(Р А С С К А З)
Источник: Джозеф Конрад Избранное т.1, Государственное издательство
художественной литературы, М.,1959, С. 223-252.
Составление и редактирование: Евгений Ланн
Перевод: Б.Н.Каминская
Сканирование, вычитка: Илья Васильев (transmail@hot.ee)
Оригинал: Библиотека Джозефа Конрада
Много лет назад у мола в лондонском доке грузилось немало судов. Говорю
я о восьмидесятых годах прошлого века, о том времени, когда в доках Лондона
было множество превосходных кораблей, но не так много красивых зданий на его
улицах. Суда у мола были хорошие. Они стояли друг за другом, и "Сапфир",
третий с конца, был не хуже и не лучше, чем все остальные. На борту каждого
корабля был, разумеется, свой старший помощник. Так было на всех судах,
стоявших в доке.
Полисмен у ворот дока знал их всех в лицо, хотя вряд ли сказал бы, не
задумываясь, с какого судна тот или другой из них. Дело в том, что старшие
помощники на судах, стоявших тогда в лондонском доке, ничем не отличались от
большинства штурманов торгового флота -- это были степенные, работящие,
надежные люди с отнюдь не романтической внешностью, принадлежащие к
различным слоям общества, но носящие тот профессиональный отпечаток, который
стирает, все характерные черты, и без того не слишком ярко выраженные.
Последнее замечание относится ко всем, кроме штурмана с "Сапфира". Тут
у полисмена не могло быть никаких сомнений. Человек этот выделялся своей
внешностью.
На улице обращали на него внимание еще издали, а когда по утрам он шел
по молу к своему кораблю, грузчики и портовые рабочие, которые катили тюки и
везли на тачках ящики с грузом, говорили друг другу:
-- Вон идет черный штурман.
Так прозвали они его потому, что это был народ грубый, не способный
оценить его величавую осанку. Прозвище "черный" выражало поверхностное
впечатление невежд.
Конечно, мистер Бантер, штурман "Сапфира", не был черным. Он был не
чернее нас с вами и, во всяком случае, такой же белый, как любой старший
офицер в лондонском порту. К нему плохо приставал загар; вдобавок мне
довелось узнать, что бедняга как раз перед тем, как поступить на "Сапфир",
был целый месяц болен.
Отсюда вы можете заключить, что я знал Бантера. Конечно, я его знал.
Мало того, я знал тогда его тайну, ту тайну, которая... впрочем, сейчас мы
об этом умолчим. Что касается внешности Бантера, то только невежественным
предубеждением можно объяснить слова, которые сказал при мне старшина
грузчиков:
-- Бьюсь об заклад, это какой-нибудь иностранец. Совсем не обязательно
считать человека "даго"' (' Даго -- уничижительное прозвище испанцев,
итальянцев и португальцев.) только .потому, что у него черные волосы. Я знал
моряка с Запада, боцмана с превосходного судна, -- он был больше похож на
испанца, чем все моряки-испанцы, каких я когда-либо видел. Он был похож на
испанца с картины.
Общепризнанные авторитеты утверждают, что нашу планету в конце концов
унаследуют люди с темными волосами и карими глазами. На первый взгляд
кажется, что уже теперь у большей части человечества волосы темные, только
разных оттенков. Но лишь тогда, когда вы видите человека с волосами
действительно черными, черными, как эбеновое дерево, вы замечаете, как редко
встречаются такие люди.
У Бантера были совершенно черные волосы, черные, как вороново крыло.
Была у него также и борода (хотя и подстриженная, но все ж довольно длинная)
и густые, косматые брови. Прибавьте к этому голубые со стальным отливом
глаза, -- у блондина они не привлекали бы внимания, но представляли
разительный контраст с темными волосами, -- и вы легко поймете, почему
Бантер был весьма примечателен. Если бы не спокойные его манеры и солидная
осанка, можно было бы заподозрить, что темперамент у него неистово
страстный.
Конечно, он был уже не первой молодости, но если выражение "в расцвете
лет" имеет какой-либо смысл, оно вполне к нему применимо. Он был высокого
роста, хотя довольно худощав. Наблюдая с кормы своего судна, как неутомимо
исполняет Бантер свои обязанности, капитан Эштон, с клиппера "Эльсинор",
стоящего как раз перед "Сапфиром", сказал однажды приятелю, что "у Джонса
нашелся человек, который сумеет командовать его судном".
Капитана Джонса, владельца "Сапфира", который много лет командовал
разными судами, знали хорошо, но не слишком уважали и любили. В компании
товарищей по профессии на него или не обращали никакого внимания, или же
подтрунивали над ним. Зачинщиком бывал обычно капитан Эштон, человек
циничный и насмешливый. Это он позволил себе однажды обидную шутку, заявив в
компании, будто Джонс считает, что каждого моряка, которому перевалило за
сорок, следовало бы отравить -- за исключением судовладельцев, если они
одновременно являются шкиперами.
Дело происходило в одном из ресторанов Сити, где сидели за завтраком
всем известные шкиперы. Среди них был капитан Эштон, цветущий и веселый, в
просторном белом жилете и с желтой розой в петлице; капитан Селлерс в
парусиновом пиджаке, худой и бледный, с волосами серо-стального цвета,
зачесанными за уши, которому не хватало лишь очков, чтобы сойти за
бесхарактерного книжного червя; капитан Бэлл, грубоватый морской волк с
волосатыми руками, в синем саржевом костюме и в черной фетровой шляпе,
сдвинутой с красного лба на затылок. Был здесь и один совсем молодой шкипер
торгового судна, со светлыми усиками и серьезными глазами; этот ничего не
говорил и лишь изредка слегка улыбался.
Капитан Джонс, весьма изумленный, поднял недоумевающие и наивные глаза
-- эти глаза и низкий лоб с горизонтальными морщинами придавали ему не
очень-то умный вид. И это впечатление отнюдь не рассеивалось при взгляде на
его слегка заостряющуюся кверху лысую голову. Все откровенно расхохотались,
и капитану Джонсу ничего не оставалось делать, как улыбнуться довольно
кислой улыбкой и перейти к защите. Хорошо им шутить, но теперь, когда нужно
гнать судно во время рейса и спешить в гавань, чтобы суда приносили хоть
какую-нибудь прибыль, море не место для пожилых. Только молодежь и люди в
расцвете лет могут преуспевать в современных условиях, когда все куда-то
спешат и мчатся. Возьмите крупные фирмы: почти все они избавляются от людей,
обнаруживающих малейшие признаки старости. Лично он не хочет иметь на борту
своего корабля стариков. И в самом деле, не один капитан Джонс придерживался
такого мнения. В те дни многие моряки, единственным недостатком которых была
седина, протирали подошвы последней пары сапот на мостовых Сити в отчаянных
поисках работы. Раздраженно и наивно капитан Джонс добавил, что
придерживаться такого убеждения отнюдь не значит помышлять об отравлении
людей. Казалось, больше и говорить не о чем, но капитану Эштону хотелось еще
подразнить его.
-- О, я уверен, что вы могли бы это сделать. Ведь вы ясно сказали:
"Никакой пользы нет". А что нужно делать с "бесполезными" людьми? Вы добрый
человек, Джонс. И я уверен, что если бы вы хорошенько все обдумали, вы
согласились бы, чтобы их отравили каким-нибудь безболезненным способом.
Капитан Селлерс скривил тонкие изогнутые губы.
-- Превратите их в духов,-- предложил он многозначительно.
При упоминании о духах капитан Джонс оробел, смутился и весьма
недружелюбно замкнулся в себе.
Капитан Эштон подмигнул:
-- Верно! Тогда вам, может быть, удастся наладить общение с миром
духов. Духи моряков наверняка являются на кораблях. Кто-нибудь из них,
конечно, навестит старого товарища по профессии.
Капитан Селлерс сухо заметил:
-- Не надо слишком обнадеживать его, это жестоко. Он никого не увидит.
Да будет вам известно, Джонс, что никто никогда не видел духов.
