-----------------------------------------------------------------------
Пер. с нем. - А.Карельский.
В кн.: "Хаймито фон Додерер". М., "Прогресс", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 4 September 2001
-----------------------------------------------------------------------
(В духе рыцарского романа)
Заря, занимавшаяся над лесистой седловиной, расцветила безоблачное небо
переменчивыми красками, гладкими и чистыми, как лак. Еще несколько минут -
и туповерхая одинокая скала, наподобие кегли торчащая над лесом в стороне
восхода, окутается бледно-розовой дымкой цвета нежной плоти.
Но пока еще восток мерцает зеленоватым светом, а здесь, на опушке, под
купами исполинских деревьев, сгустилась плотная тьма. Из нее вырвался
язычок пламени, затрещал, разросся, и стало видно человека, хлопотавшего у
пробужденного к жизни костра. Лошади попятились от огня. А когда над
костром был подвешен котел и вокруг него заплясало пламя, темная
колеблющаяся тень человека двинулась в направлении опушки, к лошадям.
Теперь под деревьями зашевелились и остальные - выбирались из-под попон
и шкур, которыми укрывались на ночь, и, полуодетые, вскакивали на ноги.
Сначала Говен - ecuyer, или оруженосец, рыцаря Родриго де Фаньеса. Потом
проснулся второй стремянный, но только после того, как его растормошил
собрат. Господина решили не будить до завтрака.
На завтрак варился мясной суп, он уже булькал, клокотал и распространял
густой аромат. Тем временем слуги, покормив и напоив восемь сгрудившихся
на опушке лошадей, готовили их к дальнейшему походу - сначала трех
вьючных, насколько это было возможно, ибо сеньор Рун де Фаньес все еще
мирно спал на своих подстилках, а котелок и миски требовались для
завтрака. Потом оба стремянных начали седлать и других лошадей, не
затягивая пока подпруг. Но destrier, или боевой конь, сеньора де Фаньеса
остался как и был, при попоне и недоуздке; этого тяжелого коня сеньор Руй,
по тогдашнему обыкновению, большей частью водил с собой неоседланным, а
скакал на другом, приземистом и легком жеребце гнедой масти. Седлая своего
коня - его звали Божо, - Говен балагурил с ним и что-то нашептывал ему на
ухо. Пажу было шестнадцать лет. Лошади у обоих стремянных были могучие,
выносливые и хладнокровные, под стать вьючным, из которых каждая несла
поклажу от силы в половину рыцарского веса, так что при длительных
переходах их использовали и в качестве верховых - на смену остальным,
когда те слишком уставали. К седлам стремянных и пажа были приторочены
короткие луки в кожаных чехлах и рядом - набитые стрелами колчаны.
Пока Говен и оба стремянных умывались в ближайшем ручье и, взбодренные
и повеселевшие, наполняли водой ведра, зашевелился наконец и сеньор Руй,
выбираясь из-под шкур. Он привстал, посмотрел вдаль на чернильно-лиловый
лес и розовый утес, вложил два пальца в рот и свистнул. Стремглав
примчались Говен с обоими стремянными. Меж стволами вспыхнули красноватые
нити и протянулись далеко в глубь леса. Над окоемом, чистый и четкий,
поднялся солнечный диск.
Полчаса спустя, после того как был съеден завтрак и каждый отхлебнул
изрядный глоток вина из бурдюка, они уже въезжали в ровный лес, вскоре
плотной стеной обступивший их; так сеньор Руй и его свита, очутившись на
этом лесистом плато, оставили за собой луга и пастбища предгорья. Здесь
между стволами было даже некое подобие дороги, весьма широкой, но, видать,
давно не езженной и не хоженной, мягкой от мхов и там и сям уже поросшей
кустами. Первым бодро выступал гнедой конь сеньора - на всаднике его была
лишь легкая облегающая кольчуга, и никакого шлема на голове, покрытой
шапкой густых черных волос. Алое древко копья, примкнутое справа к
стремени, колебалось, как маятник, с каждым шагом коня, но шире,
размашистей. Слева от сеньора ехал Говен, а в некотором отдалении за ними
следовали оба стремянных; но подручных лошадей они не вели - те не спеша
тянулись позади на длинных поводьях.
- Так вот она, та дорога! - воскликнул Говен. - Вы про нее уже знали,
от шпильмана.
- Не могу сказать, чтобы я что-то знал, - медленно проговорил сеньор. -
Могу только сказать, что о ней рассказывал шпильман. Но из таких рассказов
обычно немного узнаешь.
- Однако на этот раз...
- Посмотрим, - ответил испанец. - Если он и во всем остальном говорил
правду, как с этой дорогой, нас ждут веселые дела.
Глаза пажа загорелись темным блеском, как это обычно бывает у людей с
сильным воображением, когда какая-либо картина предстает их внутреннему
взору во всей своей волнующей живости.
- Мы проедем, - воскликнул он, выпрямляясь в седле, - сквозь этот лес,
как бы он ни был велик, и победим змея, как бы он ни был могуч - пусть
даже в нем будет не шестьдесят, а целых сто лошадиных корпусов в длину, -
и мы выполним условия этой герцогини и прибудем в Монтефаль, затрубят
трубы, и вы возьмете Лидуану в супруги. Вы будете любить ее?
- Откуда мне знать? - сказал Родриго с улыбкой, пряча за ней неуютное
ощущение своего полного одиночества в обществе этого восторженного,
размечтавшегося ребенка; и еще, может быть, ощущение того, что затеянное
им предприятие - чистое сумасбродство, ибо не с таким уж недоверием
относился он к рассказам шпильмана.
Лес напоминал неимоверно длинную колоннаду. Несмотря на поглощенный ими
обильный завтрак, сеньор Руй в это раннее утро воспринимал все весьма
трезво, даже еще отчетливей и яснее; каждый стук копыт, поскрипыванье
кожаной сбруи, ржание вьючных лошадей за спиной - все звучало отдельно и
четко в окружавшей их тишине. Ни малейшего дуновения ветерка не касалось
их щек. Недвижны были сучья деревьев, недвижны длинные бороды мха на
светлых стволах, ряд за рядом проплывавших по сторонам и исчезавших
позади, где время от времени протяженный солнечный луч пронизывал их
вплоть до самых дремучих лесных глубин и объединял друг с другом, как
объединяет струны арфы проигрываемая на них гамма.
После векового бродяжничества, полагавшегося, как видно, все еще
обязательным для обреченного закату сословия, всадники эти, возможно,
влеклись навстречу последнему приключению, и не в том только смысле, что в
конце пути их могла ждать смерть или даже просто отрезвляющее сознание
лживости всех расхожих легенд; нет, подлинное, грандиозное приключение
могло бы еще задним числом придать смысл всему этому скитальчеству, а то и
всему их существованию вообще. Человеку минуло сорок лет, а это, можно
сказать, таинственный возраст, особенно если человек так еще и не сумел
нигде осесть, обрести спокойный приют. Сорок лет минуло человеку, который
редко в каком месте задерживался надолго и потому едва ли нажил себе
друзей. Мерно вышагивает, покачивая головой, конь, каждому его шагу
указывает направление алое древко. Человек сам с собой наедине.
Человек сам с собой наедине, и он несет в себе необъятный мир: в нем
города с башенками и островерхими кровлями домов, лесные долины, крепости,
вырисовывающиеся вдали в закатных лучах, как тонко выточенные камни,
взнесенные над пыльными лентами дорог. Там и сям, если путь приводит к
прибрежью, в этот мир, как бы пресекая и оканчивая его, входит голубое
море, где человеческому взору не остается ничего другого, как тонуть в его
бездонной дали; и лишь много позже он начинает различать в ней смутную
точку - корабль. В Палестине земля была желтой, как и стены тамошних
городов, а такого пронзительного военного клича, какой издавали в
сражениях пестро разодетые смуглолицые враги, не доводилось слышать
никогда прежде. Впрочем, королевский двор точно так же, как море,
оканчивал мир и пресекал его: ибо в безмолвных залах женщины шествовали
там как под стеклом и потом его разбивали. И даже здесь, еще и сегодня,
ядовитым дурманом пьянила память - о пряди волос на виске под кружевным
или раззолоченным чепцом, о подхваченном шлейфе платья. Но в самой
потаенной глубине этих кладовых прошлого иной раз мерцала слабая точка -
то ли дом, то ли забытая комната или местность, в которой ты, наверное,
был однажды и по направлению к которой ты в то же время и двигался
постоянно; и вот там были заросшие сочными травами глубокие долины,
прорезанные тихими ручьями, в зеркале которых темнела, отражаясь,
прибрежная зелень...
- А что за человек был этот шпильман, как он выглядел? - снова
послышался голос Говена. - Я давно хотел вас спросить.
- Шпильман... - раздумчиво, по своему обыкновению, повторил сеньор и
замолчал.
- Да, тот, что рассказывал вам о Монтефале и что сочинил песню, которой
вы меня научили.
- Это был примечательный человек, примечательный не только своим
искусством. Глаза у него были чуть раскосые, что у твоего сарацина, и с
луком управлялся превосходно. - Сеньор Руй движением подбородка указал на
оружие, притороченное к седлу Говена. - Он был, я полагаю, твоего
сословия. Наверное, его отец находился в услужении у какого-нибудь рыцаря.
А вот имя его я, как ты знаешь, забыл. Странно.
- Так, значит, замок Монтефаль на самом деле существует? И герцогиня
Лидуана, и "огражденная страна", как вы говорите, тоже?
- Да ведь она зовется огражденной лишь с недавнего времени, с тех пор,
как, по слухам, в лесах объявился дракон. Конечно же, все существует на
самом деле - и герцогство, и замок, и Лидуана. При дворе мне пришлось
однажды лично разговаривать с послом герцогини. Для меня это, стало быть,
вне сомнения. Да и все об этом знают.
- Жива ли она еще? - задумчиво проговорил Говен; судя по всему, он не
прочь был удостовериться поточнее не только насчет дракона, но и насчет
Монтефаля и его госпожи.
- Жива. Отчего бы ей не быть живой? - равнодушно ответил сеньор.
- Но откуда вы знаете? Не из огражденной же страны дошли до вас эти
вести?
- Ты неверно меня понял, мой мальчик, - сказал сеньор. - Страна
ограждена лишь с одной стороны, как раз с той, откуда мы к ней
приближаемся. Ограждена лесом и, как утверждают, прежде всего драконом. А
в целом-то она, наверное, открыта миру.
- Да, но тогда, сеньор Руй... тогда ведь каждый может вас опередить?! -
Говен всем корпусом повернулся в седле и впился взглядом в своего
господина.
- Нет, говорят... говорят, что Лидуана согласна отдать свою руку лишь
герою. Знаешь ли ты, собственно говоря, что такое герой, Говен?
- Да, конечно... Почему вы спрашиваете, сеньор?
- Хотел бы сам это узнать... Она, видишь ли, много лет тому назад
потеряла второго мужа. Но еще молода. Она поклялась себе - или дала обет -
взять в мужья лишь того, кто пробьется сквозь этот лес с его драконом.
- А тот посол... тогда, при королевском дворе... он ничего не
рассказывал о драконе?
- Нет. Да и как он мог? Я разговаривал с ним, когда еще был жив второй
супруг Лидуаны, а дракон странным образом объявился только после того, как
она стала вдовой.
- Ах вот как... Стало быть, все было не так давно?
- Да нет, давно. Ты можешь судить по этой дороге, которую так верно
описал мне шпильман. Когда-то это была людная дорога в Монтефаль. А
сейчас, с тех пор как чудовище всех распугало, она поросла мхом и
кустарниками, и их уже разрослось, как ты тоже видишь, немало.
- Значит, рассказ шпильмана о драконе... - Говен запнулся, и глаза его
снова потемнели. - Когда вы были при дворе и разговаривали с послом
герцогини?
- Тому уже восемь лет, как я в последний раз был при дворе.
- Восемь лет! - воскликнул Говен. - А мне шестнадцать. Выходит, это
половина моей жизни. Я тогда был еще ребенком.
- Да ты и сейчас еще ребенок, Говен, - сказал сеньор Руй, - хотя в то
же время и подрастающий рыцарь. Если мы доберемся целыми и невредимыми,
тебя посвятят в рыцари при дворе герцогини. А мне-то сорок, и, стало быть,
я много дольше тебя, дольше чем вдвое, живу на этой земле. Ты еще лежал в
пеленках, а я уже давно был рыцарем.
Говен в полной растерянности смотрел на своего господина. Лишь через
некоторое время он, так сказать, снова обрел дар речи.
- Вдвое дольше, чем я... даже еще дольше, - проговорил он, и потом
вдруг: - Но вы ведь женитесь на герцогине, сеньор Руй?
- А это, похоже, в первую очередь придется решать с драконом, - ответил
сеньор с коротким смешком.
Мерным шагом шли кони, иной раз ненадолго припускали мелкой рысцой, а
потом острие алого копья впереди покачивалось, как и прежде, в медленном
ритме. Дорога не менялась, медленно проплывал мимо лес, на третий и на
четвертый день равно как и в первый.
Немало было кругом лесных ключей, под этими безмолвными сводами уже
издали слышалось их журчание. Дорога отлого ползла вверх, так же отлого
спускалась вниз, снова бежала ровной лентой. Она почти не изгибалась и
видна была далеко впереди: лента из мха и низкорослой травы, а над нею
лента голубого неба меж древесных вершин. Там и сям приоткрывались светлые
прогалины, стволы расступались, и коням тогда было привольно пастись.
Еще накануне вечером, когда раскидывали лагерь для ночевки на опушке,
Говен приметил странных птиц, которые теперь стали попадаться все чаще:
крупные, жирные, наподобие зобастых голубей, только много крупнее, с
длинными колышущимися перьями, свисавшими с хвоста. Обычно они сидели по
нескольку штук рядом на нижних ветвях, не выказывали ни малейшего испуга и
не поднимались даже при приближении всадников. И никогда они не издавали
никакого звука - ни свиста, ни воркованья, - сидели, будто немые. В
очередной раз, когда всадники проезжали под одной из таких бело-золотых
стай, сидевшей на ветвях, сеньор Руй велел пустить в ход лук, выразив
надежду, что из этих жирных каплунов получится отменное жаркое. Говен, не
спешиваясь, вынул из колчана стрелу - не остроконечную, а с тупой
головкой, какими стреляют при охоте на птиц, - проворно натянул короткую
тетиву, уперев нижний конец лука в сапог, нацелился, выстрелил и попал:
одна из птиц упала, причем не трепыхаясь, а испустив дух от одного только
удара стрелы. Сеньора Родриго удивило, что в столь крупной твари так мало
живучести, но еще больше он был удивлен тем, что другие птицы продолжали
спокойно сидеть на ветвях, хотя Говен пустил еще несколько стрел, из
которых две попали в цель. Один из стремянных спешился, поднял птиц и
собрал стрелы. Даже уже на ощупь трофеи Говена были многообещающими -
тушки плотные, мясистые. Вечером их поджарили на костре. И с тех пор
лакомились ими ежедневно.
Часто сеньор Руй с пажом сворачивали с дороги в глубь леса, тогда как
стремянные за неспешной болтовней продолжали ехать дальше; поначалу во
время таких объездов, делая всякий раз длинный крюк и вновь выезжая на
прежний путь, они решили, что лес повсюду одинаков - пустой и просторный,
почти без сухостоя. Но в последние дни стволы будто начали сдвигаться
плотнее, густая молодая поросль все чаще преграждала дорогу коням. И почва
становилась все более неровной. Вскоре пришлось на значительных отрезках
пути подниматься в гору.
Десятый день ехали они сквозь лес, вплотную подступавший к ним. Они уже
соскучились по горизонту, по далям. Будто глубоко под водой пролегал их
путь, и вода эта была бесконечна, как море, но и недвижна, как горная
гряда. Над верхушками деревьев, горячее и голубое, сияет небо, не
шелохнется ни единая ветка, солнце разит лучами сквозь сучья то наискось,
то отвесно, рисует узоры из теней на лесном мху, вечером пылает на
стволах, взбираясь по ним все выше.
Стали попадаться благородные олени - редко, но уж зато целыми семьями.
Говену и одному из стремянных удалось пристрелить по самцу.
Ночами стояли на страже по жребию - и слуги, и господа. Тот, кому
выпадал черед сторожить, сидел вооруженный у пылающего костра, с луком
наготове; остальные, утомленные дневным переходом, по большей части спали
глубоким сном. Ночи здесь были беззвучно-тихими. Тут уж малейший шорох
заставлял насторожиться караульного, часа два напряженно смотревшего во
тьму: вспорхнет ли изредка птица, упадет ли ветка - пальцы сразу сжимают
рукоять меча.
Днем же они ехали хоть и неспешно, но почти без передышек.
А сеньор Руй вместе с Говеном все чаще съезжали с дороги, углубляясь в
лес. Однажды господин сказал: "Похоже, я стал не странствующим, а
блуждающим рыцарем. Во всяком случае, мне кажется, что мы уже и не
выберемся из этого леса и что я еду по нему добрых полгода". - "Здесь
красиво", - ответил паж. Они как раз остановились перед густо-зелеными
зарослями молоденьких деревьев и кустарника, выискивая проход. Когда они
объехали эту преграду, их взору открылась давно уже ими не чаянная даль:
зеркальная гладь узкого, вытянутого в длину озера, которое брало здесь
начало и постепенно расширялось, рассекая таким образом спокойную громаду
леса. Деревья на другом конце его казались совсем маленькими. Серо-зеленой
каймой опоясывал чистую воду камыш.
- Смотри! - вырвалось у Родриго, и он указал вдаль, поверх
противоположного берега озера.
