------------------------------------------------------------------------------------------
Новелла.
Впервые опубликована в декабре 1927 года в журнале "Интернэшнл
магазин", включена в сборник "Эшенден, или Британский агент")
Перевод с английского Бернштейн И., 1985 г
OCR & spellcheck by GreyAngel (greyangel_galaxy@mail.ru),
18.11.2004
------------------------------------------------------------------------------------------
-- Вы любите макароны? -- спросил Р.
-- Что именно вы имеете в виду? -- отозвался Эшенден.-- Все равно как
если бы спросили, люблю ли я стихи. Я люблю Китса, и Вордсворта, и Верлена,
и Гете. Что вы подразумеваете, говоря про макароны: spaghetti, tagliatelli,
vermicelli, fettuccini, tufali, farfalli или просто макароны?
-- Макаровы,-- ответил Р., который был скуп на слова.
-- Я люблю все простые блюда: вареные яйца, устрицы и черную икру,
truite au bleu (отварная форель - фр.), лососину на вертеле, жареного
барашка (предпочтительно седло), холодную куропатку, пирожок с патокой и
рисовый пудинг. Но изо всех простых блюд единственное, что я способен есть
каждый божий день не только без отвращения, но с неослабевающим аппетитом,
это -- макароны.
-- Рад слышать, так как хочу, чтобы вы съездили в Италию.
Эшенден прибыл в Лион для встречи с Р. из Женевы и, приехав первым,
пробродил до вечера по серым, шумным и прозаичным улицам этого процветающего
города. Теперь они сидели в ресторане на площади -- Эшенден встретил Р. и
привел его сюда, потому что, как считалось, во всей этой части Франции не
было другого заведения, где бы так же хорошо кормили. Но поскольку в таком
многолюдном месте (лионцы любят вкусно поесть) никогда не знаешь, не ловят
ли чьи-нибудь любопытные уши каждое полезное сведение, которое сорвется с
твоих уст, они беседовали лишь на безразличные темы. Роскошная трапеза
подходила к концу.
-- Еще коньяку? -- предложил Р.
-- Нет, спасибо,-- ответил Эшенден, более склонный к воздержанию.
-- Надо, по возможности, скрашивать тяготы военного времени,-- сказал
Р., взял бутылку и налил себе и Эшендену.
Эшенден, сознавая, что ломаться дурно, смолчал, зато счел себя
обязанным возразить против того, как шеф держит бутылку.
-- Когда мы были молоды, нас учили, что женщину надо брать за талию, а
бутылку за горлышко,-- негромко заметил он.
-- Хорошо, что вы мне сказали. Я буду и впредь брать бутылку за талию,
а женщин обходить стороной.
Эшенден не нашелся, что ответить. Пока он маленькими глотками пил
коньяк, Р. распорядился, чтобы подали счет. Он, бесспорно, был влиятельным
человеком, от него зависели душой и телом многие его сотрудники, к его
мнению прислушивались те, кто вершили судьбы империй; однако, когда надо
было дать официанту на чай, такая простая задача приводила его в
замешательство, заметное невооруженным глазом. Он опасался и переплатить и
тем свалять дурака, и недоплатить, а значит, возбудить ледяное презрение
официанта. Когда принесли счет, он протянул Эшендену несколько стофранковых
бумажек и попросил:
-- Рассчитайтесь с ним, ладно? Я не разбираюсь во французских ценах.
Слуга подал им пальто и шляпы.
-- Хотите вернуться в гостиницу? -- спросил Эшенден.
-- Пожалуй.
Была еще совсем ранняя весна, но к вечеру вдруг сильно потеплело, и они
шли, перекинув пальто через руку. Эшенден, зная, что шеф любит номера с
гостиными, снял ему двухкомнатный номер, куда они теперь и направились.
Гостиница была старомодная, помещения просторные, с высокими потолками. В
гостиной стояла громоздкая, красного дерева мебель с обивкой из зеленого
бархата, кресла чинно расставлены вокруг большого стола. По стенам на
бледных обоях -- крупные гравюры, изображающие битвы Наполеона, под потолком
грандиозная люстра, первоначально газовая, но теперь переделанная под
электрические лампочки. Они заливали неприветливую комнату сильным, холодным
светом.
-- Прекрасно,-- входя, сказал Р.
-- Не очень-то уютно,--заметил Эшенден.
-- Согласен, но, судя по всему, это здесь самая лучшая комната, так что
все превосходно.
Он отодвинул от стола одно из зеленых бархатных кресел, уселся и
закурил сигару. И при этом распустил пояс и расстегнул китель.
-- Раньше мне казалось, что нет ничего лучше манильской сигары, --
сказал он, -- но с начала войны я полюбил гаваны. Ну, да вечно она
продолжаться не будет. -- Углы его рта тронуло подобие улыбки. -- Во всяком
деле есть своя положительная сторона. Плох тот ветер, который никому не
приносит удачи.
Эшенден сдвинул два кресла, одно -- чтобы сидеть, другое -- чтобы
положить ноги. Р. посмотрел и сказал:
-- Неплохая мысль,-- и, подтянув к себе еще одно кресло, со вздохом
облегчения уложил на бархат свои сапоги.
-- Что за стеной? -- спросил он.
-- Ваша спальня.
-- А с той стороны?
-- Банкетный зал.
Р. встал и медленно прошелся по комнате, отворачивая край тяжелых
репсовых портьер, выглянул, будто бы невзначай, в каждое окно, потом
возвратился к своему креслу и снова уселся, удобно задрав ноги.
-- Осторожность не мешает,-- произнес он.
И задумчиво посмотрел на Эшендена. Его тонкие губы слегка улыбались, но
белесые, близко посаженные глаза оставались холодными, стальными. Под таким
взглядом с непривычки легко было растеряться. Но Эшенден знал, что шеф
просто обдумывает, как лучше приступить к разговору. Молчание длилось минуты
три. Потом Р. наконец сказал:
-- Я жду к себе сегодня одного человека. Его поезд прибывает около
десяти.-- Он мельком взглянул на часы.-- Этот человек носит прозвище
Безволосый Мексиканец.
-- Почему?
-- Потому что он без волос и потому что мексиканец.
-- Объяснение исчерпывающее,-- согласился Эшенден.
-- Он сам вам о себе все расскажет. Он человек разговорчивый. Я
познакомился с ним, когда он сидел совсем на мели. Он принимал участие в
какой-то революции у них там в Мексике и вынужден был удрать налегке, в чем
был. И когда я его нашел, то, в чем он был, уже тоже пришло в негодность.
Захотите сделать ему приятное, называйте его "генерал". Он утверждает, что
был генералом в армии Уэрты, да, помнится, Уэрты; во всяком случае, по его
словам, если бы обстоятельства сложились иначе, он был бы сейчас военным
министром и пользовался бы огромным весом. Он оказался для нас человеком
весьма ценным. Худого про него не скажу. Вот только одно: любит пользоваться
духами.
-- А при чем тут я? -- спросил Эшенден.
-- Он едет в Италию. У меня для него имеется довольно щекотливое
поручение, и я хочу, чтобы вы находились поблизости. Я не склонен доверять
ему большие суммы. Он игрок и слишком любит женщин. Вы приехали из Женевы с
паспортом на имя Эшендена?
-- Да.
-- У меня есть для вас другой, кстати дипломатический, на имя
Сомервилла, с французской и итальянской визой. Думаю, что вам лучше ехать
вместе. Он занятный тип, когда разойдется, и вам полезно будет познакомиться
поближе.
-- А что за поручение?
-- Я еще не решил окончательно, насколько вас стоит посвящать в это
дело.
Эшенден промолчал. Они сидели и смотрели друг на друга, как смотрят два
незнакомых человека в одном купе, вчуже гадая, что собой представляет сосед.
-- На вашем месте я бы говорить предоставил в основном генералу. Вам
лучше не сообщать ему о себе ничего лишнего. Вопросов задавать он не будет,
в этом могу поручиться, он в своем роде, как бы сказать, джентльмен.
-- Кстати, а как его настоящее имя?
-- Я зову его Мануэль. Не уверен, что ему это нравится, его имя --
Мануэль Кармона.
-- Насколько я понимаю из того, о чем вы умалчиваете, он проходимец
высшей пробы.
Р. улыбнулся своими белесо-голубыми глазами.
-- Пожалуй, это слишком сильно сказано. Конечно, он не учился в
закрытой школе. Его понятия о честной игре не вполне совпадают с вашими и
моими. Может быть, я и побоялся бы оставить вблизи от него золотой
портсигар, но если он проиграет вам в покер, а потом стянет ваш портсигар,
он его тут же заложит, чтобы вернуть карточный долг. При мало-мальски
удобном случае он непременно соблазнит вашу жену, но в трудную минуту
поделится с вами последней коркой. Он будет проливать слезу у патефона, если
ему завести "Ave Maria" Гуно, но попробуйте оскорбить его достоинство, и он
пристрелит вас как собаку. В Мексике, например, считается оскорбительным
становиться между человеком и его выпивкой, так вот, он рассказывал мне, что
один голландец по неведению прошел как-то между ним и стойкой в баре, а он
выхватил револьвер и застрелил его.
-- И ничего ему не было?
-- Нет, он принадлежит к одному из лучших семейств. Дело замяли, в
газетах было сообщение, что голландец кончил жизнь самоубийством. Так оно в
каком-то смысле и было. Безволосый Мексиканец, кажется, не очень высоко
ценит человеческую жизнь.
Эшенден, внимательно слушавший Р., чуть вздрогнул и взглянул
пристальнее прежнего в желтое, изможденное, в глубоких складках лицо шефа.
Он понимал, что это было сказано не просто так.
-- На самом деле о ценности человеческой жизни говорится много вздора.
С таким же успехом можно приписывать самостоятельную ценность фишкам,
которыми пользуются в покере. Они стоят столько, сколько вы назначите. Для
генерала, дающего бой, солдаты -- всего-навсего фишки, и очень глупо будет,
если он посентиментальничает и позволит себе относиться к ним как к людям.
-- Но дело в том, что эти фишки умеют чувствовать и рассуждать и, если
сочтут, что их растрачивают впустую, еще, глядишь, откажутся служить.
