ее воплощение постоянно у них
перед глазами, - сказала миссис Джонелет с надеждой. - И чем чаще Тереза
видит этих молодых людей вместе, таких счастливых в обществе друг друга, тем
больше у нее будет расти интерес к Доре как к возможной и желательной жене
для Берти.
- Моя дорогая, - покоряясь судьбе, произнесла жена викария, - моя
собственная Сибил осталась наедине с Берти в самых романтичных
обстоятельствах -- я расскажу вам об этом когда-нибудь, -- но это не
произвело никакого впечатления на Терезу; она топнула ногой, выражая крайнюю
решимость -- и Сибил вышла за индийского чиновника.
- Очень хорошо для нее, - сказала миссис Джонелет с неопределенным
одобрением. Так поступила бы любая сильная духом девушка. Однако все это
случилось год или два назад, кажется; Берти теперь стал старше, да и Тереза
- тоже. Естественно, она хочет увидеть, как он остепенится.
Жена викария подумала, что Тереза, казалось, была единственным
человеком, который не проявляет никакого беспокойства по поводу немедленной
женитьбы Берти; однако эту мысль она оставила при себе.
Миссис Джонелет был женщиной находчивой, энергичной и решительной; она
вовлекала других участников вечеринки, балласт, если можно так выразиться, в
различные маневры и дела, чтобы отделить их от Берти и Доры, которые могли
развлекаться сами по себе, то есть развлекала Дора, а Берти повиновался ее
изобретениям. Дора помогала украшать окружную церковь к рождеству, и Берти
был призван ей на помощь. Вместе они кормили лебедей, пока у птиц не
началось расстройство желудка, вместе они играли в бильярд, вместе они
фотографировали деревенские лачуги, и, на почтительном расстоянии, ручного
лося, который в унылом одиночестве бродил по парку. Лось был "ручным" в том
смысле, что он давно позабыл о страхе перед представителями человеческой
расы; однако ничто в его поведении не пробуждало в людях ответного доверия.
Независимо от того, какими делами, видами спорта или отдыха занимались
вместе Берти и Дора, миссис Джонелет неизменно вела хронику и подробно ее
воспроизводила для должного просвещения бабушки Берти.
- Эти двое неразлучных только что вернулись с велосипедной прогулки, -
объявила она, - выглядят они так живописно, такие свежие и сияющие после
катания.
- Этой живописи нужны слова, - подумала Тереза; но поскольку речь шла о
Берти, она решила, что слова должны остаться невысказанными.
Во второй половине дня после Рождества миссис Джонелет примчалась в
гостиную, где хозяйка восседала в окружении гостей, чайных чашек и блюдечек
с пирожными. Судьба вложило то, что походило на козырную карту, в руки
терпеливо маневрирующей матери. Глаза ее сверкали от волнения, а голос
явственно претендовал на выразительный эффект, когда она сделала
драматическое объявление.
- Берти спас Дору от лося!
Быстрыми, выразительными фразами, в порыве материнских чувств она
поведала, как подлое животное набросилось на Дору, когда она искала далеко
отлетевший мяч для гольфа, и как Берти бросился к ней на помощь с прочной
палкой и отогнал зверя в самый последний момент.
- Это был мгновенный удар! Она бросила в зверя свою клюшку, но он не
остановился. В следующее мгновение она оказалась бы под его копытами, -
задыхалась миссис Джонелет.
- Животное небезопасно, - сказала Тереза, вручая своей взволнованной
гостье чашку чая. - Я забыла, нужен ли вам сахар. Я думаю, уединенная жизнь,
которую оно ведет, испортило ему характер. На подносе горячие пирожки. Это
не моя ошибка; я давно уже пыталась найти ему спутницу жизни. Не знаете, нет
ли у кого-нибудь лосихи на продажу или в обмен на что-нибудь? - спросила она
у всех присутствующих.
Но миссис Джонелет не была настроена слушать беседу о лосиных браках.
Объединение двух людей было для нее куда важнее, и возможность для
продолжения ее любимого проекта была слишком ценна, чтобы ею пренебречь.
- Тереза, - выразительно воскликнула она, - после того, как эти молодые
люди оказались вместе в таких драматических обстоятельствах, между ними все
будет теперь по другому. Берти сделал больше, чем спас жизнь Доре; он
заслужил ее привязанность. Нельзя не почувствовать, что Судьба создала их
друг для друга.
- Именно это сказала жена викария, когда Берти спас Сибил от лося год
или два назад, - спокойно заметила Тереза спокойно. - Я объяснила ей, что он
спас Мирабель Хикс от той же самой опасности несколькими месяцами раньше и
что первенство на самом деле принадлежит сыну садовника, которого спасли в
январе этого года. Знаете, так много совпадений случается в деревенской
жизни.
- Это, кажется, очень опасное животное, - сказала одна из дам.
- Именно так сказала мать того мальчика, - отметила Тереза. - Она
хотела, чтобы я его уничтожила, но я ей ответила, что у нее одиннадцать
детей, а у меня только один лось. Я также подарила ей черную шелковую юбку;
она сказала, что, хотя похорон в ее семействе не было, она чувствует, что
они как будто состоялись. Во всяком случае, мы расстались друзьями. Не могу
предложить вам шелковую юбку, Эмилия, но можете взять еще чашку чая. Как я
уже говорила, на подносе горячие пирожки.
Тереза прекратила дискуссию, ловко создав впечатление, что по ее мнению
мать мальчика проявила гораздо больше разумности, чем родители других жертв
лосиной агрессии.
- Тереза лишена человеческих чувств, - сказала позднее миссис Джонелет
жене викария. - Сидеть там, беседуя о горячих пирожках, когда ужасной
трагедии только что удалось избежать...
- Конечно, вы знаете, на ком она в самом деле намерена женить Берти? -
спросила жена викария. - Я заметила это уже довольно давно. На немецкой
гувернантке Бикелби.
- Немецкая гувернантка! Какая чушь! - задохнулась от возмущения миссис
Джонелет.
Она из хорошей семьи, я уверена, - продолжала жена викария, - она
нисколько не похожа на серую мышь, которыми обычно кажутся гувернантки.
Фактически, она едва ли не самая сильная и влиятельная личность в округе --
после Терезы, разумеется. Она указала моему мужу на все виды ошибок в
проповедях, она прочла сэру Лоренсу публичную лекцию о том, как ему следует
обращаться с собаками. Вы знаете, как чувствителен сэр Лоренс к любой
критике его лордства, и то, что гувернантка предъявляет ему требования, едва
не довело его до припадка. Она так вела себя со всеми, кроме, конечно,
Терезы, и все в ответ были грубы с ней.