Там лес подымался по склону, становившемуся чем выше, тем отвесней;
судя по всему, за ним начиналась целая гряда новых возвышений, Деревья там
будто взбирались вверх по гребню, уступ за уступом, - темный хвойный лес.
Там и сям из него выдавались вверх лысые утесы.
- Наконец-то мы сможем оглядеться кругом, наконец-то поднимемся из этих
глубин! - воскликнул Говен. Гнетущая тяжесть последних дней, все, что до
сих пор утаивалось и подавлялось, теперь выплеснулось у него наружу, как и
у его господина. Они повернули лошадей и поспешили назад, на дорогу, чтобы
ускорить марш по направлению к холмам. Слуги тоже обрадовались принесенной
вести. Лошадей сразу пустили рысцой.
Вечером они уже расположились на ночлег у подножия первых холмов, на
опушке хвойного леса. Сеньор Руй потирал руки у костра. Он словно
переменился, был возбужден.
- Об озере, - вдруг обратился он к Говену, - шпильман мне тоже говорил.
Потому-то я в последние дни все норовил ехать сквозь чащу, забирал в
сторону - боялся пропустить озеро. Ведь дорога-то вела в другом
направлении. Я это знал. Знал также и про холмы, и про зубчатые утесы,
которые мы видели.
Говен молчал. А господин становился все говорливей.
- Выходит, он не врал, этот странный человек, - сказал Родриго. И вдруг
начал рассказывать о шпильмане разные подробности, будто только сейчас о
них вспомнил. Рассказал, к примеру, что у того был колчан, украшенный
всевозможными рисунками, каждый из которых изображал какое-нибудь
пережитое приключение. А внутренняя сторона лука была покрыта
таинственными знаками, причем в каждом знаке заключалось столько смысла,
что его хватило бы на иную книгу, а все вместе составляло целую науку.
На этом сеньор Руй умолк и отступил чуть в сторону от костра, в
глубокую, мягкую тень между стволами.
- Спойте нам что-нибудь, сеньор Говен, - попросил один из стремянных.
- Да! - послышался голос Руя из глубины поляны. - Спой, Говен! Спой
песню шпильмана! - Глаза его вдруг расширились и засверкали темным блеском
в отсветах костра.
Паж вынул лютню из сумки, настроил ее и запел:
Как даль благотворна
Сердцам опаленным!
Поляны в лесу - изумрудный ковер.
Всех молний чудесней
Клинок мой! И песню, о радость,
Пропой мне! О тайна лесная,
Уста мне целуй, завораживай взор!
Вешние ветры, осени листья,
Версты и годы, рыцаря рок!
Глянь - в отдаленье замки, селенья
Спят в стороне от дорог.
Сраженья, скитанья
И утренней ранью призывные звуки
Звонкого рога.
Как дышится в мире легко и широко!
И вновь в отдаленье рощи, селенья
Спят в стороне от дорог.
Последнюю строфу подхватил и сеньор Руй.
Не успела смолкнуть песня, как в ответ ей откуда-то из лесных далей
отозвался странный звук. То был глухой и низкий гул, будто дрогнула и
заходила земля.
Говен вскочил.
Оба стремянных застыли в оцепенении. На их побледневших лицах плясали
блики костра.
Наконец один собрался с духом и сказал:
- Это было почти как рог сеньора Роланда в Ронсевале!
Все промолчали.
- О шпильман! - в волнении прошептал сеньор Руй.
В эту ночь никто спокойно не спал, а тот, кто сидел на страже, в любой
момент мог рассчитывать на короткую беседу шепотом.
Встали и отправились в путь рано. Дорога, становившаяся все податливей
из-за покрывавшей ее бурой хвои, вела по склонам холмов и медленно
поднималась вверх. Сеньор и паж, в нетерпеливом желании поскорее
осмотреться окрест обогнали стремянных и, убедившись, что дорога
по-прежнему никуда не сворачивает, забрали влево, в пока еще равномерно
поднимавшийся вдоль склона лес. Тут лес снова шел смешанный, и потому
дорога была более плотной и удобной, но частые заросли затрудняли езду.
Destrier сеньора Родриго - а теперь он ехал на нем, и в полном снаряжении,
- выступал ровно и споро, даже когда подъем стал круче; и так же уверенно
держался Божо. Однако через некоторое время оба всадника вынуждены были
спешиться и повести лошадей в поводу: склон стал совсем крутым. Меж
деревьями начали попадаться поросшие мхом скалы, груды щебня и одиночные
валуны.
Тут перед ними возникла плоская расщелина, поднимавшаяся вдоль нависшей
извилистой гряды невысоких скал, по краю которой корни растущих на ее
гребне деревьев местами повисали в пустоте, искривленные, будто сползающие
змеи. Травы и лишайники, цветы и папоротники росли повсюду на уступах,
пробивались из трещин в скалах. Сеньор Руй и Говен медленно продвигались
вперед по этой вымытой горными потоками расщелине между скалами по одну
сторону и отвесной стеной черной земли - по другую. Каждый вел свою лошадь
за уздечку. Настой духоты и зноя заполнял этот узкий ров, при каждом шаге
облако пыли отделялось от осыпей известняка у подножия скалы, и шарканье
ноги или копыта звучало странно глухо в плотной и густой тишине. Вдруг
расщелина кончилась. Впереди показалась плоская вершина, на которой не
росло никаких деревьев, только альпийские травы. Сеньор Руй и Говен снова
сели в седло и быстро проехали по последнему, отлого поднимающемуся скату
до почти ровного плато.
Вид отсюда открывался поистине великолепный. Насколько хватал глаз,
вокруг под темными волнами хвойного леса, мшистой пеленой затянувшего
дальние вершины, или под более светлым серо-зеленым покровом лиственных
пород перекатывались холмы. А в той стороне, откуда они ехали и где море
древесных крон ровным потоком сбегало к самому небосклону, все как будто
покоилось в сиянии нежных, высветленных тонов. На противоположном же
конце, у начала горной гряды, там и сям поднимался над деревьями одинокий
конус нагой скалы, торчал, будто зуб, утес, а по следующему холму тянулся
длинный зубчатый гребень. Ели карабкались по лесистым хребтам, забегая
одна перед другой, а над теменью их ветвей наслаивалась даль бледного
неба, принадлежавшего уже самым дальним горам.
Оба всадника пребывали на вершине в полном безмолвии.
Справа внизу они могли различить сквозь стволы взбегающую вверх полоску
дороги - много ближе к ним, чем они предполагали; и теперь они увидели,
что вершины, на которой они находились, можно было достичь гораздо более
удобным путем: чтобы отсюда снова попасть на дорогу, за это время тоже
успевавшую набрать высоту, нужно было лишь пересечь неглубокую ложбину,
где деревья стояли уже реже, и снова подняться вверх.
Только начали они обмениваться этими наблюдениями, переводя взор то в
одну, то в другую сторону, как сеньор Руй, издав короткое восклицание,
поднял руку, указывая на скалистый гребень, тянувшийся по хребту
ближайшего холма. Стоило вглядеться попристальней, и можно было видеть,
что зубцы кое-где шевелятся.
И тут, под бездонной синевой неба, в этой прозрачной и плотной тишине,
на мгновение у них остановилось и сердце, и дыхание.
Меж тем часть хребта, на который они смотрели, переместилась еще
заметней, и теперь уже ясно можно было отличить, что там было скалой, а
что - живым существом.
И еще отчетливей стало видно вот что: некая округлость поднялась над
камнем, чуждая его угловатым формам, и сразу же превратилась в дугу, под
которой просматривалась даль, а потом над горой поднялась, длиной добрых
футов в пятьдесят, змеиная шея зверя, медленно покачалась на фоне голубого
неба, будто ощупывая небосвод, а потом вдруг снова втянулась назад. Затем
там, на гребне скалы или прямо за ним, зашевелилось что-то вытянутое
продолговатое, лавиной покатились в лес камни, с гулким грохотом ударяя о
нагроможденный внизу щебень и время от времени глухо стукаясь о стволы;
легко можно было различить звуки от этих ударов. Между тем - как бывает,
когда ползет змея в траве, - справа от горного гребня вздрогнули,
шевельнулись и потом резко закачались верхушки деревьев, и в тот миг,
когда уже явственно послышался треск ломаемых стволов, сеньор Руй и Говен
впервые увидели длинную спину змея, с ее гигантским зубчатым гребнем,
который, подобно высокой церковной кровле, плыл меж древесных крон. Лошади
давно уже выражали крайнее смятение.
- На дорогу! - крикнул сеньор Руй и дал шпоры коню.
Они поскакали галопом по травяному ковру и потом вниз через лес. Когда
храпящие и взбрыкивающие кони вынесли их на дорогу, они увидели далеко
внизу приближающихся слуг с вьючными лошадьми. Но уже не было времени их
дожидаться. Слева, с вершины горы, стремительно нарастал шум леса, будто
его хлестала буря, и уже то отчетливо, то глухо слышно было, как трещат,
ломаются и падают деревья.
Божо и destrier чуть ли не вставали на дыбы.
Сеньор Руй быстро соскочил с седла.
- Оставайся здесь и держи лошадей! - прикрикнул он на Говена, когда тот
сделал движение, будто собираясь последовать за господином.
Шум приближался. Родриго вонзил копье в землю.
Еще раз оглянувшись на пажа, с трудом удерживавшего лошадей, он
выхватил из ножен меч и ринулся вперед.
Он мчался очертя голову, ибо только так можно было добровольно
двигаться навстречу тому, что с треском и грохотом спускалось слева по
склону на эту дорогу. Он мчался по гладкой бурой земле и при этом различал
на ней каждую еловую иголку. На дороге, скрывавшейся в лесу, еще ничего не
было видно.
Но уже упали поперек нее, шагах в ста перед рыцарем, сначала две, а
потом несколько елей сразу. Они падали медленно и, глухо ударяясь о землю
потрясенной верхушкой, замирали.
Пока Родриго мчался по дороге, в нем, к его собственному удивлению, как
острые, колючие кристаллы, поднялись насмешка, пренебрежение, даже
презрение к той незнакомой женщине, которая в глупом тщеславии считала
себя достойной таких жертв. Ибо оттуда, слева, казалось, надвигалась
огромная гора!
Много раньше и много ближе к нему, чем он примерно мог рассчитать, гора
надвинулась на дорогу и перегородила ее.
Бурая складчатая громада нависла над ним, увенчанная фиолетовым рогом
высотой, пожалуй, в человеческий рост.
И Родриго остановился. Он стоял не дальше чем в трех шагах от
гигантской головы змея, которая лежала на дороге, в то время как
бесконечно длинная шея исчезала в лесной чаще. Глаза зверя были закрыты,
над ними нависали роговые веки, и все в нем было тяжелым, броненосным и
лежало на дороге в изобилии гребней, чешуи и таких огромных складок, что в
каждой из них уместилась бы человеческая рука.
И перед лицом всего этого длинный меч превратился в крохотное шило,
годное разве лишь на то, чтобы судорожно стиснуть его в кулаке.
Осознав это, Родриго одновременно ощутил в себе необъятную и светлую
пустоту, подобно человеку, лишь недавно поселившемуся в доме и вдруг в
один прекрасный день обнаружившему в нем новые, до сих пор не замечавшиеся
комнаты, порога которых дотоле не переступала его нога.
Он с огромной скоростью летел, падал камнем сквозь эти неведомые и
необжитые пространства своей души, падал так быстро и ощутимо, что почти
опасался удара, и за время этого все ускоряющегося, свистящего падения он
осознал, что там, где теперь была пустота, должен был бы гнездиться страх
смерти. Но он в совершенном спокойствии стоял здесь, перед бурой громадой
с гигантским фиолетовым рогом, и ждал, когда у него за плечами, где-то
примерно между лопаток, соберется вся его жизнь, прожитая где и как
попало, - соберется, как скудный багаж, который он вскоре сможет стряхнуть
со спины. Он ждал этого мига.
А опасность грянуться и разбиться миновала еще и благодаря тому, что
перед ним, в этом его стремительном движении, обозначилась в бездонной
шири новая орбита.
То были глаза змея. Они внезапно широко раскрылись.
Как два маленьких лесных озерка, лежали они перед ним, как два болотца,
коричневое илистое дно которых, высвеченное солнцем, являет всю
головокружительную глубину неба, глядящегося в них... Так глубоко уводили
эти глаза - и вели будто сквозь леса, одолеть которые возможно не за дни,
недели и месяцы, а лишь за тысячелетия. И тем самым они заключали в себе -
как лес Монтефаля вот это одно приключение - все мыслимые приключения на
земле, вообще всю жизнь, которая навек пребывала плененной в подобных
лесах и покоилась в них, как сон в дремлющем теле: тяжелый и сладкий сон о
замках и селениях, битвах и странствиях, о пыльных лентах бесконечных
дорог, о пряди волос на виске под кружевным или раззолоченным чепцом, о
щемяще-зеленом блеске залитых солнцем лесных полян - и, конечно, о синих
просторах морей. Но сеньор Руй продолжал углубляться в эту
золотисто-коричневую даль, все шире распахивавшуюся, вспыхивавшую зелеными
искрами, открывавшую все новые подробности: вон в том пятнышке
обнаруживался целый пейзаж, высокая заброшенная гулкая мельница стояла в
устье тихой долины, где густые сочные травы гляделись в скользящее зеркало
медленного ручья, коричневое дно которого высвечивалось заходящим
солнцем... Все дальше проникал сеньор Руй, и на короткий миг - не дольше
одного вздоха - он вырвался из этого необъятного леса наружу, и обернулся,
и увидел, как вольный рыцарь Родриго де Фаньес едет по лесу верхом на
коне, останавливается со своим пажом на поросшей тонкими альпийскими
травами плоской вершине или стоит вот тут, лицом к лицу со змеем; и теперь
сеньору де Фаньесу не стоило никакого труда охватить твердым, властным
взглядом все, что когда-либо довелось пережить этому покрытому мерцающей
серебряной и стальной броней человеку, замечтавшемуся здесь перед
драконом, - собрать все это в скудную котомку за его плечами, и гляди-ка:
ноша оказалась легка.
Что же касается дракона, то он, судя по всему, не испытывал ни
малейшего желания сожрать закованного в металл человека, пахнувшего лишь
сталью, серебром и кожей. А может, он просто был сыт. Однако от взгляда
этого крохотного существа, бесстрашно впивавшегося в его глаза, ему,
похоже, стало не по себе.
И он оттянул голову шага на два, на три назад.
А сеньор Руй, решивший, что чудовище, как это обычно делают змеи,
приготовилось выбросить голову для нападения, низвергся с облаков своих
грез в собственный стиснутый правый кулак, меч сверкнул, взлетел вверх, и
сеньор Руй сделал выпад, причем лезвие меча при ударе издало дребезжащий
звук, будто им вслепую рубили наотмашь в мастерской жестянщика или на
свалке щебня; и этот лязг яснее всяких слов сказал о никчемности меча и о
его бессилии. Однако что-то промелькнуло в воздухе, отлетев в сторону, в
придорожные кусты: то была верхушка фиолетового рога, красовавшегося на
лбу дракона.
Но сам дракон, похоже, не был расположен к игре - или просто оторопел.
Ибо он повернул могучую голову направо, убрав ее с дороги, и сразу вслед
за тем весь гигантский кряж его туловища, нараставший от длинной шеи до
зубчатого наспинного хребта высотой с дом и сбегавший далее к бесконечно
длинному хвосту, проволокся мимо рыцаря, отскочившего в сторону, и этот
плавный разворот, если принять во внимание массу и размеры зверя, был
исполнен поистине совершенной грации. А чудовище уже с шумом и треском
уползало лесом вправо, вниз по склону, оставляя за собой опустошенную
просеку, и уползало с такой скоростью, что за ним не угнаться было даже на
коне.
Сеньор Руй стоял как вкопанный и смотрел на свой меч, на котором
появились две зазубрины. Правая рука еще ныла от сильного удара. Так он
стоял долго. Что-то звякнуло сзади. Он обернулся, увидел Говена, чье белое
как полотно лицо выделялось на буро-коричневом фоне леса, увидел
стремянных, робко жавшихся поодаль и во все глаза глядевших на своего
хозяина как на сказочного богатыря, увидел лошадей - и верховых, и
вьючных. Говен опустился перед ним на одно колено и поцеловал руку,
сжимавшую меч. Сеньор Руй провел левой рукой по его волосам, потом
неловким движением засунул меч в ножны.
- Вы величайший герой всех времен! - воскликнул Говен, не подымаясь с
колен. - Вы на наших глазах обратили дракона в бегство...
Сеньор Руй подошел к своему коню и похлопал его по шее.
- Поехали... Скоро устроим привал, - сказал он наконец. - Туда! - И
махнул рукой в сторону, откуда они приехали.
Говен ошеломление уставился на него.
- А Монтефаль?.. А герцогиня?.. И потом, в той стороне лес, может быть,
кончится быстрее! Иначе нам опять придется ехать недели три, - робко
выговорил он.
- Ну, раз так... - ответил сеньор. - Тогда - по коням, и в Монтефаль! -
И они поскакали рысью, несмотря на то что дорога еще некоторое время шла в
гору.
Спустя дней восемь после встречи с господином и повелителем лесов они
устроили очередной привал на отлогом, лишь кое-где поросшем кустарниками
холме. А на другое утро, не успели они проехать и получаса, стволы все
заметнее стали расступаться, будто подаваясь под напором открытых
просторов: лес, вне всякого сомнения, кончался. Сеньор Рун выслал вперед
пешего дозорного, и вскоре тот, запыхавшись, прибежал обратно и рассказал
о необозримом крае, далеко раскинувшемся во все стороны, о селениях,
дорогах и церквах, а особенно о крепости со множеством башен и ворот,
видневшейся в глубине долины.