Такая возмутительная провокация заставила капитана Джонса забыть о
сдержанности. Без всякого смущения, но с подлинно страстной верой, которая
на мгновение засветилась в его тусклых маленьких глазках, он привел
множество достоверных примеров. Такие примеры можно найти во многих книгах.
Чистейшее невежество отрицать появление духов. Специальная газета каждый
месяц печатает сообщения о таких случаях. Профессор Крэнкс ежедневно видит
духов. А профессор Крэнкс отнюдь не мелкая сошка. Один из крупнейших ученых
нашего века. И есть еще один журналист -- как его фамилия? -- которому
является дух девушки. Журналист опубликовал в газете, что она говорила. И
утверждать после этого, что духов не существует!
-- Да ведь их даже фотографировали! Какое еще доказательство вам нужно?
Капитан Джонс был возмущен. Губы капитана Бэлла скривились в усмешке,
но тут запротестовал капитан Эштон:
-- Ради бога, не давайте ему оседлать своего конька! Кстати, Джонс, кто
этот волосатый пират, ваш новый штурман? Никто в порту как будто не видел
его раньше.
Капитан Джонс, умиротворенный переменой темы, ответил, что нового
штурмана прислал Уилли, табачник с Фенчерч-стрит.
Кажется, нет теперь ни Уилли, ни его лавки, да и самого дома нет на
Фенчерч-стрит. Но в те времена этот Уилли с бледным, одутловатым лицом,
всегда озабоченным и рассеянным, снабжал табаком не один корабль, идущий из
лондонского порта на юг. В определенные часы в его лавке толпились шкиперы.
Они сидели на бочках, стояли, прислонившись к прилавку. Многие юнцы начинали
здесь свою карьеру; многие получили место, в котором страшно нуждались,
только благодаря тому, что в подходящий момент заглянули сюда на минутку,
купить на четыре пенса адониса. Даже помощник Уилли, рыжеватый, худосочный
молодой человек, с безучастным видом протягивая через прилавок коробку
сигарет, шепотом, чуть шевеля губами, сообщал вам иной раз ценные сведения:
-- "Беллона", Южный причал. Нужен второй помощник. Если вы
поторопитесь, пожалуй, поспеете. Ну и мчались же туда!
-- А! Его послал Уилли,-- сказал капитан Эштон. -- У него незаурядная
внешность. Если опоясать его красным шарфом, а голову повязать красным
платком, он был бы в точности похож на одного из тех пиратов, которые
бросали за борт мужчин, а женщин брали в плен. Берегитесь, Джонс, как бы он
не перерезал вам глотку и не удрал на "Сапфире". На каком корабле он служил
последнее время?
Капитан Джонс, по обыкновению, наивно поднял глаза, наморщил лоб и
сказал благодушно, что его штурман знавал лучшие времена. Фамилия его
Бантер.
-- Несколько лет тому назад он командовал ливерпульским судном
"Самария". Оно потерпело крушение в Индийском океане, а Бантера лишили на
год свидетельства. С тех пор он не мог получить командования. Последнее
время он мыкался по Атлантике в торговом флоте.
-- Теперь понятно, почему никто в доках его не знает, -- закончил
разговор капитан Эштон, и вcе встали из-за стола.
После завтрака капитан Джонс направился в порт. Он был небольшого
роста, слегка кривоногий. Внешность его не располагала к нему людей, но с
фрахтовщиками дело обстояло, по-видимому, иначе. За ним утвердилась
репутация неуживчивого командира, дотошного, придирчивого и вечно чем-то
недовольного. Он был не из тех, кто задаст вам взбучку -- и дело с концом.
Нет, он отпускал ядовитые замечания жалобным тоном и, если уж невзлюбил
кого-нибудь из помощников, мог превратить его жизнь в пытку.
Вечером того же дня я пошел на корабль навестить Бантера и
посочувствовать ему ввиду предстоящего плавания. Он был в удрученном
состоянии. Мне кажется, что человек, скрывающий какую-то тайну, теряет
жизнерадостность. Была еще одна причина, почему я не ждал, чтобы Бантер был
в приподнятом настроении. Во-первых, в последнее время ему нездоровилось, а
кроме того, -- впрочем, об этом позднее.
В тот день капитан Джонс находился на борту и все время вертелся и
бродил около старшего помощника, ужасно ему досаждая.
-- Что это значит? -- спрашивал он со сдержанным раздражением. -- Можно
подумать, что он подозревает меня в краже и пытается подсмотреть, в какой
карман я сунул краденое; или что кто-то сказал ему, будто у меня есть хвост,
и он хочет знать, как это мне удается его прятать. Я не люблю, когда ко мне
по нескольку раз в день подкрадываются сзади, а потом забегают спереди и
неожиданно заглядывают в лицо. Может быть, это какая-то новая игра в прятки?
Она меня не забавляет. Я уже не ребенок.
Я стал уверять его, что если бы кто-нибудь сказал капитану, будто у
него, Бантера, есть хвост, Джонс, как это ни странно, умудрился бы этому
поверить. Ей-ей, он бы этому поверил! Он был подозрителен и вместе с тем
удивительно доверчив. Он мог поверить любым нелепым россказням, заподозрить
любого человека в чем угодно и носиться с этим вздором, размышлять над ним,
прикидывать в уме так и этак, испытывая горестное, жалкое недоумение. В
конце концов он приходил к самым подлым выводам и избирал самую подлую линию
поведения: в этом отношении у него был природный дар.
Бантер сообщил мне также, что это гнусное существо облазило на своих
кривых ножках весь пароход, не отпуская его от себя, чтобы жаловаться ему и
хныкать о всяких пустяках. Ползал по палубам, словно мерзкое насекомое,
словно таракан, но менее проворно.
Так выражал свое величайшее отвращение всегда сдержанный Бантер. Затем
он продолжал с присущей ему величавой рассудительностью, которой
насупленные, черные, как смоль, брови придавали зловещий оттенок:
-- К тому же он ненормален. Попытался было стать общительным и не нашел
ничего лучше, как сделать большие глаза и спросить, верю ли я в "общение с
потусторонним миром". Общение с... Сначала я даже не понял о чем он говорит.
Я не знал, что ему ответить. "Это очень серьезный вопрос, мистер Бантер, --
говорит он. -- Я посвятил много времени его изучению".
Если бы Джонс жил на суше или хотя бы в промежутке между двумя
плаваниями ему мог представиться благоприятный случай, он, несомненно, стал
бы жертвой шарлатанов-медиумов. Но, к счастью для него, когда он бывал в
Англии, он жил где-то далеко, в Лейтонстоне, с сестрой, старой девой --
сварливым страшилищем, на десять лет старше и в два раза крупнее его самого,
-- перед которой он трепетал. Говорили, будто она всячески его притесняла, а
что касается его склонности к спиритизму; то на этот счет у нее была своя
точка зрения.
Эта склонность казалась ей просто чертовщиной. Рассказывали, будто
однажды она заявила, что "с божьей помощью не допустит, чтобы этот дурак
предался дьяволу". Несомненно, у Джонса была тайная и тщеславная надежда
вступить в личное общение с духами умерших -- если бы только ему разрешила
сестра. Но она была неумолима. Мне говорили, что, находясь в Лондоне, он
должен был отчитываться перед ней в каждом пенни из тех денег, которые брал
по утрам, и давать отчет о каждом часе, проведенном по своему усмотрению. А
чековая книжка хранилась у нее.
Бантер (в юности он был сорванцом, но имел хорошие связи, у него были
знатные предки и даже фамильный склеп в каком-то графстве), Бантер был
возмущен, вспомнив, быть может, своих покойников. Выделяясь на лице,
заросшем черной бородой, его стальные глаза сверкали бешенством. Он поразил
меня -- столько темной страсти таилось в его спокойном презрении.
-- Каков наглец! Общение с... Жалкое, гнусное ничтожество! Ведь это
было бы дерзкой навязчивостью. Он хочет вступить в общение?! Что это такое?
Новый вид снобизма, или еще что-нибудь?