Бикелби просто боятся ее и потому не могут от нее избавиться. Разве не
такую женщину Тереза с восхищением сочла бы своей преемницей? Представьте
весь ужас и раздражение в графстве, если мы внезапно узнаем, что она станет
следующей хозяйкой Замка. Единственное, о чем пожалеет Тереза, -- то, что ее
не будет в живых, чтобы этим насладиться.
- Но, - возразила миссис Джонелет, - Берти, конечно, с этим не
согласен?
- О, она весьма привлекательна в своем роде, одевается хорошо и неплохо
играет в теннис. Она часто ходит через парк с сообщениями из особняка
Бикелби, и на днях Берти спасет ее от лося, который к нему почти привык, а
уж тогда Тереза скажет, что Судьба предназначила их друг другу. Берти, может
быть, не хочет уделять столько внимания предназначениям Судьбы, но он и
мечтать не станет о том, чтобы возразить бабушке.
Жена викария говорила с тихой уверенностью, будто интуитивно постигла
истину, и в глубине души миссис Джонелет верила ей.
Шесть месяцев спустя лося пришлось уничтожить. В припадке
исключительной ярости он растоптал немецкую гувернантку Бикелби. Ирония его
судьбы состояла в том, что он достиг популярности на последней стадии своей
карьеры; во всяком случае, он установил рекорд, оказавшись единственным
живым существом, которое постоянно мешало планам Терезы Тропплстанс.
Дора Джонелет разорвала свою помолвку с индийским чиновником и вышла
замуж за Берти через три месяца после смерти его бабушки -- Тереза ненадолго
пережила фиаско с немецкой гувернанткой. На Рождество каждый год новая
миссис Тропплстанс вешает дополнительный большой венок на лосиные рога,
служащие украшением зала.
- Это было внушающее страх животное, - поясняет она Берти, - но я
всегда чувствую, что оно стало средством нашего соединения.
И это, разумеется, чистая правда.
- Ты уже отправила Фроплинсонам письмо с благодарностью за то, что они
нам прислали? - спросил Эгберт.
- Нет, - ответила Жанетта с ноткой вызова в голосе. - Я сегодня
написала одиннадцать писем, выражающих удивление и благодарность за
различные незаслуженные подарки, но Фроплинсонам я не написала.
- Кто-то должен им написать, - сказал Эгберт.
- Не стану говорить о необходимости, но не думаю, что этим "кем-то"
должна быть я, - ответила Жанетта. - Я не против отправить письмо со
злобными обвинениями или с безжалостными сатирическими замечаниями
какому-нибудь подходящему адресату; точнее, я просто получила бы от этого
наслаждение. Но я больше не могу выражать это рабское дружелюбие.
Одиннадцать писем сегодня и девять вчера, все в том же самом стиле
экстатической благодарности: в самом деле, ты же не ожидаешь, что я усядусь
и напишу еще одно. Ты можешь и сам написать.
- Я уже написал почти столько же, - вздохнул Эгберт, - а у меня есть и
собственная деловая корреспонденция, не забывай. Кроме того, я просто не
знаю, что нам прислали Фроплинсоны.
- Календарь с Вильямом Завоевателем, - сказала Жанетта, - с цитатами из
его великих размышлений на каждый день в году.
- Это невозможно, - ответил Эгберт. - У него за всю жизнь не было
трехсот шестидесяти пяти мыслей, а если они были, он хранил их при себе. Это
же был человек дела, а не слова.
- Ну, тогда это был Вильям Вордсворт, - уточнила Жанетта. - Я знаю, что
где-то там все-таки был Вильям.
- Это более вероятно, сказал Эгберт. - Ну, давай вместе займемся этим
благодарственным письмом и покончим с ним. Я буду диктовать, а ты можешь все
записывать. "Дорогая миссис Фроплинсон -- мы так благодарны вам и вашему
мужу за самый очаровательный календарь, который вы нам прислали. Было очень
мило с вашей стороны вспомнить о нас".
- Ты не можешь так сказать, - откладывая ручку в сторону, - объявила
Жанетта.
- Но я всегда так говорю, и так же все отвечают мне, - возразил Эгберт.
- Мы посылали им что-то двадцать второго, - сказала Жанетта, - так что
они просто ДОЛЖНЫ были вспомнить о нас. Это было неизбежно.
- И что мы им посылали? - спросил Эгберт уныло.
- Маркеры для бриджа, - ответила Жанетта, - в картонном ящике, с
какой-то ерундой вроде "отыщи клад с червонной королевой" на крышке. В то
мгновение, когда я увидела это в магазине, я сказала себе "Фроплинсоны", а
продавцу "Сколько?". Когда он ответил "Девять пенсов", я дала ему их адрес,
подсунула нашу карточку, заплатила десять или одиннадцать пенсов, чтобы
покрыть стоимость пересылки, и возблагодарила небеса. С меньшей искренностью
и с бесконечно большими неприятностями они в конечном счете поблагодарили
меня.
- Фроплинсоны не играют в бридж, - сказал Эгберт.
- Никто обычно не замечает социальных отклонений такого сорта, -
сказала Джанетта. - Это было бы невежливо. Кроме того, разве они
позаботились узнать, с удовольствием ли мы читаем Вордсворта? Разве они
подумали о том, что мы можем оказаться фанатичными сторонниками того
убеждения, что вся поэзия начинается и кончается Джоном Мэйсфилдом, и нас
мог бы разозлить или огорчить до полусмерти ежедневный пример художеств
Вордсворта.
- Хорошо, давай вернемся к благодарственному письму, - заметил Эгберт.
- Продолжай, - сказала Жанетта.
- Как проницательно было с вашей стороны предположить, что Вордсворт --
наш любимый поэт, - надиктовал Эгберт.
Жанетта снова отложила ручку.
- Ты понимаешь, что это значит? - спросила она. - Буклет о Вордсворте к
следующему Рождеству, и еще один календарь через Рождество, и та же проблема
с неизбежным составлением подходящих ответных писем. Нет, лучше поступить
по-другому: отбросить в дальнейшем все намеки на календарь и перейти к
какой-нибудь другой теме.
- Но к какой другой теме?
- О, ну что-нибудь вроде: "Что вы думаете о новогоднем списке
Королевских наград? Наш друг сделал такое умное замечание, когда он прочел
его". Потом ты можешь вписать любую фразу, которая придет тебе в голову; она
не обязательно должна быть умной. Фроплинсоны не узнают, умная это мысль или
нет.