- Это Монтефаль, - сказал Родриго.
И он велел прицепить к древку копья треугольный флажок - свой знак
вольного рыцаря, - надел на голову шлем, а на левую руку щит с зеленой и
золотой поперечными полосами, до сих пор лежавший внутренней стороной
кверху на одном из вьючных седел, и натянул на руки тяжелые перчатки.
Destrier тем временем был снаряжен как для турнира, и Родриго взмахнул в
седло. Каждый из стремянных достал из вьюка по серебряному охотничьему
рогу и, держа его у бедра, подбоченился на коне; так радостно и уверенно
они давно себя не чувствовали.
А Говен надел свой лучший, плотно облегающий кожаный камзольчик и
панталоны - цветов своего сеньора. И они припустили сначала рысью, а
потом, когда лес поредел, и галопом.
Когда они, прискакав на опушку, осадили копей на мягком лугу, когда их
взорам, как необъятный сине-зеленый вал, открылся новый простор, в котором
перемешалось четкое и размытое, явственно различимое и подернутое дымкой,
- тогда у них за спиной, троекратно сыгранная стремянными, победно грянула
фанфара вольных рыцарей де Фаньесов, не раз скликавшая более ражих предков
Родриго на веселую охоту.
А издалека - казалось даже, что прямо с летнего неба, привольно
раскинувшегося над ними, - через несколько мгновений донеслись с зубцов
крепостных стен, из глубины долины, щедрые и все нараставшие ответные
призывные звуки; то были трубы Монтефаля.
Как один день пролетели последующие недели. Лишь на мгновение
задерживались они на подернутом дымкой небосклоне - там, где проступали
контуры далекого и, похоже, довольно большого города, а дальше контуры
селений и одинокие силуэты крепостей, - и вот уж еще одна из этих недель
завершилась воскресной службой в замковой часовне Монтефаля, часовне с
темными стенами, которая скорее заслуживала названия храма или даже собора
и которая, однако, терялась в обширных герцогских владениях, как случайный
мрачный тон в этом изобилии золотых крыш и башен из белого и
светло-желтого камня. Кое-где сверкали и синие, как молния, купола. И
повсюду на этом широко раскинувшемся холме были сады - сады простые и
висячие, узкие и маленькие садики, взбегавшие вверх и сбегавшие вниз вдоль
высоких наружных стен; они соединялись лестницами и лесенками,
приводившими на уютные балкончики или заключенными в крытых переходах,
выложенных изнутри голубым лазуритом; и вдруг, на очередном повороте,
сквозь проем мавританской арки взгляд срывался и падал вниз, ошеломленный
разверзшейся перед ним бездной, в которой улица, вал и ров казались там,
внизу, совсем крохотными. Совершенно незаметно по этим извилистым дорожкам
в тени садов и аркад можно было подняться куда угодно, вплоть до самой
верхней башни замка, причем у вас даже не возникало ощущения подъема.
Словно пленной была жизнь в этом лабиринте, то и дело открывавшем взору
новые, еще неведомые кущи в садах и погруженные в полумрак или прошитые
солнечными нитями огромные комнаты, порога которых дотоле не переступала
нога человека.
Как один день пролетели эти недели, но при всем том время будто и не
текло, и все, что происходило, оставалось в настоящем и повисало в
замершем времени, как дым в неподвижном вечернем воздухе или как облака на
безветренном летнем небе; еще слышал сеньор Руй цокот копыт под собой на
подъемном мосту при въезде в замок, гром труб над собой в надвратной
башне, еще видел вдали дворцовую лестницу, сбегающую от парадного входа на
просторный двор, видел на ней шумящие волны застывшей в ожидании свиты,
мягкие маслянистые переливы парчи, серебряное свечение доспехов и посреди
всего этого маленькую, хрупкую темноволосую женщину, от которой все
держались на отдалении, будто ее окружала угроза; лишь он один соскочил с
коня и зашагал прямо к ней вверх по лестнице, все выше и выше, и навстречу
стальному звону его доспехов она благосклонно спустилась на две ступеньки.
Слышал он и то, как он по ее настоянию все рассказывает ей, сидя подле нее
в холодноватой пустынной зале белых и серебристых тонов; и собственный
голос звучал для него очень трезво, что, впрочем, вполне соответствовало
манере рассказа.
- Стало быть, вы обратили в бегство дракона, - молвила она, и потом
вдруг: - А где тот обломок фиолетового рога?
Когда он ответил, что обломок, верно, так и валяется в кустах, справа
от дороги, он ощутил на себе ее быстрый взгляд как вызов.
И все это равно могло происходить и нынче, и вчера, и месяц назад...
Сеньор де Фаньес видел герцогиню ежедневно, а дважды или трижды чести
быть принятым ею удостоился Говен. У пажа, которому вскоре предстояло
посвящение в рыцари, она брала уроки игры на лютне.
- Ваш паж, - сказала она однажды сеньору де Фаньесу, - рассказывает о
приключении с драконом так живо, что, когда я слушаю его, мне кажется, я
сама была при этом. Он любит вас безмерно и почитает как героя.
В соборе, где Говей в рыцарских доспехах нес почетную вахту в ночь
перед своим посвящением, гудел орган во время торжественной мессы и свет
падал сверху и с боков отвесными стрелами и пучками, пробиваясь сквозь
курившийся голубоватым дымом фимиам. Свершал церемонию марешаль Лидуаны, и
свершал ее мечом сеньора де Фаньеса: о том попросил Говен. А после юный
рыцарь получил в дар от своего бывшего господина меч, на котором остались
две зазубрины - след удара о голову дракона.
И теперь у сеньора де Фаньеса был другой оруженосец, сын английского
графа, очень смышленый мальчик, с прозрачно-белой кожей и рыжими волосами.
С ним он играл в шахматы, полулежа на оттоманке, в одном из ступенчатых
садов перед отведенными ему покоями, высоко над высокими крепостными
стенами и над всей долиной. Время от времени сеньор надолго задерживал
пешку или ладью в руке, но смотрел он не на доску, а вдаль, в сторону
горизонта, на котором вырисовывались очертания другого, похоже, довольно
большого, города, а дальше контуры селений и одинокие силуэты крепостей.
А маленький граф делал вид, что ничего не замечает, и никогда не
выказывал удивления, будто всецело занятый игрой.
Однажды сеньор послал пажа за вином. Когда" кувшин появился на столе
рядом с шахматной доской, он поднял глаза и увидел перед собой Говена -
тот встретил маленького англичанина и взял у него кувшин, чтобы еще раз
услужить своему бывшему господину. Теперь перед сеньором де Фаньесом стоял
молодой рыцарь, одетый уже в цвета собственного дома, в длинном плаще,
ниспадавшем с плеч; а знак его достоинства, широкий белый пояс из оленьей
кожи поверх камзола, украшен был мечом сеньора де Фаньеса.
- Вот нежданная радость, мой друг. Садись, - сказал Родриго, встав со
своего стула.
Паж тихо подошел сзади и налил сеньорам полные кубки.
Окрестностей почти не было видно: все тонуло в золоте падавших искоса
лучей солнца, которое уже запылало багрянцем и зажгло буйным свечением
зелень листьев и краски цветов, густыми гирляндами обвивавших крепостные
стены.
- Тут живешь, как в зачарованном царстве, - сказал Говен, устремив взор
вдаль, в золотую паутину солнечного света.
- Да, я могу себе представить твои чувства, - ответил Родриго, не
поднимая взгляда.
- А вы? - спросил юноша, явно озадаченный таким ответом.
- Я не зачарован и, как видно, едва ли уже смогу когда-либо стать
зачарованным.
- Здесь, при дворе, - после некоторого молчания сказал Говен, - есть
немало рыцарей, что почли бы за великую честь быть вашими посланцами у
герцогини и просить для вас ее руки.
- Этого, похоже, ждут с нетерпением?
- Похоже, что так.
- И удивляются, что я медлю?
- По-моему, да.
- Я видел ее в глазах дракона, - вдруг сказал Родриго и в ответ на
растерянный, изумленный взгляд Говена заговорил взволнованно и быстро;
опустившись на оттоманку, он тут же снова встал и говорил уже как бы в
пространство, вперив взор в вечерние дали: - Я видел ее там, Лидуану, -
как и все, что было и есть в моей жизни, все сразу, не только прошлое, но,
по-моему, и будущее. И для меня, когда мы въезжали в замок, ее фигурка
там, на лестнице, была как бы совершенно сама по себе, маленькая, хрупкая,
темная, без всякого ореола новизны - или будто явившаяся из какого-то
иного мира. Монтефаль не станет моим приключением, и целью моей он не был,
я это понял сразу, еще не успев вынуть ногу из стремени. Здесь все залито
светом, таким легким и ясным. А там вон, кстати, вдали, в лучах заката, -
контуры другого, похоже, довольно большого, города... Не удивляйтесь,
сеньор Говен, но я вижу все ясно и четко, и немножко дальше этой крепости,
и мне интересно, что за силуэты проступают там, на горизонте. Но они уже
не манят меня. Вот это и отличает мою сегодняшнюю жизнь от моей прежней и
вашей теперешней. Вы можете испытывать тоску по женщине, или по дальним
краям, или по тому и другому одновременно, ибо тот ореол, о котором я
говорил, может окружать не только страны, но и отдельного человека, а
бывает, что он окружает и ту или иную вещь или давно позабытую
местность...
Глаза Говена зажглись темным блеском; и напряженный интерес в них,
похоже, вызван был не одним лишь дружеским участием.
- Мы слишком поздно, - продолжал Родриго, - приходим к тому, что
составляло и составляет суть нашей жизни, - к средоточию, стало быть.
После встречи с драконом я отчетливей вижу заросшую сочными травами
зеленую долину, прорезанную ручьями, в зеркале которых темнеет прибрежная
зелень и становится глубже, на оттенок ближе к бурой черноте дна,
высвечиваемого солнцем. Какая высокая трава! И виднеются мельницы. Одна из
них... сожжена и заброшена.
Оба помолчали. Солнце уже скрылось за зубцами стен и иглами церковных
колоколен города на горизонте.
Родриго быстро подошел к Говену и обнял его за плечи.
- Ты уже носишь белый пояс, - сказал он с улыбкой, - но любишь ты, как
паж. Что же до меня - я отправлюсь дальше в путь.
Они еще стояли так вот рядом, и Говен положил руку на плечо своего
прежнего сеньора, как вдруг на них с вершин крепостных башен обрушилась
истинная гроза - то запели трубы, и все время, пока крепость, куда ни
глянь, полнилась непривычным оживлением, этот беспрестанный немолкнущий
гром низвергался на них, как водопад, заглушая все и вся.
На том же месте, где много недель назад лес отпустил из своего плена
сеньора де Фаньеса и его свиту, вдруг объявились новые всадники.
Похоже, приключение, целью которого был Монтефаль, входило у рыцарей в
обычай.
На сей раз это был немец, сеньор Гамурет Фронауэр.
Ему тоже пришлось повествовать и о своем странствии, и о встрече с
драконом, сидя подле герцогини в холодноватой пустынной зале белых и
серебристых тонов. Призваны были и Родриго с Говеном. Фронауэр,
добродушный великан ростом с лесную ель, со взъерошенной белокурой гривой,
рассказывал о своих похождениях на латыни, которой всяк тогда владел, -
рассказывал не торопясь, со вкусом, примешивая к своей речи немецкие слова
и целые предложения и то и дело с видимым удовольствием прикладываясь к
кубку.
- Двадцать томительных дней тряслись мы по этому лесу - в нем ведь, с
позволения сказать, не погарцуешь, так и едешь сонным цугом, - и я уже
совсем было верить перестал в эту тварь и всякие там басни. Но вот
сорванцу моему, - он тряхнул белокурой гривой в сторону своего оруженосца,
стоявшего у него за спиной и следившего за всем смешливыми шустрыми
глазами, - сорванцу моему вынь да положь дракона, пристал и все тут; так и
пришлось напролом сквозь колючий кустарник ломиться. А кругом тишь да
гладь. Позже, однако же, нам довелось наскочить...
Так он рассказывал - обстоятельно, неспешно, а расторопный верный
"сорванец" то и дело подскакивал к столику с кувшином и кубками, стоявшему
справа от его господина, и наливал снова.
Бравому Фронауэру в этом приключении едва не пришлось туго. Примерно на
том же месте, что и сеньора де Фаньеса, его перехватил змей, только на сей
раз чудовище, видать, лучше выспалось, держалось весьма бодро и вполне
расположено было к жуткой игре; к счастью, аппетит в нем и на этот раз не
разыгрался при виде людей, затянутых в кожу и железо. Сеньор Гамурет,
оставивший, подобно де Фаньесу, пажа и стремянных при обезумевших и, стало
быть, совершенно не годившихся в дело лошадях, бодро ринулся в атаку, но
вдруг обнаружил, что со всех сторон окружен змеем, свернувшим свое
гигантское тело в кольцо, - окружен будто валом, но валом движущимся,
потому что расходившийся змей с неуклюжей прытью завертелся по кругу,
точно его вдруг обуяло желание укусить себя за хвост, и не обращал ни
малейшего внимания на человечка в серебре и железе, который стоял в центре
этого исполинского круга и перед глазами которого, подобно бегущей цепи
холмов, мелькал то высоко вздымавшийся, то снова опадавший огромный
драконий хребет. Рослые охотничьи псы Фронауэра - он прихватил с собой
четверых - бесновались с обеих сторон кольца, норовя вцепиться зубами в
змея; против роговой брони и наростов то были, конечно, бессильные потуги,
но псы с их остервенелым лаем и прыжками, казалось, лишь увеличивали
удовольствие, получаемое чудовищем от этого хоровода, и заставили его
совершенно забыть о заключенном в кольцо рыцаре; слева же и справа от
дороги лес валился, как подкошенный, так что летели и щепки, и стволы. Но
странный этот плен сеньора Гамурета длился не долго, и времени на раздумье
у него тоже было немного, ибо в тот самый момент, когда он вознамерился
обрушиться на змея с мечом, по растревоженному лесу неожиданно - к счастью
для Фронауэра, надо сказать! - пронеслось огромное стадо оленей. Это
стадо, видимо, заинтересовало дракона гораздо больше всяких там шавок и
серебряных человечков, потому что он разомкнул кольцо, ринулся, круша лес
еще беспощадней, вдогонку за спугнутой поживой и был таков.
А Фронауэру стоило немалых трудов отозвать назад обезумевших собак.
Одну из них он велел слугам привести в залу; не долго думая, раскрыл ей
пасть и, раздвинув клыки, показал герцогине два зуба, сломанных о чешую
дракона.
- Стою я в этом сатанинском котле и думаю: ну, дело мое швах, - так
описал сеньор Гамурет свое состояние в центре ужасного круга. - А паж и
мои кнехты с лошадьми, те тоже не меньше меня струхнули, аж пот прошиб.
- Однако же вы успели сбить у чудовища, прежде чем оно спаслось
бегством, вот это украшение с головы! - заметила Лидуана и указала на
фиолетовый рог, который еще прежде был внесен на шелковой подушке и
положен у подножия герцогского трона. - Ваша храбрость достойна всяких
похвал.
Она перевела взгляд с Фронауэра на сеньора де Фаньеса.
- С позволения сказать, - несколько оторопело ответил сеньор Гамурет, -
какая уж тут храбрость. Не очень-то расхрабришься, когда на тебя несется
целая гора. А что до этого рога, то я его не сбил, а нашел позже, чуть
подальше от того места, где мне повстречался дракон.
- А где этот рог лежал? - спросила герцогиня, слегка подавшись вперед.
- В лесу или прямо на дороге?
- Мы нашли его справа от дороги, в кустах. По правде говоря, не мы, а
собаки. Вдруг они все сбежались туда, сбились в кучу, подняли лай, визг.
Мы, понятное дело, решили поглядеть. И не удивительно, что они его нашли:
у штуковины у этой такой сильный запах! Я бы сказал, сладковатый и
довольно тонкий.
- Ах, вот оно что! - воскликнула Лидуана. - Все время, пока вы тут
сидели и рассказывали, сеньор Гамурет, я думала, откуда этот странный
аромат, и решила потом, что вы употребляете очень редкостные и изысканные
благовония.
- Вот уж чего никогда в жизни не употреблял! - сказал Фронауэр,
несколько озадаченный, и, возможно, заподозрил даже, что над ним
собираются поиздеваться. Легкая морщинка прорезала его лоб над коротким
прямым носом.
- Сеньор Родриго, скажите, чем это пахнет? - улыбнувшись, спросила
Лидуана и знаком велела пажу поднести рог испанцу.
Руй де Фаньес наклонился над странным трофеем, который он недавно,
обливаясь смертным потом, добыл у дракона. Полузакрыв глаза, он вдохнул
этот запах. Лицо его хранило совершенную серьезность. Лишь несколько
мгновений спустя он поднял взгляд, но, когда медленно заговорил, смотрел
не на Лидуану.
- Наверное, так пахнет в заросших сочными травами зеленых долинах,
прорезанных тихими ручьями, в зеркале которых темнеет, отражаясь,
прибрежная зелень. Вполне возможно, что там и растут цветы с таким вот
терпким и тонким ароматом, как у этого змеиного украшения.
- Это вы хорошо сказали, - промолвила Лидуана, и наступило молчание.
Сеньор Говен, настроение которого заметно омрачилось в первый момент по
прибытии Фронауэра, потом несколько ожил. Но все-таки юношей владело
немалое беспокойство, и оно-то однажды привело его в ступенчатые сады под
аркадами, расположенные перед покоями его бывшего господина.