-- Ну, да не о том речь. Мы получили сведения, что некто по имени
Константин Андреади выехал из Константинополя, имея при себе ряд документов,
которые нам нужны. Он грек, агент Энвера-паши, Энвер ему очень доверяет. Он
дал ему устные поручения, настолько важные и секретные, что их сочтено
невозможным доверить бумаге. Этот человек отплывает из Пирея на судне
"Итака" и высадится в Бриндизи, откуда проследует в Рим. Депеши он должен
доставить в Германское посольство, а устное сообщение передать лично послу.
-- Так. Понятно.
В это время Италия еще сохраняла нейтралитет. Центральные державы
напрягали все силы, стремясь удержать ее в этой позиции, а союзники давили
на нее как могли, чтобы она объявила войну на их стороне.
-- Мы ни в коем случае не хотим неприятностей с итальянскими властями,
это могло бы привести к самым скверным последствиям. Но нельзя допустить,
чтобы Андреади попал в Рим.
-- Любой ценой?
-- За деньгами дело не станет,-- сардонически усмехнулся Р.
-- И что предполагается предпринять?
-- Это не ваша забота.
-- Но у меня богатое воображение.
-- Я хочу, чтобы вы вместе с Безволосым Мексиканцем поехали в Неаполь.
Он сейчас рвется на Кубу. Его друзья готовят выступление, и он стремится
быть поблизости, чтобы в удобный момент одним прыжком очутиться в Мексике.
Ему нужны деньги. Я привез с собой некоторую сумму в американских долларах и
сегодня же передам ее вам. Деньги лучше всего носите при себе.
-- Много там?
-- Порядочно, но я считал, что вам будет удобнее, если пакет окажется
компактным, поэтому здесь тысячедолларовые банкноты. Вы вручите их
Безволосому Мексиканцу в обмен на документы, которые везет Андреади.
На языке у Эшендена вертелся вопрос, но он его не задал. Вместо этого
он спросил:
-- А он знает, что от него требуется?
-- Несомненно.
Раздался стук. Дверь отворилась -- перед ними стоял Безволосый
Мексиканец.
-- Я приехал. Добрый вечер, полковник. Счастлив вас видеть.
Р. встал.
-- Как доехали, Мануэль? Это мистер Сомервилл, он будет сопровождать
вас в Неаполь, генерал Кармона.
-- Приятно познакомиться, сэр.
Он с силой пожал Эшендену руку. Эшенден поморщился.
-- У вас железные руки, генерал,--заметил он. Мексиканец бросил взгляд
на свои руки.
-- Я сделал маникюр сегодня утром. К сожалению, не очень удачно. Я
люблю, чтобы ногти блестели гораздо ярче.
Ногти у него были заострены, выкрашены в ярко-красный цвет и, на взгляд
Эшендена, блестели, как зеркальные. Несмотря на теплую погоду, генерал был в
меховом пальто с каракулевым воротником. При каждом движении он источал
резкий парфюмерный запах.
-- Раздевайтесь, генерал, и закуривайте сигару,-- пригласил Р.
Безволосый Мексиканец оказался довольно рослым и скорее худощавым, но
производил впечатление большой физической силы; одет он был в модный синий
костюм, из грудного кармана эффектно торчал край шелкового носового платка,
на запястье поблескивал золотой браслет, Черты лица у него были правильные,
но неестественно крупные, а глаза карие, с глянцем. У него совсем не было
волос. Желтоватая кожа гладкая, как у женщины, ни бровей, ни ресниц; а на
голове довольно длинный светло-каштановый парик, и локоны ниспадали на шею в
нарочито артистическом беспорядке. Эти искусственные локоны и гладкое
изжелта-бледное лицо в сочетании с франтовским костюмом создавали вместе
облик, на первый взгляд слегка жутковатый. Безволосый Мексиканец был с виду
отвратителен и смешон, но от него трудно было отвести взгляд -- в его
странности было что-то завораживающее.
Он сел и поддернул брючины, чтобы не разгладилась складка.
-- Ну, Мануэль, сколько вы сегодня разбили сердец? -- с насмешливым
дружелюбием спросил Р. Генерал обратился к Эшендену:
-- Наш добрый друг полковник завидует моему успеху у прекрасного пола.
Я убеждаю его, что он может добиться того же, если только послушает меня.
Уверенность в себе -- вот все, что необходимо. Если не бояться получить
отпор, то никогда его и не получишь.
-- Вздор, Мануэль, тут нужен ваш природный талант. В вас есть что-то
для них неотразимое.
Безволосый Мексиканец рассмеялся с самодовольством, которое и не
пытался скрыть. По-английски он говорил прекрасно, с испанским акцентом и с
американской интонацией.
-- Но раз уж вы спрашиваете, полковник, могу признаться, что
разговорился в поезде с одной дамочкой, которая ехала в Лион навестить
свекровь. Дамочка не так чтобы очень молодая и посухощавее, чем я люблю, но
все же приемлемая и помогла мне скоротать часок-другой.
-- А теперь перейдем к делу,-- сказал Р.
-- Я к вашим услугам, полковник.-- Он посмотрел на Эшендена.-- Мистер
Сомервилл -- человек военный?
-- Нет,-- ответил Р.-- Он писатель.
-- Что ж, как говорится, Божий мир состоит из разных людей. Я рад
нашему знакомству, мистер Сомервилл. У меня найдется немало историй, которые
вас заинтересуют; уверен, что мы с вами превосходно поладим, у вас
симпатичное лицо. Сказать вам правду, я весь -- сплошной комок нервов, и
если приходится иметь дело с человеком, мне антипатичным, я просто погибаю.
-- Надеюсь, наше путешествие будет приятным,-- сказал Эшенден.
-- Когда этот господин ожидается в Бриндизи? -- спросил Мексиканец у Р.
-- Он отплывает из Пирея на "Итаке" четырнадцатого. Вероятно, это
какая-то старая калоша, но лучше, если вы попадете в Бриндизи загодя.
-- Вполне с вами согласен.
Р. встал с кресла и, держа руки в карманах, присел на край стола. В
своем потертом кителе с расстегнутым воротом он рядом с вылощенным,
франтоватым Мексиканцем выглядел довольно непрезентабельно.
-- Мистеру Сомервиллу почти ничего не известно о поручении, которое вы
выполняете, и я не хочу, чтобы вы его посвящали. По-моему, вам лучше держать
язык за зубами. Он уполномочен снабдить вас суммой, потребной для вашей
работы, но какой именно образ действий вы изберете, его не касается.
Разумеется, если вам нужен будет его совет, можете его спросить.
-- Я редко спрашиваю и никогда не выполняю чужих советов.
-- И если вы провалите операцию, надеюсь, я могу рассчитывать на то,
что Сомервилл останется в стороне. Он не должен быть скомпрометирован ни при
каких обстоятельствах.
-- Я человек чести, полковник,-- с достоинством ответил Безволосый
Мексиканец,-- и скорее позволю себя изрезать на мелкие куски, чем предам
товарища.
-- Именно это я только что говорил мистеру Сомервиллу. С другой
стороны, если все пройдет удачно, Сомервилл уполномочен передать вам
оговоренную сумму в обмен на бумаги, о которых у нас с вами шла речь. Каким
образом вы их добудете, не его забота.
-- Само собой разумеется. Я хочу только уточнить одно обстоятельство.
Мистер Сомервилл, надеюсь, сознает, что дело, которое вы мне доверили, я
предпринимаю не ради денег?
-- Безусловно,-- не колеблясь, ответил Р., глядя ему прямо в глаза.
-- Я телом и душой на стороне союзников, я не могу простить немцам
надругательства над нейтралитетом Бельгии, а деньги если и беру, то
исключительно потому, что я прежде всего -- патриот. Я полагаю, что мистеру
Сомервиллу я могу доверять безоговорочно?
Р. кивнул. Мексиканец обернулся к Эшендену.
-- Снаряжаются экспедиционные силы для освобождения моей несчастной
родины от тиранов, которые ее эксплуатируют и разоряют, и каждый пенс,
полученный мною, пойдет на ружья и патроны. Лично мне деньги не нужны: я
солдат и могу обойтись коркой хлеба и горстью маслин. Есть только три
занятия, достойные дворянина: война, карты и женщины; чтобы вскинуть
винтовку на плечо и уйти в горы, деньги не нужны -- а это и есть настоящая
война, не то что всякие там переброски крупных частей и стрельба из тяжелых
орудий,-- женщины любят меня и так, а в карты я всегда выигрываю.
Эшендену начинала положительно нравиться эта необыкновенная, вычурная
личность с надушенным платочком и золотым браслетом. Не какой-то там
"средний обыватель", (чью тиранию мы клянем, но всегда, в конце концов,
покоряемся), а яркое, живое пятно на сером фоне толпы, настоящая находка для
ценителя диковин человеческой природы. В парике, несуразно мордастый и без
единого волоса на коже, он был, бесспорно, по-своему импозантен и, несмотря
на нелепую внешность, производил впечатление человека, с которым шутки
плохи. Он был великолепен в своем самодовольстве.
-- Где ваши пожитки, Мануэль? -- спросил Р.
Возможно, что Мексиканец чуть-чуть, самую малость, нахмурился при этом
вопросе, заданном, пожалуй, не без доли высокомерия, едва он успел закончить
свою пышную тираду. Однако больше он ничем не выказал недовольства. Эшенден
подумал, что он, наверно, считает полковника варваром, которому недоступны
высокие чувства.
-- На вокзале.
-- У мистера Сомервилла дипломатический паспорт, он сможет, если
угодно, провезти ваши вещи со своим багажом, без досмотра.
-- Моя поклажа невелика, несколько костюмов и немного белья, но,
пожалуй, будет действительно лучше, если мистер Сомервилл возьмет заботу о
ней на себя. Перед отъездом из Парижа я купил полдюжины шелковых пижам.
-- А ваши вещи? -- спросил Р. у Эшендена.
-- У меня только один чемодан. Он находится в моем номере.
-- Велите отправить его на вокзал, пока еще в гостинице кто-то есть.
Ваш поезд отходит в час десять.
-- Вот как?
Эшенден только сейчас впервые услышал о том, что их отъезд назначен на
ту же ночь.
-- Я считаю, что вам надо попасть в Неаполь как можно скорее.
-- Хорошо.
Р. встал.
-- Не знаю, как кто, а я иду спать.