- Мы даже не знаем, на чьей стороне они в политике, - возразил Эгберт.
- Во всяком случае ты не можешь внезапно позабыть о календаре. Конечно,
должно последовать какое-то интеллектуальное замечание по поводу такого
подарка.
- Что ж, мы не можем придумать никакого, - сказала Джанетта устало. -
Похоже, мы оба исписались. О Боже! Я только что вспомнила о миссис Стивен
Ладберри. Я не поблагодарила ее за то, что она прислала.
- А что она прислала?
- Я забыла; но думаю, что это был календарь.
В комнате воцарилось молчание, обреченное молчание тех, кто лишен
надежды и почти перестал бороться.
Но тут Эгберт вскочил с места с решительным видом. Боевой свет засиял в
его глазах.
- Дай-ка я сяду за письменный стол, - воскликнул он.
- С удовольствием, - сказала Жанетта. - Ты собираешься написать миссис
Ладберри или Фроплинсонам?
- Никому из них, - сказал Эгберт, подтягивая к себе стопку бумаги. - Я
собираюсь написать редакторам всех просвещенных и влиятельных газет в
Соединенном Королевстве, я собираюсь предложить своего рода эпистолярное
Перемирие на праздники Рождества и Нового Года. С двадцать четвертого
декабря по третье или четвертое января всякое письмо или сообщение, не
имеющее ничего общего с текущими потребностями, должно считаться
преступлением против здравого смысла и добрых чувств.
Ответы на приглашения, заказы на билеты, возобновление членства в
клубах, и, конечно, все обычные повседневные дела типа бизнеса, болезней,
найма новых поваров и тому подобного -- все это будет идти своим чередом как
неизбежная, законная часть нашей ежедневной жизни. Но все огромные
разрушительные корреспонденции, связанные с сезоном праздников, должны быть
уничтожены, нужно дать сезону шанс стать настоящим праздником, временем
спокойствия, мира и доброй воли без знаков препинания.
- Но тебе придется каким-то образом подтверждать получение подарков, -
возразила Жанетта. - Иначе люди никогда не узнают, все ли дошло
благополучно.
- Конечно, я подумал о этом, - сказал Эгберт. - Каждый посылаемый
подарок будет сопровождаться билетом, содержащим дату отправки, подпись
отправителя и какой-нибудь общепринятый знак, показывающий, что внутри
рождественский или новогодний подарок; там будет корешок с местом для имени
получателя и датой доставки, и все, что тебе надо будет сделать, это
поставить подпись и дату на корешке, добавить общепринятый знак сердечной
благодарности и счастливого удивления, потом положить в конверт и отправить
по почте.
- Звучит восхитительно просто, - сказала Джанетта задумчиво, - но люди
сочтут это слишком формальным, слишком небрежным.
- Все это не более небрежно, чем нынешняя система, - сказал Эгберт. - У
меня в распоряжении один и тот же набор обычных выражений признательности
для того, чтобы поблагодарить дорогого старого полковника Чаттла за его
совершенно восхитительный стилтон, который мы съедим до последнего кусочка,
и Фроплинсонов за их календарь, на который мы ни разу не взглянем. Полковник
Чаттл знает, что мы благодарны ему за стилтон, и ему нет необходимости об
этом писать, а Фроплинсоны знают, что надоедают нам со своим календарем,
даром что мы напишем нечто прямо противоположное. Мы ведь точно так же
знаем, что им ни к чему маркеры для бриджа, несмотря на их письменные
заверения, что они благодарны нам за очаровательный небольшой подарок. И это
еще не все: полковник знает, что, даже если мы почувствовали внезапное
отвращение к стилтону или нам его доктор запретил, нам все равно придется
написать письмо с сердечной благодарностью. Так что сама видишь, наша
система подтверждения столь же небрежна и условна, как эти корешки, только в
десять раз более утомительна и мучительна.
- Твой план, разумеется, приблизил бы нас еще на шаг к идеалу
Счастливого Рождества, - сказала Жанетта.
- Есть, конечно, и исключения, - сказал Эгберт, - люди, которые
действительно пытаются вселить дыхание жизни в свои письма-подтверждения.
Тетушка Сьюзен, например, которая пишет: "Большое спасибо за ветчину; не
такой хороший аромат, как тот, что был в прошлом году, хотя и тот был не
особенно хорош. Ветчины теперь совсем не те, что прежде". Будет очень жаль
лишиться ее рождественских комментариев, но эта потеря меркнет в свете
всеобщей выгоды.
- А пока, - вмешалась Жанетта, - что же мне написать Фроплинсонам?
Приключения, согласно пословице, люди находят на свою голову. Но очень
часто это головы людей робких, нерешительных и усталых. Джон Джеймс Эбблвей
был от природы наделен свойством инстинктивно избегать карлистских интриг,
крестовых походов в трущобы, погонь за ранеными дикими животными и
враждебных замечаний на политических митингах. Если бы бешеный пес или
безумный мулла встали у него на пути, он ни секунды не колеблясь, уступил бы
им дорогу. В школе он с неохотой приобрел знание немецкого языка из уважения
к явно выраженным пожеланиям преподавателя иностранных языков, который, хотя
и преподавал современные предметы, но пользовался старомодными методами в
педагогической практике. Именно эти вынужденные дружественные отношения с
важным в коммерческом отношении языком привели Эбблвея в более поздние
времена в удивительные страны, в которых приключений было избежать куда
труднее, чем в привычной атмосфере английского провинциального города.
Фирма, на которую он работал, сочла однажды необходимым отправить его с
прозаическим деловым поручением в далекую Вену, и, послав Эбблвея туда,
продолжала удерживать. Он был по-прежнему занят нудными торговыми делами, но
то и дело сталкивался с возможностями романтических приключений или даже
несчастных случаев. После двух с половиной лет изгнания, однако, Джон Джеймс
Эбблвей решился только на одно опасное предприятие, а оно было таково, что
рано или поздно настигло бы его, если бы он вел защищенное существование
дома в Доркинге или Хантингтоне. Он преспокойно влюбился в спокойную и
привлекательную английскую девушку, сестру одного из его
коллег-коммерсантов, продолжавшую свое образование короткой поездкой в
иностранные представительства. Его подобающим образом формально приняли как
молодого человека, с которым девушка была обручена.
Следующий шаг, который должен был сделать ее миссис Джон Эбблевей,
следовало совершить двенадцать месяцев спустя в городке в английской
глубинке; к тому времени фирма, в которой трудился Джон Джеймс, уже не будет
нуждаться в его дальнейшем пребывании в австрийской столице.