Он нашел сеньора де Фаньеса лежащим на оттоманке с закрытыми глазами. А
позади прикорнул его паж, склонив головку на подлокотник тяжелого кресла.
На маленьком столике рядом с оттоманкой стоял кувшин с вином и лежала
шахматная доска, но фигуры на ней либо валялись на боку, либо были
небрежно сдвинуты.
Говен остановился в углу маленькой галереи и прислонился к стене, на
которой в лучах солнца сверкали разноцветные черепицы. С миниатюрных
колонн свисали пышные зонтики соцветий. Теплое летнее небо кое-где
прорывалось сюда, нависая большими синими лоскутьями, а вдали, над
горизонтом, раздвигалось вольно и широко.
Здесь был покой. Здесь мир, который мы то и дело из страха и
загнанности сердца оставляем без внимания, мир, мимо которого он сам,
Говен, проходил полный тревоги, - здесь этот мир вступал в их жизнь
отовсюду, как в дом с множеством ворот. Здесь резвился мотылек, и он тоже,
с его легкими и случайными порывами, был заключен для стороннего взора в
эту оболочку умиротворенности и покоя.
По видимости, оба дремали - и сеньор, и паж.
Говен следил за мотыльком. Тот был фиолетовый - примерно тех же тонов,
что и осколок драконьего рога, - а цветы, которые он облетал, были сочного
желто-коричневого цвета.
Постояв минуту, Говен тихо удалился.
В одном из внутренних садов он повстречал марешаля герцогини, который
совсем недавно, с мечом Родриго в руке, посвящал его в рыцари. Сей
седовласый муж шел в своей отороченной мехом шелковой мантии по длинной
аллее, усаженной невысокими липами, чьи кроны густо сплелись над головой,
образуя свод; в конце аллеи видна была маленькая, увитая плющом дверь, из
которой и вышел старый воин и придворный, пожелавший прогуляться в саду.
На какое-то мгновение ноги Говена сами замедлили шаг, но галантная
выучка одержала верх, и юный рыцарь смело пошел навстречу старцу; тот
шествовал медленно, и юношу охватило странное смятение, ему даже пришлось
усилием воли взять себя в руки, как будто его ожидало впереди некое
решение - его, брошенного в пустоту между пропастью отчаяния и синим небом
надежды.
Настал момент почтительного поклона. И встречен был этот поклон так
приветливо, что почти все опасения улетучились.
- Смотрите-ка - мой крестник! - сказал престарелый марешаль. - Не
хотите ли ненадолго составить компанию старику, сын мой?
Говен еще раз поклонился - по обычаям того времени, не низко, а лишь
слегка, и чуть заметно развернувшись в поясе.
Солнце пронизывало листву белым дождем светящихся стрел.
Они пошли рядом; сеньор Говен придерживал шаг - дань уважения юноши к
медлительности старца.
Но подобно тому, как всякий юноша, если только он благороден и чист, не
ощущает под старческим взглядом той ершистости, той настороженности,
которые обычно давящим обручем стискивают его сердце, так и Говен
почувствовал благотворное облегчение - будто после долгой скачки ему
расстегнули панцирь, - когда марешаль, не обинуясь, сразу приступил к
делу, столь глубоко и столь болезненно задевавшему юного рыцаря с тех пор,
как он прибыл сюда.
- Я вижу, вы все печалитесь в последние дни, сеньор Говен. Точнее, со
дня прибытия этого рыцаря из Фронау. Но оно вовсе не такие чувства должно
в вас вызывать.
- А какие же? - спросил Говен простодушно, тихим голосом.
- Поверьте мне, юноша, часто человек в сердечной тоске своей намеренно
не желает выглянуть в широкий мир, хотя именно там один-единственный
взгляд мог бы обнаружить выход. Но тоска эта слишком любит и лелеет
собственную слепоту.
- Но я-то свое несчастье ясно вижу!
- Да вот только его и видите. И заплутались в нем, как в дремучем лесу.
Не страшитесь топора, именуемого рассудком, - он способен прорубить вам
путь. И тогда, может быть, вы увидите перед собой просторы, увидите
солнце, о котором не отваживались мечтать.
- Я не отваживался питать надежду, а если и отваживался, то сразу же ее
подавлял.
- Не о надежде или страхе я веду речь, мой друг. Стать выше и того и
другого я вам, конечно, настоятельно советую. Но в какое бы положение ни
поставила нас судьба, надо уметь обращать его себе на пользу. Уметь
видеть, что в этом положении можно сделать. Вот и выходит, что лишь от нас
самих получает свое острие стрела, даже когда она уже летит по воле
господа, и в этом-то непостижимом чуде, думается мне, проявляются истинное
достоинство и ценность человека. Тут немногое нужно - только ясный взгляд
и послушная, твердая рука. Если на эти добродетели уповают государственный
муж, полководец, художник, которым их великие дела, однажды провиденные и
осознанные, придают силу и смирение также и для свершения всех малых дел,
постоянно сопутствующих великим, то я не вижу причин, почему бы
влюбленному юноше не руководствоваться тем же правилом в его деле - отнюдь
не малом, это я прекрасно понимаю еще и сейчас, хотя уже стар.
Он смолк, остановился на дорожке, вглядываясь в мерцающую сетку
солнечных бликов на древесных листах, и лицо его время от времени
вспыхивало, будто на короткий миг в этой груди снова поднимались бури
давно прошедших лет.
При слове "влюбленный" Говен уставился неподвижным взглядом на дорожку,
усыпанную галькой, и галька эта вдруг разрослась в его глазах до огромных
размеров, а шею залила горячая багровая волна, так что шелк колета
показался ему прохладным.
- И все-таки я не знаю, что тут можно сделать, - сказал он наконец, не
поднимая глаз от земли.
- Внимательно слушать, мой юный сеньор, и трезво смотреть на вещи.
Остальное приложится.
Последние фразы марешаль произнес особенно четко и даже с некоторой
резкостью. Он, похоже было, лишь сейчас подошел к тому, к чему, видимо,
стремился с самого начала беседы; и из поднесенной со всей
благожелательностью чаши чисто сострадательного участия вдруг сверкнул
ясный луч твердо преследуемой цели.
Говен это почувствовал. Он почувствовал также, что сейчас нечто новое
вступило в игру, что-то чуждое коснулось его, и уже готов был отпрянуть
назад, в глухую, непроходимую чащу своей тоски, муки, надежды и отчаяния,
ибо плутать в ней, подумалось ему, все-таки лучше, чем трезво и холодно
глядеть на нее со стороны; но теперь уже внезапно вспыхнувшая надежда не
позволяла ему замкнуть слух.
- Я с радостью готов слушать вас, достопочтенный сеньор! Я постараюсь
запомнить каждое ваше слово и последую вашему совету, если только смогу! -
с горячностью воскликнул он.
- Вот и хорошо, - сказал марешаль, и по его тонкому лицу промелькнуло
подобие улыбки. - Прежде всего: полагаете ли вы, что ваш бывший сеньор
по-прежнему намерен жениться на герцогине? Ведь, строго говоря, время для
этого еще не истекло. Может быть, кое-кто при дворе - я бы сказал, в
противоположность мнению большинства, - склонен видеть в этом промедлении
даже некоторую подчеркнутую дань приличиям. Не заговаривал ли с вами об
этом вольный рыцарь де Фаньес?
Говен прекрасно понимал, что марешалю важно было кое-что разузнать; и
на мгновение ему подумалось, что было бы лучше всего - не только в
интересах марешаля, но и в его собственных интересах - изложить то
определенное, что он знал от сеньора де Фаньеса, в столь же определенных
словах. Но он был не в состоянии выделить из того незабываемого разговора
со своим бывшим сеньором точные слова, которые, собственно, и не были
произнесены. Напротив, сеньор Рун, как ему казалось теперь, говорил тогда
о вещах, для него неизмеримо более значительных, чем, скажем, намерение
просить или не просить руки герцогини; потому он и о своем отказе от этого
намерения лишь мельком упомянул в разговоре, так неизгладимо врезавшемся в
память Говену. Не то чтобы юноша считал сейчас своим долгом умолчать о
каких-либо определенных словах, сказанных тогда; нет, он вдруг
почувствовал, что его долг - не допустить, чтобы тот странно доверительный
час, когда уже заходило солнце за зубцы стен и иглы церковных колоколен
города на горизонте, был использован как средство для достижения цели,
какова бы ни была эта цель. Даже от одной мысли об этом в лицо ему ударила
краска стыда.
И он сказал:
- Такого он мне ничего не говорил.
- Тем огорчительней для вас, - ответил марешаль. - Ведь надо еще
учесть, что с прибытием вольного рыцаря Фронауэра сеньор Родриго уже
лишился возможности быстро действовать, ибо теперь ему едва ли к лицу
проявлять внезапную поспешность. Что же до сеньора Гамурета, то он-то,
по-моему, как раз склонен к быстрым действиям и едва ли остановится перед
нарушением придворного этикета, если увидит, что настал его час. Тут он,
однако, ошибается, и я бы не прочь был каким-либо приличествующим образом
дать ему это понять.
- А как вы это сделаете? И в чем, по-вашему, ошибается сеньор Гамурет?
- В герцогине. Я с ней беседовал, и мне удалось доказать ей, что сеньор
Гамурет отнюдь не самый подходящий человек для того, чтобы удостоиться
чести стать герцогом Монтефальским, при всех его возможных рыцарских
достоинствах, каковые оспаривать или хоть в малейшей мере подвергать
сомнению я отнюдь не намерен.
- Стало быть, это удалось... - только и смог выговорить Говен, сам с
удивлением прислушиваясь к звуку собственного голоса. Его сердце вдруг как
бы повисло в гулкой пустоте, тоскуя по теплу и уюту оставленного тела.
- Да, удалось. Следует принять во внимание еще вот что: сколь
единодушно государственный совет приветствовал бы брачный союз с сеньором
де Фаньесом, столь решительно расходится он во мнении касательно этого
немецкого сеньора. Если одни склонны видеть в нем желанного сильного
властителя, то другим внушает опасения то обстоятельство, что он слишком
чужд нам по крови, по своему характеру, и некоторые предупреждают даже,
что он может ввергнуть страну в бессмысленные военные авантюры или,
скажем, выказать внутри страны слишком своенравную и жесткую руку. Помимо
того, будет весьма нелегко давать ему советы, ибо при его, бесспорно,
несколько грубоватой и упрямой натуре государственный совет может утратить
то безраздельное влияние, каковым он, ко благу страны, ныне обладает. К
тем, кто так думает, принадлежу и я.
Лишь смутно - подобно тому, как вдали мало-помалу начинают различать
еле видимую точку, - лишь самым поверхностным и тонким слоем сознания
воспринял Говен тот факт, что человек, стоявший перед ним, совершенно
непостижимым образом выражал намерение занять его, Говена, сторону.
- Если бы, однако, - продолжал марешаль, - мы хоть в какой-то степени
могли знать намерения вольного рыцаря де Фаньеса, то есть, к примеру, будь
нам твердо известно, что с его стороны уже не следует ожидать предложения,
тогда появилась бы иная возможность, которую я вместе с подавляющим
большинством членов государственного совета склонен расценивать как
наилучшую. Поэтому, сеньор Говен, постарайтесь выяснить, что намеревается
или чего не намеревается делать ваш бывший господин. Вам это наверняка не
составит труда.
- О да, конечно, - сказали уста Говена, сказали, будто отделившись от
него, и ему даже показалось, что он видит, как шевелятся его губы.
- Вот и прекрасно! И еще... это касается сеньора Гамурета. Ему следует
по-дружески намекнуть, что его предложение имело бы мало шансов на успех и
потому лучше от такового воздержаться. Для подобной миссии никто не
подходит более, чем сеньор Руй де Фаньес. Но если он сам все еще
продолжает оставаться заинтересованным лицом, то тогда ему, разумеется,
неудобно обращаться к Фронауэру с таким советом.
- И если, достопочтенный сеньор, - выговорил Говен, вдруг, к
собственному ужасу, осознав, что он тем самым как бы отважился сделать
рывок вперед, - если мой бывший господин это сделает - и будет иметь
успех?..
- Тогда вы попросите руки герцогини - и будете иметь успех, -
невозмутимо ответил марешаль.
Так вот Говену, дерзнувшему совершить рывок, ударила в лицо струя
животворной воды из ключа, который он, подобно рудокопу, пробил сам во
внезапном приливе отваги; и сразу же неудержимый поток хлынул во все ходы
и закоулки его души, а в голове эхом раскатывались простые слова марешаля,
подобно тому как полнится гулом колоколов звонница башни. Однажды придя в
движение, стряхнув ту оцепенелость, с какой он до сих пор претерпевал свою
боль, он ощутил, как неимоверно трудно ему сейчас сохранять над собой
власть. Кровь ударила в голову, сердце шумно колотилось в груди, каждая
солнечная стрела, пробивавшаяся сквозь листву, неслась прямо на него, он
замер в ожидании удара, а галька под ногами разрасталась вровень с ним
самим, будто шел он по ней, мал и расплющен, едва ли вершка на два от
земли, к тому же покрытой бегущей водой. Никогда еще не доводилось ему
испытывать что-либо подобное. Те разорванные бешеным боем сердца мгновения
тогда в лесу, когда он сдерживал обезумевших коней, а его сеньор с
обнаженным мечом в руке штурмовал бурую гору, будто из иного мира
надвинувшуюся на гладкую, усыпанную хвоей дорогу, по сравнению вот с этими
минутами, с этой внешне спокойной прогулкой под сводами лип, - те
мгновения теперь следовало бы почесть скорее безмятежными, нежели бурными.
- Ваш незнатный род, - продолжал седовласый муж таким тоном, словно
держал речь в совете, - отнюдь не помеха браку. Ведь и в случае с любым из
обоих вольных рыцарей государственному совету пришлось бы принимать во
внимание сравнительно низкий сословный ранг избираемого супруга - его ведь
надо было бы возводить в герцогское звание. Да и сама наша милостивая
госпожа, когда она, овдовев во второй раз, объявила о своем странном
решении, едва ли могла рассчитывать на то, что ради чести добиться ее руки
испытанию в Монтефальском лесу захотят себя подвергнуть высокородные
князья. У особ княжеского достоинства обычно много хлопот и помимо
драконов. Так что вполне достаточно того, что вы рыцарь по рождению и по
званию. Теперь, задним числом, я могу вам сказать, что я постарался по
возможности ускорить ваше посвящение, ибо давно уже, мой юный друг,
присматриваюсь к вам. В самом деле - вы проехали сквозь этот лес и тем
самым выполнили условие нашей госпожи. Да и вообще, я считаю, что со
свадьбами нечего тянуть. Конечно, по странной своей прихоти случай после
долгих лет ожидания привел к нам из лесу трех женихов сразу, но из этих
троих один свататься не хочет, а другой не должен; зато третий - и это вы!
- похоже, герцогине весьма приглянулся. Чего же нам затягивать ожидание до
бесконечности? Ее милость мечтает о юном супруге, но сама-то, прошу
прощения, с годами тоже не молодеет. Вы юноша благонравный, достойный и
разумный, сеньор Говен. Вы не станете заносчиво полагать, что разбираетесь
в государственных делах лучше, нежели почтенные и опытные мужи, которые
уже многие десятки лет только этим и занимаются. Вы будете прислушиваться
к советам и наставлениям - полагаю, я вправе от вас этого ожидать.
Действуйте же! На этих условиях я всецело буду ваш, дела ваши устрою
наилучшим образом и, если уж говорить совсем доверительно, без особых
хлопот. Вам же надлежит немедля, нынче же пойти к вашему бывшему сеньору и
побеседовать с ним. От этого все зависит. В беседе не забудьте также и о
Фронауэре. После дадите мне знать.
И взору Говена явилась в слабых отсветах солнечных бликов сама судьба в
виде белой холеной руки, выскользнувшей из меховой опушки парчового рукава
и простершей к нему открытую ладонь; и это явление тоже показалось ему
гораздо более огромным и страшным, нежели голова змея, надвинувшаяся
однажды из лесной глубины на усыпанную бурой хвоей дорогу.
- Я все, все обещаю вам, милостивый сеньор, - собрав последние остатки
голоса, произнес Говен, схватил руку марешаля и, наклонившись, поцеловал
ее.
Как Говен, отпущенный марешалем, выбрался из липовой аллеи, он и сам не
знал, ибо ему стоило немалых усилий сохранять равновесие, чтобы не
шататься. Но прийти наконец в себя, остановиться или присесть - к чему в
этих садах располагали многочисленные мраморные ротонды и беседки - ему
так и не удалось. Он шагал все дальше и дальше, ощущая свое тело как
снятую с петель дверь, лишь небрежно прислоненную к косяку. Он не шел, а
будто падал, невесомый, в бездну солнечного света, синевы, буйного пожара
цветочных гирлянд, стекающих вниз по белым стенам, он блуждал взглядом по
искристому зеркалу прудов, внезапно открывавшихся перед ним, и видел
вдали, поверх моря цветов, синие тени замкового собора. Мимоходом он
поклонился группе придворных дам, игравших в мяч, но поклонился с
отсутствующим взглядом, ощущая все свои члены словно одеревенелыми, лишь
самой поверхностной оболочкой своей ему принадлежащими. Высокая дама со
светло-каштановыми локонами удивленно посмотрела на него, потом
отвернулась и с силой бросила мяч.
Как камень, давило на сердце Говену поручение марешаля; к чему угодно
был он сейчас готов, только не к тому, чтобы преследовать какую-либо цель;
но именно это и должно было направить его к сеньору де Фаньесу.
