----------------------------------------------------------------------------
Серия "Литературные памятники"
М.: Научно-издательский центр "Ладомир", "Наука", 2000.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
(1785-1859)
В истории английской литературы нет писателей, так много сделавших для
будущих исследователей, как Томас Де Квинси. Мало того, что последние годы
жизни он посвятил собиранию, систематизированию и публикации своих
произведений, разбросанных в многочисленных "толстых" журналах 1820-1850-х
годов и снабдил их необъятным, чрезвычайно эрудированным комментарием;
самоаналитические оценки автора помогают читателю осмыслить черты и
особенности его поразительной личности, неизменно проявляющиеся во всем, что
он писал, помогают составить представление об истории его длинной жизни, о
развитии его мировоззрения и таланта.
Томас Де Квинси родился в интеллигентной и состоятельной семье - отец
его был коммерсантом - и получил тщательное воспитание и образование. В
раннем детстве (1793) мальчик осиротел. Всю жизнь он помнил, как вместе с
домашними ждал возвращения отца, ждал веселого звона колокольчиков и
конского топота, а увидел неузнаваемое лицо на подушках, в медленно, почти
беззвучно едущей коляске.
Еще раньше и еще тяжелей пережил Де Квинси смерть старшей сестры. Хотя
ему было только шесть лет, в память его навсегда врезалось неподвижное лицо
девочки на фоне синевы неба и сиянья солнца. Характерно, что реальные
события уже в детском его восприятии преображаются: в церкви, обливаясь
слезами во время молитвы, он видит, как в окно плывут белые пушистые облака,
и они представляются ему "белыми детскими кроватками", в которых лежат
"умирающие, плачущие дети" {De Quincey Th. Autobiographic Sketches // De
Quincey'sl Works in 15 vols Edinburgh-Leipzig, 1864. Vol. XIV. P. 23 (B|
дальнейшем: Works). Ссылки на другие источники делаются) только при
отсутствии цитируемого текста в данном издании.}.
Непоправимое страдание становится, таким образом первой ступенью
душевного опыта маленького Де Квинси. Вторая начинается для него во время
войны с местными ребятишками, в которую вовлекает его старший брат. Детское
воображение превращает постоянные стычки с ними в символ вечного
противостояния и порождаемых им страха одиночества, отчаяния. Так приходит
мальчик к осознанию борьбы и страдания как главных законов жизни, и детское
сердце дрожит от боли за всех униженных и угнетенных. Ранняя интенсивность
эмоций сопровождается у него ранней зрелостью интеллекта. Школьные учителя
не нахвалятся его филологическими способностями, необычайными успехами в
греческом и латыни. Он жадно поглощает неслыханное число книг, исторических
и художественных. Ему остается только год до окончания школы в Манчестере,
но он в шестнадцать лет обогнал почти всех учителей (не говоря уже об
учениках) и томится от скуки. Напрасно умолял он мать и назначенных отцом
опекунов позволить ему перейти из опостылевшей школы в университет. Они
твердо стояли за соблюдение установленной рутины. В ответ на их отказ
мальчик в 1802 году бежал из школы и после долгих странствий пришел в
Лондон.
Начался самый драматический период в жизни Де Квинси. Без денег, без
малейших практических навыков он оказался в огромном неведомом городе, без
друзей и знакомых, без возможности заработать на существование. Лондон был
тогда одновременно и самым богатым, и самым нищим городом: здесь в ходе
промышленной революции складывались капиталы предпринимателей и
коммерсантов, открывалась новая историческая эра - и сюда, из сотен давно
описанных Голдсмитом "покинутых деревень" Англии, стекались десятки тысяч
бедняков в поисках жилища, хлеба, работы. Де Квинси был одним из первых
авторов, на собственном опыте изучившим суровую политическую экономию
буржуазного прогресса. Впав с первых же дней своего лондонского житья в
полную нищету, он в течение шестнадцати недель жестоко голодал и, вероятно,
умер бы, если бы его не отыскали родные. Этих недель было достаточно, чтобы
он успел разрушить свое здоровье.
В 1803 году Де Квинси удалось найти компромиссное решение спора с
матерью и опекунами, и он наконец добился звания студента. Занятия его в
Оксфорде с перерывами продолжались до 1808 года и тоже разочаровали его; он
покинул университет, не потрудившись даже сдать заключительные экзамены. Его
увлекали совсем другие интересы. По собственному признанию, поворотным
моментом в его развитии еще в 1798 году стали "Лирические баллады"
Вордсворта и Колриджа {Works. Vol. II. P. 38-39.}. Они - так установила
традиция - возвестили миру о новом в Англии литературном направлении,
которое (далеко не сразу) получило название "романтизм". Оно было рождено
социально-политическими и идеологическими потрясениями конца века, кровавыми
событиями революции 1789 года во Франции и еще более - последовавшими за нею
войнами и общеевропейской реакцией. В свете трагического опыта своей эпохи
романтики отвергли веру философов Просвещения в возможность привести
действительность к соответствию с законами разума.
Большинство романтиков, прямо или опосредованно, испытали воздействие
немецкой идеалистической философии, которая, в противовес
рационалистическому и механистическому материализму просветителей, выдвигала
принципы диалектики, историзма и исследования особенностей сознания.
Писатели романтического направления полагали что их предшественники
недооценивали сложность внутренней жизни человека, прямолинейно выводя ее из
влияния среды и господствующих мнений. Однако, несмотря на свое несогласие с
мыслителями эпохи Просвещения, романтики сохраняли с ними преемственную
связь. Понятие "естественного человека", взгляд на природу как великое
благое начало, стремление к справедливости и равенству остаются для них
основополагающими: они с гневом и отвращением наблюдают мучения
обездоленных, жестокость войны, тиранию правительств, беспощадное подавление
социального протеста и свободного слова, характерные для Европы в эпоху
реакции.
Хотя в пределах романтического движения ярко проявлялись индивидуальные
особенности его участников и складывались разные тенденции в их восприятии
как действительности, так и важнейших умственных течений, ею рожденных, хотя
романтики не едины ни в политических, ни в литературных мнениях, однако
близость их определяется общим стремлением осмыслить быстро растущий вокруг
них новый мир и создать новые формы его философского и художественного
восприятия.
Де Квинси очень рано, вслед за Вордсвортом и Колриджем, приобщился к
романтической поэзии. Он много лет спустя с гордостью говорил, что оценил
величие авторов "Лирических баллад" тогда, когда их в лучшем случае не
замечали, а чаще относились к ним насмешливо и презрительно. В годы долгих
упорных занятий, предшествовавших первому появлению Де Квинси в печати, он
мечтал о знакомстве с поэтами-лекистами: так называли Вордсворта и Колриджа
и близкого к ним, но значительно менее одаренного Саути, потому что они
поселились - и Вордсворт до конца дней оставался - в "краю озер", живописной
местности на севере Англии. Застенчивый и робкий Де Квинси только в 1807
году решился посетить старших поэтов и вступил с ними в длительнын дружеские
отношения (Колриджу, всегда нуждавшемуся, он принес и большую материальную
жертву: отдал ему большую сумму денег из своего сильно расстроенного
состояния), но годы ученичества у них он отсчитывал от первого знакомства с
их общим сборником.
Вордсворт и Колридж внушили юному Де Квинси убеждение в том, что люди
жалки, убоги и несчастны не из-за дурного общественного строя, а собственной
духовной нищеты, которую можно устранить при постижении высоких и
непреходящих ценностей. Открыть их тем, "кто имеет глаза и не видит, имеет
уши и не слышит" {Coleridge S. Т. Complete Works. New York, 1854-1856. Vol.
