---------------------------------------------------------------
     Origin: http://reading.posyo.ru/kaz.shtml
---------------------------------------------------------------

     Двойственная  сущность   Христа   всегда   была  для   меня   глубоким,
непостижимым  таинством.  Столь  человеческое   и  столь   сверхчеловеческое
стремление человека  достичь Бога, вернее, возвратиться к  Богу, отождествив
себя  с Ним  -- это  стремление, столь  таинственное и  вместе  с тем  столь
реальное, бередило внутри меня раны, глубокие раны.
     С юных  лет владело  мной то основополагающее  смятение, которое  стало
источником  всех  моих  горестей  и  всех  моих  радостей,  --  непрерывная,
беспощадная борьба духа и плоти.
     Внутри  меня  пребывали прадавние  человеческие  и  еще  дочеловеческие
темные  силы Лукавого, внутри  меня  пребывали прадавние человеческие  и еще
дочеловеческие силы Бога --- дума моя была полем битвы,  на котором  два эти
воинства сражались, соединяясь друг с другом.
     Велико было мое смятение; я любил тело и не хотел его утратить, я любил
душу  и  не  хотел  ее падения. Я пытался  примирить  между  собой  две  эти
противоборствующие  космогонические  силы, дать им почувствовать, что они не
враги,  но  соратники,  дать  им насладиться  обоюдною  гармонией  и  самому
испытать наслаждение вместе с ними.
     Каждый человек есть богочеловек, состоящий  из плоти и духа, потому как
таинство Христово  не  есть таинство  одной  религии --  оно  общечеловечно.
Внутри каждого человека происходит борьба  Бога с человеком, и в то же время
оба они стремятся к примирению. В большинстве случаев борьба эта неосознанна
и  длится  недолго, потому как слабые души  не в  силах противостоять  плоти
длительное время:  они испытывают усталость, сами становятся плотью, и битва
на том прекращается. Но у  натур цельных, чей взор денно и нощно устремлен к
высшему  Долгу,  борьба плоти  и  духа беспощадна и длится  порой  до  самой
смерти.
     Чем  сильнее  душа и плоть,  тем  плодотворнее  их  борьба и  богаче их
конечная гармония. Бог  не  любит слабых  душ и немощных  тел.  Душа  желает
бороться  с  сильной, оказывающей  упорное  сопротивление  плотью: она  есть
хищная  птица,  которая  непрестанно  испытывает  голод,  пожирает  плоть  и
вынуждает ее исчезнуть, уподобив самой себе.
     Борьба  плоти  и   духа,  бунтарство  и  сопротивление,  примирение   и
повиновение и, наконец, высшая цель борьбы --единение с  Богом,  таково было
восхождение,  совершенное  Христом,  который  призывает  нас  совершить  это
восхождение, идя по его окровавленным следам.
     Стремиться к высочайшей вершине, достигнутой первородным сыном спасения
Христом, -- вот высший Долг человека борющегося.
     Однако,  чтобы последовать  за ним, необходимо глубоко вникнуть в смысл
его борьбы, заново пережить его смятение, познать, как он преодолел влекущие
пышным   цветением  соблазны  земные,  как  пожертвовал  великими  и  малыми
радостями человеческими, восходя от одной жертвы к другой, от одного подвига
-- с другому, и поднялся на вершину подвижничества -- на Крест.
     Никогда следование  по его окровавленному пути на Голгофу не вызывало у
меня  столь  сильного душевного трепета,  никогда  не  переживал  я  с таким
напряжением,  пониманием и любовью Житие и Страсти Христовы,  как в те дни и
ночи, когда писал "Последнее  Искушение". Изложение этой исповеди смятения и
великой надежды человеческой приводило  меня  в  столь сильное волнение, что
слезы  выступали  на  глазах. Никогда  более  не  приходилось  мне  с  таким
наслаждением, с такой  болью  ощущать,  как  кровь Христова падает капля  за
каплей в сердце мое.
     Ибо прежде чем взойти  на вершину жертвенности -- на Крест и на вершину
нематериальности -- к  Богу, Христос прошел  все стадии человека борющегося.
Все. Потому его боль так знакома нам и  мы тоже чувствуем ее, а его конечную
победу столь явственно воспринимаем как нашу собственную грядущую победу. То
глубоко человечное, что было во Христе, помогает нам понять и полюбить  его,
помогает пережить Страсти его так, словно это были наши собственные страсти.
Не  будь в  нем  частицы человеческого  тепла, он  никогда  не  смог бы  так
уверенно  и нежно тронуть наши сердца, не стал бы примером в нашей жизни. Мы
тоже боремся,  и созерцание его борьбы придает нам мужество,  ибо мы  видим,
что не одиноки в мире, что и он борется вместе с нами.
     Каждое  мгновение  Жития  Христа  есть  борьба  и  победа.  Он  победил
неодолимое  очарование  простых человеческих  радостей,  победил  искушения,
постепенно преобразовывая плоть в дух, и, совершая свое  восхождение, достиг
вершины Голгофы и взошел на Крест.
     Но и там борьба его не окончилась, ибо на Кресте его ожидало Искушение,
Последнее  Искушение. Стремительно, словно вспышка  молнии, перед  угасающим
взором Распятого пронеслось посланное Луговым духом соблазнительное  видение
спокойной,  счастливой  жизни.  Ему  показалось,  будто  он  избрал  легкий,
проторенный  путь человеческий.  Он  якобы женился, произвел на свет  детей,
прожил среди людей в любви и почете и вот теперь, уже состарившись, сидит на
пороге родного дома,  вспоминая  свои юношеские порывы с довольной  улыбкой:
как хорошо, как  благоразумно поступил  он, став на путь человеческий, и что
за  безумие  было его  стремление  спасти  мир.  Как хорошо, что  он избежал
злоключений, мученичества и Креста!
     "Вот  каким было Последнее Искушение, явившееся, словно вспышка молнии,
чтобы смутить  последние мгновения  Спасителя."  Но Христос  тут же  вскинул
голову,  открыл глаза  и увидел, что нет, нет,  он --слава  Богу!  --не стал
предателем,  не  отступился, он  выполнил  доверенное  Богом  поручение:  не
женился, не прожил счастливую  жизнь,  но поднялся на вершину жертвенности и
пребывает  распятым на Кресте. Он  счастливо закрыл глаза, и тогда  раздался
торжествующий клич:
     "Свершилось!"
     "Стало быть, я исполнил свой долг,  меня распяли и искушение не одолело
меня".
     Для того, чтобы явить  величайший пример человеку борющемуся,  показав,
что  мучений, искушения и смерти не следует бояться, потому как все  это уже
было  побеждено,--  для  того и  написана  эта  книга.  Христос прошел через
страдание, и оттоле страдание священно.  До самой последней минуты Искушение
пыталось  ввести его в  соблазн, и  Искушение  было  побеждено: Христос  был
распят, и оттоле смерть была побеждена.
     Всякое новое препятствие становилось для него новым побуждением и новой
вехой на  его пути  к победе -- так нам был явлен  пример, который открывает
нам путь и вселяет в нас мужество.
     Эта книга  не жизнеописание, но исповедь человека  борющегося. Выпустив
ее в свет,  я  исполнил свой долг --- долг человека, который много  боролся,
испытал  в  жизни  много горестей  и много  надеялся. Я  уверен,  что каждый
свободный человек, прочтя эту  исполненную  любви  книгу, полюбит Христа еще
сильнее и искреннее, чем прежде.


     1.
     Легкий свежий ветерок Божий подул и очаровал его.
     Над головой у него извивались россыпи звезд и расцветало небо, а внизу,
не тверди земной, дымились  все еще полыхающие дневным зноем камни. Глубокая
тишина  владела  небом и  землей -- тишина,  сотворенная вечными, еще  более
молчаливыми, чем само молчание, голосами ночи. Покой, блаженство, Бог смежил
очи свои -- солнце и месяц, смежил и уснул. Темно, как в полночь...
     "Как прекрасен этот мир, эта безмятежность!" -- подумал очарованный.
     Но едва он подумал это, как воздух вдруг переменился, стал тяжелым. Это
был уже  не  ветерок  Божий: тучный,  тяжкий смрад клубился, тщетно  пытаясь
улечься  где-то там  внизу, среди  дикой пустоши, или  в обильно  орошенных,
плодоносных садах, напоминая своими очертаниями  то ли хищного  зверя, то ли
селение.  Воздух  стал густым, будоражащим, в нем  было  тепловатое  дыхание
животных, людей, косматых духов, был  резкий  запах свежевыпеченного  хлеба,
кислого  человеческого  пота  и  лаврового  масла,  которым  умащают  волосы
женщины.
     Приходит  настороженность,  ноздри   начинают  втягивать   запахи,   но
разглядеть  хоть   что-нибудь  невозможно.  Постепенно  глаза   свыкаются  с
темнотой,  и  вот уже можно различить взмывающие  вверх  фонтанами финиковые
пальмы, строгий, стройный, более черный, чем сама ночь, кипарис, колышущиеся
в  воздухе  и серебристо  поблескивающие в черноте  редколистые маслины.  На
одной   из   зеленых   грудей  земли  то  кучками,  то   порознь  разбросаны
прямоугольники  убогих  хижин,  сотворенных  из  ночи,  глины  и  кирпича  и
обмазанных известью,  а  на  террасах -- укрытые  белыми  простынями, а то и
вовсе  лишенные  покровов  спящие  человеческие  тела,  присутствие  которых
ощутимо благодаря исходящим от них благоуханию и зловонию.
     И  канула  в ничто  тишина. Блаженный покой  ночи наполнился смятением.
Сплетаются так и не обретшие покоя  человеческие руки и  ноги, вздохи рвутся
из  грудей;  исторгаемые тысячами  уст голоса,  отчаявшиеся и  упорствующие,
пытаются упорядочение  зазвучать  в немом, богоисполненном хаосе. Что жаждут
возгласить они, к  чему стремятся  и  чего не  могут обрести, рассеиваясь  и
исчезая в бессвязном бормотании?
     Вдруг с  самой высокой террасы посреди селения раздается пронзительный,
истошный, душераздирающий вопль:
     --  Боже Израиля, Боже Израиля, Адонаи,  доколе?!  Это взывает не  один
человек,  но  все спящее и  возглашающее во  сне селение,  вся --  вплоть до
покоящихся внутри нее костей усопших, до  корней растущих в  ней деревьев --
земля Израиля. Земля Израиля, терпящая боли в утробе и вопиющая,  не в силах
разрешиться от бремени.
     На какое-то  время возвращается тишина, а затем вдруг  снова  раздается
теперь уже исполненный упрека  и гнева крик, рассекающий воздух от  земли до
самого неба:
     -- Доколе?! Доколе?!
     Проснулись и подняли лай деревенские псы, а женщины наверху, в палатах,
испуганно прильнули к держащим их в объятиях мужчинам.
     Спавший  и  грезивший  во  сне  юноша  тоже  услышал этот  крик  сквозь
дремотное  забытье.   Он  шевельнулся,   сновидение   встрепенулось,   желая
исчезнуть. Гора растаяла и  явила недра  свои, ибо она  была сотворена не из
камня, а из  грезы и смятения Исполины, целая толпа исполинов, тяжким  шагом
восходивших на эту гору, дикие  исполины,  состоящие из  одних  только усов,
бород,  бровей  и огромных  ручищ, таяли, росли ввысь и вширь,  меняли  свои
очертания  и растворялись  скоплениями  нитей,  словно  облака,  разгоняемые
сильным  ветром,  -- еще немного, и они  совсем  исчезли бы в  пространстве,
заключенном между висками спящего.
     Но это  не успело  произойти: рассудок  его  отяжелел и  вновь  канул в
сновидение,  гора  снова  затвердела,   превратилась   в   сплошную   скалу,
сгустившиеся облака стали плотью и костью, послышалось  прерывистое дыхание,
торопливые шаги,  и рыжебородый снова устремился к  вершине горы. Грудь  его
была  обнажена,  он был  бос и  разгорячен,  а  за  его  спиной все  так  же
карабкалась по скалам многоглавая, тяжело дышащая толпа. И вновь сомкнулся в
высях  искусно  возведенный небосвод,  но  теперь на  нем  была  уже  только
одна-единственная звезда, повисшая на востоке огромным сгустком огня.
     Светало.  Лежащий  на  опилках юноша сделал глубокий  вздох: Он отдыхал
после  тяжелого трудового дня . На  мгновение  ресницы его  дрогнули, словно
потревоженные Денницей. Но юноша  не проснулся. Сон вновь  легко овладел им,
юноша продолжал грезить.
     Рыжебородый остановился. По его узкому, изрезанному глубокими морщинами
лбу,  под  мышками, по ногам струился пот. Он весь дымился  от гнева и бега.
Ему хотелось выругаться, но он сдержался.
     --  Доколе,  Адонаи,  доколе?.. -- только  и  смог  жалобно  прошептать
рыжебородый, проглотив ругательства.
     Однако ярость его не улеглась.  Он обернулся, и пройденный длинный путь
с быстротой молнии вдруг  развернулся перед его мысленным взором: горы стали
ниже, видение внезапно переметнулось,  люди  исчезли,  и юноша увидел, как у
него  над головой, на низком потолке  из  плетеного  тростника  распахнулась
воздушной  вышивкой  трепетно   играющая  обилием  цветов   и  узоров  Земля
Ханаанская. На юге колыхалась изгибающаяся, словно спина пантеры, Идумейская
пустыня.  За  ней душило  и  поглощало свет  ядовитое  Мертвое  море.  Далее
обращенный  вспять  заповедями  Иеговы  бесчеловечный Иерусалим,  по стогнам
коего струилась кровь приносимых в  жертву Богу агнцев и пророков. За ним --
идолопоклонствующая,  заразой пораженная  Самария  с колодцем  посредине, из
которого  черпала воду  размалеванная женщина. За ней,  на северном  краю --
лучезарная  и  улыбающаяся сочно-зеленая  Галилея. Из конца  в конец видение
пересекала река Иордан, кровеносная жила Божья, с равной щедростью орошая  в
течении  своем  зыбучие  пески и  сады,  давая  испить  Иоанну Крестителю  и
еретикам самаритянским, блудницам и рыбакам геннисаретским.
     Возрадовался  юноша, узрев во сне своем святую землю и воды  святые,  и
простер  уж было длань свою, желая коснуться  их, но дрогнула вдруг в Мягком
сумраке  алеющая  зарею Земля Обетованная, сотворенная  из росы и  воздуха и
прадавних  чаяний человеческих,  дрогнула  и  угасла.  И  едва  угасла Земля
Обетованная, раздались  мычанию подобные  голоса и ругань, и снова появилась
продирающаяся сквозь скалы и  заросли  кактусов, но теперь уже обретшая иной
облик,  неведомая  многоглавая толпа.  Как  поистрепались,  как  исхудали  и
сморщились исполины,  как жалко  свисают долу  их  бороды! Людишки,  жалкие,
запыхавшиеся людишки, с трудом переводящие дыхание. каждый из которых держал
в. руках странные орудия пыток:  кто  ремни с железом, кто щипцы и стрекала,
кто  толстые, с  широкой шляпкой гвозди,  трое  приземистых коротышек  несли
невообразимо тяжелый крест, и,  наконец, последний, самый невзрачный на вид,
косоглазый, -- терновый венец.
     Рыжебородый  наклонился,  посмотрел  на  них  и  презрительно   покачал
массивной головой.
     --  Не веруют, потому  и сил у них не хватает...  Не веруют и потому  я
должен мучиться...  -- услышал  спящий слова,  которые тот произнес,  словно
размышляя вслух.
     Рыжебородый вытянул вперед волосатую ручищу.
     -- Смотрите! -- указал он вниз, на укутанное утренним туманом поле.
     - Ничего не видно, атаман... Темно...
     -- Не видно?! Стало быть, вы не веруете?!
     -- Веруем, атаман...  Веруем, потому и идем за тобой, но там ничего  не
видно...
     -- Посмотрите еще раз!
     Ручища   рыжебородого   опустилась,  словно  мечом  разрубив  туман,  и
показалась равнина. С улыбкой и сиянием просыпалось голубое озеро, раздвигая
дымку. Среди посевов, под  пальмами и  всюду на округлых  заводях с  таяькой
белели, словно яйца в просторных гнездах, большие и малые села.
     -- Он  там!  --  сказал  предводитель, указывая  на  утонувшее в зелени
большое село.
     Три ветряные  мельницы уже распахнули над ним спозаранку  свои крылья и
вращали ими. По пшенично-смуглому лицу спящего юноши  вдруг  пробежал испуг.
Он повел  рукой, силясь прогнать  сновидение, отягощавшее  ресницы. Изо всех
сил он старался проснуться.
     "Это всего  лишь сон, -- думал юноша. -- Вот сейчас я проснусь и буду в
безопасности".
     Но  упорно кружившие вокруг него людишки не желали  исчезать. Свирепого
вида рыжебородый указал пальцем на большое селение посреди равнины и сказал:
     -- Он там! Там он живет, скрываясь от людей. Носит рубище, ходит босой,
выдает себя за плотника, делая вид, будто он вовсе не он, чтобы спастись, но
от нас ему не уйти! Око Божье узрело его! Хватай его, ребята!
     Рыжебородый оторвал уж было от земли ногу, чтобы  рвануться  вперед, но
гут людишки повисли у него на руках и ногах, и огромная стопа вновь уперлась
в землю.
     -- Оборванцев и босых много, атаман,  и  плотников тоже много.  Дай нам
знак, кто он,  как он выглядит, где он находится,  -- мы должны узнать  его,
иначе с места не сдвинемся. Мы устали.
     -- Я схвачу его в объятия и поцелую -- это и будет вам знак. А теперь -
вперед,  в путь!  И не поднимайте  шума: сейчас  он  спит,  смотрите же,  не
разбудите его, не то он улизнет. Во имя Бога хватай его, ребята!
     -- Хватай его, атаман! -- в  один голос закричали  людишки;  и  уж было
изготовились снова мерить  дорогу широкими стопами, но  тут  один из них  --
худощавый, косоглазый и  сутулый, тот, что держал терновый венец,  --  вдруг
запротестовал, ухватившись за дрок.
     --- Никуда я не пойду! -- закричал он. -- Надоело! Сколько уже ночей мы
охотимся за ним! Сколько земель и селений прошли! Вспомните! Мы обыскали все
обители  есеев  в Иудейской  пустыне, были в  Вифании,  где преступно  убили
злополучного Лазаря,  пришли на Иордан,  но там Иоанн Креститель сказал нам,
что он не Тот,  кого  мы ищем,  и прогнал нас. Мы снова отправились  в путь,
пришли в Иерусалим, искали его во Храме, во дворце Анны  и Каиафы, в лачугах
фарисеев-книжников, но  тщетно!  Повсюду нам попадались  только  нечестивцы,
распутники, обманщики,  воры  да убийцы. Мы  обшарили  отверженную  Самарию,
побывали в Галилее, прочесали  Магдалу, Кану, Капернаум,  Вифсаиду, обыскали
каждую  хижину,  каждый  челнок,   нам  попадались  самые  что  ни  на  есть
добродетельные и богобоязненные. "Наконец-то мы нашли тебя! --  взывали мы к
ним.  -- Что же ты прячешься? Иди спасать Израиль!"  Но те с ужасом смотрели
на орудия пыток в наших руках, шарахались от нас и вопили: "Это не я! Не я!"
--  и  набрасывались  на  вино,  на  карты,  на  женщин, напивались допьяна,
сквернословили, прелюбодействовали, желая на деле  доказать, что  перед нами
грешник, а  вовсе не  Тот,  кто нам нужен,  и тем самым спастись...  Прости,
атаман,  но то же ожидает нас и здесь: мы зря охотимся за Ним, нам не  найти
Его, ибо Он еще не родился.
     --  Фома  неверующий,  --  сказал  рыжебородый, схватил  говорившего за
шиворот,  оторвал  от  земли  и, держа  его  так, приподнятым, засмеялся. --
Молодец, Фома неверующий!
     Затем рыжебородый обернулся к товарищам:
     -- Он -- наше стрекало, а мы -- рабочая скотина, так пусть же  он колет
нас, ни на миг не давая покоя!
     Плешивый человечишка завизжал от боли. Рыжебородый опустил его на землю
и  снова засмеялся,  обводя  взглядом  своих столь  непохожих друг  на друга
товарищей.
     -- Сколько  нас? -- заговорил он.  -- Двенадцать. По одному от  каждого
колена  Израилева.  Дьяволы,  ангелы,  людишки,  человечишки,  порождения  и
выродки Божьи, решайтесь же наконец -- и за дело!
     Он был в приподнятом  настроении, его круглые соколиные глаза сверкали.
Вытянув вперед руку,  рыжебородый поочередно опускал ее каждому на плечо,  с
гневом,  с  нежностью пристально  вглядывался в лицо, смеялся  и переходил к
следующему:
     -- Вот  ты,  скряга  и язва,  загребущий и вечно  сущий Абрамчик! И ты,
молодчина, болтун  и пустозвон! И ты, трyc и святоша, который  не ворует, не
прелюбодействует,  не  убивает, потому что боится, все  твои добродетели  --
дщери страха!. И ты, кроткий ослик,  которого  охаживают дубиной, а  он  все
сносит  -- сносит и голод, и жажду, и холод,  и побои, -- работяга, лишенный
самолюбия, и блюдолиз, все твои добродетели -- дщери нужды!  И ты,  хитрющая
лиса, выжидающая у входа в пещеру, где устроил себе  логово лев -- Иегова! И
ты,  добрый агнец, с блеянием семенящий за Богом, которому предстоит сожрать
тебя! И ты,  шарлатанствующий  сын Левита,  богопродавец, за гроши продающий
Бога,  кабатчик  от  Бога,  Богом  же  потчующий  людей,  которые хмелеют  и
распахивают перед  тобой и кошель  и душу,  мошенник Божий! И ты, горемычный
злопыхатель,  твердолобый  подвижник,   глядящий   на   собственный  лик   и
сотворяющий Бога по своему подобию злопыхателем,  горемыкой и тупицей, чтобы
поклоняться ему, ибо он  схож с тобой!  И  ты, чья душа  распахнута настежь,
словно  лавка ростовщика, а сам ты  сидишь у ее порога,  запускаешь  руку  в
мешок,  выдаешь бедняку милостыню, раздавая так Бога в долг  и записывая при
этом в  учетной книге: "Выдана милостыня,  на  столько-то грошей, такому-то,
такого-то числа, в таком-то  часу",  --  ты  еще потребуешь положить учетную
книгу вместе с собой в могилу, чтобы  открыть  ее перед Богом, вместе с  ним
подвести итог  и  взыскать  миллионы в  вечной  жизни. И  ты, лгун,  болтун,
пустомеля,  нарушающий  все заповеди  Божьи, воруя, прелюбодействуя, убивая,
чтобы затем проливать слезы, бить себя  в грудь и воспевать свои прегрешения
под звон кифары, -- ты, умник, четко уяснил Себе, что Бог эсе прощает певцу,
ибо сам Он без ума от песен. И ты, острое стрекало в нашем заду, Фома, и сам
я, умопомрачительный стяг, утративший рассудок, бросивший жену свою и  детей
своих  и отправившийся  на поиски  Мессии! Давайте же  все вместе - дьяволы,
ангелы,  людишки,  человечишки, ибо все  нужны для  нашей великой  цели,  --
давайте же схватим его, ребята!
     Он засмеялся, поплевал на руки, распрямил громадные ножищи.
     -- Хватай его, ребята! --  снова закричал рыжебородый и пустился  бегом
вниз с горы к Назарету.
     Люди и  горы расплылись  дымкой  и исчезли,  сонные  зеницы наполнились
тьмой, лишенной  сновидений, и уже ничего не  было  слышно в необъятном сне,
кроме тяжелого топота ножищ, попирающих гору и устремляющихся Долу.
     Сердце  спящего учащенно забилось. "Они  идут сюда! Идут! -- кричала  в
отчаянии его душа. -- Идут!"
     Он  встрепенулся -- так ему  показалось  во сне  --  поспешно  вытолкал
столярный верстак за дверь, свалил на него все свои инструменты -- большие и
мощные рубанки, пилы,  тесла, молотки,  отвертки  и,  наконец,  невообразимо
тяжелый крест, над которым он трудился последние дни, -- затем снова забился
в опилки и стружки и стал ждать.
     Странный покой  -- тревожный, сжатый, давящий, в котором не было слышно
не  только  дыхания  селения,  но  и  дыхания  Бога.  Все,  в  том  числе  и
бодрствующий  демон,  погрузилось в  неизмеримо глубокий, темный, пересохший
колодец. Сон ли, смерть ли, бессмертие  или  же Бог --  что это было?  Юноша
испугался: он  почувствовал  приближение  опасности, собрал  все  свои силы,
поднес руку к горлу, в котором уже прерывалось дыхание, -- и проснулся.
     Он был весь  в поту. Из всего сновидения запомнилось только, что кто-то
преследовал его. Но кто? Был ли этот кто-то один или же преследователей было
много? Были ли это люди или демоны? Он не помнил.
     Юноша напряг слух,  прислушался. Теперь в спокойствии ночи  было слышно
исходящее из  множества  грудей  и  множества  душ дыхание  селения.  Где-то
шелестело  дерево,  жалобно  скулила  собака, а  на самом  краю  села  мать,
медленно, надрывно убаюкивала младенца...
     Ночь  была  полна хорошо  знакомых, дорогих сердцу шорохов  и  вздохов.
Молвила  земля, молвил  Бог, и  юноша  утихомирился. На мгновение ему  стало
страшно: казалось, что он остался один-одинешенек на всем белом свете.
     Из стоявшей рядом  лачуги, где спали  родители юноши, донеслось тяжелое
дыхание престарелого отца. Бедняга не мог уснуть: С мучительными усилиями он
раскрывал  и вновь  смыкал  уста, пытаясь  заговорить.  Годами терпит он эту
муку, не в силах произнести  членораздельно  слова, лежит в постели разбитый
параличом и  тщетно пытается  совладать с собственным  языком.  От натуги он
исходит  потом, изо рта у него текут слюни,  и лишь изредка после  страшного
напряжения, уже придя в отчаяние, он  все же собирает по слогам  одно, всего
лишь  одно и неизменно одно и то же слово: "А-до-на-и! Адонаи",  -- и ничего
больше... "Адонаи"...  Когда  уста  его  выдавливают это слово полностью, он
успокаивается. На  час-другой...  Затем волнение  снова овладевает им, снова
шевелятся губы.
     -- Это  моя  Вина...  Это моя вина... --  Прошептал юноша,  и глаза его
наполнились слезами. -- Моя...
     В спокойствии ночи сын ощутил смятение отца и ему самому передалось это
смятение: невольно он тоже стал шевелить ртом и обливаться потом.  Он закрыл
глаза, прислушиваясь, что делает престарелый  отец, чтобы и самому делать то
же  самое,   стонал  и  вместе  со   стариком  в  отчаянии  издавал  громкие
нечленораздельные звуки, пока сон снова не овладел им.
     Но  лишь  только  сон  овладел  им,   дом  вдруг  содрогнулся,  верстак
зашатался, инструменты и крест свалились наземь, дверь распахнулась настежь,
и  на  пороге  вырос  во весь  свой огромный  рост  хохочущий, с  раскрытыми
объятьями рыжебородый
     2.
     Юноша уселся  на опилках, прислонившись спиной к стене.  Над  головой у
него висел ремень  с двумя рядами острых гвоздей. Каждый вечер перед сном он
бичевал  до  крови  свое  тело, чтобы ночью оно  оставалось  спокойным  и не
буйствовало. Юноша был охвачен легкой  дрожью: какие искушения снова явились
ему  во сне,  он уже  не  помнил, осталось только ощущение, что он спасся от
большой опасности.
     -- Не могу, сил больше нет... - прошептал он со стоном, поднимая кверху
глаза.
     Новорожденный  свет,  робкий и тусклый, скользнул  сквозь дверные щели.
Бледно-желтая солома на потолке стала необычайно нежной и  светилась, словно
драгоценная слоновая кость.
     --  Не  могу,  сил больше нет... -  снова  прошептал  юноша и негодующе
стиснул зубы.
     Вся его жизнь  прошла вдруг перед взором, устремленным в пустоту. Посох
отца, расцветший в день, когда тот обручился с  его матерью. Гром, повергший
затем  обрученного  долу  и разбивший  его  параличом. Мать, которая  только
смотрит, молча  смотрит на него, а он слышит ее немое сетование. Мать права,
и поэтому сознание собственных прегрешений денно и  нощно терзает ножом  его
сердце.
     Последние годы он тщетно  пытается одолеть Страх. Один только  Страх  и
оставалось еще одолеть. Всех  прочих  демонов:  бедность, любовь  к женщине,
радость домашнего очага, молодость  -- все это он уже одолел. Оставался один
только Страх,  который нужно одолеть,  нужно  осилить: он  ведь уже мужчина,
пришел его час...
     "Если отец мой  разбит  параличом, я тому виной... Если Магдалина стала
блудницей, я тому  виной... Если  Израиль все  еще стонет под  игом,  я тому
виной...".
     На  крышу  соседнего  дома, в котором жил его дядя раввин, должно быть,
взлетел  петух и  гневно закричал наверху. Видна, ночь  уже  надоела ему, он
истомился и теперь своим криком призывал солнце взойти.
     Прислонившись к  стене, юноша слушал.  Солнце  стучало в  дома, и двери
распахивались на этот  стук. Улицы  оживали. От земли, от деревьев, из щелей
домов  мало-помалу  стали   доноситься  приглушенные   звуки  утра:  Назарет
просыпался.
     Из соседней  хижины  послышался  глубокий стон, и тут же гневный призыв
раввина разбудил Бога, напоминая Ему о слове, которое Он дал Израилю.
     -- Боже Израиля! Боже  Израиля!  Доколе?! -- взывал  голос, и колени  с
глухим стуком торопливо ударялись о дощатый настил .
     Юноша повернув голову.
     --  Молится,  -- проговорил он. Кается,  взывает к Богу. Сейчас  станет
стучать в стену, чтобы и я приступил к покаянию.
     Юноша гневно нахмурил брови.
     -- Бога  мне только не хватает, будто людей мало! -сказал  он и с силой
ударил кулаком в разделявшую их стену, давая яростному раввину знать, что он
уже проснулся и приступил к молитве.
     Юноша резко поднялся. Залатанная одежда соскользнула с его плеча, являя
худощавое, загорелое  на солнце, покрытое  синими и красными ссадинами тело.
Он торопливо поднял одежду и стыдливо прикрыл обнаженное тело.
     Через  окошко  на  него падал бледный  утренний свет,  озарявший нежным
сиянием  полное  упорства,  измученное,  гордое  лицо.  Пушок  вокруг щек  и
подбородка стал уже курчавой  черной бородой, нос с горбинкой,  пухлые губы,
из-за которых, когда они приоткрывались, проглядывали белоснежные зубы. Лицо
юноши не было красиво,  но в нем таилось какое-то волнующее очарование. Быть
может, причиной тому были густые,  очень длинные ресницы;  бросавшие  на все
лицо  удивительную  голубоватую тень. Или большие,  блестящие  черные глаза,
полные света, тьмы, ужаса, нежности. Они манили, словно глаза  змеи, и  тот,
на кого они глядели из-под длинных ресниц, испытывал головокружение.
     Юноша отряхнул  опилки, забившиеся  под мышки  и запутавшиеся в бороде.
Слух его уловил приближение тяжелых шагов. Он узнал эти шаги.
     --  Это он.  Он  снова  здесь.  Что ему  нужно  от меня?  --  измученно
простонал  юноша,  вслушиваясь  в звук  приближающихся шагов,  и  поплелся к
двери.
     Вдруг он испуганно  замер на месте:  кто  мог  выставить  за дверь  его
верстак, нагромоздив на него крест и инструменты? Кто и когда?
     Ночь  полна  демонических  сил,  полна  видений.  Пока мы  спим,  дверь
человеческого  жилища  открыта  для  них,  и они навещают  людей,  устраивая
беспорядки и в нашем доме, к в нашем рассудке.
     -- Этой ночью  кто-то посетил меня во сне...  -- тихо прошептал  юноша,
словно опасаясь, что этот  кто-то  еще находится  рядом  и  слышит его.  Да,
конечно, кто-то приходил  сюда ночью. Бог? Бог или Демон? Кто может отличить
их друг от друга? Они меняются  обличьями:случается, что Бога скрывает мрак,
а Демон  исполнен света, и разум человеческий приходит  от этого в смятение.
Он содрогнулся в ужасе. Куда идти? Два пути открывались  перед ним  -- какой
из  них  выбрать?  Тяжелые ходиги  слышались все  ближе.  Юноша  в  отчаянии
озирался  вокруг, словно ища, куда бы спрятаться, где бы укрыться. Он боялся
этого человека и не желал видеть его. Глубокая старая рана зияла внутри него
и не могла затянуться.
     Когда  они  были детьми,  тот, другой  -- он  был старше на три  года -
однажды  во  время игры повалил его наземь  и  отколотил.  Получив  взбучку,
мальчик присмирел  и не проронил ни слова. Но с тех пор он больше не играл с
детьми. Стыд  и  страх  мучили  его. Скорчившись, сидел  он одиноко во дворе
своего  дома и думал,  что придет день,  когда он смоет позор, покажет всем,
что  он лучше  любого,  из них, и одержит  верх над всеми. И  сейчас, спустя
столько лет, эта рана так и не затянулась, продолжая кровоточить.
     -- Он все еще преследует меня? -- проговорил  юноша. -- До сих пор? Что
ему нужно от меня? Не стану открывать!
     Удар  ногой сотряс дверь, и юноша сорвался с места. Собрав все силы, он
отодвинул верстак и открыл дверь.  На пороге  стоял верзила с курчавой рыжей
бородой. Он был возбужден, бос, с распахнутой грудью и жевал кукурузу, держа
в  руке жареный початок. Верзила медленно обвел взглядом  мастерскую, увидел
прислоненный к стене крест,  и  его образина нахмурилась. Затем он  шагнул и
вошел внутрь.
     Присев  на корточки  в  углу,  верзила яростно грыз  кукурузу и молчал.
Юноша стоял, отвернувшись  от  него, и  смотрел через открытую дверь наружу.
Узкая, только  что  пробудившаяся ото сна улочка, над которой  еще не успела
подняться  пыль.  Влажная  земля благоухала. Свет  и ночная роса  повисли  в
листве   растущей  напротив  маслины,  и  казалось,   что  дерево  радуется.
Очарованный юноша вбирал в себя утренний мир. Но тут рыжебородый обратился к
нему:
     -- Закрой дверь, - прорычал он.-- Разговор есть. Услышав злобный голос,
юноша вздрогнул, закрыл дверь и, присев на верстак, приготовился слушать.
     -- Я пришел, -- сказал рыжебородый. -- Я пришел, все уже готово.
     Он умолк, отшвырнул  прочь  кукурузный початок, подмял жестокие голубые
глаза  и  вперил  взгляд в  юношу.  Его  толстая,  изрезанная морщинами  шея
напряглась.
     -- А ты готов?
     Свет становился все  сильнее, и  лицо рыжебородого  было  теперь хорошо
видно.  Лишенное согласованности и противоречивое, это было не одно, а целых
два лица.
     Одна его  половина  смеялась, другая угрожала, одна испытывала мучения,
другая оставалась неподвижной,  словно  была  вырезана  из дерева. А если на
какое-то  мгновение обе  половины обретали  согласие  друг  с  другом, за их
примирением  чувствовалось продолжение  непримиримой борьбы Бога  с Демоном.
Юноша молчал.
     Рыжебородый искоса бросил на него гневный взгляд.
     -- Ну,  так что:  ты  готов?  -- повторил он  свой  вопрос  и  уже было
поднялся, чтобы схватить юношу за плечо, тряхнуть, разбудить его и заставить
дать ответ, но не успел сделать этого.
     Послышался  рев  трубы,  и на  узкую улочку вдруг въехали всадники,  за
которыми  тяжелым  размеренным шагом шли римские солдаты.  Рыжебородый  сжал
руку в кулак и воздел его к потолку.
     -   Боже  Израиля;  --  прорычал  он.  --  Пришел  час.   Сегодня!   Не
завтра--сегодня! Он снова повернулся к юноше.
     -- Ты  готов?  -- опять  спросил рыжебородый  и,  не дожидаясь  ответа,
заговорил:  -- Нет!  Нет, ты не понесешь крест!  Это  я тебе  говорю!  Народ
собрался,  Варавва  и его  |удальцы спустились с гор.  Мы сокрушим  темницу,
вырвем  оттуда Зилота, и тогда свершится -- не смей качать головой! -- тогда
свершится чудо! Спроси  об этом у своего  дяди раввина! Вчера он собрал всех
нас в  синагоге --  только ты не  изволил явиться туда -- собрал нас  и стал
говорить  с нами. "Мессия не придет,  -- воззвал он, -- Мессия  не придет до
тех пор, пока мы будем сидеть сложа руки! Бог и народ должны вместе бороться
за  то,  чтобы Мессия  явился!"  Так и  сказал  -- слышишь!  -- одного "Бога
недостаточно, вот как, одного народа недостаточно -- они должны быть вместе,
понятно?! Он схватил юношу за плечо, встряхнул его:
     -- Слышишь? О чем ты думаешь? Ты должен был  прийти туда, ты должен был
послушать своего дядю, ты должен  был взяться за ум, несчастный! Ведь Зилот,
которого хотят распять  сегодня нечестивые  римляне, возможно,  и  есть Тот,
кого ожидало вот уже столько поколений! Если мы оставим его в беде,  если мы
не бросимся спасать его, он так и  умрет, не явив нам, кто он  есть на самом
деле. Если  же  мы бросимся спасать его, свершится чудо. Ты спросишь,  какое
чудо? Он  сбросит рубище, и на главе его воссияет  царский венец Давидов! Мы
все  рыдали, а  почтенный раввин  воздел  руки  к небу  и  возгласил:  "Боже
Израиля! Сегодня! Не завтра -- сегодня!" И тогда все мы воздели руки, хватая
ими небо,  и  стали взывать,  угрожать  и  рыдать: "Сегодня!.. Не завтра  --
сегодня!" Слышишь меня, Сыне Плотника, или я говорю на ветер?
     Устремив взгляд из-под  полуприкрытых век  в противоположную стену,  на
которой  висел  ремень  с  острыми  гвоздями,  юноша слушал.  Из-за резкого,
грозного  голоса  рыжебородого из соседней комнаты  доносились приглушенные,
хриплые звуки  --  тщетные  усилия престарелого  отца:  он  шевелил  устами,
пытаясь заговорить. Оба голоса сливались в сердце юноши воедино, и вдруг ему
показалось, что всякое человеческое усилие обречено на поражение.
     Рыжебородый схватил юношу за плечо, встряхнул его:
     --  О  чем размечтался, полоумный? Ты слышал, что  говорит  брат твоего
отца, почтенный Симеон?
     --  Так Мессия  не придет... --  проговорил  юноша, устремив взгляд  на
только что изготовленный крест, залитый нежным розовым светом утренней зари.
-- Нет, так  Мессия  не придет. Он никогда не отречется от рубища, не станет
носить  царского венца,  а народ  не  бросится  спасать  его. И Бог  тоже не
сделает этого.  Мессии не будет спасения. Он умрет в рубище. Все, даже самые
верные последователи,  покинут  его,  и  он  будет  умирать в одиночестве на
вершине пустынной горы, а главу его будет венчать терновый венец.
     Рыжебородый повернулся и изумленно глянул  на юношу.  Одна половина его
лица сияла, другая была покрыта мраком.
     -- Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал это?
     Юноша не ответил. Он соскочил с верстака  -- было уже  вполне светло, -
схватил горсть  гвоздей  и  молоток и  бросился  к  кресту.  Но  рыжебородый
опередил его:  одним прыжком он очутился у креста и стал яростно колотить по
нему  кулаками  и  плевать  на  крест,  словно  это  был  человек. Когда  он
обернулся, его борода, усы, брови кололи юношу в лицо.
     - Тебе не стыдно? -- кричал рыжебородый.  -- Все  плотники  в Назарете,
Кане  и  Капернауме отказались изготовлять крест для Зилота, а ты... Тебе не
стыдно? Не страшно? Что, если Мессия придет и застанет тебя за изготовлением
креста для него? Что  если Зилот, которого распинают сегодня, и есть Мессия?
Почему у тебя не хватило мужества  ответить центуриону, как ответили многие:
"Я не изготовляю крестов, на которых распинают героев Израиля".
     Он встряхнул отрешенного плотника за плечо:
     - Что же ты молчишь? Куда ты смотришь?
     Рыжебородый ударил юношу, прижал его к стене.
     -Да ты  трус, -- бросил он с  презрением. -- Трус! Труc! Слышишь? Ты не
способен ни на что!
     Зычный крик рассек воздух. Рыжебородый  оставил юношу  и повернул  свою
образину к двери, прислушиваясь. Шум и  гам, мужчины и  женщины, многолюдная
толпа, крики: "Глашатай! Глашатай!" В воздухе снова раздался зычный голос:
     -- Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова! Повеление властелйна! Слушайте
и внимайте! Закрывайте свои мастерские и таверны! Прекращайте работу в поле!
Пусть матери возьмут детей  своих, а старцы -- посохи и ступйайте поглядеть!
Ступайте поглядеть и вы калеки  убогие, глухие и паралитики!  Поглядеть, как
карают  тех,  кто  осмелился  поднять   голову  против  владыки   нашего  --
императора,  да  живет  он  многие  лета!  Поглядеть,  как умрет  преступный
мятежник Зилот!
     Рыжебородый  открыл  дверь  и увидел угрожающе молчащую  толпу,  увидел
стоявшего  на  камне  глашатая -- худощавого,  с  длинной  шеей,  с длинными
ногами, с непокрытой головой. Увидев его, рыжебородый сплюнул:
     -- Будь ты  проклят,  предатель! --  прорычал  он  и яростно  захлопнул
дверь.
     Рыжебородый повернулся к юноше. Глаза его горели гневом.
     -- Полюбуйся на сына твоего отца -- предателя Симона! -- произнес он со
злостью.
     -- Он не виноват. Это моя вина, -- скорбно сказал юноша. -- Моя.
     И добавил:
     --Из-за меня,  мать прогнала  его  из дому...  Из-за  меня... И теперь,
он...
     Половина  лица рыжебородого --  та,  на которой был свет, - смягчилась,
словно испытывая сострадание к юноше.
     --  Как же ты  думаешь  искупить все  эти  прегрешения, несчастный?  --
спросил он.
     Юноша ответил не сразу. Несколько раз  он раскрывал уста,  но  язык  не
повиновался ему.
     -- Собственной жизнью,  своей собственной жизнью, брат Иуда, -- наконец
с трудом произнес он. -- Ничего другого у меня нет.
     Рыжебородый  вздрогнул. В мастерской было уже достаточно света, который
проникал через  дверные щели и окошко в потолке.  Большие,  блестящие черные
глаза юноши светились. Голос его был полон горечи и страха.
     -- "Собственной жизнью"? -- Рыжебородый схватил юношу за подбородок. --
Не отворачивайся, ты уже взрослый, так имей мужество посмотреть мне в глаза!
"Собственной жизнью"? Что ты хочешь сказать?
     -- Ничего.
     Юноша молча опустил голову. И вдруг воскликнул:
     -- Не спрашивай! Не спрашивай меня, брат мой Иуда!
     Иуда взял лицо  юноши  в ладони, чуть приподнял и долго смотрел в него,
не произнося ни слова.  Затем он все так же молча оставил юношу и направился
к двери. Вдруг сердце его встрепенулось.
     Шум снаружи все нарастал.  От топота босых ног  и шлепанья сандалий шел
гул,  в воздухе стоял звон бронзовых браслетов  на руках и  массивных медных
колец  на щиколотках  у  женщин. Стоя на пороге, рыжебородый смотрел, как из
узких улочек появлялись люди, вливались  в толпу  и  шли вверх --  на другой
конец селения, к  проклятому холму, где должно было происходить  распинание.
Мужчины  шли  молча. Только  ругательства  иногда  срывались из-за стиснутых
зубов да палицы стучали о мостовую. Кое-кто сжимал  спрятанной на груди нож.
Женщины  издавали  пронзительные  вопли.  Многие из  них  сбросили  с головы
платки, распустили волосы, уже затянули причитания.
     Толпу   возглавлял  почтенный   раввин  Назарета  Симеон.  Низкорослый,
согнувшийся  под  бременем лет,  скрюченный  тяжкой  хворью  --  он  страдал
чахоткой  --  раввин  представлял собой жалкое  нагромождение  сухих костей,
которое нерушимо держала, не давая ему развалиться, душа.  Костлявые руки  с
громадными, словно когти хищной  птицы, пальцами  сжимали посох священника с
двумя  переплетающимися у  навершия змеями и стучали  им о камни.  От  этого
живого  мертвеца  исходил  дух  горящего  города.  При  взгляде  на   огонь,
полыхавший в его глазах, казалось, что это дряхлое тело, состоящее из плоти,
костей и  волос,  охвачено  пламенем, а когда  раввин  отверзал уста, взывая
"Боже  Израиля!", над головой  у него словно  клубился дым. За ним следовали
чередой, опираясь на посохи согбенные ширококостные старцы с густыми бровями
и раздвоенными  бородами. Далее  шли мужчины, за ними -- женщины, и в  самом
хвосте -- дети, каждый  из которых  держал  в руке  камень,  а  у  некоторых
свисала через плечо праща. Все  они шли одной  толпой, издавая приглушенный,
раскатистый гул, словно шумящее море.
     Прислонившись к дверному косяку, рыжебородый зрел на мужчин и женщин, и
сердце его стучало. "Эти люди --  думал он, и при этой мысли кровь бросалась
ему в голову, -- эти люди вместе с  Богом сотворят Чудо. Сегодня! Не  завтра
-- сегодня!"
     Свирепая  мужеподбная женщина с отвесными бедрами  и распахнутой грудью
оторвалась от толпы, нагнулась, подняла с земли камейь, с силой швырнула его
в дверь плотника и крикнула:
     -- Будь ты проклят, распинатель! И сразу же из конца  в конец по  улице
прокатились крики и ругательства, а дети сорвали с плеча  пращи. Рыжеборрдый
резким движением закрыл дверь.
     -- Распинатель! Распинатель! --  посыпались отовсюду возгласы, и  дверь
загудела, осыпаемая градом  камней.  Опустившись  перед крестом  на  колени,
юноша то поднимал,  то  опускал  молоток, заколачивая гвозди. Он  стучал что
было   сил,   словно  пытаясь   заглушить  доносившиеся  с  улицы  крики   и
ругательства. Грудь его пылала,  брови сошлись изломом на  переносице. Юноша
неистово наносил удары,  по  лбу  у него струился  пот. Рыжебородый  стал на
колени, схватил юношу за руку, с яростью вырвал  молоток. Затем он ударил по
кресту, и тот рухнул наземь.
     -- Ты понесешь его?
     --Да.
     --- И тебе не стыдно?
     -- Нет.
     -- Я не допущу этого. Я разобью его на куски.
     Он повернулся и стал шарить вокруг в поисках тесла.
     -- Иуда,  брат мой, - медленно и умоляюще сказал юноша. -- Не становись
у меня на пути.
     Его  голос  стал  вдруг  каким-то   мрачным,  глубоким,   неузнаваемым.
Рыжебородый вздрогнул.
     -- На каком пути? -- тихо спросил он и умолк в ожидании ответа.
     Он испуганно смотрел на юношу. Теперь свет полностью освещал его лицо и
верхнюю половину  обнаженного  худощавого  тела.  Уста юноши  были стиснуты,
словно старались удержать громкий крик.
     Рыжебородому  бросились  в  глаза  худоба  и  бледность  юноши,  и  его
нелюдимое сердце  исполнилось жалости. С каждым днем щеки юноши западали все
глубже,  он  таял  на  глазах. Сколько  времени  прошло с тех  пор, как  они
виделись в последний раз? Всего несколько дней. Он ходил по селам, лежащим в
окрестностях  Геннисарета, занимаясь кузнечным делом  --  изготовлял мотыги,
сошники, серпы, подковывал лошадей, но, узнав о готовящемся распятии Зилота,
спешно возвратился в Назарет. Каким он  оставил своего давнего друга и каким
встретил  его  теперь!  Почему  такими  большими  стали  его  глаза,  отчего
появились впадины на висках, откуда это выражение горечи вокруг губ?
     -- Что с тобой? Почему ты так исхудал? Кто терзает тебя?
     Слабая улыбка появилась на лице юноши. "Бог, -- хотел было ответить он,
но сдержался. Это и был тот звучавший внутри него громкий  крик, которому он
не желал дать вырваться через уста наружу.
     -- Я борюсь, -- ответил он.
     -- С кем?
     -- Не знаю... Борюсь...
     Рыжебородый пристально  глянул юноше в глаза, вопрошая, умоляя, угрожая
им, но эти блестящие черные глаза, безутешные и полные ужаса, не отвечали.
     И  вдруг  рассудок  Иуды дрогнул. Склонившись над темными,  молчаливыми
глазами,  он увидел там -- так  ему показалось -- цветущие деревья,  голубые
воды,  множество  людей,  а  посредине, в  глубинном  мерцании за  цветущими
деревьями,  водами и людьми -- огромный черный, поглощающий все это мерцание
крест.
     Широко   раскрыв  глаза,  он  встрепенулся,  хотел   заговорить,  хотел
спросить: "Так это ты?.. Ты?.." - но уста его застыли. Ему хотелось схватить
юношу в объятия, поцеловать его, но руки бессильно повисли в воздухе. И тут,
увидев его раскрытые объятия, взлохмаченные рыжне волосы и  широко раскрытые
глаза, юноша закричал, ибо из глубин его сознания  вырвалось страшное ночное
сновидение: ватага людишек, орудия распинания, глас "Хватай его,  ребята!" и
рыжебородый  предводитель ватаги.  Теперь  юноша  узнал  кузнеца, с  хохотом
устремляющегося вперед, -- это был он, Иуда. Губы рыжебородого дрогнули.
     - А, может быть, это ты?.. Ты?.. -- прошептал он.
     -Я?! Кто?!
     Рыжебородый не ответил. Он жевал  усы и смотрел на юношу. Одна половина
его  образины  снова была исполнена света,  а другая --  покрыта  мраком. Он
перебирал в уме чудесные  приметы  и знамения, сопутствовавшие этому юноше с
самого дня его рождения  и даже еще более ранние. Посох Иосифа, единственный
из множества посватавшихся женихов,  расцвел,  и раввин отдал Иосифу в  жены
прекрасную Марию,  которая  была посвящена  Богу. Затем молния,  ударившая в
день свадьбы и парализовавшая жениха, прежде  чем тот прикоснулся к супруге.
А затем, говорят, невеста вдохнула  благоухание белоснежной лилии,  и утроба
ее зачала сына... И сон, якобы приснившийся ей в ночь родов. Она видела, как
разверзаются  небеса  и оттуда  нисходят  ангелы:  одни  из  них спускаются,
подобно птицам, под скромный  кров ее жилища, вьют гнезда и  щебечут, другие
-- охраняют порог, третьи -- входят внутрь дома, разводят огонь и несут воду
для новорожденного, четвертые -- готовят отвар для роженицы...
     Медленно и  нерешительно рыжебородый приблизился к юноше, склонился над
ним. Теперь его голос был исполнен трепета, мольбы, страха.
     - Может быть, это ты?.. Ты?.. -- снова спросил он, не решаясь закончить
вопрос. Юноша испуганно вздрогнул.
     - Я?.. Я?.. -- произнес он и едко засмеялся. -- Да разве ты  не видишь,
кто я?  Я недостоин  вступать  с  кем-либо  в  разговор,  у меня  не хватает
смелости войти в синагогу, я бегу прочь,  едва завидев  людей, без  зазрения
совести нарушаю заповеди Божьи:  работаю по субботам,  не люблю ни  отца, ни
матери и целые дни напролет прелюбодействую взглядом.
     Он поднял крест, снова установил его у схватил молоток.
     -- А теперь ..  Вот  теперь я изготовляю кресты и распинаю!  --  сказал
юноша, пытаясь засмеяться снова.
     Рыжебородый   молчал.  Ему  было  тяжело.  Он  распахнул  дверь.  Новое
многогласое   скопление  людей  показалось   в  конце   улицы:   старухи   с
растрепанными волосами, немощные старики, калеки, слепцы, прокаженные -- все
отребье Назарета, тяжело дыша, поднималось  теперь вверх, тащилось на  холм,
где должно было происходить распятие. Установленный час приближался.
     "Уже нужно идти,  --  подумал рыжебородый. -- Нужно  быть среди народа,
чтобы броситься всем вместе, вырвать Зилота, и тогда станет ясно, Избавитель
он или нет".
     Но что-то сдерживало рыжебородого.  Внезапно  каким-то холодом  повеяло
над ним.  Нет, тот, кто будет  распят сегодня, все еще не Тот, кого вот  уже
столько веков ждет народ еврейский! Завтра! Завтра!  Завтра! Сколько уже лет
ты  мучаешь  нас,  Боже Авраама!  Завтра! Завтра!, Завтра! Когда же, в конце
концов?! Мы ведь люди и уже выбились из сил!!!
     Его охватила  ярость.  Он злобно взглянул  искоса  на  юношу,  который,
припав грудью к кресту, вколачивал в него гвозди.
     "Неужто это и есть  Он? -- подумал с содроганием рыжебородый. -- Неужто
это Он?.. Распинатель... Извилисты, покрыты  мраком  пути Божьи.. Неужто это
-- Он?"
     За  старухами и калеками молча шагали безучастные римские стражники. Со
щитами, с копьями,  в  стальных шлемах.  Они понукали человеческое  стадо  и
презрительно, свысока взирали на скопление евреев.
     Рыжебородый  смотрел  на них ненавидящим  взглядом, кровь бурлила в его
жилах. Он повернулся к юноше -- так, словно тот был виновен  в происходящем.
Рыжебородый был уже не в силах видеть его. Он сжал кулаки и крикнул:
     -- Я  ухожу. Поступай как  знаешь,  распинатель! Ты -- трус,  негодяй и
предатель, как и твой брат глашатай! Но Бог обрушит на тебя свой  огонь, как
обрушил  его  некогда  на твоего  отца.  Он  испепелит тебя,  Это  я говорю,
запомни!
     3.
     Юноша остался один. Он прислонился к кресту, вытер  пот  со лба. Ему не
хватало  воздуха,  он  задыхался.  На какое-то  мгновение  мир  стремительно
завертелся  вокруг,  но  затем  снова  остановился.  Было  слышно,  как мать
разводит огонь и  торопится  приготовить  спозаранку еду, чтобы успеть пойти
глянуть, как будет  происходить распятие. Все соседки уже отправились  туда.
Отец все  так же стонал, тщетно пытаясь  пошевелить языком, и только гортань
его,  издававшая, неясные  звуки, еще сохраняла признаки  жизни. Улица снова
опустела.
     Юноша  стоял, прислонившись к  кресту,  закрыв  глаза и  ни  о  чем  не
помышляя. Он слышал только биение собственного сердца.
     Вдруг юноша встрепенулся от боли. Он снова почувствовал,  как невидимый
пернатый хищник глубоко вонзил когти ему в затылок.
     "Снова... Он явился снова..." -- прошептал юноша и задрожал.
     Он чувствовал, как когти впиваются все  глубже, дробят череп и касаются
мозга. Он стиснул зубы, чтобы  не  закричать, чтобы  не испугать снова мать,
которая в таких случаях поднимала крик. Зажал голову между ладонями и крепко
держал ее, словно боясь, как бы она не покинула его.
     "Снова... Он явился снова..." -- прошептал с дрожью юноша. .
     Впервые это случилось с ним, когда  ему было всего двенадцать  лет.  Он
сидел  вместе со стариками в  синагоге,  слушая, как те,  стеная и обливаясь
потом,  толкуют слово Божье, и  вдруг почувствовал  в  верхней  части головы
легкий,  тягучий  зуд, очень нежный,  как  ласка.  Он  закрыл  глаза.  Какое
блаженство! Что  за мягкое крыло подхватило его и вознесло на седьмое  небо,
которое  и  есть истинный  Рай?  Из-за  смеженных  век  и полуприкрытых  губ
изливалась безгранично счастливая, глубоко блаженная улыбка, томно ласкавшая
плоть,  а лицо его совершенно исчезло.  Старики  - заметили эту таинственную
человеко-пожирающую  улыбку и поняли, что отрок попался  в когти  Божьи. Они
поднесли перст к устам и умолкли.
     Шли годы. Он все  ждал, ждал, но та нега больше не  возвращалась. И вот
однажды весной, на  Пасху, -- радость  Божью, он отправился в селение  своей
матери в Кану,  чтобы выбрать  там себе  жену. Мать  постоянно допекала его,
заставляя жениться.  Ему  было  уже  двадцать лет,  щеки его  покрыл густой,
курчавый  пушок,  а  кровь  закипала, не давая  ночью  уснуть. И  вот в пору
цветущей юности мать настояла, чтобы он отправился в ее  родное селение -- в
Кану -- выбрать себе жену.
     Он стоял с алой  розой в руке и  смотрел, как сельские  девушки танцуют
под  большим  новорасцветшим тополем.  Смотрел, сравнивал,  желал их всех, и
сердце  его  все не  решалось  сделать выбор. Вдруг  позади  него послышался
прерывистый  смех  -- словно  свежий  источник, бьющий из утробы  земной. Он
обернулся. Прямо к  нему шла во  всем своем всеоружии -- браслетах, кольцах,
серьгах,  красных  сандалиях и с распущенными волосами  - единственная  дочь
раввина, брата его отца.
     Она  шла  словно  корабль, распустивший  паруса  под  попутным  ветром.
Магдалина.
     Рассудок юноши дрогнул.
     -- Я желаю ее! Я желаю ее! -- воскликнул юноша. -- Я желаю ее!
     Он уже было простер руку, чтобы вручить ей розу.
     Но едва он простер руку, как  десяток когтей сразу же вонзился в голову
и пара  крыльев  яростно  захлопала над  ним, сильно  стиснув  виски.  Юноша
пронзительно  закричал  и  упал лицом вниз  с  пеной  на  губах.  Несчастная
устыженная мать набросила  ему  на лицо свой платок,  обняла его, подняла  и
увела прочь.
     С той  поры  он стал пропащим. Пропащим в  блужданиях  по  полям в ночи
полнолуния и в сонном  забытьи  ночного  спокойствия,  но  особенно часто --
весной, когда мир  покрывается цветением и  благоухает. Всякий раз, когда он
уже  готов  был   вкусить  радость,  испытать   самые  обычные  человеческие
удовольствия  -- поесть,  поспать, повеселиться в кругу друзей или, встретив
на своем пути  девушку, подумать:  "Как она хороша!" -- всякий  раз  десяток
когтей сразу же вонзался  в него  и желание исчезало. Однако никогда еще эти
когти  не терзали  его  с такой яростью, как  в тот день на рассвете. Втянув
голову в плечи, лежал  он, скорчившись, под верстаком. На долгое  время  мир
утонул. Внутри себя он слышал только шум, а сверху его били наотмашь крылья.
     Медленно,  очень  медленно когти  ослабевали,  разжимались,  постепенно
освобождая сначала  мозг,  затем  череп и  наконец  затылок.  Внезапно юноша
почувствовал облегчение  и  сильную усталость. Он  выполз  из-под  верстака,
запустил руку в волосы и принялся торопливо ощупывать затылок. Ему казалось,
что  голова его разбита однако пальцы не обнаружили раны. Это успокоило его.
Но,  отняв руку от головы  и взглянув на нее на свету, он пришел  в  ужас. С
пальцев капала кровь.
     -- Бог разгневан...  -- пробормотал он. -- Бог разгневан... Уже  льется
кровь.
     Он поднял глаза вверх. Никого не было  видно, но резкий запах животного
стоял в  воздухе. Он снова явился...  Он  повсюду -  вокруг меня, у меня под
ногами, у меня над головой... -- испуганно подумал юноша.
     Опустив голову, он ждал.  Воздух был беззвучен  и неподвижен. Ласковый,
успокоительный свет играл на противоположной стене и на  плетенном из камыша
потолке. "Не буду раскрывать рта, -- решил юноша,  -- не  пророню ни  звука.
Может быть, Он сжалится надо мной и уйдет..."
     Но, едва подумав так, он тут же раскрыл уста и жалобно заговорил:
     -- Зачем Ты проливаешь мою кровь?  За  что разгневался?  Доколе  будешь
преследовать меня? Он умолк. Рот его был открыт, волосы на голове вздыблены,
глаза полны испуга. Согнувшись, юноша прислушивался.
     Вначале  не  было слышно  ничего. Воздух не двигался.  Тишина.  И вдруг
кто-то вверху над ним заговорил, а он напряженно слушал. Он весь обратился в
слух  и  только  время  от  времени резко встряхивал головой, словно говоря:
"Нет! Нет! Нет!"
     Наконец юноша тоже раскрыл уста. Теперь его голос уже не дрожал.
     "Я не смогу! Я безграмотен, ленив, труслив, люблю хорошо поесть, выпить
вина, посмеяться, я хочу  жениться, иметь  детей. Отпусти меня!" Юноша снова
замолчал, прислушиваясь.
     --  Что  Ты сказал?  Говори громче, я не слышу! Он закрыл уши ладонями,
чтобы  как-то смягчить доносившийся сверху  суровый голос. С сосредоточенным
лицом, затаив дыхание, он слушал. Слушал и отвечал:
     -- Да,  да, я боюсь... Встать  и заговорить?.. Но что я могу сказать? И
как  я скажу  это?.. Я не  смогу  -- я ведь  безграмотен! Что  Ты  сказал?..
Царство  Небесное?.. Не нужно мне Царства  Небесного.  Я  люблю  землю, хочу
жениться, хочу взять в жены Магдалину, хоть она и блудница. Это случилось по
моей вине, поэтому  я и спасу  ее... Нет, не землю, не  землю, а  одну  лишь
Магдалину, и для меня этого  достаточно!.. Говори тише, если хочешь, чтобы я
Тебя слышал!
     Приставив ладонь к глазам -- мягкий свет,  идущий  из окошка в потолке,
слепил его -- он смотрел вверх, в потолок, и ожидал. Слушал, затаив дыхание.
И  пока  он  слушал,  лицо  его  светилось  радостью  и  счастьем,  а  тонко
прочерченные губы шевелились. И вдруг он разразился смехом.
     -- Да, да, -- бормотал  он. -- Ты понял правильно. Да, преднамеренно. Я
делаю это преднамеренно. Чтобы  Ты почувствовал  ко  мне отвращение. Ступай,
поищи кого-нибудь другого, а я обрету избавление!
     Он осмелел.
     -- Да, да, преднамеренно! Всю свою  жизнь я буду изготовлять кресты, на
которых распинают избранных Тобой Мессий!
     Сказав это,  юноша  снял  со стены  ремень с гвоздями,  опоясался им  и
посмотрел в окошко. Солнце уже взошло, и небо вверху было голубым и жестким,
как сталь. Нужно было торопиться: в  полдень, когда зной набирает наибольшую
силу, должно свершиться распятие.
     Он  опустился на колени, подставил плечо  под  крест,  обнял его. Затем
выпрямил  одну  ногу, напрягся.  Крест  показался  ему  необычайно  тяжелым,
неподъемным. Шатаясь,  он направился  к двери. Тяжело дыша, сделал два шага,
три, уже почти было дошел до двери, но колени его вдруг  подогнулись, голова
закружилась, и, придавленный крестом, юноша рухнул лицом вниз на порог.
     Хижина  содрогнулась.  Раздался пронзительный  женский  крик,  дверь  в
соседнюю  комнату  распахнулась,  и появилась  мать.  Темно-русая,  высокая,
большеглазая. Она  уже пережила  пору  первой молодости и  теперь  входила в
беспокойную медовую горечь  осени. Голубые круги вокруг глаз, рот  крупный и
изогнутый,  как у сына, но  подбородок  более сильный и  волевой.  На голове
льняной Платок фиалкового цвета, а  в  ушах  позвякивали  две  продолговатые
серебряные серьги -- единственное ее украшение.
     За  открывшейся  дверью  показался  сидящий  на  постели,  с обнаженной
верхней   половиной   тела,   бледно-желтый,   обрюзглый,   с   неподвижными
стекловидными глазами.
     Жена только что, дала ему еду, и он еще с усилием жевал хлеб, маслины и
лук. Курчавые седые волосы у  него  на груди были в слюне и крошках. Рядом с
ним стоял знаменитый роковой  посох, расцветший  в день помолвки. Теперь это
был кусок сухого дерева. Мать вошла, увидела, как бьется в судорогах ее сын,
придаленный  крестом,   но  вместо  того,  чтобы  броситься  поднимать  его,
смотрела, впившись ногтями себе в щеки. Она уже измучилась  оттого, что сына
то и  дело приносили к  ней на руках в обморочном состоянии,  устала видеть,
как  он скитается по полям и безлюдным  местам, голодает  денно и нощно,  не
желает  заняться  делом и  просиживает  часы  напролет, устремив,  взгляд  в
пустоту,   околдованный,  неприкаянный.  И  только  когда   ему   заказывали
изготовить крест для распятия людей,  он  самозабвенно, яростно  трудился  и
днем  и ночью. Он  перестал водить в синагогу,  не испытывал больше  желания
отправиться в Кану или на какой-нибудь  праздник,  а в ночи Полнолуния терял
рассудок,  и  несчастная мать слышала, как ее  сын  разговаривает  и кричит,
словно  ссорясь  с  каким-то  демоном. Сколько  раз  она  уже  обращалась  к
мужниному брату  - старому раввину,  умевшему изгонять  демонов  и  исцелягь
одержимых, которые  приходили к нему со всех концов света.  Третьего дня она
снова бросилась ему в ноги с упреком:
     -- Чужих ты исцеляешь, а сына моего исцелить не хочешь?
     Но раввин только качал головой:
     -- Мария, сына твоего  терзает не демон. Не демон, а Бог. Что же я могу
поделать?
     -- Стало быть, нет ему исцеления? -- спросила несчастная мать.
     -- Это Бог, а от Него исцеления нет.
     -- Почему же Он терзает его?
     Старый заклинатель только вздохнул и ничего не ответил.
     -- Почему Он терзает его? -- снова спросила мать.
     --  Потому  что  любит,  --  ответил  наконец  раввин.  Мать  испуганно
посмотрела  на него.  Она уж было снова открыла рот, желая задать вопрос, но
раввин не дал ей заговорить.
     -- Таков Закон  Божий, и не  спрашивай об этом, --  сказал он, нахмурив
брови, и дал ей знак уйти.
     Эта  напасть продолжалась  уже много  лет, и  у  Марии, хоть и была она
матерью, иссякло терпение. Теперь, видя, что сын лежит на пороге лицом вниз,
а по его лбу струится кровь, она застыла  без движения. Только глубокий стон
вырвался у нее из самого сердца.
     Но причиной  тому  был  не  сын,  а  ее  собственная участь.  Жизнь  ее
переполнилась горем. Несчастной была она в  замужестве, несчастной была и  в
материнстве, овдовев еще до вступления в брак и став матерью, лишенной сына.
Она старела,  и все больше  седых волос появлялось у  нее с каждым днем. Она
старела,  так  и  не  познав  молодости,  не  познав мужнего  тепла,  чуждая
наслаждения  и  гордости замужней женщины,  чуждая  наслаждения  и  гордости
матери. Плач был уже не властен над ее глазами. Все слезы, отпущенные  на ее
долю Богом, она уже  выплакала и теперь смотрела на  мужа  и на сына  только
сухими глазами. И если  ей еще  иногда  случалось заплакать, то плакала  она
только весной, оставаясь наедине с собой, когда видела, как зеленеют поля, и
чувствовала благоухание цветущих деревьев. Но в такие часы горевала она не о
муже н. не о сыне, а о своей загубленной жизни.
     Юноша поднялся  и  краем  одежды вытер кровь.  Обернувшись,  он  увидел
сурово взиравшую на него мать  и рассердился. Он хорошо знал этот  ничего не
прощавший ему взгляд, знал эти сжатые, полные горечи губы. Он больше не  мог
терпеть этого.  У  него  уже не было сил оставаться в одном  доме  со старым
паралитиком, безутешной матерью и жалкими повседневными указаниями:
     "Ешь!  Работай! Женись! Ешь!  Работай! Женись!" Мать  разжала сомкнутые
уста.
     --  Иисусе,  --  произнесла  она  с упреком,  -- с кем ты  снова спорил
сегодня на рассвете?
     Сын закусил  губы, чтобы тяжкое слово  не  сорвалось с  них,  распахнул
дверь, и внутрь дома вошло солнце, а вместе с ним -- пыльный, горячий воздух
пустыни. Он утер со лба пот и кровь, снова подставил плечо под крест и молча
поднял его.
     Мать пригладила ладонями рассыпавшиеся по плечам волосы, убрала их  под
платок  и шагнула к  сыау.  Но, разглядев  его  на свету,  она вздрогнула от
неожиданности: лицо юноши менялось непрерывно, словно  текучая вода!  Каждый
день она видела его как бы впервые, каждый день  в  его  глазах, на челе, на
устах   она  встречала  какой-то  неведомый  свет,  встречала   улыбку,   то
сатанинскую,  то   исполненную  печали,  встречала   ненасытимое   озарение,
скользившее  по  челу,  по  подбородку, по шее и  поглощавшее его целиком. А
сегодня в его очах полыхали два огромных черных огня.
     0на чуть было не закричала в испуге: "Кто ты?" -- но сдержалась.
     --  Дитя  мое, --  сказала  Мария, и губы  ее  дрогнули. Она  умолкла и
ожидала, желая убедиться, действительно ли этот человек -- ее сын. Обернется
ли он, чтобы взглянуть на нее, заговорить с ней?
     Он не  обернулся. Рывком  взвалил  крест  на спину  и решительно шагнул
через порог.
     Прислонившись к  дверному  косяку, мать  смотрела,  как  он поднимается
вверх, легко  ступая по камням мостовой.  Боже! Откуда вдруг столько  силы?!
Словно не крест был у него на плечах, а два крыла, возносившие его ввысь.
     -- Господи Боже, -- прошептала в смятении мать. -- Кто это? Чей он сын?
Он не похож на своего отца, ни на кого не похож. Каждый день он меняется. Он
не один, он -- это целое множество... Я схожу с ума...
     Она  вспомнила,  как  однажды  вечером  держала  его у  груди,  сидя  в
маленьком  дворике рядом с колодцем. Было лето. Вверху свисали с лоз гроздья
винограда. Нововрожденный младенец сосал грудь...
     И пока  он сосал  грудь, Марию одолел сон. Это длилось  всего  какое-то
мгновение, но она успела увидеть сновидение, дивное своей необъятностью.
     Ангел на небе держал звезду, свисавшую у него  с руки, словно фонарь, и
двигался вперед,  освещая  лежавшую  внизу  землю. И была  во мраке  дорога,
залитая  светом  и  сверкавшая,  словно  молния,  множеством  искр,  которые
перекатывались  и гасли у нее под ногами... Очарованная, смотрела она на все
это, спрашивая себя, куда ведет эта дорога и почему  она  оканчивается у  ее
стоп. А затем подняла глаза вверх и что  же увидела там? Звезда остановилась
прямо  у  нее над  головой.  Тогда  вдали,  на сверкающей  звездами  дороге,
показались  три  всадника.  Три  золотых  венца  сверкали  у них  на кудрях.
Всадники на мгновение остановились, посмотрели на небо и, увидев, что звезда
перестала двигаться,  сразу  же  все  вместе  пришпорили  коней  и поскакали
вперед.  Теперь  Мария четко  различала их лица. Средний  из  всадников  был
безусый белокурый  юноша, прекрасный,  словно  белая  роза.  Справа  от него
скакал  желтокожий   мужчина  с  черной-пречерной  остроконечной  бородой  и
раскосыми  глазами,  а  слева  -- арап  с белоснежными  курчавыми  волосами,
золотыми серьгами  в  ушах и  сверкающими белыми зубами. И  едва мать успела
разглядеть  их и  прикрыть сыну  глаза от слепящего сияния, как три всадника
подъехали, спешились  и  опустились перед ней на  колени,  а ребенок оставил
грудь и поднялся на ножки, став на колене у матери.
     Первым приблизился белый царевич.  Он снял  с  кудрей венец и  смиренно
положил его к ножкам младенца. Затем преклонил колени черный, который достал
из-за  пазухи пригоршню рубинов и  изумрудов и, исполненный  нежности,  стал
рассыпать их над детской головкой. Последним протянул руку желтый, положив к
ножкам младенца на забаву  ему  пучок длинных павлиньих  перьев...  Младенец
разглядывал всех троих, улыбался им, но так и не протянул ручонки к дарам...
     Вдруг три царя исчезли, и появился пастушок в одежде из овечьих шкур. В
руках у него  была глиняная миска с теплым молоком. Младенец же, едва увидел
пастушка, стал танцевать  на материнском  колене,  опустил личико  в миску и
жадно, с наслаждением принялся пить молоко...
     Прислонившись  к  дверному  косяку,  мать вновь  мысленно  пережила  то
необъятное сновидение и вздрогнула.  Какие  надежды подавал ее  единственный
сын,  чего только не пророчили ей гадалки, как смотрел на него сам почтенный
раввин, когда, раскрыв над головкой младенца Писания, читал Пророчества, как
разглядывал  его грудь, глаза,  стопы его ножек, отыскивая знаки! Но -- увы!
-- с течением времени ее надежды рушились, сын вступил на дурной  путь и все
дальше удалялся от пути человеческого.
     Она поплотнее закуталась в платок, закрыла  дверь на засов и тоже стала
подниматься вверх, чтобы посмотреть, как  будет происходить  распятие, и тем
самым скоротать время.
     4.
     Мать все шла и шла, желая  поскорее войти в  толпу и затеряться  в ней.
Впереди раздавались  пронзительные крики женщин, позади --  тяжелое, злобное
дыхание немытых, взлохмаченных, босых мужчин со спрятанными на груди ножами,
еще  дальше  шли  старики,  а уже  за  ними - хромые,  слепые, калеки. Земля
трескалась под  ногами  идущих людей,  пыль  вздымалась столбом,  в  воздухе
стояло зловоние, а сверху уже начинало припекать солнце.
     Какая-то  старуха обернулась,  увидела  Марию и выругалась. Две соседки
отвернулись и сплюнули, словно  защищая себя от сглаза,  а недавно  вышедшая
замуж  женщина  подобрала  в ужасе одежды, чтобы  мать распинателя,  проходя
мимо, ненароком не коснулась их.
     Мария вздохнула и  плотнее  закуталась в лиловый плащ, из-под  которого
теперь  были  видны только  ее горестно сжатые уста и исполненные  страдания
миндалевидные  глаза.  Она  шла  в  полном одиночестве, спотыкаясь  о камни,
спешила  затеряться, исчезнуть в  толпе. Вокруг слышался ропот, но сердце ее
словно окаменело, но она продолжала идти. "Сыночек мой, родимый мой, до чего
дошел!" -- думала она и, чтобы не разрыдаться, закусила конец платка.
     Она  догнала   толпу,  прошла  мимо  мужчин  туда,  где  были  женщины,
затерялась среди  них и прикрыла уста  ладонью: теперь уже были видны только
глаза, и никакая оседка не смогла бы узнать ее. Мария успокоилась.
     Вдруг сзади раздался  крик, мужчины  ринулись вперед, прокладывая  себе
дорогу среди женщин, подступили к крепости, где томился в заточении Зилот, и
торопливо  принялись  ломать  ворота,  чтобы освободить его. Мария оказалась
оттесненной в  сторону,  укрылась под сводчатой дверью и наблюдала оттуда за
происходящим. Длинные засаленные бороды, длинные засаленные волосы, покрытые
пеной губы.  Почтенный раввин,  взобравшийся на плечи  верзиле дикого  вида,
размахивал воздетыми к небу руками и кричал.  Что он  кричал? Мария напрягла
слух.
     -Верьте, дети мои, в народ израильский! -- услышала она. -- Ну-ка,  все
вместе  вперед!  Не бойтесь!  Рим -- лишь  дым,  Бог  дунет  и  рассеет его!
Вспомните  Маккавеев,  вспомните,  как они изгнали и посрамили миродержавных
эллинов, -- и мы так  же изгоним и посрамим римлян. Един Господь Всемогущий,
и Он есть наш Бог.
     Боговдохновенный, раввин подпрыгивал, танцуя на широких плечах верзилы.
Бежать самому у него уже не было сил, он был стар, посты, покаяния и великие
надежды,  истощили его  тело, и  потому  исполинского  роста  горец  схватил
старика и бежал впереди толпы, размахивая им, словно знаменем.
     -- Эй, Варавва! -- кричали люди. -- Смотри не урони его!
     Но верзила беспечно поднимал, да  еще и подбрасывал сидящего  у него на
плечах старца и двигался вперед.
     Люди взывали  к  Богу,  воздух  над их  головами накалился, взметнулись
искры, мешая небо и землю. Разум у людей помутился. Этот мир, сотворенный из
камней, растений и плоти, распался, стал прозрачным, а  за ним явился другой
мир, сотворенный из огней и ангелов.
     Иуда  взметнулся,  простер  руки,  сорвал  у Вараввы с  плеч почтенного
раввина, рывком усадил его себе на плечи и заревел:
     "Сегодня!.. Не завтра -- сегодня!"
     И  сам  раввин  загорелся  и запел своим  высоким, замирающим,  голосом
победный псалом, подхваченный всем народом:
     -- Народы окружили меня: во имя Бога  да  рассею  я  их! Народы осадили
меня: во имя Бога да рассею я их! Они окружили меня роем осиным: во имя Бога
да рассею я их!
     Но  когда  они пели  и мысленно  сокрушали  народы, прямо перед ними, в
самом сердце Назарета, круто встала мощностенная, квадратная, о четыре угла,
о четыре башни, с четырьмя огромными  стальными орлами твердыня вражеская --
крепость.  Там,  внутри, на каждом шагу обитал Демон:  высоко на  башнях  --
желто-черные,  несущие  орлов  стяги  Рима,  ниже  -- кровожадный  центурион
Назарета Руф со своим войском, еще  ниже -- кони, псы, верблюды, невольники,
а в самом низу -- брошенный в глубокий безводный колодец, заросший, лишенный
вина и женщин мятежный Зилот.  Стоит ему только вскинуть голову, и  все  эти
проклятые нагромождения над  ним: люди, невольники, кони, башни  -- все  это
рухнет. Так  вот  всегда  в  глубокие  подземелья беззакония  упрятывает Бог
слабый, попранный презрением крик о справедливости.
     Этот Зилот был последним потомком великого рода Маккавеев.  Бог Израиля
простер над ним длань свою и уберег этот святой посев от исчезновения. Сорок
юношей  обмазал смолою однажды ночью старый царь Ирод окаянный и  поджег их,
словно  факелы,  потому  как  повергли  они  долу  золотого  орла,  которого
царь-изменник Иудеи воздвиг на притолоке неоскверненного дотоле Храма. Сорок
один человек принимали  участие  в заговоре --  сорок удалось  схватить,  но
предводитель ускользнул: Бог  Израиля схватил  его  за  волосы  и спас. Этим
тогда  еще безусым храбрецом  и был Зилот, правнук Маккавеев. С тех  пор  он
годами рыскал  в  горах,  борясь за свободу той земли, которую  Бог  даровал
Израилю. "Один только  Адонаи  -- владыка  наш,  -- провозглашал  он. --  Не
платите податей  земным властителям,  не позволяйте идолам в орлином подобии
осквернять  Храм  Божий,  не закладайте  тельцов  и  агнцев в жертву  тирану
императору. Один только есть Бог -- наш Бог, один только есть народ -- народ
Израиля, один только есть плод на древе земном -- Мессия!"
     Но  нежданно  Бог  Израиля  отнял простертую  над  ним  длань  свою,  и
центурион   Назарета  Руф  схватил  его.  Крестьяне,  ремесленники,  хозяева
собрались  отовсюду  из окрестных селений, пришли  рыбаки  с Геннисаретского
озера. Изо дня  в  день кружил теперь по домам и рыбачьим ладьям, доносясь и
до путников на дорогах, неясный, подозрительный, двусмысленный слух. Бывало,
говорили:  "Зилота  распинают.   И  ему  тоже  пришел   конец",  а   бывало:
"Возрадуйтесь и возликуйте, братья! Пришел избавитель, берите  же  пальмовые
ветви и ступайте все вместе в Назарет приветствовать его!"
     Прочтенный раввин на плечах рыжебородого приподнялся в коленях, простер
руку в направлении крепости и снова возопил:
     -- Он пришел! Пришел! Мессия стоит на дне колодца и ожидает. Кого же он
ожидает?  Нас,   народ  израильский!  Вперед,  сломайте  ворота  и  избавьте
Избавителя, а он избавит нас!
     -- Во имя Бога Израиля! -- яростно зарычал Варавва и поднял топор.
     Народ  взревел,  заколыхались  спрятанные на  груди  ножи, стайки детей
схватились  за пращи, и все ринулись  вслед  за Вараввой на железные ворота.
Глаза  людей  были ослеплены обильным  светом Божьим,  и никто не видел, как
приоткрылась  низкая  калитка  и  оттуда вышла,  вытирая  полные слез глаза,
бледная, как полотно, Магдалина. Душа ее скорбела о  смертнике, и потому она
пустилась ночью в  колодец, чтобы дать ему насладиться последней радостью --
самой  сладостной, какую только может дать этот мир. Но смертник  состоял  в
суровом ордене зилотов и дал клятву не стричь волос, не прикасаться к вину и
не спать с  женщиной до  тех пор,  пока  не будет избавлен Израиль. Всю ночь
Магдалина просидела напротив, смотря на него, а  он, пребывая где-то далеко,
смотрел  сквозь черные женские волосы на  Иерусалим,  но не  на нынешний  --
женщину, пребывающую в покорстве и блуде, а на грядущий Иерусалим: святую, с
семью  триумфальными  крепостными  вратами, с семью  ангелами-хранителями, с
семидесятые  семью  народами всего мира, простершимися ниц пред  ее стопами.
Смертник касался дарующей свежесть груди той женщины,  которая есть грядущий
Иерусалим,  и   смерть  исчезала,  мир  полнился  наслаждением,   становился
округлым, заполнял его любовно  изогнутые  ладони. Он сомкнул глаза, держа в
объятиях грудь Иерусалима и думая только  об одном -- о Боге, дико заросшем,
лишенном  вина  и  женщин Боге Израиля.  Всю ночь держа  у  себя на  коленях
возлюбленную Иерусалим, он воздвигал  этот град в  сердце своем таким, каким
желал его,  --  не  из ангелов и облаков, но из людей и земли,  дающее тепло
зимой и прохладу летом Царство Небесное.
     Почтенный раввин увидел, как из крепости выходит его бесчестная дочь, и
отвернулся.   Она  была  великим  позором  его  жизни.   И  как  только  его
целомудренное,  богобоязненное тело могло произвести  на свет эту блудницу?!
Какой  демон,  какая  неисцелимая  страсть  овладели  ею,  толкнув  на  путь
бесчестия?  Однажды   она  возвратилась  с  праздника  в  Кане,  разразилась
рыданиями  и  хотела было  покончить с  собой,  но затем  вдруг  засмеялась,
намалевалась, надела украшения  и пошла гулять. А после  оставила отчий дом,
отправилась в Магдалу и разбила там шатер на перекрестке дорог, где проходят
купеческие караваны...
     Грудь ее была все еще  обнажена, но она бесстрашно шла  прямо на толпу.
Краска  на  ее  губах  и  щеках стерлась, а  глаза  потускнели от всенощного
созерцания  и  оплакивания  мужчины.  Она   заметила,   как  отец   стыдливо
отворачивается от нее, и горько усмехнулась. Она уже  прошла и через стыд, и
через страх перед Богом,  и через отцовскую любовь, и через мнение  людское.
Злые  языки говорили, будто семь бесов  было в ней.  Нет, не семь  бесов, но
семь ножей было у нее в сердце.
     Почтенный раввин снова принялся взывать, чтобы толпа повернулась к нему
и не видела дочери. Достаточно,
     - Все видит Бог, -- Богу и судить ее.
     Раввин  повернулся  на  плечах  у рыжебородого.-- Отверзните  очи  души
вашей!  -- возглашал  он,  --  зрите  на небо! Бог  стоит  над нами,  небеса
разверзлись,  и  грядут рати ангельские  алыми и лазурными крылами  наполняя
воздух.
     Небо вспыхнуло пламенем,  народ воздел очи гору и видел, как оттуда, из
высей, нисходит во всеоружии Бог. Варавва поднял топор.
     -  Сегодня!.. Не завтра -- сегодня! -- закричал он, и  народ ринулся на
крепость.
     Люди   бросились  на   железные  ворота,  приволокли  ломы,  приставили
лестницы,  зажгли  огни.  Вдруг  железные  ворота  распахнулись,  и   оттуда
вырвались два стальных всадника -- вооруженные с ног до головы, с застывшими
лицами, загорелые на солнце, холеные,  самоуверенные. они пришпорили  коней,
подняли копья,  и в мгновение ока улицы оказались заполнены ногами и спинами
беглецов, с  воплями устремляющихся  к горе,  где  должно  было  происходить
распятие.
     Лысая, вся  из острого камня,  эта проклятая гора  была крыта терниями.
Под каждым камнем  там -- запекшиеся капли  крови: всякий раз,  когда  евреи
поднимали  голову,  жаждая  свободы, эта  гора полнилась  крестами,  которых
корчились и стонали бунтовщики. Ночью  сюда приходили шакалы и отгрызали  им
ноги, а утром следующего дня прилетало воронье и выклевывало им глаза.
     У   подножия  горы  запыхавшаяся  толпа  остановилась.  Новые  стальные
всадники надавили на нее своей  тяжестью, окружили,  согнали евреев в кучу и
стали вокруг изгородью. Уже близился полдень, а крест все еще не прибыл. Два
цыгана с молотками и  гвоздями  ожидали  на вершине горы. Сбежались голодные
сельские  псы.  Обращенные  к  вершине   лица  горели  под  пылающим  небом.
Сверкающие черные глаза, горбатые носы, мешковатые веки, вьющиеся засаленные
пейсы  у висков. Тучные  женщины, с потными подмышками, с  густо  умащенными
жиром волосами, изнывали на солнце, источая тяжелый запах.
     Орава рыбаков, с грубыми лицами, грудью и руками, изъеденными солнцем и
ветрами,  с  удивленными  по-младенчески глазами,  прибыла с Геннисаретского
озера глянуть  на чудо -- увидеть, как Зилот в час, когда  зрящие беззаконие
поведут его на распятие, вдруг
     сбросит рубище и воспрянет  из-под него ангелом с  двуострым мечом. Они
прибыли  минувшей  ночыо  с  корзинами,  полными  рыбы,  которую продали  по
дешевке, остановились в таверне,  выпили, захмелели, позабыли о том,  зачем,
собственно говоря, отправились в Назарет, вспомнили о  женщинах и стали петь
о них песни,  затем  подрались, опять помирились,  а на рассвете Бог Израиля
снова  пришел им  на ум, они  умылись и,  еще не  вполне очнувшись  ото сна,
отправились поглядеть на чудо.
     Долгое ожидание  надоело  им,  а отведав ударов копья по спине, они уже
начали жалеть, что пришли сюда.
     -- Лучше  вернемся к  нашим  лодкам,  ребята, --  сказал  один из  них,
крепкого  сложения, с седой  курчавой  бородой и лбом,  напоминающим панцирь
устрицы.  -- Вот увидите, и этого распнут, а  небеса так  и не разверзнутся,
потому как нет предела ни гневу Божьему, ни беззаконию человеческому. Не так
ли, сыне Зеведеев?
     -- Как нет предела и взбалмошности Петра, -- ответил его товарищ, рыбак
с взъерошенной бородой и  свирепым взглядом,  и, засмеявшись,  продолжал: --
Прости, Петр, но ты уже дожил до седых  волос, а ума  так и не набрался. Ты,
как солома, легко загораешься и тут же угасаешь.  Или, может быть, это не ты
взбудоражил  нас?  Не  ты  ли  кричал, бегая  как  шальной  от  парусника  к
паруснику:
     "Скорее,  братья, -только раз в  жизни можно увидеть  чудо! Идемте же в
Назарет взглянуть на него!" А сейчас получил копьем по спине,  так сразу  же
сбавил пыл и запел по-другому:  "Пошли-ка, братцы, поскорее  отсюда!" Не зря
прозвали тебя Ветрогоном!
     Несколько  рыбаков,  слышавших  разговор,   засмеялись,  а  пастух,  от
которого несло козлом, поднял свой пастушеский посох и сказал:
     --  Не брани  его, Иаков.  Даже если он и ветрогон, то все  равно лучше
всех нас, потому что сердце у него золотое.
     -- Ты прав, Филипп, сердце у него золотое, -- согласились все, стараясь
ласковым словом успокоить Петра.
     Но тот только сердито  сопел: он никак не  мог смириться с тем, что его
называют ветрогоном.  Возможно,  он  и  был таким.  Возможно,  любой  слабый
ветерок мог  увлечь его,  но  это происходило  не от  страха,  а  по доброте
душевной.
     Иаков понял, что расстроил  Петра, и это огорчило его: он  пожалел, что
говорил  со старшим товарищем слишком резко, и,  желая  переменить разговор,
спросил:
     -  Послушай-ка,  Петр,  как  поживает твой брат Андрей?  Он все  еще  в
Иорданской пустыне?
     -Да, все еще там, -- ответил со вздохом Петр. -- Он в принял крещение и
теперь  питается акридами и диким медом, как  и его учитель. И да окажусь  я
лжецом  перед  Богом, если  мы  вскоре не увидим, что и он ходит  по  селам,
возглашая:  "Покайтесь!  Покайтесь!  Пришло Царство Небесное!"  Да  где оно,
Царство  Небесное?  Куда  только  стыд  подевался?  Иаков качнул  головой  и
нахмурил густые брови.
     - Та же  напасть приключилась  и с моим трудоусердным  братцем Иоанном.
Тоже подался в обитель, что стоит в  Геннисаретской пустыне, -- хочет  стать
монахом,  не  дано, видите ли,  быть рыбаком.  А меня бросил одного  с двумя
стариками да пятью лодками, хоть головой о стену бейся!
     - И чего ему не хватало,  благословенному?  Имел все дары  Божьи. И что
только нашло  на него в самом рассвете юности?  --  спросил пастух Филипп со
скрытым  злорадством  от того,  что и  на богатых  находится  червь, который
гложет их.
     Он внезапно  впал в уныние,  --  ответил  Иаков,  --  и  ночи  напролет
ворочался на  ложе, словно  юнец, которому  захотелось жениться. Ну,  так  и
женился бы! Невест, что ли, мало? Ему, видите ли,  не жена была нужна. А что
же? Царство Небесное, как и Андрею.
     Рыбаки громко засмеялись.
     -Совет  да любовь!  -- сказал  старый  рыбак, злорадно  драя мозолистые
ладони.
     Петр открыл уж было рот, но заговорить ему не пришлось.
     -Распинатель! Распинатель! Вот  он! -- раздались хрипели голоса, и все,
как один, взволнованно повернули головы.
     Вдали на  дороге показался Сын  Плотника:  тяжело  дыша  и шатаясь  под
тяжестью креста, он поднимался вверх.
     - Распинатель! Распинатель! -- зарычала толпа. -- Изменник!
     Увидав  с  вершины  горы  приближающийся  крест,  оба  цыгана  радостно
вскочили. Солнце  уже  изнурило  их. Поплевали на  руки, взялись за  кирки и
принялись  рыть  яму.  Рядом  они  положили на  камень толстые,  с  широкими
шляпками  гвозди: три  гвоздя были изготовлены  на заказ,  а пять других они
выковали сами.
     Мужчины и женщины стали живой цепью, взявшись  за  руки,  чтобы не дать
пройти распинателю. Магдалина  оторвалась от толпы  и пристально смотрела на
поднимающегося  Сына  Марии.   Сердце   ее  преисполнилось  страдания:   она
вспомнила, как они играли  вместе малыми детьми: ему было тогда три года, ей
--  четыре.  Как  глубока  была  та  непередаваемая радость,  то невыразимое
наслаждение! Впервые в жизни оба они где-то в покрытых мраком  глубинах души
почувствовали, что один из них --  мужчина,  а другая --  женщина. Два тела,
казалось, были некогда единым целым, но затем какое-то безжалостное божество
разлучило  их,  и  вот  эти  части  вновь  обрели  друг  друга  и  возжелали
соединиться, чтобы снова стать чем-то единым. Подрастая, они все  отчетливее
ощущали, какое это великое  чудо -- быть мужчиной и женщиной, и взирали друг
на друга с  безмолвным ужасом. Словно два зверя,  дожидались они наступления
того часа, когда голод станет неодолимым и они бросятся друг на друга, чтобы
воссоединить  разделенное  некогда  Богом. Однажды  вечером, на празднике  в
Кане, в  час, когда  любимый уже протянул  руку,  чтобы  вручить  ей  в знак
обручения розу, безжалостный Бог ринулся на них сверху и  вновь разлучил их.
И с тех пор...
     Слезы  выступили на  глазах  у  Магдалины.  Она шагнула вперед: несущий
крест проходил теперь прямо перед ней.
     Она  наклонилась к нему, ее  душистые волосы  коснулись его  обнаженных
окровавленных плечей.
     --   Распинатель!  --  хрипло  простонала   она  сдавленным  голосом  и
задрожала.
     Юноша обернулся, и  взгляд  его  больших  печальных  глаз на мгновение,
равное вспышке молнии, впился в Магдалину. Судорога дрогнула вокруг его губ,
уста изогнулись.  Но  он тут же опустил голову, так  что  Магдалина  даже не
успела разглядеть, было ли это страдание, испуг или улыбка. Подавшись к нему
и прерывисто дыша, Магдалина проговорила:
     -- Тебе не стыдно? Ты уже забыл? До чего ты дошел!
     И тут Магдалине показалось, что его голос ответил ей.
     -- Нет, нет! -- крикнула она ему. -- Это не Бог, о злополучный, это  не
Бог, это Демон.
     Между  тем толпа бросилась преградить ему путь:  какой-то старик поднял
посох  и  ударил  его,   два  пастуха,  спустившиеся  с  горы  Фавор,  чтобы
присутствовать  при  суде,  вонзили  в  него  свои   стрекала,   а   Варавва
почувствовал, как топор сам по  себе  то  поднимается,  то опускается в  его
руке.   Почтенный   раввин  увидел,   что  племяннику  угрожает   опасность,
соскользнул с шеи рыжебородого и кинулся защищать его.
     --  Стойте,  дети! --  крикнул он. - Не становитесь на пути Божьем, ибо
это великий  грех! Не  мешайте свершиться  предначертанию! Пропустите крест,
потому как  Бог  посылает его! Пусть  цыгане приготовят гвозди, а  посланник
Адонаи взойдет  на крест. Не  бойтесь, верьте! Таков закон Божий: нож должен
дойти  до самой  кости, иначе чудо  не свершится!  Послушайте своего старого
раввина, дети,  ибо  я говорю вам  истинную правду: пока Человек не окажется
над зияющей пропастью, из его плечей не взовьются крылья!
     Волопасы  убрали  стрекала,  камни  выпали  из  разжавшихся  рук,  люди
отступили с пути Божьего, и  Сын Марии прошел вперед, шатаясь  под  тяжестью
креста.  Было  слышно, как далеко  в масличной роще воздух звенит  цикадами.
Голодная  бродячая  собака  радостно залаяла  на  вершине  горы,  а где-то в
глубине  толпы вскрикнула и  упала в обморок женщина в лиловом платке.  Петр
стоял, разинув рот и вытаращив глаза, и  смотрел на Сына Марии. Он знал его,
отчий  дом  Марии в Кане  стоял  напротив отчего дома  Петра, ее престарелые
родители Иоаким и Анна  были  давними близкими  друзьями  его родителей. Это
были святые люди, и ангелы имели  обыкновение посещать  их  убогое жилище, а
однажды соседи видели,  как сам Бог, приняв образ Нищего, преступил ночью их
порог.  Они  поняли,  что это  был  Бог,  потому  как  дом  Иоакима  и  Анны
содрогнулся, словно от подземного толчка. А спустя девять  месяцев произошло
чудо:
     старая, шестидесятилетняя Анна родила Марию. Петру не было тогда и пяти
лет, но он  хорошо  помнил, какое ликование было всюду. Все селение пришло в
движение, мужчины и женщины спешили с поздравлениями, несли с собой кто муку
и  яйца, кто  финики и  мед,  кто детскую  одежонку --  подарки  роженице  и
младенцу. Мать Петра, принимавшая роды,  нагрела воду,  бросила туда соли  и
вымыла плачущее дитя... А теперь он видит, как Сын Марии несет крест, а люди
плюют на него и бросают в него  камнями. Он  смотрел, смотрел,  и сердце его
тревожно колотилось. Злополучная  судьба досталась Сыну  Марии:  Бог Израиля
безжалостно обрек его изготовлять кресты, на которых распинают пророков!
     "Он всемогущ, думал с ужасом Петр. -- Он всемогущ и мог избрать и меня,
но я избежал этого, и Он избрал  Сына Марии". И вдруг  взбудораженное сердце
Петра успокоилось:  внезапно  он почувствовал глубокую благодарность  к Сыну
Марии за то, что тот принял на себя грех ,и нес его на своих плечах.
     Неподалеку от того места, где все эти мысли ворохом  кружились в голове
у Петра, Сын Марии остановился, тяжело переводя дыхание.
     -- Я устал, устал... -- пробормотал он  и огляделся вокруг, ища, к чему
бы прислониться -- будь то камень или человек.
     Но всюду, были только  тысячи гневно взирающих на него глаз да поднятые
кулаки. Ему показалось, что  в небе послышалось хлопанье крыльев,  и  сердце
его воспряло:  может  быть, Бог сжалился над  ним  в  последний миг и послал
своих ангелов. Он поднял глаза: это были не ангелы, а вороны. Зло взяло его,
и упорство восстало в нем. Он решительно шагнул, намереваясь  взойти наконец
на вершину, но камни поползли у него из-под ног. Сын Марии  зашатался, падая
вперед. Но тут  подоспел Петр, который бросился поддержать его, взял крест и
взвалил себе на плечо.
     -- Дай-ка помогу! Ты устал. Сын Марии обернулся, посмотрел на Петра, но
не узнал его. Весь этот путь казался ему сном.  Тяжесть  внезапно  исчезла у
него с плеч, и он воспарил ввысь, как бывает иногда во сне.
     "Это был не крест, -- подумал он, - не крест, а крыло!" Он вытер с лица
пот и кровь и бодрым шагом пошел вслед за Петром.
     Раскаленный  воздух  лизал камни.  Откормленные овчарки, которых цыгане
привели  слизывать  кровь,  улеглись  под  скалой  вокруг  ямы,  вырытой  их
хозяевами. Они тяжело дышали, и пот капал, стекая по высунутым  языкам. Было
слышно,  как в солнечном  зное трескаются  головы и  вскипает мозг. В  столь
сильной жаре все  границы стирались и смещались -- рассудок и безумие, крест
и крыло, Бог и человек.
     Несколько  сердобольных  женщин привели  Марию  в  чувство: она открыла
глаза и увидела, как ее  босой, до  костей исхудавший сын уже приближается к
вершине горы,  а какой-то  человек  перед  ним несет крест.  Она  застонала,
огляделась  вокруг,  словно ища помощи, увидела своих односельчан-рыбаков  и
попыталась пробраться к ним, чтобы  те поддержали ее, но не успела. Загудела
труба,  издали,  из  крепости,  появились  новые  всадники,  пыль  поднялась
столбом, толпа отпрянула, и,  прежде чем Мария успела  взобраться на камень,
чтобы видеть  происходящее, всадники в  стальных  шлемах  и красных  плащах,
верхом на холеных норовистых конях, топтавших народ, уже непоколебимо стояли
на своих местах.
     Со стянутыми за  спиной  руками, в изорванной окровавленной  одежде,  с
седой  всклокоченной  бородой,  с длинными волосами, прилипшими  к  покрытым
потом  и кровью плечам, шел, устремив  прямо  перед собой немигающий взгляд,
мятежный Зилот.
     При виде  его  толпа вздрогнула. Кто  скрывался под  рубищем, держа  за
стиснутыми губами страшную неисповедимую тайну, -- человек, ангел или демон?
Почтенный раввин условился с народом громко запеть всем разом. При появлении
Зилота воинственный псалом: "Рассеялись враги мои!", чтобы вдохнуть мужество
в мятежника, но ни звука не вырвалось из уст людских: всем стало ясно, что в
мужестве  он  не   нуждался.   Он   был  выше  мужества  --   непоколебимый,
несокрушимый,  держащий  в стянутых за  спиной  руках  свободу. Все молча  с
ужасом смотрели на него.
     Опаленный солнцем  Востока, центурион  ехал впереди, таща  мятежника на
веревке, привязанной  к конскому седлу. Он усмирил  евреев, и с тех пор  вот
уже десять лет  воздвигает кресты и распинает их. Уже десять лет он затыкает
им  рты камнями и  землей, чтобы они  не роптали,-- и все  напрасно!  Одного
распинают, а тысячи выстраиваются в ряд, страстно того только и желая, чтобы
и их распяли, поют наглые  псалмы своего древнего царя и презирают смерть. У
них есть  свой собственный кровожадный Бог,  который пьет кровь  первородных
младенцев мужского пола. У них есть свой собственный закон -- зверь-людоед о
десяти рогах. С какой же  стороны подобраться к ним?  Как одолеть их? Смерти
они не боятся, а тот,  кто не боится смерти, -- эта мысль часто приходила на
ум центуриону здесь, на Востоке, -- кто не боится смерти, тот бессмертен.
     Он натянул повод, остановил коня и окинул взглядом окружавшую его толпу
евреев:  измученные  рожи, лукаво  поблескивающне глаза,  засаленные бороды,
засаленные  косички...  Центурион  сплюнул  с  отвращением:  уехать,  уехать
отсюда,  возвратиться в Рим,  где столько терм, театров, амфитеатров и чисто
вымытых  женщин.  Восток,  с его  грязью, зловонием  и  евреями,  вызывал  у
центуриона отвращение.
     Крест был уже водружен на вершине горы, цыгане на камнях утирали пот, а
Сын  Марии  сидел  на  скале,  смотрел на  цыган,  на  крест,  на  толпу, на
спешившегося перед  ней центуриона --  смотрел, смотрел и  не  видел ничего,
кроме моря черепов и пылающего неба над ними. Петр
     подошел к нему, наклонился, желая сказать что-то, начал говорить, но  в
ушах  Сына  Марии стоял только шум пенящегося моря, и  он не слышал  ничего.
Центурион кивнул, и  Зилота развязали. Тот медленно выпрямил онемевшие члены
и принялся раздеваться. Магдалина  проскользнула у коней между ног, раскрыла
объятия и хотела подойти к нему, но тот махнул рукой, прогоняя ее. Стройная,
почтенного   возраста  женщина  благородной  наружности   молча   вышла   из
расступившейся толпы, обняла Зилота, тот склонился перед ней, поцеловал  обе
ее руки и долго прижимал ее к себе, а затем вернулся. Старуха  еще некоторое
время молча, без слез смотрела на сына.
     -- Прими мое благословение, -- прошептала она, затем отошла от Зилота и
прислонилась к высившейся напротив скале,  где лежали, вытянувшись в скудной
тени, овчарки цыган. Центурион рывком вскочил на коня, чтобы всем было дно и
слышно  его,  вытянул кнут в направлении толпы,  призывая ее к  молчанию,  и
заговорил:
     -- Слушайте, евреи! Рим говорит с вами! Тихо! Он указал большим пальцем
на  Зилота, который  уже бросил  рубище и в  ожидании  дальнейшего  стоял на
солнце.
     -- Этот человек, который ныне стоит нагим перед лицом Римской  империи,
дерзнул поднять, голову против Рима. Еще юношей он низвергнул  императорских
орлов,  ушел в  горы, и  призывал  народ  тоже  уйти  в  горы, чтобы поднять
восстание. Он говорит, что наступит день, когда из лона вашего выйдет Мессия
и сокрушит  Рим! Тише! Не кричите! Он  --  бунтовщик, убийца, изменник.  Вот
каковы его преступления. А теперь я обращаюсь к вам, евреи, -- решайте сами,
какое наказание он заслужил!
     Центурион  умолк  и  в  ожидании ответа обвел толпу взглядом  со  своей
высоты.
     Люди возбужденно зашумели,  зашевелились, двинулись, все разом ринулись
с места, устремились на центуриона, подступили  к ногам  его коня и  тут  же
испуганно откатились назад, словно взволнованное море.
     Центурион разозлился, пришпорил коня и Двинулся на толпу.
     -- Я вас спрашиваю!  -- взревел он. - Перед вами --  бунтовщик, убийца,
изменник -- так какое наказание полагается ему?
     Рыжебородый неистово рванулся: он больше не мот сдерживать порыв своего
сердца, ему хотелось крикнуть:
     "Да здравствует свобода!" Он  уже открыл  было рот, но тут подоспел его
товарищ Варавва, схватил его и зажал ему рот ладонью.
     Какое-то время был слышен только  гул, напоминающий шумящее море. Никто
не решался произнести ни слова:
     Было  слышно только глухое ворчание,  тяжелое  дыхание, стоны.  И вдруг
среди  этого неясного  гула раздался высокий  бесстрашный Голос, заставивший
всех  повернуться  на  него  с радостью  и страхом. Почтенный  раввин  снова
взобрался на  плечи  рыжебородому,  воздел  кверху  костлявые  руки,  словно
совершая молитву или предавая проклятию, закричал:
     -- Какое наказание?! Царский венец!
     Народ зашумел, стараясь заглушить этот голос, потому что всем было жаль
раввина, и центурион не услышал его. Он приставил ладонь к уху.
     -- Что ты сказал, хахам? -- крикнул центурион, давая шпоры коню.
     --  Царский венец! -- изо всех сил закричал  раввин. Лицо его сияло, он
весь горел,  метался на шее у  кузнеца,  подпрыгивал, плясал, словно пытаясь
взлететь.
     -- Царский венец!  --  снова закричал он,  счастливый,  тем,  что  стал
устами своего  народа и  своего Бога,  и широко распахнул  руки,  словно его
распинали в воздухе.
     Центурион пришел  в ярость. Он  резко соскочил  с коня, схватил плеть с
луки седла и двинулся на толпу. Он шел тяжелой поступью, сдвигающей с  места
камни,  ступал молча,  словно могучее  животное --  буйвол  или дикий вепрь?
Толпа  притихла,  затаив  дыхание. Не  было  слышно ничего,  кроме  цикад  в
масличной роще да спешно слетавшегося воронья.
     Центурион сделал два шага, затем еще шаг и остановился: на него хлынуло
зловоние, исходившее из раскрытых ртов и  немытых, пропотевших тел, -- смрад
еврейский.  Он  прошел  дальше,  очутился  перед  старым  раввином,  а  тот,
вскарабкавшись на плечи кузнецу,  смотрел сверху  на  центуриона с блаженной
улыбкой  на лице: это было  мгновение, к  которому он стремился всю жизнь --
принять смерть так, как принимали ее пророки.
     Центурион прищурил глаза и искоса смотрел на него. Он собрал все силы и
сдержал  руку,  которая уже поднялась, чтобы  развалить ударом кулака старую
бунтарскую  голову.  Он обуздал  свой гнев.  Риму  не  было выгодно  убивать
старика;  этот проклятый непокорный  народ  мог снова встать на ноги и снова
начать  разбойную войну.  Риму не  было  выгодно  вновь совать руку в осиное
гнездо  евреев.  Поэтому  он  сдержал  порыв,  обмотал  плеть  вокруг  руки,
повернулся к раввину и сказал хриплым голосом:
     -- Ты здесь -- уважаемый человек, старик, и только поэтому я отношусь к
тебе  с почтением. Я,  Рим,  окажу тебе честь, которой  ты сам себя лишаешь.
Поэтому я не подниму на  тебя плеть.  Я  выслушал  твой приговор,  а  теперь
приговор вынесу я.
     Он повернулся к цыганам, стоявшим в  ожидании по обе стороны креста,  и
крикнул:
     -- Распять его!
     --  Я вынес  приговор, -- спокойно сказал  раввин, --  вынес  его и ты,
центурион.  Но   приговор  должен   вынести   еще   и  некто  третий,  самый
могущественный.
     -- Император?
     -- Нет! Бог. Центурион рассмеялся:
     --  Я  --  уста  императора  в  Назарете, император  --  уста  Бога  во
вселенной. Итак, Бог, император и Руф вынесли приговор.
     Сказав  это,  он  размотал обвивавшую  его руку плеть  и  направился  к
вершине горы, яростно стегая попадавшиеся под ноги камни и тернии.
     --  Бог воздаст тебе,  детям  твоим  и детям детей  твоих, окаянный! --
прошептал какой-то старик, воздев руки к небу.
     Между тем стальные всадники окружили крест. Толпа внизу  рокотала, люди
приподнимались на носках, дрожа  от волнения, -- свершится или не  свершится
чудо? Многие пристально  вглядывались в нее6о, ожидая, что оно разверзается,
а женщинам уже мерещились в  воздухе разноцветные крылья. Почтенный  раввин,
упираясь  коленями в широкие плечи  кузнеца, напряженно вглядывался,  что же
происходит там, наверху, везле креста, за конскими ногами и красными плащами
всадников.  Он смотрел  на вершину надежды и на вершину отчаяния,  смотрел и
молчал: он  ждал. Почтенный  раввин знал,  очень хорошо знал, каков он,  Бог
Израиля. Бог этот  был  безжалостным,  имел свои  собственные  законы,  свои
десять  заповедей, Он давал  --  да,  давал! -- слово  и  держал его,  но не
спешил.  У Него  своя  мера,  и  ею  измерял  Он  время:  поколения  сменяли
поколения,  а слово  его  все  пребывало неподвижным  в  воздухе, так  и  не
спускаясь на землю. А  когда оно спускалось -- о, какие страдания терпел тот
избранник, которому Бог вверял  слово свое! Сколько раз на  протяжении всего
Святого Писания  убивали избранников Божьих, а Бог  так  и не простер длани,
чтобы  снасти  их! Почему? Почему? Разве они не исполняли  волю Его? Или эта
воля состояла в том,  чтобы все избранники  Его подвергались убиению? Раввин
вопрошал, но не решался заставить свой разум продвинуться дальше.  "Бог есть
бездна, -- думал он, -- бездна, так лучше и не приближаться к ней!"
     Сын  Марии  все еще  сидел поодаль  на камне,  крепко  обхватив  руками
дрожащие  колени,  и  наблюдал.  Цыгане  схватили  Зилота,  подошли  римские
стражники  и  со смехом  и  бранью потащили  его, силясь  поднять  на крест.
Овчарки увидели борьбу, поняли смысл происходящего и вскочили.
     Старая,  величественная  мать  оторвалась  от   скалы,  к  которой  она
прислонялась, и направилась к сыну.
     --  Будь  мужественным,  дитя мое!  -- воскликнула  она. --  Не  дай им
услышать твоего стона, не посрами себя!
     -- Это мать  Зилота,  -- тихо сказал  почтенный раввин, его благородная
мать из рода Маккавеев.
     Толстая веревка уже дважды опоясала Зилота  под мышками,  к перекладине
креста  приставили  лестницу  и  принялись медленно  поднимать  его.  Он был
крупного телосложения,  тяжел,  и  в  какое-то мгновение  крест  накренился,
готовый  упасть.  Центурион пнул ногой сына Марии, тот встал, шатаясь,  взял
тесло и пошел укреплять крест камнями и клиньями.
     Мария,  мать  его, была  уже  не  в силах выносить это. Ей было  стыдно
видеть  своего  сыночка,  своего  родимого,  вместе  с   распинателями,  она
совладала  с  сердцем   и   направилась  туда,  прокладывая  путь   локтями.
Геннисаретские рыбаки  из жалости сделали вид,  будто не замечают  ее, и она
устремилась  в пространство между конями,  чтобы  забрать сына и увести  его
прочь. Старухе соседке стало жаль Марию, она схватила ее за руку и сказала:
     --Не делай этого, Мария! Куда ты идешь? Они же убыот тебя!
     -- Иду забрать оттуда моего сына, -- ответила Мария зарыдала.
     -- Не плачь, Мария, --  снова  сказала старуха.  -- взгляни: там есть и
другая мать, которая  стоит  неподвижно и смотрит, как  распинают  ее  сына.
Взгляни на нее, наберись мужества,
     -- Я плачу не только о моем сыне, соседка, -- сказала Мария. -- Я плачу
и об этой матери.
     Но старуха, которая, должно быть,  многое  выстрадала  жизни,  покачала
головой с поредевшими волосами.
     -- Лучше  быть матерью распинателя, чем  матерью распинаемого, --  тихо
сказала она.
     Однако  Мария не слышала этих  слов,  -- она уже поспешно поднималась в
гору, а ее затуманенный слезами  взгляд  искал повсюду  сына,  но все вокруг
тоже затуманилось, потускнело, и в густой мгле мать смогла разглядеть только
коней,  стальные   доспехи  и   огромный,  от   земли  и  до   самого  неба,
свежевытесанный  крест.  Один  из всадников обернулся, увидел Марию,  поднял
копье и кивком велел ей уйти. Мать остановилась,  нагнулась и из-под конских
животов увидела,  как ее сын, стоя на  коленях, поднимает и опускает  тесло,
чтобы укрепить крест между камнями.
     -- Дитя мое, -- крикнула она, -- Иисусе!
     Крик матери был таким душераздирающим, что поглотил  весь шум, поднятый
людьми, конями и  лающими от  голода  собаками. Сын обернулся, увидел  мать,
лицо его помрачнело, и он принялся стучать еще яростнее. Цыгане поднялись по
подвесным лестницам,  растянули  Зилота на  кресте, привязав  его веревками,
чтобы тот не соскользнул, и принялись прибивать ему  руки  гвоздями. Тяжелые
капли  крови  брызнули на  лицо  Сыну Марии.  Он  вздрогнул,  бросил  тесло,
отпрянул к лошадям  и очутился  рядом  с матерью  казнимого. Он весь дрожал,
ожидая услышать, как разрывается плоть. Вся его кровь собралась теперь в его
ладонях,  жилы вздулись,  кровь  пульсировала  в них с такой силой, что они,
казалось, готовы были  разорваться: В  каждой  ладони  он ощущал округлости,
словно то были шляпки гвоздей, причинявшие ему боль.
     -- Дитя мое, -- снова раздался голос матери, -- Иисусе!
     Протяжный  стон послышался  с  креста  --  дикий  голос,  идущий не  из
человеческого нутра, но из недр земных:
     -- Адонаи!..
     Люди  услышали голос, разрывавший  им сердца. А может  быть, этот голос
принадлежал им самим-- людям?  Или  земле? Или  же распинаемому,  в которого
вонзился первый  гвоздь? Все  слилось воедино,  распинали  всех  --  ,Народ,
землю, Зилота, -- и все они  стенали. Кровь била струей, брызгая на лошадей.
Крупная  капля упала  на  губы  Сыну  Марии.  Она была  теплой,  соленой,  и
распинатель  зашатался,  но мать  подоспела к  нему, схватила в объятия и не
дала упасть.
     -- Дитя мое, -- снова проговорила она, -- Иисусе...
     Глаза его  были  закрыты, он  чувствовал невыносимую  боль  в руках,  в
ногах,  в сердце. Величественная старуха  неподвижно смотрела,  как  ее  сын
терзается на двух  перекладинах креста,  кусала губы  и молчала. И вдруг она
услышала  у себя за спиной  присутствие  Сына  Плотника  и его  матери. Гнев
поднялся в ней, она  обернулась. Вот он -- смастеривший крест  для  ее сына,
иудей-отступник,  вот  мать,  родившая  его! Ей стало  больно  от  того, что
сыновья-предатели  продолжают жить,  а ее сын  терпит  мучения  и стонет  на
кресте.  Она простерла руки к Сыну Плотника, приблизилась  и  стала над ним.
Тот поднял  глаза и  увидел ее -- бледную,  гневную,  неумолимую.  Увидел  и
опустил голову. Губы матери Зилота зашевелились.
     -- Будь  ты проклят!  --  медленно и сурово  произнесла  б она  хриплым
голосом. -  Будь ты проклят, Сыне Плотника,  и как ты распинал,  так сам  да
будешь распят! Затем она повернулась к его матери.
     -- А  ты, Мария, да выстрадаешь то, что выстрадала я!  Сказав это, мать
Зилота отвернулась и устремила взгляд на сына.  Магдалина обнимала основание
креста, касалась ног Зилота и оплакивала его. Ее волосы и руки тоже были все
в крови.
     Цыгане  тем временем  уже делили одежду  распятого,  разрезав ее ножом.
Рубище  они  разыграли но жребию. Оставалась еще  белая головная  повязка  с
крупными пятнами крови.
     -- Оставим  ее  Сыну  Плотника,  --  решили  они.  --  Он  тоже неплохо
поработал, бедняга.
     Тот  сидел, скрючившись,  на солнце и  дрожал от озноба. Цыгане бросили
ему окровавленную повязку.
     -- Вот  твоя  доля,  мастер, -- сказал один  из  них. --  До следующего
распятия! А другой засмеялся:
     --  До твоего  распятия, мастер!  --  сказал он  на прощание и дружески
похлопал Сына Марии по спине.
     5.
     --  Идемте,  дети! --  воскликнул  почтенный раввин,  раскрыв  объятия,
словно собирая воедино все это пребывающее в  смятении  и отчаянии скопление
мужчин и женщин. -- Идемте! Я открою вам великую тайну. Крепитесь!
     Они устремились бегом по  узким  улочкам, подгоняемые сзади всадниками.
Казалось,  что  снова  прольется  кровь,  хозяйки  с пронзительными  криками
запирали двери. Почтенный раввин дважды  упал  на бегу, снова стал кашлять и
харкать  кровью.  Иуда и Варавва  подхватили его на руки.  Запыхавшиеся люди
всей  толпой достигли синагоги,  втиснулись туда и, заполнив даже окружающий
здание двор, закрылись изнутри, накрепко заперев ворота.
     Все напряженно ожидали слов раввина. Какую тайну  мог  открыть им среди
стольких горестей старец, чем он мог успокоить  их  сердца? Они страдали уже
долгие  годы  --  от несчастья к  несчастью,  от распятия  к  распятию --  а
посланники  Божьи, в  рубище, в  цепях, с  пеною  на устах все снова и снова
приходили из Иерусалима, с реки  Иордан,  из пустыни, спускались с гор --  и
всех их распинали.
     Люди начинали гневно роптать.  Стены, украшенные  пальмовыми ветвями  и
пентаграммами,  священные  свитки  на  аналое  с  высокопарными  словами  --
Избранный Народ, Земля Обетованная, Царство Небесное, Мессия -- не могли уже
быть для них утешением. Надежда  печериц притупилась, и  на смену  ей пришло
отчаяние.  Человек спешит,  а Бог -- нет. Ждать  больше  они уже не могли. И
живописанные надежды,  занявшие  обе  стены  синагоги, уже не вводили  их  в
заблуждение.
     Читая как-то в юности Иезекиля, раввин вдруг привел в безумный восторг,
закричал, заплакал,  пустился в пляс, но так и не обрел покоя. Слова пророка
стали  изнутри  него  плотью, он взял кисти и краски, заперся в  синагоге и,
охваченный священным неистовством, принялся покрывать стену своими видениями
в  надежде обрести наконец покой:  бескрайняя пустыня, черепа и  косы, целые
горы  человеческих  костей, поверх всего --  небо, ярко-красное небо, словно
раскаленное  железо,  а  с  середины  неба  протянулась   исполинская  рука,
ухватившая  за шиворот  и  держащая  в  воздухе  пророка  Йезекииля. Видение
переросло собственные границы,  перекинулось  на другую  стену,  и  вот  уже
Иезекииль стоял, увязнув по колени в  костях, с ярко-зеленым разинутым ртом,
из которого  шла  лента  с  красными  письменами:  "Народ Израильский, народ
Израильский, явился Мессия!" Кости выстраивались рядами, поднимались черепа,
полные  зубов и грязи, и страшная рука вновь устремлялась с  неба, держа  на
ладони  новосозданный, исполненный  света, весь из изумрудов и рубинов Новый
Иерусалим.  Народ рассматривал росписи, качал  головой  и  роптал. Зло взяло
почтенного раввина.
     -- Что  вы там бормочете? -- крикнул  он.  --  Не  верите в Бога  отцов
наших? Еще  одного распяли  --  значит, еще  на  один шаг приблизился  к нам
Избавитель! Вот в чем смысл распинания, маловеры!
     Он схватил свиток с аналоя и порывистым  движением развернул его. Через
открытое окно внутрь проникал солнечный свет. Аист спустился с неба и уселся
на крыше стоявшего напротив дома, словно тоже желая послушать.
     Радостный голос, ликуя, вырывался из сокрушенной груди:
     --  Трубите  в  победную  трубу на Сионе!  Возгласите весть ликования в
Иерусалиме!  Воскликните: Явился Иегова к народу  своему! Встань, Иерусалим,
воспряньте духом! Взгляни: на  восходе и  на закате гонит Господь чад своих.
Выронявлись  горы, исчезли холмы, все древа источают благоухание. Облачись в
одеяния славы твоей, Иерусалим:  да будет счастье народ Израильскому во веки
веков!
     -- Когда? Когда же?  --раздался голос из толпы. Все повернулись на этот
голос. Тощий, сморщенный старичок приподнялся на носках и воскликнул:
     -- Когда? Когда же, старче?
     Раввин гневно свернул пророчества.
     -- А ты торопишься? -- спросил он. --Торопишься, Манассия?
     -- Да, тороплюсь, -- ответил старичок, и слезы, потекли у него из глаз.
-- Некогда мне, помирать пора.
     Раввин вытянул руку и указал ему на увязшего в костях, Иезекииля.
     -- Ты воскреснешь, Манассйя. Смотри!
     -- Я стар и слеп и  потому ничего не  вижу.  Тогда заговорил Петр. День
уже клонился к закату, а ночью  предстояло рыбачить на Геннисаретском озере,
и поэтому он спешил.
     -- Ты обещал открыть нам тайну, старче, которая утешит  сердца наши, --
сказал он. -- Что это за тайна?
     Все столпились  вокруг почтенного раввина, затаив  дыхание. Из стоявших
во  дворе  все  кто  мог  протиснулись  внутрь.  Было  очень  душно,  воздух
пропитался запахом человеческих тел.  Служитель бросил в курильницу кедровой
смолы, чтобы воздух стал чище.
     Стараясь сохранить самообладание, почтенный раввин поднялся на скамью.
     -- Дети мои, --  сказал он,  вытирая пот.  -- Сердца  наши  переполнены
крестами. Время заставило мою черную бороду поблекнуть, а затем сделало ее и
совсем  седой, зубы выпали у меня изо рта. Долгие  годы взывал я о том же, о
чем воззвал сейчас  почтенный Манаесия: "Доколе? Доколе, Господи?! Неужели я
умру, так и не увидев Мессии?"
     Я все вопрошал, и однажды ночью свершилось чудо: Бог ответил. Нет, чудо
было не в этом, ибо, всякий  раз, когда мы спрашиваем,  Бог отвечает нам, но
плоть  наша покрыта грязью, нечувствительна, и потому мы не слышим.  Но в ту
ночь я услышал -- это и было чудо.
     -- Что ты  услышал? Расскажи нам все, старче! -- снова  громко  спросил
Петр.
     Он расчистил себе место  локтями и теперь  стоял прямо перед  раввином.
Старец наклонил голову, посмотрел на Петра и улыбнулся.
     - Бог такой же  рыбак,  как  и ты, Петр.  Он тоже ходит ловить  рыбу по
ночам, особенно в, полнолуния, А в ту ночь круглая луна плыла по небу --  по
небу, которое было Ным,  как молодо, было таким милосердным и благосклонным.
Я не мог сомкнуть  очей, мне было тесно в доме, и тогда я пустился в путь по
узеньким  улочкам,  вышел из  Назарета,  поднялся в  горы  и сел  на камень,
устремив  взгляд  на  юг  --  туда,  где  стоит  священный  Иерусалим.  Луна
наклонилась, смотрела,  на меня и  улыбалась, словно человек. Я тоже смотрел
на  нее,  на ее уста,  на ее  деки,  разглядывал уголки:  ее  глаз и стонал,
п.отому как  чувствовал,  что она  говорит,  разговаривает  со  мной в  тиши
ночной, но я был не в силах разобрать слова... Ни один  листок не колыхнулся
внизу  на  земле,  неубранное  поле   благоухало   Хлебом,  а  с   окрестных
гор--Фавора, Гельвуя и Кармилаг-- струилось молоко. "Эта  ночь --  Божья, --
подумал  я.  --  Полная луна -- лик  Божий в  Ночи, и таковыми будут ночи  в
грядущем Иерусалиме.."
     И лишь  подумал я так, слезы наполнили очи мои, печаль овладела мною  и
овладел мною  страх: я был стар, так неужели мне суждено умереть прежде, чем
очи мои нарадуются на Мессию?
     Я  стремительно поднялся,  священное неистовство охватило меня, я  снял
пояс, сбросил одежды и остался перед оком Божьим в чем мать родила. Чтобы Он
увидел,  как  я постарел, иссох  и  сморщился,  словно фиговый  лист осеныо,
словно  обглоданная птицами  виноградная гроздь, носящаяся  в воздухе  голой
ветвью. Пусть же он увидит меня, сжалится надо мной и не медлит более.
     Я стоял нагим перед Господом и чувствовал, как лунный свет пронзает мою
плоть. Я целиком  превратился  в  дух,  слился  с Богом и услышал  глас Его,
который  звучал  где-то снаружи,  где-то вверху  надо  мной, но внутри меня.
Внутри меня, ибо оттуда, изнутри, приходит к нам истинный глас Божий.
     "Симеон, Симеон, -- услышал я. -- Я не позволю тебе умереть прежде, чем
ты увидишь, не услышишь; не коснешься Мессии собственными руками!" "Господи?
Повтори это!" --  воскликнул я. "Симеон, Симеон,  я не позволю тебе умереть,
прежде чем  ты не увидишь, не  услышишь,  не  коснешься Мессии собственными,
руками!"  Я  обезумел  от радости, стал  прихлопывать  руками,  притоптывать
ногами, пустился плясать нагим в  лунном сиянии Сколько времени длилась  эта
пляска?  Мгновение, равное вспышке молнии? Тысячелетия? Я утолил свой голод,
почувствовал облегчение, оделся,  подпоясался, спустился в  Назарет.  Увидев
меня, петухи на крышах сразу  же начинали петь, солнце смеялось, просыпались
птицы, двери распахивались, приветствуя  меня, а весь мой убогий домишко, от
порога до крыши, его окна и двери-- все сияло рубином. Деревья, камни, люди,
птицы чувствовали, что вокруг меня  пребывает  Бог, и  даже  сам  кровопийца
центурион остановился передо мной в изумлении.
     -- Что с тобой случилось, почтенный раввин? --- спросил  он меня. -- Ты
загорелся, словно факел, смотри, не сожги Назарет!
     -- Но я не стал отвечать ему, чтобы не осквернять своего дыхания.
     Долгие годы храню я эту тайну, тщательно пряча  ее  на груди.  В полном
одиночестве, ревниво и гордо радовался я ею и все ожидал, но сегодня, в этот
черный  день; когда новый крест вонзился в сердца наши, сил моих больше нет,
мне  жаль  людей, и поэтому я решил возгласить  радостную весть:  "Он идет к
нам,  Он  уже недалеко, Он здесь, где-то поблизости;  Он  остановился испить
воды  из колодца, съесть  кусок хлеба у печи, в которой  только  что испекли
хлеб, но, где  бы Он ни был, Он явится, потому что Бог, который всегда верен
своему слову, сказал:  "Ты не умрешь, Симеон, прежде  чем сам не увидишь, не
услышишь,  не  коснешься  Мессии  собственными  руками!"  С  каждым  днем  я
чувствую, как силы оставляют меня, и чем меньше их остается, тем ближе к нам
Избавитель.  Теперь  мне  восемьдесят пять лет, и медлить  более Он  уже  не
может!
     --  А что,  если ты проживешь тысячу лет, старче? -- вдруг прервал  его
безбородый,   тщедушный,   косоглазый   человечишка   с  узкой   заостренной
физиономией.  --  А что,  если ты и  вовсе  не помрешь, старче?  Видали мы и
такое: Енох и Илья живут себе до сих  пор -- сказал он, и его косящие глазки
лукаво заиграли.
     Раввин  сделал вид, будто не слышая этих  слов,  но шипение косоглазого
острым ножом вонзилось ему в сердце. Он повелительно поднял руку.
     -- Я желаю остаться наедине е Богом, -- сказал раввин. --- Уходите!
     Синагога   опустела,   народ  разошелся,   старик  остался   в   полном
одиночестве. Он  запер  ворота,  прислонился  к.стене,  на которой  повис  в
воздухе  пророк Иезекииль, и погрузился  в раздумья. "Бог всемогущ  и вершит
то, что ему угодно, --рассуждал он. -- Может быть, и прав умник Фома? Только
бы Бог не определил мне жить тысячу лет! А что, если Он решит, что я  вообще
не должен  умереть?  Как  же  тогда Мессия?  Неужели тщетна надежда  племени
Израилева?  Тысячи лет носит она  во чреве своем! Слово  Божье и питает его,
словно мать, вынашивающая  плод. Она пожрала нашу  плоть и кость, довела нас
до  изнеможения. Только  ради этого Сына  и  живем мы. Исстрадавшееся  племя
Авраамово  взывает,  освободи  же  его  наконец,  Господи! Ты  Бог  и можешь
терпеть, но мы уже не в силах терпеть, смилуйся над нами!"
     Он  ходил взад и вперед  по  синагоге, день  близился к  концу, росписи
угасали,  тень  поглотила  Иезекииля. Почтенный  раввин  смотрел, как вокруг
сгущаются тени, на память пришло все,  что он  повидал и выстрадал на  своем
веку.  Сколько раз, с каким страстным желанием  устремлялся он из  Галилеи в
Иерусалим,  из Иерусалима -- в  пустыню,  пытаясь отыскать Мессию. Но всякий
раз надежда его оканчивалась новым крестом и он, посрамленный, возвращался в
Назарет. Однако сегодня...
     Раввин обхватил голову руками.
     -- Нет, нет, -- прошептал он с ужасом. -- Нет, не может быть!.
     Дни  и  ночи напролет  трещит  теперь его голова,  готовая разорваться:
новая надежда  вошла  в  него,  надежда,  не вмещающаяся  в  голове,  словно
безумие, словно  демон, --  надежда, которая гложет  его.  Это было  уже  не
впервые: вот уже  годы, как это безумие запустило когти в его голову. Раввин
гонит его прочь, но оно .возвращается и если не отваживается прийти днем, то
приходит ночью -- во  мраке  или в  его сновидениях. Но сегодня,  сегодня, в
самый полдень... Что, если это, действительно, Он?
     Раввин  прислонился к стене, закрыл глаза. Вот Он снова  проходит мимо,
задыхаясь, несет крест,  а воздух вокруг него содрогается, как содрогался бы
вокруг архангелов...  Он поднимает глаза: никогда еще почтенному  раввину не
приходилось  видеть столько света  в глазах человеческих! Неужели это не Он?
Господи, Господи, почему ты мучишь меня? Почему не отвечаешь?
     Пророчества  молниями рассекали  его разум,  его  старческая голова  то
наполнялась  светом,  то   в  отчаянии  погружалась   во  мрак.   Нутро  его
разверзалось, и оттуда являлись патриархи,  вновь устремлялся внутри него, а
нескончаемый в свой нескончаемый путь его народ, твердолобый, весь  в ранах,
во главе с  круторогим  бараном-вожаком Моисеем,  из земли  рабства в  землю
Ханаанскую, а ныне --  из земли Ханаанской в грядущий Иерусалим. И дорогу им
проторивал не  патриарх Моисей, а кто-то другой --голова раввина трещала, --
кто-то другой, с крестом на плече...
     Одним прыжком он очутился у врат, распахнул их. Воздух хлынул  на него,
он глубоко  вздохнул. Солнце  зашло, птицы возвратились  в гнезда на ночлег,
улочки наполнились  тенями, прохлада  снизошла  на землю Раввин запер врата,
сунул массивный ключ за пояс, на какое-то мгновение ему стало страшно, но он
тут же решился и, ссутулившись, направился к дому Марии.
     .Мария  сидела на высокой  скамье  в  маленьком  дворике  своего дома и
пряла.  День  был  еще достаточно длинным,  стояло  лето,  и  свет  медленно
отступал  с  лика  земного,   не  желая  уходить   совсем.  Люди  и  скотина
возвращались с полевых работ, хозяйки  разводили огонь, чтобы готовить ужин,
вечер  благоухал  горящими  древами.  Мария  пряла,  и  мысли  ее  неустанно
вращались вместе с веретеном,  воспоминания и воображение сливались воедино.
Жизнь  ее стала полуправдой-полусказкой, годами трудилась она ради скромного
дневного  заработка,  и  вдруг  откуда ни возьмись,  словно  павлин  в ярком
оперении,  явилось  чудо  и укрыло  ее  измученную  жизнь длинными  золотыми
крыльями.
     -  Ты ведешь меня, куда Тебе только угодно, Господи, делаешь со мной --
что только Тебе угодно. Ты избрал мне мужа, Ты подарил мне сына,  Ты наделил
меня  страданием. Ты велел  мне кричать, и я  кричу, велел мне  молчать, и я
молчу.  Да и  кто  я такая? Горсть глины, которую  Ты мнешь  в дланях Твоих;
Делай из  меня все, что Тебе  угодно, об  одном только  молю  Тебя, Господи:
сжалься над сыном моим!