Когда он снова представил себе, как и о чем он спросит своего прежнего
сеньора, он внезапно и резко прервал быстрый свой шаг, и тут наконец
подвернувшаяся ему скамья оказалась как нельзя более кстати. Опустившись
на нее и окинув взглядом далекий подернутый дымкой небосклон над террасами
и садами, он впервые за все это время перевел дух, и сразу, будто
принесенная легким летним ветром, его осенила мысль: просто остаться
здесь, посидеть, отдохнуть, и пусть поручение марешаля, пусть все вообще
идет своим чередом и проходит мимо, как те одинокие облака, что лишь
изредка появлялись тут на горизонте, медлили несколько мгновений и снова
таяли, канув в небытие, как и дни, и недели в Монтефале. И Говен
успокоился.
Вдруг кто-то спрыгнул с высокой мраморной ступени на дорожку, подбежал
и отвесил изящный поклон.
То был его паж, о котором он совсем забыл; несколько часов назад, желая
немного побыть в одиночестве, он велел ему остаться здесь и поджидать его.
- Пойди к сеньору де Фаньесу и извести его, что я сейчас к нему приду,
- сказал он пажу.
В тот момент, когда под сводами липовых крон Говену нежданно-негаданно
предстал марешаль, сеньор Руй еще наслаждался сном; и если не в полном
смысле слова сном заядлого праведника (едва ли таковой может получиться из
"блудного рыцаря"), то все-таки сном человека, который в достаточной мере
отдалился от обступивших его со всех сторон мирских дел, чтобы безмятежно
почить в самой их гуще.
На небе мало что изменилось, солнце еще стояло в зените. Зеленоватая
тень от листвы падала на ложе и тяжелое кресло, в котором, положив голову
на подлокотник, спал Патрик, юный отпрыск английских графов, сама
свежесть, розовость и чистота - будто кто-то бросил на сиденье пучок
колосьев вперемешку с полевыми цветами.
В эту обитель тишины вдруг скользнул, вынырнув из-под арки, белобрысый
малец в двухцветной ливрее, зыркнул искоса на спящего сеньора де Фаньеса и
потом с размаху врезал Патрику под ребро, на что юный англичанин, не
открывая глаз, молниеносным движением худенькой ноги весьма ловко пнул
незваного пришельца в живот.
- Просыпайся, Патрик, - свистящим шепотом проговорил тот (как будто
такой пинок не был достаточным свидетельством пробуждения), - к твоему
господину идут!
- Кто там? - отозвался теперь и сеньор Руй, с интересом следивший со
своего ложа за этой маленькой интермедией.
Белоголовый задира тотчас отскочил от Патрика, поспешил к оттоманке,
изобразил такой поклон с разворотом, который сделал бы честь любому
церемониймейстеру, отступил на шаг и высоким, звучным голосом возвестил
следующее:
- Милостивый сеньор! Гамурет, вольный рыцарь из Фронау, куратор Орта и
правитель Вайтенека, посылает меня к вам, дабы узнать, не соизволит ли
ваша милость принять его.
- Мчись назад, - ответствовал сеньор Руй, - передай своему любезному
благородному сеньору мой сердечный привет и скажи, что я буду очень рад
видеть его у себя.
Вскоре появился Фронауэр; он шел под аркадами висячих садов,
предшествуемый пажом, и остановился наверху, на последней ступеньке
маленькой лестницы, спускавшейся к площадке, которую избрал местом отдыха
сеньор Руй. Там он стоял, возвышаясь на фоне голубого неба, и солнце
просвечивало сквозь его льняные волосы, казавшиеся совсем светлыми и
легкими, как само золото солнечных лучей. Сеньор Руй с распростертыми
объятиями поспешил навстречу гостю.
- Я пришел к вам для чистосердечной и доверительной беседы, сеньор Руй,
- сказал Фронауэр и начал спускаться по ступенькам. На нем был просторный
шелковый камзол голубого цвета с поясом из оленьей кожи. Вокруг шеи и на
плечах лежал белый мех.
Пажи во мгновение ока принесли молодое вино, плоды и печенье.
- Говорите же, - произнес де Фаньес, - и будьте уверены, что сердце
брата открыто для вас.
- Я хотел бы узнать, - без обиняков начал Фронауэр и опустился в
тяжелое кресло, в котором только что дремал Патрик, - намерены ли вы
просить руки герцогини.
- Нет, сеньор Гамурет, - с такой же прямотой ответил де Фаньес, - я
этого делать не намерен.
- Выходит, это придется делать мне?
- А разве не к тому направлены все ваши помыслы?
- Нет. Не буду кривить душой.
- Но к сватовству вас никто и не принуждает, сеньор Гамурет.
- Не принуждает. Однако неужто зазря был проделан весь этот тяжкий
поход, зазря пережит этот ужас, ни за что, ни про что этот многодневный
путь по лесу и снова по лесу, будто по дну морскому? Да что там говорить -
вы сами все это пережили. У меня не укладывается в голове, как можно
отправиться восвояси, не взяв награды.
- Но для вас это, похоже, невелика награда, - с улыбкой заметил
испанец.
- Да как вам сказать. Дела в этом герцогстве, пожалуй, можно было бы
наладить, если взяться за них с умом. Но... чужое мне все тут! Как у
турок! А вы, сеньор Руй, так вот и готовы все это оставить? Как-то
странно...
- На то я и странствующий, или блудный, рыцарь, - засмеявшись, ответил
сеньор Руй. - Нет, не по нраву она мне, эта достойная дама, вот и все. С
какой стати мне вгрызаться в яблоко из-за того только, что оно яблоко? Нет
уж, моя свобода мне дороже. Но поймите меня правильно: будь яблоко мне по
вкусу, я давно бы уже вгрызся. Возможностей было хоть отбавляй.
Фронауэр поднял голову и долго смотрел на него своими светлыми глазами.
- Пожалуй, вы правы, - сказал он наконец. Но ясное понимание, на
короткое время выразившееся в его чертах, в следующее же мгновение
улетучилось, и на лицо его снова набежали тени сомнений. Видно было по
этому лицу, что такая перемена освещения стала обычной для него за
последние дни - обычной и даже тягостной. Фронауэр выглядел слегка
осунувшимся и переутомленным. Он подался вперед, положил широкую ладонь на
край столика, разделявшего его и де Фаньеса, и, глядя своему собеседнику в
глаза, спросил уже с откровенной, почти наивной растерянностью:
- Что же вы мне посоветуете?
- Вы и вправду ждете от меня совета? - ответил сеньор Руй с более
серьезным выражением лица, чем, пожалуй, ему самому хотелось бы.
- Ну конечно же! Я прошу вас об этом.
Порывистым и грациозным движением испанец поднялся с оттоманки и
прошелся под сенью древесных крон, туда, где солнечные лучи уже легли на
гальку и на каменные плиты и где сады сбегали и поднимались по ступеням;
здесь, стоя под куполом листвы и глядя прямо в бездонное голубое небо, Руй
заговорил:
- Не привязывайтесь сердцем к тому, к чему оно не испытывает
привязанности, сеньор Гамурет. Требует этого от нас лишь скудный остаток в
нашей крови - слабеющий зов бесчисленных старцев, наших предков. Они,
конечно, были молоды, когда зачинали потомство, но старились они вместе с
ним, так что в каждом отпрыске говорит целый хор старцев, и все они жаждут
одного - похитить его цветущую юность и еще при жизни уложить его в
могилу. Этот остаток и склоняет нас к тому, чтобы мы постоянно утверждали
некую цель вашего бытия, доказывали наличие ее всеми своими делами, -
иначе он поднимется, как осадок со дна кубка, и замутнит нам доброе вино.
Надо выплеснуть его и наполнить кубок снова. Там, в этом широком мире,
залог вашего рыцарского достоинства, сеньор Гамурет. Достоинству этому и
пойдет на благо проделанный вами тягостный путь. А нелюбимая женщина -
слишком ничтожная за все это награда. И потому мой вам совет:
прохлаждайтесь, нежьтесь здесь, сколько душе угодно, а потом натяните
старцам нос и садитесь в седло!
- Да, вот именно! - воскликнул у него за спиной Фронауэр. - Сеньор Руй,
вы разрешили сомнения, которыми я все это время мучился. - И он тоже
вскочил с кресла, прошел вперед под арку из листьев и свисающих цветов и
встал рядом с де Фаньесом.
- Вы взгляните только, какая там красота! - улыбнувшись, сказал тот и
обвел рукой горизонт. - Крепости, селения и пыльные ленты дорог... - Он
осекся, и лицо его на какой-то миг - не дольше одной промелькнувшей мысли
- вдруг омрачилось.
- Да, красота... - медленно повторил сеньор Гамурет. Он поднял голову,
устремил взор вдаль, постукивая пальцами левой руки по рукоятке меча. И
хоть он стоял такой большой, широкий в плечах - что еще подчеркивалось
покроем одеяния, - лицо у него было как у ребенка, облегченно переведшего
дух. Сеньор Руй все это подметил.
- Знаете, - сказал он, когда они снова уселись за вином, - еще в самый
первый день, когда вы в той зале серебристых и белых тонов рассказывали
герцогине о своих странствиях, мне сразу подумалось, что женщина эта
совершенно чужда вам по натуре и потому вас не стоит. Она ведь тогда
устроила вам испытание. Вы его выдержали, но меня оно огорчило. И я
полагаю, тут мы тоже вправе поставить вопрос грубо и напрямик: а стоит ли
она сама того, чтобы ради нее подвергаться тем ужасным испытаниям, на
которые она нас обрекла, да еще потом позволила себе шутки, уместные разве
что с придворными шаркунами, но не с вольными рыцарями.
- Какие шутки? - удивился Фронауэр.
- Вы, вероятно, помните, - продолжал сеньор Руй, - что герцогиня как
будто бы с совершенным простодушием высказала предположение, что
привезенный вами фиолетовый рог вы сами сбили с головы дракона, и она
прямо-таки вызывала вас на то, чтобы вы с этим согласились. Но вы
возразили и рассказали о том, как вы нашли эту странную штуковину на
дороге.
- Ну да, так оно и было.
- А ведь она-то об этом уже знала! То есть ей давно было известно, что
такой рог валялся в лесу у дороги и мог быть добыт без всякой борьбы.
- Как так? - еще больше изумился Фронауэр.
- Она это знала от меня, - ответил сеньор Руй. - Это я отсек у дракона
рог, привезенный вами. Но я тогда оставил его в кустах, он отлетел туда
после удара. В изнеможении, еще не опомнившись от смертельного страха, я
совершенно забыл об этом трофее. "А где тот обломок фиолетового рога?" -
спросила она меня тогда. "Верно, так и валяется в кустах, справа от
дороги", - ответил я ей. А теперь припомните, сеньор Гамурет: вас ведь
особо спросили о том, где вы этот рог обнаружили.
- Да, и я рассказал, как его разнюхали собаки.
- Тем самым было доказано, что я не лгал. До этого, однако, она хотела
принудить вас солгать, оттого и подбросила вам, как приманку, лестное
предположение, будто это вы похитили украшение у дракона. Поймите меня
правильно: кто решится осудить человека, который, добиваясь
благосклонности женщины, уступил бы этой маленькой слабости? Ведь тут даже
не требовалось громогласного хвастовства. Достаточно было лишь не
возразить, промолчать, а это как раз, если вспомнить мудрость наших
предков, и есть знак согласия. Не поймите меня превратно, сеньор Гамурет,
и не подумайте, что я оправдываю тщеславие, но, право, поймать человека
после таких тяжелых испытаний на столь ничтожной, пустячной слабости -
невелика хитрость, и она могла бы удаться даже с наидостойнейшим
человеком. С вами она не удалась. Но поверьте мне, стоило герцогине вас на
этом подловить - о, тогда бы уж она вас не пощадила!
- Да, да, - медленно и раздумчиво проговорил Фронауэр, - эту странность
в повадках нашей милостивой госпожи я тоже сразу учуял, хоть и не так
ясно. Нет, под такой сенью я не хотел бы приклонять главу. Надо быть
совсем зеленым юнцом, чтобы молча, да еще и с восторженным благоговением
сносить все это.
- Верно сказано! - заметил сеньор Руй.
- Теперь я и другое понял, - продолжал Фронауэр, вдруг заливаясь
хохотом, - то, что я заметил на стихотворном турнире. Помните, в первые
дни после моего приезда нам их чуть ли не ежедневно устраивали. То было
вовсе не настоящее стихотворство, каким, по рыцарскому обычаю, увлекаются
на моей родине и в коем вы, сеньор Руй, как я вижу, знаете толк. Куда там!
Все эти стишки и куплетики, за немногими исключениями, были пустым
умничаньем, все с подковыркой. А мне это не по нутру! И вот я припоминаю
теперь одну строчку герцогини, из ее блазона - так ведь, кажется,
называются эти песни у французов. Она пела ее под лютню, играть на которой
ее научил сеньор Говен. А строчка была примерно такая: "Умнее, чем на вид,
а оттого и скромен" или что-то в этом роде. Она мне еще тогда улыбнулась и
слегка надула губки. Теперь-то я понимаю, что это была стрела в мою
кольчугу. Она решила, что я раскусил ее хитрость и держусь начеку, "а
оттого и скромен". Но мне-то думается, что я тогда был много глупее, чем
на вид.
- А может быть, она решила, что вы уже успели обо всем поговорить со
мной, - вставил сеньор Руй.
- Ну, пускай что хочет, то и решает, - сказал Фронауэр, - я собираю
котомку, как говорят на моей родине.
- А теперь, сеньор Гамурет, - сказал испанец, после того как пажи снова
наполнили кубки, - я хотел бы еще кое о чем доверительно с вами
побеседовать.
- Говорите как на духу, за мной дело не станет! - воскликнул Фронауэр и
поставил кубок на стол.
- Есть тут одно бедное сердце, которое совсем исстрадалось по нашей
милостивой госпоже. Нам-то, похоже, этого не понять, но это так. Если вы
выходите из игры, бедняге можно было бы помочь.
- А Лидуана?
- Последуй предложение с вашей стороны, она, возможно, разумно и даже
слишком разумно рассудила бы в пользу более мужественного вида, более
высокого звания, более зрелого возраста. Но тоже вполсердца - вот как и
вы, - хотя означенной половиной сердца наша милостивая госпожа, как мне
кажется, умеет управлять уверенно и ловко. Мне такого даром не нужно. Но
если кто-то другой убежден, что от этого зависит его жизнь или смерть, я
охотно готов прийти на помощь, если это в моих силах.
- В старые времена, - медленно и раздумчиво проговорил Фронауэр, -
кое-где люди верили, что в новом доме счастливо живется тогда, когда в
основании его замурован живой человек, и по большей части для этой цели
приносились в жертву бедные пленники. Но что до меня, я не хотел бы жить
над заживо погребенным сердцем. Однако скажите: кто он?
- Сеньор Говен.
- Сеньор Говен! - воскликнул Фронауэр, и какое-то растроганное
выражение появилось на его лице. - Вот уж чего не заметил так не заметил.
Видно, крепко пришлось юному рыцарю стискивать зубы; а может, Гамурет и в
самом деле много глупее, чем на вид.
- Он держал себя в руках, это было похвально и нелегко.
- Еще бы! Но скажите, сеньор Руй, может ли он надеяться?
- Мне кажется, сейчас для него настал самый подходящий момент просить
ее руки. Поскольку мы оба все еще медлим, она решится.
- И тот, кто любит всем сердцем, получит полсердца взамен.
Они помолчали некоторое время. Фронауэр поднялся, прошел снова под
аркой из листвы и цветов и встал на фоне голубого неба, там, где незадолго
до того стояли они оба.
- Тогда у меня к вам есть просьба, сеньор Руй, - сказал он после паузы.
- Считайте, что она уже выполнена, - по рыцарскому обычаю, ответил
испанец, все еще сидя на оттоманке.
- Не согласились бы вы вместе со мной просить руки нашей милостивой
госпожи для юного рыцаря? Вы знаете, что по ритуалу тут надобны двое. Не
сделать ли нам это безотлагательно, сразу и тем самым покончить со всеми
сомнениями и восстановить мир и спокойствие при Монтефальском дворе?
- Превосходная мысль! - воскликнул де Фаньес, вскочил с оттоманки и
энергично ударил по протянутой Фронауэром руке. - Именно безотлагательно!
Прямо завтра!
- Прямо завтра! - смеясь, повторил Гамурет. - А теперь - к сеньору
Говену! Где он прячется?
- Да вон он! - вскричал испанец, указывая на дорожку, видневшуюся внизу
под лесенками и галереями. - Во всяком случае, его паж. Беги ему
навстречу, Патрик, и скажи, что мы с сеньором Гамуретом ожидаем здесь
сеньора Говена для очень важного разговора.
Юный англичанин легко и стремительно помчался по дорожке.
- Из него выйдет толк, - заметил Фронауэр, глядя вслед убегающему
мальчику. - Хорошая, благородная кровь.
- Я возьму его о собой, когда отправлюсь в путь, - сказал сеньор Руй.
Говен стоял перед обоими рыцарями, и обретенное им на парковой скамье
спокойствие лишь гладким, прозрачным слоем прикрывало возбуждение,
явственно читавшееся в лице. Сеньор Гамурет дружески взял его за руку и
заговорил.
- Сеньор Говен, - сказал он, - мы намерены кое о чем вас попросить.
Речь идет ни много ни мало о том, чтобы вы, если у вас есть нужда в двух
просителях перед герцогиней, избрали нас обоих, сеньора де Фаньеса и меня.
