Рассказ
(Из книги "Конец игры")
Перевод Н. Трауберг
Отель "Сервантес" понравился ему тем, чем не понравился бы многим, --
полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил этот
отель и сказал, что он -- в центре; и вот, уже в Монтевидео, Петрове взял
номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на доску с
ключами, он понял, что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплен
большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.
Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов,
за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это
хоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу
соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежей,
окно побольше, но и там взгляд упирался в стену, а кусочек неба над ней
казался неуместным. Мебель ему понравилась -- много ящиков, полок и, что
особенно редко, много вешалок.
Управляющий -- высокий, тощий, лысый -- носил очки в золотой оправе и,
как все уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже
очень тихо, занят только один номер, соседний, и обитательница его поздно
возвращается со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте; он
узнал ее по номерку, который она держала в руке, словно огромную монету.
Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о
письмах. Петроне успел заметить, что она еще молода, невзрачна и плохо
одета, как все здешние женщины.
Он рассчитал, что контракт с поставщиками мозаики займет примерно
неделю. Под вечер он развесил вещи, разложил бумаги, принял ванну и пошел
побродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись переговоры,
скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме. В отель его
привезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в
те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи
его потревожил детский плач.
Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и,
справляясь об автобусных маршрутах и названьях улиц, рассеянно оглядывал
холл, в который выходил его номер. В простенке, между его дверью и соседней,
стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в
небольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами и журнальными
столиками. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и
на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета или
чиркала спичка.
Совещания кончились к вечеру. Петроне прогулялся по улице 18 июля, а
потом поужинал в кафе на площади Независимости. Все шло хорошо, и, быть
может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему казалось раньше. Он купил
аргентинскую газету, пачку тонких черных сигар и пошел к себе. В кино у
самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему не хотелось никуда
идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил, не нужен ли еще один
комплект белья. Они поболтали, покурили и простились.
Прежде чем лечь, Петроне прибрал бумаги, которые взял с собой, и лениво
просмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие трамваи на улице
Сориано разрывали тишину на миг, а потом она делалась еще плотнее. Спокойно
и все же нетерпеливо Петроне швырнул газету в корзинку и разделся, рассеянно
глядя в зеркало. Зеркальный шкаф, довольно старый, заслонял дверь, ведущую в
соседний номер. Увидев эту дверь, Петроне удивился -- раньше он ее не
заметил. Он понял, что здание не предназначалось для отеля: скромные
гостиницы часто располагаются в прежних конторах и квартирах. Да и всюду,
где он останавливался (а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь, то
ничем не закрытая, то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленно
и стыдливо, словно женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И все же,
скрывай не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то в нее
входили, закрывали ее, хлопали ею, давали ей жизнь, и сейчас не исчезнувшую
из ее непохожих на стену створок. Петроне представил себе, что за нею --
другой шкаф, и соседка тоже думает об этой двери.
Он не устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудило
странное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то неприятность. Он
зажег лампу, увидел, что на часах -- половина третьего, и погасил ее снова.
И тогда в соседнем номере заплакал младенец.
Сперва он не совсем понял, даже обрадовался -- значит, и вчера его
мучил детский плач. Все ясно, он не ошибся, можно снова заснуть. Но тут
явилась другая мысль; Петроне медленно сел и прислушался, не зажигая света.
Да, плач шел оттуда, из-за двери. Он проходил сквозь дверь вот здесь, в
ногах кровати. Как же так? Там не может быть ребенка; управляющий сказал
твердо, что женщина -- одна и весь день на службе. Быть может, она взяла его
на ночь у родственницы или подруги... А вчера? Теперь он знал, что слышал и
тогда этот плач, не похожий ни на что другое: сбивчивый, слабый, жалобный,
прерываемый то хныканьем, то стоном, словно ребенок чем-то болен. Наверное,
ему несколько месяцев -- новорожденные плачут громче, кричат и заходятся.
Петроне почему-то представил себе, что это -- непременно мальчик, хилый,
больной, сморщенный, который еле шевелится от слабости. Вот это и
плачет по ночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая вниманья. Не будь
этой двери, никто бы и не знал о ребенке -- стены этим жалобным звукам не
одолеть.