III. P. 365.}, составляет задачу художника и пробный камень его вдохновения.
Если Колридж, сотрудничая в периодической печати, формулировал прямые
призывы к согражданам - например призыв основать политику на нравственности,
- то Вордсворт возлагал все надежды на такого поэта, который, минуя
политику, скажет читателю, что очиститься от скверны социальной жизни он
может только в общении с безмятежной гармонией природы, а также с теми, кто
по роду занятий или младости лет еще не стали чужды ее извечной доброте и
ясности.
Де Квинси следовал своим учителям и в политических, и в
нравственно-эстетических воззрениях. Недвусмысленно торийские взгляды у
него, как и у них, мирно уживались с острейшим ощущением несправедливости, с
болезненной жалостью ко всем социально неполноценным и с осуждением
лондонского общества, скованного апатией, условностями и суетностью. Де
Квинси горячо желал блага для тружеников своей страны, но считал, что это
благо должно прийти к ним от монарха и знати {Moreux Fr. Thomas. De Quincey.
La vie. L'homme. L'oeuvre. Paris, 1964. P. 225-226.}, а народ не должен
бороться за свои права, ибо плодом борьбы могут быть только насилие и
анархия. Отвергая с этой точки зрения французскую революцию, Де Квинси,
однако, судил о ней более проницательно, чем Вордсворт и Колридж. Он писал о
"чудотворном воздействии этой нравственной бури... во всех странах", о ее
могучем возрождающем влиянии на поэзию на искренность мыслей и чувств поэтов
{De Quincey Th. William Wordsworth // Works. Vol. II. P. 176.}.
У Вордсворта Де Квинси нашел романтическое превознесение эмоционального
опыта, и в особенности страдания, как нравственной школы, а у Колриджа -
критический подход ко всему наблюдаемому с точки зрения художника и интерес
к анализу многообразия душевной жизни. Именно в этом свете прочел он "Поэму
о Старом моряке" - понимание, отличное от распространенного тогда - да и
позже - понимания ее как произведения чисто мистического. Им обоим, наконец,
Де Квинси обязан приобщением к основе основ романтического мировосприятия -
к абсолютной вере в святыню искусства, единственного возможного спасения от
царства злобы и корысти. Такую миссию искусство способно выполнять благодаря
доступному художникам дару воображения.
Это центральное понятие романтической эстетики требует особого
внимания, тем более что именно оно до самого конца творческой жизни Де
Квинси оказывало на него сильнейшее воздействие. Для романтиков воображение
есть свойство, отличающее поэта от непоэта. Это свойство синтетическое,
соединяющее разум и эмоцию, позволяющее увидеть явления реальной
действительности в их нерасторжимой связи с миром идеальным и тем самым
преобразить, расширить, приподнять воспринимаемые впечатления {Coleridge S.
T. Biographia Literaria // Complete Works. Vol. III. P. 374-375.}.
Воображение в теории Вордсворта и Колриджа оказывается синонимом
поэтического мышления.
Следуя "Критике чистого разума" Иммануила Канта, Колридж различал
"первичное воображение", то есть силу воспринимающую, своего рода
"повторение в конечном уме вечного акта творения", силу, бессознательно
впитывающую мир и бессознательно его воспроизводящую, - и "вторичное
воображение", эхо первичного, сосуществующее с сознательной волей и
подчиняющее разрозненные элементы единому замыслу, определенной
художественной цели {Coleridge S. Т. Biographia Literaria. Ed. cit. P.
363-364.}. Неотделимое от непосредственного чувства, воображение постигает
окружающий мир гораздо лучше, чем ограниченный целесообразностью разум
ученого; оно воссоздает этот мир, окрашивая и видоизменяя его, определяя
единую систему образов, придавая великому их множеству внутреннее согласие и
силу. Как писал позднее Вордсворт, со ссылкой на критика Чарльза Лэма,
воображение "все приводит к единству и заставляет одушевленные и
неодушевленные предметы, со всеми их атрибутами... приобретать один цвет и
служить одной цели" {Wordsworth W. Poetical Works. Ed. Th. Hutchinson. Oxf.
Univ. Press, 1942. P. 957.}. С точки зрения поэтов-лекистов, воображение
должно быть переводчиком сердца, раскрывать в чувственных образах глубокую
связь между человеком, вселенной и Творцом.
Мысли Вордсворта и Колриджа об искусстве, хотя частично были
сформулированы позже, одушевляли их поэзию и стали отправной точкой
размышлений молодого Де Квинси. С 1807 года он близко сошелся с восхищавшими
его поэтами и ради них переселился в страну озер, где с перерывами жил до
начала 1830-х годов. В 1809 году он нашел пристанище в доме, покинутом
Вордсвортом, когда тому понадобилось большее помещение для разросшейся
семьи. Тесное общение со старшими друзьями еще больше ввело его в круг их
идей. Подобно Колриджу, он погрузился в изучение философии, религии,
истории, литературы, античной и современной; подобно Вордсворту, наслаждался
близостью к природе.
В 1817 году Де Квинси женился на дочери фермера, Маргарет Симпсон,
которая родила ему восемь детей, первого из них - до брака. Она была
красивой, кроткой и преданной женой, но семейное счастье не состоялось.
Виною тому были обстоятельства внешнего и внутреннего свойства. Сразу после
окончания университета Де Квинси лишился большей части своего состояния.
Между тем он был решительно не способен ни к какой практической
деятельности. Мешала врожденная робость, физическая слабость, а более всего
- опиум. Недомогания и страдания, вызванные лишениями в дни его лондонского
бродяжничества, заставили его еще в 1804 году прибегнуть к опиуму,
единственному тогда известному болеутоляющему средству; с 1813 года Де
Квинси становится рабом "коварного зелья". Как ни старался он впоследствии
ценою тяжких мук избавиться от пагубной привычки, это оказалось выше его
сил. Нередко по разным поводам упоминает он в своих писаниях о "рабстве",
"плене", "цепях" и "звеньях" этих цепей.
Опиум парализовал его волю, способность сосредоточенно работать,
отстаивать свои интересы. Положение семьи казалось совершенно безысходным,
кредиторы осаждали его со всех сторон, помощи ждать было неоткуда; попытки
издавать местную газету кончились полной неудачей. И тогда, в 1821 году,
совершилось чудо. Гонимый страхом голода и тревогой за семью, Де Квинси с
лихорадочной быстротой написал странное, беспрецедентное произведение и под
названием "Исповедь англичанина, любителя опиума" опубликовал его в
популярном журнале "Лондон мэгезин". Книга сразу нашла признание и открыла
автору доступ в журналы и газеты, где он до конца дней неутомимо печатал
десятки, сотни работ.
Де Квинси объясняет решимость сорвать покров приличия со своих
нравственных шрамов и язв желанием оставить полезную и поучительную историю
слабостей и заблуждений. Он хочет пренебречь отвращением английских
читателей к подобным публичным покаяниям и написать первую в английской
литературе исповедь человека слабого, несчастного, но невиновного. На первый
взгляд кажется, будто автор пишет лишь по прихоти своего пера, как говорил о
себе Стерн. Но нетрудно убедиться в поверхностности такого суждения. Подобно
"Жизни и мнениям Тристрама Шенди", "Исповедь" Де Квинси подчинена особым
композиционным законам. Вся книга, хотя охватывает большой повествовательный
материал, последовательно подготовляет, мотивирует опиумные излишества и
раскрывает их внутренний смысл.
Многократно, в длинных риторических периодах автор заверяет читателя,
что к опиуму влечет не просто желание чувственных наслаждений:
"красноречивый", "нежный", "мудрый" опиум держит ключи рая; он возвращает
виновному надежды его юности и смывает кровь с его рук, он отменяет
приговоры неправедных судей и позволяет гордому забыть неотмщенные обиды.
Поэтому рассказ о причинах, вызвавших злоупотребление опиумом, предназначен
не оправдать отклонение от нормы, а показать жизнь, которая только в
видениях опиофага получила окончательный смысл.