Мы надеемся, что вы на это согласитесь и что, сделав предложение
герцогине, вы наконец-то вернете замку Монтефаль желанный мир и покой. Мы
оба этого сделать не можем, да и не питаем таких намерений. А вы, если
можете, сделайте это - и располагайте нами обоими, от души готовыми вам
услужить.
- О сеньоры... - пролепетал Говен и, все наконец уразумев, сначала
пожал руку Фронауэру, а потом, протянув обе руки к сеньору де Фаньесу,
упал в объятия своего прежнего господина.
- Мы сделаем это завтра, - сказал сеньор Руй.
- Как мне благодарить вас? - воскликнул Говен, уже даже и не пытаясь
сдерживаться перед друзьями. Потом он облегченно вздохнул. А они снова
вышли из беседки на вольный простор, где солнце уже клонилось к закату,
затопляя сады и башни потоками своих золотых лучей.
Снизу, с террас, послышались голоса, звонкий смех, мужской и женский,
веселая беготня. Откуда-то вынырнул паж, поклонился и сказал, что
герцогиня вместе с придворными дамами и господами играет внизу в мяч и
что, заметив трех сеньоров, она пожелала с ними побеседовать.
Они начали спускаться вниз.
Герцогиня распорядилась прервать игру и сидела сейчас на каменном
возвышении, расположенном полукругом в глубине сада и наполовину
затененном свисавшими сверху гирляндами синего горошка. Придворные - дамы
и господа - стояли по обеим сторонам на площадке, выложенной желтой
галькой. Повсюду валялись разноцветные мячи - красные, желтые, голубые, -
а в руках у всех были корзиночки, тоже с мячами; по условиям игры
полагалось забрасывать мячи в корзиночки, и у каждой партии был свой цвет,
причем цвета не должны были перемешиваться; поэтому все старались ловить
мячи своего цвета и избегать чужих, забрасываемых противниками.
- А вот и наши рыцари ордена Истребителей дракона, - сказала Лидуана, в
то время как Родриго, Гамурет и Говен, каждый со своим пажом позади,
поочередно подходили к ней и отвешивали галантные поклоны с разворотом в
поясе.
Замечание герцогини вызвало у окружающих господ приступ почти
неприкрытого веселья; оживление легкой волной пробежало по толпе
придворных. Лидуана с улыбкой скользнула взглядом по могучим плечам
Фронауэра, склонившегося к ее руке, и вдруг с пристальным интересом
посмотрела на его пажа.
- Как бы мне хотелось, - сказала она, - посвятить в рыцари тебя, Эрик,
ведь ты мужественно встретил лицом к лицу ту же опасность, что и наш
сеньор Говен. Но в свои четырнадцать лет ты, к сожалению, еще слишком
молод, чтобы носить белый пояс. Ну, все еще впереди. Может, со временем ты
и проникнешь в тайну ордена Истребителей дракона, если тебе милостиво
дозволяется присутствовать при собраниях этого капитула.
Расхохотаться, конечно, никто не расхохотался, но казалось, в самом
шорохе платьев слышно было еле сдерживаемое веселье.
- С вашего позволения, - сказал Фронауэр, и тон его, пожалуй, был
несколько резок, - из нас никто еще не истребил дракона...
- Наша милостивая госпожа считает нас более важными и серьезными, чем
мы есть на самом деле, - с легкой улыбкой вмешался Родриго, - но уж если
мы что и основали, то отнюдь не орден. Всего лишь веселое содружество
людей, которым приятно быть вместе.
- Последнее, кажется, верно, - заметила герцогиня. Выпрямив стан и
упершись ладонями в сиденье, она откинулась на его спинку и некоторое
время разглядывала трех рыцарей, стоявших перед ней как бы в сомкнутом
строю. - Ваше сердечное согласие меня поистине радует, сеньоры, -
продолжала она и вдруг добавила: - Однако ж мне очень хотелось бы
проникнуть в вашу тайну!
- В какую тайну, ваша милость? - спросил на этот раз Говен. Он
несколько подался вперед и выглядел почти испуганным.
- Тайну того, как драконов если и не убивают, то, во всяком случае,
обращают в бегство.
И вот тут умный сеньор Руй не успел вовремя вмешаться, его опередил
Фронауэр:
- Прошу прощения, но, сказать попросту, эти твари, похоже, неохотно
жрут людей, закованных в железо. Они не в их вкусе.
- И не в моем тоже, - сказала Лидуана, быстрым взглядом смерив
Фронауэра с головы до ног, - хоть я и не дракон.
Теперь дозволительно было рассмеяться, что все и сделали с явным
облегчением.
- Играем дальше! - крикнула Лидуана и порывисто встала. - Сеньор Говен,
вот вам корзиночка, ваш цвет желтый, вы в моей партии!
Бесчисленные мячи один за другим взлетели в воздух разноцветным
фонтаном. С земли мячей не подбирали, они так и валялись, где упали, а
стоявшие поодаль слуги держали наготове запасы новых. Со смехом, беготней,
прыжками и веселым гвалтом игра продолжалась сначала в садах у крепостных
стен, где уже не различить было даже собственных бросков, потому что все
расплывалось в лучах заката; потом она перекинулась в гулкую, длинную,
выложенную цветными плитками аллею, во внутренний дворик, разлилась по
лужайкам, бег становился все быстрее, броски все размашистей, смех все
приглушенней; казалось, одинокие голубки воркуют там и сям за кустами, но
то были дамы. За столы уселись, когда уже начало смеркаться; в свете
бесчисленных огней темным зеркалом мерцало вино в плоской чаше, влажным
блеском отливали горы плодов, соленым и багряным - крабы в мисках. Когда
луна, подавляя весь этот гомон, залила своим светом лужайки и беседки,
озарила пруды, по-новому, по-иному высветила глубокий лик садов,
многочисленное общество уже совсем рассеялось. Говен удостоился в этой
кутерьме пожатия руки герцогини - только жаркими пальцами коснулась она
его ладони, но на какую-то секунду вдруг сдавила ее сильней, и рука у него
похолодела до самого плеча, и сердце будто тоже подпрыгнуло вверх, в это
плечо. Вскоре в лунном свете возле куртины он мельком увидел сеньора
Родриго.
- Всего доброго, Говен, - шепнул тот, - завтра мы идем к ней. А чтобы
ты не думал, что тебе приносятся жертвы, взгляни вон туда. - И кивком
головы он указал в конец аллеи, той липовой аллеи, в которой несколько
часов назад, мучимый надеждой и страхом, Говен нерешительно приблизился к
марешалю: там теперь стоял Фронауэр, почти целиком скрытый тьмой, и
целовался всласть. В его объятиях, явно отвечая ему нежной взаимностью,
млела крупная рыжеволосая дама.
Наутро после игры в мяч сеньор Руй и сеньор Гамурет уже стояли перед
троном герцогини в пустынной зале серебристых в белых тонов, каждый со
своим пажом, одетым в цвета господина. Речь держал испанец. Плавно лились
из его уст принятые в таких случаях цветистые слова. Фронауэр, красивый,
как северный Аполлон, стоял с угрюмой и растерянно-торжественной миной,
как стоят крестьяне перед гробом ребенка.
Пока сеньор Руй говорил в пустоту, окружавшую трон (Лидуана опустила
взгляд и не отрывала его от скамеечки для ног), он вдруг почувствовал, что
справа, с той стороны, где череда высоких светлых окон открывала вид на
бескрайний простор, будто странно легкий и чистый луч коснулся его. Он и
на языке своем, бойко сыпавшем слова, ощутил новый вкус. Взгляд его начал
блуждать поочередно - от одного к другому - по двум полукружиям из
красного и серого камня, выложенным на полу залы. Наконец, не прерывая
речи, сеньор Руй взглянул в окно и понял, что отсюда видны леса,
окружавшие Монтефаль, те, из которых он пришел. И буровато-зеленая полоска
дали все еще сохранялась в уголках его глаз, когда он снова перевел их на
мозаичные плиты каменного пола.
Герцогиня произнесла в ответ приличествующие случаю любезности,
пожелала сеньору Говену сохранять твердость духа, и этими словами, по
обычаям той позднерыцарской поры, уже выражено было благосклонное
согласие. Сеньор Руй попросил заодно дозволения оставить Монтефаль, дабы
отправиться в новые странствия, поскольку другой ходатай, сеньор Гамурет
фон Фронау, изъявил готовность дождаться дня свадьбы; этого требовал
ритуал, ибо одному из сеньоров, делавших предложение от имени рыцаря,
полагалось затем быть и шафером.
Герцогиня бросила на вольного рыцаря фон Фронау короткий непроницаемый
взгляд и поблагодарила его.
В приемной, как только рыцари вышли, их приветствовали марешаль и члены
государственного совета. Все вельможи, и Фронауэр с ними, направились к
жениху. Один сеньор Руй, сопровождаемый Патриком, пошел назад в свой
приют, к оттоманке под лиственной сенью.
Здесь был покой. С колонн свисали пышные зонтики соцветий. Теплое небо
кое-где прорывалось сюда, нависая большими синими лоскутьями, а вдали, над
горизонтом, раздвигалось вольно и широко.
Сеньор Руй улегся на оттоманку и закрыл глаза. Снова он ощутил, как и
прежде в зале, тот же вкус на языке, горьковато-свежий вкус трав, что
растут в глубоких зеленых долинах, прорезанных ручьями. Даже не поднимая
век, он почувствовал, как переменилось освещение, будто стало оно скупее,
но и чище и ярче. Одновременно замок Монтефаль совсем съежился и поблек в
этом сиянии, разлившемся вокруг, стал маленьким, как камешек на пути, что
оставляет за собой человек.
Не успели они задремать - сеньор Руй на своем ложе, Патрик в своем
большом кресле, - как явился камергер Лидуаны с известием к сеньору де
Фаньесу, что герцогиня желает особо напутствовать его перед отбытием.
И еще раз пришел он в канун своего отъезда в залу серебристых и белых
тонов, и стоял на этот раз в оконной нише, а напротив него сидела женщина,
которая должна была стать целью великого подвига, но не смогла, ибо за
этим подвигом уже не виделось больше никакой другой цели. Пока она
говорила - говорила все то, что полагалось сказать, дабы не сказать именно
того, чего ей нельзя было высказать, - пока она говорила о том, что
канцлеру ведено изготовить грамоту для сеньора де Фаньеса, каковая
предписывала бы всем подданным герцогини, горожанам и рыцарям, оказывать
ему во время его странствий в пределах герцогских владений любую поддержку
и помощь, в какой только возникнет нужда, - пока длилась эта речь, взгляд
сеньора де Фаньеса неотрывно был прикован к лесным далям.
Они простирались до самого горизонта - серо-зеленый прибой лиственных
крон вблизи, уже пронизанный кое-где теплым коричневатым свечением, а за
ним, чуть выше, темная полоса хвойных.
- Куда вы намерены держать путь? - спросила Лидуана и перевела взгляд
на окно. Слова ее звучали так, будто она, замечтавшись, высказывала вслух
собственные раздумья, а не задавала вопрос.
Сеньор Руй тоже ответил не сразу.
Он снова взглянул на лесные просторы за окном, и ему вдруг почудилось,
что из невидимого источника за этими лесами хлынул слепящий зеленый свет,
- но лишь на мгновение. Синим парусом натянулось небо над кромкой лесистых
валов. Воздух застыл в полном безмолвии, и мир в нем был заключен, будто в
стекле.
- Почем мне знать? - коротко ответил он.
Осень, подумалось ему вдруг, это же осень. В последние дни множились ее
приметы - насколько возможно было почувствовать здесь, в этой стране,
напоминавшей южный сад, смену времен года. Все так же пестрели яркие
соцветия в садах, но свет, но воздух вокруг - вот что менялось, мягко, еле
уловимо.
Два пажа вошли в залу. Они несли на подушке длинный тонкий меч.
- Это для вас, сеньор Руй, - сказала Лидуана. - Владейте им к вящей
вашей чести и славе. А когда остановится на его рукояти ваш взгляд,
вспомните о приключении, что привело вас сюда.
Она приветствовала его легким кивком, чуть дрогнуло ее тонкое лицо, она
протянула ему руку, и не успел он поднять почтительно склоненную голову,
как она уже повернулась и быстро пошла прочь, удаляясь в глубину залы.
Он постоял еще немного в оконной нише, потом взял меч с подушки,
протянутой пажами, и отстегнул клинок от перевязи. То была дамасская сталь
- благороднее оружия он, пожалуй, до сих пор не держал в руках. А на
крестообразной рукояти он заметил врезанный в нее кусочек фиолетового
рога, сбитого им с головы змея. И этот крохотный осколок драконьего рога
странным образом казался почти прозрачным, обработанный и отшлифованный в
форме овала, как жемчужина. Поднеся рукоять к окну, сеньор Руй поднял ее
на свет, на осенний солнечный свет. И в самой сердцевине отшлифованного
рога, теперь вдруг напомнившего ему бледный лунный камень, вспыхнул на
мгновение слепящий зеленый луч.
Наутро у тоста во внешнем дворе его поджидали друзья, сеньор Гамурет и
сеньор Говен, чтобы попрощаться.
Уже вывели стремянные лошадей, верховых и вьючных, и прогуливали их
взад и вперед, и Патрик придирчиво еще раз все осмотрел - копыта, уздечки,
седла для всадников и для поклажи. В глубине двора показался сеньор Руй.
День занимался ясный и теплый.
Уже опустили подъемный мост. За массивной аркой надвратной башни из
желтого камня виднелся кусочек извилистой белой дороги, а дальше зеленые
леса, и горизонт, и легкая дымка над ним, а в этой дымке очерчивались
контуры далекого и, похоже, довольно большого города.
Друзья обнялись.
Гамурет провел рукой по рыжим кудрям Патрика.
- Будь здоров, малыш, и верно служи своему господину.
Кони беспокойно переступали с ноги на ногу, пора было в седла - Патрик
подержал сеньору де Фаньесу стремя и потом быстро взмахнул на Божо,
подаренного ему сеньором Говеном.
Еще раз пожали руки друзьям, наклонившись с беспокойных коней, еще раз
бросили друг другу ободряющие слова, и уже гулким эхом отозвался под аркой
надвратной башни цокот копыт. Сеньор Говен и сеньор Гамурет обнажили мечи
и ударили клинком по клинку над головами. То было их последнее
приветствие. Когда же всадники выехали из ворот и уже проскакали мост,
высоко над ними, со всех передних башен грянула истинная гроза,
беспрестанным немолкнущим громом, водопадом низвергаясь на оставшихся в
замке и заглушая все и вся: фанфара вольных рыцарей де Фаньесов, не раз
скликавшая более ражих предков Родриго на веселую охоту. Так слала ему
последнее приветствие герцогиня, ибо фанфару повелела играть она.
А совсем издалека, оттуда, где плоская лента дороги змеилась по
лесистым этим краям, послышался отклик серебряных рогов: стремянные
подхватили старый мотив.
Поверх конских голов они смотрели на дорогу. Лента дороги рассекала
буро-зеленый массив леса. Впереди, как натянутый парус, синело небо. Его
рассекало алой полосой древко копья, примкнутого к правому стремени
сеньора де Фаньеса и снова равномерно покачивавшегося в движении -
медленно, когда кони шли шагом, быстро, когда трусили рысцой. Слева по
отлогому холму поднимались заросли молодняка, за ними луг, живые изгороди,
а там и островерхие кровли, дома, селение.
Завернули они и в город, который видели прежде на горизонте, и
остановились в нем на ночлег. В ратуше, где как раз устраивалось
празднество, сеньора де Фаньеса и его пажа приняли радушно и с почестями,
когда они появились в танцевальной зале. Там бургомистр поднес Родриго
кубок почета, серебряный и такой вместительный, что он скорее походил на
небольшой бочонок. Поэтому Родриго, не будучи в состоянии его осилить,
передал кубок Патрику, стоявшему позади него слева в праздничном камзоле
цветов сеньора. Маленький англичанин обеими руками поднял кубок, и в нем
совсем исчезло его серьезное лицо. Дамы и девушки города, до сих пор
украдкой разглядывавшие сеньора де Фаньеса, обратили умиленные взоры на
пажа, и все наперебой стали расхваливать безупречные манеры будущего
рыцаря, столь очевидные вопреки даже тому, что ему пришлось поднести к
своему ясному личику серебряный бочонок. Все, похоже, сразу в пего
влюбились. А тут еще сеньор Рун рассказал, что Патрику перейдет по
наследству на его английской родине большое графство - владение, в котором
наберется несколько таких городков, как этот.
В зале коричневых тонов, где сверкали багрянцем и золотом наряды
гостей, запели трубы, и сеньор Руй вступил в хоровод юных горожанок, а
Патрик прислуживал прекрасным женам горожан, и они в конце концов начали
прижимать его к сердцу и даже целовали. Но он хранил достоинство и
серьезность и постоянно искал глазами своего сеньора.
И опять побежала перед всадниками дорога, и снова, равномерно
покачиваясь, вонзалось алое древко копья в голубое небо, высоко
вздымавшееся над ними, полное белых облаков, как знамен. Вставало селение
за поворотом дороги, высилась крепость над холмами.
Всякий раз, как они подъезжали к перекрестку, сеньор Руй выбирал
дорогу, ведшую влево, и Патрик скоро смекнул, что так они, отклонившись
вначале, чтобы завернуть в город, все вернее приближались к краю высоких
лесов.
Когда они ехали по плоской мшистой низине, поросшей одинокими
деревьями, сеньор Руй прервал долгое молчание и спросил:
- Ты умеешь, Патрик, обращаться с луком и стрелами?