Это было в начале апреля, через два месяца после представления Эбблвея
в качестве молодого человека, с которым была обручена мисс Пеннинг. Джон
Джеймс получил от нее письмо, отправленное из Венеции. Она все еще
путешествовала под крылом брата, и поскольку деловые заботы последнего
вынудят его переехать через Fiume на день или два, она подумала, что будет
очень весело, если Джон сможет добиться отпуска и прибыть к Адриатическому
побережью, чтобы встретить их. Она посмотрела маршрут на карте, и поездка
показалась ей не слишком дорогой. Между строчками ее письма был намек, что
если он действительно любит ее, то...
Эбблвей получил отпуск и добавил поездку к Fiume к числу приключений
его жизни. Он покинул Вену в холодный, унылый день. Цветочные магазины были
полны весенними букетами, юмористические иллюстрированные еженедельники были
полны весенними шутками, но небеса покрылись облаками, которые напоминали
вату, которая долго пролежала на витрине.
- Будет снег, - сказал чиновник с поезда чиновникам со станции; и они
согласились, что снег будет.
И он пошел, быстро и обильно. Поезд был в пути не больше часа, когда
ватные облака начали распадаться ливнями слепящих снежинок. Деревья с обеих
сторон от линии быстро покрылись тяжелыми белыми мантиями, телеграфные
провода превратились в толстые блестящие канаты, сама линия все сильнее
скрывалась под снежными коврами, через которые не очень мощный двигатель
пробивался со все возрастающими трудностями. Дорога Вена-Fiume вряд ли
относилась к лучшим из Австрийских Государственных железных дорог, и Эбблвей
начал серьезно опасаться поломки. Поезд замедлил ход до неприятного и
сомнительного дрейфа и потом остановился в том месте, где снег образовал
огромный барьер. Двигатель совершил последнее усилие и прорвался через
преграду, но через двадцать минут она появилась снова. Процесс прорыва через
завал повторился, и поезд упорно двинулся вперед, задерживаясь и преодолевая
новые помехи через короткие интервалы. После необычайно долгого периода
бездействия в особо глубоком дрейфе вагон, в котором сидел Эбблвей, сильно
дернулся, накренился, а затем, казалось, остановился на месте; он несомненно
не двигался, и все же пассажир мог расслышать пыхтение двигателя и медленный
стук колес. Пыхтение и стук становились все слабее, как будто они замирали
по мере удаления. Эбблвей внезапно издал возглас шокированной тревоги,
открыл окно и выглянул наружу, в буран. Хлопья сразу упали на его ресницы и
помешали разглядеть все, но он увидел достаточно, чтобы разобраться в
случившемся. Паровоз совершил могучее усилие, пробираясь через завал, и
резво рванул вперед, освободившись от груза последнего вагона, сцепление
которого не выдержало напряжения.
Эбблвей был один, или почти один, в покинутом железнодорожном вагоне, в
сердце какого-то стирийского или хорватского леса. Он вспомнил, что в купе
третьего класса рядом с его собственным видел крестьянку, которая села в
поезд на маленькой придорожной станции. "За исключением той женщины",
драматично воскликнул он, "ближайшие живые существа -- вероятно, стая
волков".
Прежде чем отправиться в купе третьего класса, чтобы познакомиться с
путешественницей, ставшей его сестрой по несчастью, Эбблвей поспешно обдумал
вопрос о национальности женщины. Он приобрел поверхностное знание славянских
языков во время жительства в Вене и чувствовал, что сможет справиться с
несколькими возможными вариантами.
"Если она -- хорватка или сербка или боснийка, я смогу ей все
объяснить", пообещал он самому себе. "Но если она -- мадьярка, то помоги мне
боже! Нам придется общаться только знаками".
Он вошел в купе и сделал свое важное объявление с наилучшим хорватским
произношением, которого мог добиться.
- Поезд сломался и бросил нас!
Женщина наклонила голову таким движением, которое могло бы выражать
протест против воли небес, но куда вероятнее выражало простое непонимание.
Эбблвей повторил ту же информацию на других славянских языках с
использованием всех возможностей пантомимы.
- Ах, - сказала наконец женщина на немецком диалекте, - поезд ушел? Мы
остались. Ах, так.
Она проявила бы такой же интерес, если бы Эбблвей поведал ей результаты
муниципальных выборов в Амстердаме.
- Они выяснят это на какой-нибудь станции, и когда линия освободится от
снега, пошлют локомотив. Такое иногда случается.
- Мы можем провести здесь всю ночь! - воскликнул Эбблвей.
Женщина кивнула, как будто считала это вполне возможным.
- А есть ли в этих краях волки? - поспешно поинтересовался Эбблвей.
- Много, - сказала женщина. - Совсем рядом с этим лесом три года назад
съели мою тетю, когда она возвращалась домой с рынка. Лошадь и молодая
свинья, которая была в телеге, тоже пропали. Лошадь была очень старая, но
какая была красивая молодая свинья, ох, какая жирная! Я плакала, когда
услышала об этом. Они ничего не пропустят.
- Они могут напасть на нас здесь, - с дрожью в голосе произнес Эбблвей.
- Они легко смогут ворваться сюда, эти вагоны -- как спичечные коробки. Нас
обоих могут съесть.
- Вас -- может быть, - сказала женщина спокойно. -Но не меня.
- Почему не вас? - потребовал Эбблвей.
- Это -- день святой Марии Клеопы, мои именины. Она не допустит, чтобы
в этот день меня съели волки. О таком нельзя даже подумать. Вас -- да, но не
меня.
Эбблвей сменил тему разговора.
- "Сейчас только полдень; если мы останемся здесь до утра, нам придется
голодать.
- У меня здесь кое-какие съестные припасы, - сказала женщина спокойно.
- Естественно, в мой праздник у меня должна быть провизия. У меня пять
чудесных кровяных колбас; в городских магазинах они стоят двадцать пять
геллеров каждый. В городских магазинах все так дорого.
- Я дам вам пятьдесят геллеров за пару штук, - сказал Эбблвей с
некоторым энтузиазмом.
- В особых случаях на железной дороге вещи становятся очень дороги, -
сказала женщина. - Эти кровяные колбасы -- по четыре кроны за штуку.
- Четыре кроны! - воскликнул Эбблвей. - Четыре кроны за кровяную
колбасу!