Я расхохотался, услыхав такое оригинальное мнение о спиритизме -- или
как там называется это повальное увлечение. Даже Бантер снизошел до улыбки.
Но это была строгая, быстро промелькнувшая улыбка. От человека в его, можно
сказать, трагическом положении нельзя ожидать... Он был не на шутку
встревожен. Готов к тому, что во время плавания ему придется мириться с
любыми гнусными фокусами. Очутившись во власти такого типа, как Джонс,
нечего рассчитывать на бережное отношение. Беда остается бедой, и ничего с
этим не поделаешь. Но мысль о том, что до самой Калькутты и на обратном пути
тебя будут изводить убогими, унылыми, глупыми, в стиле Джонса, сказками о
привидениях, была невыносима. Если смотреть на дело с этой точки зрения,
спиритизм был действительно серьезной проблемой. Даже жуткой!
Бедняга! Не думали мы тогда, что очень скоро он сам... Однако я ничем
не мог его утешить. Мне самому было страшновато.
В тот день у Бантера была еще другая неприятность. Один из служащих в
порту -- будь он проклят! -- явился под каким-то предлогом, на борт, но, в
сущности, как думал Бантер, его привело неуместное любопытство -- неуместное
с точки зрения Бантера. Поговорив о том, о сем, он вдруг сказал:
-- Не могу отделаться от мысли, что я вас где-то уже видел, мистер
штурман. Если бы вы напомнили мне, как вас зовут...
Бантер, -- вот почему так трудно жить, храня в душе тайну, --
встревожился. Весьма возможно, что этот человек встречал его раньше;
печально, что у него такая хорошая память. Сам-то он не мог запомнить
каждого бездельника в доке, с которым ему когда-либо приходилось иметь дело.
Бантер дал отпор этому человеку, повернувшись и посмотрев на него с тем
внушительным, суровым и грозным видом, который придавали ему его необычные
волосы.
-- Моя фамилия Бантер, сэр. Ваша любознательность теперь удовлетворена?
Я не спрашиваю, как зовут вас. Этого я и знать не желаю. Мне это ни к чему,
сэр. Человек, который преспокойно говорит мне в лицо, что не уверен, видел
ли он меня раньше, -- такой человек или хочет сказать дерзость, или ничем не
отличается от червя! Да, сэр, я сказал "от червя" -- от слепого червя!
Молодчина Бантер! Именно так и следовало поступить. Он попросту прогнал
этого прощелыгу с судна, как будто каждое его слово было ударом. Но упорства
этого толстокожего парня, одержимого любопытством, было удивительно. Под
натиском разгневанного Бантера он, конечно, убрался с судна, не проронив ни
слова и только стараясь прикрыть свое отступление жалкой улыбкой.
Но, едва ступив на мол, он решительно повернулся и стал таращить глаза
на судно. Он стоял совершенно неподвижно, как причальная тумба, и его тупые
глазки смотрели не мигая, точь-в-точь как два иллюминатора.
Что было делать Бантеру? Понятно, он чувствовал себя очень неловко. Не
мог же он залезть в сухарный ящик. Вместо этого он занял позицию позади
бизань-мачты и отвечал таким же немигающим взглядом. Так они стояли довольно
долго, и я не знаю, у кого из них первого закружилась голова, но человек на
пристани, которому не за что было держаться, устал быстрее, махнул рукой,
признавая себя побежденным в этом своеобразном поединке, и наконец ушел.
Бантер сообщил мне, что "Сапфир", "эта жемчужина", как называл он его
саркастически, завтра выходит в море, чему он очень рад. Хватит с него этого
дока! Я понимал его нетерпение. Он приготовился к любым невзгодам, какие
могло принести плавание, но теперь ясно, что он не был готов к тому
удивительному испытанию, которое ожидало его, -- и как раз в Индийском
океане -- именно там, где бедняга потерял когда-то свое судно, а вместе с
ним и свое счастье, и, по-видимому, навсегда.
Что касается угрызений совести, которые вызывала в нем эта тайна, я
представлял себе, как сильно должен был страдать такой благородный человек,
как Бантер. И все же, говоря между нами и отнюдь не желая казаться циничным,
нельзя отрицать, что даже у благороднейшего из нас страх перед разоблачением
играет немалую роль при угрызениях совести. Я не стал говорить об этом
Бантеру напрямик, но, так как бедняга продолжал твердить одно и то же, я
сказал ему, что у многих честных людей есть свои тайны, а что касается его
вины, то она у него на лбу не написана, и о ней никто не догадывается, а
стало быть, нечего беспокоиться. К тому же через двенадцать часов он уже
уйдет в море. Он ответил, что эта мысль приносит некоторое утешение, и ушел
с корабля, чтобы провести последний вечер с женой перед долгими месяцами
разлуки.
Несмотря на все свое сумасбродство, Бантер не ошибся в выборе жены. Он
женился на леди. На настоящей леди. К тому же это была очень славная
женщина. Что же касается ее мужества, то я, зная, какие тяжелые времена
пришлось им пережить, восхищаюсь ею. У нее было истинное, повседневное
мужество, на какое способна только женщина, если она принадлежит к той
породе, которую я называю неустрашимой.
Черный штурман переживал эту разлуку с женой больше, чем когда-либо
раньше, в те годы, когда его преследовали неудачи. Но она была из породы
неустрашимых, и ее милое лицо не выражало такой тревоги, как лицо
черноволосого, похожего на пирата, но достойного штурмана "Сапфира". Быть
может, на совести у нее было спокойнее, чем у ее мужа. Разумеется, в его
жизни не было ни одного скрытого от нее уголка, но совесть женщины как-то
более изобретательна, когда приходится подыскивать убедительные и веские
оправдания. Вдобавок все зависит от того, кто нуждается в этом оправдании.
Они договорились, что она не придет на пристань провожать его.
-- Удивляюсь, как это ты еще хочешь смотреть на меня, -- сказал этот
чувствительный человек, но она не засмеялась.
Бантер был очень чувствителен; наконец он простился с ней наскоро и
ушел. На борт он явился вовремя и произвел, как всегда бывало, впечатление
на речного лоцмана в помятой соломенной шляпе, который должен был вывести
"Сапфир" из дока. Речной лоцман был очень вежлив с величественным старшим
помощником, у которого была такая необычная внешность. "Вот прекрасный
манильский трос для тросового стопора, мистер... э-э-э... Бантер, благодарю
вас". Морской лоцман, покинув "жемчужину", благополучно вышедшую из Дувра в
Ламанш, рассказывал своим приятелям, что на сей раз старший помощник
"Сапфира" слишком хорош для старого Джонса.
-- Его зовут Бантер. Удивляюсь, откуда он взялся. Никогда не видал его
ни на одном из судов, которые я проводил все эти годы. Такого человека не
забудешь. Нельзя забыть. И превосходный моряк. Ну и будет же теперь этот
старик Джонс морочить ему голову. А может быть, старый дурак струхнет,
потому что этот человек, кажется, не из тех, кого можно оседлать, он вам
скажет, какого он о вас мнения. А вот этого-то старик Джонс и боится больше
всего на свете.
Так как здесь речь идет о спиритическом опыте, касавшемся если и не
самого капитана Джонса, то, во всяком случае, его судна, нет нужды
останавливаться на других событиях, происшедших во время этого плавания. Это
было самое обыкновенное плавание, и команда была самая обыкновенная. Погода
тоже стояла ничем не примечательная. Размеренная, уравновешенная манера
черного штурмана руководить работой придавала спокойный тон жизни на судне.
Даже когда налетал шквал, на "Сапфире" все шло гладко.
Только однажды сильный шторм заставил всех матросов здорово поработать
в течение добрых суток. Это случилось у берегов Африки, когда они обогнули
мыс Доброй Надежды. В самый разгар шторма несколько тяжелых валов обрушилось
на судно, не причинив серьезного ущерба, но в буфетной и в каютах разбилось
много хрупких предметов. С мистером Бантером, к которому на корабле
относились с таким почтением, Индийский океан обошелся гнусно, ворвавшись,
как разбойник, в его каюту, унеся немало нужных вещей и насквозь промочив
все остальные.