Первая часть ("Предварительная исповедь"), повествующая о юношеских
похождениях, отдаленным последствием которых стали приемы опиума, излагает
реальные факты, вторая и третья - их образную трансформацию.
Реальный мир, изображенный в первой части, суров и мрачен. Это мир
безысходной бедности, воплощенной в облике юноши (автора), нищей девочки и
пятнадцатилетней проститутки, Анны с Оксфорд-стрит. С девочкой герой ютится
в холодном заброшенном доме, в который из милости пустил его поверенный
ростовщика, обещавшего ему помощь; холодными ночами они согревают друг друга
под ворохом снесенного со всего дома ветхого тряпья; с Анной он бродит по
каменному лесу Лондона. трогательный эпизод книги посвящен тому, как Анна
однажды спасает изнемогшего от голода юношу, раздобыв для него на последние
гроши немного вина. Благодарность избавленного от неминуемой смерти не знала
границ; для него Анна была чиста и прекрасна, и он тяжело пережил разлуку с
нею: они простились на несколько дней - он надеялся достать деньги на
существование, - но, вернувшись, не смог отыскать ее в лабиринте лондонских
улиц: за все время их дружбы он не догадался спросить ее фамилию!
Несмотря на торийские предрассудки и неприятие радикального протеста,
Де Квинси до дрожи ненавидел любые проявления социальной жестокости, считая
их неотделимыми от нового индустриального общества. Он с глубокой жалостью
рисует его жертвы - ребенка и юную проститутку, но говорит об исторической
обусловленности их судьбы очень смутно и никак не объясняет, почему они
впали в такую нищету. Они появляются и бесследно исчезают, как бы
иллюстрируя безликость города, в котором все происходящее остается
безвестным. Точно и отчетливо описывает автор только их бедственное
состояние и терзающие их муки голода.
Эти события составляют первую часть книги Де Квинси. Вторая и третья
части повествуют о том, как опиум открыл ему видения небывалой красоты и
могущества, как стимулировал его способность предаваться мечтам и фантазиям.
Рассказ о том, какому волшебному превращению, под воздействием чар опиума,
подвергся печальный опыт его юности, дополняется во второй части ("Радости
опиума") биографическими сведениями о жизни автора в 1810-е годы.
Едва ли не важнейшее место среди рожденных опиумом картин заняла Анна.
Она явилась ему не в сером сыром тумане Оксфорд-стрит, а в блеске раннего
южного утра, не на фоне мрачных каменных домов Лондона, а среди смутных
очертаний, куполов и аркад далекого старинного града. Он увидел ее не в
подъезде, а в тени пальм. "Ее лицо казалось прежним, но все же как
изменилось оно! Семнадцать лет назад, когда в тусклом свете фонарей
последний раз я целовал ее губы (поверь, Анна, для меня твои губы были не
запятнаны), из глаз у ней струились слезы; ныне же слезы высохли, и она была
еще прекрасней, хоть и осталась во всем прежней и нисколько не постарела.
Весь облик ее был спокойным, но необычно торжественным - я теперь глядел на
нее с некоторым благоговением; но вдруг лицо ее заволоклось дымкою, и, вновь
оборотясь к горам, я различил сбегавший по склонам туман, что клубился меж
нами; внезапно все померкло, густая тьма пала на землю; во мгновение ока я
был уже далеко от гор и под фонарями Оксфорд-стрит шел с Анною совсем так,
как шли мы семнадцать лет назад, когда были еще детьми" (с. 115-116).
Итак, навеянный опиумом сон внес необходимые, с точки зрения Де Квинси,
коррективы, приподнимая, одухотворяя реальные события, которые стали чем-то
вроде черновой редакции, нашедшей настоящую обработку и завершение в
опиумном сне. Действительность не только возвышается и освобождается от
унизительных материальных деталей - они обретают особый, глубокий смысл, без
вмешательства опиума - недоступный. В этом заключается для Де Квинси его
первая функция.
Под воздействием "портативного блаженства", стимулирующего деятельность
ума, развивается способность извлекать изысканное наслаждение из сырого
материала внешних впечатлений. Де Квинси рассказывает, что чаще всего
принимал опиум в субботние вечера - ради общения с простыми лондонцами в
часы их отдыха. Странствуя по рынкам и лавчонкам, вступая в разговоры с
окружающими и участвуя в обсуждении воскресных покупок, он становился частью
трудового люда и с помощью опиума учился понимать превосходство спокойного
долготерпения бедняков над дурной гордыней богачей. Счастливый, доступный
впечатлениям кипевшей вокруг него жизни, Де Квинси бродил по улицам Лондона,
и ему казалось, что перед ним открываются terrae incognitae. Все то, что в
мучительные недели от первого пребывания в великом городе было для него
только бессмысленным нагромождением ужасов, теперь получило нравственное и
поэтическое значение. Итак, вторая функция опиума, по Де Квинси, заключается
в том, что он раскрывает лучшие стороны людских отношений, устанавливает
неразрывные связи между человеком и окружающим его миром, одушевленным и
неодушевленным, помогает постигнуть "зашифрованную" (любимое словечко
писателя) тайну бытия и отражающего его искусства.
Наконец, третья функция опиума проявляется в его преображающей силе - в
награждении тусклой реальности неземным, неслыханным великолепием: "...я
созерцал такое великолепие дворцов и городов, какого никогда не созерцал
взор смертного" (с. 108). Великолепие подчеркивается грандиозностью
масштабов пространства и времени, чувством вечности и беспредельности,
присущим опиумным видениям. Гигантские города, безбрежные океаны, зияющие
пропасти, огромные толпы стремительно движущихся людей - таков обычный
ассортимент опиумных снов Де Квинси: "...на волнующихся водах океана
начинали являться мне лица; вся поверхность его оказывалась вымощенной
бесчисленными лицами, обращенными к небесам; лица молящие, гневные, полные
отчаяния вздымались тысячами, мириадами, поколеньями, веками - волнение мое
было бесконечно, а разум метался и вздымался вместе с океаном" (с. 110).
Когда Де Квинси называет лондонский период своей жизни виновником всех
ошеломляющих картин, являвшихся ему во внушенных опиумом снах и грезах, он,
в сущности, утверждает, что фактическая часть его повести послужила лишь
материалом, подвергшимся творческой переработке в стимулированном опиумом
сознании.
Аналогичной трансформации подвергается действительность и в позднейших
произведениях Де Квинси. Таково, например, эссе "Фуга сновидений", в
котором, так же как в "Исповеди", прослеживается путь поэтического
воображения к истине, тем более впечатляющей, чем более она оторвана от
эмпирических фактов. Путь к истине лежит в "Исповеди" через контрасты -
кратких минут счастья и длительных горестей, видений блаженства и
безграничного ужаса. Последние непосредственно сменяют светлую картинку,
рисующую занесенный метелью домик, комнату, где книги живут везде, яркий
огонь камина и возле него, за накрытым столом, автора и молодую
очаровательную женщину, заботливо наливающую ему чай. Эта радостная немая
сцена подчеркивает беды и мучения, следующие за ней в третьей части
("Горести опиума").
В повествовании Де Квинси раскрывается двойственная природа опиума: с
одной стороны, из фантастических созданий воображения он в самом сердце тьмы
воздвигает города и храмы, недоступные искусству Фидия и Праксителя; с
другой стороны, он, превращаясь в неотвязную привычку, в потребность более
сильную, чем разум и воля, разрушительно влияет на них, ослабляет,
рассеивает, деконцентрирует умственную деятельность и вслед за прекрасными и
возвышающими видениями внушает кошмары и тяжелый бред, вызывает миллион
терзаний, физических и душевных. Замечу, что такое описание, пусть в
беллетризованной, свободной форме, верно передает реальное действие опиума.