-- Я хочу побродить по Лиону,-- сказал Безволосый Мексиканец.-- Меня
интересует жизнь. Одолжите мне сотню франков, полковник. У меня при себе нет
мелочи.
Р. вынул бумажник и дал генералу одну банкноту Потом обратился к
Эшендену:
-- А вы что намерены делать? Ждать здесь?
-- Нет,-- ответил Эшенден.-- Поеду на вокзал и буду там читать.
-- Выпьем на прощанье виски с содовой. Вы как, Мануэль?
-- Вы очень добры, но я пью только шампанское и коньяк.
-- Смешиваете? -- без тени улыбки спросил Р.
-- Не обязательно,-- совершенно серьезно ответил Мексиканец.
Р. заказал коньяк и содовую воду, им подали, он и Эшенден налили себе
того и другого, а Безволосый Мексиканец наполнил свой стакан на три четверти
неразбавленным коньяком и осушил его в два звучных глотка. А потом поднялся,
надел пальто с каракулевым воротником, одной рукой взял свою живописную
черную шляпу, а другую жестом романтического актера, отдающего любимую
девушку тому, кто достойнее, протянул Р.
-- Полковник, пожелаю вам доброй ночи и приятных сновидений. Вероятно,
следующее наше свидание состоится не скоро.
-- Смотрите, не наломайте дров, Мануэль, а в случае чего --
помалкивайте.
-- Я слышал, что в одном из ваших колледжей, где сыновья джентльменов
готовятся в офицеры флота, золотыми буквами написано: "В британском флоте не
существует слова "невозможно". Так вот, для меня не существует слова
"неудача".
-- У него много синонимов,-- заметил Р.
-- Увидимся на вокзале, мистер Сомервилл,-- сказал Безволосый
Мексиканец и с картинным поклоном удалился.
Р. поглядел на Эшендена с подобием улыбки, которое всегда придавало его
лицу такое убийственно-проницательное выражение.
-- Ну, как он вам?
-- Ума не приложу,-- ответил Эшенден.-- Клоун? Самоупоение, как у
павлина. С такой отталкивающей внешностью неужели он вправду покоритель
дамских сердец? И почему вы считаете, что можете на него положиться?
Р. хмыкнул и потер ладони, как бы умывая руки.
-- Я так и знал, что он вам понравится. Колоритная фигура, не правда
ли? Я считаю, что положиться на него можно.--Взгляд его вдруг стал
каменным.-- По-моему, ему нет расчета играть с нами двойную игру.-- Он
помолчал.-- Как бы то ни было, придется рискнуть. Сейчас я передам вам
билеты и деньги и простимся; я страшно устал и пойду спать.
Десять минут спустя Эшенден отправился на вокзал. Чемодан двинулся
вместе с ним на плече у носильщика.
Оставалось почти два часа до отхода поезда, и Эшенден расположился в
зале ожидания. Здесь было светло, и он сидел и читал роман. Подошло время
прибытия парижского поезда, на котором они должны были ехать до Рима, а
Безволосый Мексиканец не появлялся. Эшенден, слегка нервничая, вышел
поискать его на платформе. Эшенден страдал всем известной неприятной
болезнью, которую называют "поездной лихорадкой": за час до обозначенного в
расписании срока он начинал опасаться, как бы поезд не ушел без него,
беспокоился, что служители в гостинице так долго не несут его вещи из
номера, сердился, что автобус до вокзала подают в самую последнюю секунду;
уличные заторы приводили его в исступление, а медлительность вокзальных
носильщиков -- в бессловесную ярость. Мир, словно сговорившись, старался,
чтобы он опоздал на поезд: встречные не давали выйти на перрон, у касс
толпились люди, покупающие билеты на другие поезда, и так мучительно долго
пересчитывали сдачу, на регистрацию багажа затрачивалась бездна времени, а
если Эшенден ехал не один, то его спутники вдруг уходили купить газету или
погулять по перрону, и он не сомневался, что они обязательно отстанут, то
они останавливались поболтать неизвестно с кем, то им срочно надо было
позвонить по телефону и они со всех ног устремлялись в здание вокзала.
Просто какой-то вселенский комплот. И отправляясь в путешествие, Эшенден не
переставал терзаться, покуда не усаживался на свое законное место в углу
купе и чемодан уже лежал в сетке над головой, а до отхода поезда все еще
добрых полчаса. Были случаи, когда он приезжал на вокзал настолько раньше
времени, что поспевал на предыдущий поезд, но это тоже стоило ему нервов,
ведь опять-таки выходило, что он едва не опоздал.
Объявили римский экспресс, но Безволосый Мексиканец не показывался;
поезд подошел к платформе -- а его все нет. Эшенден не на шутку
встревожился. Он быстрыми шагами прохаживался по перрону, заглядывал в залы
ожидания, побывал в отделении, где велась регистрация багажа,-- Мексиканца
нигде не было. Поезд был сидячий, но в Лионе много пассажиров сошло, и
Эшенден занял два места в купе первого класса. Стоя у подножки, он озирал
платформу и то и дело взглядывал на вокзальные часы. Ехать без Мексиканца не
имело смысла, и он решил, как только прозвучит сигнал к отправлению,
вытащить из вагона свою поклажу, но зато уж он и задаст этому типу, когда
тот отыщется. Оставалось три минуты, две, одна; вокзал опустел, все
отъезжающие заняли свои места. И тут он увидел Безволосого Мексиканца -- тот
не спеша шел по платформе в сопровождении двух носильщиков с чемоданами и
какого-то господина в котелке. Заметив Эшендена, Мексиканец помахал рукой:
-- А-а, вот и вы, мой друг, а я-то думаю, куда он делся?
-- Господи, да поторопитесь, поезд сейчас уйдет.
-- Без меня не уйдет. Места у нас хорошие? Начальник вокзала ушел
ночевать домой, это его помощник.
Господин в котелке в ответ на кивок Эшендена обнажил голову.
-- Да, но это обыкновенный вагон. В таком я ехать не могу.-- Он
милостиво улыбнулся помощнику начальника вокзала.-- Вы должны устроить меня
лучше, mon cher.
-- Gertainment, mon g n ral, я помещу вас в salon-lit. Само собой
разумеется.
Помощник начальника вокзала повел их вдоль состава и отпер свободное
купе с двумя постелями. Мексиканец удовлетворенно огляделся. Носильщики
уложили багаж.
-- Вот и прекрасно. Весьма вам обязан.-- Он протянул господину в
котелке руку.-- Я вас не забуду и при следующем свидании с министром
непременно расскажу ему, как вы были ко мне внимательны.
-- Вы очень добры, генерал. Премного вам благодарен!
Прозвучал свисток. Поезд тронулся.
-- По-моему, это лучше, чем просто первый класс,-- сказал Мексиканец.--
Опытный путешественник должен уметь устраиваться с удобствами.
Но раздражение Эшендена еще не улеглось.
-- Не знаю, какого черта вам понадобилось тянуть до последней секунды.
Хороши бы мы были, если бы поезд ушел.
-- Друг мой, это нам совершенно не грозило. Я по приезде уведомил
начальника вокзала, что я, генерал Карна, главнокомандующий мексиканской
армии, прибыл в Лион для кратковременного совещания с английским
фельдмаршалом, и просил его задержать отправку поезда до моего возвращения
на вокзал. Я дал ему понять, что мое правительство, вероятно, сочтет
возможным наградить его орденом. А в Лионе я уже бывал, здешние женщины
недурны конечно, не парижский шик, но что-то в них есть, что-то есть,
бесспорно. Хотите перед сном глоток коньяку?
-- Нет, благодарю,-- хмуро отозвался Эшенден.
-- Я всегда на сон грядущий выпиваю стаканчик, это успокаивает нервы.
Он сунул руку в чемодан, не шаря, достал бутылку, сделал несколько
внушительных глотков прямо из горлышка, утерся рукой и закурил сигарету.
Потом разулся и лег. Эшенден затенил свет.
-- Сам не знаю, как приятнее засыпать,-- раздумчиво проговорил
Безволосый Мексиканец,-- с поцелуем красивой женщины на губах или же с
сигаретой во рту. Вы в Мексике не бывали? Завтра расскажу вам про Мексику.
Спокойной ночи.
Вскоре по размеренному дыханию Эшенден понял, что его, спутник уснул, а
немного погодя задремал и сам. Когда через непродолжительное время он
проснулся, Мексиканец крепко, спокойно спал; пальто он снял и укрылся им
вместо одеяла, а парик на голове оставил. Вдруг поезд дернулся и, громко
скрежеща тормозами, остановился; и в то же мгновение, не успел еще Эшенден
осознать, что произошло, Мексиканец вскочил и сунул руку в карман брюк.
-- Что это?--возбужденно выкрикнул он.
-- Ничего. Семафор, наверно, закрыт.
Мексиканец тяжело сел на свою полку. Эшенден включил свет.
-- Вы так крепко спите, а просыпаетесь сразу,-- заметил он.
-- Иначе нельзя при моей профессии.
Эшенден хотел было спросить, что подразумевается: убийства, заговоры
или командование армиями,-- но промолчал из опасения оказаться нескромным.
Генерал открыл чемодан и вынул бутылку.
-- Глотните,-- предложил он Эшендену.-- Если внезапно просыпаешься
среди ночи, нет ничего лучше.
Эшенден отказался, и он опять поднес горлышко ко рту и перелил к себе в
глотку щедрую порцию коньяка. Потом вздохнул и закурил сигарету. На глазах у
Эшендена он уже почти осушил бутылку, и вполне возможно, что не первую со
времени прибытия в Лион, однако был совершенно трезв. По его поведению и
речи можно было подумать, что за последние сутки он не держал во рту ничего,
кроме лимонада.
Поезд двинулся, и Эшенден снова уснул. А когда проснулся, уже наступило
утро, и, лениво перевернувшись на другой бок, он увидел, что Мексиканец тоже
не спит. Во рту у него дымилась сигарета. На полу под диваном валялись
окурки, и воздух был прокуренный и сизый. С вечера он уговорил Эшендена не
открывать окно на том основании, что ночной воздух якобы очень вреден.
-- Я не встаю, чтобы вас не разбудить. Вы первый займетесь туалетом или
сначала мне?