- Да, сеньор. У нас дома это всякий умеет.
- Видишь вон там тоненькое дерево? - спросил Родриго, а потом,
повернувшись к слугам, скомандовал: - Стрелы и лук для молодого сеньора! А
ну - целься!
Патрик взял ужо натянутый лук и приладил стрелу к тетиве. Потом,
оттягивая тетиву, быстро прицелился. Стрела просвистела и с гулким хлопком
ударила в ствол. Один из стремянных спешился, побежал к дереву и, расшатав
стрелу с помощью кинжала, извлек ее из ствола. Осмотрев острие и найдя его
непогнувшимся и неповрежденным, он бросил стрелу в колчан у седла и
ослабил тетиву.
- Ты хорошо стреляешь, - серьезно сказал сеньор Руй, - мы поручим тебе
стрелять в птиц.
- Вот это будет здорово! - воскликнул Патрик. - У нас дома луки другие,
не такие, как этот, из которого я стрелял.
- А как же выглядят ваши? - спросил сеньор.
- Они шести футов в длину и на концах не изогнутые, а прямые. На каждом
конце по рогу - верхний побольше, нижний поменьше.
- Но ведь из таких не выстрелишь, сидя в седле.
- Нет, - ответил Патрик. - Наши стрелки и сражаются стоя. Давным-давно
они в одной великой битве победили даже рыцарей французского короля.
- Да, - задумчиво произнес испанец, - в битве при Креси. В тот день на
стороне французских сеньоров очень храбро сражался один рыцарь - слепой.
Он погиб. Этот рыцарь был королем.
- Королем! - воскликнул Патрик. - А какой страны?
- Богемии.
- Это отсюда далеко...
- Да. Его звали король Иоганн. Сын его нынче носит императорскую
корону.
Патрик, казалось, онемел от изумления.
- Как велик мир! - тихо сказал он после минутного молчания.
- Да, велик, - улыбнувшись, ответил сеньор Руй и посмотрел вдаль на
ленту дороги.
Уже через несколько дней Патрику стало казаться, что он ничего другого
в своей жизни не делал, кроме как ехал на коне в беспредельную даль, и что
так оно теперь и будет всегда. Покачивающаяся голова лошади, светлая
дорога, голубой горизонт и все время меняющийся ландшафт - то холм за
холмом, то лес, то гора, то равнина проплывали друг за другом, по обе
стороны - все это стало для его глаз как привычное ложе, на котором можно
даже и вздремнуть, не смежая век. Волнение, которое он, как и полагается в
его возрасте, нередко испытывал, теперь как будто улеглось, оттого что сам
он находился в непрестанном движении. Ничто не омрачало их спокойствия.
Сеньор Руй ехал с ощущением человека, устроившего все позади себя
наилучшим образом. Там, в Монтефале, каждый сидел теперь при своей доле,
как едок за столом при своей тарелке.
Лишь он один встал из-за стола.
Откуда-то из синего, солнечного неба, из разрывов между взлохмаченными
белыми колоколами облаков налетел ветер, прошумел по кустам у подножия
холма и, прежде чем улечься, слегка взъерошил верхушки деревьев,
поодиночке разбросанных здесь, наверху.
Они остановились. Сеньор Руй подался вперед в седле.
Там, вдалеке, будто вздымалась длинная, более темных тонов стена,
замыкавшая простор равнины.
- Леса, - сказал Патрик. Его ясные глаза заволокло дымкой, и в них
вспыхнул глубокий, голубовато-стальной свет. Он выпрямился в седле и
замер, тонкий и стройный.
- Леса Монтефаля, - ответил сеньор.
Снова налетел ветер, затрепетал треугольный флажок на верхушке древка.
В тот же вечер они расположились на ночлег у ручья; он выбегал из-под
старых суковатых деревьев, стоявших на краю опушки и широко раскинувших
ветви над поляной. Костер развели, когда солнце встало прямо напротив них
и косыми лучами затопило все и вся, так что и горизонт потонул в их
сиянии.
- Когда мы завтра утром въедем в лес, - сказал сеньор Руй, - оно будет
у нас перед глазами, а вечером прямо за нашей спиной, поэтому мы уже не
сможем заблудиться и в любое время выберемся из леса, если захотим.
Слуги возились с костром, расседлывали лошадей, и от их фигур ложились
на землю длинные тени. Меж древесных стволов протягивались полосы света,
вспыхивая щедрым багрянцем. Солнце стояло низко над холмами, и пылающий
горизонт был ясен и чист, как лак.
- Сеньор, - после некоторого колебания заговорил Патрик,
прогуливавшийся с господином в тени деревьев, - не думаете ли вы, что
чудовище, обосновавшееся в этих лесах, легче всего поразить, если
нацелиться прямо в глаз?
Лицо рыцаря омрачилось, будто невидимое забрало опустилось на него.
- Нет, - строго сказал он. - Ты говоришь глупости, и не вздумай
предпринять что-либо подобное. Я тебе запрещаю, понял?
- Да, сеньор, я понял, - покорно ответил Патрик.
- Вон куда стреляй! - воскликнул через секунду господин. - И докажи,
что ты можешь попасть в цель, даже когда уже темнеет!
Он указал на широкий сук, простершийся из леса прямо в пламя заката. На
нем неподвижно сидели в ряд три грузные белые птицы. Патрик помчался за
луком. Две стрелы попали в цель. Лишь третья птица поднялась и, плавно
махая крыльями, скрылась в глубине леса.
- Вот и хорошо. Нам на ужин! - засмеялся сеньор Руй и похлопал Патрика
по спине.
Утром они снарядились в путь спозаранку и углубились вдоль ручья в лес.
Дорога была легка, и они продвигались без труда, все время держась ручья,
этой лесной артерии, которая, почти не меняя направления, выбегала из леса
им навстречу. Вскоре светлые колоннады стволов снова сомкнулись вокруг
всадников: куда ни глянь, одни стволы, да зелень, да местами скудный
молодняк. В начале пути Патрик часто осматривался кругом - направо,
налево, вперед, назад. Но лес наступал равно отовсюду, неизменный и
безмолвный. Скоро взгляд юноши привык к светлому хороводу деревьев и нашел
себе в нем такое же спокойное ложе, как и прежде на открытой равнине.
Продвигались вперед не спеша. Местами ручей расширялся, образуя
маленькие озерки; они поблескивали под жарким голубым небом, видневшимся
сквозь круглые просветы в древесных кронах. Такие места были очень удобны
для привалов, стремянные шумно въезжали в воду на расседланных лошадях,
чтобы их выкупать. Ноша вьючных, нагруженных, по обыкновению, овсом,
которым запаслись перед отъездом, почти не облегчалась, потому что коням
тут повсюду было привольно пастись.
Примерно на девятый день сеньор Руй распорядился устроить привал
поосновательней. Они раскинули палатку, а стремянные сколотили даже стол,
скамейки и лежанки из стволов молодых березок, белыми полосками
расчерчивавших здесь зеркальную озерную гладь.
Тем временем сеньор Руй, обычно одетый в легкое охотничье платье,
разведывал вместе с пажом прилегающий лес - на лошади, а иногда и пешком.
Вверх по течению ручья, как они обнаружили, лес начинал понемногу
подниматься в гору, кое-где меж лиственных деревьев попадались уже пихты и
ели.
Когда стоянка снабжена была некоторыми удобствами, сеньор Руй прекратил
свои вылазки, оставался на месте и присматривал за тем, как челядинцы
сооружали рядом с палаткой, постепенно приобретавшей вид просторной
хижины, подобие печки (камни доставали из ручья и озерка), так что вскоре
стало возможно превратить мешок муки, который тащила на себе одна из
вьючных лошадей, в нечто съестное, что при снисходительном отношении можно
было принять за лепешки. Патрик охотился на птиц, собирали также и ягоды,
здесь на удивление крупные, еще орехи, грибы. Внушительный бурдюк вместе с
избытками овса всю дорогу нес на себе destrier: сеньор Руй все
предусмотрел.
А теперь он, будто отрешившись от всех забот, лежал на спине, и так же,
как в Монтефале, рядом с его ложем стоял тяжелый стул с подлокотниками,
сколоченный из березовых поленьев, но зато с подушкой на сиденье, и на
этом стуле после сыгранной партии в шахматы часто устраивался прикорнуть
Патрик, склонив рыжеволосую головку на подлокотник. Обычно здесь царила
такая тишина, что спал он подолгу и пробуждался лишь от шумного плеска в
озере, когда его сеньор с разбегу бросался в воду, чтобы поплавать, или от
внезапного громкого фырканья пасущихся лошадей.
- Вы совсем не опасаетесь змея? - спросил он однажды своего господина.
- Нет, - ответил тот. - В лесу нет никаких его следов. Потому я и
рыскал окрест, и то, что я знал уже после первой встречи с ним,
подтвердилось: царство дракона дальше, в гористом центре этих лесов.
Над кронами небо было жарким и синим, просторней и выше свод его
казался над озерной гладью, окаймленный чуть трепещущими вершинами. Лесное
зверье обреталось совсем неподалеку, блуждая так же бесшумно, как бесшумно
проникали сюда косые лучи солнца, когда на склоне дня прорезали ряды
древесных стволов. Чего тут искал их сеньор, этого не знал ни Патрик, ни
стремянные, сколько ни ломали они себе голову.
Сеньор казался рассеянным, отрешенным, почти не разговаривал. Мог, сидя
за шахматной доской, долго обдумывать очередной ход, а тот-то и показывал
со всей очевидностью, что вовсе не о ходах и фигурах думал игрок. Часто
сеньор Руй проводил долгие часы, лежа навзничь с открытыми глазами.
Но однажды утром он встрепенулся, словно сбросив оцепенение, вскочил и
потребовал коня и доспехи. Стремянные засуетились. А Патрик принялся
седлать своего Божо.
- Ты останешься здесь, со слугами, на стоянке. Когда совсем стемнеет,
вели время от времени трубить в рог, - приказал Руй.
Мальчик молча повиновался, стальная синева его глаз потухла, и его
будто согнуло от боли, когда он держал стремя сеньору. Тот взмахнул на
коня. В седельную сумку сунули немного хлеба и мяса, подвесили к седлу
тыквенную флягу с вином. Сеньор Рун приказал также приторочить к седлу
шлем, тронул поводья и поехал с непокрытой курчавой головой, расстегнув
легкую кольчугу до середины груди и, по своему обыкновению, примкнув копье
к правому стремени. Несколько минут еще можно было видеть алую полоску
копья, маячившую меж стволов и удалявшуюся вверх по течению ручья, еще
слышался топот конских копыт. Потом все стихло. Патрик сжал ладонью глаза.
Он ехал уже добрый час, а лиственный лес все не кончался, менялись
только породы деревьев, особенно вблизи широкой прогалины, тянувшейся,
подобно долине, вдоль ручья. До этого места Родриго уже добирался и раньше
вместе с Патриком. Коричневатым блеском отливали деревья на фоне неба.
Березы первыми возвещали осень. Колонны их гладких белых стволов здесь
преобладали, и струны этой серебряной арфы словно перебирали солнечные
лучи. Там и сям парил в воздухе падающий лист, а один обрел покой прямо
перед сеньором де Фаньесом, на черной гриве коня.
Рыцарь и вправду ехал по лесу без всякой цели, и то, о чем беспокоился
томимый недобрым предчувствием паж, нисколько не занимало сеньора. Его
внезапный отъезд, смена уютного ложа на седло были лишь двумя сторонами
одного и того же сонно-мечтательного состояния, равно владевшего им что
здесь, в седле, что там, на ложе из березовых поленьев. Он сидел удобно;
крупный и сильный конь, которому легкий стройный всадник был не в тягость,
бодро ступал, выгнув шею, меж древесных стволов.
Почва источала здесь терпко-сладкий аромат, сродни аромату зреющих
плодов; повсюду лежали под ногами желтые листья, и их вдавливало в землю
широкое копыто коня.
Рыцарь не следил за дорогой: destrier уверенно выбирал ее сам. Взгляд
же всадника был устремлен вперед и ввысь, на верхушки деревьев, такие
здесь пестрые. Наверное, тому, кто увидел бы его сейчас верхом на коне в
этом светлом, прозрачном лесу, выражение его лица показалось бы
молитвенным. Но лицо это всего лишь было расслабившимся и спокойным, ибо
его оставили те силы, которые однажды отлили эти черты и указали им цель.
Сейчас цель указывал ручей, конь, инстинктивно державшийся ручья, открытый
лесной простор, удобная дорога, бьющее в глаза солнце, чьи теплые лучи
равно ласкали и стволы, и ветки, и листы, и беспокойную алую полоску
укрепленного в стремени копья, и лицо всадника, бездумное, озаренное
солнечным светом.
Еще на ровном месте начался хвойный лес и шире стала дорога. Погасло за
спиной белое и бронзовое сияние берез. Меж могучих стволов земля
расстилалась как гладкий пол просторной залы. Изредка попадался одинокий
куст, будто просвеченный насквозь отвесными солнечными лучами; темным
светом отливала зелень. Все еще бежал рядом ручей. Ясно слышны были теперь
его плеск и бормотанье. Постепенно дорога пошла на подъем.
Родриго остановился, спешился и ослабил подпругу. Здесь, на ровной
площадке, ручей образовал небольшой бочажок, конь зашел в него передними
ногами и принялся пить, пока хозяин отстегивал сумку с овсом от седла.
Конь и всадник попировали вдосталь и от души. Все это время сеньор Руй
ощущал собственную отрешенность как нечто благотворное и приятное, вроде
купания. Он похлопывал коня по жирной, лоснящейся холке и глядел поверх
могучих, как башни, стволов, сквозь лучистую сетку сучьев, в высокое,
синеющее над ним небо, на котором трепетным темным узором вырисовывались
заостренные кончики еловых ветвей. Мысль о драконе, в чьи владения он
как-никак снова попал, не столь сильно тревожила его, что было ему самому
не очень понятно; уверенность эта шла не только от верного рассуждения,
что, будь чудовище где-нибудь поблизости, он наверняка давно услышал бы
жуткий шум, производимый им при движении, так что непосредственная
опасность почти исключалась. Нет, сеньор Руй вообще не допускал мысли о
какой бы то ни было угрозе - любой, какой угодно, - он чувствовал себя
здесь уверенней и неуязвимей, чем когда-либо в Монтефале.
Однако, не спеша наслаждаясь едой и питьем, он спохватился, что,
наверное, давно уже перевалило за полдень, и еще раз поднял взгляд вверх,
на солнце. Сидя так с запрокинутой головой, он вдруг улыбнулся: он
вспомнил об отданном им распоряжении трубить на стоянке в рог с
наступлением темноты. Глубокой темноты, собственно говоря, и быть не
могло, потому что было полнолуние. Он как-то не заметил этого в прошлые
ночи; и все же, видимо, заметил, раз знал это. Он встал, подтянул уже
почти пустую сумку с овсом на седле и в задумчивости уставился поверх
конской головы на зеркальную гладь озерка, застигнутый поразившей его
мыслью: луна, стало быть, все время светила как бы мимо него, если он
начисто ее проглядел. И тогда совсем уж странными представились ему эти
дни, проведенные на стоянке.
Одинокие жучки или мошки жужжали под навесом разлапистых нижних ветвей.
Ручей, сворачивавший здесь направо в ров, вспоил там обильную сочную
зелень, которая сейчас от легкого прикосновения солнечного луча,
пробившегося сквозь листву, вспыхнула, как изумруд, поднесенный к огню.
Сеньор Руй заботливо подтянул подпругу, сел в седло и вытащил из ножен
меч с рогом дракона в рукоятке. Поскольку он отклонялся теперь в сторону
от ручья, он начал время от времени отсекать мечом с деревьев по кусочку
коры, чтобы пометить обратный путь к изгибу ручья и тем самым к стоянке.
Но не успел он надрубить и трех десятков стволов, как лес неожиданно
кончился, теперь перед ним был плоский, поросший альпийскими травами холм.
Сеньор Руй отсек широкий кусок коры от дерева, стоявшего на опушке.
Обнаженный белый ствол виден был издалека. Здесь ему надо будет въезжать в
лес на обратном пути.
Он засунул меч в ножны. Чуть заметное движение колен - и конь сорвался
с места и ровным широким галопом понесся вверх по отлогому склону к
округлой вершине.
На этой залитой солнцем вершине сеньор Руй остановился. Над его головой
чуть трепетал треугольный флажок, венчавший копье. Пока его взгляд блуждал
по вершинам соседних холмов, от одной к другой, по этим вздымающимся и
опадающим волнам, покрытым то лесом, то травой, то зубцами скал, и так
вплоть до небосклона, который на самые дальние возвышения словно бросал
голубоватый отсвет, - пока он обозревал этот внезапно распахнувшийся перед
ним простор, ему пришла в голову еще одна мысль, его озадачившая. А именно
что над его головой трепетал на древке копья треугольный флажок. При
въезде в лес он забыл его спустить. Сеньор Руй только сейчас это заметил и
очень удивился. Уже второй раз за сегодняшний день самые незначительные
вещи будто заговаривали с ним на каком-то новом языке.
Он снова окинул взглядом уже ставший привычным ландшафт и начал
спускаться вниз по другому склону холма к лесу. Тот образовывал у подножия
холма впадину, наподобие узкой долины, уходившей вдаль, в том направлении,
откуда приехал сеньор Руй. Заблудиться на обратном пути было никак
невозможно. Лес здесь рос густой, и в нем было больше низкорослого
молодняка, чем на другой стороне холма. Лиственные деревья перемежались
здесь с хвойными, и меж них вспышками осеннего пламени горели рябины,
свисали гроздья барбариса, а там, где на земле коричневато-зеленым ковром
лежал мох, из него выглядывали огромные шляпки мухоморов. Сеньор Руй
углубился в чащу, шуршали кусты, цепляясь за стремена, а потом лес
поредел, деревья расступились, и он ехал теперь уже по низине, изогнутая
шея коня покачивалась перед ним, над нею размеренно колыхался флажок на
древке, и взгляд его снова был устремлен ввысь и терялся там в череде
древесных крон, то густых и темных, то редких и светлых.