В тот же день Индийский океан заставил "Сапфир" так сильно накрениться,
что два ящика, вделанные под койкой мистера Бантера, вылетели оттуда, а все
их содержимое вывалилось. Конечно, их следовало запереть, и мистеру Бантеру
оставалось только поблагодарить самого себя за то, что случилось. Прежде чем
выйти на палубу, он должен был запереть на ключ оба ящика.
Велико было его потрясение. Стюард, который ковылял по воде со шваброй
в руках, пытаясь вытереть залитый пол носовой рубки, слышал, как мистер
Бантер с испугом и отчаянием воскликнул: "Ох!" Стюард, занятый своим делом,
все же посочувствовал его беде.
Капитан Джонс втайне порадовался, когда услышал об этой неприятности.
Как и предсказывал лоцман, он в самом деле боялся своего старшего помощника
и боялся его по той самой причине, какую лоцман считал вполне вероятной. Вот
почему капитану Джонсу очень хотелось бы тем или иным способом забрать в
свои руки черного штурмана. Но тот был безупречен и, насколько это вообще
возможно, близок к совершенству. А капитан Джонс очень досадовал и в то же
время поздравлял себя с таким опытным старшим помощником.
Джонс всячески подчеркивал свои добрые отношения с помощником, из тех
соображений, что чем дружелюбнее относитесь вы к кому-нибудь, тем легче
будет вам подставить ему ножку; а также потому, что ему нужен был человек,
который слушал бы его рассказы о видениях, призраках, духах и прочей
спиритической чепухе. Он знал наизусть все эти истории о привидениях и плел
их нудно, без всякого выражения, делая их как-то особенно бессмысленными и
скучными, как он сам.
-- Я люблю беседовать с моими помощниками, -- говаривал он.-- А бывают
такие капитаны, которые за весь рейс боятся рот раскрыть, чтобы не уронить
собственного достоинства. В конце концов разве это так уж важно -- какое
положение занимает человек?
Опасаться его общительности надлежало больше всего во время вечерней
полувахты, потому что он был из тех людей, которые к вечеру оживляются, и
тогда вахтенный офицер уже ни под каким предлогом не мог уйти с юта. Капитан
Джонс вдруг появлялся из люка и, подкравшись бочком к бедняге Бантеру,
шагающему по палубе, ошарашивал его очередным спиритическим откровением,
вроде:
-- Духи, мужчины и женщины, как правило, отличаются большой
утонченностью, не правда ли?
А Бантер, высоко держа голову с черными бакенбардами, угрюмо бормотал:
-- Не знаю.
-- А! Это потому, что вы не хотите знать. Вы самый упрямый, самый
предубежденный человек, какого я когда-либо встречал, мистер Бантер! Я
сказал вам, что вы можете брать любые книги из моего шкафа. Можете зайти в
мою каюту и взять любую книгу.
И если Бантер уверял, что он слишком устает, чтобы в свободное от вахты
время еще заниматься чтением, капитан Джонс язвительно улыбался за его
спиной и говорил, что, конечно, некоторым людям нужно спать больше, чем
другим, иначе они не справятся с работой. Если мистер Бантер опасается, что
не сможет выстоять, не смыкая глаз, ночную вахту, тогда, конечно, другое
дело.
-- Но, кажется, на днях вы взяли почитать у второго помощника какой-то
роман -- насквозь фальшивую дребедень. -- Капитан Джонс вздохнул. -- Боюсь,
что у вас нет духовных интересов, мистер Бантер. В этом все дело.
Иногда он появлялся на палубе среди ночи -- уморительная фигура в
пижаме, на кривых ногах. При виде своего преследователя Бантер украдкой
сжимал кулаки и на лбу его выступал холодный пот. Постояв с сонным видом
около нактоуза и препротивно почесываясь, капитан Джонс неизбежно
заговаривал на единственную интересовавшую его тему.
Он рассуждал, например, об улучшении нравов, какое может быть
достигнуто путем установления широкого и тесного общения с духами умерших.
Капитан Джонс считал, что духи согласились бы на близкое общение с живыми,
если бы не отсутствие веры у подавляющего большинства людей. Он и сам не
пожелал бы иметь ничего общего с людишками, которые не верили бы в его --
капитана Джонса -- существование. Почему же ждать этого от духов? Это
значило бы требовать от них слишком многого.
Он стоял у нактоуза, тяжело дыша и пытаясь дотянуться ногтями до
лопаток; потом сурово провозглашал хриплым, сонным голосом:
-- Неверие, сэр, вот бич нашего века!
Неверие отвергало свидетельства профессора Крэнкса и "того самого"
журналиста. Оно не признает фотографических снимков.
Ибо капитан Джонс твердо верил, что некоторые духи были
сфотографированы. Он читал об этом в газетах. И мысль о том, что эта попытка
удалась, полностью завладела им, так как он был не способен к критическому
мышлению. Бантер рассказывал впоследствии,, какой нелепый вид имел этот
маленький человечек, облаченный в пижаму на три номера шире, чем следовало,
взволнованно топтавшийся у штурвала и при свете луны грозящий кулаками
безмятежному морю.
-- Фотографии, фотографии!-- повторял он голосом скрипучим, как
заржавленная петля.
Даже штурвальный, стоявший за его спиной, чувствовал себя неловко,
наблюдая эту сцену, и никак не мог понять, из-за чего "старик затевает ссору
с помощником".
Потом Джонс, немного успокоившись, начинал снова:
-- Светочувствительная пластинка не лжет. Да, сэр!
Ничего не могло быть забавнее, чем уверенность этого нелепого человечка
и его поучительный тон.
Бантер важно и размеренно, как маятник, расхаживал по юту. Он не
говорил ни слова. Но, как вам известно, у бедняги на совести было нешуточное
дело, и, когда его, и. без того уже встревоженного, пичкали этими дурацкими
сказками о духах, он едва не сходил с ума. Он чувствовал, что не раз был на
грани безумия, ибо с упоением рисовал себе бредовые картины: как он берет
капитана Джонса за шиворот и бросает за борт прямо в кильватер судна, а ведь
ни одному моряку, находящемуся в здравом уме, не придет в голову проделать
это даже с кошкой или каким-нибудь другим животным. Он представлял себе, как
тот вынырнет -- крошечное черное пятнышко, оставшееся далеко за кормой в
океане, освещенном луной.
Не думаю, чтобы даже в самые тяжелые минуты Бантер всерьез хотел
утопить капитана Джонса. Мне кажется, что он, с его расстроенным
воображением, стремился лишь к одному -- прекратить эту бессмысленную
болтовню шкипера. Но все равно, предаваться подобным фантазиям было опасно.
Вы только представьте себе этот корабль в Индийском океане в ясную,
тропическую ночь, паруса наполнены и не шелохнутся, на палубе не видно
вахтенных, а на юте, залитая лунным светом, статная фигура черного штурмана,
который шагает размеренно и величаво, храня жуткое молчание, а этот нелепый,
противный человечек в полосатой фланелевой пижаме беспрерывно бормочет то
скрипучим, то жужжащим голосом о "личном общении с потусторонним миром".
У меня мурашки бегают по спине, когда я об этом думаю. Иногда безумие
капитана Джонса прикрывалось каким-то непостижимым практицизмом. Сколько
пользы принесли бы души умерших, если бы их убедили принимать участие в
делах жизых людей! Какую помощь, например, оказали бы они полиции при
расследовании преступлений! Число убийств, во всяком случае, значительно
уменьшилось бы, с глубокомысленным видом высказывал он предположение. Потом
он вдруг впадал в нелепое уныние.
Какой смысл вступать в общение с людьми неверующими, которые, конечно,
отнесутся пренебрежительно к сообщениям духов. У духов тоже есть свои
чувства. В известном смысле, они состоят целиком из чувств. Но его удивляет
та снисходительность, с какой жертвы относятся к своим убийцам. Ведь ни один
преступник не мог бы отмахнуться от такого привидения. Очень может быть, что
неразоблаченным убийцам -- верящим или не верящим в духов -- и являлись
призраки. Мало вероятно, чтобы они стали этим хвастаться, не правда ли?