- В этом поезде вы не сможете достать их дешевле, - сказала женщина,
демонстрируя железную логику, - потому что достать их больше негде. В Аграме
вы сможете купить их подешевле, а в Раю, без сомнения, нам их будут
раздавать задаром, но здесь они стоят четыре кроны каждая. У меня еще
маленький кусок эмментхалерского сыра, медовый пирог и кусок хлеба, которые
я могу предложить вам. Это будет еще три кроны, всего одиннадцать крон. Есть
и кусок ветчины, но его я не могу вам отдать в день моих именин.
Эбблвей подумал, какую цену она назначит на ветчину, и поспешил
заплатить ей одиннадцать крон прежде, чем ее чрезвычайный тариф превратится
в тариф голодный. Когда Джон Джеймс завладел своим скромным грузом съестных
припасов, внезапно услышал шум, заставивший его сердце биться в лихорадочном
ужасе. Снаружи подскакивали и ползли какие-то животные, пытавшиеся
пробраться вверх к дорожному полотну. Через мгновение за покрытым снегом
оконным стеклом он разглядел изможденную голову с острыми ушами, разинутыми
челюстями, высунутым языком и сверкающими зубами; секундой позже появилась и
другая голова.
- Их там сотни... - прошептал Эбблвей. - Они учуяли нас. Они разорвут
вагон на части. Нас сожрут.
- Не меня, в мои именины. Святая Мария Клеопа не допустит этого, -
сказала женщина с вызывающим спокойствием.
Головы у окна исчезли, и странная тишина окутала осажденный вагон.
Эбблвей не двигался и ничего не говорил. Возможно, эти твари ясно не
видели или не чуяли обитателей вагона, и поэтому отправились прочь, в другой
грабительский набег.
Долгие мучительные минуты тянулись очень медленно.
- Становится холодно, - внезапно сказала женщина, переходя в дальний
конец вагона, где появлялись головы. - Нагреватель больше не работает.
Видите, там за деревьями, виднеется дымоход, из него поднимается дым. Это не
далеко, и снег почти прекратился, я найду дорогу через лес к тому дому с
трубой.
- Но волки! - воскликнул Эбблвей. - Они могут...
- Не в мои именины, - сказала женщина упрямо, и прежде, чем он смог
остановить ее, она открыла дверь и спустилась вниз в снег. Мгновением позже
он закрыл лицо руками: два изможденных поджарых зверя мчались из леса прямо
к ней. Без сомнения она шла навстречу своей судьбе, но Эбблвей не имел ни
малейшего желания наблюдать, как рядом с ним будут рвать на части и пожирать
человека.
Когда он наконец посмотрел туда, то пережил шок и удивление. Он вырос в
маленьком английском городке и не был готов к тому, что станет свидетелем
чуда. Волки не причинили женщине никакого вреда, разве что осыпали ее
снегом, пока резвились вокруг нее.
Короткий, радостный лай разъяснил ситуацию.
- Так это -- собаки? - выкрикнул он.
- Собаки моего кузена Карла, да, - ответила она. - Это его гостиница за
деревьями. Я знала, что она там, но не хотела брать вас с собой; он всегда
подозрителен к незнакомым людям. Однако, становится слишком холодно
оставаться в поезде. Ах, ах, смотрите, что идет!
Раздался свист, и спасительный локомотив приблизился, пробивая себе
путь через новые снежные завалы.
У Эбблвея не было возможности выяснить, насколько жадным был Карл.
ФИЛАНТРОПИЯ И СЧАСТЛИВЫЙ КОТ
Йоканта Бессбери была настроена на чистое, блаженное счастье. Ее мир
был приятным местом, и он представал в одном из самых приятных аспектов.
Грегори сумел вырваться домой на скромный завтрак и теперь курил в небольшой
уютной комнате; завтрак был хорош, и требовалось только время, чтобы воздать
должное кофе и сигаретам. И то, и другое оказалось в своем роде превосходно,
а Грегори был, в своем роде, превосходным мужем.
Йоканта полагала, что стала ему очаровательной женой, и была больше чем
уверена, что у нее первоклассная портниха.
- Я не верю, что во всем Челси найдется более довольная личность, -
заметила Йоканта, явственно намекая на себя. - Кроме, возможно, Аттаба, -
продолжила она, глядя на большого полосатого кота, который с изрядной
непринужденностью развалился в углу дивана. - Он лежит там, мурлыкающий и
сонный, время от времени шевеля лапками в экстазе уютного комфорта. Он
кажется воплощением всего мягкого, шелковистого и бархатного, без единого
острого уголка; мечтатель, философия которого -- спать и давать спать
другим; а затем, когда наступает вечер, он выходит в сад с алым сиянием в
глазах и убивает сонного воробья.
- Поскольку каждая пара воробьев выращивает десять или больше птенцов в
год, в то время как их пропитание остается на том же уровне, можно считать
совершенно справедливым, что у племени Аттаба появилась идея о вечерних
развлечениях такого рода, - сказал Грегори. Изрекши эту мудрую мысль, он
зажег еще одну сигарету, игриво и нежно простился с Йокантой и отбыл во
внешний мир.
- Вспомни, обедаем сегодня чуть-чуть пораньше, поскольку мы идем в
Хэймаркет, - крикнула она ему вслед.
Предоставленная самой себе, Йоканта продолжала осматривать свою жизнь
спокойными, внимательными глазами. Если у нее пока и не было всего, что она
хотела получить в этом мире, по крайней мере она была очень довольна тем,
что уже получила. Она была очень довольна, например, уютной комнатой,
которая каким-то образом выглядела одновременно удобной, изящной и богатой.
Фарфор был редким и очаровательным, китайские эмали приобретали
замечательный оттенок при свете очага, коврики и занавески радовали глаз
роскошной гармонией цветов. Это была комната, в которой можно было
подобающим образом развлекать посла или архиепископа, но это была в то же
время комната, в которой можно было делать вырезки для альбома, не чувствуя,
что шокируешь местных божеств мусором.
И так же, как с уютной комнатой, обстояли дела с остальной частью дома,
а так же, как с домом, и с другими частями жизни Йоканты; у нее
действительно были серьезные основания считаться одной из самых довольных
женщин в Челси.
От настроения кипящего довольства окружающим изобилием она перешла к
стадии великодушного сочувствия к тысячам окружающих, условия жизни которых
были унылы, бедны, безрадостны и пусты. Работающие девушки, продавщицы и
прочие -- тот класс, который лишен счастливой свободы бедных и праздной
свободы богатых, удостоился особенной симпатии. Было так грустно думать, что
существуют молодые люди, которые после долгого трудового дня должны сидеть в
одиночестве в холодных, тоскливых спальнях, потому что они не могли
позволить себе чашечку кофе и бутерброд в ресторане, а уж тем более билет на
галерку в театре.