Вдруг и они расступились. Открылась лесная поляна, протянувшаяся вдоль
низины.
Сеньор Руй остановил коня. Насколько хватал глаз, влажная зелень поляны
усеяна была глазками безвременников, цветов осени, которая здесь снова
обнаруживалась во всем. А совсем вдали, там, где, по-видимому, кончалась
лесная долина, возвышалась гора, громоздились друг на друга утесы и
скалистые гребни, вонзаясь в шелковистое синее небо.
Сеньор Руй дважды зажмурил и открыл глаза. Потом сощурился, чтобы
вглядеться пристальней. Но в этом не было нужды. Для наметанного глаза
легко уловимо было движение поверх хребта на фоне небесной лазури.
Зубчатая громада медленно сползала по утесу и наконец исчезла за ним
вдали, зубец за зубцом.
Сеньор Руй глубоко вздохнул. Как странника, вернувшегося домой,
завораживают знакомые очертания родных холмов, так и его захватило то, что
он увидел вдали над утесом. Он раскинул руки, насколько позволяли поводья
и копье, и флажок резко склонился вправо. Губы испанца раскрылись, и тут
случилось то, что мудро подмечено было уже сеньором Гамуретом при дворе
герцогини в Монтефале: вольный рыцарь де Фаньес иногда говаривал и
стихами. Но если обычно его собратья по сословию адресовали это искусство
прекрасным дамам, то на сей раз предмет воспевания был совсем иной и
весьма странный - чудовище, исчезающее вдали. Сеньор Руй говорил про себя
и словно в полусне:
И вновь ты проползаешь, словно рок.
Под сенью леса, как по дну морскому,
Медлительно, безмолвно и весомо, -
Тщеславному мечтателю пустому
Укор досадный и урок.
Но тот, кто повстречал тебя случайно,
Кто честолюбья не отравлен ядом,
Прозреет вдруг и мудрым вещим взглядом
Проникнет тайны леса, жизни тайны
И бездны собственного сердца...
И тут сзади послышался бодрый, звонкий голос:
Я встрече рад! Двоим нам легче спеться!
Я рад, что старый рыцарский обычай
Чтит доблестный сеньор. А вот и песнь!
Рыцарь быстро обернулся, но без малейшего испуга. То был шпильман. Он
сидел верхом на гнедой лошади, к седлу были приторочены разукрашенный
колчан и лук, и его чуть раскосые глаза весело смотрели на сеньора де
Фаньеса, в то время как правой рукой он перебирал струны двухрядной лютни;
вдруг звуки стали громче, и будто громом органа наполнился лес, и шпильман
запел:
Как даль благотворна
Сердцам опаленным!
Поляны в лесу - изумрудный ковер.
Всех молний чудесней
Клинок мой! И песню, о радость,
Пропой мне! О тайна лесная,
Уста мне целуй, завораживай взор!
Вешние ветры, осени листья,
Версты и годы, рыцаря рок!
Глянь - в отдаленье замки, селенья
Спят в стороне от дорог.
Еще лилась песня и мощно звучали струны. Но певец исчез. Последняя
строфа стихала, удаляясь, доносилась откуда-то с дальней опушки.
Сраженья, скитанья
И утренней ранью призывные звуки
Звонкого рога.
Как дышится в мире легко и широко!
И вновь в отдаленье рощи, селенья
Спят в стороне от дорог.
Сеньору де Фаньесу почудилось, что он снова видит певца, это длилось
несколько мгновений: шпильман ехал по левому краю прогалины в тени
деревьев. Но теперь далекий всадник, казалось, играл уже не на лютне, а
водил смычком по скрипке - ее щемяще-сладкие звуки взмыли, ликуя, ввысь и
там угасли. А он сам повернулся в седле и смотрел издали на сеньора де
Фаньеса. Но поскольку солнце заливало прогалину уже по-вечернему косыми
лучами, а шпильман смотрел из лесного полумрака, глаз его не было видно, и
рыцарю на какую-то долю секунды показалось, что на него устремлены две
пустые глазницы.
Потом все стихло.
Будто какому-то скульптору-фантасту пришла в голову странная причуда
поставить здесь, в лесной глуши, памятник последнему человеку, нашедшему в
себе силы заглянуть в глаза живому дракону, - так недвижно сидел сеньор
Руй у опушки на неподвижном коне.
Красива была эта статуя с алым копьем в руке, увенчанным флажком. Черты
лица были сглажены, умиротворены и спокойны, взгляд устремлен чуть ввысь,
в направлении росших на горном отроге в конце прогалины деревьев, будто
взбиравшихся вверх по гребню, уступ за уступом, и, несмотря на большое
отдаление, рисовавших на фоне неба четкий узор тонких ветвей. Гордой была
осанка всадника, возвышавшегося на краю опушки, он сидел в седле прямо и
чуть напряженно, что хорошо гармонировало с изогнутой шеей могучего коня.
Тусклым серебряным светом отливала рыцарская кольчуга. В них и в самих-то
по себе, в коне и всаднике, была уже некая торжественность - здесь, в этом
полном безмолвии, в сиянии косых закатных лучей, протянувшихся к ним
сквозь вязь древесных крон; но строгое это великолепие подчеркивалось еще
и мерцанием пурпурной уздечки и поводьев, недвижно покоившихся в красивой,
затянутой в перчатку руке, и золотисто-зеленым блеском низко свисавшего
чепрака.
В глубоком безмолвии этих лесов, лишь изредка нарушаемом птичьим
криком, тем явственней звучал, поднимаясь и ширясь, их собственный голос -
звучал меж древесных стволов, в разгоравшемся закатным золотом воздушном
просторе над этой обрамленной деревьями поляной с фиолетовыми глазками
безвременников, под громоздящимися вдали над лесом остриями утесов,
отражавшими сияние упавшего на них вечернего огня. Не от плавно
опускающегося листа исходил этот собственный голос лесов, не от того, что
шелохнулся куст или опасливо и грациозно юркнула белка в листву; скорее
это дышала и жила сама земля или слышалось, как непрестанно струится
сквозь кроны небесный свет, да, может быть, еще перешептывались совсем
диковинные и еле видимые крохотные существа, что уютно устроились во все
удлинявшейся тени мухомора, скрестив лапки на брюшке.
И только их взгляды, взгляды таких вот существ, хрупкие, как стекло, и
вездесущие, покоились на одинокой статуе у лесной опушки. Только им
довелось увидеть легкую улыбку, игравшую на умиротворенном лице всадника,
- единственное движение, оживившее его черты за все долгие полчаса. А
предназначалась эта улыбка отважному и благородному другу Гамурету,
вольному рыцарю из Фронау, куратору Орта и правителю Вайтенека, однажды
спросившему его, в чем же будет конечное оправдание тяжкого похода, если
не взять награды.
Вот и все, что случилось за эти полчаса, что подавало хоть какие-то
признаки движения, жизни, - да еще постепенный переход дневного света в
красноватый вечерний сумрак, стлавшийся низко по земле и широкими полосами
вползавший меж стволов в лес, отчего озарялись изнутри кусты, как
изумрудные гроты, а еще выше, на ветвях рябины, вспыхивал красный пучок
осенних плодов.
Destrier поднял правую переднюю ногу, глухо топнул широким копытом и
беспокойно заскреб землю.
Когда он так сделал во второй раз, а господин и бровью не повел,
могучий конь повернулся в ту сторону, откуда они пришли, и тронулся в
путь.
Руки сеньора де Фаньеса оставались недвижны.
Медленно прошел конь сквозь густеющие сумерки долины, на другом ее
конце углубился в кусты, зашуршавшие по стременам, и, удаляясь от опушки,
начал подниматься вверх по плоскому, поросшему альпийскими травами склону.
Они ехали теперь прямо на закат, и пылающий горизонт погружал лес в
глубокий чернильный мрак. А в противоположной стороне, лицом к закатному
пожару, уже взошла на небо луна и плавала, стеклянная и лоснистая, над
бескрайними далями, и свет ее отовсюду лился в долины, оттеняя в них
каждый выем.
Будто выступая впереди торжественной погребальной процессии,
выстроившейся за ним в двойном освещении меркнущего и восходящего светил,
медленно ехал сеньор Руй по холму, по траве, блестевшей в лунном сиянии,
как жидкие волосы. И пышной, пестрой была процессия за его спиной:
мерцание доспехов, облитых светом луны, расплавленным серебром затопляло
маслянистый блеск парчи, робкое свечение шелка. И все со своими флажками
на древках копий. Все со своими дамами, чья прелесть оттенялась луной. И
смуглолицые враги из священной земли тоже ехали меж ними, в ярких одеждах
и тюрбанах, с луками в руках, и все они походили на шпильмана. Но и
шпильманов было много в этой толпе, то тут, то там всплескивалось пение,
смеялись дамы, аплодировали господа, и каждая новая песня была как
последний всплеск, будто все они вдруг спохватывались и понимали, что это
никогда больше не повторится. Иссиня-черные и белокурые волосы выбивались
из-под кружевных и раззолоченных чепцов, и по бережной поступи статных
иноходцев видно было, с каким тщанием объезжали их некогда для этих дам
минувших времен.
Там были и короли, один из них слепой, и так как он был гостем другого
короля, когда разразилась война, этот слепой всадник ехал с войском своего
друга, не стремясь вослед никакой воинственной цели, лишь влекомый
лучистой звездой, великолепным светилом чести, что с неотразимым
безжалостным блеском взошло во мраке его угаснувших глаз.
Сеньор Руй в голове процессии уже далеко углубился в лес (но своей
зарубки на коре дерева ему не пришлось отыскивать, потому что destrier сам
нашел дорогу), когда середина пестрой кавалькады достигла в лунном свете
вершины холма. И эту середину составляли химеры. Их приход всегда означает
смену времен, и вот они снова тут все собрались, диковинные фигуры, в
которых соединились и коза, и волк, и лев, и летучая мышь. Не без
достоинства шествовали они по вершине, и тускло поблескивали их когти,
растопыренные крылья, заостренные уши, длинные шеи. Так они и спускались
по склону холма и исчезали в лесу, а наверху в свете луны еще текли,
колыхаясь, толпы, степенно и неспешно, как и полагается при таком
торжественном поводе. Правда, время от времени дамы и господа, ехавшие
позади, посылали веселую шутку вослед химерическим страшилищам, но те
невозмутимо продолжали путь, будто щеголяя своим чопорным редкостным
великолепием.
В лесу настороженно замерли звери, вытаращив глаза, похожие на большие
черные шпанские вишни, - ведь лесное зверье видит все духовное во плоти.
Пышный караван провожали умным и вещим взглядом разнообразные твари,
высовывавшие острые мордочки из-под корней или свешивавшие их сверху, с
древесных сучьев, на которых они сидели в полосах лунного света,
беззаботно болтая лапками.
Серебряные звуки рога тихо поплыли в воздухе, будто сопровождая эту
похоронную процессию, вступавшую теперь в березняк и низину. Под копытами
шедшего впереди коня, как металлические пластинки, поблескивали влажные
палые листья. Сеньор Руй сидел в седле прямо, осанка его была гордой и
неприступной. Так он ехал и час спустя, когда снова затрубили в рог, и так
подъехал к высоким деревьям, освещенным желтыми языками пламени, и
остановился в трех шагах от костра, такой же недвижный, как и прежде в
лесу. Его взгляд скользнул поверх Патрика и поверх стремянных,
остановившись на верхушках деревьев. На блестящей шее коня, на кольчуге,
на кончике копья плясали отблески огня.
Патрик поначалу тоже как бы окаменел; хотя благополучное возвращение
сеньора избавило его от поистине мучительных тревог, явление это было
слишком уж странным. Потом он рванулся к господину, слуги за ним, сеньору
Родриго помогли спешиться, сняли с него доспехи. Он опрокинул два полных
кубка вина, паж спешно постлал ложе, господин рухнул на него и проспал до
следующего полудня.
Тогда они свернули стоянку, чтобы отправиться в путь, прочь из леса, и
теперь уже торопили коней. Ехали вниз по течению ручья, вечером на закат,
пылавший меж листьев и стволов, и не прошло и недели, как они добрались до
прежней своей стоянки у выхода ручья из леса, и снова, как тогда, затрещал
костер под старыми суковатыми деревьями на краю опушки, на том же самом,
все еще обугленном месте.
Отсюда забрали влево, спустились на открытую равнину и ехали,
согреваемые летним теплом, чье мягкое излучение, казалось, еще усилилось в
тихих долинах, до которых они наконец добрались. Осени здесь почти еще не
чувствовалось. Густо и сочно зеленели высокие травы, расстилаясь
переливчатым ковром вплоть до опушки, источая вдоль ручьев, многократно
прорезавших эту равнину, терпкий и тонкий аромат, присущий здешним цветам;
в зеркале ручьев темнела прибрежная зелень и становилась глубже, на
оттенок ближе к бурой черноте дна, высвечиваемого солнцем. Теперь поехали
спокойней, не спеша. Сеньор Руй молчал и глядел на обочину дороги, на
медленное, скользящее течение ручья.
Утром они подъехали к мельнице, принадлежавшей, очевидно, ближайшей
общине. Но когда они по пыльной дороге приблизились к строению, оказалось,
что окна его и двери обожжены дочерна, переломаны колеса, разрушены
амбары. В воздухе еще стоял резкий запах обугленного дерева - пожар,
видимо, лишь недавно был потушен дождем.
Жуткой чернотой зияло нутро мельницы.
Вдали поднималось в небо облако дыма.
Сеньор Руй остановил коня и смотрел на разрушенную мельницу.
- Патрик, - сказал он потом, - поезжай со стремянными к нашей вчерашней
стоянке, у последнего селения. Там ждите меня.
Паж, снедаемый тревогой, с видимым усилием сохранял самообладание. Его
широко открытые глаза прикованы были к горизонту и встававшему на нем
облаку дыма.
Сеньор Руй подъехал на своем коне вплотную к коню Патрика и на секунду
прижал голову мальчика к своему плечу.
- Не беспокойся, сынок, - сказал он, - я буду осторожен и сразу
вернусь, как только все разузнаю. Четверых для этого будет многовато. - И,
велев оседлать боевого коня, он взял оружие, шлем и щит.
Некоторое время они постояли перед мельницей. Лошади беспокойно
переступали с ноги на ногу. Когда сеньор Руй после Патрика протянул руку и
стремянным, глаза всех троих наполнились ужасом.
Властной, уверенной рысью понесся destrier по пыльной дороге. Сеньор
Руй не глядел по сторонам.
Однако он не мог не заметить, что селение, по которому он проезжал,
было выжжено и опустошено. Поломанная, перебитая утварь валялась на улице.
Под каменной лестницей, ведшей в один из домов, лежал на солнце убитый
человек - местный, судя по крестьянской одежде; возможно, убили его перед
собственным домом. Повсюду видны были следы остервенелого погрома, какой
обычно остается после набега разбойной шайки. Destrier перемахнул через
обломки прялки, вышвырнутой прямо на середину дороги. Сеньор Руй скакал в
полном снаряжении навстречу облаку дыма. Уже при въезде в селение он
увидел впереди, на площади, бесчинствующих бандитов и их лошадей, одни
расталкивали и били крестьян, другие выбрасывали из окон сундуки и лари и
яростно рылись в содержимом.
Наконец они, как видно, заметили закованного в броню рыцаря, потому что
мгновенно взлетели в седло.
Сеньор Руй взял копье наперевес и высоко поднял щит.
- Монтефаль! Монтефаль! - прогремел его боевой клич.
И в этой своей атаке он будто несся под сенью ярко-белых разорванных,
хлеставших по ветру знамен. Словно огненные буквы начертаны были на этих
знаменах, бившихся над его головой справа и слева, и на каждом была
заповедь данной однажды клятвы:
"Помогать притесняемым..."
"Защищать вдов и сирот..."
Смысл он едва ли даже и понимал, то были всего лишь слова, сложенные из
золотых букв, слова, распознанные в крайней нужде.
Как таран, врезался обожженный шпорами destrier в гущу врагов. Две
лошади грохнулись наземь, пусто было третье седло, лишь четвертого врага
подняло на воздух копье. Будто вся молодая сила еще раз вспенилась в
сеньоре де Фаньесе, чтобы развеяться навек, - так подхватил его вихрь
битвы, когда он, после того как переломилось алое копье, вырвал из ножен
меч с фиолетовым рогом, дар владелицы Монтефаля. Яростно скрежетали
скрестившиеся клинки, будто противники хотели вывернуть друг у друга руки
из предплечий. Но тут уже и ободренные крестьяне начали сбегаться к месту
боя - может быть, в надежде на новую подмогу, - и тогда вся разбойничья
банда рассыпалась, уносясь к околице. Сеньор Руй рванулся было вослед -
но, к своему собственному удивлению, вдруг легко и мягко повалился на
правый бок с коня; он почувствовал еще, как кто-то приподнимает его
голову, ощутил прохладу свежей влаги на губах; но видел он уже только одно
- сочную, яркую зелень ослепительней солнца на темно-коричневом дне
последней истомы.
Популярность: 47, Last-modified: Tue, 04 Sep 2001 18:11:11 GmT