     Белоснежный  голубь вспорхнул  с  кровли  стоявшего  напротив дома,  на
мгновение задержался у нее над  головой,  хлопая крыльями, а затем горделиво
опустился на устилавшую двор гальку  и принялся расхаживать  кругами  у  ног
Марии. Распустив хвост, выгнув шею и запрокинув голову, он смотрел на Марию,
и его круглый глаз блистал в вечернем свете рубином. Голубь смотрел в небе и
говорил  с нею,  желая поведать какую-то  тайну.  О, если бы  здесь оказался
почтенный раввин:  он  понимал  язык  птиц  и мог  бы  истолковать...  Мария
смотрела  на  голубя,  затем,  сжалившись   над  ним,  отложила  веретено  и
нежно-нежно позвала его. Голубь радостно вспрыгнул к ней на сведенные вместе
колени и, словно  в желании этих колен и  заключалась вся его  тайна, уселся
там, сложил крылья и замер.
     Мария почувствовала сладостную тяжесть и улыбнулась.
     "О, если бы  Бог. всегда так сладостно нисходил на человека,-- подумала
она.
     И едва Мария додумала это, на память ей снова пришло то утро, когда оба
они,  обрученные,  поднялись  на  вершину пророка  Ильи --  на  возлюбленную
небесами гору Кармил -- просить пламенного пророка быть им заступником перед
Богом, чтобы родить сына и посвятить его милости Божьей. Вечером того же дня
они  должны  были  вступить   в  брак  и  еще  до  рассвета  отправились  за
благословением  к огненному  громоликующему  отшельнику. На  небе не было ни
облачка,  стояла  мягкая осень,  людской муравейник уже собрал урожай, сусло
уже бродило в крупных глиняных чанах, связки смокв сушились на перекладинах.
Марии было  пятнадцать лет,  а  жених  был  седовлас  и опирался  на роковой
расцветший посох, сжимая его крепкой рукой.
     В   полдень  они  поднялись  на  святую   вершину,  стали   на  колени,
прикоснулись   кончиками  пальцев   к  окровавленному   острому,  граниту  и
вздрогнули: из гранита вырвалась  искра и обожгла палец Марии. Иосиф раскрыл
было уста, чтобы вызвать свирепого властелина горы; но не успел: из небесных
глубин примчались набухшие гневом и градом тучи и с воем закружились смерчем
над  острым гранитом.  А когда Иосиф бросился, чтобы схватить  нареченную  и
укрыться с ней в пещере, Бог метнул повергающий в трепет перун, земля и небо
смешались,  и  Мария упала  навзничь,  потеряв сознание. Когда она  пришла в
чувство,  открыла: глаза  и  огляделась вокруг, то увидела, что Иосиф  лежит
рядом вниз на черном граните, разбитый параличом.
     Мария протянула руку и легко, чтобы не вспугнуть, погладила сидевшего у
нее на коленях голубя.
     - Свирепо низошел тогда Бог, -- прошептала она, -- и свирепо говорил со
мной.: - Что он сказал?

     Сбитый   с  толку   множеством  окружавших   ее  чудес,  раввин   часто
расспрашивал Марию:
     -- Вспомни,  Мария. Именно так, посредством грома, разговаривает иногда
Бог  с  людьми.  Постарайся вспомнить,  чтобы  мы  могли узнать,  какая доля
уготована твоему сыну, -- говорил он.
     -- Была молния,старче,  она катилась вниз,  спускаясь  с  неба,  словно
влекомая волами повозка.
     -- А там, за молнией, Мария?
     -- Да, ты  прав, старче,  оттуда, из-за молнии, и говорил  Бог, но я не
смогла разобрать ясно его слова, прости меня.
     Мария ласкала голубя  и спустя  тридцать лет старалась вспомнить гром и
распознать скрытое слово...
     Она  закрыла  глаза, ощутила  в  ладонях  теплое  тельце  голубя и  его
бьющееся сердечко. И  вдруг -- Мария  сама не  знала как  и не могла  понять
почему, -- но в этом она была  уверена! -  молния и голубь,биение сердечка и
гром стали одним целым -- и все это был Бог.
     Мария закричала и в испуге вскочила с места: впервые  она ясно услышала
скрытые в громе,  скрытые в голубином ворковании слова:  "Радуйся,  Мария...
Радуйся, Мария..."
     Да, именно это возгласил ей Бог: "Радуйся, Мария..."
     Она обернулась и  увидела.,  как  ее муж все открывает и закрывает рот,
прислонившись к стене. Уже наступил вечер, а он все старается изо  всех сил,
обливаясь потом..
     Мария прошла мимо него, не сказав ни слова, и стала на пороге, глянуть,
не  возвращается  ли  домой  сын.  Она  видела,  как   тот,  повязав  волосы
окровавленной головной повязкой распятого, спускался  на равнину...  Куда он
пошел? Почему опаздывает?  Неужели снова всю ночь  До рассвета он проведет в
полях?
     Мать стала на пороге и увидела почтенного раввина, который приближался,
опираясь всем телом на посох священника и тяжко дыша,  а седые завитки волос
по обе стороны его чела шевелились под дуновением легкого вечернего ветерка,
доносившегося с Кармила.
     Мария почтительно посторонилась, раввин вошел в дом, ласково взял брата
за руку, но не стал говорить с ним. Да и что он мог сказать?  Мысли его были
погружены во мрак. Он повернулся к Марии.
     --  Твои  глаза сияют, Мария,  -- сказал  он. --  Что  с  тобой?  Снова
приходил Господь?
     -- Я распознала, старче! -- ответила Мария, не в силах сдержаться.
     -- Распознала? Что, скажи, ради Бога?
     -- Слово, звучавшее в громе.
     Раввин встрепенулся.:
     -- Велик Бог Израиля! --  воскликнул он; воздев руки вверх, -- Для того
я  и пришел, Мария, чтобы снова расспросить  тебя.  Ибо  сегодня распяли еще
одну нашу надежду, и сердце мое...
     -- Я распознала, старче; -- повторила Мария. - Сегодня вечером, когда я
сидела за пряжей, мне снова  вспомнилась молния, и я впервые  почувствовала,
как  гром  внутри  меня  успокаивается, и  из-за  грома  послышался  чистый,
безмятежный голос-- голос Божий: "Радуйся, Мария!"
     Раввин рухнул  на скамью, сжал виски ладонями  и погрузился в раздумья.
Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял голову.
     -- И  ничего больше, Мария? Постарайся лучше разобрать  свой внутренний
голос: от того,что нарекут твои уста, может зависеть судьба Израиля.
     Слова раввина повергли Марию в ужас. Мысли ее вновь обратились к грому,
грудь содрогалась.
     -- Нет, -- прошептала она наконец в изнеможении.  -- Нет, старче...  Он
сказал не только это, он сказал еще много другого, но я не могу, пытаюсь изо
всех сил, но не могу разобрать больше ничего.
     Раввин опустил руку на голову женщины с большими прекрасными глазами.
     - Постись  и  молись,  Мария, -- сказал он. --  Не отвлекайся мыслями о
суетном. Что ты видишь  -- сияние венца,  блеск  молнии,  свет? Я не в силах
разобрать  этого,  потому что  лицо  твое  меняется.  Постись,  молись и  ты
услышишь...  "Радуйся, Мария!.."  Ласково начинается  слово Божье. Попытайся
разобрать, что было дальше.
     Стараясь  скрыть волнение,  Мария  подошла  к полке  с  посудой,  сняла
висевшую там медную кружку, наполнила ее свежей водой, взяла  горсть фиников
и с поклоном поднесла угощение старцу.
     -- Благодарю, я не голоден  и  не хочу пить,  - сказал тот. -- Присядь.
Мне нужно поговорить с тобой.
     Мария взяла низенькую скамеечку,  села у ног раввина и, склонив голову,
приготовилась слушать.
     Старец перебирал в уме  слова. Высказать то, что он желал, было трудно.
Надежда  была  столь призрачной и  неуловимой, что  он был  не в силах найти
слова столь же призрачные и неуловимые, чтобы не перегрузить и не превратить
в действительность. Ему не хотелось пугать мать.
     --  Мария, -- сказал наконец  раввин. -- Здесь, в этом доме, словно лев
во пустыне, рыщет тайна... Ты не такая,  как другие женщины, Мария, разве ты
сама не чувствуешь этого?
     -- Нет, я не чувствую этого, старче,  --  пробормотала Мария.-- Я такая
же,  как все  женщины. Мне  нравятся все  женские заботы и радости: я  люблю
стирать, стряпать ходить за водой к ручью, болтать с соседками, а по вечерам
сидеть  на пороге дома и смотреть на прохожих. И  сердце мое,  как  и сердца
всех женщин, старче, полно страдания.
     --  Ты не  такая, как другие женщины,  Мария,  -- торжественно повторил
раввин и поднял руку, не допуская никаких возражений.--А сын твой...
     Раввин умолк. Найти слова, чтобы выразить то, что он хотел,  было самым
трудным.  Раввин  глянул  в  небо,  прислушался.  Птицы  на   деревьях  либо
готовились ко сну,  либо,  наоборот, пробуждались. Свершалось круговращение:
день спускался лкодям под ноги.
     Раввин вздохнул. Почему дни проходят, почему один  день  яростно теснит
другой,  рассветы сменяются сумерками, движется солнце, движется  луна, дети
становятся взрослыми,  черные  волосы  -- седыми,  море поглощает сушу, горы
осыпаются, а Долгожданный все не приходит.
     -- Мой сын... -- сказала Мария, и голос ее задрожал.
     -- Мой сын, старче?
     --  Он  не такой,  как другие  сыновья, Мария,  -- решительно  произнес
раввин. Старец снова взвесил свои слова и добавил:
     --  Иногда по  ночам,  когда он остается един и думает, будто никто  не
видит его, круг его лика сияет  во  тьме, Мария.  Да простит  мне Бог,  но я
сделал  небольшое  отверстие  высоко  в  стене,  взбираюсь  туда  и  смотрю,
высматриваю, что он делает.  И  потому как  все  это только приводит  меня в
смятение, а  знание  мое совершенно бессильно,  вновь и  вновь  разворачиваю
Писания,  но  все  не  могу  понять,  что  происходит,  кто  он?!  Я  тайком
подсматриваю  за ним и замечаю,  что какой-то свет, Мария, касается  его  во
мраке и гложет ему лицо. Поэтому он бледнеет  и чахнет изо дня; в день. Нет,
не недуг, не посты и молитвы, но, свет гложет его.
     Мария вздохнула. "Горе матери, родившей сына, не похожего на других..."
-- подумала она, - но вслух не произнесла ни слова.
     Старец наклонился к.Марии, снизил голос, уста его пылали:
     -- Радуйся, Мария,  Бог всемогущ, непостижима воля его. Может быть, сын
твой...
     Но тут злополучная мать громко воскликнула:
     -- Сжалься надомной, старче. Неужели пророк?  Нет, нет!.. Даже если Бог
предначертал  это,  пусть  Он сотрет  начертанное!  Я  хочу,  чтобы  он  был
человеком как все, ни больше и ни меньше; --  таким как все.  Чтобы он,  как
некогда его  отец, мастерил квашни, колыбели, плуги, домашнюю  утварь, а  не
так, как  теперь, -- кресты, на; которых распинают  людей.  Чтобы  он взял в
жены дочь доброго хозяина из честной семьи, с хорошим приданым,  чтобы жил в
достатке,  имел детей  и  каждую субботу все мы -- бабушка, дети  и внуки --
ходили на прогулку, а люди с восхищением смотрели бы на нас.
     Раввин поднялся, тяжело опираясь на посох священника.
     -- Мария,  -- сказал  он строго, --  если  бы Бог слушал матерей, мы бы
погрязли в беспечности и благополучии. Подумай как-нибудь наедине с собой  о
том, про что мы говорили.
     Раввин  повернулся  к  брату,  чтобы  пожелать  спокойной  ночи, а  тот
устремив  в  пустоту  взгляд  стеклянных осоловевших глаз  и  высунув  язык,
пытался заговорить. Мария покачала головой.
     --  Он  старается с самого  утра,  но все  напрасно,  --сказала .Мария,
подошла к мужу и вытерла слюну с перекошенных губ.
     Раввин простер уж было руку, чтобы пожелать спокойной ночи и  Марии, но
в  это мгновение дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился ее сын. Его
лицо  сияло во тьме, а волосы  были схвачены окровавленной повязкой. Стояла,
уже ночь, и  поэтому не было видно ни  его покрытых пылью и  кровью ног,  ни
крупных слез, все еще бороздивших его щеки.
     Он переступил через  порог, быстро  огляделся, вокруг,  увидел раввина,
мать и стеклянные глаза отца в темноте.
     Мария хотела было зажечь светильник, но раввин остановил ее.
     -- Погоди, --  тихо  сказал он. -- Я поговорю с ним. Раввин  совладал с
сердцем, подошел к юноше.
     -- Иисусе, -- нежно сказал раввин тихим голосом, чтобы не слышала мать.
-- Иисусе, дитя мое, доколе ты будешь противиться Ему?
     И тогда раздался дикий крик, от которого содрогнулась хижина:
     -- До самой смерти!
     И  тут  же  юноша  рухнул  наземь, словно  все  силы  покинули  его. Он
навалился  на стену и, задыхаясь,  тяжко ловил ртом воздух. Почтенный раввин
снова  попытался было заговорить с  юношей, наклонился к  нему, но  сразу же
отпрянул, словно жаркое пламя обожгло ему лицо.
     "Бог  пребывает  вокруг  него,  -- подумал  раввин.  -- Бог, который не
позволяет никому приблизиться. Лучше уйти!"
     Погруженный в раздумья, раввин ушел, закрыв за собой дверь, а Мария все
не решалась зажечь свет, словно какой-то  зверь притаился внутри. Она стояла
посреди  дома, прислушиваясь, как отчаянно сопит муж, а рухнувший наземь сын
в ужасе втягивает в себя воздух, словно  задыхаясь, словно кто-то душит его.
Кто душил его? Вонзив ногти в щеки, несчастная снова и снова задавала один и
тот же вопрос, сетуя на Бога.
     -- Я мать!  -- кричала она. --  Неужели Ты  не сжалишься надо мной?! Но
никто не ответил ей.
     И вот,  когда слух застывшей  в молчании  Марии  ловил, как содрогается
каждая жилка в  ее теле, раздался  дикий ликующий крик. Паралитик совладал с
языком,  и  перекошенный  рот  произнес  наконец   по  слогам  целое  слово,
прокатившееся эхом  по хижине:  "А -- ДО  -- НА  -- И!" Произнеся это слово,
старик тут же погрузился в глубокий, свинцовый сон.
     Мария  наконец  решилась, зажгла  светильник,  затем  подошла  к очагу,
опустилась на  колени и  подняла  крышку  кипящего  глиняного  горшка, чтобы
посмотреть, достаточно ли там воды и не нужно ли добавить соли...
     6.
     На небе брезжил свет. Назарет все еще спал и видел сны, у изголовья его
звенела  Денница,  а  лимонные   деревья  и  финиковые  пальмы  обволакивала
розово-голубая вуаль. Стояла глубокая тишина. Черный петух еще не прокричал.
     Сын Марии открыл дверь. Вокруг  глаз у  него  были синие круги, но рука
была тверда. Он открыл дверь и, даже не обернувшись, чтобы взглянуть на мать
и отца, даже  не затворив  за собой  дверь, навсегда  покинул отчий дом.  Он
сделал несколько шагов и остановился,  словно  услышав чьи-то  шаги,  тяжело
ступавшие вместе с ним.
     Юноша  оглянулся.  Никого.  Он  затянул кожаный с  гвоздями пояс, надел
поверх  волос  повязку  с  красными пятнами и  пошел по  узеньким извилистым
улочкам. Какой-то пес  жалобно залаял на  него,  почуявшая приближение света
сова испуганно вспорхнула над  головой.  Он  торопливо прошел мимо  запертых
домов, вышел в сады на околице. Самые ранние  пташки уже начинали  щебетать.
Старик на баштане вращал рычаг колодца, доставая воду. Начинался день.
     Ни  котомки,  ни посоха, ни  сандалий. А  путь  был  далек. Нужно  было
миновать Кану, Тивериаду, Магдалу,  Капернаум, обойти вокруг  Геннисаретское
озеро  и углубиться  в пустыню... Он слышал, что там есть обитель, в которой
живут честные и простые  люди, носящие белоснежную одежду. Они не едят мяса,
не пьют вина, не прикасаются к женщине, а только молятся Богу, изучают травы
и исцеляют телесные недуги. Ведомы им и тайные заклинания, которыми исцеляют
душу от демонов.  Сколько  раз,  вздыхая,  рассказывал  ему об  этой  святой
обители его дядя  раввин! На одиннадцать  лет обрел  он там уединение, славя
Бога и исцеляя людей, но однажды, на беду, им овладело искушение, ибо и  оно
всесильно:  он  увидел женщину, нарушил непорочную жизнь,  снял белую  рясу,
женился  и произвел  на  свет  --  так  ему  и  надо!  -- Магдалину. Бог  по
справедливости наказал отступника!
     --  Уйду  туда и спрячусь у Него  под  крылом...  -- шептал  Сын Марии,
ускоряя шаг.
     Как он радовался! Как долго и страстно  желал он  с тех  пор, когда ему
исполнилось двенадцать лет, покинуть родителей и отчий дом,  бросить  камень
через плечо  и избавиться  от материнских  наставлений,  отцовского стона  и
ничтожных, изматывающих душу повседневных забот! Отряхнуть прах человеческий
с ног  и  уйти, бежать в пустыню! И сегодня он наконец рванулся, бросил все,
вырвался из круга  людского,  вырвался  целиком  из  круга Божьего  и  обрел
избавление!
     Бледное печальное лицо юноши на мгновение  просияло: может  быть, когти
Божьи столько лет терзали его как раз для  того, чтобы унести туда,  куда он
сейчас направляется без какого-либо принуждения,  по собственной воле? Может
быть, его  собственная воля начинает совпадать  с  волей Божьей?  Разве не в
этом состоит самый великий, самый тяжкий долг человеческий? Разве не в  этом
состоит счастье?
     Он почувствовал облегчение на  сердце. Не  было больше  когтей, не было
борьбы и криков.  О, как милосердно, словно легкий, свежий ветерок, пришел к
нему на рассвете  Бог и сказал:  "Пошли!" Он  отворил  дверь, и вот... Какая
умиротворенность, какое счастье!
     -- Не  могу больше  сдерживаться!  -- сказал юноша. -- Подниму голову и
запою псалом избавления: "Ты оплот мой и убежище, Господи..."
     Радость  переполняла  его сердце, рвалась  наружу. Он  ступал  в нежном
свете утренней зари, вокруг него пребывали великие милости Божьи -- маслины,
виноградные лозы, колосящиеся  поля, и псалом радости  рвался из груди  его,
устремляясь  в  небо. Юноша поднял голову, открыл уж было  уста,  но вдруг у
него  перехватило  дыхание: в это самое мгновение он явственно услышал,  как
пара  ног  торопливо  ступает следом. Он ускорил шаг, прислушался: ноги тоже
пустились бегом. Колени у юноши  подогнулись, он остановился: остановились и
ноги;
     -- Я знаю, кто это... -- прошептал юноша и задрожал. -- Знаю...
     И  все  же  он  совладал  с  сердцем и резко  обернулся,  чтобы  успеть
разглядеть преследователя. Никого!
     Небо на востоке  стало вишнево-красным, воздух  не двигался, налившиеся
колосья  свесили  головы  в  ожидании  жатвы.  Никого  --  ни  человека,  ни
животного, только открытое поле. И  лишь там, позади, в Назарете,  над одним
или двумя домами, поднимался дым -- видать, женщины уже просыпались.
     Сердце немного  успокоилось.  "Скорее, не буду терять времени! Рвану-ка
сейчас,  обогну  вон  тот холм и  скроюсь  за  ним!..."  -- подумал  юноша и
пустился бегом.
     По обе стороны  от  него возвышались хлеба в рост  человека.  Здесь, на
этой равнине в Галилее, впервые появилось  на свет зерно. Здесь же  появился
впервые  и виноград, дикие лозы которого  до сих пор тянутся по склонам гор.
Вдали послышался скрип  бычьей повозки. Ослики  схватывались с земли, нюхали
воздух, задирали  хвосты и принимались реветь. Появились первые жницы. Смех,
болтовня,  блеск  отточенных  серпов.  Увидав  женщин,  солнце  поднялось  и
бросилось сверху им в объятия, припало к шеям, к ногам.
     Жницы увидали издали бегущего Сына Марии и залились смехом.
     -- За кем гонишься, дружок? -- кричали они. -- От кого убегаешь?
     Но когда тот оказался ближе, они разглядели и узнали его. Женщины сразу
же умолкли и стали прятаться друг за дружку.
     -- Распинатель! -- тихо говорили они. -- Распинатель!  Будь он проклят!
Вчера я видела, как он распинал...
     -- Глянь-ка на его головную повязку -- она вся в крови!
     -- Это его доля из одежды распятого: кровь невинного на главе его!
     Женщины пошли своей дорогой, но словно  ком стоял теперь у них в горле,
они больше не смеялись.
     Сын Марии шел дальше. Жницы остались позади; он миновал хлеба, добрался
до виноградников  на  низком косогоре, увидел там смоковницу и  остановился,
чтобы  сорвать лист и  вдохнуть его запах.  Ему очень нравилось,  как пахнет
лист  смоковницы,  напоминающий запах  человеческих  подмышек. Когда он  был
маленьким,  то  закрывал глаза,  нюхал лист смоковницы и казалось, будто  он
снова  сосет  грудь,  прильнув  к  материнскому лону. Он остановился  и  уже
протянул было руку, чтобы сорвать лист, но в то же  мгновение вдруг покрылся
холодным потом: пара ног, бегом преследовавшая его, тоже вдруг остановилась.
Волосы встали  дыбом у него: на голове. Держа руку все так же  занесенной  в
воздух, он огляделся кругом. Пусто, никого, кроме Бога. Умытая дождем земля,
с листьев  каплет. В расселине  камня  бабочка пыталась раскрыть отяжелевшие
крылья и взлететь.
     "Закричу, -- решил юноша. -- Закричу, и станет легче".
     Теперь,  когда  он оставался один  в  горах  или  же  в  полдень  среди
пустынной  равнины,  радость ли преобладала в нем? Или горечь? А может быть,
надо всем  преобладал страх? Когда  он чувствовал, как Бог отовсюду окружает
его, то  издавал дикий вопль,  словно для  того, чтобы  собраться с духом  и
прорваться. Он  то кричал  петухом, то завывал голодным  шакалом, то скулил,
словно побитая собака.  Но в тот  миг, когда  он  открыл уж было рот,  чтобы
закричать,  на глаза ему  попалась  бабочка, пытавшаяся  расправить  крылья.
Юноша  нагнулся,  осторожно  поднял ее и усадил высоко  на  лист смоковницы,
которого уже касались солнечные лучи.
     -- Сестрица  моя, сестрица, --  прошептал  он, сострадательно глядя  на
бабочку.
     Он оставил  ее греться  на листе  и снова  пустился в путь.  И сразу же
совсем  близко  за  спиной  послышались  приглушенные  шаги,  ступавшие   по
орошенной дождем земле. Вначале, когда они только вышли из Назарета, их шум,
казалось, доносился издали и был очень легким, но  постепенно становился все
увереннее,  раздавался  все ближе. Скоро, с ужасом думал  Сын  Марии, совсем
скоро эти шаги настигнут его.
     -- Боже, Боже мой, -- прошептал  юноша. -- Дай мне успеть добраться  до
обители, прежде чем ОНА набросится на меня.
     Солнце уже освещало  всю  равнину, растревожив  птиц, животных,  людей;
смешение  звуков поднималось с земли,  козы и овцы направлялись на  косогор,
пастушок  заиграл на  свирели --  мир  успокоился.  Скоро  он  доберется  до
растущего  слева от дороги большого  тополя и  увидит свое  любимое село  --
приветливую Кану. Еще безусым отроком, до того, как Бог запустил в него свои
когти, сколько  раз приходил он сюда с матерью на  шумные праздники! Сколько
раз  с восторгом наблюдал он, как девушки из окрестных сел танцуют  под этим
большим,  ветвистым  тополем, а  земля радостно  гудит у них  под ногами! Но
однажды, когда ему  было двадцать лет  и он,  волнуясь, стоял под тополем  с
розой в руке...
     Юноша испуганно вздрогнул.  Она вдруг снова появилась перед ним.  Тайно
любимая, несказанно любимая. На груди справа укрывала она солнце, а слева --
месяц, и за ее прозрачными одеяниями восходили и заходили день и ночь...
     -- Оставь меня! Оставь меня! Я предназначен Богу и иду на встречу с Ним
в пустыню! -- крикнул он и двинулся в путь.
     Он  прошел  мимо  тополя,   и  Кана  простерлась  пред  ним:  низенькие
выбеленные известью домики, квадратные  веранды, казавшиеся позолоченными от
разложенной на них кукурузы и сохнувших там толстых бутылочных тыкв.  Свесив
с  края веранды  голые  ноги, девочки нанизывали на хлопковую нить  пунцовые
перцы и украшали ими дома, словно гирляндами.
     Опустив взгляд долу, юноша поспешил миновать эту западню  Сатаны, чтобы
не  видеть никого из знакомых  и самому  остаться незамеченным. Теперь  шаги
громко раздавались  у  него  за  спиной,  ступая  по мостовой,  --  они тоже
торопились.
     Солнце взошло  и заполнило собой весь мир. Жницы играли серпами, жали и
пели. Пригоршни стеблей стремительно становились охапками, снопами, стогами,
которые грудами возвышались на токах. "Доброй вам жатвы!" -- желал Сын Марии
хозяевам, торопливо проходя мимо. Кана исчезла за масличными деревьями, тени
корчились в их корнях. Близился полдень.
     Сын Марин радовался миру, устремившись помыслами  к  Богу. И тут нежное
благоухание свежевыпеченного хлеба  ударило в ноздри. Он  вдруг почувствовал
голод,  и, как только  почувствовал, тело его встрепенулось: сколько  лет он
голодал, не чувствуя священного влечения к хлебу! И вот...
     Его ноздри  жадно  втягивали  воздух, он шел на запах, перескочил через
канаву,  перелез через  изгородь,  очутился  в  винограднике  и  увидел  под
дуплистой  маслиной  низенькую  хижину,  из-под  соломенной  кровли  которой
поднимался  вьющийся  клубами  дым.  Бойкая  остроносая  старушка суетилась,
склонившись  над небольшой печкой, сооруженной у входа в хижину. Рядом с ней
стоял,  упершись  передними лапами  в печку, черный  с желтыми пятнами  пес,
который  широко   раскрывал  голодную,  зубастую   пасть.  Услышав  шаги   в
винограднике, он с лаем бросился на пришельца. Застигнутая  врасплох старуха
обернулась, увидела юношу, и ее  маленькие без ресниц глазки  блеснули.  Она
обрадовалась, что одиночество  ее нарушил мужчина, и так и застыла с лопатой
в руке.
     -- Добро пожаловать!  --  сказала старуха. --  Ты  голоден? Откуда путь
держишь, скажи на милость?
     -- Из Назарета.
     --  Ты голоден? -- снова спросила старуха и засмеялась.  -- Твои ноздри
ходят, словно у гончей!
     -- Да, я голоден, матушка, прости  меня. Старуха  была туга на ухо и не
расслышала.
     -- Что такое? -- спросила она. -- Говори громче!
     -- Я голоден, матушка, прости меня.
     --  За что я  должна прощать  тебя? Ни в голоде, ни в жажде, ни в любви
нет стыда, ибо все это от Бога, молодец. Подойди-ка ближе," не стесняйся.
     И она снова засмеялась, показывая свой единственный зуб.
     -- Здесь ты получишь хлеб и воду, а любовь -- там дальше, в Магдале.
     Она взяла с печной  лавки один из круглых хлебов, лежавший  отдельно от
остальных.
     --  Вот, это хлеб, который  мы откладываем  всякий раз при выпечке.  Мы
называем его "хлебом цикады" и держим для прохожих: это не мой, а твой хлеб.
Разрежь его и ешь.
     Сын  Марии  устроился на корнях старой  маслины  и спокойно принялся за
еду. Как приятен был  этот  хлеб, как свежа вода, как вкусны данные старухой
на  закуску  маслины с  мелкими  косточками,  мясистые,  словно  яблоки!  Он
медленно жевал,  ел  и чувствовал,  как его  тело  и душа соединяются друг с
другом, становясь  в  этот  час единым  целым, вкушают  едиными устами хлеб,
маслины, воду, радуясь и  насыщаясь  вдвоем.  Прислонившись к печке, старуха
любовалась на Сына Марии.
     -- Ты проголодался, -- сказал она, засмеявшись. -- Поешь, ты еще молод,
а путь тебе предстоит долгий и трудный. Поешь, наберись сил.
     Она отрезала ему еще  краюху  хлеба, добавила  пару маслин и  торопливо
повязала платок, который соскользнул было, открыв облысевшую голову.
     -- А куда это ты путь держишь, молодец? -- спросила старуха.
     -- В пустыню.
     -- Куда? Говори громче!
     -- В пустыню.
     Старуха скривила беззубый рот, взгляд ее стал злым.
     -- В обитель?! -- крикнула она, неожиданно  разозлившись. -- Зачем? Что
ты там забыл? Разве тебе не жаль губить свою молодость?
     Юноша  молчал. Старуха тряхнула облысевшей  головой  и зашипела, словно
змея.
     -- Думаешь найти Бога? -- язвительно спросила она.
     -- Да, -- чуть слышно ответил юноша. Старуха пнула путавшуюся у нее под
ногами собаку и подошла ближе.
     -- Эх  ты, несчастный! -- воскликнула она. -- Бог ведь  пребывает не  в
обителях, а  в  домах  людских! Где муж  да жена  -- там и  Бог, где дети да
хлопоты,  где  стряпают, ссорятся да мирятся  -- там и Бог.  Не слышал,  что
говорят скопцы: видит око, да зуб неймет. Поверь мне, истинный Бог в доме, а
не в обители -- Ему и молись. А всякий другой Бог -- для скопцов да лодырей!
     Старуха  говорила,  распаляясь  все больше,  а  под конец взвизгнула и,
излив свою злость, успокоилась. Она тронула юношу за плечо.
     --  Прости, парень. У  меня тоже  был  сын  твоего возраста, но однажды
утром  он повредился рассудком,  открыл дверь,  ушел  из дому,  отправился в
пустыню, в обитель  к Целителям, будь  они неладны  и  да не  исцелиться  им
никогда в жизни! Так я потеряла его. А теперь рот все пеку  хлеб, таскаю его
из  печи, да только кого мне  кормить им? Детей?  Внуков? Осталась я  древом
засохшим.
     Старуха на мгновение умолкла, вытерла глаза и заговорила снова:
     -- Годами простирала я руки к Богу и все взывала:
     "Зачем  я только родилась на свет?  У  меня был сын, так зачем ты отнял
его?"  Я  все взывала  и взывала,  да разве  он  услышит? Только  однажды, в
полночь на святого Илью, я увидела, как разверзаются небеса.  "Взывай  себе,
если не надоело!" --  раздался  громовой голос, и небеса снова сомкнулись. С
той поры я и не взываю больше.
     Сын Марии  встал  и протянул было  руку на прощание, но  старуха  резко
отпрянула и снова зашипела змеей:
     --  Так, стало быть, пустыня?.. И ты возжелал пустыни?  Неужто  у  тебя
глаз нет, парень? Неужто ты не видишь  солнца, винограда,  женщин? Ступай-ка
лучше в Магдалу: это  как раз то, чего  тебе не хватает! Разве ты никогда не
читал  Писаний? "Не  желаю,  -- говорит Бог, --  не желаю  я  ни  молитв, ни
постов, желаю плоти!" Это значит: "Желаю, чтобы вы рожали мне детей!"
     -- Прощай, матушка, -- сказал  юноша. --  Бог  да вознаградит  тебя  за
хлеб, которым ты накормила меня.
     -- Бог  да вознаградит и тебя,  дитя мое,  -- сказала, уже смягчившись,
старуха. -- Бог да вознаградит тебя за оказанное мне  благодеяние: давно уже
не было мужчины у моей развалюхи, а если и был кто, так только старики...
     Сын  Марии быстро миновал виноградник,  перемахнул через ограду и вышел
на широкую дорогу.
     -- Не могу видеть людей, -  прошептал  он.  -- Не  хочу... Хлеб, данный
ими, -- зелье ядовитое. Един  путь  Божий -- тот путь, на  который вступил я
сегодня. Он проходит  мимо людей, не касаясь их, и уходит в пустыню.  Скорее
бы добраться туда!
     И едва юноша  произнес  эти слова,  смех  раздался у него за спиной. Он
испуганно  обернулся. Недобрый,  зловещий смех,  идущий  из незримых уст, со
свистом разрывал воздух.
     -- Адонаи! -- вырвался крик из сдавленного горла. -- Адонаи!
     Со вздыбленными  волосами вглядывался он в  хохочущую пустоту, а затем,
утратив рассудок, бросился бежать по дороге. И сразу же услышал,  как позади
мчится за ним пара ног.
     -- Сейчас они настигнут меня... Сейчас  они настигнут меня... -- шептал
он на бегу.
     Женщины  продолжали жатву, а  мужчины сносили снопы  на  ток  или веяли
зерно  чуть поодаль.  Дул  теплый ветерок, подхватывал солому, посыпал землю
золотом, позволяя тяжелому  зерну  скапливаться  на току.  Прохожие набирали
зерна пригоршнями,  целовали их  и  желали хозяевам: "Да  будет урожайным  и
следующий год!"
     Вдали    между    двух   холмов    показалась    Тивериада.   Огромная,
новопостроенная, идолопоклонническая, со множеством статуй,  театров, таверн
и  размалеванных женщин. При  виде  ее Сын  Марии вздрогнул.  Как-то  еще  в
детстве он  пришел сюда вместе  со  своим  дядей раввином, которого  позвали
исцелить  от злых духов  знатную римлянку. Говорили, что  ею  овладел  демон
купели. Совсем  нагая  бегала  она по улицам, преследуя  прохожих. Когда они
вошли  к ней  во дворец,  патрицианкой как  раз вновь  овладел  недуг  и она
нагишом бросилась к выходу,  а за  нею  --  пытавшиеся  удержать ее  рабыни.
Раввин простер  свой  посох,  остановил  ее, и  та,  едва  завидев мальчика,
бросилась  на него. Сын Марии громко закричал и  потерял сознание. С тех пор
он всякий раз вспоминает о срамном городе с содроганием.
     -- Этот город проклят Богом, дитя мое,  -- говорил раввин. -- Если тебе
когда-нибудь случится проходить эти места, старайся идти как  можно быстрее,
опустив  взгляд в  землю, и думай  о смерти. Или же смотри в небо  и думай о
Боге. Да  будет  с тобою благословение  мое: когда будешь идти в  Капернаум,
выбирай другую дорогу. Бесстыжий  город смеялся в солнечных  лучах,  люди --
пешие и конные -- двигались через его врата, на городских башнях реяли стяги
с двуглавыми орлами, сверкали стальные доспехи.  Как-то раз Сын  Марии видел
валявшийся в зеленоватой слякоти за околицей Назарета распухший труп кобылы.
В  ее распоротом,  полном  кишок  и нечистот  брюхе копошилось целое полчище
рачков  и  навозных жуков, а  над нею  гудело облако  толстых зелено-золотых
мясных мух. Два ворона вонзили широкие клювы в большие, с длинными ресницами
глаза  и  всасывали   их  содержимое...  Труп  светился,  густо  населенный,
наполнившийся  жизнью, и, казалось,  радостно  катался  по весенней  травке,
пьяный от восторга, с четырьмя запрокинутыми в небо подкованными копытами.
     -- Такова и Тивериада. Словно падаль лошадиная, -- прошептал Сын Марии,
не в  силах  оторвать  от нее взгляд. -- Таковы  Содом и  Гоморра.  Такова и
грешная душа человеческая...
     Проезжавший   мимо  на   ослике  кряжистый  старик   заметил  юношу   и
остановился.
     -- Чего  рот  разинул, парень? -- сказал он. -- Не узнаешь ее? Это наша
новая юная патрицианка  --  блудница  Тивериада:  эллины,  римляне, бедуины,
халдеи, цыгане и евреи  скачут на ней верхом и все никак не могут объездить.
Слышишь, что я говорю? Никак не могут объездить! Дважды два -- четыре!
     Старик вытащил из переметной сумы горсть орехов и протянул юноше.
     --  Мне  кажется,  ты  хороший  человек, --  сказал он.  --  И  бедный.
Возьми-ка,  пожуешь  в  пути. Да помяни добрым  словом  старого  Зеведея  из
Капернаума!
     Белоснежная раздвоенная борода,  толстые  алчные  губы, короткая  бычья
шея,  черные, подвижные и  хищные - глаза. Видать, это приземистое  тело уже
вдоволь наелось,  напилось  и натешилось  любовью  за свою  жизнь. Но еще не
насытилось!
     Мимо  проходил верзила  с  распахнутой грудью,  голыми  коленями,  весь
поросший  волосами, с изогнутым пастушеским  посохом в руках. Он остановился
и, даже не поздоровавшись со стариком, раздраженно обратился к Сыну Марии:
     --  Ты, случайно, не Сын Плотника из  Назарета?  Не ты ли  изготовляешь
кресты и распинаешь нас?
     Две старые жницы с соседнего поля услышали эти слова и подошли ближе.
     -- Да, это я, -- сказал Сын Марии. -- Я... Он хотел было пройти мимо.
     -- Куда  ты? -- Верзила схватил  его за  плечо.  --  Пришел тебе конец!
Распинатель, изменник, я тебя живым не выпущу!
     Но тут кряжистый старик схватил свой посох и высвободил им юношу из рук
верзилы.
     --  Остановись,  Филипп, --  сказал  он.  --  Послушай  меня,  старика!
Скажи-ка, разве что-либо свершается в мире без воли Божьей?
     -- Нет, почтенный Зеведей, ничего не свершается.
     -- Стало быть, на то и воля Божья, чтобы он  изготовлял кресты. Отпусти
его! И  давай не будем противиться деяниям Божьим! Это я для твоего же блага
говорю. Дважды два -- четыре!
     Вырвавшись из объятий пастуха-верзилы, Сын  Марии сразу же пошел прочь.
Старухи визжали у него за спиной, яростно потрясая серпами.
     --  Пойдем,  почтенный  Зеведей,  --  сказал  верзила. -- Отмоем  руки,
прикасавшиеся к распинателю, и уста, говорившие с ним.
     --  Не  обращай  внимания! -- ответил старик. --  Конечно же, пошли  --
поможешь  мне.  Я  спешу:  сыновей  моих  нет.  Один  отправился  в  Назарет
посмотреть, как происходило распинание, а  другой  -- в пустыню, чтобы стать
святым. Вот  я и остался  один со  своими рыбачьими лодками. Пошли,  вытащим
неводы: они уже, наверное, полны рыбы. Я и тебя без рыбы не оставлю.
     Они отправились в путь. Старик был в хорошем настроении.
     -- Послушай-ка, а Богу-то как быть? -- спросил он, смеясь.  -- Мы  ведь
тоже ему надоели. Рыбы взывают:
     "Не  гони  нас, Господи, чтобы  не  попасть нам  в невод!"  Рыбаки тоже
взывают: "Гони  рыб. Господи, чтобы попали они к  нам в невод!" Кого же Богу
слушать? То рыб он послушает, то рыбаков. Так вот и движется мир?
     Между  тем  Сын Марин взбирался вверх по  козьей  тропе,  желай  обойти
стороной  скверну -- грешную  деревню  Магдалу. Прелестная  и гостеприимная,
лежала она среди финиковых пальм на перекрестке  богатых торговых путей,  по
которым  шли днем  и ночью  караваны то от  Евфрата и  Аравийской  пустыни к
Великому морю, то из Дамаска и Финикии к покрытому свежей зеленью ложу Нила.
Есть  там, у самого входа  в селение, и колодец с прохладной водой, на  краю
которого  сидит  размалеванная  женщина  с  обнаженной  грудью  и  улыбается
купцам... Прочь  отсюда! Пойти  по  другой  дороге, срезать  путь напрямик к
озеру и поскорее добраться до пустыни! Там, у пересохшего русла, ожидает его
Бог.
     Юноша вспомнил о Боге, сердце его встрепенулось, он ускорил шаг.
     Солнцу  уже  стало жаль девушек, жавших в поле, оно  начало клониться к
закату  и  становилось  ласковее.  Откинувшись  навзничь, жницы улеглись  на
снопах,   чтобы   перевести  дыхание,   перекинуться  бесстыдными   шутками,
похохотать. Весь день  на солнце,  с распахнутой грудью, вспотевшие, рядом с
мужчинами,  которые тоже вспотели,  девушки распалились и теперь  освежались
шутками и смехом.
     Сын Марии услышал их  смех и  раззадоривания, покраснел  и  зашагал еще
быстрее,  чтобы  никогда  больше не  слышать человеческих  голосов. Он  стал
думать о другом. На память ему пришли  слова  кряжистого чабана  Филиппа, он
вздохнул и прошептал:
     -- Они  не знают, как я страдаю, не  знают, почему я изготовляю кресты,
не знают, с Кем я борюсь...
     Два  крестьянина вытряхивали в хижине из бород и волос пыль и  солому и
умывались.  Должно  быть,  это были  братья. Их  старая  мать  накрывала  на
каменной  скамье скромный ужин, пекла на углях  кукурузу, и в воздухе стояло
благоухание.
     Крестьяне увидали  измученного,  покрытого пылью Сына Марии, и им стало
жаль его.
     -- Эй, куда это ты торопишься? -- позвали они. -- Ты, видать, издалека,
а котомки у тебя нет. Перекуси-ка с нами краюхой хлеба!
     -- Попробуй и кукурузы! -- сказала мать.
     -- Выпей-ка глоток вина, чтобы щеки порозовели.
     --  Я не  голоден.  Нет, спасибо!  Будьте  здоровы!  --  ответил юноша,
продолжая путь.
     "Узнают,  кто  я,  -  подумал  он,   --  и  сами  устыдятся  того,  что
приближались ко мне и говорили со мной".
     -- Смотри, какой упрямый! -- крикнул один из братьев. -- Мы, видать, не
чета тебе!
     "Я -- распинатель!" -- хотел уж было  сказать  он в свое оправдание, но
не посмел, а только опустил голову и пошел дальше.
     Ударом меча пал на  землю вечер, холмы  не  успели даже порозоветь, как
земля  стала  лиловой  н  сразу  же -- черной. Свет, вскарабкавшийся было на
верхушки деревьев, метнулся  в небо и  исчез. Темнота застала  Сына Марин на
вершине холма.  Пустивший там корни многострадальный старый кедр был изломан
ветрами, но держался цепко, и корни его одержали верх в  борьбе с камнями. С
равнины доносился  запах зерна и горящего  дерева. Из разбросанных тут и там
хижин поднимался вечерний дым -- готовили ужин.
     Сыну Марии захотелось есть и пить. На какое-то мгновение он позавидовал
труженикам,   которые,   окончив   трудовой  день,  измученные   и  голодные
возвращаются в свои лачуги,  еще издали видя горящий  огонь, поднимающийся к
небу дым и жен, готовящих ужин.
     Он вдруг  почувствовал, что  одинок  даже  более, чем лисы  и  совы,  у
которых  все  же есть  нора или гнездо,  где их  ожидают  дорогие  им теплые
существа, а у него не было никого, даже матери. Он пристроился между корнями
кедра и свернулся клубком, дрожа от холода.
     -- Благодарю тебя  за все, Господи,  --  прошептал юноша. -- За  полное
одиночество, за голод, за холод. Ничего мне больше не нужно.
     Сказав   это,    он    словно   прочувствовал   совершаемую   над   ним
несправедливость,  огляделся  вокруг,   как  загнанный  зверь,  и  в  голове
зазвенело  от гнева  и страха.  Он стал на  колени,  вперив  взгляд в темную
тропу, откуда  все  еще доносился шум шагов,  поднимавшихся вверх по камням.
Они уже  приближались к вершине.  Из горла юноши  невольно вырвался  хриплый
крик, услыхав который он содрогнулся от ужаса.
     --  Иди сюда, Госпожа,  не прячься! Уже ночь,  и  никто  тебя не видит.
Покажись! Затаив дыхание, он ждал.
     Ни души. Только голоса ночи -- спокойные, нежные, вечные, -- сверчки  н
цикады, стенавшие ночные птицы и где-то совсем далеко собаки, лающие, потому
как им дано  видеть во тьме то, что не зримо  для человека. Он вытянул шею в
полной  уверенности, что кто-то стоит  перед  ним под  кедром,  и  умоляющим
голосом тихо прошептал, маня невидимое: "Госпожа... Госпожа..."
     Он ждал. Он больше не дрожал. По лбу и под руками струился пот.
     Он вглядывался,  вглядывался  и слушал. Ему то  чудилось, будто во тьме
раздается  тихий  смех,  то мерещилось, будто  в воздухе  что-то  вращается,
густеет, становится как бы телом и снова исчезает...
     Сын Марии выбился из сил, взглядом уплотняя темный Воздух. Он больше не
кричал, не умолял  --  он выбился из  сил. Вытянув шею, стоял на коленях под
кедром и ждал.
     Его  колени  были  изранены о камни, он оперся  о ствол кедра и  закрыл
глаза. И тогда, сохраняя спокойствие, даже  не  вскрикнув, увидел  ее  из-за
смеженных век. Она явилась  вовсе не такой, как он ожидал. Он ожидал увидеть
мать,  скорбящую о смерти  сына и  с проклятиями  простирающую руки над  его
головой. И вот!..
     Медленно,  очень  медленно,  с  содроганием открыл  юноша  глаза. Дикое
женское тело  блистало перед ним,  облаченное с головы  до  ног в  доспех из
массивных  стальных чешуи. Голова  же  была  не  человеческая,  а орлиная, с
желтыми  глазами  и  изогнутым  клювом,  держащим  кусок  мяса.  Спокойно  и
безжалостно смотрела она на Сына Марии.
     -- Иначе представлял  я себе твой  приход, -- прошептал он. -- Ты -- не
Мать... Смилуйся, скажи, кто ты?
     Он  спрашивал, ждал ответа и  вновь спрашивал, но только круглые желтые
глаза светились во мраке.
     И вдруг Сын Марии понял.
     -- Демоница Проклятия! -- воскликнул он и упал лицом наземь.
     7.
     Вверху на ним рассыпалось искрами небо, а снизу ранила своими камнями и
терниями земля. Он раскинул руки и трепетал, словно вся Земля стала крестом,
а он стонал, распятый на ней.
     Ночь проходила в вышине со своими свитами, великой и малой --  звездами
и ночными  птицами. Всюду на  токах лаяли покорные человеку псы,  охранявшие
хозяйское добро.  Становилось  свежо,  юношу  охватила  дрожь.  На  какое-то
мгновение сон  овладел им и унес по воздуху в далекие  жаркие страны, но тут
же снова швырнул вниз на землю, прямо на камни.
     Около полуночи послышался радостный перезвон колокольчиков, двигавшихся
у самого холма, а за колокольчиками -- заунывная песня погонщиков верблюдов.
Голоса, чей-то вздох, чистый, свежий женский голос зазвенел  в ночи, и сразу
на дорогу снова опустилась тишина... Верхом на верблюде под  золотым седлом,
с лицом, потускневшим от плача, и превратившимися в грязь румянами на щеках,
проезжала в  полночь  Магдалина.  Со  всех  четырех концов  света  съехались
богатые  купцы и, не найдя ее ни у колодца, ни в хижине, послали погонщика с
самым раззолоченным верблюдом доставить ее  поскорее. Путь  был очень далек,
полон ужасов, но мысли их были обращены к телу, пребывавшем в Магдале, и они
мужественно сносили все  тяготы. Не  найдя этого тела,  они  послали за  ним
погонщика, а  сами сидели теперь в очереди друг за другом во дворе Магдалины
и, закрыв глаза, ожидали ее.
     Звон  колокольчиков  в ночи постепенно  стихал,  становился  все мягче,
превращаясь в нежную  улыбку  на лице Сына Марии, словно вода, растекающаяся
ручейками по густому саду и журчанием своим ласково окликающая его по имени.
Так  вот  мягко, очарованно,  следуя  за  колокольчиками верблюда, Сын Марии
снова соскользнул в сон.
     И пришло к нему сновидение. Мир  был  усеянным цветами зеленым лугом, а
Бог -- чернявым пастушком с парой только что пробившихся, еще совсем  нежных
изогнутых  рожек. Он  сидел возле  ручья и играл  на свирели.  Таких нежных,
чарующих звуков никогда  еще не приходилось слышать Сыну Марии. Бог-пастушок
играл,  а  земля  горсть   за  горстью  трепетала,  двигалась,  округлялась,
наполнялась  жизнью,  и   вдруг   лужайка   покрылась  увенчанными   рожками
прелестными  оленятами. Бог наклонился, посмотрел в воду, и ручей наполнился
рыбами. Он поднял глаза к деревьям, и листья на них свернулись, превратились
в птиц и защебетали. Звуки свирели усиливались, становились все неистовее, и
вот пара  насекомых ростом с человека вышла из земли, и тут же они бросились
друг  другу в объятия на  весенней  травке. Они катались из конца в конец по
лужайке,   совокуплялись,  разъединялись,  снова  совокуплялись,   бесстыдно
смеялись, передразнивая пастушка, и свистели. Пастушок отнял от губ свирель,
посмотрел  на дерзкую, бесстыдную  чету и вдруг, не  выдержав, топнул ногой,
растоптал свирель,  и в  то же мгновение  земля разверзлась, и олени, птицы,
деревья, вода и совокупившаяся пара -- все сразу же исчезло...
     Сын Марии  закричал и проснулся. Но в самый миг  пробуждения его  глаза
еще   успели   увидеть,   как   два  совокупившихся   тела   --  мужское   и
женское--низринулись  в  темные  бездны его существа.  Он  вскочил в ужасе и
прошептал:
     --  Сколько грязи,  сколько мерзости пребывает во мне! ? Он снял с себя
кожаный пояс с гвоздями, сбросил одежду и молча принялся беспощадно  стегать
себя  по бедрам, по  спине,  по  лицу.  Ощущение брызжущей крови, заливавшей
тело, принесло ему облегчение.
     Светало. Звезды поблекли.  Утренняя прохлада  пробрала юношу до костей.
Кедр  у него  над  головой  наполнился  щебетом  и хлопаньем крыльев.  Юноша
огляделся вокруг.  Воздух  был  пуст. Меднодоспешная, орлиноглавая  Демоница
Проклятия снова незримо явилась в дневном свете.
     "Бежать, скрыться, -- подумал юноша.  -- Не появ ляться  в Магдале,  --
будь  она  проклята! Отправиться  прямо  в пустыню,  затвориться в  обители,
умертвить там плоть и сделать ее духом!"
     Он   протянул   руку,  ласково   погладил  старческий   ствол  кедра  и
почувствовал, как душа дерева поднимается от корней и разветвляется до самых
верхних, нежных ростков.
     --  Прощай, сестрица, --  тихо сказал он этой душе. --  Ночью я изведал
позор  под кровом  твоим.  Прости меня! С этими словами измученный и  полный
скорбных предчувствий юноша стал спускаться вниз.
     Когда  он вышел  на широкую  дорогу,  равнина  уже просыпалась,  первые
солнечные лучи падали сверху на землю, полные тока покрывались золотом.
     - Не нужно идти через Магдалу, -- прошептал юноша. -- Мне страшно...
     Он остановился,  размышляя,  как  бы срезать путь,  чтобы  добраться до
озера.  Выбор его  остановился на  первой тропинке справа,  куда Сын Марии и
свернул.  Он знал, что Магдала.  лежит слева, озеро  -- справа,  и  уверенно
зашагал вперед.
     Юноша  все шел  и  шел,  мысли  его кружили,  устремляясь  от  блудницы
Магдалины  к Богу, от креста -- к Раю, от отца и матери через моря и  страны
-- ко  всему человечеству с тысячами белых, желтых и черных лиц.  Он никогда
не покидал пределов  Израиля,  но еще  в  детстве, в убогом отчем  доме, он,
бывало, закрывал глаза, и разум его устремлялся по городам и  морям,  словно
издающий  радостный клекот охотничий сокол с  золотым  колокольчиком. Он  не
преследовал  дичь  -- тело  его  разрывалось,  он  освобождался  от плоти  и
воспарял в небеса. Ничего больше он не желал.
     Юноша все  шел и шел, тропинка кружила, сворачивалась и разворачивалась
среди виноградников, подступала к маслинам и снова  поднималась  вверх.  Она
вела за собой  Сына Марии, как порой ведет  нас бегущая вода или монотонная,
печальная песня погонщика  верблюдов.  Он  шел, словно  во сне, едва касаясь
земли, и его  легкая  стопа  оставляла в  почве человеческий  след  --  пять
пальцев  и пятку.  Маслины приветствовали его,  покачивая тяжелыми от плодов
ветвями, свисали до самой земли виноградные гроздья, сияли  налившиеся соком
ягоды. Сияли и  проходившие  мимо девушки,  в белых  платках,  с  загорелыми
крепкими бедрами, которые сладостно приветствовали его: "Шелом!" -- "Мир!"
     Иногда,  когда  душа  его покидала  тропинку, позади  снова раздавались
тяжелые  шаги, вспыхивал и угасал  в  воздухе  стальной блеск, раскаты злого
смеха снова раздавались у  него над головой. Но Сын Марии набрался терпения,
зная, что приближается к своему избавлению. Вскоре должно показаться  озеро,
а за голубыми водами, среди красных  утесов, -- повисшее в воздухе соколиное
гнездо, обитель...
     Так вот забегая мыслями вперед и следуя за тропой, он вдруг остановился
в оцепенении: прямо перед ним под финиковыми пальмами,  в закрытой от ветров
лощине лежала  Магдала.  Разум юноши  противился,  вновь и вновь поворачивал
обратно,   но   ноги  сами  несли   его  прямо  к  греховному,  пропитанному
благовониями пристанищу его двоюродной сестры Магдалины.
     -- Я не хочу! Не хочу! -- в ужасе повторял Сын Марии, пытаясь повернуть
обратно.
     Но тело не повиновалось. Оно замерло, словно гончая, втягивающая в себя
воздух.
     "Уйду!" -- снова решил про себя юноша, но даже не сдвинулся с места.
     Он  смотрел  на  прадавний  колодец  с  мраморным  краем,   на  чистые,
выбеленные известью домики. Лаяли собаки,  кудахтали куры, смеялись женщины.
Лежавшие вокруг колодца нагруженные верблюды жевали жвачку...
     "Я  должен  увидеть ее,  должен  увидеть ее, -- услышал  он внутри себя
нежный голос. -- Увидеть ее. Так нужно. Бог направлял стопы мои -- Бог, а не
разум! -- чтобы я увидел  ее, пал к ее  ногам и просил  прощения...  Это моя
вина, моя! Прежде чем вступить в обитель и  облачиться в белоснежную рясу, я
должен  просить у нее  прощения. Иначе нет мне  спасения... Благодарю  Тебя,
Господи, что Ты привел меня сюда вопреки воле моей!"
     Юноша обрадовался, затянул пояс и стал спускаться к Магдале.
     Вокруг колодца распластался на земле караван верблюдов. Они уже кончили
есть и теперь медленно, терпеливо жевали  жвачку. Они были все еще нагружены
и, видать, пришли сюда из дальних стран благовоний, потому как воздух вокруг
них был пропитан пряностями.
     Сын  Марии остановился у  колодца.  Старуха, поднимавшая  оттуда  воду,
протянула  ему кувшин.  Юноша  напился  и  хотел уж было спросить,  дома  ли
Магдалина, но  ему стало  стыдно. "Бог  заставил меня прийти к ее дому,  и я
верю Ему. Конечно же, она дома", -- подумал он и  пошел по тенистой  улочке.
Множество  чужестранцев,  то в  просторных  белых  рубахах  бедуинов,  то  в
дорогой,  тонкой  индийской парче. Открылась маленькая дверца,  оттуда вышла
толстозадая, с черными усами матрона и, увидав юношу, залилась смехом.
     -- Глянь-ка! Добро пожаловать, мастер!  И ты тоже  идешь на поклонение?
-- крикнула она и с хохотом закрыла дверь.
     Сын Марии густо покраснел, но все же нашел в себе силы.
     "Я  должен,  должен пасть  к ногам ее и просить прощения..." -- подумал
он.
     Юноша ускорил  шаг.  Дом находился на  другом  краю  селения, в  садике
гранатовых деревьев; Он хорошо помнил этот дом: зеленая одностворчатая дверь
с  нарисованными над  нею каким-то  любовником-бедуином  двумя сплетающимися
змеями,  черной  и  белой, а  выше,  на  притолоке--распятая крупная  желтая
ящерица.
     Он сбился с пути, свернул  куда-то, потом свернул еще раз,  но спросить
дорогу  стыдился. Близился  полдень, и  юноша  остановился  в  тени  маслины
перевести дух.  Мимо  проходил  пахнущий  мускусом богатый  купец,  с черной
курчавой бородкой, с  черными миндалевидными глазами  и пальцами, унизанными
перстнями.
     Сын Марии вошел следом.
     "Это ангел Божий, -- подумал юноша, идя  за  ним и любуясь благородными
очертаниями  тела  под  расшитой  яркими  птицами и  цветами тонкой  дорогой
парчой, ниспадавшей с плеч. --  Это  ангел Божий,  спустившийся  указать мне
путь".
     Знатный  молодой  чужеземец уверенно  шел широким  шагом  по извилистым
закоулкам. Показалась зеленая  дверь с двумя  сплетенными  змеями. Перед ней
сидела на скамейке старушка, которая  готовила  на  горящей жаровне крабов и
продавала лежащие рядом  в  двух глиняных  мисках горячие, густо  посыпанные
перцем котлеты и жареные тыквенные семечки.
     Знатный  юноша наклонился,  подал старухе серебряную монету и вошел,  а
следом за ним вошел и Сын Марии.
     Во  дворе  дожидались своей  очереди, сидя  друг  за другом  на  земле,
скрестив ноги, четыре купца: два старика  с крашеными ногтями и ресницами  и
двое  молодых с черными как смоль  усами  и  бородами.  Все  они  уставились
взглядом в низенькую закрытую  дверку, за которой  была комната Марии. Время
от времени  изнутри  доносился то крик, то  повизгивание, то смех,  то скрип
кровати  --  и  тогда  ожидающие  прерывали только  что  начатую  вполголоса
болтовню и возбужденно ерзали на месте. Бедуин, уже давно вошедший туда, все
никак  не  мог кончить,  все медлил,  а  тем, кто был  на дворе --  старым и
молодым, не терпелось. Знатный индийский  юноша уселся  в очередь,  а за ним
сел и Сын Марии.
     Посреди двора гнулось под тяжестью  плодов большое гранатовое дерево, а
по обе стороны  у  входа стояли  два огромных кипариса:  один -- мужской,  с
прямым,  как  меч,  стволом,  другой  --  женский,  с широко  распростертыми
ветвями.  На гранатовом  дереве висела сплетенная из ивовой  лозы  клетка, в
которой ходила взад-вперед, клевала, ударяла клювом по прутьям своей темницы
и кричала пестрая куропатка.
     Пришедшие  на поклонение отрешились от  жизненных забот, жевали финики,
грызли мускатные орехи для  приятного запаха  во рту и вели  разговор, чтобы
скоротать затянувшееся до бесконечности время. Они обернулись, поздоровались
со знатным юношей, окинув презрительным взглядом сидевшего  за ним  в убогой
одежде Сына Марии. Первый старик вздохнул и сказал:
     --  Нет в мире муки сильнее моей: я уже у самого входа в  Рай,  а дверь
заперта. Юноша с золотыми браслетами на лодыжках засмеялся:
     -- Я  вожу  пряности  с  берегов Евфрата к  Великому  морю.  Видите эту
куропатку с красными когтями? Я дам тюк корицы и перца за Марию, посажу ее в
золотую  клетку  и  увезу  отсюда. Так  что поторопитесь  сделать  то,  чего
желаете, любезные воздыхатели: не знать вам больше ее поцелуев!
     --  Да  сопутствует  тебе  удача, добрый  молодец!  -- живо откликнулся
второй  старик, с надушенной белоснежной бородой, тонкими аристократическими
руками  и  выкрашенными  хной ладонями. -- Да сопутствует  тебе удача!  Твои
слова сделают сегодня ее поцелуи особенно сладкими!
     Знатный  юноша  спрятал  глаза  под  отяжелевшим!  веками   и  медленно
покачивался верхней  половиной  тела, а  губы его вздрагивали,  словно творя
молитву: еще  даже не войдя в Рай, он уже погрузился в вечное блаженство. До
него доносилось кудахтанье куропатки, из-за запертой на засов двери долетали
смех и скрип  кровати, как  и  шлепанье  крабов,  которых  старушка у  входа
бросала живьем на жаровню...
     "Вот  он каков, Рай,  --  думал охваченный истомой индийский юноша.  --
Глубокий  сон, который мы  называем жизнью,  и  погрузившись в который видим
Рай. Иного Рая нет. Теперь  я могу встать и уйти. Другого наслаждения мне не
нужно..."
     Сидевший перед ним верзила  в зеленом  тюрбане  толкнул его  коленом  и
засмеялся.
     -- Эй, благородный индиец!  Интересно, что  думает обо  всем  этом твой
Бог? Юноша открыл глаза.
     -- О чем это -- "обо всем"? -- спросил он.
     -- Ну, о мужчинах, женщинах, крабах, любви...
     -- Что все это - сон, брат мой.
     -- Стало быть, будьте начеку, молодцы, -- заметил старик с  белоснежной
бородой, перебиравший теперь длинные янтарные четки. -- Будьте начеку  -- не
просыпайтесь!
     Дверца открылась,  и  оттуда,  облизываясь,  медленно  вышел  бедуин  с
опухшими  глазами. Дождавшийся своей очереди  старик тут же  бодро вскочил с
места, словно двадцатилетний юноша.
     -- Ну, держись! Кончай побыстрее, старче, пожалей нас!  -- крикнули ему
трое мужчин, ожидавшие своего часа.
     Но  тот уже  устремился  вперед, развязывая на ходу пояс, -- времени на
болтовню  у него не было.  Старик  порывисто вошел  внутрь  и запер за собой
дверь.
     Все  с завистью смотрели на  бедуина, не решаясь заговорить с ним.  Они
чувствовали,  что  тот  пребывает где-то  в  дальних  странствиях  по  водам
бездонным. И  действительно, бедуин даже головы не повернул, чтобы взглянуть
на  них.  Пошатываясь,  он  поплелся  через  двор, миновал  ворота, едва  не
опрокинув жаровню,  и  исчез в  извилистых улочках. И  тогда, чтобы сообщить
мыслям другое направление,  толстый верзила в зеленом тюрбане ни с того ни с
сего   принялся  рассказывать  о  львах,  о  теплых  морях  и  о  коралловых
островах...
     Время шло.  Иногда  было  слышно, как медленно, мягко стучали  янтарные
четки, и взгляды  снова устремлялись к низенькой дверце.  Старик  не  спешил
выходить. Не спешил...
     Молодой  индиец  вдруг встал  со  счастливым лицом.  Все  с  удивлением
повернулись к нему.  Почему  он  встал? Может быть, ему уже не  нужны ласки?
Может быть,  он решил  уйти? Лицо индийца светилось,  щеки слегка запали. Он
плотно закутался в парчовую  накидку,  притронулся в знак прощания ладонью к
сердцу и губам, и тень его беззвучно проскользнула через ворота.
     --  Он  проснулся...  --  сказал  юноша  с  золотыми браслетами  вокруг
лодыжек, готовый расхохотаться.
     Но тут всех вдруг объял неизъяснимый страх, и они поспешно заговорили о
невольничьих рынках Александрии и Дамаска, о прибылях и  убытках... Но затем
снова  возвратились к беззастенчивым разговорам о  женщинах  и  мальчиках  и
принялись облизываться, высовывая языки.
     -- Господи,  Господи, --  шептал Сын Марин. --  Куда Ты вверг меня? Что
это за двор?! С какими людьми вынужден пребывать я, дожидаясь своей очереди!
Ведь это и есть величайший позор, -- Господи, дай мне силу вынести его!
     Пришедшие на поклонение проголодались,  один из них крикнул старухе, та
вошла во  двор  и  разделила  на четверых хлеб, крабов  и котлеты,  принесла
большой  глиняный  кувшин  пальмового  вина.  Купцы  уселись, скрестив ноги,
вокруг  еды и шумно  заработали челюстями.  Один из них пришел в настроение,
швырнул в дверцу панцирем краба и крикнул:
     -- Поторапливайся, старче! Кончай побыстрее!
     Все разразились хохотом.
     -- Господи, Господи, -- снова прошептал Сын Марии.
     -- Дай мне силу не уйти отсюда, прежде чем наступит мой черед!
     Старик с надушенной бородой повернулся к нему и участливо спросил:
     -- Эй, парень, ты  еще  не проголодался? Не хочешь ли промочить  горло?
Подсаживайся к нам, перекуси! Подкрепись!
     -- Подкрепись,  бедняга,  --  сказал  со  смехом  и  верзила в  зеленом
тюрбане, --  А то как наступит твой черед  и  ты войдешь  туда, как бы  нам,
мужчинам, не пришлось тогда стыдиться за тебя!
     Но Сын Марии только густо покраснел, опустил голову и молчал.
     -- И этот тоже видит сны, -- сказал старик, вытряхивая из бороды крошки
и остатки крабов. -- Клянусь святым Вельзевулом, вот  увидите: сейчас и этот
встанет и уйдет!
     Сын Марии  вздрогнул и огляделся  вокруг.  А может  быть, действительно
прав  был  молодой  индиец  и все это -- двор,  гранатовое  дерево, жаровня,
куропатка, люди --  все  это только сон?  Может быть, он  все еще  спит  под
кедром?
     Он оглянулся, словно ища помощи, и увидел, что у  входа, возле мужского
кипариса,   неподвижно  стоит  облаченная  в   полный  стальной  доспех  его
орлиноглавая  спутница, и  впервые  при  виде ее  почувствовал облегчение  и
уверенность.
     Старик вышел, тяжело дыша, и в комнату вошел верзила в зеленом тюрбане.
Через  несколько часов  подошла  очередь  юноши  с  золотыми  браслетами  на
лодыжках.  Затем  наступил черед  старика с  янтарными  четками.  Сын  Марин
остался ожидать во дворе в полном одиночестве.
     Солнце   уже  клонилось  к   закату.  Два  облака,   плывшие  по  небу,
остановились,  нагруженные золотом. Редкий золотистый иней упал  на деревья,
на людские лица, на землю.
     Старик с  янтарными четками  вышел, на мгновение  задержался на пороге,
вытер глаза, нос и губы, с которых капала слюна, и, ссутулившись, поплелся к
выходу.
     Сын  Марии  встал,  обернулся  к  мужскому кипарису. Его  спутница  уже
изготовилась идти следом за ним. Он хотел было заговорить с ней,  попросить:
"Подожди  меня за  дверью, я хочу остаться один,  я  не убегу", но знал, что
слова его окажутся тщетными,  и промолчал. Юноша затянул пояс, поднял  глаза
кверху,  увидел небо, чуть помедлил, но тут из комнаты раздался раздраженный
хриплый  голос: "Есть  ли  там  еще  кто-нибудь?!  Пусть  войдет!" Это звала
Магдалина.  Юноша собрал все свои  силы  и  направился на  зов.  Дверь  была
наполовину прикрыта, и он, содрогаясь, вошел внутрь.
     Магдалина, совершенно нагая, вся в  поту, с  разметавшимися  по подушке
волосами цвета воронова крыла, лежала  навзничь на постели,  закинув руки за
голову и повернувшись лицом к  стене,  и  зевала. Она уже  устала спозаранку
бороться с мужчинами. Ее тело, волосы и ногти источали запахи  всех народов,
а плечи, шея и груди были сплошь покрыты укусами.
     Сын  Марии опустил  глаза. Он остановился посреди  комнаты, не  в силах
сдвинуться  с  места.  Не поворачивая лица  от  стены,  Магдалина неподвижно
ждала, но  так и не услышала  ни  сопения самца,  ни  шороха  раздевающегося
мужчины,  ни  прерывистого дыхания. Она испугалась, резко повернулась к нему
лицом -- и тут же закричала, схватила простыню и завернулась в нее.
     -- Это ты?! Ты?1 -- закричала она и закрыла ладонями губы и глаза.
     --  Мария,  -- ответил  он. --  Прости меня! Хрипло,  надрывно,  словно
раздирая все голосовые связки, раздался смех Магдалины.
     -- Мария, -- снова сказал юноша. -- Прости меня!
     Тогда она вскочила на колени, плотно завернутая в простыню;  и  подняла
руку, зажатую в кулак.
     -- Ты за этим пришел ко мне, парень?! Для  того ты затесался между моих
любовников,  чтобы посмеяться  надо мной  и заявиться ко  мне в  дом?  Чтобы
положить  сюда,  на  мою  жаркую  постель, страшилище  --  своего Бога?!  Ты
опоздал, слишком опоздал, парень,  и  Бога твоего я  не желаю -- Он сжег мне
сердце!
     Магдалина говорила, стеная, а ее грудь яростно  вздымалась и опускалась
под простыней.
     --  Он сжег мне сердце... Сжег мне сердце... -- снова простонала она, и
две слезы скатились и повисли на ее длинных ресницах.
     -- Не  кощунствуй, Мария. Это я виноват,  а не  Бог. Потому я и  пришел
просить прощения. Но Магдалину прорвало:
     -- У твоего Бога такая же морда, как у тебя!  Вы для меня одно и то же,
и разницы между вами я не вижу. Если как-нибудь ночью мне случается думать о
Нем -- да будут прокляты  эти  часы! --  Он является во тьме не иначе, как с
твоим лицом, а если случается ненароком столкнуться с тобой, я вижу, как Бог
бросается на меня!
     Ее кулак взвился в воздух.
     --  Оставь Бога!  -- крикнула  Магдалина. -- Ступай прочь!  Одно только
убежище, одно только утешение осталось у меня -- грязь! Одна только и есть у
меня синагога, где я могу помолиться и очиститься, -- грязь!
     -- Мария, выслушай меня, позволь  мне сказать. Не мучь себя. Для того я
и пришел, сестра, чтобы вытащить тебя из грязи. Много за мной грехов, потому
я и иду  в пустыню искупить их. Много за мной грехов, но самый тяжкий из них
-- твои несчастья, Мария.
     Магдалина  в  бешенстве  выставила  острые ногти  навстречу  нежданному
гостю, словно желая разодрать ему щеки.
     -- Какие еще несчастья?! -- взвизгнула она. - Мне хорошо, лучше некуда,
и нет  ни  малейшей  нужды  в  сострадании  твоей святости!  Я  борюсь одна,
совершенно одна, и не жду помощи ни от  людей, ни от демонов, ни от богов. Я
борюсь за избавление и добьюсь избавления!
     -- Избавления от чего? От кого?
     -- Во всяком случае, не от грязи. Да будет она благословенна! На нее --
все мои надежды! Грязь для меня - путь к спасению.
     -- Грязь?
     --  Да,  грязь!  Позор,  зловоние,  эта  постель,  вот  это  мое  тело,
искусанное, изгаженное всей слюной,  всем потом, всеми  нечистотами, которые
только  есть  в мире! Не смотри на меня так,  глазами возжелавшего агнца! Не
смей приближаться  ко  мне,  трус! Я  не желаю тебя, ты мне отвратителен! Не
подходи ко мне! Чтобы забыть  одного-единственного мужчину, чтобы избавиться
от него, я отдаюсь всем мужчинам!
     Сын Марии опустил голову.
     -- Это я виноват, -- мучительно  повторил он, стягивая опоясывающий его
ремень, забрызганный кровью. --  Это моя вина. Прости меня, сестра. Я сполна
заплачу свой долг.
     Дикий смех снова вырвался из груди у женщины.
     -- "Это я виноват... Это я  виноват, сестра... Я спасу тебя", -- блеешь
ты страдальческим- голоском, вместо того чтобы поднять  голову и мужественно
глянуть правде в лицо! Ты возжелал моего тела, но не решаешься сказать этого
и  потому  занялся  моей  душой: хочешь,  дескать, спасти  ее!  Какую  душу,
знахарь?  Душа женщины  -- ее плоть,  и ты это знаешь, знаешь,  но у тебя не
хватает смелости.  взять  эту  душу руками  и  приласкать  ее!  Приласкать и
спасти! Ты вызываешь у меня только чувство жалости и отвращения!
     --  Семь  демонов пребывают  в тебе,  бесстыжая! -- воскликнул юноша  с
горящим от стыда лицом. -- Семь демонов -- прав был твой злополучный отец!
     Магдалина вскочила, гневно собрала руками волосы, яростно свернула их в
узел и завязала красным шелковым шнуром. Некоторое время она молчала.
     -- Это не  семь  демонов, Сыне  Марии,  не семь демонов, а семь ран, --
произнесли наконец ее  губы. -- Запомни:  женщина -- это  израненная лань, и
нет у нее, горемычной, иной радости, как зализывать собственные раны.
     На  глаза  Магдалины выступили  слезы. Она резко подняла руку, смахнула
слезы ладонью и сказала со злостью:
     -- Зачем ты пришел сюда и стал у моей постели? Чего тебе надо? Уходи!
     Юноша шагнул к ней.
     -- Вспомни, Мария: когда мы были малыми детьми...
     -- Не  помню! Что ты за мужчина? Снова будешь  нести чушь,  и не стыдно
тебе?  Ты так никогда  и не отважился остаться  наедине  с  самим собой,  не
нуждаясь ни в ком: все держишь за юбку то мать,  то меня, то Бога! Не можешь
остаться один, потому  что тебе страшно. Не решаешься  смело взглянуть ни на
собственную душу, ни на собственное  тело, потому что тебе страшно. А сейчас
направляешься в пустыню, чтобы спрятаться там, спрятать  в песок свою морду,
потому что тебе страшно! Страшно, страшно, злополучный! Ты вызываешь у  меня
только чувство  жалости и  отвращения,  и, когда я думаю о тебе,  сердце мое
разрывается.
     Она не выдержала и разрыдалась. Яростно вытерла глаза, но краска все же
потекла с них вместе со слезами, пачкая простыни.
     Сердце юноши дрогнуло. О, если бы  не страх перед Богом! Он  схватил бы
ее в  объятия, вытер  ей  слезы, погладил  по волосам,  успокоил  и забрал с
собой!
     Действительно, если он  мужчина, то  именно  так и должен поступить  --
должен  спасти ее. Ни к чему молитвы, посты, затворничество в обители: разве
это нужно ей, разве это  может спасти  женщину? Взять  ее из  этой  кровати,
забрать с  собой,  открыть мастерскую где-нибудь в далекой  деревне и жить с
ней как муж с женой, производить  на свет детей, страдать и  радоваться, как
все люди... Таков путь к спасению для женщины, таков путь  к спасению и  для
мужчины вместе с ней, и другого пути нет!
     Уже  наступала ночь.  Где-то  совсем  далеко прогремели раскаты  грома,
блеснувшая  в дверной  щели  молния  вспыхнула  и  погасла на  бледном,  как
полотно, лице Марии. Новые раскаты грома раздались  уже совсем близко. Тяжко
дышащее небо нависло низко над землей.
     Юноша почувствовал вдруг страшную усталость, колени у него задрожали, и
он сел, скрестив ноги, на  пол. Тошнотворный запах ударил в ноздри. Чтобы не
вырвать, он схватился за горло -- пахло мускусом, потом, козлом.
     В темноте прозвучал голос Марии:
     -- Отвернись! Нужно зажечь светильник. Я голая.
     -- Я пойду, -- тихо сказал юноша, собрал все силы и поднялся. Но  Мария
сделала вид, что не слышит:
     -- Посмотри, нет ли еще кого на дворе. Скажи, пусть уходит.
     Юноша  открыл дверь,  высунул  голову  наружу. Воздух  потемнел, редкие
крупные  капли  стучали по  листьям  гранатового дерева,  небо  нависло  над
землей, готовое  упасть  на  нее. Старуха  с горящей жаровней спряталась под
мужским кипарисом, прижавшись к  стволу. Крупные  капли  дождя  ударяли  все
сильнее.
     -- Никого, -- сказал юноша, захлопнув дверь.
     Снаружи хлынул ливень.
     Магдалина между тем уже соскочила с кровати, набросила на тело расшитую
львами  и  оленями  теплую  шерстяную накидку  -- подарок, сделанный сегодня
утром любовником-арапом. Ее плечи и поясница вздрагивали, наслаждаясь нежной
теплотой одежды.  Она приподнялась на носках и  сняла со стены висевший  там
светильник.
     -- Никого, -- снова сказал юноша, и голос его прозвучал уже мягче.
     -- А старуха?
     --  Спряталась под  кипарисом.  Разразилась гроза. Мария  выскочила  во
двор, разглядела горящую жаровню и направилась к ней.
     -- Старуха Ноэми, -- сказала она, протягивая руку к засову на  воротах.
-- Возьми жаровню  и крабов и ступай прочь. Я запру ворота. Сегодня  вечером
никого не будет.
     --  У тебя  там внутри любовник? -- прошипела  старуха, раздосадованная
потерей ночных клиентов.
     --  Да!  -- ответила  Мария.  --  Он там, внутри. Ступай прочь! Старуха
поднялась и ворча собрала свои орудия.
     -- Хорош красавчик... Оборванец... -- пробрюзжала она тихо.
     Но  Мария вытолкала ее и заперла ворота. Небо  разверзлось, и  все  как
было хлынуло  во двор.  Мария радостно  взвизгнула тонким  голоском,  словно
снова  была  маленькой девочкой,  встречающей первый дождь,  а  когда  вошла
внутрь, накидка ее была мокрой насквозь.
     Юноша в нерешительности стоял посреди комнаты.  Уйти? Остаться?  Какова
на то воля Божья? Здесь  было хорошо, тепло,  с тошнотворным  запахом он уже
свыкся, а снаружи -- дождь, ветер, холод. В Магдале у него не было знакомых,
Капернаум  же  находился  далеко. Уйти?  Остаться?  Желания  его колебались,
словно язык колокола.
     -- Иисусе, Бог обрушил ливень, как из ведра. Ты, наверное, ничего не ел
сегодня. Помоги  развести огонь, приготовим что-нибудь. Голос ее был нежен и
заботлив, словно материнский.
     -- Я пойду, -- сказал юноша и повернулся к двери.
     -- Сядь! Поедим вместе! - повелительно сказала Магдалина. -- Брезгуешь?
Боишься замарать себя, разделив хлеб с блудницей?
     Юноша склонился у очага  перед парой сдерживающих пламя камней, взял  в
углу дров и щепок и зажег огонь.
     Магдалина  улыбнулась,  на  сердце  у нее стало спокойно.  Она налила в
горшок  воды, поставила его на камни в  очаге, а затем взяла из висевшего на
стене мешочка две  полные  пригоршни  очищенных от кожуры египетских бобов и
бросила  их  в  горшок.  Став  на  колени  перед  горящим  огнем,  Магдалина
прислушалась. Небо снаружи низвергалось водопадами.
     --  Иисусе, -- сказала она  тихо. --  Ты  спрашивал, помню ли я, как мы
играли малыми детьми...
     Юноша тоже стоял на коленях перед очагом, смотря на огонь, но мысли его
витали далеко.  Ему  казалось,  будто он  уже добрался до обители в пустыне,
облачился в белоснежную рясу и теперь  прогуливается в  уединении, и  сердце
его плавало маленькой  золотой рыбкой в  глубоких водах Божьих. Снаружи было
светопреставление, а внутри него -- мир, любовь, безопасность.
     -- Иисусе,  -- снова  послышался голос рядом. -- Ты спрашивал, помню ли
я, как мы играли малыми детьми...
     Лицо  Магдалины светилось в отблесках огня ярким красным светом, словно
раскаленное железо. Но углубившийся в пустыню юноша не слышал.
     --  Тебе было  три года,  Иисусе,  а  мне  --  на  год больше, -- снова
заговорила женщина. --  У двери моего дома  было три ступеньки, я  сидела на
верхней и смотрела,  как  ты несколько часов  кряду, падая и снова  вставая,
тщетно пытался подняться  на первую ступеньку. А я даже  руки не  протянула,
чтобы помочь тебе. Мне хотелось, чтобы ты  добрался до меня, но только после
того, как намучаешься вдоволь... Помнишь?
     Демон, один из семи  пребывавших в ней  демонов,  подстрекал  ее  вести
такие разговоры и мучить находившегося рядом мужчину.
     -- Затем,  несколько  часов спустя, тебе  все  же удалось подняться  на
первую ступеньку, и ты принялся подниматься на вторую... Затем -- на третью,
где я сидела неподвижно и ожидала тебя. А затем...
     Юноша встрепенулся, протянул руку.
     -- Молчи! --  воскликнул он. - Остановись! Но лицо женщины  светилось и
играло, отблески  огня лизали  ее брови, губы, подбородок, открытую шею. Она
взяла горсть лавровых листьев, чтобы бросить их в огонь, и вздохнула:
     --  А затем ты взял меня за  руку, взял меня за руку, Иисусе, мы  пошли
внутрь  и легли на камешках  во  дворе. Мы прильнули  друг к другу стопами и
чувствовали, как тепло наших тел  сливается, поднимаясь от ног  к бедрам,  к
пояснице, мы закрыли глаза...
     --  Молчи --  снова  воскликнул юноша и протянул руку, чтобы  зажать ей
рот, но сдержался, боясь прикасаться к ее губам.
     Женщина вздохнула.
     -- Большего наслаждения я не испытывала никогда в жизни,  -- прошептала
она, понизив голос, и добавила: -- Это наслаждение я  и пытаюсь найти каждый
раз то с одним, то с другим мужчиной... Это наслаждение, Иисусе... Но тщетно
стремлюсь я к нему... Юноша  спрятал лицо между коленями. "Адонаи, -- шептал
он  --  Помоги, Адонаи!"  В комнате  было тепло, тихо  и  слышно только, как
посвистывает пожирающий дрова огонь  да  закипает,  издавая  запахи, еда.  А
снаружи небо шумно низвергало мужские воды на открывшую  ему свое лоно томно
стонавшую землю.
     -- О чем ты  думаешь, Иисусе?  -- спросила Магдалина, не решаясь больше
смотреть на мужчину.
     -- О Боге, -- ответил тот сдавленным голосом. -- О Боге, об Адонаи.
     Сказав  это, Сын Марии тут же  раскаялся, что произнес в этом  доме Его
святое имя.
     Магдалина резко вскочила и отошла от огня к двери. Ярость охватила ее.
     "Вот  кто, -- подумала она,  -- вот  кто враг  лютый.  Вот  кто  всегда
вмешивается, вот кто зол, завистлив и не дает нам радоваться..."
     Она  стала  у  двери  и  прислушалась.  Небо  ревело,  поднялся  смерч,
гранатовые деревья во дворе ударялись друг о друга, готовые сломаться.
     -- Дождь идет, -- сказала Магдалина.
     -- Я пойду, -- ответил юноша и встал.
     -- Сначала поешь, наберись сил. Куда ты пойдешь в эту пору? Темно, хоть
глаз выколи, и дождь льет.
     Она сняла висевшую на стене круглую циновку и положила ее на пол. Затем
поставила  горшок,  открыла выдолбленный в  стене  шкафчик,  достала  оттуда
зачерствевший ячменный калач и две глиняные миски.
     --  Вот трапеза  блудницы, -- сказала  Магдалина. --  Отведай, если  не
брезгуешь, святоша.
     Юноша проголодался и сразу же протянул руку. Женщина расхохоталась.
     --  Так вот  и приступишь к  еде? -- прошипела она. -- Даже не сотворив
молитвы? Не  возблагодарив Бога за  то,  что Он посылает тебе  хлеб,  бобы и
блудниц?
     Кусок, застрял у юноши в горле.
     -- Мария, -- сказал он. -- За что ты ненавидишь меня? За что ты мучаешь
меня? Вот видишь, этой ночью  я  .делю с тобой  хлеб, мы помирились. То, что
случилось, случилось. Прости меня. Для этого я и пришел сюда.
     --  Ешь и не хнычь. Умей сам взять прощение, коль тебе не дают  его. Ты
ведь мужчина. Она взяла хлеб, разломила его и засмеялась.
     -- Благословенно  да будет  имя  Того, кто посылает в  мир хлеб, бобы и
блудниц! И набожных посетителей!
     Стоя  на коленях  друг против  друга под горящим светильником,  они  не
произнесли больше ни слова. Обое были голодны, обое провели напряженный день
и теперь ели, чтобы набраться сил.
     Дождь на дворе стал утихать. Небо исчерпалось, земля насытилась, и было
слышно только,  как веселые  ручейки,  пересмеиваясь, бегут вниз по мостовой
селения.
     Они поели. В шкафчике нашлось немного темного красного вина, они выпили
его, а  напоследок полакомились медовыми финиками. Некоторое время они молча
смотрели  на уже угасавший огонь, и мысли их кружили то тут,  то там, танцуя
вместе с его последними искрами.
     Юноша встал и подбросил дров в очаг -- становилось прохладно. Магдалина
снова взяла горсть лавровых листьев, бросила  в огонь, и комната наполнилась
благоуханием. Она  подошла к двери,  открыла ее.  Снаружи дул ветер, который
уже разогнал  тучи, и  над двором Марии  сияли теперь две  прозрачно чистые,
омытые дождем звезды.
     -- Дождь  еще идет?  --  спросил  юноша, снова  став  в нерешительности
посреди комнаты.
     Но Магдалина не  ответила. Она развернула  циновку, вытащила из сундука
плотные шерстяные одеяла и  простыни -- подарки любовников --  и постелила у
огня.
     --  Будешь  спать здесь, -- сказала она. -- На дворе  холодно, поднялся
ветер, скоро полночь. Куда ты пойдешь? Простынешь еще. Будешь спать здесь, у
огня.
     -- Здесь? -- в ужасе спросил юноша.
     --  Боишься? Не  бойся, голубок  невинный, я тебя  не  трону.  Не стану
посягать на твою невинность, дитятко мое, не тревожься!
     Магдалина подбросила в огонь дров, прикрутила фитиль светильника.
     -- Спи спокойно, -- сказала она. --  Завтра нам обоим предстоит трудный
день.  Ты снова отправишься в  путь  на поиски  спасения, а  я  пойду другим
путем, своим  собственным  путем, и тоже буду искать спасения. Каждый из нас
пойдет своим путем, и никогда больше мы не встретимся. Спокойной ночи!
     Она упала на свою постель,  уткнулась лицом в подушку и всю ночь кусала
простыни,  чтобы не закричать, не заплакать,  чтобы мужчина, спавший у огня,
не услышал ее, не испугался и не ушел прочь. Всю ночь Магдалина слушала, как
он дышит -- тихо и спокойно,  словно малое дитя, накормленное грудью. Она же
бодрствовала, рыдая  про себя тихо, протяжно и нежно, словно мать, убаюкивая
спящего.
     А  утром, на  рассвете, из-под полуприкрытых ресниц Магдалина; увидела,
как  юноша  поднялся,  затянул  кожаный   пояс  и  открыл  дверь.  Затем  он
остановился, словно желая уйти и не в силах уйти. Он обернулся, посмотрел на
кровать,  нерешительно  шагнул,  подошел,  наклонился. В  комнате  было  еще
недостаточно  светло,  юноша нагнулся,  словно  желая рассмотреть  женщину и
прикоснуться к  ней.  Левую руку он  сунул за пояс,  а  правой прикрыл рот и
подбородок.
     Женщина  неподвижно  лежала,  откинувшись   навзничь,   с  распущенными
волосами  поверх обнаженной, груди,  смотрела на  него из-под  полуприкрытых
ресниц, и все тело ее трепетало.
     Его губы дрогнули.
     -- Мария...
     Но,  услышав собственный  голос, юноша; пришел в  ужас,  одним  прыжком
очутился на пороге, бросился через двор и снял засов с ворот...
     И тогда Мария Магдалина сорвалась с постели,  отшвырнула прочь простыни
и зарыдала.
     8.
     В  пустыне  за   Геннисаретским  озером  возвышалась  упрятанная  среди
пепельно-красных скал, вклинившаяся в них,  возведенная из пепельно-красного
камня обитель. Была  полночь.  С неба  низвергался  потопом проливной дождь.
Гиены, волки, шакалы и где-то совсем  далеко львиная чета завывали и рычали,
разъяренные непрерывно чередующимися ударами грома и молний. Погрузившаяся в
непроницаемый мрак  обитель  время от времени вырывалась на свет, очерченная
вспышками молний, словно сам Бог Синая стегал ее бичом. Распростершись ниц в
своих кельях, монахи молили Адонаи не топить землю вторично. Разве не дал Он
слова  прародителю Ною? Разве не  соединил Он радугой  землю с  небом в знак
примирения?
     Только  в  келье  настоятеля горел семисвечный  светильник. Стройный, с
ниспадающей волнами на грудь белой бородой настоятель Иоаким, тяжело дыша  и
закрыв  глаза,  сидел  с крестом в  руках на высокой скамье из  кипарисового
дерева и слушал.
     А  слушал он стоявшего напротив перед аналоем юного послушника  Иоанна,
который читал пророка Даниила:
     "Видел я в ночном видении моем, и вот четыре ветра небесных боролись на
Великом Море.  И четыре  больших  зверя  вышли  из моря,  непохожие  один на
другого. Первый --  как лев, но у него крылья  орлиные;  я смотрел доколе не
вырваны были у него крылья, и он поднят  был  от земли и  стал  на ноги, как
человек, и сердце человеческое дано ему. И вот еще зверь, второй, похожий на
медведя, стоял с одной стороны, и три клыка во рту у него, между зубами его;
ему сказано так: "Встань, ешь мяса много!" Затем видел я: вот еще зверь, как
барс, на  спине у него четыре  крыла,  и четыре  головы были у зверя сего, и
власть была дана ему..."
     Послушник  прервал  на  какое-то  время  чтение, встревоженно  повернул
голову и посмотрел на настоятеля, потому как не слышал больше ни его  стона,
ни  беспокойного  царапанья  ногтей  о  скамью,  ни   дыхания.  Не  умер  ли
настоятель? Уже несколько дней он  отказывается принимать пищу, возроптал на
Бога  и  желает умереть.  Он  желает умереть --  так  недвусмысленно объявил
братии  настоятель,  -- чтобы  душа  его  избавилась от бренности  телесной,
вознеслась в небо и отыскала там Бога.
     Настоятель  Иоаким  возроптал  на Бога и  непременно должен был увидеть
Его,  поговорить с Ним, но свинцовая тяжесть тела была тому  препятствием, и
настоятель  решил  отринуть  тело,  повергнуть  его наземь,  чтобы  сам  он,
подлинный  Иоаким,  вознесся на небо и поведал Богу свои жалобы. Это был его
долг. Ибо не он ли был  одним из Отцов Израиля? У народа есть уста, но лишен
он речи и  не может  предстать  перед Богом, дабы поведать о своих горестях,
Иоаким же может и должен сделать это.
     Послушник  смотрел  на лежащую  под  семисвечником  голову  настоятеля,
зачахшую, словно  изъеденная шашелем старая древесина,  изнуренную солнцем и
постами. Как походила она на  вычищенные дождями черепа  прадавних животных,
которые  попадаются иногда  идущим через  пустыню  караванам!  Какие  только
видения не зрела эта глава, сколько  раз вместо небес разверзалась перед нею
адская  преисподня!  Мозг  во  оной стал  лестницей  Иакова,  по которой  то
поднимались ввысь, то вновь опускались долу все чаяния и надежды Израиля!
     Настоятель  открыл  глаза  и  увидел  перед  собой  мертвенно  бледного
послушника.  В мерцании светильника  русый пушок  девственно искрился на его
щеках, а большие глаза были полны печали и смятения.
     Строгое  лицо настоятеля смягчилось. Он очень любил этого  своенравного
юношу, которого некогда отнял у его отца, почтенного Зеведея, привел  сюда и
отдал  Богу. Настоятелю нравились его  послушание  и дикость, его молчаливые
губы и  ненасытные глаза, его мягкость  и  горение. "Когда-нибудь этот юноша
будет говорить с  Богом, -- думал настоятель. -- Он сделает то, чего не смог
сделать я, а две раны, рассекшие мне плечи,  он обратит в крылья. Живым я не
вознесся в небо, но он вознесется".
     Как-то раз  Иоанн  пришел  вместе с  родителями  в обитель  на праздник
Пасхи. Настоятель, состоявший в дальнем родстве с почтенным Зеведеем, оказал
им радушный прием и накрыл стол. А  за едой Иоанн, которому едва исполнилось
в ту пору шестнадцать лет, почувствовал, как взгляд настоятеля, опустившийся
ему на затылок, вскрывает  череп и проникает, словно солнце, сквозь черепные
швы в мозг. Он вздрогнул, поднял глаза, и два взгляда  встретились в воздухе
над   пасхальной  трапезой...  С  того  самого   дня  рыбачий  челн  и   все
Геннисаретское озеро  стали слишком тесными для юноши, он стонал,  чахнул, и
однажды почтенный Зеведей не выдержал. -- Не рыба у  тебя на уме, -- крикнул
он сыну, -- а Бог, так ступай-ка лучше в обитель! У меня  было двое сыновей,
но Богу захотелось, чтобы я  поделился  с Ним.  Ну, что ж, давай  поделимся,
если Ему так угодно!
     И вот настоятель смотрел на стоявшего перед ним послушника. Он  уж было
собрался пожурить его, но при взгляде на юношу лицо настоятеля смягчилось.
     -- Почему ты  остановился, дитя? --  спросил он.  -- Ты умолк посредине
видения. Так негоже. Это ведь пророк, и его следует чтить.
     Юноша густо покраснел, снова развернул на аналое кожаный свиток и снова
принялся читать монотонным, приличествующим псалмам голосом:
     "После  сего  видел я в  ночных  видениях,  и вот  -- зверь  четвертый,
страшный  и  ужасный  и весьма  сильный; у него  большие  железные зубы;  он
пожирает  и сокрушает,  остатки же  попирает ногами; он отличен  был от всех
прочих зверей, и десять рогов было у него..."
     -- Остановись! -- воскликнул настоятель. -- Довольно!
     Юноша испугался, услышав этот голос, и священная рукопись  соскользнула
на плиты пола. Юноша собрал ее, прикоснулся к ней губами, поцеловал и отошел
в угол, устремив взгляд на своего старца.
     Вонзив ногти в скамью, настоятель кричал:
     --  Свершились все твои  пророчества, Даниил!  Четыре зверя прошли  над
нами: лев с крыльями орлиными прошел и  разорвал  нас; медведь, мясом евреев
кормящийся, прошел и  пожрал  нас; барс о четырех головах, что суть Восток и
Запад, Север и Юг, прошел и загрыз нас. Но пребывает над нами, не прошел еще
и не  ушел прочь нечестивый зверь с зубами железными, о десяти головах. Весь
позор и весь ужас, которые Ты  предрекал послать нам, Ты послал, слава Тебе,
Господи!  Но  предрекал Ты и благо, что же Ты не посылаешь  его? Неужто Тебе
жалко? Щедро наделил  Ты  нас  несчастиями, так  надели  щедро  и  милостями
своими! Где же Сын человеческий, обещанный Тобою?! Читай, Иоанн!
     Юноша  вышел  из  угла, где  стоял, прижимая свиток к груди,  подошел к
аналою и снова принялся  читать, но теперь  и  его  голос стал яростным, как
голос его старца:
     "Видел я в  ночных видениях, вот, с  облаками небесными шел как бы  Сын
человеческий,  дошел до  Ветхого днями и  подведен был  к нему. И  Ему  дана
власть, слава и царство,  чтобы  все народы,  племена и  языки служили  Ему;
владычество Его -- владычество вечное, которое  не прейдет, и царство Его не
разрушится".
     Настоятель  был  больше не в силах сдерживать свои чувства. Он встал со
скамьи, сделал, шаг, затем еще шаг, добрался до аналоя, зашатался, чуть было
не упав, но вовремя тяжело оперся ладонью на  священную рукопись и удержался
на ногах.
     -- Так  где  же Сын человеческий, обещанный  Тобою?! Твои это слова или
нет? Ты не можешь отрекаться от них: вот где все это записано!
     Он яростно и торжествующе ударил рукой по книге пророчеств:
     -- Вот где это записано! Прочти еще  раз,  Иоанн! Но послушник не успел
даже начать: настоятель торопился, он сам схватил Писание, поднял его высоко
к свету и, даже не глянув на письмена, стал возглашать ликующим голосом:
     -- "И Ему дана власть, слава  и  царство, чтобы  все народы, племена  и
языки  служили  Ему;  владычество Его  --  владычество  вечное,  которое  не
прейдет, и царство Его не разрушится..."
     Он положил развернутый свиток на аналой, посмотрел во мрак за окном.
     -- Так где  же  Сын  человеческий?  --  воскликнул настоятель,  глядя в
темноту.  --  Он принадлежит  уже  не  Тебе,  но  нам,  потому  как  нам  Ты
предопределил его! Где же тот, кому вручишь Ты власть, царство и славу, дабы
народ  Твой,  народ  Израильский,  повелевал  вселенной? Мы  уже  измучились
взирать на небо, ожидая,  когда же оно разверзнется. Когда? Когда же? Что Ты
все терзаешь нас? Да, мы знаем: миг Твой равен тысячелетию человеческому. Но
если  Ты  справедлив, Господи,  то измеряй время  людскою мерою, а  не своею
собственной, ибо это и есть справедливость!
     Настоятель  направился  было к окну,  но тут колени  его  задрожали, он
остановился,  вытянув руки,  словно  ища  опоры  в воздухе.  Юноша  бросился
поддержать его, но это только разозлило настоятеля, и он знаком велел Иоанну
не  приближаться.  Старец  собрал все  силы,  добрался  до  окна,  оперся  о
подоконник и, вытянув шею, глянул наружу.
     Стояла темнота.  Вспышки  молний стали  уже слабее,  но  ливень все еще
гремел по скалам, окружавшим мощной стеною обитель, а сикоморы корчились при
каждом  ударе  молнии и, казалось,  превращались  в  племя одноруких  калек,
простирающих в небо пораженную проказой единственную длань.
     Настоятель  собрал все  свои  душевные  и  телесные  силы, прислушался.
Далеко в  пустыне  снова  раздавались голоса  диких зверей, завывавших не от
голода, а от страха.  Ибо  еще  более могучий зверь  рычал и  приближался во
тьме,  окутанный огнем и смерчем... Настоятель  вслушивался в пустыню, затем
вдруг встрепенулся и, повернувшись,  уставился в  пространство позади  себя.
Некто незримый  вошел в его келью! Задрожали, словно намереваясь  погаснуть,
семь  огней светильника,  а девять струн прислоненной в углу на  отдых  арфы
зазвенели, словно невидимая  рука схватила и с силой  рванула их. Настоятеля
охватила дрожь.
     -- Иоанн! -- тихо позвал  он и огляделся  вокруг. --  Иоанн, подойди ко
мне! Юноша метнулся из угла и стал рядом.
     -- Приказывай, старче, -- сказал он, опустившись на одно колено, словно
творя покаяние.
     -- Ступай, позови монахов, Иоанн, я должен  поговорить  с  ними, прежде
чем уйти.
     --  Уйти,  старче? -- в ужасе переспросил юноша. Он увидел,  как позади
старца колышутся два широких черных крыла.
     --  Я  ухожу,  -- сказал  настоятель,  и  голос  его  прозвучал  словно
откуда-то совсем издалека. -- Ухожу! Разве ты не видел, как вздрогнули  семь
языков пламени, отрываясь  от фитилей?  Не  слышал,  как зазвенели,  готовые
разорваться, девять струн на арфе? Я ухожу, Иоанн, ступай, позови монахов, я
хочу поговорить с ними.
     Юноша наклонил голову и вышел. Старец остался стоять один посреди кельи
под семисвечным светильником. Теперь он, наконец; остался наедине с Богом  и
мог свободно говорить с Ним,  потому как  никто из людей не мог слышать его.
Он спокойно поднял голову, ибо знал, что Бог здесь, перед ним.
     -- Я иду к Тебе, -- сказал настоятель; -- Иду. Зачем же Ты вошел ко мне
в  келью и хочешь погасить свет, разбить арфу  и забрать меня? Я  иду. И  не
только по Твоей, но  и по своей воле; Я иду к Тебе со скрижалями в руках, на
которых записаны жалобы моего народа. Потому я и хочу увидеться и говорить с
Тобой;  Я  знаю,  Ты не слышишь.  Делаешь  вид, что  не слышишь;  Но я  буду
стучаться  к  Тебе в дверь, и  если  Ты  не откроешь --  здесь нет никого, и
поэтому я говорю Тебе это,  не  таясь, -- если Ты не откроешь, я высажу Твою
дверь!  Ты сам  свиреп и  любишь  свирепых,  только их  и именуешь Ты своими
сынами. Доднесь мы каялись, плакали, говорили: "Да свершится воля Твоя!"  Но
терпение наше исчерпалось,  доколе же нам  ждать, Господи?! Если Ты свиреп и
любишь свирепых, то и мы освирепеем! Да свершится наконец и наша воля!
     Настоятель говорил  и  прислушивался, ожидая  ответа.  Дождь  уже утих,
раскаты грома  слышались все дальше, глухо доносясь откуда-то с востока, где
лежала пустыня. А над седой головой старца горели ровным пламенем семь огней
светильника.
     Настоятель умолк  в ожидании. Некоторое время ему казалось, что вот-вот
задрожат  огни  и снова  зазвенит  арфа.  Но ничего  не  происходило. Старец
покачал головой.
     "Будь проклято тело человеческое, -- прошептал он. -- Это оно встревает
между нами, не позволяя  душе  увидеть  и  услышать  Незримого.  Убей  меня,
Господи, дабы  смог я предстать пред Тобою  без плотской  преграды, дабы  Ты
говорил, а я внимал Тебе!"
     Между тем дверь беззвучно отворилась, и в келью вошли друг за другом, в
белых  одеяниях,  словно  призраки,  оторванные  ото  сна  монахи.  Все  они
выжидательно стали у  стены. Монахи слышали последние  слова настоятеля,  от
которых дух у  них  захватило. "Он говорит  с  Богом и  ругает Бога.  Сейчас
молнии обрушатся на нас!" -- думали они с содроганием.
     Настоятель  смотрел на  них, но  взгляд его пребывал  где-то далеко,  и
потому он не видел вошедших. Послушник подошел к нему и преклонил колени.
     -- Старче,  -- сказал  он  тихо, чтобы не  испугать настоятеля. --  Они
пришли, старче.
     Настоятель  услышал  голос  своего  прислужника,  обернулся   и  увидел
вошедших. Он покинул  середину  кельи и, медленно ступая, стараясь изо  всех
сил держать прямо свое готовое к смерти тело, подошел к скамье, взобрался на
ее  низкую,  выступающую вперед ступень  и  остановился.  Амулет со  святыми
изречениями  на  его плече  развязался,  но  послушник  тут же  снова крепко
завязал его, и амулет избежал  осквернения, не коснувшись попираемой стопами
человеческими земли.  Старец  протянул руку, взял лежавший рядом  со скамьей
настоятельский посох  с навершием  из  слоновой кости  и вдруг,  словно силы
снова  вернулись к нему, резко поднял голову  и  окинул взглядом  стоявших у
стены друг подле друга монахов.
     -- Братья! -- сказал он. -- Я должен поговорить с вами в последний раз.
Обратитеся во слух, а ослабевшие от поста да уйдут, ибо тяжко будет то,  что
я скажу вам!  Все надежды и все страхи ваши должны пробудиться, напрячь слух
и дать ответ!
     --  Мы  слушаем  тебя, святой  настоятель,  --  сказал самый старый  из
братии, отец Аввакум, прижав руку к сердцу.
     -- В последний раз говорю я с вами, братья. А поскольку вы твердолобые,
то говорить я вынужден иносказаниями.
     -- Мы слушаем тебя,  святой настоятель, --  снова сказал  отец Аввакум.
Настоятель наклонил голову, понизил голос.
     -- Прежде возникли крылья, а затем -- ангел! -- сказал он и умолк.
     Затем настоятель обвел пристальным взглядом монахов одного за другим  и
покачал головой:
     -- Что ж вы,  братья, уставились на меня, разинув  рты?  Вот  ты поднял
руку и что-то шепчешь, старче Аввакум. У тебя есть что возразить?
     Монах снова положил руку на сердце и заговорил:
     --  Ты  сказал:  "Прежде  возникли крылья,  а  затем  -- ангел".  Этого
изречения мы никогда не встречали в Писаниях, святой настоятель.
     --  Да разве вы могли его встретить, старче  Аввакум? Увы, разум ваш --
еще  потемки!  Вы открываете Пророков, но глаза ваши не видят ничего,  кроме
букв. А что могут поведать  буквы? Они  -- черные прутья темницы, в  которой
томится и взывает дух. Среди букв и строк и вокруг них, на не исписанном еще
пергаменте, свободно витает  дух.  И я  тоже витаю  вместе  с ним,  неся вам
великую весть: прежде возникли крылья, а затем ангел, братья!
     Старец Аввакум снова открыл уста:
     -- Светильник угасший --  наш  разум, святой  настоятель, зажги же его.
Зажги его, дабы проникли мы в иносказание и узрели его.
     --  Поначалу, старче  Аввакум,  было  стремление  к  свободе,  самой же
свободы не  было. И вот вдруг на самом дне рабства какой-то человек  сильно,
стремительно взмахнул закованными в цепи руками,  словно это были не руки, а
крылья. Затем еще один человек, еще, а после и весь народ.
     -- Народ Израильский? -- послышались радостно вопрошающие голоса.
     --  Народ Израильский, братья! Таков  великий  и страшный миг,  который
переживаем мы ныне. Желание свободы ожесточилось, крылья обрели силу, пришел
освободитель!  Пришел освободитель, братья!  Ибо что,  по-вашему,  сотворило
этого  ангела  свободы? Снисхождение  и  милосердие Божье? Его  любовь?  Его
справедливость? Нет, терпение, упорство и борьба человека сотворили его!
     -- Великий долг, тяжесть  невыносимую возлагаешь ты на человека, святой
настоятель, -- набравшись смелости, возразил отец Аввакум. -- Неужели  столь
велика твоя вера в него?
     Но настоятель не обратил  внимания  на это возражение: все его  помыслы
были теперь устремлены к Мессии.
     -- Это  наш Сын! --  воскликнул  он. -- Потому  Писания  и называют его
Сыном человеческим! Вот  уже на протяжении многих поколений соединяются друг
с другом мужчины  и  женщины Израиля,  а для  чего,  как  вы думаете?  Чтобы
познали наслаждение их бедра, чтобы  возрадовалось  их  лоно? Нет! Тысячи  и
тысячи ласк должны свершить они, чтобы родился Мессия!
     Настоятель с силой ударил посохом о плиты пола.
     -- Помните, братья! Он может прийти  среди ясного дня, может прийти и в
глухую  ночь,  так будьте же всегда готовы -- в чистоте  телесной,  посте  и
бдении, -- горе вам, коль застанет он вас нечистыми, во сне и в насыщении.
     Монахи  прятались  друг другу  за  спину, не  решаясь  поднять  глаза и
взглянуть на настоятеля, и  чувствовали, как от чела его изливается  на  них
яростное пламя.
     Приготовившийся к смерти  сошел, со скамьи, твердым шагом приблизился к
перепуганным,  беспорядочно  столпившимся отцам, вытянул посох и  поочередно
коснулся им каждого.
     --  Помните,  братья!  --  воскликнул  настоятель.  --  Стоит  лишь  на
мгновение  исчезнуть рвению, и  вновь крылья обратятся  в цепи! Бодрствуйте,
сражайтесь,  денно  и  нощно держите  зажженной лампаду -- душу вашу! Бейте,
сотрясайте воздух крыльями! Я  спешу, покидаю  вас, иду говорить  с Богом. Я
ухожу от  вас, и  вот  вам мои  последние  слова: бейте,  сотрясайте  воздух
крыльями!
     Дыхание  у  говорившего  вдруг  прервалось,   и   настоятельский  посох
выскользнул из  рук. Старец  тихо и мягко  опустился на  колени  и беззвучно
откинулся на плиты.  Послушник громко вскрикнул  и бросился поднимать своего
старца. Монахи  пришли в движение, склонились над  телом, уложили настоятеля
на  плиты,  сняли семисвечный светильник  и поставили его  рядом с мертвенно
бледным,  неподвижным  лицом.  Борода старца поблескивала, белый  хитон  его
распахнулся, показалась обволакивавшая грудь и бедра  старца покрытая кровью
грубая власяница с широкими железными шипами.
     Старец  Аввакум  положил  руку на грудь  настоятеля --  туда, где  было
сердце, -- и сказал:
     -- Он умер.
     -- Он освободился, -- сказал другой монах.
     -- Расстались и разошлись по домам влюбленные: тело -- в  землю, а душа
-- к Богу, -- тихо произнес еще кто-то.
     Но пока они, переговариваясь, готовились разогреть  воду,  чтобы  омыть
покойника, настоятель  открыл  глаза.  Монахи отпрянули, взирая  на  него  с
ужасом. Лицо настоятеля сияло, тонкие руки с длинными пальцами шевелились, а
взгляд исступленно устремился в пустоту.
     Старец  Аввакум  опустился  на  колени,  снова  положил  руку на сердце
настоятелю.
     --  Стучит. Он  не  умер, -- сказал  монах  и повернулся к  послушнику,
который пал  в  ноги своему старцу и целовал  их. -- Встань, Иоанн!  Оседлай
самого  быстрого  верблюда, скачи  в Назарет  и  привези  оттуда  почтенного
раввина Симеона. Он исцелит настоятеля. Торопись, уже светает!
     Светало.   Облака  рассеялись.  Омытая,  насытившаяся  земля  сияла   и
благодарно взирала на небо. Два горных  ястреба  взвились в воздух и кружили
над обителью, суша на воздухе оперение.
     Послушник  вытер  слезы.  Выбрав в стойле  самого быстрого верблюда  --
молодого, стройного,  с белой  звездочкой  во лбу,  -- он вывел его во двор,
поставил на колени, взобрался верхом, издал резкий крик, и верблюд вскочил с
земли, поднялся и помчался огромными скачками в сторону Назарета.
     Утро светилось над Геннисаретским озером. В утреннем свете поблескивала
на солнце вода, у самого берега  мутная от земли,  нанесенной ночным дождем,
чуть дальше
     -- зелено-голубая, а  еще дальше -- молочно-белая.  Одни  рыбачьи лодки
стояли с  развешенными  для просушки промокшими от дождя  парусами, а другие
уже  подняли их и отправились  на ловлю. Бело-розовые морские птицы блаженно
покачивались  на дрожащей воде,  черные бакланы стояли на скалах, пристально
вглядываясь  круглыми  глазами  в  озеро  в  ожидании  не  выпрыгнет  ли  из
вспенившихся вод какая-нибудь забывшаяся от радости рыбка.
     Неподалеку  от  берега   просыпался   промокший   насквозь   Капернаум,
встряхивались со сна петухи,  ревели ослы, нежно мычали телята, и среди всех
этих  разобщенных голосов размеренные  людские  разговоры  придавали воздуху
мягкость и уверенность.
     В  тихой  заводи  десяток рыбаков, грубые  ноги которых глубоко  ушли в
прибрежную  гальку,  медленно,  со   знанием  дела  тащили  мережу,  затянув
протяжную песню.  Над ними  стоял хозяин --  болтливый и  лукавый  почтенный
Зеведей. Он  делал вид, будто любит  и  жалеет  всех этих трудяг, как  детей
родных, а на самом  деле не позволял им даже дух  перевести. Они работали за
поденную плату, и поэтому старый скряга не позволял им разогнуть спину ни на
миг.
     Зазвенели колокольчики, к  берегу спустилось стадо  коз и овец, залаяли
собаки,  кто-то свистнул,  рыбаки повернулись было посмотреть, кто  это,  но
почтенный Зеведей тут же вскинулся.
     -- Это  Филипп, ребята, со  своими филиппятами, -- раздраженно  крикнул
он. -- Давайте-ка за работу!
     С  этими словами он и сам ухватился  за веревку, делая вид,  что желает
подсобить.
     Из села появлялись один за другим груженные сетями рыбаки, за ними шли,
неся  на  голове  дневные припасы, женщины,  загорелые юноши уже взялись  за
весла  и  всякий  раз после  нескольких гребков принимались грызть  взятый с
собой  черствый хлеб. Филипп появился  на  скале и  свистнул.  Ему  хотелось
поговорить,  но  почтенный  Зеведей  нахмурился,  сложил ладони  воронкой  и
крикнул:
     -- У нас  много работы, Филипп! Всего тебе  хорошего!  Ступай-ка  лучше
своей дорогой! Сказав так, он повернулся к Филиппу спиной.
     -- Тут  неподалеку закинул невод Иона, пусть он с ним и беседует, а нам
некогда, ребята!
     Зеведей снова ухватился  за узел на  веревке и  принялся тащить. Рыбаки
опять  затянули  унылую, монотонную рабочую  песню, устремив все,  как один,
взгляд на служившие буйками красные баклаги, которые приближались к ним.
     Они уж  было  собрались вытащить  на  берег  наполненное  уловом  брюхо
мережи,  но  тут   по  всему  полю  прокатился  протяжный  гул.  Послышались
пронзительные, напоминающие  причитания  голоса. Почтенный Зеведей оттопырил
свое огромное, поросшее волосами ухо, прислушался. Воспользовавшись случаем,
рыбаки остановились.
     -- Что там за плач, ребята? Женщины причитают, -- сказал Зеведей.
     -- Кто-то из великих помер, да продлится жизнь твоя, хозяин, -- ответил
старый рыбак.
     Но Зеведей уже  вскарабкался  на  скалу  и  рыскал  хищным  взглядом по
равнине. По полю бежали мужчины и женщины. Они падали, поднимались и  рыдали
при этом. В селе началась суматоха, женщины рвали на себе волосы, а за ними,
склонившись к земле, молча ступали, вытянувшись в ряд, мужчины.
     -- Да что же это  происходит, ребята? --  воскликнул почтенный Зеведей.
-- Куда вы? Почему женщины плачут? Но люди не отвечая спешили к токам.
     -- Куда же вы?  Кто умер? -- орал Зеведей, размахивая кулаками. --  Кто
умер? Приземистый толстяк остановился перевести дух.
     -- Зерно! -- ответил он.
     -- Говори  серьезно!  Я -- почтенный Зеведей  и шуток не  понимаю.  Кто
умер?
     --  Зерно, ячмень,  хлеб!  --  послышались  отовсюду  голоса. Почтенный
Зеведей так и застыл с раскрытым ртом,  но затем вдруг резко хлопнул себя по
бокам. Он понял.
     -- Потоп  унес  урожай  с  токов,  --  невнятно  пробормотал он.  --  И
наплачется же теперь беднота!
     Голоса раздавались  уже  по  всему  полю, в  селе  не осталось ни души,
женщины  высыпали на тока  и ползали в  грязи, пытаясь  выбрать  из канав  и
борозд  скудные  остатки  ячменя. Рыбаки  стояли, расправив плечи, уже не  в
силах  тащить  сети.  Увидав,  что  они  тоже праздно  уставились  на  поле,
почтенный Зеведей пришел в ярость.
     -- За  работу, ребята! -- закричал он, спускаясь  со  скалы. --  Ну-ка,
взялись!
     Он снова ухватился за веревку, делая вид, будто тоже работает.
     -- Мы, слава Богу,  рыбаки, а не  пахари. Нам-то какое  дело до потопа?
Рыбкам есть где плавать, они не захлебнутся! Дважды два -- четыре!
     Филипп бросил  стадо и, прыгая  со  скалы на  скалу, приблизился, желая
поговорить.
     -- Новый  потоп,  ребята!  ~  крикнул он. -- Во имя бога, остановитесь,
давайте  поговорим!  Наступил  конец  света!  Гляньте-ка,  сколько несчастий
приключилось:
     третьего дня  распяли великую надежду нашу --  Зилота; вчера Бог отверз
водопады небесные, как раз в ту самую  минуту, когда  тока были уже полны, и
остались мы без хлеба. А недавно у  меня разродилась овца и принесла агнца о
двух головах... Поверьте мне, наступил конец света, и потому -- заклинаю вас
верой вашей? -- бросайте работу и давайте поговорим!
     Но  почтенный  Зеведей  распалился  от  этих слов  пуще прежнего. Кровь
бросилась ему в голову.
     -- Послушай-ка, Филипп, оставь нас  лучше в покое! -- крикнул он. -- Не
видишь разве: мы заняты делом! Мы  -- рыбаки, а ты -- чабан, а плакаться  --
теперь дело хлебопашцев! За работу, ребята!
     --  А  разве  тебе, почтенный  Зеведей,  не  жаль земледельцев, которые
помрут с голоду? -- возразил пастух.
     -- Они ведь, знаешь, тоже израильтяне и братья наши, и все мы -- единое
древо, хлебопашцы же -- корни его, коль засохнут они, зачахнем и все мы... И
вот еще что, почтенный Зеведей: коль все мы повымрем к приходу  Мессии, кого
же он тогда спасать будет, скажи на милость?
     Почтенный Зеведей распалился  до того, что, казалось, готов был лопнуть
со злости.
     -- Ступай  отселе, если  в  Бога  веруешь,  ступай  к своим филиппятам:
надоело уже слушать о Мессиях. То один  придет  --  и тут же его распнут, то
другой -- и этого распнут. Знаешь, какие вести шлет Андрей отцу своему Ионе?
Куда ни  пойдешь, где ни остановишься  -- всюду  крест, а пересохшие колодцы
полны  Мессий...  Так что  хватит! Нам  хорошо и без Мессий, и без них у нас
хлопот хоть отбавляй. Принеси-ка мне лучше сыру, а я тебе за него  рыбы дам.
Ты -- мне, я -- тебе, вот что есть Мессия!
     Он засмеялся и повернулся к своим работникам:
     --  Ну-ка, живей,  ребята!  Разведем  огонь, сварим  ухи да  похлебаем.
Солнце уже высоко над головой.
     Филипп уж  было собрался  сгонять своими ножищами стадо в один гурт, но
вдруг остановился.  На узкой тропинке, извивавшейся по берегу  вокруг озера;
показался нагруженный непосильной ношей ослик,  а за ним  -- босой, с грудью
нараспашку  крупный  рыжебородый мужчина.  В руках у него  была  раздвоенная
хворостина, которой он торопливо нахлестывал животное,
     --  Глянь-ка,  не Иуда  ли  это Искариот, зловещая борода?!  --  сказал
чабан,  не  двигаясь с места.  -- Он снова стал ходить по селам -- то мотыгу
изготовит, то мула подкует. Пойдем послушаем, что он нам скажет.
     --  Будь он проклят! -- пробормотал почтенный  Зеведей. -- Не  нравятся
мне его волосы. Слышал я, такая же борода была у его праотца Каина.
     --  Он,  злополучный, родился  в Идумейской пустыне,  где  до  сих  пор
рыскают львы, так что не нужно  держать на него  обиды, -- сказал  Филипп и,
сунув два пальца в рот, принялся свистеть погонщику осла.
     -- Иуда! -- закричал он. -- Добро пожаловать!  Иди сюда, дай-ка на тебя
взглянуть!
     Рыжебородый  сплюнул  и  выругался:  он  явно  недолюбливал  и  пастуха
Филиппа,  и дармоеда Зеведея,  но он был  кузнецом,  человеком зависимым,  и
потому подошел ближе.
     -- Что  нового слыхать в селах, по которым тебя носит? Что  случилось в
поле? -- спросил Филипп. Рыжебородый остановил ослика, схватив его за хвост.
     -- Все  просто чудесно, Господь премного милосерд, любит свой народ, за
то Ему и слава! -- ответил он, сухо рассмеявшись. -- В Назарете Он распинает
пророков, на поле насылает наводнение и отнимает хлеб у своего народа. Разве
вы не слышите? Плач стоит над полем: женщины оплакивают  зерно,  словно дитя
родное.
     --  Все, что  вершит  Бог,  вершится  во благо,  -- возразил  почтенный
Зеведей, досадуя, что  лишние разговоры  только наносят ущерб  его добру. --
Что  бы ни свершил Бог, я Ему верю. Бог меня хранит, даже если все утонут, а
я один спасусь. Бог меня хранит, даже если все спасутся, а я один утону. Все
равно я в Него верую. Дважды два -- четыре!
     Услыхав   эти  слова,  рыжебородый   забыл,  что  зарабатывал  на  хлеб
поденщиной и зависел ото всех. Зло взяло его, и он процедил сквозь зубы:
     -- Ты веруешь, почтенный  Зеведей,  потому только, что Всемогущий помог
тебе хорошенько устроить свои дела. Твоя милость имеет в своем  распоряжении
пять  лодок  да  пятьдесят  рыбаков, которых держит  в неволе и дает  им  на
прокорм ровно столько,  чтобы они ноги  не протянули от голода да имели силы
гнуть на тебя  спину, в то время как  твоя милость знай только набивает себе
до краев сундуки,  брюхо да кладовые. Оттого  ты  воздымаешь руки  к  небу и
твердишь: "Бог справедлив,  я  в  Него верую!  Мир  прекрасен, и да будет он
всегда неизменным!" Но спроси про то Зилота, которого распяли  третьего дня,
потому что он боролся за нашу свободу;  спроси  крестьян, у которых  Бог  за
одну ночь  отнял  весь их годовой  урожай  и которые теперь ползают в грязи,
собирая остатки и оплакивая погибшие посевы; спроси про  то  у  меня, потому
как в своих странствиях  по селам я вижу и слышу  страдания Израиля! Доколе?
Доколе?! Ты никогда не задавался этим вопросом, почтенный Зеведей?
     --  Говоря  по правде, я  не  особенно  доверяю рыжим. Ты ведь из  рода
Каина, который убил  брата  своего.  Ступай-ка подобру-поздорову, не  хочу я
разговаривать с тобой! -- ответил Зеведей и повернулся к нему спиной.
     Рыжебородый ударил  ослика хворостиной, тот встал  на  дыбы, рванулся и
пустился вскачь.
     -- Погоди-ка, -- тихо проговорил Иуда.  -- Погоди-ка,  старый  дармоед,
придет  еще  Мессия  и  наведет  порядок.  И  уже поворачивая  за скалы,  он
обернулся и крикнул:
     -- Мы  еще  поговорим, почтенный  Зеведей!  Думаешь,  Мессия никогда не
придет? Придет! Придет и поставит всех мошенников на свое место. Видишь -- я
тоже верую. Так что, хозяин, до встречи в судный день!
     -- А, чтоб ты сгинул, рыжебородый! -- огрызнулся Зеведей
     Тут из воды показалось брюхо невода, наполненное лещами и барабульками.
     Филипп пребывал в растерянности, не зная,  на чью сторону встать. Слова
Иуды были правдивыми и  отважными.  У него самого не раз  появлялось желание
взять да  и  выложить  все разом,  задать  взбучку старому живоглоту, но все
никак  смелости  не  хватало.  Строптивому  хозяину  и  сам  Бог нипочем, он
распоряжался землей и водою,  все пастбища, где паслись козы и овцы Филиппа,
принадлежали ему  -- разве с  таким потягаешься?  Для этого  нужно  быть или
сумасшедшим,  или смельчаком, а Филипп  не  был  ни тем ни  другим.  Он  был
болтуном, пустомелей и благоразумным.
     Пока  шло  словопрение, Филипп пребывал в смущении  и  нерешительности.
Теперь же,  когда  вытащили невод, он принялся за работу  вместе с рыбаками,
помогая им наполнять корзины. Почтенный  Зеведей тоже вошел  по пояс в воду,
распоряжаясь рыбой и людьми.
     Когда все уже  радостно взирали  на корзины,  наполненные по самые края
рыбой, со скалы напротив вдруг громко раздался хриплый голос рыжебородого:
     -- Эй, почтенный Зеведей!
     Тот прикинулся глухим, но голос загремел снова:
     -- Эй,  почтенный  Зеведей! Образумь сына своего Иакова,  а не  то худо
будет!
     -- Иакова?! -- встревоженно воскликнул старик. Он уже настрадался из-за
младшего, потерянного для него Иоанна и не желал терять еще и Иакова, потому
как других сыновей у Зеведея не было, а в подспорье для работы он нуждался.
     -- Иакова?! -- снова обеспокоенно воскликнул Зеведей. --  Что ты хочешь
сказать, проклятый рыжебородый?!
     --   По  дороге  я  видел,  как  он  любезничает   и   сговаривается  с
распинателем.
     -- С каким распинателем? Говори яснее, богомерзостный!
     -- С Сыном  Плотника, который  мастерит в Назарете  кресты и  распинает
пророков... Так что,  бедняга Зеведей, и этот пропал.  Было у тебя два сына:
одного отнял Бог, а другого -- Дьявол!
     Почтенный  Зеведей  так и застыл на месте  с широко  разинутым ртом. Из
воды выскочила  летучая  рыбка,  пролетела  над  головой  у  Зеведея,  снова
плюхнулась в воду и исчезла.
     --  Дурной  знак! Дурной  знак!  -- прошептал  перепуганный  старик. --
Неужто  сын уйдет от  меня, как  эта  летучая  рыбка, исчезнувшая в глубоких
водах?
     Он повернулся к Филиппу и спросил:
     --  Ты  видел  летучую  рыбку?  Все,   что  происходит  в  мире,  имеет
определенный смысл. А это что должно значить, по-твоему? Вы, пастухи...
     -- Если бы это была баранья лопатка, я бы смог ответить тебе, почтенный
Зеведей, но с рыбами я дела не имею, -- сухо ответил Филипп.
     Он был  зол,  потому что  у него  не хватало мужества  говорить так  же
смело, как Иуда.
     -- Пойду гляну на животных, -- добавил пастух.
     Забросив за спину пастуший посох и прыгая по скалам, он догнал Иуду.
     -- Погоди, брат! -- крикнул Филипп. -- Мне нужно поговорить с тобой.
     --  Проваливай, трус, --  ответил  рыжебородый, даже не обернувшись. --
Проваливай  к своим овцам  и не суйся к мужчинам. И не  смей  называть  меня
братом, я тебе не брат!
     -- Да погоди же! Мне нужно поговорить с тобой. Не сердись!
     Иуда остановился и презрительно посмотрел на него.
     -- Почему ты не решаешься рта раскрыть? Чего  ты его  боишься? И впредь
бояться будешь? Разве ты еще не  слышал новостей, не знаешь, что происходит,
кто  идет к нам и куда мы  сами  идем?  Пришел час злополучный, грядет  Царь
Иудейский во всей славе своей, и несдобровать трусам!
     -- Иуда, -- взмолился Филипп. -- Смажь мне по роже, возьми хворостину и
побей меня, чтобы пробудить во мне наконец самолюбие, потому что и сам я уже
натерпелся от страха.
     Иуда медленно подошел к пастуху и положил ему руку на плечо.
     -- Это голос твоего сердца,  Филипп? -- спросил он.  -- Или ты болтаешь
просто так?
     -- Я и вправду весь  извелся. А сегодня моя собственная  душа вызвала у
меня отвращение. Веди меня, указывай мне путь, Иуда, я готов.
     Рыжебородый оглянулся вокруг и, понизив голос, спросил:
     -- Ты способен убить, Филипп?
     -- Человека?
     -- Конечно же, человека. А ты думал, овечку?
     -- Я  еще ни. разу не убивал, но  уверен,, что смогу. В прошлую  луну я
сам, без чьей-либо, помощи повалил и убил быка.
     -- А человека  убить еще легче. Пошли с нами! Филипп содрогнулся, -- он
понял.
     -- Ты что тоже  из них... из зилотов? -- спросил он, и ужас появился  у
него на лице.
     Ему много приходилось слышать  об этом страшном  братстве  -- о "Святых
убийцах", которые; как гласила молва, держали  в страхе людей  от горы Ермон
до самого  Мертвого  моря  и  далее,  до  Идумейской  пустыни.  Они рыскали,
вооруженные железными ломами, веревками и ножами, провозглашая:  "Не платите
податей  неверным, ибо только один у нас Господь -- Адонаи, убивайте всякого
еврея,  который преступает святой  Закон, который  смеется, разговаривает  и
трудится  вместе с  врагами Бога  нашего  --  римлянами!  Крушите, убивайте,
открывайте путь, по которому грядет Мессия! Очистите мир, готовьте дороги --
он грядет!"
     Среди бела дня  входят они в города и селения,  сами выносят приговор и
убивают изменника  саддукея и кровожадного  римлянина.  Они повергают в ужас
богатеев и  священников,  первосвященники Предают их проклятию,  а  они  все
поднимают  восстания,  накликают  все  новые  римские войска,  и  всякий раз
вспыхивает резня и льется рекою кровь евреев.
     -- И ты тоже из них... из зилотов? -- снова тихо спросил Филипп.
     --   Испугался,   храбрец?   --  ответил  рыжебородый   и  презрительно
рассмеялся. -- Мы не убийцы, не бойся. Мы боремся за свободу, дабы вызволить
из неволи Бога нашего, дабы вызволить из неволи собственную душу, Филипп. Ну
же! Пришло время показать, что и ты мужчина. Пошли с нами!
     Но  Филипп опустил голову, уже  раскаиваясь, что  разоткровенничался  с
Иудой. Благородные слова хороши, когда сидишь с другом за едой и выпивкой и,
беседуя с важным видом,  можешь сказать: "Я это сделаю!.. Я докажу всем...",
но смотри -- ни шагу дальше, а то не оберешься хлопот.
     Иуда наклонился к нему и заговорил.  О, как изменился теперь его голос,
как нежно касалась и ласкала плечо Филиппа его тяжелая ручища!
     -- Что есть жизнь  человеческая, Филипп? -- говорил  Иуда.  -- Чего она
стоит? Ничего она не стоит без свободы. За свободу-то мы и  боремся. Пошли с
нами!
     Филипп молчал. Если бы он мог уйти! Но Иуда держал его за плечо.
     -- Пошли с нами! Ты ведь мужчина, так решайся же! У тебя есть нож?
     -- Да.
     -- Всегда держи его  наготове за пазухой: он может понадобиться в любую
минуту.  Мы  живем  в  трудные  времена,  брат.  Ты  слышишь  легкие   шаги,
приближающиеся к нам? Это Мессия. Путь ему не должен быть закрыт. Нож теперь
нужнее хлеба. Вот, посмотри на меня!
     Он  распахнул одежду.  Прямо на голом  теле,  на черной  груди, сверкал
обнаженный двуострый короткий бедуинский нож.
     -- Болван Иаков, сын Зеведея,  виновен в том, что не вонзил сегодня нож
в грудь  предателю.  Вчера  перед  моим  уходом из  Назарета  мы с  братьями
приговорили его к смерти.
     -- Кого?
     -- ...И мне выпал жребий убить его.
     -- Кого? -- снова, уже с раздражением спросил Филипп.
     -- Это мое дело, -- резко ответил рыжебородый. -- Не суйся в наши дела.
     -- Ты мне не доверяешь?
     Иуда огляделся вокруг, нагнулся и схватил Филиппа за плечо.
     -- Послушай хорошенько, Филипп,  что я тебе скажу, но учти -- никому ни
слова, не  то ты пропал. Я сейчас направляюсь в  обитель,  в пустыню. Монахи
позвали  меня изготовить  им орудия. Через несколько  дней,  так  дня  через
три-четыре,  я  снова  буду  проходить   мимо  твоего  пристанища,  так  что
хорошенько  поразмысли  о  нашей  беседе,  но никому  ни  слова,  не вздумай
разгласить тайну, решай  все сам.  И  если  ты настоящий  мужчина и  примешь
правильное решение, я открою тебе имя того, кого мы убьем.
     -- Кого? Я его знаю?
     -- Не спеши. Ты еще не стал нашим братом.
     Иуда протянул ручищу.
     --  Будь  здоров,  Филипп,  --  сказал  он.  --  До  сих  пор  ты   был
ничтожеством, жил ты или нет  -- земля того не ведала. Таким же ничтожеством
был и я до того самого дня, пока не вступил в братство. Я уже не тот Иуда --
рыжебородый  кузнец,  который трудился, как скотина, только для  того, чтобы
прокормить эти вот ножищи, брюхо и башку с  безобразной рожей. Я тружусь для
достижения великой цели.  Слышишь? Великой цели.  А тот,  кто  трудится  для
достижения  великой цели, даже самый  ничтожный, становится  великим. Понял?
Ничего больше я тебе не скажу. Будь здоров!
     С  этими  словами  Иуда  ударил  ослика  и  поспешно двинулся в сторону
пустыни.  Филипп  остался один.  Он уперся подбородком о пастушеский посох и
смотрел вслед Иуде, пока тот не свернул со скалы и не пропал из виду.
     "А ведь  правду  говорит  этот рыжебородый,  --  подумал  он, -- святую
правду. Казалось бы, высокопарные слова, ну и что из этого? На словах бывает
все прекрасно,  а  вот на  деле...  Так что  поразмысли хорошенько,  Филипп,
подумай  и о своих овцах. Пораскинь мозгами, прежде чем дело делать. Ну, что
ж, поживем -- увидим".
     Он снова закинул за спину посох, услышал позвякивание колокольчиков  на
шеях у коз и овец и, насвистывая, направился к ним.
     Между  тем  работники Зеведея  развели огонь и поставили  вариться уху,
вскипятив  воду  и  бросив туда водящуюся среди  камней рыбешку,  моллюсков,
морских  ежей  и  поросший водорослями  камень,  чтобы стряпня пахла  морем.
Спустя некоторое  время  нужно было добавить еще лещей и  барабулек -- разве
хватило бы им одной только мелководной рыбешки и моллюсков! Рыбаки собрались
все  вместе, уселись  вокруг огня на корточках в ожидании, когда они  смогут
утолить голод, и вели тихую беседу. Старый рыбак наклонился  и тайком сказал
соседу:
     --  А  хорошую  взбучку  задал  ему кузнец.  Погоди-ка, придет  день, и
бедняки окажутся наверху, а богатей -- на самом дне. Вот тогда-то и наступит
справедливость.