Размышления Йоканты были все еще посвящены этой теме, когда она начала
готовиться к послеобеденной прогулке по магазинам; было бы весьма
успокоительно, решила она, если ей в таком настроении посчастливится сделать
что-нибудь, принеся свет довольства и радости в жизнь хотя бы одного или
двух истомленных, безденежных тружеников; это стало бы неплохим добавлением
к театральным развлечениям этого вечера. Она купит парочку билетов в верхний
ряд на популярную пьесу, отправится в какое-нибудь дешевое кафе и отдаст
билеты первой же паре чудесных работающих девушек, с которыми она сможет
вступить в неформальную беседу. Она прекрасно все объяснит, сказав, что не
может воспользоваться билетами сама, и не хочет, чтобы они пропали впустую,
а с другой стороны, не хочет возиться с отправлением их обратно. После
некоторых размышлений она решила, что будет лучше кучить только один билет и
отдать его какой-нибудь одинокой девушке, которая будет сидеть за скромным
столиком; девушка может насладиться знакомством со своим соседом по
театральным креслам и тем самым заложить основы длительной дружбы.
Когда желание сыграть роль Крестной феи усилилось, Йоканта отправилась
в билетную кассу и выбрала с огромной осторожностью билет в верхний ряд на
"Желтого павлина", пьесу, которая привлекала значительное внимание в
обществе и в критике. Потом она отправилась на поиски кафе и
филантропических приключений, а в то же самое время Аттаб решил прогуляться
в сад, настроившись на преследование воробья. В углу магазина "A.B.C." она
нашла свободный столик, за который быстро уселась, вдохновленная тем фактом,
что за соседним столиком сидела молодая девушка, довольно простая с виду, с
утомленным, вялым взором, вообще производившая впечатление безропотности и
несчастья. Ее платье было из дешевой материи, но явно сшито в подражание
модному фасону, волосы у нее были очень милые, а цвет лица -- нездоровый;
она заканчивала скромную трапезу, состоявшую из чая и булочки, и она не
слишком отличалась с виду от тысяч других девушек, которые в эту минуту
заканчивали, начинали или продолжали свое чаепитие в лондонских кафе. Все
обстоятельства были в пользу той гипотезы, что она никогда не видела
"Желтого павлина"; очевидно, она представляла превосходный материал для
первого эксперимента Йоканты на ниве благотворительности.
Йоканта заказала себе чай и горячую сдобу, а затем занялась
дружественным исследованием своей соседки с целью привлечь ее внимание. В
тот же самый момент лицо девушки озарилось внезапным удовольствием, ее глаза
заискрились, румянец появился на щеках, и она стала выглядеть почти
очаровательной.
Молодой человек, которого она приветствовала нежным "Привет, Берти",
подошел к ее столу и уселся на стул, стоявший напротив девушки. Йоканта
внимательно разглядела вновь прибывшего; он был с виду на несколько лет
моложе ее, выглядел куда лучше, чем Грегори, точнее, выглядел он куда лучше
всех молодых людей ее круга. Она предположила, что он -- воспитанный молодой
клерк из какого-нибудь оптового склада, существующий и развлекающийся,
насколько позволяло ему крошечное жалованье, и получающий отпуск где-то на
две недели в год. Он знал, конечно, что хорошо выглядит, но выражал это
знание со скромной сдержанностью англосаксов, а не с явным самодовольством
латинской или семитской расы. Он, очевидно, находился в близких дружеских
отношениях с девушкой, с которой беседовал; вероятно, они приближались к
формальному обязательству. Йоканта вообразила дом юноши, с довольно узким
кругом знакомств, с надоедливой матерью, которая всегда хотела знать, как и
где он проводит вечера. Он при первой возможности обменяет это нудное
рабство на собственный дом, окажется во власти хронического дефицита фунтов,
шиллингов и пенсов и будет мириться с недостатком большинства вещей, которые
делают жизнь привлекательной и удобной.
Йоканта ощутила необычайную жалость к нему. Она задумалась, видел ли он
"Желтого павлина"; все обстоятельства были вновь в пользу гипотезы, что не
видел.
Девушка закончила свой чай, она вскоре вернется к своей работе; когда
юноша останется один, Йоканте будет очень легко сказать: "У моего мужа для
меня другие планы на этот вечер; не пожелаете ли вы использовать этот билет,
который в противном случае пропадет впустую?" Потом она может прийти сюда
снова как-нибудь днем во время чая, и если она увидит его, то спросит, как
ему понравилась пьеса. Если он будет хорошим мальчиком и произведет
достойное впечатление, ему можно будет вручить еще несколько билетов в
театр, а возможно, пригласить как-нибудь в воскресенье на чай в Челси.
Йоканта решила, что знакомство пойдет ему на пользу, он понравится Грегори,
а деятельность Крестной феи окажется куда интереснее, чем она ожидала
поначалу. Юноша был весьма презентабелен; он знал, как расчесывать волосы -
возможно, кому-нибудь подражая; он знал, какой цвет галстука ему подходит --
возможно, под влиянием интуиции; он принадлежал к тому типу мужчин, которым
восхищалась Йоканта -- но это, конечно, было просто совпадением.
В целом она была вполне довольна, когда девушка посмотрела на часы и
дружелюбно, но поспешно простилась с компаньоном. Берти кивнул ей на
прощанье, глотнул чаю, а затем извлек из кармана пальто книгу в мягкой
обложке под названием "Сипай и Сахиб, история о великом мятеже".
Законы этикета кафе запрещают это, вы не можете предложить незнакомцу
билеты в театр, не перехватив предварительно взгляд незнакомца. Еще лучше,
если вы попросите передать вам сахарницу, предварительно скрыв тот факт, что
на вашем собственном столе уже есть одна, большая и доверху заполненная; с
этим нетрудно справиться, поскольку напечатанное меню чаще всего почти
такого же размера, как стол, и его можно поставить сбоку. Йоканта с надеждой
принялась за дело; она провела долгую беседу на повышенных тонах с
официанткой относительно предполагаемых дефектов безупречной горячей сдобы,
она громко и жалобно расспрашивала, как добраться на подземном транспорте в
какие-то невозможно отдаленные пригороды, она с блестящей неискренностью
беседовала с котенком из кафе, и в качестве последнего шага, она опрокинула
кувшин с молоком и изящно в этом покаялась. В целом она привлекла довольно
много внимания, но ни на мгновение не привлекла внимания мальчика с красиво
уложенными волосами, который блуждал в нескольких тысячах миль от нее -- на
равнинах Хиндустана, среди пустынных бунгало, кипящих базаров и мятежных
бараков, вслушиваясь в пульсирование барабанов и в отдаленный треск
мушкетов.