Соответственно двойственной природе влияния опиума на принимающего его
индивида, двойственна у Де Квинси и природа анализа его влияния. С одной
стороны, оно, мы видели, трактуется в чисто художественном плане, как мощный
стимул воображения, позволяющий ему выполнять свои высокие познавательные
функции; с другой - оно рассматривается в физиологическом плане, в его
губительном воздействии на организм и творческие способности. В повести Де
Квинси сливаются суждения врача, пациента, художника, теоретика искусства,
образуя поразительное единство.
Так излагается реальный эпизод - посещение случайно забредшего в те
края малайца. Эпизод этот скорее комический, поскольку, не желая признаться
поклоняющимся его учености соседям в незнании малайского языка, Де Квинси
объяснялся со своим неожиданным гостем гекзаметрами "Илиады". Мимолетное
странное посещение становится предметом длительных пугающих опиумных снов,
ярких и экзотических. Трансформируя действительность по законам
романтической красоты, опиум, однако, терзает принимающего его художника,
внушает ему жуткие, медицински обусловленные видения, которые в
мистифицированных образах обобщают мрачную реальность и значительно
усиливают чувствительность к ее зловещим проявлениям.
Лондонские скитания юного Де Квинси, его чувство потерянности в
закоулках огромного города, среди необозримого множества незнакомых лиц
приобретают подлинное значение в его опиумных снах, полных глубокой тяжелой
меланхолии и символизирующих одинокую беспомощность человека в хаосе
действительности. Обыденные явления преображаются, устремляются к
безграничному, утрачивают узкую прагматическую определенность и из конечных
переходят к бесконечным {Сj. De Quincey Th. Confessions of an English
Opium-eater // Works. Vol. I. P. 195-204; De Quincey Th. Coleridge and
Opium-eating // Ibid. Vol. XI. P. 109-111, 105.}.
Опубликованная в журнале, "Исповедь англичанина, любителя опиума" имела
шумный, несколько скандальный успех: читатели и критики домогались встречи с
автором, устраивали в его честь обеды и приемы. Вскоре, в 1822 году,
"Исповедь" вышла отдельной книгой и несколько раз переиздавалась. Именно эта
редакция, а не уступающие ей более поздние, воспроизводится в предлагаемой
книге. Причины успеха следует искать в исключительности ее положения в
литературе тех лет. Несмотря на то, что исповедально-автобиографический жанр
с легкой руки Руссо имел широкое хождение в литературе, а в английской
поэзии утвердил себя в "Прогулке" Вордсворта, в "Паломничестве Чайльд
Гарольда" Байрона, в лирических поэмах Шелли и Китса, в необыкновенной
истории Старого Моряка у Колриджа, - признания Де Квинси нашли в этом ряду
свое особое место. Оно определяется умением показать несчастных,
раздавленных бурным развитием новой цивилизации, изобразить воздействие их
трагической судьбы на личность самого рассказчика, выявить переплетение
материальных и моральных факторов в обстоятельствах одновременно
повседневных и исключительных.
Подстегиваемый бедностью, долгами, потребностями растущей семьи, Де
Квинси после первого успеха никогда не позволял забыть о себе. Почти сорок
лет он, преодолевая болезнь, физическую немощь и необходимость вести
страннический образ жизни, чтобы спастись от кредиторов, без отдыха и срока
работал. Хотя ему не удалось преодолеть привычку к опиуму, он сумел
ограничить потребляемые дозы. Благодаря этому, несмотря на пагубную для его
таланта склонность, он смог до конца дней трудиться. И все же Де Квинси
почти всю жизнь бился в тисках нужды. В 1837 году умерла его жена, семья
была в отчаянном положении, пока не подросли и не взялись за дела дочери
писателя; свои последние годы он провел в относительном благополучии.
Многое, быть может даже большая часть из написанного Де Квинси,
потеряло интерес для читателей XX века, носит слишком явные следы
ограничений его времени и крайней спешки, но некоторые его сочинения и
теперь читаются. Поскольку он выступил в печати уже в период полной зрелости
(ему было 36 лет), творчество его не претерпевало сколько-нибудь
существенной эволюции. Поэтому представляется возможным характеризовать
важнейшие его творения не в хронологической последовательности, а в
соответствии с их жанровыми признаками и характером их содержания.
Многообразные произведения Де Квинси можно отнести к трем основным
категориям: первую (и самую важную) сам автор называет "взволнованной
прозой", то есть прозой лирической, цель которой - приблизиться к поэзии
создать ее новую прозаическую разновидность. К этой группе относятся
"Исповедь англичанина, любителя опиума" и ее продолжение "Suspiria de
Profundis" (1845), вторая редакция "Исповеди" (1856), а также сборник эссе
"Английская почтовая карета" (1849) и "Автобиографические заметки" (1853).
Формально к этой же группе принадлежат и романы "Клостергейм" (1832) и
"Испанская монахиня-воительница" (1847), но они не отвечают высоким
требованиям романтического искусства и находятся на его периферии.
Вторая группа включает статьи и эссе на философские, исторические,
политические темы, работы по политической экономии. В пределах этой группы,
в которой эмоции и вдохновение подчинены интеллекту и просветительским
целям, особое место занимают литературно-критические эссе, излагающие
наиболее важные для автора теоретические и эстетические проблемы. Среди эссе
этой последней "подгруппы" особенно известно эссе "О стуке в ворота у
Шекспира ("Макбет")" (1823), которое до сих пор упоминается, цитируется и
перепечатывается как образец романтической критики. Высшую правдивость
искусства Де Квинси видит в крошечной, не замеченной ранее детали: сразу
после убийства Дункана, когда Макбет дает волю потрясенным собственным
преступлением чувствам, раздаются громкий стук в ворота и грубая ругань. По
мысли Де Квинси, "черное злодейство" остановило на мгновение поток жизни.
Понять ужас совершившегося убийства, полностью вытеснившего все обычное
существование, можно лишь тогда, когда нормальная жизнь вновь возобновляется
- благодаря этому стуку {De Quincey Th. On the Knocking at the Gate in
Macbeth // Works. Vol. XII. P. 197.}. Там, где рассудочное восприятие видит
лишь желание Шекспира бросить подачку дешевого юмора толпе, интуиция
романтического критика подсказывает ему, что великим драматургом владела
глубокая философская идея, раскрывающая существенную правду.
Необходимо оговорить, что характерное романтическое презрение к
жанровым различиям проявляется у Де Квинси в том, что границы между его
произведениями чрезвычайно зыбки: до сих пор читаемые очерки-воспоминания о
Вордсворте и Колридже, например, заключают и теоретические суждения об их
творчестве (изложенные, впрочем, эмоционально и поэтично) {"Позвольте мне
сказать в двух словах, что в период, когда ни один из этих поэтов не нашел
признания у публики, когда обоим предстояла длительная война против
поношений и насмешек... я увидел в их стихах лучи нового утра, откровение
еще неоткрытых миров, исполненных могущества и красоты, о которых
человечество еще не подозревало" (De Quincey Th. Samuel Taylor Coleridge //
Works. Vol. II. P. 38-39). Оценка поэзии неотделима у Де Квинси от оценки
личности авторов, оценки прежде всего поэтической. Колриджа он сравнивает с
могущественной рекой, которая разливается тем сильнее, чем более ее
сдерживают скалы (Ibid. P. 54).}, и описание их внешности, привычек,
поведения, более уместное в повести. Спрашивается: как классифицировать
такие очерки? Или знаменитое эссе "Убийство как одно из изящных искусств"
(1827). По форме это ученая лекция, почти диссертация: профессор преподносит
свои рассуждения об убийстве с кафедры, прибегает, как положено, к латинским
цитатам, ссылается на признанные научные авторитеты, а затем рассказывает о
чудовищных убийствах по законам "взволнованной прозы"; нагнетаются
впечатляющие детали, которые, усилием воображения, изложены как с точки
зрения убийцы, попеременно гонителя и гонимого, так и его жертв, когда они
внезапно оказываются перед лицом смерти. Эссе удивительно сочетает отчетливо
пародийное начало, направленное против возведенного в высший принцип
бесстрастного, безответственного аморализма, с эмоциональным рассказом о
хладнокровном злодеянии и незаслуженной гибели.