     -- Думаешь, так когда-нибудь будет, товарищ? -- спросил рыбак, с самого
детства тощий от голода. -- Думаешь, когда-нибудь так взаправду будет в этом
мире?
     -- Бог-то есть? Есть, -- возразил старик. -- Он справедлив? А разве Бог
может  не  быть справедливым?  Справедлив. Значит,  так будет! Нужно  только
потерпеть, сынок, потерпеть.
     --  Эй, что  вы там  шепчетесь? -- крикнул  почтенный  Зеведей, который
вскинулся,  словно  ужаленный,  уловив  краем   уха  обрывок  разговора.  --
Занимайтесь лучше  делом, а Бога оставьте в покое, Он и сам  знает, что  Ему
делать. Поглядите-ка на них!
     Все сразу же замолчали. Старик встал,  взял деревянный черпак и помешал
стряпню.
     9.
     В тот самый час, когда работники почтенного Зеведея вытаскивали сети, а
на  озеро опускалось  невинное, словно только что  вышедшее  из  рук Божьих,
утро, Сын Марии шел по  дороге  вместе с Иаковом,  старшим сыном Зеведеевым.
Они уже  оставили  позади  Магдалу, время от  времени останавливаясь утешить
женщин,  оплакивавших зерно, и шли дальше, ведя разговор. Иаков тоже  провел
ночь в  Магдале: его застигла  гроза, и он остался  на  ночлег  у одного  из
друзей, а перед самым рассветом поднялся и отправился в путь.
     Шлепая по грязи в голубой полутьме, Иаков спешил  добраться поскорее до
Геннисаретского озера. Горечь  от  всего увиденного  в Назарете  уже  начала
униматься, оседать внутри него, а распятый Зилот стал далеким воспоминанием.
Мысли его снова  обратились  к рыбачьим челнам,  работникам  и  повседневным
хлопотам.  Он  перепрыгивал  через вырытые  дождем  ямы, над  головой у него
смеялось небо, смеялись и плакали  деревья,  с которых ниспадали  долу капли
дождя, просыпались птицы, радость Божья. Но когда уже рассвело, Иаков увидел
опустошенные потопом тока и несущиеся по дороге в  потоках воды пшеничные  и
ячменные зерна.  Первые земледельцы  уже высыпали  на  поля вместе со своими
женами  и  подняли   плач...   И  вдруг  на  опустошенном  току   он  увидел
склонившегося возле двух старушек Сына Марии.
     Иаков сжал в  руке посох и выругался.  В  памяти  у него сразу же снова
возникли  крест, распятый,  Назарет.  И  вот теперь  распинатель  оплакивает
вместе  с  женщинами зерно! Грубой  и  жестокосердной была  душа Иакова.  Он
унаследовал все черты отца -- был резким, раздражительным, безжалостным -- и
совсем не  походил ни  на свою  мать Саломею, святую женщину, ни на кроткого
брата Иоанна. Сжав в руке посох, разгневанный Иаков двинулся к току.
     Сын Марии как раз собирался снова отправиться в путь. По щекам его  еще
струились  слезы.  Старухи держали  юношу  за  руки  и  целовали,  не  желая
отпускать.  Разве  мог  кто-нибудь  еще  найти  такое  доброе  слово  для их
утешения, как этот неизвестный путник?
     -- Не плачьте, матушки, не плачьте. Я еще вернусь, -- говорил он, мягко
высвобождая руки из старушечьих ладоней.
     Ярость  Иакова  куда-то  исчезла,  и  он  застыл  в   изумлении.  Глаза
распннателя сияли,  полные слез, смотря  то  вверх, на восторженное  розовое
небо,  то вниз, на землю и людей, которые, скорчившись, копошились в грязи и
рыдали.
     "И это распинатель? Он ли это?  Лицо его сияет, словно у пророка Ильи",
-- прошептал  Иаков и отступил в смятении. Сын Марии как  раз  вышел с тока,
увидел Иакова, узнал его и приветствовал, прижимая ладонь к груди.
     --  Куда  путь держишь,  Сыне Марии? -- спросил  сын  Зеведея  голосом,
который звучал уже мягко, и не дожидаясь ответа предложил: -- Пошли  вместе,
дорога ведь дальняя, и лучше идти вдвоем.
     "Дорога дальняя,  и лучше идти одному", --  подумал  Сын  Марии, но  не
сказал этого.
     -- Пошли, -- ответил он и отправился вместе с Иаковом по мощеной дороге
на Капернаум.
     Некоторое время шли молча.  Повсюду на  токах вновь  и вновь раздавался
женский плач, старики, опершись о посохи, смотрели, как вода уносит зерно, а
мужчины,  неподвижно   стоявшие   с  мрачными  лицами  посреди  убранного  и
опустошенного  поля,  либо  молчали,  либо  ругались. Сын  Марии  сказал  со
вздохом:
     -- О, если бы один человек  мог умереть  от  голода, спасая от голодной
смерти весь народ! Иаков глянул на него, лукаво прищурив глаз:
     --  А если бы ты мог стать зерном,  чтобы народ  съел  тебя и тем самым
спасся от голодной смерти, ты бы это сделал?
     -- Да кто же бы не сделал этого? -- удивленно спросил Сын Марии.
     В  ястребиных  глазах  и на  толстых,  обвислых губах  Иакова  заиграла
насмешка:
     -- Я!
     Сын  Марии замолчал. Его спутник обиделся. --  Мне-то за что пропадать?
-- проворчал он.  -- Если Бог наслал потоп,  разве я тому виной? И  Иаков со
злостью посмотрел на небо.
     -- Зачем Бог вообще сделал это?  В  чем провинился перед ним народ?  Не
понимаю. А ты понимаешь, Сыне Марии?
     -- Не  спрашивай, брат, это грех.  И я спрашивал  о том же еще третьего
дня. А сейчас понял. Это и есть змий,  искусивший первозданных, за что Бог и
изгнал нас из рая.
     -- Что "это" - вопрос.
     -- Не понимаю, -- проговорил сын Зеведея и ускорил шаг.
     Он  уже  пожалел, что взял  в  попутчики  распинателя:  слова  его были
гнетущими,  а  молчание  и  вовсе невыносимым.  Они  как  раз  поднялись  на
возвышавшийся  среди  поля бугор,  откуда  показались  сверкающие вдали воды
Геннисаретского озера.  Рыбачьи лодки вышли уже на открытый простор и начали
ловлю.  Ярко-красное солнце  поднялось из  пустыни. На берегу белело большое
богатое село.
     Иаков узнал свои челны, и теперь в голове  у него была только рыба.  Он
повернулся к опостылевшему спутнику.
     -- Куда ты теперь, Сыне Марии? -- спросил Иаков. -- Вот Капернаум.
     Но  тот ничего  не ответил и только  опустил  голову. Сказать,  что  он
направляется в обитель обрести святость, Сын Марии стыдился.
     Иаков резко вскинул голову и  посмотрел на него. Недоброе пришло  вдруг
ему на ум.
     -- Не хочешь говорить? -- прорычал Иаков. -- Что еще за тайна?
     Он схватил Сына Марии за подбородок и поднял ему лицо.
     -- Посмотри мне в глаза. Говори,  кто тебя послал?! Но Сын Марии только
вздохнул.
     -- Не знаю, -- невнятно  пробормотал он, -- не знаю. Может быть, Бог, а
может быть, и...
     Он  замолчал.  От ужаса  язык присох  к гортани: неужели его и  вправду
послал Дьявол?
     Иаков разразился сухим, исполненным  презрения смехом. Теперь он крепко
держал Сына Марии за плечо и тряс его.
     -- Центурион? -- глухо  промычал Иаков. -- Твой друг  центурион? Это он
послал тебя?
     Да, вот кто, вне всякого  сомнения, послал его соглядатаем!  В  горах и
пустыне появились новые  зилоты, которые приходили в  села,  тайно  собирали
народ  и  говорили с  ним о  возмездии и свободе.  А  кровожадный  центурион
Назарета напустил  на все села соглядатаями продажных евреев. Одним  из  них
был, несомненно, и этот, распинатель.
     Иаков нахмурил брови, пнул его, затем отшвырнул прочь и сказал, понизив
голос:
     --  Послушай,  что  я  тебе  скажу,  Сыне  Плотника.  Здесь  пути  наши
расходятся. Если  сам  ты  не знаешь, куда  идешь, то я про то знаю. Мы  еще
поговорим  об этом. И никуда ты  от  меня не спрячешься! Я всюду отыщу тебя,
несчастный, и горе  тебе! А  напоследок скажу тебе  вот что, и  запомни  это
хорошенько: с пути, на который ты вступил, живым уже не сойдешь!
     С этими словами, даже не протянув руки, он бегом стал спускаться вниз.
     Рыбаки уже уселись вокруг снятого  с огня медного котла. Зеведей первым
запустил  туда своей  деревянный  черпак, выбрал  самого большого  эубана  и
принялся за еду. Самый старый из товарищества, протянув руку, попытался было
воспрепятствовать ему.
     -- Хозяин, -- сказал рыбак, -- мы забыли помолиться.
     Почтенный Зеведей,  как был с набитым ртом, поднял деревянный черпак и,
продолжая жевать,  стал  благодарить  Бога Израиля за  то, что Тот "посылает
рыбу, хлеб, вино и масло для пропитания поколений народа еврейского, дабы те
могли продержаться  до  наступления Дня Господня, когда рассеются враги, все
племена  падут в ноги Израилю  и поклонятся ему,  а все  боги  падут  в ноги
Адонаи и поклонятся ему. Для того мы и кормимся, Господи, для того женимся и
производим на свет детей, для того и живем -- в угоду Тебе!"
     Проговорив все это, Зеведей одним духом проглотил зубана.
     Пока хозяева и работники вкушали от трудов своих и ели, устремив взгляд
на  озеро --  родную  матушку-кормилицу,  появился,  весь в  грязи и  тяжело
переводя  дыхание, Иаков. Рыбаки потеснились, давая  ему место,  а почтенный
Зеведей весело крикнул:
     -- Добро пожаловать, первородный! Тебе повезло, садись-ка подкрепиться!
Что нового?
     Сын не ответил. Он опустился на колени рядом  с отцом, но даже  руки не
протянул к благоуханному дымящемуся котлу.
     Почтенный Зеведей робко повернулся и  посмотрел на него. Он хорошо знал
своего сына -- чудаковатого и грубого - и боялся его.
     -- Ты не голоден? -- спросил отец. Чего снова насупился? С кем опять не
поладил?
     -- С Богом, с демонами, с людьми, -- раздраженно ответил Иаков. -- Я не
голоден.
     "Вот  те  на.  Снова  пришел, чтобы  помешать  нам  спокойно  похлебать
ушицы..."  --  подумал  почтенный  Зеведей  и,  не  желая  портить  хорошего
настроения, решил переменить разговор и ласково потрепал сына по колену.
     -- Эй, хитрец, -- сказал он, прищурившись. -- С кем это ты разговаривал
в пути? Иаков встрепенулся.
     -- Соглядатаями обзавелся? Кто  тебе  сказал?  Ни с кем!  Он  поднялся,
направился  к  озеру,  вошел  по  колени в  воду, умылся,  затем  вернулся к
работникам и, видя, как те с удовольствием едят и смеются, не выдержал:
     -- Вы здесь проводите время за едой и питьем, а другие идут ради вас на
крест в Назарете!
     Сказав  так и  не в  силах больше  видеть рыбаков,  Иаков  направился в
селение, бормоча что-то под нос.
     Почтенный Зеведей поглядел вслед сыну и покачал своей огромной головой:
     --  Ну,  и повезло же  мне с сыновьями! Один  вышел  слишком мягким  да
богобоязненным,  другой --  слишком  строптивым: где  ни  появится,  тут  же
вспыхивает  ссора. Повезло, нечего сказать!  Ни из  того, ни  из  другого не
вышло стоящего человека: в меру мягкого, в меру строптивого, то добряка,  то
пса кусающего, полудьявола-полуангела -- человека, одним словом!
     Он вздохнул и, чтобы прогнать печаль, ухватил леща.
     --  Благословенны  да будут  лещи,  озеро, сотворившее  лещей,  и  Бог,
сотворивший озера! -- сказал Зеведей.
     -- Что  уж тогда говорить почтенному  Ионе,  хозяин? --  сказал  старый
рыбак. -- Бедняга каждый вечер сидит на  скале, смотрит в сторону Иерусалима
и  оплакивает своего сына  Андрея. Этот  тоже помешался.  Нашел,  видите ли,
какого-то  пророка, странствует вместе  с ним,  питаясь  медом  и  акридами,
хватает людей и окунает их в Иордан, чтобы обмыть, видите ли, от грехов!
     -- Вот  и имей после этого сыновей! Принесите-ка флягу, ребята, там еще
осталось вино. Эх, тоска берет!
     Галька  зашуршала  под медленными тяжелыми шагами,  словно приближалось
какое-то  грузное,  разъяренное  животное.  Почтенный  Зеведей  обернулся  и
привстал.
     -- Добро пожаловать. Иона, человече добрый! --  воскликнул  он, вытирая
залитую  вином  бороду. -- Я сейчас  имел объяснение с сыновьями и с лещами.
Иди-ка сюда! Объяснишься  с  лещами  и расскажешь,  что нового  слыхать  про
твоего святого сына Андрея!
     Подошел плотный, низкого роста, босой, прожженный солнцем старый рыбак.
Его  огромная голова была покрыта густыми, курчавыми, седыми  волосами, кожа
-- чешуей, словно у рыбы,  а глаза были мутными и усталыми. Наклонившись, он
рассматривал собравшихся одного за другим, словно искал кого-то.
     --  Кого  тебе, почтенный Иона? Или сказать лень? --  спросил Зеведей и
посмотрел на его ноги, бороду и волосы с запутавшимися там рыбными костями и
водорослями.
     Иона то  раскрывал,  то снова смыкал  толстые потрескавшиеся  губы,  не
произнося ни звука, словно рыба. Почтенный Зеведей хотел было засмеяться, но
вдруг им овладел страх. Безумное подозрение вдруг закралось ему в душу, и он
в  страхе  вытянул  вперед  руки,  словно  стараясь  не  подпускать  к  себе
почтенного Иону.
     --  Послушай, а  ты  случайно  не пророк Иона? --  воскликнул  Зеведей,
вскочив на ноги. -- Вот уже столько времени живешь среди нас и все скрываешь
это?  Отвечай,  заклинаю  тебя  именем  Адонаи!  Святой  настоятель  обители
рассказывал  однажды, как акула  проглотила пророка Иону,  а затем  извергла
его, и он вышел из рыбьего нутра таким же человеком, как прежде. Да, клянусь
верой, настоятель  рассказывал о нем так,  словно это  был ты: его волосы  и
грудь  были  опутаны водорослями, а борода  полна  только  что  вылупившихся
рачков. Прости,  почтенный Иона, но  если порыться у тебя  в бороде,  то там
можно отыскать рачков.
     Рыбаки расхохотались,  но  в глазах  почтенного Зеведея, смотревшего на
давнего друга, был страх.
     --  Скажи, человече Божий, -- снова  и  снова  спрашивал  он. --  Ты  и
вправду пророк Иона?
     Почтенный  Иона покачал головой:  он не  помнил, чтобы какая-то  рыбина
заглатывала его,  но, впрочем, за  столько  лет  борьбы с  рыбами  разве все
упомнишь?
     -- Это он, он!  -- бормотал почтенный Зеведей, шныряя повсюду взглядом,
словно желая бежать прочь.
     Он знал, что пророки --  люди  своенравные и доверять  им  нельзя:  они
могут исчезнуть в пламени, в море, в  воздухе, а затем вдруг появиться перед
тобой как ни в чем не бывало! Разве Илья не вознесся в небо  верхом на огне?
Однако он и сегодня жив и здоров,  а вскарабкаешься  на какую-нибудь  горную
вершину -- он тут как тут перед тобой! И с Енохом-бессмертным разве не то же
самое? А теперь вот и  пророк Иона пытается одурачить нас, будто он на самом
деле  рыбак, отец Петра  и Андрея. С ним надо  быть поласковее, эти  пророки
строптивы и сварливы, хлопот с ними не оберешься.
     Голос Зеведея стал мягче:
     --  Почтенный Иона, соседушка дорогой, кого ты ищешь? Не  Иакова ли? Он
возвратился  из  Назарета,  но  устал  и отправился  в село. Если  ты хочешь
спросить про сына своего Петра, то  с  ним все в  порядке, не беспокойся, он
скоро будет здесь, а тебе от него большой привет... Слышишь, почтенный Иона?
Кивни хотя бы!
     Зеведей говорил ласково,  гладя Иону  по покрытым грубой  кожей плечам.
Кто его  знает, в  этом  мире  всякое случается,  и не  исключено,  что  это
рыбообразное животное и в самом деле пророк Иона -- надо быть начеку!
     Почтенный  Иона  нагнулся,  вытащил  из котла  маленького скорпиончика,
положил его в рот и принялся жевать вместе с шипами.
     -- Я  пойду, --  сказал Иона  и  повернулся  спиной.  Снова  заскрипела
галька. Чайка пролетела, едва не задев  голову Ионы, задержалась на какое-то
мгновение, хлопая крыльями в  воздухе, словно высмотрев рачка, запутавшегося
в  волосах у старого  рыбака, но  затем, словно испугавшись, издала  хриплый
крик и улетела прочь.
     -- Смотрите  в оба, ребята, -- сказал Зеведей. -- Ручаюсь  головой, что
это  пророк Иона. Пусть двое из вас пойдут помочь ему,  пока нет Петра, а то
еще беды не оберемся!
     Двое верзил поднялись, посмеиваясь и робея в то же время.
     --  Эх, заработок  -- тот же камень  на шее, почтенный  Зеведей! Пошли!
Пророки что  зверье  дикое  -- ни  с того ни с сего  разинут рот и  сожрут с
костями! Будьте здоровы!
     Почтенный  Зеведей с удовольствием потянулся. С пророком  он все уладил
довольно удачно и теперь обратился к оставшимся работникам:
     --  Ну-ка, ребята, живее  за дело! Наполняйте корзины рыбой и по селам!
Только смотрите  в  оба: крестьяне  ведь  пройдохи, не то  что  мы,  рыбаки,
человеки Божьи, так что старайтесь дать поменьше рыбы и взять побольше зерна
(пусть  даже из  прошлогоднего  урожая), масла,  вина,  цыплят,  кроликов...
Понятно? Дважды два -- четыре!
     Рыбаки вскочили с места и принялись наполнять корзины.
     Вдали  за  скалами  показался  скачущий на верблюде  всадник. Почтенный
Зеведей всматривался в него, приставив руку к глазам.
     -- Эй, ребята, гляньте-ка, не сын ли это  мой Иоанн? --  воскликнул он.
Всадник приближался, двигаясь по сыпучему песку.
     -- Это он! Он! -- кричали рыбаки. -- Доброй вам встречи, хозяин!
     Скакавший  уже прямо  перед  ними  всадник помахал в  знак  приветствия
рукой.
     --  Иоанн! --  окликнул его  старый отец.  -- Что  за спешка?  Куда ты?
Остановись-ка, дай на тебя поглядеть!
     -- Некогда мне: настоятель помирает!
     -- Что с ним?
     -- Отказывается принимать пищу. Хочет помереть.
     --  Но  почему? Почему?  Ответ всадника  потонул в  воздухе.  Почтенный
Зеведей кашлянул, задумался на миг, покачал головой и сказал:
     -- Да хранит нас Бог от святости!
     Сын Марии  смотрел, как Иаков  в  гневе спускается размашистым шагом  к
Капернауму.  Он сел на землю, скрестив ноги, а сердце его было полно скорби.
Почему он,  так желавший любить и  быть любимым, почему он вызывал в сердцах
людских такую  злобу? В этом был  виновен он сам. Не Бог и не люди -- только
сам он виновен. Почему он поступает столь малодушно? Почему, вступив на свой
путь,  он  не  имеет мужества  пройти этот  путь  до  конца?  Нерешительный,
несчастный,  малодушный.  Почему  у  него  не  хватает  отваги  жениться  на
Магдалине  и тем самым спасти  ее от позора  и гибели? А когда Бог вонзает в
него свои когти и  велит: "Подымись!" -- почему он клонится долу и не желает
подняться? А теперь почему им овладел страх, и он идет затеряться в пустыне?
Неужели он думает, что Бог не отыщет его и там?
     Солнце стояло уже почти над головой, плач о зерне уже утих,  измученные
люди  свыклись  с несчастьем,  вспомнили,  что  слезами горю не поможешь,  и
умолкли. Тысячи  лет страдают они  от  несправедливости  и голода,  зримые и
незримые силы угнетают их, однако они сносят все и худо-бедно живут,  потому
как научились терпению.
     Зеленая  ящерица  вылезла из колючего  кустарника погреться  на солнце,
увидала над собой страшного зверя -- человека,  испугалась, сердце ее сильно
забилось  под  горлом, но она  приободрилась, прильнула  к теплому  камню и,
повернув круглый  черный  глаз,  доверчиво смотрела на  Сына  Марии,  словно
приветствуя его, словно говоря ему:
     "Я увидела,  что  ты  один, и пришла  разделить  твое одиночество". Сын
Марии обрадовался  и затаил дыхание, чтобы ненароком  не спугнуть ящерицу. И
пока  он  смотрел на  ящерицу, чувствуя,  как его  сердце бьется  в лад с ее
сердцем, две бабочки порхали между ними, вновь и вновь подлетая друг к другу
и не желая улетать. Обе они  были черные, мохнатые,  с красными  пятнышками.
Бабочки весело резвились,  играли на  солнце, а  затем  подлетели и  уселись
человеку  на  окровавленный платок,  опустив свои  хоботки на красные пятна,
словно  желая высосать кровь. Сын  Марии ощутил  их ласки  на своей  голове,
вспомнил когти  Божьи и показалось  ему, что  крылышки бабочек и когти Божьи
возвещали ему одно и то же.
     "О, если  бы Бог  всегда  мог  нисходить к людям  не  орлом  с  острыми
когтями, не молнией, а бабочкой", -- подумал юноша.
     Мысленно соединяя  бабочек и Бога, он почувствовал,  как что-то щекочет
ему ступни, искоса взглянул вниз и увидел, что у него под ногами торопливо и
озабоченно снуют крупные черно-рыжие муравьи, по  двое и  по трое перенося в
широких челюстях пшеничные зерна. Они похитили эти  зерна с  поля у людей  и
тащили  их в муравейник, славя своего Бога -- Великого Муравья -- за то, что
он печется о своем избранном народе -- муравьях -- и посылает потопы на поля
как  раз тогда, когда  нужно, когда зерно уже собрано  на  токах.  Сын Марии
вздохнул.  "И  муравьи ведь тоже создань Божьи, -- подумал он. -- И люди,  и
ящерицы,  и цикады,  поющие  в масличной роще,  и шакалы, воющие по ночам, и
потопы, и голод..."
     За спиной  у него послышалось чье-то дыхание. Юноша  пришел  в ужас. Он
столько времени уже забыл и думать о ней, но она, Демоница, его не забывала.
Теперь юноша слышал, как она дышит, сидя у него за спиной скрестив ноги.
     -- И Проклятие -- тоже создание Божье, -- прошептал Сын Марии.
     Всюду  вокруг он  чувствовал дыхание  Божье, проносившееся  над ним  то
тепло и доброжелательно, то яростно и беспощадно. Ящерица, бабочки, муравьи,
Проклятие -- все было Богом.
     Он услышал звон колокольчиков на дороге и голоса и обернулся.  Проходил
длинный караван верблюдов,  груженный дорогими товарами,  а во главе его шел
неприметный  ослик. Должно быть, караван  шел  из  пустыни,  отправившись из
Ниневии или Вавилона -- плодородного речного края праотца  Авраама  -- и вез
шелковые  ткани, пряности  и слоновую  кость, а,  возможно,  также  рабов  и
рабынь.  Направлялся  же  он  к  Великому  морю,  где  плавают  разноцветные
корабли...
     Караван все шел, и не было  ему  конца. "Сколько богатств таит  в  себе
этот мир, -- подумал  Сын Марии, -- сколько чудес!" В хвосте каравана ехали,
раскачиваясь  в  такт  колышущейся  поступи верблюдов,  богатые чернобородые
торговцы в  зеленых тюрбанах, в длинных, до щиколоток, рубахах,  с  золотыми
серьгами. Сын Марии испуганно вздрогнул.
     "Они  остановятся в Магдале,  -- внезапно пришло  ему в  голову. -- Они
остановятся в  Магдале,  а дверь Магдалины открыта, открыта  днем и ночью, и
они войдут туда. Спасти ее!  О, если бы я мог спасти ее! Спасти тебя -- нет,
не племя Израилево, которое  я не могу спасти, -- спасти  тебя, Магдалина! Я
не пророк и  когда  открываю уста, то даже  не  знаю, что сказать .  Бог  не
помазал уста мои пылающим углем,  не метнул в нутро мое  свою молнию, дабы я
запылал и бросился  в  неистовстве возглашать на дорогах! Да не будут  слова
моими,  но да  будут они  Его словами, и да  не  будет мне о том  заботы:  я
отверзну  уста, но Он будет  возглашать ими. Я не  пророк, а простой, робкий
человек, я  не могу взять тебя с  ложа позора, и  потому  иду  в  пустыню, в
обитель  молиться о  тебе. Молитва всемогуща.  Даже во время войн. Ибо  пока
держал  Моисей свои длани воздетыми к  небу, побеждали сыны Израилевы, а как
только  утомился он и опустил длани, терпели они поражение.  Потому денно  и
нощно буду держать я воздетыми в небо длани мои за тебя, Магдалина!"
     Так  сказал юноша и посмотрел на  солнце.  Едва оно станет  клониться к
закату,  он  отправится  дальше  в  потемках,  потому  как   желал  миновать
Капернаум, оставаясь никем  не замеченным, а затем  обогнуть озеро и войти в
пустыню. Страстное  желание добраться туда возросло еще  более.  Юноша снова
вздохнул.
     -- О, если бы я умел ходить по воде, чтобы пройти через озеро напрямик!
-- прошептал юноша.
     Ящерица  все еще  льнула  к  теплому  камню, греясь  на солнце, бабочки
взлетели  ввысь и  исчезли  среди  света, муравьи  продолжали носить урожай,
наполняли им свои кладовые, снова спешили в поле и снова возвращались оттуда
с  грузом. Солнце начало  клониться  к закату. Тени  стали  длиннее, путники
встречались все реже, вечер  опускался  на деревья и  на  землю, покрывая их
позолотой, а  воды озера пришли в смятение, с каждым мгновением  меняя цвет:
алели,  становились  светло-лиловыми,  темнели. В  небе  на  западе  повисла
крупная звезда.
     "Сейчас придет ночь, сейчас  придет черная дщерь Божья вместе со своими
караванами -- звездами..." -- подумал Сын Марии,  и звезды, еще  не заполнив
собою неба, заполнили мысли его.
     Он уже собирался встать и снова пуститься  в путь, но тут  услышал, как
за спиной у него зазвучал рог и какой-то странник позвал его по имени. Юноша
обернулся и  в бледном вечернем свете заметил человека с  узлом  за плечами,
который  поднимался в  гору,  подавая ему знаки.  "Кто бы это мог быть?"  --
подумал Сын Марии, пытаясь  разглядеть под  узлом  лицо странника. Он где-то
уже видел эту бледную образину, редкую бороденку и кривые ножки...
     -- Это ты, Фома? -- закричал вдруг  юноша.  -- Ты снова стал бродить по
селам?
     Хитрый косоглазый коробейник уже стоял перед ним, переводя  дыхание. Он
сбросил наземь узел, вытер  пот с узкого лба, а его косящие глазки заиграли,
но  столь неоднозначно, что невозможно было понять,  радовались  ли они  или
насмехались.
     Сын  Марии  любил  Фому и часто виделся с ним, когда тот  проходил мимо
мастерской с рогом за поясом, странствуя по селам. Фома ставил свой узел ему
на  верстак и  принимался  рассказывать о  том,  что  видел  вокруг,  шутил,
смеялся, поддразнивал. Он не верил ни в Бога Израиля, ни в других богов.
     -- Все смеются над нами, -- говорил он, -- за то, что мы  режем для них
козлят, воскуряем фимиам и воспеваем во все горло их прелести...
     Сын  Марии   слушал  Фому,  приоткрывая  ему  свое  удрученное  сердце,
восхищался плутоватым  разумом  Фомы, который,  несмотря  на свою  бедность,
несмотря на  все порабощение и злоключения своего народа, умел найти в  себе
силу смехом и насмешкой превозмогать рабство и бедность.
     Коробейник Фома тоже любил Сына Марии, видя в нем кроткого  страждущего
агнца, который нуждался в Боге и с блеянием семенил за Ним.
     -- Ты -- агнец. Ты -- агнец, Сыне Марии, но внутри тебя пребывает волк,
и  волк  этот  когда-нибудь  сожрет  тебя! -- часто  говорил  он  со смехом,
вытаскивая из-за пазухи гостинец -- то горсть фиников, то гранат, то яблоко,
тайком сорванные в чьем-нибудь саду.
     --  Хорошо, что  я нашел  тебя, --  сказал Фома,  переводя  дыхание. --
Видать, Бог тебя любит. Куда это ты путь держишь?
     -- В обитель, -- ответил юноша, указывая рукой вдаль за озеро.
     -- Стало быть, хорошо, что я тебя встретил. Поворачивай обратно!
     -- Зачем? Бог...
     Но тут Фома разозлился.
     -- Будь добр, не путайся с  Богом. До Него не добраться: нужно идти всю
жизнь, да и смерть тоже, но  Он, благословенный, бесконечен.  Так что  лучше
оставь Его и не впутывай в  наши дела. Хлопот у нас достаточно и с людьми --
бесчестными  да  хитромудрыми.  И вот что: берегись Иуды рыжебородого! Перед
тем, как покинуть  Назарет, я видел, как он шептался с матерью распятого,  а
затем с Вараввой  и еще несколькими головорезами зилотами, и слышал при этом
твое имя. Так что берегись, Сыне Марии. Не ходи в обитель!
     Но тот только покачал головой.
     -- Все  живые существа,  -- сказал  он,  -- во  длани  Божьей.  Кого Он
захочет спасти -- того спасет, кого захочет убить -- того убьет. Разве можем
мы противиться Ему? Я пойду туда, и да поможет мне Бог!
     -- Пойдешь?  --  гневно  воскликнул  Фома.  -- Пока  мы здесь  с  тобой
разговариваем, Иуда уже поджидает тебя в обители с ножом  за пазухой! У тебя
есть нож?
     Сын Марии ужаснулся.
     -- Нет. На что он мне? Фома засмеялся.
     -- Агнец... Агнец... Агнец... -- проговорил он и поднял узел с земли.
     -- Прощай! Поступай как знаешь! Я тебе говорю: "Беги!"
     --  а ты мне в ответ: "Пойду!" Ну, что ж, ступай, только потом пеняй на
себя!
     Его косящие глазки заиграли, и он, насвистывая, стал спускаться.
     Уже совсем наступил вечер, земля потемнела, озеро исчезло, в Капернауме
зажглись первые огни. Дневные птицы устроились на ночлег, спрятав голову под
крыло, а ночные пробудились и вылетели на охоту.
     "Прекрасна  и свята година сия,  -- подумал Сын Марии. -- Теперь я могу
незаметно отправиться в путь".
     На память ему пришли слова Фомы.
     --  Как Богу  угодно,  так и будет, --  тихо сказал юноша. --  Если  Он
толкает  меня навстречу убийце  моему,  пойду к  нему  без  промедления:  да
погибну от руки его,
     -- я в силах сделать это и сделаю это. Юноша обернулся.
     -- Пошли,  -- сказал он своей невидимой спутнице и направился в сторону
озера.
     Ночь  была  приятной,  теплой,  влажной,  с  юга  дул  легкий  ветерок,
Капернаум пахнул рыбой и жасмином.  Почтенный  Зеведей сидел у себя во дворе
под  большим миндальным деревом вместе со  своей супругой  Саломеей. Они уже
поужинали и теперь беседовали. В доме  ворочался  на  постели  их сын Иаков.
Распятый Зилот,  соглядатай -- Сын Плотника, новая несправедливость, которую
Бог учинил людям,  забрав у них  урожай, путались  в  его мыслях  и бередили
душу, не давая уснуть. И болтовня старого  отца тоже  злила его. Он сорвался
на ноги, зажег свет, вышел во двор и направился к воротам.
     -- Куда ты? -- обеспокоенно спросила мать.
     -- На  озеро. Хочу подышать ветерком,  -- проворчал  Иаков  и исчез  во
тьме. Почтенный Зеведей покачал головой и вздохнул.
     --  Мир  перевернулся,  жена,  --  сказал он. -- Молодым  стали тесно в
собственной шкуре: они теперь и не ласточки, и не рыбы, они -- летучие рыбы.
Море их уже не вмещает, и они взмывают в воздух, но и воздуха не приемлют, и
потому снова ныряют в море. И  так снова и снова! Совсем спятили.  Возьми, к
примеру,  нашего сына  --  твоего  любимчика  Иоанна.  Обитель,  видишь  ли,
молитвы, посты, Бог.  В лодке ему стало тесно, уместиться в ней не  может. А
теперь и  этот, Иаков, которого я  считал  благоразумным.  И он, запомни мои
слова,  туда  же  паруса поворачивает. Видела, как он сегодня распалился  да
расходился так,  что и дом  ему  стал  тесен? Это, конечно,  не  моя забота,
только  кто  ж  будет  распоряжаться моими  челнами да работниками? Все  мои
труды, стало быть, насмарку пойдут? Не по душе мне все это, женушка дорогая.
Принеси-ка лучше вина да осьминога на закуску, хоть в себя приду!
     Почтенная  Саломея  сделала вид, будто не слышит. Сегодня ее старик уже
хватил лишку -- будет! И она попробовала переменить разговор:
     -- Не печалься, они еще молоды, это пройдет.
     -- А ведь  и вправду, жена.  Ты  мыслишь  по-женски. Чего  это я голову
ломаю? Ведь  так  оно  и есть.  Они еще молоды, это пройдет.  Молодость, что
болезнь -- проходит. И я в молодые годы тоже был легко возбудим, ворочался в
постели, думая, что хочу Бога. А  хотелось мне жены -- тебя, Саломея! Взял я
тебя и сразу же успокоился.  То  же происходит и с нашими сыновьями, что тут
долго думать!  Вот  мне  и  полегчало,  женушка  родная!  Принеси-ка вина да
осьминога на закуску -- выпью за твое здоровье, дорогая моя Саломея!
     А  чуть поодаль, в соседнем квартале, почтенный  Иона  одиноко  сидел в
своей  хижине  и чинил  у светильника  невод. Все чинил  и  чинил, но думы и
помыслы  его были обращены не к  покойной  супруге, преставившейся в  эту же
пору  год  назад,  не  к  легкомысленному  сыну  Андрею, не к другому  сыну,
взбалмошному  Петру,  все еще шатавшемуся по тавернам Назарета,  бросив его,
старика, при челне тягаться  в  одиночку  с рыбами.  Он  размышлял  о словах
Зеведея и  пребывал в полном замешательстве. А что  если он  и в  самом деле
пророк  Иона? Старик  посмотрел на свои  руки, ноги, бока,  сплошь  покрытые
чешуей.  Даже  его  дыхание  пахло рыбой,  даже  пот  его был  рыбьим.  Иона
вспомнил, что, когда третьего дня он оплакивал покойную жену, слезы его тоже
пахли рыбой.
     Плут Зеведей был прав: в бороде у него иной раз попадались рачки... Что
если он и в  самом деле пророк  Иона? Так вот почему  не любит  он болтать и
слова из него словно клещами вытаскивают, а когда ступает по  земле, то  все
спотыкается да шатается, но  как только входит в озеро, -- какое облегчение,
какую  радость  чувствует  от того, что вода вздымает  его в своих объятиях,
ласкает,  лижет его, плещет у него в ушах, говорит  с ним, а он, точь-в-точь
как рыба, отвечает ей без слов, выпуская пузыри изо рта!
     "Конечно же, я  -- воскресший пророк  Иона.  Акула  извергла  меня,  но
теперь я обрел знание, стал пророком, но прикидываюсь рыбаком и не пророню о
том  ни  слова,  а  то еще  хлопот не оберешься..." Он улыбнулся,  довольный
собственным лукавством. "Хорошо это  у  меня вышло, --  подумал  Иона,  -- и
никто не смог разоблачить  меня  за  столько  лет,  даже  я сам, один только
чертов  Зеведей  --  спасибо ему!  --  открыл мне глаза..." Он уронил на пол
снасти,  удовлетворенно  потер руки, открыл  шкафчик, вытащил  оттуда флягу,
запрокинул  короткую  и толстую  чешуйчатую шею и принялся пить с булькающим
звуком.
     Два довольных старика  выпивали в Капернауме, а наш ночной странник все
шел и шел по берегу, погруженный в раздумья.  Он  был  не  один,  потому как
слышал у  себя за  спиной  скрип  песка. Новые торговцы  спешились  во дворе
Магдалины и теперь, сидя  со скрещенными ногами, на покрытом галькой дворе в
ожидании своей  очереди,  не  спеша беседовали друг  с другом, жуя  финики и
жареных  крабов.  В обители монахи уложили настоятеля  посреди его  кельи  и
бодрствовали над  ним.  Настоятель еще  дышал и  смотрел  на открытую  дверь
округлившимися  глазами   с  напряженным,  изнуренным   лицом  и,  казалось,
прислушивался.
     -- Он слушает, не прибыл ли раввин из Назарета исцелить его...
     -- Он слушает, не приближаются ли черные крылья архангела...
     -- Он слушает, не раздаются ли шаги приближающегося Мессии...
     Так тайком  переговаривались между собой взиравшие на  него монахи, и у
каждого  из  них  душа  была готова в этот час  к восприятию чуда.  Все  они
напрягали слух, но не слышали ничего, кроме молота, стучавшего по наковальне
где-то в углу двора. Это Иуда развел огонь и трудился среди ночи.
     10.
     Далеко-далеко в Назарете  сидела в своей  хижине у горящего светильника
Мария,  жена  плотника  Иосифа. Дверь хижины  была  открыта,  и Мария мотала
пряжу. Мотала она в спешке, потому  как решила отправиться на поиски сына по
окрестным селам.
     Она  мотала  шерсть,  но   мысленно  была  далеко:  кружила  по  полям,
устремлялась в Магдалу и  Капернаум,  металась,  отчаявшаяся  и  одинокая по
берегам Геннисаретского озера. Мысленно она устремилась  на поиски сына. "Он
снова бежал без оглядки, снова  Бог донимает его своим стрекалом, не щадя ни
его, ни меня. В чем мы перед Ним провинились? Таковы уготованные нам радость
и  слава? Зачем  Ты  покрыл  цветом посох Иосифа и отдал  меня в  жены этому
старику? Зачем Ты  метнул  молнию  и  оплодотворил  чрево  мое  единственным
порченым сыном? Я цвела, словно древо миндальное,  покрытое цветом от корней
до самой вершины, когда держала его у груди своей. Проходившие мимо соседи с
восхищением смотрели  на  меня и  говорили: "Ты  самая  счастливая  женщина,
Мария!"  Идущие  мимо  караваны останавливались, купцы сходили с  верблюдов,
клали дары к ногам моим и говорили: "Кто эта женщина,  что расцвела,  словно
древо миндальное?" Но  нежданно  налетел ветер,  и  цвет  мой осыпался...  И
теперь, скрестив руки  на осиротевшей  груди, я взываю к Тебе с мольбой: "Да
свершится воля Твоя, Господи! Ты дал мне расцвесть, и от Твоего же дуновения
потеряла я листву. Есть ли надежда, что я расцвету вновь, Господи?"
     "Разве  нет надежды сердцу моему обрести покой? --  спрашивал себя и ее
сын, когда, огибая озеро ранним утром, увидел он обитель, вклинившуюся между
зелено-красных  скал. -- Почему  по мере  приближения к  обители сердце  мое
трепещет все сильнее? Разве не вступил я на путь истинный, Господи? Не Ты ли
направил меня к этому святому скиту? Так почему же Ты не желаешь  простереть
длань свою, дабы утешить сердце мое?"
     Два  монаха в белоснежных  одеждах  вышли из  широких врат  обители  и,
поднявшись на скалу, вглядывались в сторону Капернаума.
     -- Нет еще... Нет...  -- сказал один  из них -- коротконогий, горбатый,
полоумный.
     -- Не  поспеет, не  застанет  его в живых, -- сказал другой -- верзила,
рот которого, с акульим разрезом губ, доходил до самых ушей. -- Послушай-ка,
Иеровоам, я сам постою здесь в дозоре, пока не покажется верблюд,
     --  Пойду  погляжу, как он  помирает,  --  обрадовался  горбун  и  стал
спускаться со скалы.
     Сын  Марии  в нерешительности стоял  на пороге обители.  Входить или не
входить?  Сердце  его тревожно стучало. Круглый двор был покрыт плитами.  Ни
деревца зеленого, ни цветка, ни птицы, только дикие сикоморы росли вокруг...
Круглой нелюдимой пустыней казался этот двор, а вокруг него, словно  могилы,
высеченные в скале отверстия -- кельи.
     "И это Царство Небесное? -- спросил  себя юноша. -- Разве здесь обретет
покой сердце человеческое?"
     Он все стоял и смотрел, не решаясь переступить через порог.  Две черные
овчарки выскочили из угла и принялись лаять на него.
     Горбун увидел гостя, свистнул на собак, те умолкли, а горбун  обернулся
и  внимательно  осмотрел пришельца с ног до  головы.  Его  глаза  показались
монаху очень печальными,  одежда  -- очень бедной,  а ноги  его кровоточили.
Монаху стало жаль юношу.
     -- Добро пожаловать, брат! -- сказал горбун. -- Что за ветер занес тебя
к нам в пустыню?
     -- Бог! -- глубоким, полным отчаяния голосом ответил Сын Марии.
     Монах испугался.  Никогда  еще не приходилось ему  слышать, чтобы  уста
человеческие произносили имя Божье с таким ужасом. Он скрестил руки на груди
и молчал.
     -- Я хочу видеть настоятеля, -- сказал гость спустя некоторое время.
     -- Ты его можешь видеть, а вот он тебя -- нет. Зачем он тебе?
     -- Не знаю. Сон мне приснился. Я пришел из Назарета.
     -- Сон? -- переспросил полоумный монах и рассмеялся.
     --  Страшный сон, старче,  С тех  пор  сердце  мое  не  находит  покоя.
Настоятель  --  святой  человек,  Бог  научил  его  толковать  птичий язык и
сновидения. Потому я и пришел.
     Ему никогда  не приходило в голову явиться  в обитель, чтобы  вопросить
настоятеля о  смысле сновидения,  увиденного  в  ту  ночь, когда он мастерил
крест:  неистовое преследование, рвущийся вперед рыжебородый и устремившиеся
за  ним  карлики  с  орудиями  пыток   в  руках.  Но   теперь,  когда  он  в
нерешительности стоял на пороге обители, сновидение вдруг молнией пронеслось
в его памяти. Вот почему я пришел!  -- мысленно  воскликнул юноша. --  Из-за
этого  сна.  Бог послал его мне, чтобы указать путь,  а настоятель даст  ему
истолкование".
     -- Настоятель при смерти, -- сказал монах, -- ты пришел слишком поздно,
брат. Поворачивай обратно.
     -- Бог  велел мне, -- сказал Сын Марии. -- Разве  Он  может  обманывать
людей?
     Монах захихикал. Он много повидал в жизни и поэтому не особенно доверял
Богу.
     -- А разве Он -- не Бог? -- сказал монах. -- Что Ему на ум взбредет, то
Он  и  сделает.  Разве  был  бы  Он  всесильным,  если  бы  не  мог  творить
несправедливость?
     Он ласково похлопал гостя по спине, но его ручища была слишком тяжела и
причинила юноше боль.
     -- Не горюй, -- сказал монах. -- Входи. Здесь я за старшего.
     Они вошли во двор.
     Поднялся  ветер.  По  плитам  кружился  песок.  Мутное кольцо  опоясало
солнце.  Воздух  потемнел. Посреди  двора зиял пересохший  колодец.  Некогда
здесь была вода,  теперь же колодец был засыпан песком. На  его выщербленных
краях устроились погреться на солнце две ящерицы.
     Келья настоятеля была открыта. Монах взял гостя за плечо.
     -- Постой здесь, -- сказал он. -- Я спрошу разрешения у братьев. Никуда
не уходи. Скрестив руки на груди, горбун  вошел внутрь. Собаки стояли теперь
по обе стороны у входа, вытянув шеи, словно принюхиваясь, и жалобно скулили.
Настоятель  лежал  посреди кельи, ногами  к двери, а  вокруг чутко дремали в
ожидании  изнуренные  всенощным  бодрствованием монахи.  Умирающий  лежал на
соломе. Лицо его  пребывало в постоянном напряжении,  глаза  были  открыты и
обращены к  распахнутой двери. Семисвечный светильник все еще горел у него в
изголовье, освещая выпуклый  блестящий лоб, ненасытные глаза,  орлиный  нос,
иссиння-бледные  губы  и длинную  белоснежную  бороду,  целиком  закрывавшую
обнаженную  костлявую  грудь.  В  глиняную  курильницу  на  раскаленные угли
бросили смешанный с розовым маслом ладан, и в воздухе стояло благоухание.
     Монах сразу же позабыл о цели своего прихода и уселся вместе с собаками
на корточках у порога.
     Солнечные  лучи  уже  достигли  двери,  готовые   проникнуть  внутрь  и
добраться  до ног настоятеля, а Сын  Марии  все  стоял снаружи и ждал.  Было
тихо.  Слышалось  только  повизгивание  псов,   да  еще   доносились  издали
размеренные удары молота, медленно стучавшего по наковальне.
     Гость ждал  долго. Уже  наступил  день,  а про него забыли.  И  сам  он
забылся, стоя под лучами  утреннего солнца.  Ночь  была прохладной, и теперь
его промерзшие кости наслаждались теплом.
     Вдруг в  полной тишине  раздался голос монаха, стоявшего  в  дозоре  на
скале:
     -- Едут! Едут!
     Все бросились наружу, оставив настоятеля одного.
     Сын  Марии  набрался отваги,  робко  шагнул раз,  другой  и очутился на
пороге кельи. Там, внутри, было спокойствие смерти, спокойствие  бессмертия,
бледно отсвечивали залитые солнцем худые ноги настоятеля.  У потолка звенела
пчела:  черное  мохнатое  насекомое  мягко  кружилось  вокруг  семи  свечей,
перелетало  от одного  пламени к другому, словно выбирая, на котором из  них
сгореть.
     И вдруг настоятель шевельнулся. Собрав все силы, он поднял голову и тут
же широко  раскрыл  глаза: рот его оставался открытым,  а ноздри  задрожали,
жадно  втягивая воздух. Сын  Марии прикоснулся  в знак  приветствия  рукой к
левой половине груди, затем к губам и ко лбу. Губы настоятеля дрогнули.
     -- Ты  пришел... Пришел... -- прошептал он так тихо, что Сын Марии даже
не расслышал.
     На  суровом   печальном  лице  настоятеля   появилась   улыбка,  полная
несказанного блаженства.  И  сразу же  глаза его  закрылись, ноздри замерли,
уста сомкнулись, а скрещенные на груди руки  сползли по  обе стороны тела  с
раскрытыми кверху ладонями.
     Между тем два верблюда опустились во дворе на колее, монахи подбежали к
ним и помогли почтенному раввину спешиться.
     -- Он жив? Жив еще? -- в отчаянии спрашивал юный послушник.
     -- Еще дышит, --  ответил  старец Аввакум. -- Все видит, все слышит, но
не говорит.
     Первым в келью вошел раввин, а за ним послушник с драгоценным мешком, в
котором были мази, травы и чудодейственные амулеты целителя. Два черных пса,
поджав хвосты, даже  не  повернулись.  Положив головы  наземь,  они  скулили
жалобно, словно люди.
     Услышав скуление, раввин  покачал головой. "Я прибыл слишком поздно..."
-- подумал он, но не сказал ничего.
     Раввин  опустился  на колени рядом с настоятелем,  наклонился  над ним,
приложил руку к сердцу, приблизил губы к губам настоятеля.
     --  Слишком  поздно, --  прошептал он. -- Я прибыл слишком поздно... Да
продлится  ваша  жизнь,  отцы!  Монахи  стали  голосить   и,  склоняясь  над
покойником, благоговейно целовали его, как то велел порядок и в соответствии
с  чином  каждого: отец Аввакум --  в глаза, прочие  монахи -- в  бороду и в
раскрытые ладони, послушники  --  в ноги.  Кто-то  взял  с опустевшей скамьи
настоятельский посох и положил его справа от святых останков.
     Стоя на коленях,  почтенный раввин  смотрел на  покойника,  не в  силах
оторвать  от него глаз.  Что означала эта торжествующая  улыбка? Какой смысл
заключало в себе  таинственное  сияние вокруг  смеженных очей? Некое  солнце
падало  на  этот лик, некое солнце  незаходящее,  и не покидало его. Что это
было  за  солнце?  Раввин  посмотрел  вокруг.  Стоявшие  на  коленях  монахи
продолжали  свершать поклонение. Иоанн  припал  губами к  ногам покойника  и
плакал.  Почтенный  раввин вопросительно переводил взгляд с одного монаха на
другого и вдруг заметил в глубине  кельи Сына Марии -- тот тихо и неподвижно
стоял в углу, скрестив руки на груди. И на лице его была та же торжествующая
и умиротворенная улыбка, что и на лице усопшего.
     -- Господи  Всемогущий, Адонаи, -- в страхе прошептал почтенный раввин.
--  Доколе  Ты будешь искушать  сердце  мое?  Помоги разуму моему  познать и
принять решение!
     На  другой  день  яростное  кроваво-красное  солнце   в   темном  венце
взметнулось из песка. Горячий ветер подул с востока из пустыни. Мир покрылся
мраком. Два черных монастырских пса  попробовали было залаять, но в пасти им
набился песок, и  они  умолкли. Припав к земле, верблюды ожидали с закрытыми
глазами.
     Держась цепью друг за друга, чтобы не упасть, монахи медленно, на ощупь
продвигались вперед. Они несли хоронить останки настоятеля, сбившись в  кучу
и крепко вцепившись в тело,  чтобы защитить  его  от порывов  ветра. Пустыня
колыхалась, поднимаясь и опускаясь словно море.
     --  Это  ветер  пустыни, это дыхание Иеговы, --  прошептал Иоанн, тесно
прижимаясь  к Сыну Марии.  -- Он  иссушает  всякий  зеленый лист, заставляет
иссякнуть всякий источник, наполняет рот песком. Мы оставим святые останки в
яме, волны песка нахлынут и поглотят их.
     В какое-то  мгновение --  в то  самое мгновение,  когда они переступали
через порог обители, огромный, черный, рыжебородый кузнец с молотом на плече
встрепенулся во мгле  и посмотрел на  них. Но тут же его  укутал песок, и он
исчез.  Сын Зеведея увидел  в смерче  это чудище и в  страхе схватил  своего
товарища за плечо.
     -- Кто это был? -- спросил он тихо. -- Ты видел его?
     Сын Марии  не  ответил. "Все это  устроил Бог сообразно воле своей,  --
подумал  он. --  Здесь, в  пустыне  на краю света, свел Он со мною  Иуду. Да
свершится воля Твоя, Господи..."
     Согнувшись,  монахи  продвигались все вместе вперед, и ноги их вязли  в
горячем песке.  Краем рясы  они прикрывали рот  и ноздри, но песчинки все же
проникали им в горло и легкие.
     Старец  Аввакум  шел впереди. Ветер  закружил  его  и  швырнул  наземь.
Ослепленные песчаным облаком,  монахи не видели этого и  прошли прямо по его
телу.  Пустыня  свистела,  звенели  камни,  старец  Аввакум  кричал  хриплым
голосом, но никто не слышал его.
     "Почему  дыхание Иеговы -- не свежий ветер, дующий с  Великого Моря? --
хотел  сказать Сын Марии своему товарищу, но не смог открыть  рта. -- Почему
ветер Иеговы не наполнит водой пересохшие колодцы в пустыне? Почему не любит
он зеленой листвы и безжалостен к людям? О, если бы нашелся человек, который
добрался бы до Бога, пал Ему в ноги и, прежде чем Тот испепелит его, поведал
о страданиях человеческих, о страданиях земли и зеленого листа!"
     Иуда все, еще стоял  у низкого  входа в отдаленную  келью, отданную ему
под мастерскую, и  хохотал, смотря на похоронную процессию, которая то вязла
в песке и исчезала из виду, то снова, покачиваясь,  продвигалась  вперед. Он
заметил  того,  за кем охотился, и  его  темные глаза вспыхнули.  "Велик Бог
Израиля, -- радостно  прошептал Иуда. -- Все устраивает Он к лучшему. Это Он
привел изменника к острию моего ножа".  Иуда довольно  погладил усы и  вошел
внутрь.  В  келье  было  темно,  только в  углу  светились в небольшой  печи
раскаленные  угли.  Коротконогий  монах   --  полусвятой-полусумасшедший  --
раздувал мехами огонь.
     --  Эх, отче Иеровоам! -- весело сказал кузнец. -- Так это и есть ветер
Божий? Вот это по мне! И я бы так дул, будь я Богом!
     Монах рассмеялся.
     -- А  я бы и  вовсе не дул. Устал я... -- сказал он, откладывая  мехи и
вытирая пот со лба и шеи. Иуда подошел ближе:
     -- Не окажешь ли  мне любезность, отче Иеровоам? Вчера в обитель пришел
гость -- юноша с черной бородкой, босой, полоумный, как и твоя святость, и с
повязкой на голове, на которой красные пятна.
     -- Я первым увидел его! --  гордо  сказал монах.  --  Это, дорогой  мой
кузнец,  самый настоящий умалишенный.  Говорит, будто видел сон и пришел  из
самого Назарета за его толкованием к настоятелю -- да простит его Бог!
     --  Послушай!  Разве  не ты  ведаешь  приемом  гостей? Если  кто-нибудь
приходит сюда,  разве не ты убираешь его келью, стелешь постель и  приносишь
еду?
     -- Конечно же, я.  На  другой службе от меня никакого толку, поэтому  я
ведаю приемом гостей: стираю, подметаю, кормлю наших посетителей.
     -- В таком случае, постели ему  сегодня на ночь  в  моей келье. Не могу
спать в одиночестве, что  тут поделаешь, Иеровоам?  Мне снятся  дурные  сны,
Сатана приходит искушать меня, и  я  боюсь впасть во  грех.  А если рядом со
мной  слышно дыхание  человеческое, я  чувствую себя  спокойно!  Послушай, я
подарю  тебе  ножницы для стрижки овец, и ты сможешь  стричь себе бороду. Ты
сможешь стричь и  других  монахов,  и верблюдов, и  никто больше не  посмеет
сказать, что ты ни на что не годен... Слышишь, что я тебе говорю?
     -- Давай сюда ножницы!
     Кузнец  порылся  в  своем  мешке  и  вынул  оттуда  огромные,  покрытые
ржавчиной ножницы. Монах схватил их, поднес к свету, стал раскрывать и снова
закрывать с ненасытным восторгом.
     --  Велик  Ты, Господи,  и  чудны  творения Твои,  --  прошептал  он  в
беспредельном умилении.
     --  Итак?  -- спросил  Иуда,  встряхнув  монаха,  чтобы вернуть  его  к
действительности.-- Он будет у тебя вечером, -- ответил монах, прижал к себе
ножницы и убежал.
     Монахи  уже возвращались. Им не удалось уйти  далеко от  обители. Вихрь
Иеговы  кружил  их и повергал  наземь. Монахи нашли яму,  скатили туда труп,
стали звать старца  Аввакума  прочесть молитву, но не  смогли найти  его,  и
тогда  почтенный  раввин  из   Назарета  наклонился  над  ямой   и   крикнул
опустошенной, бездушной плоти: "Ты -- прах,  так возвратись же во прах, душа
покинула тебя, и нет  больше нужды в тебе, ибо  долг твой тобою исполнен. Ты
исполнило  свой  долг,  тело, ты помогло душе  снизойти  в изгнание  земное,
провести несколько солнц и лун среди песка и камней,  согрешить, выстрадать,
возжелать  родины своей --  неба и  отца своего  -- Бога. Ты больше не нужна
настоятелю, плоть, растворись же!"
     Пока раввин  говорил,  на  труп  настоятеля уже опустился  тонкий  слой
песка,  покрывший  его  лицо, бороду,  руки.  Затем поднялись новые песчаные
тучи, и монахи  отправились в обратный путь.  В  ту  минуту, когда  ведавший
приемом  гостей   полоумный   схватил   ножницы   и  убежал,   ослепшие,   с
потрескавшимися  губами и опрелыми подмышками монахи,  еле держась на ногах,
входили в  обитель, таща с собой старца Аввакума, которого нашли на обратном
пути наполовину засыпанного песком.
     Почтенный раввин протер влажной тряпкой глаза, губы и шею, опустился на
корточки перед опустевшей скамьей настоятеля и стал слушать, как за запертой
дверью  иссушает и разрушает  мир  дыхание Иеговы. В голове его  от  виска к
виску  проходили друг за другом  пророки: в таком же горячем воздухе взывали
они к Богу, таким же горячим должны были чувствовать они приближение Господа
Всесильного к устам и очам своим.
     "Бог  есть  пустыня, ветер, зной, молния,  но не сад цветущий -- я знаю
это, --  шептал  он. --  Сердце  же человеческое -- лист  зеленый, несомый в
вихре и иссушаемый  Богом.  Что  делать,  как вести себя, дабы смягчился лик
Его? Когда мы приносим Ему в жертву агнцев, Он кричит:
     "Не желаю  я мяса,  только псалмы утоляют глад мой!" Но лишь откроем мы
уста и начнем песнопения, Он снова кричит: "Не желаю я слов, одно лишь  мясо
агнца -- сына моего единственного -- насыщает глад мой!"
     Почтенный  раввин вздохнул. Он устал, а  думы о Боге только  раздражали
его.  Раввин стал искать  место где-нибудь в  углу, желая прилечь. Уставшие,
измученные  бессонницей монахи разбрелись по кельям, чтобы уснуть  и увидеть
во сне настоятеля. Сорок дней душа его будет кружить вокруг обители, входить
в кельи, смотреть, что  делают  монахи,  давать им наставления и  журить их.
Итак,  монахи  улеглись,  чтобы  отдохнуть  и  увидеть  во  сне  настоятеля.
Почтенный раввин  огляделся вокруг, но никого не было. Только два черных пса
вошли, улеглись на плитах и,  скуля, принюхивались к  пустой скамье. Снаружи
стучался в дверь, тоже пытаясь проникнуть внутрь, разъяренный вихрь.
     Раввин  хотел  уж  было прилечь рядом  с собаками, но тут заметил  Сына
Марии,  который  неподвижно стоял  в  углу  и смотрел на него. Сон  сразу же
улетучился с его  отяжелевших век,  он  беспокойно сел  и кивком велел  сыну
своего  брата  подойти  ближе. Тот словно только  и  ожидал  этого  призыва.
Горькая улыбка появилась на устах юноши. Он приблизился.
     -- Садись, Иисусе, -- сказал раввин. -- Я хочу поговорить с тобой.
     -- Я слушаю, -- сказал юноша, опускаясь рядом на колени. -- Я тоже хочу
и должен поговорить с тобой, дядя Симеон.
     -- Что ты здесь шатаешься? Мать  твоя ходит по селам, ищет тебя и места
себе не находит.
     -- Она ищет меня, а я ищу Бога, стало  быть, встретиться  мы никогда не
сможем, -- ответил юноша.
     -- Сердца у тебя нет. Ты никогда не любил,  как любят люди, ни отца, ни
мать...
     --  Тем  лучше.  Сердце мое  --  уголь  пылающий  и  жжет того, к  кому
приближается.
     -- Что  с  тобой?  Как  ты можешь говорить такие слова?  Чего  тебе  не
хватает? -- сказал раввин, вытягивая шею, чтобы лучше  видеть Сына Марий. --
На глазах у тебя слезы. Какая-то тайная печаль гложет тебя, дитя мое. Открой
мне свою печаль, и тебе полегчает. Какая-то глубокая боль...
     -- "Какая-то"?  -- прервал  его юноша,  и  лицо  его исчезло в  горькой
усмешке. -- "Какая-то"? Да их целое множество!
     Душераздирающий  вопль поверг раввина в ужас. Он положил руку на колено
юноше, желая ободрить его.
     --  Я  слушаю,  дитя мое, -- мягко  сказал  раввин. --  Открой мне свои
страдания, дай им выйти наружу -- они свирепствуют во мраке, но свет убивает
их. Не стыдись и не бойся! Говори!
     Но Сын  Марии не знал, о чем говорить, с  чего начать, что  сокрыть как
неприличное глубоко в душе,  в чем исповедаться,  чтобы обрести  покой. Бог,
Магдалина,  семь грехов,  кресты,  распятые  проходили  и  исчезали друг  за
другом, разрывая все внутри него...
     Раввин гладил ему колени и смотрел на него с немой мольбой.
     -- Не  можешь, дитя  мое? --  тихо  и нежно  спросил он наконец.  -- Не
можешь?
     -- Не могу, дядя Симеон.
     -- Много у тебя искушений? -- спросил раввин еще тише, еще нежнее.
     -- Много. Много... -- с ужасом ответил юноша. -- Много.
     -- И я тоже, дитя мое, много претерпел в юности... -- со вздохом сказал
почтенный раввин. -- Бог тоже мучил, испытывал меня, желая увидеть, устою ли
я и как долго устою. Много было и у меня искушений: одни -- с дикими ликами,
этих я не боялся; другие --  со  спокойными, полными  неги.  Их я  боялся  и
потому пришел,  как ты  знаешь,  сюда, обрести покой  в  этой обители,  куда
пришел теперь и  ты. Но  здесь-то  и  настиг  меня преследовавший меня  Бог,
наслав искушение, облаченное женщиной... Я впал -- о горе! -- в искушение, и
с тех пор (может быть, именно к этому и стремился  Бог,  может быть,  именно
потому  Он  и мучил  меня?),  с тех пор я успокоился. Успокоился и  Бог.  Мы
примирились. И ты тоже примиришься с Ним и исцелишься, дитя мое.
     Сын Марии покачал головой.
     -- Вряд ли я исцелюсь так легко, -- тихо сказал он.
     Юноша  умолк. Молчал и  сидевший рядом раввин.  Оба  они дышали тяжело,
учащенно.
     --  Не знаю,  с чего начать. Лучше и вовсе не начинать.  Мне стыдно, --
сказал юноша, пытаясь встать. Но теперь раввин сильно сжал его колени.
     --  Сиди! -- приказал он.  -- Не  уходи! Стыд тоже искушение. Преодолей
его и останься!  Наберись  терпения -- я буду задавать тебе вопросы.  Я буду
спрашивать, а ты будешь отвечать. Зачем ты пришел в обитель?
     -- Чтобы спастись.
     --- Спастись? От чего? От кого?
     -- От Бога.
     -- От Бога? -- воскликнул в ужасе раввин.
     --  Он преследовал меня, вонзал свои когти мне в  голову,  в  сердце, в
тело и желал столкнуть меня...
     - Куда?
     -- В пропасть.
     -- В какую пропасть?
     --  В  Его пропасть. Он  велит  мне встать  и заговорить, но что я могу
сказать?  "Мне  нечего  сказать, оставь меня!"  --  кричал  я Ему. Но  Он не
оставлял меня. "Ах, Ты не  желаешь  оставить меня?! Хорошо же,  вот  я  Тебе
покажу! Ты увидишь, почувствуешь ко мне  отвращение и оставишь меня". Так  я
впал во все грехи.
     -- Во  все грехи?!  -- воскликнул раввин.  Но юноша не слышал  старика.
Негодование и боль овладели им.
     -- К  чему было избирать меня? Заглядывал ли Он в сердце мое?! Все змеи
сплелись там, внутри меня, и издают  шипение. Шипят  и пляшут. Все  грехи. А
первый, самый первый...
     Он запнулся. Пот выступил у корней его волос. Юноша умолк.
     -- "Первый, самый первый"?.. -- тихо повторил раввин.
     -- Магдалина! -- сказал юноша и поднял голову.
     -- Магдалина?!
     Почтенный раввин побледнел.
     -- Это я виноват, что она вступила на этот путь, я. Еще малым, ребенком
я  дал  ей  познать  плоть.  Я исповедуюсь! Слушай же  и  трепещи, почтенный
раввин! Мне было  тогда около трех лет, я забрался в твой дом, когда  никого
из вас там не было,  взял Магдалину за руку, мы разделись, легли  наземь,  и
наши стопы прильнули друг к другу. О, какая это была радость, какой грех!  С
тех пор и пропала Магдалина,  ибо не могла она больше жить без  мужчины, без
мужчин...
     Сын Марин глянул на почтенного раввина, но тог зажал голову в коленях и
молчал.
     -- Это  я виноват! Я! Я! -- воскликнул Сын Марии, ударяя себя в  грудь.
Спустя некоторое время он заговорил снова:
     --  И если бы только это!  Сызмала  скрываю я  глубоко  внутри  себя не
только  демона  прелюбодеяния,  но  и демона гордыни, почтенный  раввин! Еще
совсем маленьким --  я и на ногах стоял еще не совсем твердо и  все хватался
за стену, чтобы не упасть, -- уже  тогда я мысленно взывал в гордыне: "Боже!
Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и  меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом!"
И ходил, держась за стену. А однажды я держал  обеими руками огромную гроздь
винограда, проходившая мимо цыганка приблизилась присела  рядом, взяла  меня
за  руку и сказала: "Дай  мне виноград, а я поведаю тебе твою судьбу". Я дал
ей виноград, она склонилась над моей ладонью  и воскликнула:  "О! О! Я  вижу
кресты,  кресты  и звезды!" И засмеялась. "Ты станешь  царем Иудейским!"  --
сказала она и пошла прочь. А  я поверил в это,  возгордился и уже с тех пор,
дядя  Симеон, уже  с  тех  пор  повредился рассудком.  До  нынешнего дня  не
исповедовался я в том перед человеком, ты -- первый, кому  я говорю все это,
дядя Симеон. С того самого дня я повредился рассудком.
     Он умолк и, помолчав немного, закричал:
     -- Я - Люцифер! Я! Я!
     Раввин оторвал голову от колен и простер руку к устам юноши.
     -- Молчи! -- приказал он.
     --  Не  буду  молчать!  --  ответил  распалившийся  юноша.  --  Коль  я
заговорил, так не буду молчать! Я -- лжец, лицемер, трус и никогда не говорю
правду,  не имея на  то смелости. Когда я смотрю  на идущую мимо женщину, то
краснею и опускаю голову,  но в глазах у меня одно лишь прелюбодеяние. Я  не
поднимаю руки,  чтобы украсть, побить или убить  кого-нибудь,  но не потому,
что  не  желаю  того,  а  потому  что  боюсь.  Хочу  поднять  голову  против
собственной матери,  против центуриона, против  Бога --  и боюсь.  Я  боюсь,
боюсь! Если ты отверзнешь  мне  нутро, то  увидишь,  что  там, внутри, сидит
дрожащий заяц -- Страх. Страх, и ничего больше. Он для меня и отец, и  мать,
и Бог.
     Почтенный раввин взял юношу за руки и держал их  в своих ладонях, желая
успокоить его, но тот вздрагивал и трепетал.
     -- Не  бойся, дитя мое, -- говорил  раввин, пытаясь утешить его. -- Чем
больше  демонов  внутри нас,  тем больше ангелов  можем  мы  сотворить.  Ибо
ангелами называем  мы раскаявшихся  демонов, поверь мне.  Один только вопрос
хочу я задать тебе, Иисусе: ты когда-нибудь познавал женщину?
     -- Нет, -- тихо ответил юноша.
     -- И не хочешь познать?
     Юноша покраснел. Он  молчал,  не  произнося ни  звука,  и только  кровь
стучала у него в висках.
     -- Не хочешь познать? -- снова спросил старец.
     -- Хочу... -- ответил юноша так тихо, что раввин едва услыхал его.
     Но  Сын  Марии  тут же  встрепенулся,  словно  пробуждаясь ото  сна,  и
закричал:
     -- Не хочу! Не хочу!
     -- Почему? -- спросил раввин, не зная  другого средства исцелить  юношу
от страдания.
     Он  судил  по  себе  самому,  он судил по множеству одержимых,  которые
пускали пену изо рта, кричали, богохульствовали,  оттого что им было тесно в
этом мире, но,  взяв жену, уже не чувствовали  тесноты,  а произведя на свет
детей, и вовсе успокаивались.
     -- Мне этого  недостаточно,  -- сказал  юноша уже  твердо. --  Мне мало
этого.
     -- Недостаточно? -- спросил изумленный раввин. -- Чего же ты хочешь?
     В памяти юноши  возникла Магдалина:  горделивая походка, стройный стан,
накрашенные  глаза, губы, щеки,  открытая грудь,  зубы, которые сверкают  на
солнце,  когда  она смеется.  Она  проходила перед  мысленным  взором  юноши
покачивающейся походкой, и  тело  ее менялось.  У  нее было множество тел, а
затем Сын Марии видел целое  озеро (возможно, это было Геннисаретское озеро)
и  вокруг озера  -- тысячи  мужчин  и женщин, тысячи  Магдалин,  с поднятыми
кверху счастливыми  лицами,  сиявшими от  падавших  на  них с  высоты  лучей
солнца. Это было не солнце, это был  он  сам -- Сын Марии,  склонявшийся над
лицами,  отчего  те  исполнялись  сияния.  Что это  было?  Радость?  Любовь?
Избавление? Юноша не мог разглядеть этого -- он видел только сияние.
     -- О чем  ты  думаешь?  --  спросил  раввин. -- Почему ты не отвечаешь?
Юноша вспыхнул.
     -- Ты веришь в сны, дядя Симеон? -- резко спросил он. -- Я верю. Только
в  них  я и  верю. Однажды  я  видел  сон. Будто  какие-то  невидимые  враги
привязали  меня к  сухому кипарису,  а  всюду в  теле моем  с ног до  головы
торчали длинные  красные стрелы и струилась кровь.  На голову же мне  надели
венец из терниев, среди шипов которых переплелись огненные буквы, гласившие:
"Святой  Богохульник".  Это я святой Богохульник, раввин  Симеон. Так что не
спрашивай меня! Я буду богохульствовать!
     -- Что ж, давай, богохульствуй, дитя мое,  -- спокойно сказал почтенный
раввин  и снова взял его за руки.  --  Богохульствуй, если тебе полегчает от
этого.
     -- Некий  демон внутри меня восклицает: "Ты -- не  Сын Плотника, ты  --
сын  царя  Давида!  Ты  --  не  человек,  но  Сын  человеческий,  о  котором
пророчествовал  Даниил.  Более того, ты --  Сын Божий!  И более  того, ты --
Бог!"
     Раввин слушал, опустив голову,  и дрожь пробегала по его дряхлому телу.
На пересохших губах  юноши выступила  пена. Язык его прилип к гортани, он не
мог больше говорить. Да и что мог еще сказать Сын Марии? Он сказал уже все и
чувствовал в сердце опустошенность. Юноша рванулся,  высвободил свои руки из
рук раввина, встал и взглянул на старца.
     -- Есть еще вопросы? -- язвительно спросил он.
     -- Нет, -- ответил старик.
     Он почувствовал,  как сила  его уходит в  землю  и исчезает там. Многих
демонов изгнал он за свою жизнь через уста людские. С края света приходили к
нему одержимые, и он  исцелял их. Демоны, владевшие теми людьми, были малыми
и простыми -- демоны купели, гнева, недомогания. Но сейчас... Как бороться с
этим демоном?
     Снаружи все  еще бился в дверь ветер Иеговы, пытаясь проникнуть внутрь.
Никаких  других  звуков не  было  слышно. Ни  шакала на земле,  ни  ворона в
воздухе. Все притаилось в страхе, ожидая, когда минует Гнев Господень.
     11.
     Сын Марии, прислонился к стене и закрыл глаза, чувствуя во рту ядовитую
горечь. Раввин снова зажал  в коленях свою  старческую голову и углубился  в
размышления  об  аде, демонах и сердце человеческом... Нет, не под землей, в
преисподней, пребывают  ад и  демоны, но  в груди  у человека,  даже  самого
добродетельного  и праведного.  Бог  есть  бездна,  бездна есть и человек, и
почтенный раввин не дерзнул распахнуть сердце свое, чтобы взглянуть, что там
внутри.
     Некоторое  время  они  молчали. Стояла глубокая  тишина.  Черные собаки
устали  скулить, оплакивая умершего, и уснули. И  вдруг  со двора  донеслось
нежное, проникновенное шипение.
     Первым его услышал полоумный  Иеровоам, который тут же вскочил на ноги.
Всякий раз, когда поднимался ветер  Иеговы это нежное шипение раздавалось во
дворе, и монах радостно вздрагивал.
     Солнце клонилось к закату, но двор был еще залит светом.  На его плитах
у пересохшего колодца монах разглядел  огромную,  черную с  желтыми  узорами
змею, которая  вздымала  вверх  раздувшуюся  шею,  виляла языком и  издавала
шипение. Никогда не  слышал  Иеровоам,  чтобы  свирель издавала звуки  столь
обворожительные,  как  те,  что исходили из этой  змеиной  глотки. Летом ему
иногда  снилось, как  по соломенной подстилке, где он спал,  скользила змеей
женщина -- ибо в таком образе представлялась она  ему -- скользила, касалась
языком его уха и шипела...
     И  вот теперь, вечером, Иеровоам бросился  из кельи и, затаив  дыхание,
приблизился к распалившейся шипящей змее, не отрываясь, смотрел на нее и сам
тоже стал шипеть и распаляться. Затем из пересохшего  колодца, от сикомор  и
из песка  стали  медленно выползать друг за  другом змеи: одна -- голубая, с
гребнем,  другая  --  зеленая,  роговая,  остальные  --  желтые,  пестрые  и
совершенно черные...
     Они ползли стремительно, словно воды текучие, сплетались  с призывавшей
их  первой змеей, свивались в  клубок и  терлись там,  облизывая друг друга.
Клубок змей взгромоздился посреди двора, а Иеровоам смотрел на него, разинув
рот,  из  которого  текли  слюни.  "Вот  какова  любовь.  Вот   как  мужчина
совокупляется с женщиной.
     Вот почему Бог  изгнал нас из Рая..." -- думал он,  и его  горбатое, не
знавшее ласк тело покачивалось из стороны в сторону, повторяя движения змей.
     Почтенный   раввин  услышал   призывное   шипение,  поднял   голову   и
прислушался. "Змеи  совокупляются  в благоуханном  воздухе Божьем. Он  дует,
желая  испепелить  мир, а  змеи  собираются и  предаются ласкам", -- подумал
раввин.  На какое-то  мгновение  старец  впал в обворожительное забытье,  но
затем  резко встрепенулся. "Все, что есть, -- от Бога, -- решил он, -- и все
обладает двойным  смыслом -- явным и  тайным.  Черни  доступен только  явный
смысл.  Она  говорит: "Это  змей", ибо здесь  положен предел  ее разуму.  Но
богоисполненный  разум  видит  за  образом  змея  и  его тайный  смысл. Ведь
сегодня, сейчас, после исповеди Сына Марии  змеи, которые шипели и  шипят за
дверью кельи, несомненно, несут в себе некий глубокий тайный смысл... В  чем
этот смысл?"
     Раввин скорчился  на  полу, в голове у него трещало. В чем здесь смысл?
Холодный пот катился  по его морщинистому  лицу. Он то искоса поглядывал  на
сидевшего  рядом  бледного  юношу,  то,  прикрыв   глаза   и   разинув  рот,
прислушивался к змеям во дворе. В чем здесь смысл?
     Давным-давно   его   старец,   великий   заклинатель  Иосафат,   бывший
настоятелем в те дни, когда раввин стал монахом этой  же обители, обучил его
языку птиц.  Почтенный раввин понимал, что говорят  ласточки,  голуби, орлы.
Иосафат намеревался обучить его и языку змей, но не успел:
     он  умер  и  унес тайну с собой  в могилу...  Несомненно,  что  сегодня
вечером змеи несут какую-то весть. Что это за весть?
     Он  снова  скорчился,  сжал трещавшую  голову и  долго  раскачивался со
стоном, чувствуя, как белые и черные молнии рассекают его разум. В чем здесь
смысл? Что это за весть?
     Вдруг раввин закричал, встал с пола, взял настоятельский посох и оперся
о него.
     -- Иисусе, -- сказал он тихо. -- Иисусе, что у тебя в сердце?
     Юноша  не  слышал.  Безмолвная радость  охватила  его. Сегодня вечером,
когда он за столько лет решился исповедаться и заговорить, то  впервые сумел
разглядеть одну за другой  тех  змей, которые шипели в потемках его  сердца,
сумел  дать имя каждой  из них, а едва  назвав их по имени, ощутил, что змеи
вышли из его нутра и шипели уже снаружи, и почувствовал облегчение.
     -- Иисусе, что у  тебя в сердце? -- снова спросил старец. -- Ему легче?
Он наклонился и взял юношу за руку.
     -- Иди сюда, -- нежно позвал раввин, приставив палец к губам.
     Держа  юношу  за  руку,  раввин открыл дверь, и они  перешагнули  через
порог. Вытянувшиеся во всю длину  и сцепившиеся друг с  другом,  упираясь  о
землю  только  хвостом,  змеи  поднялись  и  теперь  плясами  всем скопом  в
раскаленном  вихре  песка,  следуя  за дуновением Божьим,  время от  времени
останавливаясь и замирая, выбившись из сил.
     При виде змей Сын Марии отпрянул  в испуге, но раввин сжал его  руку и,
вытянув посох, коснулся им змеиного клубка.
     -- Вот они,  -- тихо  сказал раввин,  глядя с улыбкой на  юношу. -- Они
ушли.
     -- Ушли? -- в недоумении повторил юноша. -- Ушли? Откуда?
     -- Разве ты не почувствовал, что на сердце у тебя стало легче? Они ушли
из сердца твоего. Широко раскрыв глаза, Сын Марии смотрел то на улыбавшегося
раввина,  то  на  танцующих  змей,  которые  двигались  теперь  все  вместе,
направляясь к пересохшему колодцу. Он  положил руку на грудь и почувствовал,
что сердце его бьется сильно и радостно.
     --  Давай вернемся, -- сказал старик,  снова беря его за руку.Они вошли
внутрь, и раввин закрыл дверь.
     --  Слава Тебе, Господи, -- взволнованно произнес раввин, с необычайным
волнением глядя на Сына Марии.
     "Это  чудо, -- подумал он. --  Вся  жизнь этого юноши, стоящего  передо
мной, полна чудес..."
     Раввину хотелось  то  простереть над ним  руки  и благословить его,  то
склониться и поцеловать ему ноги... Но он совладал  с собой. Сколько раз Бог
уже смеялся  над ним! Сколько раз уже, слушая пророков, которые в  последнее
время спускались с горных склонов или приходили из пустыни, говорил он: "Это
Мессия! Это он!" Но  Бог смеялся над ним, и сердце  раввина, готовое уж было
расцвесть, так и оставалось древом, чуждым  цветению. Поэтому он  совладал с
собой.
     "Прежде  я  должен  испытать его,  -  подумал  раввин.  -Это были змеи,
пожиравшие  его.  Они  ушли,  и он очистился. Теперь  он может  подняться  и
заговорить перед людьми. Тогда и посмотрим".
     Дверь открылась, и вошел архонтарь Иеровбам со скудным ужином  для двух
гостей -- ячменным хлебом, маслинами и молоком.
     -- Сегодня я  постелил тебе циновку в другой келье. У тебя будет сосед,
-- сказал он, обращаясь к юноше.
     Однако  мысли обоих гостей  витали  далеко,  они не слышали. Из глубины
пересохшего колодца снова донеслось шипение уже выдохшихся змей.
     -- Свадьбу справляют, -- хихикнул монах. -- Дует ветер Божий, а они  --
чтоб им пусто было! -- не боятся, свадьбу справляют!
     Он посмотрел на старика и прищурил глаз. Но тот уже макал хлеб в молоко
и жевал, чтобы набраться сил, чтобы хлеб, маслины и молоко питали  его разум
и он мог говорить с Сыном Марии. Горбун подмигивал то одному, то другому, но
затем ему это надоело и он ушел.
     Теперь они сидели, скрестив ноги, друг против друга и молча ели. Свет в
келье потускнел. Скамьи,  место  настоятеля,  аналой со все еще раскрытой на
нем  книгой  пророка  Даниила  светились  в  темноте  мягким  светом.  Запах
душистого ладана все еще стоял в келье. Ветер снаружи утих.
     -- Ветер  унялся, -- сказал раввин. -- Бог миновал.  Юноша не  ответил.
"Они ушли, ушли, -- подумал он.
     -- Змеи покинули меня... Не этого ли  хотел Бог? Не для того ли  привел
Он меня в пустыню, чтобы я исцелился? Бог подул, змеи услышали Его, покинули
мое сердце и ушли... Слава Тебе, Господи!"
     Раввин окончил  еду,  воздел  руки,  поблагодарил Бога  и  повернулся к
своему товарищу.
     --  Иисусе, -- сказал  он.  -- Где  витают мысли  твои? Я  -- раввин из
Назарета, слышишь?
     -- Я  слушаю тебя,  дядя  Симеон, --  сказал  юноша, вздрогнув,  словно
возвратившись откуда-то издалека.
     -- Пришел час, дитя мое. Ты готов?
     -- Готов? -- ужаснулся юноша. -- К чему?
     -- Ты сам то прекрасно знаешь, зачем спрашиваешь? Встать и говорить. .
     -- Кому?
     -- Людям.
     -- Что я должен сказать?
     --  Это.уже  не твоя забота. Только отверзни уста, ничего больше Бог от
тебя не требует. Ты любишь людей?
     -- Не знаю. Когда я смотрю на них, мне больно. Только и всего.
     -- Этого  достаточно, дитя мое. Достаточно.  Встань  и заговори с ними.
Может быть, твоя боль  возрастет еще больше, но их боль утихнет. Может быть,
для этого Бог и послал тебя в мир. Посмотрим!
     -- Может  быть, для этого  Бог и послал меня в мир? Как ты можешь знать
это, старче? - спросил юноша, весь обратившись в слух.
     -- Я не знаю  этого. Никто мне  про то не  говорил,  но,  возможно, это
действительно так. Я  видел знамения. Однажды, еще ребенком, ты  взял  кусок
глины  и вылепил  птицу.  Когда  ты ласкал  ее и  разговаривал  с  ней,  мне
показалось,  что птица взмахнула  крыльями  и вспорхнула  с  твоей ладони...
Может быть, эта глиняная птица и  есть  душа человеческая, Иисусе, дитя мое?
Душа человеческая в твоих руках.
     Юноша  встал,  осторожно  открыл   дверь,   высунул  голову   наружу  и
прислушался.  Змеи  уже  совсем  утихомирились.  Он  радостно  повернулся  к
раввину.
     -- Благослови меня, старче! Не  говори  мне больше ничего, я уже  не  в
силах слушать. Достаточно, -- сказал юноша и, помолчав немного,  добавил: --
Я  устал,  дядя Симеон. Пойду  прилягу.  Иногда  Бог приходит  ночью,  чтобы
истолковать день. С рассветом тебя, дядя Симеон!
     За дверью его дожидался архонтарь.
     -- Пошли, покажу, где я тебе постелил, -- сказал он. -- Как тебя зовут,
молодец?
     -- Сын Плотника.
     -- А меня -- Иеровоам. А еще Придурок или Горбун. Не подходит разве? Я,
знай, свое дело делаю. Догрызаю до конца черствый кусок, данный мне Богом.
     -- Что еще за черствый кусок?
     Горбун рассмеялся.
     --  Не  понимаешь, глупец? Душу мою.  Как  только проглочу  ее,  так  и
спокойной ночи! Придет Смерть и меня будет грызть. .
     Он остановился и открыл низенькую дверцу.
     --  Входи! Вон там,  слева в  углу, твоя  подстилка! И  монах, хихикая,
втолкнул юношу внутрь.
     -- Приятных сновидений, молодец! Воздух обители  тому помогает: увидишь
во сне женщин! Он захохотал и с грохотом закрыл дверь.
     Сын  Марии остановился. Вокруг была темнота. Поначалу он не  мог ничего
разглядеть. Постепенно в бледном свете показались выбеленные известью стены,
в нише замерцал кувшин, а в углу заискрилась пара устремленных на него глаз.
     Вытянув руки, юноша медленно, на ощупь,  сделал несколько  шагов.  Нога
его натолкнулась на разостланную соломенную подстилку. Он остановился.  Пара
глаз двигалась, следуя за ним.
     -- Добрый вечер, товарищ, -- сказал Сын Марии.
     Ответа не последовало.
     Собравшись  в комок, прижав  подбородок  к  коленям и  прислонившись  к
стене,  Иуда смотрел  на него.  Дыхание  его было тяжелым, прерывистым. "Иди
сюда...  иди... иди..."  --  шептал он, сжимая  на  груди нож. "Иди  сюда...
иди... иди..." -- шептал Иуда, смотря на подходившего все ближе и ближе Сына
Марии. "Иди сюда... иди... иди..." -- манил его Иуда.
     Он вспомнил, как в  его далеком родном селении  Кариоте, что в  Идумее,
так же вот манил шакалов, зайцев и куропаток, чтобы затем убить их, его дядя
по матери -- заклинатель. Лежа на земле и  вперив  горящие  глаза в дичь, он
свистел,  и  в  свисте этом  было  желание, мольба  и властный приказ:  "Иди
сюда... иди...  иди..."  Добыча  теряла самообладание,  опускала  голову  и,
затаив дыхание, медленно двигалась к издающим свист губам...
     И вдруг Иуда тоже стал свистеть.  Вначале  он свистел  тихо и нежно, но
постепенно  свист  набирал  силу, становился  яростным, устрашающим,  и  Сын
Марии, который улегся уж было на ночлег, в страхе сорвался на  ноги. Кто был
рядом? От  кого исходил  этот свист? Он уловил  в воздухе запах разъяренного
зверя и понял.
     -- Это ты, брат мой Иуда? -- тихо спросил Сын Марии.
     -- Распинатель! -- взревел тот, яростно ударив пяткой о пол.
     --  Иуда, брат мой,  --  снова  сказал юноша,  --  распинатель  мучится
гораздо более, чем распятый.
     Рыжебородый резко вскочил и повернулся всем телом к Сыну Марии.
     --  Я  поклялся братьям  моим  зи.чотам, поклялся матери распятого, что
убью тебя. Добро пожаловать, распинатель! Я свистнул, и ты пришел.
     Он бросился к двери, запер ее на засов, а затем вернулся в угол и снова
скрючился там, повернувшись лицом к Иисусу.
     -- Ты слышал, что я сказал? Не вздумай лить слезы! Готовься!
     -- Я готов.
     --  Не  вздумай  кричать!  Поторапливайся!  Я  должен  уйти  отсюда  до
рассвета.
     -- Что ж,  привет тебе, брат мой  Иуда! Я готов. Свистнул не ты, а Бог,
потому я  и  пришел. Все  свершается  к лучшему  по милости  Его.  Ты пришел
вовремя, брат мок Иуда: минувшим вечером я  очистил душу, теперь ей легко, и
я могу  предстать перед Богом.  Я устал  жить  и  бороться  с Ним  и  потому
подставляю тебе шею, Иуда. Я готов.
     Кузнец  зарычал  и  нахмурил  брови.  Все  это  было  ему  не по  душе.
Подставленная  под  нож шея, беззащитная, словно шея агнца, вызывала  у него
чувство   отвращения.   Ему   хотелось  встретить   сопротивление,  хотелось
схватиться грудь  на грудь, так, чтобы кровь  у  обоих  вскипела, а  затем в
последний  миг, как то  и подобает  мужчинам, пришла  справедливая награда в
поединке - убиение.
     Сын Марии ожидал, подставив шею под нож, но кузнец поднял свою огромную
ручищу и оттолкнул его прочь.
     -- Почему  ты не сопротивляешься? -- взревел он. -- Что ты  за мужчина?
Давай бороться!
     -- Я не хочу, брат мой Иуда. Сопротивляться? К чему? Ведь  мы оба хотим
одного и того же. Того же, несомненно, хочет и Бог.  Потому Он и устроил все
так складно,  вот  видишь?  Я отправился в обитель, а  одновременно туда  же
отправился и ты. Я пришел,  сразу же очистил душу и  приготовился,  что меня
убьют.  А ты взял нож,  притаился здесь в углу и  приготовился  убить. Дверь
открылась, и я вошел.. Неужто мало этих доказательств, брат мой Иуда?
     Кузнец  молчал, яростно  кусая усы.  Кровь  в нем  закипала, ударяла  в
голову, и мозг его краснел, белел и снова краснел.
     -- Зачем ты делаешь кресты? -- прорычал он наконец.
     Юноша  опустил  голову. Это была  его тайна. Разве мог  он  открыть эту
тайну? Разве кузнец поверит, если рас сказать, о снах, которые посылает  ему
Бог, о  голосах, которые  слышит  он,  оставаясь  в  одиночестве, о  когтях,
которые вонзаются в затылок,  желая  вознести  его в небо, а. сам он того не
желает и сопротивляется, цепляясь за грех, чтобы остаться на земле?
     -- Я не могу объяснить тебе этого, брат мой Иуда, прости, -- сокрушенно
ответил юноша. -- Не могу...
     Кузнец занял другое место, чтобы разглядеть в темноте лицо юноши, хищно
взглянул на него, затем медленно отошел и снова оперся о стену.
     "Не понимаю, что это за человек,  -- подумал он. -- Демон или Бог ведет
его? Уверенно ведет,  будь  он  проклят!.. Он не  сопротивляется, но  это  и
есть.самое  сильное сопротивление. Не могу  я  резать  агнцев. Людей могу, а
агнцев нет..."
     -- Трус презренный! -- взорвался Иуда. -- Чтоб ты пропал! Тебя бьют  по
одной  щеке,  а ты  сразу  же подставляешь другую?!  Видишь нож и  сразу  же
подставляешь горло?! Да мужчина брезгует даже подойти к тебе!
     -- Бог не  брезгует,  --  тихо  прошептал Сын Марии. Кузнец  растерянно
вертел нож  в руке. На какое-то  мгновение  ему  показалось,  что в  темноте
вокруг склоненной головы юноши дрожит свет. Ладони Иуды разжались. Ему стало
страшно.
     -- Умом я не вышел, -- сказал Иуда. --  Но ты говори,  я пойму. Кто ты?
Чего тебе нужно?  Откуда  ты пришел?  Что это за сказки кружат вокруг  тебя:
расцветший посох,  молнии,  обмороки, в которые ты падаешь  на ходу, голоса,
которые будто бы слышатся тебе в темноте? Скажи, что есть твоя тайна?
     -- Страдание, брат мой Иуда.
     -- За кого? За кого ты страдаешь? За собственное злополучие и бедность?
А  может, ты  страдаешь  за  Израиль?  Скажи!  За  Израиль? Скажи  мне  это,
слышишь?! Это, и ничего другого: страдание за Израиль снедает тебя?
     -- Страдание за человека, брат мой Иуда.
     --  Оставь людей! И  эллины, которые столько лет терзали нас, тоже люди
--  будь  они  прокляты! И  римляне, которые  терзают нас еще  и  сегодня  и
оскверняют Храм  и  Бога нашего,  тоже  люди! Что  тебе до них?  Взгляни  на
Израиль и если страдаешь, то страдай за Израиль, а все прочие -- да будь они
прокляты!
     -- Я и за шакалов страдаю, и за воробьев, брат мой Иуда. И за травку.
     --- Ото! -- засмеялся рыжебородый. -- И за муравьев?
     -- И за муравьев. Они ведь  тоже Божьи. Когда я склоняюсь над муравьем,
в его черном блестящем глазу вижу лик Божий.
     -- А если ты склонишься над моим лицом, Сыне Плотника?
     -- И там, совсем глубоко, я увижу лик Божий.
     -- А смерти ты не боишься?
     --  Что   мне  бояться  ее,   брат  мой  Иуда?  Смерть  есть  дверь  не
затворяющаяся, но отворяющаяся. Она отворяется, и ты входишь.
     -- Куда?
     -- В лоно Божье.
     Иуда раздраженно фыркнул. "Этого не возьмешь,-- подумал он. -- Этого не
возьмешь, потому что он не боится смерти..." Подперев подбородок ладонью, он
смотрел на Сына Марии, напряженно пытаясь найти решение.
     -- Если я не убью тебя, -- сказал он наконец, -- что ты будешь делать?
     -- Не знаю. То, что Бог решит. Возможно, буду говорить с людьми.
     -- И что же ты им скажешь?
     --  Откуда мне знать, брат мой Иуда?  Я отверзну уста, а говорить будет
Бог.
     Свет вокруг головы юноши все усиливался, его изможденное печальное Лицо
сияло, а большие  черные  глаза манили  к себе  Иуду невыразимой  нежностью.
Рыжебородый в замешательстве опустил глаза. "Если бы я был уверен в том, что
он  пойдет говорить, возбуждая сердца и призывая Израиль устремиться  против
римлян, то не стал бы убивать его".
     -- Что  же ты медлишь, брат Иуда? -- спросил юноша. -- Разве не  послал
тебя  Бог убить меня?  Или,  может  быть, воля Его иная, и  ты  в  неведении
смотришь на меня,  пытаясь постичь ее?  Я готов  к  смерти и готов  к жизни.
Решай же.
     -- Не торопись, -- грубо ответил  Иуда. -- Ночь длинна, и времени у нас
достаточно. Иуда немного помолчал, а затем раздраженно крикнул:
     --  С  тобой  невозможно разговаривать!  Ты  кого  угодно  из  терпения
выведешь!  Я тебе  об  одном,  а  ты  мне -- о  другом.  Подступиться к тебе
невозможно. Пока я  не увидел  и не  услышал тебя,  в мыслях моих и в сердце
моем  не  было никаких сомнений... Оставь меня в покое! Повернись  и спи!  Я
хочу остаться один, разобраться во всем, а затем посмотрю, что делать.
     С этими словами Иуда, ворча, повернулся к стене.
     Сын Марин вытянулся на подстилке и смиренно скрестил руки на груди.
     "Все будет так, как  Бог пожелает", --  подумал  он и  доверчиво закрыл
глаза.
     Из расселины в возвышавшейся напротив скале вылетела сова. У видев, что
вихрь Божий миновал, она стала сновать туда и сюда и нежно заухала, призывая
своего супруга. "Бог ушел,  --  кричала она. -- Нам опять ничего  больше  не
угрожает, дорогой, иди ко мне!"
     Окошко под потолком кельи наполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза,
радостно взглянул на звезды, которые медленно покачивались и исчезали. Новые
звезды восходили в небе. Так шло время.
     Иуда  ерзал, сидя, все так же  скрестив ноги,  на соломенной подстилке,
глубоко дышал, что-то бормотал, время от времени вставал, подходил к двери и
снова возвращался на место. Сын Марии ожидал, наблюдая за ним из-под ресниц.
"Все будет так, как Бог пожелает", -- думал он, ожидая. Так шло время.
     По  соседству, в хлеву, испуганно фыркнула  верблюдица: должно быть, ей
привиделся  во  сне  волк  или  лев.  Новые  звезды  --  крупные,  яростные,
выстроившись боевыми рядами, восходили с востока.
     И вдруг среди кромешной еще тьмы закричал  петух. Иуда вскочил на ноги,
одним прыжком  очутился  у двери, резко  распахнул ее  и снова закрыл.  Было
слышно, как он тяжело шагает по плитам.
     Тогда Сын Марии повернулся и увидел, что в дальнем углу стоит  во мраке
его неусыпная верная спутница.
     -- Прости, сестра, -- сказал он. -- Время еще не пришло.
     12.
     В тот день на Геннисаретском озере вздымались тяжелые волны. Воздух был
теплым и  влажным, уже наступила  осень, и земля пахла виноградной листвой и
перезревшими гроздьями. Женщины и  мужчины чуть свет высыпали из Капернаума:
урожай созрел  на славу, и полные хмельного сока гроздья выжидающе лежали на
земле. Девушки сияли, словно и  сами были виноградными ягодами.  Они вдоволь
наелись винограда, и сок густо засох у них на губах. Молодые парни,  кипящие
буйством юности, искоса поглядывали на девушек,  которые собирали виноград и
смеялись.  Всюду,  где  только рос  виноград,  были  слышны голоса  и  смех.
Раззадоренные  девушки   задирали   парней,  а   те,  загоревшись,  норовили
подобраться поближе  к  ним. Лукавый виноградный дух с хохотом бегал с места
на место и щекотал женщин.
     В распахнутом настежь просторном сельском доме почтенного Зеведея стоял
гул. Слева, во дворе, находилась давильня, которую нагружали парни, таская в
нее  наполненные доверху корзины.  Четверо  верзил --  Филипп, Иаков, Петр и
сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги,
готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой
виноградник,  которого хватало,  чтобы  запастись вином  на  год,  и  потому
ежегодно все несли  урожай на эту давильню,  где  его давили и получали свою
долю сусла. А почтенный  Зеведей,  барышник, восседал  на высоком помосте  с
длинной палкой  и ножом в руках  и отмечал  зарубками, сколько корзин принес
ему  каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был
обделен  при  дележе сусла. Почтенный  Зеведей  был  скрягой,  не вызывающим
доверия, поэтому все смотрели в оба.
     Выходившее во двор  окно было  открыто,  и  почтенная  Саломея, хозяйка
дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе,
и это  помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была
писаная красавица -- хрупкая, чуть смуглявая,  большеглазая, хорошей породы.
Три селения сватались  к ней -- Капернаум, Магдала  и  Вифсаида. Три  жениха
пришли  к  ее почтенному отцу, владевшему  множеством челнов, и у каждого из
них  была богатая свита, верблюды и  наполненные доверху подарками  корзины.
Многоопытный  старик, тщательно оценив  телесные,  душевные  и имущественные
достоинства  каждого,  выбрал  Зеведея.  Тот взял  Саломею и  насладился ею.
Теперь же, когда блестящая  красавица состарилась,  и прелести ее потускнели
от  времени,  кряжистый  старик  стал  время от  времени шляться  по  ночам,
пошаливая со вдовами.
     Но  в тот  день лицо почтенной Саломеи сияло:  накануне возвратился  из
святой  обители  ее  любимчик Иоанн. Он  и  вправду был  бледен  и тщедушен,
изнурен постами и  молитвами, но теперь мать будет держать егй рядом с собой
и больше никуда  не  отпустит.  Она будет кормитьн поить Иоанна, пока тот не
наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. "Бог добрый, конечно же,
добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем  Ему пить кровь наших детей:
в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть  и живут друг
с другом, человек и Бог", -- думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала
на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка -- Иоанн.
     Под  большим, со щедро уродившимися плодами  миндальным деревом посреди
двора,  согнувшись  в  плечах  и  молча  то  поднимая,   то  опуская  молот,
рыжебородым Иуда  готовил железные обручи для винных  бочек. Правая половина
его  лица была  угрюма и  злобна,  левая  -- тревожна и  печальна.  Вот  уже
несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по
селам,  насаживая обручи  на  бочки  для свежего сусла. Он ходил  по  домам,
работал  и  прислушивался к разговорам,  запечатлевая в памяти  слова и дела
каждого,  чтобы  сообщить о  том  братству. И  куда только  девался  прежний
рыжебородый  --  крикун  и  забияка! С  того дня, как  он  покинул  обитель,
рыжебородый стал неузнаваем.
     -- Эй, ты что, воды в рот  набрал, Иуда Искариот,  зловещая борода?! --
окликнул его  Зеведей. -- О чем задумался? Дважды  два -- четыре, не слыхал,
что,ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть  слово скажи!  Такой виноград
-- это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!
     --  Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, -- вмешался Филипп. --
Он  в обитель  ходил,  монахом  хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на
старости лет идет в монахи!
     Иуда обернулся,  смерил Филиппа  желчным  взглядом, но  не проронил  ни
слова.  Он  презирал  Филиппа за  то, что  тот  был  не  мужчина,  болтун  и
пустомеля:  в  последний  миг страх  одолел его, и  он отказался вступить  в
братство. "У меня ведь овцы, куда их девать?"
     Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул:
     --  Одумайся,  несчастный!  Монашеская жизнь,-- та  же  хворь заразная,
смотри, как бы не пристала! Мой. сын был уже  на волосок от этой напасти, да
спасибо  моей  старухе: почувствовала  недомогание,  и ее любимчик, которого
почтенный настоятель научил обращаться с  травами,  проведал про то и явился
лечить. Запомните  мои слова:  теперь  она его отсюда не выпустит! Да и куда
ему  идти?! Он что  -- с  ума свихнулся, что ли?  Там,  в пустыне --  голод,
жажда, покаяния и Бог, а здесь -- еда, вино, женщины и  тоже Бог. Бог всюду,
так зачем же Его искать в пустыне? Что скажешь на это, Иуда Искариот?
     Но  рыжебородый только  молча  поднимал и  опускал  молот. Да и что тут
отвечать?  Дела этого  старикашки  идут хорошо, разве есть ему какое дело до
чужой беды? А тут еще Бог, который других вот так взял да и сделал прахом  и
пылью,  этому почтенному Зеведею,  мошеннику,  дармоеду  и скряге,  угождает
всем, чем  только может, пылинке  на него упасть  не дает, на зиму  шлет ему
одежду из шерсти, летом -- из  тонкого  льна. За  что? Что Он такого нашел в
нем? Разве этого старикашку заботит  судьба Израиля? До нее ему нет никакого
дела, а нечестивых  римлян он даже любит за  то, что те  защищают его добро.
"Да хранит их Бог,  они поддерживают  порядок, не  станет их --  смутьяны  и
оборванцы набросятся на нас, и  прощай  наше добро...".  Погоди, старикашка,
придет  еще время! То, что Бог запамятовал и не свершил, припомнят и свершат
зилоты, да будут они живы и здоровы! "Терпи, Иуда, ни слова, терпи, и придет
День Саваофа! Он поднял бирюзовые глаза, посмотрел на  Зеведея и увидел, как
тот истекает кровью, опрокинувшись навзничь в своей давильне, и все его лицо
заиграло улыбкой.
     Между  тем  четверо  верзил  уже вымыли начисто  ноги  и  запрыгнули  в
давильню. Они  топтались там,  давили  виноград, погружаясь в  него по самые
колени, нагибались, черпали  пригоршнями  ягоды, жевали их, и мелкие веточки
застревали в  их бородах. Они то плясали,  взявшись за руки, то подпрыгивали
один за другим, издавая рев. Они были пьяны от запаха сусла, и  не только от
запаха.  Через  распахнутые  настежь  ворота   они  поглядывали  на  сборщиц
винограда, которые работали там, в винограднике, и, наклоняясь, являли взору
свои  прелести  выше  колен, в  то  время  как  груди  их  покачивались  над
виноградной листвой, словно гроздья.
     Давильщики видели  все это, в головах у них мутнело, и  вокруг них были
уже не давильни, земля и виноград, но истинный Раи, а старый Саваоф сидел на
помосте с длинной палкой  и ножом в руках и отмечал, сколько кому он должен,
сколько корзин винограда притащил каждый,  сколько кувшинов вина поднесет он
каждому когда-нибудь  в грядущем, после своей смерти. Сколько кувшинов вина,
сколько котлов еды, сколько женщин!
     -- Клянусь верой,  -- вырвалось у  Петра, -- если бы  Бог явился передо
мной и сказал: "Эй, Петр, дорогой ты мой, сегодня у меня хорошее настроение,
проси  чего  желаешь --  все  для тебя сделаю!  Чего тебе надобно?" --  я бы
ответил: "Давить виноград, Боже, давить виноград во веки веков!"
     -- А не пить вино, глупец? -- грубо спросил его Зеведей.
     -- Нет, ей-богу, нет! Давить виноград!
     Петр  не  шутил.  Лицо   его  было  серьезно,  он  пребывал  во  власти
очарования.  На  мгновение  он  остановился  и  потянулся на солнце. Верхняя
половина его  тела была  обнажена, и  на груди,  там, где находится  сердце,
чернело огромное изображение  рыбы.  Художник, давний узник,  несколько  лет
назад  выколол ему  эту рыбу  иглой столь искусно, что  казалось, будто  она
шевелит хвостом  и радостно плывет, путаясь в кучерявых волосах  на груди. А
над рыбой -- крест о четырех концах с крюками.
     Филиппу  вспомнились его овцы. Он  не любил копаться в земле, ухаживать
за виноградом и давить ягоды.
     -- Ну и работенку ты подыскал, -- насмешливо сказал он Петру. -- Давить
виноград во веки веков! А по мне, уж лучше бы  небо и  земля  превратились в
зеленый лужок, где полным-полно  овец да коз: я бы доил их  и сливал молоко,
чтобы  оно  струилось  рекой с  горы в  долину и  собиралось  там в озера, а
беднота приходила  бы пить его. И  чтобы  все мы,  чабаны, собирались каждый
вечер вместе с нашим архипастырем  Богом, разводили огонь, жарили барашков и
рассказывали друг другу сказки. Вот это и есть Рай!
     -- Чтоб  ты пропал, болван! --  пробормотал Иуда, снова злобно взглянув
на Филиппа.
     Обнаженные кудрявые юноши, в одних  набедренных  повязках из  цветастых
лоскутов, сновали туда-сюда и смеялись, слушая эти сумасбродства. У них тоже
бил свой Рай, но  они  о нем помалкивали, опрокидывали корзины в давильню  и
тут же спешили за ворота, чтобы поскорее оказаться среди сборщиц винограда.
     Зеведей  уж  было  собрался тоже отпустить  шутку, но так  и  застыл  с
разинутым  ртом: какой-то странного вида  пришелец вошел  во  двор и  стоял,
слушая их  разговоры.  На  нем  была свисавшая с  шеи черная козлиная шкура,
волосы  были взлохмачены, он был бос, с желтым, как  сера, лицом, на котором
горели большие черные глаза.
     Ноги  давильщиков остановились  сами  собой, а Зеведей  проглотил  свою
шутку.  Все обернулись  к  воротам. Кто  был  этот живой мертвец, стоявший у
входа? Смех оборвался. Почтенная Саломея  высунулась в окно, глянула и вдруг
воскликнула:
     -- Андрей!
     -- Андрей, сынок!  -- воскликнул  и Зеведей. --  Что за  беда  с  тобой
приключилась?  Ты что, из преисподней  явился  или, может быть,  собираешься
спуститься туда?
     Петр соскочил из давильни  на землю, схватил  брата за руку и. молча  с
любовью и страхом смотрел на него. Боже мой, и это  Андрей?! Крепыш, славный
парень,  первый в рыбной  ловле и  на  пирушке, который  был обручен с самой
красивой девушкой  в селении -- белокурой Руфью? Однажды ночью она утонула в
озере вместе со своим  отцом: в ту ночь  Бог поднял страшный ветер и  утопил
ее, а  Андрей отправился  куда  глаза глядят, чтобы полностью и бесповоротно
отдаться  Богу. Кто знает,  -- сближаясь с Богом,  не обретал  ли  он в Боге
Руфь? Видать, не Бога искал он, а свою нареченную.
     Петр пристально и испуганно смотрел на  брата: каким мы отдали его Богу
и каким Тот вернул его нам!
     --  Эй, что ты там  все рассматриваешь да ощупываешь? --  крикнул Петру
Зеведей. --  Дай  ему пройти во двор, а то еще подует  ветер и свалит  его с
ног!  Заходи, Андрей, заходи, сынок, возьми винограду, поешь! Слава Богу,  и
хлеба и рыбы у нас хватает -- поешь, наберись сил, а то еще твой злополучный
отец Иона, увидав тебя в столь плачевном состоянии, снова забьется со страху
рыбине во чрево!
     Но Андрей поднял вверх костлявую руку и воскликнул:
     -- Не стыдно  ли вам? Бога ли  вы не боитесь?  Мир рушится, а вы  здесь
давите виноград да посмеиваетесь!
     -- Нашли себе  беду! -- прорычал Зеведей и теперь уже злобно набросился
на Андрея. -- Послушай, а не лучше ли тебе оставить нас в покое? Мы уже сыты
по горло. Или  это  и есть  то, что возглашает  твой  пророк Креститель? Так
скажи ему, что эта песенка стара. Наступит конец света, разверзнутся могилы,
и  выйдут  оттуда мертвецы,  Бог спустится  для Страшного суда, откроет свои
записи --  и  горе  нам!  Все это ложь?  Ложь!  Не слушайте  его, ребята! За
работу! Давите виноград!
     -- Покайтесь! Покайтесь! -- воскликнул сын Ионы. Он вырвался из объятий
брата и стал посреди двора.
     Стал перед почтенным Зеведеем и простер перст, указуя в небо.
     -- Я  же тебе добра желаю, Андрей,  -- сказал Зеведей. -- Сядь,  поешь,
выпей  вина и придешь в  себя,  -- в  голове  у  тебя помутилось  от голода,
несчастный!
     --  Это у  тебя помутилось в голове от благополучия, почтенный Зеведей,
--  ответил сын  Ионы.  -- Но земля разверзнется у тебя под  ногами, Господь
пошлет землетрясение, которое поглотит и твою давильню, и твои лодки, и тебя
самого, утроба ненасытная!
     Распалившись,  он  вращал глазами, устремлял взгляд то на одного, то на
другого, и кричал:
     --  Прежде чем  это сусло станет вином, наступит конец света! Набросьте
на  тело  свое  власяницу,  посыпьте  голову  прахом,  бейте  себя  в грудь,
восклицая: "Грешен я!  Грешен!" Земля  --  древо изгнившее, грядет Мессия  с
секирой во длани!
     Иуда  отложил  молот, верхняя  губа его  приподнялась,  и  острые  зубы
блеснули на солнце. Зеведей не мог больше сдерживаться:
     -- Если ты  веруешь в  Бога, Петр, то возьми  его и  уведи  отсюда!  --
крикнул он. -- У нас работа. "Грядет"! "Грядет"! То с  огнем, то с записями,
а  теперь -- вот  вам  нате!  --  уже  и с  секирой! Оставьте  нас  в покое,
смутьяны! Этот мир выстоит,  выстоит, ребята,  давите  виноград и ничего  не
бойтесь!
     Петр ласково похлопал брата по спине, пытаясь утихомирить его.
     -- Успокойся, успокойся, брат, -- ласково говорил Петр. -- Не кричи! Ты
устал  с дороги, пошли домой. Отдохнешь,  и отец наш  почтенный  возрадуется
сердцем, как только тебя увидит.
     Он взял Андрея за руку и медленно, очень бережно, словно слепого, повел
его. Они вошли в узенькую улочку и вскоре пропали из виду.
     Почтенный Зеведей захохотал:
     -- Эх, Иона горемычный, рыбий пророк, ну и досталось же тебе от судьбы!
     Но тут заговорила  почтенная  Саломея, все  еще  чувствовавшая  на себе
жгучий  взгляд  больших  глаз  Андрея. -- Зеведей, Зеведей, .-- покачала она
седой,  головой.  -- Думай,  что говоришь, старый грешник! Не  смейся! Ангел
стоит над нами и  все  записывает. Как  бы не пришлось расплачиваться за то,
над чем ты теперь насмехаешься!
     -- Мать права! --  сказал Иаков, хранивший до  того молчание. -- Погоди
немного,  и ты  сам  натерпишься того же от своего любимчика  Иоанна. Думаю,
беды тебе не миновать: работники, которые таскают корзины, говорят, что он и
не думает собирать виноград, а только знай себе сидит да болтает с женщинами
про Бога, посты да про души бессмертные... Так что плохи твои дела, отец!
     Он сухо засмеялся, потону как не переваривал своего избалованного брата
-- бездельника, и принялся ожесточенно давить ногами виноград.
     Кровь,  ударила в тяжелую голову Зеведею: он  с трудом терпел  старшего
сына как раз за то, что  тот был похож на него самого, и уже вот-вот  должна
была вспыхнуть ссора, но тут в воротах показалась опирающаяся на руку Иоанна
Мария, жена Иосифа из Назарета. Ее маленькие, с изящными лодыжками ноги были
сплошь  покрыты кровью и  пылью дальней дороги. Уже несколько дней, как ушла
она  из дому и ходила  от села  к  селу в поисках своего бесталанного, сына,
проливая горькие  слезы:  Бог  повредил  ему  рассудок,  он свернул  с  пути
человеческого, а  мать плачет и рыдает о нем,  еще живом. Она все спрашивает
да  спрашивает, не  видал ли  кто ее сына.  Он высок, строен, ходит босым, в
голубой одежде, подпоясанной  черным кожаным  поясом, -- может  быть, видели
его? Но нет, никто его не видел, и только младший сын Зеведея -- да будет он
счастлив!  --  указал  ей на  след.  Сын Марии пребывал  в  обители  посреди
пустыни,  где,  облачившись в белую рясу, лежит, припав лицом к земле, и все
молится... Иоанн сжалился  над женщиной и  все рассказал ей. И вот, опираясь
на руку Иоанна,  пришла она во двор  к Зеведею, чтобы чуть передохнуть перед
дорогой в пустыню.
     Почтенная Саломея величественно поднялась.
     -- Добро пожаловать к нам, дорогая Мария! Заходи. Мария опустила платок
до самых  глаз, нагнулась, потупив взгляд, прошла через двор, схватила  свою
старую подругу за руку и заплакала.
     --  Грех  великий лить  слезы, дитя мое, -- сказала  почтенная Саломея,
усадив Марию рядом с собой на кущетку. -- Твой сын пребывает ныне под кровом
Божьим, и ничто не угрожает ему.
     --  Тяжело горе материнское,  госпожа  Саломея, -  ответила  со вздохом
Мария. -- Единственного сына послал мне Бог, да и то обреченного.
     Эти скорбные слова  услышал почтенный Зеведей. Он  был совсем не плохим
человеком, если только дело не касалось его интересов, и потому  спустился с
помоста, чтобы утешить Марию.
     -- Это по молодости, -- сказал  Зеведей. -- Это по молодости, не  горюй
--  пройдет. Она как вино -- молодость благословенная, но мы  скоро трезвеем
и, уже не брыкаясь,  подставляем шею под ярмо.  Твой сын тоже  протрезвится,
Мария.  Да  и  мой  сын, который сейчас рядом  с  тобой,  тоже, слава  Богу,
мало-помалу приходит в чувство.
     Иоанн покраснел, но не проронил ни слова и вошел  в дом, чтобы поднести
гостье прохладной  воды  и медовых  смокв. Усевшись рядом и прильнув  друг к
дружке  головами,  женщины   повели  тихую  беседу   о  богоодержимом  сыне.
Разговаривали они шепотом, чтобы мужчины не слышали и, встряв в разговор, не
потревожили того глубокого наслаждения, которое приносит женщинам страдание.
     -- Твой сын, госпожа Саломея, говорит, будто мой все молится и молится,
мозоли выступили от покаяний  на руках и  ногах его, он не  принимает  пищи,
совсем  зачах, в воздухе ему стали мерещиться крылья, будто уже и от воды он
отказался, желая узреть ангелов... И до чего только доведет его эта напасть,
госпожа Саломея? Дядя  его --  раввин, исцеливший стольких бесноватых,  сына
моего  исцелить  не  в силах...  И за что  только Бог  проклял меня, госпожа
Саломея, чем я перед Ним провинилась?
     Мария опустила голову на колени старой подруге и зарыдала.
     Иоанн  поднес  воды  в медной  чаше  и ветку смоковницы  с  несколькими
плодами.
     -- Не плачь,  госпожа, -- сказал  он, положив  смоквы  у ног  Марии. --
Святое  сияние озаряет  лик твоего сына.  Не всем дано зреть это  сияние, но
однажды ночью я видел, как оно касается  его лица, гложет его, и страх обьял
меня. А старец  Аввакум  каждую ночь  видел во сне, что покойный  настоятель
держит твоего сына за руку,  водит его из кельи в келью и указывает  на него
перстом. Молчит, улыбается и  указывает на него перстом. Страх объял  старца
Аввакума,  он  вскочил на ноги,  разбудил монахов, и все  вместе  стали  они
истолковывать  сновидение.  Что  желал  сказать  им  настоятель?  Почему  он
указывал с улыбкой на новоприбывшего гостя? А третьего дня, когда я  покинул
обитель, пришло  озарение Божье и сновидение уразумели:  мы должны поставить
его  настоятелем  --  вот  что   велел   нам   покойный,  --  поставить  его
настоятелем... И сразу же монахи направились все вместе  к твоему сыну, пали
ему в ноги, ибо такова  была воля Божья, и  воззвали к  нему,  дабы  стал он
настоятелем обители. Но сын твой отказался. "Нет! Нет! --  воскликнул он. --
Не таков  мой путь, не по  мне эта честь, и потому  уйду  я отселе!" Когда я
покидал обитель, а было это в полдень, то слышал, как он громко отказывался,
монахи же грозились запереть  его в келье, приставить к  двери  охрану и тем
самым воспрепятствовать его уходу.
     -- Радуйся,  Мария!  -- сказала почтенная Саломея, и ее старческое лицо
просияло. -- Ты счастливая мать: Бог дыханием своим коснулся чрева твоего, а
ты о том и не ведаешь!
     Но при этих словах боговозлюбленная только безутешно покачала головой.
     -- Не хочу я, чтобы сын мой стал святым, -- чуть слышно сказала она. --
Хочу, чтобы он был человеком, как  все. Хочу, чтобы он женился и подарил мне
внуков, ибо это и есть путь Божий.
     -- Это  путь человеческий, --  тихо, словно стыдясь, возразил Иоанн. --
Путь Божий иной -- тот, на который вступил твой сын, госпожа.
     Из  виноградников  послышались голоса  и  смех,  и  во двор вошли  двое
возбужденных молоденьких работников, таскавших корзины.
     -- Дурные вести, хозяин!  --  крикнули  они и захохотали. --  В Магдале
переполох, люди с камнями в руках ловят свою чаровницу, чтобы прикончить ее!
     -- Какую  еще чаровницу? -- воскликнули давильщики, прервав пляску.  --
Магдалину, что ли?
     --  Магдалину,  будь  она  неладна!  Два  погонщика  проходили  мимо  и
рассказали нам, как  было дело.  Вчера,  в  субботу, нагрянул  в  Магдалу из
Назарета, сея вокруг страх и ужас, предводитель разбойников Варавва...
     -- Его  только  не  хватало, пропади он пропадом! -- яростно  прохрипел
почтенный Зеведей. -- Эта наглая зилотская  морда вознамерилась,  видите ли,
спасти Израиль! Чтоб он сгинул, негодяй! Ну, так что?
     -- Так  вот,  вчера проходил он мимо  дома Магдалины и  увидел, что  во
дворе у  нее полно народу: эта безбожница  трудилась даже в  святую субботу.
Тут  и пошло  светопреставление! Варавва,. недолго думая,  выхватывает из-за
пазухи нож, купцы  тоже хватаются  за  оружие,  сбегаются соседи --  словом,
начинается  свалка. Двух наших  ранили,  купцы вскочили на верблюдов и давай
уносить ноги, а Варавва  высадил  дверь, чтобы прирезать красотку, да только
где она; Магдалина! Упорхнула пташка -- выскочила тайком через другую дверь!
Все село  принялось было  ловить  ее,  но  тут наступила  ночь  --  разве ее
поймаешь?  А  как  только Бог  послал на  землю день,  люди снова  собрались
отовсюду, отправились на поиски и  напали на след, -- говорят, распознали на
песке отпечатки ее ног, ведущие в сторону Капернаума!
     -- Устроим ей достойный прием, ребята! -- воскликнул Филипп,  облизывая
свои обвислые козлиные губы. -- Ее одной недостает для Рая -- Евы, мы  о ней
совсем позабыли! Добро пожаловать к нам!
     --  Вода  не  перестает  вращать жернова  этой  благословенной  даже  в
субботу! -- сказал добряк Нафанаил, пряча под усами лукавую усмешку.
     Ему вспомнилось,  как  однажды  вечером накануне субботы  он искупался,
побрился, надел чистые одежды и пришло ему после купели Искушение, взяло его
за руку и отправились они в Магдалу. Отправились они в Магдалу, прямо к дому
Магдалины --  будь  она благословенна!  Была зима,  мельница ее  стояла  без
работы,  и  только  Нафанаил один-одинешенек продолжал молоть в  продолжение
всей субботы... Нафанаил довольно усмехнулся. Говорят, что это великий грех.
Да, конечно,  это  великий грех, но  Бог --  на  Него наши  упования --  Бог
прощает. Тихий, бедный и удрученный Нафанаил всю свою жизнь просидел бобылем
у  прилавка  на  углу сельской улицы, мастеря башмаки  для  поселян и грубые
сандалии для чабанов... Разве это была  жизнь? И потому  он тоже  как-то раз
гульнул, один только  раз  в своей  жизни  он тоже порадовался, как следует,
человеческой  радостью,  хоть  это и было  в субботу, но Бог, как  было  уже
сказано, понимает эти вещи и прощает...
     Однако почтенный Зеведей только насупился.
     --  Бездельники!  -- пробрюзжал  он. --  И  шагу  не  ступят,  чтобы не
разинуть рта: то пророки,  то  блудницы, то  плачущие матери,  то Вараввы --
надоело все это!
     Он повернулся к давильщикам:
     -- За работу, молодцы! Давите виноград!
     Между  тем  почтенная  Саломея и Мария, жена Иосифа,  услыхав  новость,
переглянулись и сразу же молча кивнули друг другу. Иуда отложил молот, вышел
за ворота и облокотился о косяк. Он все слышал, все запечатлел  в  памяти и,
проходя мимо почтенного Зеведея, злобно глянул на него.
     Он  стоял у ворот и слушал. До него  долетали голоса, он увидел,  как в
клубах пыли бегут мужчины, услышал пронзительный женский визг: "Хватайте ее!
Хватайте!  -- и не успели трое мужчин соскочить с давильни,  а старый скряга
слезть с помоста, как Магдалина, тяжело дыша,  в изодранной одежде,  вбежала
во двор и бросилась в ноги почтенной Саломее.
     -- Помоги, госпожа, помоги, они близко! -- умоляюще воскликнула она.
     Почтенной Саломее стало  жаль грешницу,  она  встала,  закрыла  окно  и
повернулась к Иоанну.
     -- Запри дверь на засов, сынок, --  сказала Саломея, а затем обратилась
к Магдалине: -- Пригнись, чтобы тебя не заметили!
     Мария,  жена  Иосифа,  наклонив  голову,  смотрела  на  эту заблудшую с
состраданием и ужасом. Только честным женщинам  дано знать, сколь горестно и
тяжко  соблюсти  честь, и потому Марии  было  жаль ее. Но в то же  время это
грешное  тело  предстало пред ее взором косматым,  мрачным,  опасным зверем.
Когда ее сыну было двадцать лет, этот зверь чуть было не утащил его, но тому
удалось спастись... "Спасся от женщины, --  подумала Мария  и вздохнула.  --
Спасся от женщины, но от Бога спастись не сумел..."
     Почтенная Саломея положила руку на пылающую голову Магдалины.
     -- Почему ты плачешь, дитя? -- участливо спросила она.
     -- Не хочу умирать, -- ответила Магдалина. -- Жизнь прекрасна, не хочу!
     Мария, жена Иосифа, протянула руку и  прикоснулась к Магдалине, уже  не
боясь ее и не испытывая отвращения.
     -- Не бойся, Мария, Бог тебя хранит, ты не умрешь.
     -- Откуда  ты  знаешь, тетя Мария? --  спросила  Магдалина,  и глаза ее
заблестели.
     -- Бог даст тебе время  -- время для  покаяния, Магдалина,  -- уверенно
ответила мать Иисуса.
     Три  женщины  беседовали, и горе  все более объединяло их,  но  тут  от
виноградников послышались голоса: "Идут! Идут! Вот они!" -- и в  тот же миг,
когда  почтенный Зеведей слез с помоста,  в  воротах  показались разъяренные
верзилы, и Варавва с яростным рычанием вошел во двор.
     -- Эй, почтенный Зеведей! -- закричал он. -- Мы  зайдем к тебе с твоего
позволения или даже без такового. Во имя Бога Израиля!
     И не успел старый хозяин и рта раскрыть, как Варавва одним ударом вышиб
дверь в дом и схватил Магдалину за косы.
     -- Вон! Вон, блудница! -- орал он, таща Магдалину по двору.
     Вошедшие во  двор крестьяне из других селений подхватили ее под руки, с
гиканьем  и хохотом  понесли к канаве подле озера и  швырнули туда,  А затем
вокруг собралась толпа мужчин и женщин, подолы которых были полны камней.
     Тем  временем  почтенная Саломея  поднялась  с  кушетки  и, несмотря на
мучительную боль, выбралась во двор и напустилась на мужа.
     --  Постыдись,  почтенный Зеведей!  -- кричала  Саломея. -- Ты позволил
смутьянам войти в твой  дом и  вырвать  у тебя из  рук  женщину, умолявшую о
милосердии.
     Затем она повернулась к своему сыну Иакову, в нерешительности стоявшему
посреди двора.
     -- И ты тоже пошел по стопам отца?! Стыдись! Хоть ты  вел бы себя более
достойно! И для тебя мошна стала превыше Бога? Беги скорее и защити женщину,
которую все село собралось убить безо всякого зазрения совести!
     -- Иду,  матушка,  успокойся, -- ответил сын,  не  боявшийся никого  на
свете, кроме собственной матери.
     Всякий  раз, когда  она  гневно  набрасывалась на  него, ужас овладевал
Иаковом: казалось, что этот яростный и  суровый голос принадлежал не матери,
но был огрубевшим в пустыне гласом непреклонного племени Израилева.
     Иаков повернулся и кивнул своим товарищам, Филиппу и Нафанаилу:
     -- Пошли!
     Он глянул в сторону бочек, ища взглядом Иуду, но того уже не было там.
     -- Я тоже иду, -- сказал в сердцах Зеведей.
     Он боялся оставаться наедине с женой, а потому нагнулся, поднял посох и
поплелся за сыном.
     Израненная  Магдалина  скорчилась  в углу ямы, прикрыла  голову руками,
защищая ее от ударов,  и пронзительно визжала. По краям ямы стояли мужчины и
женщины, которые  смотрели на нее  и смеялись. Все, кто собирал  виноград  и
таскал  корзины, бросили работу и  собрались сюда. Юношам  хотелось  увидеть
полуобнаженное,  окровавленное  прославленное  тело,  а  девушки  испытывали
ненависть и зависть к этой женщине,  доставлявшей наслаждение всем мужчинам,
тогда как сами они не имели ни одного.
     Варавва поднял  руку, призывая к молчанию,  к вынесению  приговора  и к
побиению каменьями. В эту минуту подошел Иаков. Он попытался было пробраться
к главарю, зилоту, но Филипп удержал его, взяв за руку.
     -- Куда ты? Мы-то что можем сделать? Нас всего трое, всего ничего, а их
целое село!  Пропадем  ни за что! Но  внутри Иакова все еще  звучал  гневный
голос матери.
     -- Эй, Варавва-головорез! --  крикнул он.  -- Ты что это  пришел в наше
село людей убивать? Оставь  женщину,  мы сами  будем  судить  ее.  Судить ее
должны старейшины Магдалы и Капернаума. Судить ее должен и ее отец -- раввин
из Назарета. Так гласит Закон!
     -- Мой сын прав! --  раздался  тут и голос почтенного Зеведея,  который
как раз подоспел с толстым посохом в руках. -- Он прав: так гласит Закон!
     Варавва резко повернулся к ним всем телом и крикнул:
     -- Старейшины куплены, Зеведей  куплен, им  я не верю,  я  сам  и  есть
Закон! А кто смелый, молодцы, выходи -- померяемся!
     Вокруг Вараввы толпились  мужчины и женщины из Магдалы и Капернаума,  и
глаза  их горели жаждой убийства.  Целая толпа мальчишек с пращами  в  руках
пришла из села.
     Филипп схватил Нафанаила за руку  и потащил назад, а затем повернулся к
Иакову и крикнул:
     --  Ну,  что ж, давай,  если желаешь, но только сам, сын Зеведеев! Мы в
это дело не вмешиваемся -- с ума еще не сошли!
     -- Не стыдно вам, трусы?!
     -- Нет, не стыдно! Давай! Сам по себе!
     Иаков повернулся к отцу. Но тот закашлялся и сказал:
     -- Стар я уже.
     -- Ну, что? -- крикнул Варавва и раскатисто захохотал, Тут показалась и
почтенная Саломея, опирающаяся  на  руку младшего сына, а  за ней  -- Мария,
жена  Иосифа,  со  слезами  на  глазах.  Иаков  повернулся,  увидел  мать  и
вздрогнул:  впереди  --  страшный  головорез  вместе  с  разъяренной  толпой
поселян, позади -- гневная и безмолвная мать.
     -- Ну, что? -- снова зарычал Варавва и засучил рукава.
     --  Не  посрамлю себя! --  тихо  сказал  сын Зеведеев и шагнул  вперед.
Варавва тут же двинулся ему навстречу.
     -- Он убьет его! --  воскликнул юный Иоанн, порываясь  бежать на помощь
брату, но мать удержала его:
     -- Молчи, не вмешивайся!
     Противники  уже  приготовились  схватиться  друг  с другом,  но тут  со
стороны озера долетел радостный крик:
     -- Маран афа! Маран афа!
     Перед ними вдруг оказался запыхавшийся,  покрытый густым загаром юноша,
который кричал, размахивая руками:
     -- Маран афа! Маран афа! Господь идет!
     --  Кто идет? -- громко  спрашивали все,  толпясь вокруг  него. --  Кто
идет?
     --  Господь!  --  ответил  юноша,  указывая куда-то  назад,  в  сторону
пустыни. -- Господь! Вот он!
     Все обернулись.  Солнце уже вошло в  силу,  наступил чудесный день.  От
берега  поднимался  человек  в  белоснежных одеждах, которые  носят монахи в
обителях. Олеандры по краям  озера  были  в  полном цвету.  Человек в  белых
одеждах поднял руку, сорвал красный олеандровый цветок и поднес его к губам.
Две чайки, прогуливавшиеся по гальке, отошли в сторону, давая ему дорогу.
     Почтенная Саломея подняла седую голову, глубоко вдохнула воздух.
     -- Кто идет, сынок? -- спросила она. -- Воздух изменился.
     -- Сердце  мое готово разорваться, матушка, -- ответил Иоанн. -- Я знаю
-- это он!
     -- Кто?
     -- Молчи!
     -- А кто  там  за ним?  Я слышу, будто целое войско движется  следом за
ним, сынок.
     --  Это  бедняки,  которые  подбирают  ягоды,  оставшиеся  после  сбора
винограда,  матушка. Не бойся.  И,  действительно, следом показалась  толпа:
целое войско одетых в рубище мужчин, женщин  и детей с мешками и корзинами в
руках  рассеялось всюду  по уже убранным виноградникам в поисках  оставшихся
ягод. Ежегодно во  время  жатвы,  во время сбора винограда и маслин голодные
толпы стекались со всей  Галелеи собирать остатки зерна, винограда и маслин,
оставленные хозяевами для бедняков, как велит Закон Израиля.
     Человек  в  белых одеждах  неожиданно остановился. Он  увидал  толпу  и
испугался. Бежать! Давний страх  вновь  овладел им, побуждая возвратиться  в
пустыню, ибо там пребывал Бог, а здесь -- люди. Бежать! Судьба его висела на
волоске. Назад? Или вперед?
     Все, кто был вокруг ямы, так и  замерли на месте, смотря на него. Иаков
и Варавва  неподвижно застыли друг  против друга,  засучив рукава. Магдалина
подняла голову,  прислушалась: жизнь или смерть -- что сулила ей эта тишина?
Воздух изменился, Магдалина вдруг вскочила и, воздев руки вверх, завопила:
     -- Помогите!
     Человек в белых одеждах, услышал этот голос, узнал его и вздрогнул.
     --  Магдалина!  Магдалина! Я  спасу ее!  -- прошептал он  и  решительно
направился к людям.
     Он шел вперед с раскрытыми  объятиями, по мере приближения к  толпе все
явственнее различая разъяренные,  мрачные,  изнуренные  лица  и полные гнева
глаза. Сердце его затрепетало, глубокое сострадание и любовь переполняли его
душу. "Это люди,  -- подумал он. -- Все они -- братья и сестры, но не ведают
о том, и потому мучаются и страдают... О, если  бы они узнали о том! Сколько
радости, сколько счастья принесло бы это!"
     Он  уже  приблизился  к  толпе, поднялся  на камень, раскрыл объятия, и
торжествующее, радостное слово вырвалось из глубин его души:
     -- Братья!
     Люди пришли в замешательство и молча переглядывались между собой.
     -- Братья! -- снова зазвучал торжествующий голос. -- Здравствуйте!
     --  Добро пожаловать, распинатель! --  отозвался  Варавва,  подхватив с
земли увесистый камень.
     --  Дитя мое!  --  раздался душераздирающий крик, и  Мария,  бросившись
вперед, заключила сына в объятия, смеясь, плача и лаская его.
     Но тот молча высвободился и шагнул к Варавве.
     -- Привет тебе,  Варавва, брат мой. Я -- друг и пришел с благой вестью,
с радостью великой!
     --  Не  подходи!  -- взревел  Варавва,  заслоняя  от него  своим  телом
Магдалину.
     Но та услыхала любимый голос, встрепенулась и закричала:
     -- Иисусе! Помоги!