Йоканта возвратилась в Челси в свой дом, который впервые показался ей
унылым и чрезмерно заставленным мебелью. Она с огорчением подумала, что
Грегори во время обеда будет скучен и что пьеса после обеда будет глупа. В
целом ее настроение явственно отличалась от мурлыкающего самодовольства
Аттаба, который снова свернулся в углу дивана, излучая каждым движением
гибкого тела безграничный мир и покой.
Ведь он уже убил своего воробья.
Из всех подлинных обитателей Богемии, которые время от времени попадали
в потенциально богемный круг ресторана "Нюрнберг", на улице Совы в Сохо,
самым замечательным и неуловимым был Гебхард Кнопфшранк.
У него не было друзей, и хотя он обращался с всеми завсегдатаями
ресторана как с давними знакомыми, он, казалось, не хотел продолжать
знакомство за дверью, которая вела на улицу Совы и во внешний мир. Он
общался с ними примерно так, как рыночная торговка могла общаться со
случайными прохожими, показывая свои товары и болтая о погоде и о застое в
делах, иногда о ревматизме, но никогда не выражая желания вникнуть в их
повседневную жизнь или обсудить их амбиции.
Он, как все поняли, принадлежал к семейству фермеров-крестьян,
обитавших где-то в Померании; примерно два года назад, как стало известно,
он отказался от сельских трудов, от выкармливания свиней и гусей, и решил
испытать удачу в качестве художника в Лондоне.
- Почему Лондон, а не Париж или Мюнхен? - спрашивали его любопытные.
Что ж, был корабль, который два раза в месяц совершал рейсы из
Штольпмунде в Лондон, он вез немного пассажиров, но вез дешево; плата за
проезд по железной дороге до Мюнхена или Парижа была не столь мала. Так и
получилось, что он приехал сюда, избрав Лондон сценой своего великого
приключения.
Вопрос, который долго и серьезно обсуждали завсегдатаи "Нюрнберга",
состоял в следующем: был ли этот странник действительно одухотворенным
гением, несущимся на крыльях к свету, или просто предприимчивым молодым
человеком, решившим, что он может рисовать и таким образом стремившимся
сбежать от монотонной диеты из ржаного хлеба и от песчаных равнин Померании,
на которых пасутся свиньи. Были разумные основания для сомнений и опасений;
артистические группы, которые гнездились в маленьком ресторане, включали так
много молодых девушек с короткими стрижками и так много молодых людей с
длинными волосами, которые считали себя сверхъестественно одаренными в
области музыки, поэзии, живописи или драматического искусства, хотя очень
немногое подтверждало эту гипотезу. Так что самозваные гении любого типа в
их среде неизбежно попадали под подозрение. С другой стороны, всегда
оставалась неизбежная опасность, что неожиданно появится интересное
дарование, которым могут пренебречь. Все помнили грустную историю Следонти,
драматурга и поэта, которого обидели и неприветливо встретили на обсуждении
на улице Совы, а впоследствии его назвал гениальным певцом сам Великий князь
Константин Константинович -- "наиболее образованный из Романовых"; так
считала Сильвия Струббл, которая говорила с таким апломбом, будто была
знакома со всеми представителями Российского императорского дома. На самом
деле она была знакома с газетным корреспондентом, молодым человеком, который
ел "BORTSCH" с таким видом, будто сама его изобрел. "Поэмы Смерти и Страсти"
Следонти теперь распродавались тысячными тиражами на семи Европейских
языках, их собирались перевести в Сирии: это обстоятельство сделало
проницательных критиков из "Нюрнберга" довольно сдержанными в высказывании
слишком поспешных и слишком безапелляционных суждений.
Что касается работ Кнопфшранка, у завсегдатаев не было недостатка в
возможностях осматривать и оценивать их. Хотя он решительно держался в
стороне от общественной жизни ресторанных знакомых, он не был склонен
скрывать свои художественные достижения от их пристальных взоров. Каждый
вечер или почти каждый вечер, приблизительно в семь часов, он входил,
усаживался за свой постоянный столик, бросал огромный черный портфель на
противоположный стул, кланялся без разбору всем присутствующим и серьезно
занимался едой и питьем. Когда наступала стадия кофе, он зажигал сигарету,
брался за портфель и начинал копаться в его содержимом. После долгих
раздумий он выбирал несколько самых свежих набросков и эскизов и молча
передавал их по кругу от стола к столу, уделяя особенное внимание любым
новым гостям, которые могли появиться. На обороте каждого эскиза ровными
буквами было написано "Цена десять шиллингов".
Если его работы и не были явственно отмечены печатью гениальности, во
всяком случае они были замечательны из-за выбора необычной и неизменной
темы. Его картины всегда представляли некоторое известное уличное или
общественное место в Лондоне, пребывающее в развалинах и лишенное
человеческого населения, вместо которого бродили дикие животные, которые,
судя по богатству экзотических разновидностей, должно быть, сбежали из
Зоологических Садов и странствующих зверинцев. "Жирафы, пьющие из фонтана на
Трафальгар-сквер" были одним из самых известных и характерных его набросков,
в то время как еще более сенсационный характер имела ужасная картина
"Стервятники, нападающие на умирающего верблюда на Беркли-стрит". Были также
и фотографии большого холста, над которым он трудился несколько месяцев и
который он теперь пытался продать какому-нибудь инициативному дилеру или
предприимчивому любителю. Называлась картина "Гиены, спящие на
Юстон-стейшн"; этот сюжет выражал непостижимые глубины опустошения.
- Конечно, это может быть очень умным, это может быть чем-то
значительным в царстве искусства, - говорила Сильвия Струббл своим
постоянным слушателям, - но, с другой стороны, это может быть просто
безумным. Не следует в данном случае уделять слишком много внимания
коммерческому аспекту, но тем не менее, если какой-то дилер назначит цену на
картину с гиенами или даже на некоторые эскизы, мы сможем получше узнать,
как следует относиться к этому человеку и его работам.