Этот очерк в последние десятилетия XIX века нашел горячих почитателей
среди английских сторонников "искусства для искусства". Оскар Уайльд
восхищался им, делая вид, что принимает всерьез своеобразное ироническое
остранение, скрытое за описанным Де Квинси убийством Очерк Уайльда "Перо,
кисть и отрава" носит явные следы усердного чтения эссе "Убийство...",
однако предложенное им толкование поразившего его сочинения не соответствует
концепции автора: описание жестокости убийцы, палача двух семейств, у Де
Квинси опровергает, абсолютно компрометирует эрудированное, глубоко
аморальное вступление к лекции, выявляет его пародийную сущность.
Очерк о страшной расправе, повторяю, нарушает законы жанра. Зато в
очерках, посвященных традиционным историко-литературным темам, эти границы
соблюдаются. В центре внимания автора, естественно, английские писатели. Как
и другие романтики, Де Квинси из поэтов прошлых лет более всех чтит Шекспира
и Мильтона. Последнему посвящено несколько исполненных восхищения эссе, в
которых прославляется его власть над "наукой поэзии", а она подразумевает
проникновение в искусство "скрытого антагонизма", - ключа к "расточительной
пышности искусства и познания". Как всегда, Де Квинси раскрывает идею через
образ: описание царственного пиршества в пустыне подчеркивает ее
уединенность и отрешенность от всего человеческого; точно так же хвала
великолепию архитектурных сооружений, возведенных среди рая, позволяет лучше
себе представить тишину и молчание, царившие там, когда человек был счастлив
и невинен {De Quincey Th. Milton // Works. Vol. VI. P. 321.}.
Литература XVIII века для Де Квинси имеет второстепенное значение.
Очерки его не претендуют на объективность; они часто несправедливы и резко
выражают романтическое неприятие рационалистического искусства - хотя бы и в
самых талантливых его проявлениях. Свифт, Смоллетт, Филдинг, Ричардсон, по
мнению Де Квинси, ничтожны даже в своих удачах {De Quincey Th. Oliver
Goldsmith // Ibid. Vol. V. P. 204-206.}. Исключение он делает только для
таких "благодетелей рода человеческого", как Голдсмит {De Quincey Th. Ibid.
P. 207.}. Очень дурно отзывается Де Квинси и о Попе, которому посвящает и
специальные статьи, и рассуждения в связи с общими вопросами. Он считает,
что Поп стремился лишь угодить порочным вкусам своего времени и прибегал
ради этого к внешним эффектам, за которыми не стоят ни поиски истины, ни
подлинные движения сердца. У него нет ни интуиции, ни искренности; он
отстаивает дидактическую поэзию, между тем как такое сочетание понятий
заведомо немыслимо: поэзия может учить только так, как учит природа; уроки
ее должны быть инстинктивны, зашифрованы, символичны, подразумеваемы, но не
высказаны прямо {De Quincey Th. Pope // Works. Vol. VIII. P. 45-46.}.
В целом литература XVIII века кажется Де Квинси бесконечно чуждой
современности, эпохе революций, выдвинувшей новую меру всех вещей. Он пишет:
"Огромное движение народов, внутреннее и внешнее, горести времени глубоких
исканий, блеск времени великих надежд - эти силы действуют в последние 50
лет... так мощно, что мы достигли глубин и высот, недоступных нашим предкам"
{De Quincey Th. Oliver Goldsmith // "Works". Vol. V. P. 20. Cf. De Quincey
Th. On Style // Works. Vol. X. P. 231-238. О борьбе, о столкновении идей, о
трагических противоречиях, внешних и внутренних, как законе бытия и
источнике мудрости см.: De Quincey Th. The vision of Life // Essays by Th.
De Quincey. London, 1904. P. 271.}.
Истинную глубину и высоту Де Квинси из современников видит у Вордсворта
и Колриджа, а из прозаиков - у Лэма, которого хвалит за изысканную
деликатность, с какою сочетаются у него трогательная задумчивость и юмор,
наблюдения над современностью и воспоминания о прошлом {De Quincey Th.
Charles Lamb // Works. Vol. VIII. P. 110.}. Лэм в глазах Де Квинси есть
часть бурного потока рожденного социальными потрясениями его эпохи.
Значительно слабее очерков Де Квинси, посвященных частным вопросам,
представляются его теоретические эссе: в них особенно ясно проявилось
разрушительное действие опиума на его способность концентрировать мысль.
Так, например, в очерке "О стиле" попытки обобщить наблюдения приводят лишь
к повторению общих мест романтической эстетики: стиль не есть одежда мысли,
ее механическая форма, а (по Вордсворту) воплощение мысли, органически с ней
связанное {De Quincey Th. On Style // Works. Vol. X. P. 273-274.}. В этих
размышлениях мало не только оригинальности, но и последовательности: от
ответа на основной вопрос Де Квинси непрерывно отклоняется, вводит
иллюстрации, слабо связанные с основной темой, и часто повторяется.
Любопытные, индивидуально окрашенные мысли обычно высказываются Де
Квинси по частному поводу, нередко - в статьях о немецких писателях, в
которых он, вслед за Колриджем, видит авторов, достойных века великих
перемен и дерзаний. Так, например, в статье о Жан Поле Де Квинси, в луне
романтической эстетики, создает запоминающийся образ писателя, в равной
степени владеющего патетикой и комизмом и умеющего благодаря особому
колдовству сделать так, чтобы одно просвечивало через другое и в нем
проявлялось. Жан Поль посвятил себя утверждению в искусстве полной свободы.
Он был по-шекспировски способен постигнуть каждое явление в его бесчисленных
связях с другими; в частности, его нападки на политические злоупотребления
неотделимы от решимости стоять за всеобщее счастье как основной закон
существования, за благородство и избавление от низости {De Quincey Th. Jean
Paul Richter // Works. Vol. XIII. P. 117, 127.}.
Критические работы Де Квинси в полной мере могут быть оценены при
сопоставлении их со столь же многочисленными и едва ли менее значительными
трудами его современников, известнейших эссеистов первых десятилетий XIX
века Ли Хента, Вильяма Хэзлитта, Чарльза Лэма {См.: Дьяконова Н. Я.
Лондонские романтики и проблемы английского романтизма. Л., 1970, гл. II,
III, IV; Из истории эстетических идей в Англии // Проблемы романтизма. э 2.
М., 1971; Чарльз Лэм и Элия // Чарльз Лэм. Л., 1979; Английская проза эпохи
романтизма // Английская романтическая новелла. М., 1980.}. Они вместе
утверждали в английской литературе и журналистике дух свободы,
непосредственности, превозносили искусство как деятельность, всего более
отвечающую запросам и правам личности, и создавали в своих эссе прозаический
эквивалент романтической поэзии.
Духовному раскрепощению, наряду с очерками литературно-критическими,
способствовали и уже упомянутые очерки Де Квинси на философские,
политические и экономические темы. Интересна в этом отношении его книга
"Логика политической экономии" (1844). Она написана на уровне настолько
профессиональном, что ее цитировал Карл Маркс {Маркс К. Капитал. Т. 1. С.
407 // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 23. М, 1960.}.
Удивителен, по видимости алогичен интерес романтика, мечтателя, практическая
беспомощность которого стала притчей во языцех, к проблемам заработной
платы, прибыли, производства, потребления. Но изучение этих вопросов было
подсказано печальным личным опытом автора, стимулировавшим внимание к
имущественному положению обитателей его страны, к роли материального фактора
в радикальных изменениях ее облика, к оборотной стороне капиталистического
прогресса.