-- Что касается меня, -- продолжал он, как будто подвывая мстительно и
злорадно, -- то, если бы кто-нибудь меня убил, я не дал бы ему забыть... Я
бы его замучил, запугал бы его до смерти!
Мысль о том, что дух шкипера может кого-то запугать, была так забавна,
что черный штурман, хотя и не был склонен к веселью, все же не выдержал и
устало засмеялся. И этот смех -- единственный ответ на его длинное и
серьезное рассуждение -- оскорбил капитана Джонса.
-- Над чем вы, собственно, так самодовольно смеетесь, мистер Бантер? --
зарычал он. -- Сверхъестественные явления устрашали людей и почище вас! Или
вы считаете, что моя душа не годится на то, чтобы стать духом?
Мне кажется, что этот злобный тон и заставил Бантера остановиться и
круто повернуться.
-- Меня бы ничуть не удивило, -- продолжал разгневанный фанатик
спиритизма, -- если бы вы оказались одним из этих людей, которые ценят
человека не больше, чем скотину. Не сомневаюсь, что вы способны отрицать
наличие бессмертной души у вашего родного отца!
И вот тут-то Бантер, которому это невыносимо надоело, -- к тому же его
мучила другая забота, -- вот тут-то он и потерял самообладание.
Он внезапно подошел к капитану Джонсу и, слегка наклонившись и
пристально глядя ему в лицо, сказал тихим, ровным голосом:
-- Вы не знаете, на что способен такой человек, как я.
Капитан Джонс откинул голову назад, но от изумления не мог сдвинуться с
места. Бантер снова стал ходить взад и вперед, и долгое время только мерные
его шаги и плеск воды за бортом нарушали тишину, нависшую над водным
пространством. Потом капитан Джонс смущенно откашлялся и, скользнув для
большей безопасности к сходному люку, оправился от испуга и прикрыл свое
отступление начальственным распоряжением:
-- Поднимите правый шкотовый угол грота и поставьте рею поперек, мистер
Бантер. Разве вы не видите, что ветер с кормы?
Бантер тотчас ответил: "Есть, сэр", хотя не было ни малейшей
необходимости прикасаться к шкотам и ветер дул в четверти румба. Пока он
выполнял приказание, капитан Джонс мешкал на ступеньках сходного люка, ворча
вполголоса, но так, что его слышал рулевой:
-- Расхаживает по юту, словно адмирал, и даже не замечает, когда нужно
обрасопить реи!
Потом он медленно спустился в люк, где его уже не мог видеть Бантер, а
добравшись до последней ступеньки, остановился и задумался: "Он отчаянный
грубиян, несмотря на свои джентльменские манеры. Хватит с меня
помощников-джентльменов".
Две ночи спустя он мирно спал в своей каюте, как вдруг сильный стук
прямо над головой -- условный сигнал, что его вызывают наверх, -- заставил
его моментально проснуться и вскочить.
-- В чем дело? -- пробормотал он, выскочив босиком из койки. Пробегая
по каюте, он взглянул на часы. Была ночная вахта. . "Зачем это я понадобился
помощнику?" -- думал он.
Выбравшись из люка, он окунулся в ясную, сырую лунную ночь; дул сильный
и ровный бриз. Он испуганно посмотрел по сторонам. На юте не было никого,
кроме рулевого, который тотчас обратился к нему:
-- Это я, сэр. Я отпустил на минутку штурвал, чтобы топнуть у вас над
головой. Боюсь, что с помощником случилось что-то неладное...
-- Куда он девался? -- резко спросил капитан.
Рулевой, явно встревоженный, ответил:
-- Последнее, что я видел, это как он падал с левого ютового
штормтрапа.
-- Падал со штормтрапа? Зачем это ему понадобилось? Как это случилось?
-- Не знаю, сэр. Он ходил по левому борту. Потом, как раз когда он
повернулся лицом ко мне и собирался идти на корму...
-- Ты его видел? -- перебил капитан.
-- Видел. Я смотрел на него. И услышал грохот -- ужасный грохот. Как
будто грот-мачта свалилась за борт. Похоже было на то, что его кто-то
ударил.
Капитан Джонс почувствовал смущение и беспокойство.
-- Послушай, -- резко сказал он, -- его кто-нибудь ударил? Что ты
видел?
-- Ничего, сэр, ей-богу, ничего! Да видеть было нечего. Он только
вскрикнул тихонько, взмахнул руками и свалился вниз -- трах-тарарах. Больше
я ничего не слышал, вот я и отпустил на минуту штурвал, чтобы вызвать вас
наверх.
-- Ты струсил!-- воскликнул капитан Джонс.
-- Да, сэр, что правда, то правда!
Капитан Джонс пристально посмотрел на него. Тишина на его корабле,
продолжающем свой путь, как будто таила в себе опасность, тайну. Ему не
хотелось самому, идти разыскивать помощника на средней палубе, такой темной,
такой безмолвной. Он только подошел к передней оконечности полуюта и
окликнул вахтенных. Когда сонные матросы гурьбой прибежали на корму, он
заорал:
-- Пусть кто-нибудь осмотрит штормтрап! Лежит там внизу помощник?
По их испуганным возгласам он понял, что они нашли его. Кто-то даже с
испугом крикнул:
-- Он мертв!
Мистера Бантера уложили в его койку, и когда в каюте зажгли лампу, то
увидели, что он и в самом деле похож на мертвеца, хотя было ясно, что он еще
дышит. Подняли на ноги стюарда, второго помощника послали на палубу следить
за курсом, а капитан Джонс больше часа молча трудился, приводя в сознание
Бантера. Наконец тот открыл глаза, но говорить не мог. Он был оглушен и
безучастен ко всему. Стюард забинтовывал скверную рану у него на голове, а
капитан Джонс держал фонарь. Чтобы наложить хорошую повязку, им пришлось
срезать у мистера Бантера много черных, как смоль, прядей. Покончив с этим и
поглядев на пациента, они оба вышли из каюты.
-- Странная это история, стюард, -- сказал капитан Джонс, выйдя в
коридор.
-- Да, сэр.
-- Человек в трезвом виде и в здравом уме не свалится со штормтрапа,
как мешок с картошкой. Корабль устойчив, как скала.
-- Да, сэр. Сдается мне, что это какой-то припадок.
-- Ну нет. Он не похож на человека, подверженного припадкам и
головокружению. Ведь он в расцвете сил. Иначе я бы его не нанял. А может
быть, у него припрятан где-нибудь спирт, как ты думаешь? Несколько раз за
последнее время он казался мне каким-то странным. И я заметил, что аппетита
у него нет.
-- Ну, сэр, если у него в каюте и была бутылка-другая грога, от них уже
давно ничего не осталось. Я видел, как после недавнего шторма он выбросил за
борт битое стекло, но ведь это ничего не значит. Во всяком случае, сэр,
мистера Бантера не назовешь пьющим.
-- Да, -- задумчиво согласился капитан. А стюард, запирая дверь
буфетной, попытался ускользнуть из коридора в надежде урвать еще часок сна
до начала работы.
Капитан Джонс покачал головой.
-- Здесь какая-то тайна.
-- Счастье его, что он не разбил себе голову, как яичную скорлупу,
ударившись о швартовные тумбы на шканцах. Матросы сказали мне, что он упал
на расстоянии какого-нибудь дюйма от них.
И стюард ловко улизнул.
Остаток ночи и весь следующий день капитан Джонс провел или у себя в
каюте, или у штурмана. В своей каюте он сидел, поджав губы, руки его
расслабленно лежали на коленях, а на лбу резко обозначились горизонтальные
морщины. Поднимая иногда руку медленно и как бы осторожно, он слегка
почесывал лысое темя. В каюте помощника он подолгу стоял, прижав руку ко рту
и пристально глядя на Бантера, который еще не совсем пришел в себя.