За завтраком, куря сигару, Петроне еще о нем подумал. Дурные ночи
мешают дневным делам, а плач будил его два раза. Второй раз было хуже:
женский голос -- очень тихий, нарочито четкий -- мешал еще сильнее; Ребенок
умолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой жалобой. И снова
шептала женщина непонятные слова, заклинала по-матерински своего младенца,
измученного телесной или душевной болью, жизнью или страхом смерти.
"Все это очень мило, но управляющий меня надул", -- подумал Петроне,
выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако, удивился.
-- Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами --
одинокая дама, я ведь говорил.
Петроне ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжет, или
здешняя акустика сыграла с ним дурацкую шутку. Собеседник глядел чуть
искоса, словно и его все это раздражало. "Наверное, считает, что я из
робости не решаюсь потребовать, чтобы меня перевели в другой номер", --
подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда все наотрез
отрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.
-- Наверное, приснилось, -- сказал он. Ему было не приятно, что
пришлось говорить это и вообще объясняться.
В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали его довольно
вяло, так что он легко сослался на усталость и уехал в отель. Подписать
контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.
В вестибюле было так тихо, что, сам того не замечая, он пошел на
цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почерк
жены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним
кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем, и звуки
будут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина. Отель уснул,
спали и вещи и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что все -- не так,
что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчанья. Его невысказанный страх
передается, наверное, и дому и людям, и они тоже не спят, притаившись в
своих номерах. Как это глупо, однако!
Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился. Привстав
на кровати, он подумал, не позвать ли сторожа -- пускай свидетель
подтвердит, что тут не заснешь. Плакал ребенок тихо, еле слышно, порой
затихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленно
проползали десять -- двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк
срывался в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену -- пускай
она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в
него -- не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос,
настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач. Она баюкала,
утешала, и Петроне все же представил себе, как она сидит у кроватки, или
качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не мог себе
представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств.
Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и Петроне стало
казаться, что это -- фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил о
бездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимом
материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она
кричит сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами,
ведь ей не надо притворяться -- горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в
равнодушии рассвета.
Петроне зажег лампу -- спать он не мог -- и подумал: что же делать?
Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры и
фальши? Все казалось теперь фальшивым -- и тишина, и баюканье, и плач.
Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой
и невыносимой ложью. Постучать в стену -- мало. Он еще не совсем проснулся,
хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленно
обнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям -- всем телом, как сороконожка, --
и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот,
невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за
дверью, замолчали -- должно быть, надолго. А за миг до того он услышал
шарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, но
оборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозь
сон, он услышал его голос и еще один -- женский, и кто-то двигал вещи за
стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющий
был явно растерян.
-- Как спалось? -- по долгу службы спросил он, с трудом скрывая
безразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
-- Сегодня будет спокойней, -- сказал управляющий, глядя на вещи, --
ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
-- Жила тут, жила, и вот -- едет. Женщин не поймешь.
-- Да, -- сказал Петроне. -- Их понять трудно.
На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал
все о том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за
Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда или злости. "Жила тут,
жила..." Больная, наверное, но -- безобидная. Ему, а не ей надо было уехать.
Поговорить, извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел
назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь
не так. И вообще, пора идти на деловое свидание -- нехорошо, если им
придется ждать. Бог с ней, пускай себя дурачит. Просто истеричка. Найдет
другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще
нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался -- взглянул на доску и увидел, что
соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своим
барьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик
вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок.
Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему
неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый -- и не спал: он
ворочался в постели, тишина давила его -- та самая, которой он добился так
хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль
подсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача
не хватало, и когда, чуть позже, он услышал слабый, знакомый звук за
заколоченной дверью, он понял -- сквозь страх, сквозь желание бежать, -- что
женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал
наконец, а они -- заснули.
Популярность: 90, Last-modified: Tue, 15 Sep 1998 12:50:54 GmT