-- Мне не к спеху,-- сказал Эшенден.
-- Я привык к походной жизни, у меня это много времени не займет. Вы
каждый день чистите зубы?
-- Да,-- ответил Эшенден.
-- Я тоже. Этому я научился в Нью-Йорке. По-моему, хорошие зубы --
украшение мужчины.
В купе был умывальник, и генерал, плюясь и кашляя, старательно вычистил
над ним зубы. Потом он достал из чемодана флакон одеколона, вылил немного на
край полотенца и растер себе лицо и руки. Затем извлек гребенку и тщательно,
волосок к волоску, причесал свой парик -- то ли парик у него не сбился за
ночь, то ли он успел его поправить на голове, пока Эшенден еще спал. И
наконец, вынув из чемодана другой флакон, с пульверизатором, и выпустив
целое облако благоуханий, опрыскал себе рубашку, пиджак, носовой платок,
после чего, с выражением полнейшего самодовольства, в сознании исполненного
долга перед миром обратился к Эшендену со словами:
-- Ну вот, теперь я готов грудью встретить новый день. Оставляю вам мои
принадлежности, не сомневайтесь насчет одеколона, это лучшая парижская
марка.
-- Большое спасибо,-- ответил Эшенден,-- но все, что мне нужно, это
мыло и вода.
-- Вода? Я лично не употребляю воду, разве только когда принимаю ванну.
Вода очень вредна для кожи.
На подъезде к границе Эшендену вспомнился недвусмысленный жест
Мексиканца, разбуженного среди ночи, и он предложил:
-- Если у вас есть при себе револьвер, лучше отдайте его мне. У меня
дипломатический паспорт, меня едва ли станут обыскивать, вами же могут и
поинтересоваться, а нам лишние осложнения ни к чему.
-- Его и оружием-то назвать нельзя, так, детская игрушка, -- проворчал
Мексиканец и достал из брючного кармана заряженный револьвер устрашающих
размеров.-- Я не люблю с ним расставаться даже на час, без него я чувствую
себя словно бы не вполне одетым. Но вы правы, рисковать нам не следует. Я
вам и нож вот отдаю. Я вообще предпочитаю револьверу нож, по-моему, это
более элегантное оружие.
-- Дело привычки, наверно,-- сказал Эшенден.-- Должно быть, для вас нож
как-то естественнее.
-- Спустить курок каждый может, но чтобы действовать ножом, нужно быть
мужчиной.
Одним, как показалось Эшендену, молниеносным движением он расстегнул
жилет, выхватил из-за пояса и раскрыл длинный, смертоубийственный кинжал. И
протянул Эшендену с довольной улыбкой на своем крупном, уродливом, голом
лице.
-- Отличная, между прочим, вещица, мистер Сомервилл. Лучшего клинка я в
жизни не видел -- острый, как бритва, и прочный, режет и папиросную бумагу,
и дуб может срубить. Устройство простое, не ломается, а в сложенном виде --
ножик как ножик, такими школяры делают зарубки на партах.
Он закрыл нож и передал Эшендену, и Эшенден упрятал его в карман вместе
с револьвером.
-- Может быть, у вас еще что-нибудь есть?
-- Только руки,-- с вызовом ответил Мексиканец. -- Но ими, я думаю, на
таможне не заинтересуются.
Эшенден припомнил его железное рукопожатие и внутренне содрогнулся.
Руки у Мексиканца были длинные, кисти большие, гладкие, без единого волоска,
с заостренными, ухоженными красными ногтями -- действительно, довольно
страшные руки.
Эшенден и генерал Кармона порознь прошли пограничные формальности, а
потом, в купе, Эшенден вернул ему револьвер и нож. Мексиканец облегченно
вздохнул:
-- Ну вот, так-то лучше. А что, может быть, сыграем в карты?
-- С удовольствием,-- ответил Эшенден.
Безволосый Мексиканец опять открыл чемодан и вытащил откуда-то из
глубины засаленную французскую колоду. Он спросил, играет ли Эшенден в
экарте, услышал, что не играет, и предложил пикет. Эта игра была Эшендену в
какой-то мере знакома, договорились о ставках и начали. Поскольку оба были
сторонниками скорых действий, играли в четыре круга, вместо шести, удваивая
очки в первом и последнем. Эшендену карта шла неплохая, но у генерала всякий
раз оказывалась лучше. Вполне допуская, что его партнер не полагается только
на слепой случай, Эшенден все время был начеку, но ничего мало-мальски
подозрительного не заметил. Он проигрывал кон за коном -- генерал
расправлялся с ним, как с младенцем. Сумма его проигрыша все возрастала и
достигла примерно тысячи франков что по тем временам было достаточно много.
А генерал одну за другой курил сигареты, которые сам себе скручивал с
фантастическим проворством -- завернет одним пальцем, лизнет, и готово.
Наконец он откинулся на спинку своей полки и спросил:
-- Между прочим, друг мой, британское правительство оплачивает ваши
карточные проигрыши, когда вы при исполнении?
-- Разумеется, нет.
-- В таком случае, я нахожу, что вы проиграли достаточно. Другое дело,
если бы это шло в счет ваших издержек, тогда я предложил бы вам играть до
самого Рима, но я вам симпатизирую. Раз это ваши собственные деньги, я
больше у вас выигрывать не хочу.
Он собрал карты и отодвинул колоду. Эшенден без особого удовольствия
вынул несколько банкнот и отдал Мексиканцу. Тот пересчитал их, с присущей
ему аккуратностью сложил стопкой, перегнул пополам и спрятал в бумажник. А
потом протянул руку и почти ласково потрепал Эшендена по колену.
-- Вы мне нравитесь, вы скромны и незаносчивы, в вас нет этого
высокомерия ваших соотечественников, и я знаю, вы правильно поймете совет,
который я вам дам. Не играйте в пикет с людьми, вам незнакомыми.
Наверно, на лице у Эшендена отразилась досада, потому что Мексиканец
схватил его за руку.
-- Мой дорогой, я не оскорбил ваши чувства? Этого мне бы никак не
хотелось. Вы играете в пикет вовсе не хуже других. Не в этом дело. Если нам
с вами придется дольше быть вместе, я научу вас, как выигрывать в карты.
Ведь играют ради денег, и в проигрыше нет смысла.
-- Я думал, все дозволено только в любви и на войне,-- усмехнулся
Эшенден.
-- Ага, я рад, что вы улыбаетесь. Именно так надо встречать поражение.
Вижу, у вас хороший характер и умная голова. Вы далеко пойдете в жизни.
Когда я снова окажусь в Мексике и ко мне возвратятся мои поместья,
непременно приезжайте погостить. Я приму вас, как короля. Вы будете ездить
на лучших моих лошадях, мы с вами вместе посетим бои быков, и если вам
приглянется какая красотка, только скажите слово, и она ваша.
И он стал рассказывать Эшендену о своих обширных мексиканских
владениях, о гасиендах и рудниках, которые у него отобрали. Он живописал
свое былое феодальное величие. Правда это была или нет, не имело значения,
потому что его певучие сочные фразы источали густой аромат романтики. Он
рисовал Эшендену иную, несовременную, широкую жизнь и картинными жестами
словно расстилал перед ним неоглядные бурные дали, и зеленые моря плантаций,
и огромные стада, и в лунном свете ночей песнь слепых певцов, которая тает в
воздухе под гитарный звон.
-- Все, все мною утрачено. В Париже я дошел до того, что зарабатывал на
кусок хлеба уроками испанского языка или таскался с американцами -- я хочу
сказать: americanos del norte (североамериканцами - исп.), -- показывал им
ночную жизнь города. Я, который швырял по тысяче duros за один обед,
принужден был побираться, как слепой индеец. Я, кому в радость было
застегнуть брильянтовый браслет на запястье красивой женщины, пал так низко,
что принял костюм в подарок от старой карги, которая годилась мне в матери.
Но -- терпение. Человек рожден, чтобы мучиться, как искры -- чтобы лететь к
небу, но несчастья не вечны. Наступает час, когда мы нанесем удар.
Он взялся за свою засаленную колоду и разложил карты на маленькие
кучки.
-- Посмотрим, что нам скажут карты. Карты не лгут. Ах, если бы только я
им больше доверял, мне не пришлось бы совершить тот единственный в моей
жизни поступок, который с тех пор камнем висит у меня на душе. Совесть моя
чиста. Я поступил так, как и следовало мужчине, однако очень сожалею, что
необходимость толкнула меня на поступок, которого я всей душой предпочел бы
не совершать.
Он стал просматривать карты в кучках, часть из них отбрасывал по
какому-то не понятному для Эшендена принципу, потом оставшиеся перетасовал и
опять разложил по кучкам.
-- Карты меня предостерегали, не стану этого отрицать, предостерегали
внятно и недвусмысленно. Любовь, прекрасная брюнетка, опасность, измена и
смерть. Ясно как день. Любой дурак бы на моем месте понял, о чем речь, а
ведь я имел дело с картами всю жизнь. Шагу, можно сказать, не ступал, не
посоветовавшись с ними. Непростительно. Я просто потерял голову. О, вы, люди
северных рас, разве вы знаете, что такое любовь, как она лишает сна и
аппетита и ты таешь, словно от лихорадки. Разве вы понимаете, какое это
безумство, ты делаешься словно помешанный и ни перед чем не остановишься,
чтобы только утолить свою страсть. Такой человек, как я, когда влюбляется,
способен на любую глупость, и на любое преступление, si, se or (да, сударь -
исп.), и на героизм. Он взберется на горы выше Эвереста и переплывет моря
шире Атлантики. Он -- бог, он -- дьявол. Женщины -- моя погибель.
Безволосый Мексиканец еще раз перебрал карты в кучках, опять одни
отбросил, другие оставил. И перетасовал.
-- Меня любило много женщин. Говорю это не из тщеславия. Почему, не
знаю. Просто -- факт. Поезжайте в Мехико и спросите, что там известно про
Мануэля Кармону и его победы. Спросите, много ли женщин устояло перед
Мануэлем Кармоной.
Эшенден внимательно смотрел на него, а сам тревожно думал: что, если
проницательнейший Р., всегда с таким безошибочным чутьем избиравший орудия
своей деятельности, на этот раз все-таки ошибся? Ему было слегка не по себе.