     Одним  прыжком  Иисус  очутился у края ямы, откуда  пыталась выбраться,
цепляясь  руками и ногами  за камни, Магдалина.  Иисус нагнулся, протянул ей
руку,  та  ухватилась за нее, выбралась наверх и тяжело дыша, вся  в  крови,
рухнула на землю.
     Варавва подскочил и грубо поставил ногу ей на спину.
     -- Она моя, я  убью ее! -- рявкнул он, занося зажатый в руке камень. --
Она трудилась в субботу, смерть ей!
     -- Смерть!  Смерть! --  заревела толпа,  испугавшись,  что жертва может
ускользнуть.
     -- Смерть!  --  закричал и Зеведей, видя, что  новоприбывшего  окружают
обнаглевшие голодранцы: нельзя же  позволять  голодранцам делать все, что им
вздумается.
     --  Смерть!  --  снова  закричал Зеведей, ударяя  посохом о  землю.  --
Смерть! Варавва занес уж было руку, но Иисус удержал ее.
     -- Варавва, разве тебе самому никогда не  приходилось нарушать заповеди
Божьи? -- тихо и печально спросил он.  -- Разве ты ни разу в жизни не украл,
не убил, не прелюбодействовал, не обманул?
     Он повернулся к воющей толпе и, медленно  переводя взгляд с одного лица
на другое, сказал:
     -- Тот из вас, кто безгрешен, пусть первым бросит камень.
     Толпа дрогнула. Один  за другим люди стали  пятиться, стараясь укрыться
от взгляда, выворачивающего им наизнанку душу и память. Мужчины вспоминали о
том,  сколько  лжи изрекли  они за  свою жизнь,  вспоминали  свои  греховные
поступки и соблазненных  чужих  жен, а  женщины  опустили платки  пониже  на
глаза, и камни падали из разжавшихся рук.
     Почтенный  Зеведей,  видя, что  дело склоняется  в  пользу голодранцев,
кипел  от  гнева, а Иисус  повернулся теперь в другую сторону и,  заглядывая
людям одному за другим глубоко в душу, повторил:
     -- Тот из вас, кто безгрешен, пусть первым бросит камень.
     --  Я!  -- рванулся вперед Зеведей. -- Дай  мне твой  камень,  Варавва:
чистому небу молнии не страшны! Я брошу камень!
     Варавва обрадовался, протянул ему камень  и отступил в сторону. Зеведей
стиснул камень  в руке, стал над Магдалиной и примерился метнуть камень так,
чтобы тот  угодил прямо в голову, а  женщина сжалась в комок у ног  Иисуса и
молчала, чувствуя, что теперь ей больше не нужно бояться смерти.
     Оборванцы  злобно  смотрели  на  Зеведея, а один  из  них, самый тощий,
вырвался вперед и крикнул:
     -- Эй, Зеведей!  Бог-то  ведь есть, неужто ты не боишься, что длань Его
разобьет тебя  параличом? Вспомни,  разве  ты не  попирал  права убогого? Не
пускал с молотка сиротского виноградника? Не хаживал ночью по вдовам?
     Слушая эти  слова,  старый  грешник  то  примеривался  камнем, то снова
опускал  его и  вдруг  завопил:  рука  его  неожиданно скорчилась, безвольно
опустилась,  увесистый камень  выскользнул из  нее и упал  Зеведею  на ногу,
раздробив на ней пальцы.
     -- Чудо! Чудо! -- закричали оборванцы. -- Магдалина не виновна!
     Варавва  рассвирепел, его изрытая оспой образина густо налилась кровью,
он  бросился  на  Сына  Марии,  замахнулся и  отвесил ему пощечину. А  Иисус
подставил ему другую щеку и сказал:
     -- Ударь меня и по другой  щеке, брат Варавва! Рука Вараввы застыла, он
вытаращил глаза. Кто это -- призрак,  человек или демон? Он отступил назад и
оторопело уставился на Иисуса.
     -- Ударь меня и по другой щеке, брат Варавва, -- повторил Сын Марии.
     И  тогда  из  тени   смоковницы  выступил  стоявший  там,  наблюдая  за
происходившим со стороны, Иуда. Он  видел все, но хранил молчание.  Ему дела
не было до того, погибнет или не погибнет Магдалина, но он радовался, слушая
Варавву и видя, как оборванцы распекают Зеведея и поднимают  головы. А когда
он увидел Иисуса, ступающего в новых белых одеяниях по берегу  озера, сердце
его  затрепетало. "Теперь станет  ясно, кто же  он такой, чего  хочет и  что
скажет  людям", -- тихо произнес Иуда, оттопыривая свое огромное ухо. Но уже
первое слово -- "Братья!" -- не понравилось Иуде, и  он презрительно скривил
губы. "Не набрался он еще ума-разума, -- прошептал Иуда. -- Нет, не стали мы
еще братьями -- ни израильтяне для римлян, ни израильтяне друг для друга. Не
братья нам продажные старосты саддукеи, водящие шашни с тираном...  Плохо ты
начал, Сыне Марии, пеняй на себя!" Некогда Иуда увидел, как Иисус без злобы,
с гордым, нечеловеческим наслаждением  подставляет  другую щеку,  ужас объял
его.  "Кто  же он?! -- мысленно воскликнул Иуда. -- Подставить и другую щеку
-- да только ангел способен на такое, ангел или пес..."
     Иуда прыжком рванулся вперед  и  .схватил Варавву за руку  в  тот самый
миг, когда тот уже было изготовился броситься на Сына Марии.
     -- Не тронь его! -- глухо произнес Иуда. -- Ступай прочь!
     Варавва изумленно посмотрел на Иуду. Они были членами одного братства и
часто вместе  ходили  по городам  и  селениям,  предавая  смерти  изменников
Израиля. И вот...
     -- Иуда, -- невнятно пробормотал Варавва. -- Ты? Ты?
     -- Да, я! Уходи!
     Варавва  все  еще  колебался.  В  братстве   Иуда  пользовался  большим
влиянием, и потому Варавва не мог ослушаться, но самолюбие  не позволяло ему
уйти.
     --  Уходи! -- повторил  приказ  рыжебородый.  Предводитель  разбойников
опустил голову и злобно взглянул на Сына Марии.
     -- Думаешь от меня ускользнуть? -- глухо произнес он, стискивая кулаки.
-- Мы еще встретимся!
     Затем Варавва повернулся к своим людям и сказал сквозь зубы:
     -- Пошли!
     13.
     И в  то же мгновение люди, словно  и  они тоже долгие  годы ждали этого
призыва, словно впервые их назвали их истинным именем,  -- в то же мгновение
люди исполнились ликования.
     -- Идем! -- воскликнули все разом. -- Во имя Бога!
     Сын Марии пошел впереди, а люди, все как один, устремились следом.
     Пологий холм, все еще зеленый, несмотря  на летний зной,  возвышался  у
берега  озера.  Солнечные  лучи  жгли  его весь  день  напролет, и теперь  с
наступлением  вечерней  неги  он  благоухал тимьяном  и  опавшими  на  землю
перезревшими  маслинами.  Видать, когда-то  на  вершине  холма стоял древний
языческий храм, потому как обломки резных капителей все еще лежали на земле,
и полоумные рыбаки, выходившие ночью в  озеро на ловлю, говорили, что до сих
пор некий белый  призрак  сидит на  мраморе, а почтенный  Иона однажды ночью
даже слышал его плач.
     К этому  холму и  направлялись теперь охваченные восторгом: впереди Сын
Марии, а следом -- целые семьи бедноты.
     -- Возьми  меня  под руку,  сынок. Пойдем  и мы  с  ними, -- обратилась
почтенная Саломея  к  своему  юному сыну,  а  затем взяла  за  руку  Марию и
сказала:
     -- Не плачь, Мария: разве ты не видела сияния вокруг лица своего сына?
     --  Нет  у меня  сына, нет  у  меня  больше  сына,  -- ответила  мать и
зарыдала. -- У всех этих оборванцев есть, а у меня нет...
     С  плачем  и причитаниями, но все  же пошла и она, теперь  уже в полной
уверенности,  что сын  покинул ее  навсегда.  Когда Мария подбежала к  нему,
чтобы  заключить в объятия и увести домой, тот изумленно, словно не узнавая,
посмотрел на  нее. А когда она сказала:  "Я  твоя  мать",  он вытянул  руку,
отстраняя ее от себя.
     Увидав,  что  жена  тоже  присоединилась  к  толпе,  почтенный  Зеведей
насупился, стиснул  посох,  повернулся  к  своему  сыну  Иакову  и  двум его
товарищам,  Филиппу  и Нафанаилу,  и,  указывая  на  шумную  мятежную толпу,
сказал:
     -- Вот волки голодные,  будь они прокляты! Нужно выть заодно  с ними, а
то еще подумают, что мы овцы, и сожрут нас. Пошли за ними! Но запомните: что
бы ни сказал  им свихнувшийся Сын Марии, мы должны освистать его -- слышите?
-- и не позволять ему поднимать голову. Так что вперед и глядите в оба!
     С этими словами он тоже стал, прихрамывая, подниматься в гору.
     Тут показались  и оба  сына  Ионы.  Петр вел брата за руку,  спокойно и
мягко разговаривая с ним, опасаясь разгневать его,  а тот оторопело  смотрел
на поднимавшуюся в гору толпу и на ее одетого в белое предводителя.
     --  Кто это? Куда  они идут?  -- спросил  Петр Иуду,  в нерешительности
стоявшего на дороге.
     -- Это Сын Марии, -- мрачно ответил рыжебородый.
     -- А толпа, которая следует за ним?
     -- Бедняки,  собирающие  ягоды на  убранных виноградниках. Увидали его,
увязались следом, и вот он ведет их за собой, чтобы говорить с ними.
     -- Что же он им скажет? Ведь он не умеет даже солому между двумя ослами
поделить. Иуда пожал плечами.
     -- Посмотрим! -- прорычал он и тоже стал подниматься в гору.
     Две  смуглые до  черноты  мужеподобные  женщины,  совсем  измученные  и
перегревшиеся  на  солнце,  возвращались с  виноградников, держа  на  голове
большую корзину  с виноградом. Им не хотелось оставаться одним, и потому они
сказали друг дружке: "Пошли, скоротаем с ними время" -- и поплелись следом.
     Почтенный   Иона  с  неводом  на  спине  тащился  к  своей  хижине.  Он
проголодался  и  спешил,  но,  увидев  сыновей,  которые  вместе  с  другими
поднимались в гору, остановился и смотрел на все это, разинув рот и выпучив,
словно рыба, глаза. Он ничего не думал, не спрашивал, умер ли кто, К женится
ли кто и куда направляется все это людское скопище. Ничего не думал и только
смотрел, разинув рот.
     ---- Эй, Иона,  пророк рыбий! -- крикнул ему Зеведей. -- Пошли, выпьем!
Мария Магдалина выходит замуж, -- пошли, повеселимся!
     Толстые  губы  Ионы  задрожали:  он  попытался   было   заговорить,  но
передумал. Вскинув плечом, Иона пристрочил невод поудобнее и, тяжело ступая,
направился в  сторону своей улицы. Спустя некоторое время, уже неподалеку от
хижины,  мысли  его, претерпев многочисленные схватки,  все-таки родили: "А,
чтоб ты пропал, твердолобый Зеведей". Пробормотав это, Иона пнул ногой дверь
и вошел внутрь.
     Когда почтенный Зеведей подходил вместе со своими к  вершине, Иисус уже
сидел там на капители и молчал, словно ожидая их. Бедняки  сидели перед ним,
скрестив ноги,  их женщины стояли, и все смотрели на него. Солнце уже зашло,
но возвышавшаяся на севере  гора Хеврон еще  удерживала своей вершиной свет,
не позволяя ему окончательно исчезнуть.
     Сложив руки  на груди, Иисус наблюдал за борьбой света и тьмы. Время от
времени он медленно водил взглядом по окружавшим его сморщенным, измученным,
изнуренным голодом человеческим лицам. Обращенные к нему глаза смотрели так,
словно он был виновен, а они сетовали на него.
     Увидав Зеведея с его спутниками, он встал и сказал:
     -- Добро пожаловать! Придвиньтесь ближе друг к  другу: голос  мой слаб,
но я желаю говорить с вами.
     Зеведей  --  он  как-никак был  сельским  старостой -- прошел вперед  и
воссел на  камне. Справа  от  него  были  два  его сына,  а также  Филипп  и
Нафанаил,  слева  -- Петр и  Андрей, позади, среди женщин, стояли  почтенная
Саломея и  Мария,  жена Иосифа, а другая Мария,  Магдалина,  припала к ногам
Иисуса,  спрятав  лицо  в  ладонях. Чуть поодаль, под  сосной,  измученной и
перекошенной  ветрами,  выжидающе  стоял  Иуда. Его  жестокие  голубые глаза
метали из-за сосновой хвои стрелы в Сына Марии.
     А тот, внутренне  содрогаясь, старался собраться с духом. Миг, которого
он столько лет боялся, наступил: Бог одолел его и насильно привел туда, куда
и  хотел -- говорить перед людьми.  Но что  сказать им? С  быстротой  молнии
пронеслись в мыслях немногие радости и многие горести жизни его,  его борьба
с Богом и все  то, что видел он в своих одиноких странствиях -- горы, цветы,
птицы,  пастухи,  радостно   несущие  на  плечах  заблудшую   овцу,  рыбаки,
закидывающие  сети, чтобы поймать рыбу, хлебопашцы, которые сеют, жнут, веют
и везут домой зерно... Небо и земля  то возникали, то  снова исчезали, являя
его мысленному взору, все  чудеса Божьи, и ни одному из них не мог отдать он
предпочтения -- все, все желал показать он, чтобы утешить безутешных. Божьей
сказкой простерся перед ним мир, сказкой, которую рассказывала  ему мать его
матери,  чтобы  он не  плакал,  -- сказкой, полной  царевен и  драконов: Бог
наклоняется с неба и рассказывает ее людям.
     Он раскрыл объятия, улыбнулся.
     --  Братья, - сказал Иисус, и  его  еще не окрепший  голос задрожал. --
Простите   меня,  братья,  я  буду  говорить   иносказаниями   .Я   простой,
необразованный человек, я тоже беден и натерпелся от несправедливости, много
накипело  у  меня  на  сердце, но  разум  бессилен  поведать то  и,  когда я
раскрываю  уста, слово вопреки  желанию  становится сказкой: Простите  меня,
братья, я буду говорить иносказаниями.
     -- Мы слушаем, Сыне Марии! -- послышались голоса.
     -- Мы слушаем!
     Иисус снова открыл уста:
     --  Вышел  сеятель сеять семена свои. И когда  он сеял, иное упало  при
дороге,  и налетели птицы и поклевали его. Иное упало  на места  каменистые,
где не было много земли, и засохло. Иное упало  в терние, и выросло терние и
заглушило  его. Иное упало  на добрую  землю  и  пустило корень, дало колос,
принесло урожай и накормило людей.
     Имеющий уши да услышит, братья!
     Все молчали, растерянно поглядывая друг  на друга, а почтенный Зеведей,
который только и ждал повода для ссоры, вскинулся:
     -- Не понимаю, -- сказал он. -- Прости меня, но я, слава Богу, имею уши
и  слышу,  да ничего  не понимаю.  Что  ты хочешь сказать?  Не объяснишь  ли
подробнее?
     Он едко засмеялся и важно погладил свою седую бороду.
     -- Уж не ты ли и есть этот сеятель?
     -- Я, -- скромно ответил Иисус.
     -- Ну и наглец! -- воскликнул  староста,  ударяя посохом о землю. --  А
камни да тернии да поля, которые ты засеваешь, -- это мы, что ли?
     --  Вы,  --  снова  тихо  ответил Сын Марии. Андрей слушал, стараясь не
пропустить ни  слова. Он смотрел на Иисуса, и сердце его тревожно трепетало,
как  трепетало  оно  тогда,  когда  он впервые  увидел  на  берегах  Иордана
опаленного солнцем,  закутанного в  шкуру дикого  зверя  Иоанна  Крестителя.
Молитвы, бдения и  голод совершенно истощили  его,  оставив только  огромные
глаза-- два угля пылающих -- да уста, восклицающие:
     "Покайтесь!  Покайтесь!" Он  взывал,  и Иордан  вздымал волны  свои,  а
караваны останавливались, потому как верблюды не могли двигаться дальше... А
этот,  стоявший  перед ним, улыбался,  голос  его был спокоен и  боязлив  --
неумелая  пташка, пытавшаяся запеть, и глаза его не жгли, а ласкали.  Сердце
Андрея встревоженно металось, металось между этими двумя.
     Иоанн  оставил  отца  и медленно приблизился к  Иисусу, оказавшись  уже
почти у самых его ног. Заметив это, Зеведей разъярился пуще прежнего. Теперь
он  напустился  на лжепророков,  которые плодились с  каждым днем все более,
доставляя  людишкам одни  только  новые  неприятности.  И  все  они,  словно
сговорившись, нападают на хозяев, священников и  царей. Все, что только есть
хорошего и устойчивого в этом мире, желают они разрушить. А тут еще, вот вам
пожалуйста, этот босоногий Сын Марии!  Да я ему  шею  сверну,  прежде чем он
озвереет!
     Зеведей  оглянулся, желая услышать,  что говорит толпа, и заручиться ее
поддержкой.  Он увидел  своего старшего сына  Иакова,  хмурившего  брови  --
непонятно, правда, от печали  или  же от гнева -- увидел жену, которая шла к
нему, вытирая глаза. Затем  перевел взгляд на оборванцев  и  вздрогнул:  все
они, изголодавшись, смотрели  на  Сына Марии, раскрыв рты, словно птенцы  на
кормящую их мать.
     "Чтобы  вам пропасть, голодранцы!  --  пробормотал  Зеведей, съежившись
подле сына. -- Лучше уж мне помалкивать, а то несдобровать!"
     Послышался ровный,  исполненный чувства голос  --  заговорил кто-то  из
сидевших у  ног Иисуса. Те, кто  расположились поодаль, приподнялись,  желая
увидеть того, кому принадлежал голос. Это был младший сын Зеведеев,  который
мало-помалу пробрался к ногам Иисуса, а теперь поднял голову и заговорил:
     -- Ты -- сеятель, мы же -- камни, тернии  и земля. Но что есть  семя во
длани твоей?
     Покрытое пушком девственное лицо пылало,  а  черные миндалевидные глаза
тревожно  смотрели на Иисуса. Охваченное трепетом  хрупкое тело выжидательно
напряглось. По всему было видно,  что от ответа, который получит этот юноша,
зависит его жизнь. И не только его.
     Услышав  эти слова,  Иисус  опустил голову. Некоторое время он  молчал,
прислушиваясь  к голосу своего сердца и  стараясь найти простое,  обыденное,
бессмертное слово. Горячий пот выступил на его челе.
     --  Что  есть семя во  длани твоей? --  снова взволнованно спросил  сын
Зеведеев.
     Иисус  вдруг встрепенулся, раскрыл объятия и наклонился к людям. --  --
Возлюбите  друг  друга! --- вырвался крик из глубины его души.  -- Возлюбите
друг друга.
     И как  только  он произнес  эти слова, то почувствовал, как сердце  его
опустело, и бессильно опустился на капитель.
     Послышался гул,  толпа заволновалась, многие покачивали головой, кто-то
смеялся.
     -- Что он сказал? -- спросил старик, который был туг на ухо.
     -- Чтобы мы любили друг друга!
     -- Не будет этого! --  сказал старик и разозлился. -- Голодный не может
полюбить сытого. Обиженный не может полюбить обидчика. Не будет этого! Пошли
отсюда!
     Прислонившись к сосне, Иуда яростно теребил свою бороду.
     --  Так вот что ты намеревался сказать нам, Сыне Плотника! -- прошептал
он. -- Это  и  есть великая  весть,  которую  ты принес нам? Стало быть,  мы
должны возлюбить римлян?  Подставить им горло, как  ты подставляешь щеку, да
еще сказать при этом: "Зарежь меня, брат!"
     Иисус слышал  ропот, видел  насупившиеся лица и  помутневшие глаза.  Он
понял. Лицо его переполнила горечь, которая все возрастала, поглощая все его
силы.
     -- Возлюбите  друг  друга!  Возлюбите  друг друга! -- снова умоляюще  и
настойчиво прозвучал его голос. -- Бог  есть любовь! И я когда-то думал, что
Он  свиреп,  что  горы  дымятся,  а  люди  гибнут при  Его приближении.  Ища
спасения, я укрылся в  обители, где лежал лицом долу в ожидании Его прихода.
"Вот сейчас Он явится и обрушится на меня  сверху громом!" -- думал я.  А Он
явился однажды утром,  подул свежим ветерком и сказал: "Встань, дитя мое". Я
встал и пришел. И вот я перед вами!
     Скрестив руки на груди, он отвесил людям глубокий поклон до пояса.
     Почтенный Зеведей кашлянул, сплюнул и сжал посох.
     -- Так значит Бог -- это свежий ветерок? -- медленно  и злобно прорычал
он. -- Сгинь, богохульник!
     Продолжая говорить, Сын  Марии спустился между тем к людям и  переходил
от одного к другому, стараясь убедить  каждого, заглядывая в лицо и воздевая
руки к небу.
     -- Он -- Отец наш, -- говорил Иисус,  --  и потому ни одно страдание не
останется без утешения, ни одна рана -- без исцеления. Чем более мучимся  мы
здесь, на земле, тем более утешения и радости ожидает нас на небе...
     Устав, он возвратился к капители и уселся на ней.
     -- Потерпи еще, вороной, отведаешь клеверу! - сказал кто-то, и раздался
смех. Но увлекшийся Иисус не слышал этого.
     -- Блаженны алчущие и жаждущие правды... -- восклицал он.
     -- Одной  правдой сыт не будешь, --  перебил его кто-то из голодных. --
Мало одной правды. Нужен еще и хлеб!
     -- И хлеб, -- со вздохом сказал Иисус. -- И  хлеб тоже. Бог насытит их.
Блаженны  плачущие,  ибо  Бог  утешит  их.  Блаженны   нищие,  униженные   и
оскорбленные, ибо Бог уготовил им Царство Небесное.
     Две  мужеподобные  женщины, державшие на  голове корзины  с виноградом,
быстро переглянулись,  не  говоря  ни  слова, поставили  корзины  на землю и
принялись раздавать направо и  налево виноград бедным. Припав к ногам Иисуса
и все еще не решаясь поднять голову и показать людям скрытое  волосами лицо,
Магдалина тайком целовала ноги Сыну Марии.
     Иаков,  потеряв  терпение,  резко  поднялся  с  места  и  пошел  прочь.
Освободившись  из  объятий  брата,  Андрей   стал  перед  Иисусом  и  гневно
воскликнул:
     -- Я пришел из Иудеи, от реки Иордана, где  пророк возглашает: "Люди --
колоса, я же огонь, пришедший жечь и очищать землю, пришедший жечь и очищать
душу, готовя приход  Мессии!" А ты, Сыне Плотника, возглашаешь любовь? Разве
ты не видишь, что творится вокруг? Лжецы, убийцы,  воры, подлецы,  богатые и
бедные, обидчики и обиженные,  книжники и фарисеи -- все, все! Лжец и подлец
и я сам,  и вот он,  брат мой Петр, и старый  откормленный Зеведей, который,
слушая  о любви, думает  только о  своих лодках и слугах да  еще о  том, как
побольше украсть из давильни!
     Услышав  это, Зеведей рассвирепел.  Его лоснящийся от жира затылок стал
багрово-красным, жилы на шее  вздулись. Он вскочил и  уже поднял было посох,
намереваясь нанести удар, но почтенная Саломея успела схватить его за руку.
     -- И не стыдно тебе? -- тихо сказала она. -- Пошли отсюда!
     - Не позволю  распоряжаться у  себя босякам и голодранцам!  --  громко,
чтобы все слышали, крикнул Зеведей.
     Задыхаясь от гнева, он повернулся к Сыну Марии:
     -- А  ты, мастер,  не  строй  из себя  передо  мной  Мессию,  не  то --
несдобровать  тебе,  злополучный,  -- и  тебя  тоже  распнут  на  кресте для
успокоения. Тебя  самого мне не жаль, пропащий ты человек, жаль только  твою
бесталанную мать, у которой других детей нет.
     И Зеведей указал на Марию, которая  лежала на земле и билась головой  о
камни.
     Разгневанный старик все не унимался и продолжал кричать, стуча посохом:
     -- Любовь,  всеобщее братство, --  ну, давайте, обнимайтесь, собаки! Да
разве могу  я  возлюбить врага моего?!  Могу ли я возлюбить бедняка, который
околачивается у моего дома и думает, как бы взломать дверь да ограбить меня?
Любовь  --  послушайте  только этого  помешанного! Хорошо,  в  таком  случае
римляне  никакие не идолопоклонники  -- спасибо им!  -- они-то умеют навести
порядок!
     Толпа заревела, бедняки повскакивали с мест, а Иуда оторвался от сосны.
Почтенная Саломея  испуганно прикрыла мужу  рот ладонью, чтобы тот замолчал,
и,  охваченная ужасом,  повернулась  к  приближающейся  с  решительным видом
толпе.
     --  Не  слушайте его,  дети.  Это он  со  злости,сам не  понимает,  что
говорит. И, повернувшись к старику, Саломея приказала:
     -- Пошли!
     Затем она позвала своего любимчика, в блаженном спокойствии сидевшего у
ног Иисуса:
     -- Пошли, сынок, уже стемнело.
     -- Я останусь, матушка, -- ответил юноша. Распростертая на камнях Мария
поднялась,  вытерла  глаза  и, пошатываясь, направилась  к сыну, чтобы  тоже
увести  его.  И  любовь,  выказанная  Иисусу бедняками,  и  угрозы  богатого
старосты повергали несчастную в ужас.
     -- Заклинаю вас именем Божьим, -- говорила  она каждому,  кто попадался
ей на пути, -- не слушайте его, он болен... болен... болен...
     Она  с содроганием подошла  к  сыну,  который стоял, скрестив  руки  на
груди, и смотрел вдаль, в сторону озера.
     -- Пойдем, сынок, -- нежно сказала мать. -- Пойдем домой...
     Он услышал ее голос, обернулся и  удивленно  посмотрел на мать,  словно
спрашивая, кто она такая...
     -- Пойдем, сынок,  -- снова сказала Мария, обнимая его  за пояс. -- Что
ты так смотришь? Не узнаешь меня? Я твоя мать.  Пойдем, твои братья и старый
отец ожидают тебя в Назарете... Сын покачал головой.
     -- Какая мать? -- тихо спросил он. -- Какие братья? Вот они -- мои мать
и братья...
     Вытянув  руку, он указал  на оборванцев, на их  жен и  на  рыжебородого
Иуду, который молча стоял у сосны и гневно смотрел на него.
     -- А отец мой...
     Он указал перстом на небо:
     -- ...Бог.
     На  глазах  у  злополучной,  пораженной громом  Божьим  Марии выступили
слезы.
     -- Неужто есть в мире мать несчастнее меня? -- воскликнула она. -- Один
только сын был у меня, один-единственный, и вот...
     Почтенная Саломея  услыхала этот раздирающий душу голос, оставила мужа,
вернулась  к  Марии  и  взяла  ее  за  руку,  но та не  желала идти  и снова
обратилась к сыну.
     -- Ты не идешь? -- воскликнула мать. -- Не идешь? Последний раз говорю:
пошли!
     Она ждала,  но сын снова,  не произнеся ни слова, повернулся  в сторону
озера.
     -- Ты  не  идешь? -- воскликнула мать душераздирающим голосом и, подняв
руку, спросила: -- А материнского проклятия не боишься?
     -- Я ничего не боюсь, --  ответил сын, даже не обернувшись. -- И никого
не боюсь, одного только Бога.
     Лицо Марии потемнело от гнева. Она подняла вверх руку,  сжатую в кулак,
и  уже  было  раскрыла рот, чтобы  изречь проклятие,  но  почтенная  Саломея
поспешно зажала ей рот ладонью.
     -- Нет!  Нет! Не делай этого! Нет!  Затем  она обняла Марию  за талию и
насильно увела с собой.
     -- Идем! Идем, Мария, дитя мое. Мне нужно поговорить с тобой.
     Обе женщины стали спускаться  по направлению к Капернауму, а впереди их
шел Зеведей, яростно сбивая посохом головки чертополоха.
     -- Что ты плачешь, Мария? -- говорила Саломея. -- Разве ты не видела?
     Мария удивленно взглянула  на нее и перестала  всхлипывать. -- Что?  --
спросила она.
     -- Лазурные крылья, тысячи лазурных крыльев, которые  появились  у него
за спиной, когда он  говорил, -- разве ты не видела? Ангельские рати  стояли
за ним, клянусь, Мария!
     Но Мария только безутешно покачала головой.
     --  Ничего я не видела... Ничего я не видела... --  прошептала она.  --
Ничего! И, немного помолчав, добавила:
     -- На  что мне они, ангелы, госпожа  Саломея? Мне бы хотелось, чтобы за
ним следовали дети и внуки, а не ангелы!
     Но перед глазами почтенной Саломеи реяли лазурные крылья. Она протянула
руку, прикоснулась к груди  Марии и тихо, словно посвящая ее в некую великую
тайну, прошептала:
     -- Ты благословенна, и плод чрева твоего благословен, Мария!
     Но та только безутешно качала головой и плакала, идя следом.
     Между тем распалившиеся  оборванцы окружили Иисуса и,  стуча палками  и
потрясая пустыми корзинами, выкрикивали угрозы:
     -- Правильно, Сыне Марии! Смерть богачам!
     -- Веди нас! Пошли, сожжем дом почтенного Зеведея!
     -- Нет, не нужно его жечь, -- возражали другие. -- Лучше разрушим его и
разделим между  собой  зерно, масло, вина  и  сундуки  с богатой  одеждой...
Смерть богачам!
     Иисус в отчаянии махал руками и кричал:
     --  Нет,  не говорил  я такого! Не говорил я такого! Да  будет  любовь,
братья!
     Но разве могла слушать его разъяренная голодом беднота!
     -- Правильно  говорит Андрей:  сначала  огонь  да  топор, а  затем  уже
любовь! -- кричали женщины.
     Андрей стоял рядом  с Иисусом, слушал крики, склонив голову, и  молчал.
Он думал, что эти  слова говорил его  учитель там, в далекой пустыне, и были
они словно камни, пробивавшие людям головы, а этот раздает здесь людям слово
будто  хлеб... Кто  из них  прав?  Кто?  Какой  из этих  двух путей  ведет к
спасению мира? Насилие? Или же любовь?
     Такие  мысли  кружили в голове Андрея, когда он  почувствовал, как пара
рук легла ему  на  чело. Иисус подошел к  нему  и положил  руки  на  голову:
пальцы, такие  длинные и изящно-тонкие,  обнимавшие все,  к  чему  бы они ни
прикасались, покрыли всю голову Андрея. Он  не двигался. Чувствовал, как швы
его черепа разверзаются и в мозг изливается густое,  как мед, проникающее  в
уста, в горло, в сердце, доходящее до самого нутра и растекающееся оттуда до
самых стоп невыразимое наслаждение.  Всем  телом,  всей душой,  словно древо
жаждущее, всеми своими корнями ощущал он глубокую радость и  молчал,  желая,
чтобы эти  руки никогда не покидали  его головы! После напряженной борьбы он
почувствовал внутри себя мир и уверенность.
     Чуть поодаль два неразлучных друга -- Филипп и Нафананл -- спорили друг
с другом.
     -- Он мне нравится, -- говорил добродушный верзила.
     -- Слова его сладки, как мед. Представь себе: я слушал и облизывался.
     --  А мне  не нравится,  -- возразил пастух. --  Нет.  Говорит  одно, а
делает  другое.  Кричит:  "Любовь!  Любовь" --  а сам изготовляет  кресты  и
распинает!
     -- С  этим  уже покончено,  поверь мне,  Филипп, нет  этого больше.  Он
должен был пройти через кресты и прошел, а теперь вступил на путь Божий.
     --  Мне нужны  дела!  --  настаивал  на  своем Филипп. -- Пусть сначала
благословит моих овец, у которых началась парша, и если они выздоровеют, вот
тогда я поверю ему,  а нет --  так пошел он вместе со  всеми прочими! Что ты
мне голову  морочишь?  Если  он  вознамерился спасти  мир, пусть  для начала
спасет моих овец!
     Опускалась   ночь,   укутывая   собой   озеро,   виноградники  и   лица
человеческие. Колесница Давидова  въехала  на  небо.  Багровая звезда каплей
крови повисла над пустыней на востоке.
     Иисус вдруг почувствовал усталость, голод  и желание остаться наедине с
собой. Люди стали подумывать о возвращении домой, где их ожидали малые дети,
вспомнили о делах Очаровавший их блистающий миг миновал, колесо повседневной
жизни снова втягивало их в свое вращение, и они воровато,  то поодиночке, то
по двое выскальзывали, словно покидали свое место в строю, и исчезали.
     Иисус печально уселся на  старом мраморе.  Никто не  протянул ему руки,
чтобы пожелать доброй ночи, никто не спросил, голоден ли он и есть ли у него
место,  где  можно приклонить голову на ночь. Он  потупил взгляд в темнеющую
землю и слушал, как все удаляются, удаляется и совсем исчезает шум поспешных
шагов. И вдруг наступила тишина. Он поднял голову. Никого. Посмотрел вокруг.
Темнота. Люди ушли, вверху над  ним  были только звезды, а  внутри -- только
усталость и голод. Куда идти? В  какую дверь постучаться? Он снова скорчился
на земле, и печаль овладела им. "Лисы имеют нору для ночлега, а я нет..." --
прошептал  он, закрыл глаза,  чтобы не заплакать, и плотно закутался в белые
одежды, потому что вместе с ночью  пришел  пронзительный,  бросающий в дрожь
холод.
     Вдруг  из-за  мрамора  послышался стон и тихое всхлипывание.  Он открыл
глаза и  разглядел в темноте женщину, которая приближалась  к нему, ползя по
земле с опущенным  вниз лицом. Распустив  волосы, она принялась вытирать ими
его израненные о камни ноги. Сын Марии узнал ее по запаху.
     --  Сестра  моя,  Магдалина,  -- сказал  он, опуская  руку  на  теплую,
благоухающую голову. --  Сестра моя, Магдалина, возвращайся домой и не греши
больше.
     --  Брат мой, Иисусе, -- ответила  она, целуя ему ноги,  -- позволь мне
следовать за тенью твоей до самой смерти. Теперь я знаю, что есть любовь.
     -- Возвращайся домой, -- повторил Иисус.  -- Когда придет час, я позову
тебя.
     -- Я хочу умереть за тебя, -- снова сказала женщина.
     -- Придет  час,  Магдалина,  не торопись, он  еще  не пришел. Тогда я и
позову тебя. А теперь ступай...
     Она попыталась было  возражать, но на этот раз  голос его прозвучал уже
очень строго:
     -- Ступай.
     Магдалина стала спускаться вниз. Некоторое время были слышны ее  легкие
шаги, которые постепенно замерли. В воздухе остался запах ее тела,  но затем
подул ночной ветерок и унес его.
     Теперь  Сын  Марии остался  в  полном одиночестве. Вверху  над  ним был
ночной, покрытый  густым мраком и  усыпанный звездами лик Божий.  В звездной
тишине  юноша напряг слух, словно желая услышать  голос.  Он  ожидал, но так
ничего  и  не услышал. Ему  захотелось  открыть уста и вопросить  Незримого:
"Доволен ли  Ты мною,  Господи?"  --  но  он  не  решился.  "Конечно же,  Он
недоволен мною, недоволен мною, -- подумал юноша и ужаснулся. -- Но в чем же
вина моя, Господи? Я ведь говорил Тебе, сколько раз говорил я Тебе: "Не умею
я произносить речи". Но Ты все время заставлял меня, то смеясь, то гневаясь,
а сегодня утром в обители, в час, когда монахи попытались было сделать меня,
недостойного, своим настоятелем и заперли  на засов все двери, чтобы не дать
мне  уйти,  Ты открыл мне потайную  калитку, вцепился мне в волосы и швырнул
сюда, к этому скоплению  народа! "Молви! -- велел Ты. -- Пришел  час!" Но  я
стиснул зубы и молчал. Ты  кричал, но я хранил молчание. И тогда Ты, потеряв
терпение, бросился на меня, разжал мне уста.  Это  не я раскрыл уста,  но Ты
насильно разжал мне их и умастил не углем пылающим, как  обычно умащаешь  Ты
уста  пророкам Твоим, не углем  пылающим, но медом! И  я заговорил.  Гневным
было сердце  мое,  побудившее  меня  возглашать, как возглашает пророк  твой
Креститель:  "Бог  есть  огнь, и близится Он! Где  укрыться вам, преступные,
неправедные,  бесчестные? Близится Он!" Вот  что  желало  возглашать  устами
моими сердце мое,  но  Ты умастил  уста мои медом, и  я возгласил:  "Любовь!
Любовь!"
     Господи! Господи!  Не в силах  я  бороться с Тобою и  слагаю ныне брони
мои, да свершится воля Твоя!"
     Эти слова принесли  ему  облегчение. Юноша  опустил  голову  на  грудь,
словно  засыпающая  птица, закрыл  глаза, и сон  овладел им. И сразу же  ему
почудилось, будто вынул он из груди своей яблоко, разделил его, вынул оттуда
зерно и посеял в землю перед  собою. А когда совершил он посев, зерно прошло
сквозь землю, дало всходы,  стало деревом, пустило ветви и листву, расцвело,
дало плоды и принесло обильный урожай алых яблок...
     Заскрежетали  камни, послышались  человеческие шаги, и  вспугнутый  сон
исчез. Иисус открыл глаза. Какой-то человек стоял перед  ним. Теперь  он был
уже не  в одиночестве  и потому  обрадовался. Спокойно,  молча  принимал  он
присутствие человека.
     Ночной гость приблизился, опустился на колени.
     -- Ты проголодался, -- сказал он. -- Я принес тебе хлеба, рыбы и меда.
     -- Кто ты, брат?
     -- Андрей, сын Ионы.
     --  Все покинули меня и  ушли.  Я и вправду был голоден. Как же это  ты
вспомнил обо  мне, брат, и принес мне эту милость Божью -- хлеб, рыбу и мед?
Не хватает только доброго слова.
     -- Я принес и его, -- сказал Андрей.
     Темнота  придала ему отваги. Иисус не видел, как  две слезы катились по
бледным щекам юноши. Ни того, как дрожали его руки
     --  Перво-наперво его, доброе слово, брат, -- сказал  Иисус, с  улыбкой
протянув руку.
     -- Учитель, -- тихо сказал сын Ионы, нагнулся и поцеловал ему ноги.
     14.
     Время не поле, и локтями  его не измеришь. Море не измеришь милями, ибо
оно --  сердцебиение. Сколько  времени длилась  эта  помолвка? Дни?  Месяцы?
Годы? Сын Марии странствовал по  селам и горам, переплывал в челне с  одного
берега  озера на  другой, радостный, милосердный,  с добрым словом на устах,
облаченный в белые одежды, словно жених. А невестой его была Земля. Там, где
ступала его нога, земля покрывалась цветами, деревья распускались от взгляда
его, а  когда он входил в челн, прилетал попутный ветерок. Люди слушали его,
и земля,  из  которой  были сотворены  тела их, становилась  крыльями.  В те
времена, пока длилась  эта помолвка, можно  было  поднять камень и найти под
ним Бога, постучать в дверь -- и Бог выходил отворить ее, посмотреть в глаза
другу или недругу -- и увидеть, что там в зеницах пребывает улыбающийся Бог.
     Фарисеи возмущенно качали головами:
     -- Иоанн Креститель постится, рыдает, грозит -- не  до смеха  ему. А ты
тут как тут, где только  свадьба да забава. Ты  все  знай  себе ешь,  пьешь,
хохочешь, а третьего  дня на свадьбе в Кане  не постыдился даже пуститься  в
пляс вместе с девушками. Да где это слыхано, чтобы пророк хохотал да плясал?
     Глядя на  него помутневшими  глазами, они  распекали  его, а  он только
улыбался:
     -- Не пророк я, братья фарисеи. Не пророк, а жених.
     -- Жених?! -- вопили фарисеи, чуть ли не разрывая на себе одежды.
     -- Жених, братья фарисеи. Как это вам еще  сказать?  Не  знаю, простите
меня.
     Обращаясь к  своим товарищам --  Иоанну, Андрею,  Иуде,  к  поселянам и
рыбакам, которые,  очарованные  его  ласковым ликом, покидали поля  и ладьи,
чтобы слушать его, и к женщинам, пустившимся следом  за ним с малыми  детьми
на груди, он говорил:
     --  Возликуйте  и  обнимитесь, пока  жених пребывает с вами. Придут дни
вдовства и сиротства,  но уповайте  на  Отца  вашего. Почему есть доверие ко
цветам на  тверди  и ко птицам в  воздухе?  Они не сеют  и не жнут, но  Отец
кормит их. Они не  ткут, не прядут, но  разве какой  царь мог бы  одеть их с
таким  великолепием?  Не пекитесь о теле своем -- о том, что ему съесть, что
выпить да во что облачиться -- было  оно прахом, во прах  оно и обратится. О
душе своей пекитесь, о душе бессмертной, о Царстве Небесном!
     Иуда слушал его и хмурился.  Ему не было дела до  Царства Небесного, но
царство земное занимало все его помыслы. И не  всемирное царство, но  только
земля Израиля, состоящая из  камня и людей, а не из молитв да облаков. И эту
землю попирают римские варвары, идолопоклонники. Сначала нужно изгнать их, а
затем уже заботиться о Царствах Небесных.
     Иисус  смотрел  на  его  нахмуренные  брови,  читая  в  складках, бурно
бороздивших его чело, тайные думы, и говорил с улыбкой:
     -- Брат мой  Иуда, небо и  земля суть  единое,  камень  и  облако  суть
единое, и Царство Небесное пребывает не в воздушных пространствах, но внутри
нас,  в сердцах наших:  о  сердце и веду я  речь.  Преобрази  сердце свое, и
обнимутся небо и земля, обнимутся израильтяне и римляне, все станет единым.
     Но рыжебородый терпел и выжидал, храня  и возбуждая гнев в груди своей.
"Он сам  не знает, что  говорит, этот  мечтатель,  -- думал  Иуда. -- Он сам
ничего не смыслит в этом. Как только преобразится мир, преобразится и сердце
мое. Как только исчезнут римляне с земли Израиля, я обрету покой!"
     Однажды младший сын Зеведеев сказал Иисусу:
     -- Прости, Учитель, но не по душе мне Иуда. Когда я приближаюсь к нему,
какая-то  темная сила исходит из тела его и тысячи тончайших игл вонзаются в
меня. А вечером  третьего дня я видел, как некий  черный ангел склонился над
ним и что-то шептал тайком ему на ухо. Что он говорил ему?
     -- Я Догадываюсь, что он говорил ему, -- ответил Иисус и вздохнул.
     -- Что же? Мне страшно, Учитель. Что он говорил ему?
     -- Узнаешь, когда придет время, брат. Я и сам хорошо еще не знаю того.
     -- Почему ты взял его с собой? Почему позволяешь ему следовать за тобой
и  днем  и ночью? А когда  ты говоришь с  ним, твой голос звучит нежнее, чем
тогда, когда ты разговариваешь с нами, -- почему?
     -- Так нужно, Иоанн, брат мой. Он больше других нуждается в любви.
     А Андрей следовал за новым учителем,  и мир становился день ото дня все
ласковее.  Не мир, а  сердце его! Еда и смех  больше не были  грехом,  земля
обрела  незыблемость, а небо по-отечески склонялось над ней.  День Господень
не есть  день  гнева и пожара, не есть конец  света,  но  есть  жатва,  сбор
винограда, свадьба,  танец,  есть  непрестанно  обновляющаяся  девственность
мира: каждый день на рассвете земля обновляется, и Бог вновь взирает на нее,
держа на своей святой ладони.
     Шли  дни, Андрей успокаивался, постепенно  привыкал к смеху и еде, и на
его  бледных  щеках выступал румянец.  А когда  в  полдень или  вечером  они
располагались  на отдых где-нибудь под деревом или под гостеприимной кровлей
и  Иисус по своему обыкновению  брал хлеб, благословлял и делил  его,  плоть
Андрея мгновенно претворяла  хлеб в любовь и смех. Только изредка, вспоминая
о близких, он вздыхал.
     -- Что сейчас поделывают почтенные Иона и Зеведей? - спросил он как-то,
глядя в неведомую даль так, словно оба эти старика находились на краю света.
-- И Иаков с Петром. Где они теперь? В каком мире мучаются?
     -- Мы еще свидимся с ними со всеми, -- ответил, улыбнувшись, Иисус.  --
И они еще свидятся  с нами. Не кручинься, Андрей: просторен двор Отца, места
всем Охватит.
     Как-то  вечером пришел  Иисус в  Вифсаиду. Дети выбежали приветствовать
его,  размахивая  пальмовыми ветвями. Открывались двери,  хозяйки  выходили,
оставляя  домашние хлопоты, и  поспешно  шли за ним,  чтобы  услышать доброе
слово. Сыновья несли на плечах немощных родителей, внука вели за руку слепых
дедов, крепкие  мужчины силком тащили за Иисусом одержимых, чтобы он простер
над ними длань свою и исцелил их.
     Случилось  так, что  в  тот день  ходил по селу коробейник Фома, таская
узел,  трубя в  рог и расхваливая  свой товар  --  гребни, нитки, серебряные
серьги,  медные  браслеты и  чудодейственные  притирания  для  женщин. Иисус
глянул  на  него, и вдруг все  вокруг изменилось. Это был уже не Фома, косой
коробейник: он находился где-то  в далекой стране, держал в руке угольник, а
вокруг него была  огромная  толпа. Строители  трудились,  подсобные  рабочие
таскали  камни и  известь, воздвигалось огромное  сооружение, вставали ввысь
мраморные  колонны,  возводился великий  храм,  и всюду  носился,  производя
угольником измерения,  главный  зодчий Фома...  Глаз  Иисуса задрожал,  веко
подернулось, и вновь предстал  перед  ним  нагруженный своим товаром Фома со
смеющимися хитрыми, косящими глазками... Иисус простер над ним руку.
     -- Идем со мной, Фома, -- сказал он. -- Я  нагружу тебя  другим товаром
-- лакомствами и украшениями для души, и  ты пойдешь  с ними на край  света,
расхваливая и раздавая их людям.
     -- Дай-ка я сперва  продам  вот это, -- ответил,  посмеиваясь,  бывалый
коробейник, -- а затем поживем -- увидим!
     И он тут  же снова  принялся  расхваливать пронзительным  голоском свои
гребни, нитки да притирания.
     Староста  -- очень богатый, суровый и своевольный  старик --  стоял  на
пороге  своего  дома,  положив руку  на  дверной  косяк,  и  с  любопытством
разглядывал   приближавшуюся  толпу.  Впереди   бежали   дети,   размахивали
пальмовыми ветвями, стучались в двери и кричали:
     "Идет,  идет, идет  Сын  Давидов!" Следом  шел  спокойный,  улыбающийся
человек в белых одеждах, с распущенными по плечам волосами, который воздевал
руки  то  в  одну, то в другую сторону, словно благословляя  дома,  а за ним
торопливо шагали мужчины и женщины, старавшиеся держаться как  можно ближе к
нему, чтобы приобщиться к его силе в святости, а еще дальше двигались слепые
и паралитики. Двери  в  домах то  и  дело  открывались,  и  все  новые  люди
вливались в толпу.
     --  Это  еще кто такой? -- обеспокоенно спросил  почтенный  староста, с
силой упираясь  руками в дверной проем, будто в дом его вот-вот  должны были
ворваться и ограбить его.
     -- Новый пророк, почтенный Ананий, -- ответил кто-то, остановившись. --
Этот вот, в белых одеждах, держит в одной руке жизнь, а в другой -- смерть и
раздает  их  как  ему  вздумается.  Послушайте  моего  совета:  будь  с  ним
поласковей.
     Эти слова повергли почтенного  Анания в ужас.  Много  было такого,  что
отягощало  душу его,  и  часто  вскакивал он  по ночам во сне,  задыхаясь от
страха. Дурные сны  снились  ему;  будто  горит  он в аду, объятый пламенем,
языки которого доходят  ему  до шеи... А  что если этот пророк  может спасти
его?  Мир  полон чар,  и вот пришел  чародей -- ради  этого стоит накрыть на
стол, раскошелиться: он отведает угощения и, неровен час, сотворит чудо.
     Ананий решился, вышел на середину дороги и приложил руки к груди.
     -- Сыне Давидов, -- сказал он. -- Я -- старец Ананий, грешник, а  ты --
святой. Проведав, что ты соблаговолил  посетить наше  селение, я  приготовил
для тебя угощение. Милости прошу, коль  угодно. Ведь это для нас, грешников,
приходят в мир святые: мой дом с нетерпением ждет, что твоя святость вступит
под кров его.
     Иисус остановился.
     -- Прекрасны твои слова, почтенный Ананий. Здравствуй же!  -- сказал он
и вошел в богатый сельский дом.
     Пришли  слуги, накрыли во дворе столы, принесли подушки. Иисус  возлег,
по  обе  стороны от  него  возлегли  Иоанн,  Андрей, Иуда  и  лукавый  Фома,
прикинувшийся учеником  ради  угощения,  а  напротив  расположился почтенный
хозяин,  прикидывая  в  уме,  как  бы  направить  разговор в  нужное  русло,
рассказать о сновидениях, чтобы  заклинатель заклял их. Подали еду, принесли
два больших глиняных  кувшина  с вином,  а люди  стояли и смотрели,  как они
едят,  беседуя о погоде,  о Боге и о винограде. Когда гости  кончили есть  и
пить,  слуги принесли  рукомойники,  гости  умыли  руки и  уже  были  готовы
подняться   с  мест,   и  тут   почтенный   Ананий  решился.  "Мне  пришлось
раскошелиться, -- подумал он.  -- Я накрыл на стол, а он ел  и пил вместе со
своими спутниками, так пусть же теперь заплатит".
     -- Учитель, -- сказал Ананий. -- Мне снятся  дурные сны, но я знаю, что
ты слывешь могущественным заклинателем. Я  сделал для  тебя  все,  что  мог,
пусть же и  твоя милость постарается для  меня:  смилуйся надо мной,  наложи
заклятие на сновидения. Ты,  я слышал,  говоришь и заклинаешь притчами.  Так
расскажи притчу -- я пойму ее скрытый смысл и обрету исцеление. Разве не все
в мире -- чудо? Сотвори же чудо свое.
     Иисус улыбнулся и посмотрел старику в глаза. Много  раз приходилось ему
с  ужасом взирать на  хищные челюсти  сытых, на  их грубые шеи, на  бегающие
хищные глаза:  они едят, пьют, смеются  -- все принадлежит им -- они крадут,
пляшут  и  предаются  разврату,  не  задумываясь о том,  что горят  в адском
пламени,  и только изредка во сне открываются их глаза и они видят...  Иисус
разглядывал  пресытившегося  старика, его телеса, его  глаза,  его страх,  и
внутри него истина вновь стала притчей.
     -- Напряги слух, почтенный  Ананий,  отверзни  сердце  свое,  почтенный
Ананий: я буду говорить.
     -- Я весь внимание, сердце мое отверзнуто -- я слушаю. В добрый час!
     -- Жил да  был  как-то, почтенный  Ананий, некий богач, чуждый закону и
справедливости. Он ел, пил, одевался в шелк и порфиру  и никогда не дал даже
листа зеленого соседу  своему Лазарю,  терпевшему  и голод  и  холод. Лазарь
ползал под столом его, собирая крохи  и обгладывая кости, но слуги выбросили
его вон, и сидел он на пороге, псы приходили к нему и лизали раны его. Когда
же  пришел установленный день и  оба  они умерли, один  отправился  в  пламя
вечное, а другой -- в лоно Авраамово. Поднял как-то богач глаза свои, увидел
соседа своего  Лазаря, смеющегося и ликующего в лоне Авраамовом,  и возопил:
"Отче  Аврааме,  отче Аврааме; пошли Лазаря,  чтобы  омочил  он в воде конец
перста  своего и прохладил  уста мои, ибо мучусь я в пламени сем!" Но Авраам
ответствовал ему: "Вспомни, как пиршествовал ты и радовался  благам мирским,
а он терпел и голод и холод, -- разве ты дал тогда ему хотя бы лист зеленый?
Теперь же пришел черед ему радоваться, а тебе -- гореть в пламени вечном".
     Иисус вздохнул и  умолк. Почтенный Ананий умоляюще посмотрел на Иисуса,
ожидая продолжения. Рот  его  был раскрыт, губы застыли,  а  в горле у  него
пересохло.
     -- И это все? -- спросил он дрожащим голосом. -- Все? И ничего  больше?
Иуда засмеялся:
     --- Так ему и надо. Кто  не в меру ел и пил на земле, будет жариться за
то в аду.
     А юный сын Зеведеев приклонил голову к груди Иисуса и тихо сказал:
     -- Учитель,  речь твоя  не  успокоила  сердца  моего.  Сколько  раз  ты
наставлял нас:  "Прости врага своего, возлюби  его -- пусть семь и семьдесят
раз он причинит зло тебе, ты  же семь и семьдесят раз сотвори добро ему, ибо
только так можно искоренить в мире зло". А теперь выходит, что Бог  не умеет
прощать?
     --  Бог  справедлив, --  встрепенулся рыжебородый, искоса  бросив едкий
взгляд на почтенного Анания.
     -- Бог всемилостив, -- возразил Иоанн.
     -- Стало быть, нет  для  меня надежды? -- пробормотал почтенный хозяин.
-- Кончилась притча? Фома поднялся, шагнул было к воротам, но остановился.
     -- Нет,  не кончилась, почтенный староста, --  сказал он насмешливо. --
Есть и продолжение.
     -- Скажи, сынок, да будешь ты благословен...
     -- Богача звали Ананием, -- ответил Фома.
     И, подхватив узел с товаром, он покинул дом,  вышел на середину улицы и
принялся балагурить с соседями.
     Кровь бросилась к  грузной голове почтенного  старосты, в глазах у него
потемнело.
     Иисус  протянул руку и  ласково погладил своего  любимого  товарища  по
кудрявым волосам:
     --  Иоанн,  все,  кто имеет  уши  слышать, услышали,  все, кто обладает
разумом, сделали вывод. "Бог справедлив", -- сказали они, не в силах сделать
еще один  шаг. Но у  тебя  есть  еще и  сердце, и  потому  ты  сказал:  "Бог
справедлив,  но этого мало -- Он  еще и  всемилостив. Так не годится  -- эта
притча должна иметь иной конец".
     -- Прости, Учитель, -- ответил юноша. -- Воистину  сердце  мое молвило:
"Человек  прощает,  а  Бог что  же не прощает? Так не годится,  это  великое
богохульство: притча должна иметь иной конец".
     -- И  она имеет иной конец,  возлюбленный  мой, -- сказал, улыбнувшись,
Иисус.   --  Послушай,   почтенный  Ананий,  дабы  укрепилось  сердце  твое.
Послушайте и все вы, находящиеся во дворе, и вы, соседи, хохочущие на улице.
Бог не  просто  справедлив,  но  и добр. И  не просто  добр, ибо Он -- Отец.
Услыхал  Лазарь слово Авраамово, вздохнул и сказал сам себе: "Боже, да разве
может  кто  пребывать в Раю счастливым,  зная, что некий человек, некая душа
пребывает  в  пламени вечном? Прохлади уста  его,  Господи,  дабы тем  самым
прохладить и мои уста.
     Спаси его,  Господи,  дабы и  мне обрести спасение, иначе и меня  будет
жечь пламя".  Услыхал Бог рассуждения  его, возрадовался и, сказал:  "Лазарь
мой  возлюбленный,  спустись  и.  возьми  за,  руку  жаждущего.  Неиссякаемы
источники  мои,  отведи  его  к  ним, дабы  испил  он  и  прохладился,  дабы
прохладились и  твои уста  вместе с  ним". --  "Навечно?" -- спросил Лазарь.
"Навечно", -- ответил Бог.
     Иисус  встал и  умолк.  Ночь  опустилась на землю. Люди, тихо  беседуя,
расходились. Мужчины и женщины возвращались в свои убогие  хижины, но сердца
их были удовлетворены. "Может ли слово утолить голод? Может, если это доброе
слово", -- так размышляли они.
     Иисус поднял было руку,  чтобы  проститься с почтенным хозяином, но тот
пал ему в ноги.
     -- Прости меня, Учитель! -- тихо сказал Ананий и зарыдал.
     С наступлением ночи, когда они расположились на ночлег под маслинами, к
Сыну  Марии подошел  Иуда. Он не находил  себе покоя: ему  нужно было видеть
Иисуса, говорить с ним, высказать все начистоту.
     Когда в доме нечестивого Анания он  возрадовался, что богач пребывает в
адском пламени и, хлопнув в ладоши, воскликнул: "Так ему  и надо!" --  Иисус
искоса  посмотрел  на него долгим укоризненным  взглядом, и  взгляд этот  не
давал ему покоя. И  потому Иуде  нужно было  поговорить начистоту, ибо он не
любил недомолвок и косых взглядов.
     -- Добро пожаловать! Я ждал тебя, -- сказал Иисус.
     -- Я не  таков, как твои спутники, Сыне Марии, -- без лишних слов начал
рыжебородый. --  Я лишен непорочности и  добродушия твоего любимчика Иоанна,
не подвержен колдовским чарам и обморокам, как Андрей, которого несет всюду,
куда  только   ветер  подует.  Я  --  зверь  нелюдимый.  Моя  мать  была  из
разбойничьей семьи и бросила меня новорожденным в пустыне. Волчица вскормила
меня  молоком своим, и  я вырос суровым, непреклонным,  честным. Тот, кого я
люблю, может  делать со мной  все,  что  ему  вздумается,  того же,  кого  я
невзлюбил, я убиваю.
     По  мере того как он  говорил, голос его становился все жестче, а глаза
метали  во тьме искры.  Иисус  опустил руку на  его страшную  голову,  желая
успокоить  ее,  но  рыжебородый вскинулся, сбросил  умиротворяющую  длань и,
тяжко вздохнув, сказал, взвешивая каждое слово:
     --  Я могу, да, могу убить и того, кого люблю, как только увижу, что он
свернул с пути истинного.
     -- Какой же путь есть истинный, брат Иуда?
     -- Тот, который ведет к спасению Израиля.
     Иисус  закрыл глаза  и  ничего не  ответил. Пара огней,  метавшихся  во
мраке,  жгла  его. Жгли  его и слова Иуды. Что есть Израиль?  Почему  только
Израиль? Разве не все мы -- братья?
     Рыжебородый ждал ответа, но Сын Марии молчал. Тогда Иуда схватил его за
руку и встряхнул, словно пробуждая ото сна.
     -- Ты понял меня? -- спросил Иуда. -- Ты слышал, что я сказал?
     -- Понял, -- ответил тот, открывая глаза.
     -- Я говорю тебе это, стиснув зубы,  чтобы ты знал, кто я и чего желаю.
Отвечай: хочешь, чтобы я шел вместе с тобой, или нет? Мне нужно знать это.
     -- Хочу, брат Иуда.
     -- И ты  позволишь мне свободно  высказывать  свое  мнение,  возражать,
говорить "нет", когда сам ты  будешь  говорить "да"? Потому как имей в виду:
другие могут  слушать тебя, разинув рот, а я не могу. Я--не раб, а свободный
человек -- запомни это!
     --  И  я желаю того же, брат Иуда, --  свободы. Рыжебородый  вскочил  и
схватил Иисуса за плечо.
     --  Ты хочешь освободить  Израиль от римлян? --  крикнул  Иуда, обжигая
Сына Марии своим дыханием.
     -- Я хочу освободить душу от греха. Иуда в ярости оторвал руку от плеча
Иисуса и ударил кулаком по стволу маслины.
     --  Здесь  пути наши  расходятся, --  прорычал  он, злобно  взглянув на
Иисуса. -- Прежде нужно тело  освободить от римлян,  а затем уже -- душу  от
греха, вот путь истинный. Можешь вступить на него?
     -- Дом строят не с крыши, а с основания. Основание есть душа, Иуда.
     -- Основание есть тело, Сыне Марии, -- с него и следует начинать. Я уже
как-то говорил тебе  и  сейчас  повторяю: подумай,  встань  на  тот путь,  о
котором я говорю тебе. Потому я и иду вместе с тобой. Чтобы  указывать  тебе
путь.
     Спавший  подле  соседней маслины  Андрей услыхал  сквозь  сон голоса  и
проснулся. Прислушавшись, он распознал голос Учителя и еще чей-то, хриплый и
гневный.  Андрей  встревожился: неужто  кто-то пришел ночью, чтобы причинить
Учителю зло? Он знал, что, где бы ни проходил Учитель, всегда там оставалось
множество юношей,  женщин и бедняков,  полюбивших  его, но также и множество
богачей,  старост и  стариков,  возненавидевших  его и желавших  его гибели.
Может  быть,  эти  нечестивцы  прислали  какого-нибудь   верзилу  постращать
Учителя?  Крадучись, Андрей  стал пробираться во тьме  на четвереньках туда,
откуда доносились голоса, но рыжебородый услышал,  как кто-то приближается к
ним тайком, привстал на коленях и крикнул:
     -- Кто здесь?
     Андрей узнал его голос.
     -- Это я -- Андрей, Иуда.
     -- Отправляйся спать, сыне Ионы. У нас тут разговор.
     -- Иди спать, Андрей,  дитя мое, -- сказал и Иисус. Теперь Иуда понизил
голос, и Иисус почувствовал у себя на лице его тяжелое дыхание.
     --  Помнишь,  в обители я открыл тебе, что братство поручило мне  убить
тебя, но в последний  миг я  передумал, вложил нож  в  ножны и  на рассвете,
крадучись, словно вор, покинул обитель.
     -- Почему же ты передумал, брат Иуда? Я был готов.
     -- Я ждал.
     -- Ждал? Чего?
     Иуда помолчал некоторое время, а затем вдруг сказал:
     -- Чтобы увидеть, Тот ли ты, Кого ожидает Израиль. Иисус пришел в ужас.
Дрожа всем телом, он прислонился к стволу маслины.
     -- Я не желаю чинить насилия и убивать Спасителя, не желаю! -- закричал
Иуда, вытирая  со  лба внезапно выступивший пот.  --  Понимаешь? Не хочу! --
закричал он так, будто его душили.
     Затем он глубоко вздохнул.
     -- Может быть, ты и сам того не знаешь,  -- сказал  я себе. -- Наберусь
терпения, дам ему еще пожить -- посмотрим, что он будет говорить, что  будет
делать, и если это не Тот, кого мы ожидаем, то я прикончу его в любое время.
-- Вот что думал я, оставляя тебя в живых.
     Некоторое время  он  тяжело  дышал, ковыряя  носком землю,  затем вдруг
схватил Иисуса за руку и заговорил хриплым, отчаявшимся голосом:
     --  Не  знаю, как  называть тебя  --  Сын  Марии, Сын Плотника  или Сын
Давидов? Не знаю  даже, кто  ты, но ты и  сам того  не знаешь. Мы оба должны
узнать это, и обоим нам будет  от этого  легче,  так больше  продолжаться не
может! Не смотри на других -- они  следуют за тобой, словно  блеющие ягнята.
Не смотри на женщин, которые умиленно взирают на  тебя и заливаются слезами,
-- на то они и женщины: сердце у них есть, а ума нет , что с них взять? Мы с
тобой должны узнать,  кто ты  и что за  пламя жжет тебя  -- Бог  Израиля или
Демон? Так нужно. Нужно! Иисус задрожал всем телом.
     -- Что мы должны делать, брат Иуда? Как мы узнаем это? Помоги мне.
     -- Я знаю как.
     -- Как же?
     -- Пойдем к  Иоанну Крестителю, и он нам  скажет. Иоанн возглашает: "Он
идет! Он идет!" -- и, как только увидит  тебя, тут же поймет,  ты это или не
ты -- Тот,  который идет.  Тогда  и ты обретешь покой, и я  буду знать,  что
делать.
     Иисус  погрузился в глубокое раздумье. Сколько раз  мучительная тревога
овладевала  им и он падал ниц на землю, бился в  припадке,  пуская пену  изо
рта, а люди думали, что он  одержим демоном, и в испуге спешили пройти мимо.
Он  же  пребывал  тогда  на седьмом  небе, разум его  покидал  темницу свою,
устремлялся ввысь, стучался во  врата Божьи и  вопрошал: "Кто я? Для чего  я
рожден  на свет?  Что я должен  делать  для спасения мира? Какой путь  самый
краткий? Может быть, путь этот есть смерть моя?"
     Он поднял голову и увидел Иуду, склонившегося над ним всем телом.
     -- Приляг рядом со мной, брат Иуда, -- сказал Иисус.
     -- Бог придет к нам и, словно сон, овладеет нами. А рано  поутру  мы  с
Его благословения отправимся в Иудею к пророку, и да свершится воля Божья! Я
готов.
     -- И я готов, -- сказал Иуда.
     Они легли друг подле друга. Видно, оба очень устали, потому как сон тут
же овладел  ими, а  на рассвете проснувшийся ранее других Андрей увидел, как
они спят, обнявшись.
     Солнечные лучи падали  на  озеро, мир блистал. Рыжебородый шел впереди,
указуя путь, а следом шагал Иисус с двумя своими верными  последователями --
Иоанном и  Андреем. Фома должен был еще распродать товар и потому задержался
в селении. "Верно говорит Сын Марии,
     -- раскидывал  мыслию лукавой хитрец. -- Бедняки  наедятся  и  напьются
всласть в вечной жизни, как только откинут копыта, но до той поры что делать
нам здесь, в мире земном? Пораскинь мозгами, злополучный Фома, а не то плохи
твои дела. Чтобы не прогадать, положу-ка  я себе в узел  товары двух  видов:
сверху -- так, для глаза  людского, гребни да притирания, а  внизу, на самом
дне, для настоящих покупателей -- Царство Небесное". И, захихикав, он  снова
взвалил узел  за спину, затрубил в рог  и чуть  свет  принялся  расхваливать
своим пронзительным голоском на улочках Вифсаиды земные товары.
     В Капернауме Петр и Иаков тоже поднялись на рассвете и принялись тащить
вместе  невод. Вскоре в сетях уже затрепетала  блестевшая на  солнце рыба. В
другой раз оба рыбака пришли бы в восторг, почувствовав, как тяжел их невод,
но сегодня  они молчали, витая мыслями далеко. Молчали и оба бранили  в душе
то судьбу,  привязавшую их  с  деда-прадеда к  этому  озеру,  то собственный
разум, который все измеряет да прикидывает, не позволяя сердцу вырваться  на
волю. "Да разве это жизнь?! -- мысленно восклицали они. -- Забрасывать сети,
ловить рыбу, есть, спать, а на рассвете нового  Божьего дня сызнова начинать
все сначала,  чтобы только прокормиться, и так все дни, все годы,  всю жизнь
напролет? Доколе?! Так вот и помрем?" Никогда прежде они не задумывались  об
этом,  со спокойным сердцем безропотно следовали издревле  проторенным путем
-- так жили их отцы, так жили их деды, на протяжении тысячелетий ведя борьбу
с рыбой  на том же самом  озере. И в один прекрасный день умирали, сложив на
груди одеревеневшие  руки. На смену им приходили  их дети и внуки, продолжая
идти все тем же путем, все так  же безропотно...  И эти двое -- Петр и Иаков
-- прекрасно жили вплоть до  сегодняшнего дня,  ни на что  не жаловались, но
теперь мир вдруг стал невмоготу тесен, они почувствовали неудовлетворенность
и стали смотреть вдаль -- туда, за озеро. Куда? Куда же?  Они и сами того не
знали, только чувствовали неудовлетворенность.
     А тут,  словно этой муки было  им недостаточно, еще и  проходящие  мимо
путники ежедневно  приносили  новые  вести: то разбитые  параличом  начинают
ходить, то к слепым возвращается зрение, то мертвые воскресают к жизни...
     --  Кто  этот новый  пророк?  --  спрашивали  путники. --  Ваши  братья
находятся  рядом с  ним --  вы должны это знать. Правда ли, что он -- не Сын
Плотника  из  Назарета, а Сын Давидов?Но они только пожимали плечами и снова
склонялись над неводом, готовые разрыдаться, чтобы  хоть  так облегчить душу
свою.
     Однажды,  когда  путники  были уже довольно далеко,  Петр  повернулся к
своему товарищу и спросил:
     -- Ты веришь в эти чудеса, Иаков?
     -- Тащи невод да помалкивай! --  ответил резкий на слово сын Зеведеев и
широким рывком подтянул полную сеть.
     И вот в тот день, на рассвете, проходивший мимо погонщик сказал:
     -- Говорят, новый  пророк остановился на обед у старого скряги Анания в
Вифсаиде.  Как  только он  окончил есть,  слуги  принесли  воду, он  умылся,
подошел к почтенному Ананию и тайком  сказал ему  на ухо какое-то  слово.  И
сразу же старец тронулся рассудком, зарыдал  и принялся раздавать свое добро
бедноте.
     -- Что еще за слово? --  спросил Петр, снова устремляя взгляд  вдаль за
озеро.
     -- Эх, да если бы я знал это! -- засмеялся погонщик. -- Я бы шептал его
на ухо  каждому богатею,  и  бедноте  дышалось  бы  легче... Будьте здоровы,
доброго вам улова! -- сказал он и отправился своей дорогой.
     Петр повернулся было к товарищу, желая завести разговор, но  передумал.
Что тут говорить?  Снова слова? Да разве они ему  еще не надоели? Ему  вдруг
захотелось  бросить  все,  подняться и уйти куда глаза  глядят. Уйти отсюда!
Хижина Ионы, да и эта  лохань с водой -- Геннисаретское озеро -- вдруг стали
слишком тесны для него.
     --  Не  жизнь  это. Нет, не жизнь,  --  прошептал  он.  -- Уйду!  Иаков
обернулся.
     -- Что ты там бормочешь? Замолчи!
     -- Ничего,  чтоб мне пусто  было!  -- ответил  Петр  и принялся яростно
тащить невод.
     И вот в этот самый миг на зеленом холме,  где Иисус впервые обратился к
людям  с речью, на самой  его  вершине, показался Иуда. В руках  у  него был
корявый посох, который он вырезал  в дороге из каменного дуба, и теперь шел,
стуча им  о  землю. Затем  появились  с трудом  поспевавшие за ним  три  его
товарища. На мгновение они задержались на  вершине глянуть на простиравшийся
вокруг  мир. Счастливо  сияло  озеро,  ласкаемое смеющимся солнцем,  на  его
поверхности порхали белыми и красными
     бабочками  рыбачьи  лодки,  а  над  ними носились  крылатые рыболовы --
чайки.  Позади  шумел Капернаум,  солнце уже  поднялось высоко,  день был  в
полном разгаре.
     -- Смотрите  --  Петр! - закричал  Андрей,  указывая на брата,  который
тащил внизу у берега сети.
     -- И Иаков  тоже  там! -- воскликнул Иоанн и вздохнул. -- Все никак  не
могут оторваться от земли... Иисус улыбнулся:
     -- Не кручинься, возлюбленный мой товарищ. Присядьте здесь отдохнуть, а
я схожу за ними.
     И быстрыми,  легкими  шагами он стал спускаться.  "Словно ангел,  --  с
восхищением глядя на Иисуса, подумал Иоанн -- Только крыльев ему недостает".
Ступая  с  камня на камень, Иисус спускался  вниз. Добравшись до берега, Сын
Марии замедлил шаг, подошел к склонившимся за работой рыбакам и  остановился
у  них  за  спиной. В  течение  продолжительного  времени  он,  не двигаясь,
разглядывал их. Разглядывал  и ни  о чем  не  думал. Чувствовал  только, как
некая  сила  покидает  его:  он ослабевал. Окружающий  мир обретал легкость,
парил в воздухе, плыл облаком над озером, и оба рыбака тоже  обрели легкость
и парили, радостно приемля свой невод, ибо это был уже не невод, наполненный
рыбой, но люди -- тысячи счастливых, танцующих людей.
     Оба рыбака неожиданно  почувствовали странный, приятный зуд в затылке и
испугались. Они резко выпрямились и обернулись. Иисус неподвижно стоял перед
ними и молча смотрел на них.
     -- Прости нас, Учитель! -- воскликнул устыженный Петр.
     -- За что? Что вы такого сделали, что я должен прощать вас?
     -- Ничего, -- пробормотал Петр и вдруг закричал: -- Да разве это жизнь?
Надоело!
     -- И мне! -- сказал Иаков, отшвырнув прочь невод.
     -- Идите  ко  мне, -- сказал Иисус, простирая к  ним руки. -- Идите  ко
мне, и я сделаю вас ловцами человеков. Он взял  их за руки и, находясь между
ними, сказал:
     -- Пошли!
     -- Даже не попрощавшись с почтенным Ионой? -- спросил Петр, вспомнив об
отце.
     -- Не оглядывайся назад, Петр, времени у нас нет. Пошли.
     -- Куда? -- спросил Иаков и остановился.
     --  Зачем  ты  спрашиваешь?  С  этого  мгновения  ни  о  чем  больше не
спрашивай, Иаков. Пошли.
     В это самое время почтенный Иона готовил еду,  склонившись над домашним
очагом, и ожидал к обеду своего сына Петра. Один только сын остался теперь V
него -- да будет он счастлив! -- Петр, умница и хозяин. Другого -- Андрея --
он  давно уже выбросил из головы: этот то с одним проходимцем связался, то с
другим, бросил престарелого отца один на один  бороться с  ветрами и  старой
ладьей, чинить сети, стряпать и смотреть за домом.  С того дня, как  померла
его старуха, он борется  со всеми этими домашними демонами в одиночку, но --
да будет благословен Петр! -- уж он-то и помогает, и  поддерживает его. Иона
попробовал стряпню -- готова. Он посмотрел на солнце -- близился полдень.
     "Проголодался  я,  -- пробормотал  старик. -- Но  подожду  его, не буду
есть".
     Он скрестил руки на груди и стал ждать.
     В  стоявшем  поодаль  доме почтенного  Зеведея  ворота  были распахнуты
настежь, двор был заставлен  корзинами и кувшинами, в  углу стоял перегонный
куб: в эти  дни опорожняли котлы, виноград превращался в хмельной напиток, и
всюду  в доме  пахло выжимками.  Почтенный Зеведей  сидел  вместе  со  своей
старухой у виноградника, в котором  не осталось больше ни одной ягоды. Перед
ними  стоял низенький круглый  столик, они обедали. Почтенный  Зеведей жевал
беззубым ртом и  говорил о  благах и выгоде. Он  уже давно  заприметил домик
соседа. Почтенный Наум задолжал  ему, выплатить долг не в состоянии и,  если
Бог пожелает, на следующей неделе пустит домик с молотка, а Зеведей приберет
его к рукам, о чем мечтает уже много лет, снесет внутреннюю стену и расширит
свой двор. У Зеведея есть давильня, но он хочет иметь еще и маслобойню: село
будет носить к нему давить маслины, а он -- взимать за это плату. Вот только
где поставить  маслобойню? Вопрос упирается лишь в то, что нужно взять домик
почтенного  Наума...  А почтенная  Саломея  слушала  его,  но мысли ее  были
устремлены к младшему сыну, к любимцу  Иоанну. Где он скитается  теперь? Что
за мед источают ныне уста нового пророка,  как  бы ей хотелось вновь увидеть
его,  вновь услышать его речи, которые низводят Бога  в сердце человеческое!
"Хорошо  поступил мой сын,верный  путь  избрал  он  --  да  пребудет  с  ним
благословение мое!  И  я третьего  дня видела во  сне, будто махнула на  все
рукой,  закрыла  за  собой  дверь,  бросила  дом  вместе с  набитыми  добром
кладовыми и давильнями и отправилась следом за ним, торопливо шагала  вместе
с ним, босая, изголодавшаяся, и впервые чувствовала, что значит счастье..."
     -- Ты слышишь, что я тебе говорю? -- спросил почтенный Зеведей, заметив
в какой-то миг, что глаза его старухи слипаются. -- О чем ты думаешь?
     В это самое мгновение  на дороге послышались  знакомые  голоса.  Старик
поднял глаза и воскликнул:
     -- Вот они!
     Он увидел человека в  белых одеждах, по  обеим сторонам которого стояли
его сыновья. Зеведей бросился к воротам, даже не успев проглотить кусок.
     -- Эй, молодцы, куда путь держите? -- крикнул он. -- Разве так проходят
мимо моего дома? Стойте!
     --  Мы заняты делом,  почтенный  Зеведей!  -- ответил Петр,  тогда  как
остальные продолжали идти дальше.
     -- Каким еще делом?
     -- Не простым, хитрым делом! -- сказал Петр и захохотал.
     -- И ты, Иаков? И ты тоже? -- завопил старик, выпучив глаза.
     Он  проглотил непрожеванный кусок,  который стал было поперек горла, но
затем все же прошел внутрь и посмотрел на жену. Та кивнула головой:
     -- Попрощайся с сыновьями, почтенный Зеведей, Он взял их у нас.
     --  Стало быть, и Иаков тоже? --  пробормотал сбитый с толку старик. --
Но ведь у него-то голова в порядке! Быть того не может!
     Почтенная Саломея  не  стала  отвечать  --  что тут  скажешь? Разве  он
поймет? Она поднялась,  не  чувствуя  больше голода, пошла  и стала у ворот,
смотря, как товарищи радостно выходят на .широкую дорогу, которая вела вдоль
Иордана на Иерусалим. Саломея подняла свою старческую руку.
     -- Да будет с вами мое благословение! -- прошептала  она тихо, чтобы не
услыхал ее старик.
     Выйдя из  селения, они увидели Филиппа, который пас у озера своих овец.
Взобравшись на рыжую скалу и опершись на пастушеский посох, он смотрел вниз,
на воды озера, с  восхищением  наблюдая,  как по  зелено-голубой поверхности
воды  движется  его черная тень.  Услышав  внизу на дороге шорох щебенки, он
оторвался от посоха и узнал путников.
     -- В добрый час! -- крикнул Филипп. -- А вот и мы. Куда путь держите?
     -- В Царство Небесное! -- закричал в ответ Андрей. -- Идешь с нами?
     -- Послушай-ка,  Андрей, говори  толком! Если  вы  идете  на  свадьбу в
Магдалу, я иду с вами. Нафанаил ведь и меня пригласил. Он женит племянника.
     -- А дальше Магдалы не пойдешь?
     -- У меня овцы, -- ответил Филипп. -- На кого я их оставлю?
     -- На милость Божью! -- не оборачиваясь, сказал Иисус.
     -- Придет волк и сожрет их! -- послышался голос Филиппа.
     -- Ну и пусть сожрет! -- крикнул Иоанн. "Совсем свихнулись", -- подумал
пастух и засвистел, собирая своих овец.
     Товарищи отправились в путь. Впереди снова шел Иуда с корявым посохом в
руках --  самый  нетерпеливый.  Веселье наполняло им  сердца,  они свистели,
словно дрозды, смеялись и  спешили вперед.  Петр  подошел  к  возглавлявшему
шествие Иуде. Лишь  он  был еще мрачен, не свистел, не смеялся -- только вел
за собой остальных и торопился куда-то.
     --  Послушай-ка, Иуда, хорошо  было бы знать, куда это мы идем? -- тихо
спросил Петр.
     Рыжебородый засмеялся одной половиной своей образины:
     -- В Царство Небесное.
     -- Брось шутки шутить.  Скажи,  ради Бога,  куда мы идем? Я  не решаюсь
спрашивать об этом Учителя.
     -- В Иерусалим.
     -- Вот это  да! -- воскликнул Петр, тряхнув седыми волосами. -- Три дня
пути! Если бы я знал, то взял бы сандалии, хлеб, баклагу вина и палицу.
     Теперь рыжебородый засмеялся всей своей образиной:
     -- Эх, злополучный Петр, захватило нас колесо и пошло вертеть! Забудь и
о сандалиях, и о хлебе, и о  вине, и о своей  палице. Мы ушли, Петр, неужели
ты этого  не понял?  Мы ушли из мира, покинули и  землю и море и оказались в
воздухе!
     Он наклонился и прошептал Петру на ухо:
     -- Еще не поздно, уходи!
     -- Куда  мне  теперь  идти,  Иуда?  -- разводя  руками,  сказал  Петр и
раздосадованно огляделся вокруг.  --  Все  это уже утратило  для меня всякий
смысл! -- добавил он, указывая на озеро, рыбачьи лодки и дома Капернаума.
     Рыжебородый покачал своей упрямой головой:
     -- Вот и я говорю то же самое. Так что не ворчи! Пошли!
     15.
     Первыми учуяли их по запаху  сельские псы и тут же подняли лай. А затем
дети побежали разносить по Магдале весть:
     -- Идет! Идет!
     -- Да кто же, ребята? -- спрашивали их, распахивая двери.
     -- Новый пророк!
     Женщины -- и зрелые, и совсем молоденькие -- высыпали из  домов, став у
порога,  мужчины  бросали  работу,  больные возбужденно  срывались  с места,
пытаясь хотя бы ползком  добраться до него. Слава о нем разнеслась уже всюду
по  окрестностям Геннисарета, исцеленные  им паралитики,  слепые  и лунатики
ходили по селам, рассказывая о его милостях и силе.
     -- Он коснулся моих век, укутанных мраком, и я обрел зрение.
     -- Он велел мне: "Брось костыли и ступай!" -- и я пустился в пляс.
     --  Полчище  бесов пребывало во  мне, а  он  поднял  руку  и  приказал:
"Изыдите, отправляйтесь к свиньям!" И сразу же, толкаясь, ринулись они прочь
из моего  тела, вошли  в свиней,  пасшихся  на берегу реки,  и те обезумели,
бросились верхом одна на другой в воду и утонули там.
     Магдалина услышала благую весть и вышла из своей  хижины. С того самого
дня, когда Сын Марии велел ей вернуться  домой и не  грешить больше,  она ни
разу не переступила через  порог  и все рыдала, очищая душу слезами, пытаясь
вычеркнуть  из памяти собственную  жизнь, забыть все  -- срам, наслаждения и
бессонные ночи  --  и возродиться девственной телом. Первые  дни она  билась
головой о стену и непрестанно рыдала,  но со временем успокоилась,  боль  ее
унялась, мучившие  ее злые  сны исчезли,  и теперь  ей снилось, будто  Иисус
приходит  к  ней,  открывает дверь, словно  он и  есть хозяин  в ее  доме, и
садится, во  дворе  под цветущим  гранатовым деревом, усталый,  весь в пыли,
потому как приходил  он издалека и люди  повергали его в печаль, а Магдалина
каждый вечер грела воду  и  мыла  его  святые ноги, вытирая их  затем своими
распущенными волосами. Он отдыхал, улыбался и заводил с ней разговор. Что он
говорил  ей? Того Магдалина не помнила, но утром, проснувшись, она срывалась
с постели легкая  и радостная,  и все последние дни тихо, чтобы  не услыхали
соседки,  сладко щебетала, словно  птичка  певчая.  И  вот  теперь,  услыхав
детские  голоса,  возвещавшие  о  его  приходе,  она  вскочила, опустила  на
изведавшее великое множество поцелуев  лицо платок,  оставив только большие,
блестящие глаза, отодвинула с двери засов и вышла ему навстречу.
     В тот вечер село пребывало в возбуждении. Девушки наряжались и готовили
светильники,  чтобы  отправиться  на свадьбу: женился  племянник  Нафанаила,
коренастый  чернявый парень с  огромным  носом,  сапожник, как  и  его дядя.
Невеста  была  закутана  в  плотное  покрывало,  сквозь которое  можно  было
разглядеть только глаза да массивные серебряные серьги в ушах. Она восседала
на высоком сиденье посреди дома, ожидая прихода гостей, сельских  девушек  с
горящими  светильниками  и раввина,  который  развернет  Писания  и  прочтет
молитву.  Затем   все  отправятся  восвояси  и   она  останется  наедине   с
толстоносым.
     Услыхав, что дети кричат: "Идет! Идет!" -- Нафанаил поспешил пригласить
своих друзей на свадьбу.  Он нашел  их у колодца за околицей села. Они  пили
воду, утоляя жажду,  а Магдалина стояла  на коленях перед Иисусом и вытирала
ему только что вымытые ноги своими волосами.
     -- Окажите  мне  честь,  --  сказал Нафанаил.  -- Сегодня  женится  мой
племянник, так  пожалуйте на свадьбу -- выпьем вина из винограда, который  я
давил летом у почтенного Зеведея.
     Затем он обратился к Иисусу:
     -- Я много  слышал  о  твоей  святости, Сыне Марии. Окажи мне честь  --
приди благословить новую супружескую чету, дабы родила она  сыновей во славу
Израиля.
     Иисус поднялся.
     -- Радости  людские милы мне.  Пойдемте, товарищи! Он взял Магдалину за
руку, поднял ее с земли и сказал:
     -- Пошли с нами, Мария.
     Иисус   радостно  зашагал   впереди.  Он   любил   праздники,  ликующие
человеческие лица,  молодых  людей, которые  вступают  в брак, чтобы огонь в
очаге не угас. "Травы, букашки,  птицы, звери, люди  --  все  это  свято, --
думал  он, идя  на свадьбу. -  Все  они создания Божьи. Для  чего они живут?
Чтобы славить Бога. Так живут же они вечно!"
     Нарядившиеся  после   купели   в  белые   одежды  девушки  с   горящими
светильниками  в руках стояли перед  запертой щедро разукрашенной  дверью  и
пели  старинные  свадебные песни, которые прославляли  невесту, подтрунивали
над женихом и  призывали Бога принять приглашение на  свадьбу, ибо свершался
брак, женился израильтянин:
     может  быть, от  двух этих  тел, которые сочетаются сегодня  вечером, и
родится  Мессия...  Они пели, чтобы  скоротать  время,  жених что-то  медлил
явиться и резким толчком распахнуть дверь - вот тогда уж и начнется свадьба.
     В этот самый миг и показался Иисус вместе со своими спутниками. Девушки
обернулись, увидали Магдалину,  их  песни оборвались, и они  стали пятиться,
насупившись.  Как посмела появиться  среди  девушек  эта  срамница?  Где это
запропастился  сельский  староста?  Уж  он-то   прогонит  ее.  Свадьба  была
осквернена.
     Обернувшись,  замужние  женщины злобно глядели  на Магдалину. Гости  --
честные хозяева, также ожидавшие  перед запертой дверью, задвигались, словно
волны,  и принялись роптать. Но Магдалина сияла, словно  горящий светильник,
и,  стоя  так  рядом  с  Иисусом,  чувствовала,  что  душа  ее  вновь  стала
девственной, а губы еще не познали поцелуев. Вдруг толпа раздалась в стороны
и сельский староста, сухой, язвительный старикашка, приблизился к Магдалине,
коснулся ее концом своего посоха и кивком велел ей убираться прочь.
     Иисус почувствовал на своем лице, на открытой груди и на руках ядовитые
взгляды  толпы.  Тело  его  пылало,  словно  в  него  вонзилось  бесконечное
множество невидимых терниев.  Он посмотрел на старосту, на почтенных женщин,
на угрюмых мужчин, на возмущенных девушек и вздохнул. Доколе будут пребывать
ослепленными глаза человеческие, не видя, что все мы -- братья и сестры?
     Ропот  между  тем  все  нарастал. В  темноте  уже послышались  и первые
угрозы. Нафанаил подошел к Иисусу, чтобы что-то сказать ему, но тот спокойно
отстранил его,  проложил  путь в толпе и приблизился к девушкам. Светильники
дрогнули, дали ему дорогу, он прошел в середину, поднял руку и заговорил:
     --  Сестры  мои,  девушки. Бог коснулся уст  моих и доверил  мне доброе
слово,  дабы преподнес я вам его  в дар в эту святую свадебную ночь.  Сестры
мои, девушки, внемлите  словам моим,  откройте сердца свои. Вы  же,  братья,
помолчите -- я буду говорить!
     Все встревоженно повернулись к  нему. По его голосу мужчины догадались,
что он разгневан, а женщины -- что  он  опечален, и потому все умолкли. Было
слышно только, как  два слепых  музыканта  настраивают во дворе лютни. Иисус
поднял руку.
     -- Как  вы думаете,  сестры  мои, девушки,  что есть  Царство Небесное?
Свадьба. Жених есть Бог,  а невеста -- душа человеческая. Свадьба свершается
на небесах, а все люди -- гости на ней. Простите, братья, но так уж  говорит
со мною Бог, -- расскажу-ка я вам притчу.
     В  некоем  селении  справляли свадьбу. Десять  дев, взявши  светильники
свои, вышли навстречу жениху. Пять из них были мудрыми и взяли с собою масла
в сосудах, пять  же других были неразумными и не взяли с собою масла  впрок.
Став перед дверью невесты, они все ждали и ждали, но так как жених замедлил,
то  задремали все и уснули.  Но  в полночь  раздался крик: "Вот, жених идет,
выходите навстречу ему!"
     Вскочили  десять  дев  наполнить маслом  светильники свои,  которые уже
погасли к тому времени, но у пяти неразумных дев не оказалось больше масла.
     -- Дайте нам немного масла, сестры, -- сказали они мудрым девам, -- ибо
светильники наши гаснут. Но мудрые девы ответили им:
     -- Нет у  нас лишнего масла.  Сходите-ка и возьмите. Но пока неразумные
девы бегали в поисках  масла, пришел  жених, мудрые девы вошли в дом и дверь
за ними затворилась.
     Вскоре пришли  и неразумные  девы с  горящими светильниками и принялись
стучаться в дверь.
     -- Отворите  нам!  Отворите!  -- кричали и умоляли они.  Но мудрые девы
только смеялись изнутри.
     --  Так вам  и  надо,  --  отвечали они.  -- Дверь уже заперта, уходите
прочь! Но неразумные девы плакали и умоляли:
     -- Отворите! Отворите!
     И тогда...
     Иисус  умолк,  снова  обвел  взглядом  стоявших  вокруг  него старосту,
гостей, почтенных хозяек, девушек с горящими светильниками и улыбнулся.
     -- И тогда?..  -- спросил Нафанаил, который слушал с  раскрытым ртом, и
его бесхитростный медлительный разум начал было приходить в движение. -- Что
же случилось тогда, Учитель?
     --  А  что сделал бы ты, Нафанаил, окажись на месте жениха? --  спросил
Иисус, устремив на него взгляд своих больших обворожительных глаз.
     Нафанаил молчал. Он  еще  не разобрался хорошенько, что бы стал делать:
то ли прогнал  бы их --  ведь дверь-то заперта,  как  и велит  Закон; то  ли
опять-таки пожалел бы и отворил дверь...
     -- Как бы ты поступил, Нафанаил, будь ты женихом?
     -- снова спросил Иисус, медленно, настойчиво и умоляюще лаская взглядом
чуждое лукавству простодушное лицо сапожника.
     -- Я бы отворил... -- ответил Нафанаил, понизив голос, чтобы не услыхал
староста. Он больше не мог противиться взгляду Сына Марии.
     --  Радуйся,  Нафанаил,  --  обрадованно  сказал Иисус  и,  словно  для
благословления, простер к нему руку. -- В эту  минуту  ты живым вошел в Рай.
Ведь именно так и поступил жених. Он позвал слуг и велел им:
     ---  Отворите дверь!  Здесь  идет свадьба, --  все должны есть,  пить и
веселиться, так  пусть  же  неразумные  девы  войдут. И вымойте, освежите им
ноги, ибо намаялись они премного.
     На  обрамленных длинными ресницам! глазах Магдалины выступили слезы. О,
если  бы она могла поцеловать уста, изрекшие эти слова! Добряк Нафанаил сиял
весь,  как  медный  грош,  словно  и вправду  оказался  уже  в  Раю,  но тут
язвительный староста поднял свой посох и взвизгнул:
     -- Ты вступаешь в противоречие с Законом, Сыне Марии.
     -- Это Закон вступает в противоречие с сердцем моим,
     -- спокойно ответил Иисус.
     Сын   Марии   продолжал  говорить,   пока   не   пришел   выкупавшийся,
благоухающий, с зеленым венком поверх  нежных кудрей жених. Он выпил, был  в
хорошем настроении, и нос его сиял. Резким толчком жених распахнул  дверь, и
следом  за  ним  гости  устремились в  дом.  Вошел  и  Иисус, держа  за руку
Магдалину.
     -- Кто  такие  мудрые девы,  а кто --  неразумные?  -тихо  спросил Петр
Иоанна. -- Как ты понял это?
     -- Так, что Бог есть Отец, -- ответил сын Зеведеев.
     Пришел раввин, и свадьба началась. Жених и невеста стояли посреди дома,
гости  проходили мимо, целуя их и  желая, чтобы  они  родили  сына,  который
избавит Израиль от рабства. А затем заиграли лютни, все стали петь, плясать,
и Иисус тоже пил и плясал вместе до своими друзьями.
     Время шло.
     Когда взошла луна,  они снова отправились в путь. Стояла уже  осень, но
дневное тепло еще не ушло полностью и все еще  сохранялось, и потому идти  в
прохладе южной ночи было приятно.
     Они  шли,   устремив  взгляд   в  сторону  Иерусалима.  После  выпитого
окружающий мир изменился, тела  стали легкими, словно души, и неслись как на
крыльях, имея  по левую  руку  Иордан, а  по  правую -- мягкую,  плодородную
равнину Завулон. В лунном свете она простиралась уставшая, удовлетворенная и
исполнившая в этом  году свой  долг,  еще  тысячелетия  назад доверенный  ей
Богом:  подняла  в  полный  рост  посевы,  нагрузила  урожаем  виноградники,
взрастила   маслины  и   теперь   лежала,   словно   роженица,   усталая   и
удовлетворенная.
     -- Радость-то какая, братья, -- без устали повторял  Петр,  который все
не мог нарадоваться тому, что вчера  вечером отправился в путь и обрел таких
друзей. Происходило ли все  это на самом деле? Или, может быть, это был сон?
Может быть, нас околдовали? Песня так и рвалась из груди!
     --  Ну-ка,  давайте все вместе!  --  сказал Иисус,  выступил вперед  и,
запрокинув голову, запел.
     Голос  его был слаб, но приятен и полон страсти. Справа и слева звучали
мелодичные,  исполненные  нежности голоса  Иоанна и Андрея.  Некоторое время
пели только эти три высоких голоса -- дрожащие, очаровательные. Они брали за
душу, и, слушая их, хотелось сказать:
     "Вот сейчас  больше не выдержат и иссякнут  один за другим!"  Но голоса
все изливались из  какого-то глубинного  источника  и снова набирали силы. И
вдруг  -- о,  как  это  было  прекрасно, какая сила  была  в этом! -- воздух
сотрясли тяжелые, торжественные, мужественные голоса Петра, Иакова и Иуды, и
все вместе -- каждый с присущим ему обаянием и  силой -- запели возносящийся
в небо радостный псалом святого странствия:
     О,  нет  в мире ничего  прекраснее, ничего  сладостнее,  Чем  путь, что
братья  совместно  совершают! Это  словно  ладан  святой,  источаемый брадой
Аароновой, Это словно роса Ермонская, выпадающая в горах Сиона:
     Бог ниспосылает там благословление и жизнь Во веки веков!
     Часы уходили, звезды тускнели, стало светать. Они оставили позади рыжие
земли Галилеи и вступили в черные земли Самарии.
     -- Давайте пойдем другой дорогой, -- предложил, остановившись, Иуда. --
Это еретическая, проклятая земля. Перейдем по мосту через Иордан и выйдем на
другой берег.  Грех приближаться к отступникам  от Закона, Бог их осквернен,
вода и хлеб их  осквернены. "Кусок хлеба самаритянского все равно, что кусок
свинины", -- говорила моя мать. Пойдем другой дорогой!
     Но Иисус спокойно взял Иуду за руку, и они пошли дальше.
     --  Если чистый  прикоснется  к  оскверненному, оскверненный очищается,
брат  мой Иуда,  --  сказал  Иисус.  --  Не противься.  Мы  пришли  к ним, к
грешникам, ибо разве  нужны  мы безгрешным?  Здесь, в Самарии, доброе  слово
может спасти  душу.  Доброе  слово,  доброе  дело,  улыбка  проходящему мимо
самаритянину -- ты понял, Иуда?
     Иуда злобно  огляделся  вокруг  и,  понизив  голос,  чтобы не  услыхали
другие, сказал:
     -- Не таков путь.  Нет, не таков. Но я терплю, пока  мы не добрались до
сурового пустынника.  Он и  рассудит.  А дотоле веди  куда хочешь, делай что
хочешь -- я буду с тобой.
     Он закинул корявый посох на плечо и пошел вперед один.
     А  остальные шли, ведя беседу.  Иисус  говорил им  об Отце, о любви,  о
Царстве  Небесном,  пояснял,  какие  души есть неразумные  девы, а  какие --
мудрые,  что  есть  светильники, что  есть масло,  кто  есть  жених и почему
неразумные девы не только вошли в дом, как и мудрые, но более того: только к
ним и пришли слуги вымыть  усталые ноги. Четверо друзей  слушали, границы их
разума  раздвигались,  а  сердца  укреплялись.   Грех  предстал   пред  ними
неразумной девой, которая стоит с потухшим светильником пред дверью Господа,
умоляет и льет слезы...
     Они  все шли и  шли. Между тем  вверху,  на  небе, собрались тучи и лик
земной потемнел: в воздухе пахло дождем.
     Они добрались до  первого  селения у подножия  священной  горы  предков
Гаризим.  На  краю  селения   находился  старый-престарый  колодец   Иакова,
окруженный  финиковыми пальмами и тростником. Праотец Иаков приходил сюда за
водой, чтобы  напиться  самому и напоить  овец.  Каменный  край колодца  был
глубоко изъеден веревками, тершимися о  него на протяжении многих поколений.
Иисус устал, его сбитые о камни ноги кровоточили.
     -- Я устал и останусь здесь, -- сказал он. -- Вы же сходите в селение и
постучитесь в  двери домов  --  может  быть, найдется  добрая  душа, которая
подаст  нам  кусок  хлеба.  А если  к  колодцу придет  за водой какая-нибудь
женщина, мы и жажду утолим. Уповайте на Бога и на людей.
     Пятеро отправились было в путь, но затем Иуда передумал.
     --  Я  не пойду в нечестивое  селение, -- сказал  он. -- Не стану  есть
оскверненный хлеб. Подожду вас под этой смоковницей.
     Тем временем  Иисус прилег в тени  тростниковых  зарослей.  Его  мучила
жажда, но  колодец  был глубок  -- как из него напиться? Он опустил голову и
погрузился в раздумья.  Трудный  путь избрал он себе,  тело его было слабым,
усталость  одолевала его,  он  уморился  и  не имел  сил  даже на то,  чтобы
собраться с  духом.  Бывало, он уже падал  ниц, но  тут Бог снова приходил к
нему,  словно  легкий  свежий  ветерок,  тело  его  снова  набиралось   сил,
поднималось  и устремлялось вперед...  Доколе? До смерти? Или еще далее -- и
после смерти?
     И  пока  он размышлял  о  Боге,  о людях  и  о смерти,  тростник  вдруг
всколыхнулся, и  молодая  женщина,  в браслетах и  серьгах,  с  кувшином  на
голове, подошла к  колодцу.  Из  зарослей тростника Иисус наблюдал, как  она
поставила кувшин на край колодца и принялась разматывать принесенную с собой
веревку,  чтобы  опустить ведро  вниз,  зачерпнуть воды и наполнить  кувшин.
Жажда его возросла.
     -- Госпожа, -- сказал он, выходя из зарослей. -- Дай мне напиться.
     Его внезапное появление испугало женщину.
     -- Не бойся, --  сказал Иисус. -- Я добрый человек, мучимый жаждой. Дай
мне напиться.
     -- Возможно ли это? По твоей одежде видно, что ты галилеянин, -- как же
ты дерзнул просить воды у самаритянки?
     -- Если бы ты знала, кто говорит тебе:  "Госпожа, дай мне напиться", ты
бы пала в ноги ему и просила, чтобы он дал тебе испить воды живой.
     Женщина удивилась:
     --  У  тебя нет  ни  веревки,  ни  ведра, а колодец глубок.  Как же  ты
зачерпнешь воды, чтобы дать мне напиться?
     -- Всякий пьющий из сего колодца возжаждет опять,  -- ответил Иисус. --
Кто же будет пить воду, которую я дам ему, тот не будет жаждать вовек.
     --  Господи, -- сказала тогда, женщина, -- дай мне этой воды, чтобы  не
иметь мне жажды вовек и не приходить сюда к колодцу каждый день.
     -- Пойди позови мужа своего, -- сказал Иисус.
     -- Нет у меня мужа, Господи.
     -- Правду ты сказала: ибо было у тебя доныне пять мужей и тот, которого
ты имеешь ныне, не муж тебе.
     -- Ты пророк, Господи? -- воскликнула  изумленная женщина. -- Откуда ты
все это знаешь? Иисус улыбнулся:
     -- Может быть, ты хочешь о чем-то спросить меня? Говори смело.
     -- Об одном хочу спросить тебя, Господи. Скажи мне:
     до сих пор отцы наши поклонялись Богу на этой святой горе Гаризим, ныне
же  вы говорите, что  только в  Иерусалиме  должно поклоняться  Богу. Где же
правда? Где пребывает Бог? Просвети меня.
     Иисус  молча  опустил  голову. Эта грешная  женщина,  которой не давали
покоя мысли  о Боге, глубоко взволновала сердце его.  Он искал доброе слово,
которое будет приятно ей, которое утешит ее.
     Вдруг он поднял голову, лицо его сияло.
     -- Глубоко  в душе  своей сохрани слово, которое я скажу тебе, женщина.
Наступит,  уже наступил день, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме люди
будут  поклоняться Богу.  Бог есть  дух, и поклоняющиеся духу  только в духе
должны поклоняться.
     Женщина пришла в смятение, склонила голову и с  тревогой посмотрела  на
Иисуса. --  А может быть,  это ты? - тихо  спросила Она дрожащим голосом. --
Может быть, ты и есть Тот, Кого мы ожидаем?
     -- Кого вы ожидаете?
     -- Ты сам то знаешь. Зачем ты хочешь, чтобы я назвала  имя Его? Ты ведь
знаешь, что уста мои грешны.
     Иисус опустил голову на грудь, словно прислушиваясь  к сердцу и  ожидая
от него ответа, а женщина склонилась к нему в тревожном ожидании.
     Их молчаливое смятение прервали радостные голоса: показались ученики, с
ликованием несущие хлеб. Увидав рядом с Учителем  женщину, они  остановились
неподалеку. Иисус обрадовался:  их появление помогло ему уйти  от  ответа на
пугающий вопрос женщины. Кивком он велел товарищам подойти ближе.
     -- Идите сюда, -- позвал Иисус. -- Бог послал добрую женщину, чтобы она
набрала воды утолить жажду нашу.
     Товарищи подошли, только Иуда  продолжал  держаться  поодаль,  не желая
пить самаритянскую воду и тем самым подвергаться скверне.
     Самаритянка наклонила кувшин, и ученики утолили жажду.  Затем она снова
наполнила кувшин, пристроила его у себя на голове и, погруженная в раздумья,
молча направилась в селение.
     -- Учитель, кто эта  женщина? -- спросил Петр.  --  Ты беседовал с  ней
так, будто вы знакомы уже много лет.
     -- Это одна из моих сестер, -- ответил Иисус. - Я попросил  у нее воды,
и она утолила жажду мою. Петр почесал свою твердолобую голову.
     -- Не понимаю, -- сказал он.
     -- Ничего, -- Иисус погладил друга  по седым волосам. -- Мало-помалу ты
поймешь, это придет со временем, не торопись. А теперь давайте есть и пить!
     Они   расположились   под   финиковыми  пальмами,  и   Андрей  принялся
рассказывать, как они вошли в селение и стали просить милостыню. Стучались в
двери, но их с улюлюканьем гнали от одного дома к другому. Только  на другом
краю селения какая-то старушка приоткрыла дверь, внимательно осмотрела улицу
и,  убедившись,  что там  нет ни души, воровато протянула им  хлеб  и тут же
захлопнула дверь. "Мы схватили его и пустились во весь дух!"
     -- Жаль, что мы не знаем имени старухи, чтобы помянуть его перед Богом,
-- сказал Петр. Иисус засмеялся:
     --  Не   печалься,  Петр,  --  Богу  оно  известно.  Иисус  взял  хлеб,
благословил  его,  поблагодарил Бога, пославшего  старуху,  которая  дала им
хлеб, а затем разделил  его на шесть  больших кусков но числу  товарищей. Но
Иуда отодвинул посохом свою долю и отвернулся.
     -- Я не  ем самаритянского хлеба и свинины, -- сказал он. Иисус не стал
возражать. Он знал, что эта душа сурова и нужно время, чтобы она смягчилась.
Время, умение и много любви.
     -- А мы  поедим, --  обратился он  к  остальным. -- Самаритянский  хлеб
становится  галилейским,  если  его  едят  галилеяне,  а свинина  становится
человеческой плотью, если ее едят люди. Итак, во имя Бога!
     Четыре  товарища  засмеялись  и  с   удовольствием  принялись  за  еду.
Самаритянский хлеб оказался вкусен, как и всякий  хлеб, и они поели всласть,
а затем  устало скрестили  руки  на груди и уснули. Только Иуда бодрствовал,
ударяя палицей о землю, словно подвергая ее наказанию.
     "Лучше голод, чем бесчестье", -- думал он, утешая самого себя.
     На тростник упали первые капли дождя. Спящие проснулись и поднялись.
     -- Вот и первые дожди пришли, -- сказал Иаков. -- Теперь земля напьется
вдоволь.
     Но пока они  думали,  где бы найти  пещеру, чтобы укрыться от непогоды,
поднялся   ветер,  его  несущиеся  с  севера  порывы  разогнали  тучи,  небо
прояснилось, и они снова пустились в путь...
     На  смоковницах сквозь влажный воздух поблескивали  смоквы,  гранатовые
деревья гнулись  под тяжестью плодов, товарищи  срывали их  и утоляли жажду.
Земледельцы,  подняв головы от земли, с удивлением глядели на  них. Чего это
галилеяне  бродят по  их земле,  путаясь среди  самаритян,  едят  их  хлеб и
срывают плоды с  их деревьев? Пусть  вытряхиваются отсюда, убираются  прочь!
Какой-то старик не сдержался, вышел из сада и крикнул:
     -- Эй, галилеяне! Ваш преступный Закон  предал проклятию благословенный
край,  по  которому  вы  ступаете. Так что же  вы бродите  по  нашей земле?!
Катитесь отсюда!
     -- Мы идем молиться в святой Иерусалим, -- ответил Петр и  остановился,
выпячивая грудь перед стариком.
     -- Здесь молитесь, отступники, на  возлюбленной Богом горе  Гаризин! --
рявкнул старик. --  Вы читали  Писания?  Здесь,  у  подножия  Гаризина,  под
дубами, Бог явился Аврааму и молвил, указуя на простиравшиеся покуда хватает
глаз  горы и  поля,  от  горы  Хеврон до Идумеи  и  Земли Мадиам. "Вот Земля
Обетованная, где  текут мед и молоко, -- сказал Он ему. - Я  дал  тебе слово
отдать  тебе  ее и отдам". Они  подали  друг другу  руки и  заключили завет.
Слышите, галилеяне? Так гласят Писания. И кто желает молиться, пусть молится
здесь, в этих святых местах, а не в Иерусалиме, который умерщвляет пророков!
     --  Всякое место свято, -- спокойно  сказал Иисус. --  И  Бог пребывает
всюду, старче, а все мы -- братья.
     Изумленный старик повернулся к нему.
     -- И самаритяне с галилеянами?
     -- И самаритяне с галилеянами, старче. И все иудеи. Все. Старик  собрал
бороду в кулак, задумался, а затем смерил Иисуса взглядом с головы до пят.
     -- И Бог с Дьяволом? -- спросил  он наконец, но тихо, чтобы не услышали
незримые силы.
     Иисус вздрогнул. Он  никогда не задавался  вопросом о том, настолько ли
велика  милость  Божья, чтобы в  один  прекрасный  день  простить Люцифера и
принять его в Царство Небесное.
     -- Не знаю,  старче, -- ответил  он. --  Не знаю. Я человек и  пекусь о
людях.  Прочее  же  -- дело Бога. Старик молчал. Он все так  же  в  глубоком
раздумье  сжимал бороду  и  смотрел, как странные  путники  все удалялись от
него, идя по двое, пока не пропали из виду под сенью деревьев.
     Наступил  вечер.  Поднялся  холодный  ветер,  путники  нашли  пещеру  и
укрылись  в  ней. Чтобы согреться, они  сгрудились  в одну  кучу. У  каждого
оставалось еще по куску  хлеба, и  они принялись за еду.  Рыжебородый  вышел
наружу, набрал дров, развел огонь, товарищи оживились, уселись вокруг костра
и молча смотрели на языки пламени. Было слышно, как дует ветер, воют шакалы,
а вдали грохочут глухие раскаты  грома, катящиеся с горы Гаризин.  У входа в
пещеру их  взорам явилась большая  звезда,  взошедшая на небо  утешением для
них, но вскоре собрались тучи и скрыли ее. Тогда они закрыли глаза, опустили
головы на плечи один другому -- Иоанн тайком набросил свою накидку из грубой
шерсти на  плечи  Иисусу -- и все  вместе, сбившись гурьбой,  словно летучие
мыши, уснули.
     На другой день они прибыли в Иудею. Постепенно  растительность менялась
у  них на глазах.  Пожелтевшие тополя, усеянные плодами  рожковые  деревья и
многолетние   кедры  встречались  все  реже.  Местность  стала   каменистой,
безводной,  суровой.  И  крестьяне,  появлявшиеся из-за низких,  потемневших
дверей, казались высеченными из кремня. Лишь изредка среди камней пробивался
смиренный и  изящный дикий цветок. Иногда из глубокого оврага посреди глухой
пустыни  долетал  крик  куропатки.  "Должно  быть, отыскала  лужицу  и  пьет
воду..." -- думал Иисус, радостно ощущая в ладони ее теплое брюшко.
     По  мере  приближения  к Иерусалиму  местность  становилась  все  более
суровой. Бог менялся.  Земля  больше не смеялась здесь, как в Галилее, и Бог
тоже был из кремня,  как села и люди. А  небо, которое в Самарии разразилось
на  минуту дождем, чтобы  освежить  землю,  было  здесь  словно  раскаленное
железо. Они  шли в тяжком зное.  Среди скал чернело множество высеченных там
могил, внутри которых истлели тысячи предков, снова превратившись в камни.
     Опять наступила ночь. Они укрылись  в пустых могилах и уснули пораньше,
чтобы набраться сил и завтра вступить в святой город.
     Только Иисус не мог уснуть.  Он  бродил среди могил,  слушая ночь, и на
сердце у  него было тревожно. В душе  его раздавались  мрачные голоса, стоял
громкий плач, словно тысячи людей мучились и рыдали внутри него...
     Около полуночи  ветер улегся,  воцарилось  ночное спокойствие.  И тогда
среди тишины воздух  вдруг  разорвал душераздирающий  вопль.  Вначале  Иисус
подумал, что  это воет голодный шакал, но  затем с ужасом понял, что вопияло
сердце его.
     -- Боже! -- прошептал Иисус. -- Кто стенает во мне? Чье это рыдание?
     Он устал, забрался,  как и другое,  в могилу, скрестил руки на груди  и
отдался  на милость Божью. А на рассвете  приснился  ему сон. Будто был он с
Марией Магдалиной, и оба  они пролетали в бесшумном спокойствии над  большим
городом. Летели  они низко, едва не касаясь крыш.  Затем,  уже на самом краю
города,  дверь последнего дома отворилась,  и  оттуда  выше.?]  исполинского
роста  старец  с длинной-предлинной  бородой  и  сияющими  голубыми глазами.
Рукава у  него были  засучены, а  сами руки  густо  испачканы глиной. Старец
поднял голову и увидел, как они летят в вышине. "Стойте! -- крикнул он.
     --  Мне нужно  поговорить  с  вами!"  Они остановились. "Что  ты хочешь
сказать нам, старче? Говори, мы слушаем".
     -- "Мессия --  тот,  кто любит всех людей,  Мессия -- тот. кто умирает,
потому что  любит всех людей", --  сказал  старец. "И это  все?" -- спросила
Магдалина. "А разве этого мало?" -- гневно воскликнул старик. "Можно войти в
твою мастерскую?" -- снова спросила Магдалина. "Нет. Разве ты не видишь: мои
руки все в глине. Там я тружусь над Мессией".
     Иисус вскочил со сна, и тело его было легким, будто он и вправду летал.
Светало. Товарищи уже  проснулись,  и взгляды  их  устремлялись от  скалы  к
скале, от холма к холму -- туда, вдаль, к Иерусалиму.
     Они поспешно тронулись в путь. Путники все  шли  и шли, но им постоянно
казалось, что  и горы перед ними движутся, уходят вдаль, а дорога становится
все длиннее.
     --  Думаю братья, никогда  не  добраться нам  до  Иерусалима. Разве  не
видите,  что творится? Он все удаляется  от  нас!  -- в  отчаянии воскликнул
Петр.
     -- Он все приближается  к  нам, -- возразил Иисус. -- Мужайся, Петр. Мы
делаем шаг к нему, и он делает шаг нам навстречу. Как Мессия.
     -- Мессия? -- резко обернувшись, спросил Иуда.
     -- Мессия идет, -- проникновенно сказал Иисус. -- Мессия идет, и ты про
то прекрасно знаешь,  брат Иуда,  если мы идем на поиски  его. Если мы будем
совершать  добрые  и  благородные  поступки,  если  мы будем говорить добрые
слова,  Мессия  ускорит шаг и  поспешит нам  навстречу.  Если  же  мы  будем
бесчестными,  злыми,  трусливыми,  Мессия  повернется  и  удалится  от  нас.
Движущийся Иерусалим  -- вот что есть Мессия, братья. Он спешит, поспешим же
и мы.  Идемте же скорее,  чтобы  обрести его! Верьте в Бога и  в бессмертную
душу человеческую!
     Они приободрились и ускорили шаг. Иуда снова шел впереди, и на лице его
теперь была только радость. "Хорошо сказал, --  думал  он. -- Хорошо сказал.
Он прав, Сын Марии.  К  тому  же  призывал и почтенный  раввин: от нас самих
зависит избавление. Если мы будем сидеть сложа  руки, земле Израиля  никогда
не  обрести  избавления.  Если  же мы  все  вместе возьмемся  за оружие,  то
добьемся свободы,'.."
     Так рассуждал сам с собой на ходу Иуда.
     Вдруг  он  взволнованно  остановился.  "Но  кто   же  есть  Мессия?  --
пробормотал он. -- Кто? Неужели весь народ?"
     По разгоряченному лбу Иуды струйками побежал пот. "Неужели весь народ?"
Эта мысль возникла у него впервые и  привела его  в замешательство. "Неужели
Мессия и есть весь народ?" -- снова  и снова мысленно повторял он. "Но тогда
к   чему  все   эти   пророки  и   лжепророки,   к  которым  мы   мучительно
присматриваемся, чтобы узнать, он или не он -- Мессия? Эх ты! Да ведь Мессия
-- это же народ: и ты сам, и все мы! Нужно только взяться за оружие!"
     И, сказав себе так,  он снова зашагал  по дороге, размахивая в  воздухе
палицей.
     Иуда радостно шел вперед, играя, словно  палицей, новой своей мыслью, и
вдруг закричал. Прямо перед  ним на горе  о  двух вершинах  сиял прекрасный,
белоснежный,  горделивый  святой  Иерусалим.  Он  не стал  звать  товарищей,
поднимавшихся  следом,  -- он  желал насладиться  городом сам,  наедине, как
можно дольше.  В зеницах его голубых глаз сияли дворцы, башни, мощные врата,
а посреди всего этого -- богохранимый Храм, весь из золота, кедра и мрамора.
     Подошли  остальные  товарищи.  И   они  тоже  не  могли  удержаться  от
возгласов.
     -- Давайте  воспоем красоту госпожи нашей Иерусалим, -- предложил Петр,
бывший прекрасным певцом. -- Ну-ка, ребята, все вместе!
     И  пятеро  пустились в  пляс вокруг  Иисуса,  который неподвижно  стоял
посредине, и запели священный гимн:
     Как  возрадовался   я,   когда  сказали  мне:  "Встань,  пойдем  в  дом
Господень!"
     Стопы мои сами остановились пред двором твоим, Иерусалим!
     Иерусалим, мощная твердыня, мир в крепких башнях твоих, благоденствие в
чертогах твоих!
     Ради братьев моих и ближних моих мир тебе, Иерусалим!
     16.
     Улицы, террасы,  дворцы, площади -- весь Иерусалим был  одет в  зелень.
Был великий праздник осени,  и тысячи шатров покрылись виноградными лозами и
ветвями маслины, пальмы, сосны и кедра, как и велит Бог  Израиля, чтобы люди
помнили о сорока годах, проведенных праотцами в шатрах среди пустыни. Позади
была жатва и  сбор винограда,  год близился к завершению,  на  откормленного
черного козла  навешали все грехи и погнали его, швыряя камнями,  в пустыню.
Теперь  люди  испытывали  великое  облегчение, души их очистились.  Близился
новый  год, Бог открывал новые расчетные книги, и в течение восьми дней люди
будут  есть, пить и славить  Бога Израиля, который благословил жатву  и сбор
винограда и послал козла унести с собой их грехи. Козел тоже был своего рода
богопосланным  Мессией,  поскольку  принимал  на себя  все  грехи  народные,
подыхал с голоду в пустыне, а вместе с ним подыхали и их грехи.
     Просторные   дворы  Храма  были  залиты  кровью.   Каждый  день  резали
предназначенные для Бога стада, святой город наполнился  запахом жертвенного
дыма, нечистот и  жира.  Звуки свирелей  и  труб сотрясали священный воздух.
Люди  переели, перепили, и души  их  отяжелели.  В первый день были  псалмы,
молитвы  и  покаяния, и  довольный  Иегова незримо  ходил  по  шатрам,  тоже
справлял праздник -- ел  и пил вместе со своим народом. Несколько  блаженных
видели собственными глазами, как Он прищелкивал языком и вытирал  бороду. Но
на второй или на третий день избыток мяса и вина ударил людям в голову и они
принялись  отпускать  грубые шутки  и  с  хохотом  распевать срамные  песни,
которые  поют в тавернах. Мужчины и женщины без какого  бы то ни было  стыда
обнимались друг с другом среди бела дня поначалу в шатрах, затем открыто, на
улицах, прямо на зеленой листве. Изо  всех  кварталов явились густо покрытые
гримом и надушенные мускусом знаменитые иерусалимские блудницы. Простодушные
крестьяне и рыбаки, прибывшие  с самых  отдаленных  концов  земли Ханаанской
поклониться в святая святых, попадали в эти видавшие виды объятия и теряли в
них голову. Они и  в мыслях  не могли себе  представить, что поцелуй  бывает
столь искусным и доставляет столько наслаждения.
     Гневный  Иисус стремительно шагал по улицам  мимо валяющихся на  земле,
совершенно захмелевших людей, сдерживая дыхание, -- его тошнило от запахов,,
смрада и бесстыжего хохота.
     - Идемте, идемте быстрее! -- подгонял он своих товарищей.
     Правой рукой он обнимал Иоанна, левой - Андрея и шел вперед.
     Петр  же  постоянно  останавливался,  встречая  паломников из  Галилен,
которые угощали  его вином, предлагали закуску и  завязывали разговор.  Петр
подозвал Иуду, затем к ним подошел и Иаков: не хотелось им обижать никого из
друзей. Но  трое шедших впереди спешили, окликали  их  и  снова увлекали  за
собой.
     --  Ох,  не  дает  нам учитель  повеселиться чуток,  как  все люди,  --
проворчал Петр, пришедший уж было в веселое настроение. -- Нашли себе обузу.
     -- Эй, где ты там запропастился, злополучный Петр?-- окликнул его Иуда,
тряхнув своей огромной головой.
     -- Ты что думаешь, мы сюда ради  выпивки  пришли? Или тебе кажется, что
мы идем на свадьбу?
     Но когда они  снова  уж было  двинулись вперед  быстрым шагом, из шатра
вдруг раздался хриплый голос:
     -- Эй, Петр, сын Ионы, галилеянин негодный, что это ты проходишь мимо?!
Даже головы не повернешь и признаваться не желаешь! Погоди-ка, выпей! Может,
хоть тогда глаза продерешь и на меня взглянешь?!
     Петр узнал голос и остановился:
     -- Вот тебе на! Привет, Симон, негодник из Кирены!
     Он повернулся к двум своим товарищам:
     -- Ребята,  отсюда нам все равно  не  улизнуть,  давайте  остановимся и
пропустим  глоток.  Симон  --  знаменитый  пропойца  и  владелец  таверны  у
Давидовых  врат. По нем и виселица и  кол плачут, но он добрый  малый, нужно
уважить его.
     Симон  и вправду оказался добрым малым. В молодости он прибыл  сюда  из
Кирены,  открыл  таверну, и всякий раз, когда  Петр  бывал в  Иерусалиме, он
заходил к Симону  и останавливался у него на ночлег. Вдвоем они  ели и пили,
болтали, шутили, затем заводили то песню,  то  ссору,  затем мирились, снова
пили, и  в конце концов Петр заворачивался в покрывало, укладывался на лавке
и засыпал. Теперь Симон сидел в шатре, убранном  виноградными лозами, держал
под мышкой кувшин, а в руке -- бронзовую чашу и пил в полном одиночестве.
     Друзья  обнялись,  оба  были уже подвыпивши и чувствовали друг к  другу
столь  великую любовь, что на глазах у них  выступили слезы. Когда кончились
первые  восклицания,  объятия  и  целая  череда угощений,  Симон  разразился
хохотом.
     -- Голову даю на отсечение: вы тоже идете принимать крещение. Правильно
делаете,  примите мое  благословение. И я тоже  крестился  третьего дня и не
жалею. Это тоже своего рода удовольствие.
     -- Тебе стало лучше?  --  спросил  Иуда, который не пил, а  только  ел,
внимательно наблюдая за происходящим.
     -- Как тебе  сказать, друг... Я уже много лет кряду не входил в воду. С
водой я на ножах. Я -- человек винный, а вода -- для жаб.  Но третьего дня я
сказал себе:
     "Послушай,  а  почему  бы  и  не  окреститься? Все  люди идут принимать
крещение.  Так дело не  пойдет. Кое-кто из новоозаренных будет пить вино, --
не могут  же  все  поголовно  сделаться  глупцами,  --  заведу-ка я  с  ними
знакомство, выловлю клиентов. Моя таверна у Давидовых врат -- все ее знают".
Короче, чтобы не утомлять вас болтовней, -- я пошел. Пророк этот --  дикарь,
зверь неукротимый, что тут еще скажешь? Из ноздрей у него пламя пышет, храни
меня Боже! Схватил меня за шиворот, окунул в воду по самую бороду, а  я  как
заору, чтобы безбожник еще, чего доброго, не утопил меня! Но все же я уцелел
и остался в живых -- вот он я!
     -- Тебе стало лучше? -- снова спросил Иуда.
     -- Клянусь вином,  он устроил мне  хорошее купание, очень хорошее!  Мне
полегчало.  Креститель говорит, что мне полегчало, потому что грехи покинули
меня.  Но,  между нами говоря, думаю,  что полегчало мне,  потому  как  жиры
покинули меня, ибо, выйдя из Иордана, я заметил, что вода покрылась жировыми
пятнами в палец толщиной.
     Он  громко захохотал,  наполнил  чашу  вином,  выпил.  Выпили  и Петр с
Иаковом. Симон снова наполнил чашу и повернулся к Иуде:
     --  А ты  почему не пьешь, мастер? Это вино,  благословенный ты  мой, а
вовсе не вода.
     -- Я никогда  не  пью, --  ответил рыжебородый и отодвинул чашу.  Симон
вытаращил глаза.
     -- Неужели ты из тех?.. -- спросил он, понизив голос.
     -- Из тех, -- ответил Иуда и движением руки прервал беседу.
     Мимо  проходили две размалеванные женщины. Они остановились и принялись
строить глазки четверым мужчинам.
     -- И к женщине тоже нет? -- спросил  ошеломленный Симон. - И к женщине,
- сухо ответил Иуда.
     -- Да что ж это такое, несчастный?! -- воскликнул, не  в  силах  больше
сдерживаться,   Симон.  --   Зачем  тогда   Бог  сотворил  вино  и  женщину,
отвечай-ка?! Для собственного времяпрепровождения, что ли, или для нашего?
     Тут они увидели спешно приближавшегося к ним Андрея.
     -- Скорее! -- крикнул он. -- Учитель торопится.
     --  Какой  еще  учитель? --  спросил хозяин таверны.  --  Этот босой, в
белоснежных одеждах?
     Но  три  товарища  уже  шагали,   а  Симон  Киренянин,   высунувшись  в
замешательстве  из шатра, с  пустой  чашей  в  руке и кувшином  под  мышкой,
смотрел на  них, качая огромной головой.  "Должно быть, еще один Креститель,
--  пробормотал  он.  --  Еще  один боговдохновенный- Эх, да  сколько  ж  их
развелось в последнее время -- как грибов! Выпьем  же  за  его  здоровье: да
вразумит его Бог!" С этими словами Симон наполнил чашу.
     Между тем Иисус и его товарищи вступили на просторный двор Храма. Перед
тем  как войти в Храм помолиться, они задержались, чтобы  совершить омовение
ног, рук  и уст. Бросив  вокруг  быстрый  взгляд, они увидели встающие  одна
поверх   другой   открытые   террасы,   заполненные   людьми  и   животными,
отбрасывающие густую тень  портики,  колонны  из  белого и голубого мрамора,
увенчанные  золотыми виноградными лозами и кистями, и повсюду  -- павильоны,
палатки  и повозки, лавки менял,  цирюльни, мясные  и  бакалейные  прилавки.
Воздух  сотрясали  громкие  голоса, ругань и хохот. В Доме  Господнем  стоял
запах пота и смрад.
     Иисус прикрыл ладонью ноздри и рот. Он оглядывался по сторонам, но Бога
нигде не было.
     "Ненавижу и презираю ваши праздники. Зловоние тучных тельцов вызывает у
меня тошноту. Не могу слышать ваших псалмов и лютен..."
     Он больше не был пророком, не был Богом, сердце его пришло в смятение и
вопияло.   Он  словно   потерял   сознание,  все  вокруг   исчезло,   небеса
распахнулись,  и  оттуда, рассекая  воздух, ринулся ангел, от волос и голрвы
которого извергались огонь и дым.  Ангел стал на возвышавшемся посреди двора
черном камне и направил свой меч против горделивого златомраморнопо Храма...
Иисус пошатнулся, ухватил за руку Андрея. Затем он открыл глаза, увидел Храм
и  шумных  людей.  Ангел  исчез  среди  света. Иисус  простер  руки  к своим
товарищам.
     -- Простите, мне плохо, я могу потерять сознание. Идемте отсюда.
     -- Так и не свершив поклонения? -- оторопело спросил Иаков.
     -- Мы свершим поклонение внутри  себя, Иаков, -- ответил Иисус. -- Ведь
каждое тело и есть храм.
     Они направились к выходу. "Ему стало дурно от смрада, крови и шума, это
не Мессия..." -- подумал Иуда и пошел впереди, стуча своим корявым посохом.
     Какой-то неистовый  фарисей содрогался всем телом,  простершись ниц  на
последней ступени Храма, яростно лобызал мрамор и мычал.  С шеи и рук у него
свисали  тяжелые связки  амулетов,  сплошь покрытые грозными изречениями  из
Писаний. От  покаяний  на  коленях у  него  образовались  мозоли,  словно  у
верблюда,  а  грудь  была  вся  в открытых  кровоточащих ранах: каждый, кого
повергал долу гнев Божий, хватал острые камни и терзал ими свое тело.
     Андрей и Иоанн поспешили загородить собой  Иисуса, чтобы тот не попался
ему на глаза. Петр подошел к Иакову и прошептал ему на ухо:
     --  Узнаешь? Это  Иаков,  старший  сын  плотника  Иосифа.  Странствует,
продавая амулеты, и всякий раз, когда его одолевает недуг, корчится на земле
и истязает себя до смерти.
     --  Это  тот,  кто  яростно  преследует   Учителя?  --  спросил  Иаков,
приподнимаясь на носках.
     -- Да, потому что Учитель якобы позорит его дом. Они  вышли  из Золотых
Врат Храма, миновали Долину Кедров и направились  к Мертвому морю. Справа от
них  остались  сад  и  масличная  роща  Гефсимании,   над  которой  высилось
раскаленное добела небо. Когда они  добрались  до Масличной  горы,  мир стал
ласковее.  Каждый листик  на  масличных  деревьях источал  свет, стаи  ворон
летели одна за другой в сторону Иерусалима.
     Андрей  вел  Иисуса  под руку, рассказывая  ему о Крестителе --  давнем
учителе своем. Всякий раз,  приближаясь к его  логову, он чувствовал дыхание
льва.
     -- Это сам пророк Илья, покинувший гору Кармил, чтобы исцелить пламенем
душу  человеческую. Однажды  ночью  я собственными  глазами  видел, как  его
огненная
     колесница кружит у него над головой. А другой ночью ворон принес  ему в
клюве вместо еды уголь пылающий... Однажды я собрался с духом и спросил его:
"Ты Мессия?" Он вздрогнул, словно наступил на змею,  и ответил  со  вздохом:
"Нет! Нет. Я -- бык, который пашет, он же взойдет посевом".
     -- Почему ты ушел от него, Андрей?
     -- Я искал посев.
     -- И нашел его?
     Андрей прижал к груди руку Иисуса, покраснел и сказал, но так тихо, что
Иисус даже не расслышал его:
     -- Да.
     Медленно,  тяжело  дыша,  спускались они вниз  к Мертвому  морю. Солнце
вверху  пылало,  головы  их  раскалывались.  Впереди все  выше  громоздились
башнями,   вставали   воздушными   стенами   горы   Моава,   а   позади   --
известняково-белые  горы Иудеи. Дорога все петляла, спускалась вниз глубоким
колодцем, от которого дух захватывало.
     "Мы спускаемся в  ад... Спускаемся в ад", -- думали все, чувствуя запах
смолы и серы.
     Свет слепил их,  они двигались на ощупь, ноги их  были изранены,  глаза
горели. Послышался звон колокольчиков,  прошли  два верблюда.  Это  были  не
верблюды, но призраки, растаявшие в солнечном зное.
     -- Мне страшно... -- прошептал младший сын Зеведеев.
     --  Мужайся,  -- ответил  ему Андрей.  -- Разве ты  не  слыхал: в самой
середине ада и находится Рай.
     -- Рай?
     -- Сейчас увидишь.
     Солнце уже клонилось  к западу, горы Моава стали темно-лиловыми, а горы
Иудеи -- розовыми. Зеницы человеческие постепенно  обретали  отдохновение. И
вдруг на одном  из поворотов дороги на глаза путников снизошла прохлада.  На
глаза и  на  тела,  словно вошли  они в  прохладную  воду. Что это за зелень
возникла  вдруг перед  ними  прямо  посреди  пустыни, откуда  взялись  здесь
журчащая вода, густо покрытые плодами гранатовые деревья и белые, укрывшиеся
в тени домики? Воздух благоухал жасмином и розами.
     -- Иерихон! -- радостно воскликнул Андрей. --  Нигде  в  мире нет слаще
фиников  и  прекрасней  роз: если  даже  увядшими их  опустить  в  воду, они
оживают.
     Неожиданно   наступила   ночь.   Зажглись   первые    светильники.   --
Странствовать, наблюдать  наступление  ночи,  добраться  до селения, видеть,
как, зажигаются первые светильники, и не иметь ни еды, ни места для ночлега,
но положиться во всем на милость Божью и доброту человеческую -- вот одна из
самых  великих,   самых  искренних  радостей   в  мире,   --  сказал  Иисус,
остановившись, чтобы порадоваться этому святому часу.
     Деревенские  собаки  учуяли  чужаков  и  подняли  лай.  В  домах  стали
открываться двери,  оттуда  появлялись  горящие светильники, искали что-то в
темноте и снова возвращались  внутрь.  Друзья  стучались  поочередно  во все
двери,   их   угощали   радушно  куском  хлеба,  горстью  фиников,   зеленых
раздавленных  маслин  или  плодом  граната.  Они  собрали всю эту милостыню,
посланную  Богом и людьми, уселись  в уголке сада, поели,  а затем их одолел
сон. Всю ночь они чувствовали во сне, как  пустыня покачивается и убаюкивает
их, словно  море.  И только Иисус слышал во сне трубный глас  и  видел,  как
рушатся стены Иерихона.
     Уже близился полдень, когда товарищи,  бледные, едва дыша от усталости,
добрались до  проклятого  Мертвого  моря.  Рыба, несомая  течением  Иордана,
гибла,  приближаясь  к  нему,  чахлые  кусты  стояли  по  егоберегам, словно
скелеты.  Неподвижные,   густые  свинцовые   воды.  Богобоязненный  человек,
склонившись над ними, мог бы разглядеть, как в их черных глубинах обнимаются
две изгнившие блудницы -- Содом и Гоморра.
     Иисус поднялся на  скалу и огляделся. Пустыня. Земля горела, а горы уже
рассыпались во прах. Он взял за руку Андрея и спросил:
     -- Где же Иоанн Креститель? Я не вижу никого, никого...
     --  Вон там, за камышами, река  становится спокойнее, воды ее  образуют
заводь, в которой пророк и совершает крещение. Пойдем к нему, я знаю дорогу.
     -- Ты устал, Андрей, оставайся с другими, я пойду один.
     -- Он дик. Я пойду с тобой, Учитель.
     -- Я хочу пойти один, Андрей. Останься.
     И он направился к камышам.
     Сердце  громко  стучало. Иисус положил руку на  грудь,  чтобы успокоить
его. Новые стаи  ворон  появились  из пустыни и  быстро полетели  в  сторону
Иерусалима.