В течение трех дней мистер Бантер не проронил ни слова. Он смотрел яа
окружающих вполне осмысленным взглядом, но, казалось, был не в силах
прислушиваться к вопросам. Ему срезали еще несколько прядей и обмотали
голову влажными тряпками. Пищу он принимал, и его уложили со всеми
удобствами. На третий день, за обедом, второй помощник сказал капитану в
связи с этим происшествием:
-- Эти полукруглые медные полосы на ступеньках штормтрапов -- чертовски
опасная штука!
-- В самом деле? -- раздраженно отозвался капитан. -- Тут требуется
объяснение посерьезнее, чем эти медные полосы, чтобы понять, каким образом
совершенно здоровый человек мог свалиться словно оглушенный дубиной.
Такая точка зрения возымела свое действие на второго помощника. "Тут
что-то кроется", -- подумал он.
-- К тому же погода была прекрасная, везде сухо, и корабль шел ровно,
устойчивый, как скала, -- сердито продолжал капитан Джонс.
Так как у капитана Джонса был по-прежнему раздраженный вид, второй
помощник не открывал рта до конца обеда. Капитана Джонса рассердило и
уязвило его невинное замечание, потому что упомянутые медные полосы были
прибиты по его собственному предложению накануне предыдущего рейса, чтобы
придать штормтрапам более нарядный вид.
На четвертый день мистер Бантер, несомненно, выглядел лучше; конечно,
он был еще очень слаб, но уже слышал и понимал все, что ему говорили, и даже
сам мог сказать тихим голосом несколько слов.
Войдя к нему, капитан Джонс без особого сочувствия стал внимательно
присматриваться к нему:
-- Ну, можете вы объяснить нам этот несчастный случай, мистер Бантер?
Бантер слегка повернул забинтованную голову и остановил взгляд своих
холодных голубых глаз на лице капитана, как бы взвешивая и оценивая каждую
его черту: озабоченно наморщенный лоб, глуповатые глаза, бессмысленно
обвисший рот. Он смотрел так долго, что капитан Джонс начал беспокоиться и
поглядывать через плечо на дверь.
-- Это не случайность, -- тихо промолвил Бантер каким-то странным
тоном.
-- Не хотите же вы этим сказать, что страдаете падучей? -- спросил
капитан Джонс. -- Как тогда назвать ваше поведение, если вы с такой болезнью
поступили на клиппер старшим помощником?
Бантер ответил зловещим взглядом. Шкипер стал переминаться с ноги на
ногу.
-- Но почему же вы упали?
Бантер слегка приподнялся и, глядя прямо в глаза капитану Джонсу, очень
внятно прошептал:
-- Вы -- были -- правы!
Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Капитан Джонс не мог от него
добиться больше ни слова, и когда в каюту вошел стюард, шкипер удалился.
Но в ту же ночь капитан Джонс, никем не замеченный, осторожно приоткрыл
дверь и вошел в каюту своего помощника. Он не мог больше ждать. С трудом
сдерживаемое любопытство и возбуждение, сквозившие во всей его противной
крадущейся фигурке, не ускользнули от старшего помощника, который лежал без
сна, очень осунувшийся и ко всему безучастный.
-- Вы пришли позлорадствовать, как я полагаю, -- сказал Бантер, не
пошевельнувшись, но вместе с тем решаясь на явный выпад.
-- Господи помилуй! -- воскликнул капитан Джонс, вздрогнув и скроив
серьезную мину. -- Что это вы говорите!
-- Ладно, злорадствуйте! Вам с вашими духами удалось одержать верх над
живым человеком.
Бантер, лежа неподвижно, произнес эти слова тихим голосом и без всякого
выражения.
-- Вы хотите сказать, -- благоговейным шепотом осведомился капитан
Джонс, -- что в ту ночь вы испытали нечто сверхъестественное? Значит, вы
видели привидение на борту моего судна?
Омерзение, стыд, отвращение можно было бы прочитать на лице бедного
Бантера, если бы большая часть его головы не была скрыта под ватой и
бинтами. Его черные брови, которые на фоне всех этих белых повязок казались
еще более зловещими, сошлись на переносице, когда он с трудом выговорил:
-- Да, видел.
В его глазах было такое отчаяние, что оно вызвало бы жалость у любого
другого человека, но только не у капитана Джонса. Капитан Джонс
торжествовал, он был вне себя от восторга. Но в то же время он был немножко
испуган. Он смотрел на этого поверженного насмешника и даже не подозревал о
его глубоком, унизительном отчаянии. Он вообще был не способен сочувствовать
страданиям своих ближних. К тому же сейчас ему не терпелось узнать, что же
произошло. Уставившись своими наивными глазами на забинтованную голову, он
спросил, слегка дрожа:
-- И оно... оно сбило вас с ног?
-- Послушайте! Разве я похож на человека, которого может сбить с ног
привидение? -- возразил Бантер, немного повысив голос. -- Помните, что вы
мне сказали как-то ночью? Люди почище меня... Ха! Вам придется долго искать
помощника на свое судно, прежде чем вы найдете человека почище меня.
Капитан Джонс торжественно указал пальцем на постель Бантера.
-- Вы пришли в ужас, -- сказал он. -- Вот в чем тут дело. Вы пришли в
ужас. Ведь рулевой тоже испугался, хотя он ничего не видел. Он почувствовал
сверхъестественное. Вы наказаны за свое неверие, мистер Бантер! Вы пришли в
ужас.
-- Допустим, что так, -- сказал Бантер. -- А знаете ли вы, что я видел?
Способны ли вы представить себе привидение, которое может явиться такому
человеку, как я? Неужели вы думаете, что это был галантный послеобеденный
гость или какой-нибудь благовоспитанный призрак из тех, что посещают вашего
профессора Крэнкса и того журналиста, о которых вы вечно толкуете? Нет, я не
могу вам сказать, что это было за привидение. У каждого человека свои
призраки. Вы бы не поняли...
Бантер остановился задохнувшись, а капитан Джонс заметил тоном
глубокого удовлетворения:
-- Я всегда думал, что вы человек, который готов ко всему -- как
говорится, и к потехе и к убийству. Ну-ну! И все-таки вы ужаснулись!!
-- Я отступил на шаг, -- отрывисто сказал Бантер. -- Больше я ничего не
помню.
-- Рулевой сказал мне, что вы отпрянули, как будто вас кто-то ударил.
-- Это было что-то вроде нравственного удара, -- пояснил Бантер.-- Вам
не понять, капитан Джонс. Это постичь трудно. Вы прожили другую жизнь, чем
я. Разве вы не удовлетворены тем, что видите меня обращенным?
-- И вы больше ничего не можете мне сказать? -- жадно спросил капитан
Джонс.
-- Нет, не могу. И не хочу. Это было бы совершенно бесполезно. Через
такое испытание надо пройти. Допустим, я наказан. Ну что ж, я принимаю
наказание, но говорить о нем не желаю.
-- Прекрасно, -- сказал капитан Джонс. -- Вы не желаете. Но, имейте в
виду, я могу вывести из этого свои заключения.
-- Выводите, что хотите, но будьте осторожны в выборе слов, сэр. Меня
вы не испугаете. Ведь вы не привидение.
-- Еще одно слово! Имеется ли какая-нибудь связь между случившимся и
тем, что вы сказали в ту ночь, когда мы в последний раз говорили с вами о
спиритизме?
У Бантера был усталый и озадаченный вид.
-- А что я сказал?
-- Вы сказали, будто я не знаю, на что способен такой человек, как вы.
-- Да, да. Хватит.
-- Прекрасно. В таком случае я укрепился в своем мнении. Скажу только,
что не желал бы я очутиться на вашем месте, хотя я что угодно дал бы за
честь вступить. в общение с миром духов. Да, сэр, но только не таким
манером.
Бедняга Бантер жалобно простонал:
-- Я как будто лет на двадцать постарел.