Политико-экономические, а также философские и исторические штудии Де
Квинси сейчас занимают преимущественно специалистов. Общее значение
сохраняют некоторые из его литературно-критических очерков и "взволнованная
проза". Готовя переиздание своих сочинений, он опубликовал "Исповедь" в
расширенном виде, но, по единодушному мнению критиков, не усовершенствовал
ее, а скорее ослабил излишними длиннотами и отступлениями. В 1845 году
появилось продолжение "Исповеди" под названием "Suspiria de Profundis", тоже
выросшие из опиумных видений. Особенно запомнились читателям последние два
очерка этого цикла: "Саванна-ла-Мар" и "Левана и Богородицы скорби". Они
могли бы называться стихотворениями в прозе, ритмической прозе. В
заключительном, шестом очерке Де Квинси вызывает образы трех скорбящих
сестер, подчиненных властительнице мира богине Леване.
Первая - Богородица слез - оплакивает погибших и наставляет живых; она
воплощает очищающую силу страдания. Вторая - Богородица вздохов, смиренная и
покорная покровительница рабов и парий, - символизирует угнетенное и
униженное человечество. Третья - Богородица тьмы - рождена из безумств и
преступлений земной жизни и олицетворяет ее жестокость. Эти фигуры в форме
мистических видений отражают реальные проблемы и их
общественно-психологические проявления, прошедшие через трагическое
восприятие Де Квинси. Еще раньше, в 1838 году, на собственный вопрос: "Что
есть жизнь?" - он отвечает: "Мрак и бесформенная пустота вначале... затем
невнятный цветок - лотос сознания, плывущий поверх безбрежных вод; потом
несколько солнечных улыбок и много слез, немного любви и бесконечная борьба;
тихий шепот, доносящийся из рая, и жестокие насмешки, летящие из анархии
хаоса; прах, пепел - и вновь мрак, как вначале со всех сторон, - мрак,
превращающий в остров наше фантастическое существование: вот жизнь, вот
неизбежный итог смеха и слез, страданий, поступков, стремлений человека...
итог всего, что он думает, находит, творит или искажает, создает и
одушевляет, любит, ненавидит или со страхом и надеждой ждет; так есть, так
было и будет вечно" {De Quincey Th. The Household Wreck // De Quin-cey Th.
The English Mailcoach and Other Essays. London; New York, 1919. P.
250-251.}.
Этому определению созвучен очерк "Саванна-ла-Мар", изображающий
огромное кладбище, остров вечной скорби; он оторван от материка
землетрясением, погружен в воды океана и, никому не видимый, обречен вечно
плыть во всем своем горестном великолепии. Такова воля карающего Бога, и
можно только смиренно надеяться на милость его в грядущем.
Форма эссе, представленная в "Suspiria de Profundis", наилучшим образом
отвечает лирической, импрессионистической природе дарования Де Квинси. К
тому же присущие этому жанру краткость и свобода требовали меньше
последовательно направленных умственных усилий, чем стихи, роман, трактат, и
облегчали творческие муки опиомана. Эссе преобладает в его критических и
художественных сочинениях 1830-1850-х годов.
Наиболее известны очерки Де Квинси "Английская почтовая карета" (1849).
Они составляют своеобразный триптих, позволяющий судить о характерном для
него романтическом разнообразии мотивов - житейских, информативных,
комических, патетических, фантастических, о свойственной ему резкости
переходов: от описания великого национального торжества к видению смерти,
ужаса, уничтожения. В первом очерке, в соответствии с композиционной схемой
"Исповеди", дается реальная, фактическая сторона.
Весело, забавно, со смешными отступлениями и шутками (кстати и
некстати!), вперемежку с лирическими признаниями описаны прелестная как роза
девушка Фанни и ее дед - кучер почтовой кареты, необыкновенно похожий на
крокодила. Де Квинси уверяет, что в жизни всегда неразлучимы уродливое и
прекрасное, смешное и поэтическое: "Если я вызываю из мрака образ Фанни,
передо мной вырастает июньская роза, а стоит мне вспомнить розу, как передо
мной сияет небесное личико Фанни. Подобно антифонам в церковном пении
мелькают июньские розы и Фанни, и снова июньские розы и Фанни, а затем,
словно хором - розы и Фанни, Фанни и розы, бесконечные как цветы рая" {De
Quincey Th. The English Mailcoach // Works. Vol. IV. P. 308.}. И тут же
появляется почтенный крокодил в золотом пурпуре кучерской ливреи.
Шутливо обыгранная реальность трансформируется еще более в описании
достопамятного путешествия в почтовой карете, везущей весть о победе при
Ватерлоо: упоение победы, гордость, восторг, национальное торжество
сочетаются у Де Квинси с сочувствием тем, кто победы не дождался.
Неразрывная связь радости и горести передана в образе встреченной им в пути
матери офицера, павшего в бою, как уже знал из газет рассказчик, но не знала
она; взволнованная победой, она поцеловала вестника поцелуем,
предназначенным для мертвого сына. В изображении Де Квинси "торжество
победителей" омрачается во второй части "Видением внезапной смерти":
изнемогший от усталости и бессонницы кучер, после всех ликований в пути,
засыпает и только чудом не приводит к катастрофе и гибели блаженную от любви
целующуюся пару.
Триптих завершается словесной изощренностью "Фуги сновидений",
вбирающей в себя все развитые ранее мотивы, их великолепие и трагизм. Де
Квинси описывает увитую лаврами колесницу, которая во сне мчит его в далекое
заморское царство сообщить всем "великую как века весть о победе". Однако
царство это оказывается царством мертвых; вокруг величественного собора
теснятся могилы, склепы, гробы - и бешено скачущие кони его колесницы едва
не убивают прелестную девочку в хрупкой как скорлупа повозке. В минуту,
казалось бы, неизбежной гибели ее спасает ангел, ниспосланный самим Богом.
Гимном во славу Вседержителя неба и земли, Бога победоносной любви, жалости,
доброты, который один может заставить людей забыть о кровавой войне, о
ненависти и ожесточении, очерк завершается, подобно ликующему финалу великой
симфонии.
Последним произведением "взволнованной прозы" Де Квинси стали
"Автобиографические очерки" (1853). Автор, по скромности, отнес их к разряду
развлекательной литературы, но критики с ним не согласились и справедливо
рассматривают повесть как замечательный образец романтической трактовки
детства с его инстинктивной мудростью, близостью к природе и поэзии. Эта
книга представляет собой прозаическую параллель к стихам Вордсворта о детях.
Как и старший поэт, Де Квинси занят лишь теми событиями, которые оказали
решающее воздействие на воспитание ребячьей души.
Первой наставницей мальчика, мы уже знаем, была смерть, лишившая его
отца и двух сестер. Внимание Де Квинси сосредоточено не столько на реальных
проявлениях горя, сколько на трансформации, которой воображение подвергает
это горе. За осознанием его неизбежности следует "Введение в мир борьбы", в
который втягивает его старший брат. Замечательно, что война с фабричными
мальчишками была для маленького Де Квинси менее мучительна, чем борьба,
которую ему, властителю воображаемого государства Гомбрун, приходилось
вести, защищая честь своих несуществующих подданных от нападок брата,
владельца также воображаемого, но более могущественного государства
Тигросильвания. "Незримые узы" связали мальчика со "страданиями и
унижениями" его народа "узы эти были тем сильнее, чем они были воздушнее"
{De Quincey Th. Autobiographic Sketches // Works. Vol. XIV. P. 86.}.