- Может, мы станем проклинать себя на днях, - сказала миссис
Нуга-Джонс, - за то, что не скупили полный портфель его эскизов. В то же
время, когда столько настоящих талантов бродит вокруг, никто не станет
выкладывать десять шиллингов за то, что напоминает маленькую странную
дерзость. Конечно, картина, которую он показал нам на прошлой неделе,
"Песчаные куропатки спят на мемориале Альберта", была очень внушительна, и
конечно, я могла заметить следы подлинного мастерства и в замысле, и в
исполнении; но она мне не напомнила мемориал Альберта, а сэр Джеймс Бинквест
мне сказал, что песчаные куропатки не усаживаются на насест, они спят на
земле.
Каким бы талантом или гением не обладал померанский художник, он
определенно не сумел добиться коммерческого успеха. Портфель оставался забит
непроданными эскизами, а "Юстонская Сиеста", как окрестили остряки из
"Нюрнберга" его большой холст, все никак не находила покупателей. И видимые
признаки явственных финансовых затруднений стали очевидны; половина бутылки
дешевого кларета в обед превратилась в маленький стакан пива, а он в свою
очередь уступил место воде. Обед за шестнадцать пенсов из ежедневной
традиции превратился в воскресную роскошь; в обычные дни художник насыщался
семипенсовым омлетом и каким-нибудь хлебом и сыром, а были вечера, когда он
вообще не появлялся. В редких случаях, когда он говорил о своих делах, стало
заметно, что он все больше говорит о Померании и все меньше - о великом мире
искусства.
- Теперь у них там трудное время, - задумчиво сказал он. - Свинок
выгнали на поля после жатвы, и нужно за ними присматривать. Я мог бы помочь,
если б оказался там. Здесь трудно жить; искусство не ценят.
- Почему вы не нанесете визит домой? - тактично спросил кто-то.
- Ах, это стоит денег! И билет на корабль до Штольпмунде, и деньги,
которые я задолжал за жилье. Даже здесь я должен несколько шиллингов. Если б
я мог продать несколько своих эскизов...
- Возможно, - предложила миссис Нуга-Джонс, - если бы вы запросили
немного меньше, некоторые из нас были бы рады купить несколько. Десять
шиллингов -- всегда большая сумма, знаете, для того, кто не слишком хорошо
обеспечен. Возможно, если б вы запросили шесть или семь шиллингов...
Однако крестьянин всегда остается крестьянином. Простое предложение
сделать скидку пробудило настороженность в глазах художника и укрепило линии
его рта.
- Девять шиллингов девять пенсов каждый, - подхватил он, и казался
разочарованным, когда миссис Нуга-Джонс не стала дальше развивать эту тему.
Он, очевидно, ожидал, что она предложит семь шиллингов и четыре пенса.
Неделя шла за неделей, и Кнопфшранк все реже появлялся в ресторане на
улице Совы, в то время как его рацион в этих случаях становился все скуднее.
И затем настал триумфальный день, когда он появился ранним вечером в
восторженном состоянии и заказал огромный ужин, который едва не перешел в
банкет. Обычные кухонные ресурсы были дополнены импортированным блюдом --
копченой гусятиной, померанским деликатесом, который, к счастью, нашелся в
фирме "DELIKATESSEN" на Ковентри-стрит; массивная бутыль рейнского вина
стала заключительным аккордом празднества и добавила хорошего настроения
переполненному столу.
- Он, очевидно, продал свой шедевр, - прошептала Сильвия Струббл миссис
Нуга-Джонс, которая в тот день запоздала.
- Кто его купил? - прошептала та в ответ.
- Не знаю; он еще ничего не сказал, но это должен быть какой-то
американец. Вы видите, у него маленький американский флаг на тарелке с
десертом, и он три раза бросал пенни в музыкальный автомат, один раз играл
"Звездно-полосатый флаг", потом марш Соузы, а потом снова "Звездно-полосатый
флаг". Это скорее всего был американский миллионер, который, очевидно,
заплатил очень большую сумму. Смотрите, он просто сияет и посмеивается от
удовольствия.
- Мы должны спросить его, кто был покупателем, - сказала миссис
Нуга-Джонс.
- Тихо! Нет, не надо. Давайте побыстрее купим у него несколько эскизов,
прежде, чем мы якобы узнаем, что он прославился; иначе он удвоит цены. Я так
рада, что он наконец добился успеха. Я всегда верила в него, сами знаете.
Заплатив по десяти шиллингов за рисунок, мисс Струббл приобрела
изображения верблюда, умирающего на Беркли-стрит, и жирафов, утоляющих жажду
на Трафальгар-сквер; по той же самой цене миссис Нуга-Джонс заполучила эскиз
с сидящими на насесте песчаными куропатками.
Более честолюбивая картина, "Волки и вапити, сражающиеся на ступенях
клуба "Атенеум"", нашла покупателя за пятнадцать шиллингов.
- А каковы теперь ваши планы? - спросил молодой человек, который
поставлял случайные материалы в художественный еженедельник.
- Я направлюсь в Штольпмунде, как только корабль поднимет паруса, -
сказал художник, - и я не вернусь. Никогда.
- Но ваша работа? Ваша карьера в живописи?
- Ах, здесь нитшего нет. Все голодают. До этого дня я не продал не
одного из моих эскизов. Сегодня вечером вы купили несколько, потому тшто я
ухожу от вас, но в другие времена -- ни одного.
- Но разве какой-то американец...?
- Ах, богатый американец, - засмеялся художник. - Слава Богу. Он
врезался на автомобиле прямо в наше стадо свинок, когда они шли на поле.
Многие из наших лучших свинок погибли, но он оплатил весь ущерб. Он
заплатил, возможно, больше, тшем они стоили, во много раз больше, тшем они
будут стоить на рынке, когда поднаберут жирка; но он спешил добраться в
Данциг. Когда человек спешит, ему приходится платить столько, сколько
требуют. Благодарю Бога за богатых американцев, которые всегда спешат,
тштобы добраться куда-нибудь еще. Мои отец и мать, у них теперь так много
денег; они послали мне кое-что, чтобы оплатить мои долги и вернуться домой.
Я в понедельник отправляюсь в Штольпмунде, и я не вернусь. Никогда.
- Но как же ваша картина, гиены?
- Нехорошо. Слишком велика, чтобы везти ее в Штольпмунде. Я сжег ее.
Со временем его позабудут, но сейчас Кнопфшранк -- почти столь же
интересный субъект, как Следонти, для некоторых завсегдатаев ресторана
"Нюрнберг" на улице Совы в Сохо.
Популярность: 74, Last-modified: Mon, 25 Sep 2006 04:06:14 GmT