Капитан Джонс тихо удалился. Он был счастлив видеть, как этот
высокомерный грубиян повержен во прах душеспасительной деятельностью
привидений. Все случившееся было для него источником удовлетворения и
гордости. Он даже почувствовал что-то похожее на расположение к своему
старшему помощнику. Правда, во время последующих бесед Бантер был очень
кроток и почтителен. Казалось, он тянется к своему капитану за духовной
поддержкой. Он часто посылал за ним, говоря: "Мне так неспокойно", и капитан
Джонс часами терпеливо просиживал в его маленькой душной каюте, гордясь тем,
что его позвали.
А мистер Бантер все еще был болен и в течение многих дней не вылезал из
своей койки. Он стал убежденным спиритом -- не восторженным -- это вряд ли
можно было ожидать от него, -- но суровым и непоколебимым, Нельзя сказать,
чтобы он относился к бесплотным обитателям нашей планеты так же дружелюбно,
как капитан Джонс. Но он был теперь стойким, хотя и угрюмым приверженцем
спиритизма.
Однажды после полудня, когда судно находилось уже в северной части
Бенгальского залива, стюард постучал в дверь капитанской каюты и, не
открывая ее, сказал:
-- Старший помощник спрашивает, не можете ли вы уделить ему минутку,
сэр. Кажется, он в большом расстройстве.
Капитан Джонс моментально соскочил с дивана,
-- Хорошо. Скажите ему, что я иду.
Он подумал: "Неужели ему опять явился дух -- да еще среди бела дня!" Он
упивался этой надеждой. Однако дело обстояло иначе. И все же Бантер,
которого он застал обмякшим в кресле -- вот уже несколько дней, как он мог
вставать, но еще не выходил на палубу -- бедняга Бантер, очевидно, хотел
сообщить ему что-то потрясающее. Он закрыл лицо руками. Ноги он вытянул и
понурился.
-- Ну, что у вас нового? -- проворчал капитан Джонс довольно
добродушно, ибо, сказать по правде, ему всегда было приятно видеть Бантера,
как он выражался, укрощенным.
-- Что нового! -- воскликнул сокрушенный скептик, не отнимая рук от
лица. -- Да, много нового, капитан Джонс. Кто мог бы отрицать весь этот ужас
и всю реальность? Всякий другой упал бы замертво. Вы хотите знать, что я
видел. Могу вам сказать одно: с тех пор как я это увидел, я начал седеть.
Бантер отнял руки от лица, и они бессильно повисли по обе стороны
кресла. В сумраке каюты он казался сломленным.
-- Не может быть! -- пролепетал, заикаясь, капитан Джонс. -- Поседели?!
Подождите минутку! Я зажгу лампу!
Когда лампа была зажжена, можно было ясно увидеть потрясающий феномен.
Как будто сверхъестественный страх, ужас, страдание, выделяясь сквозь поры
кожи, серебристой изморозью осели на щеках и голове штурмана. Его короткая
борода, его подстриженные волосы отросли, но были не черные, а седые --
почти белые.
Когда мистер Бантер, осунувшийся и ослабевший, появился на палубе,
чтобы приступить к исполнению своих обязанностей, он был чисто выбрит и
голова у него была белая.,
Матросы оцепенели от ужаса. "Совсем другой человек", -- шептались они.
Все единодушно и таинственно пришли к заключению, что помощник "что-то
видел", и только матрос, который в ту ночь стоял за штурвалом, утверждал,
что помощника "что-то ударило".
Это расхождение во мнениях не дошло до серьезных разногласий. С другой
стороны, все признали, что после того как он снова набрался сил, движения
его стали, пожалуй, еще красивее, чем раньше. Однажды в Калькутте капитан
Джонс, указывая какому-то гостю на белую голову старшего помощника,
стоявшего у грог-люка, многозначительно изрек:
-- Этот человек -- в расцвете лет.
Конечно, пока Бантер был в плавании, я регулярно, каждую субботу
навещал миссис Бантер просто для того, чтобы узнать, не нуждается ли она в
моих услугах. Само собой подразумевалось, что я буду это делать. Ей
приходилось жить на половину его жалованья -- примерно на фунт в неделю. Она
снимала одну комнату на маленькой, тихой площади в Ист-Энде.
И это была роскошь по сравнению с тем существованием, на какое они были
обречены, когда Бантеру пришлось оставить службу на торговых судах в
Атлантике (он поступал штурманом на любые пакетботы с тех пор, как потерял
свое судно, а вместе с ним и свое счастье), -- это была роскошь по сравнению
с теми временами, когда Бантер выходил из дому в семь утра, выпив только
стакан кипятку с коркой черствого хлеба.
Одна мысль об этом невыносима, особенно для тех, кто знал миссис
Бантер. В то время я изредка встречался с ними и не могу без содрогания
вспоминать, что пришлось претерпеть этой врожденной леди. Довольно об этом.
После отплытия "Сапфира" в Калькутту славная миссис Бантер очень
беспокоилась. Она говорила мне: "Как это должно быть ужасно для бедного
Уинстона", -- так звали Бантера, -- а я пытался утешить ее. Потом она стала
обучать маленьких детей в одной семье и полдня проводила с ними, для нее
такая работа была полезна.
В первом же письме из Калькутты Бантер сообщал ей, что свалился со
штормтрапа и разбил себе голову, но что, слава богу, все кости целы. Вот и
все. Конечно, она получала от него много писем, но мне этот бродяга Бантер
не написал ни строчки за все одиннадцать месяцев. Разумеется, я полагал, что
все обстоит благополучно. Кто бы мог себе представить, что произошло!
И вдруг миссис Бантер получила письмо от одной юридической фирмы в
Сити, извещавшее ее о смерти дяди -- старого скряги -- бывшего биржевого
маклера, бессердечного, черствого дряхлого старца, который все жил да жил.
Кажется, ему было лет девяносто. И если бы я встретил сейчас, в эту минуту,
его почтенный призрак, я попытался бы взять его за горло и задушить.
Старый пес никак не мог простить своей племяннице, что она вышла замуж
за Бантера; и когда спустя много лет люди нашли нужным уведомить его, что
она в Лондоне и в сорок лет чуть ли не умирает с голоду, он отвечал только:
-- Так ей и надо, этой дурочке.
Я думаю, он хотел, чтобы она умерла с голоду. И что же? Старый людоед
умер, не оставив завещания, а родственников у него не было, кроме этой самой
дурочки. Теперь Бантеры стали богатыми людьми.
Конечно, миссис Бантер плакала так, словно сердце у нее разрывается. У
всякой другой женщины это было бы просто лицемерием. И, вполне естественно,
ей захотелось протелеграфировать эту новость своему Уинстону, в Калькутту,
но я, с "Газетой"' (' "Лондонская газета" -- газета, в которой печатаются
правительственные распоряжения и назначения, а также торговые и финансовые
сведения.) в руках, доказал ей, что судно уже больше недели как значится в
обратном рейсе. Итак, мы стали ждать и каждый день говорили о дорогом
Уинстоне. Прошло ровно сто таких дней, прежде чем с прибывшего почтового
судна поступило донесение, что на "Сапфире" все в порядке и он уже входит в
Ламанш.
-- Я поеду встречать его в Дюнкерк, -- сказала миссис Бантер.
"Сапфир" вез в Дюнкерк груз джута. Разумеется, я должен был в качестве
хитроумного друга сопровождать эту славную женщину. Она и по сей день
называет меня "наш хитроумный друг", и я замечал, что люди малознакомые иной
раз пристально смотрят на меня, очевидно, отыскивая признаки хитроумия.
Поместив миссис Бантер в хорошем отеле в Дюнкерке, я пошел, к докам --
дело было под вечер, -- и каково же было мое изумление, когда я увидел, что
судно уже стоит у причала.
Должно быть, Джонс или Бантер, или оба они здорово гнали корабль в
Ламанше. Как бы там ни было, он стоял здесь уже второй день, и команду уже
распустили. Я встретил двух юнг с "Сапфира", которые уезжали в отпуск домой.
Пожитки их лежали на тачке, взятой у какого-то француза, а сами они были
веселы, как воробушки. Я спросил их, на борту ли старший помощник.
-- Вон он, на набережной, следит, как становятся на мертвый якорь, --
отвечает один из юнцов, пробегая мимо.