По мысли Де Квинси, в ребенке и его придуманных, но от того не менее
острых печалях уже заключен взрослый человек, вся жизнь которого проходит в
безнадежной борьбе. Здесь Де Квинси следует Вордсворту, но мягкий и теплый
юмор, пронизывающий его воспоминания, дает правильный масштаб детским
горестям, показывая несоответствие фактов и их осознания и вместе с тем
символический характер образов, рожденных в душе ребенка и предвещающих его
взрослое восприятие.
Воспитание завершается тогда, когда маленький герой понимает, что
несправедливость и угнетение не случайны и являют всеобщую универсальную
систему. Согласно этой системе, большая часть человечества отрезана от
счастья и достоинства и влачит дни во мраке нищеты и убожества, как истинные
парии или рабы. Эта недетская идея овладевает мальчиком после общения с
безобразными, слабоумными девочками, приговоренными ненавидящей их матерью к
непосильно тяжкому физическому труду.
Страх, жалость, любопытство, обида за маленьких отверженных подготовили
Де Квинси к восприятию слов Федра по поводу статуи Эзопа, раба и баснописца:
"Несчастного раба и парию они вознесли на вечный пьедестал" {Ibid. P. 117.}.
Контраст между позором бесправия и "звездной высотой раба", когда статуе
его, статуе "освобожденного человека", отдали честь все армии мира, для Де
Квинси разрешается в нравственном вознесении Эзопа над простыми смертными -
что и выражено в образе поднявшейся над толпой статуи.
Этот образ передает самые основы мировоззрения писателя - его веру в
то, что неизбежные и, в сущности, неизлечимые страдания человечества в
какой-то степени преодолеваются только благородством и душевной стойкостью,
социальное зло побеждается ценой нравственного очищения. Характерно, что эта
важнейшая идея явилась ему в детстве, - разумеется, не как логическое
заключение, а как внезапное видение "неизмеримости морально возвышенного".
Чувство ребенка уловило то, что впоследствии стало частью доктрины. Все
этапы душевного созревания Де Квинси выступают лишь как этапы деятельности
воображения в его попытках познать мир. Познание это, говорит он, передается
нам через "тайные иероглифы", через "особый язык или шифр, и где-то есть
ключи к их пониманию, и есть у них собственная грамматика и синтаксис, и
самые ничтожные явления вселенной суть тайные зеркала величайших" {Ibid. P.
192.}.
Детская острота впечатлений, детская непосредственность и интуиция,
детская иррациональная логика, отвергающая логику здравого смысла, ту, "что
стягивает душу веревками и шнурами", не меньше чем опиумные сны и видения,
помогают прочитать тайные символы и иероглифы действительности. Как мы
видели, в трансформации реальности под влиянием опиума Де Квинси видит
разгадку того мира чудес, который холодный рационализм понять не позволяет.
Странное на первый взгляд сближение восприятия ребенка и опиомана построено
на романтической концепции воображения. Для Де Квинси, как и для старших
романтиков, это, мы уже знаем, способность осмыслить богатство явлений
внешнего мира в процессе своеобразного синтеза полусознательных, спонтанных
импульсов и высших функций разума; добываемые в этом процессе символические
образы заключают в себе хоть и зашифрованную, но подлинную истину.
Прослеживая как бы разбегающиеся во все стороны проявления того или другого
предмета, воображение затем втягивает их в единую орбиту и придает великому
многообразию эмпирической действительности необходимое для художественного
эффекта единство. Описанная у Де Квинси переработка реального опыта в
видения опиомана показывает, в сущности, пути его образной трансформации в
мастерской воображения.
Воображение одновременно абстрагирует, отделяет существенное от
второстепенного - и этому существенному главному подчиняет множество
конкретных, физически ощутимых деталей и неисчислимых порождаемых ими
ассоциаций, устремленных к единой цели. "Главным и существенным" в
мировоззрении Де Квинси оказывается вера в таинственные мистические силы,
владеющие судьбами людей и неумолимо влекущие их к гибели.
Трансформированная при посредничестве воображения, эта вера облекается в
апокалиптические картины страданий и неотвратимой гибели. Страшный мир,
содрогающийся от конвульсий, составляет центральный образ "взволнованной
прозы" Де Квинси, которому служат десятки вторичных и частных; таковы уже
приведенные примеры описания приближающейся катастрофы, ее мучительного
ожидания, отчаянных попыток ее предотвратить, подвигов жертвенной любви и
безнадежного отчаяния.
Такие поражающие картины появляются и в "Исповеди", и в "Почтовой
карете", и в "Автобиографических заметках" и давно стали достоянием
хрестоматий. Все они переданы ритмически завершенными периодами,
построенными на непрерывном нарастании, нагромождении пугающих физических
подробностей и сопровождающих их душевных мук. Этим картинам соответствуют
предельно экспрессивные слова, выражающие крайнюю степень душевного
напряжения: "непобедимый", "неделимый", "непостижимый", "непереносимый",
"неисчислимый", "бесконечный", "беспредельный", " безнадежный ".
Своеобразие прозы Де Квинси, и прежде всего знаменитой "Исповеди",
определяется тем, что эстетические открытия своих учителей, великих
поэтов-романтиков, он использовал для рассказа о трудной жизни человека
незаурядного, но слабого, сочетающего энергию интеллекта, чистоту и
твердость нравственных представлений с отсутствием воли, самообладания,
умения противиться враждебным обстоятельствам. Можно сказать, что в пределах
литературы своего времени Де Квинси достигает наибольшей точности и тонкости
в изображении внутренней жизни во всей ее неустойчивости, в ее связях с
жизнью внешней. Он соединяет таланты художника и исследователя: свои
мистические видения он анализирует как ученый, а повествует о них как поэт
{Moreux F. Op. cit. P. 533.}.
В отличие от своих учителей Де Квинси, как и эссеисты Лэм, Хент,
Хэзлитт, вносит в свои произведения юмор, который то выступает в роли
посредника между реальным планом и его образной трансформацией, то дает
описываемому правильный масштаб, то перерастает в силу, переводящую
чудовищное и невозможное в контекст обыденного и правдоподобного.
Первый в английской литературе Де Квинси не только (как Вордсворт)
создал философию детства, но углубился в индивидуальные особенности детской
психологии, создал конкретный, неповторимый образ ребенка, умного, тонкого,
начитанного, живущего в созданном им самим мире, ребенка, который не может
найти ни минуты покоя, пока, вопреки злой клевете, не докажет, что бедные
обитатели изобретенного им государства Гомбрун не отягощены позорными
хвостами!
Первый в истории английской литературы Де Квинси сделал отверженных,
парий предметом не эпизодического, "фонового" изображения, но поместил их в
самый центр нарисованной им картины и раскрыл заключенные в них поэтические
возможности. Он первый сосредоточил внимание на психологии несчастья, на
непривычных в литературе оттенках физических мучений, на сумеречных
состояниях души. Как никто до него, он отстаивал идею о возвышающей силе
страдания, позволяющей постигнуть истину.
Упорно, в течение почти сорока лет, развивая и распространяя
эстетические идеи романтиков, воплощая их в следовавших быстрой чередой
критических и художественных очерках, Де Квинси, вместе с
эссеистами-"лондонцами", широко популяризировал романтический круг понятий и
образов, далеко не сразу нашедших признание у английской читающей публики.
Он создал новый образец изящной словесности - "взволнованную", ритмическую
прозу, насыщая ее видениями, снами и фантазиями {О природе романтических
сновидений см.: Coates P. Words after Speech. A Comparative Study of
Romanticism and Symbolism. New York. 1986. P. 3.}, подчиняя прозаическое
повествование законам романтической поэзии. Исследователи неизменно
подчеркивают сочетание музыкальных, архитектурных и "морских" образов в
поэтике Де Квинси, сопряжение в его описаниях величественного и низменного,
светлого и мрачного; преобладают, однако, образы темные, зловещие, грозные,
вырастающие, по законам ассоциативного мышления, из конкретных физических
деталей.