Неужели Безволосый Мексиканец действительно считает себя неотразимым, или же
он просто жалкий хвастун? Между тем генерал после повторных манипуляций
отбросил все карты, кроме четырех последних, и эти четыре вверх рубашками
уложил перед собой в ряд. Он по очереди потрогал их одним пальцем, но
переворачивать не стал.
-- В них -- судьба, -- произнес он,-- и никакая сила на свете не может
ее изменить. Я в нерешительности. Всякий раз в последнюю минуту я колеблюсь
и принужден делать над собой усилие, чтобы открыть карты и узнать о
несчастии, быть может, меня ожидающем. Я не из трусливых, но были случаи,
когда на этом самом месте мне так и не хватало храбрости взглянуть на четыре
решающих карты.
И действительно, он поглядывал на карточные рубашки с откровенной
опаской.
-- Так о чем я вам рассказывал?
-- О том, что женщины не могут устоять перед вашим обаянием,-- сухо
напомнил Эшенден.
-- И все же однажды нашлась такая, которая осталась душна. Я увидел ее
в одном доме, в casa de mujeres (публичный дом - исп.). в Мехико, она
спускалась по лестнице, а я как раз поднимался навстречу; не такая уж
красавица, у меня были десятки куда красивее, но в ней было что-то, что
запало мне в душу и я сказал старухе, которая содержала тот дом, чтобы она
ее ко мне прислала. Будете в Мехико, вы эту старуху узнаете, ее там зовут
Маркиза. Она сказала, что та женщина у нее не живет, а только иногда
приходит, и что на уже ушла. Я велел, чтобы завтра вечером она меня
дожидалась, но назавтра меня задержали дела, и, когда приехал, Маркиза мне
передала от нее, что она не привыкла ждать и уехала. Я человек покладистый,
я не против женских капризов и причуд, они придают женщинам прелести,
поэтому я только смеюсь, посылаю ей бумажку в сто duros и с ними --
обещание, что завтра буду пунктуальнее. Но назавтра, когда я являюсь, минута
в минуту, Маркиза возвращает мне мою сотню и объясняет, что моей избраннице
я не нравлюсь. Такая дерзость меня совсем рассмешила. Я снял у себя с пальца
бриллиантовый перстень и велел старухе передать ей -- может быть, это
заставит ее изменить свое отношение. Утром Маркиза приносит мне за
перстень... красную гвоздику. Что тут будешь делать, сердиться или смеяться?
Я не привык встречать преграды моим желаниям и никогда не жалею, если нужно
потратить деньги (зачем они вообще, как не затем, чтобы тратить их на
хорошеньких женщин?), и я велел Маркизе пойти к этой женщине и сказать, что
я дам ей тысячу duros за то, чтобы она сегодня вечером со мной пообедала.
Старуха ушла и возвращается с ответом, что та придет, но при условии, что
сразу же после обеда я отпущу ее домой. Я пожал плечами и согласился. У меня
и в мыслях не было, что она это всерьез, думал, просто набивает себе цену. И
вот она приехала обедать ко мне домой. Не особенно красива, так я, кажется,
вам сказал? Самая прекрасная, самая очаровательная изо всех женщин, каких я
встречал в жизни. Я был околдован. И прелестная, и такая остроумная. Все
совершенства настоящей андалусской красавицы. Словом, обворожительнейшая
женщина. Я спросил, почему она так со мной нелюбезна, -- она засмеялась мне
в лицо. Я из кожи лез, чтобы расположить ее к себе. Пустил в ход все мое
искусство. Превзошел самого себя. Но как только мы кончили обедать, она
поднялась из-за стола и простилась, пожелав мне спокойной ночи. Я спросил,
куда она собралась. Она отвечает, что я обещал ее отпустить и как человек
чести должен сдержать слово. Я спорил, уговаривал, бушевал, безумствовал --
она стояла на своем. Единственное, чего мне удалось от нее добиться, это
согласия завтра опять прийти ко мне обедать на тех же условиях.
Вы скажете, я вел себя как последний дурак? Я был счастливейший из
людей; семь вечеров подряд я платил ей по тысяче duros за то, что она
приходила ко мне обедать. Каждый вечер я ждал, обмирая от волнения, как
novillero (начинающий тореадор - исп.) перед первым боем быков, и каждый
вечер она играла мной, и смеялась, и кокетничала, и доводила меня до
исступления. Я влюбился без памяти. Я за всю мою жизнь, ни прежде, ни потом,
никого так страстно не любил. Я забыл обо всем на свете. Ни о чем другом не
думал. Я патриот, я люблю родину. Нас собрался небольшой кружок
единомышленников, и мы решили, что невозможно больше терпеть деспотизм
властей, от которого мы так страдаем. Все прибыльные должности доставались
другим, нас облагали налогами, словно каких-то торгашей, и постоянно
подвергали невыносимым унижениям. У нас были средства и были люди. Мы
разработали планы и уже приготовились выступить. Мне столько всего нужно
было сделать -- говорить на сходках, добывать патроны, рассылать приказы, --
но я был так околдован этой женщиной, что ничему не мог уделить внимания.
Вы, может быть, думаете, что я сердился за то, что она мной помыкает --
мной, который привык удовлетворять свою малейшую прихоть; но я считал, что
она отказывает мне не нарочно, не для того, чтобы меня распалить, я принимал
на веру ее слова, что она отдастся мне, только когда полюбит. И что от меня
зависит, чтобы она меня полюбила. Для меня она была ангел. Ради нее я
согласен был ждать. Меня сжигало такое пламя, что рано или поздно, я знал,
вспыхнет и она -- так степной пожар охватывает все на своем пути. И наконец!
Наконец, она сказала, что любит. Я испытал безумное волнение, я думал, что
упаду и умру на месте. Какой восторг! Какое счастье! Я готов был отдать ей
все, что у меня есть, сорвать звезды с неба и украсить ей волосы, мне
хотелось сделать для нее что-нибудь такое, чтобы доказать всю безмерность
моей любви, сделать невозможное, немыслимое, отдать ей всего себя, свою
душу, свою честь, все, все, чем владею и что представляю собой; и в ту ночь,
когда она лежала у меня в объятьях, я открыл ей тайну заговора и назвал его
зачинщиков. Я кожей ощутил, как она вдруг насторожилась, почувствовал, как
вздрогнули ресницы, было что-то, сам не знаю что, может быть, холодная,
сухая ладонь, гладившая меня по лицу, но меня друг пронзило подозрение, и
сразу же вспомнилось, что предрекали карты: любовь, прекрасная брюнетка,
опасность, измена и смерть. Трижды предостерегли меня карты, а я им не внял.
Но виду я не подал. Она прижалась к моему сердцу и пролепетала, что это так
страшно, неужели и такой-то замешан? Я ответил, что да. Мне надо было
удостовериться. Понемножку, с бесконечной хитростью, между поцелуями, она
выманила у меня все подробности заговора, и теперь я знал наверняка, как
знаю, что вы сейчас тут сидите, что она -- шпионка, шпионка президента,
подосланная, чтобы завлечь меня дьявольскими чарами и выведать у меня наши
секреты. И вот теперь мы все у нее в руках, и если она покинет это
помещение, можно не сомневаться, что через сутки никого из нас не будет в
живых. А я ее любил, любил; о, слова не в силах передать муку желаний,
сжигавших мое сердце! Такая любовь -- не радость, это боль, но боль
восхитительная, которая слаще радости; небесное томление, которое, говорят,
переживают святые, когда их охватывает божественный экстаз. Я понимал, что
живая она не должна от меня уйти, и боялся, что, если промедлю, у меня может
не хватить храбрости.
-- Я, пожалуй, посплю,-- сказала она мне.
-- Спи, любовь моя,-- ответил я.
-- Alma de mi caraz n,-- так она меня назвала -- "душа моего сердца".
То были ее последние слова. Тяжелые ее веки, темные, как синий
виноград, и чуть в испарине, тяжелые ее веки сомкнулись, и скоро по
размеренному колыханию ее груди, соприкасающейся с моей, я убедился, что она
заснула. Ведь я ее любил, я не мог допустить, чтобы она испытала мучения;
да, она была шпионка, но сердце велело мне избавить ее от знания того, чему
предстояло свершиться. Странно, но я не питал к ней зла за то, что она
предательница; мне следовало бы ненавидеть ее за коварство, но я не мог, я
только чувствовал, что на душу мне снизошла ночь. Бедная, бедная. Я готов
был плакать от жалости. Я осторожно высвободил из-под нее руку, это была
левая рука, правая у меня была свободна, и приподнялся, опираясь на локоть.
Но она была так хороша, мне пришлось отвернуться, когда я со всей силой
полоснул ножом поперек ее прекрасного горла. Не пробудившись, она от сна
перешла в смерть.
Он замолчал, задумчиво глядя на четыре карты, которые все еще
дожидались своей очереди, лежа вверх рубашками.
-- А на картах все это было. Ну почему я их не послушал? Нет, не хочу
на них смотреть. Будь они прокляты. Пусть убираются.
И от взмаха его руки вся колода разлетелась по полу.
-- Я неверующий, а все же заказал по ней заупокойную службу.-- Он
откинулся, свернул сигарету и глубоко затянулся. Потом пожал плечами и
спросил: -- Вы ведь, полковник говорил, писатель? Что вы пишете?
-- Рассказы,-- ответил Эшенден.
-- Детективные?
-- Нет.
-- Почему же? Я лично других не читаю. Если бы я был писателем, то
непременно писал бы детективы.
-- Это очень трудно. Столько всего надо предусмотреть. Один раз я
задумал рассказ про убийство, но оно было такое хитроумное, мне самому было
непонятно, как разоблачить убийцу, а ведь одно из требований жанра в том как
раз и состоит, чтобы тайна, в конце концов, раскрывалась и преступник
получал по заслугам.