Можете себе представить, как я был потрясен, когда увидел его белую
голову. Я смог только проговорить, что его жена в городе, остановилась в
гостинице. Он тотчас же оставил меня и пошел на клиппер за шляпой.
Наблюдая, как быстро поднимался он по сходням, я был поражен ловкостью
его движений.
В то время, как черный штурман изумлял всех своей сдержанностью и
солидной осанкой, необычной для человека в расцвете лет, этот седовласый
мужчина был на редкость проворен для старика. Не думаю, чтобы он ходил
быстрее, чем раньше. Просто, он казался совершенно другим из-за цвета волос.
То же самое относилось и к глазам. Глаза его, которые так холодно, так
пристально смотрели из-под черных, косматых, как у пирата, бровей, теперь
имели невинное, почти детское выражение, добродушно ясные под седыми
бровями.
Немедленно я проводил его в номер миссис Бантер. Уронив слезу над
усопшим людоедом, обняв своего Уинстона и сказав ему, чтобы он снова
отрастил усы, эта славная женщина, поджав ноги, уселась на диване, а я
постарался не вертеться под ногами у Бантера. Он сразу начал шагать по
комнате, размахивая своими длинными руками. Он довел себя до исступления и
много раз за этот вечер разрывал на куски Джонса.
-- Упал? Ну конечно, упал на спину, поскользнулся на медных полосах,
придуманных этим идиотом. Правда, когда я стоял на вахте и расхаживал по
юту, я не знал, находимся ли мы в Индийском океане, или на луне. Я
помешался. От этих забот голова шла кругом. У меня не осталось этой
замечательной жидкости, которую дал ваш аптекарь. (Эти слова были обращены
ко мне.) Все бутылки, которыми вы меня снабдили, разбились во время
последнего шторма, когда ящики вывалились из-под койки. Я доставал сухую
смену белья, как вдруг услышал крик: "Все наверх!" -- и одним прыжком
выскочил из каюты, даже не задвинув их как следует. Болван! Когда я вернулся
и увидел битое стекло и весь этот кавардак, я чуть не упал в обморок. Да,
обманывать -- дурно, но если ты был вынужден пойти на обман, а потом не
можешь продолжать игру... Вам известно, что после того как люди более
молодые вытеснили меня из Атлантического флота только потому, что у меня
седые волосы, вам известно, много ли было у меня шансов найти службу. И
абсолютно не к кому обратиться за помощью. Мы двое были совсем одиноки --
ради меня она отказалась от всех и от всего, -- и видеть, что она нуждается
в куске сухого хлеба...
Он с такой силой ударил кулаком по французскому столу, что чуть не
расколол его.
-- Ради нее я готов был стать кровожадным пиратом, не говоря уже о том,
чтобы покрасить волосы и получить обманным путем место на корабле. И вот,
когда вы пришли ко мне с этой чудесной смесью, составленной вашим
аптекарем...
Он помолчал.
-- Между прочим, этот парень может разбогатеть, стоит ему взяться за
дело. Это замечательная жидкость! Скажите ему, что ей не вредит даже соленая
вода! Цвет держится, пока не отрастут волосы.
-- Ладно, -- сказал я, -- продолжайте.
Потом он снова обрушился на Джонса с яростью, которая испугала его
жену, а меня рассмешила до слез.
-- Вы только подумайте, каково это -- очутиться во власти самого
гнусного существа, какое когда-либо командовало судном! Представьте себе
только, какую жизнь уготовил бы мне этот гад! Я знал, что через неделю или
немного позже у меня начнет пробиваться седина. А матросы? Вы когда-нибудь
задумывались над этим? Ждать, пока тебя не изобличат, как жалкого мошенника
перед всеми матросами! Что за жизнь предстояла мне до самой Калькутты! А там
меня тотчас же вышвырнули бы с корабля. Удержали бы половину жалования. Энни
здесь, одна, без единого пенни -- умирает с голоду, я на другом конце света
примерно в таком же положении. Понимаете? Я подумал было бриться два раза в
день. Но голову-то я не мог брить! Никакого выхода -- никакого. Разве что
швырнуть за борт Джонса... Но даже тогда... Не чудо, что когда все эти мысли
вертелись у меня в голове, я не заметил в ту ночь, куда я ставлю ногу. Я
просто почувствовал, что падаю... потом удар -- и... полный мрак.
Когда я пришел в себя, оказалось, что удар по голове как будто помог
мне собраться с мыслями. Мне все так надоело, что в течение двух дней я не
мог ни с кем говорить. Они думали, что у меня легкое сотрясение мозга. И
вот, когда я смотрел на этого жалкого дурака, помешанного на привидениях,
меня вдруг осенило: "Ага, ты любишь привидения, -- подумал я. -- Ладно, ты
получишь кое-что с того света!" Я даже не удосужился сочинить какую-нибудь
историю. При всем желании я не мог представить себе привидение. Я не мог бы
правдоподобно лгать, даже если бы попытался. Я просто запугал его.
Понимаете, он вбил себе в голову, что когда-то я каким-то образом довел
кого-то до смерти, и что...
-- О, какой ужасный человек! -- крикнула с дивана миссис Бантер.
Наступило молчание.
-- Ну, и морочил же он мне голову во время обратного рейса, -- снова
заговорил Бантер усталым голосом. -- Он любил меня. Он гордился мною. Я был
обращенный! Мне явилось привидение. Знаете, чего он добивался? Он хотел,
чтобы я вместе с ним "устроил сеанс", выражаясь его словами, и попытался
вызвать духа (того самого, из-за которого я поседел! Духа моей
предполагаемой жертвы) и, как сказал он, дружески обсудил все это дело с
ним, с духом! "В противном случае, Бантер,-- сказал он, -- вам снова может
явиться привидение, когда вы меньше всего этого ожидаете, и вы упадете за
борт или с вами случится еще что-нибудь в этом роде. Вы не можете
чувствовать себя в полной безопасности, пока мы как-нибудь не умилостивим
мир духов". Можете себе представить такого, сумасшедшего? Скажите?
Я ничего не сказал, а миссис Бантер заявила очень решительным тоном:
-- Уинстон, я хочу, чтобы ноги твоей больше не было на борту этого
судна.
-- Милая моя, -- возразил он, -- там остались все мои вещи.
-- Тебе они не нужны. Не подходи больше к этому судну!
Он постоял молча; потом, опустив глаза и слабо улыбаясь, произнес
медленно, мечтательно:
-- Корабль призраков!
-- И ваш последний корабль, -- добавил я. Мы увезли его, в чем он был,
ночным поездом. Он был очень спокоен. Но когда мы пересекали Ламанш и вышли
покурить на палубу, он вдруг повернулся ко мне и, скрежеща зубами,
пробормотал:
-- Он никогда не узнает, как близок был к тому чтобы очутиться за
бортом!
Он имел в виду капитана Джонса. Я промолчал.
Но капитан Джонс, насколько мне известно, поднял шум в связи с
исчезновением своего старшего помощника. Он поставил на ноги всю французскую
полицию, заставив ее рыскать по стране в поисках тела Бантера. Думаю, что в
конце концов он получил из конторы своих судовладельцев распоряжение
прекратить всю эту кутерьму -- все, мол, в порядке. Мне кажется, что он так
ничего и не понял во всем этом таинственном происшествии.
И по сей день (он вышел теперь в отставку, и его речь не очень-то
вразумительна) он пытается рассказывать историю черного штурмана, бывшего
своего помощника -- "кровожадного джентльмена-разбойника" с черными как
смоль волосами, которые внезапно поседели, после того как ему явился призрак
с того света, "Дух отмщения". Он говорит о черных и белых волосах, о
штормтрапах, о своих собственных чувствах и взглядах, и получается такая
путаница, в которой трудно разобраться. Если при этом присутствует его
сестра (все еще очень здоровая, энергичная особа), она властно обрывает его
болтовню:
-- Не обращайте на него внимания. У него в голове засели черти!
Популярность: 11, Last-modified: Thu, 20 Nov 2003 19:17:53 GmT