Перечисленные особенности творчества Де Квинси, в сочетании с
одушевлявшим его сентиментально-гуманистическим пафосом, оказали
существенное влияние на формирование в Англии новой литературной школы,
углубившей критические тенденции романтизма на основе более ясно осознанного
социального опыта. Возникшее в середине XIX века новое реалистическое
направление развивалось в тесном взаимодействии с романтическим эссе,
применявшим методы поэзии к прозе: к прозе в прямом смысле и в фигуральном -
к прозе жизни. Недаром юный Диккенс начал свое творчество с эссе ("Очерки
Боза", 1833), во многом близких сочинениям Лэма и Де Квинси. Городская,
лондонская тема очерков нового автора подсказана его предшественниками.
Тем не менее несчастье, угнетение, злоба - любимые темы Де Квинси - у
Диккенса приобретают иное, общественно-историческое, обоснование. Вместо
сцены, "на которой нет ничего, кроме одинокого ребенка и его одинокого
единоборства с горем" {De Quincey Th. Autobiographic Sketches. Edinburgh;
London, 1853. P. XI.}, мы видим у Диккенса грязные, холодные здания фабрики
"Мердстон и Гринби" и голодного мальчика, подавленного не только скорбными
размышлениями о несовершенстве мира, но и собственной социальной
деградацией. Все то, что в изображенных у Де Квинси частицах
действительности обретало полноту смысла только в сопоставлении с мирами
иными, потусторонними, в царстве фантазии, у Диккенса становилось частью
огромного общественного механизма в его конкретном национально-историческом
воплощении.
"Исповедь" Де Квинси есть повесть об индивидуальной судьбе, лишь
тонкими нитями связанной с проблемами времени; романы Диккенса дают историю
героя как часть века; воспринятое в романтической школе искусство изображать
трансформированный воображением мир ведет Диккенса к фиксации типических его
явлений и типических его деятелей, выражающих дух времени. У Де Квинси в
пределах индивидуального сознания оставались и автор, и его герои.
Даже подражая своему предшественнику - например, в портрете опиомана
Джаспера ("Тайна Эдвина Друда"), - в частности в описании являющихся ему
видений архитектурного величия, в нагнетении физически ощутимых деталей, в
обрисовке катастрофических событий и подготавливающих их постепенно
нарастающих обстоятельств, используя стилистические открытия Де Квинси - его
взволнованную ритмизированную речь, его патетические интонации, - Диккенс
поднимается на новую стадию литературного развития, именуемую реализмом.
Приведу один пример: в отличие от Анны, героини Де Квинси, окруженной
атмосферой тайны "Маленькая Нелл" ("Лавка древностей") воссоздана на
определенном социальном фоне, обрекающем ее мукам и гибели.
Влияние Де Квинси на реалиста Диккенса было возможно потому, что,
оставаясь романтиком, он перевел космические порывы, свойственные
романтизму, на язык прозы н сосредоточился на конкретном анализе
индивидуальной психологии. "Исповедь" открыла читателям новое восприятие
привычных явлений, новые связи между ними, новое понимание противоречий
внутренней жизни. Она призывала всматриваться в обычно пренебрегаемые факты
повседневности, учила сострадать жертвам социальной несправедливости,
простым людям и беднякам, находить в них поэтическое начало. Обращение к
обыденным жизненным обстоятельствам, поэтизация смиренных обитателей трущоб,
ощущение масштаба и обусловленности стремительных, повсеместных изменений,
понимание литературы в ее связи с движением истории делают романтика Де
Квинси одним из провозвестников реализма в английской литературе. Созданные
им фантастические видения представляют собой мистифицированные образы вполне
земных проблем, поставленных наступлением безжалостной индустриальной эры.
Вместе с тем внимание писателя к "радостям и горестям" опиума, к
болезненной, патологической к нему приверженности и ее психическим
последствиям вызвало интерес к Де Квинси среди литераторов совершенно иного
направления. Почитателем его стал, мы уже знаем, Оскар Уайльд, который, как
и его учитель Уолтер Пейтер, увидел в Де Квинси поборника "чистого"
искусства, аморалиста, прославляющего убийство, и пренебрег пронизывающим
его труды преклонением перед нравственным началом в литературе. Более точно
поняли Де Квинси подражавшие ему поэты Френсис Томсон, посвятивший ему
восторженный очерк, и Джеймс Томсон, автор известной поэмы "Город страшной
ночи" (1874), где Лондон "Исповеди" обретает новую, еще более трагическую и
болезненную жизнь.
Известность Де Квинси распространилась и за пределы Англии.
Переводчиком его, правда не очень точным, стал Мюссе (1826), а
интерпретатором и пропагандистом - Бодлер в "Искусственном рае" (1860).
Отзвуки "Исповеди" слышатся и у таких разных писателей классической норы,
как Бальзак и Готье, и у поэтов-сюрреалистов XX века {Moreux F. Op. cit. Р.
576-578.}. Поклонников своего таланта Де Квинси нашел также в Америке (По,
Готорн) и в России, где ему отдали дань Гоголь ("Невский проспект")
{Виноградов В. В. О литературной циклизации. По поводу "Невского проспекта"
Гоголя и "Исповеди опиофага" Де Квинси, 1924 // Виноградов В. В. Избранные
труды. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 45-51.} и Достоевский
("Преступление и наказание") {Алексеев М. П. Ф. М. Достоевский и книга Де
Квинси "Confessions of an English Opium-eater" // Сборник статей,
посвященных В. М. Ляпунову. Уч. зап. Высшей школы Одессы. Т. 2. Одесса,
1922. С. 97-102.}. Восхищались им также Тургенев и Герцен и обменялись
мнениями о нем в своих письмах {Тургенев И. С. Письма. Т. III. М.; Л., 1961.
С. 45, 6 декабря 1856 г.; Герцен А. И. Собрание сочинений. В 30 т. Т. XXVI.
М, 1962. С. 60, 25 декабря 1856 г.; Там же. Т. XXVII. Кн. I. М., 1963. С.
393, 26 декабря 1863 г.}. Они познакомились с Де Квинси в подлиннике, тогда
как Гоголь и Достоевский прочитали лишь анонимный, частично придуманный
перевод-пересказ под названием "Исповедь англичанина, употреблявшего опиум",
сочинение Матюрина, автора "Мельмота" (СПб., 1834).
Приписав ему авторство, переводчик, по-видимому, решил, что завоевал
право на необузданную фантазию: его герой, в отличие от своего английского
прототипа, вновь обретает свою Анну. После долгой разлуки он внезапно видит
ее в блеске бала, выслушивает ее исповедь, бьется за нее на дуэли и
становится спутником ее жизни. К подлинному тексту (чаще изложенному, чем
переведенному) вся эта история имеет мало отношения. Необходимость нового
перевода повести, оставившей глубокий след в литературе своего времени,
вполне очевидна {В 1994 г. опубликована книга: Де Квинси Т. Исповедь
англичанина, употребляющего опиум (редакция 1822 года) / Перев. с англ.
Сергея Панова и Николая Шептулина. М.: Ad Marginem,1994. Первая часть
"Исповеди" Де Квинси ("Предварительная исповедь") опубликована на английском
языке в сборнике "Английская романтическая повесть". М., 1980. С. 379-423.
Составление и предисловие Н. Я. Дьяконовой. Также см.: Diakonova Nina.
Fantasy and Reality in De Quincey's "Confessions" // Ученые записки
Тартуского университета. Труды по романо-германской филологии. Тарту, 1989;
также: Дьяконова Н. Я. "Исповедь" Де Квинси в европейском контексте //
Россия, Запад, Восток. Встречные течения. К столетию со дня рождения
академика М. П. Алексеева. СПб., 1996.}.
Популярность: 11, Last-modified: Thu, 19 Jul 2001 15:54:09 GmT