     Вдруг он услышал за спиной чьи-то шаги, обернулся и увидел Иуду.
     --   Ты   забыл  позвать   меня,   --  насмешливо  улыбнувшись,  сказал
рыжебородый. -- Пришел самый трудный час, и я желаю быть рядом с тобой.
     -- Идем, -- сказал Иисус.
     Они шли молча: впереди -- Иисус, позади -- Иуда. Они раздвигали камыши,
и ноги их вязли в прохладной речной тине. Вспугнутая черная змея выползла на
камень,  подняла  голову, прижавшись одной половиной тела к  камню, а другой
вытянувшись  в воздухе,  и, шипя, смотрела на них  игривыми глазками.  Иисус
привстал на носках и  дружелюбно,  словно  для  приветствия, протянул  к ней
руку. Иуда занес было свою дубовую палицу,  но Иисус остановил его движением
руки:
     -- Не тронь ее, брат Иуда. Кусая, она ведь тоже исполняет свой долг.
     Зной усиливался. Дувший  от Мертвого моря южный ветер нес тяжелый запах
падали. И тогда они наконец услышали приглушенный гневный голос. В  какой-то
миг   удалось   разобрать  отдельные   слова:  "Огонь...   Секира...   Древо
бесплодное..." А затем уже громче: "Покайтесь! Покайтесь!". -- и сразу же --
голоса и плач, издаваемые огромной толпой.
     Иисус шел  медленно, крадучись, словно подбираясь к  звериному  логову,
раздвигая камыши.  Шум нарастал.  И вдруг, чтобы  не  закричать,  он закусил
губу.  На возвышавшейся  над водами Иордана скале  стоял на  тонких,  словно
тростинки, ногах то ли человек, то ли насекомое, то ли ангел Голода. А может
быть,  Архангел Мщения? Люди, словно рокочущие волны, покрывали скалы. Арабы
с накрашенными ногтями и веками, халдеи с толстыми медными  кольцами в носу,
израильтяне с засаленными локонами, свисающими подле уха...
     Он  взывал к ним с  пеной на устах, и  южный ветер колыхал его,  словно
тростник.  "Покайтесь!  Покайтесь!  Наступил День  Господень! Падите наземь,
грызите песок, вопите!  Молвил Господь Всемогущий: "В тот день Я велю солнцу
зайти в полдень,  сокрушу рога молодого месяца, пролью мрак на небо и землю.
Смех ваш  обращу Я во  плач, а песни -- в  причитания, дуну, и все украшения
ваши: руки, ноги, носы, уши, волосы -- все опадет!""
     Иуда порывисто шагнул вперед, схватил Иисуса за руку:
     -- Ты слышал? Слышал? Вот как говорит Мессия! Он и есть Мессия!
     -- Нет,  брат  Иуда,  так  говорит  тот,  кто держит  секиру во длани и
открывает путь Мессии, -- ответил Иисус.
     Он нагнулся,  сорвал остроконечный зеленый лист  и  пропустил его между
зубами.
     -- Тот, кто открывает путь, и есть Мессия!  -- прорычал рыжебородый. Он
вытолкнул Иисуса из его укрытия в камышах.
     -- Ступай! Пусть  он увидит тебя, --  повелительно сказал Иуда. -- Он и
будет судить.
     Иисус  вышел   на   солнце,  нерешительно  сделал  несколько   шагов  и
остановился. Глаза  его были прикованы к  пустыннику,  он весь  обратился  в
зрение.  То   поднимая,  то  опуская  взгляд,  он  пытливо   смотрел  то  на
ноги-тростинки, то  на  выжженную солнцем  гол рву, то  на возвышающийся над
этой  головой незримый образ  пророка.  Креститель стоял спиной к нему,  но,
почувствовав,  как  исполненный  силы  взгляд  ощупывает  его  всюду, гневно
повернулся  всем телом  и  прищурил  свои круглые соколиные  глаза,  пытаясь
разглядеть  облаченного в белоснежные одежды юношу, который неподвижно стоял
и молча рассматривал его. Где-то, когда-то он уже видел этого юношу. Но где?
Когда?  Он  мучительно  силился вспомнить. Может быть, он  видел  его как-то
ночью во сне? Во сне ему часто являлись такие вот белооблаченные. Они молча,
смотрели на него, протягивали к нему руки, то ли приветствуя, то ли прощаясь
с ним, а затем кричал петух, наступал день и все исчезало.
     Креститель смотрел на него  и вдруг закричал  -- он вспомнил. Однажды в
полдень  он  прилег на  берегу  реки, раскрыл  записанные на  козлиной шкуре
пророчества  Исайи, и сразу же камни, вода,  люди,  камыши  --  все исчезло.
Воздух наполнился  огнями, звуками труб и  крыльями. Словно врата, распахнул
он слова пророка,  и  из  них вышел Мессия!  Креститель вспомнил:  он  был в
белоснежных одеждах, худощав, опален солнцем,  бос, а в зубах у него был  --
точь-в-точь как у этого -- зеленый лист!
     Глаза пустынника  наполнились  радостью  и страхом.  Он соскользнул  со
скалы, подошел к юноше и, напрягая пересохшую гортань, спросил:
     -- Кто ты? Кто?
     Его грозный голос дрожал.
     -- Не узнаешь меня? -- сказал Иисус и сделал шаг навстречу.
     Его голос тоже дрожал, ибо  он  знал, что от ответа  Крестителя зависит
его судьба.
     "Это он? Он?" -- мысленно  спрашивал себя Креститель. Сердце его громко
стучало, он не мог, не отваживался принять решение.  Затем он снова спросил,
напрягая голос:
     -- Кто ты?
     -- Разве  ты не читал Писания?  --  с  мягким  укором, словно журя его,
ответил  Иисус.  --  Не  читал  пророков? Что  говорит  Исайя?  Не  помнишь,
Предтеча?
     -- Это  ты?  Ты? -- пробормотал пустынник, схватил Иисуса обеими руками
за плечи и пытливо посмотрел ему в глаза.
     --  Я пришел... -- несмело сказал  Иисус  и замолчал.  У него  отнялось
дыхание,  он  не мог  больше двигаться.  Он  оторвал  ногу от  земли, словно
пробуя, может ли сделать шаг, не рухнув наземь...
     Смотря  на  Иисуса   сверху   вниз,  неистовый  пророк   молча  пытливо
рассматривал  его.  Действительно  ли он  слышал  нежное  и  страшное слово,
сорвавшееся с уст Иисуса?
     --  Я  пришел...  --  снова  сказал  Сын  Марии, но так  тихо, что даже
стоявший позади и внимательно слушавший Иуда не мог разобрать его слов.
     На этот раз пророк услышал и встрепенулся.
     -- Что? -- спросил он, и волосы встали дыбом у него на голове.
     Ворон пролетел у них над головами и издал хриплый крик, словно человек,
который  то  ли задыхается,  то  ли  смеется, то  ли насмехается. Креститель
разозлился и стал искать камень, чтобы швырнуть им в птицу. Ворон между  тем
улетел, а он все искал  и искал камень, радуясь,  что  так  прошло некоторое
время, и мысли его мало-помалу утихомирились... Креститель выпрямился.
     -- Добро пожаловать, -- спокойно, без особого чувства сказал он.
     Сердце Иисуса  дрогнуло. Может быть, это только в ушах у него  зашумело
или пророк действительно сказал ему: "Добро пожаловать"? Если это правда, то
как это неожиданно, радостно и страшно!
     Креститель  огляделся  вокруг,  посмотрел на  реку  Иордан, на  заросли
камыша, на  людей, которые,  стоя на коленях в тине, громко каялись в грехах
своих, -- он стремительно охватил взглядом свое царство, попрощался с ним, а
затем повернулся к Иисусу:
     -- Теперь я могу уйти.
     И тогда голос Иисуса прозвучал уверенно и решительно:
     -- Погоди. Прежде крести меня, Предтеча,
     -- Я? Это ты должен крестить меня, Господи...
     -- Не говори громко, чтобы нас не  услыхали, -- мой час  еще не пришел.
Пойдем!
     Иуда напряг слух,  пытаясь  разобрать слова, но слышал  только какое-то
журчание,  радостно  танцующее  журчание, словно сливались  воедино  текущие
воды.
     Собравшиеся  на   берегу  толпы  раздались  в  стороны.  Кто  был  этот
необычайный паломник, набросивший на себя белые одежды и укутанный падавшими
сверху  солнечными  лучами? Паломник,  вошедший  в воду  столь царственной и
уверенной поступью, даже не покаявшись  в грехах своих? Креститель шел перед
ним, оба они  вошли в лазурные воды. Из  реки  выступала скала, на которую и
взобрался Креститель,  а  Иисус стал рядом с ним, упираясь ногами в песчаное
дно, и вода обнимала тело его, доходя до самого подбородка.
     В тот миг, когда  Креститель поднял руку, чтобы окропить водой его лицо
и произнести молитву,  из груди столпившегося народа вырвался крик.  Течение
Иордана остановилось, со всех  сторон собрались  пестрые  стаи рыб, окружили
Иисуса и  принялись  танцевать,  складывая  и  расправляя  плавники  и виляя
хвостами.  Из речных глубин  появился некий заросший волосами дух --  добрый
старец, густо опутанный водорослями, прислонился к камышам  и,  разинув рот,
смотрел на то, что происходит у него перед глазами, выпученными от радости и
страха.
     Народ при виде этих чудес умолк, многие пали  ниц, - чтобы не смотреть,
а прочие дрожали  от озноба  под  изнуряюще  палящим солнцем. Кто-то  увидел
вышедшего  из глубин,  покрытого  тиной старца,  закричал:  "Иордан!"  --  и
лишился чувств.
     Креститель  набрал  воды в  глубокую  раковину и  дрожащей  рукой  стал
кропить лицо Иисуса.
     -- Принимает крещение раб Божий... -- начал было он  и замолчал, потому
как не знал имени.
     Он повернулся, чтобы спросить  о том Иисуса, и в это время  в  небе над
толпой, которая, приподнявшись  на носках, ожидала услышать имя, послышалось
хлопанье крыльев. Белая птица -- птица  или  серафим Иеговы? -- стремительно
спустилась с неба и уселась на голове принимавшего крещение. Некоторое время
птица  оставалась неподвижной. Затем она неожиданно  сделала  в воздухе  три
круга,  и три нимба засияли  в воздухе. Птица закричала, словно провозглашая
имя  -- впервые изреченное, тайное.  Казалось, небо отвечало на немой вопрос
Крестителя.
     В ушах у людей  зашумело, в головах все смешалось. Слова и крылья, глас
Божий,  крик  птицы,  необычайное чудо. Иисус напрягся  всем  телом, пытаясь
вникнуть в  эти звуки, догадываясь,  что  это и есть  его подлинное имя,  но
разобрать не смог. Он.  слышал только, как внутри  него сшибается  множество
волн,  крыльев, горьких  и великих слов. Он поднял  глаза: птица уже  взмыла
высоко в небо, став светом среди света.
     Только  Креститель,  который  за столько лет,  проведенных  в безлюдном
одиночестве среди пустыни, научился разбирать глас Божий, понял.
     --  Принимает крещение, -- прошептал  он с  внутренним  содроганием, --
принимает крещение раб Божий, сын Божий, Надежда человеческая!
     И затем кивнул Иордану, как бы говоря,  что теперь его воды снова могут
течь. Таинство свершилось.
     17.
     Солнце,  словно лев,  набросилось  из пустыни,  застучало во  все двери
Израиля, и  повсюду  в  еврейских домах  зазвучала суровая утренняя молитва,
обращенная к твердоголовому Богу Евреев.
     "Мы  воспеваем и славим Тебя, Боже наш, Боже предков наших, многомощный
и  грозный, помогающий нам  и властвующий над нами. Слава Тебе, Бессмертный,
слава  Тебе, заступник Авраама. Кто превзойдет  Тебя  силой, Царь убивающий,
воскрешающий и дающий избавление? Слава Тебе,  Избавитель Израиля! Повергни,
сокруши и рассей, но только поскорее, пока мы еще живы, врагов наших!"
     Рассвет  застал  Иисуса  и  Иоанна  Крестителя  сидящими  у  Иордана  в
расселине крутой скалы. Всю  ночь они держали мир в своих ладонях,  время от
времени передавая
     его друг другу, и размышляли о  том, что с ним делать. Лицо  одного  из
них было сурово и решительно, а длани его то взмывали вверх, то падали вниз,
словно и вправду сжимая секиру и нанося  ею удары. Лицо другого было мягко и
нерешительно, а глаза его полны милосердия.
     -- Разве любви недостаточно? -- спросил он.
     -- Нет,  недостаточно, -- гневно ответил Креститель.  --  Древо сгнило,
Бог позвал меня и вручил мне  секиру.  Я  взял  ее и положил у корней древа.
Свой долг я исполнил, исполни теперь и ты свой: возьми секиру и руби!
     -- Если бы я был огнем, я бы жег. Если бы я был дровосеком, я бы рубил.
Но я -- сердце я потому люблю.
     --  Я  тоже  сердце  и  потому  не  в  силах терпеть  несправедливость,
бесстыдство,  бесчестие.  Разве  можно  любить  несправедливых,  бесстыдных,
бесчестных?  Руби!  Гнев   есть   долг  человека,  одна  из  величайших  его
обязанностей.
     -- Гнев?  -- спросил Иисус, и сердце его возроптало. -- Разве все мы --
не братья?
     -- Братья? -- язвительно переспросил Креститель.  -- Братья? Неужели ты
думаешь, что любовь есть путь Божий? Смотри!
     Он поднял свою костлявую волосатую руку  и указал  вдаль, на источающее
смрад Мертвое море.
     -- Не  случалось  ли тебе видеть там,  на дне, двух  блудниц -- Содом и
Гоморру?  Бог разгневался, метнул пламя,  потряс землю,  суша стала морем, и
оно поглотило Содом и Гоморру. Таков  путь Божий, ступай по нему. Что гласят
пророчества?  "В  День  Господень  древо  изойдет   кровью,   камни  оживут,
поднимутся из домов,  куда они положены, и умертвят хозяев!" Грядет уже День
Господень и все ближе к  нам. Я первым узрел его, воззвал, взял секиру Божью
и положил ее у  корней мира.  Я все  звал и звал, ожидая твоего прихода.  Ты
пришел, и я ухожу.
     Креститель схватил его за руки,  словно вкладывая в них тяжелую секиру.
Иисус отпрянул в ужасе.
     --  Потерпи  еще немного, прошу тебя, --  сказал он.  -- Не торопись. Я
пойду говорить с Богом в пустыню: там глас Его слышен яснее.
     --  Как  яснее  слышен  там  и  глас  Искушения,  запомни  это.  Сатана
подстерегает тебя, выстраивает  свои рати, ибо ему хорошо известно,  что  ты
для него -- жизнь или смерть. И потому  он обрушится на  тебя со всей  своей
яростью и нежностью. Запомни это. Пустыня полна нежных голосов и смерти.
     -- Нежные голоса и смерть не смущают меня, друг. Верь мне.
     --  Верю.  Горе мне, если бы  я  не верил! Ступай, поговори с  Сатаной,
поговори с Богом и решай. Если ты Тот, Кого я ожидал, Бог уже принял решение
за тебя и нет тебе спасения. А если  ты --  не Тот, что мне до того, если ты
пропадешь? Ступай, а там видно будет. Но торопись:
     я не желаю бросать людей без присмотра.
     -- Что сказал дикий  голубь, бивший крыльями над моей  головой, когда я
принимал крещение?
     -- Это  был  не  дикий  голубь.  Придет  день,  и  ты  услышишь  слова,
изреченные им. А до той поры они, словно меч, будут висеть над тобой.
     Иисус встал, поднял руку. Голос его дрожал.
     --  Прощай, дорогой Предтеча. Быть может, навсегда. Креститель прильнул
устами к устам Иисуса и долго
     оставался так. Уста его были уголь пылающий, и губы Иисуса горели.
     -- Теперь  вручаю тебе  душу  мою, -- сказал  Креститель, крепко  пожав
мягкую  руку.  --  Если ты  --  Тот, Кого я ожидал,  выслушай  последние мои
наставления,  потому как, думаю,  никогда  больше не  увижу  я  тебя на этой
земле.
     --  Я  слушаю,  --  с  содроганием  прошептал  Иисус.  --  Каковы  твои
наставления?
     -- Лицо твое изменилось, руки стали  сильнее, сердце укрепилось. Тяжела
жизнь твоя, кровь и  тернии  вижу я на  челе  твоем -- мужайся, старший брат
мой!  Два пути открываются пред тобою: проторенный путь человеческий и круто
идущий  вверх  путь  Божий.  Стань на  путь, который  труднее, и прощай!  Не
печалься  о расставании: твой  долг -- не рыдать, но наносить удары, так бей
же! Да не дрогнет рука твоя! Таков твой путь. И запомни навсегда: два чада у
Бога, но первым родился Огонь, а второй уже -- Любовь. Потому начнем с Огня.
В добрый путь!
     Солнце уже  поднялось высоко, показались караваны, идущие из Аравийской
пустыни, прибыли новые паломники в цветастых тюрбанах поверх бритых голов. С
шеи у них свисали амулеты, у одних -- полумесяцы из белых кабаньих клыков, у
других  --  крохотные  бронзовые  статуэтки  богинь, тела  которых  казались
состоящими  из одних только бедер, у третьих -- ожерелья из вражеских зубов.
Восточные звери,  прибывшие принимать крещение. Креститель  увидел их, издал
пронзительный крик и  соскользнул со скалы. Верблюды опустились на колени  в
тину Иордана, раздался безжалостный глас пустыни:
     "Покайтесь! Покайтесь! Грядет день Господень!"
     Между тем  Иисус нашел своих  товарищей,  которые в  отчаяньи  и печали
ожидали  его,  сидя на берегу реки.  Он не  появлялся вот уже три дня  и три
ночи. Вот уже три дня и три ночи провел с ним в беседах Креститель, перестав
совершать обряд крещения. Креститель  все говорил и говорил, а Иисус  слушал
его,  опустив голову. Что  он  говорил, набросившись на  Сына Марии,  словно
хищная  птица  с небесных  высот? И почему один из них был гневен, а  другой
печален?
     Иуда ходил взад-вперед, гневно вбирая в себя воздух полной грудью, а  с
наступлением ночи он тайком подкрался к скале подслушать.
     Они беседовали, вплотную --  щека к щеке -- придвинувшись друг к другу.
Иуда  напрягал  слух,  но  только  шепот, словно  стремительно бегущая вода,
долетал  до него, шепот, и ничего больше. Казалось, один  из  них источал, а
другой  вбирал в себя воду и  наполнялся ею.  Сын Марии  был  словно кувшин,
подставленный под струю. Рыжебородый соскользнул со скалы  и снова  принялся
гневно ходить в темноте.
     "Позор мне! Позор! --  глухо  бормотал  он. -- Они  совещаются о судьбе
Израиля,  а меня там нет! Мне должен был доверить свою тайну Креститель. Мне
должен был  вручить секиру, потому как  я,  а  не он умею обращаться  с ней.
Потому  как только я болею душой об  Израиле, а он, помешанный,  болтает без
зазрения совести, что все мы --братья: обидчики и  обиженные,  израильтяне и
римляне с длинами, да будут они прокляты!"
     Он прилег у подножия горы, подальше от прочих товарищей, видеть которых
ему не хотелось. Сон мгновенно овладел Иудой, и приснилось ему, будто слышит
он, как  голос  Крестителя произносит отдельные, не связанные  друг с другом
слова:  "Огонь!..  Содом  и  Гоморра!..  Руби!.." Иуда вскочил  на ноги, но,
проснувшись, не слышал больше ничего, кроме ночных птиц,  шакалов  да плеска
Иордана в  зарослях камышей...  Он спустился  к  реке и погрузил распаленную
голову  в  воду,  чтобы  остудить ее:  "Так  и не  спустится  со  скалы?  --
пробормотал  Иуда. -- Только бы спустился, и  тогда  я узнаю все,  желает он
того или нет!"
     И вот он увидел приближающегося Иисуса и вскочил.
     Радостно вскочили и другие товарищи и бросились навстречу. Они обнимали
Сына  Марии, ласково  касаясь  его  спины  и плеч. Глаза Иоанна  наполнились
слезами, он все глядел и не мог наглядеться на лицо погруженного  в глубокие
раздумья Иисуса, посреди лба которого пролегала теперь глубокая морщина.
     -- Учитель, о чем говорил с тобой дни и ночи напролет Креститель? -- не
удержался от вопроса Петр. -- Чем он огорчил тебя? Ты изменился в лице.
     -- Ему остались уже считанные дни, -- ответил Иисус.
     -- Останьтесь с ним, примите крещение. А я пойду.
     -- Куда ты пойдешь, Учитель? -- воскликнул младший сын Зеведеев, хватая
его за одежду. -- Мы все пойдем вместе с тобой.
     -- Я пойду в пустыню. Один. Пустыня требует одиночества. Пойду говорить
с Богом.
     -- С Богом? -- спросил Петр, закрывая лицо руками.
     -- Но тогда ты уже больше не вернешься!
     --  Вернусь, -- ответил со  вздохом Иисус. --  Должен вернуться. Судьба
мира висит на волоске. Бог наставит меня, и я вернусь!
     -- Когда? На сколько  дней ты  покидаешь нас снова?  Где  ты оставляешь
нас? -- восклицали все наперебой, стараясь удержать его.
     И только  Иуда  молча стоял в стороне, слушал и презрительно поглядывал
на них. "Овцы... Овцы... Слава Богу Израиля, что сотворил меня волком!"
     --  Я  вернусь,  когда  Бог  того  пожелает,  братья.  Будьте  здоровы!
Оставайтесь здесь и ждите меня. До встречи!.
     Все стояли, словно окаменев, и смотрели, как он медленно направляется в
сторону пустыни.  Он шел уже не как прежде, легко касаясь земли,  -- поступь
его стала тяжелой,  задумчивой. Сломав  тростниковый стебель и  опираясь  на
него,  как  на  дорожный посох,  он  поднялся на  изогнутый  дутой  мост  и,
остановившись  на  его   вершине,  посмотрел   вниз.  Вся  река  была  полна
погрузившихся  в  ее  мутные воды паломников, и их загорелые на  солнце лица
сияли  от счастья. А чуть поодаль, на берегу, другие паломники  все еще били
себя  в грудь и громко каялись в содеянных грехах. Горящими  глазами следили
они за Крестителем, ожидая его  знака, чтобы  погрузиться в святые  воды.  А
суровый  пустынник, стоя  по пояс в  Иордане,  крестил  сгрудившееся  в кучу
человеческое стадо и без любви,  но с гневом гнал  его на берег, и все новые
человеческие стада приходили на освободившееся место. Его заостренная, очень
черная борода  и всклокоченные  волосы,  которых никогда не касалась бритва,
блестели на солнце, а постоянно открытый огромный рог издавал крики.
     Иисус  окинул взглядом  реку,  людей,  видневшееся вдали  Мертвое море,
Аравийские горы, пустыню. Нагнувшись, он увидел, как  его тень  устремляется
вместе с водой к Мертвому морю.
     "Какое  счастье сидеть на берегу реки, смотреть, как она катится к морю
и вместе с ней  катятся отраженные в  водах деревья, птицы и облака, а ночью
-- звезды, и самому катиться вместе с ней! И чтобы не снедала  меня забота о
людях..." -- подумал он.
     Но  тут  Сын  Марии  встрепенулся,  прогнал  искушение,  быстрым  шагом
спустился с моста и исчез за одиноко стоящими скалами.
     Рыжебородый стоял на берегу, не спуская  с него глаз. Увидев, что Иисус
удаляется, он испугался, как бы тот не  пропал из виду, и поспешно  пустился
следом за  ним.  Он  догнал Иисуса, когда  тот  уже  собрался было  войти  в
безбрежное море песка.
     -- Сыне Давидов! -- крикнул  Иуда. --  Постой! Ты что, оставляешь меня?
Иисус обернулся.
     --  Остановись,  не  подходи,  брат  мой  Иуда!  --  умоляющим  голосом
обратился он к рыжебородому. -- Я должен остаться один.
     -- Я хочу знать! -- сказал рыжебородый, приближаясь к нему.
     -- Не торопись! Ты  узнаешь,  когда придет время.  Единственное,  что я
могу сказать, дабы порадовать тебя, брат Иуда: все идет хорошо!
     --  "Все  идет  хорошо"  для  меня  недостаточно. Волка  весточкой,  не
накормишь. Если ты того не знаешь, так я знаю.
     -- Если ты любишь меня, потерпи немного.  Взгляни на деревья: разве они
спешат, чтобы их плоды созрели до срока?
     -- Я -- не дерево,  а  человек,  -- возразил рыжебородый,  подходя  еще
ближе. -- Я человек и потому спешу. У меня свои законы.
     -- Закон Божий один и для деревьев, и для людей, Иуда.
     -- И каков же этот Закон?  -- язвительно  спросил  рыжебородый, с силой
сжимая зубы.
     -- Время.
     Иуда остановился, стиснул кулаки. Он не признавал этого закона, который
двигался  слишком  медленно,  тогда  как  сам  Иуда  спешил.  Его   существо
подчинялось другому закону, враждебному времени.
     -- Бог живет многие лета, ибо он бессмертен! -- воскликнул  Иуда. -- Он
может терпеть, может  ждать, но я -- человек, существо, которое спешит. Я не
хочу  умереть,  так  и  не  увидев...  нет,  не  просто  не  увидев,  но  не
прикоснувшись этими вот ручищами к тому, чем заняты мои мысли!'
     -- Ты увидишь  это, -- ответил Иисус, сделав успокаивающий  жест. -- Ты
увидишь  и прикоснешься  к  этому,  брат Иуда, поверь мне.  До  встречи! Бог
ожидает меня в пустыне.
     -- Я пойду с тобой.
     -- Пустыня  тесна  для двоих.  Возвращайся. Словно  овчарка, услышавшая
приказ хозяина, рыжебородый зарычал было, показывая  зубы, но опустил голову
и повернул обратно. Тяжелым шагом прошагал он по мосту,  разговаривая сам  с
собой.  Ему  вспомнилось, как некогда рыскали  они вместе с  Вараввой  -- да
сопутствует ему удача! -- и другими повстанцами по горам, все вокруг  дышало
дикостью и  свободой, а предводителем их  был головорез  -- Бог Израиля. Вот
какой  предводитель  нужен  был  ему! И  зачем он  только  связался  с  этим
блаженным,  который боится  крови  и  все восклицает  "любовь"  да "любовь",
словно девушка, отчаянно стремящаяся замуж.  Ну  что ж, наберемся  терпения,
посмотрим, с чем он возвратится из пустыни.
     Иисус вступил в пустыню. С каждым шагом ему все более казалось,  что он
вступил в пещеру льва.  Волосы  вставали  дыбом  -- нет, не  от страха, а от
мрачной, неизъяснимой радости. Он  радовался.  Чему? Этого  он и  сам не мог
понять.
     И вдруг он вспомнил. Вспомнил, как тысячи лет назад,  когда он был  еще
несмышленым  младенцем и еще не научился как следует говорить, однажды ночью
приснился  ему сон  -- самый первый сон в его жизни.  Приснилось  ему, будто
забрался он в пещеру, где была львица, кормившая молоком своих новорожденных
детенышей.  Увидав  ее,  он  почувствовал голод  и жажду, припал  вместе  со
львятами  к  ее брюху  и принялся  сосать, а затем все  вместе  вышли они на
лужайку  и стали играть на солнце... Во  время этой игры появилась  во сне и
его мать, Мария, увидела его вместе со львятами  и закричала. Он  проснулся,
разозлился  и,  повернувшись  к  спавшей  рядом матери,  крикнул:  "Зачем ты
разбудила  меня?  Я  был с  братьями  и  матерью!" "Теперь  ясно, откуда эта
радость, -- подумал юноша.
     -- Я пришел в пещеру к моей матери -- львице, обитавшей в пустыне..."
     Послышалось  встревоженное шипение,  издаваемое змеями,  проносившимися
между камнями раскаленным ветром и незримыми духами пустыни.
     -- Душа  моя, --  обратился Иисус  к собственной душе, склонив голову к
груди. -- Здесь ты должна явить, бессмертна ли ты.
     Позади послышались шаги.  Он прислушался. Песок скрипел: кто-то шел  за
ним,  приближаясь спокойным,  уверенным шагом. Он пришел в ужас.  "Я забыл о
ней,
     --  подумал  Иисус.  --  Но  она помнит обо мне и идет  вместе со мной.
Мать". Он прекрасно знал, что это Демоница Проклятия, которую мысленно давно
называл Матерью...
     Он снова  двинулся в  путь, думая  уже о  другом.  Перед его  мысленным
взором  явился  дикий  голубь.  Некая  дикая птица  томилась  внутри него  в
заточении  -- то  ли птица, то ли душа его,  стремящаяся улететь на  волю. А
может быть, уже улетела? Может быть,  она и была тем диким  голубем, который
ворковал,  летая  кругами у него над  головой, когда он  принимал  крещение?
Может быть, то была не птица и не серафим, но его душа?
     Он  понял  это и успокоился. Снова  пошел вперед и услышал,  как позади
скрипит песок,  но теперь он уже  укрепился в сердце  своем  и мог  достойно
выдержать все.
     "Всесильна  душа  человеческая, --  думал  он. --  Она  принимает любое
обличье, какое только заблагорассудится. В тот час она стала птицей и забила
крыльями у меня над головой..."
     Он шел, уже успокоившись, но вдруг остановился и вскрикнул.
     "А может быть, -- такая мысль пришла ему в голову,
     -- может быть, этот дикий голубь был всего лишь обманом зрения, шумом в
ушах, неким вращением, свершавшимся в воздухе? Ибо я  помню, как сияло  тело
мое, легкое  и всесильное,  словно душа, и слышал я то, что желал слышать, и
видел то, что желал видеть, и придавал я воздуху те образы, которые хотелось
сотворить мне...  Боже мой, Боже! Теперь, когда мы остались наедине  друг  с
другом, скажи мне правду, не вводи меня в заблуждение, ибо не могу я  больше
слышать голоса, раздающиеся в воздухе!"
     Солнце, которое двигалось  вместе с ним, достигло уже  середины  неба и
теперь пребывало у него над головой. Ноги его пылали в раскаленном песке, он
огляделся в поисках тени,  посмотрел вокруг и  услышал над головой  хлопанье
крыльев: стая воронов  устремилась к яме, где  гнило,  издавая смрад, что-то
черное.
     Зажав ноздри, он подошел ближе. Вороны набросились на падаль, вонзили в
нее когти и принялись пожирать, но, заметив приближающегося человека, злобно
взмыли вверх,  держа  в  лапах по куску  мяса,  и  стали  кружить в воздухе,
карканьем требуя от непрошеного гостя удалиться.  Иисус наклонился  и увидел
распоротое брюхо, черную, наполовину ободранную шкуру, маленькие с наростами
рожки и связки ожерелий и амулетов на сгнившей шее...
     "Козел, -- с ужасом прошептал он. -- Священный козел, принявший на свою
шею  прегрешения народа и  гонимый  от селения к  селению, от  горы к  горе,
пришел в пустыню и издох здесь..."
     Он  наклонился,  руками вырыл  в песке  яму поглубже и,  закопав  в ней
падаль, сказал:
     -- Брат мой! Ты  был безгрешен и чист, как  все животные, но малодушные
люди взвалили на тебя грехи свои,  а затем умертвили. Почий в мире, не держи
на  них зла:  люди --  злополучные, бессильные создания,  лишенные  мужества
самим  заплатить  за  свои  прегрешения   и   потому  взваливающие   их   на
безгрешного... Ты заплатил за них, брат, прощай!
     Он снова отправился в путь, но затем вдруг испуганно обернулся,  махнул
рукой и крикнул:
     -- До встречи!
     Взбешенные вороны устроили на него охоту: он лишил их лакомой падали, и
теперь  они следовали за  ним, ожидая, когда он  сам свалится с  ног,  чтобы
вспороть  ему брюхо и сожрать. За что он обидел их? Разве Бог не сотворил их
для того, чтобы они пожирали падаль? Стало быть, он должен поплатиться!
     Уже  вечерело.  Иисус  почувствовал  усталость  и  присел  на  большой,
круглый, похожий на мельничный жернов камень. "Не пойду дальше, -- прошептал
он.  -- Здесь, на этом камне, буду обороняться". Темнота внезапно опустилась
с неба, поднялась с земли и скрыла собой  мир. А вместе с  темнотой пришел и
холод. Зубы его стучали, он закутался в свои белые одежды, свернулся клубком
и  закрыл  глаза.  Но  едва он  закрыл глаза,  страх  тут  же  охватил  его:
вспомнились  вороны,  отовсюду  слышалось   завывание  голодных  шакалов  --
казалось, что пустыня кружит вокруг него диким зверем... Он вздрогнул, снова
открыл  глаза.  Между  тем  небо заполнили  звезды,  и  это  стало  для него
утешением.
     "Это серафимы,  -- мысленно  сказал  он себе.  -- Шестикрылые существа,
состоящие из  света,  поющие  псалмы вкруг  престола Божьего. Но они далеко,
очень далеко, и потому их не слышно. Они взошли  на небо, чтобы разделить со
мной мое одиночество..."
     Звезды озарили разум его, он забыл о голоде и холоде:
     он тоже был живым существом, мимолетным  сиянием во мраке, певшим  гимн
Господу. Мимолетным  сиянием  во  мраке  была и душа его -- смиренная, убого
одетая   сестра   ангелов...   Пришедшее   на  ум   воспоминание  о  высоком
происхождении  души  его  вдохновило,  и он узрел, как  стоит  она вместе  с
ангелами  у престола Божьего. И уже тогда умиротворенно, без  всякого страха
он закрыл глаза и уснул.
     Проснувшись,  он  поднял голову,  обратил лицо к востоку и  увидел, как
солнце грозным пеклом поднимается над песками. "Таков лик Божий", -- подумал
он, прикрывая глаза ладонью, чтобы не ослепнуть, и прошептал:
     --  Господи, я -- всего  лишь  песчинка, зришь  ли Ты  меня  в пустыне?
Песчинка  говорящая, дышащая  и любящая  Тебя.  Любящая Тебя и  зовущая Тебя
Отцом.  Нет  у  меня  другого  оружия кроме любви  - с ней  отправился  я  в
сражение, помоги мне!
     Сказав это,  он  встал  и, взяв  тростник, очертил  кругом  камень,  на
котором спал.
     -- Я не сойду с этого клочка земли,  -- громко сказал он, чтобы слышали
незримые силы, готовившие ему  западню. -- Я не сойду  с этого клочка земли,
пока не услышу глас Божий.  Не  услышу  внятный голос, а не тот непрестанный
шум, который слышу обычно, не  щебет и не гром. Он должен заговорить со мной
внятно, человеческим голосом и сказать, чего желает  от меня,  -- нет, что я
должен  сделать. И только тогда  я встану, выйду из  этого круга ч вернусь к
людям,  если такова  будет воля Его. Или умру, если  такова  будет воля Его.
Все, что Ему угодно, но я должен знать. Во имя Бога!
     Он опустился  коленями  на  камень, обратив взор  на восток,  в сторону
великой пустыни,  закрыл глаза, собрал все свои  раздумья, еще пребывавшие в
Назарете, в Магдале, в  Капернауме, у колодца Иакова,  у реки Иордан, и стал
выстраивать их в боевой порядок. Он вступал в битву.
     Вытянув шею и закрыв глаза, он углубился внутрь  самого себя. Шум воды,
шуршание камышей, людской плач --  волна  за волной  катились  с реки Иордан
голоса, страхи  и  далекие,  обагренные кровью  надежды.  Три великие  ночи,
проведенные на скале  вместе с  суровым пустынником,  первыми  поднялись  во
всеоружии в мыслях его и устремились в пустыню, идя вместе с ним в битву.
     Исполинской  акридой  прыгнула   на  него  первая  ночь,   с  жестокими
пепельно-желтыми  глазами,   с   пепельно-желтыми  крыльями,   со  странными
письменами  на  брюхе, и дыхание  ее  было  как  дыхание  Мертвого моря. Она
вцепилась  в него,  яростно  хлопая  крыльями в  воздухе. Иисус  закричал  и
обернулся: рядом с ним стоял Креститель, подняв костлявую руку и  указывая в
глубокой темноте в сторону Иерусалима.
     -- Взгляни. Что ты видишь там?
     -- Ничего.
     --  Ничего? Перед тобою Иерусалим -- священная блудница. Неужели ты  не
видишь ее? Вот  она хохочет, сидя на тучных коленях римлянина. "Не желаю ее!
-- восклицает Господь. -- Разве это жена моя? Не желаю ее!" И я, словно пес,
поднимаю лай из-за спины Господа: "Не  желаю ее!"  Бегу вокруг ее увенчанных
башнями стен и лаю: "Блудница! Блудница!" Четверо крепостных врат имеет она:
у первых  сидит Голод, у вторых -- Страх,  у третьих -- Кривда, у четвертых,
обращенных к северу, -- Позор. Я  вхожу внутрь, иду  вверх и вниз по улицам,
приближаюсь к ее Жителям, наблюдаю за ними. Взгляни на их образины:  три  --
грузные, тучные, пресытившиеся,  а  три  тысячи  народа  умирают  с  голоду.
Взгляни  еще раз на  их образины: Страх пребывает на всех их, ноздри дрожат,
принюхиваясь,  когда наступит День  Господень. Взгляни на женщин: даже самая
целомудренная  из них  украдкой поглядывает  на раба, облизывается и  кивает
ему: "Пошли!" Я совлек кровли с их дворцов -- взгляни:
     царь  держит  на  коленях жену брата своего  и ласкает наготу  ее.  Что
гласят  Святые  Писания? "Смерть тому,  кто  взглянет на  наготу жены  брата
своего!" Однако убьют не его  -- кровосмесителя, убьют  меня  -- пустынника.
Почему? Потому что пришел День Господень!
     Всю  ту первую ночь  Иисус сидел у ног Крестителя и смотрел  на четверо
распахнутых врат Иерусалима, через которые входили и  выходили Голод, Страх,
Кривда и Позор. А вверху над священной блудницей собирались тучи, тяжелые от
гнева и града.
     Во вторую ночь  Креститель снова простер тонкую, как тростинка, руку  и
резким движением раздвинул пространство и время.
     -- Напряги слух свой! Что ты слышишь?
     -- Ничего не слышу.
     -- Ничего?!  А не  слышишь ли  ты Беззаконие -- псицу, которая, потеряв
всякий  стыд, поднялась на небо и лает  на врата Божьи? Разве ты  не бывал в
Иерусалиме,  не слышал, как священники и  первосвященники, фарисеи-книжники,
кружа вокруг Храма, поднимают лай? Но не в силах уже Бог терпеть бесстыдство
земное. Он встает, ступает по горам и спускается вниз, впереди Него -- Гнев,
позади -- три охотничьи псицы небесные: Огонь, Проказа, Безумие.  Где Храм с
горделивыми златоверхими колоннами, которые поддерживали его, возглашая:
     "Вечно! Вечно!  Вечно!" В  пепел обратился  Храм,  в  пепел  обратились
священники, первосвященники и фарисеи-книжники, в пепел обратились их святые
амулеты, шелковые одеяния и золотые перстни! В  пепел! В пепел! В пепел! Где
есть Иерусалим? С горящим светильником  в руках ищу я его в  горах, во мраке
Господнем,  и  восклицаю:  "Иерусалим! Иерусалим!"  Но  вокруг  меня  только
пустыня, голая пустыня, даже ворон  не  откликнется -- воронов съели и ушли.
Черепа  и  кости доходят мне до колен, рыдания подступают к горлу, но я гоню
их  прочь,  смеюсь,  наклоняюсь,  выбираю кости  подлиннее, мастерю  из  них
свирель и воспеваю Господа.
     Всю  вторую ночь Креститель хохотал, глядя с восторгом  во мраке Божьем
на Огонь, Проказу и Безумие. Иисус обнял колени пророка.
     -- А разве с любовью не может снизойти в Мир избавление? -- спросил он.
-- С любовью, с радостью, с милосердием?
     Даже не повернув к нему лица, Креститель ответил:
     --  Разве ты не читал Писания? Чтобы совершить посев, Избавитель ломает
хребет, крушит зубы,  пускает пламя и  выжигает  дотла  поля. Он  вырывает с
корнем  тернии,  сорняки, крапиву.  Как  можно  уничтожить  на  земле  ложь,
бесчестие, несправедливость,  не  уничтожив обидчиков, нечестивцев,  лжецов?
Пусть очистится земля, не  жалей ее. Пусть очистится  земля  и  примет новый
посев.
     Вторая ночь  миновала, Иисус  молчал, ожидая третьей ночи, --  глядишь,
голос пророка станет добрее.
     В третью ночь  Креститель беспокойно ходил  взад-вперед по скале. Он не
смеялся  и  не  говорил,  а  только  с мучительным  беспокойством  испытующе
ощупывал плечи, руки,  спину, колени Иисуса и молча качал головой,  втягивая
ноздрями воздух. В  сиянии звезд было  видно, как  блестят его глаза  --  то
густо-зеленые, то ярко-красные. Кровь и пот струились по его загорелому лбу,
мешаясь друг с  другом. Наконец  на заре, когда белый рассвет забрезжил  над
ними,  он схватил Иисуса за руки, посмотрел ему в глаза  и,  нахмурив брови,
сказал:
     -- Когда  я  впервые  увидел тебя,  увидел, как ты выходишь из зарослей
речного камыша  и идешь прямо  на меня, сердце мое  затрепетало от  радости,
словно пташка. Так, должно быть, трепетало сердце Самуила, когда он  впервые
увидел белокурого, безусого еще Давида. Так вот затрепетало и мое сердце. Но
поскольку  оно  есть плоть и любит плоть, я не верю  ему. И потому  нынешней
ночью я смотрел на тебя будто в первый раз: все  разглядываю, принюхиваюсь и
не нахожу покоя. Смотрю на  твои руки и вижу, что это руки  не дровосека, не
избавителя --  они слишком  мягки,  слишком  милосердны. Разве  им  под силу
держать секиру? Смотрю в твои глаза и вижу, что это не глаза избавителя, ибо
они полны сострадания.
     Креститель вздохнул.
     -- Извилисты,  темны пути Твои, Господи, -- прошептал он. --  Ты можешь
послать белого голубка, чтобы разжечь  пламя и  испепелить мир. Мы смотрим в
небо, ожидая,  что  Ты пошлешь  гром, орла, ворона,  а  Ты посылаешь  белого
голубка.  Чего  же  нам искать понапрасну? К чему сопротивляться? Делай  все
так, как желаешь!
     Креститель  раскрыл  объятия,  обнял Иисуса,  поцеловав  его  сперва  в
правое, а затем в левое плечо.
     -- Если ты Тот,  Кого я ожидал, то знай, что об Ином я  думал, Иным  ты
пришел. Стало быть, зря носился я с секирой, которую положил у корней древа?
А то, глядишь, окажется, что и любовь способна держать секиру? Он задумался.
     -- Нет, не но силам мне осмыслить это... -- сказал он наконец. -- Умру,
так и не увидав. Что ж, такова моя судьба. Она жестока, но я доволен.
     Он сжал руку Иисуса.
     -- В добрый путь. Поговори в  пустыне с Богом. Но возвращайся поскорее,
не оставляй людей одних.
     Иисус  открыл  глаза. Взметнулись  и  исчезли  в  воздухе  река Иордан,
Креститель, крещеные, верблюды  и  рыдание людское,  и  пустыня  простерлась
перед  ним. Солнце  поднялось высоко  и  жгло. Камни дымились, словно хлеб в
печи, и нутро почувствовало, как его снедает голод. "Я голеден! -- прошептал
он,  смотря  на камни.  -- Голоден!"  Вспомнился хлеб, поданный им  старухой
самаритянкой. Как он был вкусен  и  сладок, словно мед! Вспомнился мед -- им
потчевали  его в  селениях,  через  которые  он  проходил,  --  раздавленные
маслины, финики, святой  ужин, когда,  скрестив ноги,  сидели они  на берегу
Геннисаретского озера  и снимали с поставленной  на  камни  решетки душистую
рыбу.  А затем в памяти  возникли будоражащие воображение смоквы,  виноград,
гранаты...
     Зной сушил, в горле пересохло, мучила жажда. Сколько рек  течет в мире,
как устремляются от скалы к скале их воды, как проносит влагу свою  из конца
в конец  по всей  земле  Израиля река  Иордан, изливаясь в  Мертвое  море  и
исчезая в нем,  а  для  него  не было  даже  капли воды, чтобы напиться!  Он
вспомнил о воде,  и жажда его возросла. Ему стало дурно, в глазах потемнело.
Два  лукавых  демона, похожие на зайчат, выскочили  из  раскаленного  песка,
поднялись  на  задних лапках, пустились в пляс,  затем обернулись,  заметили
пустынника,  радостно  взвизгнули и стали прыжками приближаться  к нему. Они
поднялись  ему  на колени,  прыгнули на  плечи -- один прохладный, как вода,
другой теплый  и  душистый,  как  хлеб.  Он вожделенно протянул  руки, чтобы
схватить их, но те резво прыгнули и пропали в воздухе.
     Он закрыл глаза, собрал рассеянные голодом и жаждой мысли, стал  думать
о Боге  -- и не чувствовал больше ни голода, ни жажды.  Он думал о  спасении
людей.
     О,  если  бы  День  Господень пришел с любовью! Разве Бог  не всесилен?
Почему  же  Он   не  сотворит  чуда  --  не  заставит  сердца  их  расцвести
прикосновением Своим?  Ведь  распускаются  же  каждый год  на  Пасху от  Его
прикосновения пни, травы  и тернии? Пусть же однажды  утром люди проснутся и
сердца их будут в цвету!
     Он  улыбнулся. Внутри  него  расцвел  мир.  Царь-кровосмеситель  принял
крещение, очистил душу, прогнал жену брата своего Иродиаду, и та вернулась к
мужу. Первосвященники и знать распахнули свои кладовые и сундуки и  поделили
богатства свои между бедняками. А бедняки вздохнули полной грудью, изгнав из
сердец  ненависть,  зависть  и  страх...  Иисус  посмотрел на  руки: секира,
врученная ему Предтечей,  покрылась цветами, и теперь  он держал  расцветшую
ветку миндального дерева.
     В этой радости прошел день, он взобрался на камень и уснул. И всю  ночь
видел  во  сне текучие  воды и танцующих маленьких зайчат,  слышал  странный
шорох  и  чувствовал ищущие его влажные ноздри... Ему  почудилось, что около
полуночи подошел голодный шакал и стал принюхиваться к нему. Мертвечина? Или
еще не  мертвечина?  Шакал остановился на  миг в  нерешительности, и  Иисусу
стало жаль его. Ему захотелось разорвать себе  грудь и накормить  шакала, но
он удержался от этого, потому как берег свою плоть для людей.
     Незадолго перед  рассветом он  проснулся. Крупные звезды  запутались  в
небе,  воздух  был  бархатно-голубым.  "В  этот час  просыпаются  петухи, --
подумал Иисус, -- просыпаются села, люди открывают глаза и смотрят в окно на
вновь  пришедший  свет.  И младенцы  тоже просыпаются, начинают  плакать,  и
матери спешат дать им наполненную молоком грудь..."
     На какое-то мгновение мир, с его людьми, домами, петухами, младенцами и
матерями, сотворенными из воздуха и утреннего инея, -- мир этот всколыхнулся
над  пустыней. Сейчас взойдет солнце  и  поглотит  его...  Сердце пустынника
сжалось.
     "О,  если бы  я мог  сделать  этот иней вечным!  Но  промысел  Божий --
бездна, а любовь Его  -- страшная  пропасть: Он взращивает  один  мир, затем
уничтожает  его, как только  тот начинает приносить плоды, и взращивает  уже
другой мир".
     "Кто  знает,  может ли любовь держать секиру..."  -- вспомнились  слова
Крестителя,  повергшие его  в ужас. Иисус  посмотрел на пустыню.  Она  стала
дикой  и огненно-красной  и  двигалась  под солнцем,  которое взошло сегодня
яростным, опоясанным мглой подул ветер,  и ноздри учуяли смрад смолы и серы.
Перед мысленным взором  возникли погруженные в смолу  вместе со всеми своими
дворцами,  театрами,  тавернами  и  притонами  Содом  и  Гоморра. "Смилуйся,
Господи, -- взывал Авраам,  -- не сжигай  их. Разве Ты  не милосерд? Сжалься
над творениями Твоими".  "Я справедлив, -- ответил Бог,  -- и  потому  сожгу
их!"
     Стало быть, таков путь Божий? Стало быть, великий позор, если сердце --
этот  ком земли, эта мягкая глина -- взывает к Нему: "Остановись!" Что  есть
наш долг? Смотреть вниз, высматривать  на земле  следы Божьи и следовать  за
ними?  "Я смотрю  вниз и ясно вижу  над  Содомом  и Гоморрой очертания стопы
Божьей,  ибо стопа  Божья --  это все  нынешнее Мертвое море: Бог опустил на
землю  стопу Свою, и погрузились в  глубины дворцы, театры, таверны, притрны
--  Содом  и Гоморра! Сделает Он  еще шаг, и  погрузится в глуби вся  земля:
цари, первосвященники, фарисеи, саддукеи -- все пойдет ко дну!"
     Сам  того   не  осознавая,  он   стал  кричать,  распалил  свои  мысли,
разъярился,  забыл,  что колени  не  в силах выдержать  тяжести его  тела, и
попытался  было  встать, чтобы  следовать  по стопам Божьим,  но, задыхаясь,
рухнул навзничь.
     -- Я не могу! Неужели Ты не видишь меня?! -- закричал он, подняв  глаза
к раскаленному небу. -- Не могу! Зачем Ты избрал меня? Это выше моих сил!
     Крича,  он видел чернеющего на песке козла,  который  лежал навзничь  с
распоротой утробой.  Вспомнилось, что когда он, наклонившись, заглянул козлу
в помутневшие глаза, то увидел там собственное лицо.
     -- Я --  козел отпущения, -- прошептал он.  -- Я... Бог поместил его на
пути моем, чтобы я увидел, кто я есть и куда иду...
     И вдруг он  зарыдал, бормоча сквозь слезы: "Я  не хочу... Не хочу... Не
хочу оставаться один. Помогите!"
     И  когда он плакал, согнувшись, подул приятный ветерок,  смрад смолы  и
падали исчез, и мир наполнился  благоуханием, а  вдали послышался звон -- то
ли  браслеты, то ли смех, то ли  журчание воды. Пустынник ощутил свежесть на
веках, под мышками, в горле.
     Он поднял глаза. На камне перед ним сидела змея  с  женскими глазами  и
женской  грудью  и,  виляя,  языком,  смотрела  на него. Пустынник  в  ужасе
отпрянул.  Змея ли это? Женщина ли? Или  лукавый дух пустыни? Наподобие того
Змия, что, извиваясь вкруг запретного древа в Раю, соблазнил первого мужчину
и  первую женщину к  совокуплению и сотворению греха...  Послышался смех,  и
игривый женский голос сказал:
     -- Я сжалилась над тобой, Сыне Марии. Ты закричал:
     "Не хочу оставаться один. Помогите!" -- я сжалилась над тобой и пришла.
Чего ты желаешь от меня?
     -- Я не желаю тебя. Не тебя я звал. Кто ты?
     -- Твоя душа.
     -- Моя душа?! -- Иисус в ужасе закрыл глаза.
     --  Твоя душа. Тебе страшно оставаться одному. Того же боялся некогда и
твой прапрадед Адам. "Помогите!" -- воскликнул он, плоть и душа его сжались,
и из бедра его вышла женщина, чтобы разделить его одиночество...
     -- Нет! Я не хочу! Я помню  яблоко, которое  ты дала  вкусить Адаму,  и
ангела с мечом!
     --  Ты  помнишь, и потому страдаешь,  кричишь и не можешь отыскать свой
путь  -- я  укажу тебе его. Дай руку,  не оглядывайся, оставь  воспоминания.
Посмотри,  как  вздымается  моя  грудь,  -- следуй  за мной,  муж  мой!  Она
безошибочно поведет тебя по пути истинному.
     -- И меня ты тоже поведешь ко сладостному  греху, а затем -- в ад. Я не
пойду, путь мой иной.
     Раздался издевательский хохот, и показались острые, ядовитые зубы:
     -- Ты хочешь следовать  за Богом --  за орлом, червь? Ты, Сын Плотника,
вознамерился   взвалить  на  себя  прегрешения  целого  народа?  Разве  тебе
недостаточно  собственных прегрешений?  Да  как ты  мог  набраться  наглости
думать, будто твой долг -- спасти людей?!
     "Она права... Она права... -- подумал, содрогаясь, пустынник. -- Что за
наглость желать спасти людей!"
     --  Открою  тебе некую  тайну,  любезный Сыне Марии... Голос  змеи стал
ласковым,  а глаза ее  --  игривыми. Словно  вода, соскользнувшая с камня  и
текущая, переливаясь тысячами оттенков, приблизилась она к ногам пустынника,
затем  поднялась и свернулась  у  него на  колене, рывком обвила его  бедра,
стан, грудь, опустилась на плечо, и пустынник невольно склонил голову, чтобы
слушать  ее.  Змея  лизнула  языком  ухо  Иисуса,  и  послышался  необычайно
соблазнительный голос, доносившийся откуда-то совсем издали, -- может  быть,
из Галилеи, с окрестностей Геннисаретского озера:
     -- Магдалину... Магдалину... Магдалину...
     -- -- Что? -- встрепенулся Иисус. -- Что -- Магдалину?
     -- ...Спаси! -- теперь уже повелительно  прошипела змея. -- Не Землю --
Землю оставь в покое -- спаси ее, Магдалину!
     Иисус тряхнул головой, чтобы  прогнать змею, но та взметнулась  и стала
играть языком у него в ухе, говоря:
     -- Прекрасно и свежо ее многоопытное  тело, многие  народы обладали им,
но  Бог предопределил  его для тебя еще в годы твоего детства --  возьми  же
его!  Бог  сотворил мужчину и женщину с  таким расчетом, чтобы они подходили
друг к другу, как ключ и замочная скважина. Отомкни же ее. Там, внутри  нее,
сидят, сбившись в кучу  от холода,  твои дети и ждут твоего дуновения, чтобы
согреться, встать и выйти к солнечным лучам... Слышишь? Подними глаза, кивни
мне.  Только кивни мне, дорогой,  и в тот же миг я принесу тебе твою жену на
освежающем ложе.
     -- Мою жену?!
     -- Твою  жену.  "Как  это  Я, --  говорит  Бог, -- взял в жены блудницу
Иерусалим? Целые народы владели ею,  но Я взял  ее в жены, дабы спасти". Как
это пророк Осия взял в жены блудницу Гомерь, дочь Дивлаима? Равным образом и
тебе Бог  велит спать  и рожать  детей с женою твоей Марией Магдалиной, дабы
спасти ее.
     Теперь  змея  устроилась  у  него  на  груди  --  жесткая,  прохладная,
округлая, она  медленно ползла,  извиваясь,  по груди  Иисуса и обволакивала
его, а он побледнел, закрыл глаза и видел, как крепкое, со стройными бедрами
тело Магдалины,  покачиваясь, прохаживается по берегу Геннисаретского озера,
как  она  смотрит  в  сторону реки Иордан и вздыхает.  Она простирала к нему
руки, а в  лоне ее теснилось множество его детей. Достаточно было всего лишь
глазом повести, всего лишь кивнуть, и сразу же -- о,  что за счастье! -- как
бы изменилась, сколь сладостной и человечной стала бы его  жизнь! Это и есть
его путь, это!  Возвратиться бы в Назарет, в материнский дом,  помириться  с
братьями.  Все это было  безумием юности  -- спасти людей, умереть за людей,
все  это  было безумием,  но --  благословенна  да  будет Магдалина!  --  он
исцелился, возвратился в свою мастерскую, занялся  прежним, любимым делом --
снова   мастерил  колыбели,  корыта,  плуги,  имел  детей,  стал  человеком.
Хозяином.  Сельчане уважали его  и приподнимались с мест, когда  он проходил
мимо. Всю неделю он работал, по субботам ходил в синагогу, в опрятной одежде
из льна и шелка,  сотканной его  женой Магдалиной, с дорогим  платком поверх
головы  и золотым обручальным перстнем  на пальце, а молитвенная  скамья его
стояла рядом  со скамьями  сельских  старейшин, и на  этой скамье он  слушал
умиротворенно и безучастно, как распаленные полудурочные фарисеи и книжники,
потея  и  вытирая  пот,  толкуют  Священные  Писания...  Он  смотрел  на них
участливо и  пряча усмешку в усах,  потому  как эти  богоначитанные исчезнут
бесследно,  тогда  как он спокойно и безошибочно толкует Святые Писания тем,
что женился, производит на свет детей и мастерит колыбели, корыта, плуги...
     Он открыл глаза и увидел пустыню. И когда  только успел миновать  день?
Солнце  снова клонилось к  закату. Прохладная змея ожидала, прильнув  к  его
груди.  Она спокойно,  обворожительно,  жалобно  шипела, нежная  колыбельная
лилась в вечернем воздухе, и вся пустыня покачивалась, убаюкивая его, словно
мать.
     -- Я жду... Жду... -- соблазнительно прошипела  змея.  -- Уже наступила
ночь,  мне холодно.  Решайся же. Только кивни,  и распахнутся врата, которые
пропустят тебя в Рай... Решайся, дорогой, Магдалина ожидает...
     У  пустынника  занемела поясница. Он уж было открыл рот,  чтобы сказать
"да", но почувствовал на себе чей-то взгляд.  Он  испуганно  поднял голову и
увидел в  воздухе  только  пару  глаз,  пару  глубоких черных  глаз  и  пару
белоснежных бровей, которые поднимались и кричали ему:
     "Нет! Нет! Нет!"  Сердце Иисуса сжалось, он снова умоляюще глянул туда,
желая крикнуть: "Оставь меня! Отпусти  меня на волю!  Не гневайся!" Но глаза
уже наполнились гневом, брови угрожающе то поднимались, то опускались.
     --  Нет!  Нет!  Нет!  --  закричал  тогда  Иисус,  и две крупные  слезы
скатились с глаз его.
     Змея тут  же  соскользнула с тела,  изогнулась  и разорвалась с  глухим
треском. Воздух наполнился смрадом.
     Иисус упал лицом долу, песок набился ему  в рот, в нос, в глаза.  Он не
думал  больше ни о чем, забыл про  голод и жажду и рыдал. Рыдал  так,  будто
умерли его жена и все его дети и вся жизнь его оказалась ни к чему.
     -- Господи, Господи,  -- шептал  он, грызя песок. -- Отче, неужели Тебе
чуждо милосердие?  Да свершится воля Твоя! Сколько раз уже  говорил я  это и
сколько  раз  скажу  еще!  Всю  свою  жизнь  я   буду  биться  в  судорогах,
сопротивляться и твердить: "Да свершится воля Твоя!"
     Так  вот -- бормоча, рыдая и глотая песок,  он  и уснул.  Но как только
смежил  он очи телесные, разверзлись очи  души его; и увидел  он, как  некая
змея-призрак, толщиной с человеческое тело, а  длиной из конца в конец ночи,
распростерлась на песке  и  раскрыла  во всю ширь  пространную  ярко-красную
пасть.  Перед  пастью  испуганно  трепыхалась   пестрая  куропатка,  пытаясь
раскрыть  крылья и улететь,  но  не могла  сделать  этого.  Спотыкаясь,  она
продвигалась  вперед  со вздыбленными  от страха перьями. Кричала  тоненьким
голоском  и  все  продвигалась вперед... А  неподвижная змея с  невозмутимым
спокойствием впилась в нее взглядом, раскрыв пасть,  -- она  была  уверена в
себе.  Пошатываясь   и  оступаясь,  куропатка  медленно  двигалась  прямо  к
раскрытой пасти,  а Иисус стоял  и  смотрел,  содрогаясь  от  страха, словно
куропатка... Перед рассветом  куропатка уже приблизилась к  раскрытой пасти,
затрепыхалась было и торопливо оглянулась вокруг, словно ища помощи, и вдруг
вытянула  шею и  головой  вперед, с  заплетающимися  ногами  вошла  в пасть,
которая после этого закрылась. Иисус  увидел, как к брюху чудовища  медленно
спускается комок из перьев, мяса и рубинового цвета ножек -- куропатка...
     Иисус в ужасе вскочил. Пустыня вздымалась в розовом свете. Светало.
     -- Бог, -- с дрожью в голосе прошептал он. -- Бог... И куропатка...
     Голос  его  осекся.  Не было сил выразить  эту  мысль, но  про  себя он
подумал: "...душа человеческая. Душа человеческая -- это куропатка!"
     На долгие часы  он  погрузился  в раздумья об этом. Солнце поднималось,
накаляло  песок, долбило темя  Иисуса,  проникало внутрь  и сушило ему мозг,
горло, грудь. Все внутри него было словно лоза осенью после сбора винограда.
Язык  прилип к. небу, кожа облезла,  кости выступили наружу, кончики  ногтей
густо посинели.
     Время внутри  него стало  коротким,  как удар  сердца,  и  долгим,  как
смерть. Он больше не  ощущал  ни голода, ни жажды,  не  желал  ни детей,  ни
женщин. Вся душа его  собралась в глазах. Он видел, и больше  ничего. Видел.
Около  полуночи  глаза   его  помутнели,  мир  исчез,  и  исполинская  пасть
разверзлась  перед ним:  нижняя челюсть -- земля, верхняя челюсть -- небо, и
он  медленно,  ползком  двигался  в  эту пасть, содрогаясь и вытянув  вперед
шею...
     Белыми  и черными  молниями проносились  дни  и ночи. Как-то  в полночь
пришел,  стал'перед  ним,   горделиво  потрясая  гривой,  лев  и   заговорил
человеческим голосом:
     --  Я рад приветствовать и видеть в логове моем доблестного подвижника,
превозмогшего малые добродетели, малые радости  и  счастье!  Не по нраву нам
легкое и несомненное -- мы  отправились добывать  то, что дается  с  трудом.
Мало  нам  взять  в  жены Магдалину -- мы желаем сделать  супругой своей всю
Землю. Невеста вздыхает по тебе, небо  зажгло свои светильники, пришли гости
-- пора, Новобрачный!
     -- Кто ты?
     -- Я -- это ты. Лев, алчущий в сердце твоем и в теле твоем и рыщущий по
ночам вокруг загонов -- царств мирских, примеряясь, как бы запрыгнуть внутрь
и  утолить голод.  Я  мечусь от Вавилона  к  Иерусалиму  и  Александрии,  от
Александрии -- к Риму, возглашая: "Я голоден! Все здесь мое!" С наступлением
дня я снова вхожу в грудь твою, сжимаюсь и становлюсь -- я, грозный лев!  --
агнцем.  Прикидываюсь  униженным,  подвижником,  который  ничего не  желает,
которому  якобы  достаточно  для  жизни  пшеничного зернышка,  глотка воды и
благостного Бога, которого  он, пытаясь задобрить, называет Отцом. Но сердце
мое  втайне  исполняется  ярости  -- ему  стыдно. Оно  желает,  чтобы скорее
наступила ночь и я снова сбросил с себя овечью  шкуру и снова рыскал в ночи,
рычал  и  попирал четырьмя своими лапами  Вавилон, Иерусалим, Александрию  и
Рим.
     -- Я не знаю тебя. Никогда не желаю я царств мирских, мне  достаточно и
Царства Небесного.
     --   Нет,   недостаточно!  Ты   сам   себя  обманываешь,  милый.   Тебе
недостаточно. Но ты не дерзаешь заглянуть внутрь себя, в  свое нутро, в свое
сердце, чтобы увидеть там меня... Что это  ты искоса, подозрительно смотришь
на  меня?  Думаешь,  я  --  искушение,  посланное  Лукавым  совращать  тебя?
Неразумный пустынник! Да разве может иметь силу искушение, приходящее извне?
Крепость  можно  взять  только изнутри. Я --  самый глубинный голос естества
твоего, я -- лев,  пребывающий внутри тебя, а ты завернулся в  овечью шкуру,
чтобы  так пожирать людей, которые осмелятся подойти  к тебе. Вспомни: когда
ты был еще младенцем, халдейская колдунья  разглядывала твою ладонь. "Я вижу
много звезд,  много  крестов,  ты  станешь  царем", --  сказала  она. Что ты
прикидываещься, будто  забыл? Ты помнишь про то и днем и ночью! Встань, сыне
Давидов, и вступи в Царство Твое!
     Иисус слушал, склонив  голову. Постепенно он узнавал  голос, постепенно
вспоминал,  что  слышал  его когда-то  во  сне,  один раз --  когда его  еще
ребенком  побил  Иуда,  а другой  -- когда он бросил дом и несколько дней  и
ночей  кряду  бродил по  полям, но  голод одолел  его  и  он,  посрамленный,
возвратился домой,  а братья  его, хромой Сим  и  набожный Иаков, стояли  на
пороге и  потешались над ним -- тогда и вправду  он услышал внутри себя льва
рыкающего... И  уже  совсем недавно, когда он, таща  на  себе  крест,  чтобы
распинать Зилота, проходил сквозь возбужденную толпу, а все смотрели на него
с отвращением и осыпали бранью, лев воспрянул внутри него с такой силой, что
поверг его наземь.
     Нынешней  же  ночью в пустыне вышел  наружу  и  вот стоит перед ним лев
рыкающий. Он ластился к  Иисусу, пропадал и снова появлялся, словно то входя
в него, то  выходя из него, и играючи ласково  ударял его хвостом... А Иисус
чувствовал, как  сердце его разъяряется  все более. "Да, прав лев, хватит  с
меня! Я устал от голода и желания, устал играть роль униженного, подставлять
для  удара  и  вторую щеку. Устал задабривать  Бога-людоеда  и называть  Его
Отцом, пытаясь смягчить  Его заискиванием; устал  слушать,  как меня поносят
родные братья, как плачет моя мать,  как смеются люди, когда я прохожу мимо;
устал ходить босым, устал бродить по рынку, видеть финики, мед, вино, женщин
и  не иметь возможности купить  их,  лишь  во сне  дерзая насыщаться этим  и
обнимать воздух!  Я устал. Так поднимусь же, опояшусь  прапрадедовским мечом
-- разве я не сын Давидов? -- и вступлю в  царство свое!  Прав лев: не идеи,
облака да Царство Небесное, но камни, земля и плоть -- вот мое царство!"
     Он  поднялся.  Откуда  только  взялись силы,  но  он вскочил и принялся
опоясываться,  долго   опоясываться  невидимым  мечом,   рыча,  словно  лев.
Опоясавшись, он крикнул: "Пошли!" -- обернулся, но лев исчез.
     Раскатистый  смех  прогремел  над  ним, и послышался  голос:  "Смотри!"
Молния  рассекла  ночь  и  замерла,  а  под  неподвижной  молнией  появились
опоясанные стенами  города, дома, улицы, площади, люди,  а  вокруг  -- поля,
горы и море: справа -- Вавилон, слева -- Иерусалим и Александрия, а за морем
-- Рим. И снова раздадет голос: "Смотри!"
     Иисус  поднял глаза  вверх:  некий ангел,  с желтыми крыльями, рухнул с
неба вниз головой.  Плач  раздался  в четырех царствах, люди воздели руки  к
небу, и  руки их  отвалились, изъеденные проказой.  Они раскрыли рты,  чтобы
крикнуть: "Помогите!" -- но губы их  отвалились, изъеденные  проказой. Всюду
на улицах валялись руки, носы и губы.
     Когда же Иисус воздел руки, чтобы воззвать к Богу:
     "Смилуйся! Сжалься над людьми!" -- второй ангел, с пестрыми крыльями, с
колокольчиками  на  ногах и на шее, рухнул  с неба вниз головой, и в  то  же
мгновение по всей земле раздался смех и хохот, прокаженные пустились бежать,
безумие охватило их, и все, что еще оставалось у них от тела, сотрясалось от
смеха.
     Иисус зажал  уши, чтобы не слышать.  Дрожь охватила его. И тогда третий
ангел, с алыми крыльями, рухнул с неба звездой. Забили четыре фонтана  огня,
четырьмя колоннами поднимался дым, звезды потускнели. Подул  легкий ветерок,
и дым улегся. Иисус глянул и увидел, что четыре царства  обратились в четыре
горсти пепла.
     И снова раздался  голос: "Вот царства  земные,  которыми  ты  собирался
завладеть, несчастный! Это были три моих любимых ангела -- Проказа, Безумие,
Пламя. Пришел День Господень, Мой День!" Голос отгремел, и молния исчезла.
     Заря  застала Иисуса скатившимся  с  камня,  уткнувшимся лицом в песок.
Видно,  он долго рыдал ночью, потому как глаза его были воспалены и жгли. Он
огляделся  вокруг. Может быть,  эта бескрайняя  пустыня  и  впрямь была  его
душой?  Песок  двигался,  оживал. Послышались  пронзительные  голоса,  смех,
насмешки,   плач.  Маленькие  зверьки,  похожие  на  зайцев,  белок,  куниц,
приближались к нему прыжкам!, а глаза у них были красными, словно рубины...
     "Безумие идет, -- подумал он. -- Безумие идет поглотить меня..."
     Он закричал, зверьки исчезли, и некий ангел, с полумесяцем, свисающим с
шеи, с радостной звездой  между  бровями, взгромоздился перед ним, распахнув
зеленые крылья.
     -- Архангел! --  прошептал, обращаясь к  нему, Иисус  и прикрыл ладонью
глаза, чтобы не ослепнуть.
     Ангел сложил крылья и улыбнулся.
     -- Не узнаешь меня? Не помнишь?
     -- Нет!  Нет'  Кто ты?  Отойди чуть подальше,  архангел, -- мне  трудно
смотреть.
     -- Помнишь, когда  ты был малым дитем и не умел  еще ходить, держась то
за дверь, то за материнский подол, чтобы не упасть, ты кричал, громко кричал
в  мыслях своих:  "Боже мой,  и меня  сделай  Богом! Боже мой, и меня сделай
Богом! Боже мой, и меня сделай Богом!"
     -- Не напоминай о бесстыжем богохульстве! Да, я помню!
     -- Я --  тот голос, звучавший  внутри  тебя. Это  я кричал.  Я  кричу и
теперь, но ты делаешь  вид, будто не слышишь, потому что боишься.  Но хочешь
не хочешь,  ты  услышишь меня,  пришел  час. Я  избрал  тебя  еще  до твоего
рождения. Изо всех людей -- тебя. Я тружусь и свечу внутри тебя, не позволяя
тебе скатиться до малых  добродетелей, до малых радостей, до малого счастья.
И вот теперь в эту пустыню,  куда я привел тебя, явилась женщина, и я изгнал
ее, явились царства, и я изгнал их. Я изгнал их, не ты. Я храню тебя для дел
неизмеримо более великих, неизмеримо более трудных.
     -- Более великих, более трудных?
     --  Чего ты  желал, когда  кричал,  будучи  ребенком? Стать  Богом.  Ты
станешь Им!
     -- Я? Я?
     -- Не  будь  малодушным,  не  вопи.  Ты станешь  Им.  Уже стал. Как  ты
думаешь, какие слова обронил над тобой дикий голубь на Иордане?
     -- Говори! Говори!
     -- Ты  Сын  Мой,  единственный Сын Мой! -- вот весть, принесенная  тебе
диким голубем.  Не дикий голубь был это,  но архангел Гавриил.  Радуйся  же,
Сыне, единственный Сыне Божий!
     Два  крыла взметнулись  в груди Иисуса, и почувствовал он, как жжет его
между бровей  большая  бунтарская  утренняя  звезда,  и  некий глас раздался
внутри него: "Я не человек, не ангел, не раб  Твой, я -- Сын Твой, Адонаи. Я
сяду  на престоле Твоем судить  живых и  мертвых  и буду держать, играючи, в
деснице моей шар -- мир земной. Уступи мне место!"
     Громкий смех раздался в воздухе. Иисус встрепенулся. Ангел исчез. Тогда
он издал душераздирающий вопль:
     -- Люцифер!
     И рухнул лицом в песок.
     --  Итак, до  встречи, --  раздался  насмешливый  голос.  -- До  скорой
встречи!
     -- Никогда! -- прорычал  Иисус, уткнувшись лицом  в  песок. -- Никогда,
Сатана!
     -- До встречи, -- повторил голос. -- В эту же Пасху! Несчастный!
     Иисус зарыдал. Крупными, горячими каплями  падали  слезы  в  песок.  Он
снова и снова умывался слезами, и душа его очищалась. Так продолжалось много
часов.
     Под  вечер подул свежий  ветерок, солнце стало  ласковым, далекие  горы
порозовели. И тогда прозвучал милосердный приказ, и незримая длань коснулась
плеча его:
     -- Встань! Пришел День Господень. Поспеши с вестью к людям: "Я иду!"
     18.
     И когда он только миновал пустыню, добрался до Мертвого моря и вернулся
к возделанной земле и густо пропитанному человеческим дыханием  воздуху?! Он
не  шел  -- разве  были у  него  силы  для этого?  Незримые длани несли его,
подхватив под руки.  Редкое облако, появившееся было  в пустыне, сгустилось,
потемнело, закрыло  небо, раздался  гром, и упали первые капли дождя.  Земля
помрачнела, дорога исчезла. С разверзшегося неба вдруг хлынули потоки. Иисус
сложил вместе ладони, набрал в них воды, напился. Он остановился. Куда идти?
Молнии разрывали небо. На какое-то мгновение лик  земной озарился, становясь
то голубым, то желтым, то совсем бледным, и тут же снова погрузился во мрак.
В  какой стороне лежал  Иерусалим? В какой стороне был Иоанн Креститель? Где
были товарищи, оставшиеся ожидать его в зарослях речного камыша?
     --  Боже, -- прошептал  Иисус. -- Просвети меня. Блесни  молнией, укажи
мне путь!
     И лишь только  он произнес  эти слова, молния рассекла  прямо перед ним
небо. Бог подал ему знак, и он уверенно направился в сторону молнии.
     Шел проливной  дождь.  Мужские воды  низвергались  с неба, устремлялись
вниз и соединялись с женскими водами земли -- реками и озерами. Земля, небо,
дождь стали единым целым и гнали его, направляя к людям. Он шлепал по грязи,
путаясь в низкорослых растениях, спускался в ямы, поднимался наверх. В свете
молнии он разглядел  вверху  над собой  густо  покрытое  плодами  гранатовое
дерево,  протянул руку, сорвал  гранат, наполнил  ладонь  рубинами и освежил
горло. Он  сорвал  еще один плод, затем еще  один, поел и  благословил руку,
посадившую дерево.
     Плоть его окрепла, он снова  двинулся в путь. Он все шел и шел. Было ли
это  днем или ночью?  Все было покрыто  мраком. Ноги устали месить грязь  --
казалось, будто они поднимали и несли с собой всю землю.
     Вдруг при вспышке молнии он  разглядел  прямо перед  собой  стоявшую на
высоком холме крохотную  деревушку. Молнии то ярко  озаряли  белые  дома, то
снова  погружали их в темноту. Сердце  Иисуса радостно забилось:там,  внутри
домов,  находились  люди,  его  братья  и  сестры.  Ему захотелось коснуться
человеческой  руки, вдохнуть воздуха,  которым  дышат  люди,  съесть  хлеба,
выпить вина,  поговорить  с  ними. Сколько  лет  он  так упорно стремился  к
одиночеству,  бродил  по  полям  и горам,  разговаривал с птицами  и  дикими
зверями,  избегая  людей. А сейчас... Какое  это  счастье  -- коснуться руки
человеческой!
     Иисус ускорил шаг, добрался до каменистого подъема, почувствовал прилив
сил,  потому как знал теперь, куда идти,  куда ведет путь, указанный  Богом.
Пока он поднимался, тучи чуть разошлись, показался кусочек неба, и выглянуло
солнце, уже  клонившееся к закату. Стало слышно  пение петухов, лай собак  и
пронзительные женские крики,  доносившиеся  с  плоских  кровель. Над крышами
поднимался голубой дым, пахло горящими дровами.
     -- Благословен да будет род людской... -- прошептал Иисус, проходя мимо
первых домов и слыша, как там, внутри, переговариваются люди.
     Камни, вода,  дома  --  все блестело. Не блестело,  а смеялось. Томимая
жаждой  земля  напилась,  исчезнувшее  солнце  возвратилось  вновь.  Люди  и
животные испугались было  разразившегося потопа, но тучи стали рассеиваться,
показалось густо-синее небо, и сердца их снова обрели покой.
     Промокший  до  нитки, но счастливый Иисус шел по  шумным узким улочкам.
Показалась  молоденькая  девушка,  которая тянула на пастбище белую  козу  с
огромным выменем.
     --  Скажи,  девушка,   как   называется   ваша  деревня?  --   спросил,
улыбнувшись, Иисус.
     -- Вифания.
     -- Не посоветуешь ли, в какой дом попроситься на ночлег? Я нездешний.
     -- Входи в любую открытую дверь! - ответила девушка и засмеялась.
     "Входи в любую открытую дверь! Добрые сердца у  здешних  сельчан, здесь
рады гостям", -- подумал Иисус, ища открытую дверь.
     Деревенские  улочки превратились  в  реки, и только самые крупные камни
поднимались из воды,  так что пришлось  продвигаться  вперед, перепрыгивая с
камня на  камень.  Двери  домов  были заперты н совсем  черны  от  дождя. Он
свернул в первый переулок и увидел распахнутую настежь низкую,  закругленную
сверху дверь,  выкрашенную  в  лиловый  цвет. Коренастая девушка  с  крупным
подбородком н  полными  губами  стояла  посреди двора, придерживая  за  край
передник, наполненный кормом, который она широким взмахом  руки разбрасывала
курам. Внутри  тускло  освещенного  дома  было видно другую девушку, которая
работала, сидя за ткацким станком н напевая протяжную песню.
     Иисус подошел ближе,  остановился на  пороге  и поздоровался,  приложив
руку к сердцу.
     --  Я  пришел  издалека,  из  Галилеи,  --  сказал  он.  --  Я  озяб  и
проголодался,  мне негде приклонить голову  на ночлег. Я -- добрый  человек,
позвольте  мне переночевать в вашем доме. Дверь была открыта, вот я и вошел.
Простите меня.
     Девушка  обернулась,  все так  же сжимая  в  пригоршне  корм,  спокойно
смерила его взглядом с головы до ног и улыбнулась:
     -- Мы рады тебе, добро пожаловать!
     Ткачиха оторвалась от станка,  вышла во двор. Она  была бледная, тонкой
кости, с  черными  косами,  уложенными  венком  вокруг головы,  с  большими,
бархатистыми, печальными глазами, а вокруг ее худой шеи  обвивалось ожерелье
из бирюзы -- от сглаза. Она глянула на гостя и покраснела.
     -- Мы  остались  в  доме  одни. Брат наш Лазарь  отправился  на  Иордан
принимать крещение.
     -- Ну,  и что из того, что  мы  одни? -- сказала  другая девушка. -- Не
съест же он нас. Проходи в дом, добрый человек, не слушай ее -- она трусиха.
Сейчас  мы  позовем  односельчан,  чтобы  тебе  не  было  скучно,  придут  и
старейшины  -- порасспросить тебя, кто ты,  куда  путь  держишь и что нового
можешь рассказать нам. Проходи в наше жилище. Что это с тобой? Тебе холодно?
     --  Я  промерз, голоден и хочу спать, - ответил Иисус, переступая через
порог.
     -- Сейчас пройдет и одно, и другое, и третье -- не печалься, -- сказала
девушка. --  Меня,  между  прочим, зовут Марфой, а сестру  мою  -- Марией. А
тебя?
     -- Иисус из Назарета.
     -- Так ты добрый человек? -- насмешливо спросила Марфа и засмеялась.
     -- Добрый, -- серьезно  ответил Иисус.  -- Добрый, насколько это в моих
силах, сестра моя Марфа.
     Он вошел в хижину. Мария зажгла светильник, укрепила его на подставке и
осветила дом. Выбеленные известью стены отличались  совершенной  чистотой, у
одной  из них стояла длинная деревянная лежанка с постелью и подушками, пара
резных сундуков  кипарисового дерева,  несколько скамеек,  в  одном углу  --
станок, в другом --  глиняные кадки  для зерна и  оливкового масла,  сразу у
входа,  справа  --  кувшин  со  свежей водой  на стойке, а рядом  свисало  с
деревянного гвоздя  длинное  льняное  полотенце.  В  доме  пахло кипарисовым
деревом и айвой.  В глубине находился  широкий  очаг,  вокруг которого  было
развешено все, что необходимо для стряпни.
     -- Сейчас  я разведу огонь. Присаживайся, обсохнешь,  -- сказала Марфа,
поставила  у очага  скамью, а  затем  проворно  выскочила во двор и принесла
охапку виноградной лозы, лавровых веток н два толстых масличных пня.  Присев
на корточки, она сложила дрова кучей и разожгла огонь.
     Иисус стоял на коленях, согнувшись и обхватив голову руками, и смотрел.
     "Как священно  это таинство, когда складывают дрова и  зажигают  огонь,
чтобы в  холод пришел  он  и, словно милосердная  сестра,  согрел  тело!  --
подумал он. -- А если ты еще голодный и усталый вступаешь в чужой  дом и две
незнакомые  сестры выходят  навстречу  утешить  тебя!.."  На  глазах у  него
выступили слезы.
     Марфа встала,  пошла в кладовую,  принесла хлеба,  маслин, меду, медную
кружку с вином и поставила все это у ног гостя.
     --  Перекуси, и настроение  поднимется. Сейчас я приготовлю еду.  Поешь
горячего и придешь в себя. Видать, ты явился издалека.
     -- С другого конца света, -- ответил Иисус, с жадностью набрасываясь на
хлеб, маслины и мед.
     Какое чудо, какое счастье, что Бог посылает все это людям щедрой рукой!
Иисус с наслаждением ел, благословляя Господа.
     А Мария стояла подле светильника и  молча смотрела  то на  огонь, то на
нежданного гостя, то на  сестру, у которой словно крылья выросли от радости,
что в доме у них мужчина, которому можно прислуживать.
     Иисус поднял медную кружку, посмотрел на сестер и сказал:
     -- Марфа и Мария,  сестры  мои,  вы,  наверное, слышали, что,  когда во
времена Ноя случился потоп,  почти все люди, грешники, утонули, однако очень
немногие, избранные, вошли в Ковчег и спаслись.  Мария и Марфа, клянусь вам:
если снова случится потоп, который будет отдан во власть  мою, я позову вас,
сестры  мои,  войти  в  новый  Ковчег,  ибо  сегодня  вечером  пришел к  вам
неизвестный гость, босой и  оборванный, а вы  развели  огонь и согрели  его,
дали  ему хлеба и утолили голод его,  сказали  ему доброе слово -- и Царство
Небесное  снизошло в сердце его. Пью  за  ваше  здоровье, сестры мои, будьте
счастливы!
     Мария подошла к Иисусу и села у его ног.
     -- Слушаю  тебя, гость, и  все  не могу  насытиться словами твоими,  --
сказала она, зардевшись. -- Говори.
     Марфа поставила горшок,  накрыла стол,  принесла  воды из  стоявшего во
дворе колодца, а затем послала соседского мальчугана  сообщить трем сельским
старостам, чтобы те пожаловали,  если  им  угодно, к ней  в дом,  потому как
пришел гость издалека.
     -- Говори, -- снова сказала Мария, поскольку Иисус хранил молчание.
     -- Что  ты хочешь  услышать,  Мария?  -- спросил Иисус,  коснувшись  ее
черных кос. -- Благословенно молчание, ибо оно говорит все.
     --  Молчание  не  удовлетворит  женщину,  --  сказала  Мария.  --   Ей,
горемычной, хочется еще и доброго слова...
     -- Доброе  слово тоже не удовлетворит женщину, даже и не думай! -- живо
отозвалась Марфа, подливавшая масло в светильник,  чтобы его хватило на весь
вечер, когда придут для серьезного разговора старцы. -- Доброе слово тоже не
удовлетворит  горемычную  женщину: ей  нужен мужчина, чтобы  дом  чувствовал
тяжесть  его шагов. Ей нужен младенец, который будет сосать молоко, облегчая
ее тяжелую грудь... Женщине нужно много, Иисусе из Галилеи, много, но откуда
вам, мужчинам, знать это!
     Марфа попробовала засмеяться, но не смогла: ей было тридцать лет, а она
все еще не вышла замуж.
     Наступило молчание.  Было  слышно,  как  огонь пожирает масличные пни и
лижет  кипящий  глиняный  горшок. Все трое смотрели на пламя. Наконец  Мария
сказала:
     -- Чего только  не передумает женщина, сидя у ткацкого  станка! Если бы
ты знал это, то пожалел бы Женщину, Иисусе Назаретянин!
     -- Я знаю это, -- с улыбкой ответил Иисус. -- Когда-то, в другой жизни,
я был женщиной и сидел у ткацкого станка.
     -- И о чем же ты думал?
     --  О Боге,  и больше ни о чем, Мария. О Боге. А ты? Мария не ответила,
но  грудь  ее  вздымалась.  Слушая  их  разговор,  Марфа  что-то  бормотала,
вздыхала, но сдерживалась и молчала. Наконец она не выдержала.
     --  И Мария и я,  -- сказала Марфа,  и голос ее  прозвучал жестко, -- и
Мария,  и я, и все  незамужние женщины во всем мире думают о Боге, но только
запомни: они видят его мужчиной у себя на коленях.
     Иисус опустил голову и молчал. Марфа сняла горшок.  Ужин  был готов,  и
она пошла в кладовую за глиняными мисками.
     --  Открою тебе,  что  как-то  пришло  мне в голову, когда я  ткала, --
сказала  Мария тихо, чтобы  не услышала в кладовой  сестра. -- В тот  день я
тоже думала  о  Боге и  сказала:  "Боже, если ты когда-нибудь  соблаговолишь
войти в  наш  бедный дом, ты будешь в нем хозяином, а мы -- гостьями". И вот
теперь...
     Что-то стиснуло ее горло, она умолкла.
     -- И вот теперь? -- переспросил внимательно слушавший Иисус.  Появилась
Марфа с мисками в руках.
     -- Ничего... -- прошептала Мария и встала.
     -- Садитесь, поедим, -- сказала  Марфа, --  пока не пришли старцы, а то
еще застанут нас за едой.
     Все  трое стали на колени, Иисус взял  хлеб, поднял  его высоко вверх и
произнес  молитву  с  такой  теплотой  и  страстью,  что   сестры  изумленно
повернулись  и,  взглянув  на  него, пришли в ужас: лицо  Иисуса  сияло, а в
воздухе у него за головой стояло огненное  мерцание. Мария простерла руку  и
воскликнула:
     -- Господи, ты здесь хозяин, а мы гостьи. Приказывай!
     Иисус опустил голову,  чтобы сестры  не  видели  его смятения: это  был
первый возглас, первая душа, узнавшая его.
     Они поднялись из-за  стола в  тот самый  миг, когда  в дверях появилась
чья-то  тень  и  на  пороге  показался старец огромного роста, с ниспадающей
волнами  бородой,  широкой  кости, с руками,  на  которых  вздымались узлами
мышцы, с грудью, словно густой лес, покрытой шерстью, как у барана, ведущего
за собой стадо. В руках у него был широкий посох выше его собственного роста
-- посох служил ему не для опоры, но чтобы бить людей, наводя порядок.
     -- Добро  пожаловать в  наш убогий  дом, почтенный  Мельхиседек,  --  с
поклоном приветствовали его девушки.
     Он  прошел  внутрь, и  на пороге показался другой  почтенного  возраста
старец  --  худощавый,  с вытянутой лошадиной  головой и беззубым  ртом. Его
маленькие глазки метали огонь,  долго  выдержать их взгляд  было невозможно.
Говорят, змея хранит  яд в глазах, у этого же старика в глазах был  огонь, а
за огнем -- изворотливый, зловредный ум.
     Девушки  с  поклоном  приветствовали  его,  после чего  он также прошел
внутрь. За ним  показался третий старец --  слепой,  приземистый,  с тучными
телесами.  Он   ощупывал  дорогу  посохом,  который  заменял  ему   глаза  и
безошибочно  направлял  его  стопы.  Это  был добродушный  весельчак.  Когда
приходилось  вершить  суд  над   односельчанами,  сердце  не  позволяло  ему
причинить боль кому бы то ни было. "Я  не Бог, -- говорил он. -- Судящий сам
будет судим, и потому помиритесь, друзья мои, чтобы мне не пришлось страдать
из-за  вас на  том  свете!"  Случалось, он  платил из  собственного  кошеля,
случалось, сам  отправлялся в тюрьму, чтобы спасти  виновного. Одни  считали
его сумасшедшим,  другие --  святым, а  почтенный Мельхиседек  видеть его не
мог, но что поделаешь  -- это был самый состоятельный хозяин во всем селении
и потомок жреческого рода Аарона.
     -- Марфа,  -- сказал  Мельхиседек,  посох которого  касался  потолочных
балок, -- Марфа, кто этот чужак, пришедший в наше селение?
     Иисус поднялся из угла, где он неприметно сидел у пылающего очага.
     -- Так это  ты? -- спросил старец, смерив его взглядом с головы до ног.
-- Я, -- ответил Иисус. -- Я из Назарета.
     -- Стало  быть, галилеянин?  -- язвительно прошамкал второй старец.  --
Писания гласят, что из Назарета не бывает ничего путного.
     -- Будь с  ним  поласковей,  почтенный  Самуил,  --  сразу же  вмешался
слепой. -- Правда, галилеяне глуповаты, пустозвоны и не умеют себя вести как
следует, но они добрые люди. И наш сегодняшний гость тоже добрый  человек. Я
понял это по его голосу.
     Он повернулся к Иисусу и сказал:
     -- Добро пожаловать, сынок.
     -- Ты коробейник? -- спросил почтенный Мельхиседек. -- Что ты продаешь?
     Пока старцы говорили, в открытую  дверь  вошли сельские богачи,  добрые
хозяева. Узнав, что в селение пришел  гость, они принарядились и отправились
приветствовать  его,  узнать,  откуда  он,  послушать,  что  говорит,  и  за
разговором скоротать  время. Итак, они  вошли и опустились на колени  позади
трех старцев.
     -- Ничего не продаю, -- ответил Иисус. -- В моих краях я был плотником,
но затем оставил работу, ушел из материнского дома и живу, повинуясь Богу.
     -- Ты хорошо сделал, сынок,  избавившись от людей. Только имей  в виду,
злополучный, -- ты  связался с недобрым дьяволом -- с Богом. От него-то  как
избавишься? -- сказал слепой и засмеялся.
     Услыхав  эти  слова,  почтенный  Мельхиседек  вскипел  от  злости,   но
промолчал.
     -- Ты что ж  это -- монах? -- издевательски прошипел второй  старец. --
Стало быть, ты тоже левит, зилот, лжепророк?
     -- Нет. Нет, старче, -- печально ответил Иисус. -- Нет. Нет.
     -- Так кто же ты тогда?
     Тут вошли женщины, принарядившиеся, чтобы и на гостя посмотреть, и себя
показать.  Каков он? Старый? Молодой? Красивый? Что продает? А  может,  чего
доброго, это жених объявился у засидевшихся в девах Марфы и Марии? Пора уже,
чтобы  их приласкал  мужчина,  а  то  с  ума  свихнутся,  бедняжки.  Пойдем,
поглядим. Они принарядились, пришли и стали в ряд за мужчинами.
     --  Так кто же  ты? --  снова спросил язвительный старец. Иисус вытянул
ладони к  огню. Неожиданно его  охватил  озноб. Одежда  на  нем все еще была
влажной и  испускала пар. Некоторое время он молчал. "Благословенно да будет
мгновение сие, -- подумал он.
     -- Заговорю, открою этим мужчинам и женщинам, пропадающим среди тщетной
суеты, слово, доверенное  мне Богом, и  разбужу  спящего в  них Бога.  Что я
продаю? "Царство Небесное, -- отвечу я им, -- спасение души и жизнь вечную".
Так  пусть же отдадут  все,  что имеют и чего не  имеют,  чтобы  обрести эту
Великую Жемчужину".
     Бросив быстрый  взгляд,  он разглядел в свете светильника и в отблесках
огня  окружавшие  его  лица  -- хищные,  лукавые, огрубевшие  от  ничтожных,
пожирающих человека тревог, покрывшиеся морщинами от страха.  Ему стало жаль
эти лица. Он попытался  встать и заговорить, но невероятно устал в тот вечер
после многих ночей, которые провел вне человеческого жилья, не  давая голове
отдохнуть на подушке.  Его клонило в сон. Он прислонился к закопченной стене
и закрыл глаза.
     --  Он  выбился  из сил,  -- отважилась  тогда  сказать Мария, умоляюще
посмотрев на старцев. -- Он выбился из сил, старейшины, не мучайте его...
     -- Верно! -- прорычал  Мельхиседек и оперся о посох, собираясь встать и
уйти. -- Верно говоришь, Мария. Мы разговариваем с ним так, словно собрались
судить  его, забывая при  этом, -- это ты  забываешь,  почтенный Самуил,  --
обратился  он к  второму старцу, -- что ангелы  часто  спускаются на землю в
образе нищих -- в жалком рубище, босые, без посоха, без мешка, как этот вот.
Поэтому не следует забываться и обращаться с гостем надо так, как если бы он
был ангелом. Этого требует благоразумие.
     --  Этого  же требует  сумасбродство,  --  снова, посмеиваясь,  заметил
слепой. -- Вот и я говорю: не только в госте, но и в каждом человеке следует
видеть ангела. Да! В том числе и в почтенном Самуиле!
     Злюка вскипел  от  гнева  и уже открыл было рот,  но  сдержался.  "Этот
негодный слепец богат, -- подумал он.
     --  Не  исключено,  что когда-нибудь  придется  обратиться  к  нему  за
помощью, так что лучше притвориться глухим. Вот что говорит благоразумие".
     Свет огня  мягко падал сверху на волосы, усталое лицо и  открытую грудь
Иисуса, бросая голубые отблески на его курчавую цвета воронова крыла бороду.
     -- Ах, как он мил, -- перешептывались между собой женщины. --  Ну и что
из  того, что он беден?  Ты видела его  глаза? За всю свою жизнь я не видела
глаз красивее. Даже у моего мужа, когда он ласкает меня.
     -- А я не видела более диких глаз, -- заметила другая. -- Страх и ужас.
Хочется бросить все и уйти в горы.
     -- Ты обратила внимание, как Марфа пожирает его взглядом? Сегодня ночью
несчастная сойдет с ума.
     --  Но он-то тайком поглядывал на Марию, -- возразила еще одна женщина.
-- Подерутся из-за него сестры, запомните мои слова. Мы живем  по соседству,
так что придется еще наслышаться их голосов.
     -- Пошли! -- приказал Мельхиседек. -- Зря мы утруждались и  шли сюда --
гость падает с ног от усталости. Поднимайтесь-ка, старцы, пошли?
     И он вытянул вперед посох, раздвигая мужчин и женщин, чтобы те дали ему
дорогу.
     Но когда о" уже встал на пороге, со двора донесся шум торопливых шагов,
и какой-то  бледный, запыхавшийся  человек стремительно вошел в дом и рухнул
прямо у огня. Испуганные сестры бросились обнимать его, восклицая:
     --  Что  с  тобой,  брат?! Кто  гонится  за  тобой?  Первый  старейшина
задержался, прикоснулся к новоприбывшему посохом и сказал:
     -- Лазаре, сыне  Манахима,  если  ты явился с плохой вестью, сообщи  ее
нам, но сперва пусть женщины выйдут и останутся одни мужчины.
     -- Царь  схватил Иоанна  Крестителя  и  отрубил ему голову! -- на одном
дыхании воскликнул Лазарь.
     Он  встал, дрожа всем телом. Лицо его  было бледным, землистого  цвета,
щеки обвисли на нем крупными складками, а выцветшие зеленые глаза блестели в
отблесках огня, словно у дикого кота.
     -- Все-таки вечер не пропал зря, -- довольно сказал слепой.  -- С утра,
когда  мы проснулись, и  до этого  часа,  когда  мы отправляемся  на  покой,
все-таки  произошло кое-что, приведшее мир в движение.  Давайте присядем  на
скамьи и послушаем.  Люблю  новости,  даже  если  они  и недобрые. Скажи  на
милость,  молодец,  --  обратился  он  к Лазарю,  --  когда,  как  и  почему
свершилась  эта беда? Расскажи  все по порядку, не спеша  -- есть чем  время
скоротать. Соберись с мыслями и рассказывай.
     Иисус вскочил. Он смотрел на Лазаря, и губы его дрожали. Новое знамение
посылает ему Бог. Предтеча ушел  из мира, потому  как перестал  быть  нужным
ему. Он подготовил путь, исполнил свой долг и ушел...
     "Пришел мой час... Пришел  мой час..."  -- подумал Иисус, содрогаясь от
ужаса, но не проронил ни звука, вперив взгляд в бледно-зеленые губы Лазаря.
     --  Он  убил  его? --  прорычал почтенный  Мельхиседек,  гневно  ударив
посохом о землю. -- До чего мы докатились!  Кровосмеситель убивает  святого,
развратник -- подвижника! Пришел конец света!
     Ужас  охватил женщин,  и они принялись протяжно голосить. Слепому стало
жаль их.
     -- Это  уж  слишком, почтенный  Мельхиседек, -- сказал  он. --  Мир еще
прочно стоит, не бойтесь, женщины!
     -- Рассечена гортань человечества, умолк глас пустыни,
     -- кто  теперь обратится к  Богу за нас,  грешных? -- прерывающимся  от
рыданий  голосом сказал Лазарь, и  из  глаз  у  него потекли слезы.  -- Люди
осиротели!
     --  Нечего было бунтовать против власти,  -- прошипел второй старец. --
Что бы ни делали сильные мира сего, закрой глаза и  не смотри! Бог то видит,
а ты не вмешивайся. Так ему и надо!
     -- Стало быть, жить рабами? -- вскипел Мельхиседек.
     -- А голову на что Бог дал человеку? Чтобы поднимать ее против тиранов!
Это я тебе говорю!
     --  Помолчите, старцы,  давайте послушаем, как свершилось несчастье! --
раздраженно сказал слепой. -- Говори, сынок Лазарь!
     --  Я отправился  принять крещение.  Думал,  может,  это  возвратит мне
здоровье,  -- начал Лазарь.  -- В последнее время я чувствовал себя неладно,
хворал, голова кружилась, глаза распухли, поясница...
     -- Хорошо, хорошо, это мы знаем, -- прервал его слепой. -- Дальше!
     --  Пришел  я  на  Иордан, к  мосту,  под которым собрался  принимавший
крещение народ, услыхал крики и плач, но не подумал, будто что случилось, --
люди  попросту исповедуются  в грехах и потому плачут... Не  останавливаясь,
подхожу ближе, и что же я вижу? Мужчины и женщины лежат лицом в речном иле и
рыдают... Я спрашиваю: "Что случилось, братья? Почему вы плачете?" -- "Убили
Пророка!" -- "Кто?! -- "Ирод, злодей окаянный!" -- "Как? Когда?" -- "Напился
допьяна, его бесстыжая невестка Саломея плясала нагой у  него перед глазами,
а  развратник обезумел от ее красоты. "Проси чего  желаешь! --  сказал Ирод,
усадив Саломею  к  себе на колени. -- Хочешь половину моего царства?" "Нет",
--  ответила та. --  "Чего же  ты  хочешь?" -- "Голову Иоанна Крестителя" --
"Возьми ее!" -- ответил Ирод и поднес ей голову на серебряном подносе".
     Лазарь  вдруг умолк и  снова  рухнул,  наземь.  Все молчали. Светильник
затрещал,  свет  задрожал,  собираясь  погаснуть;  Марфа  встала,  наполнила
светильник маслом, и он снова загорелся ровным пламенем.
     -- Это конец  света... -- после долгого молчания снова сказал почтенный
Мельхиседек,  собрав  бороду  в кулак. Все .это время он рассуждал о судьбах
мира, думал о беззаконии и бесчестии,  о вестях, которые  время  от  времени
приходили из Иерусалима. Идолопоклонники оскверняют  святой Храм, священники
каждое утро закалывают в жертву  быка  и двух  баранов, но не Богу Израиля,а
проклятому  безбожнику --  римскому  императору.  Открывая утром двери своих
домов,  богачи видят на пороге людей, умерших ночью от голода,  и, приподняв
край  своих  шелковых  одежд,  переступают через  трупы  и  направляются  на
прогулку  в портики у Храма... Все это взвесил в уме почтенный Мельхиседек и
сделал вывод: пришел конец света. Он повернулся к Иисусу и спросил:
     -- А ты что об этом думаешь?
     -- Я  пришел  из пустыни, --  ответил  тот голосом, который  стал вдруг
необычайно проникновенным,  и взоры всех устремились к нему.  -- Я пришел из
пустыни, где видел, как три ангела уже  покинули небо, чтобы пасть на землю.
Я  видел их  собственными глазами. Они  покинули край неба и  движутся сюда!
Первый -- Проказа, второй - Безумие, третий, самый милосердный, --  Огонь! И
услышал я голос: "Сыне Плотника, мастери Ковчег, дабы взять в него всех, кто
безгрешен. Торопись! Пришел День Господень, мой День -- я иду!"
     Крик вырвался из  уст у трех старцев.  Сидевшие  на полу со скрещенными
ногами  мужчины  поднялись, стуча  зубами  от  страха.  Женщины всем  скопом
бросились с  воплями к двери. Марфа и Мария стали подле Иисуса, словно ища у
него защиты. Разве он не поклялся взять их ковчег? Пришел час.
     Почтенный. Мельхиседек вытер пот, струившийся  по обрамленному сединами
челу, и воскликнул:
     --  Истина то, что говорит гость, истина!  Послушайте, братья,  о чуде,
которое  случилось  сегодня  утром. Проснувшись,  я, как  обычно,  развернул
Священное  Писание  и  наткнулся  на слова  Пророка Иоиля:  "Трубите  трубою
Сионскою, да откликнется святая  гора. Да трепещут  все  жители  земли,  ибо
наступает День Господень с  тьмою и мраком:  перед ним огонь и за ним огонь.
Вид его как  вид  коней  скачущих,  скачут они по камням, как  бы  со стуком
боевых колесниц, как бы с  треском пламени по  вершинам гор, устремляющегося
пожрать тростники... Таков День Господень! Несколько раз перечитал я грозную
весть и как был босым запел псалом посреди двора, а затем пал ниц на землю и
воскликнул:  "Господи, если  Ты  должен прийти вскоре,  пошли  мне знамение,
чтобы  я  успел   приготовиться,  пожалеть  бедных,  открыть  свои  закрома,
заплатить  за  грехи свои...  Пошли  мне молнию,  глас или человека, который
известит меня, чтобы только успеть!" Он повернулся к Иисусу и сказал:
     -- Ты и есть знамение. Бог послал  тебя. Есть ли у  меня еще время? Или
уже нет? Когда разверзнутся небеса, сынок?
     --  Каждое  мгновение небеса готовы разверзнуться,  старче,  -- ответил
Иисус.  -- Каждое  мгновение Проказа, Безумие и  Огонь делают  еще один шаг,
подходят все ближе и ближе. Крылья их уже касаются волос моих.
     Лазарь  смотрел  на Иисуса, вытаращив  свои  выцветшие зеленые глаза, а
затем шагнул к нему.
     -- Не  ты ли -- Иисус из Назарета? -- спросил он. --  Говорят, будто  в
час,  когда  палач уже занес топор, чтобы отрубить голову Иоанну Крестителю,
пророк простер руку в направлении пустыни и воскликнул: "Иисусе Назаретянин,
покинь пустыню, верниськ людям! Вернись, не оставляй людей одних!" Если ты и
есть Иисус из Назарета,  то  благословенна да будет  земля,  по  которой  ты
ступаешь!  Дом  мой  осветился, я  принял  крещение  и  исцелился.  Припадаю
молитвенно к стопам твоим!
     С этими словами Лазарь  пал ниц  и стал  целовать покрытые  ранами ноги
Иисуса.
     Но  изощренный   в  лукавстве  почтенный  Самуил   недолго  пребывал  в
растерянности. На  какое-то мгновение мысли его перепутались, но  он  тут же
снова нащупал твердую почву.
     "У Пророков можно найти  все, чего только душа пожелает, -- подумал он.
--  На  одной странице Господь разгневался на свой народ и  уже занес кулак,
чтобы сокрушить его, а на другой Он -- молоко да  мед. В  каком духе ото сна
встанешь,  такое  и  пророчество  найдешь, так что  не  будем расстраиваться
понапрасну..."
     Он качнул своей лошадиной головой и тайком ухмыльнулся в густую бороду,
не проронив ни слова: пусть народ боится, это ему только на пользу: если  бы
не страх  -- бедняков ведь  больше и сложены они крепче,  мы  бы  давно  уже
пропали!
     Итак, он  молчал,  презрительно  поглядывая  на Лазаря, который целовал
гостю ноги и говорил ему:
     --  Если галилеяне, с которыми  я познакомился  на Иордане, и есть твои
ученики, так знай,  Учитель, они  поручили передать, если случится встретить
тебя, что уйдут  оттуда и  будут ожидать тебя в Иерусалиме, в таверне Симона
Киренянина у Давидовых врат. Убийство Пророка напугало их, и они ушли, чтобы
скрыться. Начались гонения.
     Тем временем женщины стали уводить своих мужей. Они не сомневались, что
у  пришельца  недобрый глаз  и взгляд  его  вызывает умопомрачение,  а  речь
ввергает мир в пропасть. Лучше уж уйти поскорее!
     Слепому снова стало жалко людей.
     -- Мужайтесь, дети! -- воскликнул  он. -- Я слышу, что вершатся великие
дела, но вы  не бойтесь. Все опять станет на свое  место,  вот  увидите. Мир
крепок и прочны основы его. Сколько выдержит Бог, столько выдержит и мир. Не
слушайте зрячих, послушайте меня: я слеп и потому вижу  намного  лучше  всех
вас. Бессмертное племя  Израилево заключило  завет с  Богом, Бог скрепил его
своей  печатью  и  пожаловал  нам  всю  землю.  Так что не бойтесь. Близится
полночь, пошли спать!
     С  этими словами  он  вытянул  вперед посох и направился прямо к двери.
Трое  старейшин пошли  впереди,  за ними -- мужчины, а затем  и женщины. Дом
опустел.
     Сестры  постелили гостю на деревянной лежанке.  Мария вынула из сундука
льняные  и  шелковые  простыни  --  свое  приданое. Марфа  принесла  пуховое
атласное  одеяло,  которое столько  лет  держала неприкосновенным  в  ларе в
ожидании той многожеланной ночи, когда  укроется им вместе с мужем. Принесла
она и душистые травы, базилик и мяту, и набила ими подушку.
     --  Этой ночью он  будет спать как новобрачный,  --  сказала со вздохом
Марфа.
     Мария тоже  вздохнула, но  не произнесла ни слова. "Боже,  --  подумала
она, -- не слушай меня: мир прекрасен, даже если я и вздыхаю. Мир прекрасен,
только страшно  оставаться в одиночестве, а  этот пришелец уж  очень  мне по
сердцу".
     Сестры  ушли  в  свою  комнатушку  и  улеглись  на  жестких постелях. А
мужчины,  расположились  на  деревянной  лежанке в разных ее концах, стопами
друг  к друг. Лазарь был счастлив.  Воздух  в его доме был полон  святости и
блаженства! Он дышал спокойно, глубоко, слегка,  прикасаясь стопами к святым
стопам, и чувствовал, как  по  всему его телу разливается некая таинственная
сила некая божественная безмятежность. Не мучила его больше боль в пояснице,
не колотилось смятенно сердце, умиротворенно  и блаженно переливалась  кровь
от  стоп к  голове,  питая  изжелта-бледное  измученное тело,  "Это  и  есть
крещение, -- думал  он. -- С этой ночи я крещен, крещен и дом мой, крещены и
сестры мои. Река Иордан вошла ко мне в дом".
     А  сестры?  Разве  могли они сомкнуть глаза?! Уже много лет  в  их доме
должен  бы  спать  мужчина.  Чужие  всегда  устраивались  у  кого-нибудь  из
зажиточных  хозяев  --  кому нужна бедная хижина на  окраине? -- а  их брат,
болезненный чудак, не любил знакомств. И вот нынешним вечером -- что за чудо
нежданное!  Ноздри их вздрагивали, втягивая  воздух, который так  изменился,
так благоухал -- не базиликом или мятой, а мужчиной!
     -- Бог послал его мастерить Ковчег, и он дал слово взять нас туда... Ты
слышишь, Мария, или уже спишь?
     --  Нет, не  сплю,  --  ответила Мария,  сжимая  ладонями разболевшуюся
грудь.
     -- Боже, пусть поскорее наступит конец света, только бы  войти в Ковчег
вместе с ним, -- продолжала  Марфа. --  Я буду прислуживать ему, и  вовсе не
важно, что ты будешь  рядом с ним. Ковчег будет вечно плыть по водам, я буду
вечно прислуживать ему, а ты будешь вечно рядом с ним, сидя у его ног. Так я
представляю себе Рай. А ты, Мария?
     -- И я, -- ответила Мария, закрывая глаза. Они беседовали и вздыхали, а
Иисус спал глубоким сном, наслаждаясь отдыхом.  Казалось,  что он вовсе и не
спал,  но и телом и душой вошел он в  реку Иордан, освежился, освободил тело
свое  от  песка  пустыни,  освободил  душу  свою  от  добродетелей  и  злобы
человеческой и вновь  обрел чистоту. В какой-то миг показалось,  будто вышел
он из  реки Иордан, пошел нехоженой зеленой тропой и очутился  в  просторном
саду, полном цветов Плодов. И был он уже не Иисус, Сын Марии из Назарета, но
Адам первозданный. Он только что вышел  из  рук Божьих, плоть его  была  еще
свежей  глиной,  он  улегся  на  цветущем  лугу  и  сох  иод солнцем,  чтобы
затвердела кость, покрылось  румянцем лицо, сомкнулись семьдесят два сустава
в теле  его,  чтобы  он смог встать и пойти.  И  пока он лежал на  солнце  и
набирался сил, птицы  порхали  у него  над головой,  перелетали  с дерева на
дерево,  расхаживали  по весенней травке,  переговаривались  между  собой  и
щебетали, удивленно разглядывая  новое странное существо, лежавшее на траве,
и каждая из птиц говорила что-то, а затем улетала.
     Он овладевал птичьим  языком и радовался,  слушая  его. Павлин чванливо
распускал хвост, прохаживался  туда-сюда, искоса бросая  жеманные взгляды на
лежащего на земле Адама, и пояснял ему: "Я был  курицей,  полюбил  ангела  и
стал  павлином. Разве есть птица  краше меня? Нет такой!"  Горлица порхала с
дерева на дерево и,  подняв  головку к небу,  восклицала:  "Любовь!  Любовь!
Любовь!" Дрозд говорил: "Изо  всех  птиц  только я пою  и согреваюсь  даже в
самые  лютые морозы!" Ласточка: "Без  меня  никогда  бы не  цвели  деревья".
Петух:  "Без меня никогда бы не вставало солнце".  Жаворонок: "Когда я утром
взлетаю  петь в  небо, то навсегда  прощаюсь с  детьми, потому что не  знаю,
вернусь ли к ним живым после пения". Соловей: "Не  смотри, что одет я бедно:
у меня были прекрасные большие крылья,  но я поменял их на песню". Рогоносый
черный  дрозд уселся  на  плече  первозданного,  вцепившись в  него когтями,
наклонился к уху и тихо, словно  сообщая великую тайну, сказал: "Врата Рая и
ада соединены  между собой,  не отличаются друг  от  друга,  и  те и  другие
зелены,  и  те  и  другие прекрасны, запомни  это, Адам! Запомни  это, Адам!
Запомни это, Адам!"
     Под болтовню черного дрозда и проснулся он на заре.
     19.
     Великие  дела вершатся, когда соединяются Бог  и  человек, Без человека
Бог  не  имел бы  на  этой земле  разума,  более  понятно отображающего  Его
творения и с бесстыдством и ужасом познающего Его всесилие. Он не имел бы на
этой  земле  сердца,  скорбящего  о  чужих  бедах  и  пытающегося  сотворить
добродетели и печали,  которые сам Бог не пожелал или позабыл, а может быть,
и побоялся сотворить.  Однако Он коснулся человека  дыханием  Своим дал  ему
силу и дерзость продолжить творение.
     С  другой стороны,  не будь  Бога, человек погиб бы от голода, страха и
холода, потому как рождается он беззащитным, но если бы и уцелел,  то ползал
бы  слизняком среди  львов и  вшей,  а  если  бы  ему  и  удалось  благодаря
непрестанной  борьбе подняться на четыре свои конечности, то никогда не смог
бы избавиться он от горячих и нежных объятий матери своей обезьяны..."
     Так думал Иисус,  впервые  в тот день  столь глубоко осознав, что Бог и
человек могут стать единым целым. Ранним утром он вышел на дорогу, ведущую к
Иерусалиму, держа в объятиях Бога, и отправился с Ним в путь, разделяя с Ним
одну и ту  же тревогу; земля сбилась с пути и, вместо того чтобы подниматься
к  небу, спускалась в  ад,  и потому  оба Они -- Бог и Сын  Божий --  должны
бороться, чтобы вывести землю на путь истинный.
     Потому Иисус так торопился, шагая по  дороге  широким шагом, охваченный
желанием  поскорее  встретиться  с  товарищами   и  начать  борьбу.  Солнце,
поднимавшееся от Мертвого моря,  птицы, которые щебетали, растревоженные его
светом, вздрагивавшие в воздухе листья деревьев и  дорога, стелившаяся белым
полотном  до  самых стен  Иерусалима и увлекавшая  его  вперед, --  все  это
кричало, взывая  к нему: "Торопись!  Торопись! Мы  гибнем!" "Я  знаю, я знаю
это, -- отвечал Иисус. -- Я иду!"
     Ранним  утром его товарищи крались вдоль стен по еще  пустынным улочкам
Иерусалима, да  и то  не все  вместе, но по  двое: Петр  с Андреем, Иаков  с
Иоанном, а впереди, сам по себе, Иуда. Они испуганно озирались по сторонам и
быстро продвигались вперед,  опасаясь, как  бы их не настигли. Добравшись до
Давидовых врат, они свернули налево, в первый узкий переулок, и,  крадучись,
проскользнули в таверну Симона Киренянина.
     Шарообразный  толстяк,  хозяин таверны,  с  распухшим  красным носом  и
распухшими красными глазами, выглядел  заспанным, словно только что поднялся
с соломенного тюфяка. До поздней ночи он пил запоем со своими завсегдатаями,
пел  песни и буянил, почему  и  уснул совсем  поздно,  а  теперь  нехотя и в
скверном расположении духа  очищал губкой прилавок от остатков пиршества. Он
уже стоял на ногах, но еще не проснулся. В полусне ему
     представлялось,  будто он держит  губку  и чистит прилавок...  Так вот,
маясь между  сном и пробуждением, он услышал, как запыхавшиеся люди входят в
таверну, и обернулся. Глаза у него  чесались,  во  рту было терпко, в бороде
запуталась шелуха жареных тыквенных семян.
     --  Кто вы,  окаянные?  --  хрипло  прорычал Симон. - Когда вы  наконец
оставите меня в покое? С самого утра явились обжираться и напиваться? Я не в
духе, убирайтесь прочь!
     Проснувшись  от собственного  крика,  он  мало-помалу распознал  своего
старого друга Петра и его товарищей  -- галилеян, подошел,  посмотрел на них
вблизи и расхохотался.
     -- Ну, и морды! Спрячьте языки, чтобы не свисали  наружу, держите  свои
пупки, не то развяжутся  со страху! Тьфу на  вас, чтоб не  сглазить, молодцы
галилейские!
     --  Ради  Бога,  не буди людей своим криком, Симон!  --  ответил  Петр,
закрывая ему  рот ладонью. - Запри дверь. Царь умертвил  пророка Крестителя,
не слышал? Отрубил ему голову и бросил ее на поднос...
     -- И хорошо сделал!  Пророк  все уши ему  прожужжал из-за того, что тот
взял жену брата  своего. Очень хорошо! На то он и  царь, чтобы поступать как
вздумается. А потом, раз уж мы заговорили об этом, и мне он порядком надоел:
"Покайтесь! Покайтесь!" Нет уж, брат!
     -- Но он собрался умертвить всех, кто  принял  крещение. На всех на них
уже наточены ножи. Мы тоже приняли крещение. Понимаешь?
     -- А кто вас заставлял принимать крещение, болваны? Так вам и надо!
     -- Но и ты  тоже принял крещение, хмельная бочка!  -- обрушился на него
Петр. -- Не ты ли сам рассказывал нам об этом? Чего разорался?
     -- Это  было совсем не так, негодный рыбачишка! Не принимал я крещение!
Разве это крещение --  нырнул да искупался? Все то, что внушал лжепророк,  в
одно ухо влетело, а из другого вылетело. Так поступают все, у кого голова на
месте, вы же, пустоголовые... Лжепророки -- что зайцы с епитрахилью, ни дать
ни  взять. "Окунайтесь",  --  говорят  они, а вы  --  бултых,  и  окунулись,
подхватив простуду. "Не убийте вши в субботу, ибо это великий грех!" Да если
вы  ее не убьете, так она вас доконает! "Не платите подушной  подати!" Вы не
платите,  а  потом --  бац!  --  и вам отрубают  голову! Иподелом!  Так  что
давайте-ка лучше присядем да пропустим по одной. И вы придете в чувство, и я
проснусь!
     В глубине таверны  темнели  две толстые бочки: на  одной  был нарисован
красной  краской  петух, на  другой, темно-серой  краской --  свинья.  Симон
наполнил  кувшин из бочки с петухом,  взял шесть стаканов и прополоскал их в
лохани  с  дурно пахнущей  водой.  Винный  запах  подействовал  на  него, он
проснулся.
     В таверну вошел слепой и остановился у двери.  Зажав между колен посох,
он  принялся   настраивать   старую-престарую   лютню,  сухо   покашливая  и
поплевывая,  чтобы  прочистить   горло.  В  юности  Элиаким  был  погонщиком
верблюдов.  Как-то  в  полдень,  проезжая  через  пустыню,  он увидел  нагую
женщину,  купавшуюся в канаве с  водой, и вместо  того,  чтобы  отвернуться,
впился бесстыжим взглядом в красавицу бедуинку. На  беду, ее  муж  развел за
скалой огонь и, сидя на корточках, готовил пищу. Увидав погонщика верблюдов,
который  приближался, пожирая глазами наготу его жены, он бросился  к  нему,
прихватив пару горящих углей, которые  погасил в глазах погонщика...  С того
самого дня  несчастный  Элиаким  обратился  к  псалмам  и  песням,  ходил по
тавернам  и домам  Иерусалима  с лютней,  то прославляя  милость  Божью,  то
воспевая  наготу  женщины,  и, получив за то  кусок черствого хлеба,  горсть
фиников и пару маслин, отправлялся дальше.
     Он настроил лютню, прочистил горло, вытянул шею  и затянул свой любимый
псалом:  "Помилуй меня, Боже,  чрез великое  милосердие  Твое и  чрез обилие
сострадания Твоего прости мои прегрешения..." Тут появился  хозяин таверны с
кувшином вина и стаканами. Услыхав псалом, он пришел в ярость и завопил:
     -- Хватит!  Хватит!  Ты тоже  прожужжал мне  уши. Заладил одно и то же:
"Помилуй... Помилуй..."  Чтоб  ты  пропал!  Это я  согрешил,  что ли?  Это я
пялился на чужих жен, когда они совершают омовение? Бог дал нам глаза, чтобы
мы ничего не видели, -- разве ты этого  до сих пор не понял? Стало быть, так
тебе и надо. А теперь, давай-ка, убирайся отсюда!
     Слепой  снова взял  посох, зажал  лютню  под мышкой и,  не  проронив ни
слова, потащился прочь.
     --  "Помилуй  меня,  Боже...  Помилуй  меня,  Боже..."  --  раздраженно
продребезжал  хозяин  таверны. -- Давид  наслаждался  созерцанием чужих жен,
этот вот слепой
     человечишка наслаждался созерцанием чужих жен, а страдать за это должны
мы... Нет уж, брат!
     Он наполнил стаканы вином, и все выпили. Затем налил вина в свой стакан
и выпил уже сам.
     -- Пойду  поставлю для вас в печку баранью головку. Отменнейшая закуска
-- пальчики оближешь!
     С  этими  словами Симон проворно  выскочил  во  двор,  где стояла им же
сооруженная  небольшая печь, принес  веток и виноградных лоз, развел  огонь,
сунул  внутрь на сковороде баранью  голову и вернулся к  гостям -- жизнь его
была немыслима без вина и болтовни.
     Настроение у гостей было, однако,  нерадостным. Сгрудившись у огня, они
вперили  взгляд в  дверь и сидели,  словно  на раскаленных углях,  порываясь
уйти.  Чуть  слышно  перебросились между собой несколькими словами и  тут же
умолкли. Иуда поднялся и стал у двери: ему было противно видеть этих трусов,
потерявших со страху голову. Как  спешили они  от Иордана до Иерусалима, как
ввалились в эту таверну  на  окраине города с сердцем,  готовым выскочить из
груди! А теперь сидят,  словно зайцы, прижав уши к  спине, дрожат и пятки  у
них уже чешутся,  чтобы снова дать  стрекача... Да  пропадите  вы  пропадом,
молодцы  галилейские! Благодарю  тебя, Боже Израиля,  что не  сотворил  меня
таким, как эти морды! Я родился в пустыне и создан не из мягкой  галилейской
земли,  но из  бедуинского гранита! Все вы ластились к  нему, давая клятвы и
поцелуи, а теперь  уповаете только на  ноги, спасая собственную шкуру, я же,
дикарь с  волосами зловещего цвета,  головорез, не покину  его и  буду ждать
здесь, пока он не возвратится из  Иорданской пустыни, узнаю, что он принес с
собой, а тогда уже и приму решение, потому  что я  не дрожу за  свою шкуру и
единственное, что меня тревожит, -- это страдания Израиля!
     Услыхав в глубине таверны приглушенную перепалку, он обернулся.
     --  А  я  говорю,  надо  возвращаться  в  Галилею  --  там  мы будем  в
безопасности. Вспомните наше озеро, ребята! -- говорил, вздыхая, Петр.
     Он видел, как его зеленая лодка покачивается на голубой волне, и сердце
его трепетало. Видел гальку, олеандры, наполненные рыбой сети, и на глазах у
него выступили слезы.
     -- Пошли отсюда, ребята! -- сказал Петр. -- Пошли!
     --  Мы  дали  слово ожидать его в этой таверне. Это дело нашей чести --
сдержать  слово,  --  сказал Иаков.--  Поручим  Кнреняняну  устроить  все  и
переговорить с ним, если он явится.
     -- Нет! Нет! -- возразил Андрей.  -- Разве мы можем оставить его одного
в атом свирепом городе? Подождем его здесь.
     -- А я говорю, надо возвращаться в Галилею, -- упрямо повторил Петр.
     -- Братья!  --  сказал  Иоанн,  умоляюще  прикасаясь  к  рукам и плечам
товарищей. -- Братья, вспомните последние слова Крестителя. Протянув  руку к
мечу палача, он  воскликнул: "Иисусе  Назаретяннн, оставь пустыню, я  ухожу.
Приди к людям! Приди, не оставляй людей сиротами!" Эти слова полны глубокого
смысла,  друзья.  Да простит меня  Бог,  если яскажу нечто святотатственное,
но...
     У него прервалось дыхание. Андрей схватил Иоанна за руку.
     -- Говори, Иоанн! Какое страшное подозрение мучит тебя в тайне от нас?
     -- ...но что, если наш Учитель есть... Он запнулся.
     -- Кто?'
     Голос Иоанна прозвучал тихо, словно он задыхался, исполненный ужаса:
     -- ...Мессия!
     Все вскочили. Мессия?!  Столько времени провели они рядом  с ним  и  ни
разу не  подумали об  этом?! Вначале  его приняли  за  доброго человека,  за
святого,  несущего  людям любовь, затем -- за пророка, но не свирепого,  как
древние пророки, а радостного и  спокойного --  он низводил на землю Царство
Небесное,  которое есть доброта и  справедливость. Непреклонного  прадавнего
Бога Израиля Иегову он называл  Отцом, и, едва лишь называл  Его  Отцом, Тот
сразу же становился  мягче и все мы  становились детьми Его... И вот теперь,
что  за  слово сорвалось из  уст  Иоанна! Мессия!  Ведь  это  значит --  меч
Давидов,  мировое  владычество  Израиля,  война!  А  они,  ученики,  первыми
последовавшие за ним,  -- великие властители, тетрархи  и патриархи, стоящие
вкруг  престола  его! А  то ведь  зачем  на небесах  Бога окружают ангелы  и
архангелы? Равным образом и  они суть на земле владыки народов и  патриархи.
Глаза у них заблестели.
     -- Беру  свои слова назад, ребята, -- сказал Петр и густо покраснел. --
Я никогда не покину его!
     - И я! И я! И я!
     Иуда гневно сплюнул и ударил кулаком по дверному косяку.
     --  Эх,  добрые  молодцы!  --  вскричал  он.  -- Пока  вы считали,  его
немощным,  то думали только о том,  как  бы смотаться. А теперь, едва учуяли
его величие, так -- "никогда не покину  его!"  Да все вы  в один  прекрасный
день выдадите его с руками и ногами и -- запомните  хорошенько! -- только я,
один только я не предам его. Симон Киренянин да будет тому свидетелем!
     Хозяин  таверны,  который  все слышал  и  посмеивался  в обвислые  усы,
подмигнул Иуде:
     -- Ну и морды! А еще хотят мир спасать!
     Тут его ноздри учуяли доносившийся из печи запах.
     --  Головка подгорает! -- завопил  Симон и одним  прыжком  очутился  во
дворе. Товарищи в замешательстве переглянулись.
     -- Вот почему Креститель, увидав его, так и застыл на месте! --  сказал
Петр, ударив себя по лбу. Волнение охватило их, воображение их разыгралось.
     -- А помните голубя, появившегося у него над головой, когда он принимал
крещение?
     -- Это был не голубь, а молния.
     -- Нет! Нет! Голубь! Он еще ворковал.
     -- Не ворковал, а говорил. Я собственными ушами  слышал, как он сказал:
"Святой! Святой! Святой!"
     -- Это был Святой Дух! -- сказал Петр, перед глазами  которого мелькали
золотые крылья. -- Святой Дух снизошел с небес, и все мы замерли -- разве не
помните? Я хотел было подойти ближе, но нога моя онемела --  не  шевельнуть!
Попробовал  закричать,  но губы не повиновались  мне.  Ветер улегся, камыши,
река, люди,  птицы --  все, все окаменело от ужаса, и только рука Крестителя
медленно двигалась, совершая крещение...
     -- Ничего я не видел,  ничего не слышал! -- раздраженно сказал Иуда. --
Ваши глаза и уши захмелели.
     --  Ты не  видел, потому  что не желал видеть, рыжебородый! --  отрезал
Петр.
     --   А  ты  видел,  потому  что  желал  видеть,  всклокоченная  борода!
Захотелось  тебе увидеть  Святой Дух,  ты и увидел Святой Дух. А  теперь еще
заставляешь  увидеть  Его  и этих  вот  взбалмошных,  вводя их в собственное
заблуждение!
     Иаков  до сих пор  только  слушал,  не говоря ни  слова. Грыз  ногти  и
молчал. Но тут он не выдержал:
     --  Прекратите! Не  будем путать огонь  с кремнем, а лучше  поразмыслим
хорошенько,  как было дело. Действительно ли Креститель  произнес эти слова,
перед тем  как ему отрубили голову? Мне это кажется  мало  вероятным. Прежде
всего: кто из нас был там и слышал это? И вот еще что: даже если эти слова и
возникли в мыслях Крестителя, он никогда не произнес бы их вслух, потому как
царь  проведал  бы  про  то и  послал  соглядатаев разузнать, кто таков этот
Иисус,  пребывающий в пустыне,  а  затем  схватил бы его и  тоже отрубил ему
голову. Дважды два -- четыре,  как говорит мой почтенный батюшка. Так что не
предавайтесь пустым мечтаниям!
     -- А я  говорю, что  дважды два -- четырнадцать! -- разозлился Петр. --
Чтобы  там ни говорил  разум,  будь  он неладен!  Налей-ка,  Андрей, выпьем,
заглушим голос разума и вот тогда посмотрим!
     Какой-то верзила, со  складками  на  щеках, босой,  завернутый  в белую
простыню, со  связками  амулетов на  шее, ворвался в таверну,  приветствовал
собравшихся, приложив ладонь к груди, и воскликнул:
     -- Здравствуйте, братья! Я ухожу. Иду к Богу.  Может быть, передать ему
что от вас?
     И не дожидаясь ответа выскочил наружу и вбежал в соседний дом.
     Тут  вошел  хозяин  таверны  со  сковородкой  в  руках,  и  все  вокруг
наполнилось благоуханием.  Заметив  чудаковатого  верзилу, он  закричал  ему
велед:
     -- Скатертью дорога! Передавай привет! Еще один... -- Симон  засмеялся.
-- И вправду наступил  конец света: мир полон сумасшедших. Этому, видите ли,
Бог привиделся позавчера ночью, когда он шел по нужде, и  с той минуты разве
может он  оставаться на белом свете? Не желает принимать пищи: я, видите ли,
призван на  небо, там и поем. Вот и облачился в саван, ходит по домам, берет
поручения,  прощается  и  уходит...  Это  случается  с  теми,  кто  чересчур
приблизился к Богу. Смотрите, ребята, держитесь от Него подальше, говорю вам
это для вашего же блага,  --  я тоже молюсь Его Милости, но  только  издали.
Дайте-ка поставлю!
     Он поставил на середину стола сковороду  с дымящейся бараньей головкой.
Его губы, глаза, уши смеялись.
     -- Свежая головка! -- воскликнул .Симон. -- Иоанн Креститель! Пожалуйте
откушать!Иоанн почувствовал тошноту и отшатнулся. Андрей протянул было руку,
которая так и застыла в воздухе. Лежавшая на сковороде  головка смотрела  на
них - то на одною, ги на другого -- широки  раскрытыми неподвижными, мутными
глазами.
     --  Подлый  Симон! --  сказал  Петр. --  Ты намеренно  вызываешь у  нас
отвращение, чтобы мы не притронулись к  ней. Как теперь  вынуть из нее глаза
-- мое любимое лакомство?! Мне будет казаться, что я ем глаза Крестителя.
     Хозяин таверны расхохотался.
     -- Не  беспокойся, любезный  Петр, я сам  их съем.  Но перво-наперво --
язычок,  столько  радовавший меня  своей  болтовней:  "Покайтесь! Покайтесь!
Настал конец света!" Прежде тебе самому пришел конец, злополучный!
     С этими  словами  Симон вынул нож, отрезал язык и  мигом проглотил его.
Затем он выпил полный стакан вина и горделиво посмотрел на пару своих бочек.
     -- Ну, будет, ребята, жаль мне вас. Поговорим лучше о другом, чтобы  вы
забыли  о  голове  Крестителя  и могли  отведать  бараньей...  Итак, как  вы
думаете,  кто  нарисовал  эти  восхитительные метки,  которые  красуются  на
бочках, --  петуха и свинью? Я, собственной персоной, вот этими  руками... а
вы  как думали? А знаете, почему именно  петуха и свинью?  Откуда вам знать,
недотепы  галилейские!  Сейчас  я вам  это  растолкую,  чтобы просветить ваш
умишко!
     Петр смотрел,  как головка стынет, но все не решался протянуть  руку  и
вынуть из  нее глаза. Он непрестанно видел перед собой Крестителя: и  он вот
так же смотрел на людей глазами навыкате.
     -- Итак, послушайте, чтобы  просветился ваш умишко, -- продолжал хозяин
таверны. --  Когда  Бог сотворил  мир -- и  захотелось же Ему  этих  хлопот,
благословенному!  --  и  отмывал  руки  от  глины,  Он  кликнул,  чтобы  все
новосотворенное явилось  пред очи Его,  и  горделиво спросил:  "Эй, птички и
всякая прочая  живность,  как вам нравится сколоченный мною мир? Может быть,
найдете какой-нибудь изъян?" Все тут же принялись реветь,  мычать,  мяукать,
лаять,  блеять  и щебетать:  "Никакого! Никакого!  Никакого!"  "Примите  мое
благословение, -- сказал  Бог. --  И Я тоже -- клянусь верой! --  не  нахожу
никакого изъяна. Да здравствуют длани Мои!"
     -- Но  тут на глаза Ему попались петух и свинья, которые стояли опустив
головы и не проронив ни звука. "Эй, свинья, - воскликнул Бог, - - а ты, твое
превосходительство петух, вы почему молчите?! Может  быть, вам  не  нравится
сотворенный Мною мир? Неужто ему чего-то недостает?" Но те ни слова в ответ!
Их, видите  ли, научил Дьявол, шепнув им на ухо: "Скажите Ему вот что: "Миру
недостает стелющегося по земле корня. Из него произрастает виноград, который
нужно подавить,  поместить в бочку и  сделать  из  него вино". "Что молчите,
твари?"  --  снова  крикнул Бог,  занося  ручищу.  И  только тогда  эти двое
животных, которым  Дьявол придал  отваги, подняли  головы: "Что тут сказать,
Первотворец? Да здравствуют длани Твои, прекрасен Твой мир -- тьфу,  чтоб не
сглазить! --  но  ему недостает стелющегося  по  земле  корня,  из  которого
произрастает виноград:  его нужно подавить, поместить в бочку  и  сделать из
него вино". "Ах вот  как?!  Вот я вам сейчас покажу, мошенники!  -- вскричал
Бог, охваченный яростью. -- Вина вам  от Меня захотелось, пьянства, брани да
блевотины? Да произрастет  виноград!" Он засучил рукава, взял глины, вылепил
лозу, посадил  ее. "Да будет проклят всякий, кто перепьет!  -- изрек Бог. --
Да имеет он петушиные мозги и свиное рыло!"
     Все засмеялись,  забыли о Крестителе  и набросились на жареную головку.
Самым проворным оказался Иуда, который  в  два  счета вскрыл  череп и набрал
полную  пригоршню бараньего  мозга.  При виде  такого  разбоя хозяин таверны
перепугался. "Не оставят мне ни косточки", -- подумал он.
     -- Эй, ребята, ешьте и пейте  на здоровье, но не забывайте  и покойного
Иоанна Крестителя. Ох, бедная его головушка!
     Все так и застыли на месте с куском в руке. А Петр, который жевал глаз,
собираясь  проглотить  его,  чуть  было  не  подавился: проглотить глаз было
противно,  а выплюнуть  жалко. Что  было  делать? Только Иуда  не стеснялся.
Симон наполнил стаканы:
     -- Вечная ему память! Жаль его головушку. И за ваше здоровье, ребята!
     --  И  за  твое тоже, пройдоха! --  сказал  Петр, собрался  с  духом  и
проглотил глаз.
     -- Не беспокойся, мне-то бояться нечего,  -- ответил хозяин таверны. --
Я в дела Божьи не вмешиваюсь, а спасать  людей мне никогда бы  и в голову не
пришло! Я держу таверну, я не ангел и не архангел, как вы, -- от этого-то  я
избавлен - сказал он и схватил все, что осталось от головки.
     Петр открыл было  рот, но  тут  голос у  него  пропал: какой-то верзила
дикою вида,  с изрытым оспой  лицом, остановился у  двери и заглянул внутрь.
Товарищи забились в угол, а Петр спрятался за широкие плечи Иакова.
     -- Это Варавва! -- проворчал Иуда, сдвигая брови. -- Входи!
     Варавва  согнул  свою могучую шею, разглядел во мраке учеников,  и  его
свирепая образина язвительно усмехнулась:
     -- Привет, ягняткп! Я обшарил всю землю, чтобы вытащить вас из норы.
     Хозяин  таверны поднялся,  бормоча себе что-то под  нос,  и принес  ему
чашу.
     -- Тебя только не хватало, атаман Варавва, -- проворчал он.
     Его  брало зло, что  всякий  раз,  заглядывая в  таверну, тот напивался
допьяна и затевал  ссору  с проходившими мимо римскими  солдатами, а ему это
доставляло одни неприятности.
     -- Только не затевай снова своего обычного свинопетушения!
     -- Послушай-ка, до тех пор пока  неверные  попирают землю Израиля, я не
сдамся  -- даже мысль  такую  выбрось  из  головы!  Принеси  закуску,  шкура
негодная!
     Хозяин таверны подтолкнул к нему сковороду с костями.
     --  Жри, зубы  у тебя  собачьи, разгрызут и кости. Варавва одним  духом
осушил свою чашу, подкрутил усы и повернулся к ученикам.
     -- А где же добрый  пастырь, ягняткн? -- спросил он, и в глазах у  него
заиграли искры. -- У меня с ним старые счеты.
     --  Ты  захмелел,  прежде чем  выпил,  --  строго сказал Иуда.  -- Твои
славные деяния до сих пор доставляли нам одни только хлопоты. Довольно!
     -- Зачем он  тебе? -- без страха спросил Иоанн. -- Он святой человек и,
когда идет, смотрит себе под ноги, чтобы даже муравья не раздавить.
     -- "Даже муравья не раздавить" значит "бояться". Разве он мужчина?
     -- Он вырвал у тебя из лап Магдалину. Ты все фыркаешь на него, а ему до
тебя и дела нет, -- отважился и Иаков.
     -- Он оскорбил меня, -- прорычал Варавва, и в  глазах у него потемнело.
- Он оскорбил меня и заплатит за это?
     Но "тут Иуда схватил его  за плечо, отвел в сторону и тихо, но быстро и
гневно проговорил:
     --  Что  ты  здесь  околачиваешься?  Почему  ты оставил  горы  Галилеи?
Братство  там  выделило  тебе логово.  Здесь,  в  Иерусалиме,  распоряжаются
другие.
     -- Разве мы не сражаемся за свободу?  -- яростно возразил Варавва. -- Я
свободен и потому поступаю, как знаю.  Я тоже пришел  сюда  посмотреть,  что
представляет себя этот Креститель, который творил чудеса и посылал знамения.
А вдруг  он  и  есть Тот, кого  мы  ожидаем? Пришел наконец, чтобы встать во
главе и начать  расправу. Но я не успел: ему отрубили голову. Что скажешь об
этом ты, мой старшой Иуда?
     -- Скажу, чтобы ты встал, ушел отсюда и не совался в чужие дела.
     -- Ушел? Ты это  серьезно? Я пришел ради Крестителя и нападаю  на  след
Сына  Плотника.  Я столько времени  охочусь за ним, и вот  теперь, когда Бог
посылает мне его прямо в руки, уйти и оставить его?
     -- Уходи! --  властным  голосом  приказал  Иуда.  --  Это мое  дело. Не
распускай рук!
     --  Что ты  задумал? Братство желает  покончить  с  ним,  тебе  про  то
известно. Он римский наймит:  ему  платят,  чтобы  он  провозглашал  Царство
Небесное,  вводя в заблуждение народ, чтобы тот  не  видел, что  творится на
земле, не видел нашего рабства. А теперь ты... Что ты задумал?
     -- Ничего. Это моя забота. Уходи!
     Варавва  повернулся  и  напоследок бросил взгляд на  учеников,  которые
внимательно следили за их разговором.
     -- До скорой встречи, ягняткн! -- злобно крикнул Варавва. -- От Вараввы
так легко не отделаешься, мы еще поговорим!
     С этими словами он исчез у Давидовых врат.
     Хозяин таверны подмигнул Петру.
     -- Он дал ему указания, -- тихо сказал Симон. -- "Братство", видите ли!
За  убийство  одного  римлянина  будет  убито  десять  израильтян. Десять  и
пятнадцать. Имейте в виду, ребята! Он наклонился и прошептал Петру на ухо:
     --   Послушай-ка   вот   еще  что:   не  верьте  Иуде  Искариоту.  Они,
рыжебородые... Тут он умолк, потому что  рыжебородый снова занял свое, место
на скамье.
     Иоанн  обеспокоенно  поднялся, стал  у двери, посмотрел по сторонам, по
Учителя  нигде  не  было  видно. День уже начался, улицы  заполнил народ. За
Давидовыми вратами простиралась пустыня: щебень,  пепел,  ни одного зеленого
листочка.  Только кое-где возвышались  белые камни -- могильные памятники. В
воздухе стоял  смрад от трупов, собачьей и верблюжьей падали... Иоанну стало
страшно от этой дикости: все здесь было из  камня. Из камня --  образины, из
камня  --  сердца,  из камня  --  Бог, которому  здесь  поклоняются.  Где же
милосердный Бог-Отец, которого нес им Учитель?!  О, когда  же придет любимый
Учитель и они отправятся в Галилею!
     --  Пошли, братья! --  сказал Петр и поднялся, потеряв уже терпение. --
Он не придет!
     -- Я слышу, как он идет к нам... -- робко прошептал Иоанн.
     -- Где же ты услыхал его, духопровндец?  -- спросил Иаков,  --  ему  не
нравилось, что брату являются призраки, и он  тоже хотел уже возвратиться на
озеро к своим лодкам. -- Где ты услыхал его, скажи на милость?
     -- В сердце  моем, --  ответил  младший  брат.  -- Оно  предвидит,  оно
предчувствует...
     Иаков и Петр пожали плечами, но тут вмешался хозяин таверны.
     -- Парень прав,  --  сказал он. -- Нечего  пожимать плечами! Я  слышал,
будто  Ноев  Ковчег  знаете  что  такое?  Сердце  человеческое!  Там  внутри
пребывает Бог со своими созданиям. Все якобы захлебывается в воде и идет  ко
дну и  только Ковчег  плывет  вместе со своим грузом. Ему все известно -- да
уж, не смейтесь! -- ему все известно, сердцу человеческому!
     Заиграли  трубы,  народ  на  улице раздался в  стороны, поднялся  крик.
Ученики, словно ужаленные бросились к двери.
     Прекрасные  юноши левиты  несли шитые  золотом носилки, внутри  которых
возлежал, поглаживая бороду, облаченный в шелковые одежды, с  лоснящимся  от
жира лицом,  на котором отображалась прожитая беззаботно  жизнь, с пальцами,
унизанными золотыми перстнями, тучный вельможа.
     --  Каиафа! - сказал хозяин  таверны. --  Старый козел, пбрвосвященник.
Закройте носы, ребята, -- рыба гниет с головы.
     Он зажал нос и сплюнул:
     -- Снова направляется в свои  сады нажраться, напиться,  порезвиться со
своими женщинами и мальчиками. Эх, да будь я Богом! Говорят, мир уже вист на
волоске, так я бы оборвал этот волосок  --  да, клянусь вином! -- оборвал бы
его и катился бы мир к Дьяволу!
     -- Пошли отсюда!  --  снова сказал  Петр.  -- Здесь  для нас  добром не
кончится. Мое  сердце тоже имеет уши  и глаза и потому кричит мне: "Уходите!
Уходите, злополучные!"
     Сказав, что он  услышал собственное  сердце,  он и вправду услышал его,
испугался,  вскочил,  схватил из угла  первый  попавшийся  посох.  Все  тоже
вскочили и, видя испуг Петра, тоже перепугались.
     -- Если он придет, Симон, -- ты  ведь  знаком с  ним -- скажи,  что  мы
направились в Галилею, -- дал поручение Петр.
     -- А платить  кто будет?  -- обеспокоенно спросил  хозяин  таверны.  --
Головка, вино...
     -- Ты веришь в загробную жизнь, Симон Киренянин? -- спросил Петр.
     -- Верю.
     --  Так  вот,  даю тебе слово,  -- а  если хочешь,  дам его  тебе  и  в
письменном  виде,  -- там  я  тебе  и  заплачу. Хозяин таверны почесал  свою
огромную голову.
     -- Как?! Разве ты не веришь в загробную жизнь?! -- строго спросил Петр.
     -- Верю, Петр, верю. Но не настолько...
     20.
     И тут среди этого разговора голубая тень упала на порог, и все сразу же
отпрянули: Иисус  стоял  на  пороге, с  израненными  ногами, в перепачканной
грязью одежде,  с неузнаваемо  изменившимся лицом. Кто это? Ласковый Учитель
или свирепый Креститель?  Кручеными  косами ниспадали  на плечи его  волосы,
кожа  выгорела  на  солнце  и задубела,  щеки  запали, увеличившиеся  глаза,
казалось, занимали  теперь  все  лицо,  а правая  рука была с силой  сжата в
кулак. Точь-в-точь таким был кулак Крестителя, такими были его волосы, щеки,
глаза.  Ученики молча уставились на него,  разинув  рты.  Казалось, двое  их
соединились в одном теле.
     "Это он убил Крестителя, -- подумал Иуда и посторонился, уступая дорогу
взволнованному пришельцу. -- Он. Он."
     Иуда наблюдал,  как  Иисус  переступил через порог, как смерил  строгим
взглядом каждого, как закусил губу...
     "Все забрал у него, все... -- подумал Иуда. --  Взял его тело.  Но взял
ли его душу  и  его гневное слово? Сейчас  он отверзнет  уста, и  мы  узнаем
это..."
     Некоторое время все молчали. Даже воздух в таверне стал  другим. Хозяин
забился в угол  и, широко раскрыв  глаза, смотрел на Иисуса. А тот  медленно
шел  вперед, закусив губу, со вздувшимися на висках жилами. И вдруг раздался
хриплый, гневный голос,  повергший  учеников в трепет: это был не его голос,
но голос грозного пророка Крестителя:
     -- Уходить собрались?
     Никто не ответил. Каждый старался спрятаться за спину другого.
     -- Уходить собрались? -- снова грозно спросил Иисус. -- Отвечай, Петр!
     --  Учитель, -- сказал  тот  голосом, в котором  была растерянность, --
Учитель, Иоанн услыхал в сердце своем  твои шаги, и мы  собрались уже  выйти
тебе навстречу...
     Иисус нахмурил брови.  Горечь и  гнев охватили его,  но он нашел в себе
силы совладать с ними.
     --  Пошли, --  сказал Иисус и повернулся к двери. И тут он увидел Иуду,
который стоял в стороне и смотрел на него своими жестокими голубыми глазами.
     -- Ты тоже с нами, Иуда? -- спросил Иисус.
     -- Я не оставлю тебя, ты же знаешь. До самой смерти.
     -- Этого мало. Слышишь? Мало! И после смерти тоже. Пошли.
     Из-за бочек выскочил забившийся туда хозяин таверны.
     -- Всего хорошего,  ребята!  --  воскликнул  он.  --  Хорошо,  что  все
прояснилось! Счастливого пути, галилеяне! Как попадете в Рай -- чего вам  от
души желаю! -- не забудьте про вино, которым я вас потчевал! И про головку!
     -- Даю тебе  слово, -- ответил  Петр с  серьезным выражением  лица,  на
котором было огорчение.
     Ему стало стыдно, что он солгал со страху, а Учитель, несомненно, понял
это,  потому  как  гневно  нахмурил  брови.  "Эх,  Петр,  малодушный  лгун и
предатель! --  мысленно ругал он  сам  себя. --  Когда же ты наконец станешь
человеком?! Когда научишься преодолевать страх?! Когда перестанешь вращаться
то в одну, то в другую сторону словно ветряная мельница?!"
     Они все еще стояли у входа в таверну, ожидая, куда. поведет их Учитель,
но  тот   неподвижно  застыл,  слушая  доносившуюся  из-за   Давидовых  врат
тягостную, заунывную  мелодию, издаваемую высокими, надрывными голосами. Это
были  прокаженные, валявшиеся во  прахе  и  простиравшие  к прохожим обрубки
своих рук,  тихо напевая о величии Давидовом и о милосердии Бога, наславшего
на них проказу, чтобы здесь, на земле, искупили они грехи свои и  когда-то в
грядущей жизни солнцем засияли в вечности их лица.
     Скорбь  охватила  Иисуса, и он повернулся к городу. Лавки,  мастерские,
таверны были открыты,  улицы полны людей. Как спешили, как кричали  они, как
обильно  поднимались  над ними испарения их пота!  Грозный  гул  исходил  от
лошадей,  людей,  труб, барабанов. Страшным зверем предстал  пред  ним  этот
священный  город, больным зверем, утробу которого заполняют проказа, безумие
и смерть.
     Улицы гудели все сильнее и сильнее, люди торопились.
     "К чему эта спешка? Куда они торопятся? -- подумал Иисус и вздохнул. --
Все, все они торопятся в ад!"
     Волнение охватило  его. А  может быть,  его долг остаться здесь, в этом
человекопожирающем городе,  взойти на кровлю Храма и возглашать: "Покайтесь!
Пришел День Господень!"?
     "О,  как нуждаются эти  несчастные,  запыхавшиеся, снующие туда-сюда по
улицам люди в.  покаянии и утешении беспечных рыбаков и пахарей  из Галилеи!
Останусь здесь и здесь провозглашу погибель земли и Царство Небесное!"
     Не в силах больше скрывать мучившую его боль, Андрей подошел к Иисусу и
сказал:
     -- Учитель, они схватили Крестителя и убили его!
     -- Не беда, -- спокойно ответил Иисус. -- Он успел исполнить свой долг.
Теперь дело за нами, Андрей.
     И,  увидав,  что глаза  старого  ученика Предтечи наполняются  слезами,
добавил, ласково потрепав его по плечу:
     --  Не  кручинься,  Андрей.  Умирает  только  тот, кто  не  успел стать
бессмертным. А он успел: Бог дал ему время.
     Произнеся эти слова, он почувствовал внутреннее озарение:  воистину все
в  этом  мире  зависит  от  времени, которое  дает созреть  всему. Если есть
достаточно  времени, то человеческую грязь внутри себя можно преобразовать в
дух  и  тогда незачем бояться смерти; если же времени не хватило,  тогда все
пропало...
     "Боже  мой, -- мысленно взмолился Иисус, -- Боже мой, дай  мне время...
Теперь только об одном прошу Тебя: дай мне время..."
     Он  чувствовал внутри себя еще слишком много грязи, чувствовал себя еще
слишком  человеком: он  был  еще  подвластен  гневу,  страху,  ревности.  Он
вспомнил о Магдалине, и взгляд его затуманился.  А еще вчера  вечером, когда
он тайком поглядывал на Марию, сестру Лазаря...
     Иисус покраснел, ему стало стыдно, и он тут же принял решение:
     "Уйду  из этого  города, час  моего убиения  еще не пришел,  я  еще  не
готов... Боже мой, -- снова мысленно взмолился  он, -- дай мне время. Время,
и ничего больше..."
     Он кивнул ученикам и сказал:
     -- Возвращаемся в Галилею, товарищи. Во имя Бога!
     Словно уставшие  и изголодавшиеся кони, которые возвращаются к желанным
Яслям, спешили  теперь ученики  к Геннисаретскому озеру. Впереди снова,  как
всегда, бодро насвистывая, шагал рыжебородый Иуда. Впервые за многие годы на
душе у него было так радостно. Суровость  Учителя, его лицо и голос  теперь,
после возвращения из пустыни, были очень по сердцу Иуде.
     "Он убил Крестителя, --  все время мысленно повторял рыжебородый. -- Он
вобрал  его  в себя, агнец и  лев соединились, стали единым целым.  Может, и
вправду Мессия есть  агнец и лев, как прадавние чудища?" - Он шагал впереди,
насвистывая, и все ожидал.
     "Нет,  не может этого  быть.  В одну из  этих  ночей по пути к озеру он
отверзнет уста, заговорит и откроет нам тайну: что делал в пустыне, видел ли
Бога Израиля, говорил ли с Ним. Вот тогда я и приму решение".
     Прошла первая  ночь. Иисус молча смотрел на звезды, а вокруг него спали
усталые ученики, и только  голубые  глаза Иуды искрились в темноте:  оба они
бодрствовали друг против друга, не проронив ни слова.
     На рассвете они снова отправились в путь, оставили позади камни Иудеи и
вступили на белые земли Самарии. Одиноко стоял колодец Иакова, поблизости не
было ни одной женщины, которая набрала  бы  воды и дала  им напиться. Спешно
миновали они вероотступническую землю, и вот уже впереди показались желанные
горы укрытый снегами Хермон, ласковый Табор, святой Кармил.
     День потускнел. Онп улеглись под густоветвистым кедром, и смотрели, как
исчезает солнце, а Иоанн читал вечернюю молитву.
     "Отвори  нам врата  Твои,  Господи!  День  клонится  к  закату,  солнце
садится, солнце исчезает.  Мы пришли ко вратам Твоим,  Господи, отвори  нам.
Вечный, мы  молим  Тебя:  "прости нас,  Вечный, мы молим Тебя: помилуй  нас.
Вечный, спаси нас!"
     Воздух был темно-голубым, небо  уже  утратило солнце, но еще не  обрело
звезды и, лишенное  убранства, склонилось над землей.  В этом неопределенном
полумраке белели упершиеся в землю изящные, с длинными пальцами руки Иисуса.
Вечерняя молитва все еще  звучала и творила внутри него. Он слышал, как руки
людские  в  страхе  и отчаянии стучались  во  врата  Господни,  но врата  не
отворялись. Люди все стучали и кричали. Что кричали они?
     Пытаясь  разобрать   голоса,  он   закрыл  глаза.  Дневные   птицы  уже
возвратились  в свои гнезда, ночные еще не проснулись, людские  селения были
далеко -- сюда не  долетал  ни человеческий крик,  ни собачий лай, а ученики
его шептали  вечернюю молитву, но  были уже сонны,  и святые слова беззвучно
канули внутри них.  Иисус же слышал,  как  внутри  него  стучатся  во  врата
Господни  --  в сердце его.  Стучатся  в его  горячее  человеческое сердце и
кричат:
     -- Отвори нам! Отвори! Спаси нас!
     Грудь  Иисуса  вздымалась, словно и сам он стучался, умоляя сердце свое
раскрыться. И среди  этой внутренней  борьбы, когда ему казалось,  будто  он
пребывает в полном одиночестве, он вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на
него  сзади.  Он обернулся. Холодно горящие глаза Иуды  впились в него. Ужас
объял Иисуса.  Неукротимым  гордым  зверем был  этот  рыжебородый.  Из  всех
учеников он был самым близким и  самым далеким. Казалось,  никому другому не
должен он был давать  объяснений -- только  одному Иуде. Он протянул  вперед
правую руку:
     -- Взгляни, брат Иуда. Что у меня в руке?
     Рыжебородый вытянул шею, пытаясь разглядеть в полумраке.
     -- Ничего, -- ответил он. -- Ничего не вижу.
     -- Сейчас увидишь, -- сказал Иисус и улыбнулся.
     -- Царство Небесное, -- сказал Андрей.
     - Зерно, --  сказал Иоанн. -- Помнить,  Учитель, что  сказал  ты, когда
впервые  открыл уста и заговорил  перед  нами  у озера? "Вышел сеятель сеять
семя свое..."
     -- А ты что скажешь, Петр? -- спросил Иисус.
     -- Что тут сказать, Учитель? Если спросить глаза, ничего. Если спросить
сердце -- все. Между этими двумя пределами колеблются мысли мои.
     -- А ты, Иаков?
     -- Ничего. Извини, Учитель, но у тебя в руке ничего нет.
     -- Смотрите! -- воскликнул Иисус и рывком поднял руку вверх.
     Рука  поднялась  и  столь  же  стремительно  опустилась  вниз,  приведя
учеников в ужас. Иуда побагровел от радости,  все лицо его сияло. Он схватил
руку Иисуса и поцеловал ее.
     --  Учитель,  я  видел!  Видел!  В  руке  твоей  секира Крестителя!  --
воскликнул  Иуда и тут же разозлился сам на себя  за  то, что не смог скрыть
радости. Он отпрянул и прислонился к стволу кедра.
     И тогда раздался спокойный, суровый голос Учителя:
     -- Он принес ее  мне и оставил у  корней сгнившего древа. Для того он и
был  рожден,  чтобы принести ее  мне. Ничего  больше он  не  мог.  Я пришел,
нагнулся  и  взял  секиру.  Для того я  и  был  рожден. А теперь  начинается
исполнение  моего  долга --  повергнуть  наземь  гнилое  древо...  Мня  себя
женихом,  я  держал  во  длани  моей  расцветшую  ветвь  миндаля,  но я  был
дровосеком. Помните, как мы ходили всюду по Галнлее и возглашали, танцуя:
     "Земля прекрасна,  земля  и  небо суть  одно, ныне расцветет  Рай  и мы
вступим в него!" Это был сон, товарищи, теперь же мы проснулись.
     -- Стало быть, нет Царства Небесного? -- испуганно воскликнул Петр.
     -- Есть, Петр, есть, но пребывает оно внутри нас. Внутри нас -- Царство
Небесное, а вокруг нас --  Царство  Лукавого. Два  эти царства воюют  друг с
другом.  Война!  Война!  Первый  наш долг  --  повергнуть  долу этой секирой
Сатану.
     -- Какого Сатану?
     -- Мир, окружающий нас. Мужайтесь, товарищи, --  не  на  свадьбу, но на
войну позвал я вас. Простите меня: я и сам того не ведал. Но тот из вас, кто
будет думать о жене, детях, полях и собственном счастье, --  да  удалится! В
этом  нет  позора.  Пусть он примет  решение,  спокойно  простится с нами  и
ступает себе своей дорогой. Еще не поздно.
     Он умолк и одного за другим обвел взглядом товарищей. Никто не двинулся
с  места. Вечерняя  звезда  катилась  вниз за  ветвями кедра, словно крупная
капля  воды. Ночные птицы просыпались, встряхивая  перья. С  гор  дул свежий
ветерок.
     И вдруг среди этого ласкового вечера встрепенулся Петр.
     -- Куда  ты, туда и  я, Учитель! -- воскликнул  он.  --  Буду сражаться
вместе с тобой до самой смерти.
     -- Ты  изъясняешься высоким слогом, Петр,  и  это мне  не  нравится. Мы
вступаем на трудный путь, Петр. Люди набросятся на нас -- разве есть им дело
до собственного спасения? Разве когда-нибудь было так, чтобы пророк поднялся
спасать  народ, а  народ не побил его камнями? Мы вступаем  на трудный путь,
так  что, Петр, стисни  зубы покрепче, чтобы душа не выскочила. Плоть слаба,
не верь ей... Слышишь?! Я к тебе обращаюсь, Петр!
     На глазах у Петра выступили слезы.
     --  Ты не доверяешь  мне, Учитель? -- тихо  пробормотал он. -- Знай же,
что я, не вызывающий у тебя доверия, в один прекрасный день умру за тебя.
     Иисус протянул руку и ласково потрепал Петра по колену.
     -- Может быть... Может быть... -- тихо сказал он. -- Прости меня, Петр,
дорогой мой. Затем он обратился к остальным:
     -- Иоанн Креститель крестил водой, и за это  его убили. Я буду крестить
огнем  и нынешней  ночью  прямо говорю вам  это, чтобы вы  знали про то и не
сетовали, когда наступят черные дни. Прежде чем повести  вас, я говорю, куда
мы  направляемся: к смерти, а после смерти  -- к бессмертию. Таков наш путь.
Вы готовы?
     Ученики  пребывали  в состоянии  оцепенения.  Этот  голос был суров. Он
больше не играл, не смеялся, а призывал к оружию. Стало быть,  чтобы попасть
в Царство Небесное, нужно пройти через смерть?
     Неужели нет другого пути? Они были простыми, бедными работягами, к тому
же необразованными, а мир был  богат и всесилен, -- разве они могут тягаться
с ним? Если бы ангелы явились с неба  помочь им! Но никто из  них никогда не
видел, чтобы ангел ходил  по земле и помогал  убогим и гонимым.  Поэтому они
молчали  и  тайком  все  думали  промеж  себя,  сколь  велика  ожидающая  их
опасность. Иуда искоса поглядывал  на них и горделиво посмеивался: только он
один не  думал об опасности. Он отправлялся  на войну, презирая смерть, и не
заботился не только  о собственном теле, но даже о собственной душе: великая
страсть владела  им, и  погибнуть  ради нее было для  Иуды большим счастьем.
Первым отважился заговорить Петр.
     -- А ангелы спустятся ли с неба нам на помощь? -- спросил он.
     -- Мы  сами ангелы Божьи на земле,  Петр,  --  ответил Иисус. -- Других
ангелов нет.
     -- Стало быть, мы сами свершим все это?  Не так ли, Учитель? -- спросил
Иаков. Иисус поднялся. Брови его вздрагивали.
     -- Уходите! -- крикнул он. -- Оставьте меня!
     -- Я не оставлю тебя одного, Учитель! --  воскликнул Иоанн. -- Я буду с
тобой до смерти!
     -- И я  тоже,  Учитель.  -- С  этими  словами Андрей  бросился к  ногам
наставника и обнял его колени.
     Две  крупные  слезы  скатились с глаз Петра,  но он промолчал. А  Иаков
только опустил голову  --  он был  настоящий молодец  и  стыдился проявления
чувств.
     -- А ты, брат мой Иуда? -- спросил Иисус, видя,  что рыжебородый молча,
угрюмо смотрит на них.
     -- Я не бросаю слов на ветер, -- резко  ответил тот. -- И не плачу, как
Петр. Пока рука  твоя держит секиру,  я буду с тобой. Бросишь ее -- и я тебя
брошу. Ты ведь знаешь -- я следую не за тобой, а за секирой.
     --  И не стыдно тебе так  разговаривать с  Учителем? -- сказал Петр. Но
Иисус только обрадовался:
     -- Иуда прав. Я тоже следую за секирой,  товарищи! Все расположились на
земле, прислонившись к кедру. Звезды заполнили небо.
     -- С  этого мгновения мы поднимаем стяг Божий  и отправляемся на войну,
-- сказал Иисус. -- Звезда и крест вышиты на стяге Божьем. В добрый час!
     Все молчали. Они приняли решение, и сердца их исполнились мужества.
     --  Я  снова  буду  говорить  с  вами  притчами,  -- обратился Иисус  к
ученикам, которых уже поглотила темнота.  -- Вот вам последняя притча, перед
тем как мы вступим в сражение. Знайте, что земля покоится на семи  колоннах,
колонны--  на воде, вода  --  на облаке, облако -- на ветре, ветер на грозе,
гроза - на громе, а гром лежит у ног Божьих, словно секира.
     -- Я не понимаю, Учитель, - сказал Иоанн и покраснел.
     -- Ты поймешь эти, когда состаришься,  удалишься отшельником на остров,
небеса разверзнутся над тобой и мысли  твои  запылают пламенем,  Иоанн, сыне
грома! -- ответил Иисус, ласково потрепав по волосам любимого ученика.
     Он  умолк,  ибо впервые осознал  столь отчетливо, что есть гром  Божий.
Секира,  лежащая  у   ног  Божьих.  Секира,  от   которой  тянется  вереница
взаимозависимости --  гроза, ветер, облако, вода и вся земля. Годы прожил он
с людьми и  годы --  со Святыми Писаниями, и никто не разъяснил ему страшную
тайну. Какую тайну?  Что гром есть Сын  Божий,  Мессия. Он и придет очистить
землю.
     -- Соратники, --  сказал Иисус, и в это мгновение Петр заметил,  как во
тьме на челе его вырастают, словно рога, два языка пламени. -- Соратники, вы
знаете,  что  я ходил в пустыню  встречаться с Богом. Я мучился  от голода и
жажды, горел в огне и  сидел, скорчившись,  на камне, призывая Бога явиться.
Демоны бились  надо мною, словно валы,  которые  сталкиваются друг с другом,
разбиваются в  пену и откатываются обратно. Вначале -- демоны тела, затем --
демоны  разума и, наконец, самые могущественные -- демоны  сердца. Но словно
стальной  щит держал  я  перед  собой  Бога, и  песок вокруг меня покрывался
обломанными когтями, зубами и рогами. И  тогда мощный глас  раздался  вверху
надо мной: "Встань! Возьми секиру, принесенную тебе Предтечей, и руби!"
     -- И никто не спасется? -- воскликнул Петр. Но Иисус не слышал его.
     -- Длань моя отяжелела в тот же миг, словно кто-то вложил в нее секиру.
Я   поднялся,  и,  пока  поднимался,  снова  раздался  глас:  "Новый   потоп
разразится,  Сыне Плотника, но  уже  не  водный,  а огненный. Сооруди  новый
Ковчег,  избери святых и  введи  их  в  оный!" Избрание  началось, товарищи,
Ковчег готов, дверь его открыта -- входите внутрь!
     Все пришли в движение, засуетились и  столпились вокруг  Иисуса, словно
он и был Ковчегом, в который надлежало войти.
     --  И  вновь  раздался  глас: "Сыне Давидов,  как только языки  пламени
улягутся и Ковчег пристанет  в Новом  Иерусалиме, взойди  на престол предков
своих и властвуй над людьми!  Старая  земля исчезнет, старое  небо исчезнет,
новое небо  будет  простираться над главами святых, и звезды засияют  в семь
крат более -- в семь крат более и очи людские".
     -- Учитель! -- снова воскликнул Петр. -- Да не умрем мы, не узрев этого
дня, не воссев по обе стороны престола твоего, -- все мы, твои соратники!
     Но  Иисус не слышал его. Углубившись  в огненное созерцание пустыни, он
продолжал:
     -- И в последний раз раздался глас над главой моей:
     "Сыне Божий, прими мое благословение!"
     Все  звезды уже высыпали на небо и совсем низко повисли в ту ночь между
небом и людьми.
     -- С чего мы начнем наш поход, Учитель? -- спросил Андрей.
     -- Бог сотворил тело мое, взяв землю из  Назарета, -- ответил Иисус. --
Стало быть, мой долг отправиться сражаться перво-наперво в Назарет. Там тело
мое должно начать свое претворение в дух.
     -- А затем -- в Капернаум спасать наших родителей, -- сказал Иаков.
     -- А затем --  в Магдалу, дабы взять в Ковчег и злополучную  Магдалину,
-- предложил Андрей.
     -- А  затем --  по всему свету! -- воскликнул  Иоанн, раскрыв  объятия,
словно принимая в них Запад и Восток. Слушая их, Петр засмеялся:
     -- А я вот подумываю о нашем брюхе. Чем  мы будем  питаться в  Ковчеге?
Поэтому  предлагаю взять  с собой только  животных, пригодных в пищу. К чему
нам, клянусь Богом, львы да мошкара?
     Он  был  голоден,  и  помыслы  его  были  устремлены  лишь  к еде.  Все
засмеялись.
     -- Одна  только  пища у тебя на уме, а речь  идет о спасении  мира,  --
урезонил его Иаков.
     -- У  всех  вас  на уме то же  самое, только вы про то помалкиваете, --
возразил Петр. -- У меня же что на  уме,  то и на языке, все равно,  хорошее
или  плохое. Куда  мои помыслы -- туда  и я.  Потому злые языки и зовут меня
ветряной мельницей. Разве я не прав, Учитель?
     Лицо Иисуса смягчилось, он улыбнулся. Старая притча пришла ему на ум.
     --  Был  некогда раввин,  желавший  найти  человека,  который  умел  бы
мастерски  играть на трубе, чтобы звуками ее созывать верующих в синагогу. И
вот  объявил  он,  что созывает  умелых  трубачей, дабы  испытать п  выбрать
наиболее, достойного. Пришли к нему пятеро лучших трубачей, и каждый показал
свое искусство. Как закончили  они играть, стал раввин спрашивать их  одного
за  другим: "О чем ты думаешь, дитя мое, когда дуешь в трубу?"  Один сказал:
"Я думаю о Боге". Другой сказал:
     "Я  думаю  о  спасении  Израиля".  Третий  сказал: "Я думаю  о голодных
бедняках...", а четвертый -- "Я думаю  о вдовах  и сиротах..". Только пятый,
самый невзрачный, молча стоял позади всех  в углу. "А ты, дитя мое, о чем ты
думаешь, когда дуешь в трубу?" --  спросил раввин. "Старче,  -- ответил тот,
покраснев, --  я беден и необразован, а у меня четыре дочери, которым я не в
состоянии дать приданое, чтобы бедняжки вышли замуж. Когда я играю на трубе,
то думаю  вот что:  "Боже,  ты видишь, как я  тружусь для тебя изо всех сил:
пошли же четырех женихов моим дочерям!"" "Прими мое благословение! -- сказал
раввин. -- Я выбираю тебя". Иисус засмеялся и сказал, обращаясь к Петру:
     -- Прими мое благословение, Петр, -- я выбираю тебя. Еда на  уме -- еда
и на языке. Бог на уме -- Бог и на языке:  вот это по-честному! Поэтому тебя
и называют ветряной мельницей, но  я выбираю тебя. Ты -- ветряная  мельница,
которая будет молоть зерно ради хлеба, которым насытятся люди.
     У  них  был  кусок хлеба. Иисус взял  его и разделил. Каждому досталась
какая-то кроха,  но  Учитель благословил  ее,  и  они утолили голод. А затем
положили друг другу голову на плечо и уснули.
     Ночью все  спит,  отдыхает  и растет -- камни, вода и  души людские.  И
когда утром товарищи проснулись, души  их выросли и заняли все тело. Тела их
наполнились радостью и уверенностью.
     В  путь они  вышли еще до  рассвета.  Воздух был  прохладен.  На  небе,
которое выглядело  уже  по-осеннему, собрались облака.  Запоздавшие  журавли
пролетели,  направляясь к  югу и  ведя  за собой ласточек.  Товарищи  шагали
налегке,  земля и  небо  соединились  в их сердцах, и  даже  самый ничтожный
камешек сиял, исполненный Бога.
     Иисус одиноко шагал впереди. Он целиком ушел в  раздумья, уповая только
на милость Божью. Он знал, что теперь сжег за собой корабли и возврата назад
уже не было. Судьба увлекала его вперед, он следовал за ней.
     Как Бог решил, так и будет! Его ли это судьба?
     Вдруг  он  снова услышал таинственные  шаги, которые  вот  уже  столько
времени  неумолимо  следовали за  ним. Он  напряг слух, прислушался. Да, это
были они: быстрые, тяжелые, решительные. Но теперь  они ступали не позади, а
впереди, и вели его за собой...
     "Так лучше, -- подумал он. --  Так лучше.  Теперь  я  уже  не собьюсь с
пути..."
     Он обрадовался и ускорил шаг. Ему показалось, что эти стопы  спешили, и
он  пошел  быстрее. Он шел  вперед, спотыкаясь о  камни,  перепрыгивая через
канавы. Он спешил. "Идем! Идем!"  -- шептал он своему невидимому  вожатому и
шел вперед.
     И вдруг  вскрикнул, почувствовав в руках и  ногах страшную боль, словно
их пронзили гвоздями, и опустился на  камень. Холодный пот  витыми струйками
бежал  по  его  телу... На какое-то  мгновение  в голове  помутилось,  земля
провалилась под  ногами и  вокруг раскинулось темное, дикое, пустынное море.
Только  какая-то  маленькая красная лодочка с туго  раздутым парусом отважно
плыла по волнам.  Иисус смотрел на нее, смотрел и улыбался. "Это сердце мое,
-- прошептал он. -- Это сердце мое..."
     Затем в голове снова прояснилось, боль утихла,  а когда ученики подошли
к нему, то увидели, что он сидит на камне и улыбается спокойной улыбкой.
     -- Пошли! Быстрее! -- сказал он и поднялся.
     21.
     Суббота  подобна благообразному  отроку, почивающему на коленях у Бога.
Вместе с  ним  почивает вода, не  вьют гнезда птицы, прекращают работу люди.
Они принаряжаются, прихорашиваются и отправляются в синагогу, чтобы увидеть,
как раввин  разворачивает священный свиток, в  котором  красными  и  черными
письменами  начертан Закон  Божий,  и  услышать, как искушенные  в письменах
верующие с великим искусством изыскивают и находят в каждом  слове, в каждом
слоге волю Божью.
     Была суббота. Верующие Израиля выходили из синагоги в Назарете, а глаза
их были все еще ослеплены видениями, вызванными почтенным раввином Симеоном.
Свет  перед  их  глазами  был  настолько  силен,  что  все,  словно  слепые,
пробирались  на   ощупь,   скучивались  на   сельской   площади  и  медленно
прохаживались под высокими финиковыми пальмами, стараясь прийти в себя.
     Сегодня  раввин  открыл Писания  наугад, ломал  на пророка Наума, ткнул
пальцем  опять-таки наугад и  наткнулся на такие  вот  святые слова: "Вот на
горах --  стопы благовестника, возвещающего мир!" Почтенный  раввин прочитал
это, перечитал еще раз и воодушевился.
     --  Это  Мессия!  -- воскликнул  "он. --  Он  идет! Оглянитесь  вокруг,
оглянитесь вокруг: всюду знаки прихода  его. Внутри нас гнев, стыд, надежда,
внутри нас глас:
     "Довольно!"  Гляньте,   что  вне  нас!  Сатана  восседает  на  престоле
Вселенной:  на  одном  колене   он   держит  и  ласкает  уже  сгнившее  тело
человеческое, на  другом  колене  -- блудницу --  душу человеческую.  Пришли
времена, которые предрекали  уста Божьи -- пророки.  Откройте  Писания:  что
гласят они? "Когда рухнет с престола своего Израиль и варварские стопы будут
попирать святые земли наши, наступит  конец света!" Что еще гласят  Писания?
"Последний  царь  будет  развратен,  преступен  и  безбожен,  чада  его   --
недостойные, и венец  соскользнет с  главы Израиля". Развратный и преступный
царь пришел  -- это Ирод. Я видел его собственными глазами,  когда он  велел
мне явиться  в Иерихон исцелять  его. Были у  меня чудодейственные зелья,  я
взял их и пошел. Пошел я и с того дня не мог больше вкушать мяса, ибо видел,
как гниет  плоть его;  не мог пить  вина, ибо  видел,  что  кровь  его полна
червей,  и  вот  уже более тридцати лет смрад его стоит в ноздрях моих... Он
умер, издох, пришли сыновья его нечестивые --  прыщавые вонючки. Соскользнул
с их голов царский венец...
     Итак, исполнились  пророчества,  настал конец света!  Раздался  глас на
Иордане: "Он  грядет!"  Раздался  глас внутри  нас: "Он  грядет!"  Сегодня я
открыл  Писания,  письмена  сгрудились  и   воскликнули:   "Он   грядет!"  Я
состарился.  Потускнели  очи мои, зубы выпадают  изо рта  моего,  колени мои
ослабели,  но  я  радуюсь! Радуюсь, ибо Бог  дал  мне слово:  "Симеон, ты не
умрешь,  не увидав  Мессию". Чем ближе смерть моя, тем, стало быть,  ближе и
Мессия.  Мужайтесь,  чада мои!  Нет  рабства, нет Сатаны, нет  римлян,  есть
только  Мессия, который  идет. Мужи, возьмитесь за оружие  -- грядет  война!
Жены, зажгите светильники -- грядет нареченный! Час и минута неизвестны нам:
может быть, сегодня,  может  быть,  завтра, - бодрствуйте!  Я слышу,  как на
ближних горах камни осыпаются под стопами его. Он грядет! Выйдите  на  двор,
-- может быть, вы узрите его!
     Люди  вышли  во  двор,  рассеялись  под высокими  финиковыми  пальмами.
Слишком желанными были слова почтенного раввина, и люди старались забыть их,
чтобы потускнел излишний  блеск и душа вновь  настроилась  на  .повседневные
заботы...  И вот,  когда они прогуливались  так, с тоской ожидая наступления
полдня,  чтобы вернуться домой и за беседой, ссорами и едой позабыть  святые
слова, -- вот тут и появился, в изодранной одежде, босой, с  сияющим  ликом,
Сын Марии, а за ним, робко держась друг друга, четыре, ученика и позади всех
-- нелюдимый, с мрачным взглядом рыжебородый Иуда.
     Хозяева опешили. Откуда появились эти оборванцы? А этот, идущий впереди
всех, -- не Сын ли это Марии?
     --  Гляди,  как  вышагивает! Вытянул  руки  и  поигрывает  ими,  словно
крыльям!
     -- Бог лишил его разума, вот он и пытается взлететь.
     -- Глядите, он взобрался на камень и знаками показывает, что будет речь
держать.
     -- Пошли, посмеемся.
     Иисус, действительно, поднялся  на  камень посреди площади. Собравшийся
вокруг  народ  смеялся:  люди  обрадовались  появлению  помешанного  --  это
помогало забыть грозные слова раввина: "Война! Бодрствуйте!  Он грядет!" Вот
уже годы  напролет бубнит он им в уши одно и то же. Людям это уже надоело. И
вот теперь, слава Богу, посмеются они над Сыном Марии.
     Иисус  делал  знаки руками, призывая  всех  собраться  вокруг него. Все
пространство заполнили бороды, полосатые одежды и шапки. Одни жевали финики,
чтобы заглушить голод, другие щелками  семена подсолнуха, а самые  старые  и
богобоязненные  перебирали  длинные четки  --  из  мелких лоскутов  голубого
холста с изречениями из Святых Писаний на каждом.
     Глаза Иисуса блестели,  сердце  радостно  билось,  не  ощущая  никакого
страха перед огромной толпой. Он раскрыл уста и воскликнул:
     -- Братья! Отверзните уши ваши, отверзните сердца ваши, внемлите слову,
которое  я  молвлю вам. Взывает  Исайя: "Дух Господень  излился  надо мною и
избрал  меня нести благую весть бедным, послал меня возгласить свободу рабам
и свет слепым!" Пришел день, обещанный пророком, братья! Бог  Израиля послал
меня нести благую весть. Далеко в пустыне Иудейской помазал Он  меня, оттуда
я и пришел к вам! Великую тайну доверил мне Он: я  принял ее и через поля  к
горы -- разве не слышали вы поступи моей в горах? -- поспешил сюда, в родное
мое селение, чтобы  здесь впервые возгласить  радостную  весть.  Что это  за
радостная весть? Наступило Царство Небесное!
     Старик с двойным, как у верблюда, горбом поднял четки и захихикал:
     -- Пустые слова  говоришь  ты,  Сыне  Плотника, пустые  слова.  Царство
Небесное, справедливость, свобода и дом вверх дном --  надоело уже все  это!
Чудеса! Чудеса! Вот здесь, перед нами, сотвори чудо, если хочешь, чтобы тебе
поверили, а нет -- заткни глотку!
     -- Все сущее в  мире есть чудо, старче! -- ответил Иисус. -- Какого еще
чуда ты желаешь? Опусти  глаза долу: даже о  самой ничтожной былинке печется
ангел-хранитель,  помогающий ее возрастанию.  Подними глаза вверх: разве  не
чудо звездное небо?! А если ты смежишь вежды  свои, старче, -- разве не чудо
мир, пребывающий внутри нас, разве не есть звездное небо сердце наше?!
     Люди слушали его, оторопев.
     -- Разве это не Сын  Марии?  -- спрашивали они друг друга. -- Неужто он
способен говорить так властно?
     -- Демон говорит устами его. Где его братья? Пусть свяжут его,  а не то
еще укусит кого.
     -- Замолчите! Сейчас он снова будет говорить!
     -- Настал  День Господень,  братья. Готовы ли вы? Всего лишь  считанные
часы в вашем распоряжении, позовите же  бедняков, раздайте  им добро ваше. К
чему вам земные блага? Огонь грядет, дабы сжечь их! Прежде Царства Небесного
грядет  Царство Огненное.  В День Господень камни, из которых возведены дома
богачей,  сдвинутся с места  и погребут под собой  хозяев. Золотые  монеты в
сундуках покроются испариной --  кровь и пот бедняка будут струиться по ним!
Небеса  разверзнутся,  огонь  обрушится  потопом, новый Ковчег поплывет  меж
языков  пламени:  у  меня  ключ, которым  я  отворяю  Ковчег,  я же  избираю
достойных.  Братья  мои,  назаретяне, с  вас начинаю,  вы  призваны первыми,
придите,   войдите  внутрь,  всколыхнулись  уже   языки  пламени  Божьего  и
спускаются на землю!
     --  Ха-ха-ха!  Сын  Марии  явился  спасать  нас!  --  захохотали  люди,
освистывая  его.  Несколько человек  нагнулись,  подобрали  с земли камни  и
изготовились забросать его.
     На   площади  показался  бегущий  пастух   Филипп.  Услыхав  о  приходе
Товарищей, он  поспешил сюда.  Глаза его  были воспалены и красны, словно он
долго лил слезы, щеки запали. В тот самый день, когда он  простился на озере
с Иисусом и его товарищами, крикнув со смехом:
     "Не пойду  с  вами -- у  меня овцы,  разве  их  бросишь?"  --  с Ливана
спустились разбойники  и похитили их. У  Филиппа не  осталось  ничего, кроме
пастушьего посоха, с  которым этот низложенный царь скитался теперь по горам
и селениям в  поисках  овец.  Он ругался,  грозил  и  точил  широкий кинжал,
говоря, что отправится на Ливан. А по ночам только плакал, оставаясь наедине
с собой. И вот  Филипп прибежал к старым друзьям,  чтобы рассказать про свою
беду и отправиться  с  ними на  Ливан. Услыхав смех и свист, он пробормотал:
"Что это здесь происходит? Почему они смеются?"
     Когда он подошел ближе, Иисус уже разгневался и воскликнул:
     -- Чего вы смеетесь? Зачем беретесь за камни побить Сына человеческого?
Возгордились  своими  домами,  масличными  рощами  и виноградниками? Все это
обратится в пепел! В  пепел!  Сыны  и дщери ваши также обратятся в пепел!  А
языки  пламени устремятся с  гор, словно грозные разбойники, и похитят  овец
ваших!
     -- Что еще за разбойники? Какие овцы? Какие это еще языки пламени несет
он  нам? --  пробормотал  Филипп,  слушая  Иисуса,  опершись  подбородком  о
пастуший посох.
     Иисус  говорил,  а  тем  временем  беднота из  убогих  домов поодиночке
собиралась к нему.  Там  прослышали, что явился новый пророк,  вещающий  для
бедноты,  и  все  поспешили к  нему.  Говорят, в  одной  руке  у  него огонь
небесный, чтобы жечь богатых,  а  в  другой  -- весы, чтобы делить их  добро
между бедными. Это новый Моисей, несущий новый, более справедливый  Закон. И
вот они  стоят  и  слушают  как завороженные. Наступило,  наступило  царство
бедняков!
     Иисус снова открыл было уста, собираясь заговорить, но тут две пары рук
набросились на него, схватили, стащили с камня, и толстая  веревка  сразу же
обвилась  вокруг  его тела. Иисус обернулся и увидел своих  братьев, сыновей
Иосифа, -- хромого Сима и набожного Иакова.
     -- Домой! Домой, окаянный! -- кричали они, яростно таща его за собой.
     -- У меня нет дома, оставьте  меня! Здесь мой дом, здесь мои братья! --
кричал Иисус, указывая на людей.
     -- Домой! Домой! -- кричали,  смеясь,  хозяева.  Кто-то  занес  руку  и
метнул зажатый в ней  камень,  который слегка  задел  лоб  Иисуса. Пролилась
первая кровь.
     Двугорбый старик закричал:
     --  Смерть  ему!  Смерть! Это  колдун,  напускающий  на  нас  чары!  Он
призывает огонь прийти и сжечь нас, и огонь придет!
     -- Смерть ему! Смерть! -- раздалось отовсюду. Тут в дело вмешался Петр.
     -- Постыдитесь! --  крикнул он.  --  Что он вам  сделал? Он не виновен!
Какой-то детина бросился на Петра:
     --  Да  ты, я вижу,  вместе с ним, так, что ли?  С этими словами детина
схватил Петра за горло - за самое яблочко.
     -- Нет! Нет! Я не с ним!  -- завопил Петр, пытаясь высвободить горло от
ручищи.
     Три других ученика  Иисуса растерялись. Иаков и Андрей все  прикидывали
свои силы,  на глазах у Иоанна выступили слезы. Но тут Иуда растолкал  толпу
локтями, оторвал учителя от его разъяренных братьев и распутал веревку.
     -- Убирайтесь! --  крикнул Иуда. -- А не то будете иметь дело  со мной.
Прочь отсюда!
     -- Будешь распоряжаться в своих краях! -- завизжал хромой Сим.
     -- Я буду распоряжаться всюду, куда только дотянутся мои руки, хромой!
     Затем Иуда повернулся к четырем ученикам и крикнул:
     -- И не стыдно вам? Уже отреклись  от него?  Живее! Закроем его со всех
сторон, чтобы никто к нему и пальцем не прикоснулся!
     Четверо учеников устыдились. Не остались в стороне бедняки и оборванцы.
     -- И мы с вами, братья! -- кричали они. -- Разорвем их в клочья!
     --  И  я  с вами! -- раздался свирепый  голос. Филипп шел через  толпу,
раздвигая ее пастушьим посохом, и поигрывал им, сжимая в руке.
     -- Я иду с вами!
     --  Привет, Филипп! -- отозвался  рыжебородый.  -- Иди к нам!  Бедные и
обездоленные,  все  сюда! Увидав,  что  беднота  поднимает  голову,  хозяева
осерчали.  Сын  Плотника явился морочить  голову  бедноте,  ставить  мировой
порядок вверх дном -- несет, видишь ли, новый закон! Смерть ему! Смерть!
     Люди обозлились, ринулись друг  на друга, кто с  палицей,  кто с ножом,
кто  с  камнем. Старцы оставались сзади,  подзадоривая  своих пронзительными
возгласами. Сторонники Иисуса закрепились за платанами, окружавшими площадь,
часть  из них  ринулась в  драку. Иисус  стал  между  противниками,  раскрыв
объятия  и  восклицая:  "Братья! Братья!"  --  но  никто не слушал его. Люди
яростно осыпали друг друга камнями, застонали первые раненые.
     Из  улочки выбежала  какая-то  женщина.  Лицо ее было  плотно  закутано
лиловым  платком, так  что  были видны  только половина рта, нос  и  большие
черные глаза, полные слез.
     -- Во имя Бога, не убивайте его! -- кричала она.
     -- Мария! Его мать! -- послышались возгласы.
     Но разве старцы пожалеют мать?! Ярость охватила их.
     --  Смерть ему!  Смерть! --  орали старцы. -- Явился  будоражить народ,
поднимать бунт, делить наше добро между босяками и голодранцами! Смерть ему!
     Схватка шла теперь грудь на грудь. Оба сына Иосифа со  стонами катались
по земле.  Иаков схватил камень и разбил  им головы.  Иуда выхватил короткий
кинжал  и  стал перед Иисусом,  не  давая  никому приблизиться. Разгневанный
из-за  своих  овец,  Филипп  с мрачным  видом  без  разбору  бил по  головам
пастушьим посохом.
     -- Во имя Бога! -- снова раздался голос Марии. -- Ведь  он же  больной,
больной! Он не в своем уме, пощадите его!
     Но  голос ее  утонул  в общем шуме. Иуда  схватил  самого  сильного  из
противников и приставил тому  нож к горлу, но подоспевший Иисус  сдержал его
руку.
     -- Брат Иуда! -- воскликнул Иисус. -- Не надо крови! Не надо крови!
     -- Чего же тогда? Воды, что ли? -- зло отозвался рыжебородый. -- В руке
у тебя секира, или ты забыл об этом? Пришел час!
     Петр  рассвирепел  от  полученных  ударов,  схватил  огромный камень  и
бросился на старцев. Мария оказалась в самой гуще  схватки. Она пробралась к
сыну и схватила его за руку.
     --  Дитя  мое,  что с  тобой?  Как  ты  дошел  до  этого? Пошли  домой!
Помоешься, наденешь новую одежду, обуешь сандалии. Тебя ранили, сынок!
     -- У меня нет ни дома, ни матери, - ответил Иисус.
     -- Кто ты?
     Мать разразилась рыданиями, вонзила  ногти в щеки и больше не проронила
ни слова.
     Петр метнул камень, который, упав, придавил  ногу двугорбому старику --
тот  взвыл  от  боли,  дотащился, ковыляя, до узеньких улочек и направился к
дому раввина. Но тут появился и сам раввин, запыхавшийся от быстрой  ходьбы.
Он услышал шум,  оторвался  от Священных  Писаний, в которые уткнулся носом,
пытаясь  извлечь  из букв  и слогов волю Божью,  но, услыхав шум,  взял свой
посох священнослужителя  и спешно направился взглянуть, что  там происходит.
Встретив по  дороге нескольких раненых, он узнал обо всем. Раздвигая людей в
стороны, раввин добрался до Сына Марии.
     --  Что  здесь происходит,  Иисусе? --  строго спросил  раввин.  -- Ты,
говорят, несешь любовь?  Такова, стало  быть, эта твоя  любовь? И не  стыдно
тебе?
     Он обратился к людям:
     -- Расходитесь по домам, чада. Это мой племянник. Несчастный болен, вот
уже многие годы болен.  Не держите  на него зла  за то,  что  он  сказал, --
простите его. Не он, но некто другой говорит устами его.
     -- Бог! -- сказал Иисус.
     --  Умолкни! -- призвал  раввин, осуждающе  коснувшись его посохом.  Он
снова обратился к народу:
     --  Оставьте его, чада мои, прекратите  распрю. Он  сам не  ведает, что
говорит.  Все  мы, бедные и богатые, все мы -- семя Авраамово, не ссорьтесь.
Уже полдень, возвращайтесь домой. А я займусь исцелением этого  несчастного.
Затем раввин обратился к Марии:
     -- Возвращайся домой, Мария. Мы тоже сейчас придем.
     Мать бросила последний, полный нежности взгляд на сына, словно прощаясь
с  ним навсегда,  вздохнула, закусила конец  платка,  повернулась  и  вскоре
исчезла среди узких улочек.
     Небо  уже заволокли  тучи:  пока люди насмерть дрались  друг с  другом,
дождь собрался пролиться и освежить землю. Поднялся  ветер, последние листья
облетали  с платанов и смоковниц и рассеивались  по земле. Площадь опустела.
Иисус повернулся к Филиппу, протянул ему руку:
     -- Здравствуй, брат мой Филипп!
     -- Здравствуй, Учитель,  --  ответил тот,  пожимая руку.  Затем  Филипп
протянул ему свой пастуший посох и сказал:
     -- Возьми. Будешь опираться на него.
     -- Идемте,  соратники, -- сказал Иисус. -- Отряхните прах с ног  ваших.
Прощай, Назарет! -- Я провожу вас до края селения, чтобы никто  не  причинил
вам зла, -- сказал почтенный раввин.
     Он   взял  Иисуса  за  руку  и  пошел  вдвоем  с  ним  впереди.  Раввин
почувствовал, как рука Иисуса пылает в его ладони.
     --  Не следует  взваливать  на себя чужие заботы, дитя,  -- они погубят
тебя.
     -- Своих  забот у меня  нет,  старче,  так  пусть они  погубят меня! --
ответил Иисус.
     Они  дошли до околицы Назарета. Показались  сады,  а  за ними  -- поля.
Ученики остановились чуть  позади омыть раны в источнике. Вместе с ними было
двое слепых: они  ожидали, что новый пророк сотворит чудо. Все  пребывали  в
состоянии радостного возбуждения, словно возвращались после тяжкой битвы.
     И только четверо учеников шли молча. Они  были встревожены и  старались
держаться поближе к Учителю,  чтобы тот  утешил их. Назарет, родина Учителя,
освистал их  и прогнал прочь --  нехорошо  начался их великий поход! "А  что
если  нас  прогонят  и из  Каны, и  из  Капернаума,  и  отовсюду  с  берегов
Геннисаретского озера, -- что тогда будет с нами? -- думали они. -- Куда нам
тогда идти? Кому возглашать слово Божье? Коль народ Израиля отречется от нас
и подвергнет осмеянию, к кому тогда обращаться? Уж не к неверным ли?"
     Они смотрели на Учителя, но никто  из  них не осмелился  рта  раскрыть.
Однако Иисус заметил испуг в их глазах, взял за руку Петра и сказал:
     --  Эх,  Петр-маловер!  Черный  зверь  со  вздыбленной  шерстью  сидит,
содрогаясь, в зрачке твоего глаза. Имя ему -- Страх. Тебе страшно?
     -- Когда я далеко от тебя, Учитель, мне страшно. Поэтому я и  подошел к
тебе. Поэтому все мы подошли. Поговори с нами, дабы укрепились сердца наши.
     Иисус улыбнулся.
     -- Когда  я заглядываю в глубину души моей,  сам не  знаю как и  почему
истина  выходит  из сердца моего в образе притчи. Поэтому, товарищи, я снова
расскажу вам притчу.
     Однажды  знатный  вельможа  женил  сына своего  и велел приготовить  во
дворце роскошный ужин. Когда закололи быков и  накрыли столы, он послал слуг
сообщить приглашенным: "Все готово, соблаговолите пожаловать на свадьбу". Но
каждый из приглашенных нашел какой-то повод, чтобы не явиться. "Я купил поле
и отправляюсь  осмотреть  его", --  сказал один.  "Я  сам недавно женился  и
потому не могу прийти", -- сказал другой.  "Я купил пять пар  быков и должен
испытать их", -- сказал третий...  Слуги вернулись и сказали хозяину: "Никто
из приглашенных  не  может прийти,  все  они заняты".  Вельможа разгневался:
"Отправляйтесь  немедленно  на  площади  и перекрестки,  соберите  бедняков,
хромых,  слепых, калек и приведите их  сюда! --  приказал он. -- Я пригласил
друзей, но они отказались. Так  пусть же в доме моем соберутся те, кого я не
звал, -- пусть едят, пьют и разделят с сыном моим радость его".
     Иисус  умолк. Он  уж  было  успокоился,  но, когда  во  время  рассказа
вспомнил о назаретянах и евреях, гнев обозначился между его бровями. Ученики
смотрели на него, недоумевая.
     -- Кто же  эти приглашенные и кто  те, кого не  приглашали?  Что это за
свадьба? Прости, Учитель, мы не поняли, -- сказал Петр, в отчаянии почесывая
свою огромную голову.
     --Вы поймете это, когда я  позову  приглашенных  войти в Ковчег, а  они
откажутся,  -- сказал Иисус. -- Потому что есть у  них виноградники,  поля и
жены, а глаза их, уши, уста, ноздри и руки -- пять пар быков, на которых они
пашут. Но что вспахивают они? Ад!
     Иисус  вздохнул,  посмотрел на товарищей и  почувствовал, насколько  он
одинок в мире.
     --  Вот я говорю,  а кому я говорю все это?  --  произнес Сын Марии. --
Бросаю  слова на  ветер.  Говорю и чувствую,  как я одинок. Когда у  пустыни
появится слух, дабы слышать меня?
     -- Прости нас, Учитель, -- снова сказал Петр. -- Пласт земли есть разум
наш. Погоди, и он даст обильные всходы.
     Иисус  повернулся к  почтенному раввину  и  посмотрел  на  него. Но тот
устремил взгляд  в  землю, догадываясь  о  скрытом  грозном  смысле,  а  его
старческие глазки с выцветшими ресницами наполнились слезами.
     На околице  Назарета у  деревянного  барака  стоял  мытарь,  собиравший
налоги, по имени Матфей: всякий товар  при въезде и выезде облагался налогом
в  пользу римлян. Приземистый, тучный,  бледный человечек: мягкие желтоватые
руки, перепачканные чернилами пальцы,  черные ногти, крупные волосатые  уши,
высокий, как у евнуха, голос. Все селение  ненавидело и презирало его, никто
не  подавал ему  руки;  все  отворачивались,  проходя мимо барака. Разве  не
гласят Писания: "Только Богу, но  не людям надлежит платить подати"? Этот же
мытарь на службе у тирана попирает Закон, живя беззаконием. Воздух осквернен
на семь миль вокруг него.
     -- Идемте быстрее,  ребята,  -- сказал Петр.  -- Старайтесь  не дышать.
Отвернитесь от него!
     Но Иисус остановился. Матфей  стоял у барака, зажав в пальцах тростинку
для  письма,  и  прерывисто дышал, не  зная как  поступить --  остаться было
боязно,  уйти  в  барак  не хотелось.  Давно уже владело им желание  увидеть
нового  пророка, который провозглашал, что все люди  -- братья.  Разве не он
сказал  как-то:  "Богу намного милей  раскаявшийся  грешник,  чем никогда не
согрешивший"?  Разве  не  Он сказал  в  другой раз: "В мир явился  я  не для
праведников, но для грешников: с ними мне любо вести беседу и вкушать пищу"?
Разве  не он  на вопрос: "Учитель, каково истинное имя  Божье?"  -- ответил:
"Любовь"?
     Вот уже много дней и ночей  повторял Матфей эти слова  в сердце своем и
говорил, вздыхая: "О, если бы мне довелось увидеть его и  припасть к  стопам
его!"  И вот теперь, когда пророк рядом,  Матфею стыдно поднять глаза, чтобы
взглянуть  на  него,  и  стоит Матфей неподвижно,  опустив  голову,  и  ждет
чего-то. Чего же он ждет? Сейчас пророк уйдет и исчезнет навсегда.
     Иисус шагнул к нему.
     --  Матфей, --  сказал  он  тихо,  но  с  такой нежностью,  что  мытарь
почувствовал, как млеет его сердце.
     Он поднял  глаза. Иисус  стоял перед  ним  и  смотрел  на него.  Нежный
всесильный взгляд проникал в душу мытаря, сердце его обретало умиротворение,
разум  -- озарение, на  все  его  существо,  дрожавшее  в ознобе,  нисходили
солнечные лучи и согревали его. О, как велика была его радость, уверенность,
умиротворенность! Оказывается, мир так прост и так легко обрести спасение?
     Матфей  вошел в  барак,  закрыл счетные книги, взял  под  мышку  чистый
свиток, заткнул за пояс  чернильницу,  сунул за ухо  тростинку  для  письма.
Вытащив из-за пояса ключ, он запер  дверь и швырнул ключ в сад. Затем Матфей
направился  к Иисусу. Колени  его дрожали. Он  остановился. Подходить или не
подходить? Подаст ли ему руку Учитель? Матфей  поднял глаза  и посмотрел, на
Иисуса взглядом, который кричал: "Пожалей меня!" Иисус  улыбнулся и протянул
ему руку:
     -- Здравствуй, Матфей! Пошли с нами.
     Ученики  вздрогнули,  расступились.  Старый  раввин  наклонился  к  уху
Иисуса:
     -- Дитя  мое, он  же  мытарь!  Это великий грех, ты должен повиноваться
Закону.
     -- Я  повинуюсь  своему  сердцу,  старче, -- ответил  тот. Они покинули
Назарет, миновали сады, вышли в поле. Дул  холодный ветер. Вдали поблескивал
усыпанный первым снегом Хеврон.
     Раввин снова взял Иисуса за руку, не желая расставаться, не поговорив с
ним... Но  что сказать  ему?  С  чего начать? В Иудейской пустыне Бог  якобы
доверил ему держать в  одной длани  огонь, а в  другой -- семена:  он сожжет
этот  мир и  взрастит  новый... Раввин  тайком взглянул на Иисуса: верить ли
этому? Разве  не гласят Писания, что Избранник Божий схож с засохшим древом,
возросшим среди камней, презираемым  и покинутым людьми? "Может быть, это  и
есть Он..." -- подумал старец.
     --  Кто  ты? -- тихо, чтобы никто не слышал, спросил раввин, опершись о
его плечо.
     --  С того  дня,  как я  появился  на  свет, мы  провели рядом  столько
времени, а ты до сих пор не узнал меня, дядя Симеон?
     У почтенного раввина перехватило дыхание.
     -- Я не в силах постичь это разумом, -- прошептал он. -- Не в силах...
     -- А сердцем, дядя Симеон?
     -- Его я не слушаю, дитя мое, -- оно толкает человека в пропасть.
     --  В  пропасть  Божью,  к  спасению,  --  сказал  Иисус,  сочувственно
посмотрев на старца. Помолчав немного, он продолжал:
     -- Помнишь, старче, мечту племени Израилева, которую узрел как-то ночью
во  сне  пророк  Даниил в Вавилоне? Воссел Ветхий Днями на  престоле  своем;
одеяние на Нем было бело как снег,  и волосы  главы Его -- как чистая волна;
престол Его -- как пламя огня; Огненная река выходила и проходила перед Ним.
Справа и слева от Него воссели Судьи. И разверзлись тогда облака, и сошел на
облака... Кто? Помнишь, старче?
     --  Сын  Человеческий,  - ответил почтенный  раввин,  который вот уже в
течение нескольких  поколений жил этой  мечтой, а  теперь вот  пришли  ночи,
когда и он стал видеть ее во сне.
     --  И  кто же этот Сын Человеческий, старче?  Колени почтенного раввина
дрогнули. Он испуганно взглянул на юношу.
     -- Кто? -- прошептал раввин, прильнув взглядом к губам Иисуса. -- Кто?
     --  Я,  --  тихо сказал тот,  опустив  руку  на голову  старцу,  словно
благословляя его.
     Почтенный  раввин  попытался было заговорить, но  уста не  повиновались
ему.
     -- Прощай, старче! -- сказал Иисус, протянув ему руку. --  Ты счастлив,
ибо удостоился зреть до  смерти то, чего страстно желал. всю  свою жизнь. --
Бог сдержал слово, старче Симеон!
     Раввин  стоял и  смотрел на  него  широко раскрытыми глазами... Чем был
окружавший  его мир? Престолы,  крылья, белые молнии, нисходящие облака, Сын
Человеческий  в облаках? Может  быть,  все  это снилось  ему? Или  же он был
пророком Даниилом, зревшим  во врата грядущего, отворившегося  перед ним? Не
земля, но облака были вокруг, а этот юноша, который с улыбкой протягивал ему
руку, был не Сын Марии, но Сын Человеческий!
     В голове у него закружилось. Чтобы не упасть, старец оперся на  посох и
смотрел. Смотрел, как Иисус с пастушьим посохом в руках ступает под осенними
деревьями. Солнце опустилось.  Не в силах больше  удержаться  на небе, дождь
пал на землю. Одежда почтенного  раввина промокла насквозь, прилипла к телу,
дождь  струями  стекал с  волос.  Старец  дрожал  от  холода,  но  продолжал
неподвижно стоять посреди дороги, несмотря на то, что Иисус и следовавшие за
ним ученики  уже скрылись  за  деревьями. Видел  ли почтенный  раввин сквозь
дождь и ветер, как босые оборванцы идут вперед, совершая свое восхождение?..
Куда  идут  они?  К  чему  стремятся?  Раздуют  ли  эта оборванные, босые  и
необразованные мировой пожар? Бездна есть воля Господня...
     -- Адонаи, -- прошептал старец. -- Адонаи...
     И слезы потекли из глаз его.
     22.
     Рома  возвышается  над  народами,  раскрыв  свои  всесильные ненасытные
объятия и захватывая в них корабли, караваны, богов и творения всех земель и
морей.  Она  не  верит  ни в какого  бога  и  потому  смело,  с  иронической
снисходительностью  принимает у  себя  при  дворе  всех  богов:  из  далекой
огнепоклоннической  Персии  -- солнцеликого сына  Ахурамазды Митру, сидящего
верхом на предназначенном для заклания священном быке; из многогрудой страны
над Нилом -- Исиду, которая разыскивает весной по цветущим полям своего мужа
и  брата Осириса, разорванного Тифоном  на четырнадцать  частей;  из  Сирии,
страны душераздирающих рыданий, -- прекрасного Адониса; из Фригии -- Аттиса,
лежащего  в могиле,  покрытой  увядшими фиалками;  из  бесстыжей Финикии  --
тысячемужнюю  Астарту; из Азии и Африки  --  всех их богов  и  демонов, а из
Эллады -- сияющий вышний Олимп и мрачный аид.
     Рома  принимает  всех  богов, она  проложила дороги,  очистила море  от
пиратов, сушу --  от разбойников, установила мир и навела  порядок в мире. И
нет над  ней никого, даже  Бога, а под ней  -- все: боги  и люди, граждане и
рабы  римские.  Густоузорчатым  свитком  свернулось Время  во  длани  ее.  И
пространство тоже. "Я вечна", --  тщеславно заявляет она,  лаская двуглавого
орла, отдыхающего  у ног  своей  госпожи, сложив окровавленные крылья. "Быть
всемогущей и  бессмертной -- сколько  в  этом блеска, сколько непоколебимого
ликования!" -- думает Рома, и высокомерная сытая усмешка широко расползается
по ее упитанному размалеванному лицу.
     Рома  довольно усмехается, даже  не подозревая,  для кого проложила она
дороги  на  суше  и  на  море,  для  кого  тяжко  трудилась  столько  веков,
устанавливая мир и наводя порядок  в мире. Она одерживала  победы, создавала
законы, богатела,  распространяясь по всей вселенной.  Для кого все это? Для
того, кто шел в этот час босым вверх по пустынной дороге из Назарета в Кану,
ведя за  собой ватагу оборванцев. У него  не было  ни  крыши над  головой на
ночь, ни одежды,  ни еды: все его закрома, кони да  богатые шелковые одеяния
еще пребывали на небесах, но и они уже двинулись с места и начали спускаться
вниз.
     В  пути его  окружают пыль да камни,  ноги его в крови, в руках  у него
скромный  пастуший посох, на  который  он опирается, когда время  от времени
останавливается,  молча  обводя взглядом возвышающиеся  вокруг  горы  и свет
поверх гор,  который есть Бог,  восседающий в высях и наблюдающий  оттуда за
людьми. Иисус поднимает посох, приветствуя Его, и снова пускается в путь.
     Они уже  добрались  до Каны. На  околице селения  бледная  и счастливая
беременная молодая женщина наполняла кувшин водой из колодца. Путники узнали
ее:  это  была  та  самая девушка,  на  свадьбе которой они  побывали летом,
благословив ее на рождение сына.
     -- Наша молитва услышана, -- с улыбкой сказал ей Иисус.
     Женщина  зарделась, спросила, не  желают ли путники утолить  жажду,  те
отказались,  и тогда она поставила кувшин на голову, дошла до  крайних домов
селения и исчезла из виду.
     Петр отправился вперед и принялся стучаться во все двери подряд. Дивное
опьянение овладело им: приплясывая, спешил он от порога к порогу и кричал:
     -- Откройте! Откройте!
     Двери  открывались,   из   домов   выходили  женщины.   Уже   вечерело,
возвращающиеся с полей крестьяне удивленно спрашивали:
     -- Что случилось, ребята? Чего это вы стучитесь во все двери?
     -- Настал День Господень, --  отвечал Петр.  -- Грядет потоп, ребята, а
мы тащим новый Ковчег: кто верует, входите внутрь! Видите, в руках у Учителя
ключ? Поторапливайтесь!
     Женщины перепугались, мужчины, подошли к Иисусу, который сидел на камне
и пастушьим посохом чертил на земле кресты и звезды.
     Больные и калеки со всего селения собрались вокруг.
     -- Исцели нас  своим прикосновением, Учитель. Молви нам доброе слово, и
мы забудем про слепоту, проказу, увечья.
     Высокая,  стройная пожилая  женщина  благородной наружности,  в  черных
одеждах, крикнула:
     -- Я имела единственного сына, а его распяли. Воскреси его!
     Кто  была  эта  благородная женщина  почтенного  возраста?  Поселяне  с
удивлением повернулись к ней.  Никто из селения  не был распят: они смотрели
туда, откуда прозвучал голос, но женщина исчезла в сумерках.
     Наклонившись  к  земле,  Иисус  чертил  кресты  и звезды. До слуха  его
донеслись  звуки  боевой  трубы, -- они катились  с  возвышавшегося напротив
холма. Послышался тяжелый, размеренный конский топот,  и в лучах заходя щего
солнца блеснули вдруг  бронзовые щиты  и шлемы. Крестьяне  обернулись на эти
звуки, и лица их помрачнели.
     -- Окаянный извращается с охоты: снова отправился ловить повстанцев.
     -- Он привез  в наше селение разбитую параличом дочь, чтобы исцелить ее
здесь, на свежем воздухе, но в руках у Бога Израиля счетная книга, в которую
он все записывает и ничего не прощает. Земля Каны поглотит ее!
     -- Тише, злополучные! Вот он!
     Впереди  ехали  три  всадника  --  средним  из них  был Руф,  центурион
Назарета.  Он  пришпорил  коня, приблизился к толпе крестьян, поднял плеть и
крикнул:
     -- Чего собрались? Расходитесь!
     Лицо его было печально. За  несколько месяцев он  постарел,  волосы его
поседели. Страдания единственной дочери,  которую  как-то утром нашли на  ее
ложе разбитую  параличом,  совсем сломили  его.  Поворачивая  из  стороны  в
сторону  коня  и разгоняя так  толпу, он  вдруг заметил сидевшего  несколько
поодаль на камне Иисуса, и лицо его на миг  просветлело. Руф пришпорил коня,
подъехал к Иисусу и сказал:
     -- С возвращением из Иудеи, Сыне Плотника! Я искал тебя.  Он повернулся
к крестьянам.
     --  Мне  нужно  поговорить с ним. Уходите! Тут  Руф  заметил учеников и
оборванцев, следовавших  за  ними  из Назарета,  узнал некоторых  из  них  и
нахмурился.
     --  Ты распинал, Сыне Плотника,  так смотри же,  как бы тебя  самого не
распяли. Не путайся с народом, не будоражь ему мысли, --  тяжела моя рука, а
Рим вечен.
     Иисус усмехнулся: он хорошо знал, что Рим не вечен, но промолчал.
     Крестьяне  с  ропотом  разошлись  и,  став  поодаль, разглядывали  трех
повстанцев,  которых легионеры схватили и вели, заковав в цепи,  -- высокого
старика  с  раздвоенной  бородой  двух его сыновей.  Подняв головы, эти трое
смотрели поверх римских шлемов на мир, не видя в нем  ничего,  кроме  гневно
стоящего в небесах Бога Израиля.
     Иуда  узнал  их -- это были его старые соратники  --  и кивнул, но  те,
ослепленные сиянием Божьим, не видели его.
     -- Сыне Плотника, -- сказал центурион,  наклонившись с  коня.  --  Есть
боги, ненавидящие и убивающие нас, есть  боги, не соизволяющие даже опустить
взгляд, дабы узреть нас, но  есть также благосклонные, премного  милосердные
боги,  исцеляющие несчастных  смертных от  недугов. Из каких богов твой бог,
Сыне Плотника?
     -- Бог един, -- ответил Иисус. -- Не богохульствуй, центурион!
     --  Я не желаю вступать с тобой  в  богословские споры, -- сказал  Руф,
покачав головой.  -- Презираю евреев: вам  бы все о боге разглагольствовать,
прости на слове. Об одном только хочу спросить тебя: может ли твой бог...
     Руф умолк. Ему  было стыдно  просить о милости еврея.  Но тут перед его
мысленным взором возникло вдруг  небольшое девичье ложе и неподвижно лежащее
на нем тело бледной девочки с зелеными глазами, которые смотрели на  него --
смотрели и умоляли...
     Он преодолел стыд и нагнулся еще ниже, свесившись с седла.
     --  Может ли  твой бог, Сыне Плотника, может  ли он  исцелять немощных?
Центурион смотрел на Иисуса страждущим взглядом.
     --  Может ли? --  повторил  Руф,  потому как  Иисус не  отвечал.  Иисус
медленно поднялся с камня и подошел к всаднику.
     -- Дети платят за прегрешения отцов своих -- таков Закон моего Бога.
     -- Это несправедливо! -- в отчаянии воскликнул центурион.
     --  Это  справедливо! -- возразил  Иисус. -- Отед и  дитя одного корня:
вместе возносятся они на небо, вместе  спускаются в ад. Одного разишь -- оба
получают  ранения,  один  совершает  проступок --  оба несут наказание.  Ты,
центурион, подвергаешь  нас  гонениям и смерти, и Бог Изранлй  наносит удар,
разбивающий параличом дочь твою.
     -- Тяжелы  твои слова, Сыне Плотника. Однажды мне довелось слышать твою
речь в Назарете, и слова твои показались мне слишком мягкими, чтобы подобать
римлянину, а теперь...
     -- Тогда речь шла о Царстве Небесном, а теперь -- о конце света. С того
дня, как ты услышал меня, центурион, Судья  Праведный восседает  на престоле
своем,  раскрыв счета, а Правосудие  явилось на зов Его и стоит подле Него с
мечом во длани.
     --  Стало   быть,  твоему  богу  тоже  недоступно  нечто  большее,  чем
Правосудие?!  --  в сердцах воскликнул центурион. -- И  он  тоже не  в силах
преступить этот предел? А как же та весть, которую  ты провозглашал  летом в
Галилее? Любовь?! Любовь! Дочь моя нуждается не в Правосудии бога, а в любви
его. Я  ищу бога, который  выше правосудия  и способен  исцелить  мое  дитя.
Потому  я сделал все,  что только было в моих силах,  чтобы разыскать  тебя.
Любви -- слышишь? -- Любви, а не Правосудия!
     --  Чуждый  жалости и любви центурион римский, кто вложил  эти  слова в
суровые уста твои?
     --  Любовь к моему ребенку  и страдание. Мне нужен бог, который исцелит
мое дитя. Тогда я уверую в него.
     -- Блаженны верующие в Бога без свершения чудес.
     -- Блаженны. Но я  человек суровый и недоверчивый. Многих богов видел я
в Риме, целые тысячи их держим мы в клетках, ими я уже сыт по горло.
     -- Где твоя дочь?
     -- Здесь, в верхней части селения, в саду.
     -- Пошли!
     Центурион стремительно соскочил с  коня и пошел впереди с Иисусом, чуть
поодаль за ними следовали ученики, еще далее -- толпа  крестьян, а в  хвосте
отряда оказался теперь и Фома, радости которого не было предела:
     он шел с солдатами и распродавал нарасхват свой товар.
     -- Эй, Фома! -- окликнули его ученики.  -- Ты все еще не хочешь пойти с
нами? Сейчас ты увидишь чудо и уверуешь.
     -- Сначала увижу, -- ответил Фома. -- Увижу и потрогаю.
     -- Что ж ты потрогаешь, премудрый торгаш?
     -- Правду.
     -- Да разве у правды есть тело? Что еще за чушь ты несешь, баламут?
     -- Если у нее нет тела, зачем мне она? - посмеиваясь, сказал Фома. -- Я
должен потрогать ее. Не верю ни глазам, ни ушам, одним только рукам верю.
     Они поднялись в верхнюю часть селения и вошли в приветливый, выбеленный
известью домик.
     Девочка  лет двенадцати лежала  на белом ложе,  широко  раскрыв большие
зеленые  глаза.  При  виде  отца  лицо  ее  просияло.  Душа ее  стремительно
рванулась, пытаясь  поднять парализованное тело, но это  оказалось ей не  по
силам  и радость на лице угасла. Иисус склонился  над  девочкой, взял ее  за
руку. Вся его сила собралась в ладонь. Вся его сила, любовь и милосердие. Он
молчал,  устремив  взгляд  в  зеленые  глаза,  и  чувствовал, как  его  душа
порывисто устремляется через  кончики пальцев  в  тело девочки.  А  та жадно
смотрела на него, чуть приоткрыв рот, и улыбалась.
     В комнату, ступая на цыпочках, вошли ученики, и среди них тут как тут и
Фома  с коробом  товара за спиной  и трубой за поясом.  Крестьяне  собрались
вокруг  домика  в  саду   и  на   узкой  улочке  и  ждали,  затаив  дыхание.
Прислонившись к стене, центурион смотрел на дочь, стараясь скрыть охватившее
его волнение.
     Мало-помалу  на  щеках  девочки   стал  проступать  румянец,  грудь  ее
поднялась, приятное щекочущее ощущение прошло от руки к сердцу и от сердца к
стопам. Все внутри нее  трепетало и вздрагивало,  словно  листва  тополя над
дуновением легкого  ветерка. Иисус чувствовал,  как рука  девочки  трепещет,
словно сердце,  и оживает  в  его ладони.  И тогда он открыл  уста и ласково
велел:
     -- Встань, девочка!
     Девочка  слабо  задвигалась,  как  если  бы  тело  ее  возвращалось  из
состояния оцепенения,  потянулась,  словно  пробуждаясь  ото  сна,  уперлась
руками о ложе, подняла тело и одним прыжком  очутилась в объятиях отца. Фома
выпучил  раскосые глаза,  протянул руку и прикоснулся  к девочке,  словно  и
вправду  желая  убедиться,   что  она  настоящая.  Ученики  перепугались  от
неожиданности, а среди  собравшегося вокруг народа прошел неясный гул  и тут
же все испуганно умолкли. Было слышно только свежий смех девочки, обнимавшей
и целовавшей отца.
     Иуда подошел к Учителю. На лице его были раздражение и злость.
     -- Тратишь свою силу на  неверных?  Творишь добро врагам  нашим?  Может
быть, это и есть конец света, который ты несешь нам? Это и есть огонь?
     Но  Иисус  пребывал  очень  далеко, витал в непроглядных облаках,  и не
слышал его.  Увидав, как  девочка  вскочила с ложа, он сам испугался больше,
чем кто-либо  другой.  Ученики  пустились в  пляс вокруг  него,  не в  силах
сдержать нахлынувшую  на них радость. Как хорошо сделали они, бросив  все  и
последовав за ним, --  он истинный пророк,  творящий чудеса! А Фома мысленно
взвешивал,  положив на одну чашу  весов свой товар,  на  другую  --  Царство
Небесное. Некоторое время чаши  покачивались, затем остановились: перевесила
чаша с Царством  Небесным.  Это занятие сулило выгоду: здесь на пятаке можно
заработать  тысячу,  --  стало быть, вперед, во  имя  Бога!  Фома  подошел к
Учителю и сказал:
     -- Учитель,  ради твоего драгоценного расположения я раздам  свой товар
бедноте:  не  забудь  про то,  пожалуйста,  в день,  когда наступит  Царство
Небесное. Я жертвую всем и иду за тобой.  Сегодня я увидел правду и потрогал
ее.
     Но Иисус все еще пребывал очень далеко: он слышал, но не отвечал.
     --  Оставлю  только трубу,  --  продолжал старый  коробейник.  --  Буду
трубить, созывая  народ; итак, займемся торговлей нового, вечного  товара --
благодати!
     Центурион подошел к Иисусу, держа дочь в объятиях, и сказал:
     -- Ты воскресил мою дочь, человече Божий. Как отблагодарить тебя?
     -- Я освободил твою дочь  от оков Сатаны, освободи же  и ты, центурион,
трех повстанцев от оков Рима, -- сказал Иисус.
     Руф покачал головой и вздохнул:
     -- Не могу, -- с сожалением сказал он. -- Правда не могу. Я дал присягу
римскому императору, как и ты дал присягу  Богу, которого  ты почитаешь,  --
разве мы можем нарушить ее? Требуй другой награды. Послезавтра я отправляюсь
в Иерусалим и желаю отблагодарить тебя до отъезда.
     -- Наступит день, когда  мы  еще  встретимся  в  трудный час  в  святом
Иерусалиме,  центурион.  Тогда  я  и  потребую награды.  Потерпи  дотоле, --
ответил Иисус.
     Он  положил руку на  белокурые волосы  девочки  и долго  держал ее так.
Закрыв  глаза,  он  ощущал,  как  тепла  головка,  как  мягки  волосы, какое
наслаждение есть женщина.
     -- Дитя мое, -- сказал он наконец, открыв глаза. -- Скажу тебе нечто, о
чем ты  никогда не должна забывать: возьми отца своего за  руку и выведи его
на путь истинный.
     -- А что есть путь истинный, человече Божий? -- спросила девочка.
     -- Любовь.
     Центурион велел принести еду и питье, накрыть столы.
     -- Приглашаю вас, -- сказал Руф Иисусу  и ученикам. --  Сегодня ешьте и
пейте в этом доме:  я  праздную воскрешение моего ребенка. Уже много лет  не
знал я  радости, а  нынче она переполняет  мое  сердце. Добро пожаловать! И,
наклонившись к Иисусу, добавил:
     -- Я  обязан премного возблагодарить бога, которого  ты  почитаешь. Дай
мне его, и я отправлю его в Рим вместе с - другими богами.
     --  Он  сам  придет туда,  --  ответил  Иисус и вышел во двор  подышать
воздухом.
     Наступила  ночь.  Высоко в небе стали зажигаться  звезды,  а  внизу,  в
небольшой  деревеньке, зажглись  светильники  У  и  заблистали  человеческие
глаза. Нынче  повседневные  разговоры  стали  более  возвышенными,  --  люди
чувствовали,  как Бог,  словно  добрый  лев, вошел к ним  в селение. Накрыли
столы. Иисус уселся между своими учениками и  разделил хлеб. Он молчал: душа
его все еще беспокойно трепетала, словно спасшись от  великой опасности ,или
свершив  великое  непредвиденное  деяние.  Ученики вокруг тоже  молчали,  но
сердца  их  радостно  бились.  Ведь  все  эти  светопреставления  да Царства
Небесные   и   вправду   оказались  не   пустыми  мечтаниями   да  душевными
треволнениями, но истиной,  а чернявый  юноша,  который  сидит  рядом,  ест,
говорит, смеется и спит, как и все люди,  и вправду  был посланником Божьим!
Когда ужин окончился и все отправились на покой,  Матфей опустился на колени
перед  светильником, вытащил из-за пазухи непочатый свиток, вынул из-за  уха
вростинку,  склонился  над чистым  листом и  на долгое  время  погрузился  в
раздумья. Как и с  чего начать? Бог определил ему место рядом  с этим святым
человеком, (чтобы верно описать изреченные им слова и сотворенные им чудеса,
дабы те не исчезли бесследно, дабы грядущие поколения узнали про них  и тоже
обрели путь к спасению.  Воистину это  и есть его долг, вверенный ему Богом.
Он  обучен  письму,  стало  быть,  перед ним поставлена  угрудная  задача --
удержать  тростинкой то, что готово исчезнуть, занести это на лист и сделать
бессмертным.
     Пусть ученики презирают его и гнушаются общаться с ним за то, что ранее
он был мытарем. Он докажет, что раскаявшийся грешник лучше праведника.
     Матфей окунул тростинку в бронзовую чернильницу, услышал справа от себя
трепетание крыльев, словно некий ангел склонился к уху его, чтобы диктовать,
и  принялся быстро  записывать  уверенной рукой:  "Книга  родословия  Иисуса
Христа, Сына  Давидова, Сына Авраамова.  Авраам  родил..."  Он все  писал  и
писал,  до тех  пор  пока небо  на  востоке  не  заалело  и раздался  первый
петушиный крик.
     Они отправились в путь. Впереди шел Фома с трубой, трубил и будил село.
"Будьте здоровы! -- кричал  Фома. -- До встречи  в Царстве Небесном!" За ним
шел Иисус с учениками и толпой оборванцев и калек, из которых одни следовали
за ним еще  из Назарета,  а  другие -- из Каны,  и все пребывали в ожидании.
"Быть  того не может, чтобы не пришел благословенный час, когда он обратится
к нам и избавит от голода и недугов", -- думали они.
     Иуда в тот  день замыкал шествие. Он раздобыл широкий мешок, подходил к
дверям, вызывал хозяек и говорил, одновременно прося и угрожая:
     -- Мы стараемся ради вашего спасения, злополучные, так помогите же нам,
чтобы мы не умерли  с голоду. И  святые, знаете  ли, тоже  должны  питаться,
чтобы иметь силы для спасения  людей. Кусок хлеба, горсть маслин, сыр, изюм,
финики -- все, что придется. Бог все  записывает и оплачивает на  том свете:
ты ему -- раздавленную маслину, а он тебе -- целую масличную рощу.
     А если какая хозяйка медлила открыть закрома, Иуда кричал:
     -- Чего  ты скаредничаешь? Не завтра, так послезавтра,  а может быть, и
сегодня  вечером небеса  разверзнутся, оттуда  низринется огонь,  и от всего
твоего добра останется только  то, что ты  отдашь, и если сама ты спасешься,
то только благодаря хлебу, маслинам да бутылке масла, которые поднесешь нам,
злополучная!
     Напуганные женщины открывали закрома, и, пока  Иуда  добрался  до  края
селения, его сума оказалась набитой до краев милостыней.
     Наступила зима,  земля дрожала от холода. Многие деревья стояли голые и
мерзли,  но  маслина,  финиковая  пальма  и  кипарис, благословенные  Богом,
сохраняли
     свое убранство в неприкосновенности и летом и зимой. И те из людей, кто
был беден,  тоже мерзли,  словно потерявшие листву деревья.  Иоанн  набросил
Иисусу на плечи свой шерстяной  плащ и  теперь тоже дрожал от  холода, спеша
поскорее  добраться  до Капернаума,  чтобы открыть  там материнские сундуки.
Почтенная Саломея много напряла за свою  жизнь, сердце  у нее было доброе, и
она  раздавала  вещи, не скупясь.  Она даст  товарищам теплую  одежду,  хоть
скряга  Зеведей  и будет  брюзжать, потому как  именно она  благодаря своему
упорству и мягкости распоряжается в доме.
     Торопился и Филипп. Он думал  о том,  что  его закадычный друг Нафанаил
все  дни  напролет сидит,  согнувшись, за  шитьем  и  штопаньем  сандалий  и
постолов.  За  этим  занятием проходила вся  его жизнь  --  где уж тут найти
время, чтобы мыслями вознестись к Богу и самому подняться ввысь, приставив к
небу лестницу Иакова! "Скорее бы увидеть его и открыть великую тайну, дабы и
он, горемычный, обрел спасение!" -- думал Филипп.
     Они  свернули  на   более  краткий  путь,  оставив  слева   богомерзкую
Тивериаду, с ее  проклятым тетрархом, умертвившим Крестителя. Матфей подошел
к Петру, желая спросить, что он  помнит о  реке Иордане и  Крестителе, чтобы
подробно записать о  том, но Петр  отпрянул и отвернулся,  опасаясь,  как бы
дыхание мытаря не осквернило его. Огорченный Матфей зажал под мышкой начатый
свиток,  задержался  позади, разыскал  двух  погонщиков,  которые  бывали  в
Тивериаде,  и принялся расспрашивать их, чтобы затем изложить на письме, как
происходило  нечестивое убиение.  Правда ли,  что тетрарх напился допьяна  и
смотрел,  как пляшет перед, ним обнаженная жена  брата его Саломея?.. Матфею
надо было знать все подробности, чтобы затем увековечить их письменами.
     Между тем они  добрались до большого  колодца  в окрестностях  Магдалы.
Солнце скрылось, лик земной укутала тусклая мгла, черные нити дождя  повисли
в воздухе, соединяя небо с землей.
     Магдалина  подняла  глаза, посмотрела  в  окошко  и увидела,  что  небо
темнеет.
     "Наступила  зима.  Надо поторапливаться!"  --  прошептала  она,  рывком
пустила  веретено  крутиться  быстрее и поспешно  принялась прясть  отборную
белую  шерсть,  которую  раздобыла, чтобы сделать  любимому  теплый  плащ  и
защитить его  от холода. Время от времени она поглядывала во двор на большое
гранатовое дерево, ветви  которого изгибались под тяжестью плодов: Магдалина
не сорвала ни одного, храня их для Иисуса.
     "Велико  милосердие Божье", -- думала Магдалина. В один прекрасный день
возлюбленный снова пройдет по ее улочке, и тогда она наберет полный передник
гранатовых плодов  и бросит  их к его ногам.  Он  нагнется, поднимет  один и
освежит  пересохшую  гортань.  Она  пряла,   смотрела  на  плоды  граната  и
воскрешала в памяти свою жизнь. Жизнь эта начиналась и оканчивалась Иисусом,
Сыном  Марии. Сколько Горя,  сколько  радости было в этом! Почему он оставил
ее? В последнюю ночь  открыл  дверь, словно вор, и ушел. Куда он направился?
Снова  будет  бороться  с  тенями?  Вместо  того,  чтобы  вскапывать  землю,
плотничать или  рыбачить на море и обладать женщиной -- ибо она ведь тоже от
Бога! -- чтобы спать с ней. О, если бы только он снова прошел через Магдалу,
она бы бросилась к нему с плодами граната в переднике и утолила его жажду!
     И вот  когда она  мысленно представляла себе все  это,  проворно вращая
искусной  рукой веретено,  с  улицы донеслись  голоса  и шум шагов. Заиграла
труба.  Ба, да разве  это  не  труба косоглазого Фомы-коробейника?!  Звонкий
голос кричал:
     -- Открывайте! Открывайте! Пришло Царство Небесное!
     Магдалина вскочила с места. Грудь ее высоко вздымалась. Он пришел.
     Пришел! Дрожь пробежала по телу,  бросая  ее  то в жар, то в холод. Она
бросилась  как  была,  без  платка,  с  волосами,  распущенными  по  плечам,
пробежала через двор, выскочила за ворота, увидала Господа, издала радостный
крик и бросилась ему в ноги.
     --  Учитель!  Учитель!  --  торопливо  повторяла  Магдалина.  --  Добро
пожаловать!
     Она забыла о плодах граната  и о своем намерении, опутала святые колени
рассыпавшимися по земле  волосами цвета воронова  крыла,  все еще хранившими
старые греховные благоухания.
     -- Учитель,  Учитель,  добро пожаловать!  -- торопливо  повторяла  она,
нежно увлекая его в свое убогое жилище.
     Иисус  наклонился, взял  Магдалину за  руку, поднял ее. Он  держал  ее,
очарованный и  робкий, как  неопытный жених держит  невесту.  Все  тело  его
ликовало. Не к Магдалине наклонился  он,  не  Магдалину поднял он с земли, -
пред ним была  душа человеческая, а он был ее нареченным.  Магдалина дрожала
всем  телом,  густо   покраснев  и  прикрыв  грудь  волосами.  Все  смущенно
разглядывали ее. Как она исхудала и побледнела,  что за круги лилового цвета
появились вокруг  глаз, и  даже пухлые губы зачахли, словно цветы,  лишенные
влага!
     Они шли вдвоем, взявшись за руки, и это  казалось им  сном: не по земле
ступали они, но плыли по воздуху. Может быть, это была свадьба, а оборванцы,
занявшие  всю  дорогу и следовавшие за ними,  были их  свитой?  Может  быть,
растущее во дворе  отягощенное плодами гранатовое дерево было  добрым духом,
богиней  дома или же счастливой простой женщиной, которая  произвела на свет
сыновей и дочерей, а теперь горделиво стоит себе посреди двора?
     -- Магдалина, -- тихо  сказал Иисус. -- Все твои грехи прощены, ибо  ты
много любила.
     Она наклонилась, исполненная ликования, желая сказать: "Я девственна!",
но от радости  не могла рта раскрыть. Побежала, нарвала гранатов,  наполнила
ими  передник  и  высыпала  целую кучу  красных  освежающих  плодов к  ногам
Возлюбленного. И сталось точь-в-точь так,  как представляла она себе в своих
мечтаниях:  Иисус  нагнулся,  взял  один  гранат,  разломил  его,   наполнил
пригоршню  зернами  и освежил пересохшую  гортань. Затем  и ученики взяли по
гранату и утолили жажду.
     -- Магдалина,  почему  ты  так встревоженно  смотришь  на меня?  Словно
прощаешься со мной.
     -- Я встречаю  тебя  и прощаюсь с тобой каждую минуту с того часа,  как
появилась на свет, Возлюбленный  мой,  -- ответила  Магдалина так  тихо, что
слышали только Иисус и стоявший рядом Иоанн.
     Она помолчала и затем добавила:
     --  Я должна смотреть на тебя, потому что женщина родилась от мужчины и
до сих пор  не  может отделиться от  него. Но  ты должен  смотреть на  небо,
потому что ты мужчина, а мужчину сотворил Бог. Так что позволь  мне смотреть
на тебя, дитя мое.
     Эти великие слова -- "Дитя мое!" -- она  произнесла так тихо, что  даже
Иисус не слышал ее,  но грудь ее вздымалась и колыхалась, будто она  кормила
сына.
     В  толпе  прокатился  ропот,  пришли новые  немощные,  двор  наполнился
людьми.
     -- Учитель, -- сказал Петр. -- Народ ропщет, торопится...
     -- Чего они хотят?
     --- Доброго слова, чуда. Взгляни на них.
     Иисус  обернулся. В  воздухе,  накалившемся  словно перед надвигающейся
бурей,  он увидел множество  глаз, смотревших на него  с затаенной мукой,  н
множество  приоткрытых  ртов, исполненных  нетерпеливого ожидания.  Какой-то
старик пробрался  сквозь толпу.  Ресницы его выпали,  глаза  были словно две
зияющие раны,  с костлявой шеи свисало десять амулетов, на каждом из которых
была начертана  одна  из  десяти  заповедей. Старик остановился  на  пороге,
опершись на палку с раздвоенным концом.
     -- Учитель, -- сказал  он голосом, полным  досады и гнева.  -- Учитель,
мне сто лет, и всегда на шее у меня висело десять заповедей Божьих, ни одной
из которых я не преступил. Каждый год отправляюсь я в Иерусалим и приношу  в
жертву святому Саваофу овна, зажигаю свечи, воскуряю  благовония. По ночам я
не сплю, пою псалмы и смотрю то на звезды, то на горы и все ожидаю -- другой
награды мне и не надо! -- что Господь спустится и я увижу его... Годы шли за
годами, но все напрасно. Одной ногой я уже стою в могиле, а все еще не видел
его. Почему? Почему? Это  повергает меня в великую  скорбь, Учитель. Когда я
наконец увижу Господа? Когда я наконец обрету покой?
     По  мере того, как старик  говорил,  он все больше  приходил в  ярость,
стучал палкой о землю и кричал.
     Иисус улыбнулся и ответил:
     --  Однажды, старче, у восточных  врат великого города  стоял мраморный
престол.  На  престоле  этом восседала тысяча царей слепых на  правый  глаз,
тысяча царей слепых на левый глаз и еще тысяча царей зрячих на оба глаза,  и
все они взывали  к Богу, чтобы  он  предстал перед ними  и они узрели его. И
вот, когда  все цари  ушли, пришел какой-то  бедняк, босой и голодный, сел и
тихо сказал:  "Боже,  глаза человеческие не  в силах смотреть на солнце, ибо
они ослепнут.  Как  же они  могут зреть тебя, Всемогущий? Смилуйся, Господи,
смягчи силу свою, ослабь  сияние  свое, дабы и  я,  убогий да немощный,  мог
узреть тебя!" И тогда - слышишь,, старче? --  Бог  стал куском  хлеба, чашей
прохладной воды, теплой  одеждой,  хижиной и  женщиной, кормившей леред этой
хижиной младенца грудью своей. Бедняк раскрыл объятия и улыбнулся счастливо.
"Благодарю тебя, Господи,  --  прошептал он. --  Ты снизошел  до меня,  стал
хлебом, водой, теплой одеждой, женой и сыном моими, чтобы я увидел тебя, и я
увидел. Молитвенно склоняюсь пред многообразным ликом твоим возлюбленным!"
     Все молчали. Старик вздохнул  глубоко,  словно  буйвол,  поднял палицу,
чтобы  проложить  себе  дорогу, и  исчез  в толпе.  Тогда  какой-то  недавно
женившийся юноша поднял сжатую в кулак руку и воскликнул:
     --  Говорят, ты  несешь огонь,  чтобы  сжечь им мир, сжечь  наши дома н
детей наших. Такова, стало быть, любовь,  о  которой  ты возглашаешь,  будто
несешь ее нам? Такова справедливость? Огонь?
     Глаза Иисуса наполнились слезами: ему стало жаль молодожена. И, правда,
такова  ли  справедливость, которую он несет? Огонь? Разве  нет иного пути к
спасению?
     -- Скажи  ясно: что нужно сделать, чтобы спастись? -- закричал какой-то
хозяин, расталкивая толпу локтями, чтобы подойти ближе за ответом, -- он был
туговат на ухо и плохо слышал.
     --  Откройте  сердца  свои,  откройте  закрома  свои,  раздайте   добро
беднякам! -- громко воскликнул Иисус. -- Пришел День Господень! Кто скупится
и прячет на старость ломоть хлеба, сосуд масла, надел земли, тот вешает этот
ломоть хлеба, сосуд  масла и надел земли  себе на шею, и все это тянет его в
ад.
     --  В ушах у меня звенит,  -- сказал  хозяин. --  Мне становится дурно.
Пойду-ка я лучше, с твоего позволения!
     Полный негодования, он направился к своим богатым хоромам.
     "Слыханное  ли дело  -- раздавать  голодранцам наше добро! И  это  есть
справедливость?! Чтоб ему пропасть!" - бормотал он себе под нос вперемешку с
ругательствами. Иисус посмотрел вослед уходящему и вздохнул:
     -- Широки врата в ад, широк туда путь, и усеян он цветами. Узки врата в
Царство Божье,  и восхождение предстоит к ним. Пока мы живы, можно выбирать,
ибо жизнь есть  свобода, но, когда придет смерть, произойдет то, что  должно
произойти, и нет от того спасения...
     -- Если хочешь, чтобы я поверил тебе,  сотвори  чудо! -- крикнул калека
на костылях. -- Исцели меня: хромым, что ли, входить мне в Царство Небесное?
     -- А мне -- прокаженным?
     -- А мне -- одноруким?
     -- А мне -- слепым?
     Калеки  двинулись  вперед  всей  гурьбой,  угрожающе  столпились  перед
Иисусом и принялись  кричать, утратив всякий стыд. Какой-то безглазый старик
поднял свой посох и завопил:
     -- Или исцелишь нас, или не  уйдешь  сегодня живым из нашего села! Петр
вырвал посох из рук старика.
     -- С такой душой никогда не видать тебе света, негодный слепец!
     Калеки осерчали, разозлились. Разозлились и ученики, собравшиеся вокруг
Иисуса. Испуганная Магдалина бросилась  было  запирать  дверь  на засов,  но
Иисус остановил ее.
     -- Сестра  моя Магдалина, несчастно это поколение, только голос плоти и
повелевает им,  -- сказал он.  -- Привычки, грехи и  жир отягощают  их души.
Отделяя плоть, кости  и внутренности, я пытаюсь отыскать  их души и не могу.
Увы! Наверное, только огонь способен исцелить их!
     Он повернулся к толпе. Теперь глаза его были сухими, безжалостными.
     --  Как  поле выжигают перед посевом, чтобы взошли добрые всходы, так и
Бог  выжжет  землю. Он  не щадит тернии, чертополох и  прочие сорняки. Это и
есть справедливость! Прощайте!
     И повернувшись к Фоме, сказал:
     -- Труби, Фома, уходим!
     Он вытянул перед собой пастуший посох,  оробевшая толпа расступилась  в
стороны и пропустила Иисуса. Магдалина захватила из дому платок, бросила все
как было -- незаконченную пряжу, глиняный горшок в очаге, некормленную птицу
во дворе, -- швырнула ключ от двери посреди дороги и, не оборачиваясь, молча
закуталась плотнее в платок и последовала за Сыном Марии.
     23.
     Когда они  добрались  до  Капернаума,  начало  уже темнеть. Набухшая от
дождя туча прошла у них над головами: ветер подул и отогнал ее к югу.
     - Остановимся на ночлег в нашем доме, -- сказали сыновья Зеведея. -- Он
достаточно большой -- места всем хватит, там и устроим пристанище .
     -- А  как  на это,  посмотрит почтенный  Зеведей? -- насмешливо спросил
Петр. -- Думаю, он даже своему ангелу-хранителю не даст воды напиться.
     Иоанн покраснел и сказал:
     -- Я верю, что дыхание Учителя будет ему во благо.  А Иисус шел вперед,
не слушая этих разговоров. Слепые, прокаженные и калеки стояла у  него перед
глазами.
     "О, если  бы я мог донести дыхание мое до каждой души и воззвать к ней:
"Проснись!"  И  тогда,  коль произойдет  пробуждение,  тело  станет душой  и
исцелится...".
     Когда они вошли в  селение, Фома поднес трубу  к губам и  уже  собрался
было затрубить, но Иисус остановил его.
     -- Не нужно, -- сказал он, протянув руку, -- Я устал.
     И вправду, лицо его было бледно, а под Глазами темнели круги. Магдалина
постучалась в первую попавшуюся дверь, попросила воды, Иисус напился, и силы
вернулись к нему.
     --  Я  должен   тебе  чашу  свежей   воды,  Магдалина,  --  сказал  он,
улыбнувшись.
     Он  вспомнил о словах, сказанных другой женщине, самаритянке  у колодца
Иакова, и добавил:
     -- Я воздам тебе чашей живой воды.
     -- Ты уже  давно дал  мне испить ее, Учитель, --  ответила Магдалина  и
покраснела.
     Они проходили мимо хижины Нафанаил. Дверь была открыта, а хозяин  стоял
под смоковницей с садовыми ножницами в руках и очищал дерево от сухих веток.
Филипп оторвался от спутников и поспешно вошел во двор.
     -- Погоди-ка  с подрезанием веток, Нафанаил. Нам нужно  поговорить,  --
сказал он. Они вошли в дом. Нафанаил зажег светильник.
     -- Брось  все это -- светильники,  смоковницы  и дом.  Пошли с нами, --
сказал Филипп.
     --Куда?
     --  Куда?  Разве   ты  не  слыхал  новость?  Настал   конец  света!  Не
сегодня-завтра разверзнутся небеса и мир обратится в пепел. Так что давай-ка
поскорее в Ковчег, а не то нет тебе спасения.
     -- В какой еще Ковчег?
     -- В объятия Учителя нашего, Сына Марии, Сына Давидова, из Назарета. Он
только что  возвратился из пустыни, где встречался с Богом,  они  поговорили
между собой и  договорились о  погибели и  спасении мира.  Бог простер длань
свою на власы Учителя нашего и сказал:
     "Избери  тех, кто спасется. Быть тебе новым  Ноем. Вот ключ, которым ты
будешь  отпирать и  запирать  Ковчег",  -  с этими словами Бог  дал  учителю
золотой ключ, который он носит на груди, но око человеческое не зрит того.
     -- Говори,  да так, чтобы понять можно  было, Филипп, а то у меня все в
голове перепуталось. Когда случились все эти чудеса?
     --  Только что, сказано  ведь тебе, в  пустыне  Иорданской.  Крестителя
убили,  а душа его  вошла  в тело нашего Учителя.  Вот увидишь его и  глазам
своим не поверишь: изменился,  ожесточился, искры сыплются с рук его. Совсем
недавно в Кане он прикоснулся к парализованной дочери центуриона Назарета, и
та сразу же  вскочила и пустилась  в  пляс. Клянусь  нашей дружбой! Так  что
пошли, не будем терять времени понапрасну!
     Но Нафанаил только вздохнул в ответ:
     -- Эх, Филипп. Я уж было так хорошо  устроился, у меня столько заказов.
Смотри,  сколько сандалий и  постолов нужно мне изготовить. Только  дела мои
пошли хорошо, а тут...
     Он  не спеша  огляделся вокруг, медленно обводя  взглядом  дорогие  его
сердцу орудия труда: скамью, на которой сидел, занимаясь штопаньем, сапожный
нож, шила, вощеные шпагата, деревянные шипы...
     -- Как же я брошу все это? -- пробормотал он со вздохом.
     --  Там,  наверху,  тебя  ожидают  золотые  инструменты, будь  спокоен.
Штопаешь ангелам золотые сандалии, а заказов -- без счета на целые века: шей
да снова  распарывай,  работы  хватит.  Только  поторопись.  Пошли,  скажешь
Учителю: "Я  с  тобой!" Ничего больше, только:  "Я с тобой и пойду за  тобою
всюду, хоть на смерть!" В том поклялись все мы.
     -- На смерть?! -- в ужасе воскликнул сапожник,  обладавший внушительной
наружностью, но трусоватый в душе.
     -- Так только  говорится, недотепа! -- успокоил  его пастух. --  Мы все
дали такую клятву, но ты не бойся: мы идем не насмерть, а  к величию, потому
как он, дорогой друг, не человек, нет, он -- Сын Человеческий!
     -- Да разве это не одно и то же?
     - Одно  и  то  же?  И  не стыдно  тебе  говорить такое?!  Или  тебе  не
доводилось  слышать как  читают пророка  Даниила?  "Сын  Человеческий значит
"Мессия", то есть "царь"! Вскоре он воссядет на престол Вселенной, и  те  из
нас, у  кого хватило ума пойти  вместе с ним, будут распределять  почести  и
богатства. И тебе больше  не придется ходить босым -- будешь  носить золотые
сандалии, а ангелы  будут, согнувшись,  завязывать ремни на них. Поверь мне,
Нафанаил, это хорошая работа, смотри не упусти ее. Достаточно  сказать,  что
проныра  Фома, учуяв лакомый кусок,  раздал все, что только  имел беднякам и
прибежал  со всех ног. Так  что поторапливайся. Он  сейчас в доме у Зеведея.
Пошли!
     Но Нафанаил все еще колебался.
     -- Ты берешь меня за  горло,  Филипп --  сказал он Наконец --  Но учти,
если я  окажусь  в затруднительном положении, то и другим не поздоровится. А
крещения не приму, что бы там ни было.
     -- Хорошо, хорошо, -- ответил Филипп. -- Вместе будем расхлебывать, как
же иначе, я ведь еще с ума не сошел. Будь по-твоему. Пошли!
     -- Ну что ж, с Богом!
     Он запер дверь, спрятал ключ на груди и в обнимку с Филиппом направился
к дому почтенного Зеведея.
     Иисус  сидел и грелся вместе с  учениками у  пылающего очага. Почтенная
Саломея ходила туда-сюда, не помня себя от радости, все болезни ее как рукой
сняло. Она накрыла на стол и все не могла наглядеться на сыновей, с радостью
прислуживая святому человеку, который нес Царство. Небесное. Иоанн  нагнулся
и  тайком  сказал  что-то  матери,  указав  взглядом  на  учеников,  которые
продолжал"  дрожать от  холода  в летних  льняных одеждах. Мать  улыбнулась,
пошла во внутренние покои,  открыла ларь, достала  оттуда шерстяные одежды и
торопливо, пока не пришел  старик,  раздала их ученикам. Самый плотный плащ,
из  белоснежной шерсти, она  с  нежностью  набросила  на плечи  Иисусу.  Тот
повернулся к ней, улыбнулся и сказал:
     --  Благословенна да будешь ты, матушка Саломея. Заботиться  о теле  --
должно  и справедливо, ибо оно словно верблюд, верхом на котором душа минует
пустыню. Так проявим же заботу о нем, дабы выдержало оно все испытания.
     Почтенный Зеведей вошел в дом, посмотрел на нежданных гостей, пробурчал
вполголоса приветствие и  уселся в углу. Не нравились ему эти заговорщики --
так он их  называл, -- которые явились незваными и захватили его дом.  А его
не в меру хлебосольная жена еще и  стол им накрыла! Будь проклят  час, когда
появился этот помешанный: мало  того,  что  забрал  обоих  его  сыновей, так
вдобавок  приходится еде ежедневно ссориться с глупой  женой, которая встала
на  сторону  детей.  Они,  видите ли,  правильно поступили: помешанный  есть
истинный  пророк,  он станет царем, прогонит римлян и  воссядет на  престоле
Израиля, и тогда по правую  руку от него  будет стоять Иоанн,  а по левую --
Иаков,   вельможи   высокопоставленные,   не   рыбаки   да   лодочники,   но
высокопоставленные, могущественные вельможи,  а  здесь, на  воде, они только
жизнь свою загубят! Такой и тому подобный вздор  несла денно и нощно  глупая
женщина, кричала  и топала ногами, Зеведей же то бранился  и крушил все, что
под руку попадется,  то убирался вон из  дому  и  бродил  по берегу,  словно
неприкаянный, а в  последнее время ударился в запой. И  вот тебе на, все эти
заговорщики заявились сегодня вечером к нему в дом, девять огромных ртов, да
еще притащили с собой неустанную в трудах любовных Магдалину, уселись вокруг
стола и даже не соизволили повернуться к нему -- хозяину! -- чтобы испросить
позволения...  Вот до  чего  мы дошли! На этих  вот  дармоедов,  получается,
трудились  столько лет и он, и предки его?! Зло взяло Зеведея, он вскочил  с
места и закричал:
     -- Послушайте-ка, добры молодцы,  чей это  дом -- ваш  или мой?! Дважды
два -- четыре! Отвечайте!
     -- Божий, -- ответил Петр, который  к тому времени уже осушил несколько
чаш и  теперь  пребывал  в  приподнятом  настроении..  --  Божий,  почтенный
Зеведей. Разве ты не слыхал новости: нет больше моего и твоего -- все теперь
Божье!
     -- Закон Моисея -- начал было, Зеведей, но Петр прервал его:
     -- Что ты  говоришь? Закон  Моисея? Нет  его, нет его больше, почтенный
Зеведей, -- был да миновал. Теперь  у нас закон Сына Человеческого, понятно?
Все мы  теперь братья! Души наши  стали шире, а с  ними  стал шире  и закон,
который  принял  в   объятия  свои   всех  людей!  Вся  земля  стала  Землей
Обетованной!   Нет  больше   границ!   Я,  почтенный   Зеведей,   отправлюсь
провозглашать народам  слово Божье. Я  дойду  до Рима  -- да,  не смейся! --
схвачу императора за горло,  швырну наземь, а сам усядусь на его престоле --
а ты как думал?! Ведь сказал Учитель: мы больше не рыбаки, ловящие рыбу, как
ты,  но рыбаки, ловящие души  людские. Так что  советую тебе  для  твоей  же
пользы:  старайся ублажить  нас! Тащи  сюда побольше вина и еды,  потому что
наступит    день,   когда   мы   станем   высокопоставленными    вельможами.
Поторапливайся!  За ломоть черствого хлеба послезавтра я отплачу тебе  целой
печью свежей выпечки,  да какой  выпечки-- бессмертной: будешь лакомиться да
лакомиться, а она все не кончается!
     -- Вижу, быть  тебе повешенным вниз головой,  злополучный!  -- прорычал
Зеведей, которого слова Петра мало-помалу вгоняли в страх, и снова забился в
угол.
     "Лучше попридержать язык  за зубами, -- подумал  он.-- Неизвестно,  чем
все  это  кончится.  Мир  постоянно  вертится,  не  исключено,  что  в  один
прекрасный день эти  болваны...  Лучше  оставить это  про  запас, --  может,
пригодится!"
     Ученики  посмеивались в усы: они знали, что Петр  был навеселе и потому
шутил,  но  тайком  и  сами  подумывали  о  том  же, хотя не  захмелели  еще
настолько,  чтобы  высказаться  вслух. Знатность и почет,  шелковые  одежды,
золотые  перстни, обильные  яства --  вот что такое Царство Небесное! Да еще
чувствовать, что мир у тебя, под твоими еврейскими ногами.
     Почтенный Зеведей пропустил стакан, набрался духу и сказал:
     -- А ты что ж молчишь, Учитель? Раздул пожар,  а сам спрятался в  ручей
да прохлаждаешься? Скажи,  ради твоего  Бога,  могу ли я смотреть,  как  мое
добро идет прахом, и не сокрушаться при этом?
     -- Почтенный  Зеведей,  -- ответил Иисус. -- Был однажды некий человек,
весьма богатый.  Собрал он  урожай зерна, винограда, маслин,  наполнил  всем
этим бочки, сытно поел, улегся поудобнее во дворе и сказал:
     "Всякого добра у тебя вдоволь, душа, так ешь, пей да радуйся!" И только
сказал он это, раздалсй глас с небес:
     "Везрассудный  ты, безрассудный! Сегодня ночью ты отправишь душу свою в
ад, к чему  же тебе нажитое добро?" У тебя есть уши, почтенный Зеведей, и ты
слышишь,  что  я  говорю,  у тебя  есть  разум, и ты  понимаешь, что  я хочу
сказать: да звучит этот глас с  небес над тобою, почтенный Зеведей, и днем и
ночью!
     Почтенный хозяин опустил голову и не проронил больше ни слова.
     В эту минуту дверь распахнулась и на пороге появился  Филипп, а за  ним
огромный верзила Нафанаил. Сомнения уже покинули его, он принял решение.
     Нафанаил подошел к Иисусу, нагнулся и поцеловал ему ноги:
     --  Я с тобой, Учитель.  До  самой  смерти,  Иисус положил  руку на его
кудрявую бычью голову и сказал:
     --  Хорошо,  что ты  мастеришь для людей  сандалии, а сам ходишь босой,
Нафанаил. Это мне очень нравится. Иди со мной!
     С этими словами он усадил Нафанила справа от себя и протянул ему ломоть
хлеба и чашу вина.
     -- Отведай этого хлеба,  выпей этого вина, и ты сразу станешь  моим, --
сказал Иисус.
     Нафанаил отведал хлеба, выпил вина и сразу почувствовал, как сила вошла
в плоть  и душу его. Вино добралось по жилам  до головы и разрумянило разум.
Вино, хлеб и душа стали единым целым.
     Нафанаил сидел, словно на горящих углях: ему хотелось говорить, но было
как-то неловко.
     -- Говори, Нафанаил, -- сказал Учитель. --  Открой свое сердце, дай ему
волю.
     --  Учитель, ---ответил  тот, --  хочу, чтобы ты знал вот что: я всегда
был беден -- что зарабатывал,  то и уходило на пропитание. У меня никогда не
было времени  заняться  изучением Закона.  Я слеп, Учитель, прости меня. Вот
что я хотел сказать тебе. Я сказал это и облегчил душу мою.
     Иисус  ласково  коснулся  широких  плеч  новообращенного,  засмеялся  и
сказал:
     -- Не кручинься, Нафанаил. Две тропы ведут к  лону Божью: одна тропа --
тропа разума, другая  тропа  -- тропа  сердца.  Вот  послушай, расскажу тебе
притчу.
     Бедняк, богач и  гуляка умерли в один и тот же день  и  явились на  суд
Божий.  Никто  из  них,  при  жизни  не изучал Закона. Нахмурил  Бог брови и
спросил бедняка:
     -- Почему ты не изучал Закон при жизни?
     -- Господи, -- ответил тот. -- Я терпел нужду и голод, трудился денно и
нощно,  чтобы прокормить жену и детей, времени у меня не было. --  Неужто ты
терпел нужду  более раба  моего верного Хилеля? -- отвечал разгневанный Бог.
-- Ему  нечем было  заплатить за вход в синагогу, чтобы послушать Толкование
Закона, так  он взобрался на кровлю ее и слушал, лежа у окна. Случилось, что
выпал  снег,  но он был настолько увлечен  слушанием, что  не обратил  на то
внимания.  Наутро раввин  вошел в  синагогу и увидел, что  внутри  темно. Он
посмотрел вверх  и разглядел  в  оконном проеме  человеческое  тело.  Раввин
поднялся на крышу, разгреб снег, откопал Хилеля, взял его в объятия, спустил
вниз, развел  огонь, привел  его в чувство и с тех пор разрешил ему свободно
входить в синагогу и слушать  толкование. Хилель стал знаменитым раввином, и
прославился на весь мир. Что ты на это скажешь?
     -- Ничего, -- пробормотал бедняк и заплакал.
     -- А ты почему не изучал Закон при жизни? -- обратился Бог к богачу.
     --  Я был очень богат,  у меня было  много  садов, много  дел да забот.
Разве за всем поспеешь?
     -- Неужто, --  возразил Бог, -- ты был богаче Елеазара, сына Харсомова,
унаследовавшего от отца тысячу деревень и тысячу кораблей? Он  бросил  все и
отправился  туда, где  появился мудрец,  толковавший  Закон. Что  ты на  это
скажешь?
     -- Ничего,  Господи, --  пробормотал  богач и тоже заплакал.  Тогда Бог
обратился к гуляке:
     -- А ты, красавчик, почему не изучал Закон?
     -- Я был слишком красив, слишком  много женщин, слишком  много  пирушек
выпало на мою долю, -- где тут было найти время заглянуть в Закон?
     --  Неужто ты был  прекраснее Иосифа, возлюбленного  жены  Патафаровой,
который  был столь красив, что говорил солнцу: "Сияй, солнце, дабы сияла моя
красота!"? Когда он раскрывал Закон, письмена распахивались, словно врата, и
смысл выходил оттуда облаченный во свет и пламень. Что ты на это скажешь?"
     -- Ничего, Господи, -- ответил гуляка и тоже заплакал.
     Бог  хлопнул в  ладоши, вызывая из Рая Хилеля, Елеазара и  Иосифа, и те
явились на зов.
     -- Судите этих людей, которые из-за  своей бедности, своего богатства и
своей  красоты не  изучали  Закон, -- сказал  Бог. --  Говори,  Хилель. Суди
бедняка.
     Господи, -- ответил тот. --  Да  разве  я могу судить его?! Я знаю, что
значит нужда, знаю, что значит голод. Да будет он прощен!
     -- А ты, Елеазар? -- сказал Бог. - Вот богач -- отдаю его на суд твой!
     -- Господи, -- ответил тот. -- Да разве я могу судить его?! Я знаю, что
значит быть богатым: это -- смерть. Да будет он прощен!
     -- А ты, Иосиф? Твой черед: вот тебе красавчик!
     -- Господи, да разве я могу судить его?! Я ведь знаю, какая это тяжелая
борьба, какая  страшная  мука  --  превозмочь красоту собственного  тела. Да
будет он прощен!
     Иисус умолк, улыбнулся и посмотрел на Нафанаила.
     -- А дальше что? -- обеспокоенно спросил тот. -- Как поступил Бог?
     --Так же, как поступил  бы и ты, -- ответил Иисус и засмеялся. И добрый
сапожник тоже засмеялся:
     -- Ну, тогда я спасен!
     Он схватил Учителя за обе руки, крепко пожал их и воскликнул:
     -- Я понял, Учитель!  Ты  сказал, что две тропы ведут  к  лону Божыо --
тропа разума и тропа сердца. Я пошел по тропе сердца и встретил тебя!
     Иисус встал и подошел  к двери. Поднялся сильный ветер, озеро ревело, а
высоко  в небе  несметными  россыпями  сияли  звезды.  Он  вспомнил пустыню,
вздрогнул и закрыл дверь.
     --  Ночь  есть  великий  дар  Божий, -- сказал Иисус.  -- Она  --  Мать
человека, тихо и нежно приходящая, дабы укутать его. Она опускает освежающую
длань свою  на  чело его и отрешает  душу и разум  от  забот  дневных. Пора,
братья, и нам отдаться ее объятиям.
     При этих словах почтенная Саломея встала. Магдалина тоже  поднялась  со
своего  места у края очага, где она сидела, опустив голову и блаженно слушая
голос  Возлюбленного.  Женщины  разложили  вдвоем  соломенные   под  стилки,
принесли  покрывала.  Иаковы вышел во двор, принес  оттуда  охапку  дров  из
масличного дерева и бросил их в очаг.
     Иисус стал посреди дома, обратив лик в сторону Иерусалима. Воздев руки,
он  проникновенным  голосом возгласил  ночную молитву:  "Отверзни нам  врата
твои,  Господи. День опускается, солнце садится, солнца  исчезает. Мы пришли
ко вратам твоим, о Вечный, и молим тебя:
     "Прости нас. Мы молим тебя: "Помилуй нас! Спаси нас!"
     -- И  пошли  нам  добрые  сны,  Господи! --  сказал Петр.  --  Дай мне,
Господи, увидеть во сне, что мой старый зеленый челн стал совсем новым и над
ним вздымается алый парус!
     Он выпил и был навеселе. Иисус улегся, посреди, комнаты, а вокруг него,
вдоль и поперек по всему дому расположились ученики. Места больше не было, и
потому  почтенный Зеведей с женой, а с ними  и  Магдалина ушли в пристройку.
Старик брюзжал из-за того, что его лишили удобства. Он яростно набросился на
свою старуху и громко, чтобы слышала Магдалина, сказал:
     --  Будь  довольна!  Пришли свирепые, дабы  изгнать смиренных! До  чего
дожили!
     Но старуха повернулась лицом к стене и не стала отвечать ему.
     И  в ту ночь  Матфей  не сомкнул, глаз:  скорчившись  у светильника, он
вытащил  из-за  пазухи  начатый  свиток и принялся  описывать,  как Иисус, а
вместе  с ним и Магдалина прибыли Капернаум и как .Учитель рассказал притчу:
"Был однажды  некий человек,  весьма богатый..." Кончив  писать, он  погасил
светильник  и  тоже  улегся  спать,  но  чуть  поодаль  -- ученики  все  еще
испытывали к нему чувство отвращения. Петр и глаз не успел сомкнуть, как сон
овладел им. И тут же спустился  ангел с неба, тихо отверз главу его  и вошел
внутрь сновидением.  Было якобы на  берегу озера множество народа, а Учитель
стоял там и восхищенно смотрел, как покачивается на воде новехонький зеленый
челн  с  алым  парусом.  На  корме  его  сияло  изображение  огромной  рыбы,
точь-в-точь такой, какую Петр начертал у себя на груди. "Чей этот прекрасный
челн?"  -- спросил Иисус. "Мой!" -- с гордостью ответил Петр.  "Ну-ка, Петр,
возьми с собой наших товарищей и отправляйтесь в открытое море. Хочу глянуть
на вашу  удаль  молодецкую!"  "С удовольствием, Учитель!"  --  ответил Петр,
отвязал канат,  прыгнул  в челн, а следом за ним  прыгнули и прочие ученики.
Подул попутный ветерок, туго раздув алый парус, и, распевая песни, вышли они
в открытое море. И вдруг на море поднялась буря. Челн завертелся среди волн,
борта  его  трещали,  готовые развалиться,  внутрь  "тала  набираться  вода,
увлекая челн в  пучину. Ученики принялись рыдать, лежа ниц на палубе, а Петр
взобрался на мачту и закричал: "Учитель! Учитель! Помоги!" И вот в кромешном
мраке увидел он облаченного в белоснежные одежды. Учителя, который ступал по
волнам, приближаясь к ним. Ученики подняли головы, увидали его и закричали в
ужасе: "Привидение! Привидений" "Не бойтесь! -- крикнул им Иисус. -- Это я!"
Но  Петр возразил ему:  "Господи, если это и  вправду ты, вели мне пойти  по
волнам  и  приблизиться  к  тебе!"  "Иди  сюда!" --  велел ему  Иисус.  Петр
выпрыгнул из челна,  ступил на волны  и попытался было пойти по ним,  но при
виде разъяренного моря страх  овладел им, и  он стал  погружаться  в пучину.
"Господи, спаси меня! -- завопил он. --  Тону?"  Иисус протянул руку, поднял
его и сказал:
     "Чего  ты  испугался, маловер?  Или ты  не веруешь в меня? Смотри!"  Он
простер руку над волнами и сказал:
     "Утихомирьтесь!"  И тут  же  ветер  утих,  волны  успокоились,  и  Петр
зарыдал. Это было испытание, и душа его снова оказалась посрамленной.
     Петр  громко  закричал и проснулся: борода его была  мокрой от слез. Он
уселся на циновке, прислонившись спиной к стене, и застонал. Матфей, который
еще не уснул, услышал его стон и спросил:
     -- Почему ты стонешь, Петр?
     Поначалу Петр сделал было вид,  что  не слышит вопроса,  -- вступать  в
разговор  с мытарем  ему  не хотелось. Но сновидение не  давало покоя, нужно
было изгнать  его,  избавиться от него. Петр придвинулся к Матфею и принялся
рассказывать, все  более  приукрашивая  рассказ.  А Матфей жадно слушал его,
запечатлевая  услышанное  в  памяти.  Утром,  едва  рассветет,  он попробует
изложить все это на письме.
     Петр  окончил  рассказ,  но  сердце  его  все еще  продолжало  неистово
метаться в груди, словно челн во сне. Вдруг он вскочил, охваченный ужасом:
     --  А что если Учитель и вправду приходил ночью  и взял меня  с собой в
открытое море, чтобы подвергнуть испытанию? Никогда еще не  приходилось  мне
видеть  такого  подвижного  моря,  такого  подлинного  челна  и  ощущать так
осязаемо страх. Может быть, это был вовсе не сон? Как ты думаешь, Матфей?
     -- Конечно же, это был не  сон. Конечно же, чудо это произошло на самом
деле, -- ответил  Матфей и погрузился в  размышления о том, как изложить все
это завтра
     Это очень сложно  -- ведь у него нет полной  уверенности, что это  сон.
Нет  и  полной уверенности,  что  это  произошло  на  самом  деле. Это  чудо
свершилось,  но не здесь  --  на  земле  или  на  море--  а  где-то  в  ином
пространстве, но где?
     Он закрыл глаза, чтобы среди размышлений  найти ответ, но  сон явился к
нему и овладел им.
     Весь  день напролет дул сильный ветер и шел  дождь. Рыбаки не  решались
выйти  на ловлю и,  сидя  в  своих хижинах, чинили  сети и  вели разговоры о
необычайном путнике, остановившемся у почтенного Зеведея. Это будто бы Иоанн
Креститель,  который, едва палач отсек ему голову, тут же воскрес, нагнулся,
поднял ее, приставил обратно к шее и  пустился наутек. А чтобы Ирод снова не
схватил и  не обезглавил его, он вошел, в тело Сына Плотника из  Назарета, и
они стали единым целым:  глядишь на  него и  не знаешь -- один он или же  их
двое,  голова идет кругом.  Если смотреть  ему  прямо  в  лицо, это  добрый,
улыбчивый  человек,  но  стоит  шевельнуться,  как один  глаз его становится
свирепым и готов сожрать тебя, а другой  зовет подойти  ближе.  Стоит только
подойти, как чувствуешь умопомрачение и не знаешь, что с тобой происходит, и
тогда бросаешь дом и детей и идешь за ним следом!
     Старый рыбак слушал и качал головой.
     -- Это случается с теми, кто  не обзавелся женой. Они  только и  думают
спасти мир во что  бы то ни стало. Семя поднимается им  в голову  и вызывает
умопомрачение. Женись-ка, израсходуй силы  на жену, произведи на  свет детей
-- и сразу успокоишься!
     Минувшим вечером новости дошли и до почтенного Ионы, и он теперь сидел,
ожидая, в  своей хижине. "Быть того не может,  чтобы  мои сыновья  не пришли
глянуть,  жив я или помер", -- думал  он. Иона прождал всю ночь напролет,  а
когда наутро увидел,  что надежды  его тщетны, надел свои высокие молодецкие
сапоги, которые сшил на свадьбу и надевал только ради торжественных событий,
плотно  завернулся  в  непромокаемый плащ  и отправился под дождем  к своему
другу Зеведею. Дверь, была открыта, и Иона вошел в дом.
     Десяток мужчин и две женщины сидели,  скрестив ноги, у  горящего очага.
Одну из  женщин Иона знал:  это была почтенная Саломея.  Другая женщина была
молода.  Иона где-то видел  ее,  но  где  именно,  не  помнил. В доме  стоял
полумрак,  В то  мгновение,  когда  сидевшие  повернулись и.  отблески  огня
осветили  лица, он узнал  обоих  своих, сыновей, Петра и Андрея, но никто не
слышал, как он вошел, никто не обернулся к нему. Вытянув шеи и, разинув рты,
все с напряженным  вниманием  слушали человека, который стоял, обратившись к
ним лицом, и что-то  говорил. Что он Говорил? Почтенный  Иона оттопырил свое
огромное ухо и  приоткрыл  рот,  чтобы  лучше слышать.  Кое-что ему  удалось
разобрать:  "справедливость",  "Бог",  "Царство  Небесное"...  Одно и то же,
успевшее  порядком надоесть за многие годы! Вместо того,  чтобы поговорить о
том,  как  ловить  рыбу, чинить паруса, конопатить  лодку,  как сделать так,
чтобы  не мерзнуть, не голодать, эти вот знай себе  сидят и болтают  о небе.
Что ж  вы  не заговорите  о земле  и о море?!  Зло взяло почтенного Иону, Он
кашлянул,  чтобы  обратить  на  себя  внимание, но  никто  не  обернулся. Он
притопнул  тонкими, как камышинки, ногами, загремел молодецкими сапогами, но
тщетно, -- внимание всех было приковано к устам произносившего речь бледного
человека.
     Только почтенная Саломея повернулась,  посмотрела на Иону, но взгляд ее
так и  остался невидящим. Тогда почтенный Иона прошел  вперед,  пробрался  к
очагу, уселся, позади своих сыновей,  вытянул ручищу,  положил  ее на  плечо
Петру  и  тряхнул его. Тот обернулся, увидел отца,  приложил  палец к губам,
кивнул, призывая  хранить молчание, и снова повернул лицо  к бледному юноше.
Так, словно  это и  не  был Иона -- его  отец, которого он не видел вот  уже
несколько  месяцев.  Иона  почувствовал  обиду, а затем  и  злость. Он  снял
сапоги,  которые уже начинали жать ему ноги, намереваясь швырнуть  их в лицо
Учителю;  чтобы тот  замолчал и дал ему  договорить  с детьми.  Он  уж  было
замахнулся,  примерился, но тут кто-то сжал сзади его руку. Иона обернулся и
углядел Зеведея.
     -- Вставай, почтенный Иона, - прошептал ему на  ухо Зеведей. -- Пошли в
комнату. Пошли в комнату, горемычный, разговор есть.
     Старый, рыбак взял сапоги подмышку и пошел следом за Зеведеем.  Войдя в
комнату, они уселись на сундуке друг против друга.
     -- Почтенный  Иона, -- начал Зеведей заплетающимся языком:  он  слишком
много выпил, желая  утопить  злость в  вине.  - Почтенный Иона, страдалец ты
мой! У  тебя  было двое сыновей -- простись  с ними! У  меня тоже  было двое
сыновей -- я с ними  уже  попрощался. Бог им, видишь ли, отец, так что ж нам
тут  путаться?  На  нас они смотрят,  словно  желая  сказать:  Ты кто такой,
старче?" Настал конец света, Иона горемычный!
     Поначалу меня тоже брала  злость.  Хотелось взять острогу и прогнать их
прочь.  Но потом я понял, что  горю уже не поможешь, ушел в свою  скорлупу и
сдался на  их милость.  Жена моя с ними  заодно, совсем спятила; горемычная.
Так что прикуси язык, почтенный Зеведей! Прикуси язык,  почтенный  Иона! Вот
что я  должен  сказать  тебе. К чему  себя обманывать? Дважды два -- четыре!
Дьявол нас одолел!
     Почтенный Иона снова  надел сапоги, завернулся  в  плащ  и посмотрел на
Зеведея -- не желает ли тот сказать еще чего-нибудь. Но Зеведей уже высказал
все, что мог. Тогда Иона открыл дверь, глянул на небо, глянул на землю. Мгла
кромешная,  дождь,  холод. Губы  Ионы зашевелились.  "Дьявол нас  одолел, --
пробормотал он. -- Дьявол нас одолел..." И побрел,  шлепая по грязи, к своей
развалюхе.
     Почтенный  Иона брел,  тяжело вздыхая,  а Сын Марии между тем простирал
ладони к огню,  словно  совершая молитву Духу Божьему, который  пребывает во
пламени  и  согревает  людей.  Он  простер  ладони  к  огню,  и  сердце  его
распахнулось. Он сказал:
     -- Не думайте,  что я пришел, дабы ниспровергнуть  законы и пророков. Я
пришел не для того, чтобы ниспровергнуть старые заповеди, но чтобы расширить
их.  Вы видели, что на скрижалях  Моисеевых начертано: "Не убий!" И я говорю
вам: кто  еще прогневается на брата  своего и поднимет  руку на него или  же
только бросит ему тяжкое слово, да пребудет в адском пламени! Вы видели, что
на скрижалях Моисеевых начертано: "Не прелюбодействуй!"  И я говорю вам: кто
только взглянул  на  женщину и  возжелал ее,  уже  совершил  прелюбодеяние в
сердце своем, --  взгляд  замутившийся низводит  прелюбодея в ад... "Почитай
отца своего и мать свою!" -- велит древний  Закон, Я же говорю: не запирайте
сердце свое в доме отца  и  матери своих, дайте ему выйти вне и войти во все
дома, объять  всю землю Израильскую, от горы Хермон до пустыни Идумейской, и
еще далее -- объять Восток и Запад, всю Вселенную. Бог -- отец наш, Земля --
мать наша, мы есть наполовину земля, наполовину небо: "Почитай отца своего и
мать свою" значит: "Почитай Небо и Землю!" Почтенная Саломея вздохнула:
     -- Тяжело слово твое, Учитель. Тяжело для матери.
     -- Всегда тяжело слово Божье, матушка, -- ответил Иисус.
     -- Возьми же тогда обоих сыновей моих,  -- прошептала престарелая мать,
скрестив руки на груди. -- Возьми их, они твои.
     Иисус   услыхал  слова   матери,   отдававшей  ему   своих  сыновей,  и
почувствовал, что все сыновья и все  дочери во всем  мире вверены отныне его
заботам.  Он снова  вспомнил  увиденного  в пустыне  черного козла,  на  шею
которому вместе с голубыми амулетами навешали  грехи  всего народа, и  молча
склонил  голову  перед  почтенной  Саломеей, отдававшей  ему  обоих сыновей,
словно говоря ей:
     "Вот шея моя, посади на нее сыновей своих..."
     Он подбросил  в очаг  пригоршню виноградных лоз, и  пламя  взвилось над
ними. Долго смотрел Иисус, как огонь с шипением пожирает лозы, а затем снова
обратился к товарищам:
     -- Кто любит отца своего  и мать  свою более  меня,  недостоин идти  со
мной. Кто любит сына своего  и дочь свою более меня, недостоин идти со мной.
Мало нам старых заповедей и старой любви.
     Он помолчал немного и сказал:
     --  Человек  есть  грань,  отделяющая  небо  от  земли.  Но  грань  эта
непрестанно   перемещается,  продвигаясь  вглубь  неба,  а  вместе   с   ней
перемещаются, продвигаясь вперед, и заповеди Божьи. Я беру заповеди Божьи со
скрижалей Моисеевых и несу их дальше.
     --  Стало быть,  меняется  воля Божья,  Учитель? --  спросил  удивленно
Иоанн.
     -- Нет, любезный мой Иоанн, но сердце человеческое становится  все шире
и может вместить в себя воли Божьей более, чем прежде.
     -- Тогда в путь!  Пойдем возглашать людям новые заповеди! -- воскликнул
Петр, вскакивая с места. -- Что это мы тут расселись?
     -- Погоди, окаянньй,  пусть  хотя бы дождь  пройдет, а то промокнем! --
насмешливо осадил его Фома. Иуда яростно тряхнул головой.
     -- Сначала  изгоним  римлян. Сначала  освободим тело, а затем  душу  --
всему свой черед. Дом строят не с потолка, а с основания.
     -- Основание есть душа, Иуда.
     -- А я говорю, что основание есть тело!
     --  Если не изменится  душа, пребывающая  внутри нас, Иуда, никогда  не
изменится и мир, пребывающий вокруг нас Внутри нас враг, внутри нас римляне,
изнутри нас исходит спасение!
     Иуда  вскочил,  закипая от  гнева. Долго сдерживал  он  свое сердце, не
позволяя ему кричать. Он долго слушал. Слушал, и гнев бурлил в груди его  --
сдерживаться больше не было сил.
     --  Перво-наперво изгоним римлян! -- снова крикнул он, тяжело  дыша. --
Перво-наперво римлян!
     -- Как же мы их изгоним? --  спросил  Нафанаил,  который  начал уж было
проявлять беспокойство и искоса поглядывать на дверь. -- Как?
     -- Восстание!  --  воскликнул  тот. --  Вспомните Маккавеев,  изгнавших
эллинов. Пришел  черед, чтобы мы, новые Маккавеи,  изгнали римлян.  А затем,
когда мы останемся сами по себе, подумаем о богатых и бедных, об угнетателях
и угнетенных.
     Все молчали. Два пути открывались перед ними: какой путь избрать, никто
не  знал.  Все  выжидающе  смотрели на Учителя,  а  тот задумчиво смотрел на
огонь. Когда люди наконец поймут, что только одно и существует в мире зримом
и незримом -- душа?
     Петр встал и сказал:
     -- Простите меня, но  заумные  беседы  выше  моего понимания.  Что есть
основание, мы  увидим  по ходу дела -- сделаем и увидим.  Учитель,  определи
каждому из нас, куда нести людям Благую Весть, а по возвращении встретимся и
поговорим.
     Иисус поднял  голову, обвел взглядом  сидевших  крутом учеников, кивнул
Петру, Иоанну и Иакову, те подошли к  нему,  и он положил свои тяжелые длани
им на головы.
     -- Примите  мое благословение  и отправляйтесь возглашать  людям Благую
Весть, -- сказал  Иисус. -- Не бойтесь: Бог  держит нас во  длани своей и не
позволит вам пропасть. Без воли Божьей  даже  воробушек не упадет с неба, вы
же премного достойнее воробьев. Да будет  с вами Бог! Возвращайтесь поскорее
и помните, что вы в ответе за тысячи душ. Вы -- апостолы мои.
     Три апостола  приняли благословение,  открыли  дверь, вышли на  ветер и
дождь, и каждый из них пошел  путем своим. Прошло  несколько дней. С утра до
вечера  во  дворе  почтенного  Зеведея толпился  народ.  Отовсюду  приходили
больные,  бесноватые и калеки, которые плакали, яростно кричали и требовали,
чтобы Сын Человеческий сотворил чудо и исцелил  их. Разве не для того послал
его Бог? Пусть же он выйдет во  двор! И  тот скорбел, слушай их,  выходил во
двор, подходил к ним и благословлял каждого.
     -- Двух видов  бывают чудеса, братья, -- говорил он. -- Чудеса телесные
и чудеса душевные. Верьте только в чудеса душевные, покайтесь, очистите души
ваши, и  плеть ваша очистится. Душа есть древо, а болезнь и здоровье, Рай  и
ад суть плоды его.
     Многие исполнялись веры и, едва начинали верить, сразу же  чувствовали,
как кровь их устремляется вверх  и питает  онемевшее  тело: они  отбрасывали
прочь костыли и пускались в пляс. Другие, когда Иисус опускал длань  свою на
угасшие глаза их, чувствовали, как свет изливается с перст его, приоткрывали
веки и издавали радостный крик: они видели мир!
     Матфей  держал  тростинку  в  руке.  Зрение  и  слух  его  пребывали  в
напряжении,  он  старался не упустить  ни единого слова, но  бережно собирал
каждое и закреплял письменами. Так  постепенно, изо  дня в  день внутри него
создавалось Евангелие  -- Благая Весть, которая  пускала корни, разрасталась
ветвями, становилась древом ,чтобы принести плоды  и накормить уже рожденных
и еще не рожденных. На груди Матфей носил Писания и видел:
     нынешние слова и деяния  Учителя  были  точь-в-точь тем, что за  многие
столетия  до  него  провозгласили пророки.  А  если иной раз пророчества  не
находили соответствия, то было  это потому, что разуму  человеческому трудно
постичь  тайный  смысл, содержащийся  в священной  книге.  Семью  смысловыми
уровнями обладает слово Божье, и Матфей пытался найти и определить, на каком
уровне согласуется несогласуемое,  а если  иной раз делал это с натяжкой, то
Бог прощает.  И не просто "прощает", но сам же Бос желает того, ибо разве не
приходит ко всякому, кто берет в руки тростинку, ангел, чтобы, склонившись к
у его, помогать в писании"?
     В тот день Матфей впервые ясно и четко осознал, с чего следует начать и
как  следует приступить к житию и деяниям Иисуса. Перво-наперво -- помянуть,
где он родился, кто были родители его и предки его до четырнадцатого колена.
Родился он в Назарете от бедных родителей -- плотника Иосифа и Марии, дочери
Иоакима и Аниы. Итак, взял он тростинку в  руку и мысленно воззвал  к  Богу,
дабы Тот просветил его разум и дал ему силы. Но едва начал Матфей выписывать
первые слова,  рука его онемела, ибо  ангел схватил  ее, а в  воздуха гневно
затрепетали крылья и раздался трубный глас в ушах:
     "Не сын он Иосифа! Что гласит пророк Исайя? "Узришь ты, как дева зачнет
и родит сына". Пиши: "Мария была девой, архангел Гавриил спустился в дом ее:
еще  до  того,  как  муж  прикоснулся  к  ней,  и  сказал:  "Радуйся, Мария:
благодатная, Господь с Тобою! " и сразу же заплодоносило чрево ее". Слышишь?
Так вот  и пиши!  И не в Назарете, не  в  Назарете родился он. Вспомни,  что
сказано у пророка  Михея: "И ты, Вифлеем, мал ты между тысячами Иудиными? Из
тебя произойдет мне Тот, который  должен  быть владыкою в Израиле и которого
происхождение  из начала,  от дней  вечных".  Стало быть, в Вифлееме родился
Иисус,  и притом в хлеву. Что гласит псалом  непогрешимый?  "Я вывел Его  из
хлева, где  сосал  Он млеко овечье, дабы  сделать Его пастырем стад Иакова".
Что же ты остановился? Я  отпустил твою руку,  пиши!" Но Матфей  разозлился,
повернулся  к  невидимому  крылу и тихо, чтобы не услышали  спящие  ученики,
прорычал:  "Это  неправда! Не  буду  писать,  не желаю!"  Презрительный смех
раздался в воздухе, и голос сказал:
     "Разве  способен понять  ты,  прах,  что  есть  правда? Семью  уровнями
обладает  правда, и  на  высшем уровне  восседает на престоле правда  Божья,
которая  совершенно не схожа с правдой человеческой. Эту правду и нашептываю
я тебе на  ухо,  Матфей Евангелист. Пиши:  "И  пришли три  Волхва, следуя за
великой звездой, поклониться младенцу."
     Холодный пот струился по лицу Матфея. "Не буду писать! Не буду писать!"
-- кричал он, но рука его бегло вела запись.
     Иисус услышал сквозь сон, как мучается  Матфей,  открыл глаза и увидел,
что тот, тяжело дыша, сидит, склонившись у светильника, а тростинка неистово
несется по странице  и  трещит, готовая  сломаться" -- Матфей, брат  мой, --
тихо сказал он. - Почему ты стонешь? Кто пребывает над тобою?
     --  Не  спрашивай. Учитель,  --  ответил тот,  а  тростинка  продолжала
стремительно писать. -- Некогда мне. Спи.
     "Должно быть, Бог пребывает над ним",  -- где-то в глубине души подумал
Иисус и закрыл глаза, дабы не потревожить святой одержимости.
     24.
     Проходили дни и ночи. Новая луна пришла,  затем ушла, а за  ней  пришла
другая  луна. Дожди,  холод,  горящий  очаг, святые бдения но ночам  в  доме
почтенной Саломеи. Каждый вечер после работы приходили бедные и обездоленные
из Капернаума, слушали  нового Утешителя -- прихоили бедными и нуждающимияся
в утешении,  а возвращались в свои убогие  лачуги богатыми и  утешенными. Он
переносил  их  виноградники, корабли  и  радости с  земли  на небо, и сердца
несчастных  наполнялись   терпением  я  надеждой.  И  даже  свирепое  сердце
почтенного  Зеведея мало-помалу становилось  ручным: слова Иисуса постепенно
проникали внутрь него, слегка  опьяняя разум, окружающий  мир рассеивался, и
над головой его вставал  миражом некий новый  мир, сотворенный  из нетленных
сокровищ  и вечности.  В  этом дивном новом мире он,  Зеведей, его  сыновья,
почтенная Саломея, его пять  лодок  и набитые сундуки будут пребывать вечно.
Так что не следует ворчать при виде незваных гостей, которые  и днем и ночью
навещают его дом и сидят за его столом: за все, за все получит он сполна.
     Среди  зимы пришли солнечные дни оттепели, засияло солнце,  плоть земли
прогрелась, а миндальное дерево посреди  Зеведеева  двора впало в соблазн и,
решив, что уже  весна, начало набухать почками. Этих теплых, милостивых дней
ожидали и зимородки, чтобы  доверить скалам яйца.  Все пташки  Божьи несутся
весной, только зимородки -- посредине зимы: Бог смилостивился над ними: ради
них позволил солнцу появляться с горячими лучами в течение нескольких дней и
зимою.  И вот теперь  эти  морские жеманницы  радостно порхали,  щебеча  над
водами и  скалами  Геннисарета, благодаря Бога за  то, что и  в этот год  Он
сдержал свое слово.
     В  эти  прекрасные  дни  и остальные ученики  разбрелись  по  окрестным
селениям и рыбачьим  суденышкам испытать  свои  крылышки. Филипп и  Нафанаил
отправились  в  глубинные  области  возглашать слово Божье  своим друзьям --
земледельцам  и пастухам, Андрей и Фома --  к  рыбакам на озеро, а нелюдимый
Иуда -- в горы, чтобы гнев отстоялся в сердце его. Многое из того, что делал
Учитель, нравилось ему, но было и такое, чего он ни  за  что не мог принять:
его  устами, бывало, низвергал  громы и молний гневный Креститель, а бывало,
лепетал,  как и  прежде, Сын Плотника: "Любовь! Любовь!" Да  кому нужна твоя
любовь, полоумный?! Кого любить? Мир поражен гангреной и нуждается в ноже --
вот что ему нужно!
     В доме с Иисусом остался  только Матфей, который  не  желал  уходить от
Учителя:  если  он заговорит, слова  его  не  должны оказаться брошенными на
ветер;  если  он  сотворит  какое-нибудь  чудо,   нужио  увидеть   это  чудо
собственными глазами и поведать обо всем.  Да и  куда было идти Матфею, пред
кем речь  держать? Никто и близко не подходил к нему из-за того, что некогда
он был отверженным мытарем. Потому он и оставался в доме, тайком наблюдая из
угла за Иисусом,  который беседовал во  дворе, под распустившимся миндальным
деревом, с  сидевшей у  его ног Магдалиной.  Иисус  говорил тихо,  и,  чтобы
разобрать слова,  Матфею  приходилось  напрягать слух,  однако  попытки  его
оказывались  тщетными.  Он  видел  только,  как  время  от  времени  Учитель
прикасался к волосам Магдалины, а его лицо было строгим и печальным.
     Рано утром  в субботу паломники  из отдаленных  велений  -  хозяева  из
Тивериады,  рыбаки  из  Геннисарета, пастухи  с  гор -- отправили  послушать
нового  пророка:  что он скажет  им о  Рае  и аде, об обездоленных людях и о
милосердии  Божьем.  В тот день ярко  сияло солнце, и паломникам  захотелось
взять Иисуса с собой,  в покрытые зеленью горы, и слушать его  там, усевшись
на  пригретой  солнцем сочной  травке,  пока  не смежит им  очи на  весенней
лужайке сладкая дрема. И вот они собрались на улице у запертых ворот и стали
звать Учителя.
     -- Слышишь, сестра моя Магдалина? Люди пришли за мной, -- сказал Иисус.
Но Магдалина впала в забытье,  продолжая смотреть в глаза Учителю. Ничего из
того, что говорил он ей все  это время, не доходило до ее сознания, и только
голос его радовал ее, голос его говорил ей все: она  ведь не была мужчиной и
потому не нуждалась в словах. Как-то  она сказала: "Зачем ты говоришь мне  о
грядущей жизни, Учитель? Мы не мужчины, которым нужна иная, грядущая  жизнь.
Мы. --  женщины,  и потому миг, проведенный. вместе с любимым, -- наш вечный
Рай, а  миг, проведенный вдали от  любимого, -- наш вечный ад.  Мы, женщины,
живем вечностью здесь, на земле!
     -- Сестра моя .Магдалина, люди пришли за мной, -- повторил  Иисус. -- Я
должен идти'.
     Он встал и открыл  ворота. Вся  улица была полна нетерпеливо  ожидающих
глаз, зовущих  уст,  больные со стоном  простирали к нему  руки... Магдалина
вышла со двора  и зажала рот  рукой,  чтобы не  закричать: "Народ --  зверь,
кровожадный зверь,  который  отнимет  его у  меня и сожрет..." -- прошептала
она,  видя,  как Иисус  спокойно идет впереди,  а  следом  за  ним  движется
рокочущая толпа...
     Неторопливо ступая широким шаток, Иисус направлялся к возвышавшейся над
озером горе, где  когда-то раскрыл  он толпе объятия  и  возгласил: "Любовь!
Любовь!"  Но  от того дня  до дня нынешнего разум  его  ожесточился, пустыня
сделала сердце его  суровым, и он до сих пор ощущал на устах своих  пылающие
раскаленными  углями  уста  Крестителя. Внутри  него  вспыхивали  и  угасали
пророчества,  раздавались божественные, нечеловеческие возгласы,  пред очами
же его три  дщери Божьи -- Чума, Безумие и Пламя, разрывая небеса, нисходили
на землю.
     Когда он взошел на вершину  холма и отверз уста, желая произнести речь,
древний пророк встрепенулся внутри него и стал вещать:
     --   "С   ревом  приближается  рать  с  края  света,  рать   грозная  и
стремительная. Никто из воинов не плетется усталый, никто не спит,  никто не
дремлет.  Нет  ни одногопояса  ослабленного, ни  одного  ремня  на  сандалии
разорванного. Остры  стрелы, натянуты луки. Копыта  коней  - камни  твердые,
вихрем  вращаются колеса колесниц. Львицей рыкает  рать и повергает в ужас :
вонзает она зубы  в  того,  кто  попадается  ей,  и  никто не в силах спасти
несчастного.
     "Что это за рать?" -- вопрошаете вы, о люди глухие, слепые, неразумные?
'Рать божья, злополучные! -- ответил Иисус, простирая дуку к небу. -- Издали
воителя  Божьй  кажутся ангелами,  но вблизи -- языками  пламени. За ангелов
принял  их  и я  летом, стоя на этом же  камне, на  котором  стою  ныне,  за
ангелов, и потому возглашал я: "Любовь! Любовь!" А теперь Бог пустыни открыл
мне глаза, и увидел я: это языки пламени! "Терпение мое  кончилось, и потому
я спускаюсь долу!" -- восклицает Бог! Плач стоит в Иерусалиме и в Риме. плач
стоит над  горами И  могилами: земля оплакивает чад своих. Ангелы спускаются
на выжженную землю  н  с горяими  светильниками в руках  ищут то  место, где
стоял Рим,  и то место, где стояч Иерусалим. Они мнут пепел в перстах своих,
нюхают его. "Здесь стоял Рим:.. Здесь стоял Иерусалим..." -- говорят ангелыи
пускают пепел по ветру.
     -- Неужели нет спасения? -- воскликнула молодая мать, крепче прижимая к
груди младенца. -- Не о себе я пекусь, но о сыне моем.
     --  Есть спасение! -- ответил ей Иисус. --Дри каждом мировом потопе Бог
сооружает Ковчег,  внутри которого помещает начатки грядущего  мира. Ключ от
Ковчега в руке моей!
     --  Кто те, что спасутся,  дабы положить начало грядущему миру? Кого ты
спасешь? Есть ли у нас еще время?  -- воскликнул старик с  трясущейся нижней
челюстью.
     -- Вселенная проходит передо мною, а я произвожу отбор: по одну сторону
-- те, кто переусердствовал в чревоугодии, питии да прелюбодеянии, по другую
--  голодные  и униженные всего мира. Я выбираю  их -- голодных и униженных.
Они суть камни, из которых воздвигну я Новый Иерусалим.
     -- Новый Иерусалим?! -- воскликнули люди, и глаза у всех заблестели.
     -- Да, Новый Иерусалим. Я и сам того не знал, Бог доверил мне эту тайну
в пустыне. Только после огня приходит  Любовь. Сначала этот мир обратится  в
пепел, а затем уже Бог взрастит новый виноград. Нет удобрения лучше пепла.
     --  Нет  удобрения  лучше  пепла! -- словно  эхо,  откликнулся радостно
хриплый голос.
     Иисус удивленно обернулся.  Голос этот  был  словно его собственный, но
только более  хриплый и более радостный. Он  увидел у себя за  спиной Иуду и
вздрогнул. .Лицо  Иуды сияло, словно грядуще пламя уже низвергалось сверху и
полыхало вокруг.Иуда  бросился к Иисусу и схватил его  за  руку--Учитель, --
прошептал  Иуда  с  неожиданно  появившейся в  голосе нежностью. --  Учитель
мой...
     Никогда  в жизни своей Иуде не приходилось  говорить  с  человеком  так
нежно.  Он  смутился, опустил голову  и сделал  вид, будто хочет спросить  о
чем-то, но о чем, сам того не  знал. На  глаза ему попался  крохотный ранний
анемон, и он сорвал его.
     Вечером, когда Иисус возвратился в дом и снова уселся на своей скамье у
очага,  устремив  взгляд на огонь,  он вдруг почувствовал  внутри себя Бога,
который спешил, не в  силах  больше ждать. Печаль, отчаяние и  стыд овладели
им.  Сегодня  он  снова  произнес  речь,  зажег  пламя над  головами  людей.
Простодушные рыбаки и крестьяне на  мгновение  испугались,  но  затем  снова
пришли в себя, успокоились, все эти ужасы показались им  сказкой, а  кое-кто
даже уснул на теплой травке, убаюканный, его голосом.
     Взволнованный  Иисус  молча смотрел на огонь.  Магдалина стояла в углу,
глядела на него и хотела заговорить, но  не решалась: иной раз женское слово
приносит  мужчине наслаждение,  а иной  -- вызывает у него  гнев.  Магдалина
знала это и потому молчала.
     Было тихо. В доме пахло рыбой и  розмарином. Окно во двор было открыто,
где-то поблизости, должно быть, расцвела мушмула: ночной ветерок  доносил ее
сладостный, приятный запах.
     Иисус встал,  закрыл  окно.  Все  эти  весенние  запахи  были  дыханием
искушения,  а  не воздухом,  который.  был нужен его  душе. Пришел час уйти,
вдохнуть того воздуха, который подобал ему, -- Бог торопился.
     Дверь  открылась, и вошел Иуда. Он  быстро  окинул все  вокруг взглядом
своих  голубых  глаз,  увидел Учителя,  глядевшего  на  огонь, стройнобедрую
Магдалину,  похрапывавшего во  сне Зеведея и  писца, который что-то  царапал
подле светильника,  марая  очередную страницу--  Иуда  покачал  головой. Вот
каков,  стало  бытй,  их славный поход? Так вот отправляются завоевывав мир?
Полоумный,  писака, женщина легкого  поведения, несколько рыбаков, сапожник,
коробейник и безделье в Капернауме?
     Иуда  сел, согнувшись, в углу,  а почтенаая  Саломея тут же накрыла  на
стол.
     -- Я не голоден, -- прорычал Иуда, -- Хочу спать.
     И он закрыл глаза, не желая видеть того, что творится вокруг.
     Присутствующие  приготовились к  ужину.  Ночная  бабочка влетела  через
дверь, покружилась  вокруг  пламени  светильника; села на  голову Иисусу,  а
затем принялась порхать по комнате.
     -- Гость будет, -- сказала почтенная Саломея. -- Добро пожаловать!
     Иисус  поблагословил хлеб, разделил его, и все молча принялись  за еду.
Почтенный  Зеведей, который  проснулся и ужинал  вместе со  всеми, тяготился
молчанием -- это было ему не по душе.
     -- Да заговорите же вы,  наконец! -- воскликнул он, стукнув  кулаком по
столу-  -- На похороны  мы  собрались,  что ли?  Разве  вы  не  знаете: если
несколько  человек собрались за трапезой и не говорят о Боге, это все равно,
что поминки. Так сказал однажды почтенный раввин из Назарета -- да  будет он
благополучен! --  и  я это хорошо запомнил. Говори же,  Сыне  Марий! Приведи
снова  Бога в мой дом.  Прости,  что  называю тебя Сыном  Марии: до  сих пор
толком  не знаю,  как тебя называть. Одни  говорят, что ты  -- Сын Плотника,
другие --  Сын Давидов,  Сын Божий,  Сын Человеческий,  все  словно спятили.
Люди, знай, все еще колеблются.
     -- Почтенный Зеведей, -- ответил Иисус. - Несметные рати ангелов витают
вкруг  престола  Божьего,  -- серебряные  да  златые  голоса  их,  что  вода
журчащая, и  все они  славят Господа, но только  издали: никто из ангелов не
осмелился слишком приблизиться к Богу. За исключением одного.
     -- Кого же это? -- спросил Зеведей, выпучив осоловевшие глаза.
     -- Ангела молчания,  -- ответил Иисус  и снова умолк.  Почтенный хозяин
пришел  в замешательство, наполнил чашу вином  и одним глотком осушил ее.  ;
"Ну,  и свиреп же этот  гость!'  -- подумал Зеведей.  -- Словно лев сидит  с
тобой за одним столом".
     При этой мысли Зеведея охватил ужас и он поднялся с места.
     --  Пойду  поищу  почтенного Иону, поболтаю с  ним  по-человечески,  --
сказал он и направился к двери.  Но тут на дворе раздались легкие шаги. -- А
вот игость, -- сказала, поднимаясь, почтенная Саломея.
     Все посмотрели на дверь. На пороге стоял почтенный раввин из Назарета.
     Как он состарился,  как исхудал!  Жалкие кости,  обтянутые  морщинистой
кожей,  ровно  настолько, чтобы  душа  не улетела  прочь, --  вот  все,  что
осталось от  него. В последнее время почтенного раввина мучила бессонница, а
если иногда, уже  под утро, удавалось уснуть, то видел  он  неизменно один и
тот  же  необычайный  сон -- ангелов,  огни в Иерусалим,  подобный  раненому
зверю, который с ревом взбирался на гору Сион.  Третьего дня рано поутру ему
снова  приснился  тот  же  сон,  он  не  выдержал, поднялся,  вышел из дому,
направился через  поля, миновал долину Ездраелон,  и посещаемая  Богом  гора
Кармил  выросла  перед  его  взором.  Пророк Илья, несомненно,  пребывал  на
вершине  ее,  ибо  он  призывал  к себе  почтенного  раввина,  дав ему  силы
подняться наверх.
     Солнце  уже  клонилось к  закату, когда почтенный  раввин  добрался  до
вершины.  Он  знал,  что там, на  святых  высотах, стоит жертвенник  --  три
огромных:  камня,  а  вокруг  разбросаны кости  и рога жертвенных
животных...  Но  когда  раввин добрался туда и поднял вверх  очи  свои, крик
вырвался из уст его:  не камни,  но  три мужа -- три исполина  в белоснежных
одеждах --  стояли там в  тот  вечер,  и лица их были  сотворены  из  света.
Посредине  -- Иисус, Сын Марии,  слева  от  него -- пророк Илья с  пылающими
углями во дланях,  а справа -- круторогий Моисей со  скрижалями, исписанными
огненными письменами... Раввин пал ниц на землю и в ужасе зашептал:
     "Адонаи! Адонаи!" Он знал, что Илья и Моисей не умерли, но должны снова
явиться в грозный День Господень  и то будет знаком, что настал конец света.
И  вот  они  явились, и ужас объял почтенного раввина. Он поднял  глаза: три
огромных камня блистали в сумерках, залитые солнечным светом.
     На протяжении  многих  лет почтенный раввин раскрывал  Писание,  вдыхал
дыхание Иеговы и научился за зримым и незримым  познавать смысл Божий. Понял
он  и теперь, поднял с земли посох -- откуда  только  силы взялись в дряхлом
теле? -- и направился в  Назарет, в  Кану,  в Магдалу, в Капернаум, страстно
желая отыскать  Сына  Марии.  Он  знал,  что  тот  возвратился из  Иудейской
пустыни, и теперь раввин шел по его следам  в  Галилею, познавая сказание  о
новом пророке, создаваемое земледельцами и рыбаками, - сказание о том, какие
чудеса сотворил он, какие слова изрек, на каком камне произносил речь, после
чего камень  покрылся цветами. В дороге  ему  повстречался  старик,  который
воздел руки к небу и сказал:
     --Я был слепым, ноон  коснулся  глаз моих,  и  зрение вернулось ко мне:
"Никому не говори об этом", -- велел он, но я хожу по селам и рассказываю.
     -- А где он теперь, старче? Можешь мне сказать?
     -- В последний раз я видел его в Капернауме, в доме почтенного Зеведея.
Поторопись увидеть его, пока он не вознесся на небо!
     Почтенный раввин  поспешно отправился  в путь.  Наступила ночь,  но  он
отыскал в темноте  дом  почтенного Зеведея и вошел внутрь. Почтенная Саломея
вскочила на ноги, приветствуя его.
     -- Мир дому сему, Саломея,  -- сказал раввин, широким  шагом переступая
через порог. -- Да имеют хозяева дома сего блага Авраама и Исаака!
     Он повернул голову, посмотрел на Иисуса, и взгляд его затуманился.
     --  Много  птиц пролетает надо  мной с  вестями,  -- сказал  раввин. --
Кремнист и долог путь, на который ты вступил,  дитя мое, да пребудет с тобой
Бог!
     --  Аминь! -- проникновенно ответил  Иисус. Почтенный Зеведей  приложил
руку к сердцу в знак приветствия и сказал:
     --  Каким ветром занесло тебя  в мой дом, старче?  Но  раввин  не  стал
отвечать, -- может  быть, потому, что не слышал его,-- и  gрисел к  огню. Он
устал, промерз, проголодался, но есть ему не хотелось. Два пути простиралось
перед ним -- на какой из  них встать, он не  знал... Почему он покинул дом и
пришел  сюда? Рассказать Иисусу  о  сне? А что если это видение  было  не от
Бога?  Почтенный раввин прекрасно знал, что Искушение  может принимать облик
Божий, чтобы соблазнять людей. Если он  поведает  Иисусу об увиденном, демон
гордыни может завладеть душой его, и тогда тот пропадет, а виноват будет он,
раввин. Может быть, не открывать тайны, а попросту следовать за ним повсюду?
Но разве подобает ему, почтенному раввину  из Назарета, следовать за дерзким
бунтарем, который бахвалится, что несет новый зазакон? Разде по пути сюда он
не видел, что вся Кана взбудоражена противозаконным словом, которое; изрекли
его  уста? Говорят, в святую субботу, он  шел по полю, увидал  крестьянина.,
который занимался рытьем канавы  и поливкой сада, и сказал ему: "Возрадуйся,
человече,  если ты знаешь сам, что  творишь, но если не  знаешь, то  будь ты
проклят, ибо нарушаешь закон!" Почтенный раввин вздрогнул, услыхав это. "Это
опасный бунтарь, -- подумал он. -- 'Смотри в  оба, почтенный. Симеон, как бы
не нажить беды на старости лет!"
     Иисус подошел  к  нему и  уселся  рядом. Лежавший на полу  Иуда  открыл
глаза, а Матфей занял свое место у светильника, держа наготове тростинку. Но
Иисус молча смотрел, как огонь пожирает дрова,  и  слушал, как  рядом тяжело
дышит почтенный раввин, словно все еще пребывая в пути.
     Тем временем почтенная  Саломея  готовила  раввину постель. Он был  уже
стар, поэтому постель и подушка должны быть мягкими. Рядом Саломея поставила
небольшой кувшин с водой, чтобы ночью  он  мог утолить  жажду.  А  почтенный
Зеведей, увидав, что новому гостю нет до него дела, взял палицу и отправился
к Ионе, желая побыть в человеческом  обществе, поскольку его собственный дом
превратился в  львиное логово. Магдалина поспешила выйти вместе с Саломеей в
другую комнату, оставив Иисуса наедине с раввином. Обе женщины догадывались,
что тем предстояла трудная, тайной укутанная беседа.
     Иисус и раввин  сидели молча. Обоим им было  хорошо известно, что слова
никогда не способны  облегчить сердце  человеческое, утешить его.  Ничто  не
нарушало  тишины. Они молчали.  Время шло. Матфей уснул с тростинкой в руке;
Зеведей,   наговорившись  всласть,  возвратился  и  улегся  рядом  со  своей
старухой.  Наступила  полночь. Раввин  тоже  вдоволь  насытился  молчанием и
поднялся.
     -- Вечером мы  уже  поговорили кое о  чем,  а  об  остальном  поговорим
завтра! -- тихо сказал он и, устало волоча ноги, поплелся к постели.
     Солнце встало, взошло на небо, уже близился полдень, а почтенный раввин
все не мог открыть глаза-  Иисус отправился на озеро,  поговорил с рыбаками,
затем сел в лодку к Ионе,  чтобы  помочь  ему ловить рыбу. А Иуда слонялся в
одиночестве, словно пастуший пес.
     Почтенная Саломея склонилась к  раввину  -- послушать, дышит ли он еще.
Раввин дышал. "Слава Богу, -- прошептала Саломея. -- Он еще жив". Она хотела
было уйти, но тут раввин открыл  глаза, увидел склонившуюся над ним женщину,
понял все и улыбнулся:
     -- Не бойся, матушка Саломея, я не умер. Я еще не могу умереть.
     -- Мы уже стары, -- строго ответила  почтенная  Саломея. --  Мы оба уже
состарились,  удалились  от  людей и приблизились  к Богу. -Никто  не  может
знать, когда придет его час. Грех нам говорить: Я еще не могу умереть".
     --  Я  еще  не могу  умереть, матушка Саломея,  -- настойчиво  повторил
раввин. -- Бог  Израиля дал  мне  слово: "Ты  не умрешь,  Симеон, не  увидав
Мессии!"
     И сказав это, он вдруг оторопело выпучил глаза: а что если он уже видел
Мессию?! Что если это был Иисус?! Что если видение на Кармиле  было видением
от Бога? В таком случае пришел его час! Он покрылся холодным потом, не зная,
что  делать --  радоваться или  рыдать. Душа  его ликовала: "Пришел Мессия!"
Нет,  дряхлое  тело  не желало умирать... Он  с трудом поднялся,  поплелся к
порогу, уселся там на солнышке и погрузился в раздумья.
     Под вечер Иисус  возвратился,  изнемогая  от усталости.  Весь  день  он
рыбачил вместе  с почтенным Ионой, лодка до самых  краев наполнилась уловом,
почтенный Иона был очень доволен и открыл уж было рот, желая сказать что-то,
но  передумал.  Он  стоял,  увязая по  колени  в трепещущей рыбе, смотрел на
Иисуса и смеялся.
     В тот же вечер ученики воротились из окрестных  селений, уселись вокруг
Иисуса и принялись рассказывать о  том,  что  видели  и что сделали. Понизив
голос, чтобы внушить страх, они возвещали крестьянам и рыбакам о наступлении
Дня Господня, но те слушали спокойно, занимаясь починкой сетей или прополкой
грядок  на   огороде,   и   только  изредка  покачивали   головой,   говоря:
"Посмотрим... Посмотрим..." И переводили разговор на другое.
     За такими вот беседами  и застали их три апостола. Молчаливо сидевший в
стороне Иуда, глянув на них, не мог удержаться от смеха:
     -- Ну и вид же у вас, апостолы! Поколотили вас на славу, горемычные!
     И, действительно, правый глаз Петра  затек и слезился, щеки Иоанна были
в царапинах и крови, а Иаков хромал.
     -- Учитель,  --  простонал  Петр.  --  От  слова  Божьего  одни  толвко
неприятности, да еще какие!
     Все засмеялись, но Иисус смотрел на них строго и задумчиво.'
     -- Задали нам жару, -- продолжал Петр, которому не терпелось рассказать
обо  всем,  чтобы разом покончить с делом. -- Поначалу мы пошли было  каждый
своим  путем, но  затем испугались оставаться в одиночестве, снова собрались
все  втроем и  принялись  возвещать.  Я поднимался на камень или  влезал  на
дерево  где-нибудь  посреди  сельской  площади,  хлопали"  в  ладоши или  же
свистел, заложив пальцы  в рот,  и  народ  сходился  к нам. Если  было много
женщин,  речь  держал Иоанн --- потому.и щеки его все в царапинах. Если было
много мужчин,  говорил своим тяжелым, низким голосом Иаков, а когда речь его
становилась слишком уж резкой, слово  брал я. О чем мы  говорили? О том  же,
что и ты, но в ответ вам летели гнилые овощи да ругань, потому как мы якобы:
несли им  крушение мира. Нам задавали трепку: женщины -- ногтями. мужчины --
кулаками, и вот полюбуйтесь на наш плачевный вид!
     Иуда расхохотался,  но Иисус строго взглянул на него, заставив  дерзкие
уста умолкнуть.
     -- Я знал, что посылаю вас, словно агнцев к волкам, -- сказал Иисус. --
Я   знал,  что  вас  подвергнут  оскорблениям,  забросают  камнями,  назовут
безнравственными за то, что вы ополчились на  безнравственность, возведут на
вас лживые  обвинения, будто  вы желаете разрушить веру, семью  и отечество,
потому что вера наша более чиста, дом  наш более просторен, а отечество наше
--  вся  вселенная! Затяните потуже пояса,  товарищи, попрощайтесь с хлебом,
весельем да беспечностью -- мы отправляемся на войну!
     Нафанаил  встревоженно глянул  на  Филиппа,  но  тот кивнул ему, словно
говоря: "Не бойся, он говорит так, чтобы испытать нас..."
     Раввин снова улегся на свою постель, потому что  очень  устал, но разум
его напряженно работал, он  все видел и слышал. Раввин уже принял решение  и
был спокоен.  Некий глас звучал  внутри  него.  Глас, исходивший от него  же
самого или же от Бога? А может быть от обоих? Глас  этот приказывал: "Следуй
за ним повсюду, Симеон!"
     Петр  уж было  снова открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но Иисус
простер руку и велел:
     --Довольно!
     Он  поднялся  с  места.  Пред его мысленным  взором  возник  Иерусалим.
Яростный, весь в крови, доведенный, до края отчаяния,, откуда  и .начинается
надежда.  Капернаум  исчез,  а  вместе  с  ним  исчезли,   добрые  рыбаки  и
землепашцы. Геннисаретское озеро утонуло внутри него. Дом почтенного Зеведея
стал  тесен, его четыре стены сжались, подступили к Иисусу, стали давить  на
него. Он подошел к двери и распахнул ее настежь.
     К чему сидеть  здесь, есть, пить и греться у очага,который каждый вечер
растапливают женщины, подающие ему на стол и обед и ужин? К чему  заниматься
рыбной ловлей? Разве так можно  спасти  мир? Не  позор  ли  это? Он вышел во
двор. От распустившихся деревьев веял теплый ветерок, звезды легли ожерельем
на  плечи  и на шею ночи,  а под  ногами  у него вздрагивала  земля,  словно
несметное множество ртов припалок груди ее.
     Иисус  обратил  лицо  к  югу,  в  сторону  святого  Иерусалима,  словно
прислушиваясь,  словно  пытаясь разглядеть  во  мраке  его  суровое,  сплошь
покрытое окровавленными камнями лицо. И когда, охваченный Страстным желанием
и отчаянием, он мысленно  устремился  через горы и Долины к  святому городу,
вдруг что-то дрогнуло, и во дворе, под  покрытым разбухшими почками  деревом
показалась огромная  тень. И тут  же в темном, еще  более  темном, чем  сама
ночь, воздухе -- потому он и смог разглядеть ее -- появилась его исполинская
спутница, и в спокойствии ночном он отчетливо услышал ее глубокое ды" хание.
Он не испугался: за столько времени он уже привык к ее дыханию. Он ждал.
     И вот  из-под миндального дерева  раздался спокойный  голос,  звучавший
медленно и повелительно:
     -- Идем!
     На пороге появился Иоанн, встревоженный, словно и он тоже услыхал голос
во тьме.
     -- С кем ты разговариваешь, Учитель? -- тихо спросил Иоанн.
     Но Иисус уже вошел в дом, протянул руку, взял из угла  пастуший посох и
сказал:
     -- Идемте, товарищи!
     Он  направился  к  двери,  даже  не  глянув,  следует  ли  за ним  хоть
кто-нибудь.
     Почтенный  раввин  вскочил  с  постели, затянул потуже пояс, взял посох
священника.
     -- Я иду с тобой, дитя мое, - сказал он, и первым направился к двери.
     Почтенная Саломея; сидевшая за пряжей, встала, положила пряжу на сундук
и сказала:
     --Я  тоже ухожу.  Вот ключи,  Зеведей. Будь  здоров! Она сняла ключи  с
пояса  и вручила их мужу а затем плотно закуталась в платок, обвела взглядом
дом и кивнула ему на прощание. На сердце у нее внезапно стало так, будто  ей
было  всего двадцать  лет. Счастливая  Магдалина  молча  поднялась  с места.
Ученики встали и бодро переглянулись.
     -- Куда это вы? -- спросил Фома, вешая трубу на пояс.
     --  Так поздно? К  чему такая  спешка? Не лучше ли  завтра  с утра?  --
сказал Нафанаил, исподлобья глянув на Филиппа.
     Но Иисус уже прошел быстрым шагом через двор и направился на юг.
     25.
     Содрогались  основы  мира,  ибо  содрогалось  сердце человеческое.  Оно
изнывало под  тяжестью  камней,  имя  которым было Иерусалим,  под  тяжестью
пророчеств,  светопреставлении,   проклятий,  фарисеев  и  саддукеев,  сытых
богачей и голодных бедняков, Бога Иеговы, с бороды и  усов которого  во веки
веков  струилась  в бездну  кровь человеческая.  С  какой стороны к  нему ни
подступишься, он  все ворчит. Скажешь  ему  доброе слово -- он заносит руку,
стиснутую в кулак, и кричит: "Хочу мяса!"  Приносишь ему  в жертву агнца или
первородного сына своего  --  он  кричит: "Не хочу мяса! Не разрывайте предо
иною одежды -- разорвите сердца ваши, обратите плоть вашу в дух, а дух --  в
молитву и пустите ее по ветру!"
     Сердце изнывало  под тяжестью шестисот  тринадцати  писанных  заповедей
еврейского  Закона и тысяч неписаных  и  не  могло  сдвинуться  с места: оно
изнывало под тяжестью "Бытия", "Левитов",  "Чисел", "Судей", "Царств"  и  не
могло сдвинуться с места.
     И вдруг совсем нежданно подул легкий ветерок -- не с неба, а с земли --
и глубины сердца  человеческого  задрожали,  словно  листва. И  тут же  дали
трещину, содрогнулись и стали рушиться, поначалу в сердце, затем в мыслях и,
наконец,  на земле  камни,  имя которым Иерусалим,  пророчества и проклятия,
фарисеи и саддукеи,  "Судьи" и "Царства". И надменный Иегова снова опоясался
кожаным  передником  Первотворца, снова взял угольник и метр,  спустился  на
землю и  принялся крушить прошлое и вместе с людьми созидать грядущее, начав
перво-наперво с Храма Еврейского в Иерусалиме.
     Каждый  день Иисус приходил на залитые  кровью каменные плиты, созерцал
этот  перегруженный  Храм  и  чувствовал,  как  сердце его  стучит  молотом,
сокрушая Храм. Он все еще блистал, возвышаясь под солнцем, словно украшенный
венками  бык  с  вызолоченными  рогами.  До  самого  верха  стены  его  были
облицованы белым мрамором с лазурными разводами, отчего казалось, будто Храм
плывет среди бурного моря, а у подножия его поднимались одна над другой  три
террасы:  нижняя,  самая  широкая, -- для идолопоклонников, средняя  --  для
народа Израилева,  а верхняя --  для двадцати  тысяч  левитов, которые мыли,
чистили,  убирали,  зажигали и гасили  огни в Храме...  Денно и нощно горел"
семи видов благовония, и  дым  от них стоял столь густой, что козы чихали на
семь миль вокруг.
     Скромный  прадедовский  Ковчег,  пронесенный  кочевыми  предками  через
пустыню, а теперь пребывающий внутри Храма,  причалил здесь к вершине Сиона,
пустил  корни, разросся, облачился в кипарисовое  дерево, золото и  мрамор и
стал  Храмом.  Дикий  бог  пустыни  поначалу  не  соизволял войти  в  дом  и
обосноваться  там, но  благоухание кипарисового  дерева,  воскурении и дыма,
идущего от сжигаемых жертв, настолько понравилось ему, что в один прекрасный
день он решился и вошел.
     Вот уже два месяца со дня своего прихода из Капернаума Иисус  ежедневно
стоял перед Храмом, созерцая его. Каждый день он смотрел на него так, словно
видел в первый раз, словно каждый раз поутру ожидал увидеть его повергнутым,
чтобы ступить на него стопами своими  и пройти чрез него. Он больше не желал
и не боялся  Храма. Он уже низвергнул  Храм в  сердце своем.  Однажды, когда
почтенный  раввин  спросил  его,  почему  он  не  войдет  в  Храм  совершить
поклонение, Иисус вскинул голову и ответил:
     -- Годами кружил я вокруг Храма, а теперь Храм кружится вокруг меня.
     --  Великое  слово  изрек  ты,  Иисусе,  --  ответил  раввин,  втягивая
старческую голову в плечи. -- Не страшно тебе?
     --  Когда уста мои произносят "я",  говорит  не это тело,  которое есть
прах,  -- сказал  Иисус. -- Говорит не  Сын Марии, который  тоже есть  прах,
обладающий  всего лишь  "алой  искрой огня. Когда уста  мои  произносят "я",
почтенный раввин, это значит "Бог".
     -- Это богохульство еще  страшнее! -- воскликнул  раввин, закрывая лицо
руками.
     --  Не  забывай,  что  я  -- Святой Богохульник,  --  ответил  Иисус  и
засмеялся.
     Однажды, когда он увидел, как ученики разглядывают горделивое строение,
разинув от восхищения рты, гнев охватил его.
     -- Восхищаетесь Храмом? -- едко спросил он.  -- Сколько лет ушло на его
сооружение?  Двадцать лет,  а трудилось при этом десять тысяч  человек. Я же
ниспровергну его в три дня: посмотрите  на него хорошенько в последний раз и
проститесь с ним, ибо камня на камне здесь не останется!
     Ученики отпрянули в  страхе: может  быть, и вправду Учитель  повредился
рассудком? В последнее время он стал вдруг резким  и странным. И упрямым. Он
стал  вести себя чудаковато  и противоречиво.  Лицо  его то  сияло  солнцем,
несущим всюду день при восходе своем, то покрывалось тенью, а глаза его были
полны отчаяния.
     -- И тебе не жаль его, Учитель? -- осмелился спросить Иоанн.
     -- Чего?
     -- Храма. Ведь ты хочешь ниспровергнуть его.
     -- Чтобы воздвигнуть новый. В три дня я воздвигну новый. Но прежде этот
должен освободить мне место.
     В руках у него был подаренный Филиппом пастуший  посох, и он  ударил им
по каменным плитам. Лицо его дышало гневом. Он смотрел  на фарисеев, которые
брели,  спотыкаясь,  и  ранили  себе  тела,  наталкиваясь на  стены,  словно
ослепленные чрезмерным сиянием Божьим.
     -- Лицемеры!  -- кричал им Иисус. -- Если Бог  возьмет  нож и  рассечет
сердца ваши, змеи, скорпионы да нечистоты низринутся оттуда!
     Фарисеи слушали его, приходили в ярость и тайком порешили забить землей
бесстрашные уста.
     Почтенный раввин прикрывал рот Иисусу ладонью, призывая его к молчанию.
     --  Ты что  смерть  на  себя  накликаешь?!  --  воскликнул  он  как-то,
обращаясь к Иисусу, и глаза его  наполнились слезами. -- Разве ты не знаешь,
что фарисеи-книжники то и дело ходят к Пилату, требуя тебе смерти?
     -- Знаю, старче, знаю, -- отвечал Иисус: -- Но я знаю и иное... Иное...
     Он приказывал Фоме  трубить в трубу,  поднимался на свое обычное место,
площадку у портика, Соломона, и снова принимался возглашать оттуда:
     -- Пришел, пришел День Господень! Он взывал каждый день, с раннего утра
и да захода солнца, заставляя небеса  разверзнуться и низринуть  вниз пламя,
ибо  знал,  что  голос  человеческий  обладает всемогущей силой  заклинания:
достаточно воззвать к огню или к прохладе, к аду или к Раю: "Приди!" -- и те
явятся на зов. Так  и он взывал к Огню, который должен очистить мир, который
должен открыть путь Любви, ибо стопам Любви всегда любо ступать по пеплу...
     --  Учитель, -- как-то  спросил  его  Андрей, --  почему  ты  больше не
смеешься, не радуешься, как прежде? Почему ты становишься все суровей?
     Иисус  не ответил. Да и что мог он ответить? Разве доброе сердце Андрея
было способно понять его?
     "Этот  мир  нужно  выкорчевать   с  корнем  и  взрастить   новый  нужно
низвергнуть старый Закон --  и я низвергну его! Новый Закон  нужно высечь на
плитах сердца  -- и я высеку его? Я сделаю Закон более просторным, дабы смог
объять он врагов  и друзей, иудеев и идолопоклонников, дабы восторжествовали
десять  заповедей!  Для  этого  и  пришел я в  Иерусалим. Здесь разверзнутся
небеса. Что снизойдет с неба? Великое чудо или  смерть? То, чего желает Бог.
Я готов и вознестись на небо и низвергнуться в ад. Решай же, Господи!"
     Близилась Пасха. Необычайная  весенняя доброта излилась на  суровый лик
Иудеи.  Всюду  на  открылись  пути, по  которым прибывали паломники со  всех
четырех концов  еврейского  мира.  Террасы Храма гудели, наполняясь  смрадом
приносимых в жертву животных, навоза и людей.
     У портика Соломона  собралось  множество  калек  и оборванцев. Бледные,
изголодавшиеся лица, горящие глаза, косо поглядывающие на холеных саддукеев,
богатых,  смеющихся  хозяев   и  их  жен,   увешанных   массивными  золотыми
украшениями.
     -- Доколе вы будете ухмыляться? -- прорычал какой-то  бедняк. -- Близок
уже  час,  когда мы свернем  вам шею: Ибо сказал Учитель:  "Бедные  умертвят
богатых и разделят между собой добро их".
     -- Ты плохо  расслышал,  Манассия,  --  перебил  его человек с  бледным
лицом,  овечьими глазами и волосами похожими на овечью шерсть.  --  Не будет
больше ни бедных, ни богатых -- все станут  равными. Вот  что значит Царство
Небесное.
     -- Царство Небесное значит изгнание римлян, -- встрял разговор верзила.
-- Пока есть римляне, Царства Небесного быть не может.
     -- Ничего из  слов Учителя  ты так и не понял, Аарон,-- сказал старик с
заячьей  губой, покачивая плешивой головой. -- Нет ни израильтян, ни римлян,
нет ни эллинов, ни халдеев, ни бедуинов -- все друг другу братья.
     --  Все есть пепел! -- воскликнул кто-то. -- Вот что понял, вот  что  Я
слышал собственными ушами.  Учитель сказал:  "Разверзнутся небеса --  первый
потоп был  от воды,  этот  же  будет  от  огня. Все  --  богатые  и  бедные,
израильтяне и римляне -- обратятся в пепел!"
     -- "И останутся, как бывает при обивании маслин, две-три ягоды на самой
вершине  или  три-четыре, на  ветвях",--  говорит  пророк Исайя.  -- Смелее,
ребята, мы  и есть ягоды, которым  суждеио уцелеть.  Смотрите  только, чтобы
Учитель не покинул нас" -- сказал черный как сажа человек с глазами навыкате
пристально вглядываясь в покрытую белесой пылью дорогу на Вифанию. -- Что-то
он запаздывает сегодня...  Запаздывает... Смотрите,  ребята, как  бы  он  не
улизнул от нас!
     -- Куда  он  денется? --  возразил старик с заячьей губой. -- Бог велел
ему сражаться в Иерусалиме. Здесь он и будет сражаться!
     Солнце  уже  достигло  середины  неба.  Каменный настил  дымился.  Жара
усиливала смрад.  Прошел нагруженный  амулетами  фарисей Иаков,  расхваливая
достоинства  каждого из  них: эти вот  исцеляют  от оспы, от острой боли, от
рожи,  эти  вот  изгоняют демонов,  а самый  мощный, самый  дорогой  убивает
недругов... Он увидел калек и оборванцев, узнал их.
     --  Тьфу! Чтоб  вам пропасть! -- злобно  захихикал Иаков своим ядовитым
ртом и трижды сплюнул.
     Оборванцы  спорили  друг  с другом, каждый старался  истолковать  слово
Учителя в  соответствии  с  влечением собственного сердца, и тут  перед ними
вдруг  появился высокий,  внушающей почтение  наружности  старик  с  длинным
посохом в руках. Он был весь покрыт потом  и  пылью, но  его широкое, еще не
тронутое морщинами лицо сияло.
     -- Мельхиседек! -- воскликнул старик с заячьей губой.
     -- Что хорошего принес ты нам из Вифании? Лицо твое излучает свет!
     --  Возрадуйтесь  и возликуйте,  друзья! --  воскликнул  достопочтенный
старик и принялся обнимать всех со слезами на глазах. -- Покойник воскрес! Я
собственными глазами видел, как он встал из могилы и пошел! Ему дали воды, и
он выпил ее, ему дали хлеба, и он съел его, а затем заговорил!
     -- Кто? Кто восстал из мертвых? Кто воскрес?
     Все бросились с расспросами к почтенному старосте. Из соседних портиков
сбежались слышавшие его слова мужчины и женщины,,  подошло  Также  несколько
левитов и  фарисеев.  Проходивший мимо Варавва услыхал краем уха шум  и тоже
подошел. Мельхиседек обрадовался, что столько людей собралось послушать его,
оперся о посох и начал рассказ:
     --  Кто из  вас  знает Лазаря, сына Елиакимова?  Недавно  он умер, и мы
похоронили его. Прошел день, другой, третий, мы  уж забыли и думать о нем. И
вот на четвертой день на дороге послышались голоса. Я спешно направился туда
и  увидел Иисуса, Сына Марии  из Назарета,  и двух  сестер Лазаря,  которые,
припав к его стопам, целовали ему ноги и оплакивали брата.
     "Если бы  ты был с ним,  он бы не  умер, Учитель..."  -- причитали они,
терзая на себе волосы.
     "Верни его  из  царства мертвых,  Учитель! Позови его,  и он явится  на
зов!"
     Иисус взял их обеих за руки, поднял с земли и сказал:
     -- Идемте!
     Мы все поспешили за ними и пришли  к могиле. Иисус остановился. Вся его
кровь  прилила  к  голове, глаза  стали вращаться,  исчезли, остались только
белки, он издал мычание, словно бык находился внутри него, и ужас объял всех
нас.
     И   вдруг,  стоя   так  и  содрогаясь  всем  телом,   он  издал  дикий,
невообразимый  вопль,  словно  из  преисподней,  --  так,  наверное,  кричат
разгневанные архангелы:
     -- Лазарь! Выйди!
     И  тут  же  мы услыхали,  как земля  в  могиле  задвигалась и треснула,
могильный  камень  зашевелился и  медлеино-медленно  стал  подниматься. Даже
сказать страшно. Никогда я не боялся смерти так, как этого воскрешения. Если
бы  меня спросили, что я  предпочитают  увидеть  -- льва  или воскрешение, я
ответил бы: "Льва!" --  Господи помилуй! Господи помилуй! -- восклицали люди
и плакали. -- Говори, говори, почтенный Мельхиседек!
     --  Женщины визжали, многие  из  мужчин  попрятались за камни, а прочие
дрожали от страха. Могильный камень медленно-медленно  поднимался. И  вот мы
увидели две руки  желтого цвета, а затем -- уже позеленевшую, потрескавшуюся
голову, всю в земле, и, наконец, костлявое тело,  завернутое  в саван...  Он
поднял ногу, другую и вышел на свет. Это был Лазарь.
     Достопочтенней старец умолк и широким рукавом вы-тер пот со лба. Вокруг
него  шумел народ: одни плакали, другие плясали, .а Варавва поднял волосатую
ручищу и закричал: .
     --  Ложь! Ложь!  Он подослан  римлянами, потому  и  состряпал историю с
Лазарем. Долой предателей!
     -- Молчать! --  раздался грозный  голос у него за спиной. -- Какими еще
римлянами?!
     Все обернулись на этот  голос и тут же отпрянули.  Центурион Руф шел на
Варавву, занеся  плеть в руке,  которую старалась удержать бледная белокурая
девушка. Все это время  она  стояла я слушала Мельхиседека, и слезы катились
из ее больших зеленых глаз. Варавва проскользнул  в  гущу  людей  и скрылся.
Иаков Фарисей со всеми своими амулетами устремился  за Вараввой и догнал его
за одной из колонн. Там, склонив головы друг к другу, они  завели вполголоса
беседу. Разбойник и фарисей побратались.
     Первым заговорил Варавва.
     -- Так это, действительно, правда? -- встревоженно спросил он.
     -- Что?
     -- Да то, что он воскресил мертвеца?..
     -- Послушай-ка, что я скажу тебе.  Я -- фарисей, ты-- зилот. До сих пор
я говорил,  что  Израиль  спасут только  молитва, посты  да Святой Закон, но
теперь...
     -- Теперь? -- переспросил Варавва, и глаза его сверкнули.
     -- Теперь я заоднос  тобой, зилот. Молитвы  да постов мало,  нужен  еще
нож. Ты понял? Варавва захохотал:
     -- Это ты мне говоришь? Нет молитвы лучше, чем нож. Итак?
     -- Начнем с него!
     -- С кого? Говори яснее!
     -- С  Лазаря.  Во  что бы то ни  стало  нужно снова  спровадить его под
землю. Как только народ увидит его, пойдут, разговоры:  "Он был мертвецом, а
Сын  Марии воскресил его" -- и слава лжепророка будет  все возрастать...  Ты
прав,  Варавва:  он подослан римлянами,  чтобы  возглашать:  "Не  думайте  о
царстве  земном,  смотрите на небо" И пока мы, разинув рот, будем глазеть на
небо, римляне будут сидеть у нас на шее, понятно?
     -- Так что же? Уберем и этого, даже если он тебе брат?
     -- Не брат он мне! И знать его не желаю!  -- воскликнул. фарисей, делая
вид, будто рвет на себе одежды.
     -Отдаю его тебе!
     Сказав это, он  отпрянул от колонны и  снова принялся расхваливать свои
амулеты.  Он   достаточно  настропалил   Варавву   и   испытывал   от  этого
удовольствие.
     Беднота, собравшаяся у портика  Соломона, отчаялась дождаться  Иисуса и
стала расходиться;  Почтенный  Мельхиседек купил двух белых  голубей,  чтобы
принести  их  в  жертву  и  возблагодарить  Бога  Израиля  за  то,  что  тот
смилостивился над  своим народом  и послал  ему  спустя  столько  лет нового
пророка.
     Камни накалились. Лица людей исчезли  в  избытке  света. И  вдруг, пыль
поднялась на дороге, ведущей в  Вифанию,  послышались радостные голоса:  все
селение  снялось  с места  и направлялось сюда. Первыми  показались  дети  с
пальмовыми ветвями в руках, за ветвями -- Иисус  с сияющим лицом,  за ним --
ученики,  пребывавшие в  столь  сильном  возбуждении, будто  каждый  из  них
воскресил по мертвецу, а затем уже  -- охрипшие от собственного крика жители
Вифании, и все они направлялись к Храму.
     Иисус  поднимался, шагая  через две  ступени  сразу.  Он миновал первую
террасу, добрался до  второй. От его лица и рук  бил грозный свет,  никто не
отваживался  приблизиться к  нему. В  какое-то мгновение  спешивший  за  ним
почтенный раввин попытался было преодолеть поле, незримо окружавшее Учителя,
но тут же отпрянул назад, словно языки пламени лизнули его.
     Он только что вышел из горнила Божьего, и кровь его  еще кипела. Он еще
не  мог,  не желал поверить, в это.  Стало  быть, столь велика сила души? Он
может повелевать горами? Скажет:  "Подойдите!" -- и горы приблизятся к нему?
Он   может   заставить  землю  разверзнуться  и  вызвать  оттуда  мертвецов?
Низвергнуть мир в  течение трех дней и  в течение трех дней вновь  сотворить
его?  Но если столь всемогуща сила души, то вся  тяжесть гибели  и ненасения
ложится  на плечи человеческие.  Грань между богом и человеком  стирается...
Пугающие, опасные мысли. У Иисуса трещало в висках.
     Он оставил Лазаря стоять завернутым в саван подле собственной. могилы и
с величайшей поспешностью  устремился  к  Иерусалимскому  Храму. Впервые  он
почувствовал столь неопровержимо, что этому миру должен уже наступить конец,
а  из  могил должен встать  новый Иерусалим. Пришел  час. Это было знамение,
которого он ожидал. Лазарь есть прогнивший мир. Пришел  час  воззвать: "Мир,
восстань!" Это было его  долгом. Но самое страшное -- и теперь он чувствовал
это -- было то, что это было в его силах. Невозможно избежать этого, сказав:
"Я не могу!" Он мог, и, если мир не будет спасен, вся вина падет на него.
     Кровь  бросилась   к  голове  Иисуса.  Вокруг  он  видел  обездоленных,
возлагавших  на  него  все  свои надежды. Он  издал  дикий  крик, вскочил на
помост, народ сгрудился  вокруг, приготовившись слушать. В толпе  были также
богатые и холеные, которые стояли, ухмыляясь. Иисус заметил их, повернулся к
ним, поднял вверх руку, стиснутую в кулак, и крикнул:
     --  Слушайте, богачи!  Слушайте,  владыки  мира сего!  Больше  не может
продолжаться  несправедливость, бесчестие, голод! Бог помазал уста мои углем
пылающим, и я взываю- Доколе вы будете нежиться на ложе из слоновой кости на
мягкой постели?  Доколе будете поедать плоть бедняка и пить его пот, кровь и
слезы? "Не желаю больше терпеть вас!" -- восклицает мой Бог. Близится огонь,
воскресают мертвые, пришел конец света!
     Два оборванца огромного роста подхватили его,, подняли на плечи. Вокруг
собрался  народ,  размахивающий  ветвями.  От  разгоряченной  главы  пророка
поднимались испарения.
     --  Я пришел нести людям не  мир, но меч! --  воскликнул он. -- Я внесу
раздор в дома, ради меня  сын поднимет  руку на отца своего, дочь -- на мать
свою, невестка  -- на свекровь. Кто следует за  мной, да отречется от всего.
Кто желает спасти жизнь свою на этой  земле, да утратит ее, но кто ради меня
отречется от этой преходящей жизни, да обретет вечность!
     -- А что гласит Закон, смутьян?!- раздался гневный голос. -- Что гласит
Писание, Люцифер?
     -- А что гласят великие пророки Иеремия и Иезекиль? -- ответил Иисус, и
глаза  его  засверкали.   -  Я  упраздню  закон,  начертанный  на  скрижалях
Моисеевых,  начертаю  новый  Закон  в сердце человеческом.  Каменное сердце,
которое ныне носят люди в груди своей, я извлеку оттуда, взамен вложу сердце
из плоти и в  этом сердце взращу  новую надежду! В новых сердцах  начертаю я
новый  Закон, я  же  есть  новая Надежда!  Любовь понесу  я по  всему  миру:
распахну четверо великих врат Божьих
     -- Восток, Запад,  Север и Юг,  дабы вошли в  них  все племена,  ибо не
одним евреям принадлежит лоно Божье, но весь мир вмещает оно!
     Почтенный   раввин  спрятал  лицо  в  ладонях.  Он  хотел  воскликнуть;
"Умолкни, Иисусе. Великое богохульство--слова твои -- но не успел. Раздались
дикие  крики,  бедняки  вопили  от  радости,  левиты пытались заглушить речь
визгом  и свистом, а  Иаков Фарисей рвал на себе одежды  и  плевался. Раввин
встретился взглядом с Иисусом и  пошел прочь.  "Он пропал, --  шептал раввин
сквозь слезы.  -- Пропал. Что за демон, что за бог вселился в него и взывает
изнутри?"
     Он  шел еле  волоча ноги от  усталости.  Все эти  дни и  недели он едва
поспевал за  Иисусом,  пытаясь понять, кто  же  он. Его дряхлое  тело совсем
извелось,  остались одни  только кости, покрытые сморщенной кожей.  Душа еще
держалась в них, ожидая ответа на вопрос: Мессия ли это, которого обещал ему
Бог?  Все  чудеса, свершенные  им,  мог  свершить  и  Сатана, в  чьих  силах
воскрешать мертвых.  Чтобы принять решение,  чудес  почтенному  раввину было
недостаточно. Недостаточно было и пророчеств: всемогущий и  премного лукавый
архангел есть Сатана, слова  и  дела свои он  может привести  в  совершенное
подобие со  святыми пророчествами, дабы обмануть  людей. Потому  раввин и не
мог  уснуть  по  ночам,  моля  Бога  сжалиться   над  ним  и   послать   ему
недвусмысленный  знак.  Какой  знак?  Раввин хорошо  знал  это:  смерть, его
собственную смерть. Этот знак пребывал в мыслях его и повергая его в трепет.
     Спотыкаясь, торопливо шагал  почтенный раввин в облаке пыли. На вершине
холма  показалась  изнуренная солнцем  Вифания.  Тяжело  дыша,  раввин  стал
подниматься  вверх.  Дом  Лазаря  был  открыт  и  полон  движения:  поселяне
приходили взглянуть на воскрешенного, прикоснуться к нему, услышать, как  он
дышит, говорит,  убедиться --:  вправду ли  он жив или это  всего
лишь призрак? А тот,усталый и скупой на слова, сидел в самом  дальнем  углу,
напрягавшись от докучавшего ему света. Его ноги, руки и живот вспухли, как у
покойника, умершего четыре дня назад. Распухшее лицо вило все в трещинах, из
которых сочилась  желтоватая  жидкость,  пачкавшая  все еще облекавший  тело
белый саван,  отчего  тот  прилип к  телу  столь плотно, что снять его  было
невозможно.  Поначалу  от  Лазаря  исходило  сильное  зловоние,  и все,  кто
приближался к  нему,  были  вынуждены  зажимать нос,  но постепенно зловоние
ослабло, остался только запах  могильной земли в ладана. Время от времени он
поднимал руку  и извлекал из бороды и волос запутавшиеся  там остатки травм.
Сестры Лазари, Марфа и Мария, очищали его от земли и мелких земляных червей,
оказавшихся  на  теле.   Сердобольная  соседка  принесла  курицу,  н  теперь
почтенная Саломея, присев  у очага, варила ее, чтобы воскресший отпил отвару
и набрался сил. Крестьяне приводили, присаживались на некоторое время рядом,
внимательно  и с удивлением  разглядывали  его  и  заговаривали с ним, а тот
отвечал  устало  и  совсем  немногословно--  только  "да"  или "нет".  Затем
приходили  другие посетители--односельчане и жители  соседних  сел... В  тот
день пришел слепой староста, вытянул руку, жадно ощупал его и засмеялся.
     --  Ну что,  хорошо там,  в потустороннем мире? Радуйся, Лазаре, теперь
тебе  известны  все   тайны  преисподней,  ноты  о  них   лучше  помалкивай,
злополучный, чтобы не вскружить голову миру живых...
     И, наклонившись к уху Лазаря, он полушутя-полуиспуганно спросил:
     -- Одни только червячки? И больше ничего, не так ли? Некоторое время он
ждал ответа,  но Лазарь  молчал. Тогда слепой разозлился,  взял свой посох и
ушел.
     Магдалина  стояла  на  пороге и  смотрела вдаль  на  дорогу, ведущую  к
Иерусалиму. Сердце ее рыдало,  словно малое  дитя. В последнее время  каждую
ночь ей снились дурные  сны.  Будто Иисус  справлял свадьбу,  а это означало
смерть. А  минувшей ночью приснилось,  будто был он летучей рыбкой,  которая
взмахнула крыльями, вылетела из воды и упала на сушу. Рыбка  трепетно билась
на прибрежной гальке, пытаясь сновав взмахнуть крылышками, но это было ей не
по  силам  и она стала задыхаться.  Глаза  ее помутнели,  она  повернулась и
посмотрела на Магдалину.  Магдалина бросилась было к  ней, чтобы  схватить и
бросить обратно в море, но, когда она наклонилась и взяла рыбку в ладони, та
уже  была мертва.  Магдалина держала рыбку, плакала  над ней, поливая своими
слезами, та стала расти, пока не достигла таких размеров, что едва умещалась
в ее объятиях, а затем стала мертвым человеком.
     --Не  отпущу  его  больше  в Иерусалим...  Не  отпущу...  -  простонала
Магдалина, высматривая, не  появится ли он  на мощенной белым камнем дороге.
Но вместо Иисуса  на Иерусалимской дороге показался ее престарелый  отец  --
раввин,  согнувшийся  и  пошатывающийся.  "Горемычный  старичок"  - подумала
Магдалина.  Зачем, совсем уже немощный,  следует, он  по  пятам за Учителем,
словно верный старый  пес, всюду, куда бы тот ни направился? Я  ведь  слышу,
как он поднимается ночью, выходит во двор, кается и взывает к Богу: "Помоги!
Пошли мне знак!" Но Бог покинул его и старик терзается: Бог якобы мучает его
потому, что любит, -- утешает себя несчастный...
     И вот теперь она  смотрела, как раввин поднимается в  гору, опираясь  о
посох и останавливаясь время  от времени, чтобы  оглянуться назад в  сторону
Иерусалима, расправить  плечи и перевести дыхание...  В эти дни, проведенные
вместе с  Вифании,  отец н дочь позабыли  о прошлом, часто говорили  друг  с
другом,  старик  увидел, что дочь его оставила неверный путь, и простил  ее.
Слезы  смывают все грехи.  Это было хорошо  известно почтенному  раввину,  а
Магдалина достаточно наплакалась. Тяжело дыша, старик приблизился, Магдалина
отступила было от  двери, давая ему дорогу, но отец остановился и с  мольбой
взял ее за руку.
     --  Магдалина, дитя мое,  -- сказал раввин.  -- Ты --  женщина, великой
силой  обладают слезы  твои, великой  силой обладают ласки твои. Пади  ему в
ноги и моли, чтобы он не ходил  больше в Иерусалим. Сегодня фарисеи-книжники
осерчали  пуще прежнего.  Я  видел, как они  тайком  переговариваются  между
собой: уста их источают яд, они готовят смерть.
     - Смерть!  - воскликнула Магдалина, и в груди  у  нее  поохолодело.  --
Смерть! Но разве он может умереть, отец?
     Почтенный раввин глянул на дочь и горько улыбнулся. --Мы всегда говорим
так о людях, которых любим, -- сказал он и замолчал.
     - Но ведь Учитель совсем не такой смертный, как мы, совсем не такой! --
в  отчаянии  воскликнула Магдалина. Нет! Нет!--  все повторяла она, заклиная
свой собственный страх.
     -- Откуда ты это знаешь? --  спросил старик, и  сердце его затрепетало,
потому как он доверял предчувствиям дочери.
     -- Я знаю это, -- ответила Магдалина. -- Не спрашивай откуда. Я уверена
в этом. Не бойся,  отец: разве кто осмелится тронуть его теперь, после того,
как он воскресил Лазаря?
     -- Теперь, после того, как он  воскресил Лазаря;  они рассвирепели  еще
больше. Раньше,  слушая  его  возглашения,  они только плечами пожимали.  Но
теперь, когда разнеслась весть о чуде, народ набрался отваги и кричит:
     "Он --  Мессия!  Он воскрешает мертвых, у него власть от Бога, пошли за
ним!" Сегодня мужчины и  женщины устремились  за  ним с пальмовыми ветвями в
руках, калеки побросали свои  костыли и  принялись угрожать, бедняки подняли
головы... Фарисеи-книжники видят все это и серчают. "Если мы будем позволять
ему  действовать так  же, то скоро нам придет конец", -- говорят  они,  то и
дело ходят от Анны к Каиафе, от Каиафы к Пилату и роют ему яму... Магдалина,
дитя  мое;  припади  к его  коленям,  не  отпускай его больше  в  Иерусалим,
возвратимся в Галилею!
     В памяти раввина возникла мрачная, побитая оспой образина.
     --Магдалина,----сказал  он,  -- когда я шел сюда, то видел, что Варавва
околачивается там, а лицо его было мрачно, как у демона смерти. Услышав  мои
шаги, он спрятался в кустах. Это не к добру!
     Немощное тело старика дрожало, он совсем выбился из сил. Дочь взяла его
под  руку,  помогла  войти в  дом, принесла скамью. Старик  сел, а Магдалина
опустилась рядом с ним на колени. .
     -- Где он теперь? Где ты оставил его, отец? -- спросила Магдалина.
     --  В Храме.  Он кричит,  глаза его мечут огонь -- того и гляди, сожжет
священный  чертог! А  что за слова,  что за богохульство,  Боже мой!  "Я, --
говорит,  -- упраздню Закон Моисеев  и  принесу Новый  Закон.  Не  нужно мне
искать Бога на вершине Синая, я найду Его всердцеяоем!"
     Старик понизил голос и сказал с содроганием:
     -- Иногда, дитя мое, иногда я боюсь, как бы он не повредился рассудком.
Что если Люцифер...
     -- Замолчи! -- воскликнула Магдалина, зажав ему рот ладонями.
     Пока они беседовали, на пороге один за другим стали появляться ученики.
Магдалина вскочила, думая, что вместе с ними может быть и Иисус.
     -- А.  Учитель?  --  воскликнула она  душераздирающим  голосом. --  Где
Учитель?
     -- Не бойся,-- мрачно ответил Петр. -- Не бойся. Сейчас он придет.
     Сидевшая  у ног  брата Мария тоже  вскочила  и  встревоженная подошла к
ученикам.   Их  лица  были  угрюмы  и   обеспокоены,  глаза  тусклы.   Мария
прислонилась к стене.
     -А где Учитель? -- едва дыша, тихо спросила она.
     - Сейчас придет, Мария, сейчас придет... -- ответил Иоанн.- -- Разве мы
бы оставили его, если бы с ним что случилось?
     Ученики. угрюмо разбрелись по  двору,  стараясь держаться подальше друг
от друга.
     Матфей вытащил из-за пазухи рукопись и приготовился. писать.
     - Говори ты, Матфей, -- сказал почтенный раввин.  -- Говори, да будет с
тобой мое благословение!
     -  -Старче, -- ответил Матфей, -- когда мы все  вместе  возвращались из
Иерусалима, в городских воротах нас догнал. центурион Руф.
     -- Стойте! -- крикнул он. -- У меня приказ! Мы побледнели от страха, но
Учитель спокойно протянул римлянину  руку. -- Привет  тебе,  друг, -- сказал
он.  -- Я  нужен тебе? --  Нет, не мне, --  ответил Руф. -- Ты нужен Пилату.
Прошу тебя следовать за мной.
     -- Я иду, -- спокойно ответил Иисус и повернулся лицом к городу. Мы все
бросились к нему, восклицая:
     -- Куда ты, Учитель? Мы не отпустим тебя! Но тут вмешался центурион.
     -- Не бойтесь, все будет хорошо, -- сказал он. -- Даю вам слово! ...
     -- Уходите! -- велел нам Учитель. -- Не бойтесь: время еще не пришло.
     Однако Иуда заупрямился.
     -- Я пойду вместе с тобой, Учитель, -- сказал он. -- Я не брошу тебя.
     -- Пошли, -- ответил Учитель. -- Я тоже не брошу тебя.
     И  они отправились  в  Иерусалим: двое  впереди, а позади Иуда,  словно
пастуший пес.
     Пока Матфей рассказывал, ученики мало-помалу собирались вокруг него.
     --Вид у вас решительный, - сказал раввин. --Вы что-то скрываете..
     - У нас другие заботы, старче,- отозвался Петр.
     - Другие.  И снова  замолчал. И, :действитеявно мрачные демоны овладели
ими  сейчас,  по  пути  сюда.  Мертвецы уже  начали  оживать, близился  День
Господень, Учитель должен был взойти на престол -- стало быть; пришло  время
делить почести. При этом дележе ученики и поссорились друг с другом.
     -- Я буду сидеть справа от него, -- сказал один из них.
     Он меня больше любит.
     -- Нет, меня! Меня! Меня! -- всполошились тут  все остальные и  подняли
крик.
     -- Я первым увидел Учителя! --сказал Андрей.
     -- Мне он чаще, чем другим, является во сне, - возразил Петр.
     -- Меня он. называет "любезным" -- сказал Иоанн.
     -- И меня! И меня! И меня! --  снова раздались  крики. Кровь закипела в
жилах у Петра.
     --  Катитесь вы все подальше! --  крикнул  он. -  Не  мне ли  сказал он
третьего   дня:  "Петр,  ты   --  камень,  на  котором  воздвигну   я  Новый
Иерусалим!"?.
     -- Он не  сказал "Новый Иерусалим"! У меня все  его слова записаны!  --
сказал Матфей, ударив по спрятанному за пазухой свитку.
     -- А что же он  сказал мне,писака?! Я это собственными ушами слышал! --
гневно возразил Петр.
     --  Он сказал: "Ты  --  Петр, и  на камне тем воздвигну я Церковь мою".
"Церковь мою", а не "Иерусалим". Разница большая.
     -- А что  еще он поручит мне? -- крикнул Петр. -- Чего ты замолчал? Что
-- продолжать невыгодно?! О ключах... Давай-ка, говори!
     Матфей нехотя вытащил свиток, развернул его и прочел.
     -- "И вручу я тебе ключи, от Царства Небесного..."
     -- Дальше! Дальше! -- торжествуя, кричал Петр.
     Матфей проглотил слюну и снова склонился над свитком:
     --  "И то,  что свяжешь  ты  на земле,  -будет связано  на небе, а  что
развяжешь ты на земле, будет развязано  на небе..."  Вот, пожалуйста, -- это
все!
     - А разве этого мало? -- спросил Петр, свысока глядя на учеников, важно
приосанился, словно петух. --  Разве этого мало? Я -- вы все это слышали! --
храню ключи. Я открываю  и закрываю двери в Рай: захочу - позволю вам войти,
захочу -- не позволю!
     Ученики  рассердились,  и,  без всякого сомнения, пошла  бы между  ними
потасовка, если бы тем временем  не подошли они к  Вифании. Им  стало стыдно
крестьян, и потому они постарались  укротить свой гнев.  Но лица были их все
еще мрачны.
     26
     Между  тем  Иисус и центурион, а за  ними,  словно  пастуший пес, Иуда,
углубились   в  извилистые,  узкие   улочки   Иерусалима   и  направились  к
возвышавшейся возле Храма Башне, где находился  дворец Понтия Пилата. Первым
раскрыл уста и заговорил центурион.
     -- Учитель, дочь моя пребывает в полном здравии  и постоянно вспоминает
о  тебе, --  с чувством  сказал он.  -- Всякий раз, когда она узнает, что ты
будешь держать речь перед народом, то тайком  уходит из дому и  идет слушать
тебя. А сегодня я крепко держал ее за руку. Мы были вместе и  слушали тебя в
Храме. Она хотела побежать к тебе и поцеловать твои ноги.
     -- Почему же ты не позволил ей сделать это? -- отвечал Иисус. -- Одного
мгновения бывает достаточно, чтобы  спасти душу человеческую. Почему упустил
ты это  мгновение, которое теперь не воротишь? "Чтобы римлянка целовала ноги
еврею?" -  со  стыдом подумал Руф,но не сказал ни слова. В  руке у него была
короткая  плеть,  которой  он  разогнал  шумную  толпу.  Было  очень  жарко,
человеческие  тела  млели,  мухи  кружились тучами. Центурион  с  омерзением
вдыхал воздух, пропитанный еврейским смрадом.  За  много лет, проведенных  в
Палестине,  он никак не мог привыкнуть к евреям. Теперь они шли через крытый
соломой  базар.  Здесь  было свежо, они  ускорили  шаг. --  Как  эти  можешь
говорить с этой собачьей сворой? -- спросил центурион.
     Иисус покраснел.
     - Это не псы, но души, искры Божьи, --  ответил он. Бог - есть пожар, а
каждая душа -- искра, к которой следует относиться с почтением, центурион.
     -- Я  -- римлянин, -  ответил Руф. Римлянин и мой бог. Он  прокладывает
дороги, сооружает  военные лагеря,  доставляет  воду в  города, облачается в
стальные доспехи и отправляется на войну -- он впереди, а мы -- за ним. Душа
же,  о которой ты говоришь, и тело наше для нас  единое целое, а над  ним --
стяг Рима. Когда же мы умираем, оба они умирают вместе с  нами, а  после нас
остаются  сыновья  наши.  Это  и  есть  наше  бессмертие.  То  же,  что   ты
рассказываешь о Царстве Небесном, извини, для нас всего лишь сказки.
     Он немного помолчал и добавил:
     --  Мы созданы  для того,  чтобы управлять людьми, а любовью  управлять
людьми невозможно.
     -- Любовь  не безоружна, -- возразил  Иисус,  глянув в холодные голубые
глаза центуриона, на  его свежевыбритые щеки и толстые, с короткими пальцами
руки. -- Любовь тоже вступает в битву и идет на приступ.
     -- Тогда это не любовь, -- ответил центурион.
     Иисус  опустил голову.  "Нужно найти новые  мехи  и  наполнить их новым
вином, нужны новые слова", -- подумал он.
     Они  уже  пришли.  Замок  и  в  то  же  время  дворец --  вот чем  была
возвышавшаяся  перед   ними  Башня,  хранившая  в  нутре   своем  надменного
Наместника Римского Понтия Пилата. Еврейское племя вызывало у Пилата чувство
отвращения, и  потому, когда  ему  случилось проходить по улочкам Иерусалима
или говорить с евреями,  он держал  у ноздрей надушенный платок. Он не верил
ни богам, ни людям, ни даже Понтию Пилату. Никому не верил. На шее у него на
золотой цепочке всегда висела наготове отточенная бритва, которой он вскроет
себе жилы, когда почувствует пресыщение от еды, питья и власти. Или же когда
император решит отправить его в ссылку. Часто  ему  приходилось слышать, как
евреи дерут до хрипоты глотку, крича, что явится Мессия, дабы освободить их,
и он смеялся над  этим. Он  показывал жене отточенную бритву и говорил: "Вот
мой  Мессия, который освободит меня". Но жена только отворачивалась,  ничего
не отвечая.
     У огромных ворот Башни Иисус остановился.
     --  Помнишь,  ты задолжал мне услугу, центурион?  --  сказал он. Пришло
время потребовать ее.
     -- Всей радостью в жизни моей я обязан тебе, Иисусе Назорей, -- ответил
Руф. -- Говори. Я сделаю все, что в моих силах.
     -- Если меня схватят, если меня бросят в  темницу, если меня убьют,  не
пытайся спасти меня. Даешь слово?
     Они   проходили   через   ворота   Башни.  Стражники   поднятием   руки
приветствовали центуриона.
     -- Разве то, о чем ты просишь,  -- услуга?  - удивленно спросил Руф. --
Не понимаю евреев.
     Два мавра исполинского роста охраняли дверь, ведущую в покои Пилата.
     -- Услуга, центурион, -- сказал Иисус. -- Даешь слово?
     Руф кивнул маврам, чтобы те открыли дверь.
     Сухощавый, гладко выбритый,  с  узким лбом, серыми  жестокими глазами и
тонкими, словно лезвие  меча,  губами  Пилат  сидел  на  высоком, украшенном
орлами, массивной резьбы  кресле,  и занимался  чтением. Он поднял голову  и
посмотрел на стоявшего перед ним Иисуса.
     --  Это ты -- Иисус Назорей, царь  иудеев?  -- насмешливо  прошипел он,
прикладывая надушенный платочек к ноздрям.
     -- Я не царь, -- ответил Иисус.
     -- Как? Разве ты не Мессия? И разве Мессия не тот, кого вот уже столько
поколений  ожидают   твои  соотечественники  абрамчики  в  надежде,  что  он
освободит  их и  воссядет на престоле Израиля? И  прогонит нас, римлян? А ты
говоришь: "Я не царь"!
     -- Мое царство не на земле.
     --  А где  же  еще? На воде, что  ли? Или в воздухе? -- спросил Пилат и
громко захохотал.
     -- На небе, -- спокойно ответил Иисус.
     -- Хорошо, -- сказал  Пилат. -- Я жалую тебя небом. Но  землю оставь  в
покое!
     Он снял с большого пальца  золотое кольцо, поднял его высоко, посмотрел
на свету на  красный  камень, на  котором был выгравирован череп  с надписью
вокруг: "Ешь, пей, веселись -- завтра ты будешь таким же".
     --  Евреи  вызывают у меня чувство отвращения,  -- сказал Пилат. -- Они
никогда  не моются,  и Бог у них столь же отвратителен: немытый,  с длинными
косами, с когтистыми загребущими лапами, трепач и злопамятный, как верблюд.
     -- Знай, что этот Бог уже занес свою длань над Римом, -- снова спокойно
сказал Иисус.
     -- Рим бессмертен, - ответил Пилат и зевнул.
     --  Рим  -- исполинский истукан, которого узрел в  видении своем пророк
Даниил.
     -  Истукан? Что еще  за  истукан? Вы,  евреи, видите  во  снах  то, что
желаете увидеть наяву. Живете н умираете среди своих видении.
     -- С  этого и начинается поход  человечества -  с  видений. Затем, тени
постепенно сгущаются и крепнут, дух облачается во плоть и нисходит на землю.
Пророк  Даниил видел видение,  и,  поскольку видение  это было  увидено, оно
обретет плоть, снизойдет на землю и сокрушит Рим.
     -- Я  восхищаюсь твоей  отвагой, а  может быть, твоей глупостью, Иисусе
Назорей.  Сдается  мне,  что  ты  не боишься  смерти и  потому  говоришь так
свободно. Ты мне нравишься. Расскажи мне о видении Даниила,
     -- Пророк Даниил увидел однажды ночью истукана:
     голова у него была из золота, грудь и руки -- из серебра, чрево и бедра
--  медные, голени -- железные,  но стопы -- глиняные. И вдруг незримая рука
метнула камень в глиняные ноги его и разбила их, и мгновенно весь истукан --
золото, серебро,  медь  и  железо --  все  рухнуло наземь... Незримая  рука,
Понтий Пилат, это -- Бог Израиля, камень -- это я, а исполинский истукан  --
Рим.
     Пилат снова зевнул.
     --  Я понял, -- устало сказал он. -- Я понял твою игру, Иисусе Назорей,
царь иудеев!  Ты  поносишь  Рим, чтобц я разгневался,  распял  тебя, и таким
образом  ты  станешь героем  -- ловко  ты  все это придумал.  Насколько  мне
известно, ты уже  начал  воскрешать  мертвецов,  уже  встал  на  свой  путь.
Подобным образом и твои ученики вскоре распустят слухи, будто ты не умер, но
воскрес и  вознесся на небо... Но ты несколько опоздал, плутишка, эта уловка
тебе не удастся,  придумай  другую. Я не стану казнить тебя, не стану делать
из тебя героя. Не быть тебе богом -- выбрось это из головы.
     Иисус молчал. Через открытое  окно он видел,  как  блистает  на  солнце
огромный Храм Иеговы,  словно неподвижный  зверь-людоед, а отовсюду движутся
прямо  в  его раскрытую черную пасть  человеческие стада. Пилат молча  играл
золотой цепочкой. Ему было стыдно обращаться с просьбой к еврею, но это было
поручением его жены, и потому он был вынужден сделать это.
     -- Хочешь  сказать мне еще что-нибудь? -- спросил Иисус  и повернулся к
двери. Пилат поднялся.
     -- Погоди. Я должен  сказать тебе кое-что,  для  этого я и вызвал тебя.
Моя  жена  говорит, будто  каждую ночь видит тебя  во  сне:  не успеет глаза
закрыть - ты уже тут как тут. Будто ты приходишь к  ней жаловаться, что тебя
собираются  убить, и потому каждую ночь просишь ее поговорить со мной, чтобы
я  воспрепятствовал твоим  соотечественникам  Анне  и  Каиафе  предать  тебя
смерти.  Минувшей ночью моя жена проснулась с громким  криком  и разразилась
рыданиями:  ей жаль тебя.  Не знаю  почему,  не  желаю  заниматься  женскими
причудами. Она бросилась мне в  ноги, умоляя,  чтобы я вызвал тебя и сказал,
чтобы ты  ушел  отсюда ради  твоего собственного спасения. Воздух Иерусалима
вреден для твоего здоровья, Иисусе Назорей, возвращайся в Галилею! Я не хочу
принуждать тебя силой  и говорю тебе для  твоего  же  блага:  возвращайся  в
Галилею!
     -- Жизнь есть война, -- таким  же спокойным, как всегда, и  решительным
голосом ответил  Иисус. -- Война, и тебе  это известно, потому как ты воин и
римлянин. Однако тебе неизвестно, что полководец  наш  -- Бог,  а мы --  его
воины. В ту минуту, когда  человек  рождается, Бог указывает ему  землю,  на
земле этой  -- город,  село, гору,  море  или  пустыню и говорит:  "Здесь ты
должен  сражаться!"  Наместник  Иудеи!  Однажды  ночью  Бог схватил  меня за
волосы, поднял, перенес в Иерусалим, поставил перед Храмом и  сказал: "Здесь
ты должен  сражаться!" Я не покину  своего места  в этом сражении, Наместник
Иудеи, я буду сражаться здесь!
     Пилат пожал  плечами:  он уже  раскаивался, что  обратился с просьбой и
сообщил еврею семейную тайну.  И потому сделал вид, что, как обычно, умывает
руки.
     -- Поступай,  как  знаешь, а я умываю руки. Ступай! Иисус поднял руку в
знак прощания. В то мгновение,
     когда он переступал через порог, Пилат насмешливо крикнул ему:
     -- Эй,  Мессия! Что  это  за грозная весть, которую ты, говорят, несешь
людям?
     --  Огонь,  -- снова спокойно ответил Иисус. -- Огонь,  который очистит
мир.
     -- От римлян.
     -- Нет, от неверных: от несправедливых, бесчестных, сытых."
     -- А потом?
     -- Потом на выжженной и очищенной земле воздвигнется Новый Иерусалим.
     -- А кто воздвигнет этот Новьй Иерусалим?
     - Я.
     Пилат захохотал:
     --  Верно  говорил  я жене,  что ты -- юродивый. Заходи ко мне время от
времени: с тобой нескучно провести часок. А теперь ступай. Ты мне надоел.
     Он хлопнул в ладони, вошли исполинского  роста  мавры вывели  Иисуса из
дворца.
     Иуда тревожно ожидал  у  ворот Башни. В последнее время какой-то тайный
червь точил  Учителя,  отчего  лицо  его каждый  день  становилось хмурым  и
грозным, а слова -- все более  скорбными и пугающими. Часто он поднимался на
Голгофу  --  холм,  возвышавшийся  за  Иерусалимом,  где  римляне  распинали
бунтарей, -- и целые часы кряду проводил там в одиночестве. И чем явственнее
становилось, что священники  и первосвященники затаили злобу  и  готовят ему
западню, тем яростнее нападал он на них, прозывая ядовитыми змеями, лжецами,
лицемерами, которые  якобы  боятся  проглотить  муху,  но заглатывают целого
верблюда.  Ежедневно  целые  дни  напролет  простаивал  он  у Храма, изрекая
грозные слова,  словно  накликая на  себя смерть. А третьего  дня на  вопрос
Иуды, когда же он  сбросит овечью шкуру,  чтобы лев явился  во  всей полноте
славы своей, Иисус  только покачал  головой. Никогда еще не приходилось Иуде
видеть более горькой улыбки на устах человеческих. С того дня Иуда ни на миг
не отлучался от него, а когда тот восходил на Голгофу, он тайком следовал за
ним, чтобы какой-нибудь затаившийся недруг не поднял руки на Иисуса.
     И  вот  Иуда  расхаживал  взад-вперед  по  дороге  у  проклятой  Башни,
исподлобья   поглядывая  на  закованных  в  броню,  неподвижных,  с   тупыми
крестьянскими лицами римских стражников, за спинами которых реяло на высоком
древке нечестивое знамя с орлами.
     "Что нужно от него Пилату? -- спрашивал он сам себя.
     -- Зачем он вызвал его?"
     Иерусалимские  зилоты  сообщили  ему,  что Анна  и  Каиафа  то  и  дело
наведывались в  Башню, обвиняя  Иисуса  в том, что  он  хочет поднять  бунт,
изгнать римлян и сделаться царем, но Пилат не слушал их.  "Это юродивый, и в
дела римлян он  не вмешивается, -- отвечал Пилат.  -- Как-то раз я намеренно
подослал к  нему  людей спросить:  "Желает ли Бог Израиля, чтобы мы  платили
подати римлянам? Что ты думаешь  по этому поводу?" И тот вполне справедливо,
вполне разумно  ответил:  "Отдайте кесарю  кесарево  и  Богу  Божье!" Это не
юродивый, но боговдохновленный! -- смеялся Пилат. -- Если он оскорбляет вашу
религию, покарайте его --  я умываю руки, -- но Рима он не трогает". С этими
словами Пилат прогонял их, но -- кто знает? -- может быть, теперь он изменил
мнение.
     Иуда остановился и прислонился к  стене стоявшего напротив строения, то
сжимая кулаки, то разжимая их: он был взволнован.
     Вдруг он встрепенулся. Послышались звуки  труб,  и толпа расступилась в
стороны. Четверо  левитов  принесли  украшенные золотом  носилки  и  бережно
опустили  их у ворот  Башни. Шелковые  занавески  раздвинулись, и из носилок
медленно вылез тучный, с пышными телесами, с мешками  под глазами, в  желтой
шелковой тунике Каиафа.  В это же мгновение створчатые ворота раскрылись,  и
оттуда вышел Иисус. У  входа они столкнулись лицом  к лицу:  Иисус, босой, в
покрытой заплатами белой одежде, остановился и  устремил на  первосвященника
пристальный,  немигающий  взор, а  тот поднял тяжелые  веки,  узнал  Иисуса,
быстро пробежал  по  нему  взглядом с ног  до  головы,  и его козлиные  губы
дрогнули:
     -- Чего тебе здесь нужно, смутьян?
     Но Иисус неподвижно стоял, смотря на Каиафу своими большими, строгими и
скорбными глазами.
     -- Я не боюсь тебя, первосвященник Сатаны, -- ответил он.
     --  Отшвырните его прочь!  --  крикнул  Каиафа  четырем носильщикам  и,
обрюзглый, кривоногий, прошел во двор.
     Четыре  левита  бросились было  к Иисусу, но тут Иуда рванулся вперед и
рявкнул:
     -- Руки прочь!
     Он раздвинул левитов в стороны, взял Иисуса за руку и сказал:
     -- Пошли.
     Иуда  шел впереди, прокладывая Иисусу  путь через  скопление верблюдов,
людей и  овец. Они миновали крепостные ворота,  спустились  в Долину Кедров,
поднялись по противоположному склону и вышли на дорогу, ведущую в Вифанию.
     --  Чего он  хотел от тебя?  -- спросил Иуда, встревоженно стиснув руку
Учителя.
     --  Нынешним вечером я открою  тебе  страшную  тайну,  Иуда,  --  после
продолжительного  молчания  ответил  Иисус.  Иуда  наклонил  рыжую  голову и
ожидал, приоткрыв рот.
     Ты самый сильный из всех товарищей. Думаю, ты одни сможешь выдержать ее
тяжесть, другим я ничего не сказал и ничего не скажу, это им не но плечу.
     Иуда покраснел от удовольствия.
     --  Благодарю  за доверие,  Учитель,  --  сказал  он.  -- Говори.  Будь
спокоен, я не подведу.
     --  Иуда, ты знаешь,  почему я оставил мою любимую Галилею и  пришел  в
Иерусалим?
     --  Да,  --  ответил Иуда.  --  Потому что  то,  что должно свершиться,
свершится здесь.
     -- Да, отсюда возгорится пламя Господне. Я  уже не могу спать. Срываюсь
в полночь и смотрю на небеса -- не разверзлись ли  они? Не низвергаются ли с
них языки пламени?  С  наступлением дня  я спешил  в Храм, говорил,  грозил,
указывал  на  небо, приказывал, просил,  заклинал, чтобы  спустилось  пламя.
Голос  мой  умолкал,  а  небеса  вверху  надо  мной  по-прежнему  оставались
сомкнутыми, глухими и спокойными. И вдруг однажды...
     Голос его прервался. Иуда склонил голову, чтобы лучше  слышать, но смог
разобрать только сдавленное дыхание Иисуса да стук его зубов.
     --  Однажды?..  Однажды?.. --  спрашивал  Иуда,  затаив дыхание.  Иисус
глубоко вздохнул и сказал:
     -- Однажды,  когда  я в  одиночестве  лежал  на вершине Голгофы, пророк
Исайя  возник в мыслях  моих. Нет, не в мыслях: я явственно видел  его перед
собой на  камнях Голгофы, и  в руках у него  была искусно  выделанная  шкура
козла, со всеми четырьмя ногами, головой,  рогами,  увешанная  амулетами, --
точь-в-точь черный козел,  которого я видел  в  пустыне, -- а на  шкуре были
начертаны  письмена. "  Читай!  --  велел Исайя и поднял  козла вверх  прямо
передо  мной.  Едва  я  услышал  голос,  пророк и козел исчезли, и в воздухе
остались только черные письмена с красными заглавными знаками.
     Иисус устремил взгляд к свету, побледнел,  стиснул руку Иуды, впился  в
нее.
     -- Вот они! -- испуганно прошептал он. -- Заполнили воздух.
     --  Читай!  --  сказал  Иуда,  тоже  содрогаясь  от  страха.   Хриплым,
прерывающимся голосом Иисус  стал разбирать  слог за слогом, словно письмена
были живыми зверями, на которых он охотился, а  те не давались ему. Он читал
по слогам, вытирая пот с лица:
     ---  "На  него взвалили проступки наши, прегрешения  наши изранили его,
беззакония  наши  нобк.чи  его,  а  он,  скорбящий и горестный,  даже рта не
раскрыл.  Покинутый,  презираемый  всеми,  брел  он,  не  оказывая  никакого
сопротивления, вперед, словно агнец, которого ведут к мяснику на заклание".
     Иисус умолк. Он был бледен, как полотно.
     --  Не понимаю, -- сказал Иуда, разгребая носком камни.  -- Не понимаю.
Кто есть агнец, которого ведут на заклание? Кто должен умереть?
     -- Иуда, брат мой Иуда, это я, -- медленно ответил Иисус.
     -- Ты? Ты? -- Иуда отпрянул. -- Разве не ты -- Мессия?
     -- Я.
     -- Не  понимаю! -- воскликнул Иуда и пнул камни так, что разбил в кровь
пальцы на ногах.
     --  Не  кричи, Иуда: ради  спасения мира  я должен добровольно  принять
смерть. Я тоже не понимал этого, хотя Бог и посылал мне знамения: то видения
в воздухе, то сны, то дохлого козла  в  пустыне, принявшего на шею  свою все
грехи человеческие. А один призрак, словно пес, неотступно следует за мной с
того дня, как покинул я материнский дом,  иногда забегая  вперед и  указывая
мне путь. Какой путь? На крест.
     Иисус медленно  огляделся вокруг. Позади возвышался горой белых черепов
Иерусалим, а  впереди  --  камни.  несколько  сребролистых маслин да  черные
кедры. Кроваво-красное солнце шло на закат.
     Иуда рвал волосы из бороды и бросал их  на землю. Иначе представлял  он
себе приход этого  Мессии:  явится с мечом в руке, бросит  клич,  и в долине
Иосафата  воспрянут  из  могил все поколения почивших  евреев,  соединятся с
живыми,  вместе с евреями воскреснут их кони и верблюды, и все они,  пешие и
конные, ринутся резать  римлян,  а Мессия  воссядет  на престоле Давидовом и
подушкой для ног его будет Вселенная. Таким был Мессия, которого ожидал Иуда
Искариот, и вот на тебе!..
     Он исподлобья глянул на Иисуса, закусил  губу,  чтобы  резкое слово  не
вырвалось из уст,  и снова принялся ворошить камни пятками. Инсус  посмотрел
на Иуду и пожалел его.
     -- Наберись мужества, брат мой Иуда, - сказал он, стараясь, чтобы голос
его звучал поласковее. - Мне оно тоже нужно. Иначе нельзя, таков путь.
     -- А  потом? -  спросил Иуда,  устремив взгляд  в  камни. --  Что будет
потом?
     -- Я вернусь в полной славе моей судить живых и мертвых.
     -- Когда?
     -- Многие из нынешнего поколения не умрут, не увидев меня.
     -- Пошли! -- сказал Иуда и быстро пошел вперед.
     Иисус, тяжело дыша, шел за Иудой, стараясь не отставать от него. Солнце
уже изготовилось низринуться на Иудейские  горы. Издали, со стороны Мертвого
моря, послышалось завывание первых Проснувшихся шакалов.
     Иуда  с глухим рычанием стал  спускаться вниз. Внутри него  происходило
землетрясение, все рушилось. Он не верил в  смерть,  которая  представлялась
ему худшим из путей,  а воскресший  Лазарь вызывал у него  тошноту:  из всех
мертвецов он казался Иуде самым мертвым, самым мерзостным. А сам Мессия? Как
он сам выйдет из схватки со Смертью! Нет, нет, в смерть Иуда не верил!
     Он повернулся к Иисусу,  желая возражать, желая  бросить вертевшееся на
языке  резкое слово, --  может быть, удастся заставить его  пойти по другому
пути, который не ведет через  смерть, -- но, обернувшись, закричал в  ужасе:
огромная тень падала от тела Иисуса. Это была не человеческая тень, а крест.
Иуда схватил Иисуса за руку:
     -- Смотри! --  крикнул  он, указывая на тень. У Иисуса волосы на голове
встали дыбом.
     -- Молчи, -- тихо прошептал он. -- Молчи, брат мой Иуда.
     Так, держась друг за друга, они добрались до плавно поднимающейся вверх
дороги на Вифанию. Иисус почувствовал слабость в коленях, и тогда  Иуда стал
поддерживать его.  Шли  они молча. На мгновение  Иисус нагнулся, подхватил с
земли разогретый солнцем камень и некоторое время держал его, зажав  в руке.
Был  ли  это,  действительно,  камень  или  же  рука  любимого  человека? Он
огляделся. Как зелена была эта земля, умершая зимой, как цвело все вокруг!
     -- Не кручинься,  брат  мои  Иуда!  -  сказал  Иисус. --  Почему  зерно
проникает в почву, а Бог посылает дождь, чтобы почва разбухла и колос взошел
из  мягкой  земли напитать  человека?  Если пшеничное зерно не умрет,  разве
когда-нибудь сможет прорасти оно колосом? Так и Сын Человеческий.
     Но  это не  утешило  Иуду,  который  молча  поднимался в  гору.  Солнце
закатилось  за  горы, ночь  взошла с  земли,  на вершине холма уже замерцали
первые светильники.
     -- Вспомни Лазаря... --  снова начал было Иисус,  но  Иуда почувствовал
приступ тошноты и пошел вперед, сплевывая.
     Марфа зажгла светильник; и Лазарь отнял ладонь  от глаз:  свет  все еще
тревожил его. Петр  взял за руку Матфея и уселся вместе с ним у светильника.
Почтенная Саломея  нашла  клубок  черной шерсти  и  принялась  сучить  нить,
размышляя  о сыновьях. Боже, когда же,  наконец, наступит день, в который на
волосах  их  заблистает  золотая  лента и  все  Геннисаретское  озеро  будет
принадлежать им...
     А Магдалина спускалась вниз по тропинке. Учителя все  не было, и печаль
ее была столь велика, что уже не умещалась в доме, и потому она ушла оттуда:
кто знает,  может  быть,  ей  посчастливится  встретить  любимого?  Сидя  на
корточках во дворе, ученики искоса поглядывали на ворота и молчали. Гнев все
еще бурлил  в них. В доме стояла полная  тишина,  не  было слышно ни  звука.
Обстановка была самая что ни на есть благоприятная для Петра, которому давно
уже  не терпелось глянуть, что записывает по вечерам в  свой свиток  мытарь.
После  сегодняшней ссоры терпение  его  иссякло: он  должен  знать, что  там
говорится о нем. Бессовестный народ эти  писаки, с ними нужно быть начеку, а
то,  чего  доброго, выставят тебя посмешищем  перед  грядущими  поколениями.
Пусть только мытарь попробует сделать что-то в этом роде -- все его рукописи
и тростинки сегодня же вечером  полетят в огонь. Поэтому Петр вкрадчиво взял
Матфея под руку, и они опустились рядышком на колени у светильника.
     --  Будь добр, Матфей, почитай,  -- попросил Петр, -- Мне,  видишь  ли,
хотелось бы знать, что ты пишешь про Учителя.
     Матфею было приятно слышать такие слова. Он  молча  вынул из-за  пазухи
рукопись, разложил ее на вышитом женском платке, который подарила ему Мария,
сестра Лазаря,  бережно  развернул, словно какое-то  раненое живое  существо
раскрыл и, размеренно покачиваясь,  собрался  с духом и  то речитативом,  то
нараспев стал читать:
     "Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова.  Авраам родил
Исаака,  Исаак  родил Иакова. Иаков родил  Иуду  и  братьев  его, Иуда родил
Фареса и Зару..."
     Петр слушал, закрыв глаза.  Поколения еврейского народа проходили перед
ним: четырнадцать поколений, от Авраама до Давида и от Вавилонского пленения
до  Христа,  четырнадцать  поколений.  -   Что  за  народ,  рать  несметная,
бессмертный  народ! Великое счастье, великая  гордость быть одним из евреев!
Петр прислонил  голову к  стене и слушал: миновали поколения, пришли времена
Иисуса  --  он слушал. Сколько  чудес свершилось, а он о них  даже не ведал!
Итак. родился Иисус в Вифлееме, а отцом его был не  плотник Иосиф, но Святой
Дух, и три волхва пришли поклониться ему. А  что за слова принес ему с  неба
голубь  при  Крещении?  Даже он, Петр,  не  слышал этих  слов -- так кто  же
сообщил их  Матфею, который и вовсе  при том  не присутствовал?  Мало-помалу
Петр  перестал  различать   отдельные   слова,   он  слышал  только  музыку,
убаюкивающую,  монотонную, печальную, и  сон незаметно овладевал им... И уже
во  сне музыка  и  слова  стали  слышны  совершенно  отчетливо. Каждое слово
представлялось ему гранатом, похожим на те гранаты, которые год назад  ел он
в  Иерихоне. Гранат  раскрывался, и оттуда  вылетали  то  языки  пламени, то
крылатые ангелы с трубами...
     И вдруг  среди  великого  наслаждения сном послышался шум  и  радостные
голоса. Петр  встрепенулся и увидел  перед собой Матфея, который  все читал,
держа свиток  на  коленях.  Петр вспомнил, где он находится, устыдился,  что
уснул, бросился к Матфею, обнял его, поцеловал в губы и сказал:
     -- Прости, брат Матфей, но слушая тебя, я вошел в Рай.
     На пороге появился Иисус, а за ним -- сияющая от радости Магдалина.  Ее
глаза,  губы и  открытая шея пылали огнем. Иисус увидел, как Петр обнимает и
целует мытаря, и лицо его просветлело.
     -- Вот Царство Небесное! -- сказал он, указывая на эти объятия.
     Затем он  подошел к Лазарю. Тот попытался было подняться, но  кости его
затрещали. Боясь, как бы они вовсе не сломались, Лазарь снова принял прежнее
положение,   вытянул  руку,  коснулся  концами  пальцев  руки   Иисуса.  Тот
вздрогнул; рука Лазаря была слишком холодна, черна и пахла землей..
     Иисус  снова вышел во двор, чтобы перевести  дух. Этот воскрешенный все
еще маялся между жизнью и смертью, Бог все еще не мог одолеть гниение внутри
него. Никогда еще  смерть не  являла свою  силу столь явственно, как, в этом
воскрешенном. Страх и великая скорбь овладели Иисусом:
     Почтенная   Саломея,   с  прялкой  под   мышкой,   подошла  к  нему  и,
приподнявшись на цыпочках, тайком прошептала на ухо:
     -- Учитель...
     Иисус склонил к ней голову:
     -- Слушаю тебя, почтенная Саломея...
     -- Учитель, когда ты взойдешь на престол, окажи мне одну любезность. Ты
ведь видишь, сколько мы сделали для тебя...
     -- Говори, матушка...
     Сердце  Иисуса  сжалось.  "Когда люди наконец  поймут, что доброе  дело
делается не ради вознаграждения?" -- подумал он.
     --  Теперь,  когда ты взойдешь на престол, дитя мое, поставь возле себя
моих сыновей -- справа Иоанна и слева Иакова...
     Иисус закусил губу, чтобы не рассмеяться, и потупил взгляд в землю.
     -- Слышишь, дитя мое? Иоанна справа...
     Иисус поспешно вошел  в  дом,  стал возле светильника и увидел  Матфея,
который  все  еще  держал на  коленях  развернутый  свиток: закрыв глаза, он
углубился в прочитанное.
     -- Матфей, -- обратился к нему Иисус. -- Дай-ка сюда свиток. Что ты там
пишешь? Матфей радостно поднялся и протянул свое сочинение.
     -- Учитель, я рассказываю грядущим поколениям о житии и деяниях твоих.
     Иисус опустился на колени возле светильника и принялся за чтение.
     Едва   прочитав  первые  страницы,  он  вскочил  с  места  и  торопливо
перелистал  страницы,  быстро  пробегая  взглядом  по  письменам.  Лицо  его
побагровело  от  возмущения. Матфей  смотрел  да него, забившись в Угол  и в
страхе ожидая  дальнейшего; Иисус  листал и перелистывал написанное и, не  в
силах больше сдерживаться, встал  и с  негодованием бросил Евангелие  Матфея
наземь.
     --  Что  это такое?! -- вскричал он.  -  Ложь, сплошная ложь! Мессия не
нуждается  в чудесах,  он сам есть чудо,  и другого  чуда  ему  не  нужно! Я
родился в Назарете, а не в Вифлееме, никогда и ноги моей не было в Вифлееме!
Я  не  помню  волхвов,  никогда  не бывал в Египте, а  слова  голубя,  якобы
сказанные  мне, как ты  пишешь, при Крещении: "Это сын мой возлюбленный", --
откуда они известны тебе? Я и сам не расслышал их как следует, так откуда же
ты разузнал их?
     -- Мне сообщил их ангел, -- с дрожью в голосе ответил Матфей.
     -- Ангел? Какой еще ангел?
     -- Тот, который  приходит ко мне каждый вечер, как только я беру в руку
тростинку, склоняется к моему уху и диктует, что я должен писать.
     -- Ангел? --  удивленно переспросил  Иисус. -- Ты  пишешь под  диктовку
ангела? Матфей приободрился:
     --  Да,  ангел.  Иногда  я  даже  вижу его, а  слышу  всегда.  Уста его
прикасаются к моему правому уху, и я чувствую, как крылья обволакивают меня.
Я  пишу, укутанный крылом ангела. Я не пишу,  а записываю то, что он говорит
мне. А то как же? Разве стал бы я сам по себе писать обо всех этих чудесах?
     --  Стало  быть,  ангел?  --  снова  прошептал  Иисус,  погрузившись  в
раздумья.
     Вифлеем, волхвы, Египет, "Ты  сын  мой возлюбленный"...  А что если все
это -- истинная  правда? Что  если  это -- высшая ступень истины,  доступная
одному Богу? Что если то, что мы считаем правдой, Бог считает ложью?
     Он умолк,  наклонился, бережно собрал  с  пола  брошенные  им  записи и
вручил  их  Матфею, который снова завернул их в вышитый платок и  спрятал на
теле за пазухой.
     -- Пиши так, как велит тебе ангел, -- сказал Иисус. -- А я уже...
     Он так и не договорил.
     Между тем ученики окружили во дворе Иуду и принялись расспрашивать, что
хотел от Учителя Пилат и зачем вызывал его, но Иуда даже головы не повернул,
чтобы взглянуть  на них, и, выйдя на улицу, стал у ворот.  Ему было противно
видеть  и  слышать  их. Теперь  он мог  разговаривать  только с  Учителем  -
страшная тайна объединяла их и отделяла от прочих... Иуда  смотрел, как ночь
поглощает мир и первые звезды начинают загораться над ним.
     "Помоги мне, не дай сойти с ума, Боже Израиля", -мысленно взмолился он.
     Встревоженная Магдалина подошла и стала рядом с  Иудой. Тог хотел  было
уйти, но Магдалина схватила ею за край одежды.
     -- Иуда, -- сказала она. -- Мне ты можешь смело доверить тайну. Ты ведь
знаешь меня.
     --  Какую тайну? Пилат вызвал его,  чтобы  предупредить  об  опасности:
Каиафа...
     -- Нет, не эту, другую.
     --  Какую еще "другую"?  Ты снова запылала огнем, Магдалина, глаза твои
стали словно раскаленные угли. Он невесело засмеялся:
     -- Плачь. Плачь, чтобы погасить их.
     Магдалина закусила конец платка, разорвала его зубами.
     -- Почему он избрал тебя? -- тихо спросила она. -- Тебя, Иуда Искариот?
     Теперь рыжебородый уже разозлился и схватил Магдалину за руку.
     -- А кого же еще мог избрать он, Мария из Магдалы? Ветрогона Петра? Или
глупышку Иоанна? Или, может быть,  тебе  хотелось, чтобы  он избрал  тебя --
женщину?  Я --  осколок кремня из пустыни и способен  выдержать, потому он и
избрал меня!
     На глазах у Магдалины выступили слезы.
     -- Ты  прав, я -- женщина, слабое, легко уязвимое создание...  --  тихо
сказала она, вошла в дом и уселась, собравшись в комок, у очага.
     Марфа  накрыла стол для ужина. Ученики пришли со двора и уселись вокруг
на  коленях. Лазарь выпил куриный отвар,  который в жилах его превращался  в
кровь и  придавал  ему  силы. Воздух, свет, еда постепенно восстанавливали и
укрепляли его потрескавшееся тело.
     Дверь в соседнюю комнату отворилась, и  вошел бледный, словно воздушный
призрак, почтенный раввин. Он тяжело опирался о посох священника, потому что
ноги уже отказывались держать его  тело.  Раввин увидел Иисуса и кивнул ему,
давая понять, что желает поговорить.  Иисус встал, помог раввину сесть и сам
сел рядом с Лазарем.
     -- Мне тоже нужно поговорить с тобой, старче, -- сказал Иисус.
     -- Сегодня я должен пожурить тебя, дитя мое, -- сказал раввин, глядя на
него со строгой нежностью. -- Я говорю об этом открыто,  в присутствии всех.
Пусть нас слышат женщины, мужчины  и  Лазарь,  который  встал из  могилы  и,
должно быть, знает многие тайны. Пусть все слышат и судят нас.
     -- Что могут знать люди? - ответил Иисус. -- Ангел витает в этом доме и
слышит все - спросите о том у Матфея. Пусть  он и судит. В  чем твоя жалоба,
старче?
     -- Почему ты хочешь упразднить Святой Закон? Доныне ты почитал его, как
сын  почитает  престарелого  отца,  но  сегодня  поднял  перед  Храмом  свой
собственный стяг. Что есть предел для бунта твоего сердца?
     -- Любовь, старче. Стопы Божьи. Там он уляжется и утихомирится.
     --  Разве  ты  не можешь добраться туда  в согласии  со Святым Законом?
Разве  ты  не   знаешь,  что  гласит  наше  святое  Писание?   За  девятьсот
четырнадцать поколений до того, как Бог сотворил мир, Закон был уже записан.
Не  на пергаменте,  потому  как  не  было  еще животных,  из  шкуры  которых
изготовляют пергамент. Не на древе, потому как и деревьев еще не было. Не на
камне,  потому  как и камней еще не  было.  Он был начертан черными  языками
пламени поверх белого огня на левой длани Господа.  В согласии с этим святым
Законом Бог и сотворил мир.
     -- Нет! Нет! -- воскликнул Иисус, дав себе волю. -- Нет!
     Почтенный раввин нежно коснулся его руки:
     -- Почему ты кричишь, дитя мое?
     Иисус покраснел от стыда. Узда выскользнула из дланей его. Он больше не
в силах был приказывать  собственной душе.  Весь он--с головы  до ног -- был
сплошная  рана: любое  прикосновение,  даже  самое  легкое,  заставляло  его
кричать от боли.
     И он закричал. Затем, несколько  успокоившись,  взял почтенного раввина
за руку и сказал уже тише:
     -- Святое Писание -- это листы моего сердца, старче. Все прочие листы я
разорвал. И тут же исправил сам себя:
     -- Нет, не я... Не я, а пославший меня Бог.
     Сидя  рядом  с  Иисусом  и касаясь коленями его колен; почтенный раввин
чувствовал, как некая раскаленная  мощь неудержимо рвется из тела Иисуса, и,
когда из  от крытого окна вдруг метнулся  порыв  ветра  и погасил
светильник, раввин увидел,  что Сын Марин стоит во мраке исполненный сияния,
словно огненный столб.  Он пристально глянул по обе стороны Иисуса,  готовый
увидеть там Моисея и Илью, но никого не увидел. Иисус одиноко стоял в сиянии
своем, касаясь головой камышового потолка и воспламеняя его.
     И  в то  мгновение, когда из уст почтенного раввина готов был сорваться
громкий крик, Иисус распростер  руки-- и возник крест, который  лизали языки
пламени...
     Марфа поднялась,  зажгла  светильник,  все сразу же  вернулось на  свое
место  и оказалось,  что  Иисус  сидит,  задумчиво  склонив  голову.  Раввин
огляделся  вокруг:  никто не видал ничего  в  темноте,  все мирно устроились
вокруг стола,  приготовившись  к  ужину.  "Бог  держит меня в дланях своих и
играет  мною, --  подумал  старик.  -  Семь  ступеней  имеет истина,  Он  то
поднимает, то опускает меня с одной ступени на другую, и голова моя  идет от
этого кругом..."
     Иисус не  был  голоден  и потому не стал  садиться к столу.  Остался на
месте и почтенный  раввин. Оба они сидели возле Лазаря, который закрыл глаза
и казался спящим, но на самом деле не спал, а углубился в  раздумья. Что это
за сон  приснился ему: будто он умер, его  закопали  в землю, вдруг раздался
страшный крик:  "Выйди,  Лазарь!" Он, как был в саване, сорвался,  вышел  из
могилы -- и тут проснулся и оказался закутанным  в саван, точь-в-точь как во
сне? А  может  быть, это был не  сон? Может быть, он и  вправду  спускался в
потусторонний мир? Почтенный раввин склонился к Иисусу:
     -- Зачем ты вытащил его из могилы, дитя мое?
     -- Я не  хотел делать этого, -- тихо  ответил Иисус. Не  хотел, старче.
Когда я  увидел,  что могильный  камень поднимается,  мне  стало  страшно. Я
попытался было уйти, но постеснялся и остался там, хотя мне было страшно.
     --  Я  все могу  вынести.  Все,  кроме смрада гниющего тела,  -- сказал
раввин.  --  Мне довелось  видеть и другое страшное  тело, которое еще жило,
вкушало пищу, говорило, вздыхало, но  уже гнило. Это был царь Ирод.  Великая
грешная  душа. Он  убил женщину,  которую  любил, прекрасную  Мариамну, убил
своих  друзей,  своих  полководцев,  своих   сыновей.  Он   завладел  целыми
царствами, воздвиг башни, дворцы,  города и  святой  Иерусалимский Храм, еще
более  пышный,  чем  древний Храм Соломона.  Он  прочно  утвердил имя свое в
камне, бронзе,  золоте,  жаждая  бессмертия. И вдруг на самой вершине  славы
перст  Божий  коснулся выи его, и он тут же начал гнить. Мучился  от голода,
непрестанно  ел,  но все не мог насытиться. Внутренности  его стали огромной
зловонной раной, и он терпел такие  муки, что шакалы дрожали по ночам от его
воя.  Его брюхо,  ноги,  подмышечные впадины начали вздуваться. Из  срамного
места, которое загнило первым, полезли черви. Смрад стоял столь сильный, что
люди не могли приблизиться к нему, рабы его падали в обморок. Его повезли на
теплые воды Каллирон  близ Иордана, но там ему стало еще хуже. Его погружали
в теплое масло -- хуже. В те дни я прославил свое имя лечением и заклинанием
болезней,  слава обо мне дошла  до царя, и  он вызвал меня.  Ирод  находился
тогда в  садах Иерихона. Смрад его доносился от Иерусалима до Иордана. Когда
я  впервые приблизился к нему, то потерял сознание. Делая  ему притирания, я
тайком наклонился и меня вытошнило. "И это царь, -- сказал я тогда сам себе.
--  Вот  каков,  стало  быть,  человек -- смрад и зловоние. Где  ж тут душа,
которая должна поставить все на свое место?"
     Раввин говорил  очень тихо,  чтобы  вкушавшие ужни  не  слышали  его, а
доведенный до отчаяния Иисус, склонив .голову, слушал. Именно об этой услуге
и хотел просить  он в тот вечер почтенного  раввина --  поговорить  с  ним о
смерти, чтобы набраться мужества. Ему нужно было видеть перед  собой смерть,
нужно было свыкнуться с ней, но теперь... Хотелось поднять руку и остановить
почтенного   раввина,  крикнуть  ему:  "Довольно!"   Но   разве  теперь  его
остановишь?! Тот спешил передать на словах  весь смрад, извлечь его из своей
памяти, очиститься от него!
     -- Притирания оказались  тщетными --  их тоже пожрали  черви, но  некий
демон  владел и повелевал им и среди этого смрада. Ирод распорядился собрать
всех богатых  и знатных людей Израиля и запер их у себя во дворе. Умирая, он
крикнул  своей сестре  Саломее: "Как  только я отдам душу, умертви их  всех,
чтобы не радовались смерти моей!" Он  околел. Околел Ирод Великий, последний
царь  Иудеи. А я укрылся за деревьями  и  пустился  в пляс: околел последний
царь  Иудеи,  настал  благословенный час, который  предрек Моисей  в  Завете
своем:
     "Придет  в  конце царь,  расслабленный  и  блудный,  и  сыны  его будут
нечестивы,  и придут  чужеземные  рати, и  царь  с  Запада завладеет  Святою
Землей.  И  тогда настанет  конец света!"  Так  говорил  пророк  Моисей. Все
Свершилось Настал конец света!
     Иисус сорвался с места. Он впервые слышал это пророчество.
     -- Где  это написано? - воскликнул он. - Что это  за пророк? Я  впервые
слышу это! - Не так уж  много лет назад в  пещере посреди Иудейской  пустыни
нашли  глиняный кувшин с древним пергаментом  внутри. Какой-то  монах  нашел
его. Он развернул  пергамент и в  начале его увидели  заглавие,  начертанное
красными письменами: "Завет Моисеев". Перед смертью  великий  праотец позвал
своего преемника Иисуса  Навина и продиктовал ему все, что должно свершиться
в  грядущем.  И  вот  мы дожили до времен,  о  которых  гласит  пророчество.
Расслабленный  царь  -- это  Ирод, чужеземные рати -- римляне, а конец света
можно увидеть, стоит только голову поднять, -- он уже у порога?
     Иисус встал. Ему  было тесно в доме. Он прошел мимо  товарищей, которые
беззаботно  ужинали,  вышел  во  двор,  поднял  голову.  В  этот  миг  из-за
Моавитскнх гор  взошла крупная,  печальная  луна,  уже почти совсем круглая.
Скоро наступит полнолуние, придет Пасха.
     Он рассеянно смотрел на луну, словно  видел ее первый  раз в жизни. Что
это восходит из-за гор, пугая собак, которые поджимают хвосты и скулят?  Что
это  восходит  посреди  ужасающей  пустыни,  безмолвно  источая  яд?  Сердце
человеческое  становится ямой и наполняется этим ядом.  Иисус  почувствовал,
что  какой-то  ядовитый язык  лижет ему щеки, шею,  руки,  обволакивая белым
светом лицо, а тело -- белым саваном.
     Иоанн  догадался о муке, терзавшей Учителя, вышел во двор и увидел его,
с головы до пят укутанного лунным светом.
     -- Учитель,  --  тихо, чтобы не испугать его,  позвал Иоанн и  подошел,
ступая на кончиках пальцев.
     Иисус обернулся,  посмотрел  на  Иоанна.  Нежный безусый  юноша  исчез,
посреди двора  под  луной стоял  старец преклонных  лет, держа в одной  руке
раскрытую  книгу  с чистыми страницами,  а  в другой  --  писчую  тростинку,
длинную как медноострое  копье. Белоснежная борода волнами ниспадала старику
до колен.
     -- Сыне Грома! -- воскликнул,  обращаясь к нему, обезумевший Иисус.  --
Пиши: "Я  есмь  Альфа и Омега,  тот  кто был, есть и будет, Господь Сил". Ты
слышал глас, мощный, как труба?
     Иоанн испугался.  Учитель  повредился  рассудком!  Он знал,  что  Иисус
пьянеет от лунного света,  потому и вышел во двор, чтобы взять его и отвести
в дом, но, к несчастью, опоздал!
     -- Учитель,  сказал он. - Замолчи. Это  я, твой любезный Иоанн. Пошли в
дом. Это жилище Лазаря.
     -- Пошли! -  снова раздался повелительный  голос  Иисуса.  Семь ангелов
вокруг престола Божьего,  и каждый из  них  подносит  трубу  к  устам своим.
Видишь их, Сыне  Грома? Пиши! Первый ангел пал  на землю градом и  пламенем,
смешанным  с  кровью,  и  сгорела  треть суши, треть  деревьев,  треть  трав
зеленых. Затрубил второй ангел: гора пламени низверглась в  море, треть моря
стала кровью, треть рыбы  издохла, треть судов пошла ко дну. Затрубил третий
ангел: великая звезда упала с неба, треть рек, треть озер и треть источников
обратилась в  яд. Затрубил  четвертый ангел:  потемнела  треть солнца, треть
луны,  треть звезд.  Затрубил  пятый  ангел: еще  одна  звезда  низверглась,
открылась  бездна, взметнулось  облако  дыма,  а  в  дыму  том --  акриды, и
ринулись  они  не  на травы, не на древа,  но на людей, и власы  их  длинны,
словно женские, а зубы -- словно  львиные, облачены они  в доспехи железные,
крылья  их  гремят  повозками  многоконными,  что  на  врагов  устремляются.
Затрубил шестой ангел...
     Но  Иоанн  больше не выдержал, разрыдался,  бросился  в ноги Учителю  и
воскликнул:
     --  Замолчи, Учитель,  замолчи...  Иисус  услышал  плач,  встрепенулся,
наклонился, увидел припавшего к его ногам своего любимца Иоанна.
     --  Иоанн любезный, почему ты плачешь? Иоанну было  неловко признаться,
что всего лишь мгновение назад рассудок Учителя был поврежден от воздействия
луны.
     -- Пошли в  дом, Учитель, -- сказал  он. --  Старец спрашивает,  что  с
тобой, и ученики хотят тебя видеть.
     -- И из-за этого ты плачешь, любезный Иоанн? Пошли! Иисус вошел в дом и
снова  сел подле почтенного раввина.  Он выглядел  очень  усталым, руки  его
вспотели, его бросало  в  жар и  знобило. Старик  встревоженно  посмотрел на
него.
     -- Не смотри на луну, дитя мое, -- сказал раввин, беря Иисуса за потную
руку. -- Говорят, что это изливающийся  сосок  великой любовницы Сатаны  ---
Ночи.
     Но мысли Иисуса были обращены к смерти.
     -- Старче, --  сказал он. -- Я думаю, ты неподобающим образом говорил о
смерти.  Смерть  не  имеет лица  Иродового.  Нет,  Демон  Смерти  -  великий
властелин,  ключник  Бога,  открывающий  дверь. Вспомни,  старче,  о  других
смертях и утешь меня.
     Ученики уже закончили ужинать, прекратили свои пустые разговоры и стали
слушать. Марфа накрыла стол, а обе Марии устроились у ног  Учителя, время от
времени  тайком  поглядывая  на  руки,  грудь, глаза, уста,  волосы  другой,
беспокойно думая о том, кто из них двоих красивее.
     --  Ты прав,  дитя мое, --  сказал старец.  -- Неподобающе говорил  я о
черном архангеле  Божьем.  Он'  всякий раз принимает облик  умирающего: если
умирает Ирод, становится Иродом, но  если умирает  какой-нибудь  святой, лик
его сияет  лучезарным солнышком. Это великий властелин, который приезжает на
колеснице, поднимает  святого с земли  и возносит его на небо. Если  желаешь
узреть, человече, свой вечный лик, смотри, в каком образе явится перед тобой
в твой последний час ангел смерти.
     Все слушали, разинув рты, и каждый встревоженно размышлял о собственной
душе.  На   какое-то  время  всеми  овладело  молчание,  словно  каждый   из
присутствующих и вправду пытался  узреть лик своего ангела  смерти. Наконец,
Иисус раскрыл уста.
     --  Старче, -- сказал он. -- Однажды, когда мне  было двенадцать лет, я
слышал, как ты рассказываешь народу в синагоге Назарета о мучениях и убиении
пророка Исайи.  С  тех пор  прошло много лет, и  я уже позабыл  о том. И вот
сегодня  вечером мне захотелось снова услышать о его смерти,  чтобы душа моя
возрадовалась,  а  я примирился со смертью,  ибо премного ты разбередил душу
мою рассказом об Ироде, старче.
     --  Почему ты  хочешь,  чтобы нынешним вечером  мы  говорили  только  о
смерти, дитя? Это и есть та услуга, которой ты желал от меня?
     -- Та самая. Большей услуги и быть не может.
     Он повернулся к ученикам.
     -- Не бойтесь смерти, товарищи. Да будет она благословенна! Не будь ее,
разве мы могли бы отправиться к Богу навсегда? Истинно вам говорю, что ангел
смерти держит ключи и открывает двери.
     Почтенный раввин удивленно глянул на него
     -- Как можешь ты, Иисусе,  говорить  о смерти с такой  уверенностью и с
такой любовью? Уже давно не слышал я, чтобы голос твой звучал столь нежно.
     -- Расскажи нам о смерти пророка Исайн и увидишь, что я прав.
     Почтенный раввин пересел на другое место, чтобы не  коснуться невзначай
Лазаря.
     - Преступный  царь Манассия забыл заповеди отца своего, богобоязненного
Езекии,  Сатана вошел в него и  овладел  им. Не  мог больше Манассня слушать
глас Божий -- Исайю. И разослал он но всей Иудее убийц, чтобы те нашли его и
перерезали ему горло, дабы не  взывал он более. Но Исайя укрылся в Вифлееме,
среди ветвей огромного кедра. Он постился и молился, чтобы Бог смилостивился
и  спас  Израиль.  Однажды  мимо  проходил  нечестивый  самаритянин  и  рука
молившегося  пророка высунулась из ветвей. Нечестивый самаритянин увидел ее,
сразу же поспешил к  царю и сообщил ему. Схватили пророка и привели к  царю.
"Принесите  пилу, которой распиливают  деревья, и  распилите его!" --  велел
окаянный! Положили его  наземь,  два  мужа взялись за края пилы  и принялись
пилить. "Отрекись от  своих  пророчеств,  и я дарую тебе жизнь!"  -- крикнул
царь. Но Исайя  уже вошел в Рай  и не слышал больше  голосов, доносившихся с
земли. "Отрекись от Бога, -- снова воскликнул царь, -- и я велю народу пасть
к  стопам твоим и поклоняться тебе!"  "Ты властен только умертвить мое тело,
-- ответил тогда пророк. -- Но души моей коснуться ты не властен. Ни  голоса
моего заглушить. Оба  они бессмертны: душа моя  вознесется к Богу,  а  голос
вечно  останется  на земле и будет взывать". Так сказал он,  и  явился ангел
смерти в  огненной колеснице  и  с золотым кедровым  венком на власах и взял
его.
     Иисус встал, глаза его сияли. Огненная колесница остановилась над ним.
     --  Товарищи, -- сказал он, обводя взглядом учеников одного  за другим.
-- Дорогие  мои спутники, если  вы  любите меня, то внемлите слову,  которое
молвлю  вам  ныне.  Будьте всегда начеку и наготове. У  кого есть  сандалии,
пусть приготовит сандалии. У кого есть посох, пусть приготовит посох. Будьте
готовы к пути дальнему! Что есть тело? Шатер души. "Снимайте шатры, уходим!"
--  будьте готовы сказать это каждую минуту. Уходим, возвращаемся на родину!
А что есть наша родина? Небо!
     И  еще одно, последнее слово хочу  сказать вам сегодня, товарищи. Когда
вы  окажетесь  у могилы любимого человека,  не  поднимайте  плача. Запомните
навсегда,  и  да  будет  это вам  великим  утешением:  Смерть  есть  вход  в
бессмертие.  Другого  входа  нет.  Любимый  вами человек  не  умер,  а  стал
бессмертным.
     27.
     С самого  Божьего рассвета  и  в  продолжение целого дня,  а  еще более
ночью, когда  никто ее  не видел, медленно-медленно раздвигая камни и землю,
восходила  из недр  Израиля  Весна.  За одну  ночь равнины Шарон в Самарии и
Ездрилон в Галилее покрылись  желтыми маргаритками и дикими лилиями. А между
суровыми  камнями  Иудеи  взметнулись  вверх  крупными  каплями  крови  алые
скоропреходящие    анемоны.   Пустили   ростки    виноградники,   и   каждая
розово-зеленая почка их  изготовилась обратиться  сначала в  зеленые  ягоды,
затем  --  в налитой виноград и, наконец,  в  молодое вино,  а еще глубже, в
самом сердце каждой почки, притаились человеческие песни. Каждый листик имел
своего ангела-хранителя, пекущегося о его росте. Казалось, вернулись  первые
дни творения, когда каждое слово Божье, падавшее на нововоздвигнутую твердь,
было полно деревьев, полевых цветов и зелени.
     У колодца Иакова возле святой горы Гаризин  самаритянка снова наполнила
рано  утром  свой  кувшин и  посмотрела вдаль на дорогу,  ведущую в Галилею,
словно желая, чтобы  опять появился на ней бледный юноша,  говоривший  с ней
некогда  о живой  воде. Теперь, с  приходом  весны,  беззаботная  вдова шире
распахнула свою потную двувершинную грудь.
     Весенней ночью бессмертная душа Израиля превращалась в соловья, который
садился  на  открытое  окно  к  каждой  незамужней  еврейке и пел  до самого
рассвета,  не  давая  ей уснуть.  "Что  ты спишь в  одиночестве?  -- пела  с
укоризной  душа-соловей. --  Как ты  думаешь,  для  чего дала я тебе длинные
волосы, раздвоенную  грудь и  округлые широкие  бедра? Встань,  принарядись,
подойди  к  окошку,  выйди рано поутру  на порог,  возьми кувшин  и пойди за
водой. Поиграй взглядом с  холостыми  евреями,  которые  встретятся  тебе на
дороге, и роди мне от них детей. Много  врагов у нас, евреев, но, пока дщери
мои рождают детей,  я бессмертна. Ненавистны мне невспаханные поля,  деревья
без завязавшихся плодов и девственницы".
     В богохранимом  Хевроне, в Идумейской пустыне, вокруг  священной могилы
Авраама с самого утра, едва проснувшись, еврейские дети играли в Мессию. Они
мастерили из  ивняка луки, пускали  в  небо камышовые стрелы и  кричали, что
нисходит уже с длинным мечом в руке и в золотом шлеме Мессия,- царь Израиля.
Они уже расстелили на святой могиле  овечью шкуру и доставил" рядом престол,
на который воссядет Мессия, пели ему песню и хлопали  в  ладоши, ожидая  его
прихода.  И  вдруг  из-за  могилы  загрохотал небольшой  барабан,  раздались
приветственные  возгласы  и  оттуда,  надувшись  от  важности,  со  свирепой
размалеванной образиной, с бородой  и усами из кукурузных  початков появился
рычащий Мессия с длинным мечом из пальмовой ветви,  которым он рубил каждого
по шее, пока все дети не рухнули, зарубленные, на землю.
     Пришел день и в  Вифанию,  в дом Лазаря,  а Иисус даже  глаз  не  успел
сомкнуть.  Мучительная  тревога извела  его  вконец: Итак я  не  смог  найти
другого пути, кроме смерти.
     "Обо  мне гласили пророчества,  -- говорил он сам себе. -- Я -- .агнец,
который должен принять на себя грехи людские  и быть  заколот во  время этой
Пасхи. Так пусть же его заколют на час ранее! Плоть бессильна, я  не доверяю
ей, в последнюю минуту она может оробеть,  так что теперь, когда я чувствую,
что душа моя тверда,  пусть  придет смерть... О, скорей бы наступил рассвет,
чтобы сегодня же пойти в Храм и положить конец всему!"
     Он  принял решение,  мысли его  стали несколько  спокойнее.  Он  закрыл
глаза,  уснул,  и  приснился  ему  сон. Будто небо стало  садом,  обнесенным
изгородью,  и пребывало там внутри  множество  зверей. Он тоже был зверем  и
резвился  вместе с другими. Так вот, играючи, перескочил он через изгородь и
упал  на землю. Увидав его, люди перепугались, женщины подняли крик и  стали
хватать с улицы детей, чтобы зверь не сожрал их. А мужчины  похватали копья,
камни, мечи и стали преследовать его... Кровь заструилась всюду по его телу,
и он упал  ниц. И тогда собрались вокруг него судьи, дабы судить его. И были
это не люди,  но  лисы, псы, свиньи да волки.  Они  судили его и присудили к
смерти.  Но когда его  уже вели  на казнь, он вспомнил  вдруг,  что не может
умереть,  потому как был  бессмертным зверем с неба. И едва вспомнил он это,
какая-то  женщина взяла  его за руку -- будто была это Мария Магдалина  -- и
вывела из города в  поля,  "Не  уходи на  небо, -- сказала она. -- Наступила
весна, оставайся  с нами...".  Они  все  шли и  шли,  добрались до  пределов
Самарии,  и  приблизилась  к  нему  самаритянка  с  кувшином на плече,  дала
напиться, а затем взяла за руку и молча повела  до  границ  Галилеи. И вышла
тогда  из-под  старых цветущих  масличных  дерев его  мать  в черном платке,
заплакала,  увидав  кровь и  раны на  теле  и терновый  венец на власах его,
воздела  вверх  руки  и сказала: "Как ты меня уничтожил, так и Бог уничтожит
тебя.  Из-за тебя  стала  я  предметом сплетен,  и люди  судачат обо мне. Ты
поднял голову против Родины, Закона  и  Бога Израиля.  Не побоялся ты Бога и
людей не  постыдился? Не подумал о матери и об отце своем? Будь ты проклят!"
Так сказала она и исчезла.
     Иисус проснулся весь в  поту. Вокруг храпели спящие ученики.  Во  дворе
прокричал петух. Петр  услышал петуха,  приоткрыл глаза  и  увидел стоявшего
перед ним Иисуса.
     --  Учитель,  -- сказал Петр.  -- Перед тем,  как прокричал  петух, мне
снился  сон. Будто ты  взял два скрещенных между собой куска дерева, который
стали в руках твоих лирой и смычком, заиграл и запел,  и собрались к тебе со
всех  концов света звери и стали  слушать тебя... Что бы это  значило? Нужно
спросить почтенного раввина.
     -- На этом сон не кончается, Петр, -- ответил Иисус.
     -- Почему-ты поспешил проснуться? У твоего сна есть продолжение.
     -- Продолжение? Не понимаю. Может быть,  ты, Учитель, видел мой  сон до
конца?
     -- Звери, слушавшие песню, бросились на певца и сожрали его.
     Петр выпучил глаза.  Душа его о чем-то догадывалась, но разум продолжал
оставаться неподвижным.
     -- Не понимаю, -- сказал он.
     -- Поймешь в другой раз,  -- ответил  Иисус. -- Тоже утром, когда снова
прокричит петух. Одного за другим он растолкал ногой товарищей.
     -- Просыпайтесь, бездельники. Сегодня нас предстоит много работы.
     -- Уходим отсюда? -- спросил Филипп, протирая глаза. -- Вот и я говорю:
возвратимся в Галилею, там мы будем в безопасности.
     Иуда заскрипел  зубами,  но  не  проронил  ни  слова.  Женщины  в  доме
проснулись,  послышались их звонкие голоса. Почтенная Саломея вышла развести
огонь, ученики были уже во дворе  и ожидали Иисуса, который, склонив голову,
тихо  беседовал  о  чем-то с почтенным раввином. Старик  был тяжело болен  и
сидел в углу.
     -- Куда ты опять, дитя? -- спросил он. -- На  кого опять устремляешься?
Снова  на  Иерусалим? Снова поднимешь руку к  ниспровержению  Храма? Ты ведь
знаешь,  что  слово становится делом, если великая душа изрекает его. А душа
твоя великая и ты в ответе за все свои слова. Если ты скажешь: "Низвергнется
Храм!" --  однажды он и в самом деле  низвергнется,  так что взвешивай  свои
слова!
     -- Я взвешиваю свои слова, старче. Весь мир пребывает в мыслях моих,  и
когда я говорю, то выбираю, что должно остаться, а что нет, принимая на себя
всю ответственность.
     --  О,  если  бы я  смог  пожить  еще, пока увижу, кто ты!  Но я совсем
одряхлел,  мир стал призраком, голова моя идет кругом,  желая отыскать вход,
но все двери заперты.
     -- Потерпи всего  несколько дней, старче. До  Пасхи.  Зубами постарайся
удержать душу свою, и ты увидишь. Час еще не пришел.
     Раввин покачал головой.
     --  Когда придет этот  час?  -- жалобно  прошептал он. --  Неужели  Бог
посмеялся  надо мной?  Где  данное Им слово?  Я умираю, умираю,  но  где  же
Мессия?
     Почтенный раввин собрал все остававшиеся у него силы и вцепился в плечо
Иисуса.
     -- Потерпи еще до Пасхи, старче. Вот увидишь -- Бог свое слово держит!
     Сказав это, Иисус вырвалсяг из цепких пальцев старика и вышел во двор.
     -- Нефанаил, и ты, Филипп, -- обратился он к ученикам. -- Отправляйтесь
на  околицу деревни, и там у крайнего дома увидите вы привязанную к дверному
кольцу ослицу вместе  с  ее детенышем. Отвяжите  ослицу и приведите сюда.  А
если кто вас  спросит, куда вы ведете  ее, отвечайте:  "Она  нужна  Учителю.
После мы возвратим ее".
     -- Встрянем в беду, вот увидишь, -- тихо сказал другу Нафанаил.
     -- Пошли, -- ответил Филипп. -- Делай, что ведено,  а там -- чему быть,
того не миновать.
     Матфей  с самого утра  взялся за тростинку  и весь обратился в зрение и
слух.
     "Боже  Израиля,  --  сказал  он  себе.  --  Насколько  все происходящее
соответствует  тому, что провозгласили  по озарению Божью пророки!  Ведь что
говорит пророк За-хария? "Ликуй  и  веселись, дщерь Сиона! Торжествуй, дщерь
Иерусалима! Се Царь твой грядет к тебе, сидящий на  ослице,  кроткий, хоть и
победитель!"
     -- Учитель, -- сказал Матфей, желая  испытать его; -- Разве ты  устал и
не  можешь пешком  отправиться в  Иерусалим?  -- Нет,  -- ответил  Иисус. --
Почему ты спрашиваешь? Мне вдруг захотелось проехаться верхом.
     -- Так  отправляйся верхом на белом коне! -- воскликнул Петр. -- -Разве
ты не царь Израиля? В столицу свою тебе надлежит въехать на белом коне!
     Иисус бросил быстрый взгляд на Иуду, но тот не произнес ни слова.
     Между тем Магдалина вышла из  дому и стала на пороге.  Она не спала всю
ночь, и ее большие глаза были воспалены. Опершись о дверной косяк, Магдалина
смотрела на Иисуса.  Смотрела проникновенно, безутешно, словно  прощаясь. Ей
хотелось сказать:  "Не уходи!", но что-то стиснуло ей горло. Матфей заметил,
как она шевелит губами, не в силах произнести ни слова, и понял. "Пророки не
позволяют ей заговорить, -- подумал он. -- Не позволяют  ей помешать Учителю
свершить  то, что предрекли они.  Он  сядет верхом на ослицу и  отправится в
Иерусалим, желает  ли того Магдалина или нет,  желает ли  того или  нет  сам
Учитель. Таково предначертание".
     Спустя некоторое  время возвратились радостные Филипп и Нафанаил,  ведя
за собой на веревке ослицу с неоседланным детенышем.
     --  Все было точь-в-точь как  ты сказал, Учитель, -- сказал Филипп.  --
Садись верхом и в путь!
     Иисус оглянулся. Женщины стояли,  скрестив  руки на груди, грустные, но
ничего не говорили, а только смотрели на него. Почтенная Саломея, две сестры
и перед ними -- Магдалина.
     -- Марфа, не найдется ли в доме какого-нибудь кнута? -- спросил Иисус.
     -- Нет,  Учитель,  -- ответила Марфа.  -- Есть  только стрекало  нашего
брата.
     -- Дай мне его.
     Ученики покрыли спину кроткого животного своей одеждой,  чтобы  Учителю
было мягко  сидеть,  а Мария набросила  сверху  еще  и  сотканное ею красное
покрывало, расшитое кругом мелкими черными кипарисами.
     -- Все готовы? -- спросил Иисус. -- Сердце у вас на месте?
     -- На месте, -- ответил Петр, вышел вперед, взял узду  и повел за собою
животное.
     Жители Вифании, слыша шум идущей мимо ватаги, открывали двери.
     --  Куда вы,  ребята? Почем)' это  сегодня пророк  едет верхом? Склонив
головы, ученики посвящали их в тайну:
     -- Сегодня он отправляется воссесть на престоле своем.
     -- На каком еще престоле?
     -- Тише! Это тайна! Тот, кого вы видите, -- царь Израиля.
     -- Да что вы говорите?! -- восклицали женщины. -- Пошли вместе с ним!
     И отовсюду стал собираться народ.
     Дети  ломали пальмовые  ветви и шли  впереди, радостно распевая псалом:
"Благословен грядущий во имя Господа!" Мужчины  сбрасывали  с себя одежду  и
устилали ею дорогу. Что  за оживление стояло всюду! Что это  была за  весна,
сколько цветов  распустилось в тот год, как громко щебетали в то утро птицы,
тоже летя вслед за толпой к Иерусалиму!.
     Иаков наклонился к брату.
     -- Вчера мать сказала ему, чтобы он поставил нас по обе стороны от себя
ныне, когда воссядет на престоле славы своей, но он ничего не ответил. Может
быть, разгневался. Лицо его будто бы помрачнело.
     --  Конечно,  разгневался. Не нужно было говорить ему  этого, -- сказал
Иоанн.
     -- Как же  так?  Оставит нас ни с чем,  чтобы,  кто знает,  дать  самое
почетное  место   Иуде   Искариоту?   Ты  видел,  последние   дни  они   все
перешептываются  и  не  отходят  друг от  друга?  Держи ухо  востро,  Иоанн!
Поговори с ним,  а  то как  бы нам  жалеть потом не пришлось:  близится  час
раздела почестей!
     Но Иоанн покачал головой.
     -- Посмотри, как он печален, брат. Словно на смерть идет.
     "Хотел бы  я  знать,  -- размышлял Матфей, в  одиночестве следуя позади
остальных, -- что должно свершиться теперь. Пророки не говорят о  том вполне
определенно:кто говорит  о престоле, а кто  и  о смерти. Какое из этих  двух
пророчеств  должно  исполниться?  Никто  не  может  истолковать  пророчество
должным  образом  до  того, как происходящее  достигнет  своего  завершения.
Только тогда мы  можем  понять, что: желал  - сказать  пророк.  Стало  быть,
подождем и увидим, что  произойдет, а  вечером по возвращении запишем, чтобы
знать обо всем наверняка".
     Тем временем благая весть разнеслась  уже всюду по окрестным селениям и
разбросанным среди масличных рощ и виноградников хижинам. Крестьяне поспешно
собирались отовсюду, мужчины расстилали плащи,  а  женщины --  платки, чтобы
пророк  прошел по  ним...  Множествокалек,  больных и  оборванцев. Время  от
времени  Иисус  оборачивался  назад  и  взирал на  свое  войско. И вдруг  он
почувствовал ужасное одиночество: Он обернулся и крикнул:
     -- Иуда!
     Но нелюдимый ученик шел позади и не слышал его.
     -- Иуда! -- снова в отчаянии закричал Иисус.
     --  Я  здесь!  --  отозвался  рыжебородый, расталкивая  учеников, чтобы
пройти. -- Чего тебе нужно, Учитель?
     -- Иди рядом, Иуда, держись поблизости!
     -- Будь спокоен,  Учитель,  я не оставлю тебя! -- сказал Иуда, выхватил
веревку из рук Петра и сам повел ослицу.
     -- Не бросай меня одного, брат мой Иуда, -- снова сказал Иисус.
     -- С чего бы я стал бросать тебя, Учитель? Разве мы не договорились?
     Они  уже  приближались к Иерусалиму. Священный  город  возвышался перед
ними  на вершине  горы  Сион  белоснежный в лучах беспощадного  солнца.  Они
проходили через крохотную деревеньку, из конца  в  конец которой раздавались
по домам причитания, тихие и сладостные, словно теплый весенний дождь.
     -- Кого это оплакивают? Кто умер? -- с ужасом спросил Иисус.
     Но спешившие следом за ним крестьяне отвечали со смехом:
     -- Не печалься, Учитель, никто  не умер. Это деревенские девушки крутят
ручные мельницы и заводят плач.
     -- Но почему?
     -- Чтобы научиться, Учитель. Чтобы уметь причитать, когда придет час.
     Они   поднялись  на  широкую   мостовую,   вошли  в  людоедский  город.
Мнргошумные, многоцветные  толпы  со  всех  концов  еврейского мира.  Каждый
принес с  собой запахи и зловоние  родных мест. Люди обнимались и целовались
друг с другом, ведь послезавтра--- бессмертный праздник, все-евреи - братья!
Иисуса, который появился на скромном ослике во главе целой толпы-с ветвями в
руках, встретили смехом. - ,
     -- Это еще кто такой?
     Калеки, больные и  оборванцы  подняли вверх руки, стиснутые в кулаки, и
закричали с угрозой:
     -- Сейчас увидите! Это Иисус Назорей, царь иудеев!
     Иисус спешился и,  шагая через  две ступени,  поспешно поднялся в Храм.
Добравшись до портика  Соломона, он  остановился  и огляделся вокруг.  Здесь
установили  лавки,  и   тысячи  людей   продавали,   покупали,  торговались,
ссорились,  расхваливали  свой  товар --  купцы, менялы, владельцы харчевен,
блудницы. В  глазах у  Иисуса  потемнело, священное безумие овладело им.  Он
поднял  стрекало и принялся  крушить таверны, закусочные, лавки, опрокидывал
столы, колол стрекалом торговцев  и шел вперед с криком: "Вон! Вон! Вон!" Он
размахивал стрекалом и кричал, а внутри  него звучала тихая, полная,; скорби
мольба: "Господи, Господи,  что  должно свершиться,  да свершится! Но только
поскорее. О  другой милости я и не прошу. Поскорее. Пока у меня  еще хватает
сил".
     Толпа устремилась следом  за ним, с яростными криками: "Вон! Вон! Вон!"
грабя  лавки.  В  Царском Портике,  возвышавшемся над Долиной  Кедров, Иисус
остановился.  Все  его  тело дымилось,  волосы  цвета  воронова крыла  буйно
рассыпались по плечам, глаза метали огонь.
     -- Я  пришел, чтобы  сжечь  мир!  --'воскликнул он. -- Иоанн в  пустыне
возглашал: "Покайтесь! Покайтесь! Близится День Господень!" Я же говорю вам:
"Нет больше  времени  на  покаяние,  пришел,, пришел  уже день, я есмь  День
Божий!"
     Иоанн в пустыне  крестил водой,  я  же крещу  огнем. Крещу людей, горы,
города,  корабли,  вижу,  как пламя охватило уже все четыре  стороны  света,
четыре угла души, и ликую! Пришел День Господень, Мой День!
     -- Огонь! Огонь! -- вопила толпа. -- Пустим огонь! Сожжем мир!
     Левиты  схватили копья и мечи и во главе с  братом Иисуса  Иаковом, шея
которого  была увешана амулетами, бросились на Иисуса, намереваясь  схватить
его. Но народ рассвирепел, ученики  тоже набрались духу, и все  . вместе они
ринулись  в схватку.  А  сверху,  с Башни  Дворца  смотрели  на потасовку  и
смеялись римские стражники.
     Петр выхватил из лавки горящую головню и закричал:
     -- Вперед, ребята! Жги их! Настал час!
     И произошло бы  великое кровопролитие во дворе Божьем, если бы с  Башни
Дворца  не  загудели, грозно римские трубы. Первосвященник  Каиафа  вышел из
Храма  и велел  левитам сложить оружие:  е оревеликим искусством устроил  он
бунтарю ловушку, чтобы тот попался в нее наверняка, даже не вякнув.
     Ученики окружили Инсуса, с тревогой поглядывая на него.  Даст ли он  им
знак или не  даст? Чего он  ждет?  Доколе будет  он ждать?  Чего  он медлит?
Почему, вместо того чтобы поднять руку и кивнуть  небу,  он потупил взгляд в
землю? Может  быть,  ему спешить некуда, но они, бедные  люди,  пожертвовали
ради него всем, и пришел час получить вознаграждение.
     -- Учитель, -- обратился к нему разгоряченный Петр. -- Решайся же!  Дай
нам знак!
     Иисус стоял неподвижно, закрыв глаза, и пот извилистыми струйками бежал
по его  челу.  "Близится День  Твой, Господи, пришел конец света. Я  принесу
его. Я. Мне это известно. Но только смертию моей.." -- мысленно повторял он,
чтобы собраться с духом.
     Иаков  подошел  к  нему,  тронул  за  плечо,  чтобы  тот  открыл глаза,
встряхнул его:
     -- Если ты сейчас не дашь знака, мы пропали. То, что ты сделал сегодня,
-- это смерть!
     -- Это смерть! -- встрепенулся и Фома. -- Но мы не хотим умирать, так и
знай!
     -- Умирать?! --  воскликнули  испуганно Филипп и  Нафанаил. -- Ведь  мы
пришли сюда, чтобы царствовать! Иоанн прильнул к груди Иисуса.
     -- Учитель, о чем ты думаешь? -- спросил он. Но Иисус отстранил его.
     -- Иуда, подойди ко мне, -- сказал Иисус и оперся о тяжелую руку Иуды.
     --  Мужайся,  Учитель,  -- прошептал  рыжебородый.  --  Пришел  час. Не
посрамим же себя!
     Иаков с ненавистью глянул на Иуду.
     Раньше, бывало,  Учитель даже не смотрел в его сторону, а теперь -- что
бы означала эта дружба да тайное перешептывание?
     -- Что-то затевают эти двое... Как ты думаешь, Матфей?
     -- Ничего я не думаю. Я только слушаю, что вы  говорите, да смотрю, что
вы делаете, и записываю это -- вот все, что меня заботит.
     Иисус  сжал руку Иуды -- на мгновение у  него  закружилась голова. Иуда
поддержал его.
     -- Устал, Учитель? -- спросил рыжебородый.
     -- Да, устал.
     -- Вспомни  е Боге,  и  усталость покинет  тебя,  -- сказал Иуда. Иисус
пришел в себя, повернулся к ученикам я сказал:
     -- Пошли.
     Но ученики  продолжали  стоять  на месте.  Они не желали уходить. Куда?
Снова в Вифанию? Доколе? Хватит бродить туда-сюда.
     --  Кажется,  он  издевается  над нами, -- тихо  сказал своему приятелю
Нафанаил. -- Никуда я не пойду!
     -- Потерпи, -- ответил Филипп.
     -- Еще терпеть? --  прохрипел Нафанаил.  --  Пока  вельможа  соизволит,
бедняк душу  отдаст.  Никуда я  не  пойду!  -  и  пошел  следом  за  прочими
учениками, которые, насупившись, возвращались назад в Вифанию.
     А за спиной у них хохотали левиты и фарисей. Какой-то молоденький левит
-- с отвратительной рожей  и сутулый -- швырнул гнилым овощем и угодил прямо
в лицо Петру.
     -- Да будет тверда твоя  рука, Савл! -- раздались возгласы. -- Ты попал
в точку!
     Петр хотел было вернуться и броситься на левита, но Андрей удержал его:
     -- Потерпи, брат. Придет и наш черед!
     -- Когда? Когда, Андрей? -- пробормотал Петр. -- Не видишь разве нашего
позора?
     Посрамленные,  они  молча  брели  по  дороге.  Народ  позади  них  стал
рассеиваться, отпуская ругательства. Никто больше не следовал за ними, никто
больше не устилал своими лохмотьями путь Учителю. Теперь  ослицу вел Филипп,
а Нафанаил держался за ее хвост: оба они спешили отвести ее к хозяину, чтобы
не нарваться на неприятности. Солнце палило,  дул горячий ветер, пыль стояла
столбом и  угнетала их.  А на подходе к  Вифании -- вот тебе на! -- путь  им
преградил Варавва с двумя товарищами -- усачами свирепого вида.
     -- Куда это  вы ведете своего Учителя? -- крикнул Варавва. -- Эй, да он
у вас ни жив ни мертв!
     --  К  Лазарю  ведут, чтобы тот  воскресил  его!  -- ответили  товарищи
Вараввы и захохотали.
     Когда они добрались до Вифании и вошли в дом, почтенный раввин был  уже
готов испустить  дух. Неподвижно стоя на  коленях вокруг него, Женщины молча
смотрели, как старик покидает  их:  они знали, что не могут  сделать ничего,
чтобы  воротить его назад. Иисус подошел,  положил руку на  чело старцу, тот
улыбнулся, но глаз так и не открыл.
     Ученики уселись  во дворе и молчали, словно  какая-то горечь была у них
на устах. Иисус кивнул Иуде:
     -- Иуда, брат мой. Пришел час. Ты готов?
     -- Еще раз хочу спросить тебя, Учитель: почему ты избрал меня?
     .--,Ты  самый  выносливый  и  знаешь  это.  Другим это  не по силам. Ты
виделся с первосвященником Каиафой, говорил с ним?
     -- Говорил. Он желает знать: где и когда?
     -- В  ночь на Пасху. Скажи ему:  после пасхальной вечери, в Гефсимании.
Мужайся, брат мой Иуда. Я тоже стараюсь быть мужественным.
     Иуда молча покачал головой. Он вышел на дорогу и стал ожидать появления
луны.
     --  Что произошло  в Иерусалиме? -- спросила сыновей почтенная Саломея.
-- Что это с вами? Почему вы молчите?
     -- Думаю, мать,  мы  строили дом  на песке,  -- ответил  Иаков.  --  Не
повезло нам!
     -- А Учитель? А почести? А шитые золотом шелка? А престолы? Стало быть,
он попросту посмеялся над нами? -- спросила старуха, посмотрела на сыновей и
всплеснула руками, но никто не ответил ей.
     Из-за Моавитских гор показалась полная, печальная  луна. Колеблясь, она
задержалась на мгновение на кромке гор, глянула на мир -- и тут же решилась,
оторвалась от  горы  и  стала подниматься  вверх. Темную  деревеньку  Лазаря
словно покрыли известью, и она стала белоснежной.
     Бог дал день, и ученики собрались вокруг Учителя. Он молча рассматривал
их одного за другим, словно видел в первый и последний раз. Около полудня он
заговорил:
     -- Захотелось мне, товарищи, отпраздновать Пасху  вместе с вами. В один
из таких вот дней наши предки отправились  в путь,  покинули землю рабства и
вступили в свободную пустыню. В нынешнюю Пасху мы тоже впервые покидаем иное
рабство и вступаем в иную свободу. Имеющий уши да услышит!
     Все молчали. Темны были его слова: что еще за новое рабство, что еще за
новая свобода? Они не понимали. Спустя некоторое время Петр сказал:
     --  Одно я знаю,  Учитель:  Пасха без  агнца  не бывает. Где нам  взять
агнца? Иисус горько улыбнулся:
     -- Агнец уже готов,  Петр: в этот  час он сам отправляется на заклание,
чтобы беднота всего мира отпраздновала новую Пасху. Так что не беспокойся по
поводу агнца.
     Сидевший  молча в углу Лазарь  встал, положил костлявую руку на грудь и
сказал:
     --  Учитель, я  обязан тебе жизнью:  пусть  и  такая, она все  же лучше
потустороннего сумрака.  А  потому я приготовлю  вам на угощение пасхального
агнца. В горах у меня есть друг, пастух, я схожу к нему.
     Ученики удивленно посмотрели  на Лазаря. Откуда  вдруг появилось у него
столько силы, что он, полуживой-полумертвый, сумел подняться и направиться к
двери?! Сестры бросились было удерживать Лазаря, но  тот  спокойно отстранил
их, взял трость, чтобы опираться на нее, и шагнул через порог.
     Он  шел по  сельским  улочкам.  При его  появлении  открывались  двери:
оторопевшие  от неожиданности,  перепуганные женщины  выходили  из домов и с
удивлением смотрели, как он ступает на тонких, словно камышинки, ногах, -- и
как только  его невероятно  исхудавшая спина  еще  не переломилась при этом!
Лазарю  было   больно,  но  он  крепился,  а  несколько  раз   даже  пытался
насвистывать, желая показать, что он  даже помолодел,  но не мог как следует
сложить  губы  и  потому  оставил тщетные попытки  и  с серьезным видом стал
подниматься к загону своего друга.
     Однако  не успел он пройти и  расстояние .полета камня, как из зарослей
цветущего дрока перед ним вдруг вырос Варавва. Столько дней кружил он вокруг
деревни в  ожидании часа, когда  этот  проклятый  воскресший  высунет нос из
дому, чтобы отправить его обратно и чтобы при виде его не помышляли больше о
чуде. Потому  что  слишком много чего натворил Сын Марии  с  того  дня,  как
воскресил его. Так пусть же снова катится он  в  свою  яму и  избавит нас от
своего присутствия!
     -- Привет, беглец из ада!  -- крикнул Варавва. -- Вот  мы  и свиделись!
Скажи-ка, ради Бога, хорошо ли там, внизу? И что лучше -- жизнь или смерть?
     --  Особой разницы нет, -- ответил Лазарь и  попытался было  пройти, но
Варавва вытянул руку и преградил ему путь.
     -- Прости, вурдалак, но подходит Пасха, агнца у меня нет  и утром я дал
Богу обет заколоть вместо агнца первого,  кто попадется мне на пути, -- надо
же и мне отпраздновать Пасху. Так что подставляй-ка шею! Тебе повезло:
     отправишься к Богу жертвой.
     Лазарь  завопил,   Варавва  схватил  было  его  за  горло,  но  тут  же
содрогнулся от ужаса: он схватил что-то совсем мягкое,  словно хлопок. Нечто
более мягкое, чем  воздух. Ногти Вараввы входили в это  нечто и  выходили из
него, не выдавив  ни  капли крови. "А может быть, это призрак?!"  -- подумал
Варавва, и его грубая, изрытая оспой образина побледнела.
     -- Тебе больно? -- спросил он.
     -- Нет, -- ответил Лазарь и выскользнул из рук Вараввы, пытаясь бежать.
     -- Стой! -- крикнул Варавва и схватил его на этот раз за волосы.
     Но клок волос  вместе  с куском  кожи  так и  остался  у  него в  руке.
Светло-желтый череп Лазаря сверкнул на солнце.
     -- Будь ты проклят! -- прошептал Варавва и задрожал от страха, -- Может
быть, ты и вправду призрак?! Он схватил Лазаря за правое плечо и потряс его.
     --  Скажи,  что  ты  призрак,  и  я оставлю тебя в покое! Но после этой
встряски плечо Лазаря тоже осталось у него в руке. Ужас овладел Вараввой, он
отшвырнул  гнилое плечо  в заросли цветущего дрока и сплюнул от  тошноты. От
страха волосы поднялись  дыбом у него на голове. Варавва выхватил нож, чтобы
поскорее прикончить Лазаря и избавиться от  него, осторожно взял его за шею,
положил на камень и принялся резать. Он резал, резал, но нож не  продвигался
вглубь, словно резал кудель шерсти. У Вараввы все похолодело внутри. "Неужто
я режу мертвеца?"  -- подумал он. Он  собрался  уж было бежать  вниз, но тут
снова глянул на Лазаря и  заколебался. Испугавшись,  как бы богомерзкий друг
Лазаря не отыскал его и не воскресил снова, Варавва преодолел страх, схватил
тело Лазаря за оба конца, скрутил его так,  как выживают перед сушкой мокрую
одежду,  а  затем  пнул  ногой,  отчего  позвоночник  Лазаря  лопнул,  спина
разорвалась на две  части, которые Варавва бросил  под побегами дрока, а сам
пустился  поскорее наутек. Он все  бежал  и бежал, впервые в жизни испытывая
страх и не решаясь оглянуться.
     "Только  бы  успеть добраться  до  Иерусалима! -- бормотал: он. --  Там
найду Иакова и, возьму у него амулет для заклинания демонов!"
     А тем временем  в  доме  Лазаря  Иисус, склонив голову перед учениками,
Пытался хотя бы немного просветить их
     разум,  чтобы они не  испугались того,  что  им предстоит увидеть, и не
разбежались в страхе.
     -- Я -- путь и дом, куда направляются, -- говорил он.
     -- Я -- странник. Я -- тот,  с кем предстоит встреча. Верьте в меня, не
бойтесь ничего, что бы вам  ни пришлось увидеть. Я не могу умереть. Слышите?
Я не могу умереть.
     Оставшись один во дворе, Иуда выковыривал большим пальцем гальку. Время
от  времени Иисус  устремлял  к  нему взгляд, смотрел на него, и безысходная
печаль появлялась у него на лице.
     -- Учитель, -- укоризненно  сказал Иоанн. -- Почему ты все время зовешь
его к себе? Если ты заглянешь в зрачок его глаза, то увидишь там нож.
     --  Нет, любезный Иоанн, -- ответил Иисус. -- Не нож,  а крест. Ученики
испуганно переглянулись.
     -- Крест! -- воскликнул Иоанн, упав на грудь Иисусу.
     -- А кто распят на нем, Учитель?
     --  Тот,  кто заглянет  в этот  зрачок,  увидит и  лицо над крестом.  Я
заглянул туда и увидел свое лицо. Но. ученики  не поняли, а некоторые из них
засмеялись.
     -- Хорошо, что ты сказал нам  это, Учитель, -- поспешил заметить  Фома.
-- Теперь я никогда не стану заглядывать в зрачок рыжебородому.
     --  Заглянут дети и внуки твои, Фома,  -- сказал Иисус, искоса взглянув
через окно на Иуду, который стоял у порога и смотрел в сторону Иерусалима.
     -- Темны слова твои, Учитель, -- укоризненно сказал Матфей, который все
время держал  тростинку наизготове, но не записывал,  потому  как  ничего не
понимал. -- Темны слова твои, как же мне занести их в свиток?
     -- Не для того я говорю, чтобы ты записывал, -- с горечью сказал Иисус.
-- Верно говорят, что вы, писатели, -- те же петухи, думающие, что солнце не
взойдет, если  вы  не вызовете его своим криком. Иногда мне хочется схватить
твои записи и тростинки и швырнуть их в огонь!
     Матфей  поспешно  собрал  свои  записи,  нахмурился. Но гнев Иисуса  не
унимался:
     --  Я  говорю  одно, вы  записываете  другое;  а читатели ваши  прочтут
третье! Я говорю: крест, смерть, Царство  Небесное, Бог -- а вы что из этого
поняли? Каждый из вас истолковывает любое мое святое слово в соответствии
     с собственными  страстями, выгодой да  желаниями, слово  мое пропадает,
душа моя пропадает, не могу я так больше!
     Он встал, задыхаясь: внезапно у него возникло  ощущение, будто  мысли и
сердце его наполнились песком.
     Ученики сжались,  словно Учитель все еще держал стрекало в руке и колол
их. Словно они были  неповоротливыми быками, не желавшими двигаться. Мир был
повозкой, в которую они запряжены, Иисус погонял их,
     •они  строптиво переминались с ноги на ногу и оставались на том же
месте. Иисус смотрел на них  и чувствовал  усталость: долог путь от земли до
неба, а они все стоят на месте.
     -- Как долго я еще буду с  вами? -- вскричал он. --  У кого из вас есть
трудные вопросы,  спрашивайте, пока не  поздно! Кто из вас хочет сказать мне
ласковое слово, пусть  скажет поскорее --  мне от этого будет  лучше.  Чтобы
потом,  когда  я уйду от вас, вы не сетовали и не  говорили: И почему  мы не
успели  сказать ему доброе слово, не  дали ему понять,  как  мы любим  его!"
Тогда уже будет слишком поздно.
     Женщины  слушали его, забившись в угол и упершись подбородком в колени.
Время от времени они вздыхали:
     все им было понятно, но сказать они ничего не могли.  И вдруг Магдалина
заголосила: она первая догадалась  и  подняла  плач, словно по усопшему. Она
вскочила, пошла  в комнату, поискала  у себя под подушкой, нашла хрустальный
флакон с дорогими аравийскими благовониями когда-то давно один из любовников
дал ей этот  флакон в уплату за ночь.  Она всегда носила его с собой, следуя
за Иисусом, и говорила себе, бедняжка, что -- кто знает, Бог велик, -- может
быть,  придет  день, когда  она  сможет  умастить этими  благовониями волосы
любимого,  может быть, придет день, когда он пожелает стать рядом с  ней для
свершения брачного  обряда.  Эти  тайные желания носила она в груди своей, а
теперь,  увидев  за  спиной  любимого  смерть  --  не любовь,  а смерть!  --
подумала, что смерть, как и .свадьба,  нуждается  в  благовониях,  и  потому
вынула из-под  подушки хрустальный  флакон, спрятала его на груди и залилась
слезами. Она плакала  тихо, чтобы никто не  слышал, держа  сосуд на  груди и
покачивая  его,  словно младенца, а  затем  вытерла глаза, вышла  во двор  и
бросилась в ноги Иисусу.  И прежде, чем тот  успел наклониться и поднять ее,
она открыла флакон и  вылила благовония на святые стопы. Затем вылила миро и
себе  на  волосы, с плачем  вытерла волосами его олавоухающие ноги, умастила
остатками благовоний главу возлюбленного и снова прильнула  к ногам Учителя;
целуя их. Ученики заволновались.
     -- Жаль,  пропали  зря такие дорогие благовония,  --  сказал коробейник
Фома. -- Если бы мы их продали, можно было бы накормить множество бедняков.
     -- Или дать приданое сиротам, -- сказал Нафанаил.
     -- Или купить овец, -- сказал Филипп.
     -- Дурной знак, -- тихо сказал со вздохом Иоанн. -- Такими благовониями
умащают богатых покойников. Не следовало делать этого, Мария. Что если Ангел
Смерти учует свой любимый запах и придет сюда?
     Иисус улыбнулся.
     -- Бедняки всегда  будут с вами, а меня не будет. Поэтому не беда, если
ради  меня  израсходовали  флакон  благовоний.  Бывает  и   Расточительность
возносится  на небеса, чтобы воссесть рядом со  своей благороднейшей сестрой
Бережливостью.  А  ты,  любезный Иоанн,  не печалься: смерть придет так  или
иначе, пусть уж лучше она придет с благоухающими волосами.
     Дом благоухал,  словно  богатая гробница. Иуда вошел  и бросил  быстрый
взгляд на Учителя: может быть, он посвятил в тайну и учеников  и те умастили
обреченного благовониями для погребения? Но Иисус улыбнулся и сказал:
     -- Иуда, брат  мой, еще быстрее, чем  лань по земле, мчится ласточка по
воздуху, но быстрее ласточки разум мужа, а сердце женщины и того быстрее.
     С этими словами он указал взглядом на Магдалину.
     Тут заговорил Петр:
     -- Много чего было  сказано, но о  самом  главном мы  позабыли. Где  мы
будем справлять Пасху в Иерусалиме?  По мне, лучше всего -- в таверне Симона
Киренянина.
     --  Бог распорядился  по-другому,  --  сказал Иисус. --  Встань,  Петр,
возьми с  собой Иоанна и отправляйтесь в  Иерусалим. Как увидите человека  с
кувшином  на  плече, следуйте  за ним. Он войдет в дом, войдите туда  и вы и
скажите  хозяину: "Учитель наш  шлет тебе привет и спрашивает: "Где  накрыты
столы,  чтобы есть мне пасху с учениками  моими?" А  тот ответит вам: "Низко
кланяюсь Учителю вашему! Все уже готово. Милости просим".
     Ученики удивленно переглянулись между собой,  а Петр  выпучил глаза. --
Это правда,  Учитель?  Все уже  готово? И  агнец, и  вертел, и  вино,  и все
прочее?
     -- Все,  -- ответил Иисус. -- Ступайте и  верьте мне.  Мы здесь сидим и
болтаем, но Бог не сидит, не болтает, а трудится для людей.
     В  эту  минуту  в  углу  комнаты  послышался  приглушенный хрип и  все,
устыдившись, повернулись на этот  звук.  За  все это  время  они ни  разу не
вспомнили о пребывавшем в предсмертных мучениях почтенном раввине. Магдалина
бросилась к  нему, а следом за ней и три другие  женщины. Подошли и ученики.
Иисус снова  положил ладонь  на похолодевшие уста старца.  Тот открыл глаза,
увидел его, улыбнулся, затем  пошевелил рукой и  кивнул женщинам и мужчинам,
чтобы  те вышли. Когда они  остались  вдвоем,  Иисус  наклонился,  поцеловал
старца в уста, в глаза, в лоб. Старик смотрел ему в глаза и лицо его сияло.
     -- Я снова видел троих, -- прошептал ов. -- Илыо, Моисея и тебя. Теперь
я больше не сомневаюсь. Я ухожу.
     -- В добрый час, старче! Ты счастлив?
     -- Да. Дай мне поцеловать руку твою.
     Раввин  схватил руку  Иисуса и надолго прильнул к ней холодными губами.
Он смотрел на Иисуса взволнованно, молча прощаясь с ним, а затем спросил:
     -- Когда же и ты будешь там, в высях?
     -- Завтра, на Пасху. До встречи, старче!
     Почтенный раввин скрестил руки на груди и прошептал:
     --  Отпусти  теперь,  Господи,  раба  Твоего:  глаза  мои  зрели  моего
Спасителя!
     28.
     Солнце  опустилось  и,  сделавшись   кроваво-красным,  шло   на  закат.
Противоположный, восточный край неба становился  голубовато-белым  -- вскоре
должна   была  появиться  огромная,  молчаливая  пасхальная  луна.   Бледные
солнечные лучи еще  не исчезли: они  искоса освещали худощавое  лицо Иисуса,
касались  лбов,  носов,  рук  учеников  и  отправлялись  в  угол  приласкать
упокоенный,  радостный,  теперь  уже  бессмертный  лик  почтенного  раввина.
Магдалина сидела за  ткацким станком в глубокой тени, и никто не видел слез,
которые  тихо  струились по ее щекам  и подбородку и падали  на неоконченный
холст. В доме все  еще стояло благоухание, и пальцы  Иисуса все еще источали
миро.
     Так сидели  они  безмолвно,  и  по  мере того, как вечерело,  сердца их
сжимались. Вдруг в окно влетела, рассекая крыльями воздух, ласточка, сделала
три круга и, радостно щебеча,  устремилась к  свету и стрелой вылетела прочь
так  быстро, что  взгляд успел схватить только  косо разрезанные  крылья  да
белое брюшко.
     Иисус словно только и ждал этого знака. Он встал и сказал:
     -- Пришел час.
     Он  обвел  медленно  взглядом  очаг,  орудия  труда,  домашнюю  утварь,
светильник,  кувшин, ткацкий  станок,  а затем четырех  женщин --  почтенную
Саломею, Марфу, Магдалину и сидевшую за станком Марию, а напоследок
     -- седого старца, который уже вступил в бессмертие.
     --  Будьте здоровы, -- сказал он, подняв руки. Ни одна из  трех девушек
не смогла ответить ему, и только почтенная Саломея сказала:
     -- Не смотри на нас так, будто ты покидаешь нас навсегда, дитя.
     -- Будьте здоровы, -- повторил Иисус и подошел к женщинам.
     Он положил руку  на  голову  сначала Магдалине,  а  затем Марфе.  Пряха
встала,  подошла  к  нему и преклонила голову.  Он  словно благословлял  их,
прощался с ними, брал их с собой навсегда. И вдруг все трое заголосили.
     Они  вышли во двор: впереди  -- Иисус, следом за ним--  ученики. Поверх
ограды двора над колодцем расцвела жимолость, которая теперь, с наступлением
вечера благоухала. Иисус протянул руку, сорвал цветок и стиснул его в зубах.
"Бог да пошлет мне  силы, --  взмолился он в сердце  своем. -- Бог да пошлет
мне  силы  удержать в  зубах  этот нежный  цветок,  не прикусив его в  муках
распинания!" В воротах он снова остановился и поднял руку.
     -- Женщины! -- воскликнул он голосом, идущим из глубины души. -- Будьте
здоровы, женщины' Ни одна из них не ответила. Плач стоял во дворе. Иисус шел
впереди всех.  Путь их лежал  к  Иерусалиму. Полная  луна поднималась  из-за
Моавитских  гор, солнце садилось за Иудейскими горами. На мгновение  эти два
великие небесные  украшения  задержались,  посмотрели друг на друга, а затем
одно из  них взошло вверх,  а  другое  закатилось. Иисус  кивнул Иуде, и тот
подошел к нему. Они завели между собой разговор о какой-то тайне -- говорили
тихо, то Иисус, то  Иуда время от времени наклоняли голову, каждый взвешивал
слова, перед тем как ответить.
     -- Прости, брат мой Иуда, -- сказал Иисус, -- но так нужно.
     -- Я уже и раньше спрашивал тебя, Учитель: неужели нет иного пути?
     -- Нет, брат мой Иуда.  И мне  хотелось бы того  же. До сих  пор  я все
надеялся  на это  и ожидал,  но все напрасно. Нет, иного  пути нет. Наступил
конец света, этот мир, Царство Лукавого, рухнет и придет Царство Небесное. Я
принесу  его.  Как? Смертию  моею. Иного пути нет.  Не падай духом, брат мой
Иуда, через три дня я воскресну.
     --  Ты говоришь так, чтобы успокоить меня, чтобы заставить меня предать
тебя и  сердце  мое  не разрывалось  при этом.  Ты говоришь,  что я способен
выдержать, чтобы придать мне мужества, но чем ближе ужасный миг, тем труднее
это. Нет, я не выдержу, не выдержу, Учитель!
     --  Выдержишь,  брат  мой  Иуда.  Бог  даст  тебе  силу,  которой  тебе
недостает, потому что так  нужно. Нужно, чтобы я  погиб, а ты предал меня --
мы вдвоем должны спасти мир, помоги же мне!
     Иуда опустил голову и, немного помолчав, спросил:
     --  А если бы ты  должен был предать своего Учителя,  ты сделал бы это?
Иисус ответил не сразу. Он задумался и, наконец, сказал:
     -- Нет.  Думаю,  что я  бы не  смог. Потому Бог  сжалился надо  мной  и
определил мне более легкий долг -- быть распятым.
     Иисус взял Иуду за руку и тихо, обольстительно заговорил:
     --   Только  не  оставляй  меня,  помоги  мне.  Ты  уже  переговорил  с
первосвященником Каиафой?  Слуги Храма  уже вооружились, уже готовы схватить
меня?  Все сделано, как мы договорились, брат  мой Иуда? Так  отпразднуем же
ныне  вечером  все  вместе Пасху, и  я кивну тебе, когда  ты должен встать и
отправиться  за ними. Черных дней  всего три,  и  промчатся они  с быстротой
молнии. А  на третий день мы все  обнимемся и  пустимся в пляс,  ибо  придет
воскресение!
     -- А другие будут знать о том? -- спросил Иуда,  указав большим пальцем
на учеников, гурьбой следовавших за ними.
     --  Сегодня вечером я скажу им,  чтобы они  не  оказывали сопротивления
воинами и левитам, которые придут схватить меня.
     Иуда презрительно скривил губы:
     --  Это  они-то окажут  сопротивление? И  где  ты  только  выискал  их,
Учитель? Все как на подбор!  Иисус опустил голову и ничего не  ответил. Луна
восходила, изливая свет,  который лизал камни, деревья, людей. Темно-голубые
тени  падали  на землю.  Позади  шли гурьбою, разговаривая  и  споря друг  с
другом, ученики:  одни  уже облизывались, думая о накрытом  столе, другие  с
тревогой вспоминали двусмысленные слова  Учителя,  а  Фома  вспомнил бедного
почтенного раввина:
     -- И с нами будет то же, что с ним!
     -- Что? Мы тоже умрем? -- оторопело спросил Нафанаил. --  Разве не было
сказано, что мы отправляемся за бессмертием?
     -- Так оно и есть, но прежде мы должны пройти через смерть, -- объяснил
ему Фома. Нафанаил покачал головой.
     -- Плох такой путь  к бессмертию, --  проворчал  он. -- Не поздоровится
нам на том свете, помяните мои слова!
     Иерусалим  уже возвышался перед ними в воздухе, залитый  лунным светом,
белоснежный и прозрачный,  словно призрак. В сиянии  луны казалось, что дома
оторвались от земли и  повисли  в воздухе.  Все  отчетливее  становился  шум
сливавшихся   воедино   людских  голосов,  поющих  псалмы,  рева  и  блеяния
закалываемых в жертву животных.
     У восточных ворот их поджидали Петр и  Иоанн. С сияющими в лунном свете
лицами они радостно бросились навстречу.
     -- Все  было  так,  как  ты  сказал, Учитель. Столы  накрыты, пожалуйте
отведать угощения!
     --  А что касается  хозяина,  то  он приготовил угощение  и  исчез,  --
сказал, смеясь, Иоанн. Иисус улыбнулся:
     -- Это и есть верх гостеприимства,  когда хозяин исчезает. Все ускорили
шаг.  Улицы  были заполнены людьми,  горящими фонарями и  миртовыми венками.
Из-за закрытых дверей торжественно звучал пасхальный псалом:
     Когда вышел Израиль из Египта,
     \Дом Иакова из народа иноплеменного,
     Море увидело его и побежало,
     Иордан обратился вспять.
     Горы прыгали, как овцы,
     И холмы -- как агнцы.
     Что с тобою, море, что ты побежало,
     И с тобою, Иордан, что ты обратился вспять?
     Что вы прыгаете, горы, как овцы,
     И вы, холмы, как агнцы?
     Пред ликом Господа трепещ., Земля,
     Пред ликом Бога Израилева,
     Превращающего скалы в озеро воды,
     И камень -- в источник воды!
     Проходившие мимо ученики  подхватили  пасхальный псалом и  тоже  запели
его, следуя  за Петром  и Иоанном. Все  кроме Иисуса и  Иуды забыли страхи и
тревоги и спешили к накрытым столам.
     Петр  и  Иоанн остановились, толкнули  дверь, помеченную  мазком  крови
заколотого агнца, и вошли внутрь, а следом вошел и Иисус с  проголодавшимися
спутниками. Они прошли через двор, поднялись по каменной лестнице,  вошли  в
горницу.  Столы были накрыты,  три  семисвечных  светильника освещали агнца,
вино, пресный хлеб, закуску, а также посохи, которые должно держать во время
вкушения пищи, словно готовясь в дальний путь.
     --  Приветствуем  тебя! --  сказал  Иисус  и, подняв  руку, благословил
невидимого хозяина. Ученики засмеялись:
     -- Кого ты приветствуешь, Учитель?
     -- Незримого,  --  ответил  Иисус, строго глянув на них.  Он  опоясался
широким  полотенцем, взял воду, опустился  на  колени  и принялся  мыть ноги
ученикам.
     --  Не могу  позволить, чтобы ты  мыл мне  ноги, Учитель! -- воскликнул
Петр.
     -- Если я не вымою тебе ноги, Петр, ты не  сможешь войти вместе со мною
в Царство Небесное.
     -- Ну,  тогда. Учитель, не  только ноги, но и руки и  голову, -- сказал
Петр.
     Ученики  уселись  за  столы.  Они проголодались,  но  никто не  решался
протянуть  руку  к еде, потому как в тот  вечер лицо Учителя  было строгим и
горечь была у него  на устах. Одного за другим Иисус обвел взглядом учеников
-- от  сидевшего  справа от него  Петра до сидевшего слева Иоанна,  всех.  И
сидевшего напротив своего сообщника сурового и угрюмого рыжебородого.
     -- Прежде всего, -- сказал Иисус, -  выпьем соленой воды, дабы помянуть
слезы, пролитые отцами нашими на этой земле неволи.
     Он  взял большой глиняный кувшин с соленой водой, наполнил  из  него до
краев  сперва  чашу  Иуды,  затем плеснул  по  нескольку  раз  в чаши прочих
учеников и напоследок наполнил до краев собственную чашу.
     -- Помянем слезы, мучения и борьбу человека, стремящегося к свободе! --
сказал он и одним духом осушил свою наполненную до краев чашу.
     Все выпили  и  вытерли губы, а Иуда  осушил свою  чашу  одним глотком и
показал ее Иисусу, повернув вверх дном: ни капли не осталось внутри.
     -- Молодчина, Иуда, -- сказал, улыбнувшись, Иисус.
     -- Ты стерпишь и большую горечь.
     Он  взял пресный хлеб и  разделил его. Затем разделил и  агнца.  Каждый
протянул руку  и  посыпал  свою долю, как  велит  Закон,  горькими  травами,
душицей,  перезревшими маслинами  и лавровым  листом.  А  затем  полили мясо
красным отваром, напоминавшим, что предки их изготовляли кирпичи, пребывая в
неволе.  Ели  спешно, как  велит  Закон,  и  каждый держал  наготове посох и
выставил ногу, словно готовясь отправиться в путь.
     Иисус смотрел,  как они  вкушают пищу, но сам не притронулся  к еде. Он
тоже  держал посох и  выставил  правую ногу,  готовый  к дальнему пути.  Все
молчали. Было слышно только, как смыкаются челюсти, как обгладывают кости да
сталкиваются  друг  с  другом  чаши  с  вином.  В  потолочном  окне над ними
показалась  луна.  Половина   столов   оказалась  залита  светом,   половина
погрузилась в лиловый сумрак.
     Прерывая глубокую тишину, Иисус сказал:
     --  Пасха -- это переход, верные мои спутники. Переход от тьмы к свету,
от рабства  к свободе. Однако Пасха, которую мы справляем  сегодня, означает
нечто большее:
     нынешняя  Пасха - это  переход от  смерти к бессмертию. Я иду впереди и
указываю вам путь, товарищи.
     -- Ты снова заговорил о смерти, Учитель, -- встрепенулся Петр. -- Снова
слова  твои, как  нож  двуострый. Если тебе  грозит  какая-нибудь опасность,
говори смело-- мы Ведь мужчины.
     --  Воистину  горше  этих  горьких  трав твои  слова, Учитель, - сказал
Иоанн.  - Пожалей  нас  и  скажи  про все  напрямик. Иисус взял срой еще  не
тронутый хлеб, разделил его между учениками и сказал:--Примите и  едите, сие
есть тело мое. Затем он взял свою полную вина  чашу и пустил по кругу, чтобы
все отпили из нее:
     -- Примите и испейте, сие есть кровь моя. Каждый из учеников съел кусок
хлеба  и выпил глоток  вина, и разум их затуманился: густым, соленым, словно
кровь,  показалось им вино,  а  съеденный  кусок  хлеба опустился в нутро их
углем пылающим: все вдруг с ужасом почувствовали, что Иисус укоренился них и
поглощает  их плоть. Петр оперся локтями о стол  и принялся  рыдать, а Иоанн
прильнул к груди Иисуса.
     -- Ты хочешь  уйти, Учитель.. Хочешь уйти... Уйти..-- пролепетал он, не
в силах сказать больше ни, слова.
     -- Никуда ты не уйдешь! -- вскричал Андрей. -- Третьего дня  ты сказал:
"У кого нет меча, пусть продаст  одежду  свою и купит меч!" Мы продадим наши
одежды,  вооружимся -- и пусть  Смерть только приблизится к тебе, если у нее
хватит духу!
     -- Вы все без сожаления покинете меня, -- сказал Иисус. -- Все.
     -- Я -- никогда! -- воскликнул Петр, вытирая слезы.-- Никогда!
     --  Петр,  Петр, прежде нежели пропоет  петух, ты трижды отречешься  от
меня!
     --  Я?! Я?! --  заревел Петр,  ударяя себя  кулаком в  грудь. -- Это  я
отрекусь от тебя.?! Вместе с тобой до смерти!
     -- До смерти! -- неистово закричали все ученики, вскакивая на ноги.
     -- Садитесь, -- спокойно  сказал Иисус. --  Час  еще  не пришел. В  эту
Пасху я должен доверить вам великую тайну. Отверзните мысли ваши, отверзните
сердца ваши, не бойтесь!
     --  Говори, Учитель, -- прошептал Иоанн, сердце которого трепетало, как
осенний лист.
     --  Вы поели? Не голодны больше?  Насытились тела  ваши? Можете  теперь
позволить душам вашим слушать спокойно?
     Все встревоженно прильнули взглядом к устам Иисуса.
     --  Товарищи дорогие!  -- воскликнул  он.  -- Будьте здоровы! Я  ухожу.
Ученики подняли крик и бросились к нему, пытаясь
     удержать. Многие плакали, Иисус же спокойно обратился к Матфею:
     Ты  носишь  на  груди  Писания,  Матфей.  Встань  же  и  громко  прочим
пророческие слова Исайн, дабы укрепились сердца их. Помнишь: "Он взошел пред
очами Господа, словно деревцо бессильное..."?
     Обрадованный Матфей встал. Он был сутул, кривоног, тщедушен. Его худые,
с длинными  ногтями пальцы были всегда выпачканы чернилами.  Но как он вдруг
выпрямился, как зарделись его  щеки, как окреп голос, и зазвучали, отдаваясь
эхом под высоким потолком дома, исполненные горечи и силы слова пророка:
     Он взошел пред очами
     Господа, словно деревце бессильное,
     что поднимается ростком из сухой земли.
     И не было в нем ни красоты, ни величия,
     чтобы привлечь к нему глаза наши:
     Ничего не было в лике его, что бы нравилось нам,
     Он был унижен и оскорблен людьми,
     Душа скорбная и многострадальная,
     И мы отвращали от него лицо наше и ни во что его не ставили,
     Но он взял на себя все наши немощи,
     Исстрадался грехами нашими,
     Извелся нашими беззакониями,
     И ранами его мы исцелились.
     Он истязуем был и предан мучениям,
     Но не отверз он уст своих
     И, как агнец, ведомый на заклание,
     Не отверз он уст своих...
     -- Довольно, - сказал Иисус и вздохнул. Он повернулся к товарищам.
     --  Это  я,  обо  мне  говорит пророк  Исайя. Я агнец,  и ведут меня на
заклание, но я не отверзну уст. И, немного помолчав, добавил:
     -- С того самого дня, когда я появился на свет, ведут меня на заклание.
     Оторопело, раскрыв рты, смотрели на него ученики, пытаясь  понять смысл
его слов, и вдруг все, как один, упали лицом на стол и подняли плач.
     Дрогнуло на мгновение  сердце  Иисуса:  разве можно  оставить товарищей
рыдать, а  самому уйти? Он поднял  глаза,  глянул на Иуду, но тот  уже давно
пристально смотрел на Иисуса своими жестокими голубыми глазами, догадываясь,
что творится в душе его и сколь великая любовь могла поколебать его силы. На
мгновение взгляды  их встретились, схватились друг с другом  в воздухе: один
-- строгий и безжалостный,  другой -- умоляющий и горестный. Но это  длилось
всего лишь мгновение,  равное вспышке молнии.  Иисус тут  же вскинул голову,
горько улыбнулся Иуде и снова обратился к ученикам.
     -- Что  вы  плачете?  --  сказал  он.  --  Неужели  вы  боитесь  самого
милосердного и самого человеколюбивого из ангелов Божьих -- Ангела Смерти? Я
должен   претерпеть   мучения,   подвергнуться   распятию   и  спуститься  в
потусторонний  мир, но через  три дня я воспряну из  могилы и  вознесусь  на
небо, чтобы воссесть рядом с Отцом.
     --  Ты снова  оставишь нас?  --  воскликнул сквозь слезы  Иоанн. -- Под
землю или на небо, но только возьми нас с собой, Учитель!
     -- Тяжел труд  и на земле, любезный  Иоанн. Здесь, на тверди земной, вы
должны остаться и трудиться на ней. Здесь, на земле, боритесь, любите, ждите
-- и я приду!
     Но  Иаков  уже примирился с мыслью о смерти Учителя и теперь раскидывал
умом, что им нужно делать на земле, когда они останутся без Учителя.
     -- Мы не можем противиться воле Божьей и воле Учителя, -- сказал он. --
Твой долг, Учитель,  как о том говорят и пророки, -- умереть,  а наш долг --
жить, дабы  не  пропали  сказанные тобой слова, дабы утвердили мы их в новом
Святом  Писании,  установили  законы, возвели  наши  синагоги, избрали наших
первосвященников, фарисеев да книжников.
     Иисус пришел в ужас.
     --  Так  ты распинаешь дух! -- воскликнул он. --  Нет! Нет, я не  желаю
этого!
     --  Только  так дух и может не обратиться  в  воздух  и сохраниться! --
возразил Иаков.
     -- Но так он не будет больше свободным, не будет духом!
     -- Достаточно, что он будет похож на дух. Для этого  нам работы хватит,
Учитель.
     Холодный пот  выступил на челе Иисуса. Он  быстро пробежал взглядом  по
лицам  учеников: никто из  них даже не шевельнулся, чтобы возразить. А  Петр
смотрел на  сына Зеведеева с восхищением: у него  женский ум,  он наловчился
еще на  челнах  своего  властолюбивого отца, а теперь, глядишь, поставит  на
место и самого Учителя...
     Иисус в отчаянии протянул руку, словно умоляя о помощи:
     -- Я пошлю вам Утешителя - духа истины. Он будет вести ваг.
     -- Пошли нам скорее Утешителя,  Учитель... а не то мы собьемся с пути и
не сможем отыскать тебя! -- воскликнул Иоанн.
     Иаков кивнул своей .крепкой, упрямой головой:
     --  И  этот  дух, который ты  называешь  духом  истины,  тоже  предадут
распятию. Пока существуют люди, дух будут распинать, Учитель, так и знай. Но
ничего, всегда что-нибудь да останется, а нам этого достаточно.
     -- Мне, мне этого недостаточно! -- в отчаянии вскричал Иисус.
     Услыхав  его горестный крик, Иаков  смутился, подошел  к Учителю и взял
его за руку.
     -- Тебе  недостаточно, потому ты и идешь на крест.  Прости,  что я стал
возражать тебе, Учитель. Иисус опустил руку на упрямую голову Иакова.
     --  Если Бог желает, чтобы на земле вечно распинали дух, благословен да
будет  крест. Да взвалим его  на плечи наши с любовью, терпением и верою.  И
однажды он станет крыльями на плечах наших.
     Все умолкли.  Луна  стояла  теперь уже высоко в небе. Мертвенно-бледный
свет струился на столы. Иисус сложил руки на груди.
     -- Окончен труд: все,  что нужно было сделать, я сделал, все, что нужно
было сказать, я сказал. Думаю, я  исполнил свой долг до конца и потому  могу
сложить руки на груди.
     С этими словами он кивнул сидевшему напротив Иуде,  тот  встал, затянул
свой кожаный пояс, взял свой корявый посох, а  Иисус сделал ему знак  рукой,
словно прощаясь.
     -- Этой ночью мы пойдем  молиться под  маслинами Гефсимании  за Долиной
Кедров. Отправляйся с милостью Божьей, Бог с тобой, брат мой Иуда.
     Иуда открыл  было  рот, желая сказать что-то,  но передумал. Дверь была
распахнута настежь, и он  стремительно вышел. С каменных ступеней послышался
тяжелый топот его огромных стоп, спускавшихся вниз.
     -- Куда это он? -- обеспокоенно спросил Петр,  намереваясь  подняться и
пойти следом за Иудой.
     Иисус остановил его:
     --  Закрутилось  колесо  Божье,  не вмешивайся.  Поднялся  ветер, языки
пламени   на  семи  свечниках  заколебались.  И  вдруг  резкий  порыв  задул
светильники.  Все  внутри  заполонил  лунный  свет.   Нафанаил  испугался  и
наклонился к приятелю:
     -- Это  не  ветер,  Филипп.  Кто-то вошел в  комнату.  Может быть,  это
смерть?
     -- А если и смерть, тебе какое дело? -- ответил пастух.-- Не за нами.
     Он похлопал по спине друга, который все не мог прийти в себя.
     --  Большому  кораблю --  большое  плавание,  мы  же --  слава Богу! --
челноки да ореховые скорлупки.
     Лунный свет залил лицо Иисуса и поглотил его,  не оставив ничего, кроме
пары  черных глаз.  Иоанн  испугался и тайком протянул руку к  лицу Учителя,
желая убедиться, что оно еще есть.
     -- Учитель, -- прошептал он, -- где ты?
     -- Я еще не ушел, любезный Иоанн, -- ответил Иисус.
     --  На мгновение  я исчез, потому  что думал  о  словах, сказанных  мне
когда-то неким подвижником на святой  горе  Кармиле. "Я  погрузился  в  пять
канав  моего тела, словно  свинья",  --  сказал он.  "И  как  же ты  спасся,
дедушка?  Тебе,  наверное,  пришлось  выдержать тяжкую борьбу?" "Ничуть,  --
ответил он. -- Однажды утром  я увидел цветущее миндальное дерево и спасся".
Цветущим миндальным деревом,  любезный Иоанн, сегодня вечером показалась мне
на мгновение смерть. Он встал и сказал:
     -- Пошли. Пришел час.
     Иисус пошел  впереди,  а  следом  за  ним  -- погрузившиеся  в раздумья
ученики.
     --  Пошли отсюда, -- тайком сказал приятелю Нафанаил. -- Только давай и
Фому возьмем с собой.
     Они попытались отыскать  в лунном свете Фому, но тот уже успел свернуть
в одну из узких улочек. Эти двое немного отстали, а когда Долина Кедров была
уже близко, оторвались от остальных и пустились наутек.
     Иисус спустился вместе  с оставшимися  учениками в Долину Кедров, затем
поднялся  на противоположный  склон  и  пошел по  тропе к  масличной роще  в
Гефсимании. Сколько часов провели они здесь ночами под прадавними маслинами,
беседуя о милости Божьей и людских беззакониях!
     Они  остановились. В тот вечер ученики  плотно поели и  много выпили, и
потому сон одолевал их. Они расчистили ногами землю, освободив ее от камней,
и приготовились к ночлегу .
     -- Троих не хватает, -- сказал Учитель, оглядевшись вокруг. -- Куда они
делись?
     -- Сбежали... -- гневно сказал Андрей. Иисус улыбнулся:
     --  Не осуждай их,  Андрей. В  один прекрасный  день они  вернутся, вот
увидишь,  --  вернутся все трое, и у каждого из них будет  самый царственный
венец на челе -- из терниев и бессмертника...
     Сказав это, он прислонился  к масличному  древу  и  вдруг  почувствовал
сильную усталость.
     Ученики  уже  улеглись,  пристроив головы  вместо  подушек  на  крупных
камнях.
     --  Иди  сюда, Учитель, приляг между нами,  -- сказал, зевая, Петр.  --
Андрей постоит на страже, Иисус оторвался от дерева и сказал:
     -- Петр, Иаков, Иоанн, идемте со мной!
     Его повелительный голос был полон печали.
     Петр сделал вид, будто не слышит, вытянулся на земле
     и снова зевнул, но сыновья Зеведеевы взяли его за руки и подняли.
     -- Пошли. Не стыдно тебе? Петр подошел к брату.
     -- Андрей,  неизвестно, что  может случиться.  Дай мне нож. Иисус пошел
впереди. Они вышли из-под  масличных дерев  на свет. Напротив в одеяниях  из
лунных лучей сиял белоснежный Иерусалим, небо над ними было,  словно молоко,
без единой  звезды, а  полная луна,  которая  ранее  явилась их  взорам  при
поспешном восходе, теперь неподвижно повисла.
     -- Отче, -- прошептал  Иисус. -- Отче, сущий на небеси, Отче, сущий  на
земле,  мир,  сотворенный  Тобою и  зримый,  прекрасен,  но прекрасен  и мир
незримый: даже  не  знаю -- прости  меня,  Отче, - не  знаю, который  из них
прекраснее.
     Он  наклонился,  набрал горсть земли, понюхал ее,  и запах  этот проник
глубоко внутрь  его  тела.  Очевидно,  где-то  поблизости  росли  мастиковые
деревья --  земля пахла древесной смолой и  медом.  Иисус прижал ее. к щеке,
шее, губам и прошептал:
     -- Какое  благоухание,  какая  теплота,  какое  родное  чувство!  Слезы
выступили  у  него  на  глазах.  Он  держал  пригоршню  земли  и   не  желал
расставаться с ней.
     --- Вместе,  вместе  мы пойдем на смерть, брате мой, - прошептал  он. -
Другого товарища у меня нет.
     --  Не могу больше, --  сказал Петр,  которому  все это уже надоело. --
Куда он ведет нас? Не пойду дальше, лягу здесь.
     Он  стал  уж  было высматривать  место, чтобы прикорнуть  где-нибудь  в
углублении,   но  тут  увидел,  что  Иисус  возвращается  к  ним,  сразу  же
встрепенулся и первым пошел навстречу.
     --  Близится  полночь,  Учитель,  --  сказал Петр.  --  Неплохо было бы
прилечь где-то здесь.
     --  Душа  моя полна смертельной тоски,  чада мои,  -- ответил Иисус: --
Поищите  место под  деревьями и ложитесь, а  я останусь  здесь  молиться под
открытым небом.  Но не спите,  прошу вас, бодрствуйте  и молитесь  вместе со
мной нынешней ночью. Помогите мне, чада мои, пережить этот тяжкий час;
     Он повернулся к Иерусалиму и сказал:
     -- Уходите. Оставьте меня одного.
     Ученики   удалились  от  него  на   расстояние   брошенного   камня   и
расположились под малинами,  а он пал лицом  долу,  прильнув устами к земле.
Его разум, сердце, губы были неотделимы от земли, стали землею.
     --  Отче, -- прошептал Иисус, -- мне  хорошо здесь  --  праху с прахом,
оставь меня. Горька чаша,  которую  дал ты мне испить, очень  горька, -- это
выше моих сил... Если это возможно, Отче, отними ее от уст моих.
     Он умолк, прислушиваясь, не раздастся ли среди ночи глас  Отца,  закрыл
глаза. Кто знает, -- Бог ведь добрый, может быть, он увидит, как Бог ласково
улыбается внутри него, кивая ему. Он ждал, ждал со страхом, но так ничего не
увидел и не услышал.
     Иисус огляделся  вокруг. Он был в  полном  одиночестве.  Он  испугался,
вскочил и поспешил к товарищам, чтобы укрепить сердце  свое. Все трое спали.
Он толкнул ногой Петра, а затем Иоанна и Иакова.
     -- Не стыдно  вам? -- горько спросил  Иисус. -- У вас  не хватило  сил,
чтобы хоть немного помолиться вместе со мной?
     -- Учитель, - ответил Петр, едва продирая слипавшиеся глаза. - Учитель,
душа готова, да тело слабо. Прости нас.
     Иисус возвратился к свету, упал коленями на камни.
     -- Отче!  -- снова воскликнул он. -- Очень  горька, очень горька  чаша,
данная Тобою, отними ее от уст моих.
     И, сказав эти слова, он  увидел, как сверху спускается к нему в  лунном
сиянии  некий ангел  с бледным и строгим лицом. Крылья его  были  из лунного
света, а  в руках  он  держал серебряный потир.  Иисус закрыл лицо  руками и
рухнул наземь.
     -- Это и есть Твой ответ, Отче? Нет у Тебя жалости?
     Он  подождал  немного,  а затем  очень  медленно  со  страхом раздвинул
пальцы, чтобы увидеть, стоит ли  еще над ним ангел. Тот спустился уже совсем
низко,  и теперь  края потира  касались его  губ. Иисус вскрикнул,  взмахнул
руками и упал навзничь.
     Когда  он пришел в себя, луна сдвинулась на  ладонь  от вершины  неба и
ангел растаял в  ее сиянии. Вдали на дороге  к Иерусалиму показались  редкие
движущиеся  огни,  напоминавшие  горящие   факелы.  Приближались   они   или
удалялись?  Куда они  двигались?  Им снова овладели страх  и  желание видеть
людей,  слышать человеческий голос, коснуться дорогих рук. Он бегом бросился
к троим товарищам.
     Все трое  спали, и их  залитые лунным  светом лица сияли  спокойствием.
Иоанн  положил голову, словно  на подушку, на плечо Петру, Петр  -- на грудь
Иакову, а тот запрокинул черновласую голову на камень, раскрыв объятия небу,
и  промеж  усов  и бороды  цвета  воронова  крыла поблескивали зубы: видать,
снился ему приятный сон, и потому он смеялся. Иисусу стало жаль снова будить
их  толчками  и, осторожно ступая на пальцах, он  возвратился назад, а затем
опять упал лицом долу и заплакал.
     --  Отче, -- сказал он совсем тихо, словно желая, чтобы Бог не  услышал
его, -- Отче, да свершится воля Твоя, -- Твоя, а не моя, Отче.
     Он встал и снова посмотрел  на дорогу, ведущую к  Иерусалиму.  Огни уже
приблизились, и  были  ясно  видны  раскачивающиеся вокруг них тени и  блеск
стального оружия.
     -- Они идут сюда... Идут... -- сказал Иисус, и колени его задрожали.
     И  как  раз  в  этот  миг прилетел соловей,  уселся  напротив  него  на
молоденьком кипарисе  и запрокинул кверху голову, опьянев от обилия  лунного
света,  от  весенних запахов  и от свежей теплой ночи. Некий  всемогущий Бог
пребывал  внутри  него,  тот  Бог,  который  сотворил  небо,  асмлю  и  души
человеческие, -- и он запел. Иисус поднял голову, прислушался. Может быть, и
вправду это  был Бог, истинный Бог  человеческий,  любящий  землю, крохотные
птичьи, грудочки и несущие  прохладу объятия?  Внутри  него, в самой глубине
его  существа,  встрепенулся  и  ответил  на призыв соловья  какой-то другой
соловей, который тоже пел о вечных муках и вечных радостях -- о Боге, любви,
надежде...
     Соловей пел, а Иисус слушал его, содрогаясь:  он и  не знал, что внутри
него сокрыто столько богатств, столько непроявившихся, необычайно сладостных
радостен и грехов. Тело его стало древом цветущим, соловей  заблудился среди
покрывшихся  цветами  ветвей, не имея ни сил, ни желания покидать  их. Да  и
куда было лететь ему? К чему улетать прочь? Эта земля и есть Рай... И когда,
слушая это двугласое  пение, Иисус вступал  в Рай,  так и  не расставшись со
своим телом, раздались грубые голоса, приблизились горящие  факелы, стальные
доспехи,  и  среди дыма и сияния -- так показалось ему -- заметил он Иуду, и
крепкие  руки  будто  бы  обняли  его,  а рыжая  борода кольнула в лицо.  Он
вскрикнул  и на мгновение потерял сознание  -- так показалось ему. Но прежде
он успел почувствовать, как тяжело дышащие губы Иуды прильнули к его губам и
послышался хриплый, полный отчаяния голос:
     -- Здравствуй, Учитель!
     Луна  уже почти касалась бело-голубых гор Иудеи. Выступила заиндевевшая
изморозь, пальцы и губы Иисуса посинели. Иерусалим возвышался в лунном свете
слепой и мертвенно-бледный.
     Иисус повернулся, посмотрел на воинов и левитов.
     -- Привет вам, посланцы моего Бога! -- сказал он. -- Пошли!
     В это мгновение он заметил  среди сутолоки Петра, который выхватил нож,
чтобы отсечь ухо одному из левитов.
     -- Вложи  нож  в ножны, -- велел  Иисус.  -- Если на удар ножа отвечать
ударом ножа, разве прекратится на земле поножовщина?
     30.
     Иисуса схватили, с гиканьем и свистом поволокли по  камням среди маслин
и кипарисов и повели через Долину Кедров в Иерусалим  и доставили  во дворец
Каиафы, где уже собрался синедрион, чтобы судить бунтовщика.
     Было холодно. Слуги развели во дворе огонь и  грелись. Время от времени
из  дворца выходили левиты и сообщали  новости. От рассказов о  том, как его
истязали, волосы вставали дыбом на голове. Что  за  хулу изрекал окаянный  о
Боге  Израиля,  о  Законе  Израиля,  о  святом  Храме,  который  он  обещает
разрушить, а место, на котором стоит Храм, посыпать солью!
     Плотно  закутавшись   и  глубоко  втянув  голову  в   плечи,   во  двор
проскользнул Петр. Он уселся у огня, протянув к нему руки, грелся и с ужасом
слушал новости. Проходившая мимо служанка увидела его и остановилась.
     -- Эй,  старче, -- обратилась она  к  Петру, -- что это ты прячешься от
нас? Подними-ка  голову, дай взглянуть на себя. Сдается мне, что ты тоже был
вместе с ним.
     Услыхав эти слова, несколько левитов подошли ближе. Петр испугался.
     -- Клянусь,  -- сказал  он,  поднимая  руку,  -- что  не  знаю  я этого
человека!
     Он направился было к  выходу,  но  тут другая служанка заметила, что он
собрался уйти, и протянула к нему руки:
     -- Эй, старче, куда ты? Ты был вместе с ним, я видела тебя!
     -- Не  знаю  я  этого человека!  --  снова  воскликнул  Петр, отстранил
девушку  и прошел  дальше, но  уже в воротах  двое левитов  остановили  его,
схватив за плечи, и хорошенько встряхнули.
     -- Говор тебя выдал! -- закричали левиты.--- Ты галилеянин, его ученик!
Петр принялся клясться, божиться и кричать:
     -- Не знаю я этого человека!
     Тут во дворе прокричал петух, и Петр оторопел,  вспомнив слова Учителя:
"Петр, Петр, прежде, нежели пропоет петух, ты трижды отречешься от меня!" Он
вышел, сжавшись всем телом, и зарыдал.
     Светало.  Небо покраснело,  наполнившись кровавым  багрянцем. Из дворца
выбежал возбужденный, бледный левит.
     -- Первосвященник  рвет на  себе одежды. Теперь  злодей говорит: "Я  --
Христос, Сын Божий!" Все старейшины повскакивали с мест, рвут на себе одежды
и кричат: "Смерть! Смерть!"
     Появился другой левит.
     -- Сейчас его поведут к Пилату. Только он имеет право выносить смертный
приговор. Дайте им пройти. Двери открываются!
     Двери  распахнулись,  показались  вельможи  Израиля.  Первым,  медленно
ступая   возбужденный  первосвященник  Каиафа.   Следом  шли  старейшины  --
множество  бород,  лукавые, злокозненные  глаза, беззубые рты, злые языки. И
все они кипели от злости, так что пар поднимался. Позади молча  шел скорбный
Иисус, с головы которого стекала, кровь от побоев.
     Во  дворе   раздалось  гиканье,  смех,  ругательства.  Петр  вздрогнул,
прислонился к косяку ворот и заплакал. "Эх, Петр, Петр, -- тихо бормотал он.
-- Трус,  лжец и предатель!  Подними голову и  крикни: "Я с тобой!"  И пусть
тебя потом убьют!" Он терзал,  бередил свою душу, но тело  его оставалось на
том же месте, прислонившись к дверному косяку, и дрожало.
     На пороге Иисус споткнулся. Он пошатнулся, вытянул  руку,  ища, обо что
бы опереться,  и  схватил Петра  за плечо. Тот окаменел от ужаса, не в силах
даже рта  раскрыть,  и застыл неподвижно. Он почувствовал,  как рука Учителя
вцепилась в него, не желая отпускать. Еще не  совсем рассвело, стоял голубой
полумрак,  и  Иисус даже  не  повернул головы, чтобы взглянуть, за что же он
ухватился,  пытаясь устоять  на  ногах.  Он  выпрямился и снова  двинулся  в
окружений воинов вслед за старейшинам к Башне Пилата.
     Пилат  к  тому  времени  уже  проснулся,  принял  ванну,  умастил  тело
благовониями и в  раздраженном состоянии духа отправился на верхнюю  террасу
Башни.  Никогда  не был ему  по  душе день Пасхи, когда, захмелев  от своего
Бога, евреи  впадали  в безумие  и  всякий  раз  затевали ссору  с  римскими
солдатами,  что в этот год  могло привести к  резне, которая  вовсе не  была
выгодна Риму.  А нынешняя Пасха  несла с собой  еще и  другие  неприятности:
может  быть,  это  и к лучшему, если  евреи предадут  распятию  злополучного
юродивого Назорея. Негодное племя!
     Рука Пилата сжалась  в кулак. Им вдруг овладело  упрямое желание спасти
этого  юродивого;  не потому,  что тот был не виновен  (ведь  что  такое "не
виновен"?),  и не  потому,  что  он жалел его (недоставало  ему  еще  евреев
жалеть!), но чтобы досадить негодному еврейскому племени.
     Под окнами Башни раздались громкие крики. Пилат  нагнулся и увидел, что
двор наполнился  еврейским  сбродом, разъяренная толпа переполнила портики и
террасы
     Храма. В руках у всех были палицы и. пращи, с гиканьем  и  свистом люди
толкали  и  пинали  Иисуса,  а  римские солдаты охраняли его, подталкивая  к
огромным воротам Башни.
     Пилат  вошел  внутрь, уселся на  украшенном  массивной резьбой  кресле,
ворота распахнулись, и два мавра исполинского роста втолкнули Иисуса. Одежды
его  были  разорваны  в  клочья, лицо  все в  крови, но голова  была  высоко
поднята, а глаза сияли каким-то безмятежным, отрешенным от мира светом.
     Пилат улыбнулся.
     -- Вот ты снова передо мною, Иисус Назорей,  царь иудеев. Говорят, тебя
хотят умертвить.
     Иисус глянул  через окно  на небо. Мысли  его витали  где-то  далеко от
тела. Он молчал.
     Пилат разозлился и крикнул:
     --  Оставь  небо в покое, смотри на меня! Или ты не знаешь, что в  моей
власти освободить тебя или отправить на крест?!
     -- Ты не  имеешь надо мной власти, -- спокойно  ответил Иисус. --  Один
только Бог имеет. Внизу раздались яростные голоса:
     -- Смерть! Смерть!
     -- Что это их так взбесило?-- спросил Пилат. -- Что ты им сделал?
     -- Я провозглашал им истину, -- ответил Иисус. Пилат улыбнулся.
     -- Какую истину? И что такое "истина"?
     Сердце Иисуса  сжалось: вот  каков  мир,  вот  каковы его правители  --
спрашивает, что такое истина, а сам смеется.
     Пилат  выглянул в окно. Он вспомнил, что  не  далее  как вчера схватили
Варавву за  убийство Лазаря. Согласно старинному обычаю в день Пасхи римляне
освобождали одного из осужденных.
     -- Кого вы желаете,  чтобы я освободил? -- крикнул  Пилат.  --  Иисуса,
царя иудеев, или разбойника Варавву?
     -- Варавву! Варавву,-- завопил народ.
     Пилат крикнул стражников, указал на Иисуса и велел:
     --  Отхлестайте его, наденьте ему на голову терновый венец, заверните в
багряницу; и дайте в руки длинную трость вместо царского скипетра. Это царь,
так облачите же его по-царски!
     Пилат подумал, что,  если Иисуса представить  народу  в столь плачевном
виде, народ может сжалиться. Стражники схватили Иисуса, привязали к  колонне
и  принялись  хлестать  плетями  и  плевать  на него, затем  сплели венец из
терниев,  который  затянули у него на голове, да так, что кровь залила лоб и
виски, набросили на плечи багрянпцу, вложили в руки длинную трость и привели
к Пилату, а тот при виде его не мог удержаться от смеха.
     -- Добро  пожаловать,  Величайший! Иди-ка сюда, представлю  тебя твоему
народу! Он взял Иисуса за руку и вывел на террасу.
     -- Се человек! -- крикнул Пилат толпе.
     -- Распять его! Распять! -- снова  завопил народ. По приказу Пилата ему
принесли таз и кувшин с водой,  он  наклонился и  стал мыть руки на глазах у
толпы.
     -- Я мою, умываю руки, -- сказал он. -  Не я проливаю кровь  его. Я  не
виновен. Берете на себя грех?
     -- Кровь его на наших главах и главах детей наших! -- загудел народ.
     -- Возьмите его в  свое удовольствие! -- сказал Пилат. Иисуса схватили,
взвалили  на  него крест,  стали  оплевывать, бить  и  подгонять  пинками  в
направлении Голгофы.  Он зашатался --- крест был тяжел -- посмотрел вокруг в
надежде увидеть  кого-нибудь из учеников, который кивнет  ему, пожалеет его.
Он  смотрел,  смотрел,  но  так  никого и  не  увидел. Тогда  он  вздохнул и
прошептал:
     -- Благословенна да будет смерть! Слава Тебе, Боже!
     А  тем временем ученики забились в таверну Симона Киренянина и ожидали,
когда  кончится распинание, чтобы  с наступлением  ночи  уйти, не  попадаясь
никому  на глаза.  Притаившись за  бочками, они прислушивались к  тому,  что
происходило  на улице. До  слуха  их доносился шум  радостной толпы  -- все,
женщины и мужчины, спешили на  Голгофу. Они  отменно справили Пасху, наелись
до отвала мяса, напились вдоволь вина и теперь спешили посмотреть, как будет
происходить распинание.
     Ученики  вслушивались в доносившийся с улицы  шум и  дрожали. Время  от
времени раздавалось тихое  всхлипывание  Иоанна,  иногда  поднимался Андрей,
прохаживался   взад-вперед  по  таверне  и  грозился,   а  Петр   ругался  и
сквернословил из-за того, что ему не хватило  мужества и смелости  заявить о
себе открыто и принять  смерть  вместе  с Учителем... Сколько  раз он клялся
ему:  "Вместе  с  тобой   до  смерти,  Учитель!",  а  теперь,  когда  смерть
приблизилась, он забился за бочки.
     Иаков разозлился.
     --  Довольно хныкать,  Иоанн,  ты  ведь  мужчина! -сказал он.  -  А ты,
молодчина Андрей,  сядь уже и перестань  подкручивать  усы!  Идите все сюда,
подумаем,  что дальше делать. Что если  он и вправду Мессия? Если  через три
дня он воскреснет, с  какими рожами  предстанем  мы  перед  ним? Об этом  вы
подумали? Что ты скажешь, Петр?
     -- Если он Мессия, то нам несдобровать, вот что я скажу, -- в  отчаянии
произнес Петр. -- Я ведь уже говорил, что успел трижды отречься от него.
     -- Если он и не Мессия, нам все равно несдобровать,-- ответил Иаков. --
А ты что скажешь, Нафанаил?
     -- Скажу, что нужно уносить ноги: Мессия он или нет, нам несдобровать.
     -- А его  как же -- так и бросим на произвол судьбы?  Разве это вынесут
сердца ваши? -- спросил Андрей, направляясь уже к двери, но Петр удержал его
за одежду.
     --  Сиди  смирно,  пока  тебя  не разорвали  в  клочья.  Поищем  другое
средство.
     -- Какое еще средство, лицемеры и фарисеи? -- прошипел Фома. -- Давайте
поговорим начистоту, и нечего тут краснеть: мы открыли дело, вложили в  него
все наши денежки. Да, это торговля и нечего пялиться на меня  со злостью! Мы
занимались торговлей: ты -- мне, я -- тебе.  Я  отдал свой  товар -- гребни,
катушки,  зеркальца, чтобы получить  взамен Царство Небесное. И вы поступили
точно так же: кто отдал челн,  кто -- овец, кто -- покой, а теперь все труды
пошли насмарку,  мы  разорились,  все наше  добро пошло  к дьяволу, а теперь
смотрите, как бы и  саму жизнь не  потерять! Что тут  еще скажешь? Спасайся,
кто может!
     -- Правильно! -- воскликнули Филипп и Нафанаил.
     -- Спасайся кто может!
     --Петр встревоженно  посмотрел  на  Матфея, который  сидел  в  стороне,
наставив свои огромные уши, не издавая ни звука.
     -- Ради  Бога, Матфей,  не записывай  этого: лучше прикинься глухим, не
выставляй нас посмешищем на веки вечные!
     -- Успокойся, -- ответил  Матфей, --  я свое дело знаю.  Много  я вижу,
много слышу,  но отбираю то,  что нужно. Единственное, о чем я вас прошу, --
для своей  же пользы примите какое-нибудь благородное решение, покажите себя
молодцами,  чтобы я мог написать об этом  и прославить вас, бедняги. Вы ведь
апостолы, а это дело нешутейное!
     Тут  дверь  распахнулась  от  удара  ногой,  и в  таверну  вошел  Симон
Киреняин. Одежда  на нем была изорвана, лицо и  грудь залиты  кровью, правый
глаз вспух и слезился- Он  ругался  и  рычал. Сбросив с тела остававшиеся на
нем  лохмотья,  Симон  погрузил  голову  в кадку,  где ополаскивал  от  вина
стаканы,  схватил полотенце, вытер  верхнюю половину тела, не переставая при
этом  рычать  и плеваться.  Затем  он  подставил рот под  кран бочки, выпил,
услышал за бочками шум, заглянул туда, увидел сгрудившихся в кучу учеников и
разозлился.
     -- Тьфу, чтоб  вам пропасть,  шкуры негодные! -- закричал Симон. -- Так
вот бросают в беде своего предводителя, так вот бегут с поля битвы, негодные
галилеяне, негодные самаритяне, ничтожества!
     --  Души  наши хотели,  Симон,  -- ответил Петр,  -- души наши  хотели,
одному Богу известно как, да вот тела...
     -- Пропади ты пропадом,  болтун! При чем здесь тело,  если  душа хочет!
Все становится душой: и палица в руке, ч  одежда на теле, и камень под ногой
--  все,  все.  Вот,  смотрите,  трусы,  тело  мое  все  в  синяках,  одежда
превратилась в лохмотья, а глаза готовы вытечь! А почему? Чтоб вам пропасть,
негодные ученички! Да потому, что  я вступился за вашего Учителя, вышел один
на один со всем народом -- я, хозяин таверны, презренный Киренянин! А почему
я это  сделал?  Потому  что верил, что он  Мессия, который на следующий день
сделает  меня- вертким да могучим? Нет, совсем не потому!  Потому  что  было
задето мое самолюбие -- будь оно неладно -- и я в том не раскаиваюсь!
     Он  ходил туда-сюда, пиная  скамьи,  плевался и  извергал ругательства.
Матфей сидел как  на иголках -- ему хотелось узнать, что произошло у Каиафы,
у  Пилата,  что  сказал  Учитель,  что  кричал  народ, чтобы занести все  на
страницы рукописи.
     -- Если ты веруешь в Бога, брат мой Симон, -- сказал он, -- успокойся и
расскажи  нам,  что  произошло: как, когда и  где и  сказал  ли какое  слово
Учитель.
     Конечно  же,  сказал!  --  отозвался Симон. -- "Да будьте  вы  неладны,
ученики!" -  вот что он сказал, записывай! Что ты  на меня уставился? Возьми
тростинку и пиши: "Будьте вы неладны!"
     Плач раздался за бочками, Иоанн с визгом  катался по полу, а Петр бился
головой о стену.
     --  Если  ты  веруешь  в  Бога,  Симон, --  снова взмолился  Матфей, --
расскажи  нам  всю  правду, чтобы  я записал  все,  как было.  Разве  ты  не
понимаешь, что от слов твоих зависят теперь судьбы мира?
     Петр еще раз ударился головой о стену.
     --  Не  отчаивайся, Петр, --  сказал хозяин таверны. -- Я  сейчас скажу
тебе, что  нужно  сделать, чтобы  прославиться  на века. Слушай!  Сейчас его
будут вести  здесь,  я  уже  слышу  шум.  Встань, распахни бесстрашно дверь,
возьми у него крест и взвали  себе на плечи: тяжел он,  чтоб ему пропасть, а
бог ваш слишком уж тщедушен и совсем измучился.
     Он засмеялся и пнул Петра ногой.
     -- Ну что, сделаешь это? Хочется посмотреть!
     -- Я бы сделал, клянусь, если бы не толпа, -- захныкал  Петр. -- Она из
меня отбивную сделает. Хозяин таверны яростно сплюнул.
     --  Пропадите вы пропадом! -- крикнул  он. -- Неужели никто из  вас  не
сделает этого? Ты, висельник  Нафанаил? Ты, головорез Андрей? Никто? Неужели
никто? Тьфу, чтоб вам пропасть!  Эх, злополучный Мессия, ну и полководцев же
выбрал ты, когда вздумал покорить  весь мир! Меня  нужно было выбрать, меня,
хотя по мне и веревка и кол плачут! Зато у меня есть самолюбие, а когда есть
самолюбие, пусть ты даже пьяница, злодей да лжец,  но ты  -- мужчина! А коль
нет  самолюбия,  что  толку  с того,  если  ты голубка невинная? Ты  и гроша
ломаного не стоишь!
     Он снова сплюнул, подошел к двери, распахнул ее и, тяжело дыша, стал на
пороге. Улицы  были  полны  народу. Мужчины и женщины  спешили  с гиканьем и
криками:
     -- Ведут! Ведут!  Ведут  царя  иудеев! Ученики снова забились за бочки.
Симон повернулся к ним..
     -- Эй, вы, ничтожества! Так и не выйдете взглянуть на него? Не желаете,
чтобы бедняга увидел вас и утешился? Ну что ж, я пойду кивнуть ему. Я здесь,
Симон Киренянин, вот он--я!
     Сказав  это,  он одним  прыжком очутился  посреди улицы.  Толпа волнами
продвигалась вперед. Впереди ехали римские всадники, а за ними шел с крестом
Иисус. Кровь струилась по его телу, одежда свисала лохмотьями. У него больше
не было сил идти, он то и дело спотыкался, готовый упасть лицом долу, но его
то и дело  заставляли  держаться на  ногах и  пинками гнали вперед.  За  ним
спешили хромые, слепые и калеки, которые, озлобленные тем, что он не исцелил
их,  поносили его  и  били костылями и палками.  Он  то  и  дело оглядывался
вокруг: не  покажется  ли кто из  товарищей? Что  случилось  с  дорогими его
сердцу?
     Неподалеку от  таверны Иисус обернулся, увидел хозяина,  который  махал
ему рукой, и на сердце его стало радостно. Он попытался было кивнуть в ответ
на приветствие, но споткнулся о камень, рухнул на землю с крестом  на плечах
и застонал от боли.
     Киренянин бросился вперед,  поднял Иисуса, взял крест,  взвалил себе на
плечи, повернулся к Иисусу и, улыбнувшись, сказал:
     -- Держись! Я с тобой. Не бойся!
     Они   вышли   из  Давидовых  врат,  стали  подниматься  в  гору  и  уже
приближались к вершине Голгофы. Вокруг были  только камни, тернии  да кости.
Здесь распинали  бунтовщиков, оставляя распятых на  поживу хищным  птицам. В
воздухе стоял тяжелый смрад мертвечины.
     Киренянин  снял  крест  с  плеч,  два  воина  стали  копать яму,  чтобы
установить  его в глубине между камнями.  Иисус опустился на  камень  и стал
ждать. Солнце стояло  в  вышине,  небо  было раскалено  добела  и пусто:  ни
пламени, ни ангелов, никакого, даже самого незначительного знака, который бы
свидетельствовал, что некто следит в высях за происходящим  на земле... Сидя
так в  ожидании и разминая пальцами горсть земли, он почувствовал вдруг, что
кто-то  стоит  перед  ним и  смотрит на него.  Медленно, не  спеша он поднял
голову и узнал ее.
     -- Привет  тебе,  верная спутница, здесь оканчивается мой путь, -- тихо
сказал  Иисус.  -- Свершилось  то, чего  ты желала. Свершилось  то, чего и я
желал.  Всю  свою жизнь  я пытался сделать Проклятие благословением и сделал
это. Мы примирились. Прощай, Мать!
     С этими словами он медленно помахал рукой грозному призраку-
     Два воина схватили Иисуса за плечи.
     --  Вставай,  Величайший!  -- крикнули  воины.  --  Поднимайся  на свой
престол!
     Они сорвали  с него одежду, и показалось худое тело, все в  крови. Было
очень жарко, народ устал драть горло и молча смотрел.
     -- Дай ему вина, пусть выпьет и приободрится, -- сказал один из воинов.
Но Иисус отстранил чашу и раскрыл объятия кресту.
     -- Отче, -- тихо сказал он. -- Да, свершится воля Твоя.
     -- Лжец! Подлец!  Совратитель народа! -- завопили слепые, прокаженные и
калеки. :
     --  Где Царство  Небесное?  Где  печи  с хлебами? -- вопили  оборванцы,
швыряя в него гнилыми плодами и камнями.
     Иисус раскрыл объятия, открыл уста, желая крикнуть:
     "Братья!"  -- но  воины  схватили  его,  подняли  на крест  и  кликнули
медников с гвоздями.
     Когда  те подняли молотки  и раздался первый удар, солнце  сокрыло  лик
свой.  Раздался второй  удар --  небо потемнело и показались  звезды. Но это
были не звезды, а крупные слезы, падавшие на землю.
     Ужас  объял народ. Кони, на  которых  сидели  римские всадники, впали в
буйство,  поднялись  на дыбы и пустились в бешеный  галоп,  топча  скопление
евреев.
     И вдруг  тишина овладела землей,  небом и всем воздушным пространством,
как это бывает перед землетрясением. Симон Киренянин упал  лицом на камни, и
мир множество раз сотрясся под его телом, повергая Симона в ужас.
     -- Ох, -- простонал Симон, -- сейчас земля разверзнется и поглотит нас!
     Он поднял  голову,  огляделся  вокруг.  Мир словно потерял  сознание  и
бледно  дымился в голубом  полумраке.  Человеческие головы исчезли, и только
глаза черными  дырами сверлили воздух.  Густая  стая  ворон,  учуявших запах
крови и устремившихся  было на Голгофу, теперь в страхе летела прочь. Тихий,
жалобный стон доносился с  креста. Киренянин собрался с духом, поднял глаза,
глянул вверх, и тут же  из уст его  вырвался вопль. Не медники приколачивали
распинаемого ко кресту, но целый сонм ангелов с молотками и гвоздями в руках
спустился  с  неба  и   порхал  вокруг  Иисуса.  Одни  радостно  размахивали
молотками, прибивая руки  и  ноги, другие затягивали тело распятого толстыми
веревками, чтобы  тот не  свалился, а какой-то  маленький  ангел  с розовыми
щеками и золотыми локонами держал в руках копье и пронзал им сердце Иисуса.
     -- Что это? -- в страхе прошептал Симон Киренянин.
     -- Сам Бог, сам Бог распинает его!
     И тогда  --! большего  страха, большей  муки  никогда  в жизни своей не
испытал Симон Киренянин - громкий,  душераздирающий,  исполненный укора крик
разорвал воздух сверху донизу:
     -- Или!.. Или!..
     Ничего больше  крикнуть он не мог --  хотел,  но  не мог.  Дыхание  его
прервалось. Распятый опустил голову и потерял сознание.
     Глава 30
     Ресницы его  затрепетали в  радостном  изумлении: это был не  крест, но
огромное  дерево от земли до неба. Была весна, и  дерево от  корней до самой
вершины покрылось цветом, а на каждой ветке,  на самом кончике, сидела птица
и  пела... Он  же стоял во весь рост, прильнув телом к цветущему  дереву, и,
подняв голову, считал: одна, две, три...
     --  Тридцать  три,  --  прошептал он. -- Столько  же, сколько  мне лет.
Тридцать три поющие птицы.
     Глаза его  расширились,  вышли  за установленные им границы, заняли все
лицо, так что. даже не  поворачивая головы, всюду видел он цветущий мир. Его
уши  -- две витые  раковины -- принимали в  себя  шум,  ругань и  плач мира,
обращая все это в песню, а сердце его, пронзенное копьем, истекало кровью.
     Один  за  другим  сострадательно  опадали  в  безветрии  цветы  на  его
оплетенные терниями волосы и на покрытые кровью руки.  Так вот,  среди этого
щебета пытался  он вспомнить, кто он и где находится, и вдруг воздух взвился
вихрем, сгустился  и  некий  ангел предстал  пред  ним.  В  это мгновение  и
наступил рассвет.
     Многих  ангелов  видел он во  сне и наяву,  но  такого ангела не  видел
никогда. Какой  теплой, какой человечной была его красота, каким  нежным был
кудрявый  пушок  на  щеках  и  над  верхней  губой! Как игриво  поблескивали
исполненные  страсти  глаза, словно это  были глаза влюбленной  женщины  или
влюбленного юноши. Тело  его было худощавым и крепким, ноги от икр до самого
верха  округлых бедер тоже обволакивал волнующий черно-голубоватый  пушок, а
под мышками у него пахло желанным человеческим потом.
     Иисус вздрогнул.
     -- Кто ты? -- спросил он, и сердце его тревожно забилось.

     Ангел улыбнулся, все лицо его  стало ласковым, .словно  человеческое, и
он сложил широкие зеленые крылья, словно не желая слишком пугать Иисуса.
     -- Я то же, что и ты,  -- ответил он. -- Я - твой Ангел-хранитель. Верь
мне.
     Голос его был проникновенным и ласковым, милосердным и знакомым, словно
человеческий  голос.  Все  голоса  ангелов,  которые  он  слышал ранее, были
строгими и  порицали  его.  Он обрадовался и  с мольбой посмотрел на Ангела,
желая, чтобы тот заговорил снова.
     Ангел понял и, улыбнувшись, решил удовлетворить человеческое желание.
     --  Бог  послал  меня усладить уста твои. Много горечи  довелось испить
тебе  от людей, много  горечи  --  от неба,  ты страдал, боролся и  так и не
увидел ни одного сладостного дня за всю  свою жизнь. Твоя мать, твои братья,
ученики, бедняки, калеки, обездоленные -- все, все покинули тебя в последнюю
страшную минуту. Ты остался в  полном  одиночестве, беззащитный  на скале во
мраке. И  тогда Бог-Отец сжалился над  тобой.  "Эй, чего ты там расселся! --
крикнул Он  мне.  -- Разве не  ты его Ангел-хранитель? Спустись вниз и спаси
его! Я не желаю, чтобы его распяли, довольно с него!" "Господи Всемогущий,--
с  трепетом ответил  я.  -- Не  Ты ли послал его на землю для распятия?  Для
спасения людей?  Потому  я и сижу здесь беззаботно. Я думал, что такова воля
Твоя".  "Да будет распят он во  сне своем, испытав при  том  такой же ужас и
такую же муку, как наяву", -- ответил Бог.
     -- Ангел-хранитель! -- воскликнул Иисус, схватившись за  голову, словно
пытаясь удержать ее на месте. -- Ангел-хранитель, мальчик мой, я схожу с ума
-- неужели меня не распяли?!
     Ангел  положил  свою  белоснежную руку  на  неистово  стучавшее  сердце
Иисуса, пытаясь утихомирить его.
     -- Успокойся, дорогой мой, -- сказал он, и глаза его игриво заблистали.
--- Не волнуйся. Тебя не распяли.
     -- Так,  значит,  и крест, и  гвозди, и мучения, и солнце,  покрывшееся
мраком, -- все это было всего-навсего сон?!
     -- Сон. И во  сне ты претерпел все свои страсти: во сне тебя подняли на
крест и пригвоздили к нему, изранив руки, ноги и сердце твое столь  жестоко,
что -- глянь-ка!-- до сих пор из них струится кровь...
     Иисус  посмотрел вокруг  безумным  взглядом.  Где он? Что  это за поля,
цветущие деревья и воды? "А Иерусалим? А моя душа?" Он повернулся к  Ангелу,
прикоснулся к его руке. Как свежа, как крепка его плоть!
     Ангел-хранитель,  мальчик  мой!   С  каждым  твоим   словом  плоть  мои
становится легче, крест становится тенью креста,  гвозди -- тенью гвоздей, а
распятие уплывает облаком в небо... Ангел обнял его за плечо.
     -- Пошли,  -- сказал он,  ступая широкими, летящими  по цветущему  лугу
шагами.  -- Великая радость ожидает тебя,  Иисусе Назорей:  Бог позволил мне
дать тебе  насытиться всеми  радостями,  которых  ты втайне желал на  земле,
дорогой мои...  Благо есть  земля  --  вот увидишь!  Благо  есть вино, смех,
улыбка на губах жены и  убаюкивание  на коленях сына-первенца... Мы, ангелы,
-- представь себе! -- часто  заглядываемся на  землю, склонившись с небес, и
только вздыхаем.
     Он поиграл своими большими зелеными крыльями и обнял Иисуса.
     -- Поверни голову и оглянись назад, -- сказал Ангел.
     Иисус  обернулся,  и  что же  он увидел?  Вдали  сиял  высоко  в  лучах
восходящего солнца Назарет. Городские ворота были  распахнуты настежь, народ
валил  оттуда  тысячными толпами, и все то были вельможи  да  знатные  дамы,
одетые  в  золото,  верхом  на белых  конях, а  в воздухе  реяли белоснежные
шелковые  знамена с  вышитыми  на  них  золотыми  лилиями. Они  спускались с
усеянных цветами гор, проезжали  мимо  царских  замков, кружили  вокруг гор,
словно  обнимая  их,  переезжали  через реки, их звонкий  смех,  болтовня  и
веселье сливались в один сплошной гул, а из густой чащи доносились вздохи...
     -- Ангел-хранитель, мальчик мой, что это  за вельможи? Кто  эти цари да
царицы? Куда они едут? -- растерянно спросил Иисус.
     -- Это царская  свадебная процессия, -- ответил с  улыбкой Ангел. --  А
едут они на свадьбу.
     --- А кто женится?
     Глаза Ангела лукаво заблистали.
     --- Ты, -- ответил он. Это первая радость, которой я одаряю тебя.
     Кровь прилила Иисусу к голове: он сразу же догадался, кто была невеста,
и вся плоть его возликовала.
     --- Пошли, ~  нетерпеливо сказал  Иисус. И  тут он  заметил, что  и сам
скачет  верхом  на белом коне с расшитым золотом седлом. И  когда только его
убогая, вся в заплатах одежда успела превратиться в бархат и золото? Голубое
перо раскачивалось у него над головой. Это и есть  Царство Небесное, которое
я провозглашал людям? спросил Иисус.--- Это, мальчик мой?
     -- Нет. -- со смехом ответил Ангел. -- Нет. Это -- земля.
     -- Как же она изменилась!
     -- Она вовсе не изменилась, это ты  изменился. Когда-то твое  сердце не
желало  ее, но в один прекрасный  день оно пошло  против волн твоей и теперь
желает ее. В этом вся тайна. Гармония земли и сердца, Иисусе Назорей, -- вот
что  есть Царство Небесное... Но что зря время терять на  пустые  разговоры?
Идем, невеста ждет.
     Теперь  и Ангел тоже скакал верхом на белом коне. Они двинулись в путь.
Горы  у них за  спиной наполнились ржанием  коней  -- то  спускались царские
всадники, женский  смех  становился  все громче.  Птицы  порхали  в воздухе,
устремляясь на юг, и щебетали: "Он идет! Идет! Идет!" А одна птица -- сердце
Иисусово -- уселась ему на голову и запела: "Я иду! Иду! Иду!"
     И  вдруг  среди  этой скачки,  среди этого ликования он вспомнил  своих
учеников. Он оглянулся  и стал искать их взглядом  в  толпе  вельмож, но  не
нашел. Тогда он растерянно посмотрел на своего спутника и спросил:
     --  А  где же мои  ученики? Я не вижу  их. Где  они? Презрительный смех
раздался в ответ.
     -- Они разбежались.
     -- Почему?
     -- Испугались.
     -- И Иуда тоже?
     --  Все!  Все!  Вернулись  к своим  челнокам,  попрятались по  хижинам,
клянутся, что никогда не видели и не знают тебя... Не  оглядывайся назад, не
думай о них. Смотри вперед.
     Пьянящий запах цветущих лимонных деревьев наполнил воздух.
     --• Приехали, -- сказал Ангел и спешился.
     Конь растаял в воздухе.
     Протяжное,  жалобное  мычание, полное  муки п нежности,  послышалось из
масличной рощи. Иисус вздрогнул так, словно звуки эти исходили из его нутра,
и  посмотрел  туда.  Там  поблескивал  черной шерстью  привязанный к  стволу
маслины белолобый бык с широким задом и задранным кверху хвостом,  с рогами,
увенчанными венка
     .Никогда  еще не приходилось Иисусу видеть такой  мощи,  такого блеска,
таких крутых рогов и темных, исполненных  мужества глаз. Страх  охватил его.
"Это не бык. но  одно из  мрачных, бессмертных обличий  Всемогущего Ноя", --
подумал Иисус. Ангел стоял рядом и лукаво улыбался.
     -- Не бойся, Иисусе  Назорей, это  бык, молоденький, девственный бычок.
Посмотри, как он торопливо высовывает и вновь прячет язык, облизывая влажные
ноздри,  и, согнув  голову,  бодает  маслину, ведя  с ней  бой.  Он пытается
разорвать веревку и убежать... Взгляни туда, на луг! Что ты там видишь?
     -- Телки, телочки... Они пасутся.
     -- Нет, не  пасутся. Они ожидают, когда бычок разорвет веревку. Слушай!
Он замычал  снова: сколько  нежности, мольбы, силы! Воистину мрачный раненый
бог... Почем разъярился его лик? Почему ты смотришь на меня мрачным, угрюмым
взглядом, Иисусе Назорей?
     -- Пошли, -- тихо промычал  Иисус, и голос его  был исполнен  нежности,
мольбы и силы.
     --  Сначала я  отвяжу бычка, -- ответил, засмеявшись.  Ангел.  -- Разве
тебе не жаль его?
     Он  подошел к бычку и развязал веревку.  Какое-то мгновение девственный
зверь  оставался неподвижен, а  затем,  вдруг  поняв, что он свободен, резво
прыгнул п помчался на луг.
     В то самое мгновение в саду лимонных деревьев раздался сладостный  звон
браслетов и ожерелий. Иисус обернулся: Мария Магдалина,  стыдливая и робкая,
стояла перед ним в венке из цветов лимона.
     Иисус бросился к ней и заключил в объятия.
     -- Магдалина,  любимая! -- воскликнул  он. -- Сколько лет  мечтал  я об
этой  минуте!  Кто стоял  между нами, мешая нам? Быть может. Бог? Почему  ты
плачешь?
     -- От избытка радости, любимый, от избытка страсти. Пошли!
     Пошли. Веди меня!
     Он повернулся, чтобы попрощаться со своим спутником, но Ангел растаял в
воздухе.  Исчезла и многочисленная царская свадебная процессия -- вельможи и
знатные  дамы, цари, белые  кони, белые лилии. Внизу,  на лугу бык  покрывал
телок.
     ---  Кого  ты ищешь,  любимый? Кого  высматриваешь? Только  мы с  тобой
остались на целом  свете.  Дай я поцеую пять ран на твоих руках и ногах и на
сердце твоем. О, какое счастье, какая Пасха! Мир воскрес. Иди сюда!
     -- Куда? Дай мне руку, веди меня. Я верю тебе.
     --  В густой сад. Тебя разыскивают, чтобы схватить. Все уже было готово
-- крест, гвозди, народ,  .Пилат... И вдруг появился ангел и  похитил  тебя.
Иди  сюда,  пока  солнце  не  поднялось  высоко  и  тебя,  не  увидели.  Они
рассвирепели и требуют твоей смерти.
     -- Что я сделал им?
     --  Ты  желал  им  добра, спасения  --  разве  они смогут  когда-нибудь
простить тебе это? Дай мне руку и следуй за женщиной: она всегда безошибочно
отыщет путь.
     Магдалина  взяла его  за  руку.  Ее огненно-красный  пеплос раздувался,
когда  она  торопливым  шагом проходила  под цветущими  лимонными деревьями.
Пальцы ее горели, сплетаясь с мужскими пальцами, а уста благоухали  лимонным
листом.
     На мгновение она остановилась, тяжело дыша, посмотрела на Иисуса, и тот
вздрогнул, увидав  ее  глаза,  блестящие игриво  и лукаво, как глаза Ангела.
Магдалина улыбнулась.
     -- Не бойся, любимый, -- сказала она. --  Много лет уста мои готовились
сказать тебе некое слово, но у меня не хватало смелости. Теперь же я скажу.
     -- Какое слово? Говори, не бойся, любимая.
     -- Если ты пребываешь на седьмом небе,  а безвестный путник попросит  у
тебя чашу  воды, спустись с седьмого неба и дай. Если ты святой отшельник, а
женщина  попросит у тебя поцелуй, спустись  с высот  своей святости  и  дай.
Иначе нет тебе спасения.
     Иисус схватил ее, запрокинул ей голову и поцеловал в губы.
     Оба они  побледнели, слабость охватила их колени, они уже не могли идти
и повалились под цветущее лимонное дерево.
     Солнце склонилось в вышине над ними. Дунул ветер, лимонный цвет упал на
два обнаженных тела.  Зеленая ящерица прильнула  напротив к камню и смотрела
на них  немигающим круглым глазом;  Время от времени издали доносилось бычье
мычание  --  теперь   уже  успокоившееся  и   удовлетворенное.  Начало  тихо
накрапывать,  капли   дождя  упали  на  пылающие  тела,  освежая  их.  Земля
благоухала.
     Мария  Магдалина обнимала  мужа, не  отпуская его от  своего
тела, и ворковала. , 430
     -- Никогда не целовал меня мужчина, никогда не чувствовала я на губах и
щеках  моих прикосновения  мужской  бороды  и мужских колен --  между  моими
коленями. Сегодня я родилась на свет! Ты плачешь, дитя мое?
     -- Я не знал, жена любимая, что мир так прекрасен, а плоть  так  свята,
что  и она дщерь  Божья, милая  сестра души, и что  радость плотская не есть
грех.
     -- К чему было пытаться оааадеть небом, стонать и просить живой воды. Я
-- живая вода, ты нагнулся и успокоился. Ты все еще стонешь, дитя мое? О чем
ты думаешь?
     -- Сердце мое  -- увядшая роза  Иерихона, воскресшая и распустившаяся в
воде. Женщина -- источник живой воды. Теперь я понял.
     -- Что?
     -- Это и есть путь.
     -- Путь? Какой путь, Иисусе любимый?
     --  Путь смертного  к бессмертию. Путь Бога, спускающегося  на  землю в
человеческом образе. Я  сбился  с  дороги,  пожелав  пути  вне плоти  --  на
небесах, в  великих  помыслах,  в  смерти. Женщина,  верная помощница  Бога,
прости меня. Я молитвенно склоняюсь пред тобою, Матерь Божья. Как мы назовем
нашего сына?
     -- Возьми его на Иордан и окрести, как сам того желаешь. Это твой сын.
     -- Назовем его Утешителем!
     -- Молчи! Я услышала, что кто-то крадется к нам между деревьями. Должно
быть, это мой верный  арапчонок, которого я поставила на страже, чтобы никто
не потревожил нас. Вот он!
     -- Госпожа, Савл...
     Блестящие глаза арапчонка  вращались, а все его приземистое тело было в
пене, словно у взмыленного коня. Магдалина вскочила, протянула руку и зажала
ему рот:
     -- Молчи!
     Затем она повернулась к Иисусу и сказала:
     -- Муж мой любимый, ты устал. Усни! Я скоро вернусь.
     Но  Иисус уже сомкнул глаза, сладостный сон опустился ему на веки  и на
чело, и потому он  не  видел, как  Магдалина  удаляется  от него, ступая под
лимонными деревьями, и исчезает вдали на пустынной дороге.
     Но разум  его  встрепенулся, оставил плоть спать на земле и  устремился
следом  за  Магдалиной.  Куда  она шла? Почему  глаза  ее вдруг  наполнились
слезами и мир перед ней затуманился? Разум его соколом  летел за Магдалиной,
не упуская ее из виду.
     Испуганный араичонок катился перед ней. Солнце еще не спряталось, когда
они  миновали масличную рощу,  вышли на  луг, где  лежащие  на  траве коровы
жевали  жвачку, а  затем  спустились  в  темное,  сплошь  из камней  ущелье.
Послышался собачин лай и прерывистое дыхание людей. Ужас охватил арапчонка.
     -- Я ухожу, -- сказал он и пошел прочь.
     Магдалина  осталась одна.  Она огляделась вокруг. Камни,  острые камни.
Редкие  тернии,  бесплодная  дикая  маслина,  распластавшаяся  навзничь  над
пропастью,  два  ворона,  словно  стражи,  на самой  высокой  скале. Завидев
Магдалину, они подняли крик, словно созывая товарищей. Посыпались камни,  на
скалу стали  подниматься люди, показалась  черная,  с рыжими пятнами собака.
Ущелье  наполнилось   кипарисами  и  пальмовыми  ветвями,  словно  кладбище.
Раздался спокойный, довольный голос:
     -- Добро пожаловать! Магдалина огляделась вокруг.
     -- Кто это сказал? Кто приветствует меня?
     -- Я.
     -- Кто ты?
     -- Бог.
     -- Бог! Отвернись, чтобы  не  видеть  моей  наготы, Господи:  я  покрою
голову и спрячу грудь. Мне стыдно. Зачем ты привел меня в эту дикую пустыню?
Где я? Здесь ничего не видно, кроме кипарисов да пальмовых ветвей.
     -- Это как раз то, что нужно: смерть  н бессмертие. Я привел тебя туда,
куда желал, Великая Грешница. Приготовься  умереть, чтобы стать бессмертной,
Магдалина.
     -- Я не хочу умирать, не хочу становиться бессмертной. Я хочу пожить на
земле, а уж потом испепели меня.
     --  Не  бойся.  Смерть  --  это  караван,   нагруженный  пряностями  да
благовониями.  Поднимись на черного  верблюда и  въезжай в небесную пустыню,
Магдалина.
     -- Ах, кто эти свирепые странники, появившиеся из-за
     кипарисов?
     --  Не бойся, Магдалина. Это мои  погонщики. Приложи ладонь  к  глазам:
видишь черного верблюда под красным бархатным седлом, которого ведут к тебе?
Не сопротивляйся.
     -- Господи, я не боюсь смерти, но мне жаль умирать: впервые моя плоть и
моя душа удостоились  заговорить  одними  устами, впервые они  полюбили друг
друга -- и теперь и должна умереть?!
     Прекрасно умереть в такую минуту, Магдалина. Лучшей минуты для смерти и
быть не может. Не сопротивляйся.
     --- О,  что за голоса, угрозы  и  хохот  доносятся до моего  слуха!  Не
оставляй меня, Господи! Они убьют меня!
     И  тогда все  столь же  спокойный  и довольный  голос  прозвучал совсем
издали:
     -- Ты испытала высшую радость в жизни своей, Магдалина. Большей радости
испытать ты не можешь. Смерть прекрасна. До встречи, Великая Грешница!
     Голос  умолк.  Из-за  поворота ущелья  показалась  толпа -  разъяренные
левиты и кровожадные слуги  Каиафы  с  ножами  и  топорами  в руках.  Увидав
Магдалину, они бросились к ней. Топоры, собаки и люди.
     --  Мария Магдалина!  Блудница! --  вопили и  хохотали они. Черная туча
скрыла солнце, мир потемнел.
     -- Я не блудница! Нет! -- кричала несчастная. -- Я была ею, но теперь я
больше не блудница. Сегодня я заново родилась на свет!
     -- Мария Магдалина! Блудница!
     -- Я была ею, но теперь нет! Клянусь!  Не убивайте меня, пощадите!  Кто
ты, горбун с лысой головой, толстым брюхом и кривыми ногами? Не тронь меня!
     -- Мария Магдалина, блудница, я -- Савл, которого Бог Израиля послал из
Дамаска, наделив властью умертвить его!
     -- Кого?
     -- Твоего любовника! Он повернулся к толпе.
     --  Хватайте ее, ребята!  Это его любовница, она должна знать.  Говори,
бесстыжая, где ты спрятала его?
     -- Не скажу!
     -- Я убью тебя!
     -- В Вифании!
     -- Лжешь! Мы пришли оттуда. Ты прячешь его где-то здесь. Признавайся!
     -- Не хватай меня за волосы!  Почему ты  хочешь убить его? Что  он тебе
сделал?
     -- Того,  кто поднял  голову против Святого Закона, ждет смерть! Горбун
говорил,  бросая  на нее страстные  взгляды,  и  все  ближе было  его жаркое
дыхание. Глаза Магдалины лукаво заиграли.
     -- Взгляни на мою грудь, на мои руки, на мою шею, Савл, -- сказала она.
-- Разве тебе не жаль, что их не станет? Не убивай их!
     Савл подошел еще ближе. Голос его прозвучал сдавленно и хрипло:
     -- Скажи, где он, и я не убью тебя. Мне нравятся твои груди, твои руки,
твоя шея. Пожалей свою красоту, скажи! Что  ты разглядываешь меня?  О чем ты
думаешь?
     --  Я думаю и вздыхаю,  что за чудо свершил  бы  ты, Савл, если  бы Бог
вдруг сверкнул внутри  тебя и ты узрел  истину! Такие ученики, как ты, нужны
моему  возлюбленному,  чтобы  покорить мир.  Не  рыбаки, мелкие торговцы  да
пастухи, а огни -- такие, как ты, Савл!
     -- Покорить мир! Он хотел покорить мир?!  Как?  Говори,  Магдалина! Это
то, что мне нужно!
     -- Любовью!
     -- Любовью?
     -- Послушай, что я скажу тебе, Савл. Прогони прочь остальных, чтобы нас
никто не слышал. Тот, кого ты преследуешь и желаешь  убить, есть Сын Божий и
Спаситель мира, Мессия. Клянусь душой, которую я отдам Богу!
     Худощавый, чахоточного вида левит с жидкой серой бородкой прошипел:
     --  Савл,  Савл, руки ее -- капкан,  в который попадаются  волки.  Будь
осторожен!
     -- Уходи!
     Он снова обратился к Магдалине:
     -- Любовью? Я тоже хочу  овладеть миром, чтобы спускаться  на пристани,
смотреть на уходящие  корабли  и чувствовать, как сердце  мое пылает. Я хочу
дойти  до края  света, но  не как нищий еврейский раб, а как царь с мечом во
длани. Но как? Я бессилен, и потому мне хочется покончить с собой от досады.
Только убивая, я чувствую облегчение.
     Он помолчал немного и еще ближе подступил к женщине.
     -- Где  твой Учитель, Магдалина? --  ласковым голосом спросил  Савл. --
Скажи мне,  и я пойду  к  нему,  поговорю с ним, и он скажет мне, что  такое
любовь. Что это за любовь, которая покоряет мир? Слышишь? Почему ты плачешь?
     -- Потому что  мне хочется сказать тебе,  где он, чтобы вы встретились.
Он -- сама нежность, ты -- пламя, вместе вы могли бы завладеть вселенной. Но
я не доверяю тебе. Я не доверяю тебе, Савл, и потому плачу.
     Она продолжала говорить,  но  тут камень  со  свистом  рассек воздух  и
разбил подбородок Магдалины.
     -- Братья! Во имя Бога Авраама, Исаака и Иакова,  бейте ее! -- раздался
вопль чахоточного левита, который первым схватил камень и швырнул его.
     Раскаты грома разорвали небо. Закат вдали обагрился кровью.
     --  Я  попал  в  рот,  изведавший  тысячи поцелуев,  и  зубы  Магдалины
посыпались на землю! -- завопил один из слуг Каиафы.
     -- А я -- в живот!
     -- А я -- в сердце!
     -- Я -- между глаз!
     Пытаясь прикрыть  голову, Магдалина втянула ее в плечи.  Из ее  рта,  с
груди и живота струилась кровь. Раздался предсмертный хрип.
     Сокол взмахнул  крыльями,  его круглые  глаза охватили  все,  он  издал
пронзительный крик и возвратился назад. Тело все так же лежало под лимонными
деревьями, и сокол вошел в него. Веки Иисуса вздрогнули, крупная капля дождя
упала ему  на губы. Он проснулся,  уселся на тяжелой земле и задумался.  Что
ему  снилось, он  не  помнил.  В памяти  сохранились только  камни,  какаято
женщина  и  кровь...  Может  быть,  эта  женщина  была  Магдалина?  Лицо  ее
вздрагивало, переливалось  словно вода и все не  могло  остановиться,  чтобы
Иисус  разглядел  его.  Пока  он  пытался  разглядеть  лицо, камни  и  кровь
превратились  в  ткацкий  станок, а  женщина сидела теперь за  этим станком,
ткала и пела, и голос ее был очень нежным и жалобным.
     Среди темной листвы над головой у него сияли чистым  золотом лимоны. Он
прикоснулся ладонями  к мокрой земле,  почувствовал  ее  свежесть и весеннюю
теплоту,  быстро  огляделся  вокруг, не видит ли  его  кто,  и,  нагнувшись,
поцеловал землю.
     -- Держи меня  крепче, Мать, -- тихо прошептал он. -- Я  за тебя крепко
держусь. О, почему, Мать, ты не стала моим Богом?!
     Листва на лимонном дереве  задрожала, послушались шаги, легко ступающие
по мокрой земле, свистнул невидимый дрозд, Иисус поднял глаза и увидел перед
собой  смеющегося  Ангела-хранителя с зелеными крыльями. Темный пушок на его
теле отливал в косых лучах заходящего солнца.
     -- Добро  пожаловать! -- сказал Иисус. -- Лик твой сияет. Что нового? Я
верю тебе: твои крылья зелены, как трава на земле.
     Ангел  засмеялся, сложил  крылья  и уселся  рядом. Он растер на  ладони
лимонный лист, с наслаждением вздохнул его запах и посмотрел вдаль на закат,
который  был  уже вишневого цвета. Нежный ветерок  подул от  земли, лимонные
деревья радостно зашелестели, заплясали всеми своими листьями.
     --  Как  счастливы,  должны  быть,  вы,  люди,  -- сказал Ангел.  -- Вы
сотворены из земли и воды, и все на земле сотворено из земли и воды, поэтому
все  вы подходите  друг другу --  мужчины, женщины, плоть,  травы,  плоды...
Разве вы сотворены не  из одной и  той же земли? Не из  одной и той же воды?
Все  вы стремитесь к соединению,  вот и  сейчас, направляясь сюда, я слышал,
что какая-то женщина зовет тебя.
     -- Зачем она зовет меня? Что ей нужно? Ангел улыбнулся.
     -- Ее  земля  и вода  зовут  твою  землю и воду. Она  сидит  за ткацким
станком, работает и  поет. Песнь ее пробивает  горы, изливается  в  долины и
зовет тебя. Вот сейчас она  долетит сюда, к  лимонной роще. Тише!  Вот  она!
Слышишь?  Мне  казалось,  что  она  поет,  но  она  не  поет,  а  причитает.
Прислушайся! Что ты слышишь?
     --  Я слышу,  как птицы возвращаются в свои гнезда, потому что наступил
вечер.
     --  И ничего  больше?  Напряги все силы, сделай  так,  чтобы  душа твоя
покинула тело и услышала.
     -- Я слышу! Слышу! Женский  голос. Далеко-далеко.  Он плачет. Но слов я
разобрать не могу.
     -- А я слышу прекрасно. Послушай и ты. О чем он скорбит?
     Иисус  встал, собрал все свои силы, душа его покинула тело, долетела до
далекой деревни, вошла в ворота и стала во дворе.
     -- Я слышу... -- сказал Иисус, приложив палец к губам.
     -- Говори!
     Плита  из злата-серебра,  из блещущего  злата,  Оставь мне  алые  уста,
оставь мне черны очи. Оставь мой звонкий язычок, что соловьем щебечет...
     -- Ты узнал голос, Иисусе Назорей?
     -- Да
     -- Мария, сестра Лазаря. Она до сих пор мастерит себе приданое. Думает,
что ты умер, и  потому плачет. Открытая  белоснежная шея, бирюзовое ожерелье
отягощает   ее  грудь,  все  ее   тело  пахнет  выступившим   потом,  пахнет
свежевыпеченным хлебом, спелой айвой,  землей  после дождя.  Вставай. Пошли,
утешим ее.
     --  А  Магдалина?  -- воскликнул в ужасе  Иисус.  --  Магдалина?  Ангел
схватил Иисуса за руку и усадил снова на землю.
     -- Магдалина? -- переспросил он спокойно. -- Ах, верно, я забыл сказать
тебе: она умерла.
     -- Умерла?
     --  Ее убили. Эй,  Иисусе  Назорей, куда это ты со стиснутыми кулаками?
Кого  ты  собрался  убить?  Бога?  Это  Он убил ее. Успокойся! Всемилостивый
пустил стрелу  и уметал  ее в высшее  мгновение  счастья,  и там,  в вышине,
Магдалина стала бессмертной.  Разве есть большая радость  для женщины? Ей не
придется видеть, как  любовь ее увядает, сердце робеет, а плоть загнивает. Я
был там, когда  ее  убивали, и  все  видел.  Она  простерла руки  к  небу  и
воскликнула: "Благодарю тебя, Боже, этого я и желала!"
     Но Иисус распалился.
     --  Такое стремление к покорству может быть только у псов да у ангелов!
--  воскликнул он. --  Я  не пес  и  не  ангел,  а человек  и потому  кричу:
"Преступно,   Всемогущий,  преступно   поступил  ты,  убив  ее!  Даже  самые
неотесанные дровосеки  не  осмелятся  срубить  дерево в пору  его  цветения.
Магдалина же расцвела от корня до самой вершины!"
     Ангел  обнял  его и  стал ласково гладить по  волосам, плечам, коленям,
тихо и  нежно говоря  с  ним.  Уже  стемнело, подул  вечерний  ветерок, тучи
рассеялись, и показалась крупная звезда -- звезда Венеры.
     -- Потерпи,  -- говорил Ангел, -- будь послушным, не отчаивайся. Только
одна женщина существует в мире,  одна в бесчисленном множестве образов. Один
образ исчезает, другой  появляется. Умерла Мария Магдалина, но  живет Мария,
сестра Лазаря.  Она  ожидает нас, ожидает тебя. Это  та  же Магдалина, но  в
другом образе.  Слышишь? Она снова вздохнула. Пошли, утешим ее. В лоне своем
она хранит, для тебя хранит, Иисусе Назорей, высшую  радость -- сына! Твоего
сына. Пошли!
     Ангел  нежно ласкал и медленно-медленно поднимал с  земли своего друга.
Вот они уже встали оба в полный рост под лимонными  деревьями. Звезда Венеры
склонилась к ним и засмеялась.
     Сердце  Иисуса постепенно смягчилось. Образы Марии  Магдалины  и Марии,
сестры Лазаря, сливались  во влажном полумраке и становились единым целым...
Пришла ночь, полная благоуханий, и скрыла их.
     --  Пошли!  --  ворковал  Ангел,  обхватив Иисуса  вокруг  пояса  своей
округлой пушистой рукой.
     Его  дыхание  пахло  землей  после  дождя  и  мускусным  орехом.  Инсус
склонился к нему,  закрыл  глаза, чтобы дышать глубоко,  чтобы  внутрь  него
проникло дыхание Ангела хранителя.
     Ангел с  улыбкой раскрыл одно крыло,  и закутал Иисуса в густые зеленые
перья,  чтобы тот не замерз, ибо  с наступлением ночи выпал густой  иней.  И
снова в сыром воздухе  зазвучала,  словно тихий, моросящий  весенний дождик,
скорбная женская песня: "Плита из злата-серебра ..."
     -- Пошли, -- сказал Иисус и улыбнулся.



Популярность: 82, Last-modified: Wed, 09 Jun 2004 04:51:25 GmT