-- Если у вас убийство действительно такое хитроумное, единственный
способ доказать вину убийцы -- это вскрыть мотивы. Когда мотивы обнаружены,
появляются шансы наткнуться и на улики, которых раньше не замечали. А без
мотивов даже самые красноречивые улики будут неубедительны. Представьте
себе, например, что однажды в безлунную ночь на пустынной улице вы подошли к
прохожему и вонзили ему нож в сердце. Ну кому придет в голову подумать на
вас? Но если это любовник вашей жены, или ваш брат, или если он вас обманул
или оскорбил, тогда клочка бумаги, обрывка веревки или случайной обмолвки
может оказаться довольно, чтобы привести вас на виселицу. Докопаются, где вы
находились в момент убийства. Обязательно найдутся люди, которые вас видели
незадолго перед этим и сразу потом. Но если убитый не имел к вам отношения,
никому не придет в голову вас заподозрить. Джек-Потрошитель вон ходил себе
по городу, покуда не попался прямо с поличным.
Эшенден по нескольким причинам был склонен переменить тему разговора. В
Риме им предстояло расстаться, и надо было успеть обо всем условиться.
Мексиканец из Рима ехал в Бриндизи, а Эшенден -- в Неаполь. Там он намерен
был поселиться в "Отель де Белфаст" -- большой второразрядной гостинице
вблизи порта, в которой останавливались коммивояжеры и туристы попроще.
Генералу следовало знать, в каком номере его можно найти, чтобы в случае
чего прямо подняться к нему, не справляясь у портье. Поэтому на следующей
остановке Эшенден купил в станционном буфете конверт и дал Мексиканцу, чтобы
тот своей рукой написал собственное имя и адрес до востребования в Бриндизи.
Теперь Эшендену оставалось только вложить листок с номером и опустить письмо
в почтовый ящик.
Безволосый Мексиканец пожимал плечами.
-- По мне, так все это детские уловки. Риска нет никакого. Ну, а уж
если что случится, можете быть уверены, что на вас не падет и тени
подозрения.
-- Работа такого рода мне плохо знакома,-- сказал Эшенден.-- Я
предпочитаю придерживаться инструкций полковника и знать только то, что мне
совершенно необходимо.
-- Вот именно. Если обстоятельства вынудят меня прибегнуть к крайним
мерам и случится осечка, я, естественно, буду считаться политическим
заключенным, а Италия рано или поздно все-таки должна будет выступить на
стороне союзников, и меня освободят. Как видите, я все предусмотрел. Но вас
я убедительно прошу не беспокоиться об исходе нашего дела, для вас пусть это
будет просто пикник на берегу Темзы.
Все же, когда они наконец расстались и Эшенден очутился один в купе на
пути в Неаполь, он вздохнул с великим облегчением. Он рад был, что избавился
от своего болтливого, зловещего, фантастического спутника. Мексиканец поехал
в Бриндизи на встречу с Константином Андреади, а если хотя бы половина из
его рассказов -- правда, Эшендену оставалось только поздравить себя с тем,
что не он находится на месте этого грека. Интересно, что тот за человек?
Становилось жутковато при мысли, что он со своими секретными документами и
опасными тайнами плывет сейчас по синему Ионическому морю и, ничего не
подозревая, засовывает голову прямо в петлю. Ну да война есть война, и
только глупцы думают, будто можно воевать в лайковых перчатках.
По приезде в Неаполь Эшенден снял комнату в гостинице, печатными
цифрами записал номер на листке бумаги и отправил Безволосому Мексиканцу.
Потом сходил в британское консульство, куда, по уговору с Р., должны были
поступать для него инструкции,-- там о нем уже было известно, и стало быть,
все в порядке. Он решил, что теперь надо отложить все заботы и пока пожить в
свое удовольствие. Здесь, на юге, весна уже была в разгаре, людные улицы
заливало жаркое солнце. Эшенден неплохо знал Неаполь. Пьяцца ди
Сан-Фердинандо, заполненная оживленной толпой, Пьяцца дель Плебишито, на
которой стоит такая красивая церковь, пробудили в его сердце приятные
воспоминания. На Страда ди Кьяра было так же шумно, как когда-то. Эшенден
останавливался на углах, заглядывал в узкие, круто уходящие кверху проулки,
поперек которых между высокими домами сушилось на веревках белье -- точно
праздничные флажки расцвечивания между мачтами; гулял по набережной, щурясь
на ослепительную гладь залива и виднеющийся в дымке Капри. Он дошел до
Позилиппо, где в старом просторном палаццо с облупленными стенами провел в
юности немало романтических часов. И с изумлением отметил легкую боль,
которую ощутил в своем сжавшемся сердце при этой встрече с прошлым. Потом
сел в извозчичью пролетку, запряженную приземистой, косматой лошаденкой, и с
грохотом покатил по булыжникам обратно до Галереи, а там расположился в
холодке за столиком, попивая коктейль americano, и стал разглядывать людей,
которые сидели и стояли вокруг и без умолку, без устали, оживленно
жестикулируя, разговаривали, а он забавлялся тем, что, давая волю
воображению, старался по их внешности догадаться, кто они такие в
действительной жизни.
Три дня провел Эшенден в полной беспечности, так подходившей к этому
фантастическому, неприбранному, приветливому городу. С утра до ночи ничего
не делал -- только блуждал по улицам, глядя вокруг не глазами туриста,
который высматривает то, чем положено любоваться, и не глазами писателя,
который ищет всюду свое (и может в красках заката найти красивую фразу или
во встречном лице угадать характер), а глазами бродяги, для которого, что ни
происходит, все имеет свой законченный смысл. Он сходил в музей взглянуть на
статую Агриппины Младшей, которую имел причины вспоминать с нежностью, и
воспользовался случаем, чтобы еще раз увидеть в картинной галерее Тициана и
Брейгеля. Но всегда возвращался к церкви Сайта Кьяра. Ее стройность и
жизнерадостность, ее легкое, как бы шутливое обращение с религией и
затаенное в глубине взволнованное чувство, ее прихотливые, но изящные
линии-- все вместе представлялось Эшендену одной несуразной, напыщенной и
меткой метафорой этого солнечного, прелестного города и его предприимчивых
обитателей. Она говорила о том, что жизнь сладка и печальна; жаль, конечно,
что не хватает денег, но деньги -- это еще не все; да и вообще, велика ли
важность, ведь сегодня мы есть, а завтра нас уж нет; и все это довольно
забавно и увлекательно, и, в конце концов; приходится приспосабливаться:
facciamo una piccola combinazione (заключим небольшую сделку - ит.).
Но на четвертое утро, как раз когда Эшенден, выйдя из ванны, делал
попытку вытереться полотенцем, которое не впитывало влагу, дверь его номера
вдруг приотворилась, и в комнату быстро проскользнул какой-то человек.
-- Что вам угодно? -- вскрикнул Эшенден.
-- Не волнуйтесь. Это я.
-- Господи Боже, Мексиканец! Что это вы с собой сделали?
Парик на нем был теперь черный, коротко остриженный, плотно, как
шапочка, облегавший голову. Это решительно изменило его внешность, она была
по-прежнему очень странной, но совершенно иной. И одет он был в поношенный
серый костюм.
-- Я только на мгновение. Пока он бреется.
Эшенден почувствовал, как у него зарделись щеки.
-- Значит, вы его нашли?
-- Это не представляло труда. Он был единственный пассажир-грек на
судне. Я поднялся на борт, как только они встали у причала, и объяснил, что
приехал встретить знакомого из Пирея, которого зовут Георгий Диогенидис.
Выяснилось, что такого нет, я очень удивился, ну, и разговорился с Андреади.
Он путешествует под другим именем, зовет себя Ломбардос. Когда он сошел на
берег, я последовал за ним, и знаете, что он предпринял первым делом? Зашел
в парикмахерскую и велел сбрить себе бороду. Что вы на это скажете?
-- Ничего. Всякий может сбрить бороду.
-- А вот я думаю иначе. Он хочет изменить свою внешность. О, это
хитрец. Уважаю немцев, они ни одной мелочи не упустят, у него легенда -- не
подкопаешься, сейчас расскажу.
-- Вы, кстати сказать, тоже изменили внешность.
-- А, да-да, парик другой; большая разница, правда?
-- Я бы вас ни за что не узнал.
-- Надо быть осторожным. Мы с ним закадычные друзья. В Бриндизи
пришлось провести целый день, а он по-итальянски ни полслова. Так что он рад
был моей помощи. Мы с ним приехали вместе. Я привез его прямо в эту
гостиницу. Он говорит, что завтра едет в Рим, но я не спускаю с него глаз,
он от меня не улизнет. Теперь он якобы собирается осмотреть Неаполь, и я
предложил показать ему все, что тут есть интересного.
-- А почему он не едет в Рим прямо сегодня?
-- Понимаете, тут все взаимосвязано. Он прикидывается греческим
дельцом, разбогатевшим во время войны. Будто бы ему принадлежали два
каботажных пароходика. Он их недавно продал и теперь едет кутить в Париж.
Говорит что всю жизнь мечтал побывать в Париже и вот теперь желание его
исполняется. Себе на уме человек. Я чего только не делал, чтобы его
разговорить, рассказал, что я испанец, что был в Бриндизи для установления
связей с Турцией по вопросу о военных материалах. Он слушал, видно было, что
заинтересовался, но сам -- ни слова, ну, а я, естественно, не стал нажимать.
Бумаги у него при себе.
-- Откуда вы знаете?
-- Он не беспокоится о своем чемодане, зато все время щупает себе
поясницу. Они у него либо в поясе, либо под подкладкой жилета.
-- А за каким чертом вы притащили его в эту гостиницу?
-- По-моему, так будет удобнее. Возможно, нам понадобится обыскать его
багаж.
-- Так вы тоже здесь остановились?
-- Нет, я не такой дурак. Я сказал ему, что уезжаю в Рим ночным поездом
и поэтому номер мне не нужен. Но мне пора, я условился встретиться с ним в
парикмахерской через четверть часа.
-- Ну, хорошо.
-- Где я вас найду сегодня вечером, если вы мне понадобитесь?
Эшенден задержал взгляд на Безволосом Мексиканце, а потом, хмурясь,
отвернулся.
-- Я буду сидеть в номере.
-- Прекрасно. Взгляните-ка, в коридоре никого нет?
Эшенден открыл дверь и выглянул. Никого не было видно. В это время года
гостиница вообще пустовала. Иностранцев в городе почти не было, наплыв
гостей начинался позже.
-- Все в порядке,-- сказал Эшенден. Безволосый Мексиканец бесстрашно
вышел в коридор. Эшенден закрыл за ним дверь. Потом побрился, медленно
оделся. На площади по-прежнему сияло солнце, все так же мельтешили прохожие
и обтерханные экипажи, запряженные тощими лошаденками, но они больше уже не
наполняли душу Эшендена беззаботным весельем. Ему было не по себе. Он сходил
в консульство, справился, как обычно, нет ли для него телеграммы. Ничего не
было. Потом зашел к Куку, посмотрел расписание поездов на Рим: один
отправлялся сразу после полуночи, другой в пять утра. Хорошо бы успеть на
первый. Какие планы у Мексиканца, он не знал; если действительно ему надо на
Кубу, наверное, удобнее всего ехать через Испанию; и Эшенден высмотрел ему
пароход до Барселоны, который отплывал из Неаполя на следующий день.
Неаполь прискучил Эшендену. От яркого солнца устали глаза, на улицах
несносная пылища, нестерпимый грохот. Он выпил коктейль в Галерее. Посидел.
Потом сходил в кино. К вечеру, вернувшись в гостиницу, сказал портье, что
завтра чуть свет уезжает и поэтому хочет расплатиться сейчас, а когда с этим
было покончено, свез вещи на вокзал, оставив только портфель, в котором у
него лежал ключ к шифру и две-три книги для чтения. Потом поужинал. И,
наконец, вернувшись к себе в номер, уселся ждать Безволосого Мексиканца. Он
вынужден был признаться себе, что сильно нервничает. Взялся было читать --
книга оказалась нудная; попробовал другую -- но не смог сосредоточиться.
Посмотрел на часы -- было еще безнадежно рано. Снова открыл книгу, дав себе
обещание не глядеть на часы, пока не прочитает тридцать страниц, но только
исправно водил глазами по строчкам и переворачивал страницы, почти совсем не
сознавая прочитанного. Опять взглянул на часы -- Боже милосердный, только
половина одиннадцатого! Интересно, где сейчас Безволосый Мексиканец? Что
делает? Как бы не наломал дров. Ужасно. Пожалуй, надо закрыть окно и
задернуть шторы. Он выкурил бессчетное множество сигарет. Посмотрел на часы
-- четверть двенадцатого. Мелькнула одна мысль, от которой бешено забилось
сердце; для интереса он сосчитал свой пульс, но пульс, как ни странно,
оказался в норме. Ночь была такой теплой, в комнате стояла духота, но руки и
ноги у Эшендена были ледяные. До чего неприятно иметь богатое воображение,
которое рисует перед тобой яркие картины, хотя тебе вовсе не хочется их
видеть! Как писатель Эшенден часто помышлял об убийстве -- вот и теперь на
память ему пришла страшная история, описанная в "Преступлении и наказании".
Думать об этом не хотелось, но мысли сами лезли в голову, книга лежала
забытая на коленях и, глядя в стену (обои были коричневые в блеклых
розочках), он стал прикидывать, как лучше всего можно совершить убийство в
Неаполе. Ну конечно, ведь здесь есть большой сад с аквариумом на берегу
залива; ночью в нем безлюдно и очень темно -- под покровом тьмы там творятся
разные черные дела, и люди благоразумные стараются после наступления сумерек
держаться подальше от его зловещих аллей. Дорога за Позилиппо совсем
пустынна, от нее отходят кверху проселки, на них ночью не встретишь ни души,
но как заманишь туда человека, если он не бесчувственный чурбан? Можно
пригласить его покататься на лодке по заливу, но лодочник, у которого будешь
нанимать лодку, вероятно вас запомнит, да и вообще навряд ли он пустит вас
кататься одних; есть портовые гостиницы, где не задают вопросов приезжающим
среди ночи и без багажа; но опять же, слуга, провожая тебя в номер, сумеет
хорошо разглядеть твое лицо, да еще надо будет заполнить книгу регистрации.
Эшенден опять посмотрел на часы. Он страшно устал. Теперь он сидел
просто так, не пытаясь больше читать и ни о чем не думая.
Дверь бесшумно открылась. Он вскочил. По коже побежали мурашки. Перед
ним стоял Безволосый Мексиканец.
-- Я вас испугал?--с улыбкой осведомился он.-- Я подумал, что лучше
будет войти без стука.
-- Видел вас кто-нибудь?
-- Меня впустил ночной портье; он спал, когда я позвонил у парадного, и
на меня даже не взглянул. Извините, что так поздно, но мне надо было
переодеться.
На Безволосом Мексиканце был теперь прежний франтоватый костюм и
светлый парик, в котором он приехал. Это опять разительно изменило его
наружность. Он казался теперь выше, ярче; даже лицо стало другое. Глаза
блестели, видно было, что человек в отличном расположении духа. Он мельком
взглянул на Эшендена.
-- Что это вы так бледны, мой друг? Неужели нервничаете?
-- Вы достали документы?
-- Нет. При нем их не оказалось. Вот все, что у него было.
Он положил на стол пухлый бумажник и паспорт.
-- Этого мне не нужно,-- быстро сказал Эшенден.-- Уберите.
Безволосый Мексиканец пожал плечами и упрятал все к себе в карман.
-- А что же было в поясе? Вы говорили, что он все время щупает себе
поясницу.
-- Только деньги. Я перебрал бумажник. Там частные письма и фотографии
женщин. Должно быть, он сегодня, перед тем как встретиться со мной,
переложил документы в чемодан.
-- Черт,-- простонал Эшенден.
-- Вот ключ от его номера. Нам с вами надо пойти и просмотреть его
багаж.
У Эшендена заныло под ложечкой. От замялся. Мексиканец добродушно
усмехнулся.
-- Опасности никакой, amigo (дружище - исп.),-- сказал он, словно
успокаивал ребенка.-- Но если вам так не хочется, я пойду один.
-- Нет, пойдем вместе,-- ответил Эшенден.
-- В гостинице все спят крепким сном, ну, а господин Андреади нас не
потревожит. Можете разуться, если хотите.
Эшенден промолчал. Он заметил, что пальцы у него слегка дрожат, и
поморщился. Он расшнуровал и скинул ботинки. Мексиканец сделал то же самое.
-- Ступайте вы первый,-- сказал он.-- Сверните налево, и прямо по
коридору. Комната тридцать восемь.
Эшенден открыл дверь и первым вышел в коридор. Здесь было полутемно,
лампы горели тускло. Он нервничал и досадовал на себя за это, тем более что
его спутник явно не испытывал ни малейшего волнения. Они подошли к двери,
Безволосый Мексиканец вставил ключ в замочную скважину, повернул и вошел в
номер. Зажег свет. Эшенден вошел следом и закрыл за собой дверь. Жалюзи на
окне были опущены.
-- Ну вот, теперь все в порядке. Можно не спешить.
Мексиканец вынул из кармана связку ключей, стал пробовать их наудачу, и
наконец один подошел. В чемодане лежали носильные вещи.
-- Дешевка,-- презрительно заметил Мексиканец, вытаскивая их по
одной.-- Мой принцип -- покупать самое лучшее, это всегда в итоге
оказывается дешевле. Одно из двух: либо ты джентльмен, либо нет.
-- Вам обязательно разговаривать? -- буркнул Эшенден.
---- Привкус опасности воздействует на людей по-разному. Меня она
просто возбуждает, а вас приводит в дурное расположение духа, amigo.
-- Дело в том, что мне страшно, а вам нет,-- честно признался Эшенден.
-- Это все нервы.
Одновременно Мексиканец быстро, но тщательно прощупывал вынимаемую
одежду. Никаких бумаг в чемодане не было. Тогда он вытащил нож и надрезал
подкладку. Чемодан был дешевенький, подкладка приклеена прямо к дерматину,
ничего лежать там не могло.
-- Тут их нет... Наверно, спрятаны где-то в- комнате.
-- А вы уверены, что он их никуда не сдал? В какое-нибудь консульство,
например?
-- Я ни на минуту не упускал его из виду, разве только когда он брился.
Безволосый Мексиканец выдвинул ящики комода, распахнул дверцы шкафа.
Ковра на полу не было, но под кровать, под матрац, в постель он заглянул.
Его цепкие черные глаза обшарили в поисках тайника все стены, все углы.
-- Может быть, он оставил их внизу у портье?
-- Я бы знал. И он не рискнул бы. Их здесь нет. Непонятно.
Он еще раз недоуменно оглядел комнату, сосредоточенно наморщив лоб.
-- Уйдем отсюда,-- сказал Эшенден.
-- Одну минуту.
Мексиканец опустился на колени и ловко и аккуратно упаковал обратно в
чемодан вынутую одежду. Щелкнул замком, встал. Потом выключил свет,
осторожно открыл дверь, выглянул в коридор. И, сделав знак Эшендену, вышел.
Эшенден вышел следом, и тогда Мексиканец запер номер, спрятал ключ в карман,
и они вместе вернулись в комнату Эшендена. Дверь за собой они заперли па
задвижку, и Эшенден вытер потные ладони и лоб.
-- Слава богу, выбрались!
-- Не было ни малейшей опасности. Но что нам теперь делать? Полковник
рассердится, что мы не добыли документы.
-- Я уезжаю пятичасовым в Рим. И оттуда телеграфно запрошу инструкций.
-- Очень хорошо, я еду с вами.
-- Я считал, что вам лучше поскорее уехать из страны. Завтра отплывает
пароход до Барселоны. Почему бы вам не отправиться на нем, а я, если
понадобится, вас там найду?
Безволосый Мексиканец слегка ухмыльнулся.
-- Я вижу, вам не терпится от меня избавиться. Ну что ж, не буду
противиться вашему желанию, оно извинительно ввиду вашей неопытности. Поеду
в Барселону. У меня есть испанская виза.
Эшенден посмотрел на часы. Самое начало третьего, почти три часа
ожидания. Его гость непринужденно свернул себе сигарету.
-- Что бы вы сказали насчет небольшого ужина, -- предложил он.-- Я
проголодался, как волк.
Мысль о еде была Эшендену отвратительна, его только учила жажда. Идти
куда-то вместе с Безволосым Мексиканцем не хотелось, но и оставаться одному
в гостинице тоже было не заманчиво.
-- А куда можно сунуться в такое время?
-- Пошли. Я вас отведу.
Эшенден надел шляпу, взял с собой портфель. Они спустились по лестнице.
В холле на тюфяке, расстеленном прямо на полу, спал ночной портье. Ступая
осторожно, чтобы не разбудить его, Эшенден прошел мимо конторки и увидел в
ящичке со своим номером конверт. Вынул -- действительно, конверт был
адресован ему. Они на цыпочках вышли на улицу, прикрыв за собой дверь. И
быстро зашагали прочь. Отойдя шагов на сто, Эшенден остановился под фонарем,
достал письмо и прочел; писали из консульства: "Вложенная телеграмма
поступила сегодня вечером, на всякий случай отправляю ее к вам в гостиницу с
посыльным". Видимо, ее доставили ближе к полуночи, когда Эшенден сидел и
ждал у себя в номере. Телеграмма оказалась шифрованная.
-- Подождет,-- сказал он и сунул ее в карман.
Безволосый Мексиканец шел уверенно, по-видимому, он хорошо
ориентировался на пустынных ночных улицах. Эшенден шагал с ним рядом.
Наконец они дошли до какой-то дрянной и шумной таверны в одном из
пристанских тупиков.
-- Правда, не "Риц",-- сказал Мексиканец, входя,-- но об эту пору ночи
только в таких заведениях и могут накормить человека.
Они очутились в длинном смрадном помещении; в дальнем конце сидел за
фортепьяно старообразный юнец; у противоположных стен торцами стояли столы,
возле столов -- скамьи. Здесь находилось с десяток посетителей, мужчин и
женщин. Пили вино и пиво. Женщины сидели страшные, старые, размалеванные, их
грубое веселье было шумным и в то же время безжизненным. Они все обернулись
навстречу входящим Эшендену и Мексиканцу; и Эшенден, усевшись за стол, не
знал, куда смотреть, чтобы только не встретиться с этими искательными,
плотоядными взглядам готовыми загореться зазывной улыбкой. Старообразный
пианист заиграл какую-то музычку, и несколько пар поднялись и пошли
танцевать. Мужчин не хватало, некоторые женщины танцевали одна с другой.
Генерал заказал две порции спагетти и бутылку каприйского вина. Как только
вино подали, он с жадностью выпил полный стакан и, сидя в ожидании макарон,
разглядывал женщин за другими столами.
-- Вы не танцуете? -- спросил он Эшендена.-- Я сейчас приглашу
какую-нибудь из этих девочек.
Эшенден сидел и смотрел, а Мексиканец встал, подошел к одной, у которой
были, по крайней мере, блестящие глаза и белые зубы; она поднялась, и он
обхватил ее за талию. Танцевал он превосходно. Эшенден видел, как он
заговорил со своей дамой, как она рассмеялась, и вот уже безразличное
выражение, с которым она приняла его приглашение, сменилось
заинтересованным. Скоро уже оба весело болтали. Потом танец кончился,
Безволосый Мексиканец отвел ее на место, а сам вернулся к Эшендену и выпил
еще стакан вина.
-- Как вам моя дама? -- спросил он.-- Неплоха, верно? Приятная вещь
танцы. Почему бы и вам не пригласить которую-нибудь? Прекрасное местечко, а?
Можете на меня положиться, я всегда приведу куда надо. У меня инстинкт.
Пианист снова заиграл. Женщина вопросительно оглянулась на Безволосого
Мексиканца и, когда он большим пальцем указал ей туда, где топтались пары, с
готовностью вскочила со скамьи. Он застегнул на все пуговицы пиджак, выгнул
спину и ждал, стоя сбоку у стола. Она подошла к нему, он рванул ее с места,
и они поскакали, разговаривая, смеясь, и оказалось, что он уже со всеми в
таверне на дружеской ноге. По-итальянски, с испанским акцентом, он
перешучивался то с тем, то с этим. Его остроты вызывали смех. Когда же
официант принес две тарелки спагетти, Мексиканец, увидев еду, без долгих
церемоний бросил свою даму, предоставив ей самостоятельно возвращаться на
место, и поспешил к себе за стол.
-- Умираю с голоду,-- сказал он.-- А ведь сытно поужинал. Вы где
ужинали? Поешьте немного макарон, а?
-- Аппетита нет,-- ответил Эшенден.
Однако придвинул тарелку и, к удивлению своему, обнаружил, что тоже
голоден. Безволосый Мексиканец ел, набивая рот и получая от еды огромное
удовольствие; он поглядывал вокруг блестящими глазами и не умолкая,
разговаривал. Его дама успела рассказать ему все о себе, пересказывал
Эшендену историю ее жизни. Он и запихивал в рот огромные куски хлеба. И
распорядился принести еще бутылку вина.
-- Что вино! -- презрительно кричал он.-- Вино -- это не напиток, вот
разве только шампанское. А это все даже жажду не утоляет. Ну как, amigo,
получше чувствуете себя?
-- Должен признаться, что да, -- улыбнулся Эшенден.
-- Практика, вот все, чего вам недостает, немного практики.
Он потянулся через стол и похлопал Эшендена по плечу.
-- Что это? -- вскрикнул Эшенден, весь передернувшись. -- Что за пятно
у вас на манжете?
Безволосый Мексиканец скосил глаза на край своего рукава.
-- Ах, это? Да ничего. Всего-навсего кровь. Несчастный случай,
порезался немного.
Эшенден молчал. Глаза его сами отыскали циферблат часов над входной
дверью.
-- Беспокоитесь, как бы не опоздать на поезд? Еще один последний танец,
и я вас провожу на вокзал.
Мексиканец поднялся, со свойственной ему великолепной самоуверенностью
подхватил ближайшую женщину и пустился танцевать. Эшенден хмуро водил за ним
глазами. Конечно, он страшный, чудовищный человек, и эта его голая рожа в
обрамлении белокурого парика -- бр-р-р; но двигался он с бесподобной
грацией, небольшие ступни мягко упирались в пол, точно кошачьи или тигриные
лапы, и видно было, что свою бедную размалеванную даму он совсем закружил и
околдовал. Музыка пронизала его с головы до ног, музыка жила в его крепких,
загребущих руках и в длинных ногах, так странно шагающих прямо от бедра.
Зловещее, кошмарное существо, но сейчас в нем было какое-то хищное
изящество, даже своего рода красота -- невозможно было, вопреки всему, им
тайно не залюбоваться. Эшендену он напомнил каменные изваяния доацтекской
эпохи, в которых грубый примитив сочетается с жизненной силой, в которых
есть что-то страшное и жестокое и одновременно есть своя вдумчивая,
осмысленная прелесть. Но все равно он бы с удовольствием предоставил
Мексиканцу самому коротать остаток ночи в этом жалком притоне, если бы не
деловой разговор, который еще надо было с ним провести. Предстоящее
объяснение не сулило ничего приятного. Эшенден был уполномочен вручить
Мануэлю Кармоне некоторую сумму в обмен на некие документы. Однако
документов нет, и взяться им неоткуда, а больше Эшенден знать ничего не
знал, дальнейшее его не касалось.
Безволосый Мексиканец, вальсируя мимо, помахал ему рукой.
-- Буду с вами, как только кончится музыка. Расплатитесь пока, и я как
раз появлюсь.
Неплохо бы знать, что у него на уме. Эшенден даже отдаленно себе этого
не представлял.
Мексиканец, отирая раздушенным платком пот со лба подошел к столу.
-- Хорошо повеселились, генерал?
-- Я всегда веселюсь в свое удовольствие. Конечно, это все белая голь,
но мне что за дело? Я люблю почувствовать тело женщины у себя в руках, и
чтобы глаза у нее затуманились и губы приоткрылись, и чтобы она вся млела и
таяла передо мной, как сливочное масло на солнце. Голь-то они голь, да
все-таки женщины.
Мексиканец и Эшенден вышли на улицу. Генерал предложил идти пешком -- в
это время ночи и в этом квартале такси поймать немыслимо. Небо было
звездным-- стояла по-настоящему летняя, тихая ночь. Безмолвие шагало об руку
с ними, точно тень убитого. Когда подошли к вокзалу, силуэты зданий вдруг
оказались серее и четче; чувствовалось, что близок рассвет, и воздух
пробрала мимолетная дрожь. То был извечно волнующий миг, когда душа замирает
в страхе, унаследованном от несчетных прежних поколений: а вдруг случится
так, что новый день не настанет?
Они вошли в помещение вокзала и снова очутились во власти ночи. Там и
сям отдыхали носильщики, словно рабочие сцены, которым нечего делать после
того, как опущен занавес и убраны декорации. Неподвижно стояли на посту два
солдата в неразличимой форме.
Зал ожидания пустовал, но Эшенден и Безволосый Мексиканец на всякий
случай прошли и уселись в самом дальнем углу.
-- У меня еще целый час до поезда. Посмотрим, о чем телеграмма.
Эшенден достал из кармана телеграмму, а из портфеля-- ключ к шифру.
Шифр, которым он тогда пользовался, был не очень сложен. Ключ состоял из
двух частей, одна содержалась в тоненькой книжице у него в портфеле, другую,
уместившуюся на одном листке, который он получил и уничтожил, перед тем как
оказаться на чужой территории, он хранил в памяти. Эшенден надел очки и
приступил к работе. Безволосый Мексиканец сидел в углу деревянного дивана,
сворачивал сигареты и курил; он не обращал внимания на то, что делает
Эшенден, а просто предавался заслуженному отдыху. Эшенден одну за другой
расшифровывал группы цифр и по ходу дела записывал на листок каждое
разгаданное слово. Его метод состоял в том, чтобы до завершения работы не
вдумываться в смысл, иначе, как он убедился, начинаешь поневоле делать
преждевременные выводы, что может привести к ошибке. Так он сидел и
механически записывал слово за словом, не сознавая, что они значат. И только
когда наконец все было готово, прочел телеграмму целиком. Текст ее был
такой:
"Константин Андреади задержался в Пирее ввиду болезни. Прибыть Неаполь
не сможет. Возвращайтесь Женеву и ждите инструкций".
Сначала Эшенден не понял. Перечитал еще раз. Он чувствовал, как с ног
до головы его начинает бить дрожь. И, вне себя, выпалил бешеным, сиплым
шепотом, совершенно утратив на миг свою хваленую выдержку:
-- Чертов болван! Вы не того убили!
Популярность: 96, Last-modified: Sun, 28 Nov 2004 11:26:33 GmT