Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Хаймито фон Додерер. Слуньские водопады

   -----------------------------------------------------------------------
   Heimito von Doderer. Die wasserfalle von Sluny (1963).
   Пер. с нем. - Н.Ман.
   В кн.: "Хаймито фон Додерер". М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Место, где Роберт Клейтон  -  в  то  время  двадцатисемилетний  молодой
человек - впервые встретился со своей будущей  женой,  возвышалось  (да  и
сейчас еще возвышается) над всей округой. Дорога, достигнув вершины холма,
сворачивает  вправо.  Клейтон   придержал   лошадь   и   окинул   взглядом
расстилавшийся внизу ландшафт -  как  то  поневоле  делает  любой  путник,
очутившись на столь высокой точке, и вот уже слева, там, где гряда  холмов
становилась шире, появилась она, на своем легконогом жеребце рыжей  масти,
галопом пересекавшем лужайку.
   Этот уголок - одна из прелестнейших в юго-западной  Англии.  С  вершины
холма, на которой Роберт Клейтон  некогда  придержал  коня,  виден  только
покатый спуск к трижды изгибающейся речушке  в  долине,  а  чуть  подальше
длинный  пологий  подъем  к  вершине,  увенчанной  лесом:  таким  рельефом
местности  объясняется,  что  большой  завод  сельскохозяйственных  машин,
построенный неподалеку отцом Роберта, отсюда не виден. Не будь здесь леса,
наверху торчали бы заводские трубы. А так все тонуло в зелени и в мерцании
воды.
   Через несколько месяцев они  уже  готовились  к  свадьбе  и  свадебному
путешествию) в экзотические и не очень дальние края, следовательно,  не  в
Канаду, где жили родственники невесты.  В  конце  концов  они  выбрали  юг
Австро-Венгерской империи,  а  именно  Хорватию.  До  Остенде,  Нюрнберга,
Пассау и Линца экзотики не было и в помине. В Вене - в 1877 году  там  еще
не существовало филиала фирмы "Клейтон и Пауэрс" - они  поспешили  к  окну
своей комнаты в отеле VIII округа, заслышав на улице странную и  ласкающую
слух песню, которую пели две женщины, неторопливо  шагавшие  с  маленькими
корзинками в руках. То были хорватки из Бургенланда, они торговали сушеной
лавандой, о чем и сообщала их песня.
   Это уже само по  себе  показалось  молодой  чете  чем-то  экзотическим,
"итальянским", как они выразились. Их пребывание в Вене  длилось  недолго,
тем более что отчаянная жара портила им настроение.
   Они видели Верхний Бельведер, вплоть до маленьких угловых башен  сплошь
залитый солнцем, но глаз  из-за  яркого  света  ничего  в  отдельности  не
различал. А может быть, они были слишком захвачены взаимной  близостью  во
время этого свадебного  путешествия  и  еще  очень  далеки  от  того  мига
пресыщения,  когда  сама  эта  захваченность,  пусть  на   краткий   срок,
становится необъяснимой. На террасе перед дворцом их, однако, - пусть лишь
на мимолетное мгновенье - растрогал вид, очень схожий с тем, какие некогда
писал Каналетто [итальянский живописец XVIII века,  писал  преимущественно
архитектурные ансамбли и памятники Венеции]. Молодая чета поехала в фиакре
по Главной аллее Пратера, там они  велели  кучеру  остановиться,  так  как
хотели,  уйдя  с  аллеи,  погулять  под  зеленой  сенью   старых-престарых
деревьев. Но, увы, под деревьями  отбою  не  было  от  комаров.  Их  взору
открылась большая  лужа,  вернее,  небольшой  пруд  с  плоскими  песчаными
берегами, в котором босоногие мальчишки удили рыбу - непонятным было,  как
они терпели эту комариную муку, - и то и дело сносили свой улов в большие,
до половины налитые водой стеклянные банки, которые стояли на берегу.
   Клейтон нагнулся и заглянул в одну из банок. В ней плавали  земноводные
и  саламандры,  полупрозрачные,  а  одна  даже  с  огненно-рыжим  брюшком.
Харриэт, стоявшая рядом  с  ним,  не  нагибалась,  чтобы  разглядеть  этих
тварей. Клейтон вдруг  почувствовал,  что  им  овладевает  печаль.  В  эти
последние  дни  он,  словно  через  дыру  в   густо   сплетенной   паутине
предсвадебных  месяцев,   свалился   на   этот   вязко   песчаный   берег.
Полуиссохший,  пожелтелый  от  жары  тростник,  росший  здесь,   казалось,
вонзался в синее лакированное небо.
   Они пошли обратно к экипажу, медленно двигавшемуся вперед, и сели.
   На следующий день они уже продолжали свое  путешествие  в  экзотические
края; оно началось в двухместном купе первого класса, хотя поезд еще и  не
отошел от Южного вокзала. Багаж уже был размещен по сеткам. В духоте стоял
запах кожи и замши,  в  окно  просачивался  еще  и  легкий  запах  табака.
Клейтону подумалось, что Харриэт меньше страдает от жары, чем он.  Правда,
он много двигался еще на перроне, поспешил навстречу  носильщику  и  помог
ему разложить багаж по местам. Харриэт  Клейтон  молча  сидела  в  уголке.
Роберт, длинноногий, с очень топкой талией, был широк в плечах. Харриэт из
своего уголка наблюдала за ним. Она не выглядела  разгоряченной,  даже  на
носу не блестели капельки пота.  Широкие  ее  брови  почти  срастались  на
переносице. Она с удовольствием смотрела на  мужа.  Он  нравился  ей.  Его
стройность и высокий рост (впоследствии унаследованный их сыном Дональдом)
были как раз в ее вкусе. Но сейчас она ничего  не  говорила  и  сидела  не
двигаясь. Ее  соломенная  шляпа  висела  на  одном  из  крючков  в  стене.
Темно-каштановые,  пожалуй,  даже   слишком   густые   волосы   оставались
неприкрытыми. Над ее верхней  губой  темнел  легкий  пушок.  Когда  скорый
поезд, мягко тронувшись с места, отошел от  крытого  перрона,  им  удалось
наконец глотнуть свежего воздуха, так как дверь купе стояла распахнутой, а
в коридоре напротив было окно. Когда поезд набрал скорость, шляпа  Харриэт
стала раскачиваться. В купе теперь было  прохладнее  и  приятнее.  Клейтон
достал свою трубку и кисет.
   - Какой домашний запах, - сказала Харриэт, когда  он  раскурил  набитую
"кэпстеном" трубку.
   В те времена скорый поезд из Вены шел до Земмеринга около двух часов по
пустынной местности. Называлась она Штайнфельд. Харриэт  читала.  Клейтону
удалось раздобыть у портье отеля, в котором они  останавливались  в  Вене,
номер "Таймса" двухдневной давности. Этот портье,  собственно,  и  наметил
маршрут путешествия для молодоженов. Звали его  Андреас  Милонич,  он  был
далматинец родом с острова Крк, сын хорватского моряка.  Господин  Андреас
был очень хорош собою - Харриэт уверяла, что школьницей она именно  такими
представляла себе древних римлян, - и  превосходно  говорил  по-английски.
Его отец, капитан, тоже свободно владевший этим языком, позаботился, чтобы
сын с детских лет изучал его. Милонич-младший на этом поприще  значительно
превзошел своего отца, кроме итальянского,  французского  (и  конечно  же,
немецкого, как отец), он знал еще латынь и  древнегреческий,  ибо  посещал
гимназию в Загребе и хорошо сдал экзамены на аттестат зрелости.  Затем  он
стал изучать гостиничное дело просто из любви  к  этой  профессии.  Весьма
перспективный портье! Отец его, дипломированный капитан дальнего  плавания
и с самой юности один из лучших знатоков всех  островков  и  утесов  вдоль
побережья Далмации, всех каналов и проток, - итак, отец, тогда  уже  очень
пожилой человек, выйдя на  пенсию,  предпринял  оригинальное  путешествие.
Дела, связанные с наследством, привели его в Брегенн в Форарльберге.  Там,
за табльдотом, разговорившись с каким-то незнакомым человеком, он вскользь
упомянул, откуда он родом и чем в свое время занимался. Последнее, видимо,
не  только  заинтересовало,  но  и  взволновало   его   собеседника.   Тот
отрекомендовался как человек, имеющий самое прямое отношение к  пароходной
компании, грузовым перевозкам и верфям на Боденском озере, более того,  он
оказался владельцем  трех  больших  пассажирских  пароходов  -  и  тут  же
принялся уговаривать Милонича, который,  видимо,  пришелся  ему  по  душе,
перебраться в Брегенн. Очень, мол, трудно найти хороших капитанов  на  эти
пароходы, а они абсолютно  необходимы  для  плавания  в  водах  Боденского
озера, отнюдь не всегда безобидного. В результате  старик  Милонич  плавал
теперь по Боденскому озеру и был доволен жизнью, как никогда.
   Тем временем в Вене  Милонич-младший,  преуспевающий  сын  преуспевшего
отца, предложил мистеру и миссис Клейтон маршрут  путешествия,  какой  мог
предложить только досконально знающий эти края  человек.  В  его  маршруте
назывались пункты, о которых даже многие австрийцы сроду не слыхивали.
   Когда поезд, простояв минут десять на какой-то станции, снова  тронулся
в путь, Роберт и Харриэт вскоре заметили, что он идет  в  гору.  Местность
уже не была плоской. По другую сторону широкой долины показались  заросшие
лесом горы. Пассажиры слышали, как паровоз,  часто-часто  пыхтя,  спускает
пар. Поезд шел бойко и безостановочно. Справа, через раскрытую дверь  купе
и окно в коридоре, виден был только крутой откос, поросший  кустарником  и
лесом. Клейтон слегка отклонился влево, окинул взором долину до самых гор,
потом  глянул  вперед  и  заметил,  что  поезд,  повторяя  мягкие   изгибы
железнодорожного полотна, поднимается по этому откосу.  Сейчас  ему  стала
видна и передняя часть машины. Большой, тяжелый локомотив работал изо всех
сил, воздух был свеж, несмотря на дым, а  стук  колес  гулко  отдавался  в
горах. Повернувшись в другую  сторону,  Клейтон  увидел  в  конце  состава
второй огромный локомотив, он не тянул поезд, а толкал  его.  Из  трубы  с
грохотом выходил столб пара, белизну которого мутили темные клубы дыма.
   Горы вдали  вырастали  с  минуты  на  минуту.  Опять  станция.  Вернее,
полустанок. Множество пассажиров вышли из вагона; Клейтону показалось, что
все это люди из высших слоев общества, господа и дамы, первые  с  небрежно
переброшенными  через  плечо  дорожными  сумками,  вторые  с   элегантными
баулами; мимо  его  окна  как  раз  проехала  тележка,  груженная  желтыми
чемоданами и плоскими несессерами.  Кое-кого  из  этих  господ  встречали:
радостные возгласы, рукопожатия,  смех.  Откуда  ни  возьмись  на  перроне
замелькали фуражки портье различных отелей.
   Харриэт продолжала сидеть в своем уголке. Клейтон стоял у  окна,  здесь
на него повеяло  чем-то  родным,  но  почему,  собственно?  В  Англии  нет
железнодорожных станций в горах, разве что в Шотландии, но там он  никогда
не бывал. Перрон опустел. Поезд мягко тронулся  с  места.  Клейтон  глянул
вперед и обнаружил, что железнодорожное полотно сворачивает влево. Едва он
увидел мост, к которому они  приближались,  как  земля  рядом  с  рельсами
куда-то исчезла: теперь они ехали по огромной арке на невероятной  высоте,
а под ними простиралась почти необозримая равнина  и  дорога,  прорезавшая
ее.
   Когда они проехали по мосту, Роберт не вернулся на свое место  рядом  с
Харриэт.
   Казалось, они поднимаются  по  винтовой  лестнице  на  крышу  какого-то
здания. В мгновения,  когда  поезд  пролетал  участки  моста,  огороженные
стеной, перед глазами всякий раз возникали новые картины, часто,  впрочем,
проглатываемые или скрываемые темнотою туннеля. Клейтону казалось, что они
уже невесть на какой высоте, но поезд взбирался  еще  выше.  Теперь  взору
Клейтона открылся тот отрезок  пути,  который  они  только  что  проехали.
Пропасти  рядом  с  железнодорожным  полотном  становились  все  отвеснее,
глубже, а когда они ехали по некоему подобию открытой галереи,  ограждение
ее так и мелькало под шипение паровоза. На следующем изгибе он уже  видел,
как оба локомотива, впереди и  сзади,  грохоча  выбрасывали  вверх  столбы
пара.
   Станции были довольно часты. Пассажиры, сходившие  на  них,  напоминали
тех, что вышли на последней перед мостом. И на перроне происходило  то  же
самое. Представителей разных гостиниц было еще больше.
   Во время поездки через Земмеринг Клейтон себе места не находил;  то  он
смотрел из окна коридора на крутой откос, то из окна купе в разверзающуюся
бездну. Поезд уже опять шел по высокому виадуку. Клейтон снова выскочил  в
коридор, очень ему хотелось взглянуть на поросшую лесом долину. Но  вот  и
она скрылась  из  глаз.  Теперь  крутой  откос,  казалось,  придвинулся  к
железной дороге. Он опять поспешил в купе, извинился перед Харриэт за  то,
что то ж дело  входит  и  выходит,  и  снова  стал  смотреть  в  окно,  на
открывшиеся дали, где солнце льнуло к зубцам скал, которые мягко светились
над лесами, далекими лесами, отсюда похожими на мох.  Харриэт  улыбнулась.
Этот вид Клейтон даже воспринял как избыточный. Она, конечно,  заметила  и
сразу отдала себе отчет в том, что его интерес к горной железной дороге не
чисто инженерный интерес. К тому же он не был строителем-железнодорожником
или инженером в том  высшем  смысле,  каковой  демонстрировался  здесь,  а
специалистом-машиностроителем на одном из заводов своего отца,  начинающим
директором предприятия, старавшимся улучшить условия производства. Но  все
равно он был техником и, вероятно, многое понимал из того, что она даже  и
увидеть-то не умела. Вот какие мысли  проносились  за  сросшимися  бровями
Харриэт. Сейчас она вдруг ощутила затрудненность слуха, словно  в  ушах  у
нее была вата, но не поняла, что это  следствие  перепада  давления  из-за
быстрой смены высоты. Клейтон отошел от окна. Взглянул на Харриэт,  но  та
не подняла глаз, иначе она бы заметила, что  его  лицо  омрачилось.  Снова
станция. Клейтон прочитал в своем карманном путеводителе, что эта  станция
расположена на высоте  около  900  метров  над  уровнем  моря.  Затем  все
кончилось в долгой свистящей  тьме  туннеля.  Лампа  на  потолке,  которую
кондуктор зажег еще до начала подъема, неярко освещала комнатку с  мягкими
сиденьями, что вместе с двумя  своими  обитателями  мчалась  сквозь  тьму.
Клейтон закрыл окна. В  туннеле  Харриэт  опять  подумала  о  восторге,  в
который его повергла эта дорога, и о том, как он выглядел в эти мгновения.
Мысль разделить с ним его восторг и сейчас не пришла  ей  на  ум.  Туннель
кончился. Поезд с  грохотом  и  стуком  мчался  вниз,  это  они  отчетливо
чувствовали. Наверху  он  частенько  замедлял  ход.  Ландшафт  успокоился,
лесистые вершины стали ниже. Харриэт опять хорошо слышала. Она сообщила об
этом мужу, и он объяснил, что с нею было.


   В Загребе им иногда казалось, что они все еще в Вене, в  большом  кафе.
Лица кельнеров, да и многих  посетителей  тоже  точь-в-точь  как  в  Вене,
"Austrian faces" [приметы Австрии  (англ.)],  -  сказала  Харриэт.  Роберт
нашел, что это даже приятно.
   О поездке по Земмерингу он больше никогда не  вспоминал.  Ближайшей  их
целью было теперь  торговое  село  в  Крайне,  называвшееся  Церкника  или
Циркниц. Оно расположено невдалеке от  озера,  которое  время  от  времени
вместе  со  всеми  рыбами  и  прочими  обитателями  исчезает,  вроде   как
Нойзидлер-Зе  в  земле  Бургенланд;  странная  эта  его  особенность  была
известна еще Плинию.
   Господин   Милонич   изготовил   для   четы   Клейтонов   нечто   вроде
словаря-путеводителя, англо-словенского и англо-хорватского,  содержавшего
необходимейшие слова, и вдобавок нарисовал на  полях  маленького  рака,  а
рядом с ним большой восклицательный знак. С помощью этого рисунка  вечером
на их столике очутилась завернутая  в  многочисленные  салфетки  миска,  в
которой, когда их сняли, обнаружилась целая гора этих  докрасна  сваренных
тварей. Солоноватый свежий вкус их свое дело сделал - это были  гигантские
раки, - и рислинг как нельзя лучше подходил к ним.
   Но Клейтон,  с  превеликим  любопытством  рассматривавший  этих  чудищ,
хотел, посильнее разогревшись, снова пуститься в путь по горной  дороге  -
причины на сей раз были уже отнюдь не технические;  он  потребовал,  чтобы
его свели туда, где водятся эти раки, ему было  интересно  понаблюдать  за
ними в их естественном окружении. (Все это можно было высказать с  помощью
словаря Милонича и языка знаков, им изобретенного.)
   - Ну, конечно же, - заметил  хозяин,  -  до  этого  места  каких-нибудь
двести шагов, не больше.
   На следующий день двести шагов остались позади.  Собственно,  это  было
еще не озеро, а так, проточное мелководье.  Берег  находился  в  тени,  но
водное зеркало сверкало на свету. Клейтон лег на живот  в  траве  и  низко
склонился над  водой.  Здесь,  у  берега,  заводь  была  совсем  мелкая  и
прозрачная. Вскоре он, к своему изумлению, увидел трех или четырех  раков,
ползающих у самого берега и вылезавших из его впадин. Клейтон вскочил.
   - Я вижу сразу нескольких! - крикнул он Харриэт, стоявшей  на  лужайке.
Он скинул пиджак, засучил рукава рубашки чуть ли не до плеч, снова лег  на
живот и подполз к самой  воде,  так  что  удержался  в  равновесии  только
благодаря своим длинным ногам. Затем медленно опустил правую руку, но рак,
на которого он нацелился, сильно ударяя хвостом и пятясь, нырнул вглубь  и
был таков. Клейтона удивил и в то же время позабавил этот маневр  (он  еще
никогда не видел рака в вольной воде), он занес руку над другим; тот сидел
у норы, повернув голову и могучие клешни в сторону пруда. Клейтон хотел  и
его принудить к забавному прыжку, но этот, величиной  превосходивший  всех
остальных, даже не заметил приближения его руки. Тогда Клейтон, собравшись
с духом, схватил его как положено, хотя ни малейшего опыта у него не было,
за переднюю часть, так называемую "шейку", и вытащил. Хвост этой твари был
крепко прижат к брюху, он выгнулся назад, широко растопыренные клешни  уже
готовы были схватить пальцы Клейтона, но ничего из этого не вышло. Клейтон
повернулся на левый бок и бросил рака в траву; разъяренный, тот немедленно
зашагал, угрожающе вытянув клешни. Клейтон засмеялся.
   - Я его изловил, - крикнул он Харриэт, подошедшей ближе.
   Она улыбнулась, глянув на мужа и его живую добычу.  В  тишине  журчание
ручейка, неподалеку отсюда перекатывавшегося через камень, казалось шумом.
Клейтон, все еще лежа, пересадил рака, сразу  направившегося  к  воде.  Но
через минуту-другую снова осторожно взял его за шейку,  в  вытянутой  руке
понес  к  заводи  и  пристроил  на  маленькой  каменной  плите,  чуть-чуть
выступавшей из воды у самого берега. Это чудище в жесткой своей  скорлупе,
вооруженное  клешнями,  несколько  секунд  поколебалось,  потом   все-таки
ступило в воду и скрылось в глубине: Клейтон, покуда можно было, следил за
ним, низко склонившись над водой.
   - Успел со мной познакомиться, - сказал он жене, указывая, куда скрылся
рак.
   - Не думаю, чтобы это его обрадовало, - ответила Харриэт.
   На том естественнонаучная охота окончилась. Да и есть раков Харриэт уже
не хотелось, аппетит пропал, пояснила она, при  виде  этого  буро-зеленого
чудища в траве, очень уж оно смахивало на громадного паука. Клейтон живо и
как бы обрадованно с ней согласился:
   - Я тоже их больше в рот не возьму.


   Отныне они ели рыбу, которой много было в озере, тем более  что  жарили
ее отлично. Молодая чета пробыла здесь дольше, чем предполагала, хотя ей и
пришлось поступиться некоторыми привычками.  Так,  например,  в  маленькой
гостинице не было ванной комнаты. Ежедневное купание - не  в  той  заводи,
где Клейтон поймал рака, но в озере  -  было  просто  спортивной  забавой,
прежде всего для Харриэт,  отлично  плававшей  и  нырявшей,  а  не  только
желанием освежиться. Несмотря  на  синее  по-летнему  небо,  от  жары  они
нисколько не страдали. Казалось, что даже почва здесь прохладна, настолько
она была пропитана водой и  зеленью.  Они  с  удивлением  вспоминали  свое
пребывание в Вене, они словно прожили несколько дней в парной  бане,  хотя
случайный взгляд на градусник за окном свидетельствовал,  что  температура
здесь ничуть  не  ниже.  Обилие  листвы  куда  ни  глянь,  плеск  притоков
Циркница, изгиб освещенной  солнцем  дороги,  устремляющейся  в  тень  под
пышные  кроны  деревьев,  водяная  пыль,  пронизанная   одним-единственным
солнечным лучом, пробившимся сквозь густые ветви, -  все  это  отбрасывало
синеватые тени даже в полдневной светлоте и брало верх над жарой.


   В комнате преобладал зеленый цвет. Слева за окном виднелась верхушка  -
правда, не вся - большого  дерева.  Через  неделю  это  была  уже  как  бы
собственная их комната. Так сильно она изменилась. Они это ощущали, но  об
этом не говорили. Воспоминание о том, как  Харриэт  стояла  на  лугу  (еще
раньше она стояла около пруда в венском Пратере), причиняло боль Клейтону.
Теперь он знал, что женился на ней, с самого начала предчувствуя, что  так
будет. Случалось, небо бывало затянуто облаками, свет, точно  серая  пыль,
лежал в уголках окна. Большая комната  была  тогда  вся  заполнена  слабым
светом. В ней стоял письменный стол. Харриэт вечно писала  письма.  Все  у
нее было для этого приспособлено, включая надежно  закрывавшуюся  дорожную
чернильницу. Закрытая она имела форму жокейского кепи  и  была  расчерчена
соответствующими полосками. Клейтон был не в силах писать письма,  Харриэт
же могла писать даже поздно вечером после ужина. Мужу ее иногда  казалось,
что она устроила здесь самую настоящую канцелярию. Писала она  быстро.  За
час четыре, а то и пять писем. В Англию, в Канаду и еще по разным адресам.
Почерк у нее был крупный и прямой, перо явственно  скрипело,  двигаясь  по
сиреневой бумаге. Клейтон лежал на огромном  гнутом  диване.  Они  однажды
написали открытку и Милоничу в Вену.


   Лишь через десять дней супруги двинулись дальше. Хозяин-словенец жалел,
что уезжают гости, которых он всячески обхаживал, так что комфортом, пусть
несколько старомодным, они здесь наслаждались больше, чем  в  каком-нибудь
роскошном отеле.  После  поездки,  не  слишком  долгой,  они  очутились  в
совершенно другой долине, образовавшейся вследствие несколько втиснутой  в
узкое русло реки. Когда после тряской дороги  от  Цетине  до  реки  Кораны
супруги впервые пошли вдоль ее берега, им уяснилось, что неумолчный и  все
нарастающий грохот, наполнявший воздух, не мог исходить от суженного  ложа
реки рядом с ними.
   Слева, за излучиной, река  разливалась  шире.  Но  устье  ее  оказалось
перегороженным белой вертикальной стеною невероятной  высоты,  грохотавшей
теперь уже вблизи от них.
   На мгновение у Клейтона перехватило дыхание, вернее,  ему  стало  вдруг
нечем дышать. Вряд ли ему тогда или позднее  довелось  простейшим  образом
объяснить себе всю мощь впечатления, которое он сейчас испытывал, а именно
что огромные массы воды, которые он доселе видел  лишь  горизонтальными  -
например, во время морских путешествий, - вдруг вздыбятся и стеной встанут
перед ним (во всяком случае, в первые мгновения эта стена  показалась  ему
не только вертикальной, но и монолитной).
   Харриэт молчала. Значит, и ей был ведом страх.
   Наверху у бело-пенного края - нижняя часть водопада была вся в дымке  -
вдруг стали заметны какие-то непонятные детали:  крыши,  мостики,  решетки
или что-то в этом роде, из старого  побуревшего  дерева.  Эти  штуки  там,
наверху, были самым устрашающим в водопаде, но никто не сумел бы  сказать,
почему, собственно.
   Они пошли дальше. Сейчас  грохотало  слева,  потом  за  их  спиной,  но
водопад был уже невидим.


   Водопады   Слуни   -   почти   что    посреди    местечка    Слунь    -
достопримечательность, вернее, венец здешних краев. Нынче они уже  не  те,
говорят даже, что несколько лет как они почти вовсе  исчезли.  Но  в  1877
году развалюхи  еще  торчали  из  пенистых  вод  по  всему  верхнему  краю
водопада, видны были и дорожки, связывавшие  их  с  крохотными  участками,
хижинами и мостиками, не внушавшими особого доверия. Все эти строения  над
водопадом были мельницами, принадлежавшими разным хозяевам.
   Роберт и Харриэт перешли через глубоко зарывшееся в землю русло Кораны,
потом уж  заприметили  мостик  и  словно  бы  очутились  совсем  в  другой
местности. Слуньчица текла издалека по своего рода каменистой  равнине;  и
только здесь они увидели настоящие  воды,  широко  разлившиеся,  бурлящие,
беспокойные, сколько глаз хватал. У самой воды и подальше первые  строения
рынка в Слуни. Ряд мельниц, венчающих водопад,  Харриэт  и  Роберт  теперь
видели с другой стороны на расстоянии шагов эдак двухсот; дальше  взор  их
упирался в пустое пространство. Они, видимо, только  сейчас  поняли,  что,
собственно, представляют собой хижины у кромки водопада. Под острым  углом
оттуда шла другая улица, чуть ли не  к  самой  воде.  Там  стояли  телеги,
груженные мешками; какие-то мужчины снимали эти мешки и через мостик несли
их вдоль водопада. Одни шли  по  пенной  воде  недалеко,  до  третьей  или
четвертой хижины. Другие были еле видны на дальних тропинках.


   Трудно сказать, что из увиденного так глубоко, в  данный  момент  почти
уничтожающе подействовало на Роберта и Харриэт. Водопад не такое уж редкое
явление. Мельницы по его краю, конечно,  курьез,  но  молодые  супруги  не
сумели воспринять их как таковой, а значит,  не  сумели  и  защититься  от
неприятного впечатления. Уже идя домой, они оглянулись на водопады и снова
увидели строения над ними теперь уже совсем маленькими.
   Как обычно, от всего этого вместе  их  потянуло  друг  к  другу,  и  до
экипажа, их поджидавшего, они шли рука об руку вдоль реки и были счастливы
за ужином в гостинице и счастливы у себя в спальне.


   По возвращении с  юга  они  узнали  немаловажные  новости.  Сообщил  их
молодой чете очень старый Клейтон  -  хотя  в  то  время  ему  было  всего
шестьдесят два года. Он еще жил тогда, отец Роберта;  и  жил  даже  весьма
энергично.
   Разговор, из которого они узнали эти новости,  состоялся  на  следующий
день после их приезда в Бриндли-Холл - действительно в холле. После  обеда
они решили посидеть у  обязательного  и  веселящего  душу  камина.  Папаша
Клейтон  неожиданно  сообщил,  что  недавно  побывал  в  Вене,   где   вел
предварительные  переговоры.  Строительство  завода   сельскохозяйственных
машин для  пего  уже  дело  решенное.  Колоссальные  возможности  сбыта  в
некоторых  слабо  развитых  областях  юго-востока  несомненны.  Импорт  из
Англии, причем проблемы транспорта и пошлин тут отнюдь не первенствуют, по
рентабельности никогда не сравнится с производством всего  оборудования  и
необходимых для приведения его в действие локомобилей на месте, то есть  в
самой Австрии. Под конец совсем старый Клейтон объявил, что  уже  приобрел
земельные участки и намерен незамедлительно приступить к  переоборудованию
наличествующих агрегатов и постройке новых. На  первом  месте  сейчас  для
него технология: типы машин должны быть точнейшим образом приспособлены  к
спросу, главное, к спросу в альпийских  странах.  И  наконец,  сын  должен
изучить немецкий, по мере возможности еще и  хорватский  или  какие-нибудь
другие языки этого района и поселиться с Харриэт в Вене. Технология прежде
всего. Он захватил с собой всю необходимую информацию,  так,  чтобы  сразу
можно было приступить к развитию производства. В Вене надо тотчас  открыть
контору, которая будет руководить всеми делами. К сожалению, пока  что  не
удалось  найти  подходящего  человека  для   управления   канцелярией.   С
объявлениями и посредническими бюро он дела иметь не желает.
   - Надо написать Милоничу, - сказала мужу Харриэт.
   Сын объяснил отцу, кто такой Милонич.
   - Очень хорошо, - отвечал старик.


   На основании сказанного легко представить себе, что в  ближайшее  время
многое изменилось, а по истечении полутора лет изменилось и  того  больше.
Завод "Клейтон и Пауэрс" в Вене уже стоял, более того, работал  на  полную
мощность. Старик Клейтон не ошибся. В конторе хозяйничал господин Хвостик.
Деловитый Милонич - разумеется, щедро вознагражденный за свои  старания  -
раздобыл  еще  нескольких  полезных  людей.  Боб  Клейтон  сносно  говорил
по-немецки и брал  уроки  хорватского  у  того  же  неутомимого  Милонича.
Харриэт меж тем ровно через девять месяцев после их приезда в Слунь родила
сына, которого они назвали Дональдом.
   Когда подошло время  расставаться  с  Англией  -  об  этом  расставании
всерьез никто почему-то не думал, - оказалось, что это дело нешуточное,  и
в какой-то день оно стало подступать к сердцу, к сердцу Харриэт  тоже.  Ее
тогдашнее положение все еще позволяло ей ездить  верхом,  итак,  Роберт  и
она, Харриэт, на своем жеребце рыжей масти, много раз  побывали  там,  где
гряда холмов становилась шире, и конь ее скакал по тому же лугу, как  и  в
первый день, когда она увидела Роберта Клейтона.
   Погода стояла не слишком ясная, воздух был теплый,  затянутый  молочным
туманом, так что колокольня на другой стороне  реки  казалась  всего  лишь
тонкой черточкой.


   Дональд Клейтон появился на свет в Вене 10 мая 1878 года, но,  едва  он
достиг школьного возраста, его отвезли в Англию, где  он  и  воспитывался.
Довольно  жестоко  по  отношению  к  Харриэт,  но  старику  Клейтону   эта
жестокость далась без труда. Посещая начальную школу, мальчик жил у  деда.
Закончив ее, он поступил в public school (реальное училище). Однако высшее
техническое заведение он закончил в Вене - немецкий он знал с детства,  за
это время изучил еще и другие языки и  весной  1902  года,  следовательно,
двадцати четырех лет от роду получил диплом инженера-машиностроителя.
   С этого дня Дональд работал на их венском заводе, хорошо  ему  знакомом
по производственной практике во время каникул.
   Теперь отец и сын Клейтоны все более и более походили  друг  на  друга;
чем старше они делались, тем сильнее напоминали две стороны одной  монеты,
таков уж был этот чекан. У Дональда  на  тридцатом  году  поседели  виски,
тогда как у отца, хотя  ему  было  уже  далеко  за  пятьдесят,  волосы  не
изменили цвета. В Англии их звали "Clayton bros.",  что  означало  "братья
Клейтоны". Единственное резкое и явное различие между отцом и  сыном  мало
бросалось в глаза. Дональд унаследовал от матери прямой и плоский  затылок
(впрочем, у нее под модной тогда прической  он  был  почти  незаметен).  У
Роберта затылок был очень выпуклый.
   Харриэт хотя и оставалась  по-прежнему  стройной,  но  рано  постарела.
Первое время она ежедневно ездила верхом в Пратере по Главной  аллее  мимо
того пруда, вернее, лужи меж  старых  деревьев,  к  которой  они  с  мужем
подошли было поздним летом 1877 года, но быстро  оттуда  ретировались,  не
выдержав буйства комаров. Лошадь она там никогда не останавливала. Жеребец
рыжей масти остался в Англии.
   Бр.Клейтоны  старались  по  очереди  бывать  на   венском   заводе   (в
особенности пока старик был еще жив и вел все дела в Англии),  встречались
они разве что на длинной улице, на которой стоял завод, да и то не всегда,
ибо, как сказано, ходили на завод по очереди: один в утренние часы, другой
в послеобеденные, как складывалось. Чаще по  утрам  ходил  отец,  так  как
почту под вечер просматривал сын. Случалось, конечно, что они  бывали  там
одновременно.
   Отчетливо родственный чекан не могли не замечать по утрам без  четверти
восемь и днем в четверть второго и  гимназисты,  которые  в  вышеуказанное
время совершали свой ежедневный путь в гимназию или из гимназии домой. Они
тоже считали за братьев этих двух мужчин, знакомых им только  по  виду,  и
так их и называли. Однако твердый этот чекан неколебимой ценности примерно
в 1910 году воздействовал на четырнадцатилетних  юнцов,  изрядно  изменяя,
можно сказать, революционизируя их сознание.
   Один, сын высокопоставленного  чиновника,  по  фамилии  Кламтач,  начал
первым. "Братья", которых многие гимназисты уже называли  "англичанами"  -
как ни странно, но это они знали, ничего, собственно, о них не зная! - вид
имели самоуверенный и открыли этим юнцам глаза не более и не менее как  на
новый образ жизни, прямой и целеустремленный, до сих пор из-за  их  вечных
драк и потасовок отнюдь не выглядевший солидным и  достойным.  Итак,  юный
господин Кламтач теперь изо дня в день ходил в  гимназию  другой  дорогой,
правда несколько более длинной. Но, чтобы идти по ней, надо  было  вовремя
встать,  а  после  уроков  без  промедления,  без  досужих  разговоров   с
приятелями отправиться домой - в доме Кламтачей обедали всегда в одно и то
же время, и опозданий  к  этому  торжественному  часу  папаша  Кламтач  не
терпел. Зденко  Кламтач  (так  звали  нашего  гимназиста)  хотел  получать
удовольствие от следования  своим  окольным  путем,  то  есть  неторопливо
шагать (как "англичане"), для чего кое-что было нужно, и не так  уж  мало:
не только время, но еще и не наспех совершенный  утренний  туалет,  далее,
чтобы осуществить  замыслы,  -  хорошо  приготовленные  домашние  задания,
теперь-то уж ему не  подобало  что-то  наспех  прочитывать  перед  началом
первого урока или когда учитель уже подымался на кафедру. С каждым днем он
тщательнее и заботливее обдумывал все с вечера; зато  по  утрам  дорога  в
гимназию была уже не такой спешной и не такой  прямой:  это  был  окольный
путь.
   Воздействие, оказываемое, правда, двумя эпохами на гимназиста Кламтача,
вскоре стало расходиться широкими кругами.
   Конечно, окольные пути юного господина фон Кламтача были намечены  так,
что в конце концов он не мог не встречаться с бр.Клейтонами, и притом едва
ли не каждый день; поскольку  теперь  он  держался  нового  маршрута  -  с
упорством,  какое  юность  проявляет  по  пустякам  и  какое,  собственно,
предвосхищает позднейшие и  более  трудные  решения  (словно  жизнь  хочет
пораньше  приучить  нас  к  ним),  -  то  мало-помалу   кое-кто   к   нему
присоединился, возможно, впрочем, что от его все более и более меняющегося
настроения исходила известная сила. Среди тех, что  таким  окольным  путем
выбрались из трясины своей юности на твердую землю с ее  соблазнами,  куда
более опасными, ибо они были  переняты  от  других,  вернее,  получены  из
вторых рук, стояли теперь гимназисты Хериберт фон Васмут  и  Фриц  Хофмок.
Отец первого был начальником департамента в министерстве двора  и  внешних
сношений,  а  старик  Хофмок  -  более  иди  менее  видным  чиновником   в
министерстве финансов.
   Итак, эти три  главных  действующих  лица  по  своему  рождению  хорошо
подходили друг к другу.
   Постепенно стали выявляться и их притязания.
   Здесь, разумеется, не так важно,  что  школьные  успехи  этих  троих  в
течение полугода  стали  весьма  значительны.  Вскоре  они  уже  оказались
лучшими в классе. Но то был лишь кожный покров на обновленном теле.
   Важнее то, что Хериберт, Фриц и Зденко стали в известной мере  ближе  и
приятнее своим родителям. Бунтарство молодых людей, от  которого  страдают
все  те,  кто  считает  недопустимым  обогащать  человечество   бунтарями,
приутихло и наконец как будто и вовсе исчезло. Только Зденко тяжело, почти
что болезненно  пережил  разлуку  с  прежним  своим  душевным  состоянием.
Однажды ночью - чего с ним никогда не бывало - он проснулся и прямо  перед
собою увидел долгое полугодие, словно гладкую стену, побеленную до  самого
угла; за этим углом он и пребывал когда-то - там было его место. Но сейчас
он не в силах был выйти оттуда и словно бы притаился в нише.  В  этот  миг
страх охватил его, и он быстро сел на кровати.
   Никогда эти юноши не говорили о бр.Клейтонах, никогда даже не упоминали
о них, те так и оставались молчаливым явлением на  их  ежедневном  пути  и
одновременно тщательно оберегаемой тайной каждого из  троих,  более  того,
удочкой - хотя никто и не упоминал о ней, -  на  которой  раскачивалось  и
болталось их существование. "Англичане" были строжайшим табу.


   Хвостик не жаждал перемен. Он не менял даже того, что,  по  мнению  его
ровесника и  друга  Андреаса  Милонича,  неотложно  требовало  перемен,  в
особенности с тех пор, как  Йозеф  Хвостик  был  на  пути  к  тому,  чтобы
сделаться в фирме "Клейтон и Пауэрс" чем-то вроде  начальника  канцелярии.
Ибо в этом пункте Хвостик все  же  решился  на  перемену  и  после  долгих
настояний и уговоров Милонича ушел со своего прежнего места.
   Место было, конечно, неплохое, но не перспективное.  В  фирме  Дебресси
"Производство церковной утвари" Хвостик не мог сделаться  чем-то  большим,
чем  он  был  в  свои  неполные  тридцать  лет,  то  есть,  по   существу,
коммерческим директором. Техническая сторона дела его  не  касалась.  Хотя
эта фирма была здесь одной из самых старых и самых крупных по производству
церковной утвари и сувениров - более 365 эстампов с изображениями  святых,
среди них многие пользовавшиеся весьма небольшим спросом,  как,  например,
святой Трифон (10 ноября) или православный святой Смарагд  (8  августа)  и
некоторые другие, - тем не менее помещалась она в тесной лавчонке и  имела
довольно провинциальный характер (чему соответствовала  обстановка,  равно
как и образ действий  служащих),  в  особенности  по  сравнению  с  фирмой
"Клейтон и Пауэрс".
   Тем не менее Хвостик был весьма уместен в фирме Дебресси.  Было  в  нем
что-то если не от священника, то от  пономаря  или  ризничего,  пусть  еле
уловимое, в противоположность большинству  служащих  фирмы  -  у  них  это
выражалось даже в мелких деталях одежды, в широких  галстуках  из  черного
атласа, в простых темных сюртуках или в шляпах, до ужаса похожих на  чепец
служащей старой девы. Помещения фирмы, расположенные  в  первом  этаже,  и
днем-то не были очень светлыми. К тому же в  них  всегда  пахло  едой:  ее
приносили с собою служащие и разогревали на спиртовке. В  конце  концов  в
помещение был проведен газ.
   Итак, Хвостик никакими особенностями в одежде не отличался. Всегда один
и тот же малиновый галстук-самовяз, захватанный и  тусклый.  То  же  самое
можно было сказать о полях  его  жесткой  черной  шляпы.  Резинки  на  его
башмаках давно растянулись и вокруг голеностопного  сустава  торчали,  как
горшки. В такой одежде вид у Хвостика был  жалкий.  Англичанам  -  Роберту
Клейтону  и   нескольким   инженерам,   которые   занимались   техническим
переоборудованием, - это было совершенно безразлично. Все  равно  они  его
ценили.  Он  так  быстро  выучил  английский,  что  это  производило  даже
странноватое впечатление (словно поначалу только прикидывался, что  ничего
не понимает!), а так как благодаря  матери  он  знал  чешский,  то  быстро
усвоил  и  сербскохорватский.  Его  способность  к  языкам  была  поистине
удивительна.  Хвостик  не  закончил  никакого  учебного  заведения,  кроме
коммерческой школы, правда хорошей и солидной.  А  теперь  у  "Клейтона  и
Пауэрса", постоянно пребывая в рабочем рвении,  всегда  второпях,  Хвостик
так и не выбирал времени подумать о своей поношенной и убогой одежде.
   Милонич надеялся, что и в этом отношении  он  сумеет  заставить  своего
друга призадуматься. Однако, как сказано, тот считал другие перемены более
важными и неотложными.
   Даже улица, на которой жил Хвостик,  вызывала  недовольство  Мило  (так
называл его Хвостик, которого последний в свою очередь величал Пепи).  Как
только наступала темнота, в слабо освещенном Адамовом переулке (кто знает,
было это название зловещим или нет?!)  на  тротуаре  появлялись  отдельные
пятна, фигуры совсем неподвижные или чуть-чуть двигавшиеся взад  и  вперед
вдоль ворот своего дома, а не то стоявшие под ними или возле них в тусклом
свете  газового  фонаря.  Прохожими  этих  женщин,  конечно,  нельзя  было
назвать, да им и не нужно  было  такое  название.  Однако  кое  с  кем  из
прохожих они заговаривали. Каждая из них имела свою  комнату  в  одном  из
этих домов, где иной раз кое-что происходило (в таких  случаях  консьержка
получала от уходящего гостя "на чай", так же, впрочем, как и от входящего,
иными словами, двойную порцию чаевых, что было, конечно, много больше, чем
давал один "солидный посетитель"). Дело,  однако,  в  том  -  и  лишь  это
обстоятельство и может пробудить в нас интерес, - что эти дома служили  не
только вышеупомянутым целям (да в переулке  никогда  и  не  бывало  больше
четырех-пяти топчущихся почти на одном месте женщин), в них также  обитали
со своими семьями пенсионеры, рабочие, служащие и киоскеры, как и во  всех
прочих домах этого скромного района. Эти жильцы от  себя  сдавали  комнаты
женщинам не для жительства, а  для  добывания  средств  к  жизни.  Люди  в
больших городах в то время были очень бедны. Если такая комната  не  имела
изолированного  входа  -  кстати,  обычно  это  бывала  лучшая  комната  в
квартире, - то его устраивали, часто очень сложным способом. Так возникали
целые коридоры, вернее, узкие проходы между старыми  коврами,  покрывалами
или простынями, висевшими на специально натянутых веревках,  эти  коридоры
нередко шли через комнату, деля ее на две  половины,  они  вели  до  самых
дверей "приемной" жилички. Гости, идя за  ней,  в  большинстве  случаев  с
очень серьезными лицами, сквозь эти завесы, видели слабый свет керосиновых
ламп "правомочных" жильцов и обоняли их теплый запах, я  имею  в  виду  не
только лампы, но и людей за занавесками. Тут не надо чего-то  доискиваться
или что-то устанавливать, достаточно знать  и  помнить,  что  при  лампах,
светивших за импровизированными занавесями, школьники делали уроки.
   Так обстояло дело с Адамовым  переулком  (сказал  бы,  заканчивая  свой
труд, греческий историк Геродот), а в Мило все это вызывало неудовольствие
и сердило его. В квартире Хвостика проживали две такие  дамы,  трудившиеся
едва ли не каждую ночь.
   Никакое тряпье там не болталось на веревках, никаких не было  простыней
иди занавесей, так как из передней (где всю ночь горела керосиновая лампа)
можно было попасть в  любую  из  двух  комнат,  никак  одна  с  другой  не
сообщавшихся.
   - Если это узнают англичане, тебе  дадут  по  шапке,  -  говорил  Мило.
Примечательно, что по отношению к фирме Дебресси такие  мысли  у  него  не
возникали. - Я не требую, Пепи, - продолжал он, - чтобы ты  тотчас  сменил
квартиру иди немедленно вышвырнул этих особ. И  то  и  другое  невозможно.
Первое было бы, конечно, лучшим решением вопроса. Но ты должен по  крайней
мере подумать о кое-каких изменениях.
   По-немецки он выговаривал несколько твердо, да и обороты  речи  у  него
иной раз были книжные. По существу, это все же был  хорошо  выученный,  но
чужой язык.
   - Я думаю, - сказал Хвостик, грустно глядя в пространство. При этом  он
засунул указательный палец в карман жилета, обычный его жест.
   Собственно, Мило отлично знал, что Хвостик человек неисправимый.
   Впрочем, Хвостику было совсем не  так  просто  изменить  свои  домашние
обстоятельства, как это могло показаться с первого взгляда.
   Откуда взялись дамы, которые по ночам фланкировали его справа и  слева?
Обширный  кабинет,  а  он  проводил  в  нем  большую  часть  времени,  был
расположен в глубине квартиры между двух комнат,  имевших  особое  деловое
назначение.  Таким  образом  Хвостик   разделял   два   любовных   лагеря.
Двустворчатые двери по обеим сторонам  кабинета,  конечно,  были  заперты,
завешены и заставлены мебелью.
   Но откуда же, спрашивается, взялись упомянутые дамы. Хвостику  не  было
еще и двадцати пяти лет,  когда  в  один  и  тот  же  год  скончались  его
родители, отец вскоре после матери. Отец всю жизнь  проработал  кельнером,
последние десять лет в близлежащем кабачке, куда и сегодня еще  захаживали
Пепи и Мило (вышеприведенный разговор также состоялся  там,  а  за  ним  и
некоторые другие в том же роде). Хозяин знал  Хвостика,  как  сына  своего
бывшего "обера". Пепи после смерти отца оказался бедняком, у  Дебресси  он
тогда получал еще очень небольшое жалованье, преуспел он в этой фирме  уже
позднее, вернее, сделал фирму преуспевающей.
   От отца ему не осталось почти ничего, кроме  квартиры  с  довольно-таки
мерзкой мебелью.
   Он жил теперь один в собственной квартире.
   И был молод.
   У него была должность, благодаря ей он  мог  прокормить  себя.  Правда,
скудно, плохо даже. Ведь в двадцать пять лет человек еще  не  участвует  в
доходах фирмы.  В  один  прекрасный  день  консьержка  госпожа  Веверка  -
троглодитская земляная груша, припадавшая на ногу, - сказала, что  вечером
поднимется к нему, ей-де надо кое о чем с  ним  поговорить.  (Конечно  же!
Двойные чаевые!) Две эти комнаты, их расположение, вдобавок еще  бельэтаж!
Ему, Хвостику, будет много легче.  Она  что-то  подсчитала  в  уме.  Сумма
получается солидная. Госпожа Веверка уж все устроит. Две очень приличные и
милые женщины. Она, разумеется, знала, что не она, а только  Пепи  Хвостик
может быть привлечен к суду  по  статье  "сводничество"  за  сдачу  комнат
дамам. Правда, в этом переулке полиция смотрела  сквозь  пальцы  на  такие
дела, во всяком случае, если не поступал формальный донос.
   Все сделалось по совету госпожи Веверка. Фини  и  Феверль  (Жозефина  и
Женовьева) - обе очень скромные и сдержанные. Обеим около тридцати. Скорее
немного больше.  Довольно  пышные  особы.  В  наше  время  такие  были  бы
немыслимы. Но тогда эта профессия была более почетной, а мода не презирала
толстух.
   Бургенландские дурехи крестьянского происхождения  в  девятнадцать  лет
удрали из дому, устав от ярма крестьянского труда; лучше зарабатывать себе
на жизнь, лежа на спине в Вене, чем орудовать  вилами  в  Подерсдорфе  или
Санкт-Мариенкирхене, на другой стороне Нойзидлер-Зе у северного его конца,
куда их также посылали на тяжелую работу. Вся эта местность была испещрена
озерами и озерцами. Фини и Феверль плавали  и  ныряли  в  них  как  выдры,
правда, в купальных костюмах, словно сделанных из колбасной кожуры, не  то
что венгерские крестьянки, по грудь  входившие  в  воду  в  обычной  своей
одежде.
   Хвостик никогда не видел ни одной из них, может быть, один только раз в
передней, да и то боязливо уходящими, чуть ли не бежавшими от него. Таково
было поставленное им условие. Позаботиться о его  исполнении  должна  была
Веверка. Новые жилички Хвостика, как и он сам, инстинктивно почувствовали,
что нельзя переходить границы, за которыми, всем им было  точно  известно,
начиналась уже другая сфера, другие ситуации и законы. Обе  женщины  умели
обходиться без содержателей.  Возможно,  не  всегда  так  было.  Возможно,
именно поэтому для  них  не  существовало  возврата  к  прошлому.  Госпоже
Веверка все было известно.
   Когда консьержка, получив свои чаевые, удалилась, Хвостик стоял у  окна
и смотрел на улицу. Эта комната была спальней его  родителей.  Супружеские
кровати простояли на том же месте уже десятилетия. В переулке не  было  ни
души, пустой, он светился розовым и желтым. Консьержка сказала, что в  обе
комнаты, справа и слева от  кабинета,  следует  поставить  по  кровати  из
спальни, да еще, пожалуй, софу, но Хвостик может об этом не заботиться,  в
гостиной есть лишняя, а вторая осталась  от  прежних  жильцов,  она  велит
принести ее с  чердака,  софа  почти  точь-в-точь  такая,  как  у  него  в
кабинете, на которой он спит... Хвостик был подавлен, и  даже  перспектива
почти тройного дохода в данный момент не слишком его ободрила.
   Но внезапно, глянув на довольно высокие ножки кровати, вернее, на левую
ножку изголовья, он понял, что нигде и никогда не был  так  счастлив,  как
вот здесь, с новой железной дорогой, единственной дорогой игрушкой  своего
детства. Заботливо хранимой. До сегодняшнего дня. Да, она еще была у  него
и лежала в огромной красивой коробке.
   В рождественские дни ему разрешалось уходить в спальню родителей и  там
спокойно играть этой дорогой. Рельсы он укладывал вокруг  одной  из  ножек
кровати, и поезд то исчезал в темноте, то снова выныривал на свет.  Совсем
как  поезда  венской  городской  железной  дороги  с  ее   многочисленными
туннелями.
   Значит, есть счастье у  человека.  Хвостик  это  знал  по  собственному
опыту! Знал еще и по поездкам с отцом и  матерью  в  горы,  на  Раксальпе.
Единственное удовольствие, которое время от времени позволял себе  кельнер
Хвостик и до самых последних лет жизни, - в  воскресенье  встать  затемно,
зато еще до полудня оказаться на самой  вершине.  Отдых  в  защищенном  от
ветра уголке, и удивительный вид на крутые известковые  утесы  и  на  леса
внизу, словно зеленые пуховые платки.
   Пепи знал эту цепь гор. Многочисленные ее расселины, уступы  и  стежки.
Правда, все было позабыто с  тех  пор,  как  он  работает  у  "Клейтона  и
Пауэрса". Но когда-нибудь он снова побывает там.


   Веверка со своим  супругом  (как  страшно  звучит  здесь  это  слово!),
старшим дворником, и пасынком проживала  на  первом  этаже,  почти  что  в
подвале, тесно, как троглодит в пещере (газовое освещение туда провели уже
много позднее); после смерти родителей Пепи она очень хотела заполучить их
квартиру. Но тогда ей  не  удалось  подвигнуть  домовладельца  (жившего  в
другой части города) объявить, что он сдает  квартиру  молодого  Хвостика.
Тот просто не видел оснований для такого поступка и не очень-то дружелюбно
посмотрел на госпожу Веверка, поняв,  куда  она  клонит,  скорее  это  был
холодный, стеклянный взгляд,  так  что  она  поспешила  сказать  несколько
лестных слов о господине Хвостике. Консьержка должна жить в нижнем  этаже,
повсюду так принято, заметил домохозяин, и до сих пор она с этим мирилась.
Он же никогда не выселял своих жильцов без причины и не собирается  делать
это и впредь. Но вот если молодой господин Хвостик  со  временем  пожелает
переменить местожительство, то он готов первым кандидатом на эту  квартиру
считать ее пасынка.
   Видно, с этой стороны к  Хвостиковой  крепости  не  подступишься,  живо
смекнула Веверка. Однако с тех пор, как эти особы появились наверху, у нее
всегда нашлось бы, что сказать о Хвостике,  по  меньшей  мере  что  в  его
образе жизни, поведении и репутации имеется уязвимое место, и  к  тому  же
что он уязвим еще и с точки зрения закона.  Похоже,  что  Фини  и  Феверль
стали как бы удвоенным троянским конем, хотя по  сравнению  с  ним  у  них
имелось два явных преимущества: из-за них  не  приходилось  срывать  стены
(напротив, к  стенам  надо  было  пододвигать  мебель),  и  они  приносили
кое-какую прибыль. Не то чтобы золотые яблоки, чего,  кстати  сказать,  не
делал и троянский конь, но как минимум каждую ночь сорок крейцеров чаевых.
Посему добродетельное негодование госпожи Веверка на поведение Хвостика до
поры до времени  оставалось  тайным.  Она  вела  себя,  как  полиция:  все
допускала и помалкивала; разумеется, домохозяин тоже ни  о  чем  знать  не
знал, тем более что и бывал здесь лишь изредка.


   То, что знаем мы, знал и Хвостик. По крайней мере и он был уверен,  что
выселение обеих дам  немедленно  повлечет  за  собой  донос  консьержки  с
обвинением его в  сводничестве,  причем  эта  земляная  груша  сумеет  все
изобразить так, будто донос явился следствием ее возмущения бесчинством  в
Хвостиковой квартире, однажды, несомненно, ею установленным. Вдобавок в то
время полиция больше верила консьержкам, чем кому бы то ни было.
   Итак, то, что знали мы, знал и Хвостик. Он находился как раз посередке,
словно вбитый клин, и  отделял  одно  ложе  мерзостного  сладострастия  от
другого, вроде как глубокая горестная морщина, которая делит лицо пополам.
Знак деления, но, увы, не стрелка на весах,  такой  стрелкой  была  только
Веверка.
   Плачевной вся  эта  история  стала  несколько  лет  спустя,  когда  его
положение в фирме Дебресси  было  уже  непоколебимым  (более  того,  фирма
теперь, можно сказать, зависела от него) и Хвостик  мог  бы  уже  спокойно
обойтись без  той  дотации,  которой  являлась  квартирная  плата  Фини  и
Феверль. Отношения с госпожой  Веверка  сохранялись  дружественные.  После
того как он перешел на  другую  службу,  Мило  ему  все  уши  прожужжал  о
переезде на новую квартиру. Но у Хвостика слух постепенно  притупился.  Он
жил как в тисках, был опьянен работой, сидел  в  конторе  чуть  ли  не  до
поздней  ночи  и,  приходя  домой,  валился  в  постель.  Теперь   уж   он
действительно не замечал, что  происходило  слева  и  справа  от  него.  В
воскресенье утром он, как всегда, отправлялся в церковь. А  послеобеденные
часы делил между занятиями двумя языками. В  первый  год  службы  в  фирме
"Клейтон и Пауэрс" он, случалось, с головой уходил в технологию и по  мере
возможности присматривался к работам на заводе -  резкий  контраст  с  его
образом действий у Дебресси, где  365  изображений  святых  оставляли  его
полностью  равнодушным.  Так  вот  и  получилось,  что  канцелярия  завода
сельскохозяйственных машин под руководством Хвостика уже не делала  ошибок
(что обычно бывает довольно часто и  поначалу  бывало  и  здесь),  ибо  он
просто-напросто знал  наизусть  и  зрительно  представлял  себе  операции,
комбинации, аппараты и все, что к ним относилось.
   Он  вовсе  не  нуждался  в  уговорах  Мило,  чтобы  уразуметь  все   то
бесспорное, что обличало его домашние обстоятельства.  С  другой  стороны,
для Хвостика характерно было, что  он  так  много  лет  не  стремился  эти
обстоятельства изменить, а под конец примирился с ними и реагировал на них
разве что сердитым взглядом искоса.


   Утром в половине шестого товарный поезд медленно въехал на мост, тонкая
черточка  которого  возвышалась  над  так  называемым  Дунайским   каналом
(некогда  главной  водной  магистралью),  сейчас  утолстившаяся  благодаря
поезду, по горизонтали окаймленному белыми  ватными  клубами  выброшенного
локомотивом пара. На  определенном  месте,  перед  тем  как  остановиться,
паровоз гудел. Сейчас, летом, Хвостик ежедневно слышал этот гудок. Окна  в
его квартире стояли открытыми. В этот час  он  давно  уже  бодрствовал.  В
первый год работы  у  "Клейтона  и  Пауэрса"  это  было  его  единственное
свободное время. Мистер Клейтон  считал  ненужным  начинать  рабочий  день
спозаранку. Его вполне устраивало,  если  служащие  приходили  в  половине
девятого. Только уборщицам полагалось быть на месте к  семи  часам,  чтобы
хорошенько убрать и проветрить помещения. Летом Хвостик рано покидал  свой
нелюбимый дом и отправлялся на прогулку. Обычно сразу же после шести, едва
только Веверка отпирала ворота. Она дружелюбно приветствовала его:
   - Так рано, господин Хвостик?
   И это едва ли не каждое утро.
   Итак, в пять тридцать поезд шел  через  мост  и  дальше  по  виадуку  к
Пратерштерн.
   На лужайках было пустынно. Многие, так же как Хвостик, любили совершать
прогулки еще до начала рабочего дня. Только на манер более благородный: на
ездовых дорожках, слева и справа от Главной аллеи, пряно пахнущее  дубовое
корье брызгало из-под копыт красноватыми крошками.
   Улицы тоже были еще пустынны. Хвостик ходил ведь не  только  в  Пратер.
Тогдашним набережным далеко было до того совершенства, коего они  достигли
за последние два десятилетия. Но появились уже улицы - именно в ту пору, -
застроенные новыми домами. Они еще и  сегодня,  поскольку  фасады  никаким
изменениям не подверглись, отпугивают нас своими украшениями.
   Главная аллея Пратера, прямая как стрела - подзорная труба,  оптический
прицел,  -  идет  между  каштанов  от  Пратерштерн  до   так   называемого
"Увеселительного домика". В то время Хвостик еще не был знаком  с  Харриэт
Клейтон. Красноватые крошки дубового корья  брызгали  из-под  копыт.  Дама
проскакала мимо. Он едва взглянул  на  нее.  Справа  широкая  полоса  воды
просматривалась   меж   старых,   головокружительно   высоких    деревьев,
обступивших луг. Здесь Хвостик  мог  бы  придать  известный  аристократизм
своей  прогулке,  если  не  на  кавалерийский,  то  по  крайней  мере   на
навигационный манер. Но лодочник,  видимо,  еще  спал.  Цветные  кораблики
рядами стояли у безлюдных мостков. Утренний  воздух  был  подернут  легкой
молочной дымкой и насыщен запахами: заболоченный  рукав  канала  слева  от
аллеи распространял студеный влажный аромат, на дорожках валялось  дубовое
корье, и воздух  все  еще  был  напоен  ночным  благоуханием  всевозможных
растений. На обширные луга, уже озаренные дневным светом,  ложилось  бремя
солнечных лучей и вырастало до нестерпимой жары.
   Выйдя на середину проезжей  части,  можно  было  увидеть  желтое  пятно
"Увеселительного домика".
   Павильон в стиле  барокко.  Обитель  бесчисленных  болтливых  попугаев.
Может быть, они тоже жили еще в прошедшем веке.
   Позднее в павильоне сделали кафе-ресторан, там он остался и доныне.
   Водная гладь отступила от аллеи,  но,  правда,  с  правой  стороны  меж
старых деревьев  еще  сохранился  продолговатый  мелкий  пруд.  Хвостик  с
удовольствием ступил на  его  полупесчаный-полузаболоченный  берег.  Утром
комары еще не кусались. Раскидистые  кроны  деревьев,  прохладное  дыхание
взблескивавшей воды, поворот дороги в  густом  кустарнике,  еще  хранившем
ночной холодок, - все это сберегало голубую тень, хотя солнце  стояло  уже
высоко, молочной дымкой притушая скапливавшуюся жару.


   Из этого видно, что он был один как перст, наш горемыка. Да и  какие  у
него были знакомые? Мило. Хвостик знал,  что  Мило  к  нему  привержен,  и
всякий  раз  радовался,  встречаясь  с  ним.  Его  вечные  предостережения
касательно финн, Феверль и англичан, собственно, не трогали Хвостика; он и
не думал избегать Андреаса. И также не проявлял ни малейшей  строптивости,
только реагировал на его речи как-то кисло  и  пассивно.  Вообще-то  он  в
известной степени сдружился кое с кем из своих коллег и даже встречался то
с одним, то с другим. Так как почти  всех  служащих  у  Клейтона  подбирал
Милонич, то они каким-то образом даже внешне смахивали друг  на  друга,  и
это порождало взаимные симпатии,  что  хоть  и  неприметно,  но  постоянно
приносило фирме довольно существенную пользу.
   Утренние прогулки Хвостика, как уже упомянуто, не ограничивались лугами
и лесными зарослями Пратера, он  любил  ходить  и  по  улицам,  иногда  по
ближним, а случалось, и по очень  даже  дальним.  Одна  длинная  улица,  в
большей своей части уже застроенная, шла почти параллельно каналу, который
образовал здесь широкий и плоский изгиб. Хвостик  видел  бледный  утренний
свет, прислонявшийся к длинному ряду побеленных домов, и отдельные окна на
верхних этажах,  уже  освещенные  утренним  солнцем.  Конечно,  не  всегда
выдавалось ясное утро. Да и некоторые из окон постоянно были  в  тени.  На
них даже летом стояло или лежало  что-то  -  для  сохранности.  Бутылки  с
молоком, например. Хвостик любил смотреть на окна во втором этаже углового
дома, там довольно часто менялась декорация (а раз в году,  6  декабря,  в
день святого Николая, на подоконнике стояли детские  башмачки,  в  которые
покровитель всех послушных детей клал какие-нибудь  подарки,  эти  подарки
высовывались из шелковой красной гофрированной бумаги). В это  время  года
Хвостик уже прекращал свои утренние прогулки; разве что после восьми  утра
делал небольшой круг перед  тем,  как  идти  на  работу.  Если  небо  было
пасмурным, свет, словно пыль, ложился на ряды окон. Комнаты в  этих  новых
домах были большие, окна широкие - не то что  в  Адамовом  переулке,  -  и
мутноватый свет достигал даже задней стены.
   Как-то раз Хвостику пришлось уйти  из  конторы  в  11  часов  утра,  он
перешел через мост на другой берег. Там проживал господин доктор Эптингер,
дельный адвокат, представлявший фирму "Клейтон и Пауэрс".
   Сегодня утром он не был в своей конторе, находившейся в центре  города,
не был и в суде, он дожидался дома господина Хвостика,  которого  попросил
зайти. Хвостик впервые был у него.
   Доктор Эптингер занимался и налоговыми делами (в те времена это еще  не
считалось специальностью). Не следует забывать,  что  здесь  речь  идет  о
новой сумме налогов ввиду недавних и очень значительных инвестиций,  иными
словами, о том,  чтобы  незамедлительно  установить  благоприятные  оценки
таковых, то есть исходную точку. Речь шла о выработке наиболее правильного
суждения о пределах возможного, а возможность эта существовала, не угрожая
подорвать моральный кредит фирмы. Итак,  эта  акция,  это  основоположение
многие годы, вернее, всегда  способствовало  бы  повышению  рентабельности
предприятия в целом.
   Доктор Эптингер уже давно занимался  налоговыми  вопросами.  Он,  можно
сказать, любил самую эту проблему. Собственно говоря, ряд проблем. Одна из
них касалась покупки старым Клейтоном земельных участков в Вене,  с  чего,
по правде говоря, все и началось. Эти  участки,  приобретенные  по  весьма
сходной цене, доктор Эптингер хотел включить в  инвестиции,  хотел,  чтобы
они считались частью последних, то есть были включены в  таковые.  Словом,
прикидывал и рассчитывал!  В  налоговом  управлении  поначалу  с  этим  не
согласились, намереваясь приобщить налоги  на  эту  недвижимость  к  сумме
налогов, взимаемых в Австрии со старого Клейтона за фешенебельную виллу на
краю Пратера, купленную  им  у  некоего  коммерции  советника  Гольвицера,
который  перебрался  в  другую  виллу,  им  унаследованную,  радуясь,  что
наконец-то сможет  отделаться  от  огромного,  дорогостоящего  и  вдобавок
сырого точно погреб дома в Пратере (где  теперь  жили  Роберт,  Харриэт  и
маленький Дональд; разумеется, у самого старого  Клейтона  там  тоже  была
комната).
   Эксперт,  который  сидел  в  налоговом  управлении   напротив   доктора
Эптингера,  доктор  Хемметер,  с  на  редкость   красивым,   узким   лицом
нижнеавстрийского  крестьянина,  принадлежал   к   тем   чиновникам,   чье
натренированное  казенное  мышление  все  же  не  чуждо   было   некоторым
народнохозяйственным, более того, патриотическим соображениям, опиравшимся
на его уверенность, что приток английского  капитала  в  Австрию  в  любом
случае следует рассматривать как позитивное явление.  Такие  господа,  как
доктор  Хемметер,  действовали  шаблонно,  но  при  том   блюли   интересы
государства. Разумеется, они яро защищали однажды избранную точку  зрения,
даже перед своим начальством.
   Доктору  Эптингеру  было  важно  хоть  раз  лично  и   без   свидетелей
переговорить с господином Хвостиком, которого он давно заприметил  и  даже
сказал Роберту Клейтону:
   - У этого человека острый нюх на коммерческие дела. Я  считаю,  что  он
очень умен.
   - Еще бы! - рассмеялся в ответ Клейтон.
   Наверное,  могло  показаться  странным,  что  юрист  пригласил  к  себе
начальника канцелярии вроде  как  на  консультацию.  Но  англичан  это  не
удивило. Тут трудности  лежали  в  другой  плоскости.  Австрийские  органы
власти представлялись им сплошь в острых углах, а не округлыми и гладкими,
что подчас ставило доктора Эптингера в  затруднительное  положение,  вводя
его в сомнения морального порядка.
   Хвостик переходил мост. Под мышкой он крепко сжимал портфель из толстой
кожи; в нем лежало  то,  что  для  Клейтона  явилось  предлогом  попросить
Хвостика отправиться сегодня к Эптингеру, которому как раз не хватало этих
документов для налоговой декларации: всех накладных о купленных в Англии и
импортированных  в  Австрию  машинах  и  комплектах  запчастей  к  ним   с
сопроводительными   бумагами,   а   также   таможенными   разрешениями   и
квитанциями. Доверить их курьеру было невозможно.  Хвостик  шел  медленно.
То, что лежало у него в портфеле, зажатом под  мышкой,  занимало  все  его
мысли. Дойдя до середины моста, он  даже  раза  два  остановился  и  через
перила глянул в зеленоватую, быстро  текущую  воду.  Сделаешь  так,  и  на
несколько секунд тебе  кажется,  что  весь  мост,  словно  широкая  сцена,
движется вверх по течению. Хвостик  знал  это  по  воспоминаниям  детства.
Пройдя мост, он повернул налево и пошел по набережной. Здесь она была  еще
мало застроена. Ближе к  Пратеру  с  правой  стороны  показались  башни  и
островерхие крыши вилл,  у  железнодорожного  моста  опять  начались  ряды
домов. Найдя нужный ему номер дома. Хвостик  стал  искать  в  парадном  по
списку квартиронанимателей имя доктора  Эптингера  и  нашел  его.  Входные
двери стояли настежь, открывая вид на Дунайский канал. Распахнутость  неба
над водой и множество  светлых  окон,  казалось,  отодвигают  дом  куда-то
вдаль.
   Хвостику  открыла  горничная.  Тотчас  же  из-за  массивной  двери,   с
мутно-молочными стеклами, появился  адвокат  с  остроконечной  бородкой  и
пригласил Хвостика войти. Два  больших  окна  комнаты  смотрели  на  воду.
Комната,  очень  светлая,  была  обставлена  весьма  импозантно:  огромный
письменный  стол,  глубокие  кресла,  горки   с   изящными   безделушками,
широченный диван. Хвостик, освоившись, смотрел уже не на окна,  выходившие
на Дунайский капал, а на третье окно, только  что  открывшееся  его  взору
между теми двумя. То была картина. За маленьким столиком в голубом платье,
без чулок, в коротеньких носочках сидела девочка лет десяти-двенадцати.  В
натуральную величину. Хвостику эта картина  представилась  четырехугольной
синей нишей в стене. Девочка смотрела из нее на Хвостика. Доктор  Эптингер
передвинул один стул, вошла горничная с двумя бокалами малаги на  подносе.
Хвостику пришлось сесть в кресло, стоявшее боком к портрету; он видел  его
теперь лишь уголком левого глаза.
   Хвостика раздражало, что доктор Эптингер как бы исподтишка рассматривал
его костюм; он заметил это еще в передней.  Возможно,  и  других  удивляла
убогость его одежды;  неважно.  Но  здесь,  сегодня  Хвостик  впервые  это
почувствовал.
   Он вынул все документы и разложил их перед собой  на  круглом  столике.
При этом его осенило: портфель можно было бы положить слева, на  маленькую
этажерку, тогда он хоть на несколько секунд увидел бы портрет. И правда  -
девочка опять смотрела на него. Глаза у нее  были  как  у  взрослой.  Они,
казалось, лежат в гамаке или в  сумочке  -  под  ними  виднелось  какое-то
утолщение.
   - Вы живете в наших краях, господин Хвостик? - осведомился Эптингер.
   - Да, на другой стороне. - Он имел в виду Дунайский канал. - В Адамовом
переулке.  По  я  не  доволен  своим  жильем,  -  добавил  он.  Ему  вдруг
почудилось, что его губы произнесли  это  совершенно  самостоятельно,  без
какого-то там Хвостика, вдобавок последний  почувствовал,  что  эти  слова
только запоздалый ответ на бесцеремонное разглядывание его костюма.
   - Гм, нетрудно себе представить, район не  из  приятных,  -  проговорил
доктор. Он смотрел сейчас вправо, мимо Хвостика,  на  портрет.  Девочка  в
голубом платьице была его  младшая  сестра,  ныне  супруга  зубного  врача
доктора Бахлера.
   Хвостик подумал о Мило, о  том,  что  Мило,  безусловно,  прав.  Как  в
отношении костюма, так и квартиры. Но может быть, теперь уже поздно?
   - Господин Хвостик, - сказал Эптингер, - я бы  хотел,  воспользовавшись
случаем, сказать вам нечто не касающееся наших  дел.  Затем  мы  сразу  же
перейдем к рассмотрению документов. - Он ткнул пальцем в бумаги на  столе.
- Но совет, который я собираюсь вам  дать,  мог  бы  представить  для  вас
интерес.
   Ну  вот,  начинается,  подумал  Хвостик.  Слева,  сзади  него,  голубой
портрет, новое окно. И вдруг опять - это было как  прямое  попадание,  как
стрела с потолка - он ощутил доверие к создавшейся ситуации, именно сейчас
и здесь он в нее поверил.
   - Если вы хотите переехать на новую квартиру, а это, наверное, было  бы
желательно, я могу вам кое-что посоветовать. В нашем районе, -  он  назвал
улицу на противоположной стороне канала, часть которой шла параллельно его
дому, - проживает один домовладелец и мой клиент. В  его  доме  живет  моя
младшая сестра, муж ее  врач.  Квартира  для  них  слишком  тесна.  У  нее
маленькая дочь, и не исключено, конечно, что у них будут еще дети.  Короче
говоря, она хочет переехать в Деблинг, в такую квартиру, где бы ее муж мог
принимать на дому. Кстати, большинство его пациентов -  владельцы  вилл  в
том районе. Кое-что они уже присмотрели, но квартира, которая  им  кажется
наиболее подходящей, освободится лишь в будущем  году  в  начале  третьего
квартала. Ничего определенного еще сказать нельзя, думается,  однако,  что
теперешняя квартира моей сестры вас, господин Хвостик, человека холостого,
вполне бы устроила. Если все это состоится, я  смогу  помочь  вам  в  срок
отказаться от квартиры. Ведь в  последнее  время  понастроили  уйму  жилых
домов. Квартиры нередко подолгу пустуют.  Хозяин  дома  -  мой  клиент,  а
выехать из его дома собирается моя сестра. Я охотно пойду  ему  навстречу,
рекомендовав знакомого мне и солидного жильца. Местоположение его дома для
вас, господин Хвостик, весьма благоприятно. От новой квартиры  до  конторы
вам будет не дальше, чем сейчас. А в теперешней квартире вы все  равно  не
захотите остаться надолго.
   Последние слова - и,  конечно,  неправильно  -  Хвостик  воспринял  как
угрозу. На самом деле это было только усиление,  все  нараставшее,  голоса
Мило.
   - Господин доктор, - сказал он. (Окрепший голос Мило еще звучал у  него
в ушах.) - Я буду всей душой вам благодарен,  если  вы  сочтете  возможным
помочь мне с моими квартирными делами. Обстановка в  доме,  где  я  сейчас
живу, сложилась, мягко говоря,  крайне  неблагоприятная.  Но  у  меня  нет
времени на подыскание более подходящей квартиры. В том-то и  беда.  Я,  по
счастью, конечно, так занят, что едва  выбираю  время  продолжить  занятия
языками, а языки нужны мне  позарез.  Я  совершенствуюсь  в  английском  и
французском, а также в  хорватском,  словенском  и  сербском  у  господина
Милонича... Вы, по-моему, его знаете...  А  теперь  начал  изучать  еще  и
турецкий.
   Он умолк. Ему казалось, что он все сказал как надо.
   Фраза относительно обстановки в доме тоже удалась ему: сказано было  не
слишком много, но и не так уж мало.
   - Если угодно, господин Хвостик, я  охотно  возьму  в  свои  руки  ваши
квартирные дела, - сказал адвокат. - Вы  только  должны  учесть,  что  это
будет не вдруг. Вы сами  знаете  -  взносы  делятся  на  четыре  квартала,
следовательно,  существуют  четыре  срока,  когда  можно   отказаться   от
квартиры, во всяком случае, так заведено  у  нас  в  пригороде.  В  центре
города все, конечно, по-другому. Первый квартал с первого ноября по первое
февраля. Второй - с первого февраля до первого мая. Следующий  до  первого
августа. Только  первого  августа  может  освободиться  квартира,  которую
облюбовала моя сестра,  но  и  это  еще  не  наверняка,  она  до  сих  пор
окончательно не решилась на переезд. Но если  уж  до  этого  дойдет,  вам,
господин Хвостик, так же, как  и  моей  сестре,  надо  будет  первого  мая
заявить о своем отказе от квартиры. Но это еще не скоро. Если же из  этого
дела ничего не выйдет, я  раздобуду  вам  другую  квартиру  неподалеку.  Я
управляющий нескольких домов. Однако смотреть  что-нибудь  уже  сейчас  не
имеет смысла. Мы не знаем,  что  именно  покажется  моей  сестре  наиболее
подходящим. Так давайте же останемся при том решении, что весной, господин
Хвостик, я своевременно поставлю вас в  известность.  Сейчас  я  себе  это
запишу.
   - От всего сердца благодарю вас, господин доктор, -  сказал  Хвостик  и
поклонился.
   Они тотчас же занялись бумагами, лежавшими на  столике.  И  опять,  как
стрела с потолка, легко царапнув его, в голове Хвостика пронеслась  мысль,
что он еще хоть разок увидит голубую  девочку  слева  позади  него,  когда
будет брать пустой портфель, положенный на этажерку. Ловко он это  сделал.
Он даже был благодарен сам  себе.  Адвокат  проверял  английские  фактуры,
сопроводительные документы и удостоверения об уплате таможенных пошлин.
   - Доктор Хемметер из налогового управления, - сказал он немного погодя,
- не хочет полностью признать данные суммы как инвестиции, а  значит  это,
что в полном размере они в первые годы не подлежат списанию.  Сверх  того,
налоговое управление придерживается точки зрения,  что  здесь  может  быть
проставлена только одна сумма, которая будет соответствовать  расходам  на
приобретение фактурированных закупок внутри  страны  -  машин  и  станков.
Господин Клейтон возразил против  этой  точки  зрения  на  том  простейшем
основании, что такое исчисление не соответствует истине. Я бы очень  хотел
услышать, какого  мнения  в  этом  вопросе  придерживаетесь  вы,  господин
Хвостик.
   Тот ничего не ответил.
   Однако немного погодя сказал:
   - Мистер Клейтон кругом  прав.  Но  в  данном  случае  это  имеет  лишь
второстепенное значение. Из всего, что я слышал,  налоговое  управление  в
этом пункте ни на какие уступки не пойдет. А раз так, не будем лишать  его
этой радости. Правда, я уверен, что в других, более высоких инстанциях нам
пойдут навстречу, если мы беспрекословно согласимся с  таксировкой  внутри
страны или покупной стоимостью. Я все подсчитал.
   Хвостик вынул из нагрудного кармана потертый бумажник и достал из  него
маленький листок бумаги. Спецификация  была  весьма  убедительной.  Доктор
Эптингер  удивленно  взглянул  на  Хвостика.  Он,  разумеется,  тоже   все
подсчитал, и результаты обоих совпали.
   - А как теперь преподнести все это англичанам? - спросил он.
   - Если вы ничего не имеете против, господин доктор, я вторично попробую
это сделать.
   - Попытайтесь, - живо воскликнул Эптингер. - Может быть, вам повезет.
   Оба они ни в малейшей степени не отдавали себе отчета  что  дело  фирмы
превращают в свое дело. Оно для  них  -  вторая  кожа.  Оно  спит  и,  так
сказать, покрывается испариной вместе с нами. В этом пункте наше сравнение
почти что воспроизводит исторический ход вещей.
   Хвостик  встал.  Сейчас  ему  можно  будет  повернуться  и  взять  свой
портфель. Вот он уже смотрит через третье, голубое  окно.  Она  сидела  за
белым лакированным столиком. Он только сейчас это заметил. Нити между  ним
и портретом натянулись. В это мгновение с моста донесся  басовитый  гудок.
Доктор Эптингер подошел к окну.
   - Взгляните, господин Хвостик, новый пароход "Леда"! - сказал он.
   Хвостику пришлось стать рядом с ним.
   Пароход показался в виде широко растекшегося белого пятна  под  высоким
железнодорожным  мостом.  Покуда  он  проходил  под  ним,  наверху  возник
товарный  поезд,  он  свистел,  сделав  толще  и  приметнее  узкую  темную
черточку, которую вдруг окаймила белая вата. По мере  приближения  пароход
вытягивался все больше и больше и  наконец  элегантно  проследовал  дальше
(точно белоснежный лебедь, можно было бы  сказать,  но  в  отношении  Леды
тогда создалась бы безнадежно запутанная мифологическая  ерунда).  Высокая
труба уже сложилась, сделалась  почти  горизонтальной.  Стало  видно,  как
суетятся матросы на борту, а под тентами стоят и сидят пассажиры.
   Здесь, у моста, под которым "Леда" скользнула так быстро, что не  менее
быстро собравшаяся кучка зевак наверху мигом распалась, ряды  домов  вдоль
канала как ветром сдуло, а к  левому  берегу  вплотную  подступила  пышная
зелень луга, окруженного деревьями и густой, высокой порослью  кустарника,
лишь кое-где позволявшей увидеть уходящие вдаль  пойменные  луга.  Пароход
уже шел меж все более и более ровных и гладких берегов; с палубы казалось,
что они скользят, утратив всю свою весомость.
   На мостике стоял капитан, старик Ханнер. Он  до  точности  знал  Дунай,
знал самые трудные места под  Персенбойгом  и  в  Штруденгау.  Знал  он  и
старого своего коллегу Милонича, с которым  они  в  юности  плавали  вдоль
Далматских берегов. Но моряком Ханнер  не  был.  Он  был  специалистом  по
речному  пароходству.  Ему,  конечно,  следовало  бы  водить  пароход   по
Боденскому озеру. Но он этого не хотел. Впоследствии его сын  тоже  долгие
годы был капитаном "Леды",  у  него  подрастала  дочь  Элла,  удивительной
красоты. Она покорила Вену в 1920 году.


   От доктора Эптингера Хвостик не вернулся в контору,  а  пошел  обедать.
Время было уже за полдень. Обедал  он  всегда  у  трактирщика  по  фамилии
Уршютц (ни в коем случае  не  в  кабачке,  где  его  отец  некогда  служил
кельнером). Здесь на него  повеяло  прохладой  и  подвальной  сыростью  и,
конечно же, чистой и  добротной  кухней,  как  то  и  подобает  настоящему
ресторану,  в  воздухе  стоял  легкий  запах  пивных  бочек,  к   которому
примешивался аромат хороших сигар ("Кайзер-Виргиния"?). Нигде  не  кормили
вкуснее, чем в таких вот скромных заведениях, которые в те годы процветали
в Вене.
   Он пошел через улицу в кафе - там пахло не  едой,  а  кофе  и  сигарным
дымом, из задней комнаты, где играли в  тарок,  слышалось  шлепанье  карт;
тишина, негромкий  шорох  и  постукивание  бильярдных  шаров.  Бильярдисты
переговаривались вполголоса.
   Когда Хвостик переходил улицу, ему вдруг почудилось,  что  в  голове  у
него начинается оползень, а под  ногами  заколебалась  земля,  увлекая  за
собой третье голубое окно и загоняя под мост белый пароход.  Ему  внезапно
уяснилось, что он должен - это дело решенное - с ног до головы одеться  во
все новое и выкинуть старое тряпье, включая зимнее пальто, белье и  обувь.
В этот момент его словно бы коснулось дыхание  осени  из  Пратера,  первое
осеннее дыхание каштанов Главной аллеи. Зов природы. В следующем году  он,
Хвостик, будет жить в новом, светлом доме. Полоса солнечного  света  легла
на него, как на золотящееся поле, проникла ему в душу, голубое  окно  было
вторым озарением, белый пароход третьим.
   На столике в кафе Хвостик оставил газету.
   Любезно раскланявшись, он прошел мимо кассы, где, окруженная зеркалами,
восседала  супруга  хозяина,  и  направился  к  маленькому   застекленному
шкафчику, в котором к услугам посетителей  стояли  различные  справочники.
Хвостик вынул 11-й том толкового словаря Майера (Лан -  М),  снес  его  на
мраморный столик, на котором стояла его кружка черного  пива,  полистал  и
начал читать.
   "...Леда, в греч. мифологии дочь  Фестия,  царя  Этолии,  супруга  царя
Спарты Тиндарея, внушила страсть  Зевсу,  который  овладел  ею,  в  образе
лебедя; Леда родила два яйца, из одного вышла Елена, из другого - Кастор и
Полидевк. Эти данные мифология толкует различно..."
   Тут  вдруг  Хвостик  понял,  что  ему  предуказано  вернуться  назад  и
ограничить круг своего учения - английским,  сербским,  турецким  даже  (а
заодно ему  приходилось  изучать  персидский  и  арабский,  ведь  ни  один
востоковед не говорит на чисто турецком,  поскольку  этот  язык  изобилует
многочисленными заимствованиями).  Ему  открылось,  что,  если  можно  так
выразиться, куда ни повернись, существует еще много и совсем другого.  Что
такое спартанец, он давно знал, слышал и о прекрасной Елене. Но  что  есть
мифология, оставалось для него за семью замками.  Как-то  она  связана  со
сказаниями. Однако  внезапно  образовавшаяся  пустота  не  так-то  уж  его
пугала. Он усваивал то, что ему было действительно нужно, а в случаях, как
с этой Ледой, можно  ведь  заглянуть  в  толковый  словарь,  на  то  он  и
существует.
   Он поднялся, чтобы поставить на место том Майера.
   Пока он шел мимо  кассы  по  свободному  пространству  -  там  не  было
столиков, - ему вдруг опять померещилось, что  он  смотрит  через  голубое
окно на белый пароход. И тут же его почему-то осенила мысль, что в банке у
пего давно лежит изрядная сумма. Уже в последние годы у  Дебресси  Хвостик
хорошо зарабатывал, а теперь и того больше. Новое "оборудование" для  него
теперь пустяк.
   Примечательно (в тот день все было примечательно), что в шесть  вечера,
час закрытия конторы, в комнате Хвостика - как члену правления фирмы, ему,
разумеется, полагалась отдельная комната -  у  него  неожиданно  состоялся
разговор с Робертом Клейтоном о налоговых делах. От Хвостика этот разговор
не потребовал усилий, да в его намерения и не входило, так же как не  было
в его привычках, здесь, на месте, в  чем-то  убеждать  своего  английского
патрона и навязывать ему какие-то аргументы. Он  только  вскользь  уронил,
что   позиция,   которую   здесь   заняла   фирма,   собственно,   позиция
патриотическая, а следовательно, она  определена  причинами  нравственного
порядка; пожалуй, точнее всего эту мысль передавало английское  выражение,
к коему и прибег Хвостик ("for ethical reasons" [из этических  соображений
(англ.)]). Он ведь мог бы  сказать  это  и  по-другому.  Но  чем  туманнее
человек говорит, тем вернее  его  слова  доходят  до  слушателя.  Клейтон,
видимо, внимательно выслушал последний пункт,  ему  даже  удалось  позднее
убедить своего отца, и впоследствии все  было  переустроено  так,  как  то
предусмотрели доктор Эптингер и Хвостик во время своего разговора.


   Через неделю аналогичный разговор состоялся  в  кабачке  между  Мило  и
Пепи;  пожалуй,  его  скорее  можно  было  назвать  военным  советом   или
конференцией. Не будь Андреас так умен, он, вероятно, чувствовал  бы  себя
уязвленным, что адвокату одним намеком удалось достигнуть  того,  чего  он
напрасно добивался долгое  время.  Правда,  он  был  немного  огорчен.  Но
подавил в себе это чувство. Тем более что ему казалось, будто  его  усилия
не остались тщетными и Пени уже подготовлен к решающему шагу.
   Хвостик обратился  к  Мило  с  просьбой  порекомендовать  ему  хорошего
портного, сапожника и белошвейку, более того, он хотел  получить  от  него
совет касательно всего модного ныне гардероба. И Милонич рьяно  всем  этим
занялся. Он составил список всего, что требуется, ибо Хвостик и слышать не
хотел о своих старых вещах! В этот список был включен даже вечерний костюм
с соответствующим бельем и ботинками наряду  с  одним  из  тех  долгополых
чудищ, которые  тогда  всем  нравились  и  были  наименованы  "сюртуками".
Позднее визитки оттеснили эти черные одеяния.
   - На будущий год позаботься и о мебели, если ты собираешься переезжать,
твоя просто ужасна! - воскликнул Милонич.  -  Ты  ее  даже  с  молотка  не
продашь, перевозка и плата за склад обойдутся тебе дороже, чем ты  сможешь
за нее выручить.
   - Я тоже так думаю, - согласился Хвостик.
   Однако потом Милоничу бросились в глаза  два  странных  обстоятельства.
Во-первых, Хвостик наотрез отказывался носить что-либо из  вещей,  которые
постепенно стекались к нему от поставщиков, будь  то  костюмы,  белье  или
обувь. Может быть, ждал, покуда все им заказанное будет готово? Хотел, как
змея, неожиданно и полностью  сменить  кожу?  И  во-вторых,  в  нем  вдруг
пробудился интерес к объемистым и элегантным  дорожным  принадлежностям  -
кофрам, например, и вместительным  сумкам.  В  них  он  хранил  многое  из
благоприобретенных сокровищ:  белье,  обувь  и  разные  мелочи,  но  новые
костюмы аккуратно развесил в шкафу.


   В то время - а тогда  оно  еще  тянулось  очень  медленно,  тут  и  там
скопляясь в болотца,  или,  позабыв  о  своей  текучести,  стояло  лужами,
отражая облака, ибо дремотное его состояние более всего походило на  лужи,
- вот в это-то время теперь и втекала осень,  еще  задолго  до  того,  как
изменилась  окраска  деревьев  и  вкус  воздуха,   и   задолго   до   поры
преображенного света, когда ты  из  тенистой  улочки,  завернув  за  угол,
выходишь на яркое солнце.
   Луг, деревья и поляны благоухали уже у  черты  своей  зрелости.  И  это
благоухание напоминало запах новых, еще почти не использованных учебников,
только из-за него многих потянуло учиться - с охотой вступали они в  новый
школьный год, избегая даже мысли, что плохие отметки пробьют в нем дыры, а
через эти дыры вытечет и то малое, что они успели узнать. Хвостик,  ученик
класса  "Серьезное  отношение  к  жизни",  был,  впрочем,  всегда   хорошо
подготовлен также и по новым, недавно введенным предметам (турецкий  язык,
французский, вдобавок он немного познакомился с Ледой, а теперь узнал  еще
и картину Корреджо, ему она очень нравилась),  и  мог  спокойно  совершать
свои утренние прогулки. Они становились все короче, ибо светало все позже.
Луга были прикрыты легкими подушками  в  батистовых  наволочках,  которые,
впрочем,  исчезали  при  первых  лучах  солнца,  быстро,  можно   сказать,
деликатно. Солнце теперь определяло состояние Пратера, уже предосеннее, но
еще  не  по-осеннему  туманное.  Со  многих  деревьев  сыпались   длинные,
скрученные в спираль стручки; такими вот змейками они и оставались  лежать
на влажной траве. А вскоре пришла  пора,  когда  первые  конские  каштаны,
жирно  блестя  светло-коричневой  скорлупой,  уже  выглядывали  из   своих
треснувших при падении колючих мешочков, и Главную аллею все гуще устилали
разлапые каштановые листья. Под ногами шуршало. Шуршало под ногами  детей,
которые  шли,  взрыхляя  листья.  Уже  изготавливались  первые   бусы   из
пробуравленных конских каштанов. Но у  пристани  еще  стояли  разноцветные
лодки,  они  отчаливали,  весла  взблескивали.   Времена   года   как   бы
смешивались. День позднего лета иной раз бывает  более  осенним,  чем  вся
осень, вместе взятая.
   Вилла Клейтонов высилась на так называемой  Принценалле.  Наискосок  по
другую сторону находился "Велосипедный клуб". В те годы езда на велосипеде
была еще спортом, для которого надевали  особый  костюм:  дамы,  например,
щеголяли в шароварах.
   Когда листва на земле становилась темно-коричневой, а затем покрывалась
черными пятнами, в холле у Клейтонов ежедневно затапливали камин.
   Вилла была построена в стиле английских загородных домов.
   Однако все эти  элегантные  виллы  на  краю  лужаек  имели  один  общий
недостаток: они были сырыми, непросыхающая подвальная сырость вечно стояла
в них. Но как раз когда Клейтоны там  обосновались,  некая  венская  фирма
выпустила   только   что   сконструированную   сушильную   печь.   Плакат,
ознакомивший с нею публику, вид имел устрашающий. На нем  была  изображена
новая печь с огнедышащей пастью, установленная  во  тьме  сырого  подвала.
Слева и справа из печи  вырастали  руки  со  сжатыми  кулаками;  от  этого
чудовища духи  плесени  и  гнилости  разбегались  с  искаженными  смертным
страхом лицами, а дикий жар печной пасти ускорял  их  паническое  бегство.
Право же, они внушали жалость, эти обреченные гибели создания, эти бегущие
на тонких ножках, плачущие грибки плесени. Плакат  с  печью  и  ее  грозно
подъятыми кулаками долгие  годы  был  расклеен  на  венских  улицах.  Даже
маленький Дональд Клейтон еще видел его.
   Такие печи стояли в подвалах виллы Клейтонов. Их  топили  ежедневно.  И
лучшего эффекта нельзя  было  себе  пожелать.  Харриэт  Клейтон  стояла  у
крытого подъезда, укрепленного на толстых столбах. Тяжеловесный  фонарь  в
кованой железной оправе покачивался между столбов, слабо освещая дорогу  и
подъезд,  наполняя  их  причудливыми  тенями.  Из  Пратера  в  сгущающихся
сумерках доносился аромат прелых листьев; казалось, он пребывает на рубеже
зрелости и гниения, между еще бурыми, по уже чернеющими листьями.  Харриэт
вошла обратно в дом и пересекла холл, слабо освещенный  одной-единственной
лампой, в глубине которого уже начал мерцать огнем только что растопленный
камин. Она поднялась по витой лестнице с коваными перилами  на  окружавшую
холл галерею,  куда  выходили  двери  многочисленных  комнат.  Из  детской
слышалось негромкое пение. Харриэт помедлила на полутемной  галерее.  Кэт,
няня Дональда, продолжала  свою  песню.  Кэт  была  англичанка,  какого-то
неопределенного  возраста,  так  называемая  "ученая  няня",  которую  они
привезли с собой. Фамилия у нее была немецкая, очень редко  встречавшаяся,
хотя Кэт ни единого слова по-немецки не знала. А именно:  Тюрригель.  Лицо
ее с плоской переносицей отличалось правильностью черт, такие лица  являют
собой нечто среднее между эллинским профилем  и  овечьей  мордой.  То  они
выглядят так, то  эдак.  Девушка  все  еще  пела,  мастерски  и  полифонно
аккомпанируя себе на лютне. Маленькому Дональду ее пение, видимо, было  по
душе. То и дело слышался его довольный смех. Харриэт  все  еще  стояла  на
галерее.
   Английская детская  песенка  ("Baa,  baa,  black  sheep  have  you  any
wool..." [Бе-е,  бе-е,  черная  овца,  дай  нам  шерстки  (англ.)])  вдруг
пробудила в ее душе неудержимое болезненное негодование. Почему мне нельзя
жить у себя, жить на родине? В этом жалостном вопросе слилось все, что  ее
мучило. Почему Боб должен разыгрывать здесь заводчика?  Это  наш  дом,  то
есть уже английский дом, да, но плывет он по волнам чужого моря...  В  это
мгновение она начисто забыла, что всякий английский корабль,  в  каких  бы
водах он ни плыл, - кусок английской земли.
   Она задумчиво смотрела в сумерки. Снизу доносилось потрескивание дров в
камине. Другого ответа она не получила.
   Немного погодя она услышала шаги Боба в холле.
   В детскую она так и не вошла, а спустилась вниз.
   Сидя перед камином, они обсудили ужин, который им  предстояло  дать  на
следующей неделе; составили  список  гостей.  Среди  них  были  Хвостик  и
Милонич.


   Мило уже в шесть часов пришел к Пепи. Хвостика он застал вполне одетым.
За последнее время Хвостику удалось  даже,  постепенно  подкорачивая  свои
беличьи усишки, придать им вид  маленькой  щеточки.  Вечерний  костюм  был
безупречен (вкупе с лакированными ботинками, разумеется). Хвостик выглядел
как любой другой господин, получивший  приглашение  на  званый  обед.  Так
подумалось Харриэт,  хотя  до  ее  сознания  эта  перемена  не  дошла  так
отчетливо, как до сознания Мило. Она была едва ли не разочарована.  Роберт
Клейтон много рассказывал ей о Хвостике. А она ничего особенного в нем  не
увидела, так же как и Клейтон (хотя он прежде  и  знал  его  во  всем  его
убожестве!); не увидела бы и в последующие дни, если бы ей и  представился
случай с ним встретиться. Ибо с того самого ужина  Хвостик  уже  ходил  во
всем новом, а старье куда-то сбыл.
   На ужине присутствовали и доктор Эптингер с супругой.  Последний,  само
собой разумеется, что-то заподозрил. Новое  обличье  Хвостика  потребовало
известного времени, чтобы он сам и другие к  нему  привыкли.  Этот  период
длился совсем недолго, наверное недели две. Мило  был  очень  доволен,  но
всего больше он удивлялся хорошо сидящему галстуку своего друга (в ту пору
галстуки носили куда более широкие, чем сейчас).
   Госпожа доктор Эптингер - уже в те дни она носила ученое звание  своего
супруга - была красивой дамой с  иссиня-черными  волосами,  выглядела  она
даже импозантно, покуда сидела. Когда  же  она  поднялась  и  вышла  из-за
стола, то, к общему удивлению,  оказалась  совсем  маленькой  из-за  своих
коротких ножек. После ужина все расселись в холле у камина. Хвостик  рядом
с Харриэт. Английский язык нимало его не затруднял. Он рассказывал хозяйке
дома о близлежащем горном массиве и об альпинизме, которым занимался.  Это
заинтересовало и Роберта Клейтона. А вскоре и все стали  прислушиваться  к
его рассказу, однако после нескольких чисто деловых пояснений он  внезапно
умолк. Тогда же  Клейтоны  решили  под  водительством  Хвостика  совершить
восхождение на Раксальпе.


   Поздняя осень и зима с деловой точки зрения была лучшим, даже наилучшим
сезоном для Фини и Феверль. В туман и в сырость мужское племя, снующее  по
улицам, прельщается уголками, где можно  укрыться  от  непогоды.  Обе  эти
женщины всегда бывали вместе, и с этим уж  ничего  нельзя  было  поделать,
нельзя было, к примеру, сказать: Феверль и Кo, так как их профессия носила
чисто личный  характер.  Это,  конечно,  относится  не  к  личности,  а  к
профессии. Тут следует добавить, что с точки зрения духовной жизнь Фини  и
Феверль можно было назвать весьма перспективной, хотя бы  уж  потому,  что
они ничего не делали и существование их было простым  и  безыскусственным.
Что же касается характеров обеих этих без труда познаваемых особ, то  они,
несомненно, были бесхитростными, как и большинство жильцов  вышеназванного
дома в Адамовом переулке.  Только  в  полуподвальном  этаже  у  консьержки
Веверка обитало чрезмерное зло и дьявольски неутомимая хитрость.
   Вообще-то у этих  троянских  коней,  как  нам  известно,  имелась  своя
конюшенка и в другом месте, а в Адамовом переулке, так сказать,  служебные
помещения. Они снимали не слишком  далеко  отсюда,  но  все  же  в  другом
квартале комнатку с кухней.
   Милой комнаткой ее нельзя было назвать (отнюдь нет), но в теплые месяцы
(когда дела шли хуже) из нее можно было убежать. И  тут-то  и  проявлялось
странное свойство троянских лошадок, а именно: они были водяными крысами.
   "Нет ничего лучше воды", сказал греческий одописец Пиндар, и, наверное,
как раз синева этой благороднейшей  материи  требовалась,  чтобы  сгладить
неудовольствие Феверль и Фини (а это неудовольствие заставляет нас считать
их дилетантками в избранной ими профессии). Словом, они плавали и купались
там, где им предоставлялся случай, а  как  только  становилось  достаточно
тепло - то в Гензехойфеле, некогда бывшем рукавом Дуная,  то  в  Дунайском
канале по соседству с  Адамовым  переулком,  хотя  полиция  неодобрительно
относилась к купанию в этом месте. Еще императрица Мария-Терезия  наложила
строгий запрет на купание в канале "бесстыдных бабенок".
   Итак, приход весны они воспринимали не  поэтически,  чего,  собственно,
принимая во внимание профессию подруг, от них и нельзя было ожидать,  хотя
она и приносила  им  неплохой  доход;  нет,  для  них  весна  была  просто
предвестницей  вновь  приближавшегося  сезона  купания.  Разумеется,   тем
напоминаниям весны, которые (чтобы сказать это покороче) каждого больно  и
даже бестактно задирают своим молчаливым и назойливым  посулом:  из  тебя,
мол, что-то еще получится, ибо повсюду вокруг что-то да  получается,  надо
только не прозевать момент, - этим животрепещущим напоминаниям подчинились
Феверль и Фини, впрочем, терпеливо и без  барахтанья.  Они  покорно  и  не
задаваясь  никакими  вопросами  сносили  свои  различные  состояния,   или
"сильности", как они это называли. Весною всегда так, зато скоро уже можно
будет поплавать.
   Когда наконец до этого дошло, они стали нырять в  военной  плавательной
школе в Пратере, в последнее  время  по  определенным  дням  открытой  для
штатской публики, и ныряли неизменно до самого дна обширного бассейна. Это
они повторяли с такой горячностью, что их толстые попки, обтянутые мокрыми
купальными костюмами, казалось, упирались в самое небо  (в  те  времена  в
воде еще много чего на себя надевали), такое утиное  кокетство  доставляло
неимоверное удовольствие пожилым мужчинам, толпившимся у парапета. Фини  и
Феверль на них было наплевать, о том, чтобы здесь  завязывать  знакомства,
они даже не помышляли. После ныряния и прыжков с трамплина у них появлялся
зверский аппетит, они спешили в  недавно  открывшийся  буфет.  Там  каждая
съедала по батону копченой колбасы.
   Благодаря военной плавательной школе купание в Дунайском канале (и  без
того запрещенное) отошло у обеих на задний план, к тому же сильное течение
относило в  сторону  купальщицу  и  одной  из  них  постоянно  приходилось
караулить  платье.  Мокрая  пловчиха   могла   также   привлечь   внимание
полицейского, и он бы ее оштрафовал. Быстрая вода в Дунайском канале  была
ко всему еще  грязновато-мутной.  Впоследствии  здесь  устроили  городские
проточные купальни, то есть ряд маленьких бассейнов,  правда,  к  быстрому
плаванию они не были приспособлены.
   Наши лошадки теперь больше любили пастись, особенно в не  очень  жаркую
погоду, на зеленом пологом берегу, где длинная  примятая  трава  у  самого
края приблизительно  на  метр  свисала  над  стремительной  водой.  Поверх
трепещущего   водного   зеркала   они   с   удовольствием   смотрели    на
противоположный берег, там стояли лишь отдельные  домики,  а  за  зелеными
купами деревьев под затянутым дымкой летним небом начинался Пратер  с  его
лужайками. Так Феверль и Фини,  выспавшись  всласть,  проводили  время  до
вечера, и к тому же еще с удовольствием вытягивали босые ноги  под  теплым
летним ветерком; туфли и чулки лежали рядом на траве.


   Мюнстерер, пасынок земляной груши - госпожи  Веверка,  был  стройный  и
рослый молодой человек, вынуждаемый обстоятельствами жить со  своим  отцом
(собственно старшим дворником) и  его  второй  женой  (horribile  dictu  -
сказать страшно) в  тесной  троглодитской  пещере.  Отец,  он  же  старший
дворник, там редко показывался. Он  был  на  несколько  лет  старше  своей
horribile dictu и пьяный вечно где-то шлялся. Лишь  время  от  времени  он
вспоминал о своей прошлой жизни и в подъезде ругался с  жильцами,  которые
его совсем и не знали, так как Веверка обычно держала своего  супруга  под
замком, после этих  редких  мятежей  он  страдал  от  ядовитых  прижиганий
земляной груши; сделанные в приступе злобы, они бывали  очень  болезненны.
Вдобавок Веверка отнимала у мужа вино, а  его  самого  запирала  в  чулан,
граничащий с помещением, освещавшимся лишь  стеклянной  крышей.  В  чулане
она, случалось, держала его по нескольку дней.
   Мюнстерер не вступался за отца.  Несчастье  в  образе  земляной  груши,
которым тот омрачил юность сына, женившись на должности старшего дворника,
соответствующей квартире и выпивке казалось сыну таким проклятием, что  он
от души радовался потасовкам супружеской четы.
   Теперь этому Мюнстереру стукнуло девятнадцать,  его  практикантство  на
почте закончилось. Там же он  стал  мелким  чиновником  с  жалованьем,  не
дававшим ему возможности для существования вне троглодитской  пещеры,  или
преисподней. Он зарабатывал еще куда меньше,  чем  Хвостик  у  Дебресси  в
пору, когда умерли его родители. Впрочем, у того по крайней  мере  была  и
доныне осталась своя квартира.
   На этом, собственно, исчерпывается связь Мюнстерера и Хвостика. Хвостик
жил. Мюнстерер ютился, имея в своем распоряжении  только  кровать  (мы  ее
видели, но предпочитаем подробностей о ней не сообщать).
   Лицо молодого Мюнстерера выглядело так, словно природа, внезапно  придя
в ярость, перемешала его черты или  же  что  на  свет  во  плоти  появился
старый, слившийся из множества  мелких  гадостей  стыд.  Такие  люди  есть
повсюду. Но в то время как большинство из тех, кого  мы  знаем,  с  годами
выглядят все зауряднее, с Мюнстерером дело обстояло как раз наоборот. Лицо
его, искаженное вспышкой гнева, постепенно исцелялось, как бы складывалось
заново.
   Родительской пещеры он по мере возможности избегал. Так как из скудного
жалованья он вносил свою долю в хозяйство, оставляя  себе  лишь  несколько
гульденов  и  крейцеров  ежемесячно,  то  считался  до  известной  степени
самостоятельным  человеком  и  земляная  груша   не   могла   уже   больше
претендовать на безусловный авторитет в его глазах. (Попробуйте поверить!)
   Пусть так, но между тем всплыл вопрос, почему супруг  госпожи  Веверка,
horribile dictu, носил фамилию  Мюнстерер  и  почему  она  ее  не  носила.
Оказывается, то была и ее фамилия, но только по документам. Она уже  почти
тридцать лет была здесь консьержкой, была Веверка и  ею  осталась.  А  вот
Мюнстерер, если его вообще знали, всем казался  просто  недавно  въехавшим
жильцом.  Многие  даже  называли  его  "господин  Веверка",  и  он   этого
заслуживал. Подбашмачник консьержки и тем самым обесчещенный,  завязший  в
таком толстом слое тины своего позора, что из этой топи торчал только  его
нос, так  что  дышать  он  еще  кое-как  умудрялся.  К  сыну  же  его  все
обращались: "господин Мюнстерер", он еще не был до  такой  степени  покрыт
позором.
   Итак,  этот  ютился,  другой  (Хвостик)  жил.  Но   особенности   нашей
композиции требуют, чтобы  ход  вещей  когда-нибудь  принял  иной  оборот.
Впоследствии Мюнстерер, правда,  лишь  краткое  время  ютился  в  квартире
Хвостика. (Надолго ему это не  удалось,  даже  несмотря  на  благоприятные
обстоятельства, о которых он некогда мечтал.) Спал в кровати Хвостика,  на
его матраце - не раз и не  два  фланкированный  Феверль  и  Фини  вкупе  с
партнерами - и, конечно же, испытывал неописуемое волнение.
   Впрочем,  оно  относилось  не  столько  к  исполняющим  свои  служебные
обязанности дамам, сколько ко все еще отсутствующему Хвостику.
   Но сейчас он еще был здесь. Мюнстерер  почтительно  его  приветствовал,
встретившись с ним на лестнице, и тот дружелюбно и церемонно ему  отвечал.
Итак, один исчезал наверху, где он жил,  Мюнстерер  же  спускался  вниз  и
садился на свое ложе,  умышленно  нами  не  описанное  (одеяло  -  грязная
тряпка, от одного вида которой  становилось  тошно).  Сегодня  здесь  было
тихо, тесно, конечно, но не так, как всегда. Пещера пуста.  На  лестничной
площадке горит лампа. А в узеньком закутке с дверью на черный ход, где  он
жил благодаря попечению отца (оконсьерженного), было почти темно.
   Horribile dictu со своим остолопом сегодня отправилась в  кабачок,  где
отец Хвостика некогда служил  кельнером,  -  сегодня  там  было  ежегодное
заседание районного общества взаимного кредита. Пригородный обычай:  целый
год вносились известные суммы, а перед рождеством они распределялись между
членами  общества.  Уже  и  в  ту  пору  эти  накопления  с  точки  зрения
национально-экономической были весьма  значительны  (нынче  они  огромны).
Остолопу на этих заседаниях не разрешалось  пить,  "разве  что  стопочку".
Дома он получал сначала пиво, а потом и вино, отчего его не так уж  трудно
было увести из кабачка. Дома Веверка  давала  ему  нализаться  всласть,  а
перед сном била его по щекам, по правде сказать, без всякого  повода,  без
всякой стычки, в гробовом молчании. Мюнстерер-папаша никогда не выходил из
себя - слышалось только какое-то бормотание да тихая воркотня.  У  госпожи
Веверка, надо же наконец упомянуть об этом, сноровка была недюжинная.
   Мюнстерер-младший сидел на своей омерзительной кроватке. В нем, в самой
глубине его существа Хвостик еще поднимался по лестнице в свою квартиру и,
как то часто случалось, обогнал его. Но это ощущение, жившее в Мюнстерере,
собственно,  было  всего-навсего  отображением  внешней  действительности,
видимой каждому и все-таки потайной. Однако сегодня он  впервые  упирался,
как собака, которую тянут за поводок; на какие-то секунды он  почувствовал
в себе собачью природу своего отца и в то же время  уважение  к  Хвостику,
приоткрывшееся в нем, точно трещинка, уходившая,  однако,  в  его  глубину
больше, чем он когда-либо мог предположить. С другой стороны, как раз  это
ведь и освобождало его от  отца,  от  госпожи  Веверка,  от  омерзительной
кровати и керосиновой вони, которая чувствовалась  сразу,  как  войдешь  в
подъезд и начнешь спускаться в преисподнюю,  тут  надо  было  пройти  мимо
лампы. Но всего  омерзительнее  эта  вонь  была  днем.  Фарфоровый  шар  с
керосином был облеплен малюсенькими мухами, летом же ночными бабочками.
   А тут еще новое обличье Хвостика, вернее, его новая одежда, которую  он
неизменно носил  со  дня  ужина  у  Клейтонов  -  о  последнем  Мюнстерер,
разумеется, и не подозревал.
   В ту пору Мюнстерер  узнал  наконец  возраст  Хвостика.  Но  разница  в
какой-нибудь десяток лет не  послужила  ему  оправданием  его  собственной
троглодитской отсталости, да и воспоминания детства не пришли на помощь.
   С того дня как Хвостик сменил кожу, его влияние на Мюнстерера, влечение
последнего к нему стало неодолимым.
   Мюнстерер сам поймал себя на том, что, подходя к дому,  вел  себя  так,
как Хвостик, и ворота открывал  очень  медленно,  как  всегда  делал  тот.
Теперь и Мюнстерер стал обращать сугубое внимание на  свою  внешность,  по
мере своих весьма скромных возможностей. Однажды  Веверка,  которая  давно
уже ad notam [для памяти (лат.)] вытащила  на  свет  божий  самое  тайное,
сказала в кухне, где они ужинали и где так ужасно пахло керосином:
   -  Никак  ты  себе  девку   завел,   раз   все   время   вылизываешься,
прихорашиваешься?!
   Редко случалось, что Хвостик и  Мюнстерер  одновременно  оказывались  в
подъезде; мелкий чинуша уходил со службы ровно в шесть часов, сразу  после
закрытия почтамта; Хвостик же иногда сидел за своим письменным  столом  до
семи или половины восьмого, когда Роберт Клейтон, а также все  служащие  и
рабочие давно уже ушли с завода и  из  конторы.  Правда,  шеф  отговаривал
Хвостика работать так поздно, перед уходом он иногда заходил на  полчасика
в его комнату поболтать, посмеяться, садился верхом на стул,  под  который
ставил принесенную бутылку виски, во рту у него  всегда  была  трубка.  Он
держал ее  на  особый  манер  -  не  сжимая  ее  зубами.  Она  не  торчала
горизонтально, а низко свисала из уголка рта, как  обычно  свисают  только
гнутые трубки.


   Феверль и Фини, подложив под себя старый плащ, расположились на откосе,
чуть  пониже  прогалины,  образовавшейся  в  темно-зеленой  траве,  росшей
пучками и кустиками, но не прямо, а свисающей, как расчесанная, над  водой
и, видно, изнемогающей от летней жары. Они вытянули ноги. И казалось, были
целиком поглощены их рассматриванием. Фини,  например,  умела  вертикально
ставить большие пальцы на ногах, Феверль это никак не удавалось, у нее тут
же двигались  и  все  остальные  четыре  пальца.  Желая  усвоить  завидную
способность Фини, она стала брать у нее уроки.  Фини  при  этом  наподобие
учителя гимнастики слегка помогала Феверль, придерживая остальные  пальцы.
Само собой разумеется, что при этом интеллектуальном занятии не обходилось
без хиханек да хаханек. С другой стороны,  столь  развитая  способность  к
самостоятельному движению больших пальцев,  какою  могла  гордиться  Фини,
была несколько подозрительна, так как указывала на  близость  к  животному
миру, и прежде всего на близость к тем существам, у которых на каждой ноге
имеется большой палец, противостоящий всем остальным (то есть, собственно,
четыре руки), благодаря чему они с необыкновенным проворством  переносятся
с верхушки одного дерева на другое.
   Яркого солнца сегодня не было. Стоял теплый, но пасмурный день. Вдали в
вышине над зеленой пеной деревьев в Пратере  скапливались  пухлые  кучевые
облака. Подальше, внизу, тянулся мост с серыми чугунными перилами,  словно
недвижный остов над быстро текущей водой.
   Сверху, с улицы, доносилось мерное цоканье копыт ломовой упряжки.
   И вдруг пронзительный крик.
   Стук колес и цоканье оборвались.
   Фини выпустила из рук ногу Феверль. Обе как по команде обернулись. В то
же мгновение на самом верху откоса мелькнуло белое пятно, бежавший ребенок
не мог остановиться, покатился вниз и метрах в двух  от  того  места,  где
сидели Фини и Феверль, рухнул с укрепленного бревнами берега в воду.
   - Ты в воду не лезь, беги за мной  и  жди,  я  тебе  подам  малышку,  -
крикнула Фини, прыгая в воду.
   Ребенок уже шел ко дну; Фини сделала два рывка, затем снизу  подхватила
барахтающуюся девочку и, изо всех сил работая ногами,  высоко  подняла  ее
над водой; в ту же секунду Феверль плюхнулась на живот,  ухватила  малютку
за воротник и вытащила.  Фини  еще  умудрилась  подпихнуть  ее  снизу,  но
течение относило ее, и уже довольно далеко ей удалось, хотя  и  с  трудом,
выбраться из воды. Дунайский канал глубок от самого берега и быстротечен.
   Сейчас на склоне появилось новое белое пятно, но уже в большем размере,
лежавшая на животе Феверль не увидела его, но увидела Фини в те мгновения,
когда она подняла насквозь промокшую девочку, чтобы передать ее Феверль, и
тут же была унесена течением. И вот уже дама в белом  летнем  платье  и  в
большой белой шляпе опустилась на колени перед Феверль и малюткой, которую
рвало водой, но не сильно, и она тотчас же (к счастью) принялась кричать и
плакать.  Дама  отбросила  в  сторону  свой  ридикюль  и  зонтик.  Феверль
помчалась обратно туда, где они лежали с Фини, и принесла старый плащ. Они
не медля стащили с девочки мокрое платье и белье, растерли ее и  завернули
в плащ. Тут подошла мокрая до нитки Фини, облепленная платьем.
   - Прошу вас обеих, пойдемте со мной! - воскликнула белая дама, беря  на
руки завернутую в плащ девочку. Феверль поддерживала  ее  под  руку.  Фини
побежала за туфлями, своими и  Феверль;  они  стали  торопливо  натягивать
чулки и обуваться. Дама вознамерилась сразу же подняться вверх по  откосу.
Феверль (со  спущенными  чулками)  подскочила  помочь  ей,  а  Фини  стада
торопливо собирать мокрые детские вещи, ридикюль и зонтик дамы, которые та
оставила лежать без внимания. Так вся компания  добралась  доверху.  Затем
пересекла простершуюся в теплом и мягком предвечернем свете улицу, пустую,
куда ни глянь, без людей и экипажей.
   В этой пустоте на противоположном тротуаре вдруг  вырос  полицейский  в
остроконечной каске и с бляхой в  форме  полумесяца  -  на  ней  служебный
номер.
   - Господин инспектор, - крикнула дама  в  белом,  и  он  быстрым  шагом
приблизился  к   ней.   -   Прошу   вам,   -   сказала   она   почтительно
приветствовавшему ее полицейскому, -  у  меня  девочка  упала  в  воду,  к
счастью, эти дамы, - она указала на мокрую до  нитки  Фини,  -  успели  ее
спасти. Мне надо поскорей домой, уложить малютку в  постель  и  немедленно
вызвать врача. Девочка наглоталась воды. Моей горничной нет дома,  так  же
как и моего мужа. Если бы вы были так добры и прислали  мне  какого-нибудь
врача, живущего поблизости?!
   - Будет исполнено, сударыня,  -  отвечал  тот.  -  Сегодня  в  караулке
дежурит господин доктор Грундль, я сейчас ему скажу.
   Дама дала свой адрес, и он поспешно удалился, придерживая саблю.
   Фини и Феверль оторопело смотрели на даму, на это высшее существо,  без
всяких церемоний заговорившее с полицейским. Им бы такое  и  в  голову  не
пришло.
   Они прошли первый квартал по  вертикально  спускающемуся  к  Дунайскому
каналу переулку и оказались  на  длинной,  уже  почти  застроенной  улице,
шедшей параллельно Дунайскому  каналу,  который  в  этих  местах  описывал
широкую дугу. Светлые новые дома уходили вдаль в неподвижном свете теплого
и пасмурного дня. На длинных рядах больших,  кое-где  даже  трехстворчатых
окон этот свет лежал как серая  пыль.  Белая  дама  с  девочкой  на  руках
большими шагами шла впереди, Фини  и  Феверль  семенили  за  ней;  перейдя
улицу, она направилась прямо к дверям углового дома.  Просторное  парадное
блестело чистотой,  лестница  широкая,  светлая,  цветные  оконные  стекла
пропускали радужный свет. Они поднялись всего на  один  пролет.  И  только
сейчас перед покрытой белым лаком дверью дама со страхом спохватилась: где
же ее ридикюль. Фини тотчас же его ей протянула, она взяла у нее  девочку,
и дверь наконец-то была отперта, после того как даме удалось извлечь  ключ
с самого дна своего ридикюля, на что понадобилось две-три минуты.  Феверль
прочитала имя на двери: Доктор Морис Бахлер.
   В такую чистенькую конюшню  наших  троянских  лошадок  еще  никогда  не
заводили. В ней было, как говорится, "до ужаса чисто" -  и  это  выражение
точно передает то, что чувствовали Фини и Феверль. В  то  же  самое  время
genius loci [дух местности  (лат.)]  наслал  на  них  какой-то  кисловатый
запах; может быть, к обеду готовили салат из огурцов. А  может  быть,  это
был вовсе не запах, а сама чистота.
   Имя "Морис" Феверль прочитала как "Маурице".
   Они быстро прошли  через  большую  светлую  комнату  с  трехстворчатыми
окнами и до  блеска  отполированной  мебелью,  тусклый  свет  дня  белесым
покровом ложился на заднюю стену. Феверль внесла маленькую Монику,  сейчас
уже совсем притихшую, в соседнюю комнату, а Фини семенила за нею.  В  этой
комнате стояла детская кроватка, рядом с нею нечто вроде  комода,  в  свое
время, видимо, пеленальный столик, судя по верхней доске - белой  и  очень
гладкой. Моника, наконец-то вынутая  из  старого  плаща,  хлопая  ручками,
сидела голенькая на комоде.  Мать  осыпала  ее  поцелуями  и  одновременно
растирала полотенцем. Девочка совсем уже успокоилась и даже  смеялась.  Ее
уложили в кроватку. Госпожа доктор  Бахлер  обернулась  и  увидела  мокрую
Фини.
   - Ну, а теперь живо переоденьтесь, - сказала  она.  -  Вам  нельзя  так
оставаться.
   Шкафы были немедленно распахнуты, ящики  выдвинуты.  Бахлерша  проявила
недюжинную хватку  и,  можно  сказать,  талант  в  мгновение  ока  оценить
положение  другого;  чувствительная  натура,  на  сей  раз  нашедшая  свое
выражение в готовности выручить ближнего; Фини с большим свертком - в  нем
были и туфли, кстати сказать, пришедшиеся ей по  ноге,  -  отправилась  на
кухню; ее снабдили еще мылом,  полотенцем,  и  четверть  часа  спустя  она
предстала в старом летнем платье докторши, в котором имела  вид  несколько
взрывчатый из-за  едва  сходившейся  застежки.  Мокрая  ее  одежонка  была
уложена в плотную оберточную бумагу и перевязана шпагатом.
   - Боюсь, сударыня, - сказала Фини, - что пройдут два-три  дня,  пока  я
смогу вернуть вещи, прежде я ведь должна буду выстирать все,  что  на  мне
сейчас надето.
   Докторша заверила, что делать это не стоит. Но Фини  стояла  на  своем.
Пакет она передаст через привратницу.
   Только сейчас, в гостиной с сияющей мебелью,  где  нашей  пловчихе  был
предложен коньяк, а в кухне в это время уже готовился кофе, госпожа Бахлер
наконец улучила минуту поблагодарить обеих женщин.  И  вдруг  разрыдалась.
Феверль, крутившая ручку кофейной мельницы, зажатой между колен, испуганно
выпустила  ее,  у  Фини  глаза  сделались  растерянными.  Положение,   для
троянских лошадок и без того несколько  затруднительное,  становилось  все
более тягостным (позднее оно стало и вовсе тяжким). Очевидно, перенесенный
страх теперь у матери излился в  слезах,  но  тут  вдруг  произошло  нечто
совершенно неожиданное.
   - Я ведь не умею плавать! - выкрикнула докторша. - Если  бы  не  вы,  я
ничем не могла бы ей помочь. Даже подумать страшно!..
   Она зарылась лицом в руки, скрещенные на столе, и  продолжала  плакать.
Потом, пошарив по столу, нащупала руку Фини.
   - Как мне отблагодарить вас? Скажите, ради бога, как?
   В этот момент послышался звонок.
   С приходом полицейского врача доктора Грундля (он немедленно  прошел  в
заднюю комнату и приблизился к кроватке, в  которой  уже  спала  маленькая
Моника) трудность положения наших троянских лошадок достигла апогея.  Они,
конечно же, знали  господина  доктора  Грундля  -  по  своим  еженедельным
визитам, которые вменялись им в обязанность комиссариатом  полиции,  -  и,
увы, не подлежало сомнению, что он тоже знает их.
   Врач тем временем осматривал  маленькую  Монику,  которую  положили  на
пеленальный  столик.  Грундль,  вооружившись  стетоскопом,   выслушал   ее
сердечко, пощупал животик и попросил мать поднять девочку. Вода больше  не
выливалась из нее. Она была терпеливой и сонной. Он  спросил,  есть  ли  в
доме термометр. Тогда надо померить малышке температуру  сегодня  вечером,
завтра с утра и завтра вечером.  При  малейшем  повышении  или  каких-либо
признаках  простуды,  кашле  или  насморке,  немедленно  вызывайте  вашего
домашнего врача. Но я думаю, что все обойдется.
   Монику опять уложили, и все пошли обратно в гостиную. Фини и Феверль  с
кофейной мельницей в руках скрылись на кухне. Они, конечно,  предпочли  бы
совсем исчезнуть или провалиться сквозь землю, но это все же  казалось  им
неподобающим, и  потому,  изрядно  оробев,  они  старались  принести  хоть
какую-то пользу - приготовить кофе, например.
   Но человеку, который вел себя героически или самопожертвенно и попал  в
невыносимое положение из-за такого своего поведения, ничто уже не поможет,
он не властен обратить события вспять. Так приблизительно чувствовали себя
Фини и Феверль, готовые считать себя дурехами за то, что ввязались  в  эту
историю. А что было делать? Предоставить малютке идти ко дну?  Когда  кофе
вскипел, они суетились на кухне среди покрытой белым  лаком  мебели  -  им
чудилось, что они сюда  изгнаны,  -  и  с  интересом  рассматривали  белый
вращающийся столик на одной ножке, напоминавший о врачебном кабинете  (это
и вправду был столик для  инструментов,  ранее  стоявший  в  зубоврачебном
кабинете доктора  Бахлера  и  ныне  замененный  новым  и  более  удобным).
Приятного впечатления эта штука на них не  произвела.  И  тут,  приветливо
улыбаясь, в кухню вошла докторша.
   - Куда ж это вы запропастились?
   Вот и пришлось им помочь ей отнести кофейник и  чашки.  Доктор  Грундль
уж, наверное, все ей рассказал.
   Он стоял у окна, таким образом избавившись  от  сомнений,  как  следует
вести себя, которые неминуемо бы возникли, если  бы  он  сидел.  Нужно  ли
встать, когда они вошли, или остаться  сидеть?  (Он,  конечно  же,  тотчас
узнал обеих.) Осмотрев девочку, он хотел тут же уйти, чтобы избежать этого
щекотливого положения,  и  потому  даже  не  сел;  к  несчастью,  докторша
пригласила его на кофе с коньяком. Чувство ответственности  удержало  его.
Она ведь ничего не подозревала  касательно  этих  двух  особ;  он  остался
стоять в нерешительности, когда она любезно  попросила  его  назвать  свой
гонорар или письменно сообщить ей сумму.
   - За визиты к коллегам денег не берут, сударыня, -  отвечал  он,  -  не
говоря уж о том, что я учился с вашим супругом, мы вместе посещали  лекции
по анатомии профессора Хиртля.
   Потом она вышла, чтобы принести кофе. О быстром  отступлении  не  могло
быть и речи! (Бог ты мой. Она  ведет  их  сюда!)  И  все  же  он  набрался
мужества и пожал им обеим руки,  сказав:  "Молодцы  вы,  девочки".  Однако
докторша не могла познакомить его с дамами,  имен  которых  не  знала.  Но
когда все четверо сели за стол, она подробно рассказала о  случившемся  на
берегу канала; они узнали, что маленькая Моника вдруг вырвалась и побежала
через улицу, прямо перед тяжело груженной фурой; испуганный  возница  едва
успел осадить лошадей. Остановившаяся громадина закрыла от Бахлерши всякую
видимость, и ей пришлось обежать ее. Это были решающие мгновения,  девочку
поймать ей уже не  удалось...  Если  бы  на  берегу  не  оказалось...  Она
взглянула на Фини и  Феверль  (те  сидели  за  столом  как  школьницы,  не
подготовившиеся  к  экзамену,  кофе  их  оставался  нетронутым).  Докторша
смолкла, стараясь совладать с собой.
   - Я не умею  плавать,  -  пояснила  она  доктору,  борясь  со  слезами,
подступившими к  горлу.  И  уже  твердым  голосом  добавила:  -  Я  должна
отблагодарить вас обеих! Скажите, что я могла бы для вас  сделать?  Я  все
силы приложу! Но прежде назовите мне ваши имена и скажите, где вы  живете!
- Она говорила чисто, вполне правильно,  разве  что  несколько  бессвязно,
это, вероятно, объяснялось ее взволнованностью.
   - Меня зовут Фини, сударыня.
   - А я Феверль. Но нам надо уходить. Уже пора.
   Доктор Грундль, уже несколько мгновений в задумчивости  наблюдавший  за
этой сценой, все же не был достаточно  подготовлен  к  такой  манифестации
троянских лошадок и покатился со смеху.
   Тут Фини поднялась со своего места - безнадежность положения  принудила
ее наконец идти напролом! - и проговорила:
   - Сударыня, мы уходим.
   Феверль тоже встала.
   Чтобы до конца понять замешательство докторши, которая, несмотря на все
свои благие намерения, наткнулась на невидимую стену, надо вспомнить,  что
обе дамочки отнюдь не выглядели так, как предположительно должны выглядеть
особы их профессии.
   Но тут доктор наконец решился взять на себя труд вывести всех из  этого
безвыходного положения, взялся энергично, даже серьезно.
   - Будьте добры, - сказал он, - сядьте  и  выпейте  свой  кофе.  Госпожа
Бахлер хочет вам помочь - кто знает, может быть, ей  это  и  удастся.  Мне
кажется, что вы не так  уж  безмерно  счастливы  жизнью,  которую  ведете.
Возможно, здесь наметится  хороший  выход.  Но  вы  должны  разрешить  мне
сообщить госпоже Бахлер ваши имена и ваш адрес. Все это имеется у  меня  в
"деле".
   - Так и скажите сами, господин доктор, покуда мы не ушли.
   Они храбро выпили кофе и поднялись, а перед госпожой Бахлер после  слов
полицейского врача уже забрезжил свет. Тем не менее она отпустила их,  еще
раз горячо поблагодарив, пожала им руки и сказала:
   - Я всем сердцем надеюсь, что сумею дать вам знать о себе!
   Мокрая одежда Фини тем временем размочила всю бумагу;  ее  завернули  в
пакет более плотный и перевязали шпагатом.


   Врач еще  ненадолго  задержался  и  сам  измерил  температуру  девочке.
Горничная вернулась через несколько минут после ухода  Фини  и  Феверль  и
зажгла свет, прежде всего в комнате, где лежала маленькая Моника,  которой
подали кашу в постель. Доктор Грундль не видел повода для беспокойства.
   В гостиной у него состоялся разговор с госпожой Бахлер. За  окнами  уже
смеркалось. Доктор Грундль проявил некоторый скептицизм, заметив в молодой
женщине своего рода энтузиазм и  радость  (как  она  полагала)  по  поводу
возможного улучшения жизни чужих ей людей (социально-этический  энтузиазм,
так это назвал про себя доктор Грундль).
   - Поверьте мне, сударыня, - сказал он, - человек  всегда  находится  на
том месте, которое ему предназначено. Но, как видите, мне это не  помешало
проторить дорогу для ваших добрых намерений касательно этих  особ.  Однако
мой опыт - я приобрел его с людьми вроде наших достославных Фини и Феверль
- все же остается в силе. Это, конечно, не дает  мне  права  отрицать  или
предать забвению то, что они вели себя храбро и  самоотверженно,  пожалуй,
лишь слишком опрометчиво, чтобы приписать это чисто внутреннему порыву.
   Однако его слова проходили мимо  ее  ушей.  Возможно,  потому,  что  не
только нравственное возбуждение повергало ее в трепет,  но  она  не  могла
позабыть, от какого несказанного горя спасли ее обе эти женщины.


   "Веверка" по-немецки значит "белка";  конечно,  земляная  груша  ничего
общего не имела с этим зверьком  (разве  что  острые  зубы,  которыми  Она
грызла своего оболтуса). Но есть ведь особы женского  пола,  именуемые,  к
примеру, "Маргаритой", то  есть  "жемчужиной",  которых  хочется  поскорее
скормить  свиньям,  или   "Розой",   хотя   при   ближайшем   рассмотрении
оказывается, что на ветке торчит один-единственный шип,  а  больше  ничего
там и в помине нет.
   Почему, собственно, Хвостик ничего не сказал ей, когда еще  до  первого
мая  по  совету  господина  доктора   Эптингера   направил   домовладельцу
официальное извещение, что отказывается от квартиры, мы и сами  толком  не
знаем. Наверное,  посчитал  это  излишним.  Консьержка  не  так  уж  часто
попадалась ему навстречу, а спускаться в преисподнюю ему  и  в  голову  не
приходило. Но однажды  оболтус,  вдрызг  пьяный,  прислонясь  к  стене  на
лестнице,  стал  всячески  поносить  Хвостика,  покуда  тот  подымался  по
лестнице. С первой же площадки он увидел госпожу Веверка, которая  вылезла
из своей дыры, вцепилась в оболтуса когтями и сдернула его вниз.
   В письме с извещением об  отказе  от  квартиры  Хвостик  учтиво  просил
домовладельца о разрешении  нанести  ему  прощальный  визит,  принимая  во
внимание, что не только его родители, но и он сам так долго квартировал  в
принадлежащем ему доме.
   Такие визиты вовсе не были общепринятыми. Скорее в этом сказался  новый
стиль Хвостика, который для нас не менее важен, чем его теперь уже  давняя
смена кожи. И проявился он  еще  и  в  том,  что  Хвостик  обошел  госпожу
Веверка.
   Отставной советник земельного суда доктор  Ойген  Кайбл  -  так  звался
владелец дома, где проживал Хвостик, и не только этого, у него в Вене было
еще шесть домов - не без удовольствия  читал  ровный  канцелярский  почерк
своего корреспондента, потом сел за секретер в стиле  барокко  с  откидной
крышкой и бесчисленными маленькими ящичками,  чтобы  написать  записку,  в
коей просил почтить его визитом в такой-то день, в одиннадцать часов.
   Ему было интересно познакомиться  с  этим  человеком.  Основание  фирмы
"Клейтон и Пауэрс" в Вене не прошло незамеченным для доктора  Кайбла,  так
как один из его родственников взял на себя оборудование отопительной  сети
завода. А  мистер  Клейтон,  как  известно,  любил  рассказывать  о  своем
удивительном начальнике канцелярии. И теперь  Кайблу  захотелось  повидать
своего жильца, которого  изменившиеся  житейские  обстоятельства,  видимо,
заставили подыскать себе более подобающую квартиру.


   Для этого визита Хвостик решил  надеть  сюртук,  к  которому  полагался
цилиндр. В тот день  погода  стояла  прохладная,  и  такой  костюм  вполне
подходил случаю. На службе он заранее принес свои извинения.  Из  дому  он
вышел вовремя и в наилучшем расположении духа. Причиной тому  отчасти  был
Андреас Милонич. Последний дня два  назад  подарил  ему  флакон  одеколона
"Мария  Фарина".  Этим  туалетным  средством  Хвостик   еще   никогда   не
пользовался. В день своего  визита  к  домовладельцу  он  впервые  вытащил
маленькую пробочку из флакона (что впоследствии  проделывал  часто,  и  не
только с этим флаконом).
   Домовладелец жил в Видене. Хвостик пошел  пешком  к  ближайшей  стоянке
фиакров. Но свободный фиакр, даже на  "дутиках",  попался  ему  только  на
Зайдльгассе, кучер ехал не спеша, видимо  оглядываясь  в  поисках  седока.
Хвостик сел. Кучер повернул свой  экипаж.  Лошади,  до  блеска  начищенные
скребницей, сегодня, надо думать, еще мало пробежали.  Кучеру  приходилось
придерживать их, чтобы ехать неторопливой  рысцой.  Время  от  времени  он
что-то невнятно им говорил и рукою в светлой перчатке сдвигал свой котелок
набекрень. При этом длинный и тонкий кнут извивался в воздухе,  как  змея.
Фиакр мягко катил по торцовой мостовой  Зайдльгассе,  только  на  все  еще
мощенной  булыжником  Хауптштрассе  его   стало   слегка   потряхивать   и
подбрасывать. Теперь они ехали по направлению к Рингу, кучер избежал узкой
Ластенштрассе, забитой тяжелыми экипажами, замедлявшими  движение  фиакра,
не устроила его также и крутизна Вольцайле. Только  на  Рингштрассе  с  ее
густыми аллеями нарядная упряжка  обрела  свою  исконную  прелесть,  кучер
ослабил вожжи. Пониже, слева, зеленел Городской парк. Хвостик видел себя в
своей спальне лежащим в кровати, он был фланкирован "деловыми помещениями"
Фини и Феверль и явственно ощущал странный, то слабый, то вдруг  крепнущий
контраст, все еще проходивший через всю его жизнь.  Но  что-то  поднимало,
возвышало его надо всем этим, то ли стук и  цокот  копыт  впереди,  то  ли
легко подпрыгивающие на резиновых шинах  колеса  удаляли  его  от  Адамова
переулка - это были звуки иного мира. Одеколон Мило  источал  благоухание.
Теперь вдруг всплыло в памяти время его работы у Дебресси и  запах  кухни,
когда служащие разогревали свои обеды на спиртовках. Улицы в  Видене  были
тихие, кое-где  с  торцовыми  мостовыми,  от  которых  при  свете  солнца,
пробивавшегося сквозь облака, подымался едва заметный пар, пахнущий  летом
и тоскою, - так с детства его воспринимал Хвостик. Экипаж остановился, да,
номер  правильный.  Это  был  старый  двухэтажный  особняк.  С  амурами  в
полукруглых медальонах над окнами.


   Доктор Кайбл в юные годы тоже жил в бедности, но в том кругу,  где  эту
бедность, злосчастную, роковую бедность,  приходилось  постоянно  сжимать,
как края зияющей раны, ибо она не подобала этому  кругу,  более  того,  не
имела в нем права на существование.
   Отец его был чиновником  финансового  ведомства,  сыну,  следовательно,
пришлось изучать юриспруденцию и одновременно служить  писцом  в  районном
суде с  более  чем  скромным  "ad  juturn"  [поддержка,  вспомоществование
(лат.)] (всего несколько гульденов). Позднее добавилось жалованье,  но  на
то и другое вместе все равно нельзя было прожить,  разве  что  столуясь  у
родителей. В тридцать два года он стал судьей. В то  время  молния  дважды
ударила в него: первый раз это была утрата отца и матери,  обоих  за  один
год, - безжалостная черная молния, затемнившая все вокруг. Второй ее удар,
напротив, все разорвал, все сделал неузнаваемым, но и все высветил: Ойген,
получив наследство от дяди по фамилии Ла  Гранж,  у  которого  умерли  все
дети, сделался очень богатым человеком. То,  как  он  справился  с  полной
переменой всех своих обстоятельств, обнаружило его как  личность,  вернее,
личностью он стал только при взятии барьера, перед которым в иных условиях
он бы остановился или даже отступил.
   Первое: он остался в суде. Второе: он лишь теперь по-настоящему  понял,
что  такое  суд.  Изучение  и  комментирование  Гражданского  уложения   о
наказаниях, бывшего одним из великолепнейших  достижений  старой  Австрии,
тогда  только-только  наладилось,  а  обусловленное   быстро   меняющимися
временами и вторжениями новой жизни, в свою очередь  обусловило  появление
новых, еще пребывающих в  несколько  жидком  состоянии  правовых  материй;
необходимость справляться с этим постоянным обновлением принуждала юриста,
если он хотел действительно быть таковым и таковым остаться, к  неутомимой
работе. Упорная работа стала как бы невестой доктора Кайбла, и он  остался
холостым. К тому времени он был уже советником земельного суда  и  добился
еще и доцентуры в университете.  Живя  теперь  спокойной,  можно  сказать,
барственной жизнью, он уверенно продвигался по пути своей  практической  и
теоретической деятельности, которая ко времени выхода его  на  пенсию  уже
приобрела такие размеры, что о практической своей работе он и не вспоминал
и только рад был, что развязался с нею. Через год после "ухода  на  покой"
воспоследовало его назначение экстраординарным профессором.


   К такому вот примечательному человеку слуга и привел Хвостика,  который
почтительно ему поклонился. Оба  -  хозяин  и  гость  -  были  худощавы  и
невысоки ростом. Доктору Кайблу его все еще темные,  опущенные  к  уголкам
рта усы придавали какой-то французский вид, возможно, заодно с учтивыми  и
несколько старомодными движениями рук.
   Хвостика,  когда  они  сейчас  сидели  друг  против  друга,   неотвязно
одолевало абсурдное ощущение, что здесь он очень далек от той  улочки,  по
которой в фиакре  подъехал  к  этому  дому,  словно  дом  имел  глубину  в
несколько километров (и тут же он понял:  в  детстве  он  все  воспринимал
таким вот образом, но с тех пор окружающий его мир уменьшился  -  и  запах
дегтя, исходивший от торцов, он ощущал точь-в-точь как  в  детстве,  -  но
разве это возможно?!).  Отсюда  было  всего  несколько  метров  до  улицы,
которую, однако, нельзя было увидеть, ибо три окна этой  огромной  комнаты
смотрели  в  сад;  проезжая  по  сплошь  застроенной  улице  никто  бы  не
заподозрил,  что  за  этим  домом  находится   такой   глубины   и   такой
протяженности сад. Из окон видна была только зелень,  целиком  заполнявшая
двор;  зеленые  верхушки  деревьев  все  ограничивали,  ни  один  дом   не
открывался  глазу,  так  же  как  и  обратная  дорога  к  дому  и   стена,
огораживавшая этот маленький парк.
   Между тем доктор Кайбл, в то время как слуга ставил  на  стол  бокал  с
малагой, умело и благодушно начал разговор, который обычно  начинает  тот,
кому легче составить себе понятие о жизни и  обстоятельствах  собеседника,
и, таким образом, вовлекает его в более широкий круг  своих  интересов.  В
данном случае завязать беседу, конечно же, надлежало господину  советнику,
у которого все было как у Хвостика,  а  именно:  пережитые  в  свое  время
подъем и напряжение на пути  от  юных  лет,  прошедших  в  бедности  к  ее
преодолению, а после того еще и долгая практика сложной  и  разносторонней
профессии, да вдобавок теория, без которой все кажется смутным,  обыденным
и разве что человечным. Итак, высокопоставленный юрист начал с  того,  что
принес  свои  поздравления  Хвостику,  вступившему  на  столь   важную   и
многообещающую стезю в индустрии -  сравнив  это  с  вхождением  в  гавань
большого устойчивого  корабля,  идущего  точно  проложенным  курсом,  -  и
одновременно отдал должное желанию  Хвостика  новую  картину  своей  жизни
вставить  в  новую  же  раму,  признав  это  желание  не   только   вполне
обоснованным, но и само собой разумеющимся.
   -   На   вас   ведь   будут   возложены   известные   обязанности    по
представительству, - заметил  он.  (Об  этом  он  знал  даже  больше,  чем
Хвостик. Его вышеупомянутый родственник  при  случае  рассказал  ему,  что
англичанин мистер Клейтон-младший видит в Хвостике будущего  коммерческого
главу всего венского предприятия, что по логике вещей должно было привести
к скорому предоставлению полномочий, только вот старик в  Англии  считает,
что для такого поста Хвостик слишком молод,  а  посему  с  этим  надо  еще
немного повременить.) - Не говоря уж о том, что  в  доме,  где  вы  сейчас
проживаете,  господин  Хвостик,  у  некоторых   жильцов   еще,   возможно,
существуют известные обстоятельства... Ну да вы это и  сами  не  могли  не
заметить. - (Здесь Хвостик словно  бы  прижал  уши,  почувствовав  угрозу,
точь-в-точь как некогда у доктора Эптингера!) - Этот дом я  в  свое  время
получил в наследство вместе с такими милыми... побочными обстоятельствами,
которые я, как ни странно,  не  сумел  сразу  устранить.  Вероятно,  я  не
приложил к тому достаточных усилий, вполне возможно. Но мне намекнули, что
не стоит об этом хлопотать, ввиду терпимости, проявляемой властями,  лучше
сделать вид, что я ничего не знаю.  К  тому  же  ответственность  в  любом
случае падает на жильца. Что ж, я так и поступал, но  я  сам  не  управляю
своими домами, для этого существует совет  доверенных  лиц.  Что  касается
вашего случая, то я в письменной форме дал им прямые указания все уладить.
А вот сделали они необходимое или нет, я не знаю. Какие у вас  впечатления
на этот счет, господин Хвостик?
   - Я, собственно, ничего больше не замечал. - Хвостик сказал это как  бы
между прочим. Невероятность всей ситуации призвала его  к  сдержанности  и
успокоила. Вообще-то он мог бы хоть  сейчас  выкинуть  этих  особ.  Пускай
Веверка лопнет со злости! Или еще лучше: надо выехать как можно скорее, не
дожив до конца оплаченного квартала.
   - Итак, - доктор Кайбл счел эту  тему  исчерпанной,  -  summa  summarum
[общий итог (лат.)], господин Хвостик, я не  только  вполне  понимаю  ваше
желание выехать из данной квартиры, но считаю это вполне правильным.  Есть
у вас уже в виду новое жилье?
   Вообще-то доктор Кайбл, как только  Хвостик  вошел  в  гостиную,  сразу
понял, что за человек перед ним. Собственно, он это знал  о  каждом,  кого
видел  впервые  (а  практических  упражнений  у  него,  право   же,   было
предостаточно). Более того, он умел видеть то,  что  таилось  под  внешней
оболочкой, даже если это внушало отвращение (что отнюдь  не  относилось  к
Хвостику), и уж никак не принадлежал к людям, которые в  подобных  случаях
тотчас же  отскакивают,  как  мяч  от  стены  (они  мгновенно  проникаются
антипатией, и вот суждение уже составлено). В таком  видении  у  советника
суда была заложена способность к справедливости, превосходившая  все,  что
могла предложить юриспруденция. Такого рода справедливость  в  нашей  душе
как бы подменяет адвоката, приглашенного защищать  обвиняемого.  И  доктор
Кайбл нередко пользовался этой своей способностью.
   - Ничего еще окончательно не решено, - отвечал Хвостик на  предложенный
ему вопрос. - Правда, господин  доктор  Эптингер,  наш  юрисконсульт,  уже
подыскал мне несколько квартир на выбор, в ближайшее время я их посмотрю.
   Произнося эти слова,  он  вдруг  ощутил  какое-то  странное  стеснение,
что-то не позволяло  ему  произнести  имя  доктора  Эптингера,  который  в
последние минуты, несомненно, здесь  присутствовал,  более  того,  целиком
завладел ими: все теперь каким-то образом было - доктор Эптингер. Хвостику
вовсе не требовался прямой вопрос  Кайбла,  он  и  сам  нашел  бы  предлог
упомянуть о докторе Элтингере, процитировать что-нибудь из сказанного  им,
вызвать  его  дух.  Но  теперь,  когда  это  имя  было  названо  в  точном
соответствии с возвратившейся угрозой, с внезапным  крутым  поворотом  его
существования, открылось полное синевы окно на свободу,  в  вольную  жизнь
без всяких запретов и трудностей. Хвостик теперь  уже  вполне  сознательно
ухватился за эту надежду. Вскоре,  во  всяком  случае  во  времени  вполне
обозримом, он будет жить в другом доме, так вступит он в осень, а потом  и
в  приближающуюся  зиму.  В  этот  миг  на  него  словно  пахнуло  осенним
благоуханием Пратера, благоуханием каштанов Главной аллеи.
   - Ну, с подысканием квартиры можно еще  не  спешить,  -  сказал  доктор
Кайбл. - Доктора Эптингера я знаю по разным  делам  в  суде.  Превосходный
юрист, у нас был молодой адвокат, который, можете  себе  представить,  его
очень боялся.
   Беседа их вдруг как-то сникла, распалась. Вскоре Хвостик решил, что ему
пора уходить. Доктор Кайбл, все еще стоя перед ним, сказал,  что  надеется
как-нибудь пригласить Хвостика к себе. Время от времени  он  устраивает  у
себя холостяцкие вечера и потому будет  покорнейше  просить  его  сообщить
свой новый адрес. Большая  комната  казалась  теперь  наполненной  зеленым
отсветом деревьев, проникающим в нее сквозь три окна.


   Мы выворачиваем наизнанку  -  иначе  ведь  ничего  не  увидишь  -  двух
человек, спрашивая себя, как у них все выглядит там, внутри.  С  Хвостиком
все обстоит просто. Время от времени он посещает  известное  заведение  на
Бекерштрассе, ведет себя там прилично и скромно, спиртного в рот не берет.
А вот доктор Кайбл состоит в связи с женой зубного врача доктора  Бахлера.
Вполне возможно, что нравственно эта женщина могла  бы  подняться  выше  в
разнородных ситуациях и вырваться заодно с запахом  огуречного  салата  из
стен своей квартиры, вырваться окончательно и с радостью.  Вышеприведенное
особое  обстоятельство,  однако,  подействовало  на  нее  смягчающе,   оно
очеловечило ее, сделало более гуманной. Возможно, что именно в нем  и  был
заложен корень ее отношения к Фини и Феверль.  Она  точно  знала,  что  ее
дитя, которое они вытащили из  воды,  своим  появлением  на  свет  обязано
доктору Ойгену, то есть что оно было плодом любви. Другие  дети,  если  бы
они и родились у нее,  были  бы  детьми  зубного  врача.  А  он  был,  что
называется, хват, пожалуй, уж слишком лихой малый; он  рано  потерял  свою
жену и даже этого не заметил.
   Никто ничего не замечал.
   А ведь обычно все обнаруживается.
   Но бывают, конечно, исключения.
   Чего только не бывает. Если доктор Ойген в беседе с Хвостиком  держался
как  совсем  сторонний  человек,  когда  было  упомянуто  имя  брата   его
возлюбленной, имя адвоката Эптингера, то это отнюдь не было  притворством,
он знал последнего только как собрата по профессии,  его  личным  знакомым
тот не был и так же не знал своего соперника, зубного врача;  более  того,
если расспросить всех женщин  и  всех  мужчин,  не  найдется  никого,  кто
одновременно знал бы доктора Ойгена и госпожу  Бахлер.  Они  ведь  жили  в
совершенно несоприкасающихся кругах. Такое положение  вещей  было  отлично
известно советнику суда, и он заботливо сохранял тайну.
   Монику он видел.
   Но только когда она была еще совсем маленькой.
   Мать принесла к нему малютку.
   К нему в дом, разумеется. Вне этого дома доктор Кайбл и госпожа  Бахлер
никогда не встречались.
   Поэтому, наверное, и не существовало никаких  сплетен,  ни  у  кого  не
зарождалось даже тени подозрения. То была герметически закупоренная тайна,
она ни разу не соприкоснулась с внешним миром, так и оставаясь сокрытой  в
старом доме на Видене. С течением времени этой "законсервированной"  любви
благодаря сиропу  все  совершенствовавшейся  секретности,  в  котором  она
плавала, парила даже, ничего не задевая, ни до чего не дотрагиваясь, ни  к
чему не прислоняясь, сообщился какой-то  нечеловеческий,  мумифицированный
характер. Супруга зубного врача год за годом приходила все в ту же комнату
(может быть, для нее была в этом особая прелесть),  приходила,  вырвавшись
из запаха огуречного салата, и здесь ее  сразу  окружал  прохладный  запах
драгоценного дерева, исходивший от старинной мебели. Эти сферы никогда  не
смешивались. Каждая существовала сама по себе в целости и сохранности. Все
совершенное бесчеловечно  и  смерти  подобно,  это  чувствуется  и  здесь,
подтверждается примером. И то сказать: нерв всей этой  истории  постепенно
отмирал, и возлюбленная превратилась в дочь. В то время когда Моника упала
в воду, все было уже так или по крайней мере на пути к тому.  Любое  дело,
любой  человек,  чтобы  по-настоящему   жить,   должны   так   или   иначе
соприкасаться с людьми и быть у них на языке.
   Остается еще вопрос, как столкнулись эти двое из  совершенно  различных
миров. Что ж, режиссуре жизни это совсем нетрудно  устроить,  куда  легче,
чем нам здесь. В мгновение ока поставлены кулисы  (опозданий  не  бывает),
все кружится, все в движении; и покуда у нас на душе  еще  смутно,  далеко
отстоящие друг от друга обстоятельства уже тесно сомкнулись и все они, так
и хочется сказать, оказались  самым  пошлейшим  образом,  густо  пропитаны
фактами. В родительском  доме  госпожи  Бахлер  (Риты  Бахлер,  урожденной
Эптингер) была когда-то горничная, позднее, правда, вовлеченная в  краткий
уголовный процесс - разумеется, своим возлюбленным. О прошлом этой  девицы
Рита в качестве второстепенной свидетельницы  должна  была  рассказать  на
суде присяжных. Председателем суда был доктор Ойген. Она сразу его узнала,
хоть он и был известен ей только по виду. Случилось это в первые месяцы ее
брака с разбитным доктором Бахлером (они уже тогда жили в угловом доме  на
длинной улице, вблизи Дунайского канала). Из-за своего брака Рита попала в
положение столь странное, что она  поначалу,  можно  сказать,  обмерла  от
удивления. Оборудовав с помощью ее солидного приданого свой  зубоврачебный
кабинет, доктор Бахлер вообще перестал  обращать  на  нее  внимание.  Друг
другу они не причиняли никакого зла, просто с самого начала все у них  шло
вкривь и вкось, в общем, сплошная бестолковщина. Такие браки случаются.  И
никто тут не виноват, ни жена, ни муж.
   Итак, она знала нашего доктора Ойгена прежде, чем он  заговорил  с  ней
как со свидетельницей, начал ее поучать и  допрашивать.  Безделье  молодых
обеспеченных женщин того времени (гигиенические его  формы  и  инструменты
для них -  теннисные  ракетки,  лыжи,  зимние  тренировки  в  плавательных
бассейнах  -  тогда  еще  не  утвердились  на  континенте),  это  безделье
приводило Риту Бахлер в близлежащий I  округ  города,  в  Вене  называемый
Внутренним городом, почти каждое утро. Своего рода  ритуалом  стало  между
одиннадцатью и часом фланировать по улице с великолепными витринами, время
от времени  раскланиваясь  с  кем-нибудь  из  знакомых  и  покупая  разные
безделки. В основном эта пора была отмечена тем, что люди, так сказать, на
виду считали такие прогулки безусловно им подобающими, точно так же как  в
паши дни безмерные претензии свойственны тем, кто  в  те  времена  как  бы
оставался  невидимым,  во  всяком  случае,  во  Внутреннем  городе   между
одиннадцатью и часом  никому  на  глаза  не  попадался.  Многие,  если  им
что-нибудь мешало побывать в утренние часы возле башни св.Стефана, в  пять
пополудни пили чай у Демеля на Кольмаркте.
   Там иногда бывал, правда не очень часто и не то чтобы  по  определенным
дням недели, покуда еще анонимный доктор Ойген,  который,  это  необходимо
отметить, здесь победил, несмотря на свой уже солидный возраст, в битве  с
шикарным Морисом Бахлером, еще прежде чем эта  битва  началась.  Посещения
кондитерской  Демеля  и  его   чайного   салона   сделались   захватывающе
интересными.
   После процесса, на котором он допрашивал Риту как свидетельницу, доктор
Ойген куда-то исчез и появился лишь на следующей неделе. Она же,  несмотря
на  всю  свою  утонченность  и  лукавство,  не  зная,  что  значит  "дело,
отложенное слушанием", не нашла его отсутствию правильного  объяснения,  а
оно, безусловно, порадовало бы ее.
   В следующий раз он поклонился и заговорил с нею, когда они оба, выбирая
то, что им по вкусу, стояли перед длинными  рядами  petits  fours  [мелкое
печенье, смесь (франц.)], больших, маленьких, средних и крохотных  тортов.
Как бы там ни было, но они оба сели за один из мраморных столиков  (просто
потому, что других свободных мест не  нашлось)  -  такова  была  режиссура
жизни.
   Рита, конечно же, заговорила с доктором Ойгеном о судебном процессе, то
есть впервые после того, как  была  допрошена  в  качестве  свидетельницы,
обратилась  к  кому  следует.  Обвиняемый   по   этому   процессу,   некто
Окрогельник, был омерзительный парень. В  тот  раз  из-за  недостаточности
улик по обвинению в насилии и  на  основании  вердикта  присяжных  он  был
оправдан.  Хотя  судимостей  у  него   было   множество.   При   повторном
рассмотрении дела Окрогельника вдруг выяснилось, что  достаточно  солидная
кража так и не была раскрыта. Неожиданно для всех обвиняемый  заявил,  что
тогда у него все было  похищено  и  продано  за  его  спиной  прежней  его
возлюбленной, горничной Софи Лисбауэр. Но этот  бессмысленный  наговор  не
очень-то ему помог. Дело в том, что Софи некогда служила  в  доме  Ритиной
матери, и там ее звали не Софи или Соферль, но почему-то Сопферль, а потом
даже Цопферль. В то время, несмотря на как будто бы вполне благопристойное
поведение Окрогельника, она вдруг почувствовала к  нему  антипатию,  более
того, пожелала от него  отделаться,  когда  он  все  чаще  стал  приносить
небольшие  коробки  и  пакетики  (некоторые  из  них  были   довольно-таки
тяжелыми), а Цопферль должна была прятать их в  своей  комнатенке;  вскоре
они уже заполнили все пространство под ее железной кроватью,  а  у  стены,
можно сказать, образовали вторую стену. "Сельскохозяйственная  дребедень",
как-то пояснил он, купленная по поручению его невестки,  ставшей  хозяйкой
небольшой усадьбы в Штирии, вскоре он все это  туда  переправит.  Цопферль
была очень недовольна и поделилась этим неудовольствием с фройляйн  Ритой,
своей однолеткой, добавив, что хочет  отделаться  от  Окрогельника  и  его
барахла.  Итак,  обе  решили  посвятить  в  эту  историю  мамашу  Эптингер
(урожденную Глобуш), которая сумела позаботиться об Окрогельнике, выставив
его из своего дома, когда он снова заявился на кухню к Цопферль (обычно он
быстро проходил в ее  каморку  и  возился  там  со  своим  барахлом).  Ему
пришлось живо унести все, что он - отнюдь не глупо - припрятал  под  сенью
почтенного дома. Его навет в суде  против  прежней  подруги  был,  однако,
очень глуп; Рита Бахлер и ее мать, которая  в  то  время  еще  была  жива,
подробно рассказали, как все происходило.  Вообще  же  Окрогельник  быстро
сыскал еще более надежное укрытие для своих ценностей. После того как  его
выгнала госпожа Эптингер, его снова арестовали, на сей раз  за  участие  в
распространении фальшивых денег.
   Впрочем, долго они  об  этом  судебном  деле  не  говорили  (оно  могло
равняться с их нынешним общением только своего  рода  грубоватой,  вернее,
неполной осязаемостью, и интерес к нему у них быстро пропал).  Пожалуй,  у
Демеля они еще поговорили, но на улице его уже не существовало.  Это  была
одна из немногих  прогулок,  которую  Рита  совершила  вместе  с  доктором
Ойгеном, и то лишь в начале их связи. Итак, в ходьбе по улице  уже  сейчас
было нечто безусловно предварительное, оно означало в будущем совсем  иное
положение вещей и было не специальной ширмой, оно вело их, и они  прямиком
шли на него. Шли, не ведая  отступлений  или  отходов  в  сторону,  шли  к
близлежащему, оно упало  им  под  ноги,  и  они  должны  были  через  него
переступить.
   День уже оставил позади сияющее утро и теперь, озаренный синевой небес,
блестел  на  отдельных  предметах,  которые   никто   не   воспринимал   в
отдельности, а только как усложненный световой концерт,  сравнимый  скорее
со  звуками  большого  оркестра,  чем  с  сольным  исполнением.  Он  хотел
посмотреть  картины,  выставленные  здесь  поблизости  в  зале   аукциона,
намерения у него были самые определенные. Там должна была идти  с  молотка
маленькая картина времен итальянского маньеризма работы Брончино.  Доктору
Ойгену кто-то сообщил об этом; он хотел ее посмотреть, а потом,  возможно,
и приобрести.  Сейчас  он  рассказывал  о  ней.  Рита  шла  рядом  с  ним,
склонившись вперед к полосе света, словно шла против ветра.  Она  не  была
взволнована и отнюдь не готова судить о чем-либо или  упорядочивать  чужие
дела (как в случае с Цопферль и много позднее в случае с Фини и Феверль).
   Она покорно несла грядущее бремя против светового ветра, дувшего  ей  в
лицо, она ничего не понимала в картинах и  на  сей  раз  скромно  молчала,
словно вырастая, словно  просыпаясь,  что  вообще-то  было  ей  чуждо,  но
сегодня властвовало над ней.


   Месяца два спустя  после  разговора  Хвостика  с  отставным  советником
земельного суда - то есть приблизительно в середине июля - доктор Эптингер
зашел в канцелярию Хвостика и сообщил, что  его  сестра  нашла  наконец  в
Деблинге квартиру себе но вкусу  и  уже  переехала.  Он  может  посмотреть
освободившуюся и, если ему  подойдет,  тотчас  же  в  нее  перебраться.  В
квартире все в порядке, впрочем, там осталось кое-что из мебели, ежели она
ему понравится, он может оставить ее себе за очень небольшую  мзду  и  при
случае перевести  таковую  на  имя  доктора  Эптингера.  Консьержку  зовут
госпожа Венидопплер. В послеобеденное время она всегда на месте  и  готова
показать квартиру господину Хвостику.
   Он отправился по указанному адресу в тот  же  день,  пораньше  уйдя  со
службы. В половине шестого он уже шагал  по  длинной  улице,  параллельной
Дунайскому каналу, и, чтобы проверить  номер  дома,  еще  раз  заглянул  в
записку, врученную ему доктором Эптингером. Оказалось, что идти  надо  еще
дальше, по направлению к железнодорожному  мосту.  Светлые  новые  дома  с
большими трехстворчатыми окнами  на  равном  расстоянии  один  от  другого
тянулись вдоль пустынной улицы.  Дневная  жара  еще  не  спала,  все  было
окутано ею, все как бы склонилось на подушку  уплотнившегося  воздуха.  На
длинные ряды закрытых окон серой пылью ложился предвечерний свет  все  еще
высоко стоящего солнца. Теперь Хвостик понял,  что  это  угловой  дом.  Он
посмотрел на фасад и в окне второго этажа  увидел  розовую  бумагу.  Затем
нажал на кнопку у  входной  двери,  что  потребовало  от  него  некоторого
усилия. Дверь автоматически закрылась за ним.  Вестибюль,  собственно,  не
был прохладным, но казался таким, вероятно, из-за  синих  стекол,  которые
затеняли свет на лестничной клетке. Под полукруглым маленьким  выступом  с
надписью "Портье" имелась еще и начищенная кнопка звонка.
   Немедленно появилась госпожа Венидопплер, молодая особа, которая словно
бы подкралась к нему, что-то вынюхивая, но потом улыбка озарила ее кошачью
мордочку, и она предстала перед ним.
   - Господин директор Хвостик?.. - произнесла  она.  Видно,  ей  его  уже
описали.
   Сходив за ключами, она стала  подниматься  по  лестнице  впереди  него.
Хвостик еще не совсем пришел в себя,  узнав  этот  дом,  знакомый  ему  по
прошлогодним утренним прогулкам. Многоцветное  освещение  лестницы  тотчас
пробудило в нем желание взглянуть через одно из  синих  стекол  и  в  этом
свете увидеть все, что находилось снаружи. Они поднялись  только  на  один
марш, и в руках у Венидопплер забрякала связка ключей. Стоя позади нее  на
шаг дальше от высокой двери, покрытой белым лаком, Хвостик заметил, что на
консьержке короткая черная юбка (может, это была нижняя юбка, надетая  для
тепла) и  что  ее  босые  ноги  всунуты  в  домашние  туфли.  Он  невольно
регистрировал эти впечатления, они его не оттолкнули,  так  же  как  и  не
привлекли. Дверь в квартиру открылась.
   Войдя вслед за госпожой Венидопплер в полутемную переднюю, тоже белую и
лакированную, в которой одна стена была деревянная с  большим  зеркалом  и
крючками для верхней одежды, он  ощутил  что-то  захватившее  его,  ощутил
дыхание этого помещения; он не сумел бы даже полусловом, даже чуть слышным
шепотом сказать себе, что это было, что  захватило  его,  пожалуй,  только
одно, никогда не испытанное - притягательное и одновременно отталкивающее,
да еще тоска по тому, что уже было под рукой и должно  было  остаться,  да
еще мгновенно возникшая в  нем  тяга  к  бегству.  Словами  все  равно  не
выразишь. Она отворила дверь в гостиную. На  всех  плотно  закрытых  окнах
были  спущены  зеленые  жалюзи.  Квартиру,  видно,  недавно   основательно
проветрили, сейчас воздух в ней был свеж и прохладен, несмотря  на  полную
его неподвижность. Здесь как бы поселилось благоухание с  чуть  кисловатым
привкусом, словно ты надкусил жесткое  яблоко,  от  которого  сводит  рот.
Консьержка объясняла, показывала, что здесь осталось из мебели и что могло
бы ему пригодиться, обратила его внимание на газовое освещение  и  на  то,
что госпожа Бахлер всю арматуру  оставила,  так  же  как  подогреватель  в
кухне, в Деблинге она приобрела все новое. А отсюда,  сказала  консьержка,
слегка приподнимая жалюзи на одном из окон, виден Пратер, потому  что  дом
напротив еще не достроен. На подоконнике лежала розовая шелковая бумага. В
нее  уже  ничего  не  было  завернуто.  Просто  бумага.  Впервые   Хвостик
возвысился над своим вечным выжидательно-вялым состоянием ("Я  размышляю",
- говаривал он Мило.) до своего рода пафоса; мы это  отнюдь  не  ставим  в
вину Хвостику и нисколько над  ним  не  потешаемся.  Госпожа  Венидопплер,
которая,  видимо,  сочла  признаком  беспорядка  лежавшую  на  подоконнике
бумагу, скомкала ее и сунула в карман передника. Хвостик при этом  испытал
нечто вроде боли. Его быстрый и деловитый осмотр  был  в  то  же  время  и
проницательным, эта обстановка закрутила его, как быстрая вода  суденышко,
казалось, она прямо для него создана. Все как бы пришло в движение, словно
он сел в поезд и уже отъехал от вокзала. Госпожа Венидопплер показала  ему
в кухне белый вращающийся  столик.  "Из  кабинета  господина  доктора",  -
пояснила она. Хвостик давно уже был по ту сторону решения или  выбора.  Он
вел себя как человек, выполняющий точный приказ, который не внушает ему ни
малейшего сомнения. Здесь было все, что могло ему понадобиться  на  первое
время, он все принял по реестру, и это казалось само  собой  разумеющимся:
пустой громадный платяной шкаф в комнате для прислуги и туда же  изгнанная
металлическая кровать с тумбочкой,  которую  госпожа  Бахлер  не  пожелала
взять с собой. Там находился еще и  старый  пеленальный  столик  маленькой
Моники и  два  белых  кресла,  а  в  передней  комнате  -  шаткий  дамский
письменный столик. Хвостику казалось, что он уже въехал в квартиру,  и  он
даже  в  мыслях  не  допускал  возможности  куда-нибудь  еще  перебраться.
Венидопплерша получила пять гульденов и с улыбчатым  выражением  на  своей
кошачьей мордочке присела  перед  господином  директором  ниже  ватерлинии
подобострастия.
   Хвостик  собрался  уходить  и  напоследок  сказал,  что  въедет   через
несколько дней, уладив все дела с доктором Эптингером.
   Консьержка побежала вперед и открыла перед ним входную дверь.
   Улица покоилась на толстых подушках все еще державшейся жары. Он  пошел
в Адамов переулок и там долго стоял, ничего не трогая, перед  распахнутыми
шкафами и чемоданами. Даже лампы ему  не  надо  брать  с  собой,  он  и  в
передней оставит настольную лампу, как все прочее. От этой мысли ему очень
полегчало.  Тележки  угольщика  и   одного   какого-нибудь   парня   будет
достаточно. Отдельные мелочи  угодливо  выстроились  в  ряд  перед  ним  -
обозримое, упорядоченное шествие.  На  тележке,  кроме  чемоданов,  только
ведра, веники и тому подобное. Здесь он уже не дома. Он повернулся,  надел
шляпу и пошел обедать в кабачок, где его отец когда-то служил кельнером  и
где за стойкой хозяйничал все тот же владелец. Надо дать знать  Мило.  Это
пришло ему в голову, пока  он  молча  смотрел  на  бело-голубую  узорчатую
скатерть. Обеих женщин, слева и справа, придется оставить еще на  две  или
три ночи, черт бы их побрал. Веверка пусть забирает себе мебель, хорошо бы
и ее черт побрал. Он застрял, правда не ощущая себя особенно стесненным, в
прежних внешних обстоятельствах своей жизни. Новое наступало решительно, и
перевес был на стороне этого нового. Но существовало еще и  место  излома,
существовала боль, боль разлуки. Он подумал о  кроватях  своих  родителей,
которые теперь уже врозь стояли в комнатах обеих женщин. Это  воспоминание
немножко жгло, и, странное дело,  жжение  это  вызвало  в  памяти  розовую
бумагу, ту, что  консьержка  сунула  в  карман  передника.  Он  ничего  не
понимал, но это было знакомое чувство. Шов между старым и новым был совсем
свеж, и взгляд на то и на другое  еще  не  переменился.  Минутами  Хвостик
смотрел на мир  как  бы  глазами  двуликого  Януса  (мог  бы  заглянуть  в
энциклопедический словарь, на то он и стоял у него на полке).
   Мы много говорим о нем на языке, ему, пожалуй, непонятном. Но ничего не
поделаешь. Особого Хвостикова языка не существует.
   Позднее все пошло гладко. Когда чемоданы  были  снесены  вниз,  Веверка
высунулась из своей дыры. У драконов тоже бывают предчувствия.
   Уж не съезжает ли он?
   Хвостик подтвердил ее предположение.
   От  волнения  с  уст  земляной   груши   посыпались   какие-то   слова,
напоминавшие чешские - уж не с ума ли он сошел?
   - А девочки-то? Что ж им на полу, что  ли,  спать,  когда  вы  вывезете
мебель?
   Хвостик сунул руку в нагрудный карман пиджака. В нем лежало правомочное
объяснение - доктор Эптингер изготовил его для  Хвостика,  -  в  коем  тот
отказывался  от  права  собственности  на  мебель,  предоставляя   госпоже
Леопольдине Веверка распорядиться ею по собственному усмотрению. Это  была
дарственная. Она достала очки из передника и стала читать. А так  как  она
чуяла только нечистоты (свои  собственные),  то  ее  ощеренная  физиономия
ничуть не просветлела. Хвостик, который тем  временем  убедился,  что  все
погружено на ручную тележку и прочно увязано, вручил госпоже Веверка ключи
от квартиры, откланялся и тотчас же вышел на улицу,  а  его  собственность
катилась вслед за ним, влекомая парнем, помощником  угольщика,  и  большой
собакой.


   Веверка перестала принюхиваться к собственным нечистотам и уткнула  нос
в лист бумаги, сунутый ей Хвостиком, чтобы получше вникнуть в то, что  там
стояло;  она  готова  была   лопнуть,   лишь   бы   утвердить   себя   как
домоправительницу, хочется даже сказать: тактически утвердиться  на  новом
рубеже.
   Посему Мюнстерер, вернувшись вечером с почтамта,  был  передислоцирован
наверх - мероприятие, дополнительно выявившее сознание  ответственности  и
высокое нравственное начало. ("Не могут же девицы оставаться  там  наверху
совсем одни".) Так он расстался со своим устрашающим  ложем  и  немедленно
устроился на ложе Хвостика в качестве надзорного органа домоправительницы.
   Но  он  этому  не  радовался.  Наверху  в  передней  стояла   зажженная
керосиновая лампа, дабы освещать служебные пути Фини и Феверль. Обеих  дам
еще не было  слышно.  Но  Мюнстерер  весь  сжимался  от  нелепости  своего
смехотворного положения,  когда  думал,  что  пытался  подражать  Хвостику
(открывая входную дверь, например, как, может быть, помнит читатель). Нет,
не так-то просто - раз-два - и сделаться  Хвостиком.  Теперь  он  лежал  в
кровати своего  идола,  некий  субъект,  присланный  сюда  консьержкой,  а
следовательно, обесчещенный. Хвостик уже скрылся. Вдруг Мюнстерер услышал,
как ключ поворачивается в замке. Он бросился на живот  и,  кусая  подушку,
тихонько повизгивал. Это жаловалась и визжала в  нем  собачья  натура  его
отца.
   Дня через три или четыре после отъезда Хвостика Фини и  Феверль  сунули
свои глупые носы в письмо госпожи  Риты  Бахлер,  которое,  впрочем,  было
послано не в Адамов переулок, а по адресу спальной конюшни этих  дам.  Она
приглашала посетить ее; день и час были указаны точно, равно как  улица  и
номер дома: Деблинг, Райтлеегассе.
   - Я не пойду, - сказала Фини.
   - Не пойдем, и все тут, - сказала Феверль.
   - Я не могу туда идти, - сказала Фини.
   - Нечего тебе трусить, - сказала Феверль.
   - Пойдем-ка купаться, - сказала Фини.
   Они пошли купаться (это уж в первую  очередь).  По  правде  сказать,  о
приключении с госпожой Бахлер они уже  совсем  позабыли,  хотя  регулярные
посещения комиссариата полиции для медицинского обследования могли бы им о
нем напомнить, доктор Грундль, разумеется, о таковом не заговаривал.
   Почему в назначенный час  они  все-таки  отправились  на  Райтлеегассе,
несмотря на высказанное ими  поначалу  нежелание  -  Феверль  тоже  быстро
отказалась от мысли  уговорить  Фини,  -  сказать  трудно.  Возможно,  что
единственные,   но   основополагающие    формы    их    существования    -
безыскусственность и безделье - здесь нашли решительное свое выражение;  а
может, просто  потому,  что  оставили  для  надвигающегося  нового  полосу
обеспечения, и  теперь  они  могли  спокойно  его  увидеть  и  воспринять.
Известно ведь, что многие не находят выхода из какого-то положения  только
оттого, что их жизненное логово до того набито всякой путаной ерундой, что
давно уже открытой двери они попросту не замечают.
   Они направились к  Шоттентор  -  местности  аристократического  пошиба,
вовсе им незнакомой, - сели в омнибус, идущий в Гринцинг, и вышли из  него
там, где начиналась главная улица Деблинга. Дальше пошли уже в тишине,  по
почти безлюдному тротуару с пятнами тени и мудреными  вензелями  деревьев,
его  окаймлявших.  Они  начали  ощущать  какое-то   неудобство,   а   его,
собственно, не должно было быть. До сих пор они, если не считать клиентов,
никогда ни от кого ничего не  хотели.  А  сюда  их  пригласили  вроде  как
просителей или чтобы вручить им какое-то вознаграждение, которого  они  не
спрашивали. Но, как обычно, стоит совершить какое-нибудь активное действие
(а они его совершили на Дунайском канале), и удержу больше нет,  один  шаг
влечет  за  собою  другой.  Они  повернули  за  угол  и  пошли  вверх   но
Райтлеегассе,  которая  уже  ни  в  коей  мере   не   соответствовала   их
представлениям о переулке,  то  есть  маленькой  улочке,  ибо  она  сурово
уставилась на обеих спасительниц ребенка двумя рядами домов  -  элегантных
по понятиям того времени.
   Они прошли через узкий палисадник.
   Квартира находилась на втором этаже.
   Все было совсем иначе, чем они себе воображали.
   Дверь открыла горничная. В тот же  момент  они  услышали  откуда-то  из
дальних комнат громкий мужской смех. Госпожа Рита большими  шагами  прошла
через переднюю и  приветствовала  их  сердечным  рукопожатием.  Все  здесь
купалось в блеске и в новизне; в двух комнатах, через которые  их  провела
госпожа Бахлер, не было ровно ничего  из  старой  мебели;  отяжелевшая  за
долгую свою жизнь, эта мебель могла  бы  низвергнуть  гладкую  поверхность
новой к  прошлому,  уже  ставшему  анонимным  (кстати  сказать,  помещение
капитала, то есть части Ритиного приданого, видимо,  себя  оправдало,  так
как при выезде со старой квартиры они  часть  обстановки  просто  оставили
там, хоть и не оптом, как это сделал Хвостик).  В  третьей  комнате  сидел
огромный толстый человек в грубошерстном  сюртуке  и  сапогах  с  высокими
голенищами, не подымаясь со стула, он смотрел на обеих троянских  лошадок,
которые вкатились, совсем маленькие, как на  самокате;  казалось,  госпожа
Рита ввезла их за веревочку, точно игрушки, пред светлые очи самодержца.
   - Вот они, - обратилась она к нему, и  к  ним:  -  Это  мой  дядя  Лала
Глобуш,  хозяин  крупного  поместья,  неподалеку  от  Мошонсентьяноша  или
святого Иоанна. Он, возможно, найдет вам хорошее применение.
   Не следует думать, что Фини и Феверль не обратили внимания на это новое
обращение со стороны госпожи Бахлер. Но обе они были здесь  не  более  как
наблюдательницами, и, хотя вкатились сюда совсем маленькими, а  сейчас  их
сделали еще меньше, они сознавали, что этот визит их ровно ни  к  чему  не
обязывает.
   - Итак, дети мои, что вы умеете? - проговорил Глобуш.
   Этот голос сделал вовсе излишним любое оружие для самозащиты. Теплый  и
громыхающий, заодно со смехом, который словно застыл на его огромном лице,
как солнце в деревенском пруду, он мигом изменил всю ситуацию.
   Внешне Глобуш выглядел так же, как и многие  евреи-конеторговцы,  в  те
времена обитавшие в Венгрии и  странствовавшие  по  всей  округе,  которых
очень устраивал  сельский  урбанизм,  несмотря  на  противоречивость  этих
понятий. Дело в том, что их пронырливость  покоилась  на  удобной  подушке
истинной жизнерадостности, коей их пропитала  родина,  охочая  до  лакомой
еды, родина с широкими проселочными дорогами  -  они  были  сплошь  изрыты
колеями, - с деревнями, белые улицы которых раскинулись  так  широко,  что
далекое небо от самого  горизонта  врывалось  на  деревенскую  площадь,  с
землями, где тамошние жители любили ездить  верхом  и  пользоваться  всеми
удовольствиями, что нет-нет да и предоставлялись им  на  территории  между
Цикзее и Апетлоном. Колею Глобуши всегда оставляли широкую. И  наживались,
можно сказать, со вкусом.
   - Господин Глобуш, - сказала Феверль, под столь  странным  солнцем  она
быстро выросла, теперь она  была  нормального  роста,  а  не  игрушечного.
(Может  быть,  здесь  следует  вспомнить  доктора   Грундля   и   сказать:
"Социально-этическая игрушка госпожи Бахлер"?) - Мы обе из  совсем  других
краев. Чему учили девочек в Подерсдорфе, вы сами знаете. А  нам  было  уже
около двадцати, что  же  дальше-то  делать,  ясно  -  ехать  в  Вену.  Нам
необходимо было попасть в Вену, и ничто уже нас не могло удержать.
   - Вечная история, - произнес господин Глобуш. - Да еще в тех  краях,  -
добавил он, обращаясь к госпоже  Рите.  -  Дело  в  том...  да  и  дела-то
никакого нет. До Вены рукой подать, а черт не дремлет.
   Он живо выспросил у Фини и Феверль все касательно полевых работ и  даже
работ на виноградниках, а также об их сноровке в работах под крышей  дома,
в обхождении с тростником и маисовой соломой. Рита присутствовала при этом
разговоре как третье лицо, поскольку  Фини  и  Феверль  сходили  здесь  за
единое целое.
   - У меня все по струнке ходят, - продолжал Глобуш,  -  но  когда  вдруг
срочно понадобится помощь или надо  кого-то  заменить,  тут  всех  и  след
простыл, а если надо снести письмо на почту или сапоги почистить, бегай за
ними, ищи. Поступайте ко мне, станете адъютантами  старика  Глобуша,  а  у
меня будет кого куда послать, и свой утренний кофе я  буду  пить  вовремя.
Мужчины вам,  уж  конечно,  обрыдли,  не  знаю  я,  что  ли.  Все  у  меня
по-хозяйски, любой человек при деле.
   Под солнцем Глобуша таяли все сомнения. Феверль и  Фини  больше  уж  не
владели разговором; возможно, впрочем, что детство и  юность,  проведенные
под высоким голубым небом на берегу отражавшего его пруда в такой  же  вот
открытой всем ветрам деревне, сейчас оказались  немаловажным,  хотя  и  не
слишком разумным, фактором.


   В полицию  им  предстояло  отправиться,  чтобы  заверить  свидетельство
будущего хозяина, что он действительно  взял  их  в  услужение;  и  каждая
получила соответствующую бумагу. Кроме того,  госпожа  Рита  Бахлер  имела
предварительный разговор с доктором Грундлем, и  он  внушил  им,  что  они
должны подать заявление о снятии с учета. Врачебная справка была им выдана
после того, как он самолично еще раз осмотрел их, затем он пошел с  обеими
женщинами по длинному  побеленному,  но  полутемному  коридору  в  кабинет
советника полиции. В их пользу  говорило  и  то,  что  они  не  собирались
оставаться в Вене, а, напротив, хотели переменить местожительство.
   И все же у Фини и Феверль было чувство,  что  они  проглотили  какое-то
объемистое инородное тело. Назвать его они не могли, оно  не  состояло  из
отдельных конкретных деталей, хотя таковых теперь  было  предостаточно  по
сравнению с простотой и бездельем их прежней  жизни:  хождение  в  полицию
(так просто от желтого билета не отделаешься), покупки  башмаков  погрубее
для сельской жизни, отказ от  привычной  квартирки  -  надо  сказать,  что
квартирная плата была внесена ими за весь июль и это  очень  облегчило  их
положение, - наконец, покупка большого чемодана и еще  многого  другого...
Но не эта мозаика мелочей занимала их, в ней они не растворялись. От такой
суеты их оберегали не раз уже упомянутые нами два  отличительных  свойства
их скромной жизни, и теперь они, сами того не подозревая, как бы кормились
старыми, накопленными запасами пустоты и безразличия, которые им  оставила
в наследство жизнь, доселе проходившая без каких бы то  ни  было  событий.
Тем более остро сейчас они ощущали то  новое,  что  предстояло  им  -  они
отлично понимали, как оно близко, у них достало и слуха и чувства  понять,
что одна дверь открывается им в то самое  мгновенье,  когда  захлопывается
другая.  Это  сознание  они  сносили  терпеливо,  покорно,  ни  о  чем  не
спрашивая. Они уже не  помышляли  об  утраченных  возможностях,  поскольку
таковых более не существовало,  после  того  как  они  решили  все  начать
сначала. В общем-то, они, можно сказать, плавали на поверхности,  как  два
одновременно упавших в воду листа, не видя глуби, но  на  свой  простецкий
лад зная о ней. Или,  вернее,  Феверль  и  Фини,  иначе  Фини  и  Феверль,
воспринимали то новое, что отныне их окружало, не  только  разумно,  но  в
известной мере лирически.
   Лирической была и боль из-за  прерванного  купания.  Голубизна  воды  в
военной плавательной школе  в  Пратере  была  утратой,  но  самой  большой
утратой были навеки канувшие часы - прекрасные, мирные, ни на  что,  кроме
самих себя, не направленные, часы, наполненные солнцем, испарениями мокрых
досок и плеском воды.
   Напоследок они еще раз пошли туда, но уже не ныряли до самого дна  этой
прежней чаши, вбиравшей в себя их существование так  дружелюбно  и  нежно.
Сейчас чаша блестела, словно они на  нее  смотрели  сбоку,  из  некоторого
отдаления. Оттуда - в Адамов переулок,  при  свете  дня,  чтобы  захватить
кой-какие мелочи из принадлежностей туалета, которые всегда там оставляли.
   Свирепый дракон высунулся из логова.
   Они сразу же сказали  заученную  фразу:  они  пришли  только  за  этими
мелочами и больше сюда не явятся.
   (Хотя до середины июля квартира была оплачена.)
   Но оскаленная морда госпожи  Веверка  в  этом  случае  не  просветлела.
Только спрятанный коготь протянулся за деньгами; каждая из бывших  жиличек
дала ей по гульдену.
   Затем  они  ушли.  Веверка  выбежала  на  площадку,  глянула,  как  они
спускаются по лестнице, виляя своими попками. Перед лицом непостижимого  у
нее вырвался первобытный вопль.
   Переводить это не подобает (к тому же для людей интеллигентных  перевод
был бы излишен).


   По утрам в половине шестого где-то вдали проходил поезд, паровоз гудел,
и еще некоторое время доносился стук колес.
   Комната, в которой они теперь жили, под крышей гостиницы и  над  бывшим
вагонным депо, была почти невероятных размеров, с натертым до блеска полом
и выглядела почти пустой. В одном из ее углов высилась большая белая печь,
кроме нее, в комнате находились два гигантских шкафа,  выкрашенных  желтой
краской, посередине стол  с  двумя  креслами,  а  слева  и  справа  стояли
кровати,  по  размерам  не  уступающие  шкафу,  и  два  ночных  столика  с
подсвечниками, которыми без труда можно было бы сбить с  ног  здоровенного
мужчину.
   Когда проходил поезд, Фини и Феверль  уже  не  спали.  Едва  раздавался
гудок, они, издавая какие-то квакающие звуки, спрыгивали с кроватей. С тех
пор как они поселились здесь, они каждое утро так квакали. В комнате  было
до того светло, что даже глаза слепило. Здание это с юго-востока  замыкало
собой большую усадьбу, а из трех окон комнаты взор их  свободно  охватывал
всю равнину, не задерживаясь ни на чем  в  отдельности:  ни  на  блестящем
синем  зеркале  водной  поверхности,   ни   на   противоположном   берегу,
окаймленном камышом, который в  свете  солнца  тянулся  тонкой  и  длинной
полосой.
   На следующий день после приезда на утренней заре  они  впервые  увидели
это озеро, до его берега было шагов этак полтораста.
   Сухой запах старого дерева пропитал как самую комнату,  так  и  длинный
коридор, по  которому  они  пошли  навстречу  своей  ежедневной  и  весьма
неопределенной работе.


   Фини и Феверль больше всего боялись - и это опасение привезли  с  собой
из Вены, - что здесь рано  или  поздно  обнаружится  камень  преткновения,
таившийся в их прошлом, и что кто-нибудь при  подходящей  оказии  поднимет
его и швырнет им вслед. Но ничего подобного не  случилось.  По  прошествии
известного времени они  сообразили,  что  Глобуш  -  по  прозванию  Глобуш
Венгерский - ни разу не обмолвился  об  их  прошлом  ни  управляющему,  ни
мызнику, ни старшему конюху. И также ни один человек не  спросил  их,  где
они жили до сих пор. Здесь, видимо, никто ничем не интересовался и смотрел
только на свои руки, которым дела было не переделать. Когда урожай убрали,
все осталось по-прежнему, но во время  его  уборки  огромная  усадьба  все
время казалась вымершей. Феверль и Фини, поначалу занятые главным  образом
в гигантских помещениях, первые  дни  плохо  во  всем  ориентировались,  а
спросить было, собственно, не у кого. Но вскоре  они  уже  носились  между
кухней и погребом, между прачечной и комнатами батраков и батрачек,  виляя
попками, проворные, как белки. Их здесь  недолго  считали  "новенькими"  и
никогда не относились к ним как к неумехам, но  всегда  спрашивали  с  них
все,  что  положено.  Справлялись  же  они  с  этими  требованиями  только
благодаря своей деревенской юности, которая  вызвала  на  свет  божий  все
способности, навыки и приемы, так долго пребывавшие в  забвении.  Феверль,
например,  всех  удивила  пристрастием  к  работе  в  хлеву;  ей  пришлось
частенько заниматься ею в  общей  спешке  при  уборке  урожая.  Или  из-за
отчаянной нехватки рабочих рук. Короче говоря, этим пользовались все  кому
не лень, а их никто ни о чем не спрашивал. Границы поручениям положил  сам
Глобуш Венгерский. Ведь у него тоже были свои  потребности,  которые  надо
было удовлетворить; и обе они торопились вовремя подать ему утром кофе, до
блеска начистить его сапоги. Теперь уже ему не надо было  подолгу  кого-то
разыскивать  или  самому  шагать  на  почту,  если  возникала   надобность
отправить письмо.
   Все здешнее хозяйство было большой помещичьей усадьбой без  господского
дома, что производило странное впечатление, особенно  в  Венгрии;  дело  в
том, что первоначально  крестьянская  усадьба  благодаря  частым  покупкам
окрестных земель, обремененных долгами, превратилась  в  доходное  имение;
теперь его  скорее  можно  было  назвать  большой  фермой,  чем  чрезмерно
разросшимся крестьянским двором. Сам хозяин жил в старом маленьком домике,
где занимал всего две комнатушки. Остальные помещения  использовались  как
всевозможные кладовые.


   Итак, они снова стали крестьянками, наши троянские лошадки. От  прежней
бездеятельности у них ничего не осталось, но простота и наивность  правили
теперь торжества и оргии. Когда  со  сбором  урожая  было  покончено,  они
неприметно и окончательно привыкли к новому образу жизни, и теперь уже  не
могли противостоять соблазну синей глади озера, что каждое  утро  блистала
перед их взором, и по окончании рабочего дня - лишней работы никто  с  них
не требовал - выходили из задних ворот усадьбы уже в купальных костюмах  и
в плащах, несмотря на все еще тяжелую жару.
   Перейдя полузаросшие рельсы под своими окнами на заднем фасаде  здания,
они ступали на широкую,  местами  зеленую  полосу  между  ними  и  озером,
которая, если бы здесь держали овец, могла бы служить отличным  пастбищем.
С этой стороны дома ни полей, ни пашен не было. Они тянулись  от  передних
ворот на запад до самого горизонта; там, где трава  и  сорняки  отступали,
виднелись  песчаные  проплешины;  по  мере  того  как   Фини   и   Феверль
приближались к воде, они все больше углублялись в эту абсолютную  пустоту,
где ничто не  останавливало  взор,  кроме  голубизны  озера  и  светящейся
зеленью полосы тростника у другого берега. Здесь и такой полосы  не  было.
Теперь они уже стояли у самой воды, казалось  начинавшейся  прямо  посреди
луга; там, где она покрывала дно, виднелась мелкая галька, в  массе  своей
повторявшая плоский изгиб берега. Но когда они, сбросив  с  себя  плащи  и
туфли, сделали шагов двадцать по зашуршавшей теплой плоскости, дно под  их
подошвами изменилось - да и сами подошвы вдруг стали гладкими и нежными от
песка. Это вызывало чувство счастья. Вода еще не доходила им до колен. Они
бросились в нее, стали перекатываться  с  боку  на  бок  и  наконец  более
холодный слой коснулся их подмышек. Они поплыли, потом легли  на  спины  и
снова увидели берег, который только что покинули,  и  кучу  своей  одежды,
теперь уже шагах этак в ста.
   Так у них образовались новые привычки, и только теперь стрелка весов их
положения угомонилась и встала неподвижно. Обе они были очень  простодушны
- а быть простодушным скорее значит проникнуться существующим  положением,
чем попытаться проникнуть в него; итак, при веем проворстве рук, при  всей
сноровистости в самой глубине их душ хранилась все та же  бездеятельность.
Они, собственно, ничего со своей жизнью не делали,  только  смаковали  ее;
различные мероприятия, к которым им пришлось прибегнуть в последнее  время
- все это были следствия приключения на Дунайском канале, - задним  числом
казались им не в меру суетливыми и уж слишком решительными. На самом  деле
они ни на что не решились. А теперь здесь  жили  вне  всяких  возможностей
что-либо решать,  то  есть  решать  без  принуждения.  Это-то  как  раз  и
составляло основу их счастья, которое, мы вправе это сказать, выступало  в
лирическом  обличий,  после  того  как  они  обе  освоились  с  житейскими
мелочами. Так уж они  счастье  воспринимали.  Оно  было  в  древесно-сухом
запахе их комнаты; в гудке поезда в половине шестого утра; во  взгляде  на
голубое блистание озера, когда утром они выскакивали из кроватей; в чистке
сапог Глобуша, которой они занимались на солнышке  в  его  палисаднике,  -
такие вот факты и составляли их  счастье.  Иными  словами:  время  стояло,
словно налитое в сосуд.  Именно  это  обстоятельство  и  явилось  глубиной
счастья.
   Они никого и ничего не оставили в Вене. Живя здесь,  они  бы  уж  могли
понять, как одиноки они там были. Но им это и в голову не приходило.  Зато
здесь им не о чем было заботиться, нечего приводить в порядок. Лишь бы все
оставалось как есть. Никакая цель не влекла их существование  в  неведомое
будущее, не вытесняла его из спокойного замкнутого круга, не искажала  его
округлости. Простодушие  правило  свои  оргии.  Разжиревшая  молодая  утка
пыталась  пересечь  небольшую  сточную  канаву,  прорытую   из   птичника.
Поблизости  находился  мостик,   но   нелепое   создание,   переваливаясь,
устремилось по кратчайшему пути  и  шлепнулось  толстым  брюшком  в  воду,
пришлось ее вытаскивать. Феверль и Фини это  происшествие  развеселило  до
чрезвычайности. Они напоминали о нем друг другу  много  времени  спустя  и
смеялись до упаду.
   Но однажды им встретилось гораздо более удивительное  существо.  И  где
же, спрашивается? В озере. Это был  гиппопотам.  Они  увидели  его  уже  с
берега. Он стоял достаточно далеко. Огромное туловище, все четыре  ноги  в
воде. Склонившись вперед, это существо отдыхало. Потом стало  с  отчаянным
плеском перекатываться с боку на бок. Поначалу испуганные, Фини и  Феверль
рее же отважились снова войти в воду и приблизиться к неведомому созданию.
Это был Глобуш, купавшийся здесь. Увидев, что они плывут к нему,  он  стал
подзывать их, махая обеими руками. На эту  фыркающую,  плещущуюся  в  воде
громадину  смотреть  было  неприятно,  даже   как-то   жутковато.   Глобуш
потребовал,  чтобы  они  научили  его  плавать,  у  них-де  это   "здорово
получается". Итак, они столь энергично приступили к этой процедуре, что  -
после того, как основные  приемы  были  продемонстрированы,  -  гиппопотам
(правда, Фини и Феверль поддерживали его мощное брюхо справа и слева)  уже
мог лежать на воде. Затем они стали постепенно обучать его разным  приемам
плавания, причем обе  считали  в  два  голоса.  Глобуш,  с  этого  момента
пожелавший обучаться ежедневно, предложил им по пятьдесят крейцеров, иначе
по полгульдена за каждый урок, что тоже кое-что значило.  На  десятый  или
двенадцатый раз гигант уже мог самостоятельно,  без  поддержки  лежать  на
воде. Более того, он плыл между Феверль и Фини, сотрясая  воздух  громовым
рыком, так как все время кричал: "Я плыву, плыву!", и притом по-венгерски.
Только после десяти метров тягчайшей работы он коснулся  ногами  песчаного
дна. Это было впечатляющее зрелище. Но колосс теперь постиг, как  парят  в
воде, и вскоре полностью уверовал в ее подъемную силу.
   Так Глобуш Венгерский научился плавать. Из этого мы видим, что  функции
Фини и Феверль в его владениях граничили с гротеском.
   Внешне  они,  казалось  бы,  ко  всему  привыкли,  но  новое   все   же
присутствовало здесь, очищенное от всего лишнего. Я бы сказал, оно уже  не
суетилось на маленьких ножках, а было ядром нового, то  есть  покоилось  в
неподвижности. Любая перемена - чудо. Они уже не просыпались после полудня
и из своей спаленки не видели голой стены,  окружавшей  двор;  их  комната
теперь была так просторна, так  она  пахла  древесиной,  а  военная  школа
плавания превратилась в большое озеро,  и  откос  Дунайского  канала  стал
плоским каменистым пляжем; обе они сделались всем так нужны и полезны, что
со  двора  то  и  дело  слышалось:  "Фи-иини!"  или:   "Фе-е-еверль!"   По
воскресеньям для поездки в  церковь  запрягали  две  фуры,  первой  всегда
правил Глобуш; так они  ехали  полтора  километра  до  церкви.  Фуры  были
украшены красными, белыми и синими  лентами,  а  также  зелеными  ветками.
Перед церковью за гиппопотамом в надлежащем порядке становились мужчины  и
женщины, и все торжественно входили в церковь. А после  службы  в  том  же
порядке отправлялись в трактир. Вино там было даровое, его  пили  за  счет
хозяина.
   И мускулы больше не болели, как в первые дни, они  даже  думать  о  них
забыли. Видя, как  новая  жизнь  Фини  и  Феверль  входит  в  свое  русло,
перерастая в доподлинно беспорочное бытие, мы  задаемся  вопросом:  неужто
оно когда-то было исполнено  порока?  Медленно  и  постепенно  уходило  их
время. Все равно, наблюдаем мы за жизнью обеих сейчас, поздней осенью, иди
зимой (когда, помимо всего прочего, в церковь ездят  на  санях),  или  год
спустя, а то и десять лет. Новое стало старым, и  все  же  как  новое  оно
высилось на горизонте, вызывая их плодотворное удивление. В 1900 году  они
уже были крепко и грубо сшитыми старыми женщинами.
   По субботам Фини  и  Феверль,  как  правило,  освобождались  уже  после
полудня.
   Управляющий Гергейфи, низкорослый венгр, хорошо  относившийся  к  обеим
подругам, подарил Феверль пару высоких сапог, так как она время от времени
работала в хлеву, а в сапогах можно было без  опаски  ступать  по  навозу.
Сапоги, которые пришлись ей  как  раз  впору,  Феверль  восприняла  словно
высокое отличие и с той поры носила их каждый день, как почетную  эмблему.
В субботу  под  вечер,  вскоре  после  того,  как  Феверль  получила  этот
неожиданный подарок, померила и почистила обновку (в чистке сапог обе  они
уже приобрели немалый навык),  она  стала  взад  и  вперед  ходить  по  их
огромной комнате, покачиваясь от гордости.
   - Хорошие сапоги, - сказала она, глядя на свои ноги.
   - Как у настоящей венгерки, - заметила Фини,  сидевшая  на  кровати.  И
правда, на сапогах впереди несколько загнутого носка красовались маленькие
кожаные розетки, какие еще можно было видеть на гусарских  сапогах  старой
армии.
   - Я их теперь буду каждый день носить.
   - Только не в церковь.
   - Неужто я явлюсь в церковь в сапогах...
   - И я так думаю. В церковь-то не входят в сапогах...
   - Да, в церковь нельзя...
   - Очень красивые сапоги. Только в церковь ты их не  надевай.  Вообще-то
носи. А в церковь нельзя.
   Гете в одном письме пишет Шиллеру: "Поэзия, собственно говоря, основана
на изображении эмпирически патологического состояния человека". У нас  же,
поскольку здесь еще могла бы идти речь о поэзии, в  отношении  обеих  этих
простодушных идиоток, патология, так же как и пафос, начисто отпадают.  На
чем же прикажете нам основываться? Такие фигуры можно разве что  выбросить
из  повествования,  поскольку  степень  их  наивной  глупости  стала   уже
непереносима и превратилась в издевку над любым искусством. (Да  искусство
уже не нуждается в ней.)  Итак:  пошли  вон!  Каждой  из  вас  причитается
хороший пинок  по  толстой  попке;  конечно,  смягченный  -  пинок  мягкой
домашней туфлей, войлочной туфлей. Но не сапогом. Ни в коем случае.


   Теперь, когда мы уже счастливо отделались от этой двойной фигуры - ибо,
возможно, только при спасении девочки Феверль и Фини были отличны друг  от
дружки (правда, у нас еще остаются бр.Клейтоны), - мы  можем  вернуться  к
Мюнстереру, которому после выезда упомянутых дам или  именно  из-за  этого
выезда жилось нисколько не лучше, впрочем, он ничего другого  и  не  ждал.
Конечно,  весьма  парадоксально,  что  эти  дамы,  слева  и   справа   его
фланкировавшие, мешали ему, если можно так выразиться, "стать  Хвостиком".
Ведь сам-то Хвостик много лет с двух сторон был тесним этими особами.
   Мюнстерер плохо спал.
   Часто лежал, уткнув лицо в подушки.
   Утром в половине шестого  он  слышал  стук  колес  товарного  поезда  и
свисток паровоза.
   Это было ново. В нем пробуждалась надежда. Он мог теперь  держать  окна
открытыми и слышать поезд. Из угла в троглодитском логове, где стояла  его
кровать, он никогда его не слышал. Он  слышит  поезд.  Он  вдыхает  свежий
воздух.


   Однажды вечером, часов около шести, через несколько дней после  отъезда
Фини и Феверль, домовладелец вошел в  парадное  и  неторопливо  закрыл  за
собою дверь. Веверка тотчас высунулась из своей  норы.  Казалось,  природа
одарила ее щупальцами (древние называли этот  орган  "антеннами"),  по  ее
воле эти антенны постоянно действовали  в  парадном  и  на  лестнице.  Она
отнюдь не с первого взгляда узнала доктора Кайбла; весьма возможно, что ее
вечная готовность укусить и оглушить и парализовала ее восприятие.  Только
когда на нее веяло недвижным холодом явления из  потустороннего  мира,  ее
восприятие  наверстывало  упущенное,  и  она  пыталась  согнать   с   лица
наступательно-оборонительное выражение. Но ничего из  этого  не  выходило.
Оскаленные зубы - вот и все.
   - Скажите, дорогая госпожа Мюнстерер, - доктор Кайбл  иначе  к  ней  не
обращался, - что, господин Хвостик уже выехал или он сейчас дома?
   Казалось, из бутылки штопором  вытянули  пробку  и  немедленно  полился
поток сведений. Из кармана передника Веверка вытащила футляр для очков.  В
нем, хоть это и странно, лежала дарственная Хвостика на мебель. Итак,  сей
документ она носила при себе (может  быть,  желая  спрятать  его  от  глаз
оболтуса, который ворчал, замечая очевидный прирост  денежных  средств,  и
пытался снова добиться прироста своей порции  спиртного,  сниженной  после
отъезда Фини и Феверль из-за уменьшения  чаевых).  Мы  знаем,  что  доктор
Кайбл управлял своими домами через посредство доверенных лиц и  потому  не
всегда был в курсе разных мелких дел. Его вопрос касательно  Хвостика  был
задан только из личного интереса и еще потому, что он случайно оказался  в
этих краях. (Вообще-то Хвостик недавно прислал советнику  земельного  суда
официальное извещение о своем выезде и адрес новой квартиры.)
   Наконец Веверка упомянула о сути дела, то есть о самом для нее  важном:
невозможно такую благоустроенную квартиру попросту запереть и оставить без
присмотра, поэтому она после выезда Хвостика велела своему  пасынку  спать
наверху.
   Нам это особенно удивительным не представляется.
   - Давайте-ка пройдем туда, дорогая госпожа Мюнстерер, -  сказал  доктор
Ойген.
   Как хорошо, что она уже многое объяснила, прежде чем  взор  домохозяина
остановился на постели и зубной щетке Мюнстерера.
   Но доктор Ойген об этом и не  думал.  Здесь  можно  было  взглянуть  на
Хвостикову квартиру и прежнюю его мебель. Это было небезынтересно.  Только
сейчас, когда он поднимался по лестнице вслед за  хромоногой  консьержкой,
помахивающей связкой ключей, ему вспомнилось, что месяца два с лишним тому
назад он куда-то сунул тщательно написанное Хвостиком заявление об  отказе
от квартиры; больше оно ему на глаза не попалось и, следовательно, не было
переслано в контору по найму квартир, что было необходимо для того,  чтобы
заново сдать квартиру. Они вошли. В передней на комоде стояла  керосиновая
лампа  на  широкой  подставке.  Комнаты  оказались  сумрачными,  но  чисто
прибранными. Следов житья Мюнстерера  в  средней  комнате  было  почти  не
заметно. На столе чернильница и ручка, расческа, карандаш,  все  аккуратно
разложено. Почтовый служащий был педантом.
   Доктор Ойген огляделся несколько  испуганно,  ведь  только  сейчас  ему
уяснился Хвостик, оставивший здесь все как было.
   - Что вы собираетесь делать с мебелью? - спросил он консьержку.
   Для госпожи Веверка это был щекотливый  вопрос.  Она  ведь  хотела  эту
квартиру, а следовательно, хотела, чтобы на месте осталась и мебель. Но  в
свое  время  высказанное  мнение  домовладельца  (после  смерти  родителей
Хвостика) крепко засело у нее в памяти, а именно,  что  консьержка  должна
жить внизу. Троянские лошадки, в общем-то, выполнили свое  предназначение,
так как помогли выжить сделавшего карьеру Хвостика. Что  касается  госпожи
Веверка, то она умудрилась своей властью консьержки занять  освободившуюся
полосу обеспечения. Теперь надо было поспособствовать Мюнстереру.
   При таком положении вещей в замке тихонько повернулся  ключ  (Мюнстерер
всегда был здесь очень тих), почему, он и сам не  знал,  может  быть,  его
почтение к Хвостику задним числом в этом именно и выражалось.
   Конечно, он услышал голоса в своей теперешней  комнате,  дверь  из  нее
стояла настежь. В тот же миг он вспомнил, что входная  дверь  открылась  с
первого поворота ключа. Она была только прикрыта. Он слышал голос  мачехи.
Она бесцеремонно вошла с  кем-то  (новый  жилец?)  в  его  комнату  и  там
говорила без умолку, а он, Мюнстерер, прокрался сюда, как  собака.  Теперь
он уже вслушался в ее слова:
   - ...Да, сударь, для пасынка, который живет у меня, а места  у  нас  на
самом деле нет. Он служит на почте и теперь хочет жениться.
   Он, этот Мюнстерер, не только прокрался, он прополз по-собачьи. Он ведь
был третьим и наиболее чутким ухом консьержки Веверка.
   Было в  этом  что-то  от  автоматического  повиновения  (если  говорить
высоким стилем,  он  действовал  под  властью  повелительной  демонической
силы), когда сейчас в передней вместо того, чтобы прорычать: "Я  вовсе  не
собираюсь жениться", он тихонько откашлялся, сделал несколько неторопливых
шагов и постучал в открытую створку двери.
   Войдя, он увидел невысокого господина и даже  не  взглянул  на  мачеху,
которая  словами:  "Вот  он  и  сам,  сударь"  -  в  известной  мере   его
представила. Мюнстерер учтиво поклонился.
   Доктор Ойген протянул ему руку и назвал себя.
   Мюнстерер был теперь ясен как день: то, что он сейчас пережил, пережил,
так сказать, в себе, открыло его лицо, деформированное природой, казалось,
в приступе ярости, и как бы сбросило с него маску,  которую  он  носил  до
этой минуты. Доктор Кайбл был ему не нужен, чтобы за  нею  увидеть  другое
обличье.
   Советника суда здесь, в этом омерзительном и,  более  того,  мертвенном
окружении (опустелое жилье Хвостика?), даже посетило чувство, что  ему  на
эти мгновения предоставлена роль действующего лица в трагедии. Посему он и
поступил по чести и по совести. (В таких делах обычно переоценивают  самое
главное и решающее.)
   - Вы хотели бы стать съемщиком этой  квартиры,  господин  Мюнстерер?  -
спросил он.
   Пасынок кивнул.
   - Я сделаю все необходимое для того, чтобы с  первого  ноября  все  уже
было бы официально.


   Будь Мюнстерер в состоянии оплатить квартиру и  при  этом  прокормиться
независимо от мачехи с ее фокусами, он мог бы теоретически вышвырнуть  ее.
Однако здесь все еще стояла ее мебель. И независимо от этого полагать, что
в венском доме можно  жить  при  постоянной  вражде  с  консьержкой  и  не
погибнуть от мелких дрязг, в те времена было несбыточной фантазией,  да  и
теперь в этом смысле мало что изменилось.
   Таким образом все и осталось, как было.
   Да, по грязным ступеням не взобраться наверх к более чистой жизни.
   Не так происходят перемены.
   Опять свистел паровоз в половине шестого и  прохладой  веяло  от  окна.
Одно все-таки  изменилось  после  тех  минут  в  передней  "его"  нынешней
квартиры, когда он услышал, как Веверка  распоряжается  им,  и  понял,  до
какой степени он ей покорен. Мюнстерер сам себя закогтил.  Отныне  он  уже
был понятен не только другим. Его положение уяснилось и  ему  самому,  оно
уже не только переворачивало его на живот и заставляло кусать подушки.
   По утрам это чувствовалось всего сильнее. Прохладный воздух, шедший  от
окна, как бы раздваивал душу Мюнстерера, все перемешивал, погружал  его  в
мечтания.


   Доктор Ойген, устроив все дела, сел в экипаж, дожидавшийся его у дома в
Адамовом переулке. Теперь  становится  понятнее,  почему  Веверка  вовремя
высунулась из своего логова - на сей раз щупальца-антенны были ни при чем:
она увидела фиакр. Это было возможно даже из окна ее подвала, так сказать,
с позиции лягушки; пешехода, зашедшего во двор, ей было бы не увидать,  но
лошади встали так, что загородили наблюдательный  пост.  Конечно,  слышала
она, и как смолк перестук их копыт. Так же как слышала каждого, кто пешком
входил во двор. Это обстоятельство в конце концов внесло облегчение  в  ее
жизнь, она перестала смазывать петли на воротах; они изрядно  скрипели,  и
скрип их доносился до закутка - обиталища пасынка. Мы хоть и умаляем таким
образом магические таланты госпожи Веверка, но остаемся в уверенности, что
главное тут - работа ее щупалец, хотя их-то и сбил с толку экипаж.  Отнюдь
не часто, можно даже сказать, крайне редко по  Адамову  переулку  проезжал
фиакр. Домовладелец также обычно не  приезжал,  а  приходил  сюда  пешком,
поэтому вполне возможно, что Веверка, когда подъехал фиакр, думала  о  ком
угодно, только не о докторе Ойгене.
   Еще три месяца тому назад он купил себе лошадей и экипаж.
   Он становился стар и чувствовал это.
   Сейчас доктор Ойген приказал кучеру ехать в Пратер.
   Резвые лошади, сделав несколько шагов, перешли на рысь. Экипаж,  слегка
подпрыгивая,  катился  по  длинной  пустынной   улице.   Сегодня   выдался
сравнительно удачный день. Доктор Ойген, год назад заключивший  договор  с
юридическим издательством, намереваясь там опубликовать свои комментарии к
законам, с того самого дня жил под гнетом срока, что очень  мешало  ему  в
ежедневном  труде.  Следствием  этого  явилась  некоторая  поспешность   в
выполнении работы по договору,  возможно  даже  чрезмерная.  Временами  он
чувствовал усталость. Бывали иной раз совсем пустые дни, от  усталости  он
не мог работать, оставалось только выжидать,  когда  такое  состояние  его
отпустит. Это его задерживало, и притом с силой, которая  иногда  казалась
ему необоримой. Он проработал многие месяцы, что называется,  не  разгибая
спины.
   Но сегодня к концу дня в течение какой-то четверти часа ему вдруг стало
ясно, что все у него уже собрано и для того, чтобы завершить рукопись, ему
понадобится не более трех недель. Бывает,  что,  впрягшись  в  работу,  мы
только и знаем, что гнать ее вперед, впрочем понимая, что  дороги  еще  не
видно; но в один прекрасный день на обочине различаем  уже  другие  знаки,
другие указатели, иной становится и местность, путаные тропинки  сливаются
в прямые дороги, и  мы  с  удивлением  замечаем,  что  в  этой  незнакомой
местности наш путь кончается.
   Удивительно, подумал доктор Ойген. Кроме всего прочего, он считал,  что
ему еще предстоит сделать внушительную часть работы, тогда  как  на  самом
деле эта часть, уже  давно  перебеленная,  лежала  в  запертом  ящике  его
письменного стола.
   И надо же было умудриться так ее спрятать.
   Срок сдачи назначен на 15 ноября, а сейчас только середина июля.
   Он мог прервать работу и съездить в Гастайн.
   Экипаж завернул налево и поехал быстрее  по  направлению  к  мосту.  На
другом берегу широким фронтом  высились  кроны  деревьев.  Теплынь  стояла
удивительная, хотя был уже вечер - половина  седьмого.  Река  взблескивала
между стальными опорами моста. Луга ждали гостей.  Они  еще  раз  свернули
налево и поехали в зеленой  тени  аллеи,  мимо  виллы  Клейтонов.  Доктору
Ойгену это было интересно.
   Рита жила теперь на Райтлеегассе. Он не имел никакого  представления  о
ее нынешнем жилище, как, впрочем, и о прежнем.
   В этой точке доктора  Ойгена,  казалось,  всегда  поджидало  неприятное
сложное  чувство,  стремительно  и  внезапно   на   него   налетавшее,   а
следовательно,  настоящее,  глубокое,  непреходящая  хандра,  свойственная
пожилому  возрасту.  Когда-то  это  была  боль,  даже  мука:  знать,   что
возлюбленная   где-то   далеко,   в   неведомом   ему   окружении,   среди
многочисленных ему недоступных связей и обязательств в подчинении у  мужа,
совершенно  ему  чужого.  Абсолютное  владычество  секретности,  им  самим
установленное, не Ритой - она, возможно, готова была избрать другой  путь,
- приводило к положениям, которые он  волей-неволей  считал  недостойными:
они ведь даже не  решались  совершить  загородную  прогулку,  поужинать  в
ресторане или в назначенное  время  встретиться  на  улице.  Не  решались,
вернее, он не решался, не мог и никогда бы не смог решиться. Рита пошла бы
на все это без долгих размышлений, доктор Ойген был  в  ней  уверен;  даже
развод - несмотря на скандал, каковой в те  времена  был  неизбежен,  -  в
первые годы, вероятно,  казался  бы  ей  наиболее  подобающим  выходом  из
положения. Но первые годы прошли,  вместе  с  ними  боль  и  муки  доктора
Ойгена, который возвел секретность в нечто абсолютное и  неприкосновенное.
Конечно, бывали минуты, когда он задавался вопросом: к чему  это?  Неужели
он так вел себя из-за своего высокого служебного положения?  На  последний
вопрос ответ мог быть только утвердительным, он знал это и знал, что такой
ответ не красил его отношения с Ритой.  Но  нечто  все  же  оставалось  за
рамками этой убежденности, нечто не в силах бывшее объять и исчерпать  все
происходившее.
   Итак, доктор Ойген не раз восставал  против  им  же  избранного  образа
жизни, который он  тем  не  менее  упорно  защищал  и  которого  неуклонно
придерживался; он сам все знал, наш доктор Ойген, хоть это и не лежало  на
ладони, как происхождение секретности, связанной с высоким его постом.
   Но хотя боль и муки с годами улеглись, они все же возвратились в  новом
обличье, когда Рита перестала приводить к нему маленькую  Монику.  Девочка
подросла и уже начала говорить. Вот почему Рита и держала ребенка вдали от
него. В душе он считал это справедливым воздаянием, если не просто местью.
Значит, его меры предосторожности обернулись против него, и  доктор  Ойген
вынужден   был   признать,   что   осторожность   не   всегда    адекватна
предусмотрительности.
   Экипаж завернул в Главную аллею и  быстрой  рысью  поехал  поупрямей  и
гладкой дороге.
   События последнего времени, равно как и их непредвиденный исход, доктор
Ойген осознавал  вполне  ясно.  Но  отягощенная  совесть  в  личной  жизни
человека - мотор куда более действенный, чем любое осознание. Совесть  его
уже не была отягощена, во всяком случае по отношению  к  Рите  и  ребенку.
Неприятное чувство, вызванное  тем,  что  жизнь  его  распадалась  на  две
половины, как бы стало самостоятельным и, точно  призрак,  бродило  вокруг
него. Открытие, однажды сделанное доктором Ойгеном, а  именно,  что  можно
вести своего рода двойную  жизнь,  теперь  каким-то  непостижимым  образом
доказывало ему, что начавшийся распад продолжается и уже  подводит  его  к
бездне. Короче говоря: целого более не существовало,  оно  растворилось  -
что-то  растворило  его,  -  и  каждая  отдельная   часть   делалась   все
удивительнее; плодотворным такое растворение нельзя  было  назвать,  разве
что  странным  -  будь  то  дом,  спальня,  кабинет,   старуха   экономка,
профессорская комната в  университете  или  Рита,  когда  она  появлялась;
доктор Ойген жил среди плюралистически разваливающихся вещей - между ними,
правда, имелись пустые пространства усталости, - и он кое-как  между  всем
этим маневрировал. Его удивление по поводу такого состояния  не  могло  не
представляться ему недостойным, тем паче когда он думал о своем  почтенном
возрасте и пытался на таковой переложить  вину  за  все  это.  Ужели  весь
урожай его жизни, последняя его мудрость свелись к тому, что его  окружила
повседневность, которую он сам вызвал к жизни, вдруг перестав ее понимать.
   Конечно, он думал об этом  не  так  отчетливо,  не  так  отчетливо  это
ощущал.
   Человек, постоянно имеющий дело с научной терминологией, в конце концов
утрачивает дар речи в общении с самим собой. Он не может больше  объяснить
то, что хотел бы  сказать,  и  даже  его  собственное  "я"  перестает  его
понимать. Оно требует более грубого языка,  изобилующего  непонятными  для
других выражениями, - нечто  похожее  на  детский  язык  между  маленькими
сестрами и братьями. Внутренний диалог умер для доктора Ойгена.
   Экипаж уже достиг  конца  большой  аллеи,  объехал  барочный  павильон,
который высился здесь, и повернул обратно. Меж кронами отдельных, наиболее
высоких деревьев Пратера еще догорала вечерняя заря.


   Мюнстерер с тех пор, как ему уже не приходилось лежать на животе, с тех
пор, как он  перестал  мечтать  о  том,  чтобы  уничтожить  все,  что  его
окружало, а, напротив, все здесь находившееся  воспринимал  как  данность,
понял наконец преимущество своего положения.
   Правда, он в подчинении у консьержки и сам не более как экспонат и  все
еще нахлебник в грязной кухне. Но все-таки его ждет уже  не  омерзительная
постель в тесноте закутка, а собственная комната.
   Вечером он может уйти из  троглодитского  логова  и  подняться  к  себе
наверх; посидеть там при свете купленной  на  собственные  деньги  свечки.
Лампой он не обзаводился.
   Он приспосабливался, и это самое  главное.  Кто  умеет  приспособиться,
тому уютно даже в аду.
   Однажды вечером, когда он поднялся наверх, в  передней,  как  когда-то,
как испокон веков, горела керосиновая лампа на широкой подставке.
   К тому же она еще и пахла, словом, горела тепло, неярко, но вонюче.
   Мюнстерер остался стоять в передней и  погрузился  в  раздумье.  Ничего
лучшего он не мог бы сделать.
   Затем он неслышными быстрыми шагами подошел к соседней справа комнате и
прислушался. Полная тишина. Передняя плыла в  тепловатом  чаду  лампы.  Он
медленно нажал ручку и открыл дверь. Комната тоже была освещена  маленькой
лампой с низко опущенным фитилем, отчего она насквозь пропахла  керосином.
Мюнстерер пошел налево - там было все то же самое. В  глаза  ему  бросился
клеенчатый  диван,  покрытый  белой  простыней.   Крышка   на   деревянном
умывальнике была открыта. Рядом стояло белое эмалированное ведро.
   Констатировав все это, Мюнстерер поспешил обратно на  сохранявшуюся  за
ним территорию. Он зажег свою собственную свечу, зажег еще  и  сигарету  -
отчего сразу почувствовал себя много лучше, - запер дверь и с удивлением и
радостью стал думать о том законченном впечатлении, которое  он  вынес  из
передней, а именно, что  обострения,  присущие  данному  положению  вещей,
могут к чему-то привести. Преисполненный благих надежд, он лег в постель и
уже не слышал, как ключ тихонько повернулся в замке.


   Мюнстереру не суждено было пережить разочарование. Не более  чем  через
неделю после того, как Веверка  снова  сунула  женщин  в  бывшую  квартиру
Хвостика - как раков суют в  ручей,  он  получил  повестку  о  призыве  на
действительную военную службу сроком на три года (годным  он  был  признан
уже заранее) и зачислен в императорско-королевский пехотный полк  N_84  по
венскому и нпжнеавстрийскому призывному округу.
   Он никогда больше не вернулся в Адамов переулок.
   Это мы с торжеством предпосылаем дальнейшему рассказу.
   Но и не без задней мысли. Наступит миг,  когда  госпожу  Веверка  можно
выбросить из романа (и вместе с ней весь Адамов  переулок;  этот  переулок
вымер; в известковом свете знойного  июльского  дня  разве  он  со  своими
закрытыми, слепо отражающими свет  рядами  окон  не  напоминает  покинутый
термитник? Ни пятнышка зелени поблизости. Надо всем только небо, затянутое
кучевыми облаками, которые задерживают летнюю жару, как бы накрывая душный
погреб куполообразным колоколом. И  разве  этот  Адамов  переулок  не  был
хмурой облачной массой, из которой  вынырнул  Хвостик,  как  пенорожденная
Афродита.  (Гм!)  Разве  избитая  метафора   не   сворачивает,   куда   ей
вздумается?) Зато консьержку Веверка теперь можно  вышвырнуть;  тем  самым
настает миг - но до чего же редкий, до чего краткий! - когда романист  уже
не привязан к своенравию своих героев и делает с  ними  что  захочет.  Тут
надо бы вспомнить о прощании, сужденном Фини и Феверль. Но на сей  раз  не
может быть и речи о  мягких  домашних  туфлях!  Дозволь  же,  о  читатель,
автору, дозволь ему высокое наслаждение  наградить  эту  Веверка  сильными
пинками, которые выбросят ее вон из книги так, что она с быстротой  молнии
окажется на горизонте, где лопнет и страшным образом  распылится.  Нам  же
совершенно безразлично, что она теперь будет  делать  с  бывшей  квартирой
Хвостика и договором о  найме.  Кстати,  Мюнстерер  и  вовсе  не  заключал
такового.


   Он не был образцовым солдатом, но вполне подходил для  военной  службы,
тем более в пехоте. Он маршировал легко и упорно, а длина его шагов  точно
соответствовала  уставу  (семьдесят  пять  сантиметров);  таким   образом,
никаких трудностей у него с самого начала в отделении не возникало. Учение
в пехоте тогда было менее суровым, чем у конников или саперов.
   "84-й полк, индейское племя, разбившее свои вигвамы в  Пратере"  -  так
некогда начал Антон  Ку  (литературный  enfant  terrible)  описание  своей
годичной службы в этом племени. Она, правда, была нелегка  (и  во  времена
Мюнстерера   не   стала   легче),   потому   ее   и   осыпали    плоскими,
пессимистическими шутками, ибо людям, против воли забритым в солдаты, в их
вечно подневольном положении, хотелось как-то его разрядить и сделать хотя
бы выносимым. Так вот и процветал этот казарменный юмор, высоко ценимый не
только в Австрии, ибо он затуманивает  нелепую  по  самой  сути  атмосферу
детской комнаты для взрослых.
   Мюнстерер позволил затуманить себе мозги. Чистая постель, отличная пища
и много движения на свежем воздухе - он так  мало  наслаждался  раньше!  -
сделали свое дело. Никому ни слова не говоря, он  неуклонно  придерживался
того, что запомнил раз и навсегда, а именно: только  обострения,  присущие
той или иной ситуации, могут привести к положительным  результатам.  Через
два года он уже был капралом. Нет сомнения, что организация всех процессов
на почте уже тогда была куда сложнее, чем взводные, ротные или батальонные
учения - стрельба, например, или предписания касательно размещения частей,
а в случае прироста их численности правила, коими должны руководствоваться
квартирьеры или  интенданты  при  выдаче  обмундирования.  Большего  в  те
времена не требовалось.
   Мюнстерер участвовал и в больших маневрах, это  уже  было  нечто  вроде
кочевой солдатской жизни. Маршировка не угнетала его. Удобная обувь старой
армии - не слишком тяжелые походные ботинки на шнурках  и  легкие  удобные
башмаки при расквартировании, - а также обшитый мехом, не ерзавший вверх и
вниз ранец; такое снаряжение,  основанное  на  старинном  опыте,  помогало
бывалому  солдату  -  рекруты  никогда  в  маневрах   не   участвовали   -
удовлетворять всем требованиям, не ведая унизительной усталости. Мюнстерер
даже  сумел  в  рамках  тактического  просвещения  отличиться  в  качестве
начальника   караула   и   вскоре   был    представлен    к    следующему,
унтер-офицерскому званию и стал  называться  -  тогда,  как  и  теперь,  -
"взводным".
   Нам придется задержать Мюнстерера в момент, когда уже начали  созревать
плоды  его  решения.  Ему  дали  понять,  что  по   истечении   трех   лет
действительной службы никто не станет  чинить  ему  препятствии,  если  он
пожелает остаться на сверхсрочной. Здесь подобает вспомнить и об изменении
его внешнего вида, каковой не мог не броситься в глаза тем, кто  знал  его
со времен Адамова переулка, - прежде  всего  лицо  и  затем  уже  походка,
осанка и цвет кожи. Что касается выражения лица, то оно было точно  таким,
какое советник суда доктор Ойген Кайбл в  свое  время  наблюдал  в  бывшей
комнате Хвостика.
   Но теперь, когда Мюнстереру представилась возможность новой карьеры, он
все еще колебался. Это доказывает, что  жизненное  положение,  открывшееся
ему  благодаря  призыву  в  армию,  было  слишком  заманчиво,   чтобы   им
поступиться  (не  дожидаясь  обострений).  На  почте  его  продвижение  на
действительной военной службе пошло ему на пользу.  Демобилизовавшись,  он
стал мелким почтовым чиновником. За это время у него  скопились  кое-какие
поощрения и премии.
   Итак, мы вновь встретили нашего уже штатского Мюнстерера в едва  ли  не
сельском почтовом отделении, где он обитал в меблированном  кабинете;  все
относились к нему почтительно. Время смены эпох в его жизни, обострений  и
принятия решений миновало. Отныне у него одно  нагромождалось  на  другое,
похожее, и его биографическая башня росла  не  так  разнообразно,  но  все
равно неудержимо. Надо добавить, что у него появился еще и садик при доме.
Кстати сказать, он так и не женился. Устрашающий и  позорный  пример  отца
все еще стоял перед его внутренним взором. В 1900 году мы видим Мюнстерера
уже начальником почтового отделения в одном из модных  дачных  поселков  в
двух часах езды поездом от Вены. На этом мы пока  распростимся  и  с  этим
обитателем дома в Адамовом переулке.


   Хвостик проснулся. Его окружала белая лакированная  обстановка  комнаты
для прислуги. Он сделал  ее  спальней.  Металлическая  кровать  и  большой
платяной шкаф остались на своих местах, так же  как  и  умывальник.  Окно,
выходившее во двор, стояло настежь,  открыта  была  и  дверь  в  переднюю;
Хвостик видел ее прямо с кровати. Напротив еще две комнаты;  одна  из  них
была тоже видна отсюда. Везде легкий ветерок, ни одна дверь, ни одно  окно
не  были  плотно  закрыты.  Распахнутые  дверные  створки  были   подперты
стульями. Но сквозняка не было, только легкая ночная  прохлада,  хотя  уже
развиднелось. Поезд загудел, гудок был отдаленнее и тише, чем  в  Адамовом
переулке. Хвостик встал и закрыл все  двери  и  окна,  чтобы  спастись  от
грядущей дневной жары.
   Свой туалет он совершал неторопливо и обстоятельно. К чему только он не
успел  привыкнуть  за  последнее  время:  даже  к  массажу  корней   волос
французской водкой.
   Покончив с этим, он пошел в заднюю комнату и постоял там.
   Кресла были сдвинуты с места. Между ними маленький столик со  спиртными
напитками.
   Вечером у него был Милонич.
   Весьма удовлетворенный, разумеется.
   Он говорил с Хвостиком как с человеком, которому удалось  выбраться  из
трясины.
   Сейчас, в утренней тишине, в Хвостике поднялся  протест  против  такого
отношения. Собственно говоря, он и в Адамовом переулке был  человеком,  он
там жил, учился, старался. Но здесь он  водворился  только  сейчас,  после
того, как многое было улажено, дополнено, куплено.  Обслуживать  его  была
приглашена Венидопплер. Приобретено было кое-что из  мебели.  (Советчик  -
Мило.) Наконец были повешены драпри. (Осуществила это та же  Венидопплер.)
Теперь уже стало спокойнее. Теперь Хвостик окончательно обосновался здесь.
Разные хозяйственные мелочи пока  остались  старыми.  Меж  тем  пошла  уже
середина августа. Минутами ему казалось, что он чует  запах  нафталина,  а
может быть, камфары, прежде всего в спаленке, когда  он  открывал  большой
гардероб. (Туда кроме всего прочего был убран еще и вертящийся  столик  из
кухни, тумбочка,  прежде  стоявшая  у  кровати,  перешла  в  собственность
Венидопплерши, что  ее  почему-то  чрезвычайно  обрадовало.)  В  комнатах,
особенно в той, в которой он  сейчас  стоял,  время  от  времени  все  еще
держался строгий, слегка кисловатый  запах,  надо  думать  запах  политуры
новой мебели. Хвостик не спешил уйти оттуда.  Наконец  он  шагнул,  поднял
спущенные жалюзи и взглянул  на  канал  и  на  зеленые  кроны  деревьев  в
Пратере.
   Налево, вверх по течению, новые дома закрывали от него вид.
   Голубой портрет девочки в приемной доктора Эптингера был  здесь  ближе,
чем в Адамовом переулке: никакая ступенька не отделяла его. Теперь портрет
действительно принадлежал к миру, окружавшему Хвостика.
   Послышались шаги Венидопплерши. Она отперла дверь из коридора. И прошла
в кухню.
   Мило покидает Вену.  Поначалу  он  должен  был  занять  место  chef  de
reception [метрдотель,  администратор  в  гостинице  (франц.)]  в  большом
белградском отеле на улице Короля Милана. Однако 1 октября  1879  года  он
получил письмо, что  администрация  предпочла  бы  видеть  на  этом  посту
другого, ему же они предлагают, разумеется, со значительно большим окладом
должность директора, "основываясь на полученных нами  рекомендациях".  Что
это  за  новые  рекомендации?  Тамошние?  Все  здешние  он   переслал   по
назначению. Его шеф, очень не желавший отпускать Милонича, тоже написал  о
нем наилучший отзыв. Похоже, что в игру затесалась  новая  карта.  Наконец
Мило вспомнил о богатом  сербском  боярине,  крупнейшем  землевладельце  и
экспортере скота, который уже довольно давно жил в  отеле  в  Йозефштадте,
прельщавшем  его  (многих  прельщают  такие   отели,   например,   молодых
Клейтонов) своей тишиной и уединенностью больше, чем шикарные отели центра
города. Этот серб был счастлив, говоря с Милоничем на своем родном  языке,
а Мило старался ему  услужить  разными  краеведческими  сведениями.  Может
быть, таинственная и столь благоприятная рекомендация  исходила  от  этого
человека?
   Ничто, собственно, не отмечало для  Хвостика  с  такой  ясностью  новую
стадию жизни, как именно то обстоятельство, что Мило  вскоре  не  будет  в
Вене.
   В эти минуты, когда он стоял у  окна  и  любовался  Пратером,  под  ним
быстрее крутился диск  времени,  сам  же  он  неподвижно  парил  над  ним,
зависнув в воздухе, как некоторые насекомые на лугах, и в ранее  неведомой
ему пустоте, - так молод он был. Он наконец переехал. И знал заранее,  что
в этой квартире с  вращением  диска  времени,  год  за  годом  одно  будет
ложиться на другое, такое же, тонкими пепельными слоями, как пыль  ложится
на  пыль.  Одно  крохотное  мгновение  над  ним  властвовало  бесцеремонно
ежеутренне являвшееся огромное напряжение, отнюдь не быстропроходящее,  но
всякий  раз  наново  требовавшее  усилия  и  заботливого   и   тщательного
преодоления. А это было уже  слишком.  Раз,  другой  еще  куда  ни  шло...
Хвостик снова опустил жалюзи, закрыл окна и вернулся в заднюю  комнату.  О
да, новая мебель была хороша и элегантна, все из  первоклассного  магазина
фирмы "Портуа и  Фикс".  Дамский  письменный  столик,  очень  шаткий,  был
отодвинут в угол, Хвостик ни за что не хотел с ним расстаться.
   Депрессивное настроение прошло. Он опустился в одно  из  новых  кресел,
возле покинутого стола со стаканами и бутылками. Вскоре  послышались  шаги
Венидопплерши. Она приоткрыла дверь,  сказала:  "Завтрак  подан,  господин
директор" и скрылась.


   Самому старому Клейтону удалось отнять у Харриэт сына, когда тот достиг
школьного возраста. Дональд приехал в Бриндли-Холл к деду и стал  посещать
школу в Чифлингтоне. Прошли времена детской на Принценалле в Вене и песен,
которые пела под гитару Кэт Тюрригель. Она осталась у них в  доме.  Но  не
няней, а домоправительницей и экономкой.  Ведь  она  уже  была  девицей  в
весьма почтенном возрасте.
   В холле и в комнатах, выходивших на  галерею,  стало  тише.  Отсутствие
мальчика - оно казалось обоим  родителям  противоестественным,  но  Роберт
Клейтон, пожалуй, воспринимал его острее чем Харриэт! -  по  существу,  их
освободило, облегчило им возможность  передвижения.  А  так  как  дела  на
предприятии все больше  входили  в  колею  после  острых  ситуаций  первых
памятных лет в Вене, они возобновили путешествия. Харриэт, много  ездившая
еще до замужества, стала ездить  теперь  вместе  с  мужем.  Они  проводили
свободные месяцы в Ментоне и в Ницце, но посещали также Египет  и  Грецию.
Если самый старый Клейтон приезжал в Вену на более долгий срок, это только
облегчало им возможность путешествовать. В  таких  случаях  Кэт  Тюрригель
отправляли в Англию присматривать за Дональдом. Старик в последние три или
четыре года жизни в Вену уже не наведывался. Отнюдь не потому, что хворал;
он умер вполне здоровым человеком, просто от  старческой  слабости.  В  те
времена это случалось чаще, чем позднее или даже теперь. К тому  же  самый
старый Клейтон наконец убедился, что дела в Вене  шли,  как  им  надлежало
идти, да и уезжать из Англии он  был  не  охотник.  Сам  же  он  в  начале
восьмидесятых  годов  посоветовал  сыну  сделать   Хвостика   коммерческим
директором фирмы, хотя раньше говорил, что с этим  надо  еще  повременить.
Само  собой  разумеется,  что  в  таком  случае  Хвостику   полагалась   и
генеральная торговая доверенность.
   Мило уладил для Хвостика  еще  один  трудный  вопрос:  нашел  для  него
подходящих  представителей  на  юго-востоке,   как   постоянных,   так   и
разъездных. Здесь, в Вене,  он  поддерживал  связи  со  своими  земляками,
сербами и хорватами; ему  удалось  заинтересовать  делом  Клейтона  одного
молодого инженера-машиностроителя, который только что закончил институт  и
намеревался  возвратиться  в  Белград;  звали  его  Винченц  Восняк.  Этот
расторопный молодой человек сыскал на юго-востоке  и  других  людей  своей
специальности, но старше себя по возрасту и в течение года  сумел  создать
достаточно  крепкую  торговую  организацию  в  наиболее  крупных  аграрных
странах. Экспорт в Балканские страны увеличивался и распространился скорее
и дальше, чем можно было ожидать, - на Ближний Восток.  Роберт  Клейтон  и
сам побывал не только в Софии и Бухаресте (жена и туда его  сопровождала),
но также в Константинополе и  Бейруте.  Однако  здесь  обнаружилось  нечто
непредвиденное, и Клейтон, не склонный к самообману, достаточно  ясно  это
понял; он не прочь был путешествовать с Харриэт по  Востоку,  которой  эти
путешествия нравились, но, увы, необходимых контактов  -  ни  деловых,  ни
личных - там не приобрел, а в некоторых случаях  даже  повредил  себе  или
обманулся. И все-таки постепенно подготовлялось то, что впоследствии имело
большое  значение:  персональные  поездки  господина  директора  Хвостика.
Позднее он стал частенько брать с собой молодого Дональда.
   А пока что Дональд подрастал в Англии в  доме  своего  деда  и  посещал
школу в Чифлингтоне. Но поведение Харриэт,  позволившей,  собственно,  без
всякого сопротивления отнять у нее сына (в этом коренилась причина, почему
Боб, до глубины души удивлявшийся своей жене, не нашел  достаточно  веских
возражений), кажется странным. Ее желание, чтобы  Дональд,  англичанин  по
рождению, рос в Англии, в общем-то, ясно. Странно  и  куда  менее  понятно
было ее всегдашнее отношение к свекру.
   Боб нисколько не походил на отца. Самый старый Клейтон был  коренастый,
широкоплечий, в столь преклонном возрасте еще темноволосый и  очень  живой
господин. Конан Дойл сказал бы про него то же самое, что  про  знаменитого
Генри Баскервиля: что он, безусловно, кельтского происхождения. Его черным
густым бровям соответствовали кустики волос в  ушах  и  в  носу.  Странной
формы была у него голова, казалось бы приземистая, но с плоским  затылком.
Похожая была и у Харриэт, правда, ее затылок  был  почти  незаметен  из-за
тогдашней дамской прически. От матери и Дональд, вообще-то  очень  похожий
на отца, унаследовал этот плоский затылок. У него он,  конечно,  был  куда
заметнее.
   Харриэт никогда и ни в чем не возражала свекру, с первой минуты  своего
брака, ни в чем-либо важном, ни  в  мелочах.  Если  он  считал  правильным
ездить верхом с опущенными поводьями даже для дамы, то она во время  своих
наездов в Бриндли-Холл так и поступала; и даже ее рыжий жеребец,  которого
она еще держала в первые годы, был к этому приучен. Но  даже  и  теперь  в
Вене она никогда не ездила  в  Пратер  без  "мартингала".  Старый  Клейтон
приказывал наливать виски в обратном порядке - то есть сначала соду, - и в
доме Харриэт только так  и  смешивали  виски  с  содовой.  Можно  было  бы
привести еще немало примеров. И  делалось  это  не  только  чтобы  угодить
свекру, нет, вскоре Харриэт прониклась уверенностью, что так оно  лучше  и
приятнее. Доказательство тому - ее верховая езда  с  опущенными  поводьями
даже в Вене и многое  другое.  Со  стороны  мужа  Харриэт  предписаний  не
ведала. Как в общем, так и в частностях она, видимо, считала своего свекра
человеком более разумным, чем ее Боб.
   Последний,  менее  одержимый  страстью  к  верховой  езде,  нежели  его
супруга, предался занятию более спокойному, а именно  игре  в  гольф,  для
которого в Пратере существовал специальный  клуб.  Хвостик,  чье  общество
очень ценил Боб Клейтон, счел  своим  долгом  тоже  в  него  вступить  для
изучения этого непростого искусства. Итак, эти двое маршировали по коротко
подстриженному газону  обширных  лугов  Криау,  сопровождаемые  маленькими
мальчиками, которых называли caddies [подручный (помощник) игрока в гольф,
носит футляр с клюшками для игры (англ.)], последние несли сумки с разными
палками. Увлечение игрой в гольф началось уже осенью 1879 года, когда Мило
отбыл в Белград; он еще  пережил  его  в  Вене  и  в  нем  увидел  отрезок
правильного пути, на который вступил его Пепи. Тогда же было  осуществлено
и восхождение на Раксальпе - затея, не раз повторенная в последующие годы,
- и Мило не мог забыть, как умело и спокойно вели себя Клейтоны  во  время
этого  небольшого  восхождения,  в  котором  пожелали  непременно  принять
участие. Хвостик шел впереди остальных. Ему с детства были знакомы  многие
тропинки. Отец брал его с собою совсем еще ребенком.
   Итак, Харриэт и трое ее спутников отдыхали у подножия известковых  стен
на маленькой,  почти  отвесной  горной  лужайке,  любуясь  широким  видом.
Харриэт в серой грубошерстной юбке, не доходящей до лодыжек, и в такой  же
куртке с зелеными отворотами;  на  ней  были  высокие  горные  ботинки  со
шнуровкой, на мужчинах почти такие же шаровары и гольфы,  которые  Клейтон
закрепил не резинкой, а на английский манер  длинным  шнурком  из  грубого
холста. Утреннее солнце освещало склон. Они смотрели на верхушки елей  под
ними. Дальше эти верхушки сливались с темной зеленью лесов, которые  слева
направо спускались к  предгорьям;  там,  где  горные  цепи  сходились  или
обосабливались, открытым оставался разве  что  кусочек  равнины,  казалось
несомый скрещивающимися вершинами.


   Милонич тем временем изрядно продвинулся в  приготовлениях  к  отъезду,
теперь,  как  это  некогда  было  с  Хвостиком,  ему   оставалось   только
обзавестись элегантными чемоданами, а претензии Мило значительно превышали
тогдашние претензии Хвостика. Из своего гардероба Мило выбросил  все,  что
не отвечало этим претензиям, а вещи, кстати сказать,  были  недурные.  Они
очень пригодились господину Венидопплеру, супругу консьержки в  доме,  где
жил Хвостик; Венидопплер, правда, не был, так сказать, ее  подчиненным,  а
сам происходил из "домоправительского" рода;  он  сам  когда-то  занимался
домовыми делами, точно так же как его супруга Мицци. (Нет, слова horribile
dictu [страшно сказать (лат.)] здесь были бы неуместны! Хвостик понял  это
еще на лестнице.)  Мицци,  урожденная  Нехваталь,  была  отпрыском  совсем
другого рода - но что поделаешь, жизнь полна  превратностей,  и  пакостям,
которые она нам уготавливает, несть числа, - отец Мицци торговал  кониной.
Господин Венидопплер занимал очень хорошую должность в экспедиции  большой
ежедневной газеты. Поначалу он был там кучером.
   За три недели до  окончательного  отъезда  из  Вены  Милонич  поехал  в
Брегенц и там сразу же поднялся на борт "Роршаха", которым командовал  его
отец. Старик уже шел ему  навстречу  по  палубе,  в  своей  синей  куртке,
загорелый и широкоплечий. Он с радостью обнял сына. Мило дали каюту, и два
дня он плыл вместе с отцом. Между собой они говорили только по-хорватски.
   - Милый мой сын, - сказал капитан, - если бы твоя мать была жива, я бы,
наверное, сюда не приехал. Но моряк, собственно, повсюду дома. Люди  здесь
не такие, как у нас там, на юге. Здесь каждый словно  заправленная  койка.
Пьют они, только когда соберутся человек двадцать-тридцать. Одному это и в
голову не приходит. И песни у них длинные-предлинные, как история  о  Вуке
Бранковиче, одному, пожалуй, и не упомнить. Для моей Драги  они  бы  ровно
ничего не значили. На следующий год я наконец возьму  отпуск  и  поеду  на
родину. Сяду внизу перед домом на скале и буду удить рыбу. Парусную  лодку
я уже теперь велел проконопатить, сосед, маленький итальянец, это  сделал.
Все в порядке, написал он. А теперь  поди  в  салон  и  выпей  чего-нибудь
спиртного. Мы скоро отвалим.
   С этими словами он поднялся на  мостик.  Судно  постепенно  заполнилось
пассажирами. В салоне уже начали подавать завтрак. Мило вышел  из  салона,
несколько жеманная элегантность которого - занавесочки с кистями на  окнах
- его раздражала. Он прошел  снаружи  вдоль  иллюминаторов  по  надраенной
палубе к бушприту;  переднее  его  острие  с  якорной  лебедкой  было  для
безопасности пассажиров огорожено белой лакированной цепью.  Слева  матрос
втаскивал на борт причальный трос;  дойдя  до  этого  места,  Мило  ощутил
легкую вибрацию уже работающих машин. В тот  же  миг  пароход  дал  третий
гудок и медленно заскользил мимо отдельных сооружений на берегу и на воде.
Мачты парусников, стоявших  на  якоре,  остались  позади.  На  капитанском
мостике, часть которого, обернувшись,  теперь  видел  Мило,  на  мгновение
показался отец в своей белой фуражке. Матери здесь, возможно,  понравилось
бы. Удивительное разнообразие: город там, позади, горы, корабли и  гребные
лодки, а не только прибой внизу, перед домиком на  скале.  Мило  казалось,
что он видит мать. Она ростом была едва ли не выше отца,  держалась  очень
прямо, ходила неторопливо; черные ее косы всегда были  уложены  в  высокую
башню; а таких огромных темных глаз, как у матери, Мило больше  никогда  в
жизни не видывал. Когда он мальчиком приезжал домой на  каникулы  и  вдруг
возвращался отец из многомесячного плавания в  Константинополь,  в  Египет
или даже  в  Индию,  маленький  дом,  казалось,  вырастал,  превращался  в
парадный зал, в глазах матери светилась глубокая, темная,  можно  сказать,
дикая радость.
   Обедал он вместе с отцом  в  капитанской  каюте.  Старик  оказал  честь
гостю, распахнул перед ним дверь и заставил его пройти  вперед.  Мило  все
еще говорил отцу "вы".
   - Ты далеко пошел, сынок, - сказал капитан, - хоть ты  и  очень  молод.
Теперь ты займешь важный пост. На чужбине мы не должны быть чужаками.  Это
только слабость. В Сиднее по земле ступают не иначе, чем в Дубровнике.
   Мило видел в иллюминаторе бесконечную  водную  гладь.  Сказанное  отцом
пришлось  ему  по  душе.  Ему  вспомнилось  недавнее  курьезное  изречение
Хвостика о гольфе: втихомолку тот  называл  его  "луговой  бильярд".  Так,
видимо, они воспринимали окружающее. Хвостик, пожалуй, глубже и правильнее
во всем этом разбирался. Сам он, Мило, всегда стремился усвоить  манеры  и
навыки людей, которые олицетворяли для  него  большой  или  дальний  свет,
начиная с несколько небрежно  завязанного  галстука  до  манеры  лежать  в
шезлонге или подходить за своим ключом к конторке портье -  все  это  Мило
научился подмечать и оценивать именно потому, что такая оценка была  важна
для его дела. Представить себе, что и у Пепи могут  быть  интересы  такого
рода, было не возможно; тем не менее Пепи сумел овладеть всем, что  лежало
в этой плоскости. Только сейчас, когда он сидел за обедом  в  каюте  отца,
Мило пришло на ум,  что  к  Хвостику  его  неизменно  влекло  своего  рода
превосходство последнего.
   Отец и сын говорили об одновременном отпуске через год или два и о том,
что они могли бы провести его вместе в домике  над  скалами.  И  тут  Мило
вдруг понял, что домик хоть и был у него всегда, но никогда он толком  его
не видел. Лето проходило одно за другим, покуда он не закончил гимназию  в
Загребе. Какое обилие времени, растянутое названиями месяцев! Так было оно
обширно, что, казалось, повсюду  у  него  имелись  уголки  и  закоулки,  и
сколько в нем было всяких подробностей и величавого спокойствия,  в  более
поздние годы уже не встречавшихся Мило. В жаркую погоду на море  у  самого
горизонта появлялась мелкая зыбь. А на пляже все  было  исполнено  жгучего
интереса. В одном только месте, слева от дома, виднелся песок, остальное -
скалы. Между ними шныряли крабы. Песчаная полоса насчитывала метров  шесть
или восемь. Мальчики их соседа итальянца чуть ли  не  всякий  день  делали
новые открытия и посвящали в них Мило, когда он приезжал на каникулы.  Они
частенько проходили по много километров над скалистым обрывом. Сейчас мать
вновь стояла над водой, высокая и прямая. Загудел корабельный колокол. Они
приближались к пирсу в Линдау.  Отец  оставил  чашку  с  кофе,  взял  свою
фуражку и пошел на мостик.


   Венидопплерша, вероятно, не решилась бы уничтожить тумбочку, подаренную
ей Хвостиком, если б накануне не прочитала в разделе "местных новостей"  в
газете, которую  она  всегда  выписывала,  следующей  заметки:  "Известный
насильник  и  рецидивист  Вацлав  Окрогельник   был   убит   предводителем
враждебной банды в харчевне на Хернанзельгюртель".
   Этот Вацлав промелькнул в жизни Мицци Нехваталь в то самое время, когда
он осчастливил горничную госпожи  Эптингер,  или,  во  всяком  случае,  ее
комнату,  использовал  в  качестве  склада  награбленного   добра.   Через
неделю-другую Мицци едва не стала конкуренткой этой девицы. Вацлав уверял,
что та  ровно  ничего  для  него  не  значит,  но  он  ее  использует  для
хранения...  как  бы  это   назвать?   Ну,   допустим,   результатов   его
деятельности. Вацлав всегда  был  силен  пускать  пыль  в  глаза.  У  нее,
признавался он, хранится кое-что, о чем эта дуреха даже не подозревает;  и
самое верное укрытие - ее ночной столик. Там у него золото, много  золота.
Мицци, разумеется,  ему  не  верила.  Вскоре  после  нескольких  случайных
прогулок с ним - которые к более интимным отношениям не привели - он  стал
ей неприятен. В сосисочной Пратера вокруг него  толпились  какие-то  лихие
парни, так же как в тире, куда он заходил с Мицци и подряд  выигрывал  все
призы, или когда они сидели за столиком в "пивном садике". В конце  концов
их свидания прекратились; она стала его избегать, правда  со  страхом.  Но
Окрогельник уже больше ею не интересовался.
   Вскоре  после  того,  как  она  стала  консьержкой  в  этом  доме,  там
водворилась чета Бахлеров (элегантный доктор  Бахлер  с  первых  дней  был
очень щедр к  семейству  Венидопплер,  точь-в-точь  как  теперь  Хвостик).
Консьержке известно все, иной раз, правда, не так  уж  точно,  а  эта  еще
вдобавок была неофиткой. Она,  конечно,  знала,  откуда  приехала  молодая
дама, но поначалу понятия не имела, какая тумбочка та самая (впрочем,  все
это, вероятно, была выдумка или Окрогельник успел забрать оттуда деньги до
последнего  гроша;  одно  было  ей  известно:  что  его   внезапно   опять
арестовали, по счастью когда она уже перестала с ним встречаться).  Покуда
сгружали мебель, Венидопплерша стояла у ворот и помогала советом, а  то  и
делом вносить эту мебель наверх. Да и какая консьержка не заинтересовалась
бы  обстановкой  новых  жильцов?  Наша  же  вглядывалась  прежде  всего  в
тумбочки. Две новешенькие и очень элегантные входили в спальный  гарнитур,
третья, хотя тоже с  несколько  углубленной  мраморной  доской,  была  уже
старой и вид имела довольно обшарпанный; эта, пожалуй, и  была  та  самая,
возможно, что старуха Эптингер оставила тумбочку дочери  -  такую  мебель,
как правило, ставят в комнату для  прислуги,  ее  и  сейчас  внесли  туда,
причем Венидопплерша помогала  грузчикам.  Втаскивая  наверх  эту  тяжелую
штуку, они даже не сняли верхней доски, нести-то  приходилось  всего  один
марш.
   Итак, после первоначального волнения  консьержка  начисто  позабыла  об
Окрогельнике и о тумбочке. Она и  в  последующие  годы  не  хотела  к  ней
приближаться. Ключей от квартиры Бахлеров у нее не было, да и вообще очень
ей надо рисковать из-за этой чепухи.
   Потом пришел день, когда молодая чета переехала в  благородно  красивый
дом в Деблинге. Теперь наверху все  было  пусто  и  спокойно,  и  ключи  у
Венидопплерши тоже имелись. К ним было еще кое-что  приложено,  а  именно:
реестр всей оставленной здесь мебели (шаткий  дамский  письменный  столик,
белый вращающийся столик в кухне и даже тумбочка в комнате  для  прислуги;
дубликат этого реестра - здесь чувствовалась рука доктора Эптингера -  был
вручен новому жильцу, которому предстояло отметить  в  нем,  что  из  этих
вещей он оставляет себе за очень недорогую цену; каждый предмет был кратко
описан).
   Мицци прошла наверх. Предварительно она вытащила маленькую стамеску  из
ящика с инструментами и сунула в карман передника.
   Светлая лестничная клетка с разноцветными стеклами в окнах произвела на
нее приятное впечатление; сейчас она выглядела лучше, чем зимой, когда  на
ней было холодно и сквозило. Тишина наступала со всех сторон, где-то вдали
ограниченная стуком экипажа. Венидопплерша  медленно  шла  по  ступенькам,
стараясь побороть одолевавшее ее волнение. Вообще-то  (когда  у  нее  были
ключи) она отпирала  квартиры  и  разгуливала  по  ним,  словно  это  было
собственное ее жилище, ее  царство  (она  хоть  и  была  дочерью  торговца
кониной, но во всех домовых делах  разбиралась  очень  неплохо),  сегодня,
однако, ей недоставало царственной уверенности; и это в пустой,  покинутой
квартире. Итак, она ходила на одеревенелых ногах по  опустелым  полутемным
комнатам, словно бы плававшим в зеленоватой воде (впечатление, создаваемое
опущенными жалюзи).
   Итак, значит, она ходила по комнатам, пусть даже на одеревенелых ногах,
но не направилась прямо из передней в комнату для  прислуги;  Наконец  она
добралась до предмета своих размышлений. Это была  безобразная  штуковина,
какой-то дурацкий чурбан, непомерно широкий и потому ни на что не похожий.
Такие, может быть, еще встречались в деревнях. Мицци  выдвинула  маленький
ящик и открыла дверцу. Нижняя часть  тумбочки  не  разделялась  поперечной
доской, как обычно. На нижней нечесаной  полке  заметен  был  кольцевидный
след от ночной  посудины,  в  свое  время  стоявшей  здесь.  Венидопплерша
захлопнула дверцу, вдвинула ящик и вынула стамеску из передника. Мраморная
доска не была привинчена, только заглублена. Она легко поднялась, так  как
оказалась довольно тонкой; Мицци сдвинула ее в сторону, но под ней не было
ничего, кроме неполированного дерева. Можно было попытаться разломать этот
чурбан или дальше его обследовать. Но она чувствовала, что Окрогельник  ее
надул. Единственным ее утешением в данную  минуту  была  уверенность,  что
здесь ее никто не видит; кроме того, стамеска была приведена в действие, а
не  лежала  мертвым  грузом  в  кармане  передника.  Да,  наконец   что-то
сдвинулось с места в этом деле. Уже одно это принесло  ей  удовлетворение.
Она водворила мраморную доску на место, прошла через  переднюю  к  входной
двери, тщательно заперла ее и спустилась вниз.
   Понятно, вся эта история еще раз всплыла у  нее  в  памяти,  когда  она
прочитала, что Окрогельник уже превратился в хладный  труп,  а  Хвостик  к
тому времени подарил ей тумбочку.  Вскоре  она  опять  развила  энергичную
деятельность. Снесла вниз подаренный чурбан и отдельно мраморную крышку  -
тумбочка была достаточно тяжела.  Поскольку  господин  Венидопплер  был  в
своей газетной экспедиции, никто ей  не  мешал.  Во  дворе  у  них  имелся
сарайчик для разного хлама и инструментов. Она поставила там дар господина
Хвостика и еще раз проверила, заперта ли входная дверь.  Затем  подошла  к
объекту своих треволнений. Открыла дверцу и только  теперь  заметила,  что
нижнюю часть шкафчика некогда переделали, но вынутая впоследствии полка  и
планки, которые ее держали, все еще  были  на  своих  местах.  Теперь  она
вытащила ящичек и со всех сторон его оглядела. Из шкафчика исходил слабый,
но не слишком приятный запах эфира - как от духов или какого-то лекарства,
вероятно, здесь в свое время держали что-то в этом роде.  Мицци  отставила
ящик в сторону. И тут увидела, что сквозь образовавшееся отверстие  нельзя
ни заглянуть в нижнюю часть тумбочки, ни просунуть туда руку,  что  бывает
так просто сделать в обычных тумбочках. В данном случае это отверстие было
доской отгорожено от нижней  части.  Мицци  нащупала  планки,  по  которым
двигался ящик; под ним, однако, она увидела доску, разделявшую верх и  низ
тумбочки. Она надавила на нее, сначала чуть-чуть, затем  посильнее.  Доска
не выдержала, затрещала и со стуком упала. Венидопплерша нагнулась, вынула
доску и заглянула внутрь. Там ничего не было, ничего не  было  и  наверху.
Теперь можно было засунуть руку в отверстие, оставшееся от вынутого ящика.
   - Ах ты, бесстыжая тварь! - крикнула Мицци Окрогельнику в потусторонний
мир.
   Потом вернула ящик на место, ногой  захлопнула  дверцу,  с  этой  самой
дощечкой в руке пошла на кухню  и  кинула  ее  в  растопки.  Все  это  под
ворчливые восклицания в адрес Окрогельника  с  его  проклятыми  хоронками,
которые уж, конечно, никому почтения не внушали.  Но  пора  было  готовить
обед. С помощью сухой доски она быстро разожжет плиту. Она снова  вытащила
ее на свет божий и взяла в руки топорик. Только она собралась расколоть ее
посередке, как заметила, что к  ней  обойными  гвоздиками  прибито  что-то
вроде заплатки из тонкой фанеры. Подсунутое под эту фанеру острие топорика
тотчас же отодрало ее, и в тот же миг вокруг голых ног Мицци стали  виться
бумажки. В них она, отнюдь не сразу и почти против воли, признала  крупные
банкноты.
   Само собой разумеется, она поспешила убрать топорик и встала на  колени
(возможно, не только в прямом, но и  в  переносном  значении).  Поэтому  и
ругань в адрес Окрогельника не прекратилась, а так  как  одна  из  банкнот
оказалась под буфетом, бедному ворюге  пришлось  еще  раз  стерпеть  слова
"бесстыжая тварь", брошенные ему вдогонку на  тот  свет  (Венидопплерша  в
этот момент, высоко подняв зад, шарила  под  буфетом  маленькой  метелкой,
силясь  выудить  оттуда  упавшую  банкноту).  Когда  все  они,   заботливо
разглаженные, уже лежали на столе, оказалось, что там  пятьсот  гульденов,
то есть по тем временам неплохое приданое. Так  вот  каково  его  хваленое
"золото". Хвастун. Потом Мицци решила, что так  оно,  пожалуй,  лучше.  Не
надо никуда ходить, ничего не надо обменивать. Это чистоган.
   С этой минуты Венидопплершу охватило желание отделаться от  пресловутой
тумбочки. Она могла бы расколоть ее и сжечь в плите. Но, не  говоря  уж  о
том, что разбить эдакий чурбак не так-то просто, она  боялась  разговоров,
вопросов супруга, что значат эти обломки мебели,  валяющиеся  у  плиты,  и
замечаний, что в этом шкафчике можно было держать кое-какие мелочи... -  и
уже заранее злилась. Старьевщику или в ломбард эдакую  дрянь  не  сбудешь.
Во-первых,  не   так-то   легко   отделаться   от   старомодной   тумбочки
(попробуйте-ка сами). А Венидопплерша хотела этого во что бы то ни  стало.
Может быть, в глубине хлопотливой души ей казалось, что  дух  Окрогельника
еще обитает в  этой  штуковине.  "Бесстыжая  тварь"  уже  был  покойником.
Значит, и его обиталище не должно мозолить ей глаза.
   В  те  времена  существовало  так   называемое   объединение   "Крохи".
Благотворительное общество, собиравшее для беднейших из  бедняков  старые,
однако еще пригодные вещи, осточертевшие своим владельцам; но  еще  ценные
для тех, кто ничего не мог купить,  -  погорельцы,  например,  или  жертвы
стихийных бедствий, переселенцы или  бедняки,  намеревающиеся  вступить  в
брак. Совсем недавно,  кажется  позавчера,  что-то  такое  промелькнуло  в
газете:  царское  правительство  России   готово   предоставить   неимущим
переселенцам земли и угодья в местах, подлежащих заселению.  Венидопплерша
и вправду отыскала  в  своей  газете  заметку,  прочтенную  третьего  дня.
Приблизительно  через  неделю  к   дому   подъехала   машина,   собиравшая
доброхотные даяния. Тумбочка начала свой путь в далекие края. Но мраморную
доску Венидопплерша припрятала. Мало ли на что она могла пригодиться.


   В годы, когда Дональд жил в Бриндли-Холле и учился в  Чифлингтоне,  его
время от времени грызла тоска, желание побыть в доме на  Принценалле,  что
на краю Пратера, в своей детской над холлом, но прежде всего тоска по  Кэт
и ее гитаре. Если дед был в Вене, что случалось довольно редко,  а  Кэт  в
Англии (оказалось, что посылать ее сюда совершенно ни к чему, даже  дурно,
пожалуй), ей приходилось играть и петь для маленького Дональда. Когда  она
приезжала, он пристально смотрел на ее багаж: захватила  ли  она  с  собой
гитару. А потом заставлял ее играть и петь  в  парке,  у  большого  пруда,
почти озера.
   Никому и в голову не приходило, что мальчик таким образом изгонял  свои
тайные горести, и притом изгонял успешно.  Дональд  был,  если  можно  так
выразиться, ручным, удобным ребенком, ни в  чем  не  выходившим  за  рамки
посредственности, ни в физической силе, ни в задиристости, ни в каких-либо
особых пристрастиях или талантах. Врач  порекомендовал  не  позволять  ему
слишком рано заниматься спортом и впоследствии начинать  лишь  постепенно.
Сердце должно еще окрепнуть и прийти к  известному  равновесию.  При  всем
этом Дональд был не изнеженным, а здоровым и сильным мальчиком.  В  ранние
свои годы он не болел ничем, кроме обычных  детских  болезней.  Он  рос  и
развивался нормально. Никто о нем особенно не думал.  Для  этого  не  было
оснований.
   А значит, никому и  в  голову  не  приходило,  что  перебор  струн  Кэт
Тюрригель  на  берегу  озерца  для  Дональда  был  своего  рода  жизненней
необходимостью, которой он к тому же наслаждался лишь изредка. Его  мучило
какое-то тайное страдание; и  ребенок  сносил  ужас,  его  одолевавший,  -
которому тем не менее было свойственно и величие! - в полнейшем  молчании,
в глубочайшей замкнутости.
   Это приходило ночью. Заранее ничего нельзя было предвидеть:  иногда  не
являлось месяцами, потом опять наставало с неистовой мощью. Озеро  как  бы
закручивалось вокруг своей оси;  горизонтальная  поверхность  его  зеркала
превращалась в вертикальную, страшно вздымающуюся стену гигантской вышины.
Она стояла за окнами комнаты, в которой спал Дональд, и, казалось, вот-вот
обрушится на него со  всей  своей  высоты.  Стена  с  неистовой  скоростью
двигалась сверху вниз, дрожа и  сотрясаясь  от  этого  движения.  Дональду
очень  хотелось  увидать  ее  подножие,  то  место,  где  она  с  грохотом
разбивалась и где, вероятно, было страшно до ужаса, но он не мог заставить
себя приблизиться к окну, выглянуть  из  него,  посмотреть  вниз,  как  ни
страстно этого хотел, как ни неодолимо было это желание. Однажды он упал с
кровати и скорчившись сидел на полу в темноте. За окном шумел дождь.  Если
бы Дональд поднялся,  открыл  окно,  глянул  вниз,  туда,  где  вздымалась
водяная стена, он давно превратил  бы  ее  в  невиннейший  дождь,  который
ничуть не вредил саду.
   После того как Кэт играла и пела  возле  озера  и  поблескивавшая  вода
открывалась его взору вся в складочках, как веер, ночная  стена  долго  не
появлялась, она уходила в прошлое и он уже не представлял ее себе.
   Дональд  жил  с  дедом,  теперь  одиноким  стариком.  Но   старик   был
благоразумен. Знал, в ком нуждается его  мальчик,  чтобы  расти  свободно,
неторопливо и не рваться во все стороны. Домоправительница миссис Чиф тоже
была славной женщиной. Только с Кэт Тюрригель она уживалась  плохо,  когда
та подолгу бывала в Англии, что, впрочем, произошло только  раза  два  или
три, поскольку старик перестал выезжать на континент. Миссис  Чиф  наперед
считала появление Кэт посягательством на свои права в  отношении  старика,
маленького Дональда (это  уж  в  первую  очередь)  и  домашнего  хозяйства
вообще,  а  так  как  Кэт  не  желала  сидеть  вовсе  без  дела  здесь,  в
Чифлингтоне, то ее действия и вправду становились посягательством.
   Миссис Чиф злилась, заслышав у озера игру и пение Кэт. Это казалось  ей
кривляньем, потачкой причудам мальчика. Что у Дональда никаких  причуд  не
было и капризы были ему отнюдь не свойственны, об этом она не думала.
   Ласкающие слух звуки гитары раздавались меж высоких деревьев парка,  их
перекрывал не поставленный и несколько  чопорный  стародевичий  голос  Кэт
(точь-в-точь как из треснувшего горшка, считала миссис Чиф).
   Этот голос воскрешал все,  что  было  далеко  и  тем  не  менее  близко
Дональду: солнце и тень листьев на Принценалле, детскую и большой  сад  за
виллой, а летними вечерами густой и тяжелый аромат растений.
   У Дональда и здесь была прекрасная комната. Бриндли-Холл ничего  общего
не имел со старым "дворянским гнездом", но в известной мере  был  построен
дедом в подражание таковому.
   В комнате Дональда стояла настоящая школьная парта.  За  ней  он  делал
свои уроки. Вначале его всего более прельщала возможность сидеть  за  этой
партой. Она так и манила  учиться.  За  уроками  он  отключался  от  всего
остального в комнате. Дональд учился без труда, сидя за своей партой.
   Случалось, что дед проверял его. Дональд отвечал ему, стоя все  за  той
же партой. Дед спрашивал придирчивее и сложнее, чем  школьный  учитель.  В
тетрадях старик не пропускал ни малейшей ошибки,  каждую  отмечал  широкой
красной чертой.  Он  исправлял  экзаменационные  работы,  которые  задавал
Дональду, обязательно в его  присутствии,  тут  уже  мальчику  разрешалось
садиться. Проводя красную черту, старик смеялся. Так продолжалось и  когда
Дональд был в старших классах. Объем и  количество  этих  работ  определял
дед. В школе они уже давались мальчику без труда.
   Да и вообще  учиться  ему  было  легко,  хотя  старый  Клейтон  мог  бы
предвидеть, да, пожалуй, и предвидел, целый ряд  осложнений.  В  местности
неподалеку от Бриндли-Холла население состояло главным образом из  рабочих
его завода, чьи дети ходили в ту же самую школу.  Дональд  среди  них  был
вроде как меченый, а вместе с ним и еще несколько мальчиков, сыновья обоих
заводских директоров, технического и коммерческого, да еще дети нескольких
ведущих мастеров, но эти уж,  конечно,  попроще.  Поневоле  думалось,  что
упомянутые мальчики робеют перед своими соучениками, и это чувство робости
иной раз переходило во враждебность. Да оно и было так. По эти напряженные
состояния, кстати сказать весьма серьезные для всех без исключения  детей,
им подверженных, оказали решающее влияние на всю его  дальнейшую  жизнь  -
они образовывали вокруг Дональда некую пустоту и никогда его  особенно  не
затрагивали. Это, конечно, объяснялось его внутренней сущностью, но  также
и внешними повадками и позволяло ему разрешать  некоторые  касающиеся  его
проблемы, прежде чем они становились видимыми для других.
   Дональд об этом не подозревал.  Он  был  и  остался  безучастным,  хотя
наклонности у него были не самые лучшие. К  примеру,  когда  по  дороге  в
школу -  по  его  понятиям,  несколько  далековатой  -  дело  доходило  до
потасовки, он встревал в нее, пожалуй, слишком рано и бил слишком  сильно,
как настоящий боксер. Такие истории, правда редкие, могли привести  его  к
довольно серьезным неприятностям. Но таковые ни разу не воспоследовали.
   Дональд оставался безучастным. Этого мнения придерживался  дед,  покуда
мальчик подрастал.
   Его безучастие испытала на себе даже Кэт Тюрригель,  воображавшая,  что
знает  секрет  подхода  к  Дональду.  Во  время   второго   пребывания   в
Бриндли-Холле ее отношения с  рослой  и  толстой  миссис  Чиф  -  старухой
семидесяти двух лет - испортились с первой минуты, и  едва  старый  мистер
Клейтон отбыл в Вену, как между ними уже произошло столкновение. Возможно,
что миссис Чиф в первую очередь вознегодовала на следующее обстоятельство:
старик стал сажать Кэт за стол, как и ее. Домоправительница восприняла это
несколько своеобразно, а именно как желание ее унизить. В тот самый  день,
когда  старый  Клейтон  отбыл  на  континент,  миссис  Чиф  встретила  Кэт
Тюрригель в широком коридоре у дверей Дональдовой комнаты.  С  гитарой  за
плечами та шла за Дональдом, чтобы вместе с ним отправиться в парк.
   - Туда сейчас входить нельзя, -  заявила  миссис  Чиф  тоном,  пожалуй,
слишком решительным. - В этот час Дональд готовит уроки.
   Она врала, и Тюрригель отлично  это  знала,  ей  было  известно  раз  и
навсегда установленное дедом расписание дня, которого внук  неукоснительно
придерживался. Она позволила себе заметить,  что  сейчас  Дональд  никаких
уроков делать не должен.
   - Я, - довольно громко проговорила миссис  Чиф,  -  отвечаю  за  успехи
Дональда в отсутствие старого джентльмена. По возвращении он тщательно  их
проверит. И потому не позволю вам, мисс Тюрригель, отвлекать  мальчика  от
занятий.
   - Я и не думаю, - воскликнула Кэт и уже в свою очередь не очень-то тихо
добавила: - Но вы, кажется, вообразили, что Дональд сдан вам в  аренду.  Я
знаю его много дольше, чем вы.
   В голосе Кэт уже зазвучали визгливые нотки. В  это  время  приоткрылась
дверь. Дональд выглянул из комнаты, спокойно и даже учтиво сказал: "Please
stop that noise" [пожалуйста, потише (англ.)] и тотчас же снова скрылся.
   Миссис Чиф, ни слова не ответив, удалилась, удалилась и  Кэт  Тюрригель
со своей гитарой, только в другую сторону.
   Инцидент несколько странный. Ведь Дональд, увидев Тюрригель с  гитарой,
не последовал тотчас же за ней! Разумеется, это значило бы  взять  сторону
Кэт или по крайней мере поддержать  ее  утверждение,  что  сейчас  у  него
свободное время.
   Но ничего такого не произошло. Мы можем  объяснить  поведение  Дональда
лишь одним: вероятно, его потайные силы к этому времени уже ослабли  -  их
хватка ослабла - или же именно в ту пору они снова отступили от него и  он
их себе даже не представлял.


   Разумеется, и мать как-то раз приехала с Кэт, когда дед отсутствовал. С
Харриэт миссис Чиф никоим образом не могла соперничать и, несмотря на  всю
свою праведную, обезьянью любовь  к  Дональду,  должна  была  считаться  с
матерью. К тому же старый джентльмен и Харриэт  составляли  блок,  который
лучше было не затрагивать и который не давал возможности  вести  войну  из
ревности, наподобие горилл. Харриэт, кстати сказать, вовсе  не  стремилась
быть  единственной  обладательницей  сердца  мальчика.  Если  Дональд  был
покладистым сыном, то Харриэт была покладистой матерью. Оба  они  казались
мало понятными и безучастными. Всего более Харриэт пеклась о  свекре.  Она
неизменно  сопровождала  теперь  уже  глубокого  старика  во   время   его
ежедневных верховых прогулок, длившихся чуть более получаса,  но  которыми
он ни при каких обстоятельствах не пренебрегал. В первые годы  она  ездила
на своем рыжем жеребце, на  нем  впоследствии  обучался  верховой  езде  и
Дональд. И всегда со спущенными поводьями (за исключением уроков  верховой
езды).
   В первое время  здесь,  в  Англии,  она  еще  посещала  своего  старого
дядюшку, воспитавшего ее,  в  Помп-Хаусе,  всего  в  нескольких  милях  от
Бриндли-Холла. Он, так сказать, унаследовал богатую, но  рано  осиротевшую
девочку от своего брата, жившего в  Канаде.  После  его  смерти  Помп-Хаус
достался Харриэт, поначалу она не знала, что  с  ним  делать.  Но  продать
принадлежавший  ей  участок  английской  земли  она  ни  за  что   бы   не
согласилась, тем паче когда уже  жила  за  границей.  Теперь  она  изредка
наведывалась в Помп-Хаус верхом.
   Направо от ворот парка Бриндли-Холла  (налево  был  Чифлингтон),  через
чахлый лесок на холме, дальше извилистая дорога шла вниз по мягким уступам
до самой реки; три изгиба, которые образовывало ее почти вовсе неприметное
зеркальное течение, чуть ли не все время были  видны  Харриэт,  когда  она
ехала вниз. За мостом начинался подъем. На верхушке холма,  откуда  дорога
шла влево, Харриэт свернула на проселок и, пустив коня галопом,  поскакала
направо, по все расширяющемуся гребню холмов. В конце его и был расположен
Помп-Хаус, откуда открывался вид на реку. Высокие трубы завода "Клейтон  и
Пауэрс" оттуда тоже нельзя было разглядеть. Лес заслонял собою  весь  вид.
Слева от леса, словно тоненькая вертикальная черточка, высилась  церковная
башня Чифлингтона.
   Стоило приблизиться  к  Помп-Хаусу,  как  властительницей  всей  округи
становилась тишина. На усыпанной гравием площадке прижились многочисленные
кустики травы. Как только послышалось цоканье копыт по гравию, из-за  угла
террасы выскочил садовник, низкорослый, кривоногий человечек  в  крикетной
шапочке, которой он сейчас размахивал; по тому, как  быстро  он  двигался,
казалось, что в его теле  вовсе  нет  костей,  ноги  он  выбрасывал  точно
сосиски. Харриэт отдала ему поводья. Появилась  жена  садовника,  приседая
еще издали, с пучком соломы в руках. Подпруга  была  расстегнута,  дамское
седло снято, старик протер жеребца соломой и стал водить его взад-вперед.
   Харриэт пошла за садовниковой женой, которая со связкой ключей в  руках
бежала впереди нее. Эта особа была предметом  ее  удивления,  в  последнее
время даже некоторой зависти. Она напоминала чашку ромашкового  настоя,  в
которой плавает маргаритка. Как раз в последнее время, когда  Дональд  еще
жил у деда в Бриндли-Холле, Харриэт осознала, что начала рано стареть, еще
незаметно для мужа и для других, но заметно для себя самой.  Склонность  к
худобе завладела ее телом. Неужто же отказаться от верховой езды?
   Она прошла в маленький кабинет, или частную контору  покойного  дядюшки
(в свою девичью комнату она даже не заглянула), и пожелала там выпить чаю.
Садовница вышла. Эта комната старого зажиточного  холостяка  стала  теперь
заветным уголком Харриэт, ее убежищем и ее твердыней,  как  ни  редко  она
здесь бывала. С удовлетворением, более того, с великой  радостью  говорила
она себе, что теперь это ее дом и маленькая коричневая комната, отделанная
панелями, - ее комната, а садовник и его жена - ее служащие. Чай нигде  не
был вкуснее, чем здесь. Его заваривали для нее с  особой  тщательностью  и
так, как ей это нравилось. Она сумела себя поставить. Несмотря  на  редкие
приезды, ее всегда здесь ждали.
   Боб сопровождал ее сюда всего раза два или три, когда приезжал в Англию
к отцу (хотя во время своего жениховства очень часто сюда наведывался), да
и Дональд бывал здесь редко, когда стал уже молодым  человеком.  Возможно,
что Харриэт сумела отговорить их от частых приездов.
   Она хотела быть здесь в одиночестве. Для того сюда и приезжала.
   Вполне понятное желание - нет-нет да и побыть одной, скажут  люди.  Для
большинства замужних женщин оно несбыточно. У них нет дома, нет  крепости,
кроме своего семейного очага. Поначалу Харриэт не знала, что делать, когда
все  это  есть,  позднее  догадалась.  Желание  одиночества  вообще  штука
сомнительная, ибо с одиночеством мимолетного романчика не затеешь.
   Не в этом было дело для Харриэт. Но здесь она отдыхала  от  напряжения,
можно даже сказать, от докуки, которой не избежишь при общении  с  людьми;
все это скапливалось в ее сердце как  некий  неприкосновенный  запас.  То,
чего ей  недоставало  при  общении  с  людьми,  она  старалась  возместить
постоянными усилиями - надеждой возобновить утраченную общительность; но в
конце концов, когда и на этом поприще у нее ничего не вышло, все кончилось
усталостью. На что ей было обратить свои силы? Собственно  говоря,  старик
Клейтон,  ее  свекор,  был  единственным  человеком,  чье   общество   она
переносила не только с легкостью, но  и  охотно.  Он  один,  казалось,  не
замечал ее телесной и духовной  изможденности.  Боб  во  многом  оставался
мальчишкой, его радовала горная дорога,  он  подолгу  восхищался  морскими
животными, в Бейруте, заключая сделки, позволял себя обсчитывать.
   А Дональд был еще ребенком. Тут уж вообще ничего не знаешь.
   Совсем старый Клейтон другое дело. Его ей будет недоставать.
   Хвостик веселый человек, это  верно.  Мило  давно  уже  уехал.  Славный
малый. Южанин.
   В панели коричневого кабинета были вставлены портреты  предков,  пониже
на конторке громоздились  фолианты  конторских  книг.  Вокруг  письменного
стола  была  сделана  деревянная  решетка.  Окно  выходило  на  реку,   но
что-нибудь рассмотреть из него  было  почти  невозможно,  стекла  толстые,
цветные, обрамленные свинцом. Харриэт подняла чашку и вдохнула аромат чая.
Только  сейчас  она  почувствовала   какую-то   радость   жизни,   вернее,
удовольствие. Давно уже ей не приходилось его испытывать.


   Совсем старый Клейтон отнюдь не  принадлежал  к  людям,  которые  часто
удивляются. Настоящее удивление было ему чуждо. Но одно  все  же  удивляло
его.
   Маленький Дональд уже много раз ездил на континент и обратно с  матерью
или в сопровождении Кэт Тюрригель. Ибо каникулы он проводил  у  родителей,
иногда на Принценалле в Вене, а иногда в дачных местах,  которые  были  им
очень по душе (впоследствии они даже купили дом на Аттер-Зе).
   Однако у мальчика ничего нельзя было выпытать о  впечатлениях,  которые
на него, собственно, должны были произвести такие поездки,  в  те  времена
еще достаточно  длительные.  Ни  слова  о  Лондоне,  о  Дувре,  о  морском
путешествии и долгой поездке в поезде - курьерский поезд тогда проходил не
более шестидесяти километров в час, - о Вене же Дональд и слова не сказал.
   - Пароход, на котором вы плыли, был большой?
   - Да, большой.
   - Тебе было плохо?
   - Немножко.
   - Видел ты Хофбург в Вене?
   - Да.
   - Красивый он? Большой?
   - Большой.
   Он не сказал "grand" или "pretty", только "large"  [большой,  красивый,
обширный (англ.)]. Старик все  еще  был  очень  живым  человеком,  Дональд
начинал казаться ему жутковатым. При этом мальчик  не  был  ни  тупым,  ни
глупым: чем больше он подрастал, тем легче  учился,  школьная  премудрость
была для него не труднее игры  в  крокет.  Как  все  интеллигентные  дети,
Дональд был физически очень  ловок.  Это  сказалось  и  во  время  занятий
верховой ездой, все на том же рыжем жеребце Харриэт. Дед присутствовал и в
то время, когда коня гоняли на корде.
   - Пятки ниже, - командовал он, - локти прижимай к туловищу.
   С этого дня Дональд правильно держался в седле.
   Самым непереносимым для деда была его благовоспитанность (возможно,  не
наиболее  сильная  сторона  его  самого).   Мальчик   всегда   отвечал   с
готовностью, с безупречней вежливостью, но, собственно, ничего не отвечал.
Разговаривать с ним было невозможно. Харриэт, видимо, и  не  пыталась  это
делать.
   Но старик вроде как заботился о мальчике. Можно даже  сказать,  боролся
за него. Не исключено, что присутствие Дональда  сохраняло  ему  бодрость,
удлиняло жизнь. Он умер, когда Дональд уже был на втором курсе.


   Мальчик  подрастал;  он  появлялся,   везде   оставляя   следы   своего
пребывания. Быстро, точно олень, убегающий от опасности, проносилось время
в темных, неисследованных и уже оставшихся позади чащобах юности.
   К ним принадлежали и затянутые дымкой луга Пратера под Веной,  на  краю
которой стоял их дом, где Дональд наслаждался всеми возможностями для  игр
и рос свободно, не зная угнетения и резвясь то там, то здесь. С  юных  лет
он жил в двух странах и потому избежал очерствения, которое раз и навсегда
устанавливает для человека его точку зрения. Но это привело  к  тому,  что
Дональд стал чужд своей матери, и весьма возможно, что Харриэт -  хотевшая
совсем другого - рано это почувствовала. С немецким языком в  их  доме  на
Принценалле - Дональду нужна практика - Харриэт пришлось примириться.  То,
что  он  изучал  и  другие  языки,  славянские   и   ближневосточные,   ей
представлялось весьма разумным. Не годится, чтобы ее Дональда  обсчитывали
в Бейруте. Уроки сербскохорватского, турецкого и арабских языков  мальчику
давал Хвостик.
   Между ними рано  установились  те  отношения,  которым  на  востоке  со
временем  суждено  было  способствовать  преуспеванию  фирмы  "Клейтон   и
Пауэрс". Австрийцу  с  явно  выраженными  лингвистическими  наклонностями,
который свою любовь к изучению  иностранных  языков  довел  до  мании,  до
своего  рода  коллекционерского  неистовства  (в  качестве   раритета   он
присоединил к своей коллекции отличное знание армянского  языка),  суждена
была встреча с Дональдом, не менее сильно одаренным в языковом  отношении,
что  уж,  конечно,  никак   нельзя   считать   национальной   особенностью
англичанина.
   Public school была по душе Дональду, он полюбил ее и  даже  предпочитал
Бриндли-Холлу, а в глубине души был рад, что разделался с нежно  пекущейся
о нем миссис Чиф, а также  с  Кэт  Тюрригель  и  заодно  с  продиктованной
ревностью партизанской войной, которую они из-за  него  вели.  Воспитатель
(собственно, по-английски "housemaster" - это мы  произносим  неохотно  по
вполне очевидной причине), который ведал группой учеников, и в  том  числе
Дональдом, был славный человек с крупным, поросшим светлыми волосами,  как
бы песчаным лицом, его  любили  все  мальчики.  Он  еще  и  преподавал  им
предмет, называемый "начертательной геометрией". Эта школа и  ей  подобные
реальные училища  подготавливали  молодых  людей  к  поступлению  в  любой
политехникум. Там прилежно занимались расчетами и  черчением.  У  Дональда
была отличная рука. Когда много  позднее  ему  пришлось  сдавать  приемный
экзамен  в  Высшее  техническое  училище,  и  как  раз  по  начертательной
геометрии,  приемная  комиссия  радовалась  его  уверенному  всестороннему
соответствию всем требованиям приемных экзаменов, его умелому и  красивому
черчению.
   Ничто внешне не давило, не сгибало его юности. В  Вене  Дональд  всегда
радовался встрече с Кэт Тюрригель - к тому же без миссис Чиф. Здесь - и не
только здесь, но и в Англии! - туманные  луга  Пратера  являлись  основным
фоном его бытия; болото, кустарник и лес на краю будничной  жизни,  своего
рода заповедник, проникнуть там удается  разве  что  в  отдельные  уголки.
Заповедник начинался сразу же за виллой и окружал ее.
   Вернее, за теннисным кортом, устроенным по  приказанию  Боба  Клейтона.
Высокие сетки огораживали его. Ибо найти улетевший мяч в густом кустарнике
было почти невозможно. Соседний участок еще не был застроен. От  корта  до
задней террасы дома, на которой стояли пестрые шезлонги, тянулась  широкая
полоса коротко подстриженного газона.
   Ну а глубже на лугу, как все выглядит там? Тропинки в девственном  лесу
часто очень извилисты и  узки,  но  густой  подлесок  кончается  там,  где
расступаются старые деревья. Начинаются заросли травы.  К  ручью,  который
здесь протекает, эта заросль спускается по крутому склону. Водное  зеркало
- все, что осталось от бывшего  рукава  реки,  -  заставляет  расступиться
высокие старые деревья  и  открывает  далекий  вид  на  воду,  поверхность
которой от легкого ветерка похожа на веер. А  с  другого  берега  над  нею
свешиваются длинные ветви. До них ничего не  стоит  дотянуться  с  гребной
пестро  раскрашенной  лодки,  такие  лодки  здесь  можно  брать  напрокат.
Неподалеку от этой открытой и довольно глубокой  воды,  возле  прямой  как
стрела Главной аллеи, с ее посыпанными дубовым корьем ездовыми  дорожками,
меж могучих деревьев имелся еще небольшой пруд. Песчаные берега  его  были
частью заболочены.
   Ландшафт лугов, органически связанный с водным потоком и  следующий  за
ним по  пятам,  оставался  для  Дональда  в  мире  обыденном  своего  рода
потусторонним миром, который тайно с ним граничил (в  Англии  было  то  же
самое). Ему никогда и  в  голову  не  пришло  -  даже  позднее,  когда  он
передвигался здесь уже верхом, - вдоль и поперек изъездить всю  местность,
узнать, где начало и где конец этих лугов, составить себе более или  менее
точное представление о том, как они расположены по отношению  к  городу  и
какое  пространство  занимают.  Буйная  зелень,  вода,  зыблемая   ветром,
открытые, уходящие вдаль луга были для него частью замкнутого в  себе,  но
все же, казалось, бесконечного пространства.
   Попадались там и более тесные, лучше ухоженные  участки,  но  и  в  них
царил все тот  же  тусклый  вдали  свет  речной  поймы.  От  самого  конца
Принценалле (где слева тогда еще находился старый зверинец) открывался вид
на широкие, усыпанные гравием дороги, а на краю этого плоского  подноса  с
подстриженными газонами стояло длинное фахверковое строение  -  манеж  для
верховой езды.
   Здесь, когда Дональд ездил с матерью, они садились на лошадей. Харриэт,
едва успев сесть на дамское седло и взяться за поводья, не оглядываясь  на
сына, мчалась к аллее, понуждая лошадь идти крупной рысью.  Но  оказавшись
на красной от дубового корья дорожке, она тотчас же  пускала  ее  галопом,
который уже граничил с карьером. Это была, пожалуй, грубоватая  и  слишком
непосредственная манера езды и, уж  конечно,  самый  неподходящий  способ,
чтобы завтра использовать лошадь. Дональд думал об этом всякий раз,  когда
выезжал с матерью, но ничего не говорил. Ему было все равно. Галоп его  не
утомлял. Он молча скакал рядом. Мать с годами стала очень худой, в волосах
у нее появилась проседь. В  конце  аллеи  Харриэт,  не  придержав  лошади,
объезжала стоявший там желтый павильон XVIII  столетия  (в  то  время  еще
"Попугайный дом",  позднее  кафе-ресторан)  и  затем  галопом  же  скакала
обратно по соседней дорожке, предоставляя почуявшей конюшню лошади мчаться
во весь опор. Бедные животные часто возвращались домой темными от пота.
   Дональд не страшился этого  бездушного  галопированья.  Но  когда  один
ездил в Пратер, вел себя совсем  по-другому.  Это  была  прогулка.  Легкая
рысь, короткий галоп, не по разлетающемуся во все стороны дубовому  корью,
а по лугам. Время от времени он соскакивал с лошади,  вел  ее  на  поводу,
проникал в густые заросли кустарника, иногда садился на траву;  спортивное
седло лежало рядом, он давал лошади попастись, держа ее на длинном поводу.
   Были усилия другого рода, которых Дональд страшился и всячески избегал,
последнее отчасти по совету школьного врача, который  заставил  его  выйти
как из хоккейной,  так  и  из  футбольной  команды  и  настоял,  чтобы  он
прекратил и еще два занятия: бег по  гаревой  дорожке  и  бокс;  принимать
участие в занятиях боксом этот же врач позднее категорически запретил ему.
   Не то чтобы у Дональда были  неполадки  с  сердцем.  Но  он  рано  стал
чувствовать известную неудовлетворенность на футбольном поле, хотя никогда
не играл в нападении, а лишь в защите, впрочем, и в защите ноги,  конечно,
играют немалую роль, при прорыве противника, например, или когда возникает
опасность, что судья вот-вот свистнет: "офсайд".
   Но тут рано сказалась решающая черта в  натуре  Дональда:  он  никогда,
собственно, не испытывал потребности, умножив свои усилия,  избавиться  от
чувства неудовлетворенности. Тяга к максимальному  сопротивлению  пожирает
всю жизненную силу человека, и ее уже недостает там, где она  должна  была
бы найти подлинное свое применение - черт неправедного и упорного  желания
не владел им. Дональд бросил футбол, куда-то зашвырнул  клюшку.  На  свете
много важных дел, в которых другие за ним  не  поспеют.  В  математике,  к
примеру, или в начертательной геометрии. Да и в верховой езде он,  конечно
же, многих и многих оставит позади.
   Затянутые дымкой луга Пратера, так мы это  называли  выше.  Именно  так
должен  был  их  воспринимать  Дональд,  и  прежде  всего  по  утрам   уже
склоняющегося к осени лета. Мощь солнечных лучей вытягивала из глубин этой
лесной и луговой почвы влагу, напоенную  дыханием  буйной  растительности,
туманом такие испарения нельзя было назвать, но все же, где бы  солнце  ни
коснулось земли, верхушек деревьев  или  травы  на  лугах,  эти  испарения
сообщали его лучам молочно-белесую мягкость. И начиналось это уже  в  саду
перед домом и на дорожках, тянущихся вдоль  Принценалле.  Такая  аура  для
Дональда странным образом связывалась с  ароматом  выпитого  за  завтраком
чая, а также с терпким запахом дубового корья  на  ездовых  дорожках.  Это
было дуновение несказанной аппетитности и чистоты, как бы высшего порядка.
Сильнее всего оно  чувствовалось  в  Криау,  на  нескончаемых  лугах,  где
находились площадки для гольфа.
   Дональд двигался теперь по линии наименьшего сопротивления и к тому  же
в своей излюбленной компании: его отец и Хвостик. Побоку все упражнения  в
языках - здесь они говорили только по-английски. Вдумчивая  осмотрительная
игра ("луговой бильярд", как Хвостик называл  гольф),  небо,  простершееся
над лугами - и каким-то необъяснимым образом тянувшееся за Дунаем, главной
водной артерией Австрии, - чистые клюшки, которые они выбирали и  которыми
действовали: все  это  порождало  спокойное  и  радостное  удовлетворение.
Блаженное чувство с головы до пят охватывало человека. Где бы  еще  такому
взяться? Здесь же  оно  было  следствием  немалых  спортивных  волнений  и
неожиданностей. Всем троим доставляло удовольствие, закончив  игру,  уютно
посидеть за чашкой кофе  в  соседнем  молочном  кафе.  Кельнерша  в  белом
фартуке спешила к ним по усыпанной  гравием  дорожке,  предосеннее  солнце
освещало столики. Для  Дональда  здесь  проходила,  так  сказать,  граница
официального, цивилизованного Пратера; за нею начиналась бесконечная пойма
реки с оврагами и болотами, зарослями кустарника и с  гигантскими  старыми
деревьями. Тут глубоко в душе ощущалось звонкое течение времени,  наверное
потому, что оно текло медленно,  не  проносилось,  не  мчалось  стремглав.
Человек не был добычей времени, напротив, был его хозяином здесь,  в  саду
при молочном кафе, перед которым вздымались ветвистые  кроны  деревьев,  а
над ними алело вечернее небо.


   Площадка   для   гольфа   помогала   Клейтонам   завязывать   различные
приятельские и светские отношения (во всяком случае, больше, чем несколько
шалая верховая езда Харриэт), главным образом в кругах крупной  буржуазии.
Так  называемый  "высший  свет",  разумеется,  в  таком  буржуазном  клубе
отсутствовал. Не говоря  уж  о  том,  что  венское  общество  -  "высшее",
"среднее"   (крупные   чиновники)   и   "смешанное"   (предприниматели   и
промышленники)  -  никогда  не  отгораживалось  от  иностранцев  китайской
стеной,  как  некогда  в  патрицианских  ганзейских  городах  на   севере;
Клейтонам повезло и в том смысле, что они были англичанами (к тому  же  не
слишком типичными), ибо в  ту  пору  английский  образ  жизни,  давно  уже
просачиваясь на континент множеством мелких ручейков,  покорил  его  себе.
Англоманы забавляли уже Иоганна  Нестроя,  а  с  1900  года,  да  и  много
позднее, на всех теннисных кортах счет вели  по-английски,  английские  же
термины были приняты при игре в крикет и в футбол.
   В то время когда Дональд окончательно переехал в Вену, чтобы  поступить
в Высшее техническое училище - следовательно, в 1898 году, - у него умерла
мать. Причину смерти, как положено установленную  врачами,  венский  кучер
Клейтонов, а также садовник с Принценалле среди своих  излагали  иначе,  в
какой-то мере метко: "Наша хозяйка умерла от истощения".
   Похоронили ее, разумеется, в Чифлингтоне. Кончина  жены  для  Боба  еще
увеличила серьезность положения, возникшую после смерти отца, ибо он и так
уж сомневался, достанет ли у него сил одновременно  руководить  английским
предприятием  и  его   венским   филиалом.   Из-за   постоянной   перемены
местожительства в жизнь его закралась какая-то неустойчивость,  к  которой
еще  добавилась  долгая  депрессия  после  смерти  Харриэт.  К  черной  ее
сердцевине - нередко вовсе скрывавшей конкретный повод, а  именно  кончину
жены, так что эта депрессия как бы становилась ни от чего  независимой,  -
присоединялась, словно мрачный ореол, мысль, что в  Англии,  куда  Харриэт
всей душой стремилась вернуться, она прожила бы дольше. После смерти  деда
Дональду еще предстояло пробыть ряд лет в public school. Но он, Роберт, не
мог оставить на произвол судьбы венское предприятие, скорее  уж,  завод  в
Чифлингтоне, где все было издавна налажено и ничего, кроме  его  временных
наездов, не требовало. Так он постепенно и угнездился в Вене.
   В первые недели житья Дональда в Вене - не  в  прежней  детской,  но  в
огромной комнате на верхнем этаже с окнами, выходящими в парк,  -  отец  и
сын за день, случалось, обменивались лишь несколькими словами.
   Тем не менее  надеждой  Боба,  и  надеждой  вполне  обоснованной,  стал
Дональд. Его занятия в венском Высшем техническом училище нельзя  было  не
назвать предельно углубленными и экономными в смысле  затраты  времени.  С
первой минуты он, видимо, вменил себе в  обязанность  как  можно  глаже  и
быстрее со всем этим разделаться, не опаздывая ни к одному сроку -  ни  со
сдачей обязательных чертежей, ни со сдачей так называемых коллоквиумов. То
же самое было  и  с  государственными  экзаменами.  Дональд  одинаково  не
выказывал пристрастия ни к  практическим,  ни  к  теоретическим  занятиям.
Математика 1-й ступени или математика 2-й ступени и механика  значили  для
него столько же, сколько технология машиностроения (которой ему  следовало
бы интересоваться больше, чем другими предметами, учитывая его будущее  на
заводе), специальность, на которой часто  спотыкались  наиболее  одаренные
студенты, именно потому,  что  она  давалась  в  основном  зубрежкой  (как
фармакология  медикам  или  источниковедение  историкам).  Дональд  честно
зубрил, когда  это  было  необходимо,  но  явно  без  всякого  интереса  к
предмету. Он никогда не  говорил  о  Высшем  техническом,  даже  с  отцом,
который в свое время изучал ту же специальность. Бобу Клейтону с Дональдом
приходилось  так  же  нелегко,  как  некогда  самому  старому  Клейтону  в
Бриндли-Холле. Перед  лицом  такой  замкнутости  он  мало-помалу  сделался
искательным.  Во  время  каникулярной  практики,  начинавшейся  теперь  на
венском заводе по окончании каждого  семестра,  он  предоставлял  Дональду
полную свободу действий, но немало удивлялся тому, как сын брался за дело.
Поначалу, видимо ничуть не  стремясь  составить  себе  общетехнологическое
представление  о  рабочих  процессах  в  целом,  он   силился   приобрести
ремесленные навыки.  (Боб  Клейтон  в  Чифлингтоне  поступал  по-другому.)
Дональд учился сперва работать  на  токарном  станке,  затем  обрабатывать
стальные листы и так далее. Монтаж - это уже под самый конец.
   Тревога Клейтона о будущем в значительной  степени  улеглась,  когда  в
июне 1902 года Дональд вернулся домой с дипломом инженера-машиностроителя.
Вскоре он начал свою деятельность  инженера-производственника  на  венском
заводе, теперь досконально ему знакомом, так же  как  и  любому  рабочему.
Дональду было тогда двадцать четыре года.


   Итак, по истечении 1902 года положение значительно улучшилось.  В  Вене
находились Дональд и  Хвостик,  бывшие  в  прекрасных  отношениях.  Доктор
Эптингер был еще весьма деятелен. Роберт теперь имел  возможность  подолгу
заниматься заводом в  Чифлингтоне.  Если  надо  было  решить  какой-нибудь
вопрос на венском заводе,  то  ведь  худо-бедно  существовал  телеграф.  В
Бриндли-Холле о Роберте пеклась  Кэт,  вновь  пересаженная  на  английскую
почву. Старая миссис Чиф приказала долго жить.
   Чаще, чем раньше, он отправлялся верхом в  Помп-Хаус.  И,  как  некогда
Харриэт, сидел в маленьком коричневом  кабинете  ее  дядюшки,  которого  с
первых дней своего  брака,  вполне  естественно,  воспринимал  как  тестя.
Прежде эта комната была своего рода точкой опоры. Архимедовым рычагом  для
Харриэт; теперь она стала почти тем же для ее вдовца. Так или иначе, но не
одиночества искал он в Помп-Хаусе, одиноким  он  был  и  в  Бриндли-Холле.
Бриндли-Холл был велик, пуст  и  просторен.  Здесь  же  окружающее  как-то
замыкалось, во всяком  случае  в  этой  коричневой  комнатке.  В  ней  Боб
чувствовал себя словно  в  ящике  из-под  сигар.  Одиночество  становилось
наслаждением.  Вполне  подобающим  наслаждением.  Ведь  ему  уже  было  за
пятьдесят. Волосы его еще не  изменили  своего  цвета.  Здесь  можно  было
спокойно курить трубку. Садовник стал очень стар,  а  жена  его  почти  не
изменилась. Всякий раз она спешила с пучком соломы, когда  ее  муж  снимал
спортивное седло. Затем он, ковыляя на своих кривых  ногах,  водил  лошадь
взад и вперед. Клейтон готов был поклясться, что на  нем  та  же  шапочка,
какую он носил, когда Боб был женихом.
   Дональд утверждал себя не только на  заводе.  Он  утверждал  себя  и  в
поездках с Хвостиком  на  Восток,  где  для  Роберта  Клейтона  начиналось
состояние  неуверенности;  еще  со  времен  Бейрута.  Возможно,  что   эта
неуверенность  несколько  распространилась,  захватив  и  другие  сферы...
Дональд был человеком без собственных идей. Он всегда придерживался кем-то
предначертанного ему пути. Право же, ему цены не было, почти как Хвостику.
   Итак, он  сидел  здесь,  наш  Клейтон,  и  курил  свою  прямую  трубку,
свисавшую изо рта, как обычно свисают только изогнутые.
   Годы, прошедшие между смертью  отца  и  вступлением  в  дело  Дональда,
изрядно потрепали Боба (внешне  это  не  было  заметно).  Возможно,  такая
полная самостоятельность была не в его характере? Интересно, попадет ли  и
Дональд в подобное положение?
   Тут ему вспомнилось желание, часто  высказывавшееся  покойной  Харриэт,
что в конце концов привело их обоих к твердому решению.
   В Монреале подрастал ее племянник Август Каниш - Боб видел  его  только
маленьким мальчиком, - теперь он был уже  в  средней  школе.  Относительно
него и было принято решение, что последние два класса он кончит в  Австрии
и потом пойдет в Высшее техническое училище, дабы со временем  в  качестве
инженера вступить в фирму "Клейтон и Пауэрс".  Об  основательном  изучении
немецкого языка позаботились уже в Монреале,  ведь  там  он  учился  не  в
обычном реальном училище, а в  таком,  где  преподавались  еще  и  древние
языки.  Поэтому  в  Вене  ему  пришлось  бы  поступать  в  так  называемую
"гуманитарную гимназию". Боб Клейтон знал  понаслышке,  что  требования  в
австрийских учебных заведениях такого рода были достаточно высокими,  и  в
письмах старался внушить это родителям  Августа;  но  те  успокаивали  его
сообщениями, что мальчик учится превосходно. Тем  не  менее  по  окончании
гимназии ему, несмотря  на  австрийский  аттестат  зрелости,  пришлось  бы
сдавать дополнительный экзамен,  ибо  только  выпускники  реальных  училищ
могли поступать в Высшее техническое без такового. Подготовить  Августа  к
этому и дать ему полезные советы должен был Дональд, у него имелся немалый
опыт. Но так или иначе, а на заводе через  шесть  лет  будет  помощник  из
своей семьи.
   Хорошо. Осенью Август должен приехать. Боб Клейтон выбил трубку и сунул
ее в боковой карман своей куртки. Пора домой. Кэт ждет его  с  обедом.  Он
покинул кабинет с коричневыми панелями и через  холл  прошел  на  площадку
перед домом.
   Садовник привел ему  лошадь.  Подпруга  была  уже  затянута.  Несколько
мгновений, покуда лошадь делала первые шаги, разрывая тишину, как и всегда
царившую в Помп-Хаусе, Клейтон размышлял,  нет  ли  другой  дороги,  чтобы
выехать на шоссе, кроме тропинки, ведущей через луг на вершину  холма.  Он
уже собрался придержать лошадь, бодро стремившуюся вперед. Но, увы, другой
дороги не было. Клейтон дал лошади шенкеля и галопом проскакал до поворота
направо.


   Клейтоны  укоренились  в  венском  обществе,  разумеется,   не   только
благодаря гольфу,  но  в  значительно  большей  степени  благодаря  своему
предприятию. Ведь с самого  начала  они  стали  клиентами  и  покупателями
многих крупных фирм, назовем  в  первую  очередь  сталелитейные  заводы  в
Тернице, заводы по изготовлению винтов и  резцов  в  Нижней  Австрии  и  в
Штирии, не говоря уж о крупных строительных фирмах, которые с первых  дней
с ними  сотрудничали.  Еще  более  оживленные  контакты  сумел  установить
Дональд за годы своего пребывания в Высшем техническом  училище.  Все  эти
дороги вели в вышеупомянутое светское общество. Дональд вскоре был  избран
в комитет "Танцевальных вечеров для инженеров  и  техников",  а  некоторое
время спустя и  в  другое  подобное  объединение  крупных  промышленников,
содействующее устройству балов, знаменитых еще и тем, что на пышных бюстах
хозяек бала блистали целые коллекции  драгоценных  камней,  никак  друг  с
другом не сочетавшихся, что приводило публику в больший трепет, чем  самые
бюсты.
   Между  тем  различные  круги  венского  общества  не  были  строго  или
демонстративно отдалены один от другого. Отдаленность была скорее скрытой,
хотя и весьма определенной. Крупных чиновников, давно уже смешивавшихся со
знатью, весьма привлекала блистательная роскошь больших и  богатых  домов,
ровно как  и  великолепные  празднества  знати.  Ведь  отцы  и  начальники
департаментов, в конце концов, ничего не имели  против,  если  их  сыновья
брали в жены девиц из этих домов и обеспечивали себе кормушку, куда  более
обильную, чем та, у которой им предстояло бы простоять всю жизнь, и к тому
же богато украшенную и связанную с представительскими обязанностями.
   Такие отцы, начальники департаментов, мелькали  то  тут,  то  там.  Они
старались налаживать контакты из-за своих совсем еще юных отпрысков, чтобы
с возрастом те сразу попали в нужные круги и  без  промедления  встали  на
ноги.
   Холл виллы Клейтонов по-прежнему  освещался  тускло,  притушенно,  хотя
теперь  туда  уже  было  проведено  электричество.  Здесь,  олицетворенная
стоячими лампами на  высоких  медных  ножках  с  широкими  абажурами,  еще
продолжала жить традиция Харриэт. Верхняя галерея - каждая дверь там  вела
в другую комнату, проходных не было, как в гостинице, - почти что тонула в
темноте. (В одной из этих комнат, там, где когда-то была детская, с осени,
то есть с начала учебного года, жил Август Каниш из  Монреаля,  сейчас  он
гостил у своего одноклассника Хофмока.) Только на  витой  лестнице  горела
тусклая электрическая лампочка, ввинченная в некое подобие раковины.  Если
бы сейчас кто-нибудь посмотрел на двух джентльменов в  вечерних  костюмах,
вышедших из двух комнат, одна напротив другой, на галерею и спустившихся в
холл, - у того, вероятно, мороз пробежал бы по коже при виде столь точного
повторения. Так похожи были отец и сын. Они  сели  в  кресла  под  высокой
лампой, и тотчас же появился лакей с подносом. Но виски с  содовой  теперь
наливалось как в любом другом доме, не наоборот. Традиция уже оборвалась.
   Оборвалась она и во дворе. Там  стояла  теперь  не  карета,  а  длинный
"найт-минерва"; на колесах его блестели тонкие стальные спицы.  Автомобиль
этот двигался почти бесшумно, разве что с чуть  слышным  жужжанием.  Шофер
уже сидел за рулем и дожидался. Старый кучер -  тот,  что  охарактеризовал
последнюю болезнь Харриэт как "истощение", -  теперь  был  привратником  и
заодно садовником.  Когда  Роберт  видел  его,  ему  невольно  вспоминался
садовник в Помп-Хаусе,  хотя  этот,  в  Вене,  не  был  ни  маленьким,  ни
кривоногим и не  носил  старой  крикетной  шапочки.  Но  все  же  какое-то
сходство существовало. Летом каждый проходивший по двору садовникова дома,
слева от ворот, мимо лиственных растений в больших  горшках,  стоявших  на
мощенном булыжником дворе, вступал в тишину, похожую на ту, что  царила  в
Помп-Хаусе. Правда, в Вене радиус ее действия был значительно меньше.  Она
распространялась лишь на этот двор. Венский садовник  был  вдов.  Как  его
звали, никто уже не помнил. Мы придумали  для  него  имя  Брубек.  Так  он
выглядел.
   Передняя, в которой лакей подавал  пальто,  была  узкой  и  полупустой.
Каждый, кто не знал этого дома, бывал поражен, пройдя из  нее  в  огромный
холл с витой лестницей.
   Во  дворе,  у  подъезда,  фонарь,  отягощенный  чрезмерным  количеством
кованых украшений, очень уж тускло освещал автомобиль и ступеньки, ведущие
к двери в дом.
   Вечер был не холодный,  но  свежий.  В  этой  свежести  сохранился  еще
последний, как бы застывший отзвук ушедшего  лета;  то  был  чуть  слышный
аромат каштановых и кленовых листьев. Давно  уже  они  почернели,  усыпали
землю.
   Вскоре машина въехала на мост. Сходство отца  и  сына,  сидящих  рядом,
могло бы произвести малоприятное, даже комическое впечатление,  ибо  очень
уж легко было себе представить, что это две куклы, засунутые  в  машину  и
теперь прямо и недвижно торчащие за спиною шофера.  Не  так  это  было  на
деле. Каждый полулежал в своем углу, Роберт  слева,  Дональд  справа.  Они
молчали. Молчать им было легко. Ничего другого им и в голову не приходило,
и чувствовали они себя при этом отлично. Роберт давно отказался от попыток
разговорить Дональда (такие попытки в свое время делал и Дональдов дед).
   В  доме  промышленника  Харбаха  на  Райхсратштрассе,  что   за   новым
университетом, многочисленные его дочери, смахивавшие на  рослых  кобыл  -
все как одна светлые  блондинки,  -  встречали  и  приветствовали  гостей.
Впрочем, вскоре все рассаживались. В те времена  деловые  встречи  еще  не
происходили стоя, как  на  бирже,  но  той  простой  причине,  что  приемы
устраивали только те, у кого было много комнат  и  много  мебели.  Дочерей
Харбаха, пожалуй, ни один мужчина ростом не превосходил; наверное, поэтому
и все подруги у них были длинноногие - общая беда  сближает.  Целая  толпа
долговязых особ женского пола - надо заметить, что тогда, как и нынче, все
они  говорили  более  или  менее  одновременно,  -  имеет  в  себе   нечто
невообразимо глупое. Это  бросается  в  глаза  с  первого  же  взгляда.  О
болтовне можно и умолчать.
   В доме Харбаха было пять  дочерей.  Разница  между  старшей  и  младшей
составляла четырнадцать лет. Другие различия были незначительны.  Все  они
могли бы считаться хорошенькими, а старшая  даже  красавицей,  но  ей  уже
перевалило за тридцать. Был у них еще и сын, постарше. Он, однако,  исчез.
Отец говорил о нем как о шалопае, хотя единственным основанием для  такого
отзыва было то, что Пауль не пожелал вступить в  отцовское  дело.  Он  был
врач, даже весьма уважаемый, несмотря на свою молодость - ему еще тридцати
четырех не было, - и  жил  в  Мюнхене.  Свое  медицинское  образование  он
получил не на родительские средства и не в Вене. Финансовая поддержка  шла
с другой стороны. Эту сторону старый Харбах называл "некоей дамой".  Пауль
рано удрал из домашней конюшни, сразу после получения аттестата  зрелости.
Похоже, что в Мюнхене все уже было для него приготовлено. Там он учился  -
условия жизни у него были наилучшие, - проходил практику в клинике и  стал
терапевтом,  доктором  медицины.  Он  остался  холостым.  ("Из-за   некоей
дамы?!") Пауль навещал своих родителей в Вене, хотя  и  редко.  Дистанцию,
которую он сумел установить, отцу  и  матери  наконец  пришлось  признать.
Густо разросшуюся живую изгородь перед совершенно  чуждой  им  жизнью  так
просто не перескочишь. А вообще доктор Пауль Харбах  был  всегда  учтив  и
безупречно внимателен к родителям, это тоже напоминало об изгороди.  Стоит
ли говорить, что он и выглядел совсем по-другому, чем родители  и  сестры.
Доктор был темноволос и среднего роста.
   Возможно, что, несмотря на разногласия  с  отцом,  он  поступил  бы  на
медицинский факультет в Вене, если бы еще до того, как он  сдал  выпускные
экзамены, не оборвались узы, крепившие его связь с родным  городом,  из-за
того что семейство Руссовых перебралось  на  жительство  в  Будапешт.  Это
семейство еще связывало его с родительским домом, только  оно  одно.  Ирма
Руссов, тогда еще подросток, была подругой двух его старших  сестер,  хотя
из-за миниатюрности сложения никак к ним  не  подходила.  Но  для  Хильды,
Женни и даже для Греты еще не пришло время конкуренции, высокой или низкой
котировки, то есть доподлинной конноторговли; они еще резвились без  каких
бы то ни было  замыслов  в  прихожей  жизни,  более  похожей  на  детскую.
Думается, одно из глубочайших наших заблуждений и заключается в  том,  что
мы полагаем, будто игра стоит чего-то, только когда мы уже  взрослые,  все
предыдущее попросту не в счет. Но кто в  таком  случае  взрослый?  Кто  не
запутывается в собственных сетях - должен был бы гласить  ответ.  На  это,
если точно сформулировать вопрос, и пожилым людям  пришлось  бы  ответить,
что они повзрослели третьего дня. (А подсчет очков  идет  своим  чередом.)
Вернее, кажется,  что  такой  ответ  подобает  юнцам  на  семнадцатом  или
восемнадцатом году,  позднее  к  нему  уже  относятся  спустя  рукава.  До
пятнадцати  лет  ничего,  в  общем-то,  не  происходит,  все   подробности
сочиняются позднее. Значит, в ту пору мы действительно жили по  штриховому
клише. Позднее все уже пачкотня и ерундистика. Можно,  конечно,  разозлить
тех, что не долго думая верят в действительность своей  "взрослой"  жизни,
можно принудить их к яростным протестам, сказав, что в пятнадцать лет  все
уже прошло, а последующее  лишь  беспорядочное  воспроизведение,  если  не
просто худший, расплывчатый сколок некогда чистого и точного эскиза.
   Во всяком случае, все, что осталось позади, было  еще  и  сегодня  ясно
доктору Паулю Харбаху. Девочки в тот день  не  были  на  большом  катке  в
Городском саду (где он на них обычно ни малейшего внимания не обращал, при
них ведь была гувернантка). Итак, вернувшись оттуда с коньками под  мышкой
- коньки "Галифакс" были привинчены к высоким шнурованным ботинкам,  -  он
вошел в переднюю на  Райхсратштрассе.  Зачем  ему  понадобились  коньки  с
ботинками? Этого он уже не помнил. Ведь в раздевалке при катке у него  был
запиравшийся ящичек для коньков. Может, их следовало отдать в починку? Тут
в памяти у него был провал. Дверь в комнату старших девочек стояла  широко
открытой. Паулю туда входить не разрешалось. Они его теснили, бросались на
него с кулаками, когда он, ища кого-нибудь  из  них,  входил  в  запретную
комнату. Итак, дверь стояла открытой. Под мышкой он нес коньки. В то время
он уже знал Эмилию Эрголетти, более того, между ними все давно было  ясно.
В комнате стояла четырнадцатилетняя Ирма Руссов, совсем  одна.  Никого  из
сестер там не было.
   Пауль пожал ей руку. У Ирмы, стройной  и  белокурой,  был  сравнительно
большой нос и бледное лицо.
   Почти сразу же вслед за ним вошли двое или трое  девчонок  и  выставили
его за дверь.
   Когда он был уже в своей комнате, ему почудилось, что в него  вонзилась
двузубая вилка  с  зубцами,  растопыренными  в  разные  стороны.  Внезапно
открывшаяся,  да  так  и  оставшаяся  распахнутой  дверь  вела  в   доселе
неизвестную ему - во всей ее ширине и глубине  -  комнату,  не  в  комнату
сестер и Ирмы Руссов, наоборот, вдаль, совсем в другую жизнь, а именно:  в
Мюнхен.


   Мама и папа Руссовы оба были на редкость маленького роста  и  при  этом
отличались удивительным изяществом. Но и  за  такими  людьми  часто  стоят
большие деньги и большое дело - на сей раз торговля зерном. Торговали  они
с Будапештом. Там у них был большой дом - и папе Руссову, после того как в
Пеште умер его брат, показалось, что благоразумнее  будет  жить  там,  где
находится основное предприятие.
   Приняв это решение, семейство Руссовых выехало из Вены  еще  до  весны.
Итак, для Пауля Харбаха  завершился  конфликт,  собственно,  не  настоящий
(чаши весов не  находились  в  непрерывном  колебании),  скорее  это  было
постоянное отклонение от того, что, безусловно, еще оставалось  возможным.
Так вот все и перешло в долгую разлуку.
   В последнее время он частенько на  катке  присоединялся  к  длинноногим
девчонкам, а они новую его привычку, конечно,  истолковывали  как  желание
видеть Ирму, которая из-за этого терпела немало мучений. В то время -  так
оно всегда бывает - Пауль нежданно-негаданно встретил отца и мать  Ирмы  у
своих родителей, а поскольку он питал к ним неподдельный интерес, то нашел
правильный подход и  понравился  им  (даже  очень).  Вскоре  он  вместе  с
сестрами (они теперь стали куда милостивее к нему) получил приглашение  на
Ленаугассе, где жили Руссовы, совсем недалеко от отчего дома Пауля.


   Все это ничего не изменило и ничуть не умалило натиска, который  вскоре
после Нового года произвела  на  него  синьора  Эрголетти.  Распахнувшаяся
дверь все время стояла настежь, а за ней простиралась комната,  просторная
и ярко освещенная.
   Недавно открывшиеся в его душе  ворота  так  и  не  закрывались  уже  в
течение многих недель, он по-прежнему ходил на каток с Ирмой Руссов  и  на
Ленаугассе к ее родителям.
   Ибо редко кого берут в плен так неожиданно и решительно, как то сделала
Эрголетти с Паулем Харбахом.
   Погода после Нового года с неделю, наверное, была  сырой  и  теплой  (о
катке даже думать не приходилось), временами шел дождь. Вот почему  Паулю,
вероятно, поручили отнести маленький, изящный зонтик в отель "Бристоль" на
Кернтнерринг: одна дама позабыла его. Тут было произнесено имя  Эрголетти,
ровно  ничего  Паулю  не  сказавшее.  Мать  приказала   ему   переодеться,
неприлично идти в костюме, который он носит в школу. Пауль бы и  без  того
переоделся. Он был недурен,  любил  быть  хорошо  одетым.  В  семье  этому
придавали значение. Да  и  как  же  иначе.  Харбахи  были  представителями
изысканной  буржуазии  и  не  могли  себе   позволить   аристократического
пренебрежения внешним видом.
   День из-за теплой погоды среди зимы  с  самого  утра  был  необычным  и
волнующим. Пауль шел пешком. Дамский зонтик с тоненькой  изогнутой  ручкой
висел у него на левой руке.  Горничная  собралась  было  завернуть  его  в
бумагу, видимо считая, что молодому человеку  неудобно  идти  по  улице  с
дамским зонтиком. Но Пауль взял его у нее.
   Здесь, вероятно, уместно будет заметить, что Пауля Харбаха в  то  время
ничто, собственно, не занимало. О школе  и  говорить  нечего.  Он  обладал
двумя бесценными качествами, которые учение для него превращали чуть ли не
в игру.  Во-первых,  сильнейшая  способность  к  концентрации;  он,  можно
сказать, пожирал объекты своего внимания. В  этих  случаях  глаза  у  него
становились выпуклыми, казалось, чуть ли не  вылезали  из  орбит.  Так  он
следил за учителем.  Вдобавок  его  терзало  желание  поймать  учителя  на
какой-нибудь ошибке. Что ему не раз удавалось. Но он ни слова об  этом  не
говорил. Такое желание подстегивало его овладевать  предметом  лучше,  чем
его соученики. Вторым преимуществом, он, кстати сказать,  им  наслаждался,
была его удивительная памятливость.  То,  что  он  слушал,  тараща  глаза,
записывалось в его голове, как на фонографической пластинке. И  оставалось
в ней, разложенное по ящичкам, словно учетные  карточки.  Позднее,  уже  в
университете, это было ему немало значащей помощью.
   Памятливость Пауля  не  ограничивалась  учебными  предметами.  Он  мог,
например, точно повторить Хильде или Женни то, что та  сказала  ему  месяц
назад.  Эта  "омерзительная,  невыносимая  манера"  (как  они  выражались)
заслуживала шлепков, щипков и пинков.
   Ясно, что при такой внутренней конституции Пауль не очень-то  страшился
предстоящих экзаменов на аттестат зрелости, хотя  в  1895  году  они  были
много труднее, чем, например, в 1910  году,  когда  они  приближались  для
наших молодых друзей из  клуба  имени  Меттерниха,  или  "Меттерних-клуба"
(ниже мы еще познакомимся с  таковым).  Тогда  уже  не  надо  было  делать
письменный перевод с немецкого на древнегреческий, а только наоборот.
   Из вышесказанного ясно,  что  юноши  иногда  по  прямо  противоположным
причинам становятся хорошими или  плохими  учениками.  Разумеется,  и  все
другое у них различно. Пауль, например, не имел друзей в школе.  Казалось,
что  пристальный  взгляд   его   слегка   выпуклых   глаз   и   повышенная
внимательность отпугивают от него соучеников, что и произвело  огромнейшее
впечатление на Эрголетти;  да,  именно  это  понравилось  ей,  больше  чем
понравилось - очаровало ее. Возможно, она почуяла холодность юноши. Он  на
все смотрел со стороны. Ни в чем не участвовал, Первоосновы его  характера
сложились и разработались еще в родительском доме:  старший,  в  окружении
глупышек сестер и  такой  же  матери,  в  атмосфере,  пропитанной  глупыми
интересами, - он рано стал одинок.
   Сейчас он шел по улицам с изящным зонтиком в руке. Воздух был теплый  и
сырой, мостовая  казалась  затянутой  вязкой  пленкой.  И  все  же  солнце
проглянуло сквозь тучи. От окружающих просторов парка вдруг повеяло  почти
весенним запахом земли и прогнивших листьев. Пауль  ясно  все  это  видел,
словно сквозь только что вымытые окна. Другого аспекта восприятия он  себе
даже не представлял. За оперным театром, на  углу  Кернтнерринга  -  толпа
народа. Он нырнул в нее и ловко выбрался у большой вертящейся двери  отеля
"Бристоль".
   Не успел еще Пауль назвать портье ее имя, а она уже шла большими шагами
откуда-то из глубины вестибюля. Пауль заметил, как быстро она поднялась  с
кресла.
   - Да это же мой зонтик! - воскликнула она.
   Большой нос, вот что бросалось в глаза на ее лице.
   Таково было первое и, пожалуй, решающее  впечатление.  Она  была  очень
высока и стройна. Но это ничего общего не имело с ростом и стройностью его
уже подросших сестер.  Не  было  у  них  столь  подчеркнуто  длинных  ног.
Подчеркнула ли их сама природа или это было сделано с помощью  портнихи  -
неизвестно. (В ту пору носили длинные юбки.) Все на  этой  даме  сидело  в
обтяжку.
   Она повела его в глубь вестибюля  и  велела  подать  какой-то  спиртной
напиток. (Тут в памяти у Пауля образовался первый провал, предшествовавший
даже более позднему: почему он принес домой коньки с ботинками.)
   - Ваша мама очень любезна, - сказала она, садясь. Зонтик все еще был  у
нее в руке.
   Но Пауля ей не удалось зажать в клещи наблюдения, она  только  смотрела
на него широко расставленными влажными глазами  -  так  смотрят  на  божью
коровку, ползущую вверх по указательному пальцу.  Он  уже  начал  таращить
глаза. Собственно,  сейчас  происходила  короткая  молчаливая  борьба,  по
крайней мере с ее  стороны.  Он  оказался  разумнее,  собраннее.  И  этому
противостоять она уже не могла.
   Эрголетти тут же попыталась себя утвердить и  начала  выпускать  когти.
Пауль еще и слова не вымолвил. А  ей  было  уже  невмоготу  сейчас,  после
шерри, или что они там такое пили, отпустить его. Необходимо было  чего-то
добиться, воздействовать на него и взять над ним верх. Она заметила, что у
этого страшноватого  человека,  покуда  он  внимательно  ее  рассматривал,
слегка вытянулся подбородок (он этим и своих учителей нередко  повергал  в
тревогу: они чувствовали, что за ними наблюдают, Пауль и вправду  наблюдал
за ними; позднее, уже в Мюнхене,  во  время  вскрытий,  он  тоже  так  вот
вытягивал подбородок; его коллеги-студенты передразнивали  его,  когда  он
отсутствовал). Сейчас же невероятное и непривычное прорвалось наружу,  уже
случилось, ибо они добрых  пять  минут,  ни  слова  не  говоря,  сидели  в
креслах.   В   этом   состоянии   партнер   Эмилии   Эрголетти,    видимо,
консолидировался, словно вжился в него. Вот это  парень!  Или  он  немного
чокнутый?
   Кое-чего она как-никак добилась.
   - Есть у вас какие-нибудь планы на ближайший час?
   - Никаких, - отвечал он.
   - Вам не нужно готовить уроки?
   - Нет.
   Она могла бы  обойтись  и  без  этого  "готовить  уроки",  обращаясь  к
молодому  человеку,  который  готовился  поступать   в   университет.   Но
провокационные уловки никакой пользы ей не приносили.
   Она мужественно продолжала наступление:
   - На время своего пребывания здесь я сняла квартиру, недельки на две. В
отеле жить не очень-то удобно. Сегодня я хочу еще раз  взглянуть  на  нее.
Горничная уже там, она протопила печи. Мне интересно узнать, что  вы,  как
сторонний человек, скажете об этой квартире. Если у вас есть время, поедем
туда и посмотрим. Это в Модена-Парке, третий округ.
   - С удовольствием, - сказал Пауль.
   Бесценный дар точно дозировать разговор был у  него  врожденный.  Ни  в
каком самовоспитании он ни сейчас,  ни  впоследствии  не  нуждался.  И  не
только касательно разговора. Ему не было нужды и в палках,  которые  мы  с
такой охотою ставим себе в  колеса,  так  что  кажется,  запас  их  у  нас
неисчерпаем.
   Она остановила проходившего мимо боя и  велела  сказать,  чтобы  подали
машину.
   - Это машина не моя, я и ее взяла недели на две.
   Они вышли через вертящуюся дверь. Машина - огромный серый  "даймлер"  -
как раз подходила к подъезду.  Наши  будущие  гимназисты  (тогда  они  еще
только учились ходить), насколько мы их знаем, Зденко,  Хериберт  и  Фриц,
сумели бы лучше воспользоваться ситуацией,  но  не  прозреть  ее  с  такой
ясностью, как Пауль Харбах. Правда, о том, кто такая эта Эрголетти,  и  он
понятия не имел.
   Как графиня, она вращалась в высшем венском  обществе,  соприкасаясь  с
первыми семьями столицы, что в Риме по ряду причин было бы  невозможно.  В
Мюнхене она чувствовала себя всего  свободнее,  хотя  бы  уж  потому,  что
урожденную Пуцингер там знали, можно сказать, с незапамятных времен, равно
как и ее огромное состояние, унаследованное с двух сторон - от  родителей,
уже умерших (она была единственной дочерью), и от покойного графа, который
был  ревностным  католиком.  Итак,  в  свои  сорок  пять  лет  она   имела
возможность делать все, что ей вздумается.
   Но это было не так уж много. Вполне заурядной эта Пуцингер  никогда  не
была, как никогда не была способна жить неподвижной, растительной  жизнью,
довольствуясь сама собой. Ей всегда хотелось что-нибудь  сделать,  но  это
"что-нибудь" было равно нулю. Если ты из года в год только и  знаешь,  что
кочевать между Мюнхеном, Римом, Венецией и Веной, то все  в  конце  концов
превращается разве что в поездку на трамвае; трамвай может  идти  ползком,
может вдруг остановиться для того, кто помногу ездит  в  места,  ничуть  и
ничем не примечательные. Это нимало не напоминает вид сверху  на  Прато  и
Пистою, когда поезд проходит через Апеннины,  или  внезапно  открывающийся
горный ландшафт под Траунштайном  в  Верхней  Баварии,  или  Земмерингский
туннель, а разве что на последнюю сторожку перед  туннелем,  сложенную  из
вырубленных  в  скале  камней.  Деревня  по  соседству  так  и  называется
Штайнхаус - "Каменный дом". Между собой они, кстати сказать, ничего общего
не имеют.  Деревушка  много  старше  железной  дороги.  Сохранившихся  для
обозрения объектов вдоль железнодорожного полотна становится все больше  и
больше, но они все более неприглядны, можно даже сказать,  позорно  жалки.
Времена, когда Мюнхен постепенно стал идентифицироваться  с  "Вамслер",  а
Вена с "Питтель и  Браузеветтер",  как,  впрочем,  и  Рим  с  его  могучим
"Чинцано", давно прошли. Теперь досконально знают разве  что  объекты  уже
просто-напросто   компрометантные.   Они,   конечно,   мало   что    собой
представляют. Но упустить их из виду невозможно, они встречаются на каждом
шагу, образуют непрестанную чреду во время путешествий, и ты, сам того  не
желая,  замечаешь,  что  покоробившиеся  оконные  рамы  старого   садового
венского павильона между Майдлингом и  Баденом  все  еще  не  приведены  в
порядок. Так грозит наступить оцепенение - совсем как в поездке на трамвае
"шестерке" в  Мюнхене,  когда  ты,  скосив  глаза,  уже  видишь  Максбург,
намереваясь сойти у памятника Шиллеру.
   Поэтому-то она и хотела что-то  сделать,  но  это  что-то  было  ничем.
Теперь все устроилось  отлично  и  очень  удобно,  в  Вене  она  пересняла
квартиру у  отсутствующей  подруги,  а  заодно  и  ее  машину  с  шофером.
Впоследствии можно будет отдать этот долг в Мюнхене, а самой уехать в Рим.
   Садовые павильоны со все еще не починенными  окнами  были  уже  слишком
близки друг к дружке на протяжении всей дороги.
   Тем временем они выехали на Рингштрассе; перед ними  виднелась  широкая
серая спина ливрейного шофера, и Пауль,  не  романтизируя  ситуации  -  он
наслаждался ею и без всяких аксессуаров, - размышлял  о  том,  какую  цель
преследовала Эрголетти,  пригласив  его  ехать  с  нею  (почему  он  сразу
согласился, об этом Пауль не думал). Может быть, ей было что-нибудь  нужно
от его отца. В таком случае  она  выбрала  неправильный  путь.  Необходимо
четко разъяснить ей это. Пауль, видимо, хорошо понимал свой сыновний долг.
Большинство  относится  к  подобным  ситуациям  как  к   своим   служебным
обязанностям. А как же иначе? Другого ничего  не  придумаешь.  Он  должен,
значит, осмотреть квартиру.
   Что речь может идти о нем самом, ему и в голову  не  приходило.  Он  не
принадлежал и к тем гимназистам, которые уже знают, что  длинные  стройные
ноги в хорошо  натянутых  чулках  могут  подействовать  на  преподавателя.
Пауль,  правда,  относился  к  вечно  удивлявшейся  интеллигенции,  но  ни
испорченным, ни истаскавшимся не был. Вместо того чтобы дерзко взглянуть в
лицо правде, он чувствовал, что для него все  уже  сводится  к  Эрголетти.
Точнее, к новой атмосфере. К ее аромату, к духам, которыми она пользуется.
То и другое проникало в него до мозга костей. То и другое.
   В Модена-Парке стоял не без помпы выстроенный уже старый, доходный дом.
Каждый этаж - квартира, притом  очень  большая.  Мраморная  лестница  была
сделана с размахом, высокая дверь, ведущая в квартиру, казалась  еще  выше
от орнамента над нею. Эрголетти позвонила, ей вовсе не хотелось отыскивать
ключи  в  своем  ридикюле;  тотчас  же  послышались  шаги  горничной,  они
донеслись откуда-то издалека. Когда та открыла и  сделала  книксен,  Пауль
заметил,  что  горничная  -  девушка  маленькая,  невзрачная,  но   весьма
корректная, в черном платье с белым фартучком и наколкой в волосах.
   -  Приготовь  чай,  Лина,  для  господина  Харбаха  и   для   меня,   -
распорядилась временная хозяйка  и  спросила:  -  Достаточно  ли  тепло  в
большой гостиной?
   - Да, госпожа графиня, очень тепло, - отвечала та, приветливо  улыбаясь
Паулю.
   Здесь, уже в передней, стоял  совсем  другой  запах,  ничего  общего  с
Эрголетти не имевший.  Это  ведь  не  был  ее  дом.  Пауль  живо  и  остро
почувствовал, в чем  здесь  дело.  Здешний  запах  был  исконным,  старым,
чистым, почти стерильным и бумажным (когда они вошли в  комнаты,  Пауль  и
вправду увидел множество книг, но воздух был насыщен не их запахом,  запах
этот был самостоятелен и возник не благодаря книгам). Бледный,  розоватый,
светящийся, он заполнял собою все вокруг. В этих комнатах должны  были  бы
звучать цимбалы и лютня. Комнаты казались нежилыми. Может быть, ими  редко
пользовались.   По   углам   стояли   бидермайеровские   изразцовые   печи
неправильной формы, они действительно  были  натоплены  и  дышали  теплом.
Возможно, что в большой гостиной было слишком жарко из-за теплой погоды.
   Да еще чай. Его аромат органически  сливался  со  здешним  запахом.  По
счастью, Эрголетти и Пауль сидели далеко от печки.
   По сравнению с тем духом и запахом, которые царили в тиши этой квартиры
(и даже властно царили), то, чем веяло от Эмилии на  Пауля,  не  могло  не
ощущаться им как нечто теплое, влажное и потливое. Пауль  воспринимал  это
здесь, на чужой почве, как дымящееся, аппетитно пахнущее  блюдо,  поданное
на безупречно вымытой белой тарелке.
   Кожа Эрголетти выглядела влажной, но не  блестела.  Кончик  ее  носа  -
корня, из которого прорастало все лицо! - казался красноватым,  но  только
казался. Большой рот, какое бы слово он ни произносил,  усиленно  работал,
точно хотел это слово размельчить. Один раз до Пауля  донесся,  чуть-чуть,
запах ее пота. Он не ошибся, ибо уже раскусил Эмилию. И  знал,  что  запах
может стать куда сильнее. Ох уж эти наблюдения!
   Когда девушка вышла, Эрголетти начала атаку на объект,  собственно  уже
сдавшийся. Два этажа запахов, один нижний - более  растянутый  в  длину  и
менее определенный, другой  -  явно  присутствующий,  явственно  ощутимый.
Они-то и открывали для Пауля тот простор, о котором он и понятия не  имел.
Теперь все уяснилось Паулю, до сих пор он ведь знал домашний запах  только
на Райхсратштрассе. И потому этот тем глубже его  захватил.  Существовали,
конечно, и другие запахи, он это понимал, всегда знал о них. Но  много  ли
значат все органы познания в сравнении  с  нашим  носом!  Только  обоняние
придает телесность знанию.
   А Эрголетти продолжала атаку:
   - Попробуйте себе представить, Пауль, хотя бы отдаленно, что значит для
молодого человека ваших лет полная самостоятельность? Я говорю  не  о  тех
молодых людях, которые убегают из отчего дома, чтобы потом в Америке  мыть
посуду, биться как рыба об лед и так далее. То ли дело, когда человек, еще
студентом, сам себе хозяин, с достаточными средствами, может  жить  где  и
как ему вздумается, а не ждать по  первым  числам  денежного  перевода  от
папеньки, чтобы свести концы с концами. Он спокойно может  себе  позволить
лишний семестр, а то и два. Учась, он не  должен  таиться  от  мира  и  от
людей,  напротив,  обязан  удовлетворять  всем  требованиям  общества,  не
страшиться расходов, путешествовать, если ему этого хочется, ни у кого  не
спрашиваясь, и все это уже в восемнадцать  лет,  когда  жизнь  еще  только
расцветает. Такое  положение  мне  представляется  вершиной  среди  многих
зеленеющих долин - выбирай, что тебе угодно.
   Она пришла едва ли не в восторженное состояние.
   Он таращил на нее глаза.
   И тихонько сопел, переполненный тем новым, что услышал.
   Но на ее вопрос: "Вы представляете себе это, Пауль?" ничего не ответил,
только сказал:
   - Такое бывает разве что в романах и в операх.
   И это было самое лучшее, что он вообще  мог  сказать  (в  смысле  своей
выгоды, которую еще даже не осознал!). Ибо таким образом он  спровоцировал
Эрголетти на известные действия (знай мы точнее, как у них  обстоят  дела,
мы бы сказали: спровоцировал ее что-то предпринять по отношению к  слишком
близко сдвинувшимся объектам на дорогах, будь  то  сторожки  из  нетесаных
камней или павильоны XVIII столетия в Хетцендорфском парке, со все еще  не
приведенными  в  порядок,  косо  и  неряшливо  повисшими  серыми  оконными
рамами).
   - Вы ошибаетесь, Паульхен, -  добавила  она  на  сей  раз,  исполненная
уверенности в себе.
   Молчание, пристальные, неотрывные взгляды.
   Нижний, более просторный, чистый, пахнущий бумагой,  этаж  теперь  стал
еще ощутимее. Возможно, потому Пауль и держался так благоразумно.
   - Вы ошибаетесь, - повторила она.
   И дала залп из тяжелого орудия.
   Она отнюдь не благодетельница, сказала Эрголетти, охота к  благодеяниям
ей чужда. Для нее речь идет только об эксперименте. А именно: "продвинуть"
его, Паульхена. (К последнему выражению она прибегла  несколько  раз.  Оно
означало еще и "быть переведенным" в Германии - не в Австрии,  -  то  есть
относилось к переходу школьника в следующий класс. Правда, Эрголетти  вряд
ли думала о таком  значении  данного  слова.)  Ранее  описанное  положение
молодого, независимого человека было для него вполне доступно.
   - Вам следует знать, что для меня этой сущий пустяк.  Не  говоря  уж  о
том, что впоследствии вы сможете со мной расплатиться. Если  вы  согласны,
то, получив аттестат зрелости, или, вернее, начиная  с  первого  июля,  вы
будете располагать ежемесячно пятьюстами марками и иметь открытый счет  на
экстренные расходы в размере, ну, скажем, до пяти тысяч марок -  покуда  у
вас не будет регулярной врачебной практики. В этом последнем я смогу  быть
вам полезной не только деньгами, но и связями, у меня имеющимися.
   - А с чем я должен быть согласен, сударыня?  -  спросил  он.  -  Вы  же
сказали: если вы согласны...
   Это было малоприятное  замечание.  Эрголетти  насторожилась,  оно  ведь
могло многому воспрепятствовать и  притормозить  ее  намерения.  Зато  оно
одновременно свидетельствовало о  полном  бесстрастии  Пауля.  Бесстрастии
наблюдателя. Эрголетти испугалась, но и обрадовалась в то же время.
   - Я этим хотела сказать: если вы примете то, что я вам предложила.
   - Я еще не знаю, - отвечал он. - Тут надо поразмыслить.
   Она отпрянула, испугавшись возможности его выбора.
   - Сегодня утром я была у ваших  родителей,  Пауль,  -  сказала  она.  -
Нанесла им визит. Несмотря на то что не очень люблю вращаться в буржуазных
кругах... - (Ого, Пуцингер, Пуцингер!!!) - Мне ясно, что этот круг  должен
вас согнуть. Должен, утверждаю я. Ваш отец решительно против  того,  чтобы
вы изучали медицину. Это было  сказано  так,  между  прочим.  Конечно,  он
хочет, чтобы вы унаследовали его дело. А кто поручится, что одна из  ваших
сестер не приведет мужа, на которого в этом смысле можно положиться.  Ваша
мама, так мне, во всяком  случае,  показалось,  вряд  ли  сумеет  проявить
достаточную ловкость, выдавая замуж дочерей. Она, по-моему, занята  только
собою, и тут ничего не изменится. Жить дома, будучи студентом медицинского
факультета вопреки желанию отца, среди целого табуна девиц! Ужасно! -  Она
вдруг умолкла, он тоже молчал, потом  сказала:  -  Не  делайте  глупостей.
Освободитесь пораньше от житейских забот. Впоследствии  вас  ждет  большое
состояние, но сейчас-то вам от этого толку мало. Сейчас, поймите,  сейчас!
Я к вашим услугам. У меня синица уже в руках - финансовый  вопрос  в  этом
деле для меня сущий пустяк. Будьте благоразумны, Пауль, и не раздумывайте.


   Если бы он тогда помнил об Ирме Руссов, возможно, исход этого разговора
был бы иным. В отношении ее он, вероятно, придерживался  бы  романтической
верности, юность  Ирмы,  вероятно,  стала  бы  помехой  в  его  внутреннем
диалоге. Теперь же все это было  в  конце  концов  отодвинуто  в  сторону.
Пожертвовать чувствами  -  почти  всегда  значит  заложить  фундамент  для
дальнейшей жизни; правда, нескоро. Но обычно дело того стоит. Так было и с
Паулем Харбахом.
   Он, видимо, знал об уже ранее упомянутом подсчете очков,  знал  с  юных
лет  и,  кроме  того,  вероятно,  обладал  достаточной  фантазией,   а   в
родительском  доме  обрел  все  возраставшее  отвращение  к  филистерскому
развитию или течению подобных событий, чтобы понять, что произойдет  между
ним и Ирмой при дальнейшем запутывании всех этих нитей: а именно - ничего.
Медленное угасание, беспоследственная вспышка. Причем несколько  размытая,
блеклая, вялая, что - и это, как ни странно, не внушало  ему  ни  малейших
сомнений! - само по себе являлось наивысшей ценностью, которую можно  было
сохранить лишь одним способом: избавившись от нее.
   Так впоследствии выглядело для Пауля это  пожертвование  чувством.  Он,
конечно, провел время с Эрголетти, покуда она  оставалась  в  Вене,  всего
какие-нибудь две недели. Но уже успел получить разъяснительное  письмо  из
Мюнхенского банка -  до  востребования,  -  которое  должен  был  передать
Эрголетти, почему и выбрал почтовое отделение, далекое от Райхсратштрассе;
во-первых, чтобы подчеркнуть, что  теперь  она  чужда  ему,  далее,  чтобы
исключить возможность ошибки или путаницы. Итак,  он  выбрал  Веринг.  Эта
почта стала ему мила, как, впрочем,  и  весь  район,  ибо  туда  он  после
отъезда Эмилии отправлялся за письмами. Банкир писал то, что поручила  ему
Эрголетти касательно выплаты Паулю денег начиная с 1 июля, и просил  Пауля
прислать ему образец своей подписи. В качестве своего  мюнхенского  адреса
он дал адрес Эрголетти.
   Так все и шло, а чем кончилось, мы уже  знаем:  в  точности  тем,  чего
хотела и как себе представляла Эмилия. Не следует думать,  что  в  Мюнхене
она сразу же заарендовала Пауля  Харбаха.  Она  пестовала  его  отнюдь  не
каждый день, зато он безмерно ценил эти дни пестования. Они протекали в ее
доме, где Пауль никогда не жил, даже в  первые  дни  своего  пребывания  в
Мюнхене. С самого  начала  он  поселился  в  пансионе  на  Академиштрассе.
Эрголетти пестовала Пауля не только для себя, благодаря ей он стал вхож  в
лучшие дома мюнхенского общества и в первую же  масленицу  был  участником
всех увеселений. Умения хорошо танцевать -  вот  чего  ждали  от  молодого
венца. По счастью, он этих ожиданий не обманул.
   Пауль слыл молодым человеком из богатой семьи, да и был им;  500  марок
ежемесячно (по тем временам изрядная  сумма  для  студента!).  Только  вот
деньги эти он получал не от папаши Харбаха. Но они, Эмилия и Пауль,  умели
прятать концы  в  воду  даже  среди  разнообразной  и  своеобразной  жизни
мюнхенского общества, по крайней мере в первые годы.
   Здесь уже пора сказать, что доктор Харбах вскоре  после  того,  как  он
обосновался в Мюнхене в  качестве  терапевта,  сумел  вернуть  Эмилии  все
предоставленные ему суммы с учетом начисленных банком  процентов,  которые
она приняла без возражений. Впрочем, финансовые возможности доктор изыскал
не только благодаря  доходам  от  своей  практики.  Это  пришло  несколько
позднее. В данном же случае старый  Харбах,  как  бы  желая  вернуть  себе
расположение сына,  заставил  его  принять  возмещение  всех  расходов  на
образование и обзаведение (старик сейчас был щедр  и  не  скупился!).  Это
законное право Пауля, считал он, иначе наследство сына обездолит дочерей.
   Произошло все это приблизительно в то  время,  когда  Эмилия  Эрголетти
вступила во второй брак с владельцем крупных  машиностроительных  заводов,
неким Мангольфом.


   Обед был устроен в "Четырех временах года", доктор Харбах, конечно  же,
находился в числе приглашенных друзей дома. Тем не менее  во  фраке  среди
других, тоже во  фраках,  он  чувствовал  себя  уж  слишком  причастным  к
сегодняшнему событию. Эмилия приветствовала  его,  как  и  других  гостей.
Инженера Мангольфа он знал еще с прежних времен: тот был  до  того  высок,
что ростом  превосходил  Эмилию.  Голова  его  с  прилизанными  белокурыми
волосами либо и вправду была слишком  мала,  либо  из-за  его  высоченного
роста только казалась такою, если смотреть снизу. Он бы отлично подошел  к
семейству  Харбахов  (Паулю  так  думалось)  еще  и  в  другом  отношении.
Эрголетти,  похоже,  раз  и  навсегда  отрешилась  от  своей  антипатии  к
буржуазным кругам.
   Доктор Пауль (всегда ловкий и подвижный)  сегодня  был  как-то  скован,
скованность эта шла снизу вверх  и  крепко  его  держала,  не  затрагивая,
впрочем, головы, ибо он находил достаточно смешным очень уж долго смотреть
вслед тому, что ушло безвозвратно  (уловить  и  проследить  всю  связующую
нить!). Только после обеда, в залах, где непрестанно разносили шампанское,
неожиданно пришло освобождение.  Она  вдруг  очутилась  перед  ним,  очень
высокая, в платье  с  глубоким  вырезом  (ему  опять  подумалось,  что  он
раскусил ее), большие раскосые глаза блеснули влагой, когда  она  на  него
взглянула, Эмилия сказала:
   - Меня радует, Паульхен, что и вы здесь.
   Тут ее длинная правая рука, обтянутая  лайковой  перчаткой,  поднялась,
словно выловив пескаря, и Эмилия протянула ее Паулю. Когда  он  низко  над
нею склонился, пальцы Эмилии слегка сжали его  пальцы,  рот  ее  при  этом
смеялся.
   Но с той минуты он был уже просто гостем на свадьбе, как все  остальные
- правда, довольно безучастным, такова уж была его манера, - и  даже  стал
получать удовольствие от сегодняшнего праздника.


   Но тогда, как все было тогда? Он хотел знать и спрашивал себя  об  этом
сейчас, когда, набросив  крылатку  на  свой  фрак  и  сдвинув  цилиндр  на
затылок,   шел   по   темной   Максимилианштрассе,   по   направлению    к
Макс-Йозеф-плац и главному почтамту, вместо того чтобы взять  извозчика  и
поехать домой. Он все спрашивал себя. И вдруг обнаружился  провал:  почему
тогда, в передней, он нес под мышкой коньки с ботинками?  Это  было  через
неделю после отъезда Эмилии.
   Следующий камень преткновения, о который он мог бы споткнуться в  ручье
времени,  находился  уже  в  венском  доме  Руссовых:  в  старом  доме  на
Ленаугассе с огромными высокими комнатами. Такой же была и комната Ирмы, в
которую он был допущен вместе с  двумя  старшими  сестрами,  и  никто  его
оттуда не выставил.
   У Ирмы был такой же нос, как  у  Эмилии,  это  не  оставляло  сомнений,
достаточно было только раз внимательно на нее взглянуть. А в ее комнате  с
массивной уютной мебелью, обитой материей  в  розах,  -  правда  атмосфера
Эрголетти здесь отсутствовала и разве лишь напоминала  ту,  что  царила  в
квартире в  Модена-Парке,  -  держался  прохладный  чистый  запах  бумаги,
вернее, старых книг. В комнате Ирмы  стояло  еще  малюсенькое  пианино  из
светлого дерева, с виду точь-в-точь спинет.
   Далее: он знал, что между ним и Ирмой  никогда  не  происходило  ничего
достойного упоминания, даже  пальцы  ее  не  сжимались  сильнее,  чем  это
принято, как сегодня - нежданный дар - сжались пальцы Эрголетти;  хотя  на
катке, где втроем или вчетвером скользишь в потоке других конькобежцев  (а
духовой оркестр играет под  навесом),  для  этого  нетрудно  было  сыскать
множество поводов: все ведь держались за руки.  Там,  на  большом  ледяном
пространстве, под  непрерывные  шорохи  со  всех  сторон,  среди  морозной
свежести, казалось, веяло домашним запахом комнаты Ирмы на  Ленаугассе,  и
этот запах делал присутствие Ирмы, скользившей рядом с ним (он  держал  ее
за руку), еще ощутимее, чем ее телесная близость.
   Позднее состоялся разговор с отцом, но Ирма тогда  уже  была  для  него
потеряна.
   Из комнаты отца виднелся задний фасад здания университета.
   Было это до или уже после экзамена на аттестат зрелости?
   Наверное, после. В разгаре лета. Вся семья жила за городом в  Хаккинге,
там у них была вилла.
   - Ты, значит, не хочешь в Высшее техническое училище?
   - Нет, папа. Я буду изучать медицину. И не в Вене, а в Мюнхене.
   - Ты будешь... Думается, я вправе здесь кое-что сказать. В конце концов
я тебе еще понадоблюсь.
   - Нет,  папа.  Ты  не  обязан  финансировать  обучение,  к  которому  я
стремлюсь, собственно, вопреки твоей воле, разве что с твоего согласия.  Я
уже обо всем позаботился. И на днях уезжаю.
   Отец взглянул на него, но ни  слова  не  сказал  и  вышел  из  комнаты,
притворив дверь тихо, как всегда. Вскоре вышел и Пауль.
   "Конечно, это было уже после получения аттестата зрелости, -  думал  он
сейчас, идя по Резиденцштрассе. - Ведь через  несколько  дней  я  уже  был
здесь, в Мюнхене. В пансионе "Элите".


   Когда  пятеро  хорошеньких   дочерей,   пусть   несколько   долговязых,
засиделись в богатом доме - у младших, правда,  еще  только  подошла  пора
высокой котировки, - то причиной этого, что подтверждается опытом,  прежде
всего, видимо,  является  мать.  На  молодых  людях  "третьего"  сословия,
которых смущала пятая  часть  приданого,  и  родители  и  дочки  могли  бы
поставить крест. К счастью, эдакие хладнокровные ухажеры не так  уж  часто
встречаются (тут еще кое-что надо добавить). Мамаша Харбах,  устремившаяся
навстречу обоим "длинным англичанам" (так она про себя называла Роберта  и
Дональда), была красивой женщиной; она пользовалась этим и еще долго бы не
рассталась с излюбленным,  всю  жизнь  совершенствуемым  metier  [занятие,
профессия (франц.)] и связанной с ним ролью, скорее  напротив,  страсть  к
этой роли все больше ее захватывала. Здесь, правда, следует вспомнить, что
в те времена женщина за пятьдесят считалась старой дамой.  Старой  госпожа
Харбах отнюдь не была и страшилась даже в мыслях взять  на  себя  подобную
роль. Но это не шло на пользу  ее  "конюшне".  Куда  годится  шталмейстер,
который не может вывести своих лошадей и показать  товар  лицом?  А  этого
она, разумеется, хотела. Но  у  нее  ничего  не  получалось.  Как  следует
разглядеть лошадок было  невозможно,  точнее,  она  толклась  между  ними,
заслоняла их  от  света.  И  те  подозрительные,  но  несомненные  флюиды,
мгновенно возникающие между красивой, перезрелой женщиной и любым  молодым
человеком, постоянно отвлекали внимание от Хильды, Греты, или  Женни,  или
как там их еще звали, хотя госпожа Харбах не позволяла себе ничего лишнего
и сомнительного. Однако паутина,  уже  опутавшая  жертву  Хеди  или  Пипси
(больше  всего  теперь,  конечно,  страдали  младшие),  вдруг  оказывалась
порванной в момент, когда уже должна была  принести  пользу;  о  Хильде  и
Грете и говорить нечего, тут время давно приспело.
   Нет, так лошадьми не торгуют. Младшая  дочь,  Пипси,  на  старших  мало
походила, она была поменьше, то есть нормального роста.
   Госпожа Харбах была брюнеткой. Белокурые волосы все дочери унаследовали
от отца. Теперь уже незаметно было, что  он  белокурый.  Господин  инженер
Харбах  -  отличнейший  технолог-текстильщик  -  блестел   своей   плешью,
соперничая с люстрой, что,  впрочем,  видели  только  англичане,  ибо  они
несколько превосходили его ростом (как превосходили  и  Хильду).  Супруга,
собственно, не уступала ему ни в импозантности, ни в росте, а кое в чем (и
не удивительно) даже его превосходила.  Ее  декольте  на  вечернем  платье
можно было сравнить разве что со сверкающим глетчером.
   Из вышесказанного следует, что Роберт (как вдовец) и Дональд  (как  его
сын)  должны  были  высоко  котироваться   в   этой   гостиной.   Конечно,
котироваться только в качестве сына,  пожалуй,  маловато,  но  большинство
сыновей такого сорта не бывают этим задеты, более  того,  они  даже  очень
довольны, вряд ли ощущая, что тут что-то не так.  Дональд  тоже  этого  не
ощущал, но особой радости в подобной ситуации не испытывал. До сих пор  мы
за ним столь сильно развитого чутья не знали, разве что во сне, но  и  это
давно миновало.
   К ним  приблизилась  Хильда,  все  шло  как  обычно.  Между  матерью  и
Дональдом уже действовали флюиды (так она победоносно считала, но  Дональд
оставался Дональдом, чутья у него  не  было),  дочь  постояла  возле  них,
постояла - и ушла.
   С ними раскланялся коммерции советник Гольвицер. В  свое  время  Роберт
Клейтон купил у него виллу в Пратере, возможно,  читатель  еще  помнит  об
этом. Теперь Гольвицер был уже старым противным плутом (в ту пору  он  был
молодым из той же породы, следовательно, теперь все-таки старым. С  такими
людьми следует обходиться с осторожностью, но живут они при этом приятнее,
а главное, легче,  чем  все  порядочные  люди).  Гольвицер  и  сейчас  был
небесполезен для Клейтона, и не потому только, что занимал видный  пост  в
торговой палате и в союзе промышленников; дело в том, что брат  Гольвицера
в Бухаресте был совладельцем фирмы "Гольвицер  и  Путник",  в  те  времена
крупнейшей  на  Балканах  по  торговле   сельскохозяйственными   машинами,
инструментами и разными вспомогательными орудиями, но производством  фирма
не занималась. Благодаря одному из друзей  Мило,  молодому  и  энергичному
инженеру Восняку, была  установлена  связь  между  бухарестской  фирмой  и
англичанами,  которые  впоследствии  передали   "Гольвицеру   и   Путнику"
генеральное представительство в Румынии.  Что  фирма  не  была  румынского
происхождения, явствовало уже из ее названия.
   Все трое - Роберт, Дональд и Гольвицер (потом к ним присоединился еще и
старый доктор Эптингер) - вели деловой разговор в углу одной из  гостиных.
Над легкими изящными креслами здесь совсем как дома,  в  вилле  Клейтонов,
парила лампа с широким абажуром.
   Гольвицер спросил  Роберта  Клейтона,  как  ему  удалось  справиться  с
сыростью в доме и мокротою в  подвалах  -  обстоятельство,  не  оставшееся
секретным при продаже виллы. Роберт отвечал, что от  того  и  другого  ему
удалось избавиться без труда благодаря появившимся в то  время  в  продаже
сушильным печам такой-то фирмы. Теперь, правда, в большую  часть  подвалов
проведено центральное  отопление.  Дональд,  сидевший  напротив  коммерции
советника, отметил, что тот ничуть не порадовался, услышав это,  нисколько
не был удовлетворен и не испытал облегчения. Слегка наклонившись вперед  в
своем кресле, Дональд внимательно смотрел на отца и вдруг отчетливо  понял
- они  не  потерпели  ущерба,  который  Гольвицер  предвидел  явственно  и
несомненно. У того и выражение лица было такое, словно он  сейчас  услыхал
какую-то пренеприятную весть. Неприятность  для  ближнего  не  состоялась.
Жаль. За старовенской добродушной физиономией Гольвицера с бакенбардами  a
la Шуберт и простонародными усами Дональд внезапно увидел что-то страшное,
страшную мерзость, но еще того  хуже,  почувствовал,  что  не  может  этой
мерзости противостоять. Чувство это  было  так  сильно,  так  непохоже  на
обычные его чувства - а он знал себя, - что оно  застряло  в  нем,  словно
чужеродное тело. Страх, отвращение и удивление одновременно охватили его.
   Разговор шел все о тех же печах. Внезапное  резкое  отвращение  к  этой
теме Дональд, конечно же, должен был принять за отвращение  к  Гольвицеру.
Самообман здесь был неизбежен. В эти мгновения Гольвицер глубоко проник  в
Дональда, проник в самые густые и путаные заросли,  в  темные,  так  и  не
исследованные чащи ранней его юности. Дональд,  с  тех  пор  как  научился
думать, бывал потрясен собственными чувствами разве  что  во  сне.  Он  не
сумел совладать с создавшимся положением и старался позабыть о нем, но тут
отец, нагнувшись к нему, сказал вполголоса по-английски:
   - Тебе следовало бы проявить какой-то интерес к дочерям.
   Так Дональд спасся от окружавших его пошлых людей и  стариков,  которые
собирались  небольшими  группами  по  мере  появления  доктора  Эптингера,
господина фон Кламтача  и  господина  Франца  фон  Васмута,  служившего  в
министерстве двора и внешних  сношений.  (Оба  последних  нам  уже  где-то
встречались.)
   Дональд, казалось, разрывается между  Хильдой  и  Пипси.  При  этом  он
полностью отсутствовал.  Столкнись  он  сейчас  с  госпожой  Харбах  с  ее
глетчером, то даже она, у которой желания были во главе всех ее  помыслов,
заметила бы отсутствие каких бы то ни было флюидов между ними. Но  Дональд
не увидел этих горных ландшафтов; за  три  комнаты  отсюда  они  буквально
вдвинулись между несчастной Женни и ее собеседником,  который  едва  успел
сделаться таковым.
   Но еще оставалась Хильда. Дональд словно сквозь  вуаль  воспринимал  ее
как вполне приемлемую девицу, как помощь, как опору  в  нужное  мгновение.
Словно за  стеной,  за  лиловыми  шелковыми  драпировками  скрывались  все
возможности, но,  увы,  тоже  парализованные.  Хильда  обратилась  к  нему
по-английски, он по-английски же ответил ей, хотя в Вене Клейтоны привыкли
говорить по-немецки. Тем самым разговор  приобрел  для  Дональда  какую-то
исключительность и даже соответствие его внутреннему  состоянию.  Господин
Харбах, проходивший мимо, порадовался, что  его  дочь  с  такой  легкостью
отвечает по-английски молодому Клейтону.
   Когда  оба  они,  отыскивая  подходящий  уголок,  где  можно  было   бы
поболтать, проходили через комнату мимо Роберта, сидевшего  с  несколькими
пожилыми людьми и стариками,  Дональду  подумалось,  что  под  "дочерьми",
которыми  ему  следовало  бы  заняться,  отец,  конечно  же,  подразумевал
младших. В эту минуту доктор.  Эптингер  рассказывал  о  своей  племяннице
Монике Бахлер, недавно вернувшейся из Швейцарии, для того чтобы возглавить
здесь филиал швейцарской фирмы, в которой она  работала  уже  десять  лет:
большое специальное издательство, выпускающее  техническую  литературу,  а
также разные периодические издания.
   - Я знаю, - отвечал Клейтон. -  Необходимейшее  начинание.  Часть  этих
публикаций издается по-английски. Но скажите, уважаемый  господин  доктор,
ваша племянница, видимо, изучала эти науки?
   - Да,  конечно,  -  отвечал  старик.  -  Она  дипломированный  инженер.
Машиностроитель.
   - Подумать только! - воскликнул господин фон Васмут. - У нас, по-моему,
ничего подобного еще не бывало. В Высшее техническое  училище  в  Австрии,
насколько мне известно, женщин не принимают.
   - Она закончила политехникум в Цюрихе, - сказал Эптингер.
   - Я считаю, что это великолепно, - вставил господин Кламтач. - Если мне
позволено будет спросить, сколько же лет вашей племяннице?
   - Кажется, лет тридцать шесть или тридцать семь, - отвечал адвокат.
   - Какие же надо иметь способности, таланты даже!
   - Да, все это у нее есть, - подтвердил Эптингер.
   Случай, по тем временам и вправду необыкновенный - впрочем,  он  еще  и
ныне составляет исключение,  -  поверг  в  волнение  присутствующих  здесь
мужчин.  Роберту  Клейтону  опять  попался  на  глаза   Дональд,   куда-то
направлявшийся со старшей из дочерей. Он покачал головой, но так, что вряд
ли кто-нибудь мог это заметить.


   "Меттерних-клуб"  на  сей  раз  собрался  в  большой  комнате,  которую
гимназист Фриц Хофмок занимал в родительском  доме.  Обставлена  она  была
новейшей довольно элегантной мебелью (фирма "Портуа и Фикс") -  подражание
ампиру. При такой обстановке эта берлога все же носила определенные  черты
своего обитателя.  На  книжной  полке  стояло  несколько  томов  посмертно
изданных записок Меттерниха, перед ними в маленькой вазе  белая  гвоздика.
Такие гвоздики носили в петлицах все  три  действительных  члена  клуба  -
Хериберт  фон  Васмут,  Зденко  фон  Кламтач,  Фриц  Хофмок,  -  а   также
экстраординарный член такового, Август Каниш из Монреаля. Для его принятия
было созвано формальное заседание, на котором он впервые и получил заранее
приготовленный цветок в петлицу. (Зимой это  было  несколько  дороговато.)
Что касается значков, то все  четверо  относились  к  ним  с  высокомерной
брезгливостью. Количество членов клуба этими четырьмя и ограничивалось.  А
своим возникновением клуб был обязан  бодрящему  влиянию,  исходившему  от
"англичан", которые почти каждый день  встречались  им  по  пути  в  школу
(Клейтоны, конечно же, проходили пешком  несколько  шагов,  отделявших  их
виллу - если идти через мост - от конторы). Между этими "двойниками" - оно
было табу и вслух никогда не упоминалось -  и  Августом  Канишем  поначалу
гимназисты никакой связи не усматривали. Об  Августе  они  знали,  что  он
живет у своего дяди на Принценалле. (Это уж  само  по  себе  было  хорошей
рекомендацией.) "Меттерних-клуб" по замыслу своего основателя  Зденко  фон
Кламтача, или, во всяком случае, автора идеи его создания, являлся учебным
клубом.   Статут    клуба    обязывал    каждого    действительного    или
экстраординарного  члена  к  правильному  и  своевременному  приготовлению
классных и домашних заданий. (Для  Августа  это  было  чем-то  само  собой
разумеющимся.) Школьные заботы и экзаменационные страхи, правда, считались
неизбежными, но прежде всего в высшей  степени  "неэлегантными".  Согласно
статуту,  каждый  член  клуба  обязан  был  помогать  другому,  при  этом,
разумеется, сильные стороны одного дополняли знания другого (в  этом  было
величайшее благо всей затеи, один лучше знал  по-гречески,  другой  хорошо
разбирался в математике, и в результате все  поднимались  до  сравнительно
высокого  уровня).  Во  время  обычных  и  частых  встреч   прежде   всего
контролировались знания, но главное - подготовка к урокам следующего  дня.
И также согласно статуту, каждый член клуба должен был по утрам  тщательно
совершать свой туалет и самое позднее за десять минут  до  начала  занятий
уже быть в гимназии.  Небольшая  и  неторопливая  прогулка  по  пути  туда
считалась  point  d'honneur  [дело  чести  (франц.)].  Им   было   приятно
встретиться лишний раз. Статут клуба  был  изложен  письменно  и  подписан
четырьмя юношами. Хранился он под титульным листом первого тома посмертных
статей Меттерниха. И все четверо педантично его придерживались.
   Нетрудно себе представить, что они выразительно читали  наизусть  стихи
Горация, бойко переводили "Диалоги" Платона, сыпали историческими  датами,
а на уроках математики решали все четыре примера за  пятнадцать  минут  до
звонка.
   Между этим квартетом и остальным классом всегда  сохранялась  известная
дистанция.
   Август ходил в школу совсем по другой  дороге.  Шел  так  же,  как  шли
Клейтоны в свою контору, то есть через мост, а дальше налево и в  гору  по
прямой и длинной Софиенбрюккенгассе. На  верхнем  ее  конце  и  находилась
гимназия. Август всегда любовался широким видом, неторопливо, по  статуту,
шагая  через  мост.  Посередине  его,  между  решетчатыми  перилами,  была
проезжая  часть.  Слева  и  справа  от  нее  пешеходы  шагали  по  широким
тротуарам. Чаще Август шел по правому  тротуару  и  улицу  пересекал,  уже
миновав мост. С этого правого тротуара виден был легкий  изгиб  Дунайского
канала вверх по течению до железнодорожного виадука, виадук  этот,  словно
узкий, смело прочерченный штрих, парил в серой зимней дымке. Иногда Август
по несколько минут стоял на мосту. Это  был  среднего  роста,  склонный  к
полноте юнец; движения его казались медленными, даже вялыми. Он никогда не
спешил.  По  дороге   в   гимназию   вел   себя   соответственно   статуту
"Меттерних-клуба". В первое время, впрочем, избегая окольных путей.
   Почему, спрашивается, заседания клуба происходили у  Хофмока,  а  не  у
Зденко Кламтача? На это следует ответить, что всякое новшество, выходя  из
рук инициатора, переходит в руки организатора; помня об этом, мы правильно
распределим места обоих. Вдобавок у  Фрица  было  монументальное  собрание
работ Меттерниха (подарок отца, прежде они хранились в принадлежащей  отцу
библиотеке),  что  создавало  определенную  топографию  комнаты  благодаря
центральному положению книжной полки из красного дерева  -  таким  образом
этот  ряд  книг  действительно  становился  центром.  Перед  книгами  было
довольно места для белой гвоздики в вазе; Фриц не скупился и покупал  этот
цветок даже зимой и уж обязательно перед каждым заседанием.
   Во время  этих  заседаний  по-немецки  говорить  запрещалось,  немецким
языком пользовались лишь  на  так  называемых  учебных  заседаниях,  иными
словами, совместно читали написанный по-немецки отрывок из Меттерниха.  Но
обсуждали его почему-то по-французски. В последнее время  для  чтения  все
предпочитали переписку канцлера с графиней  Ливен  -  супругой  тогдашнего
русского посла в Лондоне. Переписка  велась  по-французски.  Но  обиходным
языком членов клуба был, однако, английский.
   В том и другом случае Август  приобрел  влияние  и  уважение  в  клубе.
Английский был его родным языком, по-французски же он свободно  говорил  с
детства. Двуязычие типично для той части Канады, откуда был родом  Август.
Французский же и английский языки  троих  действительных  членов  клуба  в
основе  своей  были  результатом  принятого  тогда  в  этих  кругах   Вены
воспитания, даваемого гувернантками, а позднее  дополненного  и  развитого
благодаря чтению, но их знание этих языков было грамматически  стерильным,
ибо все три мальчика с первого  класса  гимназии  выбрали  эти  языки  как
"свободный предмет". Вот тут-то Август и стал для них бесценен. Только  от
него они научились свободно выражать свои мысли как по-французски,  так  и
по-английски.
   Все это подобало членам "Меттерних-клуба". Ведь канцлер был  не  просто
одним из виднейших французских стилистов - французы даже  претендовали  на
то, чтобы сделать его "своим", это доказывается  не  только  перепиской  с
графиней Ливен, в 1909 году изданной в  Париже  господином  Ханото,  но  и
свидетельством  Франца  Грильпарцера,  встретившегося  с  Меттернихом   на
завтраке в Неаполе, где  тот  упросил  поэта  за  черным  кофе  на  память
прочитать ему по-английски целую песнь из нового творения  лорда  Байрона.
(Вот каковы были политики в те времена.)
   Здесь следует упомянуть, что, когда Роберт Клейтон  снова  вознамерился
написать родственникам в Канаду, он счел необходимым узнать, как идут дела
Августа в гимназии. Из самого Августа извлечь что-либо было нелегко, кроме
разве что: "quite well" или "all right", и также он никогда не рассказывал
о школе или о своих соучениках. Но это, конечно, не была безучастность или
бесчувственность, как у Дональда. Скорее его многое забавляло, он смеялся,
пожалуй, не без коварства. Толстый юнец был молчалив, по крайней  мере  на
первый взгляд. Так вот однажды утром Роберт отправился в гимназию.
   Пройдя мост, он оглянулся налево и зашагал по  длинной,  прямой  улице,
подымающейся в гору. Чрезмерно вытянутое школьное здание было, собственно,
двумя зданиями, похожими,  как  близнецы,  с  двумя  большими  подъездами;
первый вел в  педагогическое  училище,  Роберт  решительно  направился  ко
второму. Он знал  этот  дом,  так  как  осенью  приходил  сюда  записывать
Августа. В широких коридорах с выложенными плиткой  полами  сейчас,  когда
шли уроки, было  пусто  и  тихо.  То  из  одного  класса,  то  из  другого
доносились голоса. Он уже шел мимо приемной директора и конференц-зала, но
ему никак не удавалось вспомнить имя классного наставника. Толстый  Август
лишь однажды произнес его. Итак, Клейтон даже не знал, кого ему  спросить.
В этот момент из приемной директора вышел не без некоторой важности рослый
плотный человек в темной форменной куртке с желтыми пуговицами и в  черной
шапочке, по-видимому педель. Роберт,  учтиво  ему  поклонившись,  спросил,
может ли он поговорить с наставником VII "А" класса. (Хорошо он  хоть  это
знал.) Ансбек, так звали секретаря дирекции,  слегка  оторопел,  так  как,
спрашивая преподавателя, все, как правило, называли  фамилию  такового,  и
вдобавок  принято  было  говорить  не  "наставник  класса",  а   "классный
наставник".
   Сейчас, к сожалению,  неприемные  часы,  вежливо,  однако  с  важностью
человека, ведающего куда более серьезными делами, которые, впрочем, ему по
плечу, отвечал Ансбек, но господин учитель Петшенка в настоящее время не в
классе, а в конференц-зале, он немедленно ему доложит.
   - Клейтон, дядя гимназиста Каниша, - подсказал Роберт.
   Но докладывать не понадобилось. Дверь открылась, из нее  вышел  молодой
человек  невысокого  роста.  Ансбек  вполголоса  почтительно  назвал   ему
посетителя и ретировался.
   Доктор Петшенка подошел, они познакомились.
   Клейтон  появился  здесь,  никем  не  вызванный,   в   неурочный   час,
точь-в-точь  как  появлялись  родители  или  родичи  гимназистов,  которым
предстоял провал на экзаменах. Роберт, конечно же, ничего об этом не знал,
не знал он и каким тяжким  крестом  были  эти  родители  (и  ученики)  для
педагогов. Он только  обратил  внимание  на  несколько  сдержанные  манеры
господина учителя. Доктор Петшенка был знающим  филологом  и  превосходным
учителем. Правда, он был  человеком  раздражительным  и,  раздражаясь,  не
краснел, а бледнел. Его ученики давно подметили и  отметили  это  странное
явление. В гимназии циркулировал стишок:

   Всем известен факт занятный -
   С виду Петшенка квадратный.

   Или что-то в этом роде. Значит, тут крылось нечто тревожное.  Профессия
преподавателя гимназии, конечно, преувеличивает некоторые черты характера,
ибо вынуждает человека  ежедневно  сталкиваться  с  тридцатью  или  сорока
другими характерами. Мало есть профессий, где  человек  до  такой  степени
выставлен напоказ.
   Узнав, с кем он имеет дело, доктор  Петшенка  почувствовал  облегчение,
его натянутость несколько ослабла. Но теперь он, видимо, удивился, зачем к
нему пришел Клейтон.
   - Да, мистер Клейтон, - сказал он, - многого я вам  сообщить  не  могу.
Ваш племянник Август, возможно, еще в нынешнем году станет первым учеником
класса, ибо мои коллеги не расходятся со  мной  во  мнении.  Очевидно,  он
всего более предрасположен к точным наукам, во всяком случае,  как  сказал
вчера коллега доктор Травничек, по физике и математике у  него  неизменное
"отлично".  Нельзя  не  отметить  и  его  усердие  в  занятиях  латынью  и
греческим. Одним словом, у педагогов есть все  основания  быть  довольными
этим гимназистом.
   "Ай да толстячок!" - подумал Клейтон.
   - Удивительно, до чего  хорошо  он  владеет  немецким,  -  добавил  еще
Петшенка, - да и с литературой у него все обстоит благополучно, так заявил
на последней конференции наш германист. Помимо всего, мистер Клейтон,  ваш
племянник выказывает еще одно незаурядное дарование.
   Учитель улыбнулся. Это была своеобразная  улыбка,  как  бы  затронувшая
только внешнюю поверхность лица. Он выдавил ее из себя. Это  не  подлежало
сомнению. Улыбка обнажила его верхние резцы.
   - Какое же именно? - спросил Клейтон.
   - Истинный талант в выборе окружения, - отвечал Петшенка. Улыбка  почти
сбежала с  его  лица  и  уже  не  могла  целиком  скрыть  испытываемую  им
неприязнь. - Как в стенах гимназии, на переменах, хочу я  сказать,  так  в
последнее время и на улице, по  дороге  сюда,  поскольку  мне  приходилось
наблюдать, я всегда вижу вашего племянника с верхушкой класса... - (В этом
выражении уже слышалась откровенная ирония.) - Я хочу  сказать,  только  с
лучшими и наиболее перспективными учениками. - (И сейчас не  обошлось  без
иронии.) - Эти молодые люди уже теперь ведут себя как будущие ученые.
   Такая студенческая характеристика безмерно огорчила  бы  членов  клуба,
экстраординарному члену, впрочем, она была бы  не  совсем  понятна.  Но  в
клубе никто ничего о ней не узнал. Ибо Клейтон  ни  словом  не  обмолвился
Августу о своем посещении гимназии. Не преднамеренно и  не  из  каких-либо
педагогических соображений: просто после того, как  он  собрался  с  духом
пойти туда и узнать, как обстоят дела у Августа, он успокоился  и  начисто
об этом позабыл. Дела, кстати сказать весьма  радостные,  в  тот  же  день
отвлекли его:  фирма  "Гольвицер  и  Путник"  из  Бухареста  заказала  ему
четырнадцать  машинных  агрегатов.  Заказ  пришел  с  сегодняшней  почтой.
Дональд в дверях конторы помахал ему письмом, собираясь немедленно  снести
таковое на завод и на склад. Сбыт на  Балканах  возрастал  чуть  ли  не  с
каждым днем. В этот же день дома во время ленча Роберт  и  Дональд  решили
повысить премиальные инженеру Восняку в Белграде, который  сейчас,  как  и
раньше, не жалея сил, работал на них.
   Клейтон, церемонно распрощавшись с доктором Петшенкой, пошел к лестнице
по каменным плитам широкого коридора и в конце его, в рамке  под  стеклом,
увидел большую доску со списком преподавателей гимназии, где были  указаны
их специальности и классы, в которых они работали.  Он  остановился  перед
нею и вскоре уже знал фамилии всех педагогов VII "А" класса. И то дело. По
этой доске он  бы  и  раньше  мог  сориентироваться.  Наверху  стояло  имя
директора.  Он  был  даже  регирунгсрат.  Список,  чрезвычайно   тщательно
выполненный, был написан пером рондо, инициалы - красными чернилами.
   Из близлежащих классов доносились приглушенные голоса.
   Где-то там сидел толстый Август.
   Того, что он, Клейтон, узнал,  было  вполне  достаточно  для  письма  в
Канаду.
   Роберт спустился вниз. Застекленные двери закрылись за ним.  Он  глянул
на потолок вестибюля и заметил весело раскрашенные -  синим  и  красным  -
своды. Ему  понравился  орнамент  из  золотых  крапинок.  Наверное,  перед
началом учебного года этот орнамент освежили и подкрасили. Впрочем,  какое
отношение имел он к успехам Августа в греческом языке  и  в  математике...
Зимний день показался Роберту очень  теплым,  когда  он  уже  стоял  перед
большими школьными воротами на широком и в этом  месте  заасфальтированном
тротуаре. Идя вверх по длинной улице, он этого не заметил; сейчас  он  уже
шел вниз. На другой ее стороне домов не  было,  только  склон,  выложенный
булыжником. Чем ниже спускалась улица, тем выше  становился  склон.  Вдоль
склона тянулась стена, над которой высились деревья  сада.  Клейтон  шагал
вниз, думая о Хильде Харбах и о том, что Дональду следовало бы поухаживать
за кем-нибудь из младших сестер. Идя дальше  по  этой  длинной  улице,  он
вдруг осознал, что направляется к дому, а не в контору.  И  на  первом  же
углу повернул направо.


   Эти мальчики занимались  учением  в  гимназии  точно  так,  как  другие
занимаются  каким-то  своим  делом,  и  едва  ли  хоть   один   из   троих
действительных членов  "Меттерних-клуба"  отдавал  себе  отчет,  что  "оба
англичанина" перевели для них стрелку на такие рельсы, по  которым  они  и
дальше скользили  с  не  меньшей  приятностью  и  удобствами,  разумеется,
бессознательно и поначалу только благодаря чарам, околдовавшим Зденко  фон
Кламтача. До сих пор они учились прилежно  по  той  простой  причине,  что
учиться плохо считалось у них  "неэлегантным".  Не  все  ли  равно,  каким
ключом ты пользуешься, чтобы открыть для себя ту или иную  ситуацию:  лишь
бы этот ключ сработал.
   Спустя некоторое время Роберту Клейтону случайно и как бы между  прочим
уяснилось, что  у  превосходного  учителя  Петшенки  не  все  благополучно
обстояло с молодыми людьми, как он выразился,  приятелями  Августа.  Здесь
была  какая-то  затаенная  обида.   Столь   высокообразованному   человеку
следовало бы платить совсем по-другому. Наш фабрикант  в  таких  делах  не
ошибался.
   Между тем погода оставалась теплой, какою была в тот день, когда Роберт
отправился в гимназию. Но о весне, конечно, еще и речи быть  не  могло.  В
саду все было мокро, черно, серо-зелено. Дональд стоял  у  заднего  фасада
дома - руки в карманах,  плечи  высоко  подняты,  зажав  в  зубах  трубку,
которая торчала почти горизонтально (совсем не так,  как  у  его  отца,  -
такие различия хоть и существенны, но незначительны). Из-за угла показался
привратник, он шел к черному ходу, чтобы спуститься в подвал  и  проверить
котел центрального отопления, устроенного уже несколько  лет  тому  назад.
Котел надо было отрегулировать, по сегодняшней  погоде  он  слишком  жарко
топился.
   Дональд пошел вслед за Брубеком. Он никогда еще не был  там,  внизу.  В
конце узкой лестницы Брубек  открыл  железную  дверь.  На  них  неожиданно
пахнуло жаром. Вообще же здесь было даже уютно. Перед  котельной  -  нечто
вроде кабинета. Под высоко вознесенным окном - стол  и  кресло;  на  столе
газета, на ней очки.
   - А-а, вот они где! - воскликнул Брубек.
   Иногда, возясь с отоплением, он подолгу засиживался  здесь:  надо  было
проследить,  хорошо  ли  все  разогрелось.  По  нынешним  нашим  понятиям,
оборудование  было  очень  уж  устарелое.  Из  "кабинета"  был  проход   в
котельную. Брубек повернул выключатель, вспыхнул свет.  Электропровод  был
заключен в толстый кабель.
   - Отсюда можно пройти еще дальше? - осведомился  Дональд,  указывая  на
вторую железную дверь.
   - Да, - отвечал Брубек, - в погреба. - Он подскочил к двери, открыл  ее
и зажег там свет.
   Дональд заглянул в теплое  темноватое  помещение,  где  слева  высилась
арочная перемычка над коридором, уходившим куда-то вдаль.  Справа  в  углу
стояла громоздкая штука, прикрытая мешковиной.
   - Это старые сушильные печи, - пояснил Брубек,  -  очень  хорошее  было
устройство. Ими и сейчас можно было бы  пользоваться,  они  еще  в  полном
порядке. Надежно сделаны. Но теперь в подвалах центральное отопление. Я  и
летом, случается, пускаю его в ход. Сырость как рукой сняло, а о мокроте и
говорить не приходится. Гляньте-ка, мистер Дональд, это  я  укрепил  здесь
лет тридцать тому назад, когда печи ставили, а они уж сделали  свое  дело.
Сырости и в помине нет.
   Брубек хлопнул рукой по огромному листу бумаги, покрывавшему чуть ли не
всю заднюю стену. Плакат, конечно, давно бы  рассыпался,  будь  здесь  так
сыро, как раньше.
   Дональд обернулся. И тотчас  вспомнил,  вернее,  узнал  изображение  на
плакате: неистово пылающая пасть печи,  высоко  поднятые  руки,  сжатые  в
кулаки, справа и слева растущие из туловища печи; бегущие, рыдающие пары и
пятна плесени. На краткий миг Дональд снова  ощутил  непостижимо  яростное
отвращение,  сразу  признав  это  тем,  чем  оно,  собственно,  и  было  -
воспоминанием о мучительном впечатлении детства. Но  тут  же  опять  забыл
его, Дональд был человеком, воспринимающим лишь  внешний  мир.  В  нем  не
было, если так можно выразиться, внутренней рутины. А  ведь  и  внутренние
случайности надо уметь вовремя схватить за хвост.
   Итак, он сказал еще что-то Брубеку и пошел наверх. Удивительно  было  -
хотя и лежало на поверхности, - что во время обеда (на котором  полагалось
присутствовать и Августу, одетому с иголочки) отец  упомянул  о  коммерции
советнике Гольвицере. Они были приглашены к нему на soiree  [званый  вечер
(франц.)].


   Роберт Клейтон, однако, не смог присутствовать на  вечере  у  коммерции
советника. Он в это время  лежал  в  постели,  чихая,  кашляя  и  ругаясь;
принимал пирамидон, пил виски  без  содовой,  связанный  с  внешним  миром
только воронами пророка Ильи, то есть  Дональдом  и  Хвостиком.  Поскольку
из-за насморка он почти  ничего  не  видел,  то  даже  не  мог  развлечься
чтением; здесь уже в игру вступал Август, по вечерам читавший своему  дяде
отрывки  из  выдающегося  труда  графа  Кромера  "Современный  Египет".  В
результате насморк заполучил не только Август, но и весь "Меттерних-клуб".
Впрочем, Дональд и Хвостик этой участи избегли.
   Дональд подумал было в свою очередь отказаться от посещения Гольвицера,
раз отец вынужден был это сделать, сославшись  на  жестокую  простуду.  Но
Роберт об этом и слышать не хотел. Дональд во что бы то  ни  стало  должен
там появиться. На этом он стоял неколебимо.
   Итак, в назначенный вечер длинная "найт-минерва" снова ждала у подъезда
в слабом свете роскошного фонаря; в тесной  и  голой  прихожей  слуга  уже
помогал Дональду надевать шубу.
   Машина тронулась с легким гудением. С моста Дональд видел далекие огни,
отражающиеся в изгибе канала. Потом она проехала мимо завода, погруженного
в темноту, светилось только одно окно в проходной;  позднее  там,  отдыхая
между своими обходами, сидел ночной сторож.
   Поездка длилась довольно долго, вверх по Вольцайле - подъем, в те  годы
еще высокий, "найт-минерва" взяла легко, - дальше мимо собора, потом через
Грабен, где было  потише,  и,  наконец,  через  Хофбург;  вскоре  они  уже
въехали, если можно так сказать, в открытое море темноты и  простора,  где
фонари попадались лишь изредка. Дональд ощущал сегодня обычно ненавязчивый
запах лавандовой воды, резкий и острый, он пробивался под шубой из  выреза
вечернего костюма там, где крахмальная манишка (какие еще носили  тогда  к
визиткам) немного  топорщилась  на  груди.  Он,  видимо,  налил  многовато
"Аткинсона"  на  белье  и  носовой  платок.  Машина  шла  уже   вверх   по
Мариахильферштрассе: эту часть Вены Дональд почти не знал. Тот, кто всегда
ездит в машине с хорошо знающим местность водителем, сравнительно медленно
узнает город. Дональду был известен, пожалуй, только Пратер  и  тот  район
Вены,  где  находилось  Высшее  техническое  училище   со   всеми   своими
институтами.
   Едва Дональд успел вылезти  из  машины  перед  большой  виллой  с  ярко
освещенными окнами, как почувствовал, что оказался совсем в  другом  мире,
чем мир Харбахов и им подобных. Уже прибытие гостей - карета подъезжала за
каретой, а время от  времени  автомобиль  -  было  шумным  и  фамильярным;
большинство приветствовали  друг  друга  еще  на  улице,  а  в  просторном
вестибюле не стояла та формальная  тишина  introitus  [вступление,  начало
(лат.)],  в  которой  обычно  снимают  пальто   и   шубы,   а,   напротив,
беззаботнейшая болтовня. В первой гостиной гости  здоровались  с  хозяином
дома, смеясь и громко что-то восклицая.
   - Как поживает ваш папенька? - осведомился Гольвицер,  и  Дональд,  уже
заразившийся общей веселостью, со смехом отвечал:
   - Благодарю вас, господин  коммерции  советник,  он  лежит  в  постели,
чихает и огорчается, что ему нельзя быть здесь.
   В  тот  же  момент  Дональд  сообразил,  что   из-за   своей   дурацкой
бесхарактерности опять совершил неловкость -  расхохотался  прямо  в  лицо
Гольвицеру; произошло это в суете и давке веселого  прибытия  гостей.  Ему
сразу не пришло на ум, что для человека в возрасте  Гольвицера,  а  теперь
уже и его отца простуда значит больше, чем для молодого. Так или иначе, но
по лицу коммерции советника прошла тень, когда он настойчиво продолжал:
   - Что же, у вашего папеньки высокая температура?
   - О, нет, -  отвечал  Дональд,  уже  взяв  себя  в  руки.  Его  тут  же
подхватила волна новоприбывших и унесла в  соседние  гостиные;  эту  волну
разделяли только лакеи  с  большими  подносами,  уставленными  бокалами  с
шампанским, более  или  менее  зорко  следившие,  чтобы  все  гости  пили.
Невозможно было хоть на мгновение остаться с пустым бокалом в  руках  или,
боже упаси, вообще без бокала. Лишь досада  на  себя  заставляла  Дональда
пить. Вообще-то он пил вино, разве что следуя светским обычаям, а виски  -
из уважения к отцовским привычкам. Повторяем, досада на себя принудила его
до дна осушить бокал, второй, немедленно очутившийся у него  в  руках,  он
отставил в сторону. С этим Гольвицером всегда было так,  стоило  только  с
ним соприкоснуться,  и  тебя  уже  ждала  неприятность.  Он  вытягивал  из
человека любую слабость, как штопор пробку из бутылки.
   Анфилада гостиных кончилась,  и  перед  Дональдом  неожиданно  открылся
большой зимний сад.
   Инцидент с Гольвицером (а именно так воспринимал вышеописанный разговор
молодой Клейтон) все-таки еще не дал ему  возможности  простейшим  образом
объяснить себе атмосферу этого дома, столь отличную  от  других  известных
ему домов - он почувствовал ее с первого же  мига  прибытия  гостей,  -  а
именно что это дом богатого холостяка, многих приглашавшего  только  из-за
того, что они ему подходили и его развлекали, при этом  он  ровно  никаких
целей не преследовал.  По  крайней  мере  эти  гости  здесь  не  выглядели
неуместными, но были как бы оттеснены на второй план. Однако самое главное
- не было здесь хозяйки дома  и,  что  еще  важнее,  хозяйской  дочери,  а
следовательно, не было и связанных с ними  намерений,  ловко  или  неловко
проводимых в жизнь.
   К  тому  же  Дональд  вскоре  понял,  что  большинство   гостей   здесь
принадлежит к той породе людей, которую  не  встретить  в  кругах  венских
промышленников. Конечно, и там, изредка можно увидеть известного актера из
Бургтеатра, профессора университета или художника, в особенности если  тот
прославился как услужливый и приятный портретист. Но здесь, пожалуй,  едва
ли не все преследовали те жизненные цели, о  которых  на  Райхсратштрассе,
вероятно, многие даже понятия не имели. Дональд, переходя  из  гостиной  в
гостиную, уловил это по обрывкам весьма оживленных разговоров;  в  них  он
при всем желании не мог бы принять участия из-за  полного  непонимания,  о
чем они, собственно, ведутся.
   Он ходил по мелкому гравию вокруг большой группы пальм посреди  зимнего
сада и вскоре очутился в полном одиночестве. Никто  даже  по  ошибке  сюда
больше не забрел, не показал  примера  другим,  хотя  здесь  везде  стояли
удобнейшие  плетеные  кресла;  едва  заглянув  в  дверь  и  увидев  пустое
помещенье, все предпочитали оставаться в комнатах, где было полно  народа.
Между деревьями был большой и довольно  глубокий  бассейн  -  пруд  малого
формата с прозрачной водой и каменистым дном.
   Дональд, глядя в него, размышлял, как бы ему отсюда удрать. Он ведь уже
приветствовал  хозяина  дома  (и  говорил  с  ним),  как,  впрочем,  и   с
несколькими знакомыми; словом, он здесь побывал, теперь можно  уходить.  А
не показаться ли еще раз в гостиных?
   "Пруд" был разделен на два сегмента изящной стеной, выложенной  в  виде
буквы S, из середины которой бил низкий и сильный фонтан -  вода  из  него
лилась в обе половины бассейна. На одной из сторон, среди мелких плавающих
кувшинок, Дональд увидел  двух  медленно  приближающихся  толстых  золотых
рыбок. Светло-красные, они, казалось, так  и  светятся.  Эти  декоративные
твари плыли элегантно и неторопливо, затрачивая минимум  сил  на  движения
хвостовых плавников.
   Отец, конечно, заметит его преждевременное возвращение или узнает о нем
от шофера.
   Из-за этого незначительного  соображения  ветер,  уже  надувший  паруса
Дональда для отплытия, сменился штилем. Он огляделся, так  как  ему  вдруг
стало чего-то недоставать - гул голосов в  соседних  комнатах  смолк,  они
были пусты. (Столовая и буфет оттянули всех гостей.) Дональд задним числом
осознал, что, углубившись в созерцание воды и медленно плывущих рыбок,  он
обо всем на свете позабыл. Сейчас было бы очень  просто  через  опустевшие
гостиные пройти в вестибюль. Но тут кто-то  быстро  вошел  в  зимний  сад.
Невысокая молодая дама в темном платье, с блестящими черными волосами,  за
нею семенил старый доктор Эптингер, чья остроконечная  бородка  давно  уже
стала белоснежной.
   - Положи здесь, мы возьмем его, уходя, - быстро проговорил он. И  вдруг
увидел Дональда.
   - Что же вы делаете здесь, господин инженер, в полном одиночестве?
   Дональду показалось, что все это очень  в  духе  Гольвицера.  Чему  тут
только не удивишься. Рыбы плавают вокруг. Дом  полон  чудес  и  коварства.
Доктор Эптингер представил Дональда  своей  племяннице.  А  тот  сам  себе
казался пустующей, незапертой квартирой,  в  которую  каждый  может  войти
прямо с улицы. Фройляйн инженер (!) Бахлер между тем  искала  места,  куда
можно пристроить свой ридикюль, который явился бы помехой  в  буфете,  так
она сказала, ведь там надо  держать  в  руках  тарелочку  и  кое-что  еще.
Подходящее место сыскалось  за  пальмами;  там,  где  декоративная  стенка
бассейна расширялась до ширины скамейки.
   Надо сказать, что эта маленькая Моника стала  очень  похожа  на  своего
давно уже покойного отца доктора Кайбла. Ей тоже была свойственна  изящная
размеренность движений,  но  ее  красивое  лицо  было  пронизано  какой-то
энергичной резкостью, в данном случае казавшейся прелестной, тогда  как  у
матери лицо всегда имело несколько кисловатое выражение (оно сохранялось и
поныне).
   Итак, Дональд прошел вместе  с  ними  в  столовую,  Моника  Бахлер  уже
вонзилась в него, как стрела, влетевшая в одну из по рассеянности неплотно
запертых дверей. Когда они покончили с лангустом, шабли  и  петифурами  от
Герстнера, удачно балансируя тарелочками и бокалами  (если  бы  кто-нибудь
опрокинул всю эту снедь на свою крахмальную манишку, это было бы вполне  в
духе Гольвицера), и старик Эптингер  отправился  играть  в  карты,  крепко
засевшая стрела  уже  торчала  из  Дональда.  Нелегко  ее  терпеть,  решил
Дональд. Но он знал, что так будет (?!).
   Позднее Моника предоставила дяде ехать домой в одиночестве, ибо кружной
путь через Деблинг, где она временно жила у родителей (она так и  сказала:
"временно") был очень долог, впрочем, теперь этот же самый путь  проделала
"найт-минерва". Дональду уже было известно,  откуда  она  приехала  и  что
делала здесь, в Вене.
   Надо заметить, что Моника выглядела не  моложе  своих  лет,  а  ей  уже
перевалило за тридцать пять, как, вероятно, помнит читатель.  Видимо,  это
стояло в прямой связи с деятельной резкостью ее черт.
   В машине она как бы невзначай заметила, что не собирается долго жить  у
своих родителей. Она-де от этого уже отвыкла. Вот здешние  края  (они  как
раз ехали по главной улице Хитцинга) ей по душе. Вообще же с этого момента
она хочет говорить с ним больше по-английски, ради  упражнения.  Последнюю
фразу она сказала уже по-английски. Ее высказывание  шокировало  Дональда,
вернее, взволновало, как будто  она  опустила  для  него  подъемный  мост:
дальнейшее общение ведь несомненно предусматривалось в этих словах.
   - Мой дядя давнишний юрисконсульт вашей фирмы.
   - Здесь, в Вене, он был им с самого начала,  -  сказал  Дональд.  -  Мы
многим ему обязаны.
   Сейчас  она  уже  шла  по  спущенному  мосту.  Ее  беглый  и  небрежный
английский был поистине удивителен. На этом языке она  говорила  не  хуже,
чем Клейтоны по-немецки.
   - Бывали ли вы в Англии? - осведомился Дональд.
   - Да, в Бирмингаме. Я  там  два  года  проходила  практику  на  фабрике
стальных перьев "Брандауэр и Кo". Фирма "Брандауэр" имеет  отделение  и  в
Вене. Это  люди  необыкновенно  высокого  роста,  вроде  вас  или  дочерей
Харбаха.
   - Вы даже их знаете?
   - Да, я вчера была у них.
   Чем дальше они ехали, тем отчетливее Дональду казалось, что почти  весь
Хитцинг состоит из темных огромных парков. Эта часть города тоже была  ему
почти совсем незнакома. Примечательный и, хотелось  бы  сказать,  здоровый
инстинкт предписывал Дональду молчать. Что-то случилось, он точно это знал
и знал также, что случилось как бы  вне  его  (так  живо  он  перевоплотил
удивительную внутреннюю ситуацию в житейскую, фактическую),  ему  хотелось
узнать, что же это такое. Молчание, он убедился в этом тотчас  же,  давало
ему известный  перевес,  что  вообще-то  было  ему  нелегко,  принимая  во
внимание живость Моники, нелегко уже тем, что сейчас он  воздерживался  от
мелкой разменной монеты пустого  разговора.  Он  твердо  решил  стоять  на
своем. Но она этого явно не могла взять в толк и потому совершила  ошибку,
которая для нее и по  ее  понятиям,  конечно  же,  не  была  таковой.  Она
говорила подробно и не очень связно и все оживленнее  пригоршнями  бросала
слова Дональду, но они отлетали от него, как от стены горох. Мы же  вправе
здесь впервые сказать о том, что доселе лишь предполагали  (когда  Дональд
во время спора миссис Чиф и Кэт в Бриндли-Холле вышел из своей  комнаты  в
коридор), что натура у него холодная или по крайней мере в  нем  гнездится
предрасположение к холодности.
   Итак, они ехали в Деблинг. Ее родители, сказала Моника, хотят  на  днях
устроить небольшой прием,  чтобы  отпраздновать  ее  возвращение  в  Вену,
"будут только мои друзья и подруги, я надеюсь, что и  вы  придете,  мистер
Клейтон". Когда она сказала ему свой адрес, а также день и  час,  Дональд,
как ни странно, велел шоферу остановить  машину  и  включить  свет,  потом
вынул свою записную книжку и аккуратно все записал.
   Когда он уже один ехал домой, пересекая город от Деблинга  до  Пратера,
рядом с ним, на месте, где  только  что  сидела  Моника,  была  пустота  -
зияющая и холодная.
   В  ближайшие  дни  подходил  срок  сдачи  фирме  "Гольвицер  и  Путник"
заказанных ими четырнадцати  агрегатов,  что  в  первую  очередь  занимало
Дональда. Эти сроки надо было во что бы  то  ни  стало  соблюсти  и,  если
удастся, не  использовать  резервного  времени.  Но  здесь  весьма  кстати
оказались запасы готовой продукции,  вернее,  бухарестцы  попали  в  самую
точку, потребовав то, что уже было изготовлено,  и  притом  в  достаточном
количестве. Хвостик  и  Дональд  бодро  действовали  сообща.  Папа  Роберт
смеялся, и трубка вертикально свисала у него изо рта.  О  делах,  которыми
увлеченно занимались Хвостик и Дональд, он давно уже и не помышлял.  А  те
двое хлопотали без устали. Роберт смеялся  и  хлопал  Хвостика  по  спине,
говоря:  "Старина  Пепи".  Он  хорошо  чувствовал  себя  здесь.  Так   как
действительно пустил здесь корни -  именно  теперь,  когда  после  долгого
отсутствия его окончательное возвращение в Чифлингтон было куда возможнее,
чем раньше.
   Августа во время долгих рождественских каникул часто видели на  заводе.
В руках у него  всегда  была  толстая  записная  книжка.  Он  и  книги  по
технологии часто таскал в свою комнату.
   В соответствии с ритуалом "Меттерних-клуба" Август тоже стал  ходить  в
школу окольными путями. Зденко, Фрип или Хериберт, шагая  своей  небрежной
походочкой, любили встречаться с  ним.  Последнему  Август  рассказывал  о
своей краткой каникулярной практике после Нового года.
   - Ты, значит, и вправду  намерен  стать  инженером-машиностроителем?  -
спросил как-то Хериберт, на что Август,  конечно,  ответил  утвердительно.
Когда они подходили к гимназии, было без четверти восемь. В канавах  вдоль
улиц лежал грязноватый снег. Погода стояла теплая. Со всех сторон  спешили
школяры, даже маленькие с ранцами за спиной, так  как  рядом  с  гимназией
находилось педагогическое училище, которому была придана народная школа  -
для практики будущих учителей. Хериберт и Август шли как по  гребню  горы,
откуда открывался широкий вид; так можно обозначить расположение  духа,  в
котором они явились в гимназию в  положенный  час,  спокойные,  холеные  и
тщательно подготовленные. Они были вправе смотреть на классные занятия как
на  удовольствие.  Разумеется,  они  даже  и  не  подозревали,  что  такие
счастливые  ситуации  принадлежат  к   редчайшим   явлениям   жизни.   Они
наслаждались безмятежной ходьбой и беседой, и никакие сравнения  не  могли
бы усугубить это блаженство, хотя для Хериберта фон  Васмута  многое,  так
сказать, было еще свежо в памяти, ведь  он  отнюдь  не  всегда  был  таким
отличным, таким надежным учеником. Напротив, он годами не  усердствовал  в
учении   и,   торопливо   шагая   в   школу,    бывал    озабочен    своей
неподготовленностью по всем предметам, да и забот в ту пору  у  него  было
больше, чем волос на голове. Но об этом он начисто позабыл.
   Один  только   Зденко   мог   при   случае   вспомнить   прежние   свои
обстоятельства. Но вспоминал разве что в полусне.
   В  своем  клубе  они  вскоре  зашли   так   далеко,   что   требования,
предъявляемые  ими  друг  к  другу,  были  посерьезнее  того,  что  с  них
спрашивали в гимназии.
   Впрочем, все это делалось только для шику.  Во  имя  дендизма,  который
никому в школьных стенах  не  импонировал.  Но  кичливости  тут  не  было.
Молодые люди помышляли лишь  о  доподлинной  романтике.  Неясно,  впрочем,
понимал ли это до конца хитрый толстый Август. Для него учение было чем-то
вроде спорта - вообще-то он был ленив и малоподвижен; уроки верховой  езды
в близлежащем манеже, которые он брал по настоянию Роберта Клейтона,  были
ему очень не по вкусу. Впрочем,  другие  мальчики  тоже  учились  верховой
езде. Но только Зденко давно уже был превосходным наездником.
   Ясно, что канадец не знал и не мог знать,  куда  метил  Хериберт  своим
удивленным  вопросом,   неужто   же   Август   и   вправду   хочет   стать
инженером-машиностроителем. Между тем юный господин  фон  Васмут,  видимо,
жаждал ему это объяснить. Разумеется, подобная попытка ни  к  чему  бы  не
привела, ибо  тенденция,  в  ней  содержавшаяся,  осталась  бы  непонятной
заморскому толстяку. По Хериберту  выходило,  что  профессия  инженера  не
подобала члену "Меттерних-клуба".
   -  Они  -  подразумевались  инженеры  -  не  пользуются  у  нас  особым
расположением общества, так обстоит со многими специальностями. К примеру,
с   зубными    врачами,    преподавателями    гимназии    или    кадровыми
офицерами-пехотинцами. В обществе никого  из  них  не  встретишь.  Хотя  с
инженерами, пожалуй, дело до этого не доходит.
   Августа, происходившего не из чиновно-иерархического государства, а  по
существу все еще колониального, где общественный вес поначалу могли  иметь
только первые поселенцы (если бы вообще  речь  шла  о  таковом),  то,  что
болтал Хериберт, собственно, нимало не трогало.
   - Зубной врач и преподаватель гимназии тоже могут быть джентльменами, -
заявил Август, обнаруживая полное свое непонимание.
   - Ты, конечно, прав, - отвечал  Хериберт  и  с  этими  словами  оставил
попытки что-либо объяснить Августу. Не  меняя  темы,  он  все  же  изменил
направление  разговора:  -  А  я  хочу  сделать  карьеру  государственного
чиновника и, конечно же, хорошо  изучить  право.  Не  даром  же  я  кончаю
классическую гимназию, недаром зубрил греческий и латынь. А тебе,  Август,
разве не жалко, поступив в Высшее техническое  училище,  навсегда  с  этим
расстаться? Ведь это значит, что ты промучился напрасно.
   - Не думаю, Эрибер, - отвечал Август. (Он всегда произносил это имя  на
французский манер.) И засмеялся. - По  крайней  мере  мне  тогда  окажется
легче, даже будучи инженером, стать джентльменом.
   "Он очень неглуп, этот толстячок!" - подумал Васмут.
   Они повернули к воротам гимназии. Почти одновременно  с  ними  вошел  и
господин доктор Петшенка. Но по лестнице он поднимался очень  медленно  и,
конечно, отстал от них.


   Дональд и Хвостик покуда еще жили в свое удовольствие, а в  конце  зимы
последний уже начал готовиться к путешествию. Конечно, не так,  как  более
тридцати лет  назад,  когда  он  покупал  сундуки  и  в  них  хранил  свои
сокровища, чтобы в конце концов, к  безмерному  удивлению  земляной  груши
Веверка, вывезти все - в том числе даже  и  Феверль  с  Фини  -  к  совсем
близким и все же очень далеким берегам Вайсгерберштрассе. Теперь  сундуки,
гардероб и т.п. давно уже были ему привычны. Речь шла о другом. О маршруте
путешествия, о том, чтобы наметить последовательность  мест,  которые  они
намеревались посетить.
   Хвостик и теперь хотел начать свой круиз,  в  котором  его  должен  был
сопровождать Дональд, с Ближнего  Востока,  то  есть  в  самой  отдаленной
точке, а  не  с  ближайшей,  иными  словами,  без  каких  бы  то  ни  было
промежуточных остановок прибыть прямо в Бейрут (и Дамаск) морем  на  одном
из пароходов  австрийского  отделения  "Ллойда";  на  "Графе  Вурмбранде",
например, на "Кобре" или "Вене", что, по  всей  вероятности,  должно  было
стать приятнейшим путешествием. Хвостик, можно  сказать,  поставил  телегу
впереди лошади по  весьма  простой  причине.  Он  по  опыту  знал,  что  в
Будапеште,  Белграде  или  Софии  существует   довольно   трезвая   оценка
возможностей Бейрута или Дамаска, а  потому,  когда  уполномоченный  фирмы
возвращался  восвояси  с  портфелем,  до  отказа  набитым   договорами   и
предложениями, это тоже оценивалось по достоинству, в Дамаске же составить
себе представление о Белграде или Бухаресте не  представлялось  возможным.
Итак, прекрасное путешествие на комфортабельном судне, великолепная еда  и
приятное общение должны  были  всему  этому  предшествовать.  Хвостик  уже
радовался мгновению, когда "Граф Вурмбранд" отвалит от пирса в Триесте под
медленно-торжественные звуки австрийского гимна, который на верхней палубе
будет играть корабельный оркестр. Это всегда бывало прекрасно.
   Между тем у доктора Бахлера на Колоредогассе происходил прием  в  честь
его дочери Моники; Дональд был приглашен на этот прием тоном,  исключавшим
возможность отказа.
   И теперь она шла ему навстречу через  две  просторные  белые  прихожие,
легко и быстро; справа находилась приемная старика (все еще элегантного  и
молодцеватого. Нам придется наконец и о нем сказать несколько  слов).  Она
поздоровалась с Дональдом. Они были совсем  одни.  Он  охотно  остался  бы
здесь, в передней, с глазу на глаз с нею. Но  надо  было  идти  вперед,  и
первые попались ему навстречу два бывших члена  организационного  комитета
"Танцевальных вечеров" - Радингер  и  Мартинек  (звучит  как  наименование
фирмы, но это были два конкретных и разных человека).  Вообще-то  Дональду
вскоре стало казаться, что здесь филиал  Гольвицеровой  виллы  -  говорили
главным образом о вещах, Дональду (и, возможно, двум другим инженерам)  не
только незнакомых, но и абсолютно безразличных. А как, спрашивается, иначе
мог подействовать на этих господ тщательно продуманный  инженером  Моникой
"композитум", вернее, "антипозитум" Зигмунда Фрейда и Отто Вайнингера?
   Поскольку здесь весело  пили  и  к  тому  же  ели  с  разных  маленьких
тарелочек, то в разговор оказались втянутыми и непосвященные, вернее,  они
сами вмешались в него, что, впрочем, имело следствие:  их  стали  поучать,
они же, разумеется, защищались. Таким образом  создалась  ситуация,  пусть
всего на несколько минут (прежде чем участники вновь разбились  на  мелкие
группы), когда все без исключения были уверены,  что  знают,  о  чем  идет
разговор, хотя ничего об этом не знали. В средней гостиной сидело  человек
пятнадцать, в соседней с ней - еще несколько человек.
   Дональд  не  двигался  с  места.  Мы  знаем,  что  он  не  был  туп   -
доказательство тому хотя бы то, как он окончил высшее  учебное  заведение.
Ему недоставало лишь тех  реакций  -  конечно  же,  излишних,  -  которые,
однако, могли  бы  сделать  его  человеком  среди  людей.  Можно  спокойно
сказать, что Дональд опережал свое время.  Так,  например,  он  ничуть  не
страшился скуки и вовсе ее не стыдился. Он не испытывал желания изгнать ее
из общества или скрыться от нее. Таким людям (нынче  мы  к  ним  привыкли)
легко дается молчание, хотя бы потому, что они  только  и  умеют  молчать.
Лишь на высшей ступени молчания мы можем увидеть глубокомыслие; на  нижней
- только безразличие.
   Тут последовало появление доктора Бахлера с супругой. Он быстро шел  по
комнатам впереди нее и здоровался с молодыми людьми так, словно и сам  был
из их числа. Белизна его густых волос была, пожалуй, слишком светящейся  и
чистой, как шкурка кролика. Может быть, это впечатление  усиливалось  тем,
что доктор Бахлер к темному костюму надел сиреневую жилетку.  Он  был  как
утренняя заря, ведь он, как и надлежало, засовывал в рот пациентов золото,
которое в десятикратном размере изымал из их карманов. Куда же  подевалось
приданое Риты?! Маленький кошелечек исчез под грудами денег. Доктор Бахлер
в глазах кельнеров и извозчиков был поистине героем. Человек, которого все
и повсюду знают! Он,  например,  как  нам  известно,  всегда  был  щедр  к
Венидопплерше (она и поныне была консьержкой на Вайсгерберштрассе,  только
что постаревшей и потому еще более ординарной). В последнее  время  доктор
Бахлер стал отдавать много времени зимнему спорту (тому, что понимали в ту
пору под этим выражением). В Земмеринге он специально обучался  ходьбе  на
лыжах.
   За ним шла Рита. Она привыкла, что при любой оказии он неучтиво  мчится
впереди, и с кислой миной семенила за ним.
   Вообще   же   старики   недолго   пробыли   в   гостиной.   Они   зашли
поприветствовать гостей Моники и сразу  же  скрылись:  Рита  ушла  в  свои
комнаты, щеголеватый доктор Бахлер, уже в шубе и жесткой темной  шапке  на
голове, вывел машину из гаража и уехал  в  город.  Он  постоянно  ездил  в
город, почти никогда не оставался дома по вечерам. Надо заметить, что в те
времена редко можно было увидеть элегантного господина  за  рулем.  Машину
обычно держали те, кто был в состоянии оплатить шофера.
   Не будем отрицать, что Дональд здесь много увидел и приметил  -  прежде
всего это относилось к старикам, особенно  к  доктору  Бахлеру;  Дональда,
например, удивило, что между ним  и  его  дочерью  не  было  ни  малейшего
сходства.  Далее:  друзья  Моники,  казалось  бы,  состояли  из  двух   не
скрещивающихся пород - та, к которой  принадлежали  Радингер  и  Мартинек,
была ему хорошо знакома и внушала доверие; ей  противостоял  гольвицерский
филиал зоопарка. Надо подчеркнуть,  что  Дональд  мог  многое  заметить  и
воспринять, потому что был безучастен, молчалив  и  сидел  неподвижно.  Но
безучастность не равнозначна объективности, а хоть немного надо же  побыть
среди людей, если хочешь что-нибудь увидеть. Но воспринимать -  не  значит
что-то в себя вливать, как пиво в трактире. (Пустые головы вопреки  смыслу
этого выражения не приспособлены что-либо в себя  вобрать.)  Восприятие  -
двухсторонняя работа; половину ее мы должны проделывать сами,  другую,  за
нас, - человечество. Дональд оставался пассивным. И не до конца  воспринял
Монику. Достижением это нельзя было назвать.
   Она села с ним в уголке и рассказала, что  ее  дядя,  доктор  Эптингер,
вероятно, мог бы раздобыть для нее квартиру в Хитцинге. Завтра  под  вечер
она пойдет к нему. В котором часу Дональд уходит из конторы? Они могли  бы
встретиться где-нибудь  неподалеку.  Знакомо  ему  кафе  "Неженка"?  Ну  и
хорошо, оно как раз расположено на его пути домой, верно ведь?


   Это было то самое кафе "Неженка", где Хвостик когда-то узнал, что  Леда
была дочерью Фестия, царя Этолии, и супругой царя Спарты Тиндарея, а также
скандалезное: "Она внушила страсть Зевсу". Есть  ли  на  свете  что-нибудь
скромнее немецкого энциклопедического  словаря?  Разве  что  госпожа  Рита
Бахлер.
   Дональд не мог видеть Монику, да и  что,  собственно,  он  мог  видеть?
Никогда он не бывал среди людей. Зато теперь "отдельный  человек"  врос  в
него, как внезапно искривившееся, обалделое  дерево  из  сада  врастает  в
окно, наполняя собою всю комнату. Но Моника увидела его уже  издалека,  из
окна кафе. Она тотчас же оказалась перед ним, как же иначе, вовремя отплыв
от дяди и тетки; Дональду,  конечно,  следовало  бы  управиться  со  всеми
делами в конторе. Она  так  и  думала,  считаясь  с  долгим  ожиданием,  а
расторопный кельнер со всех сторон огородил ее  газетами.  Вот  и  Дональд
появился справа,  где  широкая  Марксергассе  впадала  в  Разумовскигассе.
Моника узнала его в тот самый миг, когда он появился, хотя  на  улице  уже
темнело. Его высокий рост был словно сигнал.  В  кафе  свет  загорелся  во
многих молочно-белых лунах. Кельнер уже шел вдоль окон с жезлом в  руке  и
сдвигал занавеси. Металлические кольца, чуть позвякивая,  легко  скользили
по медным штангам. Моника не хотела больше  смотреть  в  окно.  Вертящаяся
дверь пришла в движение, Дональд был уже здесь.


   С тех давних пор, как  капитан  последовал  за  своей  Драгой,  Милонич
ежегодно лишь малую часть отпуска проводил в домике на  каменистом  берегу
острова Крк, большую же - в Вене и в австрийских дачных местах. На сей раз
Хвостик написал ему о предположительных  планах  своего  путешествия,  под
конец которого он должен был побывать и в Белграде. Посему  Андреас  решил
пораньше взять отпуск, весной, покуда Пепи еще в Вене.
   Отпуск он, собственно говоря, брал у самого себя. Мило  давно  сделался
владельцем большого отеля на улице Короля  Милана,  в  качестве  директора
которого в  свое  время  приехал  в  Белград.  Десять  лет  спустя  хозяин
предложил ему стать пайщиком в деле, а в дальнейшем этот одинокий  человек
объявил его своим наследником. Наш Милонич принадлежал  к  людям,  которые
живут и работают в обстановке всеобщей любви. Это врожденное свойство. Оно
воздействует на все мелочи, на все ответвления жизни.  И  все  пропитывает
симпатией и удовольствием. Только тот, кто чужд этого свойства, удивляется
его постоянству, не позволяющему человеку уклониться от своего пути.
   Возможно,  что  в  этом  своеобразии  судьбы,  в  ее  родственности   и
гнездилась причина, прочно и долго связывавшая  Хвостика  и  Андреаса.  Из
окон  такой  жизни  многое   начинает   казаться   глупостью,   неразумным
препятствием  на  жизненном  пути.  Есть   счастливцы,   которые   считают
поучительной и свою ловкость, и милость судьбы, озаряющую  их  жизнь.  Они
снижают ценность и того и другого.
   Хвостик никогда не пользовался регулярными отпусками, хотя мог получить
их, когда пожелает. Вообще-то у Роберта Клейтона он мог иметь все, чего бы
ни захотел. Но он редко ездил для собственного  удовольствия,  и  то  лишь
когда оба шефа были на месте  и  его  отсутствие  не  нарушало  хода  дел.
Однажды он ездил с Робертом в Англию  посмотреть  завод  в  Чифлингтоне  и
познакомился с тамошним своим  коллегой,  коммерческим  директором,  неким
мистером Сайрусом Смитом, в общем изрядно напоминавшим Хвостика (хоть  его
и рекомендовал не Милонич!). Удивительное дело, там ему бросилась в  глаза
своего рода параллель с обоими привратниками, одним в крикетной шапочке из
Помп-Хауса и господином Брубеком из Вены. Роберт  убедился  в  этом  после
обеда, на который был приглашен  мистер  Смит,  когда  сидел  с  обоими  у
камина. Они, казалось, сразу почувствовали симпатию друг к другу.
   Однажды  Хвостик  прожил  две  недели  у  Мило   в   Далмации,   летом,
последовавшим за смертью старого капитана. Андреас показал ему  каменистую
дорогу - по ней они мальчиками ходили над пляжем, - а  также  места  среди
утесов, где старик удил рыбу.  Им  удалось  поймать  лангуста  в  обломках
камней. Лодка была и поныне в хорошем состоянии. В знойный день море  было
синее и тихое, дул легкий ветерок, Милонич сидел за кливером и  за  рулем,
они описали полукруг - от берега в открытое море и обратно. Вечером пришел
сосед, сын того  итальянца,  что  конопатил  лодку  для  старого  капитана
(теперь  то  же  самое  сделал  его  сын  для   Мило).   Он   принес   уже
приготовленного лангуста, они запили его красным лиссабонским вином.
   Мило  должен  был  приехать  в  Вену.  (В  этих   случаях   он   всегда
останавливался в отеле в Йозефштадте, где некогда  сам  принимал  гостей.)
Когда что-нибудь намечается, люди приезжают заранее. Это  можно  наблюдать
везде и повсюду. Кто приехал из Цюриха (инженер  Моника  Бахлер),  кто  из
Монреаля (толстый такой паренек); хорошо, что Милан приехал  из  Белграда.
Здесь все должно быть представлено, чтобы  под  конец  и  "Меттерних-клуб"
оказался втянутым, ну, хотя бы в сад виллы Клейтонов на Принценалле.


   Моника без промедления взялась за дела. Снятое издательством  помещение
- целый этаж - находилось в весьма удобном месте, в доме на Грабене. Через
десять  дней  после  того,  как  прибыло  необходимое  оборудование,  была
расставлена конторская мебель, распакованы огромные ящики, все работы  уже
были в полном разгаре. В одной только экспедиции  работало  пять  человек.
Более того, уже началось печатание в Вене у Юберройтера на Альзергрунде.
   Только теперь Моника смогла наконец вплотную заняться своим  квартирным
вопросом.
   Из этого явствует, что первое время в Вене она с  головой  окунулась  в
дела.  Неприятными  они  ей  не  казались.  Причем  дела  это  были  самые
разнообразные; один день начался с того, что столяры выполнили все хотя  и
весьма солидно, но отнюдь не по указанным им размерам,  в  результате  два
стеллажа вообще не уместились в  простенке.  Далее,  в  отсутствие  Моники
маленький  коммутатор  и  телефон  были  смонтированы  в  прихожей,  возле
вешалки, а не в смежной комнате. Но Моника приехала и успела исправить эту
оплошность. Около девяти утра она уже была в Высшем  техническом  училище,
чтобы заключить договор  с  одним  из  тамошних  профессоров  на  книгу  о
текстильной химии и организации красильни -  пособие,  обещавшее  огромный
сбыт. Другие  книги  были  уже  в  наборе  здесь,  в  Вене,  и  типография
Юберройтера пачками присылала корректуры,  которые  надо  было  немедленно
прочитывать, чтобы не задерживать производство. Моника привезла с собой из
Швейцарии  только  одного  помощника,   по   профессии   книготорговца   и
полиграфиста, но не техника. Другие сотрудники были приглашены уже в Вене.
Моника их почти не знала. Большую часть корректур  ей  приходилось  читать
самой.  По  ночам.  Проспать   однажды   и   встать   уже   после   шести,
один-единственный раз днем ощутить усталость и опоздать по какому-то  делу
- это нарушило бы строжайший распорядок дня, и Монике стало  бы  казаться,
что все вот-вот рухнет.
   Тем не менее время для Дональда у нее находилось. Она была влюблена,  и
ничего удивительного тут нет. Удивительно скорее то, что она  всегда  живо
интересовалась его работой, его занятиями и заботами,  но  о  своих  делах
почти никогда и ничего ему не говорила. Да он ее и не расспрашивал. Так же
как не говорил о том,  что  заполняло  его  день.  Только  однажды,  и  то
случайно, он обмолвился о крупных поставках в Бухарест.  С  того  дня  она
постоянно с живым участием расспрашивала, как у него идут дела,  настаивая
на подробностях. Дональд отвечал  кратко,  словно  бы  нехотя.  Он  держал
трубку в руке,  смотрел  на  Монику  и  улыбался.  Смотрел  не  отрываясь.
Собственно, это было все.


   В доме господина фон  Кламтача  второй  завтрак  подавался  в  четверть
второго, а что отец Зденко в таком важном деле не терпел опозданий,  мы  с
вами еще помним. Итак, ровно в час, после занятий Зденко  провожали  домой
приятели, и потому его кружные пути ограничивались утренними часами,  зато
уж по утрам он проходил их с превеликой торжественностью.  Впрочем,  может
быть, торжественность в данном случае не совсем правильное  выражение  для
этой   редкой   разновидности   "дендизма".   Французы   назвали   бы   ее
"impassibilite" [безучастность, бесстрастие (франц.)], и действительно,  в
прошлом веке в Париже  существовала  целая  поэтическая  школа  под  таким
названием, своего рода стоическая школа поэзии.
   Так или иначе, но она насквозь пронизывала жизнь гимназистов, заполняла
ее, как тончайшая эмульсия, которая нигде не  образовывала  сгустков,  что
неминуемо произошло бы, напиши кто-нибудь из них хоть одно  стихотворение.
Что  было  совершенно  неприемлемо  для  "Меттерних-клуба".  Больше  всего
склонности к стихотворству проявлял Зденко, хотя даже сам себе  в  том  не
признавался, а уж другим - и подавно. Зато  про  толстячка  Августа  можно
было с уверенностью сказать, что он чужд таких увлечений. Он, как  всегда,
хитрил.
   Когда Зденко скрывался в подъезде, они шли  дальше  втроем.  Ибо  в  то
самое время, когда  Август  присоединился  к  утренним  "прогулкам"  наших
клубменов, он присоединился и к дневным.
   Но только один Зденко и мечтал, так сказать, в тайниках  своего  сердца
когда-нибудь вдвоем с Августом встретиться с обоими "англичанами" или хотя
бы с одним из них. По утрам их теперь можно было встретить лишь изредка. А
днем эту возможность мог  ему  предоставить  на  минуту-другую  разве  что
небольшой отрезок пути, пересекавший им дорогу. Потом  надо  было  спешить
домой.
   Он, конечно, ни слова не скажет Августу об "англичанах". Не может,  ему
удастся заметить, произведут ли они хоть какое-то впечатление на толстяка.
Возможно, тот и  сам  скажет  о  них  словечко-другое.  Хериберт  на  днях
рассказал ему о разговоре с Августом об  инженерах.  В  Зденко  проснулось
любопытство. Это ведь было интересно. Он еще не мог точно определить,  что
именно. Тут открывалась новая, доселе чуждая ему возможность. До  сих  пор
он никогда не интересовался непредусмотренными программой физическими  или
химическими опытами, хотя вдоволь насмотрелся на них в физическом кабинете
гимназии. Впереди него сидел некто Фрелингер,  сын  директора  химического
завода, высокий, красивый, хорошо воспитанный малый. Он отлично разбирался
в математике и  физике,  а  дома  у  него  даже  была  настоящая,  хоть  и
небольшая, лаборатория; он как-то раз упомянул об этом.  Наверное,  Август
прав, можно быть инженером и в то же время джентльменом. Может  быть,  это
даже очень интересная порода  джентльменов.  Не  обязательно  представлять
себе все, как Хериберт.
   Вскоре во время перемены он завел разговор с Фрелингером, который сразу
и охотно на него  откликнулся.  Четверо  гимназистов-клубменов  давно  уже
занимали особое положение в классе, но  отнюдь  не  пользовались  всеобщей
симпатией. Они хоть и  были  хорошими  учениками,  не  считались  "jucti",
"праведниками". Так одноклассники называли зубрил и выскочек. Их же  никто
к таковым не причислял. Вот до чего  тонко  разбирается  в  людях  простой
народ.
   Хорошо бы Зденко зашел к  нему  как-нибудь  в  воскресенье  под  вечер,
заметил Фрелингер, он показал бы ему кое-что интересное.
   На том и порешили. Директор Фрелингер  жил  на  Швальбенгассе.  То  был
заводской район, со многими новостройками, в старой части города Эрдберге.
Дом, в котором проживало семейство Фрелингеров, в то время тоже был  новым
и стоял на  короткой  улице  -  всего  несколько  домов,  -  расположенной
довольно высоко над Дунайским каналом.
   Директор Фрелингер выбрал эту квартиру  из-за  ее  близости  к  заводу,
которым он руководил.
   Подъезд как-то странно диссонировал со  всем  окружением.  Застекленная
будка  привратника,  лестница,  устланная  красными  ковровыми  дорожками,
Фрелингеры занимали целый этаж, хотя в семье  было  только  три  человека;
большое количество комнат было им нужно для приемов.
   Зденко вошел с Генрихом (так  звали  его  однокашника)  в  его  большую
квадратную комнату. Это был настоящий кабинет ученого.  Из  большого  окна
открывался широкий  вид.  Справа  от  окна  на  треножнике  стояла  черная
подзорная труба, нацеленная вверх,  в  небо.  Рядом  с  ней  на  массивном
приземистом  столике  блестело  множество   кубиков,   призм   кристаллов,
казалось, все они были сделаны из стекла, дерева и металла. Слева от  окна
весь  угол  был  облицован  чем-то  светлым,  но  не  кафелем,  а   скорее
серебристо-серыми  панелями.  Из  стены  выступала  блестящая  раковина  с
кранами. Рядом - тяжеловесный верстак из необработанного дерева и  на  нем
тиски. По стенам, совсем рядом и подальше, возле подзорной  трубы,  висели
белые застекленные шкафчики, а в них - выстроенные в ряд тигли;  слева  от
окна, на стене был приделан  небольшой  распределительный  щит  с  черными
ручками и рычагами. Рядом висела грифельная доска, возле нее лежал мел.
   Вся комната была залита светом.
   Зденко не сразу заметил все эти предметы, но со временем  обнаружил  их
еще больше (застекленный  шкафчик  на  правой  стене  с  электроприборами,
черный вал искрового индуктора и также блестяще-черные диски электрофорной
машины с серебряными полосами по кругу).
   Это была лаборатория, самая настоящая.
   Посередине - большой, коричневый, гладкий, как зеркало, пустой стол.
   Кровати здесь не было. Только диван  у  задней  стены  и  рядом  с  ним
кресла.
   "Вряд ли он спит в  лаборатории,  -  подумал  Зденко,  -  каких  только
запахов здесь не бывает".
   Вскоре  выяснилось,  что  Генрих  жил  рядом  в  хорошеньком  кабинете.
Поначалу Зденко был так поражен, словно он открыл  в  Вене  еще  неведомую
часть света. (Впрочем, это почти так и было.) Генрих, спокойно предоставив
ему все осматривать,  стоял  рядом  со  Зденко,  высокий,  стройный,  и  с
невозмутимой любезностью отвечал на  все  его  вопросы.  Наиболее  сильное
впечатление на Зденко произвели кристаллографические модели на приземистом
столике рядом с подзорной трубой: их чистые, блестящие и гладкие формы. Но
тут он ничего не спрашивал. Только частенько поглядывал на них.
   Конечно, у юного господина фон Кламтача уже мелькала мысль, что  папаша
Фрелингер, вероятно, был очень богатым человеком, если мог так оборудовать
лабораторию для сына. Что все  это,  так  и  хочется  сказать,  весь  этот
физический кабинет своим возникновением обязан прихотям доктора  философии
Генриха Фрелингера-старшего, Зденко узнал позднее, и не прямо, а обиняком,
из  нескольких  реплик  Генриха.  Интересы,  способности   и   наклонности
Фрелингера-младшего счастливо совпадали с интересами отца,  и  уже  сейчас
было ясно, что Генрих станет изучать математику, физику или химию, как его
отец, а возможно, и все  эти  три  науки.  Подарив  Генриху  на  рождество
искровой индуктор, доктор тем самым приобрел и  для  себя  новую  игрушку.
Химические анализы они нередко проводили вдвоем,  а  когда  дело  было  не
слишком серьезным, даже и  для  завода,  хотя  там,  конечно  же,  имелась
большая и отлично оборудованная лаборатория.  Нетрудно  предположить,  что
гимназист уже и теперь много чему научился у отца для последующих  успехов
в области науки.
   "Вот бы Август позавидовал! - подумал Зденко.  -  Хотя  он  ведь  хочет
стать инженером-машиностроителем".
   Слева, у боковой стены, почти в самом углу лаборатории, стоял еще  один
низкий шкаф, нечто вроде комода,  однако  с  дверцами,  а  не  с  ящиками.
Поверхность его была покрыта тем же серебристо-серым  материалом,  которым
был облицован угол у окна. ("Кислотоупорная", - сказал  Фрелингер,  слегка
похлопав рукой одну из стен.) Здесь рядом с  каким-то  большим  предметом,
завернутым в  зеленую,  окантованную  кожей  парусину  (электромотор,  как
выяснилось впоследствии), виднелись две  большие  реторты  из  сверкающего
стекла, вставленные в железные держатели. Зденко показалось, что это нечто
противоположное сверкающим  кристаллографическим  моделям  на  приземистом
столике рядом с подзорной трубой, но в то же время  и  что-то  родственное
им.
   Он не спросил ни о  том,  ни  о  другом.  В  этом  мы  усматриваем  его
беспомощность в вещественном мире, где  он  вздумал  устанавливать  связи,
вовсе не существующие. В новой части света в глаза бросаются мелочи, почти
неприметные  для  аборигенов.  Фрелингер  водрузил  на  лабораторный  стол
большую стеклянную ванну, похожую на аквариум для  золотых  рыбок,  всыпал
туда какую-то белую соль и на две трети наполнил сосуд водой.
   - Очень важно научиться наблюдать  условия  и  обстоятельства,  которые
создаешь.  Если  ты  все  их  удержишь  в  памяти,  правильное  объяснение
получится само собой. Нельзя только ни о чем забывать.  Здесь  ведь  могут
воздействовать и побочные обстоятельства, которых ты совсем не  хотел,  но
тем не менее их создал. - Он засмеялся. - Я покажу тебе простейший пример.
А решишь его ты сам.
   Этот Фрелингер был,  собственно,  очень  хорошо  одет,  но  не  так  уж
элегантно. Скорее как ученый. Взять хотя бы массивную часовую  цепочку  на
жилете. И высокие шнурованные ботинки. Зденко уже носил полуботинки.
   Он бросил взгляд на реторты.
   - Мы их только позавчера купили, - сказал Фрелингер и достал  штатив  с
ретортой. - Залезай-ка внутрь, - он жестом пригласил Зденко.
   - На манер Гомункула, - заметил тот.
   Оба расхохотались.
   - Вайдлер бы, наверное, в ней поместился, - добавил Фрелингер.
   Вайдлер был самым низкорослым в классе. Зденко понравилось, что реторты
снабжены притертыми пробками.
   Оба юноши  сосредоточились  на  приготовленном  Фрелингером  опыте.  Он
повесил две тоненькие проволочки, одна напротив другой, в воде,  по  узким
сторонам стеклянной ванны. Они были обернуты изоляционной  лентой,  только
на конце лепился кусочек металла длиной не более сантиметра.
   - В воде - нашатырь, - сказал Фрелингер. - Я сейчас пропущу  через  нее
слабый  ток.  -  И  с  этими  словами  он  повернул  какой-то  рычажок  на
распределительном щитке. - Придется немножко подождать,  -  добавил  он  и
рассмеялся.
   Зденко, стоя рядом  с  лабораторным  столом,  смотрел  вдаль,  которая,
собственно, не была далью, она не простиралась перед глазами, не  замирала
под  успокоившимся  взглядом,  но  снова  была  близкой   и   перемежалась
взбудораженной  путаницей  домов  и  фабричных  кварталов.  Под   огромной
стеклянной крышей вспыхнул ослепительно синий свет, из-за которого день на
несколько секунд стал сумерками.
   - Что это? - спросил Зденко, но то была  лишь  перенятая  у  Фрелингера
форма вопроса, собственно, не вопрос, а манера  поведения.  Он  совсем  не
хотел знать того, о чем спросил. С него хватало и синего свечения. Хватало
броских феноменов материка, к которому пристал  его  корабль.  Взаимосвязь
деталей касалась не его, разве что обитателей этого дома.  Мы  видим,  что
Зденко был абсолютно чужд вещественности всего, что здесь  открылось  ему.
Впоследствии он не стал ни инженером,  ни  естественником,  в  отличие  от
Фрелингера, со временем, в новом и совсем ином  веке,  ставшего  одним  из
корифеев физики. Зденко  же  не  прижился  в  новой  части  света.  Однако
гравитация была весьма ощутима.
   - Я думаю, что это вспышка от сварки, - сказал Фрелингер. - Они  теперь
работают и по воскресеньям. Но утверждать не берусь,  возможно,  и  что-то
другое.
   - Напротив гимназии, за садами, мы иногда видим такой  свет,  там,  где
высокий дом и тоже со стеклянной крышей, - заметил Зденко.
   Фрелингер кивнул. Но это не то, там либо фотографическое  ателье,  либо
литография. "Леви  и  Кo".  Сейчас  они  с  удовольствием  вспомнили  одно
происшествие в четвертом классе: когда на уроке  перед  большой  переменой
читали "Кладоискателя" Гете, как раз на словах: "Но пробился издалека свет
сияющий и чистый..." - у  "Леви  и  Кo"  вспыхнул  свет  дугового  фонаря,
гимназический служитель Цехман зазвонил в звонок, возвещавший конец урока,
и класс разразился хохотом, к вящему удивлению преподавателя,  который  со
своего места на кафедре не мог видеть этого светового явления.
   - Тот же самый цвет, - проговорил  Фрелингер,  указывая  на  стеклянный
сосуд на столе.
   И правда. За истекшие минуты бесцветный раствор сделался ярко-голубым.
   - Что же здесь произошло? - спросил Фрелингер и рассмеялся.
   - Видимо, электролиз, - отвечал Зденко, сознавая сомнительность  своего
ответа. Это так же не было ответом, как  вопрос  -  при  появлении  синего
света под стеклянной крышей - не был вопросом.
   - Что подверглось электролизу?
   - По-видимому, жидкость.
   - Не думаю, - засмеявшись, сказал Фрелингер. - Но если не жидкость,  то
что же?
   Здесь уж юный господин фон Кламтач не нашелся что ответить.
   - Нашатырная соль не изменяется при  прохождении  электрического  тока.
Иначе она была  бы  неприменима  для  элементов  любого  дверного  звонка,
которые заставляют его звонить. Однако элемент Лекланше -  это  постоянный
элемент и дает постоянный ток. У меня здесь, - он указал на пол за столом,
где в углу и вдоль стены стояли два  продолговатых  деревянных  ящичка,  -
двадцать таких штуковин - они сейчас дают  слабый  ток,  который  проходит
через жидкость.  Ты  видишь,  синева  сейчас  сгустилась.  Каким  образом?
Вследствие привходящего обстоятельства, вызванного нами  к  жизни.  Именно
то, о чем я и говорил раньше. Проводочки, опущенные в воду, из  меди.  При
соприкосновении с нашатырем, когда  через  него  проходит  ток,  возникает
медная соль. Она окрашивает  воду  в  синий  цвет.  Видишь  эти  крохотные
пузырьки, что  поднимаются  от  медного  электрода?  Будь  оба  полюса  из
платины, не произошло бы вообще никаких изменений. Ток, пройдя через  них,
оставил бы нашатырный раствор бесцветным, каким он был с самого начала.  А
сейчас происходит электролиз меди.
   Фрелингер подошел к распределительному щитку, по левой его половине под
прямым углом отходили от  изоляторов  толстые  черные  кабели,  и  потянул
справа маленький рычажок; ток прервался.
   - Да это же целая система, - сказал Зденко, взглянув на щиток  бегло  и
даже   с    некоторой    отчужденностью.    После    первого    потрясения
привлекательность  Фрелингерова  обиталища  для  него  несколько  ослабла.
Генрих объяснил ему устройство - собственно, их было  два,  смонтированных
на одном щитке: слева сильный ток, справа, как он смеясь  назвал  элементы
Лекланше, его собственная "цепь тока". Он смеялся  всегда  бесхитростно  и
радостно, хотя и был странно наставительным  для  такого  юного  существа,
даже в своих шутках, к примеру, он вначале предложил  Зденко  забраться  в
реторту. На мгновение  юному  господину  фон  Кламтачу  эта  манера  вдруг
показалась почти зловещей, словно Фрелингеру чего-то  недоставало,  словно
его однокашник был своего рода автоматом,  но  такое  ощущение  тотчас  же
прошло.
   Зденко смотрел на измерительные приборы на щитке, их стрелки  пребывали
сейчас в полном покое. Сумерки начали растекаться по комнате,  они  лились
из нагромождения ящиков-домов, с высоких зданий, из дали, которая не  была
далью, и накапливались. Фрелингер только что показал Зденко оба  реостата,
укрепленных внизу на щитке,  -  тот,  что  побольше,  для  сильного  тока;
сопротивления, включающиеся и выключающиеся,  давали  возможность  создать
любое напряжение при помощи рычага, двигающегося в диапазоне 270 градусов.
Стрелка вольтметра колебалась, останавливалась, отдыхала.  Фрелингер  снял
окантованную кожей зеленую парусину с объемистой штуковины, стоявшей рядом
с обеими ретортами на низком шкафчике. Это оказался  мощный  электромотор.
Генрих подвел к нему два кабеля и  вставил  торчащую  медную  проволоку  в
клеммы. Затем он повернул слева на щитке  самый  большой  рычаг  с  черной
эбонитовой ручкой. С мощностью, не соответствующей размерам комнаты -  так
это  воспринял  Зденко,  -  машина  включилась,  взвыла  и  заработала  на
максимальных оборотах. Шкафчик под ней заходил ходуном. Фрелингер выключил
ток. Когда он потянул рычаг и тем  самым  разъединил  контакт,  сумерки  в
комнате озарила мгновенная синяя  вспышка.  "Синева  -  цвет  сегодняшнего
дня", - подумал Зденко, еще раз оглядев сосуд на  столе.  Фрелингер  зажег
свет.
   - Этот мотор должен, собственно говоря, приводить в  движение  токарный
станок, - сказал он. - Без нагрузки он, конечно же, работает как  бешеный.
Папа велел поставить его сюда, так как ему захотелось вместе со  мной  его
демонтировать. - С этими словами он снова высвободил кабель из клемм.
   В  комнате  было  теперь  светло,  а  за  окном  уже  стемнело.  Зденко
расхаживал по комнате, искоса поглядывая на кристаллографические модели  у
подзорной трубы, как бы между прочим осведомился, не занимается ли  Генрих
также и астрономией. (Тот ответил утвердительно.) И наконец остановился  у
застекленного шкафа с электрическими приборами.
   - Ты, наверное, больше знаешь по физике и  по  химии,  чем  мы  учим  в
гимназии.
   - Да, конечно, - сказал Фрелингер, - чуть  побольше,  и  по  математике
тоже.
   В этот миг кто-то дважды постучал в дверь,  и  директор  завода  доктор
Фрелингер-старший вошел в комнату.
   - Добрый вечер, господа, - сказал  он  и  засмеялся,  правда  несколько
по-другому, чем его сын, не наставительно, но торопливо, как-то мимоходом.
   Это был высокий, очень стройный человек с остроконечной бородкой,  выше
даже, чем Генрих-младший (который еще  рос),  со  скользящими  движениями,
очень подходившими к его стройности, одно как-то  без  труда  вытекало  из
другого. Он огляделся по сторонам, сын представил ему Зденко,  они  пожали
друг другу руки.
   - Я знаком с вашим отцом, господин фон Кламтач, -  сказал  директор.  -
Лишь несколько дней тому назад, в Хакинге, на вилле Харбахов, мы выяснили,
что наши сыновья учатся в одной гимназии, более того, в одном классе.  Что
слышно у вас дома?
   - Благодарю вас, господин директор, все  хорошо,  -  ответил  Зденко  и
слегка поклонился.
   По лицу Фрелингера-старшего видно было, что  юноша  ему  понравился.  К
тому же он явно пребывал в отличнейшем расположении духа. ("Если он всегда
такой, то, спрашивается, как это ему удается?" -  вдруг  подумал  Зденко.)
Когда директор обратился к юношам  "господа",  тону  этого  обращения  был
придан чуть-чуть насмешливый оттенок.
   - Что за голубой соус там у вас? - спросил он и  со  смехом  указал  на
стол.
   - Непредусмотренный электролиз меди, как демонстрация возможных ошибок,
- сказал "профессор" Генрих бодро и учтиво.
   - У нас на заводе недавно был  предусмотренный,  да  еще  с  барабанным
боем, с литаврами и  великолепнейшим  коротким  замыканием  под  конец.  А
теперь, господа, пойдемте в столовую, мама уже заждалась.
   Он пошел вперед. Позднее, в воспоминаниях, Зденко всегда казалось,  что
они шли очень долго, и чем дальше отодвигались в глубь времен эти  трапеза
и вечер, тем длиннее делался путь по почти бесконечной квартире,  на  деле
же всего через пять или шесть комнат. Директор Фрелингер с семьей, как уже
говорилось, занимал целый этаж, некогда это  были  две  большие  квартиры,
теперь  соединенные  в  одну.  Обширные  покои,  которые  они   проходили,
несомненно, были гостиными, обставленными в стиле того времени - тут и там
чайные столики, парчовая обивка на креслах, диванах и  козетках;  ширмы  -
так называемые paravents [ширма (франц.)], - обтянутые блестящим шелком, и
обязательные лампы на высоких ножках с широкими абажурами.  Все  остальное
лишь смутно вспоминалось Зденко впоследствии, это же  прочно  и  отчетливо
запечатлелось в его памяти именно до данной точки, завершающей тот отрезок
жизни, который (приблизительно) начинался основанием  "Меттерних-клуба"  и
сейчас закончился проходом через комнаты. Зденко еще подумал - и это  было
последнее, так сказать, подумавшееся ему  в  старом  окружении,  в  старые
времена, - что у его родителей всего  одна  такая  гостиная.  На  ходу  он
заметил висевшую на стене в раме под  стеклом  увеличенную  до  гигантских
размеров  фотографию  огромного   железнодорожного   моста   через   залив
Ферт-оф-Форт в Англии (отец директора был одним из ведущих" инженеров  при
постройке моста). И это была последняя деталь в завершающей картине. Потом
события пошли кувырком.
   Они вступили в обширную столовую с массивной темной мебелью. Под высоко
парящей электрической люстрой за накрытым к послеобеденному кофе столом  с
властным видом сидела хозяйка дома: это значит (сейчас мы смотрим  глазами
Зденко), что она как бы взрывалась  то  там,  то  здесь,  изничтожала  все
вокруг себя и делала  невидимыми  людей,  как,  впрочем,  и  вещи.  Но  ее
импозантность сохранялась не только когда она сидела.  Горничная  в  белом
фартучке доложила, что ее просит к телефону "госпожа инженер"  (телефонный
звонок донесся из отдаленной комнаты), она встала  и  вышла  из  столовой,
послеобеденный туалет не облекал, а плотно обтягивал ее фигуру. Но к этому
мгновению (когда зазвонил телефон)  все,  собственно,  уже  свершилось,  в
прошлое нельзя было ни остановить, ни удержать, ни вернуть.
   Мы же, те, кто не потерял (подобно Зденко) рассудка  при  виде  госпожи
Генриетты Фрелингер, могли бы сказать, что она весьма и весьма  напоминала
мамашу Харбах, только была моложе по меньшей мере лет на пятнадцать.
   Все произошло  мгновенно.  Она  поглядела  на  него,  на  юношу  (члена
"Меттерних-клуба"),  и  его  проглотила.  Он  же  побледнел.  Отец  и  сын
оживленно обсуждали какую-то химическую проблему; надо во  что  бы  то  ни
стало сделать  вид,  будто  он,  Зденко,  погружен  в  учтивый,  негромкий
разговор с хозяйкой дома. Когда они остались с глазу на глаз,  Зденко  все
сильней и  сильней  чувствовал  на  своей  ноге  кончик  туфельки  госпожи
Генриетты, потом  этот  нажим  миновал  порог  несомненности  и  полностью
изменил реальную жизнь юноши. Теперь  настала  очередь  ее  колена  и  его
собственного тоже. Она передала ему сахарницу и сказала, слегка наклонясь,
в тоне предыдущего разговора, словно обронила какое-то любезное замечание:
   -  В  кармане  своего  пальто  ты  найдешь  маленькую  записку.   Читай
внимательно.
   Затем они пошли обратно в лабораторию, а госпожа Генриетта  отправилась
к себе, после того как на ее  руке  были  запечатлены  три  поцелуя:  один
мужем, другой сыном и третий Зденко. Она быстро и  сильно  прижала  к  его
пальцам кончики своих.


   Он пошел пешком, не выбирая дороги, через Эрдбергерштрассе, дальше вниз
по Софиенбрюккенгассе (мимо похожей сейчас  на  каменную  глыбу  гимназии,
которая, впрочем, завтра снова наполнится шумом и гамом),  свернул  налево
и, наконец, открыл  дверь  кафе  "Неженка".  Там  имелся  телефон.  Зденко
позвонил Хофмокам, позвал к телефону Фрица и извинился за то, что  сегодня
не будет на заседании клуба: ему неожиданно  предложили  билеты  в  театр.
"Итак, до завтра". Он освободил себе вечер, теперь паривший в неведомом.
   Все парило в неведомом.  В  левом  кармане  его  пальто  лежал  кусочек
картона, карточка или что-то в этом  роде.  Она  слегка  врезалась  в  его
ладонь. Ему не хотелось вынимать ее на улице, а значит, он ни разу на  нее
не взглянул. Он, как это ни странно, боялся, что  кто-нибудь  отнимет  ее,
или его выследят, или же что он эту карточку обронит. Зденко жадно  втянул
воздух. Ему почудилось, что до него донеслось дыхание лугов  Пратера,  что
вряд ли могло быть. Они темнели в сырости уходящей зимы, только там и  тут
мелькал огонек, уличный фонарь, вероятно  на  Главной  аллее.  Улицы  были
пустынны. Мокрая  мостовая  блестела.  Это  произошло.  Да,  действительно
произошло. Зденко пребывал в доселе ему неведомой гармонии с самим  собой.
Этот аккорд звучал поистине оглушительно.
   В кафе, даже не снимая пальто, он ринулся к телефону: прежде всего надо
было освободить вечер. То, что произошло, ни с чем  не  могло  сочетаться.
После звонка он выбрал себе  место.  Свободных  столиков  сколько  угодно.
Здесь было тихо. Зденко повесил пальто на вешалку. Только сделав  это,  он
сунул руку в левый карман и не глядя вынул то,  что  там  лежало.  Кусочек
картона опять слегка резанул его руку. Теперь он забился в угол с красными
мягкими скамейками. Тут как раз  вошел  господин  Йозеф,  обер-кельнер,  с
очками на носу, и церемонно  его  приветствовал.  Он  ценил  юных  "господ
студентов". В большинстве они были скромны,  но  "на  чай"  давали  щедро.
Заказав себе чашку кофе, Зденко положил  кусочек  картона  на  стол  перед
собою и стал смотреть на него, но увидел только белую и  пустую  маленькую
плоскость. Он повернул карточку. Отчетливая надпись карандашом: "Следующее
воскресенье, Аухофштрассе, 123,  Хитцинг.  Первый  этаж,  дверь  слева  от
лестницы. Ровно в пять часов".
   Зденко спрятал карточку. Под нею  на  мгновение  появилась  крутящаяся,
грохочущая воронка; и вдруг он в нее погрузился - до самого дна.
   Вынырнув, он увидел, что в вертящуюся дверь вошел высокий, более  того,
нескончаемо длинный господин. Один из  двух  "англичан".  Зденко  внезапно
почувствовал, что эти люди его уже не интересуют. Они остались там, откуда
он ушел. Равно как и "Меттерних-клуб". "Англичанин" вел себя  так,  как  и
следовало ожидать, вернее, как ему и подобало себя вести;  сняв  пальто  и
усевшись в отдаленном уголке, он вытянул свои нескончаемые ноги, достал из
кармана кожаный кисет, короткую трубку и стал ее набивать.  Потом  скрылся
за газетой и сделался невидимым, только голубые  облака  дыма  вились  над
ним. Но  его  отрешенность  от  мира  длилась  недолго.  Вертящаяся  дверь
впустила маленькую стройную и темноволосую даму, которая прямо направилась
к скрывшемуся за газетой господину и потрогала его за плечо.  "Англичанин"
тотчас же поднялся, но без малейшего удивления, неторопливо поздоровался с
дамой и помог ей спять пальто.
   Эта процедура  сразу  же  наскучила  Зденко  и  отшибла  у  него  охоту
оставаться здесь. Он вскоре вышел из кафе и повернул направо,  к  мосту  и
Дунайскому каналу. Здесь он шел вдоль  темной  ленты  канала  под  земными
светилами, густо стоявшими фонарями, и в нем оживал весь сегодняшний  день
с почти невероятной для его душевного склада контрастностью:  с  дуэтом  в
финале - маленький барабан и высокие серебристые звуки труб.  Он  навестил
своего  однокашника,  чтобы  посмотреть  физические  опыты,  при  этом   -
ненароком - вскарабкался на гору и свалился с нее в другую долину, долину,
из которой нет возврата. С глубоким удивлением Зденко убедился в  этом  по
тому безразличию, с которым он отнесся к появлению одного  из  "англичан".
Сейчас он даже не мог сказать, которого - младшего или старшего?  Зато  он
твердо знал, что обратного пути для него не существовало, и так же  твердо
знал,  что  в  следующее  воскресенье  подчинится  лаконичному  приказу  в
записке, которая лежала теперь в его портфеле.
   На каком-то углу он сошел с пристани, потом еще раз изменил направление
и по длинному Адамову переулку зашагал к железнодорожному виадуку. Сейчас,
как и раньше, как во времена, когда Хвостик еще жил в  Адамовом  переулке,
там каждый вечер появлялись темные фигуры женщин, поджидающих клиентов  на
лестницах и в подворотнях. Было еще рановато, их час еще не наступил.  Для
Зденко ему так и  не  суждено  было  наступить.  Не  довелось  ему  узнать
кладбище, на котором многие оплакивали свой  первый  опыт  такого  рода  и
боязливо его хоронили. За это ему  следовало  испытывать  благодарность  к
автократической даме, принимавшей его за столом.
   Но сейчас, во время пути от Адамова  переулка  до  виадука,  вдруг  его
взору  представилась  сконцентрированная,  как  никогда  прежде,  истинная
окраска этого дня, к тому же во всей  своей  чистоте:  сверкающая  синева,
синева электричества, фыркнувшая искра, как та на щитке,  когда  Фрелингер
выключил ток и тем самым остановил ревущий мотор.


   Между тем дела у инженера  Моники  шли  отлично,  в  новую  хитцингскую
квартиру  она  уже  переехала,  а  машину  и  шофера  в  ее   распоряжение
предоставила основная швейцарская фирма. На  новоселье  в  ее  новом  доме
собрались в основном  те  же  гости,  что  были  на  маленьком  празднике,
устроенном ее родителями по случаю возвращения Моники в Вену.  Разумеется,
там был Дональд, а на этот раз еще и подруга ее юности, Генриетта, уже  не
очень молодая дама, с которой мы  недавно  познакомились.  Новая  квартира
была поистине  прелестна.  Четыре  уютные  комнаты  анфиладой,  с  окнами,
смотрящими в большой сад. Новая мебель. Кое-что, правда, из  родительского
дома. Среди этих вещей прекрасная ампирная козетка, стоявшая  в  последней
комнате - спальне. Моника всякий раз радовалась, глядя на нее.
   Жизнь ее стала спокойнее, ровнее, она уже не тратила столько  сил,  все
постепенно входило в колею. Теперь она  могла  видеть  Дональда  здесь,  у
себя, но время от времени встречалась с ним в кафе  III  округа.  Ему  это
было удобно. А у нее явился новый повод посещать своего дядю, старого,  но
все еще весьма энергичного доктора Эптингера; он  взял  на  себя  правовое
представительство  той  швейцарской  фирмы,  издательский  филиал  которой
теперь возглавляла Моника. Иными словами, стал австрийским  юрисконсультом
фирмы.
   А как обстояло с Дональдом? Пока еще нельзя  сказать,  нельзя  сообщить
ничего определенного. Он стал основным содержанием ее жизни в Вене. Она же
заполняла собой его свободное время. Он сидел у нее, держал трубку в руке,
смотрел на Монику и улыбался. Как в Хитцинге, так и в кафе  "Неженка".  От
Генриетты у нее не было тайн (да и та обо всем рассказывала  ей).  Госпожа
Фрелингер предположила, что, возможно, его медлительность и сдержанность -
национальные черты. Но это мало что объясняло  Монике.  Конечно,  поначалу
она не помышляла о том, чтобы позволить ему переступить известные границы.
Теперь, возможно, ее  точка  зрения  изменилась.  Но  он  этих  границ  не
переступал. Здесь, впрочем, надо  заметить,  что  о  возможности  брака  с
младшей из девиц Харбах он и не думал, хотя такая  возможность  безусловно
существовала. Желаниям его отца в этой области, невысказанным желаниям, не
суждено было сбыться. К тому же, если Моника хотя бы один день не окликала
его - отнюдь не преднамеренно, а из-за огромного количества  дел,  которые
не позволяли ей договориться о дне  и  часе  встречи,  -  тогда  неизбежно
звонил телефон  в  издательстве  или  в  ее  новой  квартире  и  в  трубке
раздавался голос Дональда.
   Мы не говорим, что отношения их носили чисто условный характер. К  тому
же любовный шепот на английском языке исполнен совсем особой прелести.  На
французском  он,  пожалуй,  немного  приторно   сладковат,   на   немецком
свидетельствует о глубине чувства, на итальянском это уже почти ораторское
искусство. По-английски же эта  сладостная  каша  съедается  с  превеликим
удовольствием (to spoon with somebody). Ни много ни мало. Вот  они  и  ели
ее. По мнению Дональда, оба еще толком ее  не  распробовали:  ничего  ведь
пока не случилось. Мы не  можем  утверждать,  что  наш  Дональд  эту  кашу
заварил. Тем не менее он должен был ее съесть, хотя чем дальше, тем больше
она горчила.
   Уже в то время он чувствовал себя не наилучшим образом.  Погода  стояла
ветреная, как почти всегда весною. А потом все вдруг дружно  зазеленело  и
каждый пребывал в растерянности, предчувствуя перелом своей  жизни.  Но  у
Дональда его новое и отнюдь  не  лучшее  душевное  состояние  наступило  с
момента  визита  к  Брубеку,  в  его  подвальное  царство  под  виллой  на
Принценалле. Он знал это именно так, как подобные вещи знают,  заметив  их
разве что краем глаза или почуяв где-то поблизости. Он  уже  не  спал  всю
ночь до утра, а садился на кровати, зажигал свет и сидя грезил;  он  знал,
что ему надо встать, подойти к окну и глянуть вниз  на  участок  сада  под
окном: таким образом он охранит дом и сад от беды. Но не в  состоянии  был
приблизиться к окну и посмотреть вниз, как ни сильно ему этого хотелось. В
ушах у него глухо звенело. Именно этот звук сейчас пробудил его, он рывком
сел на край кровати и никак не мог взять в толк, что он совсем недавно так
сильно чувствовал и чего так  страстно  желал.  И  тут  же  это  неведение
принесло ему облегчение, и сейчас же он подумал об отце, спавшем  в  своей
комнате  на  галерее,  дверь  в  дверь  с  его,  Дональда,  комнатой.  Это
окончательно его успокоило.
   Сам не понимая откуда, но теперь он знал, как все обстоит с Моникой. Мы
же поясним: ему нужно было только снять с самого себя крышку. Относительно
содержимого сосуда никаких сомнений  более  не  существовало.  Но  Дональд
оставался под крышкой. Он  сидел  напротив  Моники  с  трубкой  в  руке  и
улыбался. Обычно это бывало именно так. Если что-то большее  имело  место,
то лишь между прочим. А вообще ничего не происходило.
   Черт бы побрал госпожу Генриетту, с ее возведением в ранг национального
достоинства   медлительности,   сдержанности   (то   есть   черт,    прямо
противоположных  свойствам  ее  собственного  характера).   Право,   этому
долговязому парню время от времени следовало наподдать коленкой в зад.  Но
толку от этого не было бы никакого. Поэтому его и оставляли в покое. Итак,
под конец автор дал коленкой в зад только  таким  добродушным  и  невинным
созданиям,  как  Фини  и  Феверль,  разумеется,  мягкой  домашней  туфлей,
войлочной туфлей. Но не сапогом.


   Когда Васмут, Хофмок  и  Август  после  окончания  занятий  в  гимназии
проводили  домой  Зденко  и  по  Разумовскигассе  спустились  на   широкую
Марксергассе, им навстречу попались  оба  "англичанина".  Зденко  не  была
суждена эта встреча (зато было суждено кое-что другое).
   На сей раз "англичане" шли вдвоем, а не поодиночке, как обычно.  На  то
имелись свои причины. Дело  с  фирмой  "Гольвицер  и  Путник"  в  Белграде
счастливо закончилось, последние ящики были сегодня  отвезены  на  таможню
для  отправки,   не   без   участия   Хвостика,   пожелавшего   непременно
присутствовать при этой операции, осуществляемой  фирмой  "Шенкер  и  Кo".
Роберт и Дональд пребывали в превосходнейшем настроении и  решили  сегодня
устроить себе свободный вечер.
   Они весело окликнули Августа по-английски и теперь стояли все вместе на
тротуаре. Август представил им своих однокашников, не забыв упомянуть и  о
Зденко Кламтаче, который, к сожалению, уже ушел домой. "Англичане"  пожали
руки юношам, а Роберт тотчас же обратился к Августу по-немецки:
   - Скажи-ка мне наконец, толстяк, почему ты никогда не приводишь  к  нам
своих друзей? У нас,  господа,  -  Клейтон  обратился  теперь  к  Фрицу  и
Хериберту, - большой сад и теннисный корт.  Как  вы  на  это  смотрите?  В
теннис играете? Да?! Мы могли бы устроить настоящее состязание, что ты  об
этом скажешь, Дональд? Ты бы у нас был арбитром. Как только все пообсохнет
и станет теплее, я сейчас же  велю  привести  в  порядок  площадку.  Итак,
милостивые государи, мы надеемся вскоре  увидеть  вас  у  себя,  и  вашего
товарища, который сейчас отсутствует, вы тоже приводите с собой.
   Хофмок и  Васмут  поклонились  не  без  изящества  и  поблагодарили  за
приглашение. Клейтоны откланялись,  Август  остался  со  своими  друзьями.
Роберт, обернувшись, еще крикнул ему:
   - Приходи поскорее, сегодня у нас ленч немного раньше, через полчаса!
   - Это мой дядя и его сын, следовательно, мой кузен, - сказал толстячок.
- Клейтоны, я у них живу. Этот завод вон там, впереди, принадлежит им.
   Хериберт и Фриц были в высшей степени удовлетворены. Это удовлетворение
носило  стилистический  характер,  ибо  подкрепляло  их  представление   о
вожделенном стиле жизни. Надо еще добавить, что  тайна,  каковою  для  них
являлся каждый из двоих "англичан", навеки  перестала  существовать  после
того, как сегодня они познакомились с обоими  сразу.  Это  относится  и  к
Зденко, более того, он их опередил,  ибо  этой  точки  развития,  как  нам
известно, достиг еще раньше в кафе  "Неженка".  Будь  Зденко  здесь  в  то
время, когда благодаря Августу они так неожиданно и странно  познакомились
с обоими "англичанами", он,  возможно,  заметил  бы,  что  Роберт  Клейтон
произнес "милостивые  государи"  без  того  слегка  иронического  оттенка,
который юный господин фон Кламтач расслышал недавно на Швальбенгассе.
   Однако теперь все это было для него  уже  безразлично.  С  воскресенья,
последовавшего за его визитом к Фрелингеру, когда Зденко, пообедав и выпив
черного кофе, сидел за столом вместе с родителями -  он  еще  был  надежно
укрыт, болтовней отторгнут от самого себя, еще был  привязанным  воздушным
шаром, каботажным судном, хотя открытое море  уже  ждало  его,  -  с  того
мгновения, когда он, подтянутый и приодетый, уже  готов  был  начать  свое
Колумбово плаванье в Хитцинг и двигался  в  пустоте,  оттеснявшей  куда-то
вдаль окружающий мир и  тем  не  менее  одарявшей  его  большей  четкостью
(благодаря дистанции,  которую  любое  исключительное  положение  сообщает
тому, кто в нем находится, хотя этого он, конечно, не  знал),  после  того
дня все стало блеклым и вялым, все лишилось привычной атмосферы, все,  что
предваряло  прохождение  через  четыре  или   пять   больших   комнат   на
Швальбенгассе  с  доктором  Фрелингером  и   Генрихом,   мимо   фотографии
железнодорожного моста через Ферт-оф-Форт. Он  поехал  в  Хитцинг  поездом
городской железной дороги, тогда еще передвигавшимся с помощью паровоза; в
коричневом вагоне было жарко натоплено, и он один  сидел  в  купе  второго
класса. В длинных туннелях на потолке внезапно загорался газовый  свет.  И
каждый раз казалось, что поезд засунули в ящик, полный дыма.
   Вот и  Аухофштрассе.  Улицы  и  номера  домов  ведут  нас  как  тяговый
механизм. Все вокруг внезапно становится  точно  и  строго.  Свободы  и  в
помине нет.
   Несколько  ступеней  неширокой  лестницы.   Налево   дверь,   мерцающая
элегантным  оливково-зеленым  цветом.  Когда  он   ступил   на   последнюю
ступеньку, она неслышно приотворилась, за нею виднелась только темнота.
   Зденко вошел, дверь тихонько закрылась за ним.  Теперь  он  уже  вообще
ничего не видел. Тут его потянули за руку в освещенную комнату. Она обняла
его и поцеловала в губы. В то, что последовало за  этим  поцелуем,  он  до
конца не верил еще долгие годы, однако это было так  и  не  иначе.  Вот  и
опять его берут за руку и  ведут  по  комнатам.  Последняя  вся  пропитана
ароматом духов. Он снова и снова видел Генриетту, сидящую там на козетке -
взрыв, взрыв, тяжко взрыхляющий землю, - в рубашке и  тугом  корсете.  Она
поднялась и стала его расшнуровывать. На коленях он  подполз  к  ней.  Она
провела рукой по его волосам, потом взмахнула ею, указав ему место  позади
себя: ляг! И приблизилась к нему - огненный глетчер.
   На этом и кончились его воспоминания о госпоже Генриетте Фрелингер. Они
были прерывисты, как тропинка, ведущая через ручей по отдельным камням. Но
на них не наслаивались последующие или похожие воспоминания. Ибо было  это
лишь один-единственный раз.
   Когда Моника недели через две или три спросила Генриетту, скоро  ли  ей
вновь понадобится эта квартира, старшая подруга отвечала:
   - О чем ты говоришь,  Мони.  Не  могу  же  я  затеять  долгий  роман  с
гимназистом.
   И  понятно.  Автократическая  дама.  Куда  примечательнее,  что  Зденко
никогда, ни на секунду не надеялся вновь увидеть Генриетту или встретиться
с нею так, как на то намекала Моника. Для Моники эта история,  разумеется,
связана  была  с  жизнью,  а  значит,  вполне  естественно   должна   была
продолжаться. Не так обстояло дело с молодым господином фон  Кламтачем.  В
нашей жизни случаются внезапные события, которые до срока, как одинокие  и
раскаленные солнца, стоят где-то там  в  пустоте,  и  ничто  не  вращается
вокруг них, ничто с ними не соотносится. Они как бы не собрали вокруг себя
звездных  систем,  не  создали  пространства,  в  которое  мы   могли   бы
проникнуть. Эти события - факты, но лишь одиночные факты, посему временами
даже  сомнительные.  Разве  же  это  не  сходствует  с  теми   словно   бы
герметическими - из-за полнейшей секретности - отношениями (их можно  было
бы назвать "любовными  консервами"),  в  которых  некогда  пребывали  Рита
Бахлер и советник Кайбл? Такие одиночные  солнца  бесконечно  дороги  нам.
Иной раз мы взываем к ним. Но  в  ответ  они  безмолвствуют.  Они  слишком
надменны, чтобы нам отвечать. И никогда не смешиваются с суетливой  толпою
фактов. Инженер Моника Бахлер, разумеется, в этом ничего не смыслила. Надо
было и дальше умело обходиться с этими  вещами,  а  значит,  прежде  всего
сделать  их  вещественными.  (По-своему  она  была  права,  мы  этого   не
отрицаем!) Взять хотя бы ее отношения с Дональдом. Он обыкновенно  сиживал
напротив нее в кресле, рядом со своей жизнью (не  пытаясь  с  этой  жизнью
воссоединиться), держа трубку в руке и улыбаясь. И  тут  ботинок  (вернее,
сапог, читатель уже знает, что мы имеем в виду) напоминает о себе.
   Что касается Зденко, то теперь ни оба "англичанина" - о  них  уже  было
известно, что они действительно англичане (успокоительный порядок вещей!),
- ни лаборатория на  Швальбенгассе  не  могли  произвести  на  него  особо
благоприятного  впечатления.  Временами  ему  казалось,  что   он   вскрыл
подоплеку многих явлений, более  того,  что  он  впервые,  пусть  лишь  на
мгновения, ясно увидел обратную сторону  всего,  как  и  обратную  сторону
госпожи Генриетты (во  всеобъемлющем  смысле).  И  то  и  другое  осталось
незабываемым, вернее, неискоренимым.
   Не скрывая такую кладь и заботясь об ее сохранности, он построил весьма
своеобразный защитный вал; во всяком случае, здесь не приходится  говорить
о смятении чувств школяра, впрочем, все члены "Меттерних-клуба" тоже  были
очень далеки от таких "школьных трагедий". А в ту пору они были в  моде  и
даже обусловили появление журнала революционного характера  под  названием
"Классный журнал", боровшегося против традиций, установившихся  в  средних
школах.
   Нельзя сказать, что в Зденко пылало воспоминание и он  тщился  побороть
его усиленным прилежанием: это ему бы не удалось. Пламя не пылало  в  нем.
Огонь был белым; холодной и серой была и колосниковая решетка. И многое из
того, на что он прежде искоса заглядывался - девушки,  книги,  картины,  -
омертвело и больше не привлекало его внимания.  Неискоренимым  осталось  в
его памяти лишь то, как внезапно всего на один миг пошатнулись  окружавшие
его стены и потом опять приняли прежнее положение,  словно  снова  ставший
недвижным занавес. А уязвимая кладь, хранимая им в  собственной  груди,  -
это была его новая взрослость. Никто не смел  к  ней  приближаться.  Школа
хочешь не  хочешь  свелась  просто  к  игре.  Если  раньше  он  учился  из
"дендизма" (чтобы изобразить "impassibilite"),  то  теперь  разве  что  из
скрытности, из желания замкнуться в себе, никому не  дать  возможности  ни
словом, ни делом вмешаться  в  свою  внутреннюю  жизнь.  Так  человек  все
неумолимее  отгораживается  от  окружающего   мира.   Каждая   поза   дает
возможность заподозрить, что она всего-навсего оболочка для  определенного
поведения, пока еще пустая,  которая  рано  или  поздно  послужит  кому-то
укрытием. До сих пор он только играл с этими доспехами; так  играют  дети,
подражая деятельности взрослых. Собственно,  о  позерах  не  следовало  бы
отзываться пренебрежительно (а обычно о них всегда так  отзываются),  ибо,
наскучив позой, такие люди вдруг становятся теми, кого они изображали; как
мальчик в дальнейшей жизни и  вправду  делается  машинистом  паровоза  или
капитаном корабля.
   Зденко, а вовсе не Август, как того ждал Петшенка, в следующем семестре
сделался первым учеником класса, или "примусом", как тогда это называлось.
Дома он об этом и словом  не  обмолвился.  Да  и  в  блестящем  аттестате,
который он получил в июле, об этом тоже ничего не было сказано.
   То, что Зденко стал "примусом", произвело сенсационное  впечатление  на
так называемые "элементы" класса ("В этом классе имеются "элементы", и  на
них мы еще найдем управу!"), то есть на лентяев,  драчунов  и  шарлатанов,
которые нарушали спокойствие, порядок и самое учение, где и  когда  только
могли, и являлись фактором общественного неспокойствия. Директор  гимназии
называл их еще и  "ядовитыми  растениями,  кои  надо  вырвать  с  корнем".
Худшими из них считались трое, а именно; Вентруба, Роттенштайн  (барон)  и
Додерер. Эти "элементы" (кое-кто из них учился вполне сносно) предпочитали
видеть Зденко скорее первым учеником, чем одним из "праведников", "зубрил"
и "выскочек", они не обижались на то, что Кламтач  перехватил  у  них  это
высокое звание. Причислить его  к  "праведникам",  хотя  он  и  был  очень
хорошим учеником, как уже сказано, никому и в голову не пришло.
   Поскольку его успехи все  время  были  очень  хороши,  то  еще  большая
успеваемость особого внимания не привлекала. Сейчас, весною, Зденко развил
неслыханную энергию, хотя болезненное чувство, так его преобразившее,  все
еще не оставило Зденко.
   Это положение вещей, эта весна были примечательны еще  и  тем,  что  он
побывал в новых местах, впрочем совсем близких. Впоследствии  все  это  он
стал считать, собственно, поворотным  пунктом  своей  жизни,  мы  бы  даже
сказали, рождением своей юности, при этом он,  вероятно,  имел  в  виду  и
анфиладу комнат в квартире Фрелингеров, фотографию железнодорожного  моста
через Ферт-оф-Форт. И только ослепительный  взрыв  на  козетке  остался  в
памяти  протозвездой,  алголом  или  как   там   называют   астрономы   те
грандиозные, одиночные и не имеющие спутников скопления материи в космосе,
словом, резервы вселенной. Теперь, когда над длинной копьевидной  решеткой
бывшего  парка  графа  Разумовского  -  поскольку  от  него   еще   что-то
сохранилось, ибо на этих землях в конце семидесятых годов  была  построена
гимназия  и  граничащее  с  нею  педагогическое  училище,  -   свешивались
зеленеющие ветви кустов, Зденко впервые, и к тому  же  случайно,  зашел  в
этот сад, находившийся в  распоряжении  педагогического  училища.  Училище
позаимствовало из  физического  кабинета  гимназии  проекционный  аппарат,
который теперь надлежало  вернуть  на  место.  Служителям  педагогического
училища   для   транспортировки   аппарата   были    приданы    еще    два
гимназиста-старшеклассника - они должны были нести наиболее хрупкие  части
этого устройства, - а также гимназический служитель Цехман.
   Его еще надо было разыскать, прежде чем  отправиться  за  аппаратом,  а
значит, спуститься в преисподнюю, в подвал, где  жил  служитель  Цехман  -
"служитель" - это было благородное сверху дарованное звание, на самом деле
Цехман был истопником, - а значит, искать его следовало в самых  низменных
внутренностях здания, впрочем, туда вросли корнями Аристотель, и  Еврипид,
и Демосфен тоже.
   - Ad inferos! [В преисподнюю! (лат.)] - воскликнул Хофмок и надавил  на
тяжелую дверь, которая из-за своего автоматического  затвора  оказала  ему
некоторое сопротивление. Затем  они  спустились  по  лестнице,  ведущей  в
подвал.
   Лестница была широкой. Так же как и полутемный  коридор.  Все,  что  их
сейчас окружило, явилось как бы  отражением  нашего  мира,  только  что  в
захламленном и наполненном недвижным мышино-серым  воздухе  -  непременной
сущности Гадеса. Вдобавок они уже чуяли  присутствие  здешнего  бога,  ибо
ужасный табак, который курил Цехман, безошибочно  вел  гимназистов,  белая
эмалированная табличка на дверях была им вовсе не нужна. Они вошли в кухню
Цехмана.
   Сей добродушный пьянчуга с водянистыми глазами встал при входе  молодых
господ и улыбнулся,  как  бы  извиняясь;  он,  казалось,  хотел  попросить
прощения за эту кухню, за кастрюли, кипящие на плите (от  них  шел  весьма
аппетитный запах), за свое присутствие здесь, за свое курение, за то,  что
вообще существовала эта преисподняя, что  она  во  всем  своем  беспорядке
осмелилась протянуться под владениями Платона и Цицерона и быть ничуть  не
менее просторной, чем  они.  Жены  Цехмана  не  было  видно.  Служитель  в
одиночестве сидел у плиты, поглядывая, как ему было ведено, за тем, что на
ней готовилось, и держа в руках газету.
   Возможно, Цехманово несколько беспомощное смущение происходило от того,
что он не вправе был оставить без присмотра горшки и кастрюли на плите,  с
другой же стороны - как  ему  сказали  Зденко  и  Фриц,  -  по  приказанию
дирекции обязан был пойти с ними за проектором. Ибо когда  госпожа  Цехман
вернулась с рынка со своей хозяйственной сумкой,  он  живо  приосанился  -
возможно, как отец семейства - перед  этими  мальчишками.  Жена  его  была
бойкая особа. В десять  часов  она  стала  торопливо  вылавливать  горячие
сосиски из огромной кастрюли - для студенческого  буфета,  с  гимназистами
она разговаривала благосклонно,  словно  зная  их  непростые  заботы  (так
находили свое отражение в преисподней длинные периоды Демосфена). Она была
помоложе этого курившего  табак  и  зажигавшего  лампы  бога  коридоров  и
уборных, во всяком случае,  куда  лучше  сохранилась.  К  тому  же  у  нее
полностью отсутствовала та черточка едкой горечи, которою нередко отмечены
жены пьяниц. (Да и что за диво?!) Видимо, она давно и навсегда примирилась
с постоянными выпивонами своего благодушного супруга.
   Они оставили госпожу Цехман с ее кастрюлями,  оставили  и  преисподнюю,
выведя Цехмана (в качестве добычи) из царства Гадеса на сладостный  земной
воздух, как Геракл некогда вывел Цербера, только что  опасности  тут  было
меньше.
   Затем они прошли по незнакомым коридорам, которые,  впрочем,  выглядели
точно так же, как у них в гимназии, но те не были исхожены так,  как  эти,
со времени открытия "учебного семинара" в педагогическом училище. "Учебный
семинар. III класс" - черным  и  коричневым  было  написано  на  одной  из
дверей. Выглядело это странно. Изнутри доносились голоса, там шли занятия.
   Хофмока первого осенила мысль, прежде чем взять  проектор,  за  которым
они были посланы, пойти осмотреть сад, никогда никем из них  не  виданный.
Школьный сторож, попавшийся им навстречу - к  нему  тотчас  же  обратилась
наша делегация, - охотно вывел туда молодых  господ.  (За  что  и  получил
чаевые. В "Меттерних-клубе" знали не только как обходиться с вышестоящими,
но  и  с  нижестоящими  тоже!)  Сторож  отпер  для  них  пустую  аудиторию
педагогического училища, они увидели большое помещение,  почти  вровень  с
землей; в аудитории рядами были поставлены столы. Через стеклянную  дверь,
что находилась рядом с кафедрой, можно было выйти прямо в сад.
   Вот они уже стоят на серых каменных плитах наружной лестницы (всего две
ступени) и смотрят на ухоженный сад (может быть,  он  тоже  предназначался
для учебных целей?), на приветливые узкие дорожки, ведущие  через  зеленые
заросли. День был пасмурный, ни луча солнца. В  рассеянном  свете  поодаль
высился массивный и  высокий  задний  фасад  дворца  Разумовского  (словно
занесенная  в  Вену  часть  петербургской  Дворцовой  набережной,   чуждая
скромной стати аристократических венских особняков).
   Они сделали  несколько  шагов  в  глубь  сада,  до  выложенного  камнем
бассейна, в котором плавало несколько не расцветших пока кувшинок.
   Сад все еще был широк и длинен, отсюда в далекой перспективе открывался
не только дворец, но и улицы справа от него.
   Вообще-то они часто по ним проходили.
   Странно! А теперь они стояли по другую сторону ограды среди многих ясно
видных деталей. Зденко вдруг вспомнил, вспомнил, что перед ним  за  партой
сидит Генрих Фрелингер - и все,  хотя  мог  бы  вспомнить  и  еще  многое.
Например, что оба они прошли через некое сокровенное место, хотя в  разном
возрасте и в противоположных направлениях. Это было бесспорно, но подобная
мысль ему и в голову  не  пришла.  Такова  уж  жизнь  -  о  близлежащем  и
бесспорном мы попросту не думаем.
   Зелень была и в кухне у Цехмана. Зденко увидел ее как бы задним числом.
Лиственные растения на окне.
   Все было объято тишиной. Воздух, облака в небе, далекие дома. Ничто  не
шелохнулось и в цехманской преисподней. Лиственные растения на окне.
   Они вышли из сада и вернулись к своим обязанностям.


   Однажды мы вывернули наизнанку, как перчатки, двоих людей, очень уж нам
хотелось узнать, что у них там делается  на  внутренней  стороне,  которую
обычно никто не видит, а именно: господина директора Хвостика и  советника
земельного суда доктора Кайбла. Почему бы нам не сделать того же самого  с
мистером Дональдом Клейтоном, если уж мы - ведь такой образ  действий  был
бы начисто бесперспективен, - отказались от другого  способа  рассмотрения
его изнанки?
   Читатель уже в курсе дела.
   Моника как-то раз напрямки спросила его об  этом  и  вдруг  похолодела.
Она, естественно, спрашивала о чувствах и похождениях - что же  еще  могла
она себе представить, как не то, что пережила  сама  в  Бирмингаме  или  в
Цюрихе, - и, уж конечно, не о праздниках или обычаях.
   - В таких делах у меня нет ни проблем, ни трудностей, - таков был ответ
Дональда. - "Табарен", "Мулен-Руж"!
   Изысканные пути Адама. Не в Адамовом переулке, конечно.  Для  одной  из
таких дамочек он даже снимал квартирку.  Со  временем  притязания  дамочки
показались ему чрезмерными. Как многие мужчины, ведущие такой образ  жизни
- и прежде всего уроженцы северных стран, - он в глубине души считал,  что
порядочная женщина не для этого  создана.  (Осторожно!  Сапог...)  В  этом
убеждении на высшем уровне, пожалуй, кое-что было. Но не на уровне мистера
Дональда.
   К Монике в Хитцинг он ездил не на машине (из-за шофера), а по городской
железной дороге до Сент-Вейта. Эта станция находилась  всего  ближе  к  ее
дому на Аухофштрассе. В конце апреля -  начале  мая  в  хмурые,  но  почти
жаркие дни ему до конца уяснилось  его  положение  относительно  Моники  -
смутная тяжесть на совести, нечто вроде тупого, глубоко вонзившегося шипа.
Это, пожалуй, важнее  всякого  понимания.  Надо  только  заострить  шип  и
вытащить его. Не подлежит сомнению, что перед Дональдом  стояло  пошлейшее
препятствие - он считал,  будто  в  данной  ситуации  обязан  жениться  на
Монике. Такими заядлыми моралистами всегда становятся те, что исключили из
жизни достаточно важную ее область.  Но  под  этой  тривиальностью  пролег
пласт более глубокий и, пожалуй, более качественный:  совместная  жизнь  с
отцом - бр.Клейтон! - который и впрямь давно  уже  стал  Дональду  братом,
исключила любые возможности, не зависящие от этого фундамента, но  о  них,
впрочем, он так и не составил себе наглядного представления.
   Дональд уже начал приспосабливаться к своей роли, свыкаться с нею, хотя
и знал, что до поры до времени все в его руках и все  будет  покорствовать
малейшему их движению. Поднявшись  по  лестнице,  он  вышел  с  перрона  в
душноватую атмосферу весеннего, но бессолнечного дня,  повернул  налево  в
переулок, отвесно спускавшийся на Аухофштрассе. Эта дорога  уже  была  ему
привычной,  ее  разнообразила  сегодня  лишь  сразу   же   укутавшая   его
безветренно-тихая и мутноватая погода. Непривычным для Дональда  оказалось
лишь то, что, когда он протянул руку к звонку на  оливково-зеленой  двери,
одна из ее створок беззвучно распахнулась сама собой, как бы приглашая его
заглянуть в темноту прихожей.
   Но едва он переступил порог,  как  Моника  зажгла  свет.  Дональд  снял
шляпу, поставил зонтик, который взял с собой из-за  ненадежной  погоды,  а
вернее, из-за традиций своей родины. Они вошли в комнаты, Моника  впереди,
он за нею. Зелень сада ложилась на белизну прозрачных занавесей. В угловой
комнате (перед спальней Моники) этот  отсвет  падал  с  двух  сторон.  Она
сказала:
   - Извини меня, Дональд, но я должна набросать письмо, мне сейчас  вдруг
удалось разрешить один вопрос, и я  хочу  записать  это  в  блокнот,  пока
помню.
   Он опустился в кресло, дружелюбно улыбнулся и достал  свою  трубку.  По
тому, как мы это написали, можно подумать, что наша  инженерша  и  Дональд
были на "ты". Но это не так. Они  ведь  всегда  говорили  по-английски.  А
порог между "вы" и "ты", перейти через который немало значит для  любящих,
в данном случае оставался незримым, они, правда,  его  переступили,  но  в
слове это не нашло отражения. Думается, не случайно. При посторонних и  на
другом  языке  они,  конечно,  говорили  бы  друг  другу  "вы".  Последний
подходящий случай был уже довольно давно, а именно новоселье у Моники в ее
новой квартире. Но тогда еще Моника и Дональд действительно были на "вы".
   Между тем в комнате стало  сумеречно.  Она  села  к  нему  поближе,  на
подлокотник его кресла. И впервые, когда они стали целоваться и ее упругая
грудь коснулась тела Дональда, ей показалось, что  ее  захлестнуло  волной
дрожи, пробежавшей по его долговязой фигуре. Затылок его, на  который  она
положила ладони, не заполнял их, такой он был прямой и  плоский.  И,  тоже
впервые, руки его соскользнули с ее плеч, словно медленно  повторяя  абрис
ее фигуры, губы обоих слились, и они не спешили их разнять. Она  соскочила
с его колен, на которых очутилась, и теперь стояла  перед  ним,  глядя  на
него  засветившимися  глазами;  затем  шагнула  к  дверям  своей  спальни,
толкнула одну из высоких белых створок, вошла, не спуская с него глаз,  и,
все еще улыбаясь, кивнула ему из  уже  закрывающейся  двери,  поощрительно
кивнула.
   Поощрительно кивнула, да, мы-то именно так сказали! А  Дональд  остался
сидеть, даже не прислушиваясь к тому, что происходит в  соседней  комнате.
Небо еще потемнело. "Придется  ей  зажечь  свет,  если  она  хочет  что-то
записать в своем блокноте..." Да, больше он ничего не подумал. А это самое
ненужное,  самое  излишнее  из  всего,  что  можно  было  подумать  в  его
состоянии. Тем не менее он знал: что-то должно случиться. Безусловно знал.
Но тут хлынул дождь, и Дональда  охватило  ощущение,  явившееся  откуда-то
издалека, а поступка все не было, ни ложного, ни правильного.
   Не было и Дональда.
   Он просто отсутствовал. Дождь обрушился на окно,  промывал  его  целыми
ручьями, барабанил внизу  по  гальке.  А  Дональд  сидел,  уставившись  на
подлинную водяную стену.  Если  он  и  хотел  чего-нибудь,  то  разве  что
вскочить и глянуть вниз,  туда,  куда  обрушивалась  разрушительная  масса
воды. Но какое-то безволие, пришедшее извне, удерживало его,  словно  путь
ему внезапно преградил барьер.


   Она бросила на старую козетку свою одежду и теперь лежала на  спине,  с
закрытыми глазами.
   Итак,  это  случилось,  на  самом  деле  случилось,  произошла   крутая
перемена. То, что должно было бы сейчас свершиться, уже свершилось.
   Конечно, она еще могла отступить. Но все ведь  было  задумано,  содеяно
ею.
   (Итак, в спасительном челне своей суверенности - в ореховой  скорлупке,
нет, на листке, упавшем в воду, - Моника плыла над глубью.)
   А затем, затем ничего не произошло.  Какая-то  неодолимая  сила  словно
медленно расплющила ее: началось  это  от  изножья  широкой  кровати,  что
доходила до покрытых белым лаком дверей,  и  пошло  выше.  Перед  кроватью
козетка с ее одеждой. После довольно долгого времени - дождь  уже  лил  во
всю мочь - неодолимая сила стала подбираться к животу Моники, с  внезапной
быстротой соскользнула по нему, выбросила ее  вон  из  кровати,  заставила
повернуть золоченую  дверную  ручку  в  форме  эллипса;  при  этом  Моника
испытала горячую благодарность к  покорной  и  смолчавшей  дверной  ручке,
которая, словно тень, легла на ее  одежду.  Надо  подойти  к  зеркалу.  На
туалете лежал блокнот и серебряный карандашик. Она  ходила  из  комнаты  в
комнату и нечаянно оставила там то и другое, когда пришло время  появиться
пунктуальному Дональду. Сейчас она все это схватила, испытывая еще большее
облегчение и благодарность, чем несколько минут тому назад к податливой  и
неслышной дверной ручке. На миг уголки ее рта презрительно дрогнули, когда
она поймала себя на утешительной мысли, что Дональд мог  и  в  самом  деле
вообразить, будто она собиралась работать... И тут же вышла к нему,  держа
в руках блокнот и карандаш.


   - You got it? [Ну как? (англ.)] - спросил он. Лицо у него было  странно
печальное, но лишь на мгновение. Дождь прекратился, вокруг посветлело.
   - It's all right [все в порядке (англ.)], - отвечала она и  через  окно
посмотрела  на  небо.  Тучи  разошлись,  в  двух  местах  уже   проглянула
голубизна.
   Они решили пройтись немножко на свежем воздухе и пообедать в парке.


   На другой день в назначенный час Милонич вышел из отеля в  Йозефштадте,
обменявшись дружеским рукопожатием со своим бывшим шефом, а ныне коллегой,
которого повстречал в холле. (Пожилой человек! Правда, мы видим, лишь  как
старятся другие, забывая,  что  старимся  тоже.)  Итак,  он  отправился  к
Клейтонам  в  Пратер,  где  сегодня  должен  был  состояться  файф-о-клок.
(Привычные  понятия,  хотя  и   благоприобретенные!   Гениальный   Хвостик
управлялся  с  ними,  как  с  врожденными!!  Гольф  -  бильярд  на  лугу!)
Пятичасовой чай.  Мило  сразу  же  получил  приглашение  -  со  знаменитым
"Хэлло!" Роберта Клейтона, -  как  только  вчера,  в  первый  день  своего
пребывания в Вене, позвонил в контору фирмы "Клейтон и Пауэрс".
   (Моника со своей стороны уже ничего не могла  переиграть,  да  и  как?!
Этим бы она продемонстрировала Дональду,  что  накануне  между  ним  и  ею
что-то произошло. А ведь не произошло ровно  ничего!  (Воистину!)  Живущая
теперь в Вене племянница  доктора  Эптингера,  разумеется,  тоже  получила
приглашение, так же как и ее родители.)
   Итак, Мило отправился  в  путь  при  солнце  и  ярко-голубом  небе  (но
теннисный корт у Клейтонов еще не высох после  ливней  последних  дней,  а
следовательно, теннисный турнир  с  Дональдом  в  качестве  судьи  не  мог
состояться, члены "Меттерних-клуба" явились только на файф-о-клок).
   Время было еще раннее, начало пятого.  Милонич  часть  пути  по  городу
проделал пешком. Элегантному, крепкому Андреасу никто не дал бы  его  лет.
Густые волосы были черны. Мы видим это теперь, когда  он  покидает  отель,
идет, держа в руках шляпу, трость и перчатки. От Йозефштадта он выходит  к
парламенту,  пересекает  площадь,  идет  вдоль   Городского   сада,   мимо
Бургтеатра. На Шоттенгассе он часто останавливается у витрин.
   Приезды Мило в  Вену  всегда  преследовали  еще  и  "модные"  цели.  Он
выдерживал долгие примерки у портного и всякий раз возвращался  в  Белград
одетый с иголочки, по последней моде,  а  на  вещах,  которые  он  успевал
обновить во время отпуска, была вышита - из-за пошлины - его монограмма; у
сапожника-богемца по фамилии Ухрабка с Габсбургергассе имелась специальная
колодка Мило, и, когда он приезжал, его ждали уже готовые ботинки, он  мог
сразу же их надеть и попробовать, не жмут ли.  Галстуки  и  перчатки  Мило
всегда придирчиво выбирал, бродя по городу, и рубашки его тоже были  сшиты
в Вене.
   Погода стояла восхитительная. Был один из тех дней, когда  то  тут,  то
там вспыхивают белые звезды -  отраженный  блеск  солнца  в  открывающейся
створке окна или в стеклянном окошке экипажа.
   Разумеется, они вчера уже встретились с Хвостиком (который сегодня тоже
был приглашен), и даже в той старой пивной, где некогда  служил  кельнером
отец Пени. Хозяин там давно уже был другой.  Хвостик  всякий  раз  казался
Мило невероятно мало изменившимся. Может быть, тайна  заключалась  в  том,
что Пени никогда не выглядел молодым. Свойственная Хвостику подвижность не
позволяла стороннему взгляду хоть за что-то  зацепиться,  дабы  определить
его истинный возраст, для  этого  просто  не  представлялось  возможности.
Хвостик был своего рода сморчком - правда, весьма достойным  уважения,  но
при чем тут, собственно, сморчок? Пепи, казалось, был сделан из нетленного
материала.
   Пошатавшись по городу, Мило вновь вышел по Вольцайле  к  Рингштрассе  и
сел в трамвай. Вагон вскоре свернул  с  широкой  Рингштрассе,  двинулся  в
направлении Пратера. Эта часть города просторно и пустынно впадала  в  его
залитые солнцем дали, не сверкая сотнями  затейливых  мелочей,  как  узкие
переулки центра. Вот трамвай выехал на мост, переехал канал. На том берегу
уже, казалось, властвует Пратер: хотя там еще стояли дома, но  впечатление
было такое, будто только здесь кончаются луга, будто они еще тянутся между
домами до самого канала, что  бежит  меж  зелеными  лентами  своих  крутых
склонов. На самой границе дальних лугов Мило сошел  с  трамвая  и  в  тени
деревьев Принценалле направился к вилле Клейтонов.


   "Она почти так  же  глупа,  как  какая-нибудь  Пипси  Харбах.  Как  она
сказала? "Не могу же я затеять долгий роман с гимназистом!!"  Ну  и  дура.
Можно подумать, это только  от  нее  зависит!  Все  лучше  тех  глупостей,
которые она  затевает  с  Радингером,  с  этим  фатом!  Это  еще  кончится
скандалом! Такой славный парнишка,  совсем  мальчик,  но  уже  красивый  и
элегантный! Он, конечно, будет нем как  могила.  Просто  взяла  и  бросила
малыша! Должно быть, для него это ужасно. Он, вероятно, тоскует по ней".
   Приблизительно  так  развивался  внутренний  монолог  фройляйн   Моники
Бахлер, когда она прохаживалась по  коротко  подстриженному  газону  перед
террасой рядом со Зденко фон Кламтачем. Солнце давно уже высушило газон. В
саду Клейтонов - собственно, это был маленький парк - никто  не  ходил  по
усыпанным гравием дорожкам, которых, впрочем, здесь  почти  не  было,  все
ходили прямо по газону. После чая в холле гости разбрелись  кто  куда.  За
домом торчали высокие  столбики  вокруг  еще  влажного  теннисного  корта;
привратник Брубек с помощью лакея опять снял все заградительные сетки, так
как во влажном состоянии они бы слишком растянулись. Ярко светилась зелень
травы.  После  ливней  последних  тусклых  дней  сегодня  утром  выглянуло
ослепительное солнце, и Пратер напоил воздух свежим ароматом  тянущихся  к
синему небу растений.
   Моника, со вчерашнего дня чувствовавшая себя так, словно ее  поколотили
палкой, здесь вступила в  новую  жизнь.  И  в  свете  этого  уже  никакого
значения не имело то, что в нескольких  шагах  от  нее  и  Зденко  Дональд
болтал с двумя барышнями Харбах.
   Здесь он встретился ей обновленным, совсем новым, словно в первый  раз,
да, тот же Дональд, но  без  туманной  разъединяющей  завесы,  всегда  так
мучившей ее,  Дональд,  который  действительно  был  здесь,  который  жил,
участвовал в жизни, двигался, - это был Роберт.
   Поначалу она буквально отшатнулась от этого наваждения,  что  поджидало
ее здесь, в парке. И тут на помощь ей пришел приветливый  старый  Хвостик.
Она уже за чаем завела с ним разговор, с удивлением заметила, какая у него
приятная манера задавать вопросы, и тут же принялась  оживленно  описывать
ему трудности при устройстве венского филиала.  А  теперь  Моника  шла  по
газону с этим милым Зденко, и настолько она уже вновь пробудилась к жизни,
что ей всерьез захотелось как-нибудь обиняками выяснить, как же обстоит  у
бедного юноши с этой автократической дурой. За домом, возле террасы, - она
теперь не могла его видеть - стоял Роберт  Клейтон.  До  нее  донесся  его
смех.
   Моника шла дальше по газону вместе со Зденко, со Зденко  своей  подруги
Генриетты, в глубь парка. Здесь стояло исполинское старое дерево, патриарх
Пратера. Сегодня она должна была как бы освидетельствовать  этого  Зденко.
Ибо уже восемь дней назад  гимназист  Генрих  за  обедом  после  какого-то
короткого школьного анекдота упомянул о том, что трое его  однокашников  -
среди них тот, с которым он недавно ставил опыты в воскресенье вечером,  -
приглашены к английскому фабриканту по фамилии  Клейтон  на  его  виллу  в
Пратере.  (Излишняя  словоохотливость  членов  "Меттерних-клуба",  но  уже
все-таки это нечто!) Генриетта знала, что Моника тоже будет  у  Клейтонов.
Итак, они стояли под старым деревом. Здесь было две скамейки. Какая же это
чудовищная бесчувственность, так обойтись с мальчиком! Но  он  ни  в  коей
мере не казался подавленным или печальным. "Он выглядит  очень  спокойным.
Что за прелесть эта мальчишеская суровость на таком красивом лице!  В  нем
есть какая-то решительность! Может быть, эта корова, так  сказать,  не  на
того напала? Когда я себе представляю... В моей спальне!"
   Но ее снедало любопытство. Может быть, Моника просто хотела  отвлечься,
ухватиться  за  что-то  другое,  удержаться,  ибо  она  нежданно-негаданно
угодила в новый водоворот.
   - Есть у вас школьный товарищ по фамилии Фрелингер?  -  вдруг  спросила
она.
   Пуля вылетела неожиданно для самого стрелка, но никого не задела.
   - Да, - сказал он, - Фрелингер сидит на парте впереди меня.
   - Вы с ним общаетесь?
   - Один раз в воскресенье был у него.
   - Его мать подруга моей юности. Вы знаете родителей Фрелингера?
   - Да, я был приглашен на чашку кофе.
   - Она красивая женщина, правда?! - ("Это заходит уж слишком далеко",  -
подумала Моника сразу после своих слов.)
   - Я не очень  запомнил.  Мы  совсем  недолго  сидели  за  столом.  Она,
кажется, очень высокая, как и Генрих.
   "Кремень! - подумала Моника. - Никто никогда ничего не  заподозрил  бы!
Старая перечница! Еще пытается заигрывать  с  этим  Радингером!  Но  я  ей
выскажу свое мнение! Может быть, удастся еще все наладить со Зденко?!  Это
же просто идеал! Для них обоих!"
   Соваться в чужие дела любят, в общем-то, все. Но тут к ним подошли. Это
была великолепная, хотя и несколько старомодная,  идея  (исходила  она  от
Роберта!) здесь, в саду, после чая выпить французского шампанского.
   - Оригинально, я бы даже сказал: гениально! - высказался Гольвицер  при
виде лакея, горничной и Брубека, идущих по траве с массивными  серебряными
подносами, на которых стояли бокалы.
   Разумеется,  все  слышали,  как  сестрички  Харбах  хохочут  вместе   с
гимназистами Васмутом и Хофмоком. Можно было различить и  жирноватый  смех
Августа.
   Поодаль  стояла  вторая  группа  взрослых  (впрочем,  скоро  с  террасы
принесли  шезлонги).  В  них  живописно  расположились  супруги   Бахлеры,
Эптингер с Дональдом, а также родители Харбахи. Хвостик и Мило  подошли  к
Монике со Зденко, подошел и Роберт Клейтон с Гольвицером.
   Всего  лишь  на  миг  во  времени  образовалась  прореха,  течение  его
застопорилось, освободив место для следующей  сцены:  Роберт  взглянул  на
Монику и потянулся к ней со своим бокалом.  То,  что  должно  было  сейчас
случиться, уже случилось. И тут же разговор прикрыл  зияющую  прореху.  За
это всегда приходилось расплачиваться  (оттого-то  большинство  людей  так
мало это ценят). Несколько вопросов к Монике по поводу ее  деятельности  в
Вене; Дональд тут упоминал, что она долго пробыла в Англии.  Вопросы  были
менее оживленными и искусными, нежели недавние вопросы Хвостика. Но  им  и
не следовало быть  такими.  Впрочем,  Моника  явственно  ощущала,  что  ей
приятно присутствие Хвостика, ее оно успокаивало и утешало.
   Осколок или заноза, попавши в разговор, могут придать ему совсем другое
направление, не будучи обнаружены во  время  этого  разговора,  тем  более
после него, после того поворота, когда никто уже толком не помнит,  о  чем
шла речь раньше и с чего все началось. Так или иначе, но,  когда  из  дому
принесли маленький столик и садовые кресла -  скамейки  под  деревом  всем
показались сыроватыми - и  большую,  медную  крюшонницу,  полную  льда,  а
бутылки шампанского поставили в тени (надо сказать; что все это было очень
уютно - повсюду в саду сидели гости в пили шампанское), разговор уже шел о
Земмеринге.
   - Старина Пени! - воскликнул Клейтон.  -  Вы  должны  как-нибудь  опять
сводить нас на Раке... Как давно это было... - Он умолк.
   - Да, - сказал Хвостик, - я бы с удовольствием еще разок поднялся туда.
   Возможно, это перед взором Клейтона и Хвостика  стояла  одна  и  та  же
картина: как они вместе с Харриэт отдыхали под утесами.
   - Но дорога, дорога! - вскричал  Роберт.  -  Через  Земмеринг  ведь  не
проедешь в автомобиле. Только поездом. Это было мое первое и самое сильное
впечатление в Австрии.
   Посыпались замечания о земмерингской  железной  дороге,  о  времени  ее
возникновения, о том, что ей уже скоро шестьдесят лет, о том, сколько  лет
ее строили; эти даты привел Милонич (наверно, он помнил их еще  со  времен
работы в венском отеле, он ведь был  весьма  осведомленным  портье),  что,
конечно, заслуживает упоминания. Гольвицеру было известно все  негативное;
повороты на горном участке дороги были намечены слишком резко и круто, так
что для  тогдашних  паровозов  дорога  была  едва  проходима.  Само  собой
разумеется, тут всплыло имя строителя - Карл  Риттер  фон  Гега.  Создания
инженерного искусства в те времена еще не  были  анонимными:  Земмеринг  и
Суэц принесли славу своим творцам.
   Хофмок и Васмут вместе с барышнями Харбах  присоединились  к  обществу.
Вероятно, Хериберт, услышав это, еще больше убедился, что  инженер  вполне
может быть джентльменом. Что касается Зденко, то он  как  раз  об  этом  и
думал, а вовсе не о Генриетте. Это только Монике так казалось. Она  сильно
преувеличивала значение  своей  красивой  подруги  для  этого  гимназиста.
Ребенок, на которого обрушилась стихия, тем не менее остается ребенком.
   Но теперь опять заговорил Роберт Клейтон.  Он  описывал  трассу  горной
железной дороги:
   - Едва только заметишь виадук, к которому приближаешься на повороте,  и
сообразишь, что это такое, как земля рядом с  рельсами  исчезает  неведомо
куда; ты уже едешь по мощной  каменной  арке  на  невероятной  высоте  над
вытянутой в длину деревней, дорога через которую проходит понизу.
   - Это Пайербах-Райхенау,  -  сказала  Моника,  глядя  на  Роберта.  Она
сидела, немного наклонясь вперед с бокалом в руке.
   - Да, - сказал он. - А рельсы все петляют и петляют. Впечатление такое,
будто по винтовой лестнице взбираешься на крышу  дома.  Кажется,  забрался
уже на самый верх, но лестница ведет еще выше. А где-то вдалеке  виднеется
арка, по которой ты только что проехал. Обрывы  вдоль  полотна  становятся
все круче и глубже, так что в  конце  концов  начинает  кружиться  голова,
когда едешь по своеобразной открытой галерее, столбы  которой  со  свистом
проносятся мимо.
   - Вайнцеттельванд! - воскликнула Моника. -  Это  и  вправду  не  просто
обычная поездка по железной дороге, это прекраснейшее приключение. На этом
перегоне горный ландшафт, собственно, почти не виден, он как  бы  дробится
вдоль полотна. Такое можно наблюдать и на  любой  проселочной  дороге.  Но
здесь в особенности.
   - Да, совершенно верно!
   - И при этом все время смотришь в окна и перед тобой открываются  такие
многообразные дали! - продолжала она. - Солнечные лучи словно опираются об
обломки скал, леса вдали кажутся мхом.
   - А под конец, - сказал Клейтон, - все волшебство исчезает, когда после
станции  "Земмеринг"  въезжаешь  в  длиннющий  туннель:  скорость,  свист,
темнота, газовое освещение в купе. А выезжаешь опять на свет божий  уже  в
успокоительно зеленой местности, окруженной невысокими холмами.
   Клейтон замолчал, взял со столика свой бокал, слегка наклонился  вперед
и заставил зазвенеть бокал Моники, который она  немедленно  протянула  ему
навстречу.


   На этом их дуэт  оборвался.  Он  был  как  бы  вне  собравшегося  здесь
общества, вне общего разговора и, может  быть,  даже  производил  странное
впечатление. На несколько минут все смолкли, так что  ехидному  Гольвицеру
даже не о чем было вспомнить. Положение обострилось; после этой мимолетной
кристаллизации одни покинули маленький  кружок,  другие  присоединились  к
нему, и вскоре все снова перемешалось.  Роберту  и  Монике  тоже  пришлось
расстаться.
   Позади дома по границе сада проходила одна из немногих имевшихся  здесь
дорожек, не посыпанная гравием, а поросшая травой,  но  широкая,  с  часто
посаженными по обеим сторонам молодыми  деревьями,  между  которыми  буйно
разросся  кустарник,   -   одичавшая   часть   сада   позади   ухоженного,
подстриженного газона. Все было оставлено как есть. Рита Бахлер,  ее  брат
доктор Эптингер и Хвостик направились  туда,  дабы  исследовать  одичавшее
место, медленно двигаясь по заросшей травой  дорожке  под  сводом  молодой
листвы.
   На Хвостика госпожа Рита  Бахлер  произвела  совсем  иное  впечатление,
нежели когда-то производила на нас (запах  огуречного  салата).  С  первой
секунды и с самого первого взгляда на ее лицо он уловил, что она находится
в таком же положении, в каком однажды находился и он и привкус которого он
вдруг как бы вновь ощутил на  языке.  С  реальностью  присутствия  госпожи
Бахлер, конечно, нельзя было не считаться. И оно имело для Хвостика особую
утонченную привлекательность. Как будто он подошел  к  окну  и  смотрит  в
голубую даль.  Доктор  Эптингер  со  все  возраставшей  в  последние  годы
старческой болтливостью вскоре  уже  сообщил  Рите  и  Хвостику,  что  он,
Хвостик, в свое время переехал в ее, Ритину, квартиру и так далее, но  эта
цепь фактов ни в коей мере не могла служить объяснением того, что  Хвостик
ощущал и по сю пору, можно даже сказать, старался ощутить. Но ему  это  не
удавалось; он не в состоянии был  охватить  разумом  ту  синеву,  что  его
переполняла и все-таки ускользала от него.
   По затененной дорожке они дошли до места, где она обрывалась,  упершись
в проволочную сетку, и повернули обратно; вокруг них были еще по-весеннему
нежно-зеленая листва и растения, чей почти уже чрезмерный аромат  скопился
здесь, в застоявшемся воздухе. Так с наступлением настоящей весны  начинал
благоухать  весь  Пратер,  а  листва  мало-помалу  становилась  темнее   и
полнокровнее.


   Зденко бродил по коротко подстриженному  газону.  Ему  нравились  такие
сады, не то что у родственников его матери в Лайинце, где  никому  даже  в
голову бы не пришло сойти с посыпанной гравием дорожки  между  клумбами  и
боскетами. Здесь их не было и в помине. Здесь можно было бродить по  всему
саду, словно это не сад, а устланная коврами анфилада комнат.
   Разумеется,  он  тотчас  же  узнал  Монику,   которую   видел   в   тот
достопамятный вечер своего визита к Фрелингеру в  кафе  "Неженка".  Теперь
ему было известно, что в кафе ее дожидался младший из  двух  англичан,  то
есть сын, Дональд. Это открытие оставило его абсолютно равнодушным, так же
как и сама Моника. С тех пор как он увидел госпожу Харбах, он  понял,  что
Генриетте может найтись замена, так же как и госпоже Харбах в свою очередь
тоже, и что она и, конечно же, Моника  живут  в  неколебимом  заблуждении,
будто они незаменимы, оттого что для кого-то на них сошелся  клином  свет.
Он решил больше на эту  удочку  не  попадаться.  Если  ему  теперь,  после
Генриетты, могла понравиться  госпожа  Харбах,  значит,  со  всякого  рода
неповторимостью покончено раз и навсегда.
   Так весьма  примечательным  способом  он  вновь  избавился  от  госпожи
Харбах, которая только что величественно  проследовала  мимо  в  окружении
небольшой эскадрильи гимназистов. Ее важный супруг остался в шезлонге,  за
бутылкой шампанского.
   Между тем юный господин фон Кламтач, несмотря на все разочарования,  не
без пользы для себя бродил по зеленому ковру газона  и  наслаждался  своим
превосходством над только что виденной эскадрильей, превосходством этим он
обязан был  не  приключению  с  госпожой  Фрелингер,  а  этому  нынешнему,
собственно, и не бывшему, с госпожой Харбах.
   Таким вот образом он в конце концов и пришел  к  истинному  наслаждению
синим небом и зеленой травой, а заодно и шампанским.


   Там, где газон не был подстрижен, и позади дома - возле самых  зарослей
кустарника - трава уже высоко вымахала. Там сейчас прогуливались Моника  и
Милонич, который был от нее в восхищении,  как,  впрочем,  и  все  мужчины
здесь  (гимназисты,  за   исключением   Зденко,   не   осмеливались   даже
приблизиться к ней, они только украдкой  поглядывали  на  нее,  когда  она
хохотала вместе с сестрами Харбах).
   До этого Мило беседовал с  Харбахами  (они,  по-видимому,  были  хорошо
знакомы  с  элегантным  доктором  Бахлером  -  давние  его  пациенты,  как
выяснилось из разговора). Он  держался  так,  будто  ищет  общества  столь
богатых людей лишь из своего рода безобидной продажности, берущей начало в
его профессии. (Или как раз благодаря ей он и пришел  к  этой  профессии?)
Гость есть гость - это скажет любой ресторатор и каждому предоставит  быть
самим собой (если тот, конечно, не слишком  расскандалится).  Но  те,  кто
работает в отелях, уже научились  различать  клиентов,  сразу  видят,  что
крупный   промышленник   из   Вены   вполне   соответствует    требованиям
первоклассного белградского отеля.  Поэтому  он  строил  глазки  и  мамаше
Харбах, а она приветливо на это отвечала, хотя  Мило  был  уже  отнюдь  не
юноша;  таких  она  больше  всего  любила  впрягать  в  свою  внушительную
триумфальную  колесницу.  Однако,  только  что   прогуливаясь   по   саду,
окруженная, невзирая на пренебрежение дочерей,  стайкой  гимназистов,  она
скорее напоминала флагманский корабль в сопровождении посыльных судов.
   Сейчас Мило шел рядом с Моникой. Это было уже серьезнее. К ним  подошел
Дональд, держа трубку в руках. Он сделал знак  Брубеку,  и  тот  явился  с
подносом, на котором стояли бокалы. Милонич был дерзок на  язык  благодаря
своим способностям или образованности, а может,  тому  и  другому,  вместе
взятому. В тот миг, когда звякнули бокалы - возможно, оттого, что  Моника,
коснувшись своим бокалом бокала Дональда, тут  же  отдернула  руку,  -  он
сразу  почувствовал,  что  здесь   существуют   какие-то   ему   неведомые
обстоятельства, что здесь соприсутствует  какое-то  прошлое,  объединяющее
этих двоих. Когда Роберт с бокалом в руке весело направился через газон  к
стоявшей возле кустарника маленькой группе и чокнулся с  Моникой,  Мило  в
основном уже обо всем догадался.
   "Что-то все время происходит",  -  сказал  однажды  венский  кельнер  в
Оттакринге, когда кого-то только что закололи ножом. В  сущности,  Милонич
ничего другого и не предполагал. На лице Моники - теперь он уже  незаметно
наблюдал за нею  -  отразилась  растерянность  и  упрямство.  Мимо  прошел
Хвостик.
   - Господин директор! - крикнула Моника. - Идите к нам!
   На этот раз Роберт подозвал  Брубека.  И  по  тому,  как  старина  Пени
чокался с Клейтонами, сразу можно было понять,  что  здесь  все  идет  как
надо.


   В ее нынешнем состоянии, когда она буквально  разрывалась  на  части  и
внезапно прониклась глубочайшим недоверием ко всем и вся - так собственная
ее неуверенность, точно дыхание, туманило смотровое окошко души, - Хвостик
показался ей наилучшим выходом из положения. Весь вечер она  опиралась  на
него гораздо больше, чем сама это сознавала  -  но  кое-что  она  все-таки
сознавала, - и, когда  все  стали  расходиться,  ей  представилось  просто
невозможным сразу же его потерять. Такие вещи, для которых,  так  сказать,
дорога проложена много раньше, чем могут заподозрить  садящиеся  теперь  в
вагон пассажиры, случаются сплошь и рядом. Так и здесь все катилось как по
рельсам. Хвостик рядом с Моникой шагал  по  Принценалле;  другие  шли  кто
впереди них, кто сзади. Гимназисты уже исчезли. Эптингеры тоже. Оставшиеся
взрослые и Харбахи вместе с  дочерьми  рассаживались  по  машинам.  Моника
оставила машину возле кафе "Неженка". Шофер дожидался ее  в  кафе.  Сейчас
они вдвоем направлялись туда. Все общество  осталось  уже  далеко  позади.
Прибыли,  подумала  Моника;  она  с  удовольствием  прошлась  бы  еще   по
прекрасному свежему воздуху в сторону Пратера. Она вошла в кафе -  Хвостик
остался ждать ее снаружи - и сказала шоферу,  что  он  может  поужинать  в
расположенном напротив отличном трактире (как нам  известно  из  биографии
Хвостика, он называется "Уршютц"), а потом они вновь  встретятся  в  кафе.
Затем она и Хвостик пошли той же дорогой, по которой пришли сюда, только в
обратном направлении, в сторону Пратера.
   Тем временем стемнело. То,  как  ловко  они  оторвались  от  остального
общества,  в  котором  провели  вечер,  эта  прогулка  сейчас  в  обратном
направлении (а он ведь собирался только проводить  ее  до  машины)  -  все
придавало их совместному пребыванию нечто самостоятельное, независимое  от
только что окончившегося светского вечера. Скорее  было  похоже,  что  они
заранее договорились об  этой  прогулке.  На  мосту,  посмотрев  вверх  по
течению канала между столбиками решетчатой ограды  -  они  шли  по  правой
стороне моста - приблизительно в том направлении, где жил доктор  Эптингер
(который давно уже был дома), Хвостик заглянул в большое, еще  распахнутое
настежь голубое окно  неба,  которое  мало-помалу  затягивалось  чернотой.
Перейдя мост, они пошли по широкой  улице,  пересекли  Принценалле  (слева
находилась вилла Клейтонов,  теперь  здесь  независимость  их  предприятия
стала абсолютно очевидной) и последовали за  трамваем,  который  ходил  на
лоно природы по довольно высокой  насыпи,  а  следовательно,  уже  не  был
трамваем. Он шел за решеткой, слева от дороги.
   Уединения здесь не было.  Люди,  воспользовавшись  прекрасным  вечером,
валом валили в Пратер или из Пратера. Моника пожалела, что сегодня суббота
и все уже открытые ресторанчики  Пратера  наверняка  переполнены  (Хвостик
предложил где-нибудь поужинать). Она сказала, что это было  бы  прекрасно,
но она боится большого скопления  народа.  Если  бы  можно  было  посидеть
вдвоем! В уединении. Сейчас она ищет уединения. Сегодняшний вечер был  для
нее, пожалуй, слишком многолюден. Он  простодушнейшим  образом  спросил  -
только потому, что любым путем хотел угодить ей, - не соблаговолит ли  она
после этой прогулки зайти к нему перекусить, для него это была бы  великая
честь. Он ведь живет поблизости.
   - Так мы и сделаем, господин директор! - сразу согласилась она. -  А  у
вас дома есть что-нибудь съестное?
   - О да, - ответил он,  -  все  необходимое.  (Венидопплерша,  став  еще
старше и еще зауряднее,  если  такое  вообще  возможно,  делала  для  него
покупки.)
   Пратер еще не полностью очнулся от зимней спячки, еще не бурлил, как  в
жаркие летние дни, когда в открытых кафе у Главной  аллеи  играли  военные
оркестры, хорошо слышные тем, кто стоял за оградой, а  по  проезжей  части
двигалась вереница экипажей и фиакров. Автомобили в те времена,  пятьдесят
лет  назад,  туда  вообще  не  допускались.  Пешеходов  все  прибывало   и
прибывало, а из балаганов Пратера доносились органные звуки карусели,  над
купами деревьев  уже  возникло  некое  подобие  того  молочного  светового
тумана, который в разгар сезона даже затмевает звезды.  Они  прогуливались
вдоль  аллеи  и  вновь  сошли  с  нее  возле  горы,  производящей  странно
ненатуральное впечатление, которую  называли  Константинов  холм.  Наверху
было темно, ресторан еще не открылся. Сейчас проводником был Хвостик,  так
как Монике многое  здесь  казалось  незнакомым;  между  домами  они  вышли
обратно к Дунайскому каналу, много выше моста, почти  там,  где  жил  дядя
Моники, доктор Эптингер.
   Здесь ходил канатный паром через канал, и он все еще работал,  несмотря
на наступившую темноту. Горел одинокий фонарь. По лестнице они  спустились
к воде.
   Спускаясь по этим  ступеням,  выбываешь  из  взаимозависимости  улиц  и
твердой земли, да, уже одним тем, что хочешь переехать через  поток,  тем,
что направляешь свои стопы к береговому откосу. Хвостик, который  вот  уже
долгие годы частенько пользовался этим  паромом,  когда  хотел  попасть  в
Пратер, до сих пор всякий  раз  воспринимал  это  именно  так,  хотя  и  в
сокращенном варианте - из-за частого повторения.
   Внизу  несколько  человек  уже  ожидали  на  маленькой  пристани,  этой
пристанью служил стоящий на якоре понтон. Канал здесь рассекает  городской
пейзаж, вместе с ним в  него  врывается  даль,  из  которой  течет  канал,
образуя во тьме дугу редких фонарей. Когда паром причалил к берегу  и  его
немногочисленные пассажиры ушли, нашей паре оставалось  только  спуститься
на три ступеньки в глубь судна и заплатить  десять  геллеров.  И  вот  уже
паром опять отчалил, зазор между ним и причалом стал шире, паромщик,  стоя
на корме, с помощью руля слегка регулировал ход. Канатный  шкив,  бежавший
по натянутому через канал тросу, сейчас не был виден. Стремительно текущая
вода была совсем близко. И вот они уже на другом берегу.
   Они спустились по сходням, прошли по пристани и вышли в переулок, почти
вертикально сбегавший к каналу.  Здесь  все  было  застроено.  И  напротив
углового дома, где жил Хвостик, вытянулся ряд новых зданий (вид на  Пратер
теперь был закрыт).  Входную  дверь  еще  не  запирали.  Венидопплершу  мы
игнорируем. Возможно, она, по своему обыкновению, уже заглянула в  глазок.
Пусть ее.
   Моника чувствовала себя легко, приятно и спокойно. Этот  вечер  как  бы
приподнял ее над самою собой.  Она  не  понимала,  каким  ветром  ее  сюда
занесло (на сей раз это был полный штиль по имени Дональд). Вновь и  вновь
перед нею возникал портрет Роберта, да, она сама была  как  бы  в  глубине
этого портрета и тем самым отдалялась от всего, что угнетало  и  подавляло
ее в эти последние недели. Теперь,  казалось,  с  этим  покончено,  и  все
объясняется  незначительным  заблуждением,  в  котором   она   так   долго
пребывала. Это было как пробуждение от тягучего сна - тебе снится, что  ты
находишься в замкнутом пространстве, не имеющем выхода. И все-таки - когда
она так проснулась здесь, теперь - Хвостик  по-прежнему  остался  для  нее
поддержкой, от которой она не желала отказываться.
   Он тем временем торопливо орудовал на кухне - а  Моника  сидела  в  той
задней комнате, где старый дамский письменный столик соседствовал  со  все
еще новой с виду мебелью от "Портуа в  Фикса",  -  и  через  десять  минут
импровизированный ужин был уже на столе, сардины, белый хлеб, масло -  что
держит в доме старый холостяк?! - и открытая бутылка бордо.
   Для Хвостика эта ситуация  со  всеми  ее  частностями  была  как  некий
успокаивающе блестящий  предмет,  вроде  маленькой  элегантной  серебряной
корзиночки, которая сейчас со сладостями стояла на столе (подарок Мило,  а
Венидопплерша постоянно начищала ее  до  блеска).  Комната  была  освещена
по-новому, доселе незнакомый ему мощный осветительный прибор  сиял  в  его
маленькой квартире, да, это был парадоксальный восход солнца  сразу  после
заката. Но  все  это  он  переживал  без  того  досадного  и  прискорбного
иронического взгляда на себя со стороны, и  это  уже  само  по  себе  было
чем-то чрезвычайным.
   Итак, все происходило как бы над ним и так им и воспринималось.  Моника
же с самого начала,  и  теперь  в  этой  обстановке  особенно,  прониклась
доверием к Хвостику. Это свидетельствовало о ее  здоровом  инстинкте.  Ибо
здесь на  нее  взирали  как  на  сошедшую  с  неба  звезду,  с  изумленным
благоговением, и наш старина Пепи кружил  вокруг  этой  звезды,  как  едва
различимый, почти темный спутник. И мило прислуживал ей, а она с аппетитом
ела. Один раз, повернувшись к нему в профиль,  она  на  секунду  напомнила
Хвостику кого-то, кого он некогда, очень давно,  знал,  но  это  было  так
бесконечно далеко,  а  ему  не  хотелось  ничего  приближать.  Теперь  ему
показалось, что в ней есть что-то французское (или то, что он понимал  под
французским). Может  быть,  это  брало  начало  в  Швейцарии,  где  Моника
воспитывалась. Она рассказывала о Швейцарии. Короче говоря, он наслаждался
ее присутствием, он был свидетелем ее присутствия  и  своего  собственного
тоже. В этом возрасте перед нами, а  уже  не  перед  библейскими  свиньями
жизнь мечет свой бисер. Нет, мы отчетливо видим,  как  катятся  бисеринки,
так бильярдист следит за блестящим шаром на сукне,  зеленом,  как  луг,  в
спертом воздухе излюбленного, но весьма заурядного кафе.
   Мы знаем скромные привычки Хвостика в той, обращенной не к нам  стороне
жизни, мы однажды уже повернули ее к себе. Сейчас ему, так сказать, с неба
на колени упала звезда, а это случается  сравнительно  редко,  с  иными  и
вовсе никогда; и она тоже, чувствуя себя утешенной, с доверием отнеслась к
исключительности  этого  плавучего  острова  в  потоке  времени,  острова,
который ни к чему ее не обязывал, где не  надо  упрямо  биться  в  будущее
головой, раскалывающейся от разных вопросов, более того, можно остаться  в
настоящем, в состоянии райской невинности, как на одном из тех  счастливых
островов в южных морях. А разве не была она  спасена  от  кораблекрушения,
оставаясь между прежней и вновь начинавшейся  жизнью,  свободная  от  этих
обеих жизней для невинного настоящего? Ибо чистое настоящее с его приятной
поверхностью, без забот, без оглядок, лишено обязательств и угроз, и  там,
где нам это удается, мы в самом деле возвращаемся в нашу детскую. Увидев в
спальне Хвостика белый вращающийся столик на одной ножке, она засмеялась и
сказала:
   - Такой же стоит  в  кабинете  у  моего  папы.  Как  ночной  столик  он
действительно очень мил.
   Но Хвостик ничего на это не ответил (хотя мог бы  ответить).  Он  обнял
свою звезду, которая теперь светилась белым сиянием.


   Наш старина Пепи по-прежнему  пребывал  в  благоговении  перед  однажды
зашедшей к нему стройной богиней, чей повторный визит он считал  абсолютно
невозможным и который действительно не повторился. Где бы  он  потом  -  и
надо сказать, нередко, - с нею ни встречался, она  всегда  оставалась  для
него носительницей добра, и он со старомодной галантностью склонялся к  ее
руке.
   Моника так никогда и не осознала, что в той ситуации вела  себя  ничуть
не лучше, чем ее столь резко порицаемая подруга  Генриетта  в  истории  со
Зденко. И если  бы  кто-то  мог  сказать  ей  об  этом,  она,  несомненно,
возразила бы: "Но тут же совсем другое дело".
   Между тем у нее было слишком мало досуга, чтобы такого рода открытия  и
внутренние диалоги могли войти в обыкновение. Ибо Роберт  Клейтон  позабыл
об игре в гольф - сезон ее вскоре должен был наступить, - он даже забыл на
некоторое время о  своей  конторе  и  о  курении  трубки,  стиль  которого
странным образом переменился в те решающие дни. Прямая  трубка  больше  не
свисала изо рта, как обычно свисают изогнутые; теперь  Роберт,  когда  был
один - а теперь он искал одиночества, - горизонтально держал ее в  руке  и
курил торопливыми  короткими  затяжками.  Затем  Роберт  бодро  перешел  в
наступление.
   А что же Дональд? Для Моники это был самый трудный вопрос. Сейчас,  как
и прежде, в издательстве и дома она с полным спокойствием отвечала на  его
дружеские телефонные звонки. (Пускать в ход сапог  еще  рано?!  Но  мы  не
можем выбросить Дональда из нашей композиции, как консьержку Веверка, хотя
бы уже в силу необходимости; и нам по-прежнему все-таки мил и  дорог  этот
переживший свое время, а следовательно, анахроничный равнодушный  верзила.
Как же ему тогда не  повезло  перед  лицом  поколения  отцов,  одержавшего
полную победу над сущностью сфинкса!)
   О верзила-сфинкс! Замечаешь ты что-нибудь? Мне кажется,  ты  ничего  не
замечаешь. Он продолжает спокойно звонить ей.  Привет!  Это  может  хорошо
кончиться.
   Конечно, она изворачивалась, а как же иначе,  что  ей  еще  оставалось?
Разговора быть не могло, пока во всяком случае. Или?.. Или она должна была
ему сказать накануне приема в саду, что уже лежит в постели? Дональд  стал
для нее неприемлем. В ее душе не было больше места для него.
   Пока что его спасли два абсолютно неведомых Монике господина, а именно:
уже однажды мельком встречавшийся нам мистер Сайрус  Смит  из  Чифлингтона
(Хвостик II) и тамошний  технический  директор  или  главный  инженер.  Им
требовалось присутствие Дональда из-за  какой-то  выставки  новых  моделей
станков, которую Дональд уже провел в Вене и, следовательно, имел  в  этом
деле опыт. Мы тем самым оказываемся перед неразрешимой задачей выведать  у
нашего сфинкса, заметил ли он что-нибудь,  когда  Клейтон-старший  сообщил
ему, что необходимо ехать в Англию. Хвостик, во  всяком  случае,  видел  в
конторе письмо, которое Роберт в понедельник после приема  велел  написать
этим двум господам в Чифлингтон и в котором предлагал им, ежели они сочтут
это необходимым, прислать младшего шефа фирмы. Кто же  тут  не  сообразит,
что в такой ситуации,  когда  ты  не  очень-то  разбираешься  в  предмете,
ответственность с тебя будет снята.  Господа  ухватились  за  эту  идею  и
попросили Дональда приехать. Они написали ему вдвоем, дабы придать просьбе
больший вес, хотя,  по  сути  дела,  достаточно  было  бы  подписи  одного
технического директора.
   Роберт сказал об этом сыну вечером по окончании обеда в холле. При этом
присутствовал и Август. Мы сидим (ни о чем не думая) и  таращим  глаза  на
камин, в котором давно уже не горит огонь. И ничего не замечаем,  по  виду
Дональда во всяком случае.
   - И пожалуйста, наведайся в Помп-Хаус, - сказал Роберт, - вот уже скоро
год, как никто из нас там не был.


   Вскоре была устроена поездка на высокогорные пастбища Раксальпе  вместе
с Моникой и Хвостиком. Тогда как раз была закончена новая горная дорога  в
Штирию, и "найт-минерва" без  труда  преодолевала  плавные  повороты  этой
дороги на высоте около тысячи метров над уровнем моря.  Построена  была  и
новая гостиница. Там  оставили  машину  и  шофера.  Эта  гора  была  более
пологой, менее крутой и отвесной,  нежели  та,  на  которую  они  когда-то
поднимались с Харриэт.
   С шоссе они сошли на каменистую тропу, и за  ними  с  визгом  закрылись
деревянные ворота в ограде пастбища.
   Удивительным для нас остается то - эти трое взяли влево и пошли к лесу,
- что во время прогулки в горы, казалось, совершенно  стерлась  разница  в
возрасте между Моникой и обоими ее спутниками. Как обстояло  дело  с  этим
старым грибом, Мило сразу распознал.  Но  Роберт  не  был  старым  грибом.
Впрочем,  в  последней  деревне  во  время  краткого  привала  можно  было
наблюдать несколько таких сморщенных старичков,  и  Клейтон  на  свой  лад
сразу же приметил сходство между ними и стариной Пепи, приблизительно  так
же как  между  Брубеком  и  привратником  Помп-Хауса  в  старой  крикетной
шапочке. Те старички были своего рода корневой  системой,  так  называемое
коренное население. Оно совершало свои браконьерские вылазки и без промаха
всаживало пулю в свою добычу, проползало, если это требовалось,  по  узким
скалистым тропкам над пропастью, не боялось  ни  бога,  ни  черта,  тяжким
трудом зарабатывало свое пропитание, рубя лес на отвесных горных  склонах,
развивая такую силу,  что  у  стороннего  наблюдателя  волосы  становились
дыбом. В деревне Роберт видел совсем мало таких старых грибов, зато  много
почти вертикально расположенных пашен.  Но  ему  и  этого  было  довольно.
Кое-что он из  этого  извлек.  Нет,  он  не  был  старым  грибом.  Он  был
мускулистым и длинноногим сыном того, всеми нами  любимого  и  почитаемого
острова,  чьи  сухопарые  дети  с  широко  раскрытыми  от  грандиозного  и
отважного любопытства глазами идут по всему  свету,  будь  то  Африка  или
Швейцарские Альпы, - на Маттерхорн они, кстати, поднялись первыми.
   У Роберта не было ни одного седого волоса (на висках Дональда уже тогда
их можно было видеть  в  изобилии).  Он  бодро  вышагивал  по  тропе.  Что
касается Хвостика, то здесь ему явно на  пользу  были  его  подвижность  и
худоба. Моника в свое время совершала в Швейцарии подобные  восхождения  и
была достаточно тренирована. Все  трио  смотрелось  отлично.  Они  как  бы
дополняли друг друга. Лес уходил вверх все круче,  совсем  отвесно.  Между
деревьями валялось множество серых каменных обломков, свалившихся, но ни в
коем случае не скатившихся сверху. До них донеслось журчание родника,  что
бил возле горного приюта, на самой границе леса.
   Тишина, их окружавшая, стала явственно слышной, и это в двух часах езды
от промышленных районов вокруг Винер-Нойштадта. Широкого обзора отсюда  не
открывалось, но в одном месте, немного отступив назад, можно было увидеть,
как высоко в  небо  вздымаются  могучие  ели.  Почти  все  вершины  других
деревьев  были  ниже  и  в  солнечной  пелене  казались  замшелыми.  Время
клонилось к полудню. Они не слишком рано выехали из Вены. Только в  восемь
часов Роберт нажал на кнопку звонка возле оливково-зеленой двери,  ведущей
в квартиру Моники.
   Но в ту секунду, когда прозвенел звонок, Хвостику  полностью  уяснилась
вся ситуация. ("Давайте, господин Хвостик, поднимемся  к  ней  вместе!"  -
предложил Роберт еще в машине, когда они ехали по Аухофштрассе.) Потом  он
быстро, через две ступеньки, взбежал по лестнице впереди Хвостика.  И  тут
Хвостик понял то, что Мило верно почувствовал  или  угадал  в  саду  виллы
Клейтонов, впрочем, не без того, чтобы потом поведать об этом Хвостику,  в
следующее после приема воскресенье. В понедельник было продиктовано письмо
Роберта Клейтона в Англию. Хвостик видел это письмо на столе в канцелярии.
С его точки зрения, верховный надзор Дональда в Чифлингтоне по выдвинутому
в письме поводу был  не  так  уж  необходим.  Там  был  заводской  мастер,
которого Дональд инструктировал на ранее проводившихся  выставках.  Однако
не все эти комбинации действительно что-то проясняли, не они  бросались  в
глаза,  а  только  факты  и  чувственные  впечатления:  в  данном   случае
стремительный бег Роберта Клейтона по лестнице на Аухофштрассе, через  две
ступеньки.
   Тут-то с высокого деревца познания упал на голову Пени свинцовый плод.
   Вскоре после того, как на колени ему упала звезда.
   Удержать ее, то есть покрепче в нее вцепиться, - это,  как  мы  видели,
было нашему Хвостику абсолютно чуждо. Но теперь, когда он в полной  тишине
осознал, во  что  все  это  могло  вылиться,  в  него  закралось  ощущение
совершенной им измены по отношению к своим патронам, обоим. Однако в  том,
что касается этих эмоций Хвостика, нам ясно,  что  мы  обязаны,  говоря  о
событиях вокруг 1910 года,  придерживаться  исторической  достоверности  в
изображении  чувств.  Для  Пени  дело  было  вовсе  не  в   женщине.   Она
промелькнула, приняла воздаваемые ей почести, была  звездой  или  богиней.
Для Пени все дело было в обоих мужчинах, мы даже решаемся сказать - в  его
законном хозяине и хозяйском наследнике. Вот какое у  него  было  горе!  А
любовных горестей он не испытывал. Ах ты старый сморчок!
   Старину  Пепи  можно  поздравить!   Организм,   с   его   унизительными
физическими  проявлениями,  в  этом  конфликте  не  участвовал.  И  факты,
приведшие  его  в  это   состояние,   исключали   возможность   каких-либо
самопорицаний.  Вся  эта  история  не  коснулась  его  и  была  воспринята
надлежащим образом. Свинцовый же плод, свалившийся ему на голову,  был  не
что иное, как сознание серьезности положения, да, он, Хвостик, может быть,
первым это осознал. Ибо наблюдение Мило было подано лишь  как  заметка  на
полях, чуть ли не с удовольствием и  с  одной  только  целью  -  мимоходом
сориентировать Пепи в том, что разыгрывается вокруг.
   Итак,  Хвостик  был  целиком  поглощен  собственной  персоной  и   всей
ситуацией, а значит, для жалкой и липкой  грусти  попросту  не  оставалось
места. Когда лес утратил свою силу в сравнении с  надвигающимися  на  него
горами, когда деревья сперва поодиночке, а потом,  точно  выстроившись  во
фронт, отступили от крутой тропы, он с  упоением  ощутил  силу  солнечного
сияния и ветра, что срывался с подпирающих небо отвесных  склонов,  -  вот
оно, истинное пребывание на лоне природы,  и  надо  преодолеть  эту  вдруг
прояснившуюся  ситуацию,  как   преодолеваешь   ступеньку   лестницы   или
перепрыгиваешь через забор, а ведь и ступенька, и забор при этом  остаются
внизу.
   Приблизительно в это время - а  именно  прошлым  летом  -  в  краю  так
называемых Глубинных камней случился сильнейший горный обвал, в результате
которого раскололся - точно посередине и вплоть до самой  подошвы  -  и  с
грохотом обрушился на кучи осыпи  один  из  знаменитых  каменных  столбов.
Теперь   он   торчал,   точно    обломок    зуба,    темно-красный,    как
доломитизированный известняк, светящаяся угловая  башня  под  небом  цвета
горечавки, как раз там, где гора  боком  обращена  к  Штирии.  Трое  наших
туристов остановились  среди  горных  сосен  и  посмотрели  вверх.  Оттуда
донеслось нежно-пунктирное чириканье  горных  галок,  которые  только  что
тенью промелькнули над их головами, а теперь исчезли, что  сделало  тишину
еще слышнее. Гора больше не говорила и промолчит теперь, может быть, целых
сто  лет  после  своего  последнего  громового  слова,  заставившего  всех
стариков, гнущих спину на своих отвесных полях справа и слева  от  долины,
одновременно повернуться в сторону горы.
   От трещины в скале сбегал вниз поток красных обломков. Он уходил далеко
вправо, к горной гряде, которая теперь,  когда  на  нее  смотришь  вблизи,
являла себя во всей красе своих расщелин и каньонов, по одному из  которых
наши туристы под водительством  Хвостика  добрались  доверху  без  особого
труда, в обход наиболее головокружительных мест. К скале для  безопасности
был прикреплен проволочный трос, за который можно было держаться.  Наконец
они ступили на горное пастбище и на расстоянии нескольких сот шагов  среди
снежных полян увидели большой горный приют. Свежий ветер бил им в лицо.


   В тот же день, через час после ленча, который он съел, сидя на диване у
себя в комнате, Дональд выехал верхом из ворот  парка  и  взял  вправо  (в
Чифлингтон надо было ехать влево), через чахлый лесок на  холме,  и  потом
вниз по дороге, на поворотах которой ему открывалась сверкающая  в  долине
река. Спустившись с горы и уже подъехав к мосту, он пустил  лошадь  шагом.
То была дань местной традиции. Никто и никогда не ездил по мосту рысью, но
почему, никто не знал. Вероятно, из-за шума. Мост был деревянный, он висел
над рекой и был слегка приподнят в середине.  Река  под  мостом  текла  не
спеша, гладь ее была почти вровень с прибрежными лугами.  Трава  граничила
непосредственно с водой. Поднявшись на  холм  на  противоположном  берегу,
Дональд перешел на короткий галоп. Дальше зона тишины. Дальше - Помп-Хаус.
Старик еще довольно бодро поспешил навстречу с пучком соломы, который  ему
протянула жена. Она совсем не изменилась. При виде ее  невольно  думалось,
что она переживет на  столетия  всех  и  вся.  Дональд  огляделся  кругом,
прошелся по комнатам, проверяя, как принято говорить, все ли в порядке.
   Разумеется, он искал нечто совсем другое, пытался уяснить себе, что же,
собственно, преследует его с момента его-прибытия из Вены в  Бриндли-Холл.
Что он  не  был  большим  мыслителем,  мы  уже  знаем.  Многим  людям  для
самопознания  попросту  не  хватает  интеллекта,   удивляться   этому   не
приходится: это и впрямь нелегкая задача. Дональд доволок  свои  мысли  до
того места - где-то в глубине души, - где коренилась мучительная для  него
тяжесть, чуть-чуть задел ее, с какого-то боку, потом  прислонился  к  ней,
даже слегка развалясь. Но так объект размышлений в руки не дается.
   Он был печален, вот в  чем  дело.  Соответствующий  фон  тоже  нашелся.
Привратник  принес  чай  в  облицованный  коричневыми  панелями  маленький
кабинет двоюродного деда, где повсюду стояли и лежали  толстые  конторские
книги. Дональд пил чай и курил трубку, но ничего не делал, чтобы  прогнать
свою печаль. К ней относилось и то, что там, в Бриндли-Холле, недалеко  от
дивана, на котором он  сегодня  спал  (этот  диван  был  только  что  туда
внесен), еще стояла его маленькая парта,  за  которой  он  когда-то  делал
уроки. По-видимому, ему не следовало бы сейчас жить в детской.
   Новые станки были уже установлены - три фрезерных и один штамповочный -
и пущены в ход. Почему бы ему не остаться вообще  в  Бриндли-Холле?  Отец,
как ему казалось, ничего не имел бы против. Может быть, именно это и  было
причиной его нынешней грусти. Непостижимые люди - отец,  потом  Хвостик  и
еще этот Милонич. Все остальные словно бы ковыляют за ними вдогонку. Вечно
они из-за чего-нибудь входят в раж, а он должен  тщательно  скрывать  свою
невозмутимость. Хвостик ему нравился. Дональду  даже  немного  не  хватало
его. А вот Август действовал ему на нервы. Почему он всегда так  прекрасно
настроен? Хитрющий  малый.  Жирный  смех.  Теперь-то  ясно,  что  за  этим
кроется. В сущности, Август просто мелкая злобная скотина. Да, но  где  же
ему самому теперь остаться?  Дональд  с  досадой  коснулся  объекта  своих
раздумий: он нигде не был дома - ни здесь,  ни  там.  Может  быть,  ездить
верхом по Пратеру? С тех пор как умерла мать, он совсем это забросил.
   Дональд встал. В окно почти ничего нельзя было  увидеть.  Он  вышел  на
террасу и сверху взглянул на реку. На площадке перед  домом  среди  гравия
росли разнообразно  зеленые  кусты.  Привратник  заметил  его,  подошел  и
спросил, седлать ли лошадь.
   Дональд поскакал домой. Выйдя  из  конюшни  и  пройдя  через  холл,  он
встретил старую Кэт. И тут же спросил, где ее гитара. И не  может  ли  она
сыграть для него здесь, внизу, у пруда? Она совсем по-девичьи улыбнулась и
при этом покраснела. У нее уже голос не тот, сказала она.  Ничего,  сказал
Дональд. Она принесла инструмент, настроила его в холле. Потом они  вместе
прошли через парк, к пруду.
   - Здесь? - спросила она.
   - Да, лучше всего здесь.
   Зазвучала гитара. Потом голосок Кэт.
   Вода, нежная и гладкая, не колеблемая даже легким  дуновением  ветерка,
лежала меж высоких деревьев.


   Лишь только Кэт начала играть, страх его улегся, и он  понял,  что  все
дело в Монике. Эта мысль внезапно поразила его.
   Вечером он поужинал вместе  с  Кэт,  она  с  материнской  заботливостью
прислуживала ему.
   "В этой боли можно долго жить, как в этом просторном пустом доме. Можно
здесь даже остаться".
   Он и остался. Еще два, еще три дня. Как он и ожидал,  отец  не  торопил
его с возвращением. Чем дольше он тут задерживался, тем  больше  дела  ему
находилось, так как надо было устанавливать еще станки.  Теперь  он  почти
весь день проводил на заводе. Мистер Сайрус Смит, а также главный инженер,
казалось, то и дело открывают какие-то ящики, в которых хранятся  все  еще
не решенные вопросы. Они так и сыпались на него.  Например,  необходимость
пристройки монтажного цеха средних размеров. Отчасти Дональд  и  сам  себе
придумывал дела. Одну поломку в станке он устранил  своими  руками.  Иначе
пришлось бы дожидаться человека из Лондона. На пристройку монтажного  цеха
он согласился, обменявшись письмами с отцом.
   Эта переписка - диктовка в заводской канцелярии, машинописный  текст  -
внушала ему тревогу. В бодром письме отца  проглядывал  безмолвный  страх.
Когда он пробегал глазами строчки, в  которых  говорилось  о  том,  какому
кирпичному заводу следует отдать  предпочтение,  ему  чудилось,  что  речь
здесь идет о чем-то совсем другом. Письмо словно создало какую-то преграду
между ним и отцом.  Это  было  непостижимо,  и  он  прогнал  от  себя  это
ощущение, в то же время недостаточно отчетливое, чтобы о нем  раздумывать.
К тому же последнее, как мы знаем, вообще было не свойственно Дональду.


   Через несколько часов они вернулись к деревянным воротам, что закрылись
за ними перед их восхождением, и теперь шагали по дороге к той тропе,  что
вела к гостинице, где их дожидался шофер. Вскоре они уже сидели в  машине.
Клейтон хотел еще засветло одолеть изобилующую крутыми  поворотами  горную
дорогу и предпочитал выпить кофе внизу, в долине.
   Вот так, вдруг оказавшись на мягких сиденьях, они плавно катили вперед,
уже позабыв, как, спускаясь с горы, то и дело, даже внизу, спотыкались  об
обломки известняка, что валялись  под  ногами.  Удивительным  до  сих  пор
оставалось ощущение, будто бы к ним постепенно, со слабым  потрескиванием,
возвращается слух и проходит та легкая глухота, что  напала  на  них  там,
наверху. Дорога между тем все петляла, точно коридор в  слаломе,  и  вдруг
после какого-то поворота взгляду открылся широкий вид. На горах вечер  уже
дал знать о себе, залив их розовым светом.
   Они остановились у  отеля  напротив  императорско-королевской  почты  и
обнаружили в нем тихую пустую залу со светлой  сосновой  мебелью,  где  им
подали кофе, так, как тогда было принято в Австрии, - в высоких стеклянных
бокалах с тюрбанами из  сбитых  сливок.  Затем  вошел  Мюнстерер,  который
только что закрыл свою контору. Почтмейстер и Хвостик одновременно  узнали
друг друга и поздоровались, а Роберт, в  своем  новом  состоянии,  спросил
по-английски старину Пепи, не  хочет  ли  он  пригласить  этого  господина
("this gentleman") к ним за стол.
   Итак, "this gentleman" присоединился к нашим трем  путешественникам,  а
вместе с ним появился и четвертый "меланж" (как в то время назывался кофе,
приготовленный  таким  способом).   Многозначительная   встреча.   Хвостик
почувствовал это, Мюнстерер тем более. Они словно бы  мерили  друг  друга,
прикладывали друг к другу мерку, мерку времени, при этом вопросы о  том  о
сем, как это обычно бывает, оставались всего лишь внешним, аккомпанирующим
бренчанием. Мюнстерер стал теперь представительным  мужчиной.  Деревенская
жизнь явно пошла ему на пользу.
   Но он от этой жизни  устал,  так  сказал  почтмейстер;  надоело  сидеть
здесь, в этой маленькой нижнеавстрийской горной деревушке, так  близко  от
Вены, куда он,  впрочем,  совсем  не  жаждет  вернуться.  Империя  велика,
заметил  он,  она  охватывает  еще  и  экзотические  края,  вроде  недавно
аннексированной Боснии или областей, прилегающих к бывшей военной  границе
в Хорватии, не говоря уже о прекрасной Далмации. И все это достижимо  даже
в рамках его профессии, вопрос лишь в  знании  языка,  благодаря  которому
чиновник может претендовать на ту или иную  должность.  Поэтому  последние
десять лет, а особенно зим в этом тихом уголке он использовал для изучения
языков и немало продвинулся в хорватском, венгерском, французском  и  даже
турецком. Надо же в конце концов помнить, что  австрийская  дирекция  почт
есть  и  в  Константинополе  -  как  одна  из  так  называемых   концессий
оттоманского правительства, - и в Палестине, в Иерусалиме,  есть  почтовое
агентство, которое даже выпускает собственные  марки.  Но  не  обязательно
сразу в Константинополь. И тут Мюнстерер  признался,  что  пробудет  здесь
едва ли больше двух недель. Единственная существенная трудность состоит  в
том, что Хорватия - земля, где для него открывается немало возможностей, -
принадлежит  венгерской  короне.  Таким  образом,  ему  необходимо   стать
подданным венгерского королевства. Но в конце концов рано или  поздно  это
ему удастся.
   Хвостик заговорил с ним по-хорватски.  И  Роберт  Клейтон  тоже  принял
участие в разговоре на этом языке, на котором, как  выяснилось,  Мюнстерер
говорил уже довольно бегло. Затем старина  Пепи  перешел  на  турецкий,  и
почтмейстер бойко подхватил разговор.
   Хвостик с удивлением взирал на почтмейстера, как  бы  идущего  по  его,
Хвостика, стопам. Между ними сохранилась связь. Мюнстерер был как  бы  его
ответвлением. Теперь ему стало понятно,  почему  он  сразу  же,  едва  тот
вошел, узнал Мюнстерера, несмотря на большие перемены, происшедшие с  ним,
которые Хвостик только теперь рассмотрел как следует. Мюнстерер никогда не
был замкнутым,  никогда  не  попадал  за  ту  непроницаемую  стену,  в  то
неопределенное пространство, которое кажется бесконечным, ибо  оно  лишено
частностей; а где-то эти частности  существуют,  окончательно  изъятые  из
нашей жизни, и, может быть, недалеко - всего в каких-нибудь  пяти  улочках
отсюда или еще ближе, совсем близко, а ты их потом  уже  не  узнаешь,  ибо
никогда не знал их в действительности. И поэтому-то он сразу приветствовал
Мюнстерера.
   Только тут все это дошло до сознания Хвостика, все непривычное, но  тем
не менее постижимое, что при появлении почтмейстера обрело  зримые  черты.
Он взял со столика сдачу, которую кельнерша положила перед ним, сгреб ее в
жилетный карман и  тут  же  спохватился,  что  сделал  это  вопреки  своим
всегдашним привычкам, вместо того чтобы аккуратно положить в  кошелек  три
монеты по пять крон и еще какую-то мелочь. Этот  час  запечатлелся  в  его
памяти вплоть до мельчайших деталей.
   В  зале  зажгли  свет,  в  оконных  нишах  синели   сумерки.   Сердечно
простившись с почтмейстером, они направились к машине, куда  после  своего
бесконечного обеда явился и шофер. Со включенными фарами машина  тронулась
в путь, она мягко и осторожно скользила  вниз  по  извилистой  деревенской
улице.
   Они добрались до равнины и теперь по ровной дороге ехали очень  быстро.
Хвостик на сей раз сидел впереди, рядом с шофером, хотя на широком  заднем
сиденье вполне удобно можно было  усесться  втроем.  Ему  хотелось  побыть
одному.
   Едва они миновали часовню "Пряха у креста" - тогда  этот  средневековый
памятник стоял на вершине Виннерберга много свободнее,  чем  теперь,  -  и
въехали в шумный город, Хвостик наконец освободился от Мюнстерера, который
занимал его мысли в продолжение двух  часов  поездки.  Напоследок  он  еще
вспомнил, что не знает, куда переходит служить Мюнстерер. Кажется, тот  об
этом не упоминал?
   Через   отдаленный   район   Майдлинг,   мимо   чрезвычайно   обширного
императорского парка, мимо темного в темноте фасада дворца Шенбрунн, вдоль
глубокого русла реки они наконец выехали на Аухофштрассе. Они  вылезли  из
машины, и, пока с Моникой прощался Клейтон, а потом и он сам,  Хвостик,  в
эти минуты все, со всех сторон обрушилось  на  него,  далекое  и  близкое,
недавний прием в саду Клейтонов и то,  что  за  ним  последовало,  далекий
Адамов переулок и сегодняшняя встреча с Мюнстерером.
   Теперь они через  центр  города  поехали  восвояси,  по  направлению  к
Пратеру. Хвостику не хотелось, чтобы его подвозили к дому. И Клейтон велел
шоферу остановиться на углу. Рукопожатие, дверца  машины  захлопнулась,  и
"найт-минерва" покатила прочь, в сторону моста.
   Итак, он увидел себя одиноко стоящим  на  хорошо  знакомом  углу.  Было
темно, но еще не поздно. Хвостик побрел по тротуару мимо своей двери.
   И дальше. В Адамов переулок. Вероятно, он был здесь впервые, с тех  пор
как съехал отсюда, тридцать один год тому назад. Перед его прежним домом -
он еще  издали  увидел  его  в  свете  того  газового  фонаря,  который  с
незапамятных времен стоял неподалеку от ворот, -  маячили  женские  фигуры
(это не были случайные прохожие).
   И он тоже, как мы уже знаем, прибегал к услугам - хотя и на иной, более
цивилизованный манер и не в этом районе - этой одной из древнейших (наряду
с лирической поэзией и мошеннической торговлей) профессий человечества.
   Однако то, как это некогда выглядело в ближайшем  его  окружении,  было
его в известной мере недостойно, может быть, потому, что  он  жил  слишком
близко.  Это  просто  находилось  вне  поля  его  зрения,  в   необозримом
пространстве. За прошедшие годы дистанция увеличилась.  И  тот  сладостный
дух осенней прели, присущий каждому возвращению в былые места, тоже сделал
свое дело.
   Итак, он вошел. И уже сел (как он ошибочно полагал) не в тот  поезд,  и
поезд уже тронулся, теперь он не  мог  сойти  без  скандала  (это  Хвостик
отлично понимал). То была немолодая дородная  женщина,  которую,  впрочем,
никак не назовешь некрасивой,  с  приветливым  и  благонравным  выражением
лица. Она открыла входную дверь. Его охватил страх, а  вдруг  Веверка  все
еще здесь, он ведь начисто позабыл о  ней.  Но  здесь  явно  господствовал
новый режим, введенный то ли одряхлевшей Веверка, то ли ее преемницей  (мы
не станем это выяснять), со взиманием денег за отпирание дверей  и  выдачу
ключей здешним обитательницам.
   Итак, он поднимался по лестнице вслед за своей пышной дамой. И вдруг на
секунду ему показалось, что он сел как раз в тот поезд, в который надо.
   Неужто они войдут в его прежнюю квартиру?
   На первой же площадке его  дама  повернула  туда,  и  вот  ключ  уже  в
замочной скважине. Сейчас, через тридцать один год,  Хвостику  почудилось,
что он слышит все тот же запах начадившей лампы в совсем  не  изменившейся
прихожей, хотя теперь там горела лишь одна тусклая электрическая лампочка.
   Она пошла направо, в спальню  его  родителей,  выходившую  в  переулок.
Вспыхнул свет. Диван оскалился на него белым покрывалом. Он,  как  обычно,
сразу дал ей деньги, вдвое больше, чем она запросила,  чтобы  в  тишине  и
покое поразмыслить над сложившейся ситуацией, которую ему как бы предрекла
сегодняшняя встреча с Мюнстерером. Именно так он это воспринял.
   Хвостик опустился на стул. Прежде чем он успел помешать или  отказаться
от этой  любезности,  она  разделась,  быстро  и  донага,  очевидно,  была
благодушно настроена из-за двойного гонорара.
   Хвостик смотрел не  на  нее,  а  на  изножье  стоявшей  здесь  кровати,
застеленной только для виду, потому что так положено в спальне. Но главной
вещью здесь был деловой диван, в чехле из чистого белого полотна.  Хвостик
смотрел на изножье кровати, конечно не зная и даже не думая о том, что это
может быть кровать его отца или матери.  Как  всегда  под  этой  кроватью,
обвивая ее ножки, таилась самая сильная и самая глубокая радость, какую он
когда-либо в жизни испытывал, - маленькая  железная  дорога,  единственная
дорогая игрушка, которая была у него в детстве, которую он заботливо берег
еще мальчишкой и сохранил до сегодняшнего дня;  неповрежденная,  в  полном
комплекте, лежала она в своей плотной картонной  коробке,  со  специальным
отделением для паровоза, и тендера, и каждого вагончика, в  самом  большом
отделении помещались рельсы. И сейчас он видел, как поезд  выходит  из-под
кровати, как объезжает вокруг  ножек  -  торопливый  паровозик  со  своими
сверкающими шатунами, а дальше вагон за вагоном, -  и  вот  он  опять  уже
скрывается в темноте под кроватью, чтобы неожиданно вернуться снова,  ведь
часть рельсового круга, по которому бежит поезд, остается невидимой.
   Конечно, это длилось всего несколько секунд. Однако возбуждение еще  не
совсем покинуло его, он поднял глаза и увидел обнаженную женщину,  которая
терпеливо и вежливо дожидалась, упитанную, белую. Она улыбнулась.  Хвостик
вовсе не был оригиналом. А для чего же он вообще сюда  пришел?  И  тут  он
позабыл всякую осторожность. Когда она  опустилась  на  диван,  он  ощутил
истинную радость, и все-таки в ушах у него все еще тикал часовой механизм,
звонкие напевные звуки неутомимого игрушечного поезда  -  из-под  кровати,
вокруг ножек и снова во тьму под кровать.


   На улице. Он чувствовал себя не совсем так, как если бы сел  не  в  тот
поезд, хотя это все-таки случилось, и притом в спальне его родителей.
   Голод дал о  себе  знать,  сигнал  тревоги  под  ложечкой,  слабость  в
коленях.  Прошло  уже  много  часов  с  тех  пор,  как  он  пил   кофе   с
почтмейстером. Хвостик вошел в ресторацию. Там было полно народу, какие-то
споры, свежие сытные запахи и в длинном меню еще не было  пустот.  Хорошо.
Хвостик сам удивлялся своему  прекрасному  самочувствию.  В  сущности,  он
ожидал другого после того,  как  сошел  с  рельсов  или  по  меньшей  мере
перепутал поезда. Затем дорога домой в почти теплом воздухе знакомых улиц.
На сей раз он не прошел мимо своей двери. А ведь недавно он, ни секунды не
мешкая, старался уйти подальше от угла, где остановилась машина  Клейтона.
Она уехала. В сторону моста. К пустому дому. Дональд в  Англии.  Все  было
решено.
   Хвостик поднимался по освещенной лестнице. Очень  тихо  отпер  дверь  -
почему,  собственно?  Почему  его  ключ  бесшумно  скользнул  в   замочную
скважину? Он сам задался этим вопросом, но это было  как  неизбежность!  И
когда створка двери так же беззвучно отворилась, Хвостик увидел,  что  его
красивая прихожая необычно ярко освещена.
   Он не погасил свет!
   Все так же тихо как мышь он закрыл за собой дверь и лишь потом заглянул
в комнату.
   При этом его шатнуло от испуга.
   Слева,  напротив  зеркального  шкафа,  в  белом  лакированном   кресле,
оставшемся еще от госпожи Риты Бахлер, кто-то сидел.
   Не сразу узнал он Венидопплершу. И лишь  задним  числом  вспомнил,  что
почуял ее, еще отпирая дверь, носом почуял. Но вовсе не  по  ставшему  уже
привычным привратницкому запаху, который всегда сопровождал ее.
   А по тому, что в передней пахло духами "Ландыш".
   Венидопплерша спала. Она всегда выглядела заурядно, даже в  годы  своей
юности, но в зрелые годы ее заурядность стала еще гораздо более явной (как
это по большей части бывает). Сейчас, сидя тут,  она  показалась  Хвостику
"прифранченной", "расфуфыренной" (в Вене и по  сей  день  употребляют  эти
выражения), иными словами, принаряженной.
   Она спала. Это была все еще красивая, статная  женщина,  Венидопплерша,
хотя из нее так и перла вульгарность, если можно так выразиться,  из  всех
ее окон, уже утративших зеркальный блеск молодости, заглянув сквозь них  в
душу, можно было увидеть разве что обгорелые развалины. Нет, она была даже
красивой, и сегодня  к  тому  же  чистой.  Голова  -  склоненная  влево  и
повернутая  вполоборота  к  Хвостику  -  была  аккуратно  подстрижена.  На
консьержке был просторный цветастый халат, полурасстегнутый; он наполовину
выставлял  напоказ  "сферу  влияния"  ее  мощной  груди,  и  то,  что  там
угадывалось, было туго обтянуто снежно-белой ночной рубашкой, так как  она
сидела не наклонясь вперед, а откинувшись назад.  На  вытянутых  и  широко
расставленных ногах красовались синие домашние туфли.
   Едва Хвостик оправился от пережитого и вновь обрел почву под  ногами  -
надежностью этой почвы он обязан был только путанице  с  поездами,  -  как
Венидопплерша проснулась.
   Она медленно повернула голову, потом открыла глаза и проворно вскочила,
запахнув на груди халат. Руки ее остались скрещенными на груди. Эта улыбка
на мгновение вновь  застеклила  пустые  глазницы  ее  окон,  так  что  они
зеркально взблеснули, как прежде, я в душу было уже не заглянуть.
   - Слава тебе господи,  что  вы  здесь,  господин  директор,  -  сказала
Венидопплерша. - Я не хотела уйти спать, не дождавшись вас. У мужа  ночное
дежурство. Как я переволновалась! Ведь то  и  дело  читаешь  о  несчастных
случаях с туристами в горах. Я и подумала, а вдруг господин директор повел
этих английских господ лазать по скалам и что-то с ним  стряслось.  Я  так
беспокоилась, одна в квартире, у мужа ночное дежурство, он придет с работы
только утречком. Я и думаю себе: пойду-ка наверх, почищу все металлическое
у господина директора на курительном столике и медную кровать  и  подожду,
пока вернется господин директор. Вот я и заснула тут в прихожей.
   Образец преданной заботливости.  Он  ни  в  чем  не  заблуждался,  этот
Хвостик, наш старина Пепи. Она сейчас, стоя  перед  ним,  и  вправду  была
приятна  на  вид,  со  свежезастекленными  окнами.  Глаза   ее   сверкали,
"Вообще-то я предпочитаю зрелых женщин. Эта Моника была для  меня  слишком
молода", - подумал Хвостик, и ему  с  беспощадной  ясностью  представилась
едва избегнутая опасность, которая поджидала его  здесь,  не  сядь  он  по
ошибке не в тот поезд, теперь уже окончательно было доказано,  что  это  и
был самый правильный поезд. Под руководством и в сопровождении Мюнстерера.
Как опытный венец, Хвостик уже через минуту содрогнулся, представив  себе,
какие сложности могла бы повлечь за собою связь с привратницей - это  было
как раз то, от чего следовало воздерживаться в первую очередь, так же  как
от подписания векселя в качестве частного  лица  или  от  взятия  на  себя
финансовых  гарантий.  Да,  Хвостик  содрогнулся,  как  будто  заглянул  в
пропасть, до которой ему оставался один шаг.
   Но в то же время он улыбался.
   И вовсе не кисло, а очень даже добродушно.
   Старина Пени. Грязная скотина.
   Нет, с ними ничего не случилось, ни по каким скалам они не лазали.
   - Это было великолепно, однако довольно утомительно, и я жутко устал, -
сказал он. (Теперь-то мы знаем, что несколько переутомился он уже  потом.)
С  улыбкой  произнося  эти  слова,  Хвостик  по   своей   привычке   сунул
указательный  палец  в  левый  жилетный  карман  и  нащупал  там   большие
пятикроновые монеты, две из них он легко и незаметно зажал в кулак. - А вы
так  за  меня  беспокоились  и  дожидались  тут,  -  присовокупил   он   с
неподдельной теплотой, - должен сказать, что я глубоко  тронут.  А  теперь
чувствую, что мне надо лечь, иначе я засну стоя. - Хвостик пожал  ей  руку
(чего обычно никогда не делал), даже взял  ее  обе  руки  в  свои,  слегка
похлопал по ним, а левой рукой сунул в ее мягкую лапу  обе  монеты.  Лапа,
привычная к пересчету денег, немедленно сообщила ей, сколько там  было.  А
тогда десять крон были для привратницы невероятными  чаевыми,  скорее  это
был роскошный подарок.
   - Но господин директор! - воскликнула она.
   А он:
   - Ах, оставьте, госпожа Мицци!
   А она:
   - Тысяча благодарностей,  господин  директор,  и  желаю  вам  приятного
отдыха. - Она попятилась к входной двери и тут сделала  книксен.  -  Целую
ручки, господин директор.
   Хлоп.  Хвостик  еще  услышал,  как  она   спускается.   Руководство   и
сопровождение Мюнстерера. Это было почти так, как  если  бы  тот  дал  ему
десять крон специально для Венидопплерши.
   Лишь тут он действительно вошел в квартиру и  зажег  свет.  Хлоп.  Все.
Ушел, ускользнул, теперь он в безопасности. ("Оторвался от  противника"  -
так это называлось потом, через пять лет, в первую мировую войну во  время
отступления.) Отнюдь не своими силами. Он и вправду был  совсем  не  глуп,
этот Хвостик, чтобы некоторую свою пассивность  считать  решительностью  и
выдающимся достижением. Сейчас он отыскал бутылку коньяка, в ней оказалось
не больше половины. Ему это было абсолютно необходимо.  Тут  он  вспомнил,
где стоит коробка с железной дорогой: в спальне под кроватью.
   Словно что-то  защелкнулось  в  Хвостике,  какое-то  доселе  ему  почти
неизвестное сочленение. И оно как будто дало ему досуг для игры  -  совсем
так, как он в первой комнате, сдвинув в сторону кресла и столик, освободил
место на блестящем навенидопплеренном паркете, похожем на зеркальную гладь
пруда. Затем он подошел к окну, из которого больше не  был  виден  Пратер.
Там, где раньше  было  свободное  пространство,  теперь  тлели  непонятные
призывы отдельных, еще освещенных окон. У него,  Хвостика,  было  время  и
место, чтобы делать то, что ему заблагорассудится, чтобы наслаждаться так,
как ему нравится:  благодаря  руководству  и  сопровождению  Мюнстерера  и
пятикроновым монетам впридачу. Он потянул за шнурок, и шторы задернулись.
   Потом он пошел в спальню и там сразу же вытащил из-под кровати железную
дорогу.
   Рельсов оказалось гораздо больше, чем  ему  помнилось;  таким  образом,
подумал он, это был уже не просто короткий путь вокруг изножья супружеской
кровати - половина снаружи, половина под  кроватью,  -  рельсы  в  темноте
уходили гораздо дальше. Значит, поезд дольше оставался там  и  лишь  затем
выезжал на свет божий.
   Хвостик  соединил  отливающие  серебром  рельсы  на   паркетном   полу,
аккуратно вставляя каждый крючок в предназначенную для него петельку.  Для
этого ему, разумеется, пришлось опуститься на  колени.  Получился  большой
овал - в нем могла бы уместиться кровать - с двумя прямыми отрезками пути.
Теперь он поставил на рельсы вагоны. Их было четыре - один почтовый и  три
длинных пассажирских. Толкнешь их легонечко,  и  они  мягко  покатятся  по
рельсам, звук такой, будто что-то журчит.  Паровоз  и  тендер  были  очень
увесистые. Хвостик осторожно вынул их из коробки. Здесь же  лежал  и  ключ
для завода механизма.
   Когда состав был готов, он осторожно завел механизм.
   Из низкой паровозной трубы скорого поезда торчал  клок  ваты,  белый  и
незапыленный, действительно похожий на  рвущийся  из  трубы  дым.  Хвостик
заметил это в момент, когда поворачивался ключ. И тут вдруг  сюда,  в  эту
комнату, точно кубик, свалилась та спальня в Адамовом переулке и  мальчик,
что стоял на коленях перед маленькой  железной  дорогой.  Прежде  всего  в
глаза ему бросилась вата, которую засунули в паровоз  во  время  последней
игры (ведь была же когда-то последняя игра).
   Хвостик нажал на никелированную кнопку сбоку кабины машиниста,  которая
запускала часовой механизм.
   Потом придвинул к рельсам кресло.
   Поезд тронулся. Сперва медленно, немного клонясь на поворотах, потом на
прямой набрал скорость, а перед поворотом  опять  сбавил  ход.  И  так  по
кругу, много раз, шесть или, может быть, семь. Все  было  очень  красивое,
совсем как новое.
   Так он просидел до глубокой ночи.
   Маленький поезд все ездил. Хвостик заводил его вновь и вновь. Он шел не
только по равнине  паркетного  пола,  но  по  спирали  мало-помалу  уходил
вглубь, под  сверкающий  навенидопплеренный  паркет,  проникал  под  загар
прошлого и, кружа по спирали,  вновь  выбирался  наверх,  в  настоящее,  в
усталость. Хвостик подождал, покуда кончится завод. Железная  дорога  была
погружена во тьму. Рано утром он хотел еще раз взглянуть на нее,  а  потом
аккуратно разобрать и уложить в коробку. Может быть, уже навсегда.


   Прием в саду у  Клейтонов  в  "Меттерних-клубе"  оценивали  по-разному.
Август счел его скучнейшим топтанием на одном  месте  с  барышнями  Харбах
(что не мешало ему при этом хохотать во всю глотку). Действительные  члены
клуба придерживались иного  мнения.  Надо  с  младых  ногтей  привыкать  к
светским приемам, а это  был  настоящий  светский  прием,  сказал  Хофмок,
великолепная практика. Зденко при этом высказывании Фрица чувствовал  себя
не слишком хорошо.
   Конечно, говорили и о Монике. Но не о госпоже Харбах. Эта тайная  тема,
безусловно,  относилась   к   влекущей   области   непристойного.   Каждый
воспринимал госпожу Харбах как  тупик,  который  никуда  не  ведет.  Какое
торжество инстинкта у столь юных господ!
   Нет сомнения, что последние события только укрепили позиции Августа.  К
тому же мнение, будто инженер не может быть джентльменом, было поколеблено
отцом и сыном Клейтонами. В особенности Хериберту  фон  Васмуту  это  дало
пищу для размышлений.
   Зденко становился все более одиноким. Это звучит печально, напоминает о
старости и закате жизни. Но для пего это было счастливое состояние. И  его
успехи в учебе служили теперь для упрочения этого состояния.  Они  служили
уже не "дендизму" и не "impassibilite",  как  это  было  у  других  членов
"Меттерних-клуба". Хотя и последних тоже не в чем было упрекнуть. Впрочем,
Август в  этой  связи  вызывал  некоторые  сомнения.  Его  веселость  была
непрозрачна. Возможно, ему недоставало чувства формы. Однако ему удалось -
благодаря своим родственникам и их приемам  в  саду  -  всех  ошеломить  и
повергнуть в изумление. Ему вообще это было свойственно. Такова  была  его
манера продвигаться в жизни: хитрость  вкупе  с  ошеломляющими  эффектами.
Когда однажды они прогуливались по Пратеру в  стороне  от  Главной  аллея,
навстречу им по одной из широких дорожек в лиственном лесу галопом мчалась
оседланная лошадь без всадника, с болтающимися поводьями. Они  еще  издали
завидели ее. Молодые люди отошли в сторонку. Но Август бросился  наперерез
лошади, что-то крича, и, раскинув  руки,  преградил  ей  дорогу,  так  что
лошадь в изумлении встала на дыбы и бросалась то вправо,  то  влево,  пока
Август не схватил поводья. И вот  он  уже  сидит  верхом.  Животное  сразу
успокоилось. Толстяк уселся поудобнее в седле и сказал, что отведет лошадь
в манеж, откуда она сбежала. Местом встречи назначено было кафе "Неженка".
И с этими словами он пустил лошадь рысью. О  своих  уроках  верховой  езды
(которые он брал очень неохотно) Август никогда прежде не упоминал.
   Зденко становился все более одиноким. Всякую  минуту  он  готов  был  к
тому, что внезапно меняющиеся стены вновь начнут ходить ходуном,  шататься
и раскачиваться, утратят привычную устойчивость. Если обычно этот  возраст
характеризуется гудящим и звенящим переизбытком  замыслов  и  порывов,  то
здесь, в случае с  нашим  юный  господином  фон  Кламтачем,  все  обстояло
наоборот. Сейчас, в конце учебного года, они гуляли в Пратере,  тогда  как
большинство  их  школьных  товарищей  (даже  те,  кого   раньше   называли
"элементами") пребывали в состоянии удручающей и не слишком  полезной  для
здоровья напряженности, спасали то, что еще можно было  спасти,  бились  в
жестоких тисках, занимались безнадежной статистикой, распределяя по  дням,
оставшимся до переходных экзаменов, еще не пройденные страницы  учебников;
а здесь, в "Меттерних-клубе", учебный  год  давно  был  окончен.  Они  уже
готовились к следующему году, последнему, в конце которого  им  предстояли
экзамены на аттестат зрелости. При  помощи  учебников,  которые  только  с
осени пойдут в ход, они уже продвинулись так далеко, что, в сущности, были
готовы к следующему классу и даже к экзамену в конце  его.  "Дендизм"  был
укрыт броней наук. Теперь их  деятельность  пошла  на  убыль.  Выполнялись
только повседневные обязанности. Можно  было  гулять.  Они  достигли  того
состояния, восхитительнее которого трудно себе представить. Никаких забот,
уйма времени, и вся жизнь впереди.
   И они играли в теннис у Клейтонов, сидели вокруг Моники, которую всякий
раз встречали здесь. Роберт любил окружать себя  мальчиками.  Более  того,
они, как ни странно, теперь  составляли  его  основное  окружение.  Друзья
Роберта, а не только Августа.
   Жирный смех Августа слышался чаще, с тех пор как уехал  Дональд.  Можно
даже сказать, что он  бесстыдно  выставлял  напоказ  постоянно  прекрасное
настроение. Прежде оно нередко подавлялось одним только взглядом  Дональда
за столом или в саду. Особенно гнетущими были эти взгляды,  когда  Дональд
при этом вынимал трубку изо  рта,  словно  собирался  что-то  сказать.  Но
никогда ничего не говорил.
   Характерно, что эти немые интермеццо  между  Дональдом  и  Августом  не
укрылись от внимания Роберта. Да, дело зашло так  далеко,  что  он  подчас
нарочно пытался подбить толстяка на какую-нибудь  наглость,  только  чтобы
спровоцировать Дональда. Однако его попытки не имели ни малейшего успеха.
   Зденко становился все более  одиноким.  Время  было  тихое,  и  столько
времени, сколько сейчас,  у  него  еще  никогда  не  бывало.  Все  прошло,
кончилось, как дорожки  парка  кончаются,  впадая  в  спокойную  кольцевую
дорожку. Самое разнородное соединялось здесь  воедино.  То,  что  они  уже
теперь  соприкоснулись  с  ораторским  искусством  Демосфена  и  до  конца
постигли его длинные периоды, которые для большинства гимназистов навсегда
останутся путаными ходами  лабиринта,  где  из-за  любого  поворота  может
появиться Минотавр, на сей раз чтобы поставить им "неуд", то, что у членов
"Меттерних-клуба" вырастали  крылья  при  этой  пляске  на  грамматическом
канате, крылья, надежно державшие их, и теперь в каждом обороте, в  каждом
извиве аттической прозы являлось им ее совершенство - как будто летишь над
речной долиной, - все это и, может быть, еще то, что  он,  Зденко,  вполне
освоился с мыслью о заменимости госпожи Харбах и  госпожи  Фрелингер,  так
что обе они остались позади, когда из запутанных дорожек парка он выбрался
на спокойную кольцевую дорожку (на сей раз в шезлонгах рядом  с  теннисным
кортом лежали Клейтон и заменимая Моника); далее - то, что  он  неожиданно
для себя и очевидно для других должен был  стать  "примусом",  или  первым
учеником в  классе  (к  чему  отнюдь  не  стремился),  -  все  это  вместе
относилось сейчас к тому движению, которое совершала его жизнь: она встала
за его спиной, за его спиной она упорядочивалась. Она толкала его вперед с
помощью уже пройденных предметов. Он вышел на  кольцевую  дорожку,  и  эта
дорожка была пуста.
   Такое состояние длилось всего лишь несколько недель. Это были  как  раз
те недели, когда город прогревался, накапливая для лета невыносимую  жару,
покамест она еще разделялась развевающимися лентами легкого ветра, который
полосой волок за собою запах вара с того места, где чинили асфальт.
   Если существует пустое пространство, то существует и опасение:  кто  же
его займет? То, что Хофмок встречался с Пипси, почти ровесницей, младшей в
семействе  Харбахов,  в  "Меттерних-клубе"  считали  просто  смешным.  Эти
отношения обходились полным молчанием, хотя сам он  рассказывал  о  них  в
клубе. Свидания  происходили  в  чопорных  кондитерских.  Никто  не  желал
сопровождать  туда  Фрица,  не  желал   в   этом   участвовать.   (Малышка
расспрашивала Хофмока о его друзьях.) Вообще это тоже рассматривалось  ими
как тупик, не согретый даже подземным огнем и невозможными  возможностями.
Для Зденко все это давно уже угасло.
   Может быть, только поэтому и еще по  причине  возросшей  уверенности  в
себе он представлял собой известное исключение и вел  себя  иначе,  нежели
его  товарищи  по  клубу.  Так  дело  дошло  до  прогулки  в  Хюттельдорф.
Предварительно они зашли на виллу Харбахов в Хаккинге за двумя  барышнями,
так как в это время года вся семья уже перебиралась с  Райхсратштрассе  за
город. Фриц и Зденко прошли через  парк  по  широкой,  посыпанной  гравием
дорожке, которая круто  поднималась  вверх,  к  дому.  Юный  господин  фон
Кламтач при этом удивленно спрашивал  себя,  чего  он  здесь,  собственно,
ищет. Разумеется, не "великосветские связи", о которых с  ранних  лет  так
откровенно заботился Фриц Хофмок и о чем он намекнул, когда они ехали сюда
в прокуренном вагоне городской железной дороги. До такой степени  проникся
он воззрениями отцов и начальников департаментов,  что  распространял  эти
воззрения и на семью промышленника.
   Поезд остановился и на станции "Сент-Вейт", неподалеку от Аухофштрассе.
   Изумление  сейчас  как  бы  отдалило  Зденко,  он  словно   смотрел   в
перевернутый  бинокль.  Это  было  здесь,  вблизи,  было  действительно  и
несомненно. Он нажал на  кнопку  звонка,  и  гора  Сезам  сразу  беззвучно
открылась - распахнулись оливково-зеленые створки дверей.
   Барышни спустились  в  вестибюль,  обширность  которого  сообщала  дому
какой-то барский оттенок, дому, который в остальном был  обычным  монстром
того времени - как в страшном сне, сплошные ниши,  раковины,  эркеры,  все
выкрашено ослепительно-белой краской, здание как из взбитых сливок.
   В последовавшей засим прогулке  в  Хальберталь  лишь  одно-единственное
обстоятельство кажется нам заслуживающим внимания: а именно то, что Зденко
все время путал одну барышню с другой,  так  что  Фрицу  Хофмоку  это  уже
становилось  неприятно.  Но  Зденко,  по-видимому,  был  не  в   состоянии
удержаться от этих промахов. Левая  барышня  что-то  ему  рассказывала,  а
вскоре он обращался к правой так, будто это она только что говорила с  ним
о катании на пони. То, что Зденко путал их имена, было еще полбеды. Но обе
сестрички Харбах вовсе не были так уж схожи между собой, разве чуть больше
нормальной меры семейного сходства, не говоря уж о  том,  что  Пипси  была
меньше ростом, чем старшая сестра. Но юному господину  фон  Кламтачу  они,
очевидно, казались близняшками!
   И все-таки им всем было  весело,  и  они  с  широкой  дороги  сошли  на
дорожку, ведущую в глубь леса, в зеленую чащу. Куковала  кукушка,  девушки
болтали и смеялись, хотя для Зденко их смех и болтовня значили  не  больше
чем кукование кукушки на дереве. Он просто вбирал в себя благозвучие  этих
голосов, раздававшихся под высокими зелеными сводами.


   Эта  прогулка  с  Пипси  и  ее  сестрой,  которую  Зденко  впоследствии
вспоминал так же, как парное молоко, что они тогда пили в "Лесной хижине",
привела в результате к тому, что оба эти создания опять появились  в  саду
виллы Клейтона. Хофмок ловко ухватился за эту  возможность,  а  именно  за
слова Роберта - пусть, мол, они приведут на теннис девушек.
   Причудливый  фон  для  новой  парочки!  Моника  теперь  даже   находила
известную привлекательность в глупости барышень Харбах, в интеллектуальной
атмосфере,   окружавшей   молодых   людей,   они   казались   совсем    уж
молочно-невинными. Она наслаждалась тем, что Клейтон окружил  себя  именно
такой компанией. Моника лежала на террасе в шезлонге и пила  крепкий  чай.
На корте началась игра. Роберт, весь в белом, как и остальные - на сей раз
он тоже собирался играть, - слез  с  помоста  из  просмоленных  досок,  на
котором стояла судейская скамья, и подошел к Монике. Она  вступала  в  это
лето, словно сквозь благоухающую стену.
   Старина Пепи тоже был здесь и сидел на террасе рядом с Моникой в  свете
предвечернего  солнца.  Он  был  наделен  волшебной   силой,   недоступной
человеческому разуму. Моника, похоже, поняла это. Каких только ситуаций из
своей деловой практики она ему ни излагала, достаточно было ей  показаться
ему на глаза, коснуться голосом его слуха, как ей сразу  все  уяснялось  и
она без всякого труда принимала определенное решение. В  сущности,  Монике
довольно было только заговорить с Хвостиком.
   В этой ситуации проглядывала шаткость, а следовательно, и недолгий век.
Но кольцевая дорожка успокаивала своей завершенностью, так это воспринимал
не   только   Зденко,   но   и   остальные   два   действительных    члена
"Меттерних-клуба".
   С отъездом Роберта Клейтона все кончилось.


   Разумеется, теперь Дональд должен был вернуться  в  Вену,  хотя,  кроме
него, на здешнем предприятии не было ни одного инженера.
   В последние дни в Бриндли-Холле он заметно  переменился.  Самопознание,
как нам уже известно, не было ему свойственно, а к чему же иному оно могло
в конце концов свестись,  как  не  к  расхождению  швов,  если  так  можно
выразиться, и чем дальше, тем больше (а под конец  уже  совсем  далеко  от
Моники). Нет, он не отклонился в сторону. Ничуть. Тут крылась одна ошибка.
Настолько он это уже понял. Сейчас он мысленно добрался до вечера накануне
приема в саду. Тогда у него было что-то вроде  тошноты.  Недомогание.  Это
облегчило его положение. Ибо тут просто нечего было обдумывать.  Тогда  он
словно нырнул в облако. В комнате стало темнее. Хлещущий дождь. С  Моникой
это никак не было связано.
   Но обычное его поведение с Моникой было в корне неверным.  Ну  конечно.
Его нерешительность. Но разве тем самым он не оказывал ей уважения?!  (Эти
мужчины-северяне могут довести  человека  до  сумасшествия  возвеличениями
своего предмета и следующей  засим  Тристановой  томностью!  Вдобавок  это
всегда не соответствует действительности  и  на  самом  деле  все  обстоит
подозрительно иначе! Молодые люди! Сапог!) Но если он обнаружил ошибку, он
мог  еще  все  поправить.  Конечно,  кое-что  надо  было  наверстать.  Да,
безусловно! Отец просто хорошо относится к Монике.  Тем  лучше.  Жить  без
отца было бы чистейшим вздором, невозможно! И в то время, как в голове его
шевелились подобные мысли, Дональд вдруг вспомнил, что за время, прошедшее
между приемом в саду и его  отъездом,  он  ни  разу  не  смог  дозвониться
Монике.
   Когда пароход в окружении чаек подошел к Остенде, а  из  синей  сегодня
воды  одиноко  торчал  знак,  указывающий   фарватер,   Дональд   проникся
решимостью. Да, он все наверстает, исправит любую ошибку. Тогда он  просто
был подавлен. А теперь пора действовать. С такими мыслями стоял  он  возле
своего плоского кофра в зале таможни. Потом в купе первого класса  еще  не
отошедшего поезда он буквально рухнул на мягкое сиденье. В  первый  раз  в
жизни словно чья-то сверхмощная рука, как подъемный кран,  подняла  его  и
перебросила в потусторонний мир посреди нашего мира. На свете есть  только
Моника.


   Тотчас же по приезде в Вену он позвонил  в  издательство,  так  как  на
Аухафштрассе никто не отвечал, и узнал, что она  в  отъезде  на  несколько
дней, так неопределенно это прозвучало.
   И здесь снова одиночество в  большом  доме,  хотя,  увы,  и  не  полное
одиночество, здесь был еще и Август.
   Хвостик не мог ему сказать, где в настоящее время находится  его  отец.
Вероятно, все еще  закупает  локомобили  в  Венгрии.  Ему  пришлось  лично
выехать туда, поскольку Дональд так долго отсутствовал. А там,  в  Англии,
конечно,  воспользовались  прекрасной  возможностью  разрешить  все   свои
задачи, ведь с самого  начала  было  ясно,  что  одной  только  установкой
станков дело не ограничится.
   Весна быстро набирала силу, нахально вмешиваясь во все, сводила  с  ума
роскошеством света. Ливни и  апрельское  непостоянство  погоды  давно  уже
миновали, дни стояли сплошь голубые. Сирень  еще  не  расцветала.  Но  уже
близилось время путешествия на юго-восток. Откладывать его на разгар  лета
было невозможно.  Хвостик  давно  уже  составил  план  поездки,  с  учетом
расписания всех железнодорожных и пароходных линий.
   Все это они детально обсуждали в саду,  расхаживая  взад  и  вперед  по
подстриженному газону. С практической точки зрения  Дональд  мог  ехать  в
качестве технического эксперта, как инженер, ну и,  конечно,  как  младший
глава фирмы. Если бы он сейчас, расхаживая по газону, оперся на  Хвостика,
вернее, на его плечо, это было бы вполне уместным  жестом  и  в  известной
мере воздало бы должное правде. Так и случилось, хотя  и  на  иной  манер:
Дональд попросил его остаться к обеду (несмотря на то,  что  они  все  уже
обговорили) и не желал принимать никаких  возражений.  Только  шутки  ради
стоит  упомянуть,  что  нашему   старичку   сегодня   вечером   предстояла
стариковская вылазка, ну, скажем, в скрытую от нас сторону его  жизни.  Но
все это сейчас выскочило у него из головы. Ибо  уже  в  саду  и  во  время
деловой беседы он почувствовал, что происходит с Дональдом. Если человек о
чем-то умалчивает, сразу чувствуется, что он о чем-то умалчивает; мы также
чувствуем, когда у другого начинает скрипеть  замок  его  молчания,  когда
плотина  молчания  готова   вот-вот   прорваться.   А   Хвостик   не   был
неосведомленным  человеком.  Он  только   был   угнетен   своими   личными
обстоятельствами. Мы уже сказали, что он понимал серьезность  создавшегося
положения. Более того, это была ужасающая перспектива: увидеть,  как  этот
молодой человек тяжко борется на том самом  ринге,  который  он,  Хвостик,
совсем недавно с благодарностью покинул легко и бодро.
   Для  Дональда  лето  уже  наступило,  хотя  было  еще  начало  мая,   с
нерасцветшей сиренью и время от времени развевающимися  лентами  прохлады,
если не холода, в саду и на улице. Но в нем самом был  тот  мрак,  который
иной раз зарождается в нас от сильной жары  и  нестерпимо  яркого  летнего
солнца, заодно с ощущением, будто ты связан по рукам и ногам. Листва  была
светло-зеленой. Для Дональда она уже потемнела.
   Они обедали вместе с Августом, который сразу же после обеда  откланялся
с лукавой усмешкой. Хвостик и Дональд вышли в холл и  сели  в  кресла.  Им
подали кофе. Затем Дональд едва не заговорил о том, что на самом деле  еще
не было свершившимся фактом. Но он сделал всего лишь одно замечание:  что,
живя в двух странах, в конце концов в обеих  перестаешь  чувствовать  себя
дома.


   В действительности именно это было для него очень ощутимо  и  создавало
угрожающе шаткий фон, его самого тоже шатало с тех пор,  как  кран  поднял
его с  постамента,  на  котором  он  стоял  доныне  (лучше  бы  сказать  -
фундамента!), и постамент этот был не что иное, как его совместная жизнь с
отцом. А теперь  ему  предстояло  жить  совсем  одному,  что  уже  заранее
омрачало наступающее лето, да вдобавок это неизбежное  теперь  прощание  с
Веной. Он позвонил в издательство. Она еще не возвращалась.
   Между тем до отъезда надо было  кое-что  уладить,  но  теперь  все  шло
гладко, одно без труда вытекало из  другого.  Обстоятельства  складывались
так,  словно  они,  эти  обстоятельства,  затаили  дыхание.  Такое   можно
наблюдать не только в счастье, но и в  несчастье.  Даже  Август,  которого
Дональд видел только за столом, казалось, немного  придержал  свой  жирный
смех.  Из  какого-то  его  замечания,  брошенного  вскользь,  можно   было
заключить, что здесь играли в теннис с его друзьями  и  барышнями  Харбах.
Дональд не выказал к этому ни малейшего интереса.
   На следующий день, когда он возвращался домой к  ленчу,  ему  навстречу
попались два гимназиста, а именно Васмут и Кламтач. Он остановился с этими
вежливо приветствовавшими его молодыми людьми. Он ведь был в Англии? Да. А
когда вернется из путешествия мистер Роберт Клейтон? Дональд отвечал,  что
ждет его со дня на день. Ведь он сам через несколько дней уезжает на месяц
на Ближний Восток.
   - Вам можно позавидовать! - воскликнул Васмут.
   - Там будет жарковато, - сказал Дональд.
   - Значит, опять не судьба вам, мистер Клейтон, быть у нас  судьей,  как
это было задумано с самого начала, - сказал Зденко. -  Хериберт  и  Август
мне тогда еще об этом сказали. Собственно, мы на вашем корте вообще играли
без судьи. Фройляйн Бахлер все время лежала в шезлонге на террасе, а таким
образом ваш отец тоже не мог все время быть  с  нами.  Она,  по-моему,  не
играет в теннис.
   Блеклая молния метнулась от Дональда к Августу, этому скрытному хитрюге
с его всегда ровной манерой поведения. Теперь, когда Дональд сам падал - а
в эти мгновения он знал, что падает, чувствовал это  впервые  в  жизни,  -
постоянная уловка, с помощью которой эта скотина ("brute", сейчас он думал
по-английски) Август умудрялся всех и вся не принимать всерьез, показалась
ему бесконечно ненавистной: потому, что намного  превосходила  собственное
его бессилие.


   Молодые люди учтиво распрощались с англичанином. Тот повернул  (Кламтач
посмотрел ему вслед), потерял равновесие,  видимо  наступив  на  брошенную
кем-то по южной привычке фруктовую кожуру, медленно  выпрямился  и,  вновь
обретя равновесие, ушел, еще раз кивнув гимназистам. Зденко,  идя  дальше,
искоса взглянул на Хериберта, который, по-видимому, ничего не заметил.  Но
теперь снова закачались окружающие его стены,  словно  на  петлях  или  на
шарнирах. Однако они не закрылись так плотно, как это было через некоторое
время после появления госпожи Генриетты Фрелингер. Сейчас осталась  щелка.
В нее Зденко с удивлением  наблюдал  воздействие,  которое  он  оказал  на
совсем чужую жизнь, предоставив ей дальше идти своим чередом.  ("Мы",  мог
бы подумать Зденко, ибо Хериберт с тем же правом мог бы упомянуть об  этой
фройляйн Бахлер.)
   Так Зденко впервые в жизни столкнулся  с  обстоятельствами,  о  которых
никогда не думал и о которых ровно ничего не знал, иными словами, с доселе
неведомым ему объектом. И этот объект не свалился  ему  на  голову,  точно
свинцовый плод познания, для этого он был слишком хрупок, но внезапно  все
вокруг стало  куда  привлекательнее,  куда  интереснее  для  исследования:
жизнь, в которой участвовал он, Зденко, по  другой,  не  тот,  хорошо  ему
известный Зденко. Так на улице за несколько секунд  он  сдал  своего  рода
экзамен на аттестат зрелости, который  в  гимназии  предстоял  ему  только
через  год.  Правда,  в  "Меттерних-клубе"  подготовка  к   таковому   уже
значительно продвинулась.
   Продолжая  смотреть  в  щелку,  мысля  конкретно  и   наглядно   (любое
проявление  ума  и  одаренности  находит  свое   отражение   в   отдельных
достоинствах  человека),  он  без  труда  уяснил  себе  образ   мыслей   и
нравственную нечистоплотность толстяка Августа и в общих чертах знал  уже,
пожалуй, не меньше, чем  Хвостик,  сознавал  даже  серьезность  положения.
Сейчас он увидел Роберта Клейтона, слезавшего с  просмоленной  до  черноты
судейской скамьи; Роберт отправился к Монике на террасу и застрял там.
   Зденко предстояло лето у хорватской тетки, долгое, пустое,  пространное
лето. Разумеется, родители пожелают иметь его четвертым игроком  в  тарок.
Но пожалуй, в тех краях возможны и дальние  прогулки.  И  выберется  время
подумать.


   Моника проснулась с первым светом дня, села на кровати, придвинулась  к
Роберту и склонилась над ним, погруженным в глубокий сон. Выражение лица у
него было как у маленького серьезного мальчика. Так вблизи, без помех  она
с наслаждением смотрела на его голову, его лицо. У хороших лошадей "головы
сухие", говорят лошадники, чистые, ничего лишнего: ни скоплений  жира,  ни
припухлостей, складок или желваков. Так и у Роберта. Ее ладонь,  раскрытая
и бессильная  от  восторга,  лежала  рядом  с  его  головой.  Спящий  чуть
повернулся, потом еще раз, и его выпуклый затылок оказался  в  ее  ладони.
Она обхватила его и слегка сжала пальцы.  Вспоминая  очень  четко  плоский
затылок Дональда, она поняла с еще  небывалой  ясностью  бутафорскую  роль
сына, стоявшего впереди отца как ширма  или,  вернее,  неплотно  прикрытая
дверь. Она прошла в нее. И теперь почувствовала, что ее правая рука держит
какой-то сосуд, а в нем содержится не  более  и  не  менее  как  тайна  ее
собственной жизни.
   Слишком  взволнованная,  чтобы  лежать  без  движения,   она   тихонько
поцеловала Роберта в лоб, осторожно выпростала  руку  из-под  его  головы,
выскользнув из кровати, накинула пеньюар. Застекленная дверь на  маленький
балкон чуть-чуть скрипнула. Моника испуганно оглянулась на спящего. Но  он
не проснулся. Лежал и спал. Такой как есть, не больше, не  меньше,  просто
мужчина.
   Она вышла на балкон и неплотно прикрыла дверь. Ее  встретила  свежесть,
более того, холодок и полная тишина, которую не нарушал даже  шорох,  весь
дом спал... Остроконечные вершины елей на  крутом  склоне  под  нею  вдали
сливались в сплошной мшистый поток, волнистыми уступами  устремлявшийся  в
долину и сливавшийся в одно темное  пятно.  Оттуда  вставал  день,  и  его
росток, окутанный парящими нежными облачками, сиявшими пунцовым  и  желтым
цветом, был единственным уголком неба среди  пустой  и  ровной  голубизны,
привлекавшим к себе взор.
   Моника была здесь своя, на этом балконе перед одной из комнат гостиницы
в горах, чуть пониже перевала над головокружительной пропастью,  как  была
своя и там, где провела  сегодняшнюю  ночь.  Неожиданно  выглянул  краешек
солнечного шара - точно кусок добела раскаленного угля. Ни один луч еще не
проникал сюда. Моника вернулась в комнату. Дверь скрипнула. Она юркнула  в
постель и свернулась клубочком под одеялом. Боб все еще спал.


   На самом деле он из-за локомобилей ненадолго съездил в  Венгрию,  затем
из Оденбурга  [старое  австро-венгерское  название;  теперь  город  Шопрон
(Венгрия)] через Зауэрбрунн выехал в Винер-Нойштадт и сюда,  в  горы,  где
хотел дождаться Монику. Она тоже приехала не  в  своем  автомобиле,  а  по
железной дороге, на последней станции перед Земмерингским виадуком  наняла
фиакр и за три с половиной часа добралась доверху.
   Место здесь было уединенное, особенно в будни и до начала каникул.
   Связь поддерживал Хвостик. Это  уже  само  по  себе  свидетельствует  о
позиции, которую он занял, и о доверии, которое ему  оказывалось.  Старина
Пепи сообщил и о прибытии Дональда. Телефонные разговоры  Хвостик  вел  из
своей квартиры и всегда по-английски.
   Приезд Дональда не был причиной для того,  чтобы  сократить  пребывание
здесь, в горах. Но у старика Гольвицера  должен  был  состояться  вечерний
прием ("soiree", как говорили тогда), и Клейтон на сей раз не мог  там  не
быть, ибо пропустил прошлый прием,  а  тем  паче  теперь,  перед  поездкой
Дональда на Восток, поскольку тот на обратном пути должен  был  заехать  в
Бухарест в фирму "Гольвицер и Путник". Моника тоже  была  приглашена.  Для
нее, конечно, ничего не значило пренебречь этим приглашением. Но "дело" не
допускало ее слишком долгого отсутствия.
   Итак, им было  дано  лишь  несколько  дней,  и  эти  дни  стали  плодом
внезапного решения обоих, когда выяснилось, что Роберту необходимо поехать
в Венгрию. Это было своего рода бегством. Они жаждали освобождения. Даже в
квартирке Моники на Аухофштрассе оба не чувствовали себя отъединенными  от
того, что было до этих пор. Здесь же они были ото всего укрыты,  отделены,
как бы изгнаны из нашего мира в мир потусторонний; они даже  и  вообразить
себе не могли,  что  будут  ограждены  так  надежно.  Над  ними  смыкались
бесконечные леса; самоуспокоенность, тишина казались ясно видимыми  сквозь
просеки и вырубки. В  те  давние  времена,  когда  молодой  император  еще
охотился в этих  местах  на  лесную  дичь,  крутые  склоны  были  опоясаны
дорожками. Остатки этих дорожек, усыпанных  пружинящими  хвойными  иглами,
давали возможность бесцельно гуляющей парочке заглянуть в самую чащу леса,
испещренную затейливыми солнечными узорами, опушенную мшистой каймою.  Лес
поглощал. Он не кончался, не начинался, всю местность заодно с Робертом  и
Моникой он завернул, закутал в свой темный плащ.
   Итак, когда пришло время, они уехали из лесу в Вену - два с лишним часа
рысцой под гору, - изредка даже пуская в ход тормоз, сперва  по  извилинам
перевала с дальним и открытым видом, потом по нижним населенным пунктам до
самой железнодорожной станции. Возвращение, погружение в  будни,  глубокое
изумление уже на перроне Пайербах-Райхенау, где имелся  газетный  киоск  и
служитель гостиницы, доставивший их багаж.


   Встретив по дороге домой гимназистов,  Дональд  в  тот  день  не  пошел
больше на завод и только один раз поговорил по телефону  с  Хвостиком.  За
едой он сумел, ни слова не сказав, так перепугать  толстяка  Августа,  что
тот выскочил из-за стола при первой же возможности.
   На этот раз, как и всегда, Дональд после обеда растянулся на  диване  в
слабой надежде заснуть. И ему это удалось, хотя всего на несколько  минут.
Во сне ему померещилось, что его маленькая школьная парта из Бриндли-Холла
стоит рядом с диваном. Он  вскочил  и  вышел  на  галерею.  Напротив  была
комната отца.  Внезапно  на  него  пахнуло  прелестью  обоих  этих  домов,
окруженных парками, как в Бриндли-Холле,  так  и  здесь,  на  Принценалле.
Суровый и чистый запах кожи, исходивший от многочисленных кресел в  холле,
чувствовался и здесь, наверху, он заполнял  собою  тишину  и  застоявшийся
воздух. Но Дональд был отлучен от того и другого страхом и досадой. А  это
не давало ему  наслаждаться  одиночеством.  Сегодня  на  улице  гимназисты
играли с ним как с мячиком, во всяком случае, он так  это  воспринял.  Ему
казалось, что Август стоит во главе  направленного  против  него  заговора
этих бездельников. Право же, они зашли слишком далеко! Надо было отойти от
них, отступить в эти холодно-сдержанные, заботливо ухоженные  дома,  а  не
стоять на улице с гимназистами. Они ожесточили Дональда, Август со  своими
дружками.
   Дональд прошел в свою комнату и немного привел себя в порядок. Из холла
он поговорил по телефону с Хвостиком. Потом  позвонил  в  издательство  на
Грабене, тщетно. На Аухофштрассе никто не снял трубки. И он ушел из дому с
намерением сбежать. Ему хотелось сейчас отыскать часть города,  в  которой
он еще никогда не бывал. Отыскать в одиночку, без машины, без шофера.


   Кабачок Марии  Грюндлинг  за  Мацляйнсдорфской  церковью  был  странным
заведением и являл собою резкий контраст с  другими  венскими  заведениями
такого же рода, как тогдашними, так и  нынешними;  вообще-то  национальный
характер за пятьдесят лет существенно не меняется. А возможно, и вовсе  не
меняется. Но здесь о венской манере обслуживать гостей  не  могло  быть  и
речи. Иной раз гостя выставляли за дверь, прежде  чем  он  успевал  занять
место за столиком, а в ответ на заказ кружки пива объемистая хозяйка грубо
предлагала посетителю позаботиться о себе где-нибудь в другом месте, ее-де
уже клонит ко сну.
   И все же две тесные комнаты всегда были полны народа,  хотя  случалось,
что хозяйка всех выдворяла из помещения или же  кому-нибудь  одному  грубо
отказывала в том, чего  он  просил  вежливейшим  образом,  в  какой-нибудь
ерунде - в порции ветчины или колбасы,  и  речь  шла  лишь  о  том,  чтобы
принести это из буфета. Но и в  этом  ему  отказывали,  и  гостям  нередко
приходилось здесь самим обслуживать себя или своих приятелей, под командой
хозяйки. "А теперь что вам понадобилось?! Бутерброд с ветчиной?  К  черту!
Но господину Пюрингеру можете  принести  бутылочку  вина".  Хозяйка  почти
никогда не поднимала со стула свои 128 килограммов,  а  официанта  она  не
держала.
   И все-таки находились люди,  которые  и  слышать  не  хотели  о  другом
кабачке, ибо тот или иной спектакль здесь всегда был обеспечен. К примеру,
нежданные удаления гостей, которые сегодня и в этот  час  пришлись  не  по
вкусу хозяйке. ("Не могу на вас смотреть,  идите  куда-нибудь  подальше".)
Или наоборот - нескрываемое выражение симпатий. ("Люблю смотреть  на  твою
мордафью! Ты у меня душанчик!  Сейчас  угощу  колбаской".)  Эти  ее  слова
относились к муниципальному советнику, уже давнему пенсионеру,  семидесяти
шести лет от роду, который удирал  сюда  от  своего  одиночества  и  желая
посмеяться. Но ежели он смеялся  слишком  много,  хозяйка  пускала  в  ход
глушитель. ("Такой старикан, как ты, не должен много  хохотать.  А  то  не
успеешь оглянуться - и дуба дашь".) К любимым гостям хозяйка обращалась на
"ты".
   В их числе был и художник Грабер, пожилой дородный господин, выдающийся
живописец и в свое  время  лучший  иллюстратор  сказок.  Этот  приятнейший
человек с большим и значительным лицом (оно сразу же бросалось в глаза), с
носом, похожим на почтовый рожок, усаживался на  почетное  место  рядом  с
хозяйкой, поскольку оно одновременно являлось еще и местом исключительным,
так как она не только не выбрасывала его из заведения, но и не  отказывала
ему в его просьбах, а также  не  делала  нежных  и  заботливо  продуманных
намеков на ожидающую его могилу, не  угрожала  ему  никакими  глушителями.
Ввиду того,  что  одни  гости  здесь  обслуживали  других,  на  него  была
возложена обязанность открывать буфет и снова его запирать, если кому-либо
разрешалось пользоваться блюдами холодной кухни (другой здесь попросту  не
было), для чего хозяйка всякий раз снимала ключи с завязки передника.
   Грабер,  человек  на  редкость  работящий,  хорошо  знавший   жизнь   и
говоривший на многих языках, приходил сюда, так как любил вечерком  выпить
пива и мирно посидеть за столиком. Последнее было ему гарантировано, тогда
как в других кабачках на это рассчитывать не приходилось. Гости  же  Марии
Грюндлинг вставали все, как один, если кто-нибудь начинал  дебоширить  или
проявлять недостаточное уважение к  авторитету  хозяйки.  Дебошир  вызывал
гнев  всех  здесь  присутствующих  мужчин,  не  менее  шести  пар  кулаков
протягивались  к  его  лицу,  среди  таковых  и  весьма  увесистые  кулаки
господина Грабера, который, кстати сказать, носил титул профессора, о  чем
здесь, конечно, никто не знал.
   В этом мирном уголке Грабер медленно погружался в  пиво  и  в  дремоту,
участвуя в разговоре, который велся как-то  мимоходом  или  вдруг  начинал
изобиловать  шуточками  и  остротами,  конечно,  не  на  уровне  господина
Грабера, но, несомненно, доставляя ему удовольствие.
   Среди посетителей нет-нет да и встречались  люди,  чем-то  напоминавшие
господина Грабера. В каждом кабачке бывают гости, которых он  заслуживает,
- так по читателям можно  узнать  цену  писателю,  даже  если  ты  сам  не
прочитал ни единой его строчки. Хвостик тоже  разок  забрел  сюда,  вскоре
после того, как хозяин заведения, где его отец служил кельнером, отошел от
дел и продал свой кабачок другому. Хвостик  редко  здесь  бывал,  но  знал
благодушнейшего Грабера и даже имел один из бесчисленных  иллюстрированных
им сборников сказок - подарок художника  с  собственноручной  надписью.  В
книге было множество удивительных лесных человечков, карликов  из  корней,
шиковатых парнишек, пней с широко открытыми глазами.
   Бывали здесь гости и совсем другой  породы  -  через  Винер-Нойштадт  с
близлежащего   Южного    вокзала    они    приезжали    из    тогда    еще
королевско-венгерского Бургенланда, точнее говоря, с полоски  земли  между
постепенно  сходящими  на  нет  горами  Штирии  и   глубоко   на   равнине
расположенным Нойзиндлер-Зе.  Люди  крестьянского  обличья,  почти  все  в
сапогах, по той или иной причине они приехали в Вену, наверное, и на рынке
хотели побывать, мужчины и женщины в одинаково высоких сапогах.  Это  были
мирные люди, они говорили на каком-то тарабарском наречии, если вообще  не
по-венгерски или по-хорватски.
   Когда Дональд, протаскавшись несколько часов по городу, заглянул  сюда.
Хвостик сидел слева от хозяйки. Грабер, по обыкновению, справа, а рядом  с
ним две простые, уже старые, хотя и  свежо  выглядевшие,  женщины,  обе  с
высоких сапогах.
   Муниципальный советник тоже был здесь.
   - Вот что, мой мальчик, - заговорила хозяйка с новым гостем, -  ты  все
растешь, этому, видать, конца не будет. Садись-ка и подожми свои ходули. С
башней святого Стефана не побеседуешь, а подзорную трубу я дома  оставила.
А-а, господа друг друга знают, - сказала  она,  когда  Дональд  и  Хвостик
поздоровались. - Ты с виду англичанин. Садись сюда,  жентильмен,  рядом  с
Фини и Феверль.


   Поскольку эти смышленые дамы ориентировались в Вене, Глобуш  Венгерский
- он еще жил и процветал! - время от времени посылал  их  туда  по  разным
делам и кстати кое-что купить и привезти: для кухни, для  дома,  а  заодно
еще и для туалетного столика управляющего Гергейфи,  который  до  сих  пор
сохранил прежнюю стройность, очень любил парфюмерию и привык к  крему  для
бритья под названием  "Проснись!",  а  крем  этот  в  Мошоне  нельзя  было
достать. Этот трудолюбивый человек  нам  вспоминается  как  даритель  пары
хорошеньких гусарских сапожек, предназначенных Феверль.


   Когда фигуры из области относительной и метафорической святости опять -
пусть на самое короткое время - снисходят до нас,  обыкновенных  людей,  и
бродят в толпе нам подобных, они быстро  попадают  в  сети,  расставленные
писателем; глядь, и  в  них  уже  барахтаются  две  разжиревшие  троянские
лошадки. Не спешите! Мы скоро их опять  освободим,  но  сначала  мы  хотим
посмотреть, как они теперь управляются со всеми делами.
   Сейчас им уже далеко за шестьдесят; но обе на диво хорошо  сохранились.
Собственно, они уже давно в отставке. Но в Мошоне по-прежнему незаменимы -
следовательно, незаменимые пенсионерки. Обе, по правде говоря, интереснее,
чем были в возрасте, положенном троянским  лошадкам.  Вернее,  теперь  они
менее ординарны, чем  тогда.  Удивительный  случай?  Ведь  люди  с  годами
выглядят все  более  ординарными.  Исключением  можно  назвать  разве  что
начальника почтового отделения Мюнстерера.
   Они все еще  "парная  упряжка".  А  это  значит,  что  каждая  осталась
идентичной не только сама себе, но другой, что при такой двуликости отнюдь
не является правилом, и это неопровержимо доказывает прискорбный случай  с
бр.Клейтонами. Критики, конечно, будут утверждать, что автору  не  удалось
"точнее обрисовать каждую из этих двух фигур и подчеркнуть различия  между
ними". Не в том дело, что ему не удалось, а  в  том,  что  он  даже  и  не
попытался это сделать! Попробуйте-ка спрофилировать этих двух! Я с  самого
начала их путал и никогда не знал, как они выглядят поодиночке,  а  только
как обе вместе.


   На Хвостика появление здесь Дональда произвело  тревожное  впечатление,
ему это показалось многозначительным фактом, а  не  простой  случайностью.
Сам он как-то в разговоре с Дональдом среди прочих  достопримечательностей
Вены описал и кабачок Марии Грюндлинг, но это  было  давным-давно,  вместе
они никогда здесь не бывали,  хотя  в  свое  время  и  собирались.  Теперь
Дональд заявился  сюда  в  девять  вечера,  весь  потный,  без  машины,  в
запыленных ботинках, и с жадностью выпил кружку пива - все  вопреки  своим
всегдашним привычкам.
   Но Хвостик уже научился стойко держаться в этой  ситуации,  которую  он
переживал без унизительной муки в кишечнике, а со своеобразной возвышенной
грустью: и сейчас перед ним возникла картина - граница леса,  они  выходят
на солнечный свет, а с вершины горы срывается ветер. Опять он  выходит  на
простор, словно преодолел ступеньку лестницы или перепрыгнул через ограду,
при этом прояснившаяся ситуация осталась внизу, вполне доступная  взгляду.
То, что ворвалось в его жизненный круг (сколько долгих и серьезных  усилий
потребовалось на укрепление такового!), перебаламутив уже  сбывшееся,  как
он теперь догадывался, не  было  следствием  ошибки,  попустительства  или
упущения, не было это и злополучной случайностью;  нет,  оно  состояло  из
такого же крепкого и прочного материала, из которого был сделан  сам  этот
жизненный круг. Значит, надо держаться стойко! И  Хвостик  держался.  Если
ему суждено этого столь милого его сердцу молодого человека взять с  собой
в поездку - а почему, собственно, должны рушиться  планы?!  -  тогда  игра
будет выиграна и еще раз выиграна, как раз в тот момент, когда корабль - у
них были заказаны места на "Кобре" - отойдет от мола. Он уже сейчас  видел
первую узкую щель между бортом корабля и причалом,  и  вот  возле  мокрого
борта уже плещется вода, а на набережной стоят люди, все лица  обращены  к
кораблю,  все  машут  платочками,  и  с  верхней  палубы  вздымает   ввысь
медленно-торжественный хорал  -  императорский  гимн  -  все  это  Хвостик
представляет себе, с тревогой глядя на Дональда, который сидит против него
рядом с двумя незнакомыми рыночными  торговками  (влажные  волосы  у  него
прилипли к вискам); он заказал два литра вина - должен же молодой  человек
угостить их как следует! - а  заодно  и  пачку  сигарет,  предложил  обеим
закурить и сам закурил - все очень непривычно, все, так сказать, в порядке
эксцесса - по крайней мере так это воспринял Хвостик, хорошо знавший своих
англичан. Но завтра или послезавтра вернется Роберт Клейтон  из  гостиницы
"Альпийское подворье"; далее прием у Гольвицера, абсолютно  неизбежный,  и
вскоре после него они должны уехать.
   "Это хорошо, - подумал Хвостик, - для него это будет просто счастье.  В
Вене ему теперь нельзя оставаться ни в коем случае".
   Наиболее скромные  гости  за  столом  молчали,  оробев  от  присутствия
незнакомых господ.
   - Вина не выпьешь, жентильмен? -  спросила  хозяйка  Дональда,  который
сидел  перед  пустой  пивной  кружкой,  а  к  стакану  с  вином  даже   не
притронулся. Тогда он осушил его одним глотком. Профессор Грабер давно уже
подозревал, что он  собою  представляет.  Появление  абсолютно  неуместных
здесь гостей стало уже как бы традицией заведения. Поговаривали даже,  что
сюда время  от  времени  заглядывают  и  очень  именитые  гости,  впрочем,
возможно, что на кое-кого из них возводили напраслину. Но в конце концов и
сам профессор Грабер был лицом весьма заметным. Он вынул изо  рта  сигару,
добродушно выпил за здоровье Дональда и сказал по-английски:
   - Ваше здоровье, сударь!
   Дональд, нимало не удивившись, поблагодарил его. В  этом  городе  такое
смешение языков! К этому он давно уже привык. Но после того, как он  вылил
со своим визави, у него  отлегло  от  сердца.  Он  снова  налил  старухам,
хозяйке и трем соседям  по  столу  -  твердой  рукой,  как  точно  отметил
Хвостик, - потом вытащил трубку и осторожно вытянул свои длинные ноги.
   - Ну, теперь ты в порядке, жентильмен! -  сказала  хозяйка,  когда  над
столом поплыли голубые клубы "кепстена".
   Муниципальный советник, приятно взволнованный, потянул носом.
   - Пахнет дальними странами, - сказал он. - Америкой пахнет.
   Это были единственные слова, которые пожилой господин произнес  за  все
время.


   Вскоре  Дональд  и  старина  Пепи   отправились   домой,   правда,   по
убедительной просьбе первого, пешком. Это был долгий путь вниз, к Пратеру.
Светящиеся часы показывали начало одиннадцатого. Прекрасный  вечер  оживил
улицы. Когда двое одиноких мужчин,  двое  холостяков  -  а  оба  они  были
холостяками и одинокими, сейчас, может быть, более чем когда-либо, - ночью
не спеша кружат по центру большого города,  то  это  ситуация  ни  в  коем
случае не гиблая,  не  скучная,  а  по  меньшей  мере  обнадеживающая,  со
множеством выходов в разные стороны, вглубь и вовне.
   Возможно, здесь дело было в разнице возрастов, определявшей особенность
ситуации, и в той почти нежной и заботливой заинтересованности Хвостика  в
жизни младшего друга,  о  которой  мы  все-таки  хотим  сказать,  что  она
проистекала из своеобразного чувства вины. В таком случае это чувство было
уж очень возвышенным.
   Он считал себя одиноким. Мило уехал. С ним Хвостик не мог, как  раньше,
беседовать о делах, что всегда действовало на него благотворно. Но  теперь
словно  засов  задвинули.  Груз  доверия,  взваленный  на  него   Робертом
Клейтоном, с тех пор как он  вместе  с  Моникой  находился  в  "Альпийском
подворье", сделал невозможным подобные беседы.
   Дойдя до церкви св.Павла, они пошли дальше, углубляясь в центр  города.
От запаха асфальта, выдыхавшего из себя дневной жар, у Хвостика  появилось
предощущение жаркого лета в городе. Это было по  ту  сторону  путешествия,
позади него. Об этом путешествии он сейчас и толковал Дональду, тем  самым
как бы продвигаясь вперед ощупью, и уже почувствовал, что  здесь  -  боль,
боль, связанная с этим путешествием, и  что  сейчас  он  как  бы  задел  и
сдвинул плохо сидящую повязку, которая страшилась любого  прикосновения  и
разумно прикрывала рану.
   Поэтому-то Дональд и сам заговорил о поездке, все приготовления  к  ней
были уже завершены.
   Старина Пени догадывался, почему Дональд захотел идти пешком:  это  был
страх одиночества там, на пустой вилле, на краю Пратера. И ему,  хотя  сам
он никогда в жизни  не  вылезал  так  из  собственной  шкуры,  как  теперь
Дональд, был ведом страх, который неизбежно поджидает каждого, кто уже  не
рассчитывает на размягчающую и  разрушительную  поддержку  повседневности,
ибо утратил способность ею воспользоваться.
   И в то время как Хвостик бок о бок  с  Дональдом  шагал  в  направлении
Кернтнерштрассе, прописная истина касательно перемены  места  как  лучшего
средства против несчастной любви вдруг показалась ему весьма сомнительной.
Все равно никуда от нее не денешься.
   Удивительно, как этот Хвостик умел выйти за пределы собственного опыта,
ему помогало врожденное сознание жизненных бурь, хотя  именно  они  больше
всего пощадили убогую молодость  Хвостика,  вероятно  только  потому,  что
бедность и жизненные невзгоды не оставили для них места.
   В те времена, когда мы вместе с обоими господами проходим  мимо  Оперы,
города  по  ночам  еще  не  были  оживлены,  как  нынче,  разноцветной   и
растворяющейся вдали игрой света; зато непережитым осталось и то, как  все
это затемнялось со дня на день, - темные глыбы под гнетом страха.  Хвостик
и  Дональд  свернули  вправо  на  пешеходную  аллею  Рингштрассе.  Дональд
замедлил шаги. Здесь уличный шум не помешал бы им говорить.  Лишь  изредка
по широкой мостовой, над которой еще не парила  яркая  цепь  электрических
лампочек, проезжали автомобили или фиакры. Но  высокие  дуговые  фонари  -
вечное полнолуние больших городов - все вокруг заливали молочным светом.
   Лишь возле Городского парка Дональд решился:
   - Господин Хвостик, - сказал он по-английски,  -  это  предстоящее  нам
путешествие весьма желательно мне в  сугубо  личном  смысле.  В  последнее
время я потерпел неудачу. Может быть,  мне  нужно  навсегда  покинуть  эти
края. Поехать, например, в Чифлингтон, на тамошний завод.
   - Мне было бы чрезвычайно жаль, - сказал Хвостик и в тот же миг  понял,
что эти слова могут оказаться последними откровенными и  прямыми  словами,
которые он скажет Дональду, в том случае, если и тот почтит его, Хвостика,
своим доверием. Он чувствовал, что этот момент уже  близок.  Если  Дональд
станет выражаться яснее, то  Хвостиково  положение  будет  очень  и  очень
неловким. Хвостик остро ощущал приближение опасности.
   Дональд заговорил о Монике, назвал ее по имени. Это  было,  если  можно
так выразиться, его грехопадение, вызванное внезапным приступом  слабости,
может быть, вследствие физического  переутомления,  а  может  быть,  и  от
непривычки к  спиртным  напиткам.  Но  Хвостика  он  тем  самым  поверг  в
настоящий конфликт с самим собой, причины которого, конечно же, коренились
не в сиюминутной слабости.
   Дональд мало что сказал, и ничего особенно умного, к тому же его  слова
были не в ладах с истиной. Но как же может  быть  иначе?  Что  он  мог  бы
рассказать, что осветить? Ему пришлось бы тогда говорить и о необъяснимом,
может быть, о дурноте накануне  приема  в  саду,  о  том,  как  в  комнате
стемнело из-за дождя, - но как раз это-то он и отмел с самого начала.  Это
все не имело ничего общего с Моникой. И все-таки. Он сказал:
   - Как мне это ни  больно,  но  я  так  и  не  сумел  установить  с  ней
настоящего контакта.
   - Простите меня, мистер Клейтон, - сказал Хвостик, - но  не  исключено,
что с такой особой это никому бы не удалось.
   Первая поперечная повязка. Задумано хорошо. Это должно унять,  смягчить
боль. Тонкая благодарность Хвостика.  Вдобавок:  сейчас,  на  высоте  1000
метров над уровнем моря, Моника наверняка была вполне контактна.
   - Все-таки  здесь  дело  в  некоторой  автократичности  натуры,  -  еще
присовокупил Хвостик.
   Да, черт возьми, так будет лучше! О, и пусть нам еще больше встречается
таких "автократических натур"! В особенности это пошло бы на пользу  нашей
молодежи! Но где и в чем Моника проявила  тогда  свою  автократичность  по
отношению к Дональду? Все это чепуха. Бедняга Хвостик порет  сейчас  сущую
чепуху. А что ему еще остается?
   - А после вашего возвращения из Англии, мистер Клейтон, вы  говорили  с
фройляйн Бахлер?
   Позор. Итак, он спешит в укрытие. А что ему делать?! Я спрашиваю: а кто
же, собственно, оказался несостоятельным в присутствии Моники? Разумеется,
не Пепи. Никоим образом. Он обнял свою бело-светящуюся звезду и  сам  стал
при этом красным, как раскаленная чугунная печь.
   Жалкий этот разговор еще немного продолжался, когда они дошли до  конца
Городского парка и свернули вправо. Вдоль узкой стороны парка  они  прошли
молча, потом поднялись  на  мост,  под  которым  на  многочисленных  путях
товарной станции стояли рядами темные вагоны. Слышалось звяканье  буферов.
Здесь уже начиналась та часть города, где они жили  и  трудились.  Хвостик
живо это ощутил. Слева, на главной  таможне,  он  сам  лично  отправлял  в
Бухарест фирме "Гольвицер и Путник" большие партии станков. Теперь они шли
по  Зайдльгассе.  Смолянистый  запах  торцовой  мостовой.  Хвостик   вдруг
вспомнил, как он  когда-то  взял  здесь  фиакр,  чтобы  поехать  к  своему
тогдашнему  домовладельцу,  советнику  Кайблу,  прощальный   визит   перед
переселением из Адамова переулка. Вот они  уже  идут  мимо  завода.  Возле
ворот освещенное оконце ночного сторожа. "Сюда приметалось  что-то  совсем
новое", - подумал Хвостик. Да, он готов был признать,  что  все  не  может
двигаться вперед, оставаясь таким, как прежде. Окна  кафе  "Неженка"  были
еще освещены. Неужто Дональд захочет туда заглянуть? Но  он  прошел  мимо,
даже немного прибавив шагу. У моста  они  пожелали  друг  другу  спокойной
ночи.
   Хвостик еще раз быстро оглянулся.
   Дональд уходил, высокий и стройный.
   "Я ведь знал его еще совсем мальчиком, - подумал Хвостик, -  я  изредка
видел его в саду их виллы. А теперь он страдает от любви".
   Нет, ему не свойственно было пренебрегать страданиями, которые были ему
чужды. Он отлично сознавал всю серьезность ситуации, а  это  обычно  редко
удается осознать вовремя. Но что ему было делать с этим  сознанием?  Разве
не сводится все к тому, что ты убеждаешься  -  у  тебя  зрячие  глаза,  но
руки-то слабые.
   На пристани чувствовалось дыхание  воды,  а  от  Пратера  сюда  долетал
аромат зелени. Хвостик подошел ближе  к  откосу.  Потом  повернул  налево,
перешел через дорогу и зашагал по переулку, ведущему к его дому.


   На следующий день вернулся Роберт и уже под вечер появился  в  конторе,
весело и громко приветствуя Дональда и Хвостика. Пени про себя решил,  что
он изменился. Несколько спал с лица, загорел и, казалось, весь стал как-то
легче и подвижнее. Покупка локомобилей прошла гладко, сообщил Роберт, хотя
он (это относилось к Дональду) чувствовал себя там уже не так уверенно; он
несколько отстал, чтобы толком разобраться во  всех  деталях  этого  дела.
Потом его пригласили совершить поездку в горы. Хорошо, что он не поехал  в
Венгрию на машине, - ужасные дороги. Машина тогда - наверное, к счастью, -
была в ремонте.
   Вечером Август был встречен громким "о-ля-ля!" и толчками в бок.  После
обеда Роберт и Дональд в холле обсуждали текущие дела. И рано ушли  спать.
Дональд тоже очень устал.
   На другой вечер был soiree  у  Гольвицера,  куда  на  сей  раз  получил
приглашение и Хвостик. Старики Эптингеры извинились, что не смогут быть.
   Хвостик поехал  туда  вместе  с  Клейтонами.  Опять  большой  съезд  на
Фихтнергассе, поток разнообразных взаимных  приветствий  уже  на  тротуаре
перед виллой, а затем не  менее  оживленный  и  бесформенный  introitus  с
путаницей голосов уже в холле. Оттуда все устремились  в  первую  гостиную
(оба англичанина и Хвостик молча присоединились к обществу), где с шумом и
смехом окружили маленького хозяина дома. Последний,  как  только  приметил
Роберта Клейтона,  разомкнул  образовавшийся  круг  и  поспешил  навстречу
Роберту:
   - Я рад, мистер Клейтон, сегодня видеть вас здесь.
   Далее  последовал  оживленный  обмен  рукопожатиями   с   Дональдом   и
Хвостиком.
   Сердечность иной раз  изливается  таким  потоком,  который  все  делает
невидимым, затопляя целиком всю суть человека; и при этом она  может  быть
подлинной, хотя бы на время. И опять здесь можно  было  увидеть  множество
лиц,  каких  обычно  не  встретишь  в  кругу  промышленников  -  бородатые
профессорские лица и бритые лица знаменитых актеров Бургтеатра.  Множество
разговоров и дебатов на  темы,  не  всегда  и  не  всем  здесь  привычные.
Англичане и Хвостик дошли до зимнего сада,  двери  которого  сегодня  были
открыты в парк. На пороге стояла пришедшая из парка Моника Бахлер.
   Роберт поздоровался с Моникой приветливо, добродушно  и  непринужденно,
Хвостик осыпал ее комплиментами с известной торжественностью,  из  которой
можно было уловить, что он сознает всю значительность ее особы, а  Дональд
растерялся (до сих пор, верный своей природе, он держал себя в руках),  не
сказав ни единого слова, пожал ей руку и поклонился.
   Они остались здесь, в зимнем саду,  куда  летом  никто  не  заглядывал,
возле бассейна с фонтаном и стали смотреть на воду, на медленно  плавающих
сазанов, ибо в этот момент им ничего другого не оставалось и никому ничего
толкового в голову не  приходило.  Хвостик  первым  сделал  открытие,  что
декоративные  водоемы  коммерции  советника   Гольвицера   несут   еще   и
утилитарную,  вернее,  гастрономическую  нагрузку,  по  крайней   мере   в
определенное время года.
   Во второй половине бассейна не было  рыб.  Там,  куда  падала  вода  из
фонтана, были устроены пещеры и  гроты  из  туфа:  Хвостик  обнаружил  там
раков, два или три из них разгуливали в воде неподалеку от  этих  пещерок.
Хвостик  указал  на  них  Роберту,  на  Роберта  один  из  раков  произвел
ошеломляющее впечатление своей живостью. Он тут же обернулся  к  Монике  и
сказал ей, что здесь есть на что посмотреть. Она с интересом нагнулась над
краем бассейна. Дональд тоже заглянул в него.
   Но все это не удивило Хвостика, странным ему показалось  другое  мелкое
обстоятельство: Роберт только сейчас - раньше этого никогда  не  бывало  -
заговорил с Моникой по-английски. Обычно в Вене он  почти  не  пользовался
родным языком, и лишь звоня по телефону с гор  старине  Пени,  вел  с  ним
доверительные беседы по-английски. Но сейчас вдруг, опустившись на  колени
у края бассейна, Роберт сказал Монике по-английски:
   - Мы их поймаем!
   И вот она тоже опустилась на  колени.  Это  выглядело  так,  будто  они
собираются наперегонки ловить раков. Но Моника  выиграла  это  состязание.
Решительным движением сунув руку в  воду,  она  по  всем  правилам,  двумя
пальцами, схватила рака, вытащила из воды и подняла повыше. Через  секунду
то же самое сделал и Роберт Клейтон.
   - Мой больше! - воскликнула Моника.
   - Верно, - отозвался Роберт (теперь снова по-немецки).
   Оба эти экземпляра были весьма внушительных размеров -  "раки  экстра",
как их называют в ресторанах. Каждый поднял выловленного им  рака  повыше,
для сравнения, оба рака в ярости шевелили клешнями в воздухе и били своими
мощными хвостами так, что и Моника,  и  Клейтон  оказались  забрызганными.
Хвостик, позабыв свое удивление,  с  неподдельным  интересом  наблюдал  за
добычей, вероятно, он впервые в жизни  видел  так  близко  живого  речного
рака. Дональд стоял в стороне. Раков выпустили обратно в бассейн.
   - Пока вас не съест старик Гольвицер! - вслед им сказала Моника.
   Эта небольшая сцена, во время которой в зимнем  саду  не  было  никого,
кроме них (все гости и на этот раз устремились  в  буфет),  позднее  стала
предметом разговора, который Дональд  и  Хвостик  вели,  расхаживая  перед
ужином по прогулочной палубе спустя два дня  после  отплытия  из  Триеста;
было уже темно, море казалось  черно-синим,  и  отчетливо  слышался  плеск
разрезаемой бушпритом и бьющейся в борта воды. Только теперь, с появлением
первых звезд, стала заметна высота  неба.  Хотя  Дональд  и  Хвостик,  как
всегда, рассматривали  ситуацию  с  разных  позиций,  в  этом  пункте  они
чувствовали одинаково:  что  именно  здесь,  в  этой  игре,  при  всей  ее
незначительности,   что-то   было   им    обоим    непонятно,    некоторая
утрированность, как они считали, по крайней мере со  стороны  Роберта,  и,
пожалуй, своего рода усердие со стороны Моники.


   Они плыли на  роскошнейшем  пароходе,  совершавшем  круиз  по  маршруту
Левант [общее название стран, прилегающих к восточной  части  Средиземного
моря] - Стамбул. Пребывание в  портах  было  весьма  на  руку  Хвостику  и
Дональду, а в Бейруте они даже могли, не сходя с  корабля,  вести  деловые
переговоры  с  партнерами.  Из  Константинополя  им  предстояло  Восточным
экспрессом доехать до Бухареста (фирма  "Гольвицер  и  Путник"),  затем  в
Белград (инженер Восняк, Мило), далее в Будапешт и оттуда в Хорватию,  где
их снова ожидали кое-какие важные дела.  Должны  они  были  побывать  и  в
Слуни. Перед их отъездом Роберт  Клейтон  неоднократно  советовал  старине
Пепи во что бы то ни стало посмотреть это место.
   - Это будет действительно великолепным заключительным аккордом,  -  так
говорил он Дональду. - В свое время это была моя идея. Мы с твоей  матерью
ездили туда в свадебное путешествие.
   Дональд непрерывно страдал после второго приема у  Гольвицера  и  после
отъезда из Вены, порою страдал ужасно - ну и поделом, сказали бы мы, но мы
не можем себе этого позволить, хотя  бы  уже  потому,  что  человек  здесь
вступил на тяжкий путь. Скажем так: страдая, Дональд постепенно вживался в
истинное положение вещей, серьезность которых, как нам известно, давно уже
осознал господин Хвостик.
   Хвостик по-прежнему  был  заинтересованным  лицом.  Он  просто  не  мог
оставаться в стороне по причинам, которые мы уже знаем. Но то, что  теперь
вторглось в его жизненный круг и сбило его с толку - в  круг,  который  он
действительно создавал с трудом и  долготерпением!  -  в  одинаковой  мере
оживляло и удручало его. В том-то и заключалась особенность его тогдашнего
положения. И он об этом знал. В глубине его души вновь возникло  то  давно
прошедшее время, время, исполненное трудов и забот,  время,  потребовавшее
срочных  и  неотложных  перемен.  Он  теперь  частенько   вспоминал   свой
прощальный визит к советнику земельного суда доктору Кайблу,  которого  он
потом никогда больше не видел, хотя тогда и шла речь о  новой  встрече  по
случаю какой-нибудь холостяцкой пирушки. Особенно часто он  вспоминал  это
здесь, на корабле. С тех пор прошло больше тридцати лет. То время виделось
ему в весьма трогательном свете. И что-то  даже  возвращалось  к  нему  от
тогдашней растроганности.
   Хорошо! Пусть так! Такова уж была душевная организация Хвостика. А  что
из всего этого выйдет, он, конечно, не знал.
   Но даже и сторонний наблюдатель, вроде  мюнхенского  терапевта  доктора
Пауля Харбаха, должен был заметить, что Дональд сейчас в дурном состоянии,
что он не владеет собой. А доктор Харбах был к тому же  врачом,  и  врачом
выдающимся. Как врач он вскользь намекнул Хвостику, что  мистеру  Клейтону
следовало бы поберечь себя, что сердце может не выдержать такой  нагрузки.
Он сказал еще что-то о губах Дональда и употребил выражение "синюшные" или
"слегка синюшные", этого Хвостик не понял. Доктор Харбах считал,  что  это
неспроста.
   Но он всегда и во всех случаях оставался сторонним наблюдателем,  а  не
только раз в год, когда на несколько дней приезжал в Вену, в  родительский
дом. Сейчас он только что оттуда и в соответствии с временем  года  гостил
на вилле в Хаккинге, а не на Райхсратштрассе. Затем побывал с  друзьями  в
горах, а теперь - у него был отпуск  -  пустился  в  морское  путешествие,
впервые за семь лет. С неопределенными целями, сказал доктор Харбах.  Пока
что он собирается доехать до Стамбула.
   Для нас к  особенностям  его  стороннего  наблюдательства,  безусловно,
относится и тот факт, что в своей комнате на вилле  в  Хаккинге  он  стоял
немного поодаль от окна,  слегка  выкаченными  глазами  наблюдая,  как  по
дорожке, ведущей к вилле, поднимаются гимназисты Хофмок и Кламтач, и  надо
еще заметить ad notam, не пропустил и уход всей компании  с  его  младшими
сестрами. Примечательным представляется нам и то, что, когда молодые  люди
скрылись из виду, он еще долго стоял у окна в полной неподвижности, и  еще
то, что об увиденном (и для всех очевидно) ничем не замечательном  событии
он, как сторонний наблюдатель, никогда нигде не упомянул.


   В то время на прогулочных пароходах трапезы происходили за общим столом
- это называлось табльдотом, - на верхнем конце которого сидел капитан,  а
также кто-нибудь из офицеров или корабельный врач. У пассажиров тоже  были
определенные  места  за  табльдотом.  Таким  образом  Дональд  и   Хвостик
познакомились за столом с доктором Харбахом  и  еще  со  многими  другими,
разумеется. В салонах и на падубах все общество тем более перемешалось.
   Путь от Отранто корабль прошел при встречном ветре и большой  зыби,  но
потом море успокоилось. Жара на верхней палубе  уже  начала  темнеть  (так
казалось Дональду). Господа все чаще стали появляться в белых костюмах и в
модных тогда на морских курортах и кораблях белых кепи. Дамы были в летних
платьях, тоже в основном белых, и в соломенных шляпах. Над  шезлонгами  то
тут, то там раскрывались солнечные зонтики, ветер не мешал им, так как его
почти не было. Клубы дыма из  пароходной  трубы  повисали  над  морем.  По
правому борту впервые после того, как  они  прошли  далматинские  острова,
приблизительно на широте  мыса  Санта-Мария-ди-Леука  на  один  час  вдали
показалась земля, и темное от зноя, испещренное крохотными волнишками море
сомкнулось с круговым горизонтом.
   Дональд ушел с палубы. Ощущение покинутости и затмения становилось  уже
непереносимым. Пройдя по  обширному  пустому  салону,  он  вошел  в  кафе,
которое  своими  тиснеными  коричневыми  обоями,  мраморными  столиками  и
развешанными по стенам газетами и журналами  в  рамках  казалось  плавучим
уголком Вены. Кафе находилось в ведении шефа ресторана, опытного  венского
обер-кельнера - только таких и держали на пароходах австрийского отделения
"Ллойда" - по фамилии Костацкий. Впрочем, люди этого сорта обладали  почти
сверхъестественным знанием человека, что приносило так  называемым  оберам
до десяти тысяч дохода.
   Здесь было прохладно, работали сразу два электрических вентилятора.
   В этом замкнутом пространстве Дональд зачастую чувствовал  себя  лучше,
чем наверху, где всякому  уединению  и  всякой  приглушенности  наносились
чудовищные световые раны и, казалось, ни то, ни другое  уже  не  вернется.
Под смеющимся небом всего труднее переносить боль. А еще эта знойно-темная
пелена, пугавшая его.
   Здесь приходило раздумье.  Насколько  это  возможно  для  человека,  не
привыкшего  размышлять,  а  значит,   недостаточно   себя   знающего.   Но
мало-помалу он на мгновение нащупал  самую  темную  точку  в  своем  бытии
раненого, ведомый не рассуждением, а смутной тяжестью на совести,  которая
во всех случаях куда лучший проводник, нежели самое ясное сознание.


   Любовь - она и есть любовь, и ничего тут не  поделаешь.  Расценивая  на
такой лад состояние Дональда,  Роберт  был  весьма  далек  от  истины.  Он
придерживался точки зрения, что женщина тридцати семи  лет  слишком  стара
для тридцатидвухлетнего. Ему  этого  было  достаточно.  И  он  никогда  не
корректировал эту банальность в отличие от Пени,  которому  его  прописная
истина относительно перемены мест  как  лучшего  лекарства  от  несчастной
любви вскоре показалась сомнительной.
   Ибо Моника, конечно же, должна была предвидеть, хорошенько поразмыслив,
что разговор между  бр.Клейтонами  рано  или  поздно,  но  все-таки  может
состояться. Та неопределенность и гибкость, которые необходимы в  подобных
случаях, чтобы вобрать в себя все условности,  были  соблюдены  Моникой  с
присущим ей тонким чутьем.  Она  сказала,  что  действительно  одно  время
интересовалась Дональдом, но связь  с  ним  была  для  нее  невозможна.  В
общем-то, верно, почти правда. Но  даже  когда  оба  лгут  одинаково,  это
все-таки не одно и  то  же.  Так  или  иначе,  а  Дональд  (в  присутствии
Хвостика) больше лгал, нежели Моника.
   Роберта это не волновало. Его теза о разнице в  возрасте,  которую  он,
разумеется, Монике не высказывал, была непоколебима, а значит, и путь  для
него был свободен.
   И он бодро шагал этим путем. Теннисные партии гимназистов в саду на его
вилле мало-помалу обрели иное качество.  За  чаем  все  собирались  вокруг
Роберта и Моники, как вокруг хозяина и хозяйки дома.
   Монике не хватало Хвостика. Роберт говорил то же самое, но ни  в  какой
мере не связывая это с конторой (там, конечно, тоже недоставало Хвостика).
Присутствие Хвостика было бы для обоих законченным фоном их счастья,  его,
если так можно выразиться, спокойной грунтовкой. Видимо, их  эгоизм  вышел
уже за рамки приличия, как то нередко бывает у любовников.
   Они и впрямь были любовниками, но над этой  действительно  существующей
разницей в возрасте Роберт никогда не ломал себе голову. Клейтонам, как мы
однажды уже упоминали, с давних нор принадлежала вилла в Вайсенбахе  возле
Аттер-Зе, которой они, правда, до сих пор  очень  мало  пользовались.  Она
была куплена по  случаю.  В  связи  с  нынешними  обстоятельствами  Роберт
нет-нет да и вспоминал о ней. Но  как  раз  этот  уголок  Верхней  Австрии
неподалеку от Зальцкаммергутских озер был своего рода проходным двором для
венского общества, и там едва ли можно выйти  из  калитки  и  через  улицу
дойти до купальни и лодочной станции, не раскланявшись с хозяином соседней
виллы или, пусть даже не в буквальном  смысле  слова,  не  очутившись  под
колесами автомобиля, битком набитого знакомыми. К тому же  дела  требовали
присутствия Моники в Вене.
   Итак, оставалась Аухофштрассе.  Что  касается  дел  Моники,  то  Роберт
втайне рассчитывал на скорый их  провал.  Его  намерения  были  ясны,  как
стеклышко. Не будь этого издательства на  Грабене,  он  мог  бы  вместе  с
Моникой в  конце  концов  тоже  отправиться  в  путешествие  или  попросту
куда-нибудь скрыться.
   Итак, оставалась Аухофштрассе. Дух Дональда,  поскольку  о  нем  вообще
может  идти  речь,  не  витал  здесь.  Его  никогда  не  существовало,   в
действительности тоже - по крайней мере при жизни Дональда,  чуть-чуть  не
написали мы. Моника смотрела на это почти так же.
   Меж тем старый привратник Брубек ухаживал за тенистыми кустами  лиловой
и белой сирени в парке и, может быть,  был  единственным  человеком  среди
появлявшихся здесь, который внимательно  следил  за  происходящим.  Он  не
спускался больше в преисподнюю, его очки и  газета  не  лежали  больше  на
столике перед котельной. Преисподняя потухла во всех смыслах этого  слова,
и сравнительно новое центральное отопление было  таким  же  железно-серым,
холодным и мертвым, как и те заботливо составленные  в  подвале  сушильные
печи, что когда-то были там в употреблении.
   Но на мощеном дворе привратницкого домика в  разных  горшках  и  кадках
пышным цветом цвели самые капризные растения, и после  полива  вокруг  них
растекались  маленькие  лужи.  Все  было  вовремя  пересажено,  ухожено  и
подрезано,  а  на  краю  террасы,  там,   где   пестрые   шезлонги   резко
контрастировали с высоко  взнесенным  синим  небом,  всегда  стояли  самые
лучшие экземпляры.
   Во  время  возобновившихся  теннисных  партий  на  Принценалле   Зденко
странным образом мучило отсутствие Дональда.
   Обсуждать это в "Меттерних-клубе" оказалось немыслимым. То  неуловимое,
что произошло на улице, когда он и Хериберт  фон  Васмут  повстречались  с
младшим из англичан - Хериберт,  очевидно,  не  заметил  легкого  облачка,
омрачившего лицо Дональда, - поначалу при ближайшем рассмотрении известных
фактов давало возможность даже по  их  контурам  увидеть  всю  серьезность
ситуации: и то, что Дональд оступился, и его медленное, неуклюжее движение
в попытке обрести равновесие. Но не это больше всего мучило Зденко. А  то,
что Дональд, раненый, плавает теперь где-то на Ближнем Востоке, и рану эту
ему случайным неосторожным замечанием нанес он,  Зденко.  Неважно,  что  с
таким же успехом это мог сделать и Васмут. Но сделал-то он!  (Неверно:  не
он, а механика внешней жизни. Зденко безличное принимал за личное. Но  тут
уж мы предъявляем непомерные требования к умному гимназисту.)
   Итак, жизнь на Принценалле шла без Дональда - хотя благодаря Зденко  он
все  время  незримо  там  присутствовал,  -  и  мы  должны  признать,  что
отсутствие младшего из бр.Клейтонов никого  особенно  не  удручало.  И  уж
меньше всего, конечно, Августа.
   Ему теперь жилось превосходно. То и  дело  слышался  его  жирный  смех.
Впрочем, его впрямую провоцировал Роберт Клейтон. Мальчишка нравился  ему:
в школе  он  хорошо  продвигался  вперед  и  в  выборе  окружения  проявил
одаренность,  как  уже  отмечал  учитель  Петшенка;  только  толстяк   был
несколько ленив и увиливал от тенниса, так же как от верховой езды.
   Раздумывая об этом, Роберт Клейтон оглядывался назад, и ему приходило в
голову, что Дональд никогда не водил  в  дом  своих  друзей.  Сейчас  этот
вопрос обернулся против него самого, против Роберта: ему тоже некого  было
назвать в этой связи. Однако Хвостик. Им Роберт даже гордился. Но ведь они
жили вместе, он и Дональд, вот в чем дело. Это заменяло  им  отсутствующее
общество. Из молодых людей, входивших в  комитет  "Танцевальных  вечеров",
никто не примкнул к Дональду. Это был результат их  жизни  вдвоем,  сейчас
Роберт отчетливо это понимал.
   И еще понимал, что с этой жизнью покончено.
   Дональду необходимо жениться.
   Эта идея вдруг показалась ему решением всех наболевших вопросов.
   Таким  образом,   бр.Клейтоны   были   сейчас   разделены   не   только
пространственно. Да, теперь, в той точке, которой  они  достигли,  прежнее
положение дел едва ли можно было бы вернуть. Никто бы  не  поверил,  будто
это  обстоятельство  не  причиняло  Роберту  никаких  неудобств.  Ибо  дар
предвидения заводил Роберта достаточно  далеко.  Он  сознавал  также,  что
ситуация остается непроясненной только ввиду  отсутствия  Дональда;  долго
так продолжаться не может, ибо отсутствие это будет кратким -  это  Роберт
ощущал постоянно. Но его  способность  наслаждаться  прекрасной  оболочкой
(как это отлично сумел сделать Хвостик в известный  нам  вечер),  здесь  и
сейчас являющей себя во всей своей сиюминутной красе, может быть,  никогда
прежде не проявлялась так ярко; жизнь человека  его  склада,  обремененная
далеко идущими  планами,  мало  была  пригодна  к  тому,  чтобы  проявлять
подобные способности. Хотя надо сказать: кто никогда вовсю не  пользовался
ими, этими способностями  -  зачастую  они  зовутся  легкомыслием,  -  тот
никогда не жил по-настоящему и ничего не видел в этом  мире,  хотя  его  и
тянуло в  Бейрут,  в  Испанию  или  к  тринадцати  Слуньским  водопадам  в
Хорватии. Ибо весь этот  мир  со  всеми  своими  "глубинами"  (с  которыми
покончено раз и навсегда) содержится в прекрасной оболочке женщины, а  кто
не верит, пусть, если хочет, спросит художника.
   Здесь Роберту  Клейтону  было  далеко  до  совершенства.  Иначе  он  бы
наслаждался цветением сирени не меньше, чем Брубек. Но он не желал  ничего
замечать, он хотел только утвердиться, и по возможности еще до возвращения
Дональда.
   Так мы  опять  добрались  до  Моники.  Брак  с  Робертом  был  для  нее
очевидностью. Пожалуй, даже чересчур. Это  была  слишком  хорошая  партия.
Моника, так сказать, переступила  границу  декорума.  Женщин,  даже  в  их
страстях, преследуют честолюбивые устремления, и,  если  сами  они  ничего
собой не представляют, они все равно стремятся ни в коем случае не уронить
свое достоинство. Она немного упрямилась. Роберта  это  сковывало,  и  он,
мужчина нордического типа, которые по природе своей в отличие от  южан  не
ведут себя  с  женщинами  нагло,  а  потому  нередко  попадают  в  смешное
положение, все эти капризы принимал слишком уж всерьез.
   Ибо с недавних пор она стала придавать еще больше значения своим делам,
чем прежде, и Роберту частенько приходилось жить в  воздержании.  Впрочем,
здесь не  обошлось  без  консультации  с  госпожой  Генриеттой  Фрелингер.
Подобные советы часто  бывают  злыми,  высокомерными,  идущими  вразрез  с
инстинктом, пусть даже  с  инстинктом  эротически-честолюбивой  лунатички,
балансирующей на самом краешке своего  стремления  ввысь  и  вовне  (такие
всегда вовремя входят в окно комнаты). Советчица  в  подобных  случаях  по
большей части бывает опьянена здравым смыслом и  чувствует  себя  вдобавок
прокурором и защитником всего женского  пола,  подстрекаемая  собственными
упущенными честолюбивыми возможностями.
   И все-таки Моника была счастлива, и из всех персонажей, участвующих или
играющих роль в нашем повествовании, в своем восприятии сирени была  ближе
других  к  привратнику  Брубеку.  Иной  раз  ее  возросшее  спокойствие  и
собранность касались даже тех растений, что в горшках и кадках  стояли  на
мощеном  дворе  привратницкого  домика,  в  луже,  которая,  хоть  и  была
невелика, умудрялась отражать небо. Нечто похожее можно сказать и о Монике
в ее пестром  шезлонге  на  террасе.  Теннисные  мячи,  ударяясь  о  тугую
ракетку, издавали округлый, полный, сильный звук. Сейчас она услышала, как
Роберт в качестве судьи определил положение:
   - Thirty all [Тридцать. Игра окончена (англ.)].


   Однако не была еще окончена та настоящая игра, в которой и мы принимаем
участие, далеко не окончена, но и на месте она не стояла, она шла к концу.
Решение уже было принято. Хотя после этого, после того,  что  мы  называем
решением, дальнейшее существование  и  есть,  собственно,  самый  решающий
фактор, только  тут  в  этой,  уже  брошенной  на  стол  карте  и  кроется
окончательный выигрыш и проигрыш. Лишь наивность драматургов может  питать
их веру в то, что за опустившимся в их пьесе занавесом ничего  уже  больше
не происходит. Мало-мальски опытному  создателю  добротных  романов  такой
чепухи не внушишь.
   Ибо  не  только  пароход  "Кобра"  бороздил  морскую  гладь,  но  также
неудержимо  текущее  время  словно  между  прочим   выявляло   все   новые
бесчисленные детали, так что можно было свести знакомство с  целой  массой
людей, а не только с доктором Харбахом из Мюнхена или  в  один  прекрасный
день прийти в некоторое замешательство оттого,  что  внутренние  помещения
корабля выглядят совсем по-другому, чем вскоре после посадки, когда  багаж
только был еще доставлен в элегантные каюты. Теперь уже все расхаживали по
хорошо изученным  каютам  и  салонам,  как  по  собственной  квартире.  На
пароходе был даже  -  сразу  за  кафе  -  "Американский  бар",  казавшийся
Дональду презабавным, в особенности высокие табуреты в этом баре.
   Так, на борту корабля откровенно афишировалась та  приятная  атмосфера,
которую Дональд как бы созерцал снаружи и  включиться  в  которую  ему  не
удавалось.
   Доктору Харбаху, впрочем, Дональд дал понять, что они с отцом бывают на
Райхсратштрассе. Однако доктор Пауль никогда не слыхал в родительском доме
об этих англичанах. Может быть, там при стороннем  наблюдателе  вообще  не
упоминали о подобных светских связях. В то время  как  они  обменялись  по
этому поводу  всего  несколькими  словами,  Дональду  вспомнились  лиловые
шелковые  драпировки  одной  из  харбаховских   гостиных;   и   за   этими
драпировками - а не перед ними - стояла Хильда; иными словами, за  стеной,
но стена была прозрачной, как вода. Какую-то  секунду  он  искал  опоры  в
высокой белокурой девице,  что  заговорила  с  ним  по-английски.  Но  тут
появился  Гольвицер.  А  потом  Дональд  вместе  с  Брубеком  спускался  в
котельную. Перед входом в нее на столе  под  окном  лежала  газета,  а  на
газете очки привратника.
   Таким вот образом Дональд какие-то мгновения отсутствовал,  и  по  нему
это было заметно.
   Заметила это и госпожа Энн Хильдегард Крулов, урожденная Вустерштибель,
объемистая  и  добродушная   старая   дама,   которую   Дональд   заставил
по-матерински за него опасаться. Она  путешествовала  вместе  с  супругом,
лютеранским священником,  дома  его  называли  "генералом  трубачей",  ибо
пастор Крулов был главой разветвленного по всей Германии ферейна трубачей.
Совсем маленький его филиал образовался и здесь - кружок из девяти  весьма
активных трубачей-любителей,  итого  девять  человек,  кое-кто  из  них  с
дамами, но дамы в трубы не дули. Инструменты были взяты с собою. В  первый
раз музыканты трубили, надо  сказать,  к  превеликому  удовольствию  всего
общества, на форштевне корабля, сыграли переложенный для девяти  тромбонов
"Дивертисмент" Моцарта. Играли они великолепно, более того, все  они  были
виртуозами, хотя обычно играли лишь ради  удовольствия,  профессии  у  них
были совсем другие. В  эту  оригинальную  группу  входили  два  берлинских
адвоката   и   один   крупный   промышленник   из   Геннингена,   что    в
Баден-Вюртемберге.
   Эти  безобидные  и  простодушные  немцы  со  своими   трогающими   душу
тромбонами, пожалуй, даже напоминали американцев. Все-таки это было весьма
примечательно, что даже из столь малого по численности скопления людей - а
на этом маленьком пароходе было  совсем  немного  пассажиров  -  частенько
высовывался  острый  шип  шутовства.  Капитану  "Кобры"  подобные  номера,
предлагавшиеся пассажирам бесплатно, были весьма  желательны.  Поэтому  он
уговорил наш славный нонет дать  вечером  концерт  на  прогулочной  палубе
вместе с оркестром, который постоянно играл во время обеда; среди  прочего
в программе было и попурри из "Аиды" с Триумфальным маршем.
   В этой истории выявилась  и  другая,  не  менее  важная  сторона  дела.
Венские  музыканты   корабельного   оркестра   предварительно   обо   всем
договорились и  провели  совместные  репетиции  с  достославными  немцами.
Поэтому результат был блестящим. Они играли еще при  свете  дня,  так  как
достаточно осветить на палубе все нотные  пульты  вечером  было  бы  очень
затруднительно. Но во время последнего номера  море  резко  изменило  свой
цвет и звучные голоса тромбонов разносились над поверхностью воды, которая
становилась серой, теряя синеву и сверкание дня, словно стремилась назад к
своей бездонности, а заходящее солнце  еще  было  видно  во  всем  буйстве
вечернего зарева.
   Никто не захотел уклониться от этого концерта, и  менее  всех  Дональд,
которому казалось, что он впервые в жизни слышит музыку. Так оно и было на
самом деле. Его посещения Венской придворной оперы  сводились  к  каким-то
обязательным функциям, и непременно в вечернем костюме.
   Только здесь, стоя у поручней и  глядя  на  постепенно  сереющее  море,
пасторша Крулов, стоявшая рядом с ним и  тоже  слушавшая  музыку,  впервые
обеспокоилась, искоса взглянув на Дональда. Через секунду ей уже казалось,
что она заглянула в страшную темницу и увидела  там  в  буквальном  смысле
слова заживо погребенного человека.


   Учебный год все еще длился, и до его окончания оставалось почти полтора
месяца, хотя для членов "Меттерних-клуба" с их превентивными мерами многое
было пройдено. А Зденко  давным-давно  уже  преодолел  эту  часть  верхней
ступени, правда, если можно так выразиться, в два прыжка: первым было  его
столкновение (только это слово попадает в  точку)  с  госпожой  Генриеттой
Фрелингер, а вторым - легкое облачко, затмившее  на  улице  лицо  Дональда
Клейтона.
   После того и другого осталась грусть. Теперь, если он  шел  под  жарким
солнцем, залитая светом улица затемнялась для него, ему хотелось  поскорее
вернуться в свою комнатушку, не в ту, что выходила на Разумовскигассе, а в
другую, с окном, смотрящим в графский парк. Даже Пратер внушал  ему  боль.
Времени у него  теперь  было  предостаточно,  и  он  частенько  стаивал  в
растерянности, его  никуда  не  тянуло,  ничто  не  влекло,  разве  только
обширная клумба возле Главной аллеи - вокруг нее под светящимися белым или
розовым цветом каштанами стояли пустые скамейки, там,  где  широкая  аллея
вела к "Ротонде", зданию, оставшемуся  от  Всемирной  выставки  1880  года
(много позже оно, к счастью, сгорело).
   В подобные минуты, без начала и без конца, а уж тем более без  решения,
стоя на пустой ладони времени, он, можно сказать, видел перед собой каждую
упавшую на гравий веточку.
   "Меттерних-клуб" стал  обыденностью.  Все,  что  от  него  осталось,  -
совместные занятия, практическая цель. Но тем самым все  кончилось,  и  та
первая, чуткая, будившая надежды стрелка, переводящая на свободный путь  -
поставленная когда-то ничего не  подозревавшими  англичанами,  -  осталась
далеко позади, на дистанции, правда, в двояком смысле этого слова.
   Прежняя  жизнь,  казалось,  потонула  во  тьме.  А  новая  началась   с
фотографии в рамке: железно дорожный мост через залив Ферт-оф-Форт,  когда
он шел в столовую Фрелингеров. Давно уже никто не ставил белую гвоздику  в
маленькую вазочку перед мемуарами  старого  канцлера  в  комнате  Хофмока.
Ничто не бывает так  непрочно,  как  аромат  времени,  который  удерживает
вместе частички времени: а сколько же  их  нужно  разом,  чтобы  создалась
такая атмосфера! Теперь все было упорядочено, но аромата не было в помине.
   Меж тем в Вену приехала тетка Вукович,  остановилась  в  "Империале"  и
часто встречалась с его родителями. При виде этой  шестидесятилетней  дамы
всегда возникало чувство,  будто  она  ходит  в  высоких  сапогах;  вполне
возможно, что она и вправду носила их в своем  поместье  в  Хорватии.  Для
Зденко, собственно, только теперь, на этом,  так  сказать,  ядреном  фоне,
стала по-настоящему зримой суть его  матери,  госпожи  фон  Кламтач.  Жена
начальника департамента  не  принадлежала  к  людям  особенно  заметным  и
занимающим много места в пространстве; нам она  до  сих  пор  на  пути  не
попадалась, да и вообще никому. С Эжени Кламтач  такого  просто  не  могло
случиться.
   Подобные женщины зачастую, даже почти всегда  связывают  свою  жизнь  с
мужчинами прямо противоположного толка,  занимающими  чувствительно  много
места в пространстве  и  абсолютно  невосприимчивыми,  что,  как  правило,
связано одно с другим, по  нисколько  не  зависит  от  уровня  интеллекта,
некогда достигнутого и больше уже не развивавшегося. Этого, разумеется, не
бывает с пресловутыми "сильными личностями", которые, впрочем, при  помощи
изрядной порции грубости, если она окажется  уместной,  могут  излечиться,
так сказать, в одну ночь.
   Начальник департамента к этому сорту людей  не  относился,  а  странным
образом принадлежал к тому же разряду, что и  мать  Зденко,  так  что  оба
супруга как-то неясно стекались, сплывались в единое целое. Это были люди,
которые жили так размеренно, что никогда даже легонько не касались  границ
своей общественной прослойки, не говоря уж о том,  чтобы  переступить  эти
границы. Но в то же время они подчеркивали, хотя и очень неназойливо,  что
ничего особенного в этом не видят. В известной степени это было  последним
прибежищем их самостоятельного бытия. И неизбежно должно было  привести  к
кислому скептицизму в отношении всех и вся, даже и  того  факта,  что  они
жили и живут на земле. Кламтач был высокий, стройный, элегантный господин,
широко образованный и превосходный юрисконсульт.  Он  мог  бы  вскоре  уже
успешно соперничать со  знаменитым  и  столь  опасным  на  государственных
экзаменах профессором  Бернациком,  правда,  не  с  его  метким,  ядовитым
сарказмом. Но даже и без  того  эрудиция  Кламтача  поставляла  достаточно
средств для упражнений в скептицизме. У  его  супруги  это  тоже  находило
отклик. Вот так потихоньку и блекли  супруги  Кламтач,  впрочем,  подобная
участь ожидает и  "сильных  личностей"  с  их  обременительным  и  скучным
"твердым характером". Исключение составляет разве что Зденко.
   Тетка Ада Вукович занимала чувствительно много  места  в  пространстве,
ничего не воспринимала, непрерывно фрондировала, ходила  большими  шагами,
говорила много и громко, обладала излишней дозой практической сметки, но в
том, что касается общепринятых правил, в сущности, как и Кламтачи, никогда
даже легонько  не  задевала  реальных  границ  общепринятого;  деревенское
краснощекое яблоко, которое падает строго вертикально, параллельно  стволу
и недалеко от яблони.
   Ну что ж,  посмотрим.  Уже  началась  игра  в  тарок  вчетвером,  итак,
репетиции перед летом, - впрочем, единственно по этой причине Зденко и был
приглашен в Ванице, что до сих пор никогда не приходило в  голову  госпоже
фон Вукович; то, что племянник  вырос,  воспринималось  ею  лишь  с  точки
зрения его пригодности для игры в тарок. Едва он  достиг  соответствующего
возраста, он мог ехать вместе с родителями. На не в меру резвого  мальчика
у нее не хватило бы ни интереса, ни терпимости.
   Более того, тетя  Ада  теперь  заговаривала  даже  о  бридже,  об  игре
несколько более сложной, которая тогда только начинала распространяться на
континенте. В доме начальника департамента с нею были уже немного знакомы.
   Вот что его ожидало в Ванице (название поместья). Зденко по возможности
прощупывал  почву,  спрашивал  самым  невинным  образом,  сможет   ли   он
познакомиться со страной, хотя бы во время долгих прогулок (тут он,  между
прочим, услышал,  что  тетка  держит  верховых  лошадей),  и  уже  заранее
предусмотрел, как умудрится там, на юге, хоть изредка удирать от родни.
   Какое время, время Ады Вукович! Если до сих пор родители  лишь  скромно
ютились где-то на  самом  краю  существования  Зденко,  то  теперь  они  в
предвидении карточных игр отпускали его на все четыре стороны.  Да  это  и
понятно. Родители усердствовали. Читатель и сам уже  достаточно  зауряден,
чтобы понять - от тетки Ады ждали наследства.
   Члены "Меттерних-клуба" в полном  составе  собирались  вокруг  корта  и
террасы на вилле Клейтонов;  и  то,  что  для  Зденко  там  блуждала  тень
Дональда, лишь  усиливало  печаль,  которая  у  всех  нас  гораздо  больше
способствует возникновению нежной и  ароматной  паутины  прошлого,  нежели
шумная веселость. Присутствие одного абсолютно чуждого (если  смотреть  со
стороны) существа, Августа, только усугубляло положение, хотя бы тем,  что
приходило с ним в противоречие, становилось еще ощутимее. Почти  такое  же
воздействие оказывала и Хофмокова Пипси; он, как и прежде,  таскал  ее  за
собой, то был экземпляр довольно-таки длинноногий,  но  лошадиная  поступь
старших сестер у нее в  значительной  степени  была  смягчена,  во  всяком
случае, к ней больше подходила человеческие мерки.


   Хвостик  становился  все  более  одиноким.  Дональда  в  его   нынешнем
состоянии нельзя было считать ни партнером, ни спутником. К  тому  же  он,
как ни странно, держался пасторши Крулов (можно было бы сказать - держался
за нее). Старина Пепи при всем желании не знал, о чем с ней говорить.
   Однако, к величайшему его изумлению, достойная дама  приблизительно  на
широте Мальты (откуда в те времена всегда доставляли в  Вену  превосходный
ранний картофель и молодое вино) завела с  ним  разговор  о  Дональде,  из
которого явствовало, что тот почему-то доверился ей. Одновременно и  столь
же  косвенным  путем  было  установлено,   что   младший   из   Клейтонов,
по-видимому, еще не осознал всю  серьезность  и  определенность  положения
(тут  занавес  падает!),  потому  что  (так  сказала  госпожа   пасторша),
очевидно, страдает от мучительного представления, что "очень  уж  некстати
уехал, когда все еще могло кончиться счастливо для него".
   Поразительная женщина, она сумела расшевелить Дональда да еще проведать
о том, что он недостаточно осознает сложившуюся ситуацию!  Последнее  было
наиболее удивительным! Теперь она считала, что Хвостик достаточно обо всем
осведомлен, чтобы тут же начать так называемый  курс  лечения  "лошадиными
дозами". Но груз доверия, взваленный на него Робертом Клейтоном,  запрещал
ему это, равно как и его природный ум.
   Лишь в связи с этими последними событиями они и внутренне  очутились  в
новом положении, как бы полностью включившись в это  путешествие,  которое
началось прощанием с Веной и  Триестом,  а  теперь  оно  осталось  позади,
опускалось, точно занавес, сквозь который все уже прошли  и  успокоившиеся
складки которого вновь висят вертикально и неподвижно.


   За занавесом, который  теперь  надежно  разделял  бр.Клейтонов,  Роберт
пришел к твердому решению, что  до  возвращения  Дональда  необходимо  все
расставить по местам, так, чтобы ничто не вызывало  сомнении.  Путешествие
сына  казалось  ему  для  этого  наиболее  подходящей,   почти   идеальной
возможностью. Иными словами: если они не смогут пожениться в ближайшие две
недели, то им, очевидно, придется  публично  объявить  о  своем  намерении
("перед всем народом" - как однажды сказал некий знаменитый  человек,  ибо
даже людям такого масштаба случается патетизировать свою частную жизнь).
   Нет, "пафоса не хочет он", Клейтон-старший, но он гонится за  призраком
порядка и надежности во всех делах, призраком, что постоянно ускользает от
нас, как движущаяся мишень (meta fugiens). Солидные коммерсанты  всегда  с
особой охотой импортируют эту необходимую им  форму  поведения  в  пределы
суверенного государства, где они не подлежат суду.
   Моника, вероятно, знала  это  лучше,  не  упуская  из  виду  и  вопросы
честолюбия, так, чтобы с этой точки зрения обе  мишени  (meta)  оставались
одинаковыми. Но для Моники -  надо  признать  -  все-таки  не  легко  было
решиться  махнуть  рукой  на  все,  чего  она  достигла.  Ибо  она  далеко
продвинулась, этого отрицать нельзя. С другой стороны, Клейтон не оставлял
сомнений в том, что ей, в случае если  они  поженятся,  придется  оставить
издательство на Грабене, и действительно, ничего другого нельзя было  себе
представить, хотя бы из соображении честолюбия, - это она  сама  понимала.
Разумеется, что  ее  родителей  никто  и  не  спрашивал.  Госпожа  Рита  и
элегантный доктор Бахлер были согласны с любой  альтернативой.  Представив
себе, что Роберт в Деблинге станет просить ее руки - а нечто подобное  он,
казалось, имел в виду, - она громко расхохоталась,  и  это  в  конторе  на
Грабене.
   Так  самые  разные  силы  участвовали  в  событии,  собственно   весьма
значительном, что  Клейтон-старший  осознавал  не  вполне  или  разве  что
мельком: близился крах прежней жизни вдвоем с Дональдом, которая со смерти
Харриэт пустила глубокие корни, более того, была почвой, на которой стояли
они оба. Сейчас Роберт Клейтон, казалось, готов был без долгих размышлений
оторваться от этой почвы.


   Земля, что была уже видна с носовой части корабля, оказалась не  горным
массивом Ливан (как полагали некоторые пассажиры), а сравнительно  высоким
холмом, что возвышался над проливом  и  сооруженной  французами  в  начале
девяностых годов Бейрутской гаванью. Хвостика по мере приближения  к  этой
цели их путешествия все больше подмывало  произнести  довольно  популярную
сентенцию; он похлопал себя по сюртуку, там, где лежал бумажник, и сказал:
   - Сюда надо приезжать с набитым кошельком и  покупать  шелка.  Вот  это
было бы выгодное дельце! А наш товар здесь не котируется!
   Конечно, они хотели попасть и в Дамаск, который расположен много дальше
от моря. В первый приезд Хвостик добирался туда еще на лошадях. Теперь  из
гавани в Дамаск давно была проложена железная  дорога.  Ливанские  горы  и
великолепные виды  на  сей  раз  не  доставляли  удовольствия  Хвостику  и
Дональду, но зато радовали  других  пассажиров  "Кобры",  в  том  числе  и
доктора Харбаха, которые, как полагается, взбирались туда верхом на ослах.
   Дональд, спустившись по трапу и ступив на набережную,  в  глубине  души
испытал отвращение, оно не было внезапностью, не было  и  страхом,  просто
тягучее, страшноватое ощущение, словно увязаешь в трясине.
   Может быть, он суеверно полагал, что, ступив на твердую землю, на землю
другой страны, разом избавится от тяжести на сердце, которая  на  пароходе
часто казалась ему невыносимой?
   Все вышло иначе. Сейчас ему почудилось, что она стоит с ним рядом.
   Хвостик, в чьем солидном блокноте все было расписано по часам, сидел  в
пролетке рядом с Дональдом и вдруг ни с того ни с сего заговорил с кучером
по-арабски.


   От жары они страдали мало, она в это  время  была  не  страшной,  небо,
которое  они,  подплывая,  видели  ослепительно  синим,  теперь  заволокло
тучами. Прошел даже краткий ливень с грозой.  И  лишь  потом,  в  промытом
воздухе, с прибитой дождем пылью, вовсю зазвучала та  симфония  света  над
морем и над городом, с его бесчисленными  извилистыми  садами  на  холмах,
куда вели узкие, кривые улочки. Теперь, в сверкающей  свежести,  казалось,
будто вывернули наизнанку искрящийся зелено-золотой грот.
   Хвостика и Дональда уже ждали, что при столь  тщательно  спланированном
путешествии как бы само собой разумелось. Переговоры велись  по-французски
- тем самым Хвостик и Дональд вежливо предотвращали любую попытку говорить
на ломаном английском  языке.  Помещения  фирм,  которые  они  посещали  в
современной (по тогдашним понятиям) европейской части города,  были  очень
просторными,  выбеленными  и  прохладными,   так   сказать,   колониальная
элегантность, с жужжащими вентиляторами,  с  множеством  сосудов  водяного
охлаждения из глины, которые в великом разнообразии производили здесь.
   Собственно, речь  шла  о  двух  французских  торговых  фирмах,  вернее,
следует сказать, левантинских, дабы тем  самым  отметить,  что  много  лет
назад Роберт Клейтон потерпел здесь неудачу.  Но  позднее  Хвостик  весьма
недвусмысленными действиями поправил дело. Даже и  сегодня  присутствовали
представители банка, через который должны были проводиться все операции  и
который сотрудничал с обеими фирмами. Сейчас уже  к  этому  положению  все
привыкли, более того, с ним примирились.
   Дональд был на этих переговорах как сосед за стеной, а не как участник.
Время от времени выдавал технические справки, точно автомат  шоколадки.  В
остальном  его  вид   и   поведение   производили   вполне   благоприятное
впечатление, хотя  и  несколько  отпугивающее  -  в  этом  путешествии  он
постоянно был таким, - и на Востоке по крайней мере это  больше  пронимало
людей, нежели оживленная и общительная манера Роберта.  А  Дональд  словно
придавливал эти переговоры пресс-папье,  прижимая,  фиксируя  их.  Хвостик
давно  уже  освоился  с  этой   его   функцией   и   усугублял   спокойную
внушительность младшего шефа в присутствии торговых партнеров  подчеркнуто
почтительным обращением с ним и даже обрывал себя на полуслове,  если  тот
порывался что-то сказать, что, впрочем, случалось достаточно редко.
   Меж тем Дональд был действительно полностью равнодушен ко всем  деловым
вопросам. И это производило наилучшее впечатление. То,  что  оба  торговых
партнера, казалось, рвутся войти в контакт с фирмой  "Клейтон  и  Пауэрс",
Хвостик, в глубине души крайне удивленный, отчасти приписывал состоянию  и
поведению Дональда, поведению в двояком смысле этого слова,  что  вдобавок
очень и очень сочеталось с его наружностью.
   Это была своего рода пытка впечатлениями, то, чем они  тут  занимались.
Дональд делал это непреднамеренно, а Хвостик сознательно этим пользовался,
прямо-таки наслаждаясь. К тому же ему было выгодно, что Дональд  часто  не
понимал, что же, собственно, происходит.  Он  только  весьма  корректно  и
уверенно реагировал на технические высказывания.


   Когда спустя два дня "Кобра" отошла от причала, все  было  в  полнейшем
порядке и превосходные результаты переговоров покоились  теперь  в  папках
Хвостика. Прислонясь к поручням рядом со стариной Пепи и Дональдом, стояли
доктор Харбах и пасторша Крулов, оба "ливанских кавалериста" (как  скакала
верхом госпожа пасторша, позднее описывал доктор Харбах), в то  время  как
девять тромбонистов играли "Разве надо, так уж надо ехать в город мне...",
что на корабле вызывало некоторое удивление, но зато имело огромный  успех
у оставшейся на причале толпы.
   Дональд вспоминал сейчас не Монику, a la reine, "королеву".
   Она  присутствовала  на  обеде,  которым,  как  водится,  заканчивались
переговоры, все почтительнейше величали ее этим  титулом,  она  и  вправду
выглядела королевой.  Супруга  одного  из  компаньонов  фирмы,  маленького
смуглого господина, родилась и выросла в Париже. Крупная  пышная  женщина,
та же госпожа Харбах, только лет  на  тридцать  моложе,  но  блондинка,  и
возможно, не такая глупая. За столом Дональд сидел с ней рядом. Она  знала
Вену. Она рассказала Дональду, что  девочкой  была  послана  туда  учиться
музыке и немецкому языку. Но последнее ей не удалось, потому  что  в  Вене
все сразу же переходили с ней на французский.
   Дональду было знакомо это лингвистическое усердие венцев.
   La reine слилась для него с Хильдой Харбах. И  все-таки  она  при  этом
стояла не за  лиловыми  драпировками,  а  перед  ними.  При  упоминании  о
"лингвистическом усердии" Дональду,  должно  быть,  вспомнился  английский
язык Моники.
   La reine причиняла ему боль, до сих  пор.  Именно  потому,  что  стояла
перед лиловой завесой. Если бы лиловая пелена закрыла ее, может быть,  она
смогла бы как-нибудь излечить его от Моники. Но так ее телесность была  уж
очень на виду.
   Тогда, за столом, она рассказывала ему, что  ее  младшая  сестра  вышла
замуж и живет в Будапеште, принадлежит dans la meme branche [здесь: к тому
же кругу; branche (франц.)  -  отрасль  (торговли,  промышленности)],  он,
вероятно,  познакомится  с  ее  сестрой,  госпожой  Путник  (фамилию   она
выговорила на французский лад, приблизительно так: Пютник).
   Это произошло здесь, на палубе, - гавань постепенно исчезала из виду, а
город и холмы над ним ненадолго приняли ту же форму, что при приближении к
нему, покуда пароход не лег на новый "Урс,  -  это  произошло  здесь,  где
пассажиры  длинными  рядами  стояли  у  белых  поручней  и   смотрели   на
удаляющийся  берег  (тромбонисты  уже  замолкли).  Дональд  осознал   свою
замкнутость, увидел ее, как видят нечто вполне реальное, словно  она  была
вне его, и  уже  отнюдь  не  смутно  ощутил  тот  крючок,  за  который  он
зацепился. Только тут он понял, до чего  дошел  и  что  точило  его  нечто
непостижимое, в то же время  казавшееся  ему  совсем  чуждым.  Опять,  как
раньше, когда блеклая молния метнулась от него к Августу (отблеска ее  так
испугался юный господин фон Кламтач), он почувствовал, что  падает,  более
того, он это знал. Левой рукой он  выхватил  из  кармана  брюк  спички  и,
засунув в рот пустую трубку, поднес к ней зажженную спичку. Потом  швырнул
трубку за борт - падая, она описала  дугу,  -  и  сунул  в  рот  обгорелую
спичку.
   Многие видели полет  трубки.  И  уловили,  в  чем  дело,  кое-где  даже
раздался  смех.  От  внимания  господ  Хвостика  и  Харбаха   это   мелкое
происшествие ускользнуло. Но пасторша Крулов  в  тревоге  широко  раскрыла
глаза. Выражение их напоминало выражение глаз испуганной лошади.


   Ласло Путник, племянник второго шефа той бухарестской фирмы, с  которой
имели дело Клейтоны, был женат еще менее двух лет и жил со  своей  молодой
женой в Будапеште на улице Лигети (ныне улица  называется  по-другому,  за
эти годы ее дважды переименовывали), когда-то уединенная, тихая местность,
элегантные дома,  отделенные  от  улицы  палисадниками,  за  домами  часто
простирались обширные сады.
   Это была младшая сестра "королевы", более интеллигентная,  нежели  сама
восточная "королева", а потому в этом смысле еще менее сравнимая с мамашей
Харбах;  совсем  другой  коленкор.  Во  всем  том,  что,   по   выражению,
позаимствованному в мире мужчин,  у  женщин  называется  "личностью",  она
скорее напоминала нашу Монику Бахлер.
   Это все хорошо, но брак ее сразу же пошел вкривь  и  вкось.  Ласло,  по
общему мнению, был весьма легкомысленным  малым.  Но  не  в  финансовом  и
коммерческом отношении, здесь он всегда  был  в  высшей  степени  дельным.
Роберта Клейтона во время его визита в Венгрию по локомобильным  делам  он
тоже сумел слегка надуть и напоследок еще заставил Роберта спустить  цену.
Не было Хвостика, чтобы этому воспрепятствовать, и не было Дональда, чтобы
с первого же взгляда разобраться и  разъяснить,  что  якобы  существующей,
пусть и ничтожной, технической ошибки нет и не могло  быть.  Папа  Роберт,
уже спешивший в гостиницу "Альпийское подворье",  и  технически  несколько
поотстал, и не хотел заниматься такими мелочами, ибо  не  чувствовал  себя
достаточно уверенно в этой сфере.
   Кое-кто сказал бы - жульническая проделка с локомобилями. Но  от  этого
Ласло всего можно было ждать. Каждый цыган-премьер Будапешта знал  его,  и
разные премьерши в другой области искусства тоже ему были не чужды.
   А тут еще этот  роскошный  образец  женщины!  Многие  качали  головами,
наблюдая за поведением Ласло Путника, и особенно в  отношении  того  сорта
премьерш, с которыми он появлялся на людях.  Они  далеко  не  всегда  были
импозантны, но зато умели играть на скрипке.  По  городу  распространилась
легенда, что госпожа Путник (Пютник) абсолютно немузыкальная особа.
   Сообразно с этим эксцессы господина Ласло  можно  было  бы  расценивать
совсем иначе, но никто этого не делал, просто его считали мелким негодяем.
Никто, разумеется, не  знал,  какой  шок  пережил  этот  молодой  человек:
младшая сестра "королевы Бейрута" была обезображена огромным,  размером  с
полотенце, ожогом, который, тоже как  полотенце,  обвивал  ее  бедра.  Без
сомнения, родители Марго Путник в Париже, также как и "королева", были  об
этом осведомлены. Однако брак должен был состояться, и это  надувательство
ничуть не  затруднило  столь  почетное  обручение.  Впредь  о  нем  просто
умалчивали. Даже в тесном  семейном  кругу.  Между  la  reine,  когда  она
приезжала в Париж  на  улицу  генерала  Бере,  и  ее  родителями  об  этом
обстоятельстве никогда не было сказано  ни  единого  слова.  Ни  до  брака
Марго, ни после.  Здесь  очень  ясно  просматривается  дух  того  времени.
Разговорам почти не было места, даже между родителями и детьми.
   Со временем Ласло обзавелся премьершами и потихоньку запил.
   Она справлялась с этим лучше, чем он. Сознавая свою вину в том, что она
не воспротивилась воле родителей, Марго оставалась единственным человеком,
который не слишком сурово судил молодого Путника. Ее же семья была  далека
от такого рода терпимости. Но  откуда  родители  знали  о  его  проделках?
Неужто от Марго? Ни в коем случае. Но la reine как-то внезапно нагрянула в
Будапешт, она предпочла проехать через Константинополь и, воспользовавшись
удобнейшим Восточным экспрессом, по пути к родителям в Париж решила заодно
повидаться с сестрой. А появившись в Будапеште, в  общем-то,  не  вовремя,
она, так сказать, нос к носу столкнулась с образом жизни Ласло Путника.
   К тому же всегда находятся любители  посплетничать.  Но  Марго,  доселе
хранившая полнейшее молчание, встала на защиту мужа, который,  собственно,
им и не был.


   Как муж, который, собственно, им не был, сидел Ласло с Тибором Гергейфи
(Тибор несколькими годами моложе Ласло, работал en la meme branche, он был
сыном управляющего поместьем  в  Западной  Венгрии  -  нам  этот  господин
случайно знаком)  в  "чарде",  как  по-венгерски  называется  кабачок,  за
Швабенбергом. Если бы молодым людям вздумалось  пройти  или  проехать  еще
небольшой  отрезок  пути,  они  бы  добрались  до  весьма  примечательного
собрания римских древностей в Восточной Европе: эти  древности  обитали  в
маленьком музее, что находился в стороне от дороги. Но они были равнодушны
к такого рода вещам.
   Они сидели под старыми деревьями в тишине, без музыки, и  пили  красное
вино "Пекарь". Жители стран Юго-Восточной Европы, где очень  любят  хорошо
поесть, знают толк и в винах. Им всегда известно, куда можно пойти. И  они
умеют там проводить время без счета,  без  цели,  которую  кто-то  мог  бы
заподозрить.
   Тибор был его единственным близким другом, он умел  молчать  как  рыба.
Эта черта нередко встречается у мадьяр, она частенько поначалу  производит
впечатление таинственности и непроницаемости истинного востока, но  вскоре
уже кажется просто упрямством. Путник не был  венгром,  во  всяком  случае
настоящим, скорее сербом. У  всех  юго-восточных  наций  понятия  о  чести
зачастую бывают очень суровыми, даже опасно непреклонными. И все-таки  наш
Ласло давно уже не был истинным сыном своего народа,  он  был  будапештец,
дитя большого города.
   - Мой дядя готов в любой момент взять меня в Бухарест, в свою фирму,  -
сказал он.
   Вечернее солнце пробилось сквозь деревья  сада,  лучи  его  вертикально
легли на полуразрушенную стену дома, поток света превратился в красноватую
плоскость.
   - И ты  все  еще  здесь?!  -  воскликнул  Тибор.  Риторический  вопрос,
риторическое удивление.
   - Здесь я и останусь.
   - Да ты, сдается мне, спятил, - сказал Тибор. - Тебя же просто  поймали
в ловушку. Твое положение,  доложу  я  тебе,  из  тех,  каких,  собственно
говоря, и вообще-то не бывает. Тебе остается только дать деру. А тут перед
тобой лазейка на свободу, да что там, попросту открытая дверь. А ты хочешь
остаться. Собирай вещи, поезжай в Бухарест и требуй  развода.  Даже  закон
будет на твоей стороне. Останешься здесь - считай, что вышел из игры.
   - Я хочу  покорить  Марго,  -  ответил  Ласло  и  взглянул  на  залитую
красноватым светом стену, словно оттуда он черпал свои слова.  А  так  как
Гергейфи  ничего  больше  не  говорил,  он  решительно  добавил:   -   Она
единственный человек, который относится ко мне с любовью и пониманием.
   - Ой, ой, ой, ой, - захныкал  Тибор  и  отвернулся,  -  тебя  заставили
купить кота в мешке, а ты еще вообразил, что это заяц.  И  знаешь,  Ласло,
что касается понимания, то тебя понять не так уж трудно,  все  это  просто
как пара оплеух.
   Тибор умолк. Он только сейчас заметил, что обидел друга.
   И все-таки: Ласло упомянул о бухарестском дядюшке.
   А значит, он уже вынашивал мысль о побеге.
   Гергейфи она представлялась единственно разумной. Любая другая  попытка
найти выход из создавшегося положения обречена была остаться  теорией  или
просто фантазией, вроде этого нового номера с "покорением" Марго. Впрочем,
Тибор относился к ней с почтением из-за ее выдержки. Но  всякий  раз,  как
ему удавалось где-нибудь ее увидеть, его прямо-таки леденила та абсолютная
замкнутость, в которой она существовала. Это было страшно и непонятно, как
погасшее светило, парящее  в  пустом  пространстве.  Ласло  несет  чепуху.
Откуда  здесь  возьмется  любовь,  откуда  возьмется  понимание?  Рядом  с
отчаянием жить нельзя. Так он думал. Именно теперь.
   Прошло время, когда Ласло искал забвения.  Никаких  премьеров,  никаких
премьерш. И бутылки стоят нетронутые. Вот как сейчас эти бутылки на  столе
с красным  "Пекарем".  Собственно,  его  пил  только  Гергейфи,  да  и  то
помаленьку. Все это  было  даже  зловеще:  словно  что-то  готовилось.  Он
предпочел бы видеть, как Ласло напивается и выкидывает какие-нибудь штуки.
В сущности, он больше всего боялся, что  Путника  ждет  еще  что-то  вроде
второго шока. Первый Тибор  пережил  с  ним  вместе:  отвращение,  ярость,
унижение  в  схватке  с  почтением  и  нежностью.  Это  не   должно   было
повториться. Оставалось только бегство.


   Все же Марго побеждала, медленно и упорно. Ее каменная природа,  всякий
раз заставлявшая Гергейфи леденеть и чувствовать себя вконец  подавленным,
более того, изгнанным из жизни, дома  отнюдь  не  была  более  активной  -
Тибор, конечно же, ничего об этом не знал, - напротив, она уступила  место
все более явной способности сделать другому жизнь удобной и  приятной.  Мы
не говорим: окружить его любовью. Это ведь было бы уже претензией. Нет,  у
Ласло настала прекрасная жизнь дома, во всем решительно; она, Марго,  была
как дуновение. Недюжинный успех при семидесяти двух килограммах  веса.  Ее
словно бы и не было вовсе, пока он ее не звал. А отпускал, и она исчезала.
Даже во время разговора: он умолкнет - она уходит из комнаты.  Гергейфи  -
Марго считала его собутыльником Ласло - до сих пор  никогда  не  подымался
наверх к молодой чете. Только теперь, так как Ласло все  чаще  по  вечерам
оставался дома, его пригласили к ним. Но он долго не  отваживался  принять
это приглашение. Целый день ему казалось, что это была бы подлость,  но  в
конце концов он все-таки решился. Итак, он отправился в лагерь противника.
И было это  некоторое  время  спустя  после  того  разговора  за  бутылкой
красного вина.
   Они ужинали втроем. Марго, видимо, полагала, что Гергейфи все известно.
Ей несомненно хотелось принять на борт близкого  друга  Ласло,  словно  их
встречи только здесь могли иметь место, только здесь. Она  провела  Тибора
по всему дому. Сад был не намного шире  дома,  во  уходил  далеко  вглубь.
Мраморные украшения завершали глубину этого сада возле массивной  стены  -
полукруглые скамейки, над которыми высились огромные  каменные  вазы.  Все
это открывалось взору из окон выходившей в сад  комнаты,  перед  нею  была
маленькая терраса и лестница, спускавшаяся  в  зелень  сада.  Была  там  и
столовая, иными словами, две гостиные: одна - вытянутая в длину, другая  -
покороче. Тибор, теперь составивший себе представление о  непростом  плане
этого дома, правильно определил, где должна находиться спальня. Что  Ласло
спал в комнате, выходившей в сад,  Гергейфи  знал  давно,  сейчас  же  еще
увидел разбросанные там предметы его туалета. На  стене  висели  охотничьи
ружья. Двустворчатая дверь на террасу была широко  распахнута,  ибо  снизу
эту террасу отделяла от сада решетчатая ограда.
   "Я ни разу не была у сестры в Бейруте", - несколько подчеркнуто, хотя и
не без уклончивости, отвечала она за столом  на  вопрос  Тибора,  устремив
взгляд на белый дамаст скатерти, на фарфор и хрусталь. Она сидела, немного
нагнувшись, и говорила,  глядя  на  стол.  Казалось,  никого  не  замечая.
Тяжелый узел ее белокурых волос светился под люстрой. В 1900  году  модный
художник Сезар Элле [Поль Сезар Элле (1859-1927) -  французский  художник,
гравер,  пейзажист,  портретист]  сильно  влиял  на  внешность  парижанок,
которых он любил видеть блондинками, с лицами  скорее  сердцевидными,  чем
вытянутыми, и с широко расставленными глазами. А  поскольку  природа,  как
поучал нас Оскар Уайльд, всегда подражает искусству, то с каждым днем  все
больше  парижанок  выглядели  так,  как  того  хотелось  художнику;   даже
расстояние между глазами стало  соответствовать  вкусу  последнего,  более
того, его влияние простерлось и на семьдесят два килограмма Марго, конечно
не  предусмотренных  художником...  Но  она  была  красива,  Марго,  очень
красива. Гергейфи ясно это видел и с удивлением об этом думал.
   Нет, не так-то легко было уехать в Бухарест. Только сейчас он  уразумел
значительность происходящего и всю серьезность положения Ласло.
   Если бы он знал la reine, фундаментальное различие  между  этими  двумя
женщинами и сестрами бросилось бы ему в  глаза.  Там  плотская  роскошь  в
сиянии света, выставленная напоказ. Здесь вуаль, пелена, взгляд  искоса  -
живое существо под слоем проточной воды.
   Еще острее он это ощутил, когда они  сидели  в  маленькой  гостиной  за
турецким кофе. Здесь на латунной, до блеска начищенной штанге низко свисал
широкий фиолетовый абажур; снизу свет был смягчен тоже чем-то  фиолетовым,
но не белым тюлем, как то делается еще и в наши  дни.  Говоря  о  красивой
женщине, такое освещение, право же, нельзя было назвать выгодным.  Но  она
сидела за этой, казалось бы, воздвигнутой перед нею лиловой стеной как  бы
за полупрозрачной тканью, а значит, лишь отчасти здесь присутствуя.
   Тибор, не так уж восхищенный ее  красотой  -  его  вкусы  избрали  себе
совсем  иные  дороги  (и  кстати  сказать,  правильные,  в  чем  мы  скоро
убедимся), -  всеми  силами  стремился  получше  ее  рассмотреть,  понять,
побольше узнать о ней, досконально ее изучить, хотя его ни на мгновение не
покидало сознание тщетности своих усилий.
   В остальном контакт был установлен, и вечер  проходил  гармонично,  как
принято выражаться. С Марго было легко. Она не была  чуркой,  которая,  не
шелохнувшись,  лежит  на  дороге,  дожидаясь,  покуда  ее   повернут   или
поднимут... Она сама могла расшевелить кого  угодно,  например  этих  двух
стройных, изящно  сложенных  молодых  людей,  круживших  вокруг  нее,  как
планеты вокруг солнца. И удивительное дело, чего она иной раз  добивалась!
Мы справедливо сравнили ее с нашей  инженершей,  по  рангу,  так  сказать.
Образование не отягощало ни Путника, ни Гергейфи, последний рад  был,  что
хоть кое-как справлялся  с  французским  языком.  Марго  заявила,  что  ее
венгерский годится  только  для  домашнего  обихода.  Она,  правда,  очень
старалась в нем усовершенствоваться, но в общество пока  что  отказывалась
говорить по-венгерски. И хорошо делала. Венгерский - насквозь  поэтический
язык,  посему  особенно  чувствительный   к   фальшивым   интонациям   или
деревянно-грамматическому   школьному   употреблению.    Чтобы    овладеть
венгерским, надо родиться либо венгром, либо лингвистическим гением.
   Но однажды она все-таки заговорила по-венгерски - и с  того  дня  взяла
обоих себе в провожатые.
   Им никогда не хотелось затратить усилия на то, чтобы пройти  расстояние
от кабачка, что  за  Швабенбергом,  до  одиноко  стоявшего  музея  римских
древностей. Марго он был давно известен. Она достаточно долго была одна  и
жила несчастливо, чтобы уметь оценить сокровища, мимо  которых  счастливые
люди проходили не задумываясь, счастливые даже  в  несчастье,  оттого  что
рядом есть близкий человек, есть разговоры  с  ним,  вино.  Подруга  Марго
Ирма, дочка богачей Руссовых, в дом которых ее ввел Путник в первые же дни
их брака, могла бы стать для нее таким вот близким человеком. Но для Марго
было за пределами возможного сделать неприметную, изящную и уже  не  очень
молодую девушку поверенной своих плотских тайн, что, собственно, могло  бы
стать ключом к пониманию ее положения и в конце концов предпосылкой  всего
происходящего.
   Ирма из дружеского расположения регулярно  и  основательно  обучала  ее
венгерскому. Эти часы в родительском доме Ирмы всякий раз были  для  Марго
праздником, счастьем, свободным  от  каких  бы  то  ни  было  условностей,
островом, не связанным с континентом ее жизни,  куда  она  так  или  иначе
вынуждена была возвращаться.
   Значит, здесь, как и повсюду, - стена. Иногда перед этими стенами Марго
охватывал страх.
   Для Ирмы Руссов Марго была прекрасной, достойной преклонения  женщиной,
благословенной всеми  дарами  природы,  которых  недоставало  ей  самой  и
которые не могло заменить никакое богатство. Или  по  меньшей  мере  нужна
была другая натура, чем у Ирмы, чтобы использовать его как  эрзац.  Вскоре
она уже полюбила Марго восторженной любовью,  ни  о  чем,  разумеется,  не
догадываясь.
   Итак, одиночество Марго в Будапеште еще усугублялось жизнью вдвоем. Так
как  поведение  Ласло  в  первые  месяцы  брака  не  осталось  тайной  для
Будапешта, то Ирма Руссов считала его за злостного  дурака  и  постоянного
святотатца. Но перед лицом своей святыни она и слова не  решалась  сказать
ему в укор. Когда Марго защищала Ласло, идол Ирмы поднимался до высот, где
уже ощущается аромат святости.
   Здесь, в доме Руссовых, невдалеке от площади Верешмарти, Марго  изучила
венгерский  язык  и  его  основы;  вскоре  Ирма  подвела  ее  к   познанию
национальной  поэзии,  являющейся  наилучшим  учителем  любого  языка.  По
одному-единственному произведению она изучила интонацию,  познала  нюансы,
свойственные только венгерскому языку, то есть то, что не может воссоздать
никакой перевод. Андраш Ади тогда еще был  никому  не  ведом,  но  высокая
башня -  Шандор  Петефи  -  давно  уже  стояла,  видимая  отовсюду.  Марго
научилась декламировать некоторые его стихи и  то  и  дело  повторяла  их,
покуда они не зазвучали совсем свободно - играючи не срывались с ее языка.
   В тот вечер, когда она сидела с Гергейфи и Ласло, при каком-то  обороте
разговора с ее уст вдруг легко  и  свободно  сорвалось  начало  одного  из
длинных стихотворений Петефи, под названием "В конце сентября",  оно  было
впервые переведено на немецкий в самом начале нашего  века  достопочтенным
доктором Францем Бубеником из Вены.

   Цветы по садам доцветают в долине,
   И в зелени тополь еще под окном,
   Но вот и предвестье зимы и унынья -
   Гора в покрывале своем снеговом.
   И в сердце моем еще полдень весенний
   И лета горячего жар и краса,
   Но иней безвременного поседенья
   Закрался уже и в мои волоса
   [перевод Б.Пастернака].

   Когда она, за своей лиловой световой стеной, прочитала вслух эти стихи,
все  внимание  собравшихся  перенеслось  на  нее.   Венгр,   даже   чуждый
литературе, знает и любит своих поэтов,  они  ему  представляются  главной
национальной гордостью. Бурная тоска, пронизавшая эти стихи,  непостижимым
образом соединила молодых людей. Гергейфи, при всей своей выдержке, уже не
сопротивлялся Марго.


   Впрочем, это ему не  помешало  там  же,  на  улице  Лигети,  настойчиво
выказывать внимание прелестной белокурой горничной Марике, после того  как
он преуспел и  установил  с  ней  контакт  во  время  обеда,  который  она
подавала.
   Он  тогда  сразу  подумал,  что  эта  девушка   будет   выглядеть   еще
очаровательнее в короткой юбочке и сапожках. Сапожки вообще сводили Тибора
с ума, они, так сказать, постоянно присутствовали в самых сладких и тайных
его грезах. Калигула да и только. В этом  мы  еще  убедимся.  Неловким  он
никогда не был, не был и сегодня. К  тому  же  у  него  имелись  увесистые
серебряные монеты достоинством в пять крон,  отлично  приспособленные  для
щедрых чаевых, а как они справлялись с этой ролью, мы уже  знаем.  В  свое
время Хвостик, инспирированный Мюнстерером, с  их  помощью  подчинил  себе
Венидопплершу (как это произошло, нам не вполне ясно, но ведь произошло, и
тут уж ничего не  поделаешь).  Впрочем,  щедрость  Гергейфи  проявил  лишь
уходя, уже в передней, после того как  в  комнатах  простился  с  Марго  и
Ласло; последний был  достаточно  близок  с  ним,  чтобы  торжественно  не
провожать его до дверей. К тому же слишком  ленив  и,  в-третьих,  изрядно
подвыпил. Таким образом Тибору удалось быстро все устроить, свою  лепту  и
карточку с номером телефона всунуть в открытую  маленькую  ладошку.  Засим
последовал поцелуй. Дела быстро пошли на лад, и надо  сказать,  дальнейшее
тоже! Ибо с этого дня Марика  начала  новую  жизнь,  которая  среди  всего
прочего включила в себя и знакомство с "шампанскими заведениями" Будапешта
(второстепенными).
   Итак, это началось на улице Лигети, и мы видим, что для этого  -  между
Петефи и Марго -  еще  осталось  достаточно  места.  Простор  для  озорных
проделок находится не только в маленькой хижине, но и между двумя взмахами
ресниц  или  между  губами  и  краешком  бокала.  Но  дерзость  все  равно
оставалась дерзостью.
   И все-таки она как-то сошла  на  нет,  эта  дерзость.  Она  не  умалила
глубины впечатления,  весь  вечер  производимого  Марго  на  Тибора.  Часы
летели, но выдавались мгновения, непривычно  долго  тянувшиеся,  и  в  эти
мгновения  им  овладевало  противоестественное  желание  (как   последняя,
наивысшая, самая крайняя из всех его возможностей)  влюбиться  в  Марго  -
наперекор всем ужасам, которые это ему сулило, - а не  в  какую-то  Марику
(пока еще без сапожек, но где-то они уже маячили).


   Он  поздно  ушел,  поначалу,  правда,  еще  думая  о  девушке,  немного
отяжелевший от вина, и не сел в  поезд  подземки,  чтобы  ехать  к  центру
города, недалекому отсюда, а пошел пешком.
   У Октогона, в разостлавшейся темноте, равномерно подчеркнутой  дуговыми
фонарями, в нем все же поднялось сомнение,  казалось  готовое  охватить  и
затопить весь этот только что прожитой вечер. Тибор Гергейфи, конечно,  не
принадлежал к тем, кого называют интеллигентами. Теперь он  вполне  усвоил
постоянные переходы из одной крайности в другую -  в  них  свершается  все
наше мышление, неизменно живое и опережающее время. Раз  уж  у  Тибора  не
было образования, он заменял  его  чем-то  вроде  диалектики.  И  все  это
проделывал живо и энергично. Эта энергия принудила  его  признаться  себе,
что на его стороне скорее были теория и фантазия, когда он  порекомендовал
Ласло  единственно  возможное  -  поскорее  уехать  в  Бухарест.   Сейчас,
поскольку нагляднее стала  подлинная  значимость  вещей,  его  собственная
рекомендация - как бы она ни была благоразумна - показалась  ему  попросту
наивной.
   Но как же это остаться? Вся ситуация, отягощенная бременем,  непременно
тайным и анонимным и в то же время постоянно давившим  на  жизненный  нерв
Ласло, не могла привести ни к чему, кроме ужасного конца, и чем дольше  бы
это продлилось, тем ужаснее стал бы конец, ибо возникли бы новые  иллюзии,
неизбежные, чтобы  сделать  хоть  как-то  выносимой  такую  жизнь.  Ничего
другого от разговоров Ласло о  "покорении"  Марго  ждать  не  приходилось.
Внутреннее его убеждение требовало бегства. Он самостоятельно и совершенно
неожиданно там, за Швабенбергом, сделал открытие: что его дядя  в  Румынии
готов в любой день принять его в свое бухарестское предприятие.
   Гергейфи остановился. Он давно уже дошел до проспекта Андраши. В данную
минуту необходимо было многое уяснить себе,  заново  решить,  как  следует
себя держать, понять - сейчас, перейдя границу, - попал  ли  он  в  полосу
тумана,  приняв  это  приглашение  на  сегодняшний  вечер.  (А  что   ему,
собственно, оставалось делать? Но нет! Ласло ведь заранее  тайком  спросил
его, и ему ничего не стоило решительно отказаться от приглашения!)  Полоса
тумана. В чем  тут  было  дело?  В  той  странной  власти,  которую  Марго
приобрела над Ласло, над ним, над обоими. Необходимо было стряхнуть с себя
эту власть, забыть о ней!
   Такое намерение тяжело нависло над ним, но как его осуществить, он  так
и не придумал. Сейчас ему больше всего хотелось чашку кофе,  залить  вино.
Так живо заинтересован в судьбе другого был Тибор Гергейфи, что сонливость
и вялость с него как рукой  сняло.  В  этом  мы  усматриваем  удивительные
свойства его натуры.
   Одолеваемый тяжелыми мыслями о Марго, Гергейфи наконец  огляделся.  Он,
как оказалось, стоял у  монумента,  находившегося  немного  в  стороне  от
широкого бульвара. Монумент изображал человека,  скрывшего  свое  лицо  за
приподнятым плащом: то был безымянный летописец короля Белы IV, венгерский
историк XIII столетия.


   Тетушка  Ада  Вукович  вдруг  перестала  шагать  по  Вене  и  засела  в
"Империале" в своем номере. Кламтачи были этим очень  обеспокоены.  Но  их
домашний врач, доктор Феликс  Гевиннер,  немедленно  приглашенный  к  ней,
сказал, проконсультировавшись еще и с невропатологом,  которого  привел  с
собой, что  это  сущие  пустяки.  Люмбаго,  "прострел",  как  это  принято
называть в просторечии. Славная тетушка слишком много  бегает  по  городу,
она не привыкла к быстрой ходьбе по твердым мостовым, к тому  же  она  при
этом потела и, видимо, схватила простуду. Когда  она  уже  сможет  кое-как
передвигаться - а прописанные ей втирания быстро  этому  поспособствуют  -
лучше всего  ей  отправиться  домой,  в  деревню,  там  она  скоро  совсем
поправится.
   Так оно и вышло. Но для  переезда  она  была  еще  слишком  беспомощна.
Кто-то должен был ее сопровождать. А так далеко погоня за наследством  все
же не заходила. К тому же тщедушная Эжени не смогла бы управиться с весьма
корпулентной дамой, скажем, при посадке в вагон. Начальник же департамента
безвыходно сидел в присутствии. Поручение это было  возложено  на  Зденко;
уже приближалась троица, а следовательно, и каникулы. В общем-то,  он  был
доволен: таким образом ему удастся  разведать  места,  где  ему  предстоит
провести лето.
   Когда в троицын день он ехал с  теткой  через  Земмеринг  (в  Вене  при
посадке в вагон, конечно же, помогали родители и горничная),  госпожа  фон
Вукович пожелала пойти в вагон-ресторан, что и  было  сделано  без  особых
усилий. После сытного обеда, во время которого она, можно  сказать,  почти
одна выпила бутылку красного вина, к черному кофе  еще  заказала  изрядную
толику коньячку, тут уж и Зденко нельзя было отказаться.
   Одним словом, он убедился, что она выпивоха, и тем самым лучше уразумел
ее   недомогания.    Коньяк    вряд    ли    можно    рассматривать    как
противоревматическое  средство,  к  тому  же   она,   возможно,   не   так
злоупотребляла им в присутствии родителей Зденко, а врачи были  достаточно
деликатны. Наконец тетушке Аде такое воздержание, видимо, наскучило, и она
опять стала прикладываться к бутылочке.
   Зденко по непонятной причине симпатизировал этой ее страсти, не потому,
что  сам  был  охоч  до  подобных  противоревматических  средств.  Но   он
чувствовал, что на этой почве с ней проще будет  столковаться  без  особых
тягот и хитростей. Вдобавок  пьяницы  всегда  гуманнее  трезвенников.  Они
охотнее вступают в разговоры, а если уж они не в  состоянии  говорить,  то
это еще лучше.
   Уже сейчас, когда озаренные  солнцем  дали  и  утесы  на  земмерингском
участке дороги сменялись, мелькая в больших, слегка  покачивающихся  окнах
вагона-ресторана, исчезла некая тревога из-за этой  тетушки,  которую  еще
несколько минут тому назад ощущал Зденко. Теперь он, что и  говорить,  все
видел правильно; ибо позднее  в  Ванице  в  течение  нескольких  дней  его
пребывания там она оставалась невидимой, и лакей  подавал  обеды  и  ужины
молодому господину, восседавшему за столом в полном одиночестве.
   А сейчас, доставив тетушку из вагона-ресторана в купе (захватив  еще  и
маленькую плоскую флягу), Зденко, а вместе с ним и старая дама  уснули  на
своих удобных, мягких сиденьях. Юноше были непривычны, даже в малых дозах,
противоревматические средства.


   В  Константинополе  -  вход  в  знаменитую  гавань  пассажиры  "Кобры",
собравшиеся в носовой части судна, встретили при самой пасмурной погоде  -
к обоим нашим путешественникам, с их согласия, разумеется, примкнул доктор
Харбах, так как они собирались в Будапешт; там жили Руссовы,  и  для  него
это было наиболее привлекательным  моментом.  Покуда  оба  наши  господина
занимались своими делами, он фланировал по городу. Главной целью был тогда
Бухарест. Там они целый ряд дней провели, так сказать, в духе  Гольвицера;
доктор  Харбах  столовался   в   роскошнейших   ресторанах,   где   гостям
предлагалось  сначала  одобрить  мясо  или  рыбу  в  сыром   виде,   затем
посмотреть, как их жарят на противне.
   Весьма характерно для данной  ситуации,  что  Хвостик  -  так  сказать,
искоса поглядывая на Дональда, - охотно видел врача в его  обществе,  даже
независимо от того, что разговоры с доктором  Харбахом  открыли  для  него
много нового, а познавать, учиться хотел всегда наш Пепи, основное  в  его
жизни было воспринимать. Кстати говоря, и врач уже кое-что знал о  молодом
англичанине, хотя при выходе из Бейрутской гавани он не заметил,  как  тот
сунул в рот обгоревшую спичку вместо трубки,  но  заметил,  как  испуганно
взглянула на Дональда старуха Крулов.
   Белград,  где  они  закончили  свои  дела  с  генеральным   директором,
инженером Восняком, принес Хвостику известное облегчение. Здесь наконец он
мог высказать все, что касалось бр.Клейтонов, а значит, и  его  самого.  В
прохладной задней комнате конторы Мило в отеле  на  улице  Короля  Милана,
где, само собой разумеется, они  жили  все  трое,  было  выпито  несколько
бокалов  вина,  и,  как  это  ни  странно,  под  влиянием  чужого  воздуха
Хвостикова сдержанность несколько  поубавилась.  Так  Мило  узнал,  как  в
действительности обстоят дела сейчас, после того как занавес опустился.
   Его точка зрения осталась незыблемой: поменьше  осложнений  и  побольше
пользы для Пепи. Прежде всего он порекомендовал: никакого вмешательства  -
это, конечно, само собой разумелось - и  еще  добавил,  что  состояние,  в
каком  находится  Дональд,  таит  в  себе  бесчисленные  неожиданности   и
опасности;  Хвостику  следует  быть  начеку,  не  обманываться  гладкой  и
спокойной  поверхностью.  Надо  полагать,  Мило  видел,   что   под   этой
поверхностью творится.
   После этих поучений дней за десять до троицы они прибыли в  Будапешт  и
остановились в "Британии". Доктор Харбах тотчас же отправился к  Руссовым,
тогда как Дональд и Хвостик продолжали деятельность dans la meme branche и
кстати познакомились с Путником и  Гергейфи,  с  которыми  им  не  удалось
встретиться в прошлое свое пребывание здесь.
   Что касается этого Гергейфи, то уже пора спросить, кто он,  собственно,
такой, независимо от его  непосредственного  и  весьма  живого  участия  в
судьбе Ласло? Когда он наконец вышел из долгого  оцепенения  на  проспекте
Андраши перед памятником безымянному королевскому  летописцу,  он  пересек
широченную улицу и на другой стороне вошел в большое кафе, почти столь  же
пустынное, как и улица, видимо уже закрывавшееся. Но он еще  успел  выпить
кофе. Винные пары улетучились. Он этого хотел. Тибор опять собрался в путь
на улицу Дербентеи, где  у  него  была  маленькая,  но  весьма  элегантная
квартирка.
   Он теперь стал очень похож на своего отца: тонкой  фигуркой,  походкой,
худощавым лицом с резкими чертами. Даже пристрастие  к  крепким  духам  он
делил с управляющим старика  Глобуша,  такое  пристрастие  было  несколько
неожиданно в столь экономном субъекте. Но Венгрия - это не Верхняя Австрия
и не Нижняя Бавария. Тибор и наездником был превосходным, совсем как отец.
   После долгих лет он однажды снова приехал в Мошон погостить у отца.  На
сей раз его обслуживали и баловали две  старые  женщины.  Когда  они  были
помоложе, он их едва замечал. Теперь они пришлись ему очень по вкусу своим
добродушием и незлобивостью, и он спросил старика, откуда они, собственно,
взялись.
   - С улицы, - отвечал папаша Гергейфи, - бывшие потаскухи из Вены.
   Лишь много позднее оказалось, что эта лаконичная справка  стала  играть
известную роль в духовном хозяйстве Тибора Гергейфи: она  была  веществом,
растворяющим его скепсис, который укладывался в  одну-единственную  фразу:
"Если в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет". Приблизительно так.


   В самом деле,  если  бы  он  мог  незаметно  сопровождать  Марго  в  ее
прогулках, это нашло бы свое подтверждение.
   Например, в музей римских древностей за Швабенбергом.
   Высокоцивилизованные  люди  во  все  времена  пользовались  не   только
комфортом  (как  то  доказывает  элегантная  римская  ванная   комната   в
Альтенбургском музее в Германии), но и множеством всяких излишеств, и  это
вызывает куда больший интерес, чем великие творения прошлого, ибо это  нам
ближе. Тогда,  как  и  нынче,  существовала  целая  армия  людей,  которые
выдумывали эти мелочи, производили их и  распространяли  среди  населения.
Древность   в   определенных   областях   жизни    была    на    удивление
необременительной (если не была до ужаса непристойной),  ведь  сохранились
бесчисленные статуэтки,  которые  сегодня  вряд  ли  кто  решится  открыто
поставить у  себя  в  комнате,  так  великолепно  они  сработаны.  Границы
допустимого у нас значительно сузились. Кажется, у римлян (и у  римлянок?)
излюбленной  игрушкой   была   крошечных   размеров   обезьянка,   которая
развлекается  на  свой,  обезьяний  лад;  существовали   даже   движущиеся
статуэтки такого рода.
   В музее за Швабенбергом подобные предметы были  размещены  в  отдельной
маленькой комнате, туда допускались только мужчины,  если  собрание  музея
осматривала  компания,  куда  входили  лица  обоего  пола.  Как  вел  себя
смотритель, статный мужчина, бывший  фельдфебель,  если  приходили  только
дамы, было неизвестно. Марго, во всяком случае, являлась одна. Так что  ей
очень быстро и неоднократно представлялась возможность осмотреть  все  без
исключения экспонаты.
   Поэтому Гергейфи долго еще был не прав со своей абсурдной тезой:  "Если
в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет".


   Руссовы немедленно дали большой ужин, в известной степени  для  доктора
Харбаха и приехавших с ним господ, но в то же время и для la meme branche;
так или иначе, были приглашены Путники и Тибор.
   Между тем стало очень жарко, и в столовой у  Руссовых  работало  четыре
вентилятора и распылитель хвойного экстракта.
   Это было  поистине  благодеянием.  Разумеется,  Хвостик  и  Дональд  не
явились сюда потными, прямо из конторы, а успели переодеться в  "Британии"
и даже принять душ. Когда они спустились вниз, в холле гостиницы уже сидел
доктор Харбах, такой же освеженный и в вечернем костюме.
   Дональду все еще казалось, что глаза ему застилает пелена знойной  тьмы
этих дней, она не исчезала и, точно паутина, закрывала лицо. Он чувствовал
ее даже под душем, между собою  и  белой  кафельной  стеной.  Это  рождало
ощущение неловкости, замаскированности  полосы  обеспечения,  как  говорят
военные, и, может быть, даже легкое головокружение.
   После недолгой поездки в машине они попали в дом к  Руссовым,  где,  по
счастью, было прохладно.
   В этом своем более  или  менее  сносном,  хотя  все  еще  затуманенном,
состоянии Дональд впервые увидел госпожу Марго Путник, сестру la reine.
   Гергейфи - смокинг среди прочих смокингов - стоял рядом, когда Дональда
представили  госпоже  Путник  в  гостиной,  столь  же  прохладной,  как  и
столовая, двери которой были еще закрыты.
   В Тиборе вновь вовсю взыграло то его специфическое желание  все  видеть
насквозь, если можно так сказать: жажда во  все  проникнуть.  Дональд  был
ярко  освещен  люстрой.  Но  Марго  стояла,  как  бы  отступя   за   стену
приглушенного света, в топазовом луче торшера. И все-таки Гергейфи заметил
в  ее  лице  -  которое  он  обычно,  не  считая  тех  минут,  когда   она
декламировала стихи Петефи, привык видеть как  наглухо  закрытое  ставнями
окно, - вспышку, увидел словно сквозь щель, но у нее  это  было  как  знак
пробуждения - в момент, когда она увидела Дональда.
   И тут Тибору окончательно уяснился тот единственно возможный для  Ласло
путь к свободе, то есть в Бухарест.
   Сразу же все стерлось и заслонилось тем внешним, что примешалось  сюда.
Доктор Харбах, с которым знакомили гостей,  Ирма  Руссов,  с  бокалами  на
подносе, изысканные старички Руссовы, заговорившие  с  Тибором.  А  вскоре
открылись и широкие двери столовой.
   Как прежде рядом с la reine, так и теперь Дональд сидел с  ее  сестрой,
но не залитый со всех сторон  роскошеством  света.  Пелена  знойной  тьмы,
которую он уже столько раз  чувствовал  сегодня,  в  первый  свой  день  в
Будапеште, преображенная и охлажденная, была перед  ним  и  здесь;  и,  не
ощущай он от этого странной неловкости  (даже  в  руках),  он  легко,  без
заминки проникся бы прекрасным приподнятым настроением. То  существо,  что
рядом с ним двигало руками над тарелкой, с легким звоном прибора, было как
внезапно слетевшая к нему надежда, как  дверь,  открывшаяся  вопреки  всем
ожиданиям.
   Дональд сразу понял, что  Бейрут,  видимо,  не  тема  для  разговора  с
соседкой по столу, и предпочел рассказать ей о тромбонистах с "Кобры" и  о
том,  как  толпа  на  набережной  устроила  им  овацию  после  прощального
концерта. Она от души смеялась. Гергейфи видел это, он сидел наискосок  от
нее, через стол.
   Он взял себя в руки, наш Тибор, быстро и энергично соображая.  Ведь  он
явился сюда с готовым и твердым намерением, касавшимся, конечно, не Ласло,
а этого англичанина и его прокуриста. Но теперь, когда  он  вдруг  увидел,
как при виде Дональда блеснуло что-то за наглухо закрытыми ставнями Марго,
и сейчас незаметно наблюдал за обоими, ему еще раз  и  гораздо  отчетливее
представилась  отправная  точка  иной  возможности:  один   из   вариантов
освобождения Путника.
   Это значило привести одно в согласие с другим.
   Он понял это тут же, за столом.
   Теперь следовало  сообразить  как.  Старик  Глобуш  из  Мошона  многого
добился, стал богатым человеком. Но его машинный парк безнадежно  устарел.
И необходимость обновления  становилась  безотлагательной.  Если  бы  ему,
Тибору, удалось привезти в Мошон этого англичанина, да  еще  по  поручению
Будапештского коммерческого общества, в котором служил Тибор, чтобы там, в
Мошоне, во время переговоров о приобретении новой техники, от  локомобилей
до  сеноворошилок,  добиться  наиболее  благоприятных  условий  от   фирмы
"Клейтон и Пауэрс", это  изрядно  укрепило  бы  позиции  его  отца  и  его
собственные позиции в будапештской фирме тоже, и старику Глобушу пошло  бы
на пользу. Неужели невозможно заманить  англичанина  в  Мошон  в  качестве
эксперта, чтобы со знанием дела установить, что же там необходимо, и сразу
же получить от англичанина и его прокуриста преимущественные предложения?!
Конечно, все поставки будут осуществляться череп  будапештскую  фирму,  но
при наиболее благоприятных  условиях  можно  будет  приобрести  товар  для
Мошона по более низким ценам, принимая во внимание то, что поставки  будут
комплектные. Сам Глобуш был как бы живым капиталом. За  эту  сделку  можно
было браться с чистой совестью.
   Любое сконто, которое тому  было  нужно  при  быстром  проведении  этой
сложной операции, нетрудно было получить с венского завода.
   При этом Гергейфи уже знал, что  господа  собираются  ехать  дальше,  в
Хорватию.
   Мошон был почти что по пути.
   Фирма предоставит машину.
   А уж на месте непомерное венгерское гостеприимство  тоже  сделает  свое
дело.
   К тому же в Мошоне уже есть нечто вроде господского дома. Старый Глобуш
построил его, а сам, конечно, как и прежде, живет в крестьянской избе.  Но
одно время он носился  с  мыслью  о  женитьбе,  хотя  в  последний  момент
отказался от нее. Теперь там стоит вилла со всем возможным комфортом. Надо
будет на нее поглядеть.
   Все это Гергейфи обдумывал за  столом.  После  ужина  следует  наладить
контакт с англичанином.  С  прокуристом,  пожалуй,  придется  держать  ухо
востро, это типичный венский пройдоха, наверно, хитрый как бес; он даже со
стариком Руссовым очень сносно говорит по-венгерски. То, как легко Дональд
беседовал с Марго по-французски, тоже не укрылось от внимания  Тибора.  Но
на эту удочку он не клюнет. За сегодняшний день он уже успел услышать, как
отлично Дональд говорит и по-немецки. И хватит с него. А что,  если  он  и
по-венгерски разумеет? Для англичанина это невероятно. Но так  или  иначе,
тут надо соблюдать осторожность, хотя бы из-за венского  прокуриста.  Сидя
за столом, Тибор решил еще сегодня ночью отослать  спешное  письмо  своему
отцу в Мошон. На старика можно положиться. В нем есть  шарм,  шик  и  даже
элегантность,  уж  он-то  сумеет  все  наилучшим  образом  подготовить   и
устроить. Карету, верховых лошадей, красивых девочек для услуг, а там, где
требуются надежные люди - для чистки платья,  обуви  и  прочего,  -  обеих
старух. "Бывшие потаскухи из Вены". Тибор улыбнулся, отложил свои  деловые
раздумья и прислушался к болтовне господина  инженера  Радингера  из  Вены
(там его прозвали "джентльменом с большой буквы"!) с  племянницей  госпожи
Руссов, молодой, замечательно красивой дамой, но не во вкусе Гергейфи  (мы
охотно как-нибудь узнаем о его вкусах - может быть, "красивые девочки"  из
Мошона?). Разговор между Радингером и его дамой велся на немецком языке.


   Можно  сказать,  многоязычный  стол.  Доктор  Харбах  за  ужином  долго
беседовал с Ирмой Руссов, но предмет их разговора остался неизвестным  для
окружающих, остался погребенным под царившей здесь многоголосицей, но  под
спудом, казалось, пустил глубокие разветвленные корни. Итак, эта беседа не
была беспредметной,  что  обычно  в  обществе  не  принято.  На  Николетту
Гаудингер, племянницу хозяйки дома, "джентльмен с большой  буквы"  наводил
жуткую скуку, чего он сам, видимо, нимало не замечал, а она вновь и  вновь
пыталась прислушаться через стол, о чем же  говорят  Харбах  и  его  дама,
может, даже надеялась вмешаться в их разговор как третья  собеседница,  но
тщетно. Оба что-то быстро бормотали, ни на кого не обращая внимания.
   Госпожа Руссов была очень довольна. Она часто и с  болью  ощущала,  как
мало родительский  дом,  при  всем  его  богатстве,  дал  этому  милому  и
одаренному ребенку, у которого, увы, нет тех ярких вывесок, которые обычно
выводят женщину в люди. А ведь если хорошенько приглядеться,  Ирму  Руссов
ни в коем случае нельзя было счесть некрасивой. Она была  хорошо  сложена,
ростом выше отца и матери, а ее лицо под шапкой пепельных волос  было  как
бы  освещено  изнутри  и  казалось  прекрасным  от  глубокого,  искреннего
благожелательства.  В  Германии  эта  девушка,  наверное,  нашла  бы  свое
счастье. Но для Будапешта, как, впрочем, для Вены или Парижа, ей уж  очень
не хватало блеска.
   Как раз об этом и думала сейчас госпожа Руссов и  была  счастлива,  что
такой интеллигентный  и  благообразный  мужчина,  как  доктор  Пауль,  чей
большой родительский дом в  Вене  она  хорошо  знала,  все  свое  внимание
сосредоточил исключительно на ее дочери.
   Это продолжалось целый вечер. И потом, когда, отужинав, все общество из
столовой перешло в другую, еще более обширную  гостиную,  нежели  та,  где
встречали гостей, эти двое умудрились вместе выйти из столовой и  сесть  в
гостиной друг подле друга.
   Гергейфи вскоре удалось осуществить свой план, который он подал как  бы
мимоходом и под весьма  невинным  соусом  -  сокрушался  о  неисполнимости
желания, рассказывая о Мошоне, о деревенской жизни в Венгрии. И  лишь  под
конец  на   заднем   плане   прошествовали   длинными   рядами   фразы   о
сельскохозяйственных машинах. Если бы это было возможно, если бы они пошли
навстречу его старому дядюшке (Глобуш вовсе не был  ему  дядюшкой)!  Чисто
кассовая сделка!  Так  он  завоевал  Хвостика!  Поживем  -  увидим,  решил
Хвостик. Дональд опять сидел рядом с Марго и  во  время  этого  разговора,
только вскользь, мимоходом коснувшегося деловых  вопросов,  выполнял  свою
обычную функцию пресс-папье.
   Самое время писать старикам, решил Тибор.


   Среди гостей был  один  счастливчик,  доктор  Харбах,  и  еще  человек,
который почти уже собирался им стать, ибо он  почувствовал  облегчение,  а
именно Дональд.
   В первом случае все сошло гладко. Во втором Дональд решился  -  правда,
сразу, без раздумий - принять Марго Путник как порошок от  головной  боли,
убежденный в действенности этого медикамента.  Потому-то  эффект  его  уже
сказывался. И на сей раз он твердо решил ничего не упустить, быть  готовым
к любого рода активности.
   Сегодня это называется "бегство вперед". Подобные элегантные  выражения
тогда еще не были в ходу.
   Читателю и автору делается жутко. Итак, верзила и впрямь намерен  стать
человеком, а для этого, надо сказать, требуется немало сил и энергии.
   И здесь тоже все шло гладко, точнее, гладко катилось под  гору  -  бац!
Вот уже приглашение к Путникам. В этом Будапеште один праздник следует  за
другим. Дела Гергейфи процветали, и не только  мошонские  (визит  в  Мошон
Дональда, Хвостика и даже доктора Харбаха, которого Тибор  считает  чем-то
вроде лейб-медика при англичанине, должен, как уже  условлено,  состояться
через два дня!), но мы проговоримся - и  бухарестские.  Тибор  уже  понял:
Дональд потерял голову, и притом  сравнительно  быстро;  конечно,  он  это
приписывает  влиянию  прелестей  Марго,  не  подозревая,  как  всегда,   о
существовании, пусть отдаленного, второго плана.
   Скандала Гергейфи ничуть не опасался. Недопустимо только, чтобы скандал
произошел между ним,  Тибором,  и  англичанином.  И  в  самом  оптимальном
варианте все должно было кончиться двумя бегствами:  Клейтона  в  Мошон  и
Ласло в Бухарест. Задумано совсем не глупо.


   Доктор Харбах повергает нас в изумление. Не оттого, что  он  через  три
дня обручился с Ирмой  Руссов.  Это  мы  вполне  понимаем.  Даже  фройляйн
Гаудингер вполне это понимает, хотя она тоже в  этом  участвовала,  и  тем
самым демонстрирует нам, что и она кое-чего стоит. А оттого, что он потом,
когда все в основном протекло в соответствии с планом Гергейфи,  вместе  с
Дональдом и этим любезным старичком Хвостиком поехал дальше,  вместо  того
чтобы провести до конца свой отпуск в Будапеште, возле невесты.
   Сторонний наблюдатель даже на своем собственном обручении! Он и на  это
способен.
   И доктор Харбах наблюдал со стороны - он это умел  -  свои  собственные
сомнения в этом вопросе, рассматривал их как обязательное  приложение,  от
которого просто никуда не денешься  ("И  да  проверит  себя  вступающий  в
брак!" - изощренная проверка, хотя, в сущности,  вполне  тривиальная).  Он
точно  знал,  что  поступает  единственно  правильно.  В  его  случае  это
выяснилось несколько позднее.
   В Вене, то есть на Райхсратштрассе, и соответственно в  Хаккинге  сочли
тогда это обручение весьма правильным, имея в виду не  столько  саму  Ирму
(ее здесь помнили  только  подростком),  сколько  имущественное  положение
невесты, рассматривая этот брак как возвращение сына в  исконное,  хорошее
общество (за которое всегда следует держаться).
   Впрочем, отъезд доктора Пауля из Будапешта не  испортил  дела.  Свадьба
должна была состояться тем же летом.
   Ирма была уже не молодой девушкой, ей было за  тридцать,  да  и  Харбах
тоже не юноша, может быть, года на три-четыре  постарше  Ирмы.  Когда  она
увидела его на приеме у своих родителей после шестнадцатилетнего перерыва,
в нее словно раскаленная стрела вонзилась. С этой секунды она жила как  бы
оборотясь к нему, так растения поворачиваются за солнцем.
   Разумеется, вскоре обо всем объявили старикам, как полагается,  и  Ирме
вовсе не показалось смешным, что Пауль просил у отца ее руки (как  тут  не
вспомнить звонкий смех Моники Бахлер в издательстве на Грабене  по  поводу
таких же намерений Роберта Клейтона).
   Одновременно с  этим  радостным  и  волнующим  событием  Дональд  своей
запланированной активностью, на которую  он  в  известной  мере  сам  себя
обрек, сперва испугал Марго, потом привел в ярость, а под конец  поверг  в
полное отчаяние.
   При этом англичанин ей нравился, и даже очень! Но ведь она была скована
по рукам и ногам, и это еще только усугубляло все, решительное отступление
было уже невозможно из-за Ласло: он домогался ее.  Теперь  он  нуждался  в
Марго, в ее тактично-блистательных выступлениях во время светских  сборищ,
что следовали одно за другим. Но она тосковала по тишине и по  той  мирной
могиле  всех  ее  желаний,  там,  за  Швабенбергом,  в  маленькой  комнате
смотрителя музея. Только здесь  она  могла  сохранять  свое  лидерство,  в
присутствии ограниченного и боготворящего ее человека, который никогда  бы
не посмел хоть на шаг отступить от той черты, которую она блюла, или  хотя
бы от того, как она желала ее блюсти.
   Разумеется, в своих соображениях Гергейфи исходил из  того,  что  Марго
ведь в конце концов абсолютно недоступна (о ее визитах в музей  древностей
он же ничего не знал). Но то, что было известно ему от  Ласло,  оставалось
неизвестным  англичанину.  Притормозить  Дональда  было  для  Марго  почти
невозможно, и возникновение компрометирующей ситуации, в которую они могли
попасть, по-прежнему было не исключено.
   Весьма примечательно, что, как раз когда  этот  злополучный  англичанин
начал бодро и усиленно  за  ней  ухаживать,  в  Марго  поднялась  страшная
ненависть ко всем мужчинам вообще, за исключением того  довольно  видного,
по раболепного существа в музее.


   И все-таки она сдалась, но нельзя отрицать, что Ласло при этом косвенно
руководил ею. На званом ужине в доме Руссовых он удостоился  чести  сидеть
рядом со старой дамой и по мере сил занимать ее беседой, в  то  время  как
она то и дело  искоса  добродушно  поглядывала  на  свою  дочь  и  доктора
Харбаха. А после ужина в большой гостиной он избегал Марго -  а  заодно  и
Дональда Клейтона, который весь вечер почти не отходил от нее, - возможно,
потому,  что  хотел  заняться  красавицей  Гаудингер,   своей   постоянной
партнершей по теннису. На корте Николетта выделялась тем, что носила очень
короткие (по тогдашним понятиям) белые юбки. Когда она выбрасывала  вперед
ногу, нога была видна много выше колена, Ласло всегда ждал этого  момента,
более того, даже пытался добиться этого соответствующей пласировкой  мяча.
В гостиной Руссовых, впрочем, ему перешел дорогу этот  дурак  Радингер  из
Вены.
   Судя по всему, он все тяжелее переносил противоречие между  тем,  каким
его брак  -  который  многим  уже  начинал  казаться  спасенным,  если  не
упрочившимся, - являлся миру, и тем, что на  самом  деле  этого  брака  не
существовало; а посему, естественно, мысли его все чаще вновь обращались к
Бухаресту, к дядюшке Путнику, которому он в эти дни  даже  послал  письмо.
Разумеется, без всяких интимных признании. Просто письмо, чтобы заручиться
поддержкой дядюшки. Но когда он писал это письмо,  он  думал  о  том,  что
позднее, в  Бухаресте,  непременно  откроется  дяде,  все  объяснит.  А  с
подобными мыслями дело уже значительно продвинулось вперед. Как  всегда  в
таких ситуациях,  сюда  примешалось  еще  и  внешнее.  Шеф  Ласло,  старый
Месарош, буквально прожужжал ему уши, что он, мол, должен поскорее уладить
то и это, чтобы иметь возможность  уехать  на  несколько  дней  к  дяде  в
Бухарест. Но разумеется, Месарош имел в  виду  не  личные  дела  Ласло  (о
которых он вряд ли знал), а использование родственных связей  в  интересах
фирмы. Следовало достичь договоренности с  фирмой  "Гольвицер  и  Путник",
учитывая своего рода специализацию обеих фирм, дабы не стоять друг у друга
на дороге в том, что касается сбыта некоторых мелких  агрегатов.  Если  уж
жизнь захочет, все устремляется в  одну  сторону,  в  данном  случае  -  в
Бухарест.
   Но Марго сдалась, она готова была пригласить Дональда к чаю.  И  это  с
ведома  Ласло  и  при  поддержке  Гергейфи,  который  считал   желательным
подкладывать мягкую светскую перину под деловые связи. В  то  утро  Путник
извинился перед Дональдом - с этой целью он специально позвонил Дональду в
"Британию" - за то, что из-за неизбежной  встречи  с  крупным  заказчиком,
увы, никак не сможет быть вечером дома. Встреча действительно должна  была
состояться, хоть и не так неизбежно. Но может быть, он уже  понял  Тибора,
без слов разумеется.
   Вскоре после пяти, покончив с делами, Путник встретился  с  Гергейфи  в
том самом кафе на проспекте Андраши, где  Тибор  недавно,  возвращаясь  от
памятника безымянному летописцу, с помощью черного кофе прогнал дух вина.
   Они служили в разных фирмах, эти двое, Тибор и Ласло - здесь нелишне об
этом напомнить, - хотя и относились к la meme branche (обе фирмы  состояли
в коммерческих  отношениях  с  фирмой  "Клейтон  и  Пауэрс").  Однако  они
постоянно поддерживали контакт, не в ущерб себе, разумеется,  но  и  не  в
ущерб своим фирмам. Будучи в курсе дела, они распределяли заказы по  обеим
фирмам. Так, Мошон оказался в ведении  фирмы  Гергейфи,  конечно,  не  без
ответной услуги. Для этого теперь  потребовался  только  что  составленный
основной каталог фирмы "Месарош и Гаудингер" (так  называлась  фирма,  где
служил Ласло), и эта книга уже лежала в его квартире на улице Лигети.
   Гергейфи, которому не терпелось поскорее вознаградить себя за  Мошон  и
которому сегодня  предоставлялась  возможность  передать  каталог  дальше,
сказал:
   - Позвони домой и вели Яношу доставить каталог сюда.
   И тут Тибор узнал, что лакей и кухарка сегодня отпущены, а  чай  должна
подавать горничная. Сохраняя полное  спокойствие,  он  недрогнувшей  рукой
ухватился за эту уникальную возможность и как бы между прочим сказал:
   - Берн такси, поезжай домой, приличия  ради  посиди  четверть  часа  за
столом, побеседуй с англичанином, потом хватай книжицу и  скорее  сюда.  Я
жду. Но ни в коем  случае  не  уходи  сразу.  Скажи,  что  освободился  на
полчаса, чтобы хоть поздороваться с ним.
   Больше ничего,  и  даже  это  немногое  сказано  было  вскользь.  Можно
добавить, что Гергейфи не только точно уловил ситуацию, а охватил мысленно
всю ее, целиком (весьма квалифицированное восприятие). Он  уже  чувствовал
нерешительность Путника, чувствовал ее как медленно натягивающуюся тетиву,
ощущал, как у Ласло все уже сосредоточилось на  кончике  стрелы,  чтобы  в
следующую секунду выстрелить, и Тибор уже знал, в какую сторону: в сторону
решения.
   Больше ничего, ни  единого  слова.  Тибор  взял  со  столика  газету  и
спрятался за ней. Наконец-то Путник окликнул проходившего кельнера,  чтобы
расплатиться, но тот пробежал мимо.
   - Не стоит задерживаться, я заплачу, - сказал Гергейфи из-за  газетного
листа.
   Ласло встал, взял шляпу и, ничего  не  сказав,  ушел.  Теперь  Гергейфи
опустил "Пешти Хирлап" и посмотрел  ему  вслед.  И  в  эту  минуту  Путник
показался ему вагончиком, который он сам  пустил  по  заранее  проложенным
рельсам.


   Хвостик, об этом следует сказать, и это ни в коей мере не  умаляет  его
заслуг, ставил на Марго. Что было ему известно? Ничего. Должно  быть,  его
обманывала ее внешность.
   Так же как и доктора Харбаха, который, хотя и  обручился  с  Ирмой,  на
многое смотрел как сторонний наблюдатель. Они беседовали в номере Хвостика
в "Британии" и пили ледяной шеррикоблер, напиток, тогда вошедший  в  моду,
но сегодня на континенте вытесненный куда более крепкими напитками.
   - К сожалению, у меня есть опыт, я знаю такие ситуации, как  у  мистера
Дональда, -  сказал  Харбах.  (Чего  только  не  случается  со  сторонними
наблюдателями!) - Он, как поезд, неизбежно движется по своим  рельсам,  но
можно добиться, чтобы он сошел с рельсов, хотя это и связано с  риском.  Я
хотел бы добавить, что подобное состояние возможно купировать  лишь  таким
образом.
   Из этого мы заключаем, что они уже и раньше беседовали  о  Дональде.  К
тому же здесь, в чужом воздухе, ослабли путы секретности. Вероятно, Харбах
знал уже не только о Монике, но и Клейтоне-старшем. Иначе Хвостик вряд  ли
сумел бы растолковать ему суть дела.
   - Вы, господин доктор, в счастье думаете о несчастном,  мне  это  очень
импонирует, - сказал Хвостик.
   Здесь по первым же словам этого признания можно судить, что наш сморчок
за эти десятилетия в известной мере помолодел душой. Это был голос уже  не
из Адамова переулка.
   - Да, я счастлив, - простодушно признался доктор Харбах.
   - У вас есть для этого все основания. Такие девушки, как фройляйн  Ирма
Руссов, ваша невеста, выходят  замуж,  так  сказать,  в  два  счета,  если
позволяют все прочие обстоятельства. И для вас это счастливый  случай.  Вы
будете с ней, как мне кажется, еще очень,  очень  счастливы.  Только  став
вашей женой, она обретет истинный блеск. Поверьте мне. Я это чувствую.  Вы
сделали правильный выбор.
   - Да, - сказал Харбах, - я тоже в это верю.
   Они подняли бокалы и выпили за здоровье Ирмы. Еще три недели назад  они
не были  знакомы,  никогда  друг  о  друге  не  слышали.  Хвостику  смутно
мерещилось, что в этом путешествии ему больше откроется, чем он полагал  и
планировал  прежде.   Оно,   это   путешествие,   было   захватывающим   и
всеобъемлющим миром, замкнутым со всех  сторон.  На  мгновение  он  увидел
сейчас Дональда и самого себя идущими  мимо  церкви  св.Павла  из  кабачка
Марии Грюндлинг. Тогда с Дональдом творилось то же, что и сегодня.  И  тем
не менее сейчас все кажется в корне переменившимся.


   Гергейфи прождал в кафе почти  час.  Потом  еще  раз  глянул  на  часы,
удовлетворенно кивнул и крикнул:
   - Счет!
   Каталог он сегодня уже не получит. Но в главном все, по-видимому,  шло,
как ему хотелось.
   Теперь пора было встретиться с малюткой. На сей раз он  не  намеревался
ждать ее у себя на квартире. Времени было в  обрез,  а  Тибор  в  подобных
случаях не выносил спешки, Марика еще вчера сказала по  телефону,  что  ей
нелегко будет вырваться, так как барыня кого-то ждет к  чаю.  Может  быть,
попозднее. Когда подаст чай. Но на целый вечер  ей  наверняка  не  удастся
освободиться.
   - Ты сегодня ничего ей  не  говори.  Только  завтра.  Как  подашь  чай,
спроси, нельзя ли тебе отлучиться на два часа, здесь, мол,  проездом  твой
брат, у него пересадка в Будапеште. Поняла? Вечером ты вернешься  вовремя,
это я тебе  гарантирую.  Итак,  если  ты  хочешь  встретиться,  приходи  в
маленькое кафе возле площади Эржебет. Ты меня подождешь или я тебя,  будет
зависеть от того, кто из нас раньше явится. Мне  едва  ли  удастся  прийти
минута в минуту. Значит, около шести. Мне необходимо тебя завтра увидеть.
   Конечно, она уже сидит  там.  Он  взял  такси  и  через  десять  минут,
захватив Марику (она ждала в кафе больше получаса), поехал к кабачку,  что
за Швабенбергом. Там было безопасно. Туда никто не ездил.
   Ничего особенного Тибор не узнал. Пришел англичанин. Он был  и  раньше,
на званом ужине. Хорошие чаевые. Подав чай,  она  тихонько  изложила  свою
просьбу. Барыня рассердилась, и даже очень, она-то свою барыню знает! "Это
уж слишком!" - сказала барыня, потому что сегодня отпросилась и кухарка, и
Янош, лакей. Но при госте она мало что могла сказать. Только: "Смотри,  не
задерживайся. К восьми изволь вернуться".
   Вот и хорошо. Дело было сделано.
   Теперь Тибор мог перейти к тому, что, собственно, и побудило его  вчера
так настаивать на свидании с Марикой.
   О Гергейфи можно было бы сказать, что страсти вполне разумно  управляют
им. Здесь, в этом месте, как бы спадала завеса с его причудливых вкусов, о
которых однажды уже упоминалось. Со вчерашнего дня он сгорал от нетерпения
хотя бы поговорить об этом с Марикой (все остальное было готово). Ждать до
воскресенья, до ее выходного дня, казалось ему невыносимым. После этого он
уезжает в Мошон. Если он уже теперь ее подготовит, то в воскресенье в  его
квартире все пройдет легко и просто, тем больше будет удовольствие.
   Итак,  он  спросил  Марику,  носила  ли  она  когда-нибудь   венгерский
национальный костюм, такой, как носят в деревнях на Тисе.
   - Кто же так ходит в городе? - удивилась  она.  -  Там  они,  по-моему,
носят сапоги.
   - Конечно! - воскликнул он. - Только сапоги!
   Тут мы, пожалуй, заткнем уши. Эти сапоги  уже  очень  акцентируются.  В
ходе повествования нам не  раз  встречались  сапоги.  Например,  гусарские
сапожки Феверль в Мошоне. Далее краткое упоминание о сапогах  госпожи  фон
Вукович. И сапоги автора (в связи с верзилой). Но с этими сапогами связаны
особые обстоятельства. Фини, как и прежде, все повторяет  Феверль:  "Очень
красивые сапоги..." (мы уж в прошлый раз об этом упоминали), а у  Гергейфи
это звучало решительнее: "Только в сапогах". И он во что бы  то  ни  стало
добьется этого от своей Марики.
   Короче говоря: сельский вкус. Может быть, именно это  и  влекло  его  в
Мошон. Там наверняка немало девчонок в сапогах  (старуха  Феверль  теперь,
конечно, не в счет). Странно, однако, как у этого Гергейфи заботы о друге,
интересы фирмы и личные склонности  увязывались  в  один  узел.  Одаренный
человек.
   И как одаренный человек он правильно взялся за  дело,  начав  в  уголке
сада за зеленым крашеным столом шушукаться с малюткой Марикой. До чего  же
здорово она будет  выглядеть  в  таком  костюме!  Красавица  с  пшеничными
волосами! Он уже заказал для нее такой костюм. В субботу  она  сможет  его
примерить; портниха принесет его, почти готовый, к нему на квартиру, чтобы
подогнать по ее фигуре.  Из  обувного  магазина  принесут  сапоги  для  ее
крохотной ножки (ножка была не такой уж крохотной!), он уже договорился  с
хозяином магазина, что  в  субботу  к  вечеру  кто-нибудь  оттуда  придет,
наверное старшая продавщица (хорошие чаевые). Вероятно, можно  было  бы  и
так подобрать пару. Но тут надо делать по специальному  заказу.  Из-за  ее
крохотной ножки. Такие маленькие номера не всегда есть на складе...
   Так он  продвигался  к  цели,  шепча,  поглаживая,  льстя  ей.  Почему,
собственно, ей  не  доставить  ему  удовольствие?  Он  был  очаровательным
любовником, этот Тибор. И к тому же щедрым.
   В субботу, попозже, она сможет прийти на часок на примерку. В субботу и
воскресенье Янош будет дома, так как у него сегодня выходной. Всегда берет
выходной вместе с кухаркой.
   - Он с ней гуляет.
   - А в воскресенье у меня на улице Дербентеи  ты  будешь  красоваться  в
своем роскошном наряде! - воскликнул Гергейфи и поднял  стакан  с  красным
"Пекарем". - Пью за твою красоту.
   - А что мы будем делать, когда я надену этот костюм? Чардаш плясать?  А
для себя ты припас сапоги?
   - "Чардаш  плясать"  -  можешь  назвать  это  так.  Но  мне  сапоги  не
понадобятся.
   Они смеялись и пили. В саду было  почти  пусто.  Только  один  какой-то
человек вошел и сел поодаль, спиной к нашей парочке. Лучи вечернего солнца
пробились сквозь листву и осветили ветхую стену дома.


   В  этот  вечер  Иллек,  смотритель  музея,  ждал  напрасно.  Если   она
приходила, то всегда примерно за час до закрытия, в это время хранитель  и
директор музея,  пожилой  господин,  читавший  в  университете  лекции  по
археологии, всегда уже уходил. Никогда не было известно,  придет  ли  она.
Никаких назначенных свиданий, ни здесь, ни где-нибудь в другом  месте.  Он
не знал ни имени ее, ни адреса. Она велела ему  называть  себя  Мими.  При
этом предполагалось, что она в любое время может попросту не явиться,  что
любое ее пребывание здесь может оказаться последним.
   Вот так и жил Иллек. В сущности, он всегда так жил,  никогда  ничем  не
владея. Вырос в  сиротском  приюте.  Изучил  ремесло  канатчика.  Отслужив
положенный срок  в  армии,  остался  на  сверхсрочную  службу  в  качестве
унтер-офицера. Он, как это называлось в Австрии и вообще у армейских,  был
"сертификатистом"  -  пользовался  правом  на   гражданское   обеспечение.
Выдержал экзамен на средний чин. Затем стал служителем в  музее.  Все  еще
молодой человек, ему не было и тридцати пяти.
   Однажды он пережил нечто великое, хотя сам не мог бы сказать, что же  в
том было великого и в чем величие заключалось. В тактических  учениях  под
Капошваром участвовало несколько пехотных батальонов и эскадронов гусар  в
красных ментиках, да еще один драгунский  полк,  то  есть  все  сухопутные
войска, и, разумеется, артиллерия. Драгунский полк по приказу  бросился  в
атаку и почти целиком "погиб": именно так объясняли посредники это  весьма
недвусмысленное положение.  Итак,  приказ  подниматься  в  атаку,  который
получил полк, был бессмыслен, и тот, кто его отдал,  вынужден  был  вскоре
выйти в отставку.
   Все это стало известно лишь задним числом. А тогда... когда полк,  тот,
что был обречен на гибель (уже седьмой по счету), показался вдали,  широко
развернув свой фронт, так  как  в  село  входил  эскадрон  за  эскадроном,
фельдфебель  Иллек  лежал  во  фланкирующей  стрелковой  цепи   батальона,
поджидавшего здесь всадников, без единого выстрела,  покуда  кавалерия  не
попадет под перекрестный  огонь.  И  лишь  тогда  раздались  пронзительные
свистки - Иллек тоже свистел - и застрочили пулеметы, непрерывный огонь.
   То, что Иллек счел великим, произошло еще раньше. День  был  пасмурный,
теплый, с темными, низко нависшими тучами. От сухой и  пыльной  земли  при
движении около  двух  тысяч  всадников  вздымались  густые  клубы  пыли  и
нависали совсем как тучи, и тут, когда раздался сигнал перейти на рысь,  а
вскоре и в галоп, земля загудела под копытами коней. Из темной тучи быстро
приближающегося  драгунского  полка  вырывались  звуковые  сигналы,  точно
молнии из грозовой  тучи.  Несколько  мгновений  спустя  открыла  стрельбу
пехота - и тут же все смолкло. Кавалерия была остановлена  и  выведена  из
игры.
   Что  же  здесь  было  великого?  Здесь  Иллек  пережил  мнимую   гибель
драгунского полка, гигантской черной тучей возникшего на горизонте,  точно
гибель отдельного существа, которым для  него  стал  этот  полк,  существа
сверхмощного, нашедшего здесь свое крушение  и  свой  конец,  к  чему  он,
Иллек, свистком передав дальше по цепи сигнал, тоже, так сказать, приложил
руку.
   Он сразу же ощутил глубокую  острую  боль  и  ощущал  ее  и  доныне  и,
вспоминая об этом, только головой качал.
   А ведь то были всего лишь маневры.
   И все же.
   Она не пришла. Иллек  обошел  все  залы,  внимательно  осмотрел.  Потом
тщательно запер все замки. Неподалеку, в  маленьком  старом  домишке,  жил
ночной сторож, охранявший, помимо музея, еще и другие близлежащие  здания.
Иллек попросил его приглядеть за музеем.  Они  частенько  так  друг  друга
подменяли. Затем он вернулся, мимо музея направился к  кабачку  и  сел  на
свежем воздухе под деревьями.
   Здесь было очень приятно, "красивая местность", как  принято  говорить;
постепенно  она  превратилась  в  обширный,  застроенный  редкими  виллами
фешенебельный квартал. Иллек почти никогда не бывал в городе, разве что по
служебным поручениям директора  музея.  Еду  ему  приносила  жена  ночного
сторожа (она же убирала у него), или он сам приходил  за  едой  к  ней  на
кухню. Его не угнетала тяжелая работа, деда и волнения разного рода.  Если
в музее скапливалось много бумаг, он занимался ими точно  так,  как  велел
ему директор, писал письма своим педантическим унтер-офицерским  почерком;
иностранные слова и латинские выражения директор  аккуратно  и  разборчиво
выписывал для Иллека на отдельном листочке. Пишущей  машинки  в  музее  не
было. Ответы на мольбы о той  или  иной  научной  справке  на  английском,
немецком или французском языках господин директор писал собственноручно.
   Человек, выросший в сиротском приюте, как правило, и в дальнейшем живет
без семьи, что на добрых восемьдесят процентов сокращает самую  бесплодную
на свете переписку, а именно семейную. Иллек почти никогда не писал  и  не
получал  писем.  При  этом  был  вполне  способен  аккуратно  подшивать  и
составлять официальные письма.  Но  это  не  входило  в  его  канцелярские
обязанности, да и повода не было.
   Так мало-помалу нашему взору открывается тихая заводь, в которую  попал
наш бывший унтер-офицер и где он уже довольно долго прожил,  до  того  дня
как в этой заводи появился и бросил якорь  роскошный  корабль,  сверкающий
огнями и пестрящий вымпелами, Марго Путник.
   Только жизнь, притерпевшаяся к истинной пустоте, может вдруг  забурлить
от такого ее наполнения.


   Перед кабачком Иллек заметил такси, а в саду -  парочку,  забившуюся  в
угол, но тотчас же отвел взгляд, как всякий порядочный человек,  когда  он
видит любовников, и выбрал себе место поодаль.
   Она не пришла. Обычно  она  не  часто  бывала  здесь,  между  двумя  ее
появлениями иной раз проходило восемь дней, а то и две недели. Порою, хотя
это бывало редко, она  являлась  несколько  дней  подряд.  Всякий  раз  ее
появление было для Иллека случаем, который мог произойти  только  сегодня,
сейчас и при особо счастливых обстоятельствах.  Это  как  бы  зависело  от
него. Если он смирялся с ее отсутствием, если уже не ждал ее  в  маленьком
вестибюле музея, а медленно прохаживался по залам и ничуть не сердился  на
посетителей, которые  еще  торчали  там,  -  тогда  она  внезапно  и  ярко
возникала в уголке. Он не смел заговорить с ней. Только кланялся,  отходил
в сторону, и она проходила мимо него. Потом он шагал из зала в зал, крича:
"Господа, музей закрывается!", она выходила последней  и,  когда  уже  все
посетители покидали здание музея, проскальзывала в его  комнатушку;  здесь
он уже мог ее обнять. Всякий раз это бывал  миг  чудовищнейшего  волнения,
когда она последней спускалась с лестницы, что вела  наверх  (где  были  и
римские  статуэтки),  в  светлый  зал  со  вделанными  в  стены  античными
каменными плитами, на которых были выбиты легенды, и, слегка помедлив там,
если никого уже больше не было, направлялась к его двери.
   Когда сейчас он сидел в кабачке и перед ним стояло вино, такие  видения
его уже не посещали. Как он ждал ее сегодня, даже стоял у ворот, весь  как
бы вытянувшись ей навстречу. Но ее все равно не было. Сейчас  Иллек  вновь
обрел  свою  покладистость  и  послушание  -  на  этом  приглушенном  фоне
разыгрывалась вся  его  жизнь,  и  теперь  этот  фон  вновь  успокоительно
покачивался, точно занавес, который Мими спокойно  и  неумолимо  отдернула
перед ним.
   Но перед занавесом что-то осталось лежать. Маленький серый предмет,  на
первый взгляд его можно было принять за подкову, но то была не подкова,  а
стоптанный каблук от сапога. Он валялся неподалеку от  места,  где  Иллеку
представилось то незабываемое великое зрелище - гибель  драгунского  полка
под Капошваром. Каблук лежал  на  проселочной  дороге,  пыль  над  которой
напоминала вытянутое в длину твердое тело (поэтому-то каблук и:  показался
на первый взгляд подковой) - оттого, что  войска,  орудия  и  обозы  после
учений растянулись в бесконечную походную колонну. Каблук  лежал  слева  в
дорожной пыли, и вот уже все прошли мимо.
   Этим каблуком был сам Иллек. Он лежал слева в дорожной пыли, и все  уже
прошли мимо. Но он  остался  лежать.  С  внезапной  настойчивостью  и  все
исключающей силой убеждения (на которую образованный  человек  в  подобном
случае, возможно, вообще не был бы способен) вычеканил Иллек картину  всей
своей жизни и лишь потом заметил, что это  ручьем  текущие  слезы  сделали
соленым и горьким вино у него в стакане. О, никакой ненависти к даме! Лишь
сетование из-за вынесенного себе не в меру сурового приговора!
   Он услышал, как отъехала машина. Теперь он был один  в  маленьком  саду
кабачка.


   Дональд, к досаде Марго, отлично  понял  то,  что  она  тихо  и  быстро
сказала по-венгерски своей горничной, и насчет кухарки и лакея Яноша тоже.
Примерно через пятнадцать минут, едва он услышал, как захлопнулась входная
дверь, для Дональда настал великий миг его активности.
   Марго смотрела на него сверху вниз, когда он  опустился  перед  ней  на
колени на толстом персидском  ковре  (вся  квартира  была  устлана  такими
коврами) и принялся покрывать поцелуями ее  обнаженные  руки,  начиная  от
запястья и выше.
   Она не отняла у него руку,  а  сама  отдалась  во  власть  своей  почти
абсолютной, окружающей ее  со  всех  сторон,  отделяющей  от  всех  и  вся
холодности, в кольце которой покоились ее ненависть и презрение.  Ибо  это
было уже чересчур: ничего не ведающий, невесть откуда явившийся английский
верзила - она давно уже догадалась, что он от чего-то удрал,  -  сразу  же
домогается ее, при первой  удобной  возможности  хочет  добиться  ее,  ее,
которую  сегодня  оставили  буквально  все  (даже   прислуга!).   Ощущение
покинутости и одиночества, ясное сознание того,  что  она  не  может  даже
намекнуть англичанину на то, что с ней  творится,  все  это  придавало  ей
осторожности и укрепляло ее позицию. Когда он начал целовать ее  ноги,  от
щиколоток и выше, она решила его уничтожить и принялась за дело.
   Она перебирала пальцами его волосы, затем даже нагнулась и поцеловала в
голову. Это далось ей без труда, ибо Дональд ей нравился. Лишь на  секунду
мелькнула у нее мысль, что здесь она так же могла бы захватить  лидерство,
как  и  с  Иллеком,  но  тут  же  перед  этим  намерением  выросла   стена
невозможности. Она вдыхала запах его  светлых  волос,  мягких,  ухоженных,
пахнувших чем-то горьким. Но эта благосклонность оставалась как бы  внизу,
у подножия горы, совсем как Дональд, лежащий у ее ног, она не в  состоянии
была достичь той ледяной вершины  своей  ярости,  ярости  против  каждого,
против всех - против Ласло,  Гергейфи,  лакея  Яноша,  кухарки,  горничной
Марики. Всем им, вместе взятым, готовилась она нанести удар.  Ее  травили,
теснили, навязали ей этого англичанина, и в последний момент  все  бросили
ее на произвол судьбы. Теперь она им ответит.
   Она поднялась, взяла Дональда под руку и сказала по-французски:
   - Пойдем, пойдем со мной.
   Марго вывела его из большой  гостиной,  что  граничила  с  прихожей,  и
повела в глубь квартиры, через столовую, повсюду закрывая за собой высокие
двери; вошла с ним в маленькую гостиную и тут оставила стоять возле  белой
лакированной двери, кротко улыбнулась Дональду и сказала:
   - Я тебя позову.
   Быстро поцеловала его в щеку и скрылась.
   Теперь он наконец все понял. Даже то, что однажды должен  был  войти  в
такие же точно двери, вместо того чтобы вслушиваться в дождь. Но сейчас он
не станет уклоняться. Только это ему и  оставалось.  Он  был  у  цели.  Он
обнаружил себя у цели, стоящим прислонясь к дверному косяку, а  впереди  -
несказанное. Настойчиво домогаясь ее, он не посмел даже подумать об  этом.
Теперь он был у цели.
   Его медлительное сердце тут же напомнило о  себе.  Возбуждение  снедало
его, но то было какое-то удивительное  ощущение,  мягкое,  упругое.  Из-за
двери послышался ее негромкий голос, он даже  не  разобрал  слов.  Дональд
схватился за овальную золоченую ручку  и  медленно  открыл  дверь,  ожидая
увидеть темную комнату или разве что слабый свет ночника...  Комната  была
ярко освещена.  Сияла  люстра,  бра  над  зеркалом,  сильная  лампа  возле
нерасстеленной двуспальной кровати. Марго стояла в  одних  только  длинных
чулках при этом ярчайшем свете, повернувшись к нему спиной:  вся  середина
ее тела была сплошное огненно-красное пятно, мрачный  блеск,  а  над  этим
белоснежная спина. Дональд, уже  войдя,  стал  сползать  вниз  по  дверной
створке, да так и  замер,  держась  за  нее.  Шаги  он  услышал  только  в
последний момент, когда Ласло уже возник в дверном  проеме.  Что  касается
Марго, то лучшего она и ожидать не могла. Появление  Ласло  оказалось  для
нее непредвиденной кульминацией всей сцены. Она застыла, обернувшись к ним
через свое белоснежное плечо. Дональд отшатнулся и  прошел  мимо  Путника,
так как тот был уже в комнате; Дональд шел, глядя себе под ноги, но не тем
путем, которым шел сюда, вышел через другие двери и  очутился  в  комнате,
окнами смотревшей в сад, где обычно спал Ласло.  Здесь  он  остановился  и
сквозь открытую дверь выглянул в сад. И тут же явился Ласло.
   - Мистер Клейтон! - резко  крикнул  он.  В  следующее  мгновение  он  с
молниеносной быстротой сорвал со стены ружье и, стоя совсем близко,  навел
его на англичанина. Дональд одним движением отодвинул ствол в сторону, так
что он теперь направлен был в сад. Путник, казалось, только этого  и  ждал
(береженого бог бережет), потому что лишь теперь с известной долей бравады
нажал на спусковой крючок. Раздался громоподобный раскатистый  выстрел,  и
видно было, как дробинки, пролетев сквозь крону дерева за окном, ударились
в толстую стену. Ласло, не подозревавший, что из-за его  халатности  ружье
осталось заряженным после недавней утиной охоты, с перепугу и думать забыл
о театральном эффекте, предусматривавшем осечку орудия мщения, но никак не
выстрел.
   - Проклятье! - воскликнул он. - Сейчас примчится привратник. Вы  будете
моим свидетелем, мистер Клейтон, я скажу, что мы не могли иначе  разрядить
ружье, хорошо?
   -  All  right,  -  согласился  Дональд,  и  то,  что  он   сказал   это
по-английски, удивило его самого.
   Уже прозвенел звонок у входа, впрочем, его  едва  было  слышно  в  этой
большой квартире. Ласло пошел-открывать и вскоре привел Андре,  маленького
старичка  с  бритым  лицом  в  бесчисленных   морщинах,   оно   напоминало
потрескавшийся сосуд. Дональд улыбался, держа теперь ружье в руках.
   - Иначе нельзя было, - сказал он по-венгерски, - не станешь же ковырять
патрон каким-нибудь инструментом. А саду мы никакого ущерба не нанесли.  -
С этими словами он полез в жилетный карман и дал привратнику монету в  две
кроны (тогда это еще называлось "гульден"). - За ваш испуг.
   Андре, смеясь, направился к двери.
   - А ежели полиция станет спрашивать, могу  я  сказать,  что  случилось,
ваша милость?
   - Ну, разумеется, - отвечал Путник и, когда старик  ушел,  обратился  к
Дональду: - Останьтесь еще минут на пять, мистер Клейтон, так будет лучше.
   Они молча стояли у  двери  на  террасу.  Дональд  курил  вопреки  своим
привычкам предложенную ему сигару. В конце концов он бросил ее на  садовую
дорожку. Путник протянул ему руку, Дональд взял ее, и после того  как  они
секунду пристально смотрели друг на друга, Ласло сказал:
   - Страшные бывают вещи.
   Дональд коротко пожал протянутую ему руку и, не сказав ни слова,  ушел.
По улице Лигети добрался до центра города  и  пошел  дальше,  весь  словно
набитый чем-то мягким, оглушенный,  почти  ничего  не  слыша  и  не  видя.
Добравшись до своего номера в "Британии", он заказал  виски,  бросился  на
диван и проспал много часов, как после непосильного напряжения.


   Когда Дональд удалился, Ласло не пошел к Марго, а позвонил своему шефу,
господину Месарошу.
   - В конторе, - сказал он среди прочего, -  все  текущие  дела  улажены.
Фройляйн Керменди может дать вам  все  бумаги  на  подпись.  Сейчас  самый
подходящий момент поехать в Бухарест, меня ничто не задерживает.
   - Браво! - заверещал Месарош на другом конце провода. -  Давай,  давай!
Лучше всего сегодня.
   - Ладно, тогда я выеду сегодня ночью.
   Собственно, все они здесь были люди разумные, даже и те, с сапогами для
чардаша.
   Далее - Тибор, к нему он зайдет. Уже с чемоданом.
   Наконец он поднялся к Марго. Теперь на ней был халат.
   - Ты ничего не хочешь сказать?! Ты ничего не хочешь спросить?! Даже про
выстрел?
   - Нет, - ответила она спокойно. - Мне это безразлично. По  мне,  можете
все тут друг друга поубивать!


   "Uno  cum  nuda  coitus  praesumitur"...  [тому,  кто  имел  соитие   с
обнаженной... (лат.)] - гласит римское право. Юридически здесь налицо было
нарушение супружеской верности. Но Ласло оказался  достаточно  порядочным,
чтобы не отрекаться от того, что он знал, и  был  рад-радехонек  пожить  в
Бухаресте, подальше от всего этого. Жену свою он  прекрасно  обеспечил.  К
тому же она была родом из состоятельного дома.
   Она осталась в Будапеште.  И  долгие  годы  еще  поддерживала  связь  с
унтер-офицером Иллеком  из  музея,  который  позднее  стал  там  официалом
[гражданский чин в Австрии], и в подчинении у него был один  служащий.  Но
Иллек остался жить в музее, и таким образом традиция нашей  пары  не  была
нарушена. Это уже третьи "любовные консервы"  -  вспомним  Риту  Бахлер  и
советника земельного суда доктора Кайбла и потом еще  Эмилию  Эрголетти  -
она встречалась нам в ходе нашего повествования. Как раз  самые  важные  в
жизни события человек обычно постигает не сразу. И Дональд, сидя  в  своем
кресле, проворонил Монику.


   После бегства  N_1  (в  Бухарест)  в  соответствии  с  планом  Гергейфи
последовало бегство N_2 (в Мошон). Однако еще до этого Тибор  провел  свое
воскресенье в сапогах, вернее, следует сказать, среди сапог,  ибо  сам  он
при этом сапог не надевал.
   Бегство  N_2   осуществлялось   в   комфортабельнейшей,   приличнейшей,
любезнейшей  форме.  К  отелю  "Британия"  подкатил  огромный  автомобиль,
настоящий катафалк, как сказали бы мы сегодня, но он был широк  и  удобен,
на заднем сиденье свободно разместились три человека, тогда  как  Гергейфи
сел рядом с шофером. Большую часть багажа поместили на крыше. Миновав Мост
Маргит,  они  поехали  на  северо-запад,  по  холмистой,  почти   гористой
венгерской земле, по ее неимоверным дорогам, изрытым  колеями  и  ухабами,
так что наш сморчок Хвостик, сидевший между Дональдом и доктором Харбахом,
подскакивал, как рыбка, выпрыгивающая из воды. На  имперском  шоссе  вдоль
Дуная стало полегче.
   Хвостик, ушей которого достигло эхо случайного  выстрела,  конечно  же,
решил, что Дональд либо потерпел неудачу у госпожи Путник, либо его с  ней
застали. И о том, и о  другом  могло  свидетельствовать  явно  безучастное
поведение молодого главы фирмы, который, казалось, опять  готов  выполнять
функции пресс-папье, против чего Хвостик, принимая во внимание предстоящие
переговоры, никак не мог возражать. Но между  ними  вновь  выросла  стена,
разрушить  которую  удалось  лишь  временно,  на  пути  из  кабачка  Марии
Грюндлинг к Пратеру, возле церкви св.Павла.  Подобные  стены  -  результат
естественного развития, и разговорчивостью их не разрушить, они  вырастают
раньше, чем ты успеешь хоть что-то сказать.
   Они наслаждались поездкой, особенно когда неподалеку от  Коморна  взору
надолго открылась зеркально гладкая  серо-зеленая  поверхность  широченной
реки. Обедали в Дьере, где  тогда  уже  начинала  разрастаться  венгерская
индустрия, в городе не слишком радушном; но тем  не  менее  обед  там  был
отличный. От Дьера оставалось еще около пятидесяти километров до Мошона, и
потому они сразу после черного кофе все сели в машину.


   В Мошоне (впрочем, усадьба находилась довольно далеко от  деревни)  для
Гергейфи был  поистине  сапожный  рай.  Сапоги  появлялись  уже  во  время
торжественной встречи, ибо и справа и слева от больших ворот усадьбы - они
были украшены ветками и лентами цветов венгерского флага -  стояла  группа
молоденьких девушек в национальных костюмах. "Хорошее начало!"  -  подумал
Тибор. А потом у него уже хлопот было не обобраться.
   Глобуш вышел навстречу, истинный глобус  Венгрии.  Он  давно  занимался
верховой ездой и плаванием, чтобы еще больше не  растолстеть,  и  эти  его
старания к тому времени, когда он собрался жениться, выступили  на  первый
план. Но с тех пор эти способствующие здоровью виды спорта  способствовали
и развитию аппетита. И он становился все более глобальным. Можно  было  бы
сказать: уже не гиппопотам (припомним-ка  его  первый  урок  плавания),  а
скорее мастодонт.
   Папаша Гергейфи рядом  с  ним  казался  отточенным  карандашом.  Позади
высыпавшей навстречу гостям прислуги виднелись Фини и Феверль.
   Теперь следует признать и констатировать, что троянские  лошадки  вновь
пустились вскачь, невзирая на пинок, на странице 99. Так уж бывает,  стоит
только один раз с кем-то связаться... Так будем же довольны, что нам  хотя
бы консьержка Веверка не попадется  на  глаза,  для  удаления  которой  из
композиции на странице 107 пришлось затратить немало энергии.


   Дональд снова и снова видел двух этих старых баб всегда вместе и как-то
в шутку спросил, не двойняшки ли они и давно ли живут вместе.
   - Не, не двойняшки, - сказала Феверль (или это была Фини?), - но вместе
уж годов, наверно, тридцать пять, а может, и больше.
   Ответ этот проник глубже, чем сам Дональд ощутил в первую минуту, он не
раз вспоминал его и в последующие дни. То, что здесь сбылось, он  потерял,
то, что здесь было крепким настоящим, для него было  уже  прошлым:  словно
врата второй родины наглухо закрылись за  ним.  Теперь  он  видел  дом  на
Принценалле в Вене как бы извне, с улицы. Он стоял перед воротами парка. А
они были заперты.
   Уже в последние дни в Будапеште для него опять затмился солнечный свет,
и при ходьбе он снова часто терял равновесие. В Мошоне он  предпочитал  по
мере возможности не выходить из своей комнаты,  просторной,  прохладной  и
дышавшей такой пустотой, словно до него здесь никто не жил.
   Потом он узнал, что так оно и было на самом деле.  Именно  эта  комната
для гостей в новом доме была заселена впервые.
   Окна выходили на озеро. Поросшее камышами, оно теряется в знойной  тьме
горизонта, то и дело меняя свое обличье, как все,  на  что  смотрят  тихие
натуры; иным  достаточно  для  этого  привратницкого  дворика  с  политыми
растениями. В сущности, Дональд стал теперь одной из таких тихих натур,  и
уже довольно давно: с тех пор, как на  борту  "Кобры"  -  уходящий  вечер,
сереющее море - немцы часто и звучно играли  на  своих  тромбонах.  И  это
озеро почти так же серело. Птицы уже не летали (один только раз  метрах  в
двадцати от окна промелькнул причудливый - словно в  высоком  воротнике  -
силуэт чомги). И уже не темно-зелеными были непроглядные заросли камыша по
берегам и на  островках,  а  голубоватыми,  и  лишь  много  позже  Дональд
обнаружил, что в этом виноват свет луны, чей покойный лик взошел слева над
озером. В это время лягушачий концерт достиг своей наивысшей точки,  пение
лягушек словно парило над озером.
   От  удара,  полученного  Дональдом  напоследок  в  Будапеште,   остался
глубокий порез, который уже не заживал, словно пораженные  ткани  утратили
свою эластичность. Может, это было вчера, а может, сегодня под  вечер.  Он
не терзался никакими мыслями, что,  как  мы  знаем,  вообще  было  ему  не
свойственно и теперь менее, чем когда-либо. Он вдруг понял, что его  несло
течение, которое иссякало под ним и все-таки  тащило  за  собой,  особенно
сильно с тех пор, как он попытался избавиться от Моники. Теперь  он  опять
выискивал свою старую боль, выбираясь из тенет заблуждения,  и  тем  самым
искал ее самое, и тем самым дорогу к ней. Утром его  как  громом  поразила
мысль - озеро за окном лежало в молочно-яркой дымке зноя, - что  здесь  он
совсем недалеко от Вены. Но ведь предстоял еще Загреб. И это хорошо, очень
хорошо. Никаких преждевременных возвращений с еще не зажившей будапештской
раной.  Покой,  дистанция,  окольный  путь.  Только  так  все  еще   может
обернуться благополучно для него. Должно обернуться и обернется.  Приехать
в Вену слишком поздно - такой опасности не существовало вовсе. Лишь бы  не
слишком рано, поспешности тут не было места.
   Он вздохнул свободнее. Сейчас и потом ему казалось, что грудь его  была
зажата в тиски, затруднявшие дыхание, когда он, проснувшись  на  диване  в
"Британии"  после  многочасового  сна,  внутренним  взором  вновь   увидел
полыхающе-красную полосу на бедрах  Марго,  ярчайший  свет  и  неподвижную
статую словно из него самого выскочившего страха.


   Впрочем, Дональд исправно выполнял  свои  функции  пресс-папье.  Другие
осматривали, оценивали, подсчитывали, и мало-помалу выяснилось,  каких  же
новых машин недостает  в  этом  хозяйстве,  чтобы  сделать  его  настоящим
хозяйством. Дональд верхом объезжал поместье с обоими Гергейфи и  Глобушем
- в распоряжение англичанина были предоставлены верховые лошади и конюх, -
а по  вечерам  договаривающиеся  стороны  поврозь  держали,  так  сказать,
военный совет; Дональд с Хвостиком, то у одного в комнате,  то  у  другого
(обе прекрасные комнаты смотрели на озеро, дальний край  которого  касался
горизонта), и наш сморчок на основе технических данных Дональда  считал  и
высчитывал возможную скидку - в виде исключения - для будапештской  фирмы,
которая давала бы  Гергейфи  право  поставлять  товар  Глобушу  по  весьма
умеренным ценам. Тибор за свою долю вел переговоры с обеими сторонами и  в
известной мере стоял как бы между двумя партиями, так что в конце  концов,
когда все вместе сели за стол переговоров, все  сошло  гладко,  и  каждому
было чем поживиться. Поставки были столь велики, с такими сжатыми  сроками
платежей - почти немедленная кассовая сделка, - что даже завод не  остался
внакладе. В результате Хвостик телеграфировал в  Вену  список  необходимых
для Будапешта поставок.


   Когда со всеми делами было покончено, в поместье устроили  праздник,  в
нем участвовала даже вся прислуга. Столы, лавки, танцевальный круг  -  все
на вольном воздухе, между  озером  и  задней  стороной  той  хозяйственной
постройки, где в просторной мансарде обитали Фини и Феверль.  Все  пестро,
изобилие сапог. В котле на костре готовился рыбный гуляш. Явились цыгане с
повозкой, на которой везли громоздкие инструменты:  цимбалы,  контрабас  и
виолончель.  Стало  серым  озеро,  на  столах  зажгли  свечи   в   садовых
подсвечниках.
   А как же Тибор, что с ним, что он переживает? Изобилие  сапог,  сказали
мы, но сегодня они по большей части облегают ноги мужчин. Он  мог  бы  это
знать, он должен был знать, да он ведь и знал это. И  все-таки  как  уныло
смотреть на  девушек  в  длинных  белых  чулках  и  красных  полусапожках,
доходящих разве что до половины икр. Ведь они  же  не  на  полевые  работы
явились. Парни и девушки из окрестных деревень  приехали  на  изукрашенных
зелеными ветками и пестрыми лентами телегах, с положенными поперек досками
для сидения. Некоторые парни прискакали верхом. По этому случаю на ногах у
них были шпоры.
   На длинных столах в стаканах искрилось вино, и, если на них падал  свет
свечи, вино вспыхивало, точно гигантские капли янтаря  или  крови.  Глобуш
так и светился благожелательством. На маленький господский стол уже подали
рыбный гуляш. Цыгане, наевшись и напившись, встали по местам и взялись  за
инструменты.
   Это была песня, и тихая  песня,  кругом  все  быстро  смолкло.  Цимбалы
врывались за одинокой скрипкой премьера, точно ветер, шумящий в прибрежных
ветлах иди камышах. Аккорда все не было, инструменты  молчали.  Одна  лишь
скрипка поднималась все выше и выше, и  наконец,  когда  высота  ее  звука
дошла до предела, грохнули в едином  штрихе  все  смычковые  и  утонули  в
гулкой глубине контрабаса. Потом, когда заиграли чардаш, в круг вышли пары
одна за одной, и  даже  самые  вольные  па  они  выделывали  с  величайшей
скромностью и степенностью. Настоящий деревенский праздник  с  журчащей  и
буравящей музыкой, и все-таки исполненный достоинства и  благоприличия.  И
так до глубокой ночи.


   Проснувшись наутро и плотно позавтракав,  путешественники  собрались  в
дорогу. После многократных прощаний (в том  числе  с  Фини  и  Феверль)  и
"посошков", которые старик Глобуш самолично поднес отъезжающим  уже  возле
машины, допотопная автоколяска покатила в сторону  Дьера,  где  они  опять
отлично пообедали, чтобы потом без  особой  спешки  своевременно  сесть  в
вагон прямого сообщения до Загреба,  который  прицепляли  к  будапештскому
поезду. Гергейфи, маленький и стройный, как отточенный карандаш, стоял  на
перроне и махал на прощание, когда поезд тронулся.
   Как почти всякий раз с тех пор, как  они  выехали  из  Константинополя,
наши путешественники взяли для себя купе первого класса, а Харбах  оставил
за собою место в соседнем купе, чтобы они все трое могли  прилечь.  Так  и
сейчас  они  погрузились  в  сладкий  послеобеденный  сон.  Им  это   было
необходимо. Пребывание в Мошоне не было  слишком  напряженным  (напрягался
там, собственно, только любитель сапог Гергейфи),  но  все  же  достаточно
богатым впечатлениями, трогательными, даже умилительными, по крайней  мере
для Дональда. В целом состояние их было довольно сносным.
   Поздно вечером они добрались до Загреба и  вскоре  после  превосходного
легкого ужина в отеле легли спать. Уже  за  столон  вследствие  охватившей
всех усталости разговор не клеился.


   Дональд проснулся рано, подошел к окну. То, что он мог отсюда  увидеть,
было для него безымянно: далекая башня (восстановленная, как нам известно,
после ужасного землетрясения 1880 года), а ближе - сплошные сады.
   Итак, здесь пролегал окольный путь, разумный окольный путь.
   Четвертая трубка пропала. Во сне ему казалось, что он все еще может  ее
достать.
   Солнце  за  окном   становилось   все   шире.   Дональд   уже   заранее
предчувствовал темный зной. Глядя в окно, он ощущал легкое  головокружение
и, отойдя от окна, занялся своим туалетом.
   В Слуни  путешествие  должно  было  закончиться,  или,  вернее,  оттуда
начинался обратный путь. Там был поворот окольного пути  в  Вену.  С  этим
хорватским городом у Дональда не было связано никаких представлений.  Отец
неоднократно повторял, скорее даже внушал ему, что туда  непременно  стоит
заглянуть  из-за  прекрасных  водопадов.  Фирма,  с  которой  ему  сегодня
предстояло вести переговоры, имела в Слуни филиал. Здесь, в Загребе, очень
просили и даже настаивали, чтобы фирма  "Клейтон  и  Пауэрс"  как  следует
изучила особые технические условия сельского хозяйства  в  той  местности,
чтобы   затем   по   возможности   соответствующим   образом   перестроить
машиностроительный завод. Итак, задание скорее для  Дональда,  нежели  для
Хвостика.  Здесь,  в  Загребе,  наоборот,   Дональду   достаточно   только
присутствовать в качестве пресс-папье.
   Он побрился, принял душ и натянул на свои длинные ноги свежеотглаженные
серые брюки. Он был уже  совсем  готов,  как  вдруг  его  охватило  острое
нежелание спускаться вниз к завтраку и смотреть, как другие пьют  чай  или
разбивают ложечкой яйца всмятку. Он позвонил и заказал завтрак в номер.
   На подносе лежала еще и почта, так, словно письма только  что  прибыли.
На самом же деле портье вчера просто позабыл вынуть их из ящика и  вручить
приезжим, а Хвостику, такому же сонному, как и Дональд, в голову не пришло
спросить про письма. А вот доктор Харбах, дойдя до  двери  своего  номера,
еще раз спустился вниз и потому получил волнующее  письмо  от  невесты  из
Будапешта в первый же вечер своего прибытия в Загреб.
   На первом конверте Дональд узнал почерк своего отца. На другом -  адрес
был напечатан на машинке. И здесь тоже отправитель не был  обозначен,  что
тогда, заметим вскользь, вообще было не так принято, как в наши дни, после
разгула цензуры. Только англичане остались верны старой традиции и до  сих
пор не пишут на конверте, кто отправитель.
   Роберт писал о всякой всячине, прежде всего выражал радость  по  поводу
столь многочисленных сделок, заключенных  во  время  путешествия.  Дальше,
privatim [в частности (лат.)], намекнул, что  ему  известно  о  "кое-каких
приключениях" Дональда в Будапеште. Гольвицер, мол, тоже об этом упоминал.
   Гольвицер тоже. А кто же до него? Что эта история  достигла  Бухареста,
нам уже известно, а потому и ее дальнейший путь до венской Фихтнергассе не
вызывает удивления. Но тут, без сомнения, надо учитывать  и  прямую  линию
Будапешт - Вена, и  мы  не  ошибемся,  если  исходным  ее  пунктом  сочтем
господина инженера Радингера, промежуточной станцией -  госпожу  Генриетту
Фрелингер и в конце концов дойдем до Моники Бахлер.
   Более непосредственно затрагивал Дональда отеческий или,  если  хотите,
братский совет: подумать о женитьбе, о создании семьи и домашнего очага.
   Далее говорилось, что он, Роберт, и сам намерен жениться второй раз,  к
сему было приложено извещение о его помолвке с фройляйн Моникой  Бахлер  и
предстоящей свадьбе в скором времени.
   Тут Дональд холодной рукой схватил второе письмо, лежавшее на  подносе,
сильно рванул  конверт  и  обнаружил  в  нем  машинописные  строки,  внизу
подписанные  буквой  "М",   в   которых   среди   прочего   (с   известной
осторожностью) говорилось: "...можешь быть уверен, что я никогда не  стану
между тобой и твоим отцом. Останемся навсегда друзьями!"


   Зной был темным, как сталь. Пребывание  в  Загребе  оказалось  кратким.
Один раз они встретились в кафе со  своими  деловыми  партнерами.  Дональд
молчал, как и положено пресс-папье. Ему казалось, что это кафе  перенесено
сюда с парохода "Кобра" и здешний обер-кельнер очень напоминал Костацкого.
Но тогда еще все обстояло куда лучше. Дональд сейчас  был  на  распутье  и
знал это. Поворот прямого или окольного пути в Слуни уже не  маячил  перед
его мысленным взором, он потерял его из виду.  Один  раз  у  него  явилась
потребность поговорить с пасторшей Крулов. Но она исчезла, как его  трубка
в Бейруте.
   Поездка в Слунь, которая тогда уже частично принадлежала расположенному
на  побережье  комитату   Модрус-Фиуме,   а   не   относилась   больше   к
хорватско-словенской пограничной области, была  довольно  продолжительной,
последнюю часть пути пришлось одолевать в нанятом тут  экипаже,  чтобы  не
тесниться в громоздкой почтовой карете, о которой, правда, ввиду  большого
багажа наших троих путешественников нечего было и думать. В  Стурлице  они
переночевали, и даже совсем  неплохо.  В  старинной  гостинице  на  ночных
столиках  стояли  выточенные  из  дерева  канделябры  на   такой   широкой
подставке, что она занимала почти весь столик  и  нашим  путешественникам,
чтобы положить часы и бумажник, пришлось выдвинуть маленький ящик. Дональд
вложил туда и три оставшиеся у него  трубки  и  кисет,  отделанный  кожей.
Доктора Харбаха эта часть пути просто привела в восторг. От  Стурлица  они
добрались до долины в верховьях Кораны и поехали  вниз  по  течению  реки,
почти до того места, где слева Слуньчица переходит в гигантские  водопады.
Нашим путешественникам  посоветовали  заночевать  на  старинном  постоялом
дворе у реки. Так они и сделали. Здесь все оказалось не  менее  добротным,
чем в Стурлице, только канделябры были поменьше. Отсюда поездка в Дьер  из
Будапешта в похожем на  катафалк  автомобиле  представлялась  чуть  ли  не
вершиной технического прогресса.
   В Слуни их ждали только на другой  день  к  вечеру.  Харбах  и  Хвостик
намеревались как следует отоспаться, а потом пойти погулять. Для  старичка
(так казалось Харбаху) последний отрезок пути, должно быть, был достаточно
утомительным. Дональд тоже с удовольствием поспал бы подольше, но  начиная
с Будапешта он просыпался утром все раньше  и  раньше.  Поэтому  он  решил
позавтракать один и посвятить утро прогулке и осмотру окрестностей.
   Поужинали они на террасе при свечах, глубоко внизу бежала река.  Хозяин
утверждал, что отсюда уже можно слышать шум водопадов. Так оно и было,  по
крайней мере когда  все  молчали.  Словно  роющий  что-то,  глубокий  звук
доносился как бы из-под земли. После ужина они еще  пили  местное  красное
вино. Доктор Харбах оживленно обсуждал  с  Хвостиком  праздник  в  Мошоне,
степенный крестьянский чардаш и Венгрию вообще. Оба одновременно  подумали
о том, что же такое могло произойти в Будапеште с Дональдом, да, они  даже
охотно спровоцировали бы его, чтобы он им хоть что-то рассказал. Но ничего
у них не вышло. Он и в личной жизни  превратился  в  пресс-папье  и  сидел
теперь так, будто не  меньше  полуметра  отделяло  его  от  мундштука  его
трубки, которую он молча держал  в  зубах,  стараясь,  чтобы  она  торчала
совсем прямо.


   С  момента  своего  приезда  в  Ванице  Зденко  почти  все  время   был
предоставлен самому себе. Ему то и дело мерещилось, что  у  него  кружится
голова. Например, утром, когда старый лакей подавал  завтрак  в  столовой,
где на одном конце длиннющего, сверкающего, как  зеркало,  дубового  стола
для него поставили прибор. Просторная столовая не была темной, ее  высокие
сводчатые окна выходили на террасу. Но терраса была  так  залита  солнцем,
что Зденко казалось, будто  в  столовой  он  сидит  в  темноте.  Тетка  не
появлялась. Лакей на вопросы Зденко отвечал:
   - Их милость не совсем здоровы.
   Зденко уловил промелькнувший на его бритом лице отблеск  иронии.  Тетка
Ада вовсю наверстывала то, чему в Вене, вероятно, препятствовали врачи или
по крайней мере пытались препятствовать.
   Ванице было поместье в девятьсот югеров [старинная мера площади, равная
примерно 0,55 га], с лесом и охотничьими угодьями. Госпожа фон Вукович,  с
ее переизбытком  практической  сметки,  казалось,  одна  заправляла  всеми
делами, в действительности же из-за своего пьянства она всецело доверилась
управляющему Брличу. Ибо чем чаще  и  упорнее  она  здесь  разгуливала  (в
сапогах - это мы подозревали еще в Вене), тем чаще и упорнее  возвращались
мучившие ее пустоты, которые всякий раз до краев заполнялись спиртным,  и,
кстати  сказать,  через  весьма  короткие  промежутки.   Утром   она   еще
распоряжалась  на  постройке  нового  свинарника,   а   в   полдень,   уже
нализавшись, с хрюканьем валилась на диван. В таких условиях бесперебойная
деятельность  немыслима.  Вероятно,  на  нее   часто   нападали   приступы
глубочайшего недовольства, и тогда она напивалась. Но разве не можем мы от
всего сердца ее понять? Счастье ее было в том, что  весьма  дельный  Брлич
был к тому же человеком честным,  набожным  и  усердным.  Госпожа  Вукович
взяла его сиротой из нищей крестьянской семьи, послала  учиться,  он  даже
окончил Высшую сельскохозяйственную школу, и  сделала  своим  управляющим.
Сразу видно: совсем неплохая  женщина.  Но  для  Брлича  она  была  чем-то
гораздо  большим,  абсолютно  высшим  существом.  И  эта  доверенная   ему
собственность его  благодетельницы  стала  для  управляющего  своего  рода
ракой, при которой он состоял. Он готов был для своей госпожи гнуть  спину
день и ночь, но в этом не возникало  необходимости,  рабочей  силы  в  его
распоряжении  было  предостаточно.  К  тому  же   Брлич   был   гениальным
организатором и, как никто другой, умел каждого  поставить  на  подходящее
ему место. Ванице превратилось в образцовое поместье, Ада -  в  тетку,  от
которой ждут наследства. Старый лакей, по фамилии Попович, в свою  очередь
и на свой лад тоже приближенный человек, все-таки считал Брлича величайшим
идиотом,  который   ему   когда-либо   встречался.   Для   нас,   впрочем,
примечательным является то обстоятельство, что управляющий был в известной
мере похож на Мюнстерера  (который  находился  совсем  недалеко  отсюда  в
качестве начальника венгерского королевского почтового ведомства), пасынка
стремительно выброшенной на  странице  107  консьержки  Веверка.  На,  так
сказать, примитивном уровне. Лицо его словно распадалось  на  кусочки.  Но
никогда оно не обрело слитности, единства,  успокоения.  Он  был  постыдно
уродлив еще ребенком, когда его зацапала госпожа  фон  Вукович.  Что  тоже
говорит в пользу тетки Ады.
   Зденко странствовал по округе. Но ему даже не пришлось ходить пешком. К
его услугам была верховая лошадь и еще парнишка  для  сопровождения,  тоже
верхом. Его звали Иво  (вернее,  называли  так,  поскольку  имя  его  было
Иштван, что, собственно, значит Штефан; можно было его называть и  Пиштой,
ибо он был венгром, но за ним так и осталось имя Иво).
   Для чего в имении верховые  лошади,  целых  четыре?  Кто  здесь,  кроме
Брлича, ездит верхом? Кто щадится в седло?
   Госпожа фон  Вукович  (в  трезвом  виде).  И  вправду  в  сапогах,  но,
разумеется, и в рейтузах и, как явствует из последнего  обстоятельства,  в
мужском седле. (В высшей степени необычно для того времени, и особенно для
старой дамы.)
   Но ура! Она крепко держится в седле, у нее есть на чем сидеть,  и  даже
очень. А поскольку она держится крепко, то никаких сравнений  с  описанной
доктором Харбахом ливанской кавалеристкой, пасторшей Крулов, здесь быть не
может. У той тоже было на чем сидеть но все это в  основном  колыхалось  в
воздухе, когда кричащий погонщик  ослов,  подхватив  животное  под  уздцы,
тронулся в путь.
   Она крепко держалась в седле, эта  Вукович.  Толстозадые  вообще  сидят
талантливо, даже мужчины. Автор  этого  повествования  скакал  однажды  за
своим старшим братом, бывшим уланским офицером, и диву  давался,  как  его
зад свисал вокруг седла. Куда нам, тощим!
   Иво был ровесником Зденко и немного говорил по-немецки. Он обращался  к
гимназисту "ваша милость", и тот не был бы членом "Меттерних-клуба",  если
бы не принял это как должное.
   Впрочем, член "Меттерних-клуба" был не скуп, и картонная коробочка  под
соломенным матрацем в комнатушке Иштвана, где тот прятал свои  сбережения,
после каждой поездки верхом со Зденко заметно пополнялась. Это  тоже  одна
из примечательных черт жизни в Ванице - Иштвана ни разу не обокрали,  хотя
о картонной коробочке было известно чуть ли не каждому встречному (Иштвана
прямо  спрашивали,  как  поживает  его  коробочка),  потому  что  девушка,
убиравшая комнаты  прислуги,  конечно  же,  встряхивала  и  переворачивала
соломенный  матрац.  Иштван  был  красивый  парень,  добродушный,   слегка
меланхоличный, с большими раскосыми глазами. Работая в усадьбе, он надевал
синий фартук и непременно высокие сапоги. В картонной коробочке  хранились
самые разнообразные монеты, и мелочь, и крупные: геллеры, крейцеры,  кроны
(Зденко!), гульдены, пятикроновые монеты и несколько синих  десятикроновых
бумажек. Сумма всегда была Иштвану точно известна.
   Но они не только ездили верхом, проводили время не только за  пределами
усадьбы, хотя погода стояла прекрасная, небо было высокое  и  безоблачное,
солнце сияло вовсю, и, куда бы оно ни проникало, везде скапливалась  жара,
маленькими интенсивными порциями  вокруг  какой-нибудь  стенки  на  заднем
дворе, и нестерпимый блеск стоял над землей,  если  посмотришь  вдаль.  От
жары темнело в глазах, кружилась голова. В библиотеке возле столовой  было
более или менее прохладно, но там царило такое же плотное молчание, как  и
над полями. Здесь Зденко читал старые скандальные истории  Брантома  [Пьер
де Бурдей де  Брантом  (1538-1614)  -  французский  писатель,  мемуарист],
изданные октавом в восхитительном кожаном переплете XVIII века. Ему просто
доставляло удовольствие держать в  руках  эту  книжечку,  не  сознавая  ее
библиографической  ценности.  Имелась   здесь   и   стотомная   "Коллекция
мемуаров". Все  это  отвечало  его  нынешнему  положению,  так  же  как  и
"Меттерних-клуба". Он, Зденко, стремительно и  глубоко  погружался  в  это
положение. Без помех, не чувствуя себя обязанным расстаться с чем-то,  что
сюда не относилось и теперь уже не совсем относилось и  к  нему.  Нет,  он
вписался сюда таким, как был, и сам чувствовал, что  вписался  как  нельзя
лучше.
   Ему лишь причиняло боль то, что "Меттерних-клуб", собственно, был уже в
прошлом, а уж очень все здесь соответствовало "Меттерних-клубу"; однако  с
ним было покончено. Но то была боль не из-за утраты  как  таковой,  просто
она впервые сделала для него ощутимым движение времени,  именно  отсюда  и
возникала эта боль, которую он  чувствовал,  стоя  здесь,  в  тиши,  среди
высоких, до самого потолка, книжных полок.
   Ничего этого нельзя было заметить  по  юному  господину  фон  Кламтачу,
когда он с террасы садился в седло, а Иштван держал стремя.  Выглядел  наш
юноша отлично: великолепного покроя бриджи, и сапоги  тоже.  Все  дорогое,
как говорится, из лучших магазинов. Итак, новая экипировка, специально для
лета. И это тоже козырь в погоне  за  наследством,  как  и  бридж  в  доме
Кламтачей. Но тетка Ада не видела нашего красавчика во  всем  великолепии,
она пила. Один-единственный раз она появилась за ужином.
   Юноша, который сейчас садился на лошадь, весил  около  пятидесяти  двух
килограммов. Его  белокурые  волосы,  нежное  широкое  лицо  с  давно  нам
знакомым строгим выражением  показалось  бесконечно  привлекательным  даже
фройляйн Монике Бахлер в саду у  Клейтонов.  Основным  чертам  этого  лица
придала  определенность  госпожа  Генриетта  Фрелингер,  а  к  этому   еще
добавлялось  то,  что  отвечало   требованиям   "Меттерних-клуба".   Читая
Брантома, Зденко теперь частенько вспоминал госпожу Генриетту, собственно,
только тут он впервые зримо представил себе ее, и эти картины не  оставили
его равнодушным, тут было над чем задуматься.
   "Эта корова" (так мысленно называла  ее  Моника  Бахлер)  -  не  совсем
ошибочное определение сущности ее красивой подруги. Если теперь  вспомнить
вернувшегося из Будапешта в Вену господина Радингера  и  сравнить  его  со
Зденко, с "абсолютно надежным" (Моника Б.) Зденко, с его  сдержанностью  и
присутствием духа, то станет ясно, на кого должен был бы пасть выбор. А уж
госпожа  Генриетта  и  вовсе  не  имела  права  выбирать.  Но  тогда   она
предоставила бы нам возможность рассматривать ее и  Зденко  как  четвертый
образец "любовных  консервов".  Действительно  старая  дура,  Моника  была
права.
   Итак, в сущности, эту боль ему причиняло  движение  времени,  только  и
всего, боль, как при смене повязки.  Время  пронизывало  его,  пронизывало
насквозь, и от этого слегка кружилась голова и затемнялся сверкающий зной.
Под его как  бы  все  покрывающим  слоем  -  он  был  точно  глубокий,  но
прозрачный водоем -  Зденко  мог  теперь  увидеть,  со  всей  очевидностью
различить лежащие на самом дне денечки, когда  никакого  "Меттерних-клуба"
не было еще и в помине и оба англичанина еще не  заставили  его  ходить  в
школу другим, кружным путем.  Сейчас  впервые  с  тех  пор  он  мог  снова
заглянуть за угол,  что  возник  тогда,  и  увидеть  за  ним  свое,  точно
вмурованное в нишу бытие. Таким образом,  он  охватывал  и  то,  что  было
сегодня, и то, что было вообще, сказали бы мы.  Ибо  "Меттерних-клуб"  был
мертв. И там, за углом, теперь возникла новая жизнь, ниша  была  взломана.
Сейчас ему вспоминались годы задолго до приемных экзаменов  в  гимназию  -
ему пришлось сдавать их, чтобы  перескочить  через  пятый  класс  народной
школы, и на экзаменах все шло скорее плохо,  -  и  опять  он  вспомнил  те
частые, сильные боли в ногах, в суставах,  по  вечерам,  когда  ложился  в
постель, они нередко даже мешали ему заснуть; англичанка-гувернантка тогда
говорила ему: "Это ты растешь, мой милый". Просто чтобы его утешить.
   Удивительное дело. Вот он стоит с  Брантомом  в  руках,  вдыхая  чистый
холодный запах книг на высоких  полках,  слушая  раскаленную  тишину,  что
висит над полями и лесами.
   Ему   она   представлялась   почти   осязаемой.   Она    покоилась    в
одном-единственном золотом слитке на террасе и, модулируя, вливалась сюда,
в относительно темную комнату.  Куда  делось  то  рвение,  с  которым  они
некогда  разглаживали  и  читали  рукописи  и  докладные  записки  старого
канцлера? Где теперь маленькая высокая вазочка с  белой  гвоздикой?  "Всем
известен факт занятный - с виду Петшенка  квадратный..."  Неужто  все  это
кануло безвозвратно? Должно ли это было безвозвратно кануть? Для него  это
вовсе не было таким уж ясным и само собой разумеющимся. Для него  лишь  на
втором месте стояла  недавно  воскрешенная  Брантомом  госпожа  Генриетта.
Сейчас она взорвалась, лопнула - протуберанец  на  Аухофштрассе,  -  белый
глетчер, растекшись реками,  сейчас  затопил  все,  куда  более  мощный  и
реальный, чем даже золото на террасе, чем модулированная полутьма здесь, в
библиотеке. Но лишь она одна, Генриетта, действительно осталась позади,  и
притом самым убедительным образом; с ней было  покончено,  и  убедительнее
даже, чем с кружным путем в школу и с белой гвоздикой  в  вазе.  От  этого
зудела и ныла рана времени под повязкой месяцев, словно сняли  шов,  чтобы
рана затянулась и зажила сама по себе. Так Зденко наконец понял,  и  ясно,
как никогда прежде, что он был не в себе, находился где-то по ту  сторону.
И все же в нем еще  тихо  шевелились  строптивость  и  недоверие.  Ему  не
хотелось разжимать руку. Неужто  через  несколько  дней  они  снова  будут
играть в теннис в саду у Клейтонов? А может, Фриц и Хериберт и сейчас там,
вместе с толстяком Августом,  и  старый  англичанин  с  Моникой  сидят  на
террасе? А как же иначе?!
   Странно, но он все-таки не верил в это. Отсюда все выглядело иначе,  он
лучше это знал. Корта больше не будет, как не будет и  госпожи  Генриетты,
"Меттерних-клуба" и вазочки с гвоздикой.
   И все только потому, что он вынужден был сопровождать сюда,  в  Ванице,
тетку Аду? И через несколько дней он опять будет в Вене, в гимназии?  Нет,
совсем, совсем не потому, что  он  приехал  сюда.  Наоборот,  поездка  эта
должна  была  состояться  потому,  что  все  пришло  к  концу,  не  только
"Меттерних-клуб", но и теннис.


   В последнее свое утро в Ванице Зденко с Иво верхами поехали к Слуньским
водопадам, то есть к самому примечательному месту во всей  округе.  Дорога
им предстояла недальняя. Минут двадцать рысью, частично  через  лиственный
лес.
   Когда они добрались до последней трети дороги, Иво придержал  лошадь  -
Зденко сделал то же самое - и, прислушиваясь, приложил палец к губам,  как
бы настойчиво прося о молчании.
   Они и вправду уже слышали шум падающих вод и глухое  урчание,  казалось
идущее из-под земли. На  лошадей  это,  видимо,  никакого  впечатления  не
производило.  Они  стояли   спокойно.   Лошадь   всего   больше   пугается
неожиданности. Но эти звуки отнюдь не были неожиданными. Возможно, кони  и
раньше бы  их  расслышали,  если  бы  их  раньше  остановили.  Звуки  были
неотделимы от этой местности, неразлучны с нею и лежали на  лесном  грунте
рядом с солнечными кренделями  так  же  спокойно,  как  голубое  небо  над
кронами.
   Но  на  Зденко  с  необыкновенной  силой  подействовал  этот   глубокий
неподвижный звук, и Зденко, фигурально разумеется, прижал уши,  он,  а  не
его лошадь, для которой это было бы естественнее. Юношу внезапно  охватило
чувство, что сейчас он увидит много больше, чем просто знаменитый водопад,
что он скачет навстречу раскрытию какой-то тайны  или  навстречу  какой-то
неожиданной вести, более того,  величайшему,  главному  приключению  своей
жизни.
   Переполненный  этим  чувством,  он  понукал  свою  гнедую  лошадь,   но
продолжал ехать шагом, что несколько удивляло Иво. В Зденко  вдруг  угасло
всякое любопытство, равно как и желание поскорее добраться  до  цели,  где
это любопытство  было  бы  удовлетворено.  Единственное,  чего  он  сейчас
страстно хотел, единственное,  к  чему  стремился,  была  собранность.  Не
обращая ни малейшего  внимания  на  грума,  он  весь  ушел  в  эти  сейчас
пролетающие минуты, видел солнце на испещренной светлыми  пятнами  дороге,
небо  над  кронами  деревьев,  слышал  низкий  звук,  ставший   для   него
неотъемлемой частью этого ландшафта и этих минут.
   Он, можно сказать, держался  величественно  и  властно.  Его  поведение
полностью сходствовало с автоматическим подчинением тому, что  данный  час
демонстрировал ему, чтобы затопить, заполнить его душу.  Но  он  не  искал
этого часа, ему нужно было больше, и он пытался вместить в нее все, чем он
был, все, что имел.
   И конечно, из этого ничего не вышло. Тем не менее  он  продолжал  шагом
двигаться вперед. Он ехал медленно,  слышал  сначала,  как  падающая  вода
дробит камни, все сильней грохочет и  наконец  уже  слышался  только  рев,
который, казалось, уже не исходил из недр земли, а лежал неподалеку на  ее
поверхности, опережая бег лошади.
   Сейчас Зденко уже пустил ее галопом; на широкой, поросшей травой дороге
это было высшее наслаждение. Иво, скакавший с ним  бок  о  бок,  улыбался,
почему, собственно, оставалось непонятным.  Немного  погодя  водопады  уже
стали грохочущими, и молодые люди издалека увидели их белые громады.
   Подъехав поближе, они увидели  буйную  пену  над  водопадом,  где  вода
могучими рукавами вздымалась то там, то здесь и, вскипая, во всю свою ширь
обрушивалась на длинные, побуревшие  за  долгие  годы  мельничные  колеса.
Слева уже виднелась деревня со своими домишками.
   В деревне оказался довольно большой постоялый двор.  Зденко  захотелось
поскорее избавиться от лошадей, но знать, что они  напоены  и  накормлены.
Здесь это было вполне возможно; и тотчас же,  увидев  мостки,  ведущие  от
мельницы к мельнице и огороженные крепкими  перилами,  он,  не  колеблясь,
пошел через водопад. Трусом Зденко никогда не был.
   Так же, как и Иво. Они шли вниз, к бушующей воде  и  к  первому  мосту,
который заметили. Парень заботливо следовал  по  пятам  Зденко.  Грохот  и
неистовство  вод  становились  уже  почти  непереносимыми.  Говорить  было
невозможно, разве только кричать. Но они шли молча и  уже  приближались  к
первой мельнице. Она была заперта. В это время года зерно не мололи. Мосты
вели их дальше, не по самому обрыву, но несколько отступя  от  него.  Они,
конечно, не были так узки, как казалось издали. Там и здесь вырубленная  в
скалах дорога  с  перилами,  внешне  вполне  надежными,  вела  по  утесам,
разделявшим водопады. Иво и Зденко шли, стараясь прижиматься к скалам и не
притрагиваясь к деревянным перилам.
   Так они приблизились к середине водопадов, не встретив ни  живой  души.
Могущественным и страшным на  этом  пути  -  грозное  подобие  завесы,  за
которой все свершалось, - была живая сила грохота воды, до  такой  степени
возросшая, еще когда они  шли  только  мимо  первой  мельницы,  что  любой
разговор исключался, разве что крик мог помочь делу, но вскоре шум  достиг
куда большей мощи. Водяная пыль и здесь повсюду вздымалась вверх и  падала
пеленой, увлажняя мостки, под которыми течение в виде толстых змей мчалось
между мельницами, из-за своей  стремительности  оно  выглядело  гладким  и
стеклянно-прозрачным. Шум, казалось, имел множество  положений,  множество
слоев, высоких и пониже, грохот и фырканье, глухой дробный звук и  режущие
ухо брызги, а за всем этим - самое страшное - слышался непрерывный вой.
   Когда Зденко придержал коня и взглянул  на  водопады  в  белой  пене  и
солнечном сиянии, он честно  и  откровенно  признался  себе,  что  ему  не
страшно. Более того, он тотчас же понял, почему страх не коснулся  его.  А
ведь под этот рев и грохот он неминуемо должен  был  шевельнуться  в  нем.
Однако каждый человек знает себя, знает  предел  своих  сил  и  нервов  и,
конечно же, знает, боится он сейчас или нет, как знал это Зденко.  Но  то,
что он в такой внутренней собранности расхаживал здесь, было уже на  грани
возможного, если уж не за этой гранью; это было отпадение, отпадение того,
что в последние дни в Вене стало ему известно - а именно,  что  освещенную
солнцем поверхность он при легком головокружении принимал  за  темную.  Но
когда же настало это отпадение? Сегодня утром? После того галопа по лесной
дороге? Вдруг он с ужасающей  ясностью  почувствовал,  что  переход  здесь
через  водопад  мог  бы   быть   ему   страшен,   если   бы   эта   темная
головокружительная придавленность к земле все  еще  была  в  нем.  Но  она
исчезла. Ярко светясь, блестя  и  сияя,  простиралась  на  солнце  белизна
пенящейся воды. В это мгновение он  ощутил  высокую  уверенность  в  себе,
более того, силу. То, что он видел перед собой, он в то же  время  как  бы
крепко-накрепко держал в руке. Может быть,  Иво  потому  и  улыбался,  что
Зденко сейчас смотрел ему в глаза. Эта улыбка была  ласковой  и  в  то  же
время покорной.
   Чуть поодаль они увидели трех мужчин возле мельницы, которые что-то там
чинили, видно было, как они взмахивали молотками, но удары расслышать было
невозможно; то один, то другой из этих  троих  исчезал  внутри  побуревшей
избушки.  Теперь  показался  еще  и  четвертый,  он  спешил   к   мельнице
сравнительно издалека - с другой стороны водопада.
   Зденко  и  грум,  не  трогаясь   с   места,   смотрели   на   человека,
приближавшегося к ним по мосткам, время от времени он левой рукой опирался
о перила. Когда он был уже шагах в двадцати от работающих  мужчин,  из-под
его левой руки вырвалось что-то вроде палки или  копья,  и  через  секунду
этот обломок перил упал, а вслед за ним рухнул в водопад и Дональд.
   Зденко тотчас же узнал его  в  момент  падения,  может  быть,  по  тому
резкому движению, с  помощью  которого  англичанин  еще  пытался  удержать
равновесие на мокром дощатом настиле.
   Они ринулись вперед, но мужчины возле мельницы, видевшие, как он  упал,
и сейчас смотревшие вниз, удержали их  предостерегающе,  с  мольбой  даже,
подняв вверх указательные пальцы и  непрестанно  повторяя  какое-то  слово
(это было по-хорватски "осторожно, осторожно!",  то  есть  "позор!").  Они
знаками показывали, откуда появился Дональд, и держали  Зденко  за  бедра,
когда он, слегка  перегнувшись  через  перила,  смотрел  вниз,  в  пылящую
водяными брызгами пропасть.
   Там, в нескольких метрах пониже мостков, проложенных по менее наклонной
плоскости, местами поросших мхом и  скользких,  лежал  на  спине  Дональд,
вернее, висел в полной неподвижности, видимо, он за что-то  зацепился  над
бездной. Почти рядом с Дональдом стремительно проносилась  огромная  струя
воды, гладкая, как змея.
   Мужчины между тем быстро вошли в хижину и так же быстро появились вновь
с двумя огромными мотками проволоки. Они  жестом  приказали  обоим  юношам
идти за ними и спешно,  насколько  позволяла  осторожность,  двинулись  по
мокрым мосткам к месту катастрофы.
   Дональд и вправду лежал почти вплотную к воде, там, где она, грохоча  и
воя, низвергалась с высоты двадцати девяти метров.
   Старший, а не младший из троих хорватов, после того как проволока  была
аккуратно размотана, обвязал себя одним концом под мышками и  скрепил  его
так, как это делают скалолазы. Сам он сидел на краю мостков.  Двое  других
закинули проволоку за один из вертикальных столбов, поддерживающих  настил
мостков,  а  частично  и  перила;  сейчас  на  месте  падения  недоставало
несколько  метров  ограждения.  Сидевший  обмотал  конец   второго   куска
проволоки вокруг левого предплечья,  правда  вполне  свободно.  Теперь  он
заскользил вниз, совсем медленно заскользил. Он должен был подойти к  телу
Дональда слева, чтобы обвязать его вторым куском проволоки и таким образом
втащить тело наверх. Правда, никто не знал, за  что  зацепилось  тело  над
самой бездной, возможно, за  какой-то  пустяковый  выступ.  Одно  неверное
движение могло столкнуть его вниз. Надежду вселяло лишь то, что тело  было
неплотно прижато к камням, а руки подняты над головой и закинуты назад.
   Вот старый крестьянин уже повис рядом с Дональдом.
   Зденко смотрел на обоих, укутанный в неистовый шум.
   Он уже привык к нему.
   Во время всей  этой  процедуры  перед  внутренним  взором  юноши  стоял
искаженный силуэт Дональда, когда тот тщился вновь обрести равновесие:  по
этому неуклюжему, как бы замедленному движению, он и опознал англичанина.
   Сейчас, когда продолжался нестерпимый грохот и Зденко целиком  был  под
впечатлением  внезапно  нахлынувших  событий,  Дональд,  отодвинувшись  во
времени, поскользнулся и упал на мостки.  Картина  раздвоилась,  и  теперь
Зденко видел его на улице, где  он  поскользнулся  на  какой-то  фруктовой
кожуре, прощаясь с ним и с Херибертом Васмутом, подраненный - и  эта  рана
была уже неизлечимой - и в таком состоянии отпущенный на  Ближний  Восток,
после того как ему еще напоследок сказали, что,  пока  он  был  в  Англии,
Моника бывала здесь в парке во время теннисных партий. А теперь  он  видел
Дональда Клейтона, споткнувшимся и упавшим в бездну. Обе эти картины  были
как бы выделены скобками, а то, что было  между  ними,  составляло  единое
целое. И это было выразительнее и  неопровержимое,  чем  "Меттерних-клуб",
белая гвоздика в вазе и даже госпожа Генриетта или то, что  наполняло  его
мысли в библиотеке в Ванице, когда он  зачитывался  там  своим  Брантомом.
Зденко словно смотрел на  все  это  в  перевернутый  бинокль.  Но  Дональд
охватывал все, от начала до конца, поскользнувшись как в первый, так и  во
второй раз.
   Храброму старому хорвату там, внизу, и  впрямь  удалось  -  медленно  и
спокойно - подсунуть проволоку под спину Дональда он  связал  ее  узлом  у
него на груди и разогнул уже неподвижные руки. Потом они с силой  потянули
тело наверх, сорваться оно уже не могло.
   Вот  так,  постепенно,  рывками,  возвращался   Дональд   после   своей
рискованной затеи; Зденко и Иво теперь  тоже  тянули  проволоку.  Один  из
двоих крестьян взял на себя  командование.  Дважды,  когда  тело  Дональда
зацеплялось за какую-нибудь зазубрину, к нему подтягивали старика, который
освобождал его. Замена проволоки и ее укрепление совершались с величайшими
предосторожностями. Выше, там, где скала была голой и  скользкой  от  мха,
дело пошло быстрее. Наконец Дональда на  плечах  перенесли  по  мосткам  и
положили на доски,  а  сами  бросились  помогать  спасателю.  Тот,  вконец
измученный,  опустился  на  мостки.  На  Зденко  вид   Дональда   произвел
удручающее впечатление. Глаза  его  были  полузакрыты  и  казались  совсем
закатившимися. Иво  опустился  на  колени  возле  него.  Младший  из  трех
хорватов что-то прошептал ему на ухо.
   - Что он говорит? - спросил Зденко тоже шепотом.
   - Этот человек умер от испуга, - перевел венгр.
   Они несколько раз перевернули недвижное  тело,  на  нем  не  было  даже
царапины, и оно, если не считать нескольких брызг,  оставалось  совершенно
сухим. На спине клетчатого дорожного костюма виднелся  зеленый  извилистый
след мха. Зденко пришло в голову, что у Дональда при себе были сигареты  и
спички, он роздал их всем присутствующим. Старик в полном изнеможении  все
еще сидел на мокром настиле.
   Дональд был мертв. Как только Зденко уразумел этот неопровержимый факт,
ему почудилось, что удар литавры отделил тот отрезок времени,  который  до
этого мига находился как бы в скобках, то есть когда Дональд поскользнулся
на улице в Вене и до его последнего отчаянного движения здесь,  на  мокрых
мостках. На этом все кончилось - это ведь было единственное, что кончилось
действительно, отчетливо и навек, - это  еще  можно  было  бы  удержать  в
памяти, почти телесно, словно укротив и зажав в руке.  И  вновь  вернулось
ощущение, с которым Зденко  так  недавно  бесстрашно  взглянул  на  пенное
пространство, а потом в глаза Иво. Внезапно он заметил,  что  тот  плачет.
Ему это было чуждо. Он  уже  собрал  силы  для  следующего  шага,  который
сделает - он уйдет от самого себя, как бы выйдет из пещеры,  снова  увидит
солнце над пенящейся водой, снова, как впервые, услышит рев и  шум,  опять
увидит мужчин на мостках и распростертый труп.
   Мертвое тело подняли оба молодых хорвата.  Иво  и  Зденко  хотели  тоже
помочь, но те покачали головами и подали им знак стать в хвосте  маленькой
процессии. Проходя мимо того места,  где  теперь  над  пропастью  не  было
перил, старик обследовал столбы, на  которых  они  лежали.  Они,  конечно,
стояли крепко, но плотницкие насечки - в них и были заглублены  жердины  -
оказались изрядно подопревшими, так же, вероятно, это выглядело на  концах
самих жердин, где сырость, а возможно, и вибрация, вызванная напором воды,
вытеснили из паза большой гвоздь.  Однако  осмотрев  следующую  опору,  он
убедился, что там ничего похожего не было. Там  перила  выдержали  бы,  не
дрогнув, самого тяжелого мужчину.
   Они двигались, неся мертвое тело, старик шел сразу же за Иво и  Зденко,
в направлении, противоположном тому, откуда  пришел  Дональд;  младший  из
парней еще до этого успел отнести проволоку обратно на  мельницу.  Парням,
которые с  величайшей  осторожностью  несли  мертвеца,  приходилось  часто
отдыхать.  Так  шли  они  от  мельницы  к  мельнице  (все   эти   мельницы
бездействовали), от мостков к мосткам.  Грохот  воды,  казалось,  поослаб,
стал походить на легкий шум, что стоит в ушах у  спустившегося  с  высокой
горы человека. Еще один, более длинный мост. Потом каменистый берег. Слева
к предмостному укреплению опускалась проезжая луговая дорога.  Перед  ними
был склон, окаймлявший каменное ложе реки. Младший из  крестьян  сразу  же
ушел в деревню, чтобы, как выяснилось позднее,  привести  врача  общины  и
кого-нибудь из ратуши или жандармерии.
   Они опустились  на  колени,  расстегнули  одежду  Дональда,  прослушали
сердце.
   Сомнений больше не было.
   Зденко, сотворив молитву, смотрел на  пенящиеся  водопады,  на  солнце.
Потом взглянул в глаза Иво. Очень возможно, что глаза у Зденко блестели. В
еще влажном взгляде Иво появилось что-то вроде изумления и  испуга,  почти
откровенного ужаса. Зденко отвел  глаза.  С  этой  минуты  он  понял,  что
необходимо владеть собой и скрывать то удивительное  новое  мужество,  что
переполняло  его  именно  перед  лицом  этого  покойника,  ибо  оно   было
оскорбительно для любого свидетеля этого часа, призывавшего к печали.


   Почти одновременно с врачом,  жандармом  и  бургомистром  там,  где  от
проезжей дороги идет тропинка к воде и мосту, появились  гуляющие:  доктор
Харбах и Хвостик.
   Встреча этих трех групп, которые тотчас же  собрались  вокруг  мертвого
тела на  берегу,  как  вокруг  естественного  в  настоящий  момент  центра
внимания (при этом  все  перемешались,  Зденко  и  Хвостик  раньше  других
поздоровались друг с другом, и  Харбах  в  полной  тишине,  как  сторонний
наблюдатель,  сразу  узнал  Зденко),  -   эта   встреча   породила   много
беспорядочной  суеты,  которая  мало-помалу  улеглась,  когда  официальные
представители власти отдали необходимые деловые распоряжения.  После  того
как врач общины, с которым его мюнхенский коллега уже успел познакомиться,
констатировал у Дональда наступление смерти от паралича сердца,  а  не  от
утопления (последнее было совершенно  очевидно),  бургомистр  пригласил  в
ратушу свидетелей несчастного случая, чтобы составить протокол. Оба  врача
вполголоса обсуждали возможность, ввиду полной ясности ситуации,  обойтись
без вскрытия и  необходимость  при  теперешней  жаре  немедленных  мер  по
сохранению тела.  Хвостик  уже  обмолвился,  что  тело  покойного  следует
переправить, и, вероятно, даже в Англию.
   Тем временем явились еще два человека из жандармерии с носилками.
   Зденко отошел на несколько шагов  к  воде.  Шум  водопадов  был  теперь
глубоким и спокойным, отсюда это был уже не рев, не вой и  не  шипение,  а
единый, словно органный звук. Мощное движение воды было постоянным,  гром,
обращенный в себя, приход и уход одновременно, а для человеческого  уха  -
монолит, рядом со звучным покоем которого все становилось мелким.


   Хвостик, миновав село, по мосту перешел через водный  поток.  Дорогу  к
почте ему указали. Тут ему вдруг почудилось, что он понял то, что было ему
непонятно  еще  на  "Кобре"  в  Адриатическом  море:  яркий  возврат  того
неимоверно волнующего времени, тридцать  два  года  назад,  его  тогдашних
усилий, забот и страхов (из-за англичан и двух баб,  что  жили  у  него!).
Что-то от той взволнованности должно было вернуться. Хорошо! Пусть! Так он
думал тогда,  но  что,  собственно,  пусть?  Теперь  это  случилось,  ядро
выскочило из ореха, крепкое ядрышко! Он вошел на  почту  -  дверь  еще  не
успела за ним закрыться - и, чрезвычайно удрученный,  опустил  голову.  За
окошком сидел Мюнстерер. Он сразу узнал Хвостика.
   - Что привело вас в Слунь, господин Хвостик? - спросил он, пожимая  ему
руку.
   - Печальнейший случай, - отвечал Хвостик.
   Но  это  не  соответствовало  истине.  Только  на  почту   его   привел
печальнейший случай.
   - Чем могу служить, господин Хвостик?  -  осведомился  Мюнстерер.  -  Я
сейчас совсем один, все мои служащие ушли обедать, - добавил  он,  как  бы
поясняя и оправдывая царящую здесь тишину.
   - Телеграмма, - сказал Хвостик.
   Он долго смотрел на Мюнстерера,  в  его  переставшее  быть  запутанным,
спокойное лицо, и тут перед ним распутался узел этого последнего времени.
Популярность: 51, Last-modified: Tue, 04 Sep 2001 18:11